«Возвращенный рай»

Дженет Таннер Возвращенный рай

ПРОЛОГ

Наветренные острова, 1956 год

– Лили, Лили, подойди сюда на минутку! Хочу поговорить с тобой.

Маленькая девочка, которая хотела, чтобы не увидели, как она пробирается на виллу, замерла, словно газель перед прыжком. Волна черных волос, унаследованных от латиноамериканки-мамы, развевалась от порывов резкого ветра. Огромные темно-карие глаза выделялись на ее смуглом личике. Ветер был напоен экзотическими запахами тропических растений – франгипани и оугонвиля, ананасов и мускатных орехов, образуя пьянящую смесь, характерную именно для этого острова. Но Лили почти не замечала этого. Для нее все это было обыденным. В других местах она еще не бывала; но в течение многих последующих лет эти запахи будут пробуждать в ней горестно-сладкие ностальгические воспоминания об острове, где она родилась и выросла, слившись с окружавшей ее природой. Но это будет потом, а сейчас Лили была озабочена гораздо более важными вещами. Прежде всего, как ей объясниться с отцом. Почему она опять играла с Джози, хотя ей это строго-настрого запрещено. Джози была ее подружкой, восьмилетней девочкой, всего на год старше Лили. Когда они были совсем малышками, мать Джози Марта, работавшая у них горничной, брала с собой на виллу Джози, чтобы две девчушки могли поиграть, пока она занята делами. Но это было еще до того, как мама Лили умерла.

Лили нахмурилась – на нее волной нахлынули воспоминания: мама с длинными черными волосами, так похожими на волосы самой Лили, звенящие на ее руках браслеты, ярко-красные ногти. Мама с ее необузданной веселостью и неотразимым шармом, что поднимало ее над всеми, превращая в объект восхищения, как будто она была звездой экрана или принцессой из королевского дворца. Лили обожала ее так же, как и Джорге, сотрудника отца, который тогда часто гостил на острове и был прочно связан в памяти девочки именно с матерью. Лили знала, что отец тоже боготворит маму. Если мама разрешала играть с Джози, то никаких проблем не возникало.

– Лили нужны друзья ее возраста, – заявила она, отец улыбнулся и согласился с этим.

Но теперь все изменилось. Ужасная ночь взорвала спокойный мир Лили, принеся много ужаса и горя, о чем ей не хотелось и вспоминать, но что постоянно возвращалось к ней в кошмарах, преследуя ее.

Мама умерла, сообщила нянька Петси, и хотя Лили мельком видела в ту ночь маму, лежавшую на полу, она не верила в ее смерть. Лили как-то видела мертвую черепаху на пляже – жалкий вытянувшийся трупик, отвратительный запах, исходивший от нее, который напугал Лили, вызвав чувство гадливости. Мама, конечно, не могла походить на эту черепашку, верно? Петси почти ничего не объяснила ей, а отец вообще промолчал. Он закрылся в своей комнате на несколько недель, а вышел осунувшимся, сильно поседевшим и еще более угрюмым.

Джорге тоже исчез из ее жизни – по словам отца, он работал теперь в другом месте. Отец не хотел говорить ни о Джорге, ни о матери.

Лили казалось, что с тех пор отец совершенно изменился. В нем появилось чувство отрешенности, он стал неприступным, жестким. Такое было у него в характере и раньше, но тогда мамина мягкость и чувство юмора смягчали эти его черты.

– Тебе не следует играть с местными детьми, Лили, – однажды заявил он ей. – Ты уже большая, чтобы заниматься такими пустяками.

– Но, папа…

– Джози – дочь нашей горничной. И я не хочу, чтобы ты с ней якшалась и дальше.

– Тогда с кем мне играть?

– У тебя есть куклы, есть книжки, у тебя есть все для развлечений. Значительно больше, чем у Джози и других ребятишек.

Но все это не так интересно, подумала Лили, хотя и не осмелилась возразить ему вслух.

– Скоро ты пойдешь в школу, в Каракасе. Там ты познакомишься с девочками своего возраста и заведешь много друзей, более подходящих тебе.

Но Лили отнюдь не была такой послушной, какой считал ее отец. При всей ее открытости, Лили была независима и упряма. Она удирала из дому, когда могла, и делала это зачастую с согласия Петси. По прекрасно ухоженным лужайкам она уходила в дальний конец острова, где в убогой хибарке жила Джози; там располагались трущобы, – в лачугах, наспех сколоченных из поржавевших железных листов, жили чернокожие слуги – горничные, повара, разнорабочие. Там она проводила долгие летние дни, играя в обычные игры, в которые играют уличные дети. В период дождей, когда ручьи взбухали и становились полноводными, как реки, она, босая, развлекалась, перепрыгивая с другими ребятишками с камня на камень. А в жаркие сухие дни, они прятались в тенистых норах, выслеживая прохожих, как индейцы, и довольные собственной смелостью. Они устроили на дереве небольшой домик; Лили выпросила для него у экономки старые занавески, они собрали ненужную посуду, служившую им тарелками, играли с куклами, развлекая любимую куклу Лили – Розиту, у которой было фарфоровое лицо и моргучие глаза, а также с тряпичной куклой Джози – Мейзи. Они собирали яйца, которые в кустарнике по бокам пыльных площадок несли тощие куры, пили парное молоко прямо из вымени коз, срывали и ели сочные ананасы, манго и бананы. Порой Лили пропадала по нескольку часов, но отец не замечал этого: он с головой был погружен в деловые заботы и беседовал с незнакомыми людьми, которые постоянно приезжали и уезжали. Лили не могла сказать, в чем заключались дела ее отца, и не спрашивала его об этом. Она просто принимала на веру, что он богатый и очень занятой человек. Так же просто относилась она и к богатству их семьи, – как к еще одной радости жизни. Для нее бизнес означал только то, что она могла поступать так, как ей заблагорассудится.

Обычно Лили тайно прокрадывалась обратно на виллу, чтобы отец ни о чем не догадывался. Но сегодня вышло иначе. Когда она обходила салон, то услышала, как он позвал ее вполне интеллигентным голосом, с несколько гортанным акцентом немецкой глубинки, – так он не разговаривал с ней уже десяток лет. Она виновато потупилась и замерла, зная, что он увидел ее и теперь не улизнуть.

Салон, протянувшийся через всю виллу, был открыт на прилегавшую к дому лужайку. Казалось, зал превратился в веранду, его пол стал двориком, а буйные кусты цветущей оугонвилии создавали своеобразное укрытие от солнца. Лили прошла около раздвинутых деревянных панелей, которыми иногда отгораживали внутреннюю часть виллы от наружного мира и остановилась. Длинноногий подросток в алых шортах, в алой с белым кофточке, босоногая, с огрубевшими подошвами.

– Где ты пропадала, Лили? Петси повсюду тебя разыскивала.

Лили прикусила язык, зная, что Петси только делала вид, что ищет ее, – если бы она действительно хотела найти, то нашла бы ее без особого труда.

– Прости, папа… – Она помолчала, думая, что он будет дотошно расспрашивать ее, и приготовилась изловчиться и не говорить ему всей правды. Но он просто вздохнул, и на его лице появилось какое-то натянутое сухое выражение, будто он хотел рассмеяться, но не смел – теперь отец никогда не смеялся.

– О, Лили, Лили, что мне только с тобой делать? Но его голос звучал не сердито, в нем просто слышалось сожаление.

Лили носком ноги машинально подталкивала резиновый шлепанец к краю мраморной плиты – ими был выстлан пол.

– Не знаю, папа.

– И я тоже не знаю. Впрочем, не будем сейчас говорить об этом. Подойди ко мне.

Он протянул ей руку, высокий мужчина в голубой рубашке, кремовых брюках, с аристократическими манерами, изумительно прямой и стройный, несмотря на появившуюся у него небольшую хромоту при ходьбе. Отто Брандту исполнилось пятьдесят шесть, но ему не дашь столько. Правда, волосы преждевременно поседели, но кожа на лице была коричневой от загара, глаза голубые и удивительно прозрачные, что говорило о несомненном арийском происхождении. Если судить только по здоровому загару, то Отто можно дать лет на двадцать меньше, но переведя взгляд на его глаза, вы видели, что он значительно старше.

Лили, конечно, было все равно, сколько ему лет. Это был просто ее отец, строгий, подчас недоступный, но вместе с тем способный проявлять к ней нежность. Все-таки Лили была уверена, хотя не признавалась в этом, что могла вертеть им, как ей захочется.

И сейчас она решил, что пора попробовать это сделать. Она послушно вошла в салон.

– Что, папа?

– Хочу поговорить с тобой.

После яркого солнечного света глаза Лили не сразу привыкли к темноте салона, и она не смогла уловить выражение его лица. Впрочем, даже если б она и отчетливо рассмотрела черты его лица, то вряд ли смогла угадать, что у него на уме. Отто Брандт был настоящей загадкой.

Он обнял ее за плечи, подвел к стулу, с зеленым бархатным чехлом, который смотрелся бы уместнее в гостиной французского замка или английского дворца.

– Лили, мне придется на некоторое время уехать.

– Да? – Конечно жаль, но это ее не удивило. Сколько она себя помнит, отец нередко уезжал по делам. – Куда ты едешь?

Он улыбнулся и легонько постучал по ее маленькому прямому носику.

– Тебе это знать не обязательно. Я уеду всего на несколько недель. Впрочем, кто знает, как все сложится. Может быть, задержусь и дольше. Но в любом случае я хочу, чтобы во время моего отсутствия ты вела бы себя как хорошая девочка.

– Конечно, папа! – Но она уже с радостью думала о замечательных днях, которые проведет с Джози. – Но ты ведь вернешься до того, как я поступлю в школу, правда?

– Конечно. Да, уверен, что возвращусь. Просто хотел сказать тебе, Лили, что… твой папа очень тебя любит.

Что-то в том, как он это сказал, ее вдруг напутало, по спине побежали холодные мурашки.

– Я знаю, папа.

– Конечно, знаешь. И еще кое-что. Предположим, просто на минутку предположим, что со мной что-нибудь случится, ты должна знать, что никогда ни в чем не будешь нуждаться.

Мурашки побежали еще сильнее, а кончики пальцев стали совсем ледяными.

– Что ты хочешь сказать этим, папа? «Если что-то с тобой случится?»

Он взял ее руку и накрыл ее маленькую смуглую ладошку своими длинными пальцами.

– Пока что я не планирую уезжать от тебя надолго, Лили, но заранее ничего нельзя знать. Мы живем в ненадежном мире. Лучше быть готовым ко всему.

Лили похолодела, ее охватил озноб. Мама ушла из жизни. Джорге куда-то уехал. Она не перенесет, если исчезнет и отец. О, пожалуйста! Я и не подумаю теперь о том, чтобы все время играть с Джози, лишь бы папа тоже не уезжал от меня! Лили взмолилась об этом.

– Папа…

Отец улыбнулся своей обворожительной улыбкой, сразу помолодев.

– Не пугайся, малышка. Я не хотел испугать тебя. Но хочу, чтобы ты поняла: в один прекрасный день все это перейдет в твое владение. Ты ни в чем не будешь нуждаться.

Широким жестом он обвел салон. Лицо Лили пошло пятнами.

– Не понимаю.

– Конечно, не понимаешь. Ты все воспринимаешь как должное, правда? Ты и представить себе не можешь, какие сокровища таятся в этой комнате. Видишь серебряные подсвечники и бронзовую статуэтку Цереры, богини урожая, и красивые маленькие часы времен Людовика Четырнадцатого? Все вместе это стоит столько, что можно выкупить короля. Знаю, что все эти вещички для тебя сейчас ничего не значат, но придет время, когда ты их полюбишь так же, как люблю я. А если наступят трудные дни…

Его голос смолк. Теперь, когда ее глаза освоились с полумраком, Лили видела, насколько серьезным было выражение его красивого лица, которое портил лишь длинный шрам, протянувшийся от уголка глаза вдоль щеки. Сейчас он, казалось, выделялся ярче, чем прежде.

– Мне нравятся эти вещи, папа, – сказала она, загоревшись вдруг желанием сделать ему приятное. Она огляделась, пытаясь увидеть сокровища его глазами, но видела лишь привычные вещи, среди которых росла и к которым ей не разрешали притрагиваться. Ее взгляд остановился на одном из предметов, и она повеселела. – Мне нравится эта картина – ты знаешь, она мне очень нравится!

– Картина… – Он проследил за ее взглядом. – Ах, ты имеешь в виду триптих. Да, он очень хорош, правда?

Отец поднялся, не выпуская ее руки, прошел с ней по мраморному полу туда, где висел триптих. Очень замысловато нарисованные три полотна были повешены таким образом, что в рассеянном неярком свете краски приобретали сочность, блестели. Триптих изображал жизнь и смерть Жанны Д'Арк, Орлеанской девы. Лили вгляделась в изображение. Ей нравилось то, что отец называл триптихом. Картины очаровывали ее, хотя и немного пугали.

– Предположим, я скажу, что с этого момента он принадлежит тебе, Лили, – почувствуешь ли ты от этого радость?

– Станет моей!

– Да, пусть он остается там, где висит, но отныне будет считаться триптихом Лили. Не многие девочки твоего возраста владеют чем-нибудь, таким же прекрасным и драгоценным. Не вселяет ли это в тебя особое чувство радости?

Лили смотрела во все глаза на триптих, испытывая благоговейный ужас и вдруг, да, ее охватила радость.

И не потому, что она осознала ценность этой картины или ее художественную значимость, поскольку до этого она еще не доросла, но почему-то в тот момент она почувствовала, что триптих сыграет очень важную роль в ее жизни. Как будто само грядущее протянулось к ней и коснулось дразнящим перстом, перенеся на нее славу и страдания, изображенные на картине. Ни тогда, ни много лет спустя она не задумалась над тем, откуда взялось это сокровище и о чем могло бы поведать. Пальчики Лили доверчиво пошевелились в руке отца.

– Спасибо, папа, – поблагодарила она.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ ИСТРЕБЛЕНИЕ

1

Бристоль, 1971 год

Двухмоторный самолет «Пайпер Навахо» приземлился, колеса шасси коснулись взлетной полосы почти без толчка, и самолет медленно вырулил на подъездную полосу.

Оставаясь в сиденье пилота, Ги де Савиньи выключил контрольные приборы автопилота, управляя машиной рулевыми педалями и ожидая полной остановки катящегося по инерции самолета. Время было позднее. Огни взлетно-посадочной полосы и осветительные мигалки на контрольной вышке и на здании самого аэропорта, куда сейчас подруливал самолет, были единственным освещением в бархатистой тьме, отгороженной холмами от неонового и иного городского освещения. Ги направил машину на бетонированную площадку и запарковал в одной из погрузочно-разгрузочных ниш. Теперь, после приземления, он почувствовал усталость. В полете надо предельно концентрировать все силы и внимание, к тому же он был без второго пилота, нагрузка на него легла очень большая – расслабиться нельзя ни на мгновение. Ги, страдавший эпизодическими мигренями, пока не завершил всего полетного цикла, не замечал даже покалывающих иголочек в висках. Он целиком выкладывался, ведя самолет. Но ему это как раз и нравилось. По той же причине он и остался вольнонаемным коммерческим пилотом, а не стал продвигаться по службе, как сделали его многие друзья в различных авиакомпаниях. Престижно, конечно, служить капитаном или вторым пилотом в компании БОАК или «Британская Каледония». Бортовые журналы тех, кто летает с большими шишками, похожи на географические справочники. Но что они видят в тех местах, где бывают? Гостиничные номера, даже роскошные, похожи один на другой, и Ги считал с чувством некоторого презрения, что вряд ли можно назвать настоящей работой пилота то, чем они занимаются, гоняясь за длинным рублем. В его понимании это было недостойно летчика. Он бы свихнулся, если б полагался в свой работе на компьютер: мысль о том, что можно восемь часов просидеть в кабине пилота, ничего не делая, а только решая кроссворды из «Телеграфа», заставила его содрогнуться. Что же касается денег, то им он придавал мало значения. Пока его нельзя было отнести к зажиточным людям, но пройдет время, и он разбогатеет. Как наследник поместий Савиньи в Шаранте, он не задумывался о собственном гнездышке или будущей пенсии.

Доставку почты из Абердина в Бристоль пять вечеров в неделю нельзя было, конечно, назвать завидной работой, и все же плохой ее он тоже не считал. «Навахо» относился к аэропланам, полетать на которых у Ги давно чесались руки, к тому же вначале менялись маршруты, нарушая нудную монотонность, – он летал в Осло и Антверпен, в Сен-Мало и Амстердам. Но теперь положение изменилось. Компания, в которой он работал вольнонаемным пилотом, так построила маршруты, что теперь он постоянно летал рейсом Абердин – Бристоль, и ему это начинало уже надоедать.

Что, черт возьми, происходит со мной? – задавал он себе иногда вопрос, когда его одолевало беспокойство. Почему мне вечно нужно что-то новенькое, какие-то новые маршруты для полетов, и горы, чтобы карабкаться на них? Почему я не могу, наконец, успокоиться и почувствовать удовлетворение? Но ничего не получалось. Ему исполнился тридцать один год, и он по-прежнему горел желанием разведывать новые места и покорять мир, как если б ему было девятнадцать, и не появилось никакого желания остепениться и пустить где-нибудь корни.

Возможно, он мается дурью, потому что ему светит наследство Савиньи. Когда умрет его дед, он станет очередным бароном де Савиньи. Ужасная перспектива, она ему совсем не улыбалась, но уж так распорядилась судьба, от которой не уйти.

К тому же, возможно, это объяснялось тем, что сам он являлся продуктом двух культур, двух стран, в его жилах текла и французская, и английская кровь. Воспитывался Ги в Англии, но всякий год проводил значительную часть лета в Шато де Савиньи с бабкой и дедом. На этом настояла его мать, Кэтрин. Но это постоянное раздвоение между Англией и Францией выбило его из колеи. Он не чувствовал себя по-настоящему дома ни в Шаранте, ни в Англии, как хотела того Кэтрин; ни там, ни здесь он все-таки не прижился. В обеих странах он был иностранцем. Английское воспитание делало Ги в Шаранте чужаком, несмотря на все уважение, которым его окружали как будущего барона, а наследство превращалось в предмет постоянных насмешек, когда он находился среди английских друзей. Еще ребенком в общеобразовательной школе в Англии он подвергался безжалостным издевательствам, стоило однокашникам пронюхать, почему у него иностранная фамилия – до тех пор, пока он не научился постоять за себя. Ему пришлось рано научиться пускать в ход кулаки. Это доставило ему массу неприятностей, но вскоре среди мальчишек, его сверстников, стало известно, что подтрунивать над Ги де Савиньи небезопасно и можно получить по носу, – его стали уважать. И все-таки осталось странное чувство неприкаянности, бывали минуты, когда Ги отчетливо осознавал свою двойную природу, это чувство отверженности сопровождало его и в более взрослом возрасте.

Конечно, были свои преимущества в том, что он наполовину француз. Он бойко говорил на обоих языках и потому находил занятия французским языком совершенно ненужными, читая на этих уроках под партой свою любимую космическую фантастику. Став взрослым и уже работая пилотом, он практически не сталкивался с трудностями, когда нужно было связаться с землей – и легко объяснялся, прибегая к одному или другому языку.

К тому же, смешанная кровь и французское имя делали его привлекательным в глазах женщин – во всяком случае, Ги так объяснял себе свой успех у женщин. Его всегда несколько удивляло внимание, которое они, даже самые умудренные и опытные, уделяли ему, он явно недооценивал свою смуглую кожу и худощавую, но сильную фигуру. Он также не ценил удивительно голубые глаза, которые каждое утро смотрели на него из зеркала для бритья. А орлиный нос и крепкие скулы, по его мнению, и вовсе нельзя было отнести к признакам мужской красоты. Он не замечал, как ему шли белая рубашка, черная форма летчика со значком, и совершенно не отдавал себе отчета в том, с какой легкостью и непринужденностью двигается и вообще ведет себя.

Но Ги нечасто пользовался возможностями, которые представлялись ему в этом отношении. Хотя женское общество ему очень нравилось и он был щедрым и умелым любовником, но он тут же давал задний ход, как только его хотели привязать к себе. Для Ги самым важным была свобода. Возможно, думал он – когда он вообще об этом задумывался, что случалось редко, – сознание того, что его ожидало баронство со всеми сопутствующими этому положению обязанностями и ограничениями, заставляло его избегать других пут. Как только женщина начинала проявлять признаки покушения на его свободу, он инстинктивно рвал с ней – и как можно быстрее.

Однако в этот вечер проблемы знакомства с женщиной и последствия этого совершенно его не занимали. Единственное, о чем он думал, – это поскорее добраться до своей холостяцкой квартиры, расположенной на другом конце города, налить хорошую порцию виски, принять ванну и потом завалиться в кровать – одному.

Он припарковал «Навахо», дождался, когда почтовые работники выгрузят почту, закрыл самолет и отправился в здание аэропорта.

В это ночное зимнее время, в половине третьего утра, главный вестибюль аэропорта был пуст, окошечки различных авиалиний зашторены, как заснувшие глазки, небольшой магазинчик и пункт обмена валюты закрыты на ночь. Шаги Ги отдавались на полу из плиток гулким эхо. В дверях стоял охранник, курил и посматривал на звезды. Ги поздоровался с ним и прошел к стоянке автомобилей обслуживающего персонала, где слегка подернутые инеем поблескивали несколько машин.

Подходя к стоянке, Ги услышал скрежет стартера и звук нежелавшего работать мотора – кто-то безуспешно пытался завести машину. У какого-то чудака неприятности, подумал он, мотор издает скверный звук.

Он проходил мимо этой машины, а когда поравнялся с нею, то заметил, что водитель, видимо, махнув рукой на свои попытки, вышел из машины, громко хлопнув дверью.

– Проблемы? – окликнул незнакомца Ги.

– Да, – не заводится чертова машина. Эй – Ги, это ты?

– Да, – отозвался слегка удивленный Ги. – Кто вы такой? – Стоянка была плохо освещена, а уставшие глаза Ги еще полностью не освоились с полумраком.

– Билл Уокер, слепая тетеря!

– Билл!

Они вместе тренировались, когда начинали летать, наперегонки доставали лицензии частных пилотов, потом вместе занимались инструкторской работой в том же клубе, стараясь побольше набрать летных часов, что было необходимо, чтобы подняться на следующую ступень, а потом и еще на одну. Их дорожки разошлись, когда они включились в профессиональные коммерческие полеты, но иногда они сталкивались друг с другом в вестибюле аэропорта, в комнате для инструктажа или у стойки бара.

– Что ты тут делаешь? – спросил Ги. – Последний раз я встретил тебя в экзотических краях – в Карибском бассейне, не правда ли?

– Да, на Наветренных островах.

– Ну и погодка. Хуже чем в Англии в середине января.

– Ага, особенно на парковке в два часа утра, когда машина не хочет заводиться. У тебя случайно нет прикуривателя?

– К сожалению, нет. У меня они были, но похоже, я оставил бардачок открытым и кто-то стянул. А новые покупать я не стал.

– Ну, имея такую машину как у тебя, думаю, прикуриватель и не понадобится. Не все могут позволить себе тачки типа Е.

Ги пропустил шпильку мимо ушей.

– Так в чем проблема? Села батарея?

– Думаю, да. Я поставил здесь машину, а сам отправился на совещание с ребятами, возможно, забыл выключить свет. Они высадили меня здесь, а сами укатили. Я не знал, что так получилось. Не думаю, что мне удастся раскочегарить ее сегодня. Может, ты подбросишь меня.

– Как раз хотел предложить. Куда тебе надо?

– Я собрался в Глочестер – у меня там коттедж. Но не беспокойся, не стану просить тебя отвезти меня домой, просто подбрось до города, чтобы я смог снять номер на остаток ночи. Ты поедешь через город, не так ли?

– Да, – во всяком случае, до пригородов. Но зачем тебе связываться с гостиницей. Переночуй у меня.

– Ты серьезно? – Биллу удалось неплохо изобразить удивление, и Ги в темноте улыбнулся – он был уверен, что Билл ждал приглашения. Ги ничего не имел против. Приятно встретиться со старым сукиным сыном. Билл ему всегда нравился.

– Поехали. Закрой на ключ эту старую железку. Не будем терять время. У меня был длительный полет. Не знаю, как ты, а я устал.

– Ты отличный парень, – отозвался с живостью Билл.

– Итак, ты мне не сказал, что ты поделываешь, вернувшись в эту страну, – произнес Ги, наливая виски в высокие стаканы и подавая один из них Биллу.

– Собираюсь жениться. Между прочим, через две недели.

– Правда? Что же, поздравляю, полагаю, что это Диана?

– Угу, думаю, что пришло время сделать ее порядочной женщиной.

– Но зачем ради этого возвращаться домой? – Ги плюхнулся на низкий диван, закинул ноги на кофейный столик. – Почему бы не взять Диану с собой на Карибское море?

– Не захотела туда ехать. Ее мать чувствует себя неважно и не хочет, чтобы единственная дочь уехала на другой конец света.

– Теща уже создает проблемы! Билл, держи ухо востро!

– Дело не только в этом. – Билл отпил глоток виски, его добродушное лицо, загоревшее на Карибском солнце, стало серьезным. – Карибское море – прекрасное место, согласен с тобой, но заработки там не ахти. Мне было там трудно поддерживать тот стиль жизни, к которому я привык. Содержание жены накалит обстановку до предела.

– Жаль.

– Да, но так складываются дела. Все хорошее когда-нибудь заканчивается, как ты сам это обнаружишь в один прекрасный день.

– Надеюсь, это наступит не скоро.

– Как поживает очаровательная Венди?

Ги скорчил небольшую гримасу при упоминании приятельницы в плане возможной женитьбы. Ему нравилась Венди, привлекательная, умная, ему было интересно проводить с ней время. Но в последнее время она слишком часто намекала, что ей хотелось бы ввести их отношения в более постоянные рамки, и это ее почти не скрываемое желание получить колечко на пальчик, честно говоря, напугало его до смерти. В своем возрасте он должен уже задумываться о том, чтобы жениться и где-то осесть, но такие думы совсем не казались ему привлекательными. Ему этого не хотелось. Во всяком случае, с Венди. Сама мысль об этом отчаянно пугала его.

– У нее все в порядке, – ответил он уклончиво. – Много работает. Она секретарь директора перспективной компании, какой является «Арден электрикэл». Это сделало ее довольно влиятельной женщиной.

– А я думал, что слово «секретарь» – просто более почетное название машинистки.

– В компании «Арден» дело обстоит иначе. И Венди– женщина очень честолюбивая.

– Надейся, надейся. Все это, пока она свои амбиции не обратит на то, чтобы заарканить тебя. Ты убежденный холостяк, правда, Ги?

– Не стану возражать. Конечно, мне не хочется расставаться со своей свободой.

– А что ты сейчас делаешь – в смысле работы, конечно?

– Перевожу авиапочту, пять ночей в неделю. И это мне начинает надоедать.

– Тогда почему бы тебе не взять работу, которой я занимался до сих пор – особенно, если ты хочешь избежать западни Венди? Она бы очень тебе подошла. Солнца сколько влезет, а деньги тебя особенно не беспокоят, правда? – Билл с завистью оглядывал квартиру, отметив про себя, что, хотя она и не прибрана, да и не особенно роскошна, Ги все равно удается поддерживать элегантный стиль, который не могут позволить себе вольнонаемные коммерческие пилоты. Он знал, что средства, необходимые для этого, поступают не только от перевозки авиапочты.

– Должен сознаться, я подумывал о том, чтобы уехать в Штаты. А может быть, даже в Австралию.

– Карибское море лучше. Сент-Люсия, Сент-Винсент, Мустик, остров Юньон… разве нужно продолжать? Я базировался на острове, который называется Мандрепора. Работа в основном заключается в перевозке грузов на самом острове с одной взлетной дорожки на другую, – что-то вроде воздушного такси, а вокруг бескрайнее море, такое голубое, что трудно поверить. Иногда приходится также перевозить видных деятелей. Им нравятся их праздничные дома, утопающие в солнечных лучах. Они отличные люди.

Ги допил содержимое своего стакана и потянулся за бутылкой, чтобы налить снова.

– Знаменитости меня не волнуют, Билл. Они надоедают мне. А сейчас, если не возражаешь, я завалюсь в кровать.

Однако Билл, находившийся в отличном настроении не потому, что выпил виски у Ги, а потому, что основательно пропустил еще раньше, предыдущим вечером, не сразу понял сделанный ему намек.

– Знаешь ли, там есть замечательные люди. Белая кость, снобы и популярные артисты, у всех свои бзики. И не только они одни наслаждаются уединенностью этих мест. Насколько знаю, там живет также несколько международных преступников, которые пребывают в роскоши, проедая награбленные богатства, а некоторые и сейчас еще не оставили свое преступное ремесло. Они обрели там настоящий рай.

– Да, конечно… поговорим об этом в другой раз, ладно, Билл? – Ги поднялся с дивана. Его спина ныла от усталости, ссутулилась, начинало стучать в висках. Он надеялся, что избежит приступа мигрени.

– Один человек показался мне особенно странным, – продолжал Билл как ни в чем не бывало. – Чокнутый немец, которому принадлежит, как мне помнится, Мандрепора. Там нет ничего особенного – только его поместье и гостиница. Мне приходилось изредка перебрасывать туда гостей. Всё немцы и, на мой взгляд, – очень подозрительные. Определенного возраста, понимаешь, к чему я клоню?

– Нет, не понимаю. – Ги раздражала болтливость Билла, он уже сожалел, что поддался первому побуждению и предложил тому ночлег. – Так к чему же ты клонишь?

Билл удобно развалился в своем кресле.

– Военные преступники, сын мой. Во всяком случае, я так думаю. Многие из них удрали в Южную Америку, правда? И думаю, именно оттуда приезжают эти гости, что останавливаются в гостинице. Даже живущие в эмиграции военные преступники нуждаются иногда в отдыхе, а разве найдут они лучшее место, чем гостиница на отдаленном острове, которая принадлежит их земляку? Если некоторые из них не относятся к высокопоставленным нацистам, то я тупица. Конечно, теперь у них другие фамилии, но все равно они стараются особенно не выпячиваться. Им совсем не хочется быть узнанными и сесть в тюрьму. Ублюдки.

– Ну, что же, если в работу входит перевозка банды нацистов, то такая работа мне точно не по душе, – лаконично заметил Ги. – Не забывай, что я наполовину француз. Многие мои соотечественники – не говоря уж о моей собственной семье – слишком много перенесли от них, чтобы я мог простить им это.

– Господи, конечно. Совсем забыл. Кажется, они убили твоего отца?

– Именно. Мой отец и дядя были расстреляны как участники Сопротивления. Но эти ублюдки не удовлетворились этим. Они выгнали деда и бабку из их дома, заняли его сами, а когда стало ясно, что война проиграна, – ограбили наше поместье. Одному Богу известно, что стало с сокровищами – вещи, которыми наша семья владела в течение многих поколений, просто исчезли. Думаю, их вывезли из страны.

– В такие места как Южная Америка и Карибский бассейн, – подхватил Билл. Он снова зашевелился, устраиваясь поудобнее. – Однажды я зашел к этому чокнутому немцу – он пригласил меня на рюмочку. Учти, только на рюмочку. Я-то думал, что мне предложат и пообедать, и не позаботился о том, чтобы перекусить. Но не тут то было, ровно в семь тридцать вечера мне был дан от ворот поворот, я ушел, не солоно хлебавши. Вот такие там порядки – испытал на собственной шкуре. Но, по крайней мере, я видел как живет другая половина человечества. Никогда не смогу забыть эту виллу. Очаровательное местечко – и забита доверху сокровищами, которые, могу побожиться, награблены во Франции. Серебряные приборы и посуда, фарфор, бронза, триптих…

– Триптих? – переспросил Ги, забыв про усталость. – Какой триптих?

– Разве они бывают разные? Очень старый, мерцающие краски, религиозные изображения, золотая фольга… Знаешь, в таком роде.

– Да, – отозвался Ги. – Знаю. – У него появилось странное ощущение покалывания, как будто его кожи коснулся слабый электрический разряд. – Не были ли то сцены из жизни Орлеанской девы, как ты думаешь?

– Думаю, что вполне могли быть. Я его не рассматривал внимательно. Но теперь, когда ты упомянул об этом, мне сдается, что я припоминаю какое-то зарево, вроде костра.

Ги простил ему легкомысленную характеристику атеиста сожжения Святой Жанны.

– Как ты сказал фамилия этого немца?

– Брандт. Отто Брандт. Но не думаю, что это его настоящая фамилия.

– Как он выглядит?

– Высокий, седые волосы, шрам на левой щеке, хромает. Почему ты это спрашиваешь?

– Фотографии его у тебя, конечно, нет?

– Откуда же! Я видел его всего два или три раза – его и его жену. Слышал, что у его есть дочь – по словам, настоящий сорванец, – но я ее ни разу не видел, очень жаль. Теперь она в Штатах, насколько мне известно. Но мне показалось странным, что она на каникулы не приезжает домой. Ходили также слухи о том, что на острове происходят какие-то странные вещи.

– Странные? Что ты хочешь этим сказать?

– Точно не знаю. Просто поговаривали, что там происходит значительно большее, чем можно увидеть.

– Ты имеешь в виду немецких посетителей?

– Нет, нет, с ними это не связано. Что-то совсем другое…

– Ну, лично меня интересуют сами фрицы, – отмстил Ги. – И твой герр Отто Брандт с триптихом, в частности.

– Не понял, старина?

Ги рассеянно отпил виски.

– Возможно, я схожу с ума. На какое-то мгновение мне показалось, ЧТО ты действительно наткнулся на нациста, виновного в смерти моего отца.

Билл негромко присвистнул.

– Слишком смелая догадка, правда? Я хочу сказать, что по всему свету их рассыпаны сотни.

– Верно. Но судя по твоим словам, этот нацист был офицером высокого ранга, что немного сужает круг поисков. Тот, которого я хотел бы заполучить, несет ответственность за весь округ, где живет моя семья. А когда ты упомянул про триптих – ну, почти что попал в точку.

– У твоей семьи пропал такой же?

– Да, очень старый, очень дорогой. С изображением сцен из жизни Орлеанской девы. Если на том, что ты видел, изображено «зарево», как ты выразился, то я бы сказал, что шансы довольно велики: там может быть изображена Святая Жанна, горящая на костре. Большинство триптихов отражают Распятие или благословенную Деву Марию, и на них нет никаких костров.

– Г-м-м. Да, судьба иногда преподносит злые шутки. Если тут скрыт какой-то тайный смысл… И в любом случае, если даже Брандт не тот человек, которого ты ищешь, то остается много других фрицев, которые приезжают из Южной Америки, как я уже сказал тебе. Среди них каждый может оказаться именно твоим.

– Но, с другой стороны, может и не оказаться. – Ги осушил свой стакан и поставил его на столик. – Ладно, иду спать. Кому-то из нас завтра придется отправиться на работу. Пойдем, я покажу тебе твою комнату.

На этот раз поднялся и Билл.

– Да, прости, что задержал тебя так поздно, Ги. Можешь выпихнуть меня отсюда утром в любое время. Мне надо все-таки завести свою машину. Да и Диана будет беспокоиться, куда это я запропастился. – Он потянулся с бесцеремонностью человека, который слегка перебрал. – Не забудь, что если все-таки заинтересуешься тем местом, то я смогу замолвить за тебя словечко. Но не тяни. Есть много других желающих отправиться туда.

Ги кивнул.

– Спасибо, подумаю. Но не прямо сейчас. Сейчас я хочу добраться до подушки, зарыться в нее с головой и немного поспать.

Но заснуть он так и не смог. Хоть он и ужасно устал, мысли несвязно роились в его голове, не давая покоя. Он лежал и смотрел на лучик света на потолке, отбрасываемый уличным фонарем, и поглядывал на неплотно задернутые занавески, раздумывая над словами Билла.

Конечно, это похоже на безумие. Вероятность, что немец, остров которого посетил Билл, окажется тем самым фрицем, который уничтожил членов его семьи, была незначительной. И все же Билл не мог отбросить такую возможность, какой бы маловероятной она ни была. Несмотря на все прагматические черты характера, приобретенные с годами, где-то глубоко внутри своего существа он сохранял веру в судьбу. Должен же где-то находиться этот подонок. Его так и не поймали. Он живет где-то на белом свете, хотя лишил жизни Шарля, отца Ги. Почему это не может быть именно тот островок в Карибском море? Как назвал его Билл? Мандрепора?

Ги подбил себе подушку под голову и закрыл глаза. Отто фон Райнгард. Так звали нациста, который приказал убить отца. Это имя преследовало Ги с детских лет, имя, которое дед выговаривал с ненавистью. Отто фон Райнгард. Ги часто думал, что если когда-нибудь найдет его, то тут же прикончит. Но Отто скрылся, улизнул в крысиную нору, откуда раньше вылез, и Ги даже не надеялся, что ему представится возможность разыскать его.

Неужели сейчас судьба подает ему Отто Райнгарда на тарелочке с голубой каемочкой? Ему казалось, что в глубокой тишине он слышит голос деда, низкий, звучный, рассказывающий на утонченном французском языке, как он часто делал, о зверствах нацистов и страданиях своих земляков.

– Это были дьяволы, сынок, – бывало, говорил он, и Ги, примостившись возле ног деда, слушал его как завороженный, затаив дыхание. Ему не нравились эти рассказы, они порождали у него кошмары, но каким-то странным образом и вызывали из небытия образ отца, которого он не успел узнать ближе.

Ги исполнилось всего три года, когда отец погиб, а Кэтрин, его мама-англичанка по какой-то странной причине не хотела рассказывать о нем. Она, конечно, сказала, что Шарль погиб героем и объяснила, что позволила его отцу Гийому оставить у себя орден Военного Креста, которым посмертно наградили Шарля, зная, как дорог тому этот орден. Даже маленьким ребенком Ги инстинктивно понимал, что воспоминания вызывают у нее страдания. А так как он любил свою мать, то не приставал к ней с расспросами, хотя ему трудно было преодолеть любопытство и желание больше знать о своем отце.

В уютном коттедже, в котором они жили на окраине городка Нью-Форест, не было ни одной фотографии отца и вообще никаких примет времени, проведенного во Франции до рождения Ги и первых лет его жизни, хотя было множество фотографий и других сувениров, относившихся к его детству в Англии.

Ги находил это довольно странным и однажды спросил мать об этом.

– Я ничего не смогла захватить с собой, – произнесла она глухим, поникшим голосом, что резко контрастировало с ее обычной жизнерадостностью. – Я уехала оттуда в большой спешке.

– Ты не смогла захватить абсолютно ничего?

– Да, именно так. Тогда шла война, Ги. Повсюду сновали немцы. Тогда люди не думали о вещах. Я привезла тебя самого. Ты был самым дорогим, что у меня осталось.

– А как же папа? Почему он тоже не приехал?

– Не смог. На самолете для него не нашлось места. Да и вообще он бы ни за что не оставил Савиньи.

– Даже ради того, чтобы быть с нами?

– Твой отец тебя очень любил. Но на нем лежала обязанность оставаться в Савиньи, присматривать за поместьем и за теми людьми, которые зависели от него. Твой отец всегда считал Савиньи… как бы это сказать… священным достоянием. Когда-нибудь ты поймешь это.

– Должно ли оно стать священным достоянием и для меня тоже? – Ги уже тогда знал, что в один прекрасный день получит наследный титул барона.

– Оно станет для тебя тем, чем ты захочешь, чтобы оно стало, Ги. Но я надеюсь, что ты из-за него не поставишь под угрозу свое счастье.

Тогда он не знал, что она имела в виду, и даже теперь, став взрослым человеком, он все еще не разгадал подлинного смысла ее слов, хотя и начинал догадываться.

– Ну, если ты не смогла тогда захватить свои вещи, то почему не съездила за ними после изгнания немцев? – вопрошал он с последовательностью семилетнего ребенка. – Я бы съездил, если бы бросил свои вещи… ну, свои игрушечные автомобили, грузовики и другие игрушки. – У Ги набралась целая коллекция оловянных машин, маяков и других дорожных знаков, которую он пополнял как одержимый, когда позволяли карманные деньги.

По лицу Кэтрин пробежала мимолетная улыбка, но оно опять стало серьезным.

– Вообще-то там не было ничего такого, чего я хотела бы так же сильно, как ты, – отозвалась она. – А даже если бы и было что-то, то сомневаюсь, что это осталось после ухода немцев из замка.

Смуглый лобик Ги наморщился.

– В замке были фотографии. Я знаю, я видел их.

– Тогда все в порядке. Ты сможешь опять посмотреть на них, когда вернешься туда, верно? Дедушка разрешит тебе взять то, что тебе понравится, если ты его попросишь, не так ли?

И ему пришлось удовлетвориться таким ответом. Но его все равно озадачивало то, что мать совсем не хочет возвращаться туда, не хочет даже съездить на лето, хотя заботливо собирает его в дорогу каждый год, когда он уезжает туда на шесть недель.

– Мамочка, почему ты не хочешь поехать со мной? – однажды спросил он ее. Он ужасно скучал по ней, хотя всегда прекрасно проводил время в Шаранте, у своих стариков-французов и тетушки Селестины и дяди Анри. Все, включая слуг и рабочих поместья, затевали из-за него большую суету.

– Мне там не будут рады, Ги, – единственное, что она ответила ему, и он уже в который раз почувствовал, что пытается пробить головой каменную стену.

Поэтому каждое лето его оставляли в самолете на попечение стюардессы, и он летел в Бордо, где его встречал кто-нибудь из французских родственников, и маленький мальчик попадал из одного мира в другой, совершенно непохожий на прежний.

Каждый раз, когда он приезжал в Савиньи, ему бросались В глаза огромные размеры замка, с громадными сводчатыми залами и рождавшими гулкое эхо коридорами. А когда он возвращался опять в коттедж в Нью-Форест, тот этот приземистый домик представлялся ему еще более крохотным и забитым вещами, чем до отъезда. В Савиньи все было больших размеров – сам замок, парк, машины, даже обеденный стол, длиной в несколько ярдов, за которым рассаживалась за обедом вся семья. А коттедж с маленькой солнечной кухонькой, небольшой шумной гостиной и его спальней с видом на светлый садик с розами и другими цветами, окруженный живым зеленым забором из лаврового кустарника, слегка напоминал ему домик для игрушек кузины Лизы. Только домик Лизы был искуснее отделан, более роскошный.

Разительно непохож был и уклад жизни. В Савиньи работали слуги, повара, горничные, садовники, шофер, не говоря уже о сельскохозяйственных рабочих, занятых в поместье. А дома в Англии мать делала все сама, за исключением стирки, которой занималась женщина из деревни. Ее сын приходил каждый понедельник, забирал накопившееся грязное белье и приносил его выстиранным и аккуратно выглаженным в среду, а если погода стояла слишком сырая для сушки, то в четверг. В Савиньи имелось три машины иностранных марок и больших размеров. А у мамы был только крошечный автомобиль «остин». В Савиньи давали долгие обеды, со многими изысканными блюдами, под разного рода соусами, с большим количеством сметаны, вместо обычных в Англии котлеток, тефтелей и молочных муссов. И дни во Франции были длиннее и солнечнее, хотя Ги иногда приходило на ум, что это объясняется просто тем, что жил он там всегда в июле и августе, а лето в Англии с самыми длинными днями тоже попадало на это время.

Но самая большая разница заключалась в том, что тут он мог говорить об отце. Здесь он не замечал сдержанности и беспокойного желания сменить тему разговора. Ги всегда отводили комнату, которую занимал его отец, когда был ребенком, и когда Ги смотрел в окно на журчавшие во дворе фонтаны и на грачей, вивших гнезда в тополях, то думал, что так же когда-то поступал и отец.

– Расскажите мне о том времени, когда вы с папой были детьми, – бывало приставал он к своей тетке Селестине, и она обычно рассказывала ему привычные и любимые им истории о пикниках в лесу, о купаниях на озере, о катаниях на пони и о детских вечерах, о мосье Лакруа, суматошном воспитателе, и об Анне-Марии, стряпухе, которая позволяла им вылизывать тарелки и горшки, когда заканчивала делать свои восхитительные пирожные. Такие истории ему нравились больше всего, рисуя далекое, счастливое время, задолго до того, как их жизнь омрачило нацистское вторжение.

Но он был готов слушать и о том времени, поскольку это в какой-то мере объясняло тайну случившегося с отцом. Он знал, что ему рассказывали не все, что дедушка кое о чем умалчивал, как это делала и мама, потому что такие воспоминания причиняли им боль. Но когда он подрос, то сумел связать воедино то, что поведал ему дед, и то, что он читал по истории. Так что война, в какой-то степени, раскрылась перед ним. Его отец и дядя Кристиан участвовали в Сопротивлении, их арестовали, пытали и расстреляли. Из троих детей Савиньи в живых осталась только тетя Селестина. Поэтому-то Ги превратился в наследника баронного титула де Савиньи. Ги весь сиял гордостью от сознания того, что его отец был героем Сопротивления. И ему было непонятно, почему мать так неохотно об этом говорит.

Та же детская страсть, которая вызывала в нем восторг при мысли о героизме отца, пусть этот героизм и стоил тому жизни, порождала жгучую ненависть к нацистам. Они не только лишили его отца, – оставив у него лишь самые туманные воспоминания и выцветшие фотографии, которые дедушка вручил ему, когда он однажды попросил об этом, – они украли также значительную часть наследства, драгоценностей, в течение многих поколений украшавших замок.

– Свиньи! Никогда не надо было верить им на слово, ни на один миг. Они не насытились кровью французских аристократов. Они еще и грабили нас, – говорил иногда дедушка. – Этой свинье фон Райнгарду всегда нравился замок. Хотя он и был скотиной, но не мог не оценить прекрасного и решил присвоить его. Он выгнал нас из дома после ареста твоего отца и дяди И въехал В имение со своим штабом. Он не ограничился этим беззаконием. Увидев, что Германия проигрывает войну, он вывез из поместья наиболее ценные и дорогие вещи. Одному Господу известно, как он это сделал и куда их отправил. Видно, спланировал их переброску заранее, возможно в Швейцарию, не знаю. Конечно, он не имел права это делать. Потому что, если бы Германия войну выиграла, все ценности автоматически становились собственностью третьего рейха. Но фон Райнгарда такие мелочи не волновали. Он был высокомерной скотиной, к тому же командовал в нашем регионе войсками и за отсутствием более высоких властей поступал как ему заблагорассудится. А потом, сообразив, что все кончено и что Гитлеру не удастся установить свое господство над всем западным миром, фон Райнгард скрылся по той же дороге, по которой сплавил богатства. Он не собирался оставаться, рискуя быть арестованным и судимым за свои ужасные злодеяния. Он был слишком продувным и слишком циничным. Думаю, в настоящее время он где-нибудь поживает себе, наслаждаясь нашими фамильными драгоценностями, которые принадлежат замку де Савиньи и которые должны по праву перейти в твое владение, малыш.

– Что это за фамильные драгоценности, дедушка? – важно спрашивал Ги.

И дедушка объяснял ему – серебряная посуда и приборы, картины, которые фашисты вырезали из рам, фарфор, миниатюры, бронзовая статуэтка Цереры и триптих.

– Что такое триптих? – спросил Ги. Никогда раньше он не слышал такого слова.

Дедушка рассказал.

– Картина из трех частей, Ги. Поэтому она и называется триптих. От греческого слова «троица», понятно? Створки закрываются как ставни на окнах. Когда-то их использовали как предметы алтаря, поскольку там изображались религиозные сцены в ярких сверкающих цветах, покрытые позолотой. Наш же триптих был особым – он показывал сцены из жизни Орлеанской девы. Теперь, наверное, фон Райнгард, где бы он ни окопался, наслаждается им. Единственное, на что я уповаю, – что эта вещь принесет ему несчастье. Мне почему-то думается, что она приносит грабителям смерть.

– Как так, дедушка?

– Вот что я услышал от своего отца. О нашем триптихе существует предание. Говорят, сам папа римский освятил его для владения семьей Савиньи в их часовне. Дважды триптих выкрадывали и дважды преступники кончали насильственной смертью, а триптих возвращался к нам. Первый раз он был украден бродягой, которому у нас предоставили кров. Два дня спустя грабителя нашли в лесу, он попал в капкан, поставленный на зверя и погиб. Второй раз это случилось во время революции. Подражая тому, что происходило в Париже, банда крестьян-мародеров выкрала его. Но эту банду настигли войска, верные барону. Всех бандитов перебили. Тому, у кого находилась эта вещь, располосовали горло, а триптих возвратили в замок. Неплохо было б, если бы история повторилась и триптих навлек проклятие на укравшего его человека, как это уже дважды случалось. – Он печально улыбнулся. – Я просто старик с причудами. Ты ведь так думаешь обо мне, Ги?

– Нет, сэр, – Ги помотал головой, встряхнув свои густые черные локоны. – Я думаю… думаю…

– Что же ты думаешь?

– Что это замечательная история.

И эти слова были чистой правдой. Романтическая история, которую рассказал дедушка, возбудила воображение Ги, – по его венам будто пробежали огненные искры. И в тот вечер, в постели, закутанный в мягкое пуховое стеганое одеяло, он задумался обо всем этом снова. Триптих, который висел когда-то в алтаре старой часовни Савиньи и который может навлечь проклятье на того, кто незаконно завладеет им. Триптих, который когда-нибудь непременно вернется в замок на свое место.

Конечно, спустя некоторое время очарование и возбуждение, рожденные этой историей, поблекли. Триптих не вернулся в замок, и хотя дедушка продолжал рассказывать ужасные истории и оплакивать утрату и двух своих сыновей, и их наследства – о которых он, по мнению Ги, горевал в одинаковой степени, – он больше не вспоминал про проклятие.

Потом Ги забыл об этом на многие годы. Фон Райнгард исчез, и сокровища вместе с ним, и на этом все как будто бы кончилось. Изредка, когда охотники за богатством обнаруживали очередного нацистского преступника, спрятавшегося в какой-нибудь отдаленной части света, Ги вспоминал про фон Райнгарда и гадал, удастся ли его выследить тоже. Но потом события войны, нацистской оккупации и всего, что она принесла с собой для его семьи, отошли в его сознании на второй план.

Однако теперь, в кровати, он не мог заснуть, рассматривая маленькое пятно отраженного неонового света на потолке, и опять задумался обо всей этой истории.

Возможно ли, что встреченный Биллом немец – фон Райнгард, живущий под чужим именем? Может ли триптих, который тот описал, быть тем самым, который выкрали когда-то вместе с другими сокровищами из Шато де Савиньи?

То ли от усталости, которая погрузила его в забытье, то ли оттого, что он выпил две большие порции виски на пустой желудок, Ги почти что согласился с мыслью, что так оно и есть.

2

Кэтрин де Савиньи смотрела на сына, сидевшего в ее любимом кресле с большими подлокотниками по другую сторону камина, и опять спрашивала себя, почему он пришел навестить ее именно сегодня.

И дело не в том, что он редко приходил к ней – да, он это делал нерегулярно, работа профессионального пилота не позволяла внести в эти посещения хоть какую-то систему. Но все-таки ему удавалось посетить ее десяток раз в году, иногда даже остаться в спаленке под карнизом, которая была его с самого раннего детства. Он часто звонил внезапно и говорил, что окажется поблизости или что у него выдалась пара свободных дней, и он заедет, если это не помешает ее планам. Это радовало Кэтрин – ей нравилось думать, что Ги все еще относится к Розовому коттеджу как к своему дому, и ее охватывала лихорадочная деятельность, чтобы все подготовить к его приходу, который совершенно изменял ее будничную жизнь. Начинала готовить его любимые блюда, заботилась о том, чтобы в шкафу появлялся графинчик с мягким виски, а на кровати – свежезастеленные простыни. Даже если надо было раньше обычного закрыть небольшой антикварный магазинчик, которым она владела в городке, она без колебаний шла на это. Магазинчик никуда не денется и завтра, а Ги может уехать. Мало того, что по работе он может в любой момент умчаться на другой край света, над ним еще всегда висела тень семейства Савиньи. Барону, дедушке Ги, уже за восемьдесят, и хотя он еще крепкий старик, но тоже не вечен. В недалеком будущем он может умереть, и, когда это случится, Ги станет очередным бароном со всеми вытекающими отсюда последствиями. Он оставит работу и уедет во Францию, она уверена в этом – у Ги такое же чувство ответственности по отношению к баронским обязанностям, которым обладал его отец, и Кэтрин никогда не расхолаживала его в этом. Напротив. Она всегда старалась позаботиться о том, чтобы Ги как можно теснее был связан с родственниками по отцовской линии и чтобы он рос, точно зная, что от него потребуется, когда наступит время.

Ей было нелегко отдавать им сына – ведь он был для нее всем, что у нее осталось в жизни, и иногда у нее возникало сильное желание, образно говоря, поднять разводной мост, чтобы навсегда оставить его в Англии, только для себя одной. Но она знала, что не имеет права так поступать. Де Савиньи достаточно натерпелись, и жестоко лишить их еще и внука. Кроме того, она чувствовала свою ответственность перед покойным мужем, который, конечно бы, желал, чтобы передача наследства сыну прошла без осложнений.

Боже милостивый, как он похож на отца! – думала теперь Кэтрин, глядя на сына. Вылитый отец. В мягком свете единственной лампы и в отблесках от огня в камине, едва освещавших комнату, его вполне можно было принять за Шарля, который сел в кресло напротив нее. Черные волосы, смуглая кожа лица, орлиный нос; весь крепкий и жилистый под мешковатым джемпером и брюках из саржи. Весь облик в точности напоминал Шарля, как будто он ожил и воскрес.

Впрочем, характером Ги заметно отличался от Шарля. Ги сильнее, более раскован, вел себя естественнее и непринужденнее. Он не отличался отцовским честолюбием и не считал это достоинством. В характере Ги многое было от Кэтрин. Внутренняя убежденность и непринужденность в общении он взял от нее, равно как и такие черты, как упрямство и нежелание признать себя побежденным. И она также надеялась, что научила его не бояться уступать и принимать любовь – хотя, пока что, надо признать, еще совсем нет признаков того, что он нашел счастье с какой-либо женщиной. А как раз этого Кэтрин желала для сына больше всего.

Быть может, именно поэтому он и пришел сегодня, подумала она, и в душе ее вспыхнула робкая надежда. Может, он сообщит ей наконец, что решил попросить у Венди руки, но если быть до конца честной, она уже не верила в это. Он слишком цепко держался за свою свободу, и все говорило за то, что последует какое-то иное признание, а не это долгожданное известие. Конечно, если в его жизни появился б кто-нибудь важный для него, она давно почувствовала бы это.

Впрочем, что-то необычное случилось, она была уверена в этом с того момента, когда он позвонил и сказал, что заедет. Одна вещь делала Ги похожим на отца – он весь как на ладони, во всяком случае, для нее. Она знала, всегда чувствовала, когда он что-либо скрывал. Именно так он вел себя и сейчас.

Она поднялась со стула, все еще стройная женщина, с короткой прической, в коричневом спортивном обтягивающем джемпере, который подчеркивал талию, и длинной твидовой юбке, мягко ниспадавшей с бедер, отчего она выглядела выше своих пяти футов четырех дюймов. Ей нравились длинные юбки, и она радовалась тому, что это сейчас снова в моде. Ей было очень приятно, когда края юбки нежно ластились к ее ногам, к тому же, в коттедже, несмотря на все старания, и в середине зимы погуливали холодные сквозняки. Она подошла к корзине с поленьями, взяла полено, бросило его в камин и придержала кочергой до тех пор, пока его не обхватило пламя. На ее лице заиграли огненные блики. И в пятьдесят три года ее лицо было совершенно гладким, без морщин. Она выпрямилась, облокотилась локтем на полочку над камином и в упор посмотрела на сына.

– Не считаешь ли ты, Ги, что пришло время сказать мне, ради чего ты пришел?

Она заметила, как слегка прищурились его глаза – совсем чуть-чуть, так что посторонний, кто меньше его знал, и не заметил бы ничего – и окончательно убедилась в своей правоте.

– У тебя неприятности? – спросила она.

– Ну, нет. Ничего похожего. Просто захотелось поговорить с тобой. Не знаю, с чего и начать.

– Почему бы не с начала? Я тебя не съем. И меня не так просто испугать. Я долго жила и слишком много видела.

Он мягко улыбнулся. Жизнь матери здесь, в сонном городке Хэмпшира, с ее антикварным магазинчиком и садиком, за которым она так заботливо ухаживала, очень отличались от жизни в большом городе с его сумасшедшим темпом. Но он не мог представить, чтобы мать смогла жить иначе. Большую часть жизни, размышлял он, она была отгорожена от суровых реальностей. Рожденная в любви и нежности, в довольно обеспеченной семье, она недолго побыла замужем за человеком из богатой, уважаемой семьи с родословной в сотни лет, а теперь проживает в мягком коконе почти сельского бытия. Она воспитала его одна, практически без посторонней помощи, это верно, и он знал, что сделать это было не так-то легко. Но при таком существовании только с большой натяжкой можно сказать, что человек «видел жизнь». Через что бы ни проходила Кэтрин, это практически не отражалось на ней. И если не считать эпизодические взрывы отчаянного гнева, который быстро проходил, Ги даже не помнил, чтобы она теряла самообладание.

За исключением случаев, когда они затрагивали именно эту тему.

– Потому что тебе обычно не хочется говорить об этом, – ответил он.

Она вся сжалась. Он понял это по неестественной прямоте ее спины, по тому как ее рука с прекрасно ухоженными, хотя и нелакированными ногтями, сжала полочку над камином.

– Хочу поговорить о войне, – продолжал он, чувствуя большую неловкость оттого, что расстраивал ее, но иначе нельзя: он должен высказаться.

– С какой стати? – Ее голос слегка дрожал, но в нем ощущалось и упрямство, которое так хорошо было ему знакомо. – Война давно прошла и закончилась, Ги. С чего ты решил заговорить о ней сейчас?

– Потому что для меня она не прошла. Произошло кое-что такое, в чем мне хочется разобраться, но, зная твое отношение ко всему этому, я решил ничего не предпринимать, не посоветовавшись с тобой. К тому же, мне потребуется твоя помощь.

– О чем ты говоришь, Ги?

Он помедлил. Легкого пути здесь не существовало.

– Не исключено, что я обнаружил Отто фон Райнгарда.

Он услышал ее резкий вдох и быстро заговорил:

– Послушай, знаю, что это расстраивает тебя, но, как я сказал, возможно, я могу узнать, где он находится. Его так и не задержали, верно? Он не понес наказания за свои преступления. Он все еще жив. Поэтому, думаю, наступило время расквитаться с ним, правда?

Она стала нервно теребить тоненькую золотую цепочку, которая опускалась на коричневый шерстяной джемпер. Ги никогда еще не видел ее такой возбужденной.

– Я слышал о немце, который живет в изгнании, – продолжал он. – Немец, дом которого набит сокровищами, по описанию весьма схожими с теми, что пропали из замка. Дедушка не раз рассказывал мне обо всем, что было разграблено. В частности там был триптих…

– В мире масса триптихов. Почему ты полагаешь, что это именно тот самый?

– Не знаю. Может оказаться, что и не тот. – Ему не хотелось вдаваться в детали. – Ты права, эту догадку еще надо подтвердить. Но все равно, обнаружился немец примерно нужного возраста, который живет в роскоши на отдаленном островке в Карибском море, с кучей того, что похоже на награбленные французские сокровища… Хочу навести справки. Этот человек может и не быть фон Райнгардом. Триптих и другие сокровища могут оказаться не из украденных в Савиньи вещей, но если мне не удастся вернуть свое имущество, то, возможно, я помогу сделать это кому-то другому.

Наступило продолжительное молчание, которое нарушалось лишь потрескиванием дров да тиканьем антикварных часов на полочке камина.

Ги было не по себе, он посмотрел по сторонам, потом опять на мать. Кэтрин очень побледнела.

– Дело в том, – заметил он, – что мне нужны некоторые детали. Ты ведь видела фон Райнгарда. Для начала мне хотелось бы знать, как он выглядит.

– Дорогой мой Ги, прошло тридцать лет с тех пор, как я видела его. С тех пор он изменился, даже если он не сделал пластическую операцию, а, насколько я знаю, многие из них этим воспользовались. Можешь представить, как за тридцать лет изменился человек?!

– Тебя тридцать лет не изменили. Я видел твои свадебные фотографии и запомнил тебя еще ребенком, и мне кажется, что ты нисколько не изменилась.

Кэтрин нервно рассмеялась.

– Чепуха. Конечно, я тоже изменилась.

– Естественно, постарела. Но тебя узнаешь безошибочно.

– Ты так говоришь, потому что регулярно видишь меня – в течение многих лет. Перемены накапливаются постепенно, по крохам, и человек их просто впитывает. Твои французские старики и тетушка Селестина нашли бы, что я сильно изменилась, уверяю тебя. Как сказал бы и любой, кто не видел меня долгое время. То же относится и к фон Райнгарду. Думаю, что на улице я пройду мимо и не узнаю его.

Но в ее голосе опять послышалась легкая дрожь, из чего Ги заключил, что она говорит не всю правду. Высокомерие этого человека не могло измениться, как и холодные глаза на красивом арийском лице… теперь она вспомнила их. Тридцать лет или триста, она не забудет тех глаз.

– Не считаешь ли ты, что его надо привлечь к суду? – резко спросил Ги. – Почему преступления должны сходить с рук палачам? И жить на дивиденды от своей жестокости? Коль он был столь жесток, то должен понести наказание.

– Не сомневаюсь, что его ждет возмездие, – спокойно произнесла Кэтрин. – Если не в земной жизни, то в загробной. Я могла бы успокоиться и на этом.

– Как ты можешь такое говорить? – В голосе Ги было разочарование.

– Фон Райнгард сеял зло; он в каком-то смысле отравлял всех окружавших его, все вокруг. Он не отказался бы от этого и сейчас.

– Но ему не удалось бы ничего подобного, окажись он в тюремной камере.

– Не скажи. Есть люди, которые растлевают в любой обстановке. Фон Райнгард относится к их числу. И я имею в виду не только его личные действия, Ги. Ему как-то удается навлекать на людей несчастья. Нет, честно говоря, я предпочитаю не ворошить прошлого. Мне удалось заставить себя забыть о нем. Почему бы и тебе не сделать того же?

– Потому что, в отличие от тебя, я хочу предать суду человека, виновного в смерти моего отца, а кроме того, хочу также вернуть фамильные драгоценности. Мама, не хочу обижать тебя. Не хочу будить воспоминания, которые для тебя мучительны. Но я обязан это сделать ради памяти отца, разве непонятно? Обязан сделать это ради моего рода.

– Снова род Савиньи, – произнесла она устало, и он подумал, что мать неожиданно стала выглядеть старше своих лет, хотя только что выглядела заметно моложе. – Ах, Ги, какой все это большой вопрос!

– Что ты имеешь в виду?

Она помолчала, потом пожала плечами.

– Семейная гордыня и долг. Ты говоришь словно твой отец. Думается, что твой дед вбил это в тебя так же, как когда-то и в твоего отца. Знаю, что ты волен продолжать семейную линию Савиньи. Я сделала все возможное, чтобы облегчить тебе эту задачу, хотя, видит Бог, не этого хотела б для тебя. Мы жили в Англии, но я постаралась создать такие условия, чтобы ты усвоил их образ жизни и стал достоин титула и родового имени. Я примирилась с мыслью, что однажды потеряю тебя ради них…

– Ерунда, – прервал он. – Тебе совсем нет надобности терять меня!

– Примирилась с мыслью, что твое место будет там, как это было бы, останься в живых твой отец, – продолжала она, не слушая его. – Но об одном хочу просить тебя, Ги. Не отдавайся чувству мести ради мести. Никому добра это не принесет, а зла натворит много.

– Значит, ты не станешь помогать мне?

Она посмотрела на него долгим и пристальным взглядом. Ему показалось, что он увидел вспышку того прежнего знакомого огня в ее глазах, на ее лице застыла решимость.

– Ты прав. Я не стану помогать тебе. Я пойду дальше. Я очень редко обращалась к тебе с просьбами. Старалась не лезть в твою жизнь, не надоедать тебе советами. Но сейчас хочу обратиться к тебе с просьбой. Если ты с уважением относишься к моим чувствам, забудь обо всем этом. Пожалуйста. Не вороши прошлого.

Он взглянул на нее, видя ее боль, стараясь смягчить ее и зная, что сделать этого он не в силах. Он обязан идти до конца ради погибшего, ради семьи.

– Очень жаль. Прости, если это расстраивает тебя. Но я должен выяснить, действительно ли тот человек фон Райнгард.

– Понимаю. – Она громко вздохнула. – Мне бы хотелось, чтобы ты этого не делал, Ги; но я понимаю тебя. – Она сделала паузу, переводя дыхание. – Не хочешь ли выпить? Я припасла в графинчике хорошего виски Гленфилдиш.

– Да, с удовольствием.

– Сказать по правде, – заметила Кэтрин, – мне стопочка тоже не помешает.

Когда он ушел, она села и смотрела на пламя до тех пор, пока не погасли последние угольки.

Она думала, что все кончено, но оказалось, нет. Нет, она подозревала, что это не кончится никогда, но научилась жить с этим. А теперь все начнется сначала. Промчалось тридцать лет, она живет теперь новой жизнью, которую сама создала для себя и для Ги в этом тихом городишке Хэмпшира. Жизнь, которая вначале вращалась вокруг него, а потом вокруг других занятий, которые целиком ее поглощали – небольшого магазинчика, дома и садика. Жизнь, которая удалась ей, несмотря на все невзгоды. Не такой она представляла себе свою жизнь. Но она получилась не столь уж плохой. С покорным чувством людей, которые претерпели адские муки, пережив за несколько коротких лет больше, чем другие за долгую жизнь, она приняла все это с благодарностью. У нее был Ги. Она его вырастила, на что почти не надеялась в те черные дни. Вела независимый образ жизни, что ценила превыше всего. Хранила воспоминания как о дорогих ее сердцу событиях, так и о горестных, но отодвинула их на задний план.

А теперь, неожиданно, пропасть готова была разверзнуться опять, засовы на дверях в прошлое, которые она так прочно задвинула, заскрипели в поржавевших пазах.

Этот человек, этот немец, о котором говорил Ги, может, конечно, оказаться и не фон Райнгардом. Есть шанс, что это не он. И все же Кэтрин охватил суеверный ужас, потому что этот человек мог быть им.

Людоеды не умирают, а только засыпают. Если Ги действительно найдет его и привлечет к суду, то все всплывет наружу, все тайны, которые она так старательно охраняла. Ну, что же, теперь уже ничего нельзя поделать. Ей осталось лишь надеяться и молиться.

Последние угольки вспыхнули и погасли. Кэтрин зябко поежилась, когда отошла от все еще горячего камина, собрала пустые стаканы и отнесла их помыть на небольшую кухоньку. Но сегодня она не в состоянии делать что-либо.

Она прошла мимо зеркала в крошечном зальчике, в деревянной рамке, слегка поцарапанного, купленного на одном из мелких аукционов, которые ей так нравятся. Это зеркало хорошо вписалось в интерьер. Навстречу ей в зеркале прыгнуло ее отражение, и на минуту Кэтрин показалось, что она смотрит не на саму себя, женщину пятидесяти трех лет, а на девочку, которой когда-то была. Как будто Ги сказал истинную правду, и она совсем не изменилась. Неяркое освещение в зале чудесным образом скрыло следы морщинок и складок, проблески седины, от чего начинали терять блеск золотисто-коричневые пряди на висках. Вдруг, в этот момент, она увидела себя такой, какой была много лет назад. Как странно, подумала она, на ней почти не осталось следов того, через что ей пришлось пройти. Но, конечно, ей повезло. Другим нет.

Ах, Ги, Ги, зачем тебе ворошить это? – шептала она, обращаясь к своему отражению. Но женщина в зеркале не ответила ей, не прибавив ничего к тому, что она знала сама.

Пусть делает, что считает нужным, для себя, для отца и для рода Савиньи. Он не дает себе отчета, что спускает с цепи демонов. Он окажет медвежью услугу близким людям – и живым, и мертвым. Она твердо решила никогда не рассказывать ему всей неприглядной правды, но в настоящее время предпринять больше ничего не может. Впрочем, еще ничего не ясно. В конце концов тот человек может оказаться и не фон Райнгардом, а если это так, то она зря отказалась бы от своего молчания.

Кэтрин отчаянно надеялась, что тот человек не фон Райнгард.

Фары его машины прорезали темноту тоннеля, когда Ги съезжал с узких дорожек на автостраду по пути в Бристоль.

Он ехал медленнее обычного, голова его была забита другим, а быстрая езда даже на этих спокойных дорогах требовала предельной собранности.

Реакция матери не очень-то отличалась от того, что он и ожидал – почему вдруг она станет менять свои привычки и начнет сейчас обсуждать с ним такие вещи, которые прежде решительно отказывалась затрагивать? Но все же он был разочарован. Зная о ее ненависти к нацистам, и в частности, к этому конкретному фашисту, он надеялся, что она отбросит привычную сдержанность, едва прослышит о возможности предать наконец-то суду фон Райнгарда за его преступления. Понятно, думал Ги, ей бы хотелось, чтобы восторжествовала справедливость. Не освободит ли это ее от теней прошлого? Но, похоже, она этого не хочет. Даже перспектива отмщения не побудила ее выдать свои тайны.

Ну, что же, во всяком случае, он о своих намерениях сказал ей – что он согласится заменить Билла на его прежней работе в Карибском регионе, если ему ее предложат, и сам уже посмотрит, что это за немец. Он не стал бы начинать ничего подобного, не сказав ей. Не важно, одобряет она его намерения или нет. Характеру Ги было присуще действовать в открытую, ничего не утаивая. Он надеялся на ее помощь – видит Бог, такая помощь нужна ему – но она отказалась. Так что, ему, чтобы установить личность немца, придется собирать улики и вещественные доказательства в другом месте. Он был уверен, что дедушка поведет себя совсем иначе. Ги поедет во Францию и переговорит со своими французскими сородичами. Он в любом случае собирался так поступить. Отказ Кэтрин помочь просто делал это более необходимым, вот и все.

Но почему она так ревниво охраняет тайны прошлого? Он этого не понимал. И никогда не мог понять. В других случаях она была такой же открытой и чистосердечной, как и он, и не пыталась укрываться от неприятных вещей и суровой действительности. Просто для нее эта область была закрыта на замок и, кажется, ничто не заставит ее приоткрыть дверь.

Ги тяжело вздохнул. Ему не хотелось расстраивать мать, но решение свое он принял и теперь не успокоится, пока не выяснит, является ли немец, о котором рассказал ему Билл, действительно Отто фон Райнгардом. Так что теперь все другие соображения следует отбросить.

3

Лучи скупого зимнего солнца пробивались сквозь голые ветви тополей, окружающих замок, согревая бледные каменные стены и тускло-красную крышу. Солнце освещало три ряда незакрытых ставнями окон и отбрасывало нечеткие тени от двух башенок, которые сторожили старинное здание, родовой дом де Савиньи, бывший центром деревни того же названия.

Барон Гийом де Савиньи сидел в кабинете на первом этаже за своим массивным письменным столом, поднимал голову от бухгалтерских книг, разложенных перед ним, чувствуя, как льющиеся через оконное стекло рассеянные солнечные лучи приятно согревают его высохшую как пергамент кожу. Слабая улыбка играла на его некогда свежих и сочных губах. Он повернулся лицом к солнечным лучам. Как приятно ощущать их. Он любил тепло, и теперь ему всегда казалось, что зимой в замке холодно. Центральное отопление и камины, установка которых обошлась в огромную сумму, обогревали только жилые помещения. В остальной своей части замок и теперь оставался прохладным, весь во власти сквозняков. Конечно, раньше он этого не замечал. В молодости он презрительно относился ко всем, кто жаловался, когда теплое лето в Шаранте сменялось холодными зимними ветрами и даже сильными заморозками. Теперь, в свои восемьдесят пять, он относился к этому иначе. Холод, от которого раньше он отмахивался, пробирал до костей и усиливал боль от артрита в бедре, последствия падения в юности с лошади. Ныне он со страхом встречал время, когда на тополях, которые почти скрывали замок, и на деревьях грецкого ореха в долине листья начинали менять свой цвет. Хотя для своего возраста он еще себя чувствовал удивительно хорошо, Гийом всегда с некоторой грустью задавал себе вопрос, увидит ли он следующую весну, когда деревья снова покроются нежной зеленью.

Правда, такая мысль всегда была мимолетной. Гийом де Савиньи не относился к числу излишне восприимчивых людей. Он умел наслаждаться комфортом, но высоко ценил не только тепло и пуховые перины, хорошую пищу и бокал коньяка собственного производства, а еще и душевный комфорт. Расстраиваться из-за неудач, считал он, – пустая трата времени, и сам обладал способностью оставлять без внимания обстоятельства и события, которые могли бы поколебать его замечательное душевное равновесие. Если что-нибудь не получалось, это всегда его расстраивало, почти оскорбляло, что судьба может быть такой несправедливой и играть с ним злые шутки. Но вскоре он мысленно примирял себя с несчастьем, каким бы оно ни было, и его жизнь продолжалась, как и прежде. Эта черта характера, по мнению Гийома, была его сильнейшей стороной, хотя некоторым она казалась слабостью. Как бы там ни было, в личном плане это, несомненно, помогало ему сносить удары судьбы и, возможно, способствовало отличному здоровью как физическому, так и душевному. Он отодвинул от стола кресло красного дерева с сочно-зеленой кожаной обивкой и, медленно поднявшись, подошел к окну. Сухощавый человек среднего роста в твидовом костюме, видевшем лучшие дни. Дело не в том, что Гийом не мог себе позволить потратиться на гардероб—деньги никогда не являлись проблемой для семьи де Савиньи. Ему просто было удобнее в старой и привычной вещи, как это бывает со многими богатыми людьми, которые не видят смысла в излишних расходах. Костюм был все еще в приличном состоянии. Его жена Луиза, сохранявшая стиль и шик настоящей парижанки, всяческими уловками пыталась заменить его на новый, но Гийом – спокойный и безмятежный в обычное время – мог становиться упрямым, как бык. Ему нравился этот костюм, ничего плохого в нем не было. Он мог носить его с любой рубашкой. Чем теплее вещь, даже если она слегка потерта, тем лучше. А если Луизе это не нравится – хуже для нее.

Окна кабинета выходили на широкий мощеный передний двор, где летом журчал фонтан. Сейчас, зимой он был отключен, а венчавшая его резная нимфа из камня, безучастно смотрела вниз на покрытые лишайниками камни. За передним двором протянулись лужайки с аккуратно подрезанной зеленью и въездная дорога, окаймленная высокими стройными кипарисами и серой полосой прорезавшая зеленые лужайки, и полоса парка в полмили шириной, которая отделяла замок от главной дороги, ведущей в деревню. Этот вид, который никогда не надоедал Гийому, символизировал собой незыблемость традиций семейства Савиньи. Уже более пяти столетий стены замка служили укрытием его роду и связывали воедино всю общину, зависевшую от де Савиньи. Замок пережил революцию и две мировые войны, и Гийом надеялся и верил, что он простоит и следующие пять столетий. И даже тогда де Савиньи будут продолжать жить здесь, ухаживать за поместьем производить коньяк, перегоняя его из винограда, выращенного на собственных плантациях, и под названием «Шато де Савиньи» продавать знатокам и гурманам.

Как и всегда, мысль о роде наполнила Гийома гордостью, согревая его уставшее тело таким же теплом, какое он испытывал от спиртного; он вернулся за письменный стол посвежевшим, без малейшей тени сожаления. Теперь он меньше руководил работами на виноградниках и по переработке плодов, из которых получали мягкий высокосортный коньяк, прославлявший своим именем замок. Большую часть таких обязанностей теперь выполнял Анри Бернар, его зять. Но все же он продолжал следить за делами. Анри был хорошим бизнесменом, практичным, надежным, но Гийом так и не смог полностью отдать бразды правления человеку, который не являлся коренным членом рода де Савиньи.

Если бы его собственные сыновья остались в живых после войны, возможно, он оставил бы дела и все передал им, а может быть, и нет – он мало смог уделить времени и тому, и другому, и они выросли не такими, как он хотел. Шарля он считал слабовольным, а Кристиана – беспомощным, сам же Гийом славился гордыней и упрямством. Но что говорить: оба сына погибли. Он видел, как увели их обоих, и теперь потеряло значение то, что они раздражали его при жизни. Оба посмертно награждены орденом Военного Креста, но даже такая честь разве могла компенсировать их утрату? Его главную надежду теперь олицетворял Ги, его внук, который, став бароном, может заполнить брешь. Сейчас он проявляет некоторую непоседливость, в чем Гийом винил его английскую мамашу Кэтрин, а среди других причин, конечно, не последнее место занимала и преждевременная смерть Шарля. Но Ги обладал крепким чувством преемственности, приверженности роду, и Гийом верил, что когда придет время, то родовое наследство окажется в надежных руках. Он не мог думать иначе. Любое другое поведение оказалось бы предательством родовых традиций.

Прошло уже больше ста лет с тех пор, как дедушка самого Гийома, тогдашний барон, начал производить собственный коньяк и продавать его узкому кругу знатоков в Англии и на континенте. Он же изобрел характерные бутылки с яркими рельефными этикетками. Он заложил основные правила, которые с самого начала определили качество товара – виноград с собственных плантаций в пятьдесят гектаров, никаких «прикупов» плодов даже в неурожайные годы, винный спирт должен перегоняться на месте и выдерживаться в течение двадцати лет в темных подвалах под замком. Теперь поместье могло похвастаться семью перегонными линиями, и хотя их общий выпуск был незначительным по сравнению с многими крупными производителями в провинции, репутацию этой продукции гарантировало ее качество.

Благодаря превосходному качеству и вложенным капиталам, производство коньяка пережило все кризисные моменты прошедшей бурной истории.

Ровно через десять лет после смелого начинания деда, на виноградники провинции Шаранта обрушилась моровая язва, «филлоксера вастатрикс», и вскорости виноградные лозы засохли и погибли на корню. Такая неудача в буквальном смысле разбила сердце деда. Однажды он отправился на плантации оценить размеры ущерба и не вернулся – рабочие поместья нашли его мертвым, посреди погибшего виноградника с ним случился удар. Пошли слухи о том, что производство коньяка «Шато де Савиньи» будет продано одному из богатых предпринимателей, который решил прибрать к рукам погубленные виноградники, поскольку прежние производители были разорены гибелью лоз. Конечно, дело было не в том, что у де Савиньи не хватало денег, у них было достаточно средств, чтобы пережить такой удар, но молодой Луи был банкиром, не проявляя ни малейшего интереса к любимому занятию отца, если забыть о том, что с удовольствием вкушал его продукт.

Однако вдруг молодой Луи рассудил иначе. Он знал, как много значит для отца производство собственного коньяка, и не собирался позволить этому предприятию погибнуть вместе с родителем. Он так организовал свои банковские и прочие дела, что смог заметно больше уделять времени замку и принял на себя ответственность за виноградники, осиротевшие со смертью отца. Какое-то время, как и другие, он был занят поисками химических веществ, чтобы вылечить драгоценные французские лозы, но когда из этого ничего не вышло, он отправился в Новый Свет, чтобы поискать там подходящие сорта и заменить ими заболевшие. Через некоторое время он возвратился, торжественно привезя корень, который идеально подходил к известняковой почве провинции Шаранта, и лично занялся пересадкой ранее посаженных кое-как виноградников, разместив новые правильными симметричными рядами на мягких волнообразных склонах холмов.

В то время Гийом был еще ребенком, но ему запомнилось то всеобщее возбуждение, когда зацвели и принесли первые плоды вновь посаженные лозы.

Перегнанный коньячный спирт того урожая все еще выдерживался во влажных подвалах, когда разразилась мировая война, опустошившая Францию, но почти не затронувшая Савиньи. И позже, когда депрессия сорвала свою дань бедствий и потерь, а сухой закон основательно сузил американский рынок «Шато де Савиньи» все-таки снова выжил, потому что его продавали главным образом наиболее дорогие питейные заведения Англии и европейского континента столь богатым людям, что их почти не затрагивали спады или подъемы в экономической жизни.

Луи довольно рано последовал в могилу за своим отцом и титул барона де Савиньи перешел к Гийому как раз в то время, когда мирной жизни в Шаранте стала угрожать новая война. На этот раз война не обошла поместье. Франция сдалась нацистским захватчикам. Демаркационная линия, проведенная между оккупированной частью страны и территорией Виши разрезала земли Савиньи пополам. Но и на этот раз события почти не отразились на выделке коньяка. Немецкие захватчики были слишком неравнодушны к мягкому золотисто-коричневому напитку и не могли допустить прекращения его производства. Пока бутылки резервировались для их собственного потребления, они охотно разрешали винодельческому процессу продолжаться без помех, хотя, конечно, стало меньше молодых рабочих для выполнения нужных тяжелых работ, а пожилым мужчинам и женщинам приходилось работать долго и напряженно, чтобы успеть собрать виноград до наступления заморозков, которые могли испортить вкус плодов.

В те бурные годы многие производители коньяка с огромным удовольствием обманывали немцев – разливались коньяки низшего сорта с этикетками знаменитых марок, – но Гийом так и не смог заставить себя заниматься столь непристойной практикой. Он слишком гордился высоким качеством «Шато де Савиньи» и не мог допустить и мысли, что кто-нибудь, даже немец, попробует его коньяк и скажет, что тот плохой.

Теперь такой опасности не было. Во время бурного процветания, которое наступило вскоре после разгрома нацистской Германии и освобождения Франции, репутация «Шато де Савиньи» поднялась еще выше и продолжала неизменно расти. Гийом, несмотря на трудности, связанные с его преклонным возрастом, все еще не хотел выпускать вожжи из своих рук. Единственное, на что он надеялся, – что, когда его не станет, останется кто-нибудь из Савиньи и продолжит его труд. Анри старается, но это не то. Без преемственности и передачи родового наследия от отца к сыну до скончания века разве возможно достойное продолжение дела?

Да, его собственные сыновья погибли – и никакие благие пожелания их уже не воротят – а дочь смогла произвести на свет только девочек, и к тому же слишком гоняющихся за всем модным. Он слегка покачал головой, когда подумал о Лизе, двадцатипятилетней молодой женщине, все еще незамужней, которая, похоже, больше интересовалась левыми писателями и политиками, чем наследием предков; о Франсуазе, которая пока еще посещает Сорбонну, но обещает пойти такой же дорожкой, как сестра.

Нет, свои надежды он связывал именно с Ги – и вот Ги едет, чтобы повидаться с ним. Своими иссохшими, бескровными пальцами Гийом приподнял угол бухгалтерской книги и вытащил письмо, которое оставил на столе, чтобы, не торопясь, снова прочитать и перечитать его.

Для Ги было непривычно приезжать в такое время года, и Гийом дал волю своему воображению пофантазировать на тему, что за этим скрывается. Может быть, внук, наконец, решил бросить мотаться на этих небольших двухмоторных самолетах и окончательно переехать в Савиньи? Это было б прекрасным решением, самой безупречной передачей власти в Савиньи. Как замечательно было б сознавать, что Ги, наследник, находится рядом, если что-нибудь случится с Гийомом, как это и должно рано или поздно случиться в не таком уж отдаленном будущем. Мне и так повезло заметно больше, чем отцу и деду, улыбаясь, думал Гийом с некоторым оттенком самодовольства.

И подумал, что, возможно, предстоящий приезд Ги позволит ему отнестись к своей бренности и неизбежной смерти с непривычной даже для него легкостью.

– Дед, мне надо поговорить с тобой. Без посторонних, – объявил Ги.

Обед закончился; он был проведен в подчеркнуто церемонной форме, что всегда так нравилось барону Гийому де Савиньи. Это напоминало ему все официальные обеды, на которых он присутствовал за столь долгие годы. Даже когда он оставался вдвоем с Луизой, они все равно вкушали еду в столовой за длинным трапезным столом, – за которым можно удобно разместить двенадцать человек, – с тяжелыми подсвечниками на каждом конце, из которых отбрасывался мягкий мерцающий свет на лица присутствующих и на портреты предков, смотрящих со стен. Именно такая процедура нравилась Гийому, еще одна приятная привычка, подчеркивающая преемственность времен.

Сегодня же на обеде присутствовало шесть человек: он сам с Луизой, как всегда элегантной, немного болезненной, в парижском платье из тончайшей черной шерсти; Анри с Селестиной (зять с дочерью), у которых была собственная анфилада комнат на втором этаже замка; Луиза, приехавшая из Парижа на уик-энд и, понятно, Ги. Гийом смотрел на своего внука с гордостью, и на сердце у него становилось тепло. Иногда даже ему казалось, что он смотрит на Шарля, когда тому было примерно столько же лет, но Ги, пожалуй, отличался от сына в лучшую сторону – крепостью характера, чего не хватало Шарлю и что было приятно видеть во внуке Гийому, поскольку его отеческую гордость за Шарля всегда омрачало чувство разочарования. Может быть, он ошибался, что проникся такой уж неприязнью к Кэтрин, думал он, потому что эту крепость Ги унаследовал от нее, а манера воспитания его матери закалила его еще больше. Но несмотря на все это, Гийом не смог простить ей того, что она увезла Ги из Шаранты, а неприязнь между ними зашла столь далеко, что теперь исключалась всякая надежда на примирение.

– Ты хочешь поговорить со мной, – отозвался он, взбалтывая остатки коньяка в фужере. – Что ж, пожалуй, я догадывался, что ты не без причины так неожиданно приехал к нам. Пойдем в кабинет.

– Ах, Ги, не будь таким букой! – воскликнула Лиза. Она очень волновалась, в эти дни все в Лизе показывало взволнованность – от ее маленькой мордашки до вызывающе мужской одежды. Что случилось, гадал иногда Гийом, с этой девочкой, которая еще недавно наполняла замок звонким детским смехом. Девочкой в детских юбочках с оборочками, с бантиком в волосах? Теперь у нее длинные и прямые волосы, гладкие, что, по его мнению, ей не шло, потому что со лба спускалась челка, которая почти закрывала глаза, и, казалось, она совсем перестала смеяться. Тон ее голоса всегда был нервным и повышенным, где-то между агрессивностью и горячностью, и совершенно лишен, думал Гийом, женского обаяния. Но он был достаточно мудр, чтобы понять: дополнительная нотка резкости, появившаяся теперь, объясняется разочарованием Лизы, лишающейся общества Ги, пусть и на какой-то краткий срок. Она боготворила кузена, была чуть ли не одержима им – и так было всегда. Еще маленькой девочкой она повсюду бегала за ним как щенок, и в последующие годы мало что изменилось. Гийом почти не сомневался, что она специально приехала на этот уик-энд домой, потому что узнала о прибытии Ги. На выходные она теперь чаще оставалась в Париже со своими интеллигентными, но, по его мнению, ужасно утомительными друзьями.

– Прости, Лиза, но это очень важное дело. – Ги встал и направился к двери, дружелюбно коснувшись пряди этих прямых черных волос, когда проходил мимо ее стула. – Увидимся позже, и ты мне обо всем расскажешь.

– Почему ты решил, что я собираюсь тебе что-то рассказывать? – отпарировала она, но все равно ее впалые щеки окрасились румянцем.

Ги пропустил вперед деда и пошел вслед за ним по коридору и вверх по каменной лестнице, подстраивая свой шаг под старика.

В кабинете было темно, тяжелые портьеры задвинуты на ночь. Ги обошел комнату и включил свет, а Гийом уселся на свое любимое кресло. Ги присел на угол письменного стола деда и повернулся к нему лицом.

– Ты помнишь, как рассказывал мне в детстве о нацисте, который во время войны жил здесь – о том, кто виноват в убийстве моего отца?

– И твоего дяди Кристиана, и многих других. – Голос Гийома прозвучал с горечью. – Разве я могу забыть про это?

– Так вот, полностью я не уверен, но, возможно, мне удалось напасть на его след.

На какое-то мгновение Гийом замер. Неожиданность сообщения лишила его дара речи. Потом он тряхнул головой.

– После стольких лет? Не может быть!

– Почему же не может? Насколько мне известно, пока что ему удавалось скрываться и избегать ответственности за свои злодеяния. Но это не значит, что он может прятаться вечно. Теперь мир стал более тесен, чем тридцать лет назад. К тому же, эти военные преступники теряют бдительность. Они становятся чересчур самоуверенными и думают, как и ты, что теперь, по прошествии такого давнего срока, они в безопасности. Разве не обнаружили Клауса Барбье под вымышленным именем в Перу? Есть много других, подобных ему. Почему бы не выплыть на поверхность и фон Райнгарду в какой-нибудь помойной яме, куда он залег?

– Думаю, с этим можно согласиться. Почему-то мне казалось, что он умер, хотя вроде бы и нет оснований считать так. По сравнению со мной он молодой человек. А я все еще жив и здоров. – Губы Гийома сложились в подобие улыбки, а на пергаментной коже рук проступили толстые голубые вены. Он взялся за подлокотники кресла. – Почему ты стал его разыскивать? Видно, из-за того, что я тебе о нем рассказал.

– Я его и не искал, – возразил Ги. – Мне всегда хотелось найти его и привлечь к ответу за все, что он натворил, но практически я ничего для этого не сделал, если не считать, что кое-куда направлял запросы. И вдруг совершенно случайно услышал об этом немце, который, возможно, является фон Райнгардом – произошел один из тех счастливых случаев, когда говорят– на ловца и зверь бежит. Как ни странно, но это обстоятельство больше, чем что-либо другое, заставляет меня склоняться к мысли о том, что это действительно он.

– Понимаю. – Слегка водянистые глаза Гийома обратили свой взор куда-то в себя, видно, он вспоминал прошлое. – И что же ты будешь теперь делать?

– Собираюсь отправиться в Карибский бассейн. Именно там живет этот немец. Хочу встретиться с ним и установить, действительно ли это фон Райнгард.

– А как ты это собираешься выяснить?

– Проверю все имеющиеся документы. Все досье, фотографии и информацию, которую сумею собрать. Но смею предположить, что он основательно потрудился, чтобы выдать себя за иную личность. Есть и другая, более простая проверка. Конечно, не исчерпывающая, но ее будет достаточно, чтобы показать мне, на верном ли я пути или ищу ветра в поле.

– А именно?

– Как мне сказали, дом этого немца набит сокровищами– произведениями искусства, которые по описаниям весьма смахивают на наши. Фон Райнгард ограбил нас, верно?

– Конечно, ограбил. Лишил нас раритетов, которые принадлежали нашей семье в течение поколений. Он забрал замок под свою штаб-квартиру и сумел вывезти отсюда все, что ему приглянулось и что можно было увезти.

– Нет ли у тебя описания пропавших вещей, чтобы можно было их опознать?

– Конечно, есть. Я сделал их подробный перечень, когда после войны нам вернули замок.

– А фотографии? Были какие-нибудь фотографии?

– Да, были. Я всегда считал фотографии важной мерой предосторожности на случай кражи сокровищ. Конечно, я не думал, что это произойдет во время оккупации, – боялся, скорее, обычной кражи.

– Дай мне их. Если я удостоверюсь, что вещи в доме того человека наши, тогда, думаю, можно будет с уверенностью сказать, что он и есть фон Райнгард. Почему-то я думаю, что так оно и есть, дедушка. У него видели серебряную посуду и приборы, фарфор, бронзовые статуэтки. И еще – триптих.

– Триптих! – Старик словно окаменел – сидел будто аршин проглотил.

– Да. Со слов моего друга можно заключить, что на нем изображены сцены из жизни Орлеанской девы.

– Боже! – воскликнул дед чуть ли не шепотом.

– Именно это было на нашем триптихе! – настойчиво уточнял Ги.

– Да, да. Конечно, могут существовать и другие, но…

– Но их не так много, и они относятся к разным периодам. Теперь ты понимаешь, почему мне кажется, что я нашел фон Райнгарда.

– Да. – Старик замолк.

Ги сидел и смотрел на него, отпивая мелкими глотками коньяк, и ждал, пока смысл сказанного дойдет до собеседника. После длительной паузы Гийом кивнул. – Да, если у него находится такого рода триптих, тогда ты, может, и прав. Это действительно может быть фон Райнгард—негодяй. После прошествия стольких лет. Просто не верится.

– Ты мне поможешь? – спросил Ги.

– Ах, Ги, Ги, просто и не знаю…

– Не сомневаюсь, что ты хочешь привлечь его к ответственности. Ты всегда говорил, что он заслуживает расплаты за свои злодейства. И цель – возвратить наши фамильные ценности в замок, откуда они были вывезены.

– Конечно, хочу. Ничто другое не порадовало бы меня сильнее. Увидеть их снова, прикоснуться к ним руками. Что же касается всего остального… то просто не знаю. Цена может оказаться слишком высокой.

– Не понимаю. Какая цена? Гийом медленно покачал головой.

– Если ты задержишь Райнгарда сейчас, то состоится суд. Открытый публичный суд. Событие мирового интереса. Знаешь, как средства массовой информации хватаются в наши дни за такие темы. Это было бы очень неприятно.

– Для фон Райнгарда несомненно. Разве он не заслужил такого позора?

– Пострадает не только Райнгард. Нам всем придется столкнуться с такими вещами, о которых нам хотелось забыть.

Ги еле сдерживал нетерпение. Сначала мать, а теперь дед предпочитали позволить этому нацистскому зверю, исковеркавшему всю их жизнь, скорее остаться на свободе, чем ворошить прошлое. Понять этого он не мог. Мать, впрочем, всегда отказывалась обсуждать прошлое, но дед, казалось, пылал ненавистью и жаждой мщения. А теперь и он рекомендует проявить осторожность.

– Понимаю, что неприятно, – медленно произнес Ги, – вспоминать о всех совершенных зверствах. Моя мать и ты, наверное, все эти годы пытаетесь забыть то, что навсегда осталось в прошлом. Но разве не облегчит вам душу сознание того, что Райнгард наконец-то наказан?

– Не знаю. Если он предстанет перед судом, то речь пойдет не только о его злодеяниях. Вряд ли можно ждать, что он поднимет лапки вверх и во всем признается – он прекрасно сознает, что, поступив так, окажется за решеткой до конца своих дней. Нет, он организует защиту с помощью лучших адвокатов, каких только можно нанять за деньги – а из того, что ты говоришь, можно заключить, что денег ему не занимать. Молодых и честолюбивых адвокатов – пруд пруди: они готовы продать черту душу, лишь бы добиться известности, тем или иным путем, на судебном процессе, который получит такую широкую огласку. Одному Господу известно, что они наговорят в его защиту.

– Понимаю, что такой риск существует. Но тебе-то бояться нечего. Ты не сделал ничего плохого. Мой отец и дядя умерли героями – этого не надо забывать– по вине Райнгарда. Судить-то будут его.

Старик вздохнул.

– Не будь таким наивным, Ги. Когда возникает что-то подобное, – судят всех. Будет притянуто много неблаговидных вещей на потеху всему миру.

Глаза Ги сощурились.

– О чем ты говоришь?

– Я говорю, что выльется много грязи, вот и все. Мне не хотелось бы втаптывать в грязь доброе имя семьи.

Ги устроился поудобнее на краю стола. Его начинало охватывать чувство беспокойного сомнения.

– Дедушка, почему так должно случиться? Может быть, я чего-то не знаю? Какой-то факт, порочащий семью? И вы не хотите, чтобы он раскрылся?

– Нет, ничего такого, конечно, нет. Нам нечего стыдиться. Мы ничего не сделали плохого. Твой отец, как ты сам сказал, был удостоен ордена Военного Креста. А твоя мать… ну, твоя мать – удивительная женщина, должен признать это, хотя мы и не были с нею в дружелюбных отношениях, как ты мог понять. – Его взгляд стал острым. – Что она тебе рассказывала обо мне?

– Ничего, – чистосердечно ответил Ги. – Она ни разу не объяснила, почему между вами не сложились добрые отношения, хотя я был бы ослом, если бы не догадался, что какая-то причина есть.

– Разве должна быть какая-то причина? Некоторые люди просто не сходятся характерами, вот и все. Так именно и произошло между твоей матерью и мной. Полагаю, что мы уважаем друг друга, и этого достаточно.

Ги не ответил. Он не знал в точности отношения своей матери к деду.

– Знает ли твоя мать о том, что ты собираешься делать? – спросил Гийом.

– Да. И относится к этому неодобрительно. Но она вообще не желает обсуждать ничего, связанного с войной. Похоже, для нее это очень болезненная тема.

– Осмелюсь с этим согласиться. – Гийом некоторое время молчал, глядя в пространство. – Не надо забывать, Ги, что все мы люди, все мы человеки. Нам свойственны человеческие слабости.

– Значит, ты так же, как и моя мать, хотел бы, чтобы я проигнорировал полученную мною информацию? И позволил бы фон Райнгарду – если это действительно он – спокойно доживать свой век на островке в Карибском море?

– Нет. – В голосе Гийома прозвучала спокойная, но решительная нотка. – Ги, ты потряс меня, приехав и рассказав, что нашел эту свинью после того, как прошло столько лет. Но я действительно думаю, что надо семь раз подумать, прежде чем решиться что-то сделать – очень легко впасть в раж, преследуя цель, и угодить по дороге в яму. Конечно, я бы хотел, чтобы наши сокровища возвратились на свое место и чтобы фон Райнгард заплатил за жизнь моих сыновей.

Он поднялся со своего кресла, подошел к высокой конторке из красного дерева, которая тускло отсвечивала при свете настольной лампы, стоявшей на ней, и извлек из конторки большую коробку с документами.

– Думаю, здесь ты найдешь все, что тебе нужно – опись пропавших вещей, фотографии, детальные описания, даже квитанции за восстановительные работы по реставрации до войны некоторых картин, которые были вырезаны из рам. Ты найдешь здесь также мои записи, которые я делал в годы войны. Они не очень подробны – меня никогда не хватало на то, чтобы вести обстоятельные дневники – но, по крайней мере, ты сможешь сверить даты, если возникнет в том потребность. Просмотри все это и возьми то, что может понадобиться. А может, будет лучше, если ты отнесешь отобранное в контору Анри и там тебе сделают копии. Думаю, оригиналы лучше сохранить здесь, в замке. Может быть, ты сам умеешь снимать копии?

– Думаю, справлюсь. Спасибо, дедушка.

– Ну, как я сказал, дело предстоит не из приятных, а ты знаешь, Ги, что я избегаю неприятностей. В этом отношении я немного робок. Но мне бы хотелось вернуть фамильные сокровища назад прежде, чем я покину этот мир. Да, было бы неплохо узнать, что они перейдут к твоим детям и к детям твоих детей.

Ги коротко улыбнулся.

– Тогда я думаю, что в моем распоряжении достаточно времени, дедушка. Надеюсь, ты еще долго не оставишь этот мир.

– И я надеюсь. Но зарекаться не стану. Иногда, Ги, я чувствую себя очень старым. Человек не должен переживать своих детей.

Действительно, в этот момент он выглядел очень старым – будто груз прожитых лет неожиданно со всей силой навалился на плечи старика.

Нужно ли мне затевать все это? – размышлял Ги. Нужно ли дедушке беспокоиться об этом теперь, на закате его дней? Но желание мести фон Райнгарду, которым Ги напитывался от речей деда в годы своего детства, было слишком сильным. Он возненавидел этого ублюдка тогда и ненавидел его теперь. И только слабость и преклонный возраст заставляли Гийома уклоняться от того, чтобы опять вспомнить те ужасные времена, которые он пережил. Если Ги сумеет возвратить фамильные сокровища, то игра стоит свеч. Дед умер бы спокойным, если бы прикоснулся к ним своими руками еще раз.

– Ты сейчас же займешься копиями, Ги, или завтра утром? – спросил Гийом.

– У меня немного времени, дедушка. Приступлю к этому прямо сейчас.

– Очень хорошо. – Старик поднялся и направился к двери. – Тогда я спущусь вниз, если ты не возражаешь. Я что-то очень устал.

– Хочешь, я провожу тебя?

– Нет, зачем же. Я способен спуститься по лестнице самостоятельно. Оставайся здесь, делай, что надо.

– Прекрасно. Пожелай всем от меня доброй ночи, если они рано разойдутся спать – до того, как я здесь закончу свои дела.

– Передам.

Когда старик ушел, Ги огляделся, на мгновение ощутив какое-то жуткое предчувствие. Придет день, когда этот кабинет станет его. Отсюда он будет управлять делами поместья так же, как это делал дед, а до него – прадед. Чувство преемственности страшило, но одновременно оно было и отрадным. Ги размышлял об этом немного дольше, чем надо, потом решительно пожал плечами, оставив всякие мысли, и обратился к нужным ему делам.

– Ги, что ты здесь делаешь?

Был поздний час. Ги, погруженный в бумаги, которыми снабдил его дед, не слышал, как отворилась дверь. Вздрогнув, он поднял голову и увидел в дверях Лизу.

– Лиза, как ты здесь оказалась? Я думал, все уже легли спать.

– Я– сова, разве ты этого не знаешь? Во всяком случае, ты еще не ответил на мой вопрос – а я спросила первая!

Она вошла в кабинет, прикрыла за собой дверь, – девушка уже не первой молодости, чуть ли не болезненной худобы, без следов макияжа, который оживил бы ее довольно бледное лицо. Сегодня, из-за уважения к событию, она надела платье – прямое, из кремовой шерсти – и, к большому своему неудобству, чулки и туфли на высоких каблуках. Лиза не любила наряжаться. Ей гораздо больше нравились джинсы, огромные свитера и ковбойские сапожки, которые она обычно носила зимой.

– Послушай, Ги, ты должен объяснить мне все, – настаивала она. – Я специально приехала из Парижа, чтобы повидаться с тобой, а ты взял и закрылся здесь, наверху!

– У меня возникли важные дела. Из-за этого, собственно, я и приехал сюда.

– Из-за того, что так расстроило дедушку? После разговора с тобой он спустился к нам очень бледный. Ги, не стоит его тревожить. Он ведь уже очень старый. – Она вынула из кармана своего платья пачку сигарет и закурила. Пикантный запах табака «галуа» заполнил кабинет. – Так расскажешь ты мне обо всем этом или нет?

Ги откинулся в кресле.

– Да, расскажу. Я и хотел это сделать. Если я не ошибаюсь, ты имеешь право знать об этом. Почему бы не сделать этого прямо сейчас? Тогда ты будешь подготовлена.

– К чему такая торжественность? Твои слова звучат очень загадочно.

– Вовсе нет. Просто само дело довольно щекотливое. Не хотелось бы, чтобы ты болтала о нем со своими друзьями-леваками.

– Не будь бякой, Ги! – Ее губки растянулись в тонкую линию, она глубоко затянулась. – У меня перед друзьями обязательства такого же рода, как у тебя перед твоими. Кстати, как поживает Венди?

– Венди в порядке. – Он знал, что распространяться на эту тему не стоит. Лиза ревновала его к любой женщине.

– Ты еще не женился на ней?

– Нет.

– Почему же? Ты что, не любишь ее?

– Это не свое дело.

– Я твоя кузина.

– Но не моя воспитательница. Мне показалось, что ты хочешь поговорить о причинах моего приезда сюда, а не о моих намерениях в отношении Венди.

Лиза улыбнулась.

– Сдаюсь. Что ж, тогда рассказывай. – Она наклонилась над столом, чтобы взглянуть на бумаги, которые были там разложены, и он вдохнул запах ее духов – похожий на запах мыла для гостей у матери, догадался он. Не настоящие духи. Лиза теми и не пользовалась. – Что это такое? – спросила девушка.

– Списки вещей, украденных из замка во время войны. Уверен, что дед рассказал тебе об этом.

– Конечно, но почему они вдруг заинтересовали тебя?

– Потому что я на волоске от того, чтобы, возможно, возвратить их назад.

Она слегка присвистнула.

– Как же? Я думала, они потеряны навсегда.

– Все мы так считали. – И Ги пересказал ей все. Она слушала его внимательно и, докурив сигарету, достала из пачки новую.

– Значит… ты едешь в район Карибского бассейна, – проговорила она, когда он закончил рассказ.

– Надеюсь, да. Беда в том, что ни дед, ни мать не очень поддерживают эту затею. Мама – яростная противница поисков, другого я и не ждал; но и у деда имеются тоже сомнения.

– Почему? – В ее черных глазах на узком лице отразилась растерянность.

– Не знаю. Он, похоже, считает, что могут возникнуть непредвиденные неприятности. Честно говоря, я несколько удивлен этим. Его всегда переполняла ненависть к фон Райнгарду. Я думал, что он ухватится за любую возможность отомстить.

– Ну, ты знаешь дедушку. Он не станет делать ничего такого, что всколыхнет тихие воды его заводи, и в этом смысле с возрастом он становится все хуже. Другие тоже так поступают, верно? В старости они становятся все более непреклонными, более упрямыми в своих давно сложившихся привычках.

– Конечно. Но, как ты сама сказала, он очень стар. Я не хотел бы расстраивать его.

– Не отговаривал ли он тебя от этой затеи?

– Нет. Он дал мне свои архивы.

– Ну вот, видишь. Может быть, он даже рад, что ты взялся за то, что он не может уже сделать сам. Ги, тебе стоит выяснить, действительно ли тот человек – фон Райнгард. Этот мерзавец должен получить по заслугам. – Ее голос опять зазвучал резко, она стала говорить таким же тоном, каким она до хрипоты спорила о политике далеко за полночь с дружками левых взглядов, не оставляя камня на камне от старого мира. Ги улыбался этой ее задиристости.

– Значит, ты думаешь, я поступаю правильно?

– Абсолютно. Так хотелось бы поехать вместе с тобой. Но, думаю, мне нельзя…

– Конечно, Лиза. И я так думаю.

– Тогда держи меня хотя бы в курсе. Господи милостивый, как бы мне хотелось добраться до этого немецкого борова!

– Думаю, нам это удастся. Если мои предположения подтвердятся, я сдам его соответствующим государственным органам. Теперь мы живем в цивилизованном мире, слава Всевышнему… и благодаря союзникам.

– А также благодаря нашим мужественным соотечественникам и соотечественницам. Нельзя забывать и их вклад. Твой отец, твой дядя…

– Знаю, – отозвался он. Но все равно он почувствовал какой-то неприятный укол, что-то его задело, и он вспомнил предупреждение Гийома. – Ладно, теперь я отправлюсь спать. Не думаю, что сегодня я способен сделать что-нибудь еще. Не могу сосредоточиться.

– Наверное, я виновата, – извиняющимся тоном произнесла она.

– Ну, что ты! У меня уже ум за разум заходит. Всему есть предел.

– Что это за фотографии? – Лиза снова склонилась над письменным столом, пододвинув к себе коробку с документами, движимая частично подлинным интересом, а частично желанием продлить ночную беседу. Ей не хотелось спать, и она не желала пропустить случай подольше побыть с Ги наедине. Завтра ей надо возвращаться в Париж, а он уедет в Англию, а потом, по всей видимости, на другой конец света. И она не знала, скоро ли увидит его опять. Ее печалило, что он приезжал так редко.

– Снимки драгоценностей. Разве ты не видела раньше их?

– Не помню. Думаю, не видела. – Она стала просматривать фотографии, нагнувшись так низко, что пряди ее волос коснулись его лица. Поняв, что она сделала это нарочно, Ги слегка отстранился.

– Вот, значит, как выглядит знаменитый триптих, – воскликнула Лиза, делая вид, что не заметила его реакции.

– Да, сцена из жизни Орлеанской девы. Впечатляют, правда?

– Думаю, да… если человеку нравятся такого рода вещи. – Она продолжала разглядывать фотографии, внимательно изучая их одну за другой. – Серебряные подсвечники… они, должно быть, стоят кучу денег…

– Но ценится не только их денежная стоимость, правда? Важнее их историческая и человеческая значимость.

– …небольшие часы в стиле Людовика Четырнадцатого, верно?., бронзовая статуэтка Цереры… как жалко… Наверное, когда тот негодяй собирал все, что ему понравилось, залы и комнаты опустели.

– Да, думаю, дед многое подкупил, чтобы заполнить пустоты. За исключением, конечно, триптиха. Ему не найти замены.

– Смотри, тут не только снимки художественных произведений. Кто такие эти люди?

– Какие люди?

– Вот здесь, посмотри. Вот эти люди.

Она пододвинула к нему фотографию. Перед фонтаном, на ближнем дворе замка стояла небольшая группа людей. Ги внимательно всмотрелся.

– Ну, это явно дед, а рядом, похоже, мой отец и твоя мать. А вот кто этот мужчина, не знаю… – Ги внимательно рассматривал незнакомца, стараясь понять, кто он такой. Ясно, что не дядя Кристиан. Незнакомец слишком высок и светловолос для представителя рода де Савиньи.

– Может быть, ухажер моей матери, – высказала предположение Лиза. – Очень симпатичный.

– Возможно. – Но Ги сомневался. Ужасное подозрение зародилось в его душе. – Уж не фон ли Райнгард это?

– Ну, вряд ли! Они не стали бы фотографироваться с ним, верно? И к тому же, этот человек не в форме.

– Не в форме. Но вспомни, он жил в замке и часто бывал здесь еще до того, как выгнал семью и определил замок под штаб-квартиру. Возможно, он не всегда ходил в форме… например, во время увольнительных.

– Мне все равно в это не верится. – Лиза продолжала перебирать фотографии. – Посмотри, одна твоя, Ги. Ах! Ну, разве не сладкий ребенок? Посмотри на эти толстые ножки! Тебе тут около года.

Но ему было не до смеха: он все еще разглядывал ту фотографию.

– Нахальный тип! – Он услышал, как Лиза резко вдохнула.

– Ты прав, Ги. Разве этот вот, не тот же самый человек? Только на этот раз он в форме!

Она пододвинула фотографию к нему. Ги подхватил ее и впервые уверовал, что видит мужчину, за которым охотится.

Этот снимок сделали с более близкого расстояния, чем первый, все детали лица были видны четко, хотя первоначальный черно-белый цвет выцвел и приобрел коричневатый оттенок. Ги смотрел на фотографию и чувствовал, как что-то сжалось внутри, как будто гигантская рука схватила его сердце и сильно сдавила.

Фон Райнгард, если это действительно был он, отличался замечательной красотой. Классические арийские черты лица, короткая стрижка. Хорошо подогнанная форма подчеркивала ширину плеч и мощный торс. Его красоту слегка портил шрам во всю щеку, заканчивавшийся у рта красивой формы. Ги подумал, что глаз, более холодных, чем эти, ему не приходилось видеть. Они высокомерно взирали на фотообъектив, казалось, издевательски относясь к тому, кто щелкал затвором, а теперь, как бы перенесясь во времени, насмехаясь и над Ги.

