«Набат»

Набат (fb2) - Набат (пер. Валентин Гайшун) 897K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктор Петрович Супрунчук

Об авторе

Виктор Петрович Супрунчук родился в Белоруссии. Закончил факультет журналистики Белорусского университета имени В. И. Ленина. Работал в республиканской «Сельской газете», в редакции литературно-драматических передач Белорусского телевидения. В настоящее время — старший литературный сотрудник журнала «Полымя».

Издал на белорусском языке сборники повестей и рассказов «Страсти», «Где-то болит у сердца» и роман «Живешь только раз».

«Набат» — первая книга В. Супрунчука, переведенная на русский язык.

Виктор Супрунчук старается раскрыть образы своих героев в развитии, в столкновении жизненных позиций.

Стремление понять человека, раскрыть его душу, утвердить непреходящие ценности, такие, как трудолюбие, честность, верность долгу, моральная чистота, гуманность, определяет генеральную линию художественного поиска в повести «Линия», рассказах, вошедших в предлагаемую читателю книгу, и в целом в творчестве Виктора Супрунчука, уверенно работающего в белорусской прозе на современном материале. Об этом свидетельствует книга повестей и рассказов «Где-то болит у сердца», изданная в республике.

Хочется верить, что русскому читателю творческий поиск Виктора Супрунчука будет близок, близки и понятны его герои со своей чистой устремленностью и верой в лучшее, в новые горизонты нашего сложного и интересного времени, в котором в первую очередь молодежи тянуть свою линию света к будущему и создавать его.

Алесь Жук

Набат

Макар много поездил по белому свету. Была у него семья, но развелся с женой и последние пять лет жил один. Столько же времени не был дома, в родной деревне. Даже когда умерла мать, не смог приехать на похороны. Наконец надоели дальние дороги, города, так и не ставшие близкими, и однажды Макар сел в поезд, который шел в Белоруссию. Теперь он по-настоящему почувствовал то, что называют тоской по родине. О будущем пока не думал. Убедился, сама жизнь часто решает все лучше человека.

В деревню он приехал на заре. Но уже, как и много лет назад, скрипели ворота, и слышались звонкие удары молочных струй в дно доенок. Все, казалось, было, как и раньше.

Макар зашел в свой двор не с улицы, как обычно, когда приезжал, а с огорода. Решил незамеченным войти в дом.

По двору ходили куры, клевали в жестянке из-под консервов просо. Он заглянул в один сарай, в другой — пусто. Пахло мышами, соломенной трухой. Отец писал ему, что свиней уже не держит, корову давно сбыл.

Сад стоял белый. Богатый будет год на яблоки, подумал Макар. Его только удивило, что не слышно гула пчел. Разве что еще в ульях сидят.

Отец спал. Пришлось постучать в окно. Обнялись, поцеловались, потом долго сидели за столом, все говорили, говорили… После обеда сходили на могилу матери. И Макар, глядя на фотографию, не удержался, заплакал. Его будто кольнуло: если бы чаще ездил домой, может, и мать еще жила бы. Хоть бы заставил в больницу лечь. Она же до самой смерти ни разу не была у врача. Эта мысль так взволновала Макара, что заболело сердце, и он присел, чтобы немного успокоиться. Отец, привыкший к своему одиночеству, молчал, только покачивал головой и гладил высохшей старческой рукой сына по спине.

С кладбища они пошли не домой, а на речку. Макару захотелось постоять на стареньком мостике, по которому он ходил с отцом и мамой на сенокос, по ягоды, за грибами, помыть утомленные ноги в холодной воде. Он не обратил внимания, что отец, услышав это, как-то ехидно улыбнулся и сказал:

— Как же, постоишь…

Еще издалека увидел желто-серую полосу, будто пляж у моря. Там же был лес — Подвербье. Он начинался с небольшой горки, на ней хорошо росли боровики и красноголовики. За Подвербьем был Большой лес, потом — Сапожинский, Доброхины, Симоники… Было от чего растеряться: кое-где торчали обгоревшие пни, и травинки живой не видно. На много километров лежала перед Макаром рукотворная пустыня. За желтым пригорком ревел бульдозер, рылом своим рвал живое тело земли.

Мостика не было, как и речки. Вместо нее вытянулся ровным шнурком канал с пустыми торфяными берегами, которые начинали уже зарастать осокой.

От этой картины у Макара перехватило дыхание. Он стоял, сжав зубы, и смотрел на околицу, по которой будто прошлись смерч, огонь, нашествие.

— Давно это все?.. — наконец выдавил из себя.

— Три года уже, — вздохнул отец. — Сколько леса уничтожили, а сколько сожгли, кому рассказать — не поверят, пока не увидят. Озеро, мол, надо, а десять километров всего до Белого озера, дальше Черное, Споровские озера, как моря. Заросли травой… Новое подавай… В душу их…

— Чего же не помешали?

— А кто?

— Как кто? Надо было всей деревней выйти и лечь на дороге. — Макар начинал уже злиться на земляков.

— Ну и что? Что изменится?.. — Отец махнул рукой. — Я свое отжил, пускай молодые думают. А им, смотрю, все равно, никто ничего…

Они посидели молча у канала. Бульдозер срезал землю, поднимая огромный хвост пыли, который закрывал, казалось, полнеба. Было жарко, но лезть в канал, где на дне струился хилый ручеек, не хотелось. Макар опять себя чувствовал так же, как и на могиле матери: не успел, дрянной сын, не успел…

— Нету хозяина, — вздохнул отец. — Кому что в башку влезет, то и делает.

Неделю Макар полол огород, пилил дрова, помогал сестре косить сено. В субботу, вконец уставший, грязный от пота и пыли, он достал чистую рубашку, спортивные брюки, полотенце — все сложил в сетку.

— Ты куда? — спросил отец.

— В баню. Пошли со мной. Где твое белье чистое?

— Так она закрыта. Шесть лет уже… Все ремонтируют.

— Где же вы моетесь?

— Забыл, где в детстве мылся?

— Чего ж, помню. В корыте…

— Вот и мы теперь… в корыте. У механизаторов на мехдворе душ есть, у доярок — тоже. А старики да остальные люди — вот так, в корытах плавают. Это же как ванна.

Макар почти со злостью посмотрел на отца, бросил сетку с бельем на кровать и уныло сел на лавку у порога. Настроение было испорчено, и все кругом казалось мрачным, скучным. Макар вспомнил город, в котором жил недавно, свою уютную квартиру и работу. Теперь это все стало как будто лучше, наполнилось смыслом.

Отец исподлобья смотрел на сына, делая вид, что читает газету. Но лицо его было тревожное и даже растерянное. Было обидно за деревню, за себя, за соседей. Получалось, что сын говорит правду, горькую правду.

Уже спала жара, и прохлада через раскрытое окно заполнила избу. По улице время от времени проезжали машины, поднимая пыль, которая даже через марлю на окне попадала внутрь. Только вчера Макар вымыл пол, вытер мокрой тряпкой подоконники, и опять надо было прибираться.

— Не рад, что приехал? — спросил отец и отложил в сторону газету. — Человек ко всему привыкает: и к доброму, и к плохому. К хорошему только быстрее…

— Да не то, не то, — вскрикнул Макар и, вскочив с лавки, возбужденно заходил по избе. Ему не понравилось, что отец догадался о его мыслях. — Я не могу поверить, что в деревне не нашлось ни одного, кто бы запротестовал…

— А что изменилось бы? — Отец раздраженно стукнул рукой по столу. — A-а, говорил и говорить буду: нет хозяина в деревне.

Макар вдруг почувствовал сильную жажду. Показалось, будто склеилось горло и дышать стало тяжело. Набрал кружку воды и залпом выпил. Усталое старое лицо отца было спокойно, выцветшие голубые глаза смотрели скучновато, казалось, вот-вот наполнятся слезами. И сразу отхлынула жестокость от сердца, исчезли слова, которые Макар только что едва не высказал.

— Хочешь знать правду? — тихо спросил отец. — Могу сказать…

— Почему ж нет.

— Тогда слушай. Когда наш председатель Иван Иванович пришел в колхоз, так был худой, как щепка, и со всеми здоровался за руку. Теперь он такой толстый, что чуть влезает в машину. Когда ж идет по деревне, так не то что не здоровается, даже не смотрит на людей. Откуда тут что будет? Для него только начальство существует. Когда говорят, что есть где-то хорошие председатели, слушаешь как сказку.

— Неужто он такой. Что-то не верится… — Макар вновь выпил воды, но жажда не уменьшилась, только на лице выступил пот. — Ладно, пошли… Хоть в канале обмоемся.

— Нет, я уж в корыте. Может, и ты?

— Нет, нет, нет! — схватив мыло и полотенце, Макар выбежал из дома.

…В эту ночь ему не спалось. Было очень обидно за родную деревню, за людей. Не мог понять, что с ними, откуда такое всеобщее, как показалось, равнодушие.

Макар осторожно, чтобы не разбудить отца, поднялся, быстренько оделся. Месяц на небе и фонари на столбах превратили ночь в день. Только свет был желтый, какой-то неживой. По дороге Макар не встретил ни одного человека. Спали даже собаки.

Он помнил, где была старая баня: в кустах за ручейком, который тоже стал уже канальчиком. Нашел баню сразу. Густо пахло жасмином, молодой травой. Где-то совсем близко запел соловей, потом еще один. Макар слушал их, боясь тронуться с места. Соловьиная песня оборвалась так же неожиданно, как и началась.

Макар подошел к бане. На дверях висел огромный замок. Окна были выбиты. Под ногами лежали кучи мусора. Все это он рассмотрел, обошел баню вокруг. Той же дорогой через кусты вернулся на улицу.

Он до утра протопал во дворе. Ходил по залитому месяцем саду, слушал соловьев, которые пели и у дома, но горечь не исчезала. Наконец присел под стеной сарая на колодке и задремал. Проснулся от того, что солнце светило прямо в глаза, и казалось, будто какой-то настырный человек уставился на него. И хоть поспал немного, голова была как не своя, сжало виски, и он подумал, что, может, заболел. Видно, все-таки отвык он от сельской жизни.

Попив чаю, Макар переоделся в праздничный костюм и даже повязал на шею галстук. Почистил туфли, прыскнул на себя одеколоном. На вопрос отца, куда собрался, ответил, что идет свататься.

Вскоре понял, насколько некстати его праздничное одеяние, особенно галстук. Солнце все выше карабкалось на чистое, без единого облачка, небо. Но возвращаться не стал.

Подошел к конторе колхоза, двухэтажному грязно-желтому зданию. Около него стояли две легковые, трактор и грузовик. Даже подумал, на какой ездит председатель, и решил, что на зеленой «Ниве». У входа в контору встретил соседку, которая работала здесь уборщицей, и от нее узнал: вот-вот у председателя закончится совещание, и тогда его уже не поймаешь. Макар почти побежал на второй этаж.

Он не опоздал. Совещание только что закончилось, и председатель кричал в окно шоферу, чтобы тот готовился к поездке.

Жизнь научила Макара, как действовать в таких ситуациях. Вообще, когда надо, он мог подойти к любому начальнику. Макар отодвинул кресло от стола и решительно сел напротив председателя. Это был человек пожилой, с густыми, наполовину поседевшими черными волосами. Под маленькими глазами синие мешки, и лицо нездоровое, серое. Взгляд у председателя недружелюбный, колючий. Уголки губ недовольно скривлены вниз и переходят в глубокие морщины, из которых торчит седая щетина. Видимо, спешил и побрился неаккуратно.

— Что у вас? — спрятал глаза под тяжелыми ресницами и забарабанил короткими толстыми пальцами по блестящему полировкой столу. Всем своим видом показывал: неинтересен ему Макар. Однако на Макара это не действовало.

— Баня в деревне на замке уже шесть лет. Людям негде помыться. Это нормально? — начал Макар. — Это же издевательство над людьми.

Председатель раскрыл глазки, широкой мясистой ладонью провел по столу. И неожиданно улыбнулся хитроватой осторожной улыбкой.

— Баню я не закрывал. Да, наверное, им и лучше мыться в корыте.

— А вы где моетесь?

— У меня собственная баня, во дворе… — Председатель поджал узкие губы, и они исчезали в складках кожи. — Да и почему колхоз должен ее ремонтировать? Вон сколько мужиков в деревне, пусть соберутся на субботник… Я не против.

— Но у вас же власть. — Макар больше не слушал председателя, почти кричал. — Вам баня не нужна, но она нужна людям. Людям! Понимаете это?!

— Понимаю, почему же нет, — равнодушно сказал председатель.

Макар разгорячился и вспомнил все, что, как ему казалось, не по-хозяйски делали в колхозе. Высказал услышанное от отца, соседей. Но никакого впечатления на председателя не произвел. Не слушая больше Макара, он направился из кабинета.

— Если нужна тебе баня, возьми и отремонтируй, — сказал председатель, обернувшись у выхода.

— А как вы разрешили уничтожить лес вокруг деревни? — выпалил Макар.

— У меня разрешения никто не спрашивал. Да и какая разница. — Председатель на удивление легко для своей комплекции спустился по лестнице на первый этаж, сел в зеленую «Ниву», и Макар, наверно, перестал для него существовать. «Что, получил? Зачем тебе это все? Как жили, пусть так и живут. Но больно же за деревню, за людей…» — думал Макар. И будто всем они довольны, молчат, как языки проглотили. У них язык появляется только дома, где-нибудь за столом, вечером на лавочке. Вот когда они все анализируют, критикуют, снимают с должностей. Политиканы сарайные… Сколько можно терпеть и сколько можно говорить по углам! Даже жалуются друг другу так, чтобы третий не слышал. Что у них с душой, неужели так зажал ее страх? Но чего же боятся? Нет, он этого не понимал. Многие из стариков были в партизанах, воевали на фронте. Ходили в атаку, рисковали жизнью своей и детей своих, а тут… Хотя, конечно, их слово сейчас не главное. Теперь в силе их дети, внуки. И у молодых такой же страх.

Вернувшись домой, Макар попросил у отца топор, пилу-ножовку, гвоздей. В карман засунул кусок хлеба с салом, луковицу. Он ощутил в себе вдруг столько энергии, что готов был работать день и ночь.

Уже около бани он пожалел, что не взял лопату, чтобы немного расчистить от мусора двор. Легко, одним ударом топора, выбил пробой, и замок упал на землю. Дверь, заскрипев, открылась, из бани потянуло сыростью и прелью.

Макар заглянул во все углы, почти что ощупал руками стены, пол, потолок. Уже хозяйничал здесь грибок, ел дерево, но подновить постройку еще можно было. Только поработать надо. Заменить некоторые доски в полу, потолке, подремонтировать двери и окна, полок в парилке, который кто-то как нарочно переломал пополам, — и можно топить баню. Макар представил, как рвется из печки пламя, краснеют камни — и пошел пар. Он припасет березовых веников, придут с отцом вечером часа на три: вот будет прелесть!

Он долго прикидывал, что и как делать, чтобы закончить ремонт дней за пять-шесть. Надо сначала снять подгнившие доски с пола и потолка, потом оконные рамы, двери.

В заростнике, который Макар почти весь уже высек, затрещали сухие ветки. Кто-то шел к бане. Макар обрадовался: чем больше будет рук, тем быстрее пойдет. Он вошел на крыльцо, ногами посбрасывал с него на землю мусор.

— Что здесь делаете? — неожиданно услышал из-за спины голос. Сразу хотел пошутить, что дом себе ищет, но смолчал, потому что увидел молодого и худого, как стебель, милиционера с одной маленькой звездочкой на погонах и седого мужика, лицо которого, в мелких пороховых точках, показалось знакомым. И через мгновение Макар вспомнил, что это председатель сельсовета: когда-то у него брал справку, чтобы купить родителям дров в райтопе.

— Что делаю? — думая, с какой стати пришли сюда представители власти, сказал он. — Да вот удивляюсь, что ни у кого руки не дошли до бани. И сельсовет как будто есть, и колхоз, — добавил после паузы, а потом дошло, что сделал глупость. У председателя покраснело лицо, нервно затряслись руки: видно, слова о сельсовете воспринял как личное оскорбление. Да и младший лейтенант насупился, стал расстегивать свою офицерскую сумку.

— Есть у нас все, — промолвил председатель сельсовета, — все, понятно?! Но кто позволил срывать замок, кто, я вас спрашиваю? Вы что, не знаете, что это общественная собственность? А знаете, что бывает за вредительство? Если забыли, напомним! — гремел его голос, и так неловко было слушать это, будто он, Макар, стоял перед людьми голым.

— Мы вынуждены составить протокол и на первый раз предупредить вас, — сказал густым сочным баском младший лейтенант и как-то виновато скосил глаза в сторону.

— Ну что ж, пожалуйста… — Макар положил топор, гвозди и ножовку в мешок, закрыл дверь в баню. — Удивляюсь, как избрали вас председателем сельсовета…

— Тебя не спросили. Поговори еще здесь, так пятнадцать суток схлопочешь.

Макар, не читая, подписал протокол и без приказа загнал на место пробой с замком. Потом присел на крыльцо, закурил. Спешить было некуда.

Он остался один. Показалось, что, уходя, милиционер заговорщицки подмигнул ему. Макар закурил вторую подряд сигарету и впервые в жизни грязно выругался. Не мог он понять, что это с людьми делается, мозги у них повысохли, что ли? С председателем все ясно, но остальные… А может, он сам с ума сошел или, как говорят, шизик? Потерял меру реального, живет еще школьным воспитанием. Вот и жена из-за его принципиальности ушла. Дурью она называла это. Но все-таки ненормально, что в современной деревне нет бани, что кругом уничтожили сотни гектаров леса, который задерживал в земле влагу, оберегал почву, создавал климат. «Ненормально!» — Макар стукнул себя кулаком по колену и, пока не зная, что дальше делать, пошел прочь от бани.

В деревне была небольшая площадь с клубом, парком и церковью, магазином, который только что открыли после перерыва на обед. Видно, привезли хлеб, а может, и еще что, потому что людей собралось много. Длинный хвост очереди вылез даже на улицу. Мужчины, возбужденные и нетерпеливые, громко обсуждали, хватит им товара или нет. Макар остановился, послушал разговоры, думал завести речь о бане, но решил, что теперь его не поймут, на уме у людей совсем другое.

Сразу за магазином у колодца с ведром воды стоял невысокий мужчина. В майке, солдатских галифе и в комнатных тапочках на босу ногу. Черная кучерявая борода. Глаза выпученные, веселые и нахальные. Как старому знакомому улыбнулся Макару.

— Большая очередь, а? — спросил и сам ответил: — Очень большая. Хотя, если надо, постоишь. Я вчера три часа стоял, но взял. Теперь могу гостей принять. Смотрю, неужели я вас, дорогой товарищ, не знаю?

— Может, и знаете, — сказал Макар и назвал своего отца.

— Ну, конечно, как же… Ваша матушка почила в бозе.

— Умерла…

— Я же местный поп, отец Николай. Что, не скажешь по виду? Так сегодня бывает пастух одет как начальник, а начальник — как пастух. Все равны перед богом и начальством. Интересно познакомиться с вами, интересно! Куда это вы с топором, пилой? А что, заходите, посмотрите, как живет современный поп в Белоруссии. С интеллигентным человеком приятно поговорить.

Макар зашел с отцом Николаем, который был слегка навеселе, во двор двухэтажного кирпичного дома. Навстречу выскочили два чернявых мальчика, а за ними неторопливо ступала полная, почти круглая женщина с красивым лицом, светлыми волосами. Ноги ее были босые, ногти на них покрашены лаком, что выглядело смешновато на фоне серого песка, кур, вообще всей обстановки сельского двора, хоть и чистого, заасфальтированного наполовину, с канавками для стока воды. Это успел отметить Макар и очутился в просторной комнате, оклеенной голубыми обоями с золотыми колосками. В углу у входа были полки с книгами. В центре комнаты стоял стол, а на нем — кувшин и чашка.

— Угощайтесь, пожалуйста! — Отец Николай налил в чашку молока. — У нас своя коровка. Молоко жирное, вкусное. Матушка Людмила любит. Каждый день два литра выпивает. Потому и гладкая у меня. Как и надлежит быть попадье. — Он захохотал. В доме пахло сосной и жасмином. Макар выпил молока, осмотрелся повнимательней: в гостях у попа не доводилось бывать раньше. Отец Николай спрашивал, где Макар работает, какую должность занимает и почему скучный. И Макар, человек, не очень открытый с друзьями, понемногу рассказал о своей жизни, о настроении, которое овладело им в последние дни.

— У меня было такое, было. Может, перекусим… — предложил отец Николай и перешел на «ты». — Поверь, все мелочи по сравнению с хорошим столом.

— Не хочу, — отказался Макар и пошутил: — Живешь ты крепко, как куркуль, обираешь людей понемногу.

— Живу неплохо, но никого не обираю, — не обиделся поп. — Сами дают. Человек испокон веков стремился к вере. Как сказано в Библии: «…блуждающие духом познают мудрость, и некоторые научаются послушанию». Или: «Душа надменная не успокоится, а праведный своей верою жив будет». Ты посмотри, что в нашей деревне, кроме кино, предлагают людям в качестве духовной пищи. Абсолютно ничего. Да и фильмы в большинстве американские и индийские. Ну и что предлагает местное руководство моим парафиянам? Как сказал поэт: «Душа обязана трудиться: и день, и ночь, и день, и ночь!» Водку забрали, но вместо нее ничего не дали. Вот церковь, а вот клуб. В церкви красота, таинство, а в клубе выбитые стекла, поломанный пол и никакого порядка. Что это такое? Мне и то опостылело на это смотреть.

— Все говорильня. Делать надо, а не языком молоть, — сказал Макар и вспомнил встречи с председателем колхоза и сельсовета, но не стал говорить об этом попу. Очень уж тот лез в душу. В дружбу с первого взгляда Макар не верил и с подозрением относился к людям, которые перед каждым встречным стлались листом. — Пора мне… Пойду…

— Если не хочешь хлеба попробовать в моем доме, тогда пойдем. Провожу. — Отец Николай тут же, в комнате, не стесняясь гостя, снял с себя галифе и надел темно-синий с красными лампасами спортивный костюм.

— Зачем меня провожать. Я сам, — отнекивался Макар, но поп вывел его со своего двора и не собирался отставать.

Очередь около магазина стала еще больше. Двигалась медленно. За магазином под старыми липами затормозили несколько тракторов, машин.

— Ищут успокоения для души, — прокомментировал отец Николай картину, хмыкнул и спросил: — Был в нашей церкви когда-нибудь?

— В детстве с мамой…

— Много потерял. Здесь есть иконы, написанные в шестнадцатом веке рукой неизвестного мастера. Какая красота! А когда запоет хор, тогда эти иконы вообще кажутся бессмертными.

— A-а, твои сказки! — Макар хотел сказать что-то резкое, чтобы отстал этот настырный самодовольный поп. — Что твоя церковь…

— Она не только моя. Глянь хоть глазом на это чудо, сотворенное руками человеческими.

— Зачем?

— Для души. — Отец Николай смотрел на него строго, даже сурово, и глаза были грустные, унылые. — Я же не агитирую тебя за бога, это все в руках совести: верить или ненавидеть. Считай, предлагаю тебе экскурсию в художественный музей.

Макар входил в церковь с чувством неприязни, которое воспиталось в нем еще в детстве. На потолке, стенах было много золота, все блестело от света десятков электрических лампочек огромной люстры. Макар слушал отца Николая, который подробно рассказывал о каждой иконе, но это не задерживалось в голове, память вновь вернула его к неудачному ремонту бани, к желтой пустыне на месте лесов, к хилому ручейку. В церкви было красиво, но эта красота угнетала, прижимала душу, и то, что тревожило, исподволь выплывало наружу. Макару уже было стыдно, что испугался, отступил перед протоколом, который составил младший лейтенант. Очевидно, что правда за ним, и эту правду ждут люди, надо только пробудить их.

— В нашей церкви колокола чистого, почти соловьиного голоса. Делали их настоящие мастера. Гении, можно сказать. Жаль, звонаря у нас нет. Звоню, только когда пожар в деревне случится. Тогда все бегут на площадь.

— И часто бывают пожары?

— Да нет… Раз-два в год, а то и реже. Пошли наверх, увидишь на колоколах автографы мастеров.

По крытым деревянным ступенькам они поднялись на колокольню, и Макар прочитал написанное старославянской вязью: «Август Рудамина»… Он легко толкнул язык колокола, и послышалось чистое, звонкое: дзын-н-н.

Отсюда, с высоты, вся деревня была перед ним как на ладони. Он нашел контору колхоза, перед которой стояли машины, баню. Глаза остановились на длиннющей очереди возле магазина, узнал в ней своего отца, соседа. Они о чем-то разговаривали, опершись на посошки. За свою нелегкую долгую жизнь старики устали, им спешить некуда. Но в очереди больше было молодых. Они почему-то казались еще более утомленными и безразличными.

— Покажу я тебе вещицу… — послышался снизу голос попа. — Иди сюда!

Вдруг какая-то злость, дикая ярость заполнила душу Макара, захотелось кричать, реветь, чтобы услышали только все эти люди. Уже не думая, он схватил веревку и изо всей силы потянул на себя. Раздался могучий звон. И тогда Макар, не останавливаясь, стал бить в колокол. Поп пытался оторвать его от веревки, но Макара пересилить не мог. Макар увидел, как очередь у магазина рассыпалась и побежала на площадь. Люди бежали сюда со всех концов деревни, и это еще больше подзадорило его. Он звонил, пока не собрал на площади почти всю деревню. И только тогда колокол замолчал.

Клетка

— Ты мне скажи, дядя Костусь, почему эти птицы в небе, а не на земле? Какая холера их туда тянет? — добивался Тимох Колодейчик от Кижевского. — Как думаешь?

— Кто его знает…

— Ну а почему трава зеленая, а не красная?

— Потому что красную коровы не ели бы. — Кижевский устал от вопросов Тимоха, а тот, как ребенок, хотя самому уже далеко за тридцать, все пристает.

— Может, и так, — задумчиво говорит Тимох. — Это же было бы ужасно. Будто все в крови.

Он на минуту смолкает. Около станции гудит тепловоз.

— А почему небо голубое?..

Кижевский не дает ему закончить, перебивает:

— Потому что…

— Как? — удивляется Колодейчик.

— А вот так! — кричит Кижевский и машет сильными руками перед его лицом.

Тимох никак не реагирует на это. Он смотрит себе под ноги и вновь спрашивает:

— Зачем на земле столько камней?

Кижевский сквозь зубы что-то выжимает и падает на разостланную на траве куртку. Только после этого отходит от него Тимох. Ищет, с кем бы поговорить, выяснить, что беспокоит. Только никому он не нужен со своими разговорами.

За старой платформой крановщик Стасик с двумя грузчиками играют в карты. Играют тихо, изредка проскочит словечко. О чем тут говорить, если вместе с утра до вечера на этой станции. Все анекдоты, кто какие знал, порассказали. Да, в конце концов, им не до анекдотов: полдня без вагонов. Откуда заработку быть?

Тимох присел рядом со Стасиком и заглянул в его карты.

— Отойди! — рявкнул раздраженно Стасик. — Ты получил квитанцию?

— Какую? — захлопал глазами Тимох.

— Чтобы вести жену на станцию.

Все смеются над Колодейчиком, а он стоит и думает о квитанции: может, и вправду она была. Конечно, не такая, а другая. Например, что-то получить на почте, но он забыл.

— Тимох, у тебя жена как — ничего себе? — Левон Соболь, молодой красавчик с белесыми усиками, делает загадочный вид. По его рассказам, он пользуется успехом у женщин. — Что молчишь?

Колодейчик не может понять, шутит Левон или говорит серьезно. Улыбки же на лице нет.

— Красивая…

— Тогда отпусти ее со мной в кино, — зевает Левон. И вновь смех. Однако Тимох не обижается, он привык к этим шуткам. И грузчики, которые давно работают на станции, тоже привыкли. Это для молодых ребят Тимох — живая комедия. Тем более что его можно не бояться. Он болезненный и ростом не вышел. Жену Тимоха грузчики как-то видели. Он рядом с ней как забитый котенок. Видно было, что она хозяйка в доме.

Тимох отошел от крановщика и прислонился к стенке склада. Под ногами в лужице плыла маленькая козявка. Возле сапога остановилась, смешно повела усами, будто принюхивалась. На лице Тимоха появилось что-то похожее на улыбку. «Смотри, думает… А о чем?..» Он вспомнил, как когда-то уже видел такую козявку. И тогда у него возникла мысль, что она своими усами напоминает Левона Соболя. Что-то близкое есть. Тимох улыбнулся и решил, что он с Левоном рассчитался за его шутку.

Он постоял еще немного около лужи и вернулся к Кижевскому, который лежал по-прежнему на куртке и смотрел в небо. Тимох вздохнул, потом кашлянул и тихонько прилег рядом.

Хуже нет, когда человек без работы. И чего сидит на солнце, сам не знает. Вагонов не подали, и неизвестно, будут ли. Хотя, наверное, подадут, но когда — пока никто не может сказать. И потому в голове всякие мысли, ничего им не мешает. Поболтать бы с Кижевским, о том о сем спросить, да неудобно, уснул, видимо, человек.

— М-да… — Что-то неспокойно на душе, открыть бы ее кому-нибудь, но как?

— И то правда, почему это небо голубое, а трава зеленая? — вдруг слышит Тимох голос Кижевского. — Нигде об этом я не читал.

Головы он не повернул, и казалось, что спит, а глаза не закрыты. Тимох наклоняется к Кижевскому.

— Колодейчик! — зовет бригадир Минька Ковалец. — Иди сюда, есть работа.

Всем работы нет, а ему нашел. Тимох разомлел на солнце, сапоги будто оковы на ногах. Снять бы их и пойти босиком по свежезеленой травке. Нельзя, вот уже зовет Ковалец. Тимох подходит к бригадиру и ждет, что ему прикажут. Глаза у него будто у теленка. Смотрит спокойно и ласково. Никогда не слышал Минька от него грубого слова, не было такого, чтобы не сделал, что велено. И это злит бригадира. Кажется, Тимох хитрит, хочет он обвести начальство вокруг пальца. «А может, у него не хватает шариков-роликов в голове?» — в который уже раз прикинул бригадир.

У Тимоха, как обычно, лицо в серой, будто высохший мох, щетине. В руках кепочка с пуговичкой.

— Ты это… — бригадир забыл, зачем звал грузчика. Сбили его с толку глаза Тимоха.

— Вот что. — Ковалец видит всю свою бригаду, которая неизвестно по чьей вине бьет баклуши. Можно вместо Колодейчика послать кого-нибудь другого, но зачем. Чем он лучше других, ко всем надо одинаковым быть. Иначе совсем испортятся.

Тимох переступает с ноги на ногу, ждет. Бригадир хочет закончить наконец пояснение, но его перебивает грузчик:

— И почему это небо голубое, а не желтое? — Он со скукой смотрит на Ковальца. Тот недоуменно смотрит на небо, потом на Тимоха.

— Бери лопату и отбрасывай гравий от полотна! — на высокой ноте заканчивает бригадир. Доведет Колодейчик своими «почему?», «зачем?». Сколько они вместе работают, а никак не привыкнет Ковалец к этим вопросам, да и к самому Тимоху. Иногда даже жалко его, а порой и злость берет.

Тимох выбрал лопату с коротким черенком. Как раз по своему росту. Гравия много, и набирать на лопату не очень удобно. Но Тимох работает, оправдывает зарплату, а другие грузчики сидят. Они ругают начальство, бригадира. Когда бывают простои, все недовольны.

Следом кто-то идет. Тимох поднимает глаза: Кижевский с лопатой, а за ним бригадир.

Они работают молча. Кижевскому скоро на пенсию, но он сильный, как вол. Кажется, и усталости не чувствует, только лысина в капельках пота.

Тимох уважает Кижевского, потому что тот чуть ли не всю Европу прошел и много интересного увидел.

— Дядька, а в Германии небо голубое? — Тимох кладет лопату на гравий и садится на черенок — так удобнее.

— Такое же, брат. — Кижевский пытается подхватить на лопату камень и не может. Это его злит, и он недовольно бурчит: — Они что, господа? Языком молоть — не дрова колоть. Нам больше всех надо?

Бригадир будто ждал этого и сразу кричит грузчикам, которые возле платформы играют в карты:

— Э-гей, начальники, сбоку чайники!

Медленно, но подходят все, кроме крановщика Стасика. Парень он неплохой, и потому разрешается ему многое. Да если взвесить, то Стасик едва ли не главная фигура. Без крана не заработаешь, и план сгорит.

— Не того слава, кто начинает, а того, кто закончит. А, Тимох? — Стасик аж заливается смехом. Тимох набирает полную лопату гравия и раз, и раз… Откуда, кажется, сила в этих худых, по-женски маленьких руках.

Вечером заболел его сынок Павлик. И Тимох думает, приходила ли врач и как там жена. Мальчонка весь горячий был от температуры.

И почему столько болезней на человека? Павлик еще ничего плохого не сделал, отчего же ему быть больным. Жалеет Тимох, что плохо учился в школе. Мог бы стать врачом. Тогда бы его сынок всегда был здоров.

Гравия уже совсем мало. Еще минут десять — и работа окончена. В этот момент на станции кто-то закричал. По красной фуражке узнают дежурного. Грузчики прислушиваются, но разобрать не могут.

Бригадир берет лопату и идет на станцию.

Видимо, какую-то работу им нашли. Полдня простояли, а теперь, может, придется работать дотемна. В этом смысле грузчикам на станции плохо, но как на Тимохов ум, то и ничего. Лучше, чем в магазине или на фабрике. Что ни день, то что-то новое, интересное везут в вагонах. Никогда в жизни не увидел бы столько, если бы не работал на станции. Подрастет сынок, и тогда Тимох расскажет ему об этом.

Из раздумий выводит Кижевский, тянет за рукав. И Тимох улыбается ему, куда-то идет вслед за бригадой. Он не спрашивает, почему их позвали, а думает, как вечером порадует Павлика, который любит разных зверей, птиц… В каждой книжке ищет их на рисунках.

Тимох, когда шел на работу, прочитал на магазине афишу. В их городок приехал цирк. Они с Павликом купят билеты, и мальчик увидит живых зверей. Вот будет радость! Только бы сынок быстро выздоровел. Тимох представляет, как они придут в цирк, будут есть мороженое, а совсем рядом — тигр, медведь, слон.

Бригада останавливается напротив водокачки. На пятый от перрона путь, где эстакада, заполз товарняк. Минька Ковалец, возбужденный, бегает вдоль состава, ругается со Стасиком, который хочет поставить кран по-своему. Это не впервые, и все привыкли, что Стасик сначала обязательно ругается с бригадиром, а потом выполняет его приказы.

Они начинают с нового, еще не обшарпанного вагона. Кижевский ломом открывает дверь. Внутри длинные узковатые ящики. Тимоху интересно, что в них. Но как посмотреть, если доски прибиты плотно одна к другой.

Они с Кижевским закрепляют трос на ящиках, Стасик краном тянет их на эстакаду. Тимох замечает на полу что-то красное. Это бумага и, видимо, с ящиков. На ней не по-нашему написано. Тимох долго шевелит губами, пытаясь прочитать, и работа останавливается.

— Бе-ке-р, — помогает ему Кижевский.

— Что такое Бе-ке-р? — со всех сторон осматривает ящик Тимох.

— А-а! — вспоминает Кижевский с дальних военных времен. — Это немецкий рояль.

Тимох словно очарован, только не все ему понятно. «Почему Бекер, а не Ганс или Карл?..»

— Ох, ох, Тимох, серый мох! — скалит зубы Стасик. — Не спи в шапку, не то заберу Галку.

Тимохову жену зовут Галиной. И Стасик знает это, но ему лишь бы какое слово на язык — переложит на свой лад. Видно, он просто счастливый, когда скажет: «Тимох обломал рог…» Тимох не обращает внимания на Стасиковы шутки. Пускай ему будет хорошо.

В следующем вагоне мебель: шкафы, кровати.

— Это потом, — останавливает их с Кижевским бригадир. — За мной!

Они идут к платформам, около которых стоят машины с прицепами. В кабинах курят шоферы, переговариваясь между собой. Один из них обращается к Тимоху:

— Дядя, может, немного быстрее?!

— Знаешь, что быстро делают? — издевательски говорит Левон Соболь и объявляет: — Перекур!

Тимох не курит, и он не устал, но не против того, чтобы передохнуть. Подъезжает на кране Стасик.

Постепенно завязывается разговор между грузчиками и шоферами. Начинает Левон Соболь.

— Ну, что возили?

Шофер машет головой, гасит сигарету.

— A-а, клетки для цирка.

— Как? — удивляется Левон, а с ним и Тимох.

— А вот! — показывает шофер на платформу.

И тогда грузчики замечают надпись крупными буквами: «Цирк!!! Тигры!!!»

В душе Тимоха щемящее чувство, будто он встретил после долгой разлуки сестру или брата. Эти клетки он покажет Павлику, когда они пойдут в цирк. Они такие необычные, даже красивые…

Тимох залез на платформу с широкой клеткой. Холодное железо прутьев приятно для ладоней. «Надежно сделано», — думает Тимох и взбирается на верх клетки. На мгновение представляется, что там внутри зарычал какой-то зверь. Ему, наверное, плохо в клетке. Тимох посмотрел вокруг: сады в белом цветении, трава зеленая, вымытая вчерашним дождем. Небо не утратило своей чудесной голубизны, которую так любил Тимох. И ему стало жаль зверей — им будет горестно в этих клетках.

— Тимох, артист, честное слово, обезьяна, — смеялся Стасик. — Что, получил квитанцию? Хи-ха-ха… Хорошая клетка!

Тимох улыбался, прикрывая рукой щербатый рот. Постоял наверху и соскочил на платформу. Как раз Стасик подал тросы. Бригадир скомандовал: «Вира!» Стасик включил двигатель крана, стрела задрожала, а клетка ни с места.

— Колодейчик, что такое? — выкрикнул бригадир. — Посмотри.

Тимох проверил, вроде бы ничто не держало клетку. Тогда он открыл дверцу и зашел внутрь. Посмотрел и нашел две скобы,

— Есть! — сказал он Соболю и за каких-то пять секунд снял их. И только сделал шаг, как почувствовал, что падает. Успел схватиться рукой за железный прут, но не сообразил, что случилось.

Клетка, а с ней и Тимох, медленно поднималась вверх. Он бросился к дверце, чтобы выскочить, но она не поддалась ему. Замахал руками, закричал. Теперь он мог подтвердить, что зверям горестно в клетке. Показалось, что сердце выскочит из груди. Было видно через стекло кабины, как смеется Стасик.

И вокруг стоял такой хохот, что его услышали, наверное, на станции. Упал наземь Левон Соболь, схватился за живот Кижевский. У бригадира даже слезы на глазах от смеха.

Неожиданно мотор закашлялся и заглох, будто испортился. Клетка с Тимохом медленно качалась на трехметровой высоте. И не было спасения. Дверца была на замке. Между прутьями не пролезть. А внизу только блестят зубы и смех, хохот…

Левон Соболь нашел в кармане конфету — осталась от закуски. Шутя бросил Тимоху.

— Угощайся конфеткой и покажи нам что-нибудь! Хи-хи-хи…

Стасик с кабины принес кусок хлеба и — туда же, Тимоху. Ну, все равно как медведю или тигру. Вот развлечение! Такого еще не было.

А смех постепенно спадал, будто мячик, из которого выпустили воздух. И почему-то всем показалось, что чрезвычайно тревожно и резко просигналил поезд на подходе к станции.

Когда затих вдали грохот состава, неожиданно сверху послышался не шепот, не крик, а что-то вообще непонятное, какое-то всхлипывание. Это Тимох сгорбился в углу клетки, и его узкие плечи тряслись не так, как у всех при плаче, они взбрасывались, будто внутри был поршень. Кудрявая без кепочки голова наклонена набок, лицо мокрое от слез. Беспомощный и слабый человек сидел перед сильными, уверенными в себе грузчиками. Они растерялись.

А он не хотел, чтобы подумали, будто он плачет, сквозь слезы тоже смеялся. И все же ему было неважно, что скажут эти люди. Тимох испугался, что узнает Павлик, как он сидел в клетке, и сыну будет стыдно перед друзьями. И жена в конце концов заклюет. «В чем я виноват? Что сделал плохого Стасику? И зачем я на этот свет появился?»

Потом Тимох успокоился и подумал, что тигру в этой клетке не так уж и плохо жить. Он на шармачка, как говорят Стасик и Левон, пьет и ест, ничего не боится. А что решетка — привыкнуть можно. Почти то же самое, что сигареты и водка.

Все же не хотел он быть тигром, не хотел бы и этой дармовщины: конфет и булок. Кому это надо? Тимох закрыл глаза и всем телом и силой прижался к прутьям. Они звенели, будто чего-то ждали.

Тем временем Кижевский, который аж побледнел, подбежал к Стасику и втолкнул его в кабину. Удивительно, но крановщик и не огрызнулся. Лихорадочно стал заводить мотор, который стонал, кряхтел и не включался.

— Ты ч-что! — закричал Кижевский. Стасик, испуганно оглядываясь, что-то повернул, и кран заработал. Клетку он опустил не на прицеп машины, а на землю.

— Н-не могу… — у Стасика тряслись руки.

…Работу бригада закончила поздно ночью. И как будто все проглотили языки: разошлись без слов. Стасик не сказал на прощание, как делал почти каждый день: «Тимох, не потеряй свой рог!..» Грузчики прятали друг от друга глаза.

А Тимоху не хотелось домой, хотя там был больной Павлик. Он, наверное, ждал отца, потому что никогда не ложился без него спать. Тимох шел по темной улочке и стонал. Болела голова: как он пойдет теперь с сыном в цирк? Небо же над ним было уже не голубое, а как смола. И травы не видно. Хотя хорошо чувствуется ее запах.

Линия

1

…Столбы поднимали над полем, болотом, линию тянули до самого горизонта…

Зима уже который год была с вывертами. Рождество прошло без снега, и погода, как в сентябре или октябре, стояла гнилая и теплая.

До обеда держался серый туман, и к концу дня пошел дождь. Но вдруг из-за леса потянул холодный ветер, налетел злобно, будто ненавидя все живое. Сырость потихоньку поползла от земли, портянки в сапогах не грели ног. Где-то в деревне хрипло лаяла собака, потом загудела машина. Из-за горки, петляя по дороге, выглянул молоковоз: было видно, как молодой шофер что-то рассказывает своей спутнице. Мелькнуло ее лицо в зеленом платке и пропало. Федор подумал, что это, наверное, Татьяна, продавец сельмага.

…Когти и монтажный ремень крепко держали Федора на столбе. Казалось, что схватишь рукою облака. Громада за громадой плыли они по небу. И от этой мрачной картины стало еще холоднее. Лицо горело от ветра.

Стало темно, будто вечером. А через мгновение блеснула узкой змеей молния, ударил гром. Это было так удивительно, что Федор забыл и о холоде, и о работе.

Густой снег соединил небо с землей. Столбы, лесок, поле исчезли. Федор несколько раз крикнул. Якова не было. Федор не мог даже представить, в какой стороне Казакевич.

— Эгей! — донесся вдруг из белого месива голос Якова.

— А-у-у! — крикнул Федор.

— Кричишь, будто грибы собираешь, — сказал, подойдя, Яков. — Все, шабаш. Пошли в деревню. Наши уже, наверное, по теплым хатам…

— Где Третьяк? — спросил Федор.

Иван работал на столбе, который был ближе к Якову.

— Видно, побежал в деревню. Здесь нам уже нечего делать.

Снег был мягкий и скользкий, как манная каша. И насыпало его за такое короткое время чуть ли не по колено. Со всех сторон возвращались в деревню ребята, белые, будто деды-морозы. Монтажных ремней для форса не сняли, шли важно, плечо в плечо, на всю ширину улицы.

Квартировали они по хатам. За тридцать пять рублей кровать и питание — три раза в день. Федор жил с Яковом и Третьяком. Хозяйка у них была молчаливая. Слышал, как соседи называли Буслихой. Муж ее давно съехал куда-то. Две дочки жили в городе.

Каждое утро старая накрывала стол полотенцем, которое ткала, наверное, когда еще свои кросна были, ставила оладьи, сметану, чай. Сама сидела около печки и смотрела, как ребята с аппетитом завтракают.

Хата стояла первой от автострады. Постоянно шли мимо машины. Ночью ослабевал их поток, но раз за разом свет от фар попадал в комнату. Тогда Федор просыпался и подолгу не мог уснуть. Он слушал гул дороги и думал, что неплохо было бы сесть в какую-нибудь машину и поехать просто так, без цели, чтобы увидеть мир, людей.

Наступало утро, парни быстро завтракали и, захватив инструмент, бежали на линию.

Несколько дней назад с базы управления привезли столбы, бетонные опоры. Часть их была уже в поле, остальные лежали за складом, рядом с домом, в котором жил мастер. Теперь столбы были похоронены под снежными сугробами.

2

Из открытой двери тянуло холодом, прелью. После вчерашнего дня навалилась усталость. У Федора, хоть и привык к тяжелому труду, ноги и спина болели. Он знал, что надо начать работать и тогда мгновенно исчезнет эта боль.

— Идут, — сказал Криц, сидевший около двери.

— Кто?

— Мастер и еще двое.

С Иваном Александровичем был начальник участка Лихов, толстый и лысый мужчина. Гладкое, без бровей лицо его, настороженные глаза не вызвали у Федора симпатии. Лихов сел на барабан с проволокой и долго чмыхал и кашлял. Наверное, ему было жарко в черном полушубке. Другой мужчина был намного моложе Лихова. Высокого роста, худощавый, он напоминал спортсмена. Две глубокие морщины придавали лицу суровость. Одет он был в новую фуфайку. На голове — грузинская кепка — «аэродром», такую Федор видел только в кино.

— Уважаемые товарищи, сегодня к нам приехали наши соратники… — начал мастер.

— Короче, Иван Александрович, — прервал его Лихов. — Нет времени на долгие разговоры. Это, хлопцы, будет ваш бригадир. Встань, Богдан.

Молодой усмехнулся и, сидя, наклонил голову. Лихов сунул руку в карман за платком, недовольно посмотрел на него.

— Вопросы есть? Нету. Знакомьтесь — и за работу. До свидания.

Начальник участка последний раз провел платочком по своему лицу и пошел с собрания. Около двери оглянулся:

— Провожать не надо. За работу, быстрее за работу!

Ребята смотрели на Богдана, а он на них. «Что за человек?» — подумал Федор. На прощание, когда он уезжал на практику, отец сказал ему: «Слушай начальника и выполняй все, что он прикажет. Так будет легче жить. Никто не любит, если ему не хотят подчиняться».

В жизни Федора был уже один начальник. На кирпичном заводе, мастер по фамилии Кедров. Всю смену обычно бегал по цеху и ругался. Федор один раз не смолчал, потом второй, и Кедров стал кричать на него чаще. Когда Федор увольнялся, мастер не захотел подписать бумагу. И Федор думал оставить документы на этом заводе, ни с чем уйти — не было уже сил ходить по кабинетам и доказывать свою правоту.

— Что носы повесили, будто мировой потоп, — сказал Богдан. — Вы — не птицы, а я — не Ной. Меня зовут Василем. Вы еще мало каши ели, а я десятый год на столбах.

— Что с этого? — спросил Яков.

— А то, что я тебя, может быть, научу монтажному делу.

— А ты, Василь, архимендринулас не ставил на высоковольтной? — спросил Третьяк.

Богдан иронично хмыкнул, похлопал Ивана по плечу и закурил. Разговор прекратился. Богдан курил, а ребята сидели, поглядывая на него. Молчал почему-то и мастер. Его мускулистая шея была красной, и Федор увидел на лице капельки пота. Иван Александрович жалел, что не пошел к начальнику управления и не попросил, чтобы дали другого бригадира. От прорабов мастер все узнал о Богдане. Сказали ему, что этот монтажник был специалистом высокого класса, но и не меньшим любителем спиртного. Два месяца назад Богдану понизили разряд, и будто бы разговор шел об увольнении. По его вине случилось какое-то происшествие, которое едва не закончилось смертью монтажника. «Кто этого человека направил сюда?» — думал мастер.

— Я ехал всю ночь, устал, — сказал Богдан. — Надо сегодня отдохнуть. Вы, надеюсь, знаете, что делать?

— Знаем, начальник. Мы знаем, а вот ты? — захохотал Яков.

— Ты, рыжий, слишком наглый. — Богдан стянул левый сапог, поправил портянку. — Возможно, после обеда буду.

Деревня была большая, и мастер за час обошел все дома, уговаривая хозяев взять Богдана на квартиру. И только когда зашел в последнюю избу, в которой жила горбатенькая Тэкля, их встретили радостно. За столом сидели хозяйка и двое мужчин. Коренастый, с черными усами, жил по соседству с Иваном Александровичем.

— Прошу, дорогие гости, — пригласила Тэкля. — По рюмке и для вас найдется.

— Спасибо, мы к вам насчет квартиры, — как можно ласковее сказал мастер, потому что ему не понравилось здесь, и повернулся к выходу.

— Кому нужна квартира? Вам? — спросила хозяйка Богдана. — Или вам? — Тэкля прекрасно знала, что мастер живет не первый день в деревне и речь идет не о нем.

— Извините. Пойдем, Иванович, — сказал мастер.

— Почему же мне и не взять. Деньги нужны. Да и парень будто бы неплохой. — Тэкля подошла к Богдану, заглянула ему в глаза. — Беру его. Вот эта комната твоя.

— Как, Иванович? — спросил мастер у Богдана.

— Остаюсь.

— Тогда я пошел к ребятам. После обеда ожидаем и вас.

Закрывая дверь, Иван Александрович увидел, как Богдан сел за стол. «Посмотрим, будет не в ту сторону править — поеду к начальнику управления. Ребята только жить начинают, никому не позволю их портить», — думал мастер.

На флоте он воспитывал матросов, учил крепко стоять на палубе и не бояться шторма. Когда увольнялся, решил пойти на какой-нибудь завод дежурным электриком. Смену поспал в цехе, а две или три — как устроишься — дома: занимайся своим делом. Дали ему неплохую пенсию, оставили квартиру в южном приморском городе. Детей у них с женой не было. Возвращаясь из далекого похода, он всегда искал глазами на пирсе и свою жену. Только за все время она встретила его несколько раз. Она работала в театре, гордилась этим и очень жалела, что Иван Александрович не офицер.

По ночам ему снилось море и корабль, шторм. Через неделю он лег в госпиталь, а когда вернулся домой, квартира была пуста. Даже его вещей не было в шкафу. Висела только морская форма. Два дня с утра до вечера с соседом-рыбаком он ремонтировал квартиру. На третий день принял ледяной душ и собрал чемодан. Квартиру он сдал в КЭЧ и первым поездом поехал в родные места. В райкоме партии, куда Иван Александрович пришел стать на учет, ему предложили должность мастера в училище. Он понимал, что ему повезло: здесь были такие же новобранцы, как и на корабле, и их надо было учить жизни. Однако на флоте проще: приказ начальника — закон для подчиненного. А здесь…

Мастер не зашел на свою квартиру, а пошел напрямик через поле к складу. Около дверей горел костер, на ящиках сидели Николай Макарчук и Василь Криц. Они готовили для столбов арматуру. Два полных ящика уже стояли в стороне.

— Устроили начальника на квартиру? — спросил Макарчук.

— Устроил.

— И где это нам его нашли? — спросил Криц.

— Вы работайте лучше…

— Много денег получим? — Макарчук издалека бросил изолятор в ящик.

— Что это такое? — Мастер достал разбитый изолятор из ящика и положил рядом с Макарчуком. Тот виновато опустил голову.

— Еще привезут, — вступился за товарища Криц.

— Шутишь?

— Серьезно. — Криц широко поставил ноги и поднял голову. Вызов или игра были в его поведении, Иван Александрович не понял. Он внимательно посмотрел на парня. Были учащиеся, которые нарушали дисциплину на занятиях, не поддерживали порядок в общежитии, и мастер занимался ими. Значит, часть группы вышла из-под его внимания. Фамилии, имена, откуда родом, отметки — вот и все, что он о них знает.

— Каждый изолятор стоит денег, — сказал мастер. — И он должен быть установлен на столб, а не гнить в земле, куда вы зароете эти осколки.

— Жизнь сложная штука! — подняв палец, сказал Криц. — Я, например, не хотел идти в училище, но заставила мать. Ей кажется, что здесь из меня сделают спеца, а я знаю: ничего не выйдет.

— И чем же ты хочешь заниматься?

— Нет времени, нам надо работать.

— Я помогу вам. — Иван Александрович нашел пустой ящик и сел на него. — Мне интересно будет все, что ты расскажешь.

— Пожалуйста. Монтажником работать не буду. Диплом училища не повредит. Пойду в армию, а после устроюсь торговать пивом. За день двадцать-тридцать рублей чистых только на пене. Мужики пьют водку или винцо — бутылку мне. Еще пять. В месяц буду иметь левой ногой семь кусков. Зачем мне этот монтаж?

— Откуда ты все это знаешь? — спросил Иван Александрович.

— Сосед работает в пивбаре. Все, как есть, мне рассказал. Посмотрели бы вы, как он живет: цветной телевизор, джинсы лучшей фирмы, машина… Короче, что душе угодно, то у него и есть.

— Послушай, Василь, — мастер подвинул свой ящик ближе к ребятам. — Ты когда-нибудь сделал скворечник или посадил дерево?

— Зачем мне это? — улыбнулся Криц. — Пускай это дураки делают.

— Сам ты дурак, — вдруг выкрикнул Макарчук. — Пиво, джинсы… Видел я таких стиляг.

— Ты слишком умный, — Криц усмехнулся…

Во второй раз мастеру подумалось: не надо было работать в училище. Зимой он узнал, что самый маленький ростом в группе, веселый мальчик Мишка Бордовский украл у своего товарища Николая Макарчука деньги. Эта неприятность взволновала Ивана Александровича. Ему было жаль заплаканного Бордовского, который воспитывался без отца и был одет хуже других, но он велел провести собрание группы. Приехала Мишкина мать, плакала, просила не исключать сына из училища. И в конце концов он купил ей билет на автобус, потому что женщина свои деньги отдала Макарчуку и не было на что ехать назад. А теперь этот здоровяк Криц, которому надо работать за троих, объявил, что торговля пивом — его цель.

Когда ехал с ребятами в эту деревню, подумал, что хорошо было бы досрочно, как говорил начальник управления, поставить линию. Тогда бы они доказали, что лучшей группы в училище нет. Кроме того, напряженная работа сближает, цементирует людей.

Иван Александрович старательно изучил проект линии и теперь, не глядя в него, мог сказать, где надо вырубить деревья, за какой горкой повернуть налево или направо. С Федором Розумом и Третьяком они пешком прошли всю трассу. По дороге он успокаивал ребят, что ничего страшного нет — сделают. А вечером, на квартире, Иван Александрович почесал затылок, так как до этого не представлял сложности строительства.

В училище были мастера поопытнее, для них практика — что-то вроде отдыха. Вернувшись домой, они рассказывали в перерывах между занятиями о разных приключениях. Иван Александрович удивлялся: где они находили время на это? Один из «зубров», по кличке Принц, посоветовал ничего не принимать близко к сердцу. «Если этот человек может воспитывать специалистов, то я с моим флотским опытом не пропаду и буду работать немножко лучше, чем он, потому что мне не все равно, что делает мой ученик».

От Крица и Макарчука Иван Александрович пошел на линию. Федор издали приметил мастера. Тот шел по целине, будто трактор, прокладывая дорогу, и вся его крупная, но аккуратная стать, казалось, была переполнена силой.

Ребята очищали столбы от снега, связывали их с бетонными пасынками. Дело постепенно двигалось. Мастер прикинул: прошли уже не менее трех километров.

— Мало нас на такую линию, Иван Александрович, — сказал Третьяк. — Почти не курим, а сделали не очень… Этак мы и к осени не закончим.

— Начальник управления говорил, что попозже приедут еще две группы учащихся. Но неужели мы такие немощные? Теперь и бригадир у нас есть.

— Без него тоже сможем. — Яков потянул себя за волосы. — Ну и что, что рыжий? Кому от этого плохо?

— Не злись. Поживем — увидим, — успокоил его Федор.

— Я не злюсь… — Яков взял лом, подсунул его под столб и перекатил к бетонному пасынку.

Ребята снова взялись за дело, и мастер, постояв немного около них, пошел дальше по линии.

3

К концу дня мастер попросил Федора зайти к нему на квартиру. Розум переоделся, съел немного оладий с кислым молоком и вышел из дому. Два дня лежал снег, и все привыкли к нему, будто не стояла уже весна. Теперь магистраль была чистой от снега — разбили машины, и он растаял. Перед мостом, в конце улицы, темнело несколько фигур. Показалось, что среди них мелькнула знакомая. Федор зашел в магазин. Ему нужны были ручка и бумага. Продавщицу звали Татьяной. Он как-то разговаривал с нею, и она пригласила его на танцы в соседнюю деревню, где был Дворец культуры. Федор тогда отказался, а она смеялась и говорила ему вслед: «Что, испугался, маменькин сынок?»

— Не заходишь что-то? — сказала продавщица и поправила волосы на висках. Ласково улыбнулась: — Что хочешь?

Федор достал деньги, пересчитал их.

— Небогатый у вас заработок, а говорят — монтажники, монтажники…

Татьяна прошла вдоль прилавка. Белый халат тесен ей, сверху пуговицы расстегнуты. Федор вдруг захотел пить. Проглотив слюну, отвел глаза от продавщицы. Схватил бумагу — и за дверь.

От моста долетали крики, ругань. Он сначала думал обойти это место, но почему-то пошел туда.

На асфальте, не обращая внимания на проходящие машины, дрались четверо. У всех одежда была порвана, лица окровавленные. Трое били одного.

— Остановитесь, что делаете?

Никто его не слышал или не хотел слышать. Тогда Федор схватил за рукав сгорбленного, бородатого мужчину:

— Остановитесь!

Только он сказал это, как слева ударили его по голове, аж потемнело в глазах. Федор разозлился — никто его не бил, сколько он себя помнит.

Перехватил руку, вывернул — и вот лежит один в сугробе. Ударом посадил на асфальт бородатого. Третий и сам упал. Они бормотали что-то, лежа в снегу, а человек, которого били, будто сумасшедший, хохотал и показывал на них пальцем. Федор узнал своего бригадира.

— Молодец, молодец! Спас меня от этих волков. — Богдан едва стоял на ногах. — Мужик! Так им и надо. Захотели победить меня, Ваську Богдана, первого бойца монтажного управления. Сволочи, тьфу! Помоги дойти до дома.

Федор обхватил его за плечи, хотя и было противно смотреть на эту окровавленную рожу, и повел домой. Из магазина выбежала Татьяна, заохала:

— Кто тебя бил?

— Это не меня, — неохотно ответил Федор, — а его.

— Почему же у тебя на лице кровь? — Она платочком провела по его лицу, показала на Богдана: — Это тоже ваш?

— Наш…

По дороге Богдан пытался петь, но, видимо, забыл слова и только повторял одну строчку. Последние метры к дому Федор его уже нес на себе. Перед дверью Богдан стал на ноги, застегнул куртку, и Федору показалось, что он трезвый, потому что глаза смотрели уверенно и ясно.

— Прошу, заходи. — Он сам открыл дверь.

— Нет, мне надо идти.

— Не бойся.

— Чего мне бояться? — Федор первым вошел в хату.

Тэкля готовила ужин.

— Тэкля, дай гостю сесть, — сказал Богдан с порога.

— Пожалуйста, пожалуйста. — Тэкля полотенцем накрыла табурет. — Присаживайтесь, уважаемый.

— Готовь стол, Тэкля, — приказал Богдан.

— Нет, я пойду, — поднялся Федор с табурета.

— Что вы, как можно. Видите, первый день у меня квартирует Василь, а слушаюсь его лучше, чем мужа, — говорила Тэкля. — И почему это так? Такой уж он добрый, что хоть к ране прикладывай, только глаза очень острые.

Вышла из комнаты Тэклина мать, посмотрела на них, будто молния блеснула, прошептала:

— Нету на вас беды. Чтоб вы… — и хрипло закашлялась.

— Зачем вы так, мать? — сказал Богдан. — Мы хотим как люди, чтобы все было хорошо и правильно. — Он вздохнул. — Все Богдан плохой… Знает ли кто, что я этими руками построил сотни километров электролиний? О которых в песне поется:

Седина в проводах от инея, ЛЭП-500 не простая линия…

Богдан, положив голову на стол, уснул. Федор поднялся и, не слушая, о чем говорит Тэкля, вышел из дому.

Было поздно, когда он зашел на квартиру к мастеру.

— Там он, — показала хозяйка на дверь в боковую комнату.

Иван Александрович — в морской тельняшке и спортивных брюках — стоял на голове. От неожиданности Федор вытаращил глаза.

— Что-то поздно ты, — сказал мастер. — Ожидал тебя раньше. Минутку… Раз-два. Удивляешься? Это врач посоветовал каждый день вверх ногами стоять по системе йогов. Хочу болезнь свою победить.

«Зачем понадобился ему?» — подумал Федор.

— Моей хозяйке сорока на хвосте принесла, что ты дрался с кем-то. — Мастер открыл чемодан и что-то старательно стал в нем искать. — Так или нет?

— Сорока правду сказала. — Федор поднялся. — Вы все знаете, я пошел.

— Смотри, какой горячий. Молодой петушок ты, Федор. — Мастер сел напротив парня. — Никогда не делай поспешных выводов. Я давно наблюдаю за тобой. Голова на плечах у тебя есть. Хочу попросить, чтобы ты кое-что сделал. Не спеши отказывать. Я заметил, что ты любишь сидеть за последним столом и больше слушать, чем говорить.

— При чем здесь все это? — пожал плечами Федор.

— При том, что мы сделаем звено из четырех человек, и ты будешь им руководить. Думаю, что от этого дело пойдет быстрее.

— Одно звено ничего не решит, — сказал Федор и почувствовал, что где-то внутри загорелся приятный огонек. Пришло то время, когда он покажет, на что способен. Главное, чтобы дали самостоятельный участок и не мешали.

— Конечно, твое звено задачу не решит. Остальных ребят объединим в такие же звенья. Это я и хотел тебе сообщить.

— Я согласен. Только кого взять к себе. — Федор вспомнил всех ребят и остановился на Якове, Николае Макарчуке и Третьяке.

— Не возражаю, — сказал мастер. — С этого момента ты отвечаешь за ребят. Это твое дело, когда вы будете начинать работу, когда заканчивать. Важно, чтобы все было сделано качественно и быстро. Мы с бригадиром попробуем помочь.

Сегодня Иван Александрович второй раз прошел всю линию. В конце ее сел на поваленное дерево и долго думал. Ему было и жаль ребят, которых ожидала здесь трудная работа, грязь, и в то же время он знал: настоящий мужчина вырастает только в трудностях. Жизнь — не цветы и встречи с любимой на пирсе, это в основном тяжелая, изо дня в день работа.

…Из-за туч выползла луна и желтым светом залила дома, лес, огороды. Давно не было такого чудесного настроения у Федора. Он шел, не обращая внимания на грязь: море ему было по колено.

Ребят дома не было. Старуха спала на кровати за перегородкой. Федор включил свет в своей комнате. На диване лежали карты, грязная одежда Казакевича и Третьяка. Он собрал рубашки, носки и вынес их в сени, сложил в шкаф.

— Кто там? — послышался голос старухи.

— Это я, Федор.

Хозяйка вошла в комнату, присела на табуретку.

— Сон что-то не идет. Ты чего дома сидишь? Хлопцы пошли в клуб…

— Там неинтересно.

— Как это не интересно? — старуха улыбнулась. — Молодому все интересно. Сколько тебе лет?

— Мне? — растерялся Федор. — Девятнадцатый уже…

— Уже… — засмеялась хозяйка. — Дите ты еще. Скажи мне, чего ты такой серьезный? Остальные хлопцы шутят, в карты играют, а ты все молчишь.

— Это вам кажется.

— Нет, очень ты серьезный хлопец. Хочу поговорить с тобой. С этими жевжиками не о чем говорить. Эх, трудная моя доля, — вздохнула старуха. — Как, Федор, я вас кормлю? Может, плохо?

— Ничего… — Федор уже утром смотреть не мог на блины и кислое молоко.

— Может, ты есть хочешь? — Хозяйка живо вышла из комнаты и через минуту принесла на тарелке жареного петуха.

— Покушай, мальчик, кто вас тут накормит. — Она села напротив, глаза ее были ласковые.

— Нет, что вы… Как-то… — Федор покраснел.

— Петушок молодой. Своих кур не смотрел, бегал к соседним. Зачем мне такой лентяй? Мясо вкусное.

Федор сейчас и волка бы съел. С его ростом, да и работа нелегкая, весь день на воздухе. В один момент уничтожил он петуха. Водку не пил, хотя и уговаривала хозяйка.

— Спасибо, Марья Филипповна. Теперь можно опять столбы поднимать.

— Вот-вот. И я о том же. Трудно мне жить, старой. Одна, как гвоздь на дороге. Дочери далеко, сыновей бог не дал.

— Я знаю.

— Так у меня небольшенькая просьба, Федечка. Хлопцы тебя послушаются, помогут. Шла я сегодня огородами: много столбов лежит на лугу. И все такие черные. Соседка моя, Фрося, ты знаешь, муж ее начальника возит на легковушке, говорит, что эти столбы тридцать лет в земле простоят и ничего их не возьмет.

— Они проантисептированы, — сказал Федор и долго объяснял хозяйке, что это значит, а она все равно не понимала его.

— Мне эта наука зачем. У тебя голова молодая — учись. Мне нужны столбы. Штук десять-двенадцать. Хочу подремонтировать забор — он весь уже лежит, подрубы заменить в сарайчике, где куры и индюшки.

— Где же я возьму эти столбы? — удивился Федор. — У меня нет. Были бы — не пожалел.

— Я же тебе говорила — где, — хозяйка показала рукой на окно. — Чтобы люди чего не говорили, ночью можно принести. Не бойся, денег на водку дам. Много вам не надо, все равно в магазин пойдут.

«Ну и старуха. Петуха зажарила. Купила».

— Извините, Марья Филипповна, но я не хозяин этих столбов. Они государственные.

— А я что — не государственная? — закричала старуха. — Мне не надо жить?

— Я так не говорил. Сельсовет помогает. Наконец, я скажу мастеру… — бубнил Федор, и было у него желание выскочить из дому, чтобы закончить этот разговор.

— Петуха ел? — прижала Розума бабка к стене. — Думаешь, мне ты такая кукла, что я буду даром жарить петуха?

— Столбы государственные, а не мои, — твердо сказал Федор. Шапку — на голову, на ходу схватил с гвоздя фуфайку и рванул в темноту.

4

В клубе гремела музыка. Зал был полон молодежи. Третьяк и Казакевич танцевали в центре круга. На Якове были голубые брюки. Иван танцевал в кирзовых, замазанных грязью сапогах. В углу сидели Макарчук и девушка с длинными льняными волосами. Он держал ее за руку, что-то говорил на ушко. Она смеялась, и волосы падали ей на глаза. Макарчук отбрасывал их ей назад.

Федор подошел к стульям, сел на последний за дедом, который спал, уткнувшись носом в отворот тулупа. Подбежал Яков.

— Выходи, покажем, на что способны монтажники.

— Нет…

— Чего ты такой кислый, будто не ужинал?

— Иди ты! — Федор злобно сверкнул глазами, и Яков, махнув рукой, побежал к Третьяку.

— А почему вы не танцуете? — услышал Федор. Он поднял голову. Около него стояла продавщица Татьяна. — Я жду, жду. Неужели обманул.

— Я ничего не обещал. — Федор краем глаза посмотрел на продавщицу. На ней красное платье с вышивкой, губы подкрашены. Черные волосы собраны в узелок. Федор почувствовал, как тесным стал воротник рубашки. В голове суматошные мысли: «Ребята увидят. Шуток будет мешок».

— Приглашаю тебя на танец, — сказала Татьяна и протянула ему руку.

— Я не умею, — почесал затылок Федор. — Да, может…

— Тут и уметь не надо. — Татьяна пошла впереди, а он за ней.

«Какая наглая девка, — думал Федор. — Как смола».

Однако приятно было, что с ним танцует красивая девушка. Она была и одета лучше других. Местные ребята что-то кричали Татьяне. Она отвечала им. Только Федор не слышал что. Он был будто в тумане от громкой музыки, топота, духоты. Яков подморгнул ему, засмеялся многозначительно и повел по кругу свою девушку.

— Хватит, — сказал Федор. — Я пошел.

— Я тоже иду. Сейчас лучше на свежем воздухе. Помоги мне одеться.

Татьяна набросила на себя пальто, черные волосы покрыла большим цветастым платком. Луна уже спряталась, и было темно, как в рождественские ночи, только не хватало звезд.

— Ай, падаю! — вскрикнула Татьяна и ухватилась за Федора. — Ты же хоть немножко поддерживай меня, а то еще ногу сломаю. Будешь отвечать. Такой большой, а меня, маленькую, не можешь защитить.

— От кого защищать-то?

— От ям. Ха-ха-ха, — смеялась Татьяна. — Федор, чем это у тебя голова забита?

— Чего шпильки подпускаешь? — сказал Федор. — Темно же, черт ногу сломает.

— Так сколько же тебе лет?

— Скоро девятнадцать.

— Ха-ха-ха! — вновь захохотала на всю улицу Татьяна. — Вот глупышка. Я же думала: тебе лет двадцать пять. Старая я для тебя.

— А тебе сколько?

— Двадцать три года уже.

— Молодая еще, — сказал Федор.

— Это молодая по арифметике. — В голосе Татьяны была такая грусть, что Федору стало жаль ее.

— Ты красивая и, видно, добрая, — сказал он.

— Тебе я понравилась? — Татьяна привстала на носочки, попробовала заглянуть Федору в глаза.

— Не знаю…

— Эх ты… — Она оттолкнула его от себя. — Я тебя с первого дня, когда ты зашел в магазин, приметила. Сильный ты… Женщин всегда влечет в мужчине сила. У тебя ее много. Скука какая-то у меня на душе…

— Если бы ноги едва волокла, то и скуки бы не было, — сказал Федор и подумал, что на работе не очень-то заскучаешь.

— При чем здесь это? Что, в магазине не работа? Хуже твоей? Нет, миленький, тут нужно, чтобы была светлая голова. Жизнь в нашей деревне неинтересная… Поехать куда-нибудь. Может, на север или на юг.

— А деньги?

— Это не проблема. Здесь я живу, — Татьяна показала на дом. — Посмотришь мои хоромы?

— Поздно уже. Спят, наверное, твои?

— У меня никого нет. Мать умерла, когда я была в городе, а батька женился и перешел к новой жене. Так что я хозяйка этого дворца.

Она поискала в кармане ключ и развела руками:

— Потеряла. Что теперь делать?

— Пробой вырвем, — предложил Федор.

— Нет, дверь поломаем. Кто мне отремонтирует?

— Не будешь же ты ночевать на улице?

— Зачем? — засмеялась Татьяна. — Подойди сюда. Нажми вверху.

Федор сделал, как она просила. Через окно влезли в сени.

— Темнота какая. Включи свет, — попросил Федор.

— Ни к чему он. И так увидим что надо. Помоги пальто снять. — Татьяна прижалась к Федору. Он отошел в сторону.

— Одень ее, раздень. Госпожа нашлась.

— Невоспитанный ты человек, Федор. Ничего, я научу тебя этикету.

Они сели на кровать, которая стояла около окна. Глаза привыкли к темноте, и Федор увидел телевизор, шкаф с книгами, ящик под столом. Было тихо, и он слышал, как дышит Татьяна, ровно и спокойно, будто тренированный бегун. Ему показалось, что в окно постучали. Тихий был стук. Федор приблизился к окну, но на дворе никого не увидел.

— Будто стучат? — сказал он.

— Тебе показалось, — прошептала Татьяна. — А может, пьяница какой пришел за водкой.

— Магазин закрыт же, — удивился Федор.

— Я иногда беру домой пару пляшек, так и бегут, как пчелы на мед.

— Наверное, нельзя дома торговать? — спросил Федор.

— Много чего нельзя, но делают. Какие у тебя волосы жесткие… — Она положила руку ему на голову, подвинулась ближе.

Федор никогда еще не был так близко с женщиной. Татьяна волновала его и пугала.

— Места мало тебе, — хрипло сказал он.

— Глупенький… — Она попробовала его поцеловать, но он отстранил ее. Татьяна тихо засмеялась.

— Вот это кавалер. Дитя! — Татьяна встала с кровати, заходила по комнате. — Знал бы ты, как трудно мне жить. Иногда лягу и до утра не сомкну глаз. Все думаю, думаю, почему я такая несчастная.

— Таня, мы с тобой впервые разговариваем. Зачем ты обо всем этом говоришь?

— Порой лучше незнакомому все рассказать, и он станет ближе, чем родственник. После школы я поехала в город к тетке… Она работала там в овощном. Торговала огурцами, помидорами, луком. В техникум я не прошла по конкурсу, стала помогать тетке. У меня каждый день были свои деньги, тетка давала пять-десять рублей. Недовесит второму-третьему пятьдесят граммов, а в конце дня кругленькая сумма. Скоро тетка привела мне жениха. Он работал на базе. Мы поженились. Да не удивляйся, я была замужем.

— Я не удивляюсь, — сказал Федор и вспомнил, как старший его брат женился на разведенке — было шуму дома.

— Через год тетку мою, Антонину Васильевну, и мужа моего посадили… Переживала сначала, а потом люди добрые посоветовали — оформила развод и стала вновь вольной птицей,

— Муж твой… что, в тюрьме? — осторожно спросил Федор.

— Вышел уже. Осенью приезжал за своим кольцом… Будто жила в городе, что-то видела, а подумать, то ничего не видела и как человек не жила. — Татьяна заплакала. Федор стал успокаивать ее, дал носовой платок вытереть глаза. Наверное, и в самом деле жаль ей было своих двадцати трех лет и что она, красивая и умная женщина, векует в деревне, будто горбатенькая Тэкля.

— Не оставляй меня. Хочешь, на диване постелю, а я на кровати лягу. Слушай, Федор, у меня водка есть. Давай по рюмке выпьем за то, что ты зашел ко мне, послушал мои бабьи слезы. Не хочешь? И правильно, не надо.

Татьяна в момент накрыла стол. Тут были копченая колбаса, шпроты, красная рыба, и даже, ойкнув, вспомнила хозяйка про черную икру, которую ей по большому знакомству дал заведующий базой райпотребсоюза.

Одно, другое попробовал Федор. Немножко еще посидел и засобирался уходить.

— Ну я пошел, — сказал он. — Хозяйка будет сердиться, что поздно возвращаюсь.

— Переживет твоя старуха. Обними меня… Не хочешь… Обещай, что завтра придешь.

— Не знаю.

Она подошла к нему, обхватила руками за шею и крепко поцеловала в губы.

— Иди…

Как ослепленный, вышел Федор за калитку. Огнем горели губы. «Может, вернуться?» — подумал он и остановился.

— Привет, дружище! — услышал он рядом чей-то голос.

На лавочке сидел человек и курил.

— Привет, — механически сказал Федор, занятый своими мыслями.

Незнакомец потушил сигарету, приблизился к нему. Вдруг резкий свет ударил Федору в глаза.

— Ты что, делать нечего?

— Дай посмотрю на твою морду, чтобы знать, почему Татьяна к тебе прильнула. Теперь запомни меня.

Федор в лучах фонарика увидел худоватое лицо, во рту блестели золотые зубы.

— Чтобы я тебя больше не видел около этой хаты, — зло сказал мужчина.

— Смотри ты! — разозлился Федор. — Не пугай, не испугаешь.

— Я не пугаю. Только предупреждаю. Я люблю Татьяну и не хочу, чтобы всякая сволота ползала тут.

— Это кто же сволота? — уже кипел молодой злостью Федор.

— Будь здоров. — Незнакомец повернулся и быстро пошел в темноту. Через какую-то минуту вновь стало тихо, и ни один звук не нарушил эту тишину.

Была глубокая ночь, деревня спала. Возможно, только в том доме за темными окнами одна сидела Татьяна и плакала над своей бабьей судьбой. У Федора после столкновения с ее неизвестным кавалером просветлела голова, и, идя на квартиру, он размышлял, как жить дальше.

5

Ровно в девять часов утра Богдан пришел на линию. Лоб и правая щека у него были ободраны, под глазом — синяк. Необычный был бригадир у «фабзайцев», как их стали называть в деревне, когда узнали, что они учатся в профтехучилище. Остановил взгляд на Федоре, с трудом вспоминая, спросил:

— Это ты меня до квартиры довел?

Федор промолчал. Богдан забрал у мастера проект линии, прочитал его и дал задание каждому. Это заняло считанные минуты, и все увидели, что бригадир дело знает и умеет работать. Столбы для пяти километров линии подготовили, задержка была из-за специальной машины, которая должна копать ямы. Богдан позвонил по телефону с почты, и ему сказали, будто машина испортилась, и неизвестно, когда ее отремонтируют, потому что водитель заболел и лежит второй месяц в больнице. Мастер согласился с предложением бригадира, что надо вручную копать ямы и ставить столбы. Пока другого выхода не было.

— Везде научно-техническая революция, а тут лопата, — возмущался Криц. — Нас учат работать машинами. Так, Иван Александрович?

Мастер хотел объяснить, что машины может не быть месяц.

— Что тебе скажут, то и делать будешь, — сказал Богдан. — На тебе бочки с водой возить можно. «Научно-техническая революция…» — передразнил он Крица.

— Это еще посмотрим! — Криц повернулся к ребятам. — Прислали нам дурака. Что, мы без него линию не построим?

— Спокойно, Василь, — сказал Иван Александрович. — Не лезь поперек батьки в пекло. Начальство знает, что делает.

— Какое там начальство, Лихов решил, вот и все. — Яков Казакевич помнил вчерашнюю встречу с Богданом.

…Их участок был на каменистой горке, да еще смерзшаяся земля, и Федор считал, что им не повезло. Но кому-то надо и на этом месте работать.

Долбил он землю ломом, и понемножку рос вокруг холмик. Тонкие брезентовые рукавицы не спасали от настывшего металла. Но через тридцать-сорок сантиметров земля стала мягче — дело пошло быстрее.

Когда говорил Криц о научно-технической революции, Федор думал о том же. Только прав был и Иван Александрович: работы много, а времени мало. За дело он взялся с азартом.

…Федор обошел горку и удивился, что не было Якова. Как и до обеда, яма была вырыта на одну лопату. «Может, заболел парень?» — подумал Федор.

Рядом был густой сосняк. Оттуда едва доносились голоса. Федор прислушался и узнал голос Якова.

За широким кустом на стожке сена сидели Казакевич и Криц. Играли в карты.

Федор молча забрал карты и положил себе в карман.

— Т-ты ч-чего? — вытаращил глаза Яков. — Не твои.

— Кто за вас норму выполнять будет?

— Казакевич! Давай ему ребра поломаем, как он мне когда-то, — поднялся с сена Криц. — Смотри, получишь… Начальник мне нашелся.

Было уже темно, когда они ушли с линии, а Яков все просил Федора:

— Извини меня. Ну, извини…

Федор молчал. Мастер сказал, что их звено будет ударным, но с чего ему таким быть, если Казакевич может только в голубых штанах форсить.

— Кстати, Яков, где вы взяли карты? — спросил Федор.

— Под диваном. Кто их туда спрятал?

— Тебе бы сыщиком быть, — мрачно улыбнулся Федор. — Кажется, спрятал надежно.

— Пойдешь в клуб? — Яков был уже веселый, уверенный, что бестолковый разговор про норму и яму под столб закончен.

В сенях Федора задержала хозяйка. Спросила так, как будто все уже решено:

— Так завтра, может, столбы привезешь?

— Я о вас говорил мастеру — что-то придумаем, подождите.

— Ну хорошо…

— Есть несколько слов, — сказал Федор, когда поужинали. — Ты, Яков, в клуб будто?

— Если надо…

— Ты не торопишься, Иван?

— После лома и лопаты никуда не хочу, только — в постель.

— Знаете что, мы втроем и Макарчук, — начал Федор, — составляем звено. Мастер назначил руководить им меня. Нам надо показать, на что мы способны…

— Федор, но мы же практиканты, а не рабочие. — Яков сел на диване по-турецки и закурил. — Почему я должен жилы из себя вытягивать?

— И ты так думаешь? — спросил Федор у Третьяка. Тот читал книжку и будто его не слышал. Федор положил на книжку руку, закрыл страницу.

— Чего ты хочешь? — спросил Третьяк недовольно. — Что мне говорят, я делаю. Остальное… Ты начальник, ты и думай.

— Яков наш друг и должен выполнять норму, чтобы на него не показывали пальцем, — сдерживая себя, сказал Федор.

Третьяк аккуратно закрыл книжку, поднялся и вдруг схватил Якова за воротник:

— Я за него работать не буду. Мне и своих мозолей хватает. — И он показал ладони, перевязанные бинтом. — Как ты говорил, Яша? Брат-то брат, но колбаса за деньги…

В воскресенье взошло на небе щекастое солнце, и к вечеру снег поплыл многочисленными ручьями. Мария Филипповна вспомнила, что такая весна была в тридцать четвертом году, и торжественно сказала:

— Все, ребятки, корова не хочет идти в сарай: будет тепло.

Тепло было три дня. Солнце и ветер подсушили землю. На четвертый день пошел затяжной дождь и залил водой выкопанные ямы, в которые не успели поставить столбы. Речушка, что резала деревню на две части, вспухла и прорвала в нескольких местах асфальт. Из райцентра вызвали экскаватор и дамбой укрепили дорогу. Бригада не работала на линии — вместе с деревенскими ребятами останавливали воду. Под конец работы с экскаватора слетела гусеница, в которой треснул трак. Сразу же подошли любопытные и советчики. Криц подшучивал над молодым экскаваторщиком, что у того кишка тонка, не может удержать в руках кувалду.

— Так попробуй сам, — сказал в ответ экскаваторщик. Надо было выбить палец из гусеницы, и Криц со всего размаха ударил по нему. Удар был сильный, и кувалда немного зацепила саму гусеницу. От нее отлетел маленький кусочек и попал прямо в глаз Крицу. От дикой боли парень взвыл, схватился обеими руками за голову и упал коленями в грязь.

Николай Макарчук остановил легковую машину, которая шла в город. Хозяин ее сначала не хотел слушать о попутчиках, но, увидев Крица, открыл дверцу. В машину сели Иван Александрович, Федор и Николай. Криц уже не стонал. Наклонившись к боковому стеклу, он по-прежнему закрывал глаз рукой.

Только началась практика — и вот на тебе, такая неприятность. О происшествии надо сообщить в училище, в управление. Начнется скандал, которого и врагу не пожелаешь. «Твоё счастье, Иван, если глаз останется у парня, — подумал мастер, — иначе пиши заявление».

Медленно, очень медленно ехали «Жигули», а затылок хозяина был спокоен, почти торжественно исчезали сзади столбы, деревья, дома, а города все не было.

— Быстрее бы… — сказал Макарчук и повернул голову к мастеру.

— Я больше ста километров в час ехать не могу, — ответил водитель. — Где это его так?

Но все промолчали. Каждый посчитал вопрос бестолковым. Федор подумал, что если б работали на линии, то ничего с Василем не случилось бы, или, если бы не ленился, а делал то, что сказали, тоже обошлось бы. «Пивом торговать, — вспомнил Розум. — Теперь ты, наверное, этим будешь заниматься».

В городской больнице врач, немолодой человек с веселым грузинским лицом, которого санитарка назвала Георгием Мирабовичем, осмотрел больного, чмокнул и приказал переодевать Василя в больничное.

— А может, не надо? — дрожащим голосом попросил Криц.

— Давай, давай… Кто вы? — спросил врач, когда Василь с санитаркой вышли из приемного покоя.

— Товарищи, — сказал Макарчук и посмотрел на мастера.

— Он учащийся, — добавил Иван Александрович, — а я — мастер училища… Что с глазом, доктор?

— Пока ничего сказать не могу, — развел руками врач. — Приходите позже.

Из больницы они зашли в управление. Мастер решил о случившемся сразу сообщить руководству. Начальник, Кардаш, был на месте. Черные брови приподнялись, большая бритая голова была неподвижной. Глаза смотрели бесстрастно, будто не человек стоял перед ним, а стена. Но вот загорелся в глазах огонек интереса.

Кардаш пригласил сесть в широкое уютное кресло.

— Помню вас. Собирался на прошлой неделе в гости.

— У нас происшествие, — сказал Иван Александрович и отвел взгляд.

— Что такое? — Кардаш поднялся из-за стола и сел напротив мастера. — Рассказывайте!

Когда Иван Александрович закончил, он пожал плечами.

— Это происшествие управления не касается. Оно произошло не во время работы. Здесь нарушение техники безопасности и недисциплинированность вашего учащегося. Пусть этим занимается ваше непосредственное начальство… Ну, ну, не надо злиться, — остановил он мастера. — Безуслозно, мы все сделаем. Я сам позвоню в училище, поговорю с директором, чтобы на вас сильно не ругался. Скоро поможем людьми, и вам станет легче, но пока — извините!

…Из училища получили телеграмму, что выезжает комиссия. Иван Александрович должен был ее встретить и устроить жилье.

— Пиши пропало, — сказал Богдан. — Поедет ваш Иван Александрович домой, и я буду ваш единственный начальник. Вот уж покомандую! Вы у меня, салаги, не только линию, но и электростанцию построите.

Федор внимательно посмотрел на него. Воротник рубашки у Богдана был почти оторван, на фуфайке — одна пуговица.

— Попросил бы, Василь, Тэклю, чтобы зашила рубашку, — сказал Федор.

— Один раз Марку женить, — пошутил Яков.

— Молчи, — процедил сквозь зубы Богдан. — Яму под столб ты выкопал?

— Еще нет, успею. — Казакевич достал сигарету и демонстративно закурил.

Богдан подошел к нему, вырвал сигарету:

— Бегом в яму! Языком работаешь хорошо, а лопата тяжелая!

— Зачем так? — сказал Федор. — Злой ты, Богдан, как…

— Как кто? — закричал Богдан. — Я здесь начальник или кто?

6

Среди пассажиров, которые вышли этим утром из автобуса, что пришел из города, был и Аполлинар Константинович, по кличке Фантомас. В командировку он надел свое старое кожаное пальто, в котором в молодые годы поездил по Сибири. И шел по деревне этаким интеллигентом, зубром. Увидев столбы, тянувшиеся чередой, перерытую землю, многочисленные следы строительства, Аполлинар Константинович почувствовал себя так, будто сбросил с плеч лет двадцать или тридцать. Перед ним была родная стихия. Ни у кого не спрашивая, интуитивно, он вышел на склад материалов.

— Фантомас! — удивленно сказал Макарчук.

— Никаких Фантомасов. — Богдан давал задание звену Федора и был злой после вчерашнего.

— Да вот же он, — прошептал Федору на ухо Макарчук, и тот оглянулся.

В дверях склада стоял, блестя лысиной, Аполлинар Константинович.

— Не стесняйтесь, Макарчук, — сказал он. — Я знаю, что Фантомас — черт. Я дожил до таких лет, что мне все равно. Значит, моего любимого Крица нет здесь?

— Какие обстоятельства привели вас? — спросил Иван Александрович.

— Я и есть комиссия, — горделиво сказал Аполлинар Константинович. — Приехал расследовать происшествие и проверить воспитательную работу в коллективе практикантов. Обычно, когда что-то случается неприятное, мы говорим, что плоха воспитательная работа. Эту истину я постиг на старости лет, когда начал заниматься педагогикой. Раньше у меня не было времени: я строил, как и вы, электролинии, станции и подстанции.

Въедливо проверил Аполлинар Константинович каждую мелочь. Написал долгую пояснительную записку на имя директора училища. Разговаривал с ребятами и с Богданом. И бригадиру он вдруг понравился. Федор впервые увидел, как этот злой человек улыбался и что-то объяснял Фантомасу, рисовал гвоздем на песке какой-то чертеж. Хотелось подойти к ним, послушать разговор, рассуждения Аполлинара Константиновича, но не отважился.

Разговор с мастером и Федором Аполлинар Константинович оставил на потом. И встретились они только на следующий день, когда он уже сложил вещи и оставалось до автобуса полтора-два часа. Попросил Фантомас Федора проводить его.

— Знания у тебя есть, — задумчиво говорил он. — Наверное, на уровне техникума. Опыта жизненного мало. Но ничего, это придет со временем. Я внимательно слушал все, что ты мне рассказывал, и проанализировал. Меньше на десять граммов горячись и будь более терпим к своим товарищам. Бригада у вас ничего, и бригадир, мне кажется, если посмотреть глубже… Можно с ним работать.

— Он злой, как черт.

— В каждом человеке сосуществуют злость и доброта. Иногда и от таких, как ты, зависит, что в нем победит.

На остановке в толпе Федор увидел мастера. Иван Александрович был одет по-праздничному.

— А вот и мы, — сказал Аполлинар Константинович. — У нашего юноши удивленные глаза? Объясни ему, пожалуйста, Иван Александрович.

— Я на несколько дней поеду в училище. Богдан знает. Приказал так директор. — Мастер был несколько растерян.

— Приказ, — подтвердил Аполлинар Константинович. — Будет заседание, собрание и так далее.

Не успели отъехать мастер и Фантомас, как около склада остановился «газик». По фигуре Федор узнал начальника участка Лихова, а второй, квадратный, едва не на полмашины, в длинном пальто, был незнакомый. Когда подошел к складу, узнал и его. Это был начальник управления Кардаш, который выступал перед ними в день приезда.

— Где люди? — спросил у Федора Лихов.

— На линии, ставят столбы.

— А ты чего бездельничаешь? — крикнул Лихов. Начальник участка сморщил лоб и расстегнул пальто.

— Надо взять проволоку, — ответил Федор.

— Садись в машину, с нами поедешь, покажешь, где работает бригада, — приказал начальник управления.

Они подъехали к линии от леса, неожиданно выскочив из-за кустарника, который подходил к самому полю.

Около одного столба валялись монтажные когти, ремни. Ребят не было, хотя день только начинался.

Лихов бегал, кричал, а Федор думал, где ребята. Около болота, на взгорке под соснвми, он нашел всю бригаду. Только не было Богдана.

— Там начальники приехали, — сказал он. — Надо работать, а то шуму будет.

— Ну и что? — вскипел Казакевич. — У нас бригадир есть.

— Надо идти, — сказал Третьяк. — Подумают еще, что мы бездельники. Богдан, наверное, спит. Тэкля говорила, что сильно пьян после вчерашнего аванса.

…Богдан лежал на кровати с мокрым полотенцем на голове и стонал.

— Чего?

— Начальник управления и Лихов приехали. Тебя спрашивают.

— Скажи — скоро буду. Что делать, знаете, вот и работайте.

Вышел Федор из дома, и горько стало на душе. Надо же было так случиться, что и мастер уехал. Подумают еще, что порядка нет: бригада не работает, бригадир пьет. «Не мы выбирали Богдана, а управление направило. Пусть они решают, как нам жить дальше».

…Линию на ровном и сухом месте они построили. Оставался участок, который шел через болото и лес. Самый трудный кусок. В последнее время что-то непонятное творилось с Яковом Казакевичем. Будто подменили парня. После работы никуда не шел, как обычно, а сразу ложился на кровать.

В чужую душу не залезешь, но понимал Федор, что есть у Якова какая-то причина. «А зачем мне все это? Что, мне больше всех надо, как говорит Третьяк, — подумал Федор. — Я такой же практикант, как и Казакевич, Макарчук, Криц. Ну, слушал внимательно Фантомаса, читал книжки… Он мастер, он получает за это деньги. Или что-то изменится в мире, если мы на день или на неделю позднее построим линию или если я буду делать то, что мне велят, и не больше».

— Ничего! — крикнул он. — Буду жить как знаю.

Старушка, которая шла ему навстречу, испугалась, перебежала на другую сторону улицы.

— Ни дня, ни ночи пьяницам нету.

В магазине много людей стояло за хлебом, но увидела Федора своими серыми глазами продавщица и, попросив соседку посмотреть за кассой, остановила его.

— Что-то не приходишь?

При солнечном ярком свете были видны морщинки около глаз, и Федору вновь, как тогда ночью, стало жаль этой женщины.

— Как жизнь? — спросил он.

— Как у графина. Не знаешь, кто за горло возьмет.

— Неужели так страшно…

— Страшно, страшно, мой миленький. Сегодня приходи, — шепнула она, руки в карманы и бегом в магазин.

Правильно, вечером он пойдет в гости к Татьяне и будет там каждый день. Красивая женщина, тепло и уютно в ее доме. Пусть живут как хотят Третьяк и Казакевич. «Моя жизнь — это моя, а не кого-нибудь другого. Да и жениться можно на Татьяне. То, что разведенка, родителям не скажу, а им главное, чтобы мне было хорошо. Брошу училище и…» Поднялось настроение у Федора, в голове слова Татьяны: «Сегодня приходи, приходи».

Небо было ясное, стоял ласковый майский день. Федор снял сапоги. Приятно было идти босиком по еще холодной земле. Над болотом пел жаворонок, и Федору показалось, будто он в родной деревне и вон там, за лозовым кустом, сейчас покажется Ясельда. Спокойно на душе, а что на линии начальники, так подождут. И вдруг вспомнил Федор слова Аполлинара Константиновича, усталое лицо Ивана Александровича, которые по-человечески говорили, видели в нем своего товарища, младшего друга. «Что-то быстро забыл все хорошее, что сделали тебе эти люди». Грустно стало Федору, будто кто-то подтолкнул его. Он забросил сапоги за плечи и побежал.

«Газик» стоял под деревом, капот был поднят — водитель ремонтировал мотор. Больше никого рядом не было. Только дальше к лесу на столбах сидели ребята.

Начальник управления Кардаш, как обычный монтажник, в рабочей одежде, на бетонном высоковольтном столбе устанавливал оборудование.

— Эй, друг! — крикнул он и опустил к ногам Федора проволоку с привязанным на конце изолятором. — Видишь, там, слева, запчасти. Дай-ка их мне.

Быстро и ловко работал начальник. Завидно стало Федору. Ни одного лишнего движения не сделал.

Сошел на землю, снял ремень, когти, отдал Федору. Носовым платком вытер бритую голову, шею. Тут уже и Лихов закончил работу. И сразу к Федору:

— Нашел Богдана?

— Нашел.

— Где он?

— Спит, как всегда.

Разозленный Лихов запрыскал слюной, замахал руками, закричал, что он не хотел брать Богдана, но его заставили сделать это. И как в управлении не понимают: такому человеку нельзя доверять практикантов. Или мало того, что один в больнице.

— Вернется мастер — решим, — сказал Кардаш. — Ты Розум?

— Я…

— Мне Иван Александрович о тебе говорил, когда звонил насчет отъезда. С Богданом посмотрим, но… спешить очень, Лихов, не надо.

Федор не понимал, куда ведет разговор начальник.

— Давайте, ребятки, давайте. Очень нужна линия. Позови всех. Поговорить надо с людьми, Лихов. — Кардаш достал кулек мятных конфет. Предложил Федору: — Угощайся. Второй месяц сосу — курить бросил.

— Я не курю.

— Ну и правильно. Я двадцать пять лет курил, сердце заболело. Лучше теперь чувствую себя.

Лихов сам собрал ребят. Подошел заросший черной щетиной Третьяк, блеснул голым коленом через разорванную штанину Макарчук. В телогрейке без рукавов был Казакевич, и остальные выглядели не лучше.

— Привет, анархисты. Ну и войско, — захохотал начальник управления. — Лихов, а ты говорил, что у тебя слабые кадры. Это же герои. Посмотри внимательно на них — стахановцы, бусыгинцы! Мы перед ними должны на колени стать! — И начальник поклонился. Ребята стояли как околдованные, а Яков даже рот открыл и за палец себя укусил, как дитя малое, — не верил своим глазам.

— Я только попрошу у вас мелочь. — Голос Кардаша стал тихим, будто хотел сказать сокровенное. — Сделайте для меня это.

— Что надо, говорите! — закричал всегда спокойный и сдержанный Третьяк.

— Снимите свои лохмотья. Лихов, чтобы завтра комбинезоны и все остальное было здесь. Под твою личную ответственность. Запиши в свою тетрадь, а я утром проверю, как ты выполняешь мои приказы.

— Записал. — Лихов думал, где раздобыть эти комбинезоны, потому что через несколько дней подъедут еще пэтэушники, и им обязательно надо дать спецодежду. Однако если таким категорическим тоном начальник управления приказал, значит, что хочешь делай, но приказ должен быть выполнен.

— Нашел ты Богдана? — равнодушно спросил Третьяк у Федора.

— На квартире был. Отдыхает после вчерашнего.

— Ты сказал, что пьяный?..

— Сказал…

— Не надо было…

Навалилась усталость, захотелось вымыть руки, лицо, поужинать и спать, чтобы завтра с новыми силами строить эту линию, которая стала для них испытанием и закалкой.

Они были монтажники, и за ними бегала детвора, с завистью глядя на широкие пояса, когти. В детстве Федор видел монтажников. Они строили недалеко от его деревни электростанцию. Эти веселые ребята были для него долгое время идеалом. И сейчас ему хотелось, чтобы в памяти малышни осталась их бригада: Яков, Казакевич, Николай Макарчук, Третьяк, Криц…

Уже засыпая, Федор вспомнил, что обещал Татьяне прийти к ней. Она, наверно, ждала его.

7

Яков уныло собирался на работу. Немилой она была ему. В училище на практических занятиях он мог залезть на столб на два-три метра, как требовал мастер. А выше ему делалось дурно. Через силу Яков заставлял себя подниматься, но однажды наступил момент, когда только от мысли, что надо надевать когти и лезть вверх, захотелось сесть в автобус и уехать из деревни. Видно, так оно и есть: Казакевичу хватит и земли. Пусть другие ищут, чего не теряли.

«Купим тебе мотоцикл или, если захочешь, через год-два «Жигули», — говорил Якову отец.

«Хочу сам попробовать жизнь, чем она пахнет».

«Брось дурное. Ты парень не очень сильный, не для тебя эта работа, да и что хорошего — командировки… Твой брат шьет сапоги, туфли, и он уважаемый человек, потому что всем нужна обувь. А что ты со своей проволокой и столбами?»

Теперь все чаще вспоминал этот разговор Яков. Грустно делалось и когда видел себя в зеркале: рыжий, в веснушках, ростом — как тот огурец. В клубе девчата и разговаривать не хотят. Думают, неинтересно с таким парнем, а пойдешь с ним — подружки засмеют. Пожаловался Яков на свои неудачи с девчатами Третьяку. Федору не говорил, потому что он, казалось, был далеко в небе и разговоров на такие темы не любил.

Третьяк падал на землю от смеха и расстегивал рубашку, будто воздуха ему не хватало от шуток Якова.

— Хочешь, расскажу рассказ Новикова-Прибоя об одном рыжем?

— Давай.

— Прочитал я его неделю назад в той книжке, что старуха прячет под балкой. Была, значит, у матроса царского флота красавица жена. То ли месяц, то ли два, как обвенчались они. Офицеры, чиновники под нее клинья подбивали, а она хоть бы на кого глянула. Такая верная жена была. И вот пошел матрос в дальнее плавание. А в том городе жил хитрый, как ты, Яков, приказчик и рыжий, как ты. Может, больше немножко, а может, меньше. Не могу сказать точно.

— Говори короче…

— Так вот, брат Яков. Увидел ее этот рыжий приказчик, а был он по сравнению с матросом что земля и небо, и решил сделать все, чтобы полюбила его красавица. Учел он, как говорится, все нюансы женской души. В первый день женщина не захотела с ним даже разговаривать и понесла воду от колодца сама. На второй день было то же. На третий — ответила на приветствие. Кстати, перед этим приказчик поспорил с местными кавалерами, что за неделю решит все вопросы. Так вот, на четвертый день она позволила пройти с ней до крыльца. На шестой был в доме, и так далее. Короче, в самом плотном заборе есть всегда маленькая дырочка. Понял?

Все было так, да немного не этак… То, что Яков боится высоты, Богдан сразу почувствовал. Разных видел бригадир монтажников, среди них были и такие, что боялись подниматься вверх, но лезли и постепенно побеждали страх, а некоторые не выдерживали и увольнялись. Никому не сказал о своем открытии, но из звена Федора забрал Якова, хотя Федор и доказывал, что привык работать с Казакевичем. Нужны и на складе люди, сказал, переживешь.

…Регулировал Яков высоковольтный распределитель. Лекции Фантомаса на занятиях не слушал, а больше с соседом в «морской бой» играл. Прочитал инструкцию, разбил ящик, в котором было оборудование. Дальше дело не пошло. Сел на связку проволоки, размяк от теплого солнца и задремал. Кажется, минутка прошла, а минул час. Очнулся Яков от сильного толчка в спину. Чуть не упал лицом на распределитель. Раскрыл глаза, а перед ним Богдан, ухмыляется.

— Спишь?

— Да нет. Присел немножко…

— Немножко. Вижу я… День сидишь, а распределитель как стоял неналаженный, так и стоит. Чему вас в училище этом учат?

Жалел бригадир, что не уволился из управления, когда случилась авария на третьем участке и обвинили его, а не Русака, который пьяный полез к масляному выключателю. Едва не посадили Богдана, все было против него, и только начальнику управления он обязан тем, что не за решеткой. С Кардашем они когда-то вместе работали. Одно воспоминание с того времени осталось. Кардаш пошел учиться, начальником стал. А он кто? Никто. Чья вина в этом? Все друзья, да не те, за которых держаться надо было. «Ты гений монтажа, давай за это выпьем», — и так рюмка к рюмке. Пошло-поехало. И ничего не осталось от прежнего Василя Богдана, когда-то лучшего монтажника управления.

Вызвал его к себе Кардаш. Разговор был короткий: «Последний шанс тебе, Богдан. Понял? И то даю его, потому что знаю цену твоим рукам и голове…» Эх и… Звали старые дружки на Север, обещали отличное место и интересную работу, где будет вновь у него шестой разряд, а не третий, как у этих салаг. Значит, где-то уважали бы Богдана, а здесь… детвора, которая боится на столб залезть.

— Поработаешь с такими, — закончил свою мысль бригадир.

— Что ты говоришь? — не понял Яков.

— Не для твоей головы. Деньги у тебя есть? — Бригадир достал проект линии, разложил на ящике, начал что-то считать.

— Рупь-другой есть.

— Дай, винцо Татьяна привезла неплохое.

Яков дал ему деньги, и Богдан, забыв о проекте, исчез. С того дня жить Якову стало еще труднее. Если не хотел вновь «отдолжить» на винцо бригадиру, тот выдавливал сквозь зубы:

— Завтра пойдешь на линию.

И Яков «отдолжал». Вот почему и удивлялся Федор, видя его все время в плохом настроении. Только Третьяк заметил в поведении бригадира и Казакевича что-то тревожное. И спросил об этом у Федора: может, и он заметил? Но Розум его вопроса не понял.

Наконец, в сознание Якова вошла мысль, что, наверное, так и должно быть среди монтажников. Тот, кто отказывается делать тяжелую работу, каким-то образом компенсирует это.

За свой труд учащиеся получали тридцать три процента заработка. Были они оформлены по второму разряду, и если бы не полевые, то денег хватало, чтобы рассчитаться с хозяйкой и на конфеты. И очень скоро наступил момент, когда Яков отдал Богдану на вино последний рубль.

— Ты не болен? — Принес Федор стакан густого чая, заваренного малиной. — На, горячий. Я уже выпил. Показалось, будто только что мать этот чай заварила.

— Здоров я, Федор. Не трогай меня, я здоров! — закричал Яков.

Третьяк исподлобья посмотрел на него, взял стакан и выпил чай.

— Читаю интересную книгу, — посмотрел на Якова и Федора цыганскими глазами, — вот мысль здесь одна есть. Это тебя в первую очередь, Казакевич, касается.

— Почему меня?

— Ты слушай, когда старшие говорят. Человек, слабый физически и больной, может на две, а то и на три головы быть сильнее душой богатыря. Какая глубокая мысль!

— Иди ты со своими мыслями.

— Мне кажется, Федор, в нашей бригаде что-то происходит. — Третьяк оставил шутливый тон. — Вот и Якову девчата не дают спокойно спать…

— Я тебе как другу, а ты… — крикнул Казакевич, схватил с дивана куртку и бегом из комнаты.

— Зачем ты так? — Федор открыл окно, но на дворе Якова не было. — Обидел парня.

— А ты не заметил, что он излишне обижается в последнее время.

— Да, показалось, — сказал задумчиво Федор. — Надо спросить у него.

— Так он тебе и расскажет, держи карман шире. Жаль, что мастера нет. Почему он задержался? Ты же с ним более близок, может, что-нибудь говорил перед отъездом?

8

…Мастер третий день ждал заседания, которое решили провести в училище. Как ему сообщила по секрету секретарша директора, главный вопрос заседания — воспитательная работа на практике и происшествие в группе Ивана Александровича. Новость не очень обрадовала его, хотя он и готовился к этому. Иначе не было смысла посылать Аполлинара Константиновича. Что ни говори, а все же чрезвычайное происшествие. За три года работы в училище первое, но от этого не легче.

Заскучал Иван Александрович без дела. Училище опустело, мастера со своими группами кто где: от Прибалтики до Кольского полуострова. И как-то неуютно стало в общежитии, где Иван Александрович занимал комнату. На третий день своих скитаний по городу надел мастер старые штаны, рубашку и подошел к заведующему хозяйством училища Петровичу, который со столяром ремонтировал двери, шкафы в комнатах. Год жили в новом общежитии учащиеся, а будто вековали здесь. На практических занятиях по обработке металла они тайком от мастеров делали ножи, вечерами бросали их в двери шкафов. Строго наказывали за эти упражнения, но уследишь ли за каждым? Ребята разные приходили в училище. Были и такие, от которых отказались в средней школе, а некоторые состояли на учете в милиции. И всем им надо было дать специальность, а главное — воспитать людьми.

— В отпуск готовишься? — спросил Петрович, хотя и техничке было известно, что мастера, чьи группы были на практике, в это время в отпуск не шли, а ехали вместе со своими воспитанниками. За этим вопросом почувствовал Иван Александрович, что завхоз знает об отношении директора и другого начальства к случившемуся. Петрович был, как и мастер, отставник. Служил некогда в артиллерии и пошел на гражданку в звании капитана, чем очень гордился и при разговоре, особенно с бывшим мичманом, не единожды подчеркивал. Однако к Ивану Александровичу относился с уважением, и, когда тот просил разную мелочь для ребят, завхоз не отказывал, давал лучшее.

Новоселье на новом месте жительства мастер отметил с Петровичем, хотя и не было в планах праздновать такое незначительное, на его взгляд, событие. Но вечером постучали в дверь, и зашел завхоз.

С полчаса поработал молотком Иван Александрович, старательно ремонтируя дверь в комнату, где жили его ребята, и его позвал Петрович, который что-то делал в другом конце коридора.

Взял мастер сигарету «Прима», пожал ее и прикурил от спички Петровича. Присели они на стульях, которые только что отремонтировал заведующий. Вообще-то не совсем так называлась его должность. Подписывая бумаги, Петрович всегда ставил большое звонкое название: заместитель директора по хозяйственной работе, а то и без последних слов. И даже визитную карточку напечатал в местной типографии, где черным по белому стояло — второй заместитель директора и фамилия. У Петровича было много друзей, с помощью которых он мог решить самый сложный вопрос.

— Совещание будет завтра во второй половине дня. Директор был очень злой, но я слово забросил, так будто успокоился. Ты же не виноват, что этот дурак ранил себе глаз. Как говорят люди, захочет свинья — грязь найдет. Так и тут.

— Неприятно все это.

— Конечно. Я как услышал, так сразу подумал: хорошим людям не везет. Бывший мичман, свой парень, как его не пожалеть. Сильно не переживай. Я уже прикинул, кто против тебя выступит. О директоре не могу ничего сказать. А вот замполит покритикует, и все с анализом, выводами, да так, что жить не захочешь, но в конце пожалеет. Фантомас — человек умный, рассудительный, бояться его не надо. Ну и так далее. Ты всех знаешь не хуже меня. Посоветую только сдерживать себя, не горячиться. Все слушай, возможно, соглашайся, хочешь же, наверное, и дальше работать в училище?

— Хочу.

— Так вот. Пусть покричат. А мне главное, да и тебе тоже — работа. Я уважаю человека не за то, что он красиво говорит, а за то, что красиво работает. Сказал — сделаю. Все! Хоть в колодец прыгай, но выполни. Нас так с тобой учили в армии и на флоте: до конца выполнять свои обязанности. Мне с неделю назад директор сказал, что нужны терморегуляторы для новой мастерской. Ответил: есть — и через левое плечо — пошел искать. Туда-сюда. Что, думаешь, все просто? Но нашел. Без работы мы кто: козявки и даже хуже. Вот что. Приказала мне жена, чтобы тебя в гости пригласил…

— Спасибо, но неудобно… — засмущался Иван Александрович.

— Ничего. Посмотришь, как живу. Посидим, вспомним службу… Пишут твои ребята с корабля?

— Пишут, — сказал Иван Александрович. Вчера как раз получил он письмо от командира после полугодового перерыва. Сообщил Пастухов, что были они в далеком океанском походе и бывший ученик Ивана Александровича мичман Козаков отмечен командующим флотом за умелые действия, а сам он уже капитан первого ранга. И если все же есть желание вернуться, то пусть напишет. На корабль ему нельзя, потому что не совсем здоров, но люди нужны и на берегу, воспитывать молодых матросов.

— Я получал письма от друга долго, пока он не умер, — с горечью сказал Петрович.

Он будто постарел на глазах, и стало хорошо видно, что волосы подкрашены на висках и что заместителю директора уже под шестьдесят.

9

Собрались в малом лекционном зале. Места в президиуме заняло руководство. Взгляд Ивана Александровича задержался на Елизавете Васильевне, секретаре партбюро. На ней было голубое платье, шею украшали бусы. От света, который падал с окна, лицо женщины порозовело, и можно было дать ей не более тридцати пяти лет. Когда зал притих, Елизавета Васильевна встала за столом.

— Слово имеет Аполлинар Константинович, — сказала она. — По поручению партбюро он побывал на участке, где работают учащиеся.

— Уважаемые товарищи! — начал Аполлинар Константинович. — Мне поручили очень ответственную роль, и как я с нею справился, судите сами. Я не мог, конечно, объехать все управления, где работают наши учащиеся, но кое-где был, кое-что видел. Недостатки есть, и немалые…

Иван Александрович слушал внимательно, но старик залез в философию, цитировал Сухомлинского и Ушинского. И мастеру стало скучно. Ему вдруг показалось, будто колесо времени повернуло назад. И он, маленький худенький мальчик, сидит почти на таком же совещании, и взгляды всех сочувственно направлены на него, «фабзайца» первого года обучения. Тогда, после войны, нужно было множество рабочих рук, и по деревням агитировали молодежь ехать в город, в ФЗО. Иван не заставил себя долго уговаривать, только его два дня держала в кладовке мать, пока он не убежал через дырку в крыше.

Сначала все было интересно, и жизнь шла неплохо. Неожиданно под вечер остановили его два молодца в такой же, как и у него, фабзайской одежде. В кармане лежала булка — никак не мог выбрать время, чтобы перекусить. Ребята эту булку забрали, а он молчал, от страха даже ослабли ноги. Однако никому Иван не рассказал об этом. Через неделю, когда у него было пять рублей, которые он заработал на железнодорожной станции, вновь встретил своих врагов. Может, Иван Александрович был на службе такой безжалостный к матросам, которые обижали младших товарищей, потому, что долго не мог забыть те встречи.

Ночью он мечтал стать силачом, вырасти под два метра, тогда не страшно было бы на улице даже ночью. Тайком под одеялом Иван плакал и жалел, что не послушал мать. Хорошо в деревне, кругом знакомые, родные лица, если и пустишь юшку Янке или Мишке, то через день все забудется.

После занятий весной Иван решил сбежать из училища: подготовился уже, но как-то узнали о его беде, потому что еще нескольких «фабзайцев» терроризировали те хулиганы. Тогда обсуждали происшествие на совещании — и сейчас говорят. И главное действующее лицо — он…

Он не вырос под два метра, хоть и стал сильным мужчиной, а на душе было так же неспокойно, как и у того маленького мальчика.

— Я по себе считаю, что к учащемуся надо искать подход. Некоторый педагогический опыт открыл мне глаза на истину. Может быть, кому-то покажется смешным, что только теперь ясно ощутил это. — Аполлинар Константинович снял очки, неторопливо носовым платком вытер их. — Я был у Ивана Александровича в группе. Точнее, с ним четверть ее. Однако какие выводы я сделал? Мастер, бывший моряк, и там на месте делает свое дело… так, как надлежит быть. Учащийся Криц, с которым произошел этот случай, и ранее не вызывал у меня уважения…

Они с Аполлинаром Константиновичем были в больнице и видели Крица, который весело блеснул им незабинтованным глазом. Два часа ждали, чтобы увидеть врача, и когда тот, спеша в операционную, на ходу бросил им: «Ничего с ним не сделается», у Ивана Александровича отлегло от сердца. Навестил он и мать Крица, успокоил ее и даже переночевал в доме, потому что опоздал на последний автобус, который шел в город.

— Видишь, все идет нормально, — зашептал на ухо Петрович.

Но опять тревожно стало на душе, когда вспомнил группу.

Успокаивало только, что там Федор Розум. Не мог подвести этот парень, да и прошло всего три дня. Очень короткий срок, чтобы что-то серьезное произошло, но и достаточный, ведь там молодые ребята — ветер еще в головах.

— И все же мастера надо наказать, чтобы это стало уроком для других, — встала с места Елизавета Васильевна. — Кто еще хочет выступить?

— Можно мне? — попросил Иван Александрович, хотя раньше не собирался выступать.

В зале было душно, и он расстегнул рубашку, поставил ближе к себе стакан с водой.

— Мне тяжело, что этот неприятный случай был с моим учащимся. Три года я работаю здесь и кое-что, как говорил Аполлинар Константинович, изучил. Прежде я занимался молодыми матросами и думал, что трудно воспитывать из них зрелых воинов. Теперь понял, что ошибался. Но такая наша работа, и я горжусь ею. Если заслуживаю наказания, на это воля начальства.

— Почему занимались не своим делом? — крикнул кто-то из зала.

У Ивана Александровича потемнело лицо, и он глухо сказал:

— А вы будете делать электропроводку в доме, который загорится? Ребята помогали местным жителям победить стихию, и это, я уверен, самый лучший урок воспитания.

— Скажите, пожалуйста, Иван Александрович, — директор взмахнул карандашом. — Почему о происшествии вы информировали сначала начальника управления, а не меня?

— Управление ближе, чем училище, — заскрипел стулом Аполлинар Константинович. — В их деревне нет почты, да, в конце концов, так ли это важно, кому первому сообщил о происшествии мастер?

— То, что произошло в его группе, безусловно, могло случиться у каждого, — взял слово директор. — Могло у каждого, но случилось у него. В дальнейшем мы сделаем определенные выводы, чтобы предупредить всякие ЧП.

И определенные выводы директор сделал. Когда закончилось совещание, на доске объявлений висел приказ с выговором Ивану Александровичу. За недостатки в воспитательной работе — так было сформулировано в приказе.

— За свою жизнь, молодой человек, я получил около двадцати выговоров, — закончил читать приказ Аполлинар Константинович, — но от этого не стал хуже работать.

— Зайдите, Иван Александрович! — Директор прошел мимо, опустив глаза.

— Иди, — подтолкнул его Аполлинар Константинович. — Когда начальство зовет, спешить не надо, но и задерживаться не стоит.

Власенко разговаривал по телефону. Положил трубку сразу, как только Иван Александрович остановился перед его столом.

— Как чувствует себя Криц?

— Глаз ранен, но нетяжело. Врач там хороший, «отремонтировал»…

— Доверие у меня к вам, Иван Александрович, полное. Хочу, чтобы вы его оправдали своим отношением к обязанностям. Кстати, говорил в горисполкоме насчет квартиры. Зампред обещал к осени выделить вам однокомнатную. Как новость?

— Чудесная.

— Лучшая, наверное, чем первая? — довольно засмеялся Власенко. — Теперь как можно быстрее к учащимся. Вам здесь больше делать нечего.

…Иван Александрович купил в магазине чаю, две рубашки и кирзовые сапоги. Положил в чемодан новую тельняшку.

Только в конце общежитского коридора желтела лампочка. Гулко прозвучали шаги. Из комнаты Аполлинара Константиновича пробивался свет. Иван Александрович постучал. Повернулся в замке ключ.

— Это вы? Заходите.

У Аполлинара Константиновича была трехкомнатная квартира в Минске. Там жили жена, дочь и сын. Он ездил к ним два раза в месяц с полным чемоданом грязного белья. Жена каждый раз ругалась с ним за это, да и хотела, чтобы бросил он училище. Родственники и знакомые не понимали, как он на старости лет занимается с «фабзайцами».

— Ты же был главным инженером управления, — кричала в отчаянии жена. — Подумал бы про авторитет.

— Вот я и думаю про него, — спокойно отвечал Аполлинар Константинович и делал по-своему.

Его комната была обставлена очень скромно: кровать, стол и два стула. Шкафы вмонтированы в стену, в них висели костюм, плащ, рубашки…

— Проститься пришел… — Иван Александрович не закрыл за собой дверь, стоял на пороге.

— Прошу перед дорогой, — пододвинул ему стул Аполлинар Константинович. — Вот читаю «Анну Каренину». Третий раз за свою жизнь и будто впервые… Надеюсь, что в деревне у вас найдется время. Возьмите книгу. Только не забудьте там. Привет Федору Розуму. Голова у него умная, и, думаю, из него будет толк… Чаю не хотите, Иван Александрович?

— Нет, спасибо, был в столовой,

— Извините меня, старика. Ответьте мне на такой вопрос: вы один, без семьи? И молодой же человек еще. Не все же в общежитии.

— Такой же вопрос и вам, Аполлинар Константинович.

— Я — другое дело, — развеселился старик. — В Минске у меня и жена, и дети, и квартира.

— Почему же вы не с ними?

— Хочу вольным воздухом немного подышать. Да что мне там делать? Сидеть с пенсионерами на скамейке и забивать «козла» или залезть в киоск и торговать газетами, журналами? Нет, это не для меня.

— Значит, мы с вами одного поля ягоды.

— Может, и так… — задумчиво сказал Аполлинар Константинович и пожал мастеру руку. — Счастливого пути, и если что — пишите мне. Я быстрый на ноги.

Завтра около двенадцати он приедет в деревню. Времени впереди еще много. Поезда, автобусы, станции — все пролетает мимо и исчезает. Как исчезли далеко позади сорок лет, прожитых им на этой земле. В волосах появилась седина, и все чаще стало сниться детство: то он с отцом и мамой идет на сенокос, то с друзьями, такими же мальчишками, по скованной льдом Ясельде везет из лесу на саночках дрова…

10

…Столбы поднимались над полем, болотом, линию тянули к самому горизонту.

С высоты, на которой работают монтажники, далеко видно. Да и на то, что близко, смотришь со столба совсем по-иному, чем с земли. Чувствуешь в себе какую-то возвышенность, даже величавость… Ты выше этих деревьев, кустов, машин, что мчат за холмом. В душе такое же чувство, какое мог пережить, когда впервые полюбил или вновь увидел через много лет дом, в котором родился. Руки, ноги, все тело наполнено радостью высоты. Если бы вдруг выросли крылья, взмахнул бы ими и полетел. Неудивительно, что летчики так любят небо. Наверное, кто хоть раз испытал чудо высоты, тот навсегда запомнил щемящее чувство простора.

Ноги уже привыкли к когтям, идут по столбу, будто по тропинке. Подрагивает столб под твоей тяжестью, шатается. Ловкость, удаль — бегом подняться наверх, чтобы друзья с завистью оценили это. Ты ни на кого не смотришь, никого не замечаешь. Конечно, так по инструкции нельзя делать — нарушать технику безопасности. Но когда молод и не знаешь, куда девать силу, риск кажется наслаждением. Наверху закрепил надежно когти, пристегнулся к столбу монтажным ремнем и опустил руки. Страха нет, и невольно вырывается: «Э-ге-гей!» От крика испуганно взлетают с пока еще единственного провода воробьи, кружат вокруг, а потом опускаются назад на блестящую на солнце металлическую нить. Птицы привыкли уже к линии, им, видимо, нравится здесь отдыхать.

Линия началась на небольшом поле, на котором буйствует рожь. Там выкопали Федор с Иваном Третьяком первую яму под столб. Провода идут над дорогой, которую днем и ночью укатывают машины. За деревней линия замедляет свой ход, взбирается на пригорок, делает широкий шаг, и только столб виднеется из-за пригорка.

Более всего времени потеряли на болоте. Ямы копали вручную.

Болото тянулось за лесом два километра. И сначала думали, что столбы поставят за день-два. Большинство ям выкопали быстро, укрепили лозою. Догадался так сделать Николай Макарчук, за что Богдан, на удивление всем, поблагодарил его перед началом работы, крепко пожав руку.

Через день после того, как Иван Александрович с Фантомасом уехали в училище, бригада решила поставить столбы в ямы. Ночью прошел сильный дождь. Огромные лужи блестели на улице, на огородах, на лугу. Еще только хозяйки начали доить коров, а Богдан уже обегал дома, где квартировали монтажники.

Федор проснулся оттого, что показалось, будто кто-то тянет его за ногу в прорву. Третьяк с Казакевичем уже сидели около стола, а Федора будил Богдан. Впалые глаза, бледное решительное лицо, на котором под кожей выступали желваки. Таким Богдана Федор еще не видел. Чем-то похож он был на охотника, который наконец выследил зверя.

— Быстрее! — крикнул Богдан и выбежал из дома…

Ребята молча схватили лопаты, топоры и последовали за ним. Почти бежали. Был слышен топот ног, летели в стороны брызги воды, и кто-то в затылок шумно дышал. Федор оглянулся. Николай Макарчук вечером гостил у своего сельского дружка, и теперь ему было трудновато. Болото, по которому монтажники вчера ходили, как по шоссе, ожило, зашевелилось. Ямы, выкопанные под столбы, были заполнены водой. Федор не мог представить, что столько ее налило за ночь. Ямы наполовину заплыли болотной жижей. Так же могло быть по всему болоту, и тогда надо было бы начинать сначала, с утра до вечера работать в сырости и грязи. Каждый, видимо, думал об этом и растерянно смотрел, как на их глазах дно ямы затянуло жижей.

По болоту важно ходили аисты, не обращая внимания на монтажников. Ребята столпились около приземистой кривой березки, следили, как Богдан шел вдоль линии. Федор было бросился следом за ним, но Богдан махнул рукой: «Стой!»

— Может, пойдем поспим еще? — Яков сладко зевнул и судорожно повел плечами.

— Хватит молоть языком, — оборвал его Третьяк, и вновь тишина.

Из-за куста лозы выскочил Богдан и издали закричал: «Двое — за бусаками, остальные — за мной!»

За бусаками побежали Яков и Николай. Богдан, вспотевший, в одной майке (рубашку где-то бросил по дороге), закурил, жадно затягиваясь дымом.

— Надо столбы ставить в ямы. Еще один такой дождь — и нашей работе конец…

Время было завтракать, но никто об этом не заговорил. Приказы Богдана молниеносно выполнялись. Ребята теперь забыли все обиды, нелюбовь к бригадиру. Перед ними встало что-то более важное.

Федор разделся до трусов и с лопатой, босиком, полез в яму.

— Обуй сапоги, — сказал ему Третьяк.

— Не холодно.

Как только ступил Федор на дно ямы, ноги сразу затянуло в жижу по щиколотки. Теплая вода через несколько минут показалась холодной. Федор набрал полную лопату песка наполовину с травой и швырнул как можно дальше. Согнулся Федор в яме, может, раз сто, только горка песка наверху была маленькая. И под ногами грязи меньше не стало.

Подошел Богдан, посмотрел в яму.

— Как у тебя?

Федор не ответил, с трудом вырвал из вязкой грязи лопату. Почувствовал, что устал.

— Так ничего не сделаешь, — сказал Богдан. — Лозой крепи стенки. И поживее.

Сзади Федора вдруг что-то звучно плюхнулось. Со стенки ямы вырвалась огромная глыба земли, а потом хлынула вода вперемешку с грязью. Федор едва успел выскочить наверх.

— Завтракать! — остановил работу Богдан.

Вернулись ребята на линию, захватив у хозяев ведра. Однако не использовали их.

— Может, попробуем установить столбы в ямы как есть? — предложил Иван Третьяк. — Мылец все равно потянет столб в глубину. Попробуем?..

Богдан поднялся с кочки, взял шест. Все внимательно следили за ним. Он подошел к яме и опустил в нее шест.

— Попробуем, дно твердое. — Богдан обвел глазами бригаду, будто оценивая каждого. — Другого варианта у нас нет. Начнем…

Первый столб опустили в яму удачно. Быстренько набросали земли вокруг, утрамбовали. Федор осторожно нажал на столб — тот немного наклонился, но устоял. Федор от радости хотел залезть на него, но удержал Богдан. И Федору стало неудобно от того, что повел себя как мальчишка.

Монтажники почти не разговаривали, работали рьяно. Не выдержал Яков: «Зачем такая скорость? Или не успеем?» Остальные будто не слышали этих слов.

— Раз-два! — командовал Богдан. — Взяли, понесли!

Пройдет время, и ребята будут вспоминать, как под дождями столб за столбом росла линия. Трудное и плохое не останется в памяти. Память сохранит в своих тайниках великую силу товарищества.

Город был километрах в двадцати, не более. Он тянул ребят к себе, будто магнит. Уже не раз говорили, что надо всем поехать туда на выходной, отдохнуть по-человечески. Вчера Яков отутюжил свои голубые штаны. В бане вся бригада с криком и шутками навела марафет. От пара и чистой воды Богдан помолодел, а когда Макарчук побрил его, то на вид ему стало лет двадцать пять.

Но никто не подумал, что может пойти дождь, который изменит все планы. Наконец небо очистилось от туч, и капельки воды заискрились под солнечными лучами на траве, кустах, листьях деревьев. Богдан скомандовал выходить на работу.

— Значит, Яков, поедем в город? — В глазах Ивана Третьяка прыгали веселые чертики.

— Как хочешь. — У Якова, наверное, нет настроения говорить. Да что там, представлял себя на улицах города, в кинотеатре, а вместо этого опять болото, ямы и тяжелые мокрые столбы.

— Ослабел цыпленок, — захохотал Богдан. — Перекур!

Сели ребята на сухом месте и стали вспоминать разные прибаутки, анекдоты.

— Помню, как вели мы линию с Кардашем в тайге. Это была работа. Вот такие сосны росли! — Богдан широко раскинул руки, показывая, какие толстые были деревья. — Мы делали под линию просеку…

— С каким Кардашем? — спросил Федор.

— С начальником управления, — нехотя ответил Богдан. — В то лето стояла жара, будто на юге: в тени двадцать пять градусов. Однажды утром просыпаемся, а со всех сторон дым и огонь. Вот тебе и электролиния. Тут как бы богу душу не отдать. Если бы бросились в панику — конец. Кардаш молодец, сообразил, что делать. Мы жили от реки метрах в трехстах. А река широкая. Значит, оттуда не мог огонь идти. Кардаш и повел нас к реке. Хорошо, что были у нас бензопилы «Дружба». Раз — и дерево набок, раз — и дерево набок. В момент сделали просеку. Вышли к реке живые и здоровые… А потом и огонь остановили…

— Что было потом? — спросил Яков.

— Построили ЛЭП в тридцать пять киловольт. Ко-о-о-нец-ц пере-ку-ру! — пропел Богдан. — Отдохнем, цыплята, на пенсии.

К обеду бригада дошла до середины болота. Изменили его пейзаж столбы. Без проводов они были похожи на обожженные деревья. На один столб сел аист, заклекотал как-то гневно, захлопал крыльями.

— Видно, думает, что хотим забрать у него болото, — сказал Третьяк. — Хозяин!..

— Как он будет жить, когда сюда придут мелиораторы? — Федор вспомнил, что осталось в их деревне от речки и леса, в котором он в детстве собирал грибы и ягоды.

— Устроится на работу в цирк, — разозлился почему-то Богдан. — Хватит лясы точить. На пачку сигарет не заработали. Вперед, салаги!

По тому, как отчаянно Богдан работал, было понятно, что он решил поставить сегодня столбы в ямы по всему болоту. Позади бригады осталась будто вытоптанная стадом коров дорога, по которой вряд ли прошел бы вездеход. Ребята были мокрые и грязные. Федор несколько раз проваливался в трясину, и если бы Третьяк не перехватил с его рук столб, ему было бы плохо.

— Осторожнее, — только и промолвил Богдан.

Сначала ребятам показалось, что конца болоту никогда не будет. Очень уж трудные были эти два километра. Когда же перешли середину и столбы ровно стали, наперекор жиже и воде, у них будто прибавилось сил.

Они вернулись домой уже в сумерках. Едва тащили ноги.

— Вот бы в речку прыгнуть… — вздохнул Яков. — Усталость бы как рукой сняло.

— Сейчас перекусим и спать, — ответил Богдан, — не то завтра вас не поднимешь.

Не спала еще деревня. Смех и молодые голоса летели то с одного конца ее, то с другого. В обычный будний день мало было здесь молодежи. Она приезжала на выходные, праздники. Кто ехал к родителям за салом да окороком, кто — помочь по хозяйству, а кто просто на деревенские танцы. Долго еще будут они деревенскими по духу своему, по образу мыслей. И только, может быть, их дети, едва вкусив летней сельской вольницы у бабушек-дедушек, не будут просыпаться по ночам от щемящих сновидений из своего прекрасного деревенского детства.

11

Василий Криц лежал в больнице дней десять. Сначала, когда прошел страх за глаз, Криц решил, что ему повезло. На улице было холодно, а он сидел в теплой палате, ничего не делал. Только спал и ел.

В палате лежали еще мужчина лет пятидесяти и парень, немного старше Крица. Каждый день к ним шли родственники, друзья, приносили всякую вкуснятину.

Прошла неделя, а к нему, кроме мастера и Фантомаса, никто не пришел. Он надеялся на воскресенье. Рано проснулся и попросил сестру, чтобы она никого не задерживала — всех к нему пускала. Крицу не сиделось на одном месте: он то шел в коридор, то смотрел в окно, то курил. Обедать отказался, надеялся, что ребята принесут что-то вкусное из магазина. Когда засинели сумерки, он понял: ждал напрасно.

Никто не предполагал, что он так сильно переживал. Так плохо ему было впервые.

…Криц едва дождался того дня, когда наконец его выписали из больницы. Но в его душе вместе со злостью на ребят было желание как можно скорее поехать в бригаду. Чем это объяснить, он и сам не знал.

Когда Криц уже ехал на вокзал, он вдруг ощутил страх, испугался, что не примут.

Встретили его шумно, но он был сдержан и говорил мало. О травме напоминал лишь небольшой шрам под глазом.

— Пойдешь на линию? — спросил у него мастер.

— Не знаю…

К нему обращались как к больному, и это ему не нравилось. Все они считают, думал он, будто Крица привлекают только карты.

— Так будешь работать? — спросил Богдан.

— Буду, буду, но не с тобой! — выкрикнул Криц со слезами в голосе.

— Что с тобой? — вмешался мастер. — Может, тебе надо отдохнуть?

— Отдохнул, хватит!

— Не кричи, Вася, — твердо сказал Иван Александрович и завязал в несколько узлов кусок проволоки, что лежала у него на коленях.

— Я не кричу. Вы все здесь умники, красивые слова говорили…

— Ну и что? — спросил Третьяк.

— А то, что я лежал в больнице — и хоть бы навестили. Говорят после — коллектив!

Замолчал Криц, тихо стало. Друг на друга не смотрели. Мастер читал какую-то бумажку, не понимая ее смысла.

Нарушил тишину Богдан. Достал из ящика разбитый изолятор и закричал:

— Казакевич, что ты делаешь?

— Что такое? — отозвался Яков.

— Изолятор разбил, салага.

Ребята стали быстро разбирать материалы и выходить со склада. Остались Криц и мастер. Они сидели в разных углах: Василий — лицом к стене, а Иван Александрович — около дверей за столом.

— Василий! — поднял голову мастер.

Парень встал и вытянулся во весь рост, как по струнке. Потом, спохватившись, взял монтажный ремень, повесил на плечо цепь, когти.

— Ты… извини ребят. И меня извини.

— За что, Иван Александрович? Мне вдруг обидно стало, что они веселые, будто ничего не случилось…

— Я тебя понимаю. Иди. Иди на линию и работай. Не держи на душе обиду. Она не поможет в жизни, только плохо будет от нее и тебе, и другим. Ребята еще молоды, как и ты. Все придет в свое время. Это хорошо, что ты сказал все в глаза. Легче всем будет. И поверь мне, что ребята будут больше уважать за честные слова.

Они вышли со склада вместе. На барабанах под березой курили Яков и Богдан. Казакевич выбросил сигарету и стал стучать по барабану, делая вид, что ремонтирует его.

— Барабаны не берут на базе, если доски оторваны? — спросил мастер.

— Конечно, — уверенно ответил Богдан. — Пусть поремонтнрует. Ломаные не примут, и еще начальнику управления настучат.

Что-то неуловимо хитрое, ироническое мелькнуло в глазах у Богдана. Иван Александрович нагнулся и вытащил из-под барабана пустую бутылку.

— Вас предупреждали, Богдан, чтобы вы на работе не пили.

— Я здесь при чем? — Бригадир будто на самом деле обиделся, скривил губы. — Ваши учащиеся пьют. Это их бутылки.

Мастер внимательно, будто на незнакомого, посмотрел на Богдана. Этот человек удивлял его все больше. По возрасту лишь немного моложе его, а поведением — как тот Криц или Казакевич, которым по восемнадцать. Может, наконец, сказать начальнику управления или Лихову, чтобы отозвали его. Ребята дело уже знают, а такой наставник только испортит их.

Иногда человек, выросший среди не очень образованных людей, по уровню воспитанности и интеллигентности оказывается намного выше тех, которые росли в так называемых интеллигентских семьях. Может, это у них оттого, что ближе были, хотя бы в детстве, к земле, к природе, что в хлебе на семейном столе был и их труд. Таким был Иван Александрович. Молчаливый, несколько неуклюжий в своем неважно сшитом костюме, имел он очень чуткое сердце и большое чувство такта в отношении к людям.

Иван Александрович слышал от своей хозяйки, что с продавщицей, о которой говорили всякое, несколько раз видели Розума. Известие было неприятным. Разные мысли рождались в голове, но с Федором он об этом не говорил, думал, что парень он надежный и грязь к нему не прилипнет. «Но почему именно грязь, почему надо о плохом сразу?.. Чем они хуже меня или кого-нибудь другого? Тем, что молодые и неопытные и все неизвестное им интересно».

Машина с базы вернулась пустая. Заведующий базой не отпустил материалов и даже не захотел слушать о том, что ввода линии ждут и на заводе, и в деревне. Проволока и даже изоляторы кончились.

— Темпы, темпы, линия, — бросил Макарчук Федору. Ну что? Никому она не нужна.

Такие разговоры вспыхивали все чаще. Богдан второй день гостил с Тэклей у соседей, у которых были крестины. Когда машина вернулась с базы, Федор спросил у мастера:

— Что делать будем?..

Мастер позвонил начальнику управления, но его не было на месте. Главный инженер поехал в Москву, в трест, а когда вернется, неизвестно. Трест Энергомонтаж работал на территории, на которой расположилось бы не одно государство. Третий участок долго не отзывался, а потом грубый мужской голос сообщил Ивану Александровичу, что начальник у них был, но уже, наверное, в Литве.

— Это не у вас ли Богдан? — спросили на том конце провода.

— У нас. — Мастер едва сдержался, чтобы не сказать о бригадире что-нибудь гадкое.

Мужчина засмеялся, ехидно спросил: «Ну и как он там?»

Очень медленно шло время, и мастер сидел как на иголках. Наконец дали училище. Власенко не было — уехал на электростанцию.

— Кто-нибудь есть? — в растерянности спросил мастер, а затем узнал, что говорила с ним Елизавета Васильевна, и смутился.

— Что случилось, Иван Александрович? — картавя, спросила Елизавета Васильевна. — Чего вдруг замолчали, говорите.

И это мягкое «р», медленное произношение успокоили Ивана Александровича.

В двух словах он рассказал Елизавете Васильевне о ситуации, которая у них сложилась.

— Так что же делать? — растерянно спросила Елизавета Васильевна.

— Дайте в управление телеграмму.

— Какую телеграмму?

— Что нам надо помочь и так далее. Не помогут — в трест пошлите.

— А вы сами дайте телеграмму. Вам ближе.

— Не тот авторитет, Елизавета Васильевна…

— Хорошо, мы здесь посоветуемся, что делать.

Бригада отдыхала на полянке: кто спал, кто читал, а Третьяк и Макарчук, вцепившись в палку, пытались свалить друг друга. Вся бригада следила за их борьбой.

— Коля, нажми!

— Ваня, дай ему леща!

Подошел Богдан: небритый, с заспанными глазами. С минуту наблюдал за пацанами, кричал вместе со всеми, а потом, будто кто стукнул по голове, подскочил к борющимся, с ходу ударил ногой по палке.

— Лодыри, больше делать нечего?! Цирк устроили!

— Успокойся, — ответил ему Федор. — Если такой умный, то скажи, что делать.

— Мало работы? — замахал руками бригадир. — Вот она, вот, вот!

— А конкретно что?

— Умные очень, много понимаете! — кричал Богдан. — Ямы копай, земли хватает.

— А зачем они? — спокойно сказал Третьяк. — Столбы стоят, а дальше — спецмашина придет.

— Это не вашего, салаги, ума дело. Пока я еще здесь начальник. Призываю: ямы копать и засыпать. Составим наряд, и получай деньги.

— Из чьего кармана будут деньги? Если из твоего — согласны, — сказал Криц.

— Смотри ты, сознательным стал! — захохотал Богдан. — Лентяй ты первостатейный.

— Ах ты крыса! — Криц вскочил с земли, взял в руки карабин от монтажного ремня. — Сейчас я тебе покажу первостатейного лентяя.

Федор остановил парня, вырвал из рук карабин и заставил сесть. Еще одно-два слова, и неизвестно чем бы все закончилось.

Ивана Александровича насторожила тишина, царившая в компании молодых ребят. Злое лицо у Крица, весь в красных пятнах Богдан.

Мастер снял с себя пиджак, положил его на траву и лег. Сильно пахло хвоей и ландышами. В палисаде у родительского дома всегда росли ландыши. Их запах стоял на дворе самое большее три-четыре дня. Десятиклассники сдавали выпускные экзамены и наведывались в этот палисад.

— Ландышами пахнет…

Третьяк ухмыльнулся и сказал в сторону:

— И Богданом.

Улыбка пробежала по лицу ребят. Бригадир плюнул в куст можжевельника и зевнул.

— Звонил в училище, — сообщил мастер. — Разговаривал с Елизаветой Васильевной. Она всем передавала привет.

— А материалы? — пошутил Федор.

— Они дадут телеграмму начальнику управления.

— Начальник в городе? — спросил Макарчук.

— Поехал в Литву.

— Что даст телеграмма, если его нет? Вот в обком или в министерство послать телеграмму — это будет эффект.

12

Телеграмму приняли, только попросили написать немного мягче. Елизавета Васильевна вычеркнула несколько слов. Под телеграммой подписалась сама и поставила фамилию Власенко.

Через час телеграмму получили в приемной монтажного управления. Уезжая на участки, Кардаш попросил, чтобы из-за мелочей его не беспокоили, звонили только в экстренном случае. Позвали к телефону, когда он с группой монтажников сидел в шкафах управления мощной подстанцией и пробовал найти причину короткого замыкания, от которого сгорел даже масляный выключатель. Сидели здесь уже два дня, и все бесполезно. Те, кто работал с Кардашем не первый год, замечали, что он хоть и спокоен внешне, злится.

— Что случилось? — ровно прогудел он в телефонную трубку.

Начальник производственного отдела прочитал ему телеграмму.

— Чего они хотят? — На этот раз скрыть раздражение Кардашу не удалось.

— Нет материалов. Короче — стоят.

— Ну вот что… До моего приезда ничего не предпринимай.

Кардаш выехал вечером, чтобы утром быть на месте. Угроза, что сообщат в Москву, не напугала его. Он был из тех старых кадров, которые вышли из рядовых монтажников, своим горбом добились определенной высоты, не дрожат за должность, а больше всего волнуются за работу.

Материалов не хватало. Не первый случай, когда работа остановлена из-за этого. Трест имел большие возможности, чем его управление. Но ведь не только он беспокоил Москву. Звонили Урал, Сибирь, Эстония… Всем нужны дополнительные материалы, чтобы освоить спущенные сверху планы.

Взволновало другое: остановила работу не обычная бригада монтажников, а бригада учащихся. Многих выпускников училищ направляли к нему на работу, да немногие доезжали. Возможно, и этих ребят распределят в управление, но вряд ли они захотят работать там, где нет дисциплины и порядка.

— Включите радио, — попросил он шофера.

— А я думал, вы спите.

Всегда будто с сонным лицом, Кардаш, казалось, был сама добродушность. Но в деле — принципиальный. Поэтому в управлении удивились, почему он послал к пэтэушникам пьяницу. Работали десять лет назад на одном участке, сделал Кардаш Богдана бригадиром, но сам же после снял с должности, понизил разряд. И от начальников участков требовал увольнять нарушителей дисциплины.

Но Кардаш не случайно послал к практикантам Богдана. Он помнил его способным монтажником, который мог повести за собой людей. А вдруг Богдан использует этот свой последний шанс?

Ночью шофер попросил разрешения остановить машину: потянуло в сон. Они отъехали в березовую рощицу. Кардаш вышел из машины. На траве лежала обильная роса. Туфли сразу промокли. Но Кардаш часа два в машину не садился, потом разбудил шофера. Тот с трудом встал, провел ладонями по росе, затем по лицу.

— Ух, будто душ принял, — встрепенулся от холода. Машина рванула навстречу рассвету. Впереди за горизонтом была деревня, которая теперь занимала все мысли начальника управления.

Под его началом было немало людей. Большинство из них он знал лично, с некоторыми когда-то работал в одной бригаде. Заочно закончил техникум, стал мастером. Поступил на заочное в институт. Учился почти семь лет, некогда было на сессии ездить.

Перед деревней машине преградило дорогу стадо коров. Пастух, невысокий мужчина с небритым лицом, видно, был одних лет с Кардашем. Кардаш как в зеркале увидел себя и подумал: «Неужели и я такой старый?»

Бессонная ночь давала о себе знать: тяжелыми сделались веки, голова опускалась на грудь. Он ждал, когда стадо пройдет.

На дверях склада висел замок. Кардаш потянул его раз-второй, и он открылся. Промелькнула озорная мысль погрузить медную проволоку, что-нибудь из мелкого оборудования в машину — и пускай потом почешут затылок. В молодости он так бы и сделал, но начальнику управления такая шутка не к лицу, да и неизвестно, какой итог имела бы такая «операция».

Присел на ящик. Лучи солнца пробивались сквозь редкие облака-вату, нагревали землю. Кардаш закрыл глаза. Очнулся от голосов. Вокруг него сидела вся бригада.

— Вода холодная есть?

— Полное ведро, только из колодца, — подал ему воду парень с огненными волосами.

Кардаш взял ведро двумя руками, поднес его ко рту и стал жадно пить, чувствуя, как с каждым глотком тело оживает, наполняется прежней энергией.

— Хорошая вода. Фу, — отдышался начальник управления. — Поставь в тень, потом еще попить захочется, — сказал Казакевичу. — Может, немного помыться, как думаешь, мастер? — Он вспомнил, что мастера зовут Иваном Александровичем. Наверное, это его идея насчет телеграммы. Кардаш чувствовал, что мастер с таким же характером, как и он.

— Если нетрудно, полей немного, — попросил мастера и разделся до пояса. Жирок уже кое-где угадывался, но все же мускулы на зависть молодым.

— Не жалей воды, моряк, — кричал Кардаш и, прыская водой по сторонам, старательно мыл лицо, шею, будто нарочно приехал сюда, за сотни километров, ради этого. Затем попил еще воды, разулся и сел на землю.

— Чем будете сегодня заниматься?

— Есть чем, — ответил бригадир и засунул за голенище сапога пассатижи, нож, отвертку.

— Заниматься нечем, — встал Иван Александрович. — Все электроматериалы использованы. Столбы, кстати, бригада вручную ставила, хотя в управлении есть нужные машины.

— По проекту надо сделать демонтаж освещения и всего энергообеспечения местного колхоза.

— По возможности сделаем. Нас задерживают материалы. Когда вы брали группу на практику, то обещали обеспечить всем необходимым.

— Не я, а управление! — поднял указательный палец начальник.

— Это не имеет принципиального значения. Вы говорили, что наша линия нужна как воздух, что она очень важная. А что получается? Заведующий базой неизвестно почему не дает нам ничего. Почти неделю стоим без работы.

— Какой сукин сын! — стукнул себя по колену рукой Кардаш. — Выгоню или переведу в грузчики. Вот паразит! Говорите дальше, Иван Александрович.

Но, остановленный этой репликой, мастер растерялся и потерял мысль.

— Чего же вы, Иван Александрович? Слушаю внимательно. — Кардаш достал из кармана записную книжку, ручку и что-то записал.

— Да что там, — мастер попросил закурить, сделал несколько глубоких затяжек. — Не знаю почему, но Богдан сказал неправду. Делать нам нечего.

— Интересно, кто это еще к нам направляется? — сказал начальник управления, вглядываясь в приближающуюся машину.

Верткий «уазик» с выцветшим брезентовым верхом затормозил около склада. Водителем оказался начальник участка. Лихов обошел всех, подавая каждому руку. Вытер платком пот с лица.

— Предупредили бы, что едете к нам.

— Не министр и не начальник треста, чтобы предупреждать, — оборвал его Кардаш. — Прошу, товарищ Лихов, на свободное место около Ивана Александровича. Руководство должно быть в центре, чтобы монтажники видели. Кстати, вы знаете, что у бригады нет стройматериалов?

— Знаю.

— Они обращались к вам, товарищ Лихов? — Кардаш нажал на слово «товарищ».

— Конечно, — заспешил Лихов, — но где мне их взять? Бригады кадровых монтажников простояли на той неделе по сорок восемь часов. А это же пэтэушники. Им что, практика… Линия, если…

— Не если! — загремел начальник управления, и глаза его почти закрылись. — Практика, говоришь!.. — И хотел, видимо, добавить что-то сильное, но сдержался. — Эта линия главная на твоем участке, Лихов, и сюда надо перебросить немного материалов, пока с базы не завезут все остальное. Понял?

— Ясно.

— И хорошо. Один вопрос, можно сказать, решили. Так, Иван Александрович?

— Не знаю. Привезут материалы — значит, так.

— Ах, хитрый моряк! Молодец, дружище! Таких бы мне начальников участков. Смотришь, и в Москве заметили б… Как думаешь, Лихов?

— Наверное, — согласился Лихов.

Кардаш глянул на часы.

— Совещание затянулось. Но ничего, один раз можно, особенно когда такое настроение, а, Федор?.. Федор… Забыл фамилию.

— Розум, — подсказал Третьяк.

— Розум. Ум. Значит, умная голова, — пошутил начальник. — Скажи ты мне, Розум — умная голова, почему как на прокаженного смотрите на своего бригадира, моего старого товарища-монтажника? Когда-то мы с ним десятки километров линий провели, строили станции и подстанции. Почему у тебя, Василий, такой унылый вид? Когда в прошлый раз я приезжал, ты был пьян.

— Кто видел? — тихо сказал Богдан.

— Молчи! Помнишь наш последний разговор после смерти того парня? Ты мне сказал, что начинаешь новую жизнь. Тебе доверили таких ребят! Каким же ты стал, Богдан? Пьяницей и бездельником. Молчи! Хорошо, что у ребят такой мастер, а то научил бы ты их «профессии».

— Ничего у него не вышло бы, — сказал Федор. — Он вчера заставлял нас копать ямы, а потом их засыпать. Мол, деньги государственные, не вам говорить об этом.

— А вы?

— Мы отказались.

— Правильно сделали. Вижу, Богдан, какой у тебя здесь авторитет. Как думаешь, бригадир, если к руководителю нет уважения, может он оставаться на своей должности?

Богдан молчал, опустив голову. Волосы упали ему на лоб, и стала видна седина на макушке. И жалость, и отвращение почувствовал Иван Александрович к этому человеку, который загубил свою жизнь бесконечным пьянством, а теперь зол на весь белый свет.

— И я не знаю, — вздохнул начальник управления. — Насчет этого большие знатоки ребята. Как решат, так и будет.

Яков Казакевич спрятался за спину Макарчука. У него на Богдана обида давно прошла. Тайком от остальных он даже после хорошего стола ночевал у бригадира. Яков привык, что ему не надо работать на линии, где Федор, будто кот, лазил по столбам и требовал этого же от всех.

— Кто первый? — спросил начальник.

Яков опустил голову ниже, чтобы не встретиться с ним взглядом. Может, и лучше будет, если Богдана снимут, но что потом? Каждому не объяснишь…

— Тебе слово, Казакевич, — вдруг сказал мастер.

Яков встал с игривой улыбкой, сказал:

— Ч-что я?.. Мне все равно, как все.

— У тебя есть свои мысли? — резко спросил Федор.

— Почему же нет, есть. Обычный человек Богдан. Работает. Ну, пьет, но пьют многие…

— Яков, он же над тобой издевался, деньги вымогал, — не выдержал Третьяк.

— Кто тебе сказал? — смутился Казакевич. — Не было такого. Это ты придумал.

— Как придумал? — Третьяк стукнул кулаком по ящику. — Сам видел.

— Кто еще видел? — спросил Яков.

— Я никому не говорил… — растерялся Третьяк.

— Тогда нечего говорить, — закончил Казакевич свое выступление.

Посмотрел Федор на Якова так, будто были они незнакомыми и эта рыжая голова не лежала на подушке напротив его головы в одной комнате общежития.

…Бригадиром избрали Федора. Начальник управления и мастер были не против. Возразил Лихов:

— Молодой еще, неопытный.

— Сколько тебе было, когда стал бригадиром? — спросил его Кардаш.

— Семнадцать, но было другое время, — загорелся Лихов. — Мы думали, как лучше и быстрее строить линии, а они — о шмотках.

От молодого хохота с березы взлетел аист и, курлыча, направился к болоту. Улыбнулся, поглаживая бритую голову Лихов, хихикнул начальник управления, у Ивана Александровича от смеха слезы выступили, и даже Богдан повеселел.

Не такая удачная была шутка, но и ее хватило, чтобы взломать настороженную тишину. Тем более что на дороге к складу показалась машина с прицепом, груженная материалами.

Как бы там ни было, но телеграмма подействовала, и Иван Александрович, радуясь вместе с ребятами, засучил рукава.

13

Как неожиданно появился начальник управления, так не прощаясь, чтобы не мешать работе, уехал. Если он раньше немного сомневался в реальности плана, то теперь убедился, что линию эти зеленые монтажники построят. Пусть они думают, что эта линия самая главная для управления. Кардаш хотел, чтобы с первых же дней эта детвора поняла: второстепенных линий нет, все главные, все важные…

На второй день своего бригадирства Федор повесил на дверях склада, не посоветовавшись даже с Иваном Александровичем, листок, на котором было написано:

ВЫГОВОР

За систематические нарушения дисциплины и пьянки в рабочее время объявляю выговор электромонтажнику В. Богдану и предупреждаю, что за любой поступок, который будет мешать нормальной жизни бригады, к нему будут приняты соответствующие меры.

Бригадир Ф. Розум

Кто-то, может быть Богдан, красным карандашом перечеркнул первый приказ Федора и внизу дописал матерное слово.

— Ты написал? — спросил Федор.

— Ни в коем случае, — улыбнулся Богдан.

— Хорошо… Завтра возьмешь ребят, подключите первый участок линии с высокой стороны, от подстанции.

— С электросетей будут? — спросил Богдан.

— И с участка тоже.

Федор уже перекипел, но чувство какой-то нерешительности сдерживало его. Он ощутил себя пацаном, которому показали желанное яблоко и не дали. «Надо было попросить начальника, чтобы перевели Богдана в другое место, тогда все было бы проще», — думал Федор.

Теперь он работал еще лучше, чем раньше. И вот настало время подключать первый участок линии. Сначала Федор собирался сам сделать это. Однако, подумав, решил, что рисковать не стоит. Во-первых, он никогда не подключал линии, во-вторых, глупо отказываться от опыта Богдана.

Утром приехали из электросетей, инженер с участка, еще несколько человек. Комиссия и бригада собрались у широкой железной мачты, от которой должен был пойти ток на первый участок линии.

Богдан был веселый, шутил. К Федору он близко не подходил. И Федору показалось, что у бывшего бригадира виноватый вид. Наверное, переживает, волнуется… Только когда Богдан был уже на верху мачты, Яков Казакевич сказал Федору:

— Он же выпивши…

— Поздно, — не отрывая глаз от Богдана, ответил Федор. — Раньше почему не сказал?

Смотрели, как не спеша подключал Богдан провода к разъединителю. Было слышно, как стучит гаечный ключ об изолятор. Медленно шло время. Прошло тридцать минут, час, а Богдан все сидел на перекладине. Наконец, поднялся. Почему-то снял цепь, хотел, видимо, забросить ее за плечо, но задел провод. Показалось Федору, что по цепи пробежал огонь, и в этот же момент Богдан зашатался на перекладине и сорвался вниз. Все произошло так стремительно, что никто даже не сдвинулся с места.

— А-а-а! — дико закричал Яков, и все очнулись.

— Наверное, блуждающие токи, — растерянно бросил представитель электросетей. — Все отключено и перекрыто.

Привезли врача, но помочь он уже ничем не мог. Только сказал, что покойный был пьян.

На похороны приехала древняя старушка в черной юбке и большом черном платке, в мужских туфлях. Худенькая и седая, бледная, как лист бумаги, она не плакала, но идти сама не могла, и Кардаш посадил ее в свою «Волгу» рядом с шофером. Выцветшие глаза старухи, казалось, ничего не видели. Только раз она проговорила:

— Водка довела, просила же…

Труднее всего было Федору. Выходило, что Богдан погиб по его вине. Если бы не послал на мачту, если бы не злился на него…

— Жаль парня! — сказал начальник управления. — Хоть пьяница был, но жалко…

— Это я виноват, — подошел к нему Федор. — Я…

— Не говори глупости. Если кто и виноват, то он сам.

Смерть Богдана преобразила бригаду: ребята как-то сразу повзрослели, посерьезнели. Не ходили, как раньше, шумной толпой по улице. Хоть и попортил им много крови Богдан и радовались, когда снимали его с бригадирства, но теперь никто из них плохого слова не говорил, и не только потому, что говорить плохо о покойном нельзя…

Яков Казакевич незаметно отошел от ребят и неожиданно для себя оказался в зарослях, почти около того места, где их с Крицем нашел Розум, когда они играли в карты. Он шел, сжав до боли челюсти. Лапки молодых сосен били по лицу, но он не чувствовал этого.

Около толстой старой осины Яков остановился, немного постоял и сел на землю. Где-то недалеко послышался гул машины, он сначала приблизился, а потом стал затихать. Однако Яков не обратил внимания ни на машину, ни на крик птицы, которая прыгала в трех шагах от него. Так он сидел долго. Вдруг слезы хлынули из глаз, смывая с них пелену, голова становилась яснее. Жалость охватила его, переворачивая душу.

14

Где-то в глубине души родилось вдруг желание, в котором Федор даже не мог признаться себе. Постоял на улице, после аккуратно закрыл за собой калитку. Ноги несли его в том направлении, куда в другое время не пошел бы ни за что. Почти бегом пересек огороды, напрямик вышел к избе, в которой квартировал Богдан, остановился. Может, вернуться? Ну нет уж. Прижимаясь к забору, будто вор, подкрался к Таниному дому. На кухне горел свет. Сквозь занавески увидел тень от головы. Тихонько постучал в окно. Свет сразу погас, а Татьяна не отозвалась, Федор вновь осторожно стукнул по стеклу. С горечью подумал, что у нее, наверное, тот мужик, что угрожал ему.

— Кто? — послышался откуда-то сверху голос.

— Я, — прошептал Федор.

— Кто это я?

— Ну, Федор, монтажник.

— Подожди, сейчас.

Было слышно, как отодвинулась задвижка, и на пороге выросла белая фигура.

— Ты?

Она на какое-то мгновение прижалась к нему, оглянулась по сторонам и пропустила в дом.

— Может, помешал? — спросил Федор.

— Чего там, садись. — Она включила маленькую лампочку около печи, накинула на плечи платок. — Что-то холодно мне. Днем такая жара была, как в моей лавке, когда людей много. Хоть раздевайся… Что скажешь хорошего?

— Да вот, зашел… — пожал плечами Федор. — Извини, не было тогда времени.

— Понимаю. Я не обиделась. Есть хочешь?

— Нет… Только пить.

— Вода свежая, из колодца. — Татьяна не смотрела ему в лицо, и Федор подумал, что не надо было идти сюда. Столько дней прошло после той встречи, а он ни разу не зашел к ней, даже не был в магазине, чтобы увидеться. Она же живой человек, к тому же красивая женщина. Так почему должна ждать его, когда он забыл ее?

— Таня… — Федор взял ее руку. Она была холодная. — Может, ты заболела?

— Нет, это так… Пройдет.

Он поднял ее с табуретки, поставил перед собой и неумело поцеловал в губы. Они были холодные, как и руки.

— Ты замерзла совсем. Сейчас будет горячо, — проговорил Федор.

— Не надо. — Татьяна отклонилась от него, стала лицом к окну. Федор растерялся, не зная, что делать. — Вот что, Феденька, лучше иди ты домой. Не надо, — повторила она. — Познакомься с молодой чистой девочкой и дружи с ней.

— Но почему? — желание, которое до этого было где-то глубоко, вырвалось, и ему очень захотелось обнять Татьяну, изо всей силы прижать к себе. Он сделал шаг к ней.

— Федор, прошу тебя, — голос Татьяны дрожал. — Иди, иди…

Федор уныло опустил голову и сказал:

— Зачем же ты звала меня к себе?

— Дурачок ты мой. — Она прильнула к нему, крепко поцеловала и легонько подтолкнула к двери. — Прости меня. И прощай, Федор…

Назавтра Марья Филипповна принесла новость.

— Слышали, мальчики мои, или нет?

— Что? — поинтересовался Яков.

— Бабы говорят, что сегодня наехало в магазин много милиции. Закрыли двери и Татьяну проверяли. И будто пошли к ней домой. Ну и Татьяна! Это ж надо! Недаром ее бывшего мужа в городе в тюрьму, на казенные харчи, посадили. Муж и жена одна сатана.

— Какая сатана? — зло прервал ее Третьяк. — Несешь ты что-то, бабка.

Федор оторопел, рука с ложкой тяжело упала на стол.

— Что это с тобой, Федя? — заметила его растерянность хозяйка.

— Ничего. Спасибо. Мне на склад срочно надо, проволоки взять, забыл совсем, — автоматически выговорил Федор и направился к выходу.

«Неужели и впрямь она пошла по теткиной дорожке? Но зачем? Может, не было бы этого, если бы я тогда пришел к ней?» На дверях магазина висело объявление: «Магазин временно не работает». Две старушки сидели на крыльце.

Федор прислушался.

— На три тысячи товара… Воровала… — долетели до него слова.

— Вы видели, что она воровала?! — в отчаянии выкрикнул Федор.

Старушки смолкли, с интересом стали смотреть на него. Федор смутился и пошел прочь.

— Видно, тоже около нее кормился, — услышал брошенное вдогонку.

Остановился на перекрестке. Что делать? Как жить дальше? И хоть жил он все это время без Татьяны, не имел практически к ней никакого отношения, но было больно.

Из-за дома выскочила желтая «Волга». За рулем сидел милиционер, на заднем сиденье двое в гражданском, а между ними Татьяна. Все продолжалось несколько мгновений, но он заметил красное платье, белую косынку на шее. Показалось даже, что она улыбнулась и махнула ему рукой. Машина вырвалась на шоссе, набрала еще большую скорость.

— Ну, вот и все, поехала, — сказал кто-то рядом.

Федор провел рукой по голове. Хотелось плакать.

— Ничего не вышло у тебя, парниша, — сказал незнакомый. Федор посмотрел на него внимательно и наконец узнал того, который был ночью около Татьяниной избы.

— А тебе что? — стараясь говорить спокойно, спросил Федор.

— Мне? Все остальное мне… — Мужчина прошел мимо и уже издали прокричал: — Не твое будет, а мое… — Он махнул рукой.

— Кто это? — спросил Федор у женщины, которая рвала траву в огороде, а теперь стояла с корзиной у забора.

— Татьянин муж.

— У нее же нет мужа.

— Нет, так был. — В глазах женщины заискрилось любопытство. — А чего ты такой белый как мел? Может, подружкой была тебе Татьяна? — Помолчала немного. — Она не хотела с ним жить, а он ездил сюда да ездил. Правда, в этом году вижу его первый раз.

— Федор! — позвал Розума мастер. — Давай на машину. На базу за материалами.

Он отказался ехать, пошел на линию. Работу делал как во сне. Перед глазами стояла желтая «Волга». А в ней Татьяна между двумя в штатском и ее длинные распущенные волосы на красном платье.

15

Было ли кому-нибудь хуже, чем ему, и стонала ли так сильно душа? Если что и было, то это его не касалось. Он жил, дышал, завтракал, обедал, ужинал и — думал о разном, только знал, что ничем этим не заполнишь душу, когда она опустела. Ну кто скажет ему, чем, как заполнить душу? Сердце у него пока крепкое, оно выдержит, но что делать с опустевшей душой?

Так думал Федор Розум. Тоска сжала его с неведомой до этого силой, и не осталось места для радости. «Видно, ты ни на что не способен, — сказал он себе. — Татьяны нет…»

Он сидел один на барабане из-под проволоки, а высоко в небе летела птица, жила радостью высоты. На земле росли деревья, а полем через дорогу шли долговязые столбы, к ним имел отношение и он.

Жаль, что мало сделал и уже споткнулся в начале пути. «Не вышло из меня ничего. А вообще, не слишком ли много ты печешься о своей особе? Она не интересна никому, даже ребятам, с которыми жил в одной комнате, работал на одной линии».

Федор встал с барабана, глянул в сторону магазина, где была автобусная остановка. Через каждый час там останавливается автобус, идущий в город. Федор схватил куртку и почти побежал.

На улице не было людей, все были заняты делом. Пусть работают без него, а он уедет домой. Добрый день, скажет он родителям, и мама от радости заплачет и станет угощать его всякой вкуснятиной, которой он нигде больше не пробовал. Задержит в своей шершавой руке его ладонь отец и внимательно заглянет ему в глаза до самого дна их.

«Ну что, сынок?»

«Да так…»

«Прошел уже всю науку?»

«Как сказать…»

«А ты говори просто: как на душе у тебя?»

«Не знаю».

«Тебе что-то помешало или случилось что-то?»

«Чего ты пристал к нему?» — это уже голос матери.

«Ты говорил, что закончишь свою науку в сентябре, а сейчас июль на дворе».

«Мне в армию надо…»

«Это понятно, придет время, позовут. Только оттуда не уйдешь когда захочется».

Федор вбежал в избу, закрыл за собой двери. И с горечью подумал: «До чего же я дошел: боюсь, что увидят меня». Мелькнула мысль: садись на скамейку, посоображай, поразмысли.

А руки, сильные, крепкие, нашли тем временем рубашки в шкафу, туфли, сложили все это в чемодан, с которым еще отец ездил на заработки на Украину.

Вот и все, сказал он себе, одна теперь дорога: не в родную деревню, а туда, далеко, где тайга, холод и медведи… На Север люди едут со всего света, потому что каждому есть там место. Федор взял чемодан, приостановился около кровати, на которой в первые недели они спали втроем.

«Тебе что-то помешало или случилось что-то?.. — спросил тихо отец. — Как на душе у тебя? — Холодок пошел снизу вверх, и чемодан стал тяжелее, будто кто-то набросал туда камней. — Ну что, сынок?»

— Не могу я здесь больше! — закричал Федор, бросив чемодан на пол. — Не могу, это я виноват, что погиб Богдан, что у Тани так случилось. Не могу!

Все было просто, пока бежал домой, собирал чемодан. А пришло время закрыть за собой двери — как многопудовые гири к ногам привязаны. Сел на крыльцо и закрыл глаза. Было такое ощущение, что попал в глубокий колодец и наконец, собрав последние силы, вылез из темноты.

— Хватит спать, — услышал он голос, ласковый и мягкий, и сильная рука легла на его плечо.

Во дворе возле забора стояли ребята и тихо говорили между собой, казалось, не обращая на Федора внимания. Рядом с ним на крыльце сидел Иван Александрович. И вдруг Федор забеспокоился… Почему-то захохотал Яков и дурашливо навалился на Третьяка, сел ему на спину. Веселый был Казакевич и даже будто счастливый. Лицо у него загорело, плечи стали шире. И главное, что заметил сейчас в глазах Якова, — уверенность. И в душе позавидовал ему. Понаблюдал за другими и в каждом увидел эту уверенность, они будто резко повзрослели. А вот его мечты, надежды…

Первым поднялся Иван Александрович. За ним вся бригада вскочила на ноги. Федор остался сидеть на крыльце.

— Ну что, хватит лынды бить. Пойдем! — сказал мастер, ни к кому конкретно не обращаясь.

— Кончай перекур, нас ждут великие дела! — игриво поддержал его Яков.

Третьяк взял чемодан и направился в избу. Вышел с Федоровыми сапогами и рабочей одеждой. Федор переоделся, чувствуя, как легчает на душе. «Может, сказать: извините, если что не так… Нет, это не то», — подумал он. Но невольно вырвалось:

— Простите, ребята…

Он не договорил. Яков тронул его за руку:

— Федор, не надо…

Дружески смотрели на него глаза Макарчука, Третьяка, Крица. Немножко грустно улыбался Иван Александрович… От этого прибавилось сил. Можно работать, надо работать.

…Столбы поднимались над полем, болотом, линию тянули к самому горизонту.

Оглавление

Об авторе

Набат

Клетка

Линия Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg