Светлана ПОЛЯКОВА ЛЕСТНИЦА НА НЕБЕСА
Что поделать — грустные дни наступают…
Так бывает, дружок, так бывает!
И — как быть нам, кто знает?
Зимний ветер деревья до зела смиряет…
Слишком гордо стояли они, облаченные в листья!
ПРОЛОГ
Осень 1998 года от Р. X.
«Старость подкралась незаметно, но ощутимо…»
Раньше Анна никогда так не уставала к концу дня. А теперь чувствовала себя так скверно, словно проработала целую неделю без отдыха. Да еще эта выматывающая головная боль — следствие непогоды и магнитных бурь…
Она едва дошла до дому и, закрыв дверь, без сил плюхнулась в кресло. Тишину вокруг нее время от времени нарушали голоса с улицы.
Там шла жизнь, и иногда Анне казалось, что ничего не меняется. Те же самые голоса, скрип качелей, тот же самый стук каблуков и даже невольно подслушанные разговоры те же… «Если сидеть так, не выходя, и не заметишь, что прожил столько лет, и черт знает что пережил…» Как у Блока. Ночь, улица и так далее… В общем, полный облом и скука смертная…
«И как они живут!» — подумала она. Если не наделить это жалкое течение дней смыслом, можно возненавидеть процесс…
Голова немного прошла, ровно настолько, чтобы Анна наконец смогла сварить себе кофе. Про ужин ей и думать не хотелось — от усталости она и есть-то ничего не могла. Может быть, попозже, решила она. Не сейчас…
Она включила музыку, просто нажала кнопку, даже не особенно заботясь, что будет слушать. Главное — не чувствовать собственное эго, подумала она. Иногда оно становится невыносимым. Иногда напоминает о том, что хочется забыть…
Пока варился кофе, голова прошла совсем, скорее всего от аромата. Анна приготовилась к блаженному вечеру — спокойному, отрешенному, как у схимника.
«Они же уходили от мира, — подумала Анна. — Почему мне нельзя? Вот пройдет еще немного времени — и я удалюсь в монастырь. Как сделала Кончита. А кому в принципе я нужна, кроме Бога? И мне, если подумать, нечего ждать от жизни. Как сказал Игнатий Брянчанинов, жить в миру — это стоять в огне и пытаться не сгореть… Не настолько я и сильна, чтобы это выдержать».
Анна усмехнулась невесело — а что она вообще могла бы выдержать? Свою жизнь? Окружающее ее безликое и потому ненаказуемое зло? Всеобщую шизофрению? Где можно спастись, если не рядом с Богом?
Кинг…
Она зря про это вспомнила, зря… Столько лет она пытается спрятаться. Столько лет говорит себе: «Он просто уехал… Он бросил меня, разлюбил и уехал…» Но те воспоминания иногда приходят сами, разрывая тяжелую цепь, могильную ограду, где она навеки погребла их. Чтобы выжить…
Она закрыла глаза, пытаясь остановить слезы. «Позвольте мне спросить: вы ангел Сан-Франциско?..» Да, она больше никогда не смогла выйти на сцену. Да, она ничего не хотела слышать. Кто мог тогда ее понять? Девочку с великим будущим, которая от этого самого будущего отказалась? Повернулась и ушла прочь — в темноту. Человек, который разрушил ее жизнь, жив. Она чувствует это, она и себе не может объяснить, почему она это знает, откуда…
«Мышка, взгляни сюда… Вот это и есть старик Джим. Умер, говорят, от сердечного приступа… А еще говорят, что он просто послал всех на фиг и ушел к своим любимым индейцам в резервацию. Теперь мчится по утрам на белом коне, и зовут его Джим Вольное Перо».
Кинг, а ты теперь как зовешься?
«Знаешь, как он говорил? „Жить надо быстро, умереть молодым…“ Что-то, мне кажется, он напутал. Жить надо долго… Потому как ничего сделать не успеешь толком, если будешь жить быстро».
Почему же ты не стал жить долго?
А теперь все кончилось. Да, поезд-то ушел, но и лестницу она больше не видит. А еще она не хочет видеть прежних друзей. Никого. Ни Бейза, ни Майка, ни Ирину… Потому что это все — воспоминания. Это — возобновление вечной боли.
— Да и никого я иной раз видеть не хочу, кроме Бога, — прошептала она. — Я так думаю, это потому, Кинг, что Он-то тебя теперь все время видит. Вот мне и кажется, что, говоря с Ним, я и с тобой могу… А если бы я поверила, что Его нет, жизнь моя стала бы похожей на свинью-копилку… Вроде кто-то туда складывает монетки, а я не понимаю зачем. И монетки мелкие… А так я знаю, что ты просто ждешь меня, сидишь там, на самом верху лестницы, болтаешь с Богом и ждешь, когда я приду. Старая, сморщенная, как огурец… Приду, ты взглянешь и скажешь: «Ну и ну… Зачем она мне, эта старая грымза?»
Анна и сама не знала, плачет ли сейчас или смеется… Но ей снова стало легче. Как будто кто-то нежно коснулся ее волос. Невидимый и потому с легкими прикосновениями… Коснулся и тихо прошептал: «Глупости ты говоришь, Мышка… Души возраста не имеют. Души — они или красивые, или уродливые… Примерно как тела, только красота их зависит от другого. Никаким макияжем не подправить…»
Все, Мышка, тут другое… И ты будешь такая, как есть на самом деле. Какой ты сама себя не знаешь.
Часть первая КИНГ
Глава 1 «И ЕСЛИ Я ТЕБЯ СМОГУ УВИДЕТЬ В ПОТОКЕ ЛИЦ…»-
Весна 1977 года от Р. X.
«Если растворяться в луче солнечного света, можно стать частью его».
— Краснова, повтори то, что я сейчас сказала…
Мышка медленно повернула голову. Ей казалось, что это слишком жестоко — так возвращать человека в реальность. Тем более что ее мысль осталась недодуманной, хотя лично ей, Мышке, мысль эта казалась гораздо важнее, чем какой-то там Левинсон… Она вообще не понимала этой литературы и даже позволяла себе иногда сомневаться, литература ли это.
— Ну, Анна, мы все ждем…
Как ей хотелось сказать — да ждите дальше, кто же вам мешает… И — перестать так сжиматься, чувствуя спиной насмешливые взгляды «сокамерников-одноклассников». Им-то было легче: в отличие от Мышки, они никогда не сомневались. Они просто принимали условия игры, предложенной им, даже если эта игра…
— Бездарна, — пробормотала Мышка и тут же ощутила, как тишина, повисшая в классе, становится невыносимо тяжелой.
— Как? — переспросила Зинаида Александровна, слегка поморщившись.
Ее небольшие глаза из-под очков теперь пытались сжечь Мышку — сжечь целиком, вместе с душой, или — можно просто сжечь одну душу…
Мышка прекрасно понимала, что умнее сейчас промолчать, но слова уже рвались с губ, и она ничего не могла с этим поделать.
— Почему я должна делать вид, что мне это нравится? — спросила она.
Теперь они смотрели глаза в глаза, и Мышке отчего-то вспомнился Пушкин, и словно бы это тоже была дуэль, причем Мышка ни минуты не сомневалась, что жертвой незапланированного боя падет именно она…
— Как это? — опешила (или сделала вид) Зинаида Александровна. — Тебе не нравится Фадеев?
Ну вот тебе и аутодафе, усмехнулась про себя Мышка. И кто, собственно, тянул ее за язык? Завтра состоится комсомольское собрание. «Почему Анна Краснова не любит советских писателей…»
— Нет, не нравится, — тихо сказала Мышка, не отводя глаз. — Каждому свое… Я же не говорю, что если он не нравится мне, то не имеет права на существование…
— Нет, вы ее послушайте! — радостно засмеялась Зинаида Александровна. — Признанный писатель, оказывается, не имел бы права на… существование, если бы госпожа Краснова этого пожелала бы…
— Я не говорила ничего подобного! — возразила Мышка. — Я просто не люблю такую прозу. Но я не говорила…
Она тут же прервала себя. Бессмысленно продолжать… Если тебя не хотят услышать, тщетно сотрясать воздух.
Теперь она молчала и слушала. Сначала она еще немного понимала, о чем ей говорят, но это было так скучно: «…если большинство считает этого писателя хорошим, то не тебе обсуждать его достоинства и тем более недостатки… как ты вообще можешь…» Она говорила еще долго, в том числе и что-то о чьей-то бесконечной мудрости… Сначала Мышка просто устала, потому что все фразы были такими знакомыми и такими пустыми, что она предпочла думать о своем. А потом…
Потом она услышала гудок поезда. И в этом не было ничего удивительного, потому что школа стояла недалеко от железной дороги, но отчего-то именно сейчас Мышкино сердце сжалось от страха и ожидания. Именно так. С одной стороны, было ожидание, а с другой — торчал уродливый, злой и неизбежный страх. Потом голос Зинаиды потонул в стуке колес — и это тоже было странно, потому что никогда колеса не стучали так громко, ни у одного поезда — только у этого…
Теперь Мышке казалось, что он несется прямо на нее, и сейчас ее не станет, и стук становился все громче и громче, проникая в самые потаенные уголки ее сознания, а сама Мышка растворялась в этом зловещем гудке — и надо было бежать, бежать, бежать отсюда…
Она попыталась зажмуриться, хотя в глазах и так потемнело, закрыть уши ладонями, как будто стук этот уже не жил внутри ее…
«Не-е-ет…»
Кто-то дотронулся до ее плеча.
Она очнулась. Зинаида стояла перед ней и смотрела с укором. Так Мышке показалось.
— Тебе плохо, Краснова?
Мышка кивнула. Ей сейчас и в самом деле было плохо. Пусть не физически, но ведь душа что-то все-таки значит?
«Почему это со мной случилось?» Глупо задавать себе вопрос, на который не знаешь ответа…
— Тогда ступай домой… Ты дойдешь? Или тебя проводить?..
— Не надо, я дойду… Спасибо…
Мышка прекрасно понимала, что Зинаида Александровна движима в данный момент совсем не чувством жалости, а страхом перед неприятностями, и, несмотря на это, была ей благодарна.
Мышка вышла из класса. Ненадолго остановилась, жадно вдохнув воздух освобождения.
Она не слышала, как облегченно вздохнула учительница, стоило только закрыться за Мышкой двери.
— Как хорошо без этой сумасшедшей… Не связывайтесь с ней…
— Кинг! Что такое «У зайн зум тоде»?
Он открыл глаза.
«Черт, — подумал он, — и почему они считают меня умным? Откуда я знаю, что это такое…»
— Не знаю, — пробормотал он. — В жизни не учил немецкий…
— Но Ницше ты читал?
— Он мне не понравился, — сообщил Кинг, просыпаясь уже окончательно. — А теперь должен вам сказать, любезнейшая моя, я его просто ненавижу. Я так чудесно плыл по реке, окруженный водяными лилиями…
— Офелия, — фыркнула девушка. — А вокруг еще скакали водяные пауки и один из них…
— Ирка!
— …прыгнул тебе прямо на фейс, — продолжала она. — «Фу, — закричал новоиспеченный Офелий, — гадость-то какая!»
Кинг швырнул в нее подушкой. Она увернулась и показала ему язык.
— Ты обещал сходить за сахаром…
— Схожу, — смиренно согласился он. — И за портвейном схожу… И за колбасой даже. И за пером сокола-миротворца…
Он продолжал лежать.
— Все ради тебя, дорогая, — сообщил он спустя минуту, по-прежнему не делая никаких движений. — Я могу принести тебе даже горстку зеленых кофейных зерен… И букет той травы, которую в просторечии называют «петрушкой», а я предпочитаю называть ее «травой-упавшей-с-небес»… И, я так думаю, это будет мой самый ценный дар тебе.
— Мне достаточно сахара, — сказала Ирина, вставая рядом с ним на колени и убирая с лица прядь рыжеватых светлых волос.
Теперь ее губы были так близко, что он почувствовал себя монахом, терпящим стихийное бедствие.
— Я же должен идти…
— Потом, — сказала она. — Магазин не собирается исчезать. По крайней мере, в ближайшие полчаса…
— А ты?
— А я уже исчезаю…
Он вдруг услышал, как где-то загудел поезд, и ему отчего-то показалось, что его зовут… Он мягко отодвинул Ирину, встал, на одну минуту остановился у окна, вглядываясь туда, далеко, точно пытаясь понять, кто только что позвал его.
Ирина оказалась за его спиной, обняла за плечи.
— Ты меня иногда пугаешь…
— Я сам себя пугаю… Ты слышала этот гудок?
— Тут рядом железная дорога, — пожала она плечами. — Странно, что ты только сейчас услышал поезд…
— Действительно странно, — рассмеялся он. — Ладно, я пошел за сахаром и кофейными зернами… Может, по дороге пойму смысл существования рядом с железной дорогой…
Кинг натянул джинсы, майку, надел куртку. Потом обернулся и ласково коснулся губами ее щеки.
— Если меня долго не будет, — сказал он шепотом, — значит, я наткнулся на охотников за тунеядцами… Тогда собирай армию, и спешите мне на выручку…
* * *
Мышка на минутку остановилась в школьном дворе. Ветер ласково коснулся ее щеки, и она прикрыла глаза, улыбаясь началу весны. Домой ей не хотелось. Она всегда успеет домой, как ей казалось.
Она шла неторопливо, пытаясь забыть про неказистое форменное платье, в котором самой себе казалась исхудавшей цаплей, и это клетчатое пальто, которое мама с трудом купила и так этим гордилась, а потом вдруг выяснилось, что почти всем девочкам в городе мамы купили эти светло-коричневые румынские пальто, и Мышке иногда казалось, что ее размножили… Сейчас она шла, стараясь вообразить себя одетой в легкие, невесомые шелка, и стрижки этой короткой не было, и глаза были фиалкового цвета… В общем, не Мышка шла по улице, а Фрези Грант легко перепрыгивала с одной волны на другую…
Наверное, она долго брела бы так, в полусне, но внезапное видение заставило ее остановиться. То есть сначала этот человек показался ей продолжением сна. Он шел ей навстречу — именно так! Ей показалось, что именно к ней он направляется, посланный самим Богом. Он улыбался — именно ей, и на одну секунду Мышке даже стало немного страшно, настолько это все походило на чудо, которого она так долго и упорно ждала. Но теперь это чудо было наяву, и Мышке захотелось убежать прочь, спрятаться подальше — а вдруг она его, этого чуда, недостойна?
Он приближался к ней, и Мышка сама не знала, почему не делает ни шага ему навстречу, а стоит и смотрит, на время превратившись в соляной столб, подобно жене Лота, и слово «жена» кольнуло в сердце, почти заставив поверить, что этот человек и есть ее муж, суженый…
Он подошел к ней совсем близко и неожиданно улыбнулся.
— Как дела, принцесса? — бросил он.
Увы, это было все, что он сказал. Дальше он… О, Мышке куда больше хотелось бы, чтобы он просто растаял в воздухе, оставив после себя только слабый след непонятной тайны, немного горький и сладкий одновременно вкус на губах, но ничего этого не произошло.
Он просто зашел в магазин, и на секунду Мышке даже стало обидно, но потом она подумала: а если это совсем не магазин типа «сельпо», с плохо окрашенной радостной голубой дверью, на которой размашистым почерком написаны непечатные слова, а какая-то законспирированная штаб-квартира ангелов, напившихся и упавших с Небес?
Она подумала и, набравшись храбрости, толкнула дверь.
* * *
На минуту ему показалось, что у него остановилось сердце.
Девчонка, идущая ему навстречу, в этом дурацком пальто, которое делало ее несчастной, потому что как будто насильно притягивало к земле, заставляло выполнять функцию «одной из многих», и он откуда-то знал, что ей это совсем не нравится… Сначала она действительно показалась ему обычной девчонкой. Но вот она остановилась внезапно, и он был вынужден присмотреться к ней внимательно, потому что она-то стояла, как будто ожидая, что он к ней подойдет, и он в самом деле чуть не подошел… Потому что ее глаза были «остановкой в пути». Он еще подумал, что, когда она вырастет, эти глаза станут погибелью для многих — и юношей безусых, и мужей, убеленных сединами, и отчего-то сердце кольнуло, как будто он этого не хотел, и заранее ревновал, как будто… эти глаза должны были смотреть только в его глаза. Именно так. Глупо-то до чего, невольно поморщился он. Это просто маленькая девочка… Просто маленькая…
Он судорожно вздохнул, пытаясь справиться с почти невыносимым желанием подойти к ней поближе и посмотреть в ее глаза, чтобы утонуть в них, растаять да там и остаться…
Он сдержался.
— Как дела, принцесса? — спросил он, выдавив улыбку, чтобы от ее глаз скрылась его серьезность и его желание остаться рядом с ней хоть ненадолго — скажем, на одну человеческую жизнь, если, конечно, не получится с вечностью.
Она отпрянула — ему даже показалось, что она испугалась. Он усмехнулся про себя: «Я пугаю маленьких девочек…»
Быстро, стараясь не подчиняться сильному желанию оглянуться, — хотя бы для того, чтобы попрощаться с ее глазами, — он вошел в магазин, где убогая реальность сразу вернула его к себе, и теперь девочка эта казалась ему просто внезапным, стихийным видением, призраком, тенью..;
«Но, Бог ты мой, — подумал он, — до чего же мой поступок напоминает бегство!»
* * *
Мышка снова остановилась. «Как же я глупо себя веду», — подумала она.
Он покупал сахар. Толстая продавщица смотрела на него с плохо скрытым недовольством. Он же словно не замечал этой застывшей презрительной гримасы. Безмятежно улыбаясь, он забрал пакет и сказал:
— Вы сегодня великолепно выглядите, дорогая леди… Особенно вам идет сочетание голубого с зеленым…
Продавщица нахмурила брови и уже собралась ответить, но передумала. Ее взгляд обратился на Мышку, и она сурово спросила:
— Тебе чего?
Теперь обернулся и он, глядя на нее удивленно и, как ей показалось, немного насмешливо.
«Глупо-то все как, — еще раз подумала она. — Убого все…» От обиды на саму себя, совершающую такие смешные и нелепые поступки, ей хотелось исчезнуть с лица земли как можно скорее, чтобы никто не заметил, как она краснеет.
— Спички, — буркнула она. Денег-то у нее не было… Только эта случайно завалявшаяся на донышке кармана копейка…
Забрав спички, она выбежала прочь, стараясь не оборачиваться. Она не знала, почему ей хочется плакать. Где-то вдали грохотали колеса поезда, только теперь ей было не страшно, наоборот — она вдруг испытала невероятное облегчение, как будто неминуемое уже свершилось, и ничего исправить нельзя, невозможно… Но слезы все равно жгли ее изнутри, и она очень быстро пошла к скверу — удаленному от любопытных глаз, потому что ей сейчас было необходимо спрятаться.
Мышка села на спинку скамьи, поскольку иначе было невозможно: сиденье грязное, размытые следы чьих-то ног плотно впечатались в светло-желтые доски. Она порылась в портфеле. На самом дне лежала распечатанная пачка кубинских сигарет. Кислые на вкус, они тем не менее ей нравились — из-за яркой, красивой пачки.
Мышка огляделась — поблизости никого, — достала сигарету, зажгла спичку и прикурила. Стало немного легче — и спокойнее… В конце-то концов, философски подумала она, ничего не случилось. Ничего, что заслуживало бы траурного внимания…
— Мне кажется, что тебе рано курить, — услышала она за спиной. Невольно вздрогнув, обернулась.
Насмешливые зеленые глаза смотрели на нее. И длинные светлые волосы с рыжеватым оттенком, и этот голос, и… поезд, грохочущий где-то. И хотя ты прекрасно знаешь, что поезд далеко, что-то внутри тебя подсказывает — это пока… Он уже очень близко. Гораздо ближе, чем тебе хотелось бы…
— А мне не кажется, — сказала Мышка.
Она старалась сохранить на лице невозмутимое выражение, хотя давалось это нелегко — на самом-то деле внутри у нее все дрожало, и плакало, и смеялось, и вообще ее душа жила собственной жизнью и рвалась наружу, как будто хотела покинуть хозяйку и остаться с этим человеком, встретившимся случайно, или — не случайно?
— Нахальные теперь пошли ребятишки, — посетовал он. — Подойдешь к ним предупредить о пагубных последствиях дурных привычек — так тебе еще и нахамят…
— А нечего подходить, — произнесла она тихо.
Он что-то еще хотел сказать, но удержался. Взял у нее из рук пачку, едва заметно поморщился и положил на место. Потом достал из кармана свои сигареты и протянул ей:
— Если уж к тебе пристала эта зараза, кури хорошие.
Потом повернулся и пошел прочь.
Мышка застыла, сама не зная, что с ней происходит. Смотри же, сказала она себе, он уходит… Он же сейчас уйдет, и ты никогда больше его не увидишь. От него у тебя останется только початая пачка «Винстона»…
Потом что-то с ней произошло — оцепенение исчезло, и она побежала за ним вслед. Ей самой казалось, что она выглядит смешно, нелепо и наверняка неприлично — ну и пусть, сердито отмахнулась она. Это все не важно…
Догнав его, она снова испытала невольный страх перед «последствиями».
— Подождите, — попросила она. — Пожалуйста, подождите…
* * *
«Какой бред, — думал он. — Зачем я за ней пошел? Сие необъяснимо, впрочем, как необъяснимо мое упорное нежелание перестать видеть ее глаза… Черт, а что в ее глазах?»
Он на секунду замедлил шаг и снова увидел ее — в рассеянной дымке внутренних ощущений, и она отчего-то была в белой одежде, с небольшими прозрачными крыльями за спиной… Ее глаза и в самом деле сверкали, как адаманты, — он невольно поморщился этому банальному сравнению, но тут же признался, что другого слова не подберешь… Можно было сравнить со звездами — но, во-первых, это сравнение тоже попахивало банальностью, а во-вторых, звезды были далеко, звезды казались холодными и равнодушными, а ее глазищи были близко, и одиночество в них сочеталось с нежным вопросом: не могли бы вы понять меня? Или хотя бы попытаться меня понять?
Мог бы, наверное, ответил он, и тут же одернул себя, прогоняя видение, — нет, не хочу… Вон есть огромный плакат, зовущий нас стройными рядами в светлое будущее… Есть этот нищий магазин. Есть троллейбус, уныло плывущий мимо меня… А этих глаз нет, слишком уж ярки они для этого мира…
Он снова ускорил шаг, напоминая себе беглеца, вот только его не покидало ощущение, что сбежать-то все равно не удастся… Эта девочка будет преследовать его ночами. Днями.
«Я вообще-то до сегодняшнего дня был нормальным мужиком», — усмехнулся он. Старость подкралась незаметно, и ты, Кинг, стал с интересом смотреть на подростков… Он невольно рассмеялся — женщина, шедшая мимо, посмотрела на него и отшатнулась, бормоча себе под нос что-то о его волосах…
Ее ворчание неожиданно помогло Кингу вернуться на землю, и он немного успокоился. Стоя на перекрестке, он подумал: «Я же ушел… И я никогда ее не увижу…»
От этой мысли стало немного грустно. Он шагнул уже на белую полоску перехода, но тут снова зажегся красный свет, а за спиной он услышал ее голос:
— Подождите! Пожалуйста, подождите!
Он остановился.
«Что я делаю?» — подумал он. И тут же обернулся, потому что ему надоело думать о последствиях.
Она смотрела на него с таким страхом и надеждой, что он невольно улыбнулся. Рука сама потянулась к ее коротко остриженной голове — она же просто замерзла, подумал он. Это ребенок. Замерзший ребенок…
Может быть, он не имеет права сейчас уходить. Подняв голову к небу, он привычно поискал там свою лестницу — на одну секунду ему показалось, что она и в самом деле появилась, так высоко, почти незаметная — только блеснули в солнечном свете тонкие перекладинки-ступеньки, ведущие к Богу.
«Однако иногда было бы неплохо узнать Твое мнение, Господи, — обратился он мысленно к Тому, Кто прятался за облаками. — Или это — Твой очередной замысел?»
* * *
«Что я делаю, — ужаснулась Мышка, когда его рука коснулась ее волос. — Зачем я его остановила?»
— Я…
Слова слетели с ее губ раньше, чем она успела их остановить.
— Не уходите, — попросила она. — Вы сейчас уйдете, и я никогда вас больше не увижу… Или, увидев, побоюсь к вам подойти…
Она сама испугалась своей искренности и отчаянно покраснела, украдкой, впрочем, продолжая смотреть в его глаза. Казалось, он был потрясен ее смелостью и какое-то время разглядывал ее серьезно, молча, пытаясь понять смысл только что произнесенной фразы.
— Хорошо, — сказал он наконец. — Я не уйду… Я вообще не ухожу, если меня об этом просят… Только надень шапку, замерзнешь…
— Но вы-то без шапки!
— Согласись, у меня куда больше волос, — серьезно сказал он. — А ты зачем-то постриглась…
— Потому что они ходят с косами, — насупилась Мышка. — Или с завитыми волосами… Я хотела вообще побриться, но мне стало жалко родителей… Им и так несладко со мной.
Если вдуматься, я поступаю, как ты. Только у мальчиков все наоборот. В основном распространена лысая прическа. Или коротко стриженная… Получается, мы с тобой оба нонконформисты…
Мышка не знала, что означает это длинное слово, но кивнула — просто потому, что ей хотелось оказаться с ним в одной компании.
Он снова попросил ее надеть шапку — и Мышка послушалась.
— Теперь я, наверное, совсем ужасно выгляжу, — сказала она.
— Нет, — заверил он ее. — Может быть, ты выглядишь забавно, но уж никак не ужасно…
Она скептически усмехнулась, оставив себе право думать так, как думала и раньше.
Теперь они шли вдоль улицы вдвоем, и Мышка охотно согласилась бы брести целую вечность по этой улице, но возле одного из домов он остановился.
— Все бы хорошо, — сказал он, — да только вот в этом доме одна девушка ожидает сахара, потому что хочет кофе, а без сахара ей почему-то пить кофе не нравится…
Она испугалась, что все сейчас закончится — из-за неведомой девушки и вообще из-за какого-то дурацкого сахара.
— Я тоже хочу кофе, — заявила она и тут же испугалась своей наглости.
Он рассмеялся:
— А разве можно идти в незнакомую квартиру, к неизвестному взрослому дяденьке?
— Вообще-то нельзя, — немного подумав, сказала Мышка. — Ладно, отнесите свой сахар… Вы же можете вернуться. Я просто подожду вас здесь…
Кинг представил, как она сидит на скамейке, отчаянно замерзая… И еще он представил, как в его отсутствие появляется какой-нибудь страшный, неполноценный урод, и эта доверчивая девочка идет с этим уродом, точно так же, как сейчас она хочет пойти с ним, и его сердце сжала ледяная рука ужаса.
— Нет уж, — решительно сказал он. — За себя я все-таки могу поручиться, а за тебя — нет… Мало ли что придет тебе в голову?
Он распахнул обшарпанную дверь подъезда и слегка наклонил голову, пропуская ее вперед:
— Прошу вас, принцесса!
Дверь была открыта.
* * *
— Только не пугайся, — предупредил Кинг, толкая ее и пропуская Мышку вперед себя.
Она замерла на пороге, оглядываясь.
Обычная квартира, с длинным узким коридором, но на стенах было что-то написано — Мышка успела прочесть один настенный автограф: «Хай, Бродяги Дхармы! В этом мире есть мы, и поэтому он еще не потонул в собственном занудстве! Помните об этом! Майкл».
— Кинг, тебя только за повестками в военкомат посылать, — услышала Мышка женский голос и обернулась.
Девушка стояла в дверном проеме и разгневанно смотрела на ее спутника.
— Ты ездил на Кубу, смотреть, как рубят сахарный тростник? — поинтересовалась она холодно. — А потом, конечно, тебе пришлось ждать, когда они сделают из него сладкий белый порошок…
Кинг пожал плечами.
— Смотри, — сказал он. — Я привел ангела… Познакомьтесь. Это Ирина. А это…
Он обернулся, только сейчас сообразив, что даже не знает, как ее зовут. Просто ангел…
— Мышка, — сказала девочка.
— Очень приятно, — кивнула девушка. — Хотя на месте ангелов я бы поостереглась разговаривать с такими типами…
Она взглянула в сторону «типа», точно молнией полыхнула, и исчезла с долгожданным пакетом.
— Проходи же, — сказал Кинг. — По-моему, ты уже поняла, что тут некого бояться, кроме меня. А я сегодня настроен миролюбиво…
Мышка прошла в большую светлую комнату — и остановилась.
Из огромного катушечного магнитофона лилась такая красивая музыка, что она невольно задохнулась, потрясенная тем, как мог кто-то, совершенно незнакомый ей, так точно выразить ее, Мышкину, боль, ее надежду, ее душу…
— Что это?
— «Лестница на небеса», — объяснил Кинг. — Нравится? Она даже не знала, как это сказать. Слово «нравится» тут было бы слишком маленьким. Она просто опустилась на пол напротив магнитофона и смотрела на него, точно пыталась увидеть эти звуки наяву, впустить в себя и оставить там навечно.
Наверное, это все-таки невежливо, подумала она, не отвечать на вопрос… И обернулась, все еще пытаясь найти слово, более подходящее тому, что творилось сейчас у нее в душе.
Никаких слов и не надо, мгновенно сообразила она. Он и так все понял… Она слегка улыбнулась, он же остался серьезным и смотрел на нее внимательно, немного удивленно и нежно…
Впрочем, она догадалась, что ему хватило и этой слабенькой улыбки.
* * *
Она не сразу поняла, что в комнате они не одни. И невольно вздрогнула, услышав за спиной голос:
— Это «Цеппелины»…
Обернувшись, она увидела, что в углу сидит парень с такими же длинными волосами, только на носу у него торчали круглые очки. Такие же носила Мышкина бабушка.
— Вам же этот тип не удосужился объяснить, кто поет, — объяснил этот парень и добавил: — Он считает, что люди должны до всего доходить сами. Например, даже нас не познакомил. Меня зовут Майк.
— А я Мышка, — сказала она. — Вы тоже здесь живете?
— Изредка. На самом деле я живу со своими предками… Но когда мне становится невыносимо тяжко объяснять им сложные побудительные мотивы моих поступков, я предпочитаю прятаться здесь… Добро пожаловать на нашу «площадь Дам», Мышка.
Сказав это, он снова уткнулся в книгу.
Мышке стало неудобно сидеть на полу, и мелодия сменилась другой. Она поднялась и сделала это вовремя.
— Кофе наконец-то готов, — сообщила Ирина. — Конечно, я могла бы варить его часа три-четыре, в отместку, но так уж и быть…
Мышке казалось, что она попала в другое измерение или вообще спит, — ей даже захотелось ущипнуть себя, но она так боялась проснуться, что не стала этого делать. Если в твоем сне так тепло, уютно и хорошо, зачем просыпаться раньше времени?
Все равно никуда не деться от завтрашнего дня, никуда не спрятаться от неизбежного…
Она чувствовала себя тут хорошо. То, о чем они разговаривали, было ей не совсем понятно — то и дело вспыхивали в их разговоре незнакомые ей слова, она жадно впитывала их, стараясь запомнить, чтобы потом узнать, что они значат. Ей нравилась Ирина. Она подумала, что Ирина эта безумно красива и совсем не похожа на «школьных красавиц», потому что ее красота такая нежная и естественная, и какая жалость, что Мышке не дана такая же красота… Ей нравился немногословный, насмешливый Майк. Но больше всех все-таки нравился… Впрочем, это слово не подходило ему так же, как «Лестнице на небеса».
Оно невольно умаляло его, ставило в один ряд с этими, пусть милыми и симпатичными, людьми. А он был больше. Он просто не помещался в это слово, и надо было подобрать другое, а пока Мышка просто смотрела на него, пытаясь определить, какого цвета его глаза. Серые? Зеленые? Или — серо-зеленые? И что такое странное живет в этих глазах, без чего Мышке теперь будет трудно обойтись?
Он тоже смотрел на нее, и хотя участвовал в разговоре, Мышке казалось, что на самом деле он молчит — вместе с ней, или просто они так разговаривают, пока еще не научившись понимать друг друга без слов, но уже делая первые попытки.
За окном начинало темнеть. Сон кончался. «Если я задержусь, — подумала Мышка, — родители начнут сходить с ума…»
Она нехотя поднялась.
— Мне пора…
Мышка не надеялась, что это когда-нибудь повторится. Кинг тоже поднялся.
— Я тебя провожу…
— Не надо.
Он не слушал ее.
Она снова надела ненавистное пальто — и ее крылья сложились тоскливо, становясь грузом почти непосильным. Какое-то время они шли по улице молча.
— Если тебе будет плохо, ты знаешь теперь, куда можно прийти, — сказал он, дотрагиваясь до ее руки.
Они уже стояли возле ее дома.
— Спасибо, — сказала Мышка и вдруг, сама удивившись собственной дерзости, поднялась на цыпочки и легко поцеловала его в краешек губ.
Потом быстро повернулась и вбежала в подъезд. Ее щеки отчаянно горели, и сердце стучало так, что, казалось, этот оглушительный стук слышат сейчас все соседи — и он тоже слышит, там, внизу…
«Боже, что я наделала? — подумала она, открывая дверь в свою квартиру. — Теперь я не смогу прийти на „площадь Дам“… Я никогда теперь больше его не увижу!»
И где-то, очень далеко, встревоженно гудел поезд, как будто предупреждая ее о чем-то, от чего Мышке уже было не спастись!
* * *
Открыв дверь, Мышка на минуту замерла, закрыв глаза и затаив дыхание. Ей казалось, что сейчас она стоит на границе Двух миров, и нельзя нарушать волшебство неловким движением… Пока она сдерживает свое дыхание — она может еще расслышать его…
И почему-то ей это было очень важно. Она и сама не могла Дать ответа, зачем, зачем — чужой вздох где-то там, далеко, но… надо было закрыть дверь, вернувшись в реальность… Все слова и доводы тем не менее действовали слабо — разум оказывался слабее чувств. Ей просто хотелось еще немного, совсем чуть-чуть, побыть рядом… «Я же не приду туда снова, — убеждала она саму себя. — И никогда его больше не увижу. Ни-ког-да…»
Стало так больно и обидно, что даже дышать не хотелось. Лучше исчезнуть, раствориться немедленно и исчезнуть.
Она оглянулась в проем двери, в пустоту подъезда — и закрыла дверь.
Теперь ее окружала привычная атмосфера — мамин голос, где-то еще далеко, и все же… «Да что ты, неужели?» — говорила она по телефону с наигранным удивлением, и Мышка подумала: ей же совсем не интересно, зачем же тогда?..
Потом она снова подумала о нем, и ей показалось, что все это похоже на ее очередную фантазию, — может быть, она все это просто придумала, как когда-то в далеком детстве придумывала самой себе подруг и друзей, окружая себя фантомами? Может быть, это просто сон?
— Впрочем, это не важно, — пробормотала она тихо. — Не важно…
Она убрала со лба непослушную челку, спадающую на глаза, как у Дженнис Джоплин, и снова замерла, невольно поймав себя на том, что каждое ее движение нарушает теперешнее состояние — полета ли, парения где-то очень высоко и далеко от земли… Как будто она не просто челку убирает со лба — а мысли о нем.
— О нем… — прошептала Мышка. — Его… Он… Ему… Да кому?!
Почему она вдруг вот так, без оглядки, всей душой рванулась к этому человеку? В чем причина?
И пусть ей совсем не хотелось ее искать, эту самую причину, она все же сделала попытку… Для того хотя бы, чтобы найти словесное определение тому странному чувству, что рождалось в душе помимо ее воли… Или она все-таки ждала этого и желала втайне от всех, и прежде всего — от самой себя?
Ответ прятался в отдаленных закоулках сознания, играл с ней в прятки, будто живой и непослушный ребенок, и Мышка никак не могла поймать его. Так и стояла, зажмурившись, потому что так было удобнее искать собственные мысли…
— Ты что?
Испуганный голос сестры вывел ее из оцепенения как раз в тот момент, когда появились первые, еще смутные ассоциации, — и ее сестра тоже была, как это ни странно, связана с ответом.
Свечи… Горящие в полумраке крошечные огоньки… Запах — странный, манящий и непривычный…
— Ты что, Анька? Что с тобой?
Мышка вздрогнула. Она с грустью обнаружила, что теперь вернулась окончательно, перешла границу — и не слышит больше за своей спиной его дыхания. Она вздохнула — какая жалость, право… Почему-то ей было хорошо. Именно хорошо, пока она слышала его. Ощущала его присутствие… И снова удивилась — почему?
Ася смотрела на нее с тревогой и легким раздражением. «Снова она чудит», — прочла Мышка в ее взгляде. И невольно усмехнулась.
— Что с тобой? — повторила Ася.
— Ничего. — Мышка передернула плечами. — Все в порядке…
— Мне показалось, что тебе плохо… Ты стояла, как истукан, и была такая бледная!
«Мне и в самом деле теперь плохо», — подумала Мышка, но повторила:
— Да нет, все в порядке…
И наконец стащив с себя ботинки, быстро прошла в комнату, чтобы постараться еще ненадолго, хотя бы на секунду, вызвать в памяти его голос.
«Если тебе будет плохо, ты знаешь, куда можно прийти…» Она слегка улыбнулась и прошептала едва слышно:
— Спасибо… Может быть. Когда-нибудь. Если я осмелюсь туда прийти снова…
* * *
Уже стемнело, и улицы были малолюдны. Он шел теперь медленнее, наслаждаясь весенним воздухом и той игрой, которую сам придумал. «Представьте себе, сэр, что Мышка взрослая…»
Сначала ему это нравилось, но внезапно он понял, что Мышка все равно остается подростком с угрюмыми глазами, настороженно глядящими на мир, — «в мир», поправил он сам себя, ибо наедине с собой можно и неправильными фразами думать, вполне справедливо ожидая от этого самого мира подвоха… Он пытался сделать ее взрослой, но тут же Мышка начинала бунтовать, рассыпаться. Она просто не хочет стать взрослой, догадался он. Даже в моих мыслях. Питер Пэн… Вечно остаться ребенком. Почему-то именно в тот момент, когда он это понял, душа наполнилась нежностью. Нежности было так много — слишком много для него одного! Он давал себе возможность раствориться в ней, не сопротивляясь…
Это все равно не будет иметь продолжения… А значит, можно немного помечтать, ибо мечты тем и хороши, что границы им не установлены никем…
Чтобы немного сократить путь, он свернул и пошел мимо гаражей. Теперь он мысленно разговаривал с Мышкой, и ему даже казалось, что она сейчас слышит его мысли. «Представь себе, я иду в гордом одиночестве, храбро ступая по убогости… Кстати, не странно ли, что я нашел тебя в этом мире, похожем на огромную мусорную свалку».
На секунду он вернулся из заоблачных высей на грешную землю и невольно рассмеялся. Прямо перед ним высилась огромная мусорная куча. «Какая великолепная иллюстрация, — подумал он. — Словно я путешествую по миру собственных образов…»
Недалеко от свалки стояли несколько парней, и, подойдя поближе, он понял, что это подростки, немногим старше Мышки. Они неодобрительно посмотрели на него, один фыркнул и довольно громко сказал второму:
— Костик, ты глянь только! Во обезьяна!
Третьей в компании была девица — сначала он принял ее за мальчишку, потому что у девицы была коренастая, мужская фигура и короткая стрижка.
Она посмотрела на Кинга, потом громко рассмеялась и проговорила:
— Хиппи иридурочный…
Тот, кого называли Костик, явно верховодил в этой компании. Лицо у него было любопытное. Словно сморщенное изнутри. Лицо старика… Он глядел серьезно и явно отдавал себе отчет, что его ожидает, если он вздумает сейчас поучить этого типа, как надо выглядеть. Видимо, несмотря на пары «Шафрана», будоражившего его голову, он в конце концов оценил, что Кинг на пару голов выше, старше и связываться с ним — глупо. Он ничего не добавил к общему резюме и только хмуро и зло плеснул в стакан с отбитым краем новую порцию «Шафрана».
Как жаль, что эта неприятная компания нарушила ход его мыслей о Мышке, невольно подумал Кинг, и еще — что их ему тоже жаль…
«Ведь это так убого, — подумал он. — Сейчас они напьются, потом включат какую-нибудь Пугачеву и запрутся в папашином гараже, чтобы утолить желания плоти… И вся их жизнь — лишь утоление плоти… Как это грустно!»
Так Кинг и думал все время, пока не открыл дверь «площади Дам». И когда он переступил порог, ему в голову пришла мысль совсем уж невеселая — что их жизнь тоже большей частью направлена на утоление плотских желаний, и только тем отличается от жизни тех подростков, что изредка разбавляется утолением духовной жажды…
И только Мышка может сделать его жизнь осмысленной, но…
— Это невозможно, — прошептал он. — Это совершенно невозможно!
И, словно отвечая ему, где-то очень далеко загудел поезд…
Глава 2 «ХЭЙ Ю»
— Это невозможно, — простонала Мышка, открывая глаза.
Будильник надрывался, как ошпаренный поросенок. Утро разрушило ее сон, силой вернуло в реальность. Она встала, как приговоренный к смерти, — сегодня вам пора, милейшая, электрический стул ждет вас…
Или пыточная.
Да все, знаете ли, приятно, мрачно усмехнулась она. И ведь что обидно — еще как минимум год надо торчать в этом совсем не богоугодном заведении…
Она оделась, немного постояла перед зеркалом, оценивая себя в этом ужасном пальто, и презрительно фыркнула. Тонкая шейка, короткая стрижка с длинной челкой и хмурые глаза…
— Ты просто красавица, — сообщила она своему отражению. — Стоит только присмотреться повнимательнее — и человек точно ослепнет… Такая красотища дается не каждому…
Она скорчила самой себе рожу и показала язык.
После чего вышла из дому и направилась к школе, искренне печалясь, что она располагается слишком близко… Даже толком не надышишься весной перед неминуемой смертью!
Ветерок играл ее волосами, пытаясь развеселить хоть немного, и чем ближе она подходила к мрачному зданию из серого кирпича, тем больше ей хотелось развернуться и пойти совсем в другую сторону.
Она на секунду остановилась, представив себе, что сейчас снова увидит сухую фигуру Зинаиды, ее перхотные жиденькие волосы, собранные в пучок, и услышит скрипучий голос… «Ты жестока», — подумала она, мгновенно устыдившись того, что слова, подобранные к словесному портрету классной дамы, так безжалостны. Она просто старая женщина. «А она, — тут же возмутился ее внутренний голос, — она-то куда злее меня…»
Поразмыслив еще несколько мгновений, Мышка пришла к окончательному решению, что день слишком ласковый и приветливый, чтобы омрачать его всякими компрачикосами, и, развернувшись, пошла совершенно в другую сторону — прямо противоположную той, где располагалось то серое здание, которое кто-то по явному недомыслию назвал средней школой.
Нетрудно догадаться, куда она направилась, но возле самого дома остановилась. Решительность сразу покинула ее. Она стояла перед подъездом довольно долго и все-таки не решилась войти внутрь — быстро пошла прочь, на троллейбусную остановку.
«Я сначала погуляю, — решила она. — В конце концов, зайду на „площадь Дам“ на обратном пути…»
Она не знала, куда едет. Ей было все равно…
«Я просто доеду с этим троллейбусом до конца, — решила она. — В конце концов, всегда есть место, куда стоит прийти…»
* * *
«Есть место, куда стоит прийти», — подумал Кинг. Собственно, мысль эта была странной — он ведь никуда не шел и даже не собирался… Он сидел на полу с чашкой кофе и смотрел телевизор. Телевизор, впрочем, он смотрел невнимательно — настолько, что даже не понял, куда подевались оптимистично настроенные дамы, целью жизни которых было построение колхоза и замужество, и теперь на экране несколько человек задушевно выводили «На тебе сошелся клином…».
Кроме него, в доме никого не было. Вздохнув, он выключил телевизор и подумал, что иногда одиночество довольно тягостная и неприятная штука. Включил магнитофон и вернулся к недопитой чашке кофе и к своим мыслям. Теперь комната была заполнена музыкой, а голова его — Мышкой, и он подумал еще — а ведь Мышке больше все-таки подходит «Пинк Флойд», и даже рассмеялся над этой глупой мыслью.
Теперь ему вовсе не казалось, что быть в одиночестве неприятно. Наоборот…
Да и какое же это одиночество, если ты думаешь о ней?
И почему-то он вспомнил стихотворение: «Среди миров, мерцающих светил, одной звезды я повторяю имя, не потому, чтоб я ее любил, а потому, что мне темно с другими…»
«Мне ведь и в самом деле с другими становится темно, Мышка, — пробормотал он. — И как же мне теперь выбраться-то?»
* * *
Она вышла из троллейбуса и остановилась, оглядываясь кругом. Прямо напротив нее стояла церковь, похожая на корабль, и, пожалуй, это было единственное место, где Мышка еще ни разу не была.
Она вошла, толкнув тяжелую дверь, и тут же оказалась в полумраке, только огненные точки свечей освещали пространство… Опасливо оглядываясь, Мышка прошла мимо старой нищенки, пробормотав:
— У меня совсем нет денег… простите…
Ей и в самом деле было неудобно, что денег нет. Только четыре копейки на обратный проезд.
Подумав немного, она решила, что можно дойти пешком, погода ведь такая хорошая, и решительно протянула старушке четыре копейки.
— Вот, — сказала она. — Это…
Старуха покачала головой.
— Не надо, — сказала она. — Тебе домой еще надо доехать… Иди. Тебя заждались…
Она не поняла ее слов. Кто заждался? Но переспрашивать не стала — просто шагнула внутрь, удивившись тому, что ей самой этот шаг кажется чрезвычайно важным и — судьбоносным…
Сначала она просто озиралась с любопытством. Кто они — этот старик в черном одеянии, эта женщина, такая красивая и печальная? Мышка пыталась проникнуть в тайны их ликов — и останавливалась на половине пути, словно почувствовав, пока еще — рано…
Более того, иногда ей казалось, что все они смотрят на нее с недоверием — зачем ты здесь? Что ты ищешь? А если привело тебя сюда простое любопытство, то это неуместно…
Она уже собралась было выйти и вдруг почувствовала — на нее смотрят. Так пристально, точно зовут…
Обернувшись, Мышка невольно замерла, потрясенная до глубины души этим странным сходством. Длинные, светло-каштановые волосы… Огромные глаза, казалось вместившие в себя всю печаль на свете… И — всю красоту, всю доброту, всю любовь… Она шагнула туда и остановилась, не смея отвести взгляда. Теперь ей казалось, что их взгляды встретились, соприкоснулись — где-то очень высоко, так высоко, что Мышке было даже трудно представить, где именно.
Она не могла бы сказать, сколько времени так стоит, пытаясь понять, почему они так похожи, как вдруг где-то — или ей это пригрезилось… Потому что тут не было железной дороги, тогда откуда взяться поезду? Или это был все-таки гудок парохода? Но только этот гудок вырвал Мышку из зачарованного состояния и — рывком, грубо — поставил на землю…
И откуда-то из закоулков выплыло: как же нам отсюда выбраться? И еще вопрос, обращенный к глазам на иконе: кто ты?
И ответ, который прозвучал из тишины внезапно, как выстрел…
— А вы Господу свечку поставьте… Вон, видите, девочка стоит перед образом…
Она невольно вздрогнула и одними губами прошептала:
— Ты — Господь?
* * *
«Иногда так бывает, мой друг, так бывает…» Он вздохнул, вспомнив эти строки из песенки, потому что ему стало и в самом деле грустно, потому что все было не так, не там, и не надо бы вообще…
Он легко поднялся, встряхнул роскошной шевелюрой, пытаясь избавиться от ощущения тоски, и пробормотал:
— Да в принципе, кто сказал, что все это имеет продолжение?
Мысль сия не принесла ему облегчения. Стыдно признаться, но больше всего на свете ему хотелось снова увидеть эту девочку.
Он даже остановился, потрясенный и испуганный этим открытием.
Ему просто надо бы ее увидеть. Еще раз. Потому что… Потому что…
Да сколько он ни морщил лоб в поисках оправданий, так и не смог найти достойного. Просто немного крейзи, усмехнулся он. Случается.
Наконец одиночество, которое еще несколько минут назад так нравилось ему, начало тяготить. Хотя бы тем, что рождало необъяснимые, глупые мысли.
О девочке с огромными голубыми глазами. С длинной смешной челкой. С мрачновато-настороженным взглядом и дерзкой манерой говорить…
Он побродил по квартире, омерзительно пустой, наполненной только музыкой и звуком его шагов. Остановился на секунду перед дверью. «Да хоть бы кто-нибудь пришел, чтобы я мог забыть это все», — подумал он. Потом снова закружил по комнате, словно надеясь, что вместе с движениями, пусть хаотичными и необъяснимыми, исчезнут и мысли. И сама эта странная девочка исчезнет… Нельзя же, в самом деле, так нахально заползать в чужую голову! Какая невоспитанность…
Девочка превосходно себя чувствовала там, в его голове, черт побери, словно там ей было самое место. Движение ее губ, слегка раздвинутых в полуулыбке… Легкий взмах руки, так напоминающий движение крыла… Быстрый взгляд — смелый, слишком смелый! — прямо в его глаза.
— Ты не должна там находиться!
Она его не слушала. Или он сам не очень-то слушал себя? Ведь ему просто было хорошо оттого, что этот ребенок находится в его голове!
Кинг остановился перед зеркалом. Посмотрел на себя — и на секунду замер, потому что его зеленые глаза вдруг стали голубыми. Как будто это она посмотрела на него. Оттуда. Из головы… Из души?!
Он снова тряхнул головой и прошептал:
— Ну вот, брат, приплыли… Неужели тебе не чужды педофилические наклонности?
И, быстро развернувшись, бросился прочь из квартиры — куда угодно, только прочь, прочь от самого себя, от ее постоянного присутствия, от музыки, которую забыл выключить и вспомнил об этом уже тогда, когда оказался на проспекте, и был уже виден лишь краешек крыши…
На минуту он пришел в себя и даже хотел вернуться, чтобы выключить магнитофон. Он даже сделал несколько шагов назад, но остановился. Ничего не случится… Покрутится бобина — и все. Он же вернется скоро…
Отчего-то ему казалось, что она там, именно сейчас, и Бог знает, чем все это кончится, если он вернется?
Поэтому он зашагал дальше, все-таки думая о том факте, что еще никому и никогда, ни при каких обстоятельствах не удавалось убежать от…
Имени он не дал.
— От себя, — закончил он фразу вопреки острому желанию все-таки назвать это собственным именем. И повторил: — Но каждый только и делает, что пытается убежать! От себя…
* * *
Она не шла сама — ее ветер нес. Во всяком случае, Мышке так казалось. Все вышло как-то странно. Сначала-то она шла правильно. От троллейбусной остановки в гору. Она даже перешла улицу, но вдруг остановилась и оглянулась. Его дом. Вот так некоторое время она и стояла, озираясь. Благоразумно было бы пойти вверх, в гору — к ее дому. А она сделала все наоборот.
Снова перешла дорогу и двинулась прямо к «площади Дам». В конце концов, он сам сказал: «Если тебе будет плохо, ты всегда знаешь, куда прийти…»
Плохо ей не было. Но разве нельзя туда прийти, если тебе хорошо?
И с кем ей было сейчас поделиться этим своим открытием — что, оказывается, Бог прекрасен. А все, что про Него говорят в школе, — полная туфта!
И теперь она непременно спросит у учительницы: почему им больше нравится этот лысый тип с хитрым прищуром? И кто им сообщил, что Бога нет?
Конечно, после этого ей придется уйти из школы. Но до конца восьмого класса осталось так мало, и есть же еще места, где она сможет закончить образование!
Мышке даже стало легче, потому что она знала теперь — скоро ее мучения закончатся. Но сказать об этом она могла только одному человеку. Именно ему. Он поймет.
Она поднялась по ступенькам и замерла перед дверью — не испугалась, нет, просто ей захотелось продлить то чувство радостного ожидания, которое родилось в душе. Сейчас она его увидит…
Она слышала музыку там, за дверью, значит, в квартире кто-то был. Наконец она позвонила. Потом еще раз. Еще…
Никто не отзывался, хотя музыка продолжала звучать достаточно громко, — она даже расслышала слова. Hey you…
Она замерла. Откуда-то из закоулков сознания неизвестно почему родилась строчка: «Если можешь, почувствуй меня».
И она повторила одними губами, совсем тихо:
— Хэй ю… Если можешь, пожалуйста, почувствуй меня…
Она снова нажала на кнопку звонка. Ни-ко-го…
Ей стало грустно, так, точно она вдруг снова оказалась одна-одинешенька в целом мире. Возникло даже искушение сесть на ступеньку и заплакать, но она сдержалась.
«Я ведь взрослая», — напомнила Мышка себе. И нечего вести себя так, даже если заплакать хочется больше всего на свете…
* * *
«Если можешь, почувствуй меня!»
Он остановился. Этот крик ударил его изнутри, неизвестно как донесся оттуда, из его дома. «Бред, — подумал он, оглядываясь. — Слишком далеко, чтобы я мог услышать отсюда музыку…» И все-таки надо бы вернуться.
«В конце концов, если случится пожар, мне негде будет жить», — рассудил он. Но ведь дело-то было не в этом, а точно кто-то сейчас позвал его словами из песни. Хэй ю…
Он шел сначала быстро, потом еще быстрее и, наконец, не выдержал, побежал.
Сердце бешено стучало в груди, отдавалось в ушах, и лицо стало горячим — он летел через две ступеньки, точно боялся не успеть.
Она сидела у его двери. Прямо на полу. Больше всего его поразила безнадежность ее взгляда. Она так смотрела, точно была заполнена одиночеством. Его сердце сжалось, и он отругал себя самыми грязными словами — как же он так, как он мог думать о себе? Ей же плохо… Он сам сказал ей, чтобы она приходила, если будет плохо… Он обещал помогать ей стоять на ногах, даже если все вокруг потребуют, чтобы она была на коленях!
Опустившись на корточки, он дотронулся до ее щеки — мокрая, отметил он, и попробовал ее слезы на вкус.
— Хэй ю, — прошептал он. — Что, все так плохо?
Она хотела что-то ему сказать, но промолчала, только кивнула.
— Ладно, — сказал он, поднимая ее и отряхивая пальто. — Тогда заходи…
Он открыл дверь, и музыка встретила их, а еще его поразило то обстоятельство, что отчего-то в его комнате стало так светло, как будто мир повернулся, и теперь его окно выходило на солнечную сторону.
«Это уже кризис, — усмехнулся он про себя. — Начинают мерещиться чудеса…»
Хотя одно-то чудо было реальным, и это чудо стояло рядом с ним, все еще не остывшее от слез и детской обиды. Он обернулся, боясь, что она исчезнет, но она стояла. И снова сердце сжалось, достаточно было посмотреть ей в глаза. Огромные и сияющие, но очень осторожно, точно она спрашивала: «Ты ведь меня почувствовал? Ты теперь не отпустишь меня назад, в это смертельное одиночество?»
«Посмотрим, — сказал он себе. — Посмотрим».
Но ответ он уже знал, и даже не прятался больше от него, — не отпущу…
— Чай будешь? — спросил он.
* * *
Все было так просто и одновременно — необычно… Мышка даже сказала бы — волшебно, но она ненавидела это слово, потому что слишком часто его использовали ее одноклассницы. «Волшебно», — говорили они с отвратительными, ненатуральными интонациями, закатывая глаза… Например, когда просматривали импортные журналы для дам. Вол-шеб-но…
А волшебство другое. Это когда человек сидит на кухне, и играет музыка, от которой хочется плакать, и он смотрит, как Другой человек заваривает чай для…
Это волшебство было таким простым, естественным, почти неощутимым, и все же Мышка ощущала его всей душой и, может быть, была счастлива.
Да не может быть, а точно — счастлива…
— Так что случилось?
«Я пришла, а тебя не было…»
Она не сказала этого. Только пожала плечами и пробормотала:
— Все уже прошло…
И ведь не соврала даже — потому что и в самом деле все позади, она просто выпросила его у Бога, и нечему удивляться… То есть все равно она была немного удивлена, потому что все на самом деле так и получалось. Она на самом деле пришла к Богу, попросила Его — и надо же, все свершилось! Пусть сначала ей пришлось немного поплакать — теперь ей было даже немного стыдно своих детских слез… Но сейчас-то она сидит у него, а он наливает чай и смотрит на нее.
Они сидели молча — вернее, так казалось, потому что на самом деле они разговаривали, обходясь без слов, потому что слов было мало. Мышка даже удивилась этому, то есть говорить было можно только стихами.
— О чем он поет? — спросила она, нарушая благословенную тишину.
Сначала Мышке показалось, что ее вопрос прозвучал для него подобием выстрела, как будто он тоже наслаждался их бессловесным разговором, но она тут же отринула эти мысли — скорее всего, он просто думал о своем. Нельзя же в самом деле заподозрить его в том, что он так же, как она, наполнен чувством. Тем более — к ней…
— Хэй ю, — начал Кинг переводить. — То есть вообще-то «эй, ты». Только это мне кажется грубым…
— Мне тоже, — вздохнула она.
— Так что оставляем без перевода. «Если можешь, почувствуй меня… Я здесь, по другую сторону стены. Если можешь, дотронься до меня… Стена слишком высока. Помоги мне добраться до неба…» Вообще-то это отсебятина, — неожиданно улыбнулся он. — Но смысл такой вот…
Ей хотелось, чтобы он всегда так улыбался. Немного — неожиданно — смущенно…
— Если можешь, почувствуй меня, — задумчиво повторила она. — Как странно… Я эти слова будто слышала.
И тут же осеклась. Потому что дальше надо было признаться —. в отчаянии… «Да, я их слышала в тот момент, когда испугалась, что больше никогда, никогда, никогда…»
«Никогда его не увижу…»
— «Мы сидим на кухне, и мир наступает на нас, — прошептала она. — Что мы сделали этому миру? Или просто — дыхание наше неровно? В такт не может попасть с общим ритмом?»
Он вскинул на нее удивленные глаза:
— А это — откуда?
«Из моей головы», — чуть не сорвалось с языка, но она вовремя удержалась.
— Не помню… Где-то читала.
Он ничего не сказал, только посмотрел на нее странно и долго, точно не поверил ей, догадался. Точно для него было вполне естественным, что она очень часто думает стихами…
— Похоже на одно стихотворение Арагона, — сказал он. — «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда воины Апокалипсиса пустились вскачь…»
Она вздрогнула — от точности этой строки, от того, что у нее так никогда не получится…
И еще больше от этого слова — «объятия». Как будто они сейчас тоже были друг у друга в объятиях, а вернее, — их души обнимали друг друга, и откуда-то пришла мысль, что душам можно, и это даже хорошо, это нормально…
Когда она снова посмотрела на него, их взгляды встретились. То есть его взгляд как бы ждал ее взгляда, или это она снова себе нафантазировала?
Он смотрел странно, очень серьезно, точно пытался понять ее и себя. Понять их. Потому что, если души сливаются в объятиях, они становятся одним целым. Ее бросило в жар от этой мысли.
«Нет же, — попыталась она урезонить свое пылкое воображение. — Нет, я снова все придумываю! Что он может во мне увидеть? Разве я могу привлечь его внимание?»
Ей даже захотелось встать, уйти отсюда как можно быстрее и домечтать дома, чтобы реальность не вторглась, не сломала ее воздушный замок… «Так уходи, — насмешливо посоветовала она самой себе. — Уходи. Твой воздушный замок, милая, слишком напоминает замок из песка… Посмотри на себя и на него… Ты гадкий утенок. Угловатый птенец».
* * *
Угловатый птенец, подумал он с нежностью, больше всего на свете опасаясь, что птенец сейчас взмахнет крылышками и улетит. Вверх. Туда, где сияет лестница, ведущая на небеса… Словно в ответ на его тайные мысли — «крейзи»… Насмешливые голоса, вкрапленные в мелодию «Пинк Флойд». Крейзи, крейзи, крейзи…
Словно мир наступал на них. «Что мы сделали этому миру?» Стопроцентно он был уверен — она не читала этих строк нигде, никогда… Это было в ее голове. И деться некуда — человек, способный понять его, почувствовать, сломать стену, сидит сейчас перед ним. И в душе его такая смута, Боже ты мой, и зачем Ты, Господи, в ответ на мои молитвы послал ребенка? Пусть у этого ребенка такие умные глаза, умнее, чем у многих взрослых, но ведь она ребенок!
«Уходи!» — мысленно приказал он ей и сам испугался — вдруг она послушается? Вдруг она почувствует это — и уйдет?
Она сидела и смотрела ему в глаза, так просто, так естественно, так смело, что он понял: она вообще не умеет отводить взгляд. Она смотрит в глаза всем. И ему стало на минуту страшно за нее. Он-то знал, что большинство людей этого не любит. Когда кто-то смотрит им в глаза…
— Я сегодня в первый раз увидела Бога, — тихо сказала она. — Я никогда Его до этого не видела. То есть видела на репродукциях, но Он там был неживой… Как на фотографиях… А сегодня мне показалось, что Он смотрел на меня.
Он ждал, что она скажет дальше, понимая, что все его слова сейчас окажутся лишними. Пока. Сейчас ей надо выговориться.
— Я не могу понять, почему Его так не любят… Знаешь, мне показалось, что Он одинок. И Ему не хватает любви… Он-то сам смотрит на нас с любовью, и Его любовь огромна, безмерна, но ведь каждому хочется, чтобы его любили? Почему же люди так жестоки?
Теперь она ждала его слов, а он не знал, какие слова найти, чтобы объяснить ей, почему все это происходит. Но — осторожно, не раня ее.
— Они просто ошибаются, — сказал он. — И потом, может быть, они просто ничего о Нем не знают?
— А ты что-нибудь знаешь про Бога? Он пожал плечами:
— Ничего, кроме того, что Он говорил сам…
Кинг поднялся. Нашел небольшую книгу — старую, на церковнославянском языке.
Хотел протянуть ей, но вовремя сообразил, что вряд ли она сможет прочесть. Нашел нужную страницу и прочел:
— Блаженны плачущие, яко тии утешатся… Блаженны алчущие, яко тии насытятся. Блаженны милостивые, яко тии помилованы будут.
Ее глаза горели, она подалась вперед, жадно впитывая каждое слово, и почему-то ему показалось, что это ей сейчас было необходимо. Услышать именно эти слова, и — именно от него. Как будто Бог в самом деле выбрал его, доверил ему эту странную девочку, мысли которой похожи на стихи, и откуда-то она узнала, куда надо идти, к кому надо идти… «Я теперь отвечаю за нее, — подумал он с некоторым облегчением, — ибо теперь все становилось на свои места. Я просто должен помочь ей сделать первые шаги вверх… По лестнице».
* * *
Она сидела, боясь шелохнуться. Лишнее движение могло помешать, она это знала, прекрасно знала. Стоило только шевельнуться — и все исчезнет, она снова окажется в пыльном, душном мире, а ей сейчас необходимо было быть там. Он читал ей с самого начала: «В начале бе Слово, и Слово было Бог…» Эти слова были так не похожи на пустые и безликие фразы нравоучительных книг, которые обязывали ее читать в школе; они были живыми, наполненными дыханием правды, и самое странное было в том, что они никоим образом не соприкасались с нравственными постулатами «классиков марксизма». Они просто были совсем другими. И впервые за много лет — за все ее четырнадцать — ей в голову пришла мысль, что в непохожести нет ничего стыдного… Бог тоже не был похож на всех. Над Ним тоже потешались. Он не боялся этого смеха — напротив, это «народное ликование» не унижало, а возвышало Его. И самым странным было то, что она вдруг поняла: если Он захотел, чтобы Его слова она услышала именно от этого человека, значит, Он ему доверяет.
Потом она плакала — когда Кинг стал читать про Гефсиманский сад, про Моление о чаше. Ей было это понятно, но плакала она потому, что ничем не может Ему помочь. О, как бы ей хотелось оказаться там, рядом с Ним! Помочь Ему, хотя бы нарушить Его предсмертное одиночество…
До самого конца она только молча плакала — Кинг даже остановился, перестал читать и вопросительно смотрел на нее.
— Может быть… — начал он, но она мотнула головой и попросила продолжать.
Потом, когда он закончил, они некоторое время молчали, боясь нарушить эту тишину, как будто в ней еще оставалось дыхание Бога. И он подумал, что теперь уже им никуда не деться друг от друга, потому что Евангелие их объединило и Бог — объединил.
А она подумала, что теперь ей не страшно, потому что он-то рядом с ней, и она совсем перестанет бояться, потому что… Если они встретились, этого захотел Бог. Она вспомнила на минуту Его глаза, снова окунулась в море любви, доброты и света, и ей стало хорошо и спокойно. Несмотря на враждебность мира, окружающего их. Она даже не обратила внимания, что где-то далеко, как ей показалось, зарычал зверь. Да ведь ей и в самом деле — просто показалось…
Это поезд, где-то далеко. Это только поезд…
Дверь скрипнула, и кончилась магия… Мышка с тоской подумала, что ей хотелось бы невозможного. Чтобы этот разговор — молчаливый, иногда лишь взглядами — длился вечно. Но дверь скрипнула, и они оба вздрогнули, обернулись, вырванные из запредельного мира, где, казалось бы, остановленное мгновение возможно.
На пороге стояла Ирина, и рядом с ней высилась долговязая фигура очкарика Майка, а еще был третий, кого Мышка не знала, очень похожий на Кинга, только волосы, доходящие до плеч, темные. А глаза — карие. Да и в чертах лица напрочь отсутствовала та мягкость, которая была у Кинга. Наоборот, глаза нового знакомца отличались одновременно серьезностью и легкой иронией, а в данный момент он просто рассматривал Мышку, и она подумала — глаза, переполненные любопытством.
— Привет, — бросила Ирина.
Мышке показалось, что она немного раздражена, во всяком случае, на Мышку демонстративно не смотрела. Просто прошла на кухню и стала вытаскивать из сумки продукты.
Майк тоже поздоровался — в отличие от Ирины, тепло и как бы обрадовавшись Мышкиному появлению на этой кухне. А третий продолжал ее рассматривать.
— Кинг, ты усыновил девочку? — наконец поинтересовался он.
Едва заметно усмехнувшись, Кинг обернулся к нему и спокойно переспросил:
— А ты бы хотел, чтобы я усыновил мальчика?
Несмотря на эту пикировку, Мышка заметила, что они относятся друг к другу очень тепло, как братья, — только вот кто из них играет роль старшего брата, было понять трудно.
— Можно было двоих, — парировал его друг. Или — все-таки брат? Их сходство, безусловно, бросалось в глаза. А взаимоотношения все больше напоминали братские…
— Мальчиков?
— Девочку и мальчика… Одну уже ты усыновил. Не выбрасывать же теперь ребенка на улицу…
Обычно Мышку жутко злило, когда кто-нибудь называл ее ребенком. Но теперь — она и сама удивилась этому — нисколько не задело, а даже напротив. Мягкая интонация, прозвучавшая в голосе нового знакомого, обволакивала ее и обещала защиту. Ей почему-то захотелось, чтобы этот человек стал и ей братом.
— Кстати, меня зовут Бейз, — представился он.
— Меня Мышка, — улыбнулась она.
— Хорошее имя…
— У вас тоже ничего себе…
— А мы живем по принципу первобытному, — сказал он, усаживаясь в кресло возле окна. — Знаешь, как жили наши пращуры? Прятали свои имена под прозвищами… Существовало поверье, что, если недоброжелатели узнают твое настоящее имя, будут обладать властью над твоей душой…
— Я же не недоброжелатель.
— Мышка, — внезапно повернулась к ней Ирина, — помоги разгрузить эту чертову сумку. А то от наших рыцарей помощи не дождешься.
Мышка кивнула — она была рада тому, что лед в Ирининых глазах растаял.
— Ты все время думаешь о бренном, — подал голос Майк. — Нельзя требовать от других такого же безрассудства…
— Ага, конечно, — саркастически хмыкнула Ирина. — Вот когда ты появишься на кухне с вопросом, есть ли у нас что-нибудь пожрать, я тут же напомню тебе, что думать о бренном не стоит… И посмотрю на твою физиономию.
Они вдвоем быстро выложили продукты в холодильник — Мышка отметила, что в основном это были банки с кабачковой икрой, и ужасно удивилась этому обстоятельству, но потом поняла — это просто самое дешевое. И вообще — самое распространенное… В это время Бейз ссыпал в ящик картошку, продолжая при этом бросать на Мышку вопросительные взгляды. Ей даже показался странным этот повышенный интерес к ее персоне. Майк и Ирина отнеслись к ее явлению в этой квартире куда более равнодушно.
И отчего-то ее не оставляло ощущение, что Бейз хочет сказать ей что-то, и ждет, когда они останутся вдвоем, потому что при всех этот разговор состояться не может. Мышка одновременно и боялась, и хотела этого разговора. Хотя бы потому, что он мог помочь ей понять этих странных людей. Еще более не похожих на остальных, нормальных, людей, чем сама Мышка…
* * *
Разговор действительно состоялся — после ужина. Как и предполагала Мышка, на ужин они с Ириной приготовили жареную картошку, приятным дополнением к которой послужила та самая кабачковая икра. И ничего вкуснее Мышка в жизни не ела!
А потом она вызвалась помыть посуду, потому что это как бы делало ее членом этой «семьи», и Бейз предложил ей помочь.
Вот тогда-то они и поговорили.
Мышка мыла тарелки, Бейз их вытирал, и некоторое время они молчали. Наконец он первым нарушил затянувшуюся паузу.
— Что ты тут делаешь? — спросил он.
Она вздрогнула от неожиданности вопроса и, не зная ответа, промолчала.
Потом повернулась к нему и почти враждебно спросила:
— А вас что, так раздражает мое присутствие?
— Нет, — покачал он головой. — Просто эта квартира не место для маленьких девочек…
— Я не маленькая…
— Тебе хочется так думать, — пожал он плечами. — Тебе кажется, что ты нашла выход, а на самом деле обнаружила тупик… Наш тупик. Не усложняй свою жизнь. Беги отсюда, пока еще не отравилась…
— Чем? — спросила Мышка.
— Нонконформизмом, — вздохнул Бейз. — Эта страна не совсем подходящее место для смелых мыслей… А мы — «Бродяги Дхармы». Изгои. Хобос…
— Слишком много непонятных слов.
— Скажем так, мы просто уроды, — согласился он найти понятное слово. — Ты хочешь, чтобы твоя жизнь стала игрой в прятки?
— Скажем так, — ответила Мышка, — я не хочу, чтобы моя жизнь напоминала геркулесовую кашу. И потом — я тоже урод. Может быть, даже в большей степени, чем вы… Вам для того, чтобы вызвать всеобщее неодобрение, приходится отпускать длинные волосы и всячески раздражать обывателей… А мне и без этого приходится сталкиваться с непониманием окружающих… Так что все твои слова потонули в холодной воде…
Теперь, как она заметила, он смотрел на нее совсем другими глазами. Сначала он удивился — видимо, не ожидал услышать от нее этакой тирады. Похоже, думал, что она всего лишь любопытный ребенок…
— Так что еще неизвестно, кто кому принесет больше неудобств, милый Хобо, — сказала она и улыбнулась. — Впрочем, мне действительно пора домой, потому что уже темнеет… Но это совсем не означает, что я не вернусь сюда…
Она вышла в коридор и стала одеваться.
Ей было обидно — она была вынуждена признаться себе в этом, хотя изо всех сил и пыталась спрятать эту обиду не только от окружающих, но и от самой себя.
— Мышка, ты далеко?
Она встрепенулась, услышав голос Кинга. Он стоял, скрестив на груди руки, и ей показалось, что в его глазах, спрятанных за насмешливостью, таится испуг. Как будто он боится, что она уйдет навсегда.
— Мне пора домой, — сказала Мышка.
— Тебе что-то сказал Бейз? — Он обернулся и крикнул туда, в комнату: — Бейз! Ты обидел Мышку?
Бейз тут же появился рядом и вопросительно смотрел то на него, то на Мышку.
— Я вообще-то ее не обижал, — сказал он озадаченно. — Мне просто показалось, что «площадь Дам» не то место, где стоит находиться юным девицам. И — это уж я знаю точно — ты им, этим девицам, неподходящая компания… Может быть, она за тебя обиделась? Мне она, правда, сказала, что ей пора домой.
— Мне и в самом деле пора, — подтвердила Мышка. — И никто меня не обижал…
Кинг поверил им обоим, но предложил:
— Я тебя провожу…
Ей очень хотелось еще какое-то время побыть с ним рядом, но она представила себе, как мама смотрит в окно, обеспокоенная ее долгим отсутствием, и видит их вдвоем… Поэтому она решительно покачала головой — нет, нет, ни за что…
— Я дойду сама, — улыбнулась она ему. — А я завтра приду, можно?
Он кивнул.
Потом подошел к ней, обнял за плечи — она вздрогнула, удивляясь тому, что ей так непонятно, так хорошо и так сладко, — и коснулся губами ее лба.
— Ладно, — сказал он. — У тебя есть телефон? Запиши наш номер и обязательно позвони… А то я буду…
— О да, — иронически хмыкнул Бейз. — Позвони уж, пожалуйста. А то папочка будет волноваться…
Она ничего не ответила, только сжалась — Кинг ощутил ее обиду почти физически, как если бы это происходило с ним.
— Я дойду, — пробормотала она и — не удержалась, метнула в сторону Бейза такой взгляд, что Кинг удивился, как это Бейз остался целым и невредимым.
Быстрее ветра, наверное, эта девчонка распахнула дверь и бросилась прочь.
Точно у нее были крылья.
— Ты кретин, — вспылил Кинг. — Придурок. Можно подумать, что такие девочки у нас стоят на каждом углу…
— Я просто обороняю эту девочку от тебя, мой друг, — усмехнулся Бейз. — Прекрасно понимая, что она слишком хороша для этой дыры…
— А если ей плохо без меня в этом мире? Откуда тебе знать-то?
— Если ей плохо, тогда беги за ней следом… — Бейз развел руками, еще раз усмехнулся и уже серьезно посмотрел на Кинга. — Ну? — спросил он. — Чего ты не бежишь за ней? Потому что и сам понимаешь, что жизнь среди нас для этой Девочки не лучший выход…
Но Кинг так не думал. То есть он вообще сейчас ни о чем не способен был думать трезво. Только о темной улице. О мрачной темной улице, по которой бредет этот странный ребенок, как будто продолжая плутать в темноте и невыносимости собственного одиночества…
* * *
«Вот бреду я по ночной дороге, в тихом свете гаснущего дня…» Странно-то как, удивилась Мышка. Наверное, все ее стихи растерялись, и думает она отчего-то чужими. Она шла быстро, не оглядываясь и стараясь не думать о том доме, оставленном ею — на-все-гда… Нет уж, она никогда туда больше не вернется… Каждому свое.
На секунду сердце сжалось, не в состоянии пережить эту мысль, потому что там ей было хорошо, она в первый раз почувствовала себя нормальным человеком! Но она тут же напряглась и заставила себя не думать об этом.
Сзади послышались шаги — кто-то бежал вслед за ней, или просто кто-то торопился…
Она не обернулась, даже услышав за спиной голос, — так это было нереально, несбыточно…
— Быстро же ты передвигаешься… Вот что значит молодость!
Еще не смея поверить очевидному, она замерла, удивляясь тому, как быстро ее душа меняет состояние — вот только что задыхалась от горя, а теперь наливается счастьем, как июльское яблоко — солнцем…
Она остановилась.
Рука Кинга мягко коснулась ее плеча — она невольно вздрогнула, но совсем не от страха — от неожиданности, а еще ей очень хотелось тоже прикоснуться к нему, но она не смела…
— Ты обиделась?
Мышка покачала головой.
— Нет, — улыбнулась она. — То есть сначала… Немного. Почему он такой злой?
— Нет, наоборот… Из всех нас он самый добрый. Просто… Я не знаю, как тебе объяснить. Мы не подходящая компания…
— Это мне решать, — упрямо мотнула она головой.
— Но ведь так и ошибиться недолго…
— Ну и что? Зато это будут мои ошибки… Мне не нравится, когда мою жизнь расписывает кто-то другой…
— Ее так и так расписывают, — усмехнулся он. — И тебе никуда от этого не деться… А к Бейзу ты несправедлива.
— Я говорю сейчас не только о нем… Обо всех, кто хочет повлиять на мою судьбу, — сказала она. — Выходит, я несправедлива ко всем…
Они подошли к дому, где она жила, и остановились.
Он поднял глаза, пытаясь определить, какое из светящихся окон-глаз принадлежит ей, и она, угадав его мысли, рассмеялась и сказала:
— Мое окно с другой стороны…
— Хорошо, — улыбнулся он в ответ. — Буду знать, где можно тебя увидеть…
Она ничего не ответила, только приподнялась на цыпочки.
— Это ты такой большой или я — маленькая? — спросила она.
— И то и другое, — засмеялся он.
Она смотрела ему в глаза долго, очень долго, и он испугался, потому что не смог спрятать нежность. И ему показалось, что она ее угадала, почувствовала, — уголки ее губ поползли вверх и замерли в полуулыбке, она нежно коснулась его щеки.
— Ты обязательно увидишь меня, — пообещала она и быстро пошла к подъезду.
— А твой телефон? — крикнул он ей вслед.
Она замерла, обернулась и проговорила:
— Но ведь теперь ты доставил меня домой и можешь быть спокоен… Зачем он тебе?
— Как же я смогу тебя увидеть?
— Как-нибудь, — сказала она и закрыла дверь.
Как будто и здесь она оставляла главное решение за собой, не позволяя даже ему решать ее судьбу…
* * *
— Где ты была?
Она почувствовала укол вины — правда, на сей раз не такой сильный, как обычно. Мама смотрела на нее, и по ее взгляду Мышка без труда определила — она волновалась. И в самом деле, Мышка ушла с утра, как бы в школу, и вернулась поздно вечером…
— Только не ври мне, что у Лены.
— Я и не собиралась, — ответила Мышка. — Я бы столько времени у этой зануды не высидела…
— Тогда где ты шлялась?
— Пыталась кое-что понять, — честно ответила Мышка. — И знаешь, я очень много узнала… Так много, что мне придется обо всем этом думать, и пока я не могу дать тебе ответ, где я была…
Мать поняла ее — или просто смирилась? В конце концов, с детьми просто, пока они маленькие. А потом вдруг начинают расти и искать ответы на собственные вопросы… И кто знает, что лучше — когда они покорны, понятны или вот так, когда пропадают на целый день в поисках смысла?
Ей вспомнились слова подруги старшей дочери: «Птенцам надо учиться летать, если они хотят стать птицами, а не курами-несушками…»
— Ма, у меня правда все в порядке. — Мышка чмокнула ее в щеку. — Но сейчас я тебе ничего не расскажу. Просто я сама еще не очень хорошо понимаю… И еще — я очень хочу в ванну.
Собственно, она не врала. Она и в самом деле хотела оказаться сейчас в одиночестве — и в воде…
Ей ведь многое надо было обдумать и вспомнить!
Пока вода набиралась, она сидела на краешке ванны, наблюдая, как бежит струя из крана. Она ни о чем не думала — просто успокаивалась, приводила в порядок чувства.
Потом разделась — не удержавшись, посмотрела в зеркало, пытаясь найти в самой себе признаки женственности. Но тонкое, почти детское тело, маленькая грудь придавали ей сходство скорее с мальчишкой… «Все-таки я не в порядке», — подумала она, вспомнив физкультурную раздевалку и своих одноклассниц — сравнение было, увы, не в ее пользу… В отличие от нее они уже вполне сформировались, а она…
По счастью, вода уже набралась, она налила пену и спряталась там, в воде, вся — только голова осталась видна, а это ее хрупкое тельце — да ну его…
Мышка закрыла глаза, наслаждаясь теплой водой, и тут же попыталась вспомнить его прикосновение — такое же нежное, как прикосновение ветра, и почти невесомое… И тут же почувствовала его, почувствовала наяву… Она даже открыла глаза, испугавшись того, что воображаемое стало таким реальным, а еще она испугалась того странного ощущения, которое рождалось сейчас в ее теле, словно в ответ на его — воображаемое же! — прикосновение. Она села и долгое время боялась пошевелиться или снова закрыть глаза.
— Нет, — сказала она, когда немного успокоилась, — я все-таки ненормальная…
Она вышла из ванны, наскоро вытерлась и немного постояла, прислушиваясь к себе, но теперь все было как обычно.
На минуту ей стало даже немного грустно — как будто и в чувствах своих она уже не хотела оставаться без него…
Даже в мечтах ее, всегда теплых, будто солнечный свет, без него теперь было пасмурно и холодно.
Глава 3 «МОЖЕТ БЫТЬ…»
Он проснулся от прикосновения солнечного луча к щеке. Открывать глаза не хотелось, поэтому некоторое время он продолжал лежать, наслаждаясь игрой воображения… Это она коснулась его щеки. И рядом с ним сейчас — она, эта странная девочка. Спит, уткнувшись в его плечо, а его руки пытаются спрятать ее, заслонить от мира.
Он так живо представил ее спящую, что защемило сердце, переполненное нежностью и тревогой.
Долго наслаждаться моментом ему не пришлось — девушка рядом с ним шевельнулась, открыла глаза и превратилась из Мышки в Ирину.
— Доброе утро, — сказал он ей, пытаясь улыбнуться.
То, что раньше было нормальным, теперь обернулось обманом. Ему стало стыдно и так жалко свою старую подружку…
Она посмотрела ему в глаза спокойно, словно и не подозревала о невольной лжи, поселившейся теперь рядом с их отношениями.
— Мы проспали? — спросила она.
— Что мы можем проспать, кроме жизни? — вздохнул он.
— Завтрак, например… Утренний кофе.
— Нет, думаю, мы проснулись почти вовремя…
Кинг встал — совсем не потому, что ему так уж сильно хотелось кофе. Просто чувство вины стало почти непереносимым.
Он попытался убежать от нее, от себя самого и вообще — просто перейти в другое измерение, пусть это измерение похоже не на волшебный лес Мерлина, а на простую кухню.
— Я принесу тебе кофе, — пообещал он Ирине и подумал: «Боже, я словно спасаюсь бегством, ложью и торопливыми обещаниями. Ищу более простую дорогу, минуя сложный путь правды…»
Пока кипел чайник, он положил в турку четыре ложки арабики — остатка родительской помощи, потом залил кофе крутым кипятком и поставил на огонь. Впервые за долгие годы ему не понравился внешний вид кофе. И еще ему не нравилась эта кухня с нарисованными кирпичиками, не нравился вид из окна и вообще не нравился он сам. О, как было бы просто все переиначить, начав с кухни, хотя бы с нее, а потом приступить к самому главному — к самому себе!
Рядом с Мышкой следовало бы оказаться принцу из сказки, а он-то принцем не был.
«Да полноте, как можно сделать принца из бревна», — усмехнулся он, и, точно услышав его, кофе, сердито буркнув, вылился на плиту. Последняя капля сегодняшних горьких разочарований, подумал он. И вот ведь странность — помогло! Ушла эта тупая боль, оставив только недовольство самим собой, но от этого никуда не деться…
— Кофе убежал, — мрачно констатировал он. — Ты в полном дерьме… Ты будешь пребывать там долго, возможно, до собственного отбытия в запредельность, тебе остается только смириться с этим… Как и с тем, что маленькая чистая девочка с распахнутыми глазами — не про вашу честь, стареющий бонвиван…
Теперь ему стало совсем легко, поскольку нет ничего утешительнее, чем осознание своего положения, особенно безнадежного… Смирившись, понимаешь, что бывает и хуже…
Он преспокойно вытер плиту и отправился в комнату, где его ждала женщина, такая же, как он сам… Понятная. Понимающая. И черт с ней, с любовью…
«В мире присутствует простота, и — откройте ей ворота, — процитировал он кого-то, кого и сам не помнил. — Естественность превыше глубоких чувств…»
Но, несмотря на все его ухищрения, в глубине души он был с этим уже не согласен.
Или он не был с этим согласен всей душой?
* * *
Неприятности начались сразу.
Как раз в тот момент, когда Мышка, одеваясь в ненавистное пальто, обдумывала, не пройти ли ей мимо ненавистной школы, в дверь позвонили.
— Боже, — выдохнула Мышка. — Это она…
Открыв дверь, Мышка возненавидела себя за дар скверных предчувствий. На пороге и в самом деле стояла толстуха Галя.
— Привет, — сказала она. — Я зашла за тобой, ничего?
«Да полная гадость!» — хотела ответить Мышка. Теперь придется тащиться в чертову школу. Потом ведь надо соврать, что была больна. Галя настучит, как пить дать…
— Ничего, — сказала она вместо этого. — Даже хорошо… Не так будет скучно…
Она крикнула с порога «Пока, мама» и быстро, прежде чем Галя успела при матери задать вопрос, где, собственно, Мышка была вчера, выпихнула ее в подъезд и закрыла дверь. И вовремя — поскольку стоило двери хлопнуть, Галя поинтересовалась, где Мышка вчера была.
— Живот болел, — буркнула та.
— Зинаида вчера исходила желчью, — сообщила Галя.
— В таких случаях рекомендовано обращаться к доктору, — фыркнула Мышка.
— Она вчера целую лекцию нам прочла про то, что иногда чересчур развитое самомнение вредит здоровью… Что ты думаешь, будто самая умная, и поэтому читаешь учебник через темные очки, и скоро будет результат…
— Плачевный… — засмеялась Мышка. — Ей неизвестно самое страшное! Я его вообще не читаю. Поскольку не хочу забивать голову всякой ерундой…
— Ты бы все-таки вела себя поосторожнее, — посоветовала Галя. — Ты и в самом деле всех против себя восстанавливаешь… Надо это тебе?
— Надо, — отрезала Мышка. — Чтобы самосохраниться…
— Чего? — не поняла Галя. — Это ты так самосохраняешься?
— Ага, — подтвердила свои слова Мышка насмешливой улыбкой.
Они шли уже рядом с его домом. Только по другой стороне улицы, а мимо, разделяя их, ехали машины, и Мышке больше всего сейчас хотелось послать всех подальше, развернуться и пойти туда, в дом, где теперь живет ее сердце…
Но смелости ей не хватило. Да и уже высился мрачным видением памятник Феликсу Эдмундовичу, поскольку школа почему-то решила носить его имя… Может, поэтому Мышке и казалось, что идет она не в школу — в колонию исправительно-трудовую.
Они подошли к школьному подъезду.
— Кажется, успели, — с облегчением выдохнула Галя. — Первый урок у Зинаиды. Так что готовься…
«Я никогда не смогу быть готова к общению с монстрами», — грустно подумала Мышка, с тоской оглядываясь назад — туда, где сейчас проснулся он. «Что ты делаешь сейчас, милый? — мысленно спросила она. — Пьешь кофе и думаешь о ком-то? Уж конечно, не обо мне…»
И, оторвавшись с неимоверным трудом от созерцания благословенного дома, она ступила в «мрачный каземат»…
Экое странное чувство, думал он, рассматривая грязные кофейные разводы на дне чашки.
«Точно я стою перед мутным стеклом и боюсь протереть его, чтобы увидеть солнце. И ведь сколько раз я смеялся этой жизни в лицо — такими глупыми казались мне установленные правила, а теперь я и сам не могу переступить их…
И в самом деле — я должен запретить себе думать о ней, повинуясь так называемому здравому смыслу… Поскольку она ребенок, а я — старик», — вздохнул он. И в самом деле он себя таковым чувствовал, особенно рядом с ней…
— Ну, вот и все, — вздохнул он. — Слов не осталось. И помочь я ничем самому себе не могу…
И он в отчаянии грохнул чашку об пол, словно пытался так избавиться от острой, внезапно нахлынувшей боли.
— Боже, как я ненавижу этот ваш чертов здравый смысл, — прошептал он. Как близка была сейчас возможность разбить наконец это его одиночество — и как невозможно было его разбить!
Даже думать о ней он не имел права. Мысли приближали ее, а он должен был, напротив, отдалить ее от себя. На безопасное расстояние.
Пытаясь немного отойти, успокоиться, он включил музыку.
Но голос Джима Моррисона не давал ему забыться — напоминал о Мышке. Точно она взяла да и вошла в каждый обертон его голоса, в каждый музыкальный звук… Она жила там и смотрела из-под длинной челки странным хмурым взглядом, так не сочетающимся с ангельской голубизной ее глаз…
— Если Ты не хотел, чтобы мы были вместе, зная, что это невозможно, зачем сделал так, чтобы мы столкнулись? — шепотом спросил он. — Хотел, чтобы я окончательно загнулся, поняв, что в этом мире таким, как я, нет места?
Поднявшись, поскольку музыка не помогала, он подошел к окну. Погода сменилась. Теперь на улице шел дождь, и мир стал серым, но, как ни странно, картина эта успокоила его. Даже лозунг, висевший на доме напротив, на этот раз его не раздражал. За спиной по-прежнему пел Джим, а лозунг, упавший наполовину от ветра, оставил ему только начало бессмертной фразы. «Вперед, к победе…»
И в принципе, подумал он, глядя на людей, бредущих по улице «вперед», им ведь на самом деле все равно куда. К какой победе. К пирровой ли или к этой их, коммунистической… Им все равно. Главное — это победа. Борьба.
Во всяком случае, глядя на эту самую серую реальность, он не думал о Мышке. Ей там места не было.
Так и не пристроив Мышку в эту бесконечную процессию «борцов», он нашел ей место на большом белом облаке и немного успокоился.
* * *
За окном моросил дождь. Такой же мерный, как голос Зинаиды, подумала Мышка, на секунду возвратившись из заоблачных высот и ухватив кончик учительской фразы. Скучной, как и книга, о которой в данный момент шла речь.
«Просто приду к нему и скажу: „Я люблю тебя“, — решила она. — В конце-то концов, если я не могу без него жить, почему должна это скрывать?»
А если он ответит: «Нет, милая. Я люблю другую»?
От такого предположения у Мышки внутри все похолодело. Она тут же увидела перед собой Ирину — такую красивую, женственную, в отличие от самой Мышки. Неуклюжей Мышки. Нескладной Мышки. Ни-ка-кой Мышки!
— Краснова, можно поинтересоваться, зачем ты пришла на урок?
В голосе Зинаиды холодная сталь насмешки смешивалась с откровенным неприятием Мышкиной персоны. Этакая «нон грата», усмехнулась она про себя. И почему-то ей надоело быть приличной девочкой. Надоело так, что сдерживаться она уже не могла.
Она подняла глаза. Зинаида устремила на нее ледяной, замораживающий взгляд через маленькие стекла очков. Она буравила ее взглядом так, что Мышка всерьез испугалась, что еще минута — и она проникнет в ее душу и наведет там По-рядок!
— Не знаю, — тихо, но внятно произнесла Мышка, встречая этот убийственный взгляд спокойно.
Сначала Зинаида растерялась.
— Как это — не знаешь? — спросила она немного растерянно, еще надеясь, что ей принесут извинения.
— Просто не знаю, и все, — улыбнулась Мышка. — Поскольку это время, так бездарно потраченное на изучение опусов плохого писателя, я могла бы потратить с большим толком… Понимаете, Зинаида Александровна, я ведь никогда в будущем не стану его читать. И я не понимаю, почему сейчас должна тратить столько времени…
Она не договорила. Лицо Зинаиды налилось краской, точно ее вот-вот хватит апоплексический удар, и она прокричала пронзительно:
— Выйди немедленно из класса! Вон отсюда! Вон! Вон!
Мышка сначала даже растерялась — отчего, право, Зинаида так раскричалась, неужели она, Мышка, не имеет права высказать собственное мнение? Но ведь язык-то бедный, предложения односложные, а все искания сводятся к этой тупой установке — погибнуть за миф, который не стоит выеденного яйца? Разве это обязательное условие успеха — лицемерие?
Она вздохнула и поднялась с места. Может быть, и к лучшему… Может быть, ее выгонят из школы…
Что с ней будет потом?
Сейчас это не важно.
Чувствуя себя «ниспровергательницей святынь», она шла к выходу, стараясь держать спину прямо. Она чувствовала, как все смотрят ей вслед. На одну секунду ей даже стало страшно — захотелось остановиться и попросить прощения. Поставить все на свои места… Если бы Мышка была уверена, что все так и должно быть, она так бы и сделала. Но…
— Жребий брошен, Рубикон перейден, — пробормотала она себе под нос. — Похоже, я только что объявила войну… И чем эта война кончится — Бог весть!
Она шла по улице, не замечая дождя, быстро, словно боялась передумать. «Нет уж, — сказала она себе. — Раз мне хватило храбрости объявить войну, так уж сказать ему, что я его…»
И тут же запнулась. Чем ближе она подходила к его дому, тем слабее становилась ее решимость, вот и теперь — слово затрепетало и спряталось, как живое, боясь встретиться с адресатом.
Поднявшись по ступенькам, она на секунду замерла, попыталась вытащить это слово наружу, несмотря на сопротивление. А вдруг он скажет: «Я тебя не люблю…» И все кончится! Мысль, что тогда она его больше никогда не увидит, была непереносимой…
Может быть, все-таки лучше промолчать?
Она нажала на черную кнопку звонка, твердо решив отдаться на волю провидения.
Дверь открылась.
Он стоял с веником и совком в руках. Но вот же, сказала она себе, он ведь обычный. Может быть, от окружающих его вообще отличает только длина волос…
— Привет, — сказал он. — Проходи…
Она прошла вслед за ним на кухню.
— Чашка разбилась, — пояснил он, сметая с пола веником осколки.
Она ничего не ответила, все еще набираясь решимости. И наконец выпалила:
— Я люблю тебя…
Ей казалось, что она это крикнула. Так громко, что не услышать было невозможно.
Но он продолжал сметать эти дурацкие осколки.
«Может быть, мне просто показалось, что я кричу, — подумала она. — На самом деле я это едва слышно прошептала, и он ничего не расслышал?»
— Я тебя люблю, — повторила она уже намного громче.
— Не кричи, — сказал он. — Я не глухой. Я тебя прекрасно слышал и в первый раз…
Он продолжал подметать. Она видела только его спину.
— Тогда какого черта? — прошептала она почти в отчаянии, потому что такой реакции, то есть полного отсутствия какой-либо реакции вообще, она даже не могла предположить.
Он сел напротив и устало посмотрел на нее:
— Что мне надо, по-твоему, теперь делать?
— Не знаю, — призналась она.
— Я тоже не знаю, — вздохнул он. — Мне как-то и в голову ничего не приходит…
«Наверное, это и есть ответ, — подумала Мышка. — По доброте душевной он не может сказать мне правду. Просто не может сказать — извини, моя радость, но я люблю другую женщину…»
Мышка встала и пошла к двери. Теперь все на самом деле кончилось, подумала она, все еще надеясь, что сейчас свершится чудо, он встанет, побежит за ней, обнимет и прижмет к себе, а она просто спрячется у него в руках от этого мира, которому объявила войну, и рядом с ним станет сильнее и непременно эту войну выиграет…
Но ничего не случилось. Она открыла дверь, на минуту замерла на пороге и окончательно поняла — теперь все. Кончилось…
Отчаяние захлестнуло ее, а еще — немного злости на саму себя и на него, и она хлопнула дверью со всего размаха. По лестнице она неслась вниз со скоростью ветра, размазывая по щекам противные детские слезы, и где-то далеко-далеко торжествующе ревел этот чертов поезд.
Точно кто-то неведомый, скрытый от Мышкиных глаз сотней других лиц, торжествовал свою первую победу.
* * *
«Ты скотина!»
Кинг поднял глаза к потолку — к этому грязно-белому суррогату неба. Усмехнулся невесело: «Я же сделал все по правилам. Я же все сделал по их чертовым правилам — так почему же чувствую себя так гнусно? Почему мне кажется, что я… ну да, именно так. Я совершил преступление».
Перед его глазами возник Мышкин образ. Сжатые пальчики, такие хрупкие и тонкие, глаза, в которых сверкнула боль вместо слез. Так по-взрослому…
— Я же не хотел, — пробормотал он. — Я не хотел причинить ей боль…
Но причинил, и нечего делать вид, что поступил хорошо и правильно…
Он вскочил, потому что больше не мог терпеть, как наполняется собственной виной, и ему казалось, что, если он начнет двигаться, это закончится, как прекратится этот стук в самой середине груди: ты сам все разрушил!
Теперь он отчетливо понял: когда люди не знают, как исправить то, что совершили, они мечутся по комнате, точно звери в клетке. И собственно, чем же твоя роковая ошибка хуже этой клетки? Кто вообще сказал, что физическая клетка лучше духовной?
«Да пошли вы! — огрызнулся он, поймав себя на том, что мысли и тут оказываются сильнее чувств. — Мне надоело быть бродячим философом. Мне надоело искать смысл там, где его нет… Я больше не хочу».
Он вдруг понял: это можно исправить, сейчас, немедленно, стоит только протянуть руку и снять телефонную трубку.
Он сделал шаг и — остановился, глядя на эту самую трубку, вдруг осознав, что ему страшно. Все изменится, да? Задал себе этот вопрос — и не ответил на него, потому что и так ясно — все изменится…
И главное — не только у него. У нее…
А кто может поручиться, что в лучшую сторону?
Он снова увидел ее — как будто в тот первый день, когда они встретились. Она сидела, сжавшись в комок, и с этой своей вызывающей сигаретой выглядела одиноким бунтарем, отчаянно страшащимся собственного бунтарства, и все-таки продолжавшим разрушать понемногу чертовы устои. Пока — этой дурацкой сигаретой.
И ее такое простое — «я люблю тебя»… В глазах потемнело. Он ничем не отличается от других. Вместо того чтобы понять ее, и — самое главное! — принять с ее щенячьим нонконформизмом, он оттолкнул ее.
Просто пнул под ребра… «Слышу, я не глухой… Что ты прикажешь мне теперь делать?»
А в самом деле — что?!
Он снова рванулся к телефону, еще не зная, что ей скажет. И хотя голос внутри шептал: «Скажи правду», он боялся. Потому что потом отступления не будет. Невозможно будет спрятаться…
В тот самый момент, когда его рука коснулась трубки, телефон зазвонил.
Звонок был внезапен, как выстрел. Кинг невольно отдернул руку — на секунду его посетила кретинская мысль, что это она, она сама. Не выдержала. Позвонила. Он поднял трубку.
С замиранием сердца выдохнул «алло» и тут же был оглушен знакомым голосом:
— Почему не звонишь?
Таким начальственным рыком на всем белом свете мог разговаривать только один человек.
— А почему я должен тебе звонить? — поинтересовался Кинг, проклиная себя за то, что тут же съежился внутри, превращаясь снова в того типа, каким его видел отец. То есть в нечто непонятное, слабое, неготовое к жизни и вообще больное головой…
На другом конце провода его нахальным ответом остались недовольны — Кинг невольно усмехнулся, потому что знал это недовольное дыхание. За свои двадцать шесть лет он уже научился узнавать это дыхание, слава богу, и когда наконец уехал сюда, даже не зная толком, почему ему пришло в голову отправиться именно сюда, он долгое время наслаждался свободой. Просто наслаждался. Тем, что никто не станет так дышать по его поводу.
— Хотя бы потому, что…
«Если бы ты сейчас сказал, что волнуешься!»
— Мать волнуется.
— Она вчера звонила, — усмехнулся невесело Кинг. — А позавчера ей звонил я.
— Ну да… Ты устроился на работу?
— Нет.
— Ты что, сошел с ума?
— Иногда я работаю. Мне хватает на жизнь. Но на восьмичасовую каторгу я не пойду.
— И кем ты работаешь?
— Когда как… Иногда грузчиком…
Он сказал это с мстительной радостью. Каково тебе, мой папочка? Мой папочка, самых честных правил, мажор высшего разряда? Твой сын позорит твои благородные седины…
— Надо было кончать МГУ, — фыркнул отец, — чтобы работать грузчиком…
— А что в этом плохого? Помнится, ты в каком-то интервью говорил, что рабочий класс двигатель… Не помню, правда, чего.
Глупо опять говорить друг другу гадости по телефону. Глупо вообще говорить с ним, ведь надо думать о Мышке.
— Стае…
В его голосе на сей раз прозвучало что-то человеческое.
— Что?
— Так, ничего… Ты все-таки звони иногда. У тебя нормально с деньгами?
— Нормально. Не волнуйтесь.
— Тебе легко говорить… В твоем возрасте люди…
— Я все знаю. Давай не будем о всех людях. Может быть, я просто урод. Но я такое дерево…
— Опять цитаты, — вздохнул отец. — Ты не можешь всю жизнь оставаться Питером Пэном.
— Увы, не могу. А жаль…
Повесив трубку, он вдруг подумал — его отец такая же жертва этой чертовой окружающей среды, как и он. И удивился, потому что впервые ему стало жаль этого властного человека. Потому что — как знать? — не сидел ли там, внутри у Николая Александровича Ковалева, простой и добрый человек, нормальный, искренний, умеющий говорить не лозунгами, а простыми словами?
«Как же я все это ненавижу», — подумал он, глядя в окно, словно пытаясь найти там небо. Но неба не было. Только огромная стена темно-серого цвета, закрывающая от него не только небо, но и Бога…
Да разве за этой стеной увидишь ее, лестницу, ведущую на небеса?
* * *
«Может быть, жизнь и не кончилась…»
Мышка поднималась по ступенькам, нагнув голову. Ей казалось, что теперь она уже не сможет никогда поднять плечи. Такие они стали тяжелые, будто на них обрушился весь этот мир.
Она не кончилась, просто… остановилась. Потому что, если нет никакого смысла двигаться дальше, движение будет хаотичным и бессмысленным. Тогда зачем?
Принимать участие в «броуновском движении молекул» Мышке не хотелось.
Она услышала за своей спиной смех и машинально обернулась. На нее смотрели сузившиеся глаза этой девицы — она даже не знала, как ее зовут. Просто часто видела, но сейчас остолбенела, почти забыв все, о чем только что думала. Эта девица ее ненавидела. Мышке даже захотелось подойти и спросить почему. Ведь они даже никогда не разговаривали… Но она вспомнила про хаотичность движения и поняла — ненависть тоже хаотична. И ненавидят ее просто так. Потому что она, Мышка, есть на белом свете.
Девица была страшная — коренастая, с плохой кожей и узкими глазами непонятного цвета. Да и кавалеры ее тоже были страшными. Одного из них, Костика, знала вся школа — его отец был каким-то мелким партийным чинушей, что, впрочем, не мешало Костику постоянно напоминать всем о величии его папика. С Костиком никто не рисковал связываться. Сам Костик был сморщенный, как усохший пенек. Галка как-то с ужасом в голосе сказала, что он колется. Оттого и похож на компрачикоса из банки алхимика. Третий в этой компании был Мышке совсем неизвестен. Он просто стоял, не смеялся, а смотрел на Мышку — пристально, сквозь нехороший прищур, периодически выпуская в воздух клубы дыма. Был он невысокого роста, в темной куртке, и впечатлительной Мышке тут же пришло в голову сравнение с бесом, который собирался искушать святого Антония. Стоит, гад, и примеривается…
Он что-то тихо спросил у девицы — ах да, вспомнила Мышка, кажется, ее зовут Лена.
Девица вытаращилась на него и неожиданно визгливо расхохоталась.
— Да она убогая, — услышала Мышка. — Ты чего, Витек, охренел?
Мышка невольно вздрогнула, тем самым показав, что обидные слова, произнесенные нарочито громко, достигли ее ушей.
Витек же сделал шаг в ее сторону. Она попыталась успокоиться, чтобы не убыстрять шаг, и даже умудрилась справиться с неприятным ощущением собственной трусливости. Он приближался.
Мышка не видела, что он приближается, но чувствовала это. Ей очень хотелось побежать, но она понимала — именно этого от нее добиваются. Именно этого от нее ждут. Именно этому будут рады.
«Не дождетесь!» — нахмурилась она.
— Краснова, как хорошо, что я тебя встретила! На ловца и зверь бежит! Привет, Леночка, почему не на уроке? Краснова, пойдем быстрее, не засыхай!
Рука легла на ее плечо и потащила внутрь, в школу. Вздох облегчения чуть не вырвался из Мышкиной груди. Она даже не успела понять, зачем понадобилась местной «комсомольской богине» Тане, но была ей благодарна.
А Таня уже заглянула в ее класс, моментально отпросила Мышку с урока и, теперь быстро цокая каблуками фирменных туфель, поднималась на самый верхний этаж, стопроцентно уверенная, что Мышка покорно плетется сзади.
Оказавшись в комнате, она наконец посмотрела на Мышку.
— Так, — сказала она без лишних предисловий. — Ты пишешь стихи.
— Откуда вы знаете?
— Сорока на хвосте принесла, — хмыкнула Таня. — Новая директриса… Ты, кстати, в курсе, что у нас новая директриса?
Мышка в курсе не была, но на всякий случай кивнула.
— Так вот, новая директриса у нас тетка с идеями… Ей понадобилась духовная жизнь. Говорит, у нас застой. Так что ты будешь принимать участие в поэтическом турнире. Раз ты пишешь стихи…
Мышка нахмурилась.
— Я…
— Ничего страшного, — успокоила ее Таня. — Не думаю, что у нас тут все Евтушенки…
— Слава богу, я не он, — сказала Мышка. — Я не люблю…
— Я его тоже не люблю. А кого ты любишь?
— Бодлера, — тихо сказала Мышка. — Я люблю Бодлера. И одно стихотворение Эмиля Верхарна. Я не знаю, почему я их люблю. Так получилось…
Таня посмотрела на нее с интересом и тут же тряхнула головой:
— Ну и ладно, Бодлер так Бодлер… В общем, ты будешь принимать участие в этом самом турнире. Говорят, ты оригиналка, так что директрисе наверняка понравишься.
— Но я не хочу! — выпалила Мышка.
— Чего ты не хочешь?
— Не хочу принимать участие в этом вашем турнире! Мои стихи никому не понравятся!
— Зачем же ты такие пишешь?
— Потому что…
Она невольно осеклась. Ну как ей объяснить, что она их даже не записывает? Просто иногда думает в стихах… Просто думает. Так легче думается… Ей показалось, что единственный человек, который мог бы это понять, стал таким далеким, и ей захотелось закричать от боли, потому что сама была виновата. Все испортила…
Она уже приготовилась. Даже попыталась найти Понятные слова, но стоило ей поднять глаза, как все слова растаяли. Она и сама удивилась собственной немоте, постигшей ее, как тяжелое заболевание. Внезапно.
Таня смотрела на нее теперь холодно и властно.
— Так вот, — тихо проговорила она. — Можешь не хотеть дальше. Но на твоем месте я бы все-таки согласилась. Не в твоем положении фордыбачиться. Поняла?
Мышка отчаянно хотела возразить ей, сказать, что никто не заставит ее делать то, чего она не хочет, но тут в голову пришла простая и ясная мысль. Хотите? Получите…
— Хорошо, — кивнула она и улыбнулась. — Я буду участвовать…
Она развернулась, шагнула к выходу. На секунду обернулась.
Таня сидела озадаченная. По ее виду Мышке было ясно — она уже начала подозревать, что настаивала зря. Но пока еще успокаивала себя, пытаясь внушить, что эта странная девчонка не в состоянии выкинуть фортель, причинить ей, Тане, какие-то неудобства. Слишком мала… И трусиха.
— Турнир послезавтра! — крикнула она ей вслед.
Мышка ничего не ответила. Просто вышла, плотно закрыв за собой дверь.
— И впрямь чумная какая-то, — недоуменно пожала Таня плечами.
* * *
Он шел не разбирая дороги и даже не заметил, как посерело небо. И когда первые капли дождя щелкнули его по щеке, подумал: «Словно небо нашло способ дотронуться» — и вдруг почувствовал себя… счастливым. Ощущение было странное, и сначала он вообще не понял, что с ним произошло. Просто губы сами растянулись в улыбке. Просто серость неба впервые действовала не угнетающе, а наоборот, ему стало уютно и спокойно. Более того, его не раздражал окружающий пейзаж с этим нескончаемым грязно-розовым заводом, и люди, одетые одинаково, в серо-черное, показались ему не бесформенной массой, материалом для лепки в чьих-то бездарных руках, а такими же, как он сам. Просто более несчастными, чем он, потому что были покорны чьей-то злой воле и только ночью, осмелев в темноте, задавали себе вопрос: что делают с их жизнью? Почему они позволяют это делать с ними? Почему их единственная жизнь должна быть для чего-то? Для кого-то? Для чьего-то удобства? Почему они отныне не твари Божий, а просто — твари?
Он и сам не знал, почему вдруг впервые за его двадцать шесть лет он почувствовал, как это верно — братья. Сестры. Все. Просто братья. Просто сестры. Совсем не враги. Просто такие же заблудившиеся. Такие же осиротевшие.
И на душе стало тепло. Причину этого он нашел сразу, почти не затрудняясь.
Мышка…
Ее присутствие в этом вот мире делало его симпатичным. Как будто ею, Мышкой, этот мир оправдывался перед Богом. И — перед ним тоже…
Он пошел дальше, на сей раз медленно, чтобы сохранить в душе это ощущение и… Мышку, как будто от быстрой ходьбы это его счастье могло расплескаться. И еще он понял — все просто. Он не станет ничего придумывать. Он не станет. Все в руке Божией. Если Бог сделал так, что они встретились, разбивая назло массе условностей его одиночество, значит, так было нужно.
«Все в Его руках», — улыбнулся Кинг почти беспечно и радостно, удивляясь тому, как все просто. И как он не додумался до этого раньше.
* * *
Мышка спустилась на этаж ниже. В школе тихо, как на кладбище, усмехнулась она, правда, там не так мерзко пахнет… Но ведь то — кладбище тел, а это? Тут же ей пришло в голову — кладбище душ, и она невесело засмеялась. А как еще прикажете назвать место, где стараются всех подровнять под одну гребенку? Вместо живого человека выковать андроида?
Даже с этим дурацким турниром — что она должна там прочитать, по их мнению? Какую-нибудь бурду про счастливую юность на фоне берез? Она задумалась на секунду, пытаясь подобрать что-нибудь в тему, но тут же отказалась от этих попыток. Незачем врать…
«Может быть, когда-нибудь я и подумаю, что была счастлива», — решила она. Но не сейчас…
И тут же остановилась, вслушиваясь в это словосочетание — «может быть…».
Она подошла к окну и закрыла глаза — так слышалось лучше. Яснее становились чувства.
В актовом зале началась репетиция школьного хора.
До нее донеслась строчка: «…петь и смеяться, как дети…» Мышка невольно поморщилась. И ее «может быть» получило продолжение.
«Может быть, я одна не стану смеяться…»
За спиной послышались шаги. От неожиданности Мышка вздрогнула — когда она начинала думать стихами, ей казалось, что она оставалась совсем одна.
Обернувшись, она снова встретилась с недобрым взглядом прищуренных глаз — слава богу, на сей раз Лена была одна. Без своих друзей.
Она стояла в самом конце коридора, у лестницы, прислонившись к ней спиной, и, лузгая семечки, рассматривала Мышку.
«Какого черта она ко мне пристала», — подумала Мышка, уже догадываясь, что теперь ей придется еще труднее. Такие вот глаза не обманывают. Раз эта девица наметила ее в качестве жертвы, придется побороться…
Словно прочитав ее мысли, Лена усмехнулась — криво, одним уголком рта. Потом сделала шаг в Мышкину сторону. Мышка невольно отступила, ругая себя за этот непроизвольный жест самосохранения.
И тут же почувствовала, как ее плечи оказались в чьих-то руках.
— Простите, — пробормотала она.
— Вообще-то надо смотреть, — произнес женский голос за ее спиной.
Мышка еще раз извинилась, на этот раз обернувшись. Женщина была довольно молодой, высокой, в синем строгом костюме. В ее глазах было что-то живое, насмешливое, и она улыбалась. Это и есть новая директриса, догадалась Мышка.
— А почему ты не на уроке?
— Меня задержала Таня…
Она поймала себя на том, что оправдывается. Невольно, хотя наверняка раньше она не стала бы этого делать. «Будто я твердо решила стать хорошей девочкой, — усмехнулась она про себя. — До тошноты хорошей…» Скорее всего, это просто из-за стихов, которые уже кружились в ее голове белыми птицами — еще хаотичные, бестолковые, но — и тут уж не поспоришь, — когда они появлялись, Мышка становилась беспомощной.
— Понимаете, она говорила со мной о турнире…
— Ах да. Танечка уже зашевелилась… Ну что ж, хорошо… Она пошла дальше, легко ступая на высоких каблуках, а Лены уже не было.
Мышка вздохнула с облегчением. Хотя бы это, успокоила она себя. Словно ей было важно, что эта странная девица не увидела ее «хорошей девочкой». Как будто это важно…
«Да уж, — покачала она головой. — Ив самом деле, неприятности сегодня преследуют меня. Слава богу, пока я от них счастливо избавляюсь».
Она открыла дверь в класс и на секунду снова вспомнила странные глаза этой Лены. Разве можно так ненавидеть незнакомого человека, подумала она, пожимая плечами. Впрочем, это такие странные люди… Кто их, в самом деле, может понять?
* * *
«И если все в Его руках, я просто подчиняюсь… Единственный, кому я могу подчиниться, — Он…»
Он резко остановился, подняв глаза. «Как я здесь оказался?» — подумал он. Перед ним высилось серое трехэтажное здание. Памятник — отчего-то тоже серый, с горбоносым профилем. Почему они так любят серое? — подумал он. Школа непременно должна быть этого цвета… Словно они хотят, чтобы обилие серого в конце концов проникло в мозги, стало главным цветом, вытеснив остальные краски…
Но как, как он здесь оказался? Или ноги сами привели его сюда, к этому месту?
Он покачал головой и невольно рассмеялся. На секунду ему показалось, что он видит там, через стену, одно яркое пятнышко. Наотрез отказывающееся подчиниться. Маленькую птицу. Колибри…
При мысли о ней его душу затопила нежность, он улыбнулся, представив ее, всегда готовую к защите своего радужного оперения. А потом понял, как ей трудно. Гораздо труднее, чем ему. Потому что он — взрослый, привыкший уже, а она… Маленькая. И тут же вспомнилась его недавняя грубость. Теперь она не придет. Она останется совсем одна. В этом одиночестве ей предстоит жить долго, и, возможно, однажды она сдастся…
Он сделал шаг в сторону школьных дверей — порывисто, точно подгоняемый ветром.
— Молодой человек, не угостите сигаретой?
Он вздрогнул. Голос, прозвучавший за его спиной, рывком вернул его на землю. Последняя мысль задержалась в голове — она маленькая, но теперь все приобрело другую окраску. Она маленькая — а ты? Что ты можешь ей предложить?
Он обернулся.
Перед ним, слегка расставив ноги, стояла девица в коротком, обтягивающем форменном платье. Ее глаза показались ему узкими, недобрыми.
— Си-га-ре-ту… — лениво повторила она, растягивая каждый слог.
Он молча достал пачку, протянул ей.
Она достала сигарету — выбила ее щелчком и поблагодарила легким наклоном головы. Ему почудились в ее голосе издевательские нотки. Но он тут же одернул себя. «Странно, — подумал он, отойдя на приличное расстояние. — Во-первых, я ее уже где-то видел. А во-вторых, она ровесница Мышки. Явно ее ровесница. Но вот маленькой я бы ее никогда не назвал. Наоборот…»
Он даже обернулся, чтобы понять, так ли это.
Девица стояла, положив портфель у ног, и курила, глядя на него. Заметив, что он обернулся, она растянула губы в улыбке и подмигнула ему.
Он даже не мог объяснить себе, почему ему стало так гадко. Быстро повернувшись, он пошел прочь. Сам еще не зная, куда идет. И почему уходит отсюда — ведь еще пять минут назад он был уверен, что сюда его привел Бог.
Теперь ему казалось, что он обманывал себя, выдавая желаемое за действительность. Это все — из разряда «может быть», убеждал он себя. Может быть…
С каждым шагом он все больше возвращался к прежним мыслям — он взрослый. Она ребенок. И то, что он принимает за любовь, — может быть, только нежность к замерзающему птенцу?
Теперь он шел мимо железнодорожной насыпи. И где-то далеко гудел поезд… Он остановился, невольно прислушиваясь, и удивленно отметил — снова ему показалось, что это предупреждение. Угроза. Как будто кто-то требовал от него — отстань от этой девочки. Уйди.
Он поднял голову, пытаясь оторваться от этих мыслей, как отрываются от земли, и увидел, что небо стало серым. Таким же серым, как стены школы. Таким же серым, как лицо той девицы… Таким же серым, как мир, который окружал его сплошной стеной, и с каждым гудком приближающегося поезда стена становилась все ближе, и небо тоже, и он знал — настанет момент, когда он окажется стиснутым со всех сторон, и тогда…
Он вздохнул — судорожно, впуская в легкие воздух свободы. И усмехнулся — ему в самом деле стало легче.
— Тогда я услышу этот чертов поезд в последний раз, — пробормотал он. — И то слава Богу…
Глава 4 «КУДА МНЕ, КОСНОЯЗЫЧНОМУ ЗЕМНОМУ ИКАРУ?»
День пролетел незаметно. Мышка исписала все свои школьные тетради мелкими буквами. Рифмуя, она так увлеклась, что и в самом деле ничего не слышала, не видела, точно оказалась вдали, на огромном белом облаке, сама с собой…
Ее не трогали. То ли всем учителям уже сказали, что Краснова будет принимать участие в этом турнире, то ли просто боялись ее потревожить, как боятся потревожить больного…
Мышку это мало заботило. Она писала, стараясь впервые в жизни запомнить эти бессвязные строчки, и с удивлением обнаружила, что они бессмысленны лишь на первый взгляд. А если повнимательнее присмотреться — там можно даже найти ответ… Как будто нечто внутри ее гораздо лучше знало, что ей надо делать. «Отторгнута от твоего лица, ищу тебя в старинных зеркалах»… Строчка пришла внезапно, но Мышка знала — именно там она сможет его найти. Нет им обоим места в современном им мире. Где-то там, очень далеко. В старинном зеркале… Надо найти его, и тогда они там отразятся вдвоем. И Мышка получит ответ, что ей делать. Прочтя эту строчку, она уже была не так уверена, что ушла оттуда, из их странной квартиры, навсегда. Она даже попыталась вспомнить, не притаилось ли там старинное зеркало, но так и не смогла… «Значит, имеется в виду зеркало души». Чьей-то души…
Когда прозвенел звонок, Мышка собрала тетради и почти побежала прочь отсюда, в другую сторону от дома…
— Ты куда? — услышала она за спиной Галин голос и только отмахнулась.
— К зеркалу, — сорвалось с ее губ — невольно, быстро, как самая заветная мысль. Словно желание было настолько сильно, что пыталось вырваться на свободу вместе с неосторожными словами.
Она не слышала, что говорит ей вслед растерянная Галя. Быстро выскочив на воздух, она с удовольствием вдохнула и такими же быстрыми шагами дошла-добежала до перехода. Там ей пришлось задержаться — она даже в нетерпении топнула ногой, ожидая, когда наконец-то загорится зеленый. А потом, почти не касаясь земли, точно летела, она домчалась до его дома.
Перед дверью, впрочем, остановилась. Прежняя решимость покинула ее и уступила место здравому смыслу. «Что я ему скажу?»
Она даже попятилась невольно, отдернула руку, уже готовую постучать в дверь. «Что я ему скажу?..»
Сразу вспомнились его последние слова: «И что ты мне прикажешь теперь делать?..»
Она зажмурилась: «В самом деле, зачем ты пришла? Разве тебе не ясно сказали?..»
— И пускай, — пробормотала она. — Пускай…
Она постучала.
В конце концов, она потом придумает, что ей сказать. Когда его увидит. И заодно поймет, правильно она поступила, не поверив его словам.
Дверь открылась. Мышка боялась открыть глаза. Она так и стояла, зажмурившись, отчаянно ругая себя за трусость.
— Привет, — услышала она мужской голос, явно удивленный. — А чего это ты глаза закрыла?
Она не смогла сдержать разочарования. Глаза она, конечно, открыла и, глядя прямо в лицо Бейзу, проговорила:
— Там пыльно… Черт знает сколько гадости в глаза налетело… Можно я сначала умоюсь?
— Да ради бога, — улыбнулся он, пропуская ее. — Хоть душ принимай… Я вообще-то совсем один…
Он хотел добавить, что принца ее тоже нет, бог весть где он шляется, но удержался. Девочка была явно взволнована.
Мышка закрылась в ванной комнате. Она сначала обрадовалась, увидев прямо перед собой старое зеркало с огромной трещиной посередине. Потом грустно вздохнула — зеркало было, конечно, старое, но — не старинное. Посередине оно треснуло, и, когда Мышкино лицо отразилось в нем, вышло, что она тоже раздвоенная. Как двуликий Янус, усмехнулась она. Присмотревшись, она ужаснулась: ее лицо покраснело и глаза были точно сумасшедшими, горящими… Она набрала пригоршню холодной воды и плеснула себе в лицо.
— Я поставил чайник, — крикнул ей из-за дверей Бейз.
— Спасибо, — откликнулась она, набирая в ладони новую порцию воды, ставшей уже ледяной. После нескольких попыток ей наконец-то удалось привести себя в порядок.
Она вышла, стараясь дышать ровно.
— Надо же, — сказал Бейз. — Ты так долго там тусовалась… Неужели и в самом деле душ принимала?
Она покачала головой.
— Вокруг много грязи, — поведала она, отпивая маленький глоток. Чай показался ей очень вкусным, и еще — она сразу успокоилась. Все ее сумасшедшие мысли просто смешны. Здесь было уютно. Из огромного магнитофона на полу лилась грустная мелодия, но, как ни странно, Мышке, всегда готовой разреветься от любого музыкального звука, совсем не хотелось плакать.
— Надо же, — улыбнулся ей Бейз. — А ты у нас философ… Мастер краткого афоризма.
— Не всегда, — ответила она, ничуть не обидевшись. — Иногда я творец длинных афоризмов… Кто это играет?
— Это? «Цеппелины»…
— Бейз, — сказала она очень тихо. — Ты помнишь, какую музыку мы слушали, когда я пришла сюда в первый раз? «Лестница на небеса», да?
Он кивнул.
— Поставь…
— Да мне не жалко, только… Если ты будешь ее часто слушать, свихнешься. Начнешь искать ее. Там, на небе… Слишком красивая сказка. Господь спускает с небес лестницу из золотых нитей, и на каждой — ангел… И вот ты уходишь все выше и выше, с каждым шагом приближаясь к Нему, ждущему тебя там, на самой верхней ступеньке. С каждым твоим шагом, точно пыль с ног, отлетают твои беды, печали, ложь земли…
— Подожди, как ты сказал?
Она подалась вперед, глядя ему в глаза. То, что он говорил, было красивым, грустным, и ей хотелось, чтобы так в самом деле и было. Однажды она встанет на первую ступеньку, и тогда смерть перестанет быть пугающей, страшной, грязной и пошлой. Разве тогда она станет бояться? Ложь земли, которая слетает туда, вниз, с каждым ее шагом. Земное — к земному…
— Ложь земли, — повторил он. — Наверное, я зря так увлекся. Что-то внутри меня требует, чтобы я прекратил. Знаешь, мне кажется, это здравый смысл… Детям такие вещи знать не обязательно.
Мышка хотела возмутиться, заявить, что она не ребенок. Но сдержалась.
— Ага, — иронично хмыкнула она. — Детям надо слушать всякую там муру типа «Я к тебе не подойду, и ты ко мне не подходи…».
— Ну, это ваши личные проблемы, — рассмеялся Бейз. — Но размышлять о конце пути в самом начале — глупо. Думай лучше о любви.
— А я о ней и думаю, — призналась Мышка. — Только почему-то мне кажется, что я куда лучше пойму ее, оставшись хотя бы на несколько мгновений наедине с этой «Лестницей».
Он посмотрел на нее внимательно и серьезно. Она ждала его ответа, но он молчал, разглядывая свою чашку.
— Или ты хочешь меня уверить, что вот эти глупости — «я к тебе не подойду» — и есть настоящая любовь? — не выдержала она затянувшейся паузы.
— Откуда ты взялась такая? — пробормотал он.
— С луны свалилась, — ответила она. — Чем и горжусь…
— Не ушиблась, падая?
— Ушиблась, — развела она руками. — Заметно, да? Ушиблась-то я головой…
Он молчал. Даже не усмехнулся.
Просто сидел молча и смотрел на нее. Серьезными глазами.
Наконец он заговорил, очень тихо:
— Меньше всего я хотел бы, чтобы ты тут осталась. Но видимо, ты все равно тут останешься. Может быть, тебе просто некуда больше бежать.
— Я так тебе не нравлюсь?
— Нет, — покачал он головой. — Ты славная девочка. Именно поэтому я и не хочу, чтобы ты тут оставалась.
— Почему?
Она почти выкрикнула последние слова. Бейз вздрогнул.
— Мы бродячие собаки, хобо, — тихо сказал он. — Иногда собачники бездействуют. Пока им не дадут приказа очистить улицы. И тогда начинается травля. Понимаешь, детка, лестница-то тут ни при чем. И никто не знает, успеет ли он добраться до нее, до лестницы.
Она молчала, слушая его, впитывая каждое слово. На этот раз она ему верила. И все яснее становилось — если Кинг подвергается опасности, то она тоже должна быть с ним рядом. Это просто. Даже если он не любит ее, она-то его любит.
Он еще что-то говорил, про то, что по приказу каждый хочет стать собачником. Она вспомнила вдруг, как давно, еще в детстве, увидела, как соседка снизу несет на руках окровавленного пса, плача и ругаясь на ходу, уже поняв, что не донесет его живым. Пес умирал, и в его глазах, когда Мышка подошла близко, она увидела горечь и непонимание. Немой вопрос: что я вам сделал? За что вы меня так?
А кровь все текла и текла, и еще Мышка помнит, как какой-то дядька сказал: «Да что вы тут устраиваете, в самом деле, они же загрязняют улицу…»
Как она тогда хотела ударить его, рванулась к нему, сжав кулачки, но мать ее остановила.
Но почему-то ей до сих пор кажется, что тот дядька тогда ее испугался. Испугался маленькой девочки со сжатыми кулачками…
Теперь она узнавала, что тот, кого она любит, тоже бродячая собака. И ей стало так страшно, что с ним что-то случится — нет, уже случилось! — что, когда дверь открылась и на пороге возник Кинг собственной персоной, живой и невредимый, она не поверила своим глазам. И чуть не бросилась к нему, вовремя удержалась.
Она же еще не знала, как он к этому отнесется. А вдруг — оттолкнет?
* * *
Он стоял, прислонясь к дверному косяку, и смотрел на нее, пытаясь спрятаться за ласковой усмешкой. Почему-то вспомнилось ему: «Проявляйте иронию и жалость, тогда будете спасены…» И он искренне старался убежать от теплого чувства в груди, но ее огромные глаза требовали от него совсем другого, большего, чем дурацкая ирония. Больше, чем неуместная жалость…
Голос внутри напомнил ему — а как же Джерри Ли Льюис? В конце концов, его подружке было тринадцать…
«Но я-то не этот самый Джерри, — сказал он себе. — Я не он, и Мышка не глупенькая американка из провинции… Она другая. Она вообще другая. Просто бывают такие люди, не вписывающиеся в законы жанра. Они рождаются редко и все-таки рождаются…»
Подняв глаза, он встретил ее взгляд и понял, что никуда не сможет убежать. Если бы она даже захотела, чтобы он исчез, Кинг не смог бы этого сделать.
— Привет, — сказала она тихо. Едва слышно. Как вопрос задала.
— Привет, — ответил он с легким вздохом. Скорее выдохнул эти слова ей навстречу…
— Это ничего, что я пришла? — спросила она.
Он рассмеялся:
— Думаю, ты поступила правильно. Всегда надо делать то, что тебе заблагорассудится. Иначе твои неисполненные желания начнут угнетать твой мозг, и ты станешь маньячкой…
— Знаете, — сказал Бейз, — как-то мне пришло в голову, что я у вас тут вместо шкафа. И вроде бы не мешаю особенно, но стопроцентно лишний… Поэтому я, пожалуй, пойду потихоньку… Тем более Ирка заждалась. А вы потом подтянетесь.
Он не стал ждать ответа, открыл дверь и исчез. Правда, на секунду в проеме двери снова возникла его физиономия. Он посмотрел на Мышку и сказал:
— Помни, что я тебе говорил, ангелочек… — И подмигнул ей на прощание.
— Давай пройдем в комнату, — предложил Кинг. — Как-то нелепо торчать в прихожей…
Он открыл дверь, пропуская туда Мышку.
— Странно, — сказала она, оглядываясь. — Как-то одиноко на «площади Дам» без людей.
— Без людей везде одиноко, — кивнул он. — Но иногда с людьми еще хуже… А кто тебе, собственно, нужен?
— Никто, — сказала она.
— Тогда тебе повезло. Никто перед тобой…
— Ты?
Она подняла на него глаза. Ему захотелось крикнуть, чтобы она прекратила так на него смотреть. Потому что он устал сражаться с самим собой и сил почти не остается.
— Что ты будешь пить? — спросил он, чтобы не смотреть в ее глазищи. — Виски? Бургундское? Джин?
— Чай, — сказала она.
— Разумное решение, — усмехнулся он. — Виски-бургундского-джина у меня и нет. Кончился запас напитков…
Запер дверь и прошел на кухню.
— Только не пугайся, что я запер дверь, — сказал он, вернувшись. — В этом нет никакого тайного умысла. Просто ветрено стало…
Мышка стояла у окна, сложив руки на груди. Как крылья, подумал он. Птичка, сложившая уставшие крылышки…
— А я и не боюсь, — произнесла она в ответ. — Я не боюсь тебя. Ты сам себя боишься… И я не могу понять почему.
— Да так исторически сложилось, — рассмеялся он. — Как с утра свою физиономию в зеркале увижу, так весь день трясет от ужаса…
— Ты красивый, — сказала она серьезно. — Если бы я каждое утро видела тебя, то была бы счастливым человеком.
Он не знал, куда ему деться. И обрадовался, когда чайник закипел.
— Ну, слава богу, — сказал он. — Кажется, чай готов… Пошли.
Он шагнул в сторону кухни, но она остановила его.
— Подожди, — попросила она.
— Так ведь чайник…
— И пускай. Я должна сказать тебе самое главное. Я думала очень много… Я тебя люблю.
— Ты уже говорила это.
— Я буду говорить это тебе каждый день. Каждый день, пока ты наконец-то к этому не привыкнешь, и мне наплевать, если ты меня не любишь. Потому что тебе все равно нужно, чтобы я тебя любила. Тебе это необходимо…
Он молчал.
— Ты можешь делать все, что тебе заблагорассудится, — прошептала она. — Все.
Он рассмеялся:
— Боже, как это мило с твоей стороны…
Он выключил чайник, машинально дотронулся до его раскаленной поверхности и тут же отдернул руку.
— Смешно, право, — прошептал он.
Вернувшись, он обнаружил Мышку сидящей на полу. Она прятала лицо в ладонях, и сначала он испугался, что она плачет.
Присев перед ней на корточки, он нежно отвел ее руки. Она была серьезной, но не плакала. Это его успокоило.
— Можно я переверну тебя вверх ногами? — прошептал он. — Именно это мне больше всего… за-бла-го-рассудилось…
Она грустно посмотрела на него, покачала головой и повторила:
— Я тебя люблю.
— Мы договаривались, что ты будешь это говорить один раз в день. Сегодня это уже второй раз.
— Я люблю тебя!
— Третий, — вздохнул он. — И не кричи так.
— Буду кричать, — прошептала она. — Если ты отказываешься меня услышать…
— Я не отказываюсь. Ты меня любишь. Что мне теперь делать?
— Не знаю…
— Я, признаться, тоже не знаю, — вздохнул он. — Тебе слишком мало лет…
— Четырнадцать, — мрачно заявила она. — Это не так уж мало…
— Это смотря с чем сравнивать. Некоторым в этой комнате уже двадцать шесть…
— А мне будет пятнадцать! Мне будет шестнадцать! И восемнадцать тоже будет!
— Я рад за тебя, — усмехнулся он. — Не могу похвастаться тем же. Мне уже никогда не будет восемнадцати…
Мышка хотела что-то сказать, резкое, но удержалась. Только обида сверкнула в глазах. Она встала:
— Знаешь, я думала, что тебе хватит смелости признаться, что я тебе нужна. Я не говорю, что ты меня любишь. Но твоя трусость убивает. Открой, пожалуйста, дверь.
— Нет. Мне вставать лень, — все еще пытался удержаться за иронию Кинг.
— Я выпрыгну в окно.
— Это шестой этаж… И окно заклеено. Благодарение лени! Неприятно смотреть, как ты погибаешь на моих глазах…
Она стояла, и ее губы дрожали. Он почти физически ощутил ее боль, как будто это была его боль, и сам испугался, поняв, что именно он ей эту боль причиняет. И еще испугался, что ее боль стала принадлежать ему.
Сам не понимая, зачем это делает, он вскочил и, обхватив ее хрупкие плечи, прижал к себе. «Что я делаю», — с ужасом подумал он. И не отпускал ее, отчаянно ругая себя за это.
— Отпусти меня, — попросила она.
— Пожалуйста, — прошептал он, выпуская ее из рук. Она еще дрожала.
— Открой дверь…
Он кивнул, отпирая замок.
Она стояла, не делая и шага в сторону двери. Только смотрела на него, и он вдруг понял, что она тоже сейчас испытывает страх — перед новым, никогда не испытанным ею чувством. Они оба боятся…
— Кинг, — позвала она его очень тихо. Он обернулся.
— Я… Я не боюсь, — проговорила она. — Правда не боюсь…
— Я не могу сказать про себя того же, — отрезал он.
— Ты хочешь, чтобы я ушла?
Он молчал. Сказать правду он не мог. Это отрезало бы ему все пути к отступлению. А сказать ей — уходи?
Он предпочитал молчание лжи, хотя и молчание было отчасти ложью…
Она ничего не сказала. Просто шагнула к двери с поникшими плечами, не оборачиваясь. И ушла.
Он сжал кулаки.
— Это невыносимо, — пробормотал он. — Я не могу с этим справиться…
* * *
Она шла по улице и плакала. На нее иногда оборачивались недоуменно и жалостливо, и Мышка быстро и сердито вытирала ладонью слезы. Ей не хотелось сейчас притягивать к себе бестактные и любопытные взгляды. Ей вообще хотелось остаться одной, поэтому она ускорила шаг, почти бежала уже до самого подъезда. До своего этажа она добралась тоже быстро — прыгая через две, а то и через три ступеньки… Наконец благословенная дверь «в одиночество», подумала Мышка, испытывая облегчение. Она вставила ключ в замочную скважину, открыла дверь и замерла на пороге.