– Так, значит, мне нужен вот этот нахальный подонок? – медленно произнес он. – Завтра у деда уточню. Но думаю, что сомнений уже почти нет.

– Если это он, то фотография очень поможет тебе, правда? – предположила Лиза. – Конечно, теперь он на тридцать лет старше, но что-то в облике человека не меняется никогда. Для начала скажем, что у него должен сохраниться шрам.

– Верно. – Ги взял фотографию и положил ее в боковой карман пиджака, потом собрал бумаги и фотографии и сложил в коробку. – Тогда все. Я иду спать. Ты тоже идешь или останешься здесь?

– Если ты уходишь, то мне здесь делать нечего, – неохотно вымолвила она.

– Лиза, я ужасно устал. Если не лягу сейчас в кровать, то засну стоя.

Они выключили все освещение, затворили за собой дверь кабинета и в коридоре разошлись: Лиза поднялась по каменной лестнице на половину своих родителей на верхнем этаже, а Ги пошел в комнату, которая когда-то, давным-давно, была комнатой его отца.

Но прошло еще много времени, прежде чем он погрузился в сон. Ги лежал, всматривался в темноту, думал о фон Райнгарде, о том, как надо будет поступать, если он того разыщет. И когда, наконец, сон одолел его, он увидел во сне красивого нациста со шрамом на щеке и триптих, отображающий сцены из жизни Орлеанской девы.

4

По возвращении домой из Франции Ги позвонил Кэтрин в магазин.

– Хочу сообщить тебе, что дедушка снабдил меня подробными сведениями о всех пропавших предметах. Знаю, что ты не одобряешь мою затею, но хочу держать тебя в курсе. У меня имеется и еще кое-что – фотография фон Райнгарда.

Кэтрин почувствовала, как у нее подкашиваются ноги.

– Правда? Ты меня удивляешь.

– Должен сказать, что меня эта фотография тоже удивила. Я не ожидал, что дедушка снимался вместе с нацистом, хотя тот и жил в замке. Но этот снимок убедил меня еще больше в том, что человек, встреченный Биллом в Карибском бассейне – фон Райнгард.

Кэтрин обнесла телефонный аппарат вокруг маленького, заваленного бумагами стола и села в кресло. У нее сдавило дыхание.

– У мужчины на фотографии длинный шрам на левой щеке. Именно о нем говорил Билл, когда описывал встреченного им немца по имени Отто Брандт.

– Понимаю. – Она вздохнула. – А как насчет работы, ты сможешь ее там получить?

– Подтверждения пока не прислали, но шансы неплохие. Конечно, как и во всяком деле, окончательно станет ясно, когда бумага будет подписана, скреплена печатью, но, думаю, дело на мази. Билл замолвил за меня словечко… конечно, если он не забыт.

– А когда ты узнаешь определенно?

– Жду звонка в самое ближайшее время.

– Но до Рождества ты не уедешь?

– Конечно. Не думаю, что уеду. В любом случае не хотел бы пропустить твою жареную индюшку.

Ги сказал это шутливо и примирительно – он всегда старался Рождество проводить с матерью, и каждый раз она его потчевала таким обедом, при одном воспоминании о котором у него текли слюнки.

– Пожалуй, я даже побуду у тебя пару деньков, поскольку если получу эту работу, то длительное время не увижу тебя, – добавил он.

– А как Венди? Не захочет ли она провести с тобой время до отъезда?

– Она поедет к родителям в Йоркшир. А у тебя самой-то нет других планов?

– Нет… Буду ждать тебя на праздничный обед.

– Значит, увидимся накануне Рождества. Приеду где-то во второй половине дня.

– Хорошо. Береги себя, Ги.

– Ты тоже.

Кэтрин положила трубку и некоторое время сидела, не отнимая от нее руки.

Итак, – эта неустанная экспедиция в прошлое все же продолжалась. Она молилась, чтобы прекратилось это копанье, но – тщетно. Оставалась еще крохотная надежда, что Ги не получит эту работу, и, конечно, сохранялась вероятность того, что человек этот не фон Райнгард. Но в глубине души она уже не сомневалась, что работу он получит, и подозревала, что тот человек был именно фон Райнгард. Если дело обернется так, то у нее не останется выбора. Ей придется рассказать ему хотя бы частично о том, что произошло во Франции. Она не может позволить, чтобы сын бродил вслепую, не зная, с чем может столкнуться. Но ей не улыбалась перспектива откровенничать с ним. Более того, такая возможность ужасала ее, и Кэтрин знала, что Ги тоже придет от услышанного в ужас. Возможно, думала она, все еще можно отговорить его от этой затеи. Она всем сердцем хотела этого и одновременно чувствовала, что только знание всех подробностей прошлого позволит остановить его. Но к такому разговору она не была готова.

Кэтрин рассеяно провела рукой по волосам. Теперь тени прошлого почти настигли ее, заполнили небольшую комнатку, которую она использовала как кабинет, злобно ухмылялись из картотеки, мелькали в огоньках парафинового нагревателя, который был в коттедже единственным источником тепла.

Она не хотела сталкиваться с этими привидениями. Они слишком остро напомнили ей о вещах, о которых она предпочла бы забыть – о времени ужаса и разочарований, отвращения и кошмаров. Было не очень-то приятно находиться во Франции, когда страна оказалась под кованым сапогом завоевателя. Но это еще не самое страшное, во всяком случае, для нее. Самое худшее заключалось в том разочаровании, какое она испытала к людям, которых любила и уважала, с которых давлением событий сдернуло благопристойные облики. Когда воцарились страх и отчаяние, защитный слой интеллигентной цивилизованности оказался нестойким. Она как будто увидела окружавших ее людей голыми – оправдывающихся, запуганных, и ей не понравилось то, что она увидела. Кэтрин пережила сильнейшие потрясения, узнала вероломство и предательство, неизмеримую глубину и значение подлинной и беззаветной любви. Когда это время прошло, она не смогла вернуться к прежней жизни. Простодушная девушка, вышедшая замуж за Шарля де Савиньи и приехавшая в Шаранту в качестве его невесты, уехала навсегда, покинула это место так же окончательно, как и те, которые погибли.

И вот они снова подступили к ней, заполонили ее крохотный кабинет за стеной магазинчика, где они, наверное, и таились все эти годы. Шарль и Кристиан, Отто фон Райнгард, а также мужчина, которого она знала под именем Пол Кёртис. Прежде всего, Пол Кёртис…

Кэтрин долго сидела молча, предавшись воспоминаниям.

– Думаю, что, возможно, нам следует поговорить, Ги, – предложила Кэтрин.

Наступил канун Рождества. Ги приехал на машине, забитой подарками. Они прекрасно закусили холодным окороком и печеной картошкой.

Но вместе с подарками он привез ей неприятную новость: его взяли-таки на работу в компанию «Эр перпетуа» в Карибском бассейне, и Кэтрин поняла, что больше нечего оттягивать и уже пора хотя бы частично рассказать ему подлинную историю.

– Относительно фон Райнгарда? – Ги удобно развалился в кресле возле камина. – Может, не стоит вспоминать о нем хотя бы в этот праздничный вечер. Эта тема явно расстраивает тебя, а ведь сегодня Сочельник!

– Нет, Ги, боюсь, что разговора не избежать. Сегодня у нас последняя возможность поговорить перед твоим отъездом и, думаю, что мы должны воспользоваться ею.

Ги видел, какое серьезное у нее выражение лица, и его кольнуло дурное предчувствие.

– Насколько я понимаю, мне что-то в этой истории неизвестно, – предположил он.

– Давай скажем так: ты знаешь не всю правду. – Кэтрин потуже стянула на себе желтовато-коричневый замшевый жилет, как будто это могло дать ей дополнительную защиту, и Ги опять почувствовал, как его начинает томить беспокойство.

– Тогда, может быть, действительно лучше, если ты мне все расскажешь.

– Это я и собираюсь сделать, как сумею, – спокойно продолжала мать. – Пока что ты знаешь только одну сторону случившегося. Но есть во всем этом и другая сторона – на самом деле, не все было так, как ты себе представляешь. Я собираюсь приоткрыть завесу, чтобы ты лучше все понял. Надеюсь, ты будешь не очень потрясен тем, что услышишь. Прошу тебя проявить великодушие и не судить нас слишком строго. Тогда мы жили в жестоком мире, в ненависти, которую тебе, надеюсь, не доведется испытать. В условиях постоянной напряженности люди вели себя странно, Ги, и далеко не всегда похвально.

Ее слова прозвучали для него как эхо того, что говорил дедушка. Его тревога усилилась.

– Не понимаю.

– Я попытаюсь рассказать тебе обо всем, как было, – обрисовать ситуацию, в которой мы оказались. Не забывай, что положение контролировали нацисты– целиком и полностью контролировали, – они вели себя безжалостно. Хотя замок находился на территории правительства Виши, как раз за демаркационной линией, реально это не имело никакого значения. Конечно, по сравнению с оккупированной зоной эта часть сначала напоминала рай. Немцы держали себя корректнее, пытаясь произвести на нас впечатление преимуществами того общества, которое, несомненно, пытались нам навязать. Но это продолжалось недолго. Всякий раз, встречая сопротивление, они показывали, какие они есть на самом деле. Хотя гестаповцы ходили в гражданской одежде, они были заметны повсюду, творя свое черное дело, а поскольку Петен заигрывал с нацистами, то и полиция Виши тоже сотрудничала с немцами.

– Мама, я давно все это знаю, – нетерпеливо останови ее Ги. – Нет необходимости повторять мне все это.

– Думаю, есть, Ги. Я пытаюсь объяснить тебе, почему твой дед занял такую позицию – лучше умиротворять немцев, чем противостоять им.

Она увидела по глазам Ги, как он поражен, и возненавидела себя за то, что делает.

– Что ты хочешь этим сказать? – резко спросил он. – Не станешь же ты утверждать, что моя семья относилась к коллаборационистам?

Кэтрин вздохнула. Она бы все отдала, чтобы избавить его от этого.

– Да, дорогой мой. Именно это я и хочу сказать. Вначале так все и было.

– Я не верю! Моего отца наградили за его участие в Сопротивлении, так же как и дядю Кристиана. Что же касается дедушки…

– Твой дедушка делал то, что считал лучшим выходом из положения. К тому же он был большим почитателем Петена, героя первой мировой войны, как ты помнишь. Петен был коллаборационистом и ясно заявил, что обязанностью каждого здравомыслящего француза является подчинение порядку.

– Это достойно сожаления! Петен – предатель. Неужели мой собственный отец и дед были такими же порочными людьми? Не хочу ничего слышать об этом!

Кэтрин вздохнула. Она знала, что такой разговор добром не кончится, но получилось даже хуже, чем можно было представить. Разве она могла объяснить Ги то, что сама поняла только с годами. Разве могла ждать от него прощения тому, что сама находила непростительным, во всяком случае, в то время. Было б странно, если бы теперь она взяла их под защиту. Тогда она была так же шокирована и разгневана, как он теперь.

Кэтрин взглянула на Ги, и его нахмуренное, обескураженное лицо напомнило ей Шарля. Как он похож па своего отца – во всяком случае, обликом.

– Ги… послушай меня, – взмолилась она. – Пожалуйста, выслушай свою мать!

Но некоторое время она не могла сказать ни слова. Казалось, что в мелькающих отсветах пламени перед ней сидел Шарль, а совсем не Ги, и Кэтрин показалось, что она находится не дома в Нью-Форест, в уютной комнате перед рождественской елкой, с веток которой свисали поздравительные открытки на красных ленточках и которая была украшена весело мигающими огоньками, а снова находится в Шато де Савиньи во время длинней трудной зимы 1941 года.

5

– Нет, Шарль, – отказалась она. – Я не стану этого делать. Наотрез отказываюсь. Мало того, что приходится мириться с присутствием немцев повсюду; они все заполонили, они навязывают нам правила поведения, они назначают цены за наши товары. Нет, меня не заставишь сесть за один стол с немцем; предупреждаю, я на это не соглашусь.

Они находились в гостиной отведенной им части замка де Савиньи. Стояло хмурое начало ноября. Тогда зима пришла рано в Шаранту. Те немногие рабочие, которых не вывезли в Германию для принудительных работ на военных заводах и которые не попрятались, дабы избежать такой судьбы, работали долго и напряженно, силясь успеть собрать урожай винограда до наступления заморозков. Теперь виноградные лозы, как и деревья, окружавшие замок, оголились, над ними висело серое небо, а по долине гулял пронизывающий ледяной ветер, сотрясая двери и окна замка.

В гостиной было холодно, несмотря на жарко пылавший камин. Но Кэтрин знала, что дрожит не столько от холода, сколько от нервного озноба. Ей повезло, что у нее было столько теплых вещей в гардеробе, которые они приобрели, как и все остальное, еще в то время, когда вещи были доступны. Но ничто не могло помешать теперь холоду пробрать ее до костей. Нервный озноб не оставлял ее даже в разгар жаркого лета, как будто она оказалась навсегда сокрытой от солнца и его лучей, и по мере того как пробегали недели и месяцы, это ощущение нарастало, как будто она попала в становящийся все более чуждым мир.

А в данный момент никто ей не представлялся таким чужим, как собственный муж, Шарль. Он глядел на нее из другого угла гостиной, тот же самый худощавый человек со смуглой кожей, одетый, как ей помнилось, в тот же джерсовый бретонский костюм, который он носил, когда они впервые встретились в Женеве шесть лет назад, во всяком случае, костюм, очень похожий на тот. Да, лицо слегка изменилось, постарело. Волосы поредели и отступили, обнажив лоб, который постоянно был наморщен, как у сбитого с толку человека, а в глубоких глазах светился встревоженно-обиженный, почти угрюмый взгляд. Теперь мало что осталось от того утонченного весельчака, в которого она влюбилась. Изредка, приходя в отчаяние, она гадала, а существовал ли вообще тот человек, или же он был плодом воображения романтически настроенной простушки.

Составные элементы для возникновения такого романтического чувства были, конечно, налицо – красивый француз, который унаследует титул и поместье, на десять лет старше ее, – и Шарль умело использовал эти сильные козыри, чтобы стать неотразимым. Он ухаживал за ней на французский манер – цветы, подарки и экстравагантные комплименты, заставлявшие ее чувствовать себя самой желанной женщиной в мире. Это ей льстило, очаровывало. Ее охватывал благоговейный трепет от ощущения мнимой власти над ним и от самого вида этого мужчины.

Но теперь имбирное покрытие слетело с глазированного пряника. После шести лет замужества с ее глаз спала пелена, она увидела слабости его характера, о которых ранее и не догадывалась. Кэтрин теперь видела в нем не столько хозяина своей судьбы, сколько раба традиции, – того, что он называл ответственностью за наследие; движимого больше всего желанием сохранить существующее положение вещей, нежели искать неизведанные пути и, прежде всего, жаждущего единственного – заслужить благосклонность своего отца. Сначала она чувствовала разочарование и нетерпение, потом досаду. И эта досада не проходила, она медленно перерастала в отвращение, потом в открытый бунт. Кэтрин не была больше ребенком, которая приехала в поместье де Савиньи – восторженной невестой с влажными от восхищения глазами. Атмосфера страха в замке, где слово Гийома было законом, нацеленным на сохранение династии, способствовала переменам в ней, а рождение сына и начало войны ускорили их. Приход немецких оккупационных войск и отношение к ним семьи де Савиньи завершили этот процесс.

– Не понимаю, как ты можешь обращаться с ними столь учтиво, – говорила она.

– Мы уже пережили такое, Катрин. – Он произносил ее имя на французский манер. – У нас нет другого выбора как ладить с ними.

– У нас тысяча вариантов поведения! – Ее гневные, темно-карие глаза начинали сверкать. – Ах, я понимаю, что у нас имеются определенные дела с фон Райнгардом. Теперь он возглавил район, заменив Бюхлера, и твоему отцу приходится вести с ним переговоры от имени всех, кто проживает в поместье и в деревне Савиньи. Но совершенно необязательно проявлять к нему дружеские чувства. И, конечно, мы не обязаны приглашать его на обед! Это чудовищно!

– Но очень полезно для нас. Очень. Ты понимаешь, как он может все нам осложнить, если захочет. Важно его задабривать, ради интересов всех.

– Может быть, ты так считаешь, но не я.

– Будь благоразумной, Катрин. Умоляю тебя, – взмолился Шарль. – Неужели непонятно, что мы будем нарываться на неприятности, если займем такую позицию?

– Мне наплевать. Я не стану обедать с этим ублюдком. Не могу. Если попытаюсь, то просто задохнусь от злости. Скажи, что у меня разболелась голова, я тебе разрешаю. Говори, что вздумается – я тебе не помешаю.

– Он сразу все раскусит. Ты же никогда не болеешь. Он очень обидится, Катрин.

– Но не так сильно, как если я скажу какую-нибудь резкость о Гитлере, а я не гарантирую, что не скажу. – Глаза ее сверкали как молнии, и Шарль беспомощно покачал головой.

– О, Катрин, Катрин, что мне только делать с тобой?

– Тебе совсем необязательно что-нибудь делать. Просто не мешай мне следовать своим принципам.

– Все это прекрасно. Но можем ли мы такое позволить себе?

– О чем речь? Немцы же паши враги! Не стану общаться с ними только ради того, чтобы сделать приятное твоему отцу.

– Не моему отцу. Мне.

– Разве это не одно и то же, – вспыхнула она. Кэтрин увидела, как он весь побелел, и ощутила укор совести, понимая, что зашла слишком далеко.

– Что ты имеешь в виду?

– Ничего, – ответила она уклончиво. Чтобы сказать ему, что он пойдет на все – абсолютно все, – чтобы добиться благосклонности в глазах отца, этот момент неподходящ. Что он принесет любую жертву – свои принципы, семью, поступится ее уважением – лишь бы оказаться тем сыном, какого в нем хочет видеть отец. Если только она ступит на эту дорожку, то наговорит ему гораздо больше, чем надо. Отец сожалеет о слабости его характера, его неспособности хоть в чем-то, отстоять, отспорить свое мнение, и чем больше Шарль старается угодить отцу, тем больше тот презирает сына. Она могла бы даже сказать, каким жалким он кажется ей; его вечное ползание на брюхе вызывает у нее омерзение. Но инстинктивно Кэтрин знала: если такие слова будут произнесены – всему конец. Когда-нибудь она скажет об этом, но не теперь.

– Катрин, – он переменил тон. – Ты должна понять, почему мой отец ведет себя таким образом. Он лишь старается сделать жизнь терпимой – не только для нас, но и для всей семьи, для всех, кто от нас зависит, – рабочих поместья, жителей деревни, всех остальных. Нравится нам или нет, но немцы тут командуют, несмотря на всю трепотню Петена о том, что «страдания способствуют возрождению Франции». Разве ты не знаешь, чем кончают те, которые оказывают сопротивление? Их ловят, пытают и расстреливают. А так, по крайней мере, мы можем продолжать жизнь почти без помех. Этого нельзя недооценивать.

– Вот как? А когда война кончится и немцев вытурят вон, какая жизнь будет нам уготована тогда? Сможешь ли ты примириться с совестью, зная, что умиротворял врага – сотрудничал с ним?

– Мы все хотя бы останемся в живых! – резко ответил Шарль. – Задумывалась ли ты над тем, что случится, если мы начнем их доводить, Катрин? Ведь пострадаешь не ты одна. Пострадает и Ги. Подумай хотя бы о нем. А если ты не хочешь думать, что же ты за мать?!

При упоминании о сыне щеки Кэтрин вспыхнули.

– Не втягивай сюда Ги!

– Но разве тебе непонятно, что он давно втянут? Нацисты не считаются ни с детьми, ни с кем другим.

– А как же ты тогда можешь принимать у себя за обеденным столом одного из подобных типов?

– Генерал фон Райнгард – солдат, который волею судеб руководит этим регионом. Он не гестаповец и не эсэсовец. Те – настоящие дьяволы. Да и некоторые наши люди в полиции Виши не лучше, должен признать к своему стыду.

– Типичные французы, – вырвалось у Кэтрин негромко.

– Что ты сказала? – жестко спросил он. Его терпение, наконец, лопнуло.

Она не ответила, опять почувствовав острый укол совести, понимая, что говорит не то и занята обдумыванием таких вещей, о которых ей не следует и думать. Но ее разочарование было таким глубоким, что она не могла заставить себя молчать. Она полюбила Францию так же, как полюбила Шарля, и оба ее подвели. Она просто не могла перенести, что люди, которые ей дороги и которых она уважает, заискивают перед врагом.

Коллаборационисты встречались повсюду, деревенские девушки заигрывали с солдатами, деловые люди грели руки на сделках с ними, а де Савиньи принимали у себя их как достойных людей. Шарль объяснял это инстинктом самосохранения, а Кэтрин находила такое поведение унизительным. Она скорее погибнет, думала Кэтрин, чем покажет, что примирилась с их господством. Так она по крайней мере сохранит самоуважение.

Шарль холодно взирал на нее. Она тоже смотрела на него и как будто видела незнакомца.

– Мне стыдно, Шарль, – наконец тихо сказала она. – И тебе тоже должно быть стыдно.

На мгновение в его темно-голубых глазах сверкнул гнев, и она подумала, не ударит ли ее муж. Пока что он этого не делал, хотя она замечала, что во время наиболее горячих ссор у него сжимались кулаки. Но во всем бывает первый раз. Он так часто повергал ее в шок, почему бы не переступить грань? Кэтрин подумала, что даже лучше, если б он ее ударил. Во всяком случае, пощечина – мужская реакция, а бесхребетное заискивание больше напоминало ей запуганных старушек, умоляющих о пощаде.

Но Шарль не ударил ее, а просто с усталым видом отвернулся.

– Больше я ничего не скажу, Катрин. Вижу, что говорить бесполезно. Но умоляю тебя, подумай о том, что ты делаешь. Если тебе все равно, что будет с тобой или тем более со мной, подумай о Ги. А теперь я иду одеться к обеду. Если тебе небезразличен наш сын, то ты сделаешь то же самое.

Он резко повернулся и вышел из гостиной. Кэтрин немного постояла, преодолевая в себе порыв схватить одну из драгоценных антикварных вещиц и запустить ему вслед. Потом, когда ее гнев начал проходить, на нее навалилось чувство одиночества, мутное и пенистое, как гребень набегающей волны, ее глаза застилали безотрадные слезы.

Она ничего не могла сделать. Ничего. Она оказалась в западне со своим маленьким сыном, а тюремщиками были не только нацисты, но также ее собственный муж и вся его семья. Разве хватит ее сразиться с ними со всеми?

– Папа, Катрин отказывается обедать с нами, – сообщил Шарль.

Гийом, сидевший за письменным столом, поднял голову, увидел в дверях сына и почувствовал обычное в его присутствии раздражение.

– Что ты этим хочешь сказать – «она отказывается обедать с нами»?

– Только это. Она сказала, что не сядет за один стол с фон Райнгардом, и, думаю, она настроена серьезно.

– Сказал ли ты ей, что он мой гость и что, если мы хотим сохранить этот дом, нам надо поощрять проявления с его стороны доброй воли?

– Да, я пытался вразумить ее, но она не хочет слушать. Я подумал, что, может быть, ты поговоришь с ней.

Раздражение Гийома возросло.

– Шарль, что с тобой происходит? Неужели ты не можешь справиться с собственной женой?

Шарль ничего не ответил. Его брови сошлись, придав лицу угрюмый вид. Гийом подумал, что сын больше похож на ребенка, который боится, что его в наказание запрут в темной комнате, чем взрослый мужчина, наследник древнего титула барона де Савиньи.

Конечно, и раньше было так. Возможно, он вспомнил о ребенке, когда смотрел на Шарля, потому что на лице у того было выражение, будто его отчитывают в детстве. Оно злило Гийома тогда, разозлило теперь. Неужели у этого мальчика не было своей воли? Почему бы ему не надерзить вместо того, чтобы стоять и с пришибленным видом выслушивать отповеди? Гийом давно уже заметил, что у него практически не было времени для сына – даже теперь, когда минули годы, он совершенно отчетливо вспомнил, когда впервые признался себе в этом.

Шарлю тогда было примерно три годика, и Гийом купил для него пони. Будучи заядлым всадником, он хотел, чтобы его сын и наследник поскорее научился ездить верхом. Он повел Шарля к конюшням в задней части двора, думая, что он загорится и обрадуется тому, что заимел своего собственного пони. Но реакция Шарля оказалась прямо противоположной. Когда Гийом попытался посадить сына в маленькое седло, тот судорожно вцепился в отца, весь побелел от страха, и никто не смог уговорить его отпустить шею Гийома.

– Малыш, не будь таким глупым! Я же не дам тебе упасть! – успокаивал его Гийом менее ласково, чем обычно, потому что поведение Шарля было за гранью его понимания. До этого он частенько катал его верхом, сажая перед собой на спину Бо, гнедой кобылы и учил его накрепко прижиматься к челке Бо. Но, конечно, он не имел возможности видеть, появлялось ли уже тогда выражение ужаса на лице Шарля, когда они скакали рысцой к холмам, и Гийом думал, что слезы на щеках Шарля – от порывов встречного ветра.

– Нет, – завопил Шарль, так сильно пнув каблуками Гийома в бок, что синяки не проходили у того в течение двух дней. – Нет, нет! Папа – нет!

То же самое произошло, когда Гийом пытался учить его плавать. Сын ухватился за края бассейна и вопил от ужаса. Тогда Гийом вылез на сушу, бросил сына в воду, а сам нырнул следом, подняв захлебывающегося ребенка над поверхностью, потом снова отпустил, заставив мальчика отчаянно бить ногами и руками по воде, торопясь к надежной защите отцовских рук.

В конце концов Шарль научился и ездить верхом, и плавать, преодолевая ужас желанием понравиться отцу, но неприязнь Гийома к нему почти не уменьшилась, а даже усилилась. Если ребенку действительно не нравились такие вещи, то почему у него, по крайней мере, не хватало смелости прямо сказать об этом? Слабость духа представлялась Гийому худшим даже, чем физический страх.

Отношения между ними не улучшались и по мере взросления Шарля. Гийом знал, что мальчик боится его, и это вызывало в нем еще большее презрение к сыну. Возник порочный круг: Шарль пытался заслужить благосклонность и уважение отца, а Гийом становился все более холодным и жестким, все более нетерпимым. Он не мог понять, почему у него такой бесхребетный сын. Его жена, защищая сына, говорила, что тот нежный, с добрым сердцем и мягким характером, а Гийом считал, что сын – просто «тряпка».

Такое положение не улучшало и то, что Кристиан, младший брат Шарля, являлся полной его противоположностью. Кристиан, мальчик атлетического сложения, славился как сорванец, бесстрашный до безрассудства. На два года моложе Шарля, Кристиан скоро опередил брата в плавании; и во всякой возне всегда побеждал Кристиан. Он вел себя развязно, мало считаясь со старшими, и действовал самостоятельно. Гийом думал, что если б из двух мальчиков слепить одного, то у него вышел бы совершенный сын. К сожалению, нужным сочетанием послушности и силы характера отличалась только его дочь Селестина – олицетворение всех его надежд.

Но Селестина не только была третьим ребенком и не только все еще училась в колледже в Париже. Она была девочка! Титул барона не мог перейти к ней. И Гийому оставалось каким-то образом приспосабливаться к Шарлю. А это была борьба не из приятных. Неужели паренек так уж ничего и не может сделать как надо? Ну раз он не может взять в руки даже собственную жену, то как можно надеяться, что он – когда придет время – будет достойно управлять поместьем де Савиньи?

А разве нужно все еще управлять поместьями де Савиньи? Гийом устало покачал головой. Уже прошел год, как французская армия сложила оружие и была проведена линия раздела страны: на оккупированную территорию на севере и востоке, жестко контролировавшуюся немецкими войсками и полицией, и остальную часть, которая, управлялась, по крайней мере номинально, из Виши. Демаркационная линия разрезала земли де Савиньи по самой середине.

Эта линия затруднила жизнь. Даже когда дело шло о самых простых, будничных нуждах, надо было предъявлять пропуск, пограничники хмурились, подозревая французов во всех грехах. Но Гийом пытался относиться к этому лишь как к неудобству, как к неизбежной плате, которую, по меньшей мере временно, приходится платить за сопротивление немецкому вторжению. Это не будет тянуться без конца. Когда конфликт исчерпает себя, все наладится, станет почти нормальным. А пока что для всех лучше не задирать захватчиков. Иначе будешь напрашиваться на неприятности. Будьте повежливее – и все поместье Савиньи, а также люди, которые принадлежат этому роду или как-то связаны с ним, окажутся в безопасности. Задирайте их – и собственность будет уничтожена, а люди погибнут зря.

Он объяснил всем членам семьи позицию, которую собирался занять, когда Франция капитулировала и они оказались в оккупации. Его жена Луиза ненавидела насилие в любой форме и беспрекословно соглашалась с его решениями. Такой порядок установился с самого начала их семейной жизни, она безоговорочно приняла его верховенство, считая, что пол и положение позволяют мужу лучше судить о делах. Шарль привык к этому. И хотя такое положение далеко не идеально, не было смысла без нужды портить друг другу кровь на землях Савиньи. Меньше он мог поручиться за Кристиана и Селестину. Кристиан был сорвиголовой, его тяготило положение человека, угнетенного нацистским режимом, и если бы он что выкинул, то Селестина тут же поддержала бы брата. Но во время своего кратковременного пребывания по французской армии Кристиан получил ранение – серьезное ранение в ногу, лечение ее займет много времени и, по крайней мере, в настоящее время он не в силах выкинуть какой-нибудь дурацкий поступок, а дальше Гийом был почти уверен, что семейная традиция – превыше всего ставить долг и наследство, – убедят их в конце концов следовать примеру остальных.

Но Кэтрин, англичанка, жена Шарля, представляла собой самую серьезную угрозу для хрупкого мира в Савиньи. Соотечественники Кэтрин все еще воевали с Гитлером, и каждым словом и каждым жестом она выказывала презрение так молниеносно сдавшимся французам.

Гийом испытал приступы ненависти к молодой женщине, которая, с его точки зрения, легко могла поставить под угрозу сложившиеся отношения с оккупационными властями. Но, невзирая на это, втайне он относился к ней с ворчливым уважением. Кэтрин сильна духом, чего не скажешь о Шарле. Он признал это в ней сразу же, когда Шарль привез ее в Савиньи и представил своей невестой. Гийома даже порадовало такое обстоятельство. Может быть, они и не во всем будут сходиться, но если эту твердость, эту крепость духа унаследуют и их дети, тогда возродятся надежды на продолжение сильной линии в роду Савиньи. И, похоже, предвидение Гийома оправдывалось. В их сынишке Гийом примечал многие черты характера матери, хотя физически он был вылитый отец. Даже теперь, всего четырех лет от роду, Ги уже казался более смелым, чем в свое время Шарль, проявляя завидную уверенность в себе, которой всегда недоставало его отцу. Гийом понимал, что благодарить за это надо Кэтрин.

Но это не означало, что он собирался потворствовать невестке. Она должна знать, какую опасность навлекает на всех, если будет выступать против Райнгарда. Гийом заметил, как она всячески старается избегать немца и как презрительно относится к подаркам– продуктам, сигаретам и драгоценным талонам на бензин, – которые он приносит им. Пока что фон Райнгард хорошо к ним расположен, понимая выгоду управления сравнительно спокойным регионом, но, если его что-то расстроит, его отношение легко может перемениться, а месть будет ужасна… Кэтрин должна осознать это.

Конечно, думал он, Кэтрин оптимистка. Иначе разве ее покорило бы так легко поверхностное очарование Шарля. А теперь оптимизм не позволял ей понять, что поражение – это надолго.

Гийом не проявлял такого оптимизма. Он боялся, что старый порядок рухнул навсегда и немецкий режим установился на длительное время. А коль так, то его обязанностью является обеспечение в новом порядке места для своей семьи и всех тех, кто от нее зависит. Уже более пяти столетий де Савиньи исполняли свой долг по отношению к поместью и всем людям, которые жили и работали на них, заботясь обо всем этом чуть ли не по дремучей феодальной традиции. Они пережили революцию, переживут и немецкую оккупацию. Они должны выжить, и Гийом сделает для этого все необходимое. Он не позволит Кэтрин с ее упрямством и гордыней поставить его намерение под угрозу.

Гийом посмотрел на сына со смесью презрения и жалости. Если Шарль не смог объяснить жене ее обязанности, не смог ей внушить повиновение, тогда Гийому придется сделать это самому.

– Ладно, Шарль, – произнес он устало. – Я поговорю с Катрин сам.

На озабоченном лице Шарля мелькнуло странное выражение, то ли облегчения, то ли досады.

– Не поможет. Она не послушает тебя. Гийом плотно сжал губы.

– Как бы не так, Шарль. Послушает, – уверенно произнес он.

Длинный обеденный стол был накрыт на шесть персон, но пока что в столовой никого не было. Перед обедом, как повелось, семья де Савиньи собиралась в салоне на коктейль. Блюда, которые подавались теперь, не шли ни в какое сравнение с тем, что готовилось в былые дни, до введения карточек. Но старые традиции все же сохранялись.

Как всегда, первыми пришли Гийом и Луиза, потом появился Кристиан, а за ним довольно мрачный Шарль. Согласно обычаю, все были в вечерних туалетах. Подошел генерал фон Райнгард в форме офицера третьего рейха. Не было лишь Кэтрин. Гийом разливал вино собственного производства и раздавал бокалы присутствующим. Шарль поглядывал на дверь, надеясь и не надеясь, что жена все-таки еще может прийти.

Шарль знал, что отец поднимался, чтобы переговорить с ней, но он плохо представлял себе, что тот мог сказать такого, что бы заставило ее изменить решение. Кэтрин – невозможный человек, ее трудно в чем-то переубедить. Он не понимал, что произошло с очаровательной девушкой, которую он встретил и на которой женился, с такой наивной и послушной, что у него не возникало никаких сомнений в том, что он вылепит из нее покорную жену. С девушкой, которая восторгалась им, считая чуть ли не героем, вливала в него силу; наивной и зрелой одновременно. В ней было все, к чему он стремился сам, но никак не мог обрести под суровым взором отца.

Теперь она не вызывала у него таких чувств. За шесть лет супружеской жизни он каким-то образом растерял их. Былого обожания уже не было в ее взгляде, а иногда он чувствовал, что стал чуть ли не противен ей; теперь она ставила под сомнение любое его слово и даже открыто спорила с ним на каждом шагу. И теперь уже она вселяла в него такое же чувство неполноценности, как и отец, а может быть, даже более сильное. Потому что перед своим отцом он трепетал всегда, а ведь Кэтрин еще, совсем недавно, выглядела ребенком, которого он хотел пестовать и охранять. Его все это глубоко уязвляло, вызывало замешательство и даже отравляло вкус замечательных вин отца. Теперь он иногда с удовольствием вспоминал Регину, свою любовницу, женщину, на которой ему хотелось жениться, не будь она на шесть лет старше и не состоит уже в законном браке. Регина не вела бы себя так возмутительно, не делала бы из него круглого идиота. Она бы всегда находилась рядом, укрепляя его уверенность в себе, подбадривая, говоря, что он поступает правильно, что другого он сделать не может и что, в любом случае, все не важно, за исключением того, что она любит его и что они вместе. Мысленным взором он видел ее густые светлые волосы, которые каскадом ниспадали на плечи, когда она вынимала заколки из прически, пышные груди, в которых он мог зарыться лицом, будто снова стал грудным ребенком и без нее не мог существовать. Это было всегда так – с первого момента их встречи, – ему хотелось утонуть в ее дебелой желанной плоти и позволить ей изгнать всех демонов, которые преследовали его. Регина стала для него не только любовницей: она была для него и отцом, и матерью и ребенком. Он боготворил ее. Она научила его любовным ласкам и играм, отличающимся от заурядного совокупления. Она хвалила его усилия и успехи. Она успокаивала его, подбадривала, когда дела складывались плохо. Иногда заставляла даже смеяться. Единственное, в чем она отказала ему наотрез – бросить своего мужа.

– Я не могу сделать этого, милый, не проси меня, – говорила она, нежно гладя его руку.

– Почему же нет? Почему нет, Регина? Или ты не любишь меня? – Он произнес это с вызовом, но он просто хотел, чтобы она еще раз подтвердила это.

– Конечно, люблю. Но одно не имеет отношения к другому. Я – жена Клода. Я не могу бросить его и детей. Этого не надо. Они бы страдали.

– А как же я? Разве мне ты не причиняешь боль?

– Может быть, немножко. Но никуда не денешься. Да и не так уж плохо обстоит дело, правда? Мы можем быть вместе так часто, как ты захочешь.

– Нет, не можем. Я хочу быть с тобой постоянно. Она рассмеялась. Он видел, как поднимаются и опускаются ее великолепные груди и так сильно желал близости с ней, что готов был просто умереть.

– Нет, Шарль, ты не хочешь этого, – возразила она. – Я скоро надоем тебе.

– Не надоешь! Я никогда не устану от тебя, дорогая Регина. Я хотел бы стать частью тебя, чтобы ходить с тобой повсюду вместе, быть с тобою каждый миг. И мы бы всегда оставались в объятиях друг друга, в интимной близости – в ванной, возле обеденного стола, когда ты что-то штопаешь, повсюду… везде!

– Будь благоразумным, Шарль, умоляю тебя, – притворно бранила она его, но он знал, что слышать такие слова ей приятно. – Я не могу пойти на это. Ты не должен просить меня. К тому же, я не подойду тебе как жена. Одно дело иметь любовницу, которая замужем, и совсем другое дело – узаконить наши отношения. Подумай о скандале, который возникнет из-за этого. Твой отец страшно расстроится.

– Мне наплевать. – Около нее он делался отважным. – Если бы ты стала моей, я бы не обратил внимания на то, что он думает об этом.

– Ничего подобного. Кроме того, тебе следует думать и о наследнике рода де Савиньи. А у меня детей больше не будет. Когда я родила Гилберта, доктор совершенно ясно сказал об этом. Я сильно болела. Мне заявили, что беременность мне противопоказана. Нет, ты должен найти девушку, которая станет тебе подходящей женой, Шарль, и родит сыновей, которые продолжат ваш род.

Он умолял ее, даже всплакнул, но она осталась неколебимой, и в конце концов он признал разумность ее слов. Возможно, размышлял он, я воспользуюсь лучшим и в том, и в другом. Династическая линия была для него важна: он обязан продолжить род, – но одинаково важно было для него сохранить и Регину. Вопрос заключался в том, чтобы найти нужную девушку.

Когда он познакомился с Кэтрин, то подумал, что она и является такой девушкой. Достаточно крепкая, чтобы родить ему сыновей; достаточно молодая, чтобы приспособиться к его привычкам и не доставлять неприятностей; достаточно влюбленная в него, чтобы он чувствовал себя хозяином положения; достаточно красивая, чтобы он мог гордиться ею.

Регина думала так же. Она активно поощряла сближение. Теперь задним умом он понял, что та считала Кэтрин слишком наивной и неопытной, не видя в ней серьезную угрозу. Она думала, что Шарль, возможно, будет ложиться с Кэтрин после интимной близости с нею, с Региной, и сравнение будет не в пользу Кэтрин. В первые дни у молодой жены было к нему много интимных вопросов, любовница давала Шарлю советы и подбадривала его. Если бы Кэтрин об этом узнала, то была бы поражена.

Но она ничего не подозревала – по крайней мере, он так думал, – и вначале такой ход казался довольно удачным. Пока все не пошло наперекосяк.

Муж Регины, богатый виноторговец, решил перевести главную контору в Париж. Регина с детьми поехали вместе с ними. Понятно, что в Шаранте у них остался дом, и они приезжали туда по уик-эндам и праздникам, но все уже было не то. А потом пришла война. Падение Франции застало Регину в Париже. Она и теперь находилась там. Новые правила затрудняли поездки, даже переписка оказалась ограниченной.

Он не видел ее уже больше года и с безутешным отчаянием жаждал встречи. С течением времени, когда недели перерастали в месяцы, это желание не ослабевало, а нарастало.

Если бы она была здесь! – думал он в отчаянье. Если бы только он мог пойти к ней, положить голову на ее полное плечо и рассказать о своих неприятностях. Но ее не было. Ему придется выпутываться одному.

– Еще вина, Шарль?

Слегка вздрогнув, он сообразил, что Гийом обращается к нему. Он посмотрел на свой бокал, почти полный.

– Нет, пожалуй, не надо. Спасибо, папа.

– Это очень хорошее вино. Нет сомнений, что вы, французы, умеете его делать.

Эти слова произнес фон Райнгард. Шарль посмотрел на него, оценивая про себя нового коменданта округа.

Физически он представлял собой прекрасный образец арийского мужчины, гораздо более привлекательного наместника третьего рейха, чем Бухлер, его предшественник. Бухлер – обыкновенный человек, среднего роста, фон Райнгард – высокий, крепкого сложения. У Бухлера были редкие, мышиного цвета волосы, у фон Райнгарда – густая и светлая шевелюра. Он и выглядел гораздо привлекательнее Бухлера, черты его лица были почти красивы. Но в его облике было что-то неприятное для Шарля, и недоверие к нему шло дальше простой неприязни к человеку, соотечественники которого унизили твоих сограждан. В манерах Бухлера было что-то почти заискивающее– и это по-своему тоже раздражало, – странное раболепное уважение к аристократии страны, над которой он обрел власть, желание быть принятым. Фон Райнгард был совсем другим. В нем присутствовало высокомерие, которое проглядывало в каждом деланно ленивом движении, и Шарль признал в этом не только надменность завоевателя. Это шло из глубины его натуры. Он подозревал, что фон Райнгард сам происходит из привилегированной семьи и потому совершенно не испытывает трепета перед да Савиньи. Было и что-то еще, чего никак поначалу не мог уловить Шарль. Он подумал, что, может быть, это безжалостность. Конечно, дело не только в шраме, протянувшемся от уголка глаза до рта, что придавало ему пугающий вид. Что-то еще. В этих необычной голубизны глазах светилась жестокость, а резкие складки у рта говорили о непреклонной воле.

Шарль все это приметил и попытался обдумать свои тревоги. Ясно, что этот человек – не Бухлер. Им надо постараться не досаждать ему. Шарль почувствовал, что тот может быть опасным.

Однако в данный момент немец разыгрывал из себя понимающего гостя, хваля барона за отличное вино.

– Рад, что оно вам понравилось, – ответил Гийом. – Думаю, что наш коньяк понравится вам еще больше. И надеюсь, вы позволите нам продолжать производство, начатое еще при моем деде.

– Конечно. Пока вы готовы делиться с нами, проблем не возникнет. – Он произнес это любезным тоном, который все-таки не скрыл явную угрозу, содержащуюся в словах. И Шарль знал, что тот имел в виду не одну-две бутылки для себя и своих офицеров в Шато-Франсуа, где располагался их штаб, но и крупные поставки для высшего начальства в Германии.

– Мы бы не хотели, чтобы уклад жизни здесь менялся без крайней необходимости, – умиротворенно продолжал Райнгард. – Мы надеемся, что сможем жить рядом друг с другом без желчных выпадов. Я не хочу неприятностей и уверен, что и вы тоже.

– Неприятностей не желает никто, – ответил Гийом. – Народ, живущий здесь, хочет просто продолжать нормальную жизнь. Генерал Бухлер убедился в этом, и я уверен, что убедитесь в этом и вы. Голубые глаза слегка прищурились.

– Я, конечно, надеюсь на это. Хотя, боюсь, что у округа есть проблемы. Всегда находятся люди, которые ведут себя глупо, которые слишком тупы, чтобы принять существующий порядок вещей… каким он пребудет и дальше. Генерал Бухлер отличный человек, но иногда проявлял определенную слепоту. Если тут появятся бузотеры, то, поверьте, я их найду, и они будут наказаны самым строгим образом.

Шарль почувствовал холодок беспокойства. Он очень хорошо знал, что имел в виду фон Райнгард, когда говорил о «самом строгом наказании». Когда здесь впервые появились немцы, то два простых парня из соседней деревни в целях саботажа пытались перерезать телефонные провода. Их поймали и расстреляли. Даже когда провинности были более невинны, виновные наказывались не менее жестоко. Их пытали, а потом расстреливали или увозили неизвестно куда.

Как отец заметил, таких происшествий пока что в Савиньи не было, что объяснялось во многом тем, что деревенские жители следовали примеру семьи де Савиньи и ублажали врагов. Но почти неизбежно в будущем какой-нибудь отчаянный парень выкинет что-нибудь необычное. А когда это произойдет, – Шарль убежден, – фон Райнгард поступит безжалостно. В отличие от Бухлера этот человек горел желанием возвеличить свою отчизну, и он с доскональной точностью потребует, чтобы все, оказавшиеся в его подчинении, строго придерживались предписаний. Более того, думал Шарль, ему доставит удовольствие добиться подчинения, употребив насилие.

– Однако приятно сознавать, – продолжал фон Райнгард, – что вы меня поддерживаете. Уверен, что ваше влияние окажется очень полезным для поддержания спокойствия. С вашей стороны также очень любезно, что вы пригласили меня на обед, предоставили возможность посетить этот очаровательный замок и в непринужденной обстановке познакомиться с членами вашей семьи. – Он по очереди обвел всех взглядом, улыбаясь чуть ли не по-королевски, потом его глаза чуть-чуть сузились. – Надеюсь, познакомиться также наконец и с вашей невесткой. Она англичанка, не так ли?

– Катрин родилась в Англии, но получила французское гражданство, – быстро сказал Гийом. – Уверен, она скоро подойдет, не так ли, Шарль?

Шарль опять испытал что-то близкое к панике.

– Она не очень хорошо чувствовала себя с утра, папа. У нее болела голова. Не знаю, присоединится ли она к нам.

– Действительно? – Голос фон Райнгарда прозвучал очень мягко, но нельзя было не распознать сокрытые в нем жесткие нотки. – Очень жаль. Надеюсь, не я являюсь причиной «недомогания».

Наступило неловкое молчание. Казалось, что даже вековые стены замка затаили дыхание.

Потом как артистка, дожидавшаяся своего выхода в нужный момент, Кэтрин открыла дверь и вошла в салон.

* * *

– Слава Богу, что ты передумала и спустилась, – шепнул ей Шарль. – Ты знаешь, он заметил и ему это не понравилось.

– Вот как, – холодно произнесла Кэтрин.

Они находились в спальне на своей половине. Вечер прошел без осложнений. Фон Райнгард держал себя приветливо, а де Савиньи проявили себя радушными хозяевами, хотя Кристиан вел себя тише обычного, а Кэтрин почти не разговаривала. Гийом держался дипломатически, а Луиза – как очаровательная хозяйка. Обед хоть не был верхом совершенства, отличаясь от кухни довоенного времени, тем не менее был прекрасно продуман и приготовлен. Кухарка Анжелина сотворила чудеса из овощей, выращенных в садах имения, а также порадовала всех своими необыкновенными соусами, пусть в них теперь и не было столько сметаны, как в прежние дни. Как и предсказывал Гийом, фон Райнгард высоко оценил коньяк «Шато де Савиньи». Возникло лишь несколько неловких моментов: некоторое замешательство в разговорах, что можно было истолковать по-разному, но и это удалось сгладить, и только почти откровенные предупреждения фон Райнгарда оставили неприятный осадок.

– Насколько я понимаю, несколько дней назад был сбит вражеский самолет приблизительно в тридцати милях отсюда, – заметил он как бы между прочим. – Если пилот окажется поблизости, то я искренне надеюсь, что в этой общине не найдется дураков, которые помогут ему.

– Может быть, он погиб? – прямо спросил Гийом.

– Мы так не считаем. Во всяком случае, среди обломков не было найдено трупа.

– Ну, он долго не смог бы протянуть на открытых полях. Стояла сырая и страшно холодная погода.

– Это верно. И все же если кто-то его прячет, то мы скоро узнаем об этом. И тогда уж расправимся с виновниками. Мы не можем позволить, чтобы такого рода действия оставались безнаказанными.

– Несчастный, – пробормотала Луиза. – Как ужасно, если его ранили, и он оказался голодный и холодный в чужой стране.

Фон Райнгард посмотрел на нее почти равнодушно– Луиза могла сказать и не такое, и ей все сходило с рук. Но его ответ кривотолков не вызывал.

– Вы не должны думать о нем как о человеке, похожем на ваших сыновей, мадам, – он не таков. Он враг. Надеюсь, вы не испытываете соблазна помочь ему.

– О, нет. Конечно, нет, – ответила Луиза, очаровательно улыбаясь. Шарль с беспокойством посмотрел на Кэтрин, опасаясь ее реакции.

Но Кэтрин не сказала ничего. По напряжению мускулов на ее лице и по тому, как она сложила руки на коленях, так что ногти впились в кожу, он понял, что она заставила себя смолчать, и был благодарен ей за это. Но он все равно беспокоился, не произнесет ли она что-либо непростительно опрометчивое, и поэтому чувствовал себя в большом напряжении.

Теперь, в шелковой пижаме, он откинулся на подушки, наблюдая, как готовится ко сну Кэтрин.

Она сидела возле трюмо, одетая в скрывающее всю ее стройную фигуру переливчато-голубое кимоно, которое он купил ей еще до войны на Востоке. Но он видел под одеждой напряженность плеч, и волосы она расчесывала чересчур резкими взмахами.

– Ты поступила правильно, Катрин, – сказал он. – Как и все мы. Ничего другого сделать нельзя.

Она не ответила. Он попытался заговорить снова.

– Нам надо быть благоразумными, моя дорогая. Знаю, тебе это не нравится. Но что хорошего, если еще больше прольется французской крови? Жизнь должна продолжаться.

Она опять не ответила, и он почувствовал, как в нем нарастает раздражение. Как смеет она сидеть и не обращать на него внимания? Господи, она же ведь его жена! Он имеет право на уважение. Он хотел сказать что-то особенное, а вместо этого услышал свой брюзжащий голос.

– Как папа уговорил тебя прийти? Меня ты и слушать не хотела.

Кэтрин пристукнула расческой с ручкой из слоновой кости по туалетному столику и повернулась.

– Он не уговорил меня. Я пришла, потому что сама решила так сделать.

– Ах, вот как? Тогда объясни, какое же соображение заставило тебя так поступить?

– Я поняла, что у меня нет выбора… Я могу действительно поставить жизнь Ги в опасность, если не соглашусь принять участие в этой отвратительной игре, которую ведет твоя семья. Он мой сын, наполовину англичанин… а англичане, по крайней мере, не прекратили борьбу. Мы все еще воюем со свиньями типа фон Райнгарда, что делает нас уязвимыми. Я не беспокоюсь за себя – в самом деле, не беспокоюсь, Шарль. Лично я скорее умру, чем стану раболепствовать перед нацистами, как, похоже, готовы делать вы. Но Ги совсем ребенок. Я не могу им рисковать.

– Хорошо. Рад, что ты образумилась.

– Не рано ли ты радуешься? Я не уверена, что образумилась в твоем понимании. Да, я боюсь за него, и поэтому согласилась на эту омерзительную сделку. Но не стану прикидываться, что горжусь своим поступком. А ты гордишься им, Шарль? Ты гордишься капитуляцией Франции?

– Я делаю то, что нужно, – ужаленный, отпарировал он. – Я стараюсь спасти людей, защитить имущество.

– О! Да, драгоценное наследство! Что же от него осталось? Расскажи мне! Ты распластался на земле, позволяешь этим мерзавцам топтать себя и меня заставляешь поступать так же. И позволь сказать тебе, Шарль, что я нахожу твое поведение непростительным.

Он смотрел на нее и чувствовал, как в нем закипает гнев. Да, она бесила его, особенно когда разговаривала таким образом, и он страстно хотел услышать лесть Регины, почувствовать ее успокаивающие ласки. Но в Кэтрин, когда она злилась, было что-то сногсшибательно привлекательное, – карие глаза начинали метать золотистый огонь, напрягались мышцы, вздымалась грудь. Почему женские груди были для него так неотразимы? Неужели это эффект от обратного? Его собственная мать была маленькой женщиной, даже в расцвете своей красоты, плоской как мальчик, по моде двадцатых годов. Нет, это относилось к событиям еще задолго до Регины, оно опережало даже его первые острые ощущения в классных борделях Парижа, где он впервые познавал удовольствия секса и угар страсти.

– Ты знала, когда выходила за меня, что выходишь замуж за наследника рода, в котором принято соблюдать традиции, – произнес он, недовольный, что позволил задеть себя таким образом. – Тогда казалось, что тебя это вполне устраивает.

– Неужели?! Может быть, потому что в то время я была слишком наивной, с романтическими представлениями. Я была глупенькой, ибо считала, что ваши традиции, как ты именуешь, включают и чувства собственного достоинства и чести. И не думала, что эти традиции разрешают вести себя низко, ронять достоинство, спасать свою шкуру.

– Это несправедливо, Катрин. Мы пытаемся спасти не только собственные шкуры… здесь речь идет о всем образе жизни.

– Который настолько прогнил, что вряд ли заслуживает, чтобы его оберегали.

Он вздохнул.

– Какой толк говорить обо всем этом, верно? Ты просто не в состоянии понять, что своими действиями мы стараемся оградить местных жителей, которые зависят от нас. Сегодня вечером ты решилась поступиться своими принципами ради Ги, потому что он твой сын. Неужели непонятно, что мы так же относимся к людям, которые работают на нас и живут в нашем поместье? Они для семьи де Савиньи священное достояние, так же, как Ги, для тебя.

– Нет, – возразила она. – Я этого не понимаю. Знаю одно – я чувствую себя мерзко и стыжусь себя.

Она поднялась, сбросила кимоно и повесила его на спинку стула. На ней осталась лишь ночная рубашка с кружевами. Прохладный воздух нетопленной спальни коснулся ее голых рук, и она быстренько нырнула в постель, скользнув меж простынями и натянув до подбородка большое пуховое стеганое одеяло.

– Катрин… ты замерзла. – Шарль протянул к ней руку, провел ладонью по ее груди. – Иди сюда, я согрею тебя.

Она отдернулась от его прикосновения. В первые дни после женитьбы она любила свернуться клубочком возле него на их большой кровати, любила тепло от близости двух тел, прижавшихся друг к другу, любила чувство единения с мужчиной, который представлялся ей олицетворением всех ее мечтаний, романтическим героем во плоти. Верила, что и он в свою очередь любит ее, желает физической близости с ней. Это являлось для нее источником восторгов, рождало мягкость и желание, давало ощущение женской пленительности. Между ними существовали различия, о которых она знала, но она была абсолютно уверена в том, что между ними возникла достаточно глубокая любовь, способная преодолеть препятствия и сгладить различия, зависевшие от национальности, воспитания и культуры.

Теперь она убедилась, что это не так, и ее терзало разочарование.

Она нетерпеливо отпрянула от его ищущей руки.

– Отстань, Шарль, не надо.

– Катрин…

– Таким путем мы не решим проблемы. Во всяком случае, я не смогу это сделать.

– Очень хорошо. Как хочешь. – Он отвернулся от нее, больше обиженный ее отказом, чем хотел себе признаться.

– Я не нарочно. Просто так получилось, – горько произнесла она.

Шарль предпочел не отзываться. Он укрылся с головой пуховым одеялом и вскоре начал похрапывать. К Кэтрин сон не шел. Она лежала, все еще дрожа, под ледяными простынями, боясь шевельнуться и принять более удобное положение, и думала, смогут ли они с Шарлем опять вернуть согласие. Она сомневалась. Трещина между ними оказалась слишком глубокой, а разочарование – губительным. И все же она связала с ним свою жизнь. Он ее муж и отец ее сына. Ги – член семьи де Савиньи, нравится ей это или нет.

Что же мне делать? – в отчаянии спрашивала себя Кэтрин.

В тот момент такой вопрос представлялся ей важнее повседневных лишений и страхов в стране, которая не воевала и смирилась с вражеской оккупацией.

6

Лондон, 1941 год

Вечер в Лондоне наступил рано. Весь день над городом висели снеговые тучи, отбрасывающие мрачные желтовато-серые отсветы на воронки от бомб и развалины домов. А теперь, хотя была только половина шестого, наступила полная темнота. Из окон не пробивалась ни одна полоска света ни в домах, ни в гостиницах на площади Портман, в большинстве своем тоже превращенных в квартиры, – это предписывали обязательные правила затемнения, а огни небольшого количества машин, проезжавших по улицам, были полузатенены, так что их выдавало лишь тусклое мерцание.

Пол Салливан бодро шагал по улице, стараясь обмануть холод, который, казалось, поднимался с мостовых и пытался всосать его в себя. Он поднял воротник пальто, нагнул голову, чтобы спрятать подбородок в складках шарфа, и засунул руки в перчатках в карманы.

Похоже, думал он, предстоит длинная, суровая зима – она рано установилась во Франции, где он провел последние месяцы, а теперь—и в Англии. Хотя была еще только середина ноября, ему уже приходилось коротать более холодные и более темные ночи, чем теперешняя, и озноб от страха, который всегда сопутствовал, когда Пол отправлялся на задание, означал, что сегодня его руки и ноги замерзли меньше и острое чувство страха, поселившееся в нем, не так притуплено.

Погода приобрела исключительное значение в той опасной тенистой полосе, которая протянулась по обе стороны демаркационной линии, разделившей оккупированную территорию от Франции Виши, где форма полицейского Виши означала не меньшую угрозу, чем немецкий солдат. Угроза имела тысячу обличий. Ясное небо с яркой луной означало, что могли прилететь самолеты – дружеские английские аэропланы, несущие оружие и снаряжение, а иногда и людей для оказания помощи в его работе. Темная ночь сулила дополнительное укрытие для операций, которые приходилось держать в тайне. Дождь туманил ветровые стекла, набухшее поле приглушало шаги, подмерзшая земля и снег оставляли следы, которые можно легко прочесть. Пол Салливан все это видел и научился молниеносно оценивать значение различных погодных условий – настолько автоматически делал это, что теперь, даже не взглянув на небо, он знал – его вышколенное сознание подсказывало, что сегодня самолеты не пересекут пролив.

Пол мельком подумал о друзьях, которые вместе с ним тревожно вглядывались в небо, о друзьях, которые погибли, и почувствовал, как к горлу подступает комок. Сеть, которую он создал в северо-восточной Франции, была разгромлена, участники арестованы или расстреляны – их накрыли в одну безоблачную лунную ночь. В ту ночь его там не было. А если бы и был, смог бы он их спасти или тоже закончил свои дни в неглубокой могиле? Этот вопрос и сейчас готов был мучить его, как терзал все время с той ночи, но он отмахнулся от него. Считать, что он мог спасти их, – представляло собой отъявленную форму высокомерия, а высокомерие на войне Пол Салливан считал опасной вещью.

На углу площади, возле дежурки, стояла группа ополченцев, они курили, переминаясь с ноги на ногу от холода. Их вид, а также присутствие «подвижных Молли» – небольших пушек противовоздушной обороны – напомнили Полу, что темная ночь означала нечто иное для измученной войной Англии – сегодня вражеские бомбардировщики не будут сбрасывать на Лондон смертоносные грузы. Его потрясло, как он чуть не забыл о том, что здесь борьба приобрела другое лицо, что Англия все еще вела открытую войну с третьим рейхом, в то время как Франция, во всяком случае внешне, мгновенно капитулировала. Для Пола Франция, где все было не так, как казалось, стала в последние месяцы настоящим домом.

Подходя к дверям здания, куда он направлялся, Пол оглянулся через плечо, инстинктивно проверяя, не следят ли за ним. Здесь, в Лондоне это совершенно излишняя предосторожность, подумал он, но такая привычка стала для него второй натурой за время пребывания во Франции. К тому же улицы, если не считать ополченцев, были пусты. Успокоившись, он вошел в помещение и назвал привратнику свою фамилию.

В мирное время, в этом здании ничего загадочного не было, просто элегантный старый дом, приспособленный под квартиры. Теперь некоторые из этих квартир были сняты для французского подразделения СОЕ.

Здесь агенты могли встречаться с национальными кадровыми работниками – более безопасно по соображениям секретности, чем если бы им пришлось являться в штаб-квартиру СОЕ на Бейкер-стрит. Точное расположение этого места было тщательно засекречено. Вначале, когда Пола вербовали, с ним устроили собеседование в цокольном этаже Уайтхолла, где лабиринт коридоров охранялся солдатами в форме, но то укромное помещение опять возвратили военным. Вместо него стали использовать анонимно снятые квартиры, что весьма обрадовало Пола. Хотя он никогда б не признался, как ему было противно спускаться в допотопном скрипящем лифте в земные глубины. С самого детства он страдал – но в значительной степени преодолел этот страх – боязнью закрытых пространств, и те цокольные помещения пробуждали в нем чувство черной паники и страх быть заживо погребенным. Он, конечно, понимал, что подвальное помещение служит защитой от воздушных налетов, но считал, что лучше рискнуть попасть под бомбежку на поверхности, где, по крайней мере, чистый воздух, а от прямого попадания не спасут даже толстые стены.

Теперь он поднялся по лестнице в соответствующую квартиру и постучался в дверь. Дверь открыла молодая женщина.

– Капитан Салливан. – Эти слова она произнесла с явным удовольствием; даже профессионализм, из-за которого ее взяли на эту специальную работу, не смог его приглушить. Ее щеки зарумянились, что придало ей человечность и теплоту, вопреки облачавшей ее форме цвета хаки. Пол Салливан производил впечатление на большинство встречавшихся ему женщин – они становились любезными при виде его узкого лица с несколько неправильными чертами, с симпатией взирали на его мускулистую фигуру, говорившую о силе, просто таяли от его кривой ухмылки и от прищура карих глаз, когда он улыбался. Тот факт, что в последнее время он редко улыбался и то, что он совсем не отдавал отчета в своей привлекательности, лишь еще больше усиливали производимое им впечатление. Все эти женщины, без всякого исключения, жаждали прорваться к нему через его защитные барьеры. В нем ощущался какой-то странный, спокойный трепет и еще что-то такое, на грани риска, хотя внешне он производил впечатление абсолютно уравновешенного человека. Может быть, подумала молодая женщина, в настоящий момент он возвращается после полноценного отдыха, а не с опасного задания.

– Привет, Рита, – густой бас звучал обманчиво безмятежно. – Значит, вы все еще работаете в управлении?

– Пусть только попробуют прогнать! Я бы сказала даже, что мне нравится война, если б эти негодяи не причиняли столько ущерба! Знаете, прошлой ночью бомба разрушила церковь, в которой венчались мои родители? Если мы не покончим скоро с этими штучками, то не останется ничего, из-за чего стоит драться.

Пол состроил мрачную мину. Ему даже захотелось возразить, что принципы заслуживают того, чтобы за них драться. Право каждого человека жить в условиях свободы заслуживает того, чтобы за него драться. А прежде всего следует драться за самих людей. Но он не стал высказывать эти мысли вслух. Он слишком хорошо помнил об испытываемой им жажде мести, чтобы не понимать, что лицемерно говорить вслух о таких благородных чувствах. Прекрасно, когда есть благородные мотивы, но сам-то Пол знал, что им движет простая жажда отомстить за лично ему причиненное горе.

Два года назад, когда грянула эта кровавая война, похожая на вулкан, прорвавшийся лавой нацистской Германии, у него была жена и ребенок, которые заменяли ему весь мир. Теперь их нет. Они находились в гостях у родителей Гери в Роттердаме, когда началось наступление немцев, известное под названием блицкриг, и попали под авиационную бомбардировку. Отчаянно желая узнать, что произошло, Пол стучался в каждую знакомую дверь, но узнал лишь ужасающую правду – улица, на которой жили родители Гери, превратилась в груду дымящихся развалин. Гери и их маленькая дочка Беатрис были названы в числе восьмисот человек, погибших в Роттердаме, когда город пал.

– Думаю, что майор Фоуссет ждет меня, – произнес он, перейдя вдруг на деловой тон.

Девушка была слегка озадачена неожиданным окончанием только что наладившегося легкого общения, но хотя она и была молода, она уже стала столь хорошим работником, что могла обнаружить свое отношение к этому лишь на мгновение. Рита Барлоу прошла тщательный отбор по показателям эффективности и смелости для выполнения трудной и изнурительной работы. Она никогда не допустила бы, чтобы на ее обязанностях отразилось то, что она рассматривала как «слабость» к одному из агентов управления.

– Да, он ждет вас. Я доложу, что вы прибыли. – Она вошла в комнату, которая когда-то была спальней, а теперь превратилась в кабинет. – Сэр, прибыл капитан Салливан.

– Салливан! Заходи, старый приятель. – Майор поднялся из-за письменного стола, заваленного бумагами, которые он просматривал в ожидании Пола. Он бы не из тех, кто зря терял хотя бы минуту драгоценного времени. В пепельнице на куче пепла лежала оставленная сигара. – Садись, устраивайся; Рита, сообрази нам по чашечке кофе. Холодная ночь, верно?

– Очень даже. – Пол расстегнул пальто и сел в кресло напротив майора.

– Может быть, махнем по рюмашечке, чтобы согреться. – Майор запустил руку в свой портфель и извлек оттуда полбутылки бренди. – Полагаю, не откажешься?

Пол криво усмехнулся.

– Ты не ошибся, не откажусь.

Майор достал два стакана из канцелярского шкафа, налил приличную дозу каждому и протянул стакан Полу.

– Твое здоровье. Думаю, что такой тост вполне уместен при сложившихся обстоятельствах.

Пол ничего не ответил. Майор поставил на стол стакан, вынул из портфеля недавно заведенную папку и раскрыл ее.

– Ладно. Приступим теперь к делу. Я переговорил с майором Алленом, который взял твои донесения, когда ты вернулся в Лондон. Я ознакомился с его рапортами и твоими записками. У тебя дела идут неплохо, капитан Салливан.

Пол отпил большой глоток бренди.

– Вряд ли можно назвать дела хорошими, когда накрывают всю сеть.

– Гм. Да. Это скверно. Но такое случается из-за болтовни, как ты думаешь?

– У меня нет доказательств, но, думаю, так и произошло. Вряд ли простое совпадение то, что многочисленный отряд немцев появился в нужном месте как раз в то время, когда мы перебрасывали припрятанное оружие. Если б случайный патруль, тогда – да. Такое случается нередко. Но целая армия бронированных машин… нет, кто-то болтанул, уверен в этом.

– Есть предположение, кто это мог сделать?

– Можно справиться у любого из моих доверенных лиц, которые остались на свободе, – сухо ответил Пол. – Нет, я в это не верю. Не думаю, чтобы нас предали. Я знал своих людей – во всяком случае, хочу думать, что знал. Нет, скорее, неосторожно сказанное слово дошло до слуха не того человека. До жены, приятельницы, которая слишком много знает, до того, кто хотел бы прослыть умником или произвести впечатление… Видит Бог, я предупреждал их, но конспирация нелегко дается простым деревенским парням. Они не могут не доверять людям, которых знают всю жизнь: различия между ними там так смазаны. Между теми, кто готов сопротивляться; теми, кто предпочитает опустить голову, и теми, кто просто не понимает, из-за чего вся эта заваруха. Там присутствуют коммунисты, петеновцы, те, кто спасения ждет от де Голля, даже фашисты. Уверен, что среди них много хороших ребят, которые хотят сделать все возможное, чтобы сбросить нацистов, но вербовать их – это настоящий кошмар, а заставить подчиняться правилам еще труднее. Они все еще не осознали, что живут в оккупированной стране.

– Мы все ведем себя по-разному, когда оказываемся в непривычной обстановке. – Майор допил свой стакан и снова налил в него. – Несомненно, это предполагает некоторые промахи. И мы в СОЕ (Секретные Операции в Европе) ведем эту борьбу и здесь в тылу. Ветераны считают, что сопротивляться не стоит, сопротивление принесет лишь больше неприятностей. Они хотят ограничить нашу деятельность сбором информации. Но не волнуйся, мы на этом не успокоимся.

Стук в дверь прервал поток его красноречия. Вошла Рита, неся кружки с кофе. Ароматный запах заполнил небольшую комнату, и Пол ухмыльнулся, подумав, что, несмотря на трудности, начальство в СОЕ позаботилось о собственном снабжении, чтобы работники были довольны и не спали в течение длинных ночей.

– Тебе повезло, что не арестовали вместе с другими, – заметил майор, когда дверь опять затворилась за Ритой.

– Я должен благодарить за это лопнувшую шину на велосипеде. Из-за этого я опоздал к месту встречи. Когда же добрался туда, то услышал выстрелы и увидел, как немцы забирают ребят.

– Очень удачный прокол.

– Думаю, что да. – Пол состроил гримасу. – Похоже, мне просто везет: несчастья обходят меня лично.

Хотя он никого не назвал по имени, майор Фоуссет догадался, что Пол намекал на случившееся с его женой и дочерью.

– Я не могу послать тебя опять туда, Салливан, – заявил он без всякого перехода. – Ты, надеюсь, уже понял это. Не исключено, что ваше прикрытие целиком ликвидировано.

– Не исключено. Если они не знали, кто я такой, когда накрыли сеть в ту ночь, то теперь знают это наверняка. По меньшей мере, двоих из моей группы взяли живьем, и хотя я думаю, что они будут держаться до последнего, гестапо может их расколоть.

– Поэтому весь этот регион теперь закрыт для тебя. Мы пошлем туда кого-нибудь другого, как только решим воссоздать заново сеть.

Майор как будто совсем забыл про сигару, оставленную им в пепельнице, достал новую из коробки, лежавшей во внутреннем кармане своей военной формы, и стал искать спички.

– И тебя не расхолодило то, что ты едва избежал смерти?

Губы Пола твердо сжались.

– Я знал, чем рискую. И был готов к опасностям. К тому же, много ли у тебя людей, которые так же, как я, знают Францию и умеют свободно говорить по-французски?

Майор раскурил сигару.

– Мой отец работал в посольстве во Франции, я проводил каникулы с друзьями в разных частях этой страны, а когда закончил школу, то провел там два года, шатался по стране с котомкой, нанимался, где попало, на работу.

– Поэтому ты думаешь, что можешь сойти за своего в любом месте?

– Конечно, я всегда хорошо подделывался под местные диалекты.

– Я очень надеялся, что ты ответишь именно так. – Наконец сигара майора разгорелась, он отбросил в сторону коробок со спичками и взял другое досье. – Между прочим, у меня имеются на тебя кое-какие планы. Знаком ли ты сколько-нибудь с западными районами – с Шарантой и Шарант-сюр-Мер?

– Коньячная страна? Да, мне приходилось бывать там. Участвовал в сборе винограда.

– Но тебя там не знают?

– Нет. Я был одним из студентов, которые нанимались на работу, чтобы оплатить жилье и питание. О, это была по-настоящему хорошая еда! – Пол провел пальцами по чисто выбритому подбородку. – К тому же с тех пор прошло десять лет. Не думаю, чтобы кто-нибудь узнал меня.

– Хорошо. Я хочу, чтобы ты создал сеть там.

– А есть ли у нас там контакты? – Пол знал, что по всей Франции начинают появляться очаги сопротивления и что их руководители ждали из Лондона поставок оружия, снаряжения, и даже присылки радистов: или «пианистов», как их называли на месте. Но французы слыли гордыми людьми, они не всегда охотно исполняли приказания иностранцев, а он согласился бы руководить сетью только по своему усмотрению. Иная же форма работы, по его мнению, была связана со слишком большим риском.

– В этом округе не существует никакой организации, – заверял его майор. – Несколько местных жителей занимались саботажем, насколько я знаю, – железнодорожники, направлявшие составы с боеприпасами в неправильном направлении. Что-то в этом роде. А в самом начале двух парней расстреляли за то, что они перерезали телефонные провода. Но, согласно имеющейся у меня информации, те люди, которые пытаются бороться, не получают ни руководства, ни указаний. Несомненно, им бы пригодился кто-нибудь с твоими познаниями и опытом.

Пол кивнул, обдумывая сказанное. Он именно и надеялся создать сеть на пустом месте, набрать таких парней, кому можно довериться – впрочем, как можно с абсолютной уверенностью определить, кому можно довериться – эта задача представлялась ему одной из самых сложных. Замолвленное за кого-то слово могло подвести, и, набирая людей, Пол предпочитал полагаться на собственные инстинкты. Он считал, что достаточно хорошо разбирается в людях и искренне надеялся, что те, которым он доверился, не подведут. В конце концов, от этого выбора зависит его жизнь.

– Мы бы хотели не только создать сеть в этом районе, – продолжал майор Фоуссет. – Мы бы хотели также организовать маршрут спасения. Как тебе известно, демаркационная линия проходит прямо через этот округ. Там должны быть места, где можно перейти из оккупационной зоны во Францию Виши, просто пройдя через поле или перебравшись через ручей. В некоторых местах по границе идет дорога – впрочем, в данный момент, согласно поступившей ко мне информации, они меняют все по своему усмотрению. Нам нужны адреса надежных домов, которые заучат на память наши летчики на случай, если их собьют, и имя проводника, а то и двух, готовых указать дорогу, чтобы перейти границу. Хочу, чтобы ты учел все это, когда отправишься туда.

– Понятно. Если в настоящее время там нет даже элементов организации, то, насколько я понимаю, меня сбросят на парашюте «в никуда»?

– Не уверен. Этот вопрос мы обдумываем. Думаю, что мы можем организовать так, чтоб вначале тобой занялась ячейка за двадцать миль от места твоего назначения. А оттуда ты сам доберешься до Шаранты.

– И буду действовать на свой страх и риск?

– Вначале да. Впрочем, у меня есть имя человека, готового помочь. Это просто предположение – не больше. Но я навел справки, насколько это возможно, и мне кажется, что человек стоящий. Женщина.

Глаза Пола прищурились.

– Женщина?

– Не удивляйся, Салливан. Лично я считаю, что женщины очень подходят для таких дел. Им помогает их хитрая, изменчивая натура. – От собственной шутки он даже причмокнул, а Пол и не улыбнулся. Инстинктивно он чувствовал, что шпионаж и все, что с ним связано – мужское занятие. Женщин нельзя пускать на такие опасные дела. Насколько возможно, они должны оставаться дома, в безопасности… Его сердце сжалось.

– Кто она такая? – резко спросил он.

– Английская девушка. После замужества получила французское гражданство, понятное дело. Иначе ее бы задержали и уже отправили в тюремный лагерь. Ее зовут Кэтрин де Савиньи.

– Де Савиньи. – Эта фамилия что-то напомнила Полу.

– Это очень древняя французская семья, аристократическая. Они живут в замке чуть ли не на самой границе линии Виши, владеют виноградниками и производят собственный коньяк. Не в больших количествах, но, насколько я знаю, высокого качества, что компенсирует количество. Продают его за кругленькую сумму – во всяком случае продавали в мирное время.

– Де Савиньи! – Пол теперь вспомнил: давно минувшее лето в Шаранте, древний замок на склоне холма, пятьдесят гектаров виноградников, дававших плоды для одного из лучших коньяков, и высокомерная семья, купавшаяся в богатстве и привилегиях.

– Как могла в такой обстановке оказаться английская девушка? – спросил он, его голос окрасили скептические нотки.

– Вышла замуж за одного из сыновей старого барона. Прожила там уже шесть лет.

– Понимаю. – Пол опять пересмотрел свое мнение – в худшую сторону. Не только женщина, но и испорченная богатством дамочка. В сложившейся ситуации она не может оказаться полезной.

Острый глаз майора заметил недоверие Пола.

– Не сбрасывай ее автоматически со счетов, Салливан. Я получил на нее очень похвальную характеристику.

– От кого?

– От ее брата.

– Брата?!

– Он работал у меня, – уклончиво пояснил майор.

– Почему же ты его не посылаешь в Шаранту?

– Понятно почему. Семья знает его, и он не уверен в настроениях других ее членов. Они сразу же узнают его и…

– Прекрасно! – произнес Пол с сарказмом. – Он считает, что семья сотрудничает с немцами, чтобы спасти свои шкуры, и не хочет рисковать своей головой. И ты предлагаешь, чтоб это сделал я.

– Ей он верит. Не доверяет он прочим членам семьи. Но ты сможешь с ней связаться незаметно для них, во всяком случае, вначале. Конечно, риск существует, но лично я считаю, что на такой риск пойти можно. Она вроде бы сильная духом девушка, до всего доходит своим умом и явная патриотка Англии.

– Ты так думаешь! Она может тоже желать сохранить свой стиль жизни, как и они.

– Конечно, это может быть. Но непохоже, чтобы она выдала тебя; а помощь она может оказать большую.

– Я подумаю об этом, – лаконично заметил Пол. – Несомненно, я получу от тебя ее детальные приметы.

– Разумеется. Кэтрин де Савиньи, двадцать пять лет, мать четырехлетнего сына Ги.

– Двадцать пять. И уже прожила во Франции шесть лет, как ты говоришь? Видно, вышла замуж очень рано.

– Вот именно. Сразу как закончила школу в Швейцарии.

– Сразу после школы, Господи.

– Салливан, сразу видно, что ты человек с предвзятыми мнениями. – Майор ухмыльнулся. – Ее брат Эдвин говорит, что она была настоящим сорванцом. Сорванец, получивший хорошее воспитание, может превратиться во впечатляющую женщину.

– Это ты так считаешь. – Пол думал о девушке из привилегированной семьи, породнившейся с таким аристократическим родом, как де Савиньи. Она скорее будет занозой в заднице, чем соратницей в борьбе, но не стал говорить об этом вслух.

Майор собрал бумаги и поднялся.

– Думаю, пока все, Салливан. Перед отправкой, конечно, тебе устроят интенсивный инструктаж. А пока что отдыхай, восстанавливай силы и развлекайся, насколько это возможно. У тебя удобная, квартира?

– Очень удобная. – Его лондонская квартира принадлежала управлению. Когда он возвратился в нее, то нашел холодильник забитым копченой лососиной, хорошим вином, различными фруктовыми и мясными консервами – настоящей роскошью для Англии военных лет. – Вы заботитесь о нас, сэр. Этого нельзя отрицать.

Майор позволил себе улыбнуться еще раз.

– Стараемся. Ввиду опасности задания, с которым ты отправишься, мы стараемся, насколько это возможно, снабдить тебя всем самым лучшим.

– Осужденному тоже приносят отличные завтраки, – сухо отозвался Пол.

– Сходи в концерт… погуляй с дамой. Есть ли у тебя в Лондоне друзья или?..

– Не нуждаюсь в том, чтобы твое агентство по развлечениям подкинуло мне женщину для свиданий, – отрезал Пол. – Не забывай, что я совсем недавно потерял жену и не ищу ей замену.

– Как хочешь. Твоя личная жизнь нас не касается. Только не забывай, что развлечься никому не мешает.

– Сумею расслабиться по-своему. Спасибо. Майор подошел у двери, отворил ее.

– Знаю, что ты себе на уме, Салливан. Этого отрицать нельзя. Конечно, это отчасти объясняет, почему тебя и отобрали для СОЕ. Но не позволяй ненависти испепелять себя. Личная кровная месть может стать опасной вещью.

Пол ничего не сказал. Если бы он не мстил из личных побуждений, то мог бы здесь не оказаться вовсе, думал он.

В приемной Рита Барлоу разговаривала по телефону – согласовывала время посещения другого агента, может быть? Она взглянула на него, когда он проходил мимо, заслонила рукой микрофон трубки.

– Капитан Салливан?..

– Доброй ночи, Рита. Береги себя.

– Того же и вам, капитан Салливан. Он вышел в густую тьму ночи.

Еще одно задание, еще одна поездка, чтобы как-то заполнить его опустевшее сердце и, возможно, предоставить ему возможность отомстить за потерю семьи.

И это все, думал Пол, на что он надеялся, чего он хотел.

7

Шаранта, 1941 год

Автобус был заполнен крестьянами довольно мрачного вида. Он резко подпрыгивал на разбитой дороге между редкими голыми кустарниками и порыжевшими зимними полями. Шел дождь и слегка кисловатый запах сырой одежды смешивался с другими запахами – бензина и чеснока, дыма от крепких сигарет и пахнувшей навозом грязи.

На одном из жестких сидений, вроде лавок, сидел в конце автобуса Пол Салливан. Пол попробовал сесть удобнее, но ничего не удалось, и тогда он решил, что сельский автобус – самое неприятное для него средство передвижения. Рядом с ним сидел плотный мужчина, держа в ногах клохчущую курицу, он бросил на Салливана угрюмый взгляд, но, к облегчению Пола, во взгляде не было и намека на подозрение.

Иначе и быть не может, мрачно думал Пол, глядя на мешковатые брюки из саржи, бесформенный джемпер и грубую куртку, заплатанную на локтях, которая довершала его экипировку. Одежда его никогда особенно не волновала, но сегодня он особенно тщательно отбирал заношенные вещи, которые позволили бы ему затеряться среди деревенских жителей и не заставили бы встречного взглянуть на него второй раз. Ты мною гордилась, Гери, думал он, – гордилась моими стараниями, если не результатами. Эта мысль кольнула привычной болью в груди. Пол с усилием отогнал от себя подобные мысли. Не время было предаваться жалости к себе и горевать. Всю энергию он должен употребить в дело и на то, чтобы остаться в живых. Вскоре автобус пересечет демаркационную линию – пограничники проведут проверку, и тут жизненно важно не привлекать к себе внимания ни взглядом, ни жестом. Думай по-французски, предупредил он себя. Ты – Пьер Руссо, сельхозрабочий, недолго воевал в рядах французской армии, тупой необразованный мужик, который просто хочет, чтобы его оставили в покое, пока зарубцовываются душевные травмы. В кармане у него был один набор из нескольких документов, которыми снабдили его в СОЕ. Другие бумаги он тщательно спрятал за разболтавшимся кирпичом у камина в спальне на той ферме, где его приютили. Держать при себе два набора документов – глупо и опасно, и Пол достаточно опытен, чтобы так не рисковать.

Гремя, автобус вкатил в деревню – серые дома под дождем выглядели непривлекательно и тускло, как и горстка небольших лавочек и магазинчиков. Автобус остановился возле больших деревьев, которые летом отбрасывают приятную тень, но нынче выглядели унылыми, открытыми для ветров, с осыпавшейся листвой. Двое полицейских Виши поднялись в автобус и стали напористо протискиваться по проходу, проверяя документы и пропуска. Пол сидел и смотрел в окно, пока к нему вплотную не подошел один из них. Пол сунул ему небрежным жестом документы, полицейский бегло взглянул на них, отдал обратно и двинулся дальше. Несмотря на, казалось бы, спокойную обстановку, Пол почувствовал огромное облегчение. В Лондоне отлично подделали эти бумаги. Но даже и с учетом этого, фальшивые документы всегда несли в себе элемент риска. Немцы в любой момент могли изменить формат документов, и тогда устаревшие бумаги тут же привлекли бы к себе внимание.

Автобус тронулся дальше, направляясь на северо-запад к Ангулему. Пол взглянул на часы. Если не возникнет никаких задержек, он приедет заблаговременно. Кэтрин де Савиньи, если верить полученной им информации, каждую неделю регулярно ходит на рынок. Ее подвозит местный фермер, держащий на рынке ларек, а после обеда она посещает старую женщину, которая до ухода на пенсию много лет работала в замке. Теперь она жила у сына, владельца кафе. Пол думал, что там было б лучше всего встретиться в первый раз с Кэтрин – подальше от остальных Савиньи. Незнакомец может привлечь внимание, а любопытный человек станет гадать, почему это крестьянин разговаривает с невесткой барона.

К тому же, не исключено, что Кэтрин может создать для него трудности. Он еще до конца не поверил в то, что она подходит. Фермер Жорж Альберт, который встретил его и дал ему кров, навел справки через своих людей в этом регионе и узнал, что семья де Савиньи сотрудничает с немцами. Но о Кэтрин сведения поступали утешительнее. Знали, что она ненавидит немцев и, как говорили Жоржу, если активно и не участвует в Сопротивлении, то все-таки не выдаст своего земляка-англичанина.

Жорж – отличный человек, думал Пол, хотя, может быть, чересчур тяжеловат на подъем и лишен воображения. В душе он не испытывал колебаний – всеми фибрами души ненавидел бошей, его ферма находилась в удобном, изолированном месте, а его свояк, который ненавидел немцев и так же, как и он сам, служил полицейским – отличное прикрытие в оккупационной зоне для участников Сопротивления, поскольку это дает определенную свободу передвижения и доступ к информации, которую в ином случае трудно получить. Именно Жорж и его свояк Ив Жаво – составили группу приема, когда «Лисандер» сбросил Пола над Францией двумя ночами раньше; и Пол благодарил за них Бога. На первое задание его сбросили «втемную», и, видя, как самолет развернулся и полетел на базу, а он остался один в чужой стране, и от гибели его может спасти только смекалка, он чувствовал себя не лучшим образом.

На этот раз все обстояло иначе. Жорж и Ив, как и многие другие французы по всей стране, горели желанием включиться в движение Сопротивления, но нуждались в помощи со стороны – в оружии и снаряжении из Лондона, в обученных радистах для связи с другими, в опытных руководителях как Салливан для организации борьбы. Поэтому они встретили его с распростертыми объятиями. Двойная задача: создание сети и «маршрута спасения» для летчиков союзников, сбитых над Францией, была устрашающе трудной, и он нуждался в максимальной поддержке. Кэтрин де Савиньи была одной из тех, кто мог помочь. Если она пойдет на это, тогда длинная и неудобная поездка в автобусе оправдает себя.

Автобус надрывно пыхтел, поднимаясь на крутой холм, в направлении города. Пол опять взглянул на часы – сделанные во Франции, как и вся одежда, которая была на нем, начиная от трусов до старой, грубого сукна куртки. Да, он успевает вовремя. Пол выглянул в окно, ориентируясь на собор с красочным фасадом, доминировавший в городке, и мысленно повторял названия улиц на городской карте, которой снабдил его Жорж и которую он наизусть выучил при свете керосиновой лампы накануне ночью. Когда автобус остановился, он вышел из него вместе с другими пассажирами на холодную серую улицу. Время было послеобеденное. По путаным улочкам он пошел в направлении кафе «д'Ор», используя окна и витрины как зеркала, чтобы проверить, не следят ли за ним.

Кафе располагалось на углу небольшой площади, как и описывал Жорж. Пол зашел в зал и сел за столик, стоявший возле окна, из которого хорошо просматривались площадь и улица, по которой он пришел. Заказал кофе – не настоящий кофе, а противно пахнущий напиток из желудей и цикория, который заменял кофе в оккупированной Франции, – и начал его пить, поглядывая на улицу, не появятся ли там немцы или Кэтрин де Савиньи. Может быть, она предпочтет войти через боковой, а не главный вход. Для базарного дня город казался очень тихим, подумал он, а те немногие, которые вышли на улицы, шагали куда-то, опустив головы, с повадками нервных, загнанных зверей. А они и были таковыми, размышлял Пол – холодные, голодные, лишенные свободы, с поруганной гордостью, всегда боящиеся сделать неверный шаг и быть за это наказанными. Такое давление сказывалось на людях двояко – либо они становились запуганными и совсем прибитыми, либо давали сдачи, невзирая на опасность. Некоторые предавали даже родных и друзей, чтобы спасти свою шкуру, а у других вдруг раскрывались такие запасы мужества, о которых они и не подозревали. Что бы сам он стал делать, окажись в подобном положении? Ему нравилось думать, что стал бы одним из участников Сопротивления, плел бы заговоры, планировал акции, прятал английских агентов, как Жорж спрятал его, но если говорить честно, то определенно он ответить не мог. Хорошо, что он уже сейчас занимается конкретным делом, движимый ненавистью к нацистам и обжигающей жаждой мести. А что, если бы он, Гери и крошка Беатрис были б простой французской семьей в условиях оккупации – что тогда? Стал бы он подвергать их риску в угоду своей гордыне? Он этого не знал и такая неопределенность была унизительна.

Пол допил кофе. Во рту остался горький привкус, но у него не было иного выхода, как заказать другую кружку. Он сделал знак официантке, молодой девушке с кудряшками, слегка стянутыми на затылке, в помятом белом фартуке поверх черной фирменной юбки, но именно в тот момент в кафе через заднюю дверь вошла Кэтрин де Савиньи.

Он сразу узнал ее. Даже если бы майор Фоуссет не показывал ему ее фотографию до отъезда из Лондона, он все равно догадался бы. Это было не то кафе, которое посещают женщины в парижских пальто, явно довоенного пошива, но все еще стильных. Он инстинктивно почувствовал, что она англичанка, хотя ни за что на свете не смог бы объяснить почему. Худощава, среднего роста, с густыми каштановыми волосами, падающими на воротник пальто, в руке – на вид очень дорогая сумочка из крокодиловой кожи. Он почувствовал, как что-то подступило к горлу. Так вот, значит, – пришло время действовать.

– Не беспокойтесь, я ухожу, – сказал он официантке и последовал за Кэтрин де Савиньи, когда та вышла из кафе на улицу.

Она повернула в сторону базара, Пол следовал за ней на приличном расстоянии. Он прикинул, что идти туда примерно пять минут – достаточно времени для того, чтобы основательно удалиться от кафе и от любого, кто мог обратить внимание на его поспешный уход. Она шла довольно быстро, но своим широким шагом он легко поспевал за ней. Два раза он остановился – один раз, чтобы прикурить сигарету, и второй, чтобы для страховки заглянуть в витрину книжного магазина. Потом прибавил шагу, чтобы опять нагнать ее.

Когда Пол решил, что они уже отошли на достаточное расстояние, он вынул из кармана носовой платок, которым его Жорж специально снабдил для этой цели. Небольшой квадрат белой хлопчатобумажной ткани, принадлежавший его сестре, жене Ива. Он поравнялся с Кэтрин.

– Простите, мадам. Вы, кажется, обронили вот это, – обратился он к ней по-французски.

Она быстро обернулась, и он увидел удивление в ее глазах – карих, с золотистыми крапинками по краям радужной оболочки.

– Не думаю. – Он знал, что она собирается сказать, и прервал ее негромким голосом, хотя и был абсолютно уверен, что рядом нет никого, кто мог бы их услышать.

– Я англичанин. Меня послал ваш брат Эдвин. Мне надо поговорить с вами.

Он увидел на ее лице выражение потрясения и испугался, что она может что-то сделать или сказать такое, что привлечет к ним внимание, выдаст его. Затем с облегчением увидел, что она взяла у него платок.

– Спасибо… очень любезно с вашей стороны. Я даже не думала…

– Сейчас я не могу разговаривать, – продолжал он тихим голосом. – Вы часто выходите одна на прогулки, верно? Завтра я встречусь с вами на перекрестке дорог, на холме недалеко от замка де Савиньи. В три часа. И ради Бога, никому ни слова. Даже мужу, абсолютно никому. Хорошо?

Мгновение она колебалась. Потом, согласившись с его просьбой, спросила:

– А если пойдет проливной дождь?

– Тогда следующий день без дождя.

– Хорошо. Договорились.

– Отлично. – Он осмотрелся. Никого в пределах слышимости не было. Никто не обращал на них ни малейшего внимания, но все равно он коснулся своего лба, сделав жест признательности. Потом ускорил шаг и опередил ее, идя прямо по улице.

На следующее утро ветер разогнал дождливые тучи. Когда Кэтрин отдернула портьеры и увидела небо, более яркое и высокое, чем все последние дни, она почувствовала, как екнуло у нее сердце, и поняла, что надеялась на дождливую погоду, чтобы ей не пришлось принимать решение: идти или не идти на прогулку для встречи с англичанином, который сумел переговорить с ней в Ангулеме.

В том, что он англичанин, она не сомневалась, несмотря на говоривший об обратном весь его внешний вид. Но она не могла понять, кто он такой и чего от нее хочет. Не могла понять она и какое отношение он имел к Эдвину. Она не видела брата с начала войны и ничего не слышала о нем. Неужели он во Франции и хочет с нею увидеться? Если так, то почему сам не обратился к ней? Почему надо направлять посыльного, англичанина, в одежде французского крестьянина? Она пыталась найти ответы на эти вопросы, но в голову ей приходило лишь одно объяснение: Эдвин связан с движением Сопротивления, и мужчина, который подкараулил ее, тоже.

Когда он так неожиданно ушел от нее, она склонна была думать, что ей все это привиделось, но квадратик грубой белой ткани, так не похожий на ее обшитые кружевами тонкие носовые платки, служил доказательством, что ей не померещилось. Возвращаясь домой в поскрипывающей телеге Мориса Анжелота, она испытывала признательность фермеру за его неумолкаемую болтовню. Он всегда дотошно рассказывал, что видел на базаре, кому и что продал. Все это он выкладывал, не разжимая зубов, в которых держал самокрутку, она тряслась меж его обветренными губами. К счастью, он не ждал ответов – он принимал ее за типичную неприветливую англичанку, даже не подозревая, что просто сводит ее с ума своими повторяющимися анекдотами. Впрочем этот ритуал, сложившийся в течение недель и месяцев, позволял ей привести в порядок рой своих беспокойных мыслей. Но толку от того было мало.

Что же ему от нее надо? – спрашивала она себя в сотый раз, и опять неизменный ответ, мысленно проносившийся в ее голове, заставлял всю ее содрогаться от страха. Если он агент – а она была уверена, что он им и является, – то он обратится к ней с какой-нибудь просьбой. А Кэтрин совсем не была уверена, что проявит достаточно смелости – или глупости, – чтобы выполнить его просьбу.

Ты неправа! – сказала она себе. Он не такой глупый, чтобы искать помощи у жены и невестки всем известных коллаборационистов! Но этой убежденности ей хватило ненадолго.

Предположим, он все-таки попросит у нее помощи? Что же ей тогда делать, черт возьми? Сопротивление в любой форме – ужасно опасное занятие, помощь английскому агенту – еще более караемая вещь. К тому же ей надо подумать о Ги. Она ничего не сделает такого, что навлекло бы на него опасность… нет, будь честной, не просто мысль об опасности для Ги заставляла холодеть от страха, а чудовищная перспектива того, что станет с нею, если о ее поступке дознаются. Нацисты с женщинами не миндальничают. Она слышала, что они с ними расправляются особо… Она вся дрожала от охватившего ее ужаса и одновременно презирала себя за колебания, за боязнь что-то сделать во вред ненавистным бошам.

Ты лицемерка, Кэтрин де Савиньи, говорила она себе, глядя на небо и желая, чтобы опять собрались дождевые тучи и ей бы не пришлось принимать решение – идти или нет на условленное место. Все последнее время ты винишь Шарля и его семью за пособничество немцам, обвиняешь их в трусости, а в действительности и сама нисколько не лучше!

Осознание этой истины устыдило ее, но факт оставался фактом, она вряд ли может оказать какую-нибудь помощь. Это слишком опасно. Если он попросит об этом, то она прямо скажет ему, что не может.

В половине третьего небо осталось таким же зловеще чистым, и Кэтрин поняла, что, если она хочет выполнить договоренность, медлить больше нельзя.

Она проверила и убедилась, что Ги спит. Хотя ему было почти четыре года, он все еще спал после обеда – наверное, из-за того, что носится как угорелый, думала она. Затем Кэтрин надела твидовую юбку, башмаки для прогулок и пошла искать Бриджит – единственную оставшуюся в замке служанку; раньше их было больше двадцати.

– Я иду гулять, – сказала она. – Присмотри за Ги, когда он проснется, пожалуйста.

– Не захочет ли он пойти вместе с вами? – Бриджит всегда проявляла нахальство, несвойственное более пожилым слугам. – Свежий воздух ему полезен.

Кэтрин поборола в себе желание одернуть ее.

– Сделай, как я прошу, Бриджит, пожалуйста. Она взяла пальто и шляпу, нервы ее были взвинчены.

Хоть бы его там не оказалось! – взмолилась она, спускаясь по въездной дорожке, вившейся меж порыжевшими зимой лужайками парка. Если он не придет, то на этом все и закончится. Но, во всяком случае, совесть моя останется чиста, я сделала то, что он просил.

Холодный ветер бил по ногам, проникал под пальто, Кэтрин поежилась. Говорить себе, что она делает то, что ее попросили, выглядело действительно слабым утешением.

* * *

В половине третьего Пол Салливан въезжал на велосипеде на холм, к месту пересечения дорог, недалеко от замка де Савиньи. Он хотел добраться туда раньше на целый час, чтобы спрятаться самому, надежно схоронить велосипед в густой рощице, откуда открывался вид на всю долину, и убедиться, что его не подстерегают никакие ловушки. Он пока не знал, можно ли доверять Кэтрин де Савиньи и не сообщила ли она кому-нибудь о намеченной встрече; в случае ее предательства он мог нарваться на немецкий патруль или на полицию Виши. Но поездка на велосипеде заняла у него больше времени, чем он предполагал. Дорога была неровная и, хотя выдалась хорошая погода, он не мог набрать желаемой скорости. В любом случае оставалась опасность: если немцы пронюхали о нем, они явятся на место встречи точно в три часа дня, но пойти на этот риск надо; хотя, в целом, он был склонен доверять Кэтрин. Ее быстрый ответ, когда он подошел к ней накануне, произвел на него успокаивающее впечатление: инстинкт подсказывал ему, что сознательно она его не предаст. А инстинкт редко подводил его – чаще его подводили так называемые здравые рассуждения.

Пол сошел с велосипеда и повел его руками на последнюю, самую крутую часть холма, зорко осматривая густую рощицу, которая раскинулась поблизости. Он увидел тропинку, но отказался от нее – много грязи, слишком раскисла после недавних дождей. Велосипед оставит отчетливые следы колес, которые сразу заметит любой. Немного дальше в чаще было просветление, куда он и устремился, неся на руках велосипед, и, войдя в чащу, спрятал его там.

С этого холма открывался вид на всю долину с пересекавшими ее дорогами. Пол понял, что сделал удачный выбор – самое надежное место для такой рискованной встречи. С левой стороны виднелись башни замка, возвышавшиеся за деревьями. Прямо перед ним поля спускались к деревне – горстке домов из серого камня и небольшой церквушке, остроконечный шпиль которой уходил в серое небо. Все было тихо, все казалось обычным, как и должно быть, – никаких вражеских патрулей, во всяком случае, в данный момент.

Он прислонился к стволу дерева, закурил сигарету, постоянно осматривая окрестности, не появится ли какая опасность.

Без чего-то три он увидел ее на дороге, ведущей от замка, и понял, что до самого этого момента не был уверен, придет ли она или нет. На ней был плащ и мягкая фетровая шляпка. Она шагала уверенной походкой, слегка наклонив голову. Пол оставался в укрытии и, проявляя повышенную бдительность, наблюдал за ней. На перекрестке дорог Кэтрин остановилась и неуверенно оглянулась. Он заставил ее прождать целых пять минут. Один раз ему показалось, что он слышит шум машины, и тогда Пол весь напрягся, вглядываясь в долину. Но это оказался трактор с фермы. Трактор протарахтел, и все опять смолкло. Пол увидел, как она посмотрела на часы, и подумал, долго ли она будет ждать. Время встречи было указано наугад. Пол раздумывал, забрать ли велосипед, когда он выйдет из укрытия, и, подумав, решил не брать. Явится патруль – ему все равно не уйти, даже на велосипеде, а оставаясь в чаще, велосипед не привлекает лишнего внимания.

Кэтрин опять взглянула на часы и оглянулась. Он находился достаточно близко от нее, чтобы заметить ее растерянность.

Красивая, подумал он. Типично английская красавица, почти обворожительная. Выглядит классной женщиной. Кэтрин перешла с одной стороны перекрестка на другую, явно не зная, что делать дальше, потом повернулась, будто собираясь возвращаться домой. Пол еще раз окинул взглядом долину и решил, что время рискнуть пришло, надеясь, что все-таки она никому не проговорилась. Он вышел из своего укрытия и через кустарник выбрался на открытое место.

– Добрый день, мадам де Савиньи, – приветствовал он ее.

Кэтрин от удивления резко повернулась.

– Я думала, вы не придете. Вы же сказали в три. Он улыбнулся с извиняющимся видом.

– Предосторожности. Я не был уверен, что вы одна.

– Ах, это! Вы, конечно, не думали, что я…

– Мне надо было удостовериться. Мы затеяли опасную игру.

– Что все это значит? – живо спросила она. – Вы что-то говорили про Эдвина. – Пол Салливан посмотрел в обе стороны дороги. Он начинал нервничать потому, что они стояли на открытом месте, и дотронулся до ее локтя.

– Давайте войдем в лес. Здесь мы слишком бросаемся в глаза.

Она колебалась.

– Не беспокойтесь. Я вас не трону, – заметил он коротко.

– Мне это и в голову не пришло. Я беспокоюсь, что порву свой плащ.

– Ах, ваш плащ, – воскликнул он с сарказмом, убеждаясь, что был прав, – она лишь испорченная богатая дамочка, для которой нет ничего важнее ее дорогого гардероба.

Она бросила на него быстрый взгляд.

– Если я заявлюсь домой с колючками в плаще, мне придется отвечать на вопросы, – любезно пояснила она, и он понял, что она догадалась, о чем он думает. Может быть, она и избалованная, она ведь принадлежит к привилегированному классу, но совсем не глупая. Впрочем, в этом он уже убедился.

– Не беспокойтесь, постараемся, чтобы никаких следов не осталось, – заверил он ее. – Но с дороги, на которой все просматривается, я бы все-таки сошел.

– Хорошо. – Она прошла за ним через кустарник в чащу, ее ботинки шуршали по опавшим листьям. – Кто вы такой?

Он обернулся, чтобы посмотреть на нее.

– Вначале вопрос вам должен задать я. Как вы относитесь к немецкой оккупации? – Он заметил, что она насторожилась, и продолжал по-английски. – Мне надо знать, на чьей вы стороне.

Ее губы невольно сжались.

– На какой я могу быть стороне? Конечно же, не на стороне нацистских убийц.

– Вы хотели бы, чтобы их изгнали из Франции?

– Я бы хотела уничтожить их всех. Достаточно ли ясен мой ответ?

Он коротко улыбнулся.

– Думаю, да. А следующий вопрос такой – готовы ли вы оказать в этом помощь?

Хотя она и ждала подобного вопроса, от этих слов она все равно похолодела.

– Что вы имеете в виду?

– Только то, что говорю. Я приехал сюда, чтобы организовать местное движение Сопротивления, а также маршрут спасения английских летчиков. Мне надо привлекать людей, которым можно доверяться. Вас моему начальнику рекомендовал ваш брат.

– Эдвин? Он участвует в этом?

– Не знаю, – солгал Пол.

– Держу пари, что участвует! Где он теперь? Вы действительно не знаете этого? – Кэтрин чуть не задохнулась от неожиданно нахлынувшего желания увидеть брата. Когда-то они были очень близки с Эдвином, несмотря на частые мелкие стычки, и она скучала по нему.

– Виноват, но я действительно этого не знаю, – ответил Пол. Искренность ее слов обнаружила уязвимость, которая, казалось бы, не соответствовала ее виду и уму. На какое-то мгновение Пол пожалел ее; пожалел, что не может ей помочь. Но он отбросил чувства прочь. Такого рода эмоции неуместны в его работе.

– Послушайте, у меня нет времени ходить вокруг да около. Соглашаетесь ли вы помочь мне?

Она покачала головой.

– Не могу.

– Это очень поспешный отказ.

– Я думала всю ночь, более или менее угадав, к чему клонится дело, после того, как вы вчера обратились ко мне в Ангулеме. Я не глупа. И мне жаль, что я ничего не смогу для вас сделать.

– Понятно.

– Нет, вам этого не понять. Семья моего мужа сотрудничает с немцами. Я этим не горжусь, но это факт. Генерал Райнгард, который командует округом, наносит в замок визиты вежливости, – мой тесть иногда приглашает его на обед, а он дает свою служебную машину, когда нам надо куда-то съездить – вы знаете, что бензина практически не достать. Мне кажется, Райнгарду нравится приезжать в замок – во всяком случае, он бывает у нас часто, поэтому слишком опасно привлекать меня к подрывной деятельности.

– Конечно, опасность есть. Но я также понимаю, что близость генерала создает отличное прикрытие. Он и не подумает о том, что что-то происходит прямо под его носом.

– Но мне не удастся провести мужа и других членов семьи. Мы живем очень сплоченной группой. Я знаю, что они не согласятся принять участие ни в какой форме сопротивления. Они считают, что более безопасно не высовываться и делать вид, что мы с ним дружим. И, конечно, они не позволят укрыть под своей крышей союзных летчиков. Это слишком большой риск. За такие вещи предусмотрено очень суровое наказание.

– Конечно, я и не смел мечтать, что мы сможем в качестве укрытия получить замок. Ну, что же, виноват, что попусту вытащил вас сюда, мадам. – Он помолчал в нерешительности. – Полагаю, что вы вряд ли знаете кого-либо из местных жителей, кто с пониманием относится к нашей борьбе?

– Я бы сказала, что все местные жители хотят избежать неприятностей.

– Несомненно, они следуют примеру вашей семьи. – Он знал, что ему не следует так говорить, но не смог удержаться, чтобы не подпустить колкость, и почувствовал удовлетворение, увидев, что ее щеки загорелись.

– Это несправедливо, – возразила она. – Вам не пришлось жить в таких условиях, когда эти негодяи дышат вам в затылок, угрожают вашей безопасности и жизни ваших детей. Если б речь шла о вашем сыне, которого могут вырвать из ваших рук среди ночи, тогда, может быть, вы бы поняли их чувства.

У него все потемнело в глазах.

– Возможно, я понимаю это лучше, чем вы себе представляете, – горячо произнес он. – Но не можете помочь – значит, не можете. Заставить вас я не могу – и не хочу. Сопротивление предполагает особые качества, не последнее место среди которых занимает абсолютная преданность делу освобождения. Любое иное отношение приведет к беде. – Он повернулся и стал вытаскивать велосипед из кустарника, где его спрятал. – Я могу хотя бы рассчитывать на ваше молчание?

– Да, конечно! За кого вы меня принимаете!

– Думаю, – продолжал он, – что такая женщина, как вы, могла бы оказать огромную помощь союзникам. Вы умная и смекалистая, возможно, обладаете и другими нужными качествами. Но если у вас нет воли к борьбе, тогда действительно в вашем участии нет смысла.

Он опять осмотрел долину. Все тихо. Ну, что же, по крайней мере, он не ошибся, что доверился ей. Она его не выдала.

– До свидания, мадам де Савиньи.

– Подождите! – Он уже поднял было велосипед, чтобы перенести тот через кустарник, когда этот приглушенный окрик остановил его. Он оглянулся. Кэтрин стояла, прижав шляпку одной рукой, а другую протянув к нему и наполовину повелительном, наполовину умоляющем жесте. – Пожалуйста, подождите минутку!

Пол ничего не сказал, просто смотрел на нее. Через некоторое время Кэтрин спросила:

– Чего же вы хотите от меня? Он поставил на землю велосипед.

– В данный момент ничего.

– Ничего?

– В данный момент просто хочу знать, на кого я могу рассчитывать?

– А позже?

– Во-первых, сведения о людях. Как я уже сказал, я надеюсь, что вы сможете дать мне именно людей, которые сочувственно относятся к нашей борьбе – тех, которые уже, возможно, принимают участие в движении Сопротивления. Нам нужны люди, которые могут передвигаться, не вызывая подозрений, например, железнодорожники с их пропусками и надежными сведениями о переброске грузов, полицейские, священники – любые граждане, которые на законных основаниях могут находиться в самых разных местах, даже после наступления комендантского часа. Нам нужны надежные дома, чтобы укрывать агентов, а также оставшихся в живых союзных летчиков. Нам нужна целая сеть, которая впоследствии вырастет в подпольную армию. Мне нужен список достаточно мужественных людей, которые согласились бы использовать свои дома под радиостанции для передачи посланий в Лондон. Когда прибудет мой «пианист», он должен будет постоянно менять местонахождение – слишком много передач из одного места легко засечь пеленгаторами. Это могут быть люди, движимые высокими идеалами; это может быть простой фермер, который с наступлением темноты станет смотреть сквозь пальцы на то, что происходит в его амбаре. Мне понадобятся также советы людей, которые досконально знают округ и селения. Я подумал, что в этом вы и сами можете помочь мне.

– Конечно, я хорошо знаю этот район…

– Из вас может также выйти прекрасная связная. Маловероятно, чтобы немцы стали интересоваться, почему человек вашего положения посещает, например, отставных государственных служащих.

– Да, мы стараемся не выпускать их из виду – особенно старых и больных.

– И последнее – я хотел бы вашей помощи в проверке личности летчиков, которых мы захотим эвакуировать по маршруту спасения, когда наладим такую службу. Известно, что немцы засылают агентов, желая проникнуть в создаваемые нами группы. Поскольку вы англичанка, то сможете задавать такие вопросы, которые сразу позволят установить, не обманщик ли предполагаемый летчик – самозванца вы отличите немедленно. Конечно, и я тоже, но я могу отсутствовать, быть занят другими делами.

– Но если он подосланный, то уже из беседы со мной поймет, что я работаю на Сопротивление!

– Верно. Но мы позаботимся о том, чтобы в отношении таких принимались нужные меры до того, как они смогут навредить. Конечно, риск есть. Не хочу создавать впечатления, что его нет. Но обещаю сделать все возможное, чтобы свести риск к минимуму.

– Можно мне немного подумать?

– Конечно, но не затягивайте.

– Как я смогу с вами связаться? Он улыбнулся.

– Ну, нет. Боюсь, этого я пока не смогу вам сказать. Может быть, и никогда не скажу. Чем меньше, сплоченнее и замкнутее каждая ячейка, тем она надежнее. Людей нельзя заставить выдать то, чего они не знают. Поедете вы в Ангулем на следующей неделе?

– Да. Я езжу туда регулярно.

– Там и увидимся.

– Когда? Где?

– Оставьте это на мое усмотрение. Просто поступайте как обычно. Не ищите меня и не предпринимайте ничего необычного. И не удивляйтесь, если я предстану перед вами не в одежде крестьянина. Согласитесь, непривычно, когда простой человек беседует с очаровательной дамой-аристократкой. Это привлекает внимание. А теперь вам пора домой, иначе кого-нибудь пошлют за вами на поиски.

Они выбрались на дорогу, Пол попридержал ветки, чтобы Кэтрин прошла, не зацепившись.

– Простите мою нерешительность, – заметила она. – Я беспокоюсь не только за себя – мне надо думать и о своем малыше.

– Знаю. Во всяком случае, вы пришли…

Он вдруг смолк. Звук мотора нарушил тишину зимнего вечера. На холм поднималась машина – полиция Виши!

– Ложись! – прошипел он, обращаясь к Кэтрин. Пол увидел ее испуганный взгляд и понял, что она просто остолбенела. Швырнув велосипед в кусты, он схватил Кэтрин, толкнул ее в чащу и пробрался следом сам. Они прилегли на куче листьев. Когда Кэтрин попыталась приподняться, он схватил ее за плечи и прижал к земле.

– Не подниматься! – приказал он.

Напуганная, Кэтрин послушалась его. Да она и физически не могла пошевелиться: он навалился на нее всем телом. Рокот мотора нарастал. Кэтрин затаила дыхание, сердце ее отчаянно стучало. Машина приблизилась, проехала мимо и на развилке дорог повернула направо. Когда шум мотора ослабел, а потом и затих вдали, Пол отпустил ее и сел. Кэтрин последовала его примеру, чувствуя, что ее всю трясет.

– Простите, – отрывисто бросил Пол.

– Почему вы так поступили? – выдохнула она, хотя, впрочем, знала, почему. – Я вся вымазалась, только посмотрите на меня!

Она отряхнула с ладоней крошку от листьев и потянулась за шляпкой, которая слетев с головы, откатилась в кусты ежевики. Взлохмаченные волосы разметались по лицу. Пол почувствовал прилив первобытных, почти забытых эмоций, но это тут же прошло.

– Нам бы не поздоровилось, если бы нас увидели вместе. Думаю, что приходится идти на такие издержки, когда связываешься с людьми вроде меня. – Он встал, подал ей руку, помогая подняться. – Может быть, это поможет вам скорее на что-то решиться.

– Я не привыкла, чтобы меня бросали в кусты! – Голос ее прозвучал резко от страха и от какого-то другого чувства, которое она не могла определить.

– Знаю. Я же извинился. Но у меня не было выбора. – Он опять достал из кустов свой велосипед. – Теперь мне надо уезжать, пока не вернулся патруль. Вам тоже стоит поторопиться. Наша следующая встреча остается в силе?

Она посмотрела на него. Обычное лицо, ставшее почти устрашающим в момент опасности, жилистая атлетическая фигура, которую не могла скрыть неряшливая крестьянская одежда. Она поддалась порыву полного безрассудства.

– Да, в силе.

– Хорошо.

Он сел на велосипед, деланно помахал ей и, нажимая на педали, укатил по дороге, сбегавшей с холма вниз.

– Мама! У тебя кровь!

Ги поймал руку Кэтрин, когда она рассеянно плеснула на него мыльную пену, – любимая его игра во время купания – повернул к себе ладонь и увидел на ней ссадину.

Кэтрин вырвала руку.

– Ничего, – успокаивающе произнесла она, чувствуя себя неловко в присутствии Бриджит, которая стояла рядом, держа в руках большое белое банное полотенце, чтобы обтереть им Ги. – Я поскользнулась, когда гуляла сегодня после обеда, и поцарапалась, вот и все.

– Ужасная ссадина, – заметила Бриджит. – Вам бы следовало смазать ее йодом.

– Ничего, – повторила Кэтрин. Ее ладонь ныла, это верно, но она почти не обращала на это внимания, поглощенная мыслями, связанными с послеобеденной встречей.

Зачем она ввязывается в такое дело? – спрашивала она себя. Ей не следовало ходить и на первую встречу, не говоря уже о другой. Англичанин, имени которого она даже не знает, источал опасность – для нее самой, для Ги, для всей семьи. Предположим, патруль Виши заметил бы, что они прятались в чаще – как бы они выкручивались? А что, если этого незнакомца задержали на обратном пути, допросили и он сказал, зачем ездил в Савиньи и с кем встречался. На лбу Кэтрин выступила испарина, на мгновение она прикрыла глаза, содрогнувшись от ужаса. Нельзя было так поступать, ставя под угрозу жизнь Ги и других. Она привыкла винить семью Шарля за сотрудничество с немцами, а теперь отчетливо поняла, почему они так поступали.

И все же… несмотря на страх, Кэтрин чувствовала, как в ней нарастает решимость. Вот почему люди отваживаются на сопротивление. Для них унизительно жить в условиях режима, когда нельзя пойти куда хочешь, разговаривать с кем пожелаешь. Иногда необходимо рисковать, чтобы сохранить уважение к себе. Сегодня, по крайней мере, она проявила неповиновение существующему порядку, в некотором роде восстала против немецких господ. Англичанин, кем бы он ни был, рискует жизнью за их свободу, и не исключено, что ее собственный брат поступает так же. Это ее как раз не удивляло – безрассудство в духе Эдвина. А если так, то наименьшее, что ей следует сделать, – предложить посильную помощь. Но если она пойдет на это, то должна проявить большую, величайшую осторожность. Не должна доверять никому, ни Шарлю, ни Бриджит, возможно, даже и самому незнакомцу. У нее целая неделя на раздумья. Но в глубине души Кэтрин уже знала, что станет делать.

8

На следующей неделе Пол Салливан поехал в Ангулем на поезде. На этот раз он выглядел другим человеком – странствующим торговцем аптекарскими товарами, – он подумал, что в своем костюме и пальто будет слишком бросаться в глаза в сельском автобусе. К тому же поездка на поезде значительно быстрее, если не произойдут, конечно, непредвиденные задержки, а время становилось все более ценным.

Он не потратил попусту неделю, которая прошла со времени их встречи. Конечно, Кэтрин представлялась бесценно важной для установления контактов, но он не мог слишком полагаться на нее и даже еще не знал, согласится ли она помогать ему. Да, можно представить себе трудности, которые ожидали ее в доме коллаборационистов, если б она и согласилась. Пол считал, что успех дела, особенно в такое время года, будет зависеть от того, насколько естественно будет ее поведение. Летом задача облегчится, но до лета еще далеко.

Пол начал вербовать людей с помощью Жоржа и Ива, которые образовали сердцевину сети, постепенно разрастающуюся. Жорж и Ив жили несколько в стороне от места, где ему надо было действовать, но горели желанием вступить в борьбу и нуждались в руководстве и поддержке. Используя привезенный с собой радиопередатчик, Пол выходил на связь с Лондоном, просил о доставке оружия, каждый вечер ловил передачи Би-Би-Си, ждал, когда в эфир выходили зашифрованные радиограммы, в которых сообщалось о высылке оружия. Слушать Би-Би-Си властями настрого запрещалось, но это все-таки было менее рискованно, чем передача радиосообщений. Пол был не очень хорошим радистом и, едва справляясь с этим делом, ждал, когда из Лондона пришлют опытного «пианиста».

Он начал уже налаживать и маршрут спасения: завербовал фермера, по земле которого проходила демаркационная линия, и сельского священника, который согласился предоставить склеп в церкви для укрытия летчиков, пока их не переправили дальше. Конечно, Пол не мог сделать многого по обслуживанию этой «цепочки жизни» и проследить всю дорогу до Швейцарии или до испанской границы. Он должен был полагаться на каждого члена сети, которые сами обеспечивали следующие отрезки пути. Но он, по крайней мере, мог постараться отправить в путь оставшихся в живых летчиков, отсортировать их от подсадных немецких «уток». Он с большой ответственностью относился к таким задачам и молился, чтобы не подвести спасаемых им людей. Как его не уверяли, что за все он отвечать не может, Пол чувствовал себя виноватым за последний провал и теперь старался сделать все возможное, чтобы на его совести не появились новые аресты и расстрелы.

Но все это имело почти второстепенное значение по сравнению с его основной затеей – создать сеть в самом Савиньи. И вот тут ему была нужна помощь Кэтрин.

Поскольку он приехал в город заблаговременно, Пол решил попытаться встретиться с Кэтрин до того, как она посетит старую женщину, жившую над кафе. Он уже обдумал встретиться с ней по-иному – это и более безопасно, чем повторять старый прием, особенно теперь, когда доверие к ней несколько ослабло. Он вышел на главную улицу, которая вела от базара к кафе, почти уверенный, что Кэтрин пойдет именно той дорогой, и в ожидании смешался с толпой покупателей.

Через некоторое время Пол увидел ее на улице, она шла, ветер развевал ее волосы, выбившиеся из-под той же фетровой шляпки, которая была на ней в прошлый раз. Он пошел навстречу и не доходя остановился, как будто только что увидел ее:

– Кэтрин! Какой сюрприз!

По ее удивленному взгляду он понял, что она не сразу узнала его в этой одежде, но она быстро отреагировала:

– О, привет!

– Странно встретить вас здесь! Сегодня очень холодно, правда? Что вы скажете о чашке горячего кофе?

Кэтрин нервно оглянулась по сторонам – нужно предупредить ее, подумал он, чтоб она не делала так. Но никто вокруг не обращал на них никакого внимания.

– Неплохая мысль, – ответила она.

Пол взял ее под локоть и увлек по улице в ту сторону, где раньше присмотрел кафе. Там он выбрал столик в самом углу, почти отгороженном от остального зала большим растением в кадке.

– Ну, как? – произнес он, когда у них приняли заказ. – Вы все успели обдумать?

– Да. Все обдумала.

– И?

– И решила сделать, что в моих силах.

Он быстро положил свою ладонь на ее руку.

– Славная девочка.

– Не знаю, какая от меня может быть польза. – Ее голос звучал резко. Она не могла понять причину странной дрожи, которая пробежала по телу от его прикосновения, и совсем необъяснимо было сожаление, что это кончилось. Разговаривая, она машинально смотрела на его руку, крупную, в мелких черных волосках, почему-то желая, чтобы он опять прикоснулся к ей. Мысленно она отчитала себя.

– Мне будет трудно что-нибудь сделать, но если у вас имеются какие-то конкретные задания, скажите мне о них.

– Есть задания. – Его низкий бас прозвучал уверенно – по телу вновь пробежала дрожь. – В Савиньи мне нужна база. Не могли бы вы ввести меня в замок?

Ее глаза расширились.

– Что вы задумали?

– То, что сказал. Савиньи находится в самом центре региона, где я разворачиваю свою деятельность. А в замке я окажусь в самом центре округа.

– Вы сошли с ума! Я же сказала вам – члены семьи моего мужа—коллаборационисты, их часто посещает генерал фон Райнгард.

– Тем лучше. Они решат, что в таком гнезде не появится ни один вражеский агент.

– И они окажутся правы – ни один агент в здравом уме не захочет там появиться.

– Я сторонник смелых акций, – пояснил свою мысль Пол. – Конечно, нужна хорошая версия, но, думаю, я такую придумал. Вы заканчивали школу в Швейцарии, верно? Там вы встречали меня. Швейцарского гражданина, хотя отец мой – англичанин. Зовут меня Пол Кертис, по профессии я учитель. Вы же уже некоторое время подумываете о том, чтобы нанять своему сыну воспитателя. Вам надо лишь убедить мужа, что я подхожу для этой работы.

Она тряхнула головой, совершенно ошеломленная неожиданным поворотом беседы.

– Но Ги всего три года!

– Почти четыре.

– Откуда вам это известно?

– Вы удивитесь, как много я знаю о вас, Кэтрин. – На мгновение в его глазах забегали чертики. – Неплохо ведь, если Ги начнет заниматься с воспитателем, который говорит на английском, французском и немецких языках?

– Вы говорите на всех трех?

– Да. – Он вынул из кармана пачку сигарет. – Хотите?

Она редко курила, но сейчас решила закурить.

– Спасибо.

Пол щелкнул зажигалкой и поднес ей огонь, снова слегка задев ее руку, но на этот раз Кэтрин была слишком взволнованна, чтобы что-то ощутить.

– А что, по версии, вы делаете во Франции?

– Преподавал в небольшой частной школе в окрестностях Бордо. Из-за войны школа закрылась. Не беспокойтесь, эта версия подкрепляется фактами. Такая школа действительно существовала, и если обратиться к директору, он подтвердит, что я был в штате. Все проверено и заметано еще до моего вылета из Лондона.

– Просто не верится! – воскликнула она. – Неужели вы все это продумали!

– Да, в надежде, что вы окажете мне помощь. СОЕ, может быть, и сравнительно новая организация, но она быстро развивается. Там ничего не оставляют на авось.

– Так. – Она затянулась, слегка закашлявшись. – Все равно я считаю это безумием, но, если я все же соглашусь, как мне объяснить ваше неожиданное появление?

– Вы столкнулись со мной сегодня. Поверьте, такие стечения обстоятельств случаются. Как вы думаете, удастся вам провернуть это? Вы должны проявить большое красноречие.

– Не знаю… Не умею врать…

– Но вы изобретательны. – Пол пристально смотрел на женщину. Он был убежден, что если она согласится с этим планом, то сумеет его осуществить. До встречи с ней он воздерживался от окончательных суждений – он предъявлял к людям особые требования, иначе дело могло кончится бедой. Теперь первоначальные сомнения рассеялись. Кэтрин подходила для работы. Ему остается лишь убедить ее. Половина победы – в уверенности. Давая ей понять, что готов доверить ей свою жизнь, Пол вселял в нее такую уверенность. Но этого недостаточно. Остальное она должна дополнить сама.

– Как вы сказали вас зовут?

– Пол Кертис. Я работал барменом в гостинице «Бел флер» в Женеве примерно с полгода перед поступлением в колледж. Остальную часть биографии я расскажу позже. Нам надо обговорить каждую деталь.

– Да, конечно. Я не дурочка… Послушайте, мне надо идти. Анна-Мария может подумать, что я не приду.

– Хорошо. Я свяжусь с вами.

– Я ничего не обещаю, имейте в виду…

Они погасили сигареты и вышли на улицу. Только за ними захлопнулась дверь, как Кэтрин вдруг вся напряглась.

– О Господи!

– Что такое?

– Вон там… на другой стороне улицы… брат Шарля, Кристиан. Думаю, он нас увидел. Да… он направляется к нам. Что же нам делать?

Пол взял ее под руку, чувствуя, как она вся дрожит. Дрожь не могло скрыть даже толстое кашемировое пальто.

– Блефуйте.

– Каким образом?

– Просто держите себя естественно. Запомните, я – ваш старый знакомый.

Кристиан был уже рядом, продолжать разговор стало невозможным.

– Кристиан! Что ты делаешь в Ангулеме? – воскликнула она, стараясь скрыть нервозность.

– Надо было кое с кем встретиться по делам. Если хочешь, могу отвезти тебя домой: все не тащиться на скрипучей телеге Мориса Анжелота. – Говоря это, он не сводил глаз с Пола, и Кэтрин видела в его взгляде неприкрытое подозрение.

– Представляю тебе своего старого друга – Пола Кертиса, – быстро сказала она. – Мы знаем друг друга еще по Швейцарии. Пол, а это мой деверь, Кристиан де Савиньи.

– Рад с вами познакомиться, – Пол спокойно протянул руку новому знакомому. – Мы столкнулись с Кэтрин на базаре. Прошло не меньше восьми лет с тех пор, как мы виделись в последний раз… совсем при иных обстоятельствах. Мир тесен, не правда ли?

– Да, – ответил Кристиан с оттенком иронии. – Тесен.

Кэтрин ощущала некоторую неловкость, но вдруг ее сознание абсолютно прояснилось. Не раздумывая ни секунды больше, она пустилась в рассуждения.

– Это действительно большая удача. Пол – учитель и недавно лишился работы; школа в Бордо, где он работал, закрылась. А Ги пора нанимать воспитателя. Хочу посоветоваться с Шарлем, не предложить ли Полу эту работу.

Кристиан криво усмехнулся.

– Правда? Любопытно, что он на это скажет?

– Очень надеюсь, что согласится, – жестко отозвалась Кэтрин. – Уверена, что Пол был бы хорошим воспитателем для Ги.

– Да. – Ухмылка еще не слетела с губ Кристиана. – Так что же, Кэтрин? Подбросить тебя домой?

– Я еще не освободилась. Надо навестить Анну-Марию, да и Морис обидится, если я поеду домой не с ним.

– Ну ладно. Сам я еду прямо сейчас. Хочу добраться до дома засветло – фары светят плохо. – Кристиан протянул Полу руку. – Приятно было познакомиться, мосье. Возможно, скоро увидимся опять.

И он ушел, затерявшись в базарной толпе. Кэтрин посмотрела на Пола, на ее лице отчетливо отражался страх.

– О, Господи, как вы думаете, он…?

– Не здесь! – оборвал ее Пол. – Вы разыграли эту сцену великолепно, Кэтрин. Видите… я же говорил, у вас получится.

– Я сама не своя! – призналась она. – Но, думаю, так оно и должно быть, правда? Решение принято. У меня еще не было времени как следует все продумать.

– Вам надо идти. Переговорите со своим мужем – теперь вам придется это сделать, или это сделает за вас деверь. А я через несколько дней позвоню в замок.

– Когда?..

– Оставьте это на мое усмотрение. – И он быстро пошел, высокий человек в пальто и мягкой фетровой шляпе, – скрылся в уличной толпе так же, как и Кристиан.

Через три дня Пол, как и обещал, позвонил в замок. – Итак? – спросил он, когда Кэтрин взяла трубку. – Говорили вы с мужем обо мне?

– Да.

– И?

– Он хочет встретиться с вами. Я должна назначить время.

– Умница!

– Не мне судить об этом… – Неожиданно она замолчала, сообразив, что не должна говорить ничего лишнего: надо постоянно соответствовать комедии, которую они разыгрывали. Никогда не узнаешь, может, кто-нибудь подслушивает. – Завтра муж будет свободен весь день. Не смогли бы вы приехать? Скажем, часов в одиннадцать?

– Давайте попозже. Я не знаю, как у меня сложится день. Два часа меня бы больше устроило.

– Хорошо, я передам ему. До встречи, Пол.

Она положила трубку на рычаг. Ее рука дрожала. Она влезла в эту историю по горло и все еще не уверена в том, что поступает правильно. Кэтрин знала, что дело опасное. Однако разговор с Шарлем прошел на редкость легко. Она поговорила с ним в тот же вечер, перед этим много раз мысленно прорепетировав весь разговор и зная свою версию назубок. Но зато у нее не осталось никаких сомнений, когда представился нужный момент. Тот факт, что Кристиан увидел ее с Полом, подталкивал ее к действиям.

– Думаю, такую возможность не следует упускать, – заявила она Шарлю, который был несколько обеспокоен и рассеян – типичное его состояние в последние дни.

Он согласно кивнул.

– Похоже на то. В наше время будет нелегко дать Ги хорошее образование. Думаешь, этот Пол Кертис подойдет?

– Думаю, подойдет. Конечно, я не могу поручиться за него как за учителя, но у него явное призвание к преподавательской деятельности.

– Говоришь, он швейцарец?

– Да. Ты не хотел бы переговорить с ним, Шарль? – торопливо спросила она, переводя разговор от выяснения биографических деталей в более надежное для себя русло. Она не была уверена в надежности версии Пола и не хотела говорить лишнего.

– Да, думаю, так будет лучше, если мы хотим доверить ему образование нашего сына, – сказал Шарль. – Устрой это, хорошо, Кэтрин? Посмотри в мой календарь и выбери подходящий день.

Итак, дело было сделано. Что с ней происходит? Потребность действовать в борьбе против нацистов после стольких месяцев разочарований и стыда за покорность мужа, полагала она.

Она отказывалась сознаться себе, что ей хотелось опять видеть Пола Кертиса и что это имеет какое-то отношение к делу.

– Итак, этот воспитатель, которого вы присмотрели для Ги, – хороший человек, не так ли? – спросил Гийом.

Обед закончился, они находились в салоне, наслаждаясь кофе – настоящим кофе, подарком от Райнгарда.

– Думаю, да, – ответил Шарль. – Он бегло говорит на трех языках, имеет степень по математике и произвел на меня весьма благоприятное впечатление.

Кэтрин сидела смирно, крепко сжав ладони на коленях. Пол произвел впечатление и на нее, когда приехал в замок для разговора с Шарлем. Она просто поразилась его хладнокровию и присутствию духа, его вызывающим доверие поведением. Он без всякого сомнения убедил бы ее, что является именно тем, за кого выдает себя, если б она не знала, что это не так.

– Но Ги еще слишком мал, – заметила Луиза. – Он еще ребенок. Даже считать не может – пройдут годы, пока он дорастет до математики.

– Он смышленый ребенок, – заявил Гийом. – Чем раньше он начнет учиться, тем лучше – это убережет его от бед. И Шарль поступает правильно, стараясь дать ему наилучшее воспитание с самого начала. Какие показатели у него будут дальше – в значительной степени зависит от того, какая заложена основа.

– Полагаю, что это так. Но в данный момент ему больше нужны сверстники для игр. – Луиза многозначительно посмотрела на Кэтрин. Пора Ги дать братца или сестренку, говорил ее взгляд.

Кэтрин отвела глаза. На это почти не оставалось надежды, она не переносила даже прикосновения Шарля. Но она не хотела, чтобы об этом знала теща. Они с Шарлем все еще уходили вместе каждый вечер, как они делали это и раньше. И только когда дверь за ними закрывалась, Кэтрин позволяла себе проявлять к нему свое истинное отношение.

– Он будет жить здесь, этот воспитатель? – спросила Кэтрин.

– Да… он может занять голубую комнату на нашем этаже, – лаконично ответил Шарль: домашние дела тяготили его. – А небольшую комнату рядом можно использовать как класс. Очень удобно.

– Я бы сказал, действительно очень удобно, – отозвался Кристиан чуть ли не весело.

Кэтрин порывисто глянула в его сторону и увидела, что деверь смотрит на нее. Его взгляд соответствовал тону – во взгляде сквозила явная насмешка, но было также и еще что-то, искорка чего-то такого, что могло оказаться не подозрением, а пониманием.

Конечно, он застал их вместе возле кафе, и хотя они постарались все объяснить, Кэтрин поняла с колющим ощущением страха, что он догадывался: тут есть и еще что-то, кроме случайной встречи старых друзей.

Мне надо быть очень осторожной с Кристианом, подумала она, и надо предупредить Пола, чтобы он тоже был с ним начеку. Но Пол, возможно, и не нуждается в предостережениях. Несомненно, в отличие от нее, он привык к уверткам. Его сегодняшнее поведение подтвердило это.

Пол переехал в замок неделей позже, привезя свои пожитки в поношенном коричневом чемодане. Он принес также стопку книг и бумажный мешок, в котором, как полагала Кэтрин, находились учебные материалы. На самом же деле там был небольшой «радиоприемник» двусторонней связи с Лондоном. Она узнала об этом, когда провела Пола в его комнату, где они остались наедине.

– Не беспокойтесь, здесь в замке я не стану им пользоваться, – заверил он ее. – Не хочу навлекать на вас опасность, в окрестностях могут оказаться приборы-пеленгаторы.

– Но где же тогда вы станете им пользоваться? – спросила Кэтрин.

– Несколько мест у меня уже намечено. – Пол не стал говорить ей о фермере, который предложил воспользоваться его стогом, и о конторе станционного смотрителя, – чем меньше она знает, тем лучше. И дело не в том, что он не доверял ей: когда люди не знают чего-то, то этого из них и не выпытать.

– Меня беспокоит Кристиан, – заметила она. – Может быть, я и ошибаюсь, но, мне кажется, он относится к вам с некоторым подозрением. Пожалуйста, будьте осторожны.

– Хорошо. За меня не беспокойтесь. Подумайте о себе. Воспринимайте меня только как воспитателя Ги. Если вы будете проявлять беспокойство, это заметят.

– Вы думаете, я веду себя подозрительно? – нервно спросила она.

– Нет. Вы держитесь великолепно. – Пол улыбнулся и как-то по-особенному посмотрел на нее. Общее дело соединило их на какое-то мгновение. Ее сердце громко забилось. Потом он от нее резко отвернулся, как будто тоже что-то почувствовал и решил положить этому конец.

– Нам следует отработать детали нашей версии. Что вы им сказали обо мне?

– Ничего, кроме того, о чем мы договорились.

– Даже мужу?

– Даже ему. Мы с Шарлем… теперь много не разговариваем.

Тон ее голоса моментально выдал ухудшение их семейных отношений.

– Он – глупый человек, – прямо отрезал он.

– Нет… нет, он не глупый… – К своему удивлению Кэтрин стала защищать мужа. – Он просто придерживается семейной традиции – делает то, что считает лучшим для семьи.

– Мне не стоило так говорить о нем. – Пол не стал объяснять, что имел в виду совсем не коллаборационизм Шарля, а то, что тот каким-то образом потерял любовь такой женщины, как Кэтрин. Ему не только не следовало говорить так, но не надо было даже думать об этом. Одно из главных правил СОЕ – не впутывать в дела эмоции. Как бы его ни влекло к Кэтрин – а он должен сознаться, его влечет к ней – она была для него закрыта.

– Я расскажу вам подробнее о жизни и привычках Пола Кертиса, – сказал он хрипловато. – Слушайте внимательно. Жизненно важно, чтобы наши версии совпадали.

– Знаю. Говорите – я слушаю.

Пока он говорил, она стояла возле двери, прислонившись ухом к приоткрытой щели и прислушиваясь к любому звуку или шороху в проходе, чтобы сразу знать, если кто-то приблизится. Когда он закончил, Кэтрин кивнула.

– Хорошо. Думаю, я все запомнила.

– Надеюсь. А теперь вам лучше уйти, чтобы не подумали, что вы слишком много проводите у меня времени. Где сейчас Ги?

– Бриджит повела его на прогулку. Когда они возвратятся, я приведу его сюда и познакомлю вас.

– Хорошо. Еще одна вещь. Этот приемник работает? – Пол показал на ящичек в углу комнаты.

– Должен работать. Если только не вынули батарейки. Почему вы спрашиваете?

– Иногда мне надо слушать радио, чтобы принимать послания. Слушать Лондон запрещается. Поэтому я был бы признателен, если бы каждый вечер в районе семи часов здесь никого бы не было в пределах слышимости. Сумеете ли вы сделать это?

– Постараюсь. – Она открыла дверь, чтобы уйти, потом притворила ее опять. – Все будет в порядке, не правда ли?

– Надеюсь. – Его лицо было серьезным. Ее охватила паника! Что она натворила?

– Что вы хотите этим сказать – надеюсь?

– Кэтрин, вы так же хорошо знаете, как и я, что в этом деле не существует никаких гарантий. Мы занялись опасным делом. Я сделаю все, что в моих силах, чтобы уберечь вас от несчастья, но задание я выполнить обязан.

– Но вы обещали! Вы сказали… – Неожиданно она рассердилась.

– Я сказал, что проявлю осторожность. Это самое большее, что я могу сделать. Но подумайте об альтернативе. Если мы так или иначе не покончим с немцами, то ничего, что мы ценим в западном мире, не будет стоить и ломаной спички. Вот такие дела.

– Я думала об этом. Но мне вдруг стали понятны взгляды Шарля. По крайней мере, нам надо остаться в живых!

– А как же со всеми невинными людьми, которые уже погибли?

– Пока что я не знаю лично никого, кто погиб, – правда.

– Вам повезло. – Он тут же вспомнил Гери и малютку Беатрис, и эти воспоминания окрасили горечью его голос.

– А как же Гийом и Луиза, Селестина, Ги? Прежде всего Ги?

Он взял ее за руки.

– Вы делаете это ради Ги. Запомните это.

Пол думал успокоить ее своим прикосновением, не догадываясь, что пробуждало в ней оно. Кэтрин вся напряглась, почти окаменела.

– Я не отступлю, – прошептала она сквозь стиснутые зубы, – потому что вы загнали меня в угол, и теперь я не могу поступить иначе и погубить все дело. Но я хочу сказать лишь одно – лучше, если все обойдется без последствий. Будет значительно лучше.

Она выдернула руки и выбежала из комнаты.

В своей комнате Кэтрин попыталась собраться с мыслями. Ее всю трясло, к горлу подступали слезы. Как посмел этот человек поставить ее в такое положение? Как посмел он навлечь на всех них такую страшную опасность? Она ненавидела его – ненавидела его самоуверенность и то высокомерие, с которым он полагал, что великая цель оправдывает любой риск. Он использовал в качестве пешки в игре не своего ребенка. Не свою семью он тянул под расстрел.

Кэтрин закрыла руками глаза, стараясь развеять кошмарные видения, заменить их более светлыми мыслями – о Франции, которая вернет былую славу; о безопасном и счастливом доме; где она будет воспитывать сына; о наследии, на которое он может рассчитывать, если не станет простым рабом чужеземного режима.

Но ей никак не удавалось освободиться от неприязни, которую она испытывала к мужчине в соседней комнате, испытывала не только потому, что он поставил ее в такое безвыходное положение, но и потому, что пробудил в ней волну незнакомых и непонятных эмоций.

Что же, черт возьми, происходит с ней? Она винила Шарля и его семью за их отношение к нацистам, а теперь ей самой хотелось поступать так, – но она уже не могла этого сделать. Она презирала Шарля за его бездеятельность и в то же время ненавидела Пола за то, что тот действовал. Чего же она хотела?

Постепенно гнев Кэтрин улегся, осталось только отчаяние. Казалось, нет выхода из ужасной ситуации, в которой они оказались. Спасительного выхода не было, все равно – будет ли она что-то предпринимать или сидеть сложа руки. Она могла жить лишь одним днем и надеяться, что все-таки в конце туннеля забрезжит свет.

9

Первые недели в замке протекли для Пола довольно спокойно, и Кэтрин немного расслабилась. Пола приняли в доме, предоставили ему комнату рядом с Ги, питался он вместе с остальными членами семьи, – словом, порядок был установлен. Пол занимался с Ги два раза в день, уроки были довольно короткие, чтобы не утомлять малыша. Остальное время ребенок играл в комнате или на улице, если выдавалась хорошая погода, и его сопровождали Кэтрин или Бриджит, а Пол поступал, как хотел, – шел с ними или оставался дома.

Поскольку рабочих рук по-прежнему не хватало, Гийом и Шарль проводили много времени около перегонных аппаратов и не очень тревожились о том, что происходит в детской. Во всяком случае теперь, когда Шарль одобрил выбор воспитателя, он предпочитал оставить все практические детали на усмотрение Кэтрин. Шарль считал, что воспитание малыша – дело матери, а трения между супругами, вызываемые их возрастающим отчуждением, приводили к тому, что в ее присутствии муж чувствовал себя неловко и раздраженно. В работе он забывался и не помнил, что жена, по-видимому презирает его. А стоило им снова сойтись вместе, враждебности в ее глазах и в каждом ее жесте не заметить было нельзя.

Кэтрин со своей стороны старалась избегать Пола. Чем меньше она знает о его делах, тем лучше, думала она. Наверное, такого же мнения придерживался и Пол. Он часто отсутствовал, но никогда не говорил ей, куда ходит и почему, и не давал никаких объяснений, когда возвращался.

Случались и неприятные моменты – один из них был в тот день, когда Райнгард пришел к ним обедать. Ему представляли Пола, и она затаила дыхание, с ужасом думая, что острый глаз Райнгарда сумеет сразу же распознать их комедию. Но Пол, как и всегда, вел себя непогрешимо и убедительно, играя роль педантичного воспитателя, и Кэтрин опять вздохнула с облегчением.

По-прежнему больше всех ее беспокоил Кристиан. Иногда она, неожиданно поднимая глаза, ловила на себе его взгляд, и этот проницательный взгляд окатывал ее ледяным душем.

Иной раз ей казалось, что она видит дурной сон, от которого скоро пробудится. Однажды, когда она пошла забирать Ги из класса, Пол отвел ее в сторону.

– Одно слово, Кэтрин.

– Что-нибудь о Ги? – спросила она. Но она уже знала, что речь пойдет не о Ги. У Пола был слишком серьезный тон.

– Нет. Я хочу, чтобы вы кое-что сделали для меня.

Ей стало тревожно.

– Что?

– Не съездите ли вы в Периге? Надо забрать записку для меня.

– Не знаю…

– Мама, мама! – Ги, оттолкнув свой маленький стульчик, несся к ним через всю комнату, размахивая листом бумаги, который разрисовал цветными карандашами. – Посмотри, что у меня получилось!

Она нагнулась, подхватила его, довольная передышкой.

– О, Ги, как замечательно! Что же это такое?

– Это генерал фон Райнгард. – Фамилию ему произнести было трудно. Получилось что-то вроде «Вайнхат». – А это солнце, а тут дерево…

– Мне надо поговорить с вами наедине. Я не стал бы просить, но это очень важно, – добавил Пол.

Она взглянула на него, отклонившись от маленькой головки Ги. Ее сердце бешено колотилось.

– Хорошо. Я приду к вам сразу же, как только отведу Ги к Бриджит.

* * *

Четверть часа спустя она постучалась в дверь его комнаты. Пол тут же отворил и отступил в сторону, пропуская ее.

Она была взволнована, но все же не могла не отметить, что за несколько прожитых здесь недель он изменил комнату по своему вкусу. Хотя у него почти не было пожитков, стало ясно, что здесь проживает мужчина – раньше же это была безликая гостевая комната.

– Я не стал говорить из-за Ги, – начал Пол. – Мы же не хотим, чтобы он повторял наши разговоры.

– Надеюсь, он не будет говорить, что я хожу в вашу комнату, – заметила Кэтрин. От нервозности и чего-то еще – может быть, от острого физического ощущения его присутствия – ее голос звучал резко.

– Он может это выкинуть?

– Вы – его воспитатель. Как вы считаете?

– Думаю, вам надо подготовить отговорку, на всякий случай. А я постараюсь все изложить покороче. Мне нужно, чтобы кто-то забрал адресованное мне послание в Периге от тех людей, кто с нами сотрудничает. Дело срочное – настолько срочное, что нельзя передавать его как обычно, через тайник.

Кэтрин знала, что он имел в виду тайники в каменных стенах и дуплах деревьев, через которые передавались записки участникам движения Сопротивления. Она прикусила губу, лихорадочно пытаясь придумать отговорку, чтобы не ездить в Периге.

– Что я скажу Шарлю?

– А разве вы обязаны что-то говорить ему? Вы же почти не общаетесь, верно?

– Мне придется взять машину. Он, несомненно, спросит, зачем она мне.

– Хорошо, – прибегнем к плану Б. Вы можете сказать, что нужно привезти дополнительные учебники для Ги от знакомого, живущего там. Отвезите меня туда, я сам возьму это послание.

– Вы все основательно продумали, не так ли? – сухо спросила Кэтрин.

– Это моя работа – поэтому я и здесь. Она немного помолчала.

– Хорошо. Попытаемся сделать так… с кем вы должны там связаться?

– Я скажу это вам, когда доедем до места. Но нам стоит выехать поскорее. Мне надо добраться до Периге не позже половины одиннадцатого.

– Трудностей, пожалуй, не возникнет. Шарль допоздна задерживается на работе.

– Тогда предоставляю вам организацию поездки.

– Постараюсь не подвести.

– Какого черта тебе понадобилось в Периге? – взорвался Шарль, когда она заговорила на эту тему.

– Я же сказала: Пол оставил часть учебников в доме своего знакомого. Теперь они понадобились. Ты что, будешь допрашивать меня о каждой мелочи?

– Только зря будешь жечь бензин.

– Не будь таким занудой, Шарль. Воспитание Ги – достаточно важное дело, чтобы оправдать расход бензина. Да и вообще, ты же всегда можешь получить сколько тебе надо от своего приятеля генерала фон Райнгарда, – добавила она едко.

– Фон Райнгард мне не приятель. Но я не хочу начинать все сначала.

– Так я могу взять машину или нет?

– Ну, можешь. – Шарль устало вздохнул. Ему осточертели эти бесконечные препирательства. – Если ты действительно едешь с такой целью.

Она вся похолодела.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Ничего. Но мне не нравится, что ты слишком возишься с этим Полом.

Его глаза потемнели – он явно ревновал ее. «Кристиан!»– подумала Кэтрин. Что он наговорил ему? А вслух сказала:

– Не смеши меня. Он – воспитатель Ги и старый знакомый, вот и все.

– Надеюсь, – устало произнес Шарль. – Действительно надеюсь.

Они выехали рано. Кэтрин сидела за рулем «испано». Весна постепенно окрашивала долину в зеленый цвет, на кустах и деревьях набухали почки, но предыдущей ночью ударил морозец, и в первых солнечных лучах утреннего солнца все сверкало и переливалось инеем.

Кэтрин всегда получала удовольствие, когда ей приходилось вести «испано». Она и сейчас наслаждалась представившейся возможностью, которая выпадала теперь довольно редко, и автомобиль летел вперед, как птица.

Как и во многих других французских городах, в Периге над всем доминировал собор – огромное белое строение византийского стиля, венчавшее самое возвышенное место городка. В более счастливые дни Кэтрин с удовольствием посещала его, оставляя машину на бульваре с тремя шеренгами деревьев и гуляя по старым кварталам города, где дома под коричневато-красными крышами казались карликами рядом с величественным собором с его дюжиной элегантных башенок, пятью сверкающими куполами и колокольней в четыре этажа высотой, на вершине которой укреплен конический каменный шпиль с изящным квадратом для фонаря у основания шпиля. На этот раз она почти не обратила на все это внимания. Ей было не до того.

– Куда надо ехать? – спросила она Пола.

– Пюи Сен-Фрон. Знаете, где это? – Он сидел, удобно расположившись на сиденье для пассажира, наслаждаясь удобством мягкого кресла.

– Знаю. Но вам придется показать, где остановиться.

– Покажу, не беспокойтесь.

Несмотря на войну, движение па улицах было оживленным. В потоке машин и пешеходов Кэтрин пришлось предельно сосредоточиться на вождении.

– Поверните налево. Здесь. Останавливайтесь, где удобнее. Мне надо зайти к доктору.

Он открыл заднюю дверцу, вышел из машины и пошел по узкой улице. Его довольно поношенный костюм коричневого цвета и застегнутая до самой шеи на французский манер рубашка ничем не выделялись в местной толпе.

Дожидаясь Пола, Кэтрин думала о нем. Он вошел в ее жизнь, перевернув се вверх дном, заставил Кэтрин усомниться во многих принципах, пробрался под крышу ее дома, и несмотря на это, она ничего не знала о нем. Возможно, так было надежнее, но ее разбирало любопытство. Она подозревала, что при любых обстоятельствах Пол все равно останется себе на уме. Окружавшая его тайна была не только привлекательной, но и обескураживающей.

Прошло довольно много времени, Кэтрин начала беспокоиться. Пол отсутствовал слишком долго. В узкую улочку въехала полицейская машина Виши, у нее оборвалось сердце. Предположим, они остановятся и спросят, что она здесь делает – что ей отвечать? К ее облегчению, машина не остановилась, а проехала мимо.

Она уже подумывала, что, может, он не вернется вообще, когда Пол вышел из растрескавшейся, с облупленной коричневой краской двери, на которой висела потемневшая от времени табличка.

– Где вы столько пропадали? – прошипела она, когда он сел на переднее сиденье рядом с ней. – Я испугалась, не случилось ли чего?

– Я сказал – мне надо зайти к врачу. А к нему очередь. – Его спокойствие действовало ей на нервы.

– Все это очень хорошо, но я чуть не попала на допрос к полицейским Виши.

– Неужели правда?

– До этого дело не дошло.

– Тогда все в порядке.

Кэтрин сердито надула губки. Спорить с ним бесполезно, особенно здесь, посередине шумной улицы. Она завела мотор.

– Подождите, – сказал он по-английски. – Куда вы собрались ехать?

– Понятно, что домой.

– А не думаете ли вы, что нам сначала следует побывать в книжном магазине и купить кое-какие книги? Покажется несколько странным, если мы возвратимся домой без книг, поскольку поводом для поездки послужили именно они.

– Я думала, у вас что-то уже есть. Похоже, вы обдумали все, – выпалила она, раздосадованная своей несообразительностью.

Пол, пропустив мимо ушей ее подковырку, остался по-прежнему невозмутимым, что еще сильнее раздражало ее. Она резким движением переключила скорость.

– Тогда что же вы хотите, чтобы мы сделали?

– Поезжайте вперед, но медленно, – посоветовал он. – Остановитесь возле первого попавшегося книжного магазина.

– В какую сторону ехать?

– Кажется, вы сказали, что знаете этот городок. Ладно, поверните здесь налево, потом направо… притормаживайте, не так быстро! Вот здесь… остановитесь!

Она поступила, как он велел, внутренне кипя от злости, но внешне ничего не показывая. Его наметанный глаз приметил букинистический магазин. Он вышел из машины и скрылся в нем. Через несколько минут вышел оттуда с охапкой потрепанных книг.

– Это нас устроит. – Пол положил книги на заднее сиденье. – Теперь все в порядке, поехали домой.

– Хотелось бы, чтобы вы перестали относиться ко мне как к шоферу, – бросила она.

По городку они ехали молча, направляясь в сторону Савиньи. Она так вцепилась в руль, что суставы ее рук побелели, а напряженные шея и плечи выказывали недоброжелательство и гнев. Когда они выехали за город и находились на большом расстоянии от ближайшего населенного пункта, он слегка дотронулся до ее руки.

– Остановите машину на минутку, Кэтрин.

– Зачем?

– Сделайте хоть раз так, как я прошу, не задавая вопросов.

Все еще сердитая, она съехала на обочину. Солнце растопило изморозь на живых изгородях, обнажив первые зеленые побеги.

– Так что?

– Кэтрин, может быть, мне уехать из замка?

– Скажу как перед Богом, иногда мне хочется, чтобы вы и не приезжали.

– То есть оказаться и не там, и не здесь, так? – Он вынул сигареты и закурил, не предложив ей. – Я думал, вы сможете примириться с тем, что я нахожусь у вас, но теперь в этом не уверен. Вы кажетесь очень… взвинченной. Такое состояние опасно.

Румянец залил ее лицо и шею. Хотя она и не очень хотела, чтобы он жил в замке, еще меньше она желала, чтобы он судил о ней, намекая на ее чувства к нему.

– Мне просто хотелось бы немного больше знать о том, что происходит, – начала она.

– Я вам не выкладываю всего для вашей же собственной безопасности.

– Вначале вы говорили другое. Тогда вы предлагали мне сделать массу разных вещей.

– Это было до того, как я решил использовать замок в качестве базы для своих операций. Вы обеспечили мне хорошее прикрытие, что, возможно, является самым важным изо всего, что вы смогли бы сделать. Но ради нашего общего блага, чем меньше вы знаете о моих делах, тем лучше. Опасно держать под одной крышей нескольких агентов. При нынешнем положении, если меня поймают, вы сошлетесь на то, что ничего не знали. Моя объяснительная версия остается в силе, как я и говорил. Будете держаться ее, ни у кого не будет причин не доверять вам.

– Пока вы меня не выдали.

– Этого я не сделаю.

– Очень смелые слова. Но я слышала, как гестапо развязывает людям языки: выжигает пламенем глаза, отрезает половые органы. Разве можно вынести такие пытки?

– Они не возьмут меня живым. У меня в манжете рукава капсула с цианистым калием.

Он произнес эти слова с возмутительным спокойствием, словно речь шла не о самоубийстве, а о поездке на пароме через пролив. Она быстро взглянула на него.

– Кто вы такой?

– Вы же знаете, что спрашивать меня об этом бессмысленно.

– Нет, я имею в виду не ваше настоящее имя. Знаю, его вы не назовете. Но мне хотелось бы знать, почему им пошли на это? Зачем класть голову на плаху. Какие мотивы двигают вами?

– У меня имеются на то основания.

– А именно?

Он опустил стекло и выбросил окурок.

– Давайте скажем так – мне понятна ваша забота о семье – особенно беспокойство о сыне. Если бы нацисты сделали с ним что-нибудь ужасное, что чувствовали бы вы – помимо, конечно, душевного потрясения? Разве не захотели бы отомстить? И не очень беспокоились бы о себе, правда? Главное для вас заключалось бы в том, чтобы помочь загнать этих мерзавцев опять в их помойную яму и закрыть щели так плотно, чтобы они никогда не смогли снова выползти оттуда, неся людям ужас и разрушения.

Он сжал на коленях руки. Его голос звучал тихо, но в этой сдержанности было столько муки, что у Кэтрин исчезли последние остатки гнева, сменившегося ужасной догадкой.

– Вы хотите сказать?..

– Я не хочу говорить об этом, – хрипло произнес Пол. – Но очень хорошо понимаю такие чувства.

Какое-то время Кэтрин не могла произнести ни слова: он вдруг открылся перед ней совсем в ином свете.

– Простите меня, – вымолвила она. – Пожалуйста, скажите… что произошло?

– Я сказал, что не хочу говорить об этом. Ограничусь лишь немногим: когда началась эта проклятая война, у меня были жена и дочь. А теперь… ну, теперь их нет.

– Простите меня, – повторила она, зная, что никакими извинениями тут не поможешь, и положила ладонь на его руку, не найдя лучшего способа выразить свои эмоции: сожаление, что она неверно судила о нем, стыд за свой эгоизм и такое глубокое сочувствие, как будто это она сама потеряла дорогих и близких. Несколько секунд они сидели не шевелясь, объединенные единым чувством, в котором не было ничего плотского, хотя руки их соединились. Это было скорее слияние душ, утешавших и получавших утешение.

Пол первым вышел из оцепенения. Слегка пожав ее пальцы, он положил ее руку на рулевое колесо.

– Думаю, нам следует возвращаться в Савиньи, – произнес он.

Двумя днями позже Пол зашел на жилую половину супругов, когда Кэтрин уже готовилась спуститься к ужину.

– Шарля нет дома, верно? – тихо просил он, открыв дверь.

– Нет, он спустился, чтобы обсудить кое-какие дела с отцом.

– Я слышал, как он спускался, и решил поговорить с вами. Сегодня вечером мне надо будет уйти.

– Прямо сейчас?

– Нет, попозже. После ужина. Если ужин затянется, я попрошу меня извинить под предлогом, что надо готовиться к занятиям. Но если начнутся вопросы, я был бы вам признателен, если бы вы меня прикрыли.

– Конечно, я это сделаю.

Кэтрин не было необходимости спрашивать, куда он уходит или что затеял. Когда Пол вышел из комнаты, она выглянула в окно. Ночь уже опустилась, но небо было безоблачным, в бархатной мгле мерцали звезды, луна своим призрачным светом серебрила покрывшиеся изморозью кусты. Прекрасная ночь для операции бойцов Сопротивления. Отличная ночь для того, чтобы умереть.

Кэтрин не знала, почему внутренний голос так отчетливо произнес эти слова. Она вся затрепетала, ее схватило предчувствие ужаса. Но она знала, что на этот раз она боялась не только за себя или за свою семью, и даже не за Ги. Сердце ее сжималось от страха за человека, который именовал себя Полом Кертисом.

Примерно около половины двенадцатого Пол тихо затворил дверь в свою комнату, прошмыгнул по коридору и спустился по лестнице. В замке было темно и тихо, если не считать легкого поскрипывания деревянных половиц. Пол благодарил провидение за то, что семья в этот вечер рано улеглась спать. Объяснялось это не только удачей – все устали от продолжительных рабочих дней. Пол предусмотрительно открыл запоры на своем окне – щелчок тяжелого запора мог бы прозвучать слишком громко в эту холодную, бодрящую ночь и выдать его; проверил надежность стволов дикого винограда, покрывавшего наружную стену, который он в первую же ночь приезда сюда решил использовать в случае необходимости ля побега. Без крайней нужды он не стал бы спускаться таким образом. Растения могут выдержать его вес, а могут и не выдержать. Во всяком случае, сегодня ему не придется выяснять это. Когда в доме все затихло, Пол надел черный свитер с широким воротником и вельветовые брюки, измазал лицо сажей, засунул в карманы фонарь, пистолет и фляжку с коньяком. Неся в руках ботинки, он выскользнул из замка через боковую дверь.

Было тихо и свежо, луна освещала сад, позволяя легко ориентироваться на центральном дворе. Ему надо было пройти к границе поместья, где спрятан велосипед. Пол подумал, что эта ночь идеальна для вылетов. Он был уверен, что операция состоится еще до того, как поймал Би-Би-Си, и закодированное послание, которое понял только он, подтвердило это. «Ле бебе с'аппель Жак» – «ребенка назвали Жаком» – может показаться непонятной ерундой всякому. Но для Пола эта фраза была исполнена важного смысла. Сегодня «Лисандер» вылетит из Англии с хорошо подготовленным радистом и экспертом-подрывником па борту. Пол должен встретить их.

Ему стало жарко, он завертел педалями быстрее, чем надо, осматривая небо в поисках дуговых прожекторов, что могло означать приближение полицейского патруля, и прислушиваясь, не шумит ли поблизости мотор. Но все было тихо. Он еще раз мысленно все повторил: все продуманные им детали операций, которая начала осуществляться с момента посещения им хирурга два дня назад в городе Периге. Его люди получили инструктаж и подготовились – Альберт, фермер, владелец грузовика-фургона, в котором отвезут двух вновь прибывших в безопасные дома; Жан Луссак, станционный смотритель, он любил, чтобы его включали в операции; и два местных парня, за которых поручился Альберт и которые будут дозорными. Всем им надо лишь слушать Би-Би-Си, как делал он сам, чтобы знать, в какую именно ночь к ним прилетят. Пол надеялся встретиться с «Лисандером» не в одиночку, а со своими соратниками, чтобы сразу отвезти тех двоих на место. Но, во всяком случае, они приземлятся в удобном месте, а не на вспаханной борозде, как Пол, когда его в первый раз забрасывали во Францию.

Подъезжая к полю, которое избрали для посадки самолета, Пол увидел припаркованный фургон и испытал чувство облегчения. По крайней мере, Альберт услышал послание и, надо полагать, успел передать остальным. Пол сошел с велосипеда, прислонил его к живой изгороди и подошел к фургону.

– Значит, вы уже на месте.

– Да, но Жан не смог приехать. Он простудился.

– Ничего. Обойдемся без него. Отличная почка выдалась. Пилот легко разглядит наши опознавательные знаки. Думаю, они прилетят вовремя.

– Если не нарвутся на зенитки.

Альберт был суровым человеком, но надежным. Он ненавидел бошей с такой яростью, что эта страсть заставила его поменять свое мирное ремесло на активную борьбу в рядах Сопротивления. Сейчас он жевал бутерброд с колбасой, и его слова звучали невнятно.

Пол включил фонарик, посмотрел на часы.

– Давай разметим посадочную полосу. Остальное дожуешь, когда будем ждать посадки.

Альберт завернул остатки еды в бумагу и сунул сверток в один карман пальто, а фляжку с кофе – в другой. Он и два деревенских паренька, которые сидели в кузове грузовика, присоединились к Полу. Вместе они прошли полем к тому квадрату, который избрали в качестве посадочной полосы. С трех сторон квадрат окружал зеленый забор из кустарника, а в конце виднелась шеренга деревьев. Место было довольно ровное, по сигналы будут не видны со сторон, их можно заметить только с воздуха. Пол и Альберт расставляли лампы, которые привез Альберт, в форме буквы «Г», а два паренька стали в разных местах настороже. Теперь оставалось только ждать.

Говорили мало, Альберт методично приканчивал свои бутерброды, а Пол сделал несколько глотков согревающего бренди. Он опять взглянул на часы – несколько минут после полуночи. Напряжение от ожидания сказывалось на нервах. Как-то не верилось, что самолет вообще прилетит. Если он не объявится, то придется еще раз напрямую связаться с Лондоном, думал Пол, а ОН не хотел бы использовать свой радиопередатчик без крайней нужды. Управлялся он с ним не очень ловко, а каждая лишняя минута работы таила в себе угрозу пеленгации. За себя лично он не очень беспокоился, но его волновала опасность обнаружения сети и, особенно, опасность, грозившая Кэтрин. Он отмахнулся от этих мыслей. Пока что для беспокойства причин нет. Беспокоиться надо, если выяснится, что операция провалилась.

Когда Пол почти потерял всякую надежду, до его слуха донесся дальний рокот мотора. Замерзшими от холода пальцами он засунул фляжку в карман.

Сделал знак Альберту, зажег ближайшую лампу и факел и начал выписывать факелом в воздухе букву из азбуки Морзе, а Альберт несмотря на свою грузность, быстро передвигался, торопливо зажигая две другие лампы.

«Лисандер» снизился, пролетев прямо над верхушками деревьев. Пол опять посигналил, «Лисандер» ответил и включил прожектора для приземления. Пол наблюдал, как пилот сделал еще один круг и, снижаясь, стал приближаться к первой лампе. Казалось, что он снижается на слишком большой скорости, Пол затаил дыхание и всей душой надеялся, что полоса окажется достаточно длинной. Когда колеса коснулись травы, самолет «Лисандер» подпрыгнул, потом покатил ровно, затормозил, включив мощные тормозные моторы развернулся вокруг последней лампы и поехал назад по полю.

Люк открылся, показалась голова пилота.

– Привет, ребята. Хорошая посадочная площадка. Тут же из самолета вылез первый из пассажиров, с пистолетом наготове, второй пилот подал ему багаж. Как только оба спустились, пилот попрощался, закрыл люк и включил мотор на полную мощность. Самолет взмыл над забором из кустарника, а Пол подошел к прибывшим.

– Добро пожаловать, я – Пол Кертис.

– Я – Жак, ваш радист. А это – Морис.

– Хорошо. Не будем терять времени, поедем. Вдруг самолет засекли. Альберт отвезет вас на первое время в надежное место. Скоро я с вами свяжусь.

Они пошли к тому месту, где был припаркован фургон Альберта и залезли в кузов. Мотор, кашлянув, затарахтел, Пол проводил фургон взглядом, пока тот не скрылся за поворотом, потом взял свой велосипед, стоявший у изгороди. Два деревенских паренька, стоявших настороже, уже ушли, их тени растаяли во тьме.

Пока что все шло хорошо. Операция прошла даже более гладко, чем он надеялся. Пол сел на велосипед и поехал по дороге в сторону замка. Ничто не нарушало тишину ночи, и он понемногу успокаивался. Он крутил педали, не подозревая, как близок к гибели.

Немецкая патрульная машина, должно быть, спускалась по дороге с холма с выключенными светом и мотором. Пол не знал, почему они так поступили, так же как не мог понять и другого – почему он не услышал приближения машины. Автомобиль выскочил из-за поворота внезапно – большой черный квадрат в свете луны. Не останавливаясь и не раздумывая, Пол вместе с велосипедом врезался в живую изгородь, точно зная, что его заметили. Он даже не почувствовал особенного страха. Сразу на полную мощность включились фары, необычно ярко осветив все вокруг. Пол, что было сил, продирался через кустарник, полы пальто зацепились за сучья, он рванул их и выкатился на подмерзшую траву, и медленно пополз, прильнув к земле. Он слышал, как хлопнула дверца, и до него долетели крики по-немецки:

– Здесь! Вот здесь! Велосипедист!

Его сердце громко стучало, пот ручьями сбегал с лица. Теперь он полз по краю поля. Недалеко впереди виднелась еще одна живая изгородь. Если он успеет продраться сквозь нее, тогда у него еще останутся шансы. Другую возможность улизнуть он видел в небольшом леске в дальнем конце поля. Он знал, что дальше протекает река, а там уж начинаются земли семьи де Савиньи. Но само поле – слишком открытое пространство. Если он побежит, его тут же перехватят; но даже если б это и удалось, он привел бы нацистов прямо в замок. Нет, иного выхода, кроме как остановить преследователей, не было. Он не знал, сколько их, не знал, скольких сумеет сразить, прежде чем его накроют; в пистолете было шесть патронов.

Пол перекатился ближе к изгороди, сел на корточки, выхватил из кармана пистолет и спустил предохранитель. Когда из-за изгороди показался первый немец, Пол не раздумывая, выстрелил. Даже из такого положения и па таком расстоянии выстрел оказался отличным. Он научился стрелять еще ребенком, у него был наметанный глаз. Испуганно вскрикнув, немец рухнул, схватившись за живот. Через живую изгородь уже протискивался второй, Поль выстрелил снова. На этот раз он промазал или лишь слегка задел фрица – Пол точно не знал. Тот в свою очередь нажал на курок автомата. Пули засвистели в траве, Пол вдруг почувствовал резкую боль в левой руке, которая сразу онемела. Он замер, прячась в тени. Немец приближался, держа автомат наготове, но больше не стрелял. Думает, что сразил меня, решил Пол. Притаившись, он ждал, стараясь не выдать себя ни звуком, пока немец не подошел так близко, что при свете луны Пол мог даже различить черты его мордастой физиономии. Тогда он нажал на курок.

Немец рухнул на землю почти без звука с простреленным сердцем. Пол подождал немного. Были ли там другие? Со стороны дороги криков больше не доносилось, лишь стоны первого немца, которого он ранил и который теперь катался по траве. Пол знал, что того нельзя оставлять в живых. Он подполз к немцу и, не колеблясь, выстрелил в голову. Немец дернулся и затих.

Пол огляделся. Его сердце громко стучало, он задыхался, будто пробежал целую милю. На его счастье немцем было всего двое, но ему надо скрыться, пока не прибудет подкрепление.

Первым инстинктом было побежать через поле, но он знал, что оставлять велосипед нельзя. Здесь, в сельской местности, все велосипеды похожи, но всегда есть риск, что могут установить, кому принадлежит именно этот. Он кое-как продрался через кустарник опять на дорогу и заторопился к тому месту, где стояла патрульная машина. Мотор все еще работал, дверцы распахнуты. Пол выключил и мотор, и свет. В любом случае машину скоро обнаружат, но чем меньше она привлекала внимание сейчас, тем больше драгоценного времени он выиграет.

Пол вытащил велосипед из кювета и с трудом сел на него. В руке болезненно дергало, пальцы слиплись от крови. Он тронулся, скрежеща зубами и отчаянно виляя из стороны в сторону, по дороге в Савиньи.

Кэтрин не спалось. Она долго смотрела в темноту, гадая, что задумал Пол, и один раз ей показалось, что она услышала вдали гул самолета.

Рядом с ней негромко храпел Шарль – привычка, которая в эти дни казалась Кэтрин особенно отвратительной. Она отбросила одеяло, вылезла из кровати, накинула на себя кимоно. Пол спальни, в местах, не закрытых ковром, был очень холодный. Она сунула ноги в шлепанцы и подошла к окну.

Яркая луна заливала светом парк, Кэтрин посмотрела на небо. Никаких следов самолета, лишь ярко мерцали звезды и виднелись отдельные кучевые облачка. Она долго стояла так, глядя на улицу и думая о Поле. То, что он сказал ей, а скорее, о чем он умолчал по поводу судьбы жены и ребенка, сильно задело ее, и она думала и о них. Трудно было представить себе этого сурового человека без нервов в роли любящего мужа и отца. Однако ей верилось, что он был заботлив, а горевал о них он так сильно, что это просто не укладывалось в ее сознании. С чувством, близким к потрясению, Кэтрин обнаружила, насколько бедным был ее собственный эмоциональный опыт. Конечно, она любила Ги глубокой, оберегающей и гордой любовью матери, но на этом, пожалуй, все и кончалось. Когда-то ей казалось, что она любит Шарля, но это чувство ушло, и не от болевого резкого шока, а отмерло постепенно, как гаснет отсыревшая петарда, оставив лишь чувство сожаления и горечи, что Шарль совсем не такой человек, каким она его считала. Наверное, он никогда таким и не был. В остальном же ее эмоции носили негативный характер – чувство одиночества, тоска, а с началом войны – еще гнев и страх. Если соизмерить все это с глубиной чувств Пола, ее переживания казались мелкими и эгоистичными.

Кэтрин стала дрожать: тонкое шелковое кимоно не согревало в эту морозную ночь. Если она не вернется в постель, то схватит простуду. Но ложиться в кровать не хотелось. Мысль о том, что она будет лежать там, прислушиваясь к малейшему звуку, чтобы дождаться возвращения Пола, представлялась ей невыносимой.

Вдруг она заметила какое-то движение на въездной дороге. Она склонилась над подоконником, всматриваясь в темноту. Пол! Это должен быть он! Она почувствовала облегчение и потом сразу же первые уколы тревоги. Он продвигался как-то странно, как будто опираясь на велосипед, а не ведя его рядом с собой. Одна его рука выглядела как-то неестественно. Что-то было не так. Кэтрин инстинктивно почувствовала это и поняла, что ей надо выяснить, в чем дело.

Шарль продолжал крепко спать, его храп перешел в глубокое, ровное дыхание. Кэтрин осторожно прошла в прихожую, надела пальто. Потом шлепанцы сменила на туфли на плоском каблуке, вышла в коридор и, крадучись, спустилась по лестнице.

Боковая дверь замка оказалась незапертой, по-видимому, Пол намеревался возвратиться именно через нее. Она вышла, прошла по двору к амбару, дверь которого оказалась приоткрытой. Кэтрин толкнула ее, чтобы раскрыть пошире, и услышала щелчок взведенного курка.

– Это я! – торопливо зашептала она. – Это вы, Пол?

– Ради Бога! Я чуть не застрелил вас! – воскликнул он с досадой.

– Вы с ума сошли? – отозвалась она, потрясенная. После яркого лунного света в амбаре было очень темно, она могла едва различить силуэт его фигуры. Привалившись к стене, Пол прижимал свою левую руку.

– Пол? – спросила она. – С вами все в порядке?

– Нет, чертовски не повезло. Будь все проклято, меня чуть не поймали. Я пришил двух немцев. Один из них ранил меня в руку.

– О Боже! – Кэтрин бросило в жар, потом в холод, и на мгновение ей показалось, что она рухнет в обморок. Никогда в жизни она не испытывала такого беспредельного ужаса. – Вы убили двух немцев? Пол, вы погубите нас!

– Пока забудем о них. Сейчас я беспокоюсь о себе. Я повсюду оставляю следы крови, и, кажется, у меня сломана рука.

– О Боже мой! – опять воскликнула Кэтрин. Ее глаза уже освоились с темнотой. Она подошла к нему. – Покажите.

– Вот эта. О, черт! – Он поморщился, едва она дотронулась.

Толстый материал его куртки набух, стал липким, на полу образовалась темная лужица крови.

– Оставайтесь здесь, – посоветовала она. – Вам нельзя идти в дом, с таким кровотечением. Я что-нибудь принесу…

Кэтрин оставила его в амбаре и побежала на кухню: она вернулась через несколько минут с толстым полотенцем.

– Вы можете снять куртку?

Пол застонал, когда начал стягивать ее. Стараясь не делать резких движений, Кэтрин разрезала рукав куртки и натуго перевязала полотенцем выше локтя.

– На время это остановит кровь. А теперь пойдемте в дом.

Помогая ему, Кэтрин обвила рукой его торс, а Пол с признательностью оперся на нее. Видно было, что он добрался до замка из последних сил и теперь ослабел и чувствовал себя неуверенно.

– Сможете добраться до своей комнаты? – спросила Кэтрин, когда они вошли в кухню. – Надо убрать следы крови в амбаре.

– Доберусь, – выдавил из себя Пол.

Кэтрин налила ведро воды, нашла швабру и торопливо пошла в амбар. Кэтрин старалась, но не знала, хорошо она все вымыла в потемках. После надраивания темного пятна на полу уже не было. Она слегка присыпала это место опилками из мешка возле двери, передвинула пару мешков, которыми почти заставила это место. Велосипед она отвела к самой дальней стене. Потом вылила помои в сточную яму во дворе, вернулась в дом, закрыла за собой дверь на засов и, крадучись, пробралась по лестнице к комнате Пола. Он сидел на кровати, придерживая раненую руку, которая все еще была перетянута кухонным полотенцем. Его лицо, отражавшее сильную боль, совершенно побелело.

– Вы выглядите ужасно, – сказала Кэтрин.

– Спасибо за комплимент!

– Не дерзите. Что нам делать с вашей рукой? – Она подошла к Полу, села рядом с ним на кровать и стала развязывать полотенце. Он поморщился от боли.

– Оставьте это, ладно?

– Нет, нельзя. Надо взглянуть на рану.

Он помог ей развязать полотенце, подложил край его под локоть, чтобы капли крови не падали на пол. Рана была отвратительная, но, кажется, рука не сломана.

– Я попытаюсь промыть рану, – предложила Кэтрин, – но вы должны будете показать ее врачу.

– Но как, черт возьми, я смогу сделать это? – боль сделала его злым и задиристым, от потери крови он обессилел, его мысли путались.

– А ваш приятель, доктор в Периге? Я отвезу вас к нему завтра. Но вы не должны выходить из своей комнаты. Слава Богу, что они по уши завязли со своей перегонкой. И слава Богу, что я вовремя заметила ваше возвращение!

Пол промолчал. Он привык все делать сам, но в данный момент с радостью принимал ее помощь.

Кэтрин опять спустилась вниз за миской воды и йодом – она опасалась пользоваться ванной, кто-нибудь мог их услышать. Вообще опасно было пользоваться ночью водопроводом – старые трубы могли издать громкие и неприятные звуки. Возвратясь, она как можно тщательнее промыла рану, заставляя себя не слушать приглушенные стоны Пола. Закончив, Кэтрин перевязала рану другим чистым полотенцем, а на шею Полу надела повязку из длинного шелкового шарфа, чтобы поддерживать руку. Потом помогла ему лечь на кровать, не раздеваясь, и накрыла его пуховым одеялом.

– Не знаю, удастся ли вам заснуть, но, по крайней мере, попытайтесь, – посоветовала она ему. – Я должна вернуться в спальню, иначе Шарль может хватиться меня. Утром я принесу вам завтрак, и тогда мы придумаем что-нибудь.

Он кивнул и протянул ей руку.

– Знаете, Кэтрин, вы – отличная девушка.

– Да, – отозвалась она. – Иногда я сама себе удивляюсь.

В ней поднимались теплота и нежность, которые окончательно вытеснили беспокойство. Эти чувства не покидали ее, когда она возвратилась в спальню, сняла пальто и бросила кимоно на спинку стула. Когда она опять скользнула под одеяло, Шарль пошевелился, коснувшись ее во сне. Она отодвинулась, но на мгновение ей представилось, что рядом с ней лежит не Шарль, а Пол. Она лежала, отдаваясь этой иллюзии, слишком разбитая, чтобы отогнать ее, а тем более оценить или понять. Но сон все равно не шел. Всякий раз, когда она закрывала глаза, перед мысленным взором проносились сцены последнего часа, и вскоре на смену приятной иллюзии пришла опять тревога – тревога за Пола, тревога за себя, беспокойство о том, что и как ей надо теперь делать. И потом, когда она уже совсем было заснула от усталости, леденящий душу ужас охватил ее.

Пол, по его словам, убил двух немцев. Дознаются ли, что вина лежит на нем или нет, это событие для них для всех сулит ужасные последствия.

Занималась заря, серебристая и розовая, когда Кэтрин наконец-то забылась на пару часов так отчаянно нужного ей сна.

10

Когда Кэтрин убедилась, что все разошлись, она направилась в комнату Пола.

Он лежал, пребывая в дремоте, но помятые одеяло и подушки говорили, что он провел тяжелую ночь. Это ее не удивило. Едва Пол почувствовал, что в комнату кто-то вошел, он резко дернулся, застонал и попытался сесть.

– Как вы себя чувствуете? – спросила она.

– Скверно.

– Вижу. Я принесла вам чашку кофе. Нам надо поговорить и решить, что делать дальше.

Она поставила чашку на маленький столик рядом с кроватью так, что он мог дотянуться до нее здоровой рукой, и одновременно осмотрела полотенце, которым была завязана рана. Хотя красное пятно и просочилось, но оно было небольшим, се страхи не подтвердились.

– По крайней мере, кровотечение остановилось, – проговорила она, – но думаю, рану надо показать все равно. Боюсь, как бы она не стала нарывать; но вызвать вам доктора сюда я не могу. Нельзя, чтобы кто-то заподозрил, что вы нуждаетесь в лечении, а потом я не уверена, что можно доверять доктору Артиго. Придется отвезти вас в Периге. Надеюсь, что оставшегося бензина хватит па поездку.

– Нет, – возразил он. – Я не могу просить вас, Кэтрин, пойти на это. У меня было время все обдумать – я не спал почти всю ночь. Самое лучшее для меня вообще уехать отсюда. И если явится гестапо и начнутся допросы, они не обнаружат, по крайней мере, что вы скрываете у себя под крышей вражеского агента.

– Но куда же вы поедете? – Вместо облегчения Кэтрин почувствовала, как замирает ее сердце.

– У меня есть другие связи. Меня спрячут. Я поменяю фамилию. Теперь, когда произошло непредвиденное, я не могу навлекать на вас еще большую опасность. Задним умом я теперь понимаю, что вчера ночью мне вообще не надо было возвращаться сюда, но кое-что надо было забрать. Эти предметы хорошо припрятаны, однако если немцы проведут тщательный обыск, то гарантий, что они не найдут эти вещи, нет. Кроме того, меня беспокоит этот дурацкий велосипед – боюсь, что можно будет установить, кому он принадлежит.

– Ах, Пол, право не знаю… Сам факт вашего исчезновения вызовет сильные подозрения. Как я смогу его объяснить?

– Вам и не надо ничего объяснять. Вы прикиньтесь, что абсолютно ничего не знаете, сделайте вид, что так же удивлены, как и все. Даже если в вашей семье у кого-то появятся сомнения, вас ведь не выдадут, верно? А тот факт, что де Савиньи проявили себя лояльными гражданами новой Франции, сослужит хорошую службу во мнении остальных и убережет он подозрений.

– Не знаю, – опять повторила она. – Мне это не нравится.

– Мне тоже. Но лучшего мы не придумаем. Если сюда заявятся боши и начнут задавать вопросы, говорите обо мне как можно спокойнее и ни в чем не вините себя. Господи, знаю, что получилась настоящая заваруха. Простите, Кэтрин. Я допустил ошибку, что вовлек вас в это дело.

– Теперь поздно горевать, – сказала она. – Вы не давали обещаний, что все пройдет гладко, и предупреждали об опасностях.

– Но я сказал также, что сделаю все, чтобы огородить вас от них. А все у меня вышло боком. Не хочу, чтобы вы увязли еще глубже.

– Если вы куда-то отправитесь в таком состоянии, то вас тут же схватят. – Удивительно, насколько вдруг для нее стало важным, чтобы его не задержали, – и не потому, что она боялась за себя: она знала, что до пыток он дело не доведет. При серьезной угрозе он просто раздавит во рту капсулу с цианистым калием, которая зашита у него в манжете – но именно мысль о таком исходе была ей невыносима.

– Пожалуйста, разрешите мне отвезти вас в Периге, а там посмотрим, может быть, доктор сможет подлатать вас так, что все обойдется. Я никогда не прощу себе, если отпущу вас сейчас, когда вы больше всего нуждаетесь в помощи и поддержке.

– А я никогда не прощу себе, если из-за меня с вами что-то случится.

Это была правда, и он больше не мог закрывать на нее глаза; но осознание этого потрясло его и заставило во многом признаться самому себе. Его очень волновало все, что могло произойти с Кэтрин. Он приехал сюда, ожидая увидеть избалованную девчонку, из тех богачек, которых он особенно презирал, а вместо этого нашел женщину с сильным характером, крепкую духом, до смерти напуганную и все же достаточно смелую, чтобы идти на риск, сознавая опасные последствия своего поступка ради помощи ему. Он бесцеремонно использовал ее, зная, что навлекает на нее огромную опасность, и даже допускал возможность принесения ее в жертву. Для успеха дела он должен был так думать. Она была просто одна из женщин. Он же и другие подобные ему пытались спасти весь континент, всех мужчин, всех женщин и детей. Беда заключалась в том, что Пол нарушил одно из главных правил шпионской работы, перестав видеть в ней просто еще одну женщину.

Ворочаясь в постели этой долгой и мучительной ночью, он мысленно видел ее лицо, слышал ее голос, неразумно желал, чтобы она находилась с ним, а не ушла, чтобы лечь рядом с другим мужчиной, с мужем; он желал этого даже несмотря на то, что животный инстинкт склонял его к тому, чтобы залечивать рану в одиночестве. Однако мысли о Кэтрин облегчали страдания. Это открытие стало для него шоком. Раньше в тоскливые часы одиночества ему всегда являлось лицо Гери, именно ее он видел сквозь полузакрытые ресницы, ее голос звучал в голове. Теперь он – к своему ужасу – обнаружил, что не может четко представить себе лицо погибшей жены. С большим старанием он набрасывал мысленно ее черты, как это делает художник, когда рисует портрет – льняные волосы, голубые фарфоровые глаза, молочно-белая кожа и румянец во всю щеку. Дразня, он называл ее «бэбешкой». Но теперь, как он ни старался, образ не обретал окончательную форму, детали отказывались слиться воедино. И с болезненным ощущением предательства Пол понял, что живым и реальным для него стало теперь лицо Кэтрин.

Это открытие укрепляло Пола в решимости покинуть замок. С профессиональной точки зрения опасно испытывать сильные чувства к одному человеку – забота о другом делает человека уязвимым. Но и по личным соображениям ему хотелось бежать. Он не хотел, чтобы образ Гери вытеснило другое лицо. Не хотел, чтобы кто-то покушался на принадлежавшее ей одной место в его сердце. Все происходило слишком быстро, невероятно быстро, и являлось оскорблением всему, что было дорого им обоим.

– Мне надо уходить, – произнес он. – Так будет лучше для всех.

Кэтрин нервно провела рукой по своим волосам. На ее глаза наворачивались слезы, она чувствовала себя беспомощной и напуганной.

– Я не согласна с вами, однако, если вы приняли уже окончательное решение, думаю, не смогу остановить вас. Но сначала хотя бы поешьте.

– Хорошо, – отозвался он. – Вам следует пойти погулять. Прихватите с собой Ги. Когда вы возвратитесь, меня уже не будет. Сразу же сообщите кому-нибудь об этом. Разыграйте удивление – покажите, что вы расстроились. А потом совсем забудьте обо мне.

Она кивнула, зная, что он просит о невозможном. Ей будет трудно разыграть такую комедию, но она как-нибудь это сделает. Но вот забыть его она не сможет.

Когда Кэтрин спускалась по лестнице, дверь в кабинет отворилась и оттуда вышел Кристиан. Она даже вздрогнула, как будто ее уличили в чем-то плохом. Ей казалось, что в доме нет никого из членов семьи.

– Кристиан, а я думала, что ты находишься у перегонных аппаратов!

– Могу поспорить, что именно так ты и думала. Ты опять ходила к воспитателю, правда?

Она так и замерла, ухватившись рукой за перила.

– Что ты хочешь этим сказать?

– А ты не понимаешь?

– Нет, не понимаю. Я зашла к Полу, да – сегодня утром ему нездоровится. Он сегодня не сможет заниматься с Ги.

– Понимаю. И полагаю, что он плохо чувствовал себя и вчера вечером.

Она не знала, что сказать на это. Мысли ее смешались.

– Кэтрин, ты можешь обмануть Шарля. Но не меня. – Кристиан говорил это в шутливом тоне, но в его голосе слышались и грозные нотки. – В этом человеке есть что-то странное. Я всегда так считал. И я видел, как он на тебя смотрит. Он – твой любовник?

– Ты что? – Краска залила щеки Кэтрин, потом кровь отхлынула. – Ничего подобного. Конечно нет!

– Вот как? Значит, ты находишь необходимым обсуждать с ним вопросы воспитания Ги среди ночи? Верно? Вчера я не мог заснуть и спустился, чтобы набрать стакан воды. Тут-то я и видел, как ты выходила из его комнаты. Не отнекивайся, Кэтрин. Галлюцинаций у меня не бывает.

Значит, я была права, с подозрением относясь к Кристиану, подумала Кэтрин. Подтвердившееся опасение взволновало ее, потрясло, но одновременно она испытала чуть ли не облегчение. Кэтрин замерла в нерешительности, лихорадочно обдумывая, что же сказать ему. Сделать вид, что Пол действительно ее любовник и потом, когда он исчезнет, позволить Кристиану думать, что он удрал потому, что их связь раскрыта? Или же сказать ему правду и попросить помощи? Кэтрин считала, что из всей семьи только Кристиан мог проявить сочувствие к их делу. Его возмущало поведение отца и Шарля, что он довольно часто демонстрировал. Он ненавидел бошей, ненавидел Райнгарда. Она знала, что и он сам – из рода мятежников.

Внезапно она ощутила, что не в состоянии больше одна играть эту комедию. Ей нужен союзник. Без дальнейших обиняков она решила довериться Кристиaнy, сказать ему правду и молить Бога, чтобы тот не обманул ее надежд.

– Кристиан, можно поговорить с тобой? – спросила она.

Его брови сошлись.

– Сейчас?

– Да, сейчас.

– Без посторонних, я верно понимаю?

– Совершенно верно.

Они вошли в кабинет и прикрыли за собой дверь.

– Боже мой! – воскликнул Кристиан, когда она закончила рассказ. – Я чувствовал; что-то такое происходит, но совершенно не ожидал этого.

– Слава Богу, что ты не подозревал правды. Это значит, что, возможно, и никто другой не подозревает. Но что же нам делать? Пол настаивает на уходе, но он так слаб, что его тут же схватят.

– Тогда он должен остаться у нас. Если он приехал во Францию, чтобы помочь нам, то наименьшее, что мы можем сделать, – это помочь ему.

У нее как гора свалилась с плеч. Кристиан очень легко мог отказаться делать что-то, что поставило бы семью в величайшую опасность даже в сравнение с той, в которой она уже находилась. Он вполне мог сказать, что Пол знал, чем рискует и сам навлек на себя беду. Он мог бы так сделать – но не сделал. В этот момент она почувствовала, что Кристиан стал ей ближе, чем за все время ее пребывания в Шаранте.

– Ему прежде всего надо показаться доктору, – сказала она. – Но я не знаю, можем ли мы доверять Антиго. Я собиралась отвезти его к знакомому в Периге, но не уверена, хватит ли в «испано» бензина.

– Немного бензина есть и в моей машине, – заметил Кристиан. – Но раз он задумал уезжать, сначала надо отговорить его. А потом уж разработаем какой-нибудь план.

– Ты сможешь сейчас пойти к нему вместе со мной? Я как раз собиралась принести ему что-нибудь поесть – дай мне несколько минут и потом заходи.

– Очень хорошо. Правда, отец ждет меня на перегоночной линии. Я позвоню и скажу, что задерживаюсь.

Кэтрин отправилась на кухню, где, к счастью, никого не было. Тарелки после завтрака перемыли и убрали, а Бриджит теперь играла в детской с Ги – Кэтрин знала это. Она приготовила кофе, нарезала хлеб, взяла домашних варений-солений, жалея, что не открылась Кристиану раньше. Ей следовало бы знать, что человек, который воевал в рядах французской армии, заслуживает доверия.

Кристиан все еще был в кабинете, когда на обратном пути она проходила мимо с подносом – его голос слышался за дверью, но слов она не могла разобрать, – а когда поднялась на второй этаж, до нее донесся закатистый смех Ги.

– Бриджит – перестань! Мне щекотно!

Кэтрин улыбнулась. Бриджит не чаяла души в Ги и постоянно забавляла его. Господи, не дай, чтобы его смех сменился слезами! – прошептала она.

Дверь в комнату Пола оказалась запертой. Она повернула ручку и толкнула. Дверь не поддалась. Она толкнула сильнее. Дверь была заперта или что-то ее держало.

– Пол, – тревожно окликнула она. Никакого ответа.

Встревоженная, Кэтрин поставила поднос с завтраком на ковер и толкнула дверь обеими руками. Дверь едва приоткрылась, и в щель она увидела, что держало дверь закрытой – тело Пола.

– О Господи! – прошептала она.

Оставив поднос на полу и молясь, чтобы Ги и Бриджит не вышли из комнаты и не увидели ее, она сбежала вниз по лестнице.

Кристиан закончил телефонный разговор и уже выходил из кабинета.

– Что случилось? – спросил он, увидев ее испуганное лицо.

– Кристиан, пойдем скорей. Кажется, Пол упал в обморок.

Деверь заторопился впереди нее, перепрыгивая через ступеньки.

– Ты права. – Он опустился па колени и сумел слегка приоткрыть дверь, чтобы просунуть руку. Но все без толку. Он никак не мог сдвинуть неподвижное тело Пола.

– Пол! Вы слышите меня? – позвал Кристиан негромким голосом.

Раздался тихий стон. Пол, наверное, начал приходить в сознание.

– Попытайся откатиться от двери! – прошипел Кристиан.

Через некоторое время Пол, все еще в забытьи, машинально отодвинулся, дверь под нажимом Кристиана распахнулась, и он ввалился в комнату, Кэтрин вошла вслед за ним.

– Пол! – Она присела рядом с ним. Он был бледен как мертвец, кровь совершенно отлила от его лица. – Ради Бога, Пол, что с вами?

Пол не обращал на нее внимания, с ужасом глядя на Кристиана.

– Что вы здесь делаете?

– Все в порядке, Пол. Он все знает. Я рассказала ему. – Тут она вспомнила про поднос с завтраком, который так и остался на полу в коридоре, и выскочила, чтобы забрать его.

Кристиан помог Полу подняться, подвел его к кровати. От падения кровотечение в руке возобновилось: Кэтрин заметила на полотенце свежее пятно крови.

– Что случилось, Пол? – спросила она, закрыв за собою дверь.

– Я пытался встать. Вы так долго не возвращались. Я дошел почти до двери и потом… идти дальше не смог.

– Вы упали в обморок, – объяснила она. – Потому что ослабли от потери крови. Теперь-то вы согласны, что вам нельзя никуда уходить? Кристиан поможет вам. Я все ему рассказала, он вместе с нами. – Она старалась говорить спокойно-ободряюще, хотя на самом деле в ее голосе звучали нотки паники.

– Почему, черт возьми, вы ничего не сказали раньше? – воскликнул Кристиан. – Я уже давно рвусь сделать что-нибудь для Сопротивления, но не знаю, кому можно довериться в этом гнезде коллаборационистов. Вы можете рассчитывать на меня.

– Кристиан сказал, что его машина заправлена. Мы можем отвезти вас к доктору.

– Я отвезу вас, – сказал Кристиан.

В затуманенных глазах Пола мелькнуло облегчение, но он покачал головой.

– Это очень опасно. Если нас остановят…

– Ради всех святых, дружище, разве у вас есть другой выбор? Вам надо подлечиться. Если нас остановят, объясняться буду я. Я скажу, что вам зажало руку рамой. Все в порядке – не беспокойтесь. Меня тут хорошо знают.

Пол хрипло усмехнулся.

– Это вам особенно не поможет. Вчера застрелили двух немцев. Разве Кэтрин не сказала вам об этом? Патрули будут рыскать повсюду.

– Разве им известно, что тот, кто застрелил их, был тоже ранен?

– Если увидели следы крови на дороге. Но сначала она не текла так сильно, а как только я добрался до развилки, то срезал путь через поля. Вот тогда-то из раны стало хлестать.

– Поэтому у них нет никаких оснований связывать убийство немцев с замком?

– Никаких. Посмотрим на факты трезво. Если бы у них были основания, немцы давно были бы здесь.

– Это верно, – вздохнув, согласился Кристиан. – Тогда решено. Пойду заведу машину, потом заеду за вами. Через пять минут едем. – Пол пытался что-то возразить, но Кристиан оборвал его. – Вам теперь не до споров. Вы уже убедились, что никуда самостоятельно отправиться не сможете, а в наших же интересах позаботиться, чтобы с вами все было в порядке. Не хотелось, чтобы у нас на руках оказался мертвый человек с пулевым ранением, объяснить которое мы не можем.

– Он прав, – поддержала Кэтрин, когда Кристиан ушел. – Может быть, сказано не совсем деликатно, но правильно.

– Вы рассказали ему о докторе в Периге? – придирчиво заметил Пол. – Не следовало бы этого делать.

– У меня не было иного выхода. Вам это понятно.

– Пожалуй, да. Извините, Кэтрин.

– Что нам надо еще знать из того, что произошло вчера ночью? – спросила она, вспомнив о самолете, рокот которого, как ей показалось, она услышала.

– Пока что ничего. Чем меньше вы знаете, тем лучше. Если все обойдется, а я выйду из строя на длительное время, то, возможно, попрошу вас кое-что сделать.

– Все что угодно, – отозвалась она. – Вы немного порозовели. Глотните немного кофе.

Она налила кофе в чашку и присела на кровать, поддерживая его руку, пока он отпивал. Затем поставила чашку на поднос, но с кровати не встала, положив свою руку на его. Чувство душевного единения охватило их, несмотря на тревогу, беспокойство и страхи, она почувствовала прилив отчаянной радости.

Когда возвратился Кристиан, он застал их сидящих в таком же положении и удивленно поднял брови, но ничего не сказал; они же даже не заметили, насколько очевидно стало для других единение между ними. Не было произнесено ни одного слова, но слова и не требовались. Они тянулись друг к другу так естественно, что слова были совершенно излишни.

– Я подогнал машину, – сообщил Кристиан. Он принялся за дело с быстротой и решительностью, удивившими Кэтрин, – обычно деверь казался беспечным человеком, погруженным только в свои проблемы.

– Надо ли мне ехать с вами? – спросила она, не желая отпускать Пола из поля зрения.

– Лучше этого не делать. Нет смысла подвергать риску и вас. Останьтесь лучше здесь и, в случае необходимости, прикройте нас. Когда мы уедем, разбейте окно – на тот случай, если придется объяснить, почему кровоточит рука Пола. Это можно сделать и сейчас, но звук разбитого стекла может насторожить кого-то прежде, чем мы без помех сядем в машину.

– А не странно ли будет, если звон разбитого стекла услышат после вашего отъезда?

– Верно. Может быть, лучше этого не делать. В конце концов, если боши проявят подозрительность и станут проверять, разбито ли окно, то руку Пола они осмотрят не с меньшим пристрастием, и я не думаю, что пулевую рану можно спутать с порезом. Пуля не застряла в руке?

– Не знаю. У меня не было охоты проверять это.

– Хорошо. Кэтрин, посмотри – все ли спокойно, а потом посторожи на случай, если из комнаты Ги выйдет Бриджит. И не нервничай!

Кристиан помог Полу подняться, поддерживал его во время спуска с лестницы. Несколькими минутами позже Кэтрин услышала звук заведенного мотора и увидела из окна, как они отъехали. Лицо Кристиана выглядело напряженным и озабоченным, а Пол ссутулился на сиденье, прислонившись головой к стеклу.

«Не нервничай!» – страдальчески думала она. Хорошо ему говорить. Пока они не вернуться целыми и невредимыми, беспокойство не оставит ее. Но и тогда их тревоги не кончатся.

Впрочем, теперь у Пола появились шансы и, во всяком случае, у нее появился союзник. Уже одно это облегчает все дело.

Когда машина скрылась за поворотом, Кэтрин некоторое время приходила в себя, а потом отправилась к Ги и Бриджит.

Часы тянулись гораздо медленнее, чем хотела того Кэтрин. Она дергалась при каждом звуке, беспрестанно поглядывая на дорогу.

– Что с тобой, мама? – спросил Ги, заметив необычность ее поведения. – Ты такая чудная!

– Нисколько. Не говори глупостей, Ги.

– А где Пол? Что, меня не будет сегодня уроков? – Он ждал занятий с Полом, предпочитая их играм с Бриджит.

– Пол уехал с дядей Кристианом, – уклончиво ответила она, молясь, чтобы они успели вернуться до того, как придут с работы Шарль и Гийом, и ей не пришлось отвечать на множество трудных вопросов.

– Я сама займусь с тобой, – продолжала она. – Достань-ка свой учебник и почитай мне, я посмотрю, как далеко ты двинулся.

Это успокоит сына и притупит ее нетерпение, подумала Кэтрин. Но сидя рядом с ним и наблюдая, как он своим маленьким пухленьким пальчиком водит по словам, она отнюдь не обрела спокойствие и не забылась. Ей было трудно сконцентрироваться, а всякий раз, когда Ги спотыкался на слове и ей надо было просто поправить его, ей хотелось накричать на сына.

– Пока достаточно, – остановила она его, почувствовав, что больше не вынесет. – Почему бы тебе не одеться и не пойти во двор поиграть?

– Я не знаю, что делать?

– Ги, у тебя куча интересных занятий. Пойди и покатайся во дворе на своем трехколесном велосипеде. Сегодня прекрасная погода. Свежий воздух тебе полезен.

Кэтрин застегнула пуговицы его пальто, достала велосипед, с облегчением подумав о возможности без помех предаться своим беспокойным мыслям, потом вдруг нашла, что, пожалуй, лучше было подержать его дома, чтобы Ги не увидел возвращения Пола и Кристиана… когда они вернуться… если они вернуться…

Она смотрела в окно, потом переводила взгляд па часы, вставала, садилась, опять вставала, ходила из комнаты в комнату. Их нет и нет. Что-то случилось.

Должно быть, случилось. К этому времени они должны были уже возвратиться.

Приближалась пора обеда и вполне могло быть так, что Шарль и Гийом зайдут домой перекусить. Ее беспокойство начало перерастать в панику.

И тут, когда Кэтрин была почти вне себя, она увидела наконец на дороге приближающуюся машину Кристиана. Ей захотелось побежать им навстречу, но она знала, что главное, о чем ей стоит позаботиться, – это отвлечь Ги и Бриджит.

Она выбежала во двор, подхватила на руки Ги и окликнула Бриджит.

– Пойди сюда на минутку. Мне показалось, что я сейчас видела мышь за роялем! Пойдем, помоги мне поймать ее.

– Я потом поставлю мышеловку, – предложила Бриджит, которой не светило гоняться за мышью – она боялась мышей. Но Кэтрин настояла на своем и продержала ее в зале до тех пор, пока не смолкли шаги на лестнице. Затем дверь открылась и вошел Кристиан.

– Что здесь происходит? – весело спросил он, возбужденное выражение его лица сказало Кэтрин, что все в порядке.

– Мышь, – ответила она. – Во всяком случае, так мне показалось. Может быть, я и ошиблась. Мы поставим мышеловку, Бриджит. Займись этим, хорошо?

Кэтрин вышла вслед за Кристианом. Бриджит с облегчением, но, ворча, отправилась на кухню, оставив в зале одного Ги, который все еще надеялся поймать мышку.

– Ну и что? – взгляд Кэтрин вопрошал Кристиана.

– Все прошло без сучка, без задоринки. Пол сейчас отправился в свою комнату, чтобы отдохнуть. Поднимись, если хочешь. Мне надо забежать в перегоночную.

Кэтрин бегом припустилась по лестнице. Пол сидел на кровати, плотная повязка была почти целиком скрыта под просторным рыбацким свитером. Он был еще очень бледен, но, увидев ее, нашел в себе силы улыбнуться.

Она подбежала к нему, облегчение после напряженного ожидания смело последние остатки сдержанности, и она порывисто обняла его.

– О, Пол, я так боялась, что больше не увижу тебя! – воскликнула она.

В этот момент ничто другое в мире не имело для нее значения.

Кэтрин обедала с Ги и Бриджит на кухне, когда домой зашел Шарль. Она обернулась на шум открываемой двери и сразу поняла, что случилось что-то неладное. У мужа была вытянутая физиономия, такое выражение лица появлялось у него, когда он был в тревоге, а Гийома не было рядом.

– Мне надо с тобой поговорить, – сказал он, покосившись на Ги, показывая, что он не хочет говорить в присутствии сына.

У Кэтрин упало сердце.

– А ты не хочешь что-нибудь перекусить? – спросила она.

– Нет, я не голоден. Я подожду тебя в гостиной.

– Папа, у меня сегодня не было уроков! – выпалил Ги. – Мосье Кертис нездоров.

– Не важно, завтра будет еще день. – Шарль рассеянно потрепал Ги по шевелюре, когда проходил мимо его стула.

Кэтрин положила на стол ложку.

– Заканчивай обед, Ги. Я сейчас вернусь.

– Мама, разве тебе тоже не хочется есть?

– Не очень. Делай, что я тебе сказала, будь хорошим мальчиком.

Она прошла в салон. Шарль стоял у окна, засунув руки в карманы, и глядел на улицу. Когда она вошла, он обернулся.

– Что такое? – спросила она. – В чем дело?

– Прошлой ночью… произошел… несчастный случай. Недалеко от нас застрелили двух немецких солдат. В перегоночную приходил фон Райнгард. Понятно, что идет активное расследование. Фон Райнгард интересовался, известно ли нам что-нибудь об этом.

– Ты, конечно, сказал ему, что нам ничего не известно, – произнесла Кэтрин холодным тоном, крепко сцепив руки, чтобы не было заметно, как они трясутся.

– Конечно. Но он на этом не успокоился.

– Как ты думаешь, кто это мог совершить?

– Не знаю. Я считаю, что местные жители достаточно благоразумны, чтобы не ввязываться в подобные дела, и сказал об этом Райнгарду, но это, конечно, слабое утешение. Черт знает, что произойдет, если он не найдет виновника.

– Что ты имеешь в виду?

– О, Катрин, разве мне нужно разжевывать это тебе? Не удивлюсь, если они возьмут заложников. Случилась как раз такая беда, которую мы изо всех сил старались избежать. И это не все. Ночью видели самолет, пролетавший очень низко. Немцы считают, что с самолета могли что-то или кого-то сбросить.

– Самолет. Да. Я тоже слышала его. – Шарль с удивлением взглянул на жену, и она почувствовала, как загорелись ее щеки от сознания вины. – Я не могла заснуть. Впрочем, мне и в голову не пришло…

– Они думают, что могли сбросить агента?

– Агента, или снаряжение, или боеприпасы для кого-то, кто уже действует в окрестностях. Конечно, может быть, ничего этого и не было. Ни от кого не поступало сообщений о приземлении самолета или о том, что кого-то сбросили с парашютом. Возможно, что был просто разведывательный полет. Но что бы там ни было, факт остается фактом – кто-то пристрелил двух немцев. И заплатить придется тем, кто живет здесь, – нашим людям.

– Не попробуешь ли ты убедить Райнгарда, что деревенские жители никак не могут тут быть замешаны? – спросила она.

– Я пытался. Сказать честно, он не проявил желания меня слушать.

– Гм. Вот тебе и дружеские отношения, – горько заключила Кэтрин.

Глаза Шарля сузились. Мгновения он выглядел так, как будто она ударила его, и Кэтрин невольно устыдилась, что посыпала соль на его раны.

– Он мне не друг, – отчеканил Шарль низким и сердитым голосом. – Мне также ненавистно присутствие немцев, как и тебе. Насилуют ведь мою родину, не забывай этого.

– Ее не столько насилуют, сколько она сама стелится и напрашивается на это! – Кэтрин знала, что должна была удержаться и не говорить так. – О, я знаю, что нам придется заплатить за это, но тот, кто пристрелил этих немцев, все-таки осмелился вступить с ними в драку. Шарль вздохнул.

– Тебе, Катрин, конечно, не понять бессмысленности этого поступка. Убийство двоих из многих тысяч нисколько не отразится на положении дел, но приведет к гибели невинных людей. Не знаю, будешь ли ты чувствовать себя столь воинственно, если на твоих глазах публично расстреляют двух несчастных деревенских жителей. Ладно, возвращаюсь к своим перегонным аппаратам, но я посчитал, что надо предупредить тебя о том, что произошло, на тот случай, если сюда заявится фон Райнгард. Хочу, чтобы ты была к этому готова.

– Очень хорошо. Теперь я готова. – Кэтрин потрясли слова о безвинных деревенских жителях, которых могут расстрелять в назидание остальным. Ей стало дурно от самой этой мысли.

– А когда явился Райнгард, Кристиан был в перегонной? – неожиданно спросила она, когда муж уже переступал порог.

– Да. А почему ты спрашиваешь? – Шарль уставился на нее своим проницательным взглядом.

– Мне показалось, что утром он задержался дома, вот и все.

Она поняла, что ей не следовало привлекать внимания к Кристиану, но очень уж хотелось выяснить, был ли предупрежден и Кристиан тоже.

– Увидимся вечером. Фон Райнгард может оказаться гостем за нашим ужином. Мы пригласили его в надежде, что сможем отговорить его от карательных действий. Он не обещал ничего определенного в отношении ужина – при сложившейся ситуации он может оказаться очень занятым. Но все-таки стоит предупредить Бриджит, что за ужином может быть еще один человек.

– Я ей скажу. – Кэтрин опять затрясло от мысли, что Пол с его раненой рукой может оказаться за столом рядом с Райнгардом.

Она возвратилась на кухню. Ги уже доел суп и помогал Бриджит убирать посуду, с чрезмерным усердием вытирая тарелки и приборы. Сердце Кэтрин сжалось от любви к нему. Он был таким восхитительным мальчиком, порой серьезным, иногда сорванцом.

В свитерке и коротких штанишках он выглядел таким крепким и абсолютно невинным. Ее инстинктивным желанием было взять его на руки, защитить, как можно надежнее, от всех опасностей, которые угрожали ему, и самой найти утешение, прижавшись к нему. Но ей не хотелось пугать его.

– Хочешь поиграть в пыжика, – предложила она.

– Да, конечно. Хочу!

– Беги, принеси эту игру.

Ги тут же потерял интерес к вытиранию посуды, бросил полотенце и умчался. Оставшись наедине с Бриджит, Кэтрин кратко передала ей, что произошло, и сообщила, что на ужине может присутствовать еще один человек, фон Райнгард.

– Этот тип – не люблю его! – отозвалась Бриджит и испуганно прикрыла рот ладонью. – Простите, я не должна этого говорить.

– Все в порядке, Бриджит. Мне он тоже не нравится. Но барон и Шарль считают, что нам не следует этого показывать.

– Я боюсь его, – продолжала Бриджит. – Конечно, я знаю, что он очень щедрый, но таких холодных глаз, как у него, я никогда не видела. Когда я смотрю, как он играет с Ги, мне хочется схватить малыша и убежать с ним подальше.

– Знаю. Я испытываю такие же чувства. Но нам не надо распускаться. – Кэтрин услышала, что Ги возвращается. – Займи Ги на несколько минут? Хочу отнести немного супа мосье Кертису. Ему нездоровиться с самого утра.

Взгляд Бриджит стал внимательным.

– Если хотите, могу отнести я.

– Нет, зачем же. Занимайся своими делами, – быстро произнесла Кэтрин. На кухню влетел Ги, прижимая к груди доску и мешочек с фигурками. – Расставляй все по местам, Ги. Я сейчас вернусь, – сказала она ему.

Когда Кэтрин постучала в дверь Пола, то ответа не последовало. Испугавшись, что может повториться неприятная утренняя история, Кэтрин повернула ручку, но дверь на этот раз легко открылась. Пол лежал на кровати и дремал.

– Ах! Обед! – воскликнул он, попытавшись улыбнуться.

– Да. Всего лишь зеленый суп.

– Запах великолепный. И должен сознаться, что я очень проголодался.

Она поставила поднос ему на колени.

– Обнаружили убитых немцев.

– Да, конечно. Так оно и должно было случиться. Меня даже удивило, почему мы не встретили пропускных пунктов на дороге.

– Шарль считает, что будут приняты карательные меры. Он пригласил сегодня на ужин фон Райнгарда, чтобы попытаться умиротворить его. Вам лучше оставаться здесь и не попадаться ему на глаза.

Пол некоторое время раздумывал, потом покачал головой.

– Нет. Нет. Этого делать нельзя. Если я не покажусь, он очень удивится.

– Но ваша рука…

– Я выйду с повязкой и скажу, что вывихнул запястье. Судя по вашему рассказу, они ищут человека, которого сбросили вчера ночью. А я здесь живу уже достаточно давно, ко мне привыкли – надо только соблюдать осмотрительность.

– Это ужасный риск…

– Да, боюсь, что так. Но альтернативы у нас нет. Просто надо действовать отважно, блефовать. Шарль ничего не подозревает, верно?

– Не думаю, что подозревает… – Она вдруг смолкла и приложила ко рту ладонь. – Но почему он специально зашел домой, чтобы предупредить меня? О Господи, неужели вы думаете, что он может?..

– Вам легче судить об этом. Что бы он стал делать, если бы заподозрил?

– Откровенно, не знаю. Но, думаю, он мог бы сдать вас немцам, и, тем самым, попытаться предотвратить расстрел заложников.

– Возможно, – медленно произнес он. – Вы думаете, я должен сдаться им из-за этих же соображений.

– Нет! – тут же возразила она.

– Не отрицайте, вы так подумали. Я прочел это в ваших глазах. Если бы я считал, что это принесет какую-то пользу, то поступил бы именно так. Но я не уверен в этом, кроме того, такой поступок, несомненно, вызвал бы подозрение и к вам. Если Шарль выдаст меня, тогда – другое дело. Сделайте вид, что обманулись во мне так же, как и другие.

– Я не смогу сделать этого! – На ее глазах выступили слезы: сказывалась бессонница и напряжение этого дня. – Говорю совершенно искренне, я вряд ли смогу изобразить это!

– Нет, вы сможете и должны сделать это. О, дорогая, не плачьте…

Это нежное слово сорвалось у него непроизвольно, он взял ее за руку и притянул к себе, собираясь просто успокоить, но когда их пальцы переплелись, Пол почувствовал сильное желание. Господи, как он страстно желал ее! Не должен был, но желал. И этот порыв носил не только плотский характер. В нем было многое от стремления защитить ее и дать ей счастье. Он привлек Кэтрин к себе и ощутил прикосновение ее шелковистых волос, вдохнул нежный аромат ее духов, понимая, что преступает уже всякие границы, которые он сам провел для себя.

Возможно, Кэтрин уже почувствовала это, потому что с неожиданной порывистостью отстранилась от него.

– Простите… Я веду себя глупо. Поднос… так можно разлить суп…

– При чем здесь суп, меня занимаете вы. – Желание придавало его голосу резкость. – Знаю, что вам нелегко. И, честно говоря, не могу обещать, что потом будет легче. Боюсь, что вам просто-напросто надо набраться отваги.

– Стараюсь. Действительно пытаюсь приободриться. Но я ужасно напугана. О, проклятье, у меня, кажется, нет носового платка…

– Вот, берите мой. – Из толстого рукава, в котором находилась его раненая рука, он вытащил платок и нежно промокнул ее глаза. – Теперь легче?

– Да. Я, наверное, выгляжу ужасно…

Такого не может быть, подумал он, а вслух сказал:

– Совсем не ужасно. Вы выглядите молодцом. А теперь вам следует уйти, иначе кто-нибудь начнет задаваться вопросом, куда вы запропастились.

– Да, верно. Вам действительно лучше?

– Я – в порядке. Но не зайдете ли вы ко мне перед ужином: боюсь не справлюсь один с повязкой.

– Конечно. Но я все еще не уверена, что вам стоит…

– Надо блефовать, понимаете? А теперь идите.

Когда за ней закрылась дверь, Пол опять положил голову на подушку, закрыл глаза и стал раздумывать, как вести себя при сложившихся обстоятельствах. Ему следовало бы уйти отсюда сразу, как только у него пробудились чувства к Кэтрин, но он этого не сделал. Теперь же было слишком поздно. Она занимала его гораздо глубже, чем он мог представить: он не верил, что когда-либо сможет заинтересоваться кем-то другим, кроме Гери. От этой реальности теперь уже нельзя уклониться; ему нужно как можно вдумчивее разобраться в себе.

11

– Мама… мама… смотри… я опять выиграл!

Ги постучал по клеточкам в центре доски, заливаясь радостным смехом. Три партии подряд, и он все их выиграл!

– Хорошо, Ги. Сдаюсь. – Ты – чемпион, – сказала Кэтрин, улыбаясь восторгу сына и понимая, что его успех объясняется ее собственной полной рассеянностью. – Думаю, что одного раза хватит, верно? А теперь беги, займись чем-нибудь другим.

– Ги, я могу сыграть с тобой, – предложила Бриджит, которая только что закончила чистить овощи к обеду. – Посмотрим, сумеешь ли ты обыграть и меня.

Кэтрин взглянула на нее с признательностью и удалилась из комнаты. Она подумала, что не смогла бы сыграть еще одну партию даже в том случае, если бы от этого зависела ее жизнь. И, мрачно рассуждала она, ее жизнь действительно теперь напрямую зависит от ее поведения; поэтому она обязательно должна вести себя естественно. Комедия оказалась необычайно трудной. Кэтрин ужасно беспокоилась о последствиях – и не только этого вечера. Она приходила в ужас от того, что Шарль начинал относиться подозрительно к воспитателю Ги. Она холодела от страха при мысли, что может сделать фон Райнгард в отместку за убийство двух своих солдат. Но вопреки всему, несмотря на кошмары, которые являлись ей, она испытывала также неразумную, переполнявшую ее радость. Та зарождалась где-то глубоко внутри нее – дурацкое предчувствие личного счастья, необъяснимое даже при нормальном течении жизни, а при нынешних обстоятельствах выглядевшее просто совершенно нелепо. Но от него нельзя было отмахнуться, и Кэтрин знала, что связано оно с тем, что возникло между нею и Полом.

Хотя это и казалось безумием и таило в себе неисчислимые опасности, но в душе ее зарождалась любовь. Кэтрин не испытывала ничего подобного со времени первой встречи с Шарлем; она уже забыла, какими сильными могут быть эти чувства, пьянящие так же быстро, как выпитый залпом коньяк ее тестя. Голова Кэтрин пошла кругом. Она вновь чувствовала себя молоденькой девушкой, и перед этим чувством бледнели все невзгоды минувшего года, все огорчения и беспомощность, все страхи за будущее. В ее сердце разрасталась любовь. Истинная. На втором этаже находился мужчина, который затронул ее сердечные струны так сильно, как не затрагивал никто. Очарование этого чувства затмевало все остальное.

После пяти Кэтрин отправилась в комнату Пола. До ужина было еще далеко, но ей хотелось приладить повязку до того, как Шарль вернется из перегонной. Ей не хотелось давать ему повода для подозрений – муж может заинтересоваться, почему так часто она ходит в комнату учителя. Кроме того, ей не терпелось вновь увидеть Пола.

В замке было тихо. Ги пил на кухне чай под присмотром Бриджит, которая одновременно готовила ужин.

Кэтрин почти робко постучала в дверь Пола, ее вдруг охватила застенчивость. – Войдите.

Звук его голоса ускорил биение ее пульса. Она открыла дверь.

Пол стоял возле кровати и, вероятно, начал уже готовиться к ужину. Вместо свитера и джинсов он облачился в темные брюки и белую рубашку, которая все еще не была застегнута у ворота, и один рукав которой был толще от забинтованной руки.

Напряжение, связанное с переодеванием, боль, вызванная этими усилиями, опять заставили кровь отхлынуть от его лица, он снова был очень бледен, но ласково улыбнулся ей. Кэтрин очередной раз подивилась его выносливости.

– Привет.

– Привет. Как вы себя чувствуете?

– И не спрашивайте. Уверен, что мой ответ не поправится вам.

Но я хочу его услышать! – подумала она. Мне хочется знать о вас все. Вслух же она сказала:

– Я принесла вот этот шарф. Могу сделать из него повязку, если вы уверены, что сможете выдержать сегодняшний ужин.

– Обязан выдержать. Подтвердилось ли известие, что мы получим удовольствие оказаться в компании фон Райнгарда?

– Пока нет, но похоже на то. Обычно он не пропускает возможности поужинать с нами. Он воспитанный человек, что выгодно выделяет его среди некоторых его друзей. Мне кажется, ему нравится наше общество.

– Несомненно, он получает удовольствие от вашего присутствия, – сухо заметил Пол. – Я видел, как он посматривает на вас.

– Не смешите! Я ненавижу этого человека, и он знает это.

– Может быть, сознание того, что вы его ненавидите, добавляет к его чувству некоторую остроту. Ведь вы очень привлекательная женщина.

Она почувствовала, как зарделись ее щеки, и резко изменила тему разговора.

– Но что же делать с вашей рукой?

– Во-первых, помогите мне надеть пиджак, особенно на забинтованную руку. Самому мне это не удается. Если рукав будет слишком жать, придумаем что-нибудь. – Пиджак лежал в изножье кровати. Кэтрин взяла его, подавив в себе дурацкое желание зарыться в него лицом.

– Тогда разрешите помочь вам. Сначала просовывайте левую руку.

Она направила его руку в рукав, стараясь при этом не причинять ему боли, но рука не проходила. От боли и разочарования он выругался.

– Придется руку частично разбинтовать.

– А если опять начнется кровотечение?

– Этого не произойдет, если рука будет на перевязи. Во всяком случае, вряд ли удобно спускаться к ужину в свитере.

– Хорошо. Я принесу ножницы. Но только не делайте ничего сами. Предоставьте это мне.

Через несколько минут она возвратилась со своими портняжными ножницами, закатала рукав его рубашки, вынула заколки, которыми закрепили бинт, и начала разбинтовывать повязку. Вскоре та стала заметно тоньше, а перевязочный тампон еще не открылся.

– Давайте еще раз попробуем просунуть руку в рукав.

Кэтрин нагнулась, чтобы заколоть английскими булавками конец бинта, когда вдруг почувствовала, что другой рукой он обнял ее за талию. На мгновение она замерла, сердце ее сильно колотилось, потом продела булавку в бинт и закрепила ее.

– Попробуем так.

Она подняла глаза, прямо посмотрела на него. Он пожирал ее взглядом, не двигаясь, не говоря ни слова, но его глаза были красноречивее слов. – Пол… – начала она, по голос ее пресекся. Он крепче сжал ее талию и очень медленно наклонился к ней. Ей стало трудно дышать, в горле запершило. Его лицо приблизилось, стало расплывчатым, но несмотря на это Кэтрин видела более четко, чем прежде, каждую его черточку, каждую тень. Она понимала, что ей надо отстраниться, сейчас же прекратить это наваждение, но не могла. Она стояла, зачарованная, осторожно придерживая забинтованную руку, и почувствовала первое нежное прикосновение его губ к своим. Легкое скольжение, нежнейшая ласка, которая охватила ее пламенем. Кэтрин стояла, не двигаясь, наслаждаясь сладостью единения и в потоке нарастающих эмоций чувствуя себя так, как будто летит в межзвездном пространстве, а ужасы последних суток превратились лишь в темное пятнышко где-то там внизу, на земле. Он тут же отнял свои губы, и она едва не вскрикнула от острого чувства утраты. Потом он опять поцеловал ее более крепко, страстно, и она ответила ему долгим поцелуем, бесстрашно раскрыв губы навстречу его страсти.

Когда Пол отпустил ее, Кэтрин задыхалась, у нее кружилась голова, и она болезненно сознавала нереальность происходящего.

– Я ждал этого поцелуя много дней. Значительно дольше. Я ждал его с того самого момента, когда впервые увидел вас.

– Правда?

– Да. Я хочу вас, Кэтрин.

– А я вас.

Ее слова прозвучали еле слышно.

– Но сейчас не время. У меня важное дело, и у вас тоже.

– Да.

Конечно, он был прав, но все равно Кэтрин почувствовала себя обкраденной. Острое желание интимной близости с ним пробудило все ее тело; каждый нерв трепетал, каждым мускулом она стремилась к нему, как будто ее притягивал мощный магнит. Она страстно желала, чтобы он снова и снова целовал ее, жаждала опять прильнуть к этим упругим губам и еще сильнее хотела, значительно сильнее, – чтобы своей рукой он дотронулся до ее груди и погладил ее, чтобы коснулся меж ее бедер и прижался обнаженным телом к ее телу, трепеща от желания слиться с ней. Она подсознательно понимала, что хотела этого больше, чем чего-либо за всю свою жизнь. И в то же время она понимала, что он прав, – сейчас для любви не время и не место.

И как будто понимая и отвечая на ее страстные желания, Пол приподнял рукой ее подбородок и внимательно заглянул ей в глаза.

– Когда все закончится, Кэтрин. Если только выберемся из всего этого живыми.

Он еще раз поцеловал ее, на этот раз слегка, подавив собственные желания железной волей, присущей его натуре. На короткий миг он позволил страсти взять верх над профессиональными запретами. Этого нельзя больше допускать.

Решительным и резким движением Пол натянул на плечи пиджак, просунув раненую руку в рукав. Кэтрин повязала шарф вокруг его шеи петлей, но как у человека, едва вышедшего из сна, в ее движениях не было уверенности. Собственные руки казались ей неуклюжими и неловкими, а каждое прикосновение к Полу будило ее желание, дергало словно током, поэтому внешне спокойствие являло собой притворство, тонкое покрытие, которое скрывало огнедышащий вулкан ее эмоций.

– Прекрасно, – отрывисто сказал он, когда одевание закончилось. – Увижу вас за ужином.

Он приложил палец к губам, а потом нежно притронулся к ее.

– Мужайтесь, Кэтрин, – напутствовал он.

К ужину нервы Кэтрин напряглись до предела, как слишком натянутые струны скрипки, и она не знала, выдержит ли вечер. Пришедший домой Шарль сообщил, что фон Райнгард еще не подтвердил, явится ли на ужин.

– Не означает ли это, что он не придет? – спросила она с надеждой.

– Не знаю, что это значит, – бросил ей Шарль. Он находился во взвинченном состоянии, и беспокойство портило ему настроение. – Я полагаю, он все еще занимается расследованием убийства, и в этом нет ничего удивительного. Если бы я оказался на его месте, то поступал бы точно так же – то есть все остальное должно отойти на второй план: главное – найти убийцу.

– Совсем наоборот! – вспылила Кэтрин. – Если бы застрелили людей, о которых ты беспокоишься, ты бы стал заботиться о них и об их семьях. В случае с фон Райнгардом дело обстоит иначе. Он рассматривает случившееся как личное оскорбление, как вызов нацистской Германии и дееспособности его войск. Это прежде всего. Отсутствие дееспособности – самое ужасное преступление у бошей, верно?

– Ради Бога, Катрин, – устало произнес Шарль. – Ты абсолютно непреклонна, не так ли? Даже если на карту поставлена жизнь твоей собственной семьи.

Ее как будто обдало холодом.

– Что ты хочешь сказать? Уж не считает ли он, что кто-нибудь из нас виноват в случившемся?

– Не знаю. Но он могущественный человек, и тебе лучше не забывать об этом.

«Разве про это можно забыть?» – с горечью подумала она. Но, по крайней мере, может быть, из-за такой занятости фон Райнгард не придет. Она молилась, чтоб так и было.

К тому времени, когда все собрались внизу на ужин, еще не было ясно, придет он или нет. Первым спустился Кристиан, Он уже находился в салоне с бокалом в руке, когда подошли Кэтрин и Шарль, и ей было приятно сознавать, что среди окружающих у нее появился союзник.

– Как рука мосье Кертиса? – спросил Кристиан с невозмутимым видом, заговорщически взглянув на нее, что осталось незамеченным другими.

– Думаю, болит, – ответила она немногословно.

– А что с рукой мосье Кертиса? – осведомился Гийом, который как раз в это время входил с Луизой и услышал конец разговора.

– Он упал с велосипеда и вывихнул запястье. – Кэтрин произнесла это довольно напряженно, но, к счастью, Гийом почти не слушал.

– Скверное дело, – заметил он, наливая херес и передавая бокал Луизе. – Я с ужасом думаю, чем все это закончится.

– Каким же надо быть идиотом, чтобы стрелять в немецких солдат? – вслух задалась вопросом Луиза, пригубив херес. – Пойти на такой риск!

Но, как и всегда, выглядела она удивительно безмятежно. Совсем безмозглая особа, раздраженно подумала Кэтрин. Для нее самое неприятное в войне то, что она не может поехать в Париж и заказать себе новую модную одежду к очередному сезону, как привыкла.

– Могу побиться об заклад, – вспыльчиво заявил Гийом, – что это сделал кто-то посторонний. Думаю, что здешние жители – вполне здравомыслящие люди.

– Особенно если учитывать пример, который им подаете вы, – пробормотала Луиза.

– Видит Бог, я надеюсь, что фон Райнгард схватит виновного. Приехать в наши края и заварить здесь такую кашу! А если виновного не найдут, то может поплатиться невинный.

При этих словах дверь отворилась и в салон вошел Пол. У Кэтрин замерло сердце – при виде его ей сталь не по себе.

– Добрый вечер, – учтиво произнес он. – Надеюсь, я не очень опоздал. Сегодня я немного больше потратил времени на приготовления.

– Я слышал, вы упали с велосипеда, – заметил Гийом. – Как вас угораздило?

Полу не пришлось отвечать, послышался шум машины на дороге. Все посмотрели в окно. Яркие фары пробивали во тьме полосы света. К дому подъехала большая черная штабная машина.

– Фон Райнгард. Значит, он все-таки приехал. – Кристиан высказал вслух то, что уже поняли все.

Отто фон Райнгард, согнув пополам свою высокую фигуру, выбрался из штабной машины, выпрямился, задумчиво посмотрел на замок, как поступал всегда, когда приезжал сюда, словно изучая историю, которую источали сами камни этого многовекового здания.

Что скрывалось в глубине веков, иногда размышлял он, что пробуждало в нем такую страсть? А с другой стороны, его совершенно не занимало то, что волновало других его сограждан. К своим подчиненным он относился как к механическим роботам, безымянным существам, распределенным по рангам, призванным выполнять строго определенную работу; он строго наказывал их, если они хоть в малейшей степени отступали от своих обязанностей. Французы являлись прямыми врагами; впрочем, в большинстве своем, с его точки зрения, были глупцами и слабаками, не заслуживающими ничего, кроме презрения. Если, конечно, они не нарушали установленного порядка. В противном случае он выполнял возложенные на него полномочия с холодной яростью. Даже собственная семья в Германии мало что значила для него. Мать умерла несколько лет назад, а с отцом у него мало что общего. Старший Отто занимался импортом кофе: напиток, который он заказывал и распространял, пили в лучших заведениях Германии и Австрии. Родитель всегда много времени тратил на бизнес, потому не уделял особого внимания установлению близости с сыном, которого он находил надменным и черствым.

Даже женщины не могли расшевелить фон Райнгарда, затрагивая в нем лишь поверхностные эмоции – вызывая иногда страсть или давая чувство удовлетворения и гордости от обладания ими – как красавица Ингрид, невеста Райнгарда, обожавшая его. Он подарил ей кольцо, и она ждала его там, в истерзанной войной Германии, хотя не была в нем уверена: даже любя жениха так сильно, она отдавала себе отчет в его полном равнодушии. Впрочем, она никогда не призналась бы в этом другим и не хотела понять основную истину – фон Райнгард никогда не проявлял ни заботы о людях, ни сострадания к ним.

Всю свою энергию он употреблял на продвижение по службе, и в этом отношении добился удивительных успехов, получая очередные звания в армии третьего рейха за счет своей целеустремленности и усердия, которые даже его начальство находило чрезмерными. Это был твердый, хладнокровный и безжалостный человек. Он расправлялся со своими противниками так, будто они были беспокоившими его мошками: сбивал их с ног и раздавливал сапогом без малейшего сожаления. Он совершенно не обращал внимания – или делал вид, что не обращает, – на тот факт, что никто к нему не испытывал симпатии. Нет, люди совершенно не имели значения для Отто фон Райнгарда. Для него было важно лишь арийское превосходство и его личное место в создававшемся новом порядке.

И все ж, несмотря на свое видимое бессердечие, красота, культура, история затрагивали его сильнее, чем что-либо другое. Он любил свой дом не за воспоминания о счастливом детстве, которое провел в нем, а за эстетические достоинства. И Шато де Савиньи тронуло его по тем же мотивам. Древнее величие замка нравилось Отто – квадратное здание с башенками, двор и колодезь, фонтан, ров, который останавливал других завоевателей, но не его. А в самих помещениях он постоянно обнаруживал все новые вещи, которые восхищали его. Когда фон Райнгард не посещал замок, он пожирал глазами накопленные сокровища, чувствуя, как у него поднимается настроение при виде красоты сияющих картин, произведений искусства, посуды из серебра, тускло поблескивавшей в мягком освещении, изящных фарфоровых изделий, тяжелых бронзовых фигур. Он любовался ими, жаждал их приобрести, давая себе слово, что в один прекрасный день, когда закончит воинскую службу и заведет свой собственный дом, он наполнит его такими же сокровищами.

Он редко когда отказывался от приглашения в замок и даже старался найти предлог, чтобы еще раз побывать в этом оазисе культуры в чужой стране. Сегодня он думал, что не сможет принять приглашение барона – двух его людей пристрелили прошлой ночью, вследствие чего выдался тяжелый день поисков виновника этого возмутительного проступка, который фон Райнгард больше рассматривал как угрозу своему контролю над округом, чем трагедию погибших людей. Но благодаря его усилиям вопрос, кажется, будет разрешен успешно, и он счел возможным не нарушать договоренности.

Легкая зловещая усмешка играла на губах фон Райнгарда. Он поправил китель и зашагал к замку.

Когда Гийом провел фон Райнгарда в салон, Кэтрин невольно приблизилась к Полу. «Мужайся, – сказал ей этот отважный человек. – Сохраняй спокойствие и все будет в порядке». Хотелось бы ей чувствовать такую уверенность.

– Выпьете что-нибудь? – спросил Гийом.

– Да, спасибо. – Высокая фигура фон Райнгарда царила в зале. Он был в центре внимания, но каждый смотревший на него думал о чем-то своем.

– Мы не были уверены, что вы сможете приехать, – заметил Гийом. – Не сомневаюсь, что вы были ужасно заняты.

– Да, очень. – Фон Райнгард сделал порядочный глоток из своего бокала. – Но должен с удовольствием сообщить, есть успехи. Благодаря рвению моих офицеров, нам удалось задержать вражеского агента, которого, полагаю, сбросили прошлой ночью. Его застукали в доме фермера, примерно в двадцати километрах отсюда.

Кэтрин взглянула на Пола. Его лицо ничего не выражало, и она могла лишь гадать, о чем тот думает.

– А как вы узнали, что он вражеский агент? – спросил Гийом.

Фон Райнгард рассмеялся. Смех у него был неприятный, что-то среднее между презрительным хмыканьем и чмоканьем.

– У него оказалось два набора документов – понятно, что фальшивых. А в вещах запрятан радиопередатчик. Довольно убедительные доказательства, не правда ли?

– Как же вы с ним поступили? – спросил Кристиан.

– Естественно, арестовали. Вместе с глупым фермером, который укрыл его. Они дорого заплатят за свое безрассудство. Но перед тем, как казнить их, мы попытаемся выявить, не замешан ли тут кто-либо еще. Нам надо знать – мне нужно знать – действовали они одни или вместе с другими.

– Наверное, одни, – предположил Гийом. – Не думаю, что многие решатся вести себя так безответственно.

Фон Райнгард допил свой бокал.

– Надеюсь, что немногие. Пока что я относился к здешнему народу неплохо. Но если они поведут себя как взбунтовавшиеся дети, боюсь, придется снять лайковые перчатки, – небрежно заявил он, но за благообразной внешностью нельзя было не почувствовать безжалостную жестокость. Кэтрин всю передернуло.

– Означает ли это, что вы удовлетворились, найдя убийцу, – предположил Гийом, – и не станете карать невинных жителей деревни?

– Пока не буду. Но если что-либо подобное повторится, тогда уж подумаю, как преподать им урок, которого они не забудут. Но не будем говорить сейчас об этом, хорошо? Надеюсь, что случившееся прошлой ночью – исключение. Я не хочу неприятностей. Вы это знаете.

– Конечно, – подтвердил Гийом с заискивающей улыбкой. – Пойдемте же ужинать – чем Бог послал.

Он проводил фон Райнгарда к столу, за ними последовали остальные, группу замыкали Кэтрин и Пол.

– Пора начинать молиться – шепнул Пол ей на ухо.

Она вопросительно посмотрела па него.

– Чтобы они покончили с собой до того, как им пытками развяжут язык, – прошептал он.

Для Кэтрин этот вечер прошел, как в тумане. Особый ужас в ней вызвали слова, которые прошептал Пол. А что, если арестованный фермер начнет говорить? Что тогда станет со всеми остальными? Как это отразится на Ги? Она еле сдерживала себя, чтоб не выскочить из-за стола и не помчаться на второй этаж к Ги, прижать к груди, оградить от всех опасностей. Кэтрин знала, что делать этого нельзя. Ради него – ради всех остальных – она должна не обнаруживать охвативший ее ужас и продолжать вести себя естественно.

Однако позже, когда она уже лежала в постели рядом с Шарлем, к ней вернулись некоторые ее переживания, память ярко осветила их, как будто то были освещенные проектором слайды. Она видела фон Райнгарда, красивого, заметно выделявшегося среди других, при свете свечей его коротко подстриженные светлые волосы казались почти белыми, а в пронзительно голубых глазах светилось самодовольное торжество. Гийом, хлебосольный хозяин, почти комичный, от радости, что несчастья удалось, как он полагал, избежать. Луиза, жеманно заигрывающая с фон Райнгардом. Кристиан, как всегда, изображающий «доброго малого». И Пол – главное, Пол – поразительно хладнокровный, бестрепетно парирующий вопросы о своей руке, скрывающий эмоции под непроницаемой внешностью. Она могла лишь догадываться о его чувствах: уныние в связи с потерей радиста, который даже ни разу не вышел в эфир; беспокойство не только за судьбу второго незнакомого ему агента, но и за свою собственную; думы о том, что же делать дальше. Она знала, что все эти заботы вытеснили мысли, которые вполне у него могли появиться при иных обстоятельствах, – мысли о ней и о том, что произошло между ними. Было непохоже, что он вообще станет смотреть на нее и вспоминать поцелуи, когда пришло столько других чрезвычайно важных забот. Для нее же оставалось очень важным, чтобы, несмотря ни на что, он не забывал о зарождающейся меж ними любви.

Кэтрин смотрела на него через стол и чувствовала, как сердце тает в ее груди. Она передала ему хлеб, коснувшись вскользь его руки, и подумала, что будто притронулась к оголенным проводам. Конечно, Пол еще не полюбил ее, слишком мало для этого прошло времени. Скорее, меж ними возникло взаимное влечение, рожденное во многом сознанием опасности. И все-таки сердце надеялось на другое – что это значительно более глубокое чувство, чем просто влечение.

– Когда все закончится, Кэтрин, – сказал Пол, и хотя свою мысль он не закончил, она понимала, что он хотел сказать, адресуя ей эти слова. – Когда все это закончится…

Недосказанное обещание стало для нее путеводной звездой, ярко осветившей мрачный мир. И хотя оно не могло затмить ее страхов перед будущим, перед тем, что придется пережить, прежде чем придет это время, но, освещая ее мир, обещание согревало ее и делало более отважной.

Только через несколько дней они узнали о судьбе двух арестованных. Несколько дней ожиданий в условиях немыслимого ужаса, когда они гадали, удалось ли немцам заставить тех заговорить. Если удалось – то вся ячейка, а может быть, и вся сеть, будут уничтожены, и, накрывая по цепочке одного участника за другим, немцы в конце концов обязательно доберутся до Пола, а возможно, и до Кэтрин. Теперь у нее не оставалось иллюзий. Она не сможет прикинуться, будто Пол ее провел. С фон Райнгардом такой номер не пройдет. Немец знал, что она неистово ненавидит нацистов, никогда не утруждая себя скрывать это от него. А что еще хуже, по рождению она была англичанка. Кэтрин знала, что единственным объяснением того, почему у нее до сих пор не возникли неприятности, является ее брак с Шарлем, сделавшим ее невесткой Гийома. Но если с Пола сорвут маску, то и эти обстоятельства не спасут. Ничто не спасет ее.

Поэтому она ждала, напряжение нарастало с каждым проходившим днем. В ту первую ночь опьянение от того, что произошло между ней и Полом, ослепило ее. Теперь, когда первое радостное возбуждение прошло, – хотя она отчаянно цеплялась за него, – к ней начал подкрадываться холодный и расслабляющий страх.

Но если их заставили говорить, рассуждала она, то Пола уже давно б арестовали, или, во всяком случае, некоторых других членов ячейки.

Через три дня, когда Кристиан рискнул еще раз отвезти Пола в Периге на перевязку, доктор сообщил им некоторые подробности. Когда допрашивали деревенских жителей, то кто-то донес, что мимо его дома проехал грузовичок фермера – вскоре после гула пролетевшего самолета. Обыск на ферме привел к аресту агента вместе с уличающими его документами, а наличие радиопередатчика развеяло всякие сомнения. Агента и фермера увезли, с тех пор о них ничего не было слышно.

– Не можем ли мы что-нибудь для них сделать? – спросила Кэтрин, когда Пол рассказал ей об этом, мучаясь мыслями о пытках, которым, по всей видимости, подвергаются эти люди.

– Сделать ничего нельзя, – ответил Пол. – Они вне пределов нашей досягаемости. Штаб фон Райнгарда так же надежно охраняется, как форт Нокс. Единственное, на что можно надеяться, – что они покончат с собой прежде, чем испытают величайшие страдания. Любое наше действие поставит под угрозу всю сеть.

– Думаю, что не помочь им не менее опасно.

– Мы ничего не можем сделать, – повторил Пол глухим голосом. – Что касается нас самих, мы можем лишь сидеть и трястись от страха.

И ожидание продолжалось, расслабляющее и, казалось, нескончаемое.

Новости принес сам фон Райнгард.

Он заехал в замок в воскресенье утром в своем большом штабном автомобиле. Семья побывала уже на обедне в церкви, как было заведено, и Кэтрин, которая раньше не отличалась религиозным рвением, – хотя она приняла католицизм, выйдя за Шарля, – молилась теперь с небывалым усердием.

Фон Райнгард вошел в салон, где все собрались после обедни, подхватил Ги и покрутил его в воздухе, отчего мальчик звонко засмеялся, а Кэтрин ужасно захотелось вырвать сына из рук человека, которого она считала чудовищем.

– Кстати сказать, – заметил он между прочим, опустив, наконец, Ги на пол. – Думаю, что можно считать эпизод с вражеским агентом исчерпанным.

– Почему? В каком смысле? – спросил Гийом.

– Он отравился в ту же ночь, когда мы его арестовали. Похоже, у него была спрятана капсула с ядом.

– А фермер? – спросил Кристиан.

– К несчастью, охранники обошлись с ним слишком круто. Он умер до того, как у него развязался язык.

– Значит, вам не удалось выяснить, были ли замешаны другие?

– К сожалению, не удалось. Но если и замешан кто-то еще, то, думаю, он сделает соответствующие выводы, – произнес Райнгард ровным голосом.

– Не думаю, что у нас повторились неприятности, вы согласны?

Чувство облегчения, которое испытала Кэтрин, охладил страх. Ей показалось, что, сообщая им новости, фон Райнгард смотрел прямо не нее.

12

Весна пришла в Шаранту как-то вдруг. Чуть ли не за ночь маленькие побеги превратились в настоящие листочки, поля покрылись зелеными коврами, а деревья обратились в цветущие шары под чистым голубым небом. Раздувшиеся от зимних дождей реки бурно шумели средь берегов, заросших камышом, воздух становился мягче и теплее, даже после захода солнца.

По прошествии нескольких недель в замке сложилась более менее нормальная обстановка. В деревне больше не возникало тревог и происшествий, если не считать неожиданного появления антинацистских лозунгов, написанных на стенах булочной. Гийом собрал местную молодежь и довольно сурово отчитал ее за ошибочное поведение. Лозунги закрасили новым слоем краски, полосы которой остались единственным напоминанием.

Пол продолжал расширять свою сеть, но поступал теперь с повышенной осторожностью. Сеть имела кодовое название «Моряк», известное и в Лондоне; она состояла из пяти отдельных ячеек, руководители которых через Кристиана, который выполнял роль связного, выходили на Пола. Кристиан имел возможность свободно, без всяких подозрений, передвигаться в округе.

Из Лондона прислали нового шифровальщика на замену прежнего, так бесславно пойманного и трагически погибшего сразу после прибытия; и хотя Пол все еще винил себя за провал, он пытался не вспоминать об этом. Во время войны, на территории страны, оккупированной врагом, такое случалось. Бессмысленно тратить время и душевные силы на бесполезные переживания. Самое лучшее заключалось в том, чтобы из допущенных ошибок сделать нужные выводы и продолжать борьбу. Новый агент оказался отличным специалистом, проворным, умным и скользким, как угорь. В мирное время он был музыкантом, и его пальцы, когда-то ловко бегавшие по струнам гитары, теперь отправляли радиопередачи в Лондон с такой же легкой грациозностью. Его кодовое имя было Ален. В общем-то Полу он не очень нравился, но никому от этого не было ни жарко, пи холодно. Он отлично выполнял свои обязанности, а это было главное.

Что же касается руки Пола, то она неплохо заживала благодаря стараниям доктора в Периге, а также Кэтрин, которая часто меняла бинты, чтобы не допустить нагноения.

Пол знал, что ему повезло. В лучшем случае при ранении он мог бы попросить, чтобы его эвакуировали, в худшем – такой провал привел бы его к гибели. Пол считал, что успех зависел целиком от удачи, как это нередко бывает в судьбе каждого агента. Пока что ему везло. Он, правда, надеялся, что еще не до конца использовал везенье, уготованное ему судьбой: он готовил в ближайшее время операцию, которая, если удастся, причинит фрицам значительные неприятности, но будет очень трудной и опасной.

Однажды после обеда в мае, когда Ги гулял на улице с Бриджит, Кэтрин зашла в комнату Пола по его просьбе. Ему надо было поговорить с ней.

– Я кое-что запланировал и думаю, что будет лучше, если я на некоторое время уеду, – сказал он ей.

Кэтрин не просила объяснений. Она знала, что Пол, как обычно, старался отдалить деятельность своей сети «Моряк» от замка. Если что-то сорвется, то он не хотел бы, чтобы замешанной оказалась и она. Эта забота о ней согревала ее сердце, но не могла облегчить тяжесть предстоящей разлуки. Кэтрин уже знала, что будет чувствовать она, когда Пол уедет – то же беспокойство, то же ожидание, которые она переживала всегда в таких случаях. Будет гадать, чем он занимается, со страхом и напряжением ждать его возвращения, тревожиться, не схватят ли его на этот раз. А если Пол уедет на длительное время, она будет чувствовать себя во сто раз хуже, потому что ждать придется дольше, и у нее не будет возможности узнать, прошла ли операция успешно и не попал ли он в руки бошей. Но она знала, что возражать бесполезно. Кэтрин, которая препиралась с Шарлем из-за каждого пустяка, принимала решения Пола как не подлежащие обсуждению.

– Что мне сказать, если спросят, куда вы уехали? – поинтересовалась она.

– В Бордо навестить коллегу, с которым мы вместе учительствовали. У меня все спланировано. Я сяду на поезд, если заподозрю, что кто-то следит за мной. Потом, когда увижу, что слежки нет, вернусь. Не беспокойтесь. Постараюсь замаскироваться… чтобы меня не узнали. Вам надо лишь прикрыть меня.

– Когда вы уезжаете?

– В понедельник. Поэтому надо сегодня же сообщить всем, что я уезжаю. Мне не хочется, чтобы этот мой шаг выглядел слишком неожиданным.

Она кивнула. До понедельника оставалось еще четыре дня.

– Надеюсь, будете осторожны.

– Конечно. – Он стоял возле окна. Солнечные лучи, пробивавшиеся между полосками жалюзи, отбрасывали полоски теней на его лицо и белую рубашку с незастегнутым воротом и высвечивали темные волоски, покрывавшие кисти его рук. Ее сердце сжалось даже еще сильнее, чем прежде, как это часто происходило теперь, когда она смотрела не него: к ее страстному тяготению примешивался страх за него.

– Не знаю, что я сделаю, если с вами что-то случится, – произнесла она хриплым голосом, и это было сущей правдой.

Она увидела, что его лицо смягчилось, а маска железного контроля над собой как будто немного сдвинулась, показав живого человека за личиной полуавтомата, которым он порой представлялся. За истекшие недели случались моменты нежности и взаимного понимания, моменты, когда их близость становилась настолько реальной, чуть ли не осязаемой, а их души, казалось, сливались воедино, обнажая глубину чувств, которые они оба испытывали, особенно когда случайно вскользь прикасались друг к другу или обменивались рукопожатием. Но страстных поцелуев больше не было – со взаимного согласия они отложили их до будущих времен, которые, – и они об этом знали, – могут не наступить никогда.

– Я говорю серьезно, – продолжала она. – Я на самом деле не перенесу этого, Пол.

– Перенесете, – возразил он низким, отрешенным голосом. Только глаза выдавали его. – Если со мной что-то случится, то надо будет стать вдвойне сильной, чтобы избежать подозрений в отношении семьи.

Она сложила руки на груди. Нащупала пальцами через тонкую хлопчатобумажную ткань платья свои ребра, выступавшие как прутья в рыбацкой корзине. В последнее время она сильно похудела и знала, что это объясняется не только нехватками в питании. Главным образом это вызвано ее взвинченностью.

– Не знаю, смогу ли я, говорю искренне. Даже теперь иногда я не знаю, что делать дальше. Напряжение, похоже, непрерывно нарастает. Вместо того, чтобы привыкнуть, всякий раз, когда появляются основания для беспокойства или страха, нервное состояние захватывает меня все сильнее и сильнее.

Он слегка нахмурился.

– Вы не сломаетесь, Кэтрин. Но если вы чувствуете себя так скверно, то, может быть, мне лучше уехать отсюда навсегда.

– Нет! – живо воскликнула она. – Не надо!

– Но если вам так трудно, именно это мне и надо сделать. Все зависит от того, как вы исполните свою роль в этой комедии. Вы знаете это так же хорошо, как и я. Если нервы у вас сдадут, это будет начало конца – для всех нас.

Она глубоко дышала, стараясь взять себя в руки. Но мысль об его отъезде и какая-то странная уверенность, что она его больше не увидит, – была страшнее постоянного беспокойства.

– Я справлюсь с собой, – пообещала она. – Думаю, что на деле я крепче, чем мне кажется. Я просто ужасно боюсь того, что с вами что-то может случиться.

– Подойдите ко мне, – попросил он.

Она взглянула на него почти испуганно – несмотря на силу возникших между ними чувств, привычка к сдержанности стала настолько устоявшейся, что се почти невозможно было нарушить.

– Подойдите сюда, – снова позвал он ее. Страстное желание оказаться в его объятиях преодолело всякую сдержанность. Она подошла к нему.

Он нежно привлек ее к себе, гладил ее плечи, пока не почувствовал, что нервозность и страхи уходят, потом, когда их обоих стало охватывать возбуждение, он крепче прижал се к себе. Вдыхая сладкий запах ее волос, он зарылся в них лицом, ощущая щекой их шелковистую мягкость. Нежная упругость ее грудей, плотно прижавшихся к нему, раздула в нем пламя. Он погладил ее спину, прошелся по талии, такой изящной, что, казалось, сожми он ее слегка сильнее, она без труда переломится в его руках. В ней была какая-то необыкновенная мягкость: податливые бедра, говорившие о необычайной женственности, теплота и обещание страсти – все это заставило его забыть свои благие зароки.

Она почти не шевелилась в его руках, изогнув шею и все плотнее прижимаясь к нему. Он нежно покрывал ее мелкими поцелуями. В возбуждении их трясло от так долго сдерживаемых страстных желаний последних недель и месяцев.

– Кэтрин – успел шепнуть он, приникнув к ее губам своими губами. Она еще теснее прижалась к нему. Рукой он нащупал ее грудь, глади ее, сжимая, нашел пуговицы, стал расстегивать их, потом запустил ладонь под платье. От полуденной жары ее кожа слегка увлажнилась, а сосочки на ощупь были твердые и надувшиеся.

Сейчас он так страстно хотел близости с нею, что готов был забыть о всех предосторожностях. Жар страсти сжигал в нем все, кроме ощущения ее близости и желания ею овладеть. Гери, его жена, которую он так обожал; дочка Беатрис; ненависть к нацистам; дело, ради которого он прибыл сюда, во Францию; опасное, но нужное задание, стоящее перед ним, – все это померкло и отошло в его сознании на задний план. Единственной реальностью для него осталась Кэтрин. Единственное значение имела лишь его необузданная страсть к ней.

Ее платье не было подпоясано ремешком. Он скользнул ладонью вниз, к ее животу и дальше – к нежному холмику между бедер. Несмотря на жаркую погоду, на ней были чулки – в этом замке дама не могла поступать иначе, – и застежка от пояса с резинками оставила заметный след на ее животе. Он погладил ее бедра, потом скользнул по мягким волоскам между ними и потихоньку начал склонять ее па кровать.

И тут неожиданно он почувствовал, как она вся одеревенела.

– Нет!

Пол слегка повернул голову, удивленно взглянув на нее. Лицо Кэтрин как-то страдальчески напряглось, и казалось: она вот-вот заплачет.

– Мы ведь оба хотим близости, Кэтрин, – тихо произнес он.

– Знаю, но мы не должны. Мы же договорились. Вы знаете об этом. – Она высвободилась из его объятий. – Мы же условились! – упрямо твердила она.

– Ладно, условились, – хрипло выговорил он. Неисполненное желание жгло его. Было непонятно, как это только что она горела желанием, была такой податливой и вдруг так охладела, став недоступной, как будто кто-то щелкнул выключателем и свет погас. Минуту назад, казалось, все было иначе.

– Пол, не будьте таким, пожалуйста…

– Я – вообще никакой.

– Нет, какой. Вы рассердилась. Простите. Действительно, простите…

Он вздохнул, пригладил свои волосы и отвернулся от нее.

– Ради Бога… вам нечего извиняться. Это я спятил, нарушив уговор.

Она застегнула платье и шагнула к нему. Он чувствовал ее присутствие рядом, каждым нервом ощущая прикосновение ее руки, но продолжал смотреть в окно, не потому, что не хотел видеть ее, притронуться к ней, а, напротив, потому что слишком сильно хотел близости с ней.

– Я пойду? – сказала она негромко после некоторого молчания.

– Да, конечно. Увидимся за ужином.

Пол слышал, как за ней закрылась дверь, и выругался. Что его дернуло, черт подери? Конечно, она права. Они же договорились. Но он так страстно захотел близости с ней, что померк любой уговор… любые иные соображения. Он думал, что и она загорелась так же. Ясно, что не так. Ладно, черт с ним. Надо скорее забыть этот эпизод и сосредоточить свои мысли на предстоящем деле.

Но он знал, что перестроиться будет нелегко. Пока что пламя несколько ослабело, но внутренний жар еще весьма силен.

Он хотел интимной близости с Кэтрин, хотел с такой свирепостью, что всякое благоразумие было бессильно охладить его пыл. И ничто не в силах изменить этого.

Кэтрин закрыла дверь, прислонилась к ней спиной и так простояла некоторое время. Ее всю трясло, она готова была заплакать. Боже мой! Как же она полюбила его! Было бы легко, очень легко позволить ему овладеть собой. Она сама этого хотела каждой частицей своей души, как хотела близости все последние недели всякий раз, когда смотрела на него. Так привязаться к нему и в то же время не иметь возможности выразить свои чувства кроме как взглядом; быть с ним рядом и не сметь дотронуться до него – все это сводило ее с ума. Любовь и желание страсти становились просто невыносимыми. А в течение нескольких великолепных, радостных минут в его комнате все – абсолютно все! – казалось возможным.

Но, конечно, этого допустить нельзя. Безумием было бы хоть на мгновение предположить обратное, и не только потому, что это помешало бы его делу. Кэтрин, со своей прирожденной порядочностью и сильно развитым чувством справедливости, относилась исключительно серьезно к супружеским клятвам. Как бы она теперь ни относилась к Полу, как бы страстно она ни желала близости с ним – она оставалась женой Шарля. Возможно, их супружеская жизнь выродилась в нечто жалкое, возможно, Шарль не является и никогда не был мужчиной ее мечты, но она не могла нарушить своих обетов. Она поклялась в верности, и ей казалось, что эта клятва распространялась не только на Шарля, но и па Ги. Он был ее сыном, а Шарль – его отцом. Его наследие здесь, в Савиньи. Ее долг перед ним – хранить святость семейных уз.

Кэтрин мучилась, считая, что в душе она уже предала их обоих в течение этих последних недель и месяцев. Нельзя так же поступить и со своим телом.

Она выпрямилась, поправила прическу, еще раз проверила, хорошо ли застегнуто платье, потом пошла в свою комнату и открыла дверь.

– Так, – произнес голос изнутри комнаты. – Ты решила все-таки вернуться.

Она вздрогнула, как будто ее подстрелили. На пороге смежной комнаты стоял Шарль. На нем был легкий твидовый костюм, который он надевал на работу, но пиджак он снял. Всклокоченные волосы говорили о том, что он часто ерошил свою шевелюру, а его лицо было искажено гримасой еле сдерживаемого бешенства.

– Что ты хочешь сказать? – строго спросила она. Но ее опять затрясло.

– Не прикидывайся святой невинностью. Ты ведь была с ним, не так ли? С Полом Кертисом – в его комнате? Он трахнул тебя?

Ее щеки вспыхнули от этого обвинения.

– Нет! – протестующе вскрикнула она. – Этого не было!

– Врешь! – выпалил он. Он словно стегнул ее кнутом. – Это написано на твоей физиономии. Давно ли ты ставишь мне рога с ним, Катрин? Уже давно, да?

– Говорю тебе, этого нет!

– А я не верю. Может быть, он был твоим любовником еще в Швейцарии, до нашей встречи. Так оно и было, не правда ли? Вот почему он оказался здесь. Вы не могли жить друг без друга.

– Неправда! – Но несмотря на свой испуг и страх перед непривычно возбужденным Шарлем, у нее слегка отлегло от сердца. Лучше пусть он подозревает ее в этом, чем докопается до истины.

– Неудивительно, что ты не позволяешь мне притронуться к себе! – горько произнес он. – По-моему, ты ведешь себя как распутная древнеримская весталка, корчащая из себя девственницу. А любовник все время торчит где-то рядом. Какой же я был дурак! Уходил в перегоночную, оставляя тебя с ним… ты как раз хотела именно этого, не так ли?

– Говорю последний раз, Шарль, он мне не любовник!

– Ха! – яростно фыркнул он.

– Ну, что же, если ты мне не веришь, не верь! – произнесла она, пытаясь урезонить его и взять контроль над ситуацией. – Полагаю, ты теперь прогонишь его?

– Чтобы все в семье узнали, что меня оставили в дураках? Я этого делать не стану. Пусть остается. Но теперь мы здесь кое-что изменим.

– Ах, вот как? – она презрительно ухмыльнулась. Как это похоже на Шарля, прежде всего беспокоиться о мнении отца. Любой другой мужчина, узнав, что жена завела шашни, набьет любовнику морду и учинит скандал всем, кто об этом знал. Но не Шарль. Для него главное – внешняя благопристойность, прежде всего – спасти лицо семьи. Другой бы вытурил пинками Пола из дома и выкинул вслед за ним его вещички. Но Шарль не был любым другим мужчиной. Более того, Катрин начинала задумываться, а мужчина ли он вообще?

– Итак, что же теперь здесь изменится? – спросила она. – Скажи мне.

Он уловил насмешку в ее голосе и все понял – уж чем-чем, а глупостью он не отличался. Он нахмурил брови, сжал губы.

– Хорошо, Катрин, я скажу тебе. – Во-первых, моя дорогая, ты опять станешь для меня женой – как положено; ты понимаешь, что я имею в виду.

У нее вспотели руки, она так сжала кулаки, что ногти впились в ладони.

– А если я откажусь?

– Не откажешься, Катрин. Я не позволю.

– Ты будешь глупо выглядеть, если я начну кричать.

– Напротив, дурехой в таком случае окажешься ты. Разве может жена отказать мужу в супружеских обязанностях? К тому же ты лишь напугаешь Ги. Уверен, ты не захочешь делать этого.

– Ты не посмеешь принуждать меня! – выпалила она с большей бравадой, чем на самом деле чувствовала. Она не смотрела в лицо Шарлю.

– Почему бы и нет, Катрин? – Он улыбнулся, но улыбка вышла кривая – невеселое движение одних губ, она не затронула даже щеки, не говоря уже о глазах. – Я долго проявлял терпение – слишком долго, но оно кончается. И действительно, нам пора попрактиковаться.

– Сейчас? Ты не можешь серьезно предлагать заняться этим прямо сейчас. – Она невольно отступила.

Он сорвал с себя рубашку. Грудь его тяжело вздымалась.

– Почему бы и нет? Чем это время хуже другого. Ну, конечно, тебе этого не хочется – ведь ты только что побывала в постели у любовника, а мне так очень хочется. Я представлял себе, как ты кувыркаешься с ним, и меня это возбудило. Да, возбудило.

Шарль подошел к ней, схватил ее за плечи, одним рывком расстегнул платье. – Не смей! – Она попыталась собрать платье на груди. Ей стало противно от одной мысли, что руки Шарля дотронутся до нее, коснутся тех мест, которые только что с такой нежностью ласкал Пол. И в то же время она словно боялась, что муж каким-то образом заметит следы этих прикосновений.

– Снимай платье!

– Нет!

– Если не снимешь сама, то стащу я. – Он схватился за платье, дернул так, что оно порвалось, и бросил Кэтрин на кровать.

– Шарль, пожалуйста!.. – Она пыталась сесть, но он силой придавил ее, она даже не подозревала, что у него столько силы, одной рукой зажал ей горло, а другой срывал и с нее и с себя остатки одежды.

– Ты моя жена, Катрин! – хрипел он. – Не забывай об этом!

Она беззвучно рыдала, ей хотелось бы вопить, но она не решалась. Она запомнила, что он сказал относительно Ги. Кэтрин боялась так же, что если начнет кричать, то услышит Пол и прибежит узнать, в чем дело. Если он увидит, что Шарль насилует се, это может кончиться несчастьем для всех. Но она все равно отчаянно сопротивлялась, царапая ему спину, пиная ногами, крутя головой из стороны в сторону.

Не помогло. Для нее он был слишком силен. Шарль поймал ее мечущиеся руки, прижал их над ее головой, раздвинул ноги своим коленом. Гнев усилил его возбуждение и крепостью, значительно большей обычной, он вонзился в ее протестующее тело. От такого зверского напора, она вскрикнула. Но ее крик он заглушил своим ртом. Он кусал ее лицо и губы. Кэтрин показалось, что он был в ней невероятно долго, чуть ли не целый час, хотя на самом деле все кончилось в считанные минуты, и он скатился с нее, тяжело дыша.

Она была так потрясена, что даже не могла плакать, ей не верилось, что он мог так поступить с ней.

Но остались безошибочные свидетельства – шея горела от его захватов; в самом интимном месте, которое он натер своим бешеным напором, она чувствовала ноющую боль, пах залила клейкая жидкость.

Теперь он сел, этот новый Шарль, которого она не знала, поглядывая на нее с выражением триумфа и ненависти.

– Неплохая практика для одного раза, – язвительно произнес он, застегивая брюки.

Кэтрин тоже села, стараясь прикрыть себя остатками одежды.

– Теперь ты доволен?! – В ее голосе звучала горечь.

– Пока что – да. Но тебе следует учесть, что отныне я буду поступать таким образом, если ты станешь уклоняться от своих супружеских обязанностей.

– Ну, нет, – решительно произнесла она. – Ты обошелся со мной так в первый и последний раз, уничтожив остатки любви, которые у меня еще сохранялись к тебе, Шарль. Я тебе не изменяла, хочешь ты этому верить или нет. Тот факт, что я твоя жена, что-то еще значил для меня. Отныне все кончено.

Он уставился на псе, пораженный глубиной ее тона и чувствами, которые выразились в словах, впервые ощутив что-то близкое к страху.

– О чем ты говоришь?

– Если ты хоть раз… хоть один раз… еще дотронешься до меня хоть пальцем, я уеду от тебя и заберу с собой Ги. И я не постесняюсь громкого скандала. Я расскажу твоему отцу, что ты за человек и почему я больше не смогу жить с тобой. Говорю это серьезно, Шарль, – только одним пальцем! Поверь, мне не до шуток!

И неожиданно сомнения у него пропали. Кэтрин действительно говорила серьезно. Ситуация резко изменилась. Шарль опять почувствовал страх, такой сильный страх, что у него зашлось дыхание и его охватил жгучий стыд.

В то мгновение он опять превратился в маленького мальчика, представшего перед суровым отцом за плохое поведение, читая в мудрых старых глазах свое обвинение или еще хуже – разочарование. Шарль знает, что всегда расстраивал отца, и это сознание лишало его покоя. Но если Гийом узнает об этом его поступке, он не только расстроится, а проникнется чувством омерзения. Недостойное поведение Шарля как мужчины и как мужа станет известно всем, кому пожелает рассказать об этом Кэтрин. Его презирать начнут все. Но самым неприятным для него было то, что его станет презирать Гийом.

– Ради Бога, женщина, одевайся же.

Но когда он повернулся и ушел от нее, ему казалось, будто голым был он сам.

– Что-то не так, Кэтрин? – мягко спросил Пол. Разговор произошел на следующий вечер, когда со своей чашкой кофе Кэтрин вышла на улицу, чувствуя, что больше ни минуты не сможет вынести нудного разговора в столовой. Она присела на чугунную лавочку на краю лужайки, глядя на парк, залитый лунным светом. Она не услышала его приближения, пока Пол не заговорил.

Кэтрин посмотрела на мужчину. В лунном свете его лицо казалось очень мужественным, сплошные линии и углы. Всей душой она потянулась к нему.

– Все нормально.

– Вы стали чересчур тихой. Весь день не проронили ни слова, и вчера тоже. Это не из-за того, что произошло между нами?

– Ну конечно нет.

– Я не хотел расстраивать вас. Просто мне невероятно захотелось близости с вамп.

– Знаю. Мне тоже захотелось. Близости с вами я хочу больше всего на свете.

В этом заключалась вся суть. Лежа в ванной, пытаясь смыть с себя постыдные следы ласк Шарля после его скотского нападения, она поставила под вопрос свою верность к нему; верность, из-за которой ее любовь к Полу не была доведена до логического завершения. Возможно, она была и не такой хорошей женой для Шарля, но видит Бог, она старалась и, во всяком случае, хранила ему верность. А ради чего? Чтобы он пользовался ею, как обычной потаскухой, требуя своих прав и насилуя ее столь диким образом, что это выглядело просто издевательством над любовью и заботой?

Негодование нарастало, разъедая словно кислотой верность к нему, порождая желание изменить. По-своему она боролась за то, что считала правильным, даже когда любовь и уважение к мужу потускнели. А теперь она горько сетовала, зачем ей было надо идти на такие жертвы.

Она сказала Шарлю, что он погубил остатки ее чувства к нему. Но это еще не все. Он уничтожил также ее обет верности. Теперь она чувствовала, что ничем ему не обязана, поскольку он потребовал и взял то, что она не хотела ему дать.

Он думает, что Пол мой любовник – тогда почему бы ей и на самом деле не сделать его своим любовником? – сердито размышляла Кэтрин, и даже сами эти мысли возбудили ее, будоража и доставляя беспокойство. Почему бы ей не вступить в интимную близость с Полом? Таким образом она сотрет унижение, которое причинил ее душе и телу звериный наскок Шарля, страстью она смоет с себя следы его гнусных ласк. Она полюбила Пола и хотела с ним близости. Через три дня он уедет, столкнется с множеством неизвестных опасностей, которые, может быть, и не переживет. Она просто не могла перенести мысли о том, что у нее с ним еще ничего не было.

Но несмотря на такую резкую смену настроения, добровольно принятые запреты все еще оставались в силе. Разве она могла подойти к нему и сказать: – Пол, я передумала. – Это так нелегко сделать. Кэтрин стояла на краю пропасти и знала об этом. Один шаг – и возврата не будет. Никогда.

Но кое в чем она уже приняла окончательное решение. Пол не должен знать, что выкинул Шарль. Есть вещи, которые касаются только мужа и жены и никого больше; даже мужчины, к которому она питала самые глубокие чувства. Не заметны ли следы от нападения Шарля на всем ее теле? Если она окажется в объятиях Пола, разве она сможет сокрыть эти следы?

Однако теперь, сидя рядом с ним в лунном свете, все эти соображения показались ей неважными, не имеющими значения. Она хотела близости с ним, а он жаждал ее. А через три дня он уедет, может быть, навсегда. Она дотронулась пальцами до его бедра, почувствовав под грубой материей упругие мышцы.

– Я очень опасаюсь за вас, Пол, – сказала она.

– Не стоит. Я делаю лишь то, ради чего приехал сюда.

– Знаю. Они должны благодарить вас за это. В один прекрасный день так, возможно, и будет. То есть я уверена в этом. Но я подумала, Пол, если вы не вернетесь…

– Не надо говорить так, я вернусь.

Но если не вернетесь… вы и я… мы никогда…

– Вот это верно, – произнес он с мрачным юмором. – Вы настоящая мыслительница, Кэтрин.

– Не шутите! – резко сказала она. – Я лишь хочу сказать…

На гравии послышались шаги. К ним шел Кристиан.

– Ждите меня сегодня ночью, – шепнула она. – Я приду к вам в комнату.

Она увидела его изумленный взгляд, но ответить ей он ничего не успел, к ним подошел Кристиан.

Кэтрин опасалась, что, как и в предыдущий вечер, Шарль может учинить скандал, домогаясь своих супружеских прав, но этого не случилось. Шарль вел себя робко, как мальчишка, который напроказил и хочет загладить вину, но она держалась с ним исключительно холодно, и вскоре он уже храпел так громко, как будто выпил много вина и бренди. Теперь в течение нескольких часов он вряд ли пошевелится, подумала Кэтрин.

Она тихо открыла дверь и оглянулась. Муж не пошевелился, и тогда она выскользнула в прихожую. Ночь стояла мягкая и теплая, вечерние запахи врывались в открытые настежь окна, мешаясь со слабым чесночным запахом соусов сегодняшнего ужина. Она беззвучно пошла по коридору босыми ногами, взялась за ручку двери Пола. Дверь была незаперта. Она тихонько отворила ее и вошла.

– Значит, вы пришли.

Он стоял возле окна, все еще одетый, если не считать снятого пиджака.

– Да, – сказала она шепотом.

Пол подошел к ней, обнял, поцеловал ее волосы, лицо, губы. Она прильнула лицом к его груди, чувствуя, как щекочут ее волоски у открытого ворота его рубашки, вдыхая исходящий от него запах мужчины, смешавшийся с запахом туалетного мыла.

– Почему вы передумали? – мягко спросил он ее. Кэтрин подавила в себе желание рассказать ему все.

– Разве это имеет значение? Я – здесь.

– И на этот раз вы мне не откажете?

– Нет.

– Вы мне не скажете «нет»?

– Да… нет… Пол, я хочу тебя.

– Тогда, пойдем к кровати.

Он расстегнул ее кимоно и снял его. В лунном свете ее гладкое тело отливало белизной. Он держал ее от себя на расстоянии вытянутых рук, смотрел на нее, любовался ею. – Ты прекрасна, Кэтрин.

Ладонями Пол медленно гладил ее груди, бедра, лобок.

Она стояла, слегка дрожа, держа руки на его плечах, ощущая под мягкой тканью его могучие мышцы. Кэтрин молчала: ей не хотелось нарушать очарование момента. Потом она нашарила руками пуговицы его рубашки, расстегнула их, провела пальцами по его голой груди, слегка прижалась к нему, наслаждаясь прикосновением тела к телу – к теплой и слегка влажной плоти. Неторопливо скользнула руками к его брюкам и тоже расстегнула их. Они стояли рядом, совершенно нагие, она чувствовала его мускулистое тело, где-то глубоко в ней зародившееся желание начало стремительно нарастать, но они еще пока сдерживали себя. Они так давно ждали этого момента, что хотелось замереть и остановиться, а торопливость только могла испортить все очарование. Все это было первый раз и, возможно, этот раз останется единственным. Даже если бы этот акт любви длился целую вечность, то и тогда для них он закончился бы слишком скоро.

Только когда стало совсем нестерпимо, они разомкнули объятия. Он нежно поднял ее, взяв на руки, и отнес на кровать, а положив ее, всю покрыл поцелуями. В неге она изогнула на подушке шею, чувствуя, как все ее тело горит под его жаркими поцелуями, как будто от каждого места, к которому он притрагивался, протянулись огненные ленты к самому центру ее существа. Кэтрин чувствовала острое покалывание в грудях, бедра пронизывали чувствительные нервы, все напряглось в томительном ожидании восторга. Только когда его губы коснулись самого сокровенного места, она непроизвольно негромко вскрикнула и тут же заторопилась ответить своими движениями на прикосновение его губ.

Теперь она желала его так страстно, что была уже как в лихорадке. Она протянула к нему руки, притянула его к себе, обвила его шею руками, радуясь ощущению его тела, горячего и твердого. Он поцеловал ее, коснувшись своим языком ее языка и одновременно погружаясь в нее. Ее охватил такой восторг, что ей показалось, что мир замер. Потом начались их возвратно-поступательные движения в унисон, сначала медленные, подобные волнам, накатывающимся на берег, потом все более убыстряющиеся. Эти волны подхватили ее, она плыла, крутилась, взлетая все выше и выше, пока не почувствовала, что тонет в блаженстве. Она больше не в силах, ей хочется закричать. Это невыносимо прекрасно. Можно умереть от счастья. Но в то же время ей хотелось бесконечно продолжать это, приближаться, отступать, лететь в бездну, забыть про все, кроме их охваченных экстазом тел, слившихся в предельной близости, когда друг к другу тянутся души, потому что сознают, что созданы друг для друга.

Наконец она вскрикнула; где-то в глубине ее дыхания раздалось рыдание, сухое рыдание от невыносимого горько-сладкого экстаза. Рыдание, потому что момент счастья заканчивался, ускользая, может быть, навечно.

Потом они лежали в объятиях друг друга, тесно прижавшись разгоряченными, влажными телами, соприкасаясь головами. Они долго молчали. Пол первый нарушил молчание:

– Ты рада, что пришла ко мне? Она засмеялась.

– А как ты думаешь?

– Думаю, рада. Я тоже рад.

– М-м. – Ее стало клонить ко сну. Ей хотелось забыть о предосторожностях и остаться спать здесь, рядом с ним, но она знала, что не должна этого делать. – Хочу остаться с тобой, – прошептала она, – но не могу. Надо уходить.

– Да, – отозвался он. – Надо. Но я хочу сказать кое-что тебе, Кэтрин де Савиньи. Когда все закончится, я вернусь за тобой. Я приеду, и тогда ничто и никто не разлучит нас.

– Люблю тебя, – прошептала Кэтрин.

– А я тебя. Но теперь тебе надо уйти прежде, чем проснулся и хватился тебя муж.

– Знаю.

Пол помог ей подняться, смотрел, как она набросила на себя кимоно, завязала пояс. Потом поцеловал ее еще раз, нежно снял ее руки со своей шеи. Как ей не хотелось расставаться с ним!

– Спокойной ночи, дорогая. Приятных тебе снов, и помни – хотя ты и спишь в одной постели с ним, но и я, и ты, мы оба знаем: ты моя.

Она улыбнулась, щеки ее зарделись от переполнявших ее чувств.

У двери она оглянулась последний раз. Пол стоял все еще нагой, в лунном сиянии. Он казался молодым, сильным и непобедимым, как греческий бог. Она послала ему воздушный поцелуй и вышла из комнаты.

Шарль все еще спал. Он слегка пошевелился во сне, когда она скользнула в кровать. Кэтрин повернулась к нему спиной, обвила руками свое тело, которое Пол всего несколько мгновений назад ласкал, и утонула в мире сладостных грез.

13

Два дня, два великолепных украденных у судьбы дня, когда они выкраивали каждую минуту, чтобы побыть вместе. Это все, что им было суждено, и они знали об этом.

Сознание этого придало их любовной связи горько-сладкую пикантность, а опасность, что их могут заметить, добавила перцу. После обеда, когда Ги играл в саду под присмотром Бриджит, Кэтрин пошла в комнату Пола, и они снова бросились в постель, опустив от солнца жалюзи и полностью погрузившись в свой собственный мир. Ночью, когда Шарль заснул, она опять прокралась в комнату, где лежал в ожидании ее Пол. На следующее утро они взяли Ги на прогулку по цветущим окрестностям, вместе с ним радуясь бабочкам, летающим в ярких лучах солнца и алым цветкам мака в зеленых полях. Они шли рядом, не касаясь друг друга, но связь между ними стала настолько реальной, как будто их связывали невидимые нити, и, когда их взгляды встречались, Кэтрин казалось, что она просто тает, всей душой устремляясь к нему. Один раз, когда Ги убежал далеко вперед, Пол подхватил ее на руки, торопливо, жадно расцеловал, одним глазом посматривая за маленькой фигуркой впереди, утонувшей в траве по пояс, а она заливчато смеялась, упиваясь сознанием того, что они отведали от запретного плода, а еще от радости любить и быть любимым.

«Я опять почувствовала себя молодой», – подумала Кэтрин. После стольких лет разочарований и неудовлетворенности, после длинных, томительных месяцев оккупации ее охватила необузданная радость.

Но чем ярче солнце, тем длиннее тени. Решив вначале не допускать, чтобы что-то испортило эти драгоценные дни, Кэтрин пыталась не думать о тенях, как если бы она шла по залитой солнцем аллее, не глядя ни налево, ни направо, в окружавший их лес. Но от тревожных мыслей никуда не уйдешь. Они были где-то там, на периферии сознания, и когда любовные ласки закончились, она набралась смелости сознательно подумать обо всем этом. Ей нужно было не только его тело: она хотела знать о нем все, в мельчайших подробностях, все, что делало его таким необыкновенным человеком.

В каком-то смысле эти разговоры-исповеди сблизили их больше, чем физическая близость. Он рассказал ей о Гери, о дочери, и его боль стала ее болью.

– Ты, должно быть, их очень любил, – мягко произнесла она, поглаживая пальцами тыльную сторону его ладони, желая, чтобы он понял, что она рядом и останется с ним до последнего вздоха.

– Я продолжаю любить их, – сказал он. – Я не перестал любить их, хотя они и умерли.

– Конечно, разве можно перестать?

– Что бы между нами ни произошло, чтобы мы ни сделали, ничто не сможет отнять их у меня.

Она почувствовала некоторую ревность к той части его жизни, которую он уже никогда не сможет разделить с ней – мгновенную предательскую боль оттого, что неизвестная ей женщина, Гери, была с Полом так же близка, как она теперь, и даже ближе, потому что была его женой. Кэтрин тут же стало стыдно за себя: если она раньше не знала такой любви, не означало же, что и он обязан был оставаться эмоциональным девственником. Любовь к Гери помогла ему стать таким, каков он есть, а потеря привела его во Францию, то есть к ней.

– Для тебя это, наверное, было ужасно, – заметила она.

– Это – мука, которая меня никогда не оставляет. Но жизнь продолжается. Надо смириться и научиться жить с тем, что мы не можем изменить. Я полон решимости сделать все, что смогу, чтобы заставить нацистов заплатить за все – за то, что произошло с Гери и Беатрис. Во всяком случае, я позабочусь о том, чтобы их смерть не осталась безнаказанной.

– Думаю, что ты очень мужественный человек. – Кэтрин переплела свои и его пальцы.

– Я бы не сказал. Смелость – это когда ты делаешь что-то, опасаешься последствий, но все равно делаешь. Я же приехал во Францию, не заботясь о том, что со мной случится: терять-то мне было нечего.

А теперь? – хотела спросить Кэтрин. А сейчас не появилось у тебя чего-нибудь, что не хотелось бы потерять? Но не спросила. Несмотря на установившуюся между ними близость, она сочла, что еще не имеет на это права. Эта мысль набросила еще одну крохотную тень на ее зыбкое счастье, но она пыталась не задумываться об этом. Эти дни, эти краткие мгновения были слишком драгоценными, чтобы портить их сожалениями о прошлом и страхами за будущее. Бери их, наслаждайся ими и будь благодарной!

Но драгоценные эти деньки в конце концов пролетели, дни превратились в часы – часы, которые она могла уже пересчитать на пальцах одной руки.

В ночь перед тем, как ему уехать, она оставалась в его комнате как можно дольше, зная, что это их последняя возможность побыть вместе – во всяком случае, пока не будет закончена очередная операция.

Она все еще не знала, в чем заключается эта операция, где она будет проходить. Она знала, что спрашивать бесполезно – он не скажет, ради нее самой; впрочем, как и ради успеха операции. Неведение заставляло ее чувствовать себя в западне, беспомощной, и был только один вопрос, который она решилась задать.

– Надолго ли ты уезжаешь?

– На две недели. Может быть, на три. Если я вернусь сюда сразу же после того, как дело будет сделано, это покажется довольно подозрительным и кое-кто может без труда сопоставить оба события. Кроме того, мне надо провести кое-какую координацию… в одном отдаленном местечке. Туда ездить часто я не могу, а сейчас как раз представляется такая возможность. Большего я говорить не буду тебе, Кэтрин. Пожалуйста, не спрашивай.

– Не буду. Из меня выйдет хорошая любовница гангстера, как ты думаешь? Очень осторожная, очень преданная и… всегда горящая желанием. – Кэтрин произнесла это шутливо, но ей было не до шуток. С каждой секундой все больше ее охватывало тяжелое чувство.

Он погладил рукой ее живот.

– Ты хорошо знаешь, что я думаю.

– Нет, не знаю. Скажи мне.

– Кэтрин, ты ненасытная. И еще – ты очаровательная, смелая и любящая. У тебя есть также склонность к изменчивости.

– Но это же нехорошо! – воскликнула она, задетая за живое.

– Может быть. Однако, возможно, это качество спасет тебя.

– Ах, Пол, я так напугана! За тебя, за себя, за всех нас…

Он привлек ее к себе, ничего не говоря в утешение, лаская и гладя ее, как обычно делают, чтобы человек забыл все плохое. Однако сейчас это еще более усилило ее тягостные предчувствия. Похоже на то, думала Кэтрин, что он хочет оставить в памяти каждую линию ее тела, каждый изгиб, каждую округлость, чтобы унести это с собой на случай, если у них больше никогда не повторится подобное счастье.

– Тебе пора уходить, – вдруг произнес Пол. – Не надо допускать, чтобы Шарль проснулся и хватился тебя. В данное время это может кончится несчастьем.

– Ты хочешь сказать, для нас?

– Для задуманного мною дела. А теперь уходи, будь хорошей девочкой.

Она поняла, что в этот момент он уже не ее любовник, он опять стал агентом СОЕ, сосредоточенным на предстоящей операции. Конечно, по этой причине он и находился здесь, возможно, других интересов у него и не было. Но все равно ее задело это: пусть он не уйдет из замка до следующего утра – от нее он уже ушел.

Наступило, подумала она, наступило: вот оно – самое печальное в ее жизни мгновение.

– Движение Сопротивления причиняет все больше беспокойства, – поделился своими соображениями фон Райнгард. – Вчера ночью прогремел большой взрыв на оружейном складе недалеко отсюда – в соседнем округе. Мы убеждены, что это дело рук саботажников. Похоже, они не отдают себе отчета, насколько тщетны такие их действия.

Кэтрин быстро взглянула на Кристиана, который сидел за столом напротив, но он смотрел не на нее, а на фон Райнгарда, его красивое лицо выражало полную безмятежность; она почувствовала признательность к нему за это. Их обмен взглядами могли заметить, такая неосторожность была бы непростительной глупостью, но сама она просто не смогла подавить инстинктивную реакцию. Истекшая неделя вылилась в беспокойный кошмар и гадание без малейшей возможности узнать, где находится Пол или что он делает, жив ли он или его уже нет в живых. Она знала, конечно, что другого нечего ждать – Пол ни за что не станет рисковать – ни ими, ни самой операцией – ради того, чтобы дать знать о себе; но от этого было не легче. Теперь, во всяком случае, она знала – или думала, что знает, – и то, что он затеял, и то, что ему удалось свою операцию провернуть.

– Вам не удалось схватить виновников? – спросила она как можно более спокойным голосом.

Фон Райнгард быстро взглянул на нее и на какое-то мгновение, пока его ледяные голубые глаза буравили ее взглядом, она почти что поверила, что он видит ее насквозь.

– Нет, – ответил он через некоторое время. – Нет, этого нам не удалось. Наши люди устроили погоню, вспыхнула перестрелка, но преступники улизнули. Теперь полетят головы – ответственный за охрану склада офицер уже арестован. Но, думаю, что главная ошибка заключается в том, что мы относились к вашему народу слишком мягко. Мы пытались вести себя благородно, и – вот она, благодарность. Думаю, пришло время показать тем, кто хочет вести борьбу с нами, всю ошибочность их поведения.

– А как вы сделаете это, если не знаете виновников? – спросил Кристиан. Его голос прозвучал несколько вызывающе, и губы Райнгарда сжались плотнее.

– Кристиан хочет сказать – вам будет трудно кого-либо наказать, если виновные не попались в ваши сети, – быстро пояснил Гийом. – Уверен, Кристиан согласен, что преступники должны быть наказаны, не так ли, Кристиан?

– Конечно, – согласился Кристиан. Но Кэтрин знала, чего стоит ему изобразить эту свою раболепную покорность.

– Существует только один способ воздействия на подобных мерзавцев, – изрек фон Райнгард, со смаком отрезая кусок свинины. – Надо показать им, что такого мы не потерпим. Я без колебаний пойду на ответные действия в своем округе, если кто-то сдуру отважится на похожий поступок.

– Вы хотите сказать?..

– Репрессии. Всякий раз, когда случится что-нибудь подобное, я буду брать по десять заложников из ближайшей деревни и расстреливать их. Думаю, это положит конец безобразиям.

Он произнес эти слова без малейших эмоций, спокойно поглощая свою свинину. У Кэтрин все внутри оборвалось, она почувствовала, что за столом все, за исключением гостя, потрясены.

– Но заложники могут оказаться совершенно невинными людьми! – попробовал запротестовать Гийом. – Деревенскими жителями, которые не сделали ничего плохого.

– Возможно. Им не повезет, согласен. Но я убежден: если над ними нависнет такая угроза, они чудесным образом припомнят все подозрительные происшествия, на которые предпочитали ранее не обращать внимания, и языки у них развяжутся. Думаю, я переловлю саботажников – а если нет, то жители деревни будут знать, что их ждет, если подобные вещи повторятся. Это обеспечит очень эффективную форму контроля.

Контроль за счет страха, подумала Кэтрин. В этом – вся суть нацистского режима.

– Возможно, мой дорогой барон, вы объясните это своим людям, когда в следующий раз будете говорить с ними. Мне не доставит удовольствия прибегать к депортациям или казням мужчин, женщин или детей из Савиньи.

Но вы все равно прибегнете к этому, подумала Кэтрин. И я не верю, когда ты говоришь, что это не доставит тебе удовольствия – ты наверняка порадуешься! Даже теперь, только заявляя о своих намерениях, фон Райнгард весь расцвел от предвкушения подобной расправы.

Как мог Гийом поддерживать приятельские отношения с таким человеком? Делать вид, что это выгодно. Из слов Райнгарда было очевидно, что он ни в грош не ставит их дружеские отношения. Он будет командовать округом так, как сочтет нужным, и если надо будет лишить людей жизни или собственности, его никто не остановит. Внешне он может выразить сожаление об этом, но внутренне будет наслаждаться как законченный садист. Кэтрин вдруг поняла, что не может ни минуты больше сидеть с ним за одним столом. Она почувствовала тошноту и головокружение, она не могла думать о еде.

– Прошу прощения, – извинилась она, отодвигая стул и неуверенно поднимаясь на ноги.

Она побежала в ванную комнату, там ее всю вывернуло.

Когда Кэтрин чуть ли не бегом покидала комнату, Луиза повернулась к Шарлю, взглянув на него острым, чуть ли не проницательным взглядом, который заметно отличался от обычного ее безразличия.

– Что с Кэтрин? Она очень побледнела и почти ничего не ела.

– Не знаю, мама. В последние дни она сама не своя.

– Очень нервная особа, – заметил Гийом, подкладывая себе гарнир. – На мой взгляд, слишком много времени тратит на прогулки вдвоем с ребенком.

– А чем же ей еще заниматься? – спросил Кристиан.

– Могла бы побыть со мной, – проворчала Луиза. – Если говорить честно, Шарль, она так и не стала той женой, какую я желала тебе. Я всегда надеялась, что, когда ты женишься, у меня появится вторая дочь. Но Кэтрин… – Она замолчала в нерешительности, ее лицо стало еще более восковым, – она, кажется, проводит больше времени с воспитателем Ги, чем с кем-либо из нас. Меня удивляет, что ты не замечаешь этого, Шарль.

Лицо Шарля приняло обычное выражение замкнутости и отрешенности.

– Ради всех святых, мама, что вы хотите этим сказать? – спросил он.

– Ничего, абсолютно ничего…

– Воспитатель Ги. Он сегодня не удостоил нас своим присутствием, – заметил, между прочим, Райнгард, и глаза его насторожились.

– Он поехал наведать своих друзей в Бордо, – быстро вставил Кристиан.

– И, возможно, не возвратится, – добавил Шарль. Все удивленно посмотрели на него.

– Что ты хочешь этим сказать? – спросил Гийом.

– Мне не очень нравится его работа. Мне не кажется, что он хороший воспитатель. Я собирался переговорить об этом с тобой, папа.

– Вот как? – негромко проговорил Гийом. – А я думал, что он как раз находка для нас.

– Знаю, что квалификация у него неплохая, но специализировался он на предметах, нужных более взрослым детям. Я серьезно подумываю, чтобы отказать ему, когда он возвратится… если он возвратится, в чем я порой сомневаюсь. Думаю, ему надоел Ги, так же, как и Ги надоел он.

– Ты меня удивляешь, – резко заявил Кристиан, обеспокоенный тем, что Пол может лишиться базы в замке. – Как и папа, я считаю, что он именно тот человек, который может заложить хорошие основы. Что думает по этому поводу Кэтрин? Ты уже обсуждал это с ней?

– Нет. Не обсуждал, – напористо заявил Шарль. – У Кэтрин предвзятое отношение, ведь он ее старый приятель. Думаю, мне лучше знать, какое обучение нужно моему сыну.

– Уверена, что сейчас не время обсуждать это – Луиза с беспокойством взглянула на фон Райнгарда. – Нам не стоит морочить голову генералу нашими домашними заботами. И, Шарль, я действительно думаю, что тебе надо пойти и посмотреть, все ли в порядке с Кэтрин. Она мне показалась нездоровой.

– Перестаньте суетиться, мама, – с раздражением начал Шарль, но тут же замолчал: за дверью послышались голоса и приветствия, женские каблучки застучали по плитам пола.

– Что там такое?

Отворилась дверь, и на пороге появилась высокая стройная девушка с длинными, прямыми волосами. Под ее глазами были синяки, хлопчатобумажная блузка и юбка помяты, к груди она прижимала брезентовую сумку.

– Селестина! – ахнула Луиза. – Ты ли это! Ты же должна быть в Париже!

Этими словами она выразила общее недоумение.

– Я вернулась домой, – объявила Селестина. – Не могу больше этого вынести. Там ужасно. Я взяла билет на поезд, но вышла задержка и… – Она замолкла, увидев вдруг фон Райнгарда. Тот сидел спиной к двери, но, как и другие, повернул голову. И без того бледное лицо Селестины стало совсем белым.

– Кто это такой? Что тут делает немецкий офицер?

– Селестина! – резко одернула ее Луиза, вмешался и Гийом.

– Моя дочь, видимо, устала. Не понимает, что говорит.

Но никто и ничто не могли остановить Селестину.

– Не могу в это поверить! – вскрикнула она. По ее щекам текли слезы. – Вы поспеваете всюду, правда? Даже здесь, в моем собственном доме! О, не могу вынести это! Боши – даже у меня дома!

В замке впервые прозвучал голос, порицающий немцев. Его отзвук повис в воздухе, как предвестие грядущих событий.

– Селестина, дорогая, входи и садись, – к удивлению всех, Луиза пришла в себя первая: она просто не понимала возможных последствий выходки Селестины. Она поднялась со стула – хрупкая фигура в экстравагантном довоенном наряде из Парижа, – обняла дочь за худенькие плечи и подвела ее к стулу, на котором только что сидела Кэтрин. – Бриджит накроет для тебя. Уверена, ты проголодалась, ведь ты приехала из самого Парижа.

– Нет – я не голодна, – пыталась отговориться Селестина. – Хочу пойти прямо в свою комнату, мама. Принять ванну и поспать.

– Селестина, делай, как тебе говорит мать, и садись! – приказал Гийом. Он редко говорил повелительным тоном, но когда делал это, то ослушаться было невозможно. Селестина бросила на него взгляд из-под своих дугообразно загнутых ресниц и села на краешек стула, все еще прижимая к себе сумку. Кристиан, сидевший рядом, взял у нее сумку и положил на пол. Он подумал, что сумка слишком легка, если Селестина приехала домой на продолжительное время; хотя подобное недомыслие ей свойственно: сестру никогда не занимали особенно вещи.

Когда она села, фон Райнгард поднялся.

– Хочу поблагодарить вас за отличный ужин и откланяться, – произнес он. – Не буду мешать семейному разговору.

– Отто… что вы? – запротестовал Гийом и тоже поднялся. – Пожалуйста, не уходите, хотя бы пока не закончится ужин. Наши кушанья, правда, превращаются в какой-то фарс, я согласен, но…

– Отнюдь нет, – возразил любезно фон Райнгард, пожалуй, даже, слишком любезно, но глаза его оставались очень холодными, и суровыми. – Не хочу навязывать себя и доставлять неудобство молодой даме. Как я уже говорил, саботажники начинают создавать для нас неудобства. Постараюсь, чтобы ничего подобного не случилось в моем округе. Желаю вам всем доброй ночи. – Его глаза слегка сощурились. – Искренне надеюсь, что мадам Кэтрин вскоре почувствует себя лучше.

Гийом проводил его до дверей.

– Очень сожалею… надеюсь, мы вскоре опять увидим вас…

– Я тоже надеюсь.

Когда большая черная штабная машина отъехала, Гийом возвратился в столовую. Его глаза сверкали несвойственным ему гневом.

– Селестина, о чем ты думала, позволь тебя спросить? Ты же знаешь, что не подобает так разговаривать с немецким офицером. Как ты вообще добралась сюда? Сейчас же комендантский час.

– Меня подвез станционный смотритель. Очень добрый человек, – ответила Селестина, удобнее устраиваясь на стуле. – Что же касается моего тона, то да, я не должна поступать так, знаю; но мне надоело пресмыкаться перед бошами. Париж запружен ими – это ужасно. И меня потрясло, что здесь, в своем доме, я увидела одного из них. Как мог он оказаться за нашим обеденным столом?

– Мы должны ладить с ним, – объяснил ей Шарль. – Он командует округом. Одному Господу известно, какого ты наделала вреда, Селестина, разговаривая так с ним.

– Знаю… извините… – Она чуть не плакала. – Мне только непонятно, как вы можете с этим мириться, вы все. – Она огляделась. – Где Кэтрин?

– Кэтрин нездоровится, – мягко сказала Луиза. – Пожалуйста, объясни, почему ты вернулась, Селестина. Приятно видеть тебя, но для нас это большой сюрприз. Мы считали, что ты в Париже. Как у тебя идут занятия?

– Какое значение имеют теперь мои занятия, мама? – с горечью спросила Селестина. – Какое значение имеет вообще что-либо?

– Не говори так, дорогая, – успокаивала ее Луиза. – Знаю, что ты чувствуешь в данный момент, но перед тобой целая жизнь. Ты не должна сдаваться из-за того, что обстановка изменилась.

– Неужели? – Селестина хохотнула. – Прости меня, мама, но ты не понимаешь, что говоришь. Вы укрылись здесь в замке, как в раковине, и не знаете, что там происходит.

Луиза ощетинилась.

– Ты так считаешь, Селестина? У нас – свои заботы.

– Нет, мама, она права, – поддержал сестру Кристиан и ласково пожал худенькую руку Селестины. – У нас тут родовое гнездо. Боши нас не сильно беспокоят, стараясь быть гуманными тюремщиками. Думаю, что в городах дело обстоит иначе.

– Точно. Если бы вы видели сейчас Париж, то не узнали бы его – всюду свастики, толпы солдат. По некоторым улицам французам не разрешается даже ходить. Отвратительные людишки в фетровых шляпах и плащах следят за каждым вашим движением.

– Фетровые шляпы и плащи? – непонимающе повторила Луиза. – Что ты имеешь в виду?

– Она имеет в виду секретную полицию, – объяснил Кристиан. – Она права, мама. Мы здесь в укрытии.

– На авеню Фиш разместилась штаб-квартира гестапо, – продолжала Селестина. – Те, кого туда забирают, не возвращаются! Ах, как я ненавижу этих палачей! Если бы вы действительно знали, что они представляют собой на самом деле, вы бы ни за что не впустили их на порог своего дома!

– Отто фон Райнгард – солдат, а не гестаповец, – вставил Гийом.

– Все равно, он немец, – страстно выпалила Селестина. – Этим все сказано.

– Понимаю, ты расстроена, Селестина, но должен попросить, чтобы ты взяла себя в руки и не распускалась, – мягко произнес Гийом. Он любил свою дочь, но голос его звучал твердо. – Может быть, тебе это и не нравится, нам это тоже не по душе, но надо как-то гарантировать, что мы останемся в живых и что наше наследие сохранится. Уверен, если ты хорошо подумаешь обо всем этом, то поймешь, что я имею в виду.

– Ты имеешь в виду, что Шато де Савиньи должно достаться моим детям? – огрызнулась Селестина. – Так вот, не мечтай об этом, папа. Если для этого надо брататься с этими свиньями, приглашать их к себе домой, я не хочу этого.

Гийом устало покачал головой.

– Ты молода и полна задора, малышка. Когда у тебя появятся собственные дети, ты запоешь иначе, вот увидишь.

– Ты так думаешь? – Селестина выпрямилась, так крепко сжав подлокотники стула, что суставы ее побелели.

– Да, я знаю это. Придет время…

– Разреши мне сказать, папа. Такое время, может быть, гораздо ближе, чем ты думаешь. Но я все равно буду думать так же. Не хочу, чтобы боши были рядом с моим ребенком – лучше умереть! Вот почему я приехала из Парижа, неужели это непонятно? – Она замолчала. Все смотрели на нее как завороженные. Она улыбнулась. – Простите. Я не хотела говорить вам всего этого. Пока не хотела. Но теперь… никуда не денешься. Да, я беременна. У меня будет ребенок.

* * *

Наступило тягостное молчание, которое нарушил лишь сдержанный возглас Луизы. Она поднесла ко рту салфетку, щеки ее стали почти такими же белыми, как накрахмаленная салфетка. Наконец заговорил Гийом.

– Селестина, это что, шутка? Ты говоришь так в отместку за то, что мы пригласили на ужин фона Райнгарда? Разреши в таком случае сказать тебе…

– Поверь, папа, не шутка. Прости меня, но…

– Невероятно! Какой стыд! – шептала Луиза. Казалось, она была на грани обморока. – Кто этот мужчина? Где он находится?

– Мама, ради Бога! – Кристиан поднялся, подошел к Селестине, оберегающе положил ладони на ее плечи. – Селестина, малышка, сейчас ты можешь помолчать, если ничего не хочешь говорить.

– Все в порядке. – Селестина слабо улыбнулась, взглянув на него. – Я расскажу вам. Его звали Жульен Дидье. Тоже студент. Мы полюбили друг друга. Он погиб… во всяком случае, я почти уверена, что его нет в живых. Видите ли, он был евреем. Боши схватили его. Ворвались в нашу квартиру и взяли его. Избили его у меня на глазах… – Ее голос срывался. Кристиан крепче сжал ее плечи. – Они избивали его дулами пистолетов, – продолжала она монотонно, как бы читая молитву. – Превратили лицо в кровавое месиво. Били ногами, пока он не свалился на пол, потом столкнули с лестницы. Я все это видела. Всю квартиру забрызгало его кровью. Потом они пихнули его в одну из своих машин и увезли. Я не смогла выяснить, куда его отвезли, но догадываюсь куда. С тех пор я его не видела. Да это и невозможно. Они закончили то, что начали в квартире. Его убили, я знаю. А вы удивляетесь, почему я ненавижу бошей!

Вдруг ее прорвало, неестественное спокойствие лопнуло, она зарыдала, содрогаясь всем телом.

– Сволочи! – прохрипел Кристиан. Он подошел к буфету, налил немного коньяка в бокал и передал его в дрожащие руки Селестины. – Выпей, малышка. Тебе полегчает.

– О, деточка моя, – возмущенная Луиза временно забыла о проступке Селестины. При виде рыдающей дочери ее материнские инстинкты ожили. – Это ужасно… ужасно!

– Мама, почему бы тебе не отвести Селестину в ее комнату? – Кристиан решил разрядить создавшуюся ситуацию. – Мы поговорим обо всем утром, когда несколько успокоимся.

– Да, да, моя дорогая, тебе надо отдохнуть… Когда Луиза с Селестиной вышли из столовой, Гийом закрыл лицо ладонями. Он сразу как-то постарел, превратился в сломленного старика, его властность смыло, как смывает песчаный домик океанская волна.

– Что же будет дальше? – спросил он вслух скорее всего себя, чем других. – Что еще может свалиться на наши головы?

– Всякое, – отозвался Кристиан. – Может быть, ты наконец сумеешь разглядеть бошей в их истинном виде… как армию палачей.

– Но Париж – это Париж… Здесь, в Савиньи – совсем другое дело…

– Да неужели! Думаешь, долго придется ждать, пока они и здесь не проявят свою дикость? Они помешались на власти, им ее надо все больше и больше. Папа, это очевидно; они не успокоятся до тех пор, пока не смешают нас с грязью.

– Не знаю, Кристиан. Я ничего больше не понимаю. – Гийом выругался.

Шарль промолчал.

– Шарль, что ты имел в виду, когда сказал отцу, что не доволен Полом как воспитателем? – сердито спросила Кэтрин.

Это происходило на следующий день, Шарль переоделся к ужину, когда в комнату ворвалась Кэтрин. Вздрогнув, он посмотрел на нее, все еще придерживая рукой незастегнутую запонку на манжете белой вечерней рубашки.

– Кристиан только что сказал мне об этом, – торопливо продолжала Кэтрин. – Как ты смеешь устраивать такое за моей спиной?

Некоторое время Шарль казался просто пристыженным, потом отправился.

– Это не случилось бы за твоей спиной, если бы ты так неожиданно не ускакала из столовой.

– Я плохо почувствовала себя, – выпалила Кэтрин. – Сочувствия от тебя я, понятно, не жду. Да это и не относится к делу. Если тебя не устраивает Пол как воспитатель Ги, то ты должен, прежде всего, обсудить это со мной, а не со своим отцом и другими членами семьи, не говоря уже про фон Райнгарда.

– У тебя по этому вопросу предвзятое мнение. Он произнес это очень хладнокровно, и Кэтрин почувствовала холодок тревоги.

– Что ты этим хочешь сказать? Шарль хихикнул.

– Ты действительно думаешь, что я не знаю про ваши делишки? Ты божилась, Кэтрин, что не стала его любовницей, но солгала. Я не круглый идиот, за кого, похоже, ты меня принимаешь. Я знаю, что ты ходила к нему среди ночи накануне его отъезда, и не намерен дальше мириться с этим.

На Кэтрин это подействовало так, что некоторое время она не могла подыскать слов, чтобы ответить ему, а Шарль продолжал:

– Мне надо было выкинуть его отсюда тогда, сразу же, но я не захотел закатывать сцену. Поэтому решил не горячиться и сделать все осмотрительно.

– Ты мерзкий лицемер! – прошипела Кэтрин. – Тебе наплевать, что думают обо мне другие. Заботишься только о себе. Ты не хочешь выглядеть идиотом в глазах своего отца, вот и все. Пол хорош для Ги, и ты знаешь это. Ты не смеешь говорить неправду о его профессиональной несостоятельности.

Шарль скривил губы.

– Из того, как к моим словам отнеслись другие, видно, что они согласны с тобой. Пока что я не принял окончательного решения, но о своем намерении уже объявил. Если твой мосье Пол вернется – чего ему не стоило бы делать, если он в здравом уме, – и если ты возобновишь свои ночные хождения в его комнату, то уверяю тебя, что не постесняюсь положить этому конец. Я прикажу выкинуть его отсюда, на этот счет можешь не заблуждаться. Достаточно ясно я говорю?

Кэтрин вызывающе встретила его злой взгляд, но боевое настроение ее оставило, она почувствовала себя попавшей в ловушку и беззащитной, и пришел час все выложить Шарлю, сказать ему, что они с Полом полюбили друг друга и что, когда закончится война, она уйдет от Шарля. Но она не решилась. Слишком многое зависело от присутствия Пола в замке, и это касалось не только ее, не было связано только с удовольствием видеть его. Замок превратился в базу для Пола, в надежное место, откуда он вел свою подрывную работу, так же, как и в постоянное прикрытие для борющихся в рядах Сопротивления. Она не должна делать ничего, что поставило бы это важное дело под угрозу.

Кэтрин смотрела на Шарля, видела в нем мужчину, которого она когда-то любила, а теперь презирала, и поняла, что в данный момент верх взял он.

– Ты выражаешься очень ясно, Шарль, – спокойно ответила она.

В последующие долгие дни и недели именно Селестина вносила разнообразие в жизнь Кэтрин, как-то скрашивала ее унылое существование в замке. Молодые женщины стали хорошими друзьями. В разговорах с Селестиной, пытаясь помочь ей пережить случившееся, Кэтрин сама забывала на некоторое время свои страхи за Пола и беспокойство о его судьбе.

Настроение Селестины резко менялось – от яростной воинственности до мрачного отчаяния. Она страдала от потрясения и горя, а также и от обычных эмоциональных взлетов и падений, которые сопутствуют беременности, и поэтому постоянно переходила от апатии к вспышкам раздражения.

– Не могу понять, как они могут мириться с бошами, – беспрестанно повторяла она, – Боши – чудовища! Мама и папа… Думаю, мама видит только то, что хочет увидеть, а для отца кроме сохранения Шато де Савиньи ничто ничего не значит. Но Шарль, но Кристиан… Никогда не думала, что они поднимут лапки. Они упали в моих глазах, могу сказать тебе. Разве могут они называть себя мужчинами?

Кэтрин была в нерешительности: ее подмывало рассказать, что Кристиан уже принимает участие в движении Сопротивления, но она решила этого не делать. Хотя Кэтрин знала, что можно рассчитывать на помощь Селестины, будет лучше, если та останется в неведении.

– Не суди их слишком строго, – единственное, что произнесла Кэтрин.

– Ты бы заговорила по-другому, если бы увидела, что они сделали с Жульеном! – Глаза Селестины наполнились слезами, она отвернулась, дав волю своим нечеловеческим страданиям. Кэтрин обняла ее худенькие плечи, зная, что нет таких слов, которые могли бы облегчить муки Селестины, утешала ее, как умела.

– Я так его любила, – проговорила Селестина сквозь слезы. – Ты не можешь себе представить, что я чувствовала, видя, как его избивают, и не имея возможности помочь ему. Мне оставалось лишь смотреть, потом его уволокли… Меня даже не было рядом с ним в момент его смерти. О, я просто не перенесу этого! Он был такой прекрасный, такой умный… Я так им гордилась. Даже не понимаю, что он нашел во мне.

– Ты тоже прекрасная и умная, Селестина.

– Нет, я не такая. Я – простая и, конечно, не умная. Он всегда помогал мне в занятиях, чтобы преподаватели не догадались, насколько я неспособна. Он был также и смелым. Ведь он знал, какая над ним, евреем, висит угроза. Ему бы следовало бежать, попытаться уехать из страны, но он не верил, ЧТО его схватят. «Эти глупые напыщенные ничтожества не запугают меня», – обычно говорил он. Понимаешь, у него была своя гордость. Гордость за то, что он еврей. Я боялась за него, но он не желал меня слушать.

– По крайней мере, у тебя будет от него ребенок, – заметила Кэтрин. – Этого они у тебя не отнимут.

– Это верно. – Селестина вздернула голову, сложила губы так, что ее маленькое личико приняло воинственный вид. – Сейчас мама и папа стыдятся за меня. Думают, что я их подвела. Но когда-нибудь они станут гордиться мною. Будут основания для гордости и у меня самой. Знаю, что сын станет копией отца.

– Я тоже в этом уверена, – поддержала ее Кэтрин, но почему-то вся внутренне похолодела. Ребенок, которого носит Селестина – полуеврей. Раньше ей это не приходило в голову, никто из других членов семьи тоже об этом еще не подумал. Это казалось не важным – надо было прежде всего успокоить Селестину. А теперь она стала понимать, со все возрастающим беспокойством, насколько это может оказаться важным.

– Кто-нибудь в Париже знает, что ты беременна? – спросила она, стараясь не выказывать своего беспокойства.

– Знают мои друзья – Агнес и Франсуаза. И, конечно, доктор. Другие ничего не знают, да и по фигуре пока незаметно. Почему ты об этом спрашиваешь? Уж не опасаешься ли ты тоже скандала, Кэтрин? От тебя я этого не ожидала.

– Не в этом дело. Конечно, скандала я не боюсь. Дело просто в том… Не думаю, что ты должна говорить кому-нибудь, кроме домашних, что Жульен был евреем.

– О Господи, никогда не думала об этом! – Селестина испуганно прикрыла рот ладонью, а в широко раскрытых глазах отразился ужас. – Ты хочешь сказать… Если они узнают, то моему ребенку тоже будет грозить опасность! Конечно же, несомненно! В Париже люди с примесью еврейской крови пытаются скрыть свое происхождение. Предположим, что эти негодяи, схватившие Жульена, узнают, что я от него беременна. Они могут застукать меня и здесь! Они могут… Одному Богу известно, что они могут наделать!

– Уверена, что до этого не дойдет, – успокаивала ее Кэтрин с большей уверенностью, чем даже испытывала сама. – Впрочем, я действительно думаю, что ты должна теперь быть крайне осторожна. Во всяком случае, имя Жульена ты можешь упоминать, не выдавая своего секрета. Имя же не еврейское.

– Нет, но… многие его знали. Он был обязан на одежде носить звезду Давида. Ах, Кэтрин, если боши узнают, что он отец моего ребенка… что мне тогда делать?

– Не расстраивай себя, – посоветовала ей Кэтрин. – Толку от этого не будет никому, и, в первую очередь, твоему ребенку. Постарайся держать себя как обычно и старайся поменьше волноваться. Я что-нибудь придумаю.

Но даже успокаивая ее, она с ужасом понимала; если нацистам станет известно, что ребенок Селестины наполовину еврей, то Кэтрин не сумеет спасти ее. И осознание этого еще больше усиливало ужас кошмара, который медленно, но неумолимо надвигался на них.

14

Пол ждал своей очереди в приемной хирурга в Периге. Одетый в грубые брюки и рубашку без воротника, то есть в одежду рядового сельского жителя, он совершенно не выделялся среди других пациентов – мужчины средних лет с забинтованной рукой, невысокой старушки во всем черном, которая, дрожа, постоянно куталась, несмотря на жаркий день, женщины на сносях, которая неловко перемещала свой живот, безуспешно стараясь успокоить двух ребятишек, которые шалили, хватаясь по очереди за ее юбку. Пол изредка покашливал, его притворные спазмы звучали довольно зловеще, заставляя остальных пациентов испуганно отодвигаться. Никому не хотелось добавить к своим несчастьям еще туберкулез.

Наконец подошла очередь Пола. Доктор Вентура что-то записывал, низко склонившись над письменным столом, чтобы лучше видеть написанное. Он знал, что ему пора иметь другие, более сильные очки, но сейчас у него слишком много забот, чтобы обращать внимание на мелкие неудобства, да и вообще он не был уверен, ЧТО сумеет раздобыть другие очки. В эти дни дорожили и малым. Когда Пол вошел в кабинет хирурга, доктор взглянул на вошедшего: перед ним стоял крупный, грубовато-простодушный мужчина, далеко не молодой, одетый в потрепанный твидовый костюм.

– Пол… значит, вы вернулись.

– Вернулся. Как шли дела в мое отсутствие?

– Помаленьку. Мы получили три пакета по линии связи.

Пол кивнул. Он знал, что доктор имел в виду трех летчиков, которых уже переправляли по маршруту спасения.

– Возникали ли с этим какие-либо проблемы?

– Проблемы возникли благодаря им самим. Мы поместили их в гостевой домик мадам Пуар, они достали где-то бутылку пино и напились. Один из них запел по-английски. А другой решил прогуляться и заблудился. Господи, просто бросает в ужас, когда подумаешь, какие идиоты летают по небу в огромных металлических машинах!

– Но все же их удалось переправить?

– Отсюда – да… с некоторыми замечаниями относительно их поведения. Отправив их, я радовался, как никогда в жизни. Надеюсь, что сумел объяснить им глупость их поведения, иначе они подставят и еще кого-то – дальше по линии. Вот оболтусы!

– Большинство из них очень молоды и, возможно, изрядно струхнули, – пояснил Пол, испытывая чувство стыда за соотечественников.

– Но это не оправдание. Они должны понимать, что своей безответственностью подвергают опасности людей, которые им помогают.

– Знаю. Что-нибудь еще?

– Я завербовал еще пару местных парней. За ними надо присматривать – слишком горячие ребята, но серьезные и ловкие, на их стороне молодость. А также приходского священника в Були. Хороший здравомыслящий человек, будет нам полезен. Но есть еще что-то, думаю, вам следует это знать. Похоже, что майор СС Гейдрих, который базировался в Париже, получил в свое распоряжение дом святого Винсента для отдыха на уик-эндах. Он большой друг фон Райнгарда, уже проведал его, осмотрел наши места, они ему ужасно понравились. Дом пустовал, некоторое время был даже забит, но его опять открыли, навели порядок, доставляют туда большое количество провизии – роскошных яств, про которые все мы забыли в последние годы. Из того, что я слышал, он намеревается поселить там свою шлюху и наезжать сюда, когда только сможет. А это значит – довольно часто, учитывая, что эсэсовцам законы не писаны.

Пол выругался. Майор СС у порога их дома! Они могли бы без этого прекрасно обойтись, о чем он и сказал.

– Это еще не все, – продолжал доктор, откинувшись в своем крутящемся кресле и потягиваясь. – Есть вещи посерьезнее. До коммунистов дошли новости об этом, и они намереваются его прикончить.

– Вы, наверное, шутите!

– Хотел бы я, чтобы это было шуткой.

– Откуда это вам известно?

– От мадам Иветт. Одна из ее девочек услышала эту новость от клиента. А девочки эти довольно надежные, как вы знаете.

Пол кивнул. Мадам Иветт принадлежал бордель, но девочки, которые работали у нее, относились к числу самых храбрых и патриотически настроенных из всех, которых он встречал. В результате интимных связей с клиентами из всех слоев общества и всех политических направлений они превратились в прекрасных информаторов, а их сведения черпались не только в постелях французов, но также и немцев. Неоднократно у него появлялись основания быть благодарным мадам Иветт и ее девочкам, и он знал, что скорее доверится одной из них, нежели кому-нибудь из так называемых «уважаемых граждан».

По этим же соображениям он испытывал серьезное недоверие к коммунистам. Это была разношерстная орава, со своими собственными законами. Вначале они даже принимали сторону нацистов, надеясь, что их правление разрушит старые порядки. Но теперь, когда нацисты обрушились на Россию, они выступили против немцев. Но все еще отказывались действовать совместно с движением Сопротивления, предпочитая бороться обособленно. Однако рассчитывали на поставки оружия и снаряжения для своих операций. В лучшем случае, по мнению Пола, они представляли собой помеху, а в худшем – опасность, поскольку позволяли себе увлечься великими и безрассудными замыслами.

Их план и был настоящим безумием.

– Их надо остановить, – сказал он. – Неужели они не понимают, какая начнется кутерьма, если прикончат майора СС? Будут применены страшные репрессии. Фон Райнгард позаботится об этом, особенно если убьют его друга. Здесь молниеносно объявится гестапо. Они нахватают сотни заложников и хладнокровно перестреляют их.

– Мне все это известно, – отозвался доктор. – Но как, черт подери, мы сможем их остановить? Я уже разговаривал с их местным лидером Готье, но он и слушать ничего не хочет. Он посоветовал мне не лезть не в свое дело. Если хотите, можете попытаться переговорить с ним. Может быть, с вами они посчитаются, хотя мне как-то в это не верится. Они закусили удила, им хочется посмотреть, как эсэсовский майор будет цепляться за жизнь.

– Мне известны их настроения, – признался Пол. – Но речь идет об одном человеке. Уберите его – и на его место сядет другой, еще похуже. Это безумие. С таким же успехом они могут применить свое оружие против местных жителей. Своим поступком они приговорят их к верной смерти.

– Ну, что же, надеюсь, вам удастся их остановить. Я не смог. А теперь вам пора уходить, меня ждут другие пациенты. Их может удивить, что вы сидите у меня так долго.

– Хорошо, мой друг, я дам вам знать о себе. Пол встал и положил руку на плечо пожилого мужчины. Он отлично сознавал, что если коммунисты проведут свою отчаянную акцию, он никогда его больше не увидит. Мэр, доктор, священник – всегда оказывались среди первых, когда нацисты решали пустить кровь. А если малейшее подозрение падет на самого Пола, то и он окажется среди них. У двери он задержался.

– Между прочим, если со мной что-нибудь случится, то руководство сетью я поручу Кристиану де Савиньи. Это достойный человек, проворный и находчивый, у него на документах попугайчики.

Изображение попугайчиков было на штампе, который ставился властями и давал право носителю пропуска свободно передвигаться, даже в запретных прибрежных зонах.

Доктор кивнул.

– Будем надеяться, что до этого дело не дойдет.

– Будем надеяться взаимно, но никогда не знаешь, что будет завтра. – Пол открыл дверь, прикоснулся к своему лбу, произнес громко и хрипло: – Спасибо, доктор. Если не полегчает, то через несколько дней я опять загляну. Всего доброго!

Потом громко, притворно кашлянув, он направился к выходу.

Крутя педалями по дороге к отдаленному фермерскому домику, где он залег на время, Пол чувствовал, что рубашка его промокла от пота и прилипла к спине. Он понимал, что вспотел не только от езды на велосипеде в полуденную жару.

Он сейчас же поедет на встречу с руководителем коммунистов, – решил он про себя. Пол приготовился к тому, что не сумеет убедить отказаться того от своих планов. Готье не воспримет спокойно то, что сочтет вмешательством со стороны конкурирующей организации. К тому же, возглавляемой иностранцем. Если Готье твердо решил прикончить эсэсовского майора, его ничто не остановит. Но, как и сказал Пол доктору, последствия будут ужасны. К тому времени карательное соотношение установилось такое – сотня расстрелянных французов за одного убитого немецкого офицера, и кто знает, на кого опустится топор. Предположим, что в заложники попадет Кэтрин? Конечно, она из семейства де Савиньи, невестка и жена известных коллаборационистов, но если случится что-то подобное, спасет ли это ее? Она англичанка, ее настроения известны. Нельзя исключить, что фон Райнгард может наказать именно ее. А если даже он этого и не сделает сам, это могут сделать карательные отряды, которые обязательно будут направлены в регион.

Раздумывая о ней и о ее будущей судьбе, Пол крепче сжал руль велосипеда, так что старая резина, уже потрескавшаяся и кое-где отскочившая, прилипла к его вспотевшим ладоням.

Он полюбил ее. Ему не следовало заходить в отношения с ней так далеко, но это произошло, и проведенные без нее недели не изменили его чувств. Он был целиком занят делами операции, но мысленно не расставался с Кэтрин; ее милая тень не покидала его сознания, острое желание увидеть ее обжигало Пола темными ночами. Он полюбил ее, от этого никуда не уйдешь. Мысль о том, что она может погибнуть, была для него невыносима. И если случится так, то вина будет лежать на нем, а не на ком-либо другом.

Кэтрин находилась в саду, наблюдая, как Ги с сачком, который смастерила ему Бриджит, гоняется за бабочками. Жарко грело яркое солнце, в воздухе разлился аромат запахов растений, за которыми когда-то так исправно ухаживали, а теперь забросили. Кэтрин думала, что такой одичавший вид сада ей даже больше по душе. Чрезмерный порядок и аккуратность противоестественны. Ей нравилась теперешняя неухоженность сада.

– Мама, я поймал одну! – крикнул Ги. – Посмотри, какая красивая!

Кэтрин улыбнулась.

– Да, дорогой, очень. Слишком красивая, чтобы сажать ее в банку. Бабочке тоже нужна свобода. Теперь, когда ты разглядел ее, думаю, ее следует отпустить.

Личико Ги помрачнело.

– Но я не хочу!

– Ги, ты не должен думать только о своих желаниях, – сказала она ему. – Тебе бы понравилось, если бы тебя посадили в банку от джема?

– Не очень, – признался он.

– Отпусти ее, будь хорошим мальчиком.

Ги подумал некоторое время и отпустил бабочку. Та замахала крылышками, полетела вверх в прозрачном воздухе – крошечное пятнышко в сияющей синеве. Кэтрин захотелось, чтобы и она тоже могла б унестись с подобной легкостью от всего, что так беспокоило и мучило ее. Наблюдая, как бабочка наслаждается вновь обретенной свободой, она приободрилась, на мгновение ей представилось, что и она летит вместе с бабочкой, испытав одно из тех редких мгновений подлинной радости, которые совершенно не зависят от обстоятельств. Кэтрин поудобнее села на старой деревянной скамейке, сняла туфли, опустила босые ноги в шершавую зеленую траву, чувствуя себя более счастливой, чем была когда-либо в последнее время.

Неужели, подумала она, это оттого, что Пол возвращается? Такая догадка показалась ей удивительной; как-то так, без всяких доказательств, в результате неожиданного, необъяснимого предчувствия, она может вдруг возликовать? Но с ней случалось такое прежде, от полного отчаяния переходить к восторженному состоянию, как будто ее душа коснулась самой вечности и перед ней открывался проблеск будущего.

Может быть… может быть… – думала она, и улыбалась даже от одной такой мысли. Когда они вместе с Ги вернулись в комнату, то, казалось, захватили с собой теплоту солнца, не покидавшую их, когда даже опустилась ночь.

– Кристиан, я тебя не понимаю, – сказала Селестина. – Совершенно честно и откровенно не понимаю, как ты можешь обхаживать бошей?

После ужина они решили прогуляться. В наступившей вечерней прохладе с холма открывался вид окрестностей Савиньи, все выглядело очень умиротворенно. В долине, терявшейся вдали, были разлиты мягкие тени; сплошной зеленый ковер полей, неизменная прелесть замка, пригнездившегося среди деревьев, животные, пасшиеся на опушках – все это очень напоминало прошедшие идиллические времена. Просто не верилось, что жизнь теперь проходила не так, как всегда. Таким Селестина запомнила Савиньи в детстве, и на какой-то миг ее беды показались ей не более чем страшным кошмаром, который растворился в розовых сумерках. Но вот в поле их зрения появился немецкий патруль; подобно прыщам на лице прекрасной женщины, серые приземистые машины нарушили мирную сцену. Ощущение ужаса возвратилось, нахлынув волной еще большего беспокойства после мимолетной передышки, грубо напомнив, что это не кошмар, а суровая и неумолимая действительность.

– Папа объяснил тебе, – ответил Кристиан, выдернув стебелек на обочине дорожки и очищая его, протянув между пальцев. – Это для нашего же блага.

– Неправда! – воскликнула она голосом, полным слез. – В этом нет никакого блага. Это унизительно… ужасно. Не забывай, что я знаю, о чем говорю. На моих глазах волокли Жульена. Хотя он и умер, но не поступился своей честью. Не опустился до того, чтобы пресмыкаться перед этими чудовищами.

– Ты не должна говорить так, Селестина, – предупредил ее Кристиан. – Тебе это опасно. Возьми себя в руки.

– Зачем это мне? Почему? Потому что папа велит, так что ли? Ах, я знаю, что ему нужно. Знаю, что для него главное. Он – старик. Огонь, который горел когда-то в нем, давно погас. Но ты и Шарль… Не знаю, как вы могли покориться этому, просто не знаю. Никогда не думала, что вы такие услужливые… мои собственные братья! Мне стыдно за вас. Стыдно, что я из семейства де Савиньи.

Кристиан посмотрел на ее крохотное личико, на сверкающие гневом глаза и понял ее настроение. Разве он не чувствовал себя точно так же до того, как появился Пол и дал ему шанс сделать что-то значимое? Ему понятно, почему она особенно сердилась на него. Он всегда был для нее героем, старшим братом, к которому она привязалась до такой степени, что порой ему хотелось накричать на нее, прогнать ее, чтобы она оставила его в покое. Но он никогда не позволял себе этого. Он горячо любил Селестину и заслужил в ее глазах непререкаемое восхищение. И до сих пор ничто не изменило ее отношения; теперь же ему было неприятно узнать, что она начинает относиться к нему иначе и видеть в нем недостатки.

– Никогда не думала, что мне придется стыдиться за тебя, Кристиан, – повторила она, и он вдруг почувствовал, что его гордость больше не позволит ему сносить это. Он мог ведь ей довериться, неужели нет? Она же в конце концов его сестра…

– Селестина, не все выглядит так, как кажется, – медленно произнес он. – Мы не все коллаборационисты…

Она остановилась как вкопанная, уставилась на него.

– Что ты хочешь сказать?

– Свинью можно прирезать разными способами, – продолжал он. – Иногда скрытность, подпольная деятельность приносит лучшие результаты, чем открытая война. Ты, конечно, слышала, что по всей Франции появились ячейки движения Сопротивления. Так вот, разреши мне просто сказать тебе, что одна из них находится не очень далеко отсюда.

Кристиана радовало понимание, с которым она выслушала его слова.

– Ты хочешь сказать… ты…

– В нашем замке живет человек… он не тот, за кого себя выдает. Сейчас он в отъезде, но…

– Ты говоришь о воспитателе Ги? – Она вдруг оживилась. – Воспитатель Ги…

– Не расспрашивай меня, – прервал ее Кристиан. – Лучше, если ты ничего не будешь знать. Но вместе с ним мы действуем против бошей. И давай на этом закончим.

– О, Кристиан! – В ее голосе опять прозвучало прежнее восхищение. Это обрадовало его. – Кристиан, я знала, ты не уклонишься от борьбы! Я знала это!

– Ты должна хранить это в тайне, Селестина. Запомни, никому ни слова. Отцу об этом неизвестно. Если ты хоть раз проговоришься об этом, всем нам конец. Обещай мне, теперь же, что ты не произнесешь об этом ни слова.

– Конечно, Кристиан! Конечно, обещаю!

– Никогда не забывай об этом, – подчеркнул он. – А теперь, пожалуй, пора возвращаться домой.

* * *

– Мамочка! Мамочка! – Ги примчался по лестнице в спальню, где Кэтрин раскладывала чистое белье по стопкам, чтобы сложить его на место. – Мамочка… приехал мосье Пол!

Сердце Кэтрин так и подпрыгнуло от радости. – Мосье Пол? – воскликнула она, чуть не задохнувшись.

– Он на кухне с Бриджит. Я бегу к нему, хочу поговорить с ним!

Он затопал вниз по ступенькам, так торопился, что чуть не упал.

Кэтрин с преувеличенной тщательностью положила стопку нижнего белья на полку и закрыла дверцу. Ее руки слегка дрожали, пульс бился учащенно. Значит, накануне вечером интуиция ее не обманула. Он возвратился, и каким-то необъяснимым образом она почувствовала это.

Она посмотрела на себя в зеркало, быстро поправила волосы, увидела раскрасневшиеся от радости щеки и искорки в глазах. Боже мой, ей надо быть поосторожней, иначе это увидит и кто-нибудь еще! Она сделала несколько глубоких вдохов, чтобы успокоиться, и стала спускаться вниз, крепко держась за перила, потому что ее пошатывало.

Он был на кухне, небрежно прислонившись к столу, разговаривал с Бриджит, а Ги, когда это ему удавалось, выпаливал свои новости. При виде Пола ее сердце опять оборвалось, ей захотелось броситься к нему, припасть лицом к его груди, прижаться к мускулистому телу, ощутить его поцелуи. Но она знала, что делать этого нельзя. Она улыбнулась ему, а когда их взгляды встретились, то произошел как бы электрический разряд.

– Так… вы возвратились, – произнесла она. – Как Бордо?

– Так же, как и везде… кишит немцами.

Общая тайна представлялась дополнительным мостом, связывающим их.

– Вас нам недоставало, – сказала она.

– Приятно сознавать это.

– Бриджит сделала мне сачок для ловли бабочек! – Ги подпрыгивал на месте. – Настоящий.

– Почему бы нам тогда не пойти на улицу и не половить бабочек? – Его глаза встретились с глазами Кэтрин… Хочу побыть с тобой наедине, говорил его взгляд. Насколько это возможно…

– Мамочка мне не разрешает.

– Я не говорила, что их нельзя ловить, Ги. Просто когда поймаешь, посмотри и отпусти, – сказала Кэтрин, непроизвольно улыбаясь, потому что только так она могла высвободить переполнявшую ее радость, которая распирала ее как искристое шампанское.

– Но прежде чем отпустить, покажи их и мне, – предложил Пол. – Я отнесу сейчас дорожную сумку в свою комнату и найду вас в саду.

Опять их взгляды с Кэтрин встретились, и снова в их глазах вспыхнули искорки взаимного страстного желания.

– Пойдем же, Ги, – сказала она. – Посмотрим, что мы сможем поймать для мосье Пола.

Солнце уже жарило вовсю. Кэтрин отыскала себе местечко в тени, делая вид, что наблюдает за отчаянными бросками Ги в погоне за бабочками, перелетавшими с цветка на цветок, на самом же деле не спускала глаз с дорожки в ожидании Пола. Из дома он вышел уже в рубашке с короткими рукавами, подошел и сел рядом с ней. Хотя они не прикасались друг к другу, Кэтрин чувствовала близость его обнаженной руки каждой клеточкой, каждым своим нервом.

– Я боялась, что ты не вернешься, – сказала она, когда Ги отбежал далеко и не мог их услышать.

– Так едва не случилось. – Он произнес это очень тихо и очень серьезно. – Кэтрин, мне надо поговорить с тобой.

– Не теряй тогда времени, – весело отозвалась она. Кэтрин так обрадовалась его возвращению, что не обращала внимания на его мрачный тон. – Где ты все-таки побывал? Имеешь ли ты отношение к взрыву склада с оружием?

– Ты же знаешь, что меня об этом спрашивать бесполезно. – Он искоса взглянул на нее. – А говорить я хочу о будущем, а не о том, что уже сделано и прошло.

Она ощутила первое предчувствие тревоги.

– Скажу в двух словах, а то может прибежать Ги и помешать нам, – продолжал он. – Я беспокоюсь о твоей безопасности, Кэтрин.

Она подняла руку, чтобы поправить волосы, убрать их с лица. Солнце отразилось в маленьких золотистых волосках на ее руке, они замерцали яркими искорками.

– Не понимаю.

– Попытаюсь объяснить. – Он быстро пересказал ей то, что услышал от доктора, и увидел в ее глазах нарастающий ужас.

– Но это – безумие! Никто не знает, что выкинут нацисты, если здесь, в Савиньи, прикончат одного из офицеров высокого ранга!

– Вот именно! Но попробуй коммунистам это объяснить. А самое скверное то, что этот Гейдрих – близкий друг фон Райнгарда, который не остановится ни перед чем, чтобы найти виновного. Если же не удастся, ему будет все равно, кого схватят в отместку.

– Господи! – Она страшно побледнела, вспомнив угрозы о наказаниях, которые накануне слышала из уст самого фон Райнгарда. – Их надо остановить!

– Не думаю, что это удастся.

– Допустим, Шарль переговорит с ними… или Гийом. Они могут прислушаться к их словам.

– Сомневаюсь. Они отнесутся к этому, как вмешательству коллаборационистов. Они – фанатики, они абсолютно убеждены в собственной правоте и в ошибочности поведения остальных.

К ним подбежал Ги, зажимая рукой сачок.

– Посмотрите… посмотрите… я поймал одну, мосье Пол! Правда, красивая?

Они, как показалось Кэтрин, излишне долго рассматривали добычу Ги. Ее поражала способность Пола выглядеть совершенно невозмутимым. Ее тряс внутренний озноб, а голова шла кругом. Когда, наконец, Ги убежал, Пол повернулся к ней.

– Послушай, Кэтрин, мне хотелось бы вызволить тебя из всего этого. Я намереваюсь отправить тебя и Ги по маршруту спасения в Испанию. Оттуда вы доберетесь до Англии… окажетесь в безопасности.

Она задумалась, подперев рукой подбородок. Потом покачала головой.

– Я не могу этого сделать. Не могу просто так бросить их всех. Это было бы предательством.

– Все это очень хорошо, но они взрослые люди и граждане Франции. Не считаешь ли ты, что прежде всего должна подумать о своем сыне?

– Нацисты не тронут Ги… ведь правда?

– Не ручаюсь. Они абсолютно бессовестные подонки. Если захотят проучить кого-нибудь, то не постесняются прибегнуть к чему угодно. И если не тронут Ги, то что станет с ним, если они схватят тебя?

Ее пальцы нервно теребили губы, глазами она отыскала Ги, который радостно гонялся за бабочкой. Если что-то случится с ним… Она не могла поверить в это, не могла представить, чтобы немецкий офицер, который играл с Ги, мог причинить ему зло.

– Уверена, что с ним все будет в порядке, – упрямо заявила она. – И что бы ты ни думал, я все-таки признательна семье моего мужа. Дела здесь и так обстоят скверно, я бы не хотела ухудшать их еще больше.

– Что ты хочешь сказать?

Она рассказала Полу про Селестину.

– Она нуждается во мне, – закончила Кэтрин. – После того, что произошло в Париже, она в ужасном состоянии и просто обезумела от страха, что немцы обнаружат, кто отец ее будущего ребенка. Вот кого переправить бы по маршруту спасения! Конечно, она очень слаба и вряд ли вынесет прятания в амбарах и стогах или многодневные переходы. Этого она выдержать не сможет. Когда ты увидишь ее, поймешь, что я имею в виду. А вот и она!

Из дома вышла Селестина, направляясь к ним. В голубом ситцевом платье она казалась худенькой и хрупкой, но округлость живота стала уже заметной.

Пол торопливо коснулся рукой Кэтрин.

– Обещай подумать о том, что я сказал.

– Подумаю.

– Но особенно не затягивай. Не знаю, сколько в запасе у нас времени.

Она кивнула и махнула рукой, приветствуя золовку.

– Селестина… иди сюда! – позвала Кэтрин. – Познакомься с воспитателем Ги.

Откровения пришлось на время прервать.

– Так… значит, он вернулся, – произнес Шарль. У него было обычное теперь сумрачное выражение лица. – Надеюсь, Катрин, ты не забыла наш разговор.

Она сжала губы.

– Разве забудешь такое?

– Хорошо. Если ты дашь мне хоть малейший повод думать, что ты возобновила с ним шашни, он мигом вылетит отсюда.

– Не тревожься, Шарль. Такого повода я тебе не дам: для меня не все равно, как будет образован и воспитан мой сын.

– Надеюсь, ты сдержишь слово. – Он отвернулся, и Кэтрин почувствовала, что попала в капкан. Неужели этому кошмару не будет конца? Она опять подумала о разговоре с Полом, о его беспокойстве за безопасность Ги и предложении вывезти ее. Его слова о безумных планах коммунистов и ответных репрессиях испугали ее, но ей вдруг подумалось, а почему же он предлагает отправить ее, если хочет как можно больше находиться с ней вместе.

А теперь, в довершение всего, Шарль недвусмысленно предупреждает ее о невозможности даже человеческого общения с Полом, если она хочет, чтобы он находился в замке.

Кэтрин закрыла лицо ладонями и задумалась. Сколько она еще может вынести, не сломавшись, и чем же все это кончится?..

15

Выдалось великолепное воскресное утро, семья возвращалась из церкви, когда большая штабная машина фон Райнгарда догнала их на подъездной дороге у замка.

– Что ему здесь надо? – спросила Селестина, вся напрягшись.

– Селестина, я прошу тебя, – предостерег ее Гийом. – Не устраивай скандала, будь хорошей девочкой. Одному Богу известно, какие неприятности ты уже принесла нам.

Селестина вызывающе поджала губы, но в ее глазах отразился страх. После прошлой ее выходки фон Райнгард стал заметно реже наезжать в замок, а когда все-таки объявлялся, уже не проявлял прежней сердечности. Отто глубоко оскорблен, считал Гийом, и хотя он постарался оправдать свою дочь, ссылаясь на то, что она устала и нездорова, не говоря уже о ее деликатном положении, он совершенно не был уверен, что фон Райнгард удовлетворился этими извинениями. В результате в отношениях возникла трещина, которая даже удивляла Гийома. Раньше он всегда думал, что Райнгард – просто толстокожий солдафон. Теперь Гийом подозревал, что до нациста дошло, что Селестина высказала вслух общее мнение, хотя внешне все прикидывались дружественно настроенными. Гийом опасался, что выходка Селестины испортила дружественные отношения, которые удалось достичь такими усилиями.

– Все в порядке, Селестина. – Кэтрин взяла под руку золовку, но ее тоже била дрожь. Прошло две недели с тех пор, как Пол впервые рассказал ей о планах коммунистов убить Гейдриха, но пока этого не произошло. Правда, не было ясно, уговорили ли их отказаться от бредовой затеи или же пока им просто не представилась возможность. Теперь, холодея от страха, она подумала, а не случилось ли именно это. Был как раз конец недели, и Гейдрих мог находиться в занятом им коттедже. Неужели горячие головы нанесли свой безумный удар и неожиданный приезд фон Райнгарда объяснялся именно этим?

Нацист вылез из машины, ожидая, пока они подойдут, – импозантная фигура в блестящей форме, суровый и серьезный воин.

– Отто! Что привело вас сюда? – приветствовал его Гийом. – Прекрасное утро, не правда ли" Я подумал, не воспользуетесь ли вы уик-эндом, чтобы немного расслабиться.

– Боюсь, что сейчас у меня не много времени на отдых, – натянуто отозвался Райнгард. – Но это не визит вежливости. Я хочу побеседовать с вами по некоторым вопросам, которые меня беспокоят.

– Ах, любезнейший Отто, это звучит довольно серьезно, – заметил дружелюбно Гийом, но Кэтрин не обманула непринужденность его тона.

– Дело действительно серьезное, – подтвердил фон Райнгард. – Я хотел бы переговорить с вами и Шарлем наедине.

Кэтрин напряглась словно клубок нервов. Она провела Ги мимо машины, на которую он всегда с восхищением таращил глаза, и поднялась по ступенькам лестницы парадного крыльца замка.

– Пойдем, дорогой мой. Думаю, тебе надо снять праздничную одежду, прежде чем ты отправишься играть в сад.

Кэтрин повела его на второй этаж: пальцы ее плохо слушались, когда она расстегивала пуговицы на его рубашке и помогала переодеться в короткие штанишки и будничную рубашку.

– Я хочу поиграть со своей игрушечной фермой, – объявил Ги.

Кэтрин достала эту игру, потом, оставив его рассматривать маленьких оловянных животных, пошла по коридору в комнату Пола. На стук ей никто не ответил. Она приоткрыла дверь и заглянула внутрь. В комнате никого не было. Видно, он вышел. Куда? – подумала Кэтрин с растущим беспокойством.

На лестнице она столкнулась с Кристианом.

– Отец повел фон Райнгарда в свой кабинет, – сообщил он.

Кэтрин кивнула, бледная и напряженная. На несколько секунд они задержались возле двери кабинета, пытаясь разобрать хоть несколько слов, но голоса по другую сторону двери звучали неразборчиво.

– В наших местах орудует вражеский агент, – объявил им фон Райнгард.

Гийом и Шарль переглянулись.

– Исключается, – наконец, произнес Гийом. – Не могу в это поверить.

– Боюсь, что сомнений в этом нет. – Фон Райнгард стоял у окна, в пуговицах его кителя отражались косые лучи солнца. – Мы засекли радиопередачи, которые регулярно передаются для Лондона.

– Отсюда? Но откуда именно?

– Пока неизвестно. Ясно, что передатчик перевозят с места на место. Несколько раз наши пеленгационные установки чуть не засекли передатчик. Но это лишь дело времени. Мы обнаружим его, и когда это случится, накажем радиста со всей строгостью.

– Как он того и заслуживает! – строго произнес Шарль. Оба собеседника посмотрели на него, он кашлянул. – Такое поведение подрывает взаимное доверие, которое мы стараемся достичь. На что они надеются?

– Полагаю, на какой-то эфемерный выигрыш, – мрачно заметил фон Райнгард. – Все это, конечно, тщетные потуги. Третий рейх такими мелочами не запугаешь. Но их надо проучить. Мы не потерпим такого непослушания.

Гийом развел руками.

– Виноват, но, к сожалению, ничем не смогу вам помочь. Не имею ни малейшего представления, кто бы мог заниматься подобными делами.

– Как я уже сказал, наши пеленгаторы скоро засекут передатчик. Но, думаю, предостережение не помешает. – Произнеся это, фон Райнгард протянул руку и взял фарфоровую статуэтку, стоявшую на полочке над камином. Толстыми пальцами стал поглаживать хрупкий фарфор, едва ли не с нежностью. Потом поставил вещицу на место, его взгляд опять стал суровым.

– Если в этом округе действует ячейка движения Сопротивления, то не исключено, что радиопередачи – только часть их деятельности, – продолжал он. – Как я говорил раньше, эти сопротивленцы все больше нас беспокоят. Этого я не потерплю. Советую предупредить ваших людей, пусть это станет широко известным. Если произойдет какая-то неприятность, я позабочусь о том, чтобы преступники заплатили… полной мерой.

– А если вы не поймаете преступников?

– Тогда я преподнесу памятный урок. Карающий меч опустится там, где он, на мой взгляд, дает наибольший эффект.

Он смотрел прямо на Гийома, в его холодных голубых глазах светилась еле скрываемая угроза.

Из окна своей спальни Селестина видела, как уехал фон Райнгард. Она стояла, напряженная от страха и ненависти, обхватив руками выпуклость живота, словно предохраняя его от опасности и наблюдая, как удалялась по дороге меж высоких кипарисов большая черная машина. Когда напряжение постепенно спало, она негромко заплакала, а потом разрыдалась при воспоминаниях о том ужасе, что случился в Париже. Ее худенькие плечи затряслись, и вся она стояла какая-то согбенная, потрясенная горем и страданием, причинявшим ей почти физическую боль.

О Господи, неужели этот кошмар никогда не закончится? Она думала, что, приехав домой, обретет покой, как будто Савиньи, мирный приют ее детства, остался совсем таким же, каким она его запомнила, – оазисом в истерзанном войной мире. Она, не раздумывая, бросилась сюда, отчаянно нуждаясь в душевном тепле и ласке, которые надеялась найти здесь, чтобы успокоить свои издерганные нервы, свое разбитое сердце. И была ошарашена тем, что и здесь установилось господство немцев.

Войдя в дом и увидя за столом фон Райнгарда, она испытала ужасный шок и в ту ночь подумала, что теперь понимает, что значит быть изнасилованной. Ее пристанище было осквернено. К тому же она отчаянно боялась за своего будущего ребенка. Бессонными ночами Селестина порой задавалась вопросом, не сходит ли она с ума. Но одно, впрочем, было несомненным – беззаботная хохотушка, какой была она когда-то, исчезла навсегда.

Когда ее рыдания стали затихать, Селестина услышала шаги и, приоткрыв дверь, увидела, что по лестнице поднимается Шарль. Он выглядел очень разбитым, заметно постаревшим, с поседевшими раньше времени волосами и лицом, которое теперь редко посещала улыбка, плечи его ссутулились, как будто на него навалилось невидимое бремя. Это, подумала Селестина, тоже дело рук нацистов, которые вошли злом в ее семью и как-то незаметно изменили людей, которых она знала и любила.

– Значит, эта свинья уехала, – сказала она, но все-таки смотрела мимо Шарля на лестницу, будто ждала, что там появится фон Райнгард.

– Да, он уехал, Селестина, милая, не бойся. Он не обидит тебя.

– Откуда это тебе известно? Как ты можешь быть уверен?.. – Она опять заплакала. Шарль обнял сестру за плечи, стараясь успокоить ее.

– Он – ничего. Доверяет нам, как мне кажется… ну, насколько нацисты вообще могут кому-либо доверять.

– Ты не можешь верить им! – всхлипнула она. – Не можешь, Шарль… не должен! А если он пронюхает, чем ты занимаешься…

Шарль слегка насторожился.

– Что ты хочешь этим сказать – чем я занимаюсь?

– Ну… – Селестина подняла голову и умоляюще посмотрела на него своими опухшими от слез глазами. – Извини, Шарль. Понимаю, что знать мне этого не положено, но Кристиан мне все рассказал.

Его пальцы крепче сжали ее руки.

– Что тебе рассказал Кристиан?

– Что воспитатель Ги – на самом деле английский агент, что вы прячете его здесь и работаете вместе с ним. Меня это, конечно, радует… Противно было думать, что все вы просто сборище подхалимов, развлекающих нацистов даже у себя дома. Какое я почувствовала облегчение, узнав, что это просто показуха. Но все равно я очень боюсь. Если фон Райнгард обнаружит, чем вы занимаетесь на самом деле, прямо у него под носом…

– Понимаю, – произнес Шарль. Глаза стали очень суровыми.

– Только не рассказывай Кристиану, что я проговорилась, ладно? – умоляюще попросила Селестина. – Он взял с меня обещание молчать. Он рассердится, если узнает, что я проболталась даже тебе. Я поняла, что вы хотите держать меня в неведении, поберечь на случай, если что-нибудь… что-нибудь случится.

– Полагаю, что так, – сухо отозвался Шарль. Селестина была слишком расстроена и не обратила внимания на странный тон голоса Шарля. Она достала из кармана носовой платок и высморкалась.

– Но хочу сказать тебе, Шарль, что я горжусь вами, – продолжала она. К ней снова возвращалось воинственное настроение. – Нам надо как-то выгнать этих ублюдков из нашей страны. Надеюсь, что не все мы погибнем в этой борьбе.

– Уверенности в этом быть не может, милая, мы можем лишь надеяться. – Он нежно погладил ее голову. – Теперь ты лучше чувствуешь себя?

Она кивнула.

– Думаю, да. Насколько это возможно, пока не кончатся наши невзгоды.

– Тогда я пошел переодеваться. Увидимся за обедом.

Шарль оставил Селестину возле лестницы, а сам стал подниматься к себе.

* * *

Проходя мимо двери в комнату сына, Шарль услышал голоса, доносившиеся оттуда – Кэтрин играла с Ги. Он постоял в нерешительности, взялся было за ручку двери, потом передумал и пошел дальше в свою комнату.

Косые лучи солнца падали на парчу портьер и, отливая золотом, играли на старом дереве. Шарль снял пиджак, с чрезмерной аккуратностью повесил его, расстегнул рубашку. Он вдруг ощутил необычайную тяжесть груза сведений, которые ненамеренно передала ему Селестина.

Так… Пол Кертис—агент. Где-то в глубине сознания он давно подозревал это, но был так одержим неверностью Кэтрин, что ревностью просто ослепил себя. Даже сейчас мысль о том, что они могут встречаться, перевешивала все другие соображения. Он нагнул голову, стал теребить затылок, испытывая боль и угрызения совести.

Он слишком долго не сознавался себе, что сам в значительной мере виноват, что его семейная жизнь не сложилась. Он слишком опрометчиво возлагал вину на одну Кэтрин, убеждая себя, что она должна быть безмерно благодарной за все, что он дал ей – комфорт, стиль жизни, надежное будущее с перспективой получения титула, сына, которого она так обожала. Он без должного внимания относился к ее желаниям, считая, что ее страстный темперамент – проявление незрелости, и проявляя полное безразличие к ее просьбам уделять ей больше внимания. Позже она сама отдалялась от него, но его это раздражало еще больше. Ее поведение казалось ему полным невежеством в семейных делах, перемежающимся вспышками ребячества. И этим она разительно отличалась от Регины. Только заметив, как она вся просияла в присутствии Пола и какими они обменивались взглядами, он увидел ее в другом свете и к своей досаде обнаружил, что ревнует. Господи, она же его жена! Ей не следует заигрывать с другим мужчиной! И все же он отказывался признать себя виновным в том, что случилось.

И вот теперь, впервые за все время, Шарль задался вопросом, справедливо ли он относился к ней. Она не виновата, что не похожа на Регину. Возможно, когда он женился на Кэтрин, ему надо было выкинуть из головы свою любовницу, а не тосковать по ней постоянно и делать сравнения. Но Шарль поступил иначе. Он был настолько убежден, что Кэтрин никуда не денется и будет с благодарностью принимать малейшие проявления нежности с его стороны. Шарль просто не представлял себе, что может наступить момент, когда ситуация резко изменится.

Ну вот, теперь она действительно изменилась – и Шарль оказался к этому не готов. Плохо уже то, что его жена, которую он рассматривал как свою личную собственность, ищет утешений с другим мужчиной. Однако новость, сообщенная ему Селестиной, во много раз ухудшала дело. Тот мужчина нес угрозу не только для их семейной жизни, – он был английским агентом, который мог накликать на всю их семью невиданное несчастье. Таким образом, он дважды выставил Шарля в глупом виде. Как он смеет! Как только он посмел сделать это!

Шарль выпрямился, от ярости в нем закипала кровь, он прикидывал, что же ему делать. Он мог, пожалуй, выполнить свое первоначальное намерение и вытурить Пола из замка, мотивируя его некомпетентностью. Он мог пойти к Гийому и объяснить отцу, что Пол—агент. Но ведь могло случиться и так, что Гийом встанет на сторону Пола – его надежда на гарантии, которые дает коллаборационизм, кажется, пошла на убыль с тех пор, как возвратилась Селестина и рассказала обо всем, что она пережила. А если произойдет бурное объяснение, то совсем не исключено, что всплывет правда об отношениях Пола и Кэтрин. К тому же ему теперь было мало просто прогнать Пола Кертиса. Его охватила сильная жажда мести.

Нет, существует лучший способ, и он отыщет его, если не станет горячиться и даст себе времени все как следует обмозговать.

Шарль поднялся, с его лица не сходила злобное выражение. Его время придет, он заставит Пола Кертиса пожелать, чтобы тот никогда не видел никого из семейства де Савиньи. Надо лишь набраться терпения на некоторое время, продолжать играть роль, которую он уже научился исполнять и которая стала теперь его второй натурой.

* * *

Пол возвратился к вечеру. Кристиан заметил из окна, когда тот поднимался по подъездной дороге и вышел на улицу до того, как Пол ступил в замок.

– Мне надо поговорить с вами. Идите к конюшням – в это время дня там никого не бывает. Я приду туда через минуту.

Глаза Пола сузились, но он понимал, что здесь, на виду, разговор продолжать нельзя. Он последовал совету Кристиана и, оказавшись на месте, поставил в сторонке свой велосипед и стал дожидаться в прохладной полутьме конюшни. Мощеный двор под солнцем казался белым. Поджидая Кристиана, Пол вытер лицо и шею носовым платком. Жаль, что сегодня ему пришлось выйти из замка – он, правда, надеялся, что на его отсутствие никто не обратит внимания – неотложные дела потребовали его присутствия. Пришло сообщение, что Лондон намерен выслать партию оружия и боеприпасов, которую Пол запросил, и теперь, глядя на чистое небо, он догадывался, что это произойдет очень скоро. Необходимо было подготовить группу встречи, и, значит, предупредить юношу Пьера, которого Пол использовал как связного. Но Пьер оказался на другом конце деревни, у своей приятельницы, родители юноши уговорили Пола разделить их скромную трапезу из хлеба и сыра, пока он ждал возвращения Пьера. Поэтому на поездку ушло значительно больше времени, чем он предполагал.

Наконец показался Кристиан. Серьезное выражение его лица еще больше встревожило Пола.

– Что-нибудь случилось? – спросил он.

– Сюда приезжал фон Райнгард, – без обиняков выложил Кристиан. – Он разговаривал с отцом и Шарлем. Похоже, они засекли радиопередачи и вовсю стараются запеленговать передатчик.

Пол выругался.

– Рано или поздно – это должно было произойти. К таким вещам они относятся внимательно. В настоящее время, пока мы ждем партию оружия, можно не пользоваться передатчиком. Надо лишь передать весточку пианисту, предупредить его, чтобы он принял дополнительные меры предосторожности и не задерживался на одном месте. Не смогли бы вы сделать это для меня, Кристиан? Я уже был на улице, при сегодняшней жаре одного раза больше чем достаточно. Кристиан кивнул.

– Что я должен сделать – просто опустить записку в почтовый ящик?

Пол подумал. Он распорядился, чтобы теперь, когда ждут прибытия оружия, Пьер заглядывал в почтовые ящики два раза в день, и таким образом записка, опущенная сейчас, будет вынута сегодня же вечером, и это, возможно, более безопасно, чем если Кристиан начнет разыскивать члена ячейки в воскресенье пополудни, когда семья де Савиньи обычно отдыхает. Если кто-то из них отправится сейчас в деревню, это будет странно выглядеть.

– Да, – ответил он. – Опустите в ближайший к замку ящик.

– Я займусь этим. – Кристиан потер пальцами подбородок. – У меня ужасное предчувствие, Пол. Боюсь, здесь скоро будет самое настоящее пекло.

– Согласен. Я особенно беспокоюсь за Кэтрин и Селестину, если все это всплывет наружу. Кэтрин – англичанка, а Селестина забеременела от еврея. Я бы хотел отослать их, но Селестина очень слаба и не выдержит весь маршрут, а Кэтрин не захочет оставить ее. – Он замолчал, как будто пораженный внезапно пришедшей ему мыслью. – А что, если вывезти их с «Лисандером». Самолет, который доставит вооружение и боеприпасы, приземлится в поле, недалеко отсюда. Он сможет забрать их – если они захотят того.

– Думаю, Селестина согласится, – живо отозвался Кристиан. – Она смертельно боится за будущего ребенка. Относительно Кэтрин у меня такой уверенности нет.

– Ей надо подумать о Ги, – строго произнес Пол. – Если коммунисты поступят, как грозятся, и пристукнут Гейдриха, тогда я не стал бы отвечать за последствия.

– Что-нибудь известно в этом отношении?

– Гейдрих здесь еще не показывался. Насколько мне известно, он в Париже, но когда он все-таки приедет, то опасаюсь, что они поступят, как обещают. Это орава безумцев.

– Проклятые коммунисты! – Кристиан вынул пачку сигарет, предложил Полу, взял себе, оба закурили. – А что, если я поговорю с Кэтрин?

– Стоит попытаться. – Лицо Пола осталось невозмутимым. Как мало времени провел он с Кэтрин после возвращения. Кажется, она избегает его. – Убедите ее, что Ги может оказаться в серьезной опасности… скажите ей, что за Селестиной кто-то должен присматривать. Это может повлиять.

– Решено. Я, пожалуй, пойду. Не стоит, чтобы нас видели вместе.

Пол кивнул.

– Вы правы. Значит, опустите записку в почтовый ящик?

– Да, и переговорю к Кэтрин и Селестиной. Пол тронул ладонью руку Кристиана.

– Вы славный человек.

– Мне следует стараться, чтобы отработать за других членов семьи, – мрачно отозвался Кристиан.

В этот послеобеденный час прогуливался не один Кристиан.

Шарль все еще кипел гневом после утренних открытии. Он вышел из замка, который словно уснул в полуденной жаре раннего лета, и двинулся через поля, вверх по склону, к месту, которое притягивало его с детских лет. Там, в тени небольшой рощицы, он раскрывал свои школьные учебники, предавался в тиши занятиям. Позже он там гулял со своей первой девушкой, дальней родственницей, которую звали Изабелла, она приезжала к ним погостить, когда ему было шестнадцать лет. Там он впервые поцеловался, впервые коснулся мягких восхитительных округлостей женского тела. Загорал на солнце, сняв рубашку, наслаждаясь блаженным теплом солнечных лучей и упиваясь свежестью сладких запахов травы и близостью Изабеллы. С этой точки замок и окружающие его поля были видны как на ладони. Земли де Савиньи простирались до самого горизонта. И Шарль подумал: в один прекрасный день все это станет моим. Сознание этого затронуло в нем какую-то потаенную струну, наполняя гордостью и благоговейным трепетом. Прошлое и настоящее казались такими близкими, как будто он мог протянуть руки и обхватить их. Неизменное наследие многих поколений, Савиньи, очаровательное Савиньи, пристанище предков, в один прекрасный день станет домом его детей и детей его детей. Савиньи – его призвание, его наследственное достояние, его священный долг.

Однако в этот послеобеденный час, когда он шел в гору, его гнев переключился на самого себя, вызвав в нем отчаяние и отвращение к себе. Он оказался неудачником, полнейшим неудачником. Недаром отец презирает его. И не только отец. И другие презирают его – Кэтрин, Кристиан, возможно, даже Селестина. Все они, кроме одного его, знали правду о Поле Кертисе. Не исключено, что они знают и о шашнях Кэтрин с этим чертовым мужланом и подсмеиваются над Шарлем за его спиной. При этой мысли его покрыла испарина и пронзило чувство стыда.

Еще задолго до того, как он достиг своего излюбленного места, у него устали ноги, но он заставлял себя идти дальше, отказываясь замедлить шаг, пока не достиг рощицы. Там он остановился отдышаться, распрямить спину, снять усталость в плечах. Ствол поваленного дерева валялся там же, где и много лет назад. Шарль присел на плоской поверхности толстого сука, прислонился спиной к корявому старому бревну.

Тишину нарушали лишь цокот кузнечиков, жужжание пчел, оводов и иных насекомых, летавших среди нависших ветвей. Никакое немецкое нашествие не может остановить их привычной суеты, подумал Шарль, и подобие улыбки появилось на его уставшем лице. Что бы ни произошло, природа повторяет свои жизненные циклы. Но увидят ли все это его дети? Предположим, что, когда все закончится, Кэтрин бросит его и уйдет к Полу Кертису, забрав с собой Ги?

Конечно, он будет бороться за нее всеми имеющимися у него средствами. Ги – из рода де Савиньи, ничто не сможет изменить этого. Но в современном ненадежном мире разве можно предугадать дальнейшее? Ничто уже не останется таким как прежде. Шарль чувствовал себя будто попал в зыбучие пески и не знал, в какую сторону податься, чтобы не погибнуть.

Он долго сидел, глядя на долину. Потом его внимание привлекло какое-то движение на дороге к замку. Кто-то на велосипеде – это откуда-то возвращается Пол Кертис. У Шарля потемнело в глазах, несмотря на яркий свет. Ублюдок! Как он хотел бы задушить его собственными руками. Кертис скрылся, а Шарль продолжал сидеть, ему не хотелось возвращаться. Перед тем как снова надеть на себя личину, ставшую теперь для него своего рода панцирем, хотелось побыть еще немного одному.

Шарль все сидел, когда от замка отошел другой человек, в котором, приглядевшись, он узнал Кристиана. Тот шел пешком по подъездной дороге. Шарлем овладел новый приступ ненависти. Кристиан тоже обманывает его и отца. Кого ни возьми из его близких, у всех обнаруживались какие-то неизвестные ему секреты.

Кристиан шагал уверенно, в этом ничего удивительного не было: брат никогда не ходил вразвалочку и неторопливо, отличаясь энергичной походкой. Но испытывая чувство повышенной подозрительности, Шарль с любопытством наблюдал за продвижением брата. Куда это он собрался? Наблюдая за ним, Шарль прикрыл ладонью глаза от солнца. На несколько минут Кристиан пропал за бугром, а когда появился опять, то оказался уже у дороги, которая проходила у самой границы парка. Тем он остановился и нагнулся к подножию низкой каменной ограды. Шарль усиленно всматривался. Что, черт возьми, он там делает? Может быть, завязывает шнурок? Но нет, похоже, что тот делал что-то с самой оградой.

Через некоторое время он выпрямился и пошел дальше по дороге. И хотя он шагал так же быстро, Шарлю показалось, что произошла еле заметная перемена в его движениях. Это озадачило его, и, когда брат скрылся из виду в направлении деревни, Шарль поднялся с дерева и пошел косо вниз, по заросшему травой холму, прямо к тому месту, где его брат возился у ограды.

На лбу Шарля снова выступила испарина. Он дослал носовой платок, чтобы отереть лицо, и заметил, что его рука слегка дрожит, хотя он не мог бы объяснить причину этого. Внутри него включилось какое-то шестое чувство.

На первый взгляд в этом месте стены не было ничего необычного. С какой стати Кристиан заинтересовался этим местом? Оглядевшись по сторонам и убедившись, что поблизости никого нет, Шарль стал на колени, внимательно осматривая эту часть ограды. Между старыми камнями выросла трава. Шарль заметил, что один камень выделяется из других: трава вокруг была оборвана, обнажив сухую растрескавшуюся штукатурку. Он потрогал этот камень и с волнением обнаружил, что он шатается.

Склонившись ниже, Шарль вынул его. За ним в дыре лежала небольшая сложенная бумажка. Тайник! Глупцы используют это место, прямо на краю имения, чтобы передавать сведения. Неловкими от волнения пальцами Шарль развернул листок.

Записку даже не закодировали. Возможно, тот, кому она предназначалась, не знал, как пользоваться кодом.

«Предупредите пианиста, чтобы передавал только в исключительных случаях. Пеленгаторы активизировались».

Так. Хорошо, что у них хоть хватает ума действовать осторожно. Возможно, они снизят свою активность, когда узнают, что немцы напали на их след. Шарль осторожно положил записку на место и задвинул камень. На этот раз он позволит, чтобы записку получил тот, кому она предназначается. Он не хочет, чтобы Кристиан узнал, что его секрет раскрыт. Но Шарль уже решил, как поступит дальше. Он будет присматривать за тайником. Это позволит ему получить преимущество в происходящей игре.

Кэтрин слышала, как по лестнице стал подниматься Пол и поспешно направилась по коридору в его комнату.

– Пол… слава Богу, ты возвратился! Я так о тебе беспокоилась! Приезжал фон Райнгард и…

– Знаю, – прервал он ее. – Все учли. Не беспокойся.

– Не беспокоиться? Легко тебе говорить! Я с ума сходила!

Он протянул к ней руки.

– Иди ко мне.

Она отступила, нервно оглянулась через плечо, хотя знала, что Шарль ушел.

– В чем дело? – спросил он. – Ты избегаешь меня?

– Шарль обо всем знает, – проговорила она негромко и торопливо. – Он, видно, не так крепко спал, как я думала, когда я приходила к тебе. Он уже собирался вышвырнуть тебя из замка. Думаю, если я позволю себе еще что-нибудь, то он выгонит тебя.

Пол фыркнул – о Шарле он был невысокого мнения.

– Не беспокойся. Сказать по правде, думаю, мне пора уезжать. Слишком много наших людей оказалось под одной крышей.

– Ах, Пол, не надо! Пожалуйста, не уезжай…

– Кэтрин, мне надо поговорить с тобой. Но сначала сделай, как я прошу. Я так давно не целовал тебя.

Кэтрин опять пугливо оглянулась по сторонам, но страстное желание обнять его пересилило страх. Она прикрыла за собой дверь и подошла к Полу. Он обнял ее, прижал к груди, нежно гладя ее спину, ноги – как будто заново знакомясь с каждой линией. Она уткнулась лицом ему в плечо, потом повернула голову и прикоснулась губами к его шее. Они поцеловались крепко, но торопливо: нервозность не оставила ее, подпортив сладость мгновения.

– Кэтрин, послушай. – Пол слегка отстранил ее, чтобы лучше видеть. – В ближайшее время я жду прилета «Лисандера», он должен доставить оружие. Я могу устроить, чтобы он забрал тебя, Ги и Селестину. Не торопись с ответом. Знаю, раньше ты отказывалась покинуть замок, но я все же считаю, что ты должна не исключать такую возможность, хотя бы подумать над этим, ради всех святых. Это гарантирует безопасность и Селестине. Ей не придется пробираться по трудному маршруту спасения. Ты будешь нужна ей, Кэтрин, беременной женщине в чужой стране.

Она заколебалась.

– А ты не думаешь, что боши обрушатся на остальных членов семьи, если мы неожиданно исчезнем?

– Не знаю. Надо будет сделать вид, что вы уехали погостить к родственникам, что-нибудь в этом роде. Я уже говорил об этом с Кристианом, он согласен со мной. Ты прежде всего должна побеспокоиться о Ги… и о будущем ребенке Селестины. Думаю, если другим вы небезразличны, то они поймут вас.

– Да, думаю, что Гийом и Луиза поймут. В отношении Шарля у меня нет такой уверенности, но… – Она замолчала, не в силах выговорить, что лежало у нее на сердце… теперь ей стало безразлично, что подумает Шарль, хотя ее все еще заботила его судьба. Некоторое время она молчала, глубоко задумавшись, потом кивнула.

– Хорошо.

Пол с удивлением посмотрел на нее, потому что ждал, что она опять начнет спорить. Кэтрин усмехнулась.

– Не смотри на меня так. Ты ведь хочешь, чтобы я вернулась в Англию.

– А я думал, что ты почти наверняка откажешься. Что заставило тебя изменить свое решение?

Она пожала плечами.

– Ну, не знаю… у меня было время хорошенько все обдумать. – Это не было всей правдой, но некоторыми вещами, она не хотела делиться ни с кем – даже с Полом. – Предположим, кто-то услышит шум самолета? – быстро продолжала она. – Не вызовет ли это подозрений?

– Этого риска не избежать.

– А что, если в связи с этим они выйдут на тебя?

– Я уже сказал: пришло время, когда Пол Кертис должен исчезнуть. Ты увезешь Ги – отличный повод для меня уехать. Вряд ли я тогда понадоблюсь здесь в качестве воспитателя и думаю, что Гийом может убедить представителей властей о том, что я действительно тот человек, за которого выдаю себя.

– Ты уже знаешь, когда прилетит самолет?

– Точно не знаю, но скоро. Предупреди Селестину и держи наготове сумку с вещами. Постараюсь предупредить тебя как можно раньше, но, скорее всего, только за несколько часов.

– Понимаю.

– Люблю тебя, – добавил он. – Когда все это закончится, мы будем вместе, обещаю.

– Ах, я очень надеюсь на это! – прошептала она. – Я тоже люблю тебя, Пол.

Теперь ее охватило страстное желание, но она знала, что это невозможно. Их время придет, если того пожелает Бог. Он притянул ее к себе, гладя по спине, как бы снимая тем самым нервное напряжение, поцеловал ее еще раз, потом мягко, но решительно отстранил ее.

– Будь мужественной.

К ее горлу подступали слезы.

– Постараюсь. Но я не чувствую в себе большой отваги.

– Почувствуешь, – уверенно произнес он. – Знаю. Ты необыкновенная женщина, Кэтрин. Я не думал, что так увлекусь кем-нибудь когда-нибудь. Но это случилось… увлекся.

– А я и не подозревала, что такие чувства вообще бывают.

– Но это произошло. А все остальное – сверх того.

– Согласна. Но какое трудное нам выдалось время!

– Так часто бывает в подобных случаях… а если бы мы испугались, то другой шанс мог бы и не представиться.

– Ах, Пол…

– А теперь иди, – мягко сказал он. – Иди и поговори с Селестиной.

Она ушла. Оставшись один, он подумал: слава Богу! По крайней мере, если я буду знать, что она в безопасности, мне легче будет продолжать свою работу.

Но эти соображения не смягчили боли в сердце от сознания того, что через несколько дней ее здесь не будет.

Кэтрин нашла Селестину в окруженном оградой саду. Она сидела на старой каменной скамейке и отрешенно смотрела в пространство. Кэтрин села рядом.

– Думаю, есть способ вывезти тебя и твоего будущего ребенка за пределы досягаемости нацистов. Я собираюсь забрать тебя в Англию.

Глаза Селестины расширились, огромные синевато-черные озера на болезненном лице.

– В Англию? Но как? Нам ни за что не разрешат уехать туда.

– Я скажу, но храни секрет, не заикайся об этом даже маме и папе, никому другому. Должен прилететь английский самолет с партией оружия для участников Сопротивления. Мы заберем с собой Ги и улетим на этом самолете.

– Ух ты! – Селестина некоторое время помолчала, усваивая эту новость, но неожиданно, вместо того чтобы засыпать Кэтрин вопросами, просто робко улыбнулась. – Полагаю, это все устроил Пол. Теперь пришла очередь удивиться Кэтрин.

– Откуда тебе известно о Поле? – нервно спросила она.

– Сказал Кристиан. Пол – английский агент, правда?

– Да. Но Кристиану не следовало об этом говорить.

– Все в порядке. – Селестина коротко усмехнулась. – Ты можешь мне довериться. Не забывай, я тоже ненавижу бошей.

– Знаю, но все равно… – Кэтрин оборвала фразу. Нет смысла теперь терзаться из-за этого. Предстояло обдумать много важных вещей. – Ты хочешь лететь?

– Конечно, хочу. Ах, Кэтрин, ты не представляешь себе, каким облегчением будет узнать, что можно больше не беспокоиться так о будущем моем ребенке, проклятые боши… Знать, что он родится в свободной стране… не можешь вообразить себе, что это значит для меня.

Кэтрин была в нерешительности: говорить или не надо. У нее вертелось на языке, что ей хорошо понятно состояние Селестины еще и потому, что она чувствует себя совершенно так же: Кэтрин не покидало убеждение, что она тоже забеременела.

Она не сразу заметила признаки этого. Вначале ее часто тошнило, но она относила это за счет своей нервозности. Теперь она удивлялась своей наивности, учитывая, что точно такие же ощущения переживала, когда была беременна Ги. Кэтрин не относилась к тем, кто пунктуально подсчитывает дни, и поэтому не заметила, что месячные не пришли, но однажды она проснулась с озадачившей ее мыслью: когда у меня последний раз была менструация? Она стала вспоминать, стараясь привязать это к какому-то запомнившемуся событию, и сообразила, что прошло уже не меньше двух месяцев. Тогда она заволновалась, обследовала свое тело в поисках признаков, и, когда заметила, что ее груди налились, стали мягче, а соски затвердели и потемнели, все сомнения отпали.

Кэтрин стояла, глядя на себя в зеркало, слишком пораженная, чтобы связно думать. Когда она была беременна Ги, то сбывалась ее мечта, ее переполняла радость. А теперь ее охватили лишь тревожные предчувствия. Жизнь стала не такой, чтобы рожать нового ребенка и бросать его в мир подозрений и страхов. Больше того, она даже не знала точно, кто же отец этой новой жизни, которая зародилась в ней. Конечно, ей хотелось верить, что отцом является Пол. Если это так, то, что бы ни случилось, она выносит и вырастит плод от его семени. Но она не была уверена, что зачала от Пола. Слишком ярко врезался в ее память тот случай, когда Шарль изнасиловал ее. От Шарля она понесла Ги уже в течение первого года, разве не могло случиться, что и сейчас она зачала от него?

Ее терзали неопределенность и сомнения, и она никому не рассказывала об этом. А сказала бы, если бы точно знала, кто отец – раздумывала она. Конечно, ей ужасно хотелось поделиться этой новостью с Полом, будь она уверена, что ребенок от него; впрочем, не слишком ли много у Пола хлопот, чтобы добавлять к ним те новые осложнения? Сообщить же ему сейчас, когда ее саму одолевают сомнения, значило сознаться в том мерзком эпизоде с Шарлем. Что же касается Шарля, то она просто шарахалась от мысли сказать ему обо всем. Она слишком зла и полна к нему холодной неприязни, чтобы иметь с ним хоть что-то общее.

Конечно, она сумеет и дальше хранить тайну. Но скоро остальные начнут замечать ее состояние, поэтому ее мучила нерешительность, и она не знала, как ей поступить.

И тут, будто все ее молитвы услышали на небе, Пол предложил улететь из Франции, и Кэтрин, почти не раздумывая, согласилась. Отъезд из Савиньи даст ей время для передышки, а ребенка она родит – кто бы ни оказался его отцом. Пусть Англия все еще находится в состоянии войны, но трудности там все-таки не такие, положение не идеальное и там, но разве можно сравнить его с лишениями и непредсказуемыми опасностями, переживаемыми в оккупированной Франции?! Кроме того, Кэтрин тревожно думала о том, что, останься здесь, она, возможно, и не доживет до дня родов. Ведь она вовлечена в движение Сопротивления. Если об этом станет известно нацистам, то шансы остаться в живых у нее действительно невелики.

Однако ничего такого она Селестине не поведала.

– Собери вещи, – посоветовала Кэтрин. – Но немного, мы полетим налегке.

– Большинство своих вещей я оставила в Париже, – довольно беспечно отозвалась Селестина. – Единственное, что для меня важно, я ношу вот здесь. – Она с гордостью и нежностью похлопала по своему животу, и Кэтрин на мгновение почувствовала чуть ли не зависть к ее смелости и простоте.

– Конечно, дело это небезопасное, – предупредила она. – Самолету придется лететь над огнем зениток. Возможность того, что самолет собьют, сохраняется всегда.

– Мы пролетим. – Селестина не сомневалась. – Уверена. Ах, Кэтрин. Это самые лучшие новости с тех пор, как начались кошмары. – Ее лицо немного опечалилось, и она провела рукой по своим прямым черным волосам. – Впрочем, а как же с мамой и папой? Я не смогу сказать им даже «до свидания»!

– Они поймут, что так лучше. При благоприятном повороте событий война скоро закончится, и мы снова сможем собраться вместе.

Селестина кивнула.

– Что мы будем делать, когда доберемся до Англии?

– Поедем к моим родителям. Они разрешат временно пожить у них – в сельской местности, далеко от бомбардировок… во всяком случае, я на это надеюсь! – Она порывисто обняла Селестину. – Приготовься сняться с места по первому слову. И запомни, будет безопаснее, если ты никому ничего не скажешь, даже Кристиану.

Селестина тоже обняла ее.

– Понятно. Я не подведу тебя, Кэтрин. Знаешь что, думаю, Шарль совершенно не понимает, как ему повезло с женой.

Кэтрин криво ухмыльнулась.

– Не уверена, что он согласится с тобой, – возразила она.

Каждый день, отправляясь к перегонным аппаратам, Шарль проверял тайник в ограде и каждый вечер, возвращаясь домой, заглядывал туда снова. Под разными предлогами он ходил отдельно от Кристиана и отца. С братом это было нетрудно: с Гийомом это было гораздо сложнее. Но все же Шарлю удавалось добиться своего. Проверка тайника превратилась для него в какое-то наваждение.

Первые два дня маленькая впадина за камнем оставалась пустой, и Шарль подумал, не прекратили ли вообще пользоваться этим тайником. Он понимал, что их целесообразно постоянно менять, тем более что в долине между замком и деревней таких тайников можно было устроить сколько хочешь.

Потом, как-то уже вечером, его пальцы нащупали что-то, похожее на свернутый листок. Он вытащил его и, дрожа от возбуждения, развернул.

Послание опять оказалось простым и незакодированным.

«Жди сообщения: ребенка зовут Бо. Действуй с наступлением темноты в ту же ночь».

Шарль прищурился. Несмотря на все его предупреждения, планируется какая-то операция, и, если верить записке, в ближайшее время. Если она будет проведена, фон Райнгард придет в ярость. Шарль не сомневался, что тот, как и угрожал, прибегнет к репрессиям. Если не будут пойманы преступники. Шарль положил на прежнее место послание, вставил на место расшатавшийся камень и пошел дальше, глубоко задумавшись. Он уже решил, что не станет раскаиваться, если выдаст Пола. Это не только спасет невинных, но и принесет ему большое личное удовлетворение. Ублюдок превратил его в идиота во всех отношениях, и Шарль горел желанием отомстить. Если его накроют за дурацким делом, которое он затеял, тем лучше. Шарлю оставалось только не пропустить в радиопередачах фразу «Ребенка зовут Бо», и тогда он сможет предупредить фон Райнгарда о готовящейся акции.

В семь часов вечера он пошел в небольшую комнату, которая служила ему кабинетом, и настроил коротковолновый приемник на волну Би-Би-Си. Он знал, что именно в это время передаются послания – он слышал их и раньше, возмущаясь закодированной тарабарщиной, которая в последние месяцы замусорила эфир. Судя по сообщениям Лондона, половина Франции участвовала в Сопротивлении. Даже его собственный брат, что, конечно, создает проблемы. Шарль не хотел, чтобы арестовали Кристиана. Надо позаботиться, чтобы Кристиан не участвовал в запланированной операции. Что касается других… ну, что же, получат то, на что напрашивались.

Без всяких угрызений совести Шарль приступил к разработке собственного плана.

Ги бегал по саду, изображая из себя аэроплан, вытянул в стороны руки, громко гудел, пытаясь имитировать шум мотора самолета.

Кэтрин едва не накричала на него, чтобы он прекратил игру. Дни ожидания до предела накалили ее нервы. Ей казалось, что он разглашает всему свету, что очень скоро аэроплан сыграет важную роль в его жизни.

Глупость, конечно. Сын ничего не знал о планах старших. Это была просто игра маленького мальчика, которого захватило очарование самолетов, пришедших на смену игрушечной ферме.

– Кэтрин.

Она вздрогнула, повернулась и увидела возле себя Пола. Видно, он прошел от дома по тенистой дорожке возле живой изгороди, и его шаги не были слышны на траве.

– Ты напугал меня.

– Прости. Послушай – я только что поймал послание по радио. Если сегодня его повторят, то это означает, что операция с доставкой началась.

– Все случится нынешней ночью?

– Да. Я договорился с Альбертом, чтобы он подогнал грузовичок к воротам в половине двенадцатого. Не думаю, что вам стоит топать через поле вместе с Ги. Ты передашь Селестине?

– В половине двенадцатого… значит, одиннадцать тридцать?

– Да. Не опаздывайте… он не может долго околачиваться здесь.

– Придем вовремя. – Но сердце ее готово было вырваться. После долгого ожидания ей еще не верилось, что час пробил. Теперь она просто не представляла себе, как сможет перенести разлуку с Полом. Кэтрин смотрела на него, вглядываясь в каждую черточку лица, которое она полюбила со страстью, казавшейся ей невозможной, думала, что сердце просто разорвется у нее в груди. Если бы только она могла сказать, что понесла от него! Если бы только она была уверена, что забеременела именно от Пола и увозит с собой частичку его! Но такой уверенности у нее не было, и она понимала, что надо сохранять тайну.

До этого момента он действовал проворно, энергично, думая только о том, как все это организует. Теперь при виде ее отчаянного взгляда его собственное сердце оборвалось.

– Перестань, Кэтрин, – пытался подбодрить он ее. – Обещаю, что в один прекрасный день мы опять будем вместе.

Он нежно отвел прядь волос с ее лица, погладил шею. Свою ладонь она положила на его руку, а он легким движением переплел их пальцы. Легкое прикосновение, но оно олицетворяло всю глубину их чувств: все их существо будто сосредоточилось в том месте, где соприкасались их руки, рождая теплоту, восторг и понимание. Кэтрин прислонилась к Полу, забыв обо всем на свете, находясь целиком в том мире, где существовали только они двое. Его губы отыскали ее, они целовались со страстью двух людей, которые тают, что скоро должны расстаться и больше не смогут обменяться взглядом даже украдкой, не смогут даже тайком прикоснуться друг к другу.

– Люблю тебя, – прошептала она, ее дыхание больше напоминало тяжелый вздох. – Ты будешь осторожным, правда? Обещай мне.

– Все обойдется. – Но оба знали, что есть обещания, которые он не сможет сдержать.

– Мамочка? – Вопрошающий голос Ги нарушил очарование момента. Она быстро повернулась к сыну, он стоял с распростертыми в стороны руками, маленькая мордашка удивленно поднята вверх. Ей стало не по себе. Много ли он видел?

– Ги… ты напугал меня!

Некоторое время Ги внимательно смотрел на них, переводя свой взгляд по очереди с одного на другого. Малыш не мог понять, почему они сидят так близко. Он никогда не видел, чтобы его мать находилась так близко к кому-либо… только его одного она так обнимала и прижимала к себе. Он испытывал что-то близкое к ревности, но вспышка этого чувства и удивление от увиденного прошли так же быстро, как и появились.

– Да… смотри! Посмотри на меня!

И он опять помчался, выделывая по саду огромный круг.

– Он все видел, – сказала Кэтрин.

– Не важно. Однажды ему придется смириться с этим, так ведь?

Она нервно рассмеялась.

– Полагаю, что да.

Эта мысль приободрила ее. На какое-то мгновение она заглянула в будущее, когда не останется места для страхов и притворства… и больше не будет расставаний. Она не хотела отказываться от такой иллюзии, она нуждалась в ней, чтобы найти в себе мужество преодолеть предстоящие испытания.

16

Когда вечером этого дня Пол пришел на ужин, он поймал взгляд Кэтрин и почти незаметно кивнул ей в ответ. У нее похолодело внутри, она поняла, что он имеет в виду. Доставка намечена на эту ночь.

Мысли в ее голове проносились вихрем в то время, как она продолжала есть. Мысленно она проверяла, хорошо ли все подготовила—упаковала сумку с вещами, положила наготове чистые штаны и теплый джемпер для Ги, чтобы сразу надеть, когда придет время разбудить его и тихо вывести из дома. К счастью, Шарль стал спать в гостиной – если бы они все еще спали на одной кровати, то план было бы осуществить гораздо труднее.

Она подготовила также и Селестину, и теперь, глядя на золовку, видела, как ее собственное нервное напряжение отражается на бледном лице Селестины, как та еле сдерживает себя.

– Сегодня ночью, – шепнула она Селестине, когда та наклонилась к ней, чтобы достать солонку, и услышала резкий вдох.

Думала ли Селестина, что они в последний раз все вместе ужинают за этим столом, – размышляла Кэтрин. Она сомневалась. Для Селестины это лишь временное бегство. Когда-нибудь в скором времени, когда союзники выгонят нацистов из ее любимой Франции, она возвратится домой и все пойдет по-старому. А Кэтрин понимала, что, независимо от дальнейших событий, она больше никогда не вернется в Савиньи на правах хозяев. Этот период ее жизни закончился навсегда, и она не станет жалеть об этом. Она так и не почувствовала себя здесь как дома, даже когда любила Шарля. Теперь же, презирая его, она испытывала безграничное облегчение, что спектакль почти закончился. Но все равно, странное ощущение: неужели этот до мельчайших деталей знакомый ритуал скоро отойдет в прошлое?

Она изредка взглядывала на Пола, но он избегал ее взглядов. А вот Шарль, казалось, не спускал с нее глаз всякий раз, когда она смотрела в сторону Пола, и выражение его лица – тайное злорадство – пугало Кэтрин. Брови насуплены, губы искривлены в некое подобие улыбки, но нет, это не улыбка: глаза мужа совсем не улыбались. Не сказал ли ему Ги, что видел ее в объятиях Пола? Нет, он слишком мал, чтобы понять значение увиденного. Он мог бы сказать так: «Я видел, как мама поцеловала мосье Пола». Но тогда взгляд Шарля наверняка был бы гневным, а не таким… торжествующим.

Потом она заставила себя взбодриться: нечего теперь волноваться. Если все пойдет гладко, то через несколько часов она навсегда покинет Савиньи… и Шарля.

Ужин протекал своим обычным неторопливым чередом. В течение многих поколений де Савиньи, не жалея времени, наслаждались хорошей пищей и винами, которыми изобиловал их стол, и хотя теперь он выглядел сравнительно скромно, привычка не торопиться за ужином укоренилась настолько сильно, что ее трудно было изменить. Кэтрин поглядывала на элегантные настольные часы на полочке камина по мере того, как сменялись блюда, и думала, что часы подтрунивают над ней. Иногда стрелки вроде бы совсем замирали, в другой раз они, напротив, торопливо пробегали следующие полчаса. Она нервничала, во рту у нее пересохло, трудно было даже проглотить что-нибудь. Она отпила вино, хотела даже выпить больше, но остановила себя, сознавая, что не смеет этого делать. Она должна сохранить свежую голову, не затуманенную алкоголем, как бы он не успокаивал ее натянутые нервы. В свой бокал она подливала просто воду, недавно принесенную из колодца на центральном дворе, удивительно холодную, несмотря на жаркий день, и опять заметила, что Шарль смотрит на нее.

– Пьешь воду, Катрин, – протянул он с иронией. – Не похоже на тебя.

Ее щеки загорелись.

– Почему бы мне не пить воду?

– Кто же возражает, только обычно ты пьешь вино.

– А сегодня мне больше нравится вода. Послушать тебя, можно подумать, что я алкоголичка.

– Нет, моя дорогая, но, признайся, ты очень легко приняла эту французскую привычку.

Натянутость отношений между ними была очевидна для всех, сидевших за столом. На некоторое время наступило неловкое молчание, затем Шарль обратился к брату.

– Я не против сыграть партию в шахматы, Кристиан. Мы давно уже не играли. Как, ты готов сразиться после ужина?

Кэтрин опять почувствовала, как у нее свело горло. После сообщения Пола о доставке, она еще не успела переговорить с Кристианом и не знала, принимает ли он участие в ночной операции. Если принимает, то игра в шахматы с Шарлем может создать затруднения. В последнее время в шахматы они играли редко, но когда садились за доску, то засиживались чуть ли не до утра. Кристиан согласно кивнул, подобрал крошку рядом со своей тарелкой и стал катать ее между пальцами.

– Хорошо, договорились. В последний раз ты выиграл, я не забыл. На этот раз – моя очередь.

Его готовность принять вызов несколько успокоила ее, и когда минуту или две спустя их глаза встретились, он почти незаметно подмигнул. Кэтрин поняла, что Кристиан не принимает непосредственного участия в операции, но поспособствует тому, чтобы занять Шарля в соответствующее время. Они знали, что так ей легче будет ускользнуть из дома незамеченной.

Когда, наконец, ужин закончился и кофейник опустел, Кэтрин поднялась из-за стола.

– С вашего позволения, я ухожу. Хочу пораньше лечь спать.

Селестина тоже отодвинула свой стул.

– И я тоже. Что-то очень устала. – Ее голос прозвучал несколько нетвердо, и Кэтрин заметила, как дрожит ее рука, когда Селестина оперлась о полированную крышку стола. Она надеялась, что другие этого не заметили, а если и заметили, то отнесли это за счет состояния Селестины. По возвращении в замок она совсем не напоминала ту прежнюю девушку, которая два года назад уехала в Париж, жизнерадостную, полную сил и надежд на будущее.

Кэтрин подошла к Шарлю, слегка чмокнула его в щеку, как она делала каждый вечер после их размолвки: ни дать ни взять – покорная супруга, любящая мужа, что никого, впрочем, не обманывало, за исключением разве Луизы.

– Спокойной ночи. Думаю, что уже усну, когда вы закончите игру.

– Уверен, что заснешь, – сухо отозвался он. – Я пойду спать в гостиную, чтобы тебя не беспокоить.

Еще одна удача! Кэтрин возблагодарила Бога, что Шарль выбрал именно этот вечер для шахматного поединка.

Когда дверь за ними закрылась, Селестина, как тисками, сжала руку Кэтрин.

– Значит, сегодня?

– Да, будь у ворот в половине двенадцатого. Ради Бога, не опаздывай. Альберт не может ждать. Он вообще идет на страшный риск, заезжая за нами.

– Знаю. И все из-за меня, правда?

– Из-за тебя, а также из-за Ги.

– Не беспокойся. Я буду на месте. Мне прямо сейчас хочется пойти туда, чтобы не опоздать.

– Не надо этого делать. Вообще не делай ничего такого, что могло бы привлечь к тебе внимание. Если проедет патруль и увидит тебя там после комендантского часа…

– Знаю, – повторила Селестина. – Я не дурочка. Голос ее звучал резко, но Кэтрин не обиделась. Они находились в таком возбужденном состоянии, что каждый вел себя очень нервно.

Кэтрин проводила Селестину до ее комнаты и пошла дальше по коридору на свою половину, по дороге заглянув к Ги. Сын крепко спал, положив одну руку поверх одеяла, а вторую согнул, чтобы засунуть большой палец в рот. Ги всегда сосал большой палец, когда уставал или спал, и хотя Кэтрин испробовала все, от горьких мазей до наперстка на злополучный палец, чтобы отучить его от этой привычки, ей не удалось этого сделать.

– Мне нравится сосать палец, – заявлял он вполне разумно.

Глядя на него, Кэтрин испытала прилив материнской любви. Господи, помоги, чтобы сегодня ночью все прошло хорошо, хотя бы только ради него, взмолилась она. Она знала, что поступает правильно, особенно из-за Ги. Франция под солдатским сапогом – ребенку здесь не место, – особенно, когда он наполовину англичанин. Если дела пойдут хуже, то Ги окажется в такой же опасности, как и будущий ребенок Селестины. Кэтрин просто не хотела смириться с этим.

В своей комнате она проверила сумку, куда положила все самое необходимое, некоторые личные вещи, которые хотела забрать с собой, – рисунок Ги, свои документы и свидетельство о рождении, серьги, которые ей подарила мать на день рождения в двадцать один год. Обручальное кольцо и драгоценности, подаренные ей Шарлем, она положила в шкатулку для драгоценностей и поставила ее на видное место. Она в них больше не нуждалась и хотела, чтобы Шарль знал, что она ничего не взяла с собой. Потом разложила темную шелковую блузу, брюки и жакет, разделась до нижнего белья и прилегла на кровати, прикрывшись только простыней. Теперь оставалось только ждать.

В четверть двенадцатого Кэтрин встала, оделась, крадучись вышла из своей комнаты, по дороге заглянула в гостиную Шарля. Как она и думала, его кровать еще пустовала. Получасом раньше она слышала, как по лестнице поднялся Пол, старые доски несколько раз поскрипывали под ним, но она не уловила никаких признаков того, что Шарль отправился спать. Видно, он все еще сражался с Кристианом в шахматы.

В доме было темно и тихо, тишину лишь изредка нарушало поскрипывание деревянных конструкций. Кэтрин остановилась в нерешительности перед дверью Пола, ужасно желая зайти к нему под предлогом того, чтобы спросить, все ли идет нормально, но на самом деле ей хотелось, чтобы он обнял ее еще раз, последний. Но делать этого нельзя. Отходить сейчас от намеченного – означало накликать несчастье.

Ги по-прежнему крепко спал. Она склонилась над его кроватью и слегка потрясла его.

– Ги… дорогой мой, проснись.

Он пошевелился. Она сняла с него одеяло, посадила на кровати, не прекращая что-то говорить ему тихим голосом, успокаивая его.

– Нам предстоит приключение, дорогой мой. Веди себя тихо… не издавай ни одного звука. Я сейчас одену тебя, и мы увидим с тобой аэроплан. Тебе бы хотелось этого, правда?

– Мамочка, я устал. – Спросонья голос его звучал хрипло.

– Ш-ш! Запомни, ни звука! Теперь подними руки, пижаму долой… давай же, будь паинькой.

Она натянула на него свитер, застегнула штанишки, на ноги надела сандалии. Он стоял как манекен, позволяя ей проделывать все и прижимая кулачки и заспанным глазам.

Она взглянула па часы. На то, чтобы поднять его и одеть, ушло значительно больше времени, чем она предполагала. Стрелки на ее часах, которые раньше, казалось, остановились, теперь, похоже, обрели крылья.

– Дорогой мой, ну, давай же, пожалуйста…

Она осторожно приоткрыла дверь и выглянула. В доме царила тишина. Подхватив сумку, она взяла Ги за руку, вывела его из спальни и повела по коридору. Он, спотыкаясь, тащился рядом, еще не совсем проснувшись, ей хотелось подхватить его на руки и понести, НО она не была уверена, что удержит и его, и сумку, спускаясь по лестнице. Для своего возраста он был крупным мальчиком, а ступеньки, которые кое-где были неровными, могли подвести. Нервы у Кэтрин напряглись. Предположим, что Шарль через несколько минут закончит игру с Кристианом и отправится спать. Тут она с ним не столкнется – он поднимется по главной лестнице, – но всегда сохранялась возможность, что он заглянет в ее комнату или к Ги и обнаружит их исчезновение.

Запоры на кухонной двери были отодвинуты. Она догадалась, что либо Пол, либо Селестина уже прошли здесь. Отворив как можно тише дверь, она вывела Ги на узкую дорожку. Ярко светила луна, но стены замка отбрасывали густую тень, воздух был напитан сильным запахом жимолости. Она прикрыла дверь и опять взяла Ги за руку.

– Пойдем, дорогой мой. Правда, интересно? – успокаивала она его.

Впереди из тени вынырнула фигура человека, сердце Кэтрин оборвалось. Потом с чувством облегчения она узнала в нем Пола и сообразила, что он, видимо, дожидался ее в одной из зеленых арок.

– Пол! Как ты напугал меня!

– Прости. Я подумал, что тебе с Ги понадобится помощь.

– Мосье Пол? – с любопытством воскликнул Ги.

– Ш-ш! Помолчи, Ги!

– По парку мы пройдем наискосок, – тихо предложил Пол. – При таком ярком лунном освещении из дома отчетливо видна вся дорога. Иди-ка сюда, Ги. Хочешь на закорки?

Он легко подбросил сонного мальчика себе за плечи, и они пошли прямо по высокой траве, почти не разговаривая, стараясь, насколько это возможно, держаться в тени, пока замок не скрылся за деревьями.

Пол задал такой быстрый темп, что, когда они подошли к дороге, Кэтрин дышала тяжело.

– Надеюсь, Селестина не опоздает, – сказала она, задыхаясь.

– Если опоздает, придется ехать без нее. – Голос Пола прозвучал сурово. Пол-человек и Пол-агент были двумя разными ипостасями одной личности, и она любила их обоих. Кэтрин лихорадочно надеялась, что Селестина не опоздает. Она не сомневалась, что в случае опоздания Пол выполнит угрозу и уедет без нее.

Однако когда они миновали поворот, то увидели, что Селестина уже ждет их в тени.

– Слава Богу! Я думала не дождусь вас! – приветствовала она их дрожащим от напряжения голосом. – Мне кажется, что я торчу тут целую вечность!

– Вы никого не заметили? – живо спросил Пол.

– Нет, тут все тихо, как в могиле… – Она осеклась и замолчала, стыдясь такого неуклюжего сравнения.

Пол опустил Ги на землю, посадив его на сумку Кэтрин возле невысокой каменной ограды. Мальчик согнулся, сидя на сумке, и для удобства привалившись к ноге матери.

– Вы обе знаете, что надо делать, не так ли? Когда прилетит «Лисандер» близко не подходите, дайте возможность разгрузить снаряжение, но будьте наготове. Как только разгрузка закончится, вам спустят лестницу, взбирайтесь по ней как можно быстрее. Пилот не будет ждать ни одной лишней минуты. – Он посмотрел на часы. – Альберт сейчас должен прибыть.

Не успел он проговорить это, как донесся шум мотора, громко зазвучавший в ночной тиши.

– Наверное, он. Но пока не убедимся в этом, не выходить на открытое место.

Они опять вошли в тень, Кэтрин держала Ги рядом с собой. Возле ворот грузовик дрогнул и остановился. Приехал Альберт. Пол прыгнул к крытому грузовику и распахнул задние дверцы.

– Идите как можно быстрее. Если встретится патруль, ложитесь на пол.

Они проворно вскарабкались в кузов, где было темно и пахло дешевым маслом и гнилыми овощами. Пол сел на переднее сиденье рядом с Альбертом, и машина тронулась, трясясь по неровной дороге.

На высшей точке холма стояла немецкая патрульная машина с потушенными фарами. Сидевшие в ней следили за беспорядочным движением фургончика по расстилавшейся внизу долине. Вот он повернул на восток, вглубь полей, на неоккупированную сторону демаркационной линии.

– Тронулись? – спросил один из сидевших.

– Нет. У нас приказ следить за ними и держать связь с другими патрульными машинами. Одна плотвичка может нас вывести на большой косяк рыбы.

Сидевшие мужчины рассмеялись, один из них взял трубку радиотелефона. Предстояла азартная охота – гораздо более интересное занятие, чем обычные нудные часы между сумерками и рассветом – время комендантского часа, когда устанавливается тишина… и редко когда нарушается.

– Они направляются в вашу сторону, – сказал мужчина в трубку. – Теперь вы их можете увидеть в любой момент. Но ничего не предпринимайте, просто следуйте за ними на нужном расстоянии. Мы хотим знать, куда они направляются.

– Я знаю, – прозвучало в ответ. – Они показались!

Не зная, что за ним следят, Альберт продолжал вести машину к полю, где должен был приземлиться «Лисандер».

Посадочное поле было тем же, которое предложил Пол в ту ночь, когда в него стреляли. Альберт заехал в зеленые ворота, заглушил мотор и выключил свет. Когда Пол увидел других участников группы встречи, он испытал чувство, будто однажды уже пережил такую сцену. Люди курили, ели бутерброды с колбасой так же, как и в ту ночь. Пол подхватил Ги и понес его по неровному полю в направлении посадочной полосы. Ожидавшие удивились, узнав Селестину, но они понимали, что вопросы задавать неуместно.

– Теперь мы спокойны, поскольку вы с нами, друг наш, – обратился один из ожидавших к Полу, намекая на то, что после нескольких неудачных вылетов руководство эскадрильей поставило условие, что вылеты будут производиться только в том случае, когда операцией будет руководить достаточно подготовленный агент.

Несмотря на нервозность, Кэтрин испытывала гордость за Пола, видя, как он отдает команды, проверяет направление ветра, определяет положение опознавательных фонарей. А потом опять – долгие минуты ожидания.

– Он прилетит, правда? – шепнула она Полу.

– Я надеюсь.

Но оба знали, что не исключено и обратное Неправильно взятый курс, изменение направления ветра, зенитные батареи на французском побережье – многие опасности могли поставить под вопрос успех операции. А если такое произойдет, что делать тогда? Ей ничего не останется как возвратиться в замок, назад к Шарлю – который, возможно, именно сейчас обнаружил их исчезновение – и попытаться не допустить, чтобы Ги проговорился о ночном приключении: потом планировать операцию снова и опять проходить через все… Она не знала, сможет ли вынести это.

Тишину неожиданно прорезал гул самолета. Кэтрин повернулась, всматриваясь в темноту, и увидела, как вынырнул из облаков и стал приближаться самолет, похожий на огромную птицу, парившую прямо над верхушками деревьев.

Она посмотрела на Пола со смешанным чувством облегчения, что аэроплан прилетел, и сознанием, что печальный момент расставания настал. Ей страстно захотелось дотронуться до него, почувствовать ободряющее прикосновение его рук в последний раз, но озабоченный приготовлениями к посадке, Пол отошел в сторону, – это отдаляло его и делало чужим.

Карманным фонарем Пол посигналил пилоту азбукой Морзе, и, едва пилот ответил на эти сигналы, вспыхнули посадочные огни. Пилот пролетел над полем, как бы осмотрев его, пошел на посадку. Кэтрин казалось, что он и так уже летел очень низко, она крепко прижимала к себе Ги, который просто подпрыгивал от возбуждения.

– Вот видишь… я же говорила тебе, что мы увидим настоящий аэроплан, – говорила она ему, хотя ее голос заглушался гулом мотора, когда «Лисандер» развернулся и пошел, резко снижаясь, на посадку, включив уже тормозные двигатели. Аэроплан коснулся земли, немного подпрыгнул на неровной поверхности, слегка притормозил, затем, проехав вторую лампу, затормозил сильнее, так как навстречу ему быстро приближалась полоса деревьев. Потом самолет развернулся и медленно покатил к тому месту, где коснулся земли.

Теперь на поле началась бурная деятельность, все бегом кинулись разгружать самолет. Кэтрин видела, как Пол поднялся в люк самолета, чтобы переговорить с пилотом, и когда несколько коробок уже легли на землю, он помахал ей.

– Пора.

Они побежали по полю, Кэтрин крепко держала Ги за руку. Пол спрыгнул на землю, она побежала к нему и, уже ни на кого не обращая внимания, бросилась ему в объятия.

На мгновение он прижал ее к себе, поцеловал, и в этот короткий миг ей показалось, что время остановилось.

– Береги себя, дорогой мой.

– И ты тоже. Я люблю тебя, Кэтрин.

– И я тебя…

Занятые поспешными прощаниями, ни он, ни она не увидели света приближающихся фар, шум машин заглушал не перестающий работать двигатель самолета.

Их насторожил крик Альберта. Они отскочили друг от друга. И в тот же самый момент Кэтрин показалось, что вокруг них разверзся ад.

Позже эта сцена вспоминалась ей как полнейший хаос, кошмар, который неотступно преследовал ее в снах. Машины, вкатившие на поле, бегущие люди, крики, визги и стрельба. Некоторые из группы приема рванули под укрытие деревьев – они знали, что у них нет шансов в схватке с большим отрядом бошей. Но Пол не побежал. Он остался рядом с ней, подбросил Ги в самолет в руки торопящей их Селестины.

– Влезай! – крикнул он Кэтрин, подталкивая ее по небольшой лесенке.

– Залезай и ты…

– Не говори чепухи… Лезь! Закрой люк!

– Пол! – Она впала чуть ли не в истерику. – Ради Бога, Пол!

Именно Селестина затащила ее в самолет и подняла лесенку. Люк захлопнулся, мотор взревел, летчик дал полный газ, самолет двинулся по неровной поверхности.

– Пол! Боже мой, Пол!

Кэтрин слышала, как фюзеляж самолета пробила пуля, но теперь ей стало безразлично ее собственное положение. Она могла думать лишь о том, что там, на освещенном луной поле остался Пол и нагрянувшие немцы. Он не сможет спастись. Нет никакой возможности…

Ги расплакался. Она услышала его плач как бы в отдалении, слепо потянулась к нему, крепко прижала к себе, сама дрожа всем телом и рыдая. Колеса оторвались от земли, и они чудом взлетели, набирая высоту. Она знала с горькой определенностью, что когда самолет поднимется и выстрелами его будет не достать, боши повернут свое оружие против Пола. Если они еще не сделали этого.

Ей показалось, что где-то в глубине се сознания прозвучал его голос, обращенный к ней в какой-то другой жизни.

– Живьем я им не дамся.

Этот голос охладил ее истерию – рыдания ее прекратились, она вся словно заледенела – дыхание вырывалось с трудом, кровь чуть ли не остановилась в ее жилах. Кэтрин не могла пошевелиться, не могла ни о чем думать, но это было и необязательно. Достаточно было знать – безошибочно знать каждой частицей се души, что конец там только один.

Может быть, именно в этот миг Пол умирал или лежал уже мертвый. Кэтрин никогда его больше не увидит, этого мужчину, которого, как она знала теперь, она полюбила больше жизни. Все кончено.

Инстинктивным движением она еще крепче прижала к себе Ги, зарывшись лицом в его мягкие, пахнувшие детским мылом, густые волосы. Ее мальчик… ее сын… она должна найти в себе силы ради него и ради другого ребенка, жизнь которого зародилась в ней.

Кроме них в ее жизни ничего больше не осталось.

17

Бристоль, 1971 год

– Ну, вот, – подвела итог Кэтрин, не отрывая своего взгляда от Ги. – Теперь тебе все известно: в начале войны твой отец и дед были коллаборационистами. Они явно умасливали Райнгарда, называя его своим лучшим другом. Это, несомненно, всплывет, если предадут суду человека, который, согласно твоим сведениям, живет на островке в Карибском море.

Она стояла возле камина, прислонившись к каменному выступу капитальной стены. Рассказывая, она беспрестанно ходила по небольшой, изящно обставленной гостиной, как будто ни минуты не могла оставаться без движения. А теперь только то, что она беспорядочно перебирала браслеты на ее запястье свидетельствовало о волнении, которое она испытывала, вспоминая о событиях, перевернувших всю ее жизнь тридцать лет назад.

Ги долго молчал, сидя в кресле возле камина, положив ногу на ногу и подперев подбородок рукой, локоть которой покоился на колене. Он весь так склонился, что Кэтрин не могла видеть его лица. Но она знала, что эта исповедь поразила сына – да разве и могло быть иначе, ведь мальчик воспитывался на рассказах о героизме семьи?! Впрочем, и теперь она выложила перед ним не все. Она умолчала о предательстве его отца. Кэтрин и сама-то узнала об этом только после окончания войны, от сломленного Гийома, который не мог больше в одиночку хранить эти позорные факты.

По его словам, сын признался ему в этом сам.

– Папа, это дело моих рук, – поведал Шарль Гийому. – Конечно, я не знал, что там окажутся Кэтрин и Ги, но это не оправдание. Я обезумел от ревности, я виноват в смерти и пытках людей, которые помышляли только о благе Франции. – Потом, правда, он сделал все возможное, чтобы загладить свою вину. Когда коммунисты совершили неудачную попытку убить Гейдриха, офицера СС, и были взяты заложники, Шарль добровольно предложил себя вместо одного из них. Это был мужественный поступок, но она не хотела, чтобы Ги знал его истинную подоплеку. Таким способом Шарль решил покончить с жизнью, потому что больше не мог переносить укоры совести за содеянное им. Кэтрин всем сердцем надеялась, что и того, что она рассказала Ги, окажется достаточно, и он не захочет ворошить прошлое. Тогда не возникнет необходимости говорить ему всю правду о его отце.

Кэтрин смотрела на сына, пытающегося обдумать все, что она ему поведала, и чувствовала, что ее сердце распирает от любви к нему, как в ту далекую ночь, когда она заглянула в детскую и увидела его, свернувшегося калачиком, с большим пальцем во рту. Теперь Ги – взрослый мужчина, но ее материнская любовь все такая же: под волевой внешностью она усматривала уязвимость, по-прежнему хотела защитить его. Конечно, жизнь теперь совсем другая, но каким-то странным образом она чувствовала себя еще более беззащитной, чем в те далекие годы, когда ее единственным желанием было охранить его от любого несчастья. Тогда Кэтрин всегда жила в суеверном страхе, боясь чего-то неведомого, но все-таки старалась обеспечить своему ребенку наилучшие условия. Но теперь Ги вырос. Взрослые дети идут своей дорогой – так и должно быть, и она сумела примириться с этим. Во время его первых вылазок в мир взрослых – первых прогулок на мотоцикле, первых отлучек из дому, первых сердечных увлечений – она научилась не вмешиваться, оставаясь в стороне. Она давала ему советы, но никогда не пыталась навязывать свою волю, потому что понимала: ее роль теперь сводится к любви, поддержке, советам, невмешательству и, если нужно, к роли утешителя. Но это не облегчало се материнской заботы, не означало, что ее сердце не обливалось кровью из-за него и что она менее остро переживала его неудачи. Человек всегда старается, чтобы у его детей все складывалось хорошо, независимо от того, сколько лет этим детям. И это не изменится, размышляла она, даже если сын проживет до ста.

Наконец Ги взглянул не нее, потирая свою скулу длинными пальцами, так похожими на пальцы Шарля.

– Ну… в начале войны они сотрудничали, – произнес он. – Согласен, гордиться тут нечем, но это мне не кажется такой уж неразрешимой проблемой, какой, похоже, ее воспринимаешь ты. До поры до времени они считали, что так лучше. Понятно, что они заблуждались, но, зная, что значит для них Савиньи, я почти могу их понять. А вскоре мой отец погиб смертью героя. Когда жребий был брошен и в отместку за покушение на Гейдриха взяты заложники, мой отец предложил себя вместо одного из них. Разве можно представить себе более мужественный поступок?

– Нет, – согласилась она, – нельзя.

– Почему же тогда я или кто-либо другой должен стыдиться того, что было раньше? Неприятно думать о том, что они принимали дома нациста, но я догадался об этом по фотографиям в коробке дедушки и, сказать откровенно, считаю, что отец возместил сторицей за содеянное им, отдав свою жизнь в обмен на жизнь одного из заложников.

Кэтрин поправила рукой волосы, холодные браслеты зазвенели, коснувшись ее разгоряченного лица. Этого она и боялась. Полуправда не убедила Ги. Если она не откроет ему остального, он не увидит все в истинном свете. Она никак не могла заставить себя рассказать все и очень боялась, что правда всплывет наружу, если фон Райнгарда предадут суду.

– Дядя Кристиан тоже проявил себя героем, – продолжал Ги. – Он боролся в рядах Сопротивления до тех пор, пока его не поймали и не казнили. Нет, меня потрясло то, что ты предала моего отца с английским агентом – Полом Кертисом, или какая там у него настоящая фамилия. Как ты могла сделать это, ма? Никогда бы не подумал, что ты на это способна.

Холодные голубые глаза встретили взгляд Кэтрин, и ее словно обдало ледяным ветром. Ги совершенно чужда ее точка зрения, он разделяет мнение отца. Конечно, ей следовало знать, что так оно и будет. Слишком долго ему представляли отца как героя, канонизировав его после героической смерти: она сама поощряла легенду, полагая, что Ги нуждается в этом, движимая, возможно, виной, в которой не хотела сознаться. Кэтрин так сильно полюбила Пола, что тот никогда не мог показаться ей низким или неправым. Но Ги видел все в ином свете. Для сына ее любовь была просто предательством отца, которому он поклонялся. И, возможно, где-то в глубине души и она тоже чувствовала свою вину. И ответственность за то, что произошло с Шарлем.

– Насколько я понимаю, ты больше его не видела? – вопросительно произнес Ги. Голос сына звучал холодно. Кэтрин не могла припомнить, чтобы он когда-нибудь раньше разговаривал с ней таким тоном.

– Не видела, – согласилась она. – Он погиб в ту ночь, когда мы улетели в Англию. – Она помолчала в нерешительности. – Ты должен быть благодарен ему хотя бы за то, что он не побежал вместе с другими, хотя тогда у него остались бы шансы на спасение. Но он не ушел от самолета, отстреливаясь от немцев, пока мы не взлетели.

– Нам нечего было делать в Англии, – грубовато заметил Ги. – Не следовало бросать отца одного. Наше место было рядом с ним в замке.

– Ты тогда был совсем малышкой, Ги. Я боялась за тебя. А Селестина находилась в отчаянном положении. Останься она, и нацисты могли бы ее схватить. Ребенка увезли бы в любом случае. Твоя кузина Лиза – полуеврейка, – если бы нацисты узнали об этом, их бы отослали в лагерь смерти.

– А твой ребенок? – спросил таким же холодным, строгим голосом Ги. – Что случилось с ним? Нет ли у меня брата или сестры, о которых я не знаю?

– Конечно, нет! – вспыхнула Кэтрин. – В ту же ночь у меня произошел выкидыш.

Она на мгновение закрыла глаза, воскрешая в памяти события той ночи. Сознание ее тогда туманилось, она даже не сознавала, что, пролетая над французским побережьем, самолет попал под огонь зенитной артиллерии. Пилот, пытаясь уклониться от снарядов, бросал машину вниз, уходил вбок, летел на низкой высоте. Она даже не заметила первой теплой струйки крови – предвестника выкидыша. Селестина потом рассказывала ей об ужасах этого полета. Кэтрин сидела на корточках в «Лисандере», крепко держа в руках Ги и думая, что тупая боль в низу живота предвещает начало беды, и не замечала горячую влагу между ног, пока белье не пропиталось ею насквозь. Когда «Лисандер» приземлился в Тангмире и на полу самолета обнаружили лужу крови, ее отвезли в госпиталь, но было уже поздно. Она потеряла ребенка и почти не плакала об этом. Все свои слезы она пролила о Поле, страдая, что никогда его больше не увидит. И только значительно позже Кэтрин стала горевать о жизни, которая погасла до того, как появилась на свет, но даже и тогда не знала толком, как ко всему этому отнестись. Если бы знать, что это ребенок Пола, она бы радовалась его рождению, лелеяла бы его как частичку, как лучик его самого. Но Кэтрин не была в этом уверена и думала, что ей было бы нелегко мириться с постоянным живым напоминанием о том, как Шарль грубо изнасиловал ее.

– Да, история непростая. – Ги поднялся. – Думаю, следует выпить. Не возражаешь, если я себе налью?

– Конечно, нет. Это твой дом! – отозвалась Кэтрин оправдывающимся тоном.

Он посмотрел на нее. Так ли? – казалось, говорил его взгляд. Теперь я ни в чем больше не уверен. Но вслух он ничего не сказал, подошел к полке, взял бутылку, налил себе хорошую дозу и залпом опрокинул стакан.

– Можешь налить и мне, – попросила Кэтрин. Он налил немного виски и передал ей стакан.

Она понемногу отпивала спиртное, чувствуя, как оно обжигает горло и желудок, наполняет ее вены теплом.

Себе он налил вторую порцию.

– Не пей слишком много, Ги. Не забывай, тебе еще вести машину.

Он не ответил, пошел со своим стаканом к окну, стал смотреть на обнаженный зимний сад.

– Что же мне делать? – повторил он задумчиво. – Конечно, я все же поеду в Карибский регион. Хочу поймать человека, который погубил моего отца, хочу вернуть фамильные драгоценности, которые он похитил. Он превратил замок в свой штаб вскоре после этих событий, верно?

– Да, но ты знаешь об этом. Семье он приказал переехать в особняк, где было совершено покушение на Гейдриха, а свой штаб перевел в замок. Он всегда домогался этого – было видно по его глазам, – думаю, ему доставило садистское удовольствие – сознавать, что де Савиньи вынуждены жить теперь в доме, где произошло покушение, которое стоило жизни твоему отцу. Понятно, что Гейдрих не захотел больше пользоваться им, и Райнгард знал, что всякий раз, когда они видели следы от пуль на стенах, то вспоминали о глупой попытке прикончить нацистского офицера.

– Жестокий мерзавец. – Ги со стуком поставил стакан на стол. – Теперь мне еще больше, чем раньше, хочется схватить его.

– Нельзя забыть того, что он натворил, – сказала Кэтрин. – Но я все равно хотела бы, чтобы ты не ворошил прошлое.

– Не сомневаюсь в этом. – Голос Ги звучал сурово, за словами угадывался ядовитый подтекст. Кэтрин вопросительно посмотрела на него, и он продолжил:

– Ты уверена, что откровенна со мною, ма? А может, ты не хочешь, чтобы все вышло наружу, потому что не желаешь, чтобы кто-нибудь узнал о твоем неблаговидном поступке?

– Ги? – Она была шокирована. – Как ты мог подумать такое?

– Прости, но мне все представляется именно в таком свете. Во всяком случае, ничто из того, что ты рассказала, не меняет моего отношения. Я ненавижу нацистов и, в частности, фон Райнгарда. Если б было в моих силах, я бы всех их предал суду. Всех мне не достать, но одного я постараюсь изловить.

– Ги, я их тоже ненавижу, – заметила она. – У меня больше оснований их ненавидеть, чем ты можешь даже подозревать.

Он прищурил глаза.

– Что ты хочешь этим сказать?

Кэтрин покачала головой. Об этом она давно уже решила не говорить ему… и никому другому. Это стало ее сокровенной тайной. У нее были на то причины, и хотя эти причины теперь били в нее рикошетом, она не меняла решения.

– Я просто думаю, что иногда прошлое надо оставить в покое, – безучастно отозвалась она.

– В этом отношении мы расходимся, – заявил Ги. – Послушай, ма, давай забудем обо всем и вспомним о празднике. Господи, Рождество уже наступило!

– Разве? – Кэтрин посмотрела на часы, стрелки которых показывали уже десять минут первого. Пока они разговаривали, на земле воцарился светлый праздник, а она этого даже не заметила!

Она простерла к нему руки.

– Счастливого Рождества, дорогой мой!

– Счастливого Рождества!

Но его объятие не было таким теплым как обычно, и сердце Кэтрин заныло. Она попыталась объяснить все как смогла, но у нее не получилось. Отныне между ними появилась преграда, которую, может быть, не удается устранить никогда.

Я потеряла его, горько подумала Кэтрин. Я потеряла его так же, как Пола, и ничего тут не поделаешь.

Неожиданно ей захотелось разрыдаться.

Ги уехал на святки после обеда. Праздник оказался не из самых приятных, и теперь, когда он катил домой в Бристоль, в голове его роились мысли.

Конечно, он знал, что отношения между матерью и его французской родней сложились неважные, но он оказался глупцом: не смог догадаться о подлинных причинах этого. Неудивительно, что она никогда не хотела говорить о войне, неудивительно, что пыталась мешать ему ворошить прошлое.

Конечно, он мог бы обо всем догадаться. Сохранились полузабытые детские воспоминания, возможно, скорее впечатления, чем ясные картины, но тем более впечатляющие теперь, когда он задумался об этом.

Достаточно ли правдива мать, думал он, утверждая, что больше не видела мужчину, которого он знал как мосье Пола, после той ночи, когда они улетели из Франции? Вполне разумно предположить, что он действительно погиб, если все произошло так, как она рассказала. И все же…

В его детские годы она надолго уезжала, он запомнил это. Несколько лет ему пришлось жить у английских деда и бабки, в то время как она, предположительно, работала на министерство обороны где-то в Шотландии. Теперь он засомневался даже в этом. Если она могла скрывать от него столько лет свою любовную связь, разве она не могла скрывать и что-нибудь другое? У него родилось предчувствие, что она утаивает от него что-то еще. Не могло ли случиться так, что Пол тоже спасся и она… уехала с ним? Всего два дня назад он никогда не подумал бы о таких вещах применительно к своей матери, но теперь он ни в чем не был уверен. Кэтрин превратилась для него в загадку, и он понял, что, хотя прожил с ней столько лет, в действительности он ее совершенно не знает.

Было также еще что-то, запавшее куда-то в тайники его памяти… что-то такое, что пока он не мог вспомнить.

Но все равно сейчас он не станет заниматься этим. Лучше сосредоточить все свое внимание на этом фрице на карибском острове, выяснить, действительно ли он фон Райнгард и, если так, предать его суду и возвратить семейные сокровища.

Он обязан сделать это перед памятью отца. Кэтрин могла изменить Шарлю, но Ги не подведет его. Он нажал на газовую педаль и быстрее покатил в Бристоль.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ВОЗМЕЗДИЕ

18

Нью-Йорк, 1971 год

Первое, что заметила Лили Брандт, когда вынимала почту, было письмо с маркой, на которой был изображен экзотический карибский остров, что тут же вызвало у нее тоску по дому.

В Нью-Йорке Лили уже провела почти четыре года, но ее страстное желание возвратиться на райский островок, где она родилась и выросла, не ослабевало, особенно в такие дни, как этот, когда на холодных улицах Манхэттена гулял ветер, а толстая пелена серых облаков, скрывавших верхушки небоскребов, предвещала снег. Даже когда она просто взяла в руки конверт, перед ее мысленным взором возникли картины песчаных пляжей с пальмами, голубое, как сапфир, море, лучи жаркого солнца на голой коже, запах мускатных орехов и иных тропических растений. Страшно захотелось вернуться туда. Ее отъезд в Нью-Йорк был связан с нервным срывом, но это положения не меняло. Лили тогда смотрела из окна двухмоторного самолета на полоску земли, протянувшуюся на этом сапфирно-голубом море. Полоска удалялась, становилась все крохотнее, и она дала себе слово, что никогда больше сюда не вернется. От таких мыслей ее настроение ухудшилось еще больше, потому что боль наложилась на воспоминания об идиллии детских лет, грусти о тех потерянных годах невинности, невозможность вернуть время переживалась ею со все большей остротой.

Мандрепора, мой райский уголок, думала Лили, дрожа от холода в зимнем Нью-Йорке. Мандрепора, где отгораживаются ставнями от нещадно жгучего солнца, а не от ледяного ветра. Мандрепора, где так приятно лежать на песчаном берегу, подставляя загорелое тело набегающей волне и где вода такая прозрачная, что видно дно и кораллы, которые и дали острову название. Мандрепора тех дней, когда отец был для меня героем, сильным и непоколебимым, хозяином всего окружавшего, а мать – волшебным воспоминанием, не то святой, не то кинозвездой. Прекрасная темнокожая принцесса, с ярко-красными губами и ногтями, пахнущая духами, столь же экзотическими, каким был сам остров, и которая умерла – как это случается со всеми прекрасными героинями – не дожив до того времени, когда годы сотрут ее красу, сделают старчески слабой. Мандрепора тех блаженных дней, когда отец женился на Ингрид, тех дней, когда казалось, что детство не кончится никогда. До того, как я начала так стремительно взрослеть. До Джорге. Да. Прежде всего, до Джорге.

Память о нем язвила даже больнее, чем тоска по родному острову, и Лили нетерпеливо гнала ее от себя. Она не станет о нем думать. Не смеет. Он лгал ей, обманывал, разбил ей сердце. Более того, он запачкал все самое светлое, что она любила. Нет… последнее не совсем верно. Недостатки присутствовали всегда. Джорге лишь открыл ей глаза на них. Он выполнил роль своего рода катализатора. Она не может ничего простить ему – никому не может простить, – но все равно продолжает любить их. Это ее крест, который она несет на своих худеньких плечах. Именно это делало ношу особенно тяжелой.

Лили сняла пальто из толстой шерстяной байки бледно-коричневого цвета, аккуратно повесила в шкаф. Во вставленном в дверце зеркале она увидела свое отражение: высокая стройная девушка с копной темных волос, рассыпавшихся по кашемировому свитеру, с такими темно-карими глазами, что они казались черными. Лили унаследовала внешность своей мамы-венесуэлки. К ней почти ничего не перешло от арийского папы. У нее были длинные ноги и узкая, почти мальчишеская фигура, ей подошло бы скакать на конях благородных кровей, которых разводила семья ее матери в их обширном поместье в Андах. Лили словно переняла от благородных животных их грацию, помноженную на выносливость, и неотразимую таинственность. Даже в космополитическом Нью-Йорке она выделялась своей экзотической красотой и понимала, что ее внешность помогала даже в ее работе сотрудницы информационного отдела небольшого издательства. Встречавшиеся с нею сразу же запоминали ее, а очарование и привлекательность Лили отрывали перед ней двери, которые могли бы при других условиях остаться закрытыми.

В маленькой кухоньке своей квартиры Лили включила центральное отопление и налила бокал вина. Возможно, более благоразумно было бы сварить кофе, но Лили привыкла в свое удовольствие выпивать бокал шабли в конце рабочего дня.

Она смаковала вино с видом знатока, допила, отнесла бокал на стойку и села на стул с высокой спинкой.

Письмо с карибской почтовой маркой лежало на стойке, куда она его и положила. Почерк на конверте, по-детски закругленный, легко было узнать.

Джози, подруга ее детства, которая, по мнению отца, была совсем ей не пара. Джози, чья мать работала горничной на их вилле, превратилась для нее в сестру, которой так ей недоставало. Не важно, что отец иногда топал ногой и запрещал им играть вместе, они умели устраиваться. Не важно, что Лили была избалована вниманием и совершенно ни в чем не нуждалась, в то время как семья Джози даже не стыдилась своей бедности. Между ними установилась дружба, которую ничто не могло разрушить. Лили отправили учиться в Венесуэлу, а Джози ходила в школу на острове, где учились местные дети, но когда бы Лили ни возвращалась домой, они тут же все забывали и возобновляли свои непрекращающиеся игры.

Джози теперь вышла замуж за садовника, работавшего в поместье отца Лили, у нее появился сын – родился он не на Мандрепоре, а на Сен-Винсенте, как и всех местных девушек, Джози отправили рожать на другой остров. Отец Лили не хотел, чтобы возникали осложнения с родившимися на Мандрепоре детьми, которые впоследствии могли бы требовать для себя соответствующих прав на острове, если бы такая практика установилась. И хотя Лили больше не жила на Мандрепоре, Джози обратилась к ней с письменной просьбой стать крестной матерью. Лили знала, что отец придет в ярость, если узнает об этом, но с восторгом согласилась, оформив все по доверенности.

Две девушки постоянно переписывались, хотя и не так уж часто. В своих письмах Джози сообщала массу новостей о своей семье, о том, как подрастает маленький Уинстон, а в своем последнем письме, несколько месяцев назад, писала, что опять забеременела. Она редко упоминала об отце Лили или об Ингрид, потому что знала, что Лили это будет неприятно, и никогда – о Джорге.

Лили открыла конверт и вынула из него два листочка бумаги, мелко исписанные детским аккуратным почерком Джози. Она подлила вина, знакомясь с последними проделками Уинстона и ходом беременности Джози. Абель, муж подруги, получил повышение и стал главным администратором единственной гостиницы острова. По мере чтения ее тоска по дому возрастала, и мысленно она опять увидела подстриженные лужайки, цветущие кустарники, аккуратно подстриженные, благоухающие цветами, теннисные корты с бархатной зеленью ухоженной травы.

В уголках ее губ заиграла задумчивая улыбка, когда она вспомнила, как однажды они с Джози отправились в гостиницу и спрягались в кустарнике, окружавшем большой плавательный бассейн на открытом воздухе, подглядывая за гостями, подставлявшими солнцу свои дряблые бледные тела на лежаках возле бассейна или неловко прыгавшими в воду, шлепаясь животом о лазурную гладь, и хихикали над беспомощностью этих мужчин. Гости для девочек всегда были источником забав. Все они являлись олицетворением трезвого практицизма людей среднего возраста, говоривших друг с другом только по-немецки, на языке, которого Лили не понимала, хотя то был родной язык ее отца, и страшно дороживших своим уединением. Лили знала, что ее отец возмутится, если узнает, что она и Джози подглядывали за гостями, хотя в сам отель ей заходить не запрещалось. Ему просто не понравилось бы, что она надсмехается над гостями, подзадоривая в этом Джози – местную мулатку, которой подобало бы знать свое место.

Теперь муж Джози Абель ухаживал за теми же самыми кустарниками, следил за чистотой того же самого бассейна, где те же самые гости или очень похожие на них, позволяли своей бледной коже поджариваться под жарким солнцем Мандрепоры до цвета розовой лососины. Ирония воображенной картины заставила Лили опять улыбнуться и продолжить чтение письма, отыскивая там слова и образы, которые ярко оживляли остров в ее памяти.

Однако через несколько абзацев тон письма изменился. Еще до того, как Лили прочитала эту часть письма, она почувствовала это. Как будто ее подруга начала писать нескладно, не зная, как ей продолжать письмо, и ее беспокойство отразилось на ее стиле: ее речь приобрела непонятный, смутный смысл, стали попадаться неестественные высокопарные слова.

«Лили, мне хотелось бы кое о чем рассказать тебе. Твой отец в последнее время чувствует себя не совсем хорошо. Он очень похудел, осунулся, стал сам на себя не похож, и горничные на вилле говорят, что ему надо много отдыхать. Я не писала об этом, потому что не хотела тебя беспокоить, по неделю назад он летал на материк, чтобы, как слышал Абель, пройти медицинское обследование в больнице. Когда он возвратился, то выглядел еще хуже, чем раньше. Я пыталась разузнать, в чем дело, но это нелегко – твой отец очень скрытен. Брат Абеля, Ной, который работает на вилле, считает, что твой отец ездил к специалисту по раковым болезням. Может быть, он связывался с тобой, но, зная, как обстоят дела, я сомневаюсь в этом. К тому же твой отец ненавидит болеть, правда? Во всяком случае я решила сообщить тебе об этом».

Написав об этих важных новостях, Джози продолжила с явным облегчением освещать другие, менее серьезные вопросы, но Лили дальнейшие строчки пробежала вскользь.

Холод раннего вечера, казалось, пронизал ее насквозь, до спины, ознобом отозвался в суставах, но не смог рассеять первоначальное впечатление полного неверия.

Ее отец болен – возможно, очень болен, – но этого не может быть! Этого нельзя себе представить. Лили вспомнила, что за всю свою жизнь, она ни разу не слышала, чтобы у него заболела хотя бы голова. Для нее он всегда олицетворял силу и власть. Ребенком она его побаивалась, с трепетом относясь к его неожиданным сменам настроения и вспышкам гнева, когда она плохо себя вела или огорчала его; вообще всегда испытывала волнение перед его непререкаемым властным видом. Даже потом, когда Лили обнаружила, что он далеко не такой уж властный распорядитель своей жизни, как она раньше считала, отец все равно оставался для нее безусловным авторитетом, возможно, с некоторыми недостатками, но все же сильным человеком, с которым не считаться было нельзя. Лили видела, как он стареет – седеют волосы, на лице прорезаются более глубокие морщины, а на руках надуваются вены, но ей просто не приходило в голову, что годы скажутся и на нем, как на всех остальных. Ей казалось, что время обходит стороной ее отца. Он по-прежнему оставался высоким и стройным, с зычным голосом, сильной волей, неукротимым характером. Болезни и смерти – это были несчастья, которые обрушивались на простых смертных, а на него такие слабости не распространяются. Он им не поддавался, и ей казалось, что никогда не поддастся.

А теперь она была шокирована, поняв, что, оказалось, иммунитета от времени не было и у него.

Лили снова перечитала письмо Джози, ее охватили дурные предчувствия. Какой бы тесной ни была их дружба, Джози никогда не стала бы соваться в их семейные дела. Она никогда не осмелилась бы сообщать ей эти новости, если б не считала, что это абсолютно необходимо, тем более что фактически располагала лишь догадками и сплетнями. А простая, без эмоций, подача этих фактов делала ее слова ужасающе убедительными.

Отец должен был сообщить мне об этом! – подумала Лили. Чувство страшного одиночества охватило ее. А если он не захотел сделать этого из-за соображений, о которых писала Джози, то должна была написать Ингрид. Они должны были известить меня! Я же все-таки его дочь! Я имею право знать!

Лили посидела еще некоторое время, машинально вертя в руках стакан и настраивая себя на решительные действия: нужно переговорить с ними самой и узнать всю правду. Она поднялась, подошла к телефону и набрала номер оператора.

– Пожалуйста, я хочу заказать международный разговор с Мандрепорой, Наветренные острова. – Голос ее звучал сухо, когда она называла номер телефона, когда-то такого знакомого, а теперь с трудом срывавшегося с ее языка, ушедшего далеко на второй план, отодвинутый многими недавно узнанными номерами – нью-йоркских друзей, деловых знакомых.

– Сейчас все линии заняты. Я вам перезвоню. Безразличное отношение оператора усилило ее чувство беспомощности. Сколько времени уйдет на то, чтобы дозвониться? Но сделать она ничего не могла. Лили положила трубку, хотела налить себе еще вина, но передумала. Лучше выпить что-нибудь покрепче. Конечно, слишком рано, но напряжение слишком велико! Она открыла неначатую бутылку джина, налила порядочную порцию в стакан, добавила тоника. А потом глотнула с такой жадностью, с какой заблудившийся в горах путешественник глотает бренди из фляжки спасательной команды на Сен-Бернаре.

Когда зазвонил телефон, она вздрогнула. Может быть, это не с Мандрепоры, сказала она себе. Возможно, кто-нибудь из друзей предлагает сходить в кино или пропустить по рюмочке.

Но дали разговор с Мандрепорой.

– Соединяю, – сказала операторша, и Лили услышала в трубке свистки и глухое эхо, что ей странным образом напомнило прибой на пляже, а потом откуда-то издалека донесся гудок.

Вскоре подошла одна из горничных. Лили поняла, что это горничная, потому что ей показалось несколько знакомой интонация нараспев.

– Я хочу поговорить с герром Брандтом, – сказала она.

– Скажите, кто звонит?

– Его дочь.

– Лили! Мисс Лили – это действительно вы?

– Петси?

– Да, мисс Лили, это я. Ах, как приятно услышать ваш голос!

– И твой тоже, Петси.

Опять нахлынули воспоминания. Улыбающееся черное лицо, пышная грудь, к которой припадала Лили. Петси, ее няня, которая во многих отношениях была даже ближе, чем собственная мать. Когда умерла Магдалена, именно Петси подхватила падающую Лили и обмыла ее поцарапанные колени. Петси, которая заплетала ей косы, укрывала ее на ночь одеялом, нежно баюкала перед сном. Даже со смерти Магдалены именно к Петси убегала Лили в тяжелые минуты, растрепанная и плачущая, зная, что здесь ее не будут попрекать помятым платьем или тем, что она целуется липкими губами. Дорогая, милая Петси. Но Лили знала, что не может тратить время на болтовню, хотя очень этого хотела. Связь с Мандрепорой не отличалась надежностью и могла в любую минуту прерваться, а ей важно поговорить с отцом.

– Отец дома?

– Дома, Лили. Но я не уверена, что… Вы знаете, он заболел. Думаю, он сейчас отдыхает.

– Тогда позови фрау Брандт, – попросила Лили.

– Да, конечно, поговорите с фрау Брандт, мисс Лили. – В голосе Петси послышалось явное облегчение. – Я приглашу ее. Ах, как я рада…

Пока ждала, Лили опять глотнула джина. Она немного успокоилась – голос Петси подействовал на нее благотворно.

Она слышала голоса – очень далекие и не смогла разобрать, что они говорили, потом – как будто шаги по плиточному полу. И потом необычно четко, словно она находилась в соседней комнате, а не где-то у черта на куличках, донесся голос Ингрид.

– Лили.

Один звук голоса оживил в ее воображении образ Ингрид. Мысленно Лили видела, как она стоит там, держа трубку в своей холеной руке, унизанной кольцами, слегка постукивая по ней ноготками, выкрашенными в цвет бледно-розового жемчуга. Ингрид было пятьдесят шесть лет, но выглядела она лет на десять моложе: ее налитое тело не позволяло прорезаться морщинам. Сейчас она стоит, приняв одну из своих величественных поз. Ингрид никогда не обнажала свою нежную бледную кожу на горячем карибском солнце, но от нее так и веяло здоровьем и покоем. Одевалась она броско и ярко, не переходя, однако, границ приличия. Очаровательная, хорошо воспитанная женщина, Лили не могла вспомнить, чтобы та когда-либо, рассердившись, повысила голос. Но Лили давно поняла, что Ингрид только мягко стелет и что за внешним очарованием, которое она демонстрировала с такой искренностью, скрывалась эгоистическая и черствая натура. Лили терпела Ингрид, думая, что она нужна Отто: слишком долго он был один после смерти Магдалены и много выстрадал, – но не любила ее.

– Ингрид, – сказала Лили. – Я получила письмо от Джози.

Наступила небольшая пауза. Помеха на линии или Ингрид собиралась с мыслями? Потом Ингрид произнесла:

– Понятно.

Лили поняла, что легкого разговора не получится.

– Она сообщила мне, что отец заболел. Это верно? Еще одна пауза. Потом:

– Да, это верно, – скупо подтвердила Ингрид.

– Насколько серьезно?

– Очень серьезно. Возможно, ему осталось жить всего несколько месяцев.

Кровь застыла в жилах Лили. С того момента, как она получила письмо от Джози, Лили боялась наихудшего, но когда эти опасения подтвердились, да еще в такой категорической форме, это явилось для нее ударом.

– Почему вы не сообщили мне об этом? – возмутилась Лили. – Если он так болен… если он скоро умрет… Вы должны были предупредить меня!

– Он не хотел, чтобы ты об этом знала, – оправдывалась Ингрид. – Ты знаешь своего отца – он презирает слабость в себе самом и в других и предпочитает думать, что поправится.

– Это исключается?

– Чудеса бывают. Но, сказать честно, я в это не верю.

– Так в чем же дело? – спросила Лили, стараясь не разрыдаться. – Что у него? Джози упомянула про онколога.

– Тут ничего нельзя скрыть! – с досадой сказала Ингрид. – Да, боюсь, что это рак.

– Но разве ничего нельзя сделать? Лекарства… операция?

– Онколог хотел было попробовать операцию, но потом решил, что дело зашло слишком далеко. Да и твой отец не хочет слышать об операции.

– Но как же… если сохраняются какие-то шансы…

– Ты знаешь, как он относится к больницам и к врачам: терпеть их не может. Хочет бороться с болезнью собственными методами.

– Но что это может дать? – вырвалось у Лили. – Я знаю, отец способен на многое, но все-таки…

– Я пыталась говорить с ним, но он не хочет и слушать. Так же, как он не захотел слушать, когда ему говорили, что нужно связаться с тобой. Нет, боюсь, нам надо смириться с тем, что твой отец протянет не больше шести месяцев.

– Господи, – воскликнула Лили. На линии что-то начало потрескивать, но она уже приняла решение. Джорге, неверность, предательство, тайны прошлого и неудобство настоящего – все бледнело и становилось ничтожным перед лицом этого страшного события. Ее отец умирал. Все остальное не имело значения.

– Ингрид, – произнесла она твердым и решительным голосом. – Ингрид… Я возвращаюсь домой.

Ингрид Брандт опустила трубку и некоторое время не снимала с нее руки. Ее ясные голубые глаза немного сузились – самое большее, что она позволяла себе, вместо того, чтобы хмуриться. Слегка стала видна пульсирующая жилка на ее шее, что говорило о ее напряжении, которое охватило ее сразу же, едва Петси сказала, что у телефона Лили.

Лили всегда так действовала на нее. И совсем не потому, что была молодой девушкой, – во всяком случае, когда уехала из Мандрепоры, Ингрид тщетно внушала себе, что Лили – дочь Отто и по праву может оставаться в центре его жизни. Но Лили была дочерью не только Отто, но и Магдалены. Лили представляла собой живой образ матери и очень сильно напоминала Ингрид о вещах, которые она предпочла бы забыть. В присутствии Лили всплывали все старые обиды, лишая Ингрид тщательно оберегаемого ею самообладания, делая ее опять такой же уязвимой, какой она была в молодости. Семь лет замужества, семь лет жизни в условиях бесподобной роскоши – ведь Отто обеспечил ее всем, что она только могла пожелать, – совершенно не изменили такого отношения. А теперь, когда она снова была близка к тому, чтобы потерять его, Ингрид знала, что ничто тут уже измениться и не может.

Ингрид сняла руку с телефонной трубки и поправила густые светлые локоны в высокой прическе. Ни один завиток не выбился из этого хитроумного сооружения, если не считать нескольких прядей, которые она сознательно оставила по бокам, чтобы смягчить очертания лица. Этим инстинктивным жестом она как бы защищала себя, убеждаясь, что, хотя бы внешне, остается в форме, как всегда. Потом направилась в гостиную, проходя через мягкие полосы света и тени, отбрасываемые полузакрытыми ставнями.

Отто находился на веранде, сидя в шезлонге и потягивая прохладительный напиток. Свежие газеты были разложены под рукой на журнальном столике. Хотя он был очень болен, Отто отказывался лежать в кровати. Местный житель Бейзил, который служил ему верой и правдой уже двадцать лет, мыл его в ванной, одевал и усаживал здесь, чтобы Отто, укрытый от жаркого солнца плетеными решетками, мог любоваться садами. Каждый вечер Бейзил укладывал хозяина в кровать, задаваясь вопросом со свойственной карибским островитянам невозмутимым спокойствием, поднимется ли тот завтра.

Когда Ингрид подошла к Отто, он повернул к ней голову, но она видела, что даже такое небольшое движение требовало от него значительных усилий, и ее сердце екнуло от жалости к нему – и к себе, потому что Ингрид понимала: скоро она его потеряет.

– Кто звонил? – спросил он. Голос его звучал еще довольно сильно, как будто он только в нем сосредоточил остатки своих сил, решив, что если тело и подводит его, то, по крайней мере, он не должен шептать как больной старик.

Ингрид села на плетеное кресло рядом, налила себе охлажденного лимонного напитка, капнула туда немного коньяка, бутылка которого тоже стояла на столе.

– Звонила Лили.

– Лили! – Искра света сверкнула в его голубых глазах, которые теперь помутнели от долгих часов борьбы с мучительной болью. – Тебе надо было позвать меня!

– Связь была ненадежная. Ты бы не успел подойти вовремя к телефону.

– Святые угодники! Я еще не умер! Мог бы попытаться!

– Не волнуйся, Отто. – Ингрид наклонилась к нему, положила, успокаивая, ладонь на его руку, но где-то в глубине души сознавала, что этот покровительственный жест показывает, что теперь он принадлежит ей. – Скоро ты сможешь поговорить с ней. С глазу на глаз. Она едет домой.

Сухожилия его руки напряглись под ее пальцами, и он резко зашевелился на шезлонге, будто хотел встать и что-то сделать.

– Нельзя этого допустить! Почему ты не остановила ее?

– Как же я могу! Лили отсюда за сотни миль. Она сказала, что возвращается домой, и тут связь прервалась. Она узнала, что ты заболел, Отто. Хочет видеть тебя. Вполне разумное желание.

– Кто ей сказал? Ты не сообщала, правда? Я ведь предупреждал тебя!

– Она получила письмо от своей подруги, местной девушки… как ее зовут?

– Джози. Черт подери, они все еще общаются?

– Видимо да. Не расстраивайся, дорогой. Все будет в порядке. Уверена в этом. Перед Лили открылась новая большая жизнь. Связь с Джорге давным-давно закончилась.

Руки Отто, лежавшие на коленях, сжались в кулаки.

– Ничего не закончилось с Джорге. И не закончится! Он ничего не упустит, особенно если думает, что это принадлежит ему. Такой уж тип. Нужно – не нужно, все гребет под себя.

На его лице отразилась боль и гнев, которые усиливали другую, физическую боль. Это задело и Ингрид, напомнив ее беспокойные думы о собственной безопасности.

– Ни ты, ни я ничего не сможем сделать, чтобы остановить ее теперь, – заметила она, прибегая к скорому и испытанному приему, которым она так хорошо умела пользоваться. – Она едет домой, и этим все сказано.

Он помолчал некоторое время, противоположные эмоции сотрясали его больное тело. Несмотря ни на что, ему очень хотелось снова увидеть Лили. Его дочь, его милую девочку. Она приходила к нему иногда в грезах, когда он лежал без сна глубокой ночью, потому что всегда, когда это было возможно, он отказывался принимать таблетки. В те моменты он опять видел в ней ребенка, дочку своей любимой Магдалены. Она родилась, когда он думал, что у него уже никогда не будет ребенка, и он полюбил ее страстной отцовской любовью, которая делала его очень уязвимым. Лили – вся в мать, живой копией которой она стала; Лили, которая не сознавала всех элементов и тонкостей наследия, Лили, по которой он тосковал сильнее, чем даже мог себе представить. Отто был крутым человеком, жестким и без угрызений совести, но две женщины нашли в его кованых доспехах небольшую щель. Одной женщиной была Магдалена, второй Лили. Но хоть он мечтал увидеть ее улыбку, услышать ее негромкий заразительный смех, подержать в своей руке ее изящную смуглую ладошку, он скорее бы умер, чем подверг ее опасности, которые стоили ее матери жизни. Ему бы следовало умереть – думал он с возмущением. Если бы болезнь быстрее скрутила его или он прострелил бы себе голову, когда впервые узнал о несчастье, Лили не было теперь нужды приезжать домой. А может, она все же приехала бы? Остров Мандрепора был се домом. И все, что произошло здесь, не закончилось и может иметь свое продолжение. А его бы уже не было, чтобы предостеречь и попытаться оградить ее.

– Когда она приезжает? – спросил он. Его голос прозвучал устало, от гнева он быстро ослабел.

– Она этого не сказала. Не успела.

Кулаки его разжались, он забарабанил пальцами по рисунку на салфетке, покрывавшей его колени.

– Ингрид, позвони ей сама. Узнай о ее планах, а потом организуй воздушное такси, чтобы встретить ее.

– Я позвоню ей завтра. Она не успела еще заказать себе билет на самолет.

– Сделай это! – Он опять повысил голос, в котором еще сохранился отзвук былой железной воли. – Позаботься, чтобы ее встретил наш пилот. Я не хочу… – Он замолчал от приступа боли и прижал руку к животу.

Ингрид сделала вид, что ничего не заметила. Именно этого хотел Отто. Он ненавидел выражений сочувствия. Но мысленно она закончила предложение, которое он не договорил. Она знала причину, почему он так настаивал, чтобы Лили встретили на воздушном такси в международном аэропорту Барбадоса. Он не хотел, чтобы там ее ждал Джорге и она увидела его хоть на мгновение раньше, чем это необходимо, – и, конечно, не раньше того, как отец переговорит с ней первым. Поскольку теперь, когда он умирал, Лили должна кое о чем узнать – для ее же собственной безопасности и ради всех остальных.

– Отто, не беспокойся. Я все сделаю.

Хотя ей и не хотелось появления здесь Лили, но она не могла не выполнить его просьбы.

Ги де Савиньи закончил запись в бортовом журнале – Мандрепора – Каракас, Каракас – Мандрепора, – подождал, пока высохнут чернила, потом с шумом захлопнул журнал и засунул его в кожаную сумку летчика вместе с картой и навигационным радиотелефоном. Привел в порядок бумаги на своем письменном столе, придавил их тяжелой фигуркой в виде бульдога, застегнул крепежную цепочку на соответствующий крючок под доской для объявлений. После чего с облегчением направился к двери.

В полуденном зное Карибского моря небольшой домик в пределах периметра посадочной полосы, который служил конторой для компании «Эр перпетуа», напоминал жаровню, даже когда все окна и двери были раскрыты настежь и на потолке вовсю крутился вентилятор. Температура внутри была далеко за сорок. Его «пилотская» рубашка с короткими рукавами прилипла к спине, и он ничего так не хотел как холодного пива и возможности бухнуться в бассейн возле небольшого домика, который был представлен в его распоряжение. Но освободится он только через час, а то и больше. Ги доложил о неисправности магнитного прибора на своем самолете, когда приземлился после полета в Каракас, и хотел, прежде чем отправиться домой, узнать у инженера, удалось ли разобраться, в чем там дело.

Возле домика на белом пластиковом стуле растянулся его коллега, пилот Мануэль Сантандер, – вытянутые ноги на невысокой ограде из штакетника, смуглое лицо обращено к солнцу. Ги плюхнулся на соседний стул, предварительно немного его отодвинув, чтобы, по возможности, оказаться в тени.

– Ать-два, – раздалось привычное приветствие Мануэля, которым чуть ли не исчерпывался весь его словарный запас. Хотя Ги уже работал с ним почти три недели, никакого общения между ними практически не возникло, и это усиливало растущее разочарование Ги. Несмотря на то, что он здесь жил и работал, садился на маленькую взлетную полосу на самой кромке океана и поднимался с нее почти ежедневно, остров оставался для Ги такой же закрытой книгой, как и до приезда сюда. Он познакомился с Фабио Санчесом, семье которого, похоже, принадлежала компания «Эр перпетуа» как и некоторые другие предприятия в Южной Америке и Карибском бассейне, но разговор между ними ограничился лишь тем, что он должен делать в качестве пилота, согласно краткосрочному контракту. Иногда он ходил пропустить рюмочку в баре на другой стороне острова – заведении, принадлежащем местному жителю, некоему Джонни, по прозванию Шовелноуз – тот когда-то наткнулся на акулу такого же названия, которая чуть его не перегрызла. Но хозяин и посетители бара по большей части были чересчур пьяными или под сильным действием наркотиков, чтобы вести хоть какой-нибудь связный разговор. К вилле ему не удалось подступиться ближе чем на восемьсот футов – на высоту полета, когда он приближался к посадочной полосе с северной стороны острова. Сверху он видел прекрасное двухэтажное строение, с верандой, затянутой листвой тропических растений, и обширным, хорошо ухоженным садом. Его таки подмывало найти возможность побывать внутри этого дома и самому взглянуть на сокровища, про которые рассказал Билл, познакомиться с проживающим там немцем. Но пока что такая возможность ему не представилась, а любые вопросы, которые он задавал Мануэлю, натыкались на угрюмое нежелание того общаться.

За все годы работы Ги никогда не встречал такого недружелюбно настроенного типа, как Мануэль, и он проклинал судьбу, что именно здесь наткнулся на такого. Ведь ему было так необходимо узнать как можно больше об острове и его жителях! Летчики, как правило, отличаются большой общительностью и любят почесать языком, но Мануэль представлял собой исключение из общего правила, и Ги никак не мог заставить себя отнестись к нему с симпатией. У Мануэля было худое лицо, жидкие, свисавшие вниз, черные усы, тонкие губы, постоянно настороженный взгляд. Его длинные ногти были тщательно наманикюрены, как у женщины, но уход за личной чистотой не распространялся дальше использования дезодоранта – вещицы довольно дорогой и редкой на островах, – и иногда, когда он летал вместе с Ги, кабина для пилотов пропитывалась сладковато-приторным запахом пота – и свежего, и застоявшегося. Ги был вынужден отворачиваться, открывать боковые отдушины, чтобы дохнуть свежим воздухом.

Мануэль изредка летал с Ги в качестве запасного пилота, когда на борту находились пассажиры, но Ги никогда не сопровождал Мануэля в таком же качестве, что его немало удивляло. Как старший пилот Мандрепоры, Мануэль должен был, по мнению Ги, перевозить пассажиров, а перевозку грузов доверить новичку, но все делалось не так. И хотя Ги и летал пару раз на материк за хозяйственными товарами, именно Мануэль перевозил на своем «Айлендере» всевозможные коробки и ящики, а самолет Ги «Твин Оттер» использовался главным образом как воздушное такси.

– Куда они девают такую уйму товаров? – спросил Мануэля как-то Ги, наблюдая, как местные рабочие разгружают самолет и укладывают ящики в фургон. – Я только вчера доставил партию продуктов в гостиницу. А местные жители, как мне кажется, питаются тем, что растет у них под носом.

Мануэль пожал плечами.

– Это бизнес.

– Какой же?

– Ну, то да се.

Как обычно, он держался замкнуто, и Ги знал, что больше из него ничего не вытянет.

Пакеты и бандероли тоже попадали в самолет Мануэля.

– Одежда с живописными южными рисунками, – объяснил Мануэль, когда Ги спросил его об этом. – Здешнее производство. Старик увлекается этим… этим и еще редкими марками.

– Понадобились бы горы марок, чтобы заполнить твой самолет.

Мануэль как-то странно взглянул на него, его маленькие черные глазки совсем скрылись в складках темной кожи.

– Так кто же этот старик? – поинтересовался Ги, обрадовавшись возможности задать несколько вопросов о человеке, который его интересовал.

– Герр Брандт? Он немец. Партнер братьев Санчес – Джорге и Фабио, и их отца Фернандо.

– Летает ли он на наших самолетах?

– Редко. Когда он иногда покидает остров, то летит обычно с Джорге Санчесом. На его самолете… белом «Бичкрафте Бэрон».

То была, пожалуй, самая длинная речь, которую позволил себе Мануэль в разговоре с Ги.

– Значит, старика иногда можно увидеть на этой взлетной полосе? – продолжил расспросы Ги, поощренный ответами.

– Случается. Сейчас он заболел. Какое-то время летать никуда не сможет.

– Заболел? – с интересом переспросил Ги. – Что с ним?

– Не знаю. Предпочитаю не лезть в чужие дела. Подтекст был очевиден. Я занимаюсь свои делом, а ты занимайся своим. Неприязнь Ги к Мануэлю росла, питаемая чувством разочарования. Он оказался на расстоянии плевка от человека, который, по всей вероятности, виновен в грабеже его семейства и в смерти его соотечественников, включая отца и дядю. И вот пока что он никуда не продвинулся, с таким же успехом мог бы продолжать перевозить свою почту в Англии. Ги с трудом сдерживал себя.

– Ну, что тут можно сказать, эти редкие марки и цветные тряпочки, похоже, обеспечивают шикарную жизнь, – лаконично произнес Ги. – Все эти люди особенно не нуждаются в деньгах, особенно по мелочам, верно?

Мануэль не отозвался, просто уткнулся в приключенческий роман в бумажном переплете, которые он раскрывал, когда ему нечего было делать.

Сейчас рядом с ним на земле валялась одна из таких книжек в бумажном переплете, раскрытая на странице, которую он читал. Когда Ги присел, он поднял книжку с земли, ясно намекая, что разговаривать не хочет.

Ну что ж, подумал Ги. Он уже отчаялся что-нибудь вытянуть из Мануэля. Но как же ему тогда быть? – спрашивал он себя.

Из домика донесся резкий дребезжащий звук телефона. Мануэль сделал вид, что ушел с головой в чтение. Раздраженный его безразличием, Ги поднялся сам, хлопнув дверью, вошел в контору и поднял трубку телефона, стоявшего на столе.

– «Эр перпетуа». – Черный пластик трубки обжигал руку.

– Кто у телефона? – спросил интеллигентный женский голос, низкий, с еле ощутимым немецким акцентом. Ги почувствовал, как его спина похолодела.

– Капитан де Савиньи. – Ги вздрогнул при звуке собственного имени. Ему хотелось изменить свое имя, чтобы не настораживать фон Райнгарда, но при устройстве на работу ему пришлось предъявить лицензию пилота.

– А-а… хорошо. Говорит фрау Брандт. Я хочу, чтобы вы встретили пассажирку, прилетающую завтра из Нью-Йорка. Самолет прибывает после обеда без двадцати три, пассажирку надо будет доставить на остров. Мы пришлем за ней машину прямо к посадочной полосе. Хорошо? Вы завтра не заняты?

– Нет, не занят. – Ги не стал говорить о том, что на следующий день ему полагался отгул. – Как зовут пассажирку?

– Ее имя фрейлейн Лили Брандт. Она моя падчерица. Пожалуйста, позаботьтесь о ней хорошенько.

– Я всегда именно так и поступаю, – отозвался Ги, стараясь скрыть нотки ликования в своем голосе. Он только что размышлял о том, как ему приблизиться к семье Брандта, и вот, совершенно нежданно, судьба преподнесла ему такую возможность, можно сказать, прямо на блюдечке.

«Фрейлейн Лили Брандт… моя падчерица», – сказала женщина. Это может означать только одно. Фрейлейн Лили Брандт – дочь самого старика.

Слава Богу, что она позвонила сегодня после обеда! Если бы звонок раздался завтра во время его отгула – он бы впустую провел день, валяясь на песке, купался бы, загорал – и прозевал бы редчайший шанс.

Слава Богу, что сломался магнитный прибор и он поэтому задержался на взлетной полосе. И за свинское поведение Мануэля. Хоть раз угрюмые повадки этого оболтуса пошли на пользу.

Наконец-то он познакомится с одной из Брандтов, как они именуют себя. Завтра в его самолете летит дочь старика!

– Я договорилась о воздушном такси для Лили, – сообщила Ингрид.

Отто кивнул, не отрывая голову от спинки шезлонга, на котором он полулежал. Сегодня он велел Бейзилу положить себя в гостиной, а не на веранде. Даже в тени тропических растений ему трудно было выносить яркость солнечных лучей. Он скверно спал – мысли о приезде домой Лили не давали ему покоя, не позволяли заснуть даже в перерывах между приступами боли, как все чаще и чаще случалось теперь. От этого он чувствовал себя слабым и разбитым, представляя теперь собою бледную тень прежнего энергичного человека. Его мучила мысль, что болезнь не только истощила его силы, но и стерла его индивидуальность, превратив в жалкое существо, которое можно жалеть, над которым можно ухмыляться, вместо того чтобы бояться и уважать. Именно это было невыносимее всего.

– С кем ты говорила? – спросил он, кое-как собравшись с силами. – Надеюсь, не с Мануэлем?

– Не с ним. Но он бы все равно не полетел. Он работает главным образом на Джорге, не так ли? Думаю, я говорила с новым летчиком. Ты что-нибудь о нем знаешь?

– Нет. Его нанимал Фабио, поскольку я… заболел. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Просто любопытно. Говорит чисто по-английски… на очень хорошем английском… но у него французская фамилия. Не помню точно – какая, не расслышала.

Глаза на изможденном лице Отто немного сузились. Его сознание, несколько одурманенное лекарствами, обратилось в прошлое. Франция в период войны, замок в Шаранте, виноградники и коньяк, аристократическая семья. Воспоминания о другой жизни, до того, как унизили его фюрера, до того, как пала его отчизна, до его бегства в Южную Америку с помощью старого приятеля Висенте Кордоба и задолго до приобретения острова Мандрепора. Еще до Магдалены, до Лили…

Его взгляд скользнул по богатствам, собранным в салоне – серебряным подсвечникам, бронзовой статуэтке Цереры, часам времен Людовика XIV и прекрасному сверкающему триптиху, который он всегда называл «триптихом Лили». Все эти предметы окружали его так долго! Он даже забыл, что когда-то они принадлежали кому-то другому, находились в замке в Шаранте. Странно, что он вспомнил об этом теперь.

С трудом Отто возвратился мыслями из прошлого в настоящее и с облегчением подумал о том, что Лили полетит не с Джорге или с кем-то из его подручных, а с новым пилотом, не важно, какая у него фамилия. Он не так давно находится на Мандрепоре, чтобы снюхаться с Джорге, включиться в его опасные игры… во всяком случае так полагал Отто. Это означает, что на какое-то время Лили в безопасности. Важнее этого для Отто не было ничего.

19

Когда воздушный лайнер поднялся с аэродрома Кеннеди, набирая высоту и взяв курс на юг в сторону карибских островов, Лили мелкими глотками отпивала шампанское и сознательно старалась расслабиться.

Задача не из легких. После разговора с Ингрид она практически не спала. Теперь, хотя уже прошло какое-то время и она чувствовала себя выдохшейся, у нее, когда она думала о том, что делает, опять замирало сердце, вызывая по всему телу покалывание и мурашки. И она понимала, что несмотря на комфортабельное место в салоне первого класса, во время полета ей не заснуть.

Заказывая билеты именно первого класса, она хотела в полете выспаться – мысль о том, чтобы прибыть в Барбадос свежей и отдохнувшей, взяла верх над ее природным нежеланием идти на бесполезные траты. Лили с детства воспитывалась на всем самом лучшем – а лучшее включало, среди прочего, полеты первым классом. Но легкая жизнь не испортила ее.

Наоборот, это вселило в нее твердую решимость научиться стоять на собственных ногах, а не просить подачек у отца и обходиться без той роскоши, которую она не могла позволить на собственную зарплату.

Однако на этот раз Лили, взвесив все, решила, что расточительность оправдана. Она просто не могла представить себе поездку каким-то другим образом.

Подали обед – воздушная кухня на дорогих тарелках – но Лили съела лишь несколько кусочков и отодвинула тарелку. Последние два дня она почти не ела, и сейчас копченая лососина и цыпленок по-королевски по вкусу напоминали ей картон, застревая в горле. Она откинулась назад на удобном сиденье, закрыла глаза и предалась потоку мыслей, которые лихорадочно проносились в ее уставшем от бессонницы мозгу.

Конечно, главное – беспокойство за отца. Страшная новость, что он неизлечимо болен, отодвинула другие заботы и впечатления, и не оставляла ее с тех пор, как она поговорила с Ингрид. Когда Лили стала собираться к отъезду, то единственное, что ей вообще представилось важным – это, как можно скорее, добраться до дома. Может быть, размышляла она, ей удастся уговорить отца лечь на операцию, – сделать ТО, что не смогла ни Ингрид, ни доктора. А если так, то надо выиграть время. Да и в любом случае, она просто хотела увидеть отца, побыть с ним рядом. Разделявшее их расстояние неожиданно стало невыносимым, и ее мысли были окрашены то абсолютно нереальными надеждами на целебность ее простого присутствия, что позволит избежать катастрофы, то болезненным страхом, что если она не приедет домой как можно быстрее, то не застанет его живым. Если бы Джози не написала ей, то, возможно, Лили так и не узнала о его болезни и могла не повидаться с ним перед смертью. Осознание того, как долго они находились в разлуке, пробудило в ней острое желание видеть отца, которое перечеркивало все прошлые решения никогда не возвращаться на остров. Теперь же, когда она уже находилась в пути, ей стали представляться и другие возможные последствия ее возвращения на Мандрепору: их обдумывание волновало ее, взвинчивало и без того уже натянутые нервы. Окажется ли Джорге на острове? Он бывает там не всегда. Он делил обычно свое время между Мандрепорой, Венесуэлой и Флоридой. Но поскольку отец болен, вполне могло быть так, что Джорге чаще теперь бывает на острове, чтобы неотлучно присматривать за делами. Лили содрогнулась при мысли, что увидится с ним опять.

Боже! Я все еще люблю его! – подумала она. Несмотря на то, что я знаю о нем, он все еще обладает надо мной властью. Мне до боли хочется его. Я могу презирать его, даже бояться, но это не меняет дела. Я все равно вся таю от желания при одной мысли о нем.

Так было раньше, и Лили начинала опасаться, что так будет и впредь. Она думала, что, уехав с Мандрепоры, очистится, вырвет его из сердца, но не смогла этого сделать. Она сумела выбросить его из головы, выкинула его из своей жизни, но память о нем сохранялась, не умерла, а только дремала, и сердцем Лили чувствовала, что, как только она опять увидит Джорге, его обаяние покорит ее с прежней силой.

Удастся ли мне сладить с этим? – размышляла в панике Лили. Что мне делать, если и его по-прежнему влечет ко мне? И, напротив, как я отнесусь к тому, если он больше не желает меня?

Ей было всего пять лет, когда она в первый раз решила, что выйдет замуж за Джорге. Сейчас это воспоминание позабавило бы ее, если бы у нее не было таких черных предчувствий о предстоящей встрече.

Мысленно она представила его себе таким же, каким увидела в первый раз, в обществе своей матери на веранде виллы в Мандрепоре. Солнечные лучи пробивались сквозь кроны тропических деревьев, бросая на него светотени. Высокий, крепкого сложения мужчина в белой рубашке и хлопчатобумажных брюках для верховой езды. Теперь ей казалось, что он совсем не изменился за все эти годы, но она понимала, что и в сорокапятилетнем мужчине она видела прежнего молодого человека. А может, он и правда не изменился. Может быть, он один из тех мужчин, у которых время между зрелостью и старостью останавливается. Она уверена, что у него всегда были эти глубокие борозды от носа к углам рта, темная от загара кожа цвета красного дерева и мешки под глазами – свидетельство о его бурной жизни. Но, как это ни странно, казалось, что все это только усиливало его удивительную привлекательность.

В тот день Лили смотрела на него и чувствовала растущее в груди странное возбуждение. Конечно, она была еще слишком мала, чтобы разобраться в своих чувствах. Она знала только, что больше всего на свете хотела бы пойти к нему, побыть на веранде вместе с ним и матерью. Она проскользнула через зеленую арку, шлепая сандалиями по полу из плит, потом остановилась, неожиданно застыдившись.

– Лили! – воскликнула мать, увидев ее. – Я думала, что ты на пляже с Петси.

В низком мелодичном голосе матери звучало удивление. Она сидела в одном из плетеных кресел в свободном сарафане типа индийского сари. Ее длинные черные волосы рассыпались по обнаженным коричневым плечам, изящные ноги выглядывали из-под ярко раскрашенного шелка, она положила ногу на ногу, так что ее золотистая домашняя туфля на высоком каблуке низко свисала с изгиба ее ноги. Между позолоченными кожаными полосками Лили могла различить ярко-красный педикюр на ногтях. Ее мама, думала она, самая красивая женщина на свете, и ей, пятилетней девочке, страстно хотелось быть похожей на нее. Иногда она пробиралась в комнату матери, уносила пузырек с ярко-красным лаком, старательно раскрашивала им свои ногти, надевала на запястья звенящие браслеты матери, изображая из себя взрослую красавицу, какой была сама Магдалена. Однако на этот раз Лили во все глаза смотрела на мужчину и не отвела от него взгляда, когда отвечала матери.

– Мы вернулись. У Петси заболела голова.

– Вот как! Мне надо будет поговорить с ней! Магдалена выказала явную досаду, и Лили вступилась за няню.

– Она не виновата, мама. Ты не должна сердиться па псе.

– Конечно, сердиться не следует, Магдалена. Это не идет вам. – В этих словах, произнесенных нараспев, прозвучала нотка сарказма, но маленькая перепуганная Лили не заметила этого.

– Лили, иди поиграй в саду, – сказала мать. Лили насупилась.

– Разве это нужно, мама?

– Пусть остается. Она же ничего плохого не делает. – Мужчина протянул жилистую коричневую руку и погладил девочку по волосам.

Она подбежала к лестнице на веранду и села на ступеньку, опустив подбородок на коленки, восхищенно смотрела на него во время их разговора с матерью, довольная уже тем, что ей разрешили остаться.

Ее очарование этим мужчиной продолжалось все годы, она ощущала его и теперь, так же сильно, как и прежде – насколько она могла судить по тому, что сохранилось в ее памяти.

– Кофе, мадам? – вежливо спросила бортпроводница. Лили раскрыла глаза, чуть ли не с удивлением глядя на вышколенную фигуру, склонившуюся возле нее. В последние несколько минут ее мать, умершая пятнадцать лет назад, предстала в ее памяти как живая. Ее мама… и, конечно, Джорге. Всегда Джорге. Лили покачала головой.

– Спасибо, не надо.

Потом снова закрыла глаза, продолжив путешествие в далекое прошлое.

Джорге провел очень много времени на Мандрепоре тем летом и наступившей потом зимой. Лили точно не знала, почему он так неожиданно вошел в их жизнь – кажется, он был деловым партнером отца. Часто он уединялся с отцом в одной из комнат виллы, которую отец использовал в качестве кабинета, а иногда они уезжали вместе на машине отца – единственной тогда на острове, – направляясь, как она думала, на юго-восточную сторону острова, где в трущобах, сделанных из чего попало, включая поржавевшие железные листы, жили туземцы. Но однажды, когда она наблюдала за машиной с верхушки холма на краю их имения, она увидела, что машина, прежде чем скрыться из виду за широкой полосой роскошной вечнозеленой растительности, повернула не на юг, а на север. Лили не представляла себе, куда они могли поехать. Она не знала, что находится на той стороне острова, и хотя территория Мандрепоры равнялась всего пяти квадратным милям, на северной части острова она никогда не была.

Джорге прилетал на Мандрепору на собственном легком самолете и садился на небольшой взлетной полосе, протянувшейся по плоской прибрежной равнине. Это еще больше поднимало его в глазах Лили. Он не останавливался ни на вилле отца, ни в гостинице, а в одной частной вилле, в симпатичном пастельнорозоватом домике, покрытом черепицей и расположенном на одном из заросших лесом холмов. К домику надо было взбираться по каменным ступенькам, обсаженным сладко пахнувшим олеандровым кустарником и другими тропическими растениями. Этот домик всегда напоминал Лили сказку про Гензеля и Гретель – и не только потому, что стены выглядели так, будто были сложены из сахарных плит и украшены лепниной из белого марципана. Она думала, что Фернандо Санчес, которому принадлежал этот домик и которого ей следовало бы называть «дядей Фернандо», был подобием злой ведьмы. Высокий и худощавый, похожий на гончего пса, Фернандо, обожавший пиво, со временем отрастил-таки себе брюшко, которое нависало над поясом брюк. У него был крючковатый нос и клочья преждевременно поседевших волос на гладкой лысине, напоминавшей отполированный грецкий орех. Но Лили не могла оторвать глаз от его синевато-багрового шрама на горле, который и завораживал и отталкивал ее. Голос Фернандо напоминал торопливый хриплый шепот с придыханием.

Отец объяснил, что Фернандо прострелили горло пулей, НО ему повезло, раз он остался в живых. Пуля повредила голосовые связки, пройдя наискосок вниз, и застряла в плече.

Лили вся содрогнулась.

– Это произошло во время войны, папа? – спросила она. Она знала, что ее отец был на войне.

– Думаю, что да, – неуверенно ответил Отто, и только много лет спустя Лили поняла, что это не могло быть правдой.

Жалея Фернандо, Лили не могла заставить себя относиться к нему с симпатией и радоваться, когда «пряничный домик» закрывался, а Фернандо уезжал к себе домой в Южную Америку.

– Почему Джорге живет у него? – спросила она однажды мать. – Почему не у нас? Это было бы более разумно.

Ярко-красные губы Магдалены раздвинулись в улыбке.

– Почему – «разумно»?

– Ему не надо было бы ходить так далеко, чтобы повидаться с папой. Он мог бы занять соседнюю с моей комнату, и наш повар готовил бы ему завтрак.

Магдалена сделала вид, что обдумывает это соображение.

– Да, но у Джорге есть собственная повариха. Она очень расстроится, если он откажется от ее завтраков.

– И вовсе она повариха не Джорге, – возразила Лили. – А дяди Фернандо.

– Но Лили, это практически одно и то же. – Лили это озадачило, а Магдалена продолжала:

– Дядя Фернандо – отец Джорге. Разве ты этого не знаешь?

– Не знаю, – ответила Лили, придя в ужас. Она просто не могла поверить, что такое чудовище, как дядя Фернандо, мог быть чьим-то отцом, тем более Джорге.

– Дядя Фернандо – деловой партнер твоего отца, – объяснила Магдалена. – Ты это знаешь. Ну вот, а Джорге работает на него. Иногда дяде Фернандо нездоровится, он не поспевает управляться со всеми делами, и тогда вместо пего подключается Джорге.

У Лили полегчало на сердце. Было похоже на то, что Джорге станет проводить значительно больше времени на острове. Она размышляла, а что скажет Магдалена, если открыться ей, что она хочет выйти замуж за Джорге, но решила немножко повременить с раскрытием своей тайны. Вместо этого она задала вопрос, который уже много раз задавала. Ей всегда нравился ответ, а теперь он имел для нее особое значение.

– Расскажи мне, как ты познакомилась с папой. Магдалена несколько нетерпеливо откинула назад свои волосы.

– Аз, Лили. Ты так часто слышала об этом, что, наверное, выучила мой рассказ наизусть.

– Расскажи еще раз – пожалуйста!

– Родители твоего отца, жившие в Германии, вывозили кофе. Этот кофе пили в самых лучших кафетериях Европы, от Берлина до Вены. Но они очень пострадали во время войны. Их дом разбомбили, а их дело развалилось. Твой отец приехал в Южную Америку, чтобы начать все сначала. Мой отец – твой дедушка, – помог ему. Они знали друг друга по торговле кофе. Дедушка Висенте занимался политикой и помог достать твоему отцу нужные документы. Когда он приехал в Венесуэлу, мы встретились и полюбили друг друга. Конечно, он был значительно старше меня. Ему было почти сорок, а мне всего семнадцать. Но для нас это не имело значения, а мой отец очень обрадовался, что я вышла замуж за его старого друга.

На губах Лили засветилась улыбка. Это была самая лучшая часть рассказа – что папа был значительно старше мамы и что дедушка Висенте был рад, так как Отто был его старый знакомый. То же будет у нее с Джорге, подумала она. Раз получилось у мамы с папой, почему не может получиться и у нее?

– Расскажи мне, как вы приехали на Мандрепору, – настойчиво попросила она.

– Тут и рассказывать-то нечего. Дедушка Висенте помог папе с арендой острова, а потом мы его выкупили. Мы приехали сюда, построили здесь гостиницу, и папа смог заняться бизнесом с дедушкой Висенте и дядей Фернандо.

Лили не стала спрашивать, в чем заключался этот бизнес. Она подумала, что слушать об этом скучно.

– А Джорге? Ты знала его уже тогда? Щеки Магдалены слегка порозовели.

– Я знала его с детских лет.

Ей следовало бы уже тогда обо все догадаться, подумала Лини, ВСПОМИНАЯ теперь с удивительной ясностью события тех далеких дней и выражение лица матери, когда она произнесла эти слова. Но тогда Лили была лишь маленькой девочкой. Для нее мама и папа составляли единое, неразрывное целое. Ни тогда, ни позже ей не пришло в голову, что Магдалена и Джорге, игравшие вместе в детстве, были в каких-то иных, кроме как в дружеских, отношениях.

То были подлинно идиллические дни, вспоминала Лили. Дни, когда она воспринимала любовь, счастье и безопасность как само собой разумеющееся. Дни до смерти мамы.

Это произошло примерно через год после того, как она в первый раз увидела Джорге, подумала Лили, и ужас той ночи запомнился ей навсегда.

Она припоминала, что ее разбудила какая-то возня – громкие голоса, но не сердитые, а возбужденные, и чьи-то ужасные вопли. Сердце Лили сильно стучало—от страха и от внезапного пробуждения. Она инстинктивно поняла, что происходит что-то жуткое. Лили собралась с духом, вылезла из-под сетки от москитов и босиком пошла к двери. Голоса доносились с нижнего этажа. Лили спустилась вниз, крепко цепляясь за перила деревянной лестницы и тайком подглядывая. В гостиной она увидела отца, который закрыл лицо руками: он не заметил ее.

– Папа! – крикнула она испуганно. – Папа – что случилось?

Казалось, он ее не слышит, но тут в дверях показалась Петси. Она была в ночном халате, и по выражению ее лица Лили поняла, что вопила именно она.

– Петси! – закричала Лили. – Петси, что случилось? – Лили сбежала с лестницы. Но Петси решительно встала на ее пути.

– Нет, мисс Лили. Вам нельзя туда.

– Но я хочу! Хочу к маме…

– Перестаньте, мисс Лили, пойдемте со мной. Там вам не место. Я уложу вас в постель.

Раз в жизни Лили ослушалась свою няню. Нырнув под вытянутую руку Петси, она вбежала в гостиную.

– Папа…

Лили остановилась на пороге как вкопанная. На полу, полузакрытая плетеным ковриком, лежала Магдалена. Рука с ярко-красными ногтями откинута в сторону, вокруг, как подбитая бабочка, разлетелось ярко-красное платье. По полу тек ярко-красный ручеек.

– Мама! – хотелось произнести Лили, но она не смогла вымолвить ни слова и стояла как громом пораженная. К ней подбежала Петси, прижала голову девочки к своему необъятному животу, горестно причитая:

– Я сказала вам не ходить сюда, мисс Лили. Я ведь сказала.

Няня подхватила Лили на руки и понесла ее вверх по лестнице, в детской она отодвинула москитную сетку в сторону и села на кровать, все еще держа Лили на руках, качая ее, как младенца, и беззвучно рыдая.

Лили не мешала ей. Она была смертельно потрясена. Все вокруг померкло – и покраснело. Няня утешала Лили, гладила ее, и для девочки ничего не существовало, кроме теплой груди Петси и ужасного плача и звона в ее собственных ушах.

На следующее утро в детскую пришел отец. Казалось, он до неузнаваемости постарел. Отец присел на кровать рядом с дочерью и стал говорить негромким, совершенно бесстрастным голосом.

– Лили, – начал он. – Ты должна быть мужественной. Мы все должны быть мужественными. Мне надо сообщить тебе что-то ужасное.

Лили промолчала. Ей хотелось закрыть уши руками, чтобы не слышать его слов. В душе она уже знала, что он скажет, но слова сделают все более реальным, погасят последнюю надежду на то, что все виденное вчера – только страшный кошмар. Однако Лили продолжала сидеть, уставившись на отца и чувствуя, как все вокруг рушится.

– Лили, твоя мама умерла, – произнес он. И сразу стало ясно, что никакой надежды не осталось.

Тело Магдалены было отправлено в Венесуэлу для погребения, и постепенно, очень медленно, жизнь на Мандрепоре вошла в свою колею. Петси заменила Лили мать, и хотя девочка изредка плакала по Магдалене ночами, детская жизнестойкость помогла преодолеть Лили ее горе. Но отец так и не оправился и от горя стал еще суровее. Впрочем, Лили знала, как можно справиться с ним: она пускала в ход все свои маленькие хитрости, и он безумно ее любил.

Вскоре после смерти Магдалены Джорге пропал с острова, а в пряничный домик стал наезжать его брат Фабио. Лили спросила у отца, почему к ним не приходит Джорге, но тот ответил просто: «Джорге занят в другом месте», и не стал распространяться на эту тему. Спустя некоторое время Лили привыкла к перемене, как привыкала ко всему остальному, и, хотя она не забыла Джорге, он перестал быть для нее центром мироздания.

И только годы спустя, когда ей исполнилось шестнадцать лет, он опять вернулся в ее жизнь. И все началось сначала.

Теперь, находясь на самолете по дороге домой, в Мандрепору, Лили гадала, не изменится ли что-либо па этот раз. Четыре года назад их разрыв казался окончательным, хотя у нее кровоточило сердце. Она твердо решила, что больше не позволит ему распоряжаться своей жизнью.

Но все же Лили не была убеждена, что ее благим намерениям суждено сбыться. Она не была уверена, что может положиться на саму себя и сдержать клятву, которую дала себе тогда, в день отъезда. Джорге был ее ахиллесовой пятой, так было всегда, и Лили опасалась, что так останется и впредь.

Если он на острове и захочет ее, сможет ли она отказать ему?

Лили очень надеялась, что его там не окажется.

20

Ги де Савиньи стоял в транзитном зале международного аэропорта Барбадоса, всматриваясь в поток пассажиров, которые только что прибыли из Нью-Йорка. Большинство приехало сюда отдыхать, на них были спортивные костюмы или прогулочные платья – куртки, привезенные из ветреного Нью-Йорка, они несли на руках, а также тащили свои чемоданы, сумки, фото– и кинокамеры. Некоторые уже подготовились к карибскому солнцу, надев яркие цветные рубашки с короткими рукавами. Ги догадался, что это местные жители, вернувшиеся на родину. Но пока что он не видел ни одного пассажира, который хотя бы отдаленно напоминал человека, которого он ждал. Одинокую женщину, примерно его возраста. И, наверное, ее будет легко узнать – светловолосая и с голубыми глазами – типичная арийка.

Толпа поредела. Ги поправил свои темные очки, начиная нервничать: а прилетела ли дочь Отто вообще этим рейсом? Он ощутил, как приятные предчувствия начинают сменяться тяжким разочарованием, и подумал, что представившийся шанс был слишком уж хорош, чтобы оказаться реальным. Такого рода удачи у него случаются нечасто. Возможно, фрейлейн Лили Брандт опоздала на этот рейс или изменила планы, а его не успели предупредить. Но аэробус должен был вылететь из Нью-Йорка раньше того, как он поднялся с Мандрепоры. Поэтому фрау Брандт успела бы позвонить на взлетную полосу и отменить свой заказ. Впрочем, может, она и позвонила, а к телефону подошел Мануэль и забыл передать ему о звонке.

Все утро Мануэль был занят перевозкой грузов для Джорге Санчеса. Может быть, ему даже доставило зловредное удовольствие не предупреждать Ги, позволить и тому совершить ненужный и дурацкий полет. Похоже, Мануэля раздосадовало, что накануне после обеда задание от фрау Брандт получил Ги, хотя винить ему было некого, кроме самого себя: он сам не поднялся к телефону и вынудил Ги сделать это. Но все, что связано с Брандтами или Джорге Санчесом, Мануэль рассматривал как свое личное дело – и, конечно, так оно и было раньше. Ги задавал себе вопрос, почему фрау Брандт встретить свою падчерицу попросила именно его. Членов семьи Джорге перевозил на своем личном самолете или иногда просил Мануэля сделать это вместо себя, и логично было бы поступить так и на этот раз.

Ги вздохнул, хотел было повернуться и уйти, когда заметил молодую женщину, привлекшую его внимание совсем по иной причине. Стройная, смуглая, вероятно, латиноамериканского происхождения, одетая просто, но со вкусом – брючный костюм желто-лимонного цвета, через плечо – дамская сумочка фирмы «Ив Сен-Лоран», в руках – дорогая, на вид итальянская кожаная дорожная сумка. За ней плелся на расстоянии двух шагов местный носильщик с чемоданом – тоже с этикеткой фирмы ИСЛ. Тот весь расплылся от удовольствия, но, несмотря на то что был в форменной одежде, он напоминал обычного туземного носильщика, которых берут в тропические экспедиции. Ги не удивился бы, если носильщик вдруг вскинул чемодан себе на голову.

Какая красавица! – подумал Ги… но так ни о чем и не догадался. И только, когда она сама подошла к нему, улыбаясь, до него дошло, кто она такая.

– «Эр перпетуа»? – спросила она негромким приятным голосом. – Я – Лили Брандт. Думаю, вы должны доставить меня в Мандрепору.

Сразу же как Лили сошла с самолета, она почувствована запахи Карибского моря. Нет – даже до этого. Теплый, пропитанный знакомыми ароматами воздух ворвался в самолет, как только открыли люки, ее охватило волнение, связанное не с нервными переживаниями последних месяцев на острове, а с многими другими, более счастливыми днями. Вдыхая этот запах, Лили на минуту забыла, что умирает ее отец, забыла про Джорге, забыла обо всем, кроме одного – она почти дома. Здесь – ее родина. В данный момент все остальное не имело значения.

Приподнятое настроение не покидало ее, когда она получала багаж, и при встрече с пилотом, прилетевшим, чтобы встретить ее: в его сопровождении она прошла на бетонированную площадку, где стоял самолет «Эр перпетуа». Летчик был ей незнаком – смуглый, удивительно привлекательный, в черных брюках и белом форменном кителе, в белой рубашке с капитанскими нашивками, сверкавшими на погонах. Он ей сразу понравился, вызвал мгновенное расположение, что еще более укрепило ее в радостном настроении. Он усадил ее в кресло сразу же за своим и разместил ее багаж. Она же ждала, сгорая от охватившего ее нетерпения. «Самая длинная миля – это последняя миля». Ей пришли на память слова из старинной песни: и досмотр, и проверки перед вылетом казались ей бесконечными. Потом они взлетели, поднявшись над сверкающей поверхностью серебристо-голубого моря, пролетев с беззаботной легкостью над авиалайнером, доставившим ее из Нью-Йорка, которому этой легкости недоставало. Взмывая и проваливаясь на воздушных подушках, они словно парили на спине морской птицы, а не на сделанной человеком машине.

– Вы здесь уже давно? – спросила Лили.

Он полуобернулся, непонимающе взглянул на нее, и Лили рассмеялась собственной глупости. Конечно, он не мог расслышать, что она сказала, – на нем был шлем, и он мог слышать только голоса радиосвязи. Она, извиняясь, махнула рукой, показывая, что поняла свой промах, и откинулась на спинку кресла. Но вскоре она заметила, что он возится с кнопками на контрольной доске, вынимая и втыкая контакты в гнезде, а потом с усмешкой передал ей такой же шлем, как у себя.

– Ах… спасибо, – вырвалось у Лили.

Шлем она надевала и раньше – когда летала с Джорге, – но это было очень давно. Она потратила минуту или две, чтобы как следует надеть его, заправила длинные черные волосы за уши, чтобы наушники плотно прилегали к ушам, и нашла нужный уровень микрофона.

– Спасибо, – сказала она. – Я забыла, что вы не можете меня услышать. Мне хотелось знать, давно ли вы здесь?

– Нет, я – новичок. Меньше двух недель. – Микрофон добавлял солидности его и без того басистому голосу.

– Я так и подумала, я вас раньше не видела. Вам здесь нравится?

– Солнце, море и пустынные пляжи? Разве это может не нравится! Как я понимаю, здесь ваш дом?

– Да, я тут родилась. Теперь живу в Нью-Йорке.

– Разница!

– Еще бы. Там – настоящая зима.

– А я три недели назад был в Англии. Тоже довольно холодно. Неудивительно, что вы захотели приехать домой, чтобы немного погреться на солнышке.

– О… не совсем из-за этого, – произнесла Лили и смолкла: от острого напоминания о реальной действительности радужные пузыри эйфории лопнули.

– Чем вы занимаетесь в Нью-Йорке? – спросил он, не заметив неожиданно охватившего ее смятения.

– Издательским делом. Информацией и рекламой. Довольно приятное занятие, но утомительное. Масса деловых обедов и приемов с шампанским.

– Тяжко! – отозвался он с иронией.

– Понимаю вашу иронию, – уныло отозвалась Лили. – Я действительно избалована.

– Убежден, что это не так. Просто в этом беда таких видов работы, как ваша и моя. Для всех они кажутся очень привлекательными, кроме людей, которые их выполняют. Реальное положение вещей совершенно иное.

– Вот именно, – подхватила она. – Абсолютно верно. Посторонние не видят, что я смертельно устаю, что мне ничего не хочется, кроме спокойного вечера перед телевизором, со стаканом кока-колы в руке.

– Но все-таки мы справляемся.

– Да, – рассмеялась она. – Справляемся.

Треск в наушниках прервал их разговор, и Лили поняла, что пилот готовится к посадке. Она повернулась и выглянула из окна кабины и почти тут же с чувством радостного возбуждения увидела Мандрепору – крошечную полоску земли в голубизне открытого моря. Эта полоска обрела реальные очертания, когда самолет снизился и пролетел над островом. Лили видела его с высоты много раз, но всегда этот вид захватывал ее—заросшие лесом холмы и белые песчаные пляжи, гостиница и причалы, забитые яхтами, лачуги с крышами из гофрированного метала, в которых жили Джози и другие туземцы, полдюжина хороших домов, разбросанных среди дубрав, и вилла с аккуратными лужайками и плавательным бассейном. Ее дом. Опять нахлынули чувства, наполовину радостные, наполовину печальные. Развернувшись, самолет пошел на очень низкой высоте, слишком низкой, чтобы можно было что-либо разглядеть, кроме узкой взлетной полосы и деревьев, окаймлявших ее с восточной стороны. Лили крепче вцепилась в подлокотники сиденья, как всегда, слегка нервничая при посадке, но самолет мягко коснулся земли, колеса побежали по бетонной полосе и вскоре без рывка остановились.

– Отличная посадка, – похвалила Лили. – Мне говорили, что садиться на этой полосе трудно.

– Это – наша работа, – небрежно отозвался пилот.

Она сняла шлем, передала ему, расстегнула пристяжной ремень, сладко потянулась, оправила на коленях шерстяные брюки лимонного цвета.

Дома. Дома! Прекрасное чувство, несмотря ни на что. А затем, посмотрев на заросшую травой площадку, она увидела то, от чего счастливое настроение сразу улетучилось. На солнце блестел небольшой белый самолет. Аэроплан Джорге. Так, значит, он здесь. Лили почувствовала, как неприятно забилось ее сердце, отдаваясь во всем теле сильными ударами пульса.

Летчик умело провел машину по аэродрому, приоткрыл люк, чтобы проветрить кабину, вылез из нее сам и помог спуститься ей. Лили охватило какое-то паническое чувство, и вдруг ей захотелось прильнуть к этому приятному, привлекательному, умелому человеку, который, как это ни странно, показался ей последним бастионом стабильности перед тем, как на нее обрушатся тяжелые проблемы и эмоциональные потрясения.

– Спасибо, – поблагодарила она его. – Полет был замечательным. Заходите как-нибудь на рюмку вина.

– Не против, – ответил он, но она заметила его удивление. Дочь хозяина виллы приглашает пилота маршрутного самолета на рюмку вина – неслыханная вещь!

– Я говорю это серьезно, – добавила она. – Это не просто любезность. Но я не знаю, как вас зовут.

– Ги де Савиньи.

– Как вас следует называть: капитан де Савиньи или Ги?

– Ги меня вполне устроит.

После этого разговора она почувствовала себя лучше. Ей показалось, что у нее появился союзник. Когда он выгружал ее багаж, она уже практически успокоилась и смотрела, как шофер отца выносит ее багаж и укладывает в «мерседес», стоявший у края взлетной полосы.

– Еще раз спасибо, – сказала она.

Потом она посмотрела на море. Солнце уже скрывалось за горизонтом, небо – чистое и голубое всего минуту назад – теперь залило багровой краской, и опять сердце Лили тревожно забилось. Багрово-красный. Она ненавидела этот цвет. Он воскрешал в ней воспоминания, которые она хотела забыть. Воспоминания о днях до Джорге, но неразрывно связанных с ним. Даже находясь в безопасном Нью-Йорке, она не любила смотреть на такой закат. Здесь на Карибском море значение такого освещения возрастало во много крат, оно окрашивало все ее эмоции тревожными предчувствиями и обдавало холодом страхов.

Лили обернулась и увидела, что Ги направился к небольшому домику, в котором располагалась контора аэродромчика. Багрово-красные отсветы на море все еще полыхали в глазах Лили, она чувствовала себя крайне опустошенной.

В небольшом офисе с белой крышей, откуда была видна взлетная полоса и который находился примерно в двух или трех сотнях ярдов от конторы компании «Эр перпетуа», Джорге Санчес принимал Энрике Гарны, офицера, отвечавшего за порядок на Мандрепоре.

Офис был не больше конторы «Эр перпетуа», но заметно лучше оборудован. Хотя большинством дел Джорге руководил из своего дома, расположенного высоко на холме среди деревьев, он нуждался в помещении в непосредственной близости от аэродромчика и морских причалов. И поскольку он начал проводить все больше времени на острове, то захотел снабдить этот офис всеми внешними атрибутами комфортабельного помещения. Джорге привык к роскоши. Он воспитывался в семье богатого землевладельца и вырос, не просто желая взять от жизни самое лучшее, но презрительно относясь ко всему, что этим высоким меркам не соответствовало. Он много пил – легкая краснота его темно-смуглого лица служила тому доказательством – но пил лишь самые лучшие вина и крепкие напитки. Курил сигары только ручной закрутки, темного цвета и тонкие. Рубашки шил на заказ, костюмы и хлопчатобумажные галифе для верховой езды шились для него в наиболее престижных ателье Каракаса. Все, что было ниже по качеству, оскорбляло его природное высокомерие и как бы сужало огромную пропасть, разделявшую людей его круга – богатеев Венесуэлы – от трудового люда, прислуги и безработных, которые ютились в трущобах на склонах холмов или просили на улицах милостыню.

Джорге было также важно производить впечатление на коллег по бизнесу. Энрике Гарсиа входил в круг таких людей, хотя был всего лишь офицером по поддержанию порядка. Но его добрая воля имела большое значение, чтобы предприятия Джорге работали без помех. Когда бы Гарсиа ни приезжал на Мандрепору, Джорге приглашал его к себе, оказывая исключительное гостеприимство, приветствуя как старого друга и уделяя ему столько времени, сколько было необходимо, чтобы создать сердечную атмосферу и обставить обычную подачку в столь приятной и непринужденной манере, что это делало ее больше похожей на дар друга, нежели на то, чем она была на самом деле – обыкновенной взяткой за то, что в посылаемом Гарсиа рапорте своему начальству ничего не упоминалось о проделках Джорге.

Гарсиа не нравился Джорге – ему вообще мало кто нравился из тех, с кем он имел дело и кому платил, – но он старался не выказывать своего презрительного к ним отношения. Он уже битый час рассказывал Гарсиа байки и усиленно потчевал его местным пуншем, не переставая наблюдать, что происходит на взлетной площадке, и делая вид, что очень увлечен бессвязной болтовней карабинера о том, как тот арестовал хозяина яхты длиной в семьдесят пять футов, нарушившей правила в порту одного из подконтрольных ему островов. Джорге надеялся, что, пока Гарсиа находится на острове, никто на Мандрепоре не окажется таким дураком, чтобы привлечь внимание к делам «фирмы». Гарсиа мог догадываться, что тут творится кое-что незаконное, но одно из правил игры заключалось в том, чтобы не демонстрировать эти делишки у него под носом.

– Ему это обошлось в копеечку, – ликующе сообщил Гарсиа. – Но, в общем-то, он в состоянии раскошелиться. Яхта у него новейшей конструкции, только что спущена на воду, оборудована системой глобальной ориентировки, начиненная всякими приборами. О, он вполне мог позволить себе раскошелиться.

Джорге кивнул, скрывая свою неприязнь. Гарсиа разбогател как раз за счет тех людей, чью деятельность должен был пресекать, но остался таким же толстым, тупым и неотесанным. Джорге надеялся, что у него хватит местного пунша накачать его так, чтобы тот свалился в воду, когда будет возвращаться на борт своего катера. Он вполне заслуживает этого – лишь бы не утонул. Джорге не хотелось бы начинать все сначала, обрабатывать нового карабинера, который может оказаться более щепетильным.

– Налить еще? – любезно спросил он.

Гарсиа громко рыгнул, похлопал по груди своей мясистой рукой и качнулся на стуле.

– Не против пропустить еще.

Джорге встал – высокий мужчина крепкого сложения, довольно элегантный – подошел к бару с напитками. Когда он наполнял бокал Гарсиа, то услышал над головой рокот двухмоторного самолета, который пошел на посадку – аэроплан на конечной стадии полета. Джорге подошел к окну с бокалом, широко распахнул ставни, ощутив освежающий ветерок с моря и ожидая, когда в поле зрения появится самолет. Как он и думал, прилетел «Твин Оттер», окрашенный в цвета «Эр перпетуа». Вел его, несомненно, новый пилот.

Джорге прищурил глаза, следя, как самолет снижается и садится в то время, как Гарсиа продолжал бормотать свое. Новый пилот – отличный летчик. Это очевидно. Об этом свидетельствовала его мастерская посадка на маленькую и трудную полосу, но у Джорге зарождались на его счет серьезные сомнения.

– Он задает слишком много вопросов, – доложил ему Мануэль, старший пилот, которому Джорге безоговорочно доверял. – Думаю, за ним нужен глаз да глаз.

Джорге намеревался поступить именно так. Ему не нравились люди, которые задают слишком много вопросов, особенно те, о которых ничего не известно. Тут попахивает возмутителем спокойствия, в лучшем случае, а в худшем – профессиональным доносчиком. А ему только и не хватало появления профессионального доносчика, чтобы тот помешал беззаботному обтяпыванию его делишек. Джорге не нанимал нового пилота – он был слишком занят другими, более важными делами, и потому предоставил это, казалось бы, рутинное дело своему брату Фабио. Черт побери, неужели этот остолоп ничего не может сделать хорошо? Неужели он нанял опасного для них человека? Ну, если это так, то новый пилот добром не кончит, так же, как это случилось со всеми другими, кто пытался совать нос не в свое дело, изображая больших умников.

«Твин Оттер» остановился, люки открылись, показался новый пилот. Джорге критически смерил его взглядом, вяло подумав: кто это прилетел на этот раз? Какой-нибудь турист, решил он. Они слетались из Южной Америки как стаи диких гусей – стареющие немцы с военными грешками, они превратили Латинскую Америку и окружающие острова в своего рода тюрьму: будто их осудили в Нюрнберге и приговорили к пожизненному заключению именно здесь. Но они не волновали его – гостиница являлась второстепенным делом. За управление ею отвечал Отто – пусть он и занимается своими соотечественниками, – теперь же, когда он отошел от дел, руководство перейдет к Фабио. Если только брат не уговорит отца закрыть гостиницу. Относительно отеля всегда имелись некоторые разногласия внутри фирмы – Джорге считал, что гостиница создает ненужный риск, в то время как его отец, Фернандо, говорил, что гостиница дает хорошее прикрытие. Пока что возобладала точка зрения Фернандо. Главой фирмы все еще оставался он. Но болезнь Отто напомнила Джорге о том, что и его собственный отец не вечен. Когда-нибудь в недалеком будущем руководство перейдет к нему, и он поступит так, как считает нужным.

На его губах появилась довольная улыбка, но тут же слетела. Он замер. Из самолета «Твин Оттер» вылезла молодая женщина в брючном костюме лимонного цвета, свежий ветерок с моря раздувал ее темные волосы. Лили.

Хотя с их последней встречи прошло уже четыре года, Джорге узнал ее мгновенно.

Лили – живое воплощение своей матери в таком же возрасте, стройная, изящная, невероятно прекрасная, во всей свежести юности, которая на его глазах отцвела и увяла в Магдалене, когда годы взяли свое.

Лили. После всего случившегося, он не думал, что она когда-нибудь опять возвратится на Мандрепору, но теперь сообразил, что болезнь Отто заставила ее приехать сюда снова. Лили обожала отца, почти боготворила его. Никакие разочарования, никакие сердечные надрывы не были властны изменить ее чувства к нему. Ей, по-видимому, сообщили, что Отто умирает, и она прилетела, пока не поздно, чтобы помириться с ним.

Джорге широко улыбнулся. Краем уха он слышал, как бубнит Гарсиа, становясь все более крикливым, по Мере того как пунш развязывал его язык. Но теперь тот ПОЧТИ не досаждал ему – мелкое неудобство, не больше, крохотная неприятность, словно жужжание мухи на оконной раме.

Лили возвратилась, следовательно, игра продолжится. Он овладел и Магдаленой, и Лили – и Лили опять будет его. Джорге почувствовал вспышку возбуждения, кровь быстрее побежала в его венах, на затылке выступила испарина. Он облизал губы, неотрывно следя, как Лили идет по аэродрому к поджидавшей ее машине, не сознавая даже, что он наблюдает за ней.

Лили – возвратилась – и он возжелал ее так же сильно, как и прежде, захотел ее с неистовой жадностью, с какой жаждал всех хороших вещей в жизни, даже сильнее. Лили не купишь, как он покупает других женщин, ее надо завоевать, и от этого награда становилась несравнимо заманчивее. Но его не остановит ничто. Просто он с еще большей решимостью станет добиваться своего.

Джорге хотел получить Лили больше всего на свете. Л Джорге был таким человеком, который всегда добивался желаемого.

21

Вилла дремала в одуряющей жаре раннего вечера. Огненный шар солнца уже спускался в море, по жара не спадала. Она распространялась волнами от белой каменной дорожки, удерживая в воздухе сладко-дурманящие ароматы цветущих тропических кустарников, которыми была обсажена дорожка.

Лили чувствовала раскаленный камень через подошвы своих туфель и желала как можно скорее заменить их на пару резиновых шлепанцев, мечтала сбросить с себя шерстяные брюки и надеть просторный ситцевый сарафан. Но неудобство от неподходящей одежды не шло ни в какое сравнение с ее нервозностью и взвинченностью. Вот она и дома и скоро увидит отца. Этого она хотела больше всего, только ради этого и приехала сюда, а теперь, когда встреча уже неизбежна, ей хотелось почему-то оттянуть ее. В памяти вдруг ярко всплыли обстоятельства их расставания, годы разлуки усугубили взаимное непонимание. Но не только это пугало ее во встрече с отцом, а сознание того, что скоро она столкнется с реальностью не в воображении, а своими глазами увидит его больного и все разрушительные последствия его недуга. И тогда не останется места даже для малейшей надежды: ничего, кроме необходимости примириться с неизбежностью утраты.

Местный мальчик с ее чемоданом шел вслед за ней шагах в двух. Лили взглянула на него: улыбающееся смуглое лицо становилось все серьезнее по мере приближения к вилле, как будто невидимая тень в ярком предвечернем свете предвещала здесь неизбежную смерть. Лили Брандт, дочь бывшего офицера немецкой армии, внучка Винсенте Кордоба, политика и землевладельца. В ее жилах текла кровь аристократов двух цивилизаций. Благородное происхождение обязывало обуздывать свои слабости. Она обязана это сделать и ради самой себя.

Лили поднялась по невысоким ступенькам и широко растворила слегка приоткрытую дверь.

– Привет! – крикнула она. – Вот и я!

Ее уверенный и ровный голос повис в воздухе как полуденная жара. А потом резко отдернулась занавеска, отделявшая кухню, и оттуда выскочила Петси с распростертыми объятиями, с радостной улыбкой на живом коричневом лице, не зная смеяться ей или плакать.

– Мисс Лили! О, мисс Лили! Слава Богу – это вы!

– Петси! – Лили обняла ее, чувствуя, как полные груди вмялись при ее прикосновении подобно перезрелым дыням. От няни, от ее теплой смуглой кожи исходил привычный запах, который она запомнила с детских лет. – Так рада видеть тебя!

– А я вас, мисс Лили! О, как я рада, как я рада! У Петси, которая крепко прижимала к себе Лили, из глаз покатились слезы.

– Лили, – кратко, но с оттенком неодобрения, произнес голос с легким немецким акцентом. – Значит, ты добралась благополучно.

Лили еще раз сжала Петси и повернулась к Ингрид, как всегда невозмутимой.

– Привет, Ингрид. – Она быстро чмокнула ее в обе щеки, но без теплоты, которую выказала, приветствуя Петси: та все еще топталась рядом, вытирая кончиком фартука слезы.

– Спасибо, Петси, вы свободны, – распорядилась Ингрид, отпуская негритянку. Потом повернулась к мальчику, который в нерешительности стоял в дверях.

– Отнеси, пожалуйста, вещи мисс Лили наверх, Кэмми. Ты знаешь, в какую комнату.

– В мою прежнюю комнату? – Лили вдруг ужасно испугалась, что Ингрид все переменила в ее отсутствие – ей очень бы не хотелось этого.

– Конечно, – живо отозвалась Ингрид. – Ну, думаю, что тебе не терпится принять душ и переодеться.

– Да… но прежде я хочу увидеть папу. Где он?

– Он в гостиной. – Ингрид предостерегающе подняла руку, чтобы остановить Лили, которая направилась было туда. – Должна сразу предупредить тебя – он действительно сильно болен. Пожалуйста, не говори и не делай ничего такого, что расстроило бы его.

– Понятное дело! – резко отозвалась Лили. – Неужели я стану это делать.

– Его бы шокировало…

Лили не стала дальше слушать Ингрид и торопливо прошла мимо в направлении гостиной. Когда она его увидела, шаги ее невольно замедлились. Несмотря на все свои страхи и на то, что она ждала всего, чего угодно, то, что она увидела, все-таки поразило ее.

Отто полулежал на подушках в раскладном кресле, одетый в голубую шелковую рубашку и полотняные брюки. Но даже в полусидячем положении одежда висела на нем, и Лили показалось, что он совсем высох и стал тенью былого Отто. Когда-то сильное и красивое лицо осунулось, выглядело болезненным, на бледной коже ярко выделялся синевато-багровый шрам.

Лили замерла от ужаса, но любовь и беспокойство взяли верх, она подбежала к отцу, обхватив его руками, поцеловала в щеку, почувствовала, какая она холодная.

– Папа… О, папа!

– Лили… любимая! – Его голос дрогнул.

Они расплакались оба, потом Лили присела на корточки, держа его руки в своих.

– Папа, какой ты хороший!

– Что ты, – сказал он печально. – Из меня получился ужасный родитель. Спроси Ингрид. – Он сделал движение рукой в сторону жены, которая прошла за Лили в гостиную, но остановилась поодаль, давая возможность Лили побыть с отцом наедине.

– Я вижу, что болезнь не мешает тебе наслаждаться вином, – заметила Лили, кивнув в сторону бокала возле его локтя и беря легкий и шутливый тон.

– Не мешает. Слава Богу, я еще могу пропустить стаканчик! – вздохнул он. – Ах, Лили, до чего я докатился! Я всегда думал, что умру сразу. Не ожидал, что со мной произойдет такое.

– Не говори так, папа. Ты не умрешь!

– Увы, Лили. От этого не уйти. – Он произнес это в философском тоне, и она не сумела возразить ему. Все мысли о том, как заставить его усиленно лечиться, вылетели у нее из головы. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять: слишком поздно.

– Ну… хорошо ли ты долетела? – спросил он.

– Да… прекрасно. – Такие вопросы не имели никакого значения, но они, по крайней мере, сглаживали неловкость момента.

– А как тебе удалось так быстро договориться об отлучке с работы?

– Мне положен отпуск, и я просто сказала, что беру его. Меня заменят. В этом нет проблем.

– Хорошо. А воздушное такси встретило тебя в Барбадосе?

– Да, новый пилот. Он показался мне приятным.

– Тогда все в порядке. Я не хочу, чтобы ты… – Он замолчал. Ему так много надо было сказать ей, но не сразу: к тому же он уже чувствовал себя очень уставшим.

– Папа, – сказала она, читая его мысли. – Если ты беспокоишься о моих встречах с Джорге, то напрасно. Между нами давным-давно все кончено. Теперь я повзрослела и поумнела.

Тени вокруг его глаз сгустились.

– Разве это меняет дело?

– Да, – твердо произнесла Лили. – Тогда я была неопытной. Я не знала того… – что мне известно теперь.

– Лили. – Его пальцы, походившие теперь на когти – настолько они исхудали, – сжали ее руку. – Ты по-прежнему мало что знаешь. Нам надо поговорить…

Возбуждение в его голосе встревожило Лили. Оно не осталось незамеченным и Ингрид.

– Отто, не сейчас, – вмешалась она. – Лили надо с дороги принять ванну, переодеться во что-то легкое, а тебе надо отдохнуть.

– Ради всех святых! Я только и делаю, что отдыхаю! Но мне это совсем не помогает.

– Сегодня ты уже перенапрягся, – твердо заявила Ингрид, не сдаваясь. – Ты волновался из-за Лили – не отрицай, потому что я знаю. Ну вот, она здесь, жива и здорова. Не случилось ни авиакатастрофы, ни угона самолета, ни задержек, ни встречи с Джорге. Ты можешь выпить еще стаканчик и расслабиться. Для откровенных разговоров по душам завтра будет сколько угодно времени.

– Папа, Ингрид права.

Лили поцеловала его руки и выпустила их, поднимаясь.

– Я приехала сюда, по крайней мере, на две недели, а будет необходимо – задержусь и еще. Видишь, времени у нас – хоть отбавляй.

Произнося эти слова, она уже знала, что это неправда. Их время может оказаться чрезвычайно ограниченным. Но один день вряд ли что-нибудь изменит.

– Увижу тебя за ужином… или раньше, если я управлюсь, а ты не будешь отдыхать. Ужин по-прежнему в восемь?

– Конечно. Здесь ничего не меняется. – Он имел в виду – и Лили это поняла – не только время приемов пищи.

Она улыбнулась ему, скрыв переполнившие ее эмоции за маской невозмутимости.

– Береги себя. И никаких безумств – когда меня нет поблизости!

Отто устало улыбнулся ее шутке. Малейшее движение стоило ему теперь больших усилий.

– Даю тебе слово, любимая.

Когда Гарсиа удалился на свой катер, стоявший на якоре у причала, Джорге по взлетной полосе направился к домику, где размещалась контора «Эр перпетуа». Он надеялся, что новый пилот все еще там, но летчик уже ушел. В конторе, однако, находился Мануэль, листал бумаги. Он, ухмыляясь, взглянул на вошедшего Джорге.

– Все идет гладко? – с ходу спросил Джорге.

– Ать-два, никаких проблем.

– Хорошо. – Джорге взял в руки бланк, посмотрел на него, положил обратно. – Вижу, пассажира встретил новый пилот.

– Так точно. – Ухмылка Мануэля стала шире. Он знал, что за пассажир прилетел и что это означало для Джорге, но ничего не сказал. Его не касалось, чего Джорге добивался от дочери старика, как и от прочих женщин, хотя его иногда забавляла эта слабость Джорге; он восхищался – и завидовал – многим его победам. Джорге все еще умел подойти к дамам, а следовать его примеру Мануэль не надеялся, хотя был на десять лет его моложе. У Джорге были повадки охотника на крупную дичь, который бьет наповал, и у бедняг было не больше шансов устоять, чем у хромого льва, попавшего на мушку крупнокалиберного ружья. Ну, что же, успехов ему!

– Как новый пилот? – спросил Джорге. – Задавал ли еще какие вопросы?

– Нет, но сегодня я его и не видел. Он летал за дочерью старика, а я…

– Да, – прервал его Джорге. – Знаю, чем ты занимался. Приглядывай за ним, Мануэль. Сразу же сообщи мне, если появится что-то важное.

– Угу, будет сделано.

– Я пошел. И так потратил уйму времени с этим ослом Гарсиа. Иду домой.

Но домой он не пошел, вернее, пошел, но не намеревался надолго оставаться там. Он собирался посетить виллу и возобновить свои связи с Лили. И оба, он и Мануэль, мимо которого ничто не проходило, знали об этом.

– Отто, неужели ты хочешь рассказать ей все о семье Санчес, даже и о своих деловых связях с этой семьей? – спросила Ингрид.

Лили была наверху, а по доносившемуся урчанию в водопроводных трубах можно было догадаться, что она принимает душ или ванну.

Отто перевел уставший взгляд на лицо Ингрид, и она содрогнулась, видя его явное бессилие.

– Да, Ингрид, думаю, я это сделаю. Не хочу, чтобы она что-то обнаружила, когда меня не станет и я не смогу дать ей нужные объяснения. К тому же будет лучше для ее собственной безопасности, если она все узнает сейчас. Лили упрямая, а ты знаешь, что представляет собой Джорге и другие. Они могут сделать все что угодно, если заподозрят опасность. Она должна знать, что они ни перед чем не остановятся…

Ингрид покорно кивнула. Возможно, он прав. И, по крайней мере, это может привести к тому, что Лили уедет и никогда больше не вернется в Мандрепору. Ингрид всем сердцем надеялась, что так оно и будет – и не только в силу причин, которые имел в виду Отто. Каждая встреча с Лили была для нее очень неприятной. Лили – так потрясающе похожая на Магдалену – опять напоминала ей, причиняя острую боль, о непрожитых годах жизни с Отто, которые были украдены у нее.

Обида захлестнула Ингрид при мысли об этом. Она ждала его в Германии в течение всех долгих лет войны, молилась, чтобы он остался невредимым. Пережила разрушение своего дома, гибель его дома от бомбежек, убеждала себя быть отважной. Их дома превратились в кучи щебня и мусора. Пока Отто оставался живым, она могла еще мириться с этим. Каждую ночь, ложась спать, она засовывала под подушку в качестве талисмана кольцо, которым она была помолвлена с ним, страстно мечта о дне, когда война, наконец, закончится, он возвратится, наденет это кольцо ей на руку в кирхе, и она никогда больше не снимет его с пальца – кольцо, которое будет означать, что она стала его женой.

Но все пошло наперекосяк: вместо того чтобы выйти победительницей, Германия оказалась униженной, Отто не вернулся домой триумфатором, а бежал в Южную Америку. Но и тогда она с нетерпением ждала, что он вызовет ее к себе, и не дождалась. Наконец до нее дошли ошеломляющие новости. Отто познакомился с венесуэльской девушкой – дочерью человека, который помогал ему в побеге, и полюбил ее. Известие просто убило Ингрид. Она отказывалась верить, что Отто мог так поступить с ней после всего, что было между ними. В тот день, когда до нее дошла эта новость с его женитьбе, она хотела покончить с собой. Потом на месте горя стало зарождаться исцеляющее чувство гнева, в ней вспыхнула яростная ненависть к женщине, которая отбила у нее любимого человека. Пусть она молода и красива, думала Ингрид, пусть она околдовала его, одинокого, в чужой стране, она все равно не сможет дать ему настоящего счастья. Когда-нибудь она надоест ему, и вот тогда Ингрид не упустит своего.

На деле получилось не совсем так. Когда месяцы стали растягиваться в годы, Ингрид надоело тратить свою жизнь впустую. Она познакомилась с МОЛОДЫМ врачом, и хотя он не мог заменить ей Отто, она все же решилась принять его предложение и выйти за него замуж. Любопытно, что когда она услышала о смерти Магдалены, то не почувствовала ничего, кроме чувства сожаления о зря потерянных годах. Теперь она была вполне счастлива в супружеской жизни, а то, что Отто остался один, – ну и что? Получил по заслугам.

Только через десять лет она опять подумала всерьез об Отто. Ее муж погиб в автомобильной катастрофе и однажды, упаковывая вещи, чтобы переехать на квартиру поменьше, она наткнулась на кольцо, надетое ей Отто на помолвке, и это всколыхнуло в ней воспоминания и тоску о прошлом. Ингрид вдруг ужасно захотелось увидеть Отто опять, каждый день без него казался ей невыносимым днем, и это после стольких упущенных лет! Она написала ему письмо, он ответил, пригласил на Мандрепору. Она поехала, исполненная надежд и мечтаний, как в юные годы, и когда снова увидела Отто, поняла, что никогда не переставала любить его.

Они поженились, и Ингрид так и не вернулась больше в Германию. Так что, в конце концов, она чудесным образом получила все, чего хотела. В ее теле осталась лишь одна заноза, существовал только одни человек, который мешал ей забыть о годах унижения и муки. Этим человеком была Лили.

Все утверждали, что Лили – вылитая мать, и Ингрид была уверена, что, когда Отто смотрел на дочь, он видел Магдалену. Ингрид возмущала избалованность Лили: Отто как будто хотел перенести на дочь всю свою любовь, которую он не растратил с Магдаленой. Ингрид отчаянно ревновала – к теплоте их отношений, к молодости и живости Лили, что, казалось ей, издевательски подчеркивало ее собственную погубленную юность и постоянно напоминало о женщине, которая похитила то, что должно было стать лучшими годами жизни Ингрид.

Ома лишь обрадовалась, когда Лили уехала в Нью-Йорк, ХОТЯ к стыду своему и знала, что это причиняет Отто горе. Наконец Отто принадлежал ей одной, только ей, и призраки прошлого исчезли. Но эти счастливые денечки проскочили слишком быстро. Вмешалась жестокая судьба. Скоро она опять потеряет Отто, теперь навсегда. И вот Лили возвратилась, чтобы на тот небольшой остаток времени, что у них остался, отбросить, пусть и очаровательную, тень.

Ингрид подошла к Отто, остановилась за креслом, положила по-хозяйски руки на его плечи, чувствуя через мягкий шелк рубашки выпирающие ключицы.

– С ней будет все в порядке, – успокаивающе произнесла она, прикоснувшись губами к его щеке, завидуя его любви и желая так же любить его дочь. – Она молодая и сильная. Больше этого не повторится.

– Видит Бог, я надеюсь, что ты права, – произнес Отто, и оба они поняли, что говорили не только о связи Лили с Джорге, но и о других вещах, которые перенести еще труднее и которые давно уже должны были затеряться в далеком прошлом.

* * *

Ги де Савиньи ужинал один – простое блюдо из рыбы и манго, которое приготовила ему служанка. Поужинав, он сложил грязные тарелки в раковину, открыл еще одну баночку легкого пива и вышел с ней на террасу. Над пальмовыми ветвями поднялась луна, такая огромная и яркая, что по освещению ночь почти не уступала дню, а все еще перегретый воздух был насыщен музыкальным гулом тысяч москитов и трещанием кузнечиков в траве под верандой.

Ги подтащил кресло, чтобы сесть лицом к саду, и удобно растянулся в нем, положив ноги на перила веранды. Надо, подумал он, написать несколько писем домой, но его не тянуло этим заниматься. Из головы не выходили события сегодняшнего дня.

Все еще не верилось, что ему так повезло и он познакомился с дочерью Отто… завязал с ней почти приятельские отношения. Конечно, может быть это была простая любезность, когда она приглашала его на виллу. Но что бы она ни имела в виду, она его пригласила, и Ги не собирался пропускать такую возможность. Он хотел сам увидеть все реликвии, о которых рассказывал ему Билл. Тогда он точно убедится в том, что Отто Брандт является Отто фон Райнгардом.

Эту возможность послало ему небо. Да и девушка тоже недурна собой. Тем более приятно. Совсем не такая, какой он представлял себе дочь старого нацистского преступника.

Ги неожиданно почувствовал некоторое сожаление. При других обстоятельствах он вполне бы мог увлечься ею. Он опять подумал о девушке, вспоминая ее живые привлекательные черты, ее голос и даже представив ее в своих объятиях. Очень жаль. Не часто его привлекали девушки так сильно, как эта. Но ничего не поделаешь – она дочь немца, и если немец окажется Отто фон Райнгардом, и говорить нечего. Она не захочет иметь с ним ничего общего, если он выдаст ее отца властям, но и он тоже не захочет иметь никакого отношения к плоти и крови нацистского чудовища, который предал смерти его отца, его дядю, а потом выкрал фамильные сокровища.

На какое-то мгновение Ги захотелось даже, чтобы немец оказался другим, не Отто фон Райнгардом. Но он резко одернул себя. Он ищет именно фон Райнгарда. Ищет давно, а фамильные сокровища хочет вернуть на их прежнее место.

И не позволит, чтобы этому помешали миловидное личико и пара красивых ножек.

Ужин на вилле закончился. Петси убрала со стола. Лили, Ингрид и Отто сидели в гостиной и разговаривали о том о сем.

Отто съел очень мало, без интереса потыкал вилкой в блюда, которые ставили перед ним на поднос, и Лили наблюдала за ним с состраданием. Она представляла себе, как трудно будет ей видеть его больным, но в действительности все оказалось гораздо хуже. Было бы легче снести это зрелище, думала она, если бы раньше он не был таким сильным. А теперь контраст получался слишком разительным, просто надрывалось сердце видеть железную волю, все еще заметную в совершенно одряхлевшем теле. У Лили слезы навертывались на глаза. Она отвернулась и увидела между ставнями веранды силуэт высокого человека. Она ахнула, и в тот же момент Ингрид заговорила, слегка повысив ГОЛОС С оттенком неприязни.

– Джорге! Какой сюрприз!

– Разве? – раздался насмешливый выговор нараспев, который Лили так хорошо запомнила. Голос, который она слышала в своих грезах.

Он вошел в салон ленивой, грациозной походкой, в которой было что-то кошачье. Свет от люстры подчеркнул рельефно черты его лица – он выглядел старше, развратнее и еще опаснее, чем всегда.

– Я слышал, что приехала Лили, – заметил он. – И заскочил взглянуть на нее.

– Тебе этого не следовало делать. – Отто подался вперед в своем кресле, гнев и тревога придали ему некоторую силу. – Лили не желает тебя видеть. Ты знаешь об этом.

– Не волнуйся, папа. Не беспокойся за меня. – Лили поднялась со своего места и стала за ним, мягко положив руки на его плечи. – Я польщена, Джорге, что ты потрудился прийти, но, как сказал папа, делать этого не стоило. Я действительно не хочу тебя видеть.

Джорге равнодушно пожал плечами.

– Жаль слышать это, Лили, – произнес он с той же показной распевностью. – Я считал, мы что-то значим друг для друга.

– Что ты хочешь этим сказать? Он посмотрел в сторону Отто.

– Несомненно, здесь должны произойти перемены. Нам придется обсудить, как организовать дела по-новому.

Лили просто задохнулась от жестокости этих слов, но Ингрид тут же вскочила на ноги и гневно подошла к Джорге вплотную.

– Как ты смеешь? – гневно выкрикнула она. – Как ты смеешь врываться сюда без приглашения и так расстраивать Отто?

Джорге вроде бы и улыбался, но его лицо при этом оставалось невозмутимым.

– Рано или поздно с фактами придется считаться, нравится вам это или нет.

– Но сейчас для этого не время и не место. Думаю, будет лучше, если ты уйдешь, Джорге.

Джорге пожал плечами.

– Как желаете. Это ваш дом – пока что. Мне только жаль, что вы показали себя такими негостеприимными к старому другу и деловому партнеру. Но пусть будет по-вашему. Лили, скоро я поговорю с тобой наедине.

– Неужели ты не можешь понять, Джорге, что мне нечего тебе сказать? – Лили возмутило его высокомерие и полное неуважение к отцу. Ей было стыдно, что она допустила его в свою жизнь. – Ингрид говорила и от моего имени. Я приехала в Мандрепору, потому что заболел папа. Это – единственная причина. И я была бы признательна, если ты оставишь в покое его… и меня.

Джорге хрипло рассмеялся, его голосовые связки были изнурены обилием бесшабашных вечеринок и выкуренных сигар.

– Моя дорогая Лили, ты всегда прекрасна – особенно когда сердишься. Этот пламень – неотразим! Я жду с нетерпением, когда бизнес начну вести с тобой.

Он двинулся, вышел из освещенного люстрой круга, артист, который знал, что он прекрасно отыграл сцену ухода, и не желал портить впечатление продолжением диалога. Лили не успела ответить ему в той же броской манере – мгла поглотила его.

– Какая свинья – что он себе позволяет! – кипятилась Ингрид. Лили не вспомнила, что она когда-либо видела мачеху так вышедшей из себя, обычно та сохраняла безупречное спокойствие и выдержку. – Он никого и ничто не уважает. Когда-нибудь найдется человек, который продырявит его, как это сделали с его отцом – прострелит насквозь – он это вполне заслужил.

– Ингрид, пожалуйста, не надо. – Отто произнес это натянутым голосом: ладонями Лили чувствовала напряжение в жесткой линии его плеч. – Перестань об этом, а? Пусть его приход не испортит первого вечера Лили после возвращения.

– Он уже испортил его.

– Нет, пока нет. – Теперь, когда Джорге ушел, Лили почувствовала свою слабость и нестойкость в отношениях с ним, но ради отца решила не показывать, насколько она этим расстроена. – Меня возмутили его слова, но, по крайней мере, я увидела его и должна признаться, что раньше с ужасом думала об этой встрече. А теперь – ну, что же, все позади, не так ли? Худшее пройдено.

– Лили, – Отто потянул ее за руку, заставив обойти вокруг кресла и встать перед ним. – Не думаю, что все осталось позади. Ты слышала, что он сказал. Он хочет поговорить с тобой наедине.

– Одна я с ним не останусь. И точка.

– Любимая, не все так просто. Ты знаешь, что из себя представляет Джорге. Он добьется своего не мытьём, так катаньем. Ясно, что легко ты от него не отделаешься. Это не в его характере. С другой стороны… ну, ты слышала, что он сказал.

Он замолчал, совсем обессилев.

Лили встала на колени рядом с креслом.

– Папа, что он хотел этим сказать?

– Хватит, Лили, – живо вмешалась Ингрид. – Твой отец очень устал. Я не допущу, чтобы он расстроился еще больше.

– Все в порядке, – вставил Отто. – Мне уже лучше, Ингрид. Лили должна знать правду о Мандрепоре… и о Джорге, и о других.

– Но не сегодня. Для тебя, Отто, и так это слишком большая нагрузка. Давайте отложим на завтра. А сейчас я позову Бейзила и велю ему уложить тебя в постель. – Она говорила быстро, почти назидательным тоном, и когда она заторопилась из салона в поисках Бейзила, Отто беспомощно поднял руки, которые тут же упали на колени, покачал головой, глядя на Лили и пытаясь кисло шутить.

– Видишь, до чего дошло, Лили? Отто фон Райнгард вынужден поступать так, как велит ему женщина! – Слова выговорились невнятно по причине усталости или от воздействия лекарств, которые он только что принял. Лили озадаченно посмотрела на него.

– Что ты сказал?

– Ингрид командует мною без зазрения совести.

– Нет… я не о том. Ты сказал Отто фон… что-то такое… ну, во всяком случае, не Брандт.

– Разве? – Сетуя, что он проговорился, Отто сослался на расслабляющее воздействие лекарств и тем замял свою оплошность. – А, это старая родовая фамилия. Ребенком я носил ее. Но уже не вспоминал многие годы…

– О, папа! – Лицо Лили приняло выражение любви и сострадания. – Я собиралась спросить тебя, пока Ингрид нет в комнате, что же такое тут у вас творится, но, наверное, она права. Сегодня ты уже очень устал. Да что там, завтра же ведь я тоже буду здесь, и ты сможешь рассказать мне все, что захочешь.

– Да, Лили, да. Должен сознаться, что сейчас я чувствую себя не очень…

Дверь отворилась, и в салон ворвалась Ингрид, за которой еле поспевал верный Бейзил.

– Он пришел, Отто. Теперь ты хорошенько поспи, а я займу Лили, – заявила она.

– Да, да. Очень хорошо. Тогда спокойной ночи, дорогая. И – несмотря ни на что – приятно видеть тебя дома!

Он коснулся губами ее щеки. Лили отошла в сторону, испытывая чувство острого сожаления, и наблюдала, как Бейзил поднимает его как ребенка из кресла и помогает выйти из комнаты.

– Я и подумать не могла, что он болеет так сильно, – задумчиво сказала она Ингрид, когда те отошли на достаточно большое расстояние. – Это ужасно. Вам бы следовало сообщить мне пораньше.

– Я уже говорила тебе: он этого не хотел. – Ингрид налила себе новую чашку кофе. Лицо ее оставалось удивительно спокойным. – А теперь, когда сюда заявился Джорге и устроил тут скандал, думаю, тебе понятно почему.

Лили охватило чувство вины: она знала, что ее прошлое поведение тоже послужило причиной сегодняшнего инцидента. Но сверх этого было что-то и еще, что-то такое, чего она не понимала.

– Что именно папа хочет рассказать мне? – спросила она.

Некоторое время Ингрид хранила молчание, и Лили видела, как она раздумывает: отвечать ли ей, взвешивая «за» и «против». Потом та покачала головой.

– Нет, Лили, это он должен рассказать сам, когда отдохнет. Это не мой дом – меня все это совершенно не касается.

– Но ты же его жена. Тебе должно быть известно, о чем идет речь.

– Да, мне известно. Но все равно, меня это не касается. Это связано с делами, которые появились задолго ДО моего приезда на Мандрепору и имеют отношение ТОЛЬКО к тебе и к нему.

– Предположим, что он недостаточно восстановит силы пли разум его недостаточно просветлеет ни до завтра, ни до послезавтра? Допустим, что он так и не сможет рассказать мне об этом?

– Если такое случится, я сделаю это вместо него. Но сначала он должен попытаться рассказать это сам. – Ингрид произнесла это решительным тоном, и Лили поняла, что больше приставать бесполезно.

– Ингрид, – обратилась к ней Лили. – Ты не обидишься, если я тоже пойду лягу? Я и сама очень устала. У меня сегодня тоже тяжелый день.

Она не добавила, что ей не хочется засиживаться здесь, вести пустячные разговоры с женой своего отца, что в ее присутствии она чувствует себя неловко и поэтому хотела бы остаться одна.

– Конечно, не обижусь, – ответила Ингрид. – Я привыкаю проводить вечера в одиночестве, что, может быть, и неплохо, если в будущем меня все равно ждет именно такая доля.

Лили ничего не могла придумать, что ответить на это. Она подошла к ней, поцеловала мачеху в щеку с гораздо большей теплотой, чем обычно. Ингрид хотя бы окружила отца уютом и покоем в последние годы его жизни. Лили знала, что уже за это она будет ей вечно признательна.

В ее комнате ничего не изменилось. Лили разделась при лунном свете, который ярким потоком вливался в незакрытые ставнями окна, взобралась на кровать на четырех стойках, поправила сетку от москитов, которая ниспадала с балдахина, образуя внутри божественную прохладу.

Ребенком она любила эту кровать, которая как будто сошла со страниц книги сказок. Для нее кровать представляла собой то заколдованный замок, то таинственный остров, то пиратский бриг. Здесь сосредоточивался весь мир одинокого невинного ребенка, здесь никто не мешал ей мечтать, воображать себя кем-либо, изливать свою душу. Но здесь ей приходилось плакать – по матери, а много лет спустя из-за Джорге, который закрутил ее, а потом обманул; и теперь, когда она была так возбуждена, почему-то наиболее ярко всплывали перед нею именно эти, печальные воспоминания.

Лили подтянула тонкую батистовую простыню до груди, положила поверх нее руки и закрыла глаза. Но сон не шел, как не приходил он каждую ночь с тех пор, как она получила письмо от Джози. А перед глазами опять проносилась сцена, которая разыгралась сегодня на первом этаже, она повторялась снова и снова, словно кинокадры, которые прокручивают много раз подряд.

Зачем Джорге надо было приходить сегодня вечером? – спрашивала она себя. Она разволновалась и разогнала сон окончательно. Почему бы ему не оставить ее в покое? Но такое поведение несвойственно Джорге. Он старался ухватить то, что считал выгодным для себя, ведя свою излюбленную игру – перемежая скотскую жестокость с опьяняющей лестью, пока жертва не превращалась в подобие куклы в руках опытного кукольника. Джорге целиком выкладывался, чтобы получить желаемое… он добивался и ее. Нет… не совсем правильно. Он не хотел ее… он хотел просто попользоваться ею, чтобы ублажить свою похоть и тщеславие, а потом отбросить, когда ему заблагорассудится. Она знала эту его черту, ненавидела его за нее, и все же ее неотразимо влекло к нему так же, как и прежде. Несколько лет назад она знала, что поступает неправильно, но не могла остановиться. Но тогда она была молодая, впечатлительная, романтически настроенная и не знала столько, сколько знает теперь. Она не должна слишком сильно винить себя. Даже теперь, когда Лили стала старше и мудрее, она больше всего боялась, что не сможет сопротивляться и позволит, чтобы все началось сначала. Джорге послала ей сама судьба. В этом она убедила себя, когда ей было шестнадцать лет. И эта мысль звучала музыкой в ее сознании. Она не знала, что происходило раньше и что произойдет потом. А если бы она и знала… было бы это… могло бы это быть иначе? Лили не знала. Она знала только одно, что даже теперь, лежа без сна на своей прежней кровати, она незримо чувствовала присутствие Джорге – порочного, но вместе с тем обладающего мощным животным магнетизмом, – он занимал все ее мысли, превращая опять в такую же игрушку, какой она была для него прежде.

22

Ей было шестнадцать лет, когда все это началось, и она уже проучилась почти восемь лет в школе монастыря Пресвятой Богородицы в Каракасе.

Вначале она бунтовала, тосковала по дому и ненавидела монастырскую школу. Потом постепенно дело наладилось. Она узнала, что монашки готовы почти все простить такой шустрой и умной девочке, как она, а ее едкий смех понравился других школьницам. Лили, которая до этого всегда была одна, нашла в общении удовольствие и даже привязанность.

Подружку звали Розина: серьезная и прилежная девочка, она была противоположностью Лили. В течение двух академических лет они вместе проводили свободное время, гуляли по территории монастырского сада, обняв друг друга за талию, делились секретами. Раз или два они даже поцеловались, гладили друг друга, но страстные прикосновения не приносили удовольствия Лили. Это портило чистоту дружбы, считала она, пробуждая в ней не только чувство вины, но и разочарование – пустые чувства, поскольку она ничего не вкладывала в такие отношения. Она стала избегать Розину, которая, напротив, бегала за Лили как послушная собачонка. На месте Розины появились другие подруги, с которыми можно было похохотать и пуститься на различные проделки. Волновавшие ее прежде какие-то неясные желания у Лили притупились, она снова стала веселой и жизнерадостной девушкой.

Однако хотя ей теперь и нравилась школа, все-таки больше она любила длинные летние каникулы, когда возвращалась домой, в Мандрепору. И то лето, когда ей исполнилось шестнадцать лет, не было исключением. Ее сердце ликовало от предвкушения радости, когда небольшой самолет, посланный за ней отцом, пролетал над синим морем, усыпанным мелкими островками. Как ни странно, Джорге совсем не приходил ей на ум. За последние десять лет она почти не видела его, хотя иногда встречалась на острове с дядей Фернандо, с Фабио, братом Джорге, которые останавливались в пряничном домике и вели дела с ее отцом. Лили как-то спросила отца о такой перемене, что он просто пожал плечами.

– У Джорге дела в других местах. – И если его глаза и потемнели при этих словах, то Лили не заметила этого. Через некоторое время она перестала удивляться, хотя не забывала его совсем.

Когда она однажды выпрыгнула из своего маленького воздушного такси на залитую солнцем посадочную полосу и увидела высокого черноволосого мужчину, одетого в белый костюм, который вылезал из небольшого самолета, стоявшего на траве, она не узнала его. Потом он глянул в ее сторону и помахал – сердце у нее замерло. Это был Джорге!

Мгновенно всплыли все полузабытые грезы, как будто она лелеяла их только вчера. Правда теперь все смягчалось пониманием того, насколько глупым было ее детское желание польстить ему. И Лили, уже девушке, было неловко за себя в пятилетнем возрасте и за свои теперешние чувства, пробудившиеся при первом взгляде на него. Она помахала ему в ответ, и он по траве подошел к ней.

– Лили! Вы ведь Лили, так? Ни за что бы не узнал, если бы ваш отец не сказал мне, что сегодня вас ждут дома. Вы очень выросли!

Черные глаза ощупывали, оценивали ее, он не старался скрыть, что ему понравилось то, что он увидел.

– Надеюсь, что я действительно подросла, поскольку последний раз, когда я вас видела, мне было всего пять лет! – ответила она, смеясь.

– Вы и тогда были красавицей, – отозвался он, – но теперь просто обворожительны.

Лили покраснела от удовольствия. Она откинула волосы со лба, заправив их за уши. Солнце сверкало на золотых браслетах, которые когда-то носила ее мать и которые дочь теперь надевала всегда, когда не была в школьной форме.

– Это ваш аэроплан? – спросила она.

– «Бич»? Мой.

– «Бич»?

– Сокращенно от «Бичкрафт Бэрон». Моя последняя игрушка. Вам он нравится?

– Смотрится великолепно. – И действительно, он напоминал стройную птицу, сверкающую белизной на фоне необъятного голубого неба и сочной зеленой травы.

– Сейчас я улетаю во Флориду, но через несколько дней возвращусь, и тогда мы полетаем вместе. Хотите полетать со мной?

– О, конечно!

– Хорошо. – Джорге взял ее руку и, поднеся к губам, поцеловал пальчики в латиноамериканской экстравагантной манере с подчеркнутой аффектацией чувств, в то время как его глаза – страстные, намекающие – искали ее взгляд. Потом он опустил ее руку, улыбнулся и пошел по траве туда, где стоял его аэроплан.

Лили наблюдала за ним, замирая от возбуждения. До этого с ней никто не говорил так, никто не целовал руку, не смотрел на нее таким ищущим, многозначительным взглядом.

Восхитительное, пьянящее ощущение, что ее ждет что-то новое и прекрасное, сохранялось у нее в машине, которая везла ее на виллу, и делало ее возвращение домой еще более необычным, чем всегда, сглаживая ревнивое чувство, что ее отец теперь не всецело принадлежит только ей одной.

Год назад Отто снова женился, и назойливое присутствие новой жены Ингрид, которую, по его словам, отец знал еще много лет назад в Германии, омрачало радость Лили от возвращения на Мандрепору. Ради отца она усиленно старалась подружиться с Ингрид. Она знала, что после смерти матери он испытывал чувство одиночества, и радовалась, что теперь он останется не один, когда она уезжает в школу. Но, несмотря на все это, она недолюбливала Ингрид, занявшую место ее матери. А когда однажды Лили увидела, что Ингрид надела брошь, когда-то принадлежавшую Магдалене, ее неприязнь усилилась. С этого дня Лили стала носить браслеты Магдалены – небольшой жест протеста – с тем, чтобы сохранить духовное присутствие матери, которую она почти не помнила.

Однако в настоящий момент Лили была настолько счастливой, что никто не мог испортить ее радость возвращения домой.

– На взлетной полосе я встретилась с Джорге, – сообщила она вечером того дня, когда все сидели в гостиной. Перед ними стояли прохладительные напитки, над головой жужжали вентиляторы, бессильные победить несносную жару.

Мягкие сумерки скрыли, как упрямо сжались скулы Отто.

– Ах… Джорге. Понятно.

– Я думала, что делами здесь заправляет теперь Фабио.

– Фабио слишком мягок, – объяснил Отто. – Он начал слишком много пить – наследственный порок, как я думаю, в семье Санчес все чересчур много пьют, – и дела у Фабио совсем расклеились.

– А у Джорге, конечно, дела пошли, – едко вставила Ингрид. Как и всегда, голос ее звучал с необычайной мягкостью, но Лили не могла не заметить подспудный сарказм, и прежняя неприязнь опять вспыхнула в ней.

– Во всяком случае, приятно увидеть его вновь. Это напомнило мне дни, когда была жива мама, – продолжала она, искоса взглянув на Ингрид и почувствовав удовольствие от того, что на лице той проступили два пятна.

– Те дни миновали, Лили, – живо отозвался Отто. Теперь наступила очередь Лили покраснеть от стыда за свою детскую попытку уколоть Ингрид.

– Но это были славные дни, не правда ли? – воскликнула она с вызовом.

– Это было очень давно, – твердо сказал Отто. – А теперь расскажи мне, чему тебя учили в школе в течение этого полугодия.

Разговор продолжался, но радостная атмосфера вечера нарушилась, и Лили толком не поняла, как и почему это произошло.

Джорге возвратился на Мандрепору через несколько дней. Лили встретила его с отцом, когда они выходили из комнаты, которую Отто называл своим кабинетом.

– А вот и наша принцесса! – воскликнул Джорге, глядя на нее так, что ее пульс забился сильнее. – Отто, вы очень счастливый человек, у вас такая очаровательная дочь.

– Да, спасибо, я знаю, – ответил Отто довольно сдержанно.

– Я обещал покатать ее на самолете, – продолжал Джорге, встретившись с ней взглядом. – Что, если завтра в четыре, Лили?

Лицо Отто потемнело.

– Не уверен, что ей это нужно.

– Ах, папа, пожалуйста! – взмолилась Лили. – Джорге позаботится обо мне, не правда ли, Джорге?

– Конечно.

Отто немного смягчился.

– Ладно, Лили, раз ты уже настроилась, – произнес он со вздохом. – Но, Джорге, чтобы до наступления темноты она была дома.

Джорге улыбнулся и ничего не сказал.

Лили думала, что это будет короткий увеселительный полет, но к ее удивлению, Джорге полетел на Сан-Винсент, скользя над сверкающей синей водой с восхитительным мастерством. Лили всегда нравилось летать, особенно в маленьких самолетах – воздушных такси, но сидя рядом с Джорге в носовой части «Бичкрафт Бэрон», она испытала совершенно новое впечатление. Джорге находился так близко, что порой ненамеренно касался ее, и запах его лосьона после бритья, разгоняемый вентилятором, возбуждал ее.

– Наверное, вы проголодались? – спросил он, когда они приземлились на острове Сен-Винсент. – Я заказал столик в ресторане. Но попозже. У нас есть еще время осмотреть достопримечательности.

– Вы хотите сказать… ужин? – спросила Лили с легкой тревогой. – Но я же обещала отцу, что вернусь…

– Вы вернетесь… ну, немного попозже, чем предполагалось. Не беспокойтесь об этом.

Лили не стала спорить. Ею овладело какое-то сумасшествие. Она знала, что отец сильно разгневается, но ей это стало безразлично. Ничто не имело значения, кроме желания быть с Джорге.

На аэродроме их ждала заказанная машина.

– Приходилось ли вам бывать раньше па Сен-Винсенте? – спросил Джорге, поворачивая машину на автостраду Ливард, которая шла на север вдоль западного побережья острова, так что коричневые песчаные заливы тянулись по одну сторону от нее, а холмистая сухопутная часть с тропическими лесами – по другую.

Лили покачала головой.

– У папы не хватало времени, чтобы взять меня с собой.

– Знаете, почему мне нравится Сен-Винсент? – спросил Джорге. – Из-за вулкана. Прошло уже больше шестидесяти лет с момента его последнего извержения, но когда-нибудь он опять оживет. – Его черные глаза сверкали.

– Вы любите опасности, правда? – спросила Лили.

– Идти навстречу опасностям значит оставаться живым, – ответил Джорге. – Да, мне это нравится. Так же, как и вам, моя юная принцесса. Я это чувствую.

Лили ничего не сказала. Она никогда об этом не думала, но теперь, после его слов, ей показалось, что Джорге открыл что-то, глубоко затаившееся в ней, чего не разглядел никто в ее зачарованном, уединенном мирке.

Через несколько миль к северу от Шатобелер дорога закончилась. Джорге остановил машину в том месте, откуда они могли полюбоваться видами на залив Пти Бордель.

– Я привезу вас еще раз сюда, когда у пас будет больше времени, – сказал он. – Тогда мы на лодке сплаваем на водопады Балеймо. Вода падает с вулканического обрыва. Огонь и вода, Лили… тоже очень волнующее зрелище.

Он взял ее руку в свою, обвил ее пальцами и как бы незаметно коснулся ее бедра. У Лили перехватило горло. Возбуждение от полета и близости Джорге и так уже сильно обострили ее чувства, а его прикосновение подействовало на нее как ток высокого напряжения. Он не сводил с Лили взгляда, продолжал ласкать, вызывая у нее все более острые ощущения. Она не думала, что такие легкие прикосновения могут дарить столько радости, и сидела, не двигаясь, почти не дыша.

Он поцеловал ее, потом отстранился и посмотрел на нее.

– Вы очаровательны, Лили, я так долго ждал этой встречи.

Счастье так и распирало ее. Казалось, все ее грезы сбываются.

Джорге пил мало.

– Мне надо благополучно доставить вас домой, – объяснил он. – Да и зачем мне сейчас вино. Я пьян от одного вашего присутствия.

Они полетели назад в бархатной темноте ночи, в черной воде под ними отражались звезды. И только когда они уже сели на посадочную полосу, Лили охватила тревога. Отец придет в ярость!

Отто просто взбесился.

– Где ты была, Лили? – строго спросил он. – Я же сказал тебе возвратиться до наступления темноты!

– Мы были на Сен-Винсенте. И какое ты имеешь право приказывать мне? Я уже не ребенок.

– Не ребенок. Но еще очень молода, чтобы находиться неизвестно где с Джорге. Он для тебя – неподходящая компания.

– Извини, папа, – мягко сказала она, стараясь не испортить впечатлений дня спорами и взаимными препирательствами. – Пожалуйста, не сердись. Я же вернулась, верно?

Отто грустно покачал головой, думая, что Лили слишком похожа на свою мать, а это не к добру. Магдалена тоже умела легко обвести его вокруг пальца.

– Ладно, давай забудем об этом. Но я не хочу, чтобы ты с ним встречалась снова, – предупредил он ее. – Да и вообще, завтра он улетает во Флориду, и я сомневаюсь, что он возвратится оттуда до окончания твоих каникул.

Лили ошеломило это сообщение. Джорге ничего не сказал ей об отъезде во Флориду. Все очарование дня растаяло, сердце Лили болезненно сжалось.

– Лили, звонил ваш кузен, – сообщила сестра Консепта. – Завтра он приезжает, чтобы пригласить вас на чай.

Пораженная Лили уставилась на монашку. У нее не было никакого кузена, тем более такого, который заехал бы к ней в школу и пригласил на чай. Наверное, произошла какая-то ошибка.

– Мой кузен? – непонимающе переспросила она.

– Ваш кузен Джорге Санчес. Что с вамп, дитя мое? Почему вы так смотрите? Вы не хотите принимать это приглашение?

Теперь сестра Консепта выглядела сбитой с толку. Девочки обычно приходили в восторг, когда кто-нибудь из родственников вызволял их на время из монастырской школы с ее строгостями.

– Ах… Джорге! – воскликнула Лили, изумленная и обрадованная. – Ах, да, сестра. Да, конечно, я пойду, – быстро произнесла она. Теперь ее радость не могла испортить даже осознание того, как рассердился бы отец, узнай он об этом.

Джорге явился за ней на следующий день, въехав во двор монастыря на ярко-красном «порше». Лили увидела, как он прибыл, из окна общежития, откуда она наблюдала за двором со все более нараставшим нетерпением.

– Он – здесь! – вскрикнула она, спрыгнув с подоконника, на котором сидела, и собрала волосы в пучок, чтобы они не рассыпались.

– Это твой кузен?! – Анджела Гомес, ее лучшая подруга на данный момент, бросилась к окну, чтобы взглянуть на высокого, слегка краснощекого мужчину в белом костюме, вылезавшего из «порше».

Лили гордо и возбужденно улыбнулась. Ее так и подмывало поделиться с Анджелой, но какой-то инстинкт остановил ее. Анджела, может быть, и лучшая ее подруга, но еще и сплетница. И Лили испугалась, что, если расскажет правду Анджеле, это тут же станет известно всему монастырю и ее увольнительные в город будут поставлены под вопрос. Но удержаться не могла.

– Он совсем не кузен мне, – самодовольно произнесла она.

– Я так и подумала! – фыркнула Анджела. – Он – старый! Скорее твой дядя.

Лили с ненавистью посмотрела на нее. Может же Анджела быть иногда такой тупицей. Возраст тут не имеет никакого значения!

– Ты просто завидуешь, что я ухожу в город, а ты остаешься здесь, и машина твоего отца всего-то старый, набивший оскомину «мерседес».

Лили схватила сумочку и помчалась вниз по лестнице, но потом спохватилась, замедлила бег до почти что нормального шага, который больше приличествует утонченной молодой даме, которой она, по мнению Джорге, стала.

Джорге находился в кабинете сестры Консепты, и если он не произвел большого впечатления на Анджелу, то монахиню он явно покорил. Ее небольшое круглое лицо покраснело от удовольствия, она непрерывно двигала рукой, что говорило о ее возбужденном состоянии.

– А… Лили… приехал ваш кузен, – затараторила она, когда Лили постучала в полуоткрытую дверь, а Джорге заговорщически подмигнул ей.

– Лили, будь осмотрительна, чтобы твое поведение не бросило тень на нашу школу.

– Слушаюсь, сестра.

Постарайся вернуться вовремя и не опоздать к вечерней молитве в шесть часов.

– Не беспокойтесь, я позабочусь об этом, сестра, – заверил ее Джорге.

Щеки сестры Консепты стали совсем пунцовыми.

– О, я уверена, что вы это сделаете, сеньор. Я не хотела говорить об этом… но правила остаются правилами. Мы разработали их для блага самих девочек.

– Очень разумно, – торжественно произнес Джорге.

Когда она садилась рядом с ним в машину, Лили уже не могла больше удержаться от хихиканья.

– Джорге… вы невозможный человек! Она такая педантка в отношении правил и распоряжений. И если бы узнала правду, ее бы хватил удар!

– Если вы будете осмотрительны, она не узнает. Он улыбнулся ей, под черной щеткой усов сверкнули очень белые зубы, ее сердце екнуло.

– Куда мы едем?

– Все равно куда, верно? Для меня – главное, что моя принцесса рядом.

– Папа опять придет в ярость, если узнает об этом. После нашего полета на Сен-Винсент он категорически запретил мне встречаться с вами. Но вас все равно тогда не было на острове. Почему вы уехали так внезапно?

Джорге пожал плечами.

– У меня были дела во Флориде.

– Какие дела?

– Ну, всякие. Не станем же мы тратить время на то, чтобы обсуждать такие нудные вещи, правда?

Его лицо слегка потемнело при этом се вопросе – он нахмурился, Лили на мгновение стало тревожно. Не надо портить этот день, вести себя как избалованная девочка. Но через некоторое время его рука соскользнула с руля и легла на ее руки, ее охватило такое возбуждение, как будто вспыхнула римская свеча[1] и осветила ее так ярко, что свет не померк, даже когда погасла сама свеча.

Они отъехали от монастыря, направляясь на возвышенность, господствовавшую над городом. Когда они уселись в высокой сухой траве на обочине дороги, говорила в основном Лили, а Джорге молчал и слушал ее с довольной улыбкой. Он держал ее руку и Лили боялась пошевелиться, чтобы не нарушить очарование момента, но потом почувствовала, как пальцы ее начали неметь и их как бы покалывало иголочками.

Неподалеку росли дикие орхидеи. Джорге сорвал один цветок и заколол его в ее волосы. Она подумала, что это – именно это – и является настоящим счастьем; рай, о котором рассказывали монахини, вдруг спустился на землю. – Моя малышка Лили, – произнес Джорге. Он нежно поцеловал ее, взасос, как будто пил из се губ сладость, подобно нектару из цветка.

Ей страстно захотелось, чтобы он прижал ее к себе, захотелось обвить его шею, куда ниспадали густые черные волосы, прижаться к нему, но она не решилась сделать это. Вместо этого она сидела совершенно смирно, наслаждаясь моментом и старательно запоминая его всеми своими чувствами, с тем чтобы не забыть и потом разобраться во всем этом, когда свет в общежитии погасят и другие девочки заснут.

Когда пришло время возвращаться, она на мгновение испытала паническое чувство, что время ускользает от нее.

– Вы приедете еще повидаться со мной, правда? – спросила она.

– Конечно, приеду. Но не скоро и не часто. Монахини могут что-то заподозрить.

– Да. Да, они могут – они такие старомодные! – Но она жалела их, бедные обездоленные души. Клятвы этих женщин мешают им испытать то, к чему она уже смело прикоснулась.

Джорге привез ее во двор монастыря как раз в то время, когда колокол начал созывать их на вечернюю молитву. Лили проводила глазами ярко-красный «порше», скрывшийся за облаком белого выхлопного газа, и побежала на вечернюю службу. И когда она опустилась на колени при свете свечей в приделе Пресвятой Девы, она прочитала две молитвы. Одну благодарственную – «Не забывай благодарить Пресвятую Деву за ее благодеяния» – так называли ее монахини. Вторую – идущую из глубины сердца.

«Дай, чтобы Джорге поскорее приехал опять. И пусть он полюбит меня так, как полюбила его я».

Джорге еще дважды приезжал к ней, прежде чем она поехала домой на Рождество, и каждый раз повторялось то же. Он нашептывал ей ласковые слова, целовал ее, но не пытался пойти дальше.

Это потому, что он уважает меня, говорила себе Лили, которая разрывалась между желанием получить большее и боязнью неизведанного. Ее беспокоила также реакция отца, когда он увидит ее вместе с Джорге, но, к ее большому разочарованию, Джорге на Мандрепоре в это Рождество не оказалось, и она все праздники провела в ужасном волнении.

– Джорге, где вы пропадали? – бросилась она к нему, когда он в очередной раз заехал в школу, чтобы взять ее на прогулку.

– Во Флориде.

– Опять Флорида? Я думала, вы будете на Мандрепоре.

– Что это такое, допрос испанской инквизиции? – недовольно пробурчал он.

Потом наступил перерыв более чем в шесть недель. Лили просто истерзалась. Возможно, предполагала она, это объясняется тем, что он относится к ней все еще как к ребенку. Может быть, он тоже желал большего, но не хотел насилия, боялся делать что-то такое, к чему, по его мнению, она не была готова. Ну, что же, в следующий раз, когда он начнет целовать ее – если он вообще поцелует ее еще когда-нибудь! – ей следует постараться исправить дело.

Когда же такой случай представился, от волнения у нее все пересохло во рту. Они остановились на высоком холме, откуда открывался вид на Каракас. В быстро сгустившихся тропических сумерках, огоньки внизу сверкали, как мерцающие звезды. Он положил руку ей на плечи, а ее голова покоилась на его широкой груди. Она почувствовала, как он целовал ее волосы, по ней пробежала легкая дрожь и, набравшись храбрости, она нашла слегка дрожащей рукой его руку и направила ее к своей груди. С того момента, когда его рука оказалась там, она почувствовала себя так хорошо, что забыла про страх, ощущая, как его пальцы нежно, но решительно двигались, гладя ее грудь. Потом он вдруг внезапно отнял руку.

– Нет, Лили, – произнес он.

Она чуть не разрыдалась от стыда и разочарования.

– Нет, принцесса, – повторил он. – Сейчас не время и не место. Я не хочу начинать чего-то, что не смогу завершить.

– Но… Вы можете завершить, – хотела сказать она, но не посмела.

– Я уже говорил, что могу подождать и еще. Наша первая близость должна быть ослепительной. Я слишком люблю вас, чтобы позволить себе иное.

Ее распирало от радости. И на какое-то время Лили опять успокоилась.

Однако по мере того как подходило лето, ее опять охватило беспокойство. Приедет ли Джорге в отпуск на Мандрепору или опять отправится во Флориду? Она собралась с духом и спросила его об этом.

– Приеду на остров, – ответил он просто.

– Значит… мы сможем встречаться?

– Нам надо проявить осторожность. Ваш отец не одобрит паши встречи. Но мы что-нибудь придумаем. Просто помалкивайте и позвольте мне самому побеспокоиться об этом. – Он улыбнулся, обнажив белые зубы, ей очень нравилась эта улыбка.

Все время каникул Джорге провел на Мандрепоре, и впервые в жизни Лили забыла свои любимые занятия, не виделась с Джози, бросила все остальное ради того, чтобы каждую свободную минуту проводить в уединенной бухточке среди скал, где, знала она, найдет ее Джорге, когда дела позволят ему отлучиться. Для нее он стал дыханием самой жизни. Как будто весь мир сошелся только на нем, и, когда его не было, ей казалось, что она жива наполовину. Она развила в себе изобретательность и способность обманывать, чего не замечала за собой ранее, чтобы помешать отцу знать, как она проводит свои дни, даже устраивала инсценировки: делала вид, что она удирает от него тайком, чтобы просто провести время с Джози.

Иногда все проходило великолепно. Они плавали в хрустально чистых водах, потом обсыхали, лежа рядом на горячем песке, еле касаясь друг друга. Лили восхищалась красотой фигуры Джорге, все еще гибкой, которая пробуждала в ней такое страстное желание, какое она никогда не испытывала раньше. Он возил ее в бар «Джонни Шовелноуз» на южной стороне острова, который посещался местными жителями, покупал ей там напитки, которых она никогда не пробовала, вроде местного пунша и коктейля из джина, воды, сахара и мускатного ореха. Нашептывал ей на ухо нежные слова. А однажды предложил ей посетить свой дом.

Как только он сказал об этом, Лили сразу поняла, к чему он клонит. Ее сердце громко застучало.

– Вы хотите сказать… сейчас?

– Да, через несколько минут. Вы не хотите?

– О, да… хочу… – Именно этого она ждала так долго. А теперь, когда желанный миг наступил, ее охватила паника.

– Не смотри так испуганно, малышка. Бояться тут совсем нечего. Ты же не думаешь, что я причиню тебе боль, правда?

– Нет… не думаю… конечно, нет.

– Тогда я пойду вперед и буду ждать тебя. Выжди немного, чтобы нас не видели вместе, и иди следом. – Он взял ее руку, целуя ее пальчики так, что ее страх перешел в страстное желание. – После нашей близости, Лили, ты станешь моей, а я вечно буду твой.

Когда он ушел, она сидела на пляже, подтянув колени к подбородку, любуясь знакомыми видами, и вдруг подумала, что в последний раз видит все это глазами ребенка.

Через несколько минут она поднялась, поправила на плечах халатик, чтобы прикрыть еще не высохший купальный костюм, прошлась рукой по бедрам, как бы исследуя мягкие выпуклости низа живота и отчаянно надеясь, что они понравятся Джорге. Потом медленно повернулась, пошла назад в тени пальмовых деревьев по направлению к пряничному домику. Солнечные лучи, проникавшие сквозь ветви, сверкали на ее коже, но это не шло ни в какое сравнение с теплой увлажненностью, появившейся там, где уже разгоралось пламя желаний.

Она поднялась по ступенькам, жаждущая близости, но все еще двигавшаяся, как во сне.

– Это ты, принцесса? – крикнул Джорге, когда услышал, как она отворяет дверь.

– Да.

– Поднимайся сюда.

Она поднялась по ступеням дома в старом колониальном стиле, босые ноги не издавали ни малейшего звука. В дверях спальни показался Джорге. Он переоделся, набросил на себя черный шелковый халат чуть ниже колен, обнаживший его плотные загорелые икры.

– Минуточку, принцесса. Я внесу тебя в дом, как это показывают в кино.

Он подхватил ее на руки, она обвила руки вокруг его шеи, ощущая с повышенной чувствительностью его густые волосы и гладкую мягкость щелка халата.

Он откинул в сторону складки сетки от москитов, опоясывающей кровать, и сбросил покрывало, обнажив черные шелковые простыни. Только теперь он опустил Лили, целуя ее лоб, покрытый испариной, не то от ее взволнованности, не то от жары. Потом бережно снял халатик. Немного выждав, поцеловал кончик носа, нашел пуговицы лифчика и расстегнул их. Когда лифчик упал, он обеими ладонями накрыл ее груди, покрыл поцелуями шею и сосочки, которые поднимались, выступая между его указательными и большими пальцами. Все тело Лили ожило трепетом восторга, но сама она продолжала стоять, не двигаясь. Через некоторое время он отпустил ее груди, медленно и чувственно скользнул руками вниз, по ее груди, животу к бедрам, пока не достиг купальных трусиков. Большие пальцы он запустил под резинку и медленно спустил трусики вниз, подняв по очереди каждую ногу, снял их и отбросил в сторону. Тут же его губы прильнули к волоскам ее треугольника, разыскивая самые нежные и горячие места и целуя их, так что каждый нерв в ее теле звенел от нестерпимого восторга.

Только когда Джорге убедился, что она уже абсолютно созрела, он выпрямился, сбросил с себя с небрежной грацией халат, и у нее просто захватило дух при виде его возбужденного голого тела.

Он опять поднял ее, поднес к кровати, нежно положил на шелковые простыни. Она негромко стонала и слегка извивалась, теперь она так отчаянно захотела близости с ним, что все другие желания побледнели и превратились в ничто. Даже одними его поцелуями она была уже подведена к восторгу, одним его видом и эротической обстановкой, окружавшей ее, раскинутую на простынях, лихорадочно ищущую ласк.

Он вошел в нее нежно, но твердо. На мгновение она ощутила острую боль, почувствовала, как что-то горячее вошло в нее меж ног – туда, где до этого ощущался лишь влажный позыв, – издала глубокий стон. Он продолжал медленнее и глубже входить в нее, она целиком отдалась нахлынувшим на нее волнам чувственности, даже не веря, что это может становиться все лучше, еще лучше, едва способная перенести чувственное потрясение, опрокинувшее весь ее мир, но, несмотря на это, желая, чтобы это продолжалось и дальше, и дальше, и дальше… без конца…

Неожиданно она разрядилась потоком острого головокружительного восторга, потом это чувство постепенно стало ослабевать в ней подобно тому, как гигантский морской вал подбрасывает, а потом опускает любителя парить на волне. Ей хотелось крикнуть:

– Нет, не надо, не останавливайся! Пожалуйста, пожалуйста! – Но хотя Джорге все еще продолжал двигаться в ней, его прерывистое дыхание подсказывало ей, что он тоже недалек от финиша, и, хотя она была неопытной девушкой, Лили инстинктивно поняла, что настоящее счастье уже ускользает от нее. Она так отчаянно старалась продлить тот акт близости, что оставила без внимания момент, когда пальцы Джорге впились в ее руки и он тоже достиг предела. Только позже Лили поняла, что он тоже изошел – он скатился с нее, тяжело дыша, и лежал рядом, по-хозяйски бросив руку поперек ее тела.

Оба долго молчали. Потом Джорге слегка пошевелился, опять прикрыл ладонью ее грудь и обратил к ней лицо.

– Вот теперь, моя юная принцесса, ты стала моей. Разве не стоило ждать такого момента?

– Стоило. – Она не могла придумать, что сказать еще. Она чувствовала себя опустошенной, уставшей, но такой счастливой.

Через некоторое время он опять принялся ласкать ее. Бедром она почувствовала, как снова напрягается его тело, восторженное сближение началось теперь более нежно, совсем неторопливо, но также энергично.

И тут, неожиданно, ее внимание привлек посторонний звук, разрушив очарование, он вернул ее в суровую, опасную реальность. В дверь на нижнем этаже замолотили кулаками, раздался громкий и сердитый голос.

Голос Отто!

– Это отец! – вскричала Лили в ужасе.

Джорге мгновенно вскочил на ноги, двигаясь быстро и по-кошачьи. Схватил брюки, висевшие на спинке плетеного кресла.

– Оставайся здесь. Я узнаю, чего он хочет.

Он всунул ноги в кожаные шлепанцы и вышел из комнаты. Лили села, взяла купальник и натянула его на себя трясущимися руками. Ее охватил ужас при мысли, что отец может ворваться в комнату и застать ее голую в спальне Джорге. Но в то же время она неожиданно впервые разозлилась, что ей все время приходится прибегать к уверткам.

Я спущусь и скажу ему! – подумала Лили в порыве запальчивости. Мы полюбили друг друга, нам нечего стыдиться. Рано или поздно он все равно узнает об этом, так что вполне можно сказать ему и сейчас! Она бросилась вон из спальни.

Мужчины стояли возле лестницы в гостиной. Спускаясь по лестнице, она услышала голос отца.

– Где Лили?

– Откуда я знаю?

– Кэмми видел вас вместе на пляже – и это уже не первый раз. Я не потерплю этого – ты понимаешь?

Лили остановилась в нерешительности, напуганная резким тоном отца. Она и раньше не раз видела его в разгневанном состоянии, но на этот раз гнев его перешел все границы. А Джорге просто рассмеялся.

– Вот как? И что же ты сделаешь, друг мой?

– Ты не оставляешь мне выбора. Я расскажу ей правду о твоей связи с Магдаленой. Как ты думаешь, захочет она что-либо иметь с тобой после этого?

Лили замерла, прижавшись к деревянной стойке перил.

– Лини без ума от меня, – услышала она хвастливые слова Джорге, которые еще больше шокировали ее. – Что бы ты ни сказал, ничего не изменится. Но тебе, мой друг, нелишне было бы вспомнить о своем положении здесь. Если ты обратишь меня во врага, то можешь потерять все, включая даже личную свободу.

– Ах ты, мерзкий негодяй! – Отто просто рычал от охватившей его ярости. Лили показалось, что отец вцепился Джорге в горло, и оба любимых ею человека схватились в зверской схватке. Такая, представившаяся в воображении картина подтолкнула ее к действиям.

– Прекратите! Прекратите же! – взвизгнула она, сбегая с лестницы в гостиную.

Оба сразу повернулись к ней. Гневная краска залила смуглое и красивое лицо Джорге, черты лица Отто были искажены бешенством.

– Значит, ты все-таки здесь, идиотка!

Лили встала между ними, взяла руку Джорге и с вызовом посмотрела на отца.

– Папа, послушай: мне будет жаль, если тебе это не понравится, но тебе придется смириться. Я люблю Джорге, а он любит меня.

Отто выругался, издав неприятный гортанный звук.

– Ах, Лили, Лили, ты не любишь его! Ты только вбила себе в голову. И он совсем тебя не любит. Если бы ты знала правду…

Его слова, повторявшие то, что она уже только что слышала, напугали ее.

– О чем ты говоришь?! Но что бы ты ни сказал, ничто не изменит…

– Лили… – Отто замолчал и беспомощно развел руками. В наступившей тишине гадко рассмеялся Джорге.

– Ну, давай, Отто – расскажи ей!

Отто открыл было рот и снова его закрыл. Лили никогда не видела его таким расстроенным… за исключением, может быть, того случая, когда погибла мать. Он вдруг постарел, от лица отлила вся кровь, и оно стало почти таким же белым, как его волосы, руки его дрожали.

– Что с тобой, папа? – тревожно спросила она. – Теперь ты не можешь помешать этому.

– Да, Отто, не сможешь. – Тон Джорге стал издевательским. Он отошел от Лили, взял пачку тонких сигар и увесистую зажигалку из агата, лежавшую на столе. – Ладно, если ты не хочешь, расскажу я.

Он раскурил сигару и, не торопясь, затянулся.

– Мы с твоей матерью находились в любовных отношениях, Лили. Наш роман начался, когда мы были моложе тебя. Разве это ужасно?

Лили уставилась на него, не веря своим ушам.

– Ты… и моя мать? – Она с трудом выдавила из себя эти слова, ее охватывала истерика. – Не верю этому!

– Это правда. Но все это было так давно. Так что ты теперь знаешь все.

Лили с ужасом взирала на него. Пока что она не могла осознать всего. Она поняла только, что весь мир изменился для нее, и больше всех – Джорге. Человек, которого она полюбила, исчез. На его месте стоял хладнокровный злорадствующий тип, чудовище под знакомой красивой маской.

Несмотря на жужжащие вентиляторы на потолке, жара в комнате показалась Лили удушающей, она почувствовала себя дурно, к горлу подступала тошнота. Надо было выйти – убежать от них обоих. Зажав рот ладонью, она опрометью бросилась из комнаты вон, не слушая жалобные вопли отца.

Ничего не видя, она сбежала вниз по каменным ступеням меж цветущими тропическими кустарниками; она продолжала бежать, не останавливаясь, будто надеялась оставить позади себя свое смятение, потрясение, свою боль, зная, впрочем, что сделать это уже невозможно. Несильный ветерок раздувал волосы Лили, бросал локоны ей на лицо, она машинально отводила их рукой назад, придерживала и продолжала бежать. Вниз – на пляж, где мягкий песок затруднил ее шаги, насыпался в сандалии, тонувшие в нем, а ласковый плеск волн о песок заглушил гул в ушах.

Джорге и ее мать. Этого не может быть! И в то же время она сразу поняла, что так оно и было. Почему же она не догадалась раньше? Почему не могла сообразить? Это ведь так просто.

Теперь в ее памяти возникли образы из далекого прошлого – такие реальные, будто она увидела их наяву.

Джорге и мать на веранде. Голос матери:

– Лили, почему бы тебе не пойти и не поиграть?

И Джорге, смотревший на мать с таким же нескрываемым вожделением, с каким ныне он смотрит на нее. Ее мать, которая вся искрилась от радости жизни, исчезавшей, если Джорге рядом не было. И другая, еще более мучительная картина – на полу виллы лежит ее мать. Лили видит ее в кроваво-красном тумане. Она уже давно подозревала, что Магдалена умерла не своей смертью, а покончила с собой. Теперь, вспоминая, как после этого события Джорге сразу же пропал, она начала размышлять, не имел ли он какого-либо отношения к ее смерти. Но ей не хотелось знать ответ на этот вопрос.

– О Господи, Господи! – причитала Лили. Она опустилась на песок в тени пальмы, подтянула к подбородку колени и прильнула к ним лицом. – О Джорге… О мама – нет, нет, нет!

Лили решилась возвратиться домой не прежде, чем солнце начало уже скатываться за море огненным шаром.

Ингрид находилась на веранде, потягивая прохладный розовый коктейль с джином. Ее гладкое круглое лицо, как обычно, ничего не выражало, но голубые глаза сверкали неудовольствием.

– Где ты пропала, Лили? Твой отец очень беспокоился о тебе. Я редко вижу его таким расстроенным.

– Возможно, так расстроен не он один, – угрюмо ответила Лили. Она не собиралась выслушивать упреки новой жены отца.

– Лили, – в дверях появился Отто. Лицо осунулось, шрам на щеке выделялся особенно заметно. – Слава тебе, Господи! Я не знал, что делать. Куда ты подевалась? Думал…

– Что я сделала то же, что мама? – Голос ее звучал натянуто, потеряв свою обычную негромкую мелодичность. Лили заметила, как его поразили эти слова. – Именно это и случилось тогда, папа? Мама покончила с собой, не правда ли? У нее с Джорге был роман, но что-то вышло не так, и она покончила с собой?

– Лили… думаю, нам надо поговорить.

Он недовольно взглянул на Ингрид. Та не двинулась с места, продолжая в наступившей гробовой тишине потягивать свой розовый коктейль.

– Я не желаю ни о чем разговаривать! – заявила Лили.

Но потом она все-таки согласилась. Она и хотела узнать всю правду, и боялась того, что откроется. Он еще раз посмотрел на Ингрид, потом сказал:

– Пойдем в мой кабинет, Лили.

– Через минуту подадут ужин, – с раздражением заметила Ингрид.

– Шут с ним, с ужином! Да и вообще я не голоден; думаю, и Лили тоже.

Лили проследовала за отцом в кабинет, ей хотелось позлить Ингрид и сделать приятное отцу. Она не знала, почему она поначалу так рассердилась на него – он же не виноват в том, что мать завела шашни с Джорге, он страдал тогда так же, как страдает теперь. Но все же частично вина лежит и на нем. Если бы он доставил матери счастье, ей не понадобился бы Джорге… разве не так? И потом, в любом случае именно отец развеял ее иллюзии. В тот момент она ненавидела его, хотя бы только за это. Лили ненавидела весь свет…

В кабинете Отто показал ей на стул.

– Садись, Лили.

– Не хочу. – Она подошла к окну, из которого открывался знакомый вид на сад, теперь тоже как-то изменившийся, как и все остальное на свете.

И Господь Бог посадил дерево в саду Эдем. Все было прекрасно, и мужчина и женщина любили друг друга. А потом приползла змея, с их глаз были сорваны повязки, и среди красоты обнаружились уродство и боль, ревность и стыд…

– Ну, а я хочу присесть, – в руке у Отто находился бокал с порядочной дозой коньяка. Он выпил его залпом, поставил бокал на стол и сел, глядя на нее…

– Жаль, что тебе приходится узнавать об этом таким вот образом, Лили, – начал он. – Думаю, что мне стоило бы рассказать тебе об этом давным-давно, но я надеялся, что это не понадобится. Я пытался предостеречь тебя в отношении Джорге…

– Нет! – выпалила она. – Ничего подобного! Ты только сказал, что он мне не пара, ничего больше!

– Он действительно не подходит тебе по многим причинам, в которые нет надобности сейчас вдаваться. Самое главное заключается в том, что, когда дело касается женщин, Джорге ведет себя абсолютно беспринципно. Он разбил больше сердец, чем можно сосчитать. Во всяком случае, твою мать он совершенно сломал.

– Сломал? – Хотя Лили сначала было не хотела слушать отца, но последние его слова приковали все ее внимание.

– Лили, ты уже слышала раньше о том, как я приехал в Южную Америку, когда Германия проиграла войну. Как я занялся бизнесом с твоим дедом и его старым другом Фернандо Санчесом. И как познакомился с твоей матерью. Я полюбил ее, Лили, с первого взгляда. Это была самая прекрасная девушка из всех, что я видел. – Его голос зазвучал мягко, мечтательно. Даже душевное состояние не помешало Лили понять, ЧТО ОН вспоминал о времени до ее рождения.

– Она была к тому очень несчастна, – продолжал он, – отпивая оставшийся в бокале коньяк. – У них были интимные отношения с Джорге еще с той поры, когда они подростками играли друг с другом, но он относился к ней очень скверно. Но такой уж Джорге, понимаешь, – ему нравится быть окруженным красивыми женщинами, нравится, когда они сходят по нему с ума, но сам он ничего не дает взамен. Когда Джорге чего-нибудь хочет, он просто это берет. Он беспринципный бабник… и очень опасный человек.

– Не знаю, что ты хочешь этим сказать. – Лили крутила браслет на запястье. – Знаю, что он участвует в мотогонках, лихо водит машины, летает и прочее, но это не значит, что он опасен. – Она замолчала и, прикусив губу, задумалась, почему она защищает Джорге.

– Дело не в его любимых занятиях. Разговор идет о другом. Тебе, Лили, может показаться, что ты знаешь Джорге, но это не так. На деле ты его совсем не знаешь.

– Я знаю, что люблю его. – Несмотря ни на что, это была правда.

Отто вздохнул.

– Нет, Лили, не любишь. Ты слишком молода, чтобы понять, что такое любовь. Он очаровал тебя – типичный его прием. Затянул тебя в сети, как паук ловит муху в паутину. Но ты его не любишь. По крайней мере, я надеюсь, что не любишь. Потому что, если ты его полюбила, он причинит тебе столько же зла, сколько причинил твоей матери. Нет, я не допущу этого.

Лили подняла вверх по руке браслеты, потом нетерпеливым движением сбросила их.

– Ты же хотел рассказывать о Джорге и матери.

– Да, – Отто провел рукой по подбородку, и закрыл лицо ладонью. Потом продолжил:

– Я знал об отношении твоей матери к Джорге. Знал, что он причиняет ей ужасную боль. Но я думал, что смогу заставить ее забыть о нем. Я предложил ей выйти за меня замуж, и она согласилась. Мы приехали сюда – на Мандрепору – и какое-то время я считал, что мне удалось это сделать. Я знал, что она относится ко мне не так, как к нему, но смирился с этим. Я дал ей все, чего она хотела, и она казалась удовлетворенной. Потом родилась ты, и на некоторое время она успокоилась, став женой и матерью. Но я и не подозревал, какое он сохранил над ней влияние. Когда Фернандо заболел, то делами пришлось заниматься Джорге. И едва он снова появился здесь, все началось сначала. Джорге не хотел мириться с тем, что она вышла замуж. Он хотел доказать, что может вернуть ее, когда только захочет. И доказал.

– Ты хочешь сказать, они опять стали любовниками?

– Да, прямо у меня под носом. И я глупец, что позволил этому случиться.

– Почему, папа? Почему ты это допустил? Отто нетерпеливо замахал руками.

– Лили, разве это имеет значение? Факт заключается в том, что он опять обвел ее вокруг пальца. На самом деле она ему была не нужна – Джорге нуждается лишь в восхвалениях. Когда он объявил ей, что между ними все кончено и что он уезжает, она просто обезумела от горя, не в силах перенести разрыв с ним во второй раз. – Она… – голос его дрогнул, он сделал паузу, – забеременела от него. И когда сообщила ему об этом, он прищелкнул пальцами и велел ей сделать аборт.

Лили опять непроизвольно начала крутить браслеты. Она предполагала, что история эта неприятная, но не думала, что все обстояло настолько скверно.

– И поэтому она решила покончить с собой, – тихо выговорила Лили.

Отто сделал напряженный вздох и продолжал.

– Она застрелилась здесь, в этой комнате. Поэтому ты понимаешь, Лили, я не мог остаться в стороне и смотреть, как Джорге использует тебя, как до этого использовал ее. Прости, милая, но именно так обстоит дело. Лучше, если ты узнаешь, какая он свинья, чем кончишь так, как и твоя мать.

Лили кивнула. Она хотела броситься к отцу, обнять его, сказать, что извиняется за все, за то, что воскресила в нем боль от прошлого, но вместе с тем стремилась разобраться в собственных острых переживаниях, в своих совершенно уже теперь запутанных эмоциях.

Дверь раскрылась, на пороге появилась Ингрид, лицо ее, как и всегда, оставалось невозмутимым, но когда она заговорила, в голосе слышалось раздражение.

– Вы закончили свой тет-а-тет? Ужин давно подан. Неужели мы позволим Джорге испортить еще и наши замечательные кушанья, так же, как и все остальное?

Лили свирепо и с отвращением смотрела на нее. Неужели Ингрид осчастливила Отто? Она хотела верить, но не могла себе этого представить.

– Прости, Ингрид, я действительно не голодна, – извинилась Лили и прошла мимо мачехи, торопясь наверх, в свою комнату. Там она бросилась на кровать и разрыдалась, выплакав все свои слезы.

На следующий день Джорге опять улетел во Флориду, а в конце августа Лили возвратилась в школу.

Некоторое время она со страхом вспоминала, что рассказал ей отец, более всего опасаясь, что тоже могла забеременеть. И с огромным облегчением убедилась, что этого не произошло.

Лили с головой ушла в занятия, а когда пришло время окончания школы, поняла, что не сможет вернуться на Мандрепору. Знакомый ее приятельницы работал в небольшом издательстве в Нью-Йорке, и Лили получила с его помощью место сотрудника по информации в этом издательстве. Она всего один раз слетала в Мандрепору, чтобы собрать вещи и проститься с отцом. Отношения между ними стали натянутыми, и она понимала, что отношения эти никогда уже не станут прежними. При отъезде с Мандрепоры она поклялась, что больше никогда не вернется туда.

Но, конечно, она обманывала себя. Теперь вот она вернулась, здесь оказался и Джорге, и Лили очень боялась, что все опять начнется сначала. Сможет ли она, в отличие от матери, оказать ему сопротивление? Она всей душой надеялась на это, но уверена в этом она не была.

23

Ги де Савиньи сидел на веранде своего домика, смотрел, как шелестят ветви ананасовых пальм на теплом свежем ветерке Карибского моря, и думал о Лили Брандт.

Он все еще не верил удаче, сведшей его с Лили, дочерью скрывающегося немца, который, конечно, был – Ги теперь в этом почти не сомневался – Отто фон Райнгардом. Ги получил приглашение, если им воспользоваться, это приведет его на виллу, позволит самому взглянуть на сокровища, которые описал ему Билл. Но он думал о Лили не только по этой причине. Действительно, после событий того дня, когда он доставил ее на остров, она вспоминалась ему еще и по-другому.

Как ни старался, он не мог понять, почему она постоянно приходит ему на ум. Это смущало его, и он все время пытался выкинуть ее образ из головы. Конечно, она необыкновенно привлекательная девушка. Он ведь знал множество других, не менее привлекательных особ, но их лица не преследовали его, как теперь ее лицо, отвлекавшее его в такой степени, что ему с трудом удавалось сосредоточиться на деле, занимавшем его все последние недели. Он приехал на Мандрепору с совершенно конкретным заданием, – напоминал он себе, – которое заключалось в том, чтобы найти и вывести на чистую воду нациста, убившего его отца и похитившего его наследство. Ему еще встретятся другие Лили, но Отто фон Райнгард только один – и ему хотелось заполучить этого ублюдка, а не смазливую девицу с мягким голосом и улыбкой, способной ранить сердца. Ги хотел отомстить фашисту за своего отца и дела, за своего дядю и за всех других, кто пострадал от его рук. И если этот немец действительно фон Райнгард, тогда у Ги остается не так уж много времени, чтобы предать того суду. Ходит слух, что Отто фон Брандт уже при смерти, и надо торопиться. Возможно, провидение само позаботится обо всем и освободит мир от чудовища, хотя Ги и не понимал, зачем надо облегчать извергу его долю. Долю других этот фашист не облегчил, долю тех, в чьей смерти повинен. Они бы многое отдали, в этом нет сомнений, за то, чтобы умереть дожившими до старости, окруженными детьми и внуками. Ему было также наплевать на детей убитых, их семьи, которые он обрек на несчастье и горе. Почему же он сам должен получить снисхождение?

Но, несмотря на всю решимость проявить твердость, Ги не мог не думать о Лили и о том страдании, которое расследование и суд причинят ей, и он опять ощутил в себе какое-то незнакомое чувство, напоминающее сожаление.

«И грехи отцов падут на детей», – непривычно для себя философски – подумал Ги, настроение это было для него новым и вызвало удивление. Он криво ухмыльнулся, пошевелился на стуле, положил ноги на перила веранды, приняв более удобное положение.

В этот момент его внимание привлекло движение на дороге, окаймлявшей долину и спускавшейся вниз от веранды. По дороге медленно ехал грузовик, который использовался для перевозки товаров с аэродрома на виллу или в гостиницу. Он скрылся за густой порослью магнолий и других тропических растений, потом опять вынырнул на некотором расстоянии впереди. Ги прищурился, напряженно всматриваясь в движущийся грузовик. Раньше он не видел, чтобы по той дороге ездили машины – их вообще-то было на Мандрепоре немного, лишь у Отто и Джорге, да несколько мотоциклов, которые трещали как швейные машинки на колесах – и он заинтересовался, куда же едет этот грузовик. В поселок бедноты на юго-восточной стороне острова? Возможно, но непонятно, впрочем, зачем? Перед тем, как совсем скрыться из виду, грузовик повернул к северу, и это подогрело любопытство Ги.

Насколько ему известно, на той стороне острова ничего нет. На его небольшой карте там были помечены необжитые места с узкой полоской пляжа, ограниченного отвесной грядой. И когда он пролетел на самолете, то не заметил ничего такого, что заставило бы его изменить это представление. Поэтому он и не пытался обследовать это место. Теперь, когда ему выдался выходной – отгул за вчерашний рабочий день – он подумал, а не стоит ли прогуляться туда, даже просто ради любопытства, чтобы лучше познакомиться с островом.

Он вошел в дом, поменял полотняные брюки на бермуды и выкатил велосипед, на котором обычно ездил на аэродром. Это был старый велик, выпуска, как он думал, примерно 1950 года, с большой плетеной корзинкой над передним колесом. За три недели, что он прожил здесь, Ги привык к нему. Когда-то давным-давно он пользовался красивой ярко-зеленой спортивной моделью, которой радовался и гордился, но до приезда на остров он много лет не садился на велосипед. Было что-то удивительно приятное в том, чтобы спокойно крутить педали старого велика фирмы «Геркулес», особенно в это время дня, когда солнце еще не достигло зенита, а легкий бриз с моря освежал благоухающий запахом воздух.

Ги катился по наклону холма от своего дома, потом поехал прямо на северо-восток по дороге, на которой видел грузовик. Какое-то время море скрывалось за высокими деревьями с ярко-красными листьями и сладко пахнувшим кустарником, окаймлявшим дорогу, потом море неожиданно вынырнуло где-то внизу, голубое, на горизонте переходящее в мягкие цвета темно-серого и – в белопенистые там, где волны размеренно бились о валуны и рифы. Дорога опять начала спускаться к морю, слегка извиваясь.

Ги снова задал себе вопрос, почему грузовик ехал в этот отдаленный и пустынный конец острова. По пути возвращающийся грузовик ему не встретился. Ги был уверен, что, достигнув моря, дорога, по которой он катил, кончится тупиком. И действительно, когда он выехал из-за поворота, его подозрение подтвердилось. Грузовик стоял внизу на узкой полоске пляжа, каменистой и более шероховатой, чем мягкий белый песок пляжей южной и западной сторон острова.

Водитель, – судя по яркой цветной майке и шортам, местный житель, – стоял рядом, и, к удивлению Ги, вроде бы что-то сгружал на тележку другого местного жителя.

Ги остановился, слегка наклонил велосипед и, опершись одной ногой о каменистую дорогу, в то же время оставался сидеть на седле. Прикрыв глаза ладонью от солнца, он стал всматриваться. Перегружали большие квадратные тюки белого цвета. Три таких тюка, положенные друг на друга, заполняли тележку, и местный житель, развернув тележку на маленьких колесиках, увозил ее, скрываясь за деревьями. Через некоторое время появился другой местный житель с такой же тележкой. Ее тоже нагрузили и увезли.

Ги заинтересовал этот процесс, он продолжал наблюдать. Он не мог догадаться, куда же увозили поклажу. Может, за нависшими скалами скрывалась бухточка? Но интуиция не позволяла ему ехать дальше. Вся эта операция, похоже, проводилась тайно, и, даже плохо зная порядки на Карибском море, Ги мог предположить, что за товар находился в этих тюках. Если его предположение верно, то речь шла о таких крупных суммах вырученных денег, что те, кто их зарабатывает, не отнесутся равнодушно к чужаку, который открыл, чем они занимаются. Может быть, решил он, ему следует приехать сюда, когда никого здесь не будет и повнимательнее все осмотреть. А пока что нужно проявить благоразумие и осторожность.

Ги наклонил велосипед, перекинул ногу, слезая с него. Какое-то время ему придется вести велосипед руками – не станет же он в такую жару пыхтеть на нем в гору. Он постоял еще некоторое время, опираясь на руль и наблюдая за тем, что происходит внизу.

Ги думал, что местные жители слишком заняты работой, чтобы заметить его присутствие. Но стоя там, он услышал вдруг звук приближающегося самолета. Этот шум услыхал и водитель грузовика; он поднял глаза и, обшаривая взглядом небо, скользнул по нависшей над ним скале.

Ги мысленно выругался, поняв, что рабочий не мог не заметить, что он стоит там, наблюдая за происходящим внизу.

Лили завтракала в гостиной, когда вошла Ингрид.

– Как ты рано поднялась, Лили. Я думала, что после перелета ты захочешь подольше поваляться в кровати.

– Я встала уже давно. – Лили откусила большой кусок зрелого манго, наслаждаясь его вкусом и думая о том, что нигде на свете этот фрукт не кажется таким вкусным, как здесь, на острове, где он растет.

Когда накануне она, наконец, заснула, то впервые после получения письма от Джози спала крепко, утомление все-таки дало о себе знать, но проснулась очень рано и больше не смогла задремать. Так что, прекратив бороться с собой, она встала, оделась и прогулялась по лужайкам. Бросая первые горячие лучи на цветы и кустарники, поднималось солнце, день пробуждался с такой же стремительностью, с какой в тропических странах наступает ночь. Едва Лили возвратилась на виллу, одна из горничных приготовила ей завтрак и, вкушая еду в родимом доме, она почувствовала, как к ней возвращаются силы и с ними ее решимость не допускать, чтобы Джорге опять все расстроил. Ее встревожило его нежданное – без приглашения – явление прошлым вечером, но хорошо, что эта первая встреча уже состоялась и она недвусмысленно заявила ему, что не хочет больше иметь с ним ничего общего. Может быть, и одного такого раза достаточно. А если возникнет необходимость, она может и повторить. Осознание этого придало Лили смелости.

– Как папа? – спросила она.

Ингрид ответила не сразу, продолжая зачерпывать свежий фруктовый салат из глубокой чаши, стоявшей на кухонном столе.

– Он провел беспокойную ночь, – ответила она, поднося свою тарелку к столу и садясь напротив Лили. – Честно говоря, если не кривить душой, он очень быстро сдает.

Лили с усилием проглотила комок, подступивший к горлу. Ингрид сказала не больше, чем видела она сама, но когда Лили услышала об этом в такой прямодушной манере, то острее почувствовала надвигающуюся беду.

– Как можешь ты так спокойно говорить об этом, Ингрид?

– Нет смысла ходить вокруг да около. Закатывать истерику тоже не стоит, это ничего не изменит. К тому же, это мне не свойственно. – Ингрид улыбнулась, чуть ли не извиняясь. – Иногда, Лили, мне кажется, было бы лучше, если бы я была другой. Тогда бы, возможно, мы лучше поняли друг друга.

– А что нам мешает? Я ведь тоже не истеричка.

– Нет, ты не истеричка, но все твои переживания видны как на ладони. Может, ты не доверяешь мне, потому что своих переживаний я не показываю другим. Иногда я думаю, что кажусь тебе бездушным человеком.

Лили слегка зарделась. То, что сказала Ингрид, в каком-то смысле было недалеко от истины, и Лили почувствовала себя неловко.

– То, что я не проявляю своих эмоций, еще не означает, что я бесчувственный человек, – продолжала Ингрид, пододвигая себе манго, но пока что ничего не беря в рот. – Знаю, тебе нелегко довериться мне, сблизиться со мной. Я пыталась показать тебе, что уважаю твои чувства, но ты никогда не хотела меня выслушать. Возможно, ты и сейчас этого не хочешь, но поскольку твой отец близок к могиле, думаю, важно, чтобы ты меня выслушала. Хотя бы ради него. Попытайся сделать это.

Лили твердо сжала скулы. Вопреки здравому смыслу, ей был неприятен этот разговор, в котором, как ей показалось, о ее отце говорилось так, будто он уже умер.

– Разве имеет какое-либо значение, что я думаю о тебе? – спросила она.

Ингрид подалась вперед. Ее ложка звякнула, когда она положила ее на тарелку. Локти она поставила на стол, стараясь смотреть Лили прямо в глаза.

– Имеет, потому что я люблю твоего отца, а он любит меня. Мы давно полюбили друг друга, прежде, чем он познакомился с твоей матерью, задолго до твоего рождения. У нас давняя связь, значение которой особое. Я помогла ему снова обрести счастье. Между ними возникла некоторая неловкость.

– Я помогла ему залечить рану, нанесенную твоей матерью, которая изменяла ему с Джорге.

Лили охватил приступ гнева. Она не нуждается в подобных нравоучениях. Она приехала, чтобы в последний раз повидаться с отцом. Не для того, чтобы ее втягивала в свои душевные копания женщина, которую она никогда не могла воспринять с симпатией, сколько бы ни старалась, какими бы разумными причинами Лили не оправдывала бы ее. Ничего из этого не получалось, человеческие эмоции непредсказуемы, они не подаются разумным доводам. К тому же, сознательно или непреднамеренно, Ингрид сыпала соль на раны, которые и без того не заживали, а продолжали кровоточить.

– Мы обе находимся возле папы, – заметила Лили. – Лишь это и имеет для него значение.

Ингрид подалась вперед, как будто собиралась сказать что-то еще, но потом ее губы плотно сжались, она улыбнулась и вздохнула.

– Очень хорошо, Лили, пусть будет по-твоему. Мне хотелось как-то изменить наши отношения, потому что скоро он покинет нас.

Лили быстро поднялась, положила на тарелку еще манго и ананасов, хотя она уже и наелась, чтобы скрыть неожиданно охватившее ее чувство горести и не разрыдаться.

– Встанет ли сегодня папа? – спросила она через некоторое время, успокоившись, ровным голосом.

– Он хотел бы, – Ингрид тоже было непросто выглядеть невозмутимой. Ей лучше было бы не откровенничать несколько минут назад. – Впрочем, я не уверена, хватит ли у него сил – пока что, во всяком случае, он довольно слаб. Иногда, в течение дня, ему бывает получше, и он как бы восстанавливает свои силы.

– Он не спит?

– Конечно не спит. – Ингрид не сказала, что он скорее всего вовсе не смыкал глаз в эту ночь.

– Тогда я пойду повидаюсь с ним. – Лили отодвинула в сторону тарелку, на которой в этот раз ничего не тронула, и вышла из гостиной.

Отто полулежал в подушках. Бейзил приподнял сетку от москитов и привязал ее сбоку, так что Лили смогла хорошо его разглядеть, когда вошла в комнату. Отто с усилием улыбнулся, приветствуя дочь.

Лили подошла к кровати, нагнулась, чтобы поцеловать его.

– Как ты себя чувствуешь сегодня?

– Думаю, не хуже, чем обычно. Лучше уже не будет.

– Не говори так! Запрещаю тебе говорить так!

– Милая дочка, надо смотреть правде в лицо! – Он поднял руку, как бы запрещая ей возражать. – Ах, Лили, Лили, мне хотелось избавить тебя от всего этого. Тебе не стоило приезжать.

– Я приехала, потому что так захотела. Я рядом с тобой, как и должно быть. – Она сжала его руку. – И больше нечего говорить об этом.

Он вздохнул.

– Пожалуй, так. Теперь я старик, который не в состоянии спорить даже с собственной дочкой. Но поскольку ты уж пришла сюда, можно будет переговорить о других, более важных вещах. О вещах, которые я больше не могу скрывать от тебя при сложившихся обстоятельствах.

Его лицо приняло очень серьезное выражение – это можно было увидеть, даже несмотря на мучительную боль, которая исказила его когда-то красивые черты. Лили охватило недоброе предчувствие. Что-то похожее он сказал и вчера вечером, и вот теперь снова, как будто это не выходит у него из головы.

– О каких вещах, папа? О чем это ты?

– О себе, о Фернандо и о Джорге. О самом острове Мандрепора.

– Мандрепора?

– Да. – Его пальцы сжали ее руку. – Лили, я хотел бы, чтоб ты сейчас же уехала отсюда, возвратилась в Нью-Йорк, но Ты, наверное, не послушаешь меня. Вот поэтому я вынужден рассказывать тебе об этом. Уезжай отсюда немедленно после моей смерти. И никогда больше не возвращайся сюда.

Она непонимающе уставилась на него.

– Почему? Это же мой дом?

– Нет, милая, это был твой дом… когда все здесь находилось под моим контролем. Но сейчас власть перешла к Джорге. Когда не станет меня – и Фернандо тоже, – Джорге превратится в полновластного хозяина. Не хочу, чтобы ты запятнала себя или оказалась в опасности.

– Папа, ты слышал, как вчера вечером я осадила Джорге и сказала ему, чтоб оставил меня в покое. Поверь, я действительно так думаю.

– Боюсь, моя дорогая, что все это не так просто. Как заметил сам Джорге, после моей смерти бизнес тут будет реорганизован. Он попытается втянуть и тебя, а этого как раз мне бы и не хотелось.

Ее лобик озадаченно нахмурился. Отто разворчался из-за болезни или, может быть, из-за обезболивающих лекарств? Она решила внести в разговор юмористическую нотку.

– Я абсолютно не умею управлять гостиницей, совершенно ничего не знаю об экспорте бананов и цветных тканей. А Джорге это известно.

Отто издал какой-то шипящий звук, нечто среднее между вздохом и невеселым смехом, его пальцы еще крепче сжали ее руку.

– Ты не понимаешь, Лили. Наш бизнес состоит не в этом.

Так… он говорит что-то бессвязное. Сердце Лили сжалось.

– Нет, папа, бизнес заключается именно в этом, – мягко возразила она. – В этом, а также в твоих редких марках. Ты занимаешься всеми этими вещами уже больше двадцати лет. Ты просто забыл об этом, вот и все.

– Ничего подобного! – В его усталом голосе послышался металл. Лили пристально взглянула на него. Глаза горели на его изможденном лице. Нет, он не выглядел как человек, который заговаривается. Лили опять охватили дурные предчувствия.

– О чем ты говоришь, папа?

– Цветная одежда, бананы, марки – все это для отвода глаз, Лили, прикрытие для настоящего бизнеса. Все, что ты видишь на острове Мандрепора – сплошной обман, милая. Все это затеял я, вместе с дедушкой Висенте и дядей Фернандо, совершенно с другой целью.

У нее голова пошла кругом.

– Не понимаю. Другой целью? Какой другой целью?

– Перевозки кокаина. – Он произнес это очень тихо, одним придыханием, так что сначала она не поняла его слов. Тогда он повторил более громко, смотря ей прямо в глаза и желая убедиться, что она его правильно понимает. – Кокаин, Лили. Вот в чем заключается настоящий бизнес на Мандрепоре.

Она молча взирала на него, открыв рот, в глазах застыло удивление.

– Кокаин. Ты хочешь сказать… наркотики?

– Конечно. Мандрепора – перевалочный пункт для картеля «Кордоба-Санчес». Остров удобно расположен и по отношению к Южной Америке, где выращивают листья коки, и по отношению к рынкам сбыта в Майами. – На его губах мелькнула улыбка. – Боюсь, милая, что гостиница и местный экспорт не смогли бы обеспечить нам стиль жизни, к которому мы привыкли. Это дает огромное количество денег, ты даже не можешь представить себе – сколько, и чем ближе ты подходишь к рынкам сбыта, тем большие получаешь барыши. Мы поняли это много лет назад, гораздо раньше других князей наркомафии. Наша деятельность в те годы была гораздо более совершенная, чем у других, – пока они экспортировали полуфабрикаты, гидрохлорин и даже кокаиновое сырье, мы занимались уже изготовлением товарной продукции – и загребали выручку, которая у других ускользала между пальцев. Для этой цели выбрали остров Мандрепора. Товар прибывает сюда в килограммовых пакетах. Кокаин-сырец мы размельчаем, смешивая его с молочным сахаром-лактозой, удваивая вес партии, и потом отправляем в Майами. Там, в торговой компании Джорге, товар проходит новое измельчение, смешение и утяжеление и передается розничным торговцам.

Лили потрясла головой как просыпающийся лунатик.

– И все это происходит здесь… на Мандрепоре? Но где? Как?

– Мы построили лаборатории в скалах – пещерах ниже уровня моря, в северо-западной части острова. Они там протянулись на целые мили – прекрасное место. Никто о них не знает, кроме местных жителей, и мы всегда следим за тем, чтоб без разрешения там никто не появлялся.

– Поэтому-то ты и запретил мне…

– Я не хотел, чтобы ты знала об этом, Лили. Считал, что так будет безопаснее. Л теперь я пришел к выводу, что безопаснее будет, если ты узнаешь об этом.

– Почему?

– Как раз из-за Джорге. Ты должна знать, что он за человек – совершенно, абсолютно беспринципный. Такими становятся торговцы наркотиками – они слишком многое ставят на карту. Что же касается Джорге, то он, конечно, от рождения порочный человек. Поэтому-то, видимо, ему и удалось так развить этот бизнес, который начали его дед и отец.

– Но, папа, я уже сказала тебе – у нас с ним все кончено!

– Ты говоришь это сейчас, милая. Я не уверен, что будет завтра. В любом случае не от одного только Джорге весь этот бизнес становится таким опасным. В торговле наркотиками дела начинают складываться очень скверно. Другие дельцы осознают тот факт, что по-настоящему большие деньги можно получить лишь на стадии сбыта. Они начинают создавать сети оптовых организаций, подобных нашей, повсюду в Соединенных Штатах. Но алчность губит. Никто не хочет поступиться своими зонами влияния. Между ними уже начались схватки. Вскоре в их среде вспыхнет тотальная война.

– Не понимаю…

– И слава Богу, что не понимаешь. Убийства, массовый разбой, схватки между бандами в таких масштабах, которые не встречались со времени чикагских побоищ в двадцатых и тридцатых годах. Вот о чем я говорю.

– Но, конечно, здесь, на Мандрепоре…

– Укрыться будет негде, если они решат бросить вызов нашему превосходству. Ты, конечно, окажешься в опасном положении как моя дочь, наследница моей доли в этой империи. Если бы ты стала женщиной Джорге, то риск удваивался бы, утраивался и учетверялся, и неоднократно, в такой же пропорции, в которой возрастает стоимость листьев коки. – Он подался вперед, положил свою большую ладонь на ее кулачок и снова сжал ей пальцы. – Твое будущее обеспечено, Лили. Тебе нет необходимости беспокоиться о нем. Деньги, которые я в течение всех этих лет заработал, лежат на счету в швейцарском банке. Соответствующие документы ты найдешь в моем письменном столе. Обратись к моему юристу в Берне. Он позаботится о том, чтобы перевести счет на тебя, и обещаю, что тебе в жизни больше ничего не понадобится. Но ты должна уехать с Мандрепоры и никогда больше не возвращаться сюда. Если ты останешься здесь, то с тобой случится то же, что произошло с твоей матерью. Я не могу перенести даже мысли об этом.

У Лили закружилась голова. Она с трудом верила тому, что слышала – значит, всю ее жизнь окружали интриги дельцов наркобизнеса, а она ни разу даже ничего не заподозрила. Ничто в ее жизни не было таким, как она себе представляла. Потрясенная и сбитая с толку, Лили даже не смогла догадаться, что имел в виду Отто, когда заявил, что она может кончить так же, как и ее мать. Только одно четко осознавалось ею среди прочего. Ее отец находится при смерти, и от этого нельзя уйти. Он с этим смирился, спокойно и по-философски, и теперь, насколько это возможно, приводил в порядок свои дела, пока силы и ясность ума не покинули его окончательно. И даже сейчас он, как всегда, заботился о ней, поставил во главу угла ее благосостояние, хотя это требовало раскрытия перед ней своего образа жизни, который прежде он предпочитал хранить в тайне.

– Ах, папочка! – прошептала она. Худыми пальцами он сжал ее запястье.

– Обещай мне, Лили. Ты сразу же уедешь, если не раньше…

– Не знаю… – Несмотря на всю его настойчивость, ей не хотелось давать обещаний у смертного одра, она не была уверена, что сдержит их. – Я уж давно не была здесь, но все, что мне дорого, находится здесь. Все мои воспоминания… все.

– Воспоминания останутся с тобой. Ты можешь забрать с собой любые личные вещи. Никому они не понадобятся. И, конечно, твои сокровища, о них не следует забывать. Триптих Лили и все другие вещи.

Вдруг мысленно она вернулась на много лет назад, к другому разговору, не такому роковому, как этот, но не менее устрашающему для нее в том, юном возрасте.

– Мне надо уехать, Лили. Запомни, что этих сокровищ хватит на выкуп короля. Придет день, когда ты их полюбишь так же, как и я. А если наступят тяжелые времена… – Ясно, что, хотя эти сокровища и очень ценны, они составляют лишь небольшую частичку того, что он теперь может ей оставить. Они всегда представляли собой ее страховку на будущее, а также часть ее привычного окружения. Произведения искусства, которые можно рассматривать и как твердую валюту, но также ценить за их красоту, и за то, что он любил их. Она помнила, как в тот день ее напугала его серьезность, как она хотела прильнуть к нему, потому что он мог, как и мать, исчезнуть навсегда. Но эту мрачную тучку быстро пронесло. Жизнерадостный ребенок погрузился в свои детские забавы, все встало на свои места. Отец уехал – возможно, в деловую поездку, связанную с торговлей наркотиками, как она думала теперь, – но он возвратился. На этот раз такого счастливого конца не будет. Слезы навернулись ей на глаза, и Лили отвернулась, чтобы отец не заметил их.

– Может быть, тебе стоит перевезти эти вещи уже сейчас, Лили, – предложил он. – Отправь их в Нью-Йорк. Мне было б приятно знать, что они находятся в надежном месте и будут приносить тебе удовольствие. За истекшие годы они доставили мне очень много радости.

– Посмотрю, что сумею – сделаю, папа, – ответила она, но про себя подумала: начать вывозить вещи еще до того, как он испустил дух? Не могу пойти на это!

– Хорошо, хорошо. – Его пальцы разжались на ее запястье. Ему трудно далось вести столь длительный и утомительный разговор. – Лили, теперь мне надо отдохнуть. Пригласи, пожалуйста, Бейзила.

Он опять откинулся на подушки, полузакрыл глаза – помертвевшее, но спокойное лицо. Казалось, он забыл о том, что не добился от нее твердого обещания, или, может быть, изнеможение, одолевшее отца, заставило его смириться. Наконец-то он поведал ей всю правду о Мандрепоре. Теперь осталось убедить Лили в том, что здесь ее подстерегают смертельные опасности.

Отто, который когда-то без малейшего колебания посылал на смерть детей инородцев; Отто, чья деятельность в наркобизнесе в течение долгих лет привела к краху и гибели многих людей, загорелся желанием – даже проникся навязчивой идеей – оградить от опасности собственную дочь. Он считал это своей священной обязанностью. В этом заключалось его последнее страстное желание.

Телефон на письменном столе Джорге Санчеса залился обычным прерывистым тревожным звонком.

Джорге выругался, перегнулся над кипой бумаг, лежавших перед ним, чтобы взять трубку. Бумаги представляли собой документы, относящиеся к его компании в Майами – «Каррибеан трейдинг» – им приходилось уделять уйму времени и внимания. Он тщательно выполнял эту работу, несмотря на тот факт, что щедро подкармливал полицейских типа Гарсиа на обоих концах деловой цепочки. Никогда не узнаешь, когда появится новый выскочка и заинтересуется его делишками. Конечно, с такой помехой всегда можно справиться. Были случаи, когда чересчур усердные таможенные чиновники исчезали так же, как это происходило в Майами с не очень лояльными коллегами или соперничающими дилерами, которых связывали по рукам и ногам, изрешечивали пулями и запихивали в мешки для мусора или картонные коробки. Но здесь, на Мандрепоре, было б желательно не прибегать к таким крайним мерам. Вообще-то говоря, аккуратное ведение бухгалтерских книг, равно как и поддержание хороших рабочих взаимоотношений с чиновниками и карабинерами делали излишним такое насилие. И хотя Джорге отнюдь не брезговал и силовыми приемами, он предпочитал не прибегать к ним, когда дела идут гладко.

Раздосадованный тем, что его прервали, Джорге, тем не менее, ответил на телефонный звонок в обычной мягкой манере.

– Джорге Санчес слушает.

– Говорит Педро Самоса.

Самоса работал бригадиром грузчиков, которые перевозили чистый кокаин в лаборатории для измельчения, и отвечал за отправку товара, когда он был готов.

– Самоса? Чем могу быть полезен? Надеюсь, никаких проблем с сегодняшней партией товара?

– Никаких. Товар пришел, как было условлено. Но появился любопытный.

Голос в трубке звучал гортанно и отрывисто, Джорге поморщился. Самоса сам был закоренелым наркоманом, и это зелье иногда вызывало у него приступ шизофрении. Если болезнь зайдет слишком далеко, то его придется менять. Жаль. Он хорошо справлялся с работой, но что поделаешь.

– Появился любопытный? – переспросил Джорге недовольно. – Что же он высматривает?

– Мы разгружали грузовик, а он стоял на скале. Не знаю, но мне показалось, что это был новый летчик.

Джорге напрягся, крепче сжал губами сигару.

– Кто видел его – ты?

– Нет, шофер грузовика. Он передал мне. Я решил, что надо доложить вам.

– Правильно. Спасибо, Самоса. Ты поступил правильно. Держи ухо востро и сообщай мне обо всем подозрительном. За это получишь прибавку.

– Понятно, босс.

Джорге положил трубку, задумчиво прищурился. Возможно, на этот раз у Самосы не было никакого приступа шизофрении. Он уже второй человек, который на протяжении нескольких дней указывает на интерес нового пилота к делам, которые не должны его касаться, и Джорге наплевать на истинные причины такого интереса. Не работает ли Ги де Савиньи на другой картель? Они возникали повсеместно и претендовали на расширение зон влияния. А может быть, он даже сотрудник Агентства по борьбе с наркотиками? Ладно, если это так, то им займутся – и быстро. Джорге не собирался позволять чему-нибудь – или кому-нибудь – вмешиваться в четкую работу своей организации.

Он наклонился над столом, раздавил окурок сигары в пепельнице и слегка улыбнулся, представив себе, что также безжалостно и умело раздавит Ги де Савиньи.

Ингрид находилась в гостиной, когда Лили спустилась со второго этажа. Специально вертится поблизости, подумала Лили и задалась вопросом, догадалась ли Ингрид, что Отто рассказал ей о делах, которые таким бременем лежали на его душе.

– Ты долго пробыла у отца, – произнесла та уклончиво, но глаза смотрели настороженно и остро. Лили решила, что Ингрид догадывалась, о чем они разговаривали.

– Он просил прислать к нему Бейзила. Ты не знаешь, где он?

– Думаю, па кухне. Ладно, я передам ему.

Она вышла из комнаты, и Лили слышала, как на познала Бейзила. Лили стояла в нерешительности, покусывая ноготок на пальце и чувствуя себя так, будто все ее существо пришло в смятение от хаотических мыслей и эмоций. Ингрид тут же возвратилась и сразу перешла к делу.

– Значит, твой отец переговорил с тобою.

– Да, – сначала Лили думала, что не станет говорить о разговоре, но неожиданно поняла, что не сможет удержаться и не поделиться с кем-либо услышанным. – Думаю, ты знаешь, о чем он мне рассказал?

Ингрид кивнула.

– Да, знаю, но, как я сказала тебе раньше, мне не пристало комментировать. Я живу здесь сравнительно недолго и знаю о происходящем только косвенно. Ко мне это и в самом деле не имеет никакого отношения.

Лили открыла было рот, чтобы что-то возразить, но не решилась. Если бы Ингрид все не подтвердила в своей сухой, деловой манере, то у Лили появилось бы искушение отнести то, что рассказал ей отец, на счет фантазий одурманенного лекарствами сознания. Мандрепора, райский остров – центр огромной противозаконной корпорации? А ее отец торговец наркотиками и международный преступник? Ей было больно – или станет больно, когда пройдет отупение. Но в данный момент хуже всего, пожалуй, то, что Ингрид и раньше знала об Отто и Мандрепоре все, что самой Лили было неведомо. Эта мысль уколола Лили, и она крест-накрест обхватила себя руками, будто хотела этим притупить свою боль.

– Мне просто не верится, – молвила она. – Мой отец замешан в подобных вещах! Это ужасно, просто ужасно!

Лицо Ингрид оставалось невозмутимым.

– А разве ты не думаешь так же? – с жаром спросила Лили. – Как ты можешь оставаться такой спокойной, Ингрид?

– Дорогая моя, все это продолжается уже очень давно. – Ингрид сделал к ней шаг, примирительно потянув руку, но Лили отмахнулась нетерпеливым жестом.

– Это не меняет дела. Я видела, какой вред приносят наркотики. Не забывай, я четыре года прожила в Штатах.

– Лили, мы сейчас говорим о кокаине, а не о героине. Ты наполовину латиноамериканка, ты должна знать, что в течение столетий кока является частью вашей культуры.

Лили крепче прижала руки к груди. Верно. Она знала, что индейцы Андских гор с незапамятных времен жевали высушенные листья. Знала она также, что инки почитали это растение как священное; изображениями листьев коки из чистого золота украшали храмы солнца; только тем, кто держал во рту эти листья, позволялось подходить к алтарю; уверяли верующих, что им обеспечено место в раю, если перед смертью на земле они вкушали это зелье. Она знала, что даже сегодня кока рассматривалась как талисман, ее закладывали под угловые камни зданий, перуанские индейцы дарили эти листья новобрачным. Но все это не меняло ее инстинктивного отвращения, оно переполняло ее, когда она думала о многих судьбах в современном мире, исковерканных проклятием наркотиков. Лили думала о юношах и девушках, которые с такой одержимостью искали очередную порцию отравы, что все остальное для них теряло значение, – погасший взор, подорванное здоровье, самоубийства в периоды кошмаров, дикие убийства, все виды преступлений, связанных с наркотиками. Она вся содрогнулась. Ее отец – ее любимый отец – способствовал всему этому. Несомненно, он знает не хуже ее, какой ужасный вред он наносил. Она отчаянно пыталась найти этому оправдание.

– Полагаю, что все это их проделки – Фернандо и Джорге. Они заставили его принять в этом участие. Чем они ему пригрозили, если бы он отказался? Думаю, потерей Дома. Ублюдки! Но почему он поддался им? Почему не уехал обратно в Германию?

– Его дом там был разрушен, – объяснила Ингрид. Она умолчала о других вещах, которые тоже знала. О том, что после войны Отто разыскивался как военный преступник; он был не просто офицер германской армии, который служил своей отчизне по соображениям патриотизма. Не сказала она и о том, что Отто никто не заставлял, он охотно присоединился к предприятию, которое ему приносило огромные барыши. Не было смысла еще больше расстраивать Лили, незачем было полностью рассеивать ее иллюзии в отношении человека, которого они обе обожали и которого Ингрид принимала таким, какой он есть: что бы он ни сделал, он был для нее самым дорогим и любимым человеком. Но она не могла удержаться, чтобы не уколоть Магдалену, женщину, которая похитила у нее лучшие годы жизни и память о которой сохраняла Лили.

– Конечно, не надо забывать и о твоей матери, – продолжала она, лицо ее оставалось таким же невозмутимым, только в твердом взгляде голубых глаз проглядывала затаенная злоба. – Не забывай, что она – дочь Висенте Кордоба, – а Висенте Кордоба так же повинен в этом, как и все остальные.

Лили моргнула. Дедушка Висенте умер, когда она была еще ребенком, но она хорошо его помнила – видного старого джентльмена и уважаемого члена общества.

– Дедушка Висенте был политическим деятелем! – возразила она.

Уголки рта Ингрид шевельнулись от невеселой улыбки, которая, несмотря на все усилия скрыть подлинные чувства, очень напоминала презрительную усмешку.

– Да, не отрицаю. Но он вместе с тем был таким же продажным, как и остальные. Как ты думаешь, твоему отцу удалось приобрести Мандрепору, причем НИКТО об этом даже не знал? Разве могли бы торговцы Наркотиками продолжать свой бизнес, если б за их спиной не стояли хотя бы некоторые из наиболее влиятельных политиков? Висенте Кордоба был связан с наиболее коррумпированными группами, которые тогда существовали, а Магдалена – твоя мать – приходилась ему дочерью. Твой отец, глупый человек, боготворил ее. Она никогда бы не покинула своего отца, никогда бы не уехала из этой части света, а Отто никогда не смог бы расстаться с ней по своей воле.

Замешательство и потрясение, которые поначалу охватили Лили, начали перерастать в возмущение и гнев. О ее матери говорили таким бесцеремонным образом!

– Ты не можешь винить в этом маму. Она умерла, когда мне было всего пять лет!

Ингрид сжала губы.

– Это верно. Но задавала ли ты себе когда вопрос о том, как она умерла?

– Я знаю, как она умерла! – выпалила Лили, не в силах сносить больше самодовольные разоблачения Ингрид. – Уж это-то я знаю. Папа мне давно рассказал. Она умерла из-за Джорге.

Лицо Ингрид выражало полное удовлетворение.

– В таком случае, моя дорогая, ты должна также знать, почему твой отец так старается не допустить, чтобы то же самое случилось с тобой.

– В этом отношении он может не беспокоиться, – отпарировала Лили. – Может быть, один раз я и поскользнулась, но я не собираюсь кончать с собой из-за Джорге.

Некоторое время Ингрид пребывала в нерешительности. Это чувство было написано на ее лице, но Лили так расстроилась, что не заметила его.

– Понятно, – сказала она немного спустя. – Возможно, твой отец не все рассказал тебе, Лили. Надеюсь, он еще сделает это. Тогда, возможно, ты поймешь, почему он хочет, чтобы ты уехала с Мандрепоры и никогда сюда не возвращалась. Ах, не смотри, пожалуйста, так. Я уверена, что о тебе хорошо позаботятся, где бы ты ни решила устроить свою жизнь. Твой отец побеспокоился об этом. Надеюсь, что и я хорошо обеспечена, а если нет, ну, что же, у меня есть еще то, о чем я могла когда-то только мечтать – остаток жизни с твоим отцом. Конечно, он мал. Его все равно никогда бы не хватило, а теперь он сократился самым жестоким образом. Но при всем том, я должна быть благодарной судьбе за то немногое, что мне досталось.

Ее голубые глаза вдруг наполнились слезами. Улыбаясь сквозь слезы, она подняла руку, убедительно прося Лили ничего больше не говорить, повернулась и вышла из гостиной.

Лили некоторое время стояла, глядя ей вслед, ее охватило чувство жалости. Ей не нравилась Ингрид, но мачеха испытывала настоящее горе при мысли о скорой потере отца. Это тронуло бы и более черствое сердце, и Лили, которая сама болезненно переживала это, не могла не сочувствовать ей.

Что Ингрид станет делать после смерти Отто? – спрашивала она себя. Велел ли Отто и ей уехать с Мандрепоры, или он считает, что ей бояться нечего. Однако Лили не могла себе представить, чтобы та продолжала жить па острове. Со смертью Отто у нее здесь не останется ничего, а в Германии живут ее родственники. Что же касается ее замечания об обеспеченности, то что, собственно, она имела в виду? Разве не сказал Отто и ей, как Лили, относительно накопленных богатств на счету в швейцарском банке? Разве из них ничего не попадет Ингрид, его жене?

Если бы спросили меня, то пусть забирает хоть все! – думала Лили. Если все это богатство – результат продажи наркотиков, то мне не надо ни гроша! Лучше подохнуть с голоду!

Но дело до этого не дойдет. В Нью-Йорке у нее есть работа, которая неплохо оплачивается, чтобы жить сносно, – и еще ей принадлежат сокровища.

Лили повела взглядом по гостиной, где находились предметы, которые отец всегда именовал «сокровищами»– серебряные подсвечники, небольшие часы эпохи Людовика XIV, бронзовая статуэтка Цереры, триптих, и ее охватила твердая решимость. Только эти вещи она возьмет с собой, когда покинет остров, единственные предметы, не запятнанные преступным бизнесом. Они принадлежали отцу еще до того, как началась его криминальная деятельность. Их он больше всего любил. Слезы брызнули из ее глаз, когда она вспомнила, с какой любовью он обращался с ними, как взирал на них, любуясь, даже во время разговора. Сокровища останутся у нее, а все остальное не стоит и выеденного яйца. Как и для отца, они станут для Лили своего рода страховкой, гарантией того, что она не пропадет: любой из этих предметов, выставленный на аукцион, даст достаточно средств, чтобы пережить тяжелые времена.

Но она не допускала и мысли, что сможет расстаться хотя бы с одним из них. Они слишком много значили для нее. Лили подошла к триптиху, любуясь необыкновенным цветом, пока навернувшиеся на глаза слезы не затуманили прекрасные образы; ей страстно захотелось вернуться в те, давно минувшие дни юности и счастья и как-то облегчить свои теперешние страдания.

24

С детских лет, когда что-либо волновало Лили, она уходила на пляж. Тогда, конечно, ее заботы носили детский характер, а ощущения беспокойства и подавленности, которые их сопровождали, возникали и пропадали так же неожиданно и быстро, как летние штормы. Много раз Лили ревела от обиды и горевала на мягком как шелк песке, а упругий ветерок с моря сушил ей слезы. Тогда она думала, что нельзя долго оставаться несчастной, когда рядом дышит и шумит океан – он отдавался в ее ушах неспешным могучим ритмом, который жил рядом с ней. Солнце согревало ее кожу, а душистые запахи острова при каждом вдохе наполняли грудь. Лили отправилась на пляж, когда умерла ее мать, и ей показалось, что она там услышала тихий, веселый шепот пальм:

– Не печалься, малышка. Я здесь. Я навсегда останусь здесь.

Единственный раз, когда она не захотела найти отдохновение на пляже, – это после того ужасного случая, когда отец застал ее с Джорге. Это событие произошло не очень давно, и память о нем была болезненной. Но теперь Лили переоделась в купальный костюм, поверх в тон костюму надела юбку, вышла из виллы, где на нее начали давить сами стены, сохранявшие мрачные тайны и предвещавшие неминуемую смерть.

Идя по дорожке к пляжу, Лили на какое-то мгновение почувствовала угрызения совести за эгоистическое желание остаться одной. Может быть, ей надо остаться на вилле—вдруг отец позовет ее; но она знала, что он спит. Конечно, раз уж она вышла из дома, ей надо повидаться с Джози, своей подругой, без письма которой ее бы не было теперь здесь. Джози, вероятно, знает, что она приехала на Мандрепору и теперь ждет ее, – Лили представила себе, как та сидит у дверей лачуги с ребенком на коленях и смотрит на дорогу, надеясь увидеть Лили. Но хотя две молодые женщины и оставались в близких отношениях, Лили не хотелось встречаться с ней сейчас. Ее тянуло побыть наедине на уютном пляже, которого она может скоро по настоянию отца лишиться.

Дойдя до песка Лили сняла туфли-лодочки и понесла их в руках, пока не подошла к тенистому месту возле большой развесистой пальмы. Тут она бросила их на песок, села рядом сама, поправила на коленях юбку в яркий цветочек и стала смотреть на окаймленные пеной разбивающиеся волны, и дальше, до самого горизонта, где море соединялось с небом в мягком мареве чистой лазури.

Первое потрясение от откровений отца теперь начало смягчаться – как быстро человеческое сознание способно примириться с неприемлемым! – и многие вещи, которые озадачили ее, все-таки ни на секунду не вызвали настоящего ужаса, теперь же начали укладываться на свои места, как квадратики рисунка-загадки.

Почему, размышляла Лили, она по-настоящему так и не заинтересовалась частыми поездками на остров Джорге и дяди Фернандо? Почему не сумела понять, что законный экспорт цветной одежды и бананов, так же как любительское коллекционирование ее отца редких марок, явно не могли обеспечивать им такой стиль жизни, который она всегда принимала как само собой разумеющееся? И почему она, непослушная, азартная Лили, подчинилась отцу, когда тот запретил ей ходить на северо-восточную оконечность острова? Было ли это потому, что инстинктивно она знала: если сделает это, то разрушит очарование своего воображаемого эдемского сада; посещение запретного места равносильно вкушению запретного плода?

Но теперь шоры упали с ее глаз, и Лили увидела в подлинном свете всех, кого любила. Не только Джоpге и дядю Фернандо, но также и отца, и дедушку Висенте, и Ингрид, готовую оправдать любое зло при условии, что она останется с любимым человеком, и даже мать…

При мысли о ней Лили нахмурилась и потеребила свой лоб. Что же имела в виду Ингрид, когда говорила, что Лили не все знает о ее смерти? Разве Лили не видела собственными глазами, как она лежала на полу гостиной в луже крови? И разве отец не сказал ей, что мать покончила с собой из-за того, что ее бросил Джорге?

Память об этом причинила ей особую, самую острую боль. Ах, мама, почему, почему? – вопрошала Лили, хотя прекрасно понимала, что Джорге представлял собой не меньшую опасность, чем наркотики. Даже те, кто его презирал, привязывались к нему. Отвращение к нему, отвращение к его слабостям ничего не меняло. Те, кого он поработил и кто бежал к нему по мановению его руки, думали: всего один, последний раз – один только раз! Дай я почувствую прикосновение его губ, его рук, всего его тела еще раз, а потом навсегда брошу его. Но сделать этого они не могли. У ее матери не хватило духу решиться на это, и несмотря на все свои клятвы и заверения, Лили ужасалась при мысли о том, что если он подвергнет ее испытанию, у нее тоже не хватит решимости порвать.

Ее охватила грусть, большая, как волна океана, и на вдруг почувствовала себя старой, такой же старой, как пальмы, как сам этот остров. Пляж не должен пробуждать в ней такие чувства! Здесь ее прибежище, здесь она должна была бы забыться, очиститься душой. Но не могла. Прошлое, настоящее и будущее, казалось, слилось в одно целое, она словно попала в западню, не умея избежать уготованной ей судьбы, уязвленная и напуганная.

Бесцельно оглядывая пляж, Лили слегка повернулась и с досадой заметила, что на пляже появился кто-то еще. Среди деревьев показался мужчина в шортах и желтой рубашке. Лили с негодованием уставилась на него. Когда он несколько приблизился, она узнала в нем пилота, который доставил ее вчера на остров – неужели это действительно было только вчера?! Ее чувства к пришельцу несколько смягчились, ей даже показалось, что он может превратиться в ее друга и союзника, хотя в первый миг она посчитала его незнакомцем, который нарушает уединение страдающей от душевных мук женщины.

– Мое почтение, – приветствовал он Лили, останавливаясь поодаль, в нескольких ярдах от нее, – одна рука – в кармане шорт, в другой – свернутое пляжное полотенце. – Не ожидал вас здесь увидеть.

Лили взглянула на него и отвела взгляд.

– Я прихожу сюда, когда мне хочется побыть одной, – произнесла она с вызовом и намеком.

– Ах, простите. Этот пляж частный?

– Весь остров частный – конечно, если не считать гостиницы.

– Мне и в голову не пришло. – Лицо его вытянулось. – Честно говоря, весьма неудобно для тех, кто здесь работает. Но раз уж вам принадлежит остров, то вы имеете полное право решать, кто может пользоваться пляжем.

С некоторым удивлением Лили отметила раздражение в его голосе, что сильно отличалось от вчерашнего дружелюбия, и с запозданием поняла, что она обидела его, сама того не желая. А его ответ – естественная реакция сильного и уверенного в себе человека.

– Тогда я оставлю вас в покое, – добавил он, поворачиваясь.

– Нет! – живо воскликнула она. – Уходить вам совсем необязательно. Простите. Я не хотела вас обидеть. Просто… мне действительно хочется побыть одной. У меня голова идет кругом от уймы забот.

За его темными очками вздернулась бровь.

– Вы беспокоитесь об отце. Хорошо понимаю это. Нет, откуда вам понять! – хотела она возразить.

Но вместо этого неопределенно кивнула.

– Да, я беспокоюсь о нем. Он… серьезно болен.

– Я слышал об этом. Сочувствую. Что же собственно с ним?

Лили смотрела на свои ступни, которые высовывались из-под юбки как из-под шатра.

– У него рак. Разве вы не знали? Я думала, все здешние служащие давно знают об этом.

– Ну, я не совсем местный служащий. – В его тоне опять прозвучало некоторое наигранное удивление, и Лили сообразила, что и эта ее фраза прозвучала слишком покровительственно. Неужели так подействовало стрессовое состояние, придав тебе качества, которые ты сама ненавидишь в людях? Или же заговорила другая сторона твоей натуры, которая только ждала удобного случая, чтобы заявить о себе. Лили Брандт, избалованная девчонка, дочь и внучка торговцев наркотиками – Господи!

К горлу опять подступил комок. Лили с трудом совладала с собой, желая, с одной стороны, чтоб он ушел и дал ей возможность выплакаться, а, с другой, ей неожиданно захотелось, чтобы он остался.

Ей как-то удалось все-таки подавить всхлипывание, издав хриплый смешок.

– Я говорю что-то все не то, не правда ли? Обычно я не такая, честное…

– Не беспокойтесь об этом, – быстро произнес он. – Знаю, что вы не такая. Во всяком случае, вчера такой не были. Более того, когда я доставил вас сюда, то подумал, что вы мне очень нравитесь. Вы даже пригласили меня на рюмку вина, помните? – Ему удалось произнести это непринужденно, но показав, насколько важным для него было ее приглашение.

Лили вяло улыбнулась.

– О, да, помню. Но не знаю, насколько это теперь окажется возможным. Отец болен значительно серьезнее, чем я предполагала. – Она замолчала, прикусив губу, думая, не воспримет ли он ее слова как новое оскорбление. Хотя она и была расстроена и в данный момент очень хотела, чтобы ее не донимали расспросами, ей почему-то ужасно хотелось не задевать его и не заставлять плохо думать о себе. – Послушайте, может быть, вы присядете? – предложила она и покраснела, сознавая, что даже это приглашение в ее нынешнем состоянии прозвучало больше как приказание, чем просьба.

Он смотрел на нее все так же иронично. Лили чувствовала это, хотя за темными очками его глаз не было видно.

– Вы действительно этого хотите?

– Да. Мне не по себе, когда вы стоите, – произнесла она шутливо.

– Хорошо. Если вы обещаете сразу же сказать мне, если я начну злоупотреблять вашим гостеприимством.

– Не беспокойтесь. Я сразу дам вам знать. Ги бросил на песок полотенце и сел рядом.

– Я понимаю так, что вы приехали домой из-за болезни отца.

– Да, я бы прилетела сюда значительно раньше, если бы узнала, что он заболел, но я этого не знала. Папа не разрешил сообщать мне об этом, поэтому Ингрид молчала.

– Ингрид. Ваша сестра?

– Мачеха.

– Злая мачеха?

– На этот вопрос я не стану отвечать, – отозвалась Лили.

Ги улыбнулся. В ее тоне не было даже намека на легкомысленность, но он не мог позволить себе оставить ее в покое. Возможность поговорить с Лили может повториться не скоро.

– Они – немцы, правда?

– Да.

– Я понял это по фамилии, хотя не встречался с вашим отцом. Впрочем, вы сами на немку совсем не похожи.

– Моя мама была венесуэлкой. Она умерла… – Тяжелая туча закрыла солнце.

– Понятно. Как же ваш отец познакомился с ней?

– Он приехал сюда после войны. Война ужасно сказалась на его семье – их родовое гнездо разрушили при бомбежке… пропало все. У него ничего не осталось там.

– Значит, он приехал сюда с пустыми руками.

– Думаю, да. – Лобик ее нахмурился, потом опять разладился. – Он был знаком с моим дедушкой, Висенте Кордоба, потому что его семья занималась перед войной импортом кофе. Дедушка Висенте помог ему начать новую жизнь, и он полюбил дочь Висенте Магдалену – мою маму.

– Ему, наверное, пришлось здесь очень трудно?

– Да. – По пляжу опять пробежала тень от тучи. Нахмурилась и Лили. Ей явно не хотелось говорить о своей семье. Особенно теперь, когда она узнала столько нового. – Думаю, – заметила Лили, – неплохо искупаться.

– Вы хотите, чтобы я ушел?

– Необязательно. Оставайтесь, если хотите. Я действительно не собиралась задевать вас, когда сказала о частном пляже.

Она встала, расстегнула хлопчатобумажную юбку, ожидая, то он вызовется поплавать вместе с нею, но он не сделал этого. Бросив юбку на песок, она побежала к морю, даже не оглянувшись, – худенькая девушка со смуглой кожей в ярком купальном костюме. Она выглядела беззаботной, а чувствовала себя, напротив, очень старой, несмотря на то, что все в ее внешности отрицало это.

Вода оказалась теплой. Ее нагревшаяся на солнце кожа почти не заметила погружения в воду. Она пробежала, не останавливаясь, по разбивающимся о берег гребешкам волн, и бросилась в воду, уйдя в нее с головой. Ах, какое блаженство! Как она жаждала оказаться в успокаивающих ласковых водах близ родного острова, когда дрожала от холода в Нью-Йорке! Она отплыла от берега, потом перевернулась на спину, широко раскинув в стороны руки, и отдалась на волю волн, поднимавших и опускавших ее. Над ней распростерлось голубое бездонное небо: рай – совершенно непохожий на грешную землю под ним, и такой недосягаемый, хоть и близкий.

Колыхание моря и ослепительная голубизна неба, каждая микроскопическая частица которого мерцала и переливалась в лучах послеполуденного солнца, так что оно выглядело почти непроницаемым, убаюкало Лили до состояния, близкого к трансу. Впервые за этот день она целиком расслабилась, – возможно, первый раз за много дней, в такой же степени отдыхало и ее сознание. Лили взирала на небеса и думала, как прекрасно было бы совершенно слиться со, всем этим, стать его частицей, полностью раствориться там, а потом и эта мысль покинула ее, как будто ее растопил нарастающий послеобеденный жар. Она почувствовала полное опустошение. Нет, не абсолютное опустошение, а пустоту вакуума. Успокоение, умиротворение, с которым ей не хотелось расставаться.

Волны мягко покачивали Лили и, совершенно не задумываясь ни о чем, она понимала, что останется здесь, просто останется, пока море и небо не возьмут ее к себе.

Ги вытянулся на песке во весь рост, конец полотенца он сунул под голову, словно подушку, прикрыв ладонями лицо от нещадно палившего солнца.

Он мог бы пойти поплавать вместе с Лили – мысль о теплой воде в неглубоких местах рождала представление о теплой ванне – и казалась соблазнительной. И кто знает, может быть, шалости в волнах помогли их дальнейшему сближению. А может быть и нет. Она выглядела очень… хрупкой… иногда. И, несомненно, нуждалась в том, чтобы ее не тревожили. Ги не хотел слишком навязываться. Если бы он поступил так, то наверняка получил бы от ворот поворот. Она, собственно, только что так и поступила, когда почти попросила его удалиться. Лежа под полотенцем, Ги поморщился. То был неприятный момент, и он сразу же решил, что будет действовать более осмотрительно. Девушка близка к состоянию эмоционального срыва, ее нельзя торопить. В спокойной обстановке, когда все шло гладко и хорошо, Ги удавалось завоевывать почти недоступных женщин очарованием ухаживания, а не тем, что он напропалую старался их заполучить. Но этот случай был особый. Ему было необходимо завоевать доверие Лили, а времени оставалось немного.

Не один уже раз Ги проклинал судьбу за то, что она наградила фон Райнгарда раком именно в тот момент, когда того отыскал Ги. Если это действительно фон Райнгард, напомнил себе Ги, ибо пока что абсолютной уверенности все-таки у него не было. И если у него с Лили не установятся быстро доверительные отношения, возможно, он так этого и не узнает. Ну, что же, ему надо вести игру по всем правилам и не портить редкой возможности, предоставившейся ему. Конечно, навязывание себя было бы неправильным поведением.

Над головой прогудел небольшой самолет. Ги отодвинул полотенце и мельком взглянул вверх, сделав это просто из-за профессиональной привычки. Самолет казался крошечной точкой в необъятной голубизне неба – он не имел ни малейшего отношения к Мандрепоре – но все равно напомнил Ги о событиях этого утра, и тот опять задумался о грузовике, который разгружался в безлюдной части острова. Очень странно. Но какие бы ни были причины всего этого, Ги было не до выяснения, и, подумав о том немного, он отставил мысли на второй план.

Солнце немилосердно жарило его тело, а полотенце, прикрывшее лицо, очень располагало к дремоте. В голове бесцельно бежали мысли, создавая у него иллюзию, что он логично мыслит, и он дремал, считая, что бодрствует. И только, когда ветром на его руку навеяло щепотку песка, щекотное ощущение окончательно пробудило его, и Ги понял, что почти заснул.

Он смахнул с руки песок, снял с лица и свернул полотенце и почувствовал, что прошло уже какое-то время. Потом с некоторой оторопью обнаружил, что сидит на пляже один. Неужели Лили ушла домой, даже не разбудив его? И значит, у него сквозь пальцы уплыла золотая рыбка. Но нет, ее юбка и туфли-лодочки лежали по-прежнему рядом с ним на песке.

Ги поднялся, протер глаза, разгоняя остатки дремоты, и посмотрел на море. От пальм, росших на берегу, вода шла сплошной синей полосой до самого горизонта – ничто не нарушало ее глади – ни птица, ни лодка и… ни Лили. Ги совсем забеспокоился. Куда же она запропастилась? У нее ведь не было ни трубки, ни ластов. Он подумал, что, может быть, она находится где-нибудь на мелком месте, сидит себе на песочке, широко разбросав ноги, позволяя волнам набегать на них ленивыми барашками, но и на мелких местах ее не было.

Ради Бога, не строй из себя дурачка! – бранил он себя, по мере того как его беспокойство усиливалось. Эта девушка выросла на островах и плавает по этому морю с детских лет! Она, наверное, знает каждую бухточку, каждый заливчик, каждый проток. Она, наверное, просто заплыла за мыс, к другому пляжу, и сидит теперь там одна. Но охватившая его тревога оказалась слишком сильной, чтобы внять ленивому голосу благоразумия. Ги поднялся на ноги, прикрыл глаза ладонью и стал обшаривать взглядом море. Ее нет, просто нигде нет…

Потом он что-то заметил очень далеко, совсем вдали. Сначала он подумал, что это морская водоплавающая птица покачивается на волнах, затем решил, что это какой-нибудь обломок с проходящего корабля. И наконец по какой-то непонятной причине он проникся убеждением, что там Лили.

У Ги просто оборвалось сердце, в расслабленных венах он почувствовал прилив энергии. Лили – если это действительно была она—не двигалась, коль не считать мягкого покачивания воды в океане. С такого расстояния представлялось, что она совершенно неподвижна, совершенно… безжизненна. Ги колебался всего лишь мгновение, все еще не веря своим глазам и чутью, потом скинул с ног башмаки, стянул шорты, оставшись в одних плавках, и ринулся к морю. Он нырнул в набегавшие волны и начал сильно загребать руками, все еще не понимая, что же она там делает, теперь думая не о себе, не о разумности своих собственных поступков, а только об одном – как поскорее добраться до нее. Один раз Ги остановился, его руки стало сводить от чрезмерного напряжения, просто распластался на воде, уточнил ее расположение, которое, как ему казалось, совсем не приближалось, с беспокойством оглянулся на берег, который стал для него уже таким же далеким, как и Лили. Потом опять поплыл мощными взмахами кроля по спокойной теплой воде. С большим трудом и очень медленно он приближался к ней.

Это была действительно Лили. Он теперь различал яркий розовый цвет ее купальника, который был очень заметен на синей воде. Он крикнул, она не отозвалась, хлебнул воды и закашлялся. Потом подплыл к ней еще ближе, она по-прежнему не шевелилась. Ги со страхом подумал, что, может, она не жива, просто лежит на воде лицом вверх на солнцепеке, а волосы плещутся в воде, извиваясь как у русалки.

– Лили!

Никакого ответа. Он схватил ее за руку, почти безжизненную и хрупкую.

– Лили!

Она повернула голову, посмотрела на него широко раскрытыми испуганными глазами.

– Оставьте меня! – Она чуть ли не всхлипнула.

Лили потеряла равновесие, волна плеснула ей в лицо, залила рот и нос. Она закашлялась, хватанула ртом воздух, стала вырывать свою кисть из его руки, отчего они оба на мгновение ушли под воду. Ги отпустил ее, и она поплыла от него прочь, еще дальше от берега, но у нее перехватило дыхание от воды, набравшейся ей в легкие, и она стала шумно барахтаться в воде.

Ги понял, что должен действовать мгновенно. Он не знал, какую она затеяла игру, но понимал, что сейчас не время задавать вопросы. Водятся ли акулы в этих водах? Ги не собирался оставаться в воде, чтобы выяснить это, да и вообще они находились на опасном расстоянии – слишком далеко от берега. Если он не предпримет что-то решительно и быстро, то Лили может утонуть, а вместе с ней, возможно, и он.

Давно в юности Ги получил бронзовую медаль за спасение утопающих. Медаль эта давно утратила свое значение: с тех пор он больше не работал спасателем, не практиковался. Теперь, в отчаянном волнении, он молниеносно припомнил приемы техники спасателей, которые запомнились автоматически. Даже не задумываясь над тем, что же надо сделать, он оплыл вокруг Лили, нырнул под нее и схватил ее таким образом, чтобы ее уставшие руки не могли достать до него и судорожно вцепиться в шею. Затем сильными толчками поплыл к пляжу, держа ее за собой на буксире.

Ги пришлось долго плыть, пока он добирался до нее, но возвращение было значительно более длительным. Бросая взгляды через плечо на берег, он видел, что почти совсем не продвигается. Но Лили теперь хотя бы перестала сопротивляться. Она лежала спиной на воде так же смирно, как прежде, когда он ее разглядел в море. Он поддерживал девушку за подбородок, а ее ноги просто скользили по воде.

Наконец, когда уже казалось, что ему не доплыть, они оказались на мелком месте. Ги встал на ноги, упал, снова встал и пошел через волнующуюся рябь, продолжая везти Лили по воде, и потом, измученный, без сил свалился на песок. Она лежала рядом, все еще не делая никаких попыток пошевелиться. Ги снова поднялся, волнуясь, не слишком ли она наглоталась воды и не нужно ли сделать искусственное дыхание. Но когда он наклонился над ней, она отвернулась, припав щекой к песку, и он понял, что капли воды, стекавшие с ее лица, были уже не морской водой, а слезами.

– Как вы? – живо спросил он.

– Почему вы не оставили меня там? – прошептала она очень тихим голосом, ему пришлось даже нагнуться, чтобы разобрать смысл слов. – Почему вы не оставили меня в покое?

– О чем вы говорите? – взорвался он, вдруг разозлившись. – Вы отплыли на несколько миль. Вас течением уносило в море. Что, черт возьми, с вами происходит?

– Я хотела остаться там, – лепетала она тем же тихим голосом, почти в забытьи. – Там было так прекрасно!

– Но это было ужасно опасно!

– Вы должны были оставить меня там. – И слезы обильнее покатились из ее глаз.

Ее волосы, тяжелые от морской воды, лежали рядом как кипа морских водорослей, щеки и нос сильно обгорели от солнца. Линия шеи и плеч выглядела очень хрупкой, по-девичьи уязвимой, и неожиданно его гнев прошел. Конечно, он был озадачен, почти что раздосадован ее странной мечтательной покорностью, но зла на нее не было, и какие-то острые ощущения, чуть ли не желание тут же, на песке овладеть ею, вдыхали новую энергию в его уставшее тело.

– Если б я не помог вам, вы могли бы утонуть, – произнес он грубовато. – Вы этого хотели?

Некоторое время она не отвечала. Он чуть ли не физически ощущал, что она обдумывает ответ. Потом она сказала:

– Да, да, думаю, именно этого я и хотела. Полагаю, что с моей стороны это было глупо.

– Очень глупо, – подтвердил он. – Господи, я знаю, что вы были расстроены, но не так ведь все скверно, Лили.

Она лежала, не двигаясь, заливаясь тихими горючими слезами.

– Думаю, – сказал он, – мне надо помочь вам дойти до дома.

Она зашевелилась, повернулась, чтобы посмотреть ему в глаза.

– Я действительно очень сожалею, что доставила вам столько беспокойства. – Лили произнесла эти слова каким-то бесстрастным тоном, как ребенок, который извиняется за плохое поведение.

– Никакого беспокойства. Я рад, что оказался здесь. Надеюсь, что и вы почувствуете радость, когда вам станет лучше.

– Вы не понимаете. – Она обняла себя руками, как будто ей вдруг стало зябко, несмотря на горячее солнце. – Дело не в том, что мне хотелось умереть, – этого не было. Мне просто не хотелось продолжать жить.

– А разве есть разница?

– Конечно, есть! Я просто не могла мириться со всем этим…

– Вы правы, – отозвался он. – Я не понимаю. Мне не пришлось наблюдать, как умирает мой отец. На мою долю не выпало этого. – На какое-то мгновение его опять разобрала злость. «Твой отец, о ком ты так теперь горюешь, послал на смерть моего отца», – хотел сказать он, но знал, что сейчас не время и не место сводить счеты. – Многим людям приходится переживать то, через что вы сейчас проходите, – практически, большинству людей – но они не пытаются утопиться… Знаю, что это нелегко, но вы справитесь с этим.

Она откинула назад голову, зажмурилась и рассмеялась.

– Лили! – резко одернул он.

– Если бы вы только знали! Если бы дело было только в этом… – Она внезапно оборвала смех, встряхнула головой. – Поверьте мне, Ги, я хотела бы избавиться от значительно большего, чем просто от медленной пытки смотреть, как умирает отец.

Он почувствовал, как у него на затылке зашевелились волосы.

– А именно?

Она опять тряхнула головой.

– Ну, нет, вам незачем задумываться над моими проблемами, да я и сама не хочу говорить о них.

Последние слова она отбарабанила отчетливо и резко; ее захватили эмоции, подумал он вначале, но потом понял, что у нее начали стучать зубы.

– Я все-таки думаю, что мне надо проводить вас домой. – Ги прошел к тому месту, где они оставили одежду, надел шорты поверх плавок, которые практически уже высохли, поднял с песка ее юбку и туфли и принес их; она продолжала оставаться неподвижной, но уже сидела на песке, крепко сжав руки вокруг колен. Изредка ее била дрожь.

– Пойдемте, – предложил он.

Она послушно встала, взяла у него юбку, запахнула ее вокруг талии, но ее пальцы слишком дрожали, и она не могла застегнуть пуговички, ему пришлось помочь ей. Делая это, он особенно оценил, какая у нее прекрасная фигурка, но старался не обнаруживать своих восторгов. Лили скользнула ногами в туфли. Он полуобнял ее простым дружеским объятием, борясь с охватывающим его волнением.

По дороге она вдруг остановилась, посмотрела на него.

– Вам не надо идти ко мне домой. Теперь я уже доберусь сама.

И вдруг его охватило совсем иное чувство, отличное от того, которое его привело на остров: все его существо пронзило страстное беспокойство и влечение к ней.

– Я бы предпочел сам убедиться в этом, – произнес он, еще крепче сжимая ее талию и увлекая ее вперед.

Лили не стала больше возражать, и они продолжили свой путь в тишине. Ги раздумывал о том, удастся ли ему попасть на виллу. Когда он ее подведет к двери, у него не будет больше предлога идти дальше, но ему сейчас представился прекрасный случай – возможно, самый лучший из всех, которые ему еще выпадут, – и он не был намерен не воспользоваться им.

– Вы были очень любезны. Не могу ли я предложить вам рюмочку или еще что-нибудь перед тем, как вы уйдете?

Лили произнесла это сдержанно, официально, он ничего не знал об обуревавших ее чувствах, ее чуть ли не паническом состоянии при мысли о том, что надо будет опять возвращаться ко всем разговорам, которые, как ей казалось, она навсегда смыла с себя в океане. При нем чернота, окружившая ее, отошла несколько в сторону, стала не такой уж навязчивой. Когда он уйдет, то не останется ничего между нею и жестокой реальностью, от которой она захотела было отделаться. С неприятной уверенностью Лили также думала и о том, что Джорге опять придет навестить ее. Он не из тех, кого можно отвадить холодным приемом. Это лишь раззадорит его. И если прав отец, то у него больше оснований, чем она предполагала раньше, оставаться поблизости. Лили просто ужаснулась при мысли, что может встретиться с ним еще раз, чувствуя, что она менее способна, чем еще вчера, справиться с эмоциями, которые он будил в ней, и ужасно боялась, что не устоит и не воспротивится ему.

Ги посмотрел на нее и увидел глубину чувств, отразившуюся в ее блестящих черных глазах, которая противоречила тону ее голоса, он совершенно не понимал, чем была порождена такая взволнованность.

– Спасибо, – ответил он в тон ей, стараясь говорить тоже спокойно, хотя замеченное им волнение порождало в нем почему-то приподнятое настроение. – Я не против пропустить рюмочку.

Вилла дремала в послеобеденной жаре. Ничто не шелохнулось, пока Лили шла с Ги по дорожке к увитой зеленью вьющихся кустов веранде.

Он чувствовал, как нарастает ее напряженность, ощущал почти физически, но ее, по крайней мере, перестала трясти дрожь.

– Заходите, – пригласила она.

В том месте, где комната переходила в веранду, стояло кресло, приготовленное как бы для инвалида, но в нем никто не сидел. Гостиная была безлюдна.

– Не знаю, куда все подевались, – неуверенно произнесла Лили. – Возможно, отдыхают. Что бы вы хотели выпить?

– А что вы можете предложить?

– Практически все что угодно. Вот свежий, только что приготовленный лимонад. Но вы, наверное, хотите чего-нибудь покрепче.

– Думаю, большой крепости здесь не водится, но все же нет ли у вас коньяка?

– Мне кажется, есть… – Она скрылась в полутемной гостиной, а он в нерешительности замер на веранде, как это ни странно, не желая, – хотя подошел самый подходящий момент, – злоупотреблять гостеприимством, как он планировал.

Она вскоре возвратилась с бутылкой и бокалом.

– Как вот этот? Я не очень разбираюсь в коньяках. Папа обычно разбавляет его, но… Она передала Ги бутылку, чтобы он ее посмотрел, и волосы на его голове зашевелились.

Бутылка, которую Лили подала, была из зеленого стекла с хорошо знакомой ему этикеткой. «Шато де Савиньи».

Он взял у нее бутылку, повертел ее в руках, обтирая налет пыли вокруг горлышка. Старый «Шато де Савиньи». Очень старый. Двадцать – тридцать – сорок лет выдержки. Он почувствовал это своими печенками.

– Где вы ее взяли?! – спросил он, едва способный сдержать охватившее его возбуждение.

– Не знаю. Думаю, она давно лежит у отца в погребе. Он только вчера попросил, чтобы принесли бутылку такого коньяка. Разве вам не нравится?

– Нравится. Прекрасный коньяк. – Ги попытался произнести это уклончивым тоном. Она явно не заметила связи между его именем и названием бутылки – вероятно, просто не обратила внимания.

– Не нальете ли вы себе сами? – предложила Лили. – Я еще не совсем в себе. Лучше выпью лимонада. Через минутку я возвращусь.

– Думаю, вы могли бы выпить кое-что и покрепче лимонада, – предложил он.

– Возможно, добавлю в него водки. Берите сами лед – он стоит в бочоночке на баре.

Ги слабо улыбнулся, представив себе возмущение деда, если бы при нем предложили добавить льда в его драгоценный коньяк. Что это, вошло в привычку здесь, или просто Лили не знает, как пьют коньяк?

Но приглашение взять себе льда, дало ему повод войти в гостиную. Все еще держа бутылку с этикеткой семейного поместья, Ги вошел в комнату.

После яркого солнечного света на улице он сначала мало что увидел, кроме силуэтов и теней. Он заморгал, стараясь поскорее освоиться с полутьмой. В его распоряжении имелось всего несколько минут, не больше, чтобы определить, действительно ли произведения искусства, которые видел здесь Билл, украдены из замка де Савиньи. Теперь, подержав в руках фирменную бутылку, он был практически убежден в этом, но ему хотелось неопровержимых доказательств.

Сперва он увидел подсвечники, тускло поблескивающие на комоде. Он взял один в руку, взвешивая его на глаз. Крепкий, тяжелый, вполне похожий на подсвечники, которые описывал дедушка. Потом вдруг между подсвечниками Ги увидел небольшую бронзовую статуэтку. От возбуждения у него перехватило дыхание. Эти вещи являются его фамильным наследством. Он был в этом уверен. Но доказать это будет не так-то просто. Ги поспешно огляделся по сторонам. Его глаза уже привыкли к сумраку, и он понял, что, как и говорил Билл, гостиная была действительно забита сокровищами. Часы эпохи Людовика XIV, подставка, чтобы гасить свечи, небольшая шкатулка розового дерева, отделанная слоновой костью, – все прекрасное, очень ценное, но не настолько уникальное, чтобы не сомневаться: это именно собственность де Савиньи, если, конечно, забыть сам факт, что все они собраны в одном месте.

И потом он увидел его, висевшего на стене, в таком положении, что даже небольшое количество света в гостиной заставляло его гореть огнем. Триптих. Он быстро пересек комнату и убедился, что это тот самый триптих, который когда-то украшал стены семейного поместья. Это легко было установить по фотографиям деда – по сценам из жизни Орлеанской девы, которые не повторялись в других триптихах, насколько было ему известно. Он, как зачарованный, смотрел на эту красоту, пробуждавшую в нем чувство соприкосновения с историей. Его собственной причастности к истории – истории его семьи, к наследию, которое передавалось из рук в руки, от поколения к поколению. Для него, возможно, этот момент стал наиболее волнующим во всей его жизни, а также наиболее неожиданным. Он воспитывался среди антикварных вещей, которыми был наполнен магазинчик его матери, но ни одна из них не произвела на него такого же впечатления. Но ведь, с другой стороны, никогда до этого он не сталкивался с вещью, которая фактически принадлежала ему, – и не просто переходя от деда, а от дедов его деда.

– Ах, вы любуетесь моим триптихом?

Ги не слышал, как Лили возвратилась в комнату. Теперь он повернулся и увидел ее в дверях со стаканом лимонада в руке. Она набросила на себя ситцевую рубашку большого размера, и от этого казалась еще более уязвимой и хрупкой, чем прежде.

– Ваш триптих? Она засмеялась.

– Так всегда говорит папа. Этот триптих мне всегда нравился, с детских лет.

– Он великолепен. Но у вас здесь собрано много великолепных предметов. Ваш отец, верно, коллекционер.

– Ну, я не назвала бы его коллекционером в полном смысле этого слова. Во всяком случае, я не знаю, чтобы он что-то собирал. Эти предметы всегда были у нас—всегда на моей памяти. Думаю, он мог привезти их с собой, когда приехал сюда.

– Из Германии? Но, мне показалось, вы сказали, что его дом был полностью разрушен.

– Он-таки и был разрушен. Но сокровища, вероятно, были где-то укрыты, когда пошли бомбардировки. И я намерена и Дальше хорошенько заботиться о них. В конце концов, может случиться так, они останутся единственным моим достоянием.

Он быстро взглянул на нее, она нервно хихикнула.

– Довольно об этом. Вы достаточно натерпелись за один день – от меня и моих нервов. Нашли ли вы лед?

– Нет, он мне не нужен. Спасибо.

Но коньяка ему хотелось выпить. О, Господи, как же не хотеть свой собственный коньяк! Ги с нежностью отпивал его, зная, что выпивать одним залпом очень выдержанный, очень старый коньяк де Савиньи нельзя, надо относиться к нему как к лекарственному, божественному напитку.

– Ваш отец?.. – начал он вопросительно.

– Он отдыхает. Я заглянула к нему, он спит.

– А… – Значит, сегодня он не увидит Отто. – В любом случае, спасибо за угощение.

– Спасибо, что вы спасли мне жизнь. Я поступила очень глупо. Сожалею об этом. – Она выглядела такой маленькой и такой бесконечно обворожительной в своей не по размеру большой рубашке, сжимая в ладонях стакан только что приготовленного лимонада.

Ги неожиданно охватило чувство жалости к ней, но он не позволил себе поддаться ему.

– Может быть, вы разрешите мне как-нибудь угостить вас? – спросил он, почти не ожидая, что она согласится.

Но она неожиданно кивнула.

– Это было бы приятно. С удовольствием.

– Хотите сегодня? – спросил он.

– Нет, не сегодня. Скажу совершенно откровенно, что чувствую себя неважно. Может быть, завтра?

– Прекрасно. На другой стороне острова имеется бар…

– Джонни Шовелноуза?

– Да. Может быть, он не совсем в вашем духе, но…

– У Джонни Шовелноуза отлично. Мне там нравится – хотя папа разгневался бы, если б узнал, что я туда ходила. Послушайте, не трудитесь и не заходите за мной. Я сама загляну к вам. Ведь ваш домик по пути туда, правда?

– Да, но…

– Если я окончательно расшалюсь, то вы меня опять проводите. Успокоит ли это вашу мужскую гордость?

Он тряхнул головой, рассмеялся. Лили, казалось, снова обрела непринужденное очарование, которое он отметил в ней еще в самолете. Теперь трудно было поверить, что эта девушка и истерзанная душа, которую он едва спас в море, одно и то же лицо.

– Значит, увижу вас завтра вечером. Если не возникнет какая-нибудь неожиданная работа. Но коль это случится, я вас предупрежу.

Он допил коньяк, поставил бокал на стол и направился на открытую веранду. Обернувшись, он увидел в комнате Лили, такую очаровательную, что вся его душа просто сжалась от восторга: триптих, который так сиял, что, казалось, вокруг фигуры, привязанной к столбу, опять разгорелся костер. Волосы той девушки были коротко подстрижены, как у юноши, и все же в тот момент Ги показалось в результате какого-то светового эффекта, что чертами лица горевшая на костре святая Дева напоминала Лили.

Ги сидел на веранде своего домика, глядя в сгущавшиеся сумерки, у его локтя стоял стакан.

Он уже порядочно выпил с тех пор, как возвратился домой с виллы, но остался совершенно трезвым: алкоголь не изменил настроения, которое его охватило.

Он должен ликовать, говорил Ги сам себе. Теперь он получил нужные доказательства, чтобы передать фон Райнгарда суду – если тот протянет до этого – и потребовать возвращения украденного семейного наследства. Но никакого ликования он не испытывал, только смятение – вихрь эмоций, которых он не испытывал раньше. И он знал, что причиной тому Лили.

Ги хотел торжества справедливости для своей семьи – всей душой хотел этого, – чувствовал, что обязан рассчитаться за несправедливость и зло, которые были причинены более тридцати лет назад. Но если он сдержит слово и выполнит эту миссию, то погубит Лили. Сознание этого разрывало ему сердце. Перед глазами его в сгущающихся сумерках стояло прекрасное лицо, измученное лицо, и слышался ее голос, негромкий и хриплый: «Дело не в том, что мне хотелось умереть… Мне просто не хотелось жить дальше», который, казалось, доносился из трескотни цикад южной ночи.

Он мог бы обойтись и без всех этих осложнений, размышлял Ги с некоторой долей гнева. Ему стоило отбросить все в сторону и сконцентрироваться на том, ради чего он приехал сюда. Ох, нет, это не так-то легко сделать.

С глубоким вздохом Ги потянулся за бутылкой и опять наполнил стакан.

25

На следующее утро Лили решила наконец выполнить данное себе обещание посетить Джози. Отто принял значительно большую дозу лекарств, чем в предшествовавшие вечера, и все еще спал. Поэтому ей не надо было объяснять, куда она направляется. Ему вряд ли понравилось, если б он узнал, что Лили отправляется к своей старой подружке, но ей хотелось повидаться с Джози, и в любом случае после вчерашнего происшествия, считала Лили, ей не стоит оставаться одной.

Лили все еще с трудом верила тому, что она выкинула – почти что натворила вчера. Никогда в жизни ей не приходила мысль о самоубийстве, и теперь память о странном летаргическом трансе, от которого она чуть не погибла, казалась ей устрашающей и необъяснимой. Если б не Ги, сейчас ее уже не было бы в живых: как просто и как ужасно. Поэтому теперь она не была уверена, что сможет когда-нибудь опять полностью доверять себе.

Хибарка, где жила Джози со своим мужем Абелем, находилась на самом краю трущоб, и Лили порадовалась этому. Место не из самых приятных на острове – все эти лепящиеся друг к другу лачуги из поржавевших железных листов, неприятные запахи пригоревшего масла и пота, отсутствие канализации и нормальных стоков и люди, жившие в страшной тесноте. Когда-то Лили дала себе зарок, что в один прекрасный день она позаботится об улучшении этих жилищ местных жителей, но теперь она осознала с грустью, что такой день не наступит никогда.

Джози стирала в корыте возле своей хибарки и развешивала белье, чтобы просушить его на солнце, когда заметила, что к домику подходит Лили. Она бросила белье в корыто, подхватила на руки Уинстона и побежала навстречу Лили, широкая улыбка осветила ее круглое симпатичное лицо.

– Лили, Лили! Просто не верится! Ты прилетела домой! Абель сказал, что слышал о твоем приезде, но я подумала, что он опять слишком наклюкался рому!

Две девушки крепко обнялись, зажав меж собой малютку Уинстона.

– Конечно, я приехала, – отозвалась Лили. – Решила сделать это сразу же после получения твоего письма. Я так благодарна, что ты написала мне, Джози.

– Ну, я подумала, что ты должна узнать об этом, хотя Абель считал, что я вмешиваюсь и поступаю неправильно.

– Разве это вмешательство. Я бы никогда не простила себе, если б опоздала.

– Как он? – спросила Джози, и ее смуглое лицо стало серьезным.

– Он действительно очень плох. Но давай не будем говорить о папе. Давай поговорим о тебе. Расскажи мне все свои новости.

– Ну, как ты видишь, у меня скоро родится второй ребенок – очень скоро! – Джози ласково похлопала себя по огромному животу под платьем яркой окраски и опять улыбнулась. – Примерно через пару недель, Лили, и я надеюсь, что, может, ты поговоришь со своим отцом обо мне. Мне бы хотелось родить ребенка здесь, но ты знаешь порядки…

Лили покривилась… Она знала, что местные жители должны выезжать с Мандрепоры на время родов, чтобы новое поколение жителей не претендовало на права уроженцев Мандрепоры. Ей это представлялось очень несправедливым и ненужным, но она не была уверена, что может тут чем-либо помочь.

– Не думаю, что папа сейчас в состоянии принять решение по такому вопросу, как этот, Джози, – произнесла она извиняющимся тоном. – Я постараюсь поговорить с ним, если представится возможность, но обещать ничего не могу. Могу лишь посоветовать тебе родить раньше времени, чтобы о сроках никто не знал.

Джози засмеялась.

– Мне и правда хотелось поступить именно так, Лили, – ради самой себя и малютки. Сейчас я себя чувствую неважно. Наверное, родится очень крупный ребенок.

Девушки сидели на солнце и болтали, но впервые за всю жизнь Лили ясно почувствовала неравенство между ними, и это ее огорчило. Когда-то они были очень близки. Теперь их жизни развивались по совершенно разным направлениям. Но несмотря на то, что у Джози всего было гораздо меньше, Лили завидовала ей. Что значат деньги и имущество? Они не дали ей ничего, кроме душевной боли и разочарований, в то время как Джози вполне была довольна мужчиной, которого полюбила, обожала своего ребенка и ждала другое дитя. Лили воспринимала все это болезненно, ей хотелось такого же безусловного счастья.

– А теперь твоя очередь, – завершила Джози рассказ о своих новостях. – Как тебе в Нью-Йорке?

– Что там рассказывать. – Разве могла Лили обрисовать тот, совершенно другой, мир девушке, которая практически никогда не покидала остров? – Я хожу на работу, а в конце дня возвращаюсь в квартиру…

– В собственную квартиру?

– Да.

– Представляю – собственная квартира! – воскликнула восхищенная Джози. – А ухажеры?

– Ничего серьезного.

Джози отогнала муху, которая села на Уинстона.

– Встречалась ты с Джорге? – спросила она, не глядя на Лили.

– Да.

– И?..

– Джози, между мною и Джорге все кончено. Ты это знаешь.

– Разве? Я так не думала, – откровенно призналась Джози.

Лили помолчала в нерешительности.

– Вот как… ты когда-нибудь слышала о деловых интересах Джорге? – спросила она, запинающимся голосом. – Например, о том, что он делает на Мандрепоре и зачем летает во Флориду?

Джози покачала головой.

– В поселке наверняка говорят об этом, – настаивала Лили.

Выражение на лице Джози стало замкнутым.

– Я не слушаю сплетен, Лили. Безопаснее ни о чем не знать.

И она воспротивилась тому, чтобы быть дальше втянутой в обсуждение этого вопроса.

– Ладно, думаю, мне пора возвращаться домой, – произнесла наконец Лили. – Папа мог проснуться и теперь гадает, куда я подевалась. Сегодня вечером я собираюсь погулять. Пойду в бар Джонни Шовелноуза.

Глаза Джози округлились.

– С кем же ты пойдешь туда?

– С новым пилотом, который занимается перевозкой пассажиров. Его зовут Ги де Савиньи.

– Будь осторожней, Лили. Джорге не понравится, если тебя увидят с кем-нибудь другим.

– Джорге это не касается, – отрезала Лили.

Но когда она удалялась из раскаленного и провонявшего поселка, она подумала об этом с большим беспокойством. Джози права. Если Джорге узнает, что она встречается с кем-то другим, это ему не понравится. Но она должна доказать ему, что он больше не властен над ней. Да, в любом случае, подумала она, хотя Джорге и опасный человек, Ги де Савиньи сумеет постоять за себя.

Бар Джонни Шовелноуза располагался на самой кромке мыса, выдававшегося в океан, на близком расстоянии от причалов и гостиницы. Крыша из тростника покрывала центральную часть бара, отбрасывая спасительную тень на высокие сиденья, расставленные со всех четырех сторон от стойки, а мелкие зонтики из тростника защищали от солнца столики, разбросанные вокруг и на самом пляже.

Пожалуй, бар представлял собой наиболее уютное местечко на всей Мандрепоре. Здесь частенько звучала музыка: включали радиолу или играл заезжий гитарист, и всегда был под рукой Джонни Шовелноуз, чтобы рассказывать клиентам необычайные истории об острове. Для тех, кто хотел не только выпить, но и поесть, готовились знаменитые жареные пирожки с начинкой из курятины с картошкой, завернутые в вощеную бумагу. В непринужденной, веселой обстановке обитатели острова похлопывали по плечам приезжих – посетителей гостиницы, а с наступлением ночи музыка звучала все громче, а разговоры становились все более горячими.

В прежние дни этот бар привлекал Лили, как освещенные оконные рамы привлекают ночью мотыльков.

Порой, еще будучи ребенком, она крадучись уходила из дома поздно вечером и из-под укрытия пальмовых деревьев издали наблюдала за вольным поведением людей в баре. Потом она достаточно осмелела, чтобы заходить в бар с Джози: они взбирались на высокие стулья, надеясь, что никто не рискнет рассказать об этом Отто, вызвав его гнев. И конечно, она бывала там с Джорге… Однако сегодня этот яркий оазис света и музыки не казался ей привлекательным – ее нервы были на взводе.

– Вы здесь бывали раньше? – спросила она Ги, когда он принес ей холодный коктейль «Пиммс» к столику.

– Раз или два, – признался он.

– Один или с другими пилотами?

– Какими другими пилотами?! Из пилотов тут только один Мануэль, но он не проявляет дружелюбия.

– Это верно. Он в каком-то смысле бирюк. Лили не добавила, что тот один из подручных Джорге. Она не хотела даже думать о Джорге, не только говорить о нем, хотя теперь, узнав столько нового, она поневоле задавалась вопросом, а не замешан ли и Мануэль каким-либо образом в незаконную деятельность Джорге и не объясняет ли это до некоторой степени его отчужденность. Наркотики надо привозить и увозить, и Джорге при всем желании не мог делать все сам – если он вообще делал что-нибудь лично. Он был господином и повелителем, подумала она. А сама переброска наркотиков осуществлялась яхтами и самолетами, когда рисковал кто-то другой.

Она посмотрела на Ги. Можно ли допустить, что он тоже принадлежит к какому-то картелю? Она не верила в это, – ей казалось почти невозможным, чтобы он якшался с подонками, но кто знает? Ей бы никогда и в голову не пришло, что ее отец или дедушка Висенте могут заниматься наркотиками. До чего же можно ошибаться.

– Как чувствует себя сегодня ваш отец? – спросил Ги, поудобнее устраиваясь на кресле из белого пластика и вытягивая ноги. Она обратила внимание, что на нем были хлопчатобумажные брюки светло-серого цвета и ярко-желтая спортивная рубашка; ей было приятно, что он не надел белую. Белая напомнила бы ей о Джорге.

– Сегодня после обеда ему стало несколько лучше, – ответила она. – Впрочем, о его состоянии трудно судить. Он не сдается. Когда возможно, он скрывает свое подлинное самочувствие – ему не нравится, когда с ним нянчатся… Но, наверное, вы это заметили.

– Я не знаком с вашим отцом. – Он глотнул свой коктейль, потом добавил как бы между прочим. – Мне бы хотелось увидеть его. Полагаю, он интересный человек.

Лили кивнула.

– Это верно. Он всегда казался мне олицетворением власти и силы. Сейчас его трудно узнать.

– А нет ли у него желания перед смертью съездить на родину, посмотреть на свою Германию?

– Он никогда не говорил об этом. Я уже сказала вам – его дом был разрушен во время войны, а другие члены семьи убиты, насколько я знаю. Никто из них не приезжал сюда погостить, и он никогда не говорил о том, что у него кто-то остался в Германии. – Она замолчала, прикусив губу, впервые задав себе вопрос о том, почему она так мало знает о родственниках отца.

– Полагаю, он принимал участие в войне, – предположил Ги.

– Да, конечно. Он служил генералом. – Она вдруг почувствовала напряженность во всей его фигуре, и ее охватило чувство неловкости. Но он служил в армии, – быстро добавила она. – Не в СС, гестапо или еще где.

– Ах, генерал. И где же он воевал? На русском фронте? Или в пустыне, с Роммелем?

– Думаю, что большую часть войны он провел во Франции. – От волнения она покрылась розовыми пятнами. – Не столько в боевых операциях – сколько, скажем так, в администрации.

– Действительно, мир тесен. Ведь я частично француз. – Ги произнес это легко, не заостряя внимания, но внимательно наблюдая за ней.

– Конечно же… ваша фамилия… я об этом не подумала! – воскликнула она довольно живо, но он видел, что она не догадалась, с кем имеет дело. Просто в ее словах прозвучала некоторая неловкость, вполне естественная для девушки, в жилах которой текла немецкая кровь, что делало ее уязвимой в отношении несмываемой вины ее соотечественников за содеянное. Но она явно не знала о происхождении сокровищ, попавших к ее отцу.

– Кажется, вы сказали, что семья вашего отца занималась торговлей кофе? – напомнил он, меняя тему разговора.

– Да, и занимались импортом в крупных масштабах. – Она почувствовала облегчение, когда заговорили о менее щекотливом предмете. – Их кофе пили в лучших кафетериях Вены. Так всегда говорил папа.

– Брандт. Не уверен, что мне приходилось слышать о фирме импортеров кофе с такой фамилией.

– Ну, откуда же вам слышать об этом? – простодушно сказала Лили. – Они же все погибли, их торговля рухнула еще до того, как вы родились.

– Не до того, как я родился. – Он улыбнулся, когда в ее взгляде отразилось недоумение. – Думаю, что я несколько старше, чем выгляжу, Лили. Не все же такие юные, как вы.

Она вдруг почувствовала себя неловко. В общем-то она не думала о возрасте Ги, просто решила, что он ровесник ей, как часто бывает в отношениях людей, с которыми легко себя чувствуешь. Теперь она посмотрела на него более внимательно, заметила небольшие морщинки вокруг глаз и появившиеся небольшие залысины па висках. Ясно, что он старше ее… должен быть старше. Но, по сравнению с Джорге, он выглядел очень молодо.

Ги допил коктейль.

– Хотите – повторим?

– Право, не знаю. У меня еще есть…

– Очень немного. Я принесу вам еще один коктейль. Не пугайтесь. От «Пиммса» с вами ничего не случится… я хотел сказать, если вы хотите такой же.

– Да, хорошо. Спасибо.

Он взял свой бокал и опять пошел к стойке бара. Она сидела и наблюдала за ним, смотрела, как легко и изящно двигаются его плечи, любовалась пружинящей, атлетической походкой. Удивительно, как уютно можно чувствовать себя с малознакомым человеком, а другие люди, известные тебе всю жизнь, вызывают неловкость. И такое чувство возникло у нее с самого начала – она вспомнила, что сразу же почувствовала к нему расположение, едва увидела на аэродроме. Ги де Савиньи. Произнеся про себя это имя, она решила, что оно ей тоже нравится. Звучное, простое и, вместе с тем, редко встречающееся. Очень подходит этому мужчине.

– Так, так, Лили! Что ты тут делаешь?

Она испуганно дернула головой, чуть не потянув сухожилие на шее, мгновенно узнав похотливые низкие тона голоса и уже начиная трястись от страха.

Джорге.

Он стоял у края освещенного круга, силуэт в белой одежде на фоне черноты пальмовых деревьев. Курил сигару и, хотя в его голосе прозвучало насмешливое удивление, она видела, что он нахмурился.

– Не знал, что ты посещаешь погребок «Джонни Шовельноуз», – продолжал он, подходя к ней и небрежно кладя руку на спинку ее кресла.

– Я и не посещаю, – возразила она. – Но, думаю, имею полное право поступать так, как захочу.

Он перенес руку с кресла на ее плечо.

– Почему ты артачишься со мной, дорогуша? Ее глаза сверкнули.

– Ты прекрасно знаешь почему! Все кончено, Джорге. Между нами все кончено уже давно.

– Но ты же вернулась на остров.

– Потому что мой отец при смерти. – Она дернула плечом, пытаясь сбросить его руку. – Оставь меня в покое, Джорге.

Но пальцы впились в ее плечо.

– Неужели ты действительно хочешь этого, Лили? Я так не думаю.

– Именно этого я хочу! И должна сказать тебе, Джорге, что я пришла сюда не одна. – Она с облегчением увидела, что Ги возвращается к столику. – Вот мой кавалер. Пожалуйста, уходи.

– Что за спешка? Предпочитаю познакомиться с человеком, который намерен занять мое место… Постой-ка. Не новый ли это пилот, а?

В этот момент Ги подошел к столу, держа в руках коктейли, и довольно хмуро взглянул на мужчину, который по-хозяйски небрежно бросил руку на плечо Лили.

– Это же мой новый пилот, – протянул Джорге нараспев. Он протянул ему руку, другую продолжая держать на плече Лили. – Может быть, мне следует представиться. Джорге Санчес.

Ги сосредоточенно и спокойно поставил на стол стаканы и пожал протянутую руку.

– Ги де Савиньи. Да, я новый пилот. Удивляюсь только, что мы не встретились раньше.

– Я очень занятой человек, де Савиньи. Надеюсь, вы тоже, потому что обслуживаете проводимые мною операции. Но, как я вижу, у вас хватает времени, чтобы развлекать Лили.

– У меня бывает свободное время, – спокойно отозвался Ги. Я познакомился с Лили, когда доставил ее сюда самолетом два дня назад.

– А-а, значит, вы знакомы с ней поверхностно. Надеюсь, ей понравился полет. Лили любит летать, не правда ли, дорогая? Среди прочего. Нам надо как-нибудь встретиться, и я расскажу о том, что любит и не любит Лили. Это может сэкономить вам время, не правда ли? Разве не здорово заранее знать о пристрастиях дамы.

– Очень любезно с вашей стороны, но, думаю, мне это не понадобится, – ровным тоном произнес Ги. – Вы собираетесь к нам присоединиться? Если так, то, может быть, я принесу вам что-нибудь выпить? – Его голос звучал спокойно, но подчеркнуто любезно, и Лили решила воспользоваться представившейся возможностью.

– Джорге как раз собирался уйти. Верно, Джорге? – Она еще раз дернула плечом, более решительно, и на этот раз Джорге отпустил ее.

– К сожалению, да. Но, надеюсь, мы встретимся опять, де Савиньи. Когда, возможно, оба будем готовы побеседовать подольше.

Он повернулся и пошел по направлению к стойке. Ги посмотрел на Лили. Ей эта сцена далась непросто, и, когда она подняла бокал, чтобы залпом допить то, что там оставалось, он заметил, что ее рука тряслась.

– Так, значит, это и есть Джорге Санчес, – произнес он задумчиво. – Не самый приятный человек из тех, которых я имел удовольствие встретить.

Лили промолчала.

– Вы в порядке? – спросил он. – Он вас расстроил?

Она кивнула, не глядя на него.

– Джорге всегда меня расстраивает. С моей стороны глупо позволять ему это.

– Может быть, хотите вернуться домой?

– Нет! – мгновенно, без раздумий отозвалась она – взвинченное состояние породило почти автоматический ответ. Нет, она не желает возвращаться домой, в гнетущую атмосферу виллы, где умирает близкий человек, а ей надо будет говорить о пустяках с Ингрид. Она не хотела остаться наедине с мыслями о признаниях, которые перевернули ее представление о мире. И еще не хотелось уходить от этого мужчины, который способен был встать между нею и Джорге. Сила и любезность Ги, а также его невовлеченность во всю эту мерзость позволяли Лили чувствовать себя в его присутствии в большей безопасности. Но в баре ей надоело. Обстановка праздности казалась ей удушающей, ненормальной, сводящей с ума и до предела напрягавшей нервы. К тому же где-то рядом продолжал оставаться Джорге. Лили не думала, что он опять будет приставать к ней в этот вечер, но ей станет спокойнее, если он окажется подальше.

– Я не хочу возвращаться домой, но не пойти ли нам… скажем, к вам домой?

– Ну, что ж… если вы этого хотите.

Она быстро поднялась, не притронувшись к свежему коктейлю, подождала, пока он торопливо выпил свой бокал. Во всем ее существе чувствовалось напряжение: в том, как она держала сумочку, крепко зажав ее под локтем, в том, как сложила руки на груди, словно хотела предохранить себя от неведомого зла. Он положил руку ей на плечо и почувствовал дрожь, прежде чем она придвинулась к нему, ища поддержки.

До самого его дома они шли молча.

– Одному Богу известно, какой у меня беспорядок, – заметил он, открывая дверь. – Я не из чистюль.

Но дом, конечно, был безупречно чистым. Горничная, которая готовила ему, приходила мыть после обеда посуду и заодно переставляла стулья, раскладывала книги, выкидывала ненужные вещи. Ги включил умело размещенные лампы, осветившие комнату мягким светом, и открыл дверцы старомодного буфета.

– Боюсь, не смогу предложить вам «Пиммс», но у меня имеется ром или коньяк.

– А джина нет?

– К сожалению, нет. Минуточку… у меня есть шампанское. Оно стояло в холодильнике, когда я переехал сюда… думаю, осталось от предыдущего жильца. Вряд ли он вернется за ним.

– Шампанское прекрасно подойдет.

Он открыл бутылку и поставил два бокала.

– Хочу присоединиться к вам. В общем-то я не любитель шампанского, но будет жалко, если оно выдохнется и пропадет.

Она отпивала маленькими глоточками шампанское – хорошего качества, у купившего был неплохой вкус – и почувствовала, что ее напряжение немножко спадает.

– Мне как-то не по себе, – опять извинилась она. – Вы, должно быть, думаете, что я настоящая психопатка.

– Нет, не думаю.

– Ну, перестаньте, вы должны так подумать. Сначала вчерашнее событие, потом – сегодня… Но при нормальных обстоятельствах я не веду себя так, поверьте!

– Уверен, что не ведете. Вы находитесь сейчас в состоянии сильного нервного стресса.

Она кивнула.

– Это действительно так. Причин гораздо больше, чем те, о которых вы знаете. Я чувствую себя очень… одинокой.

– Вы можете не чувствовать себя так. Она метнула в него взгляд.

– Могу… что?

– Не чувствовать себя одинокой. Ах, я знаю, что я не совсем еще знакомый вам человек, но, если понадобится помощь, ну, вы знаете, где найти меня.

– О, Ги, спасибо. – От шампанского ли или от коктейля, которые она выпила практически на пустой желудок, поскольку все последние дни толком не ела, или от нежности в его голосе, Лили в этом не могла разобраться, но глаза ее вдруг наполнились слезами.

Застыдившись, она отвернулась. Что, черт возьми, с ней происходит? Она почти никогда не плачет, а когда это случается, то не в присутствии же посторонних… Она почувствовала себя вдруг полностью неспособной контролировать свои эмоции.

Лили наклонила голову, борясь с предательскими слезами, а Ги подошел к ней сзади, взял ее нежно под локотки, поддерживая ее так, чтобы она могла распрямить спину и прислониться к его груди. Несколько мгновений она не могла думать ни о чем, только старалась не распуститься уже полностью и не расплакаться истерическими слезами, потом мало-помалу начала все увереннее чувствовать его присутствие. Приятно было ощущать локтями его ладони, его прикосновения, и ее плечи и спина начали слегка подрагивать, как бы реагируя на невидимый магнит. На ней было открытое летнее платье. Над юбкой, которую удерживал на талии резиновый поясок, ее спина оставалась обнаженной. Она чувствовала кожей шероховатость его спортивной рубашки, что повышало чувствительность некоторых иных мест. Она стояла, не шелохнувшись, наслаждаясь потрясающим ощущением и даже не отдавая себе отчета в том, что, хотя бы на короткое время, это прогоняло хаотические и угнетающие мысли, доводившие ее до слез.

Его близость была так приятна – магическое сочетание покоя и обещания наслаждения. Лили подумала, что она согласилась бы оставаться всегда в таком положении, потеряться самой, отделившись от своих тревог в этом плавном, похожем на грезу, трансе, который разительно отличался от транса, испытанного ею, в ласковых объятиях океана. Но море убаюкивало ее, заставляло все глубже уходить в себя, притупляя не только ее волю, но и само сознание, в то время как сейчас появилось какое-то торопливое беспокойство, сокрытое где-то в ее полудремотном состоянии, нетерпеливость, представлявшая собой почти неосознанное желание. Но когда она подумала, что могла бы всегда пребывать так, без движения, ей показалось недостаточным его прикосновений. Теперь все ее существо трепетало и жаждало ласк.

Она повернулась к нему, продолжая держать в руке бокал с шампанским, и уткнулась лицом в его шею. Услышала еле уловимые запахи мыла и соли, принесенные свежим ветерком с моря. Он обнял ее, и по ее телу пошла теплая, ласковая волна. Она прижалась к нему, отдаваясь плохо сознаваемому порыву, думая, что ищет лишь укрытия, но в то же время отвечая глубинным жизненным позывам, которые он пробудил в ней. Он крепко прижимал ее к себе, позволяя ей увериться, что она хочет его все больше и больше… Только когда Лили подняла голову, она сообразила, что он целовал ее волосы, и ей захотелось ощутить вкус его губ. Лицо Ги оказалось совсем рядом, она почти касалась его мужественного подбородка, его щек. Лили несколько откинула голову и увидела его глаза, темные и горящие отражением ее собственного желания, и потом его губы слились с ее, покрывая их сначала самыми тонкими и нежными, а потом все более страстными и горячими поцелуями.

Вскоре Ги отпустил ее, продолжая нежно смотреть ей в лицо, поймал прядку ее волос и отвел за ухо. Ее душа беззвучно призывала его целовать ее снова, в то время как сознание противилось, довольствуясь чувствами теплоты и нежности, которые она испытывала. Лили уже познала остроту желания с Джорге, но до этого не испытывала такого чувства… что все правильно.

Она поднесла бокал шампанского, который держала за его спиной, ко рту и отпила из него, пузырьки щекотали те места ее губ, которых касался он.

– Так, – заметил он, – если это все из-за шампанского, то, пожалуй, мне следует пить его почаще.

Он говорил легко и лукаво, но слова несли подспудный смысл. Она несколько нервно и трепетно засмеялась.

– Возможно, и мне тоже.

Они смотрели друг на друга так, будто увиделись впервые. Лили подумала, что в мире неожиданно все, каким-то чудесным образом, стало на свое место, и в данный момент ничто, кроме них, не имело значения.

И тут зазвонил телефон.

Волшебство рассеялось. Первая мысль Лили была об отце, что ему стало хуже, у него наступил криз и звонит Ингрид, чтобы позвать ее домой. Конечно, этого не могло быть – откуда Ингрид знать, где она находится? Но Лили все равно не могла отделаться от страха и стояла как вкопанная, ожидая, когда Ги ответит на звонок и стараясь не пропустить ни слова из разговора, но так ничего и не поняла.

Через несколько минут он возвратился к ней.

– Прошу прощения. У меня все получается не вовремя.

– Это звонили?.. Это не связано со мной? Он взглянул на нее с удивлением.

– Нет. Это с работы. Звонил Мануэль… относительно завтра.

– А, – воскликнула она с некоторым облегчением. Но сильное беспокойство, которое она только что испытала, не могло пройти сразу. Неожиданно Лили, которой до этого не хотелось возвращаться домой, загорелась нетерпением оказаться на вилле и убедиться, что с отцом ничего не произошло и телефонный звонок не явился дурным предвестником.

– Думаю, мне следует отправляться домой, – сказала она.

– Сначала допейте-ка шампанское, – предложил он. – Иначе тот, кто захочет, сможет выследить вас по недопитым бокалам.

Она засмеялась, но даже ей самой этот смех показался неестественным. Счастливое настроение покинуло ее, разбитое вдребезги неожиданным телефонным звонком.

– Я провожу вас до дому, – предложил он.

На протяжении всей дороги он не снимал руки с ее плеча, у виллы он поцеловал ее еще раз, но на этот раз она приняла этот поцелуй довольно прохладно.

– Сожалею, но я действительно должна убедиться, что с отцом ничего не случилось. Ведь я и на остров-то прилетела только из-за него.

– Не хотите, чтоб я тоже зашел?

– Не надо. Теперь мне лучше. Благодарю вас за сегодняшний вечер.

Лили ласково притронулась ладонью к его руке и торопливо пошла к веранде.

Он посмотрел ей вслед и увидел, что кто-то сидел там, откинувшись на спинку раскладного кресла, и глядел в сад. Мужчина. Отто? Ги услышал, как Лили заговорила с ним, услышал его хриплый, ворчливый ответ, напряг в темноте все свое зрение. Тут на веранде зажегся свет, и на мгновение он увидел сидевшего совершенно отчетливо – изможденное, когда-то красивое лицо, коротко подстриженные белые волосы и шрам, все еще яркий, во всю щеку.

В это мгновение исчезли последние сомнения, Ги понял, что обнаружил генерала Отто фон Райнгарда. Ему оставалось поражаться, как у этого подонка могла быть такая дочь, как Лили. И размышлять, что же, черт подери, ему теперь делать.

* * *

– Папа, – обратилась к отцу Лили, – почему ты еще здесь? Я думала, ты уже в постели.

– Что такое? Я тебе надоел, Лили?

– Ты знаешь, что это не так! – Она встала на колени возле кресла, взяла его руку, желая поделиться с ним теплотой и счастьем, выпавшим на ее долю.

– Ты хорошо провела время? Симпатичный ли человек новый пилот? – спросил Отто.

– Да, симпатичный. Очень даже.

– Хорошо. Тогда все в порядке. Я не мог не волноваться о тебе. Знай, я действительно о тебе беспокоюсь.

– Я знаю, но как раз этого тебе нельзя сейчас делать. Со мной ничего не случится.

– Надеюсь, Лили. Но не забывай того, что я рассказал тебе.

– Перестань, папа. Сейчас не хочу говорить об этом.

– Очень хорошо. Очень хорошо.

Они оставались рядом в многоголосной тропической ночи, вновь приблизившиеся друг к другу. Во всяком случае на эту ночь от Лили отступили нависшие над ней мрачные угрозы, и она обрела душевный покой.

26

Восторженность не покинула ее и на следующий день, когда она проснулась. Утреннее солнце вливалось в комнату через полуоткрытые ставни полосами золотистых лучей, и Лили не сразу поняла, почему чувствует себя такой счастливой. Потом память подсказала ей о близости и спокойствии, о трепетных ожиданиях – все это слилось воедино. Она лежала, обхватив себя руками, представляя себе, что ее касаются руки Ги, его ладони скользят по выпуклостям ее бедер, прикрытых облегающим шелком ночной рубашки.

Невероятно, думала Лили, чтобы она на самом деле испытывала что-либо подобное к кому-то, а не к Джорге. Но она это чувствовала, действительно ощущала, и это было прекрасно! Несмотря ни на что, сознание этого делало ее легкомысленной и беззаботной. С Ги ей удастся преодолеть все, с чем бы она ни столкнулась. Джорге изгнан из ее души. Он потерял над ней власть, и мысленно Лили просто взмыла на крыльях свободы.

Когда она опять увидит Ги? Они не договорились, но она увидит его, уверена. Может быть, не сегодня днем – он ведь занят на работе, не так ли? – и, может быть, даже не сегодня вечером. Но завтра или в один из последующих дней… Лили чувствовала, как в ней вспыхивает возбуждение. Она не может ждать! Не может вынести ожиданий! Но – обязана, и пока ждет, проведет каждую свободную минуту с отцом, делясь с ним вновь обретенным счастьем, скажет ему, что никакие его признания не внесут никаких изменений в их взаимоотношения.

Она не одобряет, никогда не сможет одобрить того, что он делал, но и не обвиняет его. У него не было выбора, она уверена в этом. Все это затеи дяди Фернандо и Джорге. Они заставили его пойти на это. И она сделает все возможное, чтобы последствия не омрачили его последних дней на земле.

Лили отбросила в сторону простыни и москитную сетку, спустилась с кровати, всласть потянулась. Впервые, после получения письма от Джози, она отдохнула, освободилась от бремени. Ей еще предстоит примириться с неминуемой потерей отца, но в это утро она почувствовала себя достаточно сильной, чтобы справиться и с этим.

Лили не догадывалась о том, какая короткая передышка выпала ей.

Едва Лили приняла душ и вымыла волосы, как услышала, что внизу началась какая-то суматоха.

Было уже позднее утро, когда она съела легкий завтрак и посидела в ночной рубашке на террасе с чашкой кофе. Теперь, завертывая кран после душа, она услышала голос Ингрид, резко и напряженно говорившей что-то. Лили закрутила полотенцем мокрые волосы и приоткрыла дверь ванной.

– Вам здесь нечего делать! Кажется, вам ясно сказали об этом!

Непривычно для Ингрид так выходить из себя. Но ее слова заставили Лили замереть на месте. Только одного человека могла Ингрид выгонять из дома таким тоном – Джорге.

Потом, услышав, как мужчина отвечает мачехе басистым голосом нараспев, она поняла, что ее догадка оправдалась. То был Джорге.

Лили затрясло от гнева. Как он смеет опять являться сюда, беспокоить отца… и ее! Почему не оставит их в покое? Она схватила с крючка на двери банный халат, набросила на себя, туго перетянув пояс на талии. Она не собиралась прошмыгнуть мимо Джорге незаметно – она уже вышвырнула его их своей жизни. Наоборот, она спустится вниз и поддержит Ингрид, покажет Джорге раз и навсегда: она не потерпит, чтобы он докучал ее больному отцу.

Лили босиком сбежала по лестнице. В гостиной она увидела Ингрид, обычно невозмутимые черты лица которой были искажены гневом.

– Сюда заявился Джорге. Ублюдок!

– Знаю. Слышала.

– Я приказала ему убраться отсюда, но он настаивал на встрече с твоим отцом – наедине. И Отто согласился, попросив меня выйти из комнаты. Они не захотят, чтобы ты вошла туда! – предупредила она Лили, которая решительно шла мимо нее.

– Нет, захотят! – отрезала Лили. – Хочу посмотреть, кто из них сможет меня остановить!

Она прошагала к комнате, которую отец использовал в качестве кабинета, и распахнула дверь.

Отто сидел в большом кожаном кресле за письменным столом, размеры которого подчеркивали теперь хрупкость и худобу его фигуры. Джорге элегантно привалился к одному из книжных шкафов, которые стояли вдоль стены, засунув руки в карманы белых полотняных брюк и беззаботно скрестив обутые в сапоги ноги.

– Ах, Лили! – протянул он. – Заходи, сделай милость.

Это замечание подлило масла в огонь. Как он смеет приглашать ее в кабинет собственного отца! Но она не успела дать ему отпор, как Джорге небрежно продолжил:

– В любом случае я пришел сюда, чтобы встретиться с тобой.

– Неужели тебе непонятно, Джорге, что я не хочу тебя видеть! – выпалила она.

Он пожал плечами.

– Твои желания, дорогая, не имеют значения.

– Нет, имеют! У нас все кончено, Джорге. И теперь…

– Лили, – голос Отто звучал слабо, но все-таки с нотками властности. – Милая, пожалуйста. На этот раз ты должна выслушать то, что он хочет сказать.

– Я ничего не обязана выслушивать! Папа, ты знаешь…

– Лили, пожалуйста! Господи, когда ты выходишь из себя, то становишься особенно похожа на мать! Возьми себя в руки, хотя бы ненадолго, и дай Джорге высказаться. Он хочет сказать о важном. О человеке, с которым ты провела вчерашний вечер… о новом пилоте.

– Ги? Почему о нем? Ах, полагаю, тебе не нравится, что я встречаюсь с кем-то еще, Джорге. Тем хуже для тебя. С кем я вижусь, тебя совершенно не касается.

– Вот в этом ты ошибаешься, Лили. – Джорге вынул сигару из пачки, лежавшей в накладном кармане рубашки, зажал ее между губами, стал шарить, ища зажигалку. – Меня настораживает, когда мужчина, о котором идет речь, знакомится с тобой по сомнительным соображениям.

– Его мотивы очень просты. Ему нравится моя компания. Разве в это трудно поверить?

Щелкнула зажигалка. Джорге вдохнул дым в себя, и кончик сигары обуглился, комната наполнилась сладковатым, пикантным запахом табачного дыма.

– Ах, Лили, ты, как всегда, сама невинность. Отто, объясни ей, в чем дело, может, она сумеет понять.

– Что понять?

– Милая, ты помнишь, я рассказывал тебе о здешних делах? – Голос Отто зазвучал нежно, с сожалением. – О нашем незаконном бизнесе?

– Ты имеешь в виду торговлю наркотиками. Какое это имеет отношение к Ги?

Отто протянул к ней руку, она не обратила на это внимания, и он вздохнул.

– Лили… у Джорге есть основания считать, что этот человек является сотрудником Агентства по борьбе с наркотиками. Он полагает, что этот пилот послан сюда, чтобы провести расследование, связанное с нашим предприятием.

– Лили от удивления раскрыла рот.

– Ги? Но это смехотворно? Что заставило вас так думать о нем?

– Он ведет себя очень подозрительно, – ответил Джорге, улыбаясь неприятной улыбкой. – Задает слишком много вопросов о вещах, которые его не касаются. Его засекли, когда он вынюхивал что-то возле наших лабораторий, следил за грузовиком, с которого разгружали товар. А теперь, судя по тому, что я видел вчера, он пытается втереться в доверие к тебе. Каждая вещь из того, что я назвал, заставляет меня задуматься. А все эти соображения вместе рисуют довольно опасного человека.

– Лили, ты должна послушать! – торопливо добавил Отто, стараясь сесть прямее. – Джорге говорит дело. Нам совершенно ничего неизвестно об этом пилоте. На работу его взял Фабио по рекомендации прежнего летчика, но не исключается, что он может работать и на Агентство по борьбе с наркотиками. Гам, в Штатах, начинают поднимать шум в отношении товара, который попадает в их страну. Джорге расскажет тебе, как они принюхиваются к торговым компаниям вроде той, которой он управляет в Майами. Вполне возможно, что они установили его связь с нашим островом и направили сюда агента, чтобы собрать веские доказательства.

Лили упрямо тряхнула головой.

– Неужели вы думаете, что меня это может огорчить? Я ведь видела, какое зло могут причинить наркотики. Прости, папа, но я не могу потворствовать тому, что происходит здесь. Мне не хотелось бы расстраивать тебя, что же касается всех остальных… – Она метнула в Джорге взгляд, полный ненависти. – Если твоя мелкотравчатая империя рассыплется на части, Джорге, то ты просто получишь по заслугам.

– Твое поведение, моя дорогая, очень неразумно. – Джорге все еще улыбался, но мускулы его лица, казалось, стали алебастровыми, а глаза за колечками дыма – холодными и злыми. – Думаю, тебе надо пересмотреть свое отношение к этому – если ты, конечно, не хочешь кончить так же, как твоя мать.

Подбородок Лили вздернулся вверх.

– Какое имеет отношение к этому моя мать? Джорге пожал плечами.

– Ты не знаешь? Отец должен был просветить тебя. Сам я сейчас не собираюсь вдаваться в это. Скажу лишь, что хотел бы услышать твое согласие помочь нам в этом деле и на этом ограничиться. Да… и, пожалуйста, не проговорись своему дружку-пилоту, что я держу его под колпаком. Я не хочу спугнуть его. И если ты хотя бы намекнешь ему об этом, то поступишь очень неумно, – как с точки зрения своих интересов, так и интересов своего отца. – Он подался вперед, раздавил наполовину выкуренную сигару в хрустальной пепельнице на столе Отто. – Теперь я ухожу. Но прошу подумать о том, что я сказал, и отнестись к этому благоразумно.

Джорге повернулся и пошел к двери, но, проходя мимо Лили, он спокойно взял ладонью ее за шею и притянул к себе, чтобы поцеловать. С пылающими щеками, она попыталась отстраниться, а он засмеялся.

– Ах, Лили, Лили, такая молодая и красивая. Как будет жаль, если с тобой что-нибудь случится!

И он ушел, сказав Ингрид подчеркнутое «до свидания», что прозвучало как пародия на дружеское прощание давно знакомых людей.

Когда дверь за ним закрылась, Лили взглянула на отца. Он опять сник, напоминая побитую собачонку, не только в результате болезни, которая истощила его, но и от глумления над его гордостью. Сердце Лили просто разрывалось. Она могла бы убить Джорге за это! Но хотя сцена была мучительна, от новых вопросов уйти стало невозможно.

– Что он имел в виду, папа? – спросила она. Отто поднял ослабевшую руку, приставив к губам истощенные пальцы с аккуратно наманикюренными, но слишком длинными ногтями.

– Он просил тебя следить за тем, что ты говоришь своему знакомому пилоту… и, возможно, просил также сообщать ему о возникающих у тебя подозрениях.

– Нет, – возразила Лили. – Я спрашиваю не об этом. Что он имел в виду относительно мамы? Ты сказал мне, что она покончила с собой из-за Джорге. Это и так достаточно скверно, но теперь у меня создалось впечатление, что мне известна не вся правда. Не думаешь ли ты, что пора раскрыть мне ее?

Отто тяжело вздохнул.

– Я надеялся, что это не понадобится. Я сам до последнего времени всего не знал. Фактически узнал только, когда заболел и когда на Майами приехал Джорге, чтобы опять взять руководство в свои руки. Это ужасно, Лили, и мне хотелось как можно дольше не говорить тебе об этом. Но думаю, ты права. Время секретов прошло. Твоя мать не покончила с собой. Ее убили.

Лили окаменела. Казалось, что ее грудь стягивают железным обручем, от чего невозможно стало дышать.

– Но ты сказал, что она застрелилась!

– Да, она погибла от пули, но это не было самоубийством, как мы думали. Она умерла, потому что превратилась в угрозу для Джорге.

– Ты хочешь сказать… ее убил Джорге?

– Не своими руками. Джорге так не поступает. Но он заплатил за это… нанял какого-то убийцу, который выполнил его заказ. Как ты знаешь, у него с твоей матерью была любовная связь, которая стала тяготить его. Она уже не была такой молодой и красивой, как прежде, а Джорге нравятся только молодые и красивые женщины. Потом она забеременела и попыталась заставить его уехать с ней. Он отказался… велел ей избавиться от беременности. Он больше не хотел иметь с ней дело. Она впала в отчаяние, пыталась шантажом заставить его поступить по-своему, грозила разоблачить его картель перед властями. Поступая так, она подписала свой смертный приговор.

– О, Боже! – прошептала Лили.

– Он не мог позволить ей сделать то, что она намеревалась. Джорге подстроил так, что, когда наемный убийца приехал на остров, сам он находился в Майами. Приехавший подонок застрелил твою мать, сделав все таким образом, чтоб это выглядело как самоубийство. После он ускользнул, нырнул в ту же вонючую дыру, откуда вылез. – Отец помолчал, на иссохшем лице лишь блестели глаза. – Теперь тебе понятно, моя дорогая, почему я тревожусь за тебя? В тебе тот же огонь, то же презрение к опасностям, которыми отличалась и она. Я не хочу, чтобы ты умерла, как она.

Лили покачала из стороны в сторону головой.

– Нет… нет! Не могу в это поверить! Это неправда!

– Ты должна в это поверить. Пожалуйста, милая. Должна. Ты слышала, что сказал Джорге… он угрожал и тебе. Он – опасный человек, Лили… Я всегда знал это, но только несколько месяцев назад понял, насколько он опаснее, чем я думал. Может быть, он еще и слегка помешанный. Не знаю. Но я точно знаю, что он не остановится ни перед чем, чтобы сохранить свою здешнюю империю. Если ты станешь ему поперек дороги, он раздавит тебя точно так же, как раздавил мою милую Магдалену.

Лили охватила себя руками, сотрясаемая чувствами омерзения. Сознание того, что она переспала с убийцей своей матери, показалось ей таким ужасающим, что она не знала, как жить дальше.

– Лили… пожалуйста… – шептал в отчаянии Отто. – Не воспринимай это так, милая. Все это произошло очень давно.

– Нет, нет… не все произошло давно, – всхлипывала Лили. – Я полюбила его, папа. Я любила его, и все это время он… – Она замолкла, закрыла лицо руками и долго оставалась в таком положении. Когда она открыла его опять, ее щеки взмокли от слез. – Как получилось, что ты связался с ним, папа? Разве ты не понимал, какой гнусный это человек?

– Я уже сказал тебе, Лили, я не знал, что он виноват в убийстве твоей матери.

– Но ты знал, что она погибла из-за него. И знал о наркотиках. Почему ты остался здесь? Почему не возвратился на родину?

– Я не мог этого сделать.

– Почему же? Ведь война давно закончилась.

– Не мог. Давай больше не будем об этом. И в любом случае мне надо было подумать о тебе. Мне хотелось обеспечить тебя всем, моя дорогая… комфортабельным домом, дать хорошее образование, обеспечить деньгами, чтобы ты могла покупать красивую одежду… ты была… ты являешься! – самым дорогим, что у меня есть.

– Ах, папа! Если бы я знала, какими деньгами я расплачиваюсь за все это, я бы не захотела иметь их. И если бы я знала о Джорге…

Болезненная тошнота опять подступила к ее горлу. Отто протянул ей руку, но она не смогла взять ее. В этот момент ей показалось, что и он запятнан. Она видела боль в его глазах, но все равно отпрянула. Ушла в себя, не желая причинить ему боль, но все-таки в данный момент не могла ни понять, ни простить.

– Папа, мне надо побыть одной.

– Пожалуйста, Лили…

– Тебе надо отдохнуть. Я позову Бейзила. – Ее голос, который, как это ни странно, не сорвался, казалось, доходил до ее ушей откуда-то издалека.

Несмотря на мольбу в его затравленных голубых глазах, она вышла из комнаты.

Лили показалось, что она простояла у окна несколько часов, глядя на улицу, на залитый солнечным светом сад, который, казалось, соприкасался со мраком, заполнившим ее.

Если бы только она могла уехать, прямо сейчас, – покинуть остров и улететь обратно в Нью-Йорк! Она, может быть, и чувствует себя там эмигранткой, но во всяком случае жизнь имеет там определенный смысл и проходит нормально. По крайней мере, она может уйти с головой в работу и начать строить жизнь сначала. В Нью-Йорке все вещи, которые окружали ее, были добыты ее собственными усилиями, она что-то значила там сама по себе, а не была всего лишь дочерью и внучкой торговцев наркотиками, чью мать убил любовник. Но подумав, она поняла, что пока уехать не может. Несмотря ни на что, Отто оставался ее отцом, и она продолжала любить его. Хотя и не могла восхищаться тем, что он натворил, суть дела это не меняло. Она поверила, когда он сказал, что печется о ней одной. Узы между ними были слишком крепкими, чтобы с ними не считаться. Она не могла бросить его теперь, когда он обречен и конец так близок.

Лили содрогнулась. Надо собраться с силами, пойти вниз и сказать ему, что она все поняла. Это была неправда – она ничего не поняла, и пройдет еще очень много времени, пока поймет – если поймет когда-либо вообще. Но такой роскошью, как время, она не располагала. Может оказаться слишком поздно. Ее отец может умереть, думая, что она презирает его, а если это случится, Лили никогда не простит себе.

Над головой раздался рокот легкого самолета. Лили заметила серебристую точку в небесной голубизне, которая сверкнула на солнце, и вдруг стала думать не об отце, а о Ги, вспоминая, что сказал о нем Джорге.

Последовавшие события целиком выбили из ее головы рассуждение Джорге о Ги как о сотруднике Агентства по борьбе с наркотиками. Теперь вдруг все воскресло в ее памяти, и с болью в сердце Лили поняла, что она поверила сказанному. Доказательства были очевидными – и не только те, которые привел Джорге. Лили хорошо запомнила вопросы, которые задавал ей Ги, – об отце, о матери, о самом острове, – и настороженный взгляд, который появлялся в его глазах, когда он спрашивал об этом.

Да, она верила Джорге, будь он проклят, – ей не хотелось, но она верила, – и понимание этого казалось ей еще одним предательством. Ей так сильно понравился Ги, что она поверила ему. Он ей показался незыблемой скалой, к которой можно прислониться в этом мире зыбучих песков. Но это оказалось иллюзией. То, что она считала силой, на поверку оказалось железной рабочей дисциплиной, кажущаяся забота о ней – притворством; а то, что он находит ее привлекательной, только помогает ему лучше справляться с работой. Ги использовал ее, а она, дурочка, клюнула на это.

Как он смеет! – думала она с гневом. И все же не было ничего удивительного, что он поступал так. В последние дни она убедилась, что не все то золото, что блестит, никто не оказался тем человеком, каким она его себе представляла. Почему Ги должен отличаться от других?

Покинув виллу, Джорге Санчес направился прямо в контору и позвонил брату Фабио в Венесуэлу.

– Не уверен, но мне кажется, что у нас тут могут возникнуть неприятности. Ты знаешь нового пилота, которого ты нанял? Думаю, что он может работать на Агентство по борьбе с наркотиками.

– Собачье дерьмо!

– Вот именно. Как тебя угораздило отнестись к этому так безответственно, Фабио? Я предупреждал тебя, что власти вынюхивают что-то вокруг моей конторы в Майами.

– Ты сказал, что откупился от них?! – рявкнул Фабио.

– Да, конечно, думал, что откупился. Это нетрудно. Господь видит, что эти алчные свиньи закроют глаза на все, если ты их подмаслишь. Но иногда ты натыкаешься на барана, которого невозможно подкупить; или на такого, кто спокойно берет твои денежки и обманывает тебя. Фабио, надо подготовиться. Ты давно в этой игре, чтобы не знать об этом. Но ты все еще глуп как олух царя небесного. Ты все еще портишь любое дело, которого касаешься.

Наступила непродолжительная пауза, потом Фабио посоветовал кислым тоном:

– Не сможешь ли ты и его купить?

– Почему, проклятье, я должен делать это? Пришло время преподнести урок и здесь. Им я займусь. Я просто решил предупредить тебя.

– Займешься? Нужен боевик?

– Пока что не решил. В его профессии устроить это не представляет трудностей.

Фабио рассмеялся визгливым ржанием.

– Верно. Ну, что же, начну просматривать похоронные объявления.

– Сделай милость.

Джорге положил трубку на рычаг, провел рукой по появившейся щетине на подбородке, думая о новом пилоте.

Мерзавец! Приехал сюда, чтобы подорвать их операцию, и думает, что это пройдет ему так! И втягивает в свое дело Лили. Если бы не это, Джорге вполне мог бы предложить ему деньги, чтобы он помалкивал. Но теперь…

Джорге неприятно улыбнулся.

А теперь мерзавец получит больше, чем он рассчитывал. И это доставит Джорге огромное удовольствие.

Ги посадил свою машину «Твин Оттер» на взлетно-посадочную полосу международного аэропорта Хьюанорра надежно, но не с таким четким касанием, как всегда, и понял, что не целиком сосредоточился на том, что он делает. Он подрулил к бетонной площадке, закрыл на ключ самолет и направился в здание аэропорта выполнить формальности, недовольный тем, что работа мешает ему как следует обдумать собственные проблемы, которые не выходили из головы. Только покончив с необходимой документацией и взяв чашку кофе, он позволил себе вернуться к этим мыслям, а когда это произошло, почувствовал себя новичком-пилотом, впервые попавшим в густые и очень низкие облака.

Проклятье, что же ему делать?

Когда он прибыл на Мандрепору, у него был четкий и ясный план: убедиться, является ли Отто Брандт действительно Отто фон Райнгардом, вернуть семейное наследство и предать суду военного преступника. Но по мере приближения к цели его приоритеты изменились. И причиной тому стала Лили.

Он сразу же, как только увидел ее, понял, что из-за нее у него возникнет масса проблем, но подумал, что сумеет сладить с ними. Она может быть красивой, с приятным характером, милым человеком в компании, но она – дочь Отто, и поэтому на нее распространяется, в известной мере, содеянное им, так же как гены родителей переходят к детям. Ей не повезло, но что поделаешь! Он не может позволить, чтобы сочувствие к невинному человеку помешало правосудию, которого он хотел добиться.

Но накануне вечером он держал ее в объятиях, и это все изменило. Холодное желание мести сменилось таким страстным чувством, что никакой решимостью этого не побороть. Он возжелал близости с ней сильнее, чем когда-либо раньше желал близости с женщиной, но этим дело не ограничилось. Когда он увидел Джорге Санчеса, который стоял, положив руку ей на плечо, ему захотелось врезать Джорге, крепко садануть прямо по его красивой распутной физиономии. Когда он понял, как сильно расстроилась Лили, то первым порывом было – прибить нахала. Но Ги мгновенно сообразил, что если поступит так, то причинит Лили большую боль, чем то, что натворил надменный латиноамериканский подонок.

Конечно, я могу заставить ее испытать все это, думал он, допоздна засидевшись со стаканом своего любимого виски, поглядывая на часы – «восемь часов между бутылкой и посадкой на место пилота» – стало непререкаемым правилом для летчиков. Но что это даст хорошего? Отто вряд ли доживет до суда, а все эти семейные вещи – просто неодушевленные предметы. Какую бы они ни имели цену, они не шли ни в какое сравнение с чувствами живого человеческого существа, особенно Лили, теперь так много значившей для него. Но нелегко отказаться от чего-то такого, что превратилось в навязчивую идею. И если он даже откажется, что тогда? Должен ли он остаться на Мандрепоре, продолжать выполнять работу, на которую подрядился по таким особенным соображениям, и ждать, как пойдут дела с Лили? Этого он хотел бы всей душой, но не был уверен, что дело закончится благополучно. Разве могут у них быть доверительные и любовные отношения, когда их разделяет столько тайн, секретов, которые погубят любовь, если Лили узнает о них? Он не мог заставить себя рассказать ей о них, но и не знал, сможет ли стать для нее близким человеком, не сделав этого. Настоящая и неразрешимая дилемма. Ги терзался и не находил выхода.

И, конечно, вполне вероятно, что после смерти отца Лили возвратится в Нью-Йорк. Если она поступит так, их увлечение закончится прежде, чем оно по-настоящему начнется. Тогда Ги сможет все забыть и продолжить прежнюю жизнь.

Это, с грустью подумал он, стало бы наилучшим решением для всех заинтересованных. Лучше или хуже, но его это нисколько не утешало.

Ги позвонил Лили сразу же, как только возвратился на Мандрепору. Его душевные копания ни к чему не привели. Ему просто хотелось слышать ее голос, опять видеть ее.

К телефону подошла, как он догадался по голосу, служанка – престарелая женщина, похоже, работавшая экономкой. Но когда он попросил к телефону Лили, она стала говорить неприветливо.

– Кто это?

– Ги де Савиньи.

– Ах. – У нее, кажется, несколько отлегло от сердца. – Я скажу ей.

Он ждал, барабаня пальцами по столу. Через несколько минут к телефону подошла та же служанка.

– Сожалею, но мисс Лили не желает с вами разговаривать.

Он вздрогнул, это оказалось настолько неожиданным, что он потерял дар речи. Не успел он сообразить, что сказать, как телефонную трубку положили, прервав связь.

Ги стоял, держа в руке трубку, все еще пораженный, не ощущая ничего, кроме удивления.

Почему Лили не захотела разговаривать с ним? Почему служанка оказалась такой грубой – не извинилась, не сослалась даже на какой-нибудь предлог, что Лили, скажем, нет дома, ничего, кроме прямого отказа. После такой теплоты накануне вечером это казалось непонятным.

– Так, – произнес вслух Ги. – Думаю, что все решается само собой.

Завтра он подаст письменное предупреждение об уходе и, когда закончатся формальности, он уедет с Мандрепоры, вернется в Англию и займется там поисками работы. Возможно, все это к лучшему.

Но он знал, что ему будет нелегко выбросить из головы Лили, совсем не так, как, похоже, удалось выкинуть его ей.

27

– Папа, я пойду прогуляюсь ненадолго, – предупредила Лили отца.

Глаза Отто взглянули настороженно. Он почти постоянно беспокоился о Лили. Не терпел, когда она пропадала с его глаз, особенно после той ужасной сцены накануне вечером, когда он рассказал ей правду о смерти матери и подумал, что потерял дочь. Позже она пришла к нему, обняла и обещала, что всегда будет любить его, что бы ни случилось, но почему-то ее заверения не успокоили его вполне. Между ними все еще сохранялся холодок непонимания и отчуждения, хотя Лили изо всех сил старалась скрыть это, что сильно пугало его. Он очень любил Лили, потеря ее любви и уважения была для него единственным ужасом и кошмаром. Помимо, конечно, того, что с ней может стрястись какая-нибудь беда. Беспокойство не покидало Отто, поскольку он знал, каким Джорге может быть беспощадным и опасным.

– Куда ты отправляешься, милая? – поинтересовался он.

– О… просто на улицу.

Губы его несколько сжались.

– Ты собираешься повидать этого пилота, правильно? Несколько минут назад пролетел его самолет, не так ли? Я видел, как ты наблюдала за его полетом.

Щеки Лили залила краска. Она и не предполагала, насколько открыта для постороннего взгляда.

– Это мог быть и не его самолет. Сейчас слишком темно, чтобы можно было разглядеть.

– Но по гулу он походит на «Твин Оттер», а кто еще может лететь на нем в такое позднее время? Конечно, помимо Джорге, но он находится на острове.

– Ну, да, – призналась Лили, когда он припер ее к стене. – Я действительно подумала, что это самолет Ги и что, если пойду на аэродром, смогу там поговорить с ним.

– А почему ты захотела поговорить с ним?

– Ах… просто захотелось, вот и все.

Она не могла объяснить ему свои чувства. Два дня она слонялась по вилле, стараясь скрыть свое несчастное состояние и пытаясь убедить себя в том, что если Ги – сотрудник Агентства по борьбе с наркотиками и использовал ее в целях расследования, то он не заслуживает, чтобы хоть минуту горевать о нем. Но это не помогло. Она продолжала чувствовать себя такой же подавленной, как и прежде. Потом медленно, исподволь, она начала сомневаться в справедливости того, что ей рассказали. Такой отказ поверить проистекал из ее бунтарской натуры, подозрительности, запрятанной глубоко внутри ее существа, помноженных на необычайное очарование и чувства комфорта и безопасности, которые она испытала с Ги и которые сохранялись в ее воображении.

– Джорге – злой человек, – привела Лили один из аргументов, которые мысленно перебирала в последние дни, пытаясь разобраться во всем этом. – Он скажет что угодно, если это будет отвечать его целям. Я просто не хочу осуждать Ги, не выслушав его, вот и все.

– Я хотел бы, чтобы ты не ходила. Джорге это не понравится.

– Откуда же узнает Джорге? На аэродроме не будет никого, кроме Ги. – Она поцеловала его в лоб. – Обещаю быстро вернуться. Не беспокойся!

Он вздохнул, покачал головой. Волевая и упрямая девчонка – вылитая Магдалена.

– Будь осмотрительна, милая.

– Хорошо.

Потом она ушла и, казалось, что вместе с ней из комнаты улетучились теплота и свет.

Одиноко сидя в сгустившихся сумерках, он неожиданно почувствовал усталость и преклонные годы. Ингрид рано легла спать, сославшись на головную боль, и оставила его наедине с мыслями.

Дело не в том, что какой-нибудь собеседник мог помешать ему думать в эти последние дни. Когда боль не была такой сильной, не вытесняла из головы все, он предавался воспоминаниям о прошлом. Он думал о Лили юных лет, о том, что ждет ее, когда его не станет. Он думал о Винсенте и Фернандо, о Джорге и о деле, которое они затеяли и которое позволило ему накопить баснословное богатство. Он думал о женщине, которую любил – о Магделене, которая никогда не принадлежала ему целиком, хотя вышла за него замуж и родила ему обожаемую дочку. Думал и об Ингрид, преданность которой к нему сохранилась даже после того, как он отверг ее. Но больше всего задумывался о давно минувших днях, когда служил генералом в оккупированной стране, воюя за своего фюрера, и то время представлялось ему более реально и живо, чем другие периоды, хранившиеся в его памяти.

Он не мог понять причину этого, но знал, что это именно так. Он ясно помнил замок, в котором провел так много времени. Ему стоило только закрыть глаза, чтобы увидеть его вновь – освещенные солнцем старые камни, слегка покачивающиеся высокие кипарисы, склоны холмов, аккуратные ряды виноградников, похожие на шеренги солдат, известные во всем мире. Люди тоже стояли перед ним как живые – старый барон, воспитатель, который оказался не тем, кем прикидывался, невестка барона и ее сын… Ги? Ги! Какое совпадение! Такое же имя снова появилось в его жизни. Так зовут мужчину, в которого теперь Лили явно влюбилась. Что стало с ними? – гадал он. Он, конечно, знал, чем закончили саботажники, которые пытались бороться против него. Их давно нет в живых – он позаботился об этом. И ни секунду не жалел о том, что сделал. Война есть война, он никогда не щадил сам и никогда не ждал пощады от других. На войне и нельзя ждать этого – часто жертвы не заслуживали того, что падало на их головы. Одному Господу известно, что среди них было немало готовых предать своих, например, сын старого барона, хотя позже он раскаялся в своем поступке и поплатился за это.

Мысли Отто блуждали, вспоминая о том, что случилось после схватки той ночью, когда он получил донос сына барона – кажется его звали Шарль? – что позволило ему накрыть на месте преступления банду участников Сопротивления. Та ночь принесла ему крупнейший успех за всю его карьеру. Но потом произошел неприятный эпизод, когда было совершено покушение на его старого друга Гейдриха, который взял в свое пользование коттедж в его округе для отдыха. Отто просто взбесился при мысли о том, что под самым его носом попытались провести такую акцию. Он приказал взять заложников и расстрелять их в назидание остальным жителям, чтобы знали, что их ожидает, если они нарушают правила. А этот осел Шарль настоял на том, чтобы ему позволили заменить собою одного из заложников. Отто пытался отговорить его, но безуспешно. Этот человек искал смерти – его сводила с ума вина за предательство в отношении, надо думать, собственной жены. В конце концов Отто потерял терпение и рявкнул на него:

– Очень хорошо, если вы этого хотите, то получите это.

Он лично наблюдал за казнью на деревенской площади и ничего не испытывал, кроме гнева. Любое его сожаление сводилось лишь к чувству разочарования: эти люди не понимали, что их разгромили и что им надо покорно принять нацистское правление.

Но с того дня обстановка начала меняться. Он стал нежеланным гостем в замке, и такое отношение задело и возмутило его. Он надеялся, что хотя бы барон и его младший сын понимают, с кем имеют дело, и относятся к нему с пониманием. Но они стали относиться к нему, как к прокаженному, и он возненавидел их за это.

Конечно, он возненавидел их еще сильнее, когда военное счастье стало склоняться в пользу союзников. Но он сумел отомстить им. Когда он обнаружил, что младший сын Кристиан тайно ведет против него борьбу, он без колебаний подписал ему смертный приговор, а остальных членов семьи выгнал из замка, разместив там свой штаб. Он испытал приятные минуты, когда в качестве хозяина усаживался за столом, за которым когда-то сидел гостем, спал в кровати, принадлежавшей главе этого рода в течение столетий. Но и это продолжалось недолго, и, когда он вынужден был смириться с мыслью о неизбежности поражения его отчизны, он начал строить планы. Все сокровища замка, которые поддавались перевозке, он приказал упаковать и вывезти, отправив их на хранение к человеку, который, как он знал, согласится укрыть его, к своему старому другу в Латинской Америке Висенте Кордоба. А когда он, в конце концов, подался в эмиграцию, отосланные вещи уже ждали его.

Теперь он опять посмотрел на них. Они украшали комнату, в которой он полулежал при смерти. Подсвечники, небольшая бронзовая фигурка Цереры, триптих. Он наслаждался их видом многие годы. Его восхищала их эстетическая прелесть, он испытывал удовольствие от сознания, что, в каком-то смысле, эту битву он выиграл. Пусть барон и его семья вернули себе свой дом и свое поместье, но эти сокровища стали принадлежать и будут дальше принадлежать ему. Скоро ему лично они будут не нужны. Но они нравятся Лили. Они перейдут к ней и ее детям, как бесспорное доказательство того, что хотя бы в этом он, Отто фон Райнгард, преуспел.

Отто улыбнулся, губы удовлетворенно скривились на его впалом лице.

Зазвонил телефон, резко задребезжал звонок в соседнем гостевом домике, но он почти не услышал этих звуков. Ответят Петси или Бейзил. Он слишком углубился в свои воспоминания, чтобы даже подумать, кто же мог звонить в такой поздний час.

– Отто… тебя к телефону!

Отто очнулся от мечтательной задумчивости и увидел, что в дверях стоит Ингрид. На ней был вечерний халат из тяжелого сатина цвета слоновой кости, на лице – крайнее неудовольствие.

– Ингрид… я думал, ты спишь! – отозвался он, приподнимаясь.

– Я действительно спала. Не знаю, куда подевались Бейзил и Петси, почему они не слышали звонка. За что только платим им?

– Думаю, что они на улице, в саду. Кто звонит?

– Джорге. Я сказала ему, что не позволю тебя расстраивать, но он очень настаивает на том, чтобы переговорить с тобой. Сказал без всяких экивоков, что у вас деловые отношения, а бизнес есть бизнес.

– Думаю, он прав. Он все еще у телефона?

– Да.

– Тогда, пожалуй, стоит переговорить с ним. – С усилием Отто поднялся с кресла, Ингрид подбежала, чтобы помочь ему, подставив руку, на которую тот оперся, свободной рукой взяв костыль, чтобы поддержать равновесие во время ходьбы.

– Где же Бейзил? Он должен находиться здесь, когда ты в нем нуждаешься.

– Ах, Ингрид, перестань!

Они дошли до кабинета, Отто тяжело опустился в кресло, взял телефонную трубку со стола, куда положила ее Ингрид.

– Алло?

– Отто… говорит Джорге.

– Да, знаю. Чего тебе надо?

– Я тебя долго не задержу. Я просто хочу сообщить тебе, что решил принять меры против нашего друга из Агентства по борьбе с наркотиками, из АБН.

– Что ты этим хочешь сказать?

– Точно то, что говорю. Не хочу рисковать с ним… Он задает слишком много вопросов. Я договорился, чтобы его убрали.

– Ты хочешь сказать – застрелили?

– Не совсем. Мне захотелось проявить изобретательность. – Джорге засмеялся. – Наш приятель взорвется от взрывчатки в письме. А если сказать более точно, от бомбы в ящике с папками для документов. Я отправил его в полет с тем, чтобы он возвратился на посадочную полосу, когда там никого не будет, кроме него самого, конечно. Пока он отсутствует, мой человек поставит нужное устройство в ящик с досье, который он обязательно откроет, чтобы заполнить необходимую документацию о полете. Возможно, конечно, это разнесет нашу небольшую контору. Но думаю, пришло время построить что-нибудь получше для нашей компании «Эр перпетуа». Нам не делает чести эта лачуга, поэтому мы сразу убьем двух зайцев, если так можно выразиться. Работу по сносу помещения выполнит наш человек из АБН, как только он откроет ящик с досье.

Некоторое время Отто не мог произнести ни слова.

– Я подумал, что надо предупредить тебя на тот случай, если ты услышишь взрыв и станешь гадать, что происходит. Да и вообще, решил успокоить тебя относительно этого агента. Он больше не сможет беспокоить нас… и Лили. – Джорге не мог скрыть торжества.

– И это должно произойти сегодня вечером? – спросил Отто. Глаза стали дикими на его исхудалом лице, костистые пальцы как клещами сжимали трубку.

– Совершенно правильно, – подтвердил Джорге. – С минуты на минуту. Мне показалось, что я слышал, как некоторое время назад пролетел «Твин Оттер». Ну, теперь ты можешь ложиться в кровать. Приятного сна. – И он повесил трубку.

Некоторое время Отто сидел, как громом пораженный. Когда пилот откроет ящик с досье, взорвется бомба. Но там окажется не только пилот, когда взрыв разнесет в щепы конторку компании «Эр перпетуа». На посадочную полосу отправилась Лили, чтобы поговорить с пилотом. Она будет находиться там же. Взрыв не пощадит и ее. Конечно, она может спастись. Пилот может открыть ящик с досье и детонировать бомбу до ее прихода. Но взрыва пока не было, а через десять минут Лили уже будет на взлетно-посадочной полосе. Сколько прошло времени с тех пор, как она ушла? Он этого не знал… не был уверен…

На лице Отто выступили капли пота, когда он подумал о том, что произойдет почти наверняка. Лили погибнет так же, как погибла до нее ее мать, из-за торговли наркотиками, из-за Джорге.

Эти мысли пробудили в Отто некоторую силу, которую, как ему казалось, он навсегда утратил. Он бросил трубку на аппарат и выдернул ящик письменного стола. В глубине лежал его служебный револьвер. Он вытащил пистолет и с трудом поднялся на ноги.

– Где моя машина? – строго спросил он.

– Отто? – к нему подбежала взволнованная, сбитая с толку Ингрид.

Он прошел мимо, не обращая на нее внимания.

– Где ключи?

– Там, где они всегда… Отто, что ты задумал?

Он и теперь пропустил ее вопрос мимо ушей. Он проковылял мимо нее, человек, который последние недели почти что не ходил без посторонней помощи, снял с крючка ключи и вышел из виллы на улицу.

Машина стояла на въездной дорожке. Хотя прошло уже немало времени с тех пор, когда Отто вел ее в последний раз, но он велел Бейзилу держать машину в рабочем состоянии. Он взобрался на место водителя, включил мотор и фары.

– Отто! – взвизгнула Ингрид, сама не своя. – Куда ты собрался?

– Не мешай мне! – Он включил скорость и резко надавил на газ. Машина рванула вперед, впавшая чуть ли не в истерику Ингрид отскочила в сторону, а он погнал машину в направлении взлетно-посадочной полосы. Фары пробивали во тьме широкий яркий туннель. Мошки и москиты шлепались о лобовое стекло и погибали как камикадзе. Сейчас он не чувствовал боли, ничего не ощущал, кроме всеохватывающего чувства спешки. Успеть добраться до Лили. Спасти Лили. Все остальное не имело значения.

Отто молил Бога, в которого он давно перестал верить, чтобы помог ему успеть.

Ги приземлился на маленькой взлетно-посадочной полосе, медленно подогнал самолет к зданию компании и начал проводить итоговую проверку. Но на этот раз вместо того, чтобы поскорее отправить на отдых своего «дитятю», он вяло выполнял нужную процедуру. Даже когда все закончил, не пошевелился, чтобы вылезти из кабины самолета, а продолжал сидеть в кресле пилота, держа в руках ручку управления, глядеть в бархатную темноту и спрашивать себя, что же, черт подери, происходит с ним.

И дело было не просто в неожиданном повороте событий в последние несколько дней, или в том, как изменились его стремления, что так удивляло его. Дело было в том, что изменился он сам, оказавшись в состоянии полнейшего смятения. Раньше Ги слыл необыкновенно решительным человеком – быстро и четко соображал, выбирал вариант действий и выполнял его. Эти качества позволили ему стать отличным пилотом. «Пустая болтовня», как он выражался, раздражала его. Абсолютная потеря времени. И вот теперь он сам занимается именно этим. А почему? Он принял решение прервать свой контракт и возвратиться в Англию из-за целого ряда причин, которые он мог легко перечислить. И в глубине души он знал, что поступит только так. Но практически ничего в этом направлении не делал, а в свободные минуты, когда не был занят конкретными делами, он в который раз начинал обдумывать все сначала, как будто все еще цеплялся за надежду, что ему удастся найти какой-то иной выход. Это глупо, говорил он себе, продолжать ходить кругами, глупо и бесполезно. Другого выхода нет, ему следует примириться с этим. Но он не мог примириться, и знал почему – не мог вынести и мысли о том, что больше не увидит Лили.

Только это выбивало Ги из колеи. Раньше он никогда не испытывал к женщине таких чувств и не считал, что нужно идти на поводу у эмоций. И все же именно по этой причине он собирался уехать – и уехать поскорее, – ведь она отказалась даже разговаривать с ним. Он оттягивал минуту окончательного решения – и презирал себя за это, считая слабостью.

Ги вздохнул, взял свой планшет из мягкой кожи и начал складывать в него бумаги. Потом привел в порядок кабину, закрыл на ключ самолет, защелкнул крепежный канат и пошел к маленькому зданию конторы, стараясь вернуть себе обычную энергичную походку.

Контора не была освещена. Ги включил свет, оросил на стол планшет и пошел к шкафу, чтобы взять из него ящик с досье, в котором хранился технический журнал. Странно, но ящичка там не оказалось. Кто-то, видимо, переложил его в другое место. Ги подавил в себе чувство раздражения. Ему нравилось, когда у него на работе все содержалось в порядке и чистоте, и ожидал того же от напарников. Он окинул взглядом контору и заметил темно-серый ящик на нижней полке, который лежал плоско, вместо того, чтобы стоять на попа, как это обычно водилось, рядом со стопкой журналов по авиации.

Ги достал ящик, поставил его на стол, открыл планшет летчика, вынул оттуда блокнот, куда были занесены нужные данные для записи в летный журнал. Он рассортировал их, быстро сделал несложные подсчеты, потянулся к ящику с досье, придвинул его поближе. Едва он сделал это, раздавшийся за спиной звук заставил его обернуться, – Ги увидел в дверях стройную фигурку, одетую в просторное кремовое платье-паутинку.

– Лили! – и удивленно и радостно воскликнул он. – Что вы здесь делаете?!

Ее щеки слегка зарделись, рукой она отвела разбившиеся пряди волос за ухо, застенчивое движение, которое выдавало ее волнение.

– Я услышала, как пролетел самолет, и подумала, что смогу застать вас здесь.

– Правильное предположение. – Он произнес это с оттенком легкой иронии, чтобы скрыть, что он тоже почувствовал неловкость. Состояние, к которому он не привык! Он подумал, это объясняется тем, что его мысли последних дней были целиком заняты ею. А теперь, столкнувшись с ней лицом к лицу, он как будто испугался, что может лишиться всех этих замечательных мыслей. – А я подумал, что вы не желаете разговаривать со мной. Именно так мне ответили по телефону как-то на днях.

Краска на лице Лили стала более яркой.

– Знаю. Простите… мне не следовало поступать так. Собственно, поэтому я и пришла сегодня сюда – извиниться.

– Тогда все в порядке. Извинение принимается. У вас возникли какие-то проблемы с отцом, верно?

– Не совсем. Думаю, что я опять ударилась в крайности. Не могли бы мы… не считаете ли вы, что можно забыть про это и просто… ну, продолжить с того места, где мы остановились?

Он видел, чего стоило ей предложить это, и душа его начала таять. Но он все-таки не понимал, почему она повела себя, казалось бы, так неразумно. Она была расстроена неизлечимой болезнью отца. Это очевидно. Но при всем при том явно не было необходимости так психовать. И тот факт, что она сама пришла извиниться за то, что так резко отшила его, ничего не менял в его решении покинуть Мандрепору. Основные проблемы оставались. Это просто значило, что он сообщит ей о своем отъезде лично, вместо того чтобы она выясняла это через других.

– Не уверен, что это возможно, – ответил он. – Может быть, я здесь больше не останусь.

Она как-то поникла.

– Что вы хотите сказать?

– Возможно, я возвращусь в Англию.

– Когда? Почему?

– Не знаю точно когда – я пока что еще не сказал Мануэлю, что хочу прервать контракт. Что касается «почему» – я приехал сюда с конкретной целью – с целью что-то сделать. Теперь это дело сделано, и у меня нет оснований оставаться здесь дольше.

Румянец сошел с ее щек, затем она опять зарделась, но теперь не от замешательства, но от потрясения, что Джорге не только оказался прав в своих подозрениях, но более того, он сам так легко сознается в этом.

– Значит, это правда, – бесчувственно произнесла она. – Вы действительно приехали сюда, чтобы выслеживать моего отца.

Теперь наступила очередь Ги оказаться потрясенным. Откуда она узнала, что он тут делает?

– Я никого не выслеживал, – возразил он спокойным голосом. – Мне надо было выявить некоторые факты, вот и все.

– И чтобы установить их, вы использовали меня! – Глаза Лили сверкали гневом и подступающими слезами. – Как вам не стыдно?

– Лили, я не… – Но ему в голову пришла мысль. Если Лили все знает об отце и о сокровищах, то тогда, в общем-то, ему нет необходимости бросать все это! Возможно, во всей этой заварухе еще можно что-то спасти?

– Лили, уверяю вас, я вас никак не использовал, – заверил он ее.

– Я доверилась вам, Ги. Я действительно поверила вам. – Ее глаза заблестели. – Как вы могли сделать такое?

– У меня были причины, и я хотел бы получить возможность объясниться. Разрешите мне пока что поставить на этом точку. Потом мы пойдем куда-нибудь, выпьем по бокалу вина и поговорим обо всем этом.

– Разве нам есть о чем разговаривать?

– Думаю, что есть, – заявил он твердо, протягивая руку к ящику с документами. – Мне надо только заполнить журнал технических данных.

Рука его уже дотронулась было до ящика с документами, глаза были прикованы к Лили, когда они услышали, как на большой скорости приближается автомобиль. Вздрогнув, Ги выпрямился. – Что за черт…

Машина резко затормозила, заскрежетали тормоза. Потом дверь конторы распахнулась, и Ги воочию увидел человека, разыскивая которого, проехал полсвета, но которого теперь уже и не надеялся увидеть лично.

Сухопарый, бледный, приметный шрам на его вспотевшей щеке, он стоял теперь рядом и, хотя он уцепился за дверной косяк, оперся на него, Ги показалось, что он сохранял еще что-то от своего былого величия.

Отто фон Райнгард. Чудовище, который терроризировал его родину и который похитил его наследство. Отто фон Райнгард, отец Лили.

Отчаяние дало ему силы резко распахнуть дверь, в лихорадочном мозгу Отто отложились две вещи.

Первое – ящик с документами, – в котором, как он знал, находится взрывное письмо Джорге, не более как в двух футах от его бесценной Лили, – собрались уже открыть.

Второе – мужчина, чья рука уже лежала на ящике с документами, облик которого потряс Отто даже больше, чем вид самого ящика.

В какой-то миг, вместивший вечность, ему показалось, что прошедших лет вовсе и не было. Он опять во Франции, повторилась сцена его мысленного возвращения в прошлое, которая мелькала перед ним в эти последние дни, только на этот раз он смотрел в лицо мужчины, которого приказал казнить.

Шарль де Савиньи.

Возглас застрял в его горле, и в это мгновение ему пришла дикая мысль о том, что сам он уже умер, и на другом свете тень этого человека пришла приветствовать его. Потом, также мгновенно иллюзия рассеялась, в голове все опять прояснилось. Это была не тень. Не призрак. Это был пилот, с которым Лили пришла повидаться. Но не какой-то пилот, а Ги. Ги де Савиньи. Мальчик из замка. Сын Шарля.

Осознание этого пришло к нему как вспышка, истина осветилась в его лихорадочном мозгу, как какой-нибудь вид пейзажа, освещенный молнией.

Ги де Савиньи. Узнал ли бы Отто это имя, если бы услышал его? Он не знал этого, да теперь это и не имело значения. Этого человека Джорге обвинил в том, что он агент АБН. Причины его приезда сюда совершенно не связаны с торговлей наркотиками. Он искал Отто фон Райнгарда. И он нашел его.

Отто опять резко вдохнул. От шока он мгновенно застыл на месте. Потом к нему подошла Лили, ее лицо – сплошное недоумение. Другая вещь, засевшая в его сознании и связанная с бомбой в ящике с документами, снова привела его в чувство. Рука пилота уже лежала на ящике, малейшее движение – и все будет разнесено в клочья.

– Лили, отойди! – приказал Отто.

Собрав остатки сил, он схватил со стола ящик, прежде чем пораженный пилот сумел ему помешать.

Спотыкаясь, он выскочил в темноту ночи, держа перед собой ящик как священное жертвоприношение, заставляя свои ослабевшие ноги пуститься в бег. Он бросил ящик на заднее сиденье машины, залез в нее, включил скорость. Машина рванула вперед, капли пота стекали со лба Отто.

Он сделал это. Он спас Лили.

Но он не может утаить правду о себе. Ги де Савиньи, конечно, расскажет ей. Пустота и отчаяние охватили Отто, когда он вспомнил о холодке, который появился между ними, когда ему пришлось рассказать Лили правду о ее матери. Это ничто в сравнении с ее реакцией, когда она узнает правду о нем, особенно если об этом поведает человек, в которого она явно влюбилась, сын другого человека, которого он обрек на смерть.

Лили никогда ему этого не простит – во всяком случае в тот крохотный отрезок времени, который ему остается. Она станет презирать его – он этого не перенесет. Ему придется смотреть на нее и видеть в ее глазах обвинение, чувствовать ее ужас перед тем, кем он был, что он делал, чувствовать ее отвращение… нет, он этого не перенесет. Лучше умереть…

Отто остановил машину, достал ящик с заднего сиденья, поставил рядом и открыл крышку.

Взрыв потряс ночь и превратил машину в огненный шар.

* * *

– Он умер, чтобы спасти меня, – сказала Лили. Она была бледная, под глазами выступили синяки от слез, но Ги считал, что она выглядит просто прелестно. – Ах, я знаю, что ему никогда не следовало связываться с дядей Фернандо, Джорге и другими. Я знаю, что торговля наркотиками ужасно скверная штука, но уверена, что у него были свои основания. И, в конце концов, он оказался героем, не правда ли?

Она зажала рукой рот, как бы затыкая его.

– Проклятый Джорге, – воскликнула Ингрид. – Чтобы ему сгнить в аду!

– Он несомненно сгниет в тюрьме, – заметил со своей стороны Ги.

С тех пор, как в ночи прогремел взрыв, убивший Отто и полностью уничтоживший машину, все вышло наружу. Потрясенная Лили, может быть, и промолчала бы. Но Ингрид была из другого, более крепкого материала. Она знала, что подложить бомбу приказал Джорге и твердо решила, что ему это так не пройдет. Выдача его властям могла привести к ее собственному аресту, как соучастницы в торговле наркотиками, в которой Мандрепора в течение многих лет служила перевалочным пунктом – но Ингрид теперь было наплевать на это. Она чувствовала, что со смертью Отто жизнь ее кончилась, что она должна отомстить за его смерть.

К тому же она знала, что пока Джорге остается на свободе, может снова пролиться кровь. Он, несомненно, опять попытается прикончить человека, которого он принял за агента АБН, и она решила не допускать этого. Телефонный звонок в нужную инстанцию насторожил власти. Представители властей появились на острове большой группой. Джорге удрал в Латинскую Америку, но его подручных арестовали, и Ингрид горячо надеялась, что задержание Джорге – это лишь вопрос времени. Это будет нелегко сделать – основа его империи находилась в Венесуэле и многие тамошние влиятельные люди были замешаны в незаконной деятельности. Но, в конце концов, они его накроют, она в том не сомневалась. И в любом случае эта сеть ликвидирована. Теперь уже никогда подводные туннели на берегах Мандрепоры не будут использоваться для порочных незаконных целей.

– Ги, мне так жаль, что я усомнилась в вас, – произнесла Лили. – Честно, очень жаль. Неужели вам действительно надо уезжать отсюда?

Ги взглянул на нее с тяжелым сердцем. Теперь она знала, что он не агент АБН, но она не знала правды о цели его приезда сюда, и Ги знал, что никогда не расскажет ей об этом. Лили достаточно выстрадала. На нее свалились нелицеприятные факты жизни ее отца на Мандрепоре, и ей удалось как-то оправдать его в своих глазах. Она примирилась с его гибелью, смерть была неизбежна, но произошла она преждевременно. Лили проявила мужество, которое отражалось в ее темных глазах, так же, как и неутешное горе. Она не смеет ничего сделать такого, что разбило бы ее последние иллюзии. Любовь к ней была наградой и наказанием. Цена этой любви – его молчание.

– Да, Лили, мне надо уехать, – ответил он, беря себя в руки.

– Не могли бы вы остаться… ради меня?

Меня влечет к вам, хотелось сказать ему, но он знал, что не скажет этого.

– Что вы собираетесь делать? – спросил он, меняя тему разговора.

– Не знаю… думаю, поеду обратно, в Нью-Йорк. Жизнь должна продолжаться, не так ли? – Но выражение у нее было печальное.

– А я вернусь домой, в Германию, – сообщила Ингрид.

Но ни Лили, ни Ги не посмотрели на нее. Ги как бы впитывал в себя последние минуты пребывания с Лили, пряча их в сердце для одиноких дней, которые, он знал, у него впереди. Лили неотрывно смотрела на него влюбленными глазами, винила себя во всем, что произошло, и молилась о том, чтобы, хотя бы в самый последний момент, он передумал и остался.

Но зачем ему это? Он пилот – ему нужна работа, а здесь больше не существовала компания «Эр перпетуа». К тому же кто захочет остаться с девушкой, чей отец занимался торговлей наркотиками, с девушкой, которая усомнилась в нем, на острове, где его самого чуть не прикончили люди, которые разделяли ее сомнения?

– По крайней мере, это была неплохая смерть, – заметила Лили, возвращаясь к теме отца и утешая себя хотя бы одной вещью во всей этой истории. – Думаю, что так лучше, чем угасать день за днем. Папа всегда говорил, что он хочет умереть на работе. Не знаю, как он нашел в себе силы все это сделать.

– Отчаяние рождает в людях необычайную энергию, – философски заметила Ингрид. – Лили, он был героем, гордись им.

– О, я горжусь… горжусь!

И это, подумал Ги, сердцевина всего. Добавить тут абсолютно нечего.

28

Кэтрин де Савиньи внесла поднос с чаем и бисквитами в свою небольшую гостиную и взглянула на своего сына, сидевшего, развалившись в кресле, возле пылающего камина. Он как-то изменился, подумала она, но не могла определить, как именно, и размышления об этом как-то сглаживали ее радость от того, что он так неожиданно вернулся в Англию.

– Итак, – произнесла она, ставя поднос на низкий столик и пододвигая его к своему креслу, чтобы разливать чай. – Я так понимаю, что немец, которого ты заподозрил, оказался все-таки фон Райнгардом.

Ги ответил не сразу. Он смотрел на искры от горящего полена, летящие в трубу, и опять ощутил дурное предчувствие. Что он узнал там, на Карибском море, такого, что так изменило его? Удалось ли ему – после стольких лет – выяснить все правду о том, что произошло в оккупированной Франции? Потом он обратил свои темные, таящие секреты глаза на мать.

– Да, немец оказался именно фон Райнгардом. Несомненно, тот самый человек, который принес нам столько страданий. Я видел даже сокровища – семейное наследство. Все находится на его вилле.

Кэтрин нахмурилась.

– Правда? Тогда почему же?.. Почему ты передумал передать его властям?

– Он погиб. – Ги произнес это со странным бесстрастием. – Он уже умирал, когда я приехал туда – от рака.

– О, – взгляд Кэтрин ушел глубоко в себя. Несмотря на свою ненависть к фон Райнгарду, это сообщение все-таки потрясло ее. Трудно было себе представить, чтобы человек, которого она знала, сильный и жестокий, оказался на смертном одре. Фон Райнгард своими приказами нес лишь разрушение. Его смерть вносила изменения в сложившиеся у нее представления.

– А как же тогда с сокровищами? – спросила она. – Не попытался ли ты предъявить на их иск и привезти их с собой?

– Нет.

– Но почему же нет? Если это действительное фамильное наследство. Ты ведь так настраивался на то, чтобы вернуть их, Ги.

Он вздохнул, отпил чаю, взял бисквит, повертел его в руке, но не стал кусать.

– Об этом долго рассказывать.

– А я не тороплюсь и хочу послушать. – Она откинулась назад, подобрала под себя ноги. – Магазинчик свой я уже закрыла. Торопиться нам некуда.

– Хорошо, – согласился он. И он начал рассказывать.

Лили помогала Ингрид разбирать имущество отца, чтобы освободить виллу и навсегда уехать с Мандрепоры.

Это была раздирающая сердце задача – каждый предмет вызывал в ее памяти разные воспоминания, ей хотелось реветь не только по отцу, но и по счастливым дням ушедшего детства. Ингрид возвращалась домой в Германию, и Лили знала, что она тоже никогда больше не будет жить на этой вилле, которая была ее домом. Теперь здесь ничего не осталось для нее. Мандрепора будет продан – на этот раз законным путем. Новый владелец разовьет гостиничное дело, расширит причалы, превратит остров в курортный рай для тех, кто сможет позволить себе роскошь восторгаться всем этим.

Последние недели прошли болезненно, единственным светлым пятном было рождение ребенка у Джози – девочки. Поскольку Отто погиб, а семья Санчесов окопалась в Венесуэле, некому было настаивать на том, чтобы она для родов выехала с острова. Более того, Лили потребовала, чтобы Джози не уезжала. Поэтому младенец стал первым родившимся здесь мандрепорцем за последние почти двадцать лет.

И опять Джози попросила, чтобы Лили стала крестной матерью, но в нынешнем состоянии депрессии она отказалась принять на себя эту честь.

А теперь, помогая Ингрид разбирать имущество, накопившееся у отца за двадцать пять лет жизни на Мандрепоре, ее опять охватило мрачное настроение. Неужели целая жизнь заканчивается вот этим – кое-какой мебелью, тряпками и безделушками? Может быть, некоторые из этих вещей были и ценны, но они не могли заменить счастье спаянной семьи, любви дорогих вам людей, которые ничего от тебя не требовали, просили, чтобы ты оставалась, какая есть, и дарила им лишь свою любовь.

Лили выпрямилась, упаковав деревянный ящик с книгами отца, которые будут отправлены к букинисту, чтобы тот отсортировал редкие первые издания от обычных, массовых, и соответственно распорядился ими. Они с Ингрид уже разобрали одежду Отто, которую раздадут слугам, желающим взять ее, и нашли коллекционера, чтоб сбыть ему марки. Теперь наступило время, когда они должны решить, кто возьмет что из домашних вещей. В своем завещании Отто позаботился об Ингрид, но основную часть своего поместья оставил Лили, но Лили твердо решила поделиться и этим имуществом с Ингрид. Она, в конце концов, была женой Отто и оставалась с ним до самого конца, он нуждался в ней. К тому же Лили не особенно хотела брать себе крупную мебель. Ее нельзя было поставить в маленькой квартирке в Нью-Йорке. Будет лучше, если Ингрид отправит ее морем в Германию и использует для обстановки своего нового дома, который она решила приобрести там.

Нет, ей нужны были всего одна-две вещи, связанные с личными воспоминаниями, не считая ее сокровищ, все остальное могла забирать себе Ингрид. Лили хотелось только удостовериться, что Ингрид не претендует на ее сокровища, знает, что они принадлежат ей.

Лили подошла к небольшой бронзовой фигурке Цереры, нежно провела по ней пальцами, как – она видела много лет подряд – это делал ее отец. Потом оценивающе осмотрела остальные сокровища, каждый предмет в отдельности. Она решила, что паковать их должен профессионал. Она не должна рисковать тем, что в дороге они пострадают. Она постояла против триптиха, ей как будто бы послышался голос отца, прозвучавший много лет назад и сказавший: «это – триптих Лили». Слезы навернулись у нее на глазах. Она взяла один из серебряных подсвечников, повертела в руках, чтобы сладить с охватившими ее чувствами. Подсвечник на ощупь казался холодным, крепким и тяжелым, прекрасная вещь из серебра, отлитая в замысловатой форме. Она перевернула его вверх дном, повертела, чтобы осветить дно и посмотреть на клеймо. И тут, к своему удивлению, кроме клейма она увидела на дне выгравированную надпись.

Она поднесла подсвечник к окну, более внимательно посмотрела на надпись и, наконец, разобрав слова, нахмурилась.

Де Савиньи.

У меня галлюцинация, подумала Лили. Слишком необычное совпадение в том, что фамилия Ги выгравирована на подсвечнике! Но именно эта фамилия обозначена здесь. Гравировка мелкая, но отчетливая.

Де Савиньи.

Дверь в салон открылась, вошла Ингрид с коробкой слайдов.

– Лили, не знаю, как ты хочешь поступить вот с этим. Здесь главным образом твои снимки в детском возрасте… – Она замолчала, увидев, что Лили ее не слушает. – Что случилось? Что с тобой?

– Ингрид, откуда у папы эти подсвечники? – спросила Лили.

Небольшой румянец окрасил щеки цвета слоновой кости Ингрид.

– Не знаю. Они были у него еще задолго до того как я вышла за него замуж. Почему ты об этом спрашиваешь?

– Неужели он никогда не говорил, откуда они появились? – настаивала Лили, пропустив мимо ушей вопрос Ингрид. – Конечно, эти вещи находились здесь все время, которое я помню, но они привезены не из его фамильного дома в Германии, правда? Его дом разбомбили во время войны. И они не выглядят, как что-то, что он мог приобрести в Латинской Америке. В них не чувствуется испанского влияния. Более того, ни один из этих предметов не похож на немецкий или испанский. Они больше… Ну, даже мой триптих изображает Жанну д'Арк, верно?

– Они – французские, – просто сказала Ингрид. – Я думала, что ты знаешь это.

– Раньше я об этом совершенно не задумывалась. И верно, она никогда этого не делала, во всяком случае, не задумывалась серьезно. Но теперь вдруг она начала раздумывать об этом очень напряженно, и мысли ей начали приходить не совсем приятные. Французские сокровища находились во владении отца с того самого времени, когда он приехал сюда, чтобы начать после войны новую жизнь. Но где прошла большая часть его военной службы? Во Франции.

– Он привез их с собой, не правда ли? – спросила она. – Он привез их из Франции.

Румянец на лице Ингрид поднялся выше, и теперь она проявляла необычное волнение.

– Ты не должна его слишком винить, Лили, – произнесла она прерывающимся голосом. – Он нуждался в чем-то, чтобы начать здесь новую жизнь. У него не было ничего – абсолютно ничего! Дом его разрушили, семью перебили, карьера, ради которой он жил и трудился, рухнула – разве можно удивляться тому, что ему потребовались какие-то вещи в качестве страховки на будущее? К тому же, они ему очень нравились! Он полюбил их с первого взгляда и захотел заполучить себе. Он не мог устоять, чтобы не взять их с собой. Эта семья, принадлежащий им замок, в котором он жил – был полная чаша. – Ее голос становился хриплым от сознания горечи поражения немцев. – Им не пришлось бежать из своей страны и так и не увидеть ее вновь. Замок остался на своем месте, их земли возвратили им…

– Ты хочешь сказать, что он похитил эти предметы из французского замка, – произнесла Лили ровным и ледяным голосом.

– Да, эти предметы поступили из замка. Я бы не сказала, что он похитил их.

– Ну, а я бы сказала! – Голос Лили задрожал. – Если они принадлежали живущим в замке, то другого слова нет, чтобы определить его поступок. Если, конечно, они не отдали их ему сами.

– Не будь смешной, Лили.

– Или продали их ему? Или купили за них какие-нибудь льготы во время оккупации? – Она хваталась за соломинки и знала это.

Ей ужасно хотелось, чтобы Ингрид подтвердила это. Чтобы она сказала – «да, он приобрел их в результате такой-то сделки». Но она молчала. Она даже не пыталась найти оправдания, а хотела, чтобы Лили приняла все так, как оно есть. Возможно, Ингрид сама чувствовала неловкость в течение всех долгих лет в связи с этими ценными вещами, которые принадлежали кому-то другому, и, заставляя Лили взглянуть в лицо правде, пыталась каким-то образом поделить с ней бремя вины.

– Семьи в замке не было, когда там находился твой отец, – объяснила она. – Она жила в особняке на территории поместья.

– Почему?

– Твоему отцу потребовалось помещение под штаб, чтобы разместить своих офицеров. Они там не в бирюльки играли, как ты знаешь.

– Значит, они выгнали семью, которая там жила, потом похитили их пожитки, – заключила Лили. Ей стало очень холодно.

– Шла война. Такие вещи случаются во время войны.

– Но должны исправляться после ее окончания, – произнесла Лили. Ее сердце в груди показалось ей таким же тяжелым, как свинец. Она получала один удар за другим. Неужели это никогда не кончится. Сначала болезнь отца, потом ужасающая правда о смерти матери, о порочной мерзости под внешней прелестью любимого ею острова, а теперь—драгоценные сокровища, которые передал ей отец, совсем не принадлежат ей, они были не его, он не мог их дарить.

– Эти предметы надо отдать их законным владельцам, – твердо заявила она.

– Ты расстроена, Лили. Подумай, что ты говоришь.

– Ты думаешь, что теперь, когда я узнала, что они похищены, я смогу оставить их у себя? Я позабочусь о том, чтоб вернуть их, каждую отдельную вещь, туда, откуда они взяты.

– И как же ты это сделаешь? – презрительно спросила Ингрид. – Во-первых, тебе надо будет признать, что твой отец украл их, и покрыть его память позором. Во-вторых, откуда ты знаешь, кому их надо возвращать? Я не помню, в каких местах во время войны он служил – знаю только, что где-то в центре Франции – не хочу и вспоминать об этом. Ты же не можешь начинать поиски прямо сейчас.

– Мне и не надо проводить никакого расследования, – возразила Лили. – Я знаю, откуда они поступили и кому принадлежат.

– Каким же образом ты могла узнать об этом? Лили опять перевернула подсвечник, посмотрела на надпись.

– Ты помнишь пилота, который приходил сюда? Тот самый, о котором мы думали, что он ведет расследование по делу о картеле торговцев наркотиками? Так вот, никакими наркотиками он не занимался. Он наводил справки о папе с совсем другими целями.

Ингрид непонимающе уставилась на нее.

– Лили, ты спятила. Ты не соображаешь, что говоришь.

– Нет, знаю и соображаю, – продолжала свое Лили. – Его зовут Ги де Савиньи. Посмотри-ка вот сюда, Ингрид.

Она передала подсвечник Ингрид. Сначала женщина постарше отказывалась брать его, как бы отталкивая от себя возможность подтверждения слов Лили. Потом она неохотно взяла гладкий серебряный подсвечник, быстро взглянула на основание и поставила его.

– Может быть, ты и права.

– Уверена, что права. Почему же Отто не узнал?.. – Она смолкла. Возможно, он и не расслышал его имени. Он был слишком болен, чтобы обращать внимание на такие вещи, когда нанимали Ги и, конечно, когда Ингрид поручила ему доставить на остров Лили. Она сказала Отто лишь то, что фамилия пилота звучит по-французски. Но, конечно, он как-то странно отреагировал на эту новость. Ингрид припомнила, что он стал очень задумчивым, ушел в себя. В тот момент она отнесла это на счет лекарств и их воздействия, теперь же она вспомнила вдруг, что его тусклые глаза смотрели не только в пространство, но обводили также взглядом все сокровища, каждый предмет в отдельности, и все это время он озадаченно хмурился.

Могло ли случиться так, что какое-то шестое чувство подсказало ему, что человек с фамилией, звучавшей на французский манер, как-то связан с его прошлым.

– Но я все-таки не понимаю, медленно произнесла Ингрид. – Если этот человек принадлежит к тем самым де Савиньи, если он приехал сюда в поисках твоего отца и семейных драгоценностей, почему он ничего не сказал об этом? Почему он просто уехал? Понятно, твой отец погиб, он не смог бы привлечь его к суду, но меня удивляет, почему он не попытался поискать предметы из семейного наследства. Он приходил сюда, видел их, можно предположить, что он мог бы их опознать. Почему он не сделал этого?

Лили закрыла ладонью рот. Мало-помалу на истинное положение вещей начал проникать свет, приводя ее в состояние смятения и шока.

Ги действительно приходил сюда. Он видел эти сокровища – они даже говорили о них – в тот день, когда она чуть не утонула. Но он ничего не сказал. Это могло значить только одно из двух. Или он не узнал их, или же узнал, но предпочел умолчать об этом. Почему он так поступил? Если только не… Если только не…

– Право, Лили, думаю, тебе надо забыть обо всем этом, – говорила между тем Ингрид. – Не тревожь спящих собак. Теперь все эти вещи твои.

– Нет, – возразила Лили. – Они не мои и никогда нам не принадлежали. Я свяжусь с Ги де Савиньи и раз и навсегда внесу в это дело ясность. Ингрид, пожалуйста, не пытайся остановить меня.

Глядя на это маленькое, решительное личико, Ингрид поняла со щемящим сердцем, что продолжать спорить с ней было бы пустой тратой времени.

– Так, – произнесла Кэтрин, когда Ги, наконец, закончил свой рассказ. – Ты решил не требовать возвращения семейного наследства, потому что тебе стало жалко дочку фон Райнгарда.

– Думаю, что можно сказать и так, – тяжело выговорил Ги. Сознание того, что он никогда больше не увидит Лили, тяжелым грузом легло на его сердце, не помогал тот факт, что, по его мнению, он поступил правильно. Хорошо, конечно, убеждать себя в том, что им все равно было не построить настоящих отношений на почве секретов и лжи. Даже понимая это умом, веря в справедливость такого суждения, он все-таки не мог выбросить Лили из головы. Все чувства с такой ясностью воскрешали ее в памяти, что Ги просто мучился ночами. А попытка забыть о ней и продолжить привычную жизнь оказалась наитруднейшей задачей, с которой он сталкивался в жизни.

– Я не мог причинить ей дополнительную боль, – сказал он. – Я, честно, думаю, что она не вынесла бы этого.

– Какой он был жестокий человек! – воскликнула Кэтрин. – Мало того, что он послал, один Господь знает, скольких людей на смерть во время войны, он продолжал распространять смерть и страдания, занявшись торговлей наркотиками. Ладно, в конце концов он получил по заслугам. Жаль только, что он умер быстрой и легкой смертью. Его бы надо было заставить помучиться так, как он мучил других.

– Поверь мне, он мучился, – возразил Ги. – И в конечном итоге он спас мне жизнь. Бомба в ящике для документов предназначалась для меня.

Кэтрин содрогнулась при мысли о том, что могло бы произойти. Но она не могла отыскать в своем сердце снисхождения к человеку, которого ненавидела.

– Впрочем, он поступил так не ради тебя. Он сделал это ради своей девочки. Если бы она не оказалась вместе с тобой, он позволил бы тебе разлететься на куски, и это не повлияло бы даже на его сон. Прости, Ги, но не жди от меня того, чтобы я простила ему просто потому, что он случайно спас тебе жизнь. Если бы он не связался с такими порочными и опасными людьми, то не было бы и никакого покушения.

– Но Лили-то не виновата во всем этом, – вспылил Ги. – Ее нельзя винить за то, что натворил отец, и я не хочу, чтобы она еще больше страдала из-за этого. Он боготворил ее. Это разбило бы ее сердце, если бы она узнала, что он был не только торговец наркотиками, но и палач. Мне хотелось, чтобы у нее сохранились некоторые иллюзии. Уверен, что ты понимаешь это?!

Кэтрин некоторое время молчала, потрясенная его горячностью. Он полюбил – вот что изменило его. Именно этого она хотела для него так давно – но почему из всех девушек света он увлекся дочерью Отто фон Райнгарда?!

Отвращение наполнило ее, волна эмоций, которые не поддавались логике, но усилием воли она переборола себя.

Какое она имеет право кого-либо осуждать – тем более Ги – за то, что он полюбил не того человека? Разве с ней с самой не случилось того же… причем, с тяжелыми последствиями? У Ги, по крайней мере, хватило ума понять, что из этого ничего не выйдет.

Что же касается причин, по которым он не рассказал Лили правду об ее отце, то они тоже напоминали практиковавшийся ею самой обман Ги. Она отчаянно старалась не рассказывать ему о том, что сделал его отец. И, по крайней мере, в этом отношении преуспела.

– Так, по крайней мере, не будет публичного суда, – спокойно произнесла Кэтрин. – Мы хотя бы сможем забыть о прошлом и не ворошить его.

Он кивнул, и они некоторое время сидели молча, каждый погрузился в собственные мысли.

– Что же ты собираешься теперь делать? – наконец спросила она.

Он пожал плечами.

– Думаю, что начну искать себе работу. Но сначала съезжу во Францию, расскажу дедушке обо всем, что произошло.

– Но ты ведь не скажешь ему, где именно находится семейное наследство?

– Не скажу, – подтвердил Ги. – Этого я ему не скажу. – По его лицу пробежала тень, и Кэтрин подумала, как он сильно внутренне изменился. – Мам, думаю, мне пора идти. Скоро я опять навещу тебя.

– Прошу тебя, – попросила она. Казалось, что перемена в нем начала затягивать трещины, которые появились в их взаимоотношениях, когда она рассказала ему о своем любовном увлечении во время войны – он больше не вспоминал об этом, и она тоже.

– Я рада, что обернулось именно таким образом, – заметила она.

Ги поднял бровь. Кэтрин подумала, что он выглядит очень грустным.

– А я рад, что ты довольна, – это было единственное, что он ей ответил.

Весна благословила Шаранту первым нежным прикосновением. Деревья стояли все еще голыми, но мягкий воздух обещал перемену, а зеленые почки говорили о том, что скоро все вокруг расцветет.

Но в огромных высоких залах замка все еще сохранялась зимняя темнота, что становилось особенно заметным, когда бледное солнце утопало на краю светло-голубого неба. Гийом все еще кутался в свой толстый твидовый костюм, и всегда, когда мог, согревался перед пылающим пламенем какого-нибудь из громоздких каминов.

– Если б я был на твоем месте, Ги, то, наверное, остался бы на одном из этих карибских островов, пока погода в нашей части света не потеплеет, – произнес он, протягивая длинные худые пальцы в направлении пламени и потирая их, чтобы они лучше согрелись. – Но, думаю, ты не ощущаешь так холода, как я, старикашка.

– Да, дедушка, мне не так холодно. Хотя все еще трудно свыкнуться с мыслью, что несколько дней назад можно было купаться в теплом море, а потом оказаться в холодной европейской зиме.

– Так… несомненно, ты приехал рассказать мне о том, как у тебя идут дела, – переменил тему разговора Гийом. – Нашел ли ты человека, о котором рассказал тебе твой друг? Это был фон Райнгард?

– Да, дедушка, именно он. Но его больше нет в живых. – Ги поведал ему историю, которую он рассказал Кэтрин, совершенно не упомянув ни о Лили, ни о сокровищах.

Любопытство Гийома, однако, было удовлетворить не так-то просто.

– Оказались ли у него наши наследственные вещи? Вот что меня интересует. Должен сказать, я надеялся, что ты, может быть, привезешь их сюда с собой. Было бы так замечательно опять взглянуть на них… вернуть их сюда, где их место. Конечно, может быть, похитил их и не фон Райнгард. Тут побывали и другие. Но мне всегда казалось, что это сделал именно он.

– Когда он так болел, проникнуть на виллу было нелегко, – уклончиво объяснил Ги. Страстное желание дедушки возвратить ценные вещи вызвало у него чувство вины, но он уже принял решение. И не пойдет на попятную.

– Да, конечно. Очень жаль. Но даже если допустить, что он их все-таки взял, эти сокровища могли быть уже и не у него. Он мог продать их много лет назад, еще до того, как нажил себе состояние на торговле наркотиками. Думаю, что ему понадобилась уйма денег, чтобы поддерживать привычный для него стиль жизни.

Ги ничего не сказал, и Гийом продолжал:

– Если говорить об опознании… я кое-что вспомнил после твоего последнего приезда сюда. Я вспомнил, что на некоторых предметах выгравировали нашу фамилию. Не на всех, конечно. На многих нельзя было это сделать. Но на некоторых изделиях из серебра… например, на подсвечниках… на них мы оставили свою памятку. Если нам, конечно, удастся связаться с властями, которые ведут расследование на острове, – добавил он, просветлев. – Может быть, они смогут попасть на виллу и посмотреть, что там находится.

– Сомневаюсь, чтобы они заинтересовались этим, – быстро ответил Ги. – Это сотрудники по борьбе с наркомафией, не обычные полицейские.

– Ах, так. – Гийом глубоко вздохнул. – Возможно, все это к лучшему. Мне никогда не хотелось привлекать к суду фон Райнгарда после того, как прошло столько лет. Если разворошить прошлое, то можно причинить больше вреда, чем пользы. Но думаю, что теперь, когда ты все знаешь, ты это понял и сам.

– В общем-то, дедушка, все вы предаете этому чрезмерно большое значение. Сотрудничество с немцами в первые дни было вполне понятным делом. Не думаю, чтобы кто-нибудь стал вас слишком винить, особенно в свете того, что произошло позже, – заметил Ги.

На бровастом лице Гийома появилось слегка озадаченное выражение. Он медленно провел пальцами по своим бескровным губам.

– А как же с английским агентом? Как, ты думаешь, воспримут люди этот факт? Тебе известно об английском агенте?

Лицо Ги приняло замкнутый вид.

– Ты имеешь в виду того, с кем у моей матери была любовная связь? Ну да, я могу понять, что это такая вещь, которую ни ты, ни она не хотели бы делать достоянием гласности. И должен признаться, что я был весьма шокирован, что она могла таким образом предать моего отца. Но не думаю, что это стало бы всемирной сенсацией.

– Ги. – Гийом колебался. – Не уверен, что мы говорим об одном и том же. Больше того, я отнюдь не уверен, что твоя мать сказала тебе всю правду.

Ги вспомнил свои прежние подозрения, связанные с отсутствием матери во время его детства.

– Ты имеешь в виду, что было какое-то продолжение? Что немцы не убили его и мать убежала с ним? Господи, неудивительно, что она не сказала мне об этом. Она, наверное, знала, как я к этому отнесусь.

– Все было не так, – медленно произнес Гийом. – Думаю, что мне стоит заполнить некоторые пробелы, Ги. Я, конечно, рад, что ты так чтишь память отца. Но этого нельзя делать за счет уважения к матери. Нет, я не хочу допустить этого. Кэтрин и я, мы не во всем сходились, но я все равно восхищаюсь ею по ряду причин. В частности тем, как она воспитала тебя, превратив твоего отца в икону для тебя, несмотря ни на что.

– Несмотря на то, что она полюбила другого мужчину?

– Нет… несмотря на то, что твой отец сделал ему. – Гийом прямо смотрел на внука, твердо решив изложить всю правду. – Да, твоя мать вступила в любовную связь. Хорошо это или плохо, об этом могут поспорить люди, знающие, как в то время обстояли дела, но я не хочу касаться этого. Достаточно сказать, что в сердце я не держу большой вины на нее. Но твой отец очень винил ее. Он настолько возмутился ею, что выдал этого английского агента немцам… и результатом этой сделки чуть не стала гибель тебя, твоей матери и тети Селестины. Конечно, он не знал, что и ты окажешься там в ту ночь. Но все равно, то, что он сделал, непростительно. Он хотел, чтобы Пола Кертиса поймали и убили, и поэтому выдал его фон Райнгарду. Человека, который приехал сюда и рисковал своей жизнью ради Франции, а твой отец выдал его фон Райнгарду, пошел на поводу у чувства ревности.

Ги побледнел.

– Дедушка… он не мог!

– Сделал. Он сам мне в этом признался. Он чуть не умер от чувства вины. Вина фактически убила его. Когда он не мог уже больше терпеть, он отдал себя в руки фон Райнгарда, потребовал занять место одного из заложников. Да, это был геройский поступок, но он совершил его потому, что не мог больше выносить сознание содеянного им.

– Но почему мама не сказала мне об этом? Почему она позволила мне думать?..

– Она хотела, чтобы ты уважал его, Ги. Что ты и должен делать. Бог видит, мы все люди. Почему твой отец должен отличаться? Но было бы неправильно, если бы ты начал поклоняться ему и недооценивать мать. Она – замечательная женщина. – Он немного помолчал, затем продолжал: – Ты, конечно, как я полагаю, знаешь, что она и сама работала на движение Сопротивления?

– Когда она жила здесь, во Франции?

– Нет, после. Она работала для специального отдела организации «Секретные операции в Европе», собирала информацию, устанавливала контакты, сопровождала тех, кто хочет включиться в эту работу. Думаю, что она была прекрасным работником, англичанка, которая могла сойти за настоящую француженку. В замок она, конечно, ни разу не приехала, но склонен думать, что она приезжала во Францию с различными заданиями, по крайней мере раз шесть. Ты не знал этого?

– Нет. – Вот, значит, почему она так долго отсутствовала, когда он был ребенком. Разговор, что она работала в министерстве в Шотландии, велся для отвода глаз. Знала ли об этом бабушка, которая смотрела за ним? Вряд ли.

Но почему Кэтрин все эти годы продержала это в секрете? Он все еще недоуменно качал головой, но в нем начали подниматься чувства глубочайшего уважения. Она сделала это ради его отца. Все это время он идеализировал своего отца, представляя его героем Сопротивления, хотя на самом деле он был немногим лучше фон Райнгарда. Нет, не так, но все равно…

«Мы все люди, – сказал Гийом». Как он прав! Теперь он, так же, как и Лили, должен изменить свой взгляд на тех, кого он любил. Какая ужасная ирония.

– Да, твоя мать замечательная женщина, – повторил Гийом. – Цени ее, как сокровище, Ги.

– Конечно. – Но теперь, узнав о ней больше, он понял, что, по крайней мере, в последнее время он был к ней не совсем справедлив. Он сразу же исправит это.

– Да… я почти забыл, – неожиданно добавил Гийом. – На твое имя пришло письмо.

– Письмо мне? Сюда? – Это озадачило его, но он слишком был занят своими мыслями, чтобы придать этому большое значение.

– Да, с маркой из карибского района. Когда мы увидели конверт, то обрадовались—подумали, что письмо от тебя… но потом поняли, что оно адресовано тебе.

– Странно. Кто же может написать мне сюда из карибского региона? В «Эр перпетуа» я дал адрес своего постоянного места проживания.

– Вот оно.

Гийом подошел к письменному столу, порылся в бумагах, лежавших там, нашел и подал конверт. Ги взял его, с любопытством разглядывая. Он не знал почерка и не мог себе представить, от кого же это письмо.

Он взял дедушкин нож для разрезания бумаги и, разрезав, открыл конверт, вынул оттуда два листочка и просмотрел их, отыскивая подпись.

Потом он замер, кровь застучала в его висках.

Лили!

– Прости, дедушка. Хочу прочитать это наедине, – сказал он.

– Конечно, Ги, конечно.

Но он практически и не слышал ответа дедушки. Он уже выходил из кабинета.

Лили стояла на веранде, смотрела на мягкие сумерки, упивалась запахами и звуками карибской ночи. Через два дня она навсегда уедет с острова Мандрепора и она хотела бы все окружающее увезти в памяти, запомнив до конца своих дней.

Как странно, думала она, после всех этих ужасных событий у нее наступили спокойные, счастливые дни. Вилла опустела, исчезли все привычные вещи, которые превращали ее в любимый дом, и все же она как будто наполнена призраками прошлого, в каждой комнате слышались отзвуки ее детского смеха, каждый уголок пробуждал у нее воспоминания. Она почти реально ощущала присутствие отца в салоне и в его кабинете, и не измученный предсмертный дух последних недель, а энергичную фигуру человека, каким он когда-то был. Здесь, на веранде, духи ее матери, казалось, смешивались с запахами ночи. Она представлялась ей настолько реальной, что Лили казалось, что если она быстро повернется, то увидит ее сидящей в плетеном кресле, ярко-красными ноготками постукивая по хрустальному бокалу, из которого она отпивает тонкое шампанское, на изящном запястье позвякивают браслеты.

Самые счастливые дни моей жизни прошли здесь, подумала Лили. И ничто, что случится позже, не лишит меня воспоминаний об этих днях.

Чувство горькой печали охватило ее. Лили знала, что отъезд, – чтобы никогда не вернуться! – станет самым тяжелым испытанием всей ее жизни.

Конечно, она уезжала и раньше, давала обещания больше не возвращаться никогда. Но те отъезды не были такими, совсем окончательными. Глубоко в душе она всегда знала, что здесь остаются ее отец и ее дом, что они ждут ее, если она передумает. На этот раз она лишена такого утешения. Островом Мандрепора будет владеть кто-то другой, а не ее папа. В вилле поселятся незнакомцы, заполнят комнаты, установят свою мебель, привезут личные вещи. Прежнее и знакомое уйдет навсегда, как будто его тут и не было.

Господи, я не вынесу этого! – взмолилась Лили. Это все – часть меня, а я – часть всего этого.

Внутри виллы зазвонил телефон, удивительно громко в ночной тиши. Лили нахмурилась, гадая, кто же может звонить. Может быть, Ингрид? Вчера утром она улетела в Германию. Возможно, она звонит, чтобы сообщить, что уже добралась до дома, но Лили не верилось. Между ними не было особой близости, и они уже простились. К тому же, в Германии теперь ночь.

Лили подняла трубу, поправила прическу, чтобы приставить трубку к уху.

– Алло?

На линии что-то трещало, слышно было плохо. Но несмотря на это голос звонившего показался ей волнующе знакомым.

– Это вы, Лили? Говорит Ги.

Кровь прилила к лицу, в ушах зазвенело.

– Ги? Я… вы получили мое письмо?

– Да. Я боялся, что вы уже покинули Мандрепору. Я пытался звонить раньше, но не было ответа.

– Я выходила. – Она не стала объяснять, что она осматривала остров, в последний раз бродила по знакомым местам. – Где вы находитесь?

– Во Франции.

– Франции! Но там, наверное, сейчас полночь!

– Да, очень поздно. Я просто продолжал названивать по вашему телефону. Хотел поговорить с вами.

Он нервно засмеялась.

– Прочитав мое письмо, думаю, вы не захотите больше разговаривать со мной.

– Лили, сюрпризов для меня там не было. Я все уже знаю. На деле… Послушайте, это долгая история. Когда вам надо уезжать?

– Послезавтра. Почему вы спрашиваете?

– Не уезжайте, – попросил он. – Я возвращаюсь.

– Вы… что?

Но связь прервалась. Лили стояла, держа в руке телефонную трубку, глядя на нее непонимающими глазами. Ги… возвращается! Почему… почему?

Но в душе она знала. И ее стало охватывать чувство счастья, первые пришельцы его, еще робкие, а потом в ней взорвался фонтан радости.

Ги возвращается! В этот момент все остальное в мире не имело никакого значения.

– Вы хотите сказать, что все время знали, кто такой мой папа, и ничего не сказали, – спросила Лили.

– Не хотел доставлять вам новых дополнительных страданий. Вы получили их сполна.

– О, Ги! – тихо вымолвила она.

Они находились в пустой теперь гостиной, где остались только коробки с упакованными и готовыми к отправке сокровищами.

Он прилетел сегодня утром в самолете «Айлендер», который он взял напрокат в международном аэропорту, первоначальная неловкость между ними тут же пропала, хотя окончательной легкости в отношениях еще не наступило.

– Я хочу вам кое-что подарить, – продолжал он. – Я понял с того, памятного посещения, какими дорогими стали для вас эти предметы.

– Но ведь это ваше семейное наследство! – воскликнула она. – Как только я поняла это, я сразу же решила вернуть их вам. Они принадлежали вашей семье в течение многих поколений, поэтому должны вернуться на прежнее место – чтобы ими любовались ваши дети и дети ваших детей.

Он не стал высказывать вслух свои мысли – надежду на то, что сокровища, возможно, не будут потеряны и для Лили, что его дети и внуки будут также и ее детьми и внуками. Говорить об этом было пока что рано. Но можно было думать, что она каким-то образом разделяет такие его мысли.

– Знаете ли, я понимаю, что такое наследство, – задумчиво произнесла она. – Я как раз пытаюсь разобраться со своим и навсегда отделаться от него. Это очень трудно – не представляете себе, как трудно. Мне и в голову не приходило, как сильно я полюбила остров Мандрепора, пока не подошла к моменту, когда мне надо покинуть его навсегда. В моем доме станут жить незнакомые люди и гулять по местам, которые я считала своими.

Он отпивал от коктейля, которым она его угостила, с любовью оглядывая каждую черточку ее лица и фигуры, взирая на нее со страстью, на которую, как он думал раньше, он способен не был.

– Может быть, и не незнакомые люди, – произнес он ровным голосом.

Она озадаченно посмотрела на него.

– Но Мандрепора будет продана.

– Да, знаю. – Он колебался, опять почувствовал неловкость, не зная, как сказать ей об этом. – Думаю, что мы могли бы сделать предложение о покупке острова.

– Вы… остров Мандрепора…

– Да, мой дедушка очень богатый человек, и ему понравилась идея найти себе пристанище на Карибском море. Европейская зима стала для него мучением, он думает, что здешнее солнце может согреть его старые кости. Я считаю, что теперь он никогда не покинет Шаранту, даже для отдыха, и это означает, что его поместье так же дорого ему, как вам Мандрепора, и даже, возможно, больше. Но именно такое он нашел оправдание этой идее.

– Не знаю, что и сказать!

– Мандрепора может стать прекрасным и необычайным курортным островом. Можно расширить гостиницу для приезжих гостей, построить несколько шикарных особняков. Что еще более важно, здесь теперь ощущается крайняя нехватка легких самолетов для перевозки пассажиров после развала «Эр перпетуа», а я всегда мечтал стать хозяином своего дела.

– Вы хотите сказать… вы приедете сюда, чтобы руководить чартерной компанией?

– Именно это я и имею в виду. Это будет небольшое предприятие, конечно, – я бы не хотел, чтобы бумаги отнимали у меня чересчур много времени и его не оставалось, чтобы летать самому. Хотя, думаю, я всегда могу нанять кого-нибудь, чтобы заняться этой стороной дела, заняться бумагами. И нам придется пригласить людей для управления гостиницей и причалами. Сам я абсолютно ничего не понимаю в бизнесе, а мой дедушка слишком стар, чтобы морочить себе голову этими вещами, хотя, уверен, что в расцвете лет он сумел бы один справиться со всем этим.

– Великолепная идея, Ги! – Ее глаза заблестели. – Вы не представляете, что для меня будет значить сознавать, что Мандрепора попала в хорошие руки. Я буду счастлива знать, что здесь находитесь вы.

Он поднял свой бокал, пригубил, задумчиво глядя на нее.

– Сказать по правде, Лили, я очень надеялся, что вы будете не просто думать о Мандрепоре. Я надеялся, что, может быть, сумею уговорить вас остаться здесь и помочь осуществить эти планы.

У нее захватило дыхание. Он видел, что поймал ее врасплох.

– Вы имеете в виду… работать у вас?

– Не у меня, а со мной. У нас с вами получится хорошая команда. – Он не добавил, что имел в виду не просто деловое содружество, когда говорил об этом.

– О, Ги, я не знаю! У меня в Нью-Йорке работа… квартира.

У него оборвалось сердце.

– Ну, если вы не желаете…

– Я не говорю, что не хочу! Я сказала, что не знаю! Вы действительно серьезно задумали это? Действительно покупаете остров?

– Серьезнее не бывает.

– Можно мне об этом подумать?

– Конечно.

Пальчиками она коснулась своих губ. С них срывались слова, непохожие на те, которые нашептывало ей сердце. Она не нуждалась во времени на размышления – она уже знала, что сделает. Остаться на Мандрепоре и помочь в осуществлении планов, которые превратят этот остров в райский уголок – именно об этом она всегда и мечтала. К тому же, в качестве дополнения к этой сделке получить Ги. Нет, времени тут совсем не требуется, чтобы принять решение.

Она осмотрела комнату, увидела готовые к отправке запакованные коробки.

– А сокровища? – спросила она. – Как вы с ними поступите?

– Ну, – медленно произнес он. – Думаю, что пока что отправлю их во Францию. Дедушка придает большое значение тому, чтобы они вернулись в замок. Но когда-нибудь они перейдут ко мне. Когда это случится, я подумаю об этом снова. Оставлять ли их в родовом поместье или же привезти их обратно сюда… все будет зависеть от сложившихся к тому времени обстоятельств.

Его глаза встретились с ее, и хотя не было произнесено больше ни слова, она поняла, что он имеет в виду. Она протянула к нему руку.

– Это вам решать, Ги. Но это всего лишь предметы, какими бы прекрасными и какими бы ценными они ни являлись. Существуют другие вещи, которые гораздо дороже.

Он взял ее руку.

– Да, они есть.

Других слов не понадобилось, она поняла, что он имеет в виду.

Она прошла через ад и теперь чудесным образом все становилось на свои места. Она все еще не верила в это, не могла в это поверить, но в душе знала, что дело обстоит именно так.

Мягкий лунный свет Карибского моря лился через решетчатые рамы, освещая пустую комнату и двух людей, которые видели только друг друга.

Именно это и есть рай в саду Эдема, ее райское наследие, подумала Лили.

Примечания

1

Род фейерверка. (Примеч. ред.)

(обратно)

Оглавление

ПРОЛОГ

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ . ИСТРЕБЛЕНИЕ

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

  10

  11

  12

  13

  14

  15

  16

  17

ЧАСТЬ ВТОРАЯ . ВОЗМЕЗДИЕ

  18

  19

  20

  21

  22

  23

  24

  25

  26

  27

  28 . .

Реклама на сайте