«Траектория полета»

Траектория полета (fb2) - Траектория полета [litres, Flight Patterns] (пер. Лиана Нодариевна Шаутидзе) 2042K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Карен Уайт

Карен Уайт Траектория полета

Karen White

FLIGHT PATTERNS

Copyright © Karen White, 2016

This edition published an arrangement with Writer's House LLC and Synopsis Literary Agency

© Шаутидзе Л., перевод на русский язык, 2019

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2019

* * *

Посвящается моей матери,

Кэтрин Энн Сконьерс,

которая привила мне любовь к изысканному фарфору

Пролог

«Разводить пчел – все равно что управлять солнечными лучами».

Генри Дэвид Торо.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Сентябрь, 1943.

Франция, Прованс

Мертвые пчелы падали с мрачного закатного неба; их легкие тельца кувыркались в воздухе и бились о бирюзовую крышку улья. Жиль выпрямился, вдыхая густую смесь ароматов лаванды, меда, летних трав, собственного пота… И чего-то еще. Чего-то химического, чуждого и неуместного на лавандово-золотых полях. Чего-то, объясняющего и трупики пчел, и кружившихся над ними стервятниками ласточек.

– Ah! Vous dirais-je, maman[1], – идеально чистым голоском пела его трехлетняя дочь, сидя на перевернутом ведре, не замечая ни неба, ни пчел, ни страха, который на миг вышиб воздух из его легких.

– Colette, calme-toi[2], – сказал Жиль, приложив палец к губам.

Девочка замолчала и удивленно взглянула на отца темными глазами. Он никогда прежде не прерывал ее пения.

Жиль, не отнимая палец от губ, закрыл глаза и прислушался. Из улья вырвался низкий гул, затем он стал тише, словно кто-то выкрутил ручку громкости на радиоприемнике. Верный знак любому пчеловоду: что-то не так. Возможно, умерла матка. Или паразиты – клещи либо жуки – пробрались в улей и убивают пчел.

Или вся колония узнала, еще раньше Жиля, что единственное, чего он страшился – и молился, чтобы этого никогда не случилось, – ждет их на пороге. И пчелы выбрали внезапную смерть вместо долгой и мучительной.

Жиль напряг слух, пытаясь расслышать отдаленные звуки сквозь гудение пчел, крики птиц и собственное дыхание. Да. Вот оно. Шум нескольких двигателей. Судя по звуку, не легковые машины – грузовики. Огромные грузовики для перевозки людей, медленной вереницей катящие по дороге между маленькими фермами и цветущими лугами Прованса.

Видимо, это неизбежность. Их некому было защитить, когда немцы вторглись в свободную зону на юге Франции в ноябре прошлого года. Жиль протяжно вздохнул, глядя, как облако пыли и сухой травы, поднятое колесами грузовика с извилистой грунтовой дороги, стекает вниз в долину, словно ядовитый газ. Он подумал о семье, которая в эту самую минуту прячется в его сарае, в маленькой комнатке под потайным люком, прикрытым тюками сена. Мать, отец и трое ребятишек; женщина ждет четвертого. Он даже не спросил их имена. Такие семьи появлялись в его доме так часто и так ненадолго, что он перестал спрашивать. Когда приходила весть, что кто-то из них не добрался до гор, было легче не знать их имен.

Жиль тихо выругался. Три дня назад, когда к нему заглянул подручный полица́я, он все понял. Заметил, как взгляд парня обшарил комнату, прибранный стол, скамью, слишком ровно стоящую вдоль стены. Паутина из всех углов выметена, инструменты аккуратно разложены по местам. Все признаки женской руки в доме – притом что жена Жиля умерла три года назад.

Да, Жиль понял еще тогда. И пчелы поняли.

Полчаса. Все, что у него есть, пока грузовики не доберутся до фермы, стоящей в тени шато. Пока не заметят ярко выкрашенные ульи и каменный дом, в котором почти двести лет обитали поколения его семьи. Пока не зайдут в сарай и не начнут ворошить сено. Выхлопные газы защекотали ноздри Жиля, перебили сладкие ароматы любимых полей. Он резко повернулся к Колетт:

– C'est le temps[3].

Подхватил дочь на руки и побежал, чувствуя ее теплое дыхание на своей шее. Он еще не достиг сарая, когда девочка начала плакать, а к тому времени, как семья выбралась из укрытия и бросилась бежать по лавандовому полю, преследуемая собственными тенями, всхлипы Колетт перешли в икоту.

На кухне в задней части дома Жиль взял маленький кожаный чемодан, принадлежавший матери Колетт, собранный в тот день, когда он решил, что больше не станет держаться в стороне. Осторожно снял чайник с буфета, где тот стоял между таких же чашек и блюдец, подержал тонкий фарфор в грубых пальцах. Покойная жена любила красивые вещи, любила красиво сервировать стол и пить чай из изысканных чашек. Фарфоровый сервиз был свадебным подарком хозяев шато его деду и бабушке в благодарность за долгие годы преданной службы.

Жиль завернул чайник в маленькое полотенце и спрятал среди вещей Колетт в чемодане, затем вновь взял девочку на руки, прижался лбом к ее лобику.

– Все будет хорошо, ma petite chérie[4]. Мадам Боско обещала присмотреть за тобой, пока я не вернусь.

Взяв чемодан, он быстро вышел из дома и направился к соседней ферме. В большом итало-французском семействе Боско своих детей было семеро, однако они не спросили Жиля, с чего ему может понадобиться оставить им дочь на неопределенное время. Понимали, что лучше не знать.

– Non, Papa!

Нижняя губка Колетт задрожала, но Жиль не замедлил шаг и не обернулся. Лишь прижал ее белокурую голову к своей груди и зашагал быстрее, глядя на освещенные окна каменного дома. Белые простыни реяли на веревке, подобно сигналу тревоги.

Дверь открылась, не успел он к ней подойти. Дородная фигура мадам Боско заполнила проем; из-за ее спины выглянула маленькая девочка, темноволосая, как мать, но тоненькая как тростинка.

– Иди в дом, – велела ей мадам Боско. – И смотри, чтобы твои братья и сестры не подходили к двери.

Мадам Боско повернулась к Жилю.

– Сейчас? – тихо спросила она.

Он кивнул, еще крепче прижимая Колетт к себе, зная, что просит свое дитя о невозможном. Зная, что подобная сцена в эти дни разыгрывается вновь и вновь на полыхающих полях Европы. Хор детских плачущих голосов и отчаянного воя родителей несется сквозь тяжелый воздух, пропахший дымом пожаров. Этот горестный хор звучит отчетливо, да только никто не слышит.

Жиль прижался губами к потному лобику Колетт и залитым слезами щечкам, в последний раз вдыхая родной запах.

– Ты мое сердце, ma chérie, – сказал он, обхватив ее маленький кулачок своей огромной ладонью: они играли так каждый вечер. – И только ты можешь его освободить.

Он разжал ладонь, выпрямил пальцы и легонько пошевелил ими – так колышутся лепестки подсолнуха на ветру. Несмотря на слезы, малышка вспомнила свою роль и раскрыла ладонь. Маленькие пальчики пошевелились медленно и неохотно.

– Помни, – прошептал Жиль ей на ушко, нежное, как цветок. – Помни: ты в моем сердце.

Боясь передумать, он быстро передал Колетт в распахнутые объятья мадам Боско. Глаза женщины наполнились слезами, когда она приняла всхлипывающего ребенка.

– Мы позаботимся о ней, пока ты не вернешься. Мы уже предупредили детей.

Жиль кивнул, вспоминая, как мать Колетт гладила белокурые локоны дочери, достал из кармана открытку и протянул ее мадам. Края открытки истрепались, разлохматились – он так часто брал ее в руки и перечитывал, что фотография пляжа с невероятно белым песком отпечаталась в его памяти. Мадам взяла карточку, ее большой палец закрыл иностранную марку.

– Если что-нибудь случится, напишите моему другу. Здесь его имя и адрес. Если я не смогу вас найти, поеду к нему. – Он помолчал. – Спрячьте ее. Так будет для вас безопаснее. Не задавайте вопросов.

Мадам Боско кивнула, и он заметил, что рука, которая держит открытку, дрожит.

– Буду молиться о том, что, когда все закончится, я верну вам в руки и Колетт, и открытку.

Жиль печально посмотрел на нее.

– Надеюсь, Бог услышит ваши молитвы. Мои давно до него не доходят. – Подняв чемодан, он поставил его на порог. – Будьте с ним осторожны. Я уложил кое-что драгоценное, память о нашем доме и семье.

Жиль в последний раз прижался губами к мягким локонам Колетт.

– Au revoir, ma chérie[5]. Я вернусь за тобой, обещаю. Сколько бы времени ни прошло.

Дочь смотрела на него снизу вверх глазами своей матери, большими и темными.

– Ne va pas, Papa![6] Не оставляй меня.

Мадам взяла девочку на руки, но та принялась вырываться, отчаянно дрыгая ногами.

– Да хранит вас Бог, пока мы не встретимся вновь, – проговорила мадам.

Жиль положил ладонь на ее руку и крепко сжал. Скорбь, как цемент, сдавила его горло.

Он быстро зашагал к полю и, оглянувшись в последний раз, побежал. Он слышал крик дочери, и ему казалось, что он слышит плач умирающих пчел, которые падают на иссушенную землю, оплакивая все, что было хорошего в прошлом.

Глава 1

«Пчела собирает мед с цветка, стараясь причинить ему как можно меньше вреда, и оставляет цветок неповрежденным и свежим, каким он был до нее».

Святой Франциск Сальский.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия.

Апрель 2015.

Новый Орлеан

Воспоминания – воры. Подкрадываются, когда ты меньше всего ожидаешь, прижимают холодные руки к твоему лицу, душат. Даже в самые жаркие дни от них веет холодом, посреди ночи они будят тебя резким тычком. Дед однажды сказал мне, что воспоминания – как вода из крана, а кран можно отвернуть или завернуть по желанию, и что когда я стану такой же старой, как он, я научусь это делать. Видимо, я пока недостаточно стара: мои воспоминания всегда в положении «включено», в голову так и льются картины и обрывки разговоров, которые я мечтаю забыть.

Возможно, это и объясняет мою одержимость антикварными часами, старыми шкафами и винтажной одеждой; мое очарование старинными книгами с их ветхими страницами, разрозненными предметами из фарфоровых сервизов и ржавыми замками и ключами. Как будто мне в руки попали некие реликты, чтобы я могла заполнить ими свое прошлое, заменить ими собственные воспоминания.

Больше всего я любила старый фарфор. Он давал мне возможность проживать чью-то воображаемую жизнь, принимать участие в семейных сборах и праздниках, разыгрывать чужую роль. Несмотря на уверенность моей семьи в том, что из меня не выйдет ничего путного – а может, как раз благодаря ей, – я нашла дело, которое не только полюбила, но которое мне по-настоящему хорошо удавалось. Я стала экспертом по антиквариату, востребованным консультантом – и веским доказательством того, что можно стать кем-то новым, совсем не тем, кем был раньше. Если бы научиться еще отключать непрошеные воспоминания, то, наверное, я смогла бы уютно раствориться в этой новой жизни, которую создала себе из старинного фарфора и мебели, выброшенной на помойку.

Обмакнув ватную палочку в чистящий раствор, я провела ею по тонкому спиральному узору железного замка́, лежащего на моем столе. Висячий замок в форме щита я нашла на распродаже усадьбы в Нью-Хэмпшире, в коробке со старой конской упряжью. Мистер Мэндвилл, мой босс и владелец антикварного салона «Биг Изи Гэлери», скрепя сердце позволил мне туда поехать. У меня был хороший глаз и еще лучший нюх на такие вещи, и после восьми лет работы у мистера Мэндвилла он, наконец, начал мне доверять. Когда объявили распродажу, я изучила историю владения и его хозяев, чтобы иметь представление, какого рода сокровища могут таиться в коробках, составленных в углу грязного сарая или придвинутых к стенам затхлого чердака.

Не сказала бы, что работа приносила мне много счастья или что я так успешна, как хотела бы, но в моей жизни не было никого, кто мог бы меня об этом спросить. Никого, кто подержал бы зеркало, чтобы я увидела себя такой, какой стала… или какой была раньше – целиком и полностью уверенной в том, что я – не более чем серая посредственность. Моя мать как-то сказала, что она никогда не считала себя посредственностью. А вот я – считала. И даже держалась за это убеждение изо всех сил, хотя бы потому, что оно делало меня на нее непохожей.

Я выдвинула глубокий ящик письменного стола – в нем клацнули и зазвенели десятки различных ключей и замков, собранные мною за долгие годы. Поиск подходящих друг другу ключей и замков был одной из маленьких глупых игр, в которые я играла сама с собой. Я уже зачерпнула наугад горсть ключей, когда звон колокольчика возвестил: входную дверь кто-то открыл. По воскресеньям кабинеты и галерея на первом этаже закрыты, и я никого не ждала. Именно потому и пришла сегодня в таком виде: в старых джинсах-клеш с обтрепанными краями, слишком низко сидевших на бедрах, футболке шестидесятых годов, шлепанцах и с дурацким хвостиком на затылке.

– Джорджия? – окликнул меня мистер Мэндвилл с лестницы. Галерея располагалась в помещении старого хлопкового склада на Чапитулас-стрит, каждое слово эхом отскакивало от голых кирпичных стен и деревянных полов.

Я приподнялась было из-за стола, однако замерла, услышав второй мужской голос и шаги двух пар ног на ступеньках.

– Джорджия?

Зная, что он наверняка видел мою машину на парковке, я вновь села за стол, надеясь, по крайней мере, спрятать шлепанцы.

– Я здесь, в кабинете, – крикнула я без надобности, когда шаги затихли за дверью. – Входите.

Мистер Мэндвилл открыл дверь и махнул своему спутнику, приглашая войти. На фоне высоченных потолков и огромных окон большинство людей, включая моего босса, казались карликами – но не гость. Он был очень высок, ростом, наверное, под два метра, с густыми и волнистыми светлыми волосами. Как человек, по роду занятий изучавший красивые объекты, я сразу отнесла его к таковым и даже не постаралась замаскировать свой оценивающий взгляд.

Пока они шли от двери, я встала и откровенно залюбовалась поджарой фигурой незнакомца, его широкими плечами, на редкость правильными чертами лица и глазами глубокого синего цвета, навевающими мысли о веджвудском фарфоре. Осознав, что таращусь на него, будто на викторианский шкаф или стул Хепплуайта, я усмехнулась про себя, подумав, что, вероятно, принадлежу к весьма небольшому числу женщин, способных сравнить красивого мужчину с предметом мебели.

Гость, должно быть, заметил мою усмешку, потому что остановился со слегка озадаченным выражением лица. Я не сразу сообразила, что он изучает меня почти с такой же тщательностью. Вспомнив о своем непарадном виде, я быстро села, с досадой осознав, что мне не все равно.

Мистер Мэндвилл, слегка хмурясь, уселся напротив стола. Он, я знала, не одобряет моего желания сидеть здесь одной в нерабочие часы. Сам он был человеком семейным, обожал шум и суету и любил своих работников почти так же сильно, как свою большую семью. Однако никогда не выражал недовольства моими привычками. До сих пор, надо полагать.

– Джорджия Чамберс, познакомьтесь, пожалуйста, с нашим потенциальным клиентом, Джеймсом Графом. Он приехал аж из самого Нью-Йорка и только ради того, чтобы встретиться с вами. Причем так рвался скорей вас увидеть, что уговорил меня привезти его сюда прямиком из аэропорта.

Мистер Мэндвилл посмотрел на меня с укоризной, как бы намекая, что если бы не мое упорное нежелание обзавестись мобильным телефоном, он бы меня предупредил.

Джеймс Граф сунул коробку под левую руку, освободив таким образом правую, чтобы протянуть ее мне для рукопожатия. Я привстала, с неловкостью осознав, что мои джинсы съезжают уже просто до неприличия низко.

– Рад с вами познакомиться.

Крупная рука обхватила мою в твердом рукопожатии. Я высвободила пальцы из его ладони и села в кресло.

– В чем состоит дело? – спросила я, обращаясь к мистеру Мэндвиллу.

– Джеймс унаследовал дом своей бабушки и наткнулся там на фарфоровый сервиз, возможно, очень ценный. Он поискал в Интернете экспертов по фарфору и вышел на вас.

– Однако не смог найти вашего телефонного номера, поэтому связался с мистером Мэндвиллом, – подхватил потенциальный клиент. – Я предложил ему прислать фото по электронной почте, но он объяснил, что вы предпочитаете видеть предметы воочию, держать их в руках, чувствовать их и не станете работать с фотографией, присланной по почте.

Клиент произнес все это без обычной насмешки, которую я привыкла слышать в голосах людей, когда те узнавали, что я еще не освоилась в двадцать первом веке.

– Она не пользуется даже мобильным телефоном, – наябедничал мистер Мэндвилл.

Гость посмотрел на меня долгим взглядом, и мне подумалось – он способен понять, почему человек предпочитает жить в окружении чужих вещей.

– Не представляю, как это возможно, – обронил он.

Мне показалось, что я увидела в его глазах что-то похожее на тоску по миру, о существовании которого он прежде не догадывался.

– Вы разбираетесь в антикварном фарфоре, мистер Граф?

– Нисколько, к сожалению. И прошу вас, зовите меня Джеймс.

Я кивнула, разглядывая хорошо сидящий костюм и галстук от «Эрмес» – возможно, винтажный. Едва ли моего нового клиента когда-нибудь называли Джимом или Джимми. Лет ему было тридцать пять, однако во всем его облике читалась юность – не тянул он на «мистера Графа». Выглядел как «Джеймс» – просто Джеймс, который часто ходит на яхте. Вероятно, он даже состоял в гребной команде Дартмута или Йеля, где учился. Волосы он носил длинноватые для Уолл-стрит, и все же я могла бы поспорить на свою коллекцию деталей от швейцарских часов, что он принадлежит к сумасшедшему миру огромных денег, непрерывных звонков и электронных писем и имеет два мобильника, чтобы управляться со всем этим безумием.

Джеймс Граф прищурил глаза, и я поняла, что слишком увлеклась умозаключениями и таращусь на него уже просто бесстыдно. Смутившись, я сдвинула в сторону предметы, лежавшие на столе, и протянула руку к коричневой помятой коробке.

– Позволите взглянуть?

– Конечно.

Он передал мне маленькую коробку. Я поставила ее в центр стола и ножницами с костяными ручками (с аукциона в Луисвилле, Кентукки) надрезала единственный слой клейкой ленты, которая скрепляла верхние створки. Очевидно, Джеймс взял коробку с собой в салон самолета. Значит, внутри находится что-то очень важное для него…

Я принялась выгребать из коробки пенопластовые шарики.

– Вы ели с этой посуды, когда посещали бабушку? – Сама не знаю, зачем я спросила, почему вдруг захотела узнать нечто большее о жизни неодушевленного предмета, который в тот момент разворачивала.

– Нет, – ответил Джеймс с сожалением. – Мы им не пользовались. Сервиз всегда стоял на почетном месте в буфете, вместе с остальным фарфором. Бабушка смахивала с него пыль и аккуратно возвращала на место.

В голосе гостя звучал оттенок сожаления, нотка потери – непонятно, то ли в адрес бабушки, то ли ее посуды.

– Это Лимож, – заявил мистер Мэндвилл, словно хотел таким образом оправдать свое присутствие.

Он обладал прекрасной деловой хваткой, нежно любил красивые антикварные вещи, однако его знания о керамике и фарфоре можно было втиснуть в булавочную головку.

Мои глаза встретились с глазами мистера Графа… то есть Джеймса… и я почти пропустила появление из пенопласта белой фарфоровой ручки.

Двумя пальцами, большим и указательным, я аккуратно достала чашку, потом разгребла остаток пенопласта на дне и обнаружила блюдце.

– «Хэвилендский лимож». Точнее, «Хэвиленд и Ко» – не путать с «лиможем» Чарльза Филда, Теодора или Иоганна Хэвилендов.

Мистер Мэндвилл просиял.

– Я же говорил, она знаток!

Джеймс склонился ближе ко мне.

– Вы смогли это определить, даже не взглянув на клеймо?

Я кивнула.

– Видно по форме. – Я провела пальцем по волнистому краю блюдца. – На заготовках одной и той же формы рисовались разные узоры. Форма заготовки называется «бланком». Судя по форме блюдца, это бланк номер одиннадцать, что является характерной формой «Хэвиленд и Ко». Такой волнистый край с выпуклыми точками очень похож на бланк номер шестьсот тридцать восемь, но, поскольку у меня дома есть чашка шестьсот тридцать восьмого, я совершенно точно могу сказать, что ваша – номер одиннадцать.

– Не предполагал, что все будет так просто.

– Ну, вообще-то, это единственный простой этап в идентификации лиможского фарфора. Дэвид Хэвиленд, который основал лиможскую фабрику в 1849 году, не считал необходимым ставить названия своих узоров на посуде – вот почему его нет на дне вашей чашки. – Я перевернула ее, чтобы подтвердить свои слова. – И здесь возникает трудность…

Я осеклась, впервые обратив внимание на рисунок: черно-желтые пчелки и тонкие зеленые линии, показывающие траекторию их полета. Необычно и уникально. И очень памятно.

Подняв голову, я увидела, что оба моих визитера смотрят на меня и ждут продолжения.

– Трудность в том, что за время своего существования завод произвел почти тридцать тысяч узоров для пяти разных компаний Хэвиленда на нескольких континентах.

– А этот узор вам знаком? – спросил Джеймс, склонившись еще ниже, и я ощутила аромат его одеколона. Что-то мужественное. Сандаловое дерево?

– Вроде бы нет, – ответила я, покачав головой. Я перевернула чашку, вгляделась в знакомое клеймо «Хэвиленд и Ко». Крутанулась в кресле и вынула из книжного шкафа книгу со спиральным переплетом, один из шести томов. – Если узор идентифицирован, он должен быть занесен в каталог Шлейгер.

– А если его там нет? – спросил мистер Мэндвилл.

– Значит, либо сервиз был заказан частным образом, либо узор очень редкий и потому не попал в каталог. Миссис Шлейгер, жительница Небраски, разыскивала недостающие предметы для сервиза своей матери и была потрясена отсутствием названий узоров у большинства изделий Хэвиленда, поэтому она сделала все возможное, чтобы их идентифицировать, и собрала их в каталог под уникальными номерами – которые зовутся теперь «номера Шлейгер». Но предметов было изготовлено слишком много, чтобы включить в каталог каждый когда-либо созданный… Если мы не найдем этот узор в номенклатуре Шлейгер, поищем в других идентификационных книгах по хэвилендскому фарфору. Хотя мне редко приходилось копать так глубоко. Почти все есть в каталогах Шлейгер.

– Значит, не исключено, что вы не сумеете идентифицировать чашку и определить ее стоимость? – спросил Джеймс.

– Сумею в любом случае, просто это займет время. Если не идентифицируем узор, есть и другие способы. Например, цветочный узор был популярен в 1950-х годах, есть узнаваемые орнаменты эпохи ар-нуво, которые могут помочь нам определить временной период. Хотя, признаться, я не могу сейчас вспомнить, был ли такой временной период, когда в моду вошли насекомые. Мне нужно проверить, но я уверена, что этот бланк имел хождение во второй половине девятнадцатого века.

Я взяла чашку и провела кончиком пальца по пчелкам, таким реалистичным, что я почти слышала их жужжание.

– Узор так необычен… Если он производился массово, то должны быть и другие подобные… если, конечно, он пользовался успехом, иначе выпуск могли ограничить. Труднее будет, если его сделали на заказ. – Я взглянула на мистера Мэндвилла. – Знаменитые художники, такие как Гоген, Рибьер, Дюфи и Кокто, разработали несколько узоров для Дэвида Хэвиленда. Если это работа одного из них, то перед нами очень ценная вещь.

– Кажется, хэвилендский лимож предназначался для американского рынка? – улыбаясь, спросил мистер Мэндвилл. Мне пришлось объяснять ему этот факт много раз, и я была рада, что он его наконец-то запомнил. – И если бабушка мистера Графа родом из Нью-Йорка, возможно, имеет смысл начать с поиска фирм, которые торговали лиможем именно в Нью-Йорке.

– Лиможские фабрики находились во Франции, так что сервиз мог заказать в частном порядке и французский покупатель.

Я снова провела пальцем по краю чашки. Она вызывала тревожные воспоминания.

Джеймс повернул каталог к себе и, наморщив лоб, стал листать страницы.

– Значит, для идентификации узора вам придется просмотреть каждую страницу в поисках похожего рисунка?

– В общем, да, – ответила я, умолчав, что обожаю такую работу: бездумно листать страницы и занимать этим свое внимание в достаточной мере, чтобы мысли не бродили по запретным дорожкам.

– Я мог бы вам помочь, – предложил он. В его синих глазах читалась искренность.

Я быстро помотала головой.

– Вам наверняка нужно возвращаться в Нью-Йорк. Если вы позволите мне оставить у себя чашку и блюдце, я заполню необходимые для страховки документы…

Он выпрямился.

– Вообще-то, я взял отпуск, так что времени у меня предостаточно. Я не планировал возвращаться, пока не получу хоть какие-нибудь ответы.

– И мистер Граф пообещал, что если поиск окажется успешным, мы займемся всем антиквариатом из дома его бабушки, – добавил мистер Мэндвилл, со значением взглянув на меня из-под сдвинутых бровей.

Я снова посмотрела на кружащих по фарфору пчелок. Их крылышки застыли в вечном движении. Так памятно. Мне вспомнился дедушка на пасеке, моя рука в его руке, мы идем вдоль ульев, пчелы кружат вокруг нас, и я их не боюсь. А потом я вспомнила, как мать застала меня в своей комнате, когда я рылась в ее гардеробной в поисках какого-нибудь винтажного платья, но нашла нечто совершенно неожиданное, и так расстроила этим маму, что ей пришлось снова уехать. Она тогда приложила палец к губам и взяла с меня обещание сохранить находку в секрете. Это единственное, что у нас с ней было общее, что знали только я и она.

– Я подумала… – начала я и умолкла. Стоит ли говорить, что узор кажется мне знакомым, что я могла его видеть в доме, где выросла? Ибо даже спустя все это время и после всего, что случилось, я не хотела давать матери повод вновь разочароваться во мне.

– Что вы подумали? – напомнил мистер Мэндвилл.

– Я подумала… что вроде бы видела похожий узор раньше. На чашке, которую когда-то давно нашла в шкафу матери. Моя бабушка собирала всякий хлам, особенно фарфоровые безделушки… Она, наверное, и принесла чашку в дом.

– Отлично, – объявил босс. – Итак, нужно съездить домой и привезти чашку сюда, чтобы мы могли их сравнить.

Я хмуро на него покосилась. Мистер Мэндвилл не раз подталкивал меня к тому, чтобы я поехала домой и повидалась с семьей, которую не видела уже много лет. Он в толк не мог взять, как люди, связанные родством, могут так надолго разлучаться. Будто родство непременно означает постоянство и принятие. Я, во всяком случае, никогда не ассоциировала со своей семьей эти два слова.

– Не думаю, что есть необходимость в моем присутствии. Я позвоню дедушке, попрошу его поискать чашку и прислать мне, если найдет. Или, может, он просто сфотографирует ее и пришлет снимки. Этого хватит, чтобы сравнить. Нет необходимости держать ее в руках, чтобы понять, такая же она или нет.

Я указала на чашку, которую все еще держала в руках, почти чувствуя под пальцами гудение пчел.

– А если она такая же, что это может значить? – поинтересовался Джеймс.

– Что посуда с таким узором производилась массово. А это, в свою очередь, будет означать гораздо меньшую ценность, чем если бы ее сделали на заказ. – Я провела кончиками пальцев вдоль края чашки, пытаясь вспомнить тот день в гардеробной матери, пытаясь увидеть мысленным взором рисунок с пчелками; пытаясь понять, что же такого страшного случилось, что матери снова пришлось уехать. – Хотя я сильно удивлюсь, если это массовая продукция. Я видела тысячи лиможских узоров, но никогда ничего похожего. Он довольно… уникален.

– Я хотел бы увидеть ту чашку своими глазами, – заметил мистер Мэндвилл. – Чтобы знать наверняка. – Он повернулся к Джеймсу: – Мы очень скрупулезны здесь, в «Биг Изи». Всегда стараемся определить стоимость с максимальной точностью.

– Я позвоню дедушке, – повторила я. В моем голосе звучала паника, и я надеялась, что они ее не заметили.

Мистер Мэндвилл нахмурился.

– Но если та чашка не найдется, я хочу, чтобы вы сами поискали. Вы очень внимательны, Джорджия. Это ценное качество для вашей профессии. – Его хмурое выражение сменилось отеческой улыбкой.

Я чувствовала на себе внимательный взгляд Джеймса. При нем я никак не могла сказать боссу, почему не возвращалась в Апалачиколу целых десять лет.

– Уверен, семья обрадуется вашему приезду, – добавил он.

В бессильном гневе я закрыла глаза, чтобы сосредоточиться на медленном дыхании и успокоиться, как учила меня тетя Марлен, когда мой мир разваливался на части. Вдох, выдох. Воздух с шумом входил в мой нос и выходил изо рта, напоминая жужжание сотен рассерженных пчел, пока я пыталась заставить себя произнести слово «нет».

Глава 2

«Шмель, залетевший в высокий стакан, останется в нем до самой смерти, если ему не помочь.

Он не догадается взлететь вверх – так и будет настойчиво биться в стенки.

Будет искать выход там, где его нет, пока не погибнет».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси.

Апалачикола, Флорида

Мейси Сойерс вышла из задней двери дома следом за матерью и посмотрела в сторону пасеки. Сладкий воздух с привкусом нагретого солнцем меда наполняло гудение пчел. Мейси замерла при виде пчелы, кружащей над золотистыми волосами матери. Она ненавидела этих маленьких летающих насекомых почти так же сильно, как их любили дед, мать и сводная сестра Джорджия.

Дедушка, в рубашке с длинными рукавами и хлопчатобумажном комбинезоне, мешковато сидящем на его высокой худой фигуре, шел меж двух рядов ульев – по пять с каждой стороны. Восемь из них он собирался перевезти на болота за рекой Апалачикола, где уже покрылись белым цветом ниссовые деревья. Ниссы цветут между поздним апрелем и началом мая, и если пасечник хочет получить столь высокоценимый чистый ниссовый мед, он должен успеть поставить ульи в правильное место в этот короткий промежуток времени.

– На улице еще не жарко, – сказала Мейси, повернувшись к матери. – И ветерок приятный. Давай посидим в тенечке под магнолией, если ты не против.

Мать как будто задумалась. Берди[7] было примерно семьдесят пять, по их подсчетам, но выглядела она лет на десять или двадцать моложе, отчасти благодаря хорошим генам и отчасти потому, что чуть ли не фанатично избегала солнечных лучей.

Берди склонила голову набок и запела. Ее голос все еще звучал чисто и ясно, как у юной девушки. Этой песни Мейси не знала, что неудивительно: мать училась пению с детских лет и за долгую жизнь собрала обширный репертуар. Пение было единственным звуком, который она издавала последние десять лет.

Мейси спустилась вслед за матерью по ступенькам заднего крыльца, и они прошли по утоптанной песчаной земле с клочками травы к величественному дереву, которое росло в этой части двора уже тогда, когда они с Джорджией еще были маленькими.

Она подумала о сводной сестре, что редко себе позволяла. Интересно, помнит ли Джорджия дерево и старые качели, унесенные ураганом «Деннис»? Вспоминает ли вообще о родном доме? Или люди, которых она оставила в прошлом, застыли для нее во времени? За десять лет, прошедшие с тех пор, как Джорджия уехала, в городе ничего особенно не изменилось. Да, стало больше туристов, выросли новые здания на острове Сент-Джордж, ввели больше ограничений для рыбаков, и все реже видно ловцов устриц в заливе. Но Мейси по-прежнему здесь, вместе с дедушкой и матерью и своими детскими воспоминаниями, в которых неизменно присутствует Джорджия.

– Мама!

Мейси повернулась на голос своей девятилетней дочери. Бекки стояла на заднем крыльце босиком и в пижаме.

– Мама, телефон звонит!

– Кто там?

– Не знаю, я не успела ответить. Номер определился. Он начинается с пять ноль четыре. Но сообщения не оставили. Мне подождать у телефона, вдруг перезвонят?

У Мейси на мгновение перехватило горло.

– Нет, Бекки. Не нужно.

Бекки вернулась в кухню. Ветер громко захлопнул за ней сетчатую дверь.

Берди перестала петь, и Мейси поняла, что она тоже услышала. И поняла. Мать сознательно отстранилась от жизни, хотя это вовсе не значило, что она не осознает происходящего вокруг нее.

– Звонок из Нового Орлеана… – неуверенно проговорила Мейси.

Джорджия никогда не звонила, потому что трубку могла взять Мейси. Примерно раз в месяц Джорджия говорила с дедушкой, и он сам набирал ей из своей комнаты со старого черного телефона.

Берди и Мейси смотрели, как дедушка направляется к ним от пасеки, медленные шаги подчеркивали его возраст. Дедушке исполнилось девяноста четыре года, и хотя разум его был скор, как у человека вдвое моложе, тело начало подводить застывшими суставами и неровным сердцебиением.

Из кухни снова донесся звонок телефона. Зная, что он продолжится, пока она не ответит, Мейси оставила мать и побежала обратно к дому. Она схватила трубку. Длинный шнур так перекрутился, что его хватало теперь не больше, чем на три фута.

– Алло? – Что-то зажужжало возле ее головы, и она резко отпрянула. Пчела взвилась к потолку. Пчела в доме – к гостю. Пчелиные приметы дедушки отпечатались в ее мозгу вопреки тому, как сильно она хотела их стереть.

На другом конце линии возникла недолгая пауза.

– Привет, Мейси. Это Джорджия.

Как будто ей нужно представляться! Как будто Мейси не знала этот голос почти так же хорошо, как свой собственный.

– Привет, Джорджия.

Она не собиралась облегчать Джорджии разговор. Пчела снова прожужжала мимо Мейси, и она, повернувшись к стене, взяла мухобойку, висевшую на гвоздике. Если чертово насекомое подлетит еще раз, это будет последнее, что оно сделает.

– Хочу попросить тебя о любезности.

Хорошо поживаю, спасибо, что спросила.

– Насчет той суповой чашки?

– Да, – ответила Джорджия после краткой заминки. – Видимо, дедушка тебе рассказал. Он не помнит ее, но сказал, что поищет. Потом сказал, что не нашел.

– Что ж. Значит, ее тут нет. – Мейси прижала телефон к уху, слушая дыхание сестры.

– Я хотела бы, чтобы ты поискала, – наконец сказала Джорджия. – Хочу быть уверенной.

– Ее здесь нет, – быстро проговорила Мейси. – Я помогала дедушке искать, и мы везде посмотрели. Мы даже заглянули в гардероб Берди. И не нашли. Разве он тебе не говорил?

Она представила, как Джорджия поджимает губы. Дедушка утверждал, что так она похожа на устрицу, которая не хочет отдавать жемчужину. Джорджия всегда так делала, когда ей не нравилось то, что она слышит.

– Говорил, – ответила Джорджия. – Просто это очень важно. Это для нашего потенциального клиента…

– Сожалею, ничем не могу помочь. – Мейси раздумывала, стоит ли вежливо попрощаться или просто повесить трубку.

Но Джорджия заговорила опять:

– Тогда, наверное, мне придется приехать. Чтобы самой поискать. Не то чтобы я тебе не верила… просто… – Она замолчала, и Мейси снова представила «устрицу». – Просто мой босс настаивает. Это, возможно, самый крупный наш клиент, и есть шанс, что чашка из очень редкого и ценного сервиза. Он хочет услышать лично от меня, что ее точно нет.

Мейси почувствовала, как паника перехватила ей горло, словно оно распухло от пчелиного яда.

– Ты обещала, Джорджия. Ты обещала!

– Знаю. Но это было десять лет назад. Все меняется. И я изменилась.

– Как ты можешь такое утверждать? Откуда можешь знать?

– Извини, Мейси, но мне придется приехать. – Было что-то странное в голосе Джорджии. Смирение? Или предвкушение, точно жужжание пчел, приближающихся к летнему саду?

Мейси расслабила челюсть, осознав, что стиснула зубы.

– Ты останешься ночевать?

– Нет, – быстро ответила Джорджия, словно ждала этого вопроса. – Остановлюсь у тети Марлен. Не хочу… неловкости.

– Мы с Лайлом расстались. Сейчас он живет в доме своих родителей, пока мы не решим, как будем дальше… – Мейси сама не знала, зачем она это сказала, почему хочет поведать сестре о своем самом большом провале. Может, по старой привычке делиться с ней сердечными тайнами? Как будто они еще дети и вся жизнь у них впереди.

– Знаю. Дедушка рассказал, когда мы говорили в прошлый раз. Мне жаль.

Мейси на миг прикрыла глаза, обдумывая слово «жаль». Как оно бесполезно, как напоминает чайную ложку, которой пытаются вычерпать воду из тонущей лодки.

– Когда ты приедешь и как долго пробудешь?

– Наверное, в понедельник. Поиски, думаю, займут пару дней. – С минуту обе молчали, потом Джорджия спросила: – Как Берди?

– Так же. И необязательно притворяться, что беспокоишься о ней только потому, что едешь домой.

– Я и не говорю, что беспокоюсь. Я просто спросила. – Джорджия снова помолчала. – А как дедушка?

– Так же. Увидишь их обоих, когда будешь здесь.

– Конечно, – торопливо сказала Джорджия, будто убеждая саму себя. Снова пауза, подольше, а затем: – Как Бекки? Она сейчас в третьем классе или в четвертом?

– Поговорим, когда приедешь, – отрезала Мейси и положила трубку.

– Кто звонил?

Мейси обернулась и увидела в дверях Бекки. Ее светлые волосы еще спутаны после сна, из-под пижамных штанин торчат босые пальцы ног, и ногти на них накрашены попеременно оранжевым и фиолетовым лаком.

– Твоя тетя Джорджия. Она скоро приедет нас навестить.

– Та, которая всегда присылает мне подарки на день рождения и в Рождество?

– Да.

Мейси больше ничего не сказала, хотя Бекки, кажется, ждала продолжения.

– Я ее видела? – Бекки смотрела на Мейси очень внимательно. Глаза у нее такие темные, почти черные.

– Однажды. Когда была совсем маленькой.

– Папа сказал, о ней нельзя говорить с тобой.

Мейси вгляделась в лицо дочери, пытаясь понять, действительно ли она так бесхитростна, какой кажется.

– Правда? Ничего особенного. Мы с твоей тетей Джорджией просто не поладили. Много лет назад мы поссорились, и она уехала. Так бывает.

– А из-за чего вы поссорились? – Бекки прислонилась к кухонному столу, словно готовясь выслушать длинную историю.

Из-за тебя.

– Не помню, – ответила Мейси. – Если бы у тебя была сестра, ты бы поняла, что она способна достать тебя так, как никто другой.

– Жалко, что у меня нет сестры, – сказала Бекки.

Пчела выбрала именно этот момент, чтобы сесть на трубку телефона. Не задумываясь, Мейси махнула мухобойкой. Пчела скользнула на пол, совершенно неподвижная.

– Ты убила пчелку? – Бекки произнесла это с таким видом, точно при ней умер человек.

– Она жужжала вокруг меня. Я боялась, что она меня укусит.

Бекки забрала мухобойку из руки Мейси и подобрала ею мертвую пчелу.

– Пчела в доме – к гостю. Но если ее убить, гость принесет несчастье.

Мейси смотрела, как Бекки осторожно отнесла маленькое тельце к задней двери, а затем выбросила на траву. Она повесила мухобойку на стену и повернулась к матери:

– Ты в-в это в-веришь?

Бекки заикалась только когда нервничала или была сильно расстроена. Мейси почувствовала себя виноватой.

– Конечно, нет, милая.

Пару секунд дочь молча смотрела на нее.

– Я п-пойду оденусь.

Мейси слышала, как скрипит каждая ступенька, отмечая медленные шаги Бекки вверх по лестнице.

Когда она вернулась на задний двор, неся матери соломенную шляпу с широкими полями, дедушка уже поставил рядом с Берди старый шезлонг. Постороннему показалось бы, что они мирно беседуют. Но, подойдя ближе, Мейси услышала, как мать напевает мелодию из шоу, а дедушка рассуждает о прошедших недавно дождях и о том, как они могут повлиять на урожай ниссового меда.

– Вот, подумала, ты захочешь шляпу, – сказала Мейси, надевая шляпу матери на голову. Слегка поправила.

Даже в таком возрасте Берди оставалась тще-славной и тщательно оберегала красоту, которой всегда славилась. На ее коже, с детства укрытой от солнца благодаря заботам чересчур опекающей матери, морщин было мало, а темные глаза ничуть не поблекли. Каждое утро она тщательно наносила макияж, который регулярно покупала в Джексонвиле, когда Мейси ее туда возила.

Поскольку Берди больше не общалась обычным способом, люди часто спрашивали Мейси, как она ее понимает. Но у Мейси была целая жизнь, чтобы изучить свою мать, расшифровать ее. Понять, как она, лишенная материнского инстинкта, надеялась вырастить двух дочерей. Попытаться разгадать ту женщину, которой была ее мать раньше, до того самого момента, как ее жизнь десять лет назад сошла с рельсов, отправив в мир фантазий и грез, откуда она, по-видимому, не желала возвращаться.

Подсказки окружали Мейси везде. Они были в фотографиях, развешанных по всему дому, на них прекрасная Берди позировала в театральных костюмах – бо́льшую часть юности она играла в школьных пьесах и в местном театре. Подсказки хранились в толстых фотоальбомах, набитых старыми полароидными снимками: ее мать с первым мужем, красавцем в армейской форме, перед отъездом во Вьетнам в 1965 году, а позже – она с маленькой Джорджией в крестильной рубашке. Только недавно Мейси сообразила, что нет фотографий ее отца, второго мужа Берди, или других детских фотографий самой Берди, помимо театральных.

Мейси села на землю возле стула матери и прислонилась к нему. Она помнила иные дни под этим деревом, другие весенние утра, когда солнце Флориды жарило землю и обжигало кожу. Когда она и Джорджия были дружны, как пчелки в улье. Вот бы никогда не знать, как больно они жалят.

– Джорджия собирается приехать, – объявила Мейси без преамбулы. – Ненадолго. Говорит, хочет убедиться сама, что той суповой чашки, которую мы с тобой искали, здесь на самом деле нет.

Она хотела добавить, что настоящая причина кроется в том, что Джорджия им не доверяет. Но это бы означало, что Джорджия сама хочет приехать в Апалач, а они все хорошо понимали, что подобное просто не может быть правдой.

– Суповая чашка, – эхом отозвался дедушка со странной интонацией.

Мейси бросила на него острый взгляд. Мог ли он об этом уже забыть?

– Да… Помнишь, Джорджия тебе звонила позавчера и мы искали по всему дому? Ты сказал, что чашка, наверное, из того барахла, которое бабушка притащила домой и от которого мы давно избавились.

Дедушка смотрел на нее, не мигая, и Мейси почувствовала в груди холодок. «Ему девяносто четыре, – напомнила она себе. – Поэтому он не помнит, поэтому его глаза так пусты». Однако было что-то еще в его глазах, что-то помимо пустоты. Некая затаенная мысль.

Мейси перевела взгляд на дом, в котором жило слишком много воспоминаний, так много, что иногда по ночам ей казалось, что старые гвозди и балки скрипуче выбалтывают секреты, которые хранят; она снова подумала о Джорджии и о том, что сестра едет домой, куда обещала никогда не возвращаться.

Глава 3

«Известно даже пчелам, что недаром Отравленный цветок манит нектаром». Джон КитсИз «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Деревянные половицы скрипели, будто жаловались на нелегкую долю, пока я шла из маленькой кухни своего вытянутого в длину домика в переднюю комнату, к столу, заваленному каталогами и справочниками. Я села на старый деревянный стул, который нашла на гаражной распродаже где-то между Мобиле и Пенсаколой, и поставила чашку с горячим кофейным напитком на подставку возле ноутбука. Мое радио образца 1980 года, как всегда, передавало классический джаз, поскольку стрелка навсегда застыла на частоте WWOZ 90.7 FM. Если когда-нибудь я захочу послушать другую музыку, придется купить новое радио.

Покрутив плечами, чтобы немного размять мышцы, я снова взялась за второй том каталога Шлейгер. От просмотра первого тома глаза уже побаливали. У меня не было с собой для сравнения чашки и блюдца, приходилось полагаться на память. Но мне и не нужно смотреть на оригинал – узор, кажется, отпечатался изнутри моих век, как след от вспышки фотоаппарата.

Я не оттягивала время отъезда. Не совсем. Я была уверена, что Мейси снова обыскала весь дом, и не менее тщательно, чем это сделала бы я, причем наверняка по той же самой причине – чтобы избежать моего приезда в Апалачиколу.

Когда деревянные часы с маятником, украшавшие чей-то дом в девятнадцатом веке, пробили восемь, кто-то громко постучал в переднюю дверь. Я откинулась на спинку стула, раздумывая, открывать ли. Стук повторился, и мужской голос позвал:

– Мисс Чамберс? Джорджия? Это Джеймс Граф. Я хотел бы с вами поговорить.

Быстро оглядев себя, я с ужасом осознала, что до сих пор в пижаме – пусть и в шелковой мужской пижаме двадцатых годов. Я привстала со стула, готовая броситься в спальню, когда Джеймс снова крикнул из-за двери:

– Обещаю, я не отниму у вас больше пяти минут!

С обреченным вздохом я подошла к двери и отомкнула шесть шпингалетов, которые напоминали мне шнуровку корсета. Джеймс стоял на пороге в штанах цвета хаки. Длинные рукава рубашки подвернуты, в руках – пакет, подозрительно похожий на те, что дают в кондитерской на Мейпл-стрит, куда я частенько захожу по дороге на работу.

Он протянул мне пакет, словно предложение мира.

– Мистер Мэндвилл сказал, вы предпочитаете шоколадные круассаны.

В животе заурчало, как только аромат пирожных достиг моего носа. Когда же в последний раз я ела? Вечно забываю о еде, выходя на охоту за предметом из коллекции – неразбитой крышкой от супницы или пропавшим ключом.

– Спасибо, – сказала я, лишь секунду поколебавшись, прежде чем взять пакет. – Я думала, вы уже в Нью-Йорке.

Джеймс улыбнулся, и мне понравились морщинки у его глаз, означавшие, что улыбался он часто.

– Хочу попросить вас об одолжении.

Я отступила, приглашая его в комнату.

– У меня мало времени. Я рассчитывала просмотреть еще один том Шлейгер, прежде чем уеду из города.

Я предложила ему сесть на один из разномастных стульев вокруг стола, затем, извинившись, вышла и принесла из кухни чашки и тарелки. Когда я вернулась, Джеймс рассматривал маленькую коллекцию старинных замко́в в стеклянной витрине в углу комнаты. Коллекция пополнялась только тогда, когда я подбирала ключ к очередному замку, поэтому на синей бархатной подушке под стеклом оставалось еще много пустых мест.

– Хорошая коллекция, – одобрил он, поднимая на меня взгляд. – Надо же, такая утилитарная вещь, как замок, может быть красивой.

– Потому-то я их и собираю, – сказала я, ставя на стол чашку с кофейным напитком из цикория и рядом – две тарелки мейсенского фарфора из разных сервизов. – Я всегда считала, что умение создавать и восхищаться красивыми предметами – единственное, что отличает людей от животных.

Голубые глаза Джеймса смотрели на меня задумчиво. Он сел, отодвинув стул подальше от стола, чтобы поместились его длинные ноги, взял пакет, раскрыл его и протянул мне. Потом выбрал круассан для себя, прислонился к спинке стула, склонил голову набок и прислушался.

– Майлз Дэвис? – поинтересовался он.

Я улыбнулась.

– Либо это большой комплимент и вы подготовились к разговору, либо очень хорошо разбираетесь в джазе.

Он пожал плечами:

– Я недавно обращенный. Нахожу, что джаз успокаивает.

– Трудный период в жизни? – Я понимала, что выпытываю подробности, но не могла сдержаться. В Джеймсе словно чего-то недоставало. Я буквально подавила желание схватить его за плечи, потрясти и посмотреть, какая деталь в нем плохо привинчена.

– Можно и так сказать, – осторожно ответил он. – Я живу и работаю в большом городе. В городе, о котором не зря говорят, что он никогда не спит. Просто сейчас… много всего навалилось.

На лице Джеймса мелькнула натянутая улыбка.

Я отпила из чашки, пытаясь убедить себя, что пора отстать от него с вопросами. Впрочем, умение вовремя остановиться никогда не входило в список моих достоинств.

– Чем же вы занимаетесь?

– Строительством. Работаю в фирме отца. Мои сестры тоже там работают, в разных должностях.

– Сестры?

На этот раз его улыбка выглядела более искренней.

– Их у меня четыре. И все старшие.

– Сочувствую, – вырвалось у меня.

И чтобы не дать Джеймсу времени на встречный вопрос, быстро сменила тему, обойдя стороной «одолжение», о котором он собирался попросить. Я сомневалась, что у меня достанет душевных сил на удовлетворение каких бы то ни было просьб.

– Вы уже инвентаризировали бабушкин фарфор? Важно знать, полон ли он.

– Что значит «полон»?

Я вздохнула, напомнив себе, что Джеймс – мужчина и вряд ли понимает, что такое «набор на одну персону».

– Вы знаете, сколько там обеденных тарелок, хлебных тарелок, суповых чашек?

– А, вы имеете в виду набор на персону? Моя самая старшая сестра подумала, что мне может пригодиться эта информация, поэтому все сосчитала. Там двенадцать почти полных наборов из шести предметов, только чего-то не хватает.

– Посуда для подачи блюд есть?

Джеймс посмотрел на меня так, будто я заговорила на иностранном языке.

– Спросите сестру и дайте мне знать.

Я откусила кусочек круассана. Внезапно мне вспомнилось лицо матери и то, как она прижимала палец к губам.

– Это же хорошо, правда?

Я не сразу поняла, что он задает мне вопрос.

– Да, конечно. Чем полнее набор, тем он более ценен. Редко когда покупатель ищет недостающие предметы для своего сервиза. Большинство клиентов интересуют полные наборы.

Джеймс тоже откусил от круассана и вытер пальцы салфеткой. Посмотрел на меня вопросительно.

– Я хотел бы поехать с вами. В Апалачиколу.

Я уставилась на него, практически в уверенности, что он шутит. Однако глаза Джеймса смотрели искренне, даже умоляюще. Я опустила взгляд, качнув головой.

– Нет, невозможно. Это ужасно плохая идея по очень многим причинам, и главная из них – мне не нужна ваша помощь.

– Вы вчера сказали, что, может быть, видели такой узор раньше, в доме вашего дедушки. Там был один предмет или больше?

Пару секунд я гадала, слышал ли он мой ответ. Или, имея большой опыт споров с четырьмя сестрами, нарочно пропустил мимо ушей мои возражения?

– Я видела только один, – раздраженно ответила я. – И этот один я видела всего раз. Моя бабушка, наверное, нашла его на распродаже и купила из-за узора, потому что мой дед – пчеловод. Вероятно, она думала, что ему понравится рисунок с пчелами. Дед и сестра уже искали его в доме и не нашли. Поездка наверняка станет для меня пустой тратой времени, и вам совершенно незачем…

– Кто-то в вашей семье, возможно, знает, откуда этот предмет. И могут найтись другие, – настаивал Джеймс.

Я отхлебнула цикорий и обожгла язык.

– Если бы другой предмет существовал, я бы о нем наверняка знала. Я прожила вместе с матерью, дедом и бабушкой в их доме почти всю свою жизнь.

– А тот, что вы видели? Чашка, тарелка?

Настал мой черед разглядывать Джеймса, изучать его, точно покрытую трещинами этажерку, чьи секреты похоронены под вековой пылью. Джеймс Граф был не просто скучающим бизнесменом в поисках происхождения бабушкиного фарфора. За копной густых волнистых волос и темно-синими глазами что-то скрывалось…

Я не спеша откусила от круассана и стала медленно жевать.

– Суповая чашка, – наконец произнесла я.

Воспоминание об этом предмете заставило меня забыть, зачем ко мне пришел Джеймс и о чем меня спрашивает, и я принялась подробно объяснять.

– Пчелы нарисованы под каждой ручкой. Помню, что подумала тогда – они выглядят слишком настоящими, словно могут ужалить, если поднести палец слишком близко. – Я встретилась взглядом с Джеймсом. – Жаль, я не сообразила перевернуть чашку и посмотреть на клеймо. Иногда импортер добавлял собственное клеймо к клейму производителя, что делает фарфор еще более привлекательным для коллекционера. А еще это указало бы мне, являлась ли та чашка частью сервиза вашей бабушки. И сейчас, вспоминая рисунок, я сказала бы, что да, но не точно. – Я выпрямилась. – Да и не важно. Той суповой чашки нет, иначе сестра или дед нашли бы ее. Я еду в Апалачиколу лишь из уважения к мистеру Мэндвиллу.

Джеймс отпил свой напиток и нахмурился, глядя в чашку.

– Цикорий, – заметила я извиняющимся тоном. – Я пью только его, хотя, полагаю, мне следовало вас спросить. Те, кто не привык к его вкусу, говорят, что он напоминает помои.

Джеймс улыбнулся, и я вновь увидела морщинки у глаз, которые так не вязались с образом серьезного бизнесмена, каким я увидела его в первый раз.

– Все в порядке. Наверное, надо привыкнуть.

Он поставил чашку и подался вперед, беспокойно постучал пальцами по столешнице. Оглядел маленькую комнату, все собрания случайных вещиц, которые нашли у меня приют. Даже лампы по обеим сторонам от викторианского дивана сделаны из непарных канделябров. Меня с детства привлекали выброшенные за ненадобностью вещи, обычные предметы, в которых можно разглядеть красоту, только если как следует к ним присмотреться.

– Я понимаю, моя просьба поехать с вами в Апалачиколу звучит странно, – сказал Джеймс. – И я не хотел бы подкупать вас обещанием сделки, чтобы вы согласились. Но, как я уже намекнул мистеру Мэндвиллу, работа с предметами из дома моей бабушки может быть очень выгодна для вас обоих.

Он вновь улыбнулся, и я задалась вопросом: знает ли он обезоруживающую силу своей улыбки и то, как она начала работать в его пользу еще до того, как он заговорил.

– Я хотел бы, чтобы вы знали… это важно для меня, я очень хочу заняться этим поиском.

– Вы так любили бабушку? – Я смягчилась, подумав о своем деде, вспомнив тепло его ладони, держащей мою, и аромат меда, словно впитавшийся в его кожу. Я подумала, как сильно по нему скучаю и как наша разлука болезненна для обоих.

– Да. Она страдала от деменции и последние восемь лет не выходила из дома, так что ее смерть не стала для нас неожиданностью. Но я делаю это не потому. – Джеймс нервно сжал и разжал кулаки. – Я уже упоминал, что взял отпуск. Мне отчаянно нужно… чем-то отвлечься.

– Моя работа – не развлечение, мистер Граф! – возмущенно заметила я. – Это серьезное дело, требующее всего моего внимания, поэтому я занимаюсь им одна. Ваше присутствие будет мне мешать. Я не была дома очень давно, и на то есть причины. И если уж я вынуждена туда ехать, то мне лучше поехать одной.

Он внимательно слушал.

– У вас много скелетов в шкафу, Джорджия?

Если Джеймс и заметил круги под моими глазами, то наверняка гадал, как в жизни такого обыкновенного человека, как я, могут быть призраки и скелеты.

Их и не сосчитать.

– Мой ответ – «нет». Ясно? Я оставлю вам несколько каталогов. Займете себя их просмотром и, может быть, найдете узор. Вот вам и отвлечение. Мы встретимся, когда я вернусь, и обсудим результаты.

Я поднялась и принялась убирать со стола. Джеймс тоже вежливо встал. Вероятно, его научили этому мать, бабушка или сестры… или другая женщина в его жизни. Может быть, он женат. Правда, кольца у него я не заметила, но теперь многие их не носят. Подтверждение тому – коллекция выброшенных обручальных колец в стеклянной раме у меня в ванной.

Джеймс взял чашки и, пройдя за мной в кухню, осторожно поставил их в раковину. Не оборачиваясь, посмотрел в высокое окно, выходящее на желтую стену соседского дома. Его руки сжали край раковины.

– Наверное, я мог бы пригрозить, что решу свои вопросы в другом антикварном салоне… но не хочу.

– Уверена, в таком случае мы пожалеем об упущенной сделке, но в той же степени уверена, что не пропадем.

Джеймс развернулся и посмотрел на меня, однако я не смогла понять выражения его глаз.

– Я как раз искал повод убраться подальше от своей жизни, когда сестра предложила мне разузнать о бабушкином фарфоре. Я недавно потерял близкого человека… и либо я найду себе занятие, которое меня увлечет… либо психиатрическая клиника. Я выбрал фарфор.

Я смотрела на его идеальной формы лицо, в его умные глаза, на сильные руки и чувствовала, как во мне поднимается гнев.

– Что случилось? Вас бросила девушка?

Что-то дрогнуло в его глазах, но он не отвел взгляда.

– Нет. Моя жена умерла.

Он сказал ровным голосом, без эмоций, но я ощутила его слова, как удар под дых.

– Мои соболезнования, – тихо проговорила я, разгадав теперь тоску, которую заметила в его глазах в нашу первую встречу.

– Теперь вы понимаете?

Я медленно кивнула, осознав, как сама не хотела бы прятаться от жизни за всеми этими вещами, которые кто-то давно потерял.

– Да, – начала я. – Однако…

Я подумала о дедушке и о Берди. И о Мейси. Обо всех незавершенных делах, которые оставила в прошлом. О том, как не готова встретиться с ними, тем более при непрошеных свидетелях.

– Вы меня даже не заметите, – настаивал Джеймс. – Если вам не понадобится моя помощь… я могу, скажем, просмотреть каталоги или передвинуть ящики на чердаке. – Его губы дернулись в едва заметной улыбке, которая не стерла боль из его глаз. – И я не стану выспрашивать у вас ничего такого, что вы не хотели бы мне говорить.

Я чуть не рассмеялась.

– Меня волнует не это. Апалачикола – маленький город. Люди там считают своим долгом поведать вам все, что вы хотите знать, и бо́льшую часть того, чего вы знать не хотите.

В глазах Джеймса зажглось искреннее веселье.

– Я из Нью-Йорка. Отлично умею отшивать людей.

Я вздохнула, понимая, что проиграла нечто большее, чем просто спор.

– Ладно. Дам знать мистеру Мэндвиллу. Я планировала ехать завтра и остановиться у своей тети. В Апалачиколе есть несколько гостиниц и сдаются комнаты с завтраком. Уверена, вы найдете их в Интернете. Мы пробудем там максимум два дня.

– Лучше, чем ничего.

– И я все еще надеюсь, что сестра позвонит мне и скажет, что нашла чашку, и тогда ехать вовсе не понадобится. Ей так же, как и мне, не хочется, чтобы я приезжала.

Джеймс не спросил почему, и меня порадовало, что он сдержал обещание ничего не выспрашивать. Я проводила его до двери.

– Спасибо еще раз за круассаны.

– Пожалуйста. Спасибо, что согласились взять меня с собой.

Я старалась не замечать нарастающего чувства сожаления, которое поднималось во мне подобно желчи.

– Ровно в девять. Не опаздывайте, ждать не стану.

Мы распрощались, и я поспешила закрыть дверь, пока не передумала. На секунду я прикрыла глаза, вспоминая лицо матери, как она прижимает палец к губам, забирает чашку из моих рук и просит хранить секрет. Мне послышалось жужжание нарисованных на фарфоре пчел, заглушенное годами молчания. А теперь я собираюсь их освободить.

Глава 4

«Хочешь собрать мед, умей терпеть укусы».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я несла коробку с каталогами в машину, когда у тротуара припарковалось такси. Он приехал раньше почти на двадцать минут. Очевидно, Джеймс всерьез воспринял мою угрозу уехать без него. Или, может, пунктуален по натуре. Учитывая, что рос он с четырьмя сестрами, могу только представить, какие ссоры это вызывало.

– Позвольте, я помогу, – сказал он, выскакивая из такси.

– Я сама, – сухо ответила я, опуская коробку в багажник.

Я была разочарована, что он все-таки приехал, и злилась на себя за то, что не сумела ему отказать. Но даже проворочавшись всю ночь в постели, так и не придумала, как остановить то, что обещало превратиться в настоящую катастрофу. Я пыталась объяснить мистеру Мэндвиллу, когда говорила с ним вчера, – однако для этого пришлось бы вдаваться в подробности. А выкладывать подробности я не готова. Я как будто стояла на берегу, глядя на приближающуюся волну и зная, что она вот-вот окатит меня с головы до пят.

– Ух ты! Это ваша машина? – Джеймс отступил, чтобы лучше рассмотреть мой белый «Кадиллак Куп де Виль» 1970 года с откидным верхом. На его лице загорелся восторг десятилетнего мальчишки, которому только что подарили новый велосипед.

– Он принадлежал моей бабушке. Дед отдал мне его, когда мне исполнилось шестнадцать и я получила права.

Джеймс кивнул, благоговейно разглядывая яркий хромированный бампер и угловатые «плавники».

– Я хотел предложить оплатить бензин, но теперь вижу, что мне не по карману.

Я рассмеялась, удивив этим нас обоих. Я совсем не жаждала получать удовольствие от его компании. Но то, что он сказал о своей жене, проложило между нами хрупкий мостик, тонкую связь из потерь и воспоминаний. Не то чтобы мы оба носили на рукаве повязки, демонстрирующие статус эмоциональных калек. Просто боль, отражавшуюся в глазах, мог распознать лишь собрат по несчастью.

Впрочем, я быстро вернула своему лицу серьезный вид.

– Я люблю вместительные машины. Если встречаю по пути гаражные распродажи и нахожу там интересный предмет мебели, то могу захватить его с собой. Я всегда останавливаюсь, если вижу распродажу.

Я кинула на Джеймса многозначительный взгляд – последняя попытка заставить его передумать.

– Это может быть интересно, – заметил он, возвращаясь к краю тротуара и подбирая свой кожаный саквояж. – Я путешествую налегке, так что для любой гаражной находки места будет достаточно.

Он пристроил саквояж в огромном багажнике, у края, рядом с моим маленьким чемоданом, как бы подчеркивая, что даже если я найду гигантский платяной шкаф, место ему найдется.

– Вы взяли чашку и блюдце?

Джеймс кивнул.

– Надежно упакованы в сумке. – Он пристально взглянул на меня. – Мне нравится ваш наряд.

Наверное, мужчина, у которого четыре сестры, привык подмечать такие вещи и легко расточает комплименты едва знакомым женщинам. И все же я была польщена.

Я пригладила ладонью яркую цветастую ткань короткого расклешенного платья.

– Спасибо. Оно из шестидесятых годов.

Я собралась было рассказать Джеймсу про огромный магазин винтажной одежды на Ройял-стрит, где я завсегдатай, но вовремя прикусила язык. Я давно перестала поддерживать нормальные человеческие отношения и не хотела привлекать к своей жизни лишний интерес.

Не откладывая больше отправление, я вернулась к дому, чтобы запереть дверь.

– Только не надейтесь, что дам повести, – обронила я, сев за руль и сунув ключ в замок зажигания. – Я никому не позволяю.

– Ладно. Я все равно не умею.

– Как это?

– То есть умею… брал уроки и даже получил права… просто у меня никогда не было своей машины. Парковаться в городе сложно, да и ориентироваться непросто.

– Но что, если в выходной день вы захотите поехать за город, в деревню или на пляж? Полагаетесь на друзей? – Я вспомнила юность в Апалачиколе, где самыми популярными ребятами были те, у кого имелись права и автомобиль с большим салоном. Мой нос и щеки буквально опалило воспоминание о солнечных ожогах после поездок на остров Сент-Джордж, когда мой багажник был забит сумками-холодильниками, а бензин мы оплачивали в складчину.

Джеймс откашлялся.

– Для таких поездок у нас… в общем… был водитель. Наша мать говорила, что ей спокойнее, когда за рулем профессионал, и нас это устраивало.

Я посмотрела на его отутюженную рубашку и «Ролекс» – определенно не винтажный – и не смогла представить его сидящим на песке с бутылкой пива и подпевающим «ЭйСи/ДиСи», ревущим из открытой двери пикапа. И это хорошо. Чем более неуютно мой незваный попутчик будет чувствовать себя в Апалачиколе, тем скорее захочет уехать.

Я тронулась и отвела машину от тротуара.

– Выходит, если у меня спустит колесо, вы мне не помощник.

Джеймс достал и показал свой телефон.

– Вот для чего нужен мобильник. Один звонок – и помощь придет.

Я устояла перед соблазном закатить глаза.

– Если не сядет батарейка и если посреди Алабамы не пропадет связь, чему нет никакой гарантии. Именно поэтому я знаю, как самой сменить колесо. И делала уже много раз.

– Я впечатлен. Вы кажетесь такой хрупкой. Не подумал бы, что у вас хватит на это сил.

Я поймала его взгляд.

– Люди не всегда такие, какими кажутся.

Джеймс перевел взгляд вперед, на щербатый асфальт Сент-Чарльз-авеню. Мы вливались в поток машин, направляясь к Карролтону.

– Знаю, – сказал он. – Просто мне нужно напоминать об этом время от времени.

Я хотела спросить, что он имеет в виду, но, к счастью, нарастающая скорость и звук ветра, врывающегося в салон, помешали разговору. В «Кадиллаке» до сих пор стояло оригинальное радио, так что выбор музыки ограничивался несколькими радиостанциями. Мы ехали на восток по трассе I-10 на Флориду, и каждый из нас погрузился в собственные мысли.

По дороге Джеймс не расставался с мобильным телефоном, тыкая в кнопки быстрыми и проворными пальцами. Я вовсе не была ярой противницей современной техники и даже признавала, что некоторые вещи – такие, как компьютеры и Интернет – весьма полезны в работе. Однако, вопреки этому, совершенно не стремилась заиметь мобильник. С ним я буду всегда доступна для людей, которых оставила в прошлом. Дома у меня стоял самый обычный городской телефон, по которому я разговаривала с тетей и дедушкой, только без автоответчика или определителя номера. Это делало жизнь проще, и мне так нравилось.

После короткой остановки под Мобилем, где мы перекусили в «Чик-фил-А» – потому что Джеймс никогда не бывал в закусочной этой сети, – мы выехали на шоссе 098, ведущее на юг вдоль белых песчаных пляжей залива. Сделали небольшой крюк по шоссе 30, идущему параллельно 098, надеясь попасть на придорожную распродажу, однако там меня поджидало разочарование. Главным образом потому, что я хотела проверить – насколько неподдельным был энтузиазм Джеймса по поводу распродаж.

Я выросла на побережье и привыкла к его красотам – бирюзовой воде и высоким соснам; любила соленый бриз и густой влажный воздух, который никогда не казался мне чересчур жарким. Даже в Новом Орлеане, слишком далеком от океана, чтобы чувствовать острый запах залива, влажные дни августа вызывали во мне тоску по дому. По дому, который был раньше, но не сейчас.

– Похоже на снег, – заметил Джеймс, напомнив о своем присутствии.

Мы пересекали мост рядом с Панама-Сити, откуда открывался вид на высокие белоснежные дюны, обрамляющие переливчатые воды залива.

– Это песок, – буркнула я.

Чем ближе мы приближались к конечной цели, тем напряженнее я становилась. И тем сильнее злилась на себя. Мне совсем не улыбалось, чтобы кто-то становился свидетелем моего унизительного возвращения домой, и грубость к моему незваному спутнику была самым легким способом излить раздражение.

– Простите, – проговорила я.

Джеймс уже надел солнечные очки, но я представила его глаза, полные понимания, и от этого мне стало еще хуже. Он недавно похоронил жену, а я срываю на нем злость из-за собственных бед, которые сама же и навлекла на себя почти десять лет назад. Собственный эгоцентризм напомнил мне Берди, добавив стыда.

Джеймс прислонил затылок к подголовнику и, казалось, задремал.

– Вам не следовало со мной ехать, – тихо произнесла я и прибавила мысленно: «И самой мне не стоило ехать».

Я повела себя так, будто те десять лет – выброшенный на берег мусор, по которому можно легко пройти; будто обещания ничего не значат и память у людей коротка. Я разрывалась между желанием, чтобы этот визит уже закончился, и надеждой на то, что десяти лет все же будет достаточно.

Перед нам бежала двухполосная дорога, обрамленная высокими рядами сосен. То и дело мелькали пляжные городки Забытого Берега – Мексико-Бич, Сент-Джо-Бич, Порт-Сент-Джо – как узелки на асфальтовой ленте. Ароматы водорослей и сырой рыбы пробирались в машину, предупреждая меня, что я уже дома.

Изначально мой родной город с широкими улицами и площадями опирался на план Филадельфии, хотя на этом их сходство заканчивалось. Я всегда гордилась тем, что он сумел сохранить свою уникальную «южность», несмотря на скромное происхождение, разрушительные пожары, ураганы и войну.

– Мы приехали? – спросил Джеймс.

Теперь, когда я снизила скорость, его голос стал слышен.

Мне было понятно его замешательство. Мы еще даже не миновали единственный в городе светофор, и только появление «Бургер Кинг» и «Пигли Вигли» свидетельствовало о том, что мы приближаемся к цивилизации. Вскоре мы проехали угловой дворик с садовыми скульптурами, знакомый мне как свои пять пальцев.

– Приехали, – сообщила я, испытывая странную смесь гордости и беспокойства.

Я свернула налево, на Восьмую улицу, и заехала на поросший травой пятачок возле кладбища «Честнат». После минутного колебания выключила мотор и вынула ключи.

– Почему мы остановились?

Я смотрела сквозь железную ограду на старинные надгробия среди вековых деревьев, сделавшие это кладбище туристической достопримечательностью. Для меня же оно было местом, где похоронено большинство моих предков за последние две сотни лет. А в недавнем прошлом под один из высоких дубов, обступивших могильные плиты, положили в землю маленькую девочку по имени Лилианна Джой. На древнем кладбище давно не хоронили, и лишь для нас сделали исключение, потому что на нашем семейном участке было достаточно места для такого маленького гробика.

– Мне надо немного прийти в себя. Мне станет лучше, если у меня будет план.

Джеймс снял очки, и я увидела смешинку в его глазах.

– План того, как увидеться с семьей? Они у вас такие сложные?

Я ослабила мертвую хватку на руле и попыталась восстановить кровообращение в пальцах.

– Не то чтобы сложные… но непростые.

Он кивнул, словно все понял. Только ничего он не понимал. Просто не мог.

– Вы давно здесь не были?

Я откинулась на сиденье, прижимаясь спиной к кожаной обивке и концентрируясь на этом ощущении.

– Почти десять лет.

Джеймс замолчал, должно быть, вспомнил, что обещал не задавать вопросов.

– Должен ли я что-нибудь знать, прежде чем мы туда пойдем? Чтобы не ляпнуть ничего лишнего? – наконец спросил он.

– У нас на это нет времени, – со вздохом ответила я.

Я взглянула на свои часы – «Булова» 1953 года – и вычла пятнадцать минут, чтобы получить правильное время. Одна из тех дурацких игр, в которые я с собой играла, в данном случае – ради пунктуальности.

– Сейчас четыре, значит, вы уже можете заселиться в гостиницу. Я вас туда подброшу. А сама съезжу домой и попробую разбить лед… по крайней мере, предупрежу, что вы со мной и что им придется вести себя прилично.

Джеймс вопросительно приподнял брови.

– Вряд ли они станут кидаться вещами или палить из ружья, но обещаю – будет неловко. Мы с сестрой не ладим. А наша мать… Берди… она… – Я искала корректный термин, способный заменить слово «сумасшедшая», сразу же отбросив все эпитеты, которыми тетя Марлен награждала жену своего брата. – Она психически нездорова, – в итоге сказала я, решив, что такой неопределенности достаточно, чтобы Джеймс сам сделал выводы. – Она ни с кем не разговаривает, хотя мы вполне уверены, что слышит и понимает все, что происходит вокруг. Она просто решила ни во что не вмешиваться. Зато она поет.

Джеймс помолчал, потом предложил:

– Если я пойду с вами, это частично сгладит неловкость. И я большой мальчик. Могу отразить даже пулю, если такая угроза возникнет.

Он проговорил это довольно легким тоном, хотя мне показалось, что он не шутил.

– Зачем вам это?

– Затем, что именно мой фарфор заставил вас сюда приехать.

– Верно, – проворчала я и вздохнула, готовая признать правду, мучившую меня с тех самых пор, как мы выехали из Нового Орлеана. – Но мне все равно нужно было когда-то вернуться. Вы просто ускорили неизбежное.

– Тогда позвольте пойти с вами. В гостиницу заеду позже.

Я нахмурилась.

– Почему вы так добры ко мне?

Джеймс вновь посерьезнел.

– Потому что я сам из большой семьи, которую научился ценить лишь тогда, когда столкнулся с ужасным. – Он мягко улыбнулся. – Разве дом – не то место, где тебя всегда должны принимать?

Уголки моих губ невольно приподнялись.

– Я слышала эту фразу. Вот сейчас, видимо, и узнаю, правдива ли она.

Я вставила ключ в замок зажигания.

– Только пообещайте одну вещь…

Лицо моего спутника выразило полное внимание.

– Обещайте, что не станете слушать того, что скажет обо мне моя сестра Мейси.

– Это все будет ложью?

Я повернула ключ.

– К сожалению, нет. Бо́льшая часть из этого – правда.

Глава 5

«Единственная цель жизни трутня – спариться с царицей. Удачливый трутень во время этого акта умрет, а неудачливого выкинут из улья, обрекая на голодную смерть».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Сидя в кабинете старого дома, Мейси оторвала взгляд от тетрадок с ученическими работами и посмотрела в окно. Вид открытого «Кадиллака» Джорджии ее не удивил. Она часто видела его в детстве на том же самом месте в конце подъездной дорожки и часто представляла, как увидит его здесь, когда сестра наконец вернется домой.

Мейси задержала дыхание, прислушиваясь. Шум залива, казалось, усилился, точно и он тоже сдерживал дыхание, а теперь задышал полной грудью. За долгие годы отсутствия сестры Мейси казалось, что даже дом замер в ожидании. В любой комнате, в какую бы она ни зашла, она испытывала такое чувство, будто из нее только что вышли.

Мейси поднялась, аккуратно придвинула стул к столу, словно, замедлив свои движения, могла тем самым отдалить неизбежное.

Дедушка и Берди в гостиной слушали новости по телевизору: яркая блондинка с нереально белыми зубами что-то вещала о ценах на бензин и весенних каникулах. Взгляд Берди застыл на викторианской деревянной панели позади телевизора. Мейси часто гадала, что́ видит мать, когда смотрит вот так в никуда, и лучше ли там, чем в реальности. Ни посещение бесчисленных врачей, ни полный ящик лекарств ничего не меняли. Мать просто решила устраниться от семьи, которая ее больше не интересовала.

– Джорджия приехала, – сообщила им Мейси, рассчитывая, что они пойдут встречать гостью, а она сбежит наверх.

На лице дедушки расцвела улыбка.

– Хорошая новость. – Он повернулся к Берди: – Джорджия приехала. Правда, хорошо?

Мать продолжала смотреть в стену. Дедушка выключил телевизор и поднялся из кресла, что заняло немного больше времени, чем пару месяцев назад.

– Я буду наверху, проверяю домашние работы, – сказала Мейси, уже выходя из комнаты.

Она почти дошла до деревянных фигурных перил – с двумя следами зубов после проигранного пари, которое они когда-то заключили с Джорджией, – как услышала по ту сторону входной двери мужской голос. Заинтригованная, Мейси остановилась и, когда была уже готова сбежать наверх, увидела размытый силуэт сестры за стеклом и поняла, что ее заметили. Она подождала, желая посмотреть, повернет ли Джорджия ручку сама, считает ли все еще этот дом своим.

Однако в дверь легонько постучали. Мейси глянула в сторону гостиной – дед пытался уговорить Берди покинуть кресло. Вздохнув, Мейси прошла к двери и открыла ее.

Первое, что она заметила, – Джорджия ничуть не изменилась. Все еще поразительно красивая. Все такая же маленькая и хрупкая, светлые волосы – прямые и блестящие, как и прежде, ни следа косметики вокруг темно-карих глаз – она им и не требовалась. Смешное цветастое платьице, в котором сестра выглядела еще меньше, придавало ей скромный и уязвимый вид – чего в Джорджии, и Мейси прекрасно это знала, не имелось и в помине. Эффект наверняка был продуманный.

– Привет, Джорджия. – Взгляд Мейси переместился за плечо сестры, на высокого мужчину с ярко-синими глазами. Она смотрела на него секундой дольше, чем необходимо, пытаясь понять, кто он такой. Совсем не тот типаж, который обычно нравился Джорджии. Мужчина был привлекателен, но не в том широкоплечем, длинноволосом мачо-стиле, который всегда бесил ее мать и манил сестру. Нет, Джорджия с ним не спала, в этом Мейси была уверена. Пока, по крайней мере. Видно по глазам сестры – по взгляду, лишенному смущения и самобичевания.

– Привет, Мейси, – произнесла Джорджия со странной ноткой ожидания. После неловкой паузы добавила: – Это Джеймс Граф. – Она отступила в сторону, чтобы Мейси получше рассмотрела незнакомца. – Он и есть тот клиент, о котором я говорила по телефону.

Мейси усомнилась в ее истории, даже убедила себя, что Джорджия все придумала, чтобы привезти с собой некий буфер, кого-то, кто мог бы отражать удары. Однако быстро отбросила эту мысль. Джорджия была неуязвима к любым ударам – и к тем, что навлекала на других, и к тем, что направлены на нее. Она всегда уходила без единой царапины, как ни в чем не бывало, совсем не беспокоясь о побоище, которое оставалось за ее спиной.

Мейси кивнула гостю и собиралась посторониться, чтобы позволить им войти, но Джеймс протянул ей руку для рукопожатия.

– Очень приятно познакомиться. Джорджия говорила о вас много хорошего.

Мейси уловила острый взгляд, брошенный Джорджией на своего спутника, но сам он, кажется, ничего не заметил. Гость отступил назад, чтобы посмотреть на дом в стиле королевы Анны, с его белой окантовкой, шатровой крышей и круглой башней в левом углу со стороны залива. Они с Джорджией в детстве считали дом замком, а широкую гладь воды – своим личным владением. Дом стоял на Бей-авеню, на берегу залива, видного из каждого окна, выходящего на задний двор; к переднему крыльцу вела подъездная дорожка, посыпанная измельченными устричными ракушками.

– Ваш дом напоминает мне бабушкин дом на Лонг-Айленде. Настоящий архитектурный шедевр. – Джеймс широко улыбнулся.

– Спасибо, – медленно проговорила Мейси, слегка потеплев. – Так вы из Нью-Йорка?

– Да, родился там и вырос. Ваш городок очень красив.

Мейси глянула на сестру, ожидая, что Джорджия все же посвятит ее в истинную причину его приезда. Однако, как и ожидалось, та смотрела мимо нее.

– Джорджия! – Дедушка вышел из гостиной. Берди жалась к его руке, ее длинные красные ногти вцепились в его загорелую кожу. – Добро пожаловать домой.

Мейси сделала вид, что не заметила, как увлажнились глаза дедушки, когда он обнял Джорджию, или как Берди неотрывно смотрит на свою старшую дочь, словно на принцессу с тиарой на голове. Она уже хотела извиниться и уйти наверх, когда из своей комнаты вылетела Бекки и сбежала вниз по лестнице.

И резко остановилась.

– Ты – тетя Джорджия?

Джорджия посмотрела на девочку, и, казалось, они обе уставились на собственные отражения: одинаково маленькие и хрупкие, с одинаковыми решительными подбородками, и взгляд у обеих одинаково внимательный.

Дедушка выпустил Джорджию из объятий.

– Дорогая, это твоя племянница, Бекки. Когда ты видела ее в последний раз, она была совсем крошкой.

Джорджия шагнула к девочке.

– Здравствуй, Бекки.

Бекки бросилась в ее объятия.

– Я так тебе рада! Мама говорила, что скорее снег пойдет в аду, чем ты снова покажешься в Апалаче.

Джеймс кашлянул в кулак, а дедушка нахмурился и заметил:

– Следите за своим языком, юная леди.

Руки Джорджии дрожали, как крылышки испуганной бабочки, когда она обнимала девочку.

– Рада тебя видеть, – проговорила она сдавленно. – Сколько прошло времени…

Бекки заглянула в лицо своей тети. Их глаза оказались практически на одном уровне.

– Мы почти одного роста.

– Да, я заметила. – Голос Джорджии дрогнул.

Мейси схватила Бекки за руку и потянула ее прочь, мысленно оправдывая себя тем, что в наказание за недопустимые слова дочь должна отправиться в свою комнату.

– Ну хватит. Иди наверх и закончи домашнее задание. Я позову тебя ужинать.

Бекки сопротивлялась.

– А тетя Джорджия останется на ужин?

– Нет… – начала было Мейси.

– Пожалуй, останусь, – прервала ее Джорджия и смущенно взглянула на Джеймса. – Если еды хватит еще на двоих.

– Разумеется, хватит, – сказал дедушка, протягивая Джеймсу руку для приветствия. – Нед Бладворт.

– Рад познакомиться, сэр. Джеймс Граф. Клиент Джорджии, и, боюсь, помешал семейному воссоединению.

– Не помешал, – почти хором воскликнули Джорджия и Мейси, одновременно чувствуя благодарность за его присутствие.

Мейси, бросив гневный взгляд на сестру, развернулась к гостю.

– Вы не помешали, мистер Граф. У нас сегодня лазанья, так что всем хватит. Мы будем рады, если вы останетесь.

Она включила и Джорджию в это «мы», зная, что и сестра, и она сама – обе рады спасительному буферу в лице гостя за обеденным столом.

Берди шагнула вперед, и на какой-то миг Мейси подумала, что мать всего лишь желает получше рассмотреть нового человека. Однако Берди откинула длинные волосы и пригладила желтое платье, как бы подчеркивая свою все еще изящную фигуру. В глазах Джорджии промелькнуло что-то вроде раздражения. Это у них с Мейси общее: возмущение поведением матери перед симпатичным мужчиной.

– Привет, Берди, – сказала Джорджия, не двигаясь, не пытаясь обнять или поцеловать ее в щеку, но Берди этого, видимо, и не ждала. – Рада тебя видеть.

Взгляд Берди скользнул по дочери, немного задержался на ее высоких скулах и красиво очерченных бровях, так похожих на ее собственные. И на скулы и брови Бекки. Затем, словно дитя, разом охладевшее к новой игрушке, мать вновь посмотрела на Джеймса, который добросовестно пытался не замечать ее оценивающего взгляда.

– Джеймс Граф, это наша мать, Сюзанна Бладворт-Чамберс-Харроу. Но все зовут ее Берди.

Джорджия, надо полагать, рассказала ему про мать заранее, потому что он не стал протягивать руки.

– Рад с вами познакомиться, Берди. У вас очень красивый дом.

Взгляд Берди скользнул куда-то в пустоту за плечом Джеймса. Не проронив ни слова, она развернулась и направилась к лестнице, напоследок еще раз глянув на него через плечо. Мать тихо запела, и лишь когда мелодия стихла, Мейси поняла – это песня «Попробуй вспомнить» из мюзикла «Фантастикс». Любимая песня Берди. Мейси как-то поискала о ней сведения и узнала, что «Фантастикс» – самый продолжительный мюзикл в мире. Впрочем, это никак не объясняло, почему их мать такая. Больше Мейси ничего не пыталась искать.

– Что вы знаете о пчелах, Джеймс? – спросил дедушка с серьезным видом.

Пчеловодство не являлось для него коммерческим предприятием, однако оно было больше, чем просто хобби. Дедушка всем так говорил. Мейси еще ребенком усвоила, что пчелы для него – способ понять жизнь и все ее сложности. «Нет таких проблем, которые нельзя решить, хорошо присмотревшись к повадкам пчел». Он так часто это повторял, что некоторое время Мейси и вправду в это верила. Пока жизнь не превратилась в такой хаос, что жужжащие насекомые уже не могли ее объяснить.

Джеймс искренне улыбнулся.

– Не слишком много, сэр. Но всегда готов учиться.

Джорджия посмотрела на него с тревогой, но Джеймс лишь усмехнулся ей в ответ.

Дедушка положил руку ему на плечо.

– Может оказаться, что вы прирожденный пчеловод. Миру нужно как можно больше пчеловодов, потому что пчелы вымирают. Вы знаете, что сказал Эйнштейн? Что если пчелы исчезнут с лица земли, человечеству останется жить всего четыре года.

– Нет, сэр. Никогда об этом не слышал. – Покосившись на Джорджию, Джеймс позволил старику увести себя на задний двор.

Мейси и Джорджия остались наедине. Между ними будто клубился рой невысказанных слов.

– Она красивая, – тихо произнесла Джорджия.

Мейси выпрямилась, пытаясь обуздать гнев, который всегда бурлил слишком близко к поверхности.

– Бекки умная девочка, любит математику и играет в школьной баскетбольной команде. Между нами не приняты похвалы за красоту. Ты больше чем кто-либо должна понимать, почему.

Джорджия хотела что-то сказать, но промолчала, будто репетировала встречу и уже знала, что нужно делать, чтобы все шло правильно.

– Позволь, я помогу тебе с ужином. Может, салат порезать?

– Мне не нужна твоя помощь, Джорджия. Давно уже не нужна, и, думаю, в обозримом будущем не понадобится. – Мейси повернулась к кухне, желая уйти от сестры как можно дальше.

– Я накрою на стол, – сказала Джорджия.

Эту обязанность они всегда выполняли по очереди: одна готовит, другая накрывает. Бабушка умерла, когда они с Джорджией были подростками, и сперва о них заботился дед. Но постепенно они стали брать на себя все домашние дела. Никому и в голову не приходило ждать помощи от Берди, потому что бабушка слишком опекала ее, дрожала над ней до такой степени, что сделала беспомощной. И с бабушкиной смертью не изменилось ровным счетом ничего. Мейси и Джорджия продолжали храбро поддерживать иллюзию, будто Берди – нежная бабочка, пока не достигли того возраста, когда реальность накрывает тебя с головой, как приливная волна, смывая в пучину мечты и возможности. Мейси приняла обстоятельства и смирилась, а вот Джорджия – нет. Если бы Мейси пришлось назвать точный момент, когда они с сестрой начали отдаляться друг от друга, она сказала бы, не раздумывая: это случилось, как только их глаза открылись достаточно широко, чтобы увидеть мать такой, какая она есть на самом деле.

В столовой что-то разбилось, и Мейси прибежала туда из кухни. Джорджия присела рядом с осколками белого фарфора.

– Прости, – проговорила она, поднимаясь. – Хотела достать тарелку со дна стопки, думала, смогу вытащить, не разбив. Не волнуйся – она не ценная. Дешевая японская марка. Но я все равно возмещу.

– Зачем тебе понадобилось доставать фарфор из задней части буфета? – Мейси подошла ближе и узнала разбитую тарелку. – Она из моего свадебного сервиза.

Джорджия явно испытывала неловкость – выражение, которое Мейси редко, или почти никогда, не видела на лице сестры.

– Прости. Я кое-что искала. Увидела край и захотела посмотреть тарелку целиком.

Мейси резко ушла в кухню, вернулась с метлой и принялась сметать осколки.

– Говорила же тебе… Я искала твою дурацкую чашку везде. Нет ее здесь.

Джорджия схватилась за ручку метлы, и после непродолжительной борьбы Мейси пришлось ее выпустить.

– Знаю. Просто похожий рисунок. Я ошиблась.

Джорджия смела осколки в кучку. Каждое ее движение было точным и выверенным. Надо хорошо знать Джорджию, чтобы увидеть эту сторону ее личности, сторону, которую она всегда скрывала, демонстрируя миру личину беспечной и необузданной девчонки. Мейси никогда не знала, какая из сторон настоящая. По крайней мере, до Лилианны.

– Не нужно было тебе возвращаться. – Голос Мейси охрип на последнем слове.

Джорджия прислонила ручку метлы к стене, под точным углом – так, чтобы не упала.

– Прошло много времени, Мейси.

– Недостаточно.

Джорджия поморщилась, но Мейси это не остановило.

– И ты обещала.

– Я сказала тебе… я уже не тот человек, каким была, когда давала то обещание. И мой приезд – не каприз. Теперь я вижу, что это большая ошибка, и уеду, как только смогу. – Джорджия глубоко вздохнула. – Я вот подумала – даже если здесь нет той чашки, бабушка ведь могла купить другие предметы с таким же рисунком. Он весьма редкий, и если я найду еще один такой же предмет, значит, его изготовили не на заказ, а это повлияет на его оценку. Но я не могу быть уверена до тех пор, пока не подержу его в руках и не увижу клеймо на дне.

– Я возьму на работе отгул, чтобы обшарить вместе с тобой каждый уголок и найти то, что ты ищешь. Все, что угодно, лишь бы заставить тебя уехать завтра же утром.

Челюсти Мейси заболели от усилий, с которыми она сдерживала рвущиеся с языка злые слова.

Джорджия грустно посмотрела на сестру.

– Не говори глупостей. Я сама постараюсь сделать все как можно быстрее и сразу уеду. Не думай, что мне так уж приятно здесь находиться.

– Да не будь ты такой эгоисткой! Есть люди, которых ты можешь больно задеть. Ты когда-нибудь думала о ком-то, кроме себя?

Плечи Джорджии опустились.

– Я приехала не для того, чтобы кого-то задеть.

Мейси отвернулась от нее и зашагала к кухне, по пути ударив кулаком по массивной дверной раме из красного дерева. Ручка метлы с тихим шорохом скользнула по стене, стукнулась о спинку стула и упала на деревянный пол. Мейси остановилась.

– Зачем тебе понадобилось приезжать и все портить?

Она чувствовала, как за ее спиной Джорджия пожала плечами.

– Потому что это всегда удавалось мне лучше всего.

Мейси вышла из комнаты, размышляя о том, где еще можно поискать чашку, надеясь, что она наконец-то найдется и Джорджия вернется в Новый Орлеан, не успев больше ничего разбить на такие мелкие кусочки, что склеить их будет невозможно.