Из большой комнаты доносился приглушенный смех. Гости, обреченно подумала Мышка. Кто-то пришел в гости, и теперь ей не избежать общения. Почему, почему именно в тот момент, когда человеку надо побыть одному, это не получается?
Она могла пройти мимо них, прямиком в свою комнату, но этого невозможно было сделать, не сказав хотя бы «здрасте», не выдавив из себя дежурно-приветливой улыбки…
Как же некстати.
Однако деться было некуда. Она остановилась на секунду, чтобы перевести дыхание и надеть на лицо «выражение беззаботной и радостной юности», и открыла дверь.
В комнате собрались подруги ее старшей сестры. Утонченные и красивые, они тут же посмотрели в сторону Мышки. Некоторых Мышка знала, но некоторых видела первый раз.
— Привет, — сказала она.
— Вот и появился наш трудный подросток, — сообщила Ася. — Прошу любить и жаловать. Моя сестра Анечка…
Мышка почти ненавидела этот ироничный тон, и ей было мерзко оттого, что взгляды всех этих красивых девушек теперь направлены на нее. В голову пришло много идиотских мыслей — одна из них плотно засела в мозгу. Почти физически бедная Мышка ощутила себя такой нелепой, угловатой, уродливой. Гадкий утенок среди выросших лебедей…
— На твоем месте, Аська, я бы следила за сестрицей, — сказала одна из них. — Дева собирается вырасти в красавицу, а кокетства в ней уже теперь достаточно…
— Достаточно для чего? — спросила вторая.
— Для того, чтобы вляпаться в неприятности, со свойственным ее возрасту пылом…
— А мне кажется, Анька вырастет в синего чулка, — сказала Ася. — Все данные у нее есть… Мальчики ее не интересуют, она все больше стихи пишет… Кстати, один раз она мне выдала целую поэму на заданную тему, причем сразу, особо не раздумывая. Вот такой она импровизатор…
Мышка бросила на нее предостерегающий взгляд, но было поздно. Девицы смотрели теперь на нее, ожидая продолжения темы, но как объяснить, что она этого не хочет?
— Аня, давай, — попросила рыжеволосая Мила. — Пожалуйста…
Мышка хотела отказаться, но отчего-то ей захотелось показать им, что она уже не ребенок. На минуту она представила себе, что среди них — Кинг. Как бы он себя повел? С этими девушками? Такими, в отличие от нее, красивыми и взрослыми? О, долго и думать было не надо! Непременно приударил бы за кем-то, если…
— Тема, — сказала она. — Давайте тему. Только времени у меня мало. Мне нужно учить уроки…
Она едва заметно усмехнулась — никакие уроки на самом деле ее не интересовали. Просто захотелось вдруг подчеркнуть разницу.
— Вийон… Знаешь такого поэта?
Мышка улыбнулась. И тихо процитировала:
— «Кто это? — Я. — Не понимаю, кто ты… — Твоя душа. Я не могла стерпеть… Подумай над собою… — Неохота…»
Она закончила цитату.
Даже смотреть в их сторону было не надо. Ученицы седьмого класса в лучшем случае увлекаются Блоком. В худшем — Асадовым. Но только не угловатым, философичным и дерзким Франсуа…
Она на секунду задумалась и, пытаясь поймать ускользающую тень рифмы, прикрыла глаза. Потом, когда внутри зазвучала тихая музыка, она их открыла.
— В грехе моем невольном каюсь, — начала она тихо, — я на коленях, чуть жива… Не сатана ли, усмехаясь, шепнул мне тихо: «Франсуа…» Он висельник был, вор, повеса. Он странные стихи писал. Так кем вдруг сорвана завеса веков? Откуда этот шквал? Все сны с тобой — исчадье ада, всех чувств к тебе — сплошной парад… Твой поцелуй — за все награда, мой доверсальский адресат… И никого других не надо, ты в сердце — выстрела свинец… Коль ты в аду, дойду до ада, там поцелую наконец…
Мышка закончила. В комнате царила тишина. Она покраснела, почувствовав их удивление, и, с едва заметной улыбкой поклонилась.
— Всё? — спросила она. — Я могу идти?
— А еще?
Мышка удивленно подняла глаза. Мила подалась вперед, глядя на нее с таким странным чувством, что Мышка поняла — она не может ей отказать. И стихи, начавшись, не могли кончиться внезапно… Боль, затаившаяся в душе, искала выхода.
— Найти убежище. Закрыть лицо руками. Не видеть мир, когда в нем нет тебя. С тобою рядом ведь меня не будет никогда… Так ты решил. Ну что ж, беда твоя… Моя любовь — побег из паутины, где, раненный, мой умирает дух. Скажи, зачем придумал Бог, что счастье — лишь для двух? Искать твое лицо в воде, в стекле и в небе — мне трудно. Одиночество мое я разделю с мечтами — о тебе… Пусть будет так. Как скажешь, так и будет, мой любимый…
Она остановилась. Что-то произошло. Как будто она просто говорила теперь без рифм, пыталась объяснить ему, что с ней происходит…
— Не получается, — сказала она, пытаясь скрыть слезы, навернувшиеся на глаза. — Сами видите, не всегда получается у меня рифмовать.
Одна из незнакомых девушек вдруг встала, подошла к ней и, погладив по плечу, сказала:
— Знаешь, у тебя все получилось. Рифмовать куда легче, чем высказывать чувства…
Мышка кивнула, благодарная ей за понимание, и, выдавив улыбку, хотя ей так хотелось разреветься, прошептала:
— Ладно… С вашего позволения я все-таки отправлюсь учить уроки…
И, не дожидаясь ответа, закрылась в своей комнате.
Там она достала тетрадь в синюю клеточку и записала: «Я больше не хочу быть ребенком. Это унизительно. Если ты не хочешь быть предсказуемой, то бишь наивной, глупенькой и покорной, на тебя в лучшем случае смотрят удивленно-потрясенно или начинают считать вундеркиндом… А я просто такая. Какая есть. Господи, я понимаю, что каждый день приближает нас к смерти, но сделай так, чтобы этот омерзительный период, называемый отрочеством, прошел как можно быстрее!»
* * *
— Да что с тобой происходит?
Она сказала это тихо, но в тишине ее голос прозвучал криком. Он невольно поморщился.
— Не ори…
— Я не ору, — начала она, но тут же почувствовала, что невольно оправдывается.
Ей же не в чем оправдываться!
— Я говорю, — произнесла она уже твердо и спокойно. — Просто неприятно, когда тебя обнимают, как… Я не знаю, Кинг! Мне кажется, что я проститутка, к которой ты пришел за утешением!
Он молчал, рассматривая потолок. Черт побери, подумала Ирина. Он его так рассматривает, словно это звездное небо… Со всеми там идиотскими туманностями…
— Ты вообще меня слышишь?
Он продолжал молчать, только рука потянулась к сигарете. Потом в темноте мелькнул огонек, и Ирина была вынуждена еще некоторое время ждать ответа, наблюдая, как светлый дымок плывет к потолку.
— Мир устроен глупо, — наконец произнес он.
— Свежо, — зло рассмеялась она. — Весьма свежее наблюдение… Оригинальное. Никогда не приходилось мне слышать подобных умозаключений… Это ответ на мой вопрос?
— Не-а, — сказал он. — Это ответ намой собственный вопрос.
— Довольно банальный, — не удержалась она.
— Каков вопрос, таков ответ… А на твой вопрос я в данный момент ничего ответить не могу. Если бы я знал, что со мной происходит, я бы тебе сказал. Но я не могу пока придумать, как мне выйти из этого кретинского положения…
— Тогда надо посидеть в разных углах, — сказала она, поднимаясь с кровати. — Посидеть и подумать, стоит ли нам продолжать…
— Ты обидишься, — тихо сказал он. — А я совсем этого не хочу…
— На что я должна обидеться?
Кинг молчал, продолжая рассматривать в темноте потолок. Она не выдержала и зажгла свет.
Он зажмурился, потом, часто моргая, поглядел.
— Зачем? — простонал он.
— Затем, — холодно отрезала она. — Чтобы ты наконец смог убедиться, что на нашем чертовом потолке не появилось ничего нового…
— Появилось пятно, — возразил Кинг. — Пока еще слабо выраженное… Похоже на расплющенного слона…
— Кинг, — устало сказала она. — Мне кажется, есть что-то более важное, чем твой дурацкий слон на потолке…
Иногда нет ничего важнее слона на потолке, — возразил он. — Может быть, в этом слоне заключен ответ на вопрос о смысле жизни… Тебе кажется, что ты такой огромный и важный, а на самом деле ты только пятно на чьем-то потолке.
— Это ты обо мне?
— Ир, ты просто сошла с ума, — рассмеялся он. — Я про себя… Не надо искать подтекст в моих метафорах…
— Тогда скажи открытым текстом, — холодно потребовала она ответа, натягивая джинсы. — Я слишком отупела, чтобы понимать твои заумные верлибры…
Теперь она застегивала пуговицы на блузке.
— Ты неправильно застегнулась, — заметил он.
Она вздрогнула. Черт побери, он даже не понимает, что сейчас с ней происходит? Или понимает, но не хочет договорить начатую мысль? Боится?
Пуговицы она и в самом деле перепутала. Немудрено — руки дрожали, предательски выдавая ее теперешнее состояние.
Она наконец справилась с пуговицами, схватила сумку.
— Ты куда? — остановил он ее уже на пороге.
— В свой собственный темный угол, — сказала она, стараясь не глядеть в его глаза.
— Уже час ночи… Давай пока воспользуемся моим углом…
Она подумала, что еще есть надежда. Уходить сейчас — означает «навсегда», больше она сюда никогда не вернется — и что тогда будет делать? Вернется в этот пошлый, до тошноты пошлый мирок, где все правила расписаны и ты просто обязан походить на соседа по «камере»? Она вспомнила своих сотрудниц — и ей стало тошно. Эти старательно глупые глаза, эти перманентные кудри на голове… Эти тупые разговоры! Боже, нет, нет, нет…
— Давай поговорим, — попросил он. — Пожалуйста.
Она посмотрела на него.
На секунду ей стало больно видеть эти тонкие и плавные линии лица. Надо же было все-таки уродиться таким красивым, подумала она с неожиданной злостью. Женщине только мечтать приходится о таких чертах лица… И ведь красив-то он по-мужски! Этакий антик. Рыцарь Ланселот чертов…
Светло-каштановая прядь упала на лоб, он откинул ее и стоял, скрестив руки на груди.
— Ладно, — вздохнула она. — Давай поговорим. Все равно заснуть не получится. Да и по ночному городу мне тащиться неохота… Давай. Только говорить будем нормально, ладно? Наконец-то нормально. Начистоту…
Ирина положила сумку на стул, прошла в кухню и зажгла газ под чайником.
Свет она не включила — ей не хотелось. Она уже не раз замечала, что в моменты, когда отчаяние подступает близко, свет помогает ему. В темноте отчаяние еще нереально, но свет подчеркнет реальность безнадежности. Или — безнадежность реальности?
— Не зажигай свет, — попросила она, когда Кинг появился на пороге уже одетый.
Он послушался ее и сел.
— Будешь чай?
— Нет, — покачал он головой. — Ты меня просто послушай, ладно? Ничего пока не говори. И не обижайся… Я, честное слово, боюсь, что тебе будет больно. Но продолжать все это подло по отношению к тебе.
Минуту он помолчал, стиснув руки на коленях и почему-то глядя на них.
— Понимаешь, — заговорил он, все еще не поднимая глаз. — Когда я ее встретил, мне даже в голову не пришло, что все так обернется… Просто девочка сидела на лавке, сжавшись, и курила… Я никогда до этого не ощущал чужую боль и обиду, а тут вдруг ударило, как молнией… Я даже удивился, с чего бы это? И еще этот дурацкий поезд… Он так грохотал, что мне на минуту привиделось вот что… Она вовсе не на скамейке сидит — на рельсах, а поезд несется прямо на нее, и она даже не пытается убежать от него. Сидит, и как будто у нее мысль есть дурацкая: кто кого? Она поезд или поезд ее? И еще я почему-то догадался, что она собственного страха-то и боится, ненавидит его и боится, понимаешь?
Ирина кивнула, стараясь справиться с охватившим ее волнением. Как будто все это происходило с ней. Но как ему это теперь объяснишь? Про то, что она тоже боится своего страха до такой степени, что наверняка предпочла бы смотреть в глаза опасности, но не страху. Она промолчала. Хотя бы потому, что они об этом договорились. Сначала он говорит. А потом она…
— Я подошел, сказал какую-то глупость, и она подняла на меня глаза. Мне тогда еще надо было все понять, уйти и никогда не возвращаться. Я почти не слышал, что она говорила и что я ей отвечал, потому что твердил самому себе — она ребенок… Такой вот аутотренинг хренов… Она ребенок, она ребенок, она ребенок… Потом мне показалось, что я почти убедил себя в этом, и ничего страшного не произойдет, если я еще немного побуду рядом с ней. Но это оказалось сильнее меня… С каждым шагом навстречу ей я понимал, что этот шаг необратим, и очень скоро мы настолько приблизимся друг к другу, что некуда будет отступить, некуда спрятаться… Мне даже приснилось, что я и есть этот самый поезд, мчусь прямо на нее и раздавлю ее…
«Пока ты раздавил только меня», — подумала Ирина, закуривая сигарету, которая подрагивала в ее пальцах, как живая.
— Я не педофил, — пробормотал он наконец. — Понимаешь, Ирка, я не хочу причинить ей зло. Я вообще не знаю, что мне делать теперь… Я пытаюсь ее прогнать, но каждый раз, когда это делаю, мне становится так мерзко, будто я только что раздавил ее, уничтожил… Мне хочется ее вернуть, сказать ей что-нибудь такое, отчего у нее душа снова станет крылатой, но только слов у меня нет. Я становлюсь косноязычным, и те слова, которые рвутся с губ, сдерживаю. Потому что, если я их скажу, все закончится. — Он махнул рукой и повторил: — Все просто кончится… Мир рухнет и для нее, и для меня. Я не знаю, что мне делать…
Ирина некоторое время молчала, докуривая сигарету — огонек уже обжигал пальцы, — наконец она затушила ее и подняла на него глаза.
— Надо просто быть с ней рядом, — тихо сказала она. — Всего лишь. Быть с ней рядом, потому что только так ты сможешь уберечь ее от… поезда.
Она запнулась. На глаза навернулись слезы. «Черт побери, — зло подумала она, вытирая тыльной стороной ладони их со щеки. — Но почему ни одна сволочь не хочет вот так же уберечь от этого долбаного поезда меня?!»
Мышка даже не знала, сколько времени она лежит без сна, в темноте, с открытыми глазами… «Глазами я впускаю ночь, — подумала она. — Как в двери, тихо она входит и заполняет всю меня…»
Было тихо, только под ее окном какая-то загулявшая компания пропела нестройным хором песню про мороз, но быстро прошла дальше. Мышка еще слышала их смех где-то очень далеко, а потом промчался поезд…
Она невольно поежилась и, чтобы хоть немного отвлечься от неприятных и нелепых мыслей, принялась вспоминать «вечер поэзии» и то, что случилось потом…
Ее губ коснулась улыбка — слегка грустная, потому что Мышка понимала: будь она взрослой, Мила не сказала бы ей теплых слов.
— Я сама ушла от тебя недалеко, — призналась Мила. — И девчонки тоже… Просто мы очень хотим выглядеть взрослыми. Хотя бы по отношению к тебе… Ты влюблена в кого-то, да?
Мышка хотела ей сказать, что это ее, Мышкино, личное дело. Или насмешливо улыбнуться… Или соврать… Но почему-то ничего не получилось. Получился только долгий взгляд в окно, на череду медленно плывущих облаков, и кивок, подтверждающий правоту Милиных подозрений.
— Он твой одноклассник?
Мышка невольно рассмеялась. Господи, да разве можно влюбиться в кого-нибудь из своих одноклассников? Видела бы их Мила…
И тут же поймала себя на том, что довольно пренебрежительно протянула — глупые, самодовольные дети… Словно она так невольно обозначила и себя саму.
Глупая, самодовольная девчонка.
— Знаешь, — сказала Мила. — Когда-нибудь нам будет казаться, что все страдания, которые мы переживаем сейчас, самое светлое в нашей жизни… Мы будем это вспоминать, ты веришь мне?
— Нет, — ответила Мышка, глядя в большие карие Милины глаза. — Я в это не верю. Потому что всегда надо думать правду.
— Когда тебе исполнится лет сорок, — мягко улыбнулась Мила, — ты поймешь, что именно в эту пору была счастлива. Посмотри на себя сейчас глазами сорокалетней женщины… Ты обременена детьми. Работой. Готовишь обед к приходу мужа.
Мышка представила. Кинг должен прийти с работы. За стеной спят дети, похожие на него… «Как я счастлива», — подумала она.
— Я буду счастлива, — уверенно заявила она. — Я буду безгранично счастлива в сорок лет… Мне, наверное, именно этого и хочется. Но с ним этого не может произойти… Он не такой, как все.
Мила едва заметно улыбнулась. С ее губ чуть не сорвалось: «Девочка моя, да они все становятся не „такими“, когда мы влюбляемся!» Но, слава богу, сдержалась, понимая, что эти слова будут неуместными и противно-снисходительными. Но Мышка поймала эту улыбку и почти угадала мысль. Она нахмурилась и сердито повторила:
— Он на самом деле не такой… И его друзья совсем другие. Как будто они пришли из другого мира…
Она хотела рассказать о них, но решила, что это ни к чему. Все равно они никогда не будут вместе. Никогда. Зачем говорить о человеке, который уже забыл о твоем существовании?
— Если бы я была хотя бы двадцатилетней, — с тоской выдохнула она. — И если бы я была хоть чуть-чуть красивее!
Это получилось у нее так по-детски, что Мила снова улыбнулась, а Мышка рассердилась на себя. «Если бы, — усмехнулась она про себя. — Нет никаких „если бы“. Есть то, что есть».
— Мне надо учить уроки, — проворчала она.
— Ладно, не буду тебе мешать… Но думаю, ты не права… Дело не в возрасте. И ты красивая девочка… Мне кажется, у тебя все будет хорошо.
Мышке самой хотелось в это верить, но сейчас ей казалось, что лучше принимать жизнь такой, какая она есть. И в конце концов, ей просто хотелось окунуться в свои страдания.
Мила поднялась и пошла к двери.
— Пока, — помахала она Мышке рукой.
— Пока, — ответила та и снова открыла заветную тетрадь.
Но слова отказывались ей подчиняться — вместо этого она нарисовала его профиль. Получилось не похоже. Она рассмеялась и пририсовала ему усы. Большие, палаши такие, как у гусара… Усы ему явно не шли, но Мышка уже не могла остановиться. Она пририсовала еще бородку клинышком и маленькие круглые очки.
Потом ей стало стыдно, как будто она только что совершила плохой поступок. Она вырвала лист, скомкала его, открыла форточку и выбросила…
И тут же, наблюдая, как белый лист кружится, повинуясь движению воздуха, испытала острый приступ жалости. К этому листку. К Кингу. К себе.
И — ко всему миру…
Воспоминания и теперь вызвали в ее душе глупую жалость, и она закрыла глаза. «В конце концов, ты собираешься спать, — сказала она себе. — Завтра тяжелый день. Завтра этот глупый турнир…» Она и сама уже была не рада, что согласилась в нем участвовать. Но теперь не откажешься…
Или — она втайне этого хочет? Ведь это тоже — возможность быть услышанной. «Да захотят ли они меня услышать, — подумала она, чувствуя, что медленно засыпает, веки становятся тяжелыми, а мир куда-то уплывает вместе с удаляющимся грохотом поезда, несущегося вдали. — Интересно, куда он едет… Наверное, в Москву… Кто-то сейчас спит на верхней полке, а я сплю здесь… И что из того, что они не захотят меня услышать… В конце концов, единственный человек, в чьем внимании я нуждаюсь, и тот не хочет. А они-то… Не хотят, и не надо… Главное, чтобы он…»
Глава 5 «ДЕНЬ ОТКРОВЕНИЙ И СРАЖЕНИЙ»
Они опять стояли возле школы. Мышка заметила их сразу, и Галины слова перестали доходить до нее. Вся эта троица… До чего неприятные, подумала она. Но дело не в этом. Дело в том, что живет у них внутри… Мышке в тот момент, когда она встречалась с ними взглядом, иногда чудилось, что из их глаз ползут длинные, склизкие червяки. Наверное, это мысли их так выглядят… Как ни странно, ее пугала вовсе не эта Лена, несмотря на то что именно она была переполнена непонятной и необъяснимой ненавистью к Мышке. Нет. Ее пугал тот, второй парень, с тяжелым, почти свинцовым взглядом. Для себя Мышка обозначила этот взгляд «взором василиска» и старалась быстро пройти мимо, глядя в сторону, в пол, в небо — куда угодно…
Сейчас они стояли, преграждая Гале и Мышке путь. Словно поджидали ее.
— И можешь себе представить, эта выдра… Аня! Ты меня слушаешь?
Мышка машинально кивнула, хотя не слышала ее и даже не знала, кого Галя назвала «выдрой», — она сейчас была натянутой струной или стрелой, готовой к бою. Теперь, когда они подошли ближе и Мышка видела, как червяки из глаз приготовились вылезти наружу, у нее не осталось сомнений. Они ждут ее.
Понять, почему эти трое так ее ненавидят, она не могла. Даже в одном классе с ней не учатся и вообще живут в разных измерениях… В чем же дело? Просто так, потому что ненависти много, и злой обиды, и надо все это дерьмо выпустить, а тут подвернулась именно она?
Галя сделала шаг в сторону, поняв, что троица не собирается их пропускать. Невольно она потянула за собой Мышку, но не тут-то было… Лена сделала шаг в сторону, преграждая им дорогу.
— Ты, толстая, можешь двигать лыжами дальше, — презрительно сказала она. — А эта… — Она ткнула Мышке в грудь пальцем. — Эта пускай побудет с нами…
Галя от растерянности даже не обратила внимания, что ее назвали «толстой», покорно кивнула и с видимым облегчением обошла компанию. Потом как-то запоздало до нее дошло, что так поступать не стоит, но и вызывать гнев этой троицы, известной всей школе своим крутым нравом, ей тоже не хотелось.
— Я сейчас позову учительницу… — пробормотала она.
— Да хоть директора, — холодно усмехнулась Лена, продолжая буравить Мышку змеиным взглядом.
Мышка посмотрела ей прямо в глаза, преодолевая страх перед «пресмыкающимися», живущими у них в душе. Она уже поняла — те, кто хочет тебя унизить, до смерти боятся взгляда прямо в глаза.
— Вообще-то мне некогда, — сказала она, с удивлением обнаружив, что страх куда-то исчез. Она даже улыбнулась. — Мне сегодня надо быть на турнире… Так что, если тебе хочется поговорить, я бы предпочла перенести нашу приватную беседу на потом…
— Потом? — Лена округлила глаза и захохотала:. — Потом ты смоешься.
— Нет, — покачала Мышка головой. — Я никуда не смоюсь… Тем более что мне и самой стало интересно, чего ты ко мне привязалась… Всей душой и всем сердцем.
Она стояла выпрямившись и ждала. Что-то в ее взгляде заставило Лену сдаться.
— Ладно, — хмуро глядя на Мышку исподлобья, сказала она. — Сразу после этого вашего вонючего турнира… За школой для даунов.
— В принципе, эта школа тоже для даунов, — улыбнулась Мышка. — Но ты права. Там место более уединенное… Подойдет для сердечного разговора…
Она не спешила сделать шаг в сторону, хотя разговор и был закончен. Стояла и спокойно ждала, когда Лена уступит ей дорогу. Как будто ей это было важно. Наверное, они так и стояли бы молча друг против друга, не собираясь уступать, если бы тот, с тяжелым взглядом, первый не выдержал. Потянув Лену за руку, он прижал ее к себе, все еще отчего-то глядя на Мышку, и почти ласково прошептал:
— Ну что ты, Ленка. Мы же сами слышали — девочка будет нашей… Стишки посидим послушаем, а потом…
От этого многозначительного «потом» Мышке стало зябко, она даже поежилась, но подумала, что никогда не покажет им, каково ей на самом деле… Не дождутся.
— Потом, — холодно отрезала она, — посмотрим, что и с кем будет потом…
И быстро, почти стремительно, вошла в школу, впервые в жизни обрадовавшись зову школьного звонка.
* * *
Почему Марина сегодня решила пойти в школу, она и сама не знала. Вроде бы было надо хоть раз в полгода там, в этой школе, появиться… Правда, она надеялась, что до конца восьмого класса ее все равно не выгонят, но… Осторожность в некоторых вопросах не помешает…
Единственной проблемой на данный момент было появиться так, чтобы ее заметили. Впечатлений чтобы хватило на неделю…
Поэтому она шла не спеша. Урок должен начаться к моменту ее появления, и тогда получится, что вот она, явилась, на белом коне с военным оркестром…
На пороге школы она встретила Грудневу. Та вытаращилась на нее, отчего стала окончательно похожа на плохо остриженного барана, и выпалила:
— Блин! Комиссар, ты чё, офонарела?
— В смысле? — поинтересовалась Марина. — Что решила заглянуть на несколько мгновений в родную школку? Одолела, знаешь ли, тяга к знаниям… Сама не пойму, с чего…
— Так сегодня турнир. Уроков не будет.
— Турнир? Это чего, все будут на шпагах биться?
— Нет. Стихи читать…
Марина прикинула, что лучше б дрались, куда интереснее, а так… Стихи стопроцентно будут читать дурные, и она помрет со скуки. Но все-таки это лучше, чем сидеть на уроке, делая вид, что тебе безумно интересно, как звучит теорема Вийета.
— Ладно, главное, чтобы меня церберы увидали, — вздохнула она.
Церберы ее увидели и даже, каждый по-своему, отметили ее появление. Кто-то ехидно поинтересовался, выздоровела ли она наконец после долгой, загадочной болезни, мучившей ее полгода, на что Марина с любезной улыбкой ответила, что сифилис лечится плохо, не хватает в родной стране препаратов. Потом ей намекнули, что ее вот-вот выгонят из школы за все ее выходки, но она и тут не удержалась, заметив, что это ничего, проститутке достаточно знать только «Камасутру», а ее она уже основательно изучила. На замечание, что ей следовало бы появляться в школе почаще, она без промедления ответила, что здесь, как ей кажется, недостаточно нравственная атмосфера для такой тонко воспитанной барышни, какой она, без сомнения, является, и маман против того, чтобы ее единственная дочурка посещала сей бордель…
Короче, к концу своего путешествия в актовый зал Маринка успела испортить настроение всем учителям, дерзнувшим что-то ей сказать. И была этим вполне удовлетворена: теперь они еще полгода станут радоваться ее отсутствию.
На пороге она буквально врезалась в Кузякину — и замерла. Взгляд Ленкиных глаз стал сначала холодным, злым, но потом она изменилась. Чертова лицемерка, отметила Маринка, усмехнувшись. Сейчас появится сладенькая улыбочка…
— Комиссар, — выдохнула Лена, делая вид, что безумно счастлива этой встрече. — Ты пришла в школу? С чего это?
— По тебе соскучилась, — презрительно бросила Маринка. — Не хватало чего-то в жизни… Была она, знаешь ли, такой спокойной, радостной и безмятежной, что я подумала — надо в школу сходить, на Кузякину посмотреть. Чтобы жизнь слишком сладкой не казалась…
Она шагнула к свободному креслу, но Ленка ее остановила. Каким-то мерзким, жалобным голоском она поинтересовалась, за что Маринка ее так ненавидит.
— Да брось, — отмахнулась Маринка. — Ты не вызываешь во мне столь сильных чувств… Просто интересно, кто распускает про меня тут отвратные слухи, будто я трахаюсь со всеми направо-налево? Благодаря чьим сплетням меня тут считают проституткой?
Выпалив это, она тут же обругала себя — все-таки не сдержалась… Сколько раз говорила себе: не показывай врагу свою слабость. Обида и есть проявление слабости. На червяков не обижаются, их просто давят. Но было уже поздно. Слова вырвались на свободу раньше мыслей.
Кузякина стояла, наслаждаясь моментом.
Маринка усмехнулась и, сощурив глаза, закончила:
— Не надо судить по себе, дорогая.
Она села на облюбованное раньше место и больше в сторону Кузякиной не смотрела. Незачем было. Рядом оказалась толстая Галя из «Б», Маринка к ней не относилась ровным счетом никак, потому что и Галя эта была никакая.
Доверительно наклонившись к Маринке, Галя прошептала:
— А Кузякина сегодня собирается Аньку Краснову избить…
Маринка пожала плечами. Она даже не могла вспомнить, кто такая Анька Краснова. И вообще — ей-то зачем это сообщили? На сцене аккуратные школьницы вещали про «пятнадцать республик, которые сплотились навеки», потом какой-то восьмиклассник ныл под гитару про счастливую юность, вкупе с первой любовью, удачно сочетающуюся с комсомолом.
Маринка уже начала тихо материться про себя, обдумывая, как бы ей сдернуть отсюда, пока она не загнулась от беспросветного «веселья», но соседнее кресло уже заняла дама в черном костюме. «Это новая директриса», — тут же шепотом пояснила Галя, и Маринке пришлось бы что-то наврать, проходя мимо новой этой директрисы. Она уже придумала самый банальный «причиндал» — якобы в туалет страшно хочется, как вдруг эта курица Таня объявила со сцены знакомое имя — Анна Краснова. Та самая, которую собирается избить Кузякина. Маринка невольно заинтересовалась. Вспомнила она ее не сразу — вроде да, учится в «Б» вместе с этой Галей… Девочка как девочка, с чего эту Кузякину так расперло? Потом она вспомнила, что в классе эта самая Краснова что-то типа «Идиота» Ф.М. Достоевского. Тут уж она окончательно возмутилась: и чего эту стерву подвигло убогую-то обижать?
Она даже снизошла до Гали.
— Слушай, — тихо прошептала она. — А почему это Кузя так решила? У них конфликт международный?
— Не знаю, — пожала та плечами. — Просто Анька ей дерзит. А Кузе это не нравится…
— Не нравится — пусть не лезет, — рассудила Маринка, невольно проникаясь симпатией к дерзкой Красновой.
Краснова же тем временем почему-то не спешила со стихами. Стояла, как на эшафоте, оглядывая почтенную публику, и молчала. В дурацком коричневом платье и белом фартуке. Кто-то за Маринкиной спиной стал смеяться.
— Ну и чё? — раздался холодный голос Кузякиной. — Чего застыла-то? Слова забыла?
Теперь Краснова смотрела прямо на Ленку. Спокойно улыбнулась. Подошла к микрофону.
— Сейчас она нас порадует, — сообщил еще чей-то тонкий, противный голос. — Давай, Краснова, дерзай. Пятнадцать республик.
Теперь смеялись почти все, даже Галя… Одна Маринка и директриса не смеялись. Маринка впилась в Краснову взглядом, как будто от нее, этой девчонки, зависела вся ее, Маринкина, жизнь. «Начинай же, — молча приказывала Маринка. — Покажи этим гадам».
И Краснова начала.
— Может быть, я одна не стану смеяться, — тихо сказала она, почему-то остановив взгляд именно на Маринке. — Я хорошо знаю, как это бывает. Вдруг душа кровью к вискам приливает — и сил больше нет от себя отрекаться…
Теперь в зале воцарилась тишина. Маринка же подалась вперед и не могла пошевелиться, жадно впитывая каждое слово. Ей казалось, что Краснова говорит сейчас именно с ней. Именно так, как Маринке надо. Именно теми словами.
— Может быть, я потому не была у Креста, — продолжала Краснова, — что все орали — Варраву, а я бы Христа… Что все: «Распни Христа!», а я бы: «Не сметь». За это не страшно ведь умереть…
Слова были простыми, и, если бы Марийка услышала их от кого-то взрослого, она бы и внимания не обратила. А тут это все говорила такая же, как она, девчонка. И ей захотелось об этом подумать. И еще — поговорить с этой Анькой, черт возьми, потому что с ней-то как раз есть о чем…
Теперь Краснова обвела зал усталым взглядом и вдруг дерзко вскинула подбородок. В ее глазах зажглись огоньки.
— Может быть, я скоро и сдамся. Сложу, как оружие, к ногам вашим душу. Вот тогда я и стану смеяться — стоит посмеяться, когда тебя душат! Тогда ты сам понимаешь, что прав. О, это часто бывает! Все больны, а ты один здрав. Все не правы, а ты один прав… Но тот, кто прав, все теряет…
Она даже не поклонилась, закончив. Словно ее вообще не интересовало, как к этому отнесутся. Просто развернулась и быстро пошла прочь со сцены.
Да и аплодисментов не было никаких… Все молчали, оглушенные.
Только директриса тихо сказала:
— Это просто другое дерево…
Маринка не поняла, к чему она это. Даже обернулась, боясь увидеть осуждение красновской дерзости. Но директриса смотрела ей вслед с нежностью и сочувствием. Словно угадав Маринкины мысли, она слегка улыбнулась и сказала:
— Это из стихотворения. «Я такое дерево…» Анна тоже другое дерево. Боже ты мой, как ей тут тяжело! — Она встала.
Маринка обернулась к Гале и тихо спросила:
— Так где, ты говоришь, эта стерва Кузякина собирается мочить твою Аньку?
* * *
— Завтра я принесу, — говорила Таня, записывая в блокнотик заказы. — Погоди… Значит, так. Тебе нужно пластинку Мирей Матье. Потом еще «Бони М»… и две пачки «Данхилл». Итого ты мне должен тридцать два рубля…
В зале было так тихо, что Таня не удержалась — выглянула за кулисы. Краснова. Читает.
— Черт, — вырвалось у нее, когда она смогла услышать слова. — Черт, что она там несет? Идиотка…
Она похолодела — теперь неприятностей не оберешься…
— Тань, тебе деньги вперед?
Девятиклассник смотрел на нее немного заискивающе — ему были жизненно необходимы и сигареты, и пластинки, потому что без них у него ничего не получится, а взять все это по сходной цене можно было только у Таньки.
— Да отстань…
Она отмахнулась, пытаясь рассмотреть лицо директрисы — точно, вон она… Смотрит прямо на нее, и Тане даже скрыться некуда! Все, подумала она обреченно. Не надо было связываться с этой шизофреничкой Красновой… Стоит там, на сцене этой, и несет чушь про Христа… Ладно бы про любовь читала, так нет же — расперло ее на философию!
И сама Танька виновата — пай-девочка, черт ее побери, поверила в эти сказки… Да еще и Краснова эта: «Я не пишу стихи, я импровизирую…» Вот и наимпровизировала… Теперь Таню со свету сживут…
— Тань…
— Слушай, мне сейчас не до тебя, — бросила она своему клиенту. — Завтра деньги принеси. Сейчас надо спасать положение.
Краснова закончила и как раз вошла за кулисы. Спокойная, как танк.
— Ты с ума сошла? — не выдержала Таня. — Ты вообще понимаешь, что ты только что натворила? Тебе теперь не то что первого места, тебе теперь как бы из школы не вылететь!
Краснова оставалась спокойной, даже бровью не повела. Стояла и смотрела на Таню.
— Вообще-то мне надо идти, — сказала она. — Если ты хочешь устроить мне взбучку, вставай в очередь… Пока.
Таня хотела было возмутиться, но в зале стояла такая тишина, что по коже мурашки забегали, и, убедив себя, что у нее еще будет время на эту чертову Краснову, она замахала руками вокальному ансамблю, ожидающему конца турнира.
— Идите. На сцену идите, быстрее…
Семиклассницы наконец-то поняли, чего от них хотят, и вышли на сцену. В беленьких фартучках, белых бантах…
Таня бросилась вниз, к жюри, готовая встать на колени, лишь бы простили. Жюри состояло из учительницы литературы того самого класса, где училась эта диссидентка малолетняя, потом Тане удалось залучить в жюри местного поэта, похожего скорее на тракториста… И еще там сидела десятиклассница Мамлеева — почему она там оказалась, Таня и сама не могла понять, наверное, потому, что отличница, а мать у нее завуч…
— Я не знала, что все так будет, Зинаидочка Александровна, — жалобно заговорила Таня, глядя в непреклонные глаза учительницы. — Я правда и подумать не могла…
— Надо было думать, — усмехнулась Зинаида Александровна. — Я тебя, кажется, предупреждала… Красновой еще не то в голову может прийти…
— Говорят, был белый генерал с такой фамилией, — глядя задумчиво вдаль, проговорил поэт.
К чему он это сказал, Таня не поняла, но на всякий случай закивала.
— Зинаида Александровна, может быть, все обойдется?
— Да обойтись обойдется… Только на будущее постарайся не приглашать Краснову на мероприятия…
— Рифмы у нее слабые, — снова вступил поэт. — Так и скажите ей… Чтобы не воображала себя жертвой несправедливости. Вот та девочка, что про белого голубя читала… Ей, я считаю, надо первую премию дать. Поэзия должна быть тихой, как речка деревенская…
— А Левашовой? Той, которая про пятнадцать республик…
— Этой тоже надо. Давайте ей первую, а той, с голубем, вторую…
Таня не стала слушать дальше. Потому что это ее уже не волновало. На нее не сердились — и это было главное. Она взяла список победителей и вернулась на сцену прежней Танечкой — с прямой спиной и лучезарной улыбкой на лице.
«Все ведь обошлось, — сказала она себе. — Все обошлось…»
* * *
Они ее ждали.
Мышка на одну секунду остановилась, глядя на три темные фигуры, дыхание перехватило, но она тут же взяла себя в руки.
— «Сознаньем долг и назначеньем — драться, — прошептала она строчки из цветаевского „Рога“, глядя вперед невидящими глазами. — Одна за всех — из всех — противу всех…» Ладно, в конце концов, Роланд имеется в наличии. Пет только рога…
Но о Кинге думать было нельзя. Как и о маме. Об отце. Вообще нельзя было сейчас думать о людях, которых любишь. Это лишает сил…
Из актового зала неслась песня. Мышка невольно прислушалась и усмехнулась.
— «Ровесники, ровесницы, девчонки и мальчишки, одни поем мы песенки, одни читаем книжки…» — выводил нестройно девичий хор.
Однако, подумала она, прищуриваясь на серые тени, ожидающие ее. Неплохое сопровождение…
Она подошла к ним и остановилась. Странно, по еще пять секунд назад она не сомневалась в том, что ей надо драться. Именно так, как они этого хотят. А теперь словно вспыхнул перед ней образ, виденный ею в храме. Глаза смотрели прямо на нее — Мышка не могла понять только, чего в этом взгляде зеленоватых глаз больше: жалости, любви, гнева? Потом она словно услышала голос — внутри самой себя, и голос ей сказал: «Разве так необходимо делать то, чего от тебя ожидают? В чем же тогда победа? И разве такая победа не окажется пирровой?»
Она застыла, недоумевая, как ей поступить дальше. Кажется, противниками это было неправильно истолковано — они переглянулись, причем тот, что обычно смотрел на Мышку недобрым и тяжелым взглядом, никак не отреагировал, продолжая тупо наблюдать за каждым Мышкиным движением. Второй, со стариковским лицом, презрительно скривил губы, а Ленка зло рассмеялась:
— Трусишь? В штанишки еще не наложила?
Мышка медленно подняла на нее глаза и спокойно улыбнулась, покачав головой:
— Нет… Просто думаю.
— Ну, подумай… Это, говорят, вредно, но все равно последний раз…
Мышка поймала взгляд Лениных бесцветных глаз, и ей стало так жаль эту озлобленную девчонку с несчастливой судьбой, что она невольно подалась вперед, протянула руку — и тут же отдернула, обжегшись новым порывом злобы.
— Подумала? — прошипела та. — Хватит. Я не собираюсь тут торчать долго.
— А я не собираюсь с тобой драться, — сказала Мышка. — Мне это ни к чему. Тебе надо — ты и дерись…
Мышка прекрасно видела, что ее внешнее спокойствие действует Ленке на нервы. И еще Ленку нервировал Мышкин взгляд — она отвела глаза, сплюнула, с удовольствием выматерилась и снова посмотрела на Мышку, точно мат придал ей сил, как иному придает силы молитва.
— Тогда чего ты приперлась? — поинтересовалась она.
— Узнать, чего ты от меня хочешь…
Ленка захохотала:
— Точно, идиотка. Я все-таки думала, что ты нормальная… А ты полная…
Она недоговорила, приступ смеха снова обуял ее. Какая же дура эта Краснова!
— Ладно, — проговорила она, наконец успокоившись. — Хочешь знать, чего я от тебя хочу?
В принципе, она и сама этого не знала. И почему эта девица так ее раздражает? Почему ей хочется унизить ее, растоптать, причем это желание настолько сильно в ней, что она и сама не может понять отчего…
Она посмотрела вниз, и взгляд уперся в грязный ботинок. Тут ее озарила мысль, которую Ленка почла блестящей. Выставив ногу вперед, она томно произнесла:
— Я хочу, чтобы ты встала на колени и поцеловала мой ботинок.
Мышка недоуменно посмотрела на выставленный вперед ботинок, потом перевела взгляд на Ленкино лицо.
Из актового зала все еще доносились девичьи голоса: «Всегда у нас весело в классе, да здравствует дружба, ура…» Почему-то ей стало смешно, даже музыкальное сопровождение этой сцены показалось ей дурацким. Полный сюр, подумала она. И рассмеялась невольно.
Глаза Ленки еще больше сузились, и она зловеще прошептала:
— Ну? Ты что, не хочешь?
— Нет, — сказала Мышка. — Не хочу. И не буду. Потому что это твоя глупость, и совершенно не обязательно делить свою глупость со мной… Мне как-то собственной хватает…
— Хорошо, — кивнула Ленка. — Как говорится в нашем школьном уставе, не можешь — поможем, не хочешь — заставим… Мальчики, помогите ей…
Они пошли к ней. Мышка знала, что надо сопротивляться, но она так же хорошо помнила, что не должна драться. Он этого не хочет. Надо просто устоять на ногах. Вытерпеть все. Но если она ударит кого-то из них, это будет то же самое, что упасть на колени. То же самое.
«Что же мне делать?»
Она снова встретилась взглядом с Ленкой и невольно отпрянула.
То, что Мышка увидела на этот раз, было страшно, так страшно, что она невольно прошептала: «Нет…» Из самой глубины Ленкиных глаз на нее смотрело что-то темное, недоброе, холодное. Как будто все червяки, живущие в душе, объединились, стали одним целым, и теперь «это» стояло совсем рядом, положив руку на Ленкино плечо, ожидая уже даже не часа, а своей минуты.
Когда на ее плечо легла рука одного из противников, Мышка машинально сбросила ее, продолжая смотреть Ленке в глаза, точно пыталась это самое «что-то» понять, а потом — прогнать.
Но разве она могла прогнать ее?
— Эй, — раздался за ее спиной голос. — И что это у вас тут за пятиминутка? Пытаетесь выяснить, в чем смысл жизни? И без меня?
Мышка вздрогнула невольно. Еще одна…
Маринка уже подошла, остановившись рядом с Мышкой.
— Убери руки, — процедила она сквозь зубы. — Ты их стопроцентно не мыл уже месяц, а у девочки чистый прикид…
Да и незачем, право, Константин, собственную заразу на всех распространять…
— Комиссар, ты-то чего? — заговорила Ленка совсем другим, заискивающим тоном. — Чего я тебе сделала?
— Парня у меня увела, наверное, — хмыкнула Маринка. — Ты такая красавица, чему удивляться? Вот я и обозлилась слегка… Сейчас врежу тебе пару раз, и сердцу станет веселей… А то как-то глупо получается. Тебе вроде как веселиться можно, а другим — нет. — Она обернулась к Мышке и спросила: — Чего она от тебя хотела-то? Чтобы ты ее дурацкий ботинок полизала? Да? — Она даже не ждала ответа. — Какие у тебя, Кузякина, право, стандартные желания… Ты прямо влюблена в собственный ботинок, так и норовишь заставить кого-то его полизать… У тебя там что, половой орган? Или ты просто помыть его ленишься?
— Пошла ты, — пробормотала Ленка.
— Сама иди… Мне и тут хорошо. Это тебе там, куда ты меня посылаешь, всегда нравилось…
Она подмигнула Ленкиным спутникам и поинтересовалась:
— Чего отпрянули? Драться со мной не хотите? Ах, ну да, конечно… Вам с поэтами интереснее… У нее же нет друзей на проспекте… Вмазать вам некому. А вот от меня потом неприятностей не оберетесь… А ты, Леночка? Пугают наши разные весовые категории? Ну ладно. Я вот что придумала… Вы сейчас все втроем нагнетесь и поцелуете меня в задницу. Поняли? Тогда вам ничего не будет…
Мышка заметила, что на губах у обоих Ленкиных спутников появились загадочные ухмылки, причем у обоих они были подобострастными. А Ленка продолжала стоять нахмурившись.
— Чего ты ко мне пристала? — плаксиво спросила она.
Я же тебе говорю, обиделась, — терпеливо принялась объяснять Маринка. — Как-то ты мне сразу не понравилась. Вот если тебе кто-то не нравится, ты же этому человеку прохода не даешь? А я что, права не имею? Ну, давай. Поцелуешь — и свободна… А так — придется смириться с разными весовыми категориями… Только ты ведь, Леночка, знаешь, что дерусь я получше тебя. И с учительским коллективом у меня отношения настолько разладились, что мне терять нечего. Это ты перед ними на цырлы встаешь. Ради троечки… Она подошла совсем близко к Лене, и ситуация становилась угрожающей. Мышка потянула ее за руку и проговорила:
— Не надо. Спасибо тебе, но не надо… Я… потом тебе объясню.
Она не могла сказать это при Ленке. В конце концов, разве человеку обязательно знать, что за его плечом уже стоит смерть?
* * *
Собственно, Зинаиде Александровне посчастливилось наблюдать всю эту безобразную сцену в некотором отдалении. Подойти ближе она просто не успела — так она себя убеждала, хотя какой там учительский долг? Рядом с такими бандитками?
Она облегченно вздохнула, когда компания разошлась, вернее, ушли эти две красотки, а Лена осталась. Зинаида прекрасно видела, что Кузякина закрыла лицо руками, и плечи ее вздрагивают. Она невольно подалась назад, в свое укрытие за деревьями, когда мимо прошла эта парочка, о чем-то оживленно беседуя. Правда, Краснова шла, немного склонив голову, и всем своим видом выражала раскаяние, но о Комиссаржевской этого сказать вообще невозможно. Эта и убив не раскается…
— Надо же, какие подруги оказались, — тихонько прошептала Зинаида. — Хороша парочка… Как это они сразу не нашли друг друга?
Но оставалась плачущая Кузякина. Кавалеры ее на сей раз не утешали, просто стояли и что-то живо обсуждали.
Поэтому Зинаида направилась к ним — нельзя же забывать о том, что ты отвечаешь за вверенных тебе учеников.
— Леночка! — всплеснула она руками. — Что это ты?
Та от неожиданности вздрогнула, открыла лицо и тут же, мгновенно оценив ситуацию, заплакала снова. То есть Зинаиде Александровне показалось, что до этого она Не плакала.
— Что случилось? — участливо спросила Зинаида. — Тебя обидели?
Лена закивала, видимо не в силах и слова произнести.
— Они меня… изби-и-или…
Следов избиения, правда, Зинаида не нашла.
— Господи, какое безобразие, — вздохнула она. — Девочки ведь… Что же вы драки устраиваете? Хуже мальчишек…
— А еще, — не унималась Кузякина, захлебываясь в слезах. — Они требовали от меня, чтобы я поцеловала их… в задницу!
Это заявление бедную Зинаиду так ошеломило, что она прижала руку к груди и с ужасом переспросила:
— Куда поцеловала?
Произнести вслух это ужасное слово она не могла, но Кузякиной, наоборот, это слово доставляло удовольствие.
— В задницу, — повторила она, уже почти успокоившись.
— Ужас какой-то… Ну ладно Комиссаржевская… От этой всего ждать можно. А Краснова-то! Вот вам ангелочек…
Она погладила несчастную Кузякину по голове и успокоила ее:
— Ничего, Леночка… Мы тебя не дадим в обиду. Завтра эти девочки за все ответят…
Она уже не сомневалась в том, что завтра надо будет поставить вопрос о «волчьем билете» для Марины и вызвать в школу красновских родителей. Что она, в самом деле, себе позволяет? Стихи читает. К людям пристает… Это влияние Марины. Родители должны с ней разобраться…
Она шла в задумчивости, пытаясь заранее отрепетировать речь, которую завтра скажет перед Зоей Петровной. В том, что новая директорша начнет сопротивляться, она не сомневалась. Значит, надо будет ее убедить…
* * *
Стоило только Зинаиде удалиться на безопасное расстояние, Ленкин плач перешел в безудержный смех. Костик недоуменно воззрился на нее:
— Ты чего?
— Так…
Она снова не удержалась, и попытки объяснить ее теперешнее состояние потонули в новом взрыве хохота. Виталик никак не реагировал — он грыз травинку и о чем-то думал. Костик подозревал, что на самом-то деле Виталик думал не о «чем», а о ком… Почему-то он зациклился на этой девице, Красновой. Вот и теперь он задумчиво смотрел вдаль, и Костик предчувствовал его следующую фразу. Последнее время эта фраза все чаще слетала с его губ — просто так, без всякого смысла. «Вот бы ее…»
Продолжения не следовало, точно Виталик боялся, что затаенное желание, одетое в слова, станет невыполнимым, но Костик и так его понимал и договаривал за него.
— Слушайте, — сказала наконец-то пришедшая в себя Ленка. — Похоже, завтра этих сук сгноят… Это даже лучше, чем я хотела. По этому поводу надо устроить небольшой праздник, как вы считаете?
На праздник они были согласны всегда. Вопрос был только в деньгах. Деньги обычно водились у Костика — он обладал мощным запасом, поскольку ему одному из всей троицы повезло с родителями: его папаша успешно руководил профсоюзами.
Но накануне у Костика с предками вышел конфликт, и как раз сегодня он оказался без денег.
Взгляды были направлены на него.
— Ну, Костик…
Ленка повисла на его плече и смотрела ему в глаза. Надо было что-то срочно придумать. Найти хотя бы десятку… На три бутылки хватит…
— Ладно, — решительно произнес он. — Пошли… Я кое-что придумал…
В конце концов, не в первый раз, сказал он себе. Бог не выдаст, свинья не съест… Это была его любимая поговорка, хотя отчего-то он сомневался, что помогает ему именно Бог.
Во всяком случае, пока они ехали в переполненном трамвае, он сумел разжиться даже двадцатью рублями, пошарив в кармане у рассеянной бабки, и какая разница, в самом деле, кто ему помог?
— «Мир, покинутый мной, зверинец…»
Мышка сказала это так тихо, что Маринка ее расслышала с огромным трудом. И невольно переспросила:
— Ты о чем?
— Это так, ничего, цитата, — улыбнулась Мышка. — Я это в журнале прочитала. В «Иностранке». Там была какая-то рецензия на «Голый праздник» Берроуза. Я, правда, книгу не читала. Но там много про галлюцинации. Что-то было такое… Не помню. Кажется, что их нельзя назвать поучительными…
— А это глупо, искать поучения в глюках, — отмахнулась Маринка. — Они бы еще попытались поговорить о смысле жизни с шизофрениками в психушке…
— Иногда они больше нашего знают. Так вот, там и была эта строчка. Цитата. «Мир, покинутый мной, зверинец». И они жутко возмущались, а я так думаю, он зверинец и есть… Только покинуть его трудно…
Маринке ужасно хотелось курить. Она огляделась, пытаясь найти скрытую от любопытных глаз лавочку. Наконец она обнаружила — не совсем то, но все-таки эта старая развалина пряталась стыдливо в зарослях шиповника, и при желании, если сесть спиной к дороге, их не сразу обнаружат.
— Слушай, — взмолилась она. — Пойдем покурим… То есть я покурю. А ты как хочешь.
— Я тоже хочу, — засмеялась Мышка. — Но у меня только кубинские…
— Ничего, — сказала Маринка. — Я только что «Данхилл» прикупила. У Таньки…
— У какой?
— У Таньки-комсы, — пояснила Маринка. — Ты что, не знаешь, где можно приобрести нормальные сигареты и пластинки? Вроде чаще меня в школе тусуешься…
— У нашей «комсомольской богини»? — Мышка никак не могла понять. — Но как это…
Так, — ухмыльнулась Маринка. — Они там все заняты фарцой. Соберут наши взносы — и закупают товар. А потом нам же и толкают… С наценкой. «Данхилл» но восемь, пластинки по-разному… Когда по восемь, когда по десять… И взносы окупаются, и Таньке на новые джинсы остается…
Она протянула Мышке сигарету из красивой зеленой пачки с короной.
— Так что на будущее знай, где можно прибарахлиться… Думаю, у них и джинсы можно купить. Танька же каждый год но программе обмена в соцстраны катается бесплатно… Там, я думаю, она тряпками и затаривается…
Мышка машинально взяла сигарету и прикурила от импортной зажигалки — тоже, по всей видимости, приобретенной у «олигархической верхушки».
— Каждый крутится как умеет, — философски заметила Маринка, с наслаждением затягиваясь. — Ну, хоть какая-то польза от комсомола…
Мышка ничего не ответила. Она была занята своими мыслями — отчего-то вспомнила очень ясно продолжение цитаты: «Если я гиена, то истощенная и голодная, и я отправляюсь искать себе корм».
— Это про них, — сказала она тихо.
Маринка к тому моменту уже перескочила на другие проблемы — например, она рассказывала Мышке, что стало негде развлечься и просто сходить потанцевать, потому что все танцы оканчиваются дракой, а сам ты, совершенно естественно, потом оказываешься в милиции, потому что ты-то всегда по стечению обстоятельств крайний…
— Про кого? — удивленно спросила она.
— Про Таньку. И про всех. Про Кузякину тоже. «Если я гиена, то истощенная и голодная, и я отправляюсь искать себе корм». Ты представляешь, что может произойти, если зверинец разбежится?
— Ничего, — пожала плечами Маринка. — Бросятся жрать, раз они голодные. А по дороге всех перекусают. И начнется круговое бешенство… К тому же, говорят, гиены никогда не наедаются и вечно голодные. Даже если слона схавают, все равно им мало. Так что жрать они могут до бесконечности, и все равно им будет мало… Кстати, с чего ты взяла, что гиена Кузякина скоро сдохнет?
— Не сдохнет, — поправила ее Мышка. — Про людей так не говорят. Она скоро умрет. А как я про это узнаю, я и сама не знаю. У каждого свой сигнал. Например, я часто слышу поезд…
— Да поезд-то и я слышу, — хмыкнула Маринка. — Тут же железная дорога недалеко.
— Это не тот поезд, — возразила Мышка. — Необычный… Как будто кто-то его направил на тебя. И надо обязательно попросить Бога, чтобы Он тебя защитил. Иначе все. Раздавит… А есть люди, которые видят лестницу, ведущую прямо на небо… И ангелы их встречают, и ступеньки из золотых нитей, которые выдержат твою душу, если ты легка и свободна от зла… Только я даже не знаю, что лучше… Конечно, я бы хотела увидеть эту лестницу, а не грязный поезд, но только я боюсь, что моя душа начнет разрываться на части — ведь ей захочется остаться на земле, к которой она привыкла, но и по лестнице подняться захочется… Хотя бы на секунду побыть с этими прекрасными ангелами, и к Богу хотя бы на минуту подняться… Жаль, что никто не смог спуститься.
Она так увлеклась, что почти забыла о Ленке. И Маринка слушала ее внимательно, слегка приоткрыв рот, потому что глаза у Мышки стали какими-то другими, точно она взяла да и увидела наконец эту самую лестницу и от радости теперь про нее, Маринку, забыла.
— Ну вот… Когда мой дедушка умер, — продолжала Мышка. — Я не знала, что он умирает, но тогда-то все и началось… Папа в больнице был, и мы ничего не знали. А у меня с двенадцати часов началось. «Господи, упокой его душу»… И ни о чем думать не могу, только сижу на кровати и твержу эти слова, даже не понимая, откуда они появились. Так и сидела, бормотала их до двух часов ночи. Потом пришел папа и сказал, что дед умер. В двенадцать часов…
Маринка невольно поежилась — ей стало страшно, как будто она прикоснулась к кромешной тайне, и хотелось заглянуть туда, поглубже, ощутить этот манящий воздух загадочности и даже попробовать угадать ответ, но она боялась.
— А с Кузякиной я и сама не поняла, почему это почувствовала… Просто вдруг увидела, что ее за плечо держит черная сморщенная рука с длинными когтями… Как на рисунках Гойи. Или Босха… И еще — я не знаю, как это произошло, но только эта рука и осталась пока снаружи, а остальное уже вошло в Ленку, понимаешь? Вошло — и смотрит из ее глаз…
— Брр, — не удержалась Маринка. — Как же ты с этим живешь?
— Я это вижу не часто, — улыбнулась Мышка. Сигарета потухла, и немного кружилась голова.
— Пора идти, — вздохнула она. — Дай Бог, чтобы с Ленкой у меня был просто мелкий и совсем не поучительный глюк…
Маринка ничего не ответила. Она все еще находилась под впечатлением Мышкиных рассказов.
— А просто будущее ты видишь? — поинтересовалась она, когда они уже поднялись в гору и шли мимо обшарпанного дома с магазином на углу.
— Иногда, — засмеялась Мышка.
— Ну, вот про меня, — попросила Маринка. — Никаких там черных рук?
— Ты будешь жить долго и счастливо, — успокоила ее Мышка. — Выйдешь замуж. У тебя будет трое детей. И хороший муж… Правда, туговато придется с деньгами, но это не самое главное…
— Это как посмотреть, — вздохнула Маринка. — Может, ты все-таки денежный вопрос в нашей будущей семье наладишь? Трое детей все-таки… Как-то надо их прокормить. Вырастить там, одеть-обуть…
Мышка ничего не ответила. На ее взгляд, вполне можно было обойтись и тремя составляющими счастья…
Маринка поняла, что глупо требовать от «джинна» чересчур много. Поэтому тоже замолчала, думая о своем. Например, почему Мышку все считают дурочкой. Говорить с ней Маринке было удивительно легко и приятно. И Мышка совсем не подходила под определение «дуры». Наоборот…
Они дошли почти до Мышкиного дома, и тут Маринка остановилась как вкопанная, присвистнув невольно от восхищения.
На лавке перед домом сидел принц. Таких Маринка прежде не видела… Даже на проспекте. Длинные волосы принца волной спадали по плечам, и были при этом чистые, расчесанные, и сам принц был какой-то… Маринка даже запнулась, подыскивая определения этой дивной красоте.
Он, наверное, иностранец, решила она. Но тут же подумала, что в их закрытом городе отродясь не было никаких иностранцев. Особенно иностранцев — хиппи. А этот, несомненно, был как раз из них.
При их появлении принц поднялся, скользнул по Маринке равнодушным взглядом и уставился на Мышку.
Маринка невольно оглянулась и увидела, что Мышка стоит опустив глаза. При этом она покраснела почему-то и старательно ковыряла носком туфли землю.
Принц тем временем подошел к ней и сказал:
— Привет…
— Привет, — эхом отозвалась Мышка.
Маринка хотела что-то сказать, чтобы тоже приобщиться к этой содержательной беседе, но вдруг поняла — она тут лишняя. Это больно ударило ее в самое сердце. Стало как-то пусто и одиноко. И в то же время надо было уходить.
— Я пойду, — сказала она, дотрагиваясь до Мышкиной руки.
Мышка посмотрела на нее, и у Маринки создалось ощущение, что для Мышки сейчас существуют два мира. И тот, где находится с ней этот принц, Мышке куда важнее, чем тот, где все остальные. Можно, конечно, обидеться, но ведь это так глупо…
— Пока, — кивнула Мышка. — Завтра увидимся…
Маринка пошла прочь, и ей было так грустно, что хотелось по-дурацки заплакать. И еще ей хотелось обернуться, но она старалась этого не делать. Ведь это…
И все-таки она не выдержала и обернулась.
Они стояли молча и глядели друг на друга. На минуту Маринке показалось, что они стоят, а вокруг них какое-то мягкое свечение, точно они и не люди вовсе, а два ангела… А потом она почему-то подумала — хоть бы с ними ничего не случилось… Потому что в этом… «зверинце» стопроцентно такие истории плохо кончаются…
— Здесь не любят ангелов, — прошептала она, пытаясь прогнать томительное предчувствие беды.
Он нежно убрал с глаз ее челку и что-то сказал. Она подняла на него глаза, все еще не улыбалась, оставаясь серьезной и немного грустной.
Маринка вдруг почувствовала, что как ни крути, а получается, что она за ними подглядывает. И хотя ей этого страшно не хотелось, она пошла дальше. Все больше и больше удаляясь от странного островка света и нежности, у которого ей так хотелось побыть подольше. Чтобы хоть немного согреться…
* * *
— Как дела? — спросил он, убирая челку с ее глаз. Она ему мешала, эта длинная челка. Мешала видеть ее глаза.
— Нормально, — пожала она плечами.
Он вдруг понял, что вопрос был дурацкий, и ответ такой же… Если бы можно было разговаривать молча, душами…
— Я думала, что никогда тебя уже не увижу, — сказала она, поднимая глаза.
— Я тоже думал, что никогда тебя не увижу, — рассмеялся он. — Сидел два дня и писал стихотворение… Вот, возьми.
Она развернула сложенный вчетверо листок и стала читать. «Маленькая Мышка, сидя на горшке, так прелестно пела, как поют везде… Мышку изловили, в клетку посадили, проволочной дверцей хвостик прищемили… Но маленькая Мышка все равно поет. Что может с ней случиться, пока она живет?»
— Странно, — сказала она. — Опустим мое сидение на горшке, предположим, я распеваю именно там… Но последние две строчки надо переставить. «Маленькая Мышка все равно живет. Что может с ней случиться, пока она поет?»
— Как скажешь, — развел он руками. — Хотя это говорит наша с тобой разница в возрасте. Мне важнее жить, тебе — петь…
— Жить и петь, — тихо сказала она, глядя ему в глаза. — Спасибо. Я не ждала от тебя такой… нежности.
— Я сам от себя не ожидал, — улыбнулся он. — Наверное, это закон нежности. Появляться именно там, где ее никто не ждет.
Он поднял голову и посмотрел на небо. Облака плыли над ними, и на секунду ему показалось, что не такие уж эти облака равнодушные. Будто они в данный момент довольно заинтересованно следили за ними. Как почетный эскорт для парочки идиотов, обреченных на вымирание, усмехнулся он про себя.
— Знаешь что, — сказал он. — Я должен тебе это сказать. Наверное, завтра я скажу тебе совсем другие слова, потому что слова меняются и настроение тоже… Но даже если завтра я сообщу тебе, что я тебя не люблю…
Он запнулся. Она терпеливо ждала продолжения, потому что понимала — то, что он собирается сказать сейчас, очень важно, и ему надо собраться с силами. Потому что именно сейчас, в эту минуту, они собираются бросить вызов целому миру.
— Так вот, — продолжал он. — Если я это скажу, не верь мне. Это будет неправдой. Я тебя люблю. С того самого момента, как увидел тебя на скамейке… Я тебя люблю и буду любить всегда. Наверное, даже после смерти. Потому что это сильнее меня. Этого не я хочу… Этого хочет Бог.
Она ничего не ответила. Только улыбнулась и обвила его шею руками, прижимаясь к его груди.
— Зачем? — простонал он.
— Потому что этого хочет Бог, — лукаво улыбнулась она ему. — Ты же сам только что сказал…
Часть вторая МЫШКА
Дым на небе, дым на земле, вместо людей машины… Моя смерть разрубит цени сна, когда мы будем вместе.
КрематорийГлава 1 РАЗРУБЛЕННЫЙ НАДВОЕ МИР
Апрель 1981 года от Р. X.
— Нет у меня никаких способностей к этой математике, — пробормотала Мышка, отбрасывая учебник. — Но, как говорится, на нет и суда нет…
Она лежала на диване, перевернувшись на живот, и болтала ногами, подперев руками подбородок. Учебник валялся на полу, и она невольно скосила на него глаза.
— Брр, — поморщилась она. — Скорей бы уж освободиться от всех этих катетов с гипотенузами…
Из приоткрытой форточки в комнату пробрался легкий и теплый весенний ветерок.
Девушка приподнялась на локтях, вдыхая воздух весны.
— Еще и весной сидеть в заточении и изучать всякие глупости, — проворчала она.
Она подошла к магнитофону и включила музыку. Похоже, именно этого ей и не хватало. Во всяком случае, она тут же закружилась по комнате, одним легким движением распустила волосы, освобождая их от гнета резинки, стягивавшей их на затылке.
— Иес, ай вонт ю, — подпела она басом, поскольку солист-то был мужчиной. — Энд спеллин…
Внезапно она остановилась и принялась рассматривать себя в зеркале. Придирчиво и внимательно.
— Какая жалость, право, что у человека никогда нет объективных представлений о своей внешности, — пробормотала она. — Как же мне определить тогда, кто я? Красавица или чудовище какое?
Так и не решив для себя этот вопрос, она показала своему отражению язык и назидательно произнесла:
— Какая разница? Главное — чтобы душа была пригожей…
И рассмеялась.
Теперь настроение улучшилось, портить его снова геометрией было совсем глупо. Она натянула джинсы, с удовольствием оглядев их, поскольку они были настоящие. Привезенные из Германии. Не сшитые мамой, а самые что ни на есть фирменные.
Потом надела майку. На майке была изображена томная дама в шляпе, и майка тоже была привезена из Германии. Волосы Мышка привычно снова забрала в хвост — честно говоря, так ей было все-таки удобнее, чем с распущенными, — и выскочила из квартиры с такой быстротой, словно все учебники мира грозились ринуться в погоню за ней, непокорной Мышкой, предпочитающей науке прогулки под солнцем…
Она шла по улице, тихонько напевая себе под нос какую-то песенку собственного сочинения, только что пришедшую ей в голову.
По пути она остановилась на минуту перед угловым магазинчиком.
Что-то пробормотала себе под нос, посмотрела на часы и покачала головой. В конце концов, время у нее было.
— «Они спросили у него, который час, и он ответил любопытным: „Вечность“, — процитировала она.
Наверное, вышло довольно громко. Женщина, идущая мимо нее, отпрянула. Мышка невольно рассмеялась. Быстро вошла в магазин.
— «Сахарная тростиночка, кто тебя в бездну столкнет?» — встретила ее музыка.
— «Чей серп на тебя нацелится», — тут же пропела она, подходя к прилавку. — Сашка, привет!
Продавец, юноша в очках, улыбнулся ей.
— Привет, Мышь, — сказал он. — Хочешь «Криденсов»?
— Не-а, — покачала она головой. — У меня полное собрание… Что-нибудь новое есть?
— Есть, — сказал он, доставая конверт. — Но дорого… Двадцать рублей. Две пластинки…
Она взяла. «Рыбников. „Юнона“ и „Авось“. Рок-опера».
— Давай, — сказала она, достав из кармана две десятирублевки.
Это были ее последние деньги, но… «Последние деньги понятие относительное», — философски рассудила она, мгновенно успокоившись.
— Пока, — помахала она рукой Сашке и пошла дальше, помахивая своим новым приобретением.
Проходя мимо школы, она не удержалась и показала серому зданию язык.
— Господи, — выдохнула она. — Скорее бы этот месяц прошел… И еще месяц. И еще…
И тогда настанет долгожданная свобода.
— Ах, скорей бы она наступила…
Мышка вдруг остановилась.
Ее мать о чем-то разговаривала с директрисой. Мышка невольно подалась в сторону, в тень, где ее никто не видел.
Ветер доносил обрывки фраз до ее ушей, она слышала, как повторили ее имя. «Они говорят обо мне, — подумала Мышка. — А я, выходит, подслушиваю…» Щеки невольно покрылись краской стыда, и Мышка развернулась, стараясь побыстрее исчезнуть, пока не заметили.
— Она просто другое дерево, — донес до нее ветер слова директорши. — И не важно, кем она будет… Только бы осталась этим другим деревом. Только бы не стала как все…
Она быстро сбежала по улице. Кажется, ее не видели… Почему-то ей было ужасно неудобно — ладно бы ей пришлось услышать о себе привычные неодобрительные отзывы… Но кто бы мог подумать, что о ней будут говорить так хорошо? Потом она снова подумала о свободе, ожидающей ее уже совсем скоро, и прибавила шагу, точно с каждым шагом она ее приближала.
Остановилась она только перед домом, в который направлялась. Перевела дух и столь же стремительно взлетела на последний этаж.
Дверь оказалась открытой.
Она вошла и осмотрелась.
В комнате никого не было. Только магнитофон крутился, рассказывая Мышке о том, что «все братья — сестры»…
— Эй, — позвала Мышка.
Никто не отозвался.
Она вздохнула.
— Хоть бы магнитофон выключали, — пожаловалась она. — Нечестно, право… Я пришла, а их никого нет…
— «Ты думал, что если двое молчат, то третий должен быть за», — пел Гребенщиков, и Мышка, которая лишь недавно узнала, что по-русски тоже можно петь, и совсем не про снег, который «кружится и тает», сладко зажмурилась.
— И ладно, — решила она, усаживаясь в кресло. — Это раньше тут никого не было. А теперь есть я…
Она, конечно, предпочла бы, чтобы кто-то тут был еще.
Она даже могла назвать этого «кого-то» по имени, но раз так вышло, она не станет предаваться отчаянию.
Она закрыла глаза. Правду сказать, просидеть в покое ей удалось недолго.
За ее спиной раздался осторожный скрип и голос произнес:
— Руки вверх!
Она хихикнула, но руки подняла.
— Вы арестованы, — сообщил ей Кинг.
— За что, начальник? — спросила Мышка.
— Не знаю, — задумался он. — Сейчас что-нибудь придумаю…
— Вот и думай вначале, — рассмеялась она. — А потом арестовывай себе на здоровье…
— Давай я тебя арестую за измену родине, — предложил он.
— А я ей когда изменила?
— Это как посмотреть. Живешь в странном мире. Павлика Морозова любишь?
— Не-а…
— Вот. Значит, изменила.
— Ладно, я больше не буду. Но Павлика этого я полюбить все равно не могу. Я другого люблю…
— Гражданка Краснова! — закричал Кинг. — Руки уберите!
Она спрятала руки за спину, но потом неожиданно боднула его головой в живот.
— Боже, — простонал он. — Кто ж так обращается с пожилыми мужчинами?
Испугавшись, Мышка опустилась рядом с ним на колени и осторожно погладила его по щеке.
— Бедненький, — прошептала она.
Теперь ее губы находились в опасной близости. За два года он так приучил себя вовремя увертываться, что это далось ему почти без труда.
Она заметила это и вздохнула.
— Интересно, — проговорила она, обращаясь к стене, — этот человек когда-нибудь заметит, что я выросла?
Он отодвинулся и прислонился к стене напротив. Пародируя ее, он точно так же адресовался к молчаливой противоположной стене:
— Интересно, эта девушка когда-нибудь поймет, что ее «выросла» немного не соответствует реальному положению вещей?
— Я вообще не соответствую реальному положению, — презрительно фыркнула она. — И слава Богу… — Она хмуро посмотрела на него и спросила: — Почему ты меня все время отталкиваешь?
— Не знаю, — пожал он плечами. — Может, ты для меня старуха… И тюрьма по тебе плачет, раз ты не соответствуешь… Все, на сегодня «счастливого детства» хватит.
— Объявляю, — сказала Мышка, грустно глядя в потолок. — Счастливое детство отменяется. Объявляется печальное сиротство…
Он старался не смотреть в ее сторону. Но сила ее притяжения была больше здравого смысла. Невольно он повернулся, уставший от постоянных сражений с самим собой.
Она сидела, опустив лицо на руки, сложенные как крылья. О Господи, вздохнул он, она такой ребенок!
— Хэй ю… — тихо сказал он, касаясь ее плеча. Она дернула им, сбрасывая его руку.
— Как хочешь, — согласился он.
— Мы начали ссориться, — грустно констатировала она.
— Такова жизнь, наверное.
— Я не хочу с тобой ссориться. Потому что мы можем поссориться навеки, и тогда у меня ничего не останется, — серьезно сказала она, поворачиваясь к нему. — Мне просто незачем будет жить. Я сразу умру. Тебе будет меня жаль?
— Наверное, я просто не допущу этого, — так же серьезно ответил он. — Потому что, если ты умрешь, мне тоже станет незачем жить…
Она пододвинулась к нему ближе, посмотрела на него внимательно и спросила:
— Правда?
— Правда, — кивнул он.
— Поклянись, — потребовала она.
— Чем?
— Ну, хоть упавшей звездой… Я же все равно тебе поверю, — призналась она.
— Упавшей — клянусь. И не упавшими тоже. Всеми. Если я соврал тебе, звезды сегодня все погаснут…
Она успокоилась. «Ночью, — сказала она себе, — я это обязательно проверю…» Хотя, с другой стороны, зачем? Она верила ему и так. За два года она так привыкла к его присутствию, что мысль о том, что он может исчезнуть, или соврать ей, или вообще жениться на ком-то, казалась ей такой нелепой и смешной, что даже думать не хотелось о таких глупостях!
Она даже не задавалась вопросом, как жила до встречи с ним, потому что ей уже казалось, что он был рядом всегда. Просто раньше он был… растворенным в воздухе. Окружал ее невидимо и охранял…
— А ты меня не бросишь? — вдруг спросил он.
— Я?!
От удивления у Мышки перехватило дыхание.
— Нет уж, — сказала она. — Этого ты никогда не дождешься…
Он промолчал. Иногда ему хотелось привязать ее к себе, потому что он и сам не рисковал признаться себе в том, что больше всего на свете боится ее потерять.
— Клянусь тебе всеми планетами, звездами и туманностями, — серьезно произнесла она. — Всякими астероидами и метеоритами… Никогда. Даже если ты сам меня об этом начнешь просить… Я жуткая, невоспитанная, назойливая. Змея, пригретая на твоей груди… Тебе придется терпеть меня всю оставшуюся жизнь, и потом — тоже… Потому что, так думаю, я сумею упросить Бога, чтобы он нашел для нас отдельное облако.
Она теперь оказалась рядом с ним и наматывала волосы на палец, наблюдая за его реакцией.
Он молчал, улыбаясь ей.
И она просто улыбнулась в ответ. Потому что за два года они уже научились этому — вкладывать слова в улыбку, боясь лишний раз произнести их вслух.
* * *
Чтобы сократить путь, Мышка пошла через гаражи. Уже начинало смеркаться, и все-таки надо было успеть выучить параграф хотя бы из этой невыносимой геометрии, поэтому она спешила. Вообще-то она ненавидела там ходить. Рядом была железнодорожная насыпь, то и дело мимо грохотал поезд, отчего Мышке казалось, что она растворяется в этом адском гуле, и хотелось убежать. Кроме того, там почти каждый вечер собиралась кузякинская компания, и, несмотря на то что теперь Кузякина старалась держаться от нее подальше, Мышке совсем не нравилось встречаться с ней.
Она боялась не Кузякиной, и уж тем более не ее друзей. Нет, она боялась того, что было у Ленки внутри. Потому что каждый раз, когда они встречались, Мышка обнаруживала, что это «черное» становится все больше и больше, заполняя Кузякину почти всю, как черная жижа расплывается в болоте.
Она шла быстро, хотя, к своему облегчению, и обнаружила, что в гаражах много народу, — видимо, в связи с потеплением, решила она.
Гараж Костика был открыт, как всегда, настежь, и оттуда доносились голоса, смех и какая-то совершенно невыносимая песня про Сивку-Бурку.
Мышка постаралась не смотреть в их сторону, чтобы не накликать беду. Сама же отказалась, когда Кинг предложил ее проводить…
Во всяком случае, хоть это хорошо, тут же подумала она. Они бы наверняка привязались к нему.
Дядька из гаража напротив посмотрел в ее сторону и продолжил возиться со своим «Запорожцем». Дядька был лысый, и Мышка немного успокоилась. Значит, если что-то придет в голову этому типу с маслеными глазками, Виталику, он не посмеет дернуться. Она уже определила, что этим «героям» присуща трусость.
Виталик как раз стоял у двери, скрестив руки на груди, и смотрел в ее сторону. Сердце Мышки тревожно забилось.
«Все в порядке», — сказала она себе, стараясь не показать виду, что ей страшно.
Она уже пыталась найти причину этого непонятного страха, ведь он ничего не делал. Даже не говорил ни слова. Просто стоял и глядел на нее. Мало ли кто так смотрит…
«Нет, — призналась она себе. — Так не смотрят… Могут просто издевательски смотреть. Могут смотреть похотливо. Могут надменно… А этот, без определения… Как будто он вообще не существует на самом деле. У него мертвые глаза».
Поняв внезапно, что этими рассуждениями Мышка только мешает самой себе, нагнетая атмосферу этого самого ненавистного страха, она решительно пошла дальше, стараясь все-таки смотреть в сторону.
«Вот бы подойти и спросить у него, что он на меня смотрит. Глупости, — призналась она себе. — Не сможешь ты, глупая Мышка, этого сделать. И правильно поступаешь. Потому что в этом взгляде и есть твоя… — она даже усмехнулась, — „мы-ше-ловка“. Опля, закрылась дверца, и нет больше маленькой Мышки».
Теперь она почти поравнялась с ним. Быстрее, подгоняла она себя. И не смотри… Если его взгляд в тебя проникнет, это будет как яд кураре…
— Привет, Краснова!
Она невольно вздрогнула. Обернувшись, увидела Кузякину. Ей показалось, что Ленка уже довольно пьяна, во всяком случае, на ногах она держалась нетвердо. Слегка покачиваясь, она шагнула в сторону Мышки, держа в руке бутылку какого-то дешевого вонючего портвейна, — Мышка почувствовала невыносимый запах даже на приличном расстоянии.
— Пошли, выпьем с нами, — предложила Кузякина.
— Не могу, — сказала Мышка.
— Не хочешь…
— Предположим, что не хочу…
Кузякина секунду обдумывала, как ей отнестись к этим словам, но винные пары уже заняли изрядное место в ее голове, а мыслей там осталось совсем мало, и сочеталось это все друг с другом как-то… тошнотворно.
Она хмыкнула и пробормотала:
— Ну, как хочешь… Мое дело предложить…
Мышка хотела уже идти дальше, но внезапно остановилась. С Ленкой было что-то не так. Она не могла понять, что именно…
Она остановилась, обернулась. Ленка стояла, привалившись плечом к этому типу с мертвыми глазами, и тот обнимал ее за плечи, одновременно лаская с такой откровенностью, словно никого, кроме них, в мире не было.
Но дело-то было не в этом.
Мышка зажмурилась, пытаясь понять, в чем же дело, но тут же одернула себя.
В конце концов, это Ленкина проблема.
Она пошла дальше и, только оказавшись уже возле дома, поняла, что ее так обеспокоило.
То черное. Смерть.
Смерть приблизилась почти вплотную.
Словно подтверждая ее мысли, где-то загудел поезд, и Мышке захотелось побежать, попытаться развести беду руками, но она знала — ей с этим не справиться.
Никогда ей с этим не справиться…
* * *
«Быть может, твоя легкая полуулыбка сохраняет меня живым… Я сам не знаю, зачем живу в этом мире. Тут раньше чего-то не хватало. Красоты. А потом появилась ты, но… Дальше как у Блаженного Августина. Я поздно полюбил тебя, Красота…»
Он перестал писать — к чему, все равно… Никогда он ей это письмо не отправит. Ничто и никогда не омрачит ее жизнь.
Во всяком случае, если это от него зависит, ни одна темная тень, промелькнув рядом, не осмелится коснуться ее.
В дверь позвонили, и он пошел открывать, ожидая увидеть кого-то из «бродяг».
— Мама? — На удивленном полу вздохе, словно в то время, когда он был ребенком. Покорным. Беззащитным.
— Привет, — сказала она, входя. — Ты не звонишь уже почти месяц… Вот я и прилетела…
Коснувшись его щеки губами, она прошла в комнату. Такая же, как всегда. Подтянутая, прекрасно выглядит, отметил он. Лет на тридцать, не больше…
— Я правда рад тебя видеть, — сказал он.
— Тогда поставь чайник… Ненавижу самолеты. Постоянное ощущение отрыва от земли, и как будто лишаешься защиты…
— У меня наоборот, — рассмеялся он. — Почему-то именно на земле я испытываю беспокойство и тревогу. Впрочем, ты права… Самолеты слишком тяжелые, чтобы дать полное ощущение свободы…
Она слегка усмехнулась, пытаясь скрыть за этой улыбкой свою тревогу и раздражение.
Он не изменился. Господи, сколько можно ждать-то? Она вспомнила, как еще вчера убеждала мужа, что все это — просто самоутверждение. Перебесится, в конце концов… Примет существующий порядок вещей, поняв, что ему не справиться… Появится женщина. Но теперь она начинала сомневаться в этом. А если и в самом деле — он просто болен?
— Стае, — тихо сказала она, испугавшись собственных мыслей. — Ты… Ты нашел работу?
— Да, — улыбнулся он. — Нашел. Как ты думаешь, откуда у меня эта квартира?
— Я думала, ты ее снимаешь…
— Нет. Я работаю. У меня очень хорошая работа, мне нравится…
— И кем же ты…
— Дворником, — улыбнулся он.
Она даже отшатнулась, глядя на него с ужасом.
— Ну да, — кивнул он. — А что в этом плохого, ма?
— Господи, Стае… Это ты меня спрашиваешь, что в этом плохого?
— Нормальная работа. Если я не могу заниматься тем, чем мне хочется, вполне нормальная… Всего три часа по утрам, нормально платят, и еще квартира…
— Стае! Я говорю о нормальной работе! В конце концов, ты же получил блестящее образование! МГУ!
— Ма, ты снова начала мычать. Ты же не корова… Ну и что мне прикажешь делать с этим твоим «м-г-у-у-у»? — Он рассмеялся. — Я, конечно, мог бы найти бочку и плавать по ней, как Стенька Разин по Волге. Но, увы, вряд ли кто-нибудь начнет оплачивать мои вояжи туда-сюда. Признайся, что философское образование до безумия нелепо. Как будто можно почесть философию профессией…
— А дворник?
— Дворник — это профессия, — лаконично отозвался он, разливая чай.
— Именно так ты видишь свое будущее…
— Я его, честно говоря, вообще не вижу…
— Оставь свой дурацкий экзистенциализм…
Ма, при чем тут это? Я просто сказал, что не вижу смысла заботиться о химере. В конце концов, Господь сказал, что Он сам позаботится о лилиях, которые не прядут… И знаешь, иногда мне кажется, что именно так и есть. Как бы Он снимает с себя заботу о тех, кто слишком уж заботится об этом самом будущем… А если его и в самом деле нет? Только настоящее… А ты тратишь это самое настоящее на такие химеры, как зарабатывание денег. Или там всякие накопления… Жажда власти, денег… Это все такие глупости, ма! Я думаю, люди, которые думают только об этом, просто несчастные существа! Потому что они, наверное, и слыхом не слыхивали про счастье. Вот им и кажется достижение каких-то там высот счастьем. А на деле… — Он махнул рукой. — Чай будешь? Ты же хотела…
— Наверное…
Он видел, что она расстроена.
— Ма, — тихо сказал он, опускаясь перед ней на колени и беря ее за руки. — Я тебя очень люблю. Просто иногда я не могу понять, зачем тебе это нужно — прятать свое лицо за маской… У тебя такое прекрасное лицо… То, настоящее. Такое не похожее на другие лица… А ты накладываешь гору косметики только затем, чтобы походить на окружающих тебя… Чтобы не выделяться. Так безопаснее, да?
Она едва не кивнула, повинуясь безотчетному порыву признать его правоту. Нет, это невозможно…
— Стае, — тихо заговорила она. — Я просто старею… И право же, все женщины пользуются косметикой. Чтобы лучше выглядеть.
— Я не понимаю зачем. Ты куда лучше выглядишь без боевой раскраски. Просто так кем-то положено. Надо быть похожими…
— Давай оставим эту тему.
— Давай, — согласился он. — Тем более чай остывает…
Она все-таки собралась с силами, чтобы сказать ему то, что должна сказать. Попытаться вернуть его… Хотя, видит Бог, это невозможно…
— Стае, как же быть отцу?
— А что, собственно? Я даже на расстоянии причиняю ему неудобства? — остановился он, обернувшись.
— Представь себе, что он должен говорить… Что его сын работает дворником?
— Ах, вот в чем дело, — рассмеялся он. — Ну, здесь мы квиты. Мне, знаешь ли, тоже неприятно признаваться, что мой отец… работает гэбистом.
* * *
У Ленки нестерпимо кружилась голова. Мысли путались, и она даже не пыталась привести их в порядок.
И отчего-то она разозлилась на Виталика, даже тошно ей стало, потому что этот козел всегда так пялился на Краснову, как никогда — на Ленку. И вроде бы не было ей особого дела до этого урода. Но все равно обидно…
— Чего ты к ней пристал? — спросила она, отпивая из бутылки новый глоток.
— Кажется, тебе хватит, — сказал Костик, пытаясь отнять у нее бутылку.
— Чего? — Она прижала к себе бутылку и прошептала: — Милая моя бутылочка… Нас хотят разлучить.
— Тогда не пори чушь, — сдался Костик. — С чего ты взяла, что…
— Я. Взяла. Я… — Она захохотала неожиданно громко. — Я взяла. С ума сойти… Он же всю дорогу пялится на эту Краснову, как будто в жизни ничего интереснее не видел!
— Отстань, — поморщился Виталик. — Отстань, слышишь?
— Ты просто ее трахнуть хочешь… Хочешь?
Он не ответил.
— Только вот незадача, — не унималась Ленка. — Хочешь, я тебе расскажу, за что ее чуть не выгнали в восьмом классе? Представь себе, идет наша Зинаида и видит, как Краснова сидит себе на лавочке перед домом, и ее невинные такие ручки лежат в руках вполне взрослого дяденьки… А ее невинные глазки смотрят целенаправленно в его глаза… Такая чудесная картина, что Зинаида дара речи лишилась… Вызвали эту вашу ходячую невинность на педсовет, а она возьми там и ляпни: «Не ваше это дело!» Если бы не Зоя, директриса, ее бы уже давно в школе не было. Отправилась бы вместе со своей подругой Мариной доучиваться в вечерней школе… Так что, если ты ее собрался невинности лишать…
Она хихикнула. Говорить стало совсем невмоготу, буквы норовили перепутаться в словах, и ужасно хотелось лечь.
Она уже было и собралась это сделать — прямо на полу.
— Черт, — сказал озабоченный Костик, — сколько она вылакала?
— Бутылку.
— Ё-моё… Давай ее в машину положим…
Они перетащили ее в машину.
Она пробормотала, что они полные козлы, и тут же вырубилась.
— Да уж, — протянул Костик. — Что называется, ни вина тебе, ни бабы… Чего мне теперь, тут ночевать, что ли?
— На фиг?
— А как я ее тут оставлю?
— Просто. Включи отопление, а то ночью еще холодно…
Костик послушался. Закрыл машину. Проверил, плотно ли она закрыта.
Потом они заперли гараж.
— Она до утра и не проснется, — успокоил его Виталик. — А с утра пораньше придешь и откроешь… Она часам к шести проспится… И папенька ничего не узнает.
Лучше бы и не напоминал, скис немедленно Костик. Если отец обнаружит в машине полуголую девку, ему несдобровать…
Он бы даже тут остался, посидел бы, покараулил…
— Пойдем, я знаю, где догрузиться, — позвал его Виталик. — Ты чего, боишься? Да брось… Сколько раз уже она тут оставалась — и ничего… Пошли. Здесь недалеко.
Костик неуверенно оглянулся, но предложение Виталика выглядело куда заманчивее, чем перспектива торчать целую ночь возле спящей Ленки.
— Ладно, — согласился он. — Ничего. Проспится, веселее станет… А то она злая с похмелья…
Вечер тянулся медленно. На сердце было так тягостно, как перед дождем. Мышка сидела, глядя в окно, словно пыталась вызвать этот самый дождь, свято уверовав, что вместе с дождем придет и спокойствие…
В соседней комнате еще слышались голоса маминых гостей, и Мышка невольно улыбнулась, подумав, что вот они поют романсы… А что будет петь она, Мышка, приблизившись к той возрастной отметке, за которой начинает смутно брезжить старость?
«Может так статься, что я ничего не буду петь… У меня и голоса нет», — решила она, но стоило ей отвлечься от ямщика, которому следовало прекратить гнать лошадей, как тут же вернулось беспокойство — неизвестно почему. Она вспомнила про свои давешние ощущения, но тут же напомнила себе, что они не покидают ее все эти годы. Стоит ей хотя бы минуту постоять рядом с Кузякиной… «Может быть, это и не смерть, — подумала она. — Может, это мне рядом с ее душой плохо дышится…»
— Ощущения, — проворчала она, недовольная собой. — Все на ощущениях… Сплошные эмоции. А разум-то спит. Где оно, трезвое и рациональное отношение к жизни? — Она засмеялась. — А вообще-то, может, и не нужно оно? Может, мне это не подходит? — Вопросов, увы, было куда больше, чем ответов, и чем дальше, тем их больше появлялось… — А не пойти ли мне в актрисы?
Мышка и сама не поняла, отчего ей вдруг взбрело это в голову.
На минуту она задумалась, может быть, это и глупо, и как-то ни с того ни с сего, но куда же ей тогда идти?
Может быть, это внезапное озарение?
Она встала перед зеркалом, хмыкнула, пытаясь представить себя в роли Антигоны, и даже гордо вздернула подбородок.
— Не-а, — покачала она головой. — Профиль не задался… Пожалуй, куда больше подходит Офелия. Такая маленькая, бедная, сумасшедшая Офелия. Которая думает только о любви, и совсем ей наплевать, получит ли она образование или на завод пойдет в синем рабочем халате… В конце концов, о Гамлете можно думать в любой одежде. Так что завтра же отправляемся в актрисы!
Геометрия была тут же забыта, вечер волшебным образом преобразился, а тягостные мысли куда-то испарились.
Она достала томик Шекспира, быстро пролистала его и как-то сразу уткнулась в нужное место.
— Вот и доказательство, — сказала она, испытывая почти благоговейное чувство, как будто ей только что явился добрый ангел и подсказал направление пути.
Если бы это было не по воле Бога, ей бы не удалось так быстро найти тот монолог.
Впрочем, остановилась она, нахмурившись. Найти-то нашла, а сможет ли?
Она вдруг представила себе огромный зал с горящим камином… Или нет, там не было еще каминов. Впрочем, без разницы…
Гамлет, конечно, был вылитый Кинг. Очень удачно они друг в друга вписались, подумала Мышка. Просто чудесно.
Итак, появляется она. Со своими цветами в руках, пытаясь согреться, догадываясь уже, что в этом мире им просто нет места. Она прячется за собственное безумие, потому что лучше все же свое безумие принять, чем согласиться со всеобщим…
Мышка даже забыла, где она находится. Она не видела перед собой книги — слова, точно отделившись от страниц, стали ее неотъемлемой частью. Она ощутила холод, и на глазах появились слезы, а губы едва шевелились.
И только усилием воли, боясь исчезнуть сама, раствориться, поверить в предлагаемые условия, она заставила себя вернуться.
И долго молчала, удивленно рассматривая собственное отражение, в котором… «О, это было, было!» — хотелось ей закричать. Потому что там, в ее лице, каким-то непонятным образом продолжала жить кельтская красавица с несчастливой судьбой.
Она даже коснулась зеркала рукой, провела по своей — или чьей-то — щеке и прошептала почему-то:
— На дне она, где ил…
И ее глаза наполнились слезами, причем она не Офелию, она себя оплакивала…
Притихшая, она вернулась от зеркала, пытаясь оказаться в конце концов Алисой, и тихонько села на стул, на самый краешек.
«Что же, — удивленно подумала она. — Иногда получается, Господь указывает тебе путь с помощью шутки?»
И, уже догадавшись, каким будет ответ, она тем не менее еще пыталась относиться к своему внезапному решению с некоторой долей иронии.
* * *
Он смотрел, как она пьет чай, изящно отставив мизинец, из этой огромной пузатой чашки с вековым налетом, и не мог сдержать улыбки. Как же она не сочеталась с его миром! Изящная, прекрасно одетая, холеная женщина…
— Стае, — заговорила она, — право, мне больно слышать, как ты говоришь о своем отце… Он ведь любит тебя. А ты разрубаешь все связи с ним. Ты ненавидишь его…
— Мне его жаль, — сказал он. — Но если человек живет в плену ложных иллюзий, что я могу поделать? Согласись, было бы справедливее признать созданные тобой иллюзии неверными, гибельными, и, раз уж ты сам не можешь справиться с собой, то к чему тащить туда же остальных? Ма, ты сама давала мне читать книги. Ты сама внушала мне, что человек должен найти собственный путь и идти по нему… пока не дойдешь до цели. Но разве цель пути каждого человека не Бог?
— Стае, как ты не понимаешь, это атеистическая страна…
— Из этого не следует, ма, что я тоже должен быть атеистом… Помнишь, как сказал Оскар Уайльд? Ты сама мне это говорила. «Я не могу доверять общественному мнению. Оно формируется большинством, а большинство у нас не так развито интеллектуально, как того хотелось бы…» Я не верю в химеры, ма. Я не знаю, как вообще можно жить, не имея перед собой Бога. Это же глупо… Зачем тогда вообще жить? И куда идти?
— Стае, а работа? Кем бы ты хотел быть, в конце концов?
— Че-ло-ве-ком, — четко, проговаривая каждый слог, сказал он. — Просто человеком. Я не хочу быть животным, подверженным стадным инстинктам. Может быть, я не прав, но, по крайней мере, я хочу иметь право на свои собственные, личные ошибки, а не ошибаться со всеми вместе…
Она молча его слушала, слегка наклонив голову, чтобы он не увидел, не подсмотрел в ее глазах согласие с ним. Что она скажет мужу? Что и сама думает так же, как сын? Просто она сдалась. А если Стае не хочет сдаваться?
— Я бы хотел расписывать храмы, — тихо и задумчиво проговорил он. — Жалко, что я даже лицо простое нарисовать не умею… Нет дара. Но это, может быть, единственное, чего бы мне хотелось. Раньше все было просто, я думал, что еще немного побуду тут и уйду. В монастырь какой-нибудь… А теперь я не могу. Понимаешь, не могу… Ну как я ее тут брошу одну? И получается, что, с одной стороны, я счастлив, а с другой — не знаю, как мне быть. Все, что раньше казалось понятным, теперь стало смутным и нереальным.
— Она? — переспросила мать. — Ты имеешь в виду Ирину?
— Нет. Есть такая маленькая Мышка. Забавная. Трогательная. Беззащитная. Если я ее брошу, с ней наверняка что-нибудь случится… Мне иногда кажется, что я вообще родился с единственной целью — приглядывать за ней, чтобы с ней ничего не случилось. Потому что она совсем, мама, не вписывается в окружающий мир. Как будто сюда залетела диковинная птичка, и все эту птичку хотят или в клетку посадить, или вообще уничтожить… А я прижал ее к груди и стою, не зная, как мне дальше-то быть… Потому что к ней надо как-то по-другому относиться.
— Стае, может быть, ты просто ее идеализируешь?
— Нет, — покачал он головой. — Я, наверное, ее просто люблю… И сам этой любви боюсь — вдруг она причинит ей невольный вред? Я застыл рядом с ней и не знаю, как мне дальше быть.
— Мне кажется, знаешь, — улыбнулась она. — Мне кажется, ты все знаешь…
Он прекрасно понял ее. Без лишних слов.
Опустившись на колени, посмотрел ей в глаза. Снова ощутив себя на мгновение ребенком, он сейчас был ей благодарен за это.
— Да, — прошептал он. — Знаю… Но не могу на это решиться…
* * *
Мышка спала беспокойно. То и дело просыпалась, садилась в постели и подолгу смотрела в окно. Там царила ночь, и ночь была переполнена тревогой. Мышка засыпала снова в надежде, что сон принесет ей покой, но спустя несколько минут просыпалась. Ей казалось, что там, за окном, двигается огромная тень, без лица, без четких очертаний. Бесформенная, безликая тень… От присутствия этого чудовища Мышке было плохо, нет, нет, не страшно… Именно — плохо.
Заснув в очередной раз, она проснулась с пересохшим горлом, точно плакала целый день, оттого, что кто-то там во сне проговорил со злой усмешкой: «На дне она, где ил…»
«Ну нельзя же быть такой впечатлительной!» — подумала Мышка.
Нехотя встала и прошла в кухню выпить воды. Уже занимался рассвет, и она не стала включать лампу, предвидя расспросы проснувшихся родителей.
— И право, что взять с сумасшедшей? — усмехнулась Мышка.
Пила она жадно, долго, точно никак не могла утолить жажду. Словно вся состояла из этой жажды, или вода успокаивала ее, помогая выйти из мира черных снов и дурных предчувствий?
— На дне она, где ил, — прошептала Мышка одними губами, всматриваясь в черный переплет окна. Тряхнув головой, поморщилась и пробормотала: — Нет, это бред какой-то. Надо выспаться.
Мышка догадывалась, что ничего у нее не выйдет, и весь завтрашний день она будет страдать от тяжести в голове.
— Какая идиотская ночь, — проворчала она, все-таки укладываясь снова. — Вроде бы ничего неприятного со мной накануне не происходило… Разве что с кузякинской компанией встретилась…
Впрочем, додумать она не смогла. Словно в самом деле первые рассветные лучи прогнали мрак, и ей стало немного спокойнее, хотя и ужасно грустно, словно умер кто-то рядом… И все-таки она заснула.
* * *
Конечно, Костик проспал. Будильник задребезжал ровно в шесть, но он привычно накрыл его подушкой. Проспав еще полчаса, все-таки проснулся. Что-то ему надо было сделать. «Но что же?» — мучительно пытался он вспомнить.
А вспомнив, вскочил как ошпаренный. До появления в гараже отца оставалось полчаса…
Он торопливо оделся и почти бегом добрался до гаража. Голова раскалывалась с похмелья.
Костик долго возился с замком, пальцы дрожали, и он поминутно оглядывался — как бы кто-нибудь не увидел. Надо было все-таки отволочь эту пьяную, бесчувственную дуру домой, ругал он себя. Если отец застанет ее тут, будет крупный вопеж с вытекающими последствиями. И пропадет возможность пользоваться машиной.
Наконец он отпер дверь, открыл машину. Сначала ему показалось, что Ленка еще спит.
Он выключил отопление. В машине так отвратительно пахло, что он едва не поперхнулся, когда прогорклый воздух проник в легкие. Невольно закашлялся — и удивился, что Ленка не отреагировала. Продолжала спать с приоткрытыми глазами… Точно подглядывала за ним в щелочки опухших век.
Костик потряс ее за плечо, приговаривая:
— Э, Лен… Вставай. Папа скоро…
И тут волна ужаса поднялась в его душе, обретая физическое состояние. До тошноты…
Он даже зажал рот, чтобы его тут же не вытошнило. Он уже не мог больше себя обманывать.
Ленка была мертва.
Сначала Костик хотел выбежать на улицу, кричать, звать на помощь, но сумел взять себя в руки. Сейчас придет отец. И…
Решение родилось быстро. Само собой. Он вышел из гаража, осмотрелся. Вокруг не было ни души. Хоть в этом повезло, мрачно усмехнулся он.
Насыпь была рядом. Взяв Ленку на руки и удивляясь, что раньше, живая, она была гораздо легче, чем теперь, словно смерть придала ей весу, он потащил ее к насыпи. Он поминутно оглядывался, пытаясь определить, нет ли кого-нибудь поблизости. Наконец он смог избавиться от ноши, положив ее на рельсы.
Стараясь не оглядываться, Костик спустился вниз, быстро запер гараж и зашагал прочь.
Вслед ему донесся гудок поезда-экспресса. Он остановился, прищурившись, посмотрел и вздохнул с облегчением.
Поезд несся по нужному пути. Именно по тому, где сейчас лежала, раскинув мертвые руки, Лена Кузякина.
Глава 2 ЛЕСТНИЦА, ВЕДУЩАЯ НА НЕБЕСА
— Да прекрати, твоя Кузякина рано или поздно этим бы кончила… Она водку пила, как молоко… Анька, ты на себя не похожа… — Плач ребенка в соседней комнате заставил Маринку прервать монолог. — Вот тебе светлая радость материнства, — проворчала она. — Я сейчас.
Она вскочила, но на минуту остановилась, обернулась и невольно вздохнула. Какой один — тут два ребенка…
— Мышь, — сказала она, опускаясь перед ней. — Ты же совсем белая… Ну что ты принимаешь это так близко к сердцу? Как будто у тебя кто-то близкий умер.
Ребенок продолжал плакать. Маринка чертыхнулась и исчезла, чтобы незамедлительно вернуться со щекастым младенцем на руках.
— Ну, видишь, Темка, тетя Аня плачет… Глупая у тебя крестная мамочка… Никак не поймет, что жизнь одних людей резко отличается от…
— Маринка, как ты не понимаешь! Я же все это предчувствовала, видела, что смерть ее уже так заполнила, надо же было предупредить! Я виновата…
— Дура она, правда, Темка? — адресовалась Маринка к притихшему на ее руках сынишке. — Она, похоже, во всем у нас виновата… Вздумала одна девица напиться до чертиков, а потом на рельсах вздремнуть, и Анька Краснова во всем виновата оказалась! Словно это она, Анька, ее поила насильно и заставляла жить так, чтобы неминуемо рельсами закончить!
— Я же предчувствовала, — повторила Мышка. — И ничего ей не сказала…
— Ну да, конечно. Тебя и так за дурочку держат, а ты бы еще стала бегать за этой идиоткой со своими предчувствиями… Сейчас ты сидела бы в желтом домике с окнами в сад, а Кузякина-то никуда бы не делась! Заметь, ничего бы не изменилось в лучшую сторону! Потому что тебе же никто бы не поверил…
— Тогда зачем я это чувствую? Ведь, если человек может предвидеть…
— Слушай, я тебе не дзен-буддистка, чтобы покачаться, как китайский болван, и выдать нужный ответ! И не оракульша дельфийская… Можно все предвидеть, но ты ничего изменить не сможешь! Кассандра вон сколько про неминуемое падение твердила, и никто ее не послушал. Дурой окрестили. А когда факт оказался, как говорится, налицо, ее вообще ведьмой обозвали. Тут, знаешь ли, возможны два варианта. Либо ты психованная, либо ведьма. Анька, давай ты закончишь? Лучше возьми Темку, пока я ему кашу сварганю… Говорят, если держать в руках ребенка, все грехи прощаются. Так что, если ты чувствуешь себя в чем-то виноватой, после Темки все кончится…
Она отдала ребенка Мышке, а сама отправилась варить кашу. Правда, сделано это было не без умысла — дети на Аньку действовали как лекарство.
«Скорей бы они с Кингом своими обзавелись, — подумала она. — И тот немного бы успокоился, и Анька… Да и какие бы у них были красивые детишки! Умненькие… Если уж Темка такой славный, хотя и родила я его от полного фуфлыжного придурка, то уж Анькины-то наверняка были бы супер…»
— Знаешь, что я думаю, — сказала она, вернувшись. — Надо вам с Кингом кончать валять дурака. Обзаведетесь парочкой прелестных лягушат, все ваши дурацкие мысли закончатся… Значит, так. Сегодня же вечером ты его обольщаешь… Он ведь сам с места не двинется лет до сорока… Вот исполнится тебе сорок, он сочтет, что ты, стало быть, немного подросла и годишься для интимных отношений… А то и нет. Может, ему покажется, что ты дозреешь к пятидесяти. Так что тебе самой надо все взять в свои руки. В пятьдесят лет лишаться невинности будет довольно неприятно…
— Маринка! — воскликнула Мышка. — Ты бы хоть ребенка постеснялась!
— Ребенок ест кашу и в такие сложные вопросы пока не вникает, — отрезала Маринка. — Плюс ко всему, я думаю, что, как только ребенок начнет соображать, я сама его ознакомлю с неминуемыми в его дальнейшей жизни проблемами… Дабы беды не случилось. Так вот, вернувшись к нашим баранам…
— Маринка! — взмолилась Мышка.
— Я уже семнадцать лет ношу это имя. Больше бы меня устроило Изабеллой нарекаться. Но как назвали, так уж и назвали. Правда, и я Темку отчего-то Тристаном назвать постеснялась. Анька, слушай меня внимательно, потому как я уже кое-что в этой пакостной жизни уразумела. Вы с Кингом так и будете ходить друг возле друга, пока не случится беда. Или объявится какая-нибудь коза назойливая, которая Кинга на себе женит, или к тебе какой-нибудь настойчивый урод клеиться будет.
— И пускай, я же не среагирую…
— Среагируешь. Хотя бы от обиды. Вы из-за какой-нибудь ерунды поссоритесь, и ты пожелаешь отомстить…
— Да не пожелаю я!
— Не зарекайся… Так что вам надо это сделать. Хук. «Я все сказал», — проговорил уставший от человеческой тупости индейский вождь и засунул в рот ребенку последнюю ложку каши…
Она это и сделала и теперь удовлетворенно отряхнула руки.
— Что, маленький, — поинтересовалась она, — полежишь теперь несколько минут в покое с игрушками, чтобы мама могла поговорить с твоей крестной?
После этого она устроила сына на диване, рядом с ними.
— Пока у них нет голоса своего, с ними все-таки легче…
— Зато им труднее, — сказала Мышка. — Представляешь, каково это — жить без возможности говорить то, что тебе хочется?
— Ну, некоторые так всю жизнь живут и вполне счастливы… Разве что в штаны не писают…
Она встала, потянулась и поинтересовалась:
— Кофе-то тебе сварить?
— Ага, — кивнула Мышка. — Может, немного успокоюсь…
— Только помни, что я тебе сказала… Если ты этого не сделаешь, пеняй на себя!
— Но он же сам не хочет! — запротестовала Мышка.
— Кто? Кинг? — Маринка не смогла удержаться, рассмеявшись. — Ой, не смеши меня… Не хочет он.
Она ушла на кухню и проговорила уже оттуда:
— Два идиота! Боже, до чего вы ведете себя по-дурацки… Ну ладно, с тебя спросу мало. Ты по уровню развития мало чем от Темки отличаешься… А этот-то, вот уж не ожидала! Дождетесь вы времени «Ч» со своими заморочками, право, дождетесь!
Мышка только плечами пожала — как ей все это объяснить?
А Маринка уже вернулась с подносом.
— Из-за Темки приходится тут официантку изображать, — проворчала она. — Не улыбайся! Это — твое будущее!
— Да может, у меня его и не будет, — проговорила Мышка, с тоской глядя на малыша.
— Будущего-то? Ну, это смотря чего ожидать… Уж такое будущее, мне кажется, тебе гарантировано. А вот если ты жаждешь славы…
— Не жажду.
— Тогда зачем тебе театр?
— Не знаю, — честно призналась Мышка. — Просто ничего другого я не смогу. Кем мне еще быть?
— Самой собой, — проговорила Маринка. — Нет, ты не думай… Я не хочу, чтобы тебя обламывали, понимаешь? А там, в театре этом чертовом, тебя будут обламывать… Чтобы ты подходила… И потом, кого ты сможешь играть? Колхозницу с большим надоем? Это тебе никакая система не поможет… Не подойдешь ты на данную роль. А Шекспира и Пушкина они один раз в сто лет сыграют — и то главную роль непременно старой образине отдадут. С народным званием. Если бы ты в Москву перебралась…
— Что мне там делать? — удивилась Мышка. — Мне и тут хорошо…
— Тут тебе хорошо не будет. Этот город угнетен жутким провинциализмом… Причем с острым комплексом неполноценности. — Она сделала глоток из чашки, потрепала по голове Темку и задумчиво сказала: — Темка, как только ты вырастешь, мы отсюда съедем. Нефига тебе в этом болоте сидеть… Если Аньке хочется, пускай сидит. А мы рванем в какую-нибудь маленькую страну, где много цветов и ярких красок… А то меня косит уже от ярко выраженного дебилизма…
— Темка, — вступила в разговор Мышка. — Ты ее не слушай… Поскольку тут тоже кто-то должен оставаться. Без нас с тобой, Темка, все погибнет. Понимаешь? Так что никуда мы не поедем. Будем тут торчать, чтобы облагораживать ландшафт…
Она понимала, что Маринкой движет отчаяние. Точно так же, как иногда подобное чувство двигало ею — без всякой надежды, безвыходное, тупое, как боль…
Только, в отличие от Маринки, она даже мечтать себе не позволяла. Зачем?
Посмотрев на часы, она подпрыгнула.
— О боже!..
— Что? — подняла глаза и Маринка.
— Мы с тобой заболтались. Мне пора…
— Жаль, — искренне вздохнула Маринка.
Уже на выходе она остановила Мышку.
— Ань, — попросила она. — Ты только мыслями к Кузякиной не возвращайся… Честное слово, я с ней больше общалась, чем ты. Она сама под поезд стремилась… Это такой стиль лайф… Я бы тоже так кончила, если бы Темка не появился…
Повинуясь безотчетному порыву, Мышка подошла к подружке, обняла ее и посмотрела благодарно на Темку.
— Спасибо тебе, милый, — прошептала она.
И Темка улыбнулся ей в ответ — осмысленно, как будто понимал, о чем они говорят.
А может, и в самом деле — понял?
* * *
Дни тянулись медленно. Как будто кто-то подслушал горячее Мышкино желание ускорить время и сделал все наоборот. Иногда ей казалось, что день проходит, как год.
Она выбрала какую-то басню, потому что для прослушивания надо было выучить стихотворение, басню и кусочек прозы. Басни Мышка не любила. Отчего-то ей совсем не нравился толстый Иван Андреевич Крылов, к тому же умерший, почти как нечестивый Арий, от несварения желудка. Да и басни-то он все украл у Лафонтена, что не помешало ему прославиться… Однако деться было некуда, и она вынуждена была прочитать про «мартышек с очками», квартеты и прочее, прочее, прочее… Эта поначалу понравилась ей только размером. Всего-то половина листа. А потом Мышка вчиталась в нее и удивленно поняла — а ей нравится… «Навозну кучу разрывая, Петух нашел Жемчужное зерно и говорит: „Куда оно? Какая вещь пустая!“
Она представила себе отчего-то классную руководительницу, разрывающую навозную кучу, и рассмеялась.
В роли петуха, пожалуй, ее давешний враг смотрелся уморительно. И ведь в самом деле — найди она жемчуг, не поняла бы, для чего он… Странные люди, равнодушные к красоте, если она не приносит практической пользы…
На минуту ей стало их всех жаль, потому что она не могла понять, как можно жить в этой невыносимой серости, погружаясь туда все больше и больше. В навозную кучу. Искренне считая, что блеснувшие жемчужины — «вещь пустая».
Потом она нашла и стихотворение. Сначала хотела прочесть тот самый монолог Офелии, но потом упрекнула себя за дерзость. И решила быть проще.
Когда репертуар был составлен, она все-таки вернулась к этому монологу, удивляясь самой себе.
— Ну, не плевать ли, что они про меня станут думать? — прошептала она. — Может быть, у меня и не будет никогда больше возможности это прочитать… Хотя бы так.
Вечером она не выдержала. «Видимо, дни тянутся так медленно, потому что я его не вижу, — решила она. — С этими экзаменами, консультациями и „петухами“ с навозными кучами. Вдруг, если я его увижу, дни полетят подобием птиц…»
Дождавшись вечера, когда родители собрались на дачу, а она — лицемерка! — осталась, сославшись именно на консультацию и на экзамен, Мышка некоторое время посидела у окна, дожидаясь, когда машина увезет родителей в сторону Чардыма. Потом еще немного подождала — ровно столько, чтобы убедиться: они не вернутся.
После этого она переоделась — натянула джинсы и майку — и вышла из дому, втайне презирая себя за невольную ложь. По дороге сумела себя успокоить, потому что консультация-то и в самом деле была, значит, не такая уж она и лгунья.
Мышка шла привычной дорогой и, только когда вдали прогудел поезд, неожиданно остановилась… возле закрытого гаража…
Осторожно оглянувшись, она невольно отшатнулась, как от порыва холодного ветра. Ей даже почудился слабый запах формалина — как самой, воплощенной в плоть, смерти.
Как зачарованная, она стояла, боясь пошевелиться, и смотрела на эту синюю железную дверь. «Да выйди же ты из ступора, — попробовала она призвать собственные чувства к порядку. — Выйди. Вспомни, куда ты шла…»
Дверь тихо приоткрылась. «Сейчас появится Ленка, — устало и обреченно подумала Мышка. — Она выйдет и спросит меня, не хочу ли я к ней присоединиться…» Ощущение было таким сильным, что на минуту ей показалось, будто из щелки в двери на нее и в самом деле смотрят Ленкины злые глаза. «Не хочешь присоединиться, Краснова? Тут хорошо… Присоединись ко мне — сама увидишь… Страшно только первые мгновения, когда поезд разрубает тебя надвое и ты слышишь собственный крик. А потом появляется какая-то хрень, вроде бы ведущая на небеса, и ты видишь ангелов… Тут плохо, Краснова. И не станет лучше… Впрочем, скоро ты все узнаешь сама. На своей нежной шкурке…»
— Девочка…
Она дернулась, как от удара, от мягкого прикосновения к плечу.
— Ты что? Тебе нехорошо, что ли?
Теперь, возвращенная участливой дамой в реальный мир, она увидела, что дверь закрыта. Померещилось, подумала она.
— Спасибо, у меня все в порядке, — благодарно выдохнула она.
— Смотри, — недоверчиво проговорила невольная спасительница. — И что вы тут-то ходите? Вон недавно тут девчонку твоего возраста обнаружили…
— Тут короче, — проговорила Мышка.
— Смотря до чего тут короче, — философски заметила женщина, двигаясь дальше.
Мышка пошла следом, стараясь не оборачиваться. А вдруг чертова дверь с призраками снова окажется приоткрытой?
* * *
Когда Кинг увидел ее на пороге, он понял две вещи. Одна — что ей сейчас страшно. Она замерзала, несмотря на майскую жару. Невольно, повинуясь безотчетному порыву, когда разум уходит, выпуская на волю чувства, он притянул ее к себе. И понял вторую вещь — сегодня. Он уже ничего не может поделать. Это была даже не его воля. Не ее… Это была высшая воля. Сегодня это должно произойти.
Он поднял глаза вверх. «Зачем Тебе это?» Ответ он понять не мог. Он был уверен, что ему ответили, вот только не смог понять до конца… Потому, Господи, что ты создал мужчину и женщины для любви, а не для того, чтобы они жрали яблоки, усмехнулся он. Но она ведь ребенок…
И тут же поймал себя на том, что он ведь всю жизнь так и будет видеть в ней ребенка. Даже когда ей исполнится пятьдесят — и тогда она останется ребенком.
Мышка замерла в его руках и только тихонько шептала что-то, уткнувшись ему в грудь, — он не мог разобрать ее слов. «Что она говорит? — вспомнилось ему. — Она молится…»
Он гладил ее по волосам, стараясь успокоить, и все пытался угадать слова, произносимые ее губами. Наконец она подняла на него глаза и спросила тихо, едва слышно:
— Ты любишь меня? Как сорок тысяч братьев любить не могут?
Он ничего не ответил, только тихо засмеялся, прижимая к себе еще сильнее, словно пытаясь оставить ее там, у себя, никогда больше не выпуская в этот жестокий мир, оберегая ее от каждого дуновения ветра и зная, что все это невозможно…
— Ты не ответил.
— Я ответил, — тихо сказал он. — Просто ты не услышала…
— Тогда думай громче, — проворчала она и снова уткнулась в его грудь.
— Я не могу думать так же громко, как ты, — признался он.
Она что-то еще проговорила и снова подняла глаза. Теперь она смотрела прямо ему в глаза.
— Так я не поняла до сих пор, ты меня любишь?
— Наверное, да, — рассмеялся он.
— Нет уж, ты выясни это на все сто процентов, — серьезно заявила она. — А то мне потом придется отвечать за тебя…
— Я люблю тебя, — сказал он. — Больше, чем все твои сорок тысяч братьев…
Она коротко вздохнула и кивнула.
— Тогда все, — произнесла она. — Тогда…
И, не договорив, поцеловала его. Он даже не успел среагировать, удивленный и пораженный тем, что это был не детский поцелуй, и еще он понял — сопротивление уже бесполезно. Ни к чему оно теперь. Почему-то вспомнилась глупая пословица — «чего хочет женщина, того хочет Бог». А Мышка уже не была больше ребенком, и глупо было уверять себя в обратном. Перед ним стояла женщина, очень юная, но уже другая, взрослеющая поминутно. «Как жаль», — подумал он вслед уходящей тени той девочки с длинной челкой и угрюмым взглядом. «Какое счастье!» — выдохнул он навстречу этой, новой Мышке, только-только рождающейся, как Афродита рождалась из пены.
И где-то ревел поезд, совсем близко, ему даже на минуту показалось, что каким-то идиотским способом поезд проник в эту комнату, и он сделал погромче Моррисона, чтобы не слышать поезд, а только томительное адажио Альбинони, тоже грустное и печальное, но все-таки…
Они стали растворяться — сначала в музыке, а потом друг в друге, точно пытаясь таким образом сохраниться, спастись.
И только поезд не унимался, но на его злобу и угрозы они уже не обращали внимания.
В этом мире они были только вдвоем. И мир впервые стал их миром. Пусть лишь на несколько мгновений. Но им хватило и этого.
Лишь на секунду отчего-то всплыла в голове строчка из Арагона: «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда Воины Апокалипсиса пустились вскачь». На секунду. Он даже увидел их мысленно — Всадников, в руках у каждого была своя мера, и они были равнодушны и безжалостны, ибо такова была их судьба. Почему-то он подумал, что ему не хотелось бы никогда стать таким же Всадником, и нет участи хуже…
Он прогнал эти мысли. Рядом была Мышка. И он знал — сейчас на них смотрит Бог, а это значит, Всадники пустились вскачь не по их души.
* * *
— О, горе мне, грешной, — прошептала Мышка. — Паче всех человек окаянен есмь… Даждь ми, Господи, слезы, да плачуся дел моих горько…
— Вообще-то это я должен сказать, — проговорил он, нежно убирая прядь волос с ее лба.
— Ты? Ты мужественно и отчаянно сопротивлялся моему натиску, — заявила она. — А я, коварная соблазнительница… — Она засмеялась. — Самое же во всем этом печальное, что нет во мне истинного раскаяния…
Она вскочила с кровати, накинув на себя простыню.
— Правда, я вылитая Антигона? — поинтересовалась она, став к нему в профиль.
— Как тебе хочется…
— Мне хочется, — сказала она. — Очень много хочется… Только сдается мне, правда, что получится мало. Так всегда бывает. Какое-то глобальное несовпадение желаний и их осуществимости. Лично меня это убивает.
— Я сварю кофе, — приподнялся он, но она нежно приложила свой пальчик к его губам.
— Тсс, — сказала она тихо, наклонив голову. — Кофе буду теперь варить я. Ты теперь муж. А я — твоя жена… Все, как сказал индейский вождь, отправляя свою скво на кухню.
Мышка накинула на себя его рубашку. Он попытался ей возразить, но она обернулась, словно угадав его намерения, и показала ему язык.
— Я умею варить кофе. Правда, это почти единственное, что я умею делать. Кроме яичницы… Но это твои проблемы. Мог бы выбрать нормальную женщину. Сам польстился на экзальтированную и никчемную особу…
Он видел, что она сейчас счастлива и спокойна. И от этого и сам впервые был счастлив и спокоен.
Она напевала что-то на кухне — он прислушался невольно и улыбнулся.
— «Моей звезде не суждено тепла, как нам, простым и смертным, нам сытый дом под лампой светлой — а ей лишь горькое вино… А ей лишь горькая беда сгорать, где все бегут пожара»…
На секунду ему показалось, что все, происходящее сейчас, настолько хорошо, что не может быть реальным. Ему приснилось все это. Ничего нет на самом деле… Сейчас он проснется — и ее не будет.
Но он не хочет просыпаться!
Она вышла, гордая собой и оттого немного смешная, с импровизированным подносиком в руках.
— Правда, у меня все получилось здорово? — поинтересовалась она. — Правда, я вылитая… жена?
— Правда, — сказал он. — Только надо будет сходить в магазин. Я видел вчера, там продавались очаровательные фланелевые халаты… Думаю, тебе очень не хватает этого халатика для вящей убедительности… Вот купим, и сразу станешь такой, как положено…
— Тогда еще надо бы пижаму, — вздохнула она, критически его оглядывая. — В полосочку… Для тебя. Идеальная парочка получится…
— При чем тут я? — возмутился он. — Речь шла только о тебе…
— Ну и что? — парировала она. — Тебя тоже надо подогнать под образ… Я же не могу соответствовать семейному уюту в гордом одиночестве. Нет. Мне халатик, тебе пижамку… И пей же, наконец, кофе! А то остынет. Хотя нет… — Она приблизила к нему лицо. — Сначала, — попросила она его, — пока мы еще не приоделись в семейные одежды, поцелуй меня… Так, словно мы все еще сидим на облаке…
— Да мы там можем всю жизнь просидеть. Даже в одеяниях…
— Нет, — грустно покачала она головой. — Мне кажется, там строго ограниченное время… Лимит. Облако-то одно, а желающих много. Так что давай пользоваться им на полную катушку…
И вдруг вскрикнула, словно что-то увидела в окне.
— Ты что? — испугался он.
— Ничего…
Она вдруг переменилась в лице, став серьезной. Ее глаза продолжали смотреть туда, в заоконное небо, и он тоже попытался там что-то увидеть, но не было ничего, кроме синевы, даже без облаков…
— Мышка, — мягко дотронулся он до ее руки. — Что ты там видишь?
Она подалась вперед, точно одновременно боялась потерять это из виду, и в то же время схватила его за руку, боясь остаться одной.
— Теперь ее больше нет, — прошептала она, все еще глядя в небо полными слез глазами. — Если бы не ты, я не смогла бы сейчас удержаться… Мне так туда хотелось!
— Да куда? Что ты там увидела?
Она еще немного помолчала и едва слышно проговорила:
— Лестницу… Со ступеньками из золотых нитей… С ангелами по краям… Как будто эти ангелы что-то вроде перил. И ты поднимаешься туда, поднимаешься, а они поддерживают тебя, чтобы ты не упал. А там, наверху, — о, я Его не видела, просто почувствовала, — Бог.
Она обернулась и теперь смотрела на него, прямо в глаза.
— Она и вправду есть? — шепотом спросила она. — Я ее видела, ты мне веришь?
— Верю, — кивнул он.
— Значит, все так и есть… Есть лестница. Это совсем не глюк, Кинг, ты понимаешь? Это правда… Она есть, и по ней запросто можно подняться в небеса…
И она снова спрятала лицо у него на груди, даже не пытаясь понять, чего сейчас в ее душе больше — страха? счастья? или и то и другое вперемежку?
Глава 3 ДРУГОЕ ДЕРЕВО…
Всю ночь Мышка искала свободное облако. Она металась по небу, и ей в голову пришла смешная мысль: кто-то сейчас там, внизу, наблюдая за ней, подумает, что она — звезда. Звезда, которая собирается упасть. И там, внизу, кто-то торопится вспомнить свое потаенное желание, чтобы успеть загадать его, когда она начнет падать.
Жалко ей было не себя, а того бедолагу, который заблуждался. Ей хотелось объяснить ему, что она-то просто ищет облако. И, как назло, не может найти ни одного свободного…
Наконец она увидела в отдалении облако, на котором сидел маленький мальчик с лукавыми глазами и грыз яблоко. Яблоко было до странности прозрачным и одновременно — зеркальным. Мышка такие шарики видела в фильмах. Она пригляделась. Там, в шарике, ясно виделись отражения звезд, но мальчику было все равно. Он откусывал себе кусочек и улыбался.
— Что ты делаешь? Это же звезды…
— Это отражение звезд, — поправил ее нахальный отрок. — И ничего не случается со звездами, даже если исчезает их отражение…
Он говорил так убедительно, что Мышка поверила — наверняка он прав. Ей, правда, было жалко и отражения, но она ничего не сказала. Кротко вздохнув, она спросила:
— Можно мне посидеть рядом с тобой? Все облака заняты.
— Это тоже занято, — хмыкнул мальчик. — И дело не в этом… Если облака заняты, значит, твое еще не подготовлено… Потому что у каждой души свое облако. Потерпи пока на земле…
— И долго? — поинтересовалась Мышка.
— А мне-то откуда знать? Это у Него спрашивай…
Он задрал голову. Потом развел руками:
— Хотя я и не знаю, где Он живет… То на небе, то на земле… Да и некогда мне с тобой разговаривать. Тебе пора уже…
Она хотела возразить, что никуда ей не пора. И это признак плохого воспитания — прерывать интересный разговор на полуслове. Но мальчика уже не было. Он растворился в ночном воздухе, и сам воздух преобразился. Свободы теперь не было, и она, Мышка, открыв глаза, обнаружила себя на собственной кровати, в своей же комнате.
— Почему мне иногда кажется, что в снах жизнь реальнее и интереснее? — вздохнула она, потягиваясь.
К десяти ей надо появиться в театральном училище. Значит, пора вставать, торопиться…
На минуту ею овладели волнение и страх, она даже подумала — может, ей не стоит идти? Все равно ее не возьмут…
Но все-таки она встала — это ведь только консультация… Скажут, что она бездарность, и ладно…
Впервые, что ли?
Возле входа в училище Мышка увидела стайку длинноногих девушек. Они курили, тихо переговариваясь. Подойдя ближе, Мышка ухватила обрывки разговора — что-то о том, насколько проза с диалогом выгоднее монолога. Она отметила про себя, что все девицы словно сошли с картинки в импортном журнале, и в ней мгновенно проснулся комплекс. Она-то не была такой — умело подкрашенной, холеной… Тут же она критически осмотрела свои вечные джинсы и единственную приличную майку. «Меня и слушать здесь не станут», — подумала она. Просто сразу укажут на дверь… Или из вежливости потерпят некоторое время. Ровно пять минут.
И тут же успокоилась. В конце-то концов, может, и правда все к лучшему?
Поднявшись по ступенькам, она оказалась перед дверью, окрашенной в голубой цвет.
— Туда, — сказал за спиной женский голос. Обернувшись, она встретилась взглядом с темноволосой молодой женщиной. — Вы ведь на консультацию?
— Да, — кивнула Мышка.
— Проходите… До начала две минуты…
Она распахнула дверь.
Мышка вошла следом за ней.
Огромная комната. Вдоль стен стояли стулья, на которых уже сидели такие же испуганные, как она сама, девочки и мальчики. От этого ей стало легче — те, у входа, были уверенными, лощеными. Эти же мало чем отличались от самой Мышки…
Женщина, вошедшая вместе с ней, села в центре. Рядом со столом. Мышка догадалась, что это место для приемной комиссии.
Пока оно пустовало.
Мышка постаралась отвлечься. Она даже прикрыла глаза, пытаясь сосредоточиться на самом тексте, лишь бы не смотреть на два пустующих пока кресла. Они пугали ее, как пугает любая неизвестность.
— Ты первый раз? — услышала она шепот.
Открыв глаза, она кивнула. Девушка рядом с ней была, на ее взгляд, даже менее подходящей кандидатурой, чем она сама. Полноватая, с длинной косой и заранее напуганным взглядом.
— Меня Таня зовут, — прошептала та.
— А я Аня, — ответила Мышка.
— Я тут уже в третий раз… Ты не бойся. Они даже Иранцевой не сказали, что ей больше приходить не следует. А уж хуже Иранцевой тут никто стихи не читал… — Таня засмеялась.
— А кто это, Иранцева?
— Пока не подошла. Курит там, у входа. Чтобы Дмитрию Сергеевичу глазки построить по дороге… — Таня тут же прервалась, перескакивая на другое. — Ты где занималась?
— Нигде, — честно призналась Мышка.
— Это плохо… Они тут спрашивают. Ты вот что… Ты соври. Скажи, что во Дворце пионеров.
— Но я же не занималась нигде! Какой смысл врать?
— Как хочешь…
Общительная Таня явно обиделась, что Мышка не хочет воспользоваться ее советом.
Какое-то время она даже молчала, изредка посматривая в Мышкину сторону. Но в тот момент, когда решила снова заговорить, дверь распахнулась. В комнату вошли те самые девицы, и Таня прошептала:
— Вот и Иранцева пожаловала… Значит, скоро начнем…
Мышка хотела спросить, которая из девиц пресловутая Иранцева, но не успела. Следом за компанией появились в комнате еще двое.
Высокая гранд-дама с «банкой» на голове слегка кивнула в знак приветствия и гордо пронесла себя к стулу. Рядом с ней шел очень молодой, не намного старше Кинга, парень с довольно длинными волосами. Он что-то сказал той женщине, с которой Мышка столкнулась у дверей. Она рассмеялась. Гранд-дама же стрельнула в их сторону глазами, и Мышка поежилась: суровый взор был адресован не ей, но она отчего-то даже на расстоянии ощутила его силу.
— Ну, приступим, — сказал парень. — Для тех, кто первый раз или страдает провалами памяти, напомню — выходите, говорите имя, фамилию и то, что решились обезобразить… То есть то самое произведение. Говорить желательно погромче, дабы мы не напоминали вам оглохших, но не слишком кричите. Таня, это к тебе относится…
Он посмотрел в их сторону, и тут его взгляд остановился на Мышке. Он теперь смотрел на нее чересчур пристально — Мышка даже ощутила, как краснеет. А он все смотрел и молчал. Его внимание оказалось заразительным — все окружающие теперь разглядывали ее, а Иранцева даже усмехнулась. Мышке захотелось провалиться сквозь землю.
«Ну просто не стану я ничего читать, — решила она для себя. — Пусть себе смотрят…»
— Кто начнет? — спросил он, не отводя взгляда от Мышкиного лица. — Ну, давайте… Кто у нас самый смелый?
— Давайте я, — вскочила Иранцева.
— Давай, — усмехнулся он, наконец оставив в покое Мышку. Теперь, когда он сосредоточился на Иранцевой, Мышка могла расслабиться.
— Он на тебя закинулся, — прошептала ей в ухо Таня.
— Ты это о чем? — удивленно спросила Мышка.
— Ты что, наивная? Приглянулась ты ему…
— Глупость какая, — сердито прошептала Мышка, стараясь не глядеть в его сторону. — Он меня первый раз в жизни видит. И не слышал даже, как я читаю…
— А это, милая, уже харизма… Он нам говорил, что для актера это важно. Харизма. Человек появился на сцене, даже молча, и зал должен замереть… Он сам говорил, вот тебе крест! Если, говорит, я замру, значит, остальные тоже это сделают…
— Глупости, — сердито повторила Мышка, окончательно сконфузившись. Теперь она твердо решила, что читать ничего не станет. Теперь, когда кто-то от нее чего-то ожидал, она совсем стушевалась. — Нет у меня никакой харизмы…
* * *
Время тянулось медленно, Мышка стала ругать себя за то, что повиновалась порыву сюда прийти. «Глупо это, — думала она, — в сто пятый раз слушаю басню про мартышку с очками, и тут так скучно, и жарко к тому же… Все равно ведь я ничего не буду читать…»
— Тут перерывы случаются? — поинтересовалась она шепотом у Тани.
— Да, — кивнула та. — Через пять минут будет… Им тоже курить охота… Ты куришь?
— Да, — созналась Мышка.
— Хорошо. Вместе покурим… Только подальше смоемся. Неохота рядом с этой компанией…
Она метнула в сторону Иранцевой презрительный взгляд.
— И ведь эта бездарь поступит, — пожаловалась она Мышке. — У нее мама подруга Верина…
— Какой Веры? — переспросила Мышка.
— Тихо, а то нас отсюда выгонят. Пообщаемся в перерыве. Мышка хотела сказать, что она ждет этого самого «антракта» только затем, чтобы уйти. Но промолчала.
Как раз объявили, что дается пять минут на отдых, и все рванули к выходу.
Таня встала и позвала Мышку с собой.
В дверях она столкнулась с этим парнем. Он стоял, явно кого-то ожидая, — Мышке даже показалось, что он ждал именно ее, потому что продолжал смотреть на нее, но оказалось, он ждал Таню.
— Татьяна, — обратился он к ней, все еще не отводя взгляда от Мышки. — Ты собираешься выступить в конце? Еще не избавилась от страхов? Как же ты на сцену выходила?
— Дмитрий Сергеевич, — умоляюще сложив на груди руки, заговорила Таня. — На сцене-то легче… Там ничего не видишь, а тут Вера Ивановна глазами ест.
— Не реагируй, — усмехнулся он. — В зале, между прочим, будет сидеть человек двадцать Вер Ивановен. И прибавь еще критиков… Так что, милая, если ты не избавишься от своих страхов и ужасов, тебе трудно будет…
— Да я все одно не поступлю…
— Равно, — механически поправил ее Дмитрий Сергеевич. — Говори правильно… И не надо предсказывать заранее — все равно ошибешься…
— Вам хорошо говорить…
— Я, конечно, в жизни не был абитуриентом, — рассмеялся он. — Я родился прямо режиссером. Ты талантлива. Не говорю, что звезда из тебя получится, но актриса получится хорошая…
Он достал сигареты.
— Ладно, времени в обрез… Думаю, что я тебя все-таки услышу. Как и… — На секунду он умолк, продолжая смотреть на Мышку. — Как и вас, — мягко улыбнулся он ей. — Вы ведь тоже боитесь? Я угадал?
И, не дожидаясь ответа, спустился, по лестнице, оставив девушек одних.
— Уф, — выдохнула Таня. — Я при нем курить боюсь… Вроде ничего не скажет, а только все еще жив ужас школьницы… Пошли.
* * *
Когда они проходили мимо Иранцевой с компанией, те громко расхохотались. Мышка по привычке приняла это на свой счет и выпрямила спину.
— Это они не над тобой, — угадала ее мысли Таня. — Они меня ненавидят… За то, что Дмитрий меня выделил. Тут как бы два враждующих клана. Верины и Митины. Только Верины-то больше шансов имеют. Она народная, а они все — блатные… А Митя у нас — молодой режиссер с идеями. И никакой у него нет поддержки…
Она свернула за угол, увлекая Мышку за собой. На лавке сидел мальчик небольшого роста — Мышка, только подойдя ближе, поняла, что она его видела там, на консультации.
— Вовка, ты чего не вышел до сих пор?
— Гении должны появляться к занавесу, — сказал он. — Сейчас же пускай пройдет середняк…
— Иранцева, что ли, гений? — презрительно фыркнула Таня.
— Иранцева к ним себя причисляет, — невозмутимо усмехнулся парень.
Он подвинулся, чтобы девочки могли сесть рядом с ним.
— У тебя лицо классное, — сказал он, глядя на Мышку. — Такие лица не забываются…
Она снова покраснела. Чего они все к ней пристали с этим лицом?
— Ты поступаешь?
— Не знаю, — призналась Мышка. — Наверное, нет… Я домой собиралась уйти…
— Ты что? — округлила глаза Таня. — Вовка, на нее Дмитрий закинулся, глаз не сводит, а она…
— Зря вы так, мадемуазель, — улыбнулся Вовка. — Останьтесь, право… Сейчас самое интересное начнется. На вашем месте я бы ни за что не пропустил это действо…
— Но я уже не хочу ничего читать, — сказала Мышка.
— А вы так просто посидите… Нет, правда. Тебя как зовут?
— Аня.
— Ты просто послушай. Меня, например. Останешься?
Она кивнула. Мальчишка был трогательный. Она вообще ощущала себя сейчас странно — как будто тот мир, со школой, и даже с Кингом, отдалился от нее. Эти ребята были ее ровесниками, и в то же время — вот ведь удивительно! — они были такими же, как она. Мышка испытывала, общаясь с ними, странную легкость.
— Ладно, — улыбнулась она. — Только ради вас с Таней… Но я буду молчать.
— Молчите, — согласился Володя. — У вас, мадемуазель, даже молчание получается прекрасно. Вы-ра-зи-тель-но…
Он взглянул на часы и подскочил.
— Ну-с, дамы, мы опаздываем… Сейчас даже Дмитрий на нас посмотрит косо, чего уж о Веруне говорить. Давайте быстрее шевелить нижними конечностями…
* * *
Конечно, они опоздали.
— Вот черт, — пробормотала Таня, заглядывая в дверную щелку. — Придется подождать, пока он кончит…
Молодой человек с бледными ланитами и горящим взором читал Апухтина.
Мышка слушала его и снова думала, что это так глупо, она совершенно зря сюда пришла… Ведь она же решила, что читать не будет, и тем не менее покорно пошла с Таней и Володей. «У меня вообще нет собственной воли», — грустно вздохнула она. Теперь она попала в глупое положение, и снова все станут буравить ее взглядами.
Наконец Таня сообщила:
— Все. Быстрыми шагами, давайте…
Они постарались прошмыгнуть внутрь незаметно, и, конечно, у них ничего не вышло.
— Аристархова, — услышала Мышка голос гранд-дамы и невольно втянула голову в плечи, хотя обращались не к ней.
— Да, Вера Ивановна, — остановилась Таня.
— Я думала, что ты знаешь правила…
Голос вполне соответствовал внешности — низкий, грудной и властный, он невольно подчинял себе. Мышка мгновенно распрямилась — всегда, когда у кого-то появлялось желание подчинить ее, в душе рождалось чувство протеста, и Мышке хотелось сделать что-то назло, против…
— Мы больше не будем, Вера Ивановна, — сказала Таня, ничуть не смутившись. — Мы время потеряли…
Она совершенно спокойно прошла к своему месту, и Мышка проследовала за ней.
Они сели, и Таня, воспользовавшись моментом, когда Вера Ивановна отвернулась, быстро скорчила рожу.
— Иранцева, — трагическим шепотом сообщила она Мышке. — Надо было еще минут двадцать курить… Готовься, сейчас ты услышишь полный косноязычный кошмар…
На ее лице появилось скептическое выражение, но Мышка ничего криминального в чтении Иранцевой не обнаружила. Нормально, подумала она. Ничем не хуже других… В принципе, человек не виноват, если его лицо сливается с остальными… Она скоро забыла об Иранцевой. Погрузившись в себя, вспомнила Кинга и вдруг так остро захотела уйти отсюда… Оказаться в привычном мире, рядом с ним…
Кто-то дернул ее за руку. Она встрепенулась, подняла глаза.
Ее взгляд встретился с глазами Дмитрия Сергеевича.
— А вы? — снова спросил он ее.
— Я? Я…
Мышка уже хотела сказать, что она читать не будет, пришла сюда по ошибке, и теперь это поняла, но Таня сказала за нее:
— Дмитрий Сергеевич, она боится…
— Нет, — покачала головой Мышка. — Я не боюсь… Просто я поняла, что ошиблась. Это не мое…
— А вы попробуйте…
— Зачем? — нахмурилась Мышка. — Мне и так понятно, что я зря пришла.
— Зато мне это не совсем понятно, — улыбнулся он. — Давайте так — вы сейчас попробуете меня в этом убедить. Что вы пришли зря…
— Хорошо, — подумав, согласилась Мышка. — Я должна что-то прочитать?
— Ну, было бы желательно…
Она уже приготовилась читать басню, и вдруг он сказал:
— Давайте только не станем начинать с басни.
Она стояла в центре комнаты и чувствовала себя совсем раздетой. «Нет, — снова подумала она, — это точно не мое… Я же боюсь взглядов…»
— Как вас зовут?
Она назвалась — машинально, не зная, почему подчиняется его воле, хотя воля неагрессивна. Он просто сумел ее убедить в своей правоте.
— Что будете читать?
На минуту она задумалась. Почему-то ей показалось, что Офелию читать не надо, это наверняка будет смешно. Она и так устала — морально, физически — и вряд ли сможет вынести смех.
Она вспомнила монолог из недавно прочитанной пьесы про Вийона и с удивлением обнаружила, что помнит его очень хорошо.
Когда она начала, ей показалось, что она летит вниз, в холодный омут, в эту родившуюся тишину, и Мышка постаралась увидеть перед собой Кинга, чтобы было за что ухватиться.
— «…закрыта дверь для нас, всю Францию весь мир пройди, во все глаза гляди — одна погоня позади да гибель впереди…»
Она даже не поняла, как перешла к самому Вийону, — строки летели из нее, теперь — «Баллады повешенных», пришедшие сами собой.
— «Вот мы висим печальной чередой, над нами воронья кружится стая…»
Ее голос звучал устало, как будто она заранее со всем смирилась, и вообще — где она теперь была? Ау, Мышка! Ей казалось, что ее нет. Она растаяла в дыхании строк, написанных так много лет назад.
Когда она закончила и вернулась, с огромным трудом отделив свое физическое тело от чужого дыхания, она удивилась тому, что в комнате все так же тихо. Обернулась — Таня подалась вперед, глядя на Мышку во все глаза. Ее губы что-то шептали. Мышка угадала — «Браво»…
Она обернулась к комиссии. Темноволосая девушка сидела, приоткрыв рот. Вера Ивановна буравила Мышку злым взглядом. А Дмитрий Сергеевич молчал, глядя куда-то в сторону.
— Значит, я свободна, — сказала Мышка утвердительно. Судя по тому, что он наконец-то перестал на Мышку смотреть, ему не понравилось. Хоть убедился…
— Свободны? — удивился он. — Вы? Нет уж. Еще что-нибудь. Из прозы. Чтобы Вера Ивановна убедилась…
— В чем? — спросила Мышка. — Я же вам сказала, что пришла сюда по ошибке…
— У вас есть время? — спросил он. — Я хотел попросить вас задержаться на несколько минут. Сможете?
Мышка не хотела оставаться. Лучше бы прочесть сейчас, подумала она. Прочесть — и отвязаться… Никогда больше сюда не приходить.
— Я… — Она оборвала себя на полуслове. — Хорошо, — согласилась она. — Я останусь…
Она стояла в коридоре, ожидая, когда ей позволят войти. Из-за закрытой двери доносились голоса, и Мышка невольно подслушала разговор.
— Да вы, Дмитрий, в своем уме? — говорила Вера Ивановна. — Она же не типажна…
— И очень хорошо, — отвечал тот. — Меня, честно говоря, уже угнетает типажность…
— Вас — может быть, — рассмеялась Вера Ивановна с оттенком злого раздражения. — А вы не думаете, что потом ждет этих девочек? Вы поставите ее в массовку? Но ведь не получится… А на главные роли…
— Знаете что, — тихо сказал Дмитрий. — Мне кажется, если мы видим существо необычное, талантливое, наш прямой долг помочь ему. И не думать, что будет дальше… Если все начнут рассуждать так, как вы, у нас и актеров талантливых не останется! Одни типажи…
— Вы жизнь человеку портите!
— А вы?
Кажется, они сейчас поссорятся, тоскливо подумала Мышка, отходя подальше. Ей совсем неинтересно было то, что они говорят. Несмотря на то что говорили про нее…
Наконец дверь распахнулась.
— Анна, зайдите, — пригласил ее Дмитрий.
Сейчас все закончится.
— Давайте так, — предложил он. — Вы сейчас прочитаете нам то, что рвется у вас из души. Пусть это будет не проза… Все, что угодно. Главная ваша задача — убедить нас в своей правоте…
«Мне не хочется», — не терпелось ей сказать… Но вместо этого она промолчала, послушно встала перед ними. «Каким образом он подчиняет меня себе?» — с удивлением подумала Мышка. Она собрала остатки бунта из всех закоулков души. «Я не хочу никого ни в чем убеждать, — улыбнулась она. — Просто я — другое дерево…»
Слова сами вырвались наружу.
— Я — другое дерево, — сказала она, глядя прямо в глаза Вере Ивановне. Спокойно. Без дрожи в голосе. Бросая вызов всем на свете «типажам». — «Говорят, если деревья долго лежат в земле, они превращаются в уголь, в каменный уголь. Они долго горят, не сгорая, и это дает тепло… Но я хочу тянуться в небо… Не потому, что я лучше других деревьев, нет, я этого не говорю… Просто я — другое дерево…»
Когда она закончила, снова воцарилась испуганная тишина. Мышка усмехнулась и тихо спросила:
— Я могу теперь идти?
Ей никто не ответил. Вера Ивановна вообще на нее не смотрела, демонстративно уткнувшись в свои записи. Дмитрий смотрел как-то странно, точно ожидал большего, и сейчас она его разочаровала. Только темноволосая девушка улыбалась ей одобрительно.
— Да, — наконец сказал Дмитрий.
Она выдохнула с облегчением, слава богу, кончились ее мучения.
Уже у выхода он остановил ее:
— Анна!
Она обернулась.
— В следующее воскресенье… Вы должны прийти. И постарайтесь собрать документы до двадцать девятого мая. Впрочем, если не успеете, ничего страшного… Принесете после второго тура…
— Вы так уверены, Дмитрий Сергеевич? — тихо спросила Вера Ивановна.
— Да, — кивнул он. — Я именно так вот уверен… — И, уже обращаясь к Мышке, повторил: — Вы сумеете прийти через неделю? Я буду вас ждать…
* * *
Она вышла на улицу и остановилась на минуту, прикрыв глаза. «Почему у меня такое ощущение, будто только что вырвалась на свободу?» — подумала она.
— Ну как?
Она открыла глаза и с удивлением обнаружила перед собой Иранцеву.
— Никак, — пожала Мышка плечами.
Она прошла мимо Иранцевой к той самой лавке, на которой ее ждали Таня и Вовка.
— Фу, — проговорила Таня. — У тебя такое лицо, словно ты вырвалась из подземелья… Они тебя сильно мучили?
— Нет, — покачала она головой. — Дай сигарету… Мои кончились.
Таня протянула ей пачку. Мышка опустилась рядом с ними.
— Они оценили твою гениальность? — поинтересовался Вовка.
— Наверное, трудно оценить то, чего сам человек в себе не находит, — рассмеялась Мышка.
— Нормальный и не найдет, — заметил Вовка. — Нормальный будет жить с острым комплексом неполноценности, так и не поняв себя… Ты не Иранцева…
— Кстати, о змеях, — вступила в разговор Таня. — Чего ей от тебя было надо?
— Спросила как, — пояснила Мышка.
— То есть?
— Ну как, вот и все…
Мышка затянулась сигаретой и задрала голову к самому небу, надеясь увидеть там лестницу. Очень бы сейчас она оказалась кстати, подумалось ей. Но небо было пустым, равнодушным и обычным. «Типажным», усмехнулась она про себя.
— Кстати, что тебе сказали?
— Чтоб я поторопилась с документами. И пришла в следующее воскресенье…
— Точно поступишь…
— Кто бы и сомневался, — усмехнулся Вовка. — Кстати, когда станешь знаменитой, помяни меня, как первооткрывателя…
— Я не стану, — заверила его Мышка. — У меня полное отсутствие типажности…
— Такие-то и становятся, — тихо сказал Вовка, серьезно глядя на Мышку. — В просторечии это называется — личность…
* * *
Он ждал ее уже так долго, что невольно начинало казаться, будто некто ему неведомый нарочно растягивает время, чтобы было еще невыносимее… Что бы он ни делал, оно все равно не убыстряло ход…
К тому же и чувствовал он себя мерзко и странно — наверное, просто простыл… Ему отчего-то иногда становилось больно дышать, и — вот еще новости! — то было так жарко, что хотелось под душ, то, наоборот, холодно до зубовного стука…
Когда раздался звонок, он вскочил так резко, что закружилась голова…
— Черт, — выругался он сквозь зубы, впервые испугавшись сильного головокружения. — Что это со мной?
Он побрел открывать дверь — именно побрел, как восьмидесятилетний старик, снова и снова грустно удивляясь тому, что земля и на самом деле вертится, да так быстро, что уходит из-под ног.
— Привет, — сказала Мышка, на минуту прижимаясь к нему.
Он не мог даже ей ответить, только стоял, все еще пытаясь вспомнить, где же умудрился так простудиться…
Она поймала его состояние — подняла глаза, полные тревоги.
— Что с тобой?
— Ничего…
Дотронувшись до его лба, она тихо вскрикнула:
— Ты же горишь! У тебя есть градусник?
— Нет, — покачал он головой. — Слушай, все такая ерунда, право… Я просто слегка простудился…
Она словно не верила ему.
— Я сейчас, — сказала она. — У соседей наверняка есть градусник.
— Боже, ты собираешься еще и их поднять на ноги?
— Тогда надо вызвать врача, — настаивала Мышка. — У тебя же не лоб, а раскаленная сковорода!
— Все это ерунда, — сказал он, выдавливая из себя улыбку. — Это пройдет…
Он даже обрадовался новому приступу кашля, точно этот кашель помогал ему поверить, что в самом деле это самый простой бронхит…
— Ты видишь, все в порядке, — сказал он, когда кашель закончился. — Ты что, никогда не простужалась?
Мышка села напротив него, и по ее глазам он понял — она хочет ему поверить. Больше всего на свете она этого хочет…
— Я сделаю тебе чай… И не спорь со мной. Тебе надо лечь в постель и лежать там, пока все это не пройдет…
Мышка встала и быстро пошла на кухню.
Кинг слышал, как свистит чайник, потом ему показалось, что она с кем-то разговаривает… В голове царствовала такая туманная муть, что он только и мог подумать — с кем же она там может разговаривать, если кроме них двоих в комнате никого нет?
И тут же в тумане появился ответ, ясный, простой и четкий, как озарение.
Она молится…
Глава 4 «ОТКУДА ЗНАТЬ ТЕБЕ, КАКАЯ ИЗ МОЛИТВ ОКАЖЕТСЯ ПОСЛЕДНЕЙ?..»
1982 год, весна
Кофе остывал. Бейз наблюдал, как Мышка помешивает ложечкой сахар, — сто раз уже, отметил он про себя. И смотрит так отстраненно.
— Как дела?
Глупо как-то, подумал он, досадуя на собственную неуклюжесть. В самом деле, он задал ей глупейший вопрос. Она подняла на него глаза, которые «дышали туманами», причем на сей раз, как показалось Бейзу, там в основном туманы и были. Они сидели в кафе друг против друга… Случайно встретились возле ее училища.
— Нормально, — пожала она плечами. — Вера не сводит с меня злых глаз. Через месяц будет премьера «Юноны». Я играю Кончиту. Я даже петь научилась, Бейз! Вере это совсем не нравится… Поэтому она злится… А ты придешь, да?
— Приду, куда я денусь, — рассмеялся Бейз.
Она улыбнулась, при этом глаза остались печальными.
— Мышка, — дотронулся он до ее руки. — У тебя какие-то неприятности?
— Нет, что ты… Все нормально. Может быть, я просто устала…
Она слишком быстро отвернулась, чтобы он мог усомниться в том, что этот жест должен что-то скрыть от него.
— Мышка, — позвал он ее нежно. — Что с тобой происходит?
Она не оборачивалась, только покачала головой.
— Так, — протянул он. — Наверное, я совсем постарел, пока тебя не видел… Как мне кажется, что-то произошло.
Мышка не отвечала. Он чувствовал, однако, что ей очень хочется поговорить с ним, но в то же время она боится своей возможной откровенности.
— Скажи, — наконец решилась она. — Так бывает — человек любит ребенка. Однажды ребенок вырастает… И он, увидев это, перестает выросшего ребенка любить… Так бывает — или…
Теперь она смотрела прямо в его глаза, требуя честного ответа.
— С какой стати? — рассмеялся он. — Нет, Мышка, это невозможно! Ты это про Стаса?
— Он меня больше не любит, Бейз, — прошептала она. — Мы только и делаем, что ругаемся… По любому поводу. И он стал меня избегать… Иногда мне начинает казаться, что я вызываю у него отвращение… Да, я могу это понять. Я ведь изменилась. Я стала другой… А потом, Бейз, дальше я буду меняться еще больше! Неужели это так важно?!
Она говорила тихо, почти шепотом, но ему казалось, что она кричит.
— По-моему, ты все придумываешь, — попытался успокоить ее он. — Вовсе ты не изменилась… Такая же, как была. Скорее уж он изменился… Стареет, становится занудой… Не обращай внимания. Или вот что — исчезни на какое-то время. Просто уйди и не подавай признаков жизни… Он быстро объявится, поверь мне.
— Не объявится, — усмехнулась Мышка. — Я это делала.
— И что?
— Ничего. Посидела пять дней и пришла сама…
— И какая была реакция?
— Полное равнодушие. Посмотрел на меня пустыми глазами, сказал: «А, это ты…» И все. Мне иногда кажется, что он…
Она не договорила, боясь, что на этот раз «изреченная мысль» окажется правдивой.
— Давай об этом не будем, — попросила она. — Лучше расскажи, как Ирина. Как Миша. Как вообще — наши? С этими репетициями, занятиями и прочей чепухой я никого не вижу…
— Ирка учится. Кажется, защита скоро… Майк где-то в Питере. Полная тишина, Мышка. Такое ощущение, что нас не было вообще в природе…
— Может, и не было, — проговорила она. — Может, мы вообще сами себя придумали. Чтобы с тоски не умереть… — Она посмотрела на часы и воскликнула: — Время чертово!.. Оно же летит. Мне пора… Ты придешь, правда?
— Ты этого и в самом деле хочешь?
— Еще как, — выдохнула Мышка. — Потому что он не придет. А мне очень хочется, чтобы кто-то был там, в зале…
— Погоди, как это — не придет? Ты ему говорила?
— Конечно, говорила… А он ответил, что ему это… Понимаешь, Бейз, ему это неинтересно… Он, правда, выразился еще грубее… Он последнее время вообще грубый. Как будто нарочно подбирает слова…
— И сколько длится вся эта…
— Полгода, — проговорила Мышка.
— Какого черта ты терпишь?
Я его люблю, Бейз, — просто объяснила она. — И мне кажется, что он все проделывает нарочно. Как будто ему позарез надо, чтобы я ушла, но сама. Понимаешь? Са-ма… Как бы убедилась, какой он гадкий, и ушла. Потому что у него не хватает мужества выгнать меня. Или… — Она прервалась. — Мне правда пора… Я буду тебя ждать. — Она чмокнула его в щеку и на минуту задержалась. И грустно прошептала: — Он запретил мне даже прикасаться к нему, Бейз. Боже, как бы мне хотелось узнать, что с ним происходит! Ладно, мне и в самом деле пора…
Она быстро пошла к выходу, а Бейз еще некоторое время сидел, тупо уставившись в чашку, где на самом дне расплывалась бесформенная кофейная жижа, похожая на оскал зверя.
— Будущему священнику, — пробормотал он, — не дело бояться языческих бредовых суеверий…
Он еще посидел, собираясь с мыслями. Все это ему совсем не нравилось. Он решительно встал и направился к выходу.
Пока он ехал в троллейбусе, его не покидало ощущение тревоги и какой-то уже вполне ощутимой беды.
— Да не может быть, чтобы он ее разлюбил. Не может быть, чтобы он вот так — холодно действует, чтобы снять с себя вину…
Он поймал на себе удивленный и испуганный взгляд пожилой дамы. «Да, — усмехнулся Бейз, — я просто разговариваю сам с собой. Но как тут не забыться, если…»
Он вышел, на секунду ощутив себя вернувшимся в прежний мир, из того, нового, загорского мира…
Поднялся на шестой этаж.
Привычно толкнул дверь, надеясь, что она открыта, как в прежние времена…
Дверь была заперта.
Он постучал.
Сначала не открывали — Бейз был уверен, что в квартире кто-то есть. Он еще раз постучал, на сей раз громче.
Раздались шаги. Дверь открылась.
— Привет, — сказал Бейз, пытаясь нормально улыбнуться.
Кинг стоял, слегка покачиваясь с носка на пятку и назад, держа руки за спиной. Взгляд из-под спутанной челки был хмурым и неприветливым.
Однако он все-таки бросил холодное и равнодушное: «А, это ты… проходи».
Как будто они виделись час, а не год назад. И за этот час Бейз умудрился ему порядком надоесть.
Первым порывом было — развернуться и уйти. Но потом, когда Бейз уже переступил через это желание и вошел в комнату, он испытал такой приступ боли и недоумения, что само собой вырвалось:
— Что с тобой происходит?
Дело было совсем не в царящем беспорядке, не в громкой музыке — «Он слушает теперь только Моррисона», — вспомнил Бейз разговор с Мышкой. Дело было в воздухе. Воздух был насыщен горем, тоской. «Наверное, такой вот был и на „Титанике“, — пришло в голову Бейзу.
— Ты это о чем? — поинтересовался Кинг, глядя на Бейза отстраненным взглядом. Как будто он все еще не мог вспомнить, что это за человек ворвался в его дом и задает теперь глупые вопросы.
— О тебе, родной, — усмехнулся Бейз. — Ты окончательно крезанулся? Или сел на иглу? Что случилось в Датском королевстве?
— В нем все нормально, — передернул тот плечами, словно пытаясь избавиться от Бейза с его дурацкими расспросами.
— Особенно нормально — в тебе… Видно невооруженным глазом. И в Мышке очень все нормально.
— А… — Кинг усмехнулся.
Бейз сжал кулаки — до чего ему хотелось сейчас ударить его, прямо по этой неприятной улыбке!
— Так она тебе нажаловалась…
— Она? Да нет… Она, в принципе, чувствует себя так, словно чем-то перед тобой виновата… Она же ребенок, Кинг. Наивный. Чистый. Простодушный. Откуда ей знать, что некоторые взрослые дяденьки способны на подлость?
От его слов Кинг дернулся, как от удара, отвернулся, но Бейз успел заметить, как он плотно сжал губы, удержав слова, рвущиеся изнутри.
— Жизнь длинна, — пробормотал Кинг. — И жестока. Ей, думаю, пора это узнать. Чтобы быть ко всему готовой… Ты же у нас теперь вроде православный?
— При чем тут…
— Значит, не надо тебе напоминать, что «плачевна юдоль земная»… «Како не имам плакатися, егда помышляю смерть…»
Бейз сначала подумал, что Кинг издевается над тем, что стало свято для Бейза, и нахмурился, подняв глаза.
Кинг стоял, глядя в окно. На его губах блуждала странная улыбка — сначала Бейз принял ее как реальную, насмешливую, но, присмотревшись, застыл. Это и улыбкой не было. Скорее гримасой страдания.
Словно Кинг говорил это про себя. Это он «помышлял смерть». И слова из покаянного канона — откуда вдруг они появились в его сознании?
— Ты читаешь…
Он не договорил — вопрос был глупым, и так все понятно. Более того, Бейзу показалось, что он нечаянно вторгается в запретную зону.
— Нет, я не умею читать, — ответил Кинг, на секунду становясь собой прежним. — Меня за тридцать лет читать научить не удосужились… Так и живу во мраке, с непросвещенной душой.
Он выбил из пачки сигарету, уселся в кресло напротив Бейза и посмотрел на него.
— Ну-с, давай… Ты пришел выяснить, что происходит со мной и с Мышкой. Странно, Бейз, что тебя интересуют две отдельные личности, когда мир балансирует на грани пропасти… Кажется, у Арагона есть это стихотворение — «Мы еще сжимали друг друга в объятиях, когда Воины Апокалипсиса пустились вскачь».
— Ну конечно… Ты решил расстаться с Мышкой из-за скверного международного положения…
— Во-первых, я плевать на него хотел. Во-вторых, это не я хочу, а кто-то другой… Типа твой Бог этого захотел… Но об этом мы с тобой разговаривать не станем. Все твои доводы я заранее почитаю неубедительными.
— Если мы не станем разговаривать, как я смогу понять, что происходит?
А и не надо, — рассмеялся Кинг. — Выбери для себя нужный вариант. Знаешь, как в игре… Или в психологическом тесте. Если вдруг ваш друг решает расстаться с женщиной… А дальше пункты: А — он ее не любит; Б — у него появилась другая; В — есть другая причина, но это никого не касается…
— Есть еще четвертый вариант, — тихо проговорил Бейз: Г — мой друг оказался просто слабым парнем, который предпочел спрятаться. Таким образом начал превращаться в урода.
Он встал.
— Знаешь, в чем разница между вами, Кинг? — не выдержал он, обернувшись на пороге. — Ты смеешься. А она сидит, стиснув зубы. И взгляд у нее такой, что кажется, на нее все обрушилось. Или ее вот-вот поезд раздавит… — Он хотел сказать еще что-то, но передумал, махнул рукой и закончил фразу жестоко: — Какого черта ты привязал ее к себе? Раз уж ты знал, что однажды тебе надоест роль доброго принца и ты пожелаешь стать обычным кретином? Зачем тебе была нужна именно эта девочка?
«Для чего я все это говорю? — подумал он тут же. — Все равно он меня не хочет слышать…»
— Ладно, пока, — сказал он. — Я ведь тебя утомил.
— Бейз, — позвал его Кинг уже в тот момент, когда рука лежала на дверной ручке. — Я…
Бейз обернулся.
Сейчас Кинг уже не прятался. Он стал похож на ребенка, растерявшегося, заблудившегося.
— Я просто не знаю, что мне… Как же мне быть, Бейз? Тащить ее с собой? Я каждое утро молюсь, чтобы рядом с ней кто-то появился. Кто-то, кто сможет ее защищать от мира. Кто будет держать ее за руку в тот момент, когда придется идти по обрыву… А Он меня не слышит. Он вообще что-нибудь слышит, Бейз? Или Он все решил заранее?
— Кинг…
Тот только покачал головой, жестом останавливая Бейза.
— Нет, Бейз. Ты хотел это услышать, так слушай… Ты хотел знать правду, так получи ее. Но — если ты передашь ей наш разговор, ты… Впрочем, если ты ее любишь, ты не станешь ничего ей говорить.
— Кинг, — снова попытался заговорить Бейз.
— Ты же сам хотел. Так вот, год назад я простудился. Знаешь, Бейз, все катастрофы начинаются с ерунды. Оказалось, что у меня воспаление легких, и я попал в больницу. Право, я там пробыл недолго… Сбежал, как только температура спала. Видимо, что-то я неправильно сделал, потому что через полгода снова повторилась та же история. И меня погнали на флюорографию… Я не понимаю, Бейз, зачем они туда гонят? Чтобы потом сказать, что ничем помочь не могут, вы скоро умрете, единственное — они поспособствуют умереть поскорее? Они же не лечат это…
Бейз молчал. Он даже смотреть в его глаза боялся.
— Теперь о Мышке, Бейз. Слышал такую строчку: «И девы-розы пьем дыханье, быть может, полное чумы…»? Это я — «дева-роза». С чумой в дыхании. Каждый мой поцелуй дарил ей частицу моей смерти. Но, положим, я этого не знал. А теперь — знаю… Найди другой выход, Бейз. Ты видишь другой выход, а?
Он снова закурил, глядя мимо Бейза — куда-то за окно, точно пытался увидеть там тот самый другой выход.
— Как ты думаешь, что легче перенести? — продолжил Кинг. — Смерть или предательство? В конце концов, она станет помнить только подлеца, который поиграл и бросил, потом возненавидит, а потом и вовсе забудет… А смерть, Бейз? Как она это переживет? Даже если я всю оставшуюся мою дерьмовую жизнь буду стоять в отдалении от нее? Как она сможет пережить мою смерть? Как? Что с ней будет потом?
— Кинг…
— Нет, Бейз, помолчи пока… Я должен тебе все сказать. Я кому-то все это должен сказать, иначе задохнусь. Иногда, Бейз, моя боль больше меня, и тогда я вою, как подстреленный волк… А иногда не могу без нее и иду к ее дому, ночью… Стою под ее окном, и тогда мне становится немного легче. Ты думаешь, что это легко выносить?
Он затушил сигарету и тут же зажег новую. Его пальцы дрожали.
— Ты думаешь, я Ему не молюсь? Только это и делаю… Не о себе — с этим я смирился. В конце концов, никто от собственного личного «страшного суда» никуда не денется. Я о ней молюсь. А Он не слышит… Если ты, Бейз, научился с Ним разговаривать — попытайся… Может быть, Он на тебя среагирует? Бейз теперь и не пытался прерывать его. То, что Кинг сейчас говорил, было больно, невыносимо больно и страшно, но, в конце концов, кому-то надо это выслушать.
— Так о чем я? Ах да… Я прихожу под ее окно. Я стою там до утра и пытаюсь поймать частичку ее дыхания. Я знаю, что не могу разогнать тучи, собравшиеся над нашими головами. А потом, когда она приходит, я пытаюсь сделать все, чтобы она возненавидела меня так же, как я сам себя ненавижу…
— Это невозможно, — не выдержал Бейз. — Она никогда не станет тебя ненавидеть… Она же видит твою душу. Она просто не может сейчас понять, почему ты не даешь ей подойти к тебе ближе. Кинг, мне кажется, тебе надо просто поговорить с ней.
— Она не уйдет, Бейз, — прошептал Кинг. — Ты знаешь, что она сделает, скажи я ей всю правду… Она, наоборот, бросит все и будет здесь, рядом со мной. Она…
Он поднял на Бейза глаза, в которых, кажется, не было ничего, кроме любви и боли.
— Она захочет уйти вместе со мной, Бейз… Просто встать на ступеньку этой лестницы и уйти отсюда. Вот и все, что она сделает, Бейз…
* * *
— Я знаю, чем скорее уедешь ты…
— Аня!
Словно проснувшись, она посмотрела на Дмитрия.
— Аня, у нас только репетиция! Если ты намереваешься вот так уходить, смею тебя заверить, на спектакле ты просто упадешь в обморок! Или сойдешь с ума!
Она машинально кивнула.
— Ты актриса. Все. Ты тут не живешь. Различай грани, Аня.
«А они есть?» Вопрос чуть не сорвался с ее губ. Нет граней… Этот вымысел почти не отличается от реальности. Ей плохо. Ей тоже кажется, что она его теряет…
— Хорошо, Дмитрий Сергеевич…
— Аня, если это не прекратится, я буду вынужден тебя заменить…
— Хорошо.
Она только так и отвечала. Безликим, ничего не выражающим согласием на все. Ты умрешь, Аня? Хорошо. Ты останешься живой? Хорошо. Он вообще не мог понять, что с ней происходит. Еще вчера глаза лучились счастьем, и одни только детские проделки — то в окно вылезет на первом этаже, то на этюдах заставит всю группу ставить анекдот про Белого Джо. И вдруг — эти крылья упавшие…
Этот отрешенный взгляд. И жизнь только во время репетиций, когда, казалось, ей мало образа, мало — она там со своей болью не помещается, и вместо маленькой девочки Кончиты появляется грандиозное, странное… Когда эта девочка по внутреннему своему страданию начинает превосходить главного героя. Ах, конечно, ей бы сейчас больше подошло — «душой я бешено устал». Какой тайный горб она таскает на груди?
— Все, — устало сказал он. — На сегодня все. Завтра… Аня, останься.
Она ответила: «Хорошо», покорно и обреченно. Остановилась на входе уже, вернулась — во всем ее облике угадывался надлом.
— Сядь, — попросил он.
Когда прозвучало снова это «хорошо», он с трудом подавил в себе желание подойти и тряхнуть ее за плечи.
— Аня, что происходит?
Она подняла на него глаза, измученные и усталые. Он почти угадал ответ: «Все хорошо»…
— Аня, — поспешил он заговорить снова, чтобы не услышать это слово. — Пойми, так нельзя.
— Я плохо играю?
Нет, не в этом дело… Наоборот. Я даже иногда думаю, что ты потеряла грань между вымыслом и реальностью… Пойми, это все не с тобой происходит. С ней! Когда ты говоришь эти слова: «Мне кажется, что я тебя…», у меня мурашки начинают бегать по коже! Аня, это не ты теряешь! Ты проводница чужих слов!
— Да, хорошо… Я поняла.
— Аня, что ты поняла?
— Я все поняла. Надо…
Она не договорила, резко отвернулась.
— Понимаете, я вот думаю, что она так одинока… И будет одинокой всю жизнь. Представляете? Почему он ее с собой не взял? Или сам бы остался, наплевав на эти глупости… А он просто бросил ее. Одну. Перед окном со свечой. И даже не подумал, каково ей будет.
В ее медленных словах было столько боли, что Дмитрий снова подумал: с ней происходит что-то страшное. Там, внутри. Может быть, это и в самом деле, как говорит Вера, ненормальная психика? Если человек не может найти тонкую грань между своим «я» и образом, получается, что она права. Но раньше все было нормально! Раньше ведь все было не так!
— Вероятно, я в самом деле не смогу, — сказала она. — Но ведь поздно уже заменять меня…
— Анечка, никто не говорит об этом, просто мне, честное слово, страшно!
Она едва заметно усмехнулась.
— Мне самой страшно, — прошептала она. — Потому что иногда кто-то говорит внутри меня — это все о тебе… И я ничего с этим поделать не могу. Но я постараюсь играть нормально. Правда. Я буду очень стараться.
Он не знал, что сказать. Все слова были лишними, ненужными и глупыми.
Он только и нашел одно-единственное слово, которое сразу пришло — и вырвалось раньше, чем он успел его остановить.
— Хо-ро-шо…
* * *
Когда она подходила к дому, начался дождь. Пока еще он несмело накрапывал, но Мышка остановилась, подняла голову. Странно, она обрадовалась этим робким каплям, упавшим на ее ладонь. «Мне подали знак», — сказала она себе. Все будет… Договаривать она не стала, чтобы хоть на этот раз сбылось.
Она поднялась по лестнице, открыла дверь, прячась в обыденности дома.
— Анька, ужин на столе, — сообщила ей сестра.
— А родители?
— Они уехали на дачу…
— Дачники, дачи, — прошептала Мышка слова Раневской из «Вишневого сада». — Это так пошло…
Ася смотрела на нее удивленно.
— Что с тобой? — поинтересовалась она. — Ты вернулась из заоблачных высей и обрела способность шутить?
— А я была там?
— Не знаю… Я не знаю, где ты была…
— Я сама не знаю.
Она прошла в комнату, включила магнитофон.
«Последнее время он слушает только Моррисона. И я тоже слушаю только Моррисона. Как будто это еще может нас объединить…»
Опустив голову на руки, она попыталась раствориться в музыке — и снова это был посмертный концерт. Адажио Альбинони. Там, в какой-то точке, любовь становилась слишком огромной и переставала помещаться в маленьком мире. Там любовь вырвалась наружу, соприкасаясь с небом. И это было куда важнее…
— Анька, ты собираешься ужинать?
Что-то рассыпалось высоко, в небе. Как колокольный звон…
— Я не хочу, — прошептала Мышка, поднимая глаза. К чему относились ее слова, она и сама не знала. Просто слетели с ее губ и растаяли в воздухе. — Ерунда, — нахмурилась она. — Все ерунда… Я и правда начинаю сходить с ума…
Она поднялась, вышла из комнаты, оставив «рок умирать» в гордом одиночестве.
— Ты свихнешься от этой мрачной музыки…
— Ерунда, — бросила Мышка. — От музыки с ума не сходят… От жизни — сколько угодно.
— Посмотри на свою физиономию…
— Обычная, — пожала Мышка плечами. — Кажется, у Айрис Мэрдок было — «как я не люблю этих девочек с веселыми лицами»… Я — девушка во вкусе Брэдли Пирсона. С нормальным мрачным лицом…
— Первая любовь всегда неудачна, — сказала Аська назидательным тоном. Правда, исполненным сочувствия.
— Это как посмотреть…
— Скажем так, тебя бросил какой-то мальчик…
— Ага, — кивнула Мышка. — Мальчик бросил… Это точно.
Она совсем не хотела есть. Просто надо было. И говорить с Асей тоже было надо. Трудно, брат, надевать маску…
— Хочешь, пойдем в кино?
— Мысль интересная… Но не могу. Увы. Надо готовиться… Она наконец кончила есть, вымыла тарелку, с наслаждением позволяя воде ласково касаться своих рук.
— Как хочешь, — проговорила Ася.
Мышке показалось, что в ее голосе прозвучала обида, и, может быть, стоило поговорить… Но — о чем? Что она может сказать?
— Ася, я в самом деле сейчас занята. И вы зря боитесь за меня. Просто роль попалась трудная… Я немного устала. Кончится все это — я отдохну. Уеду на дачу. Правда…
— Как хочешь, — повторила Ася.
Мышка только вздохнула и ушла в комнату. Достала с полки том Сэллинджера. «Где откроется книга, там и узнаю, что мне надо делать», — решила она.
Она так и поступила — открыла томик наобум, и сразу же ей бросились в глаза строчки: «Господи, Иисусе Христе, помилуй мя, грешную»…
Она наморщила лоб, пытаясь понять, откуда там, в этой книге, могли появиться эти строки. Пролистала страницы и нашла название — «Фрэнни». Она стала читать рассказ с начала, с каждым шагом все больше и больше уходя от реальности, — или, наоборот, соприкасаясь с ней все теснее? — и все больше узнавала себя в американской девочке Фрэнни. А когда закончила, некоторое время просто сидела, глядя вдаль и ничего перед собой не видя, а потом она легла на кровать, и ее губы зашевелились в странной молитве, короткой и хранящей в себе все молитвы на свете: «Господи, помилуй меня, Господи, помилуй меня, Господи…»
* * *
«Чего Ты хочешь?»
Храм уже опустел. Служба кончилась, а Бейз все задавал и задавал один вопрос, и, только когда помимо него осталось двое-трое человек, иногда посматривающих в сторону странного человека, простоявшего на коленях всю службу, Бейз прошептал первые слова молитвы:
— Ты можешь все исправить. Я прошу Тебя не ради него и не ради себя. Ради нее. Я знаю, Ты можешь это исправить… Может быть, мир и в самом деле полон бесами, и бесы вокруг нас разрушают Твой мир, но, Господи, покажи, что Ты сильнее… Я знаю, нельзя держаться за земную жизнь, но — что будет делать она? Одна, в этой пустыне, где и взрослый-то человек не знает, куда идти… Подожди, когда она наберется сил, Господи. Просто немного подожди…
Он говорил, говорил, рассказывая зачем-то, как первый раз появилась Мышка. Такая хрупкая, немного настороженная. Привыкшая к ударам и в то же время — открытая для счастья…
Он понимал, что это глупо — рассказывать Господу то, что наверняка Он знает без него, и в то же время почему-то ему казалось, что, если сейчас Господь посмотрит на все это его, человеческими, глазами, все исправится.
— Вот так, Господи, и, если бы я знал, что мне делать, не посмел бы тревожить Тебя… Если бы Ты все исправил теперь, Господи!
И почему-то пришла уверенность, что его, растерянного и угнетенного Бейза, сейчас внимательно слушают, и словно кто-то от неожиданности сказал тихо: «Но на земле так много зла…» Голос был женским, и Бейз даже дернулся, обернулся. Рядом никого не было. Откуда же донесся этот грустный голос, наполненный странной печалью?
— Много зла…
«Как эхо», — подумал Бейз.
— Молодой человек, уже поздно… Нам пора закрывать двери…
Он поднялся с колен. Пытливо посмотрел на женщину, сказавшую последнюю фразу. Но это был другой голос!
— Простите, это… Вы только что сказали…
— Ну да, — кивнула женщина.
— А что вы сказали?
— Нам пора закрываться, — терпеливо повторила она. — Да и вам надо идти… Поздно уже, стемнело… Сейчас ведь по ночам лучше не ходить… Слишком зла много…
Она пошла дальше, уже не обращая внимания на Бейза. А он смотрел ей вслед еще несколько мгновений — фраза была примерно такая, да, но голос-то был другой…
Еще раз обернувшись, он попытался понять, что же за голос он слышал, но теперь ему показалось, что все лишь померещилось.
Он вышел на улицу. С Волги веяло прохладой. В сквере у храма какая-то компания «употребляла», изредка разрывая спокойную тишину воплями и хохотом. Он почти физически ощутил агрессию, исходящую от них, и машинально ускорил шаг. На земле так много…
Невольно обернувшись, он увидел, что один из этой компании смотрит на него, но на секунду ему показалось, что это нечеловеческий взгляд. В принципе, в сумерках они становятся страшны, усмехнулся он про себя. Низкие лбы. Маленькие глаза… Агрессивно сжатые челюсти… Может, все-таки часть людей на самом деле произошла от обезьян?
Он пошел дальше, прекрасно зная, что стоит ему замедлить шаг, как агрессия выплеснется наружу. Принимать же участие в драке возле храма, именно сейчас, после молитвы… Нет.
— Они несчастны.
Уже около остановки троллейбуса он посмотрел туда, в темноту, сгустившуюся вокруг храма, и снова услышал эти слова. На этот раз их произнесли совсем рядом, с глумливой интонацией, и голос был совсем непонятный, бесполый, отвратительный, как все, нарушающее гармонию…
— На земле ведь зла-то побольше…
«Что со мной происходит?»
Когда подошел троллейбус, он с удовольствием вошел, и тут же ему показалось, что он только что сбежал, так и не рискнув узнать до конца ответ.
Так и не узнав, услышана ли его молитва…
* * *
К ночи дождь превратился в ливень.
Кинг стоял, не обращая внимания на то, что совсем промок. Он стоял, пытаясь представить себе, что она делает там, за единственным освещенным окном. Он рисовал в воображении каждое ее движение, поворот головы, полуулыбку, иногда появляющуюся на губах, комнату, в которой никогда не был… Господи, они так долго жили в мире для двоих… Только для двоих. Теперь каждый вынужден научиться самостоятельности…
«В конце концов, мы ведь были счастливы, — подумал он. — Пусть немного. У других и этого не было…»
Мимо пробежала парочка — они прятались от дождя под его пиджаком, и Кинг им позавидовал. Ему тоже хотелось бы так быть с Мышкой. И они не стали бы убегать от дождя — если помнить, что никто не может знать, какой из дождей окажется последним. Человек вообще этого не знает. Какое утро последнее. Какой вечер. Какая молитва…
Свет в ее окне погас.
Кинг охотно продлил бы эту ночь на целую вечность, но он знал — ему пора…
— Спокойной ночи, любимая, — прошептал он.
И пошел прочь, по мокрой заплаканной дороге, не замечая, что дождь становится еще сильнее и поднявшийся ветер швыряет дождь ему в лицо, отчего оно стало мокрым, как от Долгих слез.
Он уходил в свой дом, уже давно превратившийся в тюрьму. Дом, где окна выходят на железную дорогу и постоянно слышится траурный вой поезда…
Она подошла к окну. Сквозь стекло, сплошь покрытое каплями дождя, невозможно было ничего рассмотреть. На минуту ей показалось, что кто-то стоит под ее окном. Но это же глупо, тут же отругала она себя. Этого быть не может… Кому придет в голову стоять под проливным дождем?
И все-таки она выключила свет, чтобы лучше видеть то, что за окном, и прижалась лбом к оконному стеклу.
Потом отпрянула, не веря самой себе.
Она теперь ясно увидела удаляющуюся тень. Человек, идущий по улице, был так похож на Кинга, что она была уверена — это он, но лишь несколько мгновений. Потом это прошло.
— Этого не может быть, — прошептала она. — Он не придет сюда. Никогда… Наверное, все так и бывает.
А вдруг это он?
Она вскочила, накинула на плечи куртку и выбежала на улицу.
— Кинг! — крикнула она в темноту.
Ей ответил только дождь.
Улица была пустой. Она прошептала едва слышно:
— Только показалось. Как жаль…
И медленно пошла назад, понурив голову. Она не обращала внимания на то, что совсем промокла. Если бы это был он, она смогла бы с ним поговорить. Но…
— Значит, он меня больше не любит, — прошептала она, поднимая голову.
Там, в черной пропасти, иногда появлялась лестница на небеса. Если бы она появилась сейчас!
Она ушла бы по ней прочь, нисколько не раздумывая… Зачем ей, Мышке, этот мир без его любви?
Глава 5 «Я ТЕБЯ ТЕРЯЮ»
Кинг даже не мог определить, спал он этой ночью или просто думал… Странное состояние, когда явь перестала быть отличима от сна.
«Это просто потому, что в данный момент ты находишься в пограничной ситуации», — сказал он себе.
Поднявшись, он сварил себе кофе, привычно включил музыку-Телефон зазвонил, и он даже сначала не сделал шага по направлению к нему. Просто сидел, продолжая мелкими глотками потягивать кофе, и тупо смотрел на дребезжащую «тень». Все вокруг было теперь тенями. Только Мышка сохранила явные очертания. Иногда ему казалось, что, если вцепиться в ее руку, может случиться чудо и ты сам перестанешь расплываться в пространстве. Обретешь форму. Но разве не был возможен и второй вариант? Что и она начнет растворяться, превращаясь в смутный абрис?
Телефон упорствовал. Кинг поднял трубку. Он хотел тут же положить ее назад, но не сделал этого.
— Кинг, ты меня слышишь?
Голос Бейза вторгся в его пространство, и Кинг подумал — он же будет продолжать звонить…
— Да, я тебя слышу, — сказал он в трубку.
— Сегодня спектакль… Кинг, я тебя прошу…
— Нет, — отрезал он.
— Кинг, не будь ты мерзавцем!
— Я и не хочу им быть. Я хочу им казаться…
— Учти, грань между «казаться» и «быть» настолько зыбка, что…
— Бейз, я большой мальчик. Не надо, право, читать мне нотации…
— Я просто попросил тебя прийти на ее спектакль… Неужели тебе это трудно?
Он промолчал.
— Кинг…
— Я не приду, — сказал он.
— Какого черта ты решил умереть заранее? — грустно проговорил Бейз. — Если все-таки ты передумаешь, спектакль в четыре. У них вход свободный.
Он положил трубку. Странно, подумал он. В четыре. Вход свободный. Совершенно ненужная информация отложилась в голове.
Он зло рассмеялся:
— Все равно. Даже если бы я и хотел…
Эта дрянная белая бумаженция будет готова только в три.
Он не успел бы…
И все-таки он пошел раньше.
Он загадал: если будет готова раньше, значит, пойдет. Последний раз увидеть ее лицо. Потом он уедет отсюда…
Все ведь так просто. Уехать, и тогда она его забудет.
В поликлинике было пусто. Пожилая дама в белом халате посмотрела на него с жалостью и неодобрением.
— Я делал вчера флюорографию, — пояснил он. — Еще не готова?
— Посмотрите, — кивнула она в сторону желтого ящика.
Он стал искать свое имя. Нашел и уже сделал шаг прочь, как вдруг остановился, с недоумением глядя на бумажку.
— Вы не перепутали? — вернулся он к столику. — У вас не бывает так: результат одного человека попадает к другому…
— Бывает, — призналась женщина. — У вас что-то не в порядке? Знаете, старый аппарат… Все возможно. Последний раз мы попали в такую историю… Чуть ли не половине пациентов поставили ложные диагнозы… А оказалось — просто был неисправен аппарат… Но сейчас вроде бы ничего такого не должно случиться. Дайте-ка, я посмотрю…
— Нет, — помотал он головой. — Не надо… Все в порядке. Он еще раз взглянул на мелкие синие буквы: «Легкие в пределах нормы»… И рассмеялся.
— Вы можете сделать снимок еще раз! — прокричала ему вслед женщина, но он только отмахнулся.
По дороге его остановил врач.
— Стае, как вы? — спросил он. — Давайте я посмотрю результат…
Кинг протянул ему листок.
— Скажите, — спросил он, — это может быть ошибкой?
— Может, — кивнул тот. — Пошли… У меня сейчас нет никого… Я вас посмотрю.
Они прошли в кабинет, теперь Кинг снова боялся, отчаянно ругая себя за то, что согласился. Но ведь надо быть уверенным. На все сто процентов…
Он ненавидел эти процедуры, и прикосновение холодного стетоскопа сейчас заставило его вздрогнуть.
— Все нормально, — недоуменно сказал врач. — Видимо, были остатки пневмонии… Можно сказать, вам повезло. Это чудо. Но все-таки покажитесь через месяц. И будьте осторожны, не переохлаждайтесь…
* * *
Он вышел на улицу и сначала пошел к телефону-автомату. Нашел мелочь, набрал Мышкин номер.
Трубку не брали, и он догадался — конечно, она уже там. До спектакля-то осталось всего ничего. Какие-то сорок минут.
«Надо спешить, — сказал он себе. — Я успею… Теперь-то я везде успею».
* * *
Уже шло первое действие. Мышка так волновалась, что у нее кружилась голова. Она стояла в коридоре, курила одну сигарету за другой, пытаясь хоть немного прийти в себя.
— Поделись сигаретой, — попросил ее Андрей, музыкант из группы. — Свои забыл… Да не трепещи ты, как осиновый лист. Все будет нормально…
Он махнул ей рукой с зажатой сигаретой и сбежал вниз по лестнице.
— Народу как грязи, — проворчала появившаяся рядом Таня. — Дай сигарету… Тебе хорошо, ты только через двадцать минут появишься… А мне уже идти.
Мимо прошел Сашка, который играл Резанова, подмигнул Мышке и посоветовал курить поменьше, а то голос просядет.
— Вера ругается на Дмитрия, — почему-то шепотом сообщила Танька. — Говорит, что нас ждет провал, и виноват в этом он сам. Потому что постановка сложная, и мы не справимся…
— Да пошла бы она, — разозлилась Мышка. — А то надо было играть этот кошмар… Она же предлагала скучнейшую пьесу. Какого-то местного автора…
— Зато просто. Сиди себе и будь примитивным… Ладно, я побежала… Сейчас мой выход. Пожелай мне…
— Семь футов под килем, — кивнула Мышка.
— А «не пуха» где?
— Сама туда иди, — рассмеялась Мышка.
— Ладно, — согласилась Таня. — Тебе тоже семь футов. И попутного ветра…
— Постараемся…
Она почти успокоилась. В конце концов, к этому надо привыкать… Просто не смотри в зал, посоветовала она самой себе. Представь, что там никого нет. Только Кинг. Но о нем сейчас не надо… Он же не придет. Хорошо, пусть так… Она не станет смотреть в зал и будет воображать, что там только и есть один человек. Может, это и неправильно, бежать в воображение, но что прикажете делать, если реальность сто крат хуже? Как самосохраняться?
— Краснова, пора…
Она скрестила пальцы и как в черный омут бросилась.
Первый шаг на сцену сначала получился незаметным. Она даже не поняла, что уже перешла границу.
«Не смотри в зал», — приказала она себе.
Но — посмотрела.
Видимо, воображение у нее и в самом деле было сильным. Потому что она сначала увидела именно Кинга.
В зале было темно, и никого больше не видно, а Кинг стоял возле двери, в полумраке, и смотрел прямо на нее. И еще, что уже совершенно не вписывалось в реальность, он ей улыбался.
«Ладно, — сказала она себе. — Мои видения иногда приносят пользу»…
Мышка закружилась в чужих словах, произнося их как свои, и поминутно оглядывалась в зал, опасаясь, что видение исчезнет. Она все говорила ему, и пела тоже ему, и рассказывала ему о них же самих, только живущих в другой эпохе, и, когда молилась, на самом деле она просила только об одном — чтобы их жизнь оказалась счастливее. И почему-то ей было грустно из-за того, что в этом мире иногда все до того наполнено жестокостью, злобой и прочими гадостями, что не хватает места для любви. Поэтому любовь уходит по лестнице на небеса, и остаются только грубые подделки, но люди не понимают этого… Они не понимают, что любовь никогда не подчиняется примитивным законам их сознания, и от этого сами же и страдают… И она вдруг почувствовала себя такой счастливой и благодарной Богу за то, что он дал ей испытать это на самом деле. Она искала Кинга в зале — и каждый раз находила. И тогда невольно говорила все не Сашке, одетому в псевдокамергерский мундир, а ему…
— Что… что она говорит?
Мышка остановилась у края сцены, глядя на него. Опустилась на колени.
— Она молится…
Она уже почти не слышала их голосов. Она просто говорила ему, даже не пытаясь играть. Она знала, что сейчас по ее лицу текут слезы, но не вытирала их. Ей было наплевать.
— Возьми меня, возлюбленный, с собой, — просила она его, — я буду тебе парусом в дороге… Я буду сердцем бурю предвещать… Мне кажется, что я тебя теряю…
Она не видела, как он на нее смотрит. Она это чувствовала. Ее душа и его душа — этого стало так много, и остальное потонуло, растаяло вокруг, и те, кто были в зале, не могли понять, что происходит. Они просто думали — вот на их глазах родилась актриса. Наверное, это было нечестно по отношению к ним, но сейчас ей было не до этого.
Ее голос срывался, дрожал, и, когда сцена кончилась и она очнулась, острая боль пронзила ее.
Она увидела, как он быстро вышел, и устало опустила Руки.
Он ушел.
Он ушел… «Мне кажется, что я тебя теряю»…
Ей хотелось побежать за ним. Плюнуть на все. Разве есть что-то важнее?
Она бросилась к выходу. Но тут же остановилась. «Нет, — сказала она себе. — Нет… Я должна остаться. Я должна выйти на сцену как ни в чем не бывало. Я актриса…»
* * *
Он почти бежал, торопясь купить ей цветы, отчаянно ругая себя за то, что не подумал об этом сразу.
Девушка у входа сказала, что до финала еще сорок минут. И антракт пятнадцать… У него в запасе только час.
Он все не мог найти ей этот «белый шиповник». Как назло, все розы почему-то были красными…
А он непременно хотел — белые. Без крови.
И все шел по проспекту, потом почти бегом добрался до вокзала…
Там продавали цветы, он это знал. Если он поторопится, то еще успеет…
Там наверняка есть белые розы…
* * *
— Слушай, давай помянем Ленку…
Виталик посмотрел на Костика. Презрительно фыркнул:
— Чего это ты про нее вспомнил?
— Сегодня она и умерла…
Они сидели на лавке перед вокзалом. Пустая бутылка валялась рядом. Костик пнул ее в сердцах ногой — бутылка отлетела.
— А раньше-то сообразить не мог? — спросил Виталик. — Теперь ни бабок, ни водки…
— Но Ленку-то помянуть надо… Взгляд Костика стал тяжелым.
— Значит, надо разжиться…
Он поглядел по сторонам и сказал:
— Слушай, я этого урода где-то видел…
— Какого?
— Вон. С хайром… С кем-то я его видел, точно… Виталик посмотрел туда, куда показывал палец с черным ногтем.
Он сразу вспомнил. Та девка. Да… Поверишь во что угодно.
Парень шел, пересчитывая на ходу деньги. Он даже не шел — словно парил. На губах у него насмерть приклеилась счастливая улыбка. И Виталик понял, что он его — за эту самую улыбку — ненавидит…
— А вот и наши денежки…
Костик непонимающе уставился на него. Когда до него дошел смысл фразы, он пробормотал:
— Ты чего? Спятил?
— Пошли, — кивнул ему Виталик. — Такие уроды обычно сами отдают деньги… Даже бить не приходится…
* * *
Роз не было.
— А вы пройдите туда, — посоветовала ему одна из продавщиц, указывая рукой за железнодорожную насыпь. — Там есть еще один цветочный базар… А то возьмите красные.
— Нет, — рассмеялся он. — Красные нам никак не подходят… Нужны именно белые.
— Тогда идите туда… Я знаю, там торгует баба Лиза, у нее всегда бывают… Она их специально выращивает.
Он почти бежал. Надо было торопиться, осталось только полчаса…
Теперь он оказался в пустынном проулке. Послышались шаги за спиной, но он не стал оборачиваться. Времени почти не оставалось…
Острая боль скорее удивила, чем напугала его. Он обернулся, пытаясь справиться с ней. И еще раз удивился, потому что не мог понять, почему эти глаза наполнены ненавистью.
— Что вам надо…
— Ничего, — усмехнулся обладатель маленьких, злых глаз. — Ничего от тебя не надо, урод…
— Ты что? — заорал Костик, все еще пытаясь оттащить Виталика. — Мы же Только деньги… Ты же его…
Но Виталик, казалось, и сам уже не мог остановиться. Он бил ногой — долго, методично, и на его губах намертво приклеилась странная улыбка, как будто он получал удовлетворение, и Костику стало страшно.
— Перестань… Забери у него деньги и пошли…
Виталик еще раз ударил парня, на этот раз по лицу.
Тот уже никак не реагировал. Костик наклонился, пересчитал деньги. Триста рублей. Он расхохотался. Всего триста рэ…
— На водку хватит… Подожди…
Он наклонился, дотронулся до руки этого парня. Ему показалось, что рука холодная…
— Черт, — прошептал он, чувствуя, как лоб покрывается холодными капельками пота. — Ты же его убил…
Он выпрямился, чувствуя, как страх комком подступает к горлу.
— Чего теперь делать?
Виталик усмехнулся и холодно произнес:
— Помянуть Ленку. Тут недалеко железная дорога есть… Подумаешь, нажравшийся хиппи попал под поезд… — И он захохотал.
Сначала Костик тоже рассмеялся, но вскоре сказал:
— Нас же увидят…
— Никто нас не увидит… Тут и днем никого нет. А насыпь — вон она… Давай. Надо быстрее двигаться. А то и правда заметят…
* * *
Она с трудом дождалась антракта. Выбежала в фойе, пытаясь отыскать Бейза. Кто-то говорил ей, что она хорошо играла, она умница, она талант… Мышка вежливо улыбалась, кивала, а сама всматривалась в лица, и вдруг на секунду ей стало страшно. Все эти люди, стоящие там, внизу, показались огромным, безликим морем, и она остановилась, боясь шагнуть в их сторону. Кто-то рядом произнес: «В мире так много зла», она дернулась, как от удара, обернулась, пытаясь рассмотреть лицо говорившего, и в этот момент услышала, как кто-то зовет ее по имени.
На секунду ей показалось, что это голос Кинга.
Она тут же оглянулась, надеясь его увидеть.
— Мыш…
Никого не было. Она провела рукой по лбу, спустилась по ступенькам и тут же встретилась взглядом с Бейзом.
— Мышка, — прошептал он, подойдя к ней и касаясь ее руки. — Ты это от себя говорила… Да?
Она кивнула. Ей сейчас хотелось спрятаться у него на груди или попросить его, чтобы он ее отсюда увел.
— Мыш…
«Это мне мерещится», — тряхнула она головой.
— Он был здесь, Бейз, — прошептала она. — Я его видела… Он был, а потом ушел… — Она подняла на него глаза, в которых боль просто не помещалась, так ее было много. — Почему он ушел, Бейз? — спросила она хрипло, сжимая кулачки. — Он же не может без меня… Точно так же, как я — без него… Неужели он этого не понимает?
— Он… он все понимает, Мышка, — проговорил Бейз, прижимая ее к себе крепче, чтобы она хоть немного успокоилась. — Он, может быть, боится, что невольно причинит тебе вред… А он тебя любит больше самого себя. Можешь мне поверить… Он…
— Мыш…
Она вздрогнула. Теперь эта половина ее имени прозвучала так явственно, что она испугалась.
— Ты слышал? — спросила она Бейза. — Ты слышал, да?
— Нет, я ничего не слышал…
— Он только что звал меня, — проговорила она, оглядываясь в надежде отыскать в этой толпе его лицо. — Понимаешь, Бейз, он где-то рядом…
— Мышка, он обязательно будет рядом. Он все поймет и вернется…
Но она словно его не слышала. Оторвавшись от Бейза, она побежала к выходу, остановилась там на минуту, словно пыталась что-то увидеть, потом вернулась.
— Краснова, тебя ищут, — сказала ей Иранцева. — Вера уже метает молнии…
— Да, — проговорила Мышка, все еще всматриваясь в окружающие лица. — Да, я иду…
— Мышка! — остановил ей Бейз. — Он вернется! Вот увидишь…
— Я знаю, — ответила она усталым эхом. — Я знаю, Бейз. Он вернется…
* * *
Боль пришла вместе с сознанием. Он открыл глаза, все еще не понимая, что с ним произошло. Где он? Почему здесь…
Попытался пошевелиться, и тут же боль — острая, почти непереносимая — сдавила грудную клетку. И все-таки он снова попытался приподняться…
Тело отказывалось слушаться. В каждой клетке его теперь жила эта боль, и малейшее движение делало ее еще сильнее.
Он подумал: это пройдет. Сейчас он придет в себя окончательно. И тогда с этим справится…
Снова приподняв голову, он открыл глаза и удивился.
Прямо над собой, совсем близко, он увидел первую ступеньку лестницы из золотых нитей, и почему-то в голову пришла глупая мысль: «Она же меня не выдержит… Она же тонкая совсем…»
А потом он услышал приближающийся гул и гудок совсем близко, и чей-то голос грустно сказал:
— Пора. Поторопись, ты же слышишь.
«Я не могу, — хотел сказать он. — Понимаете, я не могу. Я знаю, что там, на самом верху лестницы, меня ждет Бог… И я знаю, что иногда зла так много, что нет никакой возможности с ним справиться. Но я не могу бросить ее одну. Она слишком хрупкая… Я не могу. Потому что…»
Он с трудом произнес это вслух, как будто пытался вместе с дыханием оставить здесь, на земле, частицу своей любви. Как будто надеялся, что она услышит его сейчас.
— Мыш…
Часть третья ДАНИИЛ
Не бойся, мир только кажется разрушенным… Пока мы еще здесь, у нас есть надежда, что Бог вернется сюда. Не бойся, ступай смелее, даже если тебе нестерпимо хочется бежать отсюда.
Лето 1995 года
— Вот чертова дура! — ругнулась Лапа, когда они резко остановились. — Обкурилась, что ли? А если бы ее на фиг сбили?
— Байк не трамвай, — привычно усмехнулся Даниил. — Объедет…
— Какого… надо тащиться прямо по середине дороги?
— Она же ночью идет, — продолжал заступаться Даниил, с интересом наблюдая за странной девицей.
Та остановилась, точно почувствовала его внимание, и обернулась.
Она смотрела всего-то несколько мгновений, равнодушно и странно, как будто они были призраками. Странная девица в потертой черной куртке и вытертых джинсах. Длинные волосы падали на плечи, и почему-то Даниилу показалось, что он ее уже где-то видел. То есть он это потом подумал, после того, как она пошла дальше. Так же спокойна и равнодушна к окружающему миру.
— Точно обкуренная, — презрительно фыркнула Лапа. — Поехали, а? Меня мама убьет… Уже черт знает сколько времени.
Он кивнул. Наверное, да. Пора.
Они рванулись с места. Когда они промчались мимо одинокой фигуры, ему показалось, что где-то там, наверху, что-то сверкнуло. Он было решил, что это молния, но небо было спокойным, звездным, и он только коротко рассмеялся, мотнув головой.
Мерещится…
* * *
«Господи, какая же глупость, — думала она, пропуская пару на мотоцикле. — Глупо, пошло и…»
Щека еще горела от удара, и ей было так гадко, так унизительно…
«Лучше бы этот мотоцикл проехался по мне», — решила она, продолжая идти, сама не зная куда. Как дура, да. Безмозглая идиотка.
— Его нет, — шептала она. — Нет. Тебе что, надо в этом постоянно убеждаться?
Потом ей вспомнилось лицо этого Вити, выплыло из тумана, повисло прямо перед ней, как морда Чеширского Кота. Только Кот-то получился облезлый и какой-то низменный.
Она вдруг вспомнила, как он стоял в коридоре, уже голый, с этими его кривыми коленками, что-то гневно орал ей вслед. Ей стало смешно.
Она остановилась и тихо засмеялась. Потом смех превратился в хохот.
— Вот придурок, — прошептала она.
Все, больше она никогда не станет искать подобие Кинга. Особенно там, где Кинга просто быть не может. На этой вонючей земле…
Последняя попытка могла закончиться плачевно, если бы не ее способность вовремя бить в нужное место.
— Какого черта я вообще пошла к этому уроду? — простонала она, чувствуя, как щеки заливает краска стыда. Совсем не оттого, что ее только что пытались трахнуть грубо, со словами: «У меня пять дней не было женщины», и она почувствовала себя каким-то животным. Ей стало стыдно потому, что она перед этим пыталась примерить Кинга к этому круглому лицу, обрамленному жиденькими, вечно грязными волосами, с этой крестьянской бородкой…
— Я больше не буду курить, — пропела она. — Я брошу пить… И все будет хорошо…
Она знала, что со временем неприятные воспоминания сотрутся. Просто больше она не станет совершать идиотских поступков.
— Тебя же нет, — прошептала она, глядя в небо. — А я вот теперь твоя ровесница… Интересно будет, когда я стану тебя старше, да?
И ей так захотелось прикоснуться к небу, потому что только так она могла прикоснуться к нему.
Ведь на земле его больше не было…
К этому уже давно надо было привыкнуть, но у нее не получалось.
Глава 1 РОВ СО ЛЬВАМИ
Осень 1998 года
Чай уже давно остыл. Из открытого окна доносились голоса.
— Слава богу, — рассмеялась Маринка. — Знаешь, каждое первое сентября просыпаюсь с ужасом — надо в школу… А теперь не надо. Даже Темке уже не надо. Правда, через два года туда придется Любке тащиться… Слушай, столько времени прошло, да? Почему они не придумают какую-нибудь альтернативу этому вонизму?
Анна пожала плечами. Ее мысли были далеко. Очень далеко…
— Кстати, ты помнишь этого урода, Костика? Который с Кузякиной тусовался? Я его видела недавно… Такой весь супер-пупер. Сплошной наворот. Вытаскивал свое необъятное пузо из «мерина». Вот что значит родиться в нужной семье… Вечно ходил, похожий на бомжа… А теперь блестит и лоснится…
Анна кивала машинально и равнодушно. Ее мало интересовал Костик. Тем более с ним была связана Кузякина. Темные воспоминания…
— Говорят, что его тогда папуля отмазал… Вроде Кузякина-то его молитвами и отправилась в мир иной…
«Черт, что я привязалась, в самом деле, к этому Костику, — оборвала она себя. — Не самые приятные воспоминания…» Она сменила тему, но Анна этого даже не заметила.
— Слушай, почему ты так долго не появлялась? Вопрос настиг Анну где-то очень далеко, в музыке, которая звучала сейчас — «и теперь от гнетущей тоски…».
«Я боролась с тенями из прошлого», — чуть не сорвалось с языка. Нет, это не касается Маринки. Но она вообще старалась не появляться среди старых знакомых.
— Все так изменилось, — объяснила она. — Я дико устаю. Только до дому бы дойти…
— Понятно, — кивнула Маринка. — Одного не пойму — на фига тебе все это? Ты так крепко уверовала в Бога?
— А больше-то и верить некому, — развела Анна руками. — Все вокруг мерзко… А там спасаешься…
Она сама удивилась тому, что такое привычное слово так много сейчас значило.
— Да и не умею я больше ничего, — продолжала она. — То есть того, что могло бы пригодиться в данный момент.
— Хочешь, Санька тебя на работу устроит?
— Я вроде работаю…
— Там деньги платят смешные. А Санька возьмет тебя к себе в фирму. Будешь секретарем-референтом.
Анна рассмеялась:
— Маринка, ты сумасшедшая… Посмотри на меня.
— Ну вот, смотрю… Хорошенькая молодая леди…
— Лет под сорок, — фыркнула Анна.
— И где ты сорок-то нашла? В тридцать пять жизнь только начинается… И кто бы тебе их дал? Ты же нахальная особа… Тебе больше двадцати пяти никто не даст…
— А мой упрямый мозг постоянно напоминает мне, что жизнь идет. Время истончается. Так что мой путь уже предрешен. Глупо спорить с Богом.
— Да ты только тем и занята, что бесконечным спором с Ним, — заметила Маринка. — Откуда ты знаешь, чего Он хочет от тебя? Чтобы ты таскалась со своими детьми-даунами?
— Они не дауны, — поправила Анна. — Они разные… Просто больные. И если они никому не нужны, приходится мне с ними быть. Маринка, ну не вписываюсь я в текущий момент! И никогда не вписывалась… Сама знаешь. Неужели ты думаешь, что теперь смогу? Теперь, когда я уже твердо знаю, что не хочу в этот мейнстрим!
Она снова закурила.
— Тебе себя совсем не жалко, — не выдержала Маринка. — Куришь одну за другой…
— Я и не заметила, — удивленно усмехнулась Анна. — Чисто машинально…
— Анька, ты вообще на высохшую мумию похожа! — начав, уже не могла остановиться Маринка. — Тебе отдохнуть надо! От детей своих, от этих вечных благотворительных обедов, от бомжей…
— Я бомжами и не занимаюсь, — возразила Анна. — Ими мужчины занимаются…
— И правильно. У Саньки один приятель, журналист, погиб…
Она тут же осеклась. Вспомнила, дура, некстати… Зачем же Аньке-то напоминать?
— Кто-то должен этим заниматься, — словно не услышав предыдущую Маринкину фразу, проговорила Анна. — Чтобы не забыть, что мы люди… Иначе нас проглотит мейнстрим…
— Чего ты к нему привязалась? Мало, что ли, на свете всегда было городских сумасшедших?
— Они как раз трезво мыслят, — покачала головой Анна. — И делают все по четко выверенной схеме… Или надо быть похожим, не выделяться, или выделиться поуродливее… Чтобы Другой, который сам собой выделяется, смотрелся тоже уродом. Это у них такая политика. Если ты не хочешь так же смешно и глупо выглядеть, поневоле начнешь растворяться в толпе. Вот и все.
Она посмотрела на часы.
Не то чтобы ей надо было спешить, просто этот разговор ее немного утомил. И Маринка лишь частично осталась прежней, а на самом деле Анна прекрасно видела, что она уже не та дерзкая Маринка. То, что она пытается так выглядеть перед Анной, только вызывает жалость.
— Все, — сказала она еще раз, поднимаясь. — Прости, но мне надо бежать…
— К даунам, — кисло улыбнулась Маринка.
— Нет, — рассмеялась Анна. — Сегодня я как раз отдыхаю от них… Просто есть дело.
— Жалко, — искренне вырвалось у Маринки. — С тобой говоришь нормально. Честное слово, Анька, ты бы приходила почаще… Если не хочешь, чтобы я тут крезанулась с этими «верными спутницами» друзей моего супруга…
— Делай наоборот, — посоветовала Анна. — Веди себя так, чтобы с ума посходили они… Ты же это всегда умела.
Она подмигнула Марине, и они обе рассмеялись.
— Могла, — печально сказала Маринка, когда дверь за Анной закрылась. — Когда-то… Очень давно. Так давно, что сейчас это уже кажется неправдой…
* * *
Выйдя на улицу, Анна остановилась. Привычным жестом достала из кармана пачку, но она оказалась пуста.
— Да-а-а, — протянула она. — И когда это я успела их выкурить? Пожалуй, Маринка права…
Она пошла дальше, пытаясь найти какую-нибудь тетку с сигаретами, и, как назло, все тетки исчезли. То торчат на каждом углу, то пропадают в тот самый момент, когда в них возникает острая необходимость…
«Да пожалуй, мне и курить не хочется, — подумала Анна. — Так, глупое желание занять себя чем-то…»
Она присела на скамейку, задумчиво глядя вдаль.
Прямо перед ней стояли два юнца с длинными кудрями. У одного, блондина («Явно крашеный», — отметила Анна), кончики были подвиты.
— Что, девушка, вам понравился мой хаэр?
Она только сейчас заметила, что он на нее смотрит. Развернулся и пялится. Только взгляд странноватый: словно она зеркальная гладь пруда, а он — Нарцисс. И физиономия-то у него пухлая, отвратительно слащавая.
— Они настоящие… Хотите потрогайте…
Анна засмеялась бы, потому что и в самом деле было смешно, но только так противно…
— Да пошел ты, — бросила она, поднимаясь.
Что, в самом деле, за идиоты… А Маринка все про даунов. Дауны куда умнее и милее…
Она шла теперь мимо гаражей, поднимаясь все выше по дороге.
«Эти люди страдают проказой», — услышала она. И невольно остановилась, прислушиваясь к словам песни, которую и так хорошо знала. Просто сейчас эта строчка показалась ей ответом. Или — поддержкой?
А потом донеслась следующая — про чужих людей со своей игрой, и — как жаль, что она умерла…
«Как жаль, что все мы, похоже, поумирали, — подумала Анна. — Незаметно для самих себя…»
Она невольно посмотрела туда, откуда доносилась музыка.
Какой-то парень возился с мотоциклом. Она видела только его спину. Волосы, перехваченные на затылке резинкой. Светло-каштановые… Она невольно вздрогнула.
— Перестань, — прошептала она одними губами. — Его нет больше…
Сейчас она ужасно хотела, чтобы парень обернулся. И она бы тогда увидела, что это тоже всего лишь жалкая подделка…
— У вас сигареты не найдется? — услышала она собственный голос.
Он так и не обернулся. Только кивнул.
— Возьмите…
Она увидела протянутую руку с пачкой.
— Спасибо…
«Мог бы и обернуться из вежливости».
— Я положу здесь…
— Ага…
«Боже, какой кретинизм, — подумала она. — Стою и жду, когда он обернется… Старая тетка заигрывает с мальчиком… Ужас-то какой».
Наконец здравый смысл победил.
— Еще раз спасибо.
Она пошла прочь, и вслед ей продолжала нестись харизматичная песня про то, что каждый клиент психбольницы. И — Павлик Морозов жив…
Она рассмеялась невольно.
И пошла быстрее.
* * *
Он обернулся, услышав ее странный смех. С каким-то легким оттенком горечи. Словно она смеялась над самой собой. Или вообще не смеялась — плакала.
Потрепанные джинсы. Длинная майка… Распущенные волосы. Ему захотелось окликнуть эту странную девочку, хотя бы потому, что она не была похожа на его подружек. Подружки, может быть, потому и менялись почти ежедневно, что все были на одно лицо. Взможно, он просто их путал. И вообще — какая разница, если все одинаковые?
Она уходила все дальше и дальше, невольно вызывая какое-то воспоминание из прошлого. «Как будто я ее где-то видел, — подумал он, возвращаясь к спущенному колесу. — Ну и ладно…»
* * *
Анна открыла дверь в пустую квартиру. Матери не было — она уже второй месяц жила у Аськи в Москве. Нянчилась с внучкой.
Первый раз Анна была рада, что она одна.
Она нашла кассету, вставила в магнитофон, нажала кнопку «плэй».
И села рядом, потому что попала нечаянно на самую грустную песню. «Мусорный ветер, дым из трубы, плач природы, смех сатаны… А все оттого, что мы любили ловить ветер и разбрасывать камни…»
Но сейчас ей не хотелось плакать, как обычно. Наоборот. Она просто сидела и слушала эту песню снова и снова, получая облегчение от каждой ее строчки. Еще два года назад она не могла ее слушать. Слишком горьким было лекарство от боли.
А теперь — слушала.
Потом, когда магнитофон начал хрипеть, она выключила его.
Сварила кофе и включила телевизор.
Там шло очередное ток-шоу — бесконечная череда, на каждом канале… Какой-то обезьянник, невольно поморщилась Анна. Они, наверное, решили во что бы то ни стало доказать, что Дарвин был прав, а Павлик Морозов — жив…
Она собралась было выключить его, но невольно остановилась. Тетка, вещающая в тот момент, показалась ей особенно прикольной.
На голове у нее торчали какие-то несуразные косицы в огромном количестве, как у Боба Марли, при этом лицо было совсем не Бобово. «Что же они все как с цепи сорвались, — подумала Анна, рассматривая эти голубенькие круглые глазки, пухлые губки и вздернутый курносый нос. — Хоть бы сначала прикидывали, подойдет ли данный имидж их внутренней сущности…»
Лицо показалось ей смутно знакомым, Анна долго пыталась вспомнить, где она уже встречалась с этой дамой. Но оставила эти попытки, как безуспешные. В конце концов, у нее просто самая распространенная внешность в здешних окрестностях, решила она.
Дама оказалась продвинутой и преподавала какой-то там тантрический секс. «Безнадежно отстали вы от жизни, милейшая», — сказала себе Анна по этому поводу. Говорила дама весьма уверенно, агрессивно даже, и артикуляция у нее была как у джюсовца на улице. Надо тебе этот китайский фонарь за триста рэ или не надо — а товар тебе впичат… Так и с тантрическим сексом. Спустя несколько минут Анна уже не сомневалась, что большинство домохозяек, смотрящих в данный момент эту белиберду, завтра же помчатся им заниматься. Побросают своих усталых мужей и рванут на поиски радости.
Она щелкнула пультом, обрывая «тантрическую джюсовку» на полуслове. Вымыла чашку. Поставила разогревать суп. Включила снова магнитофон. Немного подпела: «Нам по двадцать семь лет, и все, что было, не смыть ни водкой, ни мылом с наших душ…»
Потом почему-то вспомнила парня с мотоциклом. Жалко, что он так и не обернулся… Наверняка славный…
Снова вспомнила «тантрическую» даму и подскочила невольно.
— Ну да… Конечно!
Она достала школьные фотографии.
На секунду ей стало больно — она старалась никогда не заглядывать в свое прошлое, чтобы не оживлять вместе с ними боль. Но ей же надо было удостовериться… Поэтому она терпеливо перебирала фотографии в поисках единственной, нужной.
Той, где она рядом с Таней.
Той, где именно Таня вручает ей грамоту за особенные успехи в изучении литературы.
И, найдя, присвистнула.
Те же голубые глазки. Тот же носик… Прическа, правда, другая. Кудри химические… но тогда ведь в моде был другой имидж.
— Вот никак не ожидала, — рассмеялась она. — Есть же у людей дар безликости… Так вписываться можно куда угодно… Как у нас в театральном. Типажность, мать вашу…
Она бросила фотографии на пол, они разлетелись. Одна теперь лежала поодаль, и, когда Анна успокоилась немного и стала собирать их с пола, эта оказалась сверху.
Анна невольно посмотрела на нее.
На этой единственной фотографии она была счастливой, может быть, поэтому — красивой?
Она улыбалась, глядя вдаль, девочка, у которой глаза вовсе не были мрачными. Наоборот…
Анна даже вспомнила, когда снималась. В тот день, когда ее приняли в училище. И все сразу переменились по отношению к ней. Впрочем, это было совсем не важно. Главное — тогда Кинг был рядом. И…
Она положила фотографию, запретив себе продолжать эти воспоминания. Проведя пальцем по нежному овалу, она проговорила:
— Как жаль, что она — умерла…
* * *
Он пришел домой поздно.
Из центральной комнаты доносилось бормотание телевизора.
— Дань, это ты?
— Не-а…
На пороге комнаты появилась мать.
— То есть как? — спросила она.
— Ну а кто еще?
— Конь в пальто, — бросила мать. — Людка звонила.
— Понял, — сказал он, ставя разогревать ужин.
— И что опять произошло?
— Ничего…
— Она плакала, между прочим.
— И что теперь я должен делать?
Первый раз фраза получилась более или менее длинной.
— Она…
— Мама! Я есть хочу! Я весь день ничего не ел! Я сам сейчас заплачу!
Мать к этому его заявлению отнеслась скептически.
— Ты? Вовеки не заплачешь… Только если твой мотоцикл в лепешку расшибется…
— Так я вместе с ним расшибусь, — усмехнулся он. — Плакать некому будет…
Она посмотрела на него с таким ужасом, как будто это вот-вот случится.
— Ты бы поменьше такими вещами шутил…
— Я и не шучу. Я просто констатирую факт…
Мать хотела еще что-то сказать, но дверь хлопнула снова, и он понял — пришел отец. Вздохнув с некоторым облегчением, он без всякого аппетита доел ужин и ушел в комнату.
Там он достал увесистый том Джойса и отключился. Теперь ничего вокруг не было. Только Бык Маллиган…
Только Стивен Дедал. И ему казалось, что этот самый Стивен ужасно похож на него. Или он похож на Стивена. В общем, с ним просто переставало быть пусто и одиноко. Как будто Стивен был его другом. И все понимал так же хорошо, как и сам Даниил.
Потом он отложил книгу — нестерпимо хотелось спать. На ум почему-то пришла та девчонка, что просила сигарету.
«Второй раз, — подумал он. — Второй раз я вижу чью-то смутную тень, и там, в самом сердце, появляется мысль, что мне было бы хорошо с этим человеком. И почему-то уже второй раз я позволяю этому человеку уйти от меня…»
Уже засыпая, он все-таки включил магнитофон, чтобы не доставали голоса с кухни. Судя по тембру, там уже зарождался ураган. Скандал…
«Чтобы я жил так же, как они?»
Он фыркнул презрительно. Думая о Тане, которая умерла. И — как жаль… Право, как жаль, что умерла не просто Таня. А то время, в котором она жила.
Теперь все стало другим. Как раз тогда, когда он наконец-то вырос, время взяло да изменилось. Не оставив ни самой Тани, ни ее знаменитого флэта…
— Одни Людки, — проворчал он. — Которым и трусы не надо стаскивать — они по жизни без них разгуливают…
Почему-то от мыслей о Людке стало совсем тоскливо. Он даже представил себе, как они ругаются на кухне из-за его маленькой зарплаты.
Стало так противно, словно это было на самом деле. И он постарался прогнать неприятные видения с помощью Стивена Дедала.
А потом вдруг и вовсе увидел странную картину — ночное небо, и на этом небе золотую лестницу. По бокам он различил хрупкие фигурки ангелов, и сама лестница вдруг озарилась, как будто кто-то зажег вокруг миллион фонарей. Только это были не фонари. Звезды. Какое их было множество, с ума можно сойти! Будто пошел метеоритный дождь…
А внизу была дорога, и по этой дороге шла девушка. Высокая, в потрепанных джинсах и черной кожаной куртке… Волосы девушки были распущены и свободно струились по плечам.
— Эй…
Она обернулась на его голос, и ему показалось, что там, в ее глазах, отражаются все эти звезды… Все. Даже самые далекие…
* * *
Те сны, которые ей снились, Анна забывала уже утром. И слава богу…
Она проснулась рано. Сначала ей показалось, что утро еще далеко… Потом вспомнила, что теперь темнеет рано и поздно светлеет.
Она приподнялась на локте и взглянула на часы. Волосы упали на лицо — она привычно убрала их со лба.
Стрелки показывали пять тридцать. Вставать было рано, но и лежать не хотелось. Она уже давно поняла — от безделья появляются мрачные мысли. Поэтому она старалась занимать себя делами постоянно.
Она встала и потянулась, пытаясь сбросить с себя остатки сна.
За окном царила пока тишина, и, судя по всему, день должен быть ясным и спокойным…
Она прошлепала босыми ногами на кухню, включила свет. Пока варился кофе, успела умыться.
Прихлебывая кофе, она вспомнила, что именно сегодня обещала зайти к Тане и Вовке. «Боже ты мой, — вздохнула она. — Именно сегодня… У меня именно сегодня дел так много, что я вряд ли успею…»
Она обещала зайти в монастырскую лавку, купить свечей для храма при их приюте. Потом у нее занятия… Бог знает, когда она освободится…
— Надо было вечером, — отругала она себя. — Весь вечер занималась какой-то ерундой…
Она рванулась к телефону, но вспомнила, что еще рано и наверняка они спят…
— Позвоню попозже, — решила она. — Только бы не забыть.
«Она смотрит на дым и завидует ангелам, — пел голос из магнитофона. — Врачи говорят, что это все от курения…»
Она как раз курила. Смотрела на улетающий к потолку синеватый дым и в самом деле завидовала ангелам.
Поэтому она рассмеялась.
— Надо все-таки что-то делать, — пробормотала она. — Ты никогда не повзрослеешь, Мышка. Тебе перевалило за тридцать, а ты мыслишь как девочка, выглядишь как девочка и совершенно не стараешься стать частью огромного организма… А знаешь ли ты, что такие, как ты, вносят дисгармонию?
Она поймала себя на том, что зажигает новую сигарету.
— Ты умрешь, и тебя похоронят в этих джинсах. И если не окажется рядом никого из знакомых, они даже не будут знать, какой возраст тебе проставить… Неужели ты до сих пор не можешь смириться и стать тем, кем уже должна была давно стать?
Частицей этого долбаного огромного организма… Всего лишь.
— Ни-ког-да…
На улице уже светлело. Появились одинокие фигуры.
«И почему, — подумала Анна, — одеваясь, каждое утро я чувствую себя брошенной в ров со львами, Господи?»
Она шла по улице, низко опустив голову. Как всегда. Работала она совсем рядом с домом. Раньше там был детский сад. А теперь — приют для больных детей…
Анна открыла калитку, та скрипнула предательски, и она испугалась — вдруг разбудит кого-нибудь из малышей?
Надо бы смазать, подумала она. Чтобы не скрипела…
Она всегда думала о том, каково им просыпаться. Там, в снах, эти дети были нормальными. Над ними никто не смеялся. Они могли бегать, смеяться и наверняка ничем не отличались от других детей… Она знала это, потому что сама очень долгое время спасалась от реальности, придумывая себе другую жизнь. Ту, где все было совсем не так, как здесь и сейчас.
И ей всегда так не хотелось возвращаться…
— Здравствуйте, Анна Игоревна…
Она обернулась на этот странный голос с мягкими, вкрадчивыми интонациями.
Выдавила улыбку, в очередной раз задавая себе вопрос, почему она не доверяет этому человеку с небольшими руками, ведь то, что он делает, — хорошо?
— Здравствуйте, — ответила она, оставаясь напряженной.
Может быть, виной всему был его взгляд? Он все время смотрел в сторону. Как будто боялся Анниных глаз.
— Как у вас дела? Вы выглядите усталой…
— Да нет же, — запротестовала Анна. — Вчера я вообще не работала… Так что у меня, право же, все нормально.
Он уже не слушал ее. Это тоже было его особенностью — внезапно уходить во время разговора. Тогда его взгляд становился отстраненным и бессмысленным.
Как у некоторых ее детишек…
Она раньше вообще не знала, как ей надо реагировать. Один раз простояла десять минут, ожидая продолжения беседы. Вроде как-то невежливо было уходить… Теперь же, зная об этих странностях, она просто пошла дальше. Скорее всего, он и не вспомнит, что разговаривал с ней. Или вообще сочтет ее за явившееся внезапно привидение…
Последняя мысль ее рассмешила.
Она не выдержала и рассмеялась.
Когда вошла в комнату, она все еще улыбалась.
Дети еще спали, только маленькая Геля сидела, прижимая к груди кулачки. Несчастная, с встрепанными волосами и расширившимися от страха глазами.
Анна кинулась к ней, оглядываясь — где же нянечка? Значит, опять бросила малышей, и особенно Гелю, которой вечно мерещились кошмары, и что самое ужасное, эти кошмары бедняжка не могла рассказать. Она ведь не умела разговаривать. Долгое время ее вообще считали немой. Но Анне казалось, что Геля просто не хочет разговаривать.
— Геля, — прошептала Анна, прижимая девочку к себе и гладя ее по спутавшимся волосам. — Все в порядке… Ночь ушла, и страшное тоже ушло… Посмотри, солнышко появилось… Ну, успокойся же…
Все ее слова были только словами, Геля всегда могла увидеть что-то страшное, вне зависимости от времени суток.
Анна все гладила девочку по голове и отпустила ее только тогда, когда поняла: она успокоилась.
Стали просыпаться другие дети, да и зазвенел уже церковный колокол.
Вот и новый день, подумала Анна, погружаясь все глубже в привычную суету. Еще один день…
Почему-то ей вспомнилась «тантрическая» дива, и она горько усмехнулась.
Ни Геля, ни остальные дети в это пространство не вписывались. А куда они вообще вписывались, кроме этого маленького мирка, надежно отгороженного от любопытных и часто недобрых взглядов?
«Может быть, зла так много на земле потому, что мир несчастен?»
* * *
Он вспомнил про материнскую просьбу только во второй половине дня.
«Данила, тебе же там недалеко…»
— Вот кретин, — пробормотал он. — Ладно… Скажу ей, что не смог вырваться…
Он не хотел именно сейчас отрываться от работы. В конце концов, не часто выпадает хороший заработок. А эта машина была навороченная, и хозяин был навороченный, хоть и неприятный. Он предпочитал не смотреть в глаза этого нувориша. Странные были глаза. Как будто неживые… Один глаз, как казалось Даниле, вообще косил в сторону, точно этот тип постоянно находился в напряжении.
Но какое дело ему было до того, куда смотрят глаза его клиента? Да еще такого…
Руки были грязные, он вытер их тряпкой. Снова посмотрел на часы.
В принципе, надо сходить. Ничего не случится за полчаса…
Он уже почти закончил.
Может, ей и в самом деле станет легче, когда она нацепит этот медальон, подумал он. Странные они люди… То кричат на всех углах, что атеисты, а то начинают трепетать от страха и просить, чтобы ты принес им какой-то медальон с ликом Богородицы… Потому как тете Марусе такой помог!
Но в последнее время мать и правда плохо себя чувствовала. Кто знает, может, ей и в самом деле полегчает?
Он умылся, быстро переоделся в чистую одежду, запер гараж, проверил замки. Если с этим «мерсом» что-то случится, он вовеки не расплатится…
Ему снова вспомнились странные глаза хозяина, и он зло усмехнулся. Прямо бесовская рожа, подумал он. И почему такие приспосабливаются быстро, черт их разберет…
Пока шел по направлению к огромному супермаркету, где располагалась монастырская лавочка, он почти забыл об этом типе, предпочитая раздумывать совсем о других вещах. Например, ему почему-то пришла мысль, что его жизнь сгорает без всякого смысла, и он даже усмехнулся — иногда среди его косноязычия вдруг возникали странные мысли и образы, как будто посланные кем-то извне… Ну, Стивеном Дедалом, например. Как будто иногда думал совсем не он, а кто-то другой…
Он увидел ее сразу, как только вошел в зал. В самом конце. Рядом с той самой монастырской лавочкой в этом вертепе…
Его дыхание остановилось. Во всяком случае, ему показалось, что лучше уж в данный момент не дышать совсем. Чтобы не спугнуть. Так как она вообще непонятно что там делала. Ее просто не должно было там быть. Она же преспокойно запихивала в пакет свечи. Ему показалось, что этих свечей огромное количество и пакет непременно порвется. Зачем ей столько? У нее что, в квартире нет освещения? А потом он увидел, что она разговаривает с женщиной в черном так, будто они с ней сто лет знакомы. Она что-то сказала, и монахиня рассмеялась. Или это не монахиня совсем? Иначе что она может так живо обсуждать с девицей в джинсах?
Он подошел совсем близко, затаил дыхание, делая вид, что рассматривает медальоны.
На самом деле эти медальоны волновали его в данный момент меньше всего.
— За сколько? — переспросила девушка, и монахиня повторила: «Три бутылки пива…» Наверное. Она же не знает, сколько пиво стоит… Просто этот мужчина принес икону, и она не смогла устоять… Выкупила ее, хотя в грех ведь человека ввергла… — Он сам туда погрузился, — сказала девушка. — Я так думаю, что ты ее спасла… Представляешь, что случилось бы с ней, если бы ты отказалась?
— Наверное…
Они перешли к каким-то другим темам, Даниил уже плохо понимал, о чем они теперь говорят. Кажется, о какой-то курсовой работе, которую должна была написать странная девушка, и что-то там о каком-то невероятно сложном догмате, потому что монахиня начала вздыхать и говорить, что тема досталась такая, что и какой-то Блаженный Августин с трудом бы управился…
— Ну, Августин-то как раз управился, — махнула рукой девушка, рассмеявшись. — А я точно завалюсь… И почему отец Алексей решил, что я умная?
— Нечего было пыль ему в глаза пускать, — назидательно сказала монахиня, но в глазах ее Даниил поймал легкую и теплую насмешливость. Она, похоже, не просто знала эту девицу, она ее любила…
Да и девица, похоже, где-то училась. Раз пишет курсовые про догматы…
Она так явно не вписывалась в его представления о церковных людях, что он онемел. Даже почти забыл, зачем сюда пришел.
— Мне пора…
Он испугался, что она сейчас уйдет. Уйдет снова, как тогда, в гаражах…
— А вы…
Он не знал, о чем ее можно спросить.
Она остановилась, вопросительно на него глядя. Он увидел ее глаза. Теперь слова совсем исчезли, растворились, пропали… «Все», — подумал он, судорожно вздохнув.
— Вы…
«Боже, — мысленно простонал он, — я же веду себя как идиот последний… Она сейчас точно уйдет…»
Но девушка почему-то не уходила, только смотрела на него с удивлением, как будто узнала его, во что он, впрочем, не верил…
— А вы любите «Лед Зеппелин»? — спросил он, чувствуя себя теперь уже точно погибшим, даже не понимая, почему ему в голову пришла именно эта глупость и почему он вдруг решил про это спросить.
— Любила, — кивнула она, улыбаясь чуть отстраненно и насмешливо. — Раньше… Много лет назад. А что?
— Ничего, — пробормотал он. — Почему вы говорите, что много лет назад?
— «Мне далеко за двадцать, — засмеялась она. — Я полный хлам…»
Он пытался вспомнить, откуда это, но так и не вспомнил название фильма.
Она все еще стояла, явно забавляясь его неуклюжестью.
— У вас сумка тяжелая, — сказал он. — Давайте я помогу вам ее донести…
* * *
«Какое безумие, — думала Анна. — Мне следовало быть более решительной…» Теперь он шел рядом с ней, тащил сумку. Совсем юный… Она задумалась ненадолго, удивляясь этому новому парадоксу. Мальчик… Ему лет двадцать пять— двадцать шесть… Когда-то она считала его ровесника очень взрослым… Выходит, он тоже был мальчиком?
Она улыбнулась грустно своим невольным сравнениям — он поймал ее улыбку и улыбнулся в ответ. Робко, нерешительно, словно испрашивая на то разрешения. Как несколько минут назад спрашивал разрешения ей помочь.
— Сколько тебе лет? — не выдержала она.
— Двадцать четыре…
«Да, он почти ровесник…»
Она уже присмотрелась к нему, поняв, что сходство, ранее заставившее ее остановиться, застыть, на самом деле было совсем незначительным. Только глаза одного цвета — зеленоватые, да волосы… Впрочем, у мальчика-то они светлее.
Она не сразу расслышала его вопрос.
— А вам?
— Мне — вечность… Я же тебе сказала — я полный хлам… Он недоверчиво рассмеялся.
— Кстати, мы пришли…
Он недоуменно уставился на детский сад.
— Я здесь работаю, — пояснила она. — А живу вон там…
«Зачем я ему показываю, где живу? Это просто случайная встреча. На одно мгновение, не больше…»
— Вижу, — кивнул он, явно не спеша уходить. Точно чего-то ждал…
— Если захочешь, заходи…
— А можно?
Она отругала себя: «Все больше и больше погружаешься в безумие». Впрочем, может быть, ему просто одиноко. Не с кем поговорить… Она вспомнила себя, и что бы с ней-то было, не встреться на ее дороге люди, с которыми можно было разговаривать?
— Конечно, можно…
Она назвала ему номер квартиры.
Он кивал, а она думала: «Наверняка постесняется прийти… Да и зачем ему это надо?»
Старая тетка с личными проблемами… Скорее всего, он просто говорит из вежливости. Ну, да Бог с ним…
Она проводила его удаляющуюся фигуру, и отчего-то ей снова подумалось, что он очень похож на Кинга. Может быть, ему не хватает решительности и внутреннего покоя… Впрочем, ей ведь просто в то время так казалось. Мальчик казался ей взрослым… Потому что она сама была ребенком.
Она вздохнула — как всегда, воспоминания привели с собой боль, и это значило только одно: от них следовало немедленно отвлечься… Да и нет у нее времени на всякие глупости вроде оживших теней и этих воспоминаний…
«Басни дочерей памяти, — вспомнила она. — Шум Блейковых крыл избытка…»
Откуда это? Ах да… Джойс. Стивен Дедал. Улисс… Странный мальчик, встретившийся случайно… Он растает так же быстро, как появился… Улисс…
Глава 2 ГЛУПОСТИ…
К двум часам он закончил. Выйдя из гаража, достал сигарету и посмотрел вверх. Небо было таким же, как всегда. Ничего примечательного…
Опустившись на ящик из-под бутылочного пива — и сколько же они тут выбухали, — Даниил вытянул ноги и откинулся, найдя опору в гаражной двери.
Время текло медленно, словно бы засыпая вместе с ним. Он ведь так и не смог заснуть сегодня ночью, и теперь его голова сама клонилась на грудь, становилась тяжелой и туманной, с непонятными мыслями. С непонятными образами, рождающимися там, внутри… Тонкая фигурка на высокой скале. Распущенные волосы треплет ветер. Она стоит, застыв, ожидая чего-то или кого-то, и, кажется, согласна простоять так целую жизнь, найдя в этом смысл ее. «Вот если бы она меня и ждала»…
Но Даниил начисто лишен иллюзий. Он привык воспринимать жизнь такой, какая она есть. Это как инстинкт самосохранения — лучше ждать плохого… Облома не будет.
Он и сам не заметил, как задремал. Проснулся от резкого гудка: поезд, подумал он, только ревет зло… Посмотрев на часы, убедился, что хозяин задерживается, впрочем, и немудрено, ежели он потребляет пиво ящиками. Поезд же промчался мимо, все так же обиженно гудя, как будто Даниил ему мешал. Даниил невольно засмеялся — он скоро станет мастером по части сочинительства… Да и чего ждать от человека, который с четырех лет только и делает, что читает? Естественно, каждый шаг туда, в это великое царство чужих фантазий и мыслей, рождает и в тебе самом желание насладиться зыбкой прелестью химер…
Сладко потянувшись, он встал, размял ноги, изрядно затекшие от неудобной позы, и несколько раз прошелся туда-сюда, иногда посматривая на часы.
Стрелки неуклонно двигались к половине шестого, а этот тип все не появлялся.
«Урод, — выругался Даниил. — Урод… Он что, хочет мне показать нашу „разницу во времени“? Он крутой, а мне вроде как и заняться нечем, кроме его чертовой тачки?»
Они договаривались на половину четвертого. Уже два часа он прозябает в этой вшивой дыре…
Потом он вспомнил рожу того типа и подумал: может, его вообще пристрелили. Братья-бандитос… Значит, сам виноват… То есть Даниил и виноват, потому что едва только этот навьюченный прибамбасами кент появился на горизонте, у него неприятно засвербело под ложечкой. Рожа у него была странная. Толстая, мясистая и при этом отчего-то вся в мелких морщинках… Как будто он уже старый, но еще об этом не догадался. И взгляд неприятный, тяжелый, с подозрением.
В общем, негативный типус, с отвратительными к тому же манерами. Не зря матушка говаривала, что деньги — вещь необходимая, но не главная… Из-за этих денег можно и в передрягу попасть, что, собственно, он сейчас, похоже, и намеревается сделать.
С каждой минутой настроение у Даниила портилось все больше и больше. И когда наконец-то рядом с ним остановилась тачка и оттуда вывалился «великий магистр», Даниил чуть не выматерился навстречу его безмятежной роже.
— А вот и я, — пролепетал задушевно опоздавший и громко рыгнул. — Тут вышла неувязка… Сам пойми, работа. Арбайте, мать вашу… Одна на фиг сплошная…
Он снова рыгнул, и Даниил отошел на шаг подальше, подумав при этом, что пива он пить никогда столько не станет. Уж больно потом воняет мерзко…
Машина уехала, а красавец нувориш остался.
— Ну чё, парень? Управился?
Он попытался напустить на себя важность, но принятая им поза отчего-то напомнила Даниилу фигурку пузатого писающего мальчика. Он едва сдержался, чтобы не фыркнуть.
Тем временем работодатель прошествовал в гараж и долго делал вид, будто что-то понимает в машинах. «Так-так-такушки, — раздавалось из гаража, — ну, молоток… Управился, говоришь?»
Потом он появился снова, все так же шатаясь, и пробормотал:
— Счас… Слушай, ты ведь машину водишь, а?
— Конечно…
— Довезешь меня? Не, ты не думай, я тебе пятихатку… Во… Он порылся в кармане, доставая оттуда кипу скомканных бумажек, отслюнявил одну и протянул Даниилу.
— А это за работу.
Получалось неплохо. Даниилу ужасно не хотелось работать еще и личным шофером этого недоумка, но он не смог отказаться. В конце концов, день все равно потерян… А тут хотя бы с толком… Мать неделю будет жить в нирване…
— Ладно, — кивнул он. — Поехали…
— Во, спасибо большое, как говорится, гран мерси… А то я тут расслабился… Ментам больше отстегивать придется. Сам понимаешь…
Даниил почти не слушал его пьяный лепет. Он и сам уже хотел проехаться на этом сверкающем лимузине. Хотя бы один раз…
* * *
Эту пятихатку Даниилу пришлось отрабатывать по полной программе. Право, он и сам уже был не рад… Сначала они мотались по центру с неведомыми целями, при этом у Даниила возникло подозрение, что его пассажир просто пытается проветриться.
— Ты погляди, брат, как жить стали, — говорил пассажир, — прямо как на Западе… Я в юности в Чехословакию ездил… Во, скажу тебе, была разница… Ты был за границей-то?
— Нет, — мотнул головой Даниил.
— Да ну… — разочарованно протянул его собеседник. — Чего так? Сейчас мотайся туда-сюда… А раньше без папы я никуда бы не двинулся… Вот Танька моталась, по комсомольской линии… А Кузю жалко. Погибла Кузя… Под поезд, понимаешь, попала…
Он, как показалось Даниилу, даже коротко всхлипнул. Вот ведь, подумал он, глядя в зеркальце заднего вида. Какую-то Кузю жалко… Собака, наверное… Впрочем, в разглагольствования вслушиваться он устал. А объяснять, что на заграницу денег нет, и дело вовсе не в папе, а в том, что ему приходится торчать с чужими машинами не от хорошей жизни, ему совсем не хотелось.
Это как на разных языках разговаривать, подумал Даниил.
— Слушай, ты бы магнитолу включил… Я не дотянусь.
Даниил послушался — себе на голову, потому как музыка у этого… Он вспомнил наконец, как его зовут. Константин Альбертович. Так вот, музыка у Константина Альбертовича была прямо ему под стать. Такая же краснорожая и потная. С тремя аккордами и дебильной задушевностью… Что-то там пел хриплый бас про любовь к отчизне, и Даниил чуть не выключил, но вовремя вспомнил, что машина не его. А он, собственно, отрабатывает пятихатку. И некуда ему деться от надрывного плача, несущегося из магнитолы. Константин Альбертович тоже переживал за отчизну, поскольку начал вдохновенно подвывать. Даниил внутренне содрогнулся, подумав, что если его пассажир собирается кататься еще долго, то он, Даниил, этого жуткого вокализа не вынесет.
Слава богу, молитву услышали. Нетрезвый господин слегка пришел в себя и приказал ехать по Международной вверх. Как бы домой…
Правда, потом передумал. И сказал:
— Давай-ка по переулку проедем… Надо мне это место посмотреть… Виталька сказал, место подходящее…
Загадочные слова эти Даниилу ничего не сказали, кроме того, что свобода на некоторое время откладывается.
Мысль эта не принесла ничего хорошего. Он вздохнул и подумал, что очень скоро он его просто убьет. Тем более что тот снова принялся вспоминать о Кузе. Со слезой в голосе рассказывал Даниилу о том, что хоть и сука была первостатейная, а трахалась хорошо…
Даниил, привыкший думать о неведомой Кузе как о собаке, удивленно посмотрел на него, но решил не уточнять. Из всех жизненных наблюдений отчего-то больше всего в его сознание вжилось одно — никогда не раздражать пьяных. Не зря же говорят, что в пьяных лютует бес…
Они подъехали к тому самому дому с часовней, где работала Анна, и Даниил опешил. Получалось, что все дороги вели в Рим, и Римом была Анна…
— Останови, — приказал Константин Альбертович.
Слова были произнесены совсем другим голосом и тоном, он будто мигом протрезвел. Даниил остановился, но его пассажир из машины не вылез. Просто прилип носом к стеклу, рассматривая сад и дом. Потом он потребовал подъехать с другой стороны. Интересно, подумал Даниил, что ему тут надо? Когда они остановились уже у третьего угла, он хотел спросить, но Константин Альбертович вышел из машины и подошел к ограде, где и остановился. Он заложил руки в карманы своих «версачевых» брюк и раскачивался теперь с носка на пятку, обозревая окрестности. Взгляд его приобрел озабоченно-задумчивое выражение. Стоял он там довольно долго, но потом вернулся, удовлетворенно напевая себе под нос загадочный рефрен: «Делайте деньги, делайте деньги, делайте больше денег…» Он достал из кармана мобильник, набрал номер.
— Виталя? — заорал он в трубку так, что Даниил невольно вздрогнул. — Я тут видел это местечко… Нормалек… Конечно, я бы побольше хотел сад… Да хрен с ним, все равно вырубать будем. Нет, ну нам-то на фиг нужно? Ладно, поговорим… Да, я сейчас домой… Подъезжай… Только пива купи.
«Куда ему пива-то? — удивился Даниил. — Он и так с трудом в себя пришел…»
— Ну, поехали, — добродушно улыбнулся Константин Альбертович. — Ты, кстати, где работаешь-то?
— С компьютерами, — нехотя отозвался Даниил.
— Прямо юный гений, — хохотнул Константин Альбертович. — Во всем разбираешься… Денег много платят?
— Нет, — честно признался Даниил. — Чего бы я тогда с вашей тачкой возился?
— Слушай, а давай ко мне… Шофером. Я тебе много буду платить… Чего ты с этими компьютерами будешь всю жизнь возиться?
«Наверное, он считает, что всю жизнь возить пьяного „адмирала“ перспектива более заманчивая», — подумал Даниил. Он только покачал головой и коротко сказал:
— Нет. Меня компьютеры устраивают… Да и машины я, в принципе, люблю…
«А еще, — хотел добавить он, — я люблю свободу… И черт вас всех побери, нет у меня желания становиться чьим-то верным рабом… Разве что…»
Он посмотрел в сторону сада. Словно надеялся увидеть там, между темнеющих деревьев, тонкую фигурку.
Но мысль, которая поразила его своей смелостью, тут же выбросил из головы.
Еще одно жизненное наблюдение гласило — никогда не раскатывай губы раньше времени… Тем более что ты и сам не уверен, увидишь ли ее еще хотя бы раз в своей жизни.
* * *
Звонок в дверь заставил Анну очнуться. Она и сама не заметила, как заснула в кресле, перестав различать время. Пространство…
Ей даже показалось, что уже утро. Чашка с недопитым и остывшим кофе стояла на столике. Она сделала глоток и пошла открывать.
— Привет, — удивилась она, увидев на пороге Бейза.
Она его не видела давно. Он изменился… На висках и в бороде поблескивали седые ниточки, делая его похожим на ветхозаветного пророка.
Теплая волна нежности заполнила ее сердце. Она обняла его и прошептала:
— Прости, Бейз… Я никак не могла к тебе выбраться…
— Да не хотела, — сказал он насмешливо. — Сама себе и мешала…
— Предположим…
— А ведь это глупо, Мышка, — ласково сказал он. — Боль делится. Тогда становится легче…
— Но я…
— Но ты ею живешь…
Он вздохнул и погладил ее по голове. От этого жеста Анна словно снова превратилась в девочку. В маленькую девочку, заблудившуюся в темном лесу.
— Чаем напоишь? — поинтересовался Бейз.
— Конечно. Могу даже кофе.
— Нет, Мышь. Сердце пошаливает… Чаем обойдусь… Она поставила чайник и вернулась.
— Ты видел Ирку? Майка? Он ограничился кивком.
— Как они?
— Мечутся… Ничем тебя не лучше. Ирка замуж ходит. Наверное, уже в пятый раз туда отправилась… Майк… Это вообще отдельный разговор. Он вроде в мафию подался. Так что ты у нас самая спокойная…
— Подожди, Майк — в мафию? — Она засмеялась.
— А у него такой апломб народился… Дочитался своего Кастанеду. Решил зло разрушать изнутри. Познакомился там с каким-то «крестным отцом», сдружился с ним и пришел в восторг. Говорит, чудный малый… Душка. Даже меня хотел познакомить с ним. А я ему присоветовал Ирку — хоть в шестой раз замуж выйдет, может, к ней спокойствие придет. В виде мафии…
Он рассмеялся.
— Ты-то как? — поинтересовался он. — Все с Олегом?
— Бейз, я не с Олегом… Я с детьми, — тихо сказала она. — С отцом Алексеем… Мне Олег тоже не нравится. Странный он, как будто и трезвым не бывает. И все время от него ждешь чего-то плохого, может, из-за его странного взгляда?
Там бесы, в его взгляде… — проворчал Бейз. — Я его тут недавно видел. С отъявленными мерзавцами. Сделал вид, что меня не знает. Будь поосторожнее, Мышь. Я бы тебя вообще оттуда забрал. Что-то там затевается…
— Бейз, я же тебе сказала — там дети… И я, кстати, ничего такого не ощущаю… Он ведет себя как обычно. Даже с отцом Алексеем меньше стал ругаться…
— Мышь, ты ребенок, — проговорил Бейз. — С одной стороны, ты права; быть как дети — сам Господь велел… А с другой… Ударам ты открыта. Я найду тебе работу. Тоже с детьми…
— Бейз, — тихо сказала Анна. — Ты не заметил, что я уже выросла. Мне не нужны другие дети. Мне эти нужны… Я за них перед Богом отвечаю. И Олег меня не трогает. Мало ли на свете людей с раздвоенными взглядами? Может, у него глаза больные…
— Душа у него больная…
— Нет, это у нас с тобой, у Ирки, у Майка… Это у нас всех больные души. Нас тогда оглушили, вот мы и ждем теперь новой беды. Постоянно ждем.
— Так время такое…
Нет, Бейз! Время, конечно, странное, как серый день, без лучика солнца… Вроде небо тучами завешено, чтобы Господь посмотреть не мог… Но и в странное время надо суметь оставаться собой. Может, это трудно, только ты же знаешь — Господь не даст человеку ноши больше, чем тот понести сможет — Значит, Он в нас верит. И мы эту ношу обязаны донести. А как мы ее несем — это наше дело… — Она замолчала. Потом, когда поняла, что не все еще вырвались на волю слова, а он словно понял это, продолжила: — Это мое самооправдание, Бейз. Когда я с больными детьми, я чувствую себя человеком. Или вот — благотворительные обеды… Приходят старики, бомжи, беженцы… И я наливаю им эти тарелки, ставлю на стол и гляжу на них. На их лица гляжу… Да, Бейз, среди них есть ужасные лица. Но они от своего несчастья такими стали. Мне из них больше всего стариков жаль. И я знаю — это же не просто тарелка, этакая «вдовья лепта»… Это мое прикосновение к Божьей руке. Это мой протест против глупости, окружающей нас все больше, все плотнее… Пока я это делаю, покаты что-то делаешь, они не могут подчинить этот мир себе до конца. Потому что, когда Сатана говорит Богу: «Посмотри-ка, все люди на моей стороне… Отдай-ка мне их во владение», Бог отвечает ему: «Ну, как же это — все? А вон видишь того священника? Он на Моей стороне… А вот глупая Мышка, которая тоже на Моей стороне…» И еще находит людей, которые тоже на Его стороне. И Сатана уходит ни с чем. Ты же знаешь, Бейз, не маленький! Армагеддон — это не битва при Трафальгаре. Это уже происходит, и если мы начнем бежать, прятаться… Что же тогда?
— Тебе надо быть священником, — засмеялся Бейз. — Тебе, а не мне…
— Я женщина. Каждому свое дело. Просто я так понимаю. И это помогает мне держаться.
— Кстати, женщина… Не пора ли нам вспомнить о чае?
— Хорошо, батюшка, — проговорила Анна, слегка наклонив голову. В уголках глаз сверкнула лукавая улыбка. — Чай сейчас принесу…
Он остался один. В углу стоял образ. Старинная икона, которую он помнил с того момента, когда она тут оказалась. Мышке подарила ее крестная дочь. Она тогда была вся черная… И вот чудо — Бейз теперь видел, как она на глазах становилась светлее. Он замер. Когда вернулась Анна, он поинтересовался:
— Ты ее отреставрировала?
— Нет, — улыбнулась Анна. — Она сама себя отреставрировала. Ну, батюшка, вы даете… Разве не знаете, что лики святые от молитв просветляются сами? Или вы язычник?
Он засмеялся:
— Девочка моя, а вы разве не знаете, что хамить священникам нехорошо?
— Первое — я и не хамила… А во-вторых… — Она серьезно посмотрела на него, прикасаясь к руке. — Мне ведь иногда бывает нужен именно Бейз. А не отец Василий… Давай ты будешь сейчас Бейзом.
— Могла бы тогда приходить почаще, — проворчал он, чтобы скрыть от нее нежность. — А то вроде Бейз нужен, да все мимо гуляем. Бейзу будто Мышка никогда не бывает нужна.
— Я буду, — пообещала Анна. — Я обязательно буду приходить к тебе…
Они разговаривали долго и много — обо всем на свете… О том, что по радио теперь можно услышать «Лестницу на небеса». Правда, Бейз тут же поправил — все-таки реже, чем Бритни Спирс. Реже, чем Пугачеву. Реже, чем всяких обалдуев… Но Анна настаивала на своем, потому что раньше-то и этого не было. А потом они говорили еще о чем-то, обходя только одну тему. Кинга. Словно боялись оба снова окунуться туда, в этот беспросветный мрак. Когда им обоим казалось, что зло победило и никогда им уже не быть счастливыми…
— Знаешь, — сказала Анна, — я такая глупая… У одной моей знакомой иконы мироточат… А у меня нет. Я даже ей позавидовала. Пришлось каяться… А отец Алексей посмотрел на меня и спрашивает: «Ты хочешь, чтобы у тебя иконы не светлели, а плакали?» И я поняла — не хочу… Пусть лучше светлеют…
— Ты и правда ребенок, — сказал Бейз. — Похоже, повзрослеть уже не успеешь… Чего там времени осталось?
— Может, я долгожительница, — надула губы Анна. — Может, я намереваюсь до ста двадцати лет тут тусоваться…
— Все равно не повзрослеешь, — засмеялся Бейз. — И слава Богу… Не надо тебе взрослеть.
Он обнял ее на прощание, долго стоял, словно пытался защитить от чего-то неведомого, темного, что было так близко… «Господи, — прошептал он одними губами, глядя на ту самую икону. — Я знаю, что Ты ее любишь… Пошли же ей хотя бы горсточку счастья…»
— Все, радость моя, — проговорил он, с явным сожалением выпуская ее из рук. — Помни свое обещание… Не забывай старика Бейза, он тоже в тебе нуждается…
Она осталась одна, но теперь ее одиночество было разбито. Она даже продолжала чувствовать его присутствие — и присутствие Кинга. Словно Бейз приходил с ним, просто Кинг все это время молчал, наблюдая за их разговором насмешливыми, ласковыми зеленоватыми глазами. Она вышла на балкон, чтобы проводить Бейза. Знала, что он непременно обернется, и она ему помашет.
Так она и сделала.
Он помахал ей в ответ, послал воздушный поцелуй и почти бегом бросился к подошедшему трамваю.
А она осталась, наслаждаясь последним теплым вечером. Стояла, прислонившись к каменной стене, высоко задрав голову, точно пытаясь рассмотреть там лестницу.
«Что я, в самом деле, — подумала она. — Я ее с тех пор и не видела ни разу… Может, это и в самом деле был общественный глюк? А может быть, именно такой бывает смерть… Получается, теперь она далеко. Так что я и в самом деле стану долгожительницей…»
Откуда-то из комнаты доносился голос Гребенщикова. «Вот, — подумала Мышка, — а Бейз говорит, что по радио только попсу передают…»
Песня была грустная, но Анна ее все равно любила. «А там вместо воды — Монгол Шуудан», — подпела она. И повторила тихо про себя — вот и вышло бы каждому по делам его, если б не свет этой чистой звезды…
И ей захотелось расплакаться. Потому что — вот странность! — очень много песен было про нее. И эта — тоже…
Она так стояла долго, вслушиваясь в тихие слова, и тоже просила волков и ворон прикрыть ее, потому что надо же было дойти хоть кому-то до чистой звезды. А на небе и в самом деле зажигались звезды, одна за другой, и ей даже показалось, что их слишком много для города. Потом она вспомнила — ведь теперь сентябрь, время звездное.
Всему можно было, к сожалению, найти объяснение.
Она вздохнула, когда кончилась песня, и ее сменила другая, попсово-разухабистая, словно и там, на радио, происходил собственный маленький Армагеддон. Надо бы выключить, подумала она, сделала шаг с балкона и замерла, боясь поверить собственным глазам.
* * *
Когда Даниил поставил машину и запер гараж, ему хотелось запеть от счастья.
Можно было наконец-то вздохнуть полной грудью. «Почему, — подумал он, — шагая по дороге, с некоторыми людьми так неприятно находиться рядом? Вроде типичный такой дядька с примитивными мыслями… Таких же много. Получается, если мне когда-нибудь придется вращаться в их обществе, я сдохну от невыносимой тоски».
Он сам не заметил, как дошел до этого дома. И удивился. Точно ноги принесли его сюда сами. Он просто вспомнил — это вот мой дом… Квартиру он не знал. Просто остановился, задрал голову, пытаясь угадать ее окно. И ощутил, как уходит из сердца эта тошнотворная тяжесть, а на ее место приходит легкость и что-то еще, похожее на щемящую нежность. Он чувствовал ее, даже не видя. И этого было достаточно…
Он бы так простоял целую ночь. Растаял бы в ее дыхании, зная, что это так все глупо, ведь она его никогда не полюбит. Сколько между ними границ? Как их перейти? Он-то готов перемахнуть все эти границы одним прыжком! А она?
— Глупости, — прошептал Даниил. — Это так глупо…
Он заставил себя пойти прочь. Но больше всего на свете ему хотелось остаться, и чем дальше уводили его шаги, тем отчаяннее хотелось вернуться. И с каждым шагом он снова все больше и больше чувствовал ледяную тоску в груди, словно теперь он снова был рядом с темным Константином Альбертовичем. Не с ней…
* * *
Она не смела поверить собственным глазам. Он там стоял. Высоко задрав голову, как тогда…
— Кинг, — выдохнула она едва слышно. — Кинг…
Ей хотелось крикнуть, позвать его, но она боялась, что он растает. Она где-то про это читала — призраки не любят, когда их зовут. «Слова — это смерть…»
Поэтому она боялась даже пошевелиться, обнаружить свое присутствие.
Она же не могла обмануться сейчас — это была его фигура. Тонкая, мальчишеская — она невольно усмехнулась, снова вспомнив, что вот настало время, когда она стала его старше… Теперь он ей кажется мальчишкой.
Это его волосы, его манера держать руки в карманах джинсов… Это он.
Как в тот вечер…
Она вспомнила — он точно так же стоял, и она точно так же не верила, что это он. И потом она ведь побежала за ним, только опоздала…
Теперь — нет, нет, нет, заметалась она, — теперь он точно так же повернулся и пошел вдоль дороги, слегка наклонив голову.
И ей захотелось броситься за ним, — не важно, куда он сейчас направляется. В небытие? Все равно. Вдвоем там будет лучше. Им вообще вдвоем будет лучше везде…
Мышка бросилась к двери, распахнула ее настежь и услышала внизу голоса. Говорили о каких-то продуктах, которые можно купить дешевле на оптовом рынке.
Она вернулась. Закрыла дверь. Устало опустив руки, сидела так некоторое время, чувствуя, как уходит ощущение чуда… Не может этого быть. Мертвые не возвращаются. И хотя тут же услышала внутри себя «у Бога мертвых нет…», она уже успела вернуться на землю и пробормотала едва слышно:
— Глупости… Это все глупости. Ничего нет. Даже лестницы на небеса… А если ее нет, как тогда он мог сюда спуститься?
Глава 3 ВОЗВРАЩЕНИЕ
День у Анны начался прескверно. Для неприятностей хватило бы и посещения базара, право… Но куда деться, если в холодильнике совсем пусто, и кончился кофе, да и сигареты вот-вот…
Анна не выносила это мельтешение и снование множества людей, иногда даже физически ощущая, как ей плохо. В принципе, надо было относиться к этому философски, поскольку ей ведь тоже нужны продукты и, желательно, подешевле.
Сразу же вспомнился вчерашний разговор на лестнице, а следом — странное видение мальчишеской фигуры под балконом, и даже как будто стало легче…
Она купила кофе, сигареты, еще какую-то рыбу и уже собиралась на трамвай, как вдруг оказалась стиснутой с нескольких сторон — и удивилась почему. Она даже чуть не выругалась, повинуясь воле толпы, но вовремя удержалась — ну да, это глупо, стискивать ее, когда вокруг полно места, но почему она-то должна поддаваться этому всеобщему раздражению друг другом?
Выбравшись из вертепа, она остановилась, чтобы вздохнуть наконец-то свободно и спокойно. Вспомнила, что надо еще все-таки купить масла, полезла в сумку и…
Кошелька там не было. Сумка было бессовестно раскрыта и усмехалась ей навстречу — нет тут твоих последних двухсот рублей…
Вот…
Она снова остановила себя, хотя раздражение уже с боевой готовностью облеклось в словесную форму да так и рвалось с языка. Теперь ей стало понятно, почему ее так стиснули, и — слава богу — хоть сумка цела осталась. Она слышала, что их режут.
— Останешься без масла, — проворчала она. — Хорошо, что сигареты не сперли… И кофе. Кстати, их даже жаль. Так суетиться из-за жалкой суммы…
Она невесело засмеялась и пошла к трамваю. Впрочем, какой трамвай? Денег-то нет… Объяснять кондуктору, что ее только что ограбили?
— Ничего, пешком дойду, одна остановка всего…
Она мрачно посмотрела на подъехавший трамвай, подумав при этом, что, если бы деньги были, трамвая пришлось бы ждать час, не меньше… А тут, как назло, вот он, приехал… Развернулась и пошла вдоль дороги. Лучше уж она сквером тогда прогуляется. Подышит теплым воздухом и окунется в золото листьев…
Машина остановилась, как раз когда она уже подошла к скверу. Рядом с ней.
«Еще этого не хватало, — возмущенно подумала Анна. — Мало мне неприятностей на сегодняшний день…»
— Девушка, вы бы обернулись…
Она отмахнулась, продолжая идти, только шаг убыстрила…
— Сударыня!
«Что за назойливый тип?»
— Эй… Сударыня, обернитесь! Мышонок, ты меня слышишь?
Она остановилась как вкопанная, медленно обернулась.
Она увидела круглое лицо в окошке и сначала не поняла, кто это. Только очки напомнили ей Майка. Ну да, конечно… Майк. В дорогой машине… Она никак не могла научиться определять их «породу».
— Садись, — распахнул он дверцу. — Довезу тебя… Ты домой?
Она села.
— Как поживаешь, Мышонок?
— Нормально, — сказала она. — Вчера Бейз приходил…
— А, батюшка наш… Я думал, он по барышням не ходит.
— Майк, прекрати ёрничать… Я же не пристаю к тебе с твоей мафией…
— Ага, настучал уже… А где у нас не мафия-то? Если подумать, то государство самая главная мафия и есть. Даже по определению… А я, дружок, просто пытаюсь охранять таких вот дурочек от этого самого государства и от разных уродов. Кстати, чего ты пешком? Прогуляться решила?
— Нет, — проговорила Анна. — Кошелек увели… На твоем родном участке…
— Право, это не я… Я ворую по-крупному. И не у тебя…
— Спасибо… Ты настоящий друг. Как-то легче стало дышать.
— Мышонок, может, прекратим это? Я страшно рад тебя видеть… Сколько, кстати, в кошельке-то было? Рублей двести?
— И как ты догадался?
— По твоим глазам, — парировал он. — Вряд ли у тебя больше водится…
Он порылся в кармане и достал деньги.
— Вот. Возмещаю… Раз украдено на вверенном мне участке, я обязан тебе возместить…
— Да пошел ты…
— Экие вы, православные, матерщинники… Что батюшка наш, что ты… Право, как можно… Чуть что — сквернословите. А как же Бог? Я в семинариях не обучался, а говорю правильным русским языком…
— С примесью грузинского, — фыркнула Анна.
— А Гоги тут при чем? Если б не Гоги, тут такая братва бы развлекалась! Хоть и русские пацаны, а тошнее не бывает. Ты, Мышь, просто забыла, какое тут царило бурное веселье еще два года назад. Водку в память убиенного братана-бандюгана давно пить на остановках не принуждали?
— Я промолчу…
— А я — я обойдусь… Как видишь, помню Вийона. Они подъехали к ее дому.
— Чай ты меня пить не позовешь… Она посмотрела на него и рассмеялась.
— Да позову, — сказала она. — Куда я денусь? У меня второй день не квартира, а «площадь Дам»…
Он грустно улыбнулся.
— Тогда тем более… На «площадь» я являлся без приглашения. Теперь некуда. Только к тебе…
Он вылез из машины, запер ее.
— А жрать-то у тебя есть?
— Макароны, — кивнула Анна, давясь смехом.
— Так… Макароны. Сама их ешь. У меня и так лишние килограммы… Сейчас я приду. Ставь чайник…
— Да как же тебя одного отпускать? — поинтересовалась Анна. — Тебя же застрелят…
— Да брось, — рассмеялся он, похлопав себя по нагрудному карману. — Как захотят, так и расхотят. Я сам их раньше…
И хотя они шутили, Анне на минуту стало больно и страшно. Она вспомнила его таким, каким увидела первый раз. Тонким, хрупким мальчиком со светлыми мечтательными глазами. Вечно читающим… «Что они с нами сделали, — подумала она, глядя ему вслед. — Что они с нами сделали, Господи? С теми, кем мы были? Почему они это сделали, Господи?» По-че-му?!
* * *
— Так что пятая оказалась такая же, — рассказывал Майк спустя час. — У меня даже возникло подозрение, что баб все-таки выпускают конвейером… Мозги вкладывают строго по реестру… Чтоб одинаково мыслили…
— Я, значит, тоже с конвейера? — рассмеялась Анна.
— Нет, ты-то при чем? Я ж о бабах…
— Ну.
— Ты не баба, — сурово ответил он. — Ты — сон. О чем-то большем… В общем, Мышь, я после пятого опуса решил, что хватит в моей жизни прочных семейных отношений. Я же не ученый, чтобы без конца экспериментировать… И не кролик подопытный, чтобы меня по одной дуге туда-сюда водили… Знаешь, о чем они, горемыки, мечтают? Наборчик так себе… Дом — полная чаша. Потом тихий муж, твердо знающий, что на свет Божий родился с одной целью — обеспечить ей этот самый дом и сделать так, чтобы все подруги тащились, завидовали и трепетали… А если они заметят на горизонте что-то, что им покажется лучше, чем у тебя, — ох, мамочки… Сразу начинают — показ частей тела, пронзительные взгляды… И ведь на хрена им все это надо-то? Да просто так себе доказывают… Мол, я-то лучше, неужели не видишь? Мышь, кончай смеяться над чужой бедой!
— Над чьей? Над твоей? Милый, ты просто смотришь не в ту сторону…
— Да я во все стороны смотрю… То есть смотрел. Теперь все, хватит, насмотрелся… Последний раз я налюбовался со всех сторон и понял — нет, девочки, катитесь-ка вы все… Чего-то меня уже тошнить начинает.
— Это ты много выпил…
Да я не про физическую тошноту! У меня, как у Сартра, экзистенциальная тошнота… Последний экземпляр был — сон в летнюю ночь! Нормальная девочка, скромненькая такая… Сама притащила эту свою подругу, черт ее знает, что их связывало. Такая фемина, из нее секс, как из бочки переполненной, выливается… И вроде при парне, а на тебе — я ей приглянулся. И пошли намеки, прямо при Лизке. Мол, заходи, когда она уедет… А эта дура стоит и улыбается. Представляешь? Ее унижают, а она улыбается…
— Видишь, попалась же тебе нормальная девушка, — сказала Анна.
— Ну конечно… Ты меня не дослушала! Когда я эту сексуально озабоченную корову послал, Лиза первая на меня и обиделась! Сказала, что я черствый, как залежалый хлеб. Много чего мне сказала… Я, мол, только и думаю, что о сексе… Я ей про подругу, а она мне — про меня…
— Слушай, Майк, значит, ты в данный момент счастлив…
— Ага, — кивнул он. — Я счастлив. До пузырей… Она ведь ушла. Из-за той бабы… Понимаешь, ей уехать надо было к матери. Только она за порог, как тут же объявилась Даша. «У меня проблемы, — говорит. — Только ты можешь мне помочь…» Я ее выгнать-то не могу, да? Может, у нее и в самом деле беда… «Проходи», — говорю. Она бледная стоит и глазами хлоп-хлоп… А у тебя водки нет?
— Нет…
— Это не я, это она меня спрашивает, — поморщился он. — А то я не знаю, что у вас, православных, водку не наливают… Вы ее сами выпиваете. А потом сквернословите…
— Майк! Что тебе такого Бейз сказал, что ты никак не можешь успокоиться?
— Он-то? Сказал, что я сам во всем виноват. Нехрена, говорит, трахаться с… Ладно, слово это не буду повторять, с кем… Я же простой смертный. Только вот если у тебя рядом хорошая девушка, размениваться на пошлых дам-с глупо и неправильно.
— Мысль, кстати, верная, — заметила Анна.
А я был пьяный. В дым… Я вообще не знаю, почему меня так скосило. Может, от голода. А может, мне туда шпанскую мушку подмешали. Только ничего теперь не исправишь. Елизавета меня теперь видеть не желает. А самое смешное знаешь в чем? Нет, ты перестань так на меня смотреть, точно я уже помираю… Они по-прежнему дружат! Меня выперли, эта Дашенька по-прежнему живет со своим мужем, Елизавета ходит к ним в гости, а я… — Он махнул рукой. — Как бы я самый последний урод… И бестолково что-то доказывать. Вот тебе и финиш… Если сама сукой не окажется, так рядом всенепременно присутствует экземпляр…
— Бедный Майк, — вздохнула Анна. — Ты говорить с ней не пытался?
— Сто раз, — развел он руками. — Меня не слышат. Я предатель. Что мне делать, Мышь?
— Хочешь, я с ней поговорю? — предложила Анна. — Не может же быть, чтобы она тебя разлюбила…
— Нет, — покачал он головой. — Она и тебя не послушает… Ладно, Мышь, давай не будем о грустном. В конце концов, лишь бы не было войны… Остальное пережить можно.
— Да уж, — эхом отозвалась Анна. — Можно все пережить… Даже…
И, словно споткнувшись об одно и то же воспоминание, они оба замолчали.
«Ну и козел, — подумал Майк, глядя на эту хрупкую фигурку. — Кто меня за язык тянул? И вообще — кому я решил в жилетку поплакаться? Бедная наша девочка…»
— Мышонок, — позвал он ее. — Ты… Ты об этом не думай. Поверь нам, каждый из нас дорого бы заплатил, чтобы ты счастлива была.
— Да я и так счастлива, — улыбнулась она ему. — Нет, правда, Майк! Просто так повернулась жизнь. Она же по-разному поворачивается, правда? И я в самом деле научилась каждый миг ценить. Потому что, если ты знаешь, что ниточка твоей жизни такая хрупкая, и в любой момент… Но хватит об этом. Просто ты себя ощущаешь совсем по-другому. Ведь то, что хрупко и может исчезнуть, особенно дорого.
Он промолчал. Просто подошел к ней и прижал к себе. Она тихо рассмеялась.
— Знаешь, что я подумала? — прошептала она. — Такая глупость в голову пришла… Если бы сейчас нас увидела наша классная руководительница, она бы сказала: «Ну, я же говорила, что Краснова станет падшей женщиной! Вот же вам доказательство! То один ее обнимает, то другой! И ведь каждый вечер!»
Она смеялась, но ему-то казалось, что она совсем не смеется, а плачет. Просто у нее смех давно перепутался со слезами. И так, что уже невозможно отличить одно от другого.
— Мне пора, — вздохнул он. — Ты мне позвони, если что-то понадобится. Или просто захочешь увидеть… Я телефон-то тебе не забыл дать?
— Нет…
— Это хорошо. Звони в любое время суток, Мышонок. Ладно?
Она кивнула. Он чмокнул ее в щеку.
Пока спускался по лестнице, он столько мыслей успел передумать, что сам удивился. И даже какое-то обращение составил — самому Богу. «Ты, Господи, конечно, можешь давать счастье кому угодно. Даже этим дурехам недоделанным. Но если ты нашу девочку так и оставишь…»
Он уже подходил к машине, когда мысли его безжалостно прервали.
— Скажите, вы тут живете?
Все еще погруженный в составление такой важной петиции, он машинально кивнул.
— Понимаете, я ищу одну девушку… Она живет в этом доме.
Майк поднял глаза и остолбенел.
— Ни фига себе, — вырвалось у него.
Парень невольно отшатнулся, приняв фразу на свой счет.
— Простите…
— То есть ты ищешь какую-то девушку, — задумчиво проговорил Майк, думая при этом, что парень поразительно похож на молодого Кинга.
— Да, — кивнул он. — Такая худенькая, в джинсах, с длинными каштановыми волосами…
— Таких толпы ходят, — заметил Майк.
— Ее зовут Анной, — сказал мальчик, явно впадая в отчаяние. — Я бы прошел по квартирам, но…
— Анной. Одну знаю. Анну. Худенькая, в джинсах, с длинными каштановыми волосами.
«Правда, я бы не стал так настаивать на ее юном возрасте… Но она же выглядит как девчонка…»
— Попробуй, — сказал он. — Верхний этаж. Квартира тридцать.
— Спасибо большое, — обрадовался парень.
— Да не стоит благодарности…
Майк проводил его взглядом, а потом посмотрел в небо.
— Однако быстро ты реагируешь, Господи, — пробормотал он. — Я даже не успел закончить мое обращение, а Ты уже…
Впрочем, может быть, он ошибается? Может быть, этот парень ищет совсем не Мышку и сходство с Кингом — чисто внешнее? Теперь ведь таких, с хайрами, много…
Но так хотелось верить, что чудеса иногда происходят.
— Уж если мне хочется, так что же о Мышке говорить? Он завел машину, некоторое время посидел, глядя на входную дверь. Парень не возвращался.
«Значит, именно Мышонка он искал», — успокоился Майк и тронул машину с места.
На секунду он снова остановился, оглянулся. «А если это не то? — родился в его голове вопрос. — Если…»
Он, впрочем, тут же прогнал подозрения. Качнул головой, рассмеялся и прошептал:
— Если Мышка так верит в своего Бога, то вряд ли Он ей «кузю» подкинет… И глаза у парнишки хорошие… Молод, правда, очень. Но все равно — Бог, как говорится, в помощь…
* * *
Она не могла понять сейчас до конца — чего в ней больше… Грусти? Или теплой благодарности Богу за то, что рядом с ней есть эти люди?
Потом она вспомнила про Лизу. Может быть, ей позвонить? Попросить о встрече? Попытаться убедить ее, что Майк любит ее, просто всем свойственно ошибаться… Объяснить ей, что в человеке есть темный клочок ада, можно назвать это как угодно, но иногда случается беда… Она вспомнила, сколько времени она сама из-за этого вот клочка ада потеряла, пребывая в оцепенении, обиде, — Бог мой! Да как же это было глупо, глупо… Сколько времени они могли бы быть вместе? И возможно, все вообще сложилось бы иначе?
— Если бы я побежала за ним, плюнув на этот спектакль…
Она уже сделала шаг к телефону, потому что на одну секунду ее пронзил страх — а вдруг такое повторится теперь с Майком? А вдруг только она может это остановить?
Жизнь ведь так часто состоит из повторений, как будто Бог снова и снова проигрывает тебе ситуации, чтобы ты постарался найти выход…
В дверь позвонили. Звонок был робкий, неуверенный. Сначала она решила — это Майк что-то забыл или хочет еще что-то сказать ей. Она открыла дверь и замерла.
— Здравствуйте, — услышала она сквозь туман сознания, потому что сначала ей показалось, что на пороге стоит Кинг. И только спустя секунду она пришла в себя. Конечно, она была удивлена, увидев на пороге этого мальчика.
— Здравствуйте, — проговорила она.
Он стоял, переминаясь с ноги на ногу. Отчаянно краснел и пытался смотреть в другую сторону, точно боялся увидеть в ее глазах насмешку.
— Я… Помните, мы с вами говорили…
— Помнится, мы были на «ты», — засмеялась она. — Проходи… Как ты нашел меня?
— Дом ты показала сама, а квартиру… Какой-то дядька подсказал…
— Ага, — кивнула она. — На серебристой машине.
— Ну да…
Он все еще стоял на пороге, неуверенный, нерешительный, и в ее сердце родилась нежность. «Наверное, моему сыну…»
Впрочем, одернула она себя, сын их был бы все-таки моложе…
— Проходи же, — сказала она и удивилась, почему эта фраза получилась шепотом.
Он наконец поднял глаза и улыбнулся.
— Ты правда не сердишься?
— За что я должна сердиться?
— За то, что я пришел…
— Нет, — рассмеялась она. — Просто немного странно… Я почти месяц жила отшельницей. И вдруг моя квартира чудесным образом стала напоминать «площадь Дам»…
— Какую площадь?
— Это такая была площадь в Амстердаме… Туда приезжали хиппи со всех уголков мира… А у нас была квартира. Недалеко отсюда… И туда тоже приезжали хиппи, поэтому ее так назвали. Туда можно было прийти в любое время дня и ночи — все равно… Если тебе плохо или ты просто устал.
Она увлеклась…
Так всегда — стоит только вспомнить голоса из прошлого, как ты забываешь, где ты, в каком времени.
— Ее уже нет, — вздохнула она. — Проходи же… Мы стоим на пороге, а это довольно глупо… Ведь не затем же ты меня искал, чтобы постоять у меня на пороге?
— Нет, — сказал он очень серьезно. — Не для этого… Я просто хотел поговорить с тобой.
Она рассмеялась и, втащив его в квартиру, закрыла дверь.
— Знаешь, — сказала она, — почему-то у меня такое чувство, что, если бы я не приложила немного физических усилий, мы там бы и стояли. Почему ты так боишься меня?
— Я не боюсь, — возразил он. — Просто… Это ведь странно, что я сюда пришел. И вдруг тебе это совсем не нравится?
— Тогда бы не приходил, — усмехнулась она. — Но ты ведь…
— А я не мог. Я все время думал о… том нашем разговоре. И вдруг осознал, что мне обязательно надо с тобой еще поговорить. Потому что ты странная. То есть не в том смысле, что…
Она стояла, насмешливо наблюдая за ним. Он совсем растерялся, почти забыв, о чем хотел сказать, мысли путались.
— Просто ты знаешь что-то о Боге.
— Ничего я о Нем почти не знаю, — пожала она плечами. — Только то, что чувствую. Но ведь все чувствуют…
— Не все, — помотал он головой. — Или чувствуют не так… У них Он — какой-то генеральный секретарь… А у тебя Он — любовь.
— С большой буквы, — поправила она его, внутренним чутьем угадав в подтексте маленькую. — И так не только я думаю… Ты почитай святых отцов… Он и есть Любовь. И уж Он-то никак не виноват в том, что есть на самом деле люди, привыкшие иметь перед собой генерального распорядителя… Только у нас таких нет. Может быть, встречаются, но их мало… — Она вдруг оборвала разговор, нахмурилась и сказала: — Я не люблю о Нем говорить. Понимаешь, Его надо научиться чувствовать. Я жене знаю, права я или нет. Знаешь, я просто дам тебе книги, ладно? Там все написано. А сейчас… Будешь кофе?
* * *
С ней было легко говорить. Он и сам удивлялся тому, что очень скоро его речь освободилась от скованности. Он поймал себя на том, что все больше и больше открывается перед ней, словно на исповеди, а она его слушает, чуть наклонив голову… А он все глубже и глубже тонул в ее странных, огромных глазах, с тем небесным, ярким оттенком, что любил описывать в своих рассказах его любимый Грин. И сама она напоминала ему легких, как пушистое перышко, Молли, а еще больше — Режи, Королеву Ресниц, из «Кораблей в Лиссе».
Время текло незаметно. Обычно тоскливое, размеренное, оно теперь летело, и он мучительно желал бы его остановить — ведь неизвестно, сможет ли он еще раз прийти сюда…
— Это очень грустно, — сказала Мышка, когда он закончил. — Конечно, все твои увлечения разными глупостями…
— Но этим увлекаются все!
Ну и что? Понимаешь, люди так устроены, им постоянно хочется доказать самим себе, что они лучше… Вот они и делают глупости, а потом удивляются, отчего душа болит… Да и как бы ты мог лечить руками, если этих самых рук Бог не коснулся? Энергия, о которой ты говоришь, — как она может лечить, если — не божественная? Бесы ненавидят людей. Потому что их-то Бог не помилует, обречены они… Если это не от Бога, то от них. Неужели ты всерьез думаешь, что тот, кто тебя ненавидит, станет тебе помогать? Это только кажется… А на самом деле только хуже станет… Слава Богу, что ты всей этой гадостью всерьез не увлекся!
— Просто хотелось верить в чудо…
— Еще один парадокс — люди отчего-то в чудеса хотят верить, а в Бога — нет… От кого же вы тогда чудес ждете? Получается опять же — от бесов. А какие же у них чудеса, кроме злых? Найдете врагов и думаете, что они вам что-то хорошее сделают? Знаешь, тебе надо обо всем этом не со мной говорить. Давай я тебя с отцом Алексеем познакомлю.
— Но ты же сама сказала, что это…
— У Бога, — сказала она строго, — не прощенных нет. Как и мертвых. Глупые есть, неразумные… А потом Он иногда попускает человеку по бесам походить… Чтобы их повадки узнать и быть сильнее.
Кофе остыл. Они так увлеклись беседой, что этого не заметили.
День уже почти ушел, оставив только чуточку себя, но и эта капля уже растворялась в темноте.
— А можно мне еще сюда прийти? — робко спросил он.
Больше всего он боялся получить отрицательный ответ.
Но она задумчиво кивнула и улыбнулась.
— Конечно, — сказала она. — Ведь ты у нас подкидыш… Тебя Господь подкинул. Он ведь ничего зря не делает… Когда присмотришься и подумаешь, во всем находится логика и смысл. Приходи.
И уже на прощание нежно коснулась его щеки и сказала:
— Пока, подкидыш…
* * *
Некоторое время Анна стояла, обхватив плечи руками. За долгое время она уже научилась физически осязать собственное одиночество. Так и теперь…
— Но я ведь к нему привыкла, — прошептала она.
Она и в самом деле к нему привыкла. Почему же теперь вдруг стало так невмоготу и хотелось расплакаться — впервые, после долгих лет, сесть на пол, подобно обиженному ребенку, и громко плакать, задавая Богу один-единственный вопрос — почему?
Именно — не за что, как это спрашивают остальные. Почему… О, ей-то есть за что платить по счетам! Но — почему, Господи, это случилось с ним! И почему тот, кто это сделал, остался безымянным, безликим, как всего лишь — мелкая частица всеобщего зла?
Этот мальчик был на него похож, очень похож, и от этого Анне стало еще больнее, и в то же время — легче, словно там, в глубине его глаз, пряталась душа Кинга, и Кинг пытался помочь ей…
Она постаралась справиться с этой волной накатившего отчаяния.
— Все, — сказала она. — Эти глаза на мокром месте совсем не идут вашей душе… У Бога мертвых нет. Если я верю в это, значит, незачем предаваться глупым настроениям…
Она обычно быстро справлялась с собой. Но теперь не получалось… Глупый мальчик не выходил из головы. Глупый, балансирующий на грани пропасти, как когда-то — она… Пришедший сюда так же, как много лет назад она пришла на «площадь Дам». Такой же… Словно это был их с Кингом ребенок. Вобравший в себя половину одного и половину другого… А такое вообще-то бывает?
Она привычно нажала на кнопку приемника. Тут же выключила — музыка почему-то раздражала. Ей хотелось просто побыть в тишине, словно она надеялась услышать в этой тишине слабые отголоски прошлого…
Тишина окружала ее плотным концом, но была пустой. Анна впервые не могла уловить там ничего, кроме пустоты.
— Что со мной происходит?
Вопрос повис в воздухе, и не было ответа… «Кажется, прошлое отказывается проявиться, — подумала Анна. — Как будто мне что-то хотят сказать…»
Она подошла к полочке с книгами. Взяла толстый том и открыла наугад. Библия открылась на книге пророка Исайи.
«Ну вот, — усмехнулась она про себя. — Пламенный пророк сейчас объяснит мне, что все мои мысли о земном покое — от лукавого…»
Она поймала себя на том, что все-таки спряталась от самой себя, заменив слово «счастье» словом «покой».
«А так и есть, — тут же возразила она. — На свете счастья нет. А есть покой и воля… И не этого же мальчика я имею в виду?»
Чтобы окончательно решить для себя столь «важные вопросы», она уставилась в книгу, решив, что первая строчка и подскажет ей, что от нее хочет Бог.
И застыла, прочтя эту самую строчку, а потом, словно не поверив, подняла голову и долго смотрела в теплые глаза Спасителя.
— Ты… этого хочешь? — прошептала она. — Но это невозможно… Я просто ошиблась.
Она поставила Библию на место и села читать какую-то другую книгу, даже не взглянув на название, — просто хотела отвлечься от нестройного хора мыслей, встревоженных и дерзких.
Стоило ей только открыть первую страницу, как она вздрогнула.
«А то ты не помнишь, — сказала маменька, глядя в Машенькино расстроенное личико. — Как пророк Исайя сказал? Одна жена да спасет одного мужа…»
И Анна повторила это одними губами, все еще боясь понять до конца, принять и покориться: «Одна жена да спасет одного мужа…»
* * *
Даниил шел по улице, не замечая ничего вокруг. Иногда, когда все-таки его внимание привлекало что-то из внешнего, окружающего его мира, он останавливался и с трудом пытался понять, как же раньше он умудрялся быть частью этого мира, принимал его, соглашался с этой легковесностью, пошлостью.
Со всех сторон неслись реплики, как в убогом театре с плохими пьесами, и он невольно слышал их, удивляясь тому, что раньше всю эту лабуду воспринимал нормально, без тени раздражения. Просто жизнь… А теперь он невольно повторил — это не жизнь, это цирк Марабу…
— …представляешь, Нинка, так-кой юбон! И все в отпаде…
— …и чего она?
—…да ничего, пива хряпнула и нормалек…
— …а в «Аквариуме» все дорого, лучше в «Магните»… Дешевле.
Среди этой разноголосицы, от которой Даниилу хотелось спрятаться, он словно услышал ее голос — вдалеке, едва-едва слышный и… странный. «В тебе есть что-то, заставляющее этот курятник сиять…»
Он подумал снова чужими словами, потому что своих не находилось. Словно бы он мог рядом с ней только молчать, опасаясь того, что все его слова окажутся похожими на окружающее его заунывное кудахтанье…
— Дай сигарету, а… Да ладно, не жидрись. Е, глянь, парень какой… Чистый, блин, Бред Питт… Мама, я такого хочу.
Он почувствовал этот взгляд. Обернулся невольно. «О нет, — подумал он, — точно я добыча… Я раньше никогда не замечал, что эти девицы бывают так похожи на голодных акул…»
Он зашагал быстрее. Вслед ему донеслось:
— Молодой человек, угостите сигареткой!
Он не глядя протянул пачку, стараясь не оборачиваться. Словно взгляд в эти глаза мог разрушить тонкую нить связи с другой женщиной.
Просто — другой…
— Спасибо…
Он кивнул и быстро пошел прочь, спасаясь бегством. Еще никогда его так не манило одиночество. То есть теперь одиночества не было. Там, в уединении, он мог думать о ней. Прикасаться мысленно к ее душе. И — только так, только там, он мог остаться с ней вдвоем.
Глава 4 В ТЕМНОТЕ
За делами обычного дня Анна почти забыла все свои сомнения, да и — она усмехнулась невольно — сейчас, в свете дня, вчерашние переживания казались ей смешными. Глупенькими.
Иногда она возвращалась к ним мыслями и сама удивлялась тому, что в ней еще столько детского. И никакого здравого смысла…
Она уложила детей спать после обеда и заварила себе чай. Немного отдыха, сказала она себе. И еще надо постараться привести в порядок разбушевавшиеся чувства.
В конце-то концов, это была лишь случайная встреча… Не больше. Ты никогда с ним не увидишься…
И все-таки подкидыш пока не выходил у нее из головы. Сначала она пыталась отнести свой интерес к его персоне потому, что он и в самом деле был похож на Кинга. И… ему ведь была нужна помощь. Как ей когда-то… А теперь все.
— Все, — повторила она вслух. И отчего-то стало грустно. Как будто, приказав себе быть благоразумной, она саму себя усадила в темную комнату, сама же выключила свет и приказала погрузиться в тяжелый сон. С унылыми кошмарами…
К воротам подъехала машина.
Анна услышала долгий гудок и невольно посмотрела в окно — странно было то, что сюда подъехала машина. И чего так гудеть? Детей перебудят…
Никто не вышел.
Водителя явно не заботил покой ребятишек, он продолжал нажимать на гудок.
— Да что же, — пробормотала Анна, вставая. — Кроме меня, нет никого?
Она вышла, уже готовя гневную тираду. И застыла.
Навстречу ей из машины вылез странно знакомый тип. Она сначала не могла вспомнить, где ей уже приходилось видеть этот тяжелый взгляд, эти бесцветные глаза.
Водитель «форда» тоже остановился, явно удивленный, как и Анна. Точно так же он внимательно рассматривал ее, пытаясь вспомнить что-то далекое.
— Не гудите, — попросила Анна. — Тут дети. У них тихий час…
Он ничего не ответил, продолжая изучать Анну. Взгляд был неприятный. Анна невольно поежилась, удивляясь тому, что и это ощущение ей знакомо.
— А где Олег?
Она развела руками.
— Его нет, — сказала она. — Будь он здесь, вышел бы к вам… Он окинул взглядом сад, словно что-то прикидывал, кивнул и сказал:
— Ладно… Подождем.
Почему-то Анне ужасно не хотелось, чтобы этот человек тут находился. Как будто он мог испугать детей.
— Вы лучшее ним созвонитесь, — предложила она. — Вдруг он сегодня вообще не появится…
— Мы договаривались, — сухо сказал непрошеный гость. — Или ваш шеф не ценит чужое время?
— Он мне не шеф, — парировала Анна. — И я не знаю, как он относится к проблеме вашего времени…
Анна не понимала, почему этот тип вызывает в ней такое раздражение. Где-то она читала, что иногда так бывает, когда в человеке агрессия… Или — это в ней агрессия? Ей стало немного стыдно. Она ведь его не знает. Да, у него неприятное лицо… И кажется, она уже его видела… Просто никак не может вспомнить.
Все равно — разве человек виноват, что он некрасив?
Ей показалось, что в спальне кто-то вскрикнул. Она обернулась.
— Если хотите подождать, ждите, — сказала она и, повернувшись, пошла в сторону дома.
— Эй! — окликнул он ее. Она нехотя остановилась.
— У меня ребенок проснулся…
— Я тебя где-то видел… Тебя как зовут?
Ей не нравилось, как он с ней разговаривает. Во-первых, откуда взялось это пренебрежительное «ты»? А во-вторых, сам тон… Как будто он ей приказывает.
— Я занята, — бросила она, открывая дверь.
— Скоро будешь свободна, — донеслось до нее, и она остановилась.
Ей хотелось выйти и сообщить этому «хозяину жизни», что это уж не в его ведении, ее свобода… Слава Богу, от таких вот типов ее жизнь не зависит… Ей даже захотелось сказать ему что-нибудь резкое, даже хамское, в его духе… Не зря Бейз говорил, что бесовство заразительно, усмехнулась она про себя.
Проснулся Ромка, маленький мальчик, которому долго пришлось лечить следы от ожогов, — мамочка таким образом пыталась справиться с кричащим малышом. Просто прижимала к нему горячий чайник… Ребенок-то у нее родился не такой, как у всех. Больной. Вот она и срывала на нем раздражение…
Анна взяла его на руки, глядя в несчастные глаза, прижала к себе и долго шептала ласковые слова, пытаясь успокоить. Но малыш никак не мог успокоиться, точно чувствовал присутствие уже знакомого ему зла. Она невольно обернулась.
Дверь была приоткрыта.
— Что вам надо здесь? — прошипела она.
Он смотрел на нее с высокомерным удивлением и насмешкой.
— И чего ты с этими уродами возишься? — спросил он. — Чего, другой работы не нашлось?
— Закройте дверь, — холодно сказала Анна. — С другой стороны…
— Я тебе нашел бы…
Анна едва сдерживалась. Этот человек действовал ей на нервы… Она понимала: таких вот — тупых, злых, уверенных в том, что они правы, никогда не задумывающихся о том, как их присутствие в мире отражается на самом мире, — очень много. И если так раздражаться на каждого из них, можно…
Она запретила себе реагировать на него. Точно его не было. Ушла с Ромкой подальше, продолжая напевать песенку Гребенщикова, успокаивая малыша теплыми словами: «Кто светел, тот и свят…»
А «пришелец» все не уходил, наблюдая за Анной внимательно, неотступно, и в один момент Анне показалось, что он вспомнил. В отличие от самой Анны, вспомнил что-то далекое. И точно удивился.
— А я знаю, как тебя зовут, — пробормотал он. — Черт знает откуда, но знаю. Анной.
* * *
Она остановилась. Против воли, против собственного желания… Медленно обернувшись, посмотрела в эти глаза. «Где же я этот взгляд видела?»
Он стоял, продолжая смотреть на нее, немного удивленно и, как показалось Анне, со страхом. Как будто что-то с ней, Анной, было связано в его прошлом. Она вглядывалась в это отечное лицо, пытаясь разглядеть за складками прежнее лицо. Но ей были знакомы именно глаза. Именно — взгляд…
Она вспомнила. Сначала была цепочка. И начиналась она с Кузякиной. Потом, через несколько «карточных» фигур — дама, король, валет — Анна добралась и до этих глаз.
Она не помнила лица, не помнила имени. Только этот тяжелый взгляд… Там вообще, как ей казалось в ту пору, не было ничего, кроме…
— Я рада за вас, — коротко и сухо бросила она, заставляя себя двигаться дальше. Пока он не вспомнил…
Она и сама не могла понять, почему горячая волна залила щеки. Почему именно ей сейчас стало страшно и стыдно. Как будто этот чертов тип пробудил к жизни ту девочку, над которой издеваться было не просто разрешено. Положено…
Она закрыла за собой дверь в спальню так поспешно, точно боялась его вторжения сюда. И долго стояла, прислонившись к двери спиной, пытаясь унять возникшую дрожь.
«Все в порядке, — сказала она себе. — Все в порядке… Он так же быстро исчезнет, как появился… И тебе уже не четырнадцать лет. Ты не должна его бояться…»
Но почему-то все равно боялась. Может быть, потому, что тогда рядом с ней был Кинг. Ее было кому защитить… Теперь она была одна. Одна, а вернулся-то враг… То, что это враг, не вызывало у нее никаких сомнений.
Наконец она успокоилась. Дети стали просыпаться, и она занималась ими чисто машинально, ругая себя за это, и то и дело ловила себя на том, что украдкой поглядывает в окно.
Сначала она его не видела. Похоже, он уже ушел, подумала она и вздохнула с облегчением. Точно проснулась от страшного сна…
Но именно тогда, когда успокоилась окончательно, она снова его увидела.
Он стоял, разговаривая с Олегом, и не сводил взгляда с ее окна. Точно угадал за оконным стеклом ее присутствие. Она невольно отпрянула. Ей показалось, что он прекрасно ее видел, — во всяком случае, едва заметно усмехнулся.
Она не могла слышать, о чем они говорят. Но по лицу Олега догадалась, что разговор вряд ли относится к числу приятных.
Но ведь ее это не касается, напомнила она себе. И плевать ей на эту мрачную тень из прошлого…
Лучше думать о чем-то приятном.
И она ничего более приятного, чем Даниил, не нашла. Так и стала думать о нем, сама поражаясь тому, что воспоминания о нем приводят с собой улыбку и покой…
* * *
— Ну, Олег, — говорил тем временем Виталий. — Ты не просекаешь… На твоем месте я бы молчал в тряпку… Тебе пока предлагают хорошие условия. Заметь, я тебе не угрожаю…
— Угрожаете, — сказал в ответ Олег. Получилось сдавленно, почти не слышно. И вообще он охрип. Теперь он даже знал, как выглядит тот самый смертный ужас. И не мог понять, почему этот невысокий, даже щуплый мужчина вызывает в нем подобное чувство.
Да побойся Бога, — тихо рассмеялся его собеседник, щуря бесцветные глаза. — Я помочь тебе хочу… Ты с каких хренов-то выплатишь эту аренду? А долг у тебя — ой, мамочки! Скорее всего, тебя просто поставят на счетчик…
— Мне кажется, мы говорим о государственной структуре.
— Да брось… Ты и сам не хуже меня знаешь все об этой структуре. Или ты не косишь? На самом деле такой наивный? Платить-то надо, голубь…
Олег не нашелся с ответом. Он и сам знал, что очень скоро вместо красивых слов с него потребуют деньги. Просто все еще наделся…
— Значит, так… Я оплачиваю твои долги. Более того, я заплачу и тебе… Просто мне нужна эта территория. Место хорошее… Времени у меня вот только мало. Так что думай в темпе. Даю тебе два дня, не больше…
Он хлопнул Олега по плечу — почти дружески, но немного по-хозяйски, и Олег невольно поморщился. Ему ужасно хотелось сбросить эту руку. Покосившись на нее, он отметил, что мужик делает маникюр. И ему стало даже смешно, если не считать, что отвращение стало еще больше. Собеседник заметил это и едва заметно усмехнулся, нарочно задерживая свою руку на его плече.
— Вот тебе номер мобилы, — сказал он. — Через двое суток можешь не трудиться звонить, поезд уйдет…
Он наконец-то убрал руку и помахал ей почти перед Олеговым лицом.
— Покеда… Кстати… Чего-то я вспомнил. Та телка, что у тебя тут работает… Анна, кажется. Не знаешь ее фамилию?
— Краснова, — чисто машинально ответил Олег.
— Ну, вот… Теперь точно я ее вспомнил…
Он неприятно хохотнул, еще раз посмотрел в сторону детской комнаты и пошел прочь к своему «форду».
— Кажется, на этот раз мне не выбраться, — прошептал ему вслед Олег. — Кажется, на сей раз за дело взялись серьезные ребята… Где я возьму эти чертовы деньги?
* * *
Оказавшись в машине, Виталик откинулся на спинку сиденья и некоторое время расслабленно улыбался, подпевая иногда неожиданно тонким голосом какой-то незамысловатой песенке, льющейся из магнитолы. В песенке и слов-то было мало, но они сейчас казались ему судьбоносными. Все ведь получалось, а? Этот червяк едва дышал от ужаса. Остальных он не боялся. Что ему может сделать этот священник или эта девка? Они по жизни — жертвы… А он — хозяин…
— Вот так, детки, — мурлыкнул он, растягивая тонкие губы в улыбке. — И где-то ваш Бог прогуливается, когда я передергиваю в картишки?
Тут, словно что-то вспомнив, он в одно мгновение стал серьезен. Достал мобильник, набрал номер.
— Константин, все в порядке, — сказал он. — У тебя-то что там с адвокатшей? Чего? Ну, это фигня… Это я устрою… Скажи ей, что надо на всякий случай исковое заявление в суд выбить… Ну, так пусть позвонит Толстолобику… Кстати, помнишь ту убогую, которую Кузя воспитывала в духе социалистического реализма?.. Ну так она тут детей пасет… Да брось ты, Костя, какие это дети… Таких в Спарте вообще с горки бросали. Уроды, Кость… Дауны. Слушай, я же тебя не прошу самому заниматься… Толстолобик все сделает, ты только отстегни ему бабок… Да брось, ему вечно мало… Не откажется. Спорим?.. На баттл «Хеннесси»… Разопьем вместе, на освобожденном месте… — Он засмеялся. — Е, глянь, я уже поэт… Прям в рифму… Ладно, Костик, я двигаю отсюда. Поговорим при встрече… — И уже в конце добавил: — А эта убогая-то ничего… Прямо прынцесса стала. И не замужем… Фамилия прежняя… Так что надо ею заняться, как считаешь?
Он наконец нажал на «отбой», поиграл немного в «тетрис» и поехал. Все еще храня на лице довольную ухмылку, как свою главную драгоценность.
* * *
Даниил проснулся так рано, что не сразу понял, что ночь уже на исходе. За окном было еще темно, и он снова закрыл глаза, думая о том, что хорошо бы снова заснуть. Удивленный тем, что никак не хочет подчиниться этому нормальному желанию, он посмотрел на светящийся циферблат часов. Шесть утра…
«Да не так уж и рано, — подумал Даниил. — И в конце концов, когда-нибудь я должен это сделать…»
Он встал, быстро оделся, уже хотел выпить чай, но вспомнил, что где-то читал — перед исповедью и причастием этого нельзя…
С некоторым сожалением вздохнул и тут же улыбнулся. Он ведь собирался в другую жизнь, разве не так? Кто же сказал, что это будет легко?
Выйдя из дому, он пошел к трамвайной остановке, пытаясь решить для себя, в какой храм ему стоит пойти. Потом вспомнил про Анну. Наверное, можно туда, в маленький храм… Но тут же одернул себя, ведь ему-то хотелось сделать ей сюрприз… Значит, он должен проделать этот путь в строжайшей тайне, открыв ей все только потом…
От этой таинственности ему стало даже интересно. Так что, пока ехал в трамвае, он уже начал относиться ко всему как к увлекательному приключению. Хотя, честно говоря, побаивался… Чем ближе он подходил к старому храму, тем больше боялся… Отчего-то теперь ему стало казаться, что он натворил столько глупостей, ужасное количество, и кто же станет слушать его, а уж тем более — кто простит?
Ему даже захотелось развернуться и убежать, но почему-то он был уверен — от его неверного шага зависит не только его судьба. Ему же надо выпросить у Бога разрешение на то, чтобы остаться рядом с Анной.
Он впервые подумал о ней так вот, серьезно, как о своей суженой, и снова замедлил шаг, пораженный этим открытием.
— Что же получается, — прошептал он одними губами, — я ее… люблю?
Открытие показалось ему таким же огромным и значительным, как открытие Америки, если не больше…
Ему даже показалось, что первые лучи солнца, коснувшись высокого золотого купола, отразились на его лице теплым отсветом, и откуда-то донеслось тихое пение… А еще ему показалось, что там, высоко в небе, что-то сверкнуло. Он задрал голову, пытаясь рассмотреть эту странную сеть, — именно так ему в начале показалось, что там, в небе, золотая сеть…
А потом он понял, что это не так, скорее уж это похоже на веревочную лестницу, только вместо веревок — золотые нити…
Но видение исчезло так же внезапно, как появилось…
Поняв, что это был лишь оптический обман, Даниил почувствовал разочарование.
Но уже зазвонили колокола, и некогда было стоять, ожидая еще одной возможности увидеть чудо.
Он вошел внутрь, испытывая страх и какое-то стеснение. Почему-то на миг ему показалось, что он так глупо выглядит среди всех этих тетушек и странных мужчин… Но он тут же вспомнил про Анну. Ему даже показалось, что она стоит в дальнем углу возле иконы, на которой так похожая на нее женщина со слегка склоненной головой… Он так ясно увидел Анну, что сделал шаг в ее сторону, и ему показалось, что она обернулась и улыбается ему… Но, присмотревшись, он понял, что это совсем другая девушка. Просто очень похожая на Анну. Выражением лица…
Он нашел место, где будет происходить исповедь. Там уже стояли люди. Подойдя ближе, Даниил совсем успокоился — среди собравшихся было очень много молодых лиц.
А потом появился священник. Высокий, довольно молодой. Длинные волосы на затылке перехвачены резинкой. Если бы Даниил встретил его на улице, он принял бы его за хиппи… И — вот странно — он тут же почувствовал к священнику симпатию. Больше всего Даниилу понравились глаза — спокойные, очень добрые и немного насмешливые… Даниил еще немного подумал и прибавил слово — «ласково»… Именно ласково-насмешливые… И Даниил понял — он сможет все ему рассказать. Он, этот человек, его поймет. Постарается понять… И скорее всего, поможет ему найти свой путь к Богу…
И если он найдет этот путь, значит, он и к Анне дойдет. Сможет убедить ее в том, что они встретились не случайно…
Когда подошла его очередь, он поднял глаза и увидел, что этот священник, похоже, сильно устал. Ему стало неудобно — ведь он сейчас тоже обрушит на него кучу собственных проблем, но священник только улыбнулся и сказал:
— Ну? Все еще боишься?
— Нет, — ответил Даниил. — Просто…
— У Бога просто не бывает, — сказал он. — А бояться нечего… Если ты сделал полшага, надо решиться на весь шаг… Тебе же мешают.
И Даниил сделал шаг, удивляясь тому, что чем ближе он подходил к этому человеку, тем ему становилось легче. Неужели — и в самом деле — мешали!
* * *
Весь день Анна не могла избавиться от тоскливого предчувствия беды. Ее сердце отказывалось принимать ясность неба, и все время Анна ловила себя на том, что ей кажется, что вот-вот появится огромная туча и закроет все небо…
Несколько раз мимо пробежал озабоченный Олег — ей хотелось спросить у него, что общего он имеет с тем странным человеком, явно — из тех…
Анна невольно поморщилась. Она уже столько раз просила прощения у Бога за то, что никак не может полюбить этих людей… Как-то раз она даже нашла для самой себя оправдание — ведь это же не люди, бесы, но и тут вышла глупость… Нельзя ведь людей бесами называть. И то, что происходит с их душами, — страшно, как рак… Только рак разъедает тело, а у них — душу… Иногда она даже видела, как душа поедается тучей черных насекомых, и тогда ей на самом деле становилось их жаль. Ведь это только пока они не знают, как потом станет больно…
Но бывали моменты — как сейчас, например, — когда ей казалось, что они и не заметят. Вроде им душа и не нужна особенно…
«А я их жалеть должна, — пробормотала Анна. — Разве они других жалеют? Им ничего и не надо, кроме „хлеба и зрелищ“… Сплошная плоть. Бренная и вожделеющая… Ради этой своей плоти они способны уничтожить все вокруг… Как свиньи, право. Жрут, жрут и не могут насытиться…»
И тут же ей вспомнилось из Евангелия. Бесы, вошедшие в стадо свиней…
Она даже засмеялась. Так и есть, подумала она, вспоминая лицо недавнего посетителя. Теперь ей казалось, что он был на самом деле похож на матерого хряка.
Хряк, заполненный бесами…
— Фу, — содрогнулась Анна. — Что у тебя за мысли? Никогда ты не станешь настоящей христианкой…
Она твердо решила постараться справиться с этим искушением, напастью, каковой она считала подобное отношение к людям.
В конце концов, они не виноваты, что пошли другой дорогой…
Пошли той, которая оказалась самой близкой. Самой понятной… Самой легкой…
— Опять, — вздохнула Анна. — Нет, надо научиться. Научиться их понимать и любить… А то и самой до беды недалеко…
Она снова занялась делами, благо их, как всегда, было много, и почти забыла и об Олеге, и о его странном собеседнике.
Да и какое ей до них дело?
У нее есть малыши. Беззащитные, любящие, странные…
Как-то раз она гуляла с ними и услышала: «Вон, убогие, видишь?»
Обычно дети не реагировали на это, не понимая смысла сказанных слов. Но на этот раз среагировали — первой Ниночка, а потом и Ромка. Они заплакали.
Анна знала, что многие вещи им трудно объяснить. Гораздо труднее, чём здоровому ребенку.
Метнув взгляд на тех, кто сказал эти насмешливые слова, и обнаружив двух упитанных дам, мирно отдыхающих на лавке и наблюдающих за Анной и ее питомцами с нескрываемым любопытством, Анна сказала нарочито громко:
— Убогие — это значит «у Бога»… И ничего обидного в этом нет. У Бога-то быть лучше, чем у…
Она и теперь усмехнулась, вспоминая, как дамы быстро потеряли свою спесь, округлили глаза и поспешили прочь.
И все-таки, снова отругала она себя, никогда ей не стать хорошей христианкой. Ни-ког-да…
В принципе, она никогда не вспыхивает, если обижают ее. Она просто сжимает зубы. И молчит…
Но — только не ее близких!
Она включила магнитофон и сразу улыбнулась.
«Государыня, если ты хотела врагов, кто же тебе смел отказать…»
— Да уж, — рассмеялась она. — Врагов я заводить точно умею… Или они как-то сами заводятся. Вроде тараканов…
Но настроение у нее стало лучше. Намного лучше, чем было…
* * *
Сначала слова давались с трудом. «Точно каждое слово — камень, — думал он. — Или это — мои грехи, облекаясь в слова, такими становятся… Как же я мог носить это в своей душе? Как Сизиф…»
И еще было удивительно, что с каждым упавшим словом он не просто освобождался. Он делал шаг к Анне…
«Все, что я хочу, это ты…»
Он дошел наконец до нее. Не называя ее имени, рассказал, что есть странная женщина, и он жаждет ее, и не может сказать ей об этом… Словно он для нее — ребенок. А у него одно-единственное желание — оберегать ее… Стать ее рыцарем. Или верным псом… В общем-то все равно… Да, именно все равно — кем. Только бы рядом с ней…
— Наверное, это грех…
— Почему? Разве желание уберечь кого-то от беды можно назвать грехом? Только что ты пытался убедить меня в том, что твои детские развлечения с вождением рук — не такой уж грех, просто ты хотел кого-то вылечить… А делать то, что должен любой нормальный мужчина… Оберегать, защищать, помогать, брать на себя чью-то ношу…
— Она старше меня. — Слова вырвались раньше, чем он успел подумать. — Она ничего не знает, — пробормотал он поспешно. — Она даже не подозревает, как я к ней отношусь… Я для нее подкидыш… Человек, которого надо взять за руку и отвести к Богу.
Когда-то много лет назад я уже слышал подобные слова… Только немного по-другому это выглядело, — задумчиво сказал священник. — Как бы наоборот… Один мой друг пытался убедить меня в том, что та, кого он любит, ребенок… А он такой взрослый… Потом для них обоих наступила ночь. И я ничего не смог исправить… Иногда мне кажется, что жизнь так быстро течет, и она непредсказуема… Нам только кажется, что у нас много времени на счастье… Если Господь сделал так, чтобы вы встретились, не кажется ли тебе, что твои размышления о возрасте глупы? Ну ладно… А то скажут, что я говорю лишнее…
— Но что мне делать?
Он спросил это почти с отчаянием.
— Ничего, — улыбнулся священник. — Доверять Богу. А что еще ты можешь предложить? Или что я могу тебе посоветовать? Если Бог что-то решил сделать, все твои потуги окажутся жалкими и ни к чему не приведут… Как ее зовут, твою возлюбленную?
— Анна, — сказал он, удивляясь тому, что ее имя так легко сорвалось с его губ.
— Надо же, — пробормотал священник. — Мышку тоже так зовут… Совпадение, наверное…
Даниил не понял ничего про эту странную Мышку, и — с чем совпадение? Ах да, вспомнил он. Наверное, так звали ту девушку, о которой ему рассказали…
— А что с ними случилось? — спросил он.
— С ним, — поправил его священник. — С ним случилось… Зла слишком много на земле… Его убили. Из-за трехсот рублей… Убийц так и не нашли. А Мышка осталась одна. Вот такая «вечная молодость»…
Священник помрачнел, вспоминая об этом, но тут же взял себя в руки, улыбнулся ему и сказал:
— Будут проблемы — не стесняйся, приходи… Постараюсь тебе помочь… А проблемы будут, в этом уж не сомневайся…
* * *
За сегодняшний день Анна очень устала и понять не могла почему… Или поверить в самом деле, что от общения с плохим человеком пропадают силы? Она читала об этом — это что-то вроде вампиров… Ты сам не замечаешь, как твои силы иссякают.
— Ох, до какого бреда я додумалась, — вздохнула она. — Нет, я просто сегодня…
Она остановилась, привычно набрав цифры кода, вошла в подъезд и закрыла за собой дверь.
— Нет, со мной правда что-то творится, — пробормотала она, оглядываясь.
Словно она спасалась бегством. Да и сейчас, в подъезде, ей не удавалось отвязаться от ощущения, что кто-то сверлит ее тяжелым взглядом. В спину… Интересно, усмехнулась она, что выстрел в спину, что взгляд… Люди боятся этого одинаково. Ладно, дорогая моя, возьми себя в руки! На свете столько людей с тяжелыми душами… Души отражаются в глазах. Если ты собираешься реагировать подобным образом, долго не протянешь…
Она поднялась по ступенькам, открыла дверь в квартиру.
Только в тот момент, когда дверь, захлопнувшись, отрезала ее окончательно от внешнего мира, она успокоилась совершенно. Мой дом, как говорится, моя крепость…
И отчего-то ей вспомнились дети, спящие сейчас в кроватках, там, в небольшом особняке, и она подумала: «А их дом — надежная ли крепость?»
Потом она вспомнила про маленький храм рядом и улыбнулась.
Она и сама не понимала иногда, почему там всегда светло и радостно. Для себя она обозначила маленькую церковь «детской». Там и в самом деле почему-то всегда было много малышей. И подростков… Они приходили сюда с улицы, сначала из любопытства, а потом, поняв, что к ним здесь относятся серьезно, доброжелательно и всегда готовы прийти на помощь, оставались тут. Такие же маленькие скитальцы, какой была в свое время она. Ничего не изменилось… Просто из одной кучи навоза мы оказались во второй… Ей вспомнилась «фрашка» Станислава Ежи Леца — не бейся головой в стенку камеры, рискуешь оказаться в соседней. В принципе, так и оказалось.
Оказалось, что она и тогда была свободной. Ибо свобода должна быть внутри тебя. И без Бога она вообще невозможна… Потому что, подчиняясь навязанным тебе другим человеком законам бытия, ты оказываешься в духовной тюрьме…
Кажется, она увлеклась.
Анна включила музыку, приготовила ужин, позвонила в Москву матери. Обычные дела вернули ее на землю, но есть ей не хотелось. Она предпочла чашку крепкого кофе, сигарету и блаженный отдых.
Она так и сделала. С наслаждением вытянув ноги, откинулась на спинку кресла, закрыла глаза и погрузилась в музыку.
Звонок телефона вырвал ее из дремоты, и она протянула руку, чтобы взять трубку.
— Анька, ты куда пропала?
Голос Марины показался ей встревоженным, и она невольно усмехнулась — все-таки до чего сильны собственные настроения, уже мерещится во всем тревога, и твоя душа отражается в другой душе, как в зеркале.
— Никуда я не пропала… Сижу дома, завтра выходной, так что…
— Почему ты мне не звонила?
— Я устаю… И проблем выше крыши… Как у тебя дела?
— Так себе… Темка собирается жениться…
— С ума сошел?
— Не сейчас, слава богу! Но невесту представил Ужасная девка. Такая белесая, бесцветная… На акулу похожа.
— Тебе все его избранницы такими покажутся, — засмеялась Анна. — Синдром материнской ревности.
— Ну конечно, — иронично протянула Марина. — Тебе хорошо… Не знаю, Анька, чего ты плачешь, что у тебя нет детей? Тебя Бог просто любит и жалеет… А тут — один сплошной геморрой… Я вообще боюсь собственных чад. Кто знает, что им в голову придет? Или их женам?
— Маринка, не сходи с ума! Темка не может пока еще жениться! Он мелкий.
Ну да. Я же не знаю, на что способны наши барышни… Завтра эта акула притащится со справкой о беременности, и все. Анька, ты не представляешь, я просто на грани срыва! Ну скажи ты мне что-нибудь валериановое! Скажи, например, что эта акула встретила америкоса при бабках и отчаливает отсюда!
— Маринка, милая, все будет хорошо… И ты зря так прыгаешь. У него все только начинается. Это только первая акула…
— Ну, спасибо тебе… Прямо бальзам на душу. То есть надо затариваться автоматом Калашникова. Или пулеметом.
— Слушай, Марин, я сегодня правда устала… У меня устало все. Тело, душа, ноги, глаза, уши… Такой тип неприятный встретился. И главное, я его вроде бы знаю, а вот откуда… И он меня назвал по имени.
— Чего? Слушай, я ничего не поняла. Расскажи подробнее, — заинтересовалась Марина.
Анна вкратце рассказала ей про дневное происшествие. Она даже описала этого неприятного человека, и, когда для этого ей пришлось его вспомнить, «поставить перед глазами», она невольно поежилась.
— Анька, это гад, — выдала ей Марина. — Анька, беги оттуда. Если твоему описанию можно верить, то я этого урода знаю. Он точно назвал тебя по имени?
— Да…
— Это из Кузиной компании. Помнишь Кузю? Там были Костя и Виталик. Я этих недоносков видела тут недавно. В общем, я не знаю, зачем этот бандит возле вашего детсада крутится. Анька, я теперь спать не смогу! Нет, правда, это он?
— Маринка, ты сама это утверждаешь… И почему он бандит? Конечно, он неприятный тип. Но так сразу лепить человеку ярлык…
— Потому что бандит! — закричала Марина. — Я это знаю. И не просто бандит. Он доверенное лицо Толстолобика…
— Слушай, Маринка, я жутко устала… Кто такой этот Толстолобик?
— Анька, ты точно живешь в другом измерении!
Она уже приготовилась просветить Анну, и даже начала говорить, но в дверь позвонили.
— Марин, прости… Я сейчас.
Она открыла дверь.
Это был Даниил.
Она попыталась улыбнуться, чтобы скрыть смущение. Он, в отличие от нее, даже не делал таких попыток. Просто стоял, сцепив пальцы, и рассматривал их, не поднимая глаз.
— Это ничего, что я снова пришел? — наконец заговорил он.
— Здравствуй, — проговорила она, ругая себя за то, что начала вести себя как девчонка.
— Я…
— Проходи же, — сказала она, наконец овладев собой. — Чайник горячий. Кофе есть… Проходи…
Он вошел, и она почувствовала, что сейчас что-то произойдет. «Странное, непонятное, и, Господи, — подумала она удивленно, — я этого хочу. Скрываю от себя, но хочу…»
Он стоял, все еще пряча глаза от нее, точно то, что она там могла увидеть… Или этого было так много там, в его глазах, что не прочесть было невозможно?
— Я…
— Не надо, — взмолилась она, уже почувствовав, что последует за этим. — Кофе… готов.
Ей казалось, что, когда он это скажет, все закончится. Она никогда больше его не увидит. И, осознав это, удивилась тому, что ей уже необходимо разговаривать с этим мальчиком, ощущать его присутствие в своей жизни.
— Анна, — снова заговорил он. — Я не могу без тебя жить.
Сказав это, он растерялся и замолчал. Она тоже молчала, глядя, как кипяток становится коричневым от растворимого кофе, и думала, что почему-то ей не хватает сил сказать ему — уходи…
— Господи, — прошептал он, — на тебя это не произвело никакого впечатления…
— Кофе, — в сотый раз повторила она совершенно равнодушным голосом.
— Анна, ты слышишь меня? Я тебя люблю…
— Зачем? — повернулась она к нему, и он увидел в ее глазах страх и отчаяние. — Зачем ты это мне говоришь? Неужели не понимаешь, что мы никогда не сможем…
— Почему?
— Потому, — отрезала Анна. — Сколько тебе лет?
— Мне? — переспросил он. — Какая разница?
— Большая, — усмехнулась Анна. — Потому что…
— Какая глупость, — засмеялся он. — Бог ты мой, какая это глупость…
— Это не глупость совсем, — устало проговорила Анна. — Я ведь тебя старше… Намного старше.
— Мне кажется, ты заблуждаешься, — сказал он. — Ты меня младше.
Он прошел в кухню.
— Где кофе?
— Послушай, — сказала она. — Я, кажется, ясно тебе сказала…
— Ничего ясного я не слышал, — покачал он головой, размешивая кофе. — Какая-то сплошная загадочная муть про возраст… Ты так зациклилась на своем возрасте?
— Нет, — ответила она. — Просто…
Анна хотела сказать, что она его не любит. Но слова отказывались ей подчиняться. Она вспомнила: «Одна жена да спасет одного мужа…» Но — не этот мальчик, похожий на Кинга… Она вообще никого не может спасти. Это ее всегда кто-то спасает. Как и сейчас… Нет, не за его счет.
— Я…
Она снова начала и — не смогла.
— Слушай, — попросил он. — Я очень хочу кофе. Давай оставим разборки на потом… Кстати, я сегодня был на исповеди. Как ты хотела… Видишь, я все делаю, чтобы… — Он помолчал и тихо сказал: — Чтобы быть к тебе ближе…
Он теперь пил кофе, продолжая смотреть на нее. Точно высказанная правда больше не тяготила его. Освободила…
— Не ко мне, — покачала она головой. — К Нему…
— А Он так решил, — улыбнулся Даниил. — Чтобы я приблизился через тебя… И вообще — неужели ты веришь в случайности?
— Ты не можешь меня понять? — спросила она с отчаянием в голосе.
— Могу, — сказал он. — Я могу все в тебе понять и принять… Я даже не знал, что это возможно… Что однажды появится женщина, от которой мне ничего не будет нужно, кроме одного — чтобы она была рядом… Просто дышала рядом. Ждала меня. И остальное — все кажется мне от лукавого… И другие женщины мне представляются унылыми. Однообразными… Когда мы познакомились, я даже удивился, потому что никак не ожидал встретить именно такую женщину, которой мне так не хватало… И какая мне разница, сколько тебе лет? Ты хочешь, чтобы я ради общественного мнения застыл навеки в компании обычной девицы с опилками в голове и мыльной оперой в душе?
— Ты не хочешь понять…
— Ага, не хочу… Я уйду, если ты сейчас скажешь: «Ты мне безразличен. Я не хочу тебя видеть».
— Ты… — начала она и впервые подняла глаза. Встретившись с его глазами, она увидела там такое ожидание и… страх, что она все-таки сейчас солжет… Она зажмурилась, по-детски, и вспомнила себя. Много лет назад. «Я люблю тебя…» — «Что прикажешь делать по этому поводу?» — «Мне будет восемнадцать…» — «Я рад за тебя. Мне уже никогда не будет восемнадцати…»
«Да, Кинг, — прошептала она мысленно. — Я тебя слышу… Я слышу тебя…»
Не открывая глаз, она мягко дотронулась до его руки и вздрогнула. Ей снова показалось, что она касается Кинга, и этого мальчика прислал именно Кинг.
— Ты живешь с призраком, — тихо проговорил Даниил.
Или Кинг? Она почти перестала их различать.
— Ты живешь с призраком, а должна жить с живым человеком…
— Я не имею права, — прошептала она, открывая глаза.
— А кто тогда имеет право на любовь? — нежно убирая прядь волос с ее лица, прошептал он. — Кто?
Она почувствовала, что поддается. Ей больше всего хотелось сейчас, чтобы его рука как можно дольше оставалась там, рядом с ее волосами. Ей хотелось ощущать его тепло, и ее рука потянулась к нему помимо ее воли. Она остановила себя.
«Ты не имеешь права, — холодно напомнила она себе. — Ты не должна портить этому ребенку жизнь. Пользоваться его чистотой, его романтизмом… Ты не имеешь на него права!»
— Нет, — прошептала она. — Нет. Ты все придумал… Ты даже за меня придумал…
Его рука остановилась, замерла. Он стоял, выпрямив спину, как будто она его только что ударила.
— Я… Я хочу, чтобы ты ушел, — прошептала она, все еще стараясь смотреть в сторону.
Он продолжал стоять не двигаясь. И тогда она крикнула:
— Ты слышишь? Я хочу, чтобы ты ушел!
Она заставила себя открыть глаза, только когда хлопнула дверь.
Она снова была одна. Он ушел молча, ничего не сказав.
— Господи, как же он должен меня теперь ненавидеть, — с горечью прошептала она. — И как я сама себя теперь ненавижу…
* * *
Она металась по квартире, как тигр в клетке, и от беспорядочных движений становилось немного легче. Правда, стоило ей остановиться на минуту, и она снова вспоминала лицо Даниила, а потом — Кинга, и наоборот. В конце концов их лица совместились, объединенные болью.
Потом она приказала себе лечь и попытаться заснуть. Чтобы немного отвлечься, включила Гребенщикова, на самой маленькой громкости. Так и засыпала — под его шепот, почти не различая слов.
Сон ей приснился какой-то дурацкий и почему-то страшный. Вроде бы там ничего ужасного не происходило. Никто не гнался за ней. Разве что почему-то на месте их маленькой церкви был бассейн. В бассейне плескались голые девицы, они плавали с ненатуральным хохотом, как в фильме «Калигула». Она почему-то подумала, что тела у них омерзительные. Хотя вроде бы все было нормально с фигурами, да в то же время Анне почему-то они казались свиными окороками. Она стояла, все еще не в силах понять, куда делась церковь. Наконец она решилась спросить у одной из девиц — где церковь? Тут же была церковь…
Девица вытаращилась на нее и расхохоталась:
— Да кому сдалась тут церковь? Тебе, что ли? Так тащись в монастырь, дура недоделанная…
Анна вздрогнула, удивляясь ненависти, переполняющей эту девицу, — вроде они незнакомы, тогда почему?
Она вдруг поняла, что церкви и в самом деле больше нет. Ей стало больно. Так больно, что она закричала. Ей хотелось прогнать криком этих голых дур — не только из бассейна, из жизни вообще! Она даже ощутила собственную правоту — ведь они тоже выгоняли ее из жизни, значит, она тоже имеет право! Ее всю жизнь пытаются уничтожить. Ей всю жизнь указывают место.
— Может быть, я одна не буду смеяться…
Она услышала хрупкий детский голосок откуда-то издалека. Увидела девочку с хмурым взглядом. Словно предчувствующую, что эта толпа непременно попытается раздавить ее.
— У вас ничего не выйдет! — закричала она. — Ничего! Это вы не имеете права на счастье! Вы — подлые, грязные, напичканные бесами, как фаршированные баклажаны чесноком! От вас смердит, как от разлагающихся трупов!
Они смеялись. Повизгивая, смеялись… Как свиньи. И она увидела, что они и есть свиньи. И вместо носов у них — пятачки… Это было так страшно, что она побежала прочь. Ветки хлестали ее по щекам, но она знала — ей надо на открытое место. Туда, где видно небо. Чтобы удрать отсюда. Потому что там, на открытом месте, ее ждет лестница на небеса…
* * *
Она проснулась. То ли от собственного крика, то ли от песни, которая доносилась в открытую форточку.
— Господи, — прошептала она. — Как хорошо, что это был только сон…
Почему-то не уходило омерзение, она все не могла забыть этих жутких баб в бассейне…
— И с чего такое приснилось? Наверное, я переслушала вчера Гребенщикова… Он там тоже возмущался какими-то бабами У пруда…
Она заставила себя рассмеяться. Но на душе сохранялся осадок боли и тоски.
— Хорошо, что мне некогда об этом думать, — вздохнула она. — А к вечеру все забудется… Завалится заботами, суетой, мыслями…
Она оделась, быстро выпила холодный кофе — только сделав последний глоток, она поняла, что пьет его кофе. Невесело усмехнулась — говорят, так можно узнать чужие мысли… И тут же ощутила страшное одиночество, резкую боль в душе, почти ощутимую физически. Ей даже показалось, что в этот миг ее жизнь на самом деле — кончилась… Раз уж она отказалась принять от Бога подарок…
Она поставила чашку на место, не допив до конца, и быстро выбежала из квартиры, точно пыталась спастись от его дыхания, которое еще хранил ее дом…
Глава 5 БЕДА
— Ты меня слышишь?
Он приподнял голову. Она смотрела на него карими глазами, и отчего-то он подумал: «Чего это я раньше считал ее красивой?» Он ведь даже гордился ее присутствием…
Сейчас ему показалось, что она банальная. То ли оттого, что слишком много косметики… Пускай даже эта косметика очень умело нанесена. Интересно, сколько времени она тратит на то, чтобы нарисовать себе лицо? Дура… А если душу нарисовать?
Она сидела на его мотоцикле, покачивая длинной ногой, и он прекрасно видел, как все выше и выше задирается край мини-юбки, точно она всерьез полагает, будто нет на свете ничего соблазнительней голого тела…
— Я слышу тебя, — сказал он, пряча усмешку. — Ты спрашивала у меня, почему я такой вредный… Я не вредный. Я просто занят.
— Слушай, Дэн, это нечестно… — Она надула губки и вытаращила глаза. — Можно подумать, я тащилась сюда специально за тем, чтобы насладиться твоим молчанием…
— Можно подумать, — рассмеялся он.
— Говорят, ты просто увлекся. Старухой…
Он с интересом поднял на нее глаза.
— Да, старухой, — повторила она. — Еще и треснутой… У нее с башкой не в порядке… Ее тут все знают. Ходит вечно как бомжиха. И улыбка на губах, как будто она по облакам разгуливает…
Он ничего не отвечал. Продолжал копаться в моторе.
— Дэн! — воскликнула она. — Это правда, что ли?
— Нет, — сказал он, не поворачиваясь.
— Слава богу…
— Неправда, что я увлекся, — задумчиво проговорил он. — Неправда, что она, как ты выражаешься, треснутая… И уж никак не старуха… Это ты вот старуха… Мысли у тебя убогие. И жизненные планчики так себе… Средней паршивости… А еще я забыл тебе сказать, что ты меня совершенно не интересуешь… Пожалел тебя, а зря…
Она вскочила и теперь стояла, уперев руки в бока.
— Ты совсем охренел…
— Я треснутый, — спокойно кивнул он. — Так что вали отсюда…
Он больше не обращал на нее внимания. Его только удивляло, почему он раньше не замечал, какой у нее неприятный голос. Каркающий… И сама она похожа на ворону…
Она все верещала что-то, пытаясь его оскорбить и оскорбить Анну, но он молчал. Разве это может оскорбить? Так, мелкое тявканье…
— Слушай, я же просил тебя уйти, — пробормотал он. — Почему, когда кто-то отказывается вам подчиняться, вы покрываетесь такими пятнами и вопите?
— Потому что это… — Она задумалась и брякнула: — Не по-людски…
— А я и не обещал тебе жить по-людски. Так что катись отсюда…
Она замолчала, потом судорожно всхлипнула и схватила свою сумку.
— Знаешь что, Дэн? Я желаю тебе и твоей старой корове поскорее сдохнуть! — прокричала она. — И чтобы у вас родился урод! Такой же, как вы!
— Хорошо, что не такой, как ты.
Он не испытывал угрызений совести. Наоборот — когда она наконец-то ушла, вздохнул с облегчением.
— Единственный человек, чьей добычей я хотел бы стать, этого не хочет… А эти акулы… Боже, как мне надоело быть добычей!
Он прекрасно знал, что в данный момент Наташка уже бежит со всех ног к Юрасику. У них же всегда есть запасной вариант, усмехнулся он. Всегда…
А вот когда любишь, нет никаких вариантов. Только она…
Он вспомнил ее растерянное лицо и в очередной раз обругал себя за ту — ненужную! — откровенность. Сейчас он мог бы к ней пойти. Мог бы. Если бы не сказал ей…
— Все-таки я придурок, — прошептал он. — Хотя бы позвонить ей… Хотя бы услышать ее голос.
* * *
В последнее время у Майка все валилось из рук. И вообще ему иногда казалось, что за горизонтом собирается воронье…
Вообще-то он уже давно не верил в эти заморочки… За свою жизнь он имел возможность убедиться, что удар всегда приходит резко и неожиданно. В спину. И никаких лестниц на небеса он не видел. Или видел, но забыл?
Он снова набрал ее номер, хотя знал стопроцентно — она его пошлет…
В кои-то веки он умудрился встретить в этом серпентарии нормальную деву… И вот, пожалуйста…
— Лиза, — прошептал он в трубку, услышав ее голос. — Лиза, я…
— Миша, — проговорила она. — Я же тебя просила… Зачем ты мотаешь нервы себе и мне? Давай закончим все это. Я прошу тебя…
— Лиза, я тебя люблю…
Она молчала. Потом коротко вздохнула и повесила трубку. Он почувствовал, как сердце сдавило железным обручем тоски. Все кончено. Не будем мотать друг другу нервы… Ах, Лиза…
— Дядя Миша, вас к телефону…
Он поднял трубку. Голос он узнал сразу. И только удивился сухости тона. Значит, что-то случилось…
— Сейчас буду, — сказал он, быстро собрался и спустя пять минут уже отъехал.
* * *
Лиза положила трубку и посмотрела на свое отражение. Это всегда получалось — телефон стоял рядом с зеркалом. Получалось так, что после каждого разговора с ним она не могла спрятаться от самой себя. Сразу, подняв глаза, она упиралась в собственное отражение. А там, еще не успев спрятаться, в глазах жила горечь. Тоска. Боль. Смертельное желание вернуться в тот день, когда все разрушилось… Чтобы постараться куда-нибудь уехать вдвоем. Изменить это чертово «направление пути». Откуда это? Ах да… Снова Миша. «Не изменить направленья пути в ее пределах»… Что-то из даосизма. Интересно, он на самом деле в юности был другим?
Она часто представляла его юным. Таким юным, хайрастым очкариком, каким он себя описывал… С книгой в руках. И в сердце появлялась щемящая нежность, словно через броню его нынешнего увесистого тела все еще проглядывает тот мальчик…
Сейчас она запретила себе думать об этом. Чтобы не родилась снова любовь.
«Впрочем, — горько усмехнулась она, — а она умирала? Это я умерла. От меня-то остались только воспоминания… И то — слабые, как дыхание больного ребенка…»
Кто мог подумать, что все так кончится?
Она уронила голову на руки, пытаясь удержать эти дурацкие слезы, всегда готовые пролиться, стоило только окунуться в прошлое…
«Ведь когда-то мне казалось, что это любовь… Он рассказывал мне про свою юность, и я жадно ловила каждое его слово…»
Ей, девочке нового поколения, те фигуры казались сказочными. Как будто он, Майк, на самом деле все придумывал. Разве мог быть такой вот — Кинг? И рядом с ним — маленькая девочка, хрупкая, отчаянная… Лицо Майка всегда становилось особенным, нежным и грустным, когда он говорил о ней. Сначала Лиза даже ревновала, пока не поняла — это глупо. Девочка-то была из той сказки. Грустной, немного печальной, как мелодия скрипки или гобоя…
За что она его любила? Не за них ли двоих? Словно на нем оставался отсвет их лиц, обращенных друг к другу. Навеки…
Теперь они ушли вместе с Майком. Он увел их. И может быть, она в конце концов простила бы самого Майка, если бы… Он не подарил их еще и ее подруге. Она простила бы физическую измену — она не маленькая… Она все всегда понимала про этот чертов секс, о нем ведь сейчас так много говорят… Только ленивый не обучится. Только наивный не поймет, что это есть самое главное на свете…
Но, когда она начала рассказывать ей про Кинга и Мышку, да еще и сообщила, что пьяный Майк заметил, что она чем-то на Мышку похожа…
Могла ли Лиза объяснить, что это вот больнее всего ударило? Точно Майк сначала подарил ей целое небо, а потом взял да и отнял…
Боль и сейчас была сильной. Она встала, тряхнула головой — светлые кудри рассыпались по плечам, закрывая их.
— Я ведь красивее ее, — сказала она. — Почему?
В дверь позвонили. Она знала, что это Даша. Каждый раз ей хотелось послать ее подальше или хотя бы не открывать ей.
Но она и сама не могла понять, почему после такого предательства не могла этого сделать. Словно теперь их что-то связывало. Или — она однажды поймала себя на том, что жалеет Дашу. «У меня все-таки в жизни что-то было, — думала она, открывая дверь. — А у нее?»
И хотя внутренний голос ехидно напомнил, что, конечно, ничего, кроме ее, Лизиного, мужа, она только улыбнулась.
Ей ведь тоже хотелось частичку чужой любви. Чего же говорить про Дашу?
* * *
Сомов был сибаритом. Превыше всего он ценил уют. И старался сделать свою жизнь как можно более удобной. Еще он любил окружать себя красивыми вещами.
Собственно, все это он имел. Сейчас ему и самому казалось странным, что еще десять лет назад он жил довольно скромно, на небольшую зарплату бухгалтера… Если бы не Танечка! У Танечки был папа. Может, сама Танечка не была красавицей. Может, она вообще потом оказалась порядочной стервой, с капризами, но ее папа был нужным человеком. Именно он устроил Сомова в Хаббард-колледж, и очень скоро карьера Сомова полетела ввысь… Теперь он был самым важным человеком. К его мнению тут прислушивались все.
И не важно, что даже в качестве бухгалтера он умудрялся запутывать дела. Не важно, что в общем-то он был почти неграмотен… Он даже в компьютере плохо разобрался до сих пор. Все не важно…
Он потянулся.
На толстых губах повисла загадочная и довольная улыбка. Сегодня был хороший день. Очень хороший…
За окном ласково светило солнце. Его загородная резиденция располагалась на живописном волжском острове. Теперь и сам остров стал его собственностью. Поняв, что надо каким-то образом укрепить свой имущественный статус, он, собственно, сам подкинул эту идею местному губернатору. Отдавать леса и острова в частное владения… Так будет безопаснее. И порядок появится… Свой остров он купил первым, за смешные деньги. Но тридцать тысяч деревянных отдал сразу.
Никаких угрызений совести он не чувствовал. Только иногда одолевал страх — а вдруг все кончится? Вдруг и он станет одним из тех, за забором? Выкинутый туда, он наверняка пропадет… Поэтому он старался действовать по правилам, усвоенным им во время обучения. Нет ничего важнее собственного благополучия. Если ты расслабишься морально, станешь одним из… Он ведь соль земли. Он принадлежит к элите…
Однажды откуда-то из подсознания в сон пробралась мысль — познайте истину, и истина сделает вас свободными… Он знал, кому принадлежат эти слова. И утром все думал — ведь так, как он живет, это не по его закону. И на некоторое время он испугался. Получается, что он — не свободен?
— Опять понеслась душа в рай, — недовольно проворчал он.
Погрузив свое тело — надо бы худеть! — в ванну с гидромассажем, он расслабился, довольно прикрыв глаза. Телефон оторвал его, самым жестоким образом выдернул из состояния нирваны. Недовольно поморщившись, Сомов взял трубку.
— Слушаю, — проговорил он, проклиная свой голос с этими мальчишескими интонациями.
— Лев Аркадьич? Это Виталий… Костя с вами поговорить хочет.
Трубка перекочевала к его другу, вернее, просто приятелю, еще из детства, когда папенька впервые пригласил к себе «товарища по партии» вместе с семьей. Тогда Костик показался ему угрюмым и нагловатым. Но теперь все переменилось. Костик источал патоку при встрече. И не называл его, как в детстве, «жиртрестом». Может быть, поэтому он и держал Костика при себе. Приятно видеть унижение того, кто раньше унижал тебя.
— Левка, я нашел место…
— Подожди…
Мыльная пена растворялась в воде. Из айсберга она уже превратилась в кучу маленьких ледяных островков.
И почему-то Сомову пришла в голову идиотская мысль — вот тебе айсберги, а я, стало быть, «Титаник»…
Он хихикнул.
— Ну, — сказал он деловито. — Какое там место? И при чем тут я?
— Постой, ты сам мне сказал, теперь можно купить землю… Я нашел прекрасный дом, с садом, и расположение что надо… Ты чего, не помнишь, Левушка? Ты же обещал…
Сомов силился вспомнить, что он обещал приятелю. Потом наконец после долгих и мучительных усилий вспомнил. Ночной клуб.
— Ну так бери… В чем проблема? Я позвоню…
— Проблемка есть… Там типа приют. И маленький храм…
— Охренел, да? — взвился Сомов. — Мозги-то в порядке? Ищи другой участок. Я с этими верующими не связываюсь… Знаешь, какой вонизм пойдет?
— Слушай, Лева, не будет вонизма… Там главным такой уродец… Вроде бы за него и заступаться никто не станет — везде нарисовался… И аренду не выплачивал. С тем мужиком, которому он задолжал, я уже договорился. Он подает на него в суд. За определенную мзду, конечно… Я заплачу его долг, и вроде как он мне сразу продает это место…
— И чего ты мне тогда звонишь? Все сам устроил…
— Он не верит, что инициатива исходит от тебя… Подтверди это.
— Оба-на, — протянул озадаченный Сомов. — А я тут при чем? Я уже сказал тебе, что мое имя там не должно светиться… Ты хочешь, чтобы меня послали пастись в отдаленные луга?
— Никто и не узнает… Лева, просто так надо. Иначе он ни в какую… Ты чего, Лев? Тебе деньги лишние?
— Деньги только для лохов лишние, — пробормотал он. — Ладно, позвоню… Все?
— Не все… Есть еще проблема. Покрупнее.
— Ну, у тебя и так не все просто… Чего еще?
— Место расположено в районе, где Гоги…
Все. Больше и говорить нечего. С Гоги только пьяный свяжется. Или идиот… Гоги, черт бы побрал этого урода, еще никому не спускал такого откровенного хамства.
— Какого черта, — простонал Сомов. — Что у тебя там с головой? Ты бы еще в Кремль забрался… Прикупи там Успенский собор… Я бы лучше с президентом поругался, чем с Гоги…
— Я всегда думал, что ты у нас не главный, — ловко наступил Костик на больную мозоль. — Я так и думал, что Гоги у нас тут главный… И долго ты собираешься прогибаться под Гоги?
— Ты полный придурок, — устало сказал Сомов, и в то же время в груди уже росло раздражение против Гоги. Именно сейчас появился шанс указать зарвавшемуся грузину на место… Может, и в самом деле пора щелкнуть его по носу? Кому понравится, когда в районе появится ночной клуб с борделем и сауной и начнет мотаться братва из чужих районов… Эх, как Гоги перекосится. Он вспомнил, как этот тип смотрел на него, прищурившись, презрительно, и те медленные слова, которые однажды слетели с его тонких губ: «Да если бы не я, от этого города остались бы только флаги… Может, я вор в законе, а вы — без закона…»
«Это у тебя скоро останутся только „флаги“, Гоги», — усмехнулся Сомов.
— Чтобы все было по букве закона, — сказал он. — Сделай все так, чтобы и комар носа не подточил… Понял?
— А Гоги?
— Гоги… Я возьму его на себя. Все, не мешай мне работать…
И, положив трубку, он снова погрузился в ванну. Вода стала холодной, и он пустил горячую, чтобы немного согреться.
Настроение у Сомова улучшилось.
* * *
Сколько же иногда неприятностей приходится пережить за один день! Аннины начались сразу, едва она подошла к саду. Около ворот она увидела машину и рядом с ней — фигуру Виталия. Он говорил с кем-то по мобильнику, потом передал мобильник кому-то невидимому — за тонированными стеклами Анна не могла бы разглядеть лица, даже если б захотела. Только рука, на минуту мелькнувшая из окна и тут же пропавшая… А Виталик курил, глядя на Анну с прищуром, дожидаясь, когда она с ним поравняется.
— Привет, красавица, — проговорил он, улыбаясь. — Как ночь провела? Спалось хорошо?
Она едва сдержала себя. Так хотелось сказать что-то грубое, но она-то догадывалась, что именно этого от нее добиваются. Эту манеру она разгадала еще в детстве. Обычно, когда тебя достают, ждут двух вещей — или ты расплачешься, или нагрубишь… И то и другое доставит радость.
Анна сдержалась, потому что никогда не любила доставлять своим врагам радость. Улыбнулась и прошла мимо — молча. Не глядя в его сторону. Все равно ведь ничего путного не увидишь…
— А чего ты такая невежливая? — крикнул ей вслед Виталик, и Анна прекрасно расслышала в его голосе обиду и недоумение. Она рассмеялась.
У дверей храма она увидела отца Алексея. Тот стоял, озабоченно глядя на машину.
— Здравствуйте, батюшка, — сказала Анна, подойдя к нему.
— Здравствуй… Ты не знаешь, почему эти господа сюда зачастили?
— У них дела какие-то с Олегом, — предположила Анна. — Во всяком случае, вчера они с ним разговаривали…
— Мне это все не нравится, — пробормотал отец Алексей.
— Мне они тоже не нравятся, — осмелилась высказаться Анна и тут же приготовилась выслушать очередную отповедь. Она и сама знала, что надо научиться понимать и любить всех людей. И особенно врагов…
Но на этот раз отец Алексей ничего не сказал. Видимо, и в самом деле эти люди были очень неприятными…
К счастью, за делами она почти забыла об утренней встрече. Остался только осадок в душе — неприятный, тягучий… Точно они отравляют все вокруг своим дыханием, подумала она. И снова забыла. Надо было еще сходить за свечами, и она охотно согласилась выполнить это поручение. Хотя бы потому, что общаться с такими светлыми людьми, как девочки из скита, ей было в радость. А теперь, после этих невольных встреч с мрачными «пришельцами», или, как называл их Майк, «засланцами», это было необходимо.
Анна переоделась, вышла на улицу. Несколько капель дождя упало ей на лоб. «Надо вернуться, взять зонт», — подумала она. Но тут же решила, что и так обойдется… Машина все еще стояла, только теперь там появился Олег. Он о чем-то говорил с Виталиком, и, хотя оба улыбались, Анна угадала, что разговор идет неприятный для Олега.
В конце концов, это его проблемы, подумала она. Сам виноват… Вел бы себя по-человечески… Она иногда удивлялась, почему многим людям важнее казаться, чем быть. Как будто они живут не для самих себя… Даже если бы Анна не верила в Бога, она все равно не могла бы понять, зачем надо тратить столько усилий, чтобы заменить собственное лицо ничего не выражающей маской? Зачем тратить столько усилий, чтобы кому-то доказать свое превосходство?
Проходя мимо, она кивнула Олегу, но он словно не заметил ее.
Зато Виталик заметил. Растянув губы в улыбке, он поинтересовался:
— Анечка, куда путь держим? Дождь… Давай-ка мы тебя подвезем…
Анна ничего не ответила. Поймала только удивленный взгляд Олега. Нахмурившись, она пошла быстрее.
Она вздохнула с облегчением, только когда отошла на приличное расстояние. Все-таки этому типу хватило ума не ехать за ней…
Дождь усиливался, Анна шла все быстрее.
Похоже, придется переждать в магазине, грустно подумала она. Подняв глаза, она убедилась, что небо все затянуто тучами. Откуда их столько появилось на небе, до этого голубом и чистом, она не могла понять. Какие-то капризы природы…
К тому моменту, когда добралась наконец до монастырского ларька, она совсем вымокла. Испуганная Ирина даже вскрикнула:
— Аня! Ты что? Ты же насквозь промокла…
— Ничего, — рассмеялась Анна. — Высохну… Сама говорила, что дождь — это благодать Божья…
— Кстати, тебя искали, — загадочным шепотом сообщила Ирина, отсчитывая свечи.
— Кто? — поинтересовалась Анна.
— Парнишка какой-то… Сначала он стоял, рассматривая иконы. Потом спросил, нет ли Анны… Я догадалась потом, что он про тебя. Рассмеялась и говорю: «Да вроде пока не причислили…»
Анна тоже не удержалась от смеха.
— Он оставил тебе записку… Вот. — Она достала листок.
— Вообще-то у него есть мой номер телефона.
— Он сказал, что не может тебе позвонить… Что он сделал какую-то глупость.
— Вот так всегда, — пожаловалась Анна. — Сначала скажут даме приятное, а йотом оказывается, что сморозили глупость…
Она развернула листок.
«Сейчас ты рядом… Я чувствую твое дыхание и вижу — ты улыбаешься… Почему тебе так важно, что про нас станут думать? Я не могу без тебя… Сегодня я услышал песню, и там была строчка про тебя. В тебе есть что-то такое, что заставляет этот курятник сиять… Жалко, что это не я придумал. Я тебя люблю. Даже если ты скажешь мне, что ты меня не любишь, я тебе не поверю. Я ни с кем не смогу быть рядом. Только с тобой…»
Анна счастливо вздохнула и тут же испугалась.
Стала серьезной, даже нахмурилась.
— Как у него плохо с орфографией, — вздохнула она. — Кошмар…
— В таких делах орфография не самое важное…
— Ирина, — удивленно посмотрела Анна в лукавое лицо послушницы. — Ты у нас вроде без пяти минут монахиня!
— Я же, а не ты… Хороший мальчуган. Симпатичный…
— Мальчуган, — напомнила Анна. — А я старая тетка с прошлым…
Если бы ты была теткой без прошлого, — загадочно улыбнулась Ирина, — вряд ли ты была бы интересна кому-то, кроме самой себя… — Она смотрела на Анну и молчала, улыбаясь. Потом сказала: — Знаешь, это денег у Бога нет… А любви — сколько угодно. Я так думаю, что, если Он тебе этого мальчика подкинул, значит, считает, что вы нужны друг другу. Если, конечно, для тебя важнее мнение Марьи Иванны, продолжай кривиться и отказываться от дара. Но на твоем месте я бы подумала сначала. Ты же не с Марь Иваннами жить собираешься.
— О нет, — прошептала Анна. — Я с ними и дня не выдержу…
— Ну, в чем же дело?
— Я не уверена, что это — подарок Бога, — прошептала Анна. — А если искушение дьявола?
— И почему люди не умеют просто радоваться? — вздохнула Ирина. — Если почувствуют присутствие Бога, непременно озираются, не притаился ли где апологет… Слушай, ты просто попробуй… Поговори с ним. В конце концов, ты не имеешь права его бросить! Ты сама обещала привести его к Богу…
— Я бы и вела, — сказала Анна, собирая свечи в пакет. — Только он что-то свернул по дороге… Ко мне.
— Значит, так было надо…
Анна не совсем была с ней согласна. Только вот шла она по-другому. Словно крылья выросли… И на душе было теперь тепло, и почему-то небо стало казаться ей голубым, несмотря на еще бродящие по нему тучи, а зелень на деревьях, уже отливающая золотом, показалась ей самой главной радостью этого дня.
«Я ни с кем не смогу быть рядом. Только с тобой…» Она улыбнулась, подняв глаза к небу. Ей вдруг захотелось, чтобы Он ее сейчас услышал.
— Спасибо, — прошептала она одними губами. — Спасибо Тебе… Я поняла. Я… люблю Тебя… Прости, что не умею любить так же, как Ты.
* * *
Он весь день не находил себе места. Мысли не подчинялись ему. Они крутились вокруг Анны, даже когда он, чтобы отвлечься, уткнулся в книгу, и тогда… В каждой строчке мерещился ему намек на Анну или указание, как ему быть. Как будто вся его жизнь превратилась в сплошное гадание.
Из кухни доносились голоса родителей. Даниил невольно прислушался и уловил, что они говорят о таких банальностях… Сначала он рассердился. Но потом оправдал их — ведь они никогда не видели ее. Поэтому их разговоры так скучны…
Книгу он тоже отбросил и опустил голову на руки, сложенные на коленях.
«Наверное, она не получила мое письмо, — подумал он. — Ведь она не каждый день туда ходит… Ей надо позвонить…»
Он вскочил. И в самом деле, как он не догадался?
Позвонить можно было от соседей. Он вышел из квартиры, поднялся на пятый этаж.
Ему открыла полная женщина в халате. Она еще что-то говорила и смеялась. Потом, удивленно вскинув брови, спросила:
— Данька? Ты что пришел?
— Мне надо позвонить, — сказал он. — Можно?
— Можно, — передернула она плечами.
Он прошел к телефону. Женщина не уходила, наблюдая за ним. Он замер с трубкой в руках. Обернулся к ней и тихо попросил:
— Это… Очень личный разговор. Понимаете?
Она презрительно фыркнула и, проходя мимо него в комнату, хлопнула по плечу.
«Теперь она наверняка будет подслушивать, — обреченно подумал он. — А завтра весь двор будет обсуждать… Почему им так интересна чужая жизнь? Неужели им не хватает собственных проблем?»
Он все-таки набрал ее номер. Долго слушал гудки и, когда она взяла трубку, чуть не повесил свою, услышав ее голос. В горле пересохло, и сердце так колотилось, что ему казалось, будто соседка там, в соседней комнате, почти оглохла от стука его сердца. Потому что он сам почти оглох…
— Я люблю тебя, — сказал он.
Она молчала. Он подумал, что она не слышит.
— В общем-то это все, — проговорил он упавшим голосом. — Это все, что я хотел тебе сказать…
— Почему ты так долго не звонил? — услышал он ее спокойный, ясный голос.
— Я думал, что ты этого не хочешь…
Анна рассмеялась.
— Ну, женщина никогда не скажет тебе сама, чего она хочет, — проговорила она.
— Ты хотела, чтобы я тебе позвонил, да?
— Мне скучно без тебя, — сказала она, и ему показалось, что он поймал ее улыбку. Как будто она умела посылать свои улыбки даже через черную мембрану чужого телефона.
— Я сейчас приеду.
— Уже поздно, — попыталась остановить его она. — Я же буду за тебя волноваться!
— Со мной ничего не случится, — ответил он, и она ему поверила.
Повесив трубку, он прокричал:
— Спасибо…
Он не сомневался, что соседка внимательно выслушала весь их разговор. Но какое ему до этого дело?
Сейчас любви в нем было так много, что ее хватало даже на эту возникшую в проеме двери унылую фигуру в дорогом халате с отворотами.
— Да пожалуйста…
Он выбежал в подъезд — или вылетел?
Ему казалось, что он именно летит. Быстро переодевшись, он отмахнулся от материнского «куда?», сказал, что вернется, скорее всего, очень поздно, и ждать его не имеет смысла. Потом он несся сломя голову к гаражу, и уже через пять минут мотоцикл нес его по вечерним улицам к ней, к ней, к ней…
* * *
— Нет? — Сомов тихо рассмеялся в трубку.
— Мне кажется, он и в самом деле считает себя хозяином…
Он потянулся в кресле. По телевизору шел очередной бесконечный криминальный сериал. Удивительно нудный. Слов там было мало, и все слова были мертвыми. Да и сам герой — какой-то детектив-частник — боролся с мафией довольно уныло, без огонька и задора. Сомов поморщился и переключил на канал «Дискавери». По крайней мере, там интересно… И близко. Он смотрел, как гиены раздирают труп лани. Одни убивают, другие жрут, подумал он. Все как в жизни…
Костик продолжал что-то говорить в трубку. Сомов слушал невнимательно, более увлеченный своим новым образом. Хищника… А Костик и его приятель — вроде этих гиен… Убить-то должен он. И впервые ему показалось, что как-то все неправильно. Дело не в Гоги, этого давно надо… Дело в маленьком храме. А если Он есть? Если Он просто спрятался от него, Сомова? Не хочет ему показаться? А на самом деле Он просто ждет, до какой глубины выгребной ямы он, Сомов, способен опуститься…
Он дернулся, как от удара током. Теперь он не мог смотреть и на эту картину, потому что у гиен вдруг появилось странное сходство с ним. Голос в трубке продолжал бубнить, но он уже почти не слышал. У него последнее время постоянно появлялось это страшное чувство. Казалось, что кто-то за ним следит. Кто-то невидимый дожидается, когда его можно будет уничтожить. «Не проявляйте слабости… Помните — вы избранные. Вы можете уничтожать…»
«Но если мы и в самом деле гиены», — мелькнула и погасла в мозгу Сомова крамольная мысль. Нет, он просто сходит с ума… От перенапряжения… Придется пройти курс. Психоаналитик Мариша Таркан с ним поработает, и все будет хорошо…
Он ей прямо сейчас и позвонит.
Щелкнув пультиком, он облегченно вздохнул. На этом канале пела какая-то девица, очень тихо, спокойно. Он откинулся в кресле и вытер платком взмокший лоб.
— Ну, что там еще?
— Гоги сказал, что будет разговаривать только с тобой…
— А больше он ничего не хочет? Например, пообщаться с самим президентом?
На другом конце провода молчали. Наверное, Сомов погорячился. Нельзя так явно указывать своим подчиненным на разницу в статусе…
— Хорошо, я ему перезвоню.
Он положил трубку. Сделал звук телевизора громче.
— Я хочу тянуться в небо, — пела девица. — Я хочу тянуться в небо, не потому, что я лучше других деревьев… Просто я другое дерево…
Он помнил эту песенку. Еще с детства… Только сейчас ему снова увиделась маленькая церковь, и гиены, гиены, гиены, одной из которых как будто был он.
Сомов вскочил.
Теперь кровь прилила к голове, он чувствовал, что сейчас голова превратится в огромный раскаленный шар.
Бросился за таблетками — как нарочно, он оставил их на кухне.
— Я точно получу ранний инсульт на этой работе, — проворчал он.
Хотя при чем тут работа?
Он немного пришел в себя. При чем тут работа, это просто в мозгах легкий кавардак случился… Надо пройти курс лечения.
Он прикрыл глаза и начал собственный аутотренинг.
— Я все делаю правильно, — мерно и немного сонно внушал он себе. — Я прав. Я тружусь во имя блага мира и цивилизации… Я должен быть таким. Все оправдано. Моя цель высока. Я все делаю правильно…
Ему стало легче, но он почувствовал себя бесконечно уставшим. Страшно хотелось спать. Он вспомнил было про Гоги, и рука потянулась к телефонной трубке, но он понял, что сейчас не сможет с ним разговаривать.
Сейчас он просто не в силах. Он слишком хочет спать…
Сомов лег в кровать и сразу стал похож на ребенка — подогнув колени, уперся в них подбородком, на губах застыла блаженная улыбка.
— Я все делаю правильно…
Но всю ночь ему снились гиены, терзающие мертвую лань, и где-то очень высоко в небе, под самыми облаками, сидела девица, наблюдая за этими гиенами, у которых было одно лицо — его, и пела тихо что-то про другое дерево…
«Господи, зачем?!»
Она ощутила, что сделала что-то неправильное, в тот момент, когда повесила трубку. Ей хотелось закричать: «Нет, это невозможно… Ты никогда не должен сюда приходить… Ради тебя самого. Ради меня… Ради…»
Впрочем, ни Кинга, ни Бога она вмешивать не хотела. Просто окружающий мир явно не самое подходящее место для любви…
Она только сейчас призналась себе, что боится совсем не того, что Даниил ее намного моложе. Совсем не того, что она станет причиной его «общепринятой нормы несчастья». Она уже убедилась в том, что «общепринятое счастье» напоминает собой утлую лодчонку, медленно и уныло плывущую по болоту, и вряд ли ее это могло устроить.
Иногда она, правда, думала, что если бы Кинг был рядом… Может быть, она бы и согласилась. Но Кинг-то не хотел плыть по болоту… И она не хочет. Может, поэтому его теперь нет? Бог просто увел его по лестнице, забрал отсюда, предчувствуя, что жизнь тут никак не изменится. Все ведь так привыкли к болоту… Значит, изо всех сил будут пытаться оставить трясину трясиной, а то и укрепить болотистую местность…
Кингу в этой жизни делать было нечего. Как и ей, впрочем… Разве что пытаться сохранить, сберечь что-то очень важное. Кто-то же должен разговаривать с Богом, верить, что его слышат, просить и умолять…
За всех. Одна — за всех — из всех — противу всех…
Она столько раз ощущала это свое одиночество, находя радость только в молитве и общении с детьми. Потому что эти дети, как и она, были никому не нужны, кроме Бога. Может быть, это и роднило ее с ними?
И вдруг появился этот мальчик с удивительными, ясными и упрямыми глазами. Он пришел и сказал, что ему нужна именно она. И она — это все, что ему нужно…
— Что же мне делать?
«Одна жена да спасет одного мужа…»
Но это он пытается спасти ее.
Она обрадовалась, услышав, как звонит телефон. Решила, что это он, и, может быть, передумал. Может быть, к нему вернулся рассудок. И правильно… Правда, ей стало грустно. Как всегда, правильное иногда казалось ей невыносимо тусклым. Она подняла трубку, ожидая услышать его голос, и была удивлена, услышав Майка.
— Анна, — сказал он, и ей показалось, что в его голосе звучит тревога. — Анна, это Майк…
— Я поняла, — сказала она. — Что-то случилось с Лизой?
— С Лизой? — переспросил он. — Да нет… Почему ты так решила?
— У тебя голос такой… Точно тебе на голову дом обрушился…
— Примерно так оно и есть, — грустно усмехнулся он. — Слушай, ваш Олег… Короче, предупреди его завтра. Толстолобик затевает суд. Ему лучше выплатить аренду, понимаешь? Пусть перезвонит мне прямо с утра. Я свяжу его с Гоги. Тот ему поможет с деньгами…
Она сказала «хорошо» и, только повесив трубку, постаралась понять, что все это значило. Они же постоянно платили деньги… Ведь прихожане эти самые деньги давали, и отец Алексей исправно передавал Олегу, чтобы тот платил за аренду…
Почему же получилась такая глупость?
Нет, просто Майк что-то не понял… И что там за Толстолобик?
— Живем как в уголовном розыске, — поморщилась она. — Такое ощущение, что у нас не страна, а зона… Раньше был ГУЛАГ, а теперь — общак…
В дверь позвонили, она вспомнила, что это Даниил, и пошла открывать. «Все-таки сегодня день проблем, — подумала она. — И я так и не придумала, что мне надо делать…»
* * *
Он и сам не знал, что с ним произошло. Все время, пока ехал, он видел, как обнимает ее, прижимает к себе, и весь мир становится ярким, сверкающим, радостным… Она замирает в его руках, как птица… Она ведь и есть птица.
Он видел это, подсознательно готовил себя именно к этому. Но стоило ему нажать на черную кнопку звонка, и он почувствовал, как цепенеет, и словно кто-то говорит ему там, внутри него самого: «Ты бы спустился с небес на землю, парень… Эта женщина не про твою честь. Ты бы подумал, как она все это воспринимает…»
Когда дверь открылась, он уже чувствовал, что не осмелится обнять ее. Он стоял и смотрел на нее. На минуту ему показалось, что она совсем юная, просто девчонка с угрюмым взглядом из-под длинной челки, придающей ей еще большее сходство с девочкой-подростком.
Она была в легких шортах и майке.
— Проходи, — кивнула она ему.
Он прошел, проклиная собственную нерешительность. Откуда-то из глубины комнаты доносился голос Гилмора.
— Да проходи же, — повторила она. — Я сейчас сварю кофе…
Он совсем не хотел кофе. Просто надо было чем-то занять руки, раз уж они никого не обнимают.
Он прошел и сел. «Хэй ю», повторил вслед за «Пинк Флойд». Стена-то на самом деле высока… «И как мне до тебя дотронуться? Как мне тебя почувствовать?»
Анна вернулась с кофе. Поставила поднос и села напротив, задумчиво глядя на него.
Они молчали. Он пытался найти слова, но все они были не теми…
— Сегодня такой странный день, — первой заговорила она. — Я никак не могу понять, какой он. У тебя так бывает?
— Да, — кивнул он. — Сначала кажется, что день наполнен плохими событиями, одолевает предчувствие беды… Как будто уходишь на дно. А потом что-то происходит, и все становится по-другому… Просто не так плохо, как казалось…
— Или не так хорошо, как казалось, — задумчиво проговорила она.
— Ты про… то, что я тебе сказал? — Он смотрел на нее, боясь ответа.
— Нет, — покачала она головой. — Хотя, может быть… Понимаешь, я просто стала ощущать беспокойство. Словно что-то случится… Или уже случилось. И если бы я знала, с кем это произойдет… Еще Майк с его звонком!
Он подошел к ней и дотронулся до ее плеча. Анна сжалась, обернувшись к нему. Он отдернул руку.
— Я…
— Нет, — покачала она головой. — Мне все-таки кажется, что тебе просто хочется кого-то любить. И ты придумал меня. Пожалуйста, посмотри на меня внимательно.
Он улыбнулся. Присев на корточки, взял ее руки в свои и долго смотрел в ее глаза.
— Вот, — прошептал он. — Сижу и смотрю… Тебя невозможно придумать. Потому что ты есть. И тебя много… Еще ты ни на кого не похожа, а чтобы придумать кого-то, надо иметь шаблон… Как бы я мог это сделать? Я тебя просто люблю.
Она ничего не ответила, только покраснела. Как девочка. Она и в самом деле девочка. Маленькая и испуганная…
— Есть женщины, которые не умеют стареть, — сказал он. — Есть такие, что становятся старыми сразу. Как только рождаются… Ты хочешь, чтобы я женился на старой женщине? От рождения — старой? Знающей все наперед? Чего она хочет, как должна быть обставлена квартира, во что будут одеты пятеро детей и где они станут учиться?
— Мне кажется, у меня никогда не будет детей, — сказала она, и ему показалось, что она жалуется.
Он вздохнул, обнял ее — наконец-то, прижал голову ее к своему плечу и прошептал:
— Малышка… Все будет хорошо. Я знаю, это идиотская фраза. Но именно так и будет… Потому что… — Он поднял глаза к небу и закончил: — Потому что если будет плохо, только из-за нас… Если мы не сможем понять Его…
И он гладил ее волосы, удивляясь тому, что они такие легкие и пушистые, и чувствовал себя таким счастливым, точно обнимал целый мир. И весь этот мир любил больше всего на свете…
* * *
— Что я наделала?
Она прошептала эти слова едва слышно, хотя ей показалось, что она кричит.
Приподнявшись на локте, она рассматривала его лицо, такое юное, улыбающееся. Он просто не знает, на что идет, подумала она с грустью. Он еще слишком молод…
Осторожно, чтобы не разбудить его, она встала и прошла в кухню. За окном шел дождь.
— Это все равно — не навечно, — пробормотала она, глядя, как небо плачет. И непонятно было даже, к чему это относится. К дождю? Или к тому нежному, щемящему чувству, что сейчас рождалось у нее в груди?
Она вспомнила их вчерашний разговор. И невольно улыбнулась, покачав головой.
«Мне тридцать пять…» — «И что теперь?..» — «Ничего, просто тебе двадцать четыре…» — «Я не уверен, что тебе тридцать пять. И я не уверен, что мне только двадцать четыре… Рядом с тобой я чувствую себя взрослым. Правда, парадокс? Как будто у меня душа вырастает…» — «Но так ведь не должно…» — «Тсс… Ты сама-то понимаешь, кому ты указываешь, как должно быть?» — «Л почему ты так уверен, что это — Его воля?» — «А почему ты думаешь иначе?.. Послушай… Анна! Давай не будем спорить с Богом!» — «Давай не будем, — шепотом согласилась она. — В конце концов, все в Его руках… Вряд ли Он позволит совершиться тому, что принесет вред… Он же нас любит».
Она налила кипяток в чашку, бросила ложечку растворимого кофе. Потом посмотрела на часы и улыбнулась. Она думала, что встала вовремя. А на самом деле — еще и шести утра не было…
— Ты-то что скажешь, Кинг? — проговорила она, смотря на дождевые струи. — Может, я не права? И ты тогда… Кинг, мы столько времени потеряли, помнишь? Из-за того, что ты считал меня маленькой! Кто знает, Кинг, сколько лет было бы сейчас нашему сыну? И мы… Мы ведь были бы счастливы… Или — нет?! Может быть, оно вообще невозможно, это самое счастье? Для нас? Для таких, как мы? Может быть, эта земля уже давно…
Она замолчала. Мысли были неправильные. Она не должна была так говорить… Даже в мыслях она не имела права сдаваться. А уж тем более отдавать этот мир…
— Кинг, — прошептала она, поднимая глаза снова. — А… он сможет мне заменить тебя? И я… я смогу стать для него той, которой он достоин?
— Сможешь, — услышала она за спиной и испуганно обернулась. Словно боялась увидеть там Кинга. Но это был Даниил.
— Не знаю, смогу ли я это сделать… Но ты сможешь, — повторил он.
— Ты уже проснулся?
— Конечно, — улыбнулся он. — Как ты считаешь, если спишь на облаке, и вдруг оказывается, что ты один, и неба нет, и вообще — все обрушилось? Кажется, я теперь не смогу без тебя засыпать…
Она молчала. Слова, которые вертелись на языке, были неправильными. Они причинили бы ему боль.
— Кстати, что ты делаешь сегодня вечером? — спросил он.
— Не знаю, — честно призналась она.
— Я хотел предложить тебе съездить ко мне…
— Зачем? — испугалась она.
— Познакомиться с моими родителями… А то они меня никогда не простят, если я их не познакомлю со своей… женой.
Она тихо улыбнулась и покачала головой.
— Что? — удивленно вскинул он брови. — Опять? Слушай, неужели тебе так важно, что думают про тебя окружающие? Важнее любви? Важнее Бога?
— Совсем не важно, — рассмеялась она. — Просто я не уверена в том, что это все-таки не ошибка… И еще — я ненавижу эти ЗАГСы. Я никогда туда не пойду… Понимаешь, Даниил, там выйдет какая-нибудь тетка и начнет изображать вершительницу судеб… И мне наверняка станет смешно. Если эта регистрация будет торжественной, я вообще все испорчу… А потом еще свадьба. Все пьяные, и бедные родители потратят кучу денег лишь на то, чтобы кто-то с кем-то подрался… Нет, все эти дешевые спектакли не для меня.
— Я и не говорил про это, — рассмеялся он. — Я вообще-то думал, что нас с тобой должен благословить Тот, благодаря кому мы встретились… Именно Он.
Она смотрела на него, широко распахнув глаза.
— Подожди, — сказала она. — Ты говоришь о… венчании?
— Конечно…
— Послушай, это на всю жизнь!
— А я что, собираюсь жениться на тебе на один год? — нахмурился он. — Это же нечестно! Во-первых, раз уж ты соблазнила меня…
— Я тебя не соблазняла!
— Хорошо, я тебя, — быстренько согласился он, уже не скрывая лукавую улыбку. — Все равно… Ты перед этим меня в себя влюбила. А я уже соблазнял… Потом. Но все равно нечестно, потому что я рассчитывал на всю жизнь. А ты ограничиваешь меня. Устанавливаешь сроки… Гадко это, ты не находишь?
Она все еще молчала. «Я не знаю, что мне делать, — думала она в растерянности. — Может быть, кто-то мне подскажет? А если я ошибаюсь? И я ведь могу ошибиться… Дай же мне знак, Господи!»
Она стояла спиной к окну и, когда увидела, что он пристально смотрит туда, спросила:
— Что?
Он не ответил, и тогда она обернулась.
— Нет, — прошептала она одними губами, уже уверенная в том, что, если она снова видит этот знак беды, все решено.
Лестница была почти невесома и призрачна, но она прекрасно видела тонкие перекладинки, словно сплетенные из золотых нитей. Она видела даже легкие тени ангелов, которые стояли по краям, и эти ангелы улыбались. О, они изо всех сил старались быть серьезными, но улыбка все равно проникала на их лица.
— Вот, радость моя, — сказал Даниил, обнимая ее сзади и прижимая к себе. — Это послание тебе… Незачем бродить одной в «обмороченной тьме».
— Это не… Она появляется перед бедой…
— Анна! — сказал он. — Почему ты всегда ждешь беды?
— Потому что так получается…
— Послушай, но это совсем не знак беды! Это же знак Его любви! Это Его согласие, Анна! Что еще Он должен тебе показать, чтобы ты это поняла?
Она смотрела и видела, как лестница становится радугой. Обычной с виду радугой после дождя… И вообще — может быть, им это привиделось… Но тут же она вспомнила, как читала в одной книге: радуга — это знак Господа.
Получалось, Он этого хотел?
Чтобы они были рядом?
— Я все-таки подумаю…
— Нет, — покачал он головой. — Твои мысли будут стопроцентно мрачными и неправильными. Ты найдешь кучу глупых доводов, как бы тебе не расстроить бедняжку «княгиню Марь Иванну». И поломаешь сразу две жизни… Свою и мою. Я не согласен. Если я решу, что моя жизнь так никчемна, что я могу посвятить ее всяким общественным глупым мнениям, тогда пожалуйста. Я уйду и предоставлю тебе полную свободу мыслей… Но не сейчас. Сначала ты должна подойти вон к той иконе. Взять меня за руку. И сказать: «Да, Господи… Я доверяю Тебе. Я буду женой этому человеку».
Она хотела ему возразить, но внезапно представила, как он уходит. Она говорит ему «нет», и он идет, с навеки опущенными плечами. Потом он исчезает в сумраке обнищавшего мира. Растворяется в боли…
«Он ведь прав, — подумала она. — В конце концов, почему я должна теперь подчиняться установленным правилам? Почему именно теперь я должна сделать то, чего от меня всегда требовали? Где та девочка, которая когда-то так отчаянно говорила: „Все больны, а ты один здрав?“ Разве то, что происходит теперь с миром, доказательство их правоты? Разве это не они циничны, грубы, жестоки и глупы?»
— Да, — сказала она, внезапно выпрямившись. — Да… Я согласна.
Глава 6 «ГОСУДАРЫНЯ, ЕСЛИ ТЫ ХОТЕЛА ВРАГОВ…»
Сомову понадобилась всего одна неделя. Да, всего одна, чтобы уладить все дела. Власть — великая штука… Сомову доставляло удовольствие видеть, как предпочитают с ним соглашаться даже те, кто в общем-то не одобрял его планы. В принципе, это тоже была демократия. Так, как он ее видел. Он отчего-то вспомнил старого монархиста, встреченного им во Франции. Старик был сухой и желчный. Когда они разговаривали на том рауте, этот потомок старинного рода и не скрывал своего презрения. «Демократия… Власть демоса… А чем вы отличаетесь от своих предшественников? Такие же…» Помнится, Сомов тогда округлил глаза возмущенно — как, этому старику противно грядущее счастье страны? И что он имеет против демократии?
Старик первый раз тогда рассмеялся. Невесело. «Да все, — сказал он. — Например, то, что чаще всего ей прикрывают темные дела… Например, убийства. Сократа убил демос. Воровство… Собственные интересы. А людям начинают кричать — вы же хотели этого. Вот вам рай на земле. А его нет, и быть-то не может… Если не согласиться, что десять заповедей не просто так Господу в голову взбрели. И Мамона, которой вы всех вынуждаете молиться, по сути своей двуликий Янус… С одной стороны Мамона, а с другой — Люцифер…»
С чего вдруг ему вспомнился этот эмигрант?
Не его это страна. И мнение его — последнее…
Или — дурное предзнаменование?
Сомов знал, что суд уже был. Иск был предъявлен в считаные секунды. Адвокат все состряпал быстро… Да и Олег не сопротивлялся. И он, Сомов, не подлец, как крикнула эта девица… Он же предоставил детскому приюту помещение. А храм… Что за храм-то без золотого купола?
Оставалось немного. Сделать так, чтобы новый владелец вступил в свои права. И как можно быстрее…
И хотя на самом деле именно он и был новым владельцем ночного клуба, документы были оформлены на Костика. Чтобы никто не припомнил его личной заинтересованности в этом вопросе. Пока он выглядел чистым и беспристрастным.
«С одной стороны — Мамона. С другой — Люцифер…»
Он недовольно поморщился. Почему он никак не может избавиться от этого воспоминания? И ведь разговор был два года назад… Старик-то уже помер, скорее всего…
Телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Он удивился — откуда взялась эта тревога? Почему вдруг он начал бояться? Все-таки не в порядке нервы…
Он поднял трубку.
— Толстолобик, тебе не кажется, что ты выбрал не самых лучших советников? — услышал он голос Гоги.
Грузинский акцент придавал его голосу мягкие интонации, но Сомов не обманывался.
— Вы это о чем, Георгий Вахтангович? И вообще-то у меня есть имя, отчество и фамилия…
— Нет у тебя ничего, — засмеялся Гоги. — Ты Толстолобик… И ты влез на чужую территорию…
— Позвольте вам напомнить, Георгий Вахтангович, что это вы распоряжаетесь на чужой территории, — возразил Сомов, снова недовольный мальчишескими визгливыми обертонами, появившимися в голосе. — Я вообще-то государственное лицо. А вы…
— Знаешь, что меня иной раз удивляет, Толстолобик? Вроде меня вы считаете бандитом, а сами ведете себя как беспредельщики…
— А вы в данный момент оскорбляете государственное лицо…
— Ты же не флаг. Не гимн. И ведешь себя как обычная шестерка при недоразвитом пахане… Слушай, если твои ребята будут качать тут права, я ведь могу и прибегнуть к крайним мерам, а?
— Чего ты хочешь?
— Ничего. Оставьте храм в покое…
— Тебе показать постановление? — ухмыльнулся Сомов. — Или ты собираешься воевать с государством?
Гоги молчал. Потом, когда Сомов почувствовал себя удовлетворенным, успокоившимся, победившим, он снова заговорил.
— А государство у нас — ты? — спросил Гоги и коротко рассмеялся. Потом повесил трубку.
Если бы он так резко не повесил ее, Сомову было бы спокойнее. Но сейчас он почувствовал себя неуютно. Он походил по комнате, закурил, но тут же выбросил сигарету. Выматерился…
— Надо было их всех…
Что надо было со всеми сделать, он не договорил.
Пора было ехать на встречу с губернатором.
Накануне им пришла в голову мысль выстроить храм Бахай. Всех религий. Как бы вместо этого, маленького…
И теперь надо было обговорить это посерьезнее. Собственно, эта идея Сомову понравилась сегодня еще больше. По крайней мере, никто не сможет упрекнуть его в том, что он нарушает свободу вероисповедания… Именно он постарается выйти инициатором этого храма Бахай.
И идея такая передовая, нестандартная…
Настроение немного улучшилось. Он почти забыл о Гоги. Вот только почему-то не уходило лицо той женщины, которая просто и спокойно сказала ему: «Вы подлец…»
* * *
Сначала она просто отказывалась в это поверить. Она словно плавала в тумане, и туман был спасительный. Потому что он скрывал правду. И правда эта ей, Анне, казалась такой ложью, что не хватало сил дышать.
— Неужели никто за нас не заступится? — спросила она отца Алексея, когда до нее все-таки дошел ужас происходящего.
— Видишь ли, — ответил он. — Может, и вступились бы, если бы не Олег… Куда он дел деньги, никто не знает… Да и поссориться успел со всеми. Так что мы оказались в плохой компании…
— Но ведь дело не в Олеге! — почти крикнула она и тут же отругала себя за несдержанность. — Дело не в нем… Дело ведь в Боге. И в тех людях, которые сюда приходили… Они ведь не виноваты…
Он ничего ей не ответил. Только продолжал собирать иконы и утварь. Молча. И Анне было страшно. Потому что ей казалось, что на ее глазах снова происходит убийство, просто на этот раз убивают храм. И пытаются тем самым убить их всех.
Она закрыла глаза. А если это — тоже часть Армагеддона? Ведь она-то, Анна, воин Христов. Все они воины… Разве она имеет право бежать с поля сражения? Они их победят, да?
Она открыла глаза.
— Я не уйду отсюда, — проговорила она. — Я буду здесь… Пусть они лучше убьют меня, чем…
Она не договорила.
Отец Алексей подошел к ней и коснулся ее плеча.
— Бог воздвигает храм не в здании, — сказал он. — Он строит храм в человеческой душе… И может быть, это гораздо важнее… Как же ты позволишь разрушить свой храм?
— Я и не хочу им это так запросто позволить, — упрямо возразила она, и получилось у нее это по-детски. — Я просто останусь здесь… И пусть они попробуют меня отсюда выгнать…
— Я не дам тебе на это благословения, — проговорил он.
Она ничего не ответила. Просто улыбнулась. И села.
Посередине комнаты.
Прогудел автобус.
— За детьми приехали, — сказал он.
— Их Люда отвезет, — ответила она.
— Анна!
Она мотнула головой.
— Я не уйду отсюда, — сказала она. — Мы и так идем у них на поводу… А они ведут нас, как овец, на заклание… Пусть они попробуют сдвинуть меня с этого места. Во всяком случае, они наконец заметят, что кто-то с ними не согласен.
— Они убьют тебя… Как ты не понимаешь, что это — волки?
— Нет, это не волки… Волки благородны и красивы… А это шакалы. Гиены… Взбесившиеся вепри.
— Анна, я…
Он просто не знал, что с ней делать. И в конце концов, может быть, она права. Может быть, иногда нельзя сдаваться? Но как же тогда — смирение? И почему ему сейчас кажется, что это — не смирение?
— А если это воля Бога?
— Бог никогда не станет проявлять свою волю через бесов, — тихо сказала она. — И вряд ли Ему хочется, чтобы здесь был бордель…
Он только развел руками.
К тому же дверь открылась, и на пороге появились дети. Они стояли, удивленно глядя на Анну. Те, кто был в колясках, уже сидели в автобусе. А эти…
Он и сам не знал, что произошло. Первой к Анне подошла немая Галя. Подошла и села рядом. Потом толстенький Димочка, ребенок с непомерно большой головой и небольшими глазами. Он сел прямо на пол, тут же посмотрел на Анну, как бы спрашивая ее разрешения. И взял ее за палец. Они просто подходили и садились. Ему показалось, что они прекрасно все сейчас понимают. Все их действия осмысленны. Он даже растерялся, поняв, что их так же трудно будет увести отсюда, как Анну.
— Так мы едем?
Люда остановилась, немного растерянная.
— Что тут происходит?
— Мы сопротивляемся, — объяснила Анна.
— На пол я не сяду, — предупредила Люда. — Дайте мне стул…
Он видел, что спорить с ними бесполезно. Махнул рукой, тоже взял стул. Бог ведь знает, сколько им тут придется просидеть?
* * *
Вчерашний разговор с родителями напоминал Даниилу кошмар. Известие о том, что он собирается обвенчаться с женщиной, которая старше его, повергло их в шок. Впрочем, наверное, это была нормальная реакция…
Однако, когда сегодня он вышел и стал одеваться, это повторилось. Он старался не вслушиваться в крики, которые неслись ему вдогонку. Чтобы потом относиться к ним хорошо… Чтобы не вспомнить однажды, как они называли Анну стареющей шлюхой… Он прекрасно понимал, что все, сейчас сказанное, завтра им самим покажется неправильным.
Он вышел, глотнул свежего воздуха. Было холодно. Он поглубже запахнулся в куртку. И пошел к гаражу.
Сейчас он ее увидит. И это главное… Правда, он теперь совершенно не представлял себе, как привести ее к родителям. Если они так несдержанны…
«Между прочим, на свете есть любовь… А не только спаривание на случай войны… И я не собираюсь делать так, как кем-то там положено… Сначала докажите мне, что эти люди развиты в интеллектуальном отношении», — думал он, все еще чувствуя, что родители в данный момент вызывают в нем раздражение.
— Рая! — кричала какая-то женщина в кожаном плаще. — Рай, выгляни, чего скажу!
Он невольно усмехнулся. Из окна высунулась круглая физиономия, и они обе оживленно загалдели, словно доказывали Даниилу, что дурацкие законы, управляющие любовью, придуманы такими же тетками. У которых на уме только магазины, цены, сериалы и прочая дребедень.
Через полчаса он уже про них забыл. «Железный конь» нес его к той, которая была нужнее всего. Он и она не виноваты, что так получилось с возрастом… Они не виноваты, что так получилось с любовью. И совсем не виноваты, что не хотят следовать чужим предписаниям…
Просто они другие. Другие деревья…
Так получилось.
* * *
— В чем дело?
Виталик сразу увидел, как его крутолобые парни стоят, переминаясь с ноги на ногу.
— Там эти сидят, — сказал один из них, неуверенно кивая в сторону бывшего храма. — Выходить отказываются…
— Та-а-ак…
Что-то подобное он и ожидал. Даже предполагал, что вряд ли все будет легко.
— Ладно, — кивнул он. — Как говорится, хочешь мира — готовься к войне… Кто там? Гоги с парнями?
— Нет, — покачал головой Рамзес. — Там дети…
— И тогда в чем дело? Ты не можешь их оттуда вытащить?
— Сам вытаскивай, — неожиданно зло огрызнулся этот всегда решительный азербайджанец. — Как я, по-твоему, это сделаю? Одно дело — с мужиками воевать. А там — бабы да дети…
Он сплюнул себе под ноги.
Ситуация выходила из-под контроля.
Виталик набрал номер Костика. Тот явно не торопился. А без него он не справится… Он же не был детским другом Сомова.
Номер не отвечал. Виталик почувствовал, как руки начинают дрожать от бессильной ярости.
— Все равно ведь проиграют, — процедил он сквозь зубы. — Какого черта затеяли эту бучу, убрались бы мирно и тихо… Так нет же.
Он достал сигарету из смятой пачки «Мальборо». Что ж, он подождет… Он подождет. И никуда они не денутся. Придется убраться отсюда. Теперь уж стопроцентно…
— Если бы они меня попросили, — пробормотал он. — Может, я бы им и помог… А они решили доказать мне, что они крутые, да? Суки…
Он выбросил сигарету и растоптал ее ногой. Как будто он растаптывал эту бабу, которая — он в этом нисколько не сомневался! — сидела там в первых рядах.
— Сами напросились…
* * *
Даниил сначала зашел к ней домой. Постоял у закрытой двери, посмотрел на часы. Скорее всего, она уже там. Ему стало больно — он представил себе, как сейчас больно ей.
Он должен быть с ней рядом.
Он пошел к храму. Машины он увидел сразу. И эти квадратные физиономии тоже… Стояли они угрюмо, переминаясь с ноги на ногу. Он не хотел идти мимо них, поэтому воспользовался детской лазейкой.
Пройдя по двору, он открыл дверь и сразу увидел Анну. Она сидела вместе с детьми. На минуту его сердце сжалось. Как будто его коснулось недоброе предчувствие… Увидев его, она радостно улыбнулась. Но тут же нахмурилась и спросила:
— Зачем ты здесь?
— Чтобы быть с тобой рядом, — ответил он.
— Здесь опасно…
— И что теперь? — поинтересовался он, стараясь придать своей улыбке как можно больше беззаботности. — Именно в такие моменты я и должен находиться рядом с тобой…
Он потрепал по голове малыша, сидящего рядом. И Анне показалось, что ребенок улыбнулся ему. А Даниил сел рядом с ней, на пол, возле ее ног. Она посмотрела на него — он задрал голову и тоже глядел прямо в ее глаза.
— Мы уже выиграли, — прошептал он. — Как бы дело не повернулось, мы все равно выиграли. Ты можешь это понять сейчас?
Она покачала головой.
— Я объясню тебе потом, — пообещал он.
* * *
На одну секунду Виталик их увидел. Солнечный луч, неизвестно откуда взявшийся, осветил стекло, и он увидел ее лицо. Она улыбалась. Тот, кому она улыбалась, был виден плохо. Но на секунду ему показалось, что он где-то его видел. Он даже отшатнулся невольно, ему захотелось закрыться, спрятаться. Потому что этот парень был очень похож на кого-то, Виталик пытался вспомнить и не мог… Но что-то мрачное было связано с этим пришельцем из прошлого… Что-то… Страх? Животный страх? Кровь на ладонях… Ему тогда казалось, что эти капли не смоются никогда… Он так долго тер их мочалкой, а еще ночи напролет вздрагивал от звука шагов за дверью… Ему мерещилось, что их с Костиком нашли. И теперь придет конец…
Но сейчас ему показалось, что тот парень вернулся. Такой же, каким был. И улыбается Анне. Как будто они связаны одной нитью. Навечно связаны.
Он не понимал, почему его рука сама потянулась к карману. Он должен был и теперь убрать его? Или — теперь это было куда важнее, чем тогда?
Майк шел к машине, чувствуя, что злость не унимается. «Они действуют по закону…» Слова Гоги и та покорность, с которой он это произнес, казались Майку совершенно глупыми. Чей закон? Какой закон?
Пусть ему покажут человека, которому кажется, что строить бордели куда законнее, чем беречь храмы…
— По ходу дела мир сбрендил, — проворчал он. — Может, впрочем, у них и мозгов никогда не было? Сплошной, блин, желудок…
Он завел машину и рванул с места на полной скорости.
Телефон надрывался в кармане, он сбросил звонок. Наверняка Гоги. Пошли они все…
Переставил на голосовую почту, чтобы не доставали…
И поехал быстрее, потому что кто-то же должен помочь Анне.
* * *
Всю ночь Лиза не могла заснуть. Несколько раз она вставала, чтобы выпить воды из-под крана, словно с помощью этой обжигающей, холодной жидкости надеялась избавиться от смутных, тяжелых мыслей.
Она и сама не знала, почему именно этой ночью ей не давало покоя ощущение, что она совершила непоправимую ошибку. Именно теперь ей вспоминалось только хорошее, и это было связано с Мишкой. Как будто без него вся ее жизнь напоминала кошмарный сон. Вот она, Лиза, идет в темноте. Вокруг только пустые лица, иногда кажется, что даже глаз нет… Маски из комедии дель арте. Или — сплошной театр кабуки… Какая разница? Если сплошной театр, а жизни нет…
И она, Лиза, стала частью этого пустенького спектакля. Пока она была с Мишкой, все было иначе. Даже несмотря на то, что он явно добывал деньги не самым честным способом, впрочем, а как их еще добыть в этой стране?
Даже несмотря на то, что он уже никак не походил на того парня с давней фотографии. Просто без него у нее ничего не осталось. Только Даша, которая делала вид, что происшедшее было закономерностью, потому что «все мужики сволочи». И Лизе всегда хотелось спросить ее — а ты? А бабы, они как? Но она сдерживалась. Молчала, ненавидя себя за эту врожденную неспособность кого-то обидеть.
Она включила приемник, поняв, что заснуть уже не удастся. Да и утро начиналось серое, с проливным дождем, который не желал кончаться, продлевая темное время суток. Тонкий голосок пел грустную песенку. «Страшный суд приидет, ответ всем будет…»
Она никогда ее не слышала. Она вообще не любила народные песни. Поскольку каждый раз отчего-то ей вспоминалась низкорослая певица с квадратным лицом, распевающая «напилась я пьяна…». А дальше и вовсе строки, наполненные пошлостью, что-то про «любушку и постелюшку…». Лизу все эти слова то смешили, то вызывали в ней тошноту. Поэтому она предпочитала не слушать народные песни, опасаясь снова услышать там эти словечки. И вдруг — эта странная песня, хрупкий, девичий голосок и… слова. Слова показались ей такими красивыми и — связанными с Мишкой. «Отжил я свой век да не как человек…»
Лиза и сама не заметила, когда начала плакать. Как будто слезы сами вырвались на волю. Вместе со словами, раня и тут же исцеляя душу. Она вдруг ощутила, что нет ничего на свете важнее души. И — какая разница, что изменил ей Мишка телом? Вряд ли он — изменил душой… А тело-то — такая бренная вещь, это ведь душа вечная… И еще ей подумалось, что этого от нее и добивались. Она не знала кто. Но этот неведомый «кто-то там», анонимный и безликий, как трус, спрятался за Дашину спину. Он управлял ей, потому что это «серое ничтожество» больше всего на свете ненавидит тот дар, который Бог посылает людям, если у них ничего больше не осталось. Любовь.
Она вспомнила их первую встречу. «Позвольте мне спросить, вы — ангел?» Она невольно улыбнулась — в то время она и в самом деле была похожа на ангела. Девочка с чистыми глазами… И хотя то, что он сказал, было цитатой, она почувствовала, что это его слова. Слова его сердца…
Невольно улыбнувшись, она прошептала: «Да, я вряд ли теперь похожа на ангела… Фурия. Горгона Медуза…»
И ведь к Гоги-то он пошел из-за нее. Чтобы ей жилось спокойно. Он ведь все делал ради нее… Какое же она имела право не простить ему такой мелочи?
Да и Дашку жаль. Она ведь только слепое орудие. А тоже — дитя Божье…
Они все дети Бога.
Теперь она знала, что делать.
Лиза бросилась к телефону. Сначала никто долго не отвечал, а потом звонок сбросили… Она снова набрала номер. На этот раз она услышала его голос: «Добрый день, вечер, утро, ночь… Я никак не могу с вами в данный момент поговорить. Оставьте ваше сообщение и координаты, я свяжусь с вами сразу, как только освобожусь…»
Она дождалась звукового сигнала и сказала:
— Мишка, ты меня сможешь простить? Я тебя простила… Я тебя люблю. Возвращайся, Мишка. Пожалуйста, возвращайся…
* * *
Сомов приехал вместе с милицией.
— И в чем дело? — спросил он Костика.
— Уже час они не выходят, — ответил тот.
Сомов презрительно улыбнулся:
— Так выведи их оттуда… Это теперь частное владение. С сегодняшнего дня… Так что действуют они незаконно…
— Слушай, — не выдержал этого снисходительного тона Костик. — Иди, попробуй с ними поговорить сам… Они же молчат. И не двигаются… Ты чего думаешь, мы не пытались? И угрожали им, и уговаривали… Молчат. Как танки.
Сомов нарочито вздохнул. Похоже, прав был Гоги. Он связался с полными идиотами.
Резко рванул дверь. На всякий случай кивнул коренастому майору. Кто их знает, что там у них на уме?
Когда он оказался внутри, чуть не рассмеялся. Компания подобралась еще та… И чего эти придурки растерялись? Старый священник, несколько баб, куча детей-дебилов да довольно щуплый парень… Их всех на руках можно было отсюда вынести. За ворота — и, что называется, гоу хоум…
— Та-а-ак, — сказал он, оглядывая собравшихся бунтарей долгим, специальным взглядом. — В чем дело?
— В том, что мы считаем притязания на это место противозаконными, — вздернув подбородок, сказала женщина, которая сидела посередине. Ему эта баба сразу не понравилась. Во-первых, ее взгляд. Этакий нагловатый. Прямо в глаза… И никакого пиетета. Может, она еще не поняла, кого она осмелилась побеспокоить?
— Вам документ показать? — спросил он, сдерживая раздражение. — Сейчас…
— Дело не в вашем дурацком документе, — продолжила она, все так же рассматривая его. — И так понятно, что раньше надо было «соответствовать идеологии», а теперь — соответствовать денежному статусу… Я даже могу предположить, зачем вам это нужно… Скажем, если человек — только тень… Вы вообще читали эту сказку про Тень?
Она явно издевалась над ним. Кончики ее губ поползли вверх, сложились в насмешливую улыбку.
— Читал, — хмуро кивнул он. — Что вы себе позволяете? Оскорбляете должностное лицо…
— А что, просто лица оскорблять можно? — не унималась она. — Вы оскорбляете меня. Этих детей… Других людей, которые приходят сюда. Наконец, вы оскорбляете батюшку… То есть вам можно, а мне — нельзя? Я же не являюсь к вам устроить в вашей спальне казино…
Остальные молчали, и он стал адресоваться к ним. Что толку разговаривать с бабой, которая на каждый его довод находит ответ? Он чувствовал, что она относится к нему с презрением, и ей глубоко наплевать на статус. Ей вообще на все это наплевать. Есть вот такие люди — они считают тебя шелухой от семечек… Он, правда, до этого момента с такими не встречался. И ведь подумать только — кто она такая? Кто она, чтобы так вот смотреть и так разговаривать с ним? Никто… Как раз она и есть шелуха…
— Вы бы пожалели детей, — миролюбиво сказал он священнику. — Ведь милиция здесь. Надо будет — ОМОН вызовем. Если не уйдете…
— А еще там братва, — почти весело встряла снова невыносимая баба. — Вот так борется государство с женщинами и детьми… Всеми подручными способами… Или государство все-таки — не вы?
Он бы охотно дал ей по морде. Но завтра желтая пресса раззвонит по всему миру, что он, господин Сомов, доверенное лицо самого, черт возьми… Так вот, что он ударил эту дрянь. Конечно, все равно обольют грязью… Они же как мальчики для битья.
— Если через пять минут вы отсюда не выйдете, — холодно проговорил он. — Так вот, если через пять минут помещение не будет освобождено, нам придется применить санкции… И тогда я умываю руки. Эти дети пострадают по вашей вине…
Он вышел, стараясь всей своей спиной показать им — и в первую очередь этой стерве — разницу между ним и ими.
— А вам не страшно? — весело поинтересовалась она. Он остановился.
— Чего? — переспросил, полуобернувшись.
— Вы же у Бога отбираете, — сказала она. — Конечно, можно в Него не верить… Но Ему наплевать, верите вы в него или нет. Он так и так есть. И ответ-то держать придется именно вам. Вряд ли вашим делишкам послужит оправданием ваш дебильный атеизм…
Он сжал челюсти. Ему так отчаянно захотелось ее уничтожить, прямо теперь… Даже странно, что именно она вызывает в нем больше всего ненависти.
— Да пошла ты… — пробормотал он сквозь зубы. — Ждем пять минут. Потом входите…
* * *
«Что мне делать? Что мне делать. Господи?»
Она почувствовала, как его ладонь мягко легла на ее руку.
— Анна, — сказал он. — Я знаю, что тебя сейчас трудно успокоить…
— Да, Даниил, — прошептала она, благодарно сжимая его руку. — Как ты думаешь, что для Бога важнее? Дети или храм?
— Анна, они не пойдут на крайние меры!
— Они пойдут, Даниил, — вздохнула она. — Вот для них важнее дом… То есть не дом. Помещение… Ради этого они ни перед чем не остановятся… Знаешь, когда-то давно одного человека убили за триста рублей… Они очень любят мелочь, Даниил! Се-реб-реники…
В ее глазах появилась отчаянная решимость.
— А если нам вывести детей, а самим остаться?
— Нас уже не пустят назад, — вздохнула она. — И я не хочу рисковать чьей-то жизнью… Богу ведь нужны мы. Он-то не любит… деньги.
Она встала.
— Как вы думаете, батюшка?
— Я думаю, что храм можно построить…
— Получается, что мы снова проиграли? — выкрикнула она с болью. — Получается, что они всегда выигрывают? Но почему?
— Мы выиграли, Анна… Они получат свое. Дай лишь время… Когда каждый показывает свое истинное лицо, уже не остается сомнений…
— В чем? В том, что их маски фальшивы?
— Ты же сорвала эту маску.
Она молчала. Сжав руки в кулаки, запрокинув лицо, точно ждала ответа. Или — лестницы, по которой наконец-то сможет уйти отсюда?
«Если этот мир нас не заслуживает…»
А мы сами? Разве мы его заслуживаем? Разве это мы сделали его таким — захлебывающимся от собственной тошноты?
Она больше не хочет здесь жить. Это место вообще становится все меньше пригодно для жизни… Принять их правила игры? Или дать себя убить, а потом сверху, с самой высокой ступеньки лестницы, смотреть туда, на сброшенное тело на железнодорожных рельсах?
Оглянувшись, она увидела направленные на нее глаза — все смотрели именно на нее, как будто от нее что-то зависело. Точно именно она должна была дать ответ…
Она постаралась ободряюще улыбнуться. Что ж, отец Алексей прав… Храм можно построить. Настоящий, с белыми стенами и высоким золотым куполом. С лестницей, ведущей туда, и когда поднимаешься, кажется, что ты поднимаешься в небо…
Главное — чтобы дети остались. И еще — главное, чтобы было кому в этот храм приходить.
Она встала и сказала:
— Что ж, пошли… В конце концов, мы-то пока живы. И еще неизвестно, на чьей стороне сила…
Она хотела выйти первой, но Даниил встал рядом. Молча. Где-то вдалеке загудел поезд — откуда он вообще тут взялся, подумала она, удивляясь. Как странно…
Снова скрылось солнце, начался дождь. Ей казалось, что это плачет небо. А вдруг она что-то делает неправильно? И на самом деле ей надо тут остаться?
Она обернулась. Ей стало больно — она еще никогда не видела, как умирает храм. Теперь — видела, ощущала это внутри себя и понимала, что это неизбежно.
Мир убивал его так же, как когда-то убил Кинга. Все, что было ей дорого, подлежало уничтожению. Она посмотрела на Даниила — а вдруг и он тоже? «А ты нечестно воюешь, подлый мир, — подумала она. — Если тебе нужна война со мной — пожалуйста… Вот она я. Какого же ты бьешь в спину?»
Он понял ее волнение, улыбнулся и крепко сжал ее руку. Так и вел, как маленькую девочку… Заблудившуюся в чужом, проклятом лесу.
* * *
Майк снова набрал номер Гоги. Все, что здесь происходило, ему не нравилось совершенно. Особенно когда появились менты. Менты, конечно, сопровождали Толстолобика…
То есть как бы мы проиграли…
Он сжал кулак, грохнул им по стеклу. Вот он, Толстолобик. Улыбочка тронула пухлые пионерские губы. Надо же, наделать столько подлостей и все еще сохранять на личике эту умильную, сладеньки-детскую мордашку вечного отличника и активиста…
Дверь открылась. Он увидел первой Анну. Рядом с ней — того парня, похожего на юного Кинга. Словно прошлое возродилось, подумал Майк. Дети мои, хоть вы будьте счастливы…
Они и в самом деле были пришельцами. Ему даже показалось, что они светятся изнутри, и любви в них так много, что весь мир вокруг, этот гребаный мир, становится похож на нормальный.
Он видел, как Анна держит его за руку и смотрит на него так же, как когда-то смотрела на Кинга. И она ведь умудрилась остаться той чистой, не признающей никаких законов, если они лживые и подлые, Мышкой. Умудрилась сохраниться…
Он вздохнул. Сам-то он что-то предал в себе. Чем он отличается от этого…
Невольно бросив взгляд в сторону Виталика, он замер.
Тот держал пистолет, направляя его на Даниила. На губах змеилась ухмылка, и — черт — сколько же ненависти было в глазах этого жалкого сморчка! Майк отреагировал сразу. Только успел подумать, что Мышка второй раз не переживет. Только пробормотал:
— Ну что, сука… Я тут вздумал прокатиться с ветерком…
* * *
Виталик сначала почувствовал неладное, потом услышал, а потом увидел, что на него несется машина. На полной скорости.
Он закричал ментам:
— Стреляйте! Вы что, не видите? Это же бандиты им на помощь пришли!
Он бросился бежать, разом забыв и про эту девку, уже многие годы не дающую ему покоя, и про призрак, явившийся ему сейчас рядом с ней…
Машина набирала скорость. Он не сомневался, что его раздавят. Как таракана… Он слышал выстрелы за спиной, но машина неслась на полной скорости — на него…
Как будто ей ужасно хотелось сделать его тараканом…
Майк поморщился. Надо было поставить бронированные стекла. Сейчас сто очень отвлекали выстрелы. Он включил радио, чтобы их не слышать.
— А не уйдешь, сучонок…
Он знал, если этого гада не остановить, он выстрелит. Он снова убьет Мышкину жизнь. Мышкину надежду. Значит, он должен его остановить.
— Хватит с них тебя, Кинг, — прошептал он. — Хватит и тебя…
* * *
Сначала он не понял, откуда такая боль. Потом машина остановилась. Он почувствовал, как темнеет в глазах. Черт, он вообще так никогда себя не чувствовал хреново, даже с перепоя…
Ему теперь больше всего хотелось уснуть. Лечь и раствориться во сне. Или уйти отсюда… совсем. По лестнице, ведущей на небо. Девичий голос по радио пел какую-то старинную песню. «Страшный суд приидет, всем ответ будет…» Жалобно так пел, и словно про него…
Сил больше не осталось жить, подумал он. Падая головой на руль, он нечаянно задел карман, в котором лежал телефон.
— Возвращайся, Мишка. Я тебя люблю. Пожалуйста, возвращайся…
Но он уже этих слов не слышал. И поэтому ушел. Он поднимался все выше и выше, удивленно оглядываясь назад. Как будто не мог понять, почему он так долго не уходил отсюда.
По этой сверкающей лестнице, туда, в небо.
К Богу…
Эпилог
Бейз собрался быстро.
Да, он нарушает правило… В конце концов, правила и созданы, чтобы их нарушить. Разве он может что-то возразить Мышке?
На все его попытки убедить ее, что надо бы сначала сходить в ЗАГС, а уж потом… Господи, а почему? Почему она не права? Разве государство важнее Бога? Может быть, для кого-то да… Но не для Мышки. Особенно теперь.
Прошло три месяца с тех пор, как погиб Майк. Три месяца…
Он как раз проходил мимо бывшего храма. Там разрывали какой-то котлован — наверное, под бассейн. Да, они отхватили хороший кусок. И Бейз не смог удержаться, прошептал: «Чтоб вы подавились наконец-то…»
Мышка наотрез отказалась поступать как положено. Нахмурилась и спросила: «Кем так положено? Богом? Или людьми, для которых штамп важнее благословения?» Он попытался объяснить ей, что потом пары разводятся, но она снова рассмеялась: «Если их Бог не соединил, а они сами все придумали, тогда какой штамп сможет помочь? Если нет любви, и ребенок не удержит». Она была права. Может быть, для кого-то и нет, но для себя она была абсолютно права…
И теперь он шел к ней домой. Ему не дали венцы, но Мышка только отмахнулась.
— Даже лучше, — сказала она. — Или ты всерьез полагаешь, что у Бога не найдется для нас парочки невидимых венцов?
Она вообще изменилась, Мышка. Стала уверенней. Точно теперь наверняка знала, для чего она живет. Иногда она только сжимала губы и смотрела в небо, точно надеялась увидеть там Кинга и Мишку… Сказать им обоим — спасибо…
Он поднялся по лестнице. Нажал на кнопку звонка.
Она вылетела ему навстречу в нежно-голубом платье, а на голове вместо фаты был надет капюшон. Он знал, что этот шедевр сшила ее подружка Марина. За одну ночь…
Он улыбнулся ей — на минуту она показалась ему ребенком.
— Правда, красиво? — поинтересовалась она, крутясь перед ним на маленьких каблучках.
— Очень… Твоя подружка настоящий кутюрье…
— Она просто очень хочет, чтобы я была счастлива…
На минуту она замолчала. Грусть коснулась ее глаз.
— Как ты думаешь, Бейз, я… правильно поступаю? — спросила она его шепотом.
— Ты его любишь?
— Да…
— А он тебя?
— Да. Он так говорит и так делает… Как будто для него нет в жизни ничего важнее… Получается, что любит, да?
— Тогда почему ты задаешь себе этакий глупый вопрос?
— Бейз, я… А я смогу быть счастливой?
Он посмотрел в ее глаза, притянул к себе и вздохнул.
Он ничего не ответил, только ласково коснулся прядки ее волос. Так вот получилось, Мышка, подумал он. Мы почему-то все очень хотим, чтобы ты была счастлива — насколько это возможно для тебя. Все этого хотят, Мышка, так сильно, что готовы отдать за это все, что у нас есть…
И только попробуй быть несчастной. Только попробуй!
* * *
Даниил слышал слова молитвы, и ему иногда казалось, что это говорит не священник. Это говорит кто-то другой. Он хочет, чтобы Даниил сохранил Анну. Был рядом с ней, держал ее вот так за руку, и они шли вперед… И еще ему казалось, что ему доверяют сейчас не только Анну. Что-то очень хрупкое, важное, без чего нельзя жить на свете… Ему — и Анне… Он догадывался, что нести это будет очень трудно. Мир наполнен не только светом. И разве Он сам не говорил: «Царствие Мое — не от мира сего»?
— Венчается раб Божий Даниил рабе Божьей Анне…
Он выпил глоток из протянутой им двоим чаши. На минуту ему показалось, что это и на самом деле — капельки чужих жизней. Чужой любви… Он украдкой посмотрел на Анну. Она стояла, очень серьезная, ее губы шевелились, повторяя слова молитвы.
«Ты сможешь сохранить?» — спросил он себя. И ответил: «Да. Мне ведь помогут… И ей тоже. И мы обязательно постараемся сохранить все».
Он обернулся и снова увидел, что там, за окном, в небе, сияет лестница на небеса.
Он улыбнулся. Это совсем не знак беды, сказал он себе. Это знак того, что Бог с нами. И значит, все правильно…
Для чего же жить, если не для Него? И не для любви?
Комментарии к книге «Лестница на небеса», Светлана Полякова
Всего 0 комментариев