Глава 6

«Разговор с пчелами – старый английский обычай извещать пчел о важных событиях в жизни пасечника. Если пчелам сообщают о чьей-то смерти, ульи драпируются черной тканью. Считается, что если этого не сделать, придет наказание: пчелы могут покинуть улей, перестать производить мед или умереть».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Атмосфера за ужином была напряженной, и я чувствовала себя ужасно неловко, точно заявилась на свадебный прием в купальнике и резиновых шлепанцах. Дедушка говорил про затяжные дожди, которые могут повлиять на урожай его драгоценного ниссового меда, а Джеймс задавал уместные вопросы об учениках Мейси и баскетбольных успехах Бекки. Бекки была молчалива, отвечала лишь «да» и «нет», и я подумала, уж не велела ли ей мать держать язык за зубами, дабы не сболтнула чего-нибудь, что могло бы вызвать ссору. Так что мы успешно игнорировали «розового слона в комнате», накрепко заперев его в сундуке десятилетнего отсутствия.

Мейси указала Бекки место за столом на противоположном конце, но Бекки как бы невзначай передвинула свой стакан с молоком ко мне поближе. Мне нравилось чувствовать ее рядом, вдыхать аромат ее мыла и шампуня, видеть облупившийся лак на ее ногтях и мелкие непослушные пряди светлых волос, выбившиеся из хвостика. Я чувствовала, что Мейси следит за нами, словно боится, что я наклонюсь к Бекки и прошепчу ей на ушко страшный секрет. Разумеется, я этого не сделаю. Единственное, что мне хотелось бы ей сказать: «Я скучаю по тебе».

Мейси порезала на маленькие кусочки еду для Берди, как, вероятно, делала раньше для Бекки и как бабушка всегда делала для своей дочери. Наша мать вполне способна держать в руках нож и вилку, но иногда лучшим способом обращения с ней был путь меньшего сопротивления, что, как правило, означало – делать за нее все. Берди ела по чуть-чуть, делала деликатные глоточки из стакана с водой, и ее взгляд приобретал осмысленность лишь тогда, когда устремлялся на Джеймса.

Едва ужин закончился, Мейси и я как по команде поднялись и начали убирать со стола. Каждая из нас отчаянно желала, чтобы этот вечер поскорее закончился. Сестра отмахнулась от моего предложения помыть посуду, а я так же поспешно отклонила дедушкино предложение посидеть с десертом и кофе на веранде. Сослалась на усталость после долгой поездки и пообещала вернуться завтра, чтобы начать поиски. Мейси отправила Бекки наверх, напомнив о задании по математике. Прежде чем уйти, Бекки крепко обняла меня и заставила дать обещание, что завтра мы увидимся.

– У м-меня урок т-тенниса. Ты м-можешь прий-ти п-посмотреть, как я играю. П-папа говорит, я д-делаю успехи.

До этого я не слышала, чтобы она заикалась, и я вопросительно взглянула на Мейси.

– У Бекки бывают трудности с речью, когда она взволнована или расстроена, – спокойно пояснила она.

И посмотрела на меня с осуждением, как будто я виновата в той нервной обстановке за столом, которую почувствовала ее дочь.

– Я бы с удовольствием, Бекки. Но мне надо срочно сделать одно дело и вернуться в Новый Орлеан как можно скорее. Но я обещаю, что повидаюсь с тобой перед отъездом.

Бекки выглядела такой разочарованной, что я поцеловала ее в лобик и немедленно пожалела об этом – вспомнила, когда я видела ее последний раз и так же прижимала губы к ее нежной коже. Я резко отвернулась и поспешила к двери.

Дедушка вышел за нами на крыльцо попрощаться. Мерцание газовых фонарей на улице бросало дрожащие тени на его лицо.

– Мне жаль, что мы не смогли найти то, что тебе было нужно. Но я рад, что ты приехала.

Он говорил очень тихо, и на миг мне показалось, что я слышу в его голосе что-то похожее на отчаяние.

Я коснулась его руки.

– Я тоже. По крайней мере, пробуду здесь еще один день. Хочу заново везде поискать, просто чтобы убедиться, что вы с Мейси ничего не пропустили, а еще посмотрю, не найдется ли другая посуда с таким же рисунком. Трудно поверить, что у нас была только одна такая суповая чашка.

– Суповая чашка с пчелами. Я уверен, что никогда ее раньше не видел, – сказал дедушка, с шершавым звуком поглаживая небритый подбородок.

Он повернулся к Джеймсу:

– Где ваша бабушка нашла этот фарфор?

– Мы знаем только то, что он достался ей от матери. Сервиз стоял у бабушки в посудном шкафу с тех пор, как я себя помню.

– Я нашла чашку в гардеробной Берди, но Мейси утверждает, что ее там больше нет. Даже представить не могу, как она там вообще оказалась. Берди почему-то хотела, чтобы я сохранила находку в тайне. Думаю, теперь бессмысленно ее об этом спрашивать.

Мне показалось, что дедушкины глаза странно блеснули, впрочем, то мог быть просто отсвет фонаря.

Он улыбнулся.

– Наша Берди… всегда такая драматичная. Могу поспорить, это был реквизит, прихваченный на память после одного из ее спектаклей.

Дедушка отступил в тень, и его лицо вновь стало спокойным.

– Возможно, – согласилась я. – Приеду завтра попозже, когда Мейси будет на работе. Часам к десяти.

Он обнял меня удивительно крепко, прижав щекой к старой фланелевой рубашке, и впервые с момента возвращения я задумалась, когда же в последний раз у меня был тесный человеческий контакт. Теплое объятие. Поцелуй. Это напомнило мне, что я оставила в прошлом не только плохое, но и много хорошего.

– Я всегда знал, что ты вернешься, Джорджия.

– Как пчела, – пробормотала я в его рубашку. – Как бы далеко она ни улетала, всегда находит обратный путь в свой улей.

Дедушка прижал меня к себе еще крепче.

– То же самое говорят об истине, верно? Она всегда находит дорогу домой.

Я отстранилась, осознавая, что Джеймс слушает.

– Я приехала не для того, чтобы копаться в прошлом.

Дедушка вгляделся в мое лицо удивленно, словно увидел меня впервые.

– Именно для того, – мягко сказал он. Его глаза изучали мое лицо, словно он пытался что-то вспомнить, а потом его взгляд прояснился, и он улыбнулся.

Я напомнила себе, что деду девяносто четыре и что секундное замешательство в его возрасте не так уж необычно.

– Увидимся завтра утром, – сказала я, целуя его в щеку.

Джеймс пожал ему руку, мы попрощались и пошли по дорожке к машине. Пару секунд мы сидели в тишине, мои фары освещали разросшиеся кусты багрянника, которые обрамляли нашу подъездную дорожку.

– Не жалеете, что приехали? – спросила я.

– Нет, – без колебаний ответил Джеймс. – Я получил удовольствие от встречи со всеми, особенно с вашим дедушкой и пчелами. Все были ко мне добры, хотя и чувствовалась некоторая… напряженность.

– Напряженность? Можно и так назвать. Иногда я думаю, что Берди – единственная, кто сделал правильный выбор, уйдя в себя, подальше от неприятной реальности. Может, мне тоже стоит попробовать? Только сперва придется найти того, кто будет резать мне еду. Мейси вряд ли вызовется добровольцем.

– Как давно ваша сестра заботится о Берди?

Я смотрела вперед, на рой мелких насекомых, которые плясали в двух круглых лучах света от фар.

– С тех пор, как я уехала.

– Значит, ваш отец совершенно не беспокоится о ней? – Джеймс вскинул руку, как бы останавливая сам себя. – Простите. Лезу не в свое дело.

– Лезете. Но после того, как вам пришлось пережить ужин, полагаю, вы заслужили некоторое разъяснение. Мой отец умер, когда я была маленькой.

– Вашей матери, наверное, пришлось трудно? Потерять мужа такой молодой…

Я невесело рассмеялась.

– Не совсем. Он выжил во Вьетнаме, но не пережил потерю Берди, когда она с ним развелась. Он застрелился на следующий день после того, как она вышла замуж за отца Мейси.

Короткая пауза.

– Простите.

– Нет, вы меня простите. Не следовало вам это говорить. Просто… – Я пожала плечами. – Мне показалось, вам можно. Вы как незнакомец в самолете. Не знаете здесь никого, следовательно, не перейдете на чью-то сторону.

– Я знаю вас.

– Нет, не знаете. И, надеюсь, не узнаете, пока мы не уедем отсюда и вы благополучно не вернетесь в Нью-Йорк.

Джеймс вытянул ремень безопасности и пристегнулся.

– Послушайте, я вам навязал себя в эту поездку, так что если захотите выговориться, помните: я хороший слушатель. Можете рассказать мне все. Как незнакомцу в самолете.

– Осторожнее с желаниями, – заметила я, трогаясь с места. – Как бы не пожалеть.

Я поехала на Уотер-стрит, к гостинице «Консулейт Сьютс», где Джеймс забронировал номер. Достав свою сумку из багажника, он остановился у моей двери.

– У вас нет мобильника. Как мне с вами связаться?

– Я буду у моей тети Марлен. Здесь все знают ее номер. Она держит бизнес в «Двух Милях» – районе в двух милях от центра Апалачиколы. Не слишком креативное название, но место удобное. Мы проезжали ее дом на пути в город. Всем известно, где живет Марлен, потому что ее двор заставлен образцами ее продукции.

Джеймс вопросительно приподнял бровь.

– Что за бизнес?

– Садовая скульптура. Гномы, божки, морские чудовища. Заведение называется «Волшебный мрамор Марлен».

– Наверное, я многое потеряю, остановившись здесь, а не у вашей тети.

– Остановиться у тети Марлен – не то отвлечение, которого вы ищете.

Лицо Джеймса посерьезнело.

– Можно я задам вопрос?

– Задавайте, только не обещаю, что отвечу.

– Договорились. – Он помолчал, подбирая слова. – Ваш отец действительно покончил с собой из-за того, что ваша мать от него ушла?

Я не желала отвечать и даже думала, что так и оставлю его без ответа. Но что-то в глазах Джеймса, в интонации его голоса наводило на мысль, что он пытается связать это с какими-то событиями собственной жизни.

Я сделала долгий вдох, набрав в легкие воздух, полный ароматов соли и весенних цветов, и вспомнила тот вечер, когда дедушка вошел в мою комнату, взял меня за руку и сказал, что мой папа отправился на небеса… Хотя, судя по подслушанным позже сплетням, мы вряд ли его там встретим.

– Он не оставил записки. Но тетя Марлен говорила, он сделал это потому, что любил маму, как огонь любит сухое дерево. У них не получалось жить вместе, но и друг без друга они не могли. К тому времени они уже были в разводе, но, наверное, отец считал, что пока Берди не замужем, она все еще принадлежит ему.

Я откинулась на спинку сиденья и посмотрела в ясное ночное небо. Звезды ярко сияли – казалось, их можно рукой коснуться, если дотянешься.

– Что самое печальное, мама никогда не переставала его любить, как ни старалась забыть о нем. Наверное, правду говорят…

– Что говорят?

– Что сердцу не прикажешь.

Некоторое время Джеймс пристально смотрел на меня.

– Мою жену застрелили при уличном ограблении. Случайно. Ночью на углу случайной улицы.

Услышав боль в его голосе, я поморщилась и тут же пожалела, что это сделала.

– Зачем вы мне это говорите?

Джеймс пожал плечами:

– Не знаю. Мне показалось, я должен был вам рассказать. Может, из-за того, что смерть вашего отца оказалась такой же неожиданной, как и смерть моей жены… Как самоубийство без записки. Такое трудно осмыслить.

Я смотрела в его лицо и чувствовала – он хочет сказать что-то еще, однако не торопила. Наверное, не хотела знать о его жизни ничего, кроме происхождения фарфора его бабушки. Я хорошо усвоила, что жизнь вообще хаотична и запутанна, и намеревалась упростить свою настолько, насколько возможно.

На миг я отвернулась.

– Я заеду за вами завтра утром без десяти десять. Поедем к дому дедушки, и я спрошу Берди, не помнит ли она ту суповую чашку. Вряд ли я получу ответ, так что будьте готовы рыться в шкафах и даже на чердаке. И если не найдем, проведем остаток дня, просматривая каталоги лиможского фарфора. Возьмите с собой ноутбук. Иногда, просматривая старую рекламу лиможского фарфора, можно натк-нуться на путеводную нить.

– План ясен. – Джеймс держал руку на над опущенным стеклом дверцы, не давая мне отъехать. – Мне понравилось то, что вы сказали: сердцу не прикажешь. Многое объясняет.

Он отошел, ничего больше не говоря, и с печальной улыбкой помахал мне рукой. Секунду я смотрела на него в зеркало заднего вида, гадая, что он имел в виду, и сердясь на себя за то, что меня это взволновало.

* * *

Мою машину как будто и не требовалось направлять к дому тети Марлен. Хотя я выросла у деда – кроме того краткого периода, когда Берди была замужем за отцом Мейси и мы жили у него, – я провела бо́льшую часть времени в доме сестры моего отца. Она не вышла замуж и называла своей семьей коллекцию скульптур да свору дворовых собак, что вечно ходили за ней по пятам. Ни те ни другие не просили ее ни о чем и никогда не огрызались – два преимущества в сравнении с замужней жизнью, и она не собиралась их ни на что менять. Разве что только если бы ей встретился мужчина, похожий на Пэта Сейджака. Тетя обожала «Колесо фортуны» и обычно называла ответ гораздо раньше, чем игроки.

Дочь и сестра собирателей устриц, Марлен была худа, как хлыст, но достаточно сильна, чтобы помогать взрослым выбирать сети или стоять часами, вскрывая створки устриц – чем она и занималась все старшие классы и лет до двадцати, пока не скопила достаточно денег и не открыла собственный бизнес. После долгих лет, проведенных под солнцем Флориды, кожа ее так сморщилась и задубела, что, как говорила Берди, ею можно было обивать мебель. Или починить проколотую шину. Несмотря на то что они были связаны друг с другом благодаря отцу, подругами мать и Марлен так и не стали. Впрочем, Берди, кажется, ничуть не волновало, что я больше тянулась к тете.

Гирлянды мелких лампочек, обернутых вокруг деревьев и стратегически расставленных столбов, освещали посыпанные ракушечником тропинки и вдоль них – бетонных херувимов, греческих богов и богинь, гномов и прочих мифических существ. Самым примечательным из них было Лох-Несское чудовище. Несмотря на то что Марлен покрасила скульптуру в фиолетовый цвет и годами устанавливала ее в центр первого плана, Несси так и не обрела хозяина. Испытывая к ней жалость, Марлен перенесла ее ближе к дому и поставила среди остальных отвергнутых статуэток в садике у крыльца. Помню, девочкой я взбиралась ей на спину. У меня до сих пор остались от этого шрамы на коленках.

Дом представлял собой совершенно хаотичную структуру. Его фундамент и основное здание возвели, вероятно, около двадцатых годов прошлого века, но потом десятилетиями добавляли различные пристройки, нисколько не беспокоясь ни о форме, ни о дизайне, и красили всегда в один и тот же розовый цвет, похожий на микстуру от тошноты.

Над передним крыльцом мигала голая лампочка. Когда я припарковала машину на дорожке, Марлен вышла из дома в компании четырех тявкающих псов разных размеров и неопределенных пород. У меня на глаза навернулись слезы, когда я увидела ее в своей обычной униформе – футболка, джинсы и шлепки.

– Это ты, малышка? – Хотя тетя бросила курить лет двадцать назад, голос у нее по-прежнему был хриплый, что, вкупе с отчетливым южным акцентом, всегда ее выдавало.

– Я, тетя Марлен.

Схватив из багажника сумку, я побежала в ее раскрытые объятия. Марлен была мне матерью гораздо больше, чем женщина, которая меня родила. Собаки, увидев, что я не собираюсь на них нападать, перестали тявкать и принялись с интересом обнюхивать мои ноги. Одна из них так осмелела, что прогулялась до моей машины и пописала на колесо.

Марлен потащила меня в дом – собаки преданно следовали за ней по пятам – и привела в маленькую кухню с тем же линолеумом на полу и зеленой пластиковой столешницей, которые я так хорошо помнила. Собаки улеглись на полу под столом, высунув языки.

– Дай-ка посмотрю на тебя.

Тетя отошла от меня на расстояние вытянутой руки, и пару секунд мы разглядывали друг друга. Она по-прежнему красила длинные вьющиеся волосы в черный цвет, наносила на веки голубые тени и приклеивала искусственные ресницы, которые, как я оценила в юности, хорошо смотрелись только на ней.

– Ты выглядишь еще более усталой, чем в последний раз, когда я тебя видела. – Марлен приезжала в Новый Орлеан с компанией подружек на каждый Марди Гра[8] и пересказывала мне все домашние новости, включая те, которые дедушка утаивал в наших телефонных разговорах. – А эти фиолетовые круги под глазами похожи на кольца Сатурна. Опять проблемы со сном?

– Не больше обычного. – Я улыбнулась. – Дедушка уже позвонил тебе?

Тетя выдвинула зеленый пластиковый стул, поролоновая набивка которого удерживалась полосками скотча, и жестом предложила мне сесть.

– Да, звонил, только я и без него знала. Полгорода позвонило мне сообщить, что ты вернулась.

Я закатила глаза.

– Отлично. От их радаров не укроешься.

– Дорогая, это же Апалач! Здесь не спрячешься, сама знаешь. И потом, разве ты не хочешь повидаться с друзьями?

Я быстро помотала головой.

– Нет, большинство моих друзей разъехались. Остались в основном те, с кем я не рвусь общаться. Кроме того, это деловая поездка.

Марлен потянулась к желтому холодильнику, отломанную ручку которого заменили веревка и клейкая лента, и достала стеклянный кувшин холодного чая. Не спрашивая, она наполнила для меня высокий стакан и затем еще один для себя и поставила оба на стол.

– Деловая, значит. Тогда кто тот симпатичный джентльмен в дорогих ботинках?

Я отпила чай и посмотрела на нее, понимая, что бессмысленно спрашивать, откуда информация. Тетя знала все про всех, она даже обо мне все новости узнавала прежде меня. Например, о моем исключении из школы за то, что я вмазала кулаком в нос Дэйлу Кремеру, когда тот довел до слез мою сестренку, выкрикивая грубости о ее «чокнутой мамаше». И мне только потом пришло в голову, что у нас одна и та же чокнутая мамаша. В тот же момент меня занимал только несчастный вид сестры в углу детской площадки и Дэйл, выкрикивающий ей слова, которых она даже не понимала.

– Клиент фирмы. Мы ищем фарфор с одним узором.

– Обалдеть, как интересно. – Марлен заговорщически подмигнула мне, поскольку понимала, что значит иметь страсть, которую другие не разделяют. – Не хочет ли он, случайно, прикупить на память о поездке садовую скульптурку?

– Уверена, он был бы в восторге от твоих скульптур, только он живет в Нью-Йорке и вряд ли имеет сад.

– Жаль. – Тетя улыбнулась и снова подмигнула, и я невольно улыбнулась в ответ.

– Я постелила тебе свежие простыни и положила в ванной чистые полотенца. Ты ведь знаешь, я всегда тебе рада, и ты можешь оставаться у меня сколько захочешь.

– Мне понадобится не более пары дней, чтобы либо найти фарфор, либо распрощаться с этой идеей.

– Я другое имею в виду. – Марлен потянулась через стол и положила шершавую ладонь на мою руку. – Может, пора остановить старые сплетни? Люди вокруг болтают, что ты сбежала, оставив больную мать и старика-деда на Мейси.

– Это неправда, тетя Марлен. Ты же знаешь.

– Я-то знаю. И Мейси знает. Но вам, девочкам, пора повзрослеть. Смотреть на вещи шире. Понять, что прошлое нельзя изменить, но можно принять. – Марлен откинулась на спинку стула. – Вы обе достаточно взрослые, чтобы двигаться дальше.

Я вспомнила дедушкину фразу на мои слова о том, что я здесь не для того, чтобы копаться в прошлом, – «Именно для того», сказал он. Я опустила глаза.

– Я уехала потому, что я не была хорошим человеком, тетя Марлен. И все это знали. Уехать оказалось легче, чем остаться, и я всегда умела выбирать самые простые пути.

Тетя снова похлопала меня по руке.

– Я знаю, от чего ты отказалась, детка. И что оставила в прошлом. Это непросто. Но Мейси – твоя сестра, и вы когда-то были неразлучны. Как я и Джордж. Такую связь невозможно разрушить – даже если порой ей требуется немножко клея.

Я встала, будто отклеилась от винилового сиденья, и поставила оба наших пустых стакана в раковину, обещая себе, что помою их утром. У тети Марлен отсутствовала посудомоечная машина, как и намерение ее купить, она считала кухонную технику символом растущей лени американцев.

– Я устала. Пойду лягу.

Марлен тоже встала и неожиданно обхватила мою голову ладонями.

– Ты так похожа на свою мать… и неважно, что ты об этом думаешь. Она, конечно, красотка. Но на этом ваше сходство заканчивается. Ты потратила столько лет, стараясь стать другой, а надо было просто оставаться самой собой.

Я отстранилась, сердитая и смущенная.

– Я говорила тебе – я нехороший человек и не заслуживаю прощения от Мейси.

– Ох, детка, как же ты ошибаешься. Ты – самый лучший человек. Ты достаточно умна и понимаешь, когда надо проявить гибкость, чтобы не сломаться. Твоей маме не хватало ума, чтобы это сообразить.

– Я иду спать, – повторила я, отворачиваясь.

– Спокойной ночи, дорогая. Ложись спать и не давай клопам себя кусать.

Я невольно рассмеялась, вспомнив эту детскую присказку.

– Постараюсь, – проговорила я, – спокойной ночи.

Я села на узкую кровать в маленькой комнате, глядя в окно на то, как лунные лучи ползут между статуями, делая землю похожей на серебряное море, из которого торчит неуклюжая тень Несси, бдительно охраняющей нас. Я сидела так очень долго, обдумывая слова тети Марлен и гадая, как сильно человек способен прогнуться, не сломав себя пополам.

Глава 7

«Когда в улей залетает оса, пчелы, зная, что осы гибнут при температуре 116 градусов по Фаренгейту, собираются вокруг незваного гостя и машут крылышками, чтобы поднять температуру до 117. Это самый храбрый акт выживания, поскольку сами пчелы гибнут при температуре 118 градусов».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Мейси с нетерпением наблюдала, как Берди водит наманикюренными пальчиками над аккуратно составленным рядком тюбиков с губной помадой в ящике ее туалетного столика, задерживаясь иногда над одним из них, затем двигаясь дальше. Обычно она не была так разборчива, и это наверняка связано с приездом Джорджии и ее клиента Джеймса.

Если она так будет возиться, Мейси опоздает на работу, а Бекки – на первый урок. Всегда одно и то же. Мейси не переставала удивляться тому, как Берди подчиняет себе окружающих, не произнеся ни слова.

Она плотно скрестила руки на груди, удерживаясь от желания схватить первую попавшуюся помаду и силой намазать матери губы. Мейси пользовалась одним и тем же оттенком многие годы, задумываясь время от времени, зачем вообще это делает. Привычка, скорее всего. Перенятая у Берди и Джорджии. Она рано стала пользоваться косметикой, в глупой попытке походить на мать и сестру. И все равно Мейси чувствовала себя другой – слишком высокая, слишком темноволосая, со слишком большим размером обуви. Как устрица среди голубей.

А потом возник Лайл, и она впервые ощутила себя красивой. Но даже это было временно.

Мейси отвернулась от Берди и стала смотреть в широкое круглое окно башни – на залив позади дома, дедушкину пасеку сбоку и дорожку к широкому переднему двору, выходящему на Бэй-авеню.

Комната Берди расположена в башне, она самая большая в доме, и в детстве Мейси и Джорджии она казалась волшебной. Они играли здесь в Рапунцель и другие сказки, причем Мейси всегда изображала принца, потому что была намного выше Джорджии, хоть и на четыре года младше.

В детстве здесь заключался весь ее мир, и, в отличие от матери и сестры, Мейси вполне была готова провести в этой башне всю жизнь. В ней она и осталась, в точности как хотела. Правда, сейчас ей хотелось только одного – завизжать.

Она заметила среди ульев дедушку, сидящего в шезлонге к ней спиной. Он делал так иногда, чтобы обдумать какую-нибудь проблему. «Чтобы распутать жизненные узелки» – так он говорил. По его словам, в гудении пчел, в строгом распорядке их работы, в траектории полета их маленьких полосатых тел, кажущейся хаотичной, в безустанном махании крылышек содержатся ответы на трудные жизненные вопросы. Джорджия тоже в это верила. Но для Мейси пчелы были просто надоедливыми насекомыми, как комары или тараканы, с опасными жалами на конце туловища. Слишком уж много раз ее жалили, чтобы она могла увидеть в пчелах что-то хорошее.

Грохот привлек ее внимание, и она обернулась к туалетному столику. Недовольная, что на нее не смотрят, Берди достала поднос с помадами из ящика и бросила его на пол. Блестящие тюбики раскатились по полу в разные стороны.

Мейси взглянула на беспорядок, на обиженную гримасу на лице матери и со вздохом достала из кармана юбки мобильный телефон. Она вызвала сохраненный для быстрого набора номер. Лайл ответил после первого же гудка.

– Я опаздываю. Можешь забрать Бекки и отвезти ее в школу? Я не знаю, как долго еще здесь пробуду.

Это было ее решение – преподавать в старших классах в Истпойнте на той стороне залива, а не рядом, в частной школе «ЭйБиСи» на Двенадцатой улице, куда ходила Бекки. Мейси полагала, что Бекки вырастет более независимой, если ее мать не будет учителем в той же школе. Лайл поддержал ее, хоть и не вполне согласился. Одно из достоинств, за которые она его любила, – то, что он всегда ставил семью на первое место.

– Уже еду, – ответил Лайл и повесил трубку.

Мейси решила не обращать внимания на его сухость. Она нагнулась и принялась собирать тюбики, делая себе мысленную пометку больше не покупать матери новую помаду, пока она не использует ту, что уже есть. Как будто Мейси решится однажды прекратить попытки завоевать любовь матери.

Она услышала, как внизу хлопнула дверь, и выпрямилась, гадая, как Лайлу удалось приехать так скоро. Выглянув в окно, она удивилась, увидев на подъездной дорожке «Кадиллак» Джорджии на полтора часа раньше, чем ожидала.

– Джорджия приехала, – сообщила она матери. – С Джеймсом.

Глаза Берди просияли, и она сразу же выбрала помаду. Мейси бросила собранные тюбики в ящик и пошла вниз.

– Спускайся. Я налью тебе кофе.

Однако Берди не слушала, медленно водя помадой по губам и напевая своему отражению.

Джорджию и Джеймса она встретила в прихожей. Сестра надела белое кружевное платье, в котором выглядела словно актриса из «Великого Гэтсби». Когда-то Мейси разделяла с Джорджией любовь к винтажной одежде и позволяла сестре выбирать для нее наряды. Ей нравилось то чувство, которое посещало ее, когда она думала, что выглядит так же красиво, как Джорджия. До тех пор, пока мать не сказала, что Мейси слишком высокая и у нее чересчур широкая кость, чтобы носить изящные силуэты прошедших эпох. Мейси возненавидела Джорджию за то, что та ей лгала, что заставила поверить, что может стать такой, как она.

– Рано вы, – произнесла она, не скрывая раздражения.

– Извините, – сказал Джеймс. Он держал в руках маленькую коробку, которую осторожно поставил на столик в прихожей, затем достал из коробки фарфоровую чайную чашку и блюдце и выложил рядом. Издалека Мейси было плохо видно, но, кажется, на белом фарфоре кружили черно-желтые пчелы. Она подавила желание передернуться всем телом, гадая, зачем кому-то может понадобиться рисовать насекомых на посуде, из которой люди едят.

– Это моя вина, – продолжил Джеймс. – Мне не спалось, и я бо́льшую часть ночи искал в Интернете все, что касается фарфора. Нашел музей антикварного фарфора в маленьком городке штата Иллинойс и подумал, что мы должны с ними связаться. Хотелось поскорее рассказать Джорджии.

Мейси видела, что сестру это скорее забавляет, чем раздражает, и удивилась. Она не видела Джорджию очень долго и решила, что сестра станет совсем чужой и непонятной. Но она вовсе не была непонятной. Да и как могла такой быть? Дедушка говорил, что они как те устрицы, которые срослись на дне, несмотря на отливы и приливы. Всю юность они вместе мечтали о будущем в этом доме у залива. Правда, это было до того, как Мейси узнала, что Джорджия умеет выбрасывать людей, как использованные салфетки, и что они не так уж и похожи друг на друга. Однако она не могла забыть и о том, что ее первое детское воспоминание – лицо сестры над бортиком ее кроватки, и первое сказанное ею слово – «Джорджия».

– По крайней мере, он сумел дотерпеть до семи, после чего позвонил Марлен и спросил меня, – сказала Джорджия. – Хотя мог бы позвонить и раньше, я не спала. Я и забыла, как тихо здесь по ночам. Все время просыпалась, думая, что что-то случилось.

– Если бы у вас был мобильный телефон, я бы отправил вам эсэмэску с просьбой позвонить мне, – ровным голосом заметил Джеймс.

Джорджия бросила на него уничтожающий взгляд.

– В Иллинойсе все равно на час раньше. Сомневаюсь, что кто-нибудь в музее подошел бы к телефону в такую рань.

– Напомните мне, чтобы я рассказала вам, почему у нее нет мобильника, – вырвалось у Мейси. Она сама не знала, почему выпалила это, видимо, разозлилась из-за инцидента с Берди и помадой.

Джорджия опустила взгляд, а Джеймс лишь приподнял брови. «Интересно, – подумала Мейси, – как много ему рассказали – или предупредили – о Джорджии?»

Джеймс кашлянул.

– Я вышел на пробежку, было очень рано, поэтому Джорджия повезла меня на завтрак в кондитерскую «Долорес». Так что мы сыты и готовы приступать.

– Приступать к чему? – Из кухни вышел дедушка.

– Искать фарфор, который я видела в шкафу Берди. Суповую чашку с пчелками, – сказала Джорджия, улыбаясь ему.

Он помолчал, тяжело дыша, как будто бежал бегом от самой пасеки.

– Ладно. Желаю удачи. Перед тем как Берди… заболела… она устроила в доме большую чистку и перестановку мебели. Помнишь, Джорджия? Как раз перед тем, как ты уехала.

Лицо Джорджии застыло, и Мейси поняла, что сестра вспомнила то же, что и она. Она вспомнила, как взволнована была Берди, узнав, что в Апалачиколе собираются снимать кино, и съемочная группа, возможно, будет арендовать в городе комнаты. Интересно, помнит ли Джорджия все остальное, что случилось тем летом, помнит ли двойной ураган «Катрина» и «Деннис» – внешний шторм, сопутствующий тому урагану, что происходил в их доме? Или тот момент, когда мать пошла на чердак и дедушке пришлось нести ее вниз на руках, когда она впала там в ступор. Вряд ли, подумала Мейси. Джорджия умеет стряхивать с себя пыль прошлого.

– Да, – напряженно проговорила Джорджия. – Берди разобрала шкафы и буфеты на первом этаже, но остановилась на чердаке. Я всегда думала… – Она осеклась. – Попробую ее спросить, посмотрю, смогу ли пробиться…

Джорджия вдруг замолкла и перевела взгляд на лестницу. Обернувшись, Мейси увидела Берди, стоящую на площадке между маршами – тонкая рука на перилах, волосы собраны во французский пучок, розовый чесучовый костюм старомоден, однако по-прежнему элегантен. Похожа на Грейс Келли. Мейси почувствовала внезапный порыв подняться и положить ей на плечо руку, чтобы дать понять остальным – несмотря на ее вид, Берди следует принимать всерьез. Однако потом она заметила, что губы матери дрожат, а глаза бегают – видимо, Берди слышала их разговор и поняла бо́льшую его часть. И, может быть, даже осознала, что Джорджия хотела задать ей вопрос и ожидает ответа.

Дедушка шагнул вперед, и Мейси разглядела капельки пота на его лысеющей голове и два ярко-красных пятна на щеках. Он приблизился к Берди.

– Прекрасно выглядишь, дорогая. Как всегда.

Берди взглянула на протянутую к ней руку отца, затем на ее лицо, и целую ужасную секунду Мейси пребывала в полной уверенности, что мать сейчас заплачет. После минутной заминки Берди спустилась в прихожую, сжала дедушкину руку и встала в центр группы.

– Доброе утро, Берди, – тихо поздоровалась Джорджия.

Джеймс, вероятно, тоже что-то сказал, потому что Берди обернулась к нему с улыбкой. Мейси с опаской следила за матерью, пыталась сообразить, что могло ее расстроить минуту назад, но звук подъехавшего автомобиля отвлек ее.

Взяв мать за локоть, Мейси повела ее к кухне.

– Я приготовлю маме завтрак. Когда Бекки спустится, скажите, что приехал ее отец, чтобы отвезти в школу.

Не успела они дойти и до середины прихожей, как раздался краткий стук, и дверь открылась. На пороге возник Лайл в полицейской форме и, очевидно, очень удивился, увидев так много народу.

– Простите, – проговорил он, снимая шляпу. – Я не ожидал…

Он умолк, узнав Джорджию. А затем улыбнулся, и Мейси пронзила боль в старой ране. Давняя тоска. Неуверенность. Скопившийся гнев.

У Лайла и Джорджии всегда была особая связь – дружба, которая исключала Мейси, делала ее посторонней. Хотя они и заверяли всех, что их отношения сугубо платонические, Мейси знала свою сестру слишком хорошо, чтобы подавить в себе сомнения в том, что в городе остался хотя бы один парень, с которым она не спала.

Мейси потянула Берди за руку, но та, видимо, желала остаться молчаливым зрителем того, что обещало превратиться в интересное шоу.

– Привет, Лайл, – сказала Джорджия, склоняя голову набок, точно маленькая девочка, выбирающая, в какой руке подарок. – Рада тебя видеть.

Джеймс протянул ему руку:

– Джеймс Граф. Клиент Джорджии.

Остальные молчали, пока они пожимали друг другу руки, а Мейси гадала, что Джорджия успела рассказать Джеймсу, знает ли он о той роли, которую призван здесь сыграть, и пришлось ли сестре упрашивать его поехать с ней, чтобы послужить громоотводом для сплетен, которые обязательно появятся, даже если она пробудет здесь совсем недолго.

– Лайл Сойерс. Рад встрече. – Лайл оглядел незнакомца «полицейскими глазами», как раньше называла это Мейси. Глаза у него светло-карие, как у актера в сериале о полиции, который они смотрели, когда учились в старших классах, вместо того, чтобы делать уроки.

– Папа! – Бекки быстро сбежала по лестнице.

– Привет, егоза, – воскликнул он с той улыбкой, в которую Мейси влюбилась, впервые увидев его на фестивале морепродуктов; тогда они оба были слишком молоды, чтобы знать, что такое любовь с первого взгляда.

– Ну пап… – неубедительно простонала Бекки, вырываясь из объятий Лайла.

Она отстранилась и бросилась к Джорджии.

– Привет, тетя Джорджия! Я написала список всего, что хочу тебе показать, и на это нужно четыре дня. Можешь остаться хотя бы на столько?

Джорджия склонила голову над головкой Бекки, их волосы смешались так, что их невозможно было различить, и Мейси вспомнилось, как в детстве она смотрела на Берди и Джорджию, чувствуя себя лишней.

– Мне очень жаль, но не могу, дорогая. Я должна возвращаться на работу. И мистер Граф тоже. Может, в другой раз? Хорошо?

Личико Бекки вытянулось от разочарования.

– Но я уже с-сказала Британи Бэньон, что т-ты п-приехала нас навестить, и она тоже хочет т-тебя увидеть. Она сказала, ее п-папа учился с т-тобой в старшей школе.

Мейси положила руку Бекки на плечо, напоминая ей сделать глубокий вдох, прежде чем говорить. Не замечая этого, Бекки продолжала:

– Я п-приведу ее к нам после школы. Может, расскажешь нам какие-нибудь смешные истории про ее п-папу.

Пока Джорджия подыскивала слова для ответа, Мейси спросила:

– Ты взяла домашнюю работу?

– Да. И теннисную ракетку. Мне не нужен ланч, я сегодня куплю в буфете. – Дочь широко улыбнулась, став настолько похожей на свою тетю и бабушку, что сердце у Мейси заныло еще больше.

– Хорошо. Увидимся после школы. – Она тоже улыбнулась, и Бекки обняла ее, как будто понимала, как ее мать в этом нуждается.

Лайл открыл дверь, затем снова повернулся к Джорджии:

– Надолго приехала?

– Если все пойдет по плану, надеюсь уехать завтра.

Лайл медленно кивнул.

– Ну, не пропадай, – сказал он с той же улыбкой.

Мейси отвернулась.

– Рад был познакомиться. – Он кивнул Джеймсу, вышел за дверь и направился к патрульной машине с Бекки на руках.

Мейси держала Берди под локоть, изо всех сил желая уйти. Она думала о том, что придется позвонить в школу, предупредить, что опоздает, и попросить, чтобы ее классу дали замену. Однако Берди, сопротивляясь, вырывала руку.

Дедушка тяжело опустился в кресло, на его лице все еще оставались красные пятна от жары на улице. Он потер запястье, и Мейси заметила розовую припухлость возле кисти. Его ужалила пчела, что было большой редкостью. Дед всегда твердил, что знает, как общаться с пчелами, как ходить среди них так, чтобы они его не трогали. Всегда говорил, что, если вас ужалили, значит, вы сделали что-то неправильно.

Мейси двинулась было к нему, хотела помочь вытащить жало, но затем остановилась. Дед взял чашку и блюдце, которые Джеймс оставил на столе возле кресла, поднес их близко к глазам, увеличенным за толстыми линзами очков. Мейси и Берди внимательно за ним наблюдали.

Берди сделала шаг вперед. Дед коротко взглянул на нее, и затем, как в замедленном кино, они наблюдали за тем, как блюдце накренилось, чашка скользнула по нему и упала, рассыпавшись на осколки. Замерло все: каждое движение, каждый удар сердца, даже тиканье больших часов на столике, как будто сама Земля внезапно остановилась, решив повернуть в обратном направлении.

Затем возникли звуки – звон бьющегося фарфора и крики. Дедушка соскользнул с кресла, повалился на яркие белые осколки, держась за грудь. Берди кричала, Джорджия бросилась на пол, пытаясь положить голову деда себе на колени. Мейси схватила телефон, думая набрать 911, и дважды промахивалась, пока Джеймс не отобрал у нее телефон. Он набрал правильный номер и четко изложил диспетчеру службы помощи, что произошло.

Берди присела на колени рядом с Джорджией. Она вытащила кусочек блюдца из-под руки отца, вгляделась в летающих пчелок. И принялась раскачиваться вперед-назад, не замечая, как с глубокого пореза на большом пальце красная кровь капает на ее розовую юбку.

Глава 8

«В холодных климатических зонах самцы-трутни зимой умирают, а рабочие пчелы собираются вокруг своей царицы и машут крылышками, согревая ее до весны».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

Внутри моей головы – занавес, как тот, что на сцене. Он разделяет то, что можно видеть, и то, что видеть нельзя. Я знаю это, потому что сама повесила его десять лет назад, когда выбрала жизнь на видимой стороне. Я улыбаюсь, притворяюсь, играю роль. И держу занавес всегда опущенным, чтобы не видеть, что за ним скрыто. Кто-то назовет это трусостью, но только благодаря занавесу я пережила эти годы. Моя мать хотела, чтобы я научилась петь и заботиться о своей красоте, однако она не научила меня противостоять страху и быть сильной. Часть меня хочет поднять занавес, заглянуть за него, встретиться с тем, что прячется в темноте. Но я пока недостаточно сильная. Так что я выжидаю, и учусь, и жду, что между полотнищами возникнет луч света и мелькнут картинки, как в кинопроекторе.

Кажется, сегодня я увидела проблеск. Все началось с ярких пчелок и тонкого фарфора, на котором они нарисованы. Я где-то их видела. Ощущение тонкой чашки в руках мне было знакомо. На миг всю меня заполнило воспоминание, и я затаила дыхание, стоя на лестнице перед Джорджией, Мейси и отцом, видя картинки за занавесом моего разума.

Я очень маленькая. Я знаю это, потому что болтаю ногами, сидя на стуле, и они не достают до пола. Кухня, пол выложен крупной черной и белой плиткой, и от вкусного аромата пекущегося в духовке хлеба у меня текут слюнки. Я знаю, что скоро получу толстый ломоть с холодным сливочным маслом, и хотя я не голодна, в животе урчит.

Дверь кухни открывается, и входит папа, пахнущий солнцем, теплым воздухом и медом. Он берет мою руку и ведет меня на улицу. Он хочет показать что-то в ульях, и я иду с ним охотно, позабыв про хлеб и масло.

Моя рука очень маленькая в его большой ладони, и я ощущаю знакомые мозоли. Я говорю ему, что даже если мы побежим в темноте, я все равно его узнаю по прикосновению руки. Я знаю, я сказала что-то очень смешное, потому что он смеется.

Скоро вечер. Мы подходим к ульям, и я представляю в них пчелок. Их дневная работа окончена. Несколько пчел задержались в теплом вечернем воздухе, маленькие стражи висят у входа, жужжат вокруг нас. Но нас не укусят. Они нас как будто знают, признают за часть своего мира. И я люблю этот мир. Я чувствую солнце на лице, мои босые ноги – и я счастлива.

Я хотела бы задержать это воспоминание – как лето хранит теплые дни, когда осень уже теребит его за рукав. Маленький кусочек реальности, который я отрицала. Доктора пытались определить мое состояние, классифицировать, дать ему название. Но они не могут меня вылечить. Только я сама могу это сделать. Я как фарфоровая тарелка, которую разбили на мелкие кусочки, и, кажется, я слишком стара, чтобы у меня оставалось желание их склеить.

Когда я встретила Джорджа, я подумала, что нашла то единственное, что могло бы снова сделать меня целой, вернуть давно забытое ощущение счастья. Однако меня, как и все разбитые предметы, склеить можно только на время.

Как большинство парней в Апалаче, Джордж вырос возле залива. Его отец и дед были ловцами устриц. Они называли свой ялик «Леди Мэри» – в честь бабушки Джорджа. Когда лодка стала принадлежать ему, он назвал ее «Берди».

Я любила Джорджа. Он мог заставить меня позабыть обо всем. Мы поверяли друг другу секреты, только он и я. Я любила его так же сильно, как ненавидела, наша любовь походила на кирпичную стену, о которую мы оба бились головой. Как будто мне было необходимо причинять себе боль, чтобы убедиться, что я все еще чувствую, и в надежде, что боль разбудит меня от моих кошмаров. Удержит меня от темноты, запятнавшей мои воспоминания. Уже тогда я чувствовала темный занавес за моей спиной, полной нераскрытых тайн, которые я не хотела помнить.

Я думала, дети отгонят темные тучи. Какое-то время так и было. Когда я держала в своих руках обеих дочерей, я будто перенеслась в тот деревенский дом, снова стала счастливой. Только ненадолго. Потом темные тучи вернулись и заволокли все вокруг.

Хотела бы я объяснить Джорджии и Мейси, как их люблю. Что все это – не их вина. Но я продолжаю думать о своем отце, и теплом летнем вечере, и моей руке в его ладони, и не могу забыть о том, что случилось потом, многие годы назад, когда я была совсем маленькой.

Вот почему сегодня утром я бросила помаду на пол, пытаясь мысленно вернуться в ту счастливую часть себя, пытаясь сосредоточиться на цветных тюбиках, катающихся по полу. Мейси буквально дымилась от гнева, но я была этому рада, я хотела этого, мне это требовалось, чтобы вернуться в роль женщины, которую я совсем не знаю. Она – не я. Она – персонаж, которого я играю. Кто-то сказал, что жизнь – театр. И это правда. У всех нас есть роли. Моя роль – безумная женщина, которой кажется, что она всегда на сцене. Помнить реальность намного труднее.

Я бы хотела рассказать об этом дочерям. Им было бы легче, если бы они поняли, что во всем виновата только я. Что я прячусь от своих воспоминаний, чтобы спастись. Как сейчас. Я помню пчел, и ульи, и дом, но потом он взял чашку и блюдце, и занавес чуть приподнялся, в мою голову хлынул свет, и я не могла остановить его из-за звона бьющегося фарфора, и крика Мейси, и печали на лице Джорджии. И вдруг темная часть памяти вернулась ко мне, и я вот скольжу, словно та чашка, только не могу разбиться, потому что уже разбита.

Глава 9

«Чтобы собрать всего одну чайную ложку меда, пчела облетает тысячи цветов».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я очнулась, когда кто-то потянул из моих рук пустой стаканчик из-под кофе, и не сразу осознала, что нахожусь в зале ожидания больницы «Вимс Мемориал», куда моего дедушку доставили с инсультом. Я подняла голову, увидела синие глаза Джеймса и выпустила из рук стаканчик, вспомнив, что он принес его несколько часов назад.

Джеймс, сообщив все необходимое службе 911 и отдав трубку Мейси, догадался выбежать на улицу, надеясь, что Лайл не уехал еще слишком далеко и сможет отвезти дедушку в больницу раньше, чем придет машина «Скорой помощи».

Я печально ему улыбнулась.

– Спасибо. За все. Думаю, теперь вам поздно жалеть о своем решении приехать сюда.

Он поставил пустую чашку на стол, опустился в соседнее кресло и вытянул перед собой длинные ноги.

– Да, поездка определенно оказалась не такая спокойная, как я представлял.

Я посмотрела в другой конец комнаты, где сидела Мейси рядом с матерью. Берди, прикрыв глаза, положила голову ей на плечо. Пятно крови на юбке подсохло и стало цвета ржавчины. Когда Лайл увез дедушку, Мейси перевязала ей руку. Берди отдала ей осколок блюдца только после того, как Мейси пообещала, что оставит его на столе и больше не тронет.

Я потерла ладонями лицо. Казалось, мы провели в Апалачиколе не всего один день, а уже несколько недель.

– Приношу свои извинения. У меня есть человек, который сможет склеить блюдце так, что вы даже не заметите трещины. Но вот чашка… – Я замолчала, вспомнив, как мелкие фарфоровые осколки разлетелись по полу. – С ней, боюсь, уже ничего не сделаешь.

– Не беспокойтесь. У меня таких еще одиннадцать, и, если хотите, я найму именно вас на поиск замены. Сейчас у вас другие тревоги.

Бекки, которой разрешили пропустить школу, вернулась с шоколадкой и кока-колой после очередного похода к торговому автомату и снова села рядом со мной. Она почти не отходила от меня с тех пор, как мы прибыли в больницу, и я могла лишь гадать, что думает об этом Мейси.

– Как д-дедушка? – спросила Бекки дрожащим голоском.

Она поднесла банку кока-колы ко рту, и я заметила ее обкусанные ногти. Почувствовав чей-то взгляд, я подняла голову – Берди смотрела на нас едва ли не осуждающе. «Леди всегда узнают по рукам», – сказала она однажды, увидев за обеденным столом, что я обгрызла ногти. Тогда я пнула Мейси под столом, чтобы она догадалась спрятать свои руки, но сестра намека не поняла и стала громко жаловаться, что я ее пнула.

Услышав, как Бекки заикается, я хотела сказать что-нибудь уместное, как-то успокоить ее. Я заправила прядку волос ей за ухо, узнавая его мягкий изгиб, узнавая это шелковое ощущение, и слова застряли у меня в горле. Я вспомнила, как видела ее в последний раз – крошечную, розовую, вопящую. Все эти годы я почему-то думала, что здесь ничего не меняется. Однако время, конечно же, не стоит на месте. Бекки выросла. Мы все стали старше. Только не мудрее.

Я улыбнулась Бекки.

– Счастье, что твой папа смог так быстро доставить дедушку в больницу. Это спасло ему жизнь. А еще нам повезло, что не пришлось ехать в больницу в Панама-Сити, потому что здесь как раз оказался очень хороший невролог. Дедушка болен, и врачи оставят его в больнице на некоторое время.

Она посмотрела на меня с тревогой.

– А как же пчелы? Он собирался на следующей неделе перевозить ульи на болото.

Я на краткий миг встретилась глазами с Мейси.

– Уверена, мы что-нибудь придумаем. Наверняка твоя мама знает, что делать.

– Мама н-ненавидит пчел. Тебе, н-наверное, придется остаться с нами, чтобы п-присматривать за пчелами, пока дедушка не поправится.

Паника перехватила мне горло.

– Дорогая, это невозможно. Я должна отвезти мистера Графа обратно в Новый Орлеан. Чтобы он мог полететь домой в Нью-Йорк. А мне надо работать…

Я умолкла, глядя на ее лицо. Бекки сжала челюсти, сузила глаза и опустила голову – так похоже на Мейси, когда та собирается спорить.

– Значит, ты п-просто снова сбежишь?

Пари готова держать, что эта фраза из лексикона ее матери.

– Я никогда не «сбегала», – проговорила я, остро осознавая рядом присутствие Джеймса и чувствуя необходимость оправдаться перед ним.

– Ты нужна д-дедушке. И п-пчелам. – Бекки вложила свою руку в мою, и я ощутила шершавые края ее тонких пальчиков.

Джеймс встал. Я знала, что он смотрит на меня, но не могла посмотреть в ответ.

– Я возьму себе еще кофе. Кому-нибудь принести? – предложил он.

Никто не ответил, и я покачала головой:

– Нет, спасибо.

Я посмотрела на наши сплетенные руки, потом снова заглянула Бекки в лицо. В нем читалось ожидание – выражение было открытым и честным, ничто за ним не таилось.

– Я вернусь, – поспешно сказала я. – Как только отвезу мистера Графа, я вернусь и останусь, пока дедушка не выздоровеет.

– Ты не вернешься, – заявила Бекки уверенно. – Если уедешь, то не вернешься. М-мама сказала мне это вчера вечером, чтобы я не ждала п-понапрасну. Я н-не хотела ей верить.

Я почувствовала себя уязвленной, однако с тоской вспомнила о принятых когда-то обязательствах. Как я могла объяснить Бекки тот выбор, который мы с Мейси сделали, и мое обещание никогда о нем не жалеть? Я мягко коснулась ее руки, желая успокоить и напомнить, что нужно сделать глубокий вдох. Как это делала Мейси.

Сестра встала и подошла к нам.

– Мы отлично справимся без нее, как справлялись всегда.

Она забрала у Бекки почти пустую банку кока-колы и недоеденную шоколадку и положила их на столик рядом.

– Пойдем, Бекки. Поедим нормальную еду. И принесем что-нибудь Берди и тете Джорджии.

Я встретилась с ней взглядом.

– Мейси, я тут подумала… о том, как неожиданно случился дедушкин инсульт… Он посмотрел на чашку, и вот… Как думаешь, чем это вызвано?

Она нахмурилась.

– Инсульт вызван разрывом кровеносного сосуда в мозгу. И, вероятно, высоким уровнем холестерина и повышенным давлением. Если какое-либо внешнее событие на это и повлияло, то скорее твой приезд, а не какая-то дурацкая чашка. – Она протянула руку Бекки. – Пойдем.

Бекки медленно пошла к двери с матерью, затем остановилась, развернулась и подбежала ко мне. Сложила руку ковшиком возле моего уха и прошептала:

– Б-Берди хочет, чтобы ты осталась.

Затем отстранилась, а я посмотрела на нее с удивлением. Бекки прикусила нижнюю губу маленькими, ровными зубками, подняла глаза к потолку, словно припоминая выученный урок. Потом опять приложила руку к моему уху:

– Ей нужна твоя помощь.

Она отстранилась и побежала к Мейси, которая все это время пристально следила за мной таким же прищуренным взглядом, как и у дочери. Еще долго после того, как они ушли, я смотрела в пустоту, гадая, могла ли Берди поговорить с Бекки или у девочки просто богатое воображение.

Я перевела взгляд на Берди, которая смотрела в окно, тихо и монотонно напевая какую-то мелодию, и вспомнила, как дедушка однажды сказал, что пчелы всегда машут крылышками, потому что если перестанут, то упадут на землю и умрут. Людям такая опасность не грозит, и все же часто мы пребываем в постоянном движении с целью отвлечь свое внимание от того, с чем не желаем сталкиваться.

– Берди? – окликнула я, почти ожидая, что она повернется и посмотрит на меня осмысленным взглядом впервые за десять лет.

Мне хотелось верить, что Бекки не выдумывает, что Берди на самом деле с ней говорила. Но если это правда, то что она означает? И хочу ли я это узнать? Мой краткий визит превращался в зыбучие пески, и чем отчаяннее я старалась выбраться, тем сильнее меня засасывало.

Берди продолжала напевать мелодию, напоминающую мне поминальную песнь, и мне почему-то захотелось плакать. Десять лет назад с нашей матерью что-то случилось, а я была слишком занята собственной жизнью, чтобы вовремя заметить неладное, чтобы отследить все ниточки, которые так плотно закрутились вокруг нее.

Я быстро встала и направилась к двери, желая догнать Бекки, сказать ей, что я обязательно вернусь, что пришло время все исправить, пока еще не поздно. В дверях я столкнулась с Джеймсом, и он пролил кофе на пол и на свои ботинки.

– Ох, простите! – сказала я, сжимая его руку, не вполне уверенная, что я извиняюсь именно за кофе. – Знаете, мне нужно здесь остаться на какое-то время. Подождать, пока дедушка поправится. Я могу завтра отвезти вас в аэропорт, но потом вернусь. И продолжу поиски узора с вашего фарфора.

– Я не спешу возвращаться. У меня есть время.

– Вы сбегаете от своей жизни, – заметила я, но не обвиняя, а лишь констатируя очевидный факт.

Он кивнул.

– Мне необходимо быть в движении.

Я снова подумала о пчелах, их непрерывном махании крылышками, чтобы держаться в воздухе.

– Рано или поздно вам придется найти место, где приземлиться.

Я пошла дальше, стуча деревянными сабо по плиточному полу. Джеймс сказал мне в спину:

– А вы его нашли?

Злость перехватила мне горло, в глазах защипало. Мне хотелось обернуться и закричать на него, сказать, что да, мне теперь лучше и что все эти годы разлуки того стоили. Но затем я подумала о дедушке, о Бекки и Мейси, о Берди, обо всем, что я пропустила. Фотоальбом с пустыми страницами.

Все имеет свою цену. Я остановилась, не оборачиваясь, пытаясь вспомнить, чьи это слова… Ах да, это сказала тетя Марлен, когда помогала паковать мой чемодан, и я призналась ей в том, что сделала.

Я пошла дальше, чувствуя спиной его взгляд, толкнула стеклянную дверь, вышла из здания и быстро зашагала по дорожке, вдыхая свежий воздух, насыщенный соленой водой – и воспоминаниями, которые возвращал мне его аромат.

– Джорджия?

Я обернулась. Ко мне от парковки шел Лайл.

– Как ты?

– Нормально. Вышла подышать.

– Как дедушка? Я ехал забрать Бекки и надеялся услышать хорошие новости.

– Более-менее в порядке, учитывая обстоятельства. И благодаря тебе. Ты спас ему жизнь.

Лайл пожал плечами. Он никогда не умел принимать комплименты.

– Я не смог бы помочь, если бы Джеймс не сообразил за мной выбежать. – Он подошел ближе. – У тебя все в порядке?

– Да… но… думаю, задержусь тут на некоторое время. Пока не буду уверена, что дедушка вне опасности.

Его карие глаза потеплели.

– Хорошая мысль. При твоей профессии ты, наверное, можешь работать удаленно?

Я невольно усмехнулась.

– Да, если бы у меня имелся ноутбук и мобильник. Но и то и другое есть у Джеймса. А босс считает семейные дела самыми важными в жизни и сам обеими рукам за то, чтобы я провела время с родными. Я еще не спрашивала, хотя не сомневаюсь: он только рад будет позволить мне остаться здесь на столько, на сколько потребуется.

– Хорошо, – кивнул Лайл. – Но тебя ведь еще что-то тревожит?

Как и Мейси, он всегда читал меня, словно раскрытую книгу, именно поэтому нас, вероятно, никогда не тянуло друг к другу в романтическом смысле. Ну и еще благодаря тому факту, что он любил мою сестру с самой первой их встречи.

Я посмотрела ему в глаза.

– Бекки никогда не упоминала, что Берди с ней разговаривает?

– Несколько раз. По-моему, она преувеличивает, выдает желаемое за действительное. Она явно унаследовала от Берди драматический талант.

Я посмотрела в небо, такое невероятно голубое.

– Да, унаследовала. – И, вновь обратив взгляд на Лайла, добавила: – Она отличный ребенок. И вы с Мейси – прекрасные родители.

– Спасибо. Это в основном Мейси. Она позволяет мне быть веселым папой, а сама устанавливает правила и заставляет Бекки учиться. Не скажу, что это честное распределение обязанностей, но у нас, кажется, оно успешно работает. Работало, по крайней мере, до недавнего времени.

Он смущенно переступил с ноги на ногу, потер подошвой об асфальт. Я заметила поредевшие волосы на его висках и морщинки на лице.

– А как ты, Лайл? Как поживаешь?

– Да в порядке. Пытаюсь вот уладить отношения с Мейси. Понять, что мы будем делать дальше. – Наши глаза встретились на краткий миг. – Я скучал по тебе.

Эти простые слова, казалось, высвободили напряжение последних нескольких дней, и, к своему ужасу, я почувствовала на глазах слезы. Лайл обнял меня одной рукой, притянул к себе, и я приникла лицом к его плечу.

– Знаешь, ты ведь могла вернуться и остаться тут навсегда. Люди, которые чего-то стоят, не будут судить тебя по тому, что случилось годы назад. А кто будет, те ничего и не стоят. – Он легонько похлопал меня по спине, утешая, и от этого мне еще сильнее захотелось зарыдать. Я не заслуживаю его поддержки.

– А Мейси? – всхлипнула я.

– Ты знаешь, как это уладить, – тихо сказал он.

Он был совершенно прав – то, что мне нужно сделать, на самом деле довольно просто. Как стереть с бумаги рисунок, штрих за штрихом. Только лист не будет совершенно чистым, чтобы начать на нем заново рисовать. У меня останется моя гордость, а у Мейси – ее горечь, которой хватило бы на то, чтобы потопить целый корабль.

– Почему ты никогда меня не винил? – прошептала я, уткнувшись в его рубашку.

Он не замедлил с ответом.

– Потому что я тебя знаю. Я знаю, какой ты человек.

– Но Мейси – моя сестра…

Когда мы были маленькими, дедушка говорил, что наши сестринские узы – как ластик на конце карандаша, стирающий все ошибки. Мы всегда в это верили. До того самого солнечного полудня в начале июля много лет назад, когда и Мейси, и я перестали верить во что бы то ни было.

Мы оба оглянулись на звук открывшейся двери. Мейси придержала ее для Бекки, и я заметила, что за ними стоит Джеймс и смотрит на нас с нечитаемым выражением. Я отстранилась от Лайла, понимая, как это выглядит со стороны.

Бекки с улыбкой подбежала к нам, обхватила руками нас обоих. Я не могла смотреть на Мейси и, отводя взгляд от нее, встретилась глазами с Джеймсом. Я поняла, что должна объяснить ему кое-что, если мы планируем задержаться тут вместе.

Словно не видя меня вовсе, Мейси подошла к Лайлу.

– Я позвонила учительнице Бекки. После уроков нужно заехать к ней за домашним заданием. Проследи, чтобы она все сделала. И никакой пиццы вместо обеда! Она сегодня съела достаточно вредной еды.

– Ну мама! – простонала Бекки.

Лайл с серьезным видом кивнул, однако я даже не сомневалась, что они с Бекки закажут на обед пиццу.

Мейси развернулась и направилась обратно к двери больницы.

– Дедушка очнулся и спрашивает тебя, – бросила она мне через плечо.

Я быстро попрощалась с Лайлом и Бекки, последовала за Мейси в здание. Я хотела пройти мимо Джеймса, но он задержал меня, тронув за руку.

– Я мог бы пока поехать в дом вашей тети Марлен и начать просматривать каталоги, которые вы с собой взяли. Но если хотите, я останусь здесь с вами. Мои сестры говорят, что у меня талант быть посредником в переговорах.

– С чего вы взяли, что мне нужен посредник?

Он приподнял бровь в качестве ответа.

Я подумала, что не заслуживаю его доброты, что если бы он знал правду, он улетел бы домой на первом же самолете. И что мне лучше оставаться одной – не просто потому, что я так привыкла, а потому, что я так предпочитала. Человеческие отношения были слишком непредсказуемыми, слишком запутанными, как узелки на пряже, которые не знаешь, как распутать.

Однако Джеймс предложил помощь не потому, что искал друга. Наверное, так ему было проще. Видимо, это и заставило меня взять его руку и потянуть за собой по коридору, ухватившись за него, как за спасательный круг.

Глава 10

«Пчелы танцем объясняют собратьям по улью, где найти еду, новый дом или предупредить об опасности. Этот сложный танец, состоящий из кружений и резких смен направления полета под точно отмеренными углами, понимают только пчелы – и еще те, кто не ленится внимательно за ними следить».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

На следующее утро Мейси разбудили тишина в доме и запах свежего кофе. Она взяла отгул на работе, планируя провести бо́льшую часть дня в больнице, и не заводила будильник. И все же удивилась, увидев, что на часах уже больше девяти и что она лежит в том же положении, в котором заснула прошлой ночью.

Она быстро встала, накинула халат поверх футболки и шорт, в которых обычно спала, прошлепала босыми ногами в комнату Берди. Дверь была открыта, и матери не оказалось ни в постели, ни в примыкающей к спальне ванной комнате.

Мейси сбежала вниз по лестнице, прошла по коридору до кухни и резко остановилась на пороге. Берди, полностью одетая, причесанная, со свежим макияжем, сидела за столом и крошечными кусочками ела омлет. Джорджия в джинсовых шортах с заплатками, в яркой цветастой футболке – которые выглядели так, будто их заносили до дыр еще в семидесятые годы – стояла у плиты и жарила оладьи.

– Ты рано, – пробормотала Мейси, подходя к кофеварке.

– Ну… ты допоздна пробыла в больнице, и я подумала, что помогу Берди одеться, накормлю ее завтраком, пока ты спишь, – сказала Джорджия, не отрывая взгляда от сковороды.

Мейси молча налила себе полную чашку кофе и сразу отпила большой глоток, чувствуя, что нуждается в подкреплении сил, раз уж предстоит разговор с сестрой. Она узнала чашку с небольшим сколом возле края и буквой «М», образованной из трех русалок. Почти такая же, только с буквой «Д», стояла возле кофеварки с остатками остывшего кофе. Эти чашки не попадались ей на глаза уже много лет. Джорджии наверняка пришлось порыться в глубинах буфета, чтобы их разыскать.

– Берди обычно завтракает с подносом в постели, – недовольно пробурчала она, глядя на мать поверх чашки.

Джорджия бросила на нее короткий взгляд.

– Я не спрашивала. Просто сказала ей, что готовлю завтрак и чтобы она спускалась, как оденется.

В ее голосе не было самодовольства, но Мейси тем не менее разозлилась. Самой ей почти никогда не удавалось так легко справиться с Берди. Словно после всех этих лет мать все равно отдает предпочтение старшей сестре.

– Она сама оделась?

Джорджия подсунула под оладью лопатку и ловко ее перевернула.

– Видимо, да. – Она повернула голову и посмотрела на мать, как будто ждала, что та что-то скажет. – Я замочила ее юбку в раковине.

– Это шелк. Его нельзя мочить.

– Ну я подумала, если замочить целиком, не придется волноваться о пятнах от воды. В любом случае это лучше, чем кровавые пятна.

Мейси поцеловала мать в щеку, выдвинула стул рядом с ней и села за стол. Она отпила большой глоток кофе, глядя на банку с дедушкиным ниссовым медом, которая стояла в центре кухонного стола сколько она себя помнила, и резко сказала:

– Я забыла проверить телефон. Из больницы, наверное, звонили.

– Не волнуйся, – сказала Джорджия. – Звонили на домашний. Состояние стабильное, но дедушку пока оставят в больнице. Я договорилась о встрече с его лечащим врачом. Мы можем подъехать к одиннадцати.

Мейси сжала ручку чашки так, что пальцы побелели.

– Но если у тебя другие планы, я могу поехать одна, – продолжала Джорджия. – Потом нам нужен будет кто-нибудь, кто поможет перевезти ульи. Дедушка очень расстроится, если не получит свой ниссовый мед…

– Прекрати все это! – вырвалось у Мейси.

Джорджия выключила газ и сняла сковороду с плиты. На ее лице возникло как будто искреннее удивление.

Мейси со стуком поставила чашку на стол, расплескав кофе. Краем глаза она заметила, что Берди отложила свою вилку.

– Прекрати делать вид, что тебе не все равно! Как будто мы только и ждали, когда ты вернешься и продолжишь жить тут как ни в чем не бывало. Не выйдет! Даже и не думай!

– Прошло много лет, Мейси.

Мейси положила ладонь на деревянный стол, ощутив его приятную прохладу.

– Это не игра, в которой тебе позволено менять правила на ходу только потому, что проигрываешь.

Джорджия поставила сковороду на стол.

– Речь не о выигрыше или проигрыше. И я вообще не думала возвращаться. Никогда. Но прошло десять лет! Сначала я сказала «нет». Я знала, ты не будешь рада меня видеть. Я помню, что обещала никогда не возвращаться. Потом я сказала себе, что делаю это ради работы, для Джеймса, если точнее. Хотя в глубине души я понимала, что время пришло. Моя собственная сестра просто не может ненавидеть меня до сих пор. Мне было необходимо это выяснить.

Мейси вдруг вспомнила, как Джорджия учила ее водить машину. Они практиковались на старом дедушкином «Бьюике», и Мейси боялась нажимать на акселератор, пока Джорджия не пообещала ей, что не допустит, чтобы с ней случилось что-то плохое. И Мейси ей поверила. Она нажала ногой на педаль, машина рванула вперед и чуть не врезалась в магнолию – в последнюю секунду Джорджия успела крутануть руль.

– Я тебя не ненавижу, – тихо произнесла Мейси. – Хотела возненавидеть, но не смогла. Просто легче тебя не ненавидеть, когда между нами четыре сотни миль.

Берди, казалось, смотрела на Джорджию осмысленным взглядом. Джорджия подошла и забрала у матери пустую тарелку.

– Налить тебе еще кофе?

Берди ничего не сказала, однако повернула голову к кухонной стенке, туда, где стояла кофеварка. Было что-то странное в этом движении. Мейси вглядывалась в лицо матери, гадая, что именно она упускает.

Джорджия налила Берди кофе. Даже за все долгие годы она не забыла, что надо положить две чайные ложки сахара и плеснуть чуть-чуть молока. Это разозлило Мейси еще сильнее.

– Когда ты уедешь? – спросила она, желая контролировать ход разговора. Она всегда умела держать вещи под контролем. Джорджия умела только путать и устраивать беспорядок, а Мейси – подчищать за ней и чинить. – Я так понимаю, твои планы изменились? Из-за дедушки.

Она поднялась и достала из шкафа коробку хлопьев, невзирая на аппетитный аромат жареных яиц и оладьев. Она сама способна приготовить завтрак для семьи, делала это многие годы.

Джорджия поставила чашку перед Берди.

– Из-за дедушки наш отъезд откладывается на неопределенное время, – ответила она, не встречаясь с Мейси взглядом.

– Разве Джеймсу не нужно возвращаться в Нью-Йорк? Ты не можешь просто оставить его тут болтаться.

Она посмотрела на спину Джорджии и заметила, как та свела лопатки – верный знак, что сестра готовится к бою. Мейси была этому рада. Джорджия вернулась в Апалач, как будто ее тут ждали. Кто-то должен напомнить ей, почему она так долго не возвращалась.

– Я его сюда силком не тащила и вовсе не заставляю тут болтаться, – проговорила она сдержанно. – Я предложила отвезти его в аэропорт, чтобы он мог вылететь в Нью-Йорк, но он сказал, что никуда не спешит. Мой босс тоже не возражает, что я задержусь. Я беспокоюсь о дедушке. Я хочу убедиться, что он в порядке, и помочь, если понадобится. И, может быть, успею сделать то, зачем приехала. Может быть, даже получится поговорить с тобой. У меня нет намерения создавать тебе неудобства, и мне хотелось бы думать, что наш с тобой разговор не попадет под это определение.

Мейси замотала головой еще раньше, чем Джорджия закончила говорить.

– Создавать неудобства? – Ей показалось, что она услышала стук в дверь, однако была слишком поглощена разговором, чтобы обратить на это внимание. – Ты называешь «неудобством» ураган пятой категории. Я, если честно, ожидала, что ты приедешь под покровом темноты и так же уедешь. Я бы так и поступила на твоем месте, да все забываю, что мы с тобой совершенно разные.

Губы Джорджии побледнели. Берди встала, задвинула стул и вышла из кухни, но Мейси это едва осознала.

– Ну и слава богу! – крикнула Джорджия. – Потому что нельзя всем быть такими тряпками!

Мейси швырнула чашку в раковину. Судя по звуку, та треснула. Джорджия невольно поморщилась, и Мейси испытала от этого удовлетворение.

– Кто-то же должен был остаться, чтобы убирать за тобой беспорядок.

Джорджия сделала к ней шаг, ее сжатые в кулаки руки были прижаты к сердцу, словно она защищала его.

– Ты сама так решила! Сама! А я согласилась, думая, что это сделает тебя счастливой.

От возмущения у Мейси перехватило дыхание. Затем она вспомнила еще кое-что, сказанное Джорджией.

– Почему Джеймс вдруг захотел остаться? Сколько из этого ты ему рассказала?

– Ты имеешь в виду – из моей версии или твоей? – Щеки Джорджии раскраснелись, ноздри раздувались.

– Я имею в виду настоящую версию! – прокричала Мейси. Хорошо, что Бекки осталась у Лайла и не видит ее сейчас. Мейси никогда не повышала голос ни дома, ни в школе. Научилась у матери. Леди не устраивают суеты. Однако сейчас она разрывалась между злостью и отчаянным желанием оставить правду невысказанной.

– Настоящую версию? – проговорила Джорджия. – То есть настоящие события или то, какими ты желаешь их помнить?

– Настоящую версию, в которой ты таскалась по парням и допустила, чтобы с ребенком случилось несчастье! – прокричала Мейси.

Обе уловили какое-то движение и обернулись. В дверях стоял Джеймс со стопкой каталогов в руках.

– Ваша мать открыла мне дверь. – Он приподнял каталоги, как бы объясняя свое появление. – Я заехал к вашей тете, и она сказала, что вы здесь. Я взял каталоги, подумав, что если у нас будет время, мы могли бы начать…

Его голос затих, словно эхо последних слов Мейси все еще рикошетило от стен, как пули, оставляя в них выжженные черные дыры.

Джеймс положил каталоги на столешницу кухни, отошел обратно к двери, однако остановился, и, помедлив, сказал:

– В ответ на ваш первый вопрос, Мейси: я здесь потому, что недавно потерял свою жену, и Джорджия была так добра, что позволила навязаться к ней в попутчики, понимая, что мне нужно отвлечься. Что касается вашего второго вопроса, то я ничего не знаю о вашей семье или о том, почему она так долго с вами не общалась. – Он помолчал. – Но теперь, кажется, знаю.

Он коротко кивнул, прощаясь, и вышел из кухни. Они слушали, как его шаги затихли в конце прихожей, как открылась и закрылась входная дверь дома.

Сестры долго стояли молча. Наконец Джорджия подошла к столешнице и взяла каталоги. Приподняв подбородок, она проговорила бескровными губами:

– Я сейчас еду в больницу, чтобы встретиться с дедушкиными врачами. Ты можешь ехать или нет, мне все равно. Потом я позвоню его коллеге-пчеловоду Флоренс Лав, попрошу ее приехать сюда и посоветовать мне, что делать, пока дедушка не поправится, и как перевезти ульи на болото. Я не уеду, пока дедушка не поправится, пока все не войдет в свою колею, так что привыкай видеть меня ежедневно.

Она вышла из кухни, ее каблуки простучали по деревянному полу, как обвинение.

В голове Мейси пронеслись тысячи слов, которые она хотела бы высказать сестре. Ее взгляд остановился на грязной сковороде и холодных оладьях.

– Ты не убралась в кухне! – крикнула она ей вслед такие знакомые слова.

Джорджия в ответ лишь хлопнула дверью.

Глава 11

«Когда нужно достать мед из улья, пчел следует сперва успокоить дымом из дымаря. Дым провоцирует пчелиный инстинкт спасать припасы от пожара, что делает их менее агрессивными. К тому же дым мешает пчелам воспринимать феромоны, которыми они оповещают друг друга об опасности.

Так улей делается доступным для того, кто хочет собрать мед».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я стояла у дедушкиной пасеки, подставив лицо солнцу и слушая жужжание пчел. Этот неумолчный гул был музыкой моего детства, мед – излюбленной сладостью и на долгое время – идеальным заменителем матери.

Мейси смотрела на жизнь иначе. Ей требовалось материнское одобрение, и она не оставляла попыток до нее достучаться – как медвежонок, который лезет в улей за медом, не обращая внимания на сотни укусов в лапу. На то имелись причины. Мейси было всего пять лет, когда мать уехала в первый раз. Бабушка и дедушка сказали нам, что ей нужно отдохнуть и поговорить с особыми докторами и что после этого она снова будет хорошо себя чувствовать. С каждым разом, когда мать возвращалась домой, яркая, красивая и веселая, она казалась мне все более ненастоящей. Словно статуэтка балерины, которая кружится в музыкальной шкатулке. Когда она вернулась в третий или четвертый раз, Мейси наконец поняла, что ничего не изменится. И все же не могла перестать лазить за медом.

Так началась ее ненависть к пчелам. Мы с дедушкой знали, что рядом с ними нужно держаться спокойно, что пчелы способны почувствовать твое настроение раньше тебя самого. Если ты напуган или сердит, они тоже такими станут и почти наверняка тебя ужалят. Рядом с ульями я всегда тихонько напевала одну из любимых мелодий матери – мне казалось, что я помнила эту песню с раннего детства, что мама, укачивая меня, пела ее как колыбельную.

Когда Берди в первый раз уехала, даже не попрощавшись, Мейси, обнаружив, что матери в доме нет, пошла искать ее на пасеку, рыдая и отбиваясь от пчел. И, разумеется, ее так покусали, что она распухла и едва дышала. Сестра была выше меня и крупнее, но я этого почти не заметила, когда посадила ее себе на спину и потащила к дому, чтобы вызвать «Скорую помощь».

Тетя Марлен тогда сказала, что дедушке следует сжечь свои ульи, но я умоляла его этого не делать. Пчелы владели единственным средством самозащиты, они жертвовали жизнью ради семьи, и я пыталась доказать взрослым, что для нас с Мейси они служили хорошим примером. Наверное, тетя Марлен и дедушка со мной согласились, потому что не тронули ульи, однако Мейси запретили подходить к пасеке и велели всегда носить с собой шприц с эпинефрином. После того случая она и возненавидела пчел. Я хотела объяснить ей, что на самом деле следует ненавидеть Берди, а ненавидеть пчел за то, что они жалят, – все равно, что ненавидеть тучи за дождь. Но не сказала. Наверное, потому, что сама еще не умела ненавидеть Берди.

Пчелы кружили вокруг меня, присматриваясь. Я стояла неподвижно, без слов напевая «Где-то над радугой»[9]. Услышав приближающиеся шаги, я плавно повернула голову. Это был Джеймс, и мне понравилось, что он подходит к ульям без страха и опаски. Пчелы всегда чувствуют страх.

– Остановитесь здесь, только не у входа в улей, чтобы их не разозлить, – тихо велела я. – Дайте им убедиться, что ваше появление им ничем не грозит.

Он послушно замер, и я поняла, что не могу заставить себя посмотреть ему в глаза. Я отвернулась к ближайшему улью, голубая краска которого давно выгорела на солнце и облупилась.

– Пропойте что-нибудь тихо, – сказала я.

Он пару секунд молчал, а затем начал напевать что-то очень знакомое. Когда я узнала песню «Популярность»[10], сперва удивилась, а потом улыбнулась, вспомнив, что Джеймс вырос в Нью-Йорке с четырьмя сестрами и наверняка часто ходил с ними на мюзиклы.

Я на миг встретилась с ним взглядом, затем сразу же отвернулась, вспомнив утреннюю сцену на кухне.

– Хорошо, что на вас светлая одежда. Темное, по мнению пчел, делает вас похожим на медведя. Мало кто повторяет эту ошибку.

Джеймс перестал напевать. Наверное, улыбнулся.

– Почему улья покрашены в разные цвета?

– Мы с Мейси раскрасили как-то весной перед тем, как дедушка перевез их на болота. Чтобы он мог отличить свои ульи от чужих.

Я покосилась на него и, боясь, что он станет расспрашивать о том, что подслушал утром, быстро продолжила:

– Дед отвозит ульи в дальнее место на болотах, куда можно только сплавиться на плоту. В этом году часто шли дожди, поэтому низины, где обычно стоят ульи, наверняка затоплены. Придется подыскивать новое место.

– А я как раз хотел спросить, можно ли мне поехать и посмотреть, как это делается. Но теперь не уверен, что хочу попасть на затопленное болото. Боюсь, увижу там больше дикой природы, чем мне по вкусу.

– Да, вряд ли вам там понравится, если вы не привыкли проводить время в обществе пантер и аллигаторов. Еще там водятся щитомордники – ядовитые змеи. Говорят, во время сухого закона бутлегеры ставили самогонные аппараты неподалеку от ульев и выдавали себя за пасечников.

Я чувствовала на себе взгляд Джеймса, но сама смотреть на него все еще не могла из-за той унизительной сцены на кухне и потому продолжала засыпать его сведениями о пчелах и ниссовом меде.

– Я ходила туда лишь однажды, и больше всего мне запомнились тучи москитов. К сожалению, их много именно там, где цветет белая нисса, а поставить туда ульи – единственный способ получить ниссовый мед. У дедушки маленькая пасека, его мед в основном съедается дома, ну и десяток банок он продает в местные лавочки.

– На мой взгляд, слишком много хлопот ради такого количества меда.

– Так и есть. Однако это чистейший вид меда, и он стоит усилий. Он очень долго не кристаллизуется – говорят, до двадцати лет – и лучше переносится диабетиками, чем любой другой сорт меда. Дедушка ставит ульи на болотах каждую весну. – Я почти не переводила дыхание, стараясь не делать пауз, не дать ему возможности задать вопрос. – Его отец занимался древесиной, но он продал свою лесопилку, когда дедушка был еще маленьким. И занялся пчеловодством. Потом он отправил дедушку поездить по всему миру, изучить разные приемы пчеловодства.

Пока я говорила, Джеймс продолжал напевать. Сейчас он умолк, и, покосившись в его сторону, я увидела, что он подошел совсем близко ко мне.

– А как вы поступите в этом году?

Я отвернулась и медленно пошла вдоль ряда ульев.

– Сегодня утром я говорила с дедушкиной приятельницей, которая тоже занимается пчелами. Она пообещала перевезти его ульи вместе со своими. Правда, она боится, что дожди затянутся и пчелы не захотят покидать ульи. Усилия могут оказаться напрасными, но мы должны попытаться.

Джеймс тронул меня за руку. Я поняла, что он просит меня взглянуть на него, однако продолжала говорить.

– Когда цветет белая нисса, пчелы работают особенно интенсивно, как будто понимают, что время ограничено. При такой работе их жизнь составляет всего двадцать один день. Их крылышки изнашиваются, и они умирают.

Мы оба замолчали, слушая непрерывное гудение в ульях. Пчела присела на рукав Джеймса, и он не шевелился, пока она не улетела.

– Если вас ужалят, лизните место укуса, – посоветовала я. – Пчелы выделяют более двухсот видов феромонов, которыми они общаются. Кусая человека, они оставляют след на его коже, чтобы дать знать остальным, что опасность рядом.

Я взяла паузу, чтобы перевести дыхание, и тогда Джеймс заговорил:

– Простите, что я так резко ушел сегодня утром. Я… – Он осекся, как будто внезапно передумал и решил сказать что-то другое. – Я просто почувствовал, что пришел не вовремя.

Он опустил глаза, а я быстро зашагала обратно к дому, всей кожей ощущая перемену в атмосфере, растущее напряжение, которое от меня исходило.

Джеймс меня догнал.

– Вы не можете игнорировать меня вечно.

Я остановилась и развернулась к нему. У моего левого уха с громким жужжанием крутилась пчела.

– Вы же не собираетесь расспрашивать меня, правду ли сказала Мейси?

Его глаза выразили тревогу, как будто он уже некоторое время вел с собой тот же внутренний спор, и я затаила дыхание.

– Нет.

Джеймс вновь замолчал, и на сей раз я была уверена, что он точно спорит с собой – стоит ли ему знать правду или все же не стоит?

Он снова встретился со мной взглядом.

– Меня больше интересует, зачем вы собираете старинные ключи и замки. Для меня это важнее, чем то, что случилось – или нет – много лет назад.

Его ответ меня так удивил, что я не сразу почувствовала укус. Я ошеломленно смотрела на крохотное тельце, упавшее с моей руки на землю. Дедушка учил меня, что нужно как можно скорее вытащить жало, потому что оно еще десять минут продолжает впрыскивать яд. Однако я лишь смотрела на маленькую розовую припухлость, жалея погибшую пчелку.

– Вы не собираетесь лизнуть место укуса?

Я помотала головой, почти наслаждаясь болью как наказанием.

– Пойдемте просматривать каталоги. Я обзвоню музеи лиможского фарфора, включая тот, что вы нашли в Интернете, и позвоню другим знакомым коллекционерам. Если, конечно, не хотите уехать прямо сейчас. Я могу продолжить и одна.

Место укуса пульсировало, но я не обращала внимания, зная, что боль рано или поздно пройдет. Всегда проходит.

– Вы знаете, почему я сюда приехал. И я готов остаться надолго. Я – незнакомец в самолете, помните? Не мое дело судить.

Я вгляделась в лицо Джеймса. Солнечный свет окрашивал его волосы в разные оттенки золота, поблескивала отросшая щетина на подбородке, и я задумалась о том, где застала его трагическая весть, поцеловал ли он тем утром жену на прощание, сказали ли они друг другу: «Я люблю тебя», или, наоборот, поссорились. И осознала, что моя утренняя драма была для него только крохотным бликом на большом полотне бытия.

– Я собираю старые замки, потому что мне нравится думать, будто ко всему можно подобрать ключ. К любой проблеме, к любым отношениям. Вот почему, когда я нахожу ключ, которым можно открыть старый замок, я помещаю его в ту витрину, которую вы видели у меня дома. Словно наконец нашелся ответ на давно мучивший меня вопрос.

Он улыбнулся, и я опять подметила, как он красив.

– Я был прав. Это важнее. Потому что многое говорит о вас.

Я повернулась к дому.

– Пойдемте смотреть каталоги.

Он вошел за мной в дом. Боль в руке продолжала пульсировать, напоминая о словах Мейси и о том, как гордость и горечь способны отравить отношения между сестрами, подобно тому, как пчелиный яд способен остановить дыхание человека.

* * *

Я проснулась от звука бьющегося фарфора и не сразу поняла, на самом ли деле его услышала или это продолжение моего беспокойного сна. Я резко села, с моих плеч соскользнуло одеяло, которое в последний раз я видела на спинке дивана. Я поморгала, пытаясь вспомнить, где нахожусь. Я была полностью одета, на коленях у меня лежали книги – кажется, каталоги фарфора. Я вгляделась в залитую лунным светом комнату, увидела знакомые очертания старого дивана, кресла и прямоугольник стены с нашими с Мейси школьными фотографиями.

Я встала – каталоги упали на пол – и неверными шагами направилась к выключателю. Вроде бы я оставила свет включенным, когда села за каталоги, вернувшись после того, как отвезла Джеймса в гостиницу. Прохладный ветерок с залива проник сквозь оконную сетку. Я прижалась лицом к раме, пытаясь вспомнить, что меня разбудило, вдыхая запахи смолосемянника и роз, которые бабушка посадила для пчел. Дедушка однажды рассказал мне, что у пчел нет носов, их утонченные органы обоняния находятся в усиках. Мне было интересно, как пчелы ориентируются по запаху, не имея носов, и, размышляя об этом, я строила догадки – а что, если для того, чтобы найти путь домой, они просто используют разум – как и мы, люди.

Снова тот же звук, резкий, скрежещущий звук бьющегося фарфора, от которого на работе у меня всегда перехватывает дыхание, ибо звук этот всегда означает: нечто ценное и полное истории только что перестало быть таковым. Поняв, наконец, что это не сон, я быстро спустилась в столовую.

Мейси сидела на полу возле застекленного буфета, у стены за ней высилась маленькая горка разбитой посуды. Волосы Мейси, собранные в высокий хвост, и ее любимая ночная одежда – футболки и шорты – снова превратили ее в мою маленькую сестренку, мою тень, самого любимого в мире человека. Только сейчас я поняла, как сильно по ней скучала и как нуждаюсь в том, чтобы она смотрела на меня как раньше – когда я умела для нее все исправить, а не усложнить.

Мейси подняла голову, взглянула на меня без удивления и продолжила сортировать тарелки, лежащие у нее на коленях.

– Не переживай из-за осколков – всего лишь мой дешевенький свадебный сервиз.

Я внутренне поморщилась, но не ответила. Таковы сестры: всегда знаем, куда метить.

– Что ты делаешь?

Мейси заглянула внутрь буфета и вытащила еще одну стопку тарелок.

– Мы здесь уже смотрели, когда искали суповую чашку, а теперь я ищу любую посуду, на которой может быть пчелиный узор, потому что чем скорее мы его найдем, тем скорее ты уедешь.

Я прикусила губу, чтобы не наговорить лишнего. Присела рядом с ней и открыла вторую дверцу.

– Хорошо, тогда я помогу. Вряд ли удастся снова заснуть под звон бьющейся посуды.

Я вгляделась в темные недра буфета, отметив, что чашек, тарелок или блюд там немного – больше походило на склад для вещей, которым Берди и дедушка не нашли другого места.

– Наверное, нужно будет снова поискать в гардеробной Берди, именно там я и видела ту чашку.

Мейси даже не подняла головы.

– Я загляну туда завтра, когда она проснется. Не стоит ее беспокоить в середине ночи.

Я вернулась к буфету. Среди старых счетов, поздравительных открыток, театральных программок и рецептов то и дело попадались фотографии винтажных предметов. Зная, что они могут стать новым минным полем для нас с Мейси, я незаметно складывала их в отдельную стопку, планируя просмотреть позже.

Мы притворялись, что поглощены нашим занятием, что не видим друг друга, однако я украдкой бросала взгляды на Мейси, отмечая мелкие изменения, которые произошли с ней за то время, пока меня здесь не было. Ее волосы были все такими же темными, глаза такими же светло-серыми – то и другое она унаследовала от своего отца, тому и другому я завидовала с тех самых пор, как достаточно подросла, чтобы заметить – у сестры есть то, чего нет у меня. В то же время сестра выглядела более сильной, словно ей пришлось нарастить мышцы, чтобы противостоять этой жизни. Я вспомнила слова тети Марлен, что я умнее Берди, потому что знаю, когда нужно гнуться. И подумала, что, возможно, Мейси просто научилась быть более жесткой, чтобы ветер ее не сломал.

Сестра не смотрела на меня, но я чувствовала, что она осознает мое присутствие – так рыба ощущает тень цапли на поверхности воды. С самых ранних лет Мейси умела притворяться намного лучше меня. Вероятно, потому, что я прожила с Берди на четыре года дольше, к тому времени устала от попыток привлечь внимание матери и вымещала свое раздражение криками, плачем и плохим поведением. Я вспомнила, как бабушка однажды заметила, какой спокойной и милой была Мейси, как умиротворенно смотрела на мир из своей колыбельки. Услышав это, я устроила истерику. Потому что они не понимали: Мейси легко быть умиротворенной, ведь у нее есть я; я забочусь о ней, уделяю ей внимание.

Из груды пожелтевших льняных салфеток выскользнула цветная фотография. На ней мы с Мейси сидим верхом на фиолетовой Несси в волшебном саду Марлен. Мейси шесть, мне – десять, и скульптуру тогда еще не передвинули к дому. Я – с разбитыми коленками, Мейси – с испуганным лицом. Она оседлала чудовище только потому, что я ее туда посадила и попросила тетю Марлен сфотографировать нас, чтобы доказать обидчикам Мейси, что она не трусиха. Помню, что свалилась на землю сразу же после того, как был сделан снимок. Я уже собиралась показать его Мейси, как вдруг вспомнила кое о чем.

– Тетя Марлен не звонила? Вдруг беспокоится, что меня так долго нет.

– Нет, не звонила. Для нее не новость, что ты не являешься домой по ночам.

Мейси продолжила перебирать тарелки и даже не взглянула на меня, чтобы проверить, поразила ли стрела цель. Пару секунд я смотрела на нее, на языке так и вертелась колкость. Однако я сдержалась, подумав об упавшем с моих плеч одеяле и о том, кто мог меня им укрыть. Годы между нами, точно каменная лавина, образовали непробиваемую стену. И все же мое имя навсегда останется первым словом, которое произнесла Мейси.

Я взялась за салфетки. Большинство были бумажные и хлопковые, но попадалось и тонкое кружево, и лен. Когда-то Берди любила принимать гостей, с удовольствием накрывала на стол, расставляла серебро, хрусталь и фарфор от разных сервизов, принадлежавших ее матери, любила играть роль радушной хозяйки перед друзьями и соседями. Мы с Мейси наблюдали из-за перил лестницы, подслушивая обрывки разговоров, замечая, что наша мама – самая красивая женщина в комнате. Уже тогда мне казалось, что в ней какой-то надлом, что она как будто играет отрывок из пьесы и боится, что с нее сорвут маску. По версии Мейси, мать нервничала от того, что красивой быть тяжело – все время надо поддерживать безупречный внешний вид. Я хотела сказать ей, что она ошибается, ведь Мейси не менее красива и все же ведет себя нормально. Да так и не сказала, потому что сестра все равно бы не поверила.

Я вытащила плетеную льняную салфетку. Когда-то макраме было одним из моих недолгих увлечений: оно продлилось ровно столько, сколько нужно, чтобы сплести одну-единственную салфетку. Рядом лежала потемневшая от времени коричневая папка, мягкая на ощупь, словно отсыревшие книжные страницы. Я сузила глаза, пытаясь разобрать, что написано на ней поблекшими чернилами. «Нед Кэмпбел Бладворт». Я заглянула внутрь.

– Что это?

Я спрятала улыбку. Ну естественно, сестра следит за мной так же пристально, как и я за ней. Я вгляделась в кучку разрозненных бумаг.

– Кажется, дедушкины военные записи. – Я вынула из папки лист, лежавший сверху, и показала Мейси. – Уведомление о его почетной отставке в 1945 году.

Я пролистала остальные бумаги: документы, несколько отпечатанных писем на официального вида бланках. В конце лежала маленькая плотная картонка.

– А это его медицинская карточка.

Я пробежала запись глазами: рост метр девяносто три, цвет глаз светло-голубой. Да, все так и осталось, хотя дедушкины плечи согнулись под тяжестью лет. Волосы, согласно описанию, были каштановые, и это меня слегка удивило: я помню деда только седым.

Я передала карточку Мейси, и она осторожно ее взяла.

– Забываю иногда, что он ветеран. Так давно все это было… Как-то вылетает из памяти, что ему уже девяносто четыре. И что он не сможет быть с нами вечно.

Я хотела сказать: «Я тоже». Однако я потеряла это право. Оставила в прошлом, как и все остальное.

Сестра отдала мне карточку, и я вернула ее в папку.

Достав оставшиеся салфетки, я перебирала их по одной, вдруг между ними прячутся еще фотографии.

– Может, мы найдем свидетельство о рождении Берди и узнаем, сколько ей на самом деле лет?

Мейси хихикнула. В детстве мы все пытались отгадать реальный возраст матери, но на наши прямые вопросы получали только сердитый ответ: невежливо спрашивать леди о возрасте. Дедушка говорил, что родилась она во время войны. Это сужало вероятный период, однако не удовлетворяло нашего желания узнать точную дату. Тысячи подобных мелочей связывали нас с сестрой, эта связь походила на замок из песка – он лишь казался нерушимым, но каждая волна разрушала его, часть за частью.

Сестра поставила на пол треснутый кувшин, и я заметила россыпь веснушек на ее руке. Берди старалась укрывать нас от солнца, твердя, что оно плохо влияет на кожу и мы будем выглядеть как тетя Марлен. Я вовсе не думала, что это так уж плохо, но следовать правилам Берди всегда было проще, чем их нарушать.

– Не носишь летом одежду с рукавами? – спросила я полушутя.

Мейси усмехнулась краешком губ.

– Нет. Давно уже. Только шляпу надеваю. Думаю, мы обе должны быть благодарны Берди за то, что она спасла нашу кожу.

– Помнишь тот раз, когда я нарочно обгорела до волдырей, чтобы ее побесить?

Мейси рассмеялась.

– И чтобы увильнуть от конкурса красоты. А потом всю ночь плакала от боли.

Я улыбнулась, вспоминая тот день.

– А ты осталась в моей комнате и мазала мне спину лосьоном с алоэ, хотя Берди тебе запретила, сказав, что так мне и надо.

Наши глаза встретились, однако наши улыбки исчезли, как будто не выдержали бремени лет.

– Наверное, я должна была радоваться, что она не считала меня достаточно красивой для конкурсов красоты.

Мейси отвернулась, потом встала и выдвинула глубокий ящик в верхней части буфета.

Я вновь принялась разглядывать свою плетеную салфетку. Заговорив о Берди, я вспомнила, о чем хотела спросить.

– Бекки не говорила тебе, что разговаривает с Берди?

– Конечно, нет, – раздраженно ответила Мейси. – Берди за все эти годы не произнесла ни слова. Только поет или мурлычет свои дурацкие мелодии из мюзиклов. А что?

– В больнице Бекки упомянула, что Берди ей кое-что сказала.

Мейси обернулась и посмотрела на меня.

– И что она ей сказала?

Секунду я не решалась ответить, не зная, стоит ли ей говорить. Потом глубоко вдохнула.

– Что Берди хочет, чтобы я осталась. И что ей нужна моя помощь.

Мейси покачала головой.

– У Бекки богатое воображение. Вся в Берди. Она бы мне сказала, будь это правдой. Вероятно, она просто хотела уговорить тебя остаться.

Мейси отвела взгляд и принялась доставать чайные чашки.

Я выгребла оставшиеся предметы из буфета, нашла среди них еще одну фотографию, которую добавила в свою стопку, и четыре салатных блюда с разным рисунком. Любовь к гаражным распродажам я унаследовала от бабушки, и меня ничуть не удивило такое количество разномастных предметов в буфете – к тому же единственная чашка от сервиза с пчелами могла бы вполне оказаться здесь.

Я рассеянно отметила, что Мейси застыла, однако не подняла головы, пока не услышала сдавленный хрип. Я вскочила.

– Что с тобой?

Я хотела постучать сестру по спине, когда увидела в ее руке кружевной детский чепчик, отороченный розовой лентой, такой же яркой, как и в тот день, когда я ее купила.

– Ох, Мейси, – прошептала я. – Мне так жаль. Мне так, так ужасно жаль.

Как будто эти слова могли что-нибудь загладить. Как будто «мне жаль» могло служить чем-то бо́льшим, нежели пластырь на трещине в плотине. Как будто они могли перекинуть мост через пропасть, что пролегла между двумя сестрами.

Мейси не отрываясь смотрела на чепчик. Ее тихие всхлипы казались мне громче любого горестного вопля. Я шагнула к ней, думая обнять ее, успокоить, как делала всегда, когда мы были детьми. Но она поспешно отскочила, взмахнув рукой с чепчиком, который упал на пол, словно ничего не значил. Она замотала головой, ее лицо исказилось от боли.

– Уезжай, Джорджия. Уезжай. Ты здесь не нужна. Я со всем справлюсь сама, как всегда.

Я раскинула руки, как бы заключая в них Мейси, ее брак, Берди, дедушку – как будто одним жестом можно объять все плохое, что с нами случилось.

– Мейси, пожалуйста, позволь мне помочь тебе.

– Да как ты можешь просить такое? Нет, спасибо.

Она пробежала мимо меня в прихожую и помчалась вверх по лестнице.

– Мейси, пожалуйста, подожди.

Мы ведь всегда были заодно.

Я пошла за ней, дошла до верхней площадки лестницы, но остановилась. В проеме двери высветился силуэт Берди, смотрящей в направлении комнаты, в которой только что скрылась Мейси.

– Берди?

Она повернула голову, и долю секунды мне казалось, что она меня видит – по-настоящему видит. Я приблизилась на шаг, пытаясь понять, не игра ли это света.

Берди отступила в свою комнату и медленно притворила дверь, оставив меня в темноте. Я стояла, слушая ее пение без слов, тихую и монотонную мелодию. Я попыталась убедить себя, что мне показалось, что это была иллюзия. Я развернулась и стала спускаться с лестницы. Выражение лица Берди, когда она взглянула на меня, напомнило мне выражение лица Мейси, держащей в руке детский чепчик. Мысль о том, что мать все еще способна на эмоции, немного утешала.

Я шла медленно, ставя обе ноги на ступеньку, прежде чем перейти к следующей. На самой нижней я остановилась.

Растерянный. Да, именно так. У Берди был растерянный вид. Не пустой, отсутствующий взгляд, к которому я привыкла, а досадливый, будто она не может что-то найти. Только вот что? Стоя в темноте, вдыхая солоноватый воздух, принесенный ветром с залива, я решила, что список моих потерь слишком длинный, чтобы изучать его сейчас.

Я собрала все фотографии и вышла из задней двери, собираясь пройти к своей машине, однако край неба, подкрашенный светом зари, поманил меня к пристани – моему детскому убежищу. Выбеленные солнцем доски тянулись над водой, точно огромный палец, указывающий на карте мое место назначения.

Коричневая цапля парила в каскаде разноцветных облаков, словно старый друг, приветствующий мое возвращение домой. Я смотрела на светлеющее небо, пока не стали слезиться глаза, думая о скорби Мейси, о потерях Берди, об обещаниях, которые дала и пыталась сдержать.

Я не хотела здесь оставаться. Хотела уехать в Новый Орлеан, забыться среди чужих вещей и позабыть, кто я есть. И кем была раньше. Однако уехать я не могла. Пока не могла. Говорила себе, что остаюсь из-за дедушки и Берди, хотя в глубине души знала, что просто-напросто не могу уехать, оставив все так, будто ничего не изменилось – будто ничего не способно измениться. Еще из-за Бекки, конечно. Видимо, я все-таки чему-то научилась к своим тридцати пяти годам, если понимала, что заскочить ненадолго и умчаться назад – так же невозможно, как почистить ведро устриц и не заработать мозолей.

Я повернулась спиной к наступающему рассвету и зашагала к машине, задаваясь двумя противоположными вопросами: как надолго я могу остаться и как скоро могу уехать.

Глава 12

«Мозг пчелы, овальный по форме, размером не больше кунжутного семечка, и все же пчела обладает удивительно хорошей способностью учиться и запоминать. Она способна произвести сложные вычисления, чтобы оценить расстояние до дома, и помнит место, где находила источник нектара».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

С того момента, как отец разбил чашку и блюдце, сквозь темноту проникает все больше света. Свет заставляет меня видеть и слышать. И вспоминать. Звук разбившегося фарфора словно расколотил что-то внутри меня. Часть меня этому рада, другая часть желает сбежать обратно во тьму, встать спиной к занавесу и продолжить играть роль. Так спокойнее. Когда мне в голову приходит мысль сойти со сцены, у меня возникает странное желание кричать, кричать и кричать. Что-то меня пугает. Нечто, что я боюсь увидеть.

Пока я лежала в постели и пыталась заснуть, я слышала, как ссорились Мейси и Джорджия, и мысленно вернулась в прежние времена, когда они были подростками и ненавидели друг друга с той же силой, с какой друг друга любили. У меня самой – ни сестер, ни братьев, сравнить мне не с чем, но я всегда думала, что их ссоры – моя вина, что я плохая мать. А я всегда так хотела быть хорошей мамой. Лучшей. Только у меня не вышло. Я пыталась утешиться, убедив себя – все, что я делала, я делала по любви, однако смотреть, как рушится жизнь моих дочерей, – это как смотреть в лицо святому Петру у ворот рая, осознавая свои грехи.

Я открыла дверь, желая увидеть за ней Бекки. Когда Бекки была младенцем, именно ее плач впервые пробудил свет в моей голове. По ночам я слышала ее тихие всхлипы задолго до того, как просыпались ее родители. Я брала ее на руки, и Бекки успокаивалась, разглядывала меня темными глазами, так похожими на мои. На ее личике было такое серьезное выражение, будто она читала мои мысли и прекрасно их понимала. Как будто видела мои воспоминания о солнечном дне с запахом хлеба, и солнца, и меда, и всего, что случилось потом.

Может, и видела. Может, она унаследовала это воспоминание вместе с цветом глаз или способностью брать высокие ноты. Я чувствовала тогда, что нашла союзника, что у нас особая связь и мы можем общаться без слов.

Бекки, кажется, боялась ночи, как будто и ее тоже что-то преследовало. Как будто нечто пряталось по углам ее комнаты с наступлением темноты. Бекки росла, и ее голос продолжал привязывать меня к миру, от которого я хотела сбежать. Она лепетала бессвязные звуки, я напевала ей колыбельную. Я слышала, как Мейси говорила знакомым, что Бекки никогда не просыпается по ночам, и всегда улыбалась про себя. Это был наш с ней маленький секрет.

Когда Бекки выросла из колыбельки, она сама пробиралась в мою постель, и мы вместе пережидали, пока не закончится самая темная часть ночи. Потом она возвращалась к себе. Повзрослев, Бекки стала спать крепче и больше не приходит.

По крайней мере, так было до того дня, когда позвонила Джорджия. Как легкий ветерок за тысячи миль предвещает наступление урагана, так и ее звонок шевельнул воздух вокруг нас. Пчелы в ульях тревожно приподняли усики.

Мейси едва не заискрила от напряжения, а у отца расправились плечи, словно с них упал тяжкий груз. Я смотрела на него, по-настоящему смотрела, и видела нас обоих, какими мы были на самом деле: два старых человека, которые носят в себе секреты, точно так же, как пчелы носят пыльцу в улей, чтобы сделать из нее мед.

Моя Джорджия возвращается домой. В голове вспыхнул свет, и меня чуть не задушил внезапный страх того, что мы приближаемся к финалу. Я пробудилась ото сна, чувствуя, что должна что-то сделать. Мне нужно было что-то найти.

Я открыла дверь своей спальни, думая увидеть Бекки, а увидела Джорджию на верхних ступеньках лестницы и услышала, как Мейси хлопнула дверью. И отчетливо разглядела свою дочь: красивая женщина, мое творение, с болью в душе. Годы, проведенные вдали от нас, пошли ей на пользу. В ней проявились уверенность и независимость – ее природные свойства, однако они были бы потеряны, если бы она осталась здесь. Джорджия взглянула на меня, и я догадалась, что она хочет о чем-то спросить. И намерена ждать ответа. Я была почти к этому готова, но меня отвлекло воспоминание, промелькнувшее яркой вспышкой: Джорджия в моей гардеробной… она достает какой-то предмет… показывает мне его…

Я закрыла дверь, мечтая, чтобы темнота вновь меня поглотила. Однако уже разгорался рассвет, тонкий золотистый луч проник между шторами и указывал в другой конец спальни. Я подошла к гардеробной, открыла дверь и вдохнула аромат «Шанель № 5», пропитавший мою одежду. Мне нравились эти духи, нравилось, что любой человек мог узнать меня по их запаху. Любой, кто стоял бы рядом с моей гардеробной, знал бы, что все эти красивые платья и туфли принадлежат мне. Точнее, той женщине, какой я ему представлялась.

Я закрыла глаза, снова вспоминая, как юная Джорджия смотрит на меня виноватыми глазами. Она хотела позаимствовать одно из моих платьев. И держала в руках предмет, из-за которого занавес в глубине моего сознания дрогнул и несколько лучиков света пробили темноту. В груди у меня похолодело, и я заставила себя отвести взгляд. Я не могла видеть этот предмет, не хотела знать, что он означает. И до сих пор не могу. Меня сразу же отослали, а я должна была остаться здесь, с Мейси и Джорджией. Я надеюсь на их помощь, когда буду готова. Но пока еще нет.

Я опустилась на колени у задней стены гардеробной, глядя на кучу ботинок и сумочек, ремней, шарфов и прочих аксессуаров из той жизни, которой я не помнила. Словно это была чужая жизнь. Я стала вытаскивать из кучи разные вещи: старомодная женская кроссовка фирмы «Кедс», пара желтых сандалий, кожаная сумочка с оборкой, поношенная тапка. Я сунула руку за старый чемодан, вытащила широкий черный кожаный ремень, ботинок… Потом просунула туда руку снова и нащупала мягкую замшевую сумочку, смутно припоминая, как прятала ее здесь годы назад, зная, что никто в нее не заглянет, если даже найдет. Плотно прижав к сумочке ладонь, я ощутила что-то под замшей, какой-то круглый предмет. Осторожно достала сумочку из укрытия и положила себе на колени. Прикрыла глаза, пытаясь погасить мерцающий свет.

В ушах у меня зазвенело, но через минуту я поняла, что это не звон. Это воспоминание о жужжании пчелок, рабочих пчелок, которые падали на землю в предсмертных муках, подергивая маленькими, слабыми прозрачными крылышками.

Трясущейся рукой я взяла сумочку с твердым предметом внутри, вспоминая разбитые чашку и блюдце и кровавые пятна на розовой юбке. Все это как-то связано между собой, и где-то в дальнем уголке моего сознания я знаю, как. Но я не выпускала ответ из его темного угла, не могла позволить ему сбежать.

Я вернулась в комнату и подошла к большому комоду. Выдвинула широкий нижний ящик с одеждой, посыпанной сверху пустыми конфетными обертками, точно хлебными крошками. Смахнула бумажки в сторону, приподняла старое платьице, в котором крестили обеих моих дочерей, и, положив сумочку под него в самый дальний угол, задвинула ящик.

Мне послышалось, как внизу хлопнула дверь, и я выглянула из окна башни, выходящего на залив. Джорджия шла по деревянному настилу, ее лицо было повернуто к солнцу. Она остановилась на краю настила и наблюдала, как летает над водой большая коричневая птица.

Джорджия так красива. Я ошибалась, думая, что раз она так похожа на меня внешне, значит, точно такая же, как и я. Чем больше я пыталась втиснуть ее в свои рамки, тем сильнее она сопротивлялась. Я уважала ее за это противостояние. Оно сделало ее сильнее. И, наверное, она это уже поняла.

Джорджия развернулась и пошла обратно по пристани. На лице у нее застыло такое же выражение, как и в детстве, когда она понимала, что ее желания прямо противоположны моим.

Мне нужно, чтобы она была сильной. Свет в моей голове разгорался все ярче, показывая то, что там спрятано. Я знала, что осталось недолго, но Джорджия сможет помочь. Я лишь надеялась, что они с Мейси помирятся, потому что черпают силу друг в друге. Набегающая волна окатит нас всех, и только сильный сумеет устоять на ногах.

Я легла обратно в постель и позволила темноте вновь надо мной сомкнуться, молясь, чтобы свет опять не проник за занавес. Я не хотела помнить, что только что сделала. Воспоминания наступали, пытались разогнать черноту. Воспоминания о другом предмете, увиденном в гардеробной. Он все еще там, ждет, когда его обнаружат. Он напоминает мне о давно забытом человеке. Об улыбке. О песне. Я закрыла глаза, чтобы воспоминания угасли. Мои губы прошептали имя, которое я не произносила долгие годы.

Глава 13

«Тот не достоин сот медовых, Кто ульи стороной обходит,     страшась укусов». Уильям Шекспир[11].Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Несколько часов Мейси пролежала в постели, безуспешно пытаясь заснуть, и когда на улице окончательно рассвело, встала и спустилась вниз. Заглянула в столовую и с удовлетворением отметила, что Джорджии там нет. Она уже собиралась пойти на кухню, чтобы приготовить кофе, когда заметила чепчик на полу, там, где он вчера упал, и воспоминания, острые и режущие, нахлынули с новой силой.

Есть вещи, которые мать никогда не забудет. Запах маленькой головки с нежным пушком, ощущение удивительно нежной кожи, плач твоего ребенка, который ты сразу узнаешь из десятков младенческих криков. Все это остается в сердце, даже если ребенка уже нет.

Бекки хотела иметь сестричку – почти так же сильно, как Мейси хотела забыть свою. Она рассказала дочери о Лилианне, умершей за два года до ее рождения. Мейси тогда еще училась в колледже. Они с Лайлом поженились совсем юными, но Мейси хотела сразу завести детей и после двух выкидышей забеременела Лилианной.

Бекки слушала ее с серьезным лицом, а потом, после короткой паузы, спросила, не собирается ли Мейси подарить ей братика или сестричку. Мейси солгала, сказав, что пока не знает. Не могла признаться дочери, что, по словам врачей, надежды на это почти нет.

Скорбь и чувство вины из-за Лилианны крепко ударили по ее браку. Сначала это был словно маленький скол на ветровом стекле, и с каждым последующим ударом трещина росла. Прошли годы, прежде чем брак развалился, но к тому времени заделать трещину было уже невозможно.

Мейси подняла чепчик, аккуратно сложила, вернула в ящик буфета. Не успела выйти из столовой, как в переднюю дверь постучали. Ну вот, а она без макияжа, в пижамных шортах и футболке. Мейси досадливо поморщилась, решив, что Лайл привез Бекки, затем вспомнила, что сегодня суббота и Бекки наверняка еще спит.

Мейси открыла дверь и, увидев Джеймса, вновь испытала досаду. Как он красив. Она подумала о помаде, которую Берди держит на такие случаи в прихожей, в ящике стола.

Стараясь не показываться полностью из-за двери, Мейси приветливо ему улыбнулась.

– Доброе утро. Ищете Джорджию? Ее нет. Но, скорее всего, приедет, потому что ее каталоги здесь.

Он улыбнулся, и Мейси увидела в его глазах то, что не заметила раньше – не темноту, но как будто отсутствие света. Знакомый взгляд, у Лайла и Берди такой же. И в отражении ее собственного лица в зеркале. У Джеймса был вид человека, который пережил катастрофу, однако из-за шока едва это понимал.

Мейси открыла дверь шире.

– Можете войти и посмотреть каталоги, пока ждете.

– Вы точно не возражаете? Я могу вернуться попозже.

– Прошу, заходите. Я даже могу вам помочь.

Джеймс поднял брови, но Мейси уже отвернулась, чтобы закрыть дверь.

– Я отнесла бо́льшую часть каталогов в столовую, хотя Джорджия, кажется, оставила несколько штук на диване в гостиной. Можете забрать их оттуда и добавить в общую стопку. Я еще не готовила кофе, однако все необходимое есть на кухне, не стесняйтесь, приготовьте себе сами. Я поднимусь наверх, переоденусь.

Когда она вернулась, Джеймс стоял у окна в столовой, глядя на залив, мерцающий в лучах утреннего солнца. В конце пристани, подобно стражу, замер баклан, высматривая в волнах добычу. В прежние времена Мейси схватила бы камеру и сфотографировала птицу. Только все это было раньше, до того, как материнство, работа и боль старых ран вытеснили из ее жизни прежние увлечения.

– Здесь так красиво, – проговорил Джеймс. Было очевидно, что он сказал это не из простой вежливости. – Что-то есть такое в воде…

Его голос затих, и Мейси показалось, что у него перехватило дыхание.

– Вы часто ходите на пляж? Насколько я знаю, вы живете в центре города…

Он обернулся, и она вновь встретилась с его печальными глазами.

– Семья моей жены владеет домом на массачусетском берегу, мы с женой ездили туда, когда позволяла работа. Жаль, не очень часто. – Джеймс опять повернулся к окну и продолжил разглядывать спокойную гладь залива. – Что-то в воде… Кейт… моя жена… говорила, что всех нас тянет к воде потому, что мы из нее и вышли. Из воды в утробе матери. Мягкое покачивающее движение возвращает нас к тому времени, когда нас любили безо всяких условий и защищали от всех тревог. Хотя я не уверен, что вполне с этим согласен.

– Почему?

– Наверное, сестры бы посмеялись над моими философскими потугами, но вы – учитель, и я постараюсь выразить свою мысль как можно точнее. – Джеймс ненадолго задумался и сделал глубокий вдох. – Я всегда считал, что меня тянет к воде потому, что я вижу в ней бесконечный источник обновления. С каждой волной, с каждым приливом вода очищает берег от всех несовершенств.

Мейси снова к нему повернулась, желая спросить, от чего он испытывает необходимость очиститься, однако сдержалась. В Джеймсе чувствовалась такая печаль, к которой она не была готова – в ее собственной лодке и так достаточно тяжкого груза, лишнее может ее потопить.

После короткой паузы он заговорил первым.

– Какие новости о дедушке?

– Собираюсь навестить его сегодня после обеда. Я говорила с врачом. Инсульт лишил деда способности разговаривать и ходить. Как только его состояние стабилизируется, доктора начнут проводить реабилитацию, прежде чем выписать. На восстановление всех функций организма могут уйти месяцы или даже год. Мы переделаем дедушкин кабинет на первом этаже в спальню, поставим туда оборудование для реабилитации и будем надеяться на лучшее.

– Как восприняла все это Бекки?

Мейси увидела в глазах Джеймса искреннюю заботу. Никто другой не догадался задать этот вопрос, и на душе у нее потеплело.

– Я беспокоюсь о ней. Она приняла случившееся близко к сердцу – как будто уже потеряла дедушку. Бекки очень чувствительна, у нее сильно развита эмпатия. Думаю, влияние моей матери – вся эта драма не могла не затронуть ребенка.

– Не думаю, что эмпатия – плохо. Моя старшая сестра такая же. У меня ушли годы на то, чтобы понять – она просто видит больше, чем остальные. Я жалею, что раньше мало к ней прислушивался.

В его тоне звучало почти предупреждение. Мейси отвернулась от окна.

– Давайте я позвоню тете Марлен и передам Джорджии, что вы ее ждете?

Она потянулась к карману джинсов, потом вспомнила, что оставила свой мобильный телефон наверху.

Джеймс взглянул на нее, сузив глаза.

– Почему Джорджия не желает иметь сотовый? Вы сказали, я могу спросить у вас как-нибудь.

Мейси помолчала, вовсе не уверенная в том, стоит ли отвечать на этот вопрос.

– Скажешь ему или я сама расскажу?

Джеймс и Мейси удивленно обернулись. Джорджия уверенным шагом прошла в комнату, бросила на стол новую порцию каталогов и, не дожидаясь ответа, заявила:

– Ненавижу телефоны, потому что они вторгаются в мою жизнь, мешают, отвлекают от занятий. Когда я жила здесь, терпеть не могла звонить дедушке, чтобы сообщить, где нахожусь – главным образом потому, что обычно находилась не там, где должна была, и не с тем, с кем следовало. Думаю, нежелание быть доступной по телефону и, возможно, чувство вины перенеслись и в мою взрослую жизнь. Да, для работы быть на связи необходимо, но если я и говорю по телефону, то делаю это вынужденно.

Джеймс выслушал Джорджию, не меняя выражения лица.

– Мальчишкой я кидался сырыми яйцами в прохожих с нашего сорокового этажа. Мне долго удавалось оставаться непойманным, пока кто-то, наконец, не вызвал полицию. Я спрятался под кровать, а моя сестра открыла дверь и спокойно сказала им, что она дома одна и что обещает посмотреть, кто кидается. Мне потом пришлось целый месяц застилать ее постель и делать за нее математику, чтобы она не рассказывала ничего отцу.

Мейси скрестила руки на груди.

– Я думаю, история Джорджии хуже.

Джеймс сел возле стола.

– Я рассказал это не для того, чтобы сравнить, кто вел себя в юности хуже. А для того, чтобы вы знали: я прекрасно понимаю отношения сестер. Никого другого мы не можем любить и ненавидеть одновременно.

Мейси встретила взгляд Джорджии, и ее щеки порозовели. Она ощутила себя маленькой девочкой, которую только что застали за издевательством над сестрой на детской площадке. Чтобы чем-то занять себя, она убрала со стола свечи и фруктовую чашу и сдвинула книги к центру, чтобы до них было удобно дотянуться с любого места. Затем села напротив Джеймса и выжидательно посмотрела на сестру.

– Так, давайте продолжим. Чем раньше начнем, тем скорее закончим.

Джорджия молча села между Мейси и Джеймсом и положила каждому по книге. Увидев, как она выставляет перед собой расколотое блюдце, склеенное скотчем, Мейси невольно поморщилась, вспомнив, как оно разбилось, а также то, как звук бьющейся посуды расстраивал Джорджию в детстве. Казалось, даже тогда Джорджия была склонна винить себя за любые происшествия – за чашку, соскользнувшую с блюдца, или дверь, хлопнувшую о стену. Или за смерть отца, выстрелившего себе в голову из-за того, что не мог жить без ее матери.

Пытаясь прогнать мысли, способные смягчить ее отношение к Джорджии, заставить ее забыть, что сестра взяла на себя вину за одно – последнее – преступление, Мейси посмотрела на лежащую перед ней книгу и вслух прочла заголовок:

– Арлен Шлейгер. «Двести узоров хэвилендского фарфора». Звучит интригующе.

– На самом деле очень интересно. Джеймсу я уже рассказывала, но повторю для тебя. – Джорджия как-то умудрилась произнести это без тени самодовольства. – Хэвиленды были американцами. Они построили фарфоровые фабрики в районе Лиможа во Франции, потому что там находилось месторождение белой каолиновой глины, необходимой для производства прочного ярко-белого фарфора. Семья Хэвилендов достигла большого успеха. Они даже разработали особый узор для Белого дома при Линкольне. Хэвилендский лимож и в наши дни очень популярен и часто появляется в списках подарков на свадьбу.

Джорджия с энтузиазмом улыбнулась, и Мейси представила сестру перед группой коллекционеров или инвесторов, слушающих ее с неотрывным вниманием. Она ощутила внезапный прилив гордости, словно испытывала гордость за себя. Как в детстве, когда любая обида, любая радость делились на двоих. И любая отравленная стрела убивала каждую из них.

Джорджия продолжала:

– Большинство покупателей считает хэвилендский лимож французским, но, как видите, это не так. И, что интересно, в начале девятнадцатого века успех хэвилендского фарфора побудил других членов семьи открыть конкурирующие фабрики. Совершенно новый уровень «соперничества между братьями и сестрами», верно?

Мейси вздохнула.

– Здесь много книг, а мне нужно вернуться на работу в понедельник. Ты можешь просто объяснить, что искать?

– Да, конечно. Вчера я просила Джеймса искать в каталогах такой же рисунок, как на его сервизе, и хочу, чтобы он пока продолжал это делать. А ты будешь искать в другом месте. Я почти уверена, что точно определила бланк – так называют форму посуды. Я считаю, что это бланк номер одиннадцать, выпущенный заводом «Хэвиленд и Ко» во второй половине девятнадцатого века. Если мы будем на сто процентов уверены, что так оно и есть, станет ясен примерный временной период, а значит, и номера узоров, которые нам нужны.

– Хвала небесам за помощь, – пробормотала Мейси.

Подняв глаза, она увидела, как Джеймс и Джорджия смотрят на нее, и вновь почувствовала себя маленькой и жалкой. Масштаб знаний Джорджии, ее компетентность странно беспокоили Мейси. Как будто Джорджия должна была провести эти десять лет, нося власяницу и брея голову, вместо того, чтобы найти себя в деле, которое ей не только подходило, но в котором она пользовалась уважением. Мейси словно услышала свое подростковое нытье «Нечестно!» и невольно поморщилась.

– Прости. Мне надо забрать Бекки с тенниса в одиннадцать, а потом поехать навестить дедушку.

– Можно я заеду за ней? – спросила Джорджия так торопливо, как будто хотела произнести эти слова прежде, чем разум успеет ее остановить.

– Плохая идея. – Мейси бросила на сестру взгляд со значением: «Помнишь?»

Джеймс смотрел то на Мейси, то на Джорджию, очевидно, пытаясь понять, что происходит.

– Ладно. – Джорджия протянула руку и раскрыла книгу, лежащую перед Мейси. – Третий том. Первые два я уже просмотрела. Тебе нужно искать в первую очередь бланки: показывай мне любые, которые, по-твоему, будут похожи на форму этого блюдца. Всегда есть вероятность, что я ошиблась, и мы должны просмотреть все рисунки и на других похожих бланках. Но если ты вдруг увидишь рисунок с пчелами, даже совершенно не такой, как на блюдце, скажи. Для лиможского фарфора это редкий узор, так что будет идеально, если мы заметим рисунок. Только знай, что не обязательно будет тот фарфор, который мы ищем, поскольку одни и те же шаблоны использовались для разных заготовок.

Мейси посмотрела на страницу с черно-белыми изображениями.

– Значит, мне просто нужно просмотреть все страницы и найти форму, похожую на это блюдце. Или пчел. Ясно. Ну, наверное, успею просмотреть все эти маленькие книжки до того, как надо будет забирать Бекки, – язвительно проворчала она.

– Ты так думаешь? – насмешливо спросила Джорджия.

Она раскрыла толстую книгу в твердом переплете на заложенной странице, положила ее перед Джеймсом и стала объяснять, что делать ему.

Мейси поймала взгляд Джеймса. Он улыбался, явно улыбался.

– Что смешного? – раздраженно спросила она.

Он даже не потрудился спрятать усмешку.

– Не смешное, скорее обнадеживающее. – Его телефон зазвонил, и он убрал звук, не взглянув на экран. – Я чувствую себя как дома, когда слушаю вас двоих. Правда, мои сестры препираются громче.

– Побудьте здесь подольше, потом скажете, кто из нас громче.

Джеймс посерьезнел.

– Хорошо. Жизнь научила меня – если хочешь что-то сказать, не стоит откладывать. Второго случая может и не представиться.

Ни Мейси, ни Джорджия не успели ответить. Сверху до них донесся крик Берди. Мейси встала, но Джорджия тронула ее за плечо.

– Позволь, я схожу. Она ведь и моя мать.

Мейси хотела возразить, однако почувствовала облегчение. А также чувство справедливости – по крайней мере, пока Джорджия дома, она может вносить и свою лепту в заботы о матери.

– Отлично. Ей, вероятно, приснился кошмар. Случается как минимум раз в неделю. Просто подержи ее за руку. Думаю, она все время вспоминает какой-то спектакль, в котором однажды играла. Какую-то драматичную прощальную сцену, где ее вынуждают уйти против воли. В конце концов она заснет, но попробуй убедить ее спуститься и поесть. Она не завтракала.

Джорджия кивнула и вышла. Мейси и Джеймс начали листать страницы каталогов.

– Она не всегда была такой, – заметила Мейси, чувствуя, что ситуация требует объяснения. Каким-то образом теплый взгляд Джеймса и его недавняя потеря делали его легкой мишенью для непрошеных излияний. Подобно статуям святых, которые она видела в Италии во время медового месяца, чьи каменные лица веками разрушались под влиянием непогоды и безответных молитв.

– Когда она изменилась? – спросил он.

Мейси задумалась. Изображения тарелок поплыли перед ее глазами.

– Берди всегда была… необычной. По крайней мере, не такой, как мамы наших друзей. Джорджия говорила: она «упала в материнство», как другие люди, споткнувшись о бордюр, падают в грязную лужу, с той лишь разницей, что Берди не могла понять, как она туда попала и как выбраться.

Мейси помолчала, гадая, не остановит ли он ее.

– Тетя Марлен рассказывала, что когда Берди была маленькой, ее было трудно понять. Потому что она всегда притворялась кем-то другим. Как будто играла роль. Все считали ее «странной», поэтому бабушка отправила ее в актерскую школу в Джексонвиле – где, вероятно, странности приветствуются.

Мейси поднесла палец ко рту, чтобы погрызть ноготь, однако, поймав себя на этом, сразу опустила руку.

– Не знаю, говорила ли вам Джорджия… Берди несколько раз лежала в психиатрической клинике. Кажется, в первый раз это произошло сразу после того, как она начала встречаться с отцом Джорджии. По словам Марлен, неизвестно, что именно спровоцировало такую решительную меру, да только никого не удивило.

– А в последний раз?

– Тем летом, когда уехала Джорджия. Тогда много всего происходило. Иногда я корю себя за то, что мало обращала внимания на мать, иначе могла бы заметить тот момент, когда она подошла к самому краю. Но…

Мейси осеклась, не желая делиться подробностями. Однако ей необходимо было произнести это вслух. Все случилось так давно, что ей казалось, будто ничего никогда и не происходило.

– Понимаете, я тогда потеряла ребенка. Маленькую дочь. И мой брак… ну можете представить, как такое горе могло повлиять на супругов. Джорджия тогда не делала абсолютно ничего полезного в своей жизни, работала в баре в центре города. А потом Берди решила, что дому необходим ремонт, поскольку пошли слухи, что крупная голливудская компания собирается снимать кино в наших местах, и мать подумала, что кто-нибудь из кинозвезд или, например, режиссер захочет у нас поселиться.

Джеймс не усмехнулся, не закатил глаза и не опустил взгляд к каталогу, и Мейси приняла это как знак, что она может продолжить.

– Берди встретилась с декоратором, который приехал из Таллахасси, и он ей сказал, что прежде чем тратить деньги на новую мебель и аксессуары, пусть поищет в своих шкафах и на чердаке, нет ли там каких-нибудь антикварных предметов, которыми можно было бы украсить дом. В тот день она поднялась на чердак, и дедушка нашел ее там в бессознательном состоянии. Мы с Джорджией ухаживали за ней несколько месяцев, потом дедушка решил вызвать помощь. Берди с тех пор не произнесла ни слова – только поет.

– Она ни с кем не разговаривает?

– Бекки, похоже, думает, что Берди с ней разговаривает, хотя, скорее всего, просто выдает желаемое за действительное. Вначале мы думали, что Берди вообще разучилась говорить, но потом она начала петь, что стало для нас огромным облегчением. Так мы хотя бы знаем, что она где-то там, внутри себя, и способна нас понимать. Она просто решила с нами не общаться.

Джеймс ненадолго замолчал.

– Потому-то вы с Джорджией так близки. Из-за Берди. Никто другой не смог бы понять, что это такое – быть ее дочерьми, – произнес он наконец.

– Почему вы решили, что мы близки? По крайней мере, не сейчас.

– Потому что никто не умеет ранить нас так сильно, как те, кого мы больше всего любим.

Мейси хотела сказать ему, что ненавидит сестру, однако не смогла.

– Мейси? Можешь подняться сюда?

Голос Джорджии казался спокойным, однако Мейси уловила в нем тревогу. Она встала, жестом остановив Джеймса, который хотел пойти за ней.

– Я уверена, все в порядке. Оставайтесь здесь, мы скоро вернемся.

Она торопливо поднялась по лестнице и прошла в комнату Берди. В первую секунду ей показалось, что она попала не туда. Вместо обычного строгого порядка пол и мебель были завалены одеждой, обу-вью и аксессуарами, как будто по комнате прошел ураган.

– Джорджия?

– Мы в гардеробной.

Мейси вошла в открытую дверь гардеробной – вещи валялись на полу неряшливыми грудами. Берди, все еще в ночной рубашке, стояла на коленях в углу и, приоткрыв рот в молчаливой муке, раскачивалась взад и вперед. Джорджия присела рядом, ее рука лежала на руке Берди. Сестра не казалась испуганной или смущенной, и Мейси почувствовала знакомый прилив злости, смешанной с восхищением.

– Я нашла ее здесь, – сообщила Джорджия, – Думаю, это ее расстроило.

Она пошарила в углу и вытащила старый кожаный чемодан.

– Он был открыт, но пуст. Довольно пыльный, видимо, давно здесь стоит. Мне кажется, я раньше его видела. Суповой чашки здесь нет. Я искала.

– Я знаю, – раздраженно сказала Мейси. – Говорила же тебе – мы тут смотрели. Мы даже открывали чемодан. Потом закрыли и поставили в угол. – Мейси присела на корточки и внимательно посмотрела на мать. Легкий, почти невесомый звук лился из губ Берди – смутно знакомая мелодия.

– Что это? – спросила Джорджия.

Мейси, закрыв глаза, вслушалась.

– Детская песенка-алфавит. Только слегка измененная, как будто она придумала новые слова и подправила мелодию.

– Может, вызвать врача?

Мейси покачала головой.

– С ней такое уже бывало. Обычно она идет спать, а когда просыпается, забывает о том, что случилось. Я позвоню ее доктору, если что-то пойдет не так. – Она встала. – Пойдем, поможешь мне довести ее до постели.

Они мягко взяли мать под локти. Странно знакомая мелодия дразнила слух. Берди, точно послушный ребенок, позволила им уложить себя и накрыть одеялом.

– У тебя есть успокоительное?

– Конечно, – снова раздражаясь, ответила Мейси. – У нас полный ящик прописанных ей лекарств, вот только она отказывается их принимать.

Берди повернулась на бок, ее глаза наконец закрылись, и мелодия затихла.

Обе сестры молча смотрели на мать несколько секунд.

– Ты раньше слышала имя Аделина? – вдруг спросила Джорджия.

– Нет, а что?

– Кажется, она его произнесла. Когда мы были в гардеробной.

– Она говорила с тобой?

– Не совсем. – Джорджия нахмурилась. – Больше походило на стон, но имя прозвучало вроде отчетливо. – Она посмотрела Мейси в глаза. – Что нам делать, Мейси?

Мейси встретила взгляд сестры и вздернула подбородок.

– То же, что и всегда. Мы здесь будем жить, как жили, а ты вернешься в Новый Орлеан. Нет причин что-либо менять.

– Мы что-то упускаем, что-то очень важное. Я думаю, это связано с чемоданом.

Мейси помотала головой.

– Чем бы оно ни было, оно связано с каким-то событием в прошлом, которого мы не в силах изменить. Все, что мы можем сделать, – двигаться вперед. Берди уже сделала свой выбор.

Дыхание матери стало ровным. Джорджия склонилась к Мейси и зашептала ей на ухо:

– Но что, если она такая не по собственному выбору? Она наша мать, Мейси, какой бы ни была. Если есть какой-нибудь ключ, отмыкающий тайну того, что с ней случилось, не должны ли мы попытаться его найти? Мы всегда были командой, помнишь?

Мейси развернулась и вышла из комнаты, качая головой. Джорджия вышла следом и мягко притворила дверь спальни.

– Я уже согласилась помочь тебе искать фарфор Джеймса и похожую посуду. Но не думай, что мы команда. Ты давно от этого отказалась. – Мейси шагнула к лестнице, потом остановилась. – И никогда не спрашивай меня, можешь ли ты взять Бекки или побыть с ней. Ответ всегда будет отрицательным, и ты знаешь почему.

Она спустилась по лестнице и прошла в столовую. В ушах все еще звучала мелодия, которую напевала мать. Похожая на алфавитную песенку. Она была уверена, что уже слышала эту мелодию, мать напевала ее когда-то давным-давно. В конце концов ответ обязательно отыщется. Как и всегда.

Мейси улыбнулась Джеймсу, села на свой стул и склонилась над книгой с возросшей решимостью отыскать пчелиный узор, чтобы все поскорее вернулось на круги своя. Однако, даже глядя на страницы, она продолжала слышать мелодию, только теперь в ее воображении к мелодии добавилось жужжание пчел.

Глава 14

«Пчелу почитают более других насекомых не оттого, что она работает, но оттого, что она работает ради других».

Святой Иоанн Златоуст.

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

В кресле-качалке на веранде я прислонила голову к спинке и, задержав дыхание, принялась считать птиц, летающих над тихими водами залива. Еще одна глупая игра из моего детства: не дышать, пока не насчитаю хотя бы десяток. Я часто задаюсь вопросом, почему мне нужно выдумывать для себя подобные маленькие развлечения – и почему до сих пор я продолжаю это делать. Возможно, во мне еще жива детская потребность вносить порядок в свою разрозненную, неорганизованную жизнь.

– Что вы делаете? – спросил Джеймс.

Я перестала качаться и поставила ступни на пол. И покраснела, осознав, что пока я задерживала дыхание, сидела с надутыми щеками.

– Просто думаю кое о чем.

Он смотрел на меня спокойно, однако я заметила, как дрогнул уголок его рта. Видимо, он слишком устал, чтобы рассмеяться вслух.

На прошлой неделе мы просматривали каталоги и Интернет (пользуясь его ноутбуком), и я обзвонила десятки музеев и коллекционеров как в Америке, так и в других странах. Никто никогда не видел такого узора, как наш, или хотя бы чего-то похожего. Мне надавали кучу советов по поводу того, где искать, и я стала чувствовать себя Алисой, бегущей за неуловимым кроликом по бесконечной норе.

Послышался рокот приближающегося мотоцикла. Судя по звуку, он замедлился, потом остановился. Я встала с кресла и спустилась с крыльца как раз в тот момент, когда из-за угла появилась тетя Марлен.

– Ты приходишь так поздно и уходишь так рано, что я подумала: если хочу провести с тобой какое-то время, лучше найти тебя здесь. – Ее волосы стояли дыбом от быстрой езды без шлема, и с шортами она надела не шлепанцы, а ботинки – из уважения к своему транспортному средству. – Ты уходишь до рассвета и приходишь, когда мы с собаками уже храпим. Пришлось приехать сюда, несмотря на риск встретиться с Берди.

Джеймс поднялся ей навстречу.

– Рад снова вас видеть, мисс Чамберс.

Марлен глянула на меня, вскинув брови, как бы говоря: «Вот это джентльмен!», потом повернулась к Джеймсу.

– Пожалуйста, садитесь. И зовите меня просто Марлен. Меня никто не зовет по-другому уже многие годы, и мне приходится всякий раз с трудом вспоминать, кто такая мисс Чамберс.

Джеймс предложил ей свое кресло, но она отмахнулась и уселась на верхнюю ступеньку.

– Как дедушка?

– Поправляется. Врачи говорят, могло быть намного хуже – счастье, что Лайл оказался рядом и быстро доставил его в больницу. Дедушка почти не говорит и едва ходит, но мы надеемся, что реабилитация поможет.

С помощью Лайла и Джеймса мы устроили дедушку в его кабинете на первом этаже, недавно переоборудованном в спальню. Стены комнаты там украшены акварелями бабушки, нарисованные цветы и пчелы как будто перенесли деда на любимую пасеку.

– Он в здравом уме? – спросила Марлен напрямик.

– Пока трудно сказать, он еще не разговаривает. Врачи уверяют, что функции мозга не нарушены. Мы возим его в реабилитационный центр и потом еще работаем с ним дома. Я думаю, дедушка страдает от того, что лишен общения – чувствую, он хочет что-то спросить. Но писать он пока не может, правая сторона тела парализована. Мы знаем, что может развиться депрессия, поэтому с ним всегда кто-то есть. Берди подолгу сидит возле него, а моя обязанность – поднимать его и водить по комнате несколько раз в день, пока Мейси на работе.

Марлен кивнула.

– Уверена, Мейси рада, что у нее есть помощница.

Я кашлянула, а Джеймс отвел глаза.

Уловив намек, Марлен тут же сменила тему:

– Встретила вчера Флоренс Лав. Она сказала, что заедет вечером, накроет ульи, чтобы завтра с утра отвезти их на болота. Очень любезно с ее стороны.

– Я с радостью помогла бы, но, боюсь, только помешаю. Почти забыла, как обращаться с ульями. Помню, самое важное – убедиться, что пчеломатка осталась в рамке с расплодом.

Джеймс подался вперед, искренне заинтересованный.

– Чтобы ульем было кому управлять?

Я улыбнулась, вспомнив похожий разговор с дедом.

– Это вроде курицы и яйца. Матка не выживет без рабочих пчел: они ее кормят, заботятся о детках и обо всем улье. А рабочие пчелы не выживут без ее яиц. У каждого из них своя роль, собственная цель существования. Пчелы знают свои роли и ведут себя соответственно. В противном случае необходимый порядок вещей будет нарушен, и весь улей погибнет.

– То есть у них матриархат. Рабочие пчелы, наверное, спрашивают указаний, как им вернуться, если они заблудились.

Я улыбнулась.

– Да и да. Они исполняют нечто вроде танца, чтобы рассказать остальным рабочим пчелам, где найти хорошие источники пищи, а пчелы-самки выполняют всю работу в улье. Работа самца-трутня заключается только в том, чтобы спариться с пчеломаткой – что она и делает с несколькими за раз.

– Счастливчики, – рассмеялся Джеймс.

– Вообще-то, нет. Пенис трутня ломается во время полового акта, и он падает замертво.

– Славная смерть, – с ухмылкой заметила Марлен.

Джеймс от души расхохотался, и я поняла, что смеется он не часто. Хотя, вероятно, так было не всегда.

– Флоренс позволит нам ей помочь, если мы пообещаем не мешаться под ногами? – спросил он.

Я удивленно подняла брови.

– Хотите заделаться пчеловодом? Миру нужно больше пчеловодов, знаете ли. Пчелы вымирают, и если бы дедушка и Флоренс могли издавать законы, они повелели бы, чтоб каждый человек поставил в своем дворе хотя бы по улью.

– Может быть. Я сейчас открыт для новых предложений. И мне вроде как нравятся пчелы.

– Уверена, Флоренс разрешит вам понаблюдать за ее работой, однако выполнять ее предпочитает сама – у нее своя система. Кроме того, это не входит в ваши должностные обязанности. Вы и так уже столько помогли нам с дедушкой.

Джеймс пожал плечами:

– Мне не сложно. И вообще, мне здесь очень хорошо. Я никогда не представлял, что окажусь в таком месте, как Апалачикола. – Его телефон зазвонил, и он отключил его, не глядя на экран. – Да еще буду изучать сексуальную жизнь пчел.

Марлен посмотрела на меня с многозначительной улыбкой, и я сразу же резко помотала головой: Нет. Даже не думай.

Я вспомнила, о чем хотела ее спросить:

– Тебе что-нибудь говорит имя Аделина?

Тетя задумалась, ее брови сошлись на переносице. Покачав головой, она ответила:

– Не думаю. Во всяком случае, в нашем городе таких нет, а я знаю почти всех, кто жил здесь в течение последних лет шестидесяти. А что?

– Мне показалось, Берди произнесла это имя, когда с ней случился один из ее припадков. Любопытно, кто бы это мог быть.

Марлен посмотрела на меня с сочувствием.

– Скорее всего, персонаж, которого она когда-то играла в театре. – Словно желая сменить тему, она повернулась к Джеймсу: – Джорджия водила вас в бар «Ап де Крик» попробовать лучших устриц в мире? Или в «Олд Тайм Сода Фаунтин» за шоколадной газировкой?

Джеймс откинулся на спинку стула.

– Пока нет, мы были очень заняты. Хотя я успел прикупить красивую картину с местным пейзажем в галерее «Роберт Линдсли» на И-стрит. Прекрасный сувенир на память о поездке. Однако устриц попробовать надо. Апалачикола ведь мировая устричная столица, так?

Я играючи пнула его по ноге, зная, что он прочитал это громкое заявление на щите при въезде в город. Марлен откинула голову и хрипло расхохоталась.

– Верно. Большинство ресторанов здесь хвастают, что их устрицы еще вчера были в море. – Она дернула подбородком, указывая на меня. – Отец Джорджии, мой брат, работал ловцом устриц, как наши дед и отец. Дед сам построил себе лодку здесь в Апалаче, она прослужила три поколения и продержалась бы еще. Мама продала ее, когда он умер, не могла ее видеть. – Тетя помолчала, глядя на чаек, кружащих над водой в поисках обеда. – Джорджия говорила вам, что ее назвали в честь отца? Джордж его звали. Джордж третий, если точнее. Когда он был маленьким, мы звали его Трей – «три» по-французски, чтобы не спутать с другими. Слишком уж много в семье Джорджей.

Джеймс начал осторожно раскачиваться в своем кресле – так осторожно, словно учился делать это движение. Его телефон тихо лежал на полу рядом, и я гадала, не выключил ли он его.

– А потом у него родилась дочь, и он решил передать это имя ей, – предположил он.

Марлен невесело рассмеялась.

– Не-а. Идея Берди. Она сказала, что хочет продолжить семейную традицию, хотя я всегда думала, что она дала его имя Джорджии, потому что это было единственное, что она была готова отдать.

– Тетя Марлен, не надо…

Я покосилась на Джеймса, но он слушал спокойно, как бы напоминая мне, что он просто незнакомец в самолете.

– Прости, дорогая. Ты знаешь, у меня накопилось много горечи к твоей маме, и иногда слова просто выскакивают изо рта, как язык у жабы, хватающей муху. Мне приходится напоминать себе, что у нее были причины вырасти такой, какая она есть. И я понимаю, правда. И все же мне трудно простить мать, которая не заботилась, как следовало, о своих дочерях.

Тетя Марлен не сказала ничего такого, о чем бы и я сама не думала. Мне просто не нравилось, когда подобное произносили вслух, даже если это делала Мейси. Какая бы ни была, Берди оставалась нашей матерью, и во мне еще жили детские воспоминания о ее мягких прикосновениях, аромате духов, теплых пальцах, трогающих мой лоб, когда я засыпала, о тихом пении, звучащем в темноте. Как будто даже детьми мы понимали, что равнодушие Берди было не намеренным, и винить ее за него так же бессмысленно, как пчелу – за укус. Наверное, даже тогда мы чувствовали, что она точно так же растеряна, как и мы, пытаясь плыть в незнакомых водах. Берди была для нас призраком, которого мы ощущали, но не видели; необъяснимой силой, сталкиваясь с которой, мы набивали синяки – единственное свидетельство ее присутствия.

Я вздохнула.

– Папа умер, когда мне было три года. Я его почти не помню. Единственное воспоминание: я иду по пристани, и сильно пахнет рыбой. Берди не позволяла отцу приближаться к ней, когда он возвращался с рыбалки, а я не возражала против запаха, и он обнимал меня и брал на руки. До сих пор люблю запах сырой рыбы.

Джеймс положил руки на подлокотники, легкая улыбка осветила его лицо.

– Я гулял по городу и несколько раз подходил к пристани. Думаю, вам повезло, что вы находите этот запах приятным.

Марлен хихикнула, а я с благодарностью ему улыбнулась. Видимо, детство, проведенное с четырьмя сестрами, научило его поднимать настроение, вовремя вставив нужную реплику.

– Точно, – кивнула Марлен. – Берди любила Джорджа безумно, этого не отнимешь. И он ее любил. Дикая любовь. Вы знаете, как говорят: от любви до ненависти один шаг? Вот этот шаг, по-моему, они делали слишком часто. Казалось, каждый отчаянно нуждался в чем-то таком, что другой не был готов отдать. Тяжело было на это смотреть. – Она помолчала, глядя на залив. – Я никогда не видела двух людей, настолько склонных к саморазрушению. Бедняга Джордж. Он видел, как утонул наш отец, и так и не оправился. Их лодка попала в шторм. В тот день они вообще не должны были выходить в море. Я думаю, Джордж всегда винил в случившемся себя, потому что именно он предложил задержаться в море подольше. Наверное, для него это был слишком тяжкий груз.

Мы сидели в тишине. Джеймс покачивался в кресле. Я хотела предложить принести пива, но Марлен снова заговорила.

– Но Берди… – Она пожала плечами. – Я перестала пытаться ее понять. Мать отправила ее в ту актерскую школу, так что мы видели Берди только на летних каникулах. Помню, в первый раз, когда я ее увидела, я подумала – с ней что-то не так, словно половина ее отсутствует, причем отсутствующая половина занята чем-то более интересным. Бедняга Джордж. Он так влюбился, что его можно было стукнуть палкой, а он и не заметил бы.

Где-то в доме хлопнула дверь: Мейси и Бекки вернулись из школы. Марлен выпрямилась, и я сделала то же самое, подумав, не оказывает ли присутствие Мейси такой же эффект на всех окружающих.

– Странно… – заметила Марлен. – Разговоры о фарфоре… они напоминают мне то, что однажды сказал мне Джордж.

– Правда? – спросила я. – И что он сказал?

– Когда они поженились, Берди отказалась выбирать свадебный сервиз – заявила, что ненавидит фарфор и предпочитает есть с бумажных тарелок. Я сказала, что это, видимо, из-за того, что твоя бабушка была ужасной барахольщицей – никогда не могла спокойно пройти мимо гаражной распродажи или мусорного ящика. Натащила в дом тонну самых разных тарелок. Когда я сказала это Джорджу, у него сделалось странное выражение лица, и он буркнул, что дело в другом, вот только в чем – не объяснил. Поэтому в качестве свадебного подарка я купила им дешевый фарфор на распродаже в «Пенни», они им пользовались всю свою семейную жизнь.

Я вспомнила, что видела часть этого сервиза в буфете, когда мы с Мейси там разбирались. Мы отложили его, чтобы потом выбросить. Теперь я подумала, не следует ли мне достать оттуда один-два предмета и не сохранить ли? Может, Берди захотела бы их оставить. Впрочем, вряд ли. Она ни за что не держалась, в том числе за свой брак.

Я не успела задать следующий вопрос, потому что задняя дверь распахнулась, и на веранду выбежала Бекки. Наверное, как и все остальные, я задержала дыхание, любуясь ее красотой.

Бросив теннисную ракетку на пол, она схватила меня за руку. Я наблюдала, как она сосредоточилась на том, чтобы выровнять дыхание и произнести слова гладко, не заикаясь. Я хотела улыбнуться, чтобы ее подбодрить, однако моя улыбка дрогнула, когда я поняла, что она хочет сказать.

– Тетя Джорджия, идем плавать! У моей подружки Бриттани есть бассейн, и она сказала, мы можем зайти сегодня днем.

Я покачала головой, не успев даже понять почему.

– У меня нет купальника.

– Не помню, чтобы раньше тебя это останавливало.

Мы все обернулись и увидели в дверном проеме Мейси. Она стояла со скрещенными на груди руками, словно ангел мщения. Долгую, мучительную минуту слышны были только крики чаек и тихое стрекотание сверчков. Я пыталась напомнить себе, что стала на десять лет старше и больше не должна обижаться на язвительные уколы. Но между сестрами, независимо от того, сколько им лет, остаются те же самые отношения, что и в детской, когда перед сном они делятся секретами, а утром дразнят друг друга до слез.

– Я попросила бы купальник у тебя, но, боюсь, он мне будет слишком велик. – Едва у меня вырвались эти слова, как я о них пожалела.

Бекки молча отпустила мою руку и перешла на сторону Мейси, как пешка на шахматной доске, готовая защищать свою королеву. Мейси обняла дочь, и обе взглянули на меня с укором, что только усилило мои стыд и смущение.

Джеймс встал и светло всем улыбнулся, будто и не расслышал последних слов.

– Я надеялся, что кто-нибудь предложит купание. Я тоже не взял плавки. В городе есть магазины, и, уверен, я там что-нибудь себе подберу. Захвачу с собой Джорджию, и она купит купальник.

– В-вы разве умеете плавать? – удивилась Бекки. – Вы же в городе живете.

Я снова увидела, как печаль затянула его глаза, подобно зеленой ряске на неподвижном пруду.

– Я умею плавать. Но возьму надувной круг, если так тебе будет спокойнее.

Смех Бекки мгновенно разрядил обстановку. В тот момент я перестала жалеть о решении взять Джеймса Графа с собой и могла лишь надеяться, что он думает то же самое.

Неподалеку хлопнула дверца машины, и мы все посмотрели на угол дома, из-за которого через пару мгновений вышла дедушкина приятельница, Флоренс Лав. Она помахала нам рукой.

– Я знала, что в такой прекрасный день найду вас на улице. Почему вы не плаваете?

Не дожидаясь, пока вновь начнется обсуждение купальников, я поспешно встала и познакомила Флоренс с Джеймсом. Он с улыбкой разглядывал болтающиеся в ее ушах серебряные серьги в форме пчел и рисунок на футболке: большая пчела и надпись «Я знаю, где мед». Волнистые темно-каштановые волосы Флоренс выглядывали из-под широкополой соломенной шляпы, а ее глаза были такими же светло-голубыми, как и у дедушки. Я знала, что Флоренс ровесница моей тети, однако она выглядела моложе Марлен лет на двадцать, возможно, потому, что никогда не выходила из дома без шляпы. Определенно, она ни на день не постарела с нашей последней встречи.

– Я принесла с собой сетку, чтобы накрыть ульи, а также улей-ловушку для тех пчел, которые вернутся после того, как я опечатаю их домик. Но сперва я хотела бы пообщаться с Недом. Знаю, что он не может говорить. Ничего, я прекрасно говорю за двоих.

– Я только что к нему заходила, – сказала Мейси. – Он проснулся и сидит в постели, смотрит по телевизору «Шоу Энди Гриффита». Он будет рад тебя видеть.

Флоренс сверкнула теплой улыбкой с белыми ровными зубами и протянула нам янтарного цвета кувшин.

– У меня для него подарок – мой ниссовый мед прошлого года. Нед говорил, что у него пару месяцев как закончился. Мед пойдет ему на пользу. Только к нему непременно нужны теплые пшеничные лепешки.

– Я испеку, – предложила я и почувствовала, как глаза Мейси впиваются в меня, будто она давным-давно монополизировала бабушкин рецепт лепешек на пахте. Я много лет их не пекла, однако была уверена, что не забыла, как это делается.

Мы оставили Джеймса, Бекки и Марлен на веранде болтать о садовом искусстве. Мейси, Флоренс и я прошли в дом. Мы вошли в кабинет, который, казалось, вдвое уменьшился, когда туда поставили больничную койку и ночной столик. Акварели бабушки в рамках под стеклом поблескивали, отражая свет, льющийся в окна. На одной из них большая пчела застыла в полете над подсолнухом, который казался трехмерным. Я почти слышала ее жужжание.

Дедушка сидел в кровати, Берди – рядом с ним. Мейси нашла пульт и убавила громкость телевизора, а я внимательно смотрела на деда. Его лицо посерело, поблекшие глаза выражали усталость, какой я не замечала в них прежде.

Когда мы вошли, Берди подняла голову. Ее взгляд замер на мне. Она что-то протянула в мою сторону. Осколок чашки, который я оставила в столовой на столе, рядом с каталогами и блюдцем, склеенным скотчем. Я вспомнила глубокий порез и пятна крови на ее юбке, и мне захотелось немедленно забрать у нее осколок. Однако Берди сжимала его крепко, но осторожно: между указательным пальцем и большим, как будто понимала, что он может поранить ее.

Я поцеловала дедушку в щеку и осторожно села на кровать.

– Как дела? Приятно видеть, что ты уже сидишь.

Он улыбнулся, но улыбка быстро исчезла, как будто усилие сразу же утомило его. Он перевел взгляд на Флоренс, и глаза его посветлели. Дедушка был ее наставником, когда она начинала заниматься пчелами, и со временем они стали хорошими друзьями. Дети Флоренс, теперь уже взрослые, звали его дедушкой.

Поскольку на другой стороне кровати сидела Берди, Флоренс осталась стоять, улыбаясь ему.

– Ну и напугал же ты нас, Нед. Если тебе нужен был отпуск, мог бы просто сказать, без всей этой суматохи.

Дедушка издал слабый горловой смешок и кивнул.

– Я пришла опечатать твои ульи, но дождусь, пока стемнеет, чтобы все пчелы успели вернуться домой. Еще я принесла сахарную воду для твоих пчел, чтобы они не голодали, когда я заберу их рамки с медом. Нам не нужно, чтобы этот мед смешался с нашим чистым ниссовым, правда?

Дед медленно покачал головой.

– Я не трону те последние два, – сказала она про пару весьма агрессивных ульев, стоявших в дальнем конце пасеки. Дедушка хорошо знал, что у каждого улья свой темперамент, и каждому пчеловоду следует их понимать.

Он мрачно кивнул.

– Погода дождливая, и, боюсь, урожай будет меньше обычного. Я, наверное, возьму только четыре твоих улья. И нам придется вести плоты на более высокую землю – все остальное затоплено. Помнишь, где ставил ульи мистер Кинг? В ту часть болота никто не завозил ульи со времен отмены сухого закона, далековато от ниссовых деревьев, но не думаю, что сейчас у нас есть выбор.

Мы все слушали Флоренс, а потому не сразу заметили – что-то не так. Лишь когда Берди вскрикнула, мы обернулись и увидели, как дедушка отчаянно пытается встать, его лицо побелело, рот раскрыт, как будто он хочет закричать.

Я потянулась к телефону, позвонить в службу «911», а Берди положила обе руки ему на плечи и потянула к подушке. Набрав номер, я повернулась к сестре:

– Мейси, позвони Лайлу, пусть приедет. Нам может опять понадобиться его помощь.

Сестра выбежала из комнаты за мобильным, а я поговорила с оператором. Только повесив трубку, я заметила, что Берди держит дедушку за руку, осколок блюдца зажат между их ладоней, и мать напевает, успокаивая его.

Вернулась Мейси, и мы уставились друг на друга, позабыв о раздорах.

– С ним все будет в порядке, – проговорила я, хотя и не была уверена. Хотела, чтобы сестра в это верила. – Он уже успокаивается.

Мейси кивнула. Взгляд ее скользнул по Берди и их с дедушкой сжатым рукам. Берди продолжала напевать. Сестра повернулась ко мне:

– Опять та же мелодия. Что за песня?

Та же смутно знакомая мелодия, которую Берди напевала прошлым вечером, когда мы укладывали ее в постель.

«Скорая» и Лайл прибыли одновременно. Было решено везти дедушку в больницу на обследование. Мы с Мейси собрались ехать следом на моей машине и стояли возле открытой двери «Скорой», когда его туда заносили. Дедушка, казалось, искал кого-то глазами, и когда увидел Флоренс, попытался махнуть ей рукой.

– Все будет в порядке, Нед, – сказала она. – Обещаю, что хорошо позабочусь о твоих пчелах.

Выражение его лица тревожило нас. И не только из-за бескровной бледности его кожи, а еще из-за странного взгляда – в нем был не страх, не боль и не сожаление, а нечто больше похожее на выражение глаз человека, проигравшего битву. Дедушка взглянул на меня перед тем, как санитары закрыли дверь, и пошевелил губами. Я долго смотрела вслед удаляющейся машине, пока не поняла, что он пытался проговорить: «Нет».

Глава 15

«Если пчелы застанут вас, когда вы забираете их мед, вашим первым инстинктом будет бежать. Не делайте этого. Пчелы летают гораздо быстрее, чем вы бегаете, и ваш побег их только сильнее разозлит. Но главное, вы не получите то, зачем пришли. Что значит пара укусов в сравнении с драгоценной добычей?»

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Когда Мейси ехала домой с работы по мосту Горри, пересекающему залив между Апалачиколой и Истпойнтом, она в очередной раз напомнила себе о том, почему не покинула родной город, несмотря на все ее здешние невзгоды. Даже сейчас она все еще любила и эту воду, и жестяные крыши, и выгоревшие на солнце крашеные двери, этот влажный воздух и сладкий аромат соли, который наполнял ее машину, когда было достаточно прохладно, чтобы опустить окно и выключить кондиционер.

Она любила слушать местный говор; слова здесь звучали медленно и густо, как мед. В детстве она не понимала, что так говорят далеко не все жители Мексиканского залива, и впервые узнала об этом, только когда училась в Университете Флориды в Гейнсвилле. Говор Апалачиколы Мейси любила больше других. Родство с этим городом она чувствовала так сильно, будто по ее венам текла соленая вода залива, а белоснежный песок, как балласт, лежал на сердце.

А больше всего Мейси любила здешние цвета. Залив Апалачиколы переливался белым, голубым и синим. Мерцал, озаряя все вокруг благословенным сиянием.

Даже после всего, что случилось, маленький городок, дремлющий под сенью древних дубов, по-прежнему оставался городом ее мечты. И, возможно, она таила на Джорджию обиду еще и за то, что та уехала. Отринула то, что Мейси ценила больше всего на свете. Мейси старалась не думать, что сама же и велела Джорджии уехать. Наверное, отчасти хотела, чтобы сестра сопротивлялась, просила о прощении и каялась. Однако ей следовало знать, что Джорджия обладает для этого слишком сильной волей. Именно это она ненавидела в сестре больше всего. Именно это она больше всего в ней любила.

Не давая себе в том отчета, Мейси поехала не по обычному для нее пути, однако поняла, куда едет, лишь когда остановилась у ворот кладбища. Припарковавшись на траве, она еще почти минуту не выключала мотор.

Маленькая белая собачка без ошейника перебежала дорогу и посеменила вдоль ограды. Мейси часто останавливали приезжие, спрашивая, не знает ли она, чья это собака. И не сразу верили, когда она отвечала – в Апалаче собаки свободно бегают без поводка и ошейника. И это тоже она любила в своем городе – здесь всякое живое существо само находило дорогу домой.

Мейси вышла из машины, еще не зная толком, что собирается делать. Посмотрела сквозь ржавую узорную решетку. Старое кладбище было почти музеем. Под величественными дубами и свисающими гроздьями мхов лежали основатели города, солдаты Конфедерации, жертвы желтой лихорадки и кораблекрушений. А на маленьком участке под тонкой ладонью пальмы – ее годовалая дочь, Лилианна Джой.

Мейси приходила сюда в день рождения дочери и на Рождество, но никогда – в другое время. Горе стало для нее почти неизлечимой инфекцией, гноящейся под повязкой. Посещение могилы Лилианны срывало повязку и обнажало страшную рану.

Ноги сами несли ее по редкой траве и сухим листьям в прохладную тень огромных деревьев, распростерших ветви, точно крылья ангелов. Здесь тихо и безлюдно. На древних надгробиях из мрамора и камня едва читаются выгравированные надписи. Мейси остановилась перед маленьким гранитным ангелом. На основании под ним – только имя ее ребенка и даты рождения и смерти. Джорджия считала, что следует добавить какие-то слова, но Мейси понимала и тогда, и сейчас: никакие слова не способны выразить ее скорбь.

Она посмотрела на даты и мысленно подсчитала, сколько было бы сейчас Лилианне – одиннадцать. Попыталась представить, как бы она выглядела. У Лилианны были темные волосы и серые глаза, как у матери – ее миниатюрная, улучшенная копия. Мейси любила Бекки всем сердцем, но когда ребенок так похож на тебя, в этом есть что-то особенное. Как будто с ним мир дает тебе новый шанс.

Услышав за спиной хруст сухих листьев под ногами, Мейси вздрогнула и обернулась. К ней подходил Лайл; его глаза смотрели настороженно. Он остановился от нее в пяти шагах.

– Увидел твою машину, – сказал он.

– Я не приходила сюда с Рождества, – произнесла Мейси, хотя он не просил объяснения. Да она и не должна была его давать.

– А я приходил… – тихо произнес Лайл. – Когда проезжаю мимо и есть время, всегда останавливаюсь и навещаю ее. Смотрю, чтобы никто не бросил тут бутылку из-под пива или другой мусор. – Он помолчал. – Я тоже по ней скучаю.

Мейси смотрела мимо Лайла, вспоминая, как подростками они считали кладбище отличным местечком, чтобы посидеть там ночью, подальше от любопытных глаз. Лайл никогда не говорил ей о том, что навещает могилу. И что скучает по Лилианне. Может, это и разрушило их брак – неумение обсуждать болезненные темы. Но что-то теплое и сладкое разлилось в ее жилах при мысли о том, что он стоит тут на кладбище, думая об их потерянной маленькой дочке.

– Как дедушка? – спросил Лайл.

Мейси перевела дыхание, радуясь смене темы.

– Лучше… Слава богу, это не второй инсульт. На ночь его оставили в больнице, но сейчас он уже дома.

Лайл выглядел удивленным.

– Ты не звонила мне, чтобы я помог его перевезти.

– Мы сами управились. Я, Джорджия и Джеймс.

Лайл выглядел уязвленным. Не потому ли, что упустил шанс еще раз увидеть Джорджию? Жгучее чувство ревности обожгло горло Мейси, и она вновь почувствовала себя глупым подростком.

– Как вы ладите? С Джорджией, я имею в виду.

Если бы он не стоял у нее на пути, она бы прошла мимо, не проронив ни слова. А так она оказалась в ловушке.

– Нормально. Вроде. Можешь сам у нее спросить.

– У нее нет мобильного.

Мейси поняла, что он сразу же пожалел о сказанном – как будто признал, что хотел позвонить Джорджии, но не может.

– Она ночует у тети Марлен. Навести ее, там вам никто не помешает.

– Зачем мы это обсуждаем? Неужели не можем просто вежливо поговорить?

Мейси скрестила руки на груди.

– Отлично. Хорошая погода сегодня, не правда ли?

И мне нравятся твои карие глаза, они кажутся ореховыми в тени дубов. И звук твоего голоса, и то, что ты приходишь к нашему ребенку сюда, на кладбище.

Она отвела взгляд, смутившись из-за непрошеных мыслей.

– В субботу я был на уроке тенниса у Бекки. Она здорово играет.

По лицу Мейси скользнула невольная улыбка.

– Да, я тоже заметила. Мне нравится, что это придает ей уверенности – она даже перестает заикаться. – Она помолчала. – Может, взять для нее частные тренировки? Я не стала бы предлагать, если бы не видела – у нее и правда отлично получается. И она любит теннис. Гораздо больше, чем баскетбол.

– Прекрасная идея, – одобрил Лайл. – Думаю, нам по карману.

Она поджала губы. Он все еще считает, что карман у них общий?

– Говорят, лучший тренер – Салли Уильямсон. Я позвоню, узнаю, есть ли у нее свободное время и сколько это будет стоить. Сообщу тебе потом.

– Хорошо.

Глаза Лайла словно прощупывали ее. Мейси неловко переступила с ноги на ногу.

– Мне пора, – сказала она. – Вчера я узнала кое-что по поводу того узора на чашке, это может стать ключом к его происхождению. Надо сказать Джорджии.

– Вчера? И ты до сих пор ей не рассказала?

Мейси позволила себе слабую улыбку.

– Нет. Не так часто мне удается знать то, чего не знает Джорджия.

Она шагнула, чтобы его обойти, ожидая, что он посторонится. Но Лайл не пошевелился.

– Я все еще люблю тебя, Мейси.

Она опустила взгляд и посмотрела на землю, на песчаную почву, из которой умудрялась расти трава, вопреки тому, что кроны дубов едва пропускали солнечный свет.

– Прошу, Лайл, не надо.

– Почему тебе так трудно поверить, что ты достойна любви? Почему ищешь повод оттолкнуть от себя тех, кто тебя любит?

Мейси уперлась рукой ему в грудь, пытаясь оттолкнуть, чтобы сбежать. Лайл схватил ее руку и прижал к себе, и она почувствовала ладонью биение его сердца.

– Пропусти меня.

– Ты так легко веришь плохому о людях, которые тебя любят. Твое дурацкое стремление доказать миру, что тебя невозможно любить. Детство закончилось, Мейси. Пора повзрослеть.

Она с силой толкнула его. Лайл отступил и дал ей пройти.

Однако, сделав несколько шагов, Мейси обернулась. Ее руки сжались в кулаки.

– Ты всегда на ее стороне. Всегда! Я не могу больше с этим бороться. И не стану.

Взгляд Лайла похолодел, губы сжались в твердую линию. Но он промолчал и этим сказал все, что ей нужно было знать. Отвернувшись, Мейси зашагала прочь, осторожно ступая между старыми могильными плитами, которые едва видела сквозь пелену слез.

* * *

Зайдя в дом, Мейси сразу почувствовала аромат пекущихся лепешек. Пришлось напомнить себе, что ее должно раздражать то, что в ее кухне хозяйничает посторонний. Мейси раздражал бы любой посторонний, а Джорджия – тем более.

Она бросила сумку, полную ученических работ, у подножия лестницы и прошла в кухню, собираясь доходчиво объяснить Джорджии, что там ее быть не должно. Однако застыла на пороге, совершенно забыв, что хотела сказать. Джеймс и Берди сидели за столом, перед ними лежали фарфоровые тарелки – их Мейси видела в буфете, когда они с Джорджией разбирали его. Кувшин с ниссовым медом, который принесла Флоренс, стоял возле тарелки Джеймса. Букет лиловых наперстянок и желтых одуванчиков в вазе глянул на нее с немым укором, как бы спрашивая, почему они не украшали ее стол раньше, хотя росли всего в паре метров от кухни.

Бекки возле раковины с охапкой амариллисов в руках обрезала стебли ножницами с красными ручками, которые давно потерялись в глубинах кухонных ящиков. Джорджия стояла рядом с ней у старой желтой плиты.

Джеймс приподнялся, приветствуя ее, и дружески улыбнулся, однако это ничуть не снизило градус ее раздражения.

– Бабушке не понравится, что ты срезала все ее цветы, – заявила Мейси, и в мыслях у нее пронеслось: если бы Бекки так говорила с ней самой, она немедленно бы потребовала извинений.

Бекки опустила голову, и Мейси почувствовала себя еще хуже.

– М-меня т-тетя Джорджия п-попросила. Она п-показала, как не срезать слишком много с одного куста. Тот букет на столе я собрала сама, т-тетя Джорджия сказала, у меня есть вкус.

Мейси снова взглянула на букет в вазе, оценив его идеальную симметрию и контраст красок.

– Очень красиво, – тихо сказала она.

Бекки зарделась от удовольствия, и Мейси задумалась – когда она в последний раз хвалила дочь. Затем подошла к столу и поцеловала Берди в щеку, достала из кармана юбки тюбик помады.

– Вот, купила сегодня. Новый цвет весеннего сезона, я подумала, тебе понравится.

Берди безучастно посмотрела на золотистый тюбик. Однажды Мейси перестанет предлагать ей мир. Однажды перестанет ждать и надеяться, что мать посмотрит на нее с благодарностью.

– Хорошо провела день? – спросила Мейси, давая Берди еще один шанс.

– Не уверена, – отозвалась Джорджия, наклоняясь к духовке и вынимая противень с пухлыми золотистыми лепешками. – Она весь день напевала «Что я сделала ради любви» из фильма «Кордебалет». Перестала только, когда услышала, как ты вошла в дом.

Мейси и Джорджия понимающе переглянулись. Эта песня означала, что Берди в смутном настроении. Она часто пела ее, снова и снова, пока у них не возникало желание заткнуть чем-нибудь уши. И обычно это случалось перед тем, как Берди принималась скидывать книги с полок и срывать шторы с карнизов.

Услышав зловещее жужжание возле уха, Мейси отпрянула и потянулась за мухобойкой.

– Н-не убивай ее, мама, – попросила Бекки. – Ты же знаешь, это приносит несчастье.

Мейси остановилась, стараясь не думать обо всех пчелах, которых убила в прошлом. Джорджия подошла к двери, широко открыла ее, взяла со стола газету и подошла к насекомому, которое присело на спинку пустого стула.

– Давай, пчелка, – спокойно произнесла она. – Спасибо, что навестила, но тебе пора улетать. – Пчела слушала ее, замерев на стуле. Джорджия раскрыла газету, сделав что-то вроде веера, и махнула ею над пчелой. – Давай. Вот дверь, а за ней твои сестры.

Она еще раз легко махнула над стулом. Пчела послушно вылетела на улицу, и Джорджия закрыла за ней дверь.

– Почему убить пчелу – к несчастью? – поинтересовался Джеймс.

– Пчела в доме означает, что будет гость, – убежденно пояснила Бекки. Заикание пропало, как всегда, когда она говорила о любимом предмете. – Если ее убить, гость принесет несчастье.

Бекки взглянула на Мейси, молчаливо напомнив ей о пчеле, убитой в тот день, когда Джорджия позвонила и сказала, что приедет домой.

Джорджия положила газету и вернулась к лепешкам.

– Ну, Джеймс уже здесь, так что, думаю, пчелы просто немножко растерялись из-за того, что Флоренс забрала часть их ульев, – сказала она.

Потом отщипнула от лепешки и, прикрыв глаза, принялась медленно жевать.

– Вкусно? – спросил Джеймс. – Мы уже изнываем от нетерпения.

Джорджия усмехнулась. Мейси помнила эту усмешку с детства, она всегда означала – они с сестрой в одной команде.

– Мейси, попробуй. Кажется, чего-то не хватает.

Мейси подошла, отломила кусочек от той же лепешки и положила в рот. Лепешка была легкой, воздушной и чудесной. Как делала бабушка. Только примешалось еще что-то. Что-то новое, вкусное и неожиданное.

– Добавила щепотку корицы, – смущаясь, пояснила Джорджия. – Я знаю, бабушкин рецепт невозможно улучшить, я просто хотела сделать их немного другими.

Она смотрела на Мейси, ожидая, что та скажет. Мейси дожевала кусочек и теперь выбирала слова.

– Думаю, надо больше соли.

Улыбка Джорджии поблекла.

– Тебе не нравится?

Мейси внезапно вспомнила, как Джорджия несла ее на своей спине с пасеки, подальше от рассерженных пчел, которые жалили их обеих.

– Очень вкусно. Люблю корицу.

Она взяла корзинку, поставила ее на стол, затем положила по лепешке на тарелки Берди и Джеймса.

– Налейте немного меда на лепешку, пока она теплая. Обещаю, вы никогда не пробовали ничего лучше.

– Придется завтра пробежать лишнюю милю. – Джеймс посмотрел на корзинку. – Или две.

Бекки села рядом с ним. Мейси положила лепешку и ей. Берди отщипнула от своей крохотный кусочек и отвернулась от предложенного меда.

– Ух ты, – воскликнул Джеймс, откусив. – Изумительно. Вы правы, я не ел ничего лучше.

Щеки Джорджии порозовели, что сделало ее потрясающе красивой, и Мейси с некоторым удивлением догадалась, что Джеймс заметил это впервые.

Мейси выдвинула стул, села напротив Берди.

– Кажется, я нашла кое-что, что может помочь тебе в поиске узора. – Она посмотрела на Джорджию, чтобы убедиться, что та слушает. – В школе, за обедом, я села с учительницей истории Кармен Дэниелс. Помнишь ее? Она закончила школу в том же году, что и ты. В общем, я рассказала ей, что мы исследуем рисунок на фарфоре, сделанном в конце девятнадцатого века.

Мейси замолчала, заметив, что Бекки потянулась за третьей лепешкой, однако притворилась, что не видит.

– Она говорит, что учит своих студентов всегда начинать поиски с газетных статьей на ту же тему либо того же периода. Наш медиацентр имеет доступ к большинству газетных архивов по всему миру, и я попросила ее поискать.

– И? – перебила Джорджия. Она никогда не отличалась терпением, и Мейси забавлялась, заставляя ее ждать. Не всегда ей удавалось почувствовать себя хозяйкой положения.

Прежде чем ответить, Мейси неторопливо взяла из корзинки лепешку и положила себе на тарелку.

– Она нашла статью в «Нью-Йорк Таймс» от 1901 года о выставке французского фарфора в музее «Метрополитен». Там была большая секция лиможского фарфора производства разных американских компаний Хэвилендов, причем главной темой выставки были рисунки на фарфоре.

Мейси намазала лепешку медом, откусила и принялась медленно жевать. Джорджия барабанила пальцами по столу, Джеймс тихонько посмеивался.

– Мама, ну рассказывай же дальше! – взмолилась Бекки.

– Что ж… В статье оказался список художников компании… А ты знала, что все рисунки наносились вручную?

– Мейси… – процедила Джорджия сквозь зубы.

– В конце списка – имена двух французских художников, работавших для «Хэвиленд и Ко» в последние десятилетия девятнадцатого века. Этих двух художников выделяло то, что вместо обычных цветов и листьев или других популярных мотивов того времени они рисовали живых существ. Птиц, божьих коровок, бабочек…

Мейси посмотрела на Джеймса, потом на сестру.

– И пчел? – спросили они в один голос.

Мейси усмехнулась.

– В статье есть даже фотография тарелки с пчелами, хотя рисунок и не похож на наш. Правда, снимок нечеткий.

– Ты сделала копию? – спросила Джорджия, подавшись вперед, как полицейский на допросе.

– Конечно. Я же учитель. Я постоянно копирую интересные статьи. Я сделала три – по одной для каждого из нас. Они в моей сумке.

– Отличная работа, Мейси, – сказала Джорджия. – Это наверняка тот прорыв, который нам и был нужен.

Джеймс поднялся и пожал ей руку.

– Спасибо. Полагаю, вы спасли мое зрение.

Звук чего-то, с силой проехавшего по деревянной поверхности, заставил их повернуть головы как раз вовремя, чтобы увидеть: ваза, кувшин с медом и корзинка с лепешками полетели на пол. Бекки подскочила – ее красивый букет рассыпался по плиточному полу. Девочка с плачем выбежала из кухни. Берди глядела прямо перед собой, ее тяжелое дыхание являлось единственным свидетельством того, что она осознавала случившееся.

Прежде чем кто-либо успел отреагировать, Берди прижала ладони к лицу и заплакала. Сквозь всхлипы звучали слова, неразборчивые, как лепет ребенка, но когда Мейси обняла мать за плечи, чтобы помочь ей встать, ей показалось, что она расслышала имя. Аделина. Мейси подняла глаза на Джорджию и по ее лицу поняла – она тоже услышала.

Их глаза встретились, и на миг они превратились в маленьких девочек с одним секретом на двоих. На краткий миг, пока Мейси не отвернулась, они вновь стали сестрами, союзниками в своей необычной жизни. Устрицы с одного дна, сросшиеся, несмотря на приливы и отливы.

Мейси повела мать в спальню. Почувствовав руку на своем плече и подняв взгляд, она увидела, что Джорджия тоже обняла мать за плечи.

– Я отведу ее, – сказала Джорджия. – Ты позаботься о Бекки.

Мейси с благодарностью кивнула и отпустила Берди. Постояла несколько секунд, глядя, как Джорджия ведет Берди в башню старого дома, и слушая, как мать повторяет, словно заклинание: «Аделина, Аделина».

Глава 16

«Старея, пчеломатка откладывает все меньше яиц. Когда она начинает плохо справляться со своими обязанностями, рабочие пчелы подыскивают ей замену.

После появления новой царицы стареющую матку убивают».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

С ароматом выпечки пришло воспоминание. Другая кухня в другом доме. Тысячу лет назад. Я видела тарелки, видела лица людей вокруг стола, его шероховатую деревянную поверхность. Все было хорошо мне знакомо. И все же совсем другое. Люди говорили, но я не могла их понять: невнятные, бессмысленные звуки. Я сидела молча, слушая их странные интонации, гадая, где нахожусь и на каком языке они говорят.

То, что я откусила, напоминало сухой песок, я ожидала иного: свежего хлеба с маслом. Я посмотрела вниз – пол был тоже другой.

Я взглянула через стол на девочку с красивыми светлыми волосами, я знала ее имя, только не могла произнести. Я словно смотрела сквозь нее, сквозь прошедшие годы, в то неуловимое время, когда я была счастлива.

Я увидела себя на улице, с папой, с пчелами. Издалека доносился низкий рокот, не жужжание пчел, что-то другое. Что-то неправильное. То, из-за чего папа затаил дыхание.

Когда мы дошли до края поля, где стояли ульи, он отпустил мою руку. Однажды я сказала ему, что ульи стоят на поле, как чучела; он засмеялся, и я обрадовалась, потому что он давно не смеялся. Как будто вся радость вышла из него через кожу, поглощенная воздухом, как свет на закате.

Он положил свою широкую руку мне на грудь, показывая, что я должна здесь остановиться, а сам пошел к улью, красная краска которого поблекла на солнце. Сотни пчел сгрудились у входа в улей внизу. Они цеплялись друг за друга, их темные жужжащие тельца напоминали бороду.

– Они роятся, – сказал отец, – отойди.

Я не боялась пчел, но сделала, как он сказал. Я была послушным ребенком, никогда не плакала и не спорила.

– Почему они так делают? – спросила я, зачарованно глядя на шевелящуюся массу.

– В улье стало слишком тесно. – Прозвучало так, как будто отец сочинял для меня сказку, как он часто делал перед сном. – Все рабочие пчелы собрались вокруг царицы, чтобы охранять ее, пока разведчики подыскивают новый улей. Чтобы улей не остался без матки, должна родиться новая царица.

Я озадаченно поморгала.

– А они не против?

– Не против чего? – рассеянно спросил отец.

Я видела, что он меня почти не слушает, и начала к этому привыкать. Я была маленькая, но раньше он всегда слушал меня очень внимательно. Вслушивался в мой детский лепет, повторял за мной слова, убеждаясь, что понял их правильно. Ровно до того момента, как постучали в дверь, и я уже была в постели. Тогда отец изменился.

– Пчелы не против покинуть свой дом и лететь искать новый?

Он повернул голову и увидел меня, по-настоящему увидел, впервые за долгое время. Присел на корточки передо мной и взял мои маленькие руки в свои.

– Некоторые против. Но умные пчелы знают, что для них это будет хорошо. Если они останутся на месте, то многие из них умрут, а новый дом – шанс на спасение. – Отец посмотрел мимо меня на пчел и, кажется, погрустнел. – Удивительно, на что готовы пойти божьи создания, чтобы выжить.

Он встал, и я поняла, что говорил он уже не со мной.

Воспоминание оказалось настолько сильным и реальным, что мне потребовалось несколько минут, чтобы понять, где я нахожусь, в какой кухне и за каким столом. Думаю, меня привел в чувство голос Мейси, дразнящая нотка в нем, которой я не слышала уже много лет. Это потянуло меня сквозь время, как маленькие пальцы тянули за подол моей юбки, и я вспомнила моих девочек, когда в первый раз вернулась из больницы и была так счастлива вновь их видеть.

Упоминание о фарфоре вернуло меня в настоящее. Фарфор. Аделина накрывает на стол, осторожно ставя каждое блюдо на деревянную поверхность. Ее длинные тонкие пальцы такие же изящные, как рисунок на фарфоре. Я вспоминаю ее нежный голос, она поет, расчесывая и заплетая мои волосы. Я вспоминаю ее доброту. Она единственная могла успокоить меня, когда мне снились кошмары.

Нежданная волна памяти прорвала дамбу, мощный поток разрушил тонкую трещинку. Из слабого мерцания в моей голове вырвался яркий белый луч, освещая то, что я не желала видеть. Все, что случилось потом. Аделина. И пчелы. Всегда пчелы. И глухой рокот в отдалении. Человек, которого я любила, совершил что-то ужасное.

Я хотела прервать поток. Мне было необходимо прервать его. Я протянула руку, отчаянно желая ухватиться за образ Аделины и вернуть себе счастье, но вместо этого ощутила под ладонью твердое дерево. Лишь испуганная тишина в кухне заставила меня понять, что я только что натворила.

Глава 17

«Трудолюбивая пчела Проводит с пользой день, И взятку с каждого цветка Ей собирать не лень». Исаак УоттсИз «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я прошла по коридору на кухню в доме Марлен. За мной, виляя хвостами и цокая когтями по полу, бежали четыре ее собаки. Прошло почти две недели с тех пор, как я приехала, и все это время четвероногие тени не отлипали от меня, будто считали, что я нуждаюсь в общении. Каждую ночь они следовали за мной до спальни и усаживались рядком у кровати с такими выражениями на мордах, что было ясно: прогнать их не получится.

Мерная капель по жестяной крыше означала, что дождь, который молотил по дому всю ночь и несколько предыдущих дней, стал, наконец, потише. Думая о том, как приятно было бы сейчас поработать на пристани, я дошла до кухни и резко остановилась в дверях. Джеймс и Бекки сидели за столом и завтракали яичницей с беконом. Рядом стояла тарелка с лепешками и неизменная банка с ниссовым медом. Марлен у холодильника разливала всем апельсиновый сок. Она улыбнулась мне, обернувшись через плечо.

– Ну наконец-то. Спящая красавица выбралась из пещеры.

– Очень смешно, – прбормотала я, кинув взгляд на круглые кухонные часы над плитой. – Девять часов – вполне приличное время для субботнего утра.

– Не совсем, – возразила Бекки. Ее обычно спокойный голос звучал в кухне Марлен громче и увереннее, словно она нашла здесь поддержку и признание, как и я годы назад. – Между прочим, тетя Джорджия, в мобильных телефонах есть будильники. Так ты знаешь, когда нужно проснуться. Мы тебя уже вечность дожидаемся.

Я спрятала улыбку.

– Извини, я не знала, что меня кто-то ждет.

– Ты сказала, что у тебя нет купальника, а потом Джеймс сказал, что у него нет плавок и что вам нужно съездить в магазин. – Бекки придирчиво оглядела мой разноцветный комбинезон с бахромой. – Я решила вам помочь.

– А я подумала, что с этими дождями купальник мне не понадобится. Сегодня я хотела сходить в библиотеку, узнать, нашли ли они что-нибудь о художниках, которых обнаружила твоя мама. Я звонила своей знакомой, работающей в архиве «Хэвиленда» в библиотеке Университета Айовы, но она не перезвонила, поэтому я решила, что пока ее жду, поищу в другом месте. И потом, мне еще нужно сводить дедушку на прогулку.

– Ты можешь сделать это после магазина. Тем более что солнце уже выглянуло.

Она говорила так, словно все уже решено, и напомнила мне Мейси – «маленького генерала», как ее называл дедушка.

– Твоя мать знает, что ты здесь?

Джеймс кивнул.

– Я позвонил ей. Она не возражала, только напомнила, что Бекки не должна опоздать на свой урок тенниса. На всякий случай мы взяли с собой ракетку, если что, сможем забросить Бекки на корт на Маршалл-сквер к одиннадцати.

Я посмотрела на стол и с удовольствием вдохнула аромат бекона, совершенно забыв про свой следующий вопрос: с чего это Джеймс и Бекки сидят за столом Марлен.

Джеймс встал и выдвинул для меня стул.

– Позавтракайте сначала. Бекки принесла лепешки. Мейси напекла. Очень вкусные.

– Такие же вкусные, как мои? – Я сказала в шутку, однако тут же поняла, что прозвучало совсем не так.

Я села на предложенный стул. Марлен поставила передо мной полную тарелку с яичницей и чашку горячего кофе.

– Как бы так ответить, чтобы мне не оторвали голову? – улыбнулся Джеймс. – Думаю, они одинаково вкусные и при том – разные.

– Ловко выкрутились! – одобрила Бекки.

Я рассмеялась и взяла лепешку.

– А как вышло, что вы оба здесь?

Джеймс положил салфетку рядом со своей опустевшей тарелкой и откинулся на спинку стула.

– Бекки прислала мне утром эсэмэску, в которой сообщила, что вы желаете, чтобы я заехал за ней, привез сюда и мы вместе пошли на шопинг.

Я отпила кофе.

– Бекки, нехорошо заставлять мистера Графа… – Я осеклась, видя, что она внимательно изучает мое лицо. – Что?

– Интересно, какой цвет глаз будет у вашего с мистером Графом ребенка? Твои – карие, у моей мамы серые, значит, и у твоих детей тоже могут быть серые.

Я поперхнулась, расплескала кофе и закашлялась.

А Бекки продолжала, не замечая моего смущения:

– Голубой – рецессивный, но если у кареглазого родителя были голубоглазые предки, тогда у вас может родиться голубоглазый ребенок. Мои глаза – карие, как у тебя и Берди. У папы тоже карие… Мне придется спросить мистера Уорда, моего учителя биологии. – С серьезным видом она добавила: – Мы сейчас на биологии изучаем плодовых мушек.

Сбоку от меня возникла Марлен с кофейником. Подмигнула мне, наклоняясь, чтобы подлить кофе.

– Помни, что твоя мама и тетя – сводные сестры, – сказала она Бекки. – У папы тети Джорджии глаза были, как у мистера Графа, – ярко-голубые, точно вода в заливе по утрам. А вот Джорджия унаследовала цвета Берди – и глаза, и волосы. Сильные гены, это уж точно.

Я сосредоточилась на еде, думая, как бы намекнуть девятилетке, что ей пора заткнуться.

– У моей жены были карие глаза, – тихо произнес Джеймс. – Светлее, чем у Джорджии, с зеленоватым оттенком. Я всегда гадал, какой цвет глаз будет у наших детей.

Грустная улыбка озарила его лицо.

Бекки отпила немного сока.

– Я знаю от мамы, что ваша жена умерла. Мне очень жаль. Когда у меня умерла кошка, Берди сказала, что не надо грустить. Пока мы их помним, они живы.

– Берди разговаривает? – спросила Марлен, положив руку на плечо Бекки.

Бекки посмотрела на меня широко распахнутыми глазами.

– Пожалуйста, не говорите маме. Ее это злит.

– Не скажу, Бекки, – мягко ответила я. – Но мне любопытно. Со мной Берди перестала говорить еще до твоего рождения, однако если она разговаривает с тобой, то у меня немного легче на душе.

Бекки опустила взгляд в тарелку.

– Она говорит только со мной. Ну как будто говорит.

– Что значит «как будто»? – спросила Марлен, садясь рядом с ней.

Бекки пожала тонкими плечиками, и мне пришлось склониться к ней поближе, чтобы расслышать ее слова:

– Она поет песни, а я угадываю, что она хочет этим сказать. Она моргает, если я угадала правильно. Мы так играем с тех пор, как я была маленькой.

– Как пчелы сообщают другим, где еда или опасность? – уточнила я.

Лицо Бекки просветлело.

– Точно!

И она так светло улыбнулась, что все эти пропущенные годы внезапно стали открытой раной, вакуумом, который мне ничем и никогда не заполнить. Я скучала по тебе. Я так рада, что у тебя счастливая жизнь с родителями, которые тебя обожают. Прости меня. Слова, что я хотела бы сказать, застыли на моих губах, бессильные и запоздалые.

Стремясь отвлечься от мрачных мыслей, я встала и отнесла тарелку и чашку к раковине. Не спеша вымыла посуду, ожидая когда пройдет комок в горле.

– Пойду надену ботинки и возьму сумку, – проронила я, ни на кого не глядя.

До центра города мы решили прогуляться пешком. Над черными, пропитанными дождем дорогами свисали тяжелые от воды ветви. Голубые кусочки неба отважно силились пробиться сквозь свинцовые облака над заливом. Идти было не слишком далеко, но летом, когда Апалачиколу, подобно мокрому одеялу, накрывает густой влажный воздух, это расстояние кажется намного больше. Я покосилась на Джеймса, тот был в длинных штанах и рубахе с закатанными рукавами.

– Если собираетесь тут задержаться, придется купить шорты и рубашки с короткими рукавами. И крем от загара. – Я мельком глянула на его золотые волосы и голубые глаза. – У вас ирландские или шотландские корни?

– В основном швейцарские. Граф – распространенная швейцарская фамилия. Правда, моя бабушка была француженкой, а ее отец – итальянцем. Я легко обгораю, но во мне достаточно итальянской и французской крови, так что немного загореть все же получается.

Мы шли молча. Бекки топала впереди, перепрыгивая через трещины на тротуаре – я тоже делала так ребенком. Мы проходили мимо викторианских домов, похожих на свадебные торты, мимо одноэтажных бунгало с дорожками из устричных ракушек, мимо вытянутых в длину прямоугольных коттеджей с тонкими колоннами и ажурными карнизами, окруженных дубами и соснами. Архитектура Апалачиколы так же многообразна, как ее жители и сама ее история. Именно это я больше всего и любила в своем родном городе. Потому-то так сложно его забыть.

– Наверное, нелегко было уезжать, – заметил Джеймс, словно прочитав мои мысли.

Я постаралась быстро придумать легкомысленный ответ.

– Попробуйте пожить здесь в августе – удивитесь, почему я не уехала раньше.

Но Джеймс оставался серьезным.

– Здесь ваши корни. Семья, дом, ваша история. – Мимо проехала машина, и он потянул меня за локоть, подальше от дороги. – Я помню бабушкины рассказы об их переезде в Швейцарию во время войны, когда она была еще подростком. Бабушка часто повторяла, что часть ее души осталась в родном доме. Я подумал, что вы, должно быть, чувствуете то же самое.

Я не разозлилась на него только потому, что помнила, с каким лицом он говорил о своей жене.

– Тот же вопрос можете задать и себе. Вы же и сами здесь, не так ли?

– Я здесь временно. И не останусь навсегда.

– Вот и я тоже так думала.

Мы вновь ненадолго замолчали. Бекки убежала вперед почти на целый квартал.

– Вы когда-нибудь думали, что вы с Мейси не рассмотрели ситуацию со всех сторон? Конечно, задним умом все крепки, просто я не могу не думать, что сейчас на душе у меня не было бы такой тяжести, если бы я нашел время обратить внимание на некоторые вещи, поговорить о них с Кейт. – Джеймс нахмурился, сосредоточенно глядя себе под ноги. – Я словно живу с глубокой раной, которую не помню как получил, и не знаю, как остановить кровотечение. Кажется, все бы отдал, чтобы хоть пять минут с ней поговорить. – Он посмотрел на меня потемневшими глазами. – Если бы Мейси завтра внезапно исчезла из вашей жизни, разве вы не пожалели бы?

Меня охватило чувство, похожее на панику, даже дыхание перехватило, и я наклонилась, упираясь руками в колени, словно только что пробежала целую милю. Долгие годы, живя в Новом Орлеане, я по крайней мере знала, что Мейси – здесь. Что если захочу, то могу позвонить ей или даже приехать. Мысль о том, что такая возможность может исчезнуть, ударила меня под дых. Я почувствовала себя разоблаченной. И обиженной. Однако, посмотрев в ясные глаза Джеймса, все же ощутила благодарность.

– Наверное, я слишком боюсь.

– Боитесь?

Я остановилась, чтобы обдумать эту мысль, понять, чего же именно я боюсь.

– Боюсь, что она не захочет со мной говорить. Что отвернется и уйдет, и все останется, как прежде. Ведь тогда я потеряю всякую надежду. Надежда – единственное, что у меня еще есть.

– А что, если не отвернется?

На это ответить мне было нечего. Я увидела, что Бекки остановилась и смотрит на нас, уперев руки в боки – поразительно похоже на Мейси. Затем она зашагала дальше.

– Если мы не поторопимся, я не увижу Пако! – заявила она, когда я с ней поравнялась.

– Кто такой Пако? Твой дружок?

Бекки сморщила нос, как будто лизнула что-то горькое.

– Нет. Пако – славный маленький песик. Он живет рядом с картинной галереей на углу И-стрит и рыночной площади. Мистер Линдсли разрешает его гладить.

– Мы всегда можем вернуться, – заметила я, пряча улыбку.

Мы прошли еще полквартала, и Джеймс вновь заговорил:

– Моя жена работала архитектором. Любила современные пространства из хрома и стекла, ее стиль. Она спроектировала несколько художественных галерей и даже получила известность. Хоть я и не понимал ее любви к острым углам и жестким поверхностям, я по-настоящему гордился ее достижениями. Стоило сказать ей раньше.

Мне не требовалось спрашивать, почему он рассказывает мне об этом. Он отлично играл роль рефери, когда я поверяла ему какую-то часть своей жизни, он отвечал тем же. Я еще не узнала Джеймса Графа достаточно хорошо, однако видела, что он добрый и искренний человек и не скрывает своих ран под маской ложной храбрости.

Мы снова догнали Бекки. Она дожидалась нас с насмешливым видом.

– Мы никуда не успеем, если вы будете тащиться как черепахи!

Я взглянула на часы: мы шли всего десять минут.

– У нас еще полно времени. Я хочу показать мистеру Графу памятник Джону Горри.

Бекки закатила глаза. Приятно было видеть, что она способна вести себя как нормальная девчонка, словно у нее нет сумасшедшей бабушки или раздельно живущих родителей.

– Это обязательно?

– Да. Весь мир должен знать о Джоне Горри. Лично я считаю, что его надо причислить к лику святых.

– Это уж точно. Мы проходили его по истории.

– А кто он? – с улыбкой спросил Джеймс.

– Расскажи ему, Бекки, – предложила я.

Она сделала глубокий вдох, чтобы не заикаться, и стала рассказывать:

– Он изобрел машину для производства льда и механического охлаждения. На основе его изобретения создан современный кондиционер. Наша учительница говорит, что если бы не Джон Горри и кондиционеры, у нас на юге даже не было бы больших городов. А я сказала ей, что лучше бы жила во Флориде при тысяче градусов тепла, чем замерзла бы до смерти где-нибудь в другом месте.

Я однажды сказала в точности то же самое и подумала, что Мейси, вероятно, так понравилась фраза, что она повторила ее при Бекки.

– Серьезное заявление, – заметил Джеймс.

– Это правда! – Бекки посмотрела на меня, ища поддержки, и я с энтузиазмом кивнула.

Мы подошли к единственной круговой развязке дорог в Апалачиколе. В центре зеленой лужайки стояли две пушки времен Гражданской войны, а вдоль дороги располагались главные местные достопримечательности – музей Горри, библиотека и церковь Троицы. Мы остановились перед большой цементной урной, стоящей на высоком постаменте с четырьмя белыми ступенями.

– Полагаю, место его упокоения? – спросил Джеймс.

Я кивнула.

– Изначально он был захоронен там, где сейчас парк Лафайет. Но когда строили парк, все захоронения переместили.

Бекки прищурилась.

– Ты имеешь в виду, я играла на кладбище?

– Они ведь убрали оттуда останки, – с серьезным видом сказал Джеймс. – Но могли, конечно, и забыть пару скелетов…

Бекки содрогнулась.

– Если бы у тебя был телефон, тетя Джорджия, ты могла бы сделать селфи.

Я посмотрела на нее, пытаясь взглядом передать мое отношение к людям, которые неустанно фотографируют себя своими телефонами.

– Ну знаешь? Фотографию с памятником на заднем плане, – пояснила Бекки.

– Я знаю, что такое селфи, – ответила я. – Но зачем оно мне?

– Чтобы опубликовать его на своей страничке в «Фейсбуке», в «Инстаграм» или «Твиттере».

Настал мой черед закатывать глаза.

– Ты думаешь, человек, который не имеет мобильного телефона, пользуется соцсетями?

Бекки поморщила носик.

– Ну… нет, наверное.

Я нагнулась к ней. Я обнаружила, что Бекки перестает заикаться, если показать ей, что действительно хочешь услышать то, что она говорит.

– Мама сказала, что «Фейсбук» – место для тех, кто не боится, что их знакомые выложат какие-нибудь старые постыдные фотографии. – Она смущенно посмотрела на меня. – Моя подруга Бриттани очень расстроилась, когда ее мама выложила ее детские фотки в ванной, да еще и отметила ее на фотографии.

Приближающийся рев мотора отвлек нас от обсуждения неприятной темы. Окна в машине были опущены, и, заслышав песню группы «Чарли Дэниелс», я взмолилась, чтобы это не оказался тот, о ком я подумала. Но когда обернулась и увидела красный «Камаро», краска которого выгорела до темно-розового, вспомнила, что бог давно не отвечает на мои молитвы. Водитель остановил машину у тротуара. Поверх опущенного стекла лежала загорелая рука, татуированная от плеча до запястья.

– Джорджия Чамберс! Я еще в квартале отсюда углядел твои волосы! А когда подъехал поближе и разглядел твою задницу, понял, что это точно ты. – Он усмехнулся, сверкнув белыми зубами. – Иди сюда, детка, поцелуй меня. Как в старые добрые времена!

Я знала, что должна что-то сказать, но не могла придумать достойного ответа, который можно было бы произнести при Бекки. Или при Джеймсе.

– Бобби Стойбер, – наконец удалось мне выдавить из себя. Тяжелое имя, как пушечное ядро.

Он склонил голову к плечу.

– Это все, что у тебя есть для меня, дорогуша?

Краем глаза я заметила, как Джеймс сделал шаг, и решила, что он хочет уйти. Меня охватило смятение, однако я была настолько в ужасе от ситуации, что не успела разобрать, почему.

А Джеймс уже стоял возле водителя, протягивая ему руку для рукопожатия.

– Джеймс Граф. Деловой партнер Джорджии. Приятно познакомиться.

Бобби секунду таращился на его руку, потом пожал ее. Улыбка расползлась по его лицу, словно пролитое масло.

– Ага. Взаимно. «Деловой партнер», говорите? Это так она теперь своих дружков называет?

На лице Джеймса возникло странное выражение, которое незнакомец мог бы принять за улыбку. Но я видела достаточно настоящих улыбок Джеймса, чтобы понять – это не она. Бобби следовало бы поостеречься.

Джеймс наклонился к открытому окну, его крупные руки стиснули дверцу.

– Я уверен, Бобби, вы знакомы с мисс Чамберс дольше, чем я, но это не значит, что вы можете ей грубить. Тем более в присутствии ее маленькой племянницы. Вы поздоровались. Теперь вам пора уезжать.

– Кто меня заставит?

Джеймс выпрямился в полный рост и устремил на Бобби спокойный взгляд.

– У меня черный пояс по карате, и я могу лишить тебя потомства с такой скоростью, что ты даже не заметишь, как я пошевелился.

Автомобиль с неисправным глушителем медленно протарахтел по Ди-авеню, приближаясь к круговой развязке и к «Камаро». Бобби глянул на него и завел мотор.

– Ладно, – бросил он мне. – Позвони. Давно не виделись.

Мне наконец удалось заново обрести голос.

– Да. Уверена, у меня записан твой номер в мобильном.

Он уехал, не оглянувшись, а я стояла, боясь посмотреть на Бекки или Джеймса. Моему прошлому как будто надоело кружить вокруг меня, как спутнику вокруг планеты, и оно решило врезаться в самый центр моего настоящего.

– Мне он н-не нравится, – проговорила Бекки.

Я обняла ее, рассердившись на Бобби еще и за то, что он помешал нашей мирной прогулке и спровоцировал заикание.

– Мне тоже, – сказал Джеймс. – Мне почти хотелось, чтобы он вышел из машины.

Я заставила себя взглянуть ему в глаза.

– Спасибо.

– Не за что. – Джеймс мягко улыбнулся. – Удивительно, как некоторые люди никогда не меняются. И как разительно меняются другие.

Я опять смутилась, вспомнив, как Мейси однажды бросила то же самое мне в спину, когда я уходила.

– Откуда вы знаете, что я изменилась?

– От мистера Мэндвилла, – с неловкостью признался Джеймс. – Он велел мне держаться от вас на расстоянии вытянутой руки. Сказал, что вы почти монашка и я должен вести себя как джентльмен.

Я закрыла глаза, чтобы хотя бы помечтать, что земля подо мной разверзнется и поглотит меня.

– Хочу пива.

– Еще даже десяти часов нет, – тихо возра-зила Бекки.

Джеймс мотнул головой в направлении центра.

– Пойдемте. Давайте купим все, что собирались, отвезем Бекки на теннис, потом прервемся на ланч и вместе выпьем пива.

– Ладно, – вздохнула я.

Мы двинулись дальше, в сторону Маркет-стрит. В кармане Джеймса зажужжал телефон, он его проигнорировал.

– Вы собираетесь отвечать? – спросила я после пятого звонка.

Джеймс поколебался, прежде чем ответить.

– Вообще-то нет. Наверное, опять одна из моих сестер, желающих спросить, когда я вернусь. Я им всем уже ответил, так что не понимаю, зачем они меня донимают.

Телефон умолк, однако мы не прошли и трех шагов, как пиликнула эсэмэска. Джеймс с неохотой вытащил телефон из заднего кармана и посмотрел на экран.

– Нет, – удивленно произнес он. – Мейси.

– Что-нибудь с дедушкой? – встревожилась я.

Он покачал головой.

– Нет. Звонила ваша знакомая из архивов «Хэвиленда». – Джеймс поднял голову и посмотрел мне в глаза. – Она говорит, что, кажется, нашла того художника.

Чуть раньше я отправила ей письмо, в котором упомянула два имени из статьи в «Нью-Йорк Таймс», которую мне дала Мейси.

– Потрясающие новости! Не могу дождаться, чтобы узнать, что она скажет.

Я уже развернулась, чтобы пойти обратно, но Джеймс положил руку мне на плечо, удерживая.

– Сначала мы прогуляемся до центра, чтобы нас увидели. Потом вернемся домой, и вы ей перезвоните.

Я ощетинилась, разрываясь между благодарностью, смущением и гневом. Словно услышав мой невысказанный вопрос, Джеймс сказал:

– Потому что мы с вами не такие уж разные.

Выражение на его лице было таким, что у меня едва не выступили слезы. Оно напомнило мне лицо Мейси, стоящей на продуваемом всеми ветрами кладбище, когда глаза ее отражали пустоту в сердце. Поэтому я кивнула и двинулась к центру.

Глава 18

«Что плохо для улья, то плохо для пчел».

Марк Аврелий.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Бекки устроилась в изножье дедушкиной кровати, подтянув ноги к груди и обняв колени. Грызла ногти, но Мейси ее не одернула. Дочь была чем-то встревожена после похода по магазинам с Джорджией и Джеймсом, однако ясно дала понять, что говорить об этом не желает.

Берди сидела на стуле возле кровати. Перед тем как войти, Мейси показалось, что она услышала бормотание, словно работал телевизор. Однако дедушка спал, а телевизор безмолвствовал. Берди, одетая в элегантное вязаное обтягивающее платье, на ногах – туфли на высоком каблуке, держала в руках разбитое блюдце, оно покоилось в ее ладонях неподвижно, как спящий младенец. Все внимание Берди было сосредоточено на отце.

Мейси вспомнила вопрос Джорджии: говорит ли их мать с Бекки? Конечно, нет. Мейси рассердилась, когда отвечала сестре, главным образом потому, что на самом деле вовсе не была в этом уверена. Бекки и Берди всегда были неразлучны, словно у них имелся особый язык, непонятный никому, кроме них, в том числе и Мейси.

Но больше всего она злилась потому, что если Берди и способна общаться, то должна бы говорить с ней, с Мейси. Ведь она заботилась о матери, каждый день, с утра и до вечера. Покупала ей помаду. Если у Берди есть что сказать, она должна сказать это ей. Тогда, возможно, Мейси смогла бы разгадать тот секрет, который представляла собой ее мать, – снять с нее, один за другим, многолетние слои, заглянуть в ее прошлое и, может, понять. И, возможно, унять боль, гнев и ощущение брошенности, которые преследовали Мейси, как повторяющийся ночной кошмар.

Когда Мейси преподавала биологию в восьмом классе, в одном из учебников она прочитала о рыбке, которая добровольно голодала ради того, чтобы избежать конфликта. Пока она не претендовала на еду, более агрессивная рыба ее не трогала. Давно позабыв, как она называлась, Мейси отождествляла себя с той рыбкой. То же самое, как слиться со стеной, чтобы тебя не ранили.

Она положила руку на плечо Бекки.

– Дедушка сделал физические упражнения?

Бекки кивнула, продолжая грызть ноготь.

– Не волнуйся, Бекки, дорогая. Врачи говорят, он идет на поправку.

– Дедушка сам из-за чего-то волнуется.

Мейси удивилась.

– Он что-то сказал?

– Нет, п-просто я вижу. Он хочет, чтобы пчелы вернулись.

– Его пчелы? Те, которых Флоренс перевезла на болото? Почему ты так думаешь?

Бекки пожала плечами.

Мейси почувствовала прилив гнева. Опять она оказалась на периферии семейного круга, изгнанная из него, как стареющая пчеломатка.

Берди встала и принялась разглядывать акварель своей матери: пчелы в полете, краешек улья на заднем плане. Джорджия однажды объяснила Мейси, что пчелы никогда ничего не делают случайно, что даже хаотичные на первый взгляд движения точно выверены и имеют цель. Мейси ни за что не призналась бы, однако этот факт ее тогда очаровал. Она представила, что жизнь людей также подчинена определенной схеме: они вылетают из своих домов, удаляются от них, описывая все бо́льшие и бо́льшие круги, но потом всегда возвращаются обратно. Потому-то она знала, что Джорджия никогда не исчезнет из ее жизни.

– Берди, тебе что-нибудь нужно?

Мать повернулась к ней, и Мейси заметила, что на ее губах помада, та, которую она ей купила. Но вот в глазах матери появилось что-то новое. Они были ярче, нацеленнее. Как будто Берди видела Мейси по-настоящему. Как будто вот-вот ей ответит.

– Что ж, если я тебе понадоблюсь, я буду в столовой с мистером Графом и Джорджией.

Мейси вышла из комнаты и прошла по коридору в столовую.

За одним концом стола сидел Джеймс с ноутбуком, за другим – Джорджия, листала свои толстые каталоги. Копия статьи с именами художников, которую дала им Мейси, лежала возле Джорджии. К каждому имени было добавлено пояснение, написанное от руки, а одно имя из двух зачем-то обведено красным. Мейси узнала закругленный, с петельками, почерк – она помнила его с тех времен, когда тайком почитывала дневник сестры. Единственное, что в их с Джорджией дневниках было общего – совершенно неразборчивый почерк. У Бекки такой же. Мейси никогда не переставало изумлять одно обстоятельство: их бабушка была талантливой художницей, но ни ее дочь, ни внучки не то что рисовать не умели, а не могли даже красиво написать свои имена.

– Нашли что-нибудь? – поинтересовалась Мейси.

Джеймс оторвал взгляд от ноутбука.

– Ничего нового. Знакомая Джорджии в музее посмотрела на имена, которые вы им дали, и сразу поняла, кто из них мог нарисовать пчел. Эмиль Дюваль разрабатывал узоры для «Хэвиленд и Ко» в конце девятнадцатого века, в том числе по индивидуальным заказам. Другой художник из списка работал только для коммерческого рынка, и все его проекты хорошо известны.

Джорджия слегка отодвинула свой стул от стола.

– Поэтому сейчас я изучаю частный рынок. Я просмотрела, кажется, все образцы лиможского фарфора, вышедшего на коммерческий рынок за последние сто пятьдесят лет, и не нашла ничего даже отдаленно похожего на то, что нам нужно. Поэтому, полагаю, это был частный заказ, разработанный Эмилем Дювалем для конкретного заказчика. Хорошая новость состоит в том, что в таком случае фарфор Джеймса будет гораздо более ценным. Конечно, я могу ошибаться, но лучше я пока проверю эту версию, чем продолжу искать иголку в стоге сена. По крайней мере, поможет нащупать верное направление поиска.

– Сколько времени это займет? – спросила Мейси.

Джеймс и Джорджия оба посмотрели на нее.

– Это ведь может занять вечность, – продолжила Мейси. – И как вы узнаете, что Дюваль – тот, кто нам нужен? Было бы не так жаль тратить время на поиски информации о нем, если бы у нас имелись подтверждения, что он рисовал для того же завода, в то же время и именно насекомых.

– Мы выяснили, что отец Дюваля был пчеловодом возле Лиможа, и Эмиль изображал на фарфоре почти исключительно пчел, – со спокойной уверенностью пояснила Джорджия. – Думаю, достаточное подтверждение, и нам нужно копать в этом направлении, пока мы не попадем на жилу или не ухватимся за новую ниточку.

Джорджия взяла стопку старых пожелтевших бумаг, затем обошла стол кругом и вручила их Мейси.

– Пока мы ищем рисунок и художника, может, займешься этим?

Мейси посмотрела на груду бумаг и узнала в них старые документы, которые они достали из буфета бабушки.

– И что мне с этим делать? – натянуто спросила она.

– Просмотри их. Ищи имя «Аделина». Читай на обратной стороне фотографий. Оно что-то значит для Берди.

Мейси посмотрела сестре в глаза, однако возражать не посмела. Джорджии всегда трудно отказать. Тем более трудно сделать это младшей сестре, которая всегда хотела, чтобы ее приняли в игру.

– Зачем?

Ноздри Джорджии дрогнули, и Мейси испытала легкое торжество оттого, что удалось ей досадить.

– Потому что, если этого не сделаешь ты, поиском Аделины займусь я, что отсрочит мой отъезд.

– Ладно.

Мейси бросила бумаги на стол и села. Подняв взгляд, она заметила в глазах Джеймса едва уловимую смешинку.

Лежавший на столе перед ним телефон зазвонил. Джеймс посмотрел на экран, протянул руку, выключил звонок и вернулся к ноутбуку. Телефон зазвонил опять, но на этот раз Джеймс даже не повернул головы.

– Можете поговорить, – сказала Джорджия. – Вы нам не помешаете.

– Это помешает мне, – сказал он, не отрываясь от монитора ноутбука. – Моя старшая сестра Кэролайн, звонит уже в сотый раз. Если она не говорит со мной ежедневно, то сразу воображает себе, что со мной что-то случилось. Я вчера отправил ей сообщение и, пожалуй, отправлю сегодня еще. Иначе она вполне способна выследить меня и при-мчаться сюда.

Он на мгновение поднял глаза, и стало ясно, что шутит он только отчасти.

– Наша мать умерла, когда я учился в старших классах, – пояснил он. – С тех пор Кэролайн считает, что обязана заменить нам всем мать. Я постоянно твержу ей, что мне вторая мать не нужна, а она не слушает. Остальные сестрички тоже очень общительны.

– Настоящие сестры, – со вздохом проговорила Мейси.

Она принялась сортировать документы по типам: квитанции, фотографии, газеты и прочее. Склонность к организации всего и вся проявилась в ней задолго до того, как она стала учителем. В детстве она расставляла ботинки Барби по цвету, а плюшевых зверей – по алфавиту. Позже она заметила, что у Джорджии тоже есть похожий пунктик: сестра считает предметы, задерживая дыхание, и ставит часы на пятнадцать минут вперед. Словно они обе понимали, что существуют в непрестанном хаосе, в эпицентре которого – их мать, и испытывали потребность хоть в каком-то порядке.

Почти час они работали в тишине, пока к ним не пришла Бекки.

– Мне скучно.

Недолго думая Мейси придвинула к ней часть еще не разобранных бумаг. У Бекки вырвались два слова, которые она обычно боялась произносить при матери.

– У нас много работы. Я хотела бы, чтобы ты просмотрела все эти страницы с обеих сторон. Поищи имя Аделина. Хорошо?

Бекки вздохнула так, словно ей велели катить огромные камни на вершину холма. Босиком. И на пустой желудок. Она покорно открыла папку и подняла бумагу, лежавшую сверху. Испустив еще один тяжкий вздох, она согнулась над ней и стала читать.

Еще некоторое время они работали в тишине. Потом Джорджия встала, прошла в соседнюю гостиную и включила там старый проигрыватель. Мейси давно не заглядывала в нижний ящик стоявшего в гостиной шкафа, но была уверена, что коллекция пластинок матери – с музыкой из кинофильмов – все еще там. Когда они с сестрой были детьми, музыка в доме звучала постоянно. Берди ставила пластинки и подпевала знакомым песням. Иногда танцевала с Мейси и Джорджией.

Но это было до того, как Мейси увидела разочарование в глазах матери, до того, как они с Джорджией поняли – какой бы мир ни существовал в воображении Берди, для нее он всегда будет лучше реального.

Когда Джорджия вернулась, по темному дому поплыла мелодия увертюры к мюзиклу «Иисус Христос – суперзвезда».

– Кажется, я сделала достаточно тихо, чтобы не разбудить дедушку.

Проходя мимо Джеймса, она коснулась его плеча.

– Я хотела найти джаз, но там только музыка из кино.

– Ничего. Мне нравятся эти мелодии.

Однако выражение его лица говорило другое.

Джорджия это заметила.

– Я могу поменять, если вам не нравится.

– Нет, все в порядке. Просто… любимый мюзикл моей жены. Ей даже к свадьбе подарили двойной альбом на виниле. Мой шафер подарил. – Джеймс вымученно улыбнулся, как человек, которого только что ударили. Причем сильно.

Джорджия развернулась к гостиной.

– Я сейчас поменяю…

– Нет. Оставьте. Пожалуйста, – добавил Джеймс поспешно. – Лучше разом содрать пластырь, чем отрывать по чуть-чуть, правда? Я всегда был человеком, который оставляет пластырь на ране, пока сам не отпадет. Это, наверное, трусость. Кейт напоминала мне, что рана не затянется, если к ней закрыт доступ воздуха.

Джорджия посмотрела на него с жалостью.

– Если рану вообще не трогать, о ней можно забыть.

– А вы – забыли? – спросил Джеймс. Тон его не был воинственным, он спросил так, словно хотел, чтобы Джорджия просто поразмыслила над его словами.

Конец разговору положила Бекки. У нее был дар прерывать разговор в нужное время, как будто в свои девять лет она уже понимала, что есть вещи, о которых взрослые не хотят говорить.

– Кто это? – спросила она, придвинув к Мейси старую фотографию.

На цветном снимке загорелый мужчина с голым торсом сидит на краю дощатого причала с удочкой в руках. Без шляпы, темные волосы блестят на ярком солнце. С улыбкой смотрит через плечо на того, кто его фотографирует.

– Мой отец, твой дедушка Крис. Ты его никогда не видела. Они с Берди были женаты примерно три месяца. Единственное, что осталось от их брака – эта фотография и я. – Мейси грустно улыбнулась. – Сейчас он живет в Аризоне со второй семьей. Мне пришлось выяснить это самой – Берди никогда о нем не говорила. И я с ним никогда не встречалась.

Джорджия посмотрела на Мейси с теплотой. Она единственная могла понять, каково быть жертвой одного из капризов Берди.

– Зачем же она тогда вышла за него замуж? – спросила Бекки.

Мейси пожала плечами:

– Иногда люди думают, что их устроит подходящая замена тому, чего они хотят, но не могут получить. – Она избегала смотреть на Джорджию, чувствуя, как глаза сестры буквально впиваются в нее.

– А что такое паротит? – задала новый вопрос Бекки.

Мейси с облегчением перевела внимание на документ, который держала в руках ее дочь: дедушкину медицинскую карточку времен Второй мировой. В нижнем правом углу, под печатными словами «Детские заболевания», типично докторским неразборчивым почерком значилось: «Паротит, вет-рянка».

– Болезнь такая. Сейчас, благодаря вакцине, ею редко болеют. И у тебя, и у меня есть прививка от нее. А вот раньше паротит был распространен. Не такая страшная болезнь, как инфлюэнца, которая убивала миллионы людей, но все же многие боялись ею заболеть.

– Паротит? – уточнил Джеймс, отрываясь от ноутбука.

Мейси кивнула.

– Да. Видимо, дед перенес его в детстве. Это не помешало ему служить в армии во время Второй мировой, но заболевание отметили в его медкарте.

Джеймс смотрел на нее задумчиво.

– Интересно. Мой двоюродный дед в детстве тоже болел паротитом, «свинкой», как его тогда называли. Я видел его на старой фотографии, у него шея раздута, как воздушный шар. Дядя Джо был почти ровесником вашего дедушки – наверное, вакцина тогда еще не появилась.

Музыка внезапно стихла. Джорджия настолько ушла в изучение своего каталога, что, кажется, даже не заметила этого. Бекки, словно желая заполнить пустоту, принялась тихо напевать. Мейси не сразу поняла, что она напевает мелодию Берди, ту, которая показалась ей такой знакомой и такой досадно неуловимой.

– Что за песня? – спросила она у дочери. – Похожа на алфавитную песенку, но все же не она, правда?

Бекки, не взглянув на Мейси, потянулась за небольшой стопкой фотографий и начала листать их, высматривая подписи.

– Не знаю. Я учила ее в детском саду. Она из шоу «Песни со всего мира» или что-то типа того. Я с ней выступала на утреннике.

Мейси облегченно вздохнула. Она вспомнила, как Бекки бесконечно репетировала эту песню, пока все в доме не выучили ее наизусть, и как Берди любила слушать ее пение. Это, конечно, объясняло, почему мелодия кажется им такой знакомой.

– Не помнишь название?

Бекки наморщила лоб, вспоминая.

– Она не английская. Миссис Миллер говорила, надо вытягивать губы трубочкой, чтобы слова звучали правильно.

– Французская? – спросила Мейси.

– Наверное. – Бекки улыбнулась своей чудесной простодушной улыбкой.

Мобильный телефон Мейси зазвонил, и ей пришлось выйти на кухню, чтобы ответить. Звонила Флоренс Лав.

– Привет, Мейси. – Связь была не очень хорошая, но Мейси сразу поняла, что Флоренс страшно взволнована. – Мне нужно поговорить с вашим дедушкой, и срочно. Я знаю, Неду трудно разговаривать, но ему нужно это услышать.

– Конечно. Подождите, я схожу в спальню, проверю, не спит ли он.

Мейси приоткрыла дверь и увидела, что дедушка сидит в постели, смотрит на акварель с летающими пчелками. Телевизор выключен, стул Берди пуст.

– Дедушка? Флоренс звонит. Говорит, ей нужно тебе что-то сказать. Я останусь здесь, чтобы ответить за тебя, если понадобится.

Она осторожно вложила телефон в его левую руку, и он, казалось, вздрогнул при ее прикосновении, как моллюск исчезает в раковине при первом знаке опасности. Она слышала голос Флоренс, однако не разбирала слов, потом увидела лицо деда, и ей стало страшно.

Телефон выпал из его руки, и когда Мейси наклонилась, чтобы его поднять, услышала короткие гудки. Она попыталась встретиться глазами с дедом, но он отвернулся. Она хотела спросить, что сказала Флоренс, однако ее отвлекло шуршание колес на подъездной дорожке. Выглянув из окна, она увидела джип Лайла.

Мейси бросила телефон, побежала к входной двери и открыла ее прежде, чем Лайл успел постучать. Он удивился.

– Привет, Мейси. Я не со светским визитом.

Его взгляд переместился за ее спину, и Мейси застыла, догадавшись, что там Джорджия. Снова посмотрев на Мейси, Лайл произнес:

– Мне надо поговорить с твоим дедушкой.

Джорджия шагнула вперед.

– Он нездоров, Лайл. Может, мы тебе чем-то поможем?

Мейси задело слово «мы».

– Лайл, что случилось?

– Мы, кажется, нашли пикап, о краже которого ваш дедушка заявил в 1953 году. Но сначала мне нужно поговорить с ним наедине.

Сзади послышался шум. Мейси обернулась и увидела, как Берди, пытаясь взбежать по лестнице наверх, задела каблуком подол платья и дважды запнулась, прежде чем добежала до конца. Хлопнула ее дверь наверху. Старый дом замер в испуге. И в этой тишине едва слышимый стон перешел в скорбный вой.

Глава 19

«Смена царицы влияет на поведение всей колонии пчел. Эту особенность пчеловоды используют, чтобы контролировать определенные характеристики улья, такие как агрессивность и трудолюбие».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

Папин грузовик. Я вдруг увидела вещи с пора-зительной ясностью, словно после затмения, когда тень луны соскальзывает с лица солнца. Яркий свет причинил мне боль, но я не могла закрыть глаза, боясь, что перестану видеть. И в то же время боясь, что не перестану.

Мне казалось, я ощущала новизну машины, чувствовала, как горячая приборная панель обжигает мои ладони. Внутри нежно-голубого салона я увидела углубление на сиденье водителя. Там сидел мой папа. Он сказал, что купил голубой автомобиль, потому что этот цвет напоминает ему о глазах моей мамы.

Я вспомнила еще кое-что о папиной машине. Кусочек мрачного воспоминания застрял в моем мозгу, точно камешек в туфле. Я чувствовала, как он царапает меня с каждым шагом, но никак не могла от него избавиться. Я повернула голову, надеясь разглядеть воспоминание полностью, встретиться с ним лицом к лицу. Однако при каждой попытке оно призрачной тенью выскальзывало из поля зрения. Преследуя призрак, я побежала вверх по лестнице, спотыкаясь и падая. Часть меня хотела остаться внизу, в прихожей, смотреть на Лайла и громко петь, заглушая обвиняющие голоса в голове. Спрятаться за той личностью, которой они все меня считали. Но я не могла. В ту минуту – не могла. Возвращение Джорджии повернуло ключик в гигантских часах, их стрелки побежали в обратном направлении, и я слышала только, как время медленно шагает назад.

Я вбежала в гардеробную, потому что собиралась искать до тех пор, пока мои глаза распахнуты, пока я могу видеть. Я скидывала одежду с вешалок и бросала сумочки и туфли на пол, ползала по полу на коленях.

Его здесь нет. Какая-то блуждающая мысль дразнила мой мозг, но я не могла заставить ее задержаться достаточно долго, чтобы ее осознать. Я побежала обратно в спальню и сорвала с кровати простынь, потом забралась под нее, сама не знаю зачем. Тьма сгустилась перед глазами, угрожая скрыть едва обретенную ясность. Я попыталась сосредоточиться на мысли о Джорджии и Мейси. И о Бекки. Я должна сделать это для них. Чтобы спасти их. Спасти нас всех.

От чего? Я сидела посреди спальни на полу, чувствуя, как свет в моем сознании гаснет, как вновь наступает затмение. В полном отчаянии я откинула голову назад и заплакала.

* * *

– Берди?

Я вгляделась в знакомые глаза. Джордж? Нет. Джордж умер.

– Это Марлен, дорогая. Джорджия позвала меня, потому что не знает, что делать. Она сказала, что ты, может быть, захочешь увидеть еще одно знакомое лицо.

Я закрыла глаза, желая увидеть лицо Джорджа, вспомнить, как все было до… До чего? До чего-то, связанного с тем пикапом.

Я сидела на переднем сиденье другого грузовика – того, который отец купил после голубого. Я сидела между отцом и Джорджем, и отец вез нас на танцы в школе. Я вернулась домой из Джексонвиля на пасхальные каникулы. Мама сказала, что отправила меня туда, чтобы я получила хорошее образование, хотя мы обе хорошо знали – на самом деле она хотела разлучить меня с Джорджем. Нам исполнилось по шестнадцать лет, и даже тогда мы держались друг за друга, что было одновременно и хорошо, и ужасно. Мы поверяли друг другу мечты и страхи. И секреты. Самые темные секреты, которые могли утянуть человека на дно, если бы он нес этот груз в одиночку. На мне было розовое кружевное платье с оборочками, вокруг запястья – бутоньерка из гиацинтов, словно наручник. Галстук-бабочка Джорджа – того же цвета, что и мое платье; мы оба делали вид, что не замечаем, насколько оно неуместно среди моря мягкого шифона. Джордж оделся в смокинг. Нас никогда не заботило, что думают другие.

Шершавая рука отвела волосы с моего лба.

– Что ты искала, Берди?

Я помотала головой, желая, чтобы она ушла и перестала мешать моим воспоминаниям, они – все, что у меня осталось от Джорджа.

– Мама?

Это произнесла Джорджия. Должно быть, очень напугана, ведь она не звала меня мамой с тех пор, как была подростком. Я не открыла глаза, но раскрыла ладонь и почувствовала, как ее гладкие тонкие пальцы сомкнулись вокруг моих.

– Я хочу тебе помочь. Если сможешь сказать мне, что ты искала, я помогу тебе найти.

Она пригнулась ближе. Я почувствовала на щеке ее теплое дыхание.

Чемодан. Он что-то для меня значит. Воспоминание о нем навевало аромат лаванды.

Не открывая глаз, я отвернулась от них, однако продолжала держать свою руку в руке Джорджии, не желая, чтобы она уходила. Только я не понимала, какого ответа она от меня ждет. Я зажмурилась сильнее и увидела лицо Джорджа, его светло-голубые глаза и улыбку. Мы стоим у причала, вокруг нас – только вода и свет. Я буду любить тебя, пока звезды светят на небе. Я отвечаю: Я буду любить тебя, пока горит хоть одна звезда.

Я отпустила руку дочери, потянулась к моему возлюбленному, уверенная, что если сильно постараюсь, смогу прикоснуться к нему. Но руки нащупали лишь пустоту.

– Дорогая, позволь нам помочь тебе, – сказал мне на ухо голос Марлен. Затем, ближе и тише, так, чтобы больше никто не услышал, она прошептала: – Это связано с тем пчеловодом, Берди?

Свет снова вспыхнул в моей голове, и лента в проекторе замедлилась. Я изо всех сил старалась держаться за образ Джорджа, ощутить запах его соленого пота. И мне удалось. Он сидел в старом голубом грузовике папы и смотрел на меня с пассажирского сиденья. Папа был за рулем. Джордж не улыбался. Что-то не так. Я силилась понять, что меня расстраивает. Я окликнула его по имени, но Джордж как будто не услышал. Они уехали, обдав меня выхлопным газом. Я видела его лицо, и мне было больно от того, что он плачет.

– Я же говорила, вы ничем ей не поможете. Думаете, я не пыталась? Я водила ее ко всем врачам, каких только могла найти.

Это говорит моя милая Мейси, моя дочь, которая сумела стать такой матерью, какой я сама всегда мечтала быть. Она не знает об этом. Мейси не верит никому, кто ее хвалит. Я сама ее научила, намереваясь показать, что она не такая, как Джорджия, что у нее есть собственная красота и талант. Но она услышала только «не такая». Может, именно те, кто старается, чтобы их заметили, становятся лучшими людьми. Поэтому я всегда крашу губы той помадой, которую Мейси мне покупает. Не потому, что мне так нужна помада, а потому, что хочу дать ей понять – я ее замечаю.

Край кровати слегка опустился. Кто-то присел рядом. Я почувствовала запах псины и те ужасные духи «Чарли», которыми всегда пользуется Марлен. Было в этом что-то утешительное, что-то знакомое. Что-то, напоминающее мне, что не все еще меня покинули. Мы так и не стали подругами, но когда ты с кем-то долго знаком, он прирастает к тебе, как лоза. И ты уже не помнишь жизни без него. У нас с Марлен нет ничего общего, кроме того, что она – сестра Джорджа, и что любила его больше, чем я умела любить кого бы то ни было.

– Это не значит, что мы должны перестать пытаться, Мейси. Здесь что-то новое. Ей может стать хуже, если мы не выясним, что. Ты сказала ей, что в болотах нашли грузовик?

– Сейчас не время, Марлен… – начала было Мейси.

– Она права, – произнесла Джорджия, как в детстве, придя Мейси на помощь, и теплая волна пробежала по моим заледеневшим венам.

– Что это? – Марлен взяла что-то с прикроватного столика. – Похоже на осколок фарфоровой посуды.

Разбитый фарфор. Воспоминание. Голос Марлен. Я подарю тебе дешевый сервиз на свадьбу, Джордж сказал, ты ненавидишь хороший фарфор.

– Разбитое блюдце от сервиза бабушки Джеймса. Вот этот рисунок мы ищем. – Голос Джорджии, казалось, шел издалека. – Я думала…

Я вдруг увидела. Джорджию в моей гардеробной. Она протягивает мне что-то фарфоровое. Вот оно, подумала я. Я приложила палец к губам. Она положила предмет обратно и никогда больше о нем не спрашивала. Вот, снова подумала я, и меня охватил страх. Это оно.

Мне казалось, я чувствую запах выхлопа от старого грузовика, ядовитый аромат щекочет мне ноздри, гравий с дорожки летит в лицо, Джордж и мой отец уезжают от меня, рука Джорджа, сжатая в кулак, лежит на раме окна. По моим щекам текут слезы, и я знаю, что мама стоит где-то за мной и тоже плачет.

Я смотрела на грузовик, пока он не превратился в крохотное голубое пятнышко, оставив за собой оглушающее чувство конца. Я хотела бежать за машиной, однако что-то меня удержало. Не помню, что именно.

Открыв глаза, я нашла взглядом Джорджию. Может, она помнит? Может, она поймет, что мешает мне видеть? Но она отвернулась от меня, заговорила с Мейси, что-то про стакан теплого молока, чтобы меня успокоить. Я снова закрыла глаза и сдалась темноте.

Глава 20

«Ночью вчера мне снилось – о блаженство забыться сном, – пасека появилась в сердце моем.

И золотые пчелы из горьких моих забот, из памяти невеселой делали сладкий мед».

Антонио Мачадо.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Пчелы с жужжанием носились вокруг моей головы. Я их считала, как делала ребенком, и это успокаивало меня, заставляя забыть лицо матери, искаженное мукой, и голос сестры, пропитанный горечью, звенящий обвинительными нотками. И человека, которым я когда-то была. И свой страх, что этот человек до сих пор таится внутри.

Без деда и без ульев, которые увезли на болото, пасека выглядела маленьким заброшенным пустырем. Мне почему-то казалось, что это изменение необратимо, что оно навсегда. Как смена течения реки.

У основания улья передо мной пчела – крупнее остальных – задержалась на дощечке перед летком. Отойдя в сторонку, чтобы пчела не подумала, что я собираюсь загородить ей вход в улей, я наклонилась и схватила ее сомкнутой ладонью.

– Она вас не ужалит?

Я не слышала шагов Джеймса, но ощутила его присутствие. Каким-то образом пасека всегда усиливала мое шестое чувство. Может, потому, что в детстве она была единственным местом, где Мейси не ходила за мной по пятам.

– Это самец. Трутень. У них нет жала. – Я отступила от улья и встала рядом с Джеймсом. – Они только жужжат в руках, как крошечные погремушки, не причиняют никакого вреда.

Я коснулась сомкнутыми руками его рук, и он с готовностью подставил свои ладони. Осторожно, чтобы не поранить трутня, я переместила его в ладони Джеймса. Он широко улыбнулся.

– Здорово! А как вы их отличаете?

– Ну обычно видно, есть ли у них жало. Хотя если вы подойдете чересчур близко, может быть слишком поздно. Трутни крупнее. Не такие крупные, как царица, однако крупнее рабочих пчел.

– Чтобы хватило сил для смертельного акта любви с царицей, если их выберут?

– Именно. Вы хороший ученик.

Его улыбка погасла. Он развел ладони и позволил пчеле улететь.

– Если бы только людей можно было так же легко понять.

Я подняла брови, ожидая, что он продолжит свою мысль, но он этого не сделал.

– Вы хотели меня о чем-то спросить?

Прошли сутки с тех пор, как нашли дедушкин грузовик, а у Берди случился ее приступ. Берди не покидала свою комнату, а очевидное волнение дедушки и отказ Лайла рассказать нам подробности довели нас с Мейси до грани нервного срыва.

Джеймс начал носить футболки с короткими рукавами и хлопковые шорты и все же не выглядел местным. Хотя сомневаюсь, что Джеймс Граф смотрелся местным и в родном городе. В нем чувствовалась отчужденность, почти небрежение, словно он не вполне осознавал окружающий мир или реакцию других людей на его присутствие. Однако этот отстраненный образ был странно привлекательным. Если бы у меня оставалось желание разгадывать загадки, я попыталась бы понять, что им движет. Явно нечто большее, чем смерть жены. В отчаянии Джеймса чувствовалась глубина, которую могли распознать лишь такие же темные души.

– Вообще-то нет. Мне нужно отдохнуть от Интернета. Я искал информацию об Эмиле Дювале. Узнал, где он учился росписи по фарфору: в маленьком прованском городке Моньё. Логично заключить, что его клиент, вероятно, видел его работы и жил там же. Догадки, конечно, но, по крайней мере, есть с чего начать. Я думаю после ланча поискать богатые семьи в районе Моньё, которые жили там в конце девятнадцатого века – тех, кто мог бы позволить себе фарфоровый сервиз, сделанный по индивидуальному заказу.

– Начинаю опасаться, что вы станете моим конкурентом, – улыбнулась я. – Я сама думала примерно в том же направлении. Если мы сможем определить художника, будет очень здорово, так как цена сервиза сразу вырастет.

Джеймс не улыбнулся в ответ.

– Знаете, я хотел поговорить с вами еще кое о чем…

– Да?

Я проглотила ком в горле, подумав, что он решил уехать. Ему же, наверное, нужно вернуться к своей жизни? Поисками в Интернете он мог бы заняться из любого места. За то короткое время, что мы провели вместе, я привыкла полагаться на его спокойное, уверенное присутствие. Оно было для меня непривычно, как снег, но утешало, как любимый свитер. Мысль, что он сейчас уедет, вызвала чувство утраты.

– О Лайле.

Я почувствовала огромное облегчение и только потом осознала, что он сказал.

– Что вы имеете в виду?

– Я случайно услышал один из его вопросов к вашему дедушке. Он хотел узнать, не помнит ли Нед… не оставлял ли он в украденном грузовике что-то ценное. Нед не ответил, и я полагаю, что Лайл и не ждал ответа. Но мне показалось странным, почему Лайл посчитал достаточно важным прийти и задать этот вопрос.

– Или почему Лайл хотел говорить с ним наедине. Ведь речь о грузовике, который был украден шестьдесят два года назад!

– Вот и мне стало любопытно. – Джеймс прищурился, глядя на меня против солнца. – В этой истории таится больше, чем видно на поверхности. Догадываюсь, что Лайл ничего не сказал, потому что хочет защитить Мейси. Он все еще любит ее, да?

Я кивнула.

– Всегда любил.

Пчела покружила вокруг нас и влетела в улей.

– Это вас беспокоит?

Я встретила его взгляд с удивлением.

– Нет. Конечно, нет. Мы с Лайлом когда-то были очень близки – лучшие друзья. Мне даже в голову не приходило, пока не стало слишком поздно, что Мейси может что-то подозревать. Но они любят друг друга и вырастили вместе прекрасную дочь. У Мейси проблемы… с доверием. Я надеюсь, они сумеют помириться.

Под моей старомодной оранжевой рубашкой из нейлона пот лил ручьем. Я отняла ворот от груди, смущаясь под его взглядом. Меня никогда не заботило, что думают обо мне люди – скорее всего, потому, что это чересчур заботило Берди. Однако с некоторым удивлением я обнаружила, что мнение Джеймса имеет для меня значение.

Я развернулась и направилась к дому.

– Я сейчас еду в центр города, хочу поискать антиквариат.

– Новый замок или ключ?

Я обернулась, прикрыв глаза рукой.

– Может быть.

Джеймс мягко улыбнулся.

– Если вы не против, я поеду с вами. Мне нужно отвлечься от ноутбука, лиможских художников и городов с французскими названиями. Я приглашаю вас на ланч.

– Думаю, вам нужно отдохнуть от всех нас. Несмотря на то, что я – дочь Берди, мне все еще трудно здесь, хотя должна уже привыкнуть к ее выходкам. Не могу представить, как сложно все это для вас.

Его глаза потемнели.

– Ничего нового для меня. Я понимаю хрупкие умы.

Правда, подумала я. Ты понимаешь. Я это знала, даже если бы он не сказал. Это читалось по морщинкам возле его губ, по пустоте за улыбкой. По его чувствительности, умению сказать правильные слова. Да, подумала я снова. Ты понимаешь хрупкие умы.

Я провела влажными пальцами по длинной юбке, чувствуя внезапно сбившееся дыхание.

– Конечно. Люблю компанию.

Я двинулась дальше, однако остановилась, поняв, что Джеймс остался стоять, где стоял.

– У моей жены был роман. Я узнал об этом, просматривая ее телефон после того, как она умерла.

Я не смотрела на него. Слова приходили на ум и сразу отвергались. Сочувствую. Это ужасно. Разве какие-то слова смогут ему помочь? Мне знакомы и потери, и предательства, но скорбь Джеймса была его личной, как рубашка, скроенная по нему. Тут нет места пустым фразам, неспособным ни смягчить боль, ни стереть прошлое.

Я была маленькой, когда умер отец, но уже достаточно выросла, чтобы понять: «смерть» означает то, что он никогда не вернется. Тетя Марлен смотрела на меня отцовскими глазами, потом обняла и держала в своих объятиях так долго, как мне тогда требовалось. Ничего не говоря. Даже без слов я знала – она понимает мою скорбь и не станет притворяться, что может облегчить ее. Единственное, что тетя могла сделать – дать мне понять, что я не одна.

Я развернулась и быстро пошла к Джеймсу, затем, встав на цыпочки, обняла его и положила голову ему на грудь. Услышала быстрый стук его сердца, когда он вздрогнул от неожиданности. Потом почувствовала, как он расслабился, прильнул ко мне, как его подбородок коснулся моей макушки.

– Спасибо, – прошептал он, и его руки легли мне на плечи.

Я обняла его крепче, зная, что, возможно, в первый раз в жизни делаю что-то правильное и хорошее.

Задняя дверь хлопнула, разорвав наше объятие. К нам бежала Бекки.

– Миссис Лав приехала повидать дедушку, а мама отвезла его в больницу на физиотерапию. Поэтому миссис Лав хочет поговорить с тобой.

Смущенная или виноватая – сама толком не понимала – я направилась к дому, избегая смотреть на Джеймса. Однако он в два длинных шага легко обогнал меня и придержал для нас с Бекки дверь, Бекки округлила глаза, давая понять, что видела, как мы обнимались.

Флоренс неловко стояла в прихожей, она выглядела непривычно вне улицы и вдали от солнца и пчел. В ушах болтались неизменные серьги с пчелками, и хотя она улыбалась, в глазах застыла тревога. Флоренс поздоровалась и после того, как отклонила мое предложение выпить чай или кофе, вышла за нами на заднюю веранду, на ветерок, дующий с залива.

Мы сели в кресла-качалки, Джеймс заговорил первым:

– Просто не могу не выразить всей своей благодарности за ваш ниссовый мед. Понимаю теперь, почему мед называют «нектаром богов».

Щеки Флоренс ярко порозовели.

– Всегда пожалуйста. Рада, что он вам понравился. Не ешьте его слишком быстро. В этом году вряд ли будет хороший урожай. Чертовы дожди радуют только уток.

Она слегка улыбнулась собственной шутке и сразу опять посерьезнела.

– Мне нужно поговорить с вашим дедушкой. Знаю, что он не может сейчас нормально общаться, просто хотела рассказать ему, что́ видела, чтобы он знал, о чем будет спрашивать полиция. Хотя, наверное, они уже побывали здесь?

Я кивнула.

– Лайл заехал и сказал, что нашли грузовик, правда, хотел говорить только с дедом, мы не знаем, что они обсуждали.

Флоренс кивнула.

– Просто как друг его хотела предупредить.

– Предупредить о чем? – спросила я. Несмотря на жару, по спине пробежал холодок.

Она сжала губы.

– Я расскажу тебе только потому, что ты его внучка и любишь его.

Я молча ждала продолжения.

– Это я и мои парни нашли грузовик. Я велела ребятам остаться в стороне, потому что я физически меньше – на случай, если меня придется вытаскивать из болота, а сама подошла и заглянула внутрь, в грузовик. – Она сглотнула. – Там был… – Она замолчала, потрясла головой. – Человек…

– Человек? – переспросила я.

– Ну… точнее… останки человека. Скелет. В одежде. Я сперва подумала, что живой. Из-за одежды.

На миг мне показалось, что я плыву в океане, угодив в холодное течение. Я втянула побольше воздуха в легкие, чтобы напомнить себе, что все еще умею дышать.

– А вы разглядели… мужчина или женщина?

Флоренс на секунду отвернулась к воде, ее руки сжались в кулаки.

– Определенно мужчина. В плаще и кепке.

– Ох…

Почему-то не такое я ожидала услышать.

– Я оставалась там, пока не приехала полиция. Мой дядя и брат оба были шерифами, так что я знакома со многими из полицейских, и они… ну, привыкли видеть меня в таких местах, которые большинство женщин избегает. Короче, мне, наверное, нельзя ничего рассказывать, поскольку идет расследование, но, по их словам, в машине, вероятно, тот самый человек, который украл грузовик. Он заблудился в болотах, пытаясь уехать. Вы знаете, как начинаются слухи и домыслы. – Флоренс невесело усмехнулась. – Я просто не хотела, чтобы вы узнали об этом из чужих уст.

Она поднялась, собираясь уходить, однако помедлила.

– Еще кое-что. Я хотела спросить вашего дедушку: не помнит ли он мужчину, который появился в городе как раз перед тем, как украли его грузовик. Я была маленькой, но запомнила, как об этом рассказывал мой отец. Он продавал мед на фермерском рынке, и к нему подошел мужчина, сказал, что ищет Неда Бладворта. Папа никогда его раньше не видел, а ты знаешь, как оно здесь – все знают всех. В общем, незнакомец назвал вашего деда по имени, сказал, они встречались до войны.

– И это было на той же неделе, когда украли грузовик?

– Да. Я запомнила, потому что на той же самой неделе был мой пятый день рождения. Незнакомец подарил папе банку меда – его собственный, собрал его там, откуда приехал – не помню откуда, папа не говорил мне или я забыла… Но он упоминал, что тот мужчина говорил с сильным акцентом, так что, вероятно, приехал издалека. Мама в мой день рождения испекла оладьи на завтрак, и я ела их с этим самым медом. Очень вкусный, один из лучших, какие я когда-либо ела… кроме, конечно, ниссового. – Флоренс облизнула губы, вспоминая тот момент. – Помню, у него был привкус лаванды.

Она опять нам улыбнулась, провела руками по шортам, как бы мысленно вычеркивая дело из списка необходимого.

– Ну я пойду. Пожалуйста, скажите дедушке, что я приходила.

– Скажу. Спасибо, что зашли, Флоренс.

Она пошла к ступенькам, потом опять остановилась.

– Чуть не забыла. Вот это вы точно не должны никому говорить. Я была еще там, когда открыли грузовик, и видела, что́ они из него достали – две банки меда, из рюкзака, который находился внутри. Без этикеток, но мед слишком темный для ниссового… правда, он пролежал там больше шестидесяти лет, кто знает, какого цвета он становится от времени. Именно мед и напомнил мне о том человеке.

Улыбнувшись нам на прощание, Флоренс спустилась с веранды и зашагала, огибая дом, к передней дорожке.

Я села в кресло-качалку, глубоко вдохнула солоноватый воздух и свежий аромат нагретой солнцем травы, а перед собой видела только старый пикап, тонущий в болотных водах, человека без лица и банку лавандового меда.

Глава 21

«Кто хочет меду, тот от пчел не бегает».

Шотландская поговорка.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Мейси катила тележку по проходу между продуктовыми стеллажами в «Пигли-Вигли», направляясь к кассам, когда ее окликнули. Она обернулась и увидала идущую к ней Кати Грин, местного библиотекаря. Мисс Кати, как все ее звали, приехала откуда-то с севера. Она довольно быстро прижилась на новом месте, и лишь ее торопливый говорок свидетельствовал о том, что родилась она не в Апалачиколе.

Подойдя к Мейси, мисс Кати сунула руку в свою огромную холщовую сумку. С ее ушей свисали длинные серьги из ракушек, и на шее красовались такие же бусы на синем шелковом шнурке. Сама их смастерила. У Мейси в комоде лежало несколько таких же, купленных в разные годы у прилавка Кати на фермерском рынке.

– Я как раз собиралась заехать к вам домой. Рада, что встретила тебя здесь, не придется делать крюк.

Она достала толстую стопку белой бумаги, крест-накрест перехваченную резинкой, чтобы не рассыпалась, и с улыбкой передала Мейси.

– Это про фарфор, который ищет твоя сестра. Она заходила к нам пару дней назад, спрашивала, есть ли у меня доступ к различным базам данных. – Мисс Кати возвела глаза к потолку, как бы прося небеса послать ей терпения. – Ну я же библиотекарь! Конечно, я могу получить доступ к любой информации, которая может понадобиться.

– Конечно, – согласилась Мейси, держа стопку обеими руками и разглядывая мелкий почерк на первой странице. – Что это?

– Джорджия записала мне название поместья во Франции, возле городка Моньё, которое обнаружила в своих исследованиях. «Шато де Болью». Попросила меня посмотреть, не упоминается ли оно в каких-нибудь бумагах – коммерческих сделках, брачных договорах, судебных процессах и тому подобное – второй половины девятнадцатого века.

Мейси удивилась. Джорджия не упоминала при ней это название. Она уже собралась почувствовать себя уязвленной, как всегда, когда ее оставляли в стороне, однако это чувство быстро сменилось гордостью за Джорджию. Оригинальный подход к ответу на вопрос о происхождении фарфора. Мейси такое и в голову бы не пришло.

– И ты явно что-то нашла, – догадалась Мейси, кивая на толстую стопку.

Мисс Кати кивнула с довольным видом.

– Думаю, да. В Моньё есть маленький музей, в котором оцифровали старые записи из городских архивов, пережившие обе войны и ужасный пожар в начале тридцатых годов. Я в два клика попала в их базу данных и вскоре наткнулась на что-то похожее на конторскую книгу управляющего замком. В ней перечислены все их расходы с 1855 по 1939 год.

Мейси бережно положила стопку в свою те-лежку.

– Спасибо, Кати. Уверена, Джорджия будет тебе очень благодарна.

– Нет проблем. Это моя работа. И скажи Бекки, что я только что получила биографии женщин-теннисисток, о которых она просила. Заходите в любое время – вы знаете, где меня найти.

Они попрощались, и Мейси направилась к кассам.

Над автостоянкой витал аромат коптильни, работающей при супермаркете. Когда Мейси загружала покупки в багажник, чья-то рука подхватила один из пакетов. Мейси удивленно подняла глаза. Лайл. В джинсах и футболке он выглядел совсем как тот мальчик, каким она его впервые увидела, и ее сердце знакомо оборвалось.

– Позволь помочь. – Лайл забрал пакет из ее рук и аккуратно положил в багажник.

– Там молоко. Посмотри, чтобы не лежало на боку.

– Не лежит, – сказал он, не глядя.

Они продолжали молча загружать багажник. Когда закончили, Мейси выудила из сумочки ключи, а Лайл вернул тележку на стоянку. Она села за руль, включила кондиционер и подставила лицо потоку холодного воздуха. Ей потребовалось бы охладиться, даже если бы на дворе не стояло лето.

Лайл подошел к открытой дверце машины.

– Думаю, ты уже слышала.

Мейси кивнула, избегая смотреть ему в глаза. Потому что каждый раз, когда она встречалась с ним взглядом, вспоминала, как он сказал тогда, что навещает могилу Лилианны Джой. И все еще любит Мейси.

– Да. Флоренс рассказала Джорджии. Она там была и решила передать информацию из первых уст, прежде чем к ней добавят домыслы.

Мейси все-таки взглянула на Лайла. И сразу же пожалела об этом.

– Прости, что я сам тебе не сказал. Хотел дать себе больше времени, чтобы собрать факты. Кошмарная история, и я пытался оградить от нее тебя и Бекки.

– Не нужно меня ограждать, Лайл. И я сама позабочусь о Бекки. – Мейси захлопнула дверцу. – Дедушка не слишком-то здоров. Он нужен тебе для расследования?

– Официально делом занимаюсь не я. Потому что Нед – родственник моей жены. Если полиции понадобится от него заявление, они пришлют кого-нибудь другого. Но неофициально я прочитал первый отчет, и дело похоже на обычную автомобильную кражу. Шестьдесят лет назад в своем заявлении Нед писал, что вечером оставил грузовик на подъездной дороге, а утром его уже там не было. Он получил страховку и купил новый. Похоже на закрытое дело. Если бедняга, который украл пикап, застрял в болоте, то, думаю, правосудие более чем свершилось. Придется подождать, пока коронер определит причину смерти, а это может занять недели – если они вообще смогут что-то установить. Грузовик провел в болоте более шестидесяти лет, поэтому все возможные улики уничтожены. Я буду держать тебя в курсе.

– Спасибо. – Мейси повернула ключ зажигания.

– Еще кое-что, – продолжил Лайл, кладя руку на дверцу, чтобы Мейси не закрыла окно. – Хотел предложить тебе поехать на Фестиваль ниссового меда в Уэвахичке шестнадцатого мая. Бекки просила свозить ее туда, и я подумал – было бы весело поехать всей семьей. Как раньше.

Мейси начала мотать головой еще прежде, чем он закончил говорить.

– Не знаю, Лайл. Она теперь по выходным занимается с новым тренером…

– Тренировку можно перенести. Или мы можем отправиться туда после тренировки. Думаю, Бекки будет рада, если мы оба с ней поедем. Мы ведь все еще семья.

Воспоминание о последнем фестивале, на котором она была, заставило кровь похолодеть в венах Мейси. То был Фестиваль морепродуктов, но не важно. Не подумав, она выпалила:

– Мне спросить Джорджию, желает ли она поехать?

На лице Лайла вспыхнул гнев. Он наклонился и произнес:

– Только если сама хочешь, чтобы она составила тебе компанию. Я приглашаю тебя. – Затем выпрямился и надел солнечные очки, которые до этого висели на вырезе его футболки. – В общем, дай мне знать.

Он похлопал ладонью по дверце и направился обратно к своему джипу. Мейси смотрела ему вслед всего пару секунд, затем медленно подняла стекло и выехала с парковки, не глядя в зеркало заднего вида, не желая увидеть, что он смотрит ей вслед. И боясь, что не смотрит.

* * *

В доме стояла тишина. Пока Мейси убирала продукты в холодильник, она с удивлением заметила, что грязная посуда, оставшаяся после ужина, загружена в посудомоечную машину, а кастрюли и сковородки вычищены и сушатся на решетке. Она улыбнулась, догадавшись, что это сделала Бекки, видимо, для того, чтобы задобрить Мейси и получить разрешение поехать на фестиваль с Лайлом.

Или, может быть, просто потому, что была хорошим ребенком, любящим свою маму. Мейси сложила пустые пакеты, сунула их в ящик стола и пошла искать Бекки, чтобы поблагодарить.

Дверь в комнату дедушки оказалась приоткрыта. Мейси послышался из-за нее очень тихий женский голос. Легонько постучав, она открыла дверь и увидела, что дедушка сидит в постели, а Берди – на стуле рядом. Она держала в руке разбитое блюдце, склонившись к дедушке, так, словно что-то шептала ему на ухо.

Ни тот, ни другая даже не посмотрели в сторону Мейси, когда она вошла, однако Берди выпрямилась и опустила взгляд на блюдце, накрыв его рукой, как бы скрывая от постороннего взгляда.

– Привет, дедушка, – поздоровалась Мейси, подходя и вставая рядом с Берди. – Все в порядке?

Она ждала, что Берди повернет к ней голову и что-то скажет, но слова, которые Мейси не то услышала, не то вообразила, словно застыли в воздухе. Ее сердце тревожно забилось. Что, если Бекки не лгала о том, что Берди разговаривает?

Берди встала, и Мейси затаила дыхание. Но мать просто наклонилась и поцеловала отца в лоб, после чего прошла к двери, постояла у нее пару секунд – и вышла. Мейси нахмурила брови, пытаясь определить источник возникшего у нее тревожного чувства, и с некоторым удивлением осознала, что это не мысль о том, что Бекки ей лгала, а боязнь услышать то, что может рассказать Берди.

– Тебе что-нибудь нужно? – спросила она дедушку.

Он медленно повернул голову и посмотрел на стакан с водой, стоящий рядом на столике. Мейси приподняла его и помогла отпить несколько глотков. Он отвернулся к окну.

– Включить тебе телевизор?

Дедушка покачал головой, не отрывая взгляда от окна.

– Хочешь выйти на улицу? Твои пчелы, наверное, по тебе соскучились.

Не поворачивая головы, дедушка скосил на нее глаза, как делают маленькие дети, когда знают, что нашкодили. Издал звук, похожий на «нет».

Мейси смотрела на него пару мгновений.

– Я вывезу тебя на прогулку к пристани завтра утром, когда будет попрохладнее. Хорошо?

Он не ответил, его взгляд вновь устремился в окно.

Мейси взяла со столика таблицу, в которой они вели учет выпитых дедом лекарств, чтобы проверить, принял ли он вечерние таблетки, в том числе антидепрессант. Напротив названий стояли галочки – и инициалы Джорджии. Мейси сделала мысленную заметку: не забыть поговорить с доктором, спросить, не следует ли увеличить дозу антидепрессанта.

Дедушка отвернул голову от окна. Подал знак, что хочет спать.

Мейси помогла ему лечь, взбила подушки под его головой и поцеловала в щеку.

– Спокойной ночи, дедушка, – сказала она.

Его глаза были уже закрыты. Мейси осторожно сняла с него очки и, кладя их на столик, заметила, что «Дневник пчеловода» лежит раскрытым и перевернутым, как птица, застывшая в полете. Это была записная книжка, которую дед носил с собой каждый день и в которой записывал свои мысли и наблюдения за пчелами. Он никогда не позволял Мейси читать свои записи, хотя время от времени делился с ней понравившейся цитатой или поговоркой про пчел.

Мейси еще раз взглянула на дедушку, чтобы убедиться, что он спит – благодаря лекарствам он засыпал мгновенно, – и взяла тетрадь, чувствуя себя ребенком, оставленным без присмотра возле банки варенья. Вопросов накопилось слишком много, ответов – слишком мало, и не в ее характере ждать, пока проблемы разрешатся сами собой. Обложка тетради была старой и мягкой от частого использования. Дедушка писал в ней не каждый день, но однажды сказал, что ведет дневник в такой же тетради, в какой его начал, когда в юности занялся пчеловодством вместе со своим отцом.

Мейси раскрыла тетрадь на первой записи. Дата сверху гласила: 10 апреля 1954 года. Она удивленно замерла и, быстро подсчитав в уме, снова взглянула на дату. В 1954 году дедушке было тридцать три. Она пробежала глазами по книжным полкам, по корешкам книг, выискивая другую такую же тетрадь, которую он должен был начать в юности.

Не найдя ее, она вернулась к дневнику и прочитала первую запись.

Нет такой загадки в поведении пчел, которую не могла бы объяснить наука. Обязанности каждой пчелы предопределены с рождения: рабочая, трутень или матка. И все же некоторые пчелы, заблудившиеся странники, оказываются вдали от улья, как будто их предназначение именно в том, чтобы странствовать и забыть, что они рождены пчелами.

Мейси открыла дневник на последней записи, заметив, что она написана за два дня до того, как дедушку разбил инсульт.

Пчелы вернулись в свои ульи на вечер, где они не лягут спать, а продолжат свою работу на благо улья. Но я слышу низкое гудение, не спокойное или мирное, а взволнованное. Как будто они тоже чувствуют возмущение атмосферы вокруг нас. Как будто они могут предсказать изменения, которые я чувствую старыми костями с тех пор, как узнал, что моя внучка возвращается домой. Я буду тщательно за ними следить, надеясь, что они подскажут, что я теперь должен сделать.

Мейси дважды перечитала последнюю запись, затем положила дневник на столик. Она стояла у кровати и долго смотрела на дедушку, гадая, что за подсказку он ждал от пчел.

Поправив на нем одеяло, она вышла из комнаты и остановилась в прихожей: тихие слова, которые, как она думала, ей померещились, вдруг всплыли в памяти так отчетливо, будто их только что прокричали. Скажи мне.

Она обернулась и посмотрела на закрытую дверь. Два слова эхом повторялись в ее голове. Наверняка померещилось. Напряжение последних недель и недостаток сна.

Мейси медленно поднялась по лестнице, страшась пустой кровати и тишины своей комнаты – там никого, с кем можно было бы обсудить события дня. Она до сих пор спала на одной стороне кровати, стараясь не обращать внимания на вторую подушку. Ее спальня превратилась в мавзолей, торжественный мемориал неудавшегося брака.

Дверь спальни Берди была закрыта, а в комнате Бекки звучали тихие голоса. Мейси приблизилась и узнала голос Джорджии. Она прерывисто вдохнула, ощутив гнев. Бекки должна была делать уроки. Так типично со стороны Джорджии предположить, что она запросто может войти, когда захочет, и помешать Бекки.

– Мама не разрешает Берди делать мне прически, – тихо жаловалась Бекки. – Она считает, довольно уже того, что волосы чистые, аккуратно пострижены и не лезут в лицо, и нечего дважды о них думать.

Мейси осторожно заглянула в комнату. Бекки сидела со скрещенными ногами на кровати, Джорджия – на коленях рядом с ней, заплетая ей французскую косичку.

– Да, она права, – подтвердила Джорджия. – Ты еще слишком маленькая, чтобы волноваться о прическах, тебе надо заниматься учебой и теннисом.

– Так и знала, что ты будешь на ее стороне, – сказала Бекки.

– Почему?

– Потому что вы сестры. И всегда должны быть заодно.

Долгая пауза.

– Ты права. Должны быть.

– Почему мама на тебя злится?

Пальцы Джорджии замерли на золотистых прядях.

– Долгая и сложная история, дорогая. Может, когда ты станешь старше, мы поговорим.

Бекки раздраженно фыркнула.

– Вот и мама так говорит. Может, хоть намекнешь?

Мейси сжала губы, сдерживая злые слова, которые так и рвались с языка.

– Давай просто скажем, что у нас с твоей мамой не было такого детства, как у тебя. После того как бабушка умерла, нас воспитывал в основном дедушка. Он нас любил, но мы были две маленькие девочки, а он не имел большого опыта отца-одиночки.

– А Берди? Она же ваша мама.

– Теоретически. Не думаю, что материнство ей по душе. В первом браке она искала любви, во втором – надежности, а мы, девочки, были всего лишь побочным эффектом.

– А ты когда-нибудь хотела детей?

Мейси зажмурилась, вспоминая лицо Джорджии в больнице, когда родилась Бекки. Запах крови, тоска и возмездие навсегда связались воедино в восприятии Мейси. Она помнила и ощущение счастья, когда впервые взяла Бекки на руки.

– Не очень. По крайней мере, в молодости. Да и сейчас не уверена.

Бекки повернула голову, чтобы взглянуть на нее, золотистые пряди выскользнули из пальцев Джорджии.

– Что такое «побочный эффект»?

– Это значит, что твоей маме и мне пришлось держаться вместе, потому что нас растили люди, которым мы просто достались. У тебя все иначе, Бекки. Твои мама и папа очень сильно тебя любят и стараются воспитать тебя хорошей девочкой. Если мама недовольна и говорит тебе, что делать, будь ей благодарна. Это значит, что она заботится о тебе и любит. Это пойдет на пользу твоей взрослой жизни.

Тонкие пальцы Джорджии снова гладили пряди Бекки, продолжая плести косу.

– Но она всегда недовольна и никогда м-меня не с-слушает.

Бекки впервые стала заикаться за весь подслушанный ею разговор с Джорджией, и Мейси почувствовала себя неуютно, поняв, что это спровоцировано упоминанием о ней.

– У твоей мамы сейчас в жизни много всего происходит, будь к ней добрее. Если бы я хоть на минуту, на секунду подумала, что она не лучшая в мире мама, я бы переехала сюда много лет назад, чтобы заботиться о тебе. С первого мгновения, когда я увидела, как она держит тебя на руках, я знала – можно весь мир обойти и не найти никого, кто любил бы тебя больше.

Голос Джорджии дрогнул, и Мейси подумала: услышала ли Бекки, узнала ли боль разбитого сердца?

Тихая мелодия песни «Пришлите клоунов» из-за двери Берди нарушила тишину. Голос Бекки прозвучал напряженно:

– Она поет ее для меня.

– Что это значит?

Бекки пожала плечами:

– Она всегда поет ее после «эпизодов» – так мама называет. Как будто хочет дать мне знать, что она в порядке, что ее мысли снова успокоились, в правильном месте.

– Как это – в правильном месте?

– Как в игре в салочки, когда ты «в домике». Она сейчас «в домике», притворяется, что она в спектакле и никто не может ее поймать или увезти.

Джорджия продолжала вплетать золотые прядки в длинную косу, замедлив движения, потому что дошла почти до конца.

– Она сама тебе сказала?

– Почти.

Возникла долгая пауза. Мейси подумала, что Джорджия хранит молчание намеренно, ожидает, когда Бекки будет готова сказать больше. Но Бекки молчала.

– Ты знаешь, что у тебя тут большая прядь волос отрезана? – Джорджия подняла волосы к затылку Бекки. – Похоже, ножницами. – Она быстро обернула нижнюю часть косы резинкой. Короткие прядки болтались по сторонам от лица Бекки. – Ты сама их отрезала?

Бекки мотнула головой и принялась грызть ногти.

– Нет, – невнятно пробормотала она.

Джорджия подождала, пока Бекки продолжит. Но девочка отмалчивалась, и она спросила:

– А кто?

Бекки опустила голову, посмотрела на свои скрещенные ноги.

– П-ообещай, что ты не будешь сердиться.

– Не буду, если скажешь правду.

– Мэдисон Беннет. Она сидит сзади меня на математике.

Мейси вздохнула. Почему Бекки не рассказала об этом ей?

– Зачем она так сделала?

Бекки вновь замолчала.

– Я не буду сердиться. Просто скажи мне правду.

Пение смолкло, как будто Берди в своей комнате тоже ожидала ответа.

– Помнишь, мы видели на днях твоего друга, Бобби? Мэдисон – его племянница. Он сказал о тебе что-то не очень хорошее, и она повторила ребятам в школе. Я велела ей заткнуться.

Мейси с трудом удалось сдержать себя и не влететь в комнату, чтобы обнять дочь. Он не сделала этого не только потому, что было бы неправильно поощрять Бекки за то, что она велела кому-то заткнуться, но и потому, что не хотела, чтобы Джорджия видела, как она хвалит Бекки за то, что та встала на защиту своей тети. Мейси решила, что позвонит школьному директору и договорится о встрече. Сейчас звонить, конечно, поздно, но она обязательно позвонит завтра утром, с этой мыслью Мейси почувствовала себя лучше.

– Можешь сказать мне, что она говорила?

Бекки помотала головой.

– Ладно. Ты дружишь с Мэдисон?

– Она одна из самых популярных девочек в школе. У них свой стол в столовой, и надо быть приглашенным, чтобы туда сесть.

– А тебя не приглашали?

Бекки снова сделала отрицательный жест головой, помотав французской косичкой.

– И не хочу. Я сижу за столом с девочками, которые занимаются спортом. Мы разрешаем другим садиться с нами, если они хотят.

– Хорошо, что есть люди, с которыми тебе комфортно, и вы пускаете к себе других. Это правильно.

– А у тебя в школе были друзья?

Мальчишки, подумала Мейси. Вечно мальчики.

– Вообще-то, нет. Я не увлекалась музыкой и была в школьной команде по бегу – к разочарованию Берди. Но я любила изобразительное искусство, поэтому общалась с теми ребятами, кто этим тоже увлекался. Я обожала писать красками на холсте, правда, у меня плохо получалось. Потому я и полюбила антиквариат и старый фарфор. Ну и любовь бабушки к коллекционированию фарфора тоже помогла.

– У тебя была лучшая подруга?

Мейси услышала, как скрипнули кроватные пружины, и отважилась заглянуть в комнату. Джорджия стояла рядом с кроватью, ее профиль высвечивался в свете прикроватной лампы. Выглядела она почему-то маленькой, потерянной и одинокой.

– Нет. Мне она была не нужна.

– Почему?

– Потому что у меня была сестра. Мне ее хватало.

Мейси отошла от двери и прокралась по коридору в свою спальню, бесшумно закрыла за собой дверь. Она долго стояла спиной к двери, глядя, как бледный свет угасает на небе. В высоких кипарисах кричали ночные птицы, словно отчаянно звали кого-то в бездонной темноте, искали и не могли найти.

Глава 22

«Жизнь – цветок, любовь – мед из него».

Виктор Гюго.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Мы с Джеймсом сидели в тени гигантской магнолии. Он – со своим ноутбуком, я – с толстой стопкой откопированных страниц из расходной книги Шато Болью. Все записи сделаны мелким старинным почерком, и дабы усложнить мне работу – еще и на французском. По счастью, требовалось только искать слова «Лимож» и «Эмиль Дюваль». Не то чтобы я ожидала, что управляющий девятнадцатого века позаботится о том, чтобы его записи было удобно читать американке двадцать первого века, просто надеялась, что трудом последних недель заслужила некоторое по меньшей мере удобство. Но жизнь, как я давно узнала, редко бывает справедлива.

Джеймс с раздраженным видом закрыл ноутбук и положил его на землю.

– Опять пропал сигнал – наверное, я слишком далеко от роутера. Жаль, не привез с собой хот-спот.

Я потрясла бумагами в руках.

– Видите? Современные технологии сильно переоценены. У меня вот не возникает проблем с доступом к информации.

Он фыркнул.

– Судя по тому, как вы щуритесь, думаю, у вас проблемы со зрением. Если бы этот текст был на веб-сайте, вы могли бы увеличить шрифт и масштаб. И давайте не забывать, что вы читаете его здесь, на заднем дворе в Апалачиколе, лишь потому, что кто-то во Франции решил сделать его доступным онлайн.

Я закатила глаза, чувствуя себя почти как Бекки.

– Я не лудди́т[12], правда. Большинство современных технологий – замечательные, особенно для поиска информации. Я просто не думаю, что есть необходимость быть доступным для всех ежедневно с утра до ночи. Если людей постоянно отвлекать звонками, сообщениями и напоминаниями, у них не останется времени думать.

Джеймс откинулся на стуле, скрестив лодыжки. Я впервые видела его босиком и старалась сильно не таращиться. Ужасно нечестно, когда мужчина имеет такие красивые ноги и ступни. Я гадала, как выглядят его сестры, такие же у них красивые фигуры или ему одному повезло с генами.

Он сощурил глаза:

– То есть не потому, что вы хотели оградить себя от прошлого?

Я не рассердилась на него только потому, что он сказал правду. Зато рассердилась на себя – за то, что так ему понятна.

– Я уже сказала вам, почему не хочу мобильный телефон.

– Да, только с тех пор, как вы это сказали, ситуация вроде бы изменилась.

Его телефон прозвонил три раза, умолк и после короткой паузы зазвонил снова.

– Наглядный пример! – воскликнула я, делая вид, что пропустила мимо ушей последнее замечание. – Вас явно раздражает, что кто-то пытается с вами связаться, однако вы слишком зависимы от своего телефона, чтобы его выключить или просто оставить в гостинице. А в конечном итоге мучаете не только себя, но и тех, кто находится с вами рядом.

Джеймс достал телефон из кармана и протянул его мне.

– Я не ответил потому, что знаю: это опять моя старшая сестра. С тех пор, как я здесь, я разговаривал с ней уже несколько раз, обменялся многочисленными эсэмэсками и не вижу необходимости продолжать в том же духе. Надеюсь, она, наконец, поймет и перестанет меня донимать. Хотя не в ее характере оставлять меня в покое.

По какой-то причине мне захотелось встать на защиту женщины, которой я в глаза не видела.

– Просто она – старшая сестра. И заботится о вас.

– А Мейси, ценя вашу заботу, всегда делала то, что вы от нее ожидали?

Я резко повернулась к нему лицом. Бумаги соскользнули с моих колен.

– Вы понятия не имеете…

Сетчатая дверь хлопнула, и, разом обернувшись, мы увидели на заднем крыльце Бекки. На ней все еще была школьная одежда. Посмотрев на часы, я удивилась – оказывается, прошло уже довольно много времени. Ланч мы пропустили, и в животе у меня заурчало.

– Там пришла женщина, спрашивает мистера Графа. Говорит, она его сестра.

Джеймс застыл, его глаза метнулись в сторону пасеки, словно он искал пути отступления.

– Помянешь черта… – проворчал он, будто наш разговор каким-то образом вызвал его сестру из воздуха. Однако по его лицу было ясно, что ее появление – не такая уж неожиданность.

Я нагнулась, чтобы собрать страницы и сложить их в папку.

– По моему опыту, первые несколько минут довольно трудны – пока стараешься вспомнить, почему вы не общались так долго. Потом становится еще труднее, когда вы оба пытаетесь обойти неприятную тему и понимаете, что она никуда не делась.

– Благодарю за помощь, – пробормотал Джеймс, вставая и направляясь к дому.

Он открыл и придержал дверь для нас с Бекки, и мы вошли в охлажденный кондиционером дом.

Мейси и гостья сидели на любимых диванах бабушки, найденных на распродаже в Дефуньяк-Спрингс. Я заметила эти диваны первой. Обивка разошлась по швам, выпустив наружу клоки конского волоса, от нее попахивало кошачьей мочой и еще чем-то трудноопределимым, но я, хоть и была тогда еще совсем маленькой, разглядела хорошие линии, крепкий каркас и вневременной стиль. Бабушка заехала на ту распродажу, чтобы найти большое зеркало в золотой раме, а вместо этого вернулась с двумя диванами. Дедушка только улыбнулся. Бабушка отдала диваны в профессиональную чистку, а потом нашла мастера, который заново обтянул их бледно-золотой парчой. Она всегда называла их «диванами Джорджии».

Женщина, сидевшая напротив Мейси, казалась очень уместной среди красивой мебели. Высокая, стройная и элегантная, очень похожая на брата, с такими же правильными чертами и хорошей фигурой. У нее были золотисто-рыжие волосы, как и у брата, глаза имели такой же темный оттенок синего. И в то же время чем-то они отличались. Я не сразу определила, чем именно – пока не поняла: в ее глазах не было затравленного взгляда, той пустоты, как у Джеймса.

Кожа у женщины была гладкая и светлая, очевидно, она защищала ее от солнца всю свою жизнь. Когда мы вошли, она встала и улыбнулась Джеймсу, и вокруг ее глаз появились тонкие морщинки.

– Привет, Кэролайн, – произнес Джеймс, останавливаясь на пороге.

Кэролайн. Его самая старшая сестра, которой, должно быть, лет сорок пять, поскольку, как я знала, Джеймс почти мой ровесник. Та самая, чьи звонки он игнорировал.

– Что ты здесь делаешь? Как ты меня нашла?

Кэролайн сделала шаг ему навстречу, протягивая руки.

– Разве мне нельзя повидать моего младшего брата? И потом, ты сам должен понимать, что произойдет, если ты не ответишь на звонок. Я буду беспокоиться.

Джеймс тоже сделал к ней шаг и обнял. Хотя его сестра была высокой и носила каблуки, макушкой доставала ему только до подбородка. Когда она отстранилась, ее глаза влажно заблестели.

– Веришь или нет, найти тебя не составило труда. Это маленький город.

Мгновение Джеймс переваривал сообщение, потом заговорил снова.

– Полагаю, с Мейси ты уже познакомилась. А это ее сестра, Джорджия Чамберс, – сказал он, указывая на меня. – Эксперт по фарфору, я тебе о ней говорил, она проделала отличную работу, пытаясь определить происхождение бабушкиного сервиза.

Кэролайн протянула мне тонкую руку, однако рукопожатие ее оказалось удивительно сильным, а глаза – удивительно цепкими.

– Приятно с вами познакомиться.

Ее взгляд скользнул по моему наряду, и я напряглась. На ней самой красовалась изысканная изумрудно-зеленая шелковая блузка, аккуратно заправленная в белую льняную юбку, которая даже не осмеливалась мяться. Неброско, элегантно и дорого.

– Винтажный Пуччи?

Я удивилась.

– Да, в самом деле. Как вы узнали?

– Мы с моей младшей сестрой Элизабет некоторое время владели винтажным магазином в Гринвич-Виллидж, пока она не забеременела третьим. Я обожаю винтажную одежду. У вас очень хороший вкус – этот цвет потрясающе на вас смотрится.

– Спасибо, – проговорила я, осторожно взглянув на Джеймса. – Он не упоминал о вашем магазине.

Кэролайн закатила глаза, и я рассмеялась, окончательно решив, что сестра Джеймса мне нравится.

– Мужчины! Что тут скажешь!

Вид у Джеймса стал совершенно раздраженным.

– Если ты закончила, может, скажешь мне, как долго планируешь здесь остаться? Или хочешь, чтобы я купил тебе билет на самолет?

Игнорируя его, Кэролайн обратилась ко мне:

– Если честно, я ужасно голодна. Могу я пригласить вас, вашу сестру и племянницу на поздний обед или ранний ужин? Джеймс тоже может пойти, если пообещает, что бросит хмуриться.

– Очень любезно с вашей стороны, – ответила Мейси, – но мне нужно остаться дома. Наша мать и дед нездоровы, и я не могу оставить их одних. – Помолчав, она неохотно добавила: – Джорджия провела с ними весь день, пока я была на работе, так что теперь моя очередь.

Я благодарно взглянула на нее, но она уже повернулась к Бекки, которая скорчила умоляющую гримаску.

– А тебе надо делать домашнюю работу. У тебя завтра контрольная по биологии.

– Спасибо за приглашение, – поблагодарила я Кэролайн. – Мы с Джеймсом были так заняты, что забыли поесть. Я сама умираю с голоду. – Я взглянула на Джеймса, ожидая, что он меня поддержит, но он лишь хмурился, глядя на сестру.

Кэролайн взяла с дивана черную сумочку от Шанель (определенно, винтажную) и перекинула золотую цепочку через плечо.

– Отлично. Договорились. Ты идешь, Джеймс? Потому что если нет, то сам понимаешь – будешь главной темой нашего разговора.

Не говоря ни слова, Джеймс направился к входной двери. Я побежала за своей сумочкой.

– Я предлагаю поехать на машине. Кэролайн не привыкла к такой жаре и может расплавиться, – заявил Джеймс, когда мы вышли из дома.

Не обращая на него внимания, Кэролайн положила руку мне на локоть и слегка сжала пальцы.

– Не могу дождаться, когда узнаю вас получше. Мне уже кажется, что у нас много общего.

Я чувствовала, как глаза Джеймса буравят наши спины, пока мы шли к моему «Кадиллаку».

Всю дорогу Кэролайн восхищалась моим автомобилем. Она знала о машинах гораздо больше брата, умела водить и даже владела микроавтобусом, чтобы возить четверых своих детей в возрасте от пяти до двенадцати лет по их пригороду в Коннектикуте.

Джеймс за всю дорогу не произнес ни слова. Я поставила машину на парковку перед кафе «Сова». Он открыл мою дверь, пока я искала сумочку, и я заметила, как Кэролайн ждет, когда он откроет дверь и для нее. Мне вспомнился его рассказ о том, как Кэролайн защитила его, когда он кидался яйцами в прохожих. Видимо, сестры везде одинаковы: лучшие друзья и лучшие враги в одном лице, и всегда знают тебя лучше, чем ты сам. Я решила, что у Кэролайн имелась веская причина проехать весь путь до Апалачиколы, и в этом кроется нечто большее, чем простое беспокойство за брата.

Кэролайн вышла из машины, и, встав на широком тротуаре, осмотрелась: Ди-авеню убегала вниз к Речному парку на реке Апалачикола, вдоль дороги красовались исторические кирпичные здания с навесами, прикрывающими тротуар, словно парасольки старинных дам.

– Тут потрясающе. Не хочу показаться снобом, но я всегда думала – чтобы считаться настоящим городом, необходимы небоскребы и неоновые огни. Я здесь всего лишь час и уже вижу, насколько ошибалась. Такое впечатление, что здешние люди хранят это место в секрете.

– Оно не без причины называется «Забытым Берегом», – заметила я. – К сожалению, девелоперы положили глаз на эту часть залива и, думаю, не успокоятся, пока весь наш берег и остров святого Георгия на той стороне бухты не будет застроен кондоминиумами.

Кэролайн широко улыбнулась, став еще больше похожей на брата.

– Я так и знала, что у нас много общего. Я член Национального Фонда. Для меня очень важно сохранение истории нашей страны.

Мне показалось, что Джеймс позади меня простонал.

– Если у вас есть время, я свожу вас в Риверфронт-Парк, – предложила я Кэролайн. – Там вы увидите старые пароходы, стоящие вдоль причалов.

– С удовольствием посмотрю!

Она снова положила руку мне на локоть, и я провела их ко входу в кафе.

Кафе «Сова» напоминало мне о бранчах с бабушкой, дедушкой и Берди, которые мы устраивали после посещения церкви. Я предложила это место не только потому, что еда в «Сове» всегда была вкусной. Обычно мы встречали здесь дедушкиных друзей, и я надеялась, что посетители будут старшего возраста – не мои ровесники, которые помнят меня по школе.

Пока мы ждали столика, Джеймс, наконец, прервал свое мрачное молчание.

– Как все-таки ты меня нашла? – спросил он Кэролайн.

– Когда я не смогла до тебя дозвониться, то позвонила в «Биг Изи Аукцион Гэлери» и поговорила с мистером Мэндвиллом. Он сообщил мне, что у Джорджии нет мобильного и что она взяла тебя с собой в Апалачиколу – маленький город, где найти тебя будет легко. Я не могла в это поверить, пока он не сказал мне, что в городе всего один светофор. Я полетела в Панама-сити, взяла машину в аэропорту и приехала прямо сюда. Возле интересного заведения с садовыми скульптурами я спросила женщину, не знает ли она, где найти тебя и Джорджию Чамберс. Она была очень любезна, хотя, кажется, больше заинтересована в том, чтобы продать мне русалку для сада.

Я подавила смешок.

– Наверное, она сказала вам, что она – моя тетя Марлен? И вам повезло, что ее Лох-Несский монстр больше не продается. А то бы он уже стоял в вашей машине.

Улыбающаяся официантка, с которой я, к счастью, не была знакома, взяла со стойки три меню.

– Не желаете ли столик на улице?

Я хотела сказать «да», однако, заметив беспокойство на лице Кэролайн, ответила:

– Лучше внутри. Сегодня высокая влажность.

Официантка снисходительно улыбнулась.

– Всего восемьдесят пять процентов – не так уж много для начала мая.

Кэролайн слегка округлила глаза, и мы прошли за официанткой к столику. В меню оказалось несколько моих любимых блюд, и я обрадовалась.

– Очень рекомендую на закуску крабовый дип, затем салат с жареными устрицами. Все морепродукты здесь местные, так что очень свежие.

– Жареные устрицы – вроде устриц «Рокфеллер»? – поинтересовалась Кэролайн.

– Ну сходство только в том, что оба блюда – из устриц. Здесь их готовят в кляре, обжаривают в масле, и когда их попробуете, вам кажется, что вы умерли и попали в рай. Особенно если окунете их в домашний сливочный хрен.

Джеймс барабанил пальцами по закрытой папке меню, ожидая, когда мы закончим.

– Как долго ты тут останешься, Кэролайн?

Его сестра невинно распахнула глаза.

– Изначально я намеревалась просто повидаться с тобой и сразу уехать, но город такой очаровательный, и у нас с Джорджией, кажется, много общего, поэтому я решила задержаться на пару дней. Возьму маленький отпуск. Пусть Генри узнает, как трудно вести хозяйство и следить за расписанием четверых детей. Это пойдет нам обоим на пользу.

– И где ты остановишься?

– В «Консульстве», в люксе с видом на реку. Они упомянули, что молодой человек, очень на меня похожий, тоже остановился у них.

Джеймс пристально посмотрел на сестру и так напомнил мне Мейси, когда та на меня сердилась, что я едва не расхохоталась. Меня спасло появление официантки, готовой принять заказ.

Мы с Кэролайн попивали воду со льдом и разговаривали, а Джеймс хранил каменное молчание. Кэролайн, возможно, привыкла к этой грани личности Джеймса и никак не комментировала его поведение. Меня же нервировало то, как сильно он отличался от того вдумчивого и зрелого мужчины, каким я его знала до приезда сестры.

Принесли еду, и разговор переключился на семейный сервиз Графов.

– Как близко вы подошли к определению его ценности? – спросила Кэролайн.

– Уже ближе, – ответила я, – однако дело оказалось сложнее, чем я думала. Похоже, индивидуальный дизайн, созданный французским художником Эмилем Дювалем во второй половине девятнадцатого века. Меня сбивает с толку то, что я, кажется, видела такой же предмет здесь, в доме моей матери, много лет тому назад. К сожалению, мы его пока не нашли. Здравый смысл подсказывает, что если узор тот же самый, то эти предметы не могут быть из одного частного заказа. Как бы тогда предмет из вашего сервиза оказался в нашем доме? Хотя пока не увижу, не могу быть абсолютно уверена.

Кэролайн задумчиво кивнула.

– Каков следующий шаг?

– У меня есть знакомые в самом большом музее лиможского фарфора во Франции, они пытаются найти в старых документах записи с именем Эмиля, которые могли бы привести нас к клиенту. А мы здесь просматриваем конторскую книгу поместья в родном городе художника, надеемся найти запись о вознаграждении, выплаченном либо ему напрямую, либо фабрике Хэвиленда.

Кэролайн, придерживая обжаренную устрицу вилкой, отрезала ножом маленький кусочек.

– Мы знаем, что это – лиможский фарфор конца девятнадцатого века. Разве не достаточно, чтобы определить его цену?

– Безусловно. Я могла бы назвать цену прямо сейчас. Но она может оказаться заниженной. Если это индивидуальный дизайн и клиент был кем-то выдающимся или историческим лицом, реальная цена окажется гораздо выше. Если мы все же не найдем дополнительную информацию, тогда, думаю, сможем предположить, что это не индивидуальный, а просто ограниченный выпуск, и поставить точку. И на основе этого предположения я смогу подготовить оценку стоимости.

Я покосилась на Джеймса.

– Ваш брат мне очень помог – часами искал в Интернете, просматривал каталоги. Вероятно, теперь он сумеет описать десятки лиможских рисунков, даже если разбудить его посреди ночи.

Уголки рта Джеймса едва заметно дернулись. Он взял кусочек хлеба и обмакнул в крабовый дип.

– Ваша бабушка когда-нибудь рассказывала вам об этом фарфоре? Джеймс говорит, он помнит только то, что она им очень гордилась и никогда не пользовалась. Но вы старше, может быть, вспомните что-то еще?

Кэролайн изящно вытерла уголки губ салфеткой.

– Я помню, как бабушка жалела, что пары предметов не хватает. Она оставляла для них место на полке, как будто ждала, что когда-нибудь они объявятся. Впереди и в центре она оставляла большое пространство – видимо, для крупного предмета.

– Может, тот предмет разбился?

– Не знаю. Однако, полагаю, если бы он разбился, бабушка расставила бы посуду так, чтобы его отсутствие не было заметно.

Я задумчиво посмотрела в свою опустевшую тарелку, мельком подумав, не должна ли смутиться, что съела так много.

– Вы помните, какие там предметы?

Золотистые брови Кэролайн сошлись над переносицей.

– Нет… Я могу попросить Элизабет, чтобы она посмотрела. Она живет в Нью-Йорке и может заехать в бабушкин дом на Лонг-Айленде. А что?

– Пусть пришлет список мне. У Джорджии нет мобильного телефона. – Джеймс поднял руку, останавливая ее попытку возразить. – Обещаю, что не удалю его, не посмотрев, что там.

Кэролайн поморщилась.

– Приятно знать, что брат хранит каждое наше сообщение.

– Может, если бы мои сестры могли сказать мне что-то новое и интересное, был бы соблазн послушать.

Чтобы снять напряжение, которое искрилось между ними, словно статическое электричество, я спросила у Кэролайн:

– Откуда ваша бабушка родом? Джеймс говорил, она привезла фарфор в Америку, когда переехала сюда после Второй мировой войны.

– Это наше предположение. Долгая история. Они приехали из Швейцарии. Бабушка была наполовину француженка, наполовину итальянка. Она переехала в Швейцарию во время войны, где встретила дедушку, швейцарца. Вскоре после окончания войны они эмигрировали в США вместе со всей ее семьей, в которой было семеро детей. Привезли с собой фарфор. Помнишь Джеймс? Красивая любовная история.

Джеймс кивнул.

– Они были очень бедны, – продолжала Кэролайн. – И все вместе жили в двухкомнатной квартире в Бруклине. Потом заболела прабабушка. Некоторых из ее младших детей отдали в другие семьи. Наша бабушка работала продавцом в ювелирном магазине на Манхэттене, ее жалованье шло на лечение бабушки и на жизнь.

– И все же она не хотела продать сервиз? – спросила я.

– Нет, – Кэролайн покачала головой. – Прабабушка заставила бабушку поклясться, что она не продаст ни одного предмета, как бы плохо им ни пришлось.

Они с братом посмотрели друг другу в глаза.

– Наша семья сумела выжить, несмотря на трудности. Мой дедушка поступил в колледж, потом устроился на Уолл-стрит в почтовое отделение брокерской конторы и проработал там всю жизнь. Кроме собственной семьи, он содержал братьев и сестер своей жены. – Потянувшись через стол, Кэролайн положила ладонь поверх руки Джеймса. – В нашем роду были сильные, выносливые люди, правда?

Официантка принесла счет. Джеймс кинул поверх него свою кредитку, потом отодвинул стул и встал.

– Извините, дамы. Мне нужно в мужскую комнату. Буду ждать вас на улице.

Я тоже начала вставать из-за стола, когда Кэролайн вдруг схватила меня за руку.

– Пожалуйста, извините мою дерзость – мы только познакомились – но как он? Как его душевное состояние?

Ее полный тревоги взгляд сказал мне, что я не ошиблась, думая, что Кэролайн приехала не просто навестить брата.

– Кажется, неплохо. Непохоже, чтобы Джеймс был в депрессии или что-то подобное, если вы это имеете в виду. Он с интересом занимается поиском фарфора и, кажется, получает удовольствие, общаясь с моей семьей и другими людьми. – Я помолчала, чувствуя что предаю Джеймса. – Он рассказал мне о жене.

– Что она умерла? Или что-то еще?

Я кивнула.

– Сказал, что у нее был роман на стороне, и он узнал о нем только после ее смерти.

Кэролайн на миг прикрыла глаза.

– Он сказал вам, с кем был роман?

Я покачала головой. Кэролайн долго на меня смотрела, очевидно, что-то обдумывая и сомневаясь, стоит ли продолжать.

– Я скажу вам только потому, что Джеймс уже вам доверился больше, чем он доверяется другим людям. Я знаю, он считает вас другом, что нелегко дается ему сейчас. – Она глубоко вдохнула. – Кейт крутила роман с лучшим другом Джеймса, который был шафером на их свадьбе. И это, очевидно, продолжалось еще с Уортонской школы бизнеса, они там учились все трое. Еще до их свадьбы.

Я прижала пальцы ко рту.

Кэролайн пригнулась ко мне ближе.

– У него был нервный срыв. Мы… мы боялись, что он сделает с собой что-нибудь, поэтому отвели его к врачу, понимаете, он все время повторял, что хочет умереть.

Я понимаю хрупкие умы. Теперь я полностью осознала, что имел в виду Джеймс. Поняла пустоту в его глазах. И почему он сказал, что у нас много общего.

– Из-за этого я приехала. Чтобы убедиться, что с ним все в нормально. Он в порядке?

– Думаю, да. Я рада, что вы мне сказали. И дам вам знать, если замечу какие-то изменения. Хотя я и правда думаю, что с ним все хорошо.

Кэролайн с облегчением улыбнулась.

– Спасибо вам. Не могу передать, насколько мне теперь легче на душе, когда я знаю, что вы рядом с ним.

Я отстранилась, потупив глаза.

– Вы меня не знаете. Вы не доверились бы мне, если бы знали.

– Я знаю вас лучше, чем вы думаете. Джеймс сказал вам, что ему нужно отвлечься из-за смерти жены, и вы позволили ему сюда приехать. – Кэролайн отвернулась на мгновение, как бы размышляя, доверить ли мне еще кое-что. – Он рассказал, что вы собираете старинные замки и ключи, потому что верите, что все вопросы имеют ответы. Ему нужен сейчас как раз такой человек, который в это верит.

Она внезапно выпрямилась. Я почувствовала, как кто-то помогает мне отодвинуть стул, и поняла, что вернулся Джеймс.

Сказав, что у меня разболелась голова и мне нужно домой, я оставила Джеймса и Кэролайн возле кафе, где им осталось пройти всего квартал до гостиницы. Кэролайн обещала забрать свой арендованный автомобиль от нашего дома на следующий день. Немного поразмыслив, я опустила верх машины и поехала по мосту Горри в Истпойнт, а затем по другому мосту на остров Сент-Джордж. Мне необходимо было ощутить ветер в волосах и солнце на лице, перестать думать о хрупких умах и о том, что сердцу нужно не только время, чтобы залечить раны.

Глава 23

«В прохладную погоду пчелы остаются в улье, но не впадают в спячку. Пчеломатка не откладывает яйца, а остается в пчелином кластере, окруженная рабочими пчелами.

До прихода тепла они безостановочно машут крыльями, поддерживая температуру в улье на уровне девяносто одного градуса»[13].

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Мейси сидела у стойки кафе «Олд Тайм Сода Фаунтин» рядом с Бекки. Обе изучали меню, висящее на стене под зелено-белым козырьком.

– Я хочу мороженое «Сандей», – попросила Бекки.

Мейси улыбнулась юной девушке за прилавком.

– Два шарика, пожалуйста. Один шоколадный, второй ванильный, дополнительный шоколадный соус и щепотка посыпки. – Несмотря на разницу во мнениях по многим вещам, Мейси и Бекки всегда соглашались во всем, что касалось мороженого. – И две кока-колы.

Улыбка дочери была для нее наградой. После рабочей недели Мейси устала до предела, но сегодня, в субботу, вместо того, чтобы выспаться, она занималась домашними делами, а потом повезла Бекки на тренировку. И вот они здесь. До того как ушел Лайл, они ходили сюда втроем, поэтому Мейси избегала это кафе многие месяцы. Но когда Бекки попросила, не смогла ей отказать.

Когда им принесли две порции «Сандей», Мейси подцепила ложкой вишенку из горки взбитых сливок и передала ее Бекки. Она и сама их любила, но когда они с Джорджией были маленькими, так делал дедушка. Он всегда просил положить на его «Сандей» две вишенки, чтобы мог поделиться с обеими девочками.

– Где тетя Джорджия? – спросила Бекки.

– Я отправила Джеймсу сообщение, что мы здесь. Надеюсь, он получил его и передал Джорджии. Они ходили на экскурсию в Орман-хауз, так что могут опоздать.

Мейси пыталась не обращать внимания на то, как огорченно вытянулось лицо Бекки. Почему дочь так тянется к этим почти незнакомым людям? Мейси заботилась о Бекки, когда ее мучили колики или снились кошмары. Была рядом в ее первый школьный день. Возила в клинику – то со сломанной рукой, то с ушибом. И все же именно Джорджия в глазах дочери носила блестящие доспехи, всего лишь за счет ежегодных открыток ко дню рождения и подарков на Рождество.

Позади открылась дверь. Мейси и Бекки слишком увлеклись мороженым и не обернулись, пока не услышали сзади два юных голоса.

– С-смотри, Эм-мили. Это Б-бекки С-сойерс.

Бекки напряглась, и Мейси обернулась посмотреть, кто это произнес, слишком удивленная гадкими нотками в голосе, чтобы разозлиться. Она узнала Мэдисон Беннет, которая с детского сада и до четвертого класса была одной из лучших подруг Бекки, однако уже давно не приходила к ним домой и не звонила. Это она отрезала волосы Бекки на математике. Когда Мейси стала расспрашивать дочь, та умоляла ее ничего не предпринимать. Мейси неохотно согласилась, однако все-таки встретилась с директором и учительницей Бекки и попросила их приглядывать за мисс Беннет и ее компанией.

Второй девочкой оказалась Эмили Николс, в прошлом одна из подруг Бекки, в настоящем – лучшая подруга Мэдисон.

Мейси развернулась к ним, и когда девочки ее узнали, быстро отвели глаза. За девочками стоял дядя Мэдисон, Бобби. Даже после всех прошедших лет всякий раз, как Мейси его видела, у нее холодело сердце. Она думала – раз Джорджия уехала, она сможет забыть. Но таковы уж воспоминания. Они, как маленькие острые ножи, ранят тебя, когда ты меньше всего ожидаешь. Даже запах барбекю или смех ребенка вдруг может ударить. До сих пор.

– А вот и миз Сойерс! – воскликнул Бобби. – Мы как раз говорили о вас и вашей сестре. Да, малышки?

Девочки неуверенно кивнули.

– Здрасьте, мисс Сойерс, – проговорили они хором и притворились, что изучают меню.

Не обращая внимания на Бобби, Мейси встала, собираясь поучить девочек манерам, поскольку Бобби был явно к этому неспособен. Но Бекки схватила ее за руку и торопливо зашептала:

– П-пожалуйста, мама, не надо. Т-ты только сделаешь хуже.

Мейси замерла, пытаясь справиться с бессильным гневом. Дверь снова открылась, и она услышала голос Джорджии, а подняв голову, увидела, как сестра заходит в кафе вместе с Джеймсом и Кэролайн.

– Отлично! Рада, что мы вас застали, – объявила Джорджия, подходя к ним и обнимая Бекки. – Тут все еще делают шоколадный лимонад?

Бекки пожала плечами. Слова будто прилипли к ее языку.

Джорджия наклонилась к девочке:

– Ты в порядке?

Бекки не ответила, и Джорджия взглянула на Мейси, а та указала взглядом на группу людей позади нее. Джорджия медленно развернулась, и по тому, как напряглась ее спина, Мейси поняла – она увидела Бобби и девочек.

– Классно выглядишь, Джорджи, – сказал Бобби, оглядывая ее винтажное короткое платье от Лилли Пулитцер и голые ноги.

– Привет, Бобби, – ответила Джорджия и перевела взгляд на девочек, стоящих рядом с ним. – Одна из этих девочек, должно быть, твоя племянница Мэдисон?

Он обнял девочку мускулистой рукой.

– Вот эта. Унаследовала симпатичную мордашку с моей стороны семьи, – похвастался он с громким смехом, больше похожим на лай. Бобби мотнул подбородком в сторону Бекки. – Твоя племянница такая же хорошенькая, как и тетушка. Пока не откроет рот, так?

Девочки хихикнули. Бекки взяла мать за руку, пытаясь ее удержать.

С холодным спокойствием, испугавшим даже Мейси, Джорджия развернулась к продавщице за прилавком.

– Три шоколадных лимонада, пожалуйста. С соломинками и ложечками.

Кэролайн и Джеймс смущенно улыбнулись Мейси, с неловкостью осознавая, что попали под перекрестный огонь.

– Ты потеряла мой номер? Мой телефон так и не зазвонил, – вновь сказал Бобби.

Джорджия отыскала в сумочке кошелек и отсчитала нужное количество денег.

– Нет, не потеряла, – ответила она, передавая деньги кассиру. – Я просто ждала, когда рак на горе свистнет.

Усмешку Бобби как ветром сдуло.

– Грубишь, Джорджи. А ведь было время, когда ты вела себя со мной намного любезнее. Разве одно плохое воспоминание может стереть все хорошие, а?

У Мейси потемнело в глазах. Одно плохое воспоминание? Он шутит?

Глаза Джеймса сузились, оценивая ситуацию, но он ничего не сделал, будто понимал, что Джорджия держит ситуацию под контролем.

Пока они ждали свой заказ, Джорджия хранила ледяное молчание, обняв Бекки за плечи. Наконец официантка поставила перед ними стаканы с шоколадным лимонадом, а затем, подмигнув Бекки, бросила целую ложку вишенок поверх остатков мороженого в ее бокале.

– С-спасибо, – сказала Бекки, ее улыбка угасла, когда она поняла, что опять запнулась.

Эмили и Мэдисон вновь захихикали. Бобби таращился на Джорджию.

С застывшей улыбкой Джорджия подошла к Мэдисон и положила руку ей на плечо. Эмили предусмотрительно отступила на шаг. Достаточно громким голосом, чтобы ее слышали Мейси и Бекки, Джорджия сказала:

– Я очень надеюсь, ты хорошо учишься, Мэдди. Тебе понадобится хорошая работа, чтобы ты могла оплатить те пластические операции, которые тебе понадобятся, когда вырастешь и станешь похожа на своего дядю Бобби. – Она улыбнулась Бекки. – Не всем так повезло, как Бекки – иметь мозги, красоту и талант.

– Послушай-ка, Джорджи… – Бобби шагнул к Джорджии.

Джорджия взяла со стойки два стакана и вручила их Джеймсу и Кэролайн, затем взяла свой. Она отпила из соломинки и вновь обратилась к Бобби:

– Никто больше не зовет меня Джорджи. Мне давно не девятнадцать. Хотелось бы думать, Бобби, что я, в отличие от некоторых, достаточно взрослая, чтобы называть себя полным именем.

Она отвернулась от него и сказала, обращаясь уже к Мейси:

– Когда закончите, выходите на улицу. Мне нужен свежий воздух, и я хочу показать Бекки самый потрясающий теннисный наряд, который я ей купила. Он подчеркнет ее красивые, сильные руки и заставит противниц дрожать от страха.

Бекки смотрела в свой бокал с остатками растаявшего мороженого. Ее щеки покраснели, как после тренировки. Она так пристально глядела на свое мороженое, что Мейси догадалась: больше всего на свете ей сейчас хочется раствориться в нем, исчезнуть, сделать вид, что ее здесь никогда не было.

Мейси знала это, потому что подобное желание ей было хорошо знакомо: притвориться невидимкой, пока Джорджия сражается за нее. Потому что мы команда. Потому что Берди – наша мать, и ничего не случилось бы, если бы у нас была нормальная мать. Зато мы всегда есть друг у друга.

Мейси повернулась к Джорджии, чтобы остановить ее, но та уже шагала к двери по черно-белым плиткам пола. Ее щеки горели, как и у Бекки. Кэролайн схватила Джеймса за руку, словно для того, чтобы не позволить ему вмешаться. Его стиснутая челюсть делала его похожим на викинга, и в любой другой ситуации Мейси рассмеялась бы. И указала бы на это Джорджии, потому что сестра все еще оставалась для нее первым человеком, с которым хотелось делиться интересным или смешным.

Джорджия потянулась к двери, но та открылась сама – и на пороге возник Лайл в полицейской форме.

– Какой приятный сюрприз… – начал он и осекся, увидев Бобби и двух девочек, и затем Мейси и свою дочь, которая выглядела так, словно хотела растаять вместе с ванильно-шоколадными лужицами в ее бокале.

В глазах Бобби появился мерзкий блеск.

– Смотрите-ка, кто здесь. Вернулся, чтобы начать новый бой за самку? Или старый бой еще не закончился?

Мейси удержала Лайла, ухватив его за плечо. Она встала лицом к Бобби и строгим учительским голосом, подчеркивая каждое слово взмахом указательного пальца, отчеканила:

– Чтобы я больше от тебя ни слова не слышала. Понял? Или я всем расскажу, почему твоя мать с тобой больше не разговаривает. Не думай, что я ничего не знаю. – Она улыбнулась обеим девочкам, как бы уверяя их, что она все еще милая миссис Сойерс, мать их одноклассницы, и сказала, обращаясь уже к ним: – Люди, живущие в стеклянных домах, не должны бросать камни. Если вы не понимаете, что это значит, попросите Бекки, она объяснит.

Она бросила несколько банкнот на прилавок, схватила дочь за руку и вышла на улицу.

Все собрались на тротуаре, щурясь от яркого солнечного света.

– Папа! – Бекки уткнулась лицом в грудь Лайла. Одной рукой он обнял ее, другой погладил ее светлую головку. Мейси вспомнила, как осторожно он держал Бекки на руках, когда та была младенцем – точно она была самой большой драгоценностью в мире.

Кэролайн, взяв Джеймса под руку, поднесла к губам соломинку и сделала большой глоток.

– Ммм… очень вкусно!

Мейси и Джорджия переглянулись и зажали ладонями рты, пряча смех. Только очень благовоспитанный человек мог сказать что-то столь невинное после подобной сцены, и только Мейси и Джорджия нашли бы это очень смешным.

– Простите, – Мейси обратилась к Кэролайн и Джеймсу. – Я уверена, вы не ожидали, что окажетесь в передних рядах на мыльной опере.

– Пожалуйста, не извиняйтесь, – ответила Кэролайн. – Нам не привыкать к драмам, верно, Джеймс?

Джеймс ее, казалось, не слышал, глядя на Лайла и Бекки.

– Да, Джеймс? – повторила Кэролайн.

– Э… нет, – пробубнил он, очевидно, не услышав вопроса. – Ты знакома с Лайлом Сойерсом? Лайл, это моя сестра Кэролайн Харрисон. Кэролайн, это супруг Мейси.

Мейси открыла было рот, чтобы возразить, объяснить Кэролайн, что Лайл считается ее супругом только потому, что они до сих пор не оформили развод. Что нужные бумаги заполнены еще три месяца назад и лежат в верхнем ящике ее стола.

Лайл протянул руку Кэролайн.

– Приятно познакомиться.

Бекки отняла голову от груди отца и посмотрела на Джорджию.

– Ты правда купила мне теннисный костюм?

Джорджия смущенно кашлянула.

– Нет, но собиралась. Я просто… Ну, этим девочкам нужно было знать, что ты отличная теннисистка и у тебя есть фанаты. – Она нервно посмотрела на дверь, как бы ожидая, что Бобби выйдет в любую минуту. – Давайте захватим напитки домой, кресел-качалок нам хватит.

– Мне нужно на дежурство, так что позвольте откланяться, но спасибо, – сказал Лайл.

Мейси отвернулась, чтобы не видеть, как он улыбается Джорджии. Он поцеловал Бекки в макушку и осторожно отодвинул ее.

– Позвоню тебе позже, егоза.

Попрощался с остальными и направился к своей патрульной машине. Мейси ни за что бы в этом не призналась, однако она остро ощутила, как ей не хватает его поцелуя.

– Спасибо, – шепнула Джорджия ей на ухо.

– За что?

– За то, что ты там сказала.

Мейси пожала плечами, испытывая неловкость.

– Учусь у мастеров. Это я должна благодарить тебя, что ты вступилась за Бекки. – Пусть слова слишком сухи, но они должны быть сказаны. Она только хотела бы к ним добавить: «Я сама должна была это сделать. Ты всегда меня опережаешь».

– Можно я поеду в машине тети Джорджии? – спросила Бекки.

Мейси решила проигнорировать неприятное чувство.

– Конечно, дорогая. Увидимся дома.

– Я поеду с вами, Мейси, если вы не возражаете, – попросила Кэролайн. – И если мне позволено пить лимонад в вашей машине.

– Конечно, – улыбнулась Мейси.

Они прошли всего лишь несколько шагов, когда телефон Кэролайн громко пиликнул. Они остановились, Кэролайн посмотрела на экран, вскинула голову и взволнованно сообщила:

– Джорджия, взгляните-ка. Моя сестра Элизабет прислала сообщение. Она пишет, что один из недостающих предметов – суповая чашка. И прислала фото. Такую вы видели у себя дома?

Джорджия встала рядом с Кэролайн – на целую голову ниже ее, даже в босоножках с каблуком – и посмотрела на экран сотового.

– О! – произнесла она, отступая на шаг и слегка бледнея.

– Точно такая же? – уточнила Кэролайн.

Джорджия кивнула, затем подняла глаза на сестру.

– Что это означает? – взволнованно спросила Мейси.

– Возможно, это не индивидуальный заказ, и наша бабушка просто нашла пару предметов от другого такого же сервиза на гаражной распродаже…

– Или оба предмета – из одного сервиза, и часть его каким-то образом оказалась в Апалачиколе, – добавил Джеймс.

Джорджия продолжала смотреть на Мейси, как будто ответ лежал между ними, скрывался в том факте, что Джорджия когда-то видела чашку в комнате их матери, и та велела ей хранить это в секрете.

Мейси втянула в легкие воздух, пытаясь избавиться от ощущения, что она тонет, хватаясь за улыбку Джорджии, как за спасательный круг.

– Нужно побольше разузнать о рисунке, иначе я ничего не понимаю, – натянуто проговорила Джорджия. – Мы должны найти чашку, если она все еще в доме. Будем надеяться, что узор на ней отличается от вашего.

– А почему надо надеяться на другой узор? – спросила Кэролайн.

– Потому что это предметы от одного сервиза, и придется вычислять, как он сюда попал. А я… – Джорджия сглотнула, и ее глаза встретились с глазами Мейси. – Даже не знаю с чего начать. – Она сделала паузу. – И не представляю, что это может значить.

Глава 24

«Когда места для яиц становится мало, царица-матка начинает откладывать яйца, из которых потом вылупятся трутни, затем те, из которых вылупятся кандидатки в новые царицы. Отложив яйца для следующих поколений, старая царица оставляет улей и половину своих детей. Новая царица вылетает ради брачного танца и возвращается в улей, чтобы отложить уже свои яйца – это самая важная функция

ее жизни».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

Я старалась сконцентрироваться на шорохе цветного карандаша по черно-белой странице, хотя бы для того, чтобы не слышать звуков с чердака. Каждое движение там включало свет в голове, освещая уголок моей памяти, но слишком мимолетно, чтобы я могла что-нибудь разглядеть. Я нажала на карандаш сильнее, размышляя, когда можно будет прекратить. Когда я смогу встать, сама включить свет и начать говорить.

Моим коленям было тесно под детским столиком в комнате Бекки. Мы с ней рисовали в книжке-раскраске, хотя мы обе слишком взрослые для таких развлечений. Один из десятков психотерапевтов, которых я посещала, объяснил Мейси, что арт-терапия может принести мне пользу, и она купила мне кипу «взрослых книжек-раскрасок» и коробку карандашей ста пятидесяти двух цветов – я и не представляла, что столько бывает.

Во многом психотерапевт оказался прав: рисование отвлекало меня от желания выдергивать волосы из головы или резать ножницами свою одежду. Или таращиться в полумрак прошлого, которому, казалось, нет конца и края. Бекки, похоже, тоже нравится раскрашивать. Это успокаивает ее, она даже меньше заикается, когда говорит со мной.

Я попыталась поудобнее устроить ноги под розовым столиком, который, кстати, больше подошел бы трехлетке, чем девятилетнему ребенку. Наверное, Мейси и Бекки об этом знают, но ни та ни другая ничего не делают. Как будто пытаются обеими руками удержаться за детство, боясь отпустить Бекки в неопределенное будущее. Я думаю иногда: уж не передала ли я им обеим свой страх неназванного и непонятого. Страх позабыть свое прошлое.

Шум передвигаемых предметов над нашими головами возобновился. Мейси и Джорджия тщательно обыскивают чердак. Они залезли туда, как только вернулись домой. Только сначала Джорджия показала мне фотографию в телефоне, и у меня в голове словно зажужжал кинопроектор, его яркий луч высветил фарфоровый предмет, спрятанный в углу моей гардеробной. Его там больше нет, я знаю. Он где-то в другом месте, и я рада, что не помню где. Я смотрела на экран телефона, и ни один мускул не дрогнул на моем лице.

– Берди?

Я посмотрела на Бекки, поняв, что она окликнула меня уже не в первый раз.

– Ты выходишь за линии.

На моей странице нарисовано летнее поле – с насекомыми и птицами, и кипарисами по краю. Я выбрала фиолетовый карандаш, потому что он напоминает мне о чем-то приятном, и водила им над полем, не думая о цветах и листьях, перьях и крыльях. Над полем теперь словно поднимался фиолетовый дым, в котором все потонуло.

По чердачному полу протащили что-то крупное. Я села прямо, чувствуя, как мои внутренности превращаются в расплавленный воск. Мне даже почудился его запах, как от погасшей свечи, вновь погружающей все во мрак. Что-то тихо хрустнуло – я раскрыла ладонь и увидела, что сломала карандаш.

Они не найдут. Мысль пронеслась в моем раздробленном сознании, дразня призрачным воспоминанием. Что? Что именно не найдут? Мой разум метнулся прочь от вопроса, не желая знать ответ. Важную вещь. Которая способна разбить сердце.

Я вспомнила то лето, когда в Апалаче собирались снимать кино. В наш дом приходили три раза, сказали, он отлично подойдет для директора или даже для звезд, они остановятся в нем, пока идут съемки. Только понадобится ремонт с новой мебелью и шторами. Им приглянулись бабушкины картины, они сказали, их можно оставить, но, наверное, придется убрать пасеку, пока они будут здесь жить. Отцу такое точно не понравится, но он никогда не умел мне отказывать. Может быть, он должен был отказать, хотя бы в тот раз.

Шорох снова раздался, уже из другого угла чердака. Они найдут. Мои мысли бросились врассыпную прежде чем я спросила себя – найдут что?

Кто-то постучал в приоткрытую дверь, и я швырнула сломанный карандаш на пол.

– Можно к вам? – спросила моя золовка, заглядывая в комнату.

– Привет, тетя Марлен, – поздоровалась Бекки, улыбаясь своей ясной улыбкой. – Мы раскрашиваем.

– Привет, милая. – Марлен вошла в комнату, и вместе с ней вошел запах ее собак и мотоцикла. – Привет, Берди. – Она встала рядом, разглядывая рисунки. – Хорошая работа, Бекки. А вот насчет твоей, Берди, не уверена. Я думала, смысл в том, чтобы не заходить за черные линии.

Я отвернулась от нее, делая вид, что не слышу.

– Она знает, – сообщила Бекки. – Я ей объясняла.

Марлен отошла и присела на край кровати.

– А где все? Внизу никого нет, но я видела машину Джорджии.

– Они в-все на чердаке, что-то ищут.

Заикание Бекки означало, что она уловила мой страх. Как будто у нее были антенны, как у пчел. Она замечала любое движение, любое изменение в моем поведении.

Марлен рассеянно гладила загорелой рукой розовое покрывало.

– Что они ищут?

Свет начал угасать в моей голове, мерцающий проектор остановил работу. Но я заставила глаза смотреть: вот я, десять лет назад, бегу по лестнице на чердак, чтобы поискать там старинные предметы, которые могут придать утонченности интерьеру нашего дома, чтобы сделать его подходящим для голливудских звезд.

Я помню, как, проходя мимо Мейси, велела ей накрасить губы и причесаться, и она стала плакать. У меня не было времени объяснять ей, что она красива и без косметики, просто у актеров другие стандарты. Мейси снова была беременна, слишком быстро после смерти Лилианны. Ее четвертая беременность и первая – после Лилианны, но я могла сказать уже по тому, как осунулось ее лицо, как ввалились глаза, что и эта тоже долго не продлится. Однако я притворилась, что не замечаю ее боли. Боялась, что если ее боль подойдет слишком близко ко мне, я снова потеряюсь. Хотела бы я сейчас вернуться в тот день, заставить себя остановиться рядом с Мейси и сказать ей, какой я на самом деле вижу ее. И не дать себе подняться на чердак. Но я не могу. Прошлого нельзя изменить, неважно, как сильно ты этого хочешь.

Затем я вспомнила, как Джорджия остановила меня в коридоре возле ее комнаты, рассердившись на меня за то, что я довела Мейси до слез, и я ужасно расстроилась, что вновь разочаровала Джорджию. Мама, у меня проблема. Я помотала головой, говоря, что у меня нет времени. Я была слишком захвачена событиями, радуясь, что они не дают мне вспоминать прошлое, что оно уходит все дальше и дальше с каждой моей новой идеей.

Когда я открыла дверь на чердак, меня обдало таким жаром, что я почти готова была отступить. Пыльные ставни на единственном окошке пропускали тонкие лучики света. Затаив дыхание, я распахнула ставни и в несколько попыток сумела поднять раму, впустив теплый свежий воздух. Я вдыхала его некоторое время, потом помахала руками, надеясь разогнать затхлый запах заброшенного чердака.

Я складывала в кучу возле лестницы полезные вещицы, в том числе несколько фарфоровых штучек, которые моя мама находила на распродажах. Вазы, серебряные шкатулки… затем заметила старый деревянный сундук у стены. Он когда-то стоял в изножье кровати моих родителей, его перенесли сюда после смерти мамы. Надеясь, что в нем хранятся красивые вещи, я осторожно приподняла крышку и заглянула внутрь. На миг мне показалось, что я заглянула за темный занавес и увидела длинный туннель из кружащихся вихрем цветных пятен, лиц и мест, ведущий в забытое прошлое.

Кровь бросилась мне в голову, ослепляющая боль заставила меня упасть на пол. Все, что мне удалось забыть, наполнило каждую клеточку моего мозга. Знание, как остро отточенный нож, врезалось глубоко в сердце. У меня был только один способ это остановить: закрыть глаза и снова забыть – забыть даже слова, которыми можно было бы описать историю – ту, что никому нельзя рассказать.

– Я вообще-то пришла спросить кое о чем у Берди.

Голос Марлен вернул меня к розовому столику, книжкам-раскраскам и перистым облакам за окном. Они предвещали сильный шторм.

Марлен подошла и села на пол рядом со мной, скрестив по-турецки тощие темные ноги. Она смотрела на меня глазами Джорджа, и я гадала, не нарочно ли она, знает ли, что каждый раз, когда я смотрю в ее глаза, от моего сердца откалывается кусочек.

– С тех пор как в болотах нашли грузовик твоего отца, меня кое-что беспокоит.

По небу за окном скользили серебряные облака, подсвеченные розовым и оранжевым светом. Перистые облака – к смене погоды. Поговорка всплыла из глубин памяти, мне вспомнилось, как я стою на причале, глядя на кипы облаков, похожих на пятнистую кожу макрели, и моя рука – в руке отца.

– Джордж сказал мне кое-что перед тем, как уехал во Вьетнам.

Проектор в моей голове застрекотал, освещая все вокруг, ничего не оставляя в темных углах. Я закрыла глаза, чтобы ничего не видеть, вот только свет был внутри моей головы.

– Он сказал, ты знаешь, кто украл грузовик. И если его когда-нибудь найдут, то должны спросить у тебя.

Я смотрела на Марлен, но видела лицо Джорджа, его сердитые глаза, когда я сказала, что не знаю, смогу ли дождаться его из Вьетнама. Я боялась с ним разлучаться. Как я останусь одна – с секретом, который мы храним оба? Это как вырыть глубокий ров и не проложить моста, по которому его можно перейти. Только Джордж все равно уехал, сказал, что должен. Никогда мне не удавалось заставить остаться со мной тех, кого я любила.

Я попыталась найти песню, которая потопила бы воспоминание, спеть ее громко, чтобы Марлен ушла, перестала задавать мне вопросы. И не смогла. Просто сидела, смотрела на нее – и видела ее брата, вспоминала, как он уходил от меня, и мы притворялись, что я снова буду сильной.

Глава 25

«У занятой пчелы нет времени для скорби».

Уильям Блейк.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Сидя на крыльце дома Марлен, я поднесла к губам бутылку и отхлебнула холодного пива. Тетя сидела рядом со своими собаками. Псы, высунув языки, тяжело дышали, и я, изнуренная до крайней степени, смутно подумала: от чего они так устали?

В неподвижном, тяжелом от влаги воздухе пот, покрывающий мою кожу, даже не успевал испариться. Как только мы закончили обыскивать каждый закуток на чердаке нашего дома, я отправилась посмотреть чердак Марлен – на всякий случай, вдруг чашка попала туда. После смерти бабушки дедушка решил, что будет легче пережить горе, если он уберет из дома все, что о ней напоминало. Мне тогда удалось спасти только парочку ее находок с распродаж, перед тем как их унесли на чердак Марлен, где они и лежат до сих пор.

Среди вещей, избежавших изгнания, было несколько бабушкиных картин – потому что, как сказал дедушка, ни Берди, ни Мейси, ни я не сможем нарисовать ничего взамен. Он прав, поэтому слышать такое ничуть не обидно.

– Ты заглянула во все шкафы в доме? – спросила Марлен.

– Почти. Мы не трогали мебель в спальнях, но вряд ли чашка там. И потом, Мейси сказала, что они с дедом там уже смотрели. Я, конечно, проверю эти шкафы еще раз, однако надежды мало.

Я допила пиво и поставила пустую бутылку рядом с собой. Марлен тут же протянула мне еще одну.

– Ты заслужила и за руль садиться не собираешься. Ты, наверное, здорово устала и жутко разочарована?

Не споря, я взяла бутылку и сорвала с нее крышку.

– Зачем я вообще приехала? Я должна была понимать, что найти чашку будет невозможно. Слишком много времени прошло. Полагаю, бабушка обнаружила ее на блошином рынке, а Берди сохранила на память о матери. Я так и думала, что она попросила меня сохранить секрет, чтобы спрятать ее от дедушки. Он же все выбрасывал.

– Да, наверное, – кивнула Марлен, отпивая из своей бутылки.

Я прихлопнула комара на голом животе. У Марлен я переоделась в джинсовые шорты и короткую майку, прежде чем пойти на чердак. Такое я обычно не ношу на людях, для чердака же наряд вполне годился.

– Когда Джеймс впервые показал мне свою чашку с блюдцем, я была почти уверена, что на ней тот же рисунок. Мне просто нужно было его увидеть своими глазами. Я горжусь умением дать точную оценку и не хотела ошибиться ни на чуточку. – Я вытянула ноги перед собой, опираясь локтями о верхнюю ступеньку. – И все-таки зачем я приехала?

– Ты хочешь, чтобы я ответила?

Я отпила из бутылки.

– Да нет…

– Найдешь ты чашку или нет, выяснится или нет, кто был тот человек в дедушкином грузовике, ты не можешь уехать, пока не закончишь кое-какие дела.

– Конечно, могу.

– Но не уедешь. Ты похожа на своего отца – то же упрямство. Ты искала повод приехать, чтобы не выглядеть при этом просительницей. Ну вот, ты здесь. Что собираешься делать дальше?

Я подтянула ноги и положила подбородок на колени, подбирая слова для ответа. Выпитое пиво мешало схватить ускользающие мысли. Я смотрела на закатное небо, на бледные очертания облаков, однако видела лишь осколки разбитого фарфора.

– Ничего не изменилось. Между мной, Мейси и Берди. Я пробовала, правда. Но я не могу заставить людей измениться. И я скучаю по своей работе, по своему дому. По своей коллекции.

– В одном ты права, дорогая. Ты не можешь заставить людей измениться…

Она устремила на меня многозначительный взгляд, а я вновь посмотрела на небо над нами, на плавающие в нем осколки фарфора, которые, казалось, пытались сложиться в гигантский пазл.

Я глубоко вздохнула.

– Сегодня я уже сказала себе, что если не найду суповую чашку, то это будет знак, что пора собирать вещички и ехать домой.

– А что с Бекки?

Слова причинили боль, пусть и смягченную алкоголем.

– А что с ней?

Пару секунд Марлен молчала.

– Я видела Бекки, когда заезжала. Она так сильно напоминает тебя в ее возрасте – так же грызет ногти и все такое. Такое впечатление, что на ее маленьких плечиках лежит огромная тяжесть. От детей невозможно ничего утаить. Они могут не знать, в чем дело, но чувствуют, когда что-то не так. Это видно и по ее речи.

Марлен похлопала меня по плечу и стала собирать со ступенек опустевшие бутылки.

– Плохо, если она войдет с этим грузом на плечах в свои подростковые годы. Дети не слишком любезны с теми, кто отличается от остальных.

Кому, как не мне, это знать. Я невидящим взглядом смотрела в горлышко своей бутылки, вспоминая издевки по поводу матери, которая считала себя необыкновенной – расхаживала по городу в искусственных мехах, на высоких каблуках и выглядела здесь так же неуместно, как белый медведь. Моя самая большая ошибка заключалась в том, что я пыталась вставать на ее защиту, по крайней мере, пока не осознала тщетность всех попыток. Позже я изобрела собственные сомнительные методы отделить себя от нее.

– Мейси отлично воспитывает Бекки и явно не обрадуется моему вмешательству. Какими бы ни были раньше наши отношения, сейчас их нет. Я не смогу это исправить.

– Не сможешь, если вы обе хоть чуточку не поступитесь своей гордостью. И обидой. – Марлен поднесла горлышко бутылки к губам и, приподняв брови, залпом допила остаток. – Если хочешь, чтобы ситуация изменилась, ты должна перестать ждать, что первый шаг сделает кто-то другой.

Я не в силах была ей возразить, сказать, что прекрасно справляюсь со своей жизнью. Что мне гораздо проще существовать одной, не привязываясь ни к чему, кроме старинных предметов. В них легко спрятаться, занять ими свои мысли вместо того, чтобы смотреть в будущее, которое, как я боялась, грозило стать слишком похожим на мое прошлое.

– Надо отказаться от чего-то старого, если хочешь обрести что-то новое, – мягко проговорила Марлен.

Я подумала о Мейси, о том, какими мы были раньше, и о десяти годах, что пролегли между нами, точно широкая река. На глаза навернулись слезы, когда я представила, что Мейси снова исчезнет из моей жизни.

– А что, если я все только испорчу?

– А что, если нет?

Я посмотрела на тетю.

– Я надеялась, ты скажешь: ты сделала все, что могла, и пора вернуться домой.

– Дорогая, я не собираюсь указывать тебе, что делать. Это можешь решить только ты сама. Но, по-моему, уехать прямо сейчас – плохое решение. Меня беспокоит ситуация с твоим дедушкой и Берди. И мне кажется, что вы с Мейси скоро понадобитесь друг другу. Вы намного сильнее вместе, чем порознь.

Я прижала холодную бутылку к шее и вспомнила, как десять лет назад заметила Мейси в толпе на Фестивале морепродуктов. Она удивилась, увидев меня там, в то время как предполагалось, что я путешествую по стране с моим тогдашним бойфрендом и его музыкальной группой. Если бы только это было самое худшее.

– Это раньше. Давно.

Мы отвлеклись на звук автомобиля. Свет фар приблизился к дому, выхватив из темноты изогнутую бетонную спину Несси. Я поднялась, гадая, кто может заехать в такое время, и расслабилась, узнав джип Лайла.

Вспомнив, что на мне надето, я торопливо бросила Марлен:

– Пойду переоденусь.

Она махнула рукой.

– Выглядишь прекрасно, да и Лайл тобой ничуть не интересуется.

Она развернулась к двери.

– Ты собираешься оставить нас одних?

– Дорогая, мы обе знаем, что беспокоиться за вас не стоит.

– Но что, если кто-то увидит нас вдвоем? Мейси доложат об этом еще до рассвета.

Марлен задумалась на мгновение, вернула пустые бутылки на пол и села на ступеньку.

Лайл поставил машину на маленькой площадке перед домом, посыпанной белым ракушечником. В руках он что-то нес, однако я не могла разглядеть, что именно, в тусклом свете единственной лампочки над крыльцом.

– Привет, мисс Марлен. Привет, Джорджия.

Он даже не заметил, как я одета, и я искренне пожалела, что Мейси этого не видит.

– Не хочешь прикупить скульптурку для сада? – с улыбкой осведомилась Марлен, и мы с Лайлом знали, что шутит она только отчасти.

– Нет, мэм. У меня дело к Джорджии. Я был у вас дома, хотел поговорить с Мейси, но у нее частный урок. А ваш дедушка спит. И вот, решил разыскать тебя.

Тяжесть влажного воздуха давила, мне хотелось окунуться в залив и заплыть так далеко, как только возможно. Берди однажды обмолвилась мне, что каждое утро просыпается с ощущением, словно за ней кто-то гонится, а она мечтает раствориться в пустоте. Я поняла ее только теперь, заглянув в глаза Лайла. У меня возникло предчувствие, что его новость превратит мой отъезд из Апалачиколы в гораздо более трудное мероприятие, чем я себе представляла.

– Что случилось? – спросила я.

– Только помни: если кто-нибудь спросит, я ничего не говорил. Просто визит вежливости. Хорошо?

Я медленно кивнула.

– Конечно, Лайл. Как скажешь.

Он поднял то, что держал в руке – два прозрачных пакета, внутри каждого лежал предмет размером не больше бумажника.

– Мы можем пройти на кухню? – спросил он. – Там светлее.

Марлен встала и открыла нам дверь, и мы пошли за ней; собаки потрусили следом.

– Не буду вам мешать. И уведу собак. Если хотите что-нибудь выпить, не стесняйтесь. В холодильнике есть сладкий чай.

Мы поблагодарили ее и сели. Лайл положил пакеты на стол.

Теперь, в свете лампы, я разглядела – в одном пакете лежала маленькая старая книжка, а в другом – открытка. Оба предмета покрыты черными пятнами и плесенью.

– Дело не в том, что я не доверяю никому из наших парней. Просто думаю, что мое знакомство с Недом может оказаться полезным. Если я найду что-нибудь важное, я выставлю все на службе так, чтобы информация исходила не от меня.

Лайл перевернул пакет с открыткой и показал мне картинку на лицевой стороне. Одну половину открытки занимала фотография белого песчаного пляжа и воды, другую – старый мост Горри, снесенный в 1988 году. В верхнем правом углу выцветшими буквами, когда-то, вероятно, красными, было написано «Добро пожаловать во Флориду!».

– Откуда это? – спросила я, хотя уже догадывалась.

– Из грузовика твоего дедушки. – Лайл неловко кашлянул. – В кармане пиджака того, кто в нем сидел. Открытка лежала в книге, поэтому так хорошо сохранилась.

Я взяла книгу. Бежевый тканевый переплет с пятнами плесени, мягкий, как вязаный свитер. Я прочитала вслух заголовок: Voyage au bout de la nuit[14].

– Ты заглядывал внутрь?

Лайл кивнул.

– На внутренней стороне обложки от руки написано имя. Надпись выцвела, однако вполне разборчива. Ее не тронула плесень. Первый инициал «Ж», фамилия – Мутон. Возможно, имя похитителя грузовика. А может, и нет. Книга издана в 1939 году. Я спросил о ней у мисс Кати, и она проверила: второе издание, а название переводится как «Путешествие на край ночи». – Лайл побарабанил пальцами по столу. – Как ты, наверное, догадалась, книга на французском. Я в нем не понимаю ни слова.

Мы обменялись тревожными взглядами.

– Дедушка, насколько я знаю, не говорит по-французски. Раз книга найдена в его грузовике, то, скорее всего, она принадлежала тому человеку…

– Я так и подумал. – Он постучал указательным пальцем по открытке. – А вот это совершенно сбивает меня с толку.

Я взяла открытку, вгляделась в почерк. Имя отправителя полностью размылось, как и дата отправления и штамп. Но на фотографии определенно была Апалачикола, до 1988 года, когда построили новый мост.

– Адрес, кажется, можно разобрать, – сказала я. – Кто-нибудь пытался?

– Да, конечно. – Он пошарил в нагрудном кармане. – Я записал… Где-то во Франции. Может, Нед слышал об этом месте… он ведь может кивать или качать головой? Или, возможно, упоминал о нем при вас с Мейси…

Он положил передо мной клочок бумаги.

Я взглянула на слова, написанные знакомым почерком Лайла. Cháteau de Beaulieu, Франция. Между лопаток прошел холодок.

Лайл продолжал:

– Я посмотрел, где находится это Шато: рядом с городком Моньё на юге Франции. Погуглил фотографии. Там сейчас в основном руины, однако ясно – это не то, что мы обычно считаем замком, скорее имение с большим господским домом. Ты о нем когда-нибудь слышала?

Алкоголь в моей крови мгновенно испарился. Я кивнула.

– Слышала и о городе, и о Шато. Только не от дедушки.

Лайл смотрел на меня выжидающе, пока я пыталась собраться с мыслями, не зная, что сказать – все это казалось невозможным.

– Мы сейчас ищем чашку с рисунком, который, как мы думаем, нарисовал художник по имени Эмиль Дюваль. Он учился в Моньё. Поиски привели нас к ближайшему богатому поместью – Шато Болью. Пока это неподтвержденные факты, но мы нашли конторские книги поместья, которые я сейчас изучаю, надеясь найти записи об оплате хэвилендского лиможа или, если повезет, имя самого художника, что будет означать, что кто-то в Шато Болью заплатил ему за сервиз… Какое странное совпадение: увидеть название этого города дважды за две недели, при том, что никогда не слышала его раньше.

– Да, – согласился Лайл, не мигая. – Только это не оно.

– Что не оно?

– Не совпадение. – Он откинулся на спинку стула, вновь забарабанил пальцами по столу. – Дай мне знать, если найдешь что-нибудь в этой конторской книге. Не знаю, зацепка ли это, но надо же с чего-то начинать. Следователем назначен Рики Кук. Он сейчас довольно занят: обе его дочери выходят замуж. Поэтому я предложил ему помощь. Неофициальную, разумеется. Он собирается заехать завтра, попробует поговорить с Недом.

Лайл выдвинул стул, чтобы подняться, я тоже встала.

– Флоренс Лав говорила – она помнит, как ее отец разговаривал с незнакомцем в городе за неделю до того, как был похищен грузовик, – сообщила я. – Определенно иностранец, потому что говорил с акцентом. Что за акцент, мы не знаем, потому что отец Флоренс давно умер. Но незнакомец сказал, что он пчеловод, и привез свой мед.

– Мед?

– Да. Тот человек дал банку меда ее отцу, и Флоренс говорит, мед пах лавандой. Поскольку она упомянула, что в грузовике нашли рюкзак с несколькими банками меда, я думаю, тебя заинтересует.

Лайл достал из кармана блокнот и что-то записал.

– Я передам это Рики. – Его ручка на секунду зависла над страницей. – Странно путешествовать с банками меда. Книга – имеет смысл. И даже открытка, если он использовал ее как закладку.

Но мед?

– Когда дедушка уезжал навестить друзей, он всегда брал с собой банку меда в подарок. Если тот человек – пчеловод, мед в его рюкзаке не так уж удивителен.

Лайл записал еще что-то и сунул блокнот в карман. Затем собрал со стола пакеты.

– Я должен идти. Дай мне знать, если найдешь что-нибудь. Я тоже буду держать тебя в курсе.

Он повернул ручку двери, однако не открыл.

– Сколько ты тут еще пробудешь?

– Думаю, недолго. Мейси, наверное, ждет не дождется, чтобы помахать мне ручкой на прощанье.

– Будь это правдой, она бы уже упаковала твой чемодан и поставила его в машину. – И он добавил чуть тише – Знаешь, она боится.

Я прерывисто вдохнула.

– Ей ничего не угрожает с моей стороны, ты и я прекрасно знаем.

– Ну а она-то не знает. Ей нужно напоминать.

– В том-то все и дело, Лайл. Она должна это знать без напоминаний.

Он невесело усмехнулся.

– Значит, ты собираешься снова сбежать? И твоя совесть будет чиста, потому что ты сделала все, что могла?

– Не вешай всю вину на меня, Лайл. Я же приехала, так?

– У тебя клиент, Джорджия. И еще одна, другая причина для приезда. Ты ведешь себя так, словно забросила удочку в воду без крючка и разочарована, что не поймала рыбу. – Он покачал головой. – Ладно, лезу не в свое дело… Забудь, что я наговорил. Рад, что ты вернулась. Только… – Он открыл дверь и шагнул на крыльцо. – Только не уезжай слишком быстро. Через десять лет Бекки уже будет в колледже.

– Спокойной ночи, Лайл, – сказала я ледяным голосом.

– Спокойной ночи, Джорджия. – Он остановился на верхней ступеньке, затем коротко обернулся и окинул меня оценивающим взглядом. – Хороший наряд, между прочим. Могу поспорить, Джеймс был бы рад тебя в нем увидеть.

Он сбежал по ступенькам и уже садился в свой джип, когда я, наконец, придумала резкий ответ. Слишком поздно. Лайл завел мотор, помахал мне рукой и отъехал, шурша колесами по молотым ракушкам.

Я вернулась в дом, выключила свет на крыльце и прошла в свою комнату. Мысли занимали мед, французские книги и маленький городок на юге Франции. Когда я уже засыпала, мне привиделись пчелы, испуганно метавшиеся над лавандовым полем, как будто они вдруг забыли дорогу домой. А затем, одна за другой, они медленно начали падать на землю.

Глава 26

«Если пускаешь стрелу правды, намажь острие медом».

Арабская поговорка.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Мейси испуганно замерла на пороге дедушкиной комнаты. Ставни распахнуты, постель прибрана, ходунки – приобретение, которое они оба ненавидели и делали вид, что считают их временным явлением – отсутствовали.

Запах кофе и выпечки пробудил аппетит – и досаду, когда она догадалась, кто хозяйничает в кухне. Мейси решительно направилась туда и резко остановилась в дверях.

Джорджия как раз доставала из духовки очередную партию пшеничных лепешек. Бекки, уже одетая для школы в синюю трикотажную рубашку-поло и брюки цвета хаки, потянулась через стол, чтобы полить медом лепешку на тарелке перед дедушкой. Его ветчина была нарезана мелкими кусочками, и нож, лежавший на краю тарелки Бекки, указывал на того, кто это сделал. Рядом с тарелкой стоял любимый стакан Бекки, с Эльзой из «Холодного сердца», наполненный апельсиновым соком.

Мейси, позабыв о досаде, вгляделась в лицо дочери. Та, закусив нижнюю губку, вылила на лепешку немного меда из пластиковой бутылки, после чего тщательно обтерла узкое горлышко салфеткой. Когда ее малышка научилась заботиться о других? Когда успела запомнить, что мед, застывая, забивает отверстие, и его нужно сразу вытереть? Мейси растрогалась почти до слез, наблюдая за дочерью: Бекки села, окинула взглядом дедушкину тарелку, убедившись, что у него есть все необходимое, только потом положила салфетку себе на колени и стала есть.

Мейси прошла в кухню.

– Доброе утро, мама. – Блестящие светлые волосы Бекки были стянуты в высокий хвостик, подчеркивающий изящные черты лица.

– Прекрасное воспитание, – прошептала Джорджия на ухо Мейси, вручая ей кофейную кружку с большой буквой «М». – Сначала выпей кофе. Потом говори.

Сестра подошла к столу, выдвинула стул и жестом пригласила Мейси сесть.

Мейси поцеловала дедушку в щеку и села на предложенный стул. Джорджия молча поставила перед ней тарелку с двумя лепешками и ломтиком ветчины.

– Хочешь подливку или мед? Можешь не отвечать – вот тебе и то и другое.

Мейси сделала два больших глотка кофе, даже не заметив, что обожгла язык.

– Почему ты здесь так рано? – спросила она, отщипывая кусочек от лепешки.

– Хочу провести как можно больше времени с дедушкой. Скоро мне придется вернуться в Новый Орлеан, и я поняла, как мало мы общались.

Мейси не спешила со следующим глотком: она уставилась на темно-коричневую жидкость, чтобы спрятать глаза. Она ведь сама хотела, чтобы Джорджия уехала. Они почти десять лет прожили вдали друг от друга и, конечно же, проживут так еще хоть сто лет. Это было их взаимное соглашение, обе верили, что так будет лучше для всех. Почему же тогда она почувствовала себя брошенной, едва представив, как сестра уезжает?

В дверь позвонили. Бекки спрыгнула со стула.

– Бриттани Бэнион. Ты завтракай, мама. Сегодня нас отвезет в школу ее папа.

Мейси мысленно прикинула, какие у нее дела на сегодня. Осознав, что в ее расписании есть пара свободных часов, она обрадовалась неожиданной передышке.

– Чья идея?

Бекки торопливо поставила посуду в посудомоечную машину, вытерла губы салфеткой.

– Мистера Бэниона.

Мейси взглянула на сестру.

– Ты, кажется, дружила с Дэнни Бэнионом, да? Почему бы тебе не пойти поздороваться с ним, пока Бекки сбегает наверх и почистит зубы?

Лицо Джорджии побледнело, единственными цветными пятнами на нем остались темно-карие глаза и порозовевшие щеки.

– Конечно, – сказала она, вздернув подбородок движением, которое восхитило бы саму Берди. И устыдило Мейси.

Не глядя ни на кого, Мейси встала.

– Давай, Бекки. Беги наверх и почисть зубы. Я скажу, что ты скоро будешь.

Мейси направилась к входной двери, но Джорджия опередила ее, открыла дверь сама и заговорила первой:

– Привет, Дэнни. Рада тебя видеть. Бекки чистит зубы, спустится через пару минут. – Она улыбнулась бледной девочке, стоявшей рядом с ним. – А это, должно быть, Бриттани? Бекки много о тебе рассказывала. Вы лучшие друзья, верно?

Девочка застенчиво кивнула. Мейси внимательно наблюдала за лицом Дэнни. Тот откровенно таращился на Джорджию, блеск в его глазах и легкая ухмылка намекали на их прошлые отношения – если их можно так назвать. С удивлением Мейси осознала, что жаждет стереть ухмылку с его лица, но, прежде чем она успела что-то сказать, Джорджия протянула Дэнни руку для рукопожатия:

– Приятно снова тебя видеть.

Дэнни взглянул на ее руку с таким выражением, будто решил, что Джорджия шутит, однако все-таки пожал ее.

– Рад встрече, – пробормотал он.

– Твоя маленькая дочка так на тебя похожа! – Джорджия повернулась к Бриттани: – У тебя есть братья или сестры?

Бриттани с энтузиазмом кивнула.

– У меня младшие брат и сестра. Ему шесть лет, а сестренке – три. У моей мамы будет еще один ребенок ко Дню благодарения. Я надеюсь, что девочка, не хочу больше братьев.

Джорджия засмеялась.

– Полагаешь, с сестрами легче?

– Да, мэм.

– Узнаешь через пару лет, – тихо проговорила Мейси.

Не обращая на нее внимания, Джорджия ска-зала:

– Мои поздравления, Дэнни. Я слышала, ты женился на Сьюзан Зинн. Я всегда считала, что вы хорошая пара.

Он усмехнулся, демонстрируя белые зубы и ямочку на левой щеке, которые вызывали у девчонок в старших классах такие мысли, какие повергли бы их родителей в шок. Даже будучи на четыре года младше, Мейси тоже не могла остаться к ней равнодушной.

– Спасибо. А ты как? Муж, дети?

Пауза была едва заметной, однако не ускользнула от внимания Мейси.

– Нет, – ответила Джорджия. – Я не создана для домашнего очага. Я, можно сказать, замужем за работой.

Дэнни задумчиво кивнул.

– Я как-то говорил с Недом. Он очень тобой гордится. Я так и стараюсь учить своих детей: занимайся тем, что делает тебя счастливым.

Джорджия улыбнулась, как бы соглашаясь, но в ее глазах будто погас свет. Бекки спустилась по лестнице, прихватив по пути свой рюкзак. Она остановилась на мгновение и сделала глубокий вдох – упражнение, которому научила ее логопед. Затем обняла Джорджию, затем Мейси, почти мимоходом, и чмокнула ее в щеку.

Мейси и Джорджия стояли рядом, наблюдая за тем, как Бекки, Бриттани и Дэнни уходят. Невысказанные слова метались между ними, точно рассерженные пчелы. Мейси повернулась, чтобы войти в дом, и Джорджия последовала за ней, тихо прикрыв за собой дверь. Мейси вернулась в кухню и принялась мыть посуду.

– Мейси?

Интонация Джорджии пробудила в ней что-то похожее на надежду, это чувство удивило ее своей внезапностью и силой. Как будто она так долго чего-то ждала, что даже забыла, чего именно.

Мейси обернулась.

– Да?

– Я хотела спросить… Когда Бекки просматривала дедушкины бумаги, ей не попадалось имя Аделина?

Мейси ощутила укол разочарования. Она помотала головой, с трудом сглотнув.

– Нет. У нее не было времени просмотреть все. Я за нее закончила и тоже ничего не нашла.

А что?

– Когда я приехала сегодня утром, поднялась наверх спросить у Берди, что она хочет на завтрак. Она еще спала, и, кажется, ей снился кошмар. Она не говорила, но напевала это имя во сне снова и снова. На мелодию той французской песни.

Мейси нахмурилась.

– Мы должны спросить дедушку.

Какой-то звук заставил их обеих обернуться: у двери стоял дед, тяжело опираясь на ходунки. Он прохрипел что-то, и в его хрипе как будто прозвучало слово «что».

– Берди несколько раз пела про кого-то по имени Аделина, – сказала Джорджия. – Так, словно она кого-то знала с этим именем.

Дедушка долго смотрел на них, и его глаза за стеклами очков даже не мигали. Наконец он покачал головой.

– Дать тебе воды? – спросила Мейси, уже на полпути к раковине.

Не отвечая, он поковылял через кухню к задней двери – самый прямой путь к оставшимся ульям.

Джорджия посмотрела на Мейси и подняла брови, как они обе делали раньше, когда слова не требовались. Им о многом нужно поговорить с дедушкой, и сейчас вполне подходящее время.

– Хочешь пойти к своим пчелам? Давай я налью тебе стакан воды и помогу спуститься по ступенькам.

Оставив грязные тарелки на кухне, Мейси и Джорджия помогли дедушке спуститься на задний двор и усадили его в шезлонг под огромной магнолией. Он сидел теперь лицом к своей любимой пасеке и, хмуря брови, смотрел на оставшиеся два улья.

Мейси придвинула себе еще один шезлонг и села.

– Вчера, пока ты был на физиотерапии, приезжала Флоренс. Она сказала, что постарается заехать сегодня, и просила передать тебе, что, вероятно, привезет ульи с болот раньше обычного. Говорит, нисса в этом году цветет плохо, и она не хочет, чтобы пчелы умерли с голоду. Она достанет мед из твоих ульев, но предупреждает, что вряд ли наберется больше двух или трех банок.

Дедушка ее, казалось, не слушал. Он смотрел на ульи и суету пчел у летков. Пальцы его левой руки беспокойно теребили штанину.

Хотя врачи сказали Мейси, что основные функции его мозга не повреждены, последствия инсульта могут повлиять на память и поведение, однако при правильном лечении они восстановятся. Она разглядывала деда пару секунд, смотрела в его добрые, умные глаза, на поредевшие седые волосы, на руки, которые никогда не казались слабыми, и не могла себе представить, чтобы он мог стать иным, не таким, каким она его всегда знала.

Мейси перевела взгляд на сестру и поняла по ее глазам, что Джорджия думает о том же.

Дед продолжал смотреть на ульи, как будто мог видеть внутри них сотни маленьких, жужжащих насекомых, их крылышки, делающие двести тридцать взмахов в секунду. Внезапно она поняла, почему он и Джорджия так привязаны к пчелам, почему пчелы вызывают у них восхищение и даже любовь. Потому что их легко понять. Пчелы существуют с определенной целью, ведут себя так, как должны, и все их реакции на неблагоприятные ситуации предсказуемы. В этой хаотичной жизни казалось практически естественным, что Джорджию и дедушку тянет к маленькому упорядоченному мирку, в котором абсолютно все имеет смысл.

Возможно, именно поэтому сама Мейси пчел ненавидела. Жизнь людей должна иметь смысл сама по себе. Людям не надо искать его в мире насекомых. Впервые Мейси посочувствовала Джорджии из-за того, что она – старшая, и ей пришлось объяснять младшей сестре, которая не понимала и не любила пчел, как устроен мир.

– Доброе утро.

Из-за дома появился Лайл. Он помахал одной рукой, держа в другой маленький пластиковый пакет. Мейси предположила, что в нем открытка и старая книга, о которой вчера вечером Джорджия рассказала ей по телефону.

Мейси прижала ладонь к груди, чтобы унять бешеное сердцебиение, однако сразу опустила руку, едва осознав свой жест. Лайл вежливо улыбнулся дедушке и Джорджии и повернулся к Мейси:

– Тебе очень идет этот цвет.

Доставая из шкафа сегодня утром бледно-зеленую блузку, Мейси прекрасно помнила, что она нравится Лайлу, но надела ее все равно.

– Я всегда говорила, что зеленый – ее цвет, – заметила Джорджия.

В душе у Мейси начала разгораться борьба между злостью и благодарностью.

Лайл подтянул шезлонг и сел рядом с дедушкой.

– Привет, Нед. Рад, что тебе уже лучше.

Дедушка оставался безучастным. Он смотрел на Лайла, словно не помнил, кто он такой.

– Рики сейчас очень занят, поэтому попросил меня задать тебе несколько вопросов о грузовике. Неофициально, конечно, на тот случай, если кто-нибудь спросит. Как ты, готов поговорить?

Дедушка издал горловой звук, его рука задвигалась быстрее, теребя ткань старых джинсов.

Джорджия сжала его левую руку, успокаивая. Правая рука беспомощно лежала ладонью вверх на колене.

– Он может кивать или качать головой, – пояснила Мейси. – И постепенно заново овладевает речью. Дедушка, ты можешь ответить на несколько вопросов?

Его глаза метнулись к Джорджии. Мейси не была уверена, что он ее услышал и понял, но увидела в его глазах что-то похожее на страх. Она уже хотела сказать Лайлу, что не стоит тревожить дедушку, однако Джорджия перехватила ее взгляд и покачала головой. Сестра всегда лучше умела принимать неприятности лицом к лицу, любые мысли о последствиях откладывая на потом. Может, потому, что старшая. Или просто потому, что она – Джорджия.

– Вопросы могут показаться немного странными, но я должен спросить, – продолжал Лайл. – Ты бывал когда-нибудь во Франции, Нед? Например, во время войны?

Пару секунд дед не двигался, затем помотал головой.

– Он служил на Тихом океане, Лайл. Сражался с японцами. И мне кажется, он сейчас не в состоянии…

– Ты говоришь по-французски? – Лайл задал новый вопрос.

Вот, наверное, почему, они с Джорджией так ладят, подумала Мейси. Оба так безжалостны, чувства других их мало волнуют.

Дед заморгал, как будто не понял вопроса. Он опять издал горлом невнятный звук и покачал головой. Мейси протянула ему стакан воды. Дедушка пил медленно и долго. Они терпеливо ждали.

Лайл откинулся на спинку шезлонга, словно вел дружескую беседу, но Мейси заметила, как напряглись его плечи, как он нервно качает ногой.

– Удачно, что я живу сейчас у родителей. – Он взглянул на Мейси, и ей пришлось напомнить себе, почему она решила с ним расстаться. – Помнишь своего старого приятеля Джина Сойерса? Он мой дедушка. Я слышал, вы дружили в старшей школе – оба играли в футбольной команде. Я знаю, что вы пошли служить вместе в 1942 году, сразу после Перл-Харбора.

Дедушка медленно кивнул, его взгляд сосредоточился на равнине за пасекой. Две чайки кричали среди кучевых облаков, обещающих хорошую погоду. Дедушкина рука сжалась на подлокотнике шезлонга, коричневые пятна ярче проступили на бледной коже.

– Он говорит, что давно тебя не видел, с тех пор, как перестал водить машину. Короче, он пере-ехал к моим родителям пару лет назад – после того, как бабушка умерла. Он мало спит, и мы болтаем до поздней ночи, сидя на крыльце, попивая пивко. Дед прожил здесь всю жизнь и помнит все – каждый ураган, каждое наводнение. Даже каждого короля и королеву Фестиваля морепродуктов.

Лайл усмехнулся, однако его глаза оставались серьезными.

– Он помнит твоего отца. Рассказывал мне про его лесопилку, и каким успешным он был благодаря своей честности и искренности. И он говорит, ты делаешь ему честь. Еще он помнит, как твой отец отправил тебя в путешествие по Европе после выпуска из школы. Он помнит это потому, что большинство ваших школьных приятелей либо ходили в море за рыбой, либо собирали устриц, а над тобой смеялись.

Дед задвигал челюстью. Он открывал и закрывал рот, издавая невнятные звуки, похожие на шуршание гравия.

Мейси снова протянула ему воду.

– Чем ты там занимался? – спросил Лайл.

– Я могу ответить, – предложила Мейси. Она вспомнила поздние ночи, когда сидела с дедом в темной гостиной, дожидаясь Джорджию. Она составляла ему компанию, слушая его истории, стараясь отвлечь их обоих от некрасивой правды о том, где сейчас ее старшая сестра и что она делает.

Мейси похлопала деда по руке.

– Дай мне знать, если я в чем-то ошибусь. – И, повернувшись к Лайлу, стала рассказывать: – Его отец хотел, чтобы он изучал разные способы приготовления меда, сравнивал различные его виды и присмотрел, какие из них имеет смысл производить здесь. Он продал свою лесопилку и хотел заняться чем-то другим. Для него самого пасека никогда не выходила за рамки хобби. Но в то же время он думал, что это будет отличное образование для дедушки. Я не помню все страны, которые он посетил, но знаю, что был в Испании и Италии. Не уверена, ездил ли он во Францию.

Она почувствовала на себе взгляд Джорджии и не повернула головы.

Лайл положил пластиковые пакеты на тронутый ржавчиной железный столик и ждал, пока старик их заметит. Дед смотрел прямо перед собой в сторону ульев, однако спустя несколько секунд неохотно покосился на стол.

– Ты видел что-нибудь из этого раньше? – спросил Лайл.

Лицо дедушки не выразило ничего, но голубые венки на его руке вздулись под тонкой кожей. Пальцы едва заметно стиснули подлокотник кресла.

– Все, что мы знаем о книге, – она, вероятно, принадлежала некоему Ж. Мутону. Открытка была отправлена из Апалачиколы в Шато де Болью, поместье возле французского города Моньё. Не бывал там во время своих странствий?

Дедушка продолжал смотреть на открытку, как будто ждал чего-то другого. Он слабо пожал плечами.

Мейси нахмурилась, глядя на Лайла.

– Он посетил десятки городов по всей Европе – более семидесяти лет назад. Ты же не ожидаешь, что он до сих пор помнит каждый из них?

– А как насчет этого? – Лайл подвинул книжку поближе к деду. – Не видел раньше?

Дед дернул головой вправо-влево в выразительном «нет», но потом снова взглянул на книгу, как будто не был полностью уверен в своем ответе.

– Мы надеялись, ты сможешь рассказать нам больше и поможешь установить личность человека, которого мы нашли в твоем грузовике. При нем еще оказалось несколько банок очень старого меда – мы отправили его на анализ. Я надеялся, что ты знал этого человека. Как выяснилось, примерно в то время, когда твой грузовик был украден, в городе появился незнакомец, который назвался пчеловодом и спрашивал, где тебя найти.

Мейси снова передала дедушке стакан воды и ждала, пока он его осушит, глядя, как маленькие капли стекают по его подбородку, покрытому серой щетиной.

– Думаю, я и на этот вопрос могу ответить, – сказала она. – Дедушка долгое время был президентом Ассоциации пчеловодов Флориды. К нему всегда приходили люди, чтобы узнать что-нибудь о пчелах и меде.

– Да, я предполагал что-то подобное. – Лайл хлопнул себя по ногам и встал. – Я только надеялся, что ты сможешь пролить на это больше света. Если что надумаешь, Мейси знает, где меня найти. Или просто позвоните в участок и спросите Рики.

Лайл собрал пакеты со столика и помедлил, прежде чем уйти.

– Да, чуть не забыл. Рики хотел, чтобы я сказал вам – мы получили предварительный отчет коронера. Тело пролежало много лет, так что многие улики утрачены, однако следов насилия нет – ни пуль, ни сломанных костей, ничего подобного. Конечно, насильственная смерть не исключена, просто следов не осталось. Правда, имеются свидетельства острого недоедания.

– Все очень неопределенно, – заметила Джорджия с легким раздражением, как будто она ждала ясного ответа, точки в конце предложения. Как будто уже собрала вещи и готова ехать.

– Да, – согласился Лайл. – Но учитывая, что тело пролежало там больше шестидесяти лет, это лучше, чем ничего.

– Значит, он мог умереть от естественных причин, но мы никогда точно не узнаем.

– Возможно.

Лайл помолчал, потом обратился к Мейси:

– Не надумала ехать на фестиваль меда со мной и Бекки?

Мейси демонстративно не смотрела на Джорджию.

– Я уже сказала тебе – нет.

– Ты же знаешь, у меня проблемы с принятием такого ответа, – сказал Лайл с неловкой усмешкой. – Позвони мне, когда передумаешь.

Он попрощался и ушел, и Мейси потребовалась вся ее сила воли, чтобы не смотреть ему вслед. Она повернулась к деду, который глядел на пчелу, севшую на его рукав. Он сидел совершенно неподвижно, пока пчела исследовала дырку в ткани и затем резко улетела, как будто ей срочно куда-то понадобилось.

На мгновение дедушка встретился с Мейси взглядом, и она увидела в его глазах слезы. Прежде чем она успела спросить об их причине, он встал, отмахнувшись от помощи, и похромал к дому.

Мейси и Джорджия смотрели, как он медленно делает шаг за шагом.

– Что его так расстроило? – проговорила Джорджия. В ее голосе прозвучала нотка досады. Не на деда, а на свою неспособность собрать все кусочки пазла воедино.

– Не знаю, – ответила Мейси.

Дедушка остановился у нижней ступеньки лестницы, и Джорджия побежала ему помочь.

Мейси осталась сидеть, размышляя. Может, у деда просто путаются мысли из-за инсульта и лекарств? Поэтому он и не помнит каких-то деталей из своего прошлого? Или, может быть, для него это тоже пазл, в котором не хватает слишком многих кусочков, и он боится сложить все вместе и представить картину целиком?

Рядом зажужжала пчела, и Мейси торопливо направилась к дому, стараясь не идти слишком быстро, чтобы пчела ее не преследовала. Она всегда помнила, что у многих вещей имеется неприятная привычка кусать тебя, когда ты поворачиваешься к ним спиной.

Глава 27

«Пчелы видят цвета ультрафиолетового спектра, недоступные человеческому зрению. Некоторые растения предлагают пчелам красочные карты, вроде маленьких взлетно-посадочных полос, чтобы они видели, куда приземлиться. Люди слепы к этим особым знакам, но пчелы их видят».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Подошвы моих кроссовок глухо стучали по асфальту Уотер-стрит, протянувшейся вдоль реки. На фоне оранжевого восхода пришвартованные у берега суда для ловли креветок с их будто согнутыми артритом конечностями казались похожими на скелеты динозавров. Джеймс бежал рядом, не отставая, но я не смотрела на него, погруженная в собственные мысли.

У магазина «Грейди Маркет» я замедлила шаг, глотая теплый воздух, уже до предела насыщенный влагой, хотя утро еще только начиналось. Уперев руки в бедра, я заставила себя продолжать идти бодрым шагом, невзирая на протест легких.

Джеймс тяжело дышал рядом, его кожа блестела от пота, который, впрочем, нисколько не уменьшал его привлекательности.

Он улыбнулся, и мне пришлось заставить себя не отвести взгляд.

– Словно бежишь сквозь воду, – отдуваясь, пропыхтел он.

– А я говорила, что вам лучше найти крытую беговую дорожку. У местных жителей есть жабры, влага не причиняет нам неудобств.

Он засмеялся, блеснув идеальными зубами. Интересно, понимает ли он сам, насколько красив?

– Со времени своего приезда сюда я бегал ежедневно по четыре мили. Думал, уже акклиматизировался. Но, видимо, на то, чтобы отрастить жабры, требуется больше времени.

– С ними нужно родиться, – выдохнула я, обессиленно опираясь на скамью.

Его телефон пиликнул, и я посмотрела на него взглядом «я-же-говорила».

– Кэролайн. Хочет, чтобы мы к ней зашли после пробежки. Говорит, ей есть что нам рассказать. – Джеймс взглянул на меня. – Она уже ждет.

После вчерашнего разговора Лайла с дедушкой я больше не была уверена, что так уж сильно хочу разгадать загадку украденного грузовика или происхождения лиможского узора. Каков бы ни был ответ, его спрятали так далеко и надежно, что на это должна иметься серьезная причина. А в моей жизни и так достаточно сложностей.

– Только сначала мне нужно в душ, смыть сияние.

– Сияние?

– Ах да, вы же не местный, – пробормотала я, убирая со лба мокрую прядь, выбившуюся из хвоста. – У нас на юге так говорят. Лошади «потеют», мужчины «покрываются испариной», а женщины – «сияют».

Джеймс расхохотался, запрокинув голову.

– Что ж, вы определенно сияете. Как луч маяка.

– Ну спасибо, – хмуро сказала я. – Можете передать Кэролайн, что я буду через час?

– Да нет, вы прекрасно выглядите, – сказал он, потянув меня за локоть и переходя на другую сторону Уотер-стрит. – Хотя вам было бы не так жарко, если бы вы оделись по погоде.

Я оглядела свои беговые штаны-капри и футболку с длинными рукавами. В Новом Орлеане я бы так не вышла на пробежку. Просто мне хотелось быть максимально закрытой, когда буду бежать по знакомым улицам моего города.

– Я ничего другого не взяла, – возразила я, отводя глаза.

– Чтобы охладиться, можем сбегать до вашего причала и окунуться в залив, – предложил он.

– Тут вы ошибаетесь. Сейчас только май, но температура в заливе уже не меньше восьмидесяти. Даже в январе не опускается ниже шестидесяти[15].

– Вы шутите? Похоже, в январе тут рай.

– Так и есть, – кивнула я. – Только никому не говорите. Если сюда зачастят туристы и Апалач превратят во второй Панама-Сити, то мне придется вас убить.

Я поморщилась, вспомнив, что говорила Кэролайн о душевном состоянии Джеймса после гибели жены. Но он, кажется, не заметил.

– Звучит так, словно вы все еще считаете это место своим домом.

Я остановилась посреди тротуара, обдумывая ответ.

– Дом всегда остается домом. Этого никак не изменить, как бы далеко вы ни уехали.

Его глаза смотрели с теплом и пониманием. Мы пошли дальше.

– У моих деда и бабушки на Лонг-Айленде был красивый дом. Каждая деталь интерьера, каждый предмет мебели выбран тщательно и с любовью. Только, говоря о доме, бабушка всегда имела в виду фермерский коттедж, в котором родилась. Там, кажется, даже не имелось водопровода.

– В Италии? – спросила я.

Он помотал головой.

– Нет. Моя прабабушка была француженкой, но она вышла замуж за итальянца и жила на ферме на юге Франции. Там и росли моя бабушка и ее сестры и братья. Было тесно, но, как она говорила, дом был наполнен любовью. Трудности их только закалили.

– Наверное, поэтому она так любила свой французский сервиз. Он напоминал ей о доме.

– Возможно, – кивнул Джеймс.

Затем нахмурился.

– В чем дело?

– После того как мы просмотрели все каталоги и так много узнали о фарфоре, мне только сейчас пришло в голову, что хэвилендский лимож не часто увидишь на столе крестьянина. Верно?

– Верно. Он считался роскошью.

– Тогда откуда он у бабушки? И почему она не продала его, когда они приехали в Нью-Йорк и бедствовали?

Его телефон снова пиликнул, и он взглянул на экран.

– Кэролайн ждет нас в саду на заднем дворе гостиницы.

Мы прошли мимо старинного здания с французским флагом над входом – прежде французское консульство, а ныне на втором этаже в нем размещался отель и на первом – «Грейди Маркет», – свернули и обошли кругом. Сад за оте-лем представлял собой красивый оазис в центре города, полный пышных цветущих кустов, цветов в горшках, скамеек, кирпичных дорожек и продуманно расставленных дубовых бочек – отсылающих к истории здания, когда оно было торговым складом.

Кэролайн сидела в тенечке на одной из скамеек, рядом с ней лежала стопка бумаг и толстый каталог. Она печатала что-то на айпаде. Когда мы подошли, подняла голову и улыбнулась.

– Прежде чем займемся делом, скажите мне, что вы тоже находите этот аромат великолепным!

Я глубоко вдохнула и мгновенно узнала растение, которое моя бабушка посадила на заднем дворе, на радость и пчелам, и людям. Аромат напомнил мне о разговоре с Джеймсом, о том, что значит понятие «дом». Стоило мне уловить запах бабушкиных цветов, и я вновь оказывалась в Апалачиколе, снова держала Мейси за руку, говоря ей, что со мной пчелы ее не тронут.

– Питтоспорум, – сказала я. – Странно, что он еще цветет – обычно это происходит поздней весной и всего пару недель. Но растет он только в субтропиках, так что не надейтесь посадить его у себя в саду в Коннектикуте.

– Хорошо разбираетесь в садоводстве? – поинтересовалась Кэролайн.

– Нет. Бабушка хорошо разбиралась. Я бы с удовольствием что-нибудь сажала и полола, только с моей работой некогда.

– Представляю. Я люблю копаться в саду. Не потому, что я в этом хорошо разбираюсь, а потому, что могу выбраться из дома и побыть наедине с собой и своими мыслями. Всегда нужно побыть одному, правда, Джеймс?

– Нет. Потому что когда ты даешь волю своим мыслям, они всегда касаются меня. Может, лучше начнешь коллекционировать антикварный фарфор?

– Вы рано встали, Кэролайн. Я думала, успею принять душ до нашей встречи.

– Иметь четверых детей значит разучиться долго спать. Потому-то я предпочитаю сразу встать и заняться делом.

Джеймс вытер пот со лба полой футболки, обнажив больше, чем мне следовало видеть.

– Можешь пойти со мной на пробежку завтра утром в шесть.

Кэролайн скривилась, словно надкусила лимон.

– Нет, спасибо. Дождусь, когда вернусь домой к своему тренеру по пилатесу. Мы занимаемся в доме, с кондиционером.

Она взглянула на меня поверх солнцезащитных очков «Шанель».

– Вы больше похожи на чирлидершу, чем на бегуна.

Я понимала, что она хотела сделать комплимент, однако все равно поморщилась.

– Моя мать хотела, чтобы я ей стала, так что вместо этого я решила бегать.

Кэролайн рассмеялась.

– Знакомо. Мы с вами должны написать книгу о матерях и дочерях. – Она пожала плечами. – Клянусь всей своей жизнью, что я не собиралась стать адвокатом, как моя мать. Не знаю, кто из нас больше удивился, она или я, когда я решила пойти в юридическую школу. Но хватит об этом. – Она похлопала по скамейке рядом с собой. – Мне нужно вам кое-что показать. И, должна заметить, если подобной детективной работой вы занимаетесь каждый день, я точно выбрала не ту профессию.

– Поверьте, не все так захватывающе. Я просто мусорщик в мире роскоши. – Игнорируя место рядом с ней из-за текущего по лицу и волосам пота, я присела на подлокотник скамейки на противоположном конце.

– Спасибо за энциклопедию по «Хэвиленд и Ко». Я нашла что искала, может, вы позволите мне подержать ее у себя еще несколько дней? Хочу прочитать целиком. История компании очень интересная.

– Пожалуйста. Вы даже можете забрать ее себе, у меня в офисе есть другие издания.

– Я уверен, дома тебя давно ждут, Кэролайн, – вмешался Джеймс, сурово глядя на сестру.

– Мне тут нравится, я не хочу уезжать. Я давно не проводила так много времени с Джеймсом. История вашего города поистине замечательная. Вы знали, что здесь масса исторических зданий, и некоторые из них – в Национальном регистре?

Я улыбнулась.

– Вряд ли возможно вырасти в таком месте и не полюбить историю или старинные предметы. Наверное, поэтому я переехала в Новый Орлеан. Похожая атмосфера.

Джеймс кашлянул.

– Если ты не против, Кэролайн, может, все-таки скажешь нам, что хотела?

– Радуйтесь, что у вас никогда не было брата, – сказала мне Кэролайн. – Итак, о чем мы? – Она коснулась пальцем экрана айпада. – Вчера вечером Элизабет поехала в дом бабушки и сделала там много снимков. Я сказала ей, что первая фотография суповой чашки слишком нечеткая и что нужно сфотографировать и дно. Она также сделала полную инвентаризацию и прислала ее мне. Благодаря энциклопедии я составила список сервировочной посуды фирмы «Хэвиленд и Ко» конца девятнадцатого века, изготовленной на бланке номер одиннадцать. Не самый подробный, как вы можете догадаться, просто хотела дать Элизабет некоторое представление о том, каких именно предметов может недоставать. Вы знали, что существовало специальное блюдо для подачи кексов? И специальное блюдо для блинов – с крышкой-куполом, в которой проделаны отверстия для выхода пара?

Кэролайн ввела пароль и открыла фотоальбом.

– Но сначала взгляните на новую фотографию суповой чашки. Здесь она получилась четче. Ваша такая же?

Кэролайн передала мне айпад, и я увидела четкий снимок суповой чашки, яркий рисунок пчелок в полете, связанных летающими зелеными лентами. Достаточно яркий, чтобы вернуть меня в тот день, когда я нашла чашку в гардеробной матери и подумала, что это слишком незначительный предмет, чтобы хранить его в секрете.

– Насколько я помню, такая же, – кивнула я, пересев с подлокотника поближе к Кэролайн. Я отвела руку с айпадом подальше, как будто от этого изображение могло измениться. – Она сфотографировала дно?

– Да. Она сфотографировала все предметы и их клейма на дне. Листайте дальше.

Я посмотрела на нее с непониманием. Джеймс пришел мне на помощь, показав, как провести пальцем по экрану, чтобы открыть следующую фотографию: дно чашки и маленькие знакомые буквы «H&Co», под ними – заглавная «L», а еще ниже, изогнутое как улыбка, слово «France».

– Вы ожидали увидеть именно это?

Я кивнула.

– Клеймо хэвилендского бланка, которое использовалось в период между 1888 и 1896 годами. Нужно будет проверить для точности, но я так много этим занимаюсь, что клеймо практически выгравировано в моей памяти. И оно такое же, как клеймо на чашке и блюдце, – то есть действительно части одного сервиза.

– Вам о чем-нибудь это говорит? – спросила Кэролайн.

– Больше подтверждает мои догадки, чем говорит что-то новое. Мы были почти уверены в типе бланка, и это клеймо доказывает, что мы правы, потому что указывает на правильный временной период. К тому же сужает поиск в конторской книге Шато Болью. Там записи почти за сто лет, и я дошла только до восемнадцатого века, но теперь, думаю, можно перескочить и начать с 1888 года.

– Могла ваша суповая чашка быть частью сервиза моей бабушки? – задал вопрос Джеймс.

– Такое нельзя исключить, – тихо ответила я, медленно листая другие фотографии: обеденные тарелки, салатницы, сахарница, на крышке которой сидит фарфоровая пчелка.

– Может, это вам поможет, – сказала Кэролайн протягивая мне листок. – Список недостающих предметов, который составила Элизабет.

Я помедлила, прежде чем забрать у нее бумагу. Листок из линованной тетради на спирали.

– Насколько я понимаю, сервиз нашей бабушки состоял из двенадцати наборов на персону, по восемь предметов в каждом, несколько сервировочных блюд, таких, как сливочник и сахарница, и пара овощных блюд с крышкой.

Почерк Кэролайн легко читался, такой же аккуратный, как и она сама. «Недостающие предметы: чайная чашка и блюдце (у Джеймса), суповая чашка и большой предмет – неизвестен».

– Это все?

Кэролайн кивнула.

– Элизабет и Лорен – другая наша сестра – просмотрели все и переписали. Там двенадцать обеденных тарелок, тарелок для салата, хлебных тарелок, десертных, но только одиннадцать чайных чашек с блюдцами.

Она покосилась на Джеймса, и я покраснела, поняв, что он, видимо, взял вину за разбитую чашку с блюдцем на себя.

– Одиннадцать суповых чашек и двенадцать блюдец. Логично заключить, что одной суповой чашки не хватает. Что касается большого предмета, мы знаем только то, что, расставляя сервиз в буфете, бабушка всегда оставляла пустое пространство в центре. Мы с Элизабет вспомнили, как бабушка говорила, что она специально оставляет место свободным. Мы обе полагали, что она собирается либо докупить предмет, либо кто-то обещал ей подарить его или передать. По мнению Элизабет, это может быть тортница с крышкой или кофейник. Может быть, чайник. – Кэролайн покачала головой. – Жаль, мы не догадались спросить у нее, когда она была жива. Хотя, если честно, я никогда не любила этот рисунок. Боюсь пчел.

Я была слишком занята своими мыслями, чтобы затевать лекцию о том, почему пчел бояться не следует. Я опустила руку с айпадом, думая о рисунке. Он был таким уникальным, таким особенным. Таким личным. Совершенно не похожим ни на какой другой из виденных мной на лиможском фарфоре.

– Теперь у нас вопросов больше, чем ответов, хотя я почти уверена, что сервиз был сделан на заказ. Иначе мы бы уже наткнулись на нечто подобное. Даже предметы из ограниченного выпуска где-нибудь бы да всплыли. Возможно, он был создан для кого-то, чья фамилия имеет отношение к пчелам или, например, к цветам.

– Или это мог быть заказ для того, кто любит пчел, – добавил Джеймс. – Хорошо бы найти суповую чашку, чтобы убедиться, что она из того же сервиза. Но мы смотрели везде – на чердаке, в гардеробах, столовой и в кухонных шкафах. Наверное, пора признать, что в доме ее нет.

Меня охватило чувство, похожее на панику. Нам обоим пришла пора возвращаться к нашим собственными жизням, и я не могла понять, чей отъезд беспокоит меня сильнее – мой или Джеймса.

Я положила айпад на скамью, вспомнив кое-что, сказанное с тетей Марлен.

– Я просила Мейси заглянуть во все шкафы и тумбочки в комнатах наверху, и она мне потом ничего не говорила. Либо забыла, либо не нашла. Я спрошу ее, затем продолжу изучать конторскую книгу. Я должна закончить сегодня, даже если ослепну. Надеюсь все-таки найти в ней что-нибудь, потому что если не найду, то уже не знаю, где искать дальше.

Я встала, разминая ноги, будто налитые свинцом.

Кэролайн тоже встала и очень удивила меня тем, что взяла мои руки в свои.

– Вы что-нибудь придумаете. Я вижу, что вы не только умны и настойчивы, вы умеете находить новые пути. – Кэролайн смотрела мне в глаза, однако я была уверена, что обращается она не только ко мне. – Нам всем нужно это умение, или хотя бы почаще находиться с такими людьми, у которых мы можем ему научиться.

Я мягко отстранилась, чувствуя себя весьма неловко. Мне хотелось сказать ей, что она меня не знает, но я промолчала, вспомнив, что уже говорила ей это и что она мне ответила: он рассказал, что вы собираете старинные замки и ключи, потому что верите, что все вопросы имеют ответы. Ему нужен сейчас как раз такой человек, который в это верит.

Только я сомневалась, что сама все еще в это верила.

Я отступила от Кэролайн на шаг и улыбнулась, желая сменить тему.

– Увидимся за ланчем?

– Обязательно. Что вы посоветуете?

– Вы когда-нибудь вскрывали сырых устриц?

– Не припоминаю такого, – улыбнулась она. – А ты, Джеймс?

– Однажды, но не в устричной столице мира. У меня такое чувство, что нас будет учить профессионал.

– Я перечистила их тонны, но не назвала бы себя профессионалом. Встретимся в «Босс Ойстер» после двенадцати? Это здесь, через дорогу. Я к тому времени закончу с конторской книгой, и, надеюсь, мне будет что вам рассказать.

У Джеймса зазвонил телефон, и он опять не ответил.

Кэролайн посмотрела на него так же, как Мейси смотрит на Бекки, когда та оставляет теннисную ракетку на полу посреди комнаты.

– Не хочешь узнать, кто звонит? Ты же знаешь, это не я.

– Вас еще трое осталось там, откуда ты приехала.

Кэролайн закатила глаза.

– Я велела им не звонить тебе, пока я здесь. Сказала, что сама сообщу, как у тебя дела. Может, папа звонит?

Джеймс метнул в нее испепеляющий взгляд и достал телефон из футляра, прикрепленного к запястью.

– Отец не стал бы звонить.

Джеймс глянул на экран телефона и побледнел. Коснулся его пальцем, и мобильник замолк.

– Кто? – спросила Кэролайн.

Он посмотрел на нее потемневшими глазами. Я отступила на шаг, но Кэролайн осталась там, где стояла, как будто уже знала ответ.

– Брайан.

– Нельзя избегать его вечно.

– Увидимся за ланчем, – бросил Джеймс, развернулся и побежал прочь, набирая скорость, словно планировал бежать до тех пор, пока все не забудет.

– Его лучший друг, – пояснила Кэролайн, хотя я уже и сама догадалась. – Два года прошло! – произнесла она обреченно.

Как будто предательство и обида имеют срок давности.

– Некоторые вещи невозможно простить, вам так не кажется? – Понятия не имею, почему задала такой вопрос. Раньше мне и в голову не приходило об этом спрашивать. Потому что я сама прекрасно знала ответ.

Кэролайн смотрела на меня довольно долго.

– Дело ведь не в прощении, правда? Дело в свободе. Когда вы позволяете прошлому собой управлять, вы связаны с ним навечно. Вы никогда не измените свою жизнь, пока не научитесь забывать прошлые обиды.

– Вы не представляете…

Она подняла руку, останавливая меня.

– Представляю. Мой первый муж погиб во время теракта одиннадцатого сентября – за деловым завтраком в «Окнах мира». Мне было тридцать лет, и я думала, что моя жизнь уже сложилась. И внезапно все рухнуло. Очень долго я злилась. На мужа – за то, что пошел на ту глупую встречу. На тех, кто это устроил. Даже на тех, кто выжил. Злость меня ослепляла. Родные заставили меня записаться в терапевтическую группу по управлению гневом, и я встретила там человека, у которого умерла от рака жена. Они были в браке всего три года, и он не переставая твердил о том, как благодарен судьбе за те три коротких года. Я сказала ему, что он идиот. А он лишь улыбнулся и ответил, что его называли и похуже, а потом пригласил меня на кофе.

– Вы приняли приглашение?

– Да, приняла. И через год вышла за него замуж.

Я подняла брови.

– Так вы больше не злитесь?

– Только на себя. За то, что потратила столько времени, мечтая, чтобы в прошлом оказалась развилка, на которой я могла бы сделать другой выбор.

– Почему вы мне это рассказываете? – Я задержала дыхание, ожидая ее ответа.

– Наверное, потому, что мне следует практиковаться в таких разговорах. Я хочу помочь Джеймсу, поделиться с ним тем, что мне самой удалось понять, однако всякий раз, когда пытаюсь вызвать его на серьезный разговор, он сбегает.

Я видела теперь перед собой не элегантную даму средних лет и мать четверых детей, а просто старшую сестру. И мне было понятно ее стремление помочь младшему брату.

– Нелегко, правда? – заметила я. – Иногда я думаю, что самое трудное – ждать, пока мы сами сделаем свои выводы.

– Очень точно. Но мы обе знаем, что жизнь коротка. Нет гарантии, что мы успеем сказать тем, кого любим, нужные слова.

Я осознала, что стиснула челюсти, как будто меня вызвали в кабинет директора за то, что я разрисовала стены. Усилием воли разжав зубы, я спросила:

– А какие слова, по-вашему, нужны Джеймсу?

– О том, что нам нужно просить о прощении, даже когда мы верим, что не сделали ничего плохого. – Кэролайн помолчала, обдумывая, нужно ли продолжать. – И прощать себя. Обычно это самое трудное.

Я скрестила руки на груди и посмотрела на нее слегка воинственно.

– Когда мы впервые встретились, вы показались мне человеком, которого легко любить. Теперь я сомневаюсь.

Она улыбнулась – так похоже на Джеймса, что я слегка оттаяла.

– Мне часто такое говорят. Людям не нравится слышать то, что противоречит их убеждениям. – Она стала складывать свои вещи в сумочку. – Надеюсь, мы станем друзьями. Мне кажется, у нас много общего.

Она улыбнулась на прощание и вышла из сада.

Мне хотелось догнать ее и спросить: как же мне двигаться вперед после почти десяти лет бега на месте? Или лучше пойти домой и закончить просматривать конторскую книгу? И то и другое имело такой потенциал для разочарования, что я стояла неподвижно, вдыхая аромат питтоспорума, напоминающий о моем непростом детстве, которое никак не отпускало.

Глава 28

«Распространен миф, что пчелы ночью не жалят. Но, как и все живые существа, пчелы жалят тогда, когда ощущают угрозу».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

Я стояла на берегу залива у края воды. Теплая вода плескалась у подола моей ночной рубашки, отлив обнажил кустики ситника, открыв их лучам восходящего солнца. Джордж много знал о воде и погоде – рыбак обязан уважать и то и другое, если не хочет расстаться со своей жизнью. Я закрыла глаза, ощущая рядом с собой Джорджа, притворяясь, что утренний бриз, ласкающий мою шею, – его дыхание.

Мои воспоминания, как насаженные на булавку бабочки под стеклом, махали крылышками, надеясь освободиться и улететь. Мне нужно их выпустить. Я хочу опять заговорить, не боясь, что мои слова кого-то ранят или убьют. Для Мейси и Джорджии, наверное, будет поздно – но не для Бекки. Ей нужно знать правду, она должна понять, что за невидимая рука сжимает ей горло и мешает говорить. Она должна знать, что это не ее вина.

Темные силуэты лодок усыпали горизонт. Я смотрела на них из-под прикрытых век, притворяясь, что одна из этих лодок – та, которую Джордж назвал «Берди», и что скоро он вернется ко мне.

Пунцовое небо отражалось в глади воды, помогая мне представить, что Джордж где-то там, в солоноватом запахе воды, среди криков береговых птиц. Я никогда не могла отделить свои воспоминания о нем от красных приливов[16], когда вода становится похожей на кровь. Мы с Джорджем познакомились во время такого красного прилива летом 1953 года, когда нам обоим было по тринадцать. Цветение воды тогда почти на два года остановило рыболовство и лишило работы креветочные суда. Красный прилив принес в мою жизнь Джорджа. Он выходил в море на лодке с отцом и дедом, и они собирали устриц вместо того, чтобы болтаться в гавани, как остальные, глазея на мертвую рыбу и птиц, летающих над красными волнами.

Мама Джорджа всегда говорила, что это предупреждение нам обоим и что ничего хорошего красный прилив не приносит. Однако нас никогда не волновало мнение других. Может быть, стоило к нему прислушаться. Может быть, нам с отцом следовало прислушаться к моей матери, когда она уговаривала нас переехать подальше от воды, где брызги красного прибоя отравляют воздух. Родители мамы жили в Гейнсвилле и были бы нам рады – они всегда радушно встречали нас, когда я была маленькой. Мы жили там, пока мне не исполнилось восемь, а потом переехали в Апалач, в этот красивый дом на берегу.

Я шагнула вперед, едва замечая, как липнет к ногам ночная рубашка, и напрягла слух, пытаясь расслышать за плеском волн голос Джорджа. Как легко было бы идти дальше, позволить влажным рукам залива затянуть меня под воду, пока солнце – не более чем отдаленное размытое пятно. Воссоединиться с Джорджем.

Я никогда не хотела с ним разлучаться. Я верила, что общая тайна накрепко связывает людей друг с другом. Но тайны, как маленькие черви, пробираются под кожу, растут и растут, пожирая плоть, и пытаются вылезти наружу. Если от них не избавиться, они вас уничтожат, оставят только кости.

– Б-Берди?

Я обернулась, на секунду поверив, что время пошло вспять и меня окликает Джорджия. Но я узнала заикание, вспомнила, что Джорджия никогда им не страдала.

Бекки сжимала в руках большого плюшевого кролика, подарок от Джорджии в день, когда она появилась на свет. Меня всегда удивляло, что Мейси позволила его оставить.

Одно ухо оторвано – наверняка лежит в шкатулке для рукоделия, белый длинный мех давно посерел от множества стирок. На животе у него карман на молнии, чтобы хранить там пижаму, но Бекки прячет в нем разные вещицы: соски, носки, обручи для волос, ракушки. Раньше она повсюду брала кролика с собой, но теперь считает себя слишком взрослой, и кролик, хотя все еще любимец, хранится в ее комнате.

– Почему ты в воде?

Я быстро вышла на берег, устыдившись того, что напугала ее. Я погладила Бекки по золотистым волосам и поцеловала в лоб. Она уселась в деревянное кресло. Я отжала подол, села в соседнее кресло и ободряюще улыбнулась. Она улыбнулась в ответ, вытянулась с прямой спиной на краю сиденья и запела.

Мы начали этот ритуал, когда вернулась Джорджия и я заметила, что Бекки стала чаще заикаться, как будто напряжение в доме сковало ее язык. Два дня спустя после приезда Джорджии у меня снова была бессонная ночь. Красные лучи встающего солнца пробирались мне под веки, напоминая о Джорджии и о воде, и меня потянуло к заливу, словно магнитом. Бекки тогда проснулась и пошла за мной.

Она любила петь, когда была маленькой, но стеснялась на людях. Мейси обладает красивым голосом, в отличие от Джорджии – у той нет даже слуха. Голос у Мейси чистый и сильный, но и она тоже стесняется, боится привлекать к себе внимание. Я слишком была занята Джорджией, пытаясь заставить ее пойти на конкурс красоты или брать уроки актерского мастерства, и не замечала желания Мейси петь и того, как нуждается она в моей поддержке. Я хотела для них самого лучшего. Я хотела, чтобы мои дочери не выросли посредственными, хотела научить их уверенности в себе, чтобы они всегда двигались вперед и не оглядывались на прошлое.

У меня не получилось, как не получилось и многое другое. С Бекки я видела шанс начать заново, помочь ей обнаружить в себе таланты. Тогда я могла бы притвориться, что маленьким ведерком можно вычерпать из лодки всю воду сожалений.

Сначала я поощряла ее петь вместе со мной, а потом стала замолкать, чтобы дать ей услышать собственный голос, восхититься его диапазоном и чистотой. Удивительно, но она никогда не заикается при пении, ее голос звучит уверенно и безупречно. Мы храним это в секрете, зная, что Мейси не поддержит ее, потому что пение напоминает ей обо мне, о фривольности конкурсов красоты и театральных школ – обо всем, что она считает причиной своей личной катастрофы и личных разочарований.

Бекки запела «О, какое прекрасное утро»[17], я молчала, давая ей понять, что она справится сама.

Бекки закончила и откинулась на спинку стула, устало улыбаясь. Из волн выглянула рыбка, позавтракала мошкой, летавшей над водой, и снова скрылась.

– Так не хочется сегодня в школу! – пожаловалась Бекки.

Я положила руку на ее маленькую ладошку и легонько сжала. Я только недавно узнала, что маленькие жесты могут быть важны. И что слова не всегда необходимы. Этому научила меня Бекки.

Она соскользнула с кресла. Длинная футболка доходила ей до колен. Старая футболка Лайла с надписью на груди: «Тот был смелым человеком, кто первым отважился отведать устрицу!» – цитата Джонатана Свифта, которую Лайл часто повторял, и футболка в свое время стала ему прекрасным подарком от Мейси.

– Я бы хотела, чтобы мы все были счастливы. Мы ведь раньше были счастливы, да?

Я улыбнулась ей, будто соглашаясь, хотя не уверена, что знаю ответ на этот вопрос. Насколько далеко я должна заглянуть в прошлое в поисках правды?

На краю моего сознания мелькнуло лицо Аделины. Как крылья бабочки, порхнуло воспоминание из давнего прошлого – до того, как аромат соленой воды стал частью меня. Мы с Аделиной на лавке за деревянным столом, она расчесывает мои волосы. На столе десять тарелок, воздух густеет от запаха курицы и картофеля из духовки. Я даже повернула голову, уверенная, что сейчас ее увижу, скажу ей, что до сих пор ее помню. И жду нашей встречи.

– Правда же? – Бекки смотрела на меня с тем же упрямым выражением, какое всегда появлялось на лице Джорджии, когда она бросала мне вызов. – Мама говорит, ты не разговариваешь, потому что наказываешь ее за то, что она не такая дочь, какую ты хотела. Я слышала, как она однажды сказала это дедушке. Но это же не так?

Я медленно покачала головой из стороны в сторону, вспоминая Мейси в тот день, когда она родилась, – темные волосы, светлые глаза, ничуть на меня не похожая. Вспоминая, как Мейси провела бо́льшую часть своей юности в попытках это исправить.

Бекки склонила голову к плечу. Розовый луч подчеркнул плавный изгиб ее подбородка, и в этот момент я снова увидела Аделину. Она прижимала к моей руке что-то твердое и холодное, прося никогда ее не забывать, а затем показала мне фотографию на картонке. Все будет хорошо. Она положила свою ладонь на мою, потом отняла ее, распрямила пальчики, как лепестки распускающегося цветка. Я повторила ее движение – старый ритуал, которому меня научил кто-то другой, человек, лица которого я не могу вспомнить.

Ее слезы капали на мою руку, чьи-то другие руки потянули меня от нее. Я сопротивлялась, пытаясь зацепиться ногами о кафельный пол, но не кричала. Я переживала подобное раньше и знала, что никто не станет меня слушать. Наверное, именно тогда я решила, что слова ничего не значат.

– Мне нужно вернуться в постель, пока мама не проснулась. – Бекки опустила голову, снова становясь похожей на маленького ребенка, и у меня защемило сердце. – Не сердись, но я кое-что нашла в твоей комнате.

Я посмотрела туда, где тарахтел мотор маленькой лодки, пытаясь осмыслить ее слова.

– Пару недель назад я искала конфеты, которые ты прячешь в своем ящике. – Бекки положила кролика на кресло и расстегнула молнию на его животе. – Я думаю, тетя Джорджия ищет вот это. Я не сказала маме, чтобы она не ругала меня за то, что я рылась в твоем комоде, и боялась, что ты разозлишься на меня за то, что я его взяла. Поэтому я спрятала его в кролике.

Она протянула мне предмет, но я не могла взять его в руки и только смотрела. Фарфоровая чаша с двумя ручками. Рисунок такой яркий, и пчелки, кружащие по белому фону, такие живые, что я сразу вспомнила, как их зовут. Мари, Люсиль, Лизетт, Жан. Я почти слышала собственный детский голосок, напевающий эти имена.

Я взяла чашку обеими руками. Ее белизна и округлость напоминали мне череп. Внутри моего мозга память забила крыльями, из-за чего у меня разболелась голова. Я закрыла глаза, внезапно ощутив ядовитые испарения красного прилива, запах воздуха, насыщенного миазмами гниющих рыб и мертвой растительности.

Я смотрела на чашку. Чего-то в ней не хватало. Или, может быть… Я повертела ее в руке, мои пальцы хотели нащупать что-то другое… Крышку? Носик?

Потом снова появился запах, который заставил меня посмотреть на воду, чтобы убедиться, что она не красная. Что-то в этой чашке напоминало мне красный прилив, но…

Солнце поднялось выше, изливая оранжевый свет на доски пристани, освещая воду, которая волновалась под ними, напоминая о другой пристани возле дома Джорджа в Кэт-Пойнт, о нашем первом поцелуе, о теплой воде, которая ласкала наши ноги. Ощущение его мягких губ, такое непривычное – я подумала, что лучше умереть тысячу раз, чем никогда больше не почувствовать его.

Чашка в моей руке напоминала о чем-то еще, тоже на пристани в Кэт-Пойнт. Мама Джорджа выглянула из дома, крикнула, что пришел какой-то человек, который ищет меня и говорит, что знал моего отца.

Загорелая рука Джорджа сжимала мою бледную руку, пока мы там стояли, дожидаясь, когда мужчина к нам подойдет. На нем были парусиновые брюки и клетчатая рубашка с длинными рукавами. Он приблизился, и мы разглядели его худое лицо с глубокими морщинами. Но даже тогда, в тринадцать лет, я поняла, что он не старик. Что-то прибавило ему лет – может быть, солнце или вода. Он был маленький, жилистый и худой, ужасно худой. Одежда болталась на нем, как на вешалке. Его худоба была не такой, как у ловцов устриц. У тех – плотные узловатые мускулы, видимые под рубашкой. Этот же человек, казалось, состоял из костей и кожи, его нос был изогнут в середине, как будто его сломали, а когда он улыбнулся, стало видно, что во рту не хватает трех зубов. Он нес маленький рюкзак на худом плече, от чего его слегка клонило в сторону, как будто мешок был тяжеленный.

Но что-то в его улыбке было таким знакомым, что я не могла отвести от него взгляд и не обращала внимания на Джорджа, который из предосторожности потянул меня прочь.

Человек не был высоким, но я была маленькой для своего возраста, и он нагнулся, чтобы заглянуть мне в глаза.

– Ты – дочка Неда Бладворта, да?

Сначала я не могла ответить. От его голоса повеяло теплым хлебом и нагретой солнцем скошенной травой. Я хотела спросить его, знакомы ли мы, но была уверена, что нет. Я бы его помнила. Наверное, дело в акценте, подумала я. Я не знала, что за акцент, но явно чужеземный.

Его взгляд вобрал мои волосы и лицо – так мама разглядывала цветы и пчел, прежде чем их нарисовать.

– Человек на рынке сказал, Нед уехал забрать свои ульи с болот, да? Но я могу найти тебя здесь.

Его слова звучали неправильно, произношение было странным, однако я его не боялась. Он поставил рюкзак на доски и начал копаться в нем, на миг достал банку меда, потом вернул ее обратно. Положил на доски какой-то предмет, завернутый в старую рубашку. Волны от проходящей лодки набежали на пристань, и мужчина схватил сверток, опасаясь, что вода его смоет. Я хотела сказать ему, что он может не волноваться, что Джордж плавает, как рыба, и даже если сверток утонет, Джордж его найдет. Но не сказала, потому что мужчина заплакал.

Мне захотелось его обнять, я даже знала, что ему это не покажется странным, но Джордж потянул меня от него подальше. Мы оба смотрели, как он медленно разворачивает ткань и достает маленькую чашку с изящными ручками.

– Не узнаешь? – спросил он.

Я машинально покачала головой, но вдруг заметила рисунок. Мужчина вложил чашку в мои руки, чтобы я могла разглядеть летающих насекомых – движение их крыльев, пушок на черно-желтых телах. Мне вдруг показалось, что я знаю их имена. Не задумываясь, я стала напевать мелодию, которую я не помнила и не знала слов.

– Узнала, – тихо проговорил мужчина, и слезы потекли по его щекам.

Мать Джорджа окликнула нас, что-то прокричала о приближающемся шторме. Небо было ясным и чистым, ветер дул на запад, но Джордж потянул меня к дому.

– Да, – ответила я. Потом покачала головой. – Не чашку. Пчел. Я помню их.

Он с готовностью закивал головой. Миссис Чамберс звала нас все настойчивее.

– Ты помнишь другой предмет с таким же рисунком, да?

Джордж все тянул и тянул меня, мы побежали по пристани, и по моему лицу тоже потекли слезы.

– Да, – сказала я, пытаясь вспомнить то, что он хотел, чтобы я вспомнила, понимая, как это важно.

Я оглянулась на него, пока мы бежали. Он стоял и улыбался нам вслед. Миссис Чамберс захлопнула за нами дверь и заперла ее, затем сняла трубку с телефона, чтобы позвонить в полицию. Только тогда я осознала, что до сих пор держу в руке фарфоровую чашку.

Глядя на нее, я вдруг поняла, что́ именно тот мужчина хотел, чтобы я вспомнила. И бабочки выпорхнули из-под стекла.

Глава 29

«Пайпинг – это высокий тонкий жужжащий звук, который иногда издает пчела. Пайпинг обычно звучит перед сезоном роения, но может указывать на то, что в улье что-то случилось. Некоторые пчеловоды считают, что первой начинает матка. Другие говорят, что пайпинг начинает маленькая группа пчел-сборщиц, побуждая рабочих пчел к роению. Лучше в это время держаться от них подальше: пчелы настроены защищать улей и царицу».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Мейси и Бекки сидели в беседке Лафайет-парка. По субботам они часто сюда приходили, чтобы Бекки могла попрактиковаться в рисовании. Бабушка Мейси и Джорджии была замечательной художницей, но ни одна из сестер не унаследовала ее таланта. Бекки тоже не подавала больших надежд, но, по крайней мере, получала удовольствие от процесса. Мейси хотела поддержать ее в этом увлечении, как и в любом другом, к которому Бекки проявляла способности или интерес. Единственное, что она не была готова поддерживать, – актерскую игру и пение.

Беседку заполонили белые складные стулья, то ли оставшиеся от вчерашней вечеринки, то ли подготовленные для свадьбы сегодня вечером. Час еще был достаточно ранний, поэтому они с Бекки находились одни, компанию им составляла только маленькая группа любителей йоги на лужайке и, время от времени, бегуны или собачники. Волейбольная сетка, натянутая над спортивной площадкой, изогнулась под тяжестью влаги. После ночного ливня дождевые капли все еще сверкали в траве и на листьях деревьев.

– Вон еще одна, – сказала Бекки, указывая на оранжево-красную королевскую крачку, летящую над пирсом в лучах утреннего солнца.

– Сможешь нарисовать ее по памяти? – спросила Мейси, гадая, как вообще возможно изобразить тонкие линии на крыльях или суровый взгляд из-под черного хохолка.

Мейси помнила, как дедушка приводил ее и Джорджию посмотреть, как гнездятся крачки на берегу, под опорой старого моста, перекинутого к острову Сент-Джордж. Тысячи и тысячи птиц – королевские крачки, чайконосые крачки, чегравы – плотно заселили узкую песчаную полосу. Птицы оглушительно клекотали и крякали, как будто ссорилась огромная толпа соседей.

Джорджия спросила тогда: «А почему они селятся так тесно? Полно же места вокруг, где можно устроить гнезда». Дедушка объяснил, что они живут вместе, чтобы помогать друг другу защищаться от хищников – от чаек и белых цапель – и прочих опасностей. Говорил, не отводя от них взгляда, словно видел мысленным взором, какая опасность их может поджидать, и радовался, что Мейси и Джорджия есть друг у друга.

Мейси подумала, что в тот день, когда Лайл показал им французскую книжку и открытку, дедушка посмотрел на них точно так же. Она боялась спросить у Джорджии, заметила ли она – боялась не того, что Джорджия скажет «да», боялась услышать, что она тоже почувствовала ту невидимую грозовую тучу, которая, казалось, нависла над ними, ожидая сигнала молнии, чтобы окатить их дождем.

– Я хочу пойти на Фестиваль ниссового меда.

Бекки произнесла это так тихо, что Мейси пришлось переспросить:

– Что, милая?

– Я хочу поехать в Уэвахичку с тобой и папой на Фестиваль меда в следующие выходные.

– Ох, милая. Я не могу. Завтра привезут дедушкины ульи с болота, и мы будем заняты сбором меда…

Она осеклась, увидев, с каким выражением смотрит на нее Бекки. Ее дочери только девять лет, но она отнюдь не глупа. Прошло то время, когда полуправда сходила Мейси с рук.

– У тебя аллергия на пчел, мама. Ты даже не выходишь из дома, когда с ульев собирают мед. И потом, мисс Лав говорила, что ниссового меда в этом году будет мало.

– Но дедушка болеет, и я подумала, что им, наверное, потребуется помощь…

Бекки приподняла брови, – мол, можешь не продолжать.

Со вздохом Мейси призналась:

– Я не хочу провести целый день с твоим папой. Все так запуталось… Мне просто нужно быть подальше от него, чтобы разобраться в своих мыслях.

– Я не умею рисовать, но ты все равно заставляешь меня это делать, говоря, что практикой достигается совершенство. Мне кажется, в браке то же самое. – Бекки посмотрела на нее, прищурясь: – Ты все еще любишь папу?

– Конечно. Он хороший человек и замечательный папа.

– Да. Но ты его любишь?

Мейси нахмурилась, услышав не по-детски серьезный вопрос. Понимая, что лгать бесполезно, ответила:

– Да.

– Папа тоже тебя любит.

– Откуда ты знаешь?

– Он часто об этом говорит.

Коричневый пеликан сделал круг над лужайкой, потом сел на ограждение пирса. Сердце Мейси, казалось, так же парило в воздухе, ожидая, когда можно приземлиться.

Кто-то окликнул ее по имени. Они обернулись к дороге и увидели «Кадиллак» Джорджии с откинутым верхом. Сестра Джеймса сидела на пассажирском сиденье рядом с Джорджией, и как только машина остановилась, Джеймс вскочил с заднего сиденья, чтобы открыть для обеих передние двери.

Мейси поднялась им навстречу.

– Сегодня утром погода замечательная, мы катались по историческому району, и Джорджия заметила вашу машину, – сообщила Кэролайн, подходя и целуя Мейси в щеку.

– Мы заезжали домой, – взволнованно заговорила Джорджия. – Потому что я, кажется, кое-что нашла в расходной книге Шато и хотела с тобой поделиться!

– Ты могла мне просто позвонить. – Мейси старалась говорить равнодушно, хотя на самом деле ей стало любопытно. Она с удовлетворением заметила, как вытянулось лицо Джорджии.

– Я не знаю номера твоего мобильного. Город всего три мили шириной, Мейси. Тебя нетрудно найти и без телефона.

«Это точно», – подумала Мейси, вместе со всеми возвращаясь в беседку, где они расселись на белых стульях. Джорджия открыла свою сумочку, обшитую кожаными рюшками, и достала ксерокопии страниц, исписанных мелким почерком на иностранном языке.

– Страница из конторской книги имения Болью, о которой я тебе говорила. Я не нашла записей об Эмиле, зато нашла вот это.

Она передала Мейси страницу, одна строчка на которой была выделена желтым маркером. Мейси смогла разобрать в начале строки слова «Хэвиленд» и «Лимож» и дату – 19 июня 1893 года. Затем шли две строки непонятных слов, написанных, видимо, на французском, и напротив них, у правого поля – цифра, которая начиналась с девятки, остальные знаки не читались, размытые не то водой, не то слезами.

– Ты понимаешь, что здесь написано? – спросила Мейси.

– Я знаю французский, – сказала Кэролайн. – Хотя, признаться, с трудом разбираю почерк. Но сумела перевести достаточно, чтобы понять, что здесь говорится о сделанном на заказ сервизе на двенадцать персон. Вот это… – Она указала на слово abeille. – …означает «пчела». Думаю, мы вышли на след. – Она радостно улыбнулась.

– Молодцы, – похвалила Мейси. – И что дальше?

Джорджия взглянула на Джеймса.

– У нас достаточно информации, чтобы дать сервизу довольно точную оценку. Мне нужно посмотреть записи моих предыдущих оценок дома, в Новом Орлеане, хотя, полагаю, моя детективная работа закончена.

Мейси гадала, не померещилась ли ей нотка печали в голосе сестры.

– Разве? – спокойно спросил Джеймс. – А как же возможная связь с вашим дедушкой? Открытка, найденная в грузовике Неда, была отправлена из Апалачиколы в Шато Болью – такое не может быть простым совпадением. И кто те люди, которые заказали фарфор? Если мы найдем первых владельцев, мы сможем узнать, как сервиз попал к нашей бабушке. И как часть его оказалась в вашем доме.

Кэролайн посмотрела на брата с сочувствием, как мать на ребенка, умоляющего разрешить ему поиграть еще немножко.

– Верно, – сказала Джорджия, не глядя на них обоих, провожая взглядом двух мужчин и мальчика, которые с удочками шли к пирсу. – Однако это не повлияет на оценку сервиза, ради которой вы меня наняли. Если вы решите прояснить всю остальную историю, вы можете это сделать и сами. Мистер Мэндвил звонил мне вчера и сказал, что у меня много запросов на оценку, он хочет, чтобы я посетила несколько распродаж в богатых домах. Думаю, я сделала здесь все, что могла. Мне нужно возвращаться. – Она посмотрела на Мейси и добавила: – И дедушка чувствует себя намного лучше. Мне пора уезжать.

– Нет, не уезжай! – Бекки крепко обхватила Джорджию руками. – Ты еще мало погостила!

Джорджия опустила голову, пряча глаза.

– Я знаю, Бекки. Совсем мало.

Мейси понимала, что Джорджия не может обещать Бекки вернуться. Но они были друг другу сестрами больше тридцати лет, а чужими – только десять. Мейси внезапно представила все эти годы на весах, одна чаша которых касалась земли, другая невесомо взмывала вверх. Однако, увидев, как Бекки обнимает Джорджию, она почувствовала, как боль и страх накрыли ее огромной волной, потопив все те годы, словно они ничего не весили.

В глазах Кэролайн, смотревшей поверх плеча Мейси на дорогу, мелькнуло беспокойство.

– Кажется, твой знакомый, Джорджия?

Они все обернулись и увидели Бобби Стойбера – в майке, шортах и шлепанцах. Он и еще два его приятеля приближались к ним с удочками в руках. За ними с явной неохотой тащились его племянница Мэдисон и ее подруга Эмили. Мэдисон, хмурясь, несла пляжный мяч, видимо, недовольная тем, что ее так рано подняли в субботнее утро.

Мейси застыла, гадая, как так вышло, что за последний месяц она столкнулась с Бобби уже дважды, притом что почти десять лет ей удавалось его избегать. Несмотря на ранний час, Бобби держал в руке бутылку пива. Он ухмыльнулся, увидев Джорджию.

– Ты должна перестать меня преследовать, детка. А то люди будут говорить бог знает что. – Он подмигнул ей, отпил из бутылки и кивнул на своих приятелей: – Помнишь Рика Кобайлта и Скотти Уарда? Эй, да она, кажется, встречалась с каждым из нас, да, парни?

Два других парня по крайней мере имели совесть, чтобы смутиться.

«Десять лет прошло, – подумала Мейси, с отвращением разглядывая Бобби и его приятелей. – Разве можно вот так остановиться в развитии, остаться в точности таким же, каким был в двадцать лет?» И почти сразу же поймала себя на мысли, что похожа на них больше, чем ей казалось.

– Сестра назначила меня нянькой на выходные. Велела ни на минуту их не оставлять. Но рыбки плавают и никого не ждут. – Бобби с ухмылкой взглянул на Бекки. – Почему бы вам, девочки, не помириться? Расскажу вашей маме, какие вы славные.

Бекки напряглась рядом с Мейси, когда Мэдисон и Эмили остановились возле ступенек беседки.

– Хочешь поиграть с нами в волейбол? – спросила Мэдисон, не удержавшись от недовольной гримаски.

Мейси вмешалась, не дав Бекки ответить:

– У нее урок тенниса в одиннадцать.

– Но сейчас только половина девятого, – возразила Бекки, посмотрев на нее с таким видом, будто ее предали.

Мейси поняла свою ошибку. Она хотела помочь дочери избежать неприятной ситуации. Но Бекки была намного сильнее, чем догадывались многие вокруг, включая саму Мейси.

– Хорошо. – Она заставила себя улыбнуться. – Только прибереги немного сил для урока.

Джорджия ободряюще сжала плечо Бекки, когда та проходила мимо, и к Мейси вернулись ее сомнения и страхи.

– Мы с Эмили – против тебя! – крикнула Мэдисон, перебегая на дальнюю сторону площадки.

– Т-так н-нечестно, – заметила Бекки, как бы констатируя факт, но без тени обиды в голосе.

Эмили хихикнула.

– Эй, Джорджи! – позвал Бобби. – Помнишь, как ты играла в волейбол на острове Сент-Джордж? Когда мы учились в старших классах? Вряд ли ты могла бы сейчас тут поиграть топлес, а? Сразу бы арестовали.

Невзирая на годы, которые пролегли между ними, Мейси захотелось взять руку Джорджии и крепко ее сжать. Мы – команда. Она почти услышала эти слова, произнесенные голосом сестры.

Джорджия покраснела и, кажется, не могла найти слов для ответа. Прежде чем она успела собраться с мыслями, Кэролайн скинула с ног балетки от «Тони Берч» и сбежала по ступеням беседки.

– Я с ней сыграю. Я хоть и высокая, но совсем не спортивная. Это уравняет наши силы.

Бекки благодарно взглянула на нее и улыбнулась такой лучезарной улыбкой, что Мейси невольно подумала о том, что через несколько лет эта улыбка разобьет немало сердец.

– Что ж, Мейси, – сказал Джеймс, поворачиваясь к ней, – вы упомянули, что знаете, почему мать Бобби больше с ним не разговаривает. Мне ужасно хотелось бы знать причину.

Бобби опасливо покосился на него.

– Слушай, я не имел в виду ничего дурного, – проговорил он. – Мы с дружками просто идем рыбачить.

Он допил свое пиво и направился к пирсу. Его приятели потопали следом. Через пару шагов Бобби обернулся и велел Мэдисон никуда не уходить с площадки, чтобы он ее мог видеть, после чего вся компания продолжила свой путь.

Мейси, Джеймс и Джорджия подвинули стулья к краю беседки, чтобы наблюдать за игрой. Джеймс наклонился к Мейси и прошептал:

– Так почему же она с ним не разговаривает?

Мейси пожала плечами:

– Понятия не имею. Должно быть, что-то плохое. Раньше он всегда был таким маменькиным сынком, а теперь мать не желает иметь с ним ничего общего.

Джорджия усмехнулась, и Мейси тоже не удержалась от улыбки.

– У меня есть догадки, но я не хочу говорить. Не хочу, чтобы вы даже мысленно себе это представили, – сказала Джорджия. Она кивнула в сторону берега. – Пирс отреставрировали просто отлично.

– Да, – кивнула Мейси. – Я и забыла, что ты с тех пор его не видела.

– С каких пор? – спросил Джеймс.

– Со времени ураганов две тысячи пятого года. «Деннис» в июле и «Катрина» в августе. Апалачикола пострадала не так сильно, как Луизиана и города вдоль берегов Миссисипи, но ей тоже досталось. Пирс разнесло в клочья. Его три года восстанавливали. Джорджия уехала как раз после «Катрины».

Мейси встретилась глазами с сестрой, и они снова превратились в девочек, живущих в одной комнате и читающих мысли друг друга. Мейси задалась вопросом, может ли принятие и понимание стать адекватной заменой прощению.

– Ай!

Они обернулись. Бекки держалась за нос. Мяч, отскочивший от ее лица, катился по площадке.

– Ты нарочно!

Мэдисон и Эмили с ухмылкой переглянулись, но промолчали, вероятно, из-за Кэролайн. Сестра Джеймса подхватила мяч и приготовилась подавать.

– Новое правило, – объявила она. – Тот, кто попадает мячом в лицо противнику, теряет очко. – Не дожидаясь ответа, она отправила мяч прямиком в сетку.

Телефон Джеймса зазвонил, и он посмотрел на него.

– Простите, это Лорен, моя сестра, – пояснил он. – Она живет в Вестчестере неподалеку от нашего двоюродного деда Джо и присматривает за ним и тетей Джойс. Лорен жалуется, что тетя Джойс каждую ночь звонит в службу «911» и требует, чтобы полиция арестовала подростков, устроивших вечеринку на заднем дворе.

Джеймс настучал по клавишам ответ и вернул телефон в карман.

– Я бы, наверное, тоже позвонила в полицию в такой ситуации, – заметила Мейси.

– Что ты однажды и сделала, – отозвалась Джорджия, бросив на нее хмурый взгляд.

– Потому что у меня на следующий день был экзамен, а дедушки не оказалось дома, чтобы он позвонил. – Мейси помолчала. – Кто-то должен был выполнять роль матери.

Джорджия подтянула колени к груди и обхватила их руками.

– Ага, – тихо сказала она. – Кто-то и выполнял.

Мейси ощутила укол вины, вспомнив летние ночи, сотрясаемые ударами молнии, гудящие от грома, и как Джорджия перебегает в кровать Мейси, чтобы подержать ее руку – не потому, что боится, а потому, что знает – Мейси страшно, и она слишком горда, чтобы это признать.

– Давай скажем, что мы делали по очереди.

Джорджия не взглянула на нее, но Мейси заметила, что уголок ее рта дернулся.

– В нашем случае, – вмешался Джеймс, словно и не слышал их перепалки, – вечеринка случилась только в воображении тети. Думаю, пора нанимать круглосуточную сиделку. Им обоим уже за девяносто, и дяде не по силам в одиночку заботиться о тете Джойс.

– У них нет детей, которые могли бы им помогать? – спросила Мейси.

Джеймс покачал головой.

– Никогда не было. – Он помолчал, что-то обдумывая. – Я уже упоминал дядю Джо в разговоре. Помните, мы говорили о свинке, и я рассказал, как детьми мы с сестрами смеялись над его фотографией с распухшей шеей? Неприлично, я знаю, но мы были детьми. В общем, из-за перенесенной в детстве свинки он не мог иметь детей. Они с тетей узнали об этом только после свадьбы. И все равно остались вместе. Замечательная пара.

На волейбольной площадке раздались громкие возгласы, и Джорджия сразу выпрямилась, готовясь, если потребуется, выступить в качестве рефери.

А внимание Мейси привлекло кое-что в словах Джеймса.

– Простите, вы сказали, что из-за свинки он не мог иметь детей?

– Да. Как и большинство мужчин, которые тоже в детстве перенесли свинку.

– Но ведь не все? – спросила Джорджия.

Мейси затаила дыхание.

– Мать что-то рассказывала мне об этом… кажется, свинка опасна только мальчикам постпубертатного возраста и молодым мужчинам, которые получили вторичную инфекцию – осложнение на тестикулы.

– В военной карточке дедушки, кажется, что-то говорилось про свинку? – спросила Мейси Джорджию.

Однако Джорджия привстала со стула, глядя на площадку, и Мейси услышала голос Бекки:

– Я его поймаю!

Кружение земли замедлилось, волны загустели, как мед, птицы закричали без звука. Единственное, что еще двигалось с нормальной скоростью, – яркий пластиковый мяч, катящийся по траве к дороге вихрем оранжевого, желтого и зеленого. Мяч отскочил от корня дерева, торчащего из земли, и запрыгал дальше. Бекки бежала за ним, не замечая древнего «Шевроле», катящего к парку по Авеню В.

Мейси вскочила на ноги. Джорджия уже бежала к дороге. Мейси казалось, что все вокруг – как в замедленном кино, с каждым шагом ее ступни все больше прилипали к земле.

– Стой!

Она слышала свой голос будто издалека. Словно крикнул кто-то другой – нет, она сама более десяти лет назад, когда все ее существо пылало от гнева и злости на Джорджию. Внезапно Мейси перенеслась в другой летний день – люди болтают, дети смеются, плеск воды – и необъяснимое отсутствие лепета Лилианны.

– Стой! – снова крикнула Мейси, уже догоняя Бекки, уже протягивая руку, чтобы схватить Джорджию за рубашку, ослепленная ужасом и воспоминанием о той секунде, когда время растворилось и солнце померкло. Как сейчас.

Мейси споткнулась и рухнула на четвереньки. Как раз в этот момент Джорджия добежала до края дороги, схватила Бекки за талию обеими руками и упала с ней на траву. Скрежет тормозов, казалось, длился целую вечность. Мяч, дважды отскочив от асфальта, перелетел через дорогу и упал в траву за обочиной.

Звуки вернулись первыми. Звук ее тяжелого дыхания, шуршание шин по гравию, крик чаек в небе. Затем вернулся гнев. Гнев, который, как осознала Мейси, пытаясь подняться, а затем направляясь к Бекки и Джорджии, никуда не исчез за все эти годы.

Бекки и Джорджия стояли у края дороги, обнимаясь и плача. Джорджия повторяла снова и снова:

– Все в порядке, все в порядке.

Только не было ничего в порядке. И не будет уже никогда.

– Отойди от нее, – закричала Мейси, дергая Джорджию за руку.

– Мама, со мной все хорошо…

– Я знаю, – сказала Мейси, обнимая Бекки и пытаясь отодвинуть ее от Джорджии.

– Я не посмотрела на дорогу… – Бекки всхлипывала. – А тетя Джорджия…

– Тссс, – прошептала Мейси, мотая головой так быстро, что земля перед глазами закружилась.

Джорджия положила руку ей на плечо.

– Мейси, все хорошо. Бекки цела.

– Нет! – крикнула Мейси, не узнавая своего голоса, не узнавая ни беседки, ни людей, стоящих вокруг нее, и видя вместо этого красные, белые, синие воздушные шарики, реющие на ветру американские флаги на древках, воткнутых в землю, и маленький детский бассейн, неподвижную фигурку в воде лицом вниз и желтый бантик на детском купальнике.

– Ты должна была смотреть за ней! – крикнула Мейси хрипло, как будто она кричала, не замолкая, несколько дней подряд. Наверное, так и было.

– Мы все за ней смотрели, – тихо сказала Джорджия, словно и она перенеслась в то утро летнего праздника, и перед Мейси стояла ее сестра на десять лет моложе, в розовом бикини, глаза шальные от слишком большого количества пива и кто знает, от чего еще, ярко-розовая губная помада размазана.

– Ты обжималась с Бобби на заднем дворе. Ты не смотрела за ней, – прошипела Мейси.

– Ты тоже не смотрела! – Джорджия отстранилась, в ее глазах мелькнуло сожаление, прежде чем она произнесла последнее слово.

На мгновение у Мейси перехватило дыхание. Она закрыла глаза, увидела Лилианну за столиком для пикника с тремя другими детьми, она ела хот-дог, который Мейси тщательно порезала на маленькие кусочки, чтобы дочь не подавилась. Лайл переворачивал мясо на гриле, и Мейси ушла в дом. Она отсутствовала не больше десяти минут. Десять минут. Предупредила Джорджию, что уходит. Не могла не предупредить, пусть даже она этого и не помнит.

– Мне так жаль, Мейси. Прости меня.

Мейси смотрела на Джорджию, на свою старшую сестру, единственного человека, которого когда-то любила больше всех на свете, испытывая страшную боль потери. Впервые Мейси почувствовала собственную вину, свое соучастие в их поломанных отношениях. Но здесь была и вина Джорджии тоже. Она всегда принимала вину Мейси на себя, принимала и наказание, и ответственность. Это было привычно, постоянно и неизменно, как прилив.

Мейси взяла Бекки за плечо и повела ее прочь от молчаливой толпы, обратно к их дому, чувствуя, как будто ее ноги ступают по зыбучему песку, туда, где ничего никогда не будет прежним.

Глава 30

«С одного и того же цветка пчела соберет мед, а оса – галл»[18].

Итальянская пословица.

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я лежала на дощатой пристани, глядя в темнеющее небо над заливом Апалачиколы. Я находилась здесь с трех часов дня, готовясь к разговору с Мейси о том, что случилось утром. А до того сидела у телефона в доме тети Марлен, ожидая, что Мейси позвонит первой.

Я пыталась оправдать свой страх снять трубку, говоря себе, что я уже сказала ей «прости». Нужно просить о прощении, даже когда мы верим, что не сделали ничего плохого. Кэролайн сказала это мне тем утром в саду, только я думала, что мы говорили о Джеймсе.

В конце концов Марлен вытолкала меня из дома, сказав, что если я не собираюсь звонить Мейси, тогда мне нужно встретиться с ней лицом к лицу. Я тянула время, шла через город пешком, потом стояла на переднем крыльце, затем развернулась и направилась к пристани. Я еще не решила, чего именно жду – набираюсь смелости, чтобы пойти к Мейси, или надеюсь, что она заметит меня и придет сюда.

Я услышала сзади шаги – слишком тяжелые для Мейси или Бекки. Я поняла, что это Джеймс, прежде, чем он уселся рядом со мной и снял туфли, аккуратно поставив их на краю.

– Надеюсь, вы не против. Марлен сказала, я найду вас здесь.

Я на миг закрыла глаза, глубоко вдохнув запах соленой воды, который всегда напоминал мне о доме.

– Мое самое любимое место. – Я села, обхватив руками плечи, наблюдая, как янтарный круг солнца скрывается в далеких волнах. – Когда мы были маленькими, мы думали, что нет такой проблемы, которую нельзя решить, лежа на спине на этой пристани и глядя в ночное небо.

– Я могу это понять. – Он улыбнулся. – Ваша семья всегда жила у воды?

– Насколько мне известно, они всегда жили здесь, у залива. Наверное, у нас должно быть в крови умение предсказывать погоду и ориентироваться по звездам. – Я ощутила ту же пустоту, которую всегда испытывала в Новом Орлеане, вспоминая о доме. – Правда, у меня мало к этому способностей. Никогда не умела вычислить, каким путем мне следует идти.

Полоски оранжевого и желтого в небе таяли на наших глазах, как будто их вдыхала вселенная, пока мы смотрели на широкое небо, накрывающее нас куполом ночи.

– Что это? – спросил Джеймс, указывая на яркую белую точку возле Луны.

– Венера. Ближайшая к Земле планета.

Он продолжал разглядывать небо.

– Мы, городские жители, редко видим луну и звезды. А там – целый мир. Нужно только поднять голову и посмотреть.

Мы молчали, слушая мягкий шелест воды под досками пристани.

– Почему Венера такая яркая? Как огромная звезда.

– От ее густых облаков отражается бо́льшая часть солнечного света, который ее достигает. Дедушка называл нас с Мейси Луной и Венерой. Потому что редко можно увидеть одну без другой.

Я ждала, что он ответит что-нибудь, но он не стал. Я решила, что мне в нем это нравится – он понимает, когда нужно говорить, а когда лучше промолчать.

Джеймс достал телефон.

– Уже посмотрели фотографии Бекки в «Инстаграм»?

Мейси недавно подарила Бекки ее первый мобильный, и я видела, как она им фотографирует.

– А вы как думаете?

– Ох, ну да. – Он придвинулся ко мне так близко, что его бедро коснулось моего. – Вы должны посмотреть. Она все сама сняла. Думаю, у нее хороший глаз – особенно учитывая возраст.

Он показал мне, как листать фотографии, и положил телефон на мою ладонь. На снимках были виды Апалачиколы – дорожки, посыпанные устричными ракушками, лодки в заливе ранним утром, гнездящиеся крачки под мостом. Но были и снимки людей – Лайл, ее подруга Бриттани, но в основном – Мейси и я.

– Она очень наблюдательна, – тихо произнес Джеймс.

Он показал мне, как движением пальцев увеличить масштаб. На четырех фотографиях моя сестра и я сидим за обеденным столом, занятые просмотром лиможского каталога. На первой из них я что-то говорю, показывая на страницу. Мейси стоит за моей спиной, но смотрит не туда, где мой палец, а на меня. Выражение ее лица я не сразу поняла – не то грусть, не то сожаление. Вероятно, она жалеет о том, что я сижу в столовой, которую больше десяти лет она считала только своей.

На следующих двух мы обе слушаем Джеймса; на одном снимке я смотрю на Мейси, на другом – она на меня. Интересно, видела ли их сестра.

Последнюю фотографию Бекки сделала черно-белой и применила фильтр, напоминающий лунную ночь, отчего наши лица приобрели почти ангельское сияние. Мы обе смотрим на Бекки, пока она нас фотографирует. У нас одинаковые улыбки, и я впервые увидела, насколько мы похожи: маленький эльфийский подбородок, широкие миндалевидные глаза, высокие скулы и маленькие уши. Такой я всегда рисовала в воображении Мейси, думая о ней эти годы – ее красивое лицо, которое я никогда не считала похожим на свое, и глаза, которые ничего не пропускали.

– Вы выглядите, как сестры.

– Да. Мы и есть сестры. – Я заново просмотрела снимки, внимательнее изучая каждый. Вся злость, бурлившая во мне после утреннего разговора, внезапно сошла на нет, словно я увидела все с другой точки зрения и в фокусе. – Меня удивило, что Мейси решила купить телефон девятилетней девочке. Впрочем, не стала ей ничего говорить. Подумает еще, что я ее критикую.

– А я спросил. Она сказала, что Бекки – единственная в четвертом классе, у кого нет мобильника, и одноклассники над ней смеются. Поэтому Мейси купила ей телефон, несмотря на свои строгие правила. Она не считает это решение верным, но не могла допустить, чтобы над Бекки смеялись.

Я смотрела, как звезды разгораются все ярче на темнеющем небе, предвещая наступление ночи.

– Я бы тоже так поступила, – уверенно сказала я.

Я отдала ему телефон и легла на доски, совсем не удивившись тому, что он последовал моему примеру. Его плечо коснулось моего.

– Вы стали бы хорошей матерью.

Я замерла рядом с ним, а он продолжил, словно не заметил:

– Вероятно, по той же причине, что и Мейси. Я считаю, что мы либо копируем наших родителей, либо делаем все в точности наоборот. Иногда все, что нам нужно сделать, чтобы простить своих родителей, – понять их собственное детство.

– Берди никогда не говорила о своем детстве. Все, что мы знаем, мы слышали от бабушки. Бабушка хотела иметь много детей, но не получилось. Наверное, поэтому Берди так избаловали. А это не очень-то подготавливает к роли матери.

– Однако она передала вам хорошие гены. Я знаю, что ей за семьдесят, но не дал бы и больше сорока пяти.

– Мы с Мейси часто шутили на эту тему. Берди никогда не признавалась, сколько ей лет. Мы искали ее свидетельство о рождении и так и не нашли. Я знаю, что они с моим отцом учились в одном классе, значит, они примерно одного возраста. – Я молчала, делая мысленные расчеты. – Он родился в 1940 году, сейчас ему было бы семьдесят пять. Если она того же возраста, ей было около тридцати девяти, когда я родилась, и сорок четыре, когда родилась Мейси. Непопулярный выбор в то время, но вероятный. И обе беременности, скорее всего, случайные. Не представляю, чтобы Берди мечтала стать матерью.

Джеймс некоторое время молчал, как будто ждал, что я продолжу.

– Я слушаю, вы же знаете, – наконец сказал он.

Я расслабила кулаки, которые неосознанно сжала, словно предвкушала признание, выпускала наружу собственных демонов.

– Вы о той утренней сцене в парке?

Он не ответил, но я чувствовала на себе его упорный взгляд.

Я глубоко вздохнула, удивляясь, почему меня тянет ему признаться. Хрупкие умы. Нас объединяло понимание того, что это такое. Я закрыла глаза и начала говорить:

– У Лайла и Мейси была дочь. Лилианна Джой[19]. Первое имя ей дали в честь обеих бабушек, а второе потому, что у Мейси уже случились два выкидыша, и они с Лайлом были невероятно рады, что она выносила третьего ребенка. – Я открыла глаза и стала смотреть на звезды и изгиб полумесяца, чтобы не видеть неподвижного лица Лилианны в тот момент, когда Лайл вынес ее на руках из бассейна. – Она была славная девочка, такая веселая. И вылитая Мейси. – Я улыбнулась, вспомнив, как сестра называла ее «Мини-я».

Я отвернулась от Джеймса, слезы закапали на деревянные доски.

– Она утонула в бассейне на вечеринке в честь четвертого июля. Все за ней присматривали, но на самом деле никто особо не смотрел.

– И Мейси винит вас?

Я кивнула, гневно уставясь в холодное лицо луны, которая спокойно правила ночью, равнодушная к земным тревогам.

– Она говорит, что просила меня присмотреть за Лилианной, пока сходит в ванную. А я не помню. Я выпила слишком много пива, так что, может, она так и сказала. Никто не видел, как Лилианна побежала к бассейну.

Я села, потому что так было легче дышать.

– Я была старшей сестрой, всегда за все отвечала, так мы привыкли. Так мы справлялись с проблемами, пока были маленькими.

– Потому что вас растила Берди.

Он констатировал факт – не упрекал и не спрашивал.

– Вы очень наблюдательны, – заметила я, опуская подбородок на колени.

– Новообретенное умение. Вы уехали из-за Лилианны?

Я крепче сжала руками колени, влажный вечерний ветер холодил мои голые ноги.

– Теперь ваша очередь, – вместо ответа сказала я.

Он тоже сел, лицом ко мне.

– Хорошо, но вы все же должны ответить на вопрос.

Я встретила его взгляд, гадая, есть ли у меня выбор.

– Хорошо.

Венера светила все ярче, как будто пыталась перещеголять луну, и я поймала себя на том, что болею за нее.

– Кэролайн рассказала вам о Брайане?

– Да, – призналась я. – И что случилось потом. Она сказала мне только потому, что беспокоилась о вас.

Он кивнул.

– Я понимаю. И я рад, что вы узнали. – Он встретился со мной взглядом. – Но есть кое-что, о чем она не знает и не узнает.

Я смотрела, как лунный свет играет на правильных линиях его лица – мягкий свет, как кисть художника, разглаживающая несовершенство. Вероятно, для этого и нужно взаимное признание – не сравнивать, чья жизнь труднее, а убедить друг друга, что трудности можно пережить.

– Кейт была на третьем месяце беременности, когда погибла. Она никому не сказала.

Он замолчал, и я спросила:

– Ребенок Брайана?

Он покачал головой.

– Нет. И не мой. Я не успокоился, пока не выяснил. Я был как одержимый, отчаянно желал найти способ причинить Брайану столько же боли, сколько он мне.

Джеймс опять замолчал на некоторое время, дожидаясь, пока я обдумаю его слова.

– Вы кому-нибудь об этом рассказали?

– Нет. Ни о беременности, ни о том факте, что я никогда не узнаю, кто отец. – Я слышала, как он шумно выдохнул, словно изгоняя из души демонов. – Я любил ее. Любил все, что было в ней лучшего. И, наверное, всегда буду любить.

– Поэтому вы не хотите говорить с Брайаном? Боитесь, что не сдержитесь и расскажете ему?

Глаза Джеймса – как черные дыры на его лице.

– Наоборот. Боюсь, что не смогу сказать.

Он отвернулся, словно скрывая что-то. Однако в свете луны я видела в нем вину или решимость взять на себя чье-то страдание.

Я взяла его руку и сжала, чтобы дать ему понять – я знаю, как можно ненавидеть человека с такой же силой, с какой его любишь. И как любовь не покидает тебя.

Свет неба почти угас, волны залива окончательно поглотили солнце. Я почти машинально произнесла:

– Entre chien et loup.

– Я думал, вы не знаете французского.

– Не знаю. Только вспомнила эту фразу. Берди говорила ее, когда мы с Мейси были маленькими.

– Что она означает?

Я не сразу ответила, не сразу вспомнила тот момент, когда мы с Берди сидели на пристани, глядя в небо.

– Буквальный перевод: «между собакой и волком». Так французы описывают темное время суток, когда трудно отличить собаку от волка.

– Берди вас научила?

Я кивнула.

– Очень давно. До того, как все изменилось.

Что-то большое плеснуло в водах за нами, но мы даже не вздрогнули. Как будто сжатые руки защищали нас от любой опасности. Точно так же, как в те вечера, когда мы с Мейси держались за руки, лежа в кровати во время грозы.

– Две тысячи пятый год, верно? Когда здесь собирались снимать фильм и Берди хотела привести в порядок дом?

Я кивнула.

– Да. Она впала в ступор, когда искала что-то на чердаке, и с тех пор не проронила ни слова.

– А фильм сняли?

– Нет. После урагана здесь все было разрушено, и они нашли другое место. Не важно. Берди стала невменяемой, Мейси снова была беременна… слишком скоро после смерти Лилианны. А я уехала.

Я чувствовала, как Джеймс смотрит на меня, наши руки были все еще сжаты, и я радовалась теплу и близости. Это снова напомнило мне о том, как сильно я скучаю по прикосновению – и о том, почему его избегаю.

– Моя очередь, не так ли? – спросила я, желая чтобы ветер унес мои слова прочь.

Джеймс молча позволил мне отпустить его руку. Он позволил бы мне уйти, ничего не сказав. Я незнакомец в самолете. Конечно, он больше не был незнакомцем. Я не знала, кто он для меня теперь, но доверяла ему, нуждалась в его понимании. И, может быть, даже в сочувствии.

Я осталась на месте, глядя на две светящиеся точки в небе. Они так близко, и в то же время не достать; все ночное небо – их владение.

– Я была беременна, когда уехала. Мне тогда исполнилось двадцать пять, я жила дома и работала барменшей у реки. Забеременела, как глупый подросток. Так сказала Мейси, когда узнала. Добавила еще кое-что, что я не хочу повторять. Она не могла понять, почему со мной такое случилось, если она одна всегда поступает правильно.

– Представляю. Забота о Берди и ваша неожиданная беременность – тяжело для вас обеих.

Я закрыла глаза, подставляя лицо луне.

– Если бы только это.

– Было что-то похуже?

Тот день на Фестивале морепродуктов вспомнился мне с отчетливой ясностью. Неожиданно я столкнулась с Лайлом, который, заметив мою слегка округлившуюся фигуру, сразу понял, что я в положении, а затем Мейси, тоже беременная, уже на четвертом месяце, вышла к нам из-за угла и увидела, как Лайл утешает меня, обещая помочь.

– Мейси обиделась на Лайла за то, что он меня поддержал, вместо того чтобы презирать. Обвинила его в том, что он считает меня более интересной, чем она, – все это за долгие годы взрастило в ней невнимание нашей матери. Я знаю, ее задела моя беременность. Но она даже не подумала спросить, как я себя чувствую, нужна ли мне помощь. А Лайл спросил, чем разозлил ее еще сильнее.

– А вы как себя чувствовали?

– Кошмарно. – Я закрыла глаза, не желая больше смотреть на сияющую планету. – Мы всегда сильнее раним тех, кого больше всего любим, да?

Он не ответил, и я снова подумала о его жене, его лучшем друге и том количестве боли, в котором человек может утонуть.

– А вы? Вы спросили, в порядке ли Мейси?

– Нет, – тихо призналась я. – Я знала, что лучше и не пытаться. Получу в ответ только еще больше упреков. Мейси всегда умела отталкивать людей. Как будто она и вправду не верит, что достойна любви. Наверное, Берди научила нас этому. Я просто пошла в другом направлении.

Некоторое время мы оба молчали, слушая мягкий шелест волн.

– Что стало с вашим ребенком?

– Я ее отдала, – тихо сказала я, глядя, как ночная цапля медленно бредет по воде, луна подсвечивает макушку ее черного хохолка серебром.

Его рука сжала мою.

– Ваша дочь – Бекки?

Я хотела сказать, не его дело, напомнить, что я согласилась взять его с собой только потому, что он обещал не задавать вопросов, на которые я не захочу отвечать. Впрочем, возможно, он и не задал такой вопрос.

– Да, – кивнула я. Слово выскользнуло из меня в воздух легко, как капля воды.

– А кто отец?

– Парень по имени Сэм. Фамилии я даже не знаю.

Я смотрела на свои ноги, босые пальцы на бледном дереве, вспоминая, как мы с Мейси стащили у Берди лак для ногтей и раскрашивали ногти, сидя здесь же, на пристани. От воспоминания хотелось заплакать.

– Я уехала с группой, которая выступала в баре, где я работала, потому что ведущий гитарист казался мне похожим на Джона Бон Джови. А еще потому, что хотела убраться подальше от своей жизни. Когда я сказала ему, что беременна, он заявил, что не желает становиться отцом, и бросил меня после концерта в Луизиане. Я приехала обратно с другой группой, которая выступала на Фестивале морепродуктов, надеясь вернуться с покаянной головой к дедушке – по крайней мере, пока не родится ребенок. Дальше в будущее я не заглядывала.

– И сразу наткнулись на Лайла и Мейси.

– Она была опять беременна, и врачи ей сказали – выносит она ребенка или нет, но больше у нее вряд ли получится забеременеть. – Я глубоко вздохнула, пытаясь сдержать эмоции, чтобы не расплакаться. – Лайл единственный, кто мог мыслить здраво, и он отвел меня к Марлен. Она предложила поехать к ее друзьям в Новый Орлеан, пока никто не узнал, что я была в городе, тем более беременная. Я жила там, пока в марте не родился ребенок. А уехала я в ноябре – три месяца после «Катрины». Это просто чтобы дать вам представление о том, как мало я задумывалась о планах.

– Потом, можно сказать, вмешалась судьба. У Мейси был высокий риск выкидыша, она ездила к специалисту в Панама-Сити. После «Катрины» она временно переехала в Новый Орлеан и была там, когда родилась Бекки. И когда у нее случился выкидыш. – Я замолчала, чтобы отдышаться. – Странно, но даже с самого начала я не думала о ребенке как о своем. Я любила ее и хотела, чтобы она была здоровой, но никогда не чувствовала себя никем более, нежели суррогатная мать. И когда Мейси потеряла своего ребенка, я приняла это как искупление.

– Искупление?

– За Лилианну. Я думала, Мейси простит меня, если я смогу возместить ей потерю ребенка, и мы станем общаться, как и раньше.

Джеймс медленно покачал головой.

– Не могу представить, как Мейси на это пошла. Она кажется такой… ответственной. Следует правилам.

– Она не хотела. Сначала. Собиралась ехать обратно во Флориду без ребенка. А потом ей дали подержать Бекки. – Я наконец подняла голову и встретилась с ним взглядом. – Поразительно, на что готовы идти люди, чтобы получить то, о чем страстно мечтают.

– И вы никогда больше не приезжали домой?

– Мейси не велела мне возвращаться. Сказала, что не хочет меня видеть. Я согласилась только потому, что не знала, как сделать ее довольной – если меня больше не будет в ее жизни. К тому же я все равно планировала уехать куда-нибудь, где меня никто не знает. Хотела продолжить учиться, сделать настоящую карьеру. Сделать себе жизнь. И обещала ей, что не вернусь. И никогда не попытаюсь вернуть себе Бекки. – Я закусила губу, вспоминая первый раз, когда увидела ее маленькое сморщенное личико, и как даже тогда я знала, что не сумею быть матерью. – Я всегда буду ее тетей. Если Мейси захочет, чтобы она узнала правду, когда станет взрослой, – ее дело. Но у меня никогда не возникало сомнений, что я приняла правильное решение.

– Вы когда-нибудь говорили ей, что не жалеете о своем решении? Что никогда не передумаете?

Я покачала головой.

– Мне и не надо говорить. Она моя сестра.

Он погладил большим пальцем тыльную сторону моей ладони. Тронул мой подбородок, заставляя взглянуть на него.

– Итог стоил того?

Стоил. Я никогда не думала об этом таким образом – что мое решение имеет какую-либо стоимость. Но оно, конечно, имело. Как любое решение что-то отдать, чтобы что-то получить взамен.

– Не знаю. Я добилась всего, чего хотела. Но потеряла сестру.

Он отнял руку от моего подбородка, и я сразу ощутила, как мне не хватает его прикосновения.

– Мейси знала, чего она хочет больше всего в жизни. А вы? Чего вы хотели больше всего?

Я грустно усмехнулась – он мог бы стать замечательным психотерапевтом. Я мысленно просмотрела длинный список того, кем хотела стать, когда училась в младших классах – ветеринар, космонавт, олимпийская чемпионка по бегу – пока не остановилась на слове, которое накрывало тенью наше с Мейси детство.

– Не быть обыкновенной. Берди однажды сказала Мейси и мне, что нам не стать такой, как она, потому что она никогда не была обыкновенной.

– А теперь?

– Не знаю. Мне не хватает сестры. – Я встала. Меня внезапно охватило желание двигаться. – А вы? Чего вы хотите?

Я смотрела на луну, слышала, как он поднялся и встал за моей спиной так близко, что его дыхание касалось моей шеи.

– Что, моя очередь?

– Конечно.

Он долго молчал, как будто задумался об этом впервые.

– Я хочу снова понять свое место в мире. Хочу счастья. В моей прежней жизни Брайан и Кейт были частью и того и другого. Я не знаю, смогу ли их мысленно отделить от себя и начать с чистого листа.

Волны качались под пристанью, и я двигалась с ними, чувствуя себя частью воды.

– Пчелы пролетают многие мили в поисках нектара, у них такая навигационная система, что они никогда не заблудятся. В фольклоре пчелы часто символизируют человеческую душу. Потому что умеют всегда находить путь домой.

– Значит, подобно пчелам, мы должны уметь найти обратную дорогу, как бы далеко ни ушли?

– Да, примерно так. Я очень хотела бы в это верить.

– Хотите вернуться и жить здесь?

– Необязательно. Просто снова стать собой.

Он развернул меня к себе и взял мои руки в свои.

– Знаете, что я думаю?

Он сжал мои руки, как будто боялся, что я убегу.

– Что?

– Может быть, вам с Мейси нужно понять, что́ сделало Берди такой, чтобы поверить – в случившемся нет вашей вины.

– Да. Как будто такое возможно.

– И если вы хотите вернуть Мейси, то, может быть, вам нужно сделать первый шаг. Попросить у нее прощения. Даже если вы думаете, что ни в чем не виноваты.

Я на секунду задержала дыхание, потом выпа-лила:

– Тогда, может, вам позвонить Брайану и сказать ему, что вы его прощаете?

Он помолчал, глядя мне в глаза.

– Да. Наверное, я заслужил. И вы, вероятно, правы. Всегда трудно слышать правду от другого, так?

Совершенно внезапно он наклонился и поцеловал меня. Прикосновение его губ было мягким, теплым и волнующим – и закончилось раньше, чем я поняла, что происходит. Он посмотрел на меня, как бы ожидая чего-то.

– Зачем вы это сделали?

– Потому что мне захотелось.

Я качала головой из стороны в сторону снова и снова, сама не понимая почему.

– Думаю, вам пора возвращаться в Нью-Йорк.

Развернувшись, я быстро пошла к берегу, стремясь поскорее уйти от него подальше.

– Вы не обыкновенная, – сказал мне в спину Джеймс. – Вы не смогли бы стать обыкновенной, даже если бы очень сильно постарались.

Я шла, не останавливаясь, до самого дома Марлен, глядя, как тени от лунного света ползут между ее скульптурами, все еще ощущая поцелуй Джеймса на губах и гадая, почему мне так хочется плакать.

Глава 31

«Царица-матка – единственная пчела в улье, на конце жала которой нет зазубрин.

Поэтому она может жалить больше одного раза, как оса».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Берди

Весь день я просидела в ночной рубашке у окна своей спальни, глядя на залив. Я знала, что Мейси заходила меня проведать, потом слышала, как она тихо плакала в своей комнате. Я видела, как Джорджия лежала на пристани, наблюдая закат. Что-то случилось. Я посмотрела на горизонт, ожидая увидеть темные грозовые тучи. Но увидела только Венеру с Луной и желто-черных пчелок, летающих по суповой чашке. И еще Джорджа. Я снова чувствовала его рядом, его руку – в своей. Видела, будто со стороны, как мы бежим по пристани от худого незнакомца, который умоляет меня о чем-то вспомнить.

Я держала суповую чашку, пальцем ведя по линиям, показывающим траекторию полета пчел. Трудно определить, где эти линии начинаются и куда летят пчелы. Круг не имеет конца.

Выходи за меня, Берди. Я помогу тебе забыть. Я повернула голову, ожидая увидеть Джорджа, сказать ему то, чего не понимала тогда. Что некоторые воспоминания стереть невозможно. Их можно затолкать в самые дальние закоулки сознания и притвориться, что они исчезли, но они – там, поблескивают на краю сознания.

Он сказал, что ты знаешь, кто угнал грузовик отца. И если грузовик когда-нибудь найдут, тебя спросят об этом. Я чувствовала запах псины и дыхание на моей щеке. Это сказала Марлен. Марлен. Мне нужно пойти к ней, показать ей чашку. Может, она смогла бы объяснить недостающее, напомнить мне, какие знания все еще обитают в забытой части моего мозга.

Я уже давно не была у Марлен, но мои ноги, казалось, сами знали, куда идти. Я шагала в темноте, медленно, и снова мысленно возвращалась в год красного прилива, в дни наших первых встреч с Джорджем. Он целовал меня за магнолией у пасеки, и, прячась там, мы увидели худого незнакомца – тот подошел к отцу и обнял его, как старого друга.

Мама в своем розовом саду уничтожала сорняки, опрыскивая их из распылителя. Она смешивала по собственному рецепту особое средство, достаточно ядовитое, чтобы за пару часов сорняки побурели и съежились. Она разрешала мне смотреть, как она работает, но не позволяла подходить ближе, чтобы на меня не попала прозрачная жидкость. Нужна всего одна капля, говорила она, чтобы убить любое растение, и ей приходится быть очень внимательной, чтобы яд не попал на розовый куст.

Мы с Джорджем видели, как мать подошла к отцу и незнакомцу. Они поговорили с минуту, и у мамы, кажется, подогнулись ноги – отцу пришлось ее подхватить, чтобы она не упала. Поддерживая ее под локоть, он повел ее к дому, и все трое скрылись в кухне.

Когда они проходили мимо нас, я посмотрела на мамино лицо. Она не была похожа сама на себя. Казалось, ее мысли блуждают где-то далеко. Видимо, она забыла, что в руках у нее бутылка с распылителем, и по рассеянности принесла ее на кухню.

Едва закрылась дверь, между ними начался спор. Не между незнакомцем и моими родителями, а между мамой и отцом. Мама говорила все громче и громче, словно незнакомец и отец уже сказали ей все, что могли, и мама с этим не соглашалась. Я разобрала свое имя и поморщилась – так непривычно было слышать его, произнесенное повышенным тоном. Потом голоса стихли.

Заинтригованные, мы с Джорджем вошли в дом. Взрослые сидели за кухонным столом. Перед незнакомцем лежала книга, между страниц которой торчал уголок тонкой белой картонки. Мужчина улыбнулся мне, и Джордж предупреждающе взял меня за руку, как будто я должна опасаться этого человека. Но я его не боялась, хоть и видела, что мама и отец сели от него так далеко, как только возможно. Человек был мне знаком. И не только потому, что я видела его на пристани возле дома Джорджа.

Отец представил его как мистера Мутона, сказав, что познакомился с ним еще до войны, во время своего путешествия по Франции. Однако не объяснил, какие дела привели его к нам. Мистер Мутон не отрывал от меня взгляда, и почему-то мне это совсем не казалось странным. Я тоже пристально на него смотрела, пытаясь понять, почему его лицо кажется мне знакомым. Он не упомянул, что видел меня вчера, как и о том, что дал мне суповую чашку. Я тоже ничего не сказала, подумав, что у него имеются на то причины.

Мы с Джорджем сели за стол. Мистер Мутон достал из книги открытку и придвинул ее к отцу. Я увидела фотографию моста, пересекающего наш залив, пляж на другой его стороне и большие красные буквы у верхнего края: «Добро пожаловать во Флориду!».

– Помнишь? – спросил он отца. – Ты прислал ее мне после того, как уехал. Я долго хранил ее в память о нашей дружбе. А потом передал Иветт, чтобы она ее хранила.

– Так давно это было, – сказал отец, вытирая рукавом лоб. В кухне вовсе не было жарко, но на его рубашке проступили темные пятна пота.

– Да, – согласился мистер Мутон. – Прошло много лет. Меня отправили в лагерь и держали там два года. – Он громко закашлялся, прикрыв рот рукой. Звук вышел такой, словно застучали друг о друга сухие кости. – Я не умер только потому, что всегда помнил, что оставил позади. К чему обещал вернуться.

Его глаза увлажнились, и я почувствовала, что слезы выступили и у меня на глазах, словно мы с ним были знакомы гораздо дольше, чем пара мимолетных встреч.

Он отвел от меня взгляд и посмотрел на отца.

– Иветт умерла, как ты знаешь. Но еще раньше ее зять разыскал вас по адресу на открытке и отдал вам кое-что драгоценное. Мне казалось, вы знали, что открытка снова приведет меня сюда. Что она приведет меня к тому, что я потерял.

Я никогда не видела, чтобы у моего отца была такая напряженная спина или губы мамы стали такими белыми.

– Теперь пришло время вернуть. – Он улыбнулся, однако я видела, что ему не весело.

– Прошло десять лет, – проговорил отец с усилием, словно заставляя себя. – Не так и сильно тебе это было нужно, раз прошло целых десять лет.

– Нед… – Рука мамы легла на его руку, ее взгляд метнулся ко мне.

Джордж держал мою руку под столом, и я была этому рада. Мои родители вели себя так странно, что я их едва узнавала.

– Я голодал в лагере, был избит. Мое здоровье, когда меня отпустили… испортилось.

Он постучал по груди, словно этим глухим стуком хотел доказать недостаток здоровья. Впрочем, ему ничего и не требовалось доказывать. Бледная кожа и запавшие щеки были достаточно красноречивы. Почему-то мне захотелось сесть ему на колени и обнять, чтобы утешить.

– Я лежал в американском госпитале в Германии почти год, потому что не мог ходить. С моим сердцем тоже было нехорошо. Два года спустя я смог возвратиться домой. И нашел только обгорелое тело дома. Мои пчелы исчезли, Шато разрушен, и в нем живут только крысы и летучие мыши. Еще пять лет, чтобы разыскать Иветт и ее семью, еще два года, чтобы заработать денег на проезд в Америку. Я обещал вернуться. И вернулся.

Он посмотрел на меня взглядом, полным тепла и надежды, словно верил, что у меня есть ключ ко всему, что ему нужно.

Я взглянула на родителей, надеясь услышать от них объяснение происходящему, однако выражения их лиц были совершенно непонятны мне, их глаза застыли на незнакомце с таким напряжением, будто они пытались отвлечь его внимание от меня.

– Прошло десять лет, – повторила мама надтреснутым голосом, почти плача. – Вы не можете просто так… – Ее взгляд опять метнулся ко мне. – У нас семья, хорошая жизнь. Мы все очень, очень счастливы. – Слезы потекли по ее щекам. Отец положил ладонь на ее руку, опустил голову. – Она не помнит ничего. – Мама почти прошипела.

Лицо мистера Мутона помрачнело.

– Дети на самом деле никогда не забывают, – Он повернулся ко мне и взял мою руку в свою. – Souviens-toi toujours que mon coeur t’appartient et que tu seule peux le libérer[20].

Незнакомец улыбнулся, и я улыбнулась в ответ. Я слышала эти слова раньше, и даже, кажется, знала, что они означают. Он раскрыл ладонь, пошевелил пальцами, как лепестками подсолнуха. Я помнила, что надо делать дальше. Глядя на свою руку, как будто она принадлежит не мне, я увидела, как моя ладонь тоже медленно открылась, мои пальцы пошевелились, имитируя его движение.

А затем мой голос повторил слова, которые я помню сердцем, но не разумом.

– Souviens-toi toujours que mon coeur t’appartient et que tu seule peux le libérer.

Я взглянула на родителей. Увидела на их лицах изумление. Я знала эти слова, слышала их много раз, только не помнила где. Слышала их, произнесенные голосом этого человека – когда-то очень давно он твердил их снова и снова. А еще мне казалось, что я слышала, как их произносила женщина – с темными волосами и мягкой кожей.

– Аделина? – назвала я имя, внезапно всплывшее в памяти. Оно вернуло мне смешанные воспоминания – радость и печаль, тепло дома и разлука. Время, о котором я всегда думала как раньше. Прежде чем темнота поселилась в моей голове.

Мгновение мистер Мутон выглядел озадаченным, потом его глаза округлились, а по губам скользнула улыбка.

– Старшая дочь Иветт, верно? Когда Иветт заболела, она заботилась о тебе, как мать. Тебя сюда привез ее муж.

Я за деревянным столом, на котором стоит красивая фарфоровая посуда. Аделина заплетает мне косу и поет. Мы обе плачем, но я не могу вспомнить почему. А затем я увидела чемодан у двери и поняла, что настало время прощаться.

Я непонимающе смотрела на родителей, а они уставились на гостя с таким страхом, будто он занес нам какую-то ужасную болезнь.

– Я не понимаю, – сказала я.

Никто не ответил, Джордж положил свою руку на мою и сжал.

– Она не помнит, – повторил папа, но прозвучало так, словно он пытался убедить сам себя.

Мама закрыла лицо и всхлипнула. Папа положил ей руку на плечо, глядя с невыразимой печалью.

– Мы думали, ты умер. Пять долгих лет мы пытались тебя найти. Посылали письма во все учреждения, которые могли бы помочь в поисках. Даже отправили одно президенту. Нигде не было сведений о твоей смерти, но не было сведений и о том, что ты жив.

Отец замолчал, и в комнате стало тихо, точно в гробнице. Мы услышали жужжание заблудившейся пчелы, бившейся о стекло двери.

Я пыталась встать, но Джордж потянул меня обратно.

– Пожалуйста… – сказала я, глядя через стол на родителей, которые не хотели встречаться со мной глазами. – Пожалуйста, объясните мне, что происходит…

Отец поднял руку, прося меня помолчать. Он наклонился к мистеру Мутону:

– Я не смог дать жене детей, которых мы так хотели. И когда у нас появилась дочь, мы отдали ей всю нашу нерастраченную любовь, всю нашу заботу. У тебя же ничего нет – ни жены, ни дома. Плохое здоровье. Было бы неправильно увезти ее от всего, что она знает. От ее семьи. От друзей.

Он смотрел прямо на Джорджа.

Джордж вздрогнул, как будто понял что-то, что я не вполне улавливала. В моей голове вдруг возникла картинка – пчелы и лавандовое поле, и я бегу так быстро, как только могу, боясь обернуться и узнать, кто за мной гонится.

Мама говорила, что я всегда была такой. Когда меня что-то расстраивало или когда я чего-то не понимала, я скрывалась в своем воображаемом мире, где все происходило так, как я того хотела, и реальный мир ускользал от меня, точно пыль. Я так давно это делаю, что даже не помню, когда начала. Перестала пытаться вспомнить, потому что всякий раз, когда я об этом думаю, мое сердце болит, будто его ужалила сотня пчел.

Гость слушал отца внимательно и серьезно и, выждав мгновение, чтобы убедиться, что тот все сказал, заговорил сам.

– Чайник все еще у тебя? Аделина сказала мне, что велела тебе его сберечь. На всякий случай, если чайника больше нет, Аделина дала мне чашку, чтобы я показал ее своей маленькой девочке. Чтобы я мог узнать, помнит ли она. Этот фарфор – ее история. История трех поколений ее семьи в большом имении. Это все, что ей нужно. И еще отец, который любит ее. Мы справимся. Мы сильные. Ведь я сумел выжить, да?

– Значит, ты не станешь слушать никаких аргументов? – Голос папы был сдавленным, будто у него в горле что-то застряло, мешая говорить.

– Какие нужны аргументы, кроме тех, что отец любит свою дочь и работал десять лет только ради того, чтобы сдержать данное ей обещание?

Я вернусь к тебе, обещаю. Сколько бы времени ни прошло. Он говорил мне эти слова очень давно. Или вновь разыгралось мое воображение?

У отца затряслись губы. Джордж встал рядом со мной и положил руку на мое плечо, словно хотел показать, что не даст меня в обиду. Ему только тринадцать, но у него широкие плечи и мускулистые руки.

– Кто вы, мистер Мутон? – тихо спросила я.

Он перегнулся через стол и взял мою руку в свою.

– Ты же знаешь, правда? Ты помнишь.

Я смотрела в его карие глаза и видела лавандовое поле. Чувствовала сладость меда. Он что-то говорил про чайник. Мне казалось, я помнила тот чайник. На нем такой же узор, как на чашке, которую он мне дал. Что-то связанное с пчелами и чемоданом. И моим горем из-за того, что кто-то от меня уходит.

Гость, наверное, увидел по моему лицу, что я что-то вспомнила, и сел с удовлетворенной улыбкой.

– Она помнит. Она знает, кто она.

Его слова вернули меня в реальность, к двум людям, которых я любила больше всего на свете.

– Я – Берди Бладворт! – крикнула я, и из моих глаз хлынули сердитые слезы. – Кто вы?

Джордж обнял меня, притянул к себе, и я прижалась лицом к его плечу.

– Пожалуйста, – проговорил отец тоном, которого я никогда раньше у него не слышала. – Прошу тебя. Ради моей жены. Ради нашего ребенка. Пожалуйста, передумай. Поступи правильно.

– Передумать? И что такое правильно? – Гость сипло закашлялся. – Все, о чем я прошу, это и есть правильно.

– Но моя жена… – Он замолчал и посмотрел на маму, но та его, казалось, не слышала. Она смотрела на пчелу, ползущую по столу в поисках выхода.

– Ее дочь – все для нее. Все ее надежды и мечты – в этом единственном ребенке. Мы с женой заботимся о ней и любим. Она ни в чем не нуждается.

– И моя дочь – все, что у меня осталось в мире. Она – вся любовь, которая у меня осталась. Это трудно и вам, и мне. Но это правильно.

Он согнулся пополам в приступе кашля. Я ощутила странный запах – запах мокрого железа. Мама смотрела на то, как он кашляет, как отнял ото рта грязный носовой платок, запятнанный алой кровью. Я увидела складки у ее губ и глаз, каких прежде не видела. Они так и не разгладились потом до самой ее смерти.

Вспоминая о том дне и разговоре на кухне, я и не заметила, как прошла несколько кварталов от дома – в ночной рубашке и с суповой чашкой в руках. Марлен. Да, мне нужно увидеть Марлен. Сказать ей, что я помню имя незнакомца. Мистер Мутон.

Я взглянула на луну, пытаясь припомнить что-нибудь еще. Такое невозможно просто пережить и забыть, Берди. Но мы разделим это на двоих. Это будет наш общий секрет.

Руки задрожали, и я крепче сжала чашку в руках. Губы хотели выдать одну, последнюю тайну, но сердце этому решительно противилось.

Позади меня коротко взвизгнула сирена. Я обернулась. Лайл вышел из джипа и подошел ко мне.

– Берди? Ты в порядке? Мейси ужасно беспокоится.

Я спрятала чашку в складках ночной рубашки, еще не готовая делиться ею ни с кем. Слова не давались, поэтому я стала напевать мелодию из прошлого, мелодию песни со словами на иностранном языке, который я помнила, но не знала. Мари, Люсиль, Лизетт, Жан.

Лайл усадил меня на переднее сиденье рядом с собой и повез домой. Я очень устала, будто прошагала многие мили, и когда закрыла глаза, увидела яркие фиолетовые поля лаванды.

Глава 32

«Маркиз де Сад писал: все, все есть воровство, все – непрерывная и беспощадная конкуренция в природе; желание захватить чужое имущество есть наивысшая и самая законная страсть из всех, какими нас наделила природа, и, без сомнения, самая из них благоугодная.

Хороший пчеловод никогда не возьмет больше меда, чем пчела может отдать, и это нельзя назвать воровством. Честный пчеловод оставит пчеле то, чем она кормит свой улей, а если пчеловод становится алчным – жало пчелы наготове».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

Джорджия подъехала к дому как раз в тот момент, когда Лайл выходил из джипа вместе с Берди. Это напомнило Мейси о тех временах, когда Берди уезжала, и они с Джорджией каждый день сидели в башне, в спальне матери, дожидаясь ее возвращения. Разумеется, сидеть в ее спальне было незачем. Берди не приплыла бы на лодке к берегу залива. Джорджия это знала, однако убеждала Мейси, что Берди уже на горизонте, пытается найти путь домой. Пока Мейси была маленькой, эта ложь помогала ей засыпать по ночам.

Подол ночной рубашки Берди потемнел от грязи, ее маленькие босые ступни посерели от пыли. Она напевала, входя в прихожую, и глаза у нее были удивительно ясные. Она держала в руке какой-то предмет, пряча его в складках своей рубашки.

– Где ты ее нашел? – спросила Мейси.

– Примерно в квартале от дома Марлен. Есть идеи, почему она захотела туда пойти?

– Понятия не имею. Раньше она никогда не уходила из дома. Надеюсь, это в первый и последний раз.

– Может, нам надо показать ее другому доктору? – тихо предложила Джорджия.

Нам. Вот, опять это забытое слово, давно не имеющее отношения к Мейси и Джорджии, к ним обеим.

Слишком усталая, чтобы задавать вопросы, Мейси сказала:

– Уже почти десять. Я иду наверх, приготовлю ей ванну, а потом уложу спать. Тебе незачем тут оставаться, Джорджия. Идем, Берди.

Она подошла чтобы взять мать за руку, но та развернулась и быстро прошла в комнату деда.

Мейси и Джорджия вошли следом за ней. Нед не спал. Сидел в кресле у окна, глядя на пасеку, точно так же, как и утром, когда Флоренс привезла обратно его любимые ульи. Наблюдая, как ее команда разгружала грузовик, дед взволнованно бормотал что-то неразборчивое, если они оказывались слишком близко к двум ульям, оставленным на месте.

Берди бросила что-то дедушке на колени. Тот опустил голову, разглядывая предмет. Его кустистые брови сошлись над переносицей. Джорджия шагнула вперед и тут же остановилась, прижав ладонь ко рту.

Мейси подошла – и увидела суповую чашку. Ее изящные изгибы и ручки в точности такие, как описала их Джорджия, желто-черные пчелки в полете, такие яркие, будто их нарисовали только вчера.

– Та самая? – спросила Мейси.

Джорджия кивнула и, не отнимая руки от рта, проговорила:

– Откуда она взялась?

Мейси обошла Джорджию, чтобы встать рядом с креслом.

– Дедушка, ты ее узнаешь?

Он смотрел на чашку невидящим взглядом, однако Мейси заметила, как его пальцы стиснули подлокотники кресла, как заходили желваки на скулах.

– Дедушка… ты знаешь, откуда она?

Он поднял голову. Что-то в его глазах сказало Мейси, что он знает.

Джорджия наклонилась и взяла чашку, затем очень медленно перевернула ее в руках, чтобы проверить клеймо на дне.

– В точности такая же, как суповая чашка из сервиза бабушки Джеймса. Должно быть, это и есть пропавшая чашка.

Мейси уже печатала что-то в своем телефоне.

– Что ты делаешь? – спросила Джорджия.

– Пишу Джеймсу. Они с Кэролайн захотят увидеть чашку своими глазами. И я сама хочу посмотреть на фотографию сервиза их бабушки.

– Не надо. Пожалуйста. – Джорджия потянулась к ее телефону, но Мейси убрала руку, словно они играли, как в детстве, в игру «А ну-ка, отними».

– Она такая же, – повторила Джорджия. – Им не обязательно смотреть на нее прямо сейчас. Это может подождать до завтра.

– Зато я не могу подождать, – бросила Мейси, быстро набирая сообщение. – Потому что если она действительно такая же, значит, твоя работа здесь окончена.

Не совсем так. Оставалось еще много вопросов. Например, если сервиз принадлежал семье Джеймса в Швейцарии, то как один предмет из него оказался в Апалачиколе? Причем, если этот предмет так долго был спрятан, на то наверняка имелись причины. И, может быть, такие причины, которые они совсем не готовы узнать.

Увидев, как Джорджия побледнела, Мейси почувствовала приступ раскаяния.

– Пожалуйста, Мейси. Это может подождать до завтра. Я не хотела бы сейчас видеть Джеймса.

Выражение на лице сестры заставило Мейси отменить сообщение. Однако поздно – пришел ответ. Она посмотрела на экран.

– Они уже выезжают.

Берди принялась напевать ту странную мелодию, французскую детскую песенку-алфавит. Джорджия наклонилась и показала ей чашку, держа ее достаточно далеко, чтобы мать ее не схватила.

– Откуда она взялась? Я видела ее однажды, помнишь? В твоей гардеробной. Ты просила хранить ее в тайне. Почему?

В мелодии, которую Берди напевала, появились слова. Она старательно вписывала их в ноты, проговаривая четко, явно желая, чтобы они были услышаны.

– Имена! – удивленно произнесла Мейси. – Женские французские имена. Кажется, в той песне, которую пела Бекки, их не было.

Берди потянулась к чашке. Джорджия ее не отдала, держа крепко обеими руками, но позволила Берди до нее дотронуться. Проговаривая каждое имя, Берди указательным пальцем касалась пчелки – одной за другой.

Мейси встретилась взглядом с Джорджией.

– Дедушка, – снова попыталась достучаться до него Мейси. – Ты видел эту чашку раньше? Ты знаешь, откуда она?

Он поднял голову. В глазах у него стояли слезы.

– Мне это не нравится. Совсем не нравится, – пробормотала Мейси, отступая на шаг и натыкаясь на что-то твердое. Лайл! Она почти забыла, что он все еще здесь. Его руки легли на ее плечи и сжали их.

Берди внезапно выхватила чашку из рук Джорджии, и Мейси на секунду подумала, что она собирается швырнуть ее об стену или пол, потому что выражение на ее лице изменилось, на нем проявилась смесь скорби и гнева, и даже недоумения, как будто мать тоже не знала, откуда чашка. Но, видимо, не была вполне уверена, известно ли что-то дедушке, потому что сунула чашку ему и жестом попросила посмотреть на нее.

Потом перестала петь и застыла в неподвижности, словно чего-то от него ждала. Дедушкина нижняя челюсть задвигалась, он издал хриплый звук, пытаясь заговорить.

Раздался стук в переднюю дверь, Лайл пошел открыть и вскоре вернулся с Джеймсом и Кэролайн.

– Привет, Нед, – поздоровался Джеймс. – Добрый вечер, миссис Чамберс. Здравствуйте, Джорджия.

Джорджия не обернулась.

Дедушка, казалось, не услышал, как к нему обратились. Он не отрывал взгляда от лица Берди. Словно ждал от нее чего-то. Взгляда, слова… А потом покачал головой, и новый звук вырвался из его рта, на этот раз похожий на «нет».

Мейси подалась вперед, осторожно взяла суповую чашку с колен дедушки и протянула ее Кэролайн и Джеймсу.

– Такая же?

Кэролайн пролистала фотографии в своем айпаде, пока не нашла нужную, развернула к ним экран.

– А вы как думаете?

Джорджия смотрела на фото, явно избегая встречаться взглядом с Джеймсом.

– Они выглядят одинаковыми. Те же пчелы, цвета, линии. – Она потянулась и провела пальцем по экрану, чтобы найти фото с клеймом на дне. – И то же клеймо. – Она показала на «H&Co», заглавную букву L и слово France.

Мейси гадала, что такое могло произойти между Джеймсом и Джорджией, что она на него даже не смотрит. В прошлом она могла бы догадаться, но сейчас просто не узнавала сестру. И вдруг поняла, что это не так уж плохо.

– Дедушке пора спать, – напомнила она.

Все двинулись за ней в прихожую, и только Берди осталась на месте, продолжая смотреть на отца, держа его за руку.

– Я вернусь через минуту, – сказала им Мейси, оставляя дверь приоткрытой. Она ощутила странное разочарование, как будто смотрела фильм и пленка оборвалась перед самой развязкой. Во всем этом крылось что-то важное, что-то они упускали.

Все собрались в прихожей, глядя друг на друга, надеясь, что у кого-нибудь есть ответ.

Первым нарушил молчание Лайл:

– Мне нужно ехать. Я снова на дежурстве при кладбище «Магнолия», отгоняю вандалов. Позвони мне, если что-нибудь узнаешь.

Мейси открыла ему дверь.

– Спасибо. За то, что нашел Берди и привез ее домой. И прости…

Он накрыл ладонью ее руку.

– Не нужно извиняться. Я всегда готов помочь, чем могу.

Мейси замялась, не желая закрывать за ним дверь и понимая, что должна это сделать.

Из комнаты дедушки до них донеслось пение Берди – те же имена, в том же порядке: Marie, Lucille, Lisette, Jean.

Кэролайн, озадаченно сдвинув брови, забрала суповую чашку у Джорджии и долго на нее смотрела, потом вдруг начала подпевать Берди, с каждым именем двигая пальцем от пчелы к пчеле. Она подняла взгляд и улыбнулась.

– Она поет имена пчел – они все девочки, конечно. Даже я знаю, что рабочие пчелы – девочки. – Кэролайн закрыла глаза, дождалась, когда Берди начала петь заново, и подхватила сильным сопрано: – Ah! Vous dirais-je, maman.

Слова точно ложились на мелодию. Кэролайн изумленно посмотрела на остальных.

– Не могу поверить, что до сих помню эту песню! Это было так давно. Куплет с именами пчел я услышала уже после того, как узнала первоначальный вариант. Да, точно. Бабушка научила меня обеим версиям.

Лайл шагнул обратно в прихожую, его глаза сузились.

– Это ведь французский?

– Да, – ответила Мейси.

– Я не понимаю, – проговорила Джорджия. – Как возможно, что моя мать и бабушка Кэролайн знали одни и те же выдуманные слова французской колыбельной? Слова с именами пчел на очень редком фарфоре? – Она повернулась к Кэролайн: – Как звали вашу бабушку?

Словно пытаясь привлечь к себе ее внимание, вместо Кэролайн ответил Джеймс:

– Ее звали Ида. А что?

Взгляд Джорджии скользнул по его лицу, избегая глаз.

– Просто, наверное, хватаюсь за соломинку. Когда Берди поет эту песню, она часто добавляет еще одно имя.

– Да, бабушку звали Ида, – подтвердила Кэролайн. – Хотя, возможно, это американизированная версия ее настоящего имени. Элизабет может посмотреть в ее свидетельстве о рождении и дать нам знать – она увлекается генеалогией, и у нее хранятся все семейные документы. Сейчас ей напишу, она обычно не ложится спать так рано.

Кэролайн уже потянулась к своей сумочке, однако Джорджия вскинула руку, останавливая ее:

– Не спешите. Ее имя ничего не добавит к оценке фарфора. У меня уже есть все, что надо. – Она показала на суповую чашку, которую все еще держала Кэролайн. – Вы можете оставить ее у себя, если хотите. Она ведь часть вашего сервиза. Пришлите мне фото, чтобы я могла включить ее в оценку. – Джорджия провела руками по лимонно-желтой юбке, как бы стряхивая лишние детали, которые плавали вокруг них, точно клубы пыли. – Моя работа здесь закончена.

Лайл сделал шаг вперед.

– Не совсем. Мы все еще ждем полный отчет от коронера. И ваш дедушка еще не ответил на наши вопросы.

– Я не мешаю тебе продолжать расследование, – возразила Джорджия. – Лично я считаю, что мы зашли в тупик в том, что касается мужчины в угнанном пикапе, но я понимаю – ты должен выполнять свою работу. В любом случае это не повлияет на оценку фарфора. И мне нужно возвращаться.

Мейси гадала, услышал ли кто-нибудь последние слова, которые Джорджия почти добавила к концу предложения. Домой. Она жила теперь в Новом Орлеане, но там не ее дом, и никогда им не станет. Джорджия провела все эти годы вдали от них, потому что она ее попросила. Впервые Мейси подумала, как бы она сама себя чувствовала, если бы уехать пришлось ей, и сердце тоскливо сжалось.

Она чувствовала присутствие Лайла за спиной, и ее прежняя неуверенность в себе вновь всплыла наружу. Мейси осознала, что произносит слова, которых не планировала говорить:

– Ты права. Думаю, Берди и дедушке пойдет на пользу возвращение к нормальному ходу жизни. Дай мне знать, если тебе понадобится помощь с упаковкой вещей.

Джорджия ничем не выдала, что уязвлена, и все же Мейси ощутила укол вины. Она ожидала, что Джорджия что-нибудь ответит на ее слова, пропитанные ядом и нацеленные в самое уязвимое место. Но сестра промолчала, и Мейси подумала: может быть, одна из нас, наконец, повзрослела.

Джорджия повернулась к Кэролайн, хотя было ясно, что обращается она к Джеймсу:

– Наверное, мы еще увидимся, прежде чем я уеду, но если вдруг не увидимся… я хочу сказать, что была очень рада с вами познакомиться. У меня есть ваш электронный адрес. Я пришлю вам отчет с оценкой сервиза через пару недель.

Она слегка повернулась к Джеймсу, все еще не глядя ему в глаза.

– Я полагаю, вам лучше лететь обратно в Нью-Йорк с сестрой вместо того, чтобы ехать со мной на машине в Новый Орлеан. Если мы узнаем что-нибудь новое об истории фарфора, я сообщу.

Впервые за несколько недель Мейси увидела на лице Джеймса злость.

– И все? – спросил он, делая шаг к Джорджии и вынуждая ее встретиться с ним взглядом. – Просто «пока, я вам напишу»?

– Джеймс, сейчас не время и не место…

– Что, собираетесь мне позвонить? У вас записан мой номер в мобильнике?

Джорджия открыла рот, чтобы ответить, но Джеймс с горечью проговорил:

– Не трудитесь. И все же, знаете ли, я благодарен вам за то, что вы позволили мне сюда приехать. Эти несколько недель мне на многое открыли глаза – и не только на увлекательный мир лиможского фарфора. А больше всего я благодарен вам за то, что вы помогли мне понять: я не самый эмоционально искалеченный человек из всех, кого я знаю. Я, по крайней мере, умею просить о помощи.

Он прошел мимо Лайла к двери и, не оборачиваясь, добавил:

– Спокойной всем ночи. Кэролайн, жду тебя на улице.

Дверь закрылась за ним с едва слышным щелчком – в любой ситуации Джеймс оставался джентльменом. Тщательно избегая встречаться с кем-либо взглядом, Джорджия произнесла:

– Я приготовлю ванну для Берди.

Она взбежала вверх по лестнице, и через несколько секунд они услышали, как в трубах старого дома зашумела вода.

– Я, пожалуй, пойду, – сказала Кэролайн. Она подошла к Мейси и отдала ей чашку. – Пожалуйста, передайте ее Джорджии. Не уверена, кому она больше принадлежит. – Понизив голос, она добавила: – И Джеймсу это даст повод ей позвонить.

Она улыбнулась, сказала всем «до свидания» и вышла вслед за братом.

– Ты позволишь ей вот так уехать? – тихо спросил Лайл.

Мейси вскинула подбородок, рассердившись на то, что его слова повторяют ее собственные мысли.

– Джорджия достаточно взрослая, чтобы принимать собственные решения.

Его разочарованный взгляд ранил сильнее, чем любые жестокие слова. Лайл взял со стола шляпу и надел ее на голову.

– А ты достаточно взрослая, чтобы знать, как поступить правильно. – Он открыл дверь. – Пожалуйста, передай дедушке, что Рики нужно будет задать ему несколько вопросов. Например, о том, какие именно города Франции он посетил во время своей поездки. И с кем он там мог познакомиться. Мы хотим выяснить, кто отправил открытку из Апалачиколы в маленький городок на юге Франции, и кроме Неда, у нас не так много кандидатов.

– Обязательно передам.

Лайл помедлил на освещенном лампой крыльце, и Мейси едва удержалась, чтобы не попросить его остаться.

– Спокойной ночи, Мейси.

– Спокойной ночи, – сказала она, спеша захлопнуть за ним дверь, чтобы не передумать.

Она прошла по всему дому, выключая свет, оставив лишь светильник в прихожей, чтобы Джорджия могла найти дорогу к выходу. Шум бегущей воды прекратился как раз в тот момент, когда Мейси проходила мимо дедушкиной комнаты. Отчетливый шепот заставил ее остановиться. Голос Берди – Мейси была в этом уверена. А затем дедушка попытался ответить, и в потоке неразборчивых звуков она услышала четкое слово: «Прости».

Глава 33

«Царица-пчела способна жалить снова и снова, но она редко покидает свой улей и обычно использует жало только против соперницы».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я уехала из Апалачиколы так же, как и десять лет назад – не прощаясь и не оглядываясь. Научилась у Берди. Она всегда так делала, оставляя нас с Мейси одних. Я утешала нас обеих, твердя, что мама поступает так, потому что прощание причиняет боль. По крайней мере, в моем случае это было правдой.

Кэролайн позвонила мне сообщить, что они с Джеймсом забронировали ранний рейс и уехали в аэропорт Панама-Сити еще до рассвета. Я испытывала в равной степени и обиду, и облегчение и, складывая в сумку лиможские каталоги, гадала, откуда взялось ощущение пустоты, когда я оглядываюсь через плечо, ожидая увидеть Джеймса. Это нервировало, и я заставляла себя отвлекаться, концентрируясь на упаковке вещей.

Последний вечер я провела дома, за коротким и молчаливым ужином с дедом, Берди, Мейси и Бекки. В углу столовой все еще лежали бумаги, которые мы достали из буфета: фотографии, семейные документы – собранные в аккуратные пачки воспоминания, которые безмолвствуют до тех пор, пока их не откроешь. Этот угол постоянно привлекал мое внимание, какая-то смутная мысль не давала мне покоя, словно капли из плохо закрытого крана. Неуловимая мысль наверняка всплывет в моем сознании позже, внезапная, как пуля из ружья.

Я пожелала дедушке и Берди доброй ночи, но не сказала им «прощай». Это стало бы признанием моего поражения. Того, что я опять сбегаю, ничего не изменив. Берди хранила молчание; ее глаза метались из стороны в сторону, будто следуя за мыслями в голове, и тем не менее поведение матери казалось более осознанным, чем раньше. Теперь я знала, что она может говорить: Мейси сказала мне, что она подслушала, как мать шепталась с дедушкой. Мне хотелось подойти к ней и заставить заговорить. Объяснить нам, за что дедушка просил у нее прощения.

Иногда все, что нужно, чтобы простить наших родителей, – это понять их собственное детство. Джеймс, вероятно, прав. Но я – обыкновенный человек, с самым обыкновенным запасом прочности и смелости. Я сомневалась, что мне достанет того и другого, чтобы разгрести прошлое Берди, даже если оно поможет понять мое собственное.

Когда я встала, дедушка взял меня за руку, будто знал, что я прощаюсь. Он смотрел на меня печальными глазами, словно готовился сказать что-то важное. Я схватила блокнот, с помощью которого он с нами общался, положила его на колени и дала ему в руку карандаш.

Терпеливо ждала, слушая шуршание карандаша по бумаге.

Задрапируй ульи.

Я прочитала вслух.

– То есть задрапировать черной тканью? Но ни один пчеловод в округе не умер, дедушка. А ты поправляешься. Не волнуйся, хорошо?

Он покачал головой и написал еще два слова.

К несчастью.

Я сдвинула брови.

– Не понимаю. Я знаю, когда ульи не драпируют после смерти пасечника, это к несчастью. Я не забуду, если это тебя беспокоит. Но ты ведь поправишься и еще долго будешь с нами.

Он разжал пальцы и позволил карандашу упасть на пол. Берди села прямо, внимательно наблюдая за ним. Как будто каждый из них ждал, что другой заговорит.

Мейси постучала по открытой двери, прежде чем войти.

– Глупые поверья, – обронила она пренебрежительно. – И дедушке пора спать.

– Я просто хотела пожелать доброй ночи.

Дедушка стал подниматься со стула, отклонив помощь сестры.

– Спокойной ночи, Мейси, – сказала я.

По ее взгляду я догадалась – она знает, что это мой способ сказать «прощай». На краткий миг я подумала, что она попросит меня остаться. Даже надеялась на это. Но миг прошел, и несказанные слова, точно призраки, растворились в воздухе между нами.

Если ты хочешь что-то изменить, надо перестать ждать, что первый шаг сделает кто-то другой. Я понимала, что Марлен, вероятно, права, только мне казалось, что наши с Мейси раны все еще слишком болезненны для каких бы то ни было шагов.

– Бекки хочет сказать тебе доброй ночи. Она на улице, на крыльце, кормит собой комаров, так что не заставляй ее долго ждать.

Я кивнула, однако, прежде чем я вышла из комнаты, Мейси меня окликнула:

– Джорджия, подожди…

Наши глаза встретились, но мы обе молчали. Наши слова были скованы непомерным упрямством и десятью годами разлуки. Я отвернулась и, не оглядываясь, вышла из комнаты.

Бекки сидела в кресле-качалке, разглядывая круглую луну, висящую над заливом.

– Мама разрешила мне тут посидеть. Сегодня такая красивая луна.

– Красивая, – согласилась я, садясь на верхнюю ступеньку перед ней.

– Когда я была маленькой, мама однажды сказала, что каждый вечер все люди в мире глядят на одну и ту же луну. И что благодаря этому я могу всегда почувствовать себя рядом с тобой. Думаю, она делает то же самое.

Я спросила, несмотря на ком в горле:

– Почему ты так думаешь?

– Потому что иногда, когда мы выходим посмотреть на полную луну, мама становится очень грустной.

Мне пришлось сделать несколько глубоких вдохов, чтобы продолжить говорить.

– Пора укладываться спать. Я хотела пожелать тебе спокойной ночи, прежде чем уеду. – Я встала и потянула Бекки из кресла, прижала к себе, восхищаясь ее теплом, запахом детского шампуня и лака для ногтей. Она умная, добрая и отлично играет в теннис. И любима своими родителями, которые вырастили ее таким чудесным человеком. Я надеялась, что Мейси никогда не скажет ей правду о том, как она родилась. Мой вклад в ее жизнь оказался самым легким.

Я поцеловала Бекки в макушку.

– Не позволяй никому себя обижать. Когда мне впервые пришлось выступать перед большой группой людей, мой начальник дал мне хороший совет. Он сказал: надо представить их себе голыми. Тогда не будет причины смущаться самой.

Бекки хихикнула.

– Я попробую. – Ее лицо стало серьезным. – А тебе нужен мобильный телефон.

– Зачем?

– Чтобы я могла тебе звонить. Или писать. Ты, наверное, не умеешь писать эсэмэски, но могла бы просто посылать мне смайлики. Чтобы я знала, что ты вспоминаешь обо мне.

– Я и так вспоминаю о тебе, и без мобильного телефона.

– Но с телефоном я бы об этом тоже знала.

– Я подумаю.

– Мой номер такой же, как и домашний, только на конце «один» вместо «тройки».

– Легко запомнить.

– Пожалуйста, а? – попросила она, и я поняла, что это не пустой каприз. Я вспомнила, как в детстве сама нуждалась в тете Марлен – в ком-то, кто был мне близок, как родственник, и в то же время достаточно далек от наших семейных перипетий.

– Ладно, – пообещала я.

Мы вернулись в дом, я сказала ей «доброй ночи» и не стала дожидаться, пока она поднимется наверх. Едва спустившись с крыльца, я снова почувствовала себя здесь чужой.

Я проснулась на рассвете, бросила сумки в багажник и написала записку Марлен, чтобы избежать ее осуждающего взгляда.

А спустя неделю я стояла в торговом центре «Лейксайд» перед входом в ярко освещенный магазин Apple, высматривая сквозь стекло продавца, близкого мне по возрасту. Не хотелось бы, чтобы кто-нибудь вдвое младше объяснял мне, как работает обычный мобильный телефон.

Однако внутри, казалось, не было никого старше двадцати пяти. С тяжким вздохом я вошла в магазин, щурясь под ярким флуоресцентным светом, отражающимся в серебристых поверхностях ноутбуков и телефонных аксессуаров. Я была настолько не в своей тарелке, что едва не развернулась и не сбежала. Однако, вспомнив просьбу Бекки, заставила свои ноги остаться на месте.

Через три часа я вышла с телефоном, огромным, как моя голова (чтобы я лучше видела буквы, как сказал Тайлер, чьи неумелые попытки отрастить бороду лишь подчеркивали его юность), и с зачатками знаний о том, что такое «приложение» и как набрать нужный номер. Тайлер помог мне вбить в память телефона три номера, которые я знала: дом, Бекки и Марлен. Потом я попросила его добавить и Мейси – просто потому, что Бекки дала ее номер мне перед тем, как я уехала. На всякий случай, сказала она. Тайлер показал, как добавлять номера, хотя больше звонить мне было некому.

В офисе меня дожидался крайне взволнованный мистер Мэндвилл.

– Кэролайн Харрисон звонила вам уже два раза. Я надеюсь, это значит, что они доверят нам распродажу антиквариата из дома их бабушки! Разумеется, я отправлю туда вас, поскольку вы уже установили дружеские отношения с клиентом.

Я привычно обрадовалась новому делу, однако радость мгновенно сменилась паникой. Как я снова встречусь с Джеймсом? Он поцеловал меня, а я сбежала, потому что это единственное, что я умею. Джеймс пробудил во мне чувства, которые долго дремали. Моя душа разбита на такие мелкие осколки, что их не склеить, я – замок без ключа. А он исцеляется от тяжелой потери, и вряд ли ему нужен рядом человек, у которого ран еще больше.

– Вы можете воспользоваться телефоном в моем офисе, – предложил мистер Мэндвилл.

– Я лучше позвоню со своего мобильного. – Я проигнорировала его удивленный взгляд. – У вас есть номер Кэролайн?

Он передал мне маленький розовый листок.

– Скажите ей, что мы готовы обсуждать процент!

– Скажу, – кивнула я, поспешно уходя в свой кабинет и закрывая за собой дверь. Я посмотрела на листок и занесла имя и номер в адресную книгу телефона, после чего нажала кнопку «позвонить».

– Джеймс Граф.

Услышав голос Джеймса, я растерялась и чуть было не нажала «отбой».

– Алло? – с нетерпеливой ноткой повторил он.

– Джеймс, здравствуйте, – решилась я. – Это Джорджия. Я перезваниваю по просьбе Кэролайн…

Он замолчал, и я подумала, что он сейчас бросит трубку. Вполне его понимаю.

– Привет, Джорджия. Вообще-то это мой номер. Я знаю, что Кэролайн вам звонила. Она, видимо, оставила вам мой номер вместо своего.

Я покраснела, догадавшись, зачем она это сделала.

– Да… в общем… скажите ей, пусть позвонит мне на мобильный.

– На ваш мобильный?

– Да. Я пообещала Бекки купить себе телефон, чтобы мы могли с ней общаться.

– Молодец Бекки.

Я услышала улыбку в его голосе.

– Давайте, я продиктую вам номер.

Он остановил меня, едва я начала диктовать цифры.

– Не нужно. Ваш номер уже сохранен в моем телефоне, и я могу переслать его Кэролайн. Совершенно не знаю, что она хотела вам сообщить. У вас найдется пара минут?

– Конечно, – ответила я, пялясь в открытый ящик стола, наполненный потерянными ключами.

Он зашуршал бумагами.

– Кэролайн заставила меня записать, чтобы я ничего не забыл. И назначила меня ответственным за хранение информации.

Я улыбнулась. Типично для старшей сестры. Так и я поступала с Мейси, когда еще была частью ее жизни.

– Кажется, она упоминала, что наша другая сестра, Элизабет, увлекается генеалогией и уже собрала много фамильных документов. В прошлые выходные Элизабет и Кэролайн просмотрели все бумаги. Они искали любые упоминания о фарфоре, помня, что наша семья привезла сервиз с собой, когда эмигрировала в 1947 году из Швейцарии. Мы думаем, они нашли кое-что важное.

Я смотрела на поверхность моего стола, заваленную черновиками отчета по хэвилендскому лиможу. Остались пустые места, куда я должна вставить фотографии. Я вдруг вспомнила, что сказала мне Марлен, когда я в первый раз уезжала из Апалачиколы. Прошлое никогда не отпускает тебя, неважно, насколько сильно ты убеждена, что сама его отпустила.

– И? – спросила я.

– Они нашли иммиграционные документы, выданные нашей семье на острове Эллис. Из них следует, что Джованни и Иветт Боска прибыли с семью своими детьми, мужем их старшей дочери – швейцарским подданным – и еще одним ребенком, которого Иветт назвала дочерью умершей сестры. Семилетняя Колетт. Колетт Мутон.

– Мутон. – Я произнесла имя вслух, надеясь, что это поможет вспомнить, почему оно мне кажется знакомым.

– Это имя написано на книге, найденной в грузовике вашего деда, – напомнил Джеймс.

– О! – только и вырвалось у меня.

– Есть еще кое-что. Кэролайн оказалась права, думая, что имя нашей бабушки – американизированная версия. Мы звали ее Ида, но здесь написан французский вариант ее имени.

Он сделал паузу, ожидая моего отклика.

– И? – спросила я нетерпеливо.

– Это французское имя. Аделина.

Я откинулась на спинку стула, глядя на латунные каретные часы, стрелки которых замерли на сорока трех минутах третьего прошлого века. Если бы я только могла сейчас остановить время или перевести его на пять минут раньше. Я не стала бы звонить по этому номеру. И не узнала бы, что дедушка нам всем лгал.

– Аделина? – Я закрыла глаза, снова слыша, как Берди произносит это имя во сне – тоска и печаль в ее голосе.

– Да. – Джеймс помолчал, понимая, как подействовали на меня его слова. – Джорджия, сколько лет Берди?

Я покачала головой, забыв, что он не может меня сейчас видеть.

– Я уже говорила вам, мы не знаем… мы так и не нашли ее свидетельство о рождении. Примерно семьдесят пять.

– То есть в 1947 году ей было лет семь?

– Но это… – Я хотела сказать «невозможно». Трудно поверить, хотя такое определенно возможно. Я надавила ладонью на висок, вспоминая то, что знала из бабушкиных рассказов.

– Берди не из Апалачиколы. Они жили у родителей моей бабушки в Гейнсвилле, там Берди родилась и провела первые годы жизни. Они переехали в Апалачиколу после войны. – Я закрыла глаза, пытаясь вспомнить еще что-нибудь. – Дом принадлежал дедушкиному брату, который погиб на войне, и после того, как умер мой прадед, Берди и ее семья переехали в Апалач. Никто в Апалаче не знал Берди маленьким ребенком, потому что она приехала сюда, когда была уже старше.

Краткая пауза.

– Примерно в семь или восемь лет?

– Да, – прошептала я в трубку. – Что стало с Колетт?

– Мы пока не знаем. Кэролайн и Элизабет пытаются выяснить.

Мы оба надолго замолчали. Джеймс первым заговорил:

– Вы же понимаете, что это значит? – Я не ответила, и он добавил: – Это значит, что мы с вами еще не закончили.

Я понимала, что Джеймс говорит не о фарфоре и не о Берди. Вот почему я не люблю прощаний. Они напоминают о том, что́ я оставила позади и от чего сбежала. Я не хотела новых связей и обязательств, чтобы не прощаться, и напомнила себе об этом, прежде чем ответить.

– Нет. Закончили. Я продолжу поиски и включу любую информацию, которую найду, в свой отчет, который отправлю Кэролайн.

Я все еще ждала ответа, когда вдруг поняла, что слушаю пустоту. Отняв телефон от уха, я посмотрела на экран и увидела: «звонок завершен». Но вместо того чтобы испытать облегчение, почувствовала жар и холод, словно подцепила простуду. Я резко встала. Мне нужно двигаться, чтобы не думать о внезапной пустоте в душе.

Я прошла в кабинет мистера Мэндвилла, остановилась у стола его секретаря. Джинни Стоукс подняла на меня большие голубые глаза и откинула прядь светлых волос. Я показала свой айфон.

– Вы знаете, как эта штука работает?

Джинни была, вероятно, лет на десять меня старше, но закатывание глаз ей удавалось не хуже, чем Бекки. Она протянула руку.

– Что вам показать?

– Мне нужно найти телефонный номер в Апалачиколе, штат Флорида, – сказала я, протягивая ей телефон. – Может он это делать?

– Имя и фамилия?

– Вообще-то это городская библиотека. Мне нужно поговорить с человеком, который там работает.

У Дженни ушло меньше пяти минут, чтобы найти номер. Она передала мне телефон.

– Видите гиперссылку рядом с иконкой телефона? Кликните, и ваш телефон наберет номер библиотеки.

Я забрала мобильный, поблагодарила Джинни и ткнула в указанную ссылку. Кати Грин упоминала, что у нее есть доступ ко множеству баз данных и исследовательских ресурсов. Мне необходимо разузнать как можно больше о связи фамилии Мутон с Шато Болью во Франции. Правда, слушая длинные гудки, я надеялась, что никакой связи я не найду.

Глава 34

«Три самые трудные для понимания вещи: ум женщины, работа пчел и движение вод».

Шотландская пословица.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

У окна в комнате, которая находилась в башне, Мейси расчесывала волосы Берди. Та давно перестала напевать, больше не произнесла ни слова, однако воцарившаяся в доме тишина не стала такой умиротворяющей, как Мейси надеялась, годами живя в постоянном шуме. Тишина, казалось, была наполнена ожиданиями и страхом, словно из табакерки вот-вот выскочит чертик.

Впервые такая тишина наступила на следующий день после того, как Лайл нашел Берди бредущей по улице с лиможской чашкой в руках. Или, возможно, днем позже – когда уехала Джорджия. Чашка была все еще у Мейси. Кэролайн просила передать ее Джорджии, но Мейси забыла. Она поставила чашку на свой туалетный столик, чтобы видеть ее каждый день, но почему-то медлила отправлять ее в Новый Орлеан. Она не могла решить, прикладывать ли к ней записку. Хотя неважно. Даже видя чашку несколько раз в день, она все равно забывала ее отправить.

Мейси вела щеткой по выцветшим прядям матери, впервые замечая, как они поредели и потускнели. Но глаза Берди все еще оставались яркими и внимательно вбирали все, что видела вокруг себя Мейси, и многое из того, что Мейси видеть не могла. Как будто вся энергия, которую Берди когда-то излучала, сконцентрировалась на одной-единственной мысли. Мейси не была уверена, нравится ли ей это изменение, и задавалась вопросом, не проще ли была жизнь тогда, когда Берди интересовал лишь выбор оттенка помады и она не носила ночную рубашку весь день. Изменение пугало ее, ибо она не могла понять, что происходит в голове у матери, что за планы она обдумывает и во что они могут вылиться.

Мейси надеялась, что с отъездом Джорджии жизнь вернется в привычную колею. Однако изменился даже дедушка. Не обращая внимания на жару, пришедшую с первой неделей июня, бо́льшую часть дня он сидел у пасеки, даже не делая попыток укрыться от жгучих солнечных лучей.

По его просьбе Мейси установила шезлонг в конце пасеки, где стояли два улья, которые Флоренс не брала на болота. Мейси купила большой пляжный зонт и, убедившись, что шприц с эпинефрином лежит в ее кармане, воткнула зонт рядом с шезлонгом, чтобы уберечь дедушку от теплового удара или ожога.

Рики Кук из полицейского участка приходил несколько раз и ушел ни с чем. Дедушка то ли ничего не помнил, то ли хорошо изображал забывчивость. Мейси поймала себя на мысли, что жалеет об отсутствии Джорджии. Вместе они поговорили бы с ним, добились бы ответов. Вместе они справились бы с последствиями, какими бы они ни оказались. Может, ей удастся самой это сделать? Вот только не сейчас, пока все не улеглось. Грузовик ждал в болоте больше шестидесяти лет, подождет и еще.

Флоренс часто их навещала. Приходила в своей неизменной шляпе с огромными полями – болтающиеся серьги с пчелками посверкивали на солнце – и садилась рядом с дедушкой. Сад, лишенный дедушкиной заботы, начал зарастать сорняками. Мейси устояла перед желанием попросить Лайла о помощи, сказав себе, что позже, когда найдет время, то займется им сама. Проблема решилась, когда Флоренс привела двух своих сыновей и те начали выпалывать сорняки, складывая их горкой возле пасеки. Парни обещали вернуться и сжечь их и даже принесли большую канистру бензина, которую поставили возле мусора, как бы в знак того, что выполнят обещание.

Берди почти все время проводила в спальне, едва прикасаясь к еде, которую Мейси ей приносила. Она смотрела на отца из окна своей башни, и было совершенно очевидно, что каждый из них знал о направленном на него внимании другого. Они, подобно спутникам на одной орбите, никогда не соприкасались, но всегда кружили вокруг да около. Давящая жара лета никак не помогала снять холодное напряжение, воцарившееся в доме. Казалось, даже Бекки его заметила – она заикалась чаще прежнего и потому старалась меньше говорить. Мейси часто ловила себя на том, что в течение дня постоянно оборачивается, ожидая увидеть Джорджию. Желает увидеть ее. За годы, проведенные вместе, она привыкла делить любую ношу на двоих и до сих пор не могла отделаться от этой привычки.

Заметив краем глаза какое-то движение на пасеке, Мейси подняла взгляд и увидела – к дедушке подошел Лайл. Не избегает ли он ее со времени отъезда Джорджии? Если так, то, может, и к лучшему. Присутствие Лайла никак не помогало Мейси вернуться в ту самую неуловимую «нормальную колею» или, по крайней мере, притвориться, что она не думает о нем постоянно, не жалеет о своем решении.

Она наблюдала, как Лайл присел на корточки возле шезлонга деда. Она не видела его лица, но представила его полицейское выражение – серьезный прищур и сжатые губы. Выражение, которое всегда вызывало у нее улыбку.

– М-мама?

В дверях возникла Бекки. Каникулы начались еще несколько недель назад, однако настроение дочери оставалось мрачным. Она не поехала с отцом на Фестиваль меда, сказав, что не хочет, если не поедут все трое. Мейси не сдавала позиций, но не потому, что хотела обидеть Бекки, а потому, что боялась вселить в нее ложные надежды по поводу их с Лайлом отношений. Самый трудный выбор матери тот, когда она знает, что он не будет понят и принят ее ребенком.

– Входи. Я причесываю Берди. Твой папа на улице, если хочешь с ним поболтать.

– Знаю, – сказала Бекки. – Видела его машину.

Берди встала, показывая, что пора заканчивать с волосами, затем вышла из комнаты, остановившись на миг у двери, чтобы заправить прядь Бекки за ухо. Мейси и Бекки стояли, слушая, как Берди шагает вниз по лестнице, затем – как открылась задняя дверь. Спустя пару секунд Мейси заметила, что мать идет через задний двор к пасеке, ее белая ночная рубашка развевается на ветру.

Лайл выпрямился, чтобы ее поприветствовать, однако Берди его будто и не заметила. Она подошла к своему отцу, села на траву рядом, подняла к нему лицо, словно хотела задать ему вопрос. Или ждала, что он что-то скажет. Лайл шевелил губами, делал руками оживленные жесты, как бы что-то доказывая, но ни Берди, ни дедушка ни выказали ни малейшей реакции.

– Иди сюда, Бекки, садись. – Мейси указала на стул. – Я причешу тебя.

Их давний ритуал. Когда Бекки огорчалась так, что не могла говорить, Мейси расчесывала ее волосы, дочь успокаивалась и могла поведать ей свои тревоги.

Бекки нахмурилась, однако прошла в комнату и села на стул. Мейси сняла резинку с хвостика и расправила ей волосы по плечам.

– Ты о чем-то хотела поговорить? – спросила она, медленно ведя щеткой по волосам Бекки.

Бекки пожала плечами, что обычно означало «да», только она думает, с чего начать. Мейси знала по опыту, что лучше выждать, чем приставать с расспросами.

Она снова взглянула в окно. Лайл ушел, а Берди положила голову отцу на колени, как маленькая девочка. Мейси подумала, что с момента отъезда Джорджии мать ведет себя почти как ребенок. Словно вся ее взрослость растаяла и испарилась в летней жаре. Берди стягивала волосы в простой хвост, как у Бекки, и даже двигалась с неуклюжестью ребенка, не осознающего потенциальной опасности окружающих предметов. Вот и сейчас – сидела у пасеки, куда никто из них не отважился бы пойти. Берди словно решила играть нового персонажа. Мейси, хмурясь, глядела в окно, чувствуя изменение в атмосфере, не имеющее никакого отношения к погоде.

Телефон Бекки зазвонил. Мейси удивилась, когда услышала ее новый рингтон. Популярная песня группы «Экосмит». Совсем недавно в ее телефоне звучало «Отпусти и забудь» из мультика «Холодное сердце». Вроде бы пустяк, но Мейси приняла это как знак отдаления. Ее маленькая девочка превращалась в подростка, а Мейси к этому еще не готова.

Бекки нажала «отбой» и перевернула телефон экраном вниз.

– Хочешь, я заплету тебе французскую косичку?

Бекки опять пожала плечами.

Мейси принялась разделять ее волосы на три части и спросила как бы невзначай:

– Кто звонил?

Бекки быстро поднесла ко рту обкусанный ноготь большого пальца. Мейси сдержалась и не напомнила ей, что это плохая привычка. Она ждала, когда дочь заговорит, медленно сплетая пряди в плотную косу.

– Тетя Джорджия, – наконец ответила Бекки.

Мейси продолжала плести.

– Да? Не знала, что у нее есть твой номер.

– Я ей дала. Чтобы она могла звонить мне по своему мобильному телефону.

Вот тут Мейси плести косу перестала.

– У нее есть мобильный?

Бекки так энергично кивнула, что пряди выскользнули из рук Мейси.

– Мне хочется говорить с ней иногда. – Бекки поднесла к губам указательный палец и тоже стала его покусывать. – Я и твой номер дала ей, на случай, если она захочет с тобой поговорить.

– Хорошо, – проговорила Мейси, хотя испытывала смешанные чувства. У Джорджии всегда была возможность позвонить ей на домашний, но звонок по мобильному – нечто более личное. Может, именно поэтому Джорджия ей пока не звонила? Некоторые вещи легче оставить невысказанными.

– Вы уже созванивались? – спросила Мейси.

– Угу.

Мейси закусила губу, чтобы ничего не сказать, и продолжала плести, притворяясь, что полностью поглощена своим занятием.

– Мы говорили о Берди.

– О Берди? – Мейси сдержалась, не сказав: Почему ты со мной не говорила о Берди?

– Угу. – Правой рукой Бекки почесала ярко-красный след от комариного укуса. – Берди со мной разговаривает.

Мейси вспомнила подслушанный у двери дедушкиной комнаты шепот и поняла, что в глубине души она верила, что Берди снова разговаривает. Но, видимо, не была готова услышать то, что Берди может сказать.

– Я имею в виду, она по-настоящему разговаривает. Это началось с той ночи, когда папа привез ее домой в своей патрульной машине. Она пришла ко мне в комнату, села на край кровати и заговорила. Я испугалась, поэтому позвонила тете Джорджии.

Мейси перестала притворяться незаинтересованным наблюдателем. Она прошла к окну и села на подоконник лицом к дочери.

– Почему ты испугалась?

– Берди хочет что-то в-вспомнить. Что-то в-важное, но она не п-помнит, что именно. Сказала, что дедушка знает, но не хочет ей говорить.

– В этом ничего нет пугающего. Что-то еще?

Бекки в нерешительности покусала нижнюю губу.

– Она с-сказала, что человек в грузовике тоже это знал.

Мейси застыла.

– Она знает, кто он – тот человек в грузовике?

Бекки пожала плечами:

– Она не г-говорит, секрет. И она д-должна сохранить его. И она хочет снова г-говорить. Со всеми.

– Это все?

Бекки помотала головой:

– Нет. – Она настойчиво посмотрела в глаза Мейси – просто копия Джорджии, Мейси с трудом не отвела взгляд. – В ее чемодане б-было что-то, чего там б-больше нет, но она хочет найти. – По лицу Бекки потекли слезы. – Я думаю, она сошла с ума.

Мейси чуть не рассмеялась вслух. Этот поезд давно ушел. Так всегда говорила Джорджия, когда они обсуждали душевное состояние их матери.

– И я д-думаю, она хочет, чтобы я ей п-помогла.

Вся веселость Мейси немедленно испарилась.

– Почему – ты?

– П-потому что я единственная, с кем она может г-говорить.

Мейси встала, обняла Бекки и, как будто той было все еще четыре года, подняла ее и усадила себе на колени, удивившись, что Бекки не протестует. Наоборот, она прижалась головой к ее груди.

– Я с тобой, дорогая. Ты ведь знаешь, что всегда можешь со мной поговорить.

– И с тетей Джорджией?

– Да. И с тетей Джорджией. Мы обе очень любим тебя, мы хотим для тебя только самого лучшего. Только в следующий раз приходи ко мне к первой, хорошо?

– Потому что ты моя мама?

Что-то сдавило горло Мейси, и ей пришлось дважды сглотнуть, прежде чем она смогла говорить.

– Да. Потому что я твоя мама.

Бекки некоторое время молчала.

– Я нашла суповую чашку. Она была в комоде Берди, и я не говорила, потому что боялась, что ты будешь меня ругать за то, что я рылась в ее вещах.

Мейси положила подбородок на макушку Бекки, вдыхая аромат шампуня, который очень скоро, вероятно, сменится чем-то более утонченным, она заранее начинала скучала по этому запаху.

– Почему ты мне не сказала? – спросила она наконец, отбрасывая свое решение быть только слушателем и не мешать Бекки говорить.

– Потому что ты была занята школой и дедушкой. И ты не поверила мне, когда я сказала, что Берди со мной говорит.

– Бекки? Ты там? – прозвучал из прихожей голос Лайла.

– Мы в комнате Берди, – откликнулась Мейси.

Бекки быстро соскользнула с колен Мейси, словно застеснявшись показаться отцу маленькой девочкой. Мейси тоже встала, и на миг у нее возникла смешная мысль воспользоваться помадой Берди, прежде чем Лайл появится в дверях.

– Папа! – Бекки побежала к отцу, распахнув руки, как делала с тех пор, как начала ходить.

Он поднял ее, обнял и, сразу поставив на пол, притворился, что потирает спину.

– Кажется, от тенниса у тебя здорово выросли мускулы. Я как будто поднял огромного аллигатора!

Бекки улыбнулась, показав ямочки на щеках.

– Правда?

Лайл кивнул с серьезным лицом.

– Правда. – Он взглянул поверх головы Бекки. – Привет, Мейси.

Мейси чувствовала, как предательски розовеет ее лицо, несмотря на все усилия оставаться спокойной. Они не разговаривали с тех пор, как она сказала ему, что не поедет на Фестиваль меда. Лайл не спорил, из-за чего она почувствовала себя еще хуже.

– Тебе что-то нужно? – спросила Мейси, пытаясь держать ситуацию под контролем.

Он прошел в комнату.

– Разве мне нужен особый повод навестить жену и дочь? – проговорил он игривым тоном.

Прежде чем она возразила, что давно ему не жена, он остановил ее жестом.

– Не трудись, Мейси. Вообще-то у меня новости. Насчет мужчины в грузовике.

Мейси увидела, что Бекки навострила уши.

– Пора тебе навести порядок в своем шкафу, – сказала ей Мейси, скрещивая руки на груди, чтобы показать – она не шутит. – Для начала сложи в отдельную кучу всю зимнюю одежду, которая там не помещается. Я потом приду и помогу тебе.

– Но…

Суровый взгляд Лайла остановил ее протест. Словно узник, которого ведут на казнь, Бекки направилась к выходу, так старательно волоча по полу босые ноги, что Мейси испугалась, что она занозит их о деревянные доски.

Мейси выглянула в коридор и, убедившись, что Бекки ушла в свою комнату, осталась стоять в дверях. Для того чтобы приглядывать за Бекки, но в глубине души она прекрасно понимала, что надеется сбежать, если понадобится.

– Что за новости? – спросила она, стараясь говорить спокойно. Как бы Мейси ни старалась, но каждый раз, когда она видела Лайла, вспоминала, как он ей сказал: «Я все еще люблю тебя, Мейси».

– Нам прислали результаты анализа меда, найденного в рюкзаке. Мед сильно разложился, но в нем нашли следы лаванды.

– Лаванды? – Мейси нахмурилась.

– Да. Рики позвонил нынешнему президенту ассоциации пчеловодов Флориды и спросил, не знает ли он пчеловодов, которые в пятидесятые годы работали рядом с лавандовыми полями. Он не знает. Может, ты сама спросишь у Неда? Он скорее ответит тебе, чем мне или Рику.

– Попробую. Хотя Джорджии, по-моему, лучше удается с ним разговаривать.

– Ну ее ведь здесь нет.

Лайл подошел к туалетному столику Берди и начал поправлять на нем тюбики и флаконы, хотя это было совершенно лишним. Он всегда чем-нибудь занимал руки, когда собирался сказать то, что собеседнику может не понравиться. Мейси занервничала.

– Еще кое-что… Какого роста твой дедушка, как думаешь? Сейчас он немного сгорбился, конечно, но ведь раньше отличался довольно высоким ростом, так?

Мейси невольно улыбнулась, вспомнив тот день, когда Лайл в первый раз пришел в их дом и познакомился с Берди и дедом. Она тогда была безумно в него влюблена, и ей очень хотелось, чтобы он всем понравился. Она почти видела, как Лайл стоит в прихожей, пожимает дедушке руку и они оглядывают друг друга.

– Когда тебе было шестнадцать, вы были одного роста.

Лайл склонил голову набок и улыбнулся. Мейси поняла, что он тоже вспомнил тот момент.

– Мой рост уже в пятнадцать лет был метр девяносто. – Его лицо снова посерьезнело. – Тот человек в грузовике сидел за рулем. В отчете коронера говорится, что его рост при жизни составлял метр шестьдесят семь. А сиденье было отодвинуто так, словно за рулем сидел гораздо более высокий человек.

Мейси вдруг стало трудно дышать, точно чьи-то сильные пальцы сдавили ей горло.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Пока ничего. И помни – ты ничего не знаешь. Пока все – только предположения. Дело осложняется тем, что мы не можем определить причину смерти. Правда, по крайней мере мы уверены, что внешних повреждений не было.

– Значит, он мог умереть естественной смертью?

– Не исключено. Однако существуют способы убийства, которые не оставляют следов.

– Мы можем никогда не узнать правды.

Лайл смотрел на нее своим «полицейским» взглядом, и Мейси пришлось напомнить себе, что они на одной стороне. Она хотела спросить, что полиция планирует делать дальше, но тут ее взгляд упал на дверь гардероба.

– Погоди-ка минутку. Хочу кое-что проверить, пока не вернулась Берди.

Лайл прошел за ней в гардеробную и придержал рукой одежду на вешалках, чтобы она могла пройти в дальний угол и достать оттуда старый маленький чемодан. Мейси отнесла его в спальню и положила на кровать. Расстегнула застежки на боку и подняла крышку.

Чемодан выстилал полинявший желтый материал, похожий на шелк. Внутри он был пуст.

– Что ты в нем ожидала найти? – поинтересовался Лайл.

– Не знаю. Берди начала говорить, по-настоящему говорить, если верить Бекки. И она сказала ей, что хочет найти то, что было в ее чемодане.

– В этом чемодане?

Мейси пожала плечами, как Бекки.

– Может, и нет. Он – единственный, который приходит на ум.

Она наклонилась, чтобы закрыть крышку, но Лайл ее остановил.

– Тут есть боковые отделения, ты их не проверяла?

Мейси помотала головой. Она отступила на шаг, а Лайл провел пальцами по четырем карманам чемодана, так аккуратно спрятанным за подкладкой, что о них и не догадаешься – если ты, конечно, не опытный полицейский. Не найдя ничего в боковых карманах, он сунул руку в эластичный мешок – вероятно, для обуви, – прикрепленный к внутренней стороне крышки. И поднял брови, когда его пальцы чего-то коснулись.

Он вынул руку, разжал ладонь и показал Мейси. Там лежал маленький круглый комок, похожий на выцветшую льняную салфетку. Лайл положил комок на покрывало рядом с чемоданом, осторожно отогнул один за одним все четыре уголка.

– Что это? – спросил он, когда Мейси взяла двумя пальцами предмет, спрятанный в салфетке.

– Крышка. От фарфорового кофейника. Или чайника.

Она провела пальцами по фарфоровой пчеле, сидевшей на вершине крышки. По краю шел знакомый узор из желто-черных пчелок с зелеными лентами.

– Такая же, как суповая чашка? – спросил он.

Мейси кивнула, чувствуя, как нарастает тошнотворное чувство страха.

– Я ничего не понимаю. – Она посмотрела Лайлу в глаза. – И чем больше я узнаю, тем меньше у меня желание что-то выяснить.

– Тебе, наверное, следует рассказать Джорджии про грузовик и мед. И про вот это, – сказал он, показывая на фарфор, который она держала в руке с такой опаской, словно он был отравлен.

– Почему? – спросила она, хотя знала ответ.

Мейси не хотела звонить сестре первой, но если Лайл считает, что надо, тогда у нее есть уважительная причина.

– Потому что в грузовике вашего деда найден труп, и все улики указывают на то, что он имеет к этому отношение. Я думаю, Джорджия должна знать. Со всем этим как-то связан фарфор. Я только пока не понимаю, как именно.

Мейси осторожно завернула крышку в салфетку, избегая смотреть на Лайла.

– Напишу ей эсэмэс. Я уже привыкла все делать сама.

– У тебя всегда есть я, – тихо заметил он.

Словно его не слыша, Мейси бросила крышку в кармашек и вернула чемодан в гардеробную.

– Я должна пойти помочь Бекки. Потом напишу Джорджии.

Лайл сделал жест, будто приподнимает воображаемую шляпу, прощаясь.

– Ты знаешь, если я нужен, я всегда рядом.

Она кивнула и отвернулась к окну, чтобы не видеть, как он уходит. Берди уже не было рядом с пасекой, а дедушка оставил свой шезлонг и стоял возле последнего улья слева. Он потянулся вперед и той рукой, которая хорошо работала, тронул нижнюю секцию, надавил на нее, словно проверяя на прочность. Затем навалился на улей всем телом, как будто хотел его перевернуть. Мейси задержала дыхание, заметив, что он стоит прямо напротив летка. Она знала – нельзя загораживать вход в улей, пчелы воспримут это как угрозу.

Дедушка вздрогнул и отступил от улья. Мейси догадалась, что его ужалили. Она смотрела, как он выпрямился и медленно пошел с пасеки. Она вглядывалась в его лицо, пытаясь понять, что оно выражает. На полпути он остановился и посмотрел на дом. Мейси отпрянула от окна, задержав дыхание. Она закрыла глаза, подождала, когда уймется сердцебиение, но сердце так же неожиданно опять забилось, как она поняла, что увидела на лице деда. Скорбь.

Глава 35

«Пчела не воспринимает себя как отдельную от семьи особь. Когда в улье иссякают запасы пищи, пчелы не борются между собой за ее остатки и не образуют враждующих группировок даже ради спасения матки.

Они делят пищу между всеми поровну и умирают все вместе».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Сидя за столом, я пыталась сложить между собой десяток осколков делфтской вазы, чтобы понять, можно ли ее восстановить. Я знакома с несколькими профессиональными реставраторами, которые способны сделать так, что ваза будет как новенькая – если, конечно, у меня достаточно крупных кусков.

Послышалась невнятная мелодия, установленная в качестве звонка в моем телефоне. Джинни предложила мне установить хороший рингтон, но я пока что с успехом избегала ее помощи. О вкусе Джинни наглядно свидетельствовал ее собственный рингтон с поп-хитом девяностых. Если она выберет то, что мне не понравится, я вряд ли сумею сама его поменять, а просить у нее в этом помощи будет неудобно.

Телефон лежал экраном вниз, и я не видела, кто звонит, но звук и вибрация отвлекли меня. Несмотря на то что телефон давал мне возможность легко связаться с Бекки, я уже сожалела, что его купила. Теперь, когда все узнали, что он у меня есть, народ в офисе раздавал мой номер направо и налево, и несчастный аппарат звонил и пиликал весь день.

Перевернув телефон, я увидела на экране незнакомый номер с кодом города «203». Предположив, что звонит очередной клиент, я ответила:

– Джорджия Чамберс.

– Привет, Джорджия. Простите, что беспокою вас в рабочее время, но мне не терпелось вам позвонить. Это Кэролайн, сестра Джеймса.

– Да, конечно. Я узнала ваш голос. Рада вас слышать. Как поживаете?

На заднем фоне раздался резкий лай собаки, после чего последовал пронзительный детский крик.

– Да как обычно. Подумываю уйти в монастырь, чтобы отдохнуть в тишине и покое. Только, наверное, для этого нужно быть католичкой. Хотя я даже готова уже сменить веру.

Я улыбнулась, представив ее красивое лицо, выглядывающее из головного убора монахини.

– Школа еще только через три месяца, верно?

– Мне всегда нравились люди, умеющие видеть радугу на горизонте.

Не уверена, что мне подходит такая характеристика, однако возражать я не стала.

– Вы звоните по поводу оценки сервиза? Не знаю, почему выходит так долго, но если вы спешите, я могу бросить все остальное…

– Нет, Джорджия. Пожалуйста, не волнуйтесь из-за сервиза. Мы еще не выставляли бабушкин дом на продажу. Его нужно привести в порядок, провести инвентаризацию… Хотя я звоню по связанному с этим поводу.

Я затаила дыхание. Неделю назад Мейси прислала мне эсэмэску, в которой сообщила, что мед, найденный в грузовике, содержит лаванду и что сиденье водителя было отодвинуто, как для человека очень высокого роста. Впервые я обрадовалась мобильному телефону, потому что он избавил меня от необходимости с ней говорить. Мейси также прислала мне фотографию фарфоровой крышки, которую нашла в чемодане Берди. Я не могла осмыслить всю свалившуюся на меня информацию. Не могла понять, что мне делать дальше. Ведь это означало, что я должна снова начать чувствовать после того, как почти десять лет старалась этого не делать. Это также означало, что мы с Мейси должны вновь объединиться. А я не знала, готовы ли мы к этому и будем ли готовы когда-нибудь вообще.

– Я только что говорила с той замечательной женщиной, библиотекарем в Апалачиколе.

– Мисс Кати, – подсказала я.

Мисс Кати была в отпуске, когда я звонила, и я положила трубку, не оставив ей сообщения. Уже больше недели назад, а я все никак ей не перезванивала. Каждый день отделял меня от истории, которая могла вернуть меня туда, куда я совсем не желала возвращаться.

– Она очень любезна. У нас здесь тоже есть замечательные исследователи-библиотекари, но я помню, именно мисс Кати отыскала базу данных с конторской книгой Шато Болью, так что решила сначала связаться с ней.

В свинцовом небе за моим окном грянул первый раскат грома, и я представила, как темные тучи, словно коршуны, нависли над заливом Апалачиколы.

– Она должна была что-то для вас найти?

– Я не могла бросить все так, как мы оставили. Все эти вопросы о происхождении фарфора и возможных связях с вашей семьей. Не говоря уже о том, что я и Джеймс с вами толком не попрощались. Я хотела бы продолжить наше знакомство, и знаю, что Джеймс тоже этого хочет. Подождите минутку.

Ее голос отдалился, будто она прикрыла трубку рукой.

– Алекс, положи брекеты сестры на место! Иди в ванную и положи их там, где они лежали!.. Простите, Джорджия. В общем, Джеймс упомянул, что он звонил вам, чтобы рассказать о Колетт Мутон, девочке, которая приехала в Америку вместе с семьей нашей бабушки.

Интересно, упомянул ли он о том, чем завершился тот телефонный разговор. Это значит, что мы с вами еще не закончили. Стараясь говорить как можно спокойнее и чувствуя, что краснею, я спросила:

– Мисс Кати была в отпуске, я собиралась ей перезвонить, но, наверное, слишком погрузилась в работу и забыла. Она нашла что-то интересное?

– Да, можно так сказать. Вы сейчас сидите?

Я всегда думала, что это просто фигура речи, пока не вспомнила тот день, когда она показала мне фотографии сервиза ее бабушки.

– Да.

– Пришлось поохотиться, но оно того стоило. Подождите секунду, пока я просмотрю бумаги. Джеймс посвятил меня во все разрозненные куски информации, чтобы я могла видеть картину целиком. Мне пришлось все записать, чтобы ничего не забыть. – Пока Кэролайн говорила, на заднем фоне раздались крики и лай, после чего последовал тяжелый глухой удар.

– Может, мне перезвонить вам в более удобное время? – предложила я.

– Нет, обычная обстановка. Так. – Звук шелеста страниц наполнил гнетущую тишину. – В расходной книге имения Болью мы видели, что в 1893 году они заказали сервиз, который, как мы полагаем, наш. Верно?

– Да. – Снова зашелестели страницы, и я поймала себя на том, что кусаю ноготь, чего не делала с детства.

– Поэтому я попросила мисс Кати поискать в других онлайн-ресурсах любую информацию о Шато Болью. Я не могу выразить, как нам с ней повезло! Она обнаружила, что род Болью владел тем участком земли с шестнадцатого века. Это было не очень крупное имение, по большей части доходная ферма, во время войны оно пострадало и до сих пор лежит в руинах.

Кэролайн помолчала, вероятно, именно такое молчание называют «зловещим». Я чувствовала ее волнение, пульсирующее в трубке телефона.

– Среди прочего они выращивали лаванду.

– Лаванду?

– Да. И еще кое-что.

Я встала и принялась ходить. Мне нужно было унять панику, которая растекалась по моим венам, как отрава.

– Продолжайте.

– Мисс Кати не смогла найти перепись населения за те годы, зато нашла список работников, которым Шато Болью платило жалованье. И там, ровно в середине списка, довольно разборчивым почерком стояло имя «Жиль Мутон».

– Жиль Мутон, – повторила я, имя показалось мне знакомым. – Кто он? Там не написано?

– Написано. – Снова зловещая пауза. – Пасечник.

Почти не дыша, я оперлась о стол.

– Пасечник?

– Да. Я попросила мисс Кати просмотреть все подобные списки, и обнаружилось, что как минимум с сороковых годов девятнадцатого века до начала сороковых двадцатого века, когда большинство записей уничтожил пожар во время войны, Мутоны были пасечниками в имении Болью.

Я заставила себя дышать медленно и глубоко, потому что закружилась голова.

– Она нашла связь между Мутонами и фарфором?

– Пока нет. Но есть и еще кое-что.

Я нащупала рукой стул и села.

– Я сижу. Продолжайте.

– Семья Болью эвакуировалась в 1943 году, оставив личную корреспонденцию на хранение в местной церкви. Правильно сделали, учитывая, что дом сгорел. Документы сохранились и были обнаружены двадцать лет назад. Самые свежие, начиная с 1900 года, оцифрованы и доступны в Интернете. Мисс Кати нашла налоговые документы 1940 года, что почти так же замечательно, как и данные о переписи населения, поскольку в них указаны имена и возраст взрослых и детей, которые жили и работали в имении.

Я приложила телефон к другому уху, боясь, что он выскользнет из моих влажных пальцев.

– Кого она нашла?

– Два имени: Жиль Мутон, вдовец. И его ребенок-младенец. Колетт.

Я нахмурилась, припомнив, что она сказала мне раньше.

– Разве Колетт – не ваша родственница? Сирота, путешествующая с семьей вашей бабушки?

– Так было написано в эмиграционных документах. Однако генеалогический поиск, который провела Элизабет, не выявил никаких связей. Видимо, Иветт, зная, что Колетт сирота, взяла ее с собой, когда они уехали в Швейцарию, а затем в Америку.

– Но почему они солгали? – Я закрыла глаза, пытаясь сосредоточиться, в черноте под веками вспыхивали яркие краски нарисованных пчел.

– Не знаю. Слушайте дальше!

На последнем слове ее голос дрогнул, и я приготовилась к худшему.

– Кати пыталась найти сведения о Жиле после 1940 года. Только он словно исчез с лица земли где-то между тем временем и концом войны в 1945 году. Я почитала о том регионе и узнала, что они жили относительно благополучно под протекцией французского режима Виши, но когда режим пал в 1945 году, немцы и итальянцы оккупировали юг Франции. Можете сами представить, что случилось потом.

– Нет, – тихо пробормотала я. – Вряд ли могу. – Я потерла лицо, чувствуя, что ни на дюйм не приблизилась к пониманию связей между всеми этими людьми. – Значит, та самая Колетт, которая эмигрировала с вашей семьей. Что случилось с ней после приезда в Америку?

Я услышала, как бумаги снова зашелестели.

– Через год после прибытия сюда наша прабабушка сильно заболела. Мы не знаем, чем именно, но похоже на онкологию. Наша бабушка Аделина была вынуждена пойти работать, чтобы прокормить большую семью, а троих младших детей отправили жить в другие семьи. Колетт – одна из них.

– А сейчас? Где она сейчас?

– Элизабет смогла разыскать следы двоих из этих детей. Она даже связалась с их потомками. А вот Колетт не нашла.

Я молчала, надеясь, что мысли, кружащиеся в моем мозгу, сложатся в какую-нибудь связную картину.

– Но как к вашей бабушке попал сервиз из имения Болью?

В течение довольно долгой паузы я представила, как тонкие брови Кэролайн сошлись над переносицей, пока она подыскивала точные слова.

– Возможно, они взяли его на хранение после того, как Жиль и Колетт покинули свой дом. Но я не могу понять, как ваша семья стала обладательницей единственной суповой чашки.

– И крышки.

– Крышки?

– Да, крышки от кофейника или чайника. Мейси нашла ее в старом чемодане матери. Она была завернута в салфетку, возможно, чтобы не разбилась о сам чайник. – Мои глаза скользнули по лиможским каталогам, лежавшим на краю стола с тех пор, как я вернулась из Апалачиколы. – Подождите секунду, я скажу вам, от чего крышка.

Я взяла каталог, лежащий сверху – указатель узоров, который я не могла видеть, не вспомнив при этом длинные пальцы Джеймса, листающие его страницы – и открыла на разделе идентификации бланков. Быстро отыскала бланк номер одиннадцать и провела пальцем по всем изображениям, пока не увидела то, что нужно. Отняла телефон от уха, с большим трудом отыскала в меню «фотоальбом» и нашла фото крышки.

Снова приложила телефон к уху.

– Это крышка от чайника. Определенно от чайника.

Кэролайн тихо ахнула.

– Чайник точно встал бы на то место, которое бабушка оставляла пустым на полке. – Она помолчала. – Бабушка, наверное, знала, каких именно предметов недостает. Вот почему она ожидала, что однажды они вернутся, и вот почему не позволяла их продавать, как бы сильно ей ни нужны были деньги.

– Или она не считала сервиз своим.

На заднем фоне послышался звук разбившегося стекла.

– Я должна проверить, что там случилось, – сказала Кэролайн, однако ее голос оставался спокойным. – Есть идеи, где искать дальше?

Мои мысли уже шли в этом направлении, но каждый раз упирались в тупик.

– Есть одна, смутная. Я в хороших отношениях с куратором музея в Лиможе. У него не было никакой информации о сервизе с пчелами, когда я изначально к нему обратилась, но он хорошо знает историю региона. Я позвоню ему. Вдруг он что-нибудь знает про Мутонов или про имение Болью.

– Вы правы, Джорджия. Никогда не знаешь, где найдешь то, что ищешь.

– Верно, – согласилась я, размышляя, не имеют ли ее слова скрытого смысла. – Я позвоню вам, если что-нибудь узнаю.

– Вы знаете, мой муж решил, что нам нужен семейный отпуск, поэтому завтра мы едем в «Дисней Уорлд» и пробудем там неделю. У вас ведь есть номер Джеймса?

– Да, – сказала я. – Но я могу подождать, пока вы…

– Хорошо. Он будет ждать вашего звонка. Мне нужно бежать. – На заднем плане слышался плач ребенка. Я уже собиралась сказать «до свидания», но Кэролайн продолжила: – Еще кое-что… Я перебирала вчера бумаги в своем столе и нашла дневник, который вела в тот ужасный период моей жизни, когда умер муж. Читая один абзац, я почему-то подумала о вас. – Она откашлялась и процитировала: – «Начинать все сначала можно снова и снова. Солнце восходит каждый день. Если ты ежедневно делаешь одно и то же, твоя жизнь не меняется».

Ее слова ужалили не слишком больно только потому, что мои мысли были все еще заняты историей Жиля Мутона и его дочери.

– Но почему вы подумали обо мне…

Послышался рев второго ребенка.

– Мне правда надо идти. Я скоро с вами свяжусь.

На экране телефона возникла надпись «звонок завершен».

Дождь стучал по моему окну, сначала мягко, потом все более настойчиво, как ребенок, привлекающий внимание. Я думала о юной сироте Колетт Мутон. Она была младенцем в 1940 году, а потом исчезла вместе со своим отцом где-то до 1945 года, после чего появилась на острове Эллис с семьей Боска и Аделиной – бабушкой Джеймса и Кэролайн.

Аделина. Это имя Берди знала. Как и песню про пчел. Не самое необычное имя, но я никогда его не слышала, пока Джеймс не принес в наш дом лиможскую чашку и блюдце. Пока Берди не увидела рисунок с пчелками.

Я смотрела сквозь стекло. Из-за дождя картинка за окном размывалась, как и мои мысли. Когда возможный ответ замаячил на краю сознания, я остановилась. Догадка слишком невероятна. Мне хотелось сложить всю информацию в маленькую шкатулку и запереть ее в дальний ящик. Хотелось вернуться обратно в свою жизнь, ту, что без телефона и сложных отношений. Как коробка ключей без замка.

Но все это было раньше. До того, как я поехала домой и опять увидела Мейси и милую Бекки с ее заиканием и привычкой грызть ногти. С ее красивым лицом и нежной душой, которую Мейси так старается защитить. И до того, как я встретила Джеймса и поняла, что мое сердце не так омертвело, как мне думалось.

Начинать все сначала можно снова и снова. Солнце встает каждый день. Если ты ежедневно делаешь одно и то же, твоя жизнь не меняется. Я негодовала на Кэролайн за то, что она поделилась этим со мной. Не потому, что она перешла границу, но потому, что я подозревала – она права.

Глава 36

«Царица-пчела способна влиять на пол своего потомства. Если она использует запасенную сперму, чтобы оплодотворить яйца, то личинка будет женского пола. Если оставляет яйцо неоплодотворенным, личинка будет мужского пола. Это значит, что женская пчела наследует гены матери и отца, а мужская – только матери».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

– Я н-не хочу ехать, – сказала Бекки уже в десятый раз с тех пор, как проснулась.

Мейси старалась обуздать свое раздражение, глядя, как дочь швыряет в чемодан вещи, как нервно расхаживает по комнате. Заикание уже дало Мейси понять, как Бекки расстроена, и она искала правильные слова.

– Ты же сама хотела в теннисный лагерь. Мы с твоим папой специально отложили на него деньги. Теперь уже все оплачено, и деньги не вернут.

Бекки подняла голову. В ее глазах плескались слезы, губы дрожали. Она ничего не ответила, что было хуже кинжала, вонзившегося в сердце Мейси.

Она села на кровать, чтобы ее лицо было на одном уровне с лицом Бекки, и попыталась поймать ее взгляд.

– Дорогая, извини. Дело не в деньгах. Просто ты так долго просила и молила, а теперь говоришь, что не хочешь ехать. Я просто не могу понять почему.

Бекки прошла к своему комоду и резким движением вытянула ящик с нижним бельем, где лежали и новые спортивные бюстгальтеры, которые Мейси недавно для нее купила. Она заметила, что Бекки, как и в свое время Джорджия, взрослеет очень быстро. Еще один повод для злых девчонок насмехаться над ней. Как несправедливо. Бекки уже такая взрослая, такая рассудительная. И чуткая. Она понимала Берди лучше, чем Мейси, и проявляла такое к ней сочувствие, и к дедушке тоже, какое не каждый взрослый мог проявить.

Мейси вспомнила, как Берди когда-то говорила им с Джорджией про «обыкновенность». В течение долгого времени Мейси старалась не выделяться из толпы. И даже пыталась растить такой Бекки. Но глядя теперь на свою красивую, талантливую, умную дочь, она поняла то, что давно должна была понять, – это невозможно. Сами обстоятельства ее рождения далеки от обыкновенных, и они как бы задали курс ее жизни. Она смотрела на сердитые движения Бекки, удивляясь тому, что так долго не понимала, насколько Берди не права. Насколько она сама, Мейси, не права. Быть обыкновенной – не грех, но ничего нет ужасного и в том, чтобы быть необыкновенной. Наверное, человеку нужно немало лет, чтобы отдалиться от своего детства, оглянуться на него и увидеть все в ином свете. Или, может быть, нужно всего лишь вновь встретиться с сестрой.

Бекки бросила носки в кучу, которая росла в ее чемодане.

– Дорогая, может, скажешь мне причину? Почему ты не хочешь ехать? Я пойму. И если я соглашусь, что твои опасения не напрасны, то ты не поедешь, договорились?

Бекки размышляла, мрачно созерцая кучу одежды на полу. Мейси подумала – это как-то связано с ней и Лайлом, Бекки хочет остаться для того, чтобы заставить их проводить вместе больше времени.

Мейси не желала признаваться, даже самой себе, что она может сказать «да». Им обеим с Джорджией присуще упрямство – ждать, что кто-то другой сделает первый шаг. Она нахмурилась, будто проглотила горькую пилюлю. Как возможно, что две взрослые женщины все еще ведут себя как дети? Худший вид трусости.

Мейси села прямо, пытаясь разобраться в своих мыслях. Она вспомнила, как в детстве впервые надела очки и заметила, что крона дерева за окном ее спальни, оказывается, не представляет собой одно большое зеленое пятно, а состоит из отдельных листьев. То же дерево, другой взгляд.

– Это из-за Берди.

Бекки говорила так тихо, что Мейси пришлось податься вперед, чтобы расслышать ее.

– Из-за Берди?

Бекки кивнула, не глядя на мать.

– Она сказала тебе, что не хочет, чтобы ты уезжала?

Бекки, наконец, встретилась с ней взглядом.

– Мне н-нужно п-присматривать за н-ней.

– Но, дорогая, это не твоя забота. У нее есть я. Обещаю, я позабочусь о ней, пока тебя не будет.

Бекки помотала головой, ее хвост качнулся из стороны в сторону.

– Могу только я. Она со мной г-говорит. П-потому что я с-слушаю.

– Ты мне уже сказала, и я тебя услышала. У нас назначена встреча с новым доктором в Панама-Сити в понедельник. Это новый врач, он специализируется на работе с пожилыми людьми.

Бекки посмотрела на нее серьезным взглядом.

– Как педиатр, только для пожилых людей?

Мейси воздержалась от улыбки.

– Точно. Врач, у которой есть опыт работы с пожилыми людьми, и поэтому она лучше знает, как им помочь. Ее очень рекомендовали, и я верю, что все наладится.

Выражение лица Бекки не изменилось.

– Но д-до п-понедельника еще три дня, а я уезжаю завтра.

– Я буду проводить с ней больше времени, договорились? А ты поезжай в лагерь, отдыхай и не беспокойся за нее.

– А т-тебе не б-будет без м-меня одиноко?

– Я буду по тебе скучать, но мне есть чем заняться – например, те стопки бумаг в столовой, которые нужно разобрать. Еще я подумала, что, может, успею покрасить твою комнату – цвет мы, конечно, обсудим. И я могу купить новые занавески. Так что видишь? Я буду слишком занята, чтобы чувствовать себя одинокой.

Бекки все еще, кажется, сомневалась.

– А т-ты поможешь Берди н-найти ее чемодан?

Ее чемодан. Мейси выпрямила спину.

– Конечно. Вообще-то я его уже нашла – старый чемодан в углу гардеробной. Там внутри лежала крышка от чайника, которую я хочу ей показать. Я собиралась подождать и поговорить сначала с врачом, но теперь думаю, что откладывать незачем. Тем более если это поможет тебе поехать в лагерь со спокойной душой.

Тревожная складка на лбу Бекки разгладилась.

– Хорошо. Так мне спокойнее.

Уперев руки в бока, она прошла к шкафу, где одежда на плечиках висела ровными рядами. Бекки всегда была аккуратной, словно ей требовался способ контролировать хаос, которые создают взрослые.

– Тебе помочь уложить вещи?

– Нет. Я сама.

Сама. Мейси могла бы поклясться – это первое слово, которое Бекки произнесла ребенком. А моим первым словом было «Джорджия». Мейси не позволила мыслям оставаться на опасной территории и вновь сосредоточилась на Бекки.

– А туалетные принадлежности?

– Я не могу собрать их до завтра. Они ведь понадобятся мне утром.

Мейси с облегчением вздохнула, услышав, что заикание прошло.

– Ну, раз у тебя все под контролем, я тебя оставлю. Пойду займусь документами в столовой. И поскольку завтра ты уезжаешь, я предлагаю пойти ужинать в «Кэролайнс». Сядем там снаружи в беседке, будем смотреть на реку. Хочешь?

Бекки улыбнулась широко и радостно. От этой улыбки у Мейси всякий раз перехватывало дыхание, и дело было не только в ее красоте. Эта широкая улыбка напоминала ей Лайла, и долгое время видеть ее Мейси было больно. Бекки и сейчас напомнила ей Лайла, но не потому, что так похоже улыбнулась, а из-за того, какие чувства она в ней вызвала.

– Значит, договорились.

Мейси поцеловала Бекки в макушку и пошла вниз.

Сперва она заглянула к дедушке, проверить, как он, и совсем не удивилась, обнаружив его комнату пустой. Она выглянула из кухонного окна и увидела его снова у дальнего края пасеки. Зонт, который она там поставила, прикрывал дедушку от солнца не полностью, однако сегодня он хотя бы надел соломенную шляпу, да и небо затянули облака. Дедушка едва заметно кивал головой, словно с кем-то разговаривал. Или молился.

Мейси подумала, не отнести ли ему воды со льдом или сладкого чая, и потянулась к шкафу за стаканом, но остановилась. Вспомнила, что оставила шприц с эпинефрином наверху, а без него она не может идти через пасеку. Ей пришлось бы проходить мимо первых восьми ульев. К тому же совсем недавно пчелы ужалили дедушку – человека, который о них заботился. А что они могут сделать с ней, даже думать не хотелось. Мейси решила подождать еще час, и если дед к тому времени не вернется, она отнесет ему воды или уговорит пойти в дом, где прохладнее.

В столовой Мейси взяла машинку для наклеивания ярлыков и коробку с новыми папками, которую купила вчера. Поставила коробку на пол рядом с самой высокой стопкой бумаг и разлохмаченных старых папок. Ей осталось только наклеить на папки ярлыки и разложить по ним документы. Она уже рассортировала бумаги, заодно проглядев их в поисках имени «Аделина», закончив работу, которую Джорджия поручила Бекки.

Сначала Мейси злилась, гадая, с какой стати Джорджия решила, что это имя должно упоминаться в семейных документах. Но в характере ее сестры было изучить проблему со всех сторон, вникая в каждую мельчайшую деталь, что и раздражало, и восхищало, в зависимости от того, с какой точки зрения смотреть. Но Джорджия, конечно, права. В итоге она всегда оказывалась права, однако Мейси никогда не признала бы этого вслух.

Аделина, Ида – так звали бабушку Джеймса, женщину которой принадлежал сервиз и которая научила сестер Джеймса той французской колыбельной. Могла, конечно, существовать и другая Аделина, однако это казалось маловероятным. В глубине души Мейси хотела, чтобы Джорджия все еще была здесь. Тему Аделины они могли бы обсуждать без взаимного ехидства, не задевая болезненных тем прошлого.

Хорошо, что Джорджия обзавелась мобильным. Можно попробовать общаться с ней на нейтральные темы, и эсэмэски – прекрасный для этого инструмент. Вчера сестра прислала ей сообщение, в котором объяснила про связь Мутонов с имением Болью и про эмиграцию Колетт с семьей Джеймса и Кэролайн. Если бы они говорили по телефону, им неизбежно пришлось бы вслух задаться вопросом, что все это значит. К тому же голос Джорджии разбередил бы воспоминание о той ужасной сцене в парке Лафайет, когда обе осмелились затронуть старую рану. Они словно многие годы носили на двоих одну пару туфель, натерли одинаковые мозоли и теперь боялись, что мозоли лопнут.

Мейси перестала следить за временем, сортируя документы, наклеивая ярлыки, снова сортируя, складывая бумаги в соответствующие папки. Фотографии она отложила в сторону, зная, что там лежат и снимки Лилианны. Она обещала себе, что посмотрит их позже, в хороший день с ярким солнцем, когда не так больно. Может быть, однажды она станет достаточно сильной, чтобы убрать их в альбомы. Но не сейчас.

Уже стемнело, когда Мейси потянулась за очередной папкой, обещая себе, что на сегодня это последняя. У нее разболелась спина, а она еще обещала сводить Бекки на ужин. Увидев военные бумаги дедушки, Мейси быстро записала на ярлыке: «Нед Бладворт, военные документы, 1942–1945 гг.».

Сняла лопнувшую резинку со старой папки и вытряхнула из нее содержимое, приготовившись просто переложить все в новую папку, не просматривая еще раз. Мейси почти закрыла крышку, когда ее взгляд упал на военную карточку деда с результатом его медицинского осмотра, где был указан в том числе его рост и вес. Метр девяносто три. Мейси подумала о сиденье в грузовике. Ее взгляд опустился в нижний правый угол. «Заболевания, перенесенные в детстве». В пустом квадратике рядом со словом «паротит» стоял крестик.

Она вспомнила разговор с Джеймсом о его двоюродном деде, когда они были в беседке, как раз перед тем, как Бекки побежала к дороге за пляжным мячом. «Вы сказали, что из-за свинки он не мог иметь детей?» Джеймс ответил, что такое случается иногда, и прежде чем успел добавить что-то еще, Бекки побежала к дороге, и Мейси забыла обо всем на свете. Теперь она смотрела на форму и на крестик, проставленный синими чернилами.

Она захлопнула крышку папки, как будто случайно подглядела нечто, не предназначенное для ее глаз. Но в ушах вдруг зазвучал голос бабушки, рассказывающей, как они с мужем хотели завести много детей, чтобы наполнить весельем и любовью большой старый дом, и о том, какое это было пустое место после войны. Дедушкиного старшего брата убили в Нормандии, детей у него не осталось, его отец умер, не пережив горя. Дети вдохнули бы жизнь в их дом. Но у бабушки и дедушки была всего одна дочь. Берди.

Хлопнула задняя дверь, возвещая, что дедушка вернулся в дом. Мейси бросила папку на пол и встала, глядя на нее так, словно она пропитана ядом. Она слушала медленный стук ходунков деда, пытаясь сообразить, что сказать. Что ей необходимо сказать.

Впрочем, от необходимости говорить прямо сейчас ее избавил звук громкого удара наверху.

– Бекки? – крикнула она, взбегая по лестнице.

Увидев, что дочь выглядывает из своей комнаты с вопросительным выражением на лице, Мейси облегченно вздохнула. Но через мгновение они одновременно перевели взгляд на дверь чердака в конце коридора – та была распахнута, и свет из нее лился на лестницу. Положив руку на тонкое плечо Бекки, Мейси произнесла:

– Стой здесь, ладно? Я позову тебя, если понадобится помощь.

Бекки с серьезным видом кивнула, а Мейси побежала к чердаку. Поднимаясь по узким крутым ступенькам, она окликнула мать по имени и, поднявшись до конца, обнаружила источник звука. Угловой витринный шкаф с деревянными полками и стеклянными дверцами лежал на боку, осколки стекла блестели, словно бриллианты, в мутных лучах вечернего солнца. До того как упасть, шкаф стоял перед бабушкиным кедровым сундуком, загораживая к нему доступ.

Берди сидела на корточках перед сундуком, его тяжелая крышка была откинута, открывая взору пустое пространство. Плечи матери вздрагивали, но она не издавала ни звука.

– Берди, что с тобой? – Мейси побежала к ней, присела рядом и провела рукой по хрупкой спине, проверяя белую ночную рубашку – нет ли на ней пятен крови. – Берди! – повторила она, добиваясь, чтобы мать взглянула на нее.

Та медленно подняла голову и посмотрела на нее таким ясными глазами, как будто занавес, который загораживал ее разум многие годы, внезапно откинули. Мгновение казалось, что она собирается заговорить. Но потом Берди подняла руку и уронила что-то Мейси на колени. Это была фарфоровая крышка, которую Мейси забрала, чтобы сделать фотографии для Джорджии, а потом оставила на ночном столике в своей комнате.

Берди опустила голову и начала напевать французские имена пчелок – Мари, Люсиль, Лизетт, Жан – таким тоненьким детским голоском, что у Мейси зашевелились волосы на голове.

Глава 37

«В кельтской мифологии пчела считается посланцем между нашим миром и миром иным. В Древнем Египте пчелы символизировали королевскую власть – вероятно, по той же причине».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

У ворот, выходящих на Сент-Чарльз-авеню, я готовилась бежать второй круг по дорожке вокруг Одубон Парк. Ураган «Катрина» повалил несколько гигантских дубов, но оставшиеся деревья все же предлагали неплохое укрытие от жаркого новоорлеанского солнца.

Уехав из Апалачиколы сразу после «Катрины», я поселилась в Крещент-сити, где жили друзья тети Марлен. После рождения Бекки тетя пыталась уговорить меня перебраться в другой город – на запад, к примеру, в Техас, или в любое другое место, поближе к океану и подальше от моих воспоминаний. Но я решила остаться здесь, в Новом Орлеане, главным образом потому, что чувствовала с ним родство. Нас обоих побила жизнь, и наше унизительное поражение оказалось у всех на виду. Мне нравилось думать, что мы с городом пытаемся помочь друг другу восстановить силы и вернуть себе самоуважение.

В восемь утра удушающая влажность была уже в самом разгаре, однако меня она не пугала. Я невольно усмехнулась, вспомнив, как сказала Джеймсу, что жители Мексиканского залива не замечают жары и влажности, потому что рождаются с жабрами.

Я побежала дальше, надеясь, что усталость и звук дыхания выбьют из головы все мысли. Волосы, стянутые в длинный хвост, вымокли от пота и хлопали по спине. Впрочем, я уже знала по опыту: с какой бы скоростью ты ни бежал, воспоминания всегда тебя догонят.

Молодая мать катила мне навстречу двойную коляску; лицо женщины блестело от пота. Две студентки в коротких шортиках легко обогнали меня, заставив почувствовать древней старухой. Чтобы отвлечься, я принялась разглядывать на бегу большого белого лебедя на озере, и вдруг мне показалось, что кто-то произнес мое имя. На пробежке я никогда не надеваю наушники, поэтому, услышав свое имя вновь, я запнулась и замедлила шаг.

Развернулась и пошла быстрым шагом в обратную сторону, оглядывая дорожку и ближайшие скамейки в поисках знакомого лица.

Он стоял возле одной из скамеек. Лицо непроницаемо, синие глаза внимательно за мной наблюдают.

– Здравствуйте, Джорджия.

Мне не сразу удалось ответить. С минуту я пыталась отдышаться, втягивая воздух в скованную шоком грудную клетку. По счастью, эти усилия отвлекли меня от мыслей, какой кошмарный у меня, должно быть, сейчас вид.

– Здравствуйте, Джеймс…

Солнечные лучи, проникавшие сквозь крону дуба, под которым он стоял, окрашивали его волосы во все оттенки золота. В тщательно отутюженных слаксах и рубашке-гольф без следов пота, он создавал впечатление человека, на которого не влияет жара.

Дышалось мне все еще тяжело, поэтому я развела руками, жестом выражая недоумение.

– Мистер Мэндвилл сказал, что вы по субботам с утра обычно бегаете в Одубон Парке. Вот я и решил сюда заглянуть.

Я обошла вокруг Джеймса – хотя бы для того, чтобы доказать себе – у меня не галлюцинация и я не вообразила себе его лицо просто потому, что хотела увидеть.

– Вы живете в Нью-Йорке. Не очень-то просто заглянуть оттуда в Одубон Парк.

Он улыбнулся.

– Я надеюсь, ваши жабры работают в полную мощь, потому что вы определенно «сияете».

Я зашагала прочь, все еще слишком изумленная, чтобы по-настоящему разозлиться.

– Если вы решили меня оскорбить, могли бы позвонить по телефону. У меня теперь есть мобильный. Или вы забыли? – бросила я на ходу.

Я услышала шаги за спиной, затем рука Джеймса легла на мое плечо, заставив меня развернуться.

– Простите. Я целый час тут сидел, пытаясь придумать, что вам сказать, и, к сожалению, не придумал ничего лучшего.

Его виноватая улыбка меня немножко смягчила. Я хмуро покосилась на его руку, и он ее убрал.

– Вы бросили трубку.

– А вы плохо слушали. Но я все же прошу прощения. Это было невежливо с моей стороны. – Он ослепительно улыбнулся, и я отвела глаза. – Пожалуйста, не говорите Кэролайн.

– Она вас прислала? – Я с подозрением прищурилась.

– Вообще-то нет.

Сердце у меня в груди колотилось, и, похоже, не только от бега.

– Если вы хотели принести свои извинения, могли бы просто позвонить.

– Знаю. – Джеймс пытался встретиться со мной взглядом, но я смотрела сквозь него, не желая, чтобы он нашел в моих глазах тот ответ, который искал. – Я хотел вас снова увидеть.

– Хотите узнать результаты оценки?

Он шумно, с раздражением выдохнул.

– Давайте притворимся, что да, если вам так проще.

Я снова двинулась прочь от него по дорожке, которая всегда была местом, далеким от всех моих забот. И вот Джеймс Граф вторгся в мое убежище и стоит в Одубон Парк, будто он здесь свой.

– Вам следовало мне позвонить, – заметила я.

– Почему вы все время уходите? Вы всегда так поступаете, если кто-то пытается с вами сблизиться, или только со мной?

В глазах у меня защипало, но не от пота. Я остановилась, однако не повернула к нему головы.

– Почему все так уверены, что если я желаю быть одна, то со мной что-то не так?

– Потому что это не в вашем характере, – ответил он, стоя за моей спиной.

– Вы меня не знаете. – Я уже говорила ему раньше, но смысл до него, кажется, не дошел.

– Думаю, что знаю. Вы – та девушка, которая собирает старые ключи и верит, что правильный замок когда-нибудь найдется. Это делает вас необыкновенной.

Я отступила от Джеймса на пару шагов, решив, что, наверное, сильно пахну потом.

– Но не та, кто вам нужен.

Он шагнул ко мне, резко сократив расстояние между нами.

– Не согласен. Благодаря вам я захотел измениться.

Я вспомнила слова, сказанные им перед отъездом из Апалачиколы, и скрестила руки на груди.

– Несмотря на то что я «самый эмоционально искалеченный» человек из всех, кого вы знаете?

Я с удовлетворением отметила, как он по-бледнел.

– Простите меня за те слова. Хотя в них и есть доля правды. – Он тронул меня за руку. – Я не имел права говорить вам такое, потому что и сам пострадал не меньше.

Я дернула рукой, отстраняясь от него.

– Ну а меня вполне устраивает быть эмоционально искалеченной.

– Разве? И вы не тоскуете по Мейси? Или по Бекки? Или по той части вашей жизни, которую оставили в родном городе?

– У вас нет никакого права… – начала я.

Он меня перебил:

– Я звонил Брайану. Помните, вы заявили, что я не смогу этого сделать? Я извинился, что не дал ему возможности сказать мне то, что он хотел.

– И он сказал вам это?

Джеймс кивнул:

– Попросил у меня прощения.

– И вы простили его?

– Да. По крайней мере, стараюсь простить. Но вся моя боль и злость внезапно исчезли. Они больше не имеют надо мной власти. Я ощутил себя свободным.

– Я рада за вас. Честно, очень рада. Только если вы пришли сюда, чтобы убедить меня просить у Мейси прощения…

– Нет. Я пришел не за этим. – Джеймс вновь одарил меня своей сокрушительной улыбкой. – Кэролайн говорила мне, когда я был маленьким, что если я хочу чего-то, то должен попросить. Вот почему я здесь. Я хочу попросить вас позволить мне провести некоторое время с вами. Чтобы мы получше узнали друг друга. И не приехал бы, если бы не верил, что вы испытываете такие же чувства.

Он коснулся рукой моего подбородка и большим пальцем стер влагу на моей щеке.

– Я не могу… – Я развернулась, чтобы уйти. В моей голове зазвучали слова Кэролайн. Начинать все сначала можно снова и снова. Солнце встает каждый день. Если ты ежедневно делаешь одно и то же, твоя жизнь не меняется.

А может, мне нравится ничего не менять?

– Нет, – сказала я, мотая головой. – Слишком поздно. Я здесь счастлива. И довольна своей жизнью.

И я побежала от него, едва не угодив под колеса велосипеда, потому что не видела ничего сквозь слезы. Я пробежала всего пару метров, когда мой телефон зазвонил. Зря я купила наручный чехол для мобильного. Достают даже на пробежке.

Мейси Сойерс. Не представляю, зачем я вбила в память телефона ее фамилию. Как будто не достаточно только имени. Неужели что-то стряслось?

Я едва узнала голос сестры. Такой тоненький, как в детстве, когда она боялась грозы. И сдавленный от сдерживаемых слез.

– Бекки и Берди пропали!

– Пропали? Что значит пропали?

– Их нет! Я пришла разбудить Бекки, чтобы отправить ее в теннисный лагерь, а кровать пуста! И Берди нет в спальне! Вряд ли они ушли далеко – чемодан с вещами Бекки так и стоит у двери. Нет ее кролика – той игрушки, что ты подарила, с кармашком на животе. Больше она с собой ничего не взяла.

– А телефон?

– Нет. Она отдает его мне каждый вечер перед сном, он все еще у меня.

– Есть идеи, куда они могли пойти? Она оставила записку? Может, пошла к подруге?

– Нет и нет. Ее нигде нет. А Берди… что-то изменилось в ней. Я нашла ее вчера на чердаке. Она сидела у раскрытого сундука, и у нее в руке была крышка от чайника.

– Бекки испугалась из-за Берди?

– Нет. Мы уложили Берди в постель, и я оставалась с ней, пока она не заснула. Я заглянула к Бекки, потом пошла спать. Мы, кажется, вчера даже не ужинали. – Мейси всхлипнула. – Я обещала сводить ее на ужин в кафе. Как думаешь, могла она обидеться из-за того, что я об этом забыла?

– Нет, Мейси. На Бекки не похоже. Тут что-то другое. Ты позвонила Лайлу?

– Нет, – ответила она, словно удивившись вопросу. – Мне следовало ему позвонить, да? Просто ты всегда первая, о ком я думаю, когда возникает проблема…

Вряд ли она сама осознала значение своих последних слов. Только сильная тревога могла заставить ее это признать.

– Положи трубку и сразу же набери Лайла. А я бегу к машине и еду к вам прямо сейчас. Если найдешь ее или что-нибудь узнаешь, звони мне на мобильный. Хорошо?

Мы быстро распрощались, и Мейси нажала «отбой». Руки у меня так дрожали, что я попала пальцем в красную кнопку только с третьего раза.

– Что случилось?

Джеймс стоял рядом.

Я поняла, что дышу мелко и часто, и позволила ему проводить меня к скамейке и затем держать руку на моем плече, пока я стояла, наклонившись, прижав лоб к коленям. Но только на пару секунд, чтобы выровнять дыхание. Я выпрямилась, дожидаясь, когда голова перестанет кружиться.

– Бекки и Берди пропали. Мне нужно ехать домой.

– Я поеду с вами, – сказал он, словно знал, что я собиралась его об этом просить. – Предложил бы повести машину, но не умею.

Несмотря ни на что, я улыбнулась.

– Знаю. Зато вы умеете пользоваться мобильным телефоном. Будете держать связь с Мейси и Лайлом, пока я за рулем.

Мы быстро зашагали к выходу из парка. На секунду я остановилась, положив ладонь на его руку.

– Это ничего не меняет. Между нами, я имею в виду.

– Знаю, – спокойно ответил он. – Просто хочу вам помочь.

Я встала на цыпочки и быстро поцеловала его в щеку. И сразу пожалела, ощутив, как горячо стало губам.

Глава 38

«Не подходите к пчелам Иначе как с добром. Там, где врут, пчелы мрут, Там, где злятся, – вянут. Будь им рад, будь им брат, Пчелы не обманут». Редьярд Киплинг.Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Мы доехали до Апалачиколы за рекордные четыре с половиной часа, сделав лишь одну остановку – заправили машину и купили кофе. Джеймс что-то съел, а я даже думать не могла о еде. Я давила ногой на газ и так сжимала руль, что побелели костяшки пальцев. Мне была необходима поддержка, кто-то рядом, кто сумел бы меня немного успокоить, не нарушая моего одиночества. Джеймс, словно все понимал, легонько сжимал мою руку, когда я опускала ее на сиденье, чтобы восстановить кровообращение. Я вспомнила о его жене, Кейт, и, глядя на мелькающие за окном пейзажи, спрашивала себя – вспоминала ли она о нем в последние секунды, жалела ли, что уже давно его потеряла.

Джеймс постоянно звонил Мейси и Лайлу и пересказывал мне их разговор. К сожалению, они не сказали ничего обнадеживающего. Ни записки, ни свидетелей – никто не видел пожилую женщину и маленькую девочку, идущих ночью по улицам Апалачиколы. Нет даже причины, по которой они ушли. По крайней мере, нам эта причина неизвестна.

Когда мы ехали по девяносто восьмому хайвею через Мексико-Бич, мой телефон пиликнул.

– Эсэмэска? – спросила я с надеждой. Может быть, Бекки, ее излюбленный способ общения.

Взглянув на экран, Джеймс покачал головой.

– Нет. В вашем телефоне есть приложение, оповещающее о новых электронных письмах.

Я вспомнила, что на прошлой неделе Джинни потребовала дать ей мой телефон и потом долго копалась в нем, чтобы я, по ее выражению, «могла пользоваться телефоном как все нормальные люди».

– От Генри Воланта.

Охваченная тревогой о Бекки и Берди, с утра я ни разу не вспомнила ни о загадке пчел на лиможском фарфоре, ни о пчеловоде с его маленькой дочкой. И вовсе не была уверена, что хочу разбираться с этим прямо сейчас. Однако две настойчивые мысли крутились на краешке моего сознания: Берди и Колетт были одного возраста… Колетт отдали в другую семью…

– Анри Волан, куратор музея в Лиможе, – объяснила я. – Он все знает о том регионе Франции и о лиможском фарфоре.

– Хотите, открою письмо?

Я заколебалась, не зная, стоит ли выпускать правду на свет. Мне хотелось ответить ему «нет», привычно сбежать от всего, что грозит неприятностями. Но я подумала, что в эту самую минуту еду по дороге, по которой поклялась больше не ездить. Может, я перестала наконец-то сбегать? Достаточно повзрослела, чтобы встретиться лицом к лицу с правдой, какой бы она ни была? И заглянуть в прошлое Берди, неизбежно связанное со мной и Мейси, как бы трудно нам ни было его принять. Или простить.

– Да, пожалуй, стоит, – кивнула я.

Джеймс открыл почту и начал читать:

«Дорогая Джорджия! Рад был получить от вас письмо. С огромным удовольствием продолжу помогать вам в ваших поисках и счастлив, что могу снабдить вас некоторыми сведениями о Жиле Мутоне. Знали ли вы о том, что он наш местный герой? Сейчас я уезжаю на конференцию в Женеву, но через два дня вернусь и тогда пришлю вам дополнительную информацию. А пока пересылаю вам только фотокопию письма из архива нашего музея. Мне жаль, что я не смог помочь вам с вашим первым запросом, но когда вы упомянули фамилию Мутон, я сразу понял, где нужно искать».

На мгновение я почти забыла о своих тревогах и о причине поездки.

– Жиль Мутон – герой?

– Видимо, да, – сказал Джеймс. Он молчал, глядя на экран. – Ух ты. Потрясающе.

Он продолжил читать молча, и я занервничала.

– Вы собираетесь мне объяснить, что там?

– Да. Простите. Письмо на французском. Мне пришлось перечитать пару раз, чтобы убедиться, что я понял все правильно.

– И?

– Это письмо от Жана Люка Болью, датированное январем 1893 года, в котором он благодарит Пьера Мутона и его семью за сотню лет службы в качестве официального пчеловода имения Болью и просит его принять фарфоровый сервиз в знак благодарности.

Мои влажные ладони едва не соскользнули с руля, и пришлось ухватиться за него покрепче.

– Нет описания сервиза?

– Нет. – Джеймс помолчал. – Но, полагаю, мы можем догадаться, как он выглядел, основываясь на уже известных нам фактах.

Я поразмыслила.

– Это был 1893 год… Жиль, вероятно, приходится Пьеру внуком. Видимо, сервиз переходил из поколения в поколение, и Жиль унаследовал его от своего отца.

– А за ним – Колетт, его дочь.

Оставшуюся часть пути мы молчали. Каждый из нас пытался сложить кусочки огромного бесформенного пазла; невысказанные вопросы тонули в звуке ветра и музыке радио.

Как только я подъехала к дому, Мейси и Лайл выбежали нам навстречу. На секунду мне показалось, что Мейси меня обнимет или что я ее обниму. Уверена, она подумала то же самое – это было заметно по нашим напряженным позам. Ты позвонила мне первой, хотела я сказать. Но не сказала. Обстоятельства не те, да и мне хотелось думать, что мы обе теперь слишком взрослые, чтобы предъявлять друг другу счета.

А вот Лайл меня обнял и поцеловал в щеку, потом пожал руку Джеймсу.

– Есть новости? – спросил Джеймс.

Мейси покачала головой, я заметила ее красные опухшие глаза и резко очерченные скулы.

– Нет. Несколько полицейских отрядов ищут повсюду, но пока – ничего. Никто их не видел. – На последнем слове голос сестры задрожал, и она всхлипнула.

– Вертолеты береговой охраны обыскивают залив. На тот случай, если они взяли лодку и не могут вернуться, – тихо проговорил Лайл.

Мы поднялись по ступенькам крыльца и сели на веранде.

– Как это воспринял дедушка?

Мейси сдвинула брови.

– Я не знаю… он ничего не говорит. И не уходит с пасеки.

– Он говорил что-нибудь с тех пор, как я уехала? – спросила я Лайла.

– Нет. Ничего… хотя он уже лучше говорит и пишет и может общаться, если захочет. У меня такое впечатление, что в нем происходит какая-то внутренняя борьба, но он не желает просить помощи.

Телефон Мейси зазвонил. Она сразу же ответила и быстро отключилась, сказав собеседнику всего пару слов.

– Это учительница Бекки, Сьюзан Клементсон. Она собрала учителей, и они поехали по домам расспрашивать, не видел ли кто Бекки или Берди. Пока ничего. Мы думаем, они ушли из дома вскоре после полуночи, поэтому их никто и не видел.

Голос Мейси опять задрожал, и я невольно подалась к ней, желая обнять. Лайл опередил меня. Он крепко обхватил сестру за плечи и прижал ее голову к своей груди. Я испытала скорее печаль, нежели облегчение.

Мы вошли в дом. Комнаты показались мне пустыми и безжизненными, углы как будто стали темнее, воздух словно потяжелел.

– Можем мы пойти в комнату Бекки? – спросила я, не зная точно, что собираюсь там искать, просто нужно было что-то делать, чтобы не сойти с ума.

Дойдя до центра комнаты, я обвела взглядом розовый столик и стулья, покрывало с оборочками на кровати, плюшевую пчелу, подвешенную в углу на решетке воздуховода. Бекки как-то сказала мне, что хочет разводить пчел, и Флоренс обещала ей помочь – вместе с дедушкой, как только ему станет лучше. Оглядывая весь этот розовый интерьер и плюшевые игрушки, я подумала, что и сама оставила бы комнату такой же. И так же, как Мейси, изо всех сил желала, чтобы Бекки оставалась маленькой так долго, насколько возможно. Мы с Мейси обе понимали: детство – слишком короткий период, и всю оставшуюся жизнь Бекки придется взрослеть.

– Она говорила тебе что-нибудь? Могла быть у нее причина уйти? – спросила я.

– Она действительно кое-что сказала, только я не думала, что из-за этого она может сбежать, – ответила Мейси, заглядывая Лайлу в глаза, словно прося у него поддержки. – Прошлым вечером, когда Бекки собирала вещи в лагерь, она заявила, что не хочет ехать. Что ей нужно присматривать за Берди. Я ответила, что для этого есть я, что позабочусь о Берди. И Бекки как будто согласилась и вроде бы даже обрадовалась поездке в лагерь.

Я вышла в коридор, оттуда – в комнату Берди. Ее кровать оказалась не разобрана, все ящики комода и шкафа закрыты, ночная рубашка лежала сложенной в изножье кровати.

– Она надела платье, – сообщил Лайл. – В платье ее труднее заметить ночью.

Словно она знала. Словно планировала. Подумал ли об этом кто-нибудь, кроме меня? Я подошла к гардеробной и открыла дверь, прошла в дальний угол. Чемодан все еще стоял там, где его оставила Мейси после того, как обнаружила крышку от чайника. Я отнесла его в спальню, положила на кровать и раскрыла.

– Я просматривал внутренние карманы, – сказал Лайл. – Там была только крышка.

– Я знаю. Но предпочитаю убедиться сама.

– Ты так похожа на Кэролайн, – заметил Джеймс. У меня создалось впечатление, что он сделал мне комплимент.

Мейси вышла и вернулась с фарфоровой крышкой.

– Я положила ее в свой комод, на случай если Берди снова будет ее искать.

Сестра протянула ее и положила в мою ладонь.

– Теперь я вполне уверена, что это был единый сервиз, сделанный на заказ для семейства Мутон, пчеловодов имения Болью, – сказала я. – Благодарственный подарок. В ознаменование столетия их работы в имении.

– И все же каким образом он оказался в доме бабушки Джеймса, а два предмета из него – здесь? – удивилась Мейси.

– Строго говоря, полтора предмета, – поправил Лайл. – Мы нашли только крышку от чайника, но не сам чайник.

– Может быть, именно чайник она искала на чердаке? – обратилась я к Мейси. – Ты говоришь, когда ты ее нашла, она держала крышку в руке?

Мейси пожала плечами. Я видела, что она очень старается не расклеиться окончательно.

– Кто знает, что в голове у Берди? Разве мы ее когда-нибудь понимали?

– Может, Берди отправилась куда-то на поиски чайника? – предположил Джеймс. – Только догадка, но ведь все произошло после того, как ее нашли на чердаке перед раскрытым сундуком и с фарфоровой крышкой в руках. Может, она решила отыскать чайник, а Бекки пошла с ней, чтобы помочь?

– В этом нет никакого смысла, – возразила Мейси. – Я не верю, что Бекки просто ушла бы из дома, ничего мне не сказав.

Лайл снова положил руку ей на плечо, и Мейси прижалась к нему.

Я держала крышку в руке, размышляя. И вспоминая.

– Мейси… Тем летом, когда я уехала… и когда Берди перестала говорить… Дедушка ведь тоже нашел ее на чердаке. Она потеряла сознание. Может, она обнаружила там что-то такое, что не ожидала найти, и это заставило ее… ну не знаю… потерять связь с реальностью?

– Или вызвало какие-то воспоминания… – Некоторое время Мейси молча обдумывала эту мысль. – Ты знаешь… я тут нашла кое-что. Есть вероятность, что дедушка не мог иметь детей. В детстве он переболел свинкой – так написано в его военной карточке. Свинка могла вызвать бесплодие, как случилось с дядей Джеймса. Что, если Берди – не его дочь?

Наши мысли бежали в тандеме; неожиданные открытия последних недель сплелись в клубок: пчеловод на юге Франции, возможное бесплодие дедушки, маленькая девочка по имени Колетт Мутон, которая прибыла в Америку в 1947 году и затем исчезла…

– Когда Нед нашел Берди на чердаке, она поднялась туда впервые? – задал вопрос Джеймс.

– Да, – кивнула Мейси. – Он перенес ее вниз на руках и вызвал «Скорую».

– Кто-нибудь после этого поднимался на чердак?

Я помотала головой.

– Нет, дедушка сказал, что не хочет, чтобы кто-нибудь туда ходил. Сказал, там много пауков.

Лайл и Джеймс переглянулись.

– Значит, никто не поднимался туда после того, как Берди упала в обморок? Никто не знает, был ли какой-то предмет перенесен с чердака в другое место? – спросил Лайл.

– Нет. Я уехала после и… – Я оборвала себя на полуслове.

– А я была беременна, – отозвалась Мейси. – Я боялась, что могу там упасть, поэтому не стала подниматься. Думаю, с тех пор я там и не была.

Я встала.

– Так. Все это обсуждение ни к чему не приведет. Мы должны что-то решить, или я сяду в машину и начну ездить по городу. Кстати, они не взяли машину, велосипеды или какой-нибудь другой вид транспорта?

– Нет. Мы проверили, обошли всех друзей Бекки. Никаких зацепок, – ответил Лайл.

– Есть кое-что… – неуверенно пробормотала Мейси. – Я просто не думала, что это важно…

Она осеклась и посмотрела на нас почти виновато. Мне хотелось потрясти ее за плечи и крикнуть: «Выкладывай!» Однако я поймала предостерегающий взгляд Джеймса и сделала глубокий вдох.

– Любая мелочь может быть важна. В чем дело?

– Я думаю, Берди говорила с дедушкой перед тем, как они ушли. Сегодня утром, когда я пришла его будить и сказала ему про Бекки и Берди, его блокнот не лежал на столике, где я оставила его вечером. Он валялся на полу рядом с кроватью. Я подняла его и увидела, что на первой странице что-то написано.

– Что? – спросила я как можно более спокойным голосом и стараясь не думать о том, что сейчас чувствует сестра.

– «Разве грех – любить слишком сильно?» – Мейси пожала плечами. – Я не думала, что это важно, пока не поняла – должно быть, фраза из разговора, который состоялся уже после того, как я с ним вчера поговорила. Я спросила его об этом, но он ничего не ответил. Вел себя так, словно даже не хочет, чтобы Бекки и Берди нашлись. – Ее голос сорвался на последнем слове.

Я задумчиво теребила кончик хвоста, пытаясь сообразить, что все это значит, уверенная, что мы упускаем нечто очевидное.

– Я полагаю, вы поговорили с Марлен.

Лайл кивнул, крепче прижимая к себе Мейси.

– Вы проверяли на кладбище «Магнолия», где похоронен мой отец?

Плечи Мейси поникли.

– Возле кладбища сейчас дежурит патрульная машина. Не похоже, чтобы они там были.

– Есть еще какие-нибудь памятные места? Например, лодка Джорджа? – спросил Джеймс.

– Лодку продали, когда он умер, – ответила я. – Новые владельцы увезли ее в Билокси. Марлен говорила, ураган «Катрина» разнес ее в щепки.

Я потерла руками лицо, пытаясь прояснить мысли. Подошла к туалетному столику и взяла в руки миниатюрную фиолетовую Несси – сувенир, который Марлен продавала в своем магазинчике тем, кого не удалось убедить купить более крупную версию. Я смотрела на маленькое морское чудовище как на некий проявитель забытых воспоминаний. Внезапно я вспомнила, как ездила с Марлен в Кэт-Пойнт к бабушке по отцу. Дом, в котором выросли Марлен и мой отец, состоял всего из трех комнат и ванной, полностью пропах рыбой и сигаретным дымом. Позади – пристань с видом на Сент-Джордж и край Собачьего острова, помню, меня тогда очаровало название, я подумала, что остров населен собаками всех размеров и пород. Бабушка умерла, когда я была подростком, и больше я в Кэт-Пойнт не ездила. Но Джордж там вырос, и Берди наверняка там бывала, пока он был жив.

– А вы не думали о доме родителей Джорджа в Кэт-Пойнте? – спросила я. – Кто-нибудь там проверял?

– Но это же шесть миль через мост, – в ужасе прошептала Мейси, и я поняла: она представила, как Бекки идет в темноте по мосту.

– Есть и другие способы его пересечь, – заметил Лайл, беря ее за руку.

– Например, поймать машину. – Я быстро отыскала в телефоне номер Марлен и нажала кнопку вызова. Она ответила после второго звонка.

– Джорджия… – произнесла она глухим от слез голосом.

Я не дала ей больше ничего сказать.

– Мне нужен адрес дома твоей матери. Есть шанс, что Берди и Бекки поехали туда.

– Дом много лет стоит заброшенный, Джорджи. Он находится на грунтовой дороге сразу за домом Прюиттов. Если захватишь меня, я покажу дорогу.

– Буду у тебя через пять минут, – кратко сказала я, уже сбегая по лестнице.

– Поедем в патрульной машине, – предложил Лайл, спускаясь за мной. – У меня маяки и сирена. Когда мы их найдем, я вызову подкрепление, чтобы мы могли привезти их домой.

Почти успокоенная его оптимизмом, я согласно кивнула, и мы все бросились к его джипу.

Уже в машине я резко выпрямилась на сиденье:

– Надо сказать дедушке, что уезжаем, чтобы он не волновался.

– Думаю, он знает, – отозвался Джеймс, показывая на боковое окно.

Окно внутри джипа не открывалось, и прежде чем я успела попросить Лайла открыть его, чтобы крикнуть дедушке, куда мы едем, он надавил на газ и мы выехали на дорогу. Я бросила последний взгляд в заднее окно и увидела: дедушка смотрит нам вслед, горбясь больше обычного, и на лице его такая печаль, какой я никогда прежде не видела. «Разве грех – любить слишком сильно?» Я будто услышала эту фразу, произнесенную его голосом.

Мы заехали за Марлен, затем промчались по мосту через залив к Истпойнту. В конце моста Марлен указала на поворот, и у меня сжалось сердце от страшного предчувствия, когда я представила, как Берди и Бекки спускаются с моста к берегу в кромешной тьме. Мы выехали на грунтовую дорогу. Шины скрежетали по песку и ракушкам, оставляя за нами пыльный след.

– Сбавь скорость, – попросила Марлен. – Как же все изменилось… Думала, узнаю сразу, но тридцать лет прошло… – Она пристально вглядывалась в темноту за боковым окном и наконец скомандовала: – Поверни тут.

Лайл послушно свернул, и еще с полчаса мы ехали по такой же грунтовой дороге. Каждая минута напряженного ожидания убивала нашу надежду.

Следуя за изгибом дороги, Лайл чуть было не свернул влево, однако Марлен остановила его, тронув за руку.

– Их дом у воды, езжай к берегу.

Дорога неожиданно вильнула вправо. Лайл повернул – и внезапно остановился. Словно по волшебству в свете фар возникла Бекки. Она бежала к нам. В шортах и футболке. В одной руке – кролик, другой бешено нам машет.

Не дожидаясь полной остановки машины, Мейси выскочила и помчалась ей навстречу. Я хотела броситься следом, но Джеймс меня удержал. Бекки, не останавливаясь, чтобы обнять мать, схватила ее за руку и побежала дальше к джипу.

– Берди поранилась! – крикнула она даже без намека на заикание. С серьезным, как у взрослой, лицом, словно критическая ситуация выявила ее истинное мужество. – Я покажу вам, где она.

Мейси усадила ее на колени, и мы поехали дальше.

– Сюда, – воскликнула Бекки, указывая на тропинку, едва заметную в зарослях бурьяна.

Мы проехали по ней метров пятьдесят, когда Марлен резко выпрямилась.

– Вот он! Справа, – сказала она, указывая на покосившийся деревянный дом. Блеск воды позади него только подчеркивал впечатление заброшенности.

Лайл остановил машину перед крыльцом, выключил сирены и маяки – звук, такой же неуместный в этом безлюдном месте, как птичьи трели на похоронах. В кронах высоких сосен и кедров, окружающих дом, стрекотали цикады, почти заглушая тарахтение одинокой лодки в заливе.

Я узнала остатки ярко-зеленой краски, которая покрывала ставни и переднюю дверь. И подумала о диких животных, которые могли здесь затаиться, о змеях, пумах и прочем зверье, о котором и думать не хотелось.

– Она в доме? – спросил Лайл.

Бекки кивнула, слезая с колен матери и ведя нас к передней двери. Лайл попытался выйти вперед, чтобы защитить Бекки от вероятной опасности, но она рванула вперед, распахнула дверь и побежала в темную глубь прихожей.

– Берди! Я вернулась! Мама и папа приехали!

Мы прошли за ней через комнату, пропахшую плесенью и экскрементами животных. В комнате стоял один только древний диван. Судя по клочьям набивки, какое-то невидимое существо сделало его своим гнездом.

Пустая комнатка позади дома прежде служила кухней. Линолеум на полу потрескался, отслоился и выглядел как чешуя гигантской рыбины. Бекки подбежала к кладовке и села на колени у люка в полу.

– Берди! Ты еще там?

– О господи! – выдохнула Марлен. – Там отец хранил самогон. А мама разрешала вашему деду хранить свой мед, когда был богатый урожай. – Она придержала рукой Лайла. – Осторожно, доски пола вокруг люка могли прогнить.

Лайл велел Бекки отойти от края, осторожно приблизился к люку и посветил вниз фонариком.

– Берди? Это я, Лайл! Ты меня слышишь?

В ответ раздался стон. Мы с Мейси опасливо приблизились, вглядываясь во тьму. Берди лежала на боку, на кирпичном полу, покрытом зеленой слизью. Ее глаза были открыты, грудь поднималась и опускалась. Правая нога согнулась под неестественным углом.

– Вы пришли, – проговорила она с удивлением в голосе, будто не ожидала. Облегчение, что мы нашли их обеих, заслонило собой удивление от того, что Берди заговорила впервые за много лет.

– Осторожно, – предостерег Лайл, медленно опускаясь в люк. – Здесь около полутора метров высоты. Думаю, она сломала ногу.

Подойдя к Берди, он прощупал ее пульс, затем осмотрел ногу.

– Ты так напугала нас, Берди, – произнес он. – Мейси, вы с Бекки отойдите подальше. Я вызову помощь. Берди нельзя перемещать, пока «Скорая» не приедет. Джорджия, можешь спуститься сюда и подождать вместе с ней?

Я кивнула. Лайл помог мне спуститься и отдал фонарик, и я села на сырые кирпичи рядом с матерью. С удивлением обнаружила, что плачу. Словно в тот момент я поняла, как мы были близки к тому, чтобы оставить все невысказанным. Наверное, в глубине души я надеялась, что у нас еще есть время, чтобы заново переоценить прошлое. Но времени, конечно же, не было. Эти последние несколько месяцев научили меня тому, что время – туго натянутая бечева, а жизнь – острые, сверкающие ножницы.

– Мама, – проговорила я, беря ее за руку. Пальцы у Берди оказались холодные и влажные, она ответила мне легким пожатием. Я снова стала маленькой девочкой, и все было правильно в моем маленьком уголке мира.

– Ты нормально? – спросил Лайл. Я кивнула, и он отошел от люка. – Джеймс, я вызову «Скорую». Сможешь найти путь до главной дороги и проводить их сюда?

Джеймс, вероятно, что-то ответил, я услышала, как удаляются твердые шаги. Затем другое лицо возникло над нами, и, посветив вверх фонариком, я узнала сестру.

– Бекки в порядке, с ней Марлен. – Мейси смотрела на меня нерешительно, как будто ждала, что я велю ей убраться. – Не хочу оставлять тебя здесь одну с Берди.

Я с улыбкой кивнула. Мейси осторожно пролезла в люк, опустилась на пол и, сев по другую сторону от матери, взяла ее за вторую руку.

Берди, поморгав, снова открыла глаза. Я догадалась, что она испытывает страшную боль, и полузабытье, должно быть, приносит ей облегчение. Однако она словно боролась с ним, будто знала, что нам слишком многое надо сказать друг другу. Слишком много вопросов таилось в окружавшей нас темноте.

– Что это? – спросила Мейси.

Я посветила фонариком туда, куда она указывала. Вдоль стен громоздились пустые ящики и кучи сгнившей соломы, вероятно, остатки от эры сухого закона. Чуть ближе к нам лежала на боку маленькая пустая коробка; скотч, скреплявший ее, был разорван и валялся рядом комком. Я осмотрела стены, пытаясь не замечать паутины и молясь, что в свете фонарика не вспыхнет пара звериных глаз. Луч высветил что-то знакомое. Или нет, не совсем знакомое. Знакомым был только узор из пчелок, летящих в хороводе вокруг донышка.

– Мой чайник, – прошептала Берди, как будто находка отомкнула ее голос. Я даже вообразила, что слышу, как поворачивается ключик.

Я наклонилась к матери, откинула влажные волосы с ее лба.

– Как он сюда попал? – Я была уверена, что мы все трое понимаем: вопрос не о том, как лиможский чайник оказался на этом кирпичном полу.

– Я поднялась на чердак, – едва слышно зашептала Берди. – И вспомнила. Вспомнила все. – Она закрыла глаза, и на секунду мне показалось, что она потеряла сознание. Однако вскоре мама снова посмотрела на нас и прерывисто вздохнула. – Я – Колетт. Колетт Мутон.

Я встретилась взглядом с Мейси, вспоминая слова Джеймса. Иногда все, что нам нужно, чтобы простить наших родителей, – это понять их собственное детство. В тот момент, глядя на сестру, я поняла – мы подошли очень близко к тому, чтобы понять наконец истинное значение этих слов.

Мы сидели на сыром полу и ждали, когда Берди опять начнет говорить.

* * *

Когда я снова открыла мамин сундук, я увидела все с такой ясностью, словно замелькала цветная кинопленка, показывая мне одни и те же сцены снова и снова. Я в кухне с Джорджем, мамой и папой – и незнакомцем. Только на самом деле я знала, что он мне знаком.

Мамина садовая бутыль с распылителем стояла на кухонной столешнице. Это показалось мне странным. Она всегда смешивала всю химию на улице и говорила мне, что ее нельзя держать в доме, тем более рядом с едой. Пчела стучалась тельцем в маленькое окошко на двери, потом стала кружить над столом вокруг абажура.

Мама вдруг выпрямилась на стуле, словно одна из ее роз после полива. Она как будто немного успокоилась, ее губы сжались в решительную линию.

– Вы, наверное, голодны? – сказала она нашему гостю.

Она встала и подошла к кухонной столешнице, где под полотенцем в корзинке остывали свежеиспеченные пшеничные лепешки. Открыла банку ниссового меда. Наполнила стакан водой из крана, подала его гостю. Затем вернулась к лепешкам. Только не поставила корзинку на стол, а разложила лепешки по отдельным тарелкам, щедро полила их медом и поставила на стол перед каждым из нас.

Гость – мистер Мутон, как называла его мама – съел свои лепешки так быстро, как будто не ел очень давно и боялся, что если он не поторопится, кто-нибудь их отнимет. Я мельком подумала, не рассердился ли отец, что кто-то ест его драгоценный мед, почти не распробовав вкуса.

– Это твой ниссовый мед? – спросил мистер Мутон, облизывая пальцы.

Отец ответил ему очень медленным кивком, как человек, слишком долго пробывший на жаре.

– Он не такой сладкий, как я думал, – заметил мистер Мутон и, снова лизнув палец, собрал крошки с тарелки, скатал их в янтарном меду, подобрал указательным пальцем и отправил в рот. Он увидел, что я смотрю на густую лужицу меда на его тарелке, улыбнулся и придвинул тарелку ко мне. У меня возникло странное чувство, что все это уже было.

– Вы закончили? – спросила мама, забирая его тарелку, прежде чем я успела обмакнуть палец в мед.

– Да, спасибо. Я давно не ел, – сказал он, глядя в мои глаза. – Я хочу вернуться во Францию. Может, возьму с собой нескольких ваших пчел? Чтобы начать все заново. Никогда не поздно начать все сначала.

Он на секунду прикрыл глаза, словно испытывал боль, и потер горло.

– Можно мне еще воды?

Не говоря ни слова, мама снова наполнила его стакан из крана и поставила перед ним. Он пил без остановки, громко глотая воду. Когда он поставил стакан, я подумала, что он выглядит даже более больным и измученным, чем когда приехал.

– Мне кажется, вы устали, – сказала мама. – Но мы еще не закончили разговор. Если вам негде остановиться, переночуйте у нас.

Ее голос звучал глухо, глаза были пусты. Папа удивленно посмотрел на нее, но она притворилась, что не заметила.

– Я принесу вам наверх еще лепешек и меда. В гостевой комнате я только что постелила свежие простыни.

Он слегка покачнулся на стуле и потер живот.

– Пожалуй, хорошее предложение. Я плохо себя чувствую.

Он попытался встать, но его кости словно стали мягкими и не держали его. Джордж подскочил к нему с одного бока, мой отец – с другого. Мистер Мутон снова закашлялся, содрогаясь всем телом с каждым спазмом.

– Вызови врача, – велел отец маме.

Вместе с Джорджем он помог гостю дойти до лестницы, потом поднял его на руки и отнес наверх. Я слышала, как мистер Мутон слабо простонал.

– Мама, ты позвонишь? – спросила я, глядя, как она спокойно убирает тарелки в раковину, а тарелку мистера Мутона бросает в мусорное ведро. Тарелка разбилась, ударившись обо что-то внутри.

Когда она не ответила, я поспешила к телефону, не зная, какой номер следует набрать, но понимая, что необходимо что-то сделать. Мама выхватила у меня трубку и положила ее на рычаг.

– Я позабочусь о нем, Берди. Не волнуйся.

По ее щекам текли слезы, и это напугало меня больше всего.

Пчела, которая давно кружила по кухне, приземлилась на стол, и мама прихлопнула ее голой рукой. Она долго смотрела на нее, как бы удивляясь, почему она умерла.

– Не следует убивать пчел в доме, мама. Иначе гость принесет плохие новости.

Она посмотрела на меня все теми же пустыми глазами.

– Он уже это сделал.

Она обняла меня, поцеловала в лоб и, уже отворачиваясь, очень тихо произнесла какие-то слова. Я долго не могла их понять. Только на следующее утро, когда я обнаружила, что гость исчез, забрав папин грузовик, я вдруг поняла, что именно она сказала. «Прости меня».

* * *

Пока Берди говорила, Мейси тихо всхлипывала, пересев поближе ко мне. Я положила фонарик на пол и обняла ее за плечи, не отнимая другой руки от руки матери. Мы с сестрой снова превратились в маленьких девочек, пережидающих грозу.

Вдалеке завыли сирены, и я представила, как Джеймс размахивает руками, привлекая внимание «Скорой». Я смотрела на чайник. От него веяло таким холодом, что в эту минуту я почти поверила в призраков.

Глава 39

«Новая царица-пчела должна избавиться от прежней. Обычно та сама покидает улей, но если они встречаются, бой будет насмерть».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

До утра они оставались с матерью в больнице. Врачи обнаружили двойной перелом правой ноги, однако других серьезных повреждений не было. Ногу загипсовали, Берди вкололи успокоительное, и лишь когда она заснула, Джорджия и Мейси отправились домой. Обе ужасно устали, но не только потому, что провели на ногах почти целые сутки, – история Берди тяжелым грузом легла на их плечи.

Покачиваясь от усталости, они стояли на больничной парковке и смотрели, как цвет неба постепенно меняется с черного на темно-фиолетовый.

– Entre chien et loup, – тихо проговорила Мейси, понимая теперь, откуда мать знала эту фразу.

Джорджия взглянула на нее с удивлением.

– «Между собакой и волком», – перевела она. – Ты это помнишь?

– Конечно, – ответила Мейси. – Берди научила нас и чему-то хорошему.

Джорджия улыбнулась, совсем как Берди коснувшись зубами нижней губы. Мутными глазами она оглядела парковку.

– Ты ведь без машины, верно?

Лайл отвез домой Бекки и остался там, чтобы присмотреть за ней и дедушкой. Мейси не спросила его, в какой кровати он собирается спать. Джорджия, не слушая протестов Джеймса и Марлен, которые собиралсь ждать их в больнице, отвезла обоих в дом Марлен, после чего вернулась на своей машине вместе с Мейси в «Вимс-Мемориал».

– Я могу пойти пешком, – предложила Мейси, гадая, не уснет ли она на ходу, прежде чем доберется до дома. Отчуждение, казалось, исчезло, пока они слушали историю Берди, однако теперь вернулось. Между ними опять встал призрак умершего ребенка, который все еще тревожил их даже после всех этих лет, даже после рождения Бекки.

– Не говори глупостей, – сказала Джорджия и, взяв ее за руку, потянула к своей машине, которая нагло заняла целых два парковочных места. – Кто-то должен проследить, чтобы я не уснула за рулем.

– Тогда тебе лучше остаться у нас. Не хочу потом чувствовать себя виноватой, если ты врежешься в пожарный гидрант по дороге к дому Марлен. Ляжешь в кровати Берди. А я лягу у Бекки.

– Ладно, – кивнула Джорджия, не в силах ни возражать, ни благодарить.

Она въехала на подъездную дорожку у дома. Гравий захрустел под шинами с белым кантом. Сестра выключила зажигание, однако не спешила выходить, продолжая смотреть прямо перед собой.

– Я не знаю, что делать. Кого винить. И кто должен быть наказан. Теперь ясно, что́ дедушка имел в виду, когда писал – не грех любить слишком сильно. Бабушка совершила это потому, что слишком сильно любила Берди. А дедушка все эти годы молчал, потому что слишком сильно любил их обеих.

Мейси повернулась к сестре, пытаясь разглядеть ее лицо в полумраке.

– Но это убийство. Каков бы ни был мотив. И он – соучастник, укрыватель преступника. Думаю, Берди хотела бы, чтобы кто-то понес наказание за смерть ее настоящего отца.

– У тебя всегда все только черное или белое, Мейси. Но большинство ситуаций в жизни не попадает под строгое определение «хорошего» или «плохого».

– Ошибаешься, – бросила Мейси, выходя из машины. – Всегда есть кто-то виновный. Кто-то, кто заслуживает наказания.

Увидев, как вздрогнула Джорджия, Мейси поняла, что они говорят уже не только о Жиле Мутоне. Она захлопнула дверцу автомобиля и направилась к дому.

– Нам обеим нужно поспать. Завтра подумаем обо всем на свежую голову.

– Ты иди спать, – сказала Джорджия. – Я пойду проверю, как там дедушка. А когда он проснется, расскажу ему, что мы теперь все знаем.

– Хорошо. Кто-то должен это сделать, а у меня сейчас не хватит сил на такой разговор.

Мейси медленно поднималась по лестнице, терзаясь противоречивыми чувствами: облегчением, что Бекки вернулась домой, и ужасом от того, что они сегодня узнали. Она машинально повернула налево, чтобы пройти в свою комнату, и удивилась, обнаружив закрытую дверь. Открыла ее и остановилась на пороге, глядя на Лайла в ее постели, на его голое плечо и широкую грудь. Мейси прошла к кровати, любуясь тем, как волосы упали ему на лоб. Лайл все еще выглядел как тот парень, за которого она выходила замуж миллион лет назад. До ее выкидышей. До Лилианны. До того, как неуверенность ее ослепила, а упрямая гордость связала язык. Как Берди. Молчание имеет свои преимущества. По крайней мере, никто не ждет от тебя извинений.

Она присела на краешек кровати, вслушиваясь в знакомый ритм его дыхания, вдыхая мужской запах, по которому так скучала. Долгое время после ухода Лайла она ложилась спать с его рубашкой, пока инстинкт самосохранения не заставил ее постирать.

Мейси могла бы разбудить его и рассказать, что узнала. Но она не станет. Не станет без Джорджии. Они должны с этим справиться вместе, как в детстве, когда вдвоем пережидали грозу.

Поддавшись внезапному порыву, Мейси наклонилась и прижалась губами к теплым и мягким губам Лайла, мысленно вернувшись в те времена, когда они были счастливы. Он вдруг обнял ее, притянул к себе и ответил на поцелуй.

Мейси резко отстранилась.

– Останься, – попросил он.

Ее сердце и разум сражались между собой. Ей требовалось больше времени, чтобы понять, что она чувствует, и сказать правильные слова.

– Я хотела бы, Лайл. Правда. Но я так устала сейчас, и в голове кавардак, как будто я пьяная. Мы не можем просто прыгнуть в постель, не разобравшись, что между нами происходит.

Он смотрел на нее очень серьезно.

– Ты знаешь, мои чувства к тебе остались прежними. И никакие разговоры этого не изменят. Я хочу, чтобы мы снова были вместе. Просто скажи мне, что я должен для этого сделать, и я сделаю.

Он приподнялся и поцеловал ее нежным и долгим поцелуем.

– Ты знаешь, где меня найти, – сказал он.

Мейси кивнула, поднялась с кровати и, чувствуя на себе взгляд Лайла, направилась к выходу.

Внизу хлопнула дверь. Мейси остановилась в коридоре, прислушалась. Где-то раздавался тихий ритмичный стук. Повеяло теплым воздухом, как будто кто-то оставил открытым окно. Мейси заглянула в комнату Бекки – дочь спокойно спала, обняв своего кролика.

Стук стал громче. Мейси быстро прошла в комнату Берди, ожидая увидеть там Джорджию. Но кровать оказалась нетронута, лишь развевались шторы на открытом окне, и нижняя рама была поднята так, чтобы взрослый человек мог выглянуть наружу.

Стук здесь слышался громче, как будто его источник находился прямо за окном. Отодвинув штору, Мейси выглянула наружу и в слабом предутреннем свете заметила дедушку возле ульев. Он не надел защитного костюма и тащил пустую медовую раму, тащил с трудом, нижний край рамы при каждом шаге бил его по ногам. Он медленно обошел вокруг дальнего улья, там, где Мейси установила пляжный зонт, и здоровой рукой попытался засунуть раму в улей.

– Дедушка, остановись! Что ты делаешь? – крикнула Мейси.

Он словно не заметил.

Мейси услышала голос Джорджии и поняла, что сестра стоит где-то поблизости, но не видела ее и не могла разобрать слов. Наверное, она говорит ему, что еще слишком рано работать на пасеке, пока пчелы в улье, готовые защищать свой дом. Дедушка сам когда-то их этому учил.

Мейси высунулась из окна побольше и заметила Джорджию возле переднего ряда ульев. Та словно подошла к невидимой границе и не хотела ее переступать. Дедушка продолжал с силой пихать раму в верхнюю часть улья, словно решил его опрокинуть. Мейси пришло в голову, что одной здоровой рукой он не сможет снять ее сверху сам. Он должен был попросить о помощи, однако почему-то не попросил.

Внезапно дед слегка отпрянул. Видимо, его ужалила пчела. Отступая от улья, он задел ногой канистру с бензином, оставленную возле кучи сорной травы.

– Прекрати! – крикнула Мейси.

Джорджия повернулась и увидела ее.

– Держись подальше, Мейси, и закрой окно. Пчелы сейчас будут опасны.

Еще секунду Мейси наблюдала, как дедушка установил рамку, сдернул дымарь с крючка и, с трудом удерживая его полупарализованной рукой, достал из кармана зажигалку. Мейси посмотрела на опрокинутую канистру, и ей показалось, что она чувствует острый запах бензина. Она с ужасом осознала, что крышка, вероятно, плохо закручена.

Мейси бросилась вниз, где оставила сумочку, сунула руку во внешний карман и вытащила два шприца, которые всегда носила с собой. Бросив сумочку на пол, она пробежала в кухню, остановившись на секунду, когда что-то хрустнуло под подошвой. Разбитый фарфор – все, что осталось от чайника. Носик лежал на удивление целый. Мейси вспомнила, что Джорджия принесла чайник в дом, когда они вернулись с Бекки. Она поставила его на кухонный стол.

Мысок туфли что-то задел, и Мейси узнала изогнутый бок чайника, увидела трещины, которые разбежались по нему паутинкой, двух ярких пчелок, вырванных из хоровода. Она поняла, что дед разбил чайник, пытаясь скрыть все свидетельства того, что когда-то случилось, в последнем усилии пытаясь защитить жену и дочь, которых слишком сильно любил.

Мейси бросилась к задней двери. В тот краткий миг она подумала, не разбудить ли Лайла, однако быстро отбросила эту идею. Может, Джорджия права, и в этой истории нет ничего правильного или неправильного. Есть только трагедия. Дедушка растил их, любил их, заботился о них, как только мог, и он как минимум заслуживает шанса поведать свою часть истории. Может, они все неправильно поняли. Мейси любит Лайла, но нельзя забывать, что он полицейский.

Она выскочила на заднее крыльцо, чувствуя тяжесть наполненных лекарством шприцов в кармане юбки и напоминая себе, что рядом с пчелами нужно идти, а не бежать. Дедушка научил ее этому. И еще тому, что пчелы жалят только защищая улей и матку. Она помедлила, слушая, как нарастает звук пчелиного пения. В воздухе стоял сильный запах бензина.

Джорджия, услыхав, как она подошла, обернулась, и Мейси увидела ее красное, залитое слезами лицо.

– Уйди, Мейси, он разозлил пчел, и тебе опасно тут находиться. Я сама.

– Ну да, я вижу, как ты сама! Что происходит?

– Когда я пришла, он был на кухне. Я рассказала ему все, что мы узнали от Берди, и он расколотил чайник. Сказал, ему нужно поговорить с пчелами. Я позволила ему выйти, думая, что он хочет побыть один, и поднялась наверх. Потом услышала стук, открыла окно и увидела, что он делает. – Джорджия махнула рукой у лица, отгоняя пчелу. – Все, теперь иди в дом.

Громкий неразборчивый возглас заставил их обернуться. Запнувшись о канистру, содержимое которой медленно растекалось по земле и ползло к ульям, дед пошатнулся, упал на одно колено и хлопнул себя по шее, когда еще одна пчела достигла цели.

Он выронил дымарь, откинул его крышку и вытянул из него полоску обгорелого картона. Дрожащей рукой поднес к дымарю зажигалку, однако его пальцы бессильно заскользили по кремню. Дед взревел от раздражения, поднялся и начал тащить из улья верхние боксы, полные рамок, тяжелых от меда и пчел. Его лицо покраснело, покрылось потом, глаза выкатились из орбит. Все еще сжимая в руке картон и зажигалку, дед снова поднял раму и начал толкать ею верхние боксы в отчаянной попытке выбить их из улья.

– Приведи Лайла! – крикнула Джорджия.

Мейси помчалась к дому, но, поскользнувшись на сырой траве, жестко упала на колени и ладони, расцарапав их о крупный песок. Пытаясь подняться, она увидела краем глаза, что Джорджия бежит вдоль ульев, и только спустя долю секунды поняла – зачем. Деду удалось выбить огонь из зажигалки. Он уже подносил огонь к картонке, когда Джорджия добежала до него и выбила зажигалку – однако загоревшаяся полоска осталась в другой его руке.

– Не мешай! – завопил он высоким и пронзительным голосом, словно зверь, пойманный в капкан. – Я должен защитить свою семью!

– Бабушка умерла. А Берди все вспомнила. Больше некого защищать!

Дедушка испустил стон боли и скорби, поразивший Мейси в самое сердце. Он снова схватил раму и размахнулся, занося ее для очередной атаки на улей. Угол тяжелой деревянной рамы ударил Джорджию в висок. Она тихо упала, будто кто-то дернул ее за ноги. Дедушка этого не видел. В светлых волосах Джорджии расплывалось алое пятно крови.

– Стой! – закричала Мейси, с ужасом глядя на темное облако пчел, закрывшее ей дорогу к Джорджии. Вспомнив про открытое окно, она повернулась к дому и завопила изо всех сил, зовя Лайла на помощь.

Дедушка не обращал на нее совершенно никакого внимания, будто унесся в свой собственный мир, существующий по правилам, известным ему одному. Не сумев выбить бокс из улья рамой, он бросил ее на землю, поднял повыше зажженную полоску картона и стал искать дымарь. Запнувшись о канистру, он пошатнулся и выронил зажженный картон.

Словно в замедленном движении Мейси увидела яркое пламя, падающее на землю.

– Нет! – Мейси не понимала, крикнула она это слово или оно просто вспыхнуло в ее голове. Надеясь успеть, пока огонь не достиг пропитанной бензином земли, она бежала изо всех сил, но ноги будто налились свинцом, а воздух стал плотным, как вода.

Пчелы жалили ее голые руки, ноги и лицо, и она почти ощущала, как яд разливается по телу, словно бензин по земле. Едва она добежала до Джорджии, как трава полыхнула, и жар опалил ей лодыжки. Мейси приподняла сестру и потащила ее к дому, прочь от пчел и огня.

Она остановилась у заднего крыльца, не в силах идти дальше. Шея распухала, стало трудно дышать. Перед глазами все расплылось, как бывает между пробуждением и сном. Мейси подумала о спящей наверху дочери, которую не могла сейчас покинуть. Ни сейчас, ни потом, никогда. Подумала о Лайле и о том, как не хочет умереть, не сказав, что любит его. И о Джорджии.

Из последних сил она посмотрела на дедушку. Он стоял на коленях перед ульем, рукой хватаясь за грудь. Мейси попыталась окликнуть его, но ни звука не выходило из распухшего горла. Она упала на траву рядом с сестрой, которая лежала пугающе неподвижно, и кровь струйкой стекала ей в ухо. Чувствуя холодную росу на шее и руках, Мейси смотрела в ярко-синее, стремительно тускнеющее небо.

– Мейси!

Лайл.

– Мейси, открой глаза. Я здесь. Открой глаза!

Но она не могла, темнота спускалась слишком быстро. Она ощутила, как что-то потянуло ее за юбку, затем ударило по бедру.

– Мейси, дыши! Ты можешь дышать?

Она глотала воздух, как будто долго была под водой и только что вырвалась на поверхность.

– Слава богу, – выдохнул Лайл, укладывая ее голову себе на колени. Она почувствовала поцелуй на своих губах, потом он мягко опустил ее на траву. – Я должен осмотреть Джорджию… «Скорая» уже едет. Я велел Бекки вызвать «911» и бежать к соседям.

Мейси кивнула. Слова не проталкивались в горло. Она ощутила пустоту там, где только что был Лайл, услышала вой приближающихся сирен. Она смотрела в небо и видела дедушку таким, каким его помнила: в шезлонге под старой магнолией, смотрит на своих любимых пчел. Закрыв глаза, Мейси подумала о чайнике, и в ее воображении осколки собрались воедино, трещины исчезли, и пчелы вновь закружили в вечном полете.

Глава 40

«Когда пчел становится слишком много, и улей не может их прокормить, старая царица с частью колонии покидает его, чтобы основать новый улей – явление, известное как роение. Прежде чем навсегда покинуть родной улей, все пчелы запасаются нектаром – кроме царицы, которой нужно быть легкой, чтобы лететь».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия

Я полулежала в шезлонге на веранде, Джеймс сидел на ступеньках передо мной. Мейси, скрестив руки на груди, молча смотрела на залив. Я хотела спросить, о чем она думает. О том, как спасла мою жизнь, чуть не лишившись при этом собственной? И не жалеет ли, что пошла на такой риск ради меня? Но не спросила. Не была уверена, что хочу услышать ответ.

Ветерок с залива принес аромат соленой воды и едва уловимый привкус горелого. Мы все посмотрели на пасеку, опоясанную теперь желтой полицейской лентой. Уцелевшие ульи были задрапированы черной тканью. Я предположила, что это сделал Лайл по традиции пчеловодов – так пчелам сообщают о смерти хозяина. Мало осталось пчел. Те, что не погибли в пожаре, улетели в неизвестную даль.

На пристани виднелась одинокая фигура в кресле-каталке. Голова Берди склонилась над дедушкиным дневником – его первым томом, начатым, когда Нед был подростком, и оконченным в 1953 году. На последней странице изящным женским почерком, знакомым только тем, кто знал нашу бабушку, было написано письмо, адресованное Берди.

Дневник шестьдесят два года пролежал в том самом улье в заднем ряду пасеки, который никогда не передвигали. Лайл нашел его рядом с дедушкиным телом после того, как потушили пожар. Хотя коронер сказал, что дедушка умер от сердечного приступа, все мы знали, что его сердце просто разбилось, пока он до последнего защищал память о женщине, которую любил.

– Ты показала ей фотографию? – спросил Джеймс.

Я помотала головой и сразу об этом пожалела. Голова все еще болела, а под повязкой кожа чесалась так сильно, что я не могла спать. Я помнила, бабушка говорила – если рана чешется, значит, заживает. Если бы она была еще жива, я спросила бы у нее, когда заживет скорбь. Я знаю, у нее бы нашелся ответ.

И все же трудно объединить в голове образ любящей женщины, которую я знала, с образом человека, способного на убийство.

– Нет пока, – ответила я Джеймсу, глядя в его теплые голубые глаза.

Хорошо, что он не уехал. Пока я лежала в больнице, пока мы с Мейси все еще пытались осмыслить произошедшее, Джеймс, Лайл и Марлен вместе организовали похороны дедушки, расчистили пасеку и переоборудовали дедушкин кабинет в спальню для Берди, когда она вернулась из больницы. Джеймс сказал, что Кэролайн много помогала им по телефону и даже грозилась, что приедет сама и наведет тут порядок. Но я знала, что основную часть работы он взял на себя.

Я испытывала к нему нечто большее, чем просто благодарность. Может, это началось в тот самый вечер на пристани, когда он осмелился высказать мне правду обо мне самой. Или когда сказал мне, что я не обыкновенная. Или, может, когда приехал в Апалачиколу с единственным желанием – помочь. И помог. Я улыбнулась ему, не в силах выразить свои мысли словами. Хотя мы оба знали, что слова не нужны.

Подобрав с пола сложенный лист бумаги и свой телефон, я встала и немного подождала, когда пройдет головокружение.

– Пожалуй, это можно сделать и сейчас.

На полпути к пристани меня догнала Мейси.

– Она и моя мать тоже.

Я кивнула, не глядя на нее. Между нами все еще оставалось много неулаженных вопросов. Но, как и в детстве, когда мы играли в «палочки и шарики», каждая из нас боялась вытащить палочку первой и рассыпать шарики, нарушив хрупкое равновесие, за которое мы так долго цеплялись.

– Берди?

Мать обернулась к нам и улыбнулась. Несмотря на то, через что мы все прошли, она все еще выглядела как Грейс Келли – если не обращать внимания на гипс. По ее лицу, почти без морщин, разлилось умиротворение, карие глаза ясны и полностью сосредоточены на нас. Так необычно, будто мы увидели нашу мать впервые. А может быть, в некотором роде так оно и было.

Мы обе поцеловали Берди в щеку и поставили два пляжных стула рядом ее креслом-каталкой.

– Как ты себя чувствуешь? – заботливо спросила Мейси.

– Хорошо, если не считать сломанной ноги.

Мы с Мейси переглянулись: неужели наша мать только что пошутила?

– Я хотела показать тебе кое-что, – сказала я, разворачивая сложенный вдвое листок. – Кэролайн, сестра Джеймса, прислала это по электронной почте, и Мейси распечатала, чтобы мы могли получше рассмотреть.

Берди протянула к нам руку, тонкую и бледную, и только голубые вены и узловатые пальцы выдавали ее истинный возраст. Я отдала ей листок бумаги, и она расправила его поверх дневника.

– Качество фотографии не очень хорошее, – заметила я. – Кэролайн сфотографировала старый снимок своим телефоном. Это фотография ее бабушки Иды и ее мужа, ее родителей, братьев и сестер, когда они прибыли в Нью-Йорк в мае 1947 года.

Берди прерывисто вздохнула, я склонилась ближе.

– Это и есть твоя Аделина? – спросила я, показывая на красивую девушку, стоящую с краю в заднем ряду, под руку со светловолосым мужчиной, немного выше ее. Красивая девушка с правильными чертами лица. И хотя волосы и глаза у нее были темные, Кэролайн и Джеймс очень на нее похожи.

– Да, – кивнула Берди, нежно проводя тонким пальцем по лицу девушки. – Моя Аделина. Такая хорошая и добрая. Как плохо, что я забыла ее. Я была бы вам лучшей матерью, если бы помнила то, чему она меня учила.

– Смотри, копия Бекки, – сказала я, показывая на маленькую девочку с очень светлыми волосами, стоящую перед Идой.

– Нет, – сказала Мейси. – Я думаю, она твоя копия, Джорджия. Хотя у нас у обеих ее нос.

– Колетт, – произнесла Берди. – Девочка, которой я была и которую забыла. И вот, спустя много лет, я проснулась и вспомнила ее, только теперь я – старая женщина, и у меня не осталось времени на ошибки.

В ее голосе зазвучали слезы, у меня в глазах тоже защипало. Снимок лишь подтвердил ту правду, которую мы уже знали, однако смотреть на него было все так же больно. Трудно поверить, что эта маленькая девочка Колетт и есть наша мать – наша загадочная мать, красивая женщина, которая парила на периферии наших детских жизней, как красочный газовый шарфик, подхваченный ветром.

Берди сложила листок и провела рукой по обложке дневника.

– Отец хотел его уничтожить, но я рада, что ему не удалось. Я прочитала то, что написала мне мама. Отец всю жизнь прятал это письмо. Она заставила его пообещать, что он ничего не скажет мне, пока я не буду готова услышать. Но я, видимо, слишком хорошо притворялась, что все забыла, и он решил притворяться вместе со мной. Он хотел меня защитить. Любовь – странная штука, верно?

Далеко в волнах затарахтела моторная лодка, но никто из нас не отвел взгляда от пропахшего дымом блокнота.

– Она просила меня ее простить, – тихо проговорила Берди. – Но не мое прощение ей было нужно. – Она подняла голову и взглянула на Мейси и меня. – Раны матери глубоки и вечны. Я теперь знаю. Надеюсь, что со временем вы сможете простить меня, как я простила ее. Еще не поздно начать все сначала.

Мейси отвела взгляд. Ей всегда было труднее всего понимать Берди. Возможно, потому, что она слишком сильно хотела ей угодить. Мне же одобрение матери не требовалось, и я меньше испытывала разочарований. Но сейчас, глядя на нее, внезапно осознала, что кое в чем была не права. Я считала ее слабой все эти годы. Однако она была достаточно сильной, чтобы пригнуть голову, пока не окрепнет настолько, что сможет противостоять ветрам. Мое возвращение домой стало переменой, в которой она нуждалась. Переменой, которая нужна была нам всем. И все из-за чайной чашки с блюдцем, несколько десятков лет простоявших в буфете незнакомой нам старой дамы.

– Я готова попытаться, – сказала я.

Мне не нужно было напоминать ей о ранах, полученных в детстве. Она знала об этом сама. Но, может быть, мы с Мейси тоже достаточно окрепли, и новые раны нам не грозят.

– Я так сильно злюсь, что даже не могу решить, на кого должна злиться, – проговорила Мейси со слезами на глазах.

– Тогда не злись, – тихо посоветовала Берди. – Я вот решила не злиться. У нас есть выбор. Мы можем считать годы, которые потеряли, или годы, которые еще впереди. – Она накрыла ладонью руку Мейси, как бы желая смягчить эффект от своих слов. – Ты всегда так легко обижалась, Мейси. И в этом виновата я. У меня росли две самые замечательные дочери, а мне всегда хотелось вмешаться, сделать их такими, какими хотела их видеть я. Прошу за это у вас прощения.

Мейси вытерла слезы тыльной стороной ладони.

– Ты помнишь Жиля? И вашу жизнь во Франции?

Берди с минуту молчала.

– Крошечными отрывками. Я была очень маленькой. Помню кухню нашего дома. Черно-белый пол. Помню его ладонь, как я чувствовала ее, когда он держал меня за руку. – Она посмотрела на свои пальцы, которые сжимали черно-белую фотографию девочки, которую она забыла. – Я помню ощущение счастья.

– Как ты узнала, где находится чайник? – спросила я, чтобы уложить на место последний кусочек пазла.

– Я спросила отца. Той ночью. Он хотел убедить меня, что чайник уничтожен, только я знала, что это не так. Джордж показал мне тот подпол, я видела, что отец хранил там свой мед, когда был большой урожай. Вы уже искали во всех других местах, и когда я спросила его, не там ли чайник, в ответ он только написал кое-что в своем блокноте.

– «Разве грех – любить слишком сильно?» – тихо спросила Мейси.

– Да, именно это. Разве он не прав?

Я помотала головой, надеясь, что если она заболит еще сильнее, я перестану думать. Перестану чувствовать отчаяние отца, который хочет спасти свое дитя. Прогоню мысли об отчаянии матери, верящей, что она делает то же самое. О чувствах маленькой девочки, пойманной в капкан событий, которых она не в силах осознать. В трагедии слишком много участников, чтобы с уверенностью указать, кто в ней виноват.

Мой телефон пиликнул. Я хотела его отключить, но замерла, увидев, электронное письмо от Анри Волана из Франции. Я и забыла о его обещании прислать мне дополнительную информацию о Жиле Мутоне.

– Мама, тот фарфор с пчелами был подарком семье твоего отца в благодарность за работу пасечником в имении Болью. Семья Джеймса хотела бы вернуть его тебе, поскольку ты его законная владелица.

Берди кивнула. Ее глаза смотрели куда-то поверх залива, а, возможно, и поверх океана, на другой его конец, на пасеку среди лавандовых полей.

Мой телефон снова пиликнул. Я провела большим пальцем по экрану и ввела пароль. Раньше я презирала людей, неспособных игнорировать мобильники; похоже, я становилась одной из них. Но письмо было от Анри, а он искал информацию о Жиле. Моем дедушке.

Я открыла сообщение и начала читать. Мне пришлось прочесть его дважды: глаза застилали слезы, и я едва разбирала слова. А потом перечитала еще раз.

– Джорджия, что там? – нетерпеливо спросила Мейси.

– Это о Жиле. Теперь ясно, почему наши бабушка и дед не могли найти его после войны.

Берди медленно повернула ко мне голову.

– Прочитай, – сказала она, не колеблясь.

Я никогда не считала свою мать храброй, однако я начала понимать, что храбрость у нас в крови, она – наша семейная черта. Я откашлялась и начала читать вслух:

«Дорогая Джорджия, надеюсь, у вас все хорошо. Как и обещал, пересылаю вам дополнительную информацию о Жиле Мутоне. Я уже говорил вам, что он – местный герой. Нижеследующее – выдержка из книги, опубликованной во Франции в 1968 году. Это краткий перечень и биографические сведения известных участников Французского Сопротивления во время Второй мировой войны. Я взял на себя смелость перевести ее для вас на английский язык. Дайте мне знать, если я могу чем-нибудь еще быть вам полезен».

Я коротко встретилась взглядом с Мейси и продолжила:

«Жиль Мутон, пчеловод и фермер, проживавший возле Моньё на юге Франции, за период с 1941 по 1943 г. предоставил в своем доме убежище почти сотне евреев – мужчинам, женщинам и детям. Дом мистера Мутона стал частью подпольной организации, помогающей еврейским семьям перебраться из оккупированной зоны на севере Франции и других оккупированных нацистами стран в Швейцарию и Италию (которая на то время еще не депортировала евреев). Жиль Мутон был схвачен в 1943 году и вместе с остальными участниками Сопротивления отправлен в концентрационный лагерь Нацвейлер-Штрутгоф в Вогезах неподалеку от эльзасской деревни Нацвейлер. Лагерь был эвакуирован в сентябре 1944 года немцами, однако в списках эвакуированных имя Жиля Мутона не значится. Считается, что он погиб до 1944 года, хотя свидетельств тому не обнаружено. Государством Израиль ему посмертно присвоено звание Праведника народов мира (Yad Vashem) и его имя увековечено на Горе Памяти в Иерусалиме».

Крик чайки, меланхоличный и полный тоски, нарушил тягостное молчание.

– Папа… – прошептала Берди. Слезы потекли по ее щекам. – Он не покинул меня. Он ведь спас меня, правда? Он нашел для меня новую семью, чтобы я выжила.

Мейси громко всхлипывала, горестно качая головой.

– А когда он, наконец, тебя нашел… – Она умолкла, не в силах продолжать.

Берди склонила голову. Я смотрела на бледную кожу на ее шее, нежную, как у ребенка.

– Он любил тебя, Берди, – произнесла Мейси. – Настолько, что смог расстаться с тобой. Он наверняка обещал тебе, что вернется, и сдержал обещание.

Берди подняла голову и взглянула на нас просветлевшими глазами.

– Мы принимаем трудные решения ради своих детей, Мейси. Вы с Джорджией знаете это лучше, чем кто-либо другой, правда?

Мы с Мейси молча смотрели на мать.

– Что ты имеешь в виду? – спросила я.

– Бекки мне рассказала. Она нашла свое свидетельство о рождении среди бумаг, которые ты хранишь в буфете.

Мейси прижала ладонь ко рту.

– Она все это время знала и ничего не сказала мне?

– А зачем ей говорить? – мягко спросила Берди. – Я сказала ей, что она счастливая, потому что у нее две матери, которые ее любят.

Берди откинула голову, прижав затылок к спинке сиденья и подставив лицо солнцу. Прищуренными глазами посмотрела на нас.

– Мне нравится думать, что вы обе многое унаследовали от Жиля. Я смотрю на своих дочерей и вижу двух красивых женщин, сумевших стать необыкновенными. Возможно, для меня слишком поздно быть вашей матерью, но вы можете начать сначала и попытаться стать подругами.

Иногда все, что нам нужно, чтобы простить своих родителей, – это понять их собственное детство.

Наверное, я произнесла это вслух, потому что услышала, как Мейси прерывисто вздохнула. Или, может быть, это вздохнула я. Как будто наш гнев и наши обиды скатали в ком и выбросили прочь, как мусор. Я все еще чувствовала фантомную боль там, где они находились, но они больше не мешали мне дышать.

Я подалась вперед и взяла Берди за руку, чувствуя, какая она маленькая и хрупкая. И сильная. И подумала о маленькой девочке по имени Колетт, обо всем, что она перенесла, и о том, как легко можно человека разбить. Наверное, в этом и состоит настоящая сила – не просто выжить, а суметь склеить вместе все разбитые кусочки и создать новое целое.

Вы никогда не измените свою жизнь, пока не научитесь забывать прошлые обиды. Кэролайн сказала мне это, кажется, миллион лет назад. Только до сей минуты я не понимала, что она имела в виду.

– Я хочу попытаться… Мы обе хотим попытаться. – Я взглянула на Мейси и поняла, что она не возражает против слова «мы».

Помолчав, Мейси наклонилась и взяла Берди за другую руку.

– Я все еще злюсь, мама. И, наверное, еще долго буду злиться. Но я попытаюсь.

Берди устало улыбнулась.

– Можете попросить Джеймса отвезти меня в дом? Я устала от всего этого. – Она прижала к груди фотографию и дневник, и я поняла, что она хочет побыть наедине со своими воспоминаниями.

Я помахала Джеймсу, стоявшему на крыльце, он подошел и покатил Берди к дому. Мейси собралась последовать за ними, но я окликнула ее. Подождала, пока Джеймс и Берди не подъедут к заднему крыльцу, потом повернулась к сестре. Я не имела понятия, с чего начать, я не планировала этого разговора. С тех пор как я выписалась из больницы, я только и думала о том, как скоро смогу отсюда уехать. Но теперь мне казалось, что те мысли принадлежали кому-то другому. Человеку, которого я больше не знала. И не желала знать.

Если хочешь что-то изменить, надо перестать ждать, пока первый шаг сделает кто-то другой. Я вдохнула поглубже, больше не беспокоясь о том, кто будет первым.

– Прости меня, Мейси. За все, что я творила подростком, смущая тебя, вынуждая тебя краснеть и извиняться за меня. Но больше всего я прошу прощения за то, что не стала той сестрой, которая тебе была нужна. Что не смотрела за Лилианной. Что явилась причиной твоей скорби. – Я сделала паузу, торопливо подыскивая новые слова, боясь остановиться, потому что тогда не смогу закончить. – Долгое время я винила за свое поведение Берди и то, как она нас растила. Однако дело не в ней. Дело в нас с тобой и в том, что мы решим делать дальше. Я не хочу прожить жизнь без тебя. Ты можешь прогнать меня, но я просто тебя не послушаюсь.

Я видела, что Мейси очень старается не расплакаться.

– Почему ты извиняешься передо мной? Ты сделала мне самый большой подарок. Ты подарила мне Бекки. И все это время вместо того, чтобы тебя благодарить, я наказывала тебя за то, в чем ты не была виновата. Видимо, я слишком привыкла, что ты всегда и во всем брала вину на себя. Я была не права. Просто я испытывала боль и хотела, чтобы и тебе было больно.

Я даже не пыталась стереть свои слезы.

– Я любила ее, ты это прекрасно знаешь. Я до сих пор скучаю о ней, каждый день.

Мейси села на стул и закрыла лицо руками.

– Знаю. Но потом, когда Лайл за тебя заступился, я позволила этому разрушить наш брак, потому что слишком упряма, чтобы признать, что была не права. – Мейси подняла голову и взглянула на меня покрасневшими глазами. – Почему мы все время отталкиваем людей от себя? Со временем это настолько входит в привычку, что забываешь, как поступать иначе. – Она громко шмыгнула носом и распрямила плечи. – Но ты права. Дело больше не в Берди. Дело в тебе и во мне. Я хочу, чтобы ты была в моей жизни. В нашей общей жизни. Я не хочу провести еще десять лет без тебя.

Она снова встала, и мы долго смотрели друг на друга, обе шмыгая носом.

– Теперь ты всегда будешь мне припоминать, что тебе пришлось сделать шаг первой? – наконец спросила Мейси, полушутя, полусерьезно.

– Может быть, – ответила я, не сдержав улыбки.

Я встала и обняла сестру – без колебаний, не думая о том, хочет она этого или нет и не должна ли я подождать, пока она сделает это первой. Она – моя сестра, человек, которого я всегда любила больше всех на свете, и мое имя навсегда останется первым словом, которое она произнесла.

Глава 41

«Некоторые виды пчел агрессивны и могут жалить без явного повода, но медоносная пчела жалит только в том случае, если уверена, что улью грозит опасность. Нападение медоносной пчелы – высшая форма самопожертвования, поскольку этот акт служит для защиты других, но неизбежно приводит к гибели самой пчелы».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Мейси

– Как я выгляжу?

Мейси повернулась к дочери. Бекки надела свое лучшее черное платье – с широким атласным поясом и квадратным вырезом на груди. Дедушка любил это платье. Джорджия заплела ей французскую косу, а она позволила дочери надеть короткую нить жемчуга – ту, что Лайл подарил ей на свадьбу.

– Прекрасно выглядишь, – ответила Мейси, нарушив свое собственное правило не хвалить за внешность. Ее это стало меньше волновать после той ужасной ночи, когда Бекки и Берди пропали. В ту ночь она узнала прошлое матери и узнала, какая на самом деле Бекки. Видимо, и сама Бекки сделала это открытие о себе, потому что с тех пор почти перестала заикаться. Она доказала себе, что она смелая и решительная, что может спасти чью-то жизнь, если позабудет о страхе.

– Ты тоже замечательно выглядишь, мама, – сказала она.

Мейси глянула в зеркало, чувствуя себя вороной в этом черном платье и туфлях.

– Спасибо, дорогая. Я уверена, дедушка одобрил бы наши наряды.

На его похороны придут жители Апалачиколы, которых он знал всю свою жизнь, приедут пчеловоды из других городов. Мейси была уверена, что слухи уже поползли, хоть пока и не достигли их ушей. Правда и без того достаточно горька.

Меньше чем через месяц они будут хоронить Жиля Мутона – на том же кладбище, рядом с Недом и Анной Бладворт. Они были накрепко связаны в жизни, и даже Берди согласилась с тем, что они должны остаться вместе и после смерти. Джорджия и Берди старались не читать местных газет, но Мейси заверила их, что Лайл здорово потрудился, чтобы завуалировать информацию, касающуюся обстоятельств гибели мистера Мутона. Он сделал так, чтобы все узнали о героизме Жиля во время войны. А Мейси, Джорджия и Берди постараются, чтобы его памятник это отразил.

Мейси и Джорджия удивлялись, как их добрый дедушка, научивший их справедливости и умению отличать хорошее от плохого, мог допустить, чтобы о судьбе Жиля никто не узнал. Впрочем, теперь им, вероятно, уже никогда не понять его мотивов.

– Ты точно не хочешь сама надеть этот жемчуг? – спросила Бекки. – Папе он нравится.

– Да, нравится, – повторил Лайл.

Они вздрогнули от неожиданности и, обернувшись, заметили его в дверях. Немного непривычно было видеть его не в полицейской форме, а в темном костюме и галстуке.

– Я думала, ты будешь ждать нас на кладбище.

– Я так и собирался. Потом понял, что мне будет приятнее сопровождать моих красивых девочек.

Бекки просияла, и Лайл улыбнулся ей в ответ.

– Спроси, пожалуйста, тетю Джорджию, возьмет ли она нас всех к себе в машину. А затем подожди внизу, ладно? Мы с мамой спустимся через пару минут. Нам нужно кое-что обсудить. Наедине.

– Нет, подожди… – начала было Мейси.

– Хорошо, Бекки? – невозмутимо продолжал Лайл. – Ну, беги. Мы скоро придем. – Дождавшись, когда шаги Бекки затихнут внизу, он повернулся к Мейси: – Как она?

– С ней все в порядке. Бекки удивительная. Скучает по дедушке и пчелам, говорит об этом, не молчит. Я позвонила психологу в школе, и та заявила, что это очень хорошо. И Бекки попросила Флоренс обучать ее пчеловодству. – Мейси занервничала под его взглядом и отвела глаза. – Мне нужно сходить за сумочкой…

Лайл взял ее руку и поднес свой палец к ее губам, вынуждая ее помолчать.

– Мейси, ты меня любишь?

Она попыталась отстраниться.

– Почему ты…

– Просто ответь на вопрос.

Возможно, если бы сердце ее не было так опустошено из-за всех последних событий, Мейси принялась бы это отрицать или смогла бы отделаться ничего не значащими словами. Найти причину, по которой она не заслуживает любви. Однако теперь она заглянула в самую глубину своей души, где была только правда.

– Да, Лайл. Я люблю тебя. И всегда любила.

– И ты знаешь, что я всегда на твоей стороне, даже когда не согласен с тобой.

– Знаю, – ответила она, не потрудившись даже сделать паузы, прежде чем ответить. Если она чему-то и научилась за последние несколько дней, так это тому, как важно уметь прощать. В том числе и себя.

– Я так и думал.

Внезапно он склонился к ней и поцеловал тем долгим и настойчивым поцелуем, от которого у нее всегда подгибались колени. Мейси не сопротивлялась. Она, наверное, даже ответила на поцелуй, только вряд ли это осознала, потому чтобы была слишком счастлива.

– Я тоже тебя люблю, Мейси Сойерс, – сказал Лайл, оторвавшись от нее. – Я не хочу никакого развода. Хочу, чтобы мы снова жили все вместе. Ты, я и Бекки. Я уже положил вещи в машину, так что не приму «нет» в качестве ответа.

– По-моему, ты слишком торопи…

Он закрыл ей рот еще одним поцелуем, и она забыла, что хотела сказать.

Внизу хлопнула дверь, и они услышали голос Бекки:

– Мама! Тетя Джорджия говорит, что устала ждать!

Они расплели объятия, и Лайл с улыбкой посмотрел в глаза Мейси.

– Вам с Джорджией нужно сесть вместе с Бекки и все обсудить. Лучше поздно, чем никогда. В вашей семье слишком много секретов, думаю, пора разогнать весь этот туман. И это все, что я собираюсь сказать по этому поводу. Остальное – ты.

Прежде чем Мейси успела возразить, что не имеет понятия, с чего даже начать, Лайл поцеловал ее снова и, взяв за руку, повел к лестнице.

Эпилог

«Во многих культурах Среднего Востока и Азии пчелы считаются олицетворением человеческой души и ее земного пути.

Пчела – символ перерождения. Кроме того, образ пчелы ассоциируют с решимостью и силой воли, благодаря тому факту, что, обладая слишком большим телом в сравнении с размером ее крыльев, пчела не должна быть способна летать».

Из «Дневника пчеловода» Неда Бладворта

Джорджия.

Май 2016 года

Я встала на ступеньке переднего крыльца, чтобы пересчитать людей, сидящих в моей машине, припаркованной на подъездной дорожке. Трое из детей Кэролайн уже забрались на заднее сиденье, а пятилетний Адам носился вокруг машины за Бекки. Бекки, похоже, веселилась вовсю и ничуть не возражала, когда он хватал ее за платье перепачканными в шоколаде руками. Я подумала – хорошая тренировка для нее, учитывая, что Лайл и Мейси планируют усыновить еще одного ребенка.

Мы собрались поехать в Уэвахичку на Фестиваль ниссового меда. Когда Бекки просила, чтобы поехали все, она, вероятно, и не представляла, что будет столько народу. Бекки и старшая дочь Кэролайн, Эмили, давно стали лучшими подругами, они неразлучны с тех пор, как Эмили приезжала в Апалачиколу.

Кэролайн и ее муж купили второй дом на острове Сент-Джордж, и шумное веселье стало у них обычным делом. Тем более когда приезжают и остальные три сестры со своими семьями.

Мы с Джеймсом стали часто видеться. Мистер Мэндвилл внезапно воспылал огромным интересом к распродаже недвижимости в штате Нью-Йорк и отправлял туда только меня. Кроме того, мы с Кэролайн открыли онлайн-магазин винтажной одежды, так что я быстро набирала бонусные полетные мили.

Я стала проводить много времени в Апалачиколе, навещая сестру, мать и племянницу, наблюдая, как Бекки взрослеет и превращается в необыкновенную девушку, которую я только сейчас по-настоящему стала узнавать. Я ни разу не пожалела о принятом мной когда-то давно решении. Как говорил дедушка, сожаления похожи на качели: они развлекают тебя, качая туда-сюда, но никуда не приводят. Он оказался прав по поводу много чего.

Из-за угла возникла Берди. Она работала на пасеке. В шляпе с сеткой, широкой блузе и шароварах, похожая на Кэтрин Хепберн на сафари.

Новые ульи раскрасили в яркие цвета – спасибо Бекки и детям Кэролайн. Берди и Бекки увлеченно пробовали себя в роли пчеловодов. Они так усердно учились, что Флоренс Лав, их наставница, подарила им по паре сережек с пчелками. Приятно видеть, как пчелы снова летают вокруг ульев, как вырастает трава, скрывая выжженные на земле пятна, напоминая нам о том, что все превратности судьбы – временные, если мы за них не цепляемся.

Я тронула цепочку с кулоном. Джеймс увидел эту чудесную вещицу в маленьком антикварном магазинчике в Челси и, конечно, не мог не купить ее для меня. Изящный замочек с золотой каймой по краю и вокруг скважины, и позади замочка – отмыкающий его ключик.

В последние месяцы я была слишком занята, чтобы вспоминать о коллекции ключей и пытаться отворить ими свои бесчисленные замки. Мне и не нужно больше искать. Пусть даже некоторые вопросы и останутся без ответов, и некоторые грехи – без прощения. Я нашла Джеймса, и ничто другое больше не имеет значения.

Джеймс шагал к машине, неся на плечах младшего сына Кэролайн – Алекса. Несмотря на то что сам он утверждал обратное, Джеймс все же легко обгорал на солнце. Вспомнив, что в кухонном ящике лежит крем от загара, я развернулась и побежала по ступенькам обратно.

На секунду я остановилась на пороге столовой, чтобы полюбоваться сервизом в застекленном буфете. Восстановленный чайник с фарфоровой пчелкой на крышке красовался на самом почетном месте. Талантливый реставратор проделал потрясающую работу, и следы склейки мог заметить лишь тот, кто знал, где их искать. Я иногда думала, что Мейси, Берди и я можем сравнить себя с этим чайником. Наши трещины – доказательство того, что мы выжили, и видны они только тем, кому мы позволяли приблизиться к себе достаточно близко.

Я искала в ящике крем, когда в кухню вошла Мейси. Увидев ее лицо, я выпрямилась.

– Мейси! Что с тобой?

– Флоренс просила меня принести его сегодня на Фестиваль, чтобы дать почитать другим пчеловодам… – Она села за стол и положила перед собой толстый блокнот. Я сразу узнала второй том дедушкиного дневника, который он вел с тех пор, как мы его знали. – Когда Берди вернулась из больницы и мы готовили для нее комнату, я сунула дневник в книжный шкаф. А сейчас, вытаскивая с полки, уронила его, и что-то выпало. Не знаю, как не заметила раньше. Наверное, прилипло к задней обложке.

Она протянула мне старый конверт. Я села рядом с ней и стала его разглядывать. Иностранная марка с надписью на иврите. Обратный адрес – абонентский ящик в Иерусалиме. Адресовано Неду Бладворту в Апалачиколе. Я долго смотрела на конверт, не зная, что с ним делать. Мейси раскрыла его там, где он был надрезан, достала письмо и передала мне.

Слова отпечатаны на официальном бланке. В заголовке – черный логотип из шести длинных треугольников и ленты, изогнутой в виде буквы S, и слова Yad Vashem.

– Прочти, – сказала Мейси.

Уважаемый мистер Бладворт!

Отвечая на ваш запрос: ваши показания и сопутствующие документы, которые вы предоставили, чтобы начать расследование по делу Жиля Мутона, будут вечно храниться в архивах Мемориала «Яд ва-Шем» и служить целям исследования, образования и увековечивания. Мемориал «Яд ва-Шем» присуждает титул Праведника мира в тех случаях, если запрос на присуждение этого титула тому или иному лицу будет поддержан твердыми свидетельствами, удовлетворяющими принятым критериям.

Искренне ваш…

Я смотрела на имя и подпись и не могла разобрать их сквозь слезы.

– Это дедушка написал им о Жиле. Он собрал документы и свидетельства, необходимые, чтобы Жиль получил признание за его деятельность во время войны.

– Тайно, – добавила Мейси. – Он, наверное, ездил во Францию, чтобы собрать эти сведения. А дома, должно быть, сказал, что едет навестить других пчеловодов. А мы и не знали.

Мейси положила письмо на стол, разгладила бумагу ладонью, и мы прочитали его еще раз вместе.

Мы молчали, однако, я уверена, обе думали сейчас об одном и том же: о грехах и расплате и о том, на что человек готов идти в попытке хоть как-то искупить свою вину.

– Как думаешь, Берди знает? – наконец спросила я.

Мейси покачала головой:

– Нет. Мы должны ей сказать. Может, это принесет ей успокоение.

– Может, это всем нам принесет немного успокоения, – добавила я, думая о потере, которая никогда не будет нами осознана во всей ее полноте.

Взявшись за руки, мы вышли во двор, где светило яркое солнце и звенели веселые крики детей. Мы долго стояли, не размыкая рук, в память о нашем общем детстве и в память о дедушке, который нас вырастил и научил тому, что любовь и прощение зависят друг от друга, как луна и прилив. Одно не существует без другого.

Подошел Джеймс, и Мейси отпустила мою руку. Вместе с ним мы пошли к пасеке, где запах гари давно сменился свежим ароматом летней травы и цветов.

Джеймс однажды спросил меня, чего мне все это стоило. Я не верила тогда, что мои решения имеют цену. Но они, конечно, имеют. Каждый уход и каждое прощание имеет свою цену. И за воссоединение мы платим отброшенной гордостью и новым умением прощать.

Я часто думаю о Жиле Мутоне. Не о его смерти, но о его смелости. Я замечаю ее в Бекки и радуюсь, что его наследие продолжает жить. Что он не забыт.

Возле нас кругами летала пчела, напоминая мне о пчелках на фарфоре. Джеймс поцеловал меня, а пчела, описав еще один круг, улетела в широкое летнее небо. Я смотрела ей вслед, думая о бесчисленных полетах, цель которых всегда одна – ее дом.

Благодарности

Лучшее в работе над романом – кроме, разумеется, удовольствия поведать свою историю читателю – это встречи с замечательными людьми, готовыми щедро делиться знаниями и временем. Я многому научилась, пока писала «Траекторию полета», и хочу поблагодарить тех, кто помог мне разобраться во всем, чего я не знала, и сделал процесс обучения по-настоящему увлекательным.

Я признательна всем прекрасным жителям Апалачиколы за их теплоту, доброту и щедрость, с которой они делятся своей любовью к родному городу – особенно Кати Грин из Муниципальной библиотеки Апалачиколы и Сьюзан Клементсон. Спасибо вам, Кати и Сьюзан, что позволили мне позаимствовать для этой книги ваши имена. Спасибо также Кейси Беннетт из литературного агентства «Мэджик тайм», познакомившей меня с этими замечательными женщинами.

Спасибо пчеловоду Джеймсу Ришу за то, что рассказал мне все, что мне необходимо было знать о сборе ниссового меда на болотах Флориды. Я благодарю Флоренс Лав за терпеливые ответы на мои бесконечные вопросы и за то, что она позволила мне вторгнуться на задний двор ее дома и провести там много часов, пока она показывала мне своих пчел и объясняла, как все это работает. Спасибо, Флоренс, что вы подарили свое имя и сережки с пчелками для моего персонажа-пчеловода.

Поскольку я не говорю по-французски, я очень признательна моим франкоязычным друзьям – Люку Мак-Кракену, Алисии Келли, Ники и Матье Лимузи, – которые согласились перевести для меня часть текста. Если остались ошибки, то все они – мои.

И, конечно, огромная благодарность моей потрясающей команде в NAL/Беркли и «Райтер хаус» за ту невероятную поддержку, которую вы дарите мне и моим книгам.

И последняя (ни в коем случае не по значению) благодарность – моей невестке и «коллеге по исследованию» Клэр Уайт Кобайлт, которая составила мне компанию в первой поездке в Апалачиколу и делала для меня заметки в блокноте, пока мы изучали архитектуру и историю этого невероятного города, проезжая по затененным дубами улицам; и, наконец, моим первым читательницам, талантливым авторам и закадычным подругам – Венди Уакс и Сьюзан Крэндалл – за то, что сдерживали мой пыл и не давали подойти к краю обрыва.

Сноски

1

Скажу я вам, мама (фр.)

(обратно)

2

Колетт, тише (фр.)

(обратно)

3

Пора (фр.).

(обратно)

4

Моя дорогая малышка (фр.).

(обратно)

5

До встречи, моя дорогая (фр.).

(обратно)

6

Не уходи, папа! (фр.)

(обратно)

7

Берди (Birdie) – в переводе с англ. «птичка».

(обратно)

8

Марди Гра (фр. Mardi gras, буквально – «жирный вторник») – вторник перед Пепельной средой и началом католического Великого поста, последний день карнавала. Праздник, который знаменует собой окончание семи «жирных дней» (аналог Всеядной недели). Жирный вторник подразумевает собой последнюю ночь до начала поста.

(обратно)

9

«Где-то над радугой» (англ. Somewhere Over the Rainbow) – песня из мюзикла 1939 года «Волшебник страны Оз».

(обратно)

10

«Популярность» (англ. Popular) – песня из мюзикла «Злая» (Wicked), основанного на сюжете сказки «Волшебник страны Оз».

(обратно)

11

Пьеса «Трагедия о короле Локрине», из которой взяты эти строки, приписывается Шекспиру – вероятно, ошибочно.

(обратно)

12

Лудди́ты (англ. luddites) – участники стихийных протестов первой четверти XIX века против внедрения машин в ходе промышленной революции в Англии.

(обратно)

13

По Фаренгейту (прим. ред.).

(обратно)

14

Voyage au bout de la nuit («Путешествие на край ночи») – роман французского писателя Л.-Ф. Селина, изданный в Париже в 1932 году.

(обратно)

15

80 и 60 градусов по Фаренгейту – соответственно 27 и 16 градусов по Цельсию.

(обратно)

16

Красный прилив – термин, означающий цветение воды, вызванное увеличением численности определенных водорослей.

(обратно)

17

«О, какое прекрасное утро» (англ. Oh, What a Beautiful Morning) – песня из мюзикла «Оклахома!» (1943 г.).

(обратно)

18

Галл («чернильный орешек», цецидия) – патологическое образование на органе растения.

(обратно)

19

Джой (Joy) – в переводе с англ. «радость».

(обратно)

20

Всегда помни, что мое сердце принадлежит тебе, и только ты можешь его освободить (фр.).

(обратно)

Оглавление

Пролог

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24

Глава 25

Глава 26

Глава 27

Глава 28

Глава 29

Глава 30

Глава 31

Глава 32

Глава 33

Глава 34

Глава 35

Глава 36

Глава 37

Глава 38

Глава 39

Глава 40

Глава 41

Эпилог

Благодарности Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg