«Останься со мной!»

Останься со мной! (fb2) - Останься со мной! 1660K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Ольга Владимировна Покровская (Ольга Юрьевна Карпович)

Ольга Покровская Останься со мной!

© Покровская О., 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

Часть первая

Да, я – Ибрагим.

В любом месте Ибрагим будет чужим. Не принятым ни в одном уголке света. Изгнанным из рая пророком любой религии. Горящим в собственном аду. Лишенным спокойного сна…

Я – вечный скиталец Ибрагим.

Сначала по экрану пошли серые помехи, затем что-то щелкнуло и начался видеоролик. В кадре возник мужчина в военной форме, по самые глаза замотанный в черно-белую арафатку. Хотя на самом деле пол говорящего, равно как возраст и национальную принадлежность, можно было определить чисто условно. Белая с черным арафатка полностью скрывала его лицо, в узкой щели разглядеть можно было лишь блестящие воодушевлением глаза и тонкую переносицу. Даже цвет глаз этого человека оставался под вопросом. Качество видео было плохим, камера дрожала, цветопередача явно оставляла желать лучшего – что, несомненно, сделано было нарочно. Поэтому ясно было лишь то, что глаза у человека темные. А черные они, серые или карие – непонятно.

Мужчина заговорил: голос звучал странно, как будто надтреснуто, механически. Очевидно, голос тоже нарочно изменили.

– Международная организация «Камаль», – произнес мужчина по-арабски, – является крупнейшим исламским объединением в современном мире. Наша цель – восстановление Османского халифата, создание единого исламского государства, сильного и могущественного. Наш долг – не щадя жизни, бороться с неверными, уничтожать враждебные нам режимы, стирать с лица земли стоящие на нашем пути государства! Численность наших братьев составляет 200 тысяч человек и каждый день к нам присоединяются новые и новые члены нашего братства.

Закутанный в платок человек пропал с экрана, но голос его остался. Потянулись кадры хроники, сопровождаемые комментариями. На экране люди в военной форме, с прикрытыми темными повязками с прорезями для глаз лицами, тащили куда-то ящики с оружием. В кадре мелькали контейнеры с пулеметами, гранатами, на заднем плане высвечивались под южным солнцем пыльные бока БТРов.

– Мы располагаем тяжелым вооружением, – продолжал голос. – Все оружие, которые страны, являющиеся нашими врагами, производят, чтобы уничтожить нас, с помощью колоссальной тайной сети наших сторонников попадает к нам в руки. Мы ежедневно получаем поставки из США, России, Израиля, Канады…

Кадры на экране сменились.

Теперь там появилась оживленная улица европейского города. Люди спешили по своим делам, заходили в магазины, останавливались, чтобы купить мороженое с лотка. Внезапно раздался взрыв, взвилось в воздух рыжее пламя, повалил черный густой маслянистый дым! Кругом закричали, побежали… Кто-то, прихрамывая, пытался оттащить от эпицентра огня залитое кровью развороченное тело женщины. Кто-то горячечно орал в мобильник, пытаясь вызвать «Скорую»…

– Бороться с нами бесполезно, – продолжал между тем бесцветный голос. – Мы – везде. Ваш улыбчивый сосед по лестничной площадке – наш человек, ваш босс на работе присягнул нам на верность, продавец из магазина под домом – наш брат во исламе.

Кадры снова сменились.

На этот раз на экране пронеслась хроника крупного теракта, произошедшего пару месяцев назад в многоэтажном здании бизнес-центра в Париже. Теракт унес несколько десятков жизней и нагнал ужас на жителей города.

– Мир тем, кто идет по прямому пути, а несправедливость карается Аллахом. Все, кто притесняет нас, будут уничтожены. Правительства Америки, России, Евросоюз и НАТО будут сметены с лица земли, угнетенный отомстит притеснителю. Ваш единственный выход – подчиниться нам, примкнуть к нашим рядам, стать нашими братьями, иначе мы принесем вам ужас, боль и смерть.

На экране снова появился мужчина в оливковой военной форме и платке. Он пронзительно посмотрел в камеру и произнес:

– Это говорю вам я, Эмир Единого Османского Халифата и руководитель величайшей исламской международной организации «Камаль». Помните, что сказано в Коране: «Скажи неверующим, что если они прекратят, то им будет прощено то, что было в прошлом. Но если они возвратятся к неверию, то ведь были уже примеры первых поколений». Аллах акбар!

Камера выключилась, и по экрану снова побежали серо-белые дергающиеся помехи.

Самолет совершил посадку точно по расписанию.

Я вышла из салона и сразу же, еще в аэропорту, всей душой ощутила, что вернулась в один из самых своих любимых городов.

Когда я приезжаю сюда, сердце мое каждый раз начинает стучать все быстрее и быстрее, и появляется чувство, будто вот-вот что-то важное должно произойти в моей жизни!

Стамбул.

Как можно рассказать об этом городе тому, кто здесь никогда не бывал? Даже в тысячный раз посещая его, приезжая в это удивительное место, в котором как будто бы растворились прошлые столетия, в котором так много всего, чего нам теперь не понять – поражаешься заново. Мне до сих пор, как маленькой девочке, кажется, что вот-вот откуда-либо появится кортеж с Валидэ-султан или великим визирем, прекрасные шелка и великолепные короны засияют на солнце…

Однако прямо сейчас передо мной были все еще не живописные кварталы этого вечного города, а светлые помещения аэропорта, наводненные снующими во все стороны людьми. Туристами, таксистами, командировочными, улетающими и встречающими. Пестрая толпа, разноязыкая речь, шум, гам, суета…

По роду занятий мне пришлось в жизни заниматься изучением разных восточных диалектов. И османский диалект турецкого языка всегда был моим любимым. Этакий ребус, который интересно разгадывать.

«Душа души моей, мой повелитель, привет тому, кто поднимает утренний ветерок, молитва к тому, кто дарует сладость устам влюбленных, хвала тому, кто наполняет жаром голос возлюбленных, почтение тому, кто обжигает, точно слова страсти. О Аллах, Аллах, твой клич услышан на небе, его величеству моему падишаху, и да поможет ему бог!»

Огромный Ататюрк – великолепный аэропорт, который был построен еще лет 20 назад, за эти годы, что меня здесь не было, вырос и встретил меня гостеприимно.

Настроение у меня было приподнятым, и даже горланящие таксисты его не испортили. Почему-то я опять чувствовала себя, как дома.

Естественно, все эти таксисты, водители автобусов, китайские, японские и разные другие туристы не имели ко мне никакого отношения. Меня встречала небольшая кучка журналистов – человек 20, которые немедленно начали тыкать мне в лицо вспышками. Кроме них присутствовал еще целый кортеж охраны, выделенный мне российским посольством. Я прошествовала по отдельному коридору, держась в самой середине, за мной следовала моя команда. А в самом конце процессии тащились осветитель, звукооператор, барабанщик, усталые, унылые, не выпившие, потому что теперь на рейсах Пегас Эйрлайнс курить и пить нельзя.

Пройдя все необходимые и утомительные процедуры, улыбнувшись пару раз в камеры, я утомленно погрузилась в просторный черный лимузин и поехала в новый старый мир.

Мы проезжали по оживленным стамбульским улицам, и я, хотя далеко и не впервые видела все это, наслаждалась видом из окна.

У меня всегда возникало какое-то странное ощущение, когда я попадала в оживленные кварталы Кадеке, азиатской части города. Эта азиатская часть Стамбула вызывала во мне какое-то умиление и чувство абсолютно домашней успокоенности и уюта. В тысячеликой, огромной, праздношатающейся, веселой, совсем не агрессивной толпе мне всегда хотелось потеряться, чтобы стать частью ее. Хотелось собирать эти дурацкие сувениры, хотелось почувствовать себя обыкновенным человеком, обыкновенной женщиной, которой нравится фоткаться возле быка или переезжать через великолепный отстроенный мост через Босфор – и чувствовать себя перелетной птицей, которой так легко можно пересечь границу между Европой и Азией.

Топ Капы.

Это великое строение Османской империи. Когда я видела его, вот как сейчас, например, из окна машины, мне иногда начинало казаться, что я рождена была не вовремя, что моя душа перенеслась на пять веков вперед и переродилась в совершенно чуждой мне эпохе. Мне казалось, я знаю здесь каждый камень, каждый вздох, слышу шуршание платьев, слышу старый османский диалект, вижу потрясающе красивых людей…

Мы ехали все дальше по улицам Стамбула, и вот потянулись уже кварталы современного города – такого же, как тысячи других мегаполисов и столиц. Вокруг кишели тысячи спешащих куда-то прохожих.

Наконец, водитель подъехал к роскошному входу отеля, где для меня забронирован был номер.

Я вышла из автомобиля, вдохнула жаркий стамбульский воздух, наполненный смесью ароматов солнца, моря, пряностей, бензина, фруктов и цветов. У меня даже голова закружилась от обилия ароматов!

А может, я просто устала с дороги.

В любом случае – до вечера у меня еще было время прийти в себя и собраться с мыслями.

Вечером из посольства за мной прислали машину. Как заботливо! Черный блестящий «Мерседес», могучий и плавный, словно крупное морское животное. Этакий тюлень или морской котик. Водитель в темной ливрее, молчаливый и услужливый – все как полагается.

Он распахнул передо мной заднюю дверь, и я села в салон автомобиля, тонко пахнущий дорогой мягкой кожей и ненавязчивой парфюмерной отдушкой. Здесь же, в салоне, обнаружились на откидном столике специально для меня сервированные шампанское и фрукты.

Весьма любезно. Только вот я никогда не ем и не пью перед выступлением.

Мои музыканты должны были прибыть в посольство отдельно. Я откинулась на спинку сиденья и рассеянно смотрела в окно автомобиля на проносящийся передо мной уже окутанный ночной дымкой удивительный город.

Я снова любовалась Стамбулом. На этот раз – вечерним.

Здесь, как нигде, чувствовалась огромная разница между нищетой и богатством, между успехом и бедностью. Пожалуй, нет в мире больше ни одного города, где так ярко контрастировала бы жажда власти, денег и в то же время крепкая вера, пятидневный азан. Я видела в окно людей, расположившихся на пятничную молитву. Женщин в хиджабах, вокруг которых бегали маленькие дети…

По всему городу в темном ночном мареве виднелись ярко подсвеченные мечети – от новых до самых древних, насчитывающих со дня основания более 700 лет. И освещение у каждой было свое – где розовое, где голубое, где зеленое.

На одной из площадей я рассмотрела подсвеченную яркими лампочками собственную афишу. На ней крупными буквами по-турецки выведено было: «АЙЛА». А далее, чуть более мелким шрифтом, перечисление регалий – лауреат международных музыкальных фестивалей, обладатель премии MTV, специальный приз за саундрек к голливудскому блокбастеру и прочая, и прочая. И фотография – властное, строгое лицо, скулы, подчеркнутые ретушью, губы крупные, но линия их слишком тверда, чтобы назвать этот рот чувственным, пристальный, глубокий взгляд из-под легкомысленно взлетающих вверх бровей – взгляд, исполненный затаенной боли. Длинные русые волосы плавными волнами спадают на плечи, смягчая общую драматичность и горечь образа…

«Приказано – забыть», – крупно было выписано под фотографией название концертной программы и заглавной песни.

Дизайнеры постарались на славу.

Если составлять обо мне представление только по этой афише – я выходила властной и жаждущей подчинения, сильной и подчеркнуто женственной, стойкой и хрупкой, легкомысленной и глубокой натурой одновременно. Отличный многогранный образ – то, что нужно для этой концертной программы.

Впрочем, даже если бы афиша и показалась мне неудачной – давно прошли те времена, когда я стала бы из-за этого переживать. Я давно уже убедилась, что каково бы ни было первое впечатление обо мне, я всегда смогу по собственной воле сломать его, перевернуть с ног на голову и заставить человека, зрителя, поверить в то, что я именно такова, какой хочу казаться!

По дороге в посольство мне встретилось еще несколько моих афиш. Прекрасно, значит, пиар-отдел работает превосходно. Все билеты, разумеется, давно проданы, разве что перекупщики кое-что придержали, чтобы загнать втридорога в последний день.

Ну, это все уже не моя забота.

Автомобиль затормозил у ворот посольства, перед пропускным пунктом. Водитель, опустив стекло, показал что-то охраннику. Тот, наклонившись к окну, окинул салон автомобиля цепким взглядом.

Я подняла голову и равнодушно глянула ему в глаза, демонстрируя собственное лицо. Пусть убедится, что это именно я – Айла, прибывшая на гастроли знаменитость, певица с необычным бархатно-низким тембром, а не какой-нибудь злоумышленник, стремящийся проникнуть на территорию российского посольства в Турции, чтобы разведать тайны местного закулисья.

На входе в посольство снова ждала охрана. Мне пришлось даже пройти через рамку. Разумеется, устройство не подало никаких признаков волнения. А я мило улыбнулась молодым солдатикам на входе:

– Не беспокойтесь, мальчики, у меня при себе никакого оружия. Я убиваю голосом и взглядом.

Надо поддерживать имидж. Уверенная в себе, загадочная, раскрученная певица, избалованная, кокетливая, слегка таинственная, слегка распутная…

И, разумеется, небольшого ума.

Солдатики ожидаемо восторженно отреагировали на мою маленькую провокацию, смущенно разулыбались и пропустили меня внутрь.

Я ступила на широкую, плавно сбегавшую вниз лестницу и мельком оценила свое отражение в зеркальной панели сбоку.

Серебристо-черное тончайшее платье струилось вниз по ногам. Украшений было немного – зато самые дорогие и изысканные. Тщательно выверенный образ, ничего лишнего.

На середине лестницы гостей встречали посол с супругой.

Посол, Дмитрий Иванович Киселев – среднего роста, широкоплечий, седой, с приклеенной к лицу одинаковой для всех доброжелательной улыбкой. «Послица» – этакая кавалер-дама с бульдожьей челюстью, с бриллиантовым колье на увядшей шее.

– Добрый вечер, дорогая Айла. – Посол пожал мне руку. Этак крепко, по-товарищески. Значит, несмотря на службу в восточной стране, подчеркивал либерально-европейские взгляды, придерживался идей эмансипации, боялся показаться шовинистом-домостроевцем.

Нужно запомнить.

– Мы рады приветствовать вас на территории России в Турецкой Республике! (Посольство в любой стране – территория той страны, которую оно представляет, следовательно, посольство России в Турции – территория России. – Прим. ред.) Для нас большая честь принимать здесь нашу знаменитую соотечественницу.

И прочие, соответствующие случаю, любезности…

– Благодарю, – ослепительно улыбнулась я. – Я от души надеюсь, что мои гастроли пройдут в этом благодатном краю прекрасно. Это уже не первое мое выступление в Турции, но то, что в этот раз мои гастроли начинаются с выступления на территории российского посольства, для меня большая честь.

Парадный вход наводнили приглашенные. Мужчины в костюмах – глаза резало от такого количества белых рубашек. Женщины в вечерних платьях. Белозубые улыбки, блестящие украшения. Часть дам, вероятно из местной элиты, были в закрытых под горло платьях с длинными рукавами, однако не менее роскошных, чем европейские. Мелькали в толпе и хиджабы – авторские работы крупнейших мастеров в мире высокой моды. Этакая смесь европейского шика и восточных традиций, изысканное блюдо с острыми пахучими приправами. Поодаль, по углам помещения, маячили изо всех сил старавшиеся казаться незаметными многочисленные охранники…

Ко мне подошел атташе по культуре Завьялов. С ним мы были уже знакомы, именно с Завьяловым согласовывались мои гастроли. Юрий Афанасьевич, слегка манерный и старательно подчеркивающий свою интеллигентность и высокую культуру мужчина, в костюме с серебристой искрой, с красивыми, волнами зачесанными назад благообразными сединами, подхватил меня под руку.

– Как приятно видеть вас снова, несравненная Айла, – мужчина так и сочился любезностью.

– Это вы несравненный… льстец, Юрий Афанасьевич, – улыбнулась я.

– Вы со всеми уже успели перезнакомиться?

– Увы, нет, я только приехала.

– Позвольте, я расскажу вам немного о гостях.

Мы поднялись по лестнице и остановились на опоясывающей холл балюстраде. Отсюда открывался отличный вид на всех, входящих в здание посольства.

Завьялов отловил официанта и утянул с его подноса два бокала шампанского – для себя и для меня. Поблагодарив, я взяла бокал за тонкую ножку и сделала вид, что пригубила напиток. Не стоило посвящать услужливого атташе в мои правила, проще проявить соответствующую случаю любезность.

– Вот, посмотрите, – горячо зашептал мне в ухо Юрий Афанасьевич, мой персональный Коровьев на этом странном балу, – вон та дама, в красном – супруга господина советника Светина. А вот и консул, Виктор Григорьевич Саенко.

Консул поднимался по лестнице прямо к нам. Отчего-то он напомнил мне Джона Кеннеди – такое же, на первый взгляд, свойское дружелюбное лицо, обладатель которого словно всем своим видом подчеркивал: я простой парень, такой же, как вы. Широкая улыбка, от которой в уголках глаз консула образовывались мелкие лучики-морщинки. Зачесанные чубом на лоб чуть рыжеватые волосы.

– Юрий Афанасьевич, представьте меня вашей спутнице! – , поравнявшись с нами, потребовал консул.

– Разумеется. Это наша гостья, непревзойденная исполнительница Айла. Открою вам небольшой секрет, Виктор Григорьевич: сегодня нам несказанно повезет услышать ее незабываемое пение!

– Не может быть! А мне-то всегда казалось, что приемы в посольстве так скучны! Сплошные обсуждения текущей политической ситуации и экономического положения, – разулыбался мне консул.

– Ох, надеюсь, сегодня у вас здесь будут и другие темы для разговора, – отозвалась я. – Каюсь, я совершенно аполитична. Что же до экономической обстановки… поверите ли, Виктор Григорьевич, в школе я еле-еле вытягивала тройку по экономике: никак не могла понять, к стыду своему, почему для того, чтобы все жили хорошо, нельзя попросту печатать больше денежных купюр.

– Ей-богу, я и сам до конца этого не понял, – шепнул мне консул. – Только никому не говорите, не поверят!

И он весело захохотал над собственной шуткой.

В этот момент к нам подскочил какой-то смешной человечек – суховатый, юркий, с блестящими, круглыми, как маслины, черными глазками и невероятными пышными усами под нависающим крючковатым носом. Он тут же сунул консулу короткопалую ладонь, затряс его руку и залопотал по-английски, временами вставляя в речь чудовищно обезображенные акцентом русские слова.

– Что я вижу, Виктор, сегодня солнце светит нам и ночью! Я узнал вашу спутницу. Ведь это божественная Айла, наша долгожданная гостья. Я прав? Умоляю, не говорите, что я ошибся!

– Да нет же, Фарух, вы не ошиблись, – закивал консул. – Дорогая Айла, разрешите представить вам моего друга Фаруха Гюлара, депутата турецкого парламента.

– Я так рад, так рад, – затараторил Гюлар. – Вы не представляете, какой я большой ваш поклонник! У меня дома – кстати, вы просто обязаны почтить меня своим визитом – так вот, у меня дома собрана полная коллекция ваших дисков, включая, уж простите, пиратские издания.

– Мне очень приятно, – отозвалась я. – Надеюсь, вы не единственный мой преданный поклонник в Турции. Иначе на концертах меня ждет катастрофа.

– Ох, ну что вы! Как можно даже предположить такое?!

Фарух, вероятно, еще долго рассыпался бы в дифирамбах и страстно поводил усами, если бы консул не подхватил его под руку и не увлек куда-то в кулуары. Гюлар при этом умудрился зацепиться носком ботинка за расстеленную на полу ковровую дорожку и едва не полетел вперед своим выдающимся носом. К счастью, Саенко в последний момент успел удержать его от падения.

– Что это было? – едва сдерживая смех, спросила я у Завьялова. – Какой бешеный темперамент…

– Не обращайте внимания, – отмахнулся Завьялов. – Этот человек отчего-то считает себя большим другом консула. Впрочем, он каждого, кого ему успели представить, с этой минуты считает своим большим другом. Берегитесь, вам и самой наверняка придется не раз еще столкнуться с его навязчивым дружелюбием. Но человечек он безобидный, хоть и утомительный.

Я снова посмотрела вниз, поверх мраморных перил лестницы.

Поток гостей стал понемногу редеть. Наверное, все уже в основном собрались. Еще десять минут – и нужно будет на время проститься с Завьяловым, пройти в приготовленную для меня комнату и переговорить с музыкантами: они наверняка уже прибыли и настроили инструменты.

– А вот еще интересный человек, – привлек мое внимание атташе.

Я проследила направление его взгляда.

По лестнице поднимался мужчина, в котором, несмотря на отлично подогнанный, ладно сидевший дорогой костюм, по выправке сразу можно было опознать военного.

– Это полковник Радевич Олег Сергеевич, – рассказывал Завьялов. – Боевой офицер, герой, орденоносец. Боевое прозвище Лорд. Может быть, слышали о нем?

– Как же, как же… Очень интересно, – со скучающим видом отозвалась я, краем глаза разглядывая Радевича.

Рядом с Олегом Сергеевичем поднимался, вероятно, его заместитель – краснолицый мужик в сером костюме. Радевич что-то сдержанно говорил ему, а тот понятливо кивал.

У Олега Радевича и в самом деле было удивительно интересное лицо. Совершенное отстраненное, пожалуй, мрачноватое – и оттого производившее с первого взгляда не самое приятное впечатление. Хотя черты были правильные, четкие, резкие: тяжелый крупный подбородок, прямой нос, темно-коньячные, близко посаженные глаза. Лицо, словно высеченное из камня. В фигуре же его – крупной, развитой, на которую, вероятно, не так легко было подобрать идеально сидящий строгий костюм – чувствовалась сила и мощь.

Он обладал по-мужски красивой и в то же время какой-то бесхитростной внешностью. Он похож был на человека, неспособного на сознательный обман. Когда-то в детстве, в период увлечения романтическими героями, я именно так представляла себе Робин Гуда. И сейчас меня поразило, насколько этот человек оказался похож на некогда выдуманный мной образ.

Мы встретились взглядами, и в груди у меня в то же мгновение что-то замкнуло, и теплая дрожь пробежала по телу…

Отчего-то вспомнились древние строки: «Моему пронзенному сердцу нет на свете лекарств. Душа моя жалобно стонет, как свирель в устах дервиша…»

– Он лично курирует поставку российского вооружения в Турцию. Говорят, совершенно безжалостный человек, – меж тем поведал мне атташе по культуре. – И в то же время – кристально честный, неподкупный. Просто образец для подражания.

– Так не бывает, – лукаво усмехнулась я.

Радевич, кажется, почувствовал мой пристальный взгляд. Он поднял голову и встретился со мной глазами. Одного взгляда было довольно, чтобы понять, что Радевич – человек очень серьезный, умный, проницательный, и играть с ним может быть смертельно опасно.

Я улыбнулась ему краешком рта и снова обернулась к атташе:

– У всех есть свои тайные страстишки.

– Неужели даже у вас? – притворно изумился Завьялов.

– Конечно. Хотите, расскажу? Только это строго между нами…

Я подалась ближе к Юрию Афанасьевичу и шепнула:

– У меня зависимость от малинового варенья. При виде банки – теряю волю. Только ш-шш…

Я приложила палец к губам и сделала страшные глаза.

Оторопевший Завьялов не нашелся, что мне ответить.

Свет в зале был приглушен.

Синие тени, серебристые лучи, мягко высвечивавшие площадку, на которой расположились мои музыканты. Глухие тяжелые шторы были плотно задернуты, не пропуская снаружи ни толики света, ни малейшего звука. Стулья и кресла, расставленные для слушателей, тонули в вязком полумраке.

Тихо-тихо, словно вливая мелодию в окутавшее комнату лунно-серебряное сияние, заиграла скрипка. Затем ей начала ласково вторить гитара. Рассыпался каскад звуков с клавиш пианино…

Я вышла на освещенную площадку, оглядела притихших слушателей.

Все были в сборе – и посол, все так же сохранявший на лице равнодушно-доброжелательное ко всем выражение. И послица, трепетно подрагивавшая брылями. И советник с супругой. И атташе по культуре Завьялов – этому полагалось по статусу быть ценителем и ревнителем классики: готовясь слушать меня, он напустил на себя вид вежливо-снисходительный. Консул сиял этой своей бесхитростной улыбкой простого дружелюбного парня. Фарух Гюлар едва не подпрыгивал на стуле, вытягивая вперед короткую шею, поводя усами и сладострастно закатывая глаза-маслины.

И Олег… Олег Радевич сидел в одном из дальних рядов, глядя на высвеченную серебром площадку совершенно бесстрастно.

Я уже давно исполняю восточные песни, но каждый раз, когда я беру первую ноту, мне кажется, что я рождаюсь заново. Заново ощущаю на кончике языка этот вкус, этот запах, который остается на коже – моря, пряностей, любви и надежд, которым никогда не суждено осуществиться. И каждый раз, когда я пою, мне заново хочется верить, что где-то в огромном мире, может быть, даже в этом мегаполисе, в самом неприметном его районе, спрятано мое самое дорогое сокровище…

Для начала я спела «Девчонку с перекрестка». Незамысловатый бойкий монолог уличной певички. Веселая мелодия с неожиданными джазовыми синкопами, кабацкими завываниями скрипки и хриплыми подпевками гитары.

Я преобразилась в шпанистую девчонку, разбитную и отчаянную, заставила зрителей забыть о своем дорогом платье, украшениях и манерах. Я выкрикивала слова песенки хлестко и дерзко, заставляя голос звенеть в заливистой подростковой манере. Я дразнилась и нападала, хамила, задирала прохожих и по-детски хохотала в конце каждого припева.

Я умею играть голосом и достоверно вживаться в любой образ. Становиться во время пения наивной провинциальной девушкой, мечтающей о лучшей доле и простом женском счастье, умею притворяться уличным мальчишкой-задирой, и загадочной женщиной-тайной, и строгой, застегнутой на все пуговицы безупречной леди, и опасной незнакомкой с темным прошлым, и глубоко страдающей дивой с кровоточащей душой. Умею дурачить и морочить, заставляя каждого поверить моему великолепному обману…

Мои сегодняшние зрители этого еще не знали, и я припасла для них много сюрпризов. Я завела их, заставила поверить в то, что к ним на вечер и в самом деле явилась девчонка, обычно торчащая на углу оживленной улицы.

Консул Саенко так раззадорился, что начал даже притоптывать ногой в такт моим куплетам. Его сдержанная и невозмутимая до сих пор супруга улыбалась, поддавшись обаянию зажигательной девчонки.

Песня кончилась, я перевела дыхание, сделала знак своим музыкантам – и потекла совсем другая мелодия: причудливая, тонкая, ускользающая. С восточными переливами и руладами. И словно бы тут же наступила кромешная черная ночь в арабской пустыне. Готова поклясться, что зрители смогли ощутить аромат раскалившегося за день, а теперь остывающего песка, дыхание далекого моря и терпкий запах пряностей…

Я пела «Пустыню».

Теперь я была восточной грезой, пугливой и робкой, как горная серна, нежной, пряной и сладкой, как медовые угощения.

Я пела по-арабски, звучно протягивая гласные и звеня отточенным стаккато на согласных. Очарование Востока, неспешная история о караване, бредущем через пустыню. Протяжные крики погонщиков верблюдов, неумолимый жар солнца и бескрайнее пронзительно-синее небо, при взгляде на которое начинает рябить в глазах…

Песня окончилась, и гости разразились овациями. Проняло, кажется, всех без исключения. Я видела, как какая-то местная леди приложила к глазам тончайший платочек, а советник, восхищенно тараща глаза, горячо зашептал что-то на ухо супруге. Даже Завьялов избавился, наконец, от своей снисходительной мины и покачал головой, словно приговаривая: снимаю перед вами шляпу!

Что ж, пока все шло прекрасно. Гости аплодировали и требовали:

– Еще, еще, пожалуйста! Бис!

Я могла бы спеть им по-русски – сыграть этакую тоскующую в имении дворянскую наследницу, спеть по-итальянски, став на миг вороватым мальчишкой-гондольером. Но мое сегодняшнее выступление предусматривало лишь три песни. И на последнюю у меня были свои планы.

Я подошла к сидевшему за пианино Седрику – одному из моих музыкантов – и коротко распорядилась насчет финальной песни. Он кивнул и заиграл вступление.

А я запела – на этот раз по-французски.

Песня называлась «Останься!» – не песня даже, а предельно откровенное любовное признание. Интимный альковный шепот, сумасшедшие бесстыдные слова, сказать которые возможно только тому, с кем тебя навсегда связала судьба, с кем нет ни приличий, ни игр, ни расчетов. Вывернутая наизнанку душа, грешные губы, нашептывающие отравляющие кровь признания…

За все время выступления я еще ни разу не взглянула на Радевича. Теперь же, едва произнеся первые слова куплета, я подняла голову и посмотрела прямо ему в глаза.

Чересчур самонадеянно было бы считать, что бывалый военный, человек, видевший смерть и кровь так часто, что наверняка давно к этому привык, дрогнул бы под моим взглядом.

Но он его заметил, это уж точно.

Я пела – как будто для него одного. Нет, не пела, признавалась, молила, открывала сердце. Мой голос сочился горечью и мукой, звенел прорывающимися эмоциями, срывался, когда я словно бы не могла уже сохранить самообладание…

Этот номер, без сомнения, произвел эффект разорвавшейся бомбы. Зрители поначалу замерли, затем осторожно принялись оглядываться, пытаясь определить, перед кем же я так изливаю душу.

Консул Саенко, проследив направление моего взгляда, заинтересованно разглядывал Радевича. Завьялов вскинул седоватую бровь. Супруга посла залилась краской и обмахивалась платком. А Фарух Гюлар, весь извертевшийся на стуле, кажется, совсем извелся от ревности и всерьез пытался испепелить Радевича взглядом.

Сам же полковник, которого я так безжалостно использовала в своем маленьком представлении, сидел совершенно спокойно, неподвижно, продолжая бесстрастно слушать песню. Его глаза – темные, цепкие, внимательные – кажется, изучали меня, пытались смутить, заставить выйти из роли.

Но мне не впервой было выдерживать подобные поединки.

В самом финале, когда я стиснула руки у груди и принялась отчаянно умолять: «Останься! Останься со мной!» – хриплым от сдерживаемых слез голосом, он быстро сказал что-то сидевшему рядом краснолицему спутнику, поднялся на ноги и тихо вышел из зала.

Интересно, мне все же удалось его пронять? Смутить, заронить в душу сомнение?..

Что ж, как бы там ни было, он меня уж точно запомнил. А остальное скоро станет мне известно.

За ужином по правую руку от меня сидел Саенко, по левую – Фарух. Роскошно накрытый стол ломился от угощений, способных удовлетворить самый взыскательный вкус. Несколько видов мяса – баранина, говядина, курица (свинины, ясное дело, не было), разнообразные кебабы, к которым подавались различные соусы, множество видов средиземноморской рыбы – (сибас и есть окунь. – Прим. ред.) сибас, дорада, свежайшие моллюски…

Мне давно не доводилось видеть такого количества ароматной зелени, разнообразных овощей, как свежих, так и поджаренных на гриле. А когда с основной трапезой было покончено и подали десерты, просто разбежались глаза. Здесь были медовые восточные сладости, разные виды пахлавы, рахат-лукум, приготовленный из таких сортов граната, который найти можно только в Турции, фрукты в сахарном сиропе, поданные со взбитыми сливками, и густые, прозрачные варенья из орехов.

Затем подали салеп – древнейший турецкий напиток, история которого насчитывала более пятисот лет. Это густое молочное варево, щедро приправленное корицей, обладает поистине чудодейственными свойствами и может за считанные минуты возродить к жизни даже самого больного и усталого человека.

Такого прекрасного салепа, как подали нам в этот вечер, я не пробовала еще никогда. Фарух Гюлар объяснил мне, что для изготовления его был приглашен лучший варщик салепа во всем Стамбуле.

– Поверить не могу, что вы знаете столько языков, – с преувеличенным восхищением вещал Виктор Григорьевич. – Как вам это удается? Врожденные способности, а? Я, конечно же, говорю по-английски и по-турецки, положение обязывает. Ну, и в МГИМО все же в свое время не зря пять лет штаны протирал. Но вот немецкий, французский… Зубришь, зубришь, а в голове все путается. Так и не выучил в совершенстве. Неудобно, приходится штат переводчиков за собой таскать.

– Язык – как музыка, – отозвалась я и стянула с протянутого услужливым официантом блюда пирожное. – Нужно прежде всего понять его тональность, звукоряд… Тогда станет намного легче.

– Вон оно что, тональность… – протянул Саенко.

Интересно, этот его образ простоватого председателя колхоза – искусная маска или реальность?

– Дорогая Айла, – меж тем затребовал моего внимания Гюлар. Убедившись, что я отлично говорю по-турецки, он почувствовал себя более раскованно и принялся извергать на меня фонтаны своего красноречия. – Вы просто обязаны принять мое приглашение и позволить мне организовать ваше небольшое выступление у меня в загородном доме!

– Спасибо, но не уверена, что получится, – отозвалась я. – Нужно обсудить это с моим менеджером. Весь гастрольный тур уже расписан.

– В таком случае, просто приезжайте погостить, – не отставал Фарух. – Знаете, мой дом стоит в бухте, где в былые времена фрахтовались пиратские корабли. Береговая линия каменистая, там есть множество подводных пещер. Поговаривают, что именно там пираты прятали свои сокровища, и далеко не все из них на сегодняшний день найдены. Мы с вами могли бы попробовать отыскать старинный клад.

– М-мм, звучит заманчиво, – улыбнулась я, разглядывая сидевшего на противоположном конце стола Радевича.

Тот переговаривался о чем-то со своим заместителем, скупо отвечал на реплики посла и на меня не смотрел. Лишь один раз коротко взглянул – и тут же отвел глаза. Зато все остальные, собравшиеся за этим столом, не могли удержаться от того, чтобы изредка поглядывать то на меня, то на него. Что ж, мое маленькое представление имело успех. Оставалось лишь понять – у того ли, на кого было рассчитано?..

После ужина, когда все посольские гости, отяжелевшие от угощения и разморенные пряными османскими десертами, бродили по залу, вполголоса переговариваясь, я, сбежав от темпераментного Фаруха Гюлара, подошла к Радевичу. Тот стоял неподалеку от выхода, кажется, собираясь при первом удобном случае покинуть великосветское сборище. Радевич превосходно владел собой, и лишь в напряженных скулах можно было угадать признаки тщательно скрываемой отчаянной скуки.

– Нас с вами так и не представили друг другу, – произнесла я, подойдя к нему.

Радевич поднял на меня взгляд и едва заметно поморщился.

Злится. Это замечательно. Любая эмоция лучше, чем равнодушие…

– Почему вы вышли во время моего выступления? – спросила я. – Вам так не понравилось?

– Зачем вы это сделали? – перебил он, не ответив на мой вопрос.

Забавно, глаза его издали казались коньячно-карими, а вблизи вдруг обнаружилось, что карие они лишь по ободку радужки, а у самого зрачка – голубые.

– Сделала что? – Я широко распахнула глаза – воплощенная невинность.

– Вы отлично знаете – что, – коротко рыкнул он.

Что же, все ясно: на непосредственность этакого анфан террибля он не ведется.

Стоит попробовать шокирующую откровенность.

– Концерт – это всегда шоу, представление, небольшой скандал, – пожала плечами я. – Просто пение никто не запомнит – таких, как я, сотни.

– Вы что же, напрашиваетесь на комплимент? – уточнил он, продолжая изучать меня пристальным взглядом.

– Нет, просто говорю как есть, без прикрас, – легко улыбнулась я. – У меня отличный слух, неплохой голос и скромные актерские способности. Для того чтобы привлечь внимание, запомниться, выделиться из толпы, нужно нечто большее: зрителя следует смутить, ошарашить, выбить из колеи!

– И что, по-вашему, вы своим представлением смутили и ошарашили всех присутствовавших?

– Может быть, я хотела смутить и ошарашить именно вас. – Склонив голову к плечу, я посмотрела прямо ему в глаза.

Пусть осознает, что не только он один здесь обладает пронизывающим взглядом. Я тоже могу делать вид, что в мои зрачки внедрен портативный детектор лжи…

– Не знаю, зачем вам это понадобилось, – скупо отозвался он. – Но, так или иначе, теперь все в этой комнате убеждены, что в прошлом у нас был роман.

– И все вам завидуют.

– Вы очень самонадеянны.

– Нет, просто констатирую факт.

– Завидовать совершенно нечему – потому что это неправда.

– Но ведь могло бы быть правдой, – тонко улыбнулась я. – Или могло бы стать правдой.

– Не знаю, что за игру вы затеяли, Айла – или как вас зовут по-настоящему? – отрезал Олег. – Но у меня нет на это ни времени, ни желания. До свидания!

Он демонстративно шагнул в сторону.

– Что, даже не предложите подвезти меня до отеля? – окликнула я. – Я остановилась в «Цева Хире»…

– Прошу прощения, вам наверняка обеспечат транспорт здесь, в посольстве. Еще раз до свидания.

Я видела, как Радевич коротко простился с послом, сказал что-то его жене, кивнул гостям и вышел из помещения салона.

Следом за ним двинулось двое маячивших где-то по углам незаметных молодых людей – это были охранники.

Я выскользнула следом и, перегнувшись через балюстраду, окликнула Радевича, успевшего уже преодолеть мраморную лестницу до середины:

– Олег!

Он снова поморщился. Моя фамильярность явно выводила его из себя, но, разумеется, публично потребовать от женщины, известной певицы, называть его по имени-отчеству он не мог, не рискуя показаться смешным.

– Олег, вам и в самом деле не понравилось, как я пела?

Я лукаво посмотрела на него. Вот сейчас и посмотрим, так ли он кристально честен, как сказал Завьялов. Или…

Радевич помедлил, посмотрел куда-то себе под ноги и вдруг глуховато сказал:

– Нет, пели вы замечательно. До свидания.

– Вы уже в третий раз за вечер со мной прощаетесь, – усмехнулась я и махнула ему рукой.

Радевич развернулся, быстро сбежал вниз по ступеням – широкая, по-военному выправленная спина, скупые точные движения. Даже его охранники, по-кошачьи быстрые и гибкие, не производили впечатления такой ловкости, собранности и ежесекундной готовности к броску.

«Пели вы замечательно…»

Что же, игра становилась все интересней.

Мешковатые, широченные, отвисшие на заднице штаны, бесформенная темная футболка, кепка с огромным козырьком, скрывавшая волосы и отбрасывавшая тень на лицо.

Я быстро оценила свой облик в зеркале, повела плечами, словно вместе с костюмом натягивала на себя роль, которую мне предстояло исполнять в ближайший час – исполнять куда тщательнее и достовернее, чем на сцене. Затем прошлась перед зеркалом туда-сюда, как бы примеряя на себя легкую сутулость, разболтанную мальчишескую походку – загребание ногами, обутыми в белые разношенные кроссовки. Шмыгнула носом, утерлась тыльной стороной ладони.

Пойдет!

Незаметно проскользнуть по пустынному в ночной час отельному коридору, вжаться в нишу, заслышав голоса подгулявших туристов, шмыгнуть на лестницу для персонала. Вниз, на парковку – многоэтажный бетонный куб, уставленный дорогими автомобилями. Оттуда – в неприметную выкрашенную синим дверь, затем затхлыми вонючими коридорами – на поверхность, в пустынный переулок.

Здесь, пристегнутый цепью к фонарному столбу, меня ждал мотоцикл. Я разомкнула замок нашедшимся в заднем кармане гигантских джинсов ключом, оседлала мотоцикл и быстро рванула по ночной улице по адресу, который до этого успела отследить по карте навигатора.

О, вечерний Стамбул, счастье мое, как я люблю тебя!

Разноголосая какофония звуков с набережной – скрипка, мандолина, чьи-то голоса…

Я ехала от Кадеке в сторону моста через Босфор, проносясь мимо рыбных ресторанов, пиццерий, заведений турецкой кухни.

Вечерний Стамбул…

Свобода, разлитая в самом воздухе, веселые люди, выбравшиеся прогуляться в центре. Кто-то из них сегодня напьется, будет глупо горланить на улице, а потом уснет у кого-нибудь на плече…

Я ехала, намеренно путая следы, петляя из стороны в сторону. Миновав азиатскую набережную, переехала старый босфорский мост и попала в район Тексим – клоаку, где собирались жрицы любви и прекрасные жонглеры чувствами людей – картежники, каталы всех мастей.

За Тексимом потянулись полуразрушенные районы Стамбула, со дня на день ожидавшие сноса. Но пока этого не произошло и обещанные новые здания не были выстроены, здесь находили свой приют цыгане.

Я все дальше углублялась в старый Стамбул, где здания были словно прилеплены друг к другу. Бедняцкие кварталы, соседствовавшие с памятниками османской старины. Эти районы, как всегда, хуже освещены, однако каждая мечеть здесь была подсвечена по-своему.

Наконец я оказалась в районе Аксарая.

Заведение, которое мне было нужно, находилось на самой окраине. Типовые дома, белье на балконах, заплеванный асфальт. Из-под колес метнулись две тощие шелудивые кошки.

Я свернула за угол, притормозила у низкой двери, спрыгнула на землю, быстро пристегнула мотоцикл к тумбе и вошла внутрь.

В помещении было полутемно.

В первой комнате находилось какое-то подобие барной стойки, за которой сновал пиратского вида бармен. У стойки сидели несколько мужчин, обернувшихся на скрип двери и скользнувших по разболтанному подростку, каким сегодня ночью являлась я, равнодушными взглядами.

– Эй, парень, сюда школьникам нельзя, иди домой, к мамочке, – крикнул мне какой-то подгулявший посетитель этого заведения.

– Отстань от него, Самет, пускай заходит, – махнул рукой бармен.

– Спасибо, – по-турецки отозвалась я, придав голосу подростковую сиплость.

Быстро оглядевшись по сторонам, я проскользнула во вторую комнату. Здесь было еще темнее. Освещали зал лишь тускло тлеющие угольки в многочисленных кальянах. По всему помещению плавал влажными клубами густой сладковатый дым. Вдоль стен расположены были многочисленные ниши, словно крохотные отдельные комнатки. Полы завалены подушками, коврами, циновками. Там же расставлены кальяны…

Впрочем, рассмотреть все это было довольно сложно. Лиц расположившихся на подушках в нишах людей уж точно видно не было.

«До конца комнаты, – повторяла я про себя, пробираясь вперед в этом дыму, – поворот налево, вторая ниша».

В темноте кто-то поймал меня за локоть, стиснул горячей лапищей. Я вывернулась, отшатнулась в сторону и, наконец поравнявшись с нужной мне нишей, поспешно нырнула в нее.

Володя, сидевший на циновке, в самой глубине, протянул мне трубку кальяна.

– Гашиш? – спросила я.

– Просто фруктовый табак, – отозвался он.

– Я шучу, – терпеливо пояснила я.

Странно, что Володя счел нужным уточнить. Володя и гашиш – вещи несовместимые.

Разглядеть его лицо сейчас было почти невозможно. В тусклом красноватом отсвете видно лишь, как поблескивают светлые глаза. Но мне-то за многие годы известна была каждая черточка.

Лицо у Володи было самое простое, неприметное – с таким лицом можно напрочь затеряться в толпе, ехать в московском метро в час пик рядом со старым приятелем – и остаться незамеченным. Ровный овал, небольшой подбородок, некрупный нос, светлые глаза, русые волосы, средний рост – идеальный шпион. Конечно, я бы узнала его всегда, по малейшему движению плеч, по короткому сухому смешку, каким-то внутренним чутьем, разглядела бы даже в темноте. – Как все прошло? – спросил он. – Успешно?

– С какой стороны смотреть, – дернула плечами я, приняла у Володи кальян и глотнула сладковатого дыма. – Знакомство состоялось.

– А дальше?

– «Великосветская шлюха» не прокатила, – усмехнулась я. – В следующий раз попробую «леди в беде».

– Он может быть опасен, крайне опасен, – ровно сказал Володя.

Как будто бы я этого не знала! Мне, уже не первый год имевшей дело с восточным направлением, фамилия Радевича была хорошо знакома. Правда, встретиться лично мне с ним довелось только сегодняшним вечером.

– Ты… будь осторожна, хорошо?

– Боже, да он, наверное, сам Доктор Зло, раз ты это мне говоришь, – хмыкнула я. – Репутация у него незапятнанная. Говорят – кристально честен, прямолинеен, строг до жестокости, предан своему делу.

– Так про всех говорят, – заметил Володя.

– Конечно.

– Ладно, все понял, – отозвался он. – Действуй по плану. Связь как обычно. Увидимся!

Он попытался встать, но я резко дернула его за рукав.

– Володя, мне хотелось бы все же больше деталей. Что конкретно мы ищем, и что потребуется от меня?

– Пока четкой информации нет, – ответил он, тут же переходя на официальный тон. – В ближайшее время с тобой свяжутся и уточнят задание. Пока просто работай на сближение. Если потребуется помощь…

– Связь как обычно. Я поняла.

Он коротко и быстро сжал мою руку – единственная демонстрация эмоций, которую он себе позволял.

Затем поднялся на ноги, выскользнул из ниши и растворился в окутанной дымом темноте.

«Самое абсурдное заключается в том, – думала я, сидя на балконе своего номера в отеле в самом центре Стамбула душной южной ночью. – Самое абсурдное заключается в том, что все начиналось очень просто».

Счастливое детство в советской стране. Нижний Новгород. Старинный русский город – красивый, неспешный, солнечный летом и снежный зимой.

Любопытно, что в юношестве, когда мы оглядываемся на него в воспоминаниях, как будто всегда стояла хорошая погода. Летняя жара, горячие солнечные пятна на каменных плитах, стрелка – там, где Ока сливается с Волгой – вся светится под лучами. А на той стороне густо отливают золотом купола собора Александра Невского…

Или зима – как с рождественской открытки! Острые зеленые пирамиды кремлевских крыш в снегу. Мрачноватое здание из темно-красного кирпича, знаменитая ночлежка из Горьковского «На дне» – тоже густо припорошено снегом. На Свердловке продают с лотков горячие пирожки. Схватишь такой и быстро жуешь – пальцы сводит от контраста колючего морозного воздуха и обжигающего жара начинки…

Или осень метет желтые листья по улице вниз, к набережной. И каменный Чкалов печально провожает их глазами. Вниз, вниз, мимо здания, где когда-то, до революции, находилась городская гимназия. И мимо соседнего – в котором, по слухам, тогда же размещался публичный дом. Милые городские легенды.

Я хочу туда, к сбегающим вниз, к воде, расходящимся и встречающимся плавным лестничным пролетам, к бетонным ступеням, туда, где лениво катит усталые волны задумчивая осенняя Волга…

Мой отец работал на автозаводе, мастером. Впрочем, на автозаводе работал почти весь город. Огромный, могучий, занимающий такую обширную территорию, что от цеха к цеху ездить нужно было на автобусе, огороженный глухим темным забором – он был сердцем города, его никогда не прекращающим работу мотором.

Отец мой был одним из сотен горожан, топающих по утрам к одной из многочисленных заводских проходных. На все праздники в подарок мне от него доставались сувенирные машинки – крохотные «Волги», «Чайки» и грузовички. Искусно сделанные, с проработанными мельчайшими деталями: дворниками, зеркальцами, открывающимися дверцами и капотом, а вовсе не то аляповатое уродство, что пылилось в обыкновенный детских магазинах. За годы детства у меня скопился их целый игрушечный гараж.

Однажды – мне тогда было двенадцать – случилось так, что я разом подарила все эти машинки соседскому пацану Вовке. У него, единственного из нашего двора, отец не работал на ГАЗе. Все потому, что отца у него вовсе не было. Вовкина мать, крикливая тетка с густо накрашенными сиреневым веками, служила кассиршей на вокзале. Приходила домой она поздно. Семилетний Вовка, вечно неприкаянный, таскался по двору с ключом на шее – тощий, сероглазый, похожий на встрепанного замерзшего воробья.

Как-то раз, когда была какая-то особо снежная, морозная зима, я окликнула его во дворе:

– Эй, пацан, поди-ка сюда!

Он подбежал.

Помню, мне ужасно жалко его стало – из рукавов уже маловатого ему куцего пальто торчали покрасневшие от холода запястья.

– Ты чего домой не идешь? У тебя же ключ, вон! Мамка-то не скоро еще придет…

Он по-птичьи дернул плечами и зыркнул глазами куда-то в сторону.

Уже потом Вовка рассказал мне, что страшно боялся оставаться дома один: ему все казалось, что по углам что-то скрипит, шуршит, и вот-вот из-под кровати выскочит какой-нибудь монстр и набросится на него. Тогда я этих его страхов еще не знала, но почему-то сообразила, что мальчишка толком ничего мне не скажет, но и к себе, в тепло, не вернется.

– А хочешь, пошли ко мне, я тебя супом накормлю? – предложила я.

– А можно? – с радостным недоверием спросил он.

Ну, еще бы!

Я ведь была уже взрослой девицей двенадцати лет, с чего бы мне проводить время с каким-то шкетом-первоклассником…

Вовка в тот день съел у меня не только суп, но и половину котлет из металлического судка, полбатона хлеба и треть банки малинового варенья. А потом, пока я со скрипом решала задачки по физике, уселся рядом на полу и разыгрывал с моими коллекционными машинками какие-то опасные столкновения и аварии.

В восемь вечера явилась Вовкина мать, ухватила его за ухо и заголосила:

– Ты что же это, зараза такая, хоть бы записку оставил! Мне делать, что ли, больше нечего – ночь-полночь по всему району тебе искать? Хорошо, Михална сказала, что вроде видела, как ты с Алинкой пошел.

Вовка изо всех сил тянулся на носочках вверх, чтобы не так больно было уху, но стойко молчал и лишь наливался красными пятнами. Я понимала, что ему было до тошноты стыдно – еще минуту назад он, как взрослый, болтал со старшей девчонкой, а теперь мать при ней же таскает его за ухо, как щенка. Тогда я благородно предложила:

– Слышь, хочешь, возьми машинки. Давай, давай! Вон ту «Чайку» не забудь!

Таким вот образом весь мой фонд подаренных отцом мини-автомобилей однажды перекочевал к Вовке.

Я боялась, что папа, обнаружив пропажу, будет в ярости, но он ничего так и не заметил. Что вообще-то было не странно. Эти машинки были чуть ли не единственными знаками внимания, которые когда-либо оказывал мне мой родитель. Днем он пропадал на заводе, после работы же подолгу задерживался во дворе, на скамейке под старой липой – забить с мужиками козла и потрепаться за жизнь. В девяностые, когда стали появляться первые спорт-бары, их компания переместилась туда – пиво и футбол, две составляющие заслуженного отдыха рабочего человека.

Я не помнила в детстве каких-то особенных ссор или скандалов между отцом и матерью. Они просто были двумя планетами, движущимися по никогда не пересекающимся орбитам, двумя совершенно разными, противоположными мирами. Отец, посмеиваясь, говорил про мать: «Наша интеллигенция», а та всегда мучительно краснела за его простоватые манеры и глупые шутки перед общими знакомыми.

Как, почему, каким невозможным образом они некогда сошлись – мне было неизвестно. Вероятно, отец уже тогда неплохо зарабатывал, может быть, был бойким, настойчивым, а мать, по советским понятиям, больше всего на свете боялась остаться одинокой, незамужней, бездетной. А может, и у них по молодости была какая-то головокружительная и невероятная история любви, сметающей все преграды, стирающей социальные и личностные противоречия?..

Как бы там ни было, к моему осознанному возрасту они уже едва разговаривали друг с другом, сохраняя только видимость семьи, на деле же каждый жил своими интересами.

Мать – высокая, немного нескладная, вечно в каких-то темных трикотажных бесформенных платьях, призванных смягчить ее угловатую фигуру, с длинными сильными пальцами, всегда коротко остриженными ногтями, была учительницей музыки. Мне, маленькой, удивительно было, как она преображалась всегда за инструментом. В обычной жизни резкая, нервная, слегка дерганная, садясь к роялю, она вдруг приобретала мягкость, плавность в жестах. Веки ее опускались, лицо становилось одухотворенным, красивым, исполненным какого-то внутреннего света. А такие знакомые мне пальцы, заплетавшие мне косы по утрам, совавшие в руки тарелку с кашей, смазывавшие зеленкой ссадины и царапины, вдруг оказывались волшебными, умеющими извлекать из простых белых пластиковых клавиш удивительные звуки…

Тогда, в детстве, музыка была для меня магией, способной превратить маму в прекрасную принцессу, а мир вокруг меня – в удивительное сказочное царство красоты и гармонии! И я мечтала приобщиться к этому чуду, научиться, овладеть этим волшебством, как мама. Я грезила уроками музыки, еще не представляя себе, на что подписываюсь…

Когда-то в юности мать мечтала об академической карьере, но та отчего-то не сложилась. Вряд ли ей не хватило упорства, усидчивости – мне казалось, она способна была даже летать научиться, если ей так уж сильно приспичит овладеть этим навыком. Скорее всего, она просто оказалась рядовой пианисткой – достаточно техничной, подготовленной, но, увы – не гениальной. Такое случается сплошь и рядом. Звездами становятся единицы, а сотни и тысячи посредственностей, убивших на достижение недостижимого детство и юность, затем чахнут от скуки и нереализованных амбиций по районным музшколам и училищам.

Моя же мать, окончательно отчаявшись добиться чего-то, все свое нерастраченное тщеславие выплеснула на меня. О том, что у меня невероятные музыкальные способности, я слышала едва ли не с младенчества. Мать потрясенно рассказывала всем знакомым – снова и снова, с течением времени украшая историю все более волнующими подробностями – как не могла петь мне, новорожденной, колыбельные, ибо я тут же широко открывала глаза и принималась подвывать, идеально попадая в ноты. С четырех лет меня таскали по преподавателям и прослушиваниям. Вердикт всегда бывал один: да, способности очень неплохие, но ребенок еще слишком мал, это ведь не балет, не большой спорт, дайте девочке подрасти.

Однако не такова была моя мать, чтобы медлить!

В итоге ей удалось все же впихнуть меня в музыкальную школу с пяти лет как выдающегося, одаренного ребенка.

Так стартовал мой многолетний кошмар. Долгие часы, проведенные за роялем в любую погоду – дождь ли на дворе, солнце ли…

– Мама, можно мне с девчонками погулять?

– А ты уже позанималась? Как «нет»?! Отчетный концерт через две недели! Пока не сыграешь Баха пятнадцать раз…

К восьми годам я твердо была уверена, что музыка – это проклятие рода человеческого. Единственным, что спасало мою жизнь от кромешного беспросветного кошмара, были занятия по хору. Наша преподавательница была наполовину испанка: отец ее был из детей, вывезенных когда-то из Испании во спасение от фашистского режима Франко. Эта женщина буквально завораживала меня: подвижная живая брюнетка с ярким ртом и смуглой кожей, она стремительно входила в кабинет, взмахивала руками – и я вдруг чувствовала, как откуда-то из глубины меня рвется, выплескивается ритм. Из груди, из живота, из самого нутра…

– Дыши животом, а не диафрагмой, – учила она. – Посылай звук в самую макушку, пусть он звенит вот здесь, – и прикасалась костяшками пальцев к моему темечку.

Я начинала петь – и звук действительно словно бы сам шел к ее руке, как примагниченный!

В общем, на занятиях по хору я чувствовала себя на своем месте. В отличие от уроков по специальности, на которых мать неизменно смотрела на меня разочарованно, словно я поманила ее надеждой – и обманула, оказавшись бесталанной рядовой ученицей, а не маленьким гением. Здесь у меня все получалось, здесь я была не гадким утенком, которого тянут в лебеди изо всех сил, а он, неблагодарный, только шипит и клюется, а неким магическим существом, у которого все получается само – легко, играючи, радостно.

Я всей душой тянулась к «испанке», мне хотелось быть такой же веселой, яркой, живой, как она, так же встряхивать блестящими волосами, так же взмахивать руками, как крыльями, и вытворять голосом удивительные вещи.

Петь, петь так, будто отдаешь музыке всю свою душу!

Помню тот день, когда несравненная испанка сама отвела мою мать в сторону и принялась ласково убеждать ее:

– Женечка, милая моя, ну сама подумай, зачем ребенку эти мучения? Ты все равно не вырастишь из нее Рихтера. А голос у нее выдающийся! Очень низкий для женщины, глубокий, сильный. Вероятнее всего, это будет контральто. Такая редкость! Если им всерьез заниматься… Вокальное отделение консерватории у нее в кармане!

Мать, разумеется, долго не могла согласиться с тем, что из меня никогда не выйдет великой пианистки, лауреатки, победительницы всех конкурсов на свете. Вся эта вокальная история казалась ей чем-то несерьезным, очередной моей попыткой из-за лени и невежества отделаться от доставшей учебы.

Но в конце концов и она вынуждена была смириться.

Вероятно, рассуждения ее были следующими: все же вокал – это тоже музыка, классика, консерватория, опера… ей еще не известно было, что в свои семнадцать я сделаю финт ушами и поступлю на кафедру эстрадно-джазового пения!

Впрочем, до этого было еще далеко.

В десять лет я выиграла первый свой областной конкурс детской песни. И тут же оказалось, что я по натуре невероятно тщеславна. Желание общественного признания, до той поры дремавшее где-то глубоко внутри, пробудилось под аплодисменты зрительного зала и нахально задрало голову. С тех пор я только об одном и мечтала: о последней минуте нечеловеческого страха и напряжения перед выходом на публику, о шагах по сцене к микрофону, о многоглазой живой жаждущей массе, дышащей в темноте зрительного зала. О том, как я делаю глубокий вдох – и начинаю петь! И как потом раскланиваюсь в реве оваций…

Ради своей мечты я готова была на все: многочасовые распевки, репетиции, упражнения на дыхание. Черт, я даже мороженое никогда не ела – чтобы случайно не застудить связки. Я воображала себя то Лайзой Минелли, то Барброй Стрейзанд, то Эллой Фицджеральд. Я пела все время – дома, в школе, даже на улице гудела что-то себе под нос. Сколько раз случалось, что, забывшись одна в квартире, я начинала голосить в полную силу, мысленно видя себя уже на Бродвейских подмостках. А потом слышала вдруг из открытого окна аплодисменты и, высунувшись, обнаруживала, что возле дома собралась толпа соседей. И Вовка из шестой квартиры, тот самый, которому достались однажды мои машинки, кружа на своем велосипеде по двору, неизменно орал мне:

– Молодец, Савельева! Звезда!

В шестнадцать меня пригласили солисткой в молодежный ансамбль студентов музыкального училища. Этакий маленький джаз-банд под названием «Рэгтайм»: саксофон, клавиши, контрабас, ударные – и я.

Мы выступали в зале музучилища, иногда – на каких-нибудь городских мероприятиях. Порой нас приглашали на свадьбы и юбилеи – там можно было даже заработать немного. Хотя никого из нас такие низкие материи тогда, конечно, не волновали. Мы все были юные, амбициозные, мнящие себя невероятно талантливыми и мечтающими о большой карьере.

Мы и в самом деле неплохо работали, играли как классический джаз, так и современные композиции. Много репетировали, работали и…

И все это было неважно.

Потому что именно тогда я познакомилась с Санькой.

В «Рэгтайме» он сидел на ударных, был старше меня на два года, уже окончил училище и в этом году поступил на первый курс местной консерватории.

Его все любили.

Обычно таким утверждениям трудно поверить, но в случае с Санькой это действительно было так. У него была удивительная улыбка – широкая, бесхитростная, яркая, словно освещавшая внутренним светом все его лицо. Вкупе с пшеничными вихрами и голубыми глазами это сочетание создавало облик просто ангельский. Вахтерши в училище, грозные старухи, вечно матерившие студентов и в самый неподходящий момент запиравшие на ключ гардероб, при виде его расплывались и именовали Санька не иначе как Солнышком.

Он и по характеру был такой – легкий, светлый, незлопамятный, всегда уверенный в наилучшем исходе ситуации. Он появлялся – и как будто приносил с собой праздничное настроение, чудесную легкость бытия…

Я влюбилась отчаянно, со всей пылкостью, неловкостью и жаром шестнадцати лет.

Учитывая, что до той поры для меня межполовые отношения не существовали, вытесняемые мечтами о творчестве и народном признании, силу захвативших меня чувств можно было приравнять к небольшому, но смертоносному цунами.

Я не могла есть, не могла спать.

На репетициях при виде Саньки, открыто улыбавшегося мне из-за своей установки, меня прямо-таки скручивало, и из груди рвалось что-то вымученное, выплаканное, больное…

Помню, как руководитель нашего ансамбля, которого мы между собой звали Метроном, попросил меня задержаться после репетиции и строго сказал, разглядывая меня маленькими острыми глазками сквозь толстые стекла очков:

– Деточка, все эти, так сказать, любовные переживания, это прекрасно – в вашем возрасте. Но вокал – это искусство, мастерство, тяжелый труд, тщательно выверенные интонации. Ты же, извини, голубушка, голосишь, как драная кошка по весне. Так не пойдет!

Пришлось спешно брать себя в руки.

Я решила страдать молча и гордо, чтобы никто, кроме дотошного Метронома, не догадался, что у меня на душе. И почти уже было научилась проходить мимо Саньки с безразличным скучающим видом, но вдруг тот однажды поймал меня за руку из-за своей установки и, улыбаясь этой своей невероятной подкупающей улыбкой, спросил:

– Слушай, Савельева, ты так и будешь надо мной издеваться или все-таки согласишься сходить со мной в кафе после репы?

Издеваться…

Вот так.

Потом мы сидели в подвальчике, в центре, пили кофе: я, этакая целеустремленная натура, решительно отказалась и от молочного коктейля, и от мороженого, и от лимонада со льдом. Хотя, на самом деле, рядом с Санькой готова была питаться всем, чем он только мне предложит, хоть дохлыми крысами. Он что-то шутил, изображал Метронома, потом директора нашего училища Богатько. Я хохотала. А потом он вдруг наклонился ко мне, посмотрел пристально, без улыбки, и сказал:

– Слушай, Савельева, никак не могу понять, какого цвета у тебя глаза. То кажется, что серые, то голубые. А вот сейчас, когда ты смеешься, они совершенно зеленые. Как ты это проделываешь, а? Ну-ка, повернись к свету.

Он взял мое лицо в ладони и осторожно развернул, внимательно вглядываясь в глаза.

От прикосновения шершавых загрубевших подушечек его пальцев у меня по спине побежали мурашки, дышать стало больно, и в груди забилось тяжело и гулко.

– Удивительно, – шепотом произнес Санька. – А вот сейчас они как будто фиалковые.

И поцеловал меня.

…Потом мы шли с ним под одним зонтом мимо красной кремлевской стены вниз, к Волге.

В воздухе висела размытая морось. Весенняя листва, только недавно распустившаяся, одуряюще пахла свежестью и новой пробуждающейся жизнью.

Справа от нас тянулись старинные здания – розовое с колоннами, зеленое – с круглой полубашенкой в центре фасада. Во влажном сумеречном воздухе очертания их казались нечеткими, размытыми, как на картинах импрессионистов.

Впереди маячил памятник Чкалову, сурово глядящий на нас, жмущихся друг к другу и беззаботно хохочущих.

– Алина, – шептал мне Санька. – У тебя имя – как этот дождь… Как будто капли скачут по подоконнику. Вот послушай: А – ли – на.

И меня так переполняло какое-то восторженное, сверкающее ощущение счастья, что отчаянно хотелось вспрыгнуть на перила спускающейся к Волге каменной лестницы и запеть что-нибудь вроде: «May be this time»!

Когда зима окончательно отступала и с Волги сходил лед, открывался сезон навигации.

По реке начинал курсировать быстрый белый пароходик, возивший людей в зону отдыха, оборудованную в отходившем от Волги затоне. На самом деле ничего особенного оборудовано там не было – полудикий песчаный пляж, шаткие навесы от солнца да захудалый киоск с прохладительными напитками, чипсами и пивом. Чуть поодаль от берега начинался кустарник, переходивший в лесополосу.

Можно было расположиться на самом пляже, у воды. Или отойти подальше, в прохладную зеленую зону, укрыться от посторонних взглядов где-нибудь среди зелени и спускаться к воде лишь изредка, чтобы охладиться…

С Санькой мы договорились встретиться на пристани.

Я выскочила из дома в ярком цветастом сарафане, с тряпичной сумкой через плечо. В сумке лежали полотенце и ноты.

На ступеньках подъезда, понурившись, сидел Вовка, бросая в затоптанную землю перочинный ножик. Вовке тем летом исполнилось одиннадцать – он сильно вытянулся, раздался в плечах и гораздо меньше теперь смахивал на взъерошенного воробья.

«Интересно, сохранились ли у него мои машинки?» – мельком подумала я, пробегая мимо и на бегу потрепав мальчишку по затылку. Он внезапно резко вывернулся и молча ухватил меня за подол сарафана.

– Эй, ты чего? – опешила я. – Пусти, слышишь?

– Ты на затон собралась? – процедил он, обиженно глядя на меня.

– На затон, – кивнула я. – Пусти, пароходик в одиннадцать уходит. А мне на автобус еще.

– Со своим этим белобрысым? – не отставал Вовка.

– А тебе-то что? Ну, с ним. Отцепись, а?

Я попыталась выдернуть край юбки из его тонких, но на удивление цепких мальчишечьих пальцев.

– Не ездий! – вдруг как-то жалобно попросил он.

– Почему это?

– Просто не ездий – и все. Там… там вода еще не прогрелась, пацаны говорили. Холодная! Простудишься, горло заболит – как петь будешь?

Я засмеялась:

– Хорошо, мамочка, я долго плавать не буду.

Наклонившись, я поцеловала Вовку в пахнущую солнцем колючую макушку, ловко выдернула край сарафана из его пальцев и побежала через двор.

Тот день навсегда остался у меня в памяти средоточием золота и тепла, солнца и света, изумрудного мерцания листвы и бриллиантовых водных брызг. Это был апогей, зенит, акме – та высшая точка счастья, после которой начинается спад, в моем случае оказавшийся не плавным спуском, а стремительным обрушением в бездну…

Иногда, оглядываясь назад, я думала над тем, почему так часто возвращаюсь памятью к этому дню. Сложись моя жизнь по-другому, размышляла я, возможно, какие-то другие более поздние воспоминания вытеснили бы его, заставили поблекнуть…

И все же понимала: нет, этого никогда бы не произошло, как бы ни повернулась моя судьба.

Потому что тогда все это для меня было впервые – чистое чувство, не замутненное никакими сомнениями, рациональными расчетами и рассуждениями. Я отдавалась эмоциям без остатка, я кипела и пылала, я отчаянно хотела счастья и готова была нырнуть в него с головой, как в прозрачную речную воду!

До того я всегда мечтала лишь о том, как посвящу свою жизнь искусству, стану неким сосудом, несущим в себе откровение, которое я затем выплесну на готовых внимать мне зрителей.

А в тот летний день во мне впервые проснулась моя женская сущность, родилась новая я.

И мечты о творчестве, об искусстве поблекли. Мне отчаянно хотелось тогда просто любить и быть счастливой. И никогда более я не чувствовала себя настолько живой, как в тот золотой день. Вероятно, потому, что по-настоящему мы живы, лишь когда любим.

«Эй, любовь, я согласен, приходи… Убивай меня каждый день на своей груди. А потом каждый день одним своим поцелуем возрождай меня к жизни. Не скупись на нежность и близость. Освети меня своим солнцем, спрячь меня в свете месяца…»

…Мы с Саньком встретились на пристани, купили пару бутылок минералки, взяли в кассе билеты на пароходик.

Стояла сухая звенящая жара, но в носовой части кораблика было даже прохладно. Плечи обдувал ветер, в лицо летели мелкие брызги речной воды…

Из динамиков распевал Майкл Джексон.

Обниматься было бы слишком жарко. Да и неловко – столько народу на палубе. Поэтому мы просто стояли у бортика, соприкасаясь плечами, и смотрели на проплывающий мимо подернутый зеленой листвой берег. От бьющего в лицо свежего ветра перехватывало дыхание, и изнутри поднималось восхитительное чувство полнейшего, абсолютного восторга и счастья.

Сойдя с пароходика, расположились мы, конечно, не у самой воды, а подальше, в лесополосе.

Здесь было тихо.

Сквозь сплетавшиеся вокруг ветки доносились отдаленные звуки с берега – плеск воды, чьи-то развеселые голоса, шлепки надувного мяча о песок. Мы же словно оказались в прозрачно-солнечной изумрудной пещере, не видимые ни для кого, скрывшиеся от внешнего мира…

Сначала, правда, мы все же сходили искупаться – дурачились, как дети! Санька, присев на корточки, подставлял мне загорелые скользкие мокрые плечи, я же взбиралась на них ногами и, оттолкнувшись, с визгом прыгала вниз, вздымая завесу брызг.

Потом мы выбрались из воды – она и в самом деле была еще прохладная, не прогрелась, Вовка не соврал. Вернулись к своему укрытию и растянулись на полотенце. Было жарко и как-то странно, смутно. Сердце тяжело стучало в висках. Санька, которого тоже, кажется, внезапно охватила неловкость, покрутился на полотенце и вдруг сказал:

– О, смотри! – Он перегнулся через меня и вырвал из земли какой-то маленький, серо-зеленого цвета кустик. – Знаешь, что это? Дикая мята. Понюхай, как пахнет.

Я, приподняв голову, ткнулась носом в лепестки, зажатые в его пальцах. Пахло и в самом деле одуряющей мятной прохладой. Санька как-то ловко растер лепестки между пальцами и затолкал их в горлышко одной из наших бутылок с минералкой. У воды появился горько-травянистый привкус. Я отпила несколько глотков и улыбнулась:

– Вкусно!

И мы снова валялись на полотенце, болтая обо всем на свете.

– Конечно, в нашей «консерве» ловить совершенно нечего, – рассуждал Санька. – Провинция! Нужно в Москву ехать, там пытаться поступить.

– Но ты же здесь уже первый курс окончил, – возразила я.

– Ну и что? – Он пожал плечами. – Тем проще будет. И потом… Без тебя я все равно не поеду, а тебе школу еще окончить нужно. Вот через год вместе и поедем. Как тебе?

– Здорово, – пробормотала я.

Мне вдруг представилась вся эта наша будущая невероятная счастливая жизнь.

Москва, консерватория, новые люди, новые преподаватели, новые открытия, впечатления, возможности…

И я пою! И мы вместе.

У меня даже голова закружилась от вспыхивавших в голове картин. Впрочем, возможно, меня просто разморило от жары и от мяты, которую Санька добавил в воду. Веки стали тяжелыми и горячими, а все тело – каким-то уютно неповоротливым, вязким, ленивым. Я зевнула раз, другой. Потерла ладонями глаза. Начала что-то рассказывать – и вдруг на полуфразе уснула: почти что Алиса в стране чудес, девчонка, задремавшая в жаркий летний день…

Наверное, во сне я подкатилась к Саньке. По крайней мере, когда я проснулась, обнаружилось, что я буквально обвиваюсь вокруг него руками и ногами и утыкаюсь носом куда-то в шею. Он же лежал тихо-тихо, не шевелясь, и лишь рвано дышал сквозь зубы. На скулах его алели лихорадочные багровые пятна. Наверное, у меня тоже изменился ритм дыхания, потому что он скосил на меня глаза и спросил хрипло:

– Проснулась?

– Ага, – прошептала я.

И вместо того, чтобы откатиться, только покрепче прижалась к нему и ткнулась запекшимися губами куда-то под ухо.

Почему-то в этом жарком полусне не было никакой неловкости, смущения, страха. Мне просто хотелось быть ближе к нему, хотелось ему принадлежать – и я этого ничуть не боялась.

Санька стиснул меня руками, повернулся и поцеловал. Губы у него были еще горячее, чем мои. Мы задвигались, перевернулись, я почувствовала под лопатками лесную землю, чуть колючую даже сквозь полотенце. От Саньки пахло речной водой, мятой, солнцем, загорелой кожей, здоровым молодым телом. Мне было так хорошо с ним, так легко, спокойно…

Так счастливо!

Никогда больше в моей долгой, причудливо складывавшейся жизни я не испытывала такого ощущения полнейшего единения, правильности происходящего. Порой мне даже начинало казаться, что я – настоящая я – навсегда осталась в том золотом дне, вместе с золотоголовым Санькой, Солнышком моим, единственным человеком, которого я любила так легко, так ровно и безоглядно, как дышала.

В июле Саньке исполнилось восемнадцать, и его отец – так же как и мой, и еще процентов восемьдесят отцов моих сверстников, работавший на автозаводе, – отдал ему свою старенькую «Волгу», когда-то именно на этом автозаводе и полученную за выслугу лет. Санька отходил в автошколу и через два месяца получил права. Теперь, в перерывах между учебой и репетициями, мы не просто слонялись по городу в поисках тихого места, где можно было бы спрятаться от всех и целоваться, мы разъезжали с ним на собственном автомобиле, гордые, как внезапно разбогатевшие золотоискатели. Нам плевать было, что машина ржавая, как старое ведро, что она пыхтит и громыхает чем-то при каждом движении, что раз в несколько дней Саньке приходится забираться под нее и с озадаченным видом что-то подкручивать, привинчивать и менять. У нас теперь был свой собственный выезд – и счастливее нас не было никого в городе. Когда мы проносились в своем тарахтящем корыте мимо пряничного, нарядно-причудливого, красно-белого здания бывшей Ярмарки, теперь именуемого «выставочным комплексом», мне казалось, что все смотрят на нас, зеленея от зависти перед нашим великолепием!

Как-то в октябре, когда в воздухе висела стылая морось, а городские скверы и парки влажно желтели поредевшими кронами деревьев, мы как всегда неслись по городу на нашей золотой колеснице.

Я так и не поняла толком, что тогда произошло.

То ли проклятая «Волга» забуксовала лысой резиной на мокром асфальте, то ли Санька отвлекся от дороги, то ли тот «КамАЗ» потерял управление и выехал на встречку…

– Ты, Санька, опасный тип, – как раз со смехом говорила я. – Признайся, ты пользуешься своей подкупающей улыбочкой как секретным оружием.

– И ведь эффективное же оружие. – Он на секунду обернулся ко мне и улыбнулся – улыбнулся той самой обезоруживающей, сводящей с ума солнечной улыбкой.

И в ту же секунду что-то загремело, заскрежетало!

Санька резко выкрутил руль. Что-то тяжело грохнуло в борт машины, зазвенело. Меня швырнуло в сторону, ударило лбом…

Сквозь грохот я различила Санькин сдавленный вскрик. И снова – звон, резкое прикосновение стылого влажного воздуха, и снова удар!

И чернота.

Все произошло так быстро. И это впоследствии страшно поразило меня. Всего пара мгновений – и твоя жизнь меняется до неузнаваемости.

И помешать этому никак нельзя, и предугадать невозможно. Невероятная хрупкость бытия, непрочность момента, биение жизни, прерванное одним щелчком…

Я очнулась довольно быстро – уже в «Скорой».

С трудом разлепила глаза и сначала долго не могла понять, что это такое… клеенчато-зеленое сбоку, и почему над головой мотается какая-то пластиковая белая хреновина.

Потом уже сообразила, что зеленым был угол койки, на которую меня положили, а белая пластмассовая штука – приспособление, чтобы ставить в дороге капельницы. Мне оно не понадобилось. Дурная привычка не пристегиваться в машине, как выяснилось впоследствии, на этот раз сыграла за меня. При столкновении меня вышвырнуло через лобовое стекло.

К тому же Санька в момент аварии развернул машину так, чтобы весь удар пришелся на его край.

Я отделалась лишь сотрясением и множеством мелких порезов на руках и лице.

Придя в себя, я тут же стала оглядываться по сторонам в поисках Саньки. Кажется, в машине кроме меня пациентов не было. Может, его погрузили в другую «Скорую»?

Я попыталась сесть, и тут же ко мне наклонилась медсестра в синем форменном костюме:

– Ты что? Ты что?! Лежи! Давай, укольчик сделаю. Успокоительное.

– Не надо, – я помотала головой. – Со мной все хорошо. А где Санька? Где парень, с которым я была в машине?

– Да там они, прямо за нами едут, на другом автомобиле, – объяснила она и почему-то посмотрела в сторону.

…В больнице пахло хлоркой и еще чем-то непонятным, но тревожным.

Меня поместили в палату – клетушку с облупленными стенами и прямоугольным оконцем в верхней части двери, сквозь которое из коридора сочился зеленоватый свет.

Вскоре появилась мама. Темное платье сбито куда-то набок, подол вымок от дождя. Обыкновенно зачесанные наверх, в тяжелый узел, волосы всклокочены. Ей, наверно, позвонили прямо на занятия, в музыкалку. Мне почему-то так жалко ее стало. Я впервые вдруг подумала: я ведь у нее одна – что, если бы я погибла в этой аварии…

Мама подскочила к моей постели, рухнула коленями на пол и, вцепившись в мою руку, принялась покрывать ее короткими сухими поцелуями. К лицу прикасаться она, видимо, боялась.

– Доченька… Алиночка… – хрипло говорила она. – Ты что же… Господи, как ты себя чувствуешь? Где болит?

И мне на мгновение показалось, что я снова стала маленькой, а мама – всесильной. Что все мои беды ей ничего не стоит победить одним движением руки, щелчком сильных музыкальных пальцев…

– Мама, а где Санька? – спросила я. – Как он? Ты его видела?

Я, должно быть, смотрела на нее так отчаянно, что мать, еще секунду назад всхлипывавшая и целовавшая меня, вдруг смешалась, сморщилась – и тут же распалилась, словно гневом спасаясь от страха смерти, страха потери:

– Я говорила, говорила, что эти поездки плохо кончатся! Ну зачем, скажи, зачем ты с ним поехала?

– Мам! Мам! – Я дернула ее за рукав. – Послушай, мам, сходи, узнай, что с Санькой! Я очень тебя прошу, мам! Мне ничего не говорят, никуда не выпускают!

Мать поджала губы, посмотрела на меня сердито, а потом сказала:

– Ладно!

Поднялась с колен и быстро вышла в коридор.

Ее не было минут десять. Все это время я смотрела, как по подоконнику, с той стороны стекла, прыгает шустрый воробей. И почему-то не могла отвести от него взгляд. У него был темно-коричневый «шлемик» на голове. Когда-то Санька объяснил мне, что со «шлемиками» – это мальчики, а серые и без «шлемика» – девочки, воробьихи…

В палату вернулась мама, и лицо у нее было… какое-то чересчур оживленное, как будто бы даже веселое. Неестественно веселое. Будто бы она изо всех сил пыталась изобразить спокойствие, но переигрывала по неумению.

– А я говорила с твоим лечащим врачом, – сказала она живо. – Тебя, может быть, через два дня уже домой отпустят.

– Мам! – оборвала я.

Внутри поднимался ледяной ужас: колкое морозное крошево словно заполняло все нутро, забивало горло и легкие.

– Мама, что с Санькой?

– А… С Санькой… – начала она, все так же глядя куда-то поверх меня неестественно оживленными глазами. – Ты знаешь… пока непонятно… он еще… Но все будет хорошо!

– Мам! – рявкнула я и быстро села на постели. – Хватит этой херни!

Мать поморщилась, она не терпела крепких выражений, всегда пилила за несдержанность отца. Но сейчас не решилась меня одергивать.

– Я же не идиотка! Что с ним?

– Я только умоляю тебя, не дергайся, – устало сказала тогда она. – Тебе нельзя! У тебя сотрясение…

– Мам!

– Да я сама толком не поняла, что с ним, – каким-то надорванным голосом произнесла она. – Состояние критическое, очень большая кровопотеря…

Она механически повторяла медицинские термины, вероятно, услышанные от врача.

– Там что-то сложное с кровью… Редкая группа. Необходимо переливание, но здесь его сделать невозможно. Может быть, срочная транспортировка в Москву… Но это очень дорого…

– Так вопрос только в деньгах? – ахнула я.

Мне вдруг почему-то стало даже легко. Деньги – ерунда, никому не интересная мелочь, чушь собачья. Раз Санька жив, раз его можно спасти, и все упирается только в деньги, значит, все будет хорошо!

Деньги же… Их же можно всегда достать, да? Ну не умирать же человеку из-за такой глупости!

– Тут его родители, – меж тем продолжала мать, – и они… у них…

– Мам, стой, – оборвала ее я. – А сколько нужно? Мам, а ведь у нас же есть? Вы с отцом откладывали, чтобы дачу построить.

– Есть. – Мать теперь тоже смотрела в сторону, как медсестра в «Скорой». – Они у отца на книжке. Но…

– Ага! – Я уже подскочила с кровати, сорвала с запястья датчик, провод от которого тянулся к какому-то прибору на тумбочке. Сунула ноги в нашедшиеся под кроватью ботинки – меня в них сюда привезли.

– Ты куда? Ты что?! – всполошилась мать.

Она повисла у меня на плече, навалилась всем весом.

– Я тебя никуда не отпущу. Ты с ума сошла?! Тебе вставать нельзя, ты мне обещала… Я с тобой честно, а ты…

Но я, не слушая, уже метнулась к окну – знала, что в коридоре врачи, медсестры, что они не выпустят меня, еще обколят чем-нибудь, как буйную. Я изо всех сил рванула на себя створку, вспугнув круглоглазого воробья.

Второй этаж… Прыгать высоковато.

А, вон пожарная лестница на стене. Отлично!

– Стой! – заорала мать и попыталась ухватить меня за подол больничной рубашки.

Но я, уже вскарабкавшись на подоконник, предупредила:

– Мам, лучше не дергай меня, а то вывалюсь!

Я плохо помню, как добралась до дома.

Кажется, поймала такси, клятвенно пообещав водителю, что, как только доберусь до квартиры, сразу вынесу ему деньги. Мне даже в залог нечего было ему оставить, но он, видно, пожалел меня – ошалевшую, полуголую на промозглой осенней улице – только тонюсенькая голубая сорочка и ботинки. Ключ, по счастью, у меня был – мать успела сунуть его мне в руку, прежде чем я ступила с подоконника на проржавевшую перекладину лестницы.

В квартире никого не оказалось. Я вынесла таксисту деньги, а тот, окинув меня сочувственным взглядом, спросил:

– Никуда больше не подвезти, дочка?

– Сейчас… Погодите…

Я сжала руками виски.

Нужно было спешить. «Скорее, скорее!» – сердце билось прямо у меня в горле. Соображай, где может быть отец? На работе? Нет, слишком поздно… Ох, конечно же!

– А вы спорт-бар «Штрафная» знаете? – спросила я у таксиста.

– Еще бы, – хохотнул тот. – Только тебе бы туда в таком виде…

Но я уже снова забралась на заднее сиденье машины и попросила:

– Быстрее, пожалуйста!

Удивительно, но в тот момент, несмотря на то что я менее двух часов назад пережила аварию, находиться внутри машины я совершенно не боялась. Страх перед дорогами пришел потом – и долго еще я отчаянно шарахалась от машин, не могла пересилить себя и решиться сесть в такси.

Но в тот день я вообще не помнила о себе.

У меня не было никаких чувств, никаких страхов, кроме одного-единственного – не успеть! Ведь отцу еще нужно будет снять деньги в банке до закрытия. Или достаточно будет показать в больнице сберкнижку?..

Ладно, разберемся!

Я влетела в помещение спорт-бара, смрадное, дымное, провонявшее разгоряченными мужскими телами. Сразу два телевизора транслировали какой-то футбольный матч.

– Ой-ой-ой, какой опасный момент! – сокрушался комментатор.

Ему вторил возмущенный рев смотревших футбол посетителей.

Я застыла в дверях, пытаясь разглядеть среди пары десятков чем-то неуловимо похожих друг на друга мужиков собственного отца. Все оторопело уставились на меня.

– Явление Христа народу, – протянул кто-то.

– Ты чего это, из дурки сбежала? – подхватил другой.

И вдруг я услышала знакомый голос отца:

– Алинка, ты, что ли? Ты откуда? Мать твою, какие черти тебя драли?

Отец шагнул ко мне, и я, кажется, впервые в жизни бросилась к нему, обняла за шею и почему-то вдруг заплакала и принялась горячо объяснять:

– Авария… Я… Санька… Нужны деньги… Пап, пойдем скорее, со сберкнижки!

Отец молча слушал меня, потом с силой оторвал от своей груди и встряхнул. Наморщил лоб, соображая, всмотрелся в мое лицо:

– Сама-то ты как, нормально? Жить будешь? Ага… Говорил я всегда, что на этом говне, которое мы на заводе делаем, ездить нельзя…

Какой-то отцовский собутыльник на эту реплику хрипло загоготал.

– А кому, говоришь, деньги нужны? Саньке? Этот тот хрен с горы, белобрысый? Угу, ясно. А мамка с папкой его чего? М-мм, нету… Оно-то ясно, конечно, у них для родного дитяти нету, а у меня должны найтись. Гляжу, умные какие все стали, не то что в советское время…

Я поняла, что отец, успевший уже выпить, пустится сейчас в свои бесконечные рассуждения, и время будет неумолимо упущено. Поэтому я перебила его, затрясла, причитая:

– Папочка, потом! Папочка, пойдем скорее! Он же… Он может не выжить…

– А я тебе говорю: это врачи там мутят, в больнице! – ответствовал мне отец. – Это они, паскуды, деньги с рабочих людей тянут. Есть у них все, и кровь есть, и транспорт… Только урвать же надо! Меня эта гребаная страна всю жизнь грабит. Я на завод с шестнадцати лет пришел, вкалывал как каторжный, хотел кооперативную квартиру купить, денежки откладывал. А они где – денежки мои? Здрасьте, познакомьтесь – девальвация, деноминация… Только очухался малость, поднакопил на старость – нате вам, платите за чужого пацана. Нет уж, дудки! Я этим сучьим выродкам в белых халатах и копейки не дам, ворюгам! Это… это принципиальный вопрос!

– Прально, Петрович! – загудел из-за соседнего стола красномордый мужик.

– Папа. – Я отшатнулась от него, сжала руки.

Я поверить не могла, что это конец, больше я ничего не могу сделать. Из-за какой-то глупости, из-за чепухи, о которой я и не задумывалась никогда, сейчас умрет Санька. И я больше никогда его не увижу, он никогда не улыбнется мне, и в Москву мы не поедем, и петь…

– Папа! – в последний раз вскрикнула я. – Я тебя умоляю, папа! Он же умрет!

– Всех не перевешаете! – пьяно отозвался отец и сердито грохнул о столешницу пивной кружкой.

И я поняла, что нужно уходить.

Он мне не поможет.

Обратно до больницы я добралась на автобусе. Сидела, привалившись лицом к стеклу – мутному, в грязных разводах, и даже радовалась, когда автобус подбрасывало на кочке и я билась об окно лбом. Боль отдавалась в затылке, напоминая, что я, оказывается, все же могу еще что-то чувствовать. Меня подташнивало – то ли сотрясение давало о себе знать, то ли кромешный ужас и отчаяние отзывались такими странными побочными эффектами.

Автобус остановился на нужной мне остановке.

Я вышла, прошла через каменные ворота и медленно побрела к корпусу через больничный сквер. Под ногами чавкали размокшие от дождей листья. Сгустившиеся сумерки цеплялись за сучковатые ветки деревьев.

На крыльце под покачивавшимся на ветру желтым фонарем я увидела мать. По ее лицу, по сгорбленной, виноватой какой-то фигуре я поняла, что Санька умер.

Через два дня после моего приезда в Стамбул состоялся первый концерт.

Когда меня подвезли к концертному залу – кортеж из несколько черных БМВ, два джипа с охраной, все как положено – вокруг уже собралась толпа.

Конечно, мой приезд не прошел незамеченным. Я видела, как всколыхнулось за заградительной лентой море людей, ожидавших моего появления. Толпа зашумела, защелкали вспышками журналисты – что вообще-то было странно, что там они могли сфотографировать сквозь затененные стекла моего автомобиля?

Времена, когда подобные встречи тешили мое тщеславие, давно прошли. Теперь толпа восторженных поклонников вызывала досаду, легкое раздражение – и все. Хотело поскорее покончить со всем этим и оказаться на сцене.

Разумеется, в нужный момент я, как и положено, с улыбкой выпорхнула из машины.

Охрана сгрудилась передо мной, прикрывая от толпы на случай, если какой-нибудь псих решит вдруг на меня наброситься. После сухого мертвенного кондиционированного воздуха автомобиля мне в лицо сразу же пахнуло пряным густым ароматом южной ночи. Жар остывающего асфальта, хвойные и сандаловые нотки, морская соль и горные травы…

Я вскинула руку и помахала ревевшим поклонникам. Молодые мужчины, девушки в совершенно европейских откровенных нарядах, супружеские пары – самая разношерстная публика.

Мои ассистенты тем временем кидали в толпу подписанные мною в машине фотографии. Какой-то седой носатый мужчина в белой футболке рвался за ленту ограждения, размахивая копеечным фотоаппаратом и горячо вопя:

– Можно с вами сфотографироваться? Для моей внучки! Очень прошу!

Но я прошла мимо него, не останавливаясь.

Фотографироваться с поклонниками, тем более на их камеры, я не соглашалась никогда, рискуя прослыть заносчивой гордячкой. Однако это было слишком опасно.

В отведенных для меня помещениях все было приготовлено по высшему разряду. У меня не такой уж огромный и подробный райдер, однако свежий воздух в гримерке, много минеральной воды и салфеток являются непременными условиями, без соблюдения которых я тут же покину концертный зал. Здесь, сразу было видно, мои привычки хорошо изучили и отнеслись к ним с пониманием и любовью.

До концерта оставалось еще полчаса, и я, прикрыв глаза, с наслаждением отдалась в руки визажистов, стилистов и прочих мастеров, которые должны были превратить меня за это время в безупречную, близкую и понятную каждой зрителю – и одновременно загадочную недосягаемую звезду.

Последняя минута перед выходом на сцену – это особенный момент.

И остается он таким всегда, сколько бы лет сценической карьеры ни было за плечами. Это чувство подобно знаменитому «Остановись, мгновение, ты прекрасно!» В этот миг всегда хочется замереть на минуту, глубоко ощущая красоту и важность момента. Почувствовать – это я, я стою здесь, с гордо вскинутой головой, со звучащей внутри меня музыкой, которую нужно осторожно, не расплескав по дороге, донести до собравшихся в зале зрителей! И я сделаю это, сделаю, несмотря ни на что. И ни один человек в зале не узнает, как паршиво у меня на душе, что именно я сейчас переживаю. Может быть, жизнь моя давно кончена, может быть, мне и петь-то давно уже не о чем, но люди, пришедшие сегодня меня послушать, ни за что не должны об этом догадаться…

Я, как скупой рыцарь, всегда старалась сохранить в себе это ощущение, не растратить ни одного грана его, все вынести на сцену.

Именно поэтому я всегда шикала на колдовавших вокруг меня стилистов, запрещая громко разговаривать или включать музыку.

Я, признаться, не очень-то люблю людей, их суета и разговоры меня утомляют. Пусть сплетничают за спиной, если им так это нравится, но в моем присутствии я требую уважения и послушания. Не из самодурственных замашек, а затем, чтобы сосредоточиться и по крупицам собрать внутри нужный настрой и вынести его на суд публики.

Вот как сейчас.

…Грянула музыка, и я шагнула вперед. Туда, на освещенную ярким светом софитов сцену.

Я показалась зрителям на укрепленной наверху узкой сияющей площадке, а затем двинулась вниз по лестнице, плавно сбегающей ступенями к нижней части сцены.

Держать спину ровно, осторожно, но уверенно переступать ногами, закованными в концертные туфли с высокой тонкой шпилькой, улыбаться так, словно никаких невзгод для тебя не существует, и этот концерт, эти зрители, эта музыка – вершина всего, о чем ты когда-либо могла в жизни мечтать…

Шлейф темного длинного платья с золотистым отливом струился за мной, как русалочий хвост. Длинные, тяжелые волосы, уложенные роскошными волнами, падали на обнаженные плечи.

Я спустилась вниз, махнула темному провалу зрительного зала рукой и запела.

Ряды партера со сцены обычно не видны – слишком ярко бьют в глаза софиты, установленные по краю площадки. А вот бельэтаж и ложи разглядеть иногда удается. Сегодня, например, я отчетливо увидела, что в VIP-ложе расположились знакомые мне лица.

У самых перил, навалившись на них локтями, восседал консул Виктор Саенко. Снова, кажется, самой позой подчеркивал: я простой парень и всех этих ваших этикетов не разумею. Что, на самом деле, было странно, учитывая высокое положение Саенко. Несомненно, с этикетом он был прекрасно знаком, но следовать ему то ли не считал нужным, то ли нарочно не хотел. Почему? Считает, что достиг такого положения и власти, когда уже может позволить себе что угодно? Или носит маску простачка для каких-то своих целей?

Интересно…

Широкое добродушное лицо консула раскраснелось. Он с улыбкой слушал меня и, кажется, отбивал пальцами ритм на бордюре.

Что ж, хорошо. Искренне ли или нет, но Саенко, видимо, решил записаться в число моих поклонников. И прекрасно – это облегчит мне дальнейший доступ в посольство.

Концерт прошел превосходно.

Я несколько раз меняла костюмы, перевоплощаясь из роскошной европейки в восточную принцессу Грезу, из яркой игривой кокетки – в сдержанную элегантную леди. Последней я исполняла заглавную песню концертной программы «Приказано – забыть». Горькую и драматичную историю любви и вынужденной разлуки…

Надо признать, за столько лет певческой карьеры я давно уже перестала вкладываться в выступлении душой. Теперь это была просто работа – такая же, как тысячи других. Тщательно отрепетированное, спланированное, расписанное по секундам шоу. Поиграть голосом, трагически заломить руки, расхохотаться с ноткой горечи, блеснуть глазами, качнуть станом, встряхнуть локонами. Здесь чуть тише, зачем громче, добавить в голос смеха или слез… Смешать, но не взбалтывать. Всё – изысканный коктейль, сбивающий с ног разгоряченную публику, готов!

Но именно эта песня почему-то меня зацепила.

Исполняя ее, я снова чувствовала себя шестнадцатилетней девчонкой, для которой каждый выход на сцену – волшебство, откровение, единение с музыкой и залом! А ведь я думала, что во мне ничего уже не осталось от той, прежней, которая жила легко и открыто, не боялась мечтать и загадывать, чувствовать, верить, любить…

Наверное, как бы ни старались мы и окружающие нас вытравить из себя по капле все живое, чистое, детское – оно никак не желает умирать. Оно прячется в самые глубины души, чтобы однажды выглянуть оттуда ненароком – к нашему смущению или отчаянию.

Что-то такое и поднимало голову в моей душе, когда я пела «Приказано – забыть». Я снова как будто окуналась в тот золотой день на Волге, снова видела перед собой солнечную Санькину улыбку…

В этой песне я словно оплакивала свою беспечную, бездумную юность, разрушенную одним ударом, свою исковерканную, растраченную вовсе не на то, о чем когда-то мечталось, жизнь.

Приказано – забыть…

Забыть о том, что у меня нет родины, нет дома, родителей, семьи, близкого человека, будущего. Приказано забыть самое себя, свою сущность.

Забыть…

«…Да, я Ибрагим, в любом месте Ибрагим будет чужим, непринятым ни в одном уголке света, изгнанным из рая пророком любой религии, горящим в собственном аду, лишенный спокойного сна, я – вечный скиталец Ибрагим».

Пропев последнюю строчку, я прикрыла лицо ладонями, замерла на несколько секунд, дожидаясь, пока стихнет музыка.

А затем резко выпрямилась, вскинув голову!

Черный провал зрительного зала взорвался аплодисментами. Зрители бесновались у сцены, протягивали ко мне руки. В проходах толпились поклонники с цветами – я знала, что все букеты примет моя охрана, не забывая сердечно благодарить каждого подошедшего, я отдавала на этот счет специальные распоряжения.

Поклониться. Уйти за кулисы.

Снова выйти на бис.

Принять у охранника один из букетов. И еще один. Прижать руки к груди. Искренне поблагодарить.

И снова. И еще раз…

А вот теперь достаточно!

Это тоже часть профессии – уметь точно определить необходимое количество простоты и сердечности, и в то же время – всегда держать дистанцию, уходить вовремя, не превращаясь в отчаянно жаждущую зрительского внимания помешанную на признании психопатку.

В гримерке обнаружилась колоссальная корзина темно-бордовых роз. Едва ли не с меня саму ростом. Охрана уже успела проверить ее на предмет спрятанных взрывных устройств – к несчастью, встречаются и такие поклонники.

Но корзина была чиста и невинна.

Среди цветов я обнаружила конверт с карточкой. «Несравненной Айле. С надеждой на скорую встречу. Фарух Гюлар».

Ах да, еще один мой пылкий местный поклонник. Значит, и он тоже был на концерте?

Отлично, полезные связи завязываются здесь сами собой.

Дворец Топкапы был расположен в оливковой роще на мысе Сарайбурну. Величественный комплекс каменных зданий с голубовато-серыми куполами и устремленными ввысь островерхими башенками виден был с берега моря. Старинные стены утопали в зелени, а над крышами дворца простиралось выцветшее от жары знойное небо.

Я неплохо знала его историю. Дворец стал основной резиденцией османской династии при Сулеймане Кануни – законодателе. Именно здесь были созданы более пяти веков назад законы Османского халифата, которые и по сей день считаются историками образцом справедливости и порядка.

Хоть я и не впервые видела дворец Топкапы, впечатление он неизменно производил на меня грандиозное. Ощущение незыблемости времени, полноты жизни, которая была задолго до нас и будет после нас. Ощущение того, что настоящая любовь – вечна, что она не стирается временем, а остается в нем и доходит до нас во всей своей полноте и великолепии! И прекрасный дворцовый комплекс служит нам доказательством этого, иллюстрацией великой истории любви одного из прославленнейших восточных правителей. Ты смотришь на эти стены – и понимаешь вдруг, что есть что-то, что не меняется никогда, остается незыблемым на века, и твоя жизнь – лишь краткая вспышка на фоне тяжеловатого величия этих стен…

Дворец был как обычно наводнен шумными туристами.

Но от нас с Фарухом их оттирали ловкие охранники, и двигались мы практически в уединении, никем не тревожимые. Порой мне казалось, что сейчас я услышу шорох шелкового платья, и из покоев гарема выйдет Хюррем-султан в своей диадеме – прекрасная, коварная, умная, благородная, дающая и отбирающая. Женщина, о которой Великий Сулейман сказал: «Я управляю миром на трех континентах, но, оказывается, я не могу управлять любимой, которая поднимает восстание в знак своей любви!»

Фарух Гюлар, облаченный в снежно-белые брюки и яркую рубашку, петушился от гордости: еще бы, сумел организовать для дорогой гостьи эксклюзивный осмотр главнейшего стамбульского памятника культуры!

– Вы, европейцы, – разглагольствовал мой спутник, прогуливаясь со мной под руку по прохладным залам дворца, – боитесь проявлять эмоции – восхищение, увлеченность, радушие! Вам отчего-то кажется, что таким образом вы проявите свою слабость, продемонстрируете уязвимость. Вы держитесь сдержанно и холодно, однако в критический момент ваше воспитание и моральные нормы не позволят вам предать человека, который вам доверился, даже если вы ничего ему не обещали и никак не демонстрировали привязанность. Вы холодны и постоянны, как ваши северные скалы. Мы же, люди восточные, южане, не боимся показаться смешными или жалкими – открыто улыбаемся, восхищаемся, поражаем своим дружелюбием и гостеприимством. Однако горе вам, если вы решите по-настоящему поверить нашей сладкой улыбке!

– То есть вы опасный человек, господин Фарух? Доверять вам не стоит? – лукаво спросила я.

Пожалуй, следовало подпустить этого раздувающегося от чувства собственной значимости турка поближе – слегка пофлиртовать, поддразнить. Такие темпераментные прилипалы и увлеченные сплетники могут быть иногда очень полезны. Их никто не принимает всерьез, не обращает на них особого внимания. Но они, как выясняется часто, уже везде успели побывать, все видели, все знают и обладают порой информацией куда более ценной и эксклюзивной, чем иные сознательные проныры.

– Я? – ахнул Гюлар, обернувшись ко мне. – О, нет! Я – продукт нового века, дорогая моя. В детстве получил традиционное воспитание, а образование завершал в Европе. Я – промежуточное звено, яркий представитель нашего с вами печального времени, которое вернее было бы назвать безвременьем.

– Восточную велеречивость вы, однако, уж точно не утратили, – заметила я.

Гюлар, расплывшись в довольной улыбке, благодарственно наклонил голову.

Мы прошли в сводчатую комнату, отделанную расписной плиткой. Под арками потолка сплетались причудливые золотые узоры. Вдоль стен тянулись низкие диваны.

– Вот здесь, – рассказывал Фарух, – четыре раза в неделю собирался государственный совет во главе с великим визирем. Для решения гражданских и религиозных вопросов.

– Вы так хорошо знаете историю Османской империи, – решила польстить своему спутнику я. – С вами потрясающе интересно!

Гюлар аж зарделся от удовольствия.

– Говорю же вам, дорогая моя, европейское образование и впитанные с молоком матери традиции…

– А как вы познакомились с консулом Саенко? – ввернула я, убедившись, что Гюлар окончательно преисполнился самодовольного добродушия. – Я слышала, вы с ним большие друзья.

– Да, мы с Виктором… как это у вас говорят? Не разлейся море?

– Не разлей вода, – поправила я.

– Ах, да, конечно! Не разлей вода. – Гюлар вдруг вытащил из кармана брюк маленькую замусоленную книжицу, щелкнул авторучкой и быстро записал идиому, проговаривая про себя русские слова.

– Так как вы сблизились? – напомнила я.

– Теннис, – широко улыбнулся мне Гюлар. – Мы оба с ним завзятые игроки. Однажды столкнулись на корте, разговорились – и с тех пор стали неразлучны. Но почему вы им интересуетесь, моя дорогая? Неужели ему удалось завладеть вашим вниманием?

– Он был на моем концерте, – пояснила я, не забыв напустить в глаза туману и едва заметно, но так, чтобы от Гюлара это ни за что не укрылось, мечтательно вздохнуть. – И я подумала…

– Ах, вероломный ишак! – тут же рассвирепел Фарух. – Подло действовать за спиной друга! Ведь он знал, как вы, ваш талант и красота вскружили мне голову…

– О, бросьте, – заступилась я за Саенко, сознательно раздувая негодование Гюлара, – он ничего такого не делал, просто сидел в ложе.

Тот, как и было рассчитано, и не думал успокаиваться, и продолжал бормотать:

– Аллах вас убереги – купиться на обаяние этого распутника! Он пустой, легкомысленный человек, которого в жизни интересуют лишь удовольствия. Если же вас ослепляет его положение – уверяю вас, оно весьма шатко! Я, признаться, удивлен, почему его вообще до сих пор держат на такой важной службе, если все дни он проводит, тратя время на теннис, женщин, развлечения и удовольствия.

– Фарух, Фарух… – с легкой укоризной протянула я. – Я-то думала, вы с Виктором друзья. Нельзя быть таким ревнивым!

Гюлар опомнился, сообразил, что наговорил лишнего, и принялся расшаркиваться:

– Прощу прощения, дорогая моя. Мое поведение недопустимо и удручающе. Разумеется, Виктор…

– Ох, – заговорщицки шепнул я. – Не извиняйтесь. Честно говоря, я обожаю сплетни! Расскажите мне еще про кого-нибудь из служащих российской миссии в Турции. Говорят, вы завсегдатай на приемах в посольстве. Вот, скажем… м-мм… про Завьялова?

– Этот старый… – вскинулся Гюлар но тут же оборвал себя, смешался и с притворным стыдом произнес:

– Ходят слухи, что этот человек подвержен содомскому греху. Разумеется, я как турецкий парень, получивший европейское образование…

Боже, да сколько же еще раз он подчеркнет это важнейшее достижение своей жизни?!

– Как человек, получивший европейское образование, разумеется, принимаю и разделяю толерантные взгляды на… свободу отношений, но есть вещи, которые на столь высоком посту…

– Вот оно что! А как насчет самого посла?

Я упомянула еще нескольких персон, с которыми успела познакомиться в первый вечер в посольстве.

Гюлар разошелся не на шутку. Вскоре ему уже и не нужно было задавать наводящих вопросов, он полностью переключился на монолог, выдавая все новые и новые слухи и сплетни обо всех российских подданных, с которыми ему довелось пообщаться. Я поддакивала, ахала, то возмущалась, то изумлялась, побуждая его не останавливаться, словно пораженная его осведомленностью.

Он так увлекся, что пару раз даже споткнулся на великолепном тысячелетнем мраморном полу. Лицо его раскраснелось, хищные усы стояли дыбом. Зрелище он являл собой невероятно комичное – этакий мультяшный персонаж.

Наконец, мы вышли на знаменитый балкон Хюррем-султан, откуда открывался прекрасный вид на Босфор.

Солнце яростно слепило глаза, стоя прямо над нашими головами. Внизу, далеко под нами, плыли по синей глади корабли, так же как и много сотен лет назад. Только тогда это были юркие галеры, а сейчас – современные лайнеры.

На мгновение мне почудилось, что я странным образом оказалась именно на том месте, где и должна была находиться. Как будто я попала домой, обрела, наконец, утраченную половинку души…

Хюррем-султан, великая возлюбленная, великая жена великого правителя. Иногда мне кажется, что мы с ней очень похожи, хотя вряд ли бы подружились.

Однако долго наслаждаться красотами моего любимого города я не могла. И потому обернулась к разомлевшему от жары и открывавшегося нам живописного вида Фаруху.

– А что вы скажете насчет Радевича? – наконец, вставила я. – Как там еще его называют – Лорд? Неужели и про него вам известен порочащий секрет? Мне говорили, что этот человек славится кристальной честностью.

– Что может быть подозрительнее незапятнанной репутации? – тут же воодушевился Фарух. – Посудите сами, все мы – живые люди, со своими слабостями. У одного это женщины, у другого – азартные игры, у третьего – наркотики. Вы верите в безупречность? Я, признаться, нисколько. И когда я встречаю такого человека, как Олег Радевич… Человека, который, живя в самом сердце Востока, среди средоточия красоты и удовольствий, в городе может быть замечен разве что… на стамбульском рынке Гранд Базар… Он, представьте себе, страстно любит готовить и всегда сам придирчиво выбирает специи! Так вот, когда я встречаю такого человека, мой опыт подсказывает мне – ни на йоту ему не доверять. Если чья-то репутация кристально чиста – это может означать лишь одно: он изрядно потрудился, чтобы создать такую видимость. Для чего она ему нужна – вот в чем вопрос? Вероятнее всего, для того, чтобы получить доступ к удовольствиям более высокого порядка.

– Какие же это удовольствия? – распахнула я глаза.

– Деньги и власть, разумеется, – сардонически усмехнулся Гюлар. – Ах, я совсем вас заговорил, дорогая моя. Вы, вероятно, заскучали. Пойдемте скорее, здесь внизу, прямо под балконом, есть великолепное кафе. Я распорядился, чтобы для нас зарезервировали столик.

Гюлар подхватил меня под руку и повлек за собой по запутанным каменным коридорам и переходам.

Гранд Базар располагался в районе Султанахмет, в сердце европейской части Стамбула. Центральную часть его составляли каменные здания с величественными голубыми куполами. А вокруг них расползался на много километров колоссальный живой организм под названием «Южный рынок». Над крышами стремительно уходили в небо две белые башенки, увенчанные голубыми шпилями – мечети Айя София и Голубая.

Войти на рынок можно было через один из многочисленных входов, но я решила воспользоваться главными воротами – Нуросмание.

Я вошла в крытое здание – и с головой погрузилась в этот яркий, пахучий, удивительный мир.

Восточный рынок – это не просто место, где можно что-то купить, это целый театр, цирковое представление, от которого я неизменно получала удовольствие. Темпераментные продавцы, зазывающие в свою лавчонки, уговаривающие попробовать свой товар и по-детски обижающиеся, если ты так ничего у них и не купишь. Со всех сторон до меня доносились окрики:

– Мадам! Леди! Понюхайте духи! Попробуйте гранаты!

Они, безусловно, имели наметанный глаз и понимали, что девушка я достаточно состоятельная. Поэтому вели себя примерно, за руки не хватали, но всеми силами старались заманить именно в свой магазинчик. И я знала, что стоит лишь допустить слабину, как ты тут же окажешься внутри, будешь угощаться кофе, чаем или рахат-лукумом, слушать живописнейшую болтовню продавца о семье, туристах, ценах и прочем, прочем, прочем. И, в конце концов, сама не зная, как так вышло, все же купишь у него хоть что-нибудь.

Разумеется, поторговавшись при этом.

О, восточный торг! Отдельное искусство! Представление, в котором особую ценность имеет сам процесс, а не выторгованные две лиры. Им я тоже владела в совершенстве и умела получать от него особое удовольствие.

Сколько же здесь было всего!

Золото – по-настоящему оригинальное и дорогое и копеечный ширпотреб. Изысканные ткани, вручную расписанные шелка, привезенные из Бурсы, туркменские и персидские ковры, изогнутые старинные сабли, пряности…

И запах, неповторимый запах восточного базара, в котором смешиваются ароматы фруктов, приправ, чаев, кофе, парфюмерии самых разных мастей, перца… Запах, который хочется каким-нибудь чудесным образом поместить в колбу, сохранить, унести с собой и вдыхать его в минуты уныния.

Густой пряный аромат самой жизни.

Я снова и снова проходила по узким проходам между прилавками, пристально вглядываясь в разномастную толпу посетителей. Отбрехивалась от приставучих продавцов, уворачивалась от острых локтей ошалевших от такого великолепия туристов…

Он должен был здесь появиться. Я знала это точно.

Нет, я вовсе не имела в виду интуицию, предчувствие и прочую метафизику. В предчувствия я не верила, а интуицию считала лишь следствием хорошей осведомленности, наблюдательности и умения разбираться в психологии людей. Нет, у меня были реальные, вполне весомые основания полагать, что тот, кто мне нужен, сегодня здесь появится. Получив от Гюлара определенную информацию, я и сама кое-что разведала и подготовилась. И крохотный передатчик, незаметно пристегнутый к обшлагу моей льняной рубашки, в нужный момент должен был сыграть свою роль и сделать так, чтобы все дальнейшие события развивались по моему плану.

Но для начала объект этого плана следовало найти.

Голова начинала уже кружиться и уплывать куда-то – от жары, духоты и обилия пряных мускусных запахов. Вышитая бисером сумка, которой тоже предстояло еще выполнить свою задачу, оттягивала плечо.

Я начинала терять терпение.

Где же он, в самом деле?

Наконец, когда мне уже казалось, что я так и буду бесконечно кружить по этим вычурным, ярким, крикливым, надоедливым и невероятно притягательным проулкам и переходам, он вдруг возник.

Я даже не обернулась, просто краем глаза профессионально засекла его присутствие.

Итак, цель – Олег Радевич, полковник, военный атташе, лично контролирующий все поставки российского вооружения в Турцию. Вон тот мужчина, в светлых летних брюках и белой рубашке, который в эту самую минуту шел мимо рыночных прилавков. За его спиной маячили двое молодых военных – вероятно, служащие его атташата, личная охрана.

Радевич ненадолго задержался у прилавка со специями и двинулся дальше – наверное, не нашел того, что было нужно.

По-военному коротко остриженные темные волосы, цепкие, глубоко посаженные глаза, крепкий квадратный подбородок. На загорелом лице в уголках глаз мелкие, едва заметные белые морщинки – привычка щуриться от яркого солнца. Крупная фигура, широкий разворот плеч, каменные мускулы груди под рубашкой…

Он выглядел таким уверенным в себе, сильным, спокойным, надежным.

Мой план просто обязан был сработать. Или я ничего не понимаю в мужской психологии.

Олег заметил меня.

Разумеется, окликать или подходить не стал, даже виду не подал. Но я совершенно точно определила это по остановившимся на мне на мгновение зрачкам и напрягшимся скулам.

Он меня запомнил тогда, на приеме в посольстве. Я что-то зацепила в нем, вызвала интерес. Хотя, разумеется, он приложил все усилия, чтобы не подать и виду и держаться с подобающей его положению невозмутимостью, ровной доброжелательностью и отстраненностью.

Но в силу некоторых обстоятельств я неплохо знала мужчин и умела управляться с ними. И ошибок не допускала.

Как правило.

Олег свернул в следующий коридор.

Я старалась держаться поблизости от него, но в поле зрения не попадать.

Не нужно навязываться. Ни в коем случае нельзя допустить, чтобы он заподозрил, будто мы столкнулись тут не случайно. До сих пор ничего подозрительного в этой ситуации не было: где же еще встретиться в Стамбуле, как не в этом бурно кипящем Вавилоне под названием «Гранд Базар»?! Но если Олег поймет, что я хожу за ним по пятам, вряд ли он примет меня за навязчивую влюбленную. Подозрительный и осторожный в силу профессии, Олег Радевич наверняка решит, что что-то здесь нечисто.

Да и вышколенная охрана в жизни не позволит мне к нему приблизиться без особого распоряжения!

По прошествии примерно получаса я решила: пора.

Олег как раз остановился у прилавка с каким-то проржавевшим железом, которое его хозяин, цветисто разглагольствуя и заглядывая покупателю в глаза, изо всех сил пытался выдать за антиквариат Османской империи. Охранники сгруппировались рядом, профессионально прикрывая Радевича со спины и с боков.

Я свернула в соседний коридор, быстро прошла мимо прилавков, вполголоса произнеся в динамик: «Кырмызы». По-турецки это значит «красный» – кодовое название одного из возможных сценариев действия, которое должно было вот-вот развернуться.

Получив подтверждение, я незаметно сорвала с себя динамик, выронила его на затоптанный пол и прицельно раздавила каблуком ботинка. Затем ловко свернула обратно в тот коридор, где оставила Олега. Краем глаза проверила – тот все так же стоял у прилавка с ржавыми железяками, вертя в пальцах какой-то клинок. Охранники терлись рядом.

Я остановилась шагах в двадцати от него у прилавка с тканями.

Стопки тканей самых разнообразных цветов и оттенков заполняли собой весь прилавок, а также занимали тянувшиеся чуть ни до потолка деревянные полки за спиной продавца. Гладкие и набивные, в «огурцах», цветах, горохах, полосах и звездах… Синие с золотым, оранжевые с зеленым, красные с черным, бордовые с бледно-розовым…

Мне на мгновение почему-то вспомнилось, как моя несчастная мать перекраивала выношенные отцовские штаны, чтобы смайстрячить мне черную юбку для отчетного концерта в музыкалке. Здесь бы она, вероятно, просто сошла с ума от восторга и изобилия.

Выбросив из головы все не к месту всплывавшие ассоциации и сосредоточившись, я принялась рассматривать, щупать, едва ли не на зуб пробовать ткани, живо переговариваясь с продавцом.

– А что пойдет на платье? Мне нужен сценический костюм с восточным колоритом… Вот это? Вы полагаете? А не слишком ли яркий цвет? Не будет ли забивать лицо?

Краем глаза я отметила, как в толпу туристов, горожан и просто праздношатающейся публики ввинтился юркий смуглый парень с неприметным лицом и необыкновенно светлыми белками глаз на оливковом лице. Он двигался с ловкостью и грацией профессионального карманника, почти танцевал среди множества разгоряченных жарой и торговлей тел. Отступил назад, метнулся вперед, протиснулся боком, выставив тощее плечо. Плавно скользнул рукой между телами, пригнулся – и через мгновение уже вынырнул совсем в другом месте.

Отлично, просто отлично! Володя никогда меня не подводил и присылал всегда безупречных профессионалов.

Я потерла пальцем бровь, давая пареньку понять: я его заметила, действуем по плану. И тут же снова принялась тискать отрез ткани, любуясь им, поворачивая к свету то так, то эдак и поминутно прикладывая то к лицу, то к плечам.

Больше оборачиваться и смотреть на него я не стану.

Дальше все будет сработано идеально, не подкопаться.

Парень несколько минут ошивался где-то сзади, а затем объявился точно за моей спиной, на мгновение горячо прижавшись всем телом, словно бы притиснутый толпой. И тут же я почувствовала, как в холщовую сумку, висевшую у меня на плече, проскальзывает ловкая рука.

Молодец, паршивец, сработал абсолютно точно!

Если бы ему и в самом деле нужно было вытащить у меня кошелек, он мог бы проделать это совершенно незаметно – я и не ощутила бы ничего. Но сейчас его задача состояла не в этом.

Он допустил лишь минимальную небрежность, задел меня на мгновение кончиком пальца – так, чтобы заподозрить во всей ситуации подлог было никак нельзя. Просто неудача: хитрого, ловкого, опытного карманника неловко толкнул плечом прохожий, и тот – слыханное ли дело! – слажал, чуть дернулся и привлек внимание.

Я завопила!

Отчаянно и возмущенно, как и положено орать туристке, которая обнаружила, что ее пытаются ограбить. Нет, даже чуточку пронзительнее, как следует визжать избалованной капризной звезде, внезапно осознавшей, что для некоторых она – всего лишь обычная рассеянная баба, которую не грех и обнести. Я завопила и изо всех сил вцепилась в сумку.

Продавец ахнул из-за прилавка, но вмешиваться не стал. Туристы прыснули от нас врассыпную. Кто-то рявкнул:

– Полиция!

Парень, филигранно разыгравший замешательство, вцепился в сумку с другой стороны и изо всех сил рванул ее на себя. Меня швырнуло вперед. Разумеется, в обычной ситуации я удержалась бы на ногах, догнала его, высвободила свою собственность, да еще и скрутила бы нападавшего.

Но сейчас я красиво потеряла равновесие, выпустила из пальцев край сумки и отлетела в сторону. Чувствительно приложившись скулой об угол прилавка, я осела на пол.

Парень, ухватив мою сумку, канул в толпу. На мгновение мелькнула его обтянутая зеленой майкой тощая спина, показалась черная вихрастая голова – и через секунду мой грабитель уже смылся.

Я прижала ладонь к щеке. Сквозь пальцы струилась кровь, капая на рубашку.

Великолепно. Красное на белом, как страшный, болезненный цветок…

Он не скоро это забудет.

Сначала ко мне двинулся охранник Радевича, но тот что-то быстро сказал ему и двинулся вперед сам. Через пару секунд Олег был уже около меня, присел на корточки и положил руки на плечи. У него были крупные, очень теплые ладони. Длинные, филигранно вылепленные пальцы. Такие руки некогда рисовал да Винчи – красивые, сильные, но не грубые. Словно самой природой созданные для того, чтобы обнимать женщину, дарить ощущение надежности и тепла, укачивать ребенка, удерживая его крепко и вместе с тем нежно…

На мгновение я даже пожалела, что не нахожусь в состоянии шока на самом деле. Приходить в себя в его руках могло бы быть невероятно приятно.

– Вы в порядке? – требовательно спросил Олег, наклоняясь ко мне.

От него замечательно пахло свежей отглаженной рубашкой, легким, чуть древесным ароматом одеколона и почему-то металлом – ах да, это от рук, он же только что вертел в пальцах какие-то железяки.

Я вскинула голову и посмотрела на него рассеянным, плывущим взглядом. Словно бы не вполне понимала, где я нахожусь, и кто он такой.

– Айла, вы меня помните? – настойчиво спрашивал он, в то же время бережно придерживал меня за плечи. – Меня зовут Олег Радевич, мы познакомились с вами в посольстве. Вы помните, что произошло? Голова не кружится? Посмотрите, сколько пальцев вы видите? Айла!

Он выпустил мое плечо – я тут же ощутила неприятный укол внутри от того, что его горячая ладонь перестала меня касаться – и показал мне два пальца.

Ох, ну конечно!

Любой солдат, побывавший на поле боя, наверное, умеет оказывать первую помощь пострадавшему. Олег проверял, не получила ли я сотрясения мозга.

Нет, я не настолько глупа и плохо обучена, чтобы наносить себе серьезные повреждения. Даже ради дела. Рассеченной кожи вполне достаточно – наглядно и впечатляюще.

– Айла! – снова окликнул он.

Я отозвалась слабым голосом:

– Меня зовут Алина. Айла – сценический псевдоним.

– Алина, – повторил он.

У него как-то удивительно необычно выходило произносить мое имя – мягко и глуховато. Впрочем, мне сейчас следовало заострять внимание вовсе не на этом. Черт, почему же я никак не могу сосредоточиться на главном? Неужели теряю хватку?..

– Со мной все в порядке, спасибо, – сказала я. – И я помню… Кажется, на меня напал уличный воришка, правильно?

– Все верно, – подтвердил Радевич. – Не волнуйтесь, я уже отправил за ним своего человека. Вскоре его поймают и вам вернут сумку.

«Вот это вряд ли», – усмехнулась про себя я.

Наверняка Володина группа разработала для него надежный путь отхода. И пока человек Радевича, пыхтя от старания, прочесывает многочисленные закоулки и переходы Гранд Базара, мой сегодняшний ассистент уже докладывает Володе о том, как прошла операция.

– Вы не могли бы… помочь мне встать? – попросила я.

Этакая трогательная смущенная беспомощность. Он должен был на это клюнуть – он ведь сильный и несгибаемый герой, защитник слабых и угнетенных!

Но Олег, нахмурившись, остановил меня, властно надавив ладонью на плечо:

– Не вздумайте подниматься на ноги. У вас может быть сотрясение мозга. В таком случае вам нельзя менять положение.

– Что же вы тогда предлагаете? – вскинула бровь я.

– Обнимите меня за шею, – коротко сказал он.

– Оу… – прошептала я. – А в тот вечер, в посольстве, мне показалось, что я вас не заинтересовала…

– Делайте, что вам говорят, – неприязненно поморщившись, приказал он.

Я послушалась, и Олег тут же подхватил меня одной рукой под колени, второй – под спину, и осторожно, стараясь как можно меньше трясти, поднял на руки.

Лицедейка во мне наслаждалась сейчас этой трогательной сценой, разворачивавшейся на глазах у многочисленных зрителей. Продавцы из-за прилавков едва шеи не посворачивали, наблюдая, как суровый русский викинг оказывает помощь попавшей в беду хрупкой леди. Туристы тоже вовсю хлопали глазами, а шумная стайка японцев защелкала фотовспышками. Их, правда, тут же оттер один из охранников Олега, все это время державшийся поблизости.

Я припала головой к плечу своего рыцаря.

Во-первых, для пущей драматичности сцены, во-вторых, чтобы оставить напоминание о себе: смазанный красный след на белой рубашке, а в-третьих… в-третьих, мне очень хотелось это сделать. От Олега веяло силой и надежностью, и даже я, женщина, которую уж никак нельзя было назвать беспомощной и слабой, подпала под это подчиняющее воздействие.

– Куда вы меня несете? – спросила я, поднимая голову и будто невольно мягко касаясь лбом твердой линии его подбородка.

– К машине, – отозвался он. – Вам нужно в больницу.

– Боже, Олег, клянусь вам: со мной все в порядке! Не нужно беспокоиться…

– Лучше все же проверить, – твердо заявил он.

И я послушалась, замолчала.

В конце концов, чем больше времени мы проведем вместе, тем лучше. Для моих планов, разумеется.

И потом – его голос…

Голос Олега тоже обладал мгновенной подчиняющей силой. Несложно было предположить, как мог этот человек командовать полком солдат. Черт, даже когда Радевич говорил мягко и спокойно, ослушаться его казалось немыслимым! А от его непререкаемого властного тона у солдат, наверное, колени подгибались…

Мы выбрались на улицу, сопровождаемые множеством любопытных взглядов. Олег осторожно усадил меня в ожидавшую его машину. От царившей за тонированными стеклами прохлады сразу стало легче дышать. Обойдя автомобиль, он сел с другой стороны, предусмотрительно оставив между нами солидное расстояние. Мы мягко тронулись, я откинулась на спинку сиденья и прикрыла глаза.

Стоило все же изображать пока томную слабость, чтобы Радевичу не пришло в голову побыстрее от меня отделаться. Почувствовав какое-то движение, я посмотрела на него и увидела, что Олег протягивает меня сложенный вчетверо отглаженный белоснежный носовой платок.

– Вот, – сказал он. – Приложите к лицу.

– О, спасибо!

Я приняла у него из рук платок и прижала его к ссадине, намеренно сдвигая его так, чтобы сильнее размазать кровь. Олег, чуть прищурившись, смотрел на меня.

– Чуть левее, – поправил он. – Ближе к виску.

– Вот здесь? – Я снова нарочно промахнулась на пару сантиметров. – Придется вам побыть моим зеркалом, настоящее осталось в сумке…

– Дайте сюда.

Он отобрал у меня платок, наклонился ближе и осторожно промокнул кровь.

Я уверена была, что в эту минуту он мог ощущать мое теплое дыхание на своих пальцах.

Ничего, даже самые неприступные и суровые воины сделаны не из железа. Все только вопрос времени.

Между нами повисло неловкое молчание.

Я быстро взглянула на склонившегося надо мной Олега, затрепетала ресницами и поспешно отвела глаза, словно обжегшись о его взгляд. Он же, приходилось отдать ему должное, отменно владел собой: совершенно невозмутимо закончил обрабатывать мою рану, отдал мне платок и отстранился.

Если моя близость как-то и взволновала его, виду он не подал.

Но я умела различать оттенки человеческих эмоций по крошечным, почти незаметным признакам. Чуть поблескивавший от пота висок, на мгновение дрогнувшие губы, участившийся пульс…

Нет, меня ему было не обмануть!

– Как вы решились отправиться на Гранд Базар одна, без охраны? – спросил Олег.

– Просто захотелось почувствовать себя обычной туристкой, прогуляться, не устраивая из этого дурацкое шоу, – пожала плечами я. – К тому же вообще-то я довольно бесстрашна…

– Неоправданный риск – это не бесстрашие, это глупость, – бросил он.

– Да ладно вам, какой же это риск, – отмахнулась я. – Я понимаю – для вас! Вы занимаете такой высокий пост и наверняка нажили за жизнь немало врагов. А кому могу понадобиться я? Обыкновенная певичка…

– Вы очень скромны для вашего положения, – заметил он.

«Ох, ничуть, – хотелось ответить мне. – Я просто заманиваю тебя в свои сети».

– Ох, ничуть, – ответила я. – Я просто трезво смотрю на вещи.

В этот момент у Радевича тихо заиграл мобильник. Он быстро вытащил аппарат и коротко ответил:

– Да.

Помолчал немного.

– Понял вас. Продолжайте поиски.

Отключив трубку, он обернулся ко мне:

– Пока что задержать человека, который на вас напал, не удалось. Но мои люди прикладывают все усилия.

– Ой, ну что вы, не нужно! Отзовите их, – замахала руками я. – Ничего особенного в моей сумке не было. Немного денег, личных вещей… Документы, к счастью, остались в отеле. А у ваших людей наверняка есть более серьезные дела, чем разыскивать уличного воришку.

Олег посмотрел на меня прямо и твердо:

– Не имеет значения, важно это для вас или нет. Вышло так, что я стал свидетелем нападения на вас, значит, отныне это происшествие – моя ответственность.

Вот же черт!

Нужно будет позаботиться, чтобы его люди нашли эту проклятую сумку где-нибудь в канаве. Иначе Радевич в самом деле перетряхнет весь Стамбул, еще отыщет что-нибудь… чего не должен найти. А это совершенно не в моих интересах.

Автомобиль мягко затормозил у какого-то здания.

– Приехали, – сказал Олег. – Госпиталь дипломатической службы. Не волнуйтесь, здесь вам гарантируют полную анонимность: никаких статеек в желтой прессе о том, что вы подверглись нападению, не появится.

– Статеек я не боюсь, – улыбнулась я. – Неважно, что о тебе говорят, лишь бы в принципе говорили.

– Мне – важно, – возразил Олег.

– Ну, вам-то бояться нечего. Как я слышала, у вас безупречная репутация, – заметила я. – В любом случае: спасибо, что подумали и о моей.

В госпитале пахло стерильной чистотой и дезинфицирующим средством. Запах, несколько лет вызывавший у меня панические атаки. И даже теперь, когда страх давно проработан и побежден, что-то внутри меня неприятно сжималось. Разумеется, у этой больницы не было ничего общего с тем заведением, куда я попала в шестнадцать после той аварии: кругом чистота и порядок, свежий ремонт, новейшее оборудование, приветливый улыбчивый персонал. И все же чем-то они были неуловимо похожи – как, наверное, все медицинские учреждения мира. Впрочем, за столько лет я перевидала их немало и давно научилась контролировать себя, не впадать в бабскую истерику от вида белых халатов и пузырьков с лекарствами.

Олег отправился в госпиталь вместе со мной. В приемном покое к нам подошла медсестра, молодая симпатичная турчанка – тщательно по-европейски накрашенная, но с аккуратно убранными под хиджаб волосами. Радевич объяснил ей, что со мной произошло, девушка досконально записала все и заверила:

– Не беспокойтесь, я уверена, с вашей… – она на секунду замялась, окинув нас быстрым взглядом. Ясно было, что мысленно она пытается определить, в каких отношениях мы состоим, и подобрать для меня верное определение. С вашей женой? невестой? подругой? – … с вашей спутницей, – наконец, нашлась медсестра, – будет все в порядке.

От моего внимания не укрылось, что эта небольшая заминка Радевича смутила.

Разумеется, он не залился краской как мальчишка, не рассердился, не принялся оправдываться, что видит меня второй раз в жизни. Он и вовсе не подал вида, что колебания медсестры как-то его задели, но я все же поняла это по едва заметно изменившемуся ритму дыхания. Почему-то это показалось мне невероятно забавным и трогательным – такой большой, сильный, уверенный в себе, жесткий и даже мрачноватый мужчина смущается от дурацкой двусмысленной ситуации.

Впрочем, через несколько секунд Радевич непринужденно ответил медсестре:

– Надеюсь на это. Я подожду здесь. Спасибо.

– Олег, вам вовсе не обязательно ждать, – снова начала я. – Вы и так сделали для меня сегодня больше, чем я могла бы рассчитывать.

– Я уйду, как только буду уверен, что с вами все в порядке, – твердо ответил он. – Привык, знаете ли, любое дело доводить до конца.

Ох, ну конечно. Добросовестность, основательность и скрупулезность. Только и всего – ничего личного.

Я коротко пожала плечами, как бы подчеркивая, что я его задерживаться не прошу, и все дальнейшее – лишь его решение, и проследовала вслед за медсестрой по больничному коридору.

Разумеется, никакого сотрясения у меня не нашли. Впрочем, я и так была в этом уверена. Ссадину мне обработали и залили чем-то щипучим, а затем отпустили с миром.

Когда я вышла обратно в приемный покой, Олег все еще был там, разговаривал с кем-то по мобильному:

– Да, Макс, я понял. Скоро буду. Не по телефону. Да.

Увидев меня, он поспешно буркнул что-то в трубку и оборвал разговор. Я широко улыбнулась ему и изобразила театральный книксен.

– Вот и все. Я абсолютно здорова, что и требовалось доказать.

– Я рад, – скупо отозвался он. – Все же следовало убедиться. Эта… ссадина не помешает вашим гастролям?

– Ох, ну что вы, – отмахнулась я. – Вы представляете себе, что такое театральный грим? Можно все лицо закрасить, а поверх нарисовать новое.

– Как удобно, – хмыкнул он.

Мы помолчали.

Именно в эту секунду я вдруг осознала, что мне все же удалось то, чего я так старалась добиться.

Между нами возникло что-то.

Смутное, неопределенное, не имеющее пока названия…

Не близость, разумеется, не эмоциональная связь, даже не заинтересованность. Просто некое легкое, едва уловимое напряжение. Как будто воздух между нами становился чуть плотнее, наэлектризованнее, и что-то едва слышно гудело и искрило, как высоковольтный кабель.

Отлично. Превосходно!

Мы стояли друг напротив друга и молчали.

Миссия Олега по отношению ко мне выполнена была на все сто и, пожалуй, даже чуть перехлестнула через границы взаимовыручки земляков в чужой стране. Теперь уже было ясно, что все позади, мне ничего не угрожает. Значит, пора расставаться. Тем более – совершенно очевидно, что у него дела, хотя бы вот по этому последнему звонку можно догадаться. Сейчас следует вежливо попрощаться со мной, посоветовать, не гулять больше по городу без охраны и разойтись навсегда.

А можно…

Можно еще ненадолго отложить дела, предложить подвезти меня до отеля, завязать по дороге чуть более непринужденный разговор, продолжить знакомство. И – кто знает, во что перерастет этот несчастный случай на Гранд Базаре…

Я просто смотрела на него, не произнося ни слова.

На белоснежную рубашку с уже подсохшей багряной полосой моей собственной крови на груди. На мощную, покрытую темным загаром шею. На твердую линию чуть выдающегося вперед подбородка. Нос, скулы, морщинка между темными бровями… Удивительно красивые руки. Глаза – коньячно-зеленоватые, умные, смелые и отчего-то всегда чуть сумрачные, предгрозовые. Оставалось только гадать, какими страшными они могут быть, когда гроза все же разразится…

«Ну же! – хотелось крикнуть мне. – Решайся! Смотри, вот же она я – подрастерявшая свой звездный лоск и блеск, преисполненная благодарности к спасителю. Дела подождут, все подождет…»

Он упорно молчал, не произносил ни слова, но явно не желал прощаться и уходить.

И я не выдержала, побоялась, что добыча сорвется с крючка, что упущу удачный момент.

– Хотите убедиться сами? – заговорила я. – Насчет грима, я имею в виду. Завтра вечером у меня очередной концерт, приходите послушать, м-м? Я могу распорядиться, чтобы потом вас пропустили за кулисы, и мы…

– Нет, благодарю, – тут же чуть мотнул головой он.

И в лице его моментально что-то захлопнулось, закрылось.

Ох, черт возьми!

Сама все испортила. Вступила слишком рано, передавила.

Твою мать…

– К сожалению, завтра у меня нет времени, – он снова разговаривал со мной подчеркнуто официальным холодным тоном. – Очень рад, что с вами все в порядке. Не рискуйте так больше. Я распоряжусь, чтобы мой человек подвез вас до отеля. До свидания, Айла.

– Алина, – поправила я, мягко улыбаясь. – Не забыли?

Мне хотелось заскулить от досады. Ведь уже почти получилось, почти…

По обыкновению, чем сильнее я злилась, тем приветливее и мягче держалась с виду. Олегу, я уверена, и в голову не пришло, что я сейчас готова была от ярости швырнуть ему в голову вон ту кадку с волосатой пальмой.

– Не забыл, – отозвался он. – Но едва ли мне, постороннему человеку, стоит козырять знанием вашего настоящего имени. Всего доброго.

Он кивнул мне, развернулся и вышел.

Ночью во время очередной встречи все в том же сладко провонявшем гашишем помоечном заведении я жестко потребовала от Володи:

– Мне нужна информация о нем. Досье, личные данные. Вкусы, привычки, хобби, слабости – все.

– Что, Радевич оказался крепким орешком? – хмыкнул Володя. – Обычно тебе как-то удавалось справляться на основе личных наблюдений.

– Мы сейчас будем тратить время на взаимные подколки – холодно уточнила я. – Или все же станем работать сообща для достижения наилучшего результата?

Я, конечно, знала, что Володя ехидничал вовсе не для того, чтобы меня задеть. Он всегда подспудно злился, когда мне доставались задания такого рода. Хотя никогда не выражал этого открыто, и, думаю, не признавался в этом даже самому себе. Однако что поделаешь: собственнические инстинкты, направленные на тех, кто нам не безразличен, всегда сильнее преданности делу и чистоте намерений.

– Ты права, – уже спокойно отозвался Володя. – Извини. Я достану информацию.

Следующим вечером после концерта в гримерке меня ждали две корзины цветов.

Одна была от моего преданнейшего здешнего поклонника Фаруха Гюлара. Во второй среди влажных стеблей роз обнаружилась маленькая серебристая флешка.

Володя всегда работал быстро и точно.

Санька обернулся ко мне, улыбнулся своей солнечной улыбкой – и в ту же секунду что-то загрохотало, взорвалось. Глаза его закатились, мертво глядя мимо меня, а белые ровные зубы меж раздвинутых в улыбке губ окрасились кровью. Я хотела заорать, но крик почему-то застрял в грудной клетке, распирал ее, не давал пути воздуху, царапал горло. И я схватилась руками за шею, впилась в кожу ногтями, словно желая разодрать ее, выплеснуть этот крик на волю. И наконец все же смогла закричать – истошно, отчаянно!

А затем я проснулась.

Меня словно подбросило на постели. Кругом была чернота, кожу на шее саднило: должно быть, я и в самом деле во сне расцарапала себе горло. В груди надсадно болело.

Я поморгала мокрыми от слез глазами, как всегда в первые минуты бодрствования, пытаясь понять: где я, что это за незнакомая квартира, что со мной случилось, откуда этот сухой, выедающий легкие ужас?

В ушах все еще оглушительно звенел мой собственный крик. Затем сквозь него стали просачиваться тихие ночные звуки. За стеной заскрипела кровать, дребезжащий старушечий голос забулькал:

– Опять орет, припадочная. Ни днем, ни ночью покоя нет.

В коридоре глухо хлопнула дверь, просеменили шаги босых ног по паркету, щелкнул выключатель – и в комнату вошла мама в ночной рубашке. Васильковые батистовые оборки уныло повисли на костистой груди, густые русые волосы непривычно струились по плечам, не закрученные в узел, в сильной «музыкальной» руке был зажат шприц с успокоительным.

– Ну, что ты? Что? – раздраженно зашептала она. – Опять, что ли? Когда это кончится?.. Дай, уколю! Дай, не выдрючивайся!

Бедная милая мама, не умевшая ни пожалеть, ни посочувствовать, ни приласкать, ни каким иным способом выразить свою материнскую любовь и заботу…

Я понимала, что ее вечное раздражение, ворчание и постоянные жалобы на то, что я не даю ей спокойно жить, на самом деле – лишь свидетельство того, как сильно она за меня боится, переживает, заботится обо мне. Несчастная, издерганная, разочарованная в жизни женщина, шестнадцать лет прожившая с человеком, для которого самым большим признаком проявления чувств было явиться домой не в 11 вечера, как обычно, а в десять и в порыве добродушия и любви ко всему человечеству походя чмокнуть жену в висок. Обнять дочь, поцеловать, приласкать было чем-то невозможным – немыслимым для мамы проявлением чувств!

Впрочем, если бы она вдруг решилась, я и сама, наверное, впала бы в ступор от неожиданности. Настолько несвойственно для нее это было…

Мать сделала мне укол – и паника, сдавившая грудную клетку, стала потихоньку отступать.

Я опустилась на постель и замоталась в одеяло, чтобы провалиться в черное блаженное забытье без снов. Постель казалась чужой – за год, проведенный в этой квартире, я к ней так и не привыкла.

Мать увезла меня в Москву сразу же, как я немного пришла в себя после похорон Санька.

Кажется, она и в самом деле сильно тогда за меня испугалась – я едва находила силы сползти с кровати, не ела, не спала, превратилась в иссохшую тень самой себя. И мама впервые в жизни отважилась на решительную перемену, вероятно, понимая, что только это и сможет как-то поправить ситуацию.

Официально было объявлено, что мне нужно продолжить обучение в лучших, больше подобающих раскрытию моего дарования условиях. На самом же деле мать увозила меня от родных улиц и стен, где все было пропитано воспоминаниями, где, кажется, из-за каждого поворота в любую минуту мог появиться Санек и улыбнуться мне своей лучистой улыбкой…

Его гибель навсегда перечеркнула во мне юношеское ощущение грядущего счастья, понимание жизни как некой волшебной силы, таящей в себе несметные дары и сюрпризы. Вместе с ним умерла и я – та, прежняя. Вместо нее родилась совсем другая личность, с которой я многие годы вынуждена была осторожно знакомиться.

Теперь, к сожалению, я уже очень хорошо ее знаю.

Мама не стала подавать на развод с отцом, но всем было ясно, что уезжает от него она навсегда.

Меня, впрочем, это заботило мало, я и так отказывалась с ним разговаривать после того, как он не помог мне в тот вечер, когда все еще можно было поправить.

Хотя не думаю, что он вообще заметил мой молчаливый протест. Когда мы прощались, уже на выходе из квартиры – мать суетилась, в тысячный раз перепроверяла, взяла ли билеты на поезд, не забыла ли мою папку с нотами – он шагнул ко мне, быстро скользнул сухими губами по виску и сказал:

– Ну, давай, дочка! Учись! Смотри там, с москвичами этими поосторожнее. Все они говно людишки. Столица, мать твою растак…

И готов был уже, кажется, разразиться обычным своим агрессивно-ненавистчническим потоком брани, обращенным ко всем, кому, по его мнению, чуть больше повезло в жизни. Впоследствии я задумывалась иногда: для чего он всякий раз задвигал эти странные обличительные речи? В самом ли деле был таким недалеким, озлобленным, пустым человеком? А может, скрывал за этими пустопорожними разглагольствованиями неуверенность, слабость, неумение любить и жалеть, как мать скрывала их за суетой, ворчанием и жалобами?

Выяснить это мне так и не было дано, потому что отца я больше не видела.

Помню, как мы спустились во двор. Кое-как сволокли сумки по лестнице. Отец, разумеется, провожать нас не пошел – по телевизору как раз начинался какой-то важный футбольный матч. Теперь нужно было как-то дотащить наши пожитки до автобусной остановки – тратиться на такси мать, разумеется, не стала бы, ведь неизвестно еще было, как нам удастся устроиться в Москве и сколько понадобится денег на первое время.

Стоял ноябрь.

Деревья тянули в блекло-белое ватное небо голые замерзшие ветки. Размытая осенними дождями грязь под ногами замерзла буграми и припорошилась мелким первым снежком.

Мать подхватила чемодан, я кое-как вскинула на плечо сумку, и мы поковыляли к повороту на улицу, где находилась автобусная остановка.

– Алина! – вдруг гаркнул кто-то за спиной. – Алинка, стой!

Я обернулась.

Через двор к нам мчался Вовка. Тощий, смешной, в куцей куртке, которая за лето стала ему мала, на голове – русый, недавно остриженный под машинку ежик. Он подбежал и остановился, отдуваясь и утирая покрасневший от холода нос тыльной стороной ладони.

– Уезжаешь? – коротко спросил и быстро глянул мне в глаза.

– Угу, – отозвалась я. – В Москву, Вовка. Хочешь, открытку тебе пришлю.

– Не-а, – он помотал головой, постучал носком ботинка по какой-то мерзлой кочке и вдруг сказал:

– Алинка, не уезжай, а? Не уезжай, и здесь ведь можно учиться! Не уезжай, слышишь?

Только спустя много лет мне пришло в голову, что значило для него мое решение уехать. Как трудно, как больно было ему со мной прощаться… Тогда же мне казалось, что Вовка – смешной милый мальчишка, ничего не значащий эпизод из моего детства. Забудет обо мне через пару дней, да и все. Я слишком была оглушена собственным несчастьем и, наверное, на время утратила вообще-то свойственную мне душевную чуткость.

Мать многозначительно кашлянула, расстегнула верхние пуговицы пальто и выловила из-под шарфа болтавшиеся на шее часы-кулон – наручных она, пианистка, никогда не носила.

– Мы на поезд опоздаем. Беги домой, Вовик!

– Ты чего без шапки? – спросила я. – Холод такой…

Он нетерпеливо мотнул головой, все так же продолжая буровить меня своими отчаянными глазищами.

– Вовка, мне надо уехать, – сказала я. – Надо, понимаешь? Лучше ты ко мне приезжай потом, когда подрастешь.

– Надо? – переспросил он.

Затем кивнул каким-то своим мыслям, упрямо сжал губы, шагнул ближе и принялся решительно стаскивать с моего плеча сумку:

– Ясно. Тогда пошли.

Он взвалил мою сумку себе на плечо, весь согнулся под тяжестью, попытался еще отобрать у матери чемодан, но та не отдала, замахала на него свободной рукой:

– Ты что, надорвешься!

Втроем мы дошли до остановки.

Вовка ничего больше не говорил, только шмыгал носом и смотрел куда-то в сторону.

Из-за поворота показался автобус, и Вовка словно только тогда окончательно понял, что я и в самом деле уезжаю. Он вдруг, забыв обо всем на свете, бросился ко мне, сжал, стиснул своими обветренными руками. И я навсегда запомнила запах его коротко остриженной припорошенной снегом макушки. Он держал меня так крепко, словно решил никогда не выпускать, не дать мне уехать, заставить остаться с ним.

Но вот подошел автобус, и я шепнула ему тихо: «Пусти, Вовка, пора!» – и он разжал руки.

Вовка помог нам забраться в салон, затолкал сумки и в последнюю секунду выпрыгнул в уже закрывавшиеся двери.

Автобус тронулся.

В окне мелькнуло маленькое мальчишеское лицо, покрасневшие веки. Наверное, от холода. Мороз и в самом деле для ноября стоял какой-то жуткий.

А потом автобус набрал ход и покатил вперед по серой заледеневшей улице. Мимо домов, детских площадок, корявых лип, фонарей, скамеек, киосков. Мимо темного забора автозавода, мимо поворота на кладбище – там оставалась свежая Санькина могила, еще без памятника, с кое-как воткнутой в мерзлую землю оградой.

Автобус свернул к вокзалу.

В Москве мы поселились у маминой тетки Зинаиды Андреевны, одинокой вздорной старухи с консерваторским образованием. Зинаида Андреевна закручивала все еще густые, хотя и совершенно поседевшие волосы косой вокруг головы, литрами пила черный кофе, щедро сдобренный коньяком, курила тонкие сигареты, а выходя на улицу, неизменно подкрашивала сухие запавшие губы, обувала древнейшие лодочки и ветхую шляпку – этакая несгибаемая леди. Еще Зинаида Андреевна умудрялась своими артритными узловатыми пальцами извлекать удивительные волшебные звуки из старого, порыжевшего на углах от времени рояля. На тахте за этим самым роялем я и спала в первые годы моей московской жизни.

По приезде решено было сначала оглядеться, а затем начинать усиленно готовить меня к экзаменам в консерваторию, на вокальное отделение.

Но к весне я, немного отошедшая от накрывшей меня после Санькиной смерти апатии, внезапно взбрыкнула, объявила, что не желаю до конца жизни прозябать где-нибудь во втором ряду хора в заштатном музыкальном театре и подала документы в училище эстрадного и джазового искусства. Мать пришла в ужас – впрочем, не такой кромешный, как могло бы ожидаться. На самом деле она, вероятно, все же боялась моего сокрушительного равнодушия ко всему в последние месяцы и рада была, что я внезапно проявила хоть какую-то инициативу и волю к жизни. Зинаида же Андреевна мой выбор неожиданно одобрила:

– Солистками Большого театра становятся единицы, Женечка, – елейным голосом заявила она матери. – Тебе ли не знать! А с эстрадным образованием она, в крайнем случае, всегда сможет в кабаке каком-нибудь блистать и неплохо зарабатывать. Не всем же такими бессребницами, как ты, быть.

И залилась тоненьким смехом, некогда, вероятно, кружившим головы мужчинам.

Блистать в кабаке я, конечно, не мечтала. Мое тщеславие, благодаря которому я видела себя не менее чем джазовой звездой мирового масштаба, не способна была уничтожить даже та осенняя авария. Но чем она действительно меня наделила – так это отчаянным, не поддававшимся никаким разумным логическим доводам страхом безденежья. Я, раньше существовавшая, как птичка Божия – вся в мыслях об искусстве, собственном исключительном предназначении и музыке, не желавшая задумываться, откуда берется хлеб насущный, слишком хорошо теперь знала, чем грозит отсутствие денег. Я была твердо убеждена, бедность – это бессилие, беспомощность и одинокая смерть на продавленной больничной койке. И по примеру бессмертной Скарлет O’Хара я поклялась себе, что никогда не буду голодать. Нет, не просто голодать – никогда не буду нуждаться. Я солгу, украду, убью, если понадобится, но никогда больше не окажусь такой жалкой, растерянной и беспомощной, такой нищей и беззащитной перед лицом обрушившейся на меня беды!

И никогда больше не буду рассчитывать на помощь близких, никогда не поверю, что найдется мужчина, который вытащит меня из неприятностей или бед. Отец, вместо помощи одаривший меня очередной проповедью, навсегда подорвал во мне веру в близость между людьми, поддержку, взаимовыручку. «Если уж мой отец отказал мне, – рассуждала я, – то на остальных и вовсе никогда нельзя рассчитывать».

Отныне я твердо знала: верить нельзя никому, рассчитывать можно только на себя, и нет ничего страшнее в жизни, чем оказаться нищей и беспомощной.

Летом я поступила в училище.

Вступительные экзамены – сольфеджио, музграмота, сольное пение – прошли успешно, мне и готовиться особенно не пришлось, все это мне когда-то преподавали в родном городе. Для сольного номера я выбрала одну из песен, исполнявшихся когда-то Эллой Фицджеральд, и мать, поворчав и поохав, как водится, согласилась мне аккомпанировать на экзамене.

Наверное, свою роль сыграло то, что я совершенно не волновалась. Смерть Саньки как будто притупила все мои эмоции. Вся эта экзаменационная суета по сравнению со случившимся казалась такой мелкой, не важной, не стоящей переживаний.

По большому счету мне все равно было чем заниматься. Вступительные экзамены? Ладно, почему бы и нет.

Вероятно, из-за отсутствия мандража я и спела на испытаниях так чисто, безошибочно и точно. Получила заслуженное «отлично», что, впрочем, тоже не вызвало во мне бешеного восторга. Мне все думалось, как мы с Саньком могли бы сегодня сдавать этот экзамен вместе, как радовались бы…

Но, когда после экзамена ко мне подошел коренастый начинающий лысеть мужчина с каким-то очень гладким, блестящим, словно только что вымытым с мылом лицом и предложил работу – вот тут я и в самом деле заинтересовалась.

– Я слышал ваше выступление, – начал он. Глаза у него были похожи на шляпки маринованных грибов – такие же круглые, темные, блестящие и какие-то скользкие. – Конечно, списки зачисленных в училище еще не готовы, но скажу вам по секрету: лично вам волноваться нечего. Считайте, что вы уже первокурсница! А я бы хотел предложить вам кое-что. Сами понимаете, студенческая жизнь – не сахар, стипендия – одни слезы. А хочется же хорошо одеваться, посещать концерты, рестораны… Я прав? – Он заговорщицки улыбнулся.

Прав он, на самом деле, не был. То есть был, конечно, но не во всем. Одежда, клубы и рестораны в тот момент интересовали меня меньше всего.

Но вот деньги…

Возможность не просыпаться больше по ночам от липкого кошмара, в котором я снова и снова умоляла отца дать мне денег, а он каждый раз отказывал, и Санька умирал, и я ничего не могла для него сделать.

Я даже не представляла, на что буду тратить эти самые деньги. Вероятно, считала, что просто стану складывать их в сундук, как безумный скупой рыцарь, и время от времени перебирать в психотерапевтических целях.

В общем, у меня, как у героини Лайзы Минелли в «Кабаре», от слова «деньги» в глазах вспыхнули значки доллара.

Панкеев – именно такова была фамилия импрессарио с грибными глазами – предложил мне работу в эстрадно-джазовом ансамбле «Black Cats».

Услышав озвученную мне сумму зарплаты плюс процент с концертных выступлений, я немедленно согласилась. Для меня, нищей провинциалки, тогда это показалось какой-то манной небесной, неслыханным богатством.

Деньги дали возможность снять квартиру, съехать от Зинаиды Андреевны, как-то устроиться в чужом нам с матерью городе.

Уже позже, немного пообтесавшись в Москве, проникнувшись здешней жизнью, я поняла, что Панкеев, разумеется, в тот момент попросту обвел меня вокруг пальца, посулив заработок, и вполовину не соответствующий суммам, которые зарабатывал на наших выступлениях он сам.

Панкеев отличался невероятной предприимчивостью, в советское время стоившей ему срока за экономические преступления.

Тогда же, в «лихие девяностые», его предприимчивость и нюх на выгоду, больше не стесненные строгими законами, развились у него в полной мере. Он, кажется, способен был делать деньги из дорожной пыли, при первом же взгляде на нее определив, как и кому можно выгодно ее продать. И мы, вернее сказать наша группа, были для него одним из таких безотказно приносящих дивиденды детищ.

Группа ничем не походила на наш полудетский-полушкольный регтайм. Все было серьезно и по-взрослому. Днем я пропадала на занятиях, а по вечерам – на репетициях или выступлениях. Выступали мы, конечно же, не на городских мероприятиях, детских утренниках и отчетных концертах. Панкеев гонял нас по самым фешенебельным клубам тогдашней Москвы, заставляя вкалывать до седьмого пота.

Солисток нас в ансамбле было две: я и Вероника. Мы отлично с ней контрастировали: я – светлоглазая, русая, не растерявшая еще какой-то провинциальной свежести и наивности, и Ника – темноволосая, смуглая, дерзкая и решительная, даже слегка хамоватая, что почему-то особенно заводило наших подгулявших поклонников. Голоса наши тоже отлично гармонировали, мой – низкий, глубокий, богатый интонациями, и ее – более высокий, звонкий и звенящий, как серебряный колокольчик. Когда мы с ней выходили петь «All that jazz» (наш ушлый импресарио был первым, кто решил притащить знаменитую бродвейскую постановку «Чикаго» в реалии тогдашней России), затянутые в одинаковые черные корсеты, перчатки выше локтей, чулки, обутые в специальные туфли для степа, синхронно резко разворачивались, выкидывали коленца, изгибались – в зале начинало твориться что-то невообразимое. Разгоряченные хозяева жизни, собиравшиеся в самых дорогих клубах, куда неизменно пропихивал нас Панкеев, ревели, свистели, стучали ногами, хлопали и едва не пускались в пляс у сцены!

Мы выступали в самых раскрученных ночных заведениях того времени. В клубе «Титаник», куда съезжались балованные сынки богатых родителей на навороченных «Ягуарах», где разжиться любыми наркотиками было не сложнее, чем стрельнуть сигарету, и из туалетов которого каждую неделю неизменно увозили кого-нибудь с передозом. В «Утопии», где снималась программа «Партийная зона», в прямом эфире которой мы также успели побывать. В знаменитом «Шансе», развеселом оплоте только-только поднимавшей голову в России гей-культуры, где особенный успех имели наши полулесбийские хореографические па из «Чикаго»…

Меня совершенно не волновал тогда шумный успех у мужчин. Я отлично понимала, что весь этот ажиотаж – не из-за моих вокальных данных, а благодаря симпатичной восемнадцатилетней мордашке, стройной фигуре и сценической пластике, которую все тот же Панкеев заставлял нас отрабатывать каждый день с нанятым хореографом.

Мои амбиции, распространявшиеся на международное признание, лучшие сцены мира и толпы восторженных почитателей, вовсе не удовлетворяло взбесившееся тестостероновое мужичье.

Вероника же казалась вполне довольной подобным положением вещей и после концерта нередко принимала приглашения пройти за столик, где заседала очередная компания толстосумов.

Как-то раз в тесной гримерке, которую мы, естественно, делили на двоих, она предложила мне:

– Тот мужик в сером пиджаке… Видела, за шестым столиком? Знаешь, кто это?

– Это тот, с глазами навыкате? Не-а, – покачала я головой, с наслаждением скидывая сценические туфли и вытягивая вперед ноги в темных чулках. – И кто же? Аль Капоне?

– Почти, – поиграла бровями она. – Хозяин «Металл Строй Инвеста». Слышала про такой?

– Кажется, да, – пожала плечами я. – Ну, и что? Нам-то какое до него дело?

– Такое, что он зовет нас после концерта проехаться к нему в… постой, как он это сказал? А-аа, загородную резиденцию! Поняла, да? Резиденция у него! А-ха-ха!

Вероника откинула голову на спинку стула и расхохоталась, сверкая красивыми ровными зубами. Затем тряхнула черными блестящими волосами и заговорила снова четко и по-деловому:

– Там типа какая-то вечеринка для своих, а нас зовут выступить, ну и… скрасить досуг одиноких сердец. Сама понимаешь, в общем.

– Что? – возмутилась я. – Он за проституток нас принял, что ли?

– Он принял нас за тех, кем мы и являемся, – наставительно сказала Вероника. – Молодых нищих певичек, мечтающих о лучшей жизни. Одним трудом в поте лица, дорогая моя, карьеры не сделаешь! Если тебя мамочка такому учила, так выбрось лучше все ее наставления из головы поскорее. И подумай! Представляешь, какого уровня люди там соберутся. Если ты кому приглянешься, если понравишься… Мужики – они же как дети. Бери его, пока тепленький, и крути как хочешь. Похлопаешь глазами: «Ах, пупсик, ты у меня такой щедрый, такой милый! Знаешь, мне бы ужасно хотелось…» Ну, и там дальше вставляешь, что хочешь – клип на первом канале, концерт в «Олимпийском», гастроли в Париже… В зависимости от финансовых возможностей твоего Ромео. И тогда… – она мечтательно закатила глаза, – можно будет послать на хрен и Панкеева, и всю эту шарагу…

– И чем это, по-твоему, отличается от проституции? – ехидно спросила я.

– Ой, да и сиди как дура без подарка, если такая щепетильная, – отмахнулась Ника. – Паши на Панкеева до старости, пока он не выдоит тебя досуха и не выбросит за ненадобностью. А меня такой расклад, знаешь ли, не устраивает.

Она живо натянула потрепанные джинсы, оттянула пониже вырез майки и направилась к выходу, бросив мне:

– Пока, последний оплот невинности и чистоты!

С Вероникой я в тот раз не поехала.

Но ее слова крепко засели у меня в голове. К тому моменту я уже отлично понимала, сколько бабла делает на нас Панкеев и какие крохи от его барышей получаем мы сами.

К концу первого курса училища я думала даже уйти из «Black Cats» и попробовать попытать счастья где-то еще, желательно – заняться сольной карьерой. Но наш скользкоглазый импресарио быстренько объяснил мне, потрясая бумагами, что сбежать мне от него нет никакой возможности. Что контракт, который я некогда по юности и глупости с ним подписала, обрекает меня на пятилетнее практически рабское состояние. И что я могу, конечно, его в одностороннем порядке разорвать, если готова выплатить неустойку…

Таких денег у меня, разумеется, не было.

Нет, мы с матерью, устроившейся на работу в районную музыкальную школу, жили теперь благодаря моим гонорарам за выступления неплохо. И съехали, наконец, от Зинаиды Андреевны, не забывавшей каждый прожитый у нее день попрекать нас тем, что мы нахально злоупотребляем ее гостеприимством. Но тем не менее сумма, требовавшаяся для погашения неустойки, все равно была для меня заоблачной.

Оставалось либо и дальше не высовываться и слушаться Панкеева, либо пойти по пути Вероники, всем сердцем надеясь, что однажды мне попадется не слишком прекрасный, но богатый и щедрый принц, который выкупит меня у чертова музыкального рабовладельца. И даст денег хотя бы на запись сингла, который можно будет разослать по студиям.

Разумеется, я была реалисткой и не рассчитывала, что на меня сразу же обрушатся златые горы. Но это дало бы мне возможность хотя бы попытаться.

Однако по моим наблюдениям выходило, что у Ники на сексуальном фронте дела шли не слишком успешно. Она стоически принимала все приглашения, моталась по частным вечеринкам и мероприятиям «для своих», всякий раз уверяя, что вот на этот раз ей удалось подцепить серьезного человека, и теперь-то все получится! Пару раз кавалеры возили ее на выходные куда-то к морю, иногда дарили какие-то побрякушки, оплачивали платья и туфельки, но могли «одарить» и крепкими тумаками. Ника часто притаскивалась на репетиции злая, издерганная, не выспавшаяся, то хвасталась новым колечком, то старательно замазывала тональником фингал. К тому же, чтобы выдержать такой бешеный бессонный ритм жизни, Вероника явно что-то употребляла, становясь то резкой и раздражительной – в ожидании новой дозы, то исполненной кипучей энергии – сразу после того, как удавалось что-нибудь понюхать.

Такой стиль жизни был явно не по мне.

Нет, становиться на скользкую, а главное, не приносящую успеха дорожку Вероники я не собиралась.

Излишней щепетильностью я не отличалась, тут Ника ошибалась. Меня, разумеется, мама воспитывала, как восторженную, чистую и честную девочку, готовую сколько потребуется ждать настоящей любви, а затем посвятить ей всю жизнь.

Вот только… вот только после случившегося с Саньком я словно погрузилась в какой-то кокон, напрочь лишилась всех чувств. Отныне все, связанное с любовью, отчаянно меня пугало…

Моя эмоциональная апатия распространялась на все, что касалось отношений между мужчиной и женщиной. Что-то внутри меня захлопнулось в день его смерти – захлопнулось, вероятно, навсегда. Влюбленность, привязанность, страсть, близость теперь навсегда ассоциировались для меня со страшной, сокрушительной, выворачивающей нутро болью, которую мне пришлось тогда испытать.

И этой боли я отчаянно боялась.

Я подсознательно отметала все, даже самые робкие мысли и предположения о том, что могла бы когда-нибудь кого-нибудь полюбить…

Временами я размышляла о том, что все равно в жизни мне так или иначе придется контактировать с мужчинами, раз уж я не собираюсь немедленно уходить в монастырь.

Но…

Но почему бы в таком случае не использовать эти отношения для достижения своих целей, как советует Вероника? Раз уж никакой эмоциональной вовлеченности я для себя не допускаю ни под каким видом. Вот только… Если уж я и решусь на такое, то не стану размениваться, как она, а буду действовать умно, тонко и наверняка. Как говорится, воровать – так миллион!

Наша известность постепенно набирала обороты. Конечно, звездами российской (не говоря уж о мировой) сцены мы пока не стали, однако за «Black Cats» закрепилась слава группы для знатоков, понимающих в музыке людей. И на наши выступления стала являться несколько другая публика, не только полупьяные и накокаиненные «хозяева жизни», которым по большому счету было плевать, кто там ходит по сцене и мурлычет в микрофон, лишь бы было задорненько и побольше обнаженного тела. Теперь на наши все еще весьма небольшие, камерные концерты являлась модная молодежь, гордящаяся близостью к московской богеме, разные удачливые и непризнанные поэты, интеллектуалы, авангардные художники.

Мне было двадцать, когда Панкеев посчитал наконец, что известность наша уже достаточно широка, чтобы организовать нам первые заграничные гастроли.

Правда, замахнулся для начала всего лишь на Израиль, верно рассудив: если куда и могли просочиться отзывы о нас, то, вероятнее всего, в место наибольшего скопления наших бывших соотечественников.

И мы приехали в Израиль.

Вернее будет сказать, я, недавняя провинциальная девочка, впервые вышла в большой мир – и увидела, что жизнь бывает и совершенно другой, не такой, к которой я привыкла.

Меня поразил уже сам аэропорт Бен Гурион с его движущейся дорожкой, а дальше впечатление чего-то иного – нероссийского, непривычного – только усиливалось. Все вокруг было таким чистым, огромным, веселым и каким-то по-южному беспечным.

Сначала удушающая жара била прямо в лицо, а затем я к ней привыкла, начала постепенно дышать, различать ароматы раскаленного асфальта, морской воды, смолистый запах деревьев…

Мы ехали по шоссе, над которым закручивались спиралями высокоскоростные эстакады, я смотрела в окно и наглядеться не могла на лазурный блеск моря, на высоченные пальмы и хвойные деревья.

Но больше всего поразили меня в Израиле люди – очень дружелюбные и какие-то… расслабленные.

Здесь не было привычной московской вечной озабоченности, суеты, желания побыстрее урвать себе кусок богатства, известности, а то вдруг не хватит!

Здесь люди, казалось, просто наслаждались жизнью, неспешно, вальяжно бродили по городу в поролоновых тапочках, загорали на шезлонгах, выпивали, болтали, смеялись.

Оказывается, и так можно было жить.

Первый наш концерт на земле обетованной прошел весьма успешно.

Клуб в центре Тель-Авива, с которым договорился Панкеев, разумеется, не кишел народом, но был вполне прилично заполнен. Нам аплодировали, дарили цветы, даже пару раз вызывали на бис. В общем, Панкеев убедился, что эксперимент прошел удачно: он рискнул своими деньгами не зря, гастроли окупятся, он сможет теперь расширить поле своей деятельности и потихоньку начинать вывозить нас в «большой свет». От всего этого наш импресарио разомлел, раздобрел и широким жестом пригласил весь наш тесный дружеский коллектив отужинать здесь же, в клубе, за его счет.

…Кухня здесь была средиземноморская. Сухое красное вино, поджаренная на гриле рыба утреннего улова, соленые сыры, огромное количество ароматной южной зелени. А не менее тридцати видов оливок прямо-таки поразили меня в самое сердце…

Перед десертом я вышла в туалет, а когда вернулась, на моем месте за столом уже сидел какой-то незнакомый мужик, запросто трепавшийся о чем-то с Панкеевым.

Выглядел он…

Даже не знаю, как лучше описать его внешность. Любой другой мужчина такого типажа, с такими чертами лица, манерой одеваться и повадками выглядел был омерзительным пошляком, мужланом без малейшего намека на вкус и воспитание. В нем всего было чересчур много – светлые глумливые глаза, без всякого стеснения раздевающие тебя взглядом, крупный нос, яркие полные губы, кривившиеся в нахальной усмешке, рыжеватая щетина на массивном подбородке, мощная, тронутая красноватым загаром шея, могучий торс, проглядывавший в распахнутом вороте безвкусной расписной рубашки. Крупные широкие ладони, сильные пальцы, ловко вертевшие ножку бокала, на могучем запястье – аляповатые, явно дорогие до неприличия часы.

Он похож был то ли на внезапно разбогатевшего портового грузчика, то ли на удачно сорвавшего куш бандита, то ли на лесного разбойника или морского пирата…

В нем явно чувствовалось что-то криминальное, опасное и в то же время – легкое, бесшабашное, веселое. От всей его крупной фигуры веяло такой силой, таким животным магнетизмом и удивительным обаянием, что и дурацкая одежда, и нахальные глаза, и манеры трущобного выскочки сглаживались, и начинало казаться, что именно так все и должно быть, что нет в этом человеке ничего лишнего, ничего странного и отталкивающего.

Я остановилась у столика, рядом со своим стулом, который так нагло оккупировал этот неизвестный рыжий бандюган, и посмотрела на него со значением. Он поднял на меня веселые, довольно-таки добродушные глаза, одобрительно причмокнул губами – о ужас, меня почему-то бросило в жар от этого пошлейшего знака мужского внимания, и сказал – голос у него оказался низкий и бархатный:

– Слушаю тебя, милая?

– Вы заняли мое место, – задохнувшись от подобной наглости, выпалила я.

– Серьезно? – осклабился он. – Какие проблемы – располагайся, – и приглашающее хлопнул ручищей по своему колену.

Вероника, явно уже нацелившаяся на этого мужчину, захохотала, Панкеев прыснул в кулак, я что-то возмущенно пробормотала и подтащила себе другой стул от соседнего столика.

– Алина, это мой старый знакомый, Миша Брискин, – представил мне незнакомца Панкеев. – Миша, это Алина, наша вторая солистка.

– Вторая? – переспросил он, быстро глянув на меня цепкими смеющимися глазами.

Я невольно скривилась и промолчала.

Какая разница, вторая, третья или тридцать пятая? Все равно нет возможности вырваться из панкеевской кабалы…

Брискин продолжил разговор с Панкеевым, не забывая периодически пошло ухмыляться страшно довольной его заигрываниями Веронике и отпускать ей двусмысленные, на грани приличия, комплименты.

Периодически он краем глаза посматривал и на меня, я же почему-то в его присутствии растеряла весь свой наработанный за три года выступлений по клубам запас острых замечаний, способных мигом поставить на место не в меру разошедшегося собеседника.

Я лишь недовольно хмурилась и ерзала на своем месте.

Из разговора я поняла, что Брискин занимается поиском и перепродажей антиквариата. В частности, здесь, в Израиле, он, на всю катушку используя ностальгические порывы недавних репатриантов, без зазрения совести втридорога перепродавал в своих многочисленных лавчонках и магазинах памятную советскую сувенирку – значки, вымпелы, юбилейные монетки, чайные ложки с видами городов России, какие-то безделушки с символикой «Золотого кольца» и так далее.

– Ты не представляешь, с какой страстью они тут набрасываются на всю эту херню, с которой их на любимой родине блевать тянуло, – ухмыляясь, рассказывал Миша. – Вероника, детка, подлить тебе вина? Пей на здоровье, сердце мое! Так вот, – снова обращался он к Панкееву, – в моих лавчонках представлены, наверное, все виды этой никому не нужной дряни. И что ты думаешь?! Не успеваю поставлять новую. Еще и спрашивают: «А нет ли еще чего-нибудь? Чего-нибудь… особенного!» Чем, интересно, я могу разнообразить ассортимент? Закупить расписные деревянные ложки нового образца? Или наладить поставку сувенирных карманных мавзолейчиков?

– Можно предложить модели автомобилей, – вдруг сказала я.

– Чего-чего? – склонил голову на бок Миша. – Ты наконец что-то сказала, красавица, или это мое отчаявшееся сердце выдает желаемое за действительное?

– Модели автомобилей, – покраснев и тут же рассердившись на себя за это, повторила я. – «Волги», «Чайки»… У меня в детстве такие были. В нашем городе выпускались на заводе – в качестве сувениров. Отец мне приносил…

Миша вдруг перестал ухмыляться и воззрился на меня внимательно и цепко. Его лохматые рыжеватые брови сошлись на переносице, светлые глаза затуманились в раздумьях. Он машинально пощелкал пальцами, прикидывая что-то, и вдруг снова осклабился, молниеносным движением ухватил мою ладонь и медленно, не спеша поцеловал ее. Его губы, наглые, горячие, задержались на коже, оставив после себя ощущение саднящего ожога.

– А ведь ты совершенно права, – медленно произнес он, снова окидывая меня оценивающим взглядом, словно увидел впервые. – Наверняка на каждом крупном заводе был цех, специализировавшийся по таким машинкам, а теперь, когда они там последний хрен без соли доедают… Браво, детка! Алина, кажется? Алииинааа…

Даже в его манере произносить мое имя – нараспев, с хрипотцой и с какой-то вызывающей полуулыбкой – было что-то непристойное.

Я не понимала, что со мной происходит.

Этот человек выводил меня из себя, бесил, раздражал. Он мне вообще не нравился – ни внешне, ни манерой поведения, ни этими своими обжигающими наглыми взглядами и ухмылками. И в то же время – мне хотелось находиться к нему как можно ближе, ощущать тепло, которым полыхало его крепкое сильное тело, вспыхивать от смущения и гнева каждый раз, как он смотрит на меня и отпускает одну из своих сальных шуточек.

Это было какое-то наваждение…

Впечатленный Миша не спускал с меня глаз до конца вечера, потащил танцевать, притиснул к своей каменной, раскаленной, как наковальня, груди, опаляя дыханием край уха. От него пахло крупным опасным зверем, безжалостным и в то же время по-детски беспечным.

– Поедем ко мне, расскажешь мне еще о машинках, м-м? – нараспев шептал он мне в ухо. – Поедем! Что тебе здесь? Смотреть, как Панкеев нализывается в хлам, а Вероника ищет, перед кем бы раздвинуть ноги? А потом до утра крутиться одной в холодной гостиничной постели? Поехали! У меня есть «Шатонеф дю пап».

– Неужели? – изумилась я. – Так вы ценитель элитных вин? А я думала…

– Думала, что я портвейн «Три семерки» от «божоле» не отличу? – фыркнул Миша. – Что мне все равно, чем надираться, лишь бы покрепче? Это маскировка, дорогая моя. Очень помогает в жизни, от души рекомендую! Так поедешь? Соглашайся! Соглашайся, слышишь?..

Он прихватил своими невозможными крупными нахальными губами мочку моего уха. И я, наверное, в тот момент немного тронулась умом, потому что кивнула, вдруг ощутив, какое это наслаждение – перестать о чем-то думать, взвешивать, решать и просто сдаться на милость победителя.

Если Миша и был обрадован моим ответом, виду он не подал. Никаких триумфальных ухмылок и самодовольных комментариев. Он только кивнул кому-то – и я вдруг с удивлением увидела, как от стены клуба отделились два парня в джинсах и темных футболках, которых я до этого не замечала, и безмолвно двинулись к выходу.

Миша, не разжимая рук, повлек меня следом.

У дверей клуба Мишу, как оказалось, ждал «Ягуар».

Один из его охранников сел за руль, второй нырнул в припаркованный рядом джип. Помнится, я задумалась тогда на мгновение: откуда у скромного торговца сувенирами такой шикарный выезд и зачем ему охрана, но затем Миша притиснул меня к своей каменно-твердой, обтянутой дурацкой яркой рубашкой, груди и зашептал на ухо эти свои пошлости и двусмысленности, которые в устах любого другого, чуть менее харизматичного и колоритного мужчины вызывали бы только смех, в его же исполнении отчего-то волновали до дрожи в коленках…

Миша привез меня в свой дом, располагавшийся в прибрежном районе, в квартале, чем-то напоминающем Беверли-хиллз, который в то время населяли богатые выходцы из России. Вереница изящных белых зданий под темным южным небом, запахи моря, хвои и жареной рыбы…

Дом располагался на холме, откуда открывался прекрасный вид на безбрежную средиземноморскую гладь. Слева же виднелся кусочек Яффы. Дом был двухэтажным, белым, каменным, над крышей сплетались толстые ветки каких-то южных деревьев. Тяжелые, темно-зеленые, словно уставшие за день от жары кроны смоковниц, мощенный камнем прохладный двор, чересчур яркие цветы, словно раскрашенные анилиновыми красками, как в «Алисе в стране чудес»…

Это был уголок райского сада среди пустыни.

И снова я удивилась – откуда это у него столько денег? Неужели антикварные лавчонки приносят такой доход? Или это всего лишь прикрытие, и Миша на самом деле – подпольный наркобарон?

А потом я уже не могла ни о чем думать, потому что Миша повел меня наверх, в спальню, где было свежо от забиравшегося в окна морского бриза. Лампы погасли, но в комнаты проникал слабый отсвет от горевших в саду фонарей. Из-за этого все казалось таинственным, странным – и смазанные очертания мебели, и глубокие, удлиненные темно-синие тени, лежавшие на полу и на стенах.

У кровати обнаружился стеклянный столик на колесиках, а на нем – запотевшая бутылка обещанного вина и фрукты. Прямо-таки какой-то волшебный дворец из восточных сказок!

– Вина хочешь? – спросил Миша, подходя ко мне сзади и грубовато обнимая нетерпеливыми руками.

– Не-а, – я покачала головой.

– Правильно! Это потом! – кивнул он и принялся жадно целовать мне шею, ласкать губами выступающий позвонок.

Стянул с плеч платье, спустился ниже, к лопаткам, не переставая оглаживать, изучать, трогать горячими ладонями мое тело…

Теперь, имея за плечами куда больше опыта, я могу сказать, что Миша был на редкость умелым и щедрым любовником. Человеком, для которого на первом месте в постели было дарить наслаждение, а не получать. Неутомимый и ненасытный, бесстыдный и жаркий, легко переходивший от шутливой возни и смеха к беспощадным любовным схваткам.

Тогда же я поняла только – то, что он проделывал со мной в ту ночь, нисколько не походило на полудетское, невинное, чистое и солнечное, что было у меня с Санькой… Теперь это было сильнее, пламеннее – и в то же время… только телесное. Как будто душа моя отделилась от тела и парила где-то под потолком, с отстраненным интересом наблюдая за происходящим на кровати…

Наверное, я могла бы влюбиться в Мишу.

Этот рыжий бандюга был невероятно притягательным человеком, его животный магнетизм, жадная страсть к жизни, веселая беспринципность, азарт подкупали и кружили голову.

Да, я могла бы влюбиться – в других обстоятельствах.

Не случись со мной в шестнадцать той аварии, не живи во мне так глубоко страх снова подставить вселенной свою ахиллесову пяту. Я отказывалась, решительно отказывалась собственными руками вышивать между лопаток липовый листик, в который меня потом так легко будет поразить насмерть…

Поэтому наутро я решила, что с Мишей мне весело и надежно. Что он человек интересный и богатый (при моей отчаянной фобии нищеты и беспомощности это играло не последнюю роль). Что я не против иногда с ним встречаться, если он предложит, но… и только.

Никаких глубоких чувств, никаких привязанностей, романтики и надежд!

Я просто не могла себе этого позволить.

Миша же, не подозревавший о проделанной мной за ночь внутренней работе, казался вполне довольным тем, как все складывалось.

Наутро он все так же балагурил, не выпуская меня из рук, шептал на ухо непристойности и хохотал. Ему постоянно кто-то звонил, в дом являлись какие-то люди, о чем-то договаривались, что-то привозили, что-то забирали. Миша умудрялся управляться со всеми делами играючи, легко и весело, ни на минуту не меняя расслабленно-глумливого выражения лица.

Спешить мне было некуда, до концерта оставался еще почти целый день. Я валялась в шезлонге во дворе, прихлебывала кофе из чашки (никаких холодных коктейлей, никогда, ни при каких обстоятельствах! Беречь связки! Я наблюдала за Мишей, пытаясь понять: чем же все-таки он занимается, на чем зарабатывает свои миллионы?

Пока что выходило, что Миша так остроумен, легок и симпатичен, что люди несут ему деньги сами, просто потому, что считают его самым своим закадычным другом.

Примерно через неделю после нашего внезапного и так стремительно развивавшегося знакомства Миша спросил меня:

– Когда у вас заканчиваются гастроли?

Мы валялись на пляже. Море шипело и пенилось у ног, а солнце горячо оглаживало спину между лопаток. Миша только что закончил какой-то крайне важный разговор по мобильнику («Да, то, что вы хотели, уже у меня. Конечно, можно в пятницу, если вам так удобно. Никаких проблем! Жду звонка!») и лениво вертел сейчас аппарат в руках. Кожа его на солнце не чернела, а красиво бронзовела, наливаясь темно-красным, индейским оттенком. И он еще сильнее становился похож на пирата, бесшабашного и первобытно-веселого.

– Через десять дней, – отозвалась я. – Неохота в Москву. Там сейчас плюс семь и дождь…

– Так оставайся, – легко бросил он.

Я засмеялась, не поднимая головы.

«Оставайся!»

Как будто все так просто…

Но Миша – человек легкий во всем – никаких сложностей не терпел и справлялся с ними разрубанием гордиева узла.

– Чего смеешься? – Он тронул меня за плечо. – Что тебе мешает? Панкеев? Этот жадный старый поц? Сколько там ты ему осталась должна по контракту? Я заплачу.

Я вскинула голову и посмотрела на него через плечо, поверх темных очков.

Это же… Это же как раз то, о чем я так давно мечтала! Стать свободной, послать к черту Панкеева с его кабалой.

Вот только…

– А что потом? – напряженно спросила я.

– Потом? – Миша дернул плечами. – Потом ты останешься со мной, мы будем обжираться вкусной едой, валяться на пляже и трахаться как кролики. Что еще? М-мм… Найму тебе персонального менеджера, снимем клип, пустим его в ротацию – хочешь по здешнему центральному каналу, хочешь – по русскому. А там уж… – Он сделал широкий жест рукой, как бы давая понять, что он лично не видит, что могло бы помешать дальнейшему самому широкомасштабному развитию моей карьеры.

– Но… почему? То есть… на каком основании ты хочешь все это для меня сделать?

– Да потому что я влюблен в тебя до охренения, мон амур, – хохотнул Миша, обхватил меня за плечи, рванул на себя и принялся жадно целовать.

Я не была, конечно, совсем уж наивной идиоткой. Но мне было двадцать. И в жизни я еще практически ничего не видела, и в людях разбираться не умела…

И, наверное, очень хотела верить в то, что в жизни порой есть место удаче, счастливому билету. Что порой можно, не прилагая никаких усилий, просто сорвать джек-пот.

И я согласилась.

Согласилась, потому что все же слегка влюбилась в Мишину кипучую энергию и легкость бытия, ощущаемую с ним рядом. Разорвала контракт с Панкеевым, расцеловалась с Вероникой – спорить готова, она едва удерживалась, чтобы не цапнуть меня зубами за щеку от досады, что воплотить ее давнюю мечту удалось именно мне, «ханже и последнему оплоту невинности», как она меня дразнила. Я позвонила матери и объяснила, что в ансамбле больше не работаю и задерживаюсь в Израиле на неопределенный срок.

– А как же учеба? Диплом? – гремела она в трубку.

– Скажи ей, я был на твоем концерте, – советовал сидевший напротив Миша, – и могу со знанием дела утверждать: тебя всему уже отлично научили.

– Мам, я оформлю академ, – отмахнувшись от него, убеждала я. – Все будет отлично, мам! Скоро увидишь меня по телевизору.

Миша и правда не обманул.

Отвез меня на студию звукозаписи где-то в центре города, познакомил с дерганым парнем в прямоугольных очках, со здоровенной круглой дырой в ухе.

– Это Бен, твой новый продюсер, – познакомил меня Миша.

Парень вежливо раскланялся со мной, а Миша по обыкновению глумливо шептал в ухо:

– Выпендривайся, как заблагорассудится! Я плачу ему такие бабки, что ты можешь у него на яйцах танцевать, он только «спасибо» скажет.

– Алина, вы говорите на иврите? – спросил Бен по-английски.

– Скоро выучит, – заверил его Миша.

– Тогда пока будем общаться по-английски, ок? – улыбнулся Бен. – Итак, давайте вместе подумаем, как нам сделать из вас звезду.

…Бен представил мне своих знакомых музыкантов, которые с этого дня должны были мне аккомпанировать. Притащил на студию композитора – престарелого рокера с длинными седыми патлами и в затасканной кожаной косухе. На удивление, мелодии он писал и в самом деле отличные.

Затем потянулись недели на студии звукозаписи. Бесконечные репетиции, дубли, «Давайте попробуем на полтона ниже?», «Последний припев стоит переписать еще раз»…

Вскоре вышел мой первый сингл – лирическая песня с легким восточным колоритом. Ее тут же запустили крутиться в эфир местной радиостанции. А затем началась подготовка к моему первому сольному альбому.

Через полтора месяца Бен объявил мне, что договорился о моем выступлении в Москве. Я должна буду принять участие в сборном концерте в Олимпийском, исполнить две песни.

Это был прорыв!

Не совсем того уровня, о котором я грезила, но все же очень большой прорыв, по сравнению с камерными концертами «Black Cats».

Улетать нужно было в конце недели.

Всего на три дня – но мне почему-то было неуютно. Черт его знает, кажется, я действительно прикипела к Мише, с его вечным шумом, азартом, энергией, постоянной веселой суетой, привыкла к громовым раскатам хохота и шуткам на грани фола.

Я боялась… ладно, что уж там: я в самом деле боялась, что буду по нему скучать.

– Поехали вместе? – предложила я вечером, как бы между прочим.

Миша, увлеченно перерывавший какие-то бумаги, причудливо матерясь и поминутно названивая кому-то по мобильному, замер на минуту, вскинул на меня свои нахальные светлые глаза и усмехнулся:

– Никак не получится, детка! Мне в Россию въезд заказан. Не знаю, как и протяну тут три дня без тебя.

Он, хохотнув, завалил меня на диван, горячо выцеловывая шею и шепча как обычно что-то совершенно бесстыдное.

– Подожди, – отбивалась я. – Миша, подожди! А почему тебе заказан въезд в Россию?

– Не вникай, солнышко! – отмахнулся Миша, продолжая сосредоточенно расстегивать на мне платье. – Просто так получилось.

В аэропорт меня должен был отвезти один из Мишиных телохранителей. Я уже знала их по именам. Тот, темноволосый, с расплющенным носом – Адам. А блондин с ямочкой на подбородке и на удивление глупой улыбкой, который и должен был везти меня – Костя. Миша вышел со мной во двор, на секунду прижал к себе уже у машины и вдруг сказал:

– Детка, к тебе после концерта зайдет один мой знакомый, передаст кое-что. Украшение. Брось его в косметичку со своими побрякушками, когда будешь паковать багаж, идет?

– Что? – охнула я и резко обернулась к нему.

Миша улыбался своей обычной безмятежно-нахальной улыбкой, но светлые глаза его внезапно сделались серьезными, отстраненными и… беспощадными.

Я вдруг поняла, что ровным счетом ничего не знаю об этом человеке, казавшемся мне до сих пор лишь беспечным прожигателем жизни.

Но фильмов-то с подобным сюжетом я смотрела достаточно, поэтому быстро вывернулась из цепкой Мишиной хватки и зашипела:

– Ты за кого меня держишь? За полную идиотку? Я не повезу никакую наркоту…

– Детка, при чем тут наркота? – скривился Миша. – Неужели ты думаешь, я стал бы тебя так подставлять? Я же от тебя без ума, маленькая моя! Это просто… ну один мой хороший приятель попросил раздобыть для него определенный антиквариат. Я же знаток и ценитель, сама понимаешь. Но если оформлять все официально, там одних налогов за перевозку выше крыши. А так… никто ничего и не заметит. Брось, безобидно обдурить государство – святое дело же.

Он был так убедителен, так, по обыкновению, вальяжен и небрежен, что я неожиданно для себя сказала:

– Ладно, – и села в машину.

Концерт, в котором мне довелось тогда поучаствовать, показал мне весь наш тогдашний музыкальный олимп во всей его аляповатой красе. Дело было смайстрячено кое-как, непрофессионально, плохо организовано, и в то же время во всем чувствовался запах очень больших денег. Звезды эстрады кичились друг перед другом тем, у кого больший штат охраны, у кого больше стразов на костюме. Были и вопящие на все закулисье:

– Твою мать, кто спер мои перья?

Звездочки-однодневки с крутыми «папиками», выставляющиеся друг перед другом. И уже заматеревшие потасканные дивы в мини-юбках…

Тут же крутились вороватые импресарио, продававшие и перепродавашие втридорога билеты, чтобы обвести вокруг пальца сразу всех и большую часть навара положить в свой бездонный карман.

В общем, концерт удался, хотя мое небольшое выступление, кажется, не особенно выделялось среди всего этого нарочитого фальшивого пафоса.

…Антикварной побрякушкой, которую мне действительно передал в Москве после концерта Мишин приятель, плюгавый человечек бомжеватого вида, оказалось кольцо – явно старинное, потемневшее от времени, с какой-то странной вязью по ободку и крупным темно-красным камнем, в глубине которого вспыхивали и гасли багряные искры.

Я, как и советовал Миша, бросила его в косметичку с концертной бижутерией. Среди кучи переливавшихся на все лады кристаллов Сваровски, браслетов, цепочек, колье, диадем и серег кольцо действительно потерялось, сделалось незаметным.

Однако в аэропорту меня трясло. Когда моя сумка въехала по конвейерной ленте в просвечивающее устройство, мой желудок скрутило таким спазмом, что я едва не рванула оттуда прямо в туалет. Не знаю, кем меня считал Миша, но полной идиоткой я все же не была и понимала, что вещь эта – не простой антиквариат, а что-то невероятно старинное, ценное и скорее всего краденое.

Дома Миша привычно притиснул меня к своей могучей груди, расцеловал, назвал умницей и тут же отобрал украшение. Зато вечером, плотоядно ухмыляясь, торжественно вручил мне довольно крупную сумму, бросив довольно:

– Твоя доля, мой ангел!

Именно так я и поняла, чем на самом деле занимался Миша. Он был, наверное, крупнейшим в мире специалистом по незаконно приобретенным, краденым, поддельным и прочим раздобытым криминальным путем предметам искусства. Миша служил посредником между самыми богатыми и влиятельными заказчиками и самыми пронырливыми, искусными и ловкими ворами, нечистыми на руку служителями музеев, оценщиками, реставраторами и прочими людьми из этого мира. Сеть его ценных связей была разбросана по всему миру. Он же был единственным связующим звеном между ними, благодаря которому действовала эта купля-продажа, оживлявшая черный рынок в мире искусства и ювелирных украшений.

В половине стран (включая и бывшую родину) Миша к тому времени успел уже засветиться, въезд туда грозил ему арестом и серьезными сроками. В другие же страны Миша летал совершенно свободно, полагаясь, вероятно, на свою поразительную удачу.

Разобравшись во всем, я осознала, что никакой бешеной внезапной страстью Миша ко мне не пылал. Нет, я, бесспорно, ему нравилась, особенно в постели, но связался он со мной вовсе не поэтому. Ему просто нужен был очередной курьер для особо важных и ценных заказов – курьер, которому открыт доступ в те страны, куда Миша не может наведаться сам. Хорошее прикрытие – человек, который совершенно официально может, не вызывая подозрений, мотаться по свету туда-сюда по нескольку раз в месяц. А для кого же еще постоянные разъезды более естественны, как не для начинающей певички, достаточно известной, чтобы имя ее не вызывало подозрений у таможенников, и не настолько раскрученной и влиятельной, чтобы смела ставить Мише свои условия?!

Он отлично все рассчитал, этот великий комбинатор!

В первый же вечер оценил, что я достаточно сообразительна, хороша собой и в то же время наивнее, скажем, той же Вероники.

Справедливости ради, мне не за что было обижаться на Мишу. Я ведь и сама изначально рассматривала его как выгодную ставку, как способ сбежать от Панкеева и как-то устроиться в жизни.

Вот только… вот только у меня и в самом деле начали проклевываться чувства к нему.

Но я решительно положила им конец. Наше сотрудничество было обоюдовыгодным и давало кое-какие весьма приятные бонусы.

Но не более того!

Продолжалось все это более двух лет.

За это время я научилась всякому. Помню, везла из Греции древние скифские золотые украшения, попросту нацепив их на руки и шею – в числе ничего не стоивших броских побрякушек. Помню, как прятала холст одного из голландцев в чемодане среди собственных постеров и афиш. Изображала в аэропорту лесбийский поцелуй с собственной гримершей, чтобы отвлечь охреневшего от такого поворота событий сотрудника службы безопасности от экрана просвечивающего устройства, на котором как раз в эту секунду должна была появиться инкрустированная шкатулка – чуть ли не из самой Оружейной палаты. Возможно, что именно оттуда она и взялась. Для Миши, казалось, не было ничего невозможного. Помню, я как-то со смехом спросила его:

– Ну, хоть Джоконда-то в Лувре – подлинник? Или ее ты тоже давно подменил?

А он глумливо ухмыльнулся мне в ответ и шепнул:

– Детка, только не говори никому, идет?

Я внезапно открыла в себе новые грани.

Оказывается, я была довольно ловкой, сообразительной, наглой, умевшей виртуозно врать, выкручиваться и импровизировать. Может быть, потому меня в свое время и зацепил так Миша, что я почувствовала в нем нечто родственное, даже сама о том не подозревая. Авантюрность и полукриминальная ловкость, дремавшие где-то глубоко внутри, внезапно пробудились во мне и вырвались наружу. Миша не уставал нахваливать – не меня, правда, а собственную проницательность, позволившую ему разглядеть скрытый криминальный талант в малоизвестной джазовой певичке.

А я…

Я понимала, что увязаю все глубже, что рано или поздно могу попасться, что Миша, по большому счету, ничем не рискует и – арестуй меня власти – пальцем о палец не ударит, чтобы меня вытащить. Я понимала также и то, что все его слова о моей головокружительной карьере оказались фикцией. Ему совершенно невыгодно было, чтобы я обретала серьезную известность и самостоятельность. Я была особенно полезна ему именно в нынешнем состоянии – какое-то смутно знакомое имя, кажется, слышал что-то такое по радио, ах, ну да, что-то вроде «Забыть тебя» или «Позвать меня»…

Но… У меня ведь не было особенного выбора, правда? Уйти от Миши, попробовать начать все самой, с нуля…

Это было чересчур страшно – с моей-то фобией нищеты и беспомощности. А с Мишей всегда было интересно, сыто и, что уж скрывать, достаточно денежно.

Свою долю я откладывала, как скупой рыцарь. Перекидывала в банках со счета на счет, тайно лелея мечту, что однажды скоплю достаточно, чтобы послать Мишу и всю его криминальную лавочку ко всем чертям и заняться карьерой всерьез.

Не знаю, как долго все это могло бы продолжаться, если бы однажды я совершенно случайно не наткнулась в собственном ноутбуке на письмо, которое, вероятно, просто забыли удалить из корзины.

Письмо было от крупнейшей английской звукозаписывающей компании. Они предлагали мне связаться с ними: возможно, я захочу свой следующий альбом выпустить в сотрудничестве с их студией.

Я посмотрела на дату в конце письма.

Черт, черт! Два месяца назад! Они, наверное, и думать обо мне уже забыли. Затем пробежала глазами приписку, которую поначалу не заметила – в ней говорилось, что студия звукозаписи уже трижды пыталась связаться со мной через моего менеджера, но ответа от него так и не получили, поэтому обращаются напрямую.

Сволочь Бен! Крыса с дырявым ухом! Он же ни словом мне ни обмолвился!

Впрочем, я догадывалась, что в первую очередь винить во всем нужно не Бена. Распоряжение явно исходило не от него.

Миша…

Развеселый, ловкий, беспринципный, шальной Миша!

Ну, разумеется, на кой черт ему нужна была бы чересчур раскрученная и известная певица в качестве подельника. Еще, не дай бог, захотела бы самостоятельности, независимости, обнаглела бы – да и послала бывшего любовника и напарника ко всем чертям. Куда удобнее держать ее на коротком поводке, зависимую и послушную. В случае чего, опять же, можно слить полиции с товаром на руках.

Меня затопила ярость.

Такая ослепляющая ледяная ярость, что попадись мне Миша в ту секунду, я бы, наверное, не выдержала и набросилась на него, принялась душить, раздирая ему ногтями лицо. Но, к счастью, Миша явился только к вечеру, а я к тому времени успела уже овладеть собой и составить четкий план действий.

Оставалось лишь выждать удобный момент.

– Любовь моя, ты чего-то сегодня тихая? – спросил меня в тот вечер Миша, привычно сграбастав меня в объятия.

Я улыбнулась ему безмятежно и мотнула головой:

– Что ты! Все прекрасно!

За эти два года я научилась у Миши многому.

С этого часа я взялась за подготовку, чтобы встретить нужный момент во всеоружии. Я принялась усердно изучать всю информацию, которую только можно было раздобыть, о старинных ювелирных украшениях. Я как проклятая, тайком от Миши, таскалась на персональные занятия к ювелиру, обучившему меня на глаз определять чистоту бриллиантов, примерный возраст украшения, металлы и сплавы, из которых оно изготовлено, и многое, многое другое. Я стала настоящим экспертом в клеймах и пробах, в способах огранки и чеканки. Я вызубрила наизусть море каталогов: хоть ночью меня разбуди, я смогла бы озвучить, какие именно украшения являются самыми ценными для коллекционеров, какие из них считаются безвозвратно утерянными, а какие находятся в музеях.

Ко всему прочему, я заручилась союзником, который должен был бы помочь мне все провернуть, при первом удобном случае. В союзники я выбрала туповатого Костика. Покрутила перед ним задницей, пару раз позволила «случайно» увидеть себя обнаженной. В общем, спустя пару недель дуралей Костик растерял от страсти последние остатки разума и не мог дождаться, когда хозяин свалит куда-нибудь по делам, чтобы зажать меня в темном уголке. Я же, принимая его пылкие нелепые ухаживания, меж тем спокойно обдумывала, как смогу при удобном случае использовать его.

Случай представился мне спустя еще три месяца, когда мы с Мишей приехали в Болгарию.

Ареал Мишиного обитания, конечно, не ограничивался Израилем. Он был гражданином мира, и за эти два года мы успели объездить множество стран (за исключением, разумеется, тех, куда въезжать Мише благодаря каким-то там старым «заслугам» было просто опасно, например в Россию).

На этот раз в Болгарии Миша встречался с каким-то очередным богатым заказчиком-коллекционером, желавшим во что бы то ни стало заполучить себе подлинник Вермеера. Я в переговорах не участвовала – Мишины клиенты, по понятным причинам, не очень-то желали светиться, – и отправилась вместо этого бродить по антикварным лавчонкам.

Я ходила по вымощенным брусчаткой улицам Софии, сворачивала в узкие переулки, заглядывала в магазинчики. Сливалась с праздношатающейся туристической толпой.

Все здесь было каким-то двуликим: с одной стороны – европейским, гладенько выстриженным, с другой – это все же была восточная Европа, носившая на себе отпечаток советскости. Мне же, вкусившей уже веселого европейского мира дорогих отелей, никаких напоминаний о Родине вовсе не хотелось. Впрочем, мой рейд по антикварным лавкам и не предполагал никаких ностальгических настроений.

Опыт общения с Мишей уже убедил меня, что здесь, среди россыпей копеечных безделушек, салфеток, часов, подстаканников, подсвечников и брошей можно было иногда откопать вещи редчайшей ценности, о которой владельцы их порой даже не подозревали. Я же успела за эти годы довольно хорошо поднатореть в определении по малейшим признакам хотя бы примерного времени производства и истинной стоимости вещи.

В лавчонке, в которую меня занесло, кисло пахло проржавевшим металлом, пылью и слежавшейся тканью. Хозяином ее был жилистый востроносый старик, так и сновавший по узкому помещению туда-сюда, ловко лавируя между стеллажей и застекленных витрин с товаром. Я как обычно строила из себя капризную, богатую и совершенно безмозглую туристку, щебеча:

– Ах, я так люблю старину! В этих вещах столько энергии! Не то что современные пустышки! Конечно, платить приходится дороже, но я своему мужу так и говорю: ты же не хочешь, чтобы я носила этот ширпотреб! У уникальной женщины должны быть уникальные украшения.

– Вы совершенно правы! О, как вы правы! – суетился вокруг меня хозяин.

Я увидела по его заблестевшим глазкам и хищно навостренному носу, что он повелся на мой спектакль: обрадовался, решил, что заполучил тупоголовую и охочую до антикварных побрякушек клиентку, которую легко будет обвести вокруг пальца, загнав втридорога любую чепуху.

– Вы знаете, здесь, в магазине, выставлены вещи, так сказать, для широкого круга. Если же вас интересует что-то более ценное, уникальное, – ноздри старика, пергаментно-тонкие, в разбегавшихся красных прожилках, хищно трепетали, – разрешите я провожу вас в мою кладовую и покажу по-настоящему интересные предметы.

– Ах, ну конечно! – так и взвизгнула я.

Он провел меня за прилавок, затем – через дверной проем, занавешенный какими-то бамбуковыми занавесями, и наконец – во внутреннюю комнату.

Здесь запах пыли и лежалого товара был еще сильнее.

Старик усадил меня в кресло, сам же, кряхтя, подтащил маленький деревянный табурет, вскарабкался на него и принялся открывать сейф, устроенный почему-то очень высоко в стене, почти под потолком.

Миша непременно постарался бы уследить за его движениями и запомнить код – просто так, на всякий случай, по старой профессиональной привычке. Я же подчеркнуто смотрела в другую сторону.

Старик принялся вытаскивать из сейфа и расставлять передо мной на столе узкие деревянные ящички, обитые изнутри вытертым сафьяном. В специальных углублениях на дне разложены были старинные ювелирные украшения. По большей части – как оценила я быстрым взглядом – современные подделки под старину или вещи двадцати-тридцатилетней давности. Я тем не менее принялась восторженно перебирать побрякушки, подносить к ушам серьги, примерять кольца, пропускать сквозь пальцы цепочки. Нарочно останавливала внимание то на откровенных подделках, то на изделиях, обладающих какой-никакой ценностью, чтобы убедить старика, что не разбираюсь в антиквариате совершенно. Он к этому времени уже окончательно распетушился, принялся уговаривать меня приобрести у него кольцо с аметистом, со всей горячностью убеждая, что ему чуть ли не сто лет. Я вертела кольцо в пальцах, продолжая рассеянно разглядывать украшения.

И вдруг…

У меня моментально все сложилось в голове. Я поняла, что вот он – мой шанс. Счастливый случай, который поможет мне отделаться от Миши. От этого гребаного рыжего бандюгана, державшего меня за полную идиотку, использовавшего в свое удовольствие и, в случае чего, способного сдать меня без малейших сожалений. Боже, как я мечтала тогда сбежать от этого ублюдка и обеспечить себе независимость, по крайней мере на ближайшие несколько лет!

И вот оно… лежало передо мной… сокровище, способное помочь мне раз и навсегда разделаться с Брискиным.

В одном из ящиков, среди других сережек, колечек и браслетов, валялись с виду ничем особенно не примечательные серьги. Бриллиантовые, да, но не особенно тонкой работы, грубоватые и не слишком изящные. Я и внимания на них не обратила бы, не изучи я за эти месяцы множество подпольных каталогов некогда утерянных ценностей, за находку которых коллекционеры готовы отдать любые деньги. И фотографию этих серег – плохую, размытую, зернистую – я там определенно видела.

Я и виду не подала, что серьги меня заинтересовали. Продолжала разглядывать кольцо, поворачивать его на пальце то так, то эдак и наконец тряхнула головой:

– Беру!

Старик засуетился, нырнул куда-то под стол и вытащил на свет потертую бархатную коробочку, куда тут же принялся услужливо запихивать выбранное мной украшение. Я же, отсчитав деньги, продолжала разглядывать содержимое ящичков и как бы невзначай вытащила те самые серьги.

– Ой, а это что? Какая прелесть!

– О-оо, это уникальные серьги, – затараторил старик. – Вы знаете, они принадлежали Мерилин Монро. Она снималась в них в фильме «Джентльмены предпочитают блондинок»…

Хозяин лавочки нес обычную для таких случаев пафосную чушь, а значит, об истиной цене серег даже не подозревал.

Ясное дело, никакой Мерилин Монро они никогда не принадлежали. Да и не могли бы принадлежать.

Эти серьги с 1945 года считались безвозвратно утраченными и фигурировали лишь в каталогах коллекционеров. Серьги работы XIX века, платина и бриллианты. Принадлежали семье Ротшильдов, передавались по наследству от матери к старшей дочери. В сорок первом году в числе прочих сокровищ семьи (полотен Веласкеса, Гойи, Ван Дейка, Сезанна, жемчужных ожерелий, колец, брошей, подвесок и так далее) они были извлечены из сейфа «Банка де Франс» рейхсмаршалом Герингом и вывезены из оккупированной Франции в неизвестном направлении.

После войны сокровища Ротшильдов так и не были найдены. Но среди коллекционеров, черт знает каким образом разжившихся описью (даже с фотографиями) вывезенных ценностей, ходили упорные слухи, что часть сокровищ с тех пор так и гуляют где-то по свету, всплывая в самых неожиданных местах. И было очень похоже на то, что именно мне по счастливой случайности выпал шанс наткнуться на одно из них. Сколько могли стоить эти серьги – даже представить было страшно. Уж на билет до Лондона, аренду жилья и заключения договора со студией звукозаписи хватило точно бы с лихвой.

– Ах, я прямо чувствую их энергетику, – протянула я, закатывая глаза и прикладывая серьги к ушам. – Знаете, драгоценный металл способен много десятилетий сохранять метафизические вибрации. А камни… Сколько же вы за них хотите?

Старик пожевал губами, подергал носом и назвал сумму. Глазки его бегали, узловатые пальцы сцепились под столешницей в замок. Старый хрен наверняка считал, что заломил цену, в три раза превышающую истинную стоимость серег. На самом же деле она не составляла и сотой части их настоящей цены.

– Ой, как дорого! – удрученно протянула я.

– Но вы поймите, дорогая, настоящие бриллианты, платина, старинная работа… – принялся увещевать он.

– Я понимаю, понимаю, – закивала я. – Но такой суммой я, к сожалению, не располагаю. Придется просить у… у мужа.

Я трогательно вспыхнула и отвела глаза, давая старикашке понять, что здесь я не с мужем, а с любовником, вероятнее всего, женатым, но зато обеспеченным и влиятельным, которого я могу заставить раскошелиться на все на свете.

– Как же мне все это устроить… – задумчиво протянула я. И тут же просияла, словно осененная идеей:

– Послушайте, а что, если вы придете завтра к нам в отель? И возьмете с собой эти серьги? Я их примерю, муж просто обалдеет от того, как они мне идут, и сразу же вам заплатит! Знаете, я ведь могу даже юриста пригласить, он оформит сделку. Ну как, согласны?

Старик поерзал, потер друг о друга сухие ладони. Ясно было, что идея тащиться куда-то с бриллиантовыми серьгами удачной ему не казалась. С другой стороны, он ведь полагал, что совершает крайне выгодную сделку: развел безмозглую любительницу старины и ее влюбленного богатого папика на баснословную сумму.

Ну как тут не рискнуть?

– Договорились, пани, – кивнул антиквар. – Завтра в шесть я буду у вас в отеле.

Я с наигранным сожалением, повздыхав для большей убедительности, вернула ему серьги, распрощалась и вышла из лавки.

Теперь действовать нужно было быстро.

Времени у меня оставалось только до шести часов. А нужно было еще заказать билет на самолет и договориться с Костей. С жизнерадостным дуралеем Костей, который к этому времени готов был есть у меня с рук…

Сколько раз впоследствии я ломала голову: что произошло бы, выбери я тогда другой вариант? Как сложилась бы моя судьба?

Если бы я, тогдашняя, обладала сегодняшними моими знаниями и опытом, я, конечно же, приняла бы другое решение. Да, на первый взгляд оно могло бы показаться более рискованным, но по итогам скорее всего несло в себе куда меньше опасности. Но мне было двадцать четыре, я, по большому счету, еще мало что знала о жизни и людях, хотя и считала себя крупным знатоком человеческих характеров.

Поэтому я столь опрометчиво выбрала того, к кому обратилась за помощью.

– Как прошел день, Алина, мон амур? – спросил Миша, когда мы встретились вечером в отеле.

Он был в прекрасном расположении духа – должно быть, успешно договорился обо всем со своим давешним посетителем. Обнял меня сильной рукой, притиснул к себе, принялся горячо целовать в висок, щеку, линию подбородка.

– Подожди, – принялась со смехом отбиваться я. – Подожди, мне нужно кое-что тебе рассказать.

– О боги! – делано ужаснулся он. – Детка, ты что, залетела?

И тут же начал щекотать меня, заваливая на диван. Я с хохотом извивалась в его руках, как-то отстраненно думая про себя, что ведь этот человек, который так горячо меня целует, дурачится, нежничает, всего лишь использовал меня все эти годы. А я, с виду такая счастливая, влюбленная и довольная жизнью боевая подруга, собираюсь его обмануть, обвести вокруг пальца, подставить. Было просто поразительно, как хорошо и убедительно нам обоим удавалось разыгрывать нежные чувства друг другу.

А может быть, мы не совсем притворялись?

Может быть, в каждом из нас была некая двойственность? И мы были одинаково искренни – и в минуты любовных схваток, и тогда, когда трезво и расчетливо разрабатывали планы по использованию друг друга в своих целях?

Так или иначе, я рассказал Мише о старике и о серьгах. Он пришел в дикое возбуждение, нашел в ноутбуке файл с описью конфискованного имущества Ротшильдов, вертел фотографию сережек и так, и эдак, снова и снова допрашивая меня, точно ли я уверена, что это были те самые серьги, каким образом были закреплены в них бриллианты, как выглядела застежка, где стояла проба…

Я терпеливо повторяла все подробности по сотому разу.

– Ты умница, Алинка! Ты просто чудо! – распинался Миша, а затем подхватил меня на руки и закружил по комнате. – Значит, когда, говоришь, он придет? Завтра в шесть? Ладно, давай порепетируем, как я буду играть тупого и жадного олигарха, а ты – его безмозглую и очаровательную любовницу-транжирку. Смотри, убедительно?

Он важно надул щеки, вытаращил глаза и гнусаво загудел:

– Что это за дешевка? Детка, давай я лучше куплю тебе «Де Бирс».

Выглядел он так комично, что я рухнула на диван от смеха. В этот момент что-то шевельнулось у меня внутри. Я как будто впервые отчетливо поняла, что я ведь действительно собираюсь его предать. А он и не догадывается об этом! Дурачится со мной, хохочет, целует…

В горле у меня словно застрял сырой песок.

Я едва не вскочила с дивана, чтобы броситься Мише на грудь и признаться во всем.

Но тут же в памяти всплыло письмо с лондонской студии звукозаписи. Вспомнилось, сколько раз Миша с такой же вальяжной хитроватой улыбкой шпанистого мальчишки, быстро поцеловав висок, отправлял меня на опасное дело, грозившее мне в случае поимки тюремным сроком. И ни минуты не колебался, не раздумывал даже!

«Как бы он ни вел себя со мной, – напомнила я себе. – Каким бы ни хотел казаться, я точно знаю, что ему нет никакого дела до моего будущего, что в опасной ситуации он, не задумываясь, подставит меня под удар. При любом удобном случае предаст меня».

Я усилием воли задавила свои рефлексии и приступила к осуществлению задуманного.

На следующий день старик прибыл к нам в отель без пятнадцати шесть. Очень важный – даже вытертую неопределенного цвета шляпу нацепил на плешивую голову. Миша, как и было условлено, понтовался, брезгливо кривил губы, рассматривая сережки, казавшиеся такими маленькими на его широченной ладони, фыркал и торговался. Я же всеми силами изображала взволнованное нетерпение. Ходила вокруг него, стискивала руки, вздыхала, прикусывала губу, делала жалобные глаза. Мне это было легко: у меня и в самом деле в груди скребло от тревоги.

Что, если все сорвется? Если не выйдет?

Вдруг Миша догадается, что я задумала?

Что, если он уже знает?

Почему он так странно взглянул на меня минуту назад? Отыгрывает роль невежественного нувориша или?..

– Да я тебе отвечаю, это туфта какая-то, – протянул Миша. – У нас в Кемерово на ювелирном заводе лучше делали.

Я метнулась к столу, подхватила сережки и с прозвеневшими в голосе слезами проговорила:

– Но ведь они так подойдут к моему серебристому платью от «Прада»! Светка Майорова на презентации сдохнет от зависти, когда увидит. Давай я тебе покажу, милый! Давай? Ну, пожалуйста-пожалуйста!

Старик было встрепенулся протестовать, но он явно слишком боялся, что сделка сорвется.

Миша вальяжно повел подбородком и прогнусил: «Ну ладно, давай, покажись». Старик возражать против того, что я собираюсь вынести серьги в другую комнату, не решился. Потащился было за мной, но я обернулась к нему от двери, рассмеялась и лукаво погрозила пальцем:

– Ах, какой шалун! Сюда нельзя! – и вышла в спальню.

Теперь действовать нужно было быстро. И по возможности бесшумно. По договору с Мишей я должна была вернуться в гостиную не раньше чем минут через семь, когда старик окончательно изведется, изнервничается и согласиться уступить серьги подешевле. Значит, минут десять у меня было – раньше бить тревогу Миша не станет.

Я быстро сунула серьги в тайник, выдолбленный в каблуке туфель, затем метнулась в смежную со спальней ванную комнату. Здесь, в задней части помещения, почти незаметная за рядами белоснежных гостиничных полотенец, была запертая дверь в коридор, должно быть, использовавшаяся для служебных целей горничными.

Сейчас дверь эта была приоткрыта.

Я выскользнула в нее. В гостиничном коридоре для персонала, пустынном и простом, без ковров и золоченых светильников, которыми украшены были помещения для гостей, переминаясь с ноги на ногу и испуганно оглядываясь по сторонам, топтался Костик.

– Все по плану, – шепнула я.

Он вручил мне сумку с заранее заготовленными деньгами, документами и билетом на рейс до России. Самолет вылетал через полтора часа, я как раз успевала.

– Держи! – Я вложила Костику в ладонь остатки оговоренного вознаграждения. – Такси ждет?

– Да, – кивнул он.

– Все, милый, будь здоров! Я тебе позвоню, как только устроюсь. Не волнуйся, Миша ни о чем никогда не догадается, – заверила я.

И поспешила по коридору к черному ходу.

Такси лихо пронесло меня по улицам Софии. Солнце весело било в окна автомобиля, подбадривая и обещая, что теперь-то все будет хорошо. Въезд в Россию, Миша сам говорил, ему заказан, там ему меня не настигнуть. А когда я свяжусь с лондонской студией и отправлюсь туда писать свой альбом, на вырученные за серьги деньги я смогу нанять себе такую охрану, что никакому Мише с ней не справиться.

Такси остановилось перед зданием аэропорта.

Я влетела в стеклянные двери – и почему-то волнение тут же отпустило меня.

Здесь-то со мной точно ничего не случится!

Даже если Миша уже заметил мое исчезновение, он не сразу сообразит, куда я могла податься. Да и сообразив, не станет же устраивать разборки в аэропорту – здесь слишком много полиции.

Я решительно пошла к стойке регистрации, улыбнулась девушке в форме авиакомпании и протянула ей паспорт. Та пробежала глазами мою фамилию, промурлыкала: «Одну минуточку» и зачем-то сняла трубку внутреннего телефона.

– Какие-то проблемы? – спросила я.

– Нет, что вы, все в порядке, – заверила девушка, что-то быстро сказала в трубку и шлепнула мне в паспорт штамп. – Проходите, пожалуйста, на таможенный досмотр.

За пару метров до стеклянных воротцев меня вдруг ухватил под локоть какой-то человек в форме. С другой стороны уже подоспел второй.

– Гражданка Савельева? Пройдемте с нами!

– В чем дело? – возмутилась я.

Внутри все сжалось. Не мог же Миша обратиться в полицию? Не мог, это исключено! Да и старик не стал бы… незаконная торговля антиквариатом ни в какой стране не поощряется.

Спокойно, спокойно… Сейчас все разъяснится.

Меня провели через двери во внутренние помещения аэропорта, втолкнули в маленькую комнату, указали на стул перед полированным письменным столом. За столом сидел мужчина в сером свитере.

– Что происходит? – продолжала возмущаться я.

– Савельева Алина Андреевна? – подняв на меня глаза, спросил усач. Почему-то по-русски.

– Это я.

– Капитан Рыбкин. – Он быстро махнул перед моим носом красным удостоверением.

Прочитать я ничего не успела, но фамилия почему-то меня рассмешила. Рыбкин. Забавно.

Я едва не фыркнула – от напряжения, наверное. Но все же сдержалась и произнесла спокойно:

– Товарищ капитан, на мой рейс уже объявили посадку. Могу я узнать, в чем дело?

– Можете, можете, – как-то сонно отозвался Рыбкин. – Вы, Алина Андреевна, подозреваетесь в хищении и незаконной перевозке государственных ценностей, подпадающих под…

Он говорил монотонно и тускло. В голове у меня загудело, голос капитана одновременно усыплял и пугал чуть ли не до икоты. Я рванулась со стула, но меня тут же удержали за плечи двое подоспевших непонятно откуда полицейских. Как во сне я увидела, как один из них, опустившись передо мной на корточки, аккуратно снял с моей ноги туфлю, крутанул каблук и вытряхнул на ладонь серьги.

Я же могла в тот момент думать только о том, что он сразу снял именно левую туфлю. Значит, знал, точно знал, заранее знал, где тайник…

Но как?.. Как это могло?..

Дверь в кабинет скрипнула, кто-то заглянул из коридора. Я повернулась на звук и узнала мелькнувшее в дверном проеме лицо Костика. Дуралея Костика с идиотской улыбкой и пошлой ямочкой на подбородке. Он на секунду задержался взглядом на мне, коротко отдал честь капитану и закрыл дверь.

«Олег Сергеевич Радевич, – повествовал один из файлов, найденных мной на переданной Володей флешке, – родился в 1977 году в Саратове в семье потомственных военных». К тексту прилагалась черно-белая фотография – пятилетний Олег Радевич с родителями. Стандартный снимок из фотоателье, идеальная советская семья. Отец – серьезный, с военной выправкой, мать – с накрашенными темной помадой губами, в химических кудряшках вокруг головы, и сын – русый пацан, смотрящий в объектив исподлобья, должно быть, не желал фотографироваться.

Я устроилась с ноутбуком на широкой кровати гостиничного номера и принялась тщательно изучать все подробности биографии Радевича. Нельзя было упустить ни строчки – пригодиться могло все, что угодно. Мне нужны были крючки – слабости, зоны уязвимости, увлечения, тайные страсти – что угодно, чем можно было бы зацепить и увлечь неприступного полковника.

В школе учился ровно, не отличник, но и не двоечник. Увлекался легкой атлетикой, ходил в авиамодельный кружок. То, что Радевич не чужд спорту, было ясно и так – по всей его подтянутой сильной фигуре, по плавным, уверенным движениям. Это вряд ли мне поможет. Увлечение моделями самолетов тоже наверняка отошло в прошлое, иначе Радевич после школы подался бы в авиацию…

Что еще? В старших классах ходил в походы. Однажды, когда группа заблудилась в лесу и осталась без продовольствия, проявил себя как сильный лидер, сумев подавить панику и вывести товарищей к человеческому жилью.

Ясно.

Собака породы алабай. Кличка Мальчик. Погиб в 1992 году во время пожара в дачном доме Радевичей.

Хм… Интересно…

После школы – учеба в военном училище. Здесь снова фотография – наверное, с тех времен, когда семнадцатилетний Олег стал абитуриентом. Очень серьезный большеглазый мальчишка с трогательно торчащими на выбритой голове ушами.

На первых курсах училища особенно себя не проявлял, этакий крепкий середнячок, зато во время летних практических учений вдруг неожиданно выдвинулся и снова проявил лидерские качества, смекалку, решительность, выносливость и отвагу во время выполнения особо сложного учебного задания. После чего был замечен и отлично аттестован руководством.

Пока складывалось представление, что Радевич предпочитал до поры до времени держаться в тени, не высовываться, зато в нужный момент умел вдруг неожиданно проявить себя с самой лучшей стороны. Хорошо бы еще понять, делал ли он это из природной скромности и отсутствия тщеславия, либо же действовал с тонким расчетом: держаться незаметно, дождаться подходящего момента – и вдруг выступить вперед, поразив тем самым совершенно не ожидающих такого поворота окружающих.

По окончании учебы не раз попадал в «горячие точки», неоднократно награждался за проявленное мужество и отвагу. Солдаты, служившие под его началом, отзывались о нем как о мудром командире, способном как проявить жесткость в принципиальных вопросах, так и пойти навстречу в тех ситуациях, когда это бывало возможно.

Во время службы отношения с друзьями по училищу особенно не поддерживал. «Довольно трудно было бы их поддерживать откуда-нибудь из Сербии», – усмехнулась я про себя. Из этого еще не следовало, что Радевич – человек эмоционально холодный, неспособный на крепкую привязанность.

Однако досье свидетельствовало о глубокой привязанности Радевича к матери, к несчастью, довольно рано умершей от рака. Радевич до последнего верил в то, что женщину удастся спасти, возил ее по лучшим специалистам и все-таки не смог вырвать из лап болезни. Значит, еще одна тяжелая утрата в прошлом. Понятно.

Семейное положение…

В 24 года женился на Орешиной Лидии Алексеевне, медицинской сестре, служившей в Российской миссии в Сербии, где в тот момент находился Радевич. Снова фотография – на этот раз свадебная. Олег здесь уже похож на себя нынешнего – разумеется, чуть уже в плечах, с более открытым взглядом. Но в целом – облик сегодняшнего 39-летнего спокойного, сильного и уверенного в себе полковника, выполняющего крайне важную, опасную и ответственную миссию.

Орешина Лидия Алексеевна оказалась симпатичной коротко стриженной девушкой с косо пересекавшей лоб темной гладкой челкой и чуть выдающимся вперед острым подбородком. Тут все ясно – чужая страна, опасная служба, стрельба, возможность погибнуть в любой момент. Женщина-врач во время ведения боевых действий – надежная, спасительная, самоотверженная подруга. Боевой товарищ. И в то же время – единственный источник заботы и нежности. Имелась у Радевича и дочь Светлана – к настоящему моменту достигшая тринадцатилетнего возраста. В файлах нашлось несколько фотографий: счастливая семья во время наверняка редких совместных отпусков. На море, у родителей Радевича в Саратове, с друзьями на природе. На паре кадров Радевич сидел с удочкой на берегу. Значит, любит рыбалку. Это тоже стоило запомнить.

А вот здесь дочка Радевича обнимала за шею здоровенного, лохматого, бело-бежевого в палевых подпалинах алабая. Ага… выходит, кое-какие увлечения из детства у Радевича остались.

Ну-ка, ну-ка…

Я быстро пролистала файл до того момента, когда Радевич был направлен на работу в Стамбул. Домашний адрес – значит, живет в пригороде, нужно запомнить.

Примерное расписание…

Где же это? Ага, вот! Домашний питомец – собака породы алабай, кличка Олан. Хм, а это интересно. Олан – по-турецки «мальчик». Кто бы мог подумать, какая сентиментальность! Нужно будет подумать, как использовать эту информацию.

Далее из документов я узнала, что три года назад Радевич развелся с женой. Инициатором развода оказалась Орешина Лидия Алексеевна. Ну, еще бы, пока что Радевич во всем выходил таким идеальным, честным, преданным, неподкупным, строгим и высокоморальным, что заподозрить его в качестве инициатора развала семьи не получалось никак. Лидия же Сергеевна, как повествовали документы, через полгода после развода уже сочеталась браком с турецким бизнесменом Кяримом Бояджи. Дочь Радевича живет с матерью и отчимом, однако Олег видится с ней не реже чем раз в неделю, как правило, во время…

О-о-о, вот это интересно! Во время поездок в загородный клуб. Владельцы клуба разводят алабаев.

Так.

…Клуб-питомник «Верный друг» (по-турецки sadık arkadaşı) располагался в десяти километрах от Стамбула и занимал довольно большую территорию, изящно оформленную, отгороженную от внешнего мира аккуратной изгородью, вылизанную и чистую.

К воротам питомника я подъехала в среду, ровно в 12 дня.

Если раздобытые Володей сведения не врали, это означало, что Радевич вместе с дочерью и питомцем должен был прибыть сюда около получаса назад.

На этот раз я была не одна – специально распорядилась, чтобы со мной поехал Гриша, один из сотрудников, отвечающих за безопасность мою и музыкантов во время концертов. Гриша, облаченный в безликий темный костюм, вел машину, я же сидела на заднем сиденьи, держа на руках приличного размера клетку-переноску, в которой сопел двухмесячный щенок алабая.

Разыграно все было как по нотам. Щенка я якобы получила в подарок от одного из турецких поклонников моего таланта. Я обнаружила его в гримерке после вчерашнего концерта и устроила показательную истерику – то топала ногами, возмущалась, орала, то принималась умиленно тискать щеночка, то, закатывая глаза, со слезами в голосе вопрошала, куда мне теперь девать это сокровище, которое я никак – ну никак! – не могу оставить у себя. Имени дарителя я не называла, но постаралась довольно прозрачно намекнуть, что подозреваю Фаруха Гюлара. В конце концов, от его имени мне уже доставили столько комично-огромных корзин цветов и нелепых подарков, что удивления это ни у кого бы не вызвало.

В общем, постаралась я на славу: через час весь работавший на меня персонал, а также персонал принимающей турецкой стороны был в курсе, что на меня внезапно свалился очень милый, но очень неподходящий подарок, и что я спешно решаю, что мне теперь делать.

Я бы не удивилась, если бы сегодня эта информация уже появилась в каких-нибудь местных светских новостях. Что было бы отлично, так как означало бы, что мне удалось создать убедительную легенду.

Итак, сегодняшним утром я, якобы промучившись всю ночь, приняла единственно правильное решение: и теперь везла щеночка туда, где о нем смогут позаботиться.

Гриша затормозил у ворот клуба, я сделала ему знак следовать за мной и вышла из машины, прижимая к груди смешного неповоротливого щенка, цеплявшегося толстыми лапами за мое платье.

Жара стояла немыслимая.

Солнце шпарило с выцветшего неба крутым кипятком. Я, впрочем, всегда переносила жару куда легче, чем холод. Нигде – ни в Сирии, ни в Ливане, ни здесь, в Турции – погода не приносила мне таких мучений, как в моем родном волжском городе зимой. В самое адское пекло я вспоминала, как зимой стыли пальцы в обледеневших варежках, а на воротнике детской отвратительно желтой шубы намерзали сосульки, и понимала, что лучше уж я буду терпеть какую угодно жару. Иногда мне казалось, что за всю жизнь я так и не отогрелась от этих морозов «из детства».

Или, может быть…

Может быть, раскаленный плавящийся воздух, едва ощутимое дуновение ветра, приносящее с собой отголоски запахов воды и зелени, солнце, обжигающее переносицу, напоминали мне тот далекий летний день, когда мы с Санькой плыли на пароходике. Ополоумевшие от счастья, молодые и глупые…

«Воспоминания стали для меня тайной религией. Очиститься от грехов, вернуться ко временам невинности, совершить паломничество…»

Впрочем, нет – тот день я давно заставила себя перестать вспоминать.

…Нужно было отдать должное хозяевам клуба – они от души постарались уберечь посетителей от жары и духоты, предоставив им максимальный в местных природных условиях комфорт. За оградой клуба гости попадали в настоящий оазис посреди пустыни. Пышная южная зелень – пальмы, кипарисы, магнолии, акации. В зеленой листве там и тут мелькали яркие экзотические цветы, проглядывали веселые рыжие бока апельсинов. Темные крупные инжирины тяжело свисали с веток, так и просясь в руки…

Установленные по всей территории мелкие фонтанчики с ледяной водой наполняли воздух прохладой и влагой. Изредка, когда солнечный луч прицельно попадал в висевшее над одним из таких фонтанчиков водяное облако, в воздухе принималась мерцать, играя яркими красками, крохотная размытая радуга.

Протянутые между деревьями тряпичные навесы призваны были защитить местных обеспеченных собаководов от солнечного жара. Полосатые края их, казалось, улавливали малейшее колебание воздуха и принимались трепетать и подрагивать, от чего на дорожках клуба ползали, посекундно меняясь, причудливые темные тени…

Здесь было хорошо.

Так хорошо, как в раю в первый день творения. Я же была змеем искусителем, пробравшимся в этот райский сад, чтобы заполучить в свои сети одного из его обитателей.

Передав щенка Грише, я неторопливо перемещалась по дорожкам якобы в поиске здания администрации, с руководителями которой успела предварительно созвониться и договориться о передаче им щенка.

На самом же деле я осторожно вглядывалась в каждого встречного, пытаясь отыскать глазами Радевича.

Члены клуба выгуливали своих питомцев на специально оборудованных площадках и препоручали их профессиональным инструкторам. Некоторые посетители просто сидели на расставленных под деревьями плетеных креслах и о чем-то беседовали, потягивая прохладительные напитки.

Радевича видно не было.

Гриша безмолвной тенью следовал за мной. Он, разумеется, о моем плане ничего не знал. Я же позаботилась о том, чтобы в нужный момент у него оказались заняты руки.

Для сегодняшнего спектакля наряд я выбрала тщательно. Простая белая рубашка эффектно смотрелась в прошлый раз – особенно расцвеченная алыми каплями крови. Для сегодняшнего шоу я создала другой образ – хрупкий и женственный.

Тем ярче будет контраст, тем сильнее изумление!

Именно поэтому, собираясь в клуб владельцев алабаев, я надела легкое темно-синее платье, оставлявшее открытыми шею, ключицы и руки, подчеркнула запястья тонкими браслетами, а волосам позволила свободно струиться по спине.

Итак, декорации собраны, актеры на своих местах, шоу начинается.

Девочку я увидела минут через пятнадцать.

Она стояла под пальмой, держала в одной руке поводок, другой подносила к уху мобильный. Я узнала ее – фотографии, предоставленные Володей, вполне отражали реальность.

Довольно высокая для тринадцати лет, тоненькая, хрупкая. Еще по-подростковому неловкая, но изо всех сил старающаяся казаться взрослой. Одни босоножки на высоких каблуках чего стоили. Ее ноги смотрелись в них какими-то ломкими, неуклюжими. Казалось, они вот-вот неловко разъедутся в стороны, как у новорожденного олененка Бемби, и девочка шлепнется на идеально выстриженный газон. Лицо у нее было неправильное – чуть курносый нос, крупный подвижный рот, маленький подбородок – но удивительно обаятельное. Доставшиеся ей от отца большие темные проницательные глаза придавали ему какое-то не по детски вдумчивое выражение.

Девочка – «Светлана», – вспомнила я, болтала с кем-то по телефону, небрежно теребя поводок.

Ситуация складывалась очень благоприятно для меня.

Я быстро поискала глазами отца Светланы.

Ага, вот и он – главный герой сегодняшней пьесы.

Олег стоял чуть поодаль, беседуя с уже знакомым мне краснолицым мужчиной. Благодаря собранному Володей досье я знала, что это его заместитель – Ромашов.

А этот что здесь делает? Срочное дело?

Значит, Радевич не может оторваться от службы даже в краткие часы встреч с единственной дочерью? Не поэтому ли у девочки такой надутый недовольный вид?..

Я убедилась, что Радевич стоит достаточно близко, чтобы оценить представление, которое вот-вот будет для него разыграно, но в то же время – не настолько близко, чтобы успеть вмешаться, нашарила в сумочке мобильник и, не глядя, нажала кнопку, отправляя заранее набранное сообщение.

Состояло оно всего из одного слова «Фас!» – и должно было означать старт операции.

В ту же минуту проходивший по соседней дорожке старик в светлом костюме вдруг оступился и выронил из рук огромный фотоаппарат, который с грохотом рухнул на мостовую, разлетевшись на осколки. Девочка, вздрогнув, оглянулась и выпустила из рук поводок. Собака занервничала, а я, поравнявшись с девочкой, будто бы случайно задела ее плечом.

Этого было достаточно.

Коротко рыкнув, алабай ринулся на меня!

Конечно, у меня не могло быть полной уверенности, что алабай бросится на меня. Я положилась на то, что собака молодая, не очень хорошо выдрессированная, а девочка-хозяйка – не слишком внимательна.

И это сработало.

Я умела обращаться с крупными собаками. Меня этому учили профессионалы, учили долго и настойчиво.

Но все равно мне в ту секунду на миг стало страшно. На меня летела мощная здоровенная зверюга, которая, встав на задние лапы, должно быть, оказалась бы с меня ростом.

Яростные глаза, оскаленная пасть, клыки…

Пастушья собака, натренированная бросаться на хищника и молниеносно душить его мощными лапами.

Вот только…

Этот страх я однажды уже победила, и с того дня он навсегда утратил для меня свою парализующую силу. Я трезво оценивала ситуацию, осознавала всю ее опасность и действовала точно и умело. Я быстро повернулась к собаке, на всякий случай загородила грудь и горло локтем – просто, если не сработает, если я не справлюсь.

И в то же время я была искренне уверена, что все получится.

Я смотрела на животное твердо и властно, как меня когда-то учили. «Ты – зверь, стоящий выше по иерархии, более крупный, сильный, умный. Более уверенный в себе. Ты должна подчинить, показать, что имеешь на это право, и тогда собака послушается, признает тебя, прижмет уши и ляжет у т твоих ног».

– Стоять! Фу! – истошно закричала девочка.

Вокруг все зашумело, загудело.

Краем глаза я увидела, как рванулся ко мне Гриша, на ходу соображая, куда пристроить щенка. Я же твердо посмотрела в налитые кровью собачьи глаза и, держась спокойно и уверенно, негромко произнесла:

– Стой!

И Олан, уже прыгнувший вперед, чтобы вцепиться мне в горло, вдруг прямо в воздухе изменил траекторию прыжка и приземлился у моих ног, скребя лапами выложенную плитками дорожку. Он тяжело дышал, фыркал, кося на меня круглым горячим собачьим глазом, и явно нервничал, не понимая, что это с ним произошло. Почему вдруг он, еще секунду назад готовый повергнуть противника, вдруг послушался его команды и не решился наброситься.

Бедняга!

Мне вовсе не хотелось лишать его собачьего жизненного равновесия. В конце концов, к собакам я всегда относилась лучше, чем к людям.

Но что поделать, дружок… Ничего личного.

– Вот, молодец, – негромко произнесла я, – умница. Хороший мальчик. Хороший, красивый, умный мальчик.

Мой голос журчал успокаивающе и ласково. Алабай еще секунду помедлил, пытаясь противиться моей власти, а потом вдруг низко дружелюбно заворчал и боднул меня крупной бело-бежевой головой в бедро.

– Хороший, хороший мальчик, – повторила я, опуская ладонь на его широкий горячий лоб.

Вся сцена заняла не больше минуты. За моей спиной уже дышал Гриша:

– Алина, с вами все в порядке? Я сейчас…

– Лучше отойди, Гриша, – негромко сказала я, не поворачивая головы. – Я не настолько хорошо его контролирую.

А через пару секунд подоспел Олег.

Решительный, взволнованный, готовый броситься на защиту. Он оторопело оглядел развернувшуюся перед ним мизансцену, и в темных его глазах – вот он, сладкий миг моего триумфа! – плескалось изумленное восхищение.

Я снова погладила Олана по голове, почесала мощную шею, потрепала холку и, вскинув голову и открыто улыбнувшись Радевичу, произнесла:

– Здравствуйте, Олег! Клянусь, еще одна такая встреча, и я решу, что вы специально меня преследуете!

Радевич, уже справившись с собой, быстро ухватил Олана за ошейник.

– Как вы это проделали? – процедил он.

Голос его звучал сухо и неприветливо. Со стороны можно было бы подумать, что Олег в ярости, но я уже кое-что понимала про него – благодаря нескольким нашим встречам и изученному вдоль и поперек досье – и знала, что это реакция на испуг.

Радевич испугался. Испугался – за меня.

Превосходно!

В груди горячо и щекотно толкнулась радость.

Странно… Обычно я не реагировала так эмоционально на удачно складывавшиеся этапы задания. Вероятно, все дело было в том, что Радевич оказался сложной задачкой. Обычная эйфория, настигающая тебя, когда никак не поддававшаяся решению задача вдруг становится понятной.

– Как вы это сделали? – повторил он.

Я невинно посмотрела на него, протянула руку к морде пса – и тот послушно лизнул мою ладонь.

Радевич переводил ошарашенный взгляд с собаки на меня. Еще бы, уж я постаралась выглядеть сегодня хрупкой беззащитной и беспомощной! Сцена и в самом деле получилась эффектная: воздушное неземное создание легким движением руки укрощает огромное страшное жестокое животное. И вот пес, секунду назад готовый вцепиться ей в горло, уже ластится и лижет ей руки…

Я медленно улыбнулась и проникновенно посмотрела на Радевича. Не сомневайся, и с тобой будет то же самое!

– Сделала – что? – спросила я.

– Не прикидывайтесь! – рявкнул он. – Алабай – крупная, сильная собака. Олан должен был… Если бы я не успел…

– Ну, как видите, я могу за себя постоять, – беспечно отозвалась я. – К тому же теперь я, повинуясь вашему совету, кстати, не выхожу без охраны.

Я кивнула на топтавшегося за спиной Гришу. Олег смерил его тяжелым взглядом.

– Его следует уволить, – коротко бросил он. – Он не способен вас защитить.

Я буквально спиной почувствовала, как напрягся позади меня Гриша. Радевич, конечно, был прав: в такой ситуации охранник должен был мгновенно выстрелить в собаку, и, учитывая, что все это было мною спланировано… К тому же сейчас мне стоило продемонстрировать человечность и широту души.

– Ну, что вы, – возразила я. – Гриша – прекрасный сотрудник. Просто все произошло так быстро…

Олег хотел еще что-то сказать, но не успел.

– Ой, я вас узнала, – вдруг вскрикнула девчонка. – Вы же… Вы Айла, да? Это правда вы?

Радевич едва заметно недовольно поморщился, но Светлана не обратила на это никакого внимания.

– Правда, это я, – подтвердила я, улыбаясь.

– Ничего себе! – восхитилась девочка. – А мне… мне так нравятся ваши песни. У меня все ваши диски есть. Я, когда узнала, что вы приезжаете в Турцию, ужасно хотела попасть на ваш концерт, но…

– А я ведь, кажется, приглашала на концерт вашего отца, – заметила я, лукаво глядя на Радевича.

Тот явно нервничал, терялся от этого неожиданного разговора. Наблюдать это было забавно: такой огромный, сильный и уверенный в себе зверь, явно не привыкший смущаться и чувствовать себя не в своей тарелке. Забавно и отчего-то… трогательно.

– Блин! Ну, папа! – недовольно вскрикнула девочка. – Ну, я же так хотела, а ты…

– Это… это было бы небезопасно, – принялся убеждать Радевич. – Столько людей…

– А вот и нет, – с улыбкой возразила я. – Консул Саенко был на моем концерте.

Почему-то мне доставляло удовольствие поддразнивать Радевича, который в роли заботливого отца вовсе не выглядел такой уж неприступной каменной скалой. Ясно было, что единственное чадо вьет из него веревки. Комплекс вины после развода? Или Олег глубоко внутри – тонкий, ранимый, добрый, любящий и отзывчивый человек, вынужденный прятаться за маской сурового солдафона?

«Совсем скоро я это узнаю», – вдруг отчетливо поняла я, взглянув ему в глаза.

Не просто поняла, почувствовала – всем телом.

Мне удалось пробить брешь в выстроенной им вокруг себя стене. Все, что теперь происходило между нами, было данью приличиям, социальными ритуальными танцами. Но сопротивляться мне он больше не будет. Он сдался. Сдался – как бедняга Олан, тыкавшийся прохладным влажным носом мне в ладонь.

– Так как вы это проделали? – снова повторил Олег.

– Боже мой, да что тут удивительного, – пожала плечами я. – Просто я умею обращаться с собаками. И с алабаями, в частности. Я ходила на занятия, обучалась у инструктора по дрессировке. У меня… у меня в детстве был алабай.

Это, конечно же, было не совсем правдой. С инструктором я действительно занималась – иначе сегодняшний мой фокус мог бы окончиться в лучшем случае больницей. Только вот было это не совсем в детстве.

Мне вспомнился заснеженный двор. Щиплющий ноздри морозный воздух, темные верхушки деревьев за забором, столб линии электропередач, на котором неподвижно сидела какая-то серая птица…

Колоссальный вольер у ограды, где металась, фырча и порыкивая, посверкивая алыми от злости буркалами, огромная грозная псина. Инструктор со слегка раскосыми темными глазами и сжатым в бесцветную нитку ртом, повторяющий тихим, до омерзения бесстрастным голосом наставления. Парализующий ужас, охвативший меня, стоило приблизиться к сетчатой дверце.

Чертова тварь тут же прыгнула на меня, щелкнула зубами, зарычала. Я попятилась назад и наткнулась спиной на замершего у вольера Володю. Лицо у него было белее затопившего двор снега, глаза – больные, сумасшедшие, руки сжаты в кулаки.

– А ну, пошла! – рявкнул он на меня, подталкивая к клетке. – Пошла, слышишь? Порви эту гребаную псину! Давай, или я прямо тут тебя пристрелю, ясно?

– Ясно, – беззвучно сказала я.

Оттолкнулась от него и пошла…

– Правда? У вас в детстве тоже был алабай? – переспросила Светлана. – А как его звали?

– Бой, – отозвалась я.

– Ох, ничего себе! Бой – это же мальчик, да? А Олан тоже переводится «мальчик». И еще у папы в детстве была собака Мальчик. Папа, правда, обалдеть? Ну и совпадение…

– Действительно интересно, – подтвердила я.

– А что с ним стало? – не отставала Светлана.

Мне это было на руку. Я напустила на лицо легкую тень печали, заставила голос слегка дрогнуть:

– Он… погиб. Наш сосед по даче, охотник… как-то раз напился до белой горячки, ему что-то там примерещилось, и он застрелил Боя из ружья… Потом приходил извиняться, денег предлагал. Сволочь…

Я опустила взгляд в землю, всем видом давай понять, что вспоминать об этом мне больно.

Краем я глаза все же успела заметить промелькнувшее в глазах Радевича сочувствие. Еще бы, я отлично помнила, что алабай Мальчик погиб во время пожара. Олег просто обязан был проникнуться моим горем.

– Света… – мягко остановил он дочь, явно собиравшуюся выспросить еще какие-то подробности. Та заморгала под многозначительным взглядом отца, затем сообразила и постаралась перевести тему:

– А почему вы сегодня здесь? Ой, ничего, что я так лезу к вам? Просто ужасно хочется с вами поболтать – девчонки потом умрут от зависти, если я расскажу…

– Ну, что за глупости, – дружелюбно улыбнулась я. – Спрашивай о чем хочешь. Журналистов ведь нет. А здесь я потому, что… Гриша, передай мне, пожалуйста, щенка.

Гриша передал мне звереныша, и я продемонстрировала его Радевичу и Светлане.

– Господи, какая прелесть, – взвизгнула девчонка. – Какой он милый. А можно потрогать?

– Пожалуйста. Вот, Олег, можете себе представить, кто-то из поклонников мне его преподнес. Может быть, вычитал где-то про Боя… В общем, я нашла это чудо в гримерке после концерта.

– Это только еще раз доказывает, как плохо работает ваша служба безопасности, – вставил Радевич.

Гриша снова возмущенно задышал за моей спиной, но от ответа удержался.

– Какой хорошенький, – меж тем продолжала умиляться Светлана, тут же подхватив щенка на руки и принявшись поглаживать его по холке. – А можно с ним поиграть? Можно, да? – Она опустилась на землю и уселась с щенком прямо на газоне, тормоша его, теребя, дразня и лаская. – А как вы его назвали?

– Никак, – отозвалась я и вздохнула. – Я не могу его оставить.

– Вы хотите его отдать? – ахнула Света. – Такого хорошенького? Но как же так?!

– Света! – попытался призвать дочь к порядку Радевич. – Айле самой решать…

– Я бы очень, очень хотела его оставить, – прочувствованно произнесла я, глядя на Свету.

А затем перевела взгляд на Радевича и все так же проникновенно произнесла:

– Но я не могу. С моим образом жизни это было бы просто… безответственно.

Его проняло! Я видела!

Что-то промелькнуло в глазах и на мгновение горько скривились губы. Ну, разумеется, много лет мечтал о собаке, но служба не позволяла…

Кто как не он должен был понять мои «тоскливые метания». Расстаться со щенком, о котором мечтала с самого детства, с той поры, когда погиб только что выдуманный мною бедняга Бой, немыслимо, но оставить его у себя – при постоянных гастролях, разъездах, занятости чуть ни круглые сутки…

О, я была уверена, что Олег после этой маленькой драмы проникнется ко мне сочувствием еще больше.

Все и всегда основано на сходстве – опыта, привычек, взглядов. Хотите зацепить человека – вызнайте какой-нибудь потрясший его случай из детства или юности и словно вскользь упомяните, что у вас некогда было то же самое. Некоторые называют это родством душ. Я же, циник и реалист, говорю: «Все всегда зиждется на тщательно собранной информации».

Ну и на сексе, конечно.

Впрочем, для этого было пока еще рановато.

– Так вы хотите оставить его здесь, в клубе? – понимающе кивнул Олег.

– Да, я уже договорилась. Думаю, здесь о нем хорошо позаботятся, найдут ему прекрасных хозяев, – я подпустила в голос сдержанной тоски и пару раз моргнула, глядя, как Светлана возится со щенком.

– Папа, – тут же отреагировала девчонка, – а давай возьмем его, а? Мы же можем! У тебя места хватит, а Олан… Олан с ним подружится.

– Света, подожди. Так не делается, – попытался возразить Радевич.

Но тут уже я обнадеженно разулыбалась и подступила к нему:

– Ох, это правда? Вы в самом деле могли бы его взять? Боже мой, это бы меня так успокоило. Я бы знала, что он попал в хорошие руки, и, может быть, смогла бы даже его навещать иногда, если бы вы позволили!

Нам обеим Радевич противостоять не мог.

Щенок был тут же удобно устроен у девчонки на руках. Мы со Светланой развели типичную женскую суету: обсуждали, в какой зоомагазин заехать по дороге, что купить, чтобы щенку было комфортно на новом месте, кудахтали над ним, как две идиотки. Как-то так получилось, что я вместе со щенком села в машину с Радевичами и поехала к ним домой. Никто и не подумал останавливать меня или возражать. Все вышло как-то само собой разумеющимся – наилучший вариант из возможных.

Радевич отошел в сторону – ко все еще поджидавшему его заместителю, коротко переговорил с ним о чем-то, а затем без возражений сел вместе с нами в автомобиль.

Дом у Радевича оказался небольшой, но светлый и удобный. Располагался он в пригороде Стамбула с азиатской стороны, на берегу Черного моря.

Этот район состоял из отдельных вилл, оснащенных собственными выходами на личный пляж. Разумеется, особнячки эти не могли тягаться с роскошными апартаментами, виденными мною, скажем, в Монте-Карло, но и здесь все выглядело достаточно дорого и надежно.

Дом Олега стоял на обрыве, откуда на пляж вела небольшая каменная лестница. Внизу виднелся собственный небольшой причал, на воде покачивался белый катер. Дом, конечно же, принадлежал не Радевичу, был выделен ему на время службы здесь, однако за три года, проведенных в Турции, Олег успел в нем обжиться, обзавестись собственными вещами и предметами обстановки.

Как я и подозревала, он испытывал отвращение к кричащей роскоши. То ли по своей солдатской жизни привык к простоте, то ли всячески подчеркивал свой аскетизм, чтобы никто не смог заподозрить его в том, что он нечист на руку.

Так или иначе, каменный двухэтажный дом не поражал изысканной отделкой. Все в нем было простым и добротным, но без каких-либо причудливых элементов дизайна. Каждый предмет мебели, каждая вещь здесь была строго функциональна. Никаких безделушек, украшений, случайных, необязательных вещей.

Вот только зелени и цветов вокруг дома было очень много.

Пожалуй, единственным предметом, не отвечающим общему аскетизму обстановки, был стоявший в гостиной белый «Стейнвей». Тоже, разумеется, простой и строгий – без деревянных завитушек, опутывающих ножки, или резной подставки для нот. Просто классика – четкие плавные линии, золоченые педали, кремовый корпус, черная надпись по борту.

Я удивленно посмотрела на него. Затем перевела ошарашенный взгляд на Радевичей.

– О, это папа мечтал когда-то сделать из меня великую пианистку, – со смехом пояснила Света. – Купил рояль сразу же, как только мы сюда переехали. Нанял мне преподавательницу… Ничего не вышло, понятное дело. А рояль он оставил из сентиментальных соображений.

– Не выбрасывать же его, – пожал плечами Радевич. – А заниматься продажей у меня времени нет.

– Ой, да ладно, – отмахнулась Света. – Как будто я не знаю, что ты любуешься на него и воображаешь, как я побеждаю на конкурсе Чайковского. Папа на самом деле тот еще романтик, – заговорщически бросила она мне, – просто никому этого не показывает.

– Светлана! – рявкнул Радевич.

Но мне уже ясно было, что, пересекая порог этого дома, грозный, безжалостный, строгий и безупречный полковник становился обычным человеком, и здесь никто его рыка не боялся.

– А вы… вы не споете нам? – тут же осторожно начала прощупывать почву Светлана.

Черт, эта девчонка перла вперед как бульдозер!

Упаси боже когда-нибудь сделаться ее врагом. Такая переедет вас колесами – и глазом не моргнет.

И все же она мне нравилась.

– Может быть, позже, – отозвалась я. – Давай сначала займемся щенком.

– Ну, конечно! После ужина, – подхватила девочка. – Даже такой солдафон, как папа, не отпустит вас из дома без ужина. Правда же, пап?

Радевич стоически вынес ее дразнящий взгляд, перевел дыхание и бросил:

– Пороть тебя в детстве надо было, вот что правда.

В ответ Света заливисто расхохоталась, давая понять: она нисколько не боится угрозы отца.

Ужин подали после того, как щенок был успешно водворен в одной из комнат дома, накормлен, устроен на мягкой лежанке, которую мы выбрали ему, заехав в магазин по дороге сюда. Он тихонько посапывал черным влажным носом – устал, бедняжка, за такой длинный день…

И я невольно улыбнулась, глядя на него. Я знала, что должна сейчас изобразить растроганную улыбку, сыграть любящую женщину с большим сердцем.

Но… Я не играла, я улыбнулась искренне.

Конечно, этот щенок был всего лишь поводом пробраться наконец в дом, куда я стремилась с моего первого дня в этой стране.

И все же…

Все же мне почему-то хотелось, чтобы все у звереныша сложилось хорошо.

Правда, еще неизвестно было, как повернется его судьба после того, как я успешно выполню задание…

А в успехе я не сомневалась.

У меня просто не было других вариантов.

Ужинали мы на террасе.

Солнце уже клонилось к закату, алело над самым горизонтом, окрашивая все вокруг в теплые сочные тона. И глаза Олега в таком освещении стали совсем темными, как вишни в коньяке. А кожа на руках и груди в расстегнутом вороте рубашки казалась кармельно-золотистой…

Кипарисы, росшие вокруг дома, разомлели от дневной жары и теперь в наползающей вечерней прохладе источали кружащий голову пряный смолистый запах. Издалека, с береговой линии, доносились протяжные крики чаек. Две из них взметнулись вверх, подравшись из-за добычи, прочертили небо и, истошно голося, метнулись куда-то вниз.

Тихая аккуратная грузинка из эмигрантов, немолодая, видно, давно уже прижившаяся в Турции, бесшумно сновала вокруг стола, подавая нам ужин. Я скинула под столом туфли и ощутила босыми ступнями шершавые грубые нити расстеленной на террасе циновки.

Мне очень нравилось смотреть на Олега – такого непривычного в домашней обстановке. Все в нем как будто немного смягчилось: каждая черта лица, каждый мускул сильного крупного тела, даже плечи, днем выправленные в железной осанке, чуть расслабились.

И разговор сразу потек легко, непринужденно.

Даже странно было вспоминать, что всего несколько дней назад Радевич отвечал мне сквозь зубы, явно крайне недовольный необходимостью поддерживать общение.

– Моя первая собака – Мальчик, – рассказывал он, – практически меня вырастила.

– Как Нэна в «Питере Пэне», – вставила, улыбаясь, Света.

Олег непонимающе нахмурился, и я пояснила:

– Английская детская сказка. Неужели не читали?

– Я мало что помню из детства, – пожал плечами он. – А читать сказки Светлане… к сожалению, практически не имел возможности.

– Ой, ладно, хватит тут разводить драмы, – дерзко перебила вездесущая Света. – «Я столько у в жизни пропустил из-за своей службы. Мой долг отрывал меня от дома»…

Она состроила довольно забавную рожицу: этакий усталый скромный герой.

– Все мы и так знаем, какой ты самоотверженный!

– Света, – с легким смешком протянула я.

Девчонка, похоже, совсем не боялась отца – болтала, что в голову взбредет. И наблюдать за этим почему-то тоже было трогательно: словно крошечный детеныш набрасывается на вальяжно разлегшегося в тени льва, теребит, дразнит, покусывает, а тот же лишь, лениво ворча, беззлобно отгоняет его лапой – такой крупной и тяжелой, что одним ударом мог бы прихлопнуть малыша.

Странно было видеть, что грозный и принципиальный до жестокости Радевич, перед которым трепетали подчиненные, дома позволял дочери дразнить его, дерзить и, похоже, совсем не сердился.

– Все-таки надо было тебя пороть, – усмехнулся он, покачав головой.

– Поздно! – заявила Света и показала отцу язык. – Расскажи лучше еще про Мальчика.

– Да, расскажите, пожалуйста, – поддержала я. – А я потом расскажу про Боя… если захотите.

– Он был умный и преданный, – снова начал Олег. – Я сказал бы даже, что среди людей мне не часто встречалась такая беззаветная преданность. Однажды в городе поднялась тревога. Стало известно, что из расположенной неподалеку колонии сбежали трое опасных рецидивистов. Без денег, без теплой одежды… Милиция предполагала, что они скорее всего влезут чей-нибудь дом или квартиру.

Домработница убрала со стола тарелки, принесла чай, расставила маленькие изогнутые стаканчики. В центр стола она водрузила блюдо с турецкими сладостями. Я потянулась за куском истекающей медовым сиропом пахлавы.

– Мне тогда было восемь, – продолжал рассказывать Олег. – Отца – он был офицером в ближайшей воинской части – вызвали на службу. Всю часть отправили искать сбежавших бандитов, прочесывать местность. И в этот момент маму – она была врачом – срочно вызывают в больницу: какой-то сложный случай, без нее не справиться. Мы жили тогда в частном полудеревенском доме на окраине города. Влезть в него ничего не стоило даже мне, мальчишке-первокласснику. Что уж говорить о настоящих бандитах! Мама заметалась – уйти невозможно: ну как оставить ребенка одного в такую тревожную ночь?! Остаться – тоже нельзя, пациент может умереть. И тогда она кликнула Мальчика, обняла его за шею, заглянула в глаза, показала на меня и сказала: «Защищай! Что бы ни случилось, защищай его, понял?» А Мальчик так смотрел на нее… Ей-богу, я уверен, он понимал каждое ее слово.

– И что было дальше? – спросила я, подавшись вперед.

Меня ведь учили этому, так? Слушать внимательно, демонстрировать заинтересованность. Любому хочется, чтобы каждое его слово жадно ловили, просили продолжать рассказ. Каждому нравится быть центром внимания. Это – лучший крючок!

И все-таки… Все-таки я понимала, что эти соображения всплывали у меня в голове чуть позднее, чем нужно, уже после того, как я совершенно искренне высказала заинтересованность.

Светлана, которая по идее должна была бы знать эту историю наизусть, тоже смотрела на Олега во все глаза.

Любопытно…

– Ну, пап? Что было потом? К вам залезли?

– Нет, – улыбнувшись, Олег покачал головой. – Нет, пронесло. Не залезли. Но я всю ночь трясся от страха и жался к Мальчику. А он сидел на полу передо мной, всем телом закрывая меня от любого, кто мог бы войти в дверь, и прижимался горячим боком. Утром пришла мама и обнаружила, что мы так и уснули на полу. То есть это я уснул, а Мальчик, стоило скрипнуть двери, тут же настороженно приподнял голову – и только убедившись, что это она, снова опустил ее мне на плечо.

– А как же бандиты? – спросила я.

– Бандитов под утро задержали солдаты из части отца. Так что все закончилось хорошо, – отозвался Олег.

– Странно, ты никогда мне этого не рассказывал, – протянула Светлана. – Почему?

– Не знаю. – Он пожал плечами. – Забыл, наверное. А сейчас почему-то вдруг вспомнилось…

Чай был допит, сладости съедены, и Света тут же вспомнила, что я кое-что ей пообещала перед ужином.

– А теперь вы нам сыграете? И споете? – прицепилась она. – Ну, пожалуйста! Вы обещали…

– Чего только не пообещаешь на голодный желудок, – хмыкнула я. – Ладно, пойдемте, не хочу, чтобы обо мне разошлась слава клятвопреступника.

…Я села за рояль, прошлась пальцами по клавишам, пробуя их, оценивая звук, мягкость клавиатуры, поверхность каждой клавиши. «Стейнвей» звучал глубоко, благородно, тягуче. Каждый звук словно стекал с кончика пальца, как капля густого, сладкого соуса, и медленно растекался в пространстве…

Света облокотилась на рояль, жадно заглядывая мне в лицо. Олег сел поодаль, но взгляд его, я видела, прикован был ко мне.

Я взмахнула руками, как крыльями, опуская их на клавиши. Музыка брызнула из-под моих рук в разные стороны, а я, откинув голову и чуть прикрыв глаза, запела.

Кажется, я верно выбрала, что исполнить из своей программы. Это была забавная милая песенка о легкой, веселой, искрящейся апельсиновым счастьем юношеской влюбленности.

Света тут же принялась отбивать пальчиками такт по полированной поверхности рояля и едва слышно подпевать.

– Еще! Еще, пожалуйста! – затребовала она, когда песня закончилась.

– Айла, вы гоните ее в шею, – посоветовал Олег. – Ей дай палец – всю руку отхватит. Избалованная!

– И кто, интересно, меня избаловал? – отбрила Света.

– Не сомневайтесь, как только мне надоест быть милой, я тут же покажу, на что способна, – заверила я. – Желтая пресса не зря считает меня заносчивой стервой.

– Да ну, не верю, вы просто такой имидж поддерживаете, чтобы к вам не лезли журналисты, – уверенно заявила Света.

– А ты случайно не психологом собираешься стать, когда вырастешь? – поинтересовалась я.

– Не-а, космонавтом, – засмеялась она. – А сыграйте еще «Coming soon», если можно.

Не знаю, сколько бы Света теребила меня, заставляя петь, и сколько бы я это ей позволяла, стремясь заручиться расположением Радевича, но вдруг в комнату шмыгнула все та же тихая грузинка и объявила, что за Светой приехал водитель ее матери.

– Вот блин, – с досадой фыркнула девочка. – Я же ей говорила, что могу у тебя переночевать. А ей неймется!

– Не смей так говорить о матери, – тут же оборвал ее Олег, и впервые за этот день в его голосе прозвучала сталь. Стало ясно, что кое-чего он все же дочери не позволяет и в этом остается непреклонным.

Света, вероятно, очень хорошо это понимала, потому что тут же сникла, хотя и продолжала вполголоса ворчать про себя. Но открыто высказывать недовольство больше не решалась.

– А хотите, мы вас подвезем до отеля? – уже на пороге обернулась она ко мне.

Черт! Черт! Проклятая девчонка! Кто тебя за язык тянул? Я впервые попала в этот дом, и кто знает, будет ли у меня второй шанс…

– Нет, спасибо, – обворожительно улыбнулась я. – Не прими на свой счет, просто я в самом деле не могу садиться в машину к незнакомому водителю. Ты же понимаешь, вездесущие папарацци…

Я от души надеялась, что Олег, который прекрасно знал, что все это чушь собачья, хотя бы потому, что в его машину я села преспокойно, не вмешается в разговор.

И он на самом деле промолчал.

– Ну, как хотите, – пожала плечами Светлана, быстро стрельнув глазами с меня на отца и обратно. – Спасибо за вечер. Я, правда, никогда в жизни не ожидала, что мне удастся с вами познакомиться, и…

– И мы еще увидимся, – подхватила я. – Надеюсь, твой отец все же передумает насчет концерта, и вы придете.

Девчонка быстро обняла отца за шею, поцеловала и наконец ушла.

Сквозь открытое окно слышно было, как тихо завелся мотор и прошуршали по асфальту шины.

Потом все стихло.

За окнами почти уже стемнело. Лишь по краю неба тянулась багряная полоса. Стало прохладнее. Ночной бриз зашелестел в верхушках деревьев, густо и сладко запахли цветы в саду.

Несколько секунд мы молчали.

Олег стоял в глубине комнаты, машинально перебирая и вертя в пальцах какие-то деревянные статуэтки с каминной полки. Я не могла видеть его лица, но широкая напряженная спина, окаменевшие плечи и шея и так много говорили мне.

Он отчаянно не хотел ввязываться. Человек, занимающий такую должность, положение, несущий на плечах такую ответственность, вступает в связь с какой-то певичкой? Пусть даже имеющей довольно широкую известность. Все это влечет за собой никому не нужные осложнения, опасности и сплетни. И все же… так просто отказаться от меня!

Мило поблагодарить за вечер и выставить из дома он был не готов. Мне удалось зацепить его, еще как удалось…

Я понимала, что нельзя позволить ему думать слишком долго. Трезво оценив ситуацию, взвесив все за и против, подключив рациональный расчет, он, разумеется, решит не в мою пользу. Нужно было действовать немедленно, пока атмосфера этого волшебного вечера еще не рассеялась, очарование не испарилось.

– Мне, наверное, пора, – произнесла я, поднимаясь на ноги и лениво потягиваясь. – Хотите, сыграю вам что-нибудь еще на прощание? На ваш вкус! Выбирайте!

Я приблизилась к нему. Остановилась достаточно далеко, чтобы не нарушать границ личного пространства, но и достаточно близко, чтобы до него донесся аромат моих духов, приглушенный звук дыхания.

Олег повернулся ко мне. В его темных расширившихся зрачках плеснули оранжевые отблески догорающего заката.

– Сыграйте то, что пели в тот вечер, в посольстве, – хрипло попросил он.

– О, вы запомнили? – лукаво улыбнулась я. – Кто бы мог подумать… Мне казалось, вы еле высидели до конца моего выступления.

– Запомнил, – коротко подтвердил он.

Я направилась к роялю, Олег последовал за мной как привязанный. Я чувствовала, что он уже на крючке, что не хватает лишь какой-то последней капли, чтобы он очертя голову бросился в омут.

Что ж, пускай последней каплей станет моя песня.

Это так романтично!

Я села к роялю, опустила руки на клавиши и заиграла вступление. Зазвучала нервная рваная мелодия, то захлебывающаяся слезами, то резко обрывающаяся, словно сорвавшийся голос…

Я не смотрела на Олега, но чувствовала всей кожей, как пристально и жадно смотрит он на мои руки, на скользящие по клавишам пальцы, на полуприкрытые глаза, на шею. Под его взглядом становилось жарко и душно, и во всем теле вспыхивали острые обжигающие искры.

Я запела.

Песня – это всего лишь материал, глина, холст – и какой смысл она получит, какие эмоции пробудит, какую создаст атмосферу – зависит только от исполнителя. От того, какие чувства вложит в нее певец, как будет звучать его голос, как он владеет актерским мастерством и какой посыл захочет передать публике.

В прошлый раз я пела отчаянно, через боль. Это был откровенный, на грани исступления, монолог женщины, которая умоляет возлюбленного не оставлять ее. Тогда в моем голосе была мука, тоска, он кровоточил и срывался.

Теперь я исполняла «Останься!» совсем по-другому. Это был лукавый шепот, волнующее обещание, уверенность в том, что мужчина, к которому я обращалась, не сможет устоять. Конечно же, он не отвергнет меня, не уйдет, он останется! И я подарю ему такое счастье, о котором он не мог и мечтать…

– Останься, – шептала я, изредка взглядывая на Радевича из-под полуопущенных век. – Останься со мной! Ведь мы связаны неизбежным…

Я взяла последний аккорд и замерла, прислушиваясь к угасающим в дрожащем ночном воздухе звукам.

Затем медленно поднялась, и в ту же минуту Олег шагнул ко мне и опустил мне на плечи свои крупные горячие ладони.

Он поцеловал меня.

Черт знает почему, я уверена была, что его поцелуй будет грубым, страстным, захватническим. Буря и натиск, молниеносная атака, сбивающая с ног, подчиняющая своей воле, завоевывающая и уничтожающая!

Но ничего подобного не произошло. Во всех его движениях, в прикосновениях рук, губ, сильного тела была сводящая с ума, опрокидывающая навзничь нежность.

У такого огромного сильного мужчины – такие нежные губы…

Он прикасался ко мне бережно, осторожно, словно боялся напугать, сломать, искалечить неосторожным движением. Подхватил на руки, прижимаясь губами к виску, прочерчивая линию скулы, подбородка…

Я должна была бы сейчас испытывать торжество, пьянящую радость от того, что мне все удалось. Что я все же проскользнула в святая святых, победила этого неприступного воина. Я же вместо этого чувствовала лишь такую же глубокую нежность к нему. Нежность, чуть приправленную оттенком горечи: ведь я твердо знала, что все это с моей стороны лишь притворство, тонкий расчет, удачно выполненная операция.

Мне нельзя, нельзя было сейчас думать об этом!

Чтобы не выдать себя – неосторожным жестом, выражением лица, хоть тенью фальши, так легко различимой, когда между людьми не остается никаких преград. Даже одежды.

И я усилием воли выбросила все из головы, растворилась в ощущениях – этих рук на теле, этих губ на коже, звуков, запахов, живительного жара – не испепеляющего, но пробуждающего к жизни.

Мы оказались в спальне – тоже очень простой, скромной, утопающей сейчас в сумеречном свете, проникавшем из окна.

Олег опустил меня на кровать.

От простыней слабо пахло лимонной свежестью…

Он накрыл своим тяжелым телом. Гладил, целовал, ласкал так, словно я была не какой-то случайной залетевшей в его дом экзотической птичкой со сладким лживым голосом, а единственной любовью его жизни. И мне подумалось, что, наверное, только здесь, в постели, он сбрасывает маску каменного гостя, так приставшую к его лицу, что он уже и сам не помнит точно, каким бывает на самом деле. Только здесь он становится настоящим: чутким, доверчивым, преданным и удивительно нежным.

Мы сплетались, схлестывались на этих хлопковых простынях с синими цветами снова и снова – и ни один из нас не произносил ни слова. Потому что в словах звучала бы фальшь, которой не было в языке тел. И отчего-то святотатством казалось разрушить все, что возникло между нами, объяснениями, признаниями и сожалениями.

Только шорох, только короткие вскрики и горячечное дыхание.

Только руки и губы.

«Мускус мой, янтарь, блеск луны, жизнь моя, колосок мой, очарованье, райский напиток, рай мой, весна моя, радость моя, день мой…»

Потом он уснул.

Просто прикрыл глаза – и тут же отключился.

Должно быть, сказывалась многолетняя привычка военного человека – засыпать быстро и крепко, как только представилась возможность. Во сне лицо его разгладилось и он стал похож на мальчишку. Честного, смелого, преданного, стойкого мальчишку. Героя из пионерских повестей – отважного мальчика со строгими моральными принципами и трогательной верой в чудеса. Я несколько минут просто лежала рядом с ним, разглядывая в полумраке его темные ресницы, чуть приоткрытые губы, бьющуюся на виске жилку. Затем бесшумно пошевелилась, села в постели.

Мне отчаянно не хотелось возвращаться в реальность, разрушать то сонное чувственное марево, в котором я сейчас находилась.

Но времени терять было нельзя.

Ведь неизвестно, удастся ли мне еще когда-нибудь пробраться в этот дом? Еще днем, проходя через переднюю, я быстро взглянула на экраны, светившиеся в комнате охраны. Взглянула – и тут же поняла, в каких именно помещениях дома расставлены камеры наблюдения. В спальне их точно не было, в гостиной – тоже.

Но вот в кабинете была.

Значит, туда пока что соваться нельзя. В следующий раз я буду более подготовленной, – если этот следующий раз, конечно, будет. Об этом, впрочем, я уж постараюсь позаботиться. Но кое-что можно было сделать уже сейчас.

По дыханию и движению век Олега я определила, что он сейчас находится в фазе глубокого сна.

Значит, минут двадцать у меня было точно. Раньше он не проснется.

Я соскользнула с постели, обнаженная пробежала через комнату, подобрала с пола собственные браслеты, скатившиеся у меня с запястья. В один из них была вмонтирована портативная фотокамера.

Мобильный телефон Олег оставил в гостиной, это я помнила. Я пробралась туда, заранее вытащив из сумочки собственный телефон, и соединила аппараты через шнур. Несколько минут – и в мобильнике Олега уже стояла шпионская программа. Это, впрочем, вряд ли могло бы сильно помочь. Я сомневалась, что человек такого уровня станет хранить в телефоне хоть что-то секретное.

Но проверить нужно было все.

Следом пришел черед прослушивающих устройств – «жучков». Их у меня также имелось при себе достаточно: крошечные подвески, болтавшиеся на другом браслете, никогда в жизни не привлекли бы внимания даже профессионала, не говоря уж об обыкновенном обывателе. Один – в настольную лампу в гостиной, второй – к притолоке у входа в кабинет, третий…

Что ж, третий стоило установить в спальне.

Цепляя его к кромке жалюзи, я в который раз подумала, что испытывает Володя всякий раз, расшифровывая данные записей и получая довольно точную информацию о моих альковных играх.

Что ж, это работа.

Наверное, он давно научился относиться к этому именно так.

Завершив свой маленький рейд, я вернулась в постель. Остальное лучше будет сделать позднее – и наступит ли это самое «позднее», напрямую зависело от того, найдет ли проснувшийся Радевич в своей постели очаровательно беззащитную спросонок, нежную и влюбленную певицу с миллионными гонорарами и чистым сердцем.

…Олег любит просыпаться рано и сразу. До того, как нагрянет дневная жара, отправляться в оборудованный в подвале дома спортзал. Олег пьет много чая – крепкого, терпкого, без сахара, а кофе не пьет совсем. Олег мало говорит, больше слушает, не любит пустых речей, красивостей, обещаний и клятв. У Олега мало друзей – бывшие сослуживцы остались в России, а здесь, в Турции, он ни с кем не сближается, предпочитая сохранять ровные, доброжелательные, ни к чему не обязывающие отношения. Олег много работает – постоянно в разъездах, и даже дома, вернувшись после трудного дня, продолжает разбирать бумаги, что-то подписывать, то и дело созваниваясь со своим заместителем Ромашовым. О работе он не говорит, но я, пронырливая, хитрая, изворотливая, бесшумно шныряющая по дому тень, знаю, конечно, что в ближайшие дни из России должны поставить в Турцию ракетный комплекс БУК. Олег должен будет принять его, разместить где-то на российской базе, а через несколько дней с большой помпой официально передать вооруженным силам Турции. И сейчас они с Ромашовым очень заняты подготовкой всех сопроводительных мероприятий.

Олег не любит цветов, тяжелых сладких запахов – у него от них начинает болеть голова. Олег редко смеется, но в те случаи, когда это происходит, улыбка озаряет и преображает все его лицо. Это так удивительно и неожиданно: улыбаясь, этот суровый, сильный и жесткий человек становится вдруг похож на мальчишку, замыслившего какую-нибудь каверзу. Он мигом молодеет, делается озорным и открытым. И у меня что-то обрывается в груди, когда я это вижу…

Олег горячо любит рано умершую мать и вспоминать о ней ему до сих пор больно. Преданно любит он и оставшегося в России отца, дочь, алабая Олана, свое дело.

Может быть, Олег мог бы полюбить и меня…

Нет, это уже лишнее.

Совершенно несвоевременные, ненужные мысли!

…Все это мне удалось выяснить за несколько дней, прошедших после той нашей первой ночи. Это могло оказаться важным, в нужный момент сыграть мне на руку. За эти дни я успела уже пробраться и в кабинет, и во все остальные комнаты дома.

Я выяснила код сейфа в кабинете – заглянула якобы случайно, когда Олег, закончив работать, убирал туда бумаги, и с ходу запомнила порядок цифр. Этому меня тоже учили. Позже, когда Олег вышел во двор с Оланом, я вернулась в кабинет, вскрыла сейф и сфотографировала все документы. Постепенно скопировала содержание всех папок компьютера, флешек, съемных жестких дисков. Я толком не знала, что именно ищу – ничего конкретного Володя мне так и не сообщил. Ясно было одно: его интересует все подозрительное, необычное, не вписывающееся в образ честного, преданного службе, занимающего высокую ответственную должность военного. Но ничего подобного я до сих пор не обнаружила. Все было чисто и законно. Никаких странных контактов, никаких левых сделок. Возможно, Володе удалось что-то выяснить из прослушки телефонных разговоров или настроенной мной тайной переадресации всей электронной переписки.

Или… или Олег Радевич был совершенно чист.

Солнце рассыпало в море мириады золотых сверкающих осколков. Из-под острого белого носа скоростного катера вздымались волны, летели во все стороны соленые брызги. Весь мир вокруг мягко покачивался в такт волнам, кружил голову, наполнял легким пьянящим весельем. В лицо бил пропахший рыбой ветер, взметая волосы, оставляя соленые разводы на плечах…

Олег сам вел катер, стоял у руля, вглядываясь в линию горизонта. На его обнаженной, широкой, темной от загара спине играли мускулы. Вдоль позвоночника скатилась капелька пота. Волосы, просоленные, встрепанные ветром, забавно торчали во все стороны, придавая обычно выдержанному Радевичу вид залихватский и дерзкий. Белые, закатанные почти до колен брюки, бронзовый торс, сильные руки, сжимающие руль, темные очки на переносице, белые зубы на загорелом лице…

Он был похож сейчас на пирата, лихого контрабандиста. И хотелось запеть что-нибудь вроде: «По рыбам, по звездам проносит шаланду…»

Олег впервые позвал меня прокатиться на принадлежащем ему катере. И я согласилась, конечно, несмотря на вечерний концерт, на то, что мне сейчас следовало бы набираться сил, лежа в постели, в номере с задернутыми шторами.

Вместо этого я стояла босиком на влажной от морской воды палубе и наблюдала, как Радевич умело управляет катером.

Мы впервые были с ним наедине, совсем наедине – в доме все же всегда оставалась охрана, прислуга, в любой момент мог приехать неугомонный Ромашов. Здесь же не было никого, кроме нас. Вероятно, Радевич считал, что в открытом море ему ничто не угрожает, и никого из службы безопасности с собой не взял.

А может быть…

Может, ему просто хотелось побыть со мной вдвоем.

Так или иначе, я, разумеется, не могла не воспользоваться случаем. Ради дела, конечно.

Дело… Иногда это бывает даже удобно. Отличное прикрытие от самой себя…

Мы отплыли уже достаточно далеко, когда Олег заглушил мотор. Береговой линии было почти не видно, она дробилась в ярком солнечном свете, плавно покачивалась вместе с катером.

Радевич босиком прошел в каюту, вынес брезентовый чехол и принялся доставать удочки.

– Умеешь рыбачить? – Он обернулся ко мне и улыбнулся.

Я смотрела на него, щурясь от бешено бившего по глазам солнца.

– Конечно, я же на Волге выросла.

– Правда? – удивился он. – Надо же, я до сих пор ничего о тебе не знаю. Ты как будто однажды просто появилась на сцене и запела… Человек без прошлого, без родины…

– Это просто имидж, – отозвалась я. – Поверь, над ним немало поработали специально приглашенные профессионалы. А мне теперь приходится его поддерживать. Кому захочется узнать, что загадочная дива на самом деле – всего лишь девчонка из российской глубинки?

– Мне захочется, – заметил он. – Я сам из Саратова. Все детство провел на берегу Волги, с удочкой. Однажды такую щуку поймал – четыре кило!

Я засмеялась.

– Ага, знаю я эти рыбацкие рассказы! Во-о-оот такую щуку, – я широко раскинула руки, поддразнивая его.

– Не веришь? Это все потому, что сама, наверное, в жизни ничего крупнее плотвы не ловила.

– Ну, вот еще! У меня был сосед, Вовка. Мальчишка на пять лет меня младше. Он, кажется, был немножко в меня влюблен – ну, знаешь, как маленькие мальчики иногда влюбляются во взрослых девочек? Так вот, мы с ним как-то раз вытащили судака, здоровенного такого. Его мать потушила его в сметане, а потом скормила какому-то очередному своему ухажеру. Вовка, бедняга, негодовал.

– А что потом с ним стало? С Вовкой?

– Не знаю, – пожала плечами я. – Я в шестнадцать лет уехала в Москву. Учиться…

Там, где возможно, всегда нужно говорить правду. Она сделает правдоподобнее всю остальную ложь. В случае с Олегом опасность была в том, что мне отчего-то нравилось рассказывать ему именно правду. О своем детстве, о приволжском городе, даже о Вовке…

Нравилось думать, что мы росли с Олегом так близко, что, возможно, в одно и то же время дурачились в водах великой реки. Что нас что-то связывало, объединяло. Что мы могли бы встретиться еще тогда, и все могло бы сложиться по-другому…

Снова ненужные, лишние мысли.

– Ну, держи тогда. – Олег протянул мне удочку. – Посмотрим, у кого из нас будет лучше улов.

Мы расположились на корме, опустив ноги в воду.

Поплавки лениво подрагивали на матово-зеленой морской глади, лески серебрились в солнечных лучах. Сонное золотое марево опустилось на нас. Я прислонилась головой к Олегову плечу, и он одной рукой обнял меня, прижал к себе. Сдвинул очки на лоб и посмотрел пристально, как будто в саму душу. А потом сказал:

– Ты удивительная… Я никогда не думал…

И осекся.

Я уже знала, что слова даются ему тяжело. Я и не хотела, отчаянно не желала их слышать. Черт знает, почему – это ведь было бы лучшим подтверждением того, что мне все удалось.

– Я… – снова начал он.

– У тебя клюет, – прервала его я.

Он мотнул головой, перевел взгляд на поплавок и тут же выпустил меня, подался вперед.

– Точно! Ну, сейчас…

Он осторожно, чтобы не потревожить клюнувшую рыбу, поднялся на ноги, потащил на себя леску, ловко, умело подсек. И через пару мгновений на палубу шлепнулась крупная, гладкая, посверкивающая на солнце чешуей рыбина.

– Кефаль! – победно объявил Олег.

– Ты все это подстроил, – со смехом заявила я. – У тебя там водолазы сидят под днищем и рыб тебе на крючок цепляют, я знаю!

Он откинул голову и легко, весело рассмеялся.

– Не завидуй!

– Еще чего! День не кончен, я тебя сделаю, вот увидишь!

Как страстно мне в тот момент хотелось, чтобы ничто не стояло между нами, чтобы мы в самом деле просто ловили рыбу, хохотали и дурачились под средиземноморским солнцем…

Этот день весь состоял из расплавленного солнечного света, соленых брызг и сверкающей рыбьей чешуи. Наш улов шлепался в ведро, и вода из него выплескивалась на наши босые ноги. Мы сталкивались руками в ведерке, опуская туда вытащенных из моря рыб, и хохотали. Дразнились, брызгались, хвастались добычей.

Мы были беспечными беспамятными детьми в этот день.

– Ну, хватит, – сказал наконец Олег. – Иначе Лали в жизни с этим не справится. Пошли, поплаваем?

– Иди сам, – отмахнулась я. – Меня что-то разморило на солнце.

Он быстро скинул белые летние брюки, шагнул на корму и, сложив руки «лодочкой», вниз головой ухнул в воду. Вошел в море плавно, почти без брызг, и на несколько секунд исчез. А затем вынырнул уже в нескольких метрах от катера и помахал мне рукой. Глаза мне слепило солнце и скачущие по воде блики, поэтому толком разглядеть его я не могла, видела лишь темную голову и руку.

– Э-ге-гей, на судне! – крикнул Радевич.

– Э-ге-гей, человек за боротом! – отозвалась я.

Он еще раз махнул мне, затем развернулся и нырнул. Над водой мелькнула выгнутая спина, черная и блестящая, как у дельфина.

Я постояла еще несколько секунд на палубе, затем быстро развернулась и босиком метнулась в каюту.

Так, здесь я еще не была.

Если подумать, очень удобно хранить свои тайны именно на катере, а не в доме.

Первым делом я прикрепила в незаметное место «жучок». А его «дублера» – чуть поодаль.

Затем принялась все потрошить, обыскивать, фотографировать, влезать в самые узкие щели и выволакивать на свет все, что могло в них скопиться.

Я нашла на полу, под скамьей, скомканную банковскую выписку – отлично, нужно проследить, куда Радевич переводит деньги, и откуда деньги поступают ему. Возможно, тут будет какая-то зацепка!

В ящичке под штурвалом обнаружился старый мобильник – совсем древний, еще с кнопками – и на всякий случай сунула его в корзинку со своими вещами. Может, удастся восстановить его память и что-то оттуда вытащить?

Когда я влезла в систему управления катером и копировала на флешку gps-координаты его перемещений за последние полгода, на палубе вдруг раздался шум, и голос Олега окликнул меня:

– Алина! Алина, ты где?

И вдруг мне почему-то пришло в голову, что сейчас он мог бы убить меня.

Если бы он действительно был в чем-то замешан, если бы подозревал, что я сблизилась с ним не случайно…

Мне думалось, что это я веду на него охоту, но ведь могло быть и наоборот. Он подпустил меня поближе – и наблюдал, изучал, с исполненной превосходства усмешкой следил за моими потугами обвести его вокруг пальца. А вот теперь заманил сюда, в открытое море, где нет ни одного живого человека в радиусе пары километров. Сейчас он войдет, окончательно убедится, что не ошибся, что его подозрения оправдались, усмехнется – и свернет мне шею. Ему это будет легко, у него такие большие, сильные, красивые руки. А дальше уже дело техники: затолкать сигнальную ракету в бензобак, спрыгнуть с борта, отплыть подальше от катера и наслаждаться зрелищем взрыва. Будет очень красиво – багряно-оранжевый столб огня на фоне синего неба!

Никто никогда в жизни не докажет, что Олег сделал это намеренно. Несчастный случай. Известная певица погибла во время взрыва катера.

А Радевич, отброшенный взрывной волной, выжил.

Просто повезло.

– Алина! – снова позвал он.

Я закончила копирование, отключила систему управления и сжала флешку с данными в руке.

Олег заглянул в каюту, и я успела лишь за секунду до этого рухнуть на лавку и сейчас делала вид, что пытаюсь подняться с нее, неуверенно оглядываясь по сторонам. Он быстро шагнул ко мне и обхватил мокрыми ладонями голову.

Ну, вот, он догадался.

Я задержала дыхание…

– Что с тобой? – встревоженно спросил Олег. – Голову напекло?

Он наклонился и прижался губами к моему лбу. Потом с досадой скривился:

– Черт, я холодный после моря: не могу понять, есть ли температура. Как ты себя чувствуешь? Голова кружится?

– Ага, – слабо прошептала я, тем временем заталкивая флешку под плоскую подушку, лежавшую на лавке.

– Так. Ясно.

Он отпустил меня, вышел из каюты. Я слышала, как он ходит по палубе. Затем вернулся и положил мне на голову мокрое полотенце.

– Так лучше? – скупо спросил он. – Продержишься?

– Конечно. Спасибо, – страдальчески прошелестела я.

– Хорошо. Едем на берег, – коротко сообщил он и тут же встал к рулю.

Я смотрела в его широкую, сильную, надежную спину. Как он управляет катером – собранный, уверенный, ничем не выказывающий беспокойства. Стремится как можно скорее помочь, без фальшивых охов и ахов, без сопливого сочувствия…

В груди у меня что-то тяжело, неловко, ржаво ворочалось, скрипело. Было выматывающе больно.

Господи, надо же было так вляпаться!

Я откинулась на подушку и прикрыла глаза.

Мне нужно было придумать, как объяснить Радевичу: как это к вечеру я настолько приду в себя, что в состоянии буду отработать концерт.

Я так и не узнала, что нужно искать.

Володя не давал четкой информации, лишь требовал, чтобы я поддерживала тесную связь с Радевичем, присматривалась ко всему и немедленно сообщала обо всем подозрительном. По выражению его лица во время наших коротких встреч я догадывалась, что и сам он пока ничего не нашел. Что, прослушав все записи разговоров, просмотрев электронную почту, проверив банковские счета и документы, он все так же далек от разгадки этого задания, как и я.

И оттого злится и нервничает.

– Продолжай действовать, – твердил он. – Радевич привязан к тебе, он тебе доверяет. Это хорошо.

Это хорошо…

Однажды у неизменной домашней помощницы Радевича Лали случилось что-то в семье, и она отпросилась на несколько дней.

Олег впервые увидел, как я готовлю. Вошел на кухню и замер, наблюдая, как я ссыпала в глубокую сковороду мелко порезанное мясо с овощами.

– Ты умеешь готовить? – изумился он.

– Боже, Олег, ты каждый раз так удивляешься, когда оказывается, что я обычный человек, – рассмеялась я. – Конечно же, я умею готовить. Что здесь такого?

– Не знаю, – пожал плечами он. – Как-то не вяжется с тобой… Где ты научилась?

Мне хотелось рассказать ему про Бейрут. Как мы с Володей застряли там однажды на полтора месяца. Сидели в какой-то грязной гребаной конуре, ожидая приказа, которого все не было и не было. И как там от скуки Володя обучил меня кулинарным премудростям. Я оказалась на редкость бездарной ученицей – все сжигала, пересаливала, просыпала. А когда приказ, наконец, был получен, я не могла держать оружие: у меня до волдырей был обожжен указательный палец. Но тогда все получилось, в конце концов. Операция была завершена, а я вернулась из Бейрута опытной кулинаркой.

– Да так, везде понемногу, – отозвалась я. – Знаешь, я люблю готовить. Это успокаивает. Когда, например, нервничаешь перед выходом на сцену.

– Неужели ты до сих пор нервничаешь? После стольких лет? – недоверчиво протянул он. – Не привыкла?

– К этому, наверно, нельзя привыкнуть, – протянула я. – Вот ты… Ты же не станешь утверждать, что за годы службы привык к войне? Что тебе не страшно под пулями? Или…

Он задумчиво обхватил ладонью подбородок, побарабанил кончиками пальцев по скуле.

И наконец ответил:

– Это немного другое. Под пулями, конечно, страшно. Но в то же время там присутствует азарт, адреналин. Все кажется немного нереальным, а сам ты – бессмертным. Другое дело – ответственность за других…

Он прошелся по кухне, достал из шкафчика пузатую бутылку виски и два стакана. Плеснул мне и себе.

– Здесь страшнее, потому что если ты примешь неправильное решение, пострадают люди. Люди, которые тебе доверяют, которые слушаются твоего приказа беспрекословно. Но если ты будешь бояться, сомневаться, они пострадают с еще большей вероятностью. Поэтому я однажды решил для себя: «Делай, что должно, и будь что будет». Я просто делаю то, что считаю правильным. И от этого мне спокойно.

– Какой-то древний китайский мудрец сказал, – подхватила я, – что человек, идущий по пусти света, не испытывает ни боли, ни сомнений. Все наши терзания начинаются лишь тогда, когда мы сами знаем, что поступаем неправильно.

– Совершенно верно, – кивнул он. – Именно это я и имел в виду. Нужно действовать как должно. А как должно – ты знаешь сам, просто всегда знаешь где-то внутри – и все.

Я отвернулась к плите, помешивая мясо, и произнесла:

– Просто иногда жизнь складывается так, что поступать как должно – невозможно. Ты знаешь, что так нельзя, но у тебя просто нет другого выхода.

– Так не бывает, – возразил он. – У человека всегда есть выбор.

– Правда? – хмыкнула я.

– Просто люди иногда слишком трусливы, чтобы выбрать правильную сторону.

– Да ты у нас пионер-герой, – отозвалась я. – Ладно, все готово. Давай ужинать.

Мы становились все ближе и ближе.

Едва ли не каждую вторую ночь я оставалась в скромном каменном доме неподалеку от моря. Едва ли не каждый день Олег умудрялся выкроить хотя бы пару часов из своего жесткого графика, чтобы встретиться со мной. И даже когда гастрольный график требовал от меня ехать на другой конец страны, я неизменно заботилась о том, чтобы поездка не заняла больше двух дней и я вовремя вернулась в Стамбул.

Нам было легко друг с другом.

Именно, легко, как будто мы были вместе всегда, а не познакомились несколько недель назад.

Мы не говорили о будущем, не обсуждали, что станем делать, когда закончатся мои гастроли. Я – по понятным причинам. Олег же, как мне казалось, искренне полагал, что это не он, высокопоставленный военный чиновник, связался с обычной певичкой, а я, несравненная Айла, снизошла до него.

И искренне не хотел быть навязчивым.

Я понимала, что он скорее согласился бы снова оказаться под пулями, чем попытался бы как-то на меня давить и на чем-то настаивать.

А впрочем…

Мне не о чем было беспокоиться.

В конце концов, дело будет завершено, и Олег узнает, что все, что было между нами, было всего лишь фарсом, тонкой игрой с определенным расчетом. И мне отчего-то страшно было думать о том, как исказится его лицо – едва заметно, конечно, он ведь так прекрасно умел владеть собой и оставаться невозмутимым в любой ситуации. Я представляла, как чуть ссутулятся его плечи, словно на них разом ляжет едва выносимая тяжесть, как жестче обозначатся скулы и губы сожмутся в тонкую линию. А глаза, которые – теперь я это знала – умеют быть такими теплыми, отзывчивыми, глубокими, вмиг станут бесцветными и плоскими.

С другой стороны, если окажется, что предъявить ему нечего, Олег никогда и не узнает об этом. И я останусь в его памяти всего лишь легкомысленной шлюховатой певичкой, однажды от нечего делать закрутившей с ним роман во время гастролей, а потом свалившей в голубые дали, не растрачивая свое время на оправдания и сожаления.

И, наверное, это был бы самый лучший расклад.

Так или иначе, мне и в самом деле не удалось до сих пор раскопать на Радевича ничего предосудительного. Что было вообще-то странно: уж мне ли было не знать, что у всех всегда есть какие-нибудь тайные страстишки. И, если ничего такого обнаружить не удается, значит, секреты эти настолько серьезные, что человек старательно их прячет. Но в случае с Олегом приходилось признать: либо моя подготовка дала сбой, либо ему и в самом деле нечего скрывать.

В пятницу после концерта я сидела в гримерной, устало стирая с лица макияж. Все мои помощницы куда-то запропастились. Последняя из них, только пару минут назад закончившая быстрыми ловкими руками выбирать шпильки из моих волос и расчесывать спутанные пряди, извинилась, пообещала мигом вернуться и шмыгнула куда-то за дверь.

Я стирала с глаз краску и думала об Олеге.

Сегодня вечером мы не должны были встречаться, а значит, мне не было нужды спешно входить в роль беспечной влюбленной, жаждущей приключений дивы.

Из зеркала на меня смотрел грустный клоун – бледное лицо и темные разводы вокруг глаз, будто черные слезы.

Вдруг зазвонил мобильник.

Номер на экране не определялся. Сколько раз за последние годы со мной происходило такое – внезапный звонок мобильника, засекреченный номер, четкие краткие указания в трубке…

И все равно всякий раз внутри что-то тяжело обрывалось.

Я ответила на звонок, и незнакомый голос тихо произнес в трубку:

– Summertime.

Это был пароль.

– Слушаю, – отозвалась я.

– Выход для персонала. Черный «БМВ», – сказали в трубке.

– Две минуты.

Времени на рефлексии больше не было.

Я быстро умылась, убирая остатки макияжа, влезла в джинсы, футболку и кеды, молча посетовала, что не взяла с собой оружия. Я ведь не знала, что сегодня вечером меня вызовут, и не подготовилась. Впрочем, возможно, на то и был расчет.

Я вызвала в гримерку менеджера и объявила, что после концерта у меня жутко разболелась голова. Что мое появление на благотворительном вечере, запланированное на сегодня, придется отменить, потому что я сейчас же возвращаюсь в отель и ложусь спать.

Тот покивал, мысленно уже соображая, какую правдоподобную легенду выдать устроителям вечера – не станешь же, в самом деле, говорить, что Айла приболела, в противном случае завтра же слухи, раздутые до космических масштабов, просочатся в газеты.

Однако я платила ему неплохие деньги именно за то, чтобы в случае необходимости он был в состоянии ловко извернуться и прикрыть меня. Так что сейчас мне совершенно не стоило волноваться, менеджер выполнит свою работу на «отлично», как и всегда. Он негласно объявит представителям принимающей стороны о том, что у меня грипп, пресс-секретарь проследит, чтобы новость о моем отсутствии не просочилась в газеты. Музыканты будут усердно репетировать, а отряд стилистов будет держать наготове костюмы для следующего концерта и днем, и ночью.

Все будет отлично, потери бойца отряд не заметит.

…Я вышла из гримерной, проскользнула по коридору и выглянула в выход для персонала.

У дверей меня ждала машина, за рулем сидел какой-то бледноватый субъект. Господи, и почему у них у всех всегда такие лица? Словно нарисованный грифелем портрет пару раз энергично потерли ластиком, стушевав все черты…

Я быстро влезла на заднее сиденье и захлопнула за собой дверцу.

Не произнеся ни слова, водитель завел мотор. Машина рванула по ночному Стамбулу.

Как ни странно, в такие моменты меня все еще охватывала тревога. Подлая жизнелюбивая человеческая натура. Казалось бы: не все ли равно должно было быть мне, нынешней, что будет дальше? И даже если предположить самое худшее – что этот ангел Апокалипсиса везет меня сейчас куда-нибудь в глухое место, на загородный пустырь или заброшенный пляж, и там пустит мне пулю в висок, – разве это должно так уж сильно меня пугать? После стольких лет, после всего…

А поди ж ты, умирать отчего-то отчаянно не хотелось.

Впрочем, на этот раз и не пришлось.

Автомобиль, покружив по городу, выехал куда-то на окраину, проскочил в темные ворота и остановился.

– Выходите! – тихо бросил мне водитель.

Кажется, это было всего лишь второе слово, которым он перемолвился со мной за все время.

А я и тем его не удостоила, молча вышла из машины и огляделась.

В остывающем от дневного жара темном воздухе висел какой-то низкий гул. Вот оно что: мы находились на маленьком военном аэродроме. Я стояла прямо на взлетной полосе. Прямо передо мной находился небольшой военный «джет» с услужливо опущенным трапом. Тут и озвучивать приказание не требовалось – и так очевидно было, чего от меня хотят.

Я забралась в салон. И тут же увидела Володю. Он сидел на откидном сиденьи, сцепив руки между колен.

– Привет! – Я опустилась рядом с ним. – А ты романтик, Володечка! Это что же, свидание в воздухе?

Он невесело покосился на меня. Что поделать, с чувством юмора у Володи всегда было не очень…

– Нас вызвали, – буркнул он. – Срочный приказ. Вероятно… Вероятно, хотят услышать о результатах нашей работы.

– Которые напрочь отсутствуют, – подхватила я. – Или тебе удалось что-нибудь нарыть?

– Ничего, – покачал головой он. – Видимо, этот ублюдок – лучший профессионал, чем мы.

Я невольно поморщилась:

– Или просто он ни в чем не замешан.

Володя вскинул голову и пристально посмотрел на меня. В его серых глаза мелькнуло что-то…

Испуг? Раздражение? Ревность?

– Ты увлеклась им! – обвиняюще сказал вдруг он. – Он заморочил тебе голову и ты растеряла всю свою хватку.

– Ну, разумеется, – медленно протянула я, скалясь в ядовитой улыбке. – Это ведь так на меня похоже, да, Володенька? Я всегда так делаю – увлекаюсь кем не нужно и проваливаю задание.

– Значит, нет? – Он вскинул голову, снова бросая на меня короткий цепкий взгляд. – Я не прав?

– Нет, мать твою, не прав! – рявкнула я. – И не смей сваливать на меня свои неудачи! Не моя вина, что нам до сих пор ничего не удалось раскопать. И, знаешь, возможно, если бы нам четче сформулировали, что именно мы должны обнаружить… В чем они его подозревают – в хищении казенных денег, растлении малолетних, шпионаже? Может быть, тогда нам удалось бы показать лучшие результаты…

– Возможно, именно для этого нас и вызывают, – сказал Володя и снова уставился в пол.

Самолет загудел как-то по-новому. Затем содрогнулся всем своим металлическим телом и, быстро разгоняясь, рванулся вперед.

Полет продлился всего полтора часа, но где именно мы приземлились – оставалось загадкой как для меня, так и для Володи.

Ночь, маленький военный аэродром – никаких флагов, гербов, других атрибутов государственной символики. Обслуживали самолет молчаливые люди в военной форме.

Мы могли находиться где угодно – в любой восточной стране.

Впрочем, особенно тратить время на разгадку этой тайны было некогда. С большой долей вероятности, нас ожидали дела куда важнее.

Прямо к трапу был подан темный автомобиль без номеров.

Мы с Володей сели на заднее сиденье, водитель тут же сорвался с места.

Окна в машине были затемнены изнутри, так что осмотреть окрестности по дороге тоже не удалось.

Помню, когда впервые со мной произошло нечто подобное, я чувствовала себя персонажем фильма о Джеймсе Бонде. Мне было и страшно до тошноты, и волнующе, и интересно. Сейчас ничего подобного я не испытывала. Уже ясно было, что убивать меня сегодня не собираются – слишком много мороки, сделать это на месте было бы куда проще и рациональнее. Я ощущала только легкую усталость после концерта и раздражение от того, что меня сорвали вот так посреди ночи, не дав выспаться…

Машина затормозила перед серым каменным домом. Я даже оглядеть его не успела – боковая дверь тут же приоткрылась, выглянул какой-то юноша в камуфляже без опознавательных знаков и сделал нам знак следовать за ним.

Перед глазами замелькали коридоры – ярко освещенные и широкие сменялись узкими и темными, явно предназначенными для персонала. Множество дверей – из-за некоторых доносились приглушенные звуки, голоса, попискивание каких-то приборов, иногда смех, иногда – непонятный шум…

Через несколько минут наш проводник остановился перед деревянной дверью, сделал нам знак подождать, а сам вошел внутрь.

А еще через пару секунд дверь снова распахнулась, на этот раз пропуская нас.

Мы оказались в просторной комнате с завешенными темными глухими шторами окнами. На стене располагался огромный жидкокристаллический экран, а перед ним амфитеатром располагались несколько рядов кресел. Этот персональный кинозал, оборудованный по последнему слову научной мысли, был словно срисован с апартаментов какого-нибудь М из «Бондианы».

С одного из кресел к нам обернулся невысокий, узкий в плечах мужчина с чуть утиным носом и маленькими бесцветными глазами.

– Здравствуйте, Юрий Остапович, – поздоровалась я.

Володя же, держась чуть позади меня, по-военному отдал честь.

– Здравствуйте, здравствуйте, друзья мои, – замурлыкал Юрий Остапович с интонациями сказочника из детской передачи. – Проходите, располагайтесь. Может, чайку? М-м? Не желаете? Ну, как угодно.

Мы с Володей просочились между рядов кресел и сели поблизости от нашего великого инквизитора – так, чтобы ему удобно было общаться с нами, не выворачивая шею, и в то же время не слишком близко, чтобы не нарушить ненароком его зону комфорта.

– Чем порадуете? – меж тем продолжил Юрий Остапович.

– Порадовать пока, к сожалению, особенно нечем, – начал Володя. – Нами были проведены следующие процедуры…

Он принялся сухо и подробно перечислять все, что мы успели сделать за прошедшие дни: установленные в доме у Радевича прослушивающие устройства, изученные документы, банковские счета, контакты, личные и профессиональные связи.

Юрий Остапович слушал его со скучающим выражением на лице. Создавалось ощущение, что он сейчас сладко зевнет, свернется на своем кресле уютным калачиком и провалится в сон.

Однако я знала, что это не так.

Достаточно был обратить внимание на его глаза, внимательно поблескивавшие из-под томно опущенных век.

– Ты, милый мой, хорошо говоришь, молодец, любо-дорого слушать, – наконец прервал он Володю. – Но поведай-ка мне лучше о результатах. Что вам удалось раскопать?

– Пока, к сожалению, ничего, – скупо сказал Володя. – Ни одной зацепки… Полковник Радевич незамечен ни в чем предосудительном.

– Ай-ай-ай, – зацокал языком Юрий Остапович и обернулся ко мне:

– Как же ты так оплошала, голубушка?

Но не успела я открыть рот, как Володя тут же кинулся на мою защиту:

– Юрий Остапович, разрешите напомнить, что объект – человек военный, обученный. Он натренирован распознавать шпионаж, не поддаваться стандартным приемам…

Милый, милый Володечка!

Сколько бы он не наезжал на меня в процессе операции, я всегда знала, что перед высшими чинами он грудью встанет на мою защиту, прикроет, даже ценой собственного благополучия.

– Это я, друг ты мой милый, отлично помню, – все так же вальяжно прервал его Юрий Остапович. – Потому и отправил к нему вас, а не каких-нибудь салаг необстрелянных. А теперь, сделай милость, помолчи, дай мне послушать, что споет нам наш прекрасный соловей.

– Юрий Остапович, – начала я. – Как уже доложил Владимир Станиславович, пока нам не удалось получить никаких результатов. Более того, я провела с Радевичем достаточно времени, чтобы составить его психологический портрет, и могу сказать, что он представляется мне человеком очень прямым, возможно, даже до наивности. Он не способен на тонкую игру, многоходовые операции и…

– Чушь! – скривился, махнув рукой, Юрий Остапович. – Нечего прикрывать свою несостоятельность надуманными психологическими выкладками. Разумеется, Радевич не бросится вам в ноги с признаниями, он…

– Юрий Остапович, возможно, операция развивалась бы успешнее, если бы мы были посвящены в детали, понимали хотя бы, что именно мы ищем, – снова вступила я.

С моей стороны было непростительной дерзостью перебивать нашего могущественного владельца.

Да, именно владельца.

Мы были для него как марионетки для Карабаса Барабаса.

И я уверена: помимо практической пользы, которую мы, несомненно, приносили, ему еще и доставляло огромное удовольствие играть с нами, дергать за ниточки, казнить и миловать по собственному усмотрению. Наш серый плюгавый Юрий Остапович был, сказать по правде, тем еще маньяком и садистом! Вероятно, не дослужись он до своего заоблачного положения, подкарауливал бы по ночным подворотням мирных жителей…

Однако мне отчего-то казалось, что именно эта самая дерзость во мне ему и импонирует. Гляди-ка, развлечение какое редкое – строптивая кукла! За ней так забавно наблюдать, зная, что в любое время одним щелчком можешь проломить ей фарфоровую голову.

Вот и сейчас на мою реплику Юрий Остапович всего лишь растянул тонкие губы в неком подобии улыбки и произнес:

– Что же это, в самом деле, вот я старый дурак! Пригласил дорогих гостей, можно сказать, с постелей сорвал посреди ночи – и никак не развлекаю. Давайте, что ли, кино посмотрим, друзья мои?

Он нажал на какие-то кнопки вмонтированного в его подлокотник пульта, и свет в комнате тотчас же погас, а экран на стене, наоборот, засветился.

Потянулись кадры хроники: люди в камуфляже и арафатках на голове, военная техника, оружие, взрывчатые вещества…

А затем на экране появился уже знакомый мне человек. Точнее, знакомая мне фигура. Откровенно говоря, лица этого человека мне за все эти годы увидеть так и не удалось. Но образ его каждый раз воссоздавался безупречно: военная форма, бело-черный платок, глаза неопределенно темного цвета. Глаза зверя, прекрасно осознающего свою силу, уверенного, что подчинит себе любого. А непокорных – утопит в крови.

– Узнаёшь старого знакомца? – произнес Юрий Остапович.

– Эмир «Камаля», – кивнула я.

«Камаль».

Международная исламистская террористическая организация, образовавшаяся семь лет назад, и за эти годы успевшая стать крупнейшей и могущественнейшей в мире. Вступившая в коалиции с другими исламистскими организациями, расползшаяся по всему миру, распространившая свое влияние чуть ли не по всему земному шару! И заявлявшая, что целью ее является ликвидация границ, установленных в результате раздела Османского Халифата и создание ортодоксального суннитского исламского государства на территориях современного Ирака, Сирии, Ливана, Израиля, Палестины, Иордании, Турции, Кипра, Египта – а попросту говоря, на территории всего современного исламского мира.

Организация разрасталась невероятными бешеными темпами. Лидерам «Камаля» удавалось привлекать на свою сторону высокообразованных людей из разных стран мира, организовывать в каждой стране свои подпольные отделения и группы, целью которых являлась дестабилизация обстановки и готовность осуществлять теракты как только поступит приказ сверху.

Сотрудники «Камаля» вербовали к себе людей сотнями тысяч, к каждому находя свой подход. Отчаявшимся людям обещали помощь и стабильность, молодежь завлекали идеями построения чистого нового мира на руинах загнившего и предавшего самого себя мира старого.

От рук людей «Камаля» погибли уже тысячи людей, десятки тысяч вынуждены были бежать из захваченных экстремистами районов.

Все это на сегодняшний день принимало крайне пугающие масштабы. И даже на меня, человека, повидавшего многое, фигура человека на экране навевала ужас.

– Как вы наверняка уже знаете, Россия официально поставляет в Турцию вооружение, – продолжал Юрий Остапович. – И у нас есть информация, что часть этого вооружения попадает не министерству обороны Турции, а – догадайся, куда? Верно, прямо в лапы эмиру «Камаля». Откуда нам это известно? А оттуда, что эмир, как вежливый человек, не устает уведомлять нас об этом, присылая в спецслужбы видеоролики, где демонстрирует все, чем ему удалось завладеть.

– Это может быть монтаж, – вступил Володя. – Провокация…

– Спасибо, друг ты мой любезный, без тебя нам бы это и в голову не пришло, – елейно отозвался Юрий Остапович. – Поверь, все было многократно проверено и перепроверено специалистами. Это не монтаж, не подделка, это, к несчастью, факт. Кто-то сливает часть поставляемого Россией вооружения в «Камаль». А теперь, смею вас спросить, представляете вы себе, други мои, какие будут последствия, если факты о том, что «Камаль» получил российское оружие, всплывут?

Я отлично понимала, что мое руководство волнуют, в первую очередь, не тысячи погибших от рук «Камаля». Как бы цинично это ни звучало, нашей задачей сейчас было – не допустить событий, которые могли бы втянуть в политические игры «Камаля» нашу страну.

Ведь от границы Турции до России – всего лишь несколько часов пути через Грузию.

И очевидно, что путь в Россию «Камаль» будет стараться проложить себе через российский Кавказ, через живущих там людей, которых так легко увлечь идей построения великого единого исламского мира. Экстремисты «Камаля» проникнут на нашу территорию и утопят нашу страну в крови!

Кроме того, существовала опасность эскалации конфликта на самом высоком политическом уровне. Ведь если бы информация о том, что Россия поставляет оружие «Камалю» просочилась в высшие правительственные круги других государств, это грозило бы не просто международным конфликтом, это могло бы стать стартовой точкой для третьей мировой войны.

– А поставку российского вооружения в Турцию, – продолжал меж тем Юрий Остапович, – как вам известно, лично контролирует полковник Олег Сергеевич Радевич. И мы располагаем весьма серьезными данными, заставляющими подозревать в связях с «Камалем» именно его. Я доходчиво излагаю, дорогая моя Айла? Теперь детали операции вам понятны?

Первым моим побуждением было выкрикнуть: «Это не он!»

Вскочить со своего места и приняться увлеченно доказывать, что Олег – прямой, честный, немногословный, суровый, и в то же время неожиданно мягкий Олег – не может вести двойную игру.

Это чушь, фантастика, такая же нелепость, как, скажем, заподозрить меня в том, что я тайно по ночам конструирую ядерную бомбу!

Такое предположение совершенно не вяжется ни с психологическим портретом подозреваемого, ни с фактическими данными…

Наверное, еще лет семь назад я бы так и сделала – вскочила бы и принялась отстаивать свою точку зрения.

Но сейчас…

Я слишком много успела повидать.

Я знала нежнейших отцов, бизнес которых связан был с вовлечением неблагополучных подростков в проституцию, знала недалеких служак, оказывавшихся самыми хитрыми и изворотливыми двойными агентами, как-то водила знакомство даже с одним брутальным инструктором по гонкам на выживание, на деле оказавшимся нежной барышней, любившей полевые цветы и стихи Асадова. Я знала, что при хороших актерских данных и железном самообладании можно легко принять какую угодно личину, ввести в заблуждение самого опытного игрока.

Что, если Олег…

Что, если он раскрыл меня с самого начала и все это время разыгрывал искусный спектакль? Что, если вся эта его подчеркнутая прямота – трогательная неспособность уходить от неприятного разговора, разгадывать подтекст реплик и вычислять тайные намерения собеседника – были не более чем фарсом?!

В моем представлении Олег был человеком, который при возникновении конфликта открыто выскажет все подозрения и претензии, ни минуты не раздумывая о том, как это откликнется в будущем; первым ввяжется в драку, наломает дров, но ни за что в жизни не способен будет затаиться и выжидать, строить многоходовые комбинации по выведению противника на чистую воду.

Но ведь я могла ошибаться!

Он легко мог нарочно нацепить такую маску, обвести меня вокруг пальца…

От этих мыслей в груди почему-то делалось тесно. И вспоминалось, как Олег спал рядом со мной, привалившись чуть влажным от пота лбом к моему плечу. Какое спокойное, безмятежное было в тот момент у него лицо, как мерно вздымалась и опадала грудная клетка… Неужели и такую степень доверия тоже можно имитировать?

Разумеется, можно.

Во рту у меня отчего-то появился горький привкус.

Я рассеянно слушала Юрия Остаповича, монотонно перечислявшего, сколько поставленного в Турцию Россией вооружения в какой-то момент испарилось из документов и исчезло в неизвестном направлении. Какие меры были приняты, какие расследования проведены. Почему все нити сошлись на Радевиче. Я особенно не вникала в его слова – знала, что в случае чего мне все сможет повторить Володя.

В голове у меня билась сейчас одна-единственная мысль.

Я облажалась.

«Ибрагим, сбившийся с пути в море обмана, ты можешь обмануть всех – даже себя самого, но истина всегда сильнее любой лжи; поднимутся ветра, будут лить дожди и срываться бури, и в конце концов волны разобьют тебя о скалы… И вот ты тут – у своей Истины».

Володя прав: я подпала под обаяние объекта, увлеклась и, возможно, пропустила важные зацепки. Сколько можно закрывать на это глаза, врать самой себе? Мне и так слишком много приходится врать всем остальным, так уж с собой-то можно быть честной? Я привязалась к нему, поддалась, расслабилась. И теперь мне не хочется, отчаянно не хочется думать, что он на самом деле может оказаться хладнокровным преступником, подонком, предателем Родины, террористом…

Ведь это страшно – представить себе, что человек, с которым я оказалась настолько близка, которому почти поверила, понял, что идет некий передел мировой власти, и решил не остаться в стороне. Что он захотел поучаствовать в этом, не побрезговав оказаться по локоть в крови невинных людей, своих соотечественников…

И мне, может быть, впервые в жизни захотелось не знать правды, убежать, спрятать голову в песок, потому что я понимала, что осознать истину будет для меня непереносимо.

Я понимала, что это может быть правдой, но мне не хотелось эту правду раскапывать. Как бы я ни старалась, я подсознательно буду закрывать на что-то глаза, чего-то не замечать. Буду отчаянно желать, чтобы подозрения оказались ложными и виновным оказался другой человек. И это желание заставит меня неосознанно подтасовывать факты…

– Юрий Остапович, – решилась я. – Послушайте… Я… я обращаюсь к вам с просьбой отстранить меня от задания.

Володя издал какой-то сдавленный, хмыкающий звук. Не ожидал, бедняга, такого демарша. Но сдержался, конечно, не рявкнул при начальстве: «Ты охренела, что ли?»

Юрий Остапович, поерзав на своем кресле, посмотрел на меня с непонятным мне интересом:

– Это почему же, голубушка?

– Я… я чувствую, что не справляюсь. Олег Радевич оказался для меня слишком крепким орешком, у меня… не хватает квалификации. Я уже так долго в Турции и не заметила никаких признаков того, что он может быть связан с международной террористической организацией. Более того, составленный мной психологический портрет объекта не предполагает и тени такой возможности. И теперь, получив от вас новую информацию, я понимаю, что все это время была введена в заблуждение. Я…

– Ну-ну, милая моя, самобичевание твое нам тут ни к чему, – зажурчал Юрий Остапович. – Не разгадала, ошиблась, попала под влияние… А с кем такого не бывает? Все мы живые люди, не роботы… Ты вот что… Ты как давно уже у нас служишь, запамятовал?

– Двенадцать лет, – коротко ответила я, глядя в пол.

– Двенадцать… – пожевал губами Юрий Остапович. – Давненько… На покой-то еще не хочется, м-м?

Я быстро вскинула голову, не понимая, издевается надо мной этот пыльный бесцветный сморчок или…

На покой? Мне? Он это что… серьезно? Разве такое вообще возможно? Разве от этой организации не получаешь пулю в затылок в качестве выходного пособия?

– Ты чего глазами-то хлопаешь? – Юрий Остапович засмеялся мелким противным смехом. – Как считаешь, неужели не заслужила пенсию за выслугу лет? С надбавками за вредность?

Я коротко сглотнула. Стиснула в пальцах край футболки. Затем откашлялась и спросила:

– Но… как? Как это можно устроить?

– Ой, дорогая моя, ну что ты как маленькая? Про программу защиты свидетелей слышала когда-нибудь? Или, думаешь, это только в кино бывает? Новые документы, легенда, домик где-нибудь в тихом месте, счет в банке… Как считаешь, тебе бы такое понравилось? Или вскоре захотелось бы обратно, к приключениям?

– Понравилось! – быстро ответила я. – Не захотелось бы. Нет.

Внутри у меня было пусто.

Словно сквозь меня прошел резкий порыв ветра, унеся с собой все, что наполняло его жизнью.

Гулкая, звенящая, свистящая пустота.

Домик в тихом месте…

Новые документы.

Свобода? Свобода! Господи!

Володя незаметно нашел мою руку, бессильно свесившуюся с подлокотника кресла, и сжал ее. И мне стало вдруг интересно, что он чувствовал сейчас? Радовался ли за меня? Или огорчался, что наш многолетний тандем будет разрушен? Верил ли обещаниям сморчка или пытался предупредить меня не особенно на них рассчитывать?

В любом случае, я знала: что бы я ни решила, он всегда будет меня поддерживать.

Милый мой преданный Володя!

– Я согласна. – Я подалась вперед, буравя глазами лицо Юрия Остаповича, пытаясь разгадать: не обманывает ли он меня, не завлекает ли, поманив чем-то совершенно несбыточным. – Я согласна на все. Что мне нужно сделать, чтобы получить… выход на пенсию?

– Сколько драмы, – поморщился он. – Ты, дорогая моя, что же думаешь, я сейчас начну требовать взамен твою душу? Или будущего первенца? Мне это все без надобности. Все, что от тебя требуется, это завершить задание. Найти доказательства вины Радевича и сдать его нам. Вот и все. И половину работы, хочу заметить, ты уже сделала. Это будет твое последнее дело. Так сказать, громкий финальный аккорд.

…У Олега на удивление красивые изящные ладони для такого крупного сильного тела. Под лопаткой у него шрам, и на боку тоже…

А когда он смеется, над переносицей появляется морщинка.

Олег редко зовет меня по имени и никогда не произносит никаких признаний. На словесное выражение нежности он скуп. И только когда прикасается ко мне, в каждом его жесте чувствуется благоговение. А глаза становятся такими пьяными, сумасшедшими…

Это ведь точно нельзя подделать.

Но можно все остальное.

Я не знаю, виновен Олег или нет. Не знаю, привязался ли он ко мне или только подыгрывал. Не знаю, удалось ли мне хоть на йоту приблизиться к истинному характеру этого человека.

Я знаю лишь, что по какой-то нелепой случайности, стечению обстоятельств или, может, гормональному сбою он отчего-то стал мне небезразличен.

Я это знаю.

А что такое свобода – я не знаю. Забыла.

Забыла на слишком много лет…

Я встретилась взглядом с Юрием Остаповичем и тряхнула головой:

– Хорошо. Хорошо, я согласна. Я доведу это дело до конца.

– Вот и чудненько, – разулыбался тот. – И прекрасно. Значит, мы поняли друг друга.

Он отвернулся от нас и прибавил звук на экране, давая понять, что аудиенция окончена.

Володя поднялся на ноги. Я тоже встала и направилась к двери вслед за ним, но у порога задержалась.

– Юрий Остапович, – окликнула я. – Скажите… А почему вы хотите, чтобы это задание выполнила именно я?

Тот, продолжая смотреть на экран, где шли очередные кадры с эмиром, отозвался:

– Ну, как же, голуба моя, ты ведь уже, если мне не изменяет память, работала у нас по этому засранцу. – Он движением головы указа на экран. – У тебя с ним должен быть… Как это паразиты-психологи говорят? Незавершенный гештальт, вот! Так что стараться будешь на совесть, я прав?

– Правы, – сквозь зубы процедила я.

На экране появился крупный план эмира. Лицо, плотно замотанное белым в черный рисунок платком. Кусок лба и верхняя часть переносицы, пресеченная тонкой морщинкой. И глаза – темные, умные, глаза не фанатика, но уверенного в себе, решительного до жестокости, твердо идущего к своей цели человека.

– Ваш единственный выход – подчиниться нам, примкнуть к нашим рядам, иначе мы принесем вам ужас, боль и смерть, – произнес он по-арабски. – Это говорю вам я, эмир величайшей исламской международной организации «Камаль»!

Часть вторая

В моей комнате стены тошнотворного грязно-розового цвета. Точно такой же краской были когда-то выкрашены стены в кабинетах музыкальной школы в моем родном городке. При одном взгляде на них у меня в голове начинали звучать фортепианные этюды Черни.

А потом перед глазами всплывал образ матери.

Вот она своей нетвердой, какой-то неуверенной походкой – словно под ногами у нее не стертый линолеум, а покачивающаяся палуба корабля – подходит к роялю, с мягким стуком открывает крышку над клавиатурой, взмахивает потертыми батистовыми рукавами блузки. А затем пальцы ее – тонкие, сильные пальцы пианистки, всегда – с остриженными под корень ногтями – принимаются ловко бегать по клавишам, извлекая из расстроенного школьного инструмента волшебные звуки…

В эти минуты в горле у меня всегда начинало щипать, как от дыма. А веки становились тяжелыми и горячими.

Мама, дом, детство, Санька…

Каким далеким, нереальным все это теперь для меня стало!

Наверное, потому я и ненавидела так яростно эти грязно-розовые стены, что они будили во мне ненужные воспоминания. Заставляли обращаться мыслями к той жизни, которая больше для меня не существовала. И от этого было так больно, так невыносимо трудно дышать. Хотелось заорать изо всех сил, броситься на пол, рыдать, крушить все вокруг.

А этого позволить себе я, конечно, не могла.

Мне не раз давали понять, что одним из основных качеств, требующихся от меня, является психологическая устойчивость и способность держать себя в руках.

Кроме стен в комнате почти ничего не запоминалось. Вешалка для одежды, железная кровать с сеткой, тумбочка, стул, голая лампочка под потолком.

Это походило на интерьер пионерского лагеря.

Вот только окно забрано решеткой. За ним виден высокий серый забор с завитками колючей проволоки по верху. У забора в рыхлом снегу валялись два фантика от конфет и апельсиновая корка – кажется, единственное яркое пятно во всем окружавшем меня мире. За забором тянулся до горизонта темный голый лес. Деревья без листьев похожи были на гигантские рыбьи скелеты. Местами темнели могучие древние елки.

Иногда за окном сыпал снег, иногда по покачивающимся верхушкам деревьев становилось понятно, что на улице ветер.

В остальном же вид оставался неизменным.

Разве что птица иногда мелькнет в небе, опустится, усядется на верхушку столба высоковольтной линии, посидит, почистит перья и рванет дальше.

Порой мне начинало казаться, что мир снаружи давно умер, исчез, испарился в результате какой-нибудь ядерной катастрофы. А мы здесь – единственные уцелевшие, засевшие в бункере, и окно это – фальшивка, грубо намалеванная на бетонной стене.

Это предположение тогда даже не казалось мне особенно абсурдным.

Не абсурднее того, что на самом деле со мной случилось.

В софийском аэропорту капитан Рыбкин очень доходчиво объяснил мне, что содержимое моей туфли грозит мне обвинением в контрабанде государственных ценностей. Что у них – у кого это «у них», обозначить он не потрудился, «у сотрудников службы безопасности», решила я – имеется на меня целое досье, в котором подробно расписано, какие именно картины, драгоценности, похищенные музейные экспонаты и каким образом я перевозила через границу в последние два года.

Я слушала его и думала лишь о том, как могла быть такой кромешной идиоткой.

Ведь знала же, всегда знала, почему Миша не возит свои вещицы сам, почему использует для этого меня! Знала, чем это грозит, в случае чего. И все равно ввязалась, утопла в этой трясине по самые уши…

И если раньше у меня могла быть хоть какая-то иллюзорная надежда, что Миша в случае чего постарается меня вытащить, то теперь, после истории с проклятыми сережками, у меня не было ни единого шанса.

Глядя на сонного капитана Рыбкина, слушая его монотонный голос – такой, словно ему самому убийственно скучно было вести со мной этот разговор, – я начинала понимать, что Мишу с его опасным, хотя и таким захватывающим, приключенческим и прибыльным, безусловно, бизнесом пасли уже давно, очень давно. А я попала под прицел почти случайно. И впечатлила доблестных сотрудников правоохранительных органов своими внезапно открывшимися криминальными способностями. А потом сама же и преподнесла себя им на блюдечке, купившись на образ добродушного простачка Кости.

Идиотка! Захотела мировой славы!

Студия звукозаписи в Лондоне, концерты на Уэмбли, миллионные гонорары…

Господи, во дура-то!

– …и карается лишением свободы сроком от восьми до пятнадцати лет, с конфискацией имущества, – закончил капитан Рыбкин и без интереса скользнул по мне своими снулыми глазами.

Случается, в рояле лопается струна – и инструмент издает пронзительный, изломанный какой-то, отчаянно громкий звук, который дрожит потом в воздухе, дрожит, выворачивая нервы того, кто его слышит, и медленно-медленно затухает. Клянусь, в тот момент я как будто бы услышала, всем нутром ощутила этот самый резкий, выворачивающий душу, оборванный звук…

Я плохо запомнила, что было дальше.

Меня как будто оглушило, прибило по голове. Воздух сделался ватным, глухим, стирающим краски и звуки, как тогда, после аварии. Кажется, мне нацепили наручники, потом вели куда-то по коридорам, сажали в самолет – не тот огромный пассажирский лайнер, билет на который был у меня заказан. Нет, это был другой самолет – маленький, наверное, военный. И в салоне со мной были лишь конвой и капитан Рыбкин. Несколько раз за время полета мне в голову закрадывалась мысль, что ведь сейчас могло бы произойти крушение. Какая-нибудь не замеченная ранее неисправность в моторе, загоревшаяся турбина, еще что-нибудь…

И мы бы рухнули вниз и погибли – быстро и, наверное, безболезненно. И все на этом было бы кончено. Тогда мне и правда казалось, что я этого желаю.

На самом же деле, как показало будущее, я очень, очень хотела жить!

Уже через несколько часов стало очевидно, что летим мы не в Москву. Несмотря на овладевшее мной оцепенение, счет времени я все же не потеряла и понимала, что в противном случае мы давно бы уже совершили посадку.

Я обернулась к капитану Рыбкину, который, казалось, так и не проснувшись, подслеповато моргая, изучал какие-то документы.

– Послушайте, – обратилась к нему я. – Куда мы летим?

Он неохотно оторвался от бумаг, посмотрел на меня так, словно уже успел забыть, кто я такая, и поинтересовался:

– Вам что-нибудь нужно? Вы голодны? Хотите пить?

– Я хочу узнать, куда мы летим, – с нажимом повторила я.

– Все вопросы вы сможете задать позже, – бесцветно отозвался он.

– Послушайте, но… – Я еще не понимала, как мне следует себя вести, как разговаривать с этим человеком, как достучаться до него, пробудить, вызвать хоть какую-то эмоцию. – Но существуют же какие-то правила! Вы должны зачитать мне мои права или… как там это бывает?

Один из охранников, сидевших по левую руку от меня, коротко прыснул.

Я покосилась на него, но продолжила:

– Разве я не имею права знать, куда вы меня везете? Что мне теперь грозит? Суд? Тюрьма?

Рыбкин тяжело вздохнул. Лицо его приняло чрезвычайно утомленное выражение. Казалось, я была для него невероятно назойливым дурно воспитанным ребенком.

Он произнес, едва не позевывая:

– Это будет зависеть от вас, – и снова уткнулся в свои бумаги.

Смысл его загадочной фразы я поняла только через двое суток, которые провела в этой самой грязно-розовой комнате. Только тогда за окном еще была осень, и лес за забором переливался всеми оттенками желтого и оранжевого.

Двое суток я провела совсем одна, запертая в этой крошечной комнате.

Трижды в день дверь открывалась, появлялся какой-то парень в военной форме, оставлял на тумбочке у двери поднос с едой и тут же уходил. Сначала я пыталась заговорить с ним.

– Привет, – улыбалась я. – Извините, а могу я спросить…

Парень смотрел сквозь меня, на реплики никак не реагировал и через несколько секунд исчезал.

Я испробовала все: пыталась быть соблазнительной, испуганной, жалкой, отчаявшейся. Я орала на него, впадала в истерику. Как-то раз попыталась даже броситься вперед и проскочить мимо него в приоткрытую щель. Он все так же невозмутимо оттер меня плечом от выхода и захлопнул дверь.

В боевиках в этот момент герой обязательно придумал бы какой-нибудь выход. Собрал бы из подручных средств бомбу или оружие, оглушил охранника, выскочил, перебил всех гонителей…

Я тщательно обшарила всю комнату, искала хоть что-нибудь, что можно было бы использовать. Черт подери, в этом клоповнике даже стул был привинчен к полу! Даже кровать!

Я не понимала, где нахожусь.

Тюрьма? Камера предварительного заключения?

Я, конечно, никогда не была в таких местах, но по фильмам и книгам предполагала, что выглядеть оно должно было несколько иначе. Мне представлялась грязная комната, нары, параша, десяток сокамерниц, не утихающие даже по ночам разговоры, склоки, ругательства. Здесь же царила полная тишина, и от этого мне порой казалось, что моя голова вот-вот взорвется. Я то впадала в оцепенение, то сидела на краю своей койки, зажав руки между коленей, и раскачивалась вперед-назад, то в ярости бросалась на дверь, барабанила в нее кулаками, требуя, чтобы мне объявили, где я нахожусь и что меня ждет.

Толку, впрочем, от этого не было: на мои крики все равно никто не отзывался.

Через двое суток этого безмолвия и неизвестности я готова уже была, кажется, на что угодно, лишь бы все это как-то прекратилось. Я, наверное, могла бы в тот момент броситься к ногам своего палача и молить его сделать со мной что угодно: отправить в общую камеру, сослать в лагерь строго режима, казнить, в конце концов, лишь бы закончилась эта пытка неизвестностью.

Когда на третье утро ко мне в комнату вошел капитан Рыбкин, я едва не кинулась ему на шею. Он был в тот момент для меня символом определенности. Я знала его в лицо, знала его имя – и это были единственные сведения об окружающей меня реальности, которыми я на тот момент располагала.

Рыбкин оглядел своими сонными глазами комнату, сел к столу, за которым я обедала, и кивком головы указал мне опуститься рядом, на кровать. Он полистал какие-то документы, скучающим взглядом пробежал напечатанные строчки и обратился ко мне:

– Итак, Алина Андреевна, что же нам с вами делать?

Я вся подалась вперед, стиснула колени, сцепила руки, понимая, что сейчас, вероятно, решается моя судьба, и от меня зависит, в какую сторону она повернется. Если бы мне только точнее себе представлять, что хотел от меня Рыбкин, я бы знала, как себя вести!

Но я, к несчастью, совершенно не понимала, что происходит, и что ему от меня нужно.

– Вы, я надеюсь, уже поняли, насколько серьезное у вас положение? – все так же равнодушно продолжал говорить Рыбкин. – Доказательств вашей вины у нас достаточно, срок вам грозит от восьми до пятнадцати лет. Сколько вам сейчас? Двадцать четыре? Что ж, это, в общем-то, не так много. Вполне еще сможете, выйдя из тюрьмы, начать жизнь заново. С мечтами о мировой славе придется, конечно, распрощаться, а так…

Он пожал плечами.

– А я… я могу поговорить с адвокатом? – осторожно спросила я.

Нужно же было что-то спросить.

Рыбкин поморщился от моего вопроса, словно от досаждающей ему зубной боли.

– Можете, – отозвался он. – Разумеется, можете, если мы с вами не договоримся. В таком случае – адвокат, суд, заключение, колония…

Честное слово, мне показалось, что завершит он свою речь стоном: «Какая скука!»

– Договоримся… о чем? – спросила я.

Я все еще совершенно не понимала, чего он может от меня хотеть. Большой и чистой любви? Этот умирающий от зевоты пыльный мужичонка? Абсурдно было даже предположить такое.

Может быть… Может быть, ему нужны какие-то сведения про Мишу?

А я… Готова ли я предать человека, с которым, каким бы он ни был, прожила два года?

Я не знала, честно не знала, как ответить самой себе на этот вопрос.

Я прежняя – та девчонка из волжского города, мечтательница, влюбленная в Саньку-Солнышко, разумеется, с негодованием отвергла бы подобную мысль.

Но я нынешняя, отчаянно боявшаяся бедности и беспомощности, ловко прокручивавшая нелегальные аферы, хладнокровно кинувшая своего любовника и партнера…

Я не знала, переступила ли я уже в себе последнюю грань.

Должно быть, мои сомнения отразились на моем лице, потому что Рыбкин снова скучливо сощурился и сказал:

– Алина, вы слишком много думаете. Поверьте, в драмах никто из нас тут не заинтересован. Никаких новых сведений о вашем любовнике Брискине вы сообщить нам не можете. Вы ведь уже поняли, надеюсь, что все это время мы за ним наблюдали. Собственно, именно таким образом вы и привлекли наше внимание. И у некоторых моих коллег появилось мнение, что вы можете оказаться нам полезны. Признаюсь вам честно, лично мне это пока не очевидно. Я не вижу в вас какого-то особенного потенциала. Но, возможно, я ошибаюсь. Если мы с вами договоримся, вам предстоит мне это доказать.

– Вы… – ошарашенно произнесла я. – Вы предлагаете мне работу в органах?

– Я предлагаю вам принести пользу государству, которое, между прочим, дало вам бесплатное образование, медицинское обслуживание и прочее, и прочее. Вы же своей деятельностью в последние два года нанесли ему значительный материальный ущерб. Предлагаю вам возможность искупить свою вину и принести посильную пользу. Если, конечно, вы в этом заинтересованы.

– А если нет? – спросила я.

Все это казалось мне каким-то бредом, шпионским фильмом. Кем, по его мнению, я должна была стать? Джеймсом Бондом? Никитой?! Я, малоизвестная певичка с большими амбициями и еще более грандиозными страхами и комплексами?

– Если нет… – развел руками Рыбкин. – Тогда суд, приговор, заключение… Я уже сказал.

– Слушайте, вы меня совсем уж за дуру держите, – усмехнулась я. – Вы всерьез полагаете, что я поверю вам, когда вы говорите, что мне стоит лишь отказаться – и вы меня отпустите. А если я расскажу кому-нибудь, куда меня возили и что мне предлагали? Я, может быть, ничего не знаю о работе полиции и… секретных агентов – или куда там вы меня вербуете? – но я же не идиотка.

– Вы не идиотка, – вздохнул Рыбкин. – И потому должны понимать, что существует масса причин, почему осужденная может не доехать до места отбытия наказания. Суицид, драка в КПЗ, несчастный случай во время этапа, острое инфекционное заболевание…

Он перечислял все, что могло со мной случиться, если я откажусь сотрудничать, все с тем же скучающим, равнодушным выражением лица.

Я смотрела на него и понимала, что перед этим человеком я, считавшая, что за последние два года неплохо освоила науку манипулирования людьми, совершенно беспомощна. Его невозможно развести на жалость или симпатию, немыслимо уболтать, уговорить, обмануть. Я совершенно ему не интересна – просто очередной винтик в гигантской машине, привыкшей перемалывать своими железными челюстями все, что в нее попадет.

Мне стало вдруг страшно, до того страшно, словно передо мной сидел не живой человек, а некое существо иного порядка, суть которого я просто не в состоянии была осмыслить.

Кончики пальцев у меня похолодели, и сердце ухнуло куда-то в желудок.

– А если… если я соглашусь? Какие задачи мне предстоит выполнять?

– Все, какие сочтет нужным вам поручить ваше руководство, – отозвался он. – Но сначала вам предстоит пройти обучение, в процессе которого будет выявлено, для выполнения каких именно заданий вас можно использовать наиболее эффективно.

«Использовать наиболее эффективно…»

Словно я была не живым человеком, со своими мыслями, чувствами, надеждами, а каким-то новым, еще не изученным видом оборудования.

– Так как же, Алина Андреевна? – помолчав, спросил он.

И впервые, кажется, за все время посмотрел прямо на меня.

Глаза у него оказались ничуть не сонными – цепкими, безжалостными, холодными, как подтаявшие кусочки льда.

И я подумала: интересно, а что, если меня признают профнепригодной? Тогда меня тоже уберут или оставят для выполнения каких-нибудь мелких поручений?

Или…

На самом деле я отчетливо понимала: выбор у меня невелик. Вернее, никакого выбора нет вовсе.

Согласившись, я получала хоть какой-то шанс. Он ведь сказал, что будет обучение, занятия…

Значит, я смогу выходить из этой проклятой розовой комнаты? Встречаться с другими людьми? С инструкторами? Может быть, мне удастся как-то отсюда сбежать? Дать знать о себе Мише?

Или… или маме…

Я тряхнула головой и ответила:

– Давайте… Давайте попробуем.

Оглядываясь назад, на тот период своей жизни, я могу только поражаться, какой наивной и инфантильной я оставалась, несмотря на все случившееся со мной.

Мировосприятие у меня было на уровне обиженного подростка. Какие-то люди решили, что вправе отобрать у меня мою жизнь и перевернуть ее по собственному усмотрению?! Решили, что могут пользоваться мной, как послушной игрушкой? Шантажом добиться от меня подчинения? Так не бывать же этому!..

Меня тошнило от грязно-розовых стен выделенной мне комнатушки, от неизменного пейзажа за окном, от постной рожи капитана Рыбкина, от равнодушных ко мне инструкторов, с которыми я обязана была заниматься с утра до вечера. От того, что мне так ни разу и не удалось выбраться на улицу или хотя бы узнать: в какой географической точке вселенной я нахожусь.

Я буквально исходила злостью, раздражением, едким отчаянием, какой-то подсознательной потребностью сделать всем вокруг, и в первую очередь себе, только хуже. Я ненавидела себя за то, что так быстро сдалась, сломалась, не бросилась на капитана Рыбкина, чтобы расцарапать его сонную рожу.

Мне порой даже хотелось, чтобы он привел свои угрозы в исполнение, счел меня профнепригодной и организовал какой-нибудь правдоподобный несчастный случай. Возможно, это помогло бы мне избавиться от стыда и ненависти к себе, и от оглушающего ужаса, который накатывал на меня, стоило мне задуматься о будущем. Я понимала, что попала в рабство, из которого у меня нет выхода, что отныне и до конца своих дней я должна буду выполнять их распоряжения, несмотря на то, как сама к ним отношусь. Что никого и никогда не будет волновать мое личное счастье и благополучие, меня просто используют как безотказное орудие, а если я облажаюсь – без малейших колебаний выбросят на помойку.

Мне было страшно, муторно, тошно, противно…

И я выламывалась, как могла, страстно желая ощутить хоть какую-нибудь иную эмоцию, кроме снедающих меня днем и ночью отчаяния и страха. Я вела себя как балованный ребенок: дерзила инструкторам, отказывалась заниматься, намеренно совершала ошибки, изо всех сил стараясь подчеркнуть собственную никчемность.

Я так увлеченно изображала полную тупость с аккуратным юношей в очках, обучавшим меня компьютерной грамотности, что он, кажется, и впрямь поверил, что я неспособна за два месяца запомнить, как включать дисплей. Я то и дело вцеплялась зубами в плечо инструктору по рукопашному бою, а когда он, матерясь, отталкивал меня, наивно хлопала глазами и говорила:

– Ах, простите! Это инстинкт!

Я дурачилась на занятиях по стрельбе, направляя себе в голову ствол, заряженный, разумеется, холостыми – кто бы доверил мне, придурковатой арестантке, огнестрельное оружие. Я выводила из себя маленького сирийца с кукольным личиком, преподававшего мне арабский язык, и хамила полной надутой преподавательнице психологии.

Даже удивительно было, почему инструкторы сносили мои выкрутасы так невозмутимо. Я на их месте давно бы уже врезала такой «ученице» по уху или закатила скандал, требуя избавить меня от нее. Они же демонстрировали прямо-таки вершины мастерства в умении владеть собой.

Удивительно, как мне не приходило в голову, что никто там не намерен был со мной нянчиться, в чем-то убеждать и уговаривать. Для моих преподавателей я была лишь работой – одной из сотен проходивших через их руки безликих учеников, и они вовсе не собирались тратить на меня какие бы то ни было эмоции. Более того, полагаю, все они знали, что если я буду продолжать в том же духе, то попросту не пройду испытательный срок и очень быстро бесследно исчезну с их горизонта.

Все они это знали, но никто мне об этом не сказал.

Вероятно, их терпение тем и было вызвано, что я была для них, по сути живым трупом. А кому придет в голову обижаться или сердиться на мертвеца?

Так продолжалось несколько месяцев.

Периодически меня навещал капитан Рыбкин, интересовался, как мои успехи. Получив очередной дерзкий ответ, он сонно щурился на меня и уходил.

Я готова была уже бросаться на розовые стены моей конуры, грызть зубами половицы, крушить мебель и разбивать в кровь собственный лоб!..

В очередной раз Рыбкин зашел в мою комнату, как обычно, без стука. Я, впрочем, давно утратила способность смущаться, находясь в этом заведении. Это ведь довольно проблематично, когда вся твоя частная жизнь подчинена распорядку, предписанному свыше.

Когда даже трусы тебе выдают казенные.

Рыбкин коротко кивнул мне, уселся к столу и принялся по обыкновению перебирать свои бумажки.

– Как успехи, Алина? – наконец, выдал он свою традиционную фразу, от которой меня уже тошнило.

– Великолепно! – отозвалась я. – Я в этой вашей гребаной школе лучшая ученица. Как считаете, медаль мне по окончании дадут? А золотую или серебряную? А что в аттестате будет написано, м-м? Особенно меня интересует название этого богоспасаемого учебного заведения!

Рыбкин, как всегда, терпеливо выслушал меня, не перебивая и лишь изредка морщась, когда голос мой звучал слишком уж резко.

– У меня здесь несколько другие отзывы, – затем сообщил он, помахав у меня перед глазами толстой папкой, из которой торчали уголки распечатанных листков. – Характеристики, которые дали вам инструкторы, довольно… удручающие. «Груба, нелояльна, неспособна…» – зачитал он, заглянув в один из листков. – У меня изначально были сомнения относительно вас, но я дал вам шанс меня разубедить. Вы им не воспользовались.

Мне вдруг стало жутко.

Страх, сопровождавший мою жизнь в последние месяцы, не имел ничего общего с этим инстинктивным животным ужасом.

Я поняла вдруг, что смерть – это не старуха с клюкой, не летящий в отбойник автомобиль, не чернота, грохот и скрежет. Нет, смерть – это скучающий капитан Рыбкин, это его приплюснутое круглое лицо нездорово-желтоватого цвета и вечно сонные глаза…

Все эти месяцы я нарывалась – и вот, наконец, нарвалась.

И человек этот, стоявший сейчас передо мной, не станет входить в мое положение, проявлять понимание или сочувствие. Нет, он просто раздавит меня своим плоским пальцем, как надоедливую мошку.

– Я… – начала я, – постараюсь…

Теперь, когда угроза смерти стала не чем-то абстрактным, а моим неминуемым будущим, мне вдруг страстно захотелось жить!

Пускай даже здесь, в проклятой розовой комнате, с решеткой на окне, с изученным до мельчайших подробностей забором, столбом высоковольтной линии и лесом до горизонта.

Я готова была умолять дать мне еще один шанс, обещать, что буду стараться, что теперь поведу себя иначе!

Только вот, как я подозревала, капитану Рыбкину до моих заверений дела будет не больше, чем до надоедливого жужжания докучливой мошки.

– Алина, – устало сказал он, – вы меня окончательно разочаровали. Больше тратить на вас свое время я не буду. Я немедленно отправил бы вас отсюда…

Он не стал уточнять, куда именно.

Но это было очевидно.

Я так стиснула руки, что заболели суставы.

– Скажу вам честно, я даже отдал уже соответствующие распоряжения. Но внезапно нашелся сотрудник, который вызвался продолжить работать с вами под свою ответственность. Надеюсь, вы осознаете, насколько вам повезло?

– Да! – горячо закивала я. – Да!

Это было все равно как услышать о помиловании, стоя уже на ступенях эшафота.

Векам стало горячо, голос срывался…

На меня обрушилась сумасшедшая, дикая жажда жизни! Какой угодно – любой, пусть самой жалкой, ничтожной, зависимой. Жизни без права на собственные решения, на свободу воли.

Лишь бы дышать.

Видеть каждое утро рассвет.

Жить.

– Сейчас вы с ним познакомитесь, – тем временем продолжал Рыбкин. – Отныне этот человек – ваш куратор. И я от души рекомендую вам проявить к нему уважение.

Он оставил меня все так же потерянно сидеть на краешке койки, тщательно собрал со стола свои бумаги и вышел за дверь.

А еще через пару секунд в комнату вошел другой сотрудник. Видимо, тот самый безымянный герой, вызвавшийся отсрочить мое списание в утиль.

Я подняла голову.

Невыплаканные слезы жгли веки, и мне пришлось несколько раз моргнуть, чтобы как следует разглядеть вошедшего.

Господи, да это же был совсем мальчишка. Лет двадцати, не больше! Он сделал всего несколько шагов – и застыл у двери, как-то странно глядя на меня. Эта забавная воробьиная манера наклонять голову чуть набок, круглые серые с крапинами глаза, острый нос, неприметные русые волосы, топорщившиеся на макушке непослушным вихром…

– Ты и машинки сюда перевез? – спросила я, откашлявшись.

– Машинки? Какие машинки? – спросил вошедший.

– «Волги»… «Чайки»… – протянула я. – Знаешь, я теперь из первых рук знаю, что они имеют огромную коллекционную ценность. Можешь разбогатеть!

– Они дома остались, – вдруг отозвался он. – Стоят в моей детской комнате, на книжной полке. Только «Волгу-такси» Гришка Багров в девятом классе стащил.

И я вдруг охнула, прошептала, захлебываясь подкатившими слезами:

– Вовка!

И бросилась ему на шею.

Он же, едва дыша, поглаживал меня рукой по спине и говорил ласково:

– Ну-ну! Все. Ну, все, ладно? Я тут. Я с тобой. Теперь с тобой.

Вовка, смешной мальчишка-сосед, мелкий, вечно голодный воробушек, боявшийся темноты. По-детски влюбленный в меня пацан, которому я так щедро подарила когда-то все свои коллекционные автомобильчики. Вовка – в выцветших коротковатых шортах, с исцарапанными коленками, вечно чинящий во дворе старый раздолбанный велосипед.

Его появление в этой комнате было таким неожиданным, таким чудесным, что я поначалу утратила связь с реальностью. Не смогла сопоставить два и два. Решила, что он каким-то образом разыскал меня здесь, добился свидания – не помню, сколько еще подобной сказочной чепухи успело промелькнуть у меня в голове.

– Вовка, какой ты взрослый, – шептала я, то приникая к нему, то отстраняясь, чтобы заглянуть ему в лицо. – Как же ты меня нашел? Вовка, а ты не знаешь, как там мама?

– Евгения Константиновна здорова, – отозвался он. – С ней все в порядке, живет в Москве по тому же адресу.

– Ты ее видел?

– Нет, – качнул он головой. – Нет, не видел. Просто узнавал.

Он помолчал немного, глядя куда-то в сторону.

Как в детстве, когда отчаянно смущался выдать свои чувства по отношению ко мне, изо всех сил старался казаться равнодушным.

– И насчет твоего… м-мм… приятеля.

– Миши?

– Да, Михаила Брискина. После твоего исчезновения он, вероятно, догадался, что в дело вмешались органы, поэтому свернул свой бизнес в Европе – полагаю, временно – и перебрался в Южную Америку.

– Ясно, – рассмеялась я. – Я, знаешь, и не думала, что Миша хоть десять минут станет по мне убиваться. Не с его гедонизмом. Что бы ни случилось – вечеринка продолжается!

Володя молча смотрел на меня, затем отвел волосы с моего лба. Между бровей его залегла тонкая морщинка, губы напряженно сжались.

Я поняла, что он чего-то ждет от меня.

И боится этого.

И только тут в голове у меня, наконец, прояснилось, и я задала правильный вопрос:

– А как ты все это узнал? Про маму, про Мишу… Откуда ты вообще мог узнать про Мишу?! А, Вова? Мы ведь в последний раз виделись, когда ты тащил мой чемодан на автобусную остановку. И как… Как ты меня здесь нашел? Как тебе разрешили со мной увидеться?

Вовка смотрел на меня все так же прямо.

Я понимала, что врать мне и отпираться он не станет. И в то же время отчаянно боится: как я отреагирую, когда пойму… пойму правду!

– Мать твою, только не говори мне… – медленно протянула я, наконец, сопоставив все факты.

– Да, – кивнул он. – Все так. Я не… не приехал на свидание с тобой. Тебе, наверное, сказали, что отныне у тебя будет новый куратор. И… это я.

– Гребаный ад! – Я отшатнулась от него и принялась с остервенением отталкивать от себя его руки.

Я выдала весь арсенал самый страшных, причудливых и заковыристых Мишиных проклятий: я и не подозревала, что вся эта витиеватая ругань застряла у меня в голове!

Володя пытался что-то сказать, объясниться, но я яростно отталкивала его от себя и кричала, не желая ничего слушать.

Это было самое страшное, что могло случиться.

Очередной выверт судьбы: человек из прошлого, которому я доверяла, с которым просто не могло быть связано ничего плохого, безответно влюбленный, беззаветно преданный мне мальчик – вдруг чудесным образом явился предо мной, но оказался примкнувшим к мои мучителям.

Куратор… Господи!

– Послушай меня! Послушай! – пытался докричаться до меня Володя.

Он шагнул ближе, тряхнул меня за плечи. Я вывернулась, ткнув его локтем в солнечное сплетение, и изо всех сил залепила ему затрещину. Володя отлетел на пару шагов, я же, забившись в угол, шипела оттуда, как дикая уличная кошка, намереваясь обороняться не на жизнь, а на смерть.

– Послушай, – снова повторил он. – Я… Это не по моей вине ты сюда попала. Я просто… я всего лишь курсант, студент… И ты моя… если хочешь, ты – моя дипломная работа. Мне разрешили выбрать человека для подготовки, дали несколько файлов с данными…

– Это почему же такие привилегии? – осклабилась я. – Ты отличник, что ли, Володечка?

– Да, я в числе лучших, – спокойно ответил он. – Именно поэтому мне разрешено было выбирать. Я просмотрел файлы и… узнал тебя. Я просто… Слушай, я в самом деле хотел бы тебе помочь. Поэтому я попросил назначить меня твоим куратором.

– Оу, милосердие, – глумливо протянула я. – Как мило! Как же тебя угораздило, Вова, а? Во все это вляпаться?

– Во что вляпаться? – нехорошим голосом переспросил он. И я поняла, что, кажется, задела его за живое. – Что именно ты называешь «вляпаться»? Я хотел защищать свою Родину, бороться против терроризма. Я поступил учиться в Академию ФСБ – думаешь, это так легко было? Знаешь, какая там требуется подготовка?

У меня невольно дернулся уголок рта в слабой улыбке. Забавно было видеть, как под маской сдержанного закрытого идейного юного чекиста проглядывает хвастливый мальчишка. Значит, не все еще потеряно? Где-то там, глубоко внутри, он все тот же мечтающий произвести впечатление круглоглазый пацан?..

– Я занялся арабистикой, хотел работать на восточном направлении… Откуда я мог знать, что в числе данных на агентов, которых предположительно можно будет использовать на Востоке, вдруг увижу тебя? Это я должен тебя спросить, как ты во все это вляпалась? Стала пособницей воров и аферистов?

– О, великолепно! То есть ты весь в белом, а я – падшая женщина, – ерничала я. – А ты для себя считаешь нормальным – работать на организацию, которая вербует людей вот такими методами? Которая загоняет человека в ловушку, не оставляет ему выбора, а затем использует в своих целях и просто уничтожает, если он становится не нужен или чересчур опасен?

– Я не стану это обсуждать, – загремел вдруг он. – На то есть причины и… И не мне решать, правильно это или нет. Я просто хочу, чтобы люди на земле жили спокойно и счастливо. Чтобы не плодились ублюдки, которые им угрожают. Хочу… хочу бороться за мир. Может быть, по-твоему, это смешно или недостойно…

– Бороться за мир… – подхватила я. – Воевать за мир – это все равно, что трахаться за девственность!

– Хватит! – внезапно рявкнул Володя и хлопнул ладонью по столу.

Что ж, командный голос у него выработать сумели.

Кто бы мог подумать, что худенький вечно голодный мальчик станет с возрастом способен на такой рык?!

Я замолчала, разглядывая стоявшего передо мной мужчину. Я пыталась понять, чего же в нем больше – нового, непонятного и в чем-то отвратительного мне или старого, привычного, детского…

– Хватит, – уже спокойнее повторил он. – Давай на этом остановимся. Как бы там ни было, выбора у тебя нет, придется действовать в заданных обстоятельствах. И я очень хочу, чтобы ты осознала… Это действительно твой последний шанс. Я взял тебя под свою ответственность. Если ты… если у нас ничего не получится, у меня будут проблемы. И я уже ничем не смогу тебе помочь.

Я видела, что выговорить это ему было тяжело.

Возможно, моя реакция затронула его куда глубже, чем он счел возможным показать. Мне вдруг впервые подумалось, что Володя мог выбрать свой жизненный путь, по-детски мечтая когда-нибудь поразить меня – девочку, которая для него всегда была слишком взрослой, чересчур недоступной. Может быть, он, проводив меня тогда в Москву, скучая по мне, вспоминая и не имея возможности увидеться, воображал себе какую-нибудь нашу будущую встречу. Он станет блестящим офицером, этаким Джеймсом Бондом, суперагентом, овеянным флером тайны, и вновь объявится в моей жизни! И я тогда не смогу уже подсмеиваться над ним и ерошить ему волосы на затылке…

А получилось – то, что получилось.

Он внезапно оказался на стороне моих врагов и вызвал не изумление и восторг, а страх, брезгливость и ненависть. Это…

Это, наверное, было для него тяжело.

– Пожалуйста, – с нажимом сказал он. – Давай постараемся действовать сообща и добиться успеха. Я… я очень тебя прошу.

И мне вдруг вспомнилось почему-то: «Не езди купаться, пожалуйста! Вода еще холодная, голос посадишь!» Как он смотрел на меня тогда, такими горячими отчаянными мальчишескими глазами. Вот как теперь…

Я невесело усмехнулась, сказала:

– Поняла, Володенька, – и протянула ему руку.

С этого момента все изменилось.

Я не то что воспылала желанием стать лучшим из когда-либо существовавших тайных агентов, а просто вдруг осознала, что все, что со мной произошло, – это всерьез.

Что предаваться сожалениям и рефлексиям на тему: «Как могла бы сложиться моя жизнь, если бы я не…» – не просто глупо и бессмысленно, но и опасно.

И согласилась на игру в заданных обстоятельствах.

Я должна была посещать занятия, учиться, стараться и выдавать на-гора результат. Должна – чтобы не погибнуть самой и не навлечь неприятности на Володю.

Как бы там ни было, он сейчас был единственным близким мне человеком – единственным, кого я знала еще до того, как моя жизнь провалилась в тартарары.

И я старалась.

Я добилась того, что арабская вязь перестала быть для меня только замысловатым узором. Она начала наполняться смыслом, делиться на слова и предложения. Я послушно заучивала оттенки произношения, характерные для разных регионов, и оттачивала отдельные диалекты, что мне – спасибо музыкальному слуху – давалось довольно легко. Я снова и снова упражнялась в стрельбе, училась поражать цель лежа, стоя, от бедра, на бегу. Запоминала типы оружия, училась разбирать и собирать его, а также изготавливать из подручных материалов.

Я научилась стрелять, быстро и точно, из любого оружия. Наизусть зазубривала особенности стрельбы из береты, Стечкина, Вальтера. Но особой своей гордостью считала навык стрелять одновременно из двух гранатометов.

Навсегда запомнила тот день, когда меня вывезли на машине в какое-то стылое, смерзшееся ноябрьское поле и вручили в руки два тяжелых смертоносных оружия.

Володя, стоявший рядом, повторял то, что я успела уже усвоить на занятиях:

– Не забудь о том, что граната после выстрела летит по особой крутой траектории. Тебе нужно хорошенько запомнить какой отрезок на местности она пролетает, чтобы потом уметь определить его на глаз.

– Я помню, – огрызнулась я, едва удерживая в руках два тяжелых ствола.

– Теперь смотри, один – на плечо, – Володя шагнул ближе и помог мне закинуть один из стволов на правое плечо. – Держи вот здесь. Тверже руку. Вот так. Второй – под мышку, слева.

Он помог мне умостить второй гранатомет под левую руку.

– Теперь давай!

И я выстрелила. С правой руки, затем с левой. Едва не оглохла от обрушившегося на поле грохота, едва не опрокинулась навзничь под силой отдачи. Но выстояла, остолбенело глядя вперед, где оседала взвившаяся в небо от моей стрельбы земля. Володя тоже смотрел вперед, туда, где рванули гранаты. Затем перевел взгляд на меня, и я увидела в его глазах что-то, похожее на восхищение. Но вслух он лишь сдержанно сказал:

– Неплохо, давай еще раз.

Я задружилась с толстозадой психологиней и внезапно обнаружила, что информация, которую она излагала, довольно интересна. Благодаря ей я умела теперь исподволь внушить собеседнику свою точку зрения и вызвать негативную реакцию окружающих к мнению своего оппонента, ничем не проявив враждебности или предвзятости. Забавным было то, что слоноподобная мадам учила меня также и искусству обольщения: как исподволь войти в доверие мужчине, сделать так, чтобы между вами возникла «духовная близость», заставить его добиваться себя, искренне считая, что именно об этом он всю жизнь и мечтал, а затем аккуратно вытащить из него все секреты и тайные сведения. Иногда сквозь застекленную до середины стену кабинета психолога я видела Володю, наблюдавшего за нашими занятиями. Во взгляде его читалось одновременно восхищенное одобрение – его подопечная проявляла недюжинные способности, и скрытое напряжение, может быть, даже болезненность, словно ему тяжело было наблюдать, как успешно у меня идут дела.

Впрочем, о своих тревогах он никогда ничего мне не говорил, только подбадривал и хвалил за успехи.

Отдельным сюрпризом стали для меня занятия по вокалу и сценическому движению. Я, честно сказать, к этому моменту считала, что моя эстрадная карьера бесславно завершилась, так толком и не начавшись. Однако Володя сообщил мне, что я ошибалась.

– Это же колоссальное твое преимущество, – объяснял он. – Разумеется, ты будешь продолжать сценическую карьеру. Более того, теперь в нее будет вкладываться государство! Поверь, ты получишь лучшего продюсера, писать для тебя песни будут лучше композиторы и поэты. В твоей мировой известности очень заинтересованы.

– Это почему же? – ехидно спросила я. – Неужто из альтруистических соображений? Или просто кое-кому выгодно, чтобы мое имя гремело как раскрученный бренд, чтобы для меня не было проблемой отправиться в любую страну, получить любую визу? Чтобы мысль о моей причастности к каким-то политическим играм, интригам и скандалам казалась просто абсурдной: кто же станет делать агентом певицу, жизнь которой всегда на свету, всегда под прицелом папарацци? Двойной отрицание, да, Володенька? Игра на опережение?

– Да, это так, – дернул плечами он. И все так же, по детской привычке, склонил голову к плечу, как воробей. – И что?

– А то, – рявкнула я, – что не нужно тогда втирать, как мне охрененно повезло, что родина решила инвестировать в меня бабло!

– Слушай. – Он устало потер двумя пальцами переносицу. – Я ведь честен с тобой, правда? Я не пытаюсь внушать тебе какие-то иллюзии. Да, ты вляпалась в дерьмо, и ничего тут не поделаешь. Но можно же, по крайней мере, попытаться найти положительные стороны? Например, ты сможешь продолжать петь – разве не об этом ты всегда мечтала? Будешь гастролировать по миру, придет долгожданный успех…

– Ох, Володя, – простонала я. – Сделай милость, заткнись!

Больше всего внимания Володя уделял моим занятиям по рукопашному бою.

Уроки проходили в специально оборудованном подвале. Мы спускались туда на лифте – в хромированной кабине с множеством кнопок, на которых светились странные значки. Понять по ним – сколько в здании этажей и какая кнопка какому из них соответствует, было довольно проблематично.

Внизу, в зале нас обычно ждал уже Макс, жилистый парень с раскосыми восточными глазами и острыми скулами – мой инструктор. Макс преподавал мне основные принципы всех единоборств разом, вернее сказать, попросту учил драться, вырываться из захвата, применять болевые приемы и поражать противника, даже вдвое больше и сильнее меня. Бился он со мной безжалостно, однако стоило мне оказаться прижатой щекой к мату с заломленной за спину рукой или ногой, как Володя, наблюдавший за нами в стороне, тут же говорил:

– Хватит!

И Макс отпускал меня.

Однажды – это случилось примерно через полгода после вторичного появления в моей жизни Володи – Макс, не выдержав, вспылил:

– Ты понимаешь, что она – слабое звено? – внушал он Володе, тыча в меня пальцем. – Как ты сможешь с ней работать, если ты не можешь отрешиться? В случае провала ее будут использовать как рычаг воздействия на тебя! И ты сломаешься…

Володя слушал его, рассматривая носки собственных ботинок. Потом вдруг выпрямился и принялся стягивать через голову свитер.

– В чем дело? – вскинул надменно изогнутую восточную бровь Макс.

– Отойди, я сам сегодня буду с ней драться, – спокойно выдал Володя.

Я, усмехнувшись, сняла обувь и босиком ступила на мат.

В детстве мы с Вовкой никогда не дрались. Да это и странно было бы при нашей разнице в возрасте. Что нам было делить? Наоборот, мне приходилось его опекать. Пару раз я даже давала затрещины дворовым хулиганам, обижавшим моего «мелкого братишку».

Теперь же, когда все так поменялось, маленький мальчик неожиданно сделался моим куратором, наставником и вроде как высшим звеном руководства, нам предстояло сцепиться в драке.

Что ж, это было даже забавно.

Я видела, что слова Макса задели Володю.

То ли ему неловко было, что кто-то упрекнул его в мягкотелости и чувствительности. То ли в самом деле задумался: сможет ли он сохранять ясную голову, если мне в процессе какой-нибудь операции будет грозить опасность?

Так или иначе, в бой он бросился яростно.

В нашу последнюю встречу в родном городе Володя едва доставал мне до плеча, был тощим и легким. Я, наверное, смогла бы сбить его с ног одним толчком, приди мне в голову такая фантазия. Теперь же, когда мы выросли, разница в возрасте больше не подчеркивалась ни ростом, ни телосложением. Володя был выше меня на полголовы. Легкий, но крепкий и мускулистый. Наверняка он и сам в рамках своей учебы занимался всеми видами борьбы, проходил курс самообороны. Так что противником он был достойным, и уж точно – сильнее и опытнее меня.

Но Макс ведь именно из таких ситуаций выбираться меня и учил!

Мы сцепились с Володей на расстеленных матах. Он снова и снова набрасывался на меня, делал подсечки, старался повалить на пол. Он словно забыл, кем мы приходились друг другу. А может, самому себе пытался доказать, что в случае опасности наша дружба ничего не будет для него значить. Или в нем взыграли накопившиеся между нами недомолвки, его детская ревность и безнадежная мальчишеская влюбленность?

Взглянув в его побледневшее от ярости лицо, я завелась тоже. Вспомнила вдруг, как обрадовалась ему, как решила, что он каким-то образом меня нашел и приехал помочь, а потом оказалось, что мне теперь предстоит ему подчиняться. Вспомнила все эти месяцы, когда он, мальчик с потной ладошкой, имел полное право – и от души им пользовался! – отдавать мне распоряжения, приказывать, командовать…

– На кого ты так злишься? – хотелось мне выкрикнуть ему в лицо. – На меня или на свое начальство? А может, на самого себя?

Мы схватились не на шутку. Я перестала обдумывать удары и приемы: бросалась на него, как кошка, хрипло дыша.

И Володя не отставал. Он снова и снова заваливал меня на пол. Мой затылок с глухим стуком бился о маты. Но я выворачивалась, лупила его локтем в солнечное сплетение, кулаком в лицо, коленом в пах. Когда я, наконец, стала захлебываться кровью, хлещущей из моего разбитого носа, Макс вмешался и растащил нас, как рассвирепевших котов.

– Хорош! Хорош! – отрывисто выкрикнул он. – Сорокин, приди в себя!

Он тряхнул Володю за плечи.

Тот проморгался, потряс головой – и вдруг с ужасом уставился на меня. Я сидела на матах, запрокинув голову, и пыталась остановить хлеставшую из носа кровь.

– Сейчас перекись принесу, – хмуро бросил Макс и ретировался.

Володя судорожным движением стер тыльной стороной ладони кровь с подбородка и шагнул ко мне. Он опустился на колени, взял мое в лицо в ладони и зашептал потрясенно:

– Господи, Алинка… Прости меня! Пожалуйста, прости!

Я дернула плечом, пытаясь вывернуться, но он не отпустил меня, притиснулся ближе, прерывисто дыша мне в лицо. И вдруг принялся целовать – короткими, быстрыми, сухими поцелуями. Тыкаться губами в щеки, в виски, в линию подбородка, приговаривая хрипло:

– Прости! Прости!

За нашими спинами кашлянул вернувшийся Макс.

Володя отшатнулся от меня, провел ладонями по лицу, поднялся и быстро вышел из зала.

На другой день, не глядя мне в глаза, он коротко произнес:

– Прости, это больше не повторится. Даю слово.

И я не стала уточнять, что именно он имел в виду – драку или поцелуи.

Это действительно больше не повторилось.

Володя взял себя в руки: отныне признаки того, что он относится ко мне не совсем так, как куратору положено относиться к агенту, проявлялось разве что в чуть более долгих взглядах.

Дни проходили за днями.

За зарешеченным окном моей кельи зима сменялась летом, зеленые листья – желтыми, вечная лужа у забора то покрывалась тонким ледком, то укутывалась сугробом, то снова возникала во всем своем великолепии.

Мне иногда начинало казаться, что весь внешний мир давно умер, остались лишь мы – бесконечные тренировки, занятия, цифры и пустота.

Я довольно хорошо уже поднаторела в науках, которым меня обучали. Став неплохим хакером, я сумела вычислить по айпи-адресу, где примерно находилась наша, так сказать, школа. Выходило, что где-то в районе Новосибирска.

Что ж, это было уже что-то…

Я выяснила, где в моей комнате расположена камера наблюдения, и сообразила, как можно временно вывести ее из строя, не привлекая внимания.

Я научилась видеть и замечать.

Например, двери кабинетов все мои преподаватели, включая и Володю, открывали специальными миниатюрными штуками – чем-то вроде флешки. Я достаточно разобралась в человеческой психологии, чтобы предположить: если я стащу этот самый ключ-флешку у Володи, он не станет сразу же доносить об этом начальству, и у меня появится небольшая фора. Возможно, достаточная, чтобы добраться до ближайшей деревни или поселка.

В том, что знаний моих будет достаточно, чтобы разработать правдивую легенду, расположить к себе людей, к которым я постучусь, чтобы получить помощь, я тоже не сомневалась.

Порой, лежа без сна на опостылевшей мне за все эти месяцы койке, я отрешенно подумывала об этом: совершить побег, спрятаться, раздобыть фальшивые документы, уехать куда-нибудь на край света…

Меня ведь так хорошо обучили путать следы, неужели же я не смогу затеряться в какой-нибудь точке земного шара? Пускай даже весь остаток дней мне придется жить в ожидании того, что однажды кто-то явится за мной и приставит дуло к затылку, зато я буду свободна!

Я обдумывала план побега так спокойно, словно сочиняла сценарий остросюжетного фильма, героиней которого была не я, а какая-то другая женщина, к которой я оставалась абсолютно равнодушна. Я понимала, что справилась бы, вот только… Вот только мне по-прежнему продолжало казаться, что внешнего мира давно не существует. Что если даже я выберусь за ворота проклятой «школы», я попаду прямиком в засасывающую черную пустоту.

Меня сделали здесь сильной, ловкой, изворотливой и умелой – и в то же время совершенно беспомощной.

Так продолжалось несколько месяцев.

Володя стал осторожно поговаривать о том, что мое обучение подходит к концу, что вскоре мне предстоит выйти отсюда и приступить к службе.

Мне все так же это казалось чем-то нереальным, чем-то, что никогда не произойдет.

Однажды, на исходе второго года обучения, Володя вошел ко мне в комнату и, вместо того чтобы как обычно обсудить мои последние успехи или предупредить о новых назначенных мне дисциплинах, молча сел на стул, сцепил руки на коленях и вперился взглядом в пол.

– Что за траур? – насмешливо спросила я.

Вид у него, надо признаться, и вправду был какой-то пришибленный.

– Сядь, пожалуйста, – мягко попросил он.

Пожав плечами, я опустилась на край кровати и уставилась на него. Володя сдвинул брови и потер друг о друга подушечки больших пальцев. Я знала этот его жест – он означал, что мой куратор нервничает и подбирает слова, чтобы сообщить что-то неприятное. В детстве я за ним такого не замечала. А теперь вот – появилось.

Мне поначалу стало даже смешно. Володя был так напряжен, так явно не решался сказать мне, зачем пришел.

Боже, неужели он в самом деле думает, что осталась еще какая-то информация, способная выбить меня из колеи? Это после всего?!.

Как оказалось, такая информация еще существует.

– Послушай, – начал Володя, – мне нужно тебе сообщить… кое-что.

– И что же? – ерничала я. – Я признана, наконец, профнепригодной? Меня отправляют в Магадан, десять лет без права переписки? Или сразу расстрел? А?

– Евгения Константиновна скончалась, – выпалил он.

Скончалась…

Господи, откуда он только выкопал это слово?!

Дурацкий вычурный канцеляризм…

Почему-то это было первое, что мне пришло в голову в тот момент.

– Что? – переспросила я. – Что ты имеешь в виду?

Он посмотрел на меня, как на сумасшедшую.

– Скоропостижно… Обширный инфаркт, почти мгновенная смерть. Это произошло вчера, в Москве.

Скоропостижно…

Еще одно уродливое идиотское слово.

– Алина, ты меня поняла? – осторожно спросил он и дотронулся рукой до моего плеча.

А я вдруг засмеялась.

Сначала тихо, почти беззвучно, опустив голову. Затем все громче, по нарастающей. Даже как-то всхлипывать и взвизгивать начала, как пьяная портовая девка. Сидела, обхватив руками колени, опустив голову, и хохотала…

– Успокойся! Возьми себя в руки, слышишь? – Володя наклонился ко мне, встряхнул за плечи.

Голова моя бессильно мотнулась, запрокинулась. Глаза слезились от смеха и встревоженное лицо Володи расплывалось, дробилось и морщилось.

– Алина, тебе нужно что-нибудь? Я позову медсестру, пусть успокоительное… Она не мучилась, все произошло очень быстро…

– О, не сомневаюсь, – всхлипнула я, давясь все новыми приступами хохота. – Фирма веников не вяжет, так ведь? Все было сработано аккуратно и тщательно, очень профессионально, комар носа не подточит!

– Что с тобой? О чем ты?

– Это ведь вы, да? – заорала я, отталкивая от себя его руки. – Все вы! Вам ведь очень нужно было обеспечить новоявленному агенту полную свободу действий. Чтобы не случилось ненароком никаких незапланированных встреч с прошлым. Чтобы не всплывало родственных связей. Просто удивительно, как это так хорошо все устроилось. Можно сказать, удачно!

– Перестань! Перестань, прошу тебя! – повторял Володя, пытаясь справиться со мной.

Он ловил мои руки, удерживал сильно, но не жестко, пытался прижать меня к своей груди, как-то успокоить. Я остервенело отбивалась, лупила его, куда могла дотянуться.

– Скажи мне! – кричала я. – Скажи мне, Володя, дай мне слово, что это не вы! Не они! Обещаю, я тебе поверю. Просто скажи мне! Скажи, что это не они!

– Я… – начал Володя. И осекся. – Я… – повторил он тише, – я даю тебе слово, что я к этому не причастен.

– А они? – Я махнула рукой куда-то в сторону и вверх, туманно обозначая некие высшие, неизвестные мне, но, без сомнения, хорошо знакомые Володе силы. – Они тоже?

– Я не знаю, – наконец тихо ответил он.

Он ведь мог мне солгать, мой тихий честный Володенька. Мог успокоить, заболтать, предоставить сотни отлично сфабрикованных доказательств того, что смерть мамы случилась по естественным причинам.

Но он этого не сделал.

Он сказал мне правду – он не знал, было ли это трагической случайностью или частью плана.

И я так никогда этого и не узнала.

Позже, через несколько лет, я приехала на мамину могилу в Троекурово.

Памятник был простой, без вычурности, но добротный – Зоя Андреевна не поскупилась, все сделала, как положено. Гладкий серый камень, золотом выбитые буквы, фотографический портрет в белом кругляшке…

Могила густо заросла травой – разумеется, для того чтобы часто бывать на кладбище и следить за ней, Зоя Андреевна была уже слишком стара. Помню, я опустилась на колени в пыль и принялась яростно выдирать из земли сочные зеленые стебли. Они не желали поддаваться, резали пальцы, а в ушах у меня вдруг зазвучал мамин голос:

– Алина, что ты творишь? Посмотри на свои руки! Как ты собираешься с такими руками подходить к инструменту?

И у меня сдавило горло.

Мама…

Строгая, вечно напряженная, нелепая, худенькая, мама. Мама – в темных мягких струящихся платьях, с болтающимся на шее кулоном-часами, с обрезанными под корень ногтями и сильными гибкими пальцами пианистки. Мама, грезившая о большой музыкальной карьере, возлагавшая надежды на то, что хотя бы дочь добьется в жизни того, что не удалось ей. Погибшая из-за того, что эта самая дочь по собственной глупости и авантюрности вляпалась черт знает во что.

Мама, прости…

Володя еще пытался как-то меня успокаивать, внушал что-то тихим монотонным голосом, обнимал.

Я же, выкричавшись, словно оцепенела. Потом попросила его тихо:

– Уйди, пожалуйста!

Наверное, я выглядела в тот момент достаточно убедительно, потому что Володя покорно отпустил меня, аккуратно задвинул стул и вышел.

Я села на кровать, повалилась лицом в подушку. Истерика закончилась, все в голове моей вдруг стало на удивление ясно, словно навели резкость в фотоаппарате.

«Они избавились от матери, – думала я, – потому что хотели лишить меня последней связи с прошлым. Но не рассчитали, что тем самым сделали меня и абсолютно свободной, развязали руки. Если до сих пор я могла опасаться, что в случае моего неповиновения пострадает мать, теперь они потеряли единственного заложника.

Я могу сбежать.

Могу сделать это хоть завтра. Больше ничто меня не остановит.

Чем теперь им мне угрожать? Неужели тем, что убьют меня? Господи, это даже смешно!»

На следующий день за пять минут до прихода Володи (я очень рассчитывала на его обычную пунктуальность, и расчеты мои оправдались) я разобралась с камерой наблюдения, запустив в нее хитрую вирусную программу, которую мы только на прошлой неделе разработали вместе с преподавателем на занятиях по программированию. Когда Володя вошел в мою комнату, я сидела на полу, спиной к нему, держалась за щиколотку и тихонько подвывала.

– Что случилось? – тут же деловито осведомился он. – Ногу подвернула? Дай посмотреть…

Он быстро подошел, присел на корточки и склонился над моей ногой. Я, резко выпрямив ногу, нанесла ему быстрый удар пяткой в нос – этому меня научил мой инструктор по рукопашному бою.

Володя вырубился беззвучно, просто осел на пол.

Я подхватила его голову, чтобы он не грохнулся о бетон затылком, осторожно устроила его на полу, стащила с него ботинки и куртку (нельзя же мне было бежать отсюда в выданных мне тряпичных тапочках и трикотажной кофте), забрала ключ-флешку и поспешно вышла из комнаты.

Такое ощущение часто бывало у меня в детстве, после очередной бесконечной зимней ангины. Когда целые недели сливаются в сплошную пелену жара, горячечного бреда и ломоты в костях, когда кажется, что весь мир вокруг тебя сжался до размеров постели, и колючий шерстяной шарф раздирает горло, и все тело горит от высокой температуры…

А потом вдруг однажды болезнь отступает, и ты впервые выходишь на улицу, еще слабая, едва держащаяся на ногах.

Ты стоишь во дворе и жадно глотаешь свежий воздух – такой вкусный, влажный и сладкий, что, кажется, можно откусывать его ломтями словно арбуз и чувствовать, как сок течет по подбородку. И все вокруг кажется каким-то новым, чистым, ярким. И в теле такая легкость, что кажется: подпрыгни – и зависнешь в воздухе, как воздушный шарик!

Что-то такое я чувствовала, когда мне удалось сбежать из моей шарашки.

…До Новосибирска я добралась через два дня.

Два дня скитаний по окрестным деревням и поселкам в больших мне, на несколько размеров, Володиных ботинках. И мне постоянно казалось, что все это мне только снится.

Не могло же все быть так просто?

Запереть Володиным ключом грязно-розовую конуру, столько времени служившую тюрьмой, оставив на полу распростертое тело, проскользнуть по коридорам в давно уже запримеченный отсек, где составляли контейнеры с грязным бельем. Контейнеры эти затем спускали на грузовом лифте куда-то вниз, как я подозревала – в техническое подвальное помещение, наверняка охраняемое куда менее тщательно, чем «кельи» будущих агентов. Нырнуть в этот самый бак с грязным бельем, прикрыться с головой смрадными тряпками и ждать, ждать…

Ждать, пока кто-то не возьмется за ручки бака, не вкатит его в скрежещущий лифт, а затем не выкатит в каком-то другом помещении. Дальше опять же дело техники: дождаться относительной тишины, выскользнуть из бака, вырубить точным ударом тетку в синем рабочем халате – уборщицу или прачку? Облачиться в ее халат, натянуть низко на лоб форменную шапочку, позаимствовать документы – пропуск, ключ-карту. Затем с помощью этой самой ключ-карты пройти через турникеты, ведущие на волю, проскользнуть мимо скучающих охранников – как я и предполагала, выходу для персонала внимания уделяли куда меньше.

И все – я на свободе!

Самым сложным из всего этого плана оказалось ударить по голове Володю.

Не технически, нет. Эта часть, по счастью, была у меня отработана за годы тренировок. Нет, трудно было решиться – обрушить удар на такое знакомое неприметное лицо, на круглые «воробьиные» глаза, на русый чуб надо лбом. Ударить, видя перед собой голодного испуганного мальчишку, вечно провожающего меня взглядом и упрямо сжимающего маленькие, покрытые цыпками кулаки. Трудно было предать единственного оставшегося мне в каком-то смысле близким человека – человека, который был последней нитью, связывающей меня с прошлым, который вступился за меня, возможно, ценой собственного будущего, и пытался выжать из сложившейся ситуации максимум комфорта для меня.

Что же, наверное, не зря меня два года учили отрешаться ради дела от эмоций и личных предпочтений, потому что мне это отлично удалось.

Я ударила его и сбежала.

Первую ночь я провела в деревне, в доме у приютившей меня суровой старухи.

Разумеется, я изо всех сил постаралась запутать следы и получить фору. Я понимала, что Володя, наверное, уже пришел в себя, обыскал все здание, меня не обнаружил, и теперь ему ничего не остается, кроме как доложить о случившемся начальству. А значит, вскоре на мои поиски будут отправлены профессионалы. Я несколько раз ловила попутки, меняла направление движения, как могла, старалась изменить внешность, выставить напоказ противоположные отличительные признаки, чтобы траекторию моего пути сложнее было вычислить.

Остановившись, наконец, в одной из деревень и постучавшись в дом к одинокой старухе, я постаралась проявить все свое актерское мастерство. Место было глухое, поблизости наверняка располагались лагеря и колонии, из которых, надо полагать, нередко совершались побеги. Разговаривая с бабкой, я, конечно, постаралась напустить туману: рассказала какую-то душещипательную историю, но сделала это так топорно и неубедительно, что только полный идиот не заподозрил бы во мне беглую каторжанку.

Расчет мой был таков: бабка либо проникнется ко мне сочувствием и будет в случае чего молчать. Либо перепугается и безропотно приютит меня на ночь. А затем, кто бы к ней ни явился, будет с пеной у рта утверждать, что ночевала у нее бывалая уголовница. Еще и подробностей присочинит, которые окончательно исказят мой образ практически до неузнаваемости.

На следующий день я двинулась дальше.

В одном из рейсовых автобусов стащила у сонного мужика кошелек. В электричке украла у девицы, относительно похожей на меня по типажу, документы. В общем, в Новосибирск я прибыла уже не совсем беспомощная. Кое-что, чтобы перекантоваться первое время, у меня уже было.

В центр города я старалась не соваться, не светиться особенно. Окраины же стали моим прибежищем. Здесь ютились друг к другу облезлые древние пятиэтажки, каких сто лет уже было не сыскать в городах, где я до сих пор бывала. Жалкие, аварийные, державшиеся, кажется, на честном слове халупы, выстроившиеся под свинцово-серым небом. Населяли их в основном выходцы из зон, в обилии имевшихся в окрестностях.

Первым делом я сняла комнату в жуткой, аварийного состояния квартире, сдававшейся, видимо, самым отъявленным маргиналам округи. За левой стеной помещалась ВИЧ-инфицированная проститутка-наркоманка, за правой – одноногий мужик, днем просивший на улице милостыню, представляясь ветераном Афгана, по ночам же пьющий без просыху. Меня, впрочем, такая компания полностью устраивала: я отлично понимала, что на контакт с органами эти особи не пойдут, а разжиться связями с нужными людьми через них будет проще всего. Мне отчаянно нужны были деньги и фальшивый паспорт, сработанный достаточно качественно, чтобы по нему можно было без проблем вылететь за границу. Дальше я бы уже придумала, что делать, не зря же меня столько времени натаскивали.

Но в первую очередь мне необходима была нормальная обувь, потому что дальше шлепать в огромных Володиных ботинках я уже не могла.

В двух кварталах от моего нового убежища я обнаружила подвальный магазинчик формата «все по сто рублей». Там я купила высокие черные ботинки на шнурках, угрохав на них почти две трети выуженных у автобусного попутчика денег. Они должны были помочь мне выжить в снежно-слякотной сибирской весне.

Однако все же следовало раздобыть еще денег. Конечно, искать здесь работу и лишний раз светиться в мои планы не входило. Значит, нужно было снова проехаться в общественном транспорте или потолкаться в торговом центре. Ладно, это все я проделаю завтра.

А сегодня – спать.

Я поднялась по заплеванной лестнице, рассеянно читая намалеванные на стенах подростковые откровения, толкнула дверь в квартиру, привычно выматерилась, споткнувшись в коридоре о брошенные фальшивым инвалидом-афганцем костыли.

Прошла в свою комнату, наклонилась развязать только что купленные ботинки и буквально застыла, услышав за спиной:

– А где моя обувь?

Я помедлила пару секунд, выравнивая дыхание и оценивая ситуацию, затем одним рывком прыгнула обратно к двери, но Володя опередил меня, привалился к ней спиной, ясно давая понять, что выйти отсюда я смогу, только убрав его с дороги. Я отчаянно оглянулась по сторонам, оценивая, смогу ли сигануть в окно без риска сломать себе что-нибудь. Но Володя пресек и этот порыв, внезапно оказавшись совсем близко и обхватив меня за плечи.

– Я не вернусь туда! – хрипло выдохнула я куда-то ему в подбородок. – Слышишь? Лучше убей меня сейчас. Ты ведь за этим пришел? Ну, давай же, стреляй!

– Успокойся, – рявкнул он на меня. – Я не собираюсь тебя убивать.

– О, правда? Не собираешься? И твое начальство не давало тебе такого приказа? Так ведь даст, Володенька, даст – и ты поплачешь, но честно все выполнишь, потому что ты очень преданный сотрудник, и не тебе оценивать распоряжение руководства. Поэтому я и прошу тебя: убей меня сейчас! Скажи, что я оказала сопротивление, придумай что-нибудь… Потому что назад я не вернусь!

Слова вырывались с каким-то змеиным шипением. Голос словно отказывался повиноваться, я сипела, свистела и кашляла, словно человек, страдающий раком гортани.

– Тебе и не нужно! – Володя встряхнул меня за плечи, глядя прямо мне в глаза напряженно и пристально.

– Да ладно? – У меня вырвалось что-то типа смешка. – Хочешь сказать, ты вот так вот просто оставишь меня в покое? Не станешь докладывать, что нашел меня? Володенька, не надо держать меня совсем уж за идиотку.

– Я ничего такого и не говорил, – возразил он. – Тебе не нужно возвращаться, потому что это – все. Твое обучение закончено. Все закончено, Алина. Этот побег был своеобразным экзаменом, и ты его выдержала. Сейчас мы с тобой поедем в аэропорт и улетим в Москву. Там ты будешь представлена сотруднику, курирующему наше направление. Ты получишь жилье, счет в банке, познакомишься с твоим персональным менеджером, который отныне будет заниматься раскруткой твоей певческой карьеры, получишь распоряжения на первое время. Ты понимаешь меня? Алина!

Я растерянно моргала, слушая все, что расписывал Володя. У меня до сих пор не укладывалось в голове, что все это правда. Слишком резкий переход от надежды к отчаянию – и обратно. Мой мозг отказывался обработать эту информацию.

– То есть… то есть это была провокация? Меня намеренно подталкивали к побегу? – спросила я.

– Не совсем, – качнул головой Володя. – Это было бы слишком просто. Не забывай, что с обучающимися на протяжении всего времени работают профессиональные психологи, которые оценивают состояние стажера, его цели, устремления. На основании этих данных и разрабатывается индивидуальная программа, в которой учитывается…

– Подожди, – оборвала его я. – А мама? Так мама не умерла? Ты сказал мне это, чтобы спровоцировать на побег?

Володя помолчал, рассматривая мои новые ботинки, затем ответил:

– Нет, это правда. Просто… так совпало, понимаешь? Разумеется, это сообщение стало последней каплей, которая помогла тебе решиться, но заранее подстроено это не было.

– Боже, Володенька, неужели ты сам в это веришь? – простонала я, рухнула на край продавленного дивана, одного из немногих предметов мебели в этой клоаке, и откинулась к стене.

Володя опустился рядом и дотронулся рукой до моего плеча.

– Все кончилось, Алина, понимаешь? – мягко сказал он. – Все позади.

– Вот уж нет, – усмехнулась я, не открывая глаз. – Все только начинается, Володя, все только начинается.

Синие сумерки опускались на далекий пригород Стамбула. Солнце почти уже нырнуло в море, и небо над городом окрашено было оранжевыми, розовыми, сиреневыми и глубоко синими полосами. С балкона белого дома, стоявшего на высоком утесе над Черным морем, видно было, как догорают последние отблески солнца на пологих и островерхих крышах. Как отступает дневная жара и ароматная прохлада медленно ниспадает на землю. Как скользят по темнеющей поверхности моря величавые белые корабли. Так непохожие на юркие речные пароходики из города моего детства. Голоса их гуще и басовитее, а движения тяжелее и плавнее. И все же, глядя на них, я невольно обращалась воспоминаниями к дням моей юности, прошедшей на Волге. Тем дням, когда я была так легко, так безоглядно счастлива. Может быть, потому, что в моей памяти те дни навсегда были связаны с моей первой и единственной любовью. И сейчас, находясь в доме мужчины, который так неожиданно для меня, так непростительно для моего положения, сумел пролезть ко мне в душу, пробраться за колючую проволоку, я не могла невольно не сравнивать того, что происходило со мной сейчас, с тем, что чувствовала тогда…

Разумеется, сравнивать Олега с Санькой было смешно и нелепо.

Тот – мальчишка с солнечной улыбкой, ничего еще в жизни не видевший, ничего не знавший… и так и не узнавший никогда.

А Радевич – взрослый мужчина, опытный, сильный, многое повидавший, отягощенный огромным багажом знаний, впечатлений, эмоций, потерь.

И все же, глядя на него, я не могла не задумываться: а каким был он в юности? Был ли хоть чем-то похож на моего Саньку? Что, если бы мы встретились тогда? Ведь мы оба выросли на Волге, жили так близко друг от друга…

Что, если бы наши судьбы схлестнулись намного раньше, когда ничего еще не было сломано, разрушено, перевернуто с ног на голову? Быть может, тогда наши жизни могли сложиться бы по-другому?

И мне… мне никогда не пришлось бы предавать Олега.

…Я в последний раз вдохнула аромат остывающего от дневной жары города, запах соли и йода, доносящийся с моря, и вернулась в комнату.

Олег сидел в низком кресле, откинув голову на спинку и прикрыв глаза.

В комнате сгущались сумерки, темнота выползала из углов, смягчая очертания предметов, сгущая краски. Я знала, что Олег не зажигает света, потому что его мучает очередная мигрень. Он очень устал сегодня.

С утра прибыл наконец ракетный комплекс, поставку которого они с его заместителем Ромашовым готовили все последние недели. И Олег весь день мотался по жаре. Сначала в порт – встречать корабль, на котором привезли комплекс, затем на Российскую базу, где БУК должен был находиться под круглосуточной охраной до тех пор, пока в конце недели не состоится его торжественная передача министерству обороны Турции.

Разумеется, ничего этого я знать была не должна, Олег никогда ни словом не обмолвился в разговорах со мной о подробностях его работы. Но я, вынужденная совать свой нос во все его дела, осведомлена была обо всем.

Я тихо подошла к нему и положила ладонь ему на лоб. Олег негромко застонал и прижался к моей руке.

– Ты устал… – прошептала я. – Опять голова?

– Ничего. Сейчас пройдет, – отозвался он.

– Знаешь, я ведь умею немного снимать боль. Научилась у одного восточного лекаря во время очередных гастролей.

– Сколько же у тебя тайных талантов… – с трудом улыбнулся он.

– О-оо, ты даже не подозреваешь… Ну-ка! – Я взяла его за руки и осторожно потянула на себя. – Давай, вот так. Снимай рубашку. Ложись вот сюда, на циновку.

Олег позволил мне снять с него рубашку и растянулся на полу, на животе. Я осторожно опустилась рядом и принялась поглаживать его спину мягкими расслабляющими движениями. Чувствовала под пальцами напряженные мышцы, прослеживала позвонки, массировала каменно отвердевшие плечи. Я и в самом деле изучала когда-то искусство массажа, правда, немного в другом ключе. Я очень хорошо знала, как заставить человека расслабиться, как, воздействуя на определенные точки, привести человека в состояние, близкое к гипнотическому, обмануть его волю, пробраться за выставленные кордоны и проникнуть в самую сущность.

Только действовать нужно было очень мягко, неторопливо, осторожно, чтобы не спугнуть…

Я поглаживала широкую спину Олега, чувствуя, как медленно отпускает его напряжение, как подаются под моими пальцами мышцы, расслабляются плечи и шея.

– Ты помнишь свою первую любовь? – спросила я, то ли следуя своим недавним мыслям, то ли помня о том, что начинать всегда следует издалека, ненавязчиво подталкивая человека к откровенности.

– М-мм… конечно. В девятом классе я влюбился в девчонку из параллельного. Ее звали Оксана, и она встречалась с моим лучшим другом.

– И что? Ты ее отбил?

– Ну, что ты! Ужасно страдал и мучился от собственной подлости. Так ни разу и не подошел к ней. Она, наверное, даже и не догадывалась…

– Да ты просто эталон благородства, – тихо засмеялась я. – А потом? После Оксаны?

– Ну, знаешь, – усмехнулся он, – в военном училище не так уж много возможностей встречаться с девушками. Были, конечно, какие-то связи, но ничего серьезного, более-менее продолжительного. А потом… я женился.

Его лица мне было не видно, но я по голосу поняла, что Олег помрачнел.

Вероятно, развод был для него нелегким испытанием.

Мне совершенно не хотелось заставлять его возвращаться мыслями к травмирующим событиям, но я понимала, что это неплохой способ безопасно проверить степень его доверия, открытости, прежде чем перейти к более важным вопросам.

– Почему вы разошлись? – спросила я.

Плечи его дернулись под моими руками, и я усилила нажим. Мягко, плавно, без резких движений, без боли и дискомфорта. Расслабься, доверься мне, погрузись в сонное марево…

Господи, до чего же я была самой себе ненавистна в этот момент!

– Трудно объяснить, – глухо отозвался он. – Меня вечно не было дома, работа всегда на первом месте. Со мной вообще-то не так уж легко ужиться…

– Не могу себе такого представить, – прошептала я, наклонившись и касаясь губами мочки его уха.

– А что насчет тебя? – спросил он, не поднимая головы. – Ты была замужем?

– Нет.

– Почему?

– Меня вечно нет дома, и работа всегда на первом месте, – повторила его слова я. – Да и ужиться со мной не так легко, можешь себе представить?

– Нет, – произнес он куда-то вниз, в сплетение нитей циновки.

– В моем случае это все же не так серьезно. – Я осторожно, мелкими шажками продвигалась к своей основной цели. – Ну, знаешь, концерты, гастроли, репетиции… Это выматывает, конечно, но ни в какое сравнение не идет с тем, как приходится тебе. Такая ответственность… Нелегко, наверное, на такую работу решиться?

– Я никогда этого не хотел, не стремился, – отозвался он. – Я просто служу, выполняю свой долг. И если мне говорят, что я могу принести больше пользы на более высоком посту, я подчиняюсь. Хотя я был бы вполне удовлетворен своей жизнью, оставаясь простым офицером…

– Значит, ты не тщеславен? – удивилась я.

– Абсолютно нет, – признался Олег. – Моя должность для меня – бремя, а не привилегия.

Не тщеславен, не жаден до денег, не падок на роскошь…

Ради чего он мог бы впутаться в это дерьмо? Стать предателем, связаться с крупнейшей террористической организацией? Он не одержим какой-либо идеей, не невежественный фанатик, не пешка в чужой игре…

Но должен же быть у него какой-то мотив? Что там обычно бывает?

Долги, больной ребенок, угроза шантажа…

Однако дочь Радевича вполне здорова и довольна жизнью, мать умерла много лет назад, супруг бывшей жены и сам человек весьма состоятельный.

Долги, компромат, тайные незаконные пристрастия…

Если бы что-то такое имелось, я бы раскопала это давным-давно.

У «Камаля» не было никаких рычагов давления на Радевича. Значит, он должен был вступить с ними в сговор добровольно. Я не видела ни одного мотива, руководствуясь которым он мог бы это сделать.

– Скажи, а бывало такое, что кто-то из твоих подчиненных оказывался нечист на руку? Замешан в каких-то махинациях?

Я действовала грубо, неосторожно.

Но ведь Радевич не мог не знать о том, что часть курируемого им вооружения где-то по дороге бесследно растворяется? Значит, должен был и сам кого-то подозревать…

Как мне сейчас хотелось, чтобы он рванулся из моих рук, опрокинул меня на пол и схватил своими большими горячими руками за горло. Чтобы выдал себя, наконец! И избавил меня от этих выкручивающих нутро сомнений: а вдруг не он?

Вдруг все же ошибка?..

Пускай он узнает обо мне все, поймет, что я жестоко использовала его, шпионила, пускай возненавидит и никогда больше не подпустит к себе и близко.

Пусть только окажется невиновен!

Но Олег лишь, не поднимая головы, слегка дернул плечами.

– Всякое бывало, конечно. Попадались и взяточники, и махинаторы. Не так уж часто, но попадались. И почти всегда удавалось довольно быстро это выявить и пресечь.

– Ну-у, я имела в виду, что-то более серьезное, чем взятки, – подчеркнуто легкомысленным мурлыкающим голосом произнесла я. – Шпионы, двойные агенты, перебежчики… Такое же не только в кино бывает?

– Не только в кино, – отозвался Олег глуховато.

И замолчал.

Черт, я подобралась так близко!

Мне бы хоть какой-то намек, случайную оговорку, недосказанность, ошибку, неточность. Я бы поняла тогда, в нужную ли сторону копаю…

– Мне всегда интересно было, на что рассчитывают подобные люди, – продолжала я безмятежно. – Ведь их же потом все равно найдут. Даже если они получат свои деньги, сбегут, изменят имя, спецслужбы же их все равно вычислят и уничтожат. Или в самом деле можно так спрятаться, что никто никогда тебя не найдет?

– Нельзя, – помолчав, тяжело произнес Олег. – Систему переиграть невозможно. Только если… заключить сделку. Что-то в обмен на что-то.

У меня вдруг нехорошо толкнулось в груди.

О чем он сейчас? Возможно, что Олег раскрыл меня? Догадался? Вычислил? Может ли быть, что все это время мы кружили друг вокруг друга, собирали сведения, подглядывали, подслушивали, следили?

Если я, этакая мягкая, кроткая, любящая, заботливая, идеальная женщина, могла ломать комедию, сидя рядом с ним на полу и массируя ему спину так, словно это было важнейшим для меня занятием в жизни, мог ли и он точно так же искусно разводить меня?

Разумеется. Легко!

Или все же он имел в виду что-то другое?

Я применила кое-какие техники: Олег сейчас должен был быть расслаблен настолько, что любое подозрение в мою сторону выдал бы прямым текстом.

Или нет…

Или он и этот маневр раскусил и тут ухитрился меня обмануть?! Возможно ли это, находясь под воздействием легкого гипноза? Возможно, все возможно. Существуют приемы, позволяющие обмануть даже детектор лжи.

Меня саму им обучали.

– А это возможно… заключить такую сделку? – медленно спросила я.

И тут в дверь постучали, и в комнату заглянула Лали:

– Олег Сергеевич, вы просили напомнить. В 10 часов прием у консула…

Сонное расслабленное марево в одну секунду рассеялось. Олег повел плечами, отодвигая мои руки, и пружинисто вскочил на ноги – собранный, сильный, уверенный в себе, словно и не он минуту назад плавился под моими точными прикосновениями.

– Спасибо, Лали, – отозвался он, – я помню.

Грузинка ушла.

Радевич склонился ко мне, все еще сидевшей на полу, взял мои руки в свои, поднес к губам и по очереди поцеловал.

– У тебя чудесные руки, – произнес он. – Мне гораздо лучше. Спасибо!

– В любое время, – улыбнулась я, скрывая досаду.

Проклятая домработница! Не могла явиться десятью минутами позже!

Или это не было случайностью? Черт, я уже становлюсь параноиком!

Мне казалось, я все бы отдала за возможность просто провести вечер с Олегом, бездумно предаваясь эмоциям и не пытаясь ежеминутно разгадать каждый его жест, каждый взгляд, отыскивая двойное дно во всех его словах и поступках.

Впрочем, отдала все – громко сказано.

Что такого уж у меня было? Карьера, успех, известность?

Все это имело теперь для меня цену довольно небольшую, так что такую сделку со мной судьба заключать бы не стала – не выгодно.

А больше ничего у меня и не было.

Ни дома, ни семьи, ни близких – исключая, разумеется, Володю. Судьбы наши давно сплелись в такой запутанные клубок, что и не разобрать теперь уже было, кем мы друг другу приходимся.

Или вот еще… призрачная мечта о свободе.

Мечта, исполнением которой меня поманили, как самой желанной добычей. И ради нее, ради этой иллюзии, в возможность исполнения которой я не очень-то верила – боялась верить! – я предала единственного человека, который каким-то странным образом умудрился стать мне близок за все долгие годы.

Предала и продолжала предавать каждое мгновение.

– Поедем вместе? – спросил между тем Олег, помогая мне подняться с пола. – Ты ведь приглашена к Саенко?

– Ну, разумеется. Он же такой большой поклонник моего таланта, даже на концерте был, – улыбнулась я. – К тому же там наверняка будет и второй мой местный воздыхатель – Гюлар.

При упоминании последнего имени Олег поморщился – и я не преминула отметить про себя этот факт. Недолюбливает Гюлара? Или хочет, чтобы я думала, что он недолюбливает Гюлара?

– Значит, я прикажу подать машину?

– Нет, – я покачала головой. – Ты поезжай, а я еще заскочу к себе в отель. Буду чуть позже. Не стоит нам являться вместе. Представляешь, сколько разговоров пойдет?

– Заботишься о моей репутации? – невесело усмехнулся Олег.

– Может быть, о своей, – дернула плечом я. – Мне же по статусу положено иметь романы с голливудскими звездами, а не с суровыми российскими полковниками.

Олег обвил руками мою талию, и меня привычно потянуло к нему – потянуло со страшной неконтролируемой рационально силой. Мне отчаянно захотелось прижаться к нему, забыть обо всем и уповать на то, что этот сильный решительный мужчина отныне станет моим защитником, возьмет на себя труд принимать решения и совершать поступки. Впервые в жизни мне захотелось спрятаться за чьей-то крепкой спиной и отдать контроль над ситуацией в чужие руки.

– Значит, на приеме нам стоит держаться друг от друга подальше? – спросил Олег, зарываясь лицом мне в волосы.

– Полагаю, да. Ты как, справишься? – с легким смехом спросила я.

– Придется, – хмыкнул Олег.

Потом взял в ладони мою голову, быстро поцеловал, замер на секунду, прижавшись лбом к моему лбу, а затем отпрянул, разжал руки, даже как будто чуть оттолкнул меня от себя.

– Ну, тогда поезжай. Увидимся!

– Пока.

Я подобрала с кресла сумочку, обернулась уже от двери и махнула Радевичу рукой.

Он все так же стоял посреди комнаты, смотрел мне вслед и машинально проводил пальцами по губам, как будто пытался запечатлеть наш поцелуй где-то глубоко в памяти…

К дому Саенко водитель подвез меня через два часа.

Я немного задержалась – чертов стамбульский трафик! Здесь вообще очень развит наземный транспорт. В Турции иметь машину очень дорого, позволить себе автомобиль может лишь состоятельный человек. Бедняк же просто разорится, если будет вынужден оплачивать баснословно дорогой бензин и место на паркинге. Зато здесь крайне развито автобусное сообщение. От Аксарая стартуют автобусы в самые разные направления. Здесь всегда крайне многолюдно, а голоса в толпе раздаются на самых разных языках – чеченском, грузинском, азербайджанском, фарси, болгарском, русском, греческом, румынском. Тысячи челноков съезжаются сюда со всей округи, чтобы приобрести товары из Бурсы, Аданы, Эзмира, а затем с этой же остановки отправиться продавать их в дальние края. Автобусы мчатся по городу на огромной скорости, отбывая по самым разным направлениям. Учитывая то, что сам город насчитывает 17 миллионов жителей, да еще 8 миллионов ежедневно приезжают сюда на работу, можно себе представить, что творится на улицах! Иногда в Стамбуле скапливаются такие пробки, что можно простоять часов пять, безнадежно опоздав туда, куда собирался. В такие дни куда проще бывает воспользоваться метро, одна из линий которого – от Топкапы до Кадеке – проходит прямо под Босфорским заливом. Либо, если нужно попасть с азиатской стороны на европейскую, можно спуститься вниз, взять лодку и объехать жуткий трафик по Босфору.

К несчастью, мое положение обязывало меня передвигаться на предоставленной мне личной машине.

Признаться, наблюдая, как водитель в этот вечер маневрировал по улицам и переулкам, пытаясь хоть как-то объехать скопления машин, я невольно пожалела о том, что не наряжена сейчас уличным мальчишкой, как для наших встреч с Володей. Тогда ничто не мешало бы мне выскользнуть из автомобиля, спуститься к проливу и пересечь Босфор на лодке, любуясь видом ночного Стамбула и глубоко вдыхая густой насыщенный запах моего любимого города.

Увы, тонкие серебристые босоножки на высоких каблуках и легкое струящееся по фигуре платье цвета бутылочного стекла не давали мне возможности сделать это.

Пришлось терпеливо ждать, когда водителю удастся все-таки доставить меня к дому консула Саенко.

Дом консула не был похож ни на простой практичный дом Радевича, ни на дворцы в восточном стиле, пользовавшиеся такой популярностью здесь. Дом Саенко был оформлен в стиле фальшивого европейского барокко. Колонны и завитушки на фасаде, какие-то замысловатые башенки на крыше, высокие, ярко освещенные сейчас окна, круглые балконы с витыми решетками, лепнина, позолота и блеск…

Стоило мне выйти из машины, как в уши ударила громкая музыка. Саенко не поскупился и специально нанял турецкий национальный оркестр. Над ярко освещенным разноцветными огоньками садом неслись чуть заунывные восточные переливы, тяжело бухал барабан, напевно выводили мелодию духовые.

На освещенной площадке танцевали, извиваясь, восточные танцовщицы. По современным европейским канонам красоты они, вероятно, считались слишком полными, но так судить мог только неискушенный человек. Их округлые пышные тела на самом деле так и сияли силой и гибкостью. Плавные, сильные, уверенные движения, колышущаяся бахрома, мягкие, завлекающие улыбки – все это завораживало, погружало в какой-то гипнотический морок…

А все вместе – и разноцветные гирлянды, обвивающие стволы пальм и смоковниц, и тихо шуршащие фонтанчики, наполняющие воздух прохладой и свежестью, и немного печальные тревожные звуки музыки – создавало впечатление, будто я оказалась не в реальности, а в каком-то странном удивительном сне. Словно судьба или чье-то буйное воображение забросили нас прямиком в одну из сказок «Тысячи и одной ночи». Казалось, что в этот вечер должны свершаться чудеса!

Арабские столики на резных изогнутых ножках расставлены были прямо в саду: в беседках, увитых зеленью, и просто под деревьями.

На угощение Виктор Саенко не пожадничал – тут были и разнообразные острые закуски, и несколько видов мяса и кебабов, поджаренных на гриле, к ним предлагалось бесчисленное количество соусов в керамических плошках. Зелень, овощи, фрукты, сладости – все, что только можно себе представить!

Самые заманчивые запахи смешивались в воздухе…

По дорожкам сада сновали бесшумные официанты, наряженные в османские костюмы: черные шелковые брюки, расшитые золотом рубахи, красные жилетки, широкие кушаки и фески.

Гостей было множество.

Я видела и знакомые лица – тех, с кем успела уже познакомиться на первом приеме в посольстве, и неизвестные мне. Супруга посла, беседовавшая с немолодой турчанкой в очень дорогом, расшитом серебром хиджабе, улыбнулась мне и поманила рукой.

– Дорогая, разрешите представить вам, – обратилась она к собеседнице по-английски. – Это моя соотечественница, певица Айла, может быть, вы о ней слышали. Айла, дорогая, это Дениз Колпакчи, известная своей благотворительной деятельностью.

Я немного поболтала с дамами, а затем, решив, что достаточно времени потратила на светскую учтивость, двинулась дальше.

Саенко вынырнул откуда-то из-под пальмы, улыбнулся своей подкупающей простоватой улыбкой и сжал мое предплечье:

– О, вот и вы, наконец-то! Первое приятное лицо в этой кунсткамере. Видели уже эту старую обезьяну Колпакчи? Бр-рр…

Мне хотелось найти Олега.

Вернее, мне необходимо было его найти: я отлично понимала, что если человек действительно имеет тайные связи, перепродает оружие, контактирует с террористами, то нет для него более удобного случая скрыться из-под наблюдения, как кануть в темноту во время великосветского приема в саду.

Множество лиц, музыка, ночь…

Кто заметит, что один из гостей отлучался на время? А я еще так благородно предложила ему поехать раздельно…

Да, мне необходимо было его найти!

Именно так я самой себе объясняла горячее желание немедленно оказаться поблизости от Олега. За предыдущие дни я так привыкла быть рядом с ним, чувствовать на шее его горячее дыхание, перебрасываться легкими фразами, касаться его, вдыхать терпкий запах его одеколона. И теперь, оторвавшись от него, я испытывала самую настоящую наркоманскую ломку.

«Чушь! – говорила я самой себе. – Мне просто нужно его найти! Это работа…»

– Извините, дорогая Айла, я не могу сейчас подольше побыть с вами, нужно еще приветствовать гостей. Я до сих пор не поздоровался с послом. Но я найду вас позже, договорились? – снова показал зубы в улыбке Саенко.

– Конечно, Виктор, с нетерпением буду ждать.

Консул стремительно двинулся дальше, на ходу бросая гостям любезные фразы и источая свои фирменные улыбки.

Я же направилась в противоположную сторону. Деревья, пальмы, огоньки…

Еще одна укромная беседка с сервированными закусками.

– Как проходят ваши гастроли, драгоценная Айла?

Меня церемонно подхватил под руку Завьялов, тряхнул головой, картинно откидывая со лба серебристо-седой чуб.

– Вы всем довольны? Если что-то не так, не стесняйтесь, сразу же говорите.

– Что вы, господин Завьялов, вы и ваши служащие сделали все возможное, чтобы мои гастроли в Турции проходили на высшем уровне.

– Приятно слышать.

Завяьлов проводил долгим взглядом проскользнувшего мимо нас юного официанта с миндалевидными томными глазами. Интересно, сплетня, которую мне передал Гюлар, была правдива?

Похоже на то…

– Но я слышал, что вы не слишком-то интересуетесь культурной программой, которую мы для вас приготовили, и предпочитаете проводить время в компании местных жителей…

– Вы господина Гюлара имеете в виду? – уточнила я.

– О нет, не господина Гюлара… – тонко усмехнулся Завьялов.

Черт! Черт!

Неужели слухи о моем романе с Радевичем уже просочились в местные околопосольские круги? Мне это было совершенно не на руку. Если Радевич виновен, это могло насторожить его контакты из «Камаля». Если же нет, если кто-то пытается его подставить, это тем более может спровоцировать преступников на поспешные действия.

Чертова клоака! Змеиное гнездо!

Кто, интересно, успел слить информацию о наших отношениях?

А может быть, сам факт того, что Завьялов говорит мне об этом, уже является первым шагом чьего-то плана… Что, если с террористами связан именно Завьялов? Или не связан, а является чьей-то бессмысленной пешкой…

Думать, думать…

Даже если предположить, что Радевич действительно перепродает часть вооружения «Камалю», вряд ли он проделывает это сам, в одиночку. У него точно должен быть союзник, посредник, связующее звено между ним и эмиром. И это кто-то хорошо мне знакомый, я ведь достаточно успела изучить все контакты Олега, чтобы понять, с кем он общается.

Думай!..

– Господин Завьялов, верить сплетням может быть очень опасно, – заметила я. – Вы ведь сами понимаете, обычно в них ни слова правды. В противном случае, мне пришлось бы поверить в то, что я услышала о вас…

Завьялов побагровел и закашлялся, я же одарила его самой безмятежной улыбкой.

И в эту минуту, наконец, увидела Олега.

Он стоял в конце аллеи, с бокалом в руке, и разговаривал о чем-то с Саенко. Я видела, что и Олег заметил меня – взгляд его в то же мгновение потеплел, но больше он ничем себя не выдал. Мне отчаянно нужно было подойти к нему, заговорить, хотя бы минуту постоять рядом. Пускай даже слухи о нас уже просочились сюда, и находиться поблизости друг от друга может быть небезопасно…

В конце концов, мое задание предполагает роман с Радевичем, так что я просто действую в рамках разработанной легенды!

Я направилась к ним.

Саенко тут же любезно развернулся ко мне:

– О, Айла, вы знакомы с Олегом Радевичем?

– Мы виделись на приеме в посольстве, – неопределенно ответила я.

– Да, мы знакомы, – кивнул Олег.

По его лицу совершенно невозможно было догадаться, что нас связывает нечто большее, чем тот достопамятный прием. Если что-то и выдало нас, это точно не была неосторожность Радевича.

– Я как раз спрашивал Олега, как ему удается поддерживать такую великолепную форму, – принялся рассказывать Виктор. – Завидую его упорству и силе воли. Каждый день уделять время спорту…

– Просто самодисциплина, – пожал плечами Радевич. – Со временем это входит в привычку.

– И у вас тоже, Айла? – поинтересовался Саенко.

– О, со мной все проще. Для меня поддерживать себя в форме – рабочая необходимость, – рассмеялась я. – Так что – сплошной контроль и самоограничения. И, конечно, спорт, спорт, спорт…

– В таком случае, я и вам завидую, – продолжал Саенко. – Сам я абсолютно чужд спорту. А неплохим телосложением обязан исключительно генам.

Этот бессмысленный великосветский треп продолжался еще несколько минут.

Затем внимание Саенко привлек какой-то новоприбывший гость и он тут же рванулся к нему.

Мы с Олегом остались вдвоем.

– После приема приезжай ко мне, – только и успел он мне сказать.

Я кивнула, и тут же на меня словно метеор налетел пылающий темпераментом Фарух Гюлар:

– Несравненная, я же весь вечер вас ищу! Где вы прятались?

– Ах, что вы, Фарух, как я могла прятаться от вас? Вы же самый преданный мой местный поклонник…

– Да, а вы до сих пор так и не почтили визитом мою скромную резиденцию! – обиженно заявил он.

И тут же заговорщически продолжил:

– Знаете, сейчас будет фейерверк! Хотите, отведу вас в ту часть сада, откуда его будет видно лучше всего?

– Конечно, – немедленно согласилась я.

Я бросила взгляд на Олега, чуть улыбнувшегося мне уголками губ, а затем Гюлар тут же увлек меня куда-то по аллее.

Он вел меня через сад, не переставая нести свою обычную велеречивую чушь. Мною же все больше завладевало какое-то странное ощущение. Что-то было не так, какая-то неточность во всей этой великолепно срежиссированной игре…

Словно на одну лишь секунду промелькнувшие из-под средневекового театрального костюма джинсы актера.

– Вот сейчас! Смотрите вверх, скорее! – дернул меня за руку Гюлар.

И в ту же секунду где-то за деревьями тяжело бухнуло.

Со свистом взлетела в воздух ракета, разорвалась высоко в черном небе и накрыла сад мерцающим лиловым куполом. Следом за ней затрещал следующий заряд – и изумрудные сверкающие брызги присоединились к не успевшим еще погаснуть лиловым. Ракеты следовали одна за другой, взрываясь золотыми змейками, опадая на землю серебристыми мерцающими звездами, раскрываясь разноцветными зонтиками. Красочные вспышки на долю секунды высвечивали волшебный сад из тьмы. Я увидела супругу посла, стоявшую у беседки с задранной головой и таким выражением лица, словно ей не фейерверк демонстрируют, а заставляют выпить касторки. И самого посла, говорящего что-то Завьялову. И «старую обезьяну» Колпакчи, и Саенко, и Олега…

Вспышка высветила его из темноты лишь на секунду, отбросила тревожный рубиновый отблеск на лицо.

Я успела заметить, как к Радевичу, стоявшему у беседки, подошел официант – тот самый, с миндалевидными глазами – что-то быстро сказал на ухо.

И тут же все погасло.

Через долю секунды, когда разорвался следующий заряд, окрасив лица всех присутствовавших золотисто-оранжевым, никого у беседки уже не было.

Минут через пятнадцать фейерверк закончился несколькими мощными залпами. В черном небе вспыхнуло целое соцветие алых, золотых, изумрудных, ярко-синих и фиолетовых ракет, затухая, осыпавшихся в сад. Еще несколько секунд над головой мерцали последние отблески салюта, одиночные мелкие искорки, а потом все погасло.

Гости принялись аплодировать.

Особенно старалась супруга посла – отбила, наверное, все ладони.

Саенко так и светился от самодовольства. Гюлар, извинившись передо мной, кинулся к нему, принялся тормошить и расспрашивать, где он раздобыл таких замечательных пиротехников.

– Я просто обязан их заполучить для следующего приема в моем загородном доме, – твердил он. – Моя вилла расположена у моря, можно было бы поместить пиротехников на барже, в нескольких метрах от берега. Тогда каждый залп удваивался бы, отражаясь в воде.

Глаза у Фаруха уже затуманились, предвкушая зрелище.

Саенко же недовольно поморщился: ему, кажется, совсем не улыбалась перспектива быть обойденным каким-то мелким турецким чиновником. Даже если он с ним дружен. На почве тенниса – так, кажется, объяснил мне их знакомство Гюлар.

Теннис…

Я снова поймала себя на каком-то смутном ощущении неточности, фальши.

Саенко, отделавшись от Гюлара, обратился ко мне:

– Вы нам споете сегодня? О, пожалуйста, не отказывайте! Хотя бы две-три песни. Очень просим.

И я, улыбнувшись, кивнула.

Петь мне не хотелось совершенно. Поднимавшееся изнутри смутное тревожное чувство не давало покоя. Я что-то упустила, не заметила. Что-то промелькнуло мимо меня, что-то важное, какая-то зацепка…

Но отказывать было нельзя. Меня ведь и пригласили сюда именно как певицу, раскрученную исполнительницу, на которую консульским гостям приятно будет поглазеть. И если бы я начала ломаться, мог бы возникнуть резонный вопрос: а что я, в таком случае, вообще делаю на этом великосветском приеме, находиться на котором мне было явно не по рангу?

– Конечно, – мягко улыбнулась я.

Для выступления мне отвели одну из беседок – полукруглую, с широким открытым входом. Таким образом, получилось некое подобие сцены. Гости же расположились у ступеней беседки, под деревьями. Саенко отдал какие-то распоряжения, и вскоре беседка и пространство вокруг нее оказались довольно ярко освещены.

Я пошепталась с оркестром, дала им указания, как мне аккомпанировать, и запела.

Сегодня был как раз тот случай, когда я проделывала все совершенно механически, не вкладывая в выступление ни частички души.

О, я отлично это умела!

За столько лет у меня выработалась привычка работать на «автопилоте»: я научилась совершенно отключаться от происходящего, уходить глубоко в собственные мысли, голос же, диафрагма и вообще все тело действовали автономно. Мало кто из зрителей мог заметить разницу. Разве что, рассеянно удивиться: отчего это песня, казавшаяся такой проникновенной, сегодня затронула чуть меньше?

Я запела, одновременно напряженно разглядывая гостей.

У посла вид был усталый: он давно бы уже отправился домой, если бы не его бульдогообразная супруга, любительница светских развлечений. Престарелая благотворительница с благостным выражением лица покачивала головой в такт музыке. Рядом с ней не менее благообразно застыл Завьялов. Саенко слушал меня, прислонившись к толстому, покрытому липкими полосками стволу пальмы, обвитому гирляндой мерцающих огоньков. Гюлар протиснулся мимо него, что-то коротко буркнул и пробрался в первые ряды зрителей.

Олега нигде не было видно.

Я снова и снова вглядывалась, пытаясь рассмотреть, не стоит ли кто-нибудь поодаль, за спинами других гостей или спрятавшись в тени деревьев.

Но его не было!

Не то что бы я сильно разволновалась. Я отлично понимала, что пост, который занимает Олег, предполагает необходимость порой срочно срываться откуда угодно, если возникли какие-то непредвиденные обстоятельства. Так что в том, что Радевичу понадобилось зачем-то срочно уйти с приема, в общем-то ничего странного не было. Удивительно, конечно, что он не предупредил меня…

Впрочем, со мной рядом ведь постоянно терся этот неугомонный Гюлар.

Может быть, Олег просто не нашел способа незаметно дать мне знать, что уходит?

Или он все-таки в чем-то заподозрил меня, возможно, даже окончательно раскрыл, и таким образом изящно скрылся из-под наблюдения. Вопрос: означает ли это, что он виновен? На самом деле – нет, не означает. Любой вменяемый человек, занимающий такой пост и в один прекрасный день осознающий вдруг, что руководство подозревает его в измене, понимает, что отныне, вне зависимости от того – виновен он или нет, положение его становится смертельно опасным.

Песня закончилась, грянули аплодисменты.

Я раскланялась перед гостями.

Жена посла даже обняла меня от наплыва чувств. Саенко, как ни странно, не подошел поблагодарить меня – и вообще, кажется, тоже куда-то растворился. И я решила, что это для меня отличный способ сбежать с начавшего уже досаждать мне мероприятия, не привлекая к себе излишнего внимания.

Мне хотелось к Олегу. Хотелось как-то унять свое беспокойство, убедиться: видишь, он дома, с ним все в порядке.

Олег попросил меня после приема ехать к нему и я не собиралась менять свои планы.

Отдав распоряжения водителю, я откинулась на спинку заднего сиденья и набрала на мобильнике номер Радевича. Аппарат оказался выключен. Что бы это могло означать? Олег занят срочной работой или не желает со мной разговаривать? Или…

Или с ним что-то случилось.

Господи, у меня окончательно расшатались нервы!

Если только…

Если зловещий Юрий Остапович не обманет меня и в самом деле отпустит после всего с миром – клянусь, я отправлюсь к первому же психиатру, получу рецепт на вожделенные, дарующие покой таблетки, запрусь в маленьком одиноком домике, который мне обещали выделить за заслуги перед Отечеством, буду неделями закидываться колесами и спать, спать, спать…

Автомобиль остановился у ворот дома Радевича.

Из будки охраны выглянул молодой парень в форме – кажется, его звали Витя, я успела запомнить.

Он наклонился к окну, и я опустила стекло.

– Здравствуйте, Витя! – поздоровалась я. – Вы не могли бы открыть мне ворота, если вас это не затруднит.

Парень явно робел передо мной. Ну, еще бы, для него, мальчишки, я – примадонна, которую он видел по телевизору, на канале MTV! Я была для него куда более высоким по положению персонажем, чем Олег Сергеевич Радевич, военный атташе России в Турции, под началом которого он здесь находился.

– Дело в том, что… – замялся он. – Дело в том, что Олега Сергеевича нет дома. Он еще не возвращался.

Черт! Да что вообще происходит?

– Витя, – веско сказала я и ослепительно ему улыбнулась. – Вас ведь так зовут, я не ошибаюсь? Прекрасно! Витя, Олег Сергеевич просил меня приехать к нему после приема в доме консула. Вероятно, его задержали дела. Ничего страшного, я подожду его. Вы ведь не впервые меня видите, разве у вас нет распоряжения пускать меня в любое время?

Парень колебался.

«В любое время – но до сих пор это происходило, когда полковник Радевич находился в доме», – явно хотел возразить он.

Но не решился. В конце концов, он ведь в самом деле видел меня здесь в последнее время каждый день и понимал, конечно, какие отношения меня связывают с хозяином дома. Вероятно, он также мог предположить, какой гнев обрушится ему на голову, когда Радевич узнает, что его подругу не впустили к нему в дом, и ей пришлось ехать обратно в город.

Мне даже стало жаль бедного растерянного мальчика. Хотелось сказать ему: «Эй, не переживай ты так! Все государственные секреты этого дома я давно уже раскрыла и сегодня ничего нового тут не найду».

В конце концов, Витя решился все-таки. Ворота открылись, во дворе загорелся свет, и машина подъехала к дому.

Я прошлась по темным и таким странно пустынным комнатам. Олега не было, но в каждой комнате как будто чувствовалась тень его присутствия. Забытая на диване книга, оставленный в проигрывателе диск, его запах на простынях в спальне…

И мне впервые пришло в голову: каково мне будет остаться без него потом, когда все закончится. Неужели вот так же темно и пусто, как было сейчас в этом доме?

Я снова и снова набирала его номер на мобильном, а мне все так же отвечал механический голос.

Мне отчаянно хотелось связаться с Володей и узнать: нет ли у него каких-то данных? Ведь в телефоне Олега установлено было устройство слежения, я сама об этом позаботилась. Значит, Володя должен был знать, где он находился. Но связываться с ним из этого дома было бы слишком опасно.

К тому же оставалась возможность того, что исчезновение Олега – дело рук российских спецслужб. Что мои действия сочтены недостаточно компетентными и дело взято под специальный контроль.

Мать твою, нужно сосредоточиться и решить, что мне делать, как действовать дальше? Если он не появится через час, через два, утром? Что мне предпринять тогда?!

Я выбралась на балкон и принялась рассеянно смотреть на открывавшийся вид.

Над морем разгорался рассвет. Небо над водой поначалу налилось темно-лиловым, а затем начало светлеть, бледнеть, окрашиваться желтоватыми, розовыми, багряными полосами. Все эта акварельная игра, двоившаяся и дробившаяся в водной глади, наполняла душу каким-то странным восторгом, ожиданием чего-то – одновременно тревожного и прекрасного.

Вот он – новый день!

Он ступает осторожно, несмело, как делающий первые шаги ребенок, но несет в себе столько неизведанного. Как переменится моя судьба в этот новый день? Куда она повернется? Принесет мне счастье и успокоение или новые тревоги, новую боль?

Разумеется, я знала ответ на этот вопрос, но в нежном розовом свете опускающегося на город утра, в доносившемся до меня пряном аромате цветов и эвкалипта, очень хотелось верить в лучшее.

Можно было разбудить кроткую Лали и попросить сварить мне кофе. Или попытаться уснуть, забравшись в кровать, где я провела уже столько ночей…

Но я просто стояла и смотрела вниз сквозь перила.

Когда солнце уже показалось из-за горизонта, в воздухе разлился мягкий розовый полусвет, а с моря потянуло прохладой и свежестью, там, внизу, началась какая-то суета, шум, голоса. Кто-то хлопнул дверью домика охраны, пробежал в дом, вернулся, лязгнули, открываясь, ворота.

И во двор, тяжело ступая, вошел человек в мятой, разорванной у одного плеча рубашке и в выпачканных землей брюках.

Я невольно сдавленно охнула и тут же прикусила кончики пальцев.

Это был Олег.

Мы с Володей прилетели в Москву спустя несколько дней после моего провального «побега».

Прямо в аэропорту нас встретил незнакомый мне парень с невыразительной внешностью. Эти мужчины со стертыми лицами, сколько еще раз мне придется сталкиваться с ними в будущем, получать от них указания, передавать через них раздобытые сведения…

Этот был лишь первым в длинной-длинной цепочке бесконечных серых непримечательных лиц.

Нас долго куда-то везли на машине с затемненными изнутри салона стеклами. Я не могла даже выглянуть в окно и оценить, как изменился город за время моего отсутствия. Все-таки я два года провела в «замке снежной королевы», не говоря уж о годах, прожитых с Мишей, когда я оказывалась в Москве тоже наездами.

Теперь мне странно было осознавать, что этот город, никогда не бывший мне домом, теперь станет им.

Наивная, я еще не понимала тогда, что не будет у меня никакого дома – никогда, по крайней мере в обозримом будущем. Да и потом – разве что «домик в три аршина», как шутила когда-то Зинаида Андреевна.

Володя ехал молча, откинув голову на спинку сиденья.

И мне вдруг подумалось, что ведь для него это тоже завершение огромного жизненного этапа. Должно быть, его обучение окончено, а я – его дипломная работа – вероятно, принята к рассмотрению и одобрена.

Я краем глаза рассматривала его. Удивительно, за последние месяцы в нем не осталось ничего мальчишеского, никаких прежних детских птичьих повадок. Он так повзрослел, мой мальчик-сосед, которому я когда-то по доброте душевной подарила свои коллекционные машинки. Из неуверенного в себе курсанта он превратился в спокойного сильного профессионала.

Мне трудно было разобраться, что именно я чувствовала к нему. Накладывались и воспоминания детства – сестринское отношение старшей к младшему, и безобидное поддразнивание юной женщины, догадывающейся о чувствах к ней, и то тяжелое, темное, больное, что однажды навсегда стало в моей душе ассоциироваться с родным городом и выходцами из него. Примешивалось и чувство отчаяния и бессилия оттого, что меня заманили в ловушку, заставили отказаться от собственной личности и заниматься тем, чем я никогда не хотела заниматься. Мне угрожали, меня шантажировали и в любую минуту могли убить, и никто никогда не узнал бы об этом.

У меня отняли все – и Володя имел к людям, сделавшим это, непосредственное отношение. Но он же спас меня, единственный – вступился и принял ответственность на себя.

Все эти эмоции переплетались, наслаивались, скатывались в такой огромный запутанный комок, что я поняла: мне никогда в этом не разобраться, не отделить зерна от плевел. С этой минуты я отказывалась разбираться, кем же для меня является Володя, что я к нему испытываю.

Он просто был в моей жизни – и все.

Автомобиль въехал в каменные ворота и затормозил.

Через лобовое стекло мне виден был лишь угол кирпичного дома. Я и представления не имела, где мы находимся.

Оказалось, нас привезли на какую-то дачу, расположенную где-то в Подмосковье. Более точного ее местоположения я так и не узнала, потому что была здесь всего несколько раз, и всякий раз нас доставляли сюда на машине с закрытыми изнутри окнами.

– Не волнуйся, – шепнул мне Володя, когда мы выходили из автомобиля.

Я дернула плечом: вот еще!

Водитель сопроводил нас по аккуратно вымощенной дорожке в глубь огромного участка, занятого очень ухоженным садом.

Стояла ранняя осень.

Несмотря на ясный солнечный день, в воздухе чувствовалась сырость, ощущался смутный запах жженых листьев. Мне запомнились почему-то полыхавшие рыжим огнем тяжелые гроздья рябины…

Сад поредел и закончился, нам открылся вид на озеро.

Деревянные мостки, лодка на воде, искусно сделанная резная беседка у самого берега. В беседке был накрыт стол, а за столом, спиной к нам, сидел какой-то человек в неприметной серой рубашке и смотрел на скачущие по воде солнечные блики. Мне видны были лишь его негустые русые волосы, сквозь которые проглядывала намечающаяся лысина.

– Разрешите доложить, – начал наш сопровождающий.

Человек оглянулся – снова невыразительное лицо, чуть утиный нос, тонкие губы, маленькие бесцветные глаза…

– Что, голуби мои, прилетели? Добро пожаловать! – протянул он каким-то мягким тенором.

Так я познакомилась с Юрием Остаповичем.

Самым удивительным было то, что за все эти годы я так ни разу и не увидела его в официальной обстановке, в военной форме, со знаками отличия. Так и не узнала, какое звание он носит, какую должность занимает. Я догадывалась только, что должность эта, несомненно, очень высокая, что возможностями Юрий Остапович обладал практически безграничными, и шутить с этим человеком не просто не следовало, а категорически запрещалось. Это могло быть крайне опасно для жизни.

Что этот человек представляет правительство моей страны – самую высшую власть, которая слишком сильна, чтобы мелькать на телеэкранах или козырять официальными званиями. Володе наверняка все подробности положения Юрия Остаповича были известны. Но он неоднократно давал мне понять, что несмотря на наши особенные отношения никогда не станет выдавать мне сведения, о которых должен молчать.

С Юрием Остаповичем мы всегда встречались или на его даче (если, конечно, это была его дача), или в каком-нибудь безликом кабинете, вроде того, куда он вызывал нас в последний раз из Стамбула. Или еще в каком-нибудь месте, где разгадать, кем же на самом деле являлся наш траченый молью кукловод, не представлялось возможным.

В первый раз он окинул меня пристальным взглядом, но ни одним мускулом лица не выдал, какое именно впечатление я на него произвела. Сказал только:

– Вот ты, значит, какая, голубушка? Ну, садись, давай, в ногах правды нет.

И, убедившись, что я опустилась в одной из плетеных кресел, тут же заговорил с Володей:

– А ты что же, сокол мой ясный…

Несмотря на прошедшие два года, мне все еще казалось: все, что со мной происходит – нереально. Будто я насмотрелась с вечера дурацких шпионских боевиков и вижу теперь нелепый сон. Вот-вот зазвонит будильник, я проснусь, буду собираться в училище и смеяться над собственным изощренным подсознанием…

Та встреча была недолгой.

Никакого задания на тот момент у Юрия Остаповича для нас не было. Как я поняла, он просто хотел посмотреть на нас, прикинуть что-то, познакомиться. И, разумеется, показать себя, дать понять, что мы имеем дело с человеком серьезным, и вести себя неосмотрительно крайне не рекомендуется.

Что ж, это я уяснила.

– Ладно, друзья мои, не стану вас больше задерживать, – сказал он минут через пятнадцать. – Ступайте, отдыхайте с дороги, набирайтесь сил. Даст бог, скоро свидимся.

И машина увезла нас прочь.

Признаться честно, я понятия не имела, куда мы едем. Не к Зинаиде же Андреевне меня везли, а никакого другого жилья в Москве у меня не было!

Автомобиль остановился около типовой многоэтажки, ничем не отличающейся от тысяч таких же других, раскиданных по спальным районам Москвы.

Володя, быстро сказав что-то водителю, вышел из машины и распахнул передо мной дверь подъезда.

– Куда мы? Кто здесь живет? – спросила я.

– Ты, – просто ответил он.

Мы поднялись на лифте, я вышла на незнакомую лестничную площадку и заозиралась по сторонам.

Володя же, пошарив в кармане куртки, достал ключи и решительно направился к одной из дверей.

Мы оказались в небольшой квартирке – отремонтированной, меблированной, но все равно какой-то пустой, не жилой. Она была похожа на рисунок средней типовой комнаты из школьного учебника по иностранному языку: this is a table, this is a sofa. Все вроде бы на месте: телевизор, два кресла, диван, журнальный столик. Во второй комнате – кровать, шкаф, зеркало…

Но при одном взгляде на квартиру ясно было, что она – ничья. Все усредненное, типовое, без малейшего проявления индивидуальности. А может, так и должна была выглядеть квартира идеального тайного агента?

– Заходи, – предложила я Володе. – Правда, угощать, наверное, нечем. А впрочем, не знаю. Где тут холодильник?

– Алина, – мягко, но веско сказал он, и я тут же напряглась, наученная по малейшим нюансам его голоса различать, что происходит.

– Алина, я заходить не буду, – продолжил Володя. – Все изменилось, здесь будет не так, как… там. Тебе придется самой…

– Как это – самой? Разве ты больше не мой куратор? – спросила я.

– Я буду с тобой связываться, когда будет появляться задание. Звонить по вот этому телефону. – Он протянул мне обыкновенный черный мобильник. – Пароль – summertime. Запомнила? Вот ключи от квартиры. – Он выложил связку на полку под зеркалом. – Вот – деньги на первое время. Завтра с тобой свяжется твой продюсер, и вы обсудите ваши планы по развитию твоей музыкальной карьеры. Это все.

– Значит, все… – протянула я. – А ты теперь куда?

Он коротко посмотрел на меня и качнул головой. Значит, даже его домашний адрес мне узнать было не позволено.

Мне не хотелось с ним расставаться.

Черт знает, что это было…

Некое подобие Стокгольмского синдрома? Или все та же проклятая ностальгия? А может, дело в том, что Володя тогда был единственным человеком в этом городе, которого я знала?

Ему, должно быть, тоже тяжело далась сцена прощания. Володя несколько секунд смотрел на носки своих ботинок, потом откашлялся и протянул мне руку:

– Пока.

– Пока, – ответила я, на мгновение слегка сжав его пальцы.

Сколько раз за последние месяцы я бросалась ему на шею, сколько раз колотила его и пыталась расцарапать лицо!

А в тот вечер, когда он отчаянно целовал меня на матах в подвальном спортивном зале…

Теперь же между нами, кажется, навсегда повисло это смутное отчуждение. Мы были теперь коллеги, вернее сказать, Володя отныне становился моим надсмотрщиком, и эти отношения не предполагали уже тесного контакта.

Он помедлил пару секунд и вышел за дверь.

Мягко щелкнул замок, и в квартире воцарилась тишина. Я прошла в спальню и села на край аккуратно, по-военному заправленной постели.

Из окна видна была стройка – наполовину возведенные стены, ряды бетонных блоков на земле, башня подъемного крана…

С темного неба медленно опускались снежинки.

Мне предстояло еще подумать, как пережить эту первую мою ночь в Москве.

…Возвращаться к свободной жизни оказалось на удивление больно и трудно. Я словно провела несколько лет на необитаемом острове и теперь вынуждена была заново учиться жить среди людей. Я забыла простейшие правила: не знала, что купить в магазине, терялась, когда на улице сменялась погода, а у меня не оказывалось соответствующей одежды. Последние два года весь мой быт обеспечивался нанятым персоналом, я же жила, как редкое животное, выловленное и посаженное в клетку.

Теперь мне предстояло всему учиться заново.

Володя меня не обманул, и уже на следующий же день после моего возвращения в Москву ко мне явился человек, который сообщил, что отныне он будет моим продюсером, помощником и наставником в нелегком деле покорения музыкального Олимпа. Назвался он Виталием, и вид имел на удивление благообразный для музыкального продюсера. Серый, явно очень дорогой костюм, интеллигентские очки в тонкой металлической оправе, «ролекс» на запястье. На вид он был этакий рафинированный интеллектуал: тонкое костистое лицо, мягкий голос, нервные руки с длинными пальцами. Как оказалось, правда, хватку эти руки имели железную.

Я, разумеется, никогда не спрашивала Виталия, знает ли он о некоторых особенностях моей судьбы, в курсе ли, кем я являюсь на самом деле. Резонно было бы предположить, что да – ведь прислало его ко мне именно мое новое начальство. Можно было бы даже допустить, что Виталий и сам некогда, как и я, каким-то образом попался в их сети и вынужден теперь работать на Контору. Впрочем, как легко догадаться, задушевных разговоров мы с ним никогда не вели.

Виталий представил мне разработки по моему новому имиджу.

– Начинать будем с нуля, – заявил мне он. – Все ваши прошлые достижения придется забыть и создать совершенно новый образ. Вы к этому готовы, Алина?

Я фыркнула. Можно подумать, у меня был какой-то выбор!

– Я знаю, что вы хорошо говорите по-арабски, по-турецки и даже немного на фарси, – продолжал он. – Исходя из этого, я решил сделать акцент на восточную культуру. Разумеется, это будут не какие-то вульгарные танцы живота в золотых шароварах. Нет: образ, который мы создаем – это европейская женщина, современная, сильная, свободная. Но в то же время – с легким налетом восточного колорита, возможно, имеющая арабские или турецкие корни. Смешение эпох и культур, связь мультикультурных наслоений. Вы помните о своих корнях, уважаете их и гордитесь ими, но в то же время являетесь человеком современным, отлично вписывающимся в бешеный ритм нашей жизни. Как вам такой образ? Вызывает какой-то отклик?

– Да… – растерянно проговорила я.

К моему собственному удивлению, это мне действительно очень подходило. Заранее настроившись скептически, я вдруг близко приняла то, что предлагал Виталий. Это был интересно, близко мне. «Черт возьми, – думала я. – Неужели от моего теперешнего положения можно получать и удовольствие? Хоть немного…»

– Нужно взять новое имя, – сказал Виталий. – Что-то яркое, красивое, восточное. И в то же время – созвучное с вашим настоящим именем, чтобы вам было комфортнее. Я предлагаю – Айла. Это арабское имя, означающее «лунный свет». По семантике оно очень сильное, связано с потребностью доминировать. Как мне кажется, это должно неплохо гармонировать с выбранным нами сценическим образом. Что скажете?

– Айла, – нараспев произнесла я.

Звучало странно, непривычно…

Поначалу я не могла даже понять, нравится мне это имя или нет. Одно я знала точно – называться Алиной Савельевой я больше не хочу. Никогда! Ее не существовало больше, провинциальной девочки, одержимой тщеславными мечтами, похоронившей и оплакавшей свою первую и единственную любовь, по дурости и азарту влезшей в криминальный бизнес и так жестоко попавшейся на этом. Той девчонки не было больше на свете, а с женщиной, которой она стала, мне еще предстояло научиться сживаться. И как ее звали… в общем-то, это больше не имело значения.

– Хорошо, – кивнула я, – пускай будет Айла.

Виталий взялся за дело очень серьезно.

Через неделю нанята была уже команда музыкантов, появилась первая песня, написанная специально для меня.

Начались репетиции.

Это было удивительно: через столько лет снова входить в мир музыки – мир, всегда бывший для меня родным и привычным, в котором я чувствовала себя уверенной, умелой, находящейся на своем месте.

Первый сингл, тут же попавший в ротацию на крупнейших радиостанциях, первый клип, появившийся на музыкальных каналах…

Через пару месяцев обо мне заговорили.

А я сама почти забыла, что все происходившее было всего лишь ловко сработанной маской, изящным прикрытием, благодаря которому меня можно безопасно использовать. Порой мне начинало казаться, что не было в моей жизни последних двух лет, что я, каким-то волшебным образом избавившись от Панкеева, а следом за ним – от Миши Брискина, просто продолжаю заниматься своей певческой карьерой, которая вот теперь наконец-то пошла в гору!

И только тренировки, которые я обязана была посещать несколько раз в неделю, чтобы не утратить навыки рукопашного боя и стрельбы, да и просто не растерять физическую форму – имели какое-то отношение к последним двум годам моей жизни. Временами натыкаясь в сумке на простой черный мобильник, оставленный мне Володей, – мобильник, который я обязана была всюду носить с собой, я чувствовала, как внутри у меня что-то обрывается и гулко ухает вниз. Мне могли позвонить в любую минуту, сказать кодовое слово – и я больше не принадлежала себе, вынуждена была бы как отлично запрограммированный робот выполнять распоряжения и команды, которые мне сочтут нужными выдать.

К счастью, пока этого не происходило.

Порой я скучала по Володе.

Мне не хватало его ненавязчивой, порой и вовсе незаметной, но неизменно сопровождавшей меня поддержки. Не хватало подспудной уверенности, что рядом со мной находится человек, который всегда подставит плечо и закроет меня собой, если будет нужно. Мне отчаянно хотелось увидеться с ним! И в то же время я понимала, что встреча наша будет означать, что мне, наконец, поступило задание. К тому же, как бы фантастически это ни звучало, я уверена была, что Володя где-то рядом, думает обо мне, заботится обо мне по-своему и не позволит, чтобы со мной что-нибудь случилось. Порой мне казалось даже, что я ощущаю затылком пристальный взгляд его внимательных серых глаз. Впрочем, может быть, просто сказывалась привычка жить под постоянным надзором…

Спустя три месяца после моего возвращения в Москву я получила приглашение принять участие в международном музыкальном фестивале, проходить который должен был в Сирии, в Дамаске.

Виталий объявил мне, что это приглашение – большой прорыв! Что отныне можно точно сказать, что мы движемся в правильном направлении. Мы с ним даже шампанского выпили по такому случаю. Вскоре все для поездки было подготовлено: куплены билеты для всей моей группы, забронирована гостиница, подготовлен костюм. Мне оставалось лишь собрать вещи.

Накануне отъезда, когда я как раз занималась упаковкой чемодана в моей квартире, где за прошедшие месяцы появились некоторые признаки моей индивидуальности, в комнате раздался какой-то звук. Тонкая механическая трель. Я поначалу даже не поняла, что происходит, что это такое пищит. Огляделась по сторонам, взглянула на выключенный компьютер, даже к окну подошла посмотреть, не орет ли это сигнализация какой-нибудь припаркованной во дворе машины. И вдруг меня словно ударило – это звонил черный мобильник. До сих пор я еще никогда не слышала его звонка.

Я выудила аппарат из сумки и помертвевшими губами произнесла:

– Алло.

– Summertime, – сказал мне из динамика Володин голос. – Сокольники, Песочная аллея, третья скамейка. Через час.

Я не успела ничего ответить, он отключился.

В парке было снежно. Густо засыпанные белым клумбы, фонари, увенчанные серебристыми шапками, гроздья рябины, ярко алевшие из-под снега. Постепенно наползали сумерки, оставляя на белом длинные глубокие синие тени.

Я приехала сюда на такси, как требовала инструкция, отпустила машину и теперь неспешно шла по нужной аллее, стараясь ничем не выдавать своего волнения, не оглядываться по сторонам, не всматриваться в прохожих. Просто праздно гуляющая по парку женщина – ничего странного, ничего интересного.

Скамейка, которую назвал мне Володя, была пуста.

Я стряхнула с нее снег и присела на краешек, расправив черную куртку – одну из первых вещей, которую я купила по возвращении в реальный мир. У ног моих по утоптанному снегу запрыгал воробей. Подскакивал к носкам сапог, склонял набок серую голову, смотрел на меня круглым коричневым глазом.

«Воробьиха», – вспомнила я. У воробьев коричневый шлемик на голове. Вовка в детстве научил отличать…

Засмотревшись на воробья, я и не заметила, как появился Володя. Он опустился на скамейку рядом со мной и тоже принялся наблюдать за бойкой птицей. Потом спросил коротко, так и не взглянув на меня:

– У тебя все в порядке?

Что я могла ему ответить?

Рассказать о своих успехах и достижениях? Он наверняка был осведомлен об этом лучше меня. О терзавших же меня страхах, о появившейся неуверенности, ощущении, что я – самозванка в этой жизни и до сих пор не понимаю простейших ее законов, говорить было как-то неуместно. Признаваться, как сильно мне его не хватало, и насколько легче и спокойнее мне стало, чуть он опустился рядом со мной на скамью, тем более не было никакого смысла.

– Да, – отозвалась я. – Все в норме, спасибо.

Он покивал, вычертил носком ботинка прямую линию на снегу, а затем заговорил негромко:

– В пакете мини-диск и деньги. Ты должна будешь передать их человеку в Дамаске. Он зайдет к тебе в гримерную после концерта, назовет кодовое слово – «Триполи». Диск повезешь в своем багаже и сделаешь все, чтобы на таможне его не заметили.

– А дальше? – спросила я.

– Если появятся дальнейшие инструкции, с тобой свяжутся.

Он говорил коротко, отрывисто. И мне вдруг пришло в голову, что Володя не меньше меня нервничает, отправляя меня на первое задание. Это, наверное, было странно, смешно и начисто нарушало субординацию, но я дотронулась до рукава его куртки и сказала веско:

– Все будет хорошо, Володя. Я справлюсь.

У него дернулся уголок рта.

Но ничего отвечать мне Володя не стал. Мы помолчали еще несколько секунд, и вдруг меня осенило:

– Постой, так это что получается: на фестиваль меня пригласили тоже при вашем участии?

А я ведь до сих пор считала это своей небольшой победой, первым заметным достижением в чреде ступеней, по которым мне еще предстояло взойти! Теперь же получалось, что к моим собственным стараниям и талантам приглашение не имело никакого отношения? Или имело?

Мне вдруг четко стало ясно, что этого – как и много другого – я никогда не узнаю.

Как не суждено будет узнать, что на самом деле произошло с моей матерью, случайно ли я сама попала в эту кабалу или меня сдал рыжий бандюган Миша Брискин…

И точно так же я никогда не буду знать, являются ли какие-то мои достижения моей собственной заслугой, или они сфабрикованы соответствующим ведомством, которому выгодно, чтобы известность моя росла и ширилась за пределы Родины.

Володя снова ничего не ответил мне, только коротко сжал мою руку на прощание. Скоро этот жест станет между нами привычным, отработанным и исполненным точного значения: я с тобой, я прикрою, все будет хорошо.

Он поднялся на ноги и быстро пошел прочь по аллее.

Я хотела окликнуть его, сказать, что он забыл передать мне пакет для связного, но вдруг заметила оставшийся на скамейке тонкий прозрачный «файл». В нем лежали золотистый маленький мини-диск и солидная пачка темно-зеленых купюр.

Мое первое задание прошло на удивление легко, хотя меня и трясло, разумеется, как осиновую ветку под порывом ветра.

Таможенный досмотр в аэропорту я проскочила без приключений: сказывалась школа, которую я прошла во время жизни с Мишей. К тому же эстрадная группа, направлявшаяся на международный музыкальный фестиваль, пользовалась некоторыми привилегиями. Так или иначе, я без задержек прибыла по месту назначения, и диск с деньгами прибыл вместе со мной.

В тот раз я впервые попала в восточную страну, увидела собственными глазами это особое очарование, под которое мне суждено было подпасть навсегда.

Дамаск, один из живописнейших восточных городов, где, если верить легенде, некогда поселились изгнанные из рая Адам и Ева, поразил меня своими древними стенами, дворцами, мечетями – и общей атмосферой восточной неспешности, покоя и неги, которая словно витала в его воздухе. Старая, обнесенная стеной часть города, с его дворцом Аль-Азема, мечетью Омейядов, другими мечетями, музеями и дворцами, словно сошла со страниц сказок «Тысячи и одной ночи».

Здесь же я впервые побывала на восточном базаре Сук-Хамиде, крытом рынке возле мечети Омейядов, насчитывающем более тысячи лет. Здесь впервые вдохнула непередаваемую смесь ароматов пряностей, фруктов, сладостей, шелков, благовоний и меди…

Сам фестиваль проходил в современной части города, в крупном концертном зале. Здесь по сравнению с концертами, на которых мне доводилось выступать прежде, царила совсем иная атмосфера. Никаких откровенных одеяний и развязного поведения, никакого нарочитого кокетства на грани фола. Все делалось с достоинством, с какой-то особой грацией и красотой.

Мой номер стоял в программе во втором отделении. Передо мной выступал какой-то неизвестный мне исполнитель из Албании. Пел он явно под Майкла Джексона и очень технично двигался по сцене, то подпрыгивая, то плавно пританцовывая, то выполняя еще какие-то замысловатые па.

Я, стоя за кулисами, ожидала своего выхода.

Мне, разумеется, не впервой было выходить на сцену. За спиной у меня была уже и группа Black Cats, и неудавшиеся попытки построить сольную карьеру, к которым приложил руку Миша Брискин. Однако сейчас мне предстояло оказаться перед зрительным залом впервые после того, как жизнь моя коренным образом изменилась. И я, признаться, не могла четко определить, чем вызван охвативший меня мандраж: волнением перед выступлением или перед тем, что предстояло мне после. Внутри что-то вздрагивало и замирало, грудную клетку словно сдавило невидимым прессом, не давая сделать глубокий вдох…

И я испугалась, что не смогу спеть ни ноты.

Но стоило мне выйти на сцену и дать знак моим музыкантам начинать вступление, как меня отпустило. На эти несколько минут, что длилось мое выступление, забыла обо всем.

Я пела песню, написанную специально для фестиваля, выводила причудливую восточную мелодию, выговаривала гортанные арабские слова – и чувствовала, как вся моя боль, все тревоги и сомнения, ощущения потерянности, бессмысленности моего существования выплескивались из меня, давая мне чувство освобождения. Словно я делилась своими эмоциями с залом, заставляла зрителей невольно пережить все, что выпало мне, вместе со мной, и от того тяжесть, поделенная на сотни судеб, становилась легче…

И когда зал взорвался аплодисментами, я торжествовала!

Вот это уж точно было моим – не фальшивым, не сфабрикованным кем бы то ни было. Да, направить меня на фестиваль могли сильные мира сего, но обеспечить мне признание зрителей даже им было не под силу!

А оно у меня было, это признание.

Я чувствовала его, видела в глазах этой многоголовой толпы, слышала в звонких хлопках ладоней…

Я улыбнулась широко и непринужденно – те несколько минут, когда мне позволено было быть откровенной, прошли, и теперь наступило время возвращаться в образ обласканной судьбой беспечной певицы.

Улыбнулась и помахала рукой.

А затем ушла со сцены, перебросилась парой слов с музыкантами, вошла в гримерную и села к зеркалу.

В крови все еще кипел адреналин, пузырился и шипел, словно шампанское. И мне подумалось, что ради этих мгновений я все еще и жива. Это – то единственное, что никому не под силу у меня отнять!

В дверь гримерной тихо постучали, и в комнату просочился тихий лопоухий уборщик в форменной синей одежде. Он что-то робко буркнул мне и тут же принялся возить шваброй по полу.

– М-мм, прошу прощения, тут какая-то ошибка, – по-английски обратилась к нему я.

Вид у парня был совсем какой-то дикий, полудеревенский, ни одного шанса, что он меня поймет, не было. Однако, думала я, может быть, он хоть по интонации догадается, что ему тут делать нечего.

– Не нужно сейчас убирать, – не теряла надежды достучаться до него я. – Вы меня понимаете? Эй! Друг! Я скоро переоденусь и уеду – и вот тогда – добро пожаловать.

Парень лишь испуганно моргал на меня круглыми глазами и продолжал тереть шваброй плитки пола. Я шагнула к нему, перехватила рукоятку швабры и слегка подтолкнула уборщика к двери, выкрикивая на всех известных мне языках по очереди:

– Уходите! Вы мне мешаете! Позже! Через час. Понимаете?

И вдруг он взглянул мне в глаза – прямо, пристально – и вполголоса произнес:

– Триполи!

– Что? – От неожиданности я даже не сразу поняла, что услышала. И лишь через пару секунд, сообразив, что происходит, выдохнула:

– О-оо… О, Триполи. Ясно, секунду.

Вещи, которые я должна была передать парню, лежали у меня в саквояже с гримом.

Я быстро вручила агенту диск и деньги, он сунул их куда-то под форменную куртку и тут же испарился вместе со своей шваброй.

А я на ослабевших ногах дотащилась до табурета перед зеркалом и тяжело рухнула на него.

Итак, дело было сделано, и я каждую секунду ожидала, что зазвонит черный мобильник, и мне продиктуют дальнейшие инструкции. В чем они будут заключаться? Мне нужно будет проникнуть в какое-нибудь административное здание? Взломать сейф? Кого-то убрать?!

Я ожидала, что Володин голос коротко и без эмоций скажет:

– Оружие в шкафу под зеркалом.

Да что уж там – я даже заглянула в этот проклятый шкаф, но ничего, кроме ватных дисков, салфеток и спонжей, в нем не обнаружила.

Через несколько минут в гримерку зашел мой продюсер Виталий и сообщил, что нужно поторапливаться. Начали прибывать исполнители, выступающие в заключительной части концерта, и им вскоре потребуются помещения. Я принялась поспешно собираться, все еще поглядывая на черный телефон. Однако он так и не зазвонил – ни в концертном зале, ни в гостинице, ни в аэропорту. Так и молчал до самой Москвы.

Похоже, задание действительно заключалось только в том, чтобы передать человеку из Каира диск и деньги.

…Уже в самолете, пробираясь между рядами кресел к своему месту, я вдруг увидела знакомый русый затылок.

Володя!

Он перебросился парой фраз с женщиной, занимавшей соседнее от него место, откинулся на спинку кресла и прикрыл глаза. На меня даже не взглянул, но этого и не было нужно. Я и так поняла, что все это время он был со мной, рядом, чтобы прикрыть, если понадобится, чтобы спасти, несмотря на то что задание оказалось пустяковым. Конечно, он никогда напрямую не сказал бы мне об этом, но я твердо знала: никого более преданного мне я не встречу больше за всю свою жизнь.

Успешно выполненное задание внезапно опьянило меня каким-то странным оптимизмом. Все оказалось так легко, никакие знания из тех, что втолковывали мне в «школе», не пригодились, не пришлось ни стрелять, ни драться, ни лгать, ни красть. И мне вдруг подумалось: может быть, все не так уж страшно, как мне казалось?

Если разобраться…

Ведь и преступление, которое мне вменяли в вину, было не таким уж тяжким. Я никого не убила, даже не нанесла тяжких телесных повреждений. Хищение государственных ценностей…

Ой, только не надо!

Должен быть какой-то срок давности. Прошло уже два с половиной года. Ну, хорошо, какое-то время я не должна рыпаться, а послушно перевозить то, что мне поручат, но потом, через годик-другой, ведь можно будет послать всех на хрен? И сделать мне ничего уже не смогут?..

Следующие несколько заданий только уверили меня в правильности моих рассуждений. Я снова перевозила носители информации, деньги, документы…

Однажды в Каире я выступила на каком-то достаточно высокопоставленном приеме, чтобы тайком сфотографировать какого-то присутствовавшего там политика. В другой раз в ОАЭ я бродила по отелю, в котором проходило мое выступление, с прицепленным к вороту крошечным диктофоном, делая вид, что заблудилась и якобы случайно вломилась в конференц-зал, где шла встреча каких-то ближневосточных нечистых на руку дельцов…

В общем, задания, которые я выполняла, несмотря на изрядную долю опасности, не казались мне чем-то отвратительным, идущим вразрез с моими принципами.

Настроена я была довольно оптимистично.

Наверное, самым отталкивающим из всех задач, которые я выполнила в начальный период моей работы, был случай, когда мне пришлось соблазнять французского певца с арабскими корнями, заподозренного в связях с террористической организацией. Он был кукольно красив, этот кумир девочек-старшеклассниц. Правильное лицо с благородными чертами – большие синие глаза, выдающиеся скулы, брови вразлет, сочные, чуть припухлые губы, твердый подбородок, блестящие, иссиня-черные волосы. Прекрасное тело – менеджер, вероятно, не щадил Салема (именно так звали этого сладкоголосого красавца, впрочем, скорее всего, это было сценическое имя, мы познакомились с ним не настолько близко, чтобы я успела прояснить этот момент), гоняя его в спортзале, как сидорову козу. Его невероятный пресс и литые грудные мышцы неоднократно мелькали на рекламных постерах различных мировых брендов – то облитые маслом, то влажные от стекающих капель воды, то выглядывающие между полами распахнутой белой рубашки.

Салем славился не только сладким голосом и удивительной красотой, но еще и бурным сексуальным темпераментом. Слава о его неразборчивости в связях гремела по всему эстрадному миру. Вероятно, именно поэтому решено было, что самый простой путь добраться до его ноутбука и мобильника, куда мне велено было запустить вирусную программу, лежит через постель.

Соблазнить его и в самом деле оказалось легче легкого. Даже странно было: как это до сих пор Салем, человек бешеного темперамента и весьма ограниченного ума, не впутался ни в какие неприятности, учитывая, как запросто он пригласил меня, малоизвестную певицу, которую видел впервые в жизни, к себе в номер.

Дальше все прошло как по нотам.

Салем пыхтел, сдирая с меня платье, я томно изгибалась, ахала и постанывала…

Честно сказать, здесь пришлось постараться, ибо в постели певец, славящийся своими любовными победами, представлял из себя убогое зрелище. Он слишком занят был самолюбованием. Однако мне-то следовало изобразить, что его ласки вскружили мне голову, выбили почву из-под ног.

И я старалась изо всех сил!

Но ни на секунду не могла забыть о вмонтированном в мою замысловатую сережку «жучке». А еще – о том, что всю это возню, стоны, шорохи, всхлипы слышит Володя. Вот прямо сейчас, в прямом эфире слушает.

Господи!

Это было до того гадко, что я поторопилась и, не дожидаясь, когда разомлевший Салем созреет до второго подхода, подсыпала ему в вино легкую дозу снотворного. Дождалась, пока он уснет, и провернула все, что было мне поручено.

Пришлось, разумеется, остаться в номере до утра, иначе горячий арабчонок что-нибудь заподозрил бы. К счастью, все это время Салем проспал безмятежным сном младенца.

Наутро он демонстрировал даже некоторое смущение, видимо, стыдился того, что так быстро вырубился накануне. Однако я всеми силами постаралась его заверить, что прошедшая ночь была лучшей в моей жизни. Салем расцвел, а затем распрощался со мной и отвалил в аэропорт, увозя в багаже запущенных мною «кротов».

Мне же предстояло решить, как я теперь буду смотреть в глаза Володе.

Кажется, как раз после того случая он и сообщил мне, что женится.

Произошло это в Москве, во время одной из наших обычных встреч где-то в не слишком оживленном общественном месте. На этот раз мы сидели в крошечной полуподвальной кафешке, за столиком, прихлебывали кофе. Я крошила песочное пирожное, лежавшее передо мной на фарфоровой тарелочке. Володя смотрел куда-то мимо меня. После того моего задания мы еще толком ни разу не разговаривали.

– Ну, что, – спросила я, – все счастливы? Удалось получить доступ к нужным сведениям?

– Да, – кивнул Володя, все так же не глядя на меня. – Салем по жадности или по дурости действительно кое во что впутался. Это важная для нас информация. Ты отлично сработала.

Он помолчал и все же выдавил из себя:

– Спасибо!

– Послушай, – осторожно начала я, – тебе не кажется это немного… м-мм… несправедливым? Ты сам отправил меня на это задание, сам передал инструкции, а теперь даже не желаешь на меня посмотреть?

Он прикусил нижнюю губу, на щеках заиграли желваки.

Я знала, что он вспоминает тот наш единственный поцелуй на грязных матах в подвальном спортзале.

Володя…

Я не могла разделить его чувств, для меня он навсегда остался младшим братом, преданным мне мальчишкой с круглыми отчаянными глазами и торчащими из куцего пальто покрасневшими от холода руками. Но я сочувствовала ему, понимала его переживания и… немного злилась.

Думал, что ты стойкий оловянный солдатик, Володенька? Мнил себя хладнокровным разведчиком, для которого правое дело куда важнее личных мелкобуржуазных чувств? А оказалось вот оно что. Не так-то все просто…

Володя перевел дыхание, сжал в пальцах черенок чайной ложки и твердо посмотрел мне в глаза.

– Ты совершенно права, – ответил он. – Я приношу свои извинения, этого больше не повторится.

Мне было и смешно и грустно. Так серьезно он это сказал, так убежденно. Без тени иронии.

Милый, честный Володенька…

– И раз уж об этом зашла речь, – продолжал он. – Я должен сказать тебе еще кое-что. Через полтора месяца я женюсь и…

Не знаю, что он собирался поведать мне дальше, наверное, сообщить, что становится семейным человеком, для которого такие глупости, как влюбленность в, если можно так выразиться, коллегу, по определению не должны существовать.

Но я не дала ему договорить:

– Боже, когда же ты успел? А кто она? Она знает, кем ты работаешь? А про меня? Про меня она знает?..

– Алина, – он поморщился. – Не надо, хорошо? Она – очень милая девушка, мы познакомились еще во время учебы. Разумеется, она знает, что я работаю в органах, но не знает никаких подробностей. И не узнает их никогда, ты сама должна понимать. Что же касается тебя…

– Обо мне тоже никто и никогда не должен узнать, правильно я понимаю? – немного ядовито отозвалась я.

Мне вдруг отчетливо стало понятно, что в моей жизни такого никогда не будет.

Даже Володя, в конце концов, может жениться, обрести семью! Пускай он никогда не сможет быть полностью откровенным с женой, но она будет знать о нем достаточно, чтобы не задавать лишних вопросов. В моем случае это исключено. А значит, я никогда не смогу ни с кем построить отношения, хотя бы отдаленно напоминающие близкие и доверительные.

Не то что бы я к этому стремилась…

Отчаянный страх снова подставить свое сердце по удар, вызванный гибелью Саньки, общее недоверие к мужчинам, еще более усугубившееся после моего «романа» с Мишей, а уж тем более – все, что произошло со мной впоследствии, безусловно, сказались на моей психике. Но понимание, что я лишена самой возможности просто полюбить кого-то, оказалось неожиданно болезненным.

– Ладно, Володя, – через силу улыбнулась я. – Счастья тебе! Я за тебя очень рада, честно! Связь – как обычно.

Я поднялась из-за стола и пошла к выходу из подвальчика, так и не тронув свое пирожное.

Я никогда не видела Володину жену и родившегося через пару лет сына. Знала только, что они существуют, но наши отношения с Володей не предполагали дружбы семьями. Да и в самом деле: как бы он объяснил супруге, что водит довольно близкое знакомство с известной певицей?!

А я стремительно становилась звездой.

На этот раз моя карьера развивалась беспрепятственно. То ли я сама с годами стала лучше представлять, как действовать, то ли продюсер на этот раз мне попался более целеустремленный, а может, просто в этот период не нашлось человека, которому выгодно было бы мне препятствовать. Несколько моих песен шли в ротации на радио, несколько клипов крутилось по музыкальным каналам телевидения. Один из них, снятый очень профессионально и необычно, внезапно привлек внимание какого-то западного продюсера, выкупившего права на его трансляцию на европейском музыкальном канале. Это можно было считать серьезным успехом, это открывало мне прямой выход на зарубежные сцены.

Впрочем, я и в этот раз не могла точно сказать: кому я обязана этим достижением – собственному ли труду и упорству или влиянию моих «кукловодов», которым, естественно, на руку было как можно скорее вывести меня на международный уровень.

Дальше все уже шло по накатанной. Обо мне появилось несколько коротких заметок в западных изданиях: «Невероятная малоизвестная певица из России, в песнях которой, как и в ее загадочной Родине, смешались ритм и скорость Запада с неспешным очарованием Востока». Тот самый удачный клип показали на MTV, все чаще поступали приглашения принять участие в сборных концертах, фестивалях и благотворительных мероприятиях. Мой первый альбом отлично продавался не только в России, но и за рубежом. На банковский счет регулярно поступали немаленькие деньги. И мне все чаще начинало казаться, что теперь я – сильная, независимая и свободная. Что со дня на день я избавлюсь от удавки, стягивающей мою шею, и пошлю своих угнетателей на фиг.

«Хищения! Ха, не смешите меня! Сколько с тех пор прошло лет? С моими нынешними деньгами и известностью я найму лучшего адвоката, который в два счета докажет, что у вас на меня ничего серьезного нет…»

И я стану, наконец, свободна.

Удивительно, до чего же я все еще оставалась наивной!

Что бы ни случалось со мной, как бы ни обрушивалась на меня судьба, я, отлежавшись и отдышавшись, неизменно дерзко вздергивала голову, готова была подняться и рваться в бой снова и снова…

Но мое первое серьезное задание, едва не ставшее и последним, окончательно избавило меня от иллюзий.

В тот зимний день у меня не было запланировано ни концертов, ни репетиций, ни съемок, и я планировала отоспаться, сходить в спортзал и по магазинам – в общем, устроить себе редкий выходной. Однако черный мобильник, который среди современных гаджетов уже смотрелся допотопным монстром, позвонил как всегда неожиданно.

– Summertime, – произнес Володин голос. – Торговый центр «Рай», подземная парковка, 11 вечера.

– Поняла, – отозвалась я.

И едва не швырнула аппарат в стену с досады.

Как назло на улице еще и мороз стоял жуткий. Температура весь день падала и теперь зависла где-то на отметке –27.

Явившаяся на парковку в стеганых горнолыжных штанах, пуховике, по самые глаза замотанная в шарф ничем не напоминала звезду. Отдельная ирония заключалась в том, что в приглушенных звуках работавшего в торговом центре музыкального радио я узнала свою песню. Именно ее сейчас крутили в эфире – в то время как я, пытаясь хоть как-то согреть руки в карманах куртки, оглядывала парковку в поисках человека, с которым должна была встретиться, или транспорта, который за мной должны были прислать.

Рядом со мной тихо остановилась темная бронированная машина. В салоне сидел Володя. Я молча кивнула ему и забилась в угол, отогреваясь. Вероятно, нас везли на очередное свидание к Юрию Остаповичу.

Так оно и оказалось.

На этот раз встреча проходила в каком-то загородном закрытом клубе, членами которого, вероятно, состояли весьма богатые и влиятельные люди. Нас провели через заднюю дверь по коридорам, вылизанным до блеска, в которых каждая деревянная панель, казалось, стоила как все мои украшения вместе взятые. Мы оказались в просторной, отделанной в английском стиле комнате. В глубине ее горел камин, придавая освещению мягкость, сглаживая углы и наполняя пространство теплым оранжевым оттенком.

В кресле у камина, развернувшись к нам, восседал Юрий Остапович в мягком сером свитере – неброском, но явно тоже стоившем больше, чем кто бы то ни было мог себе представить.

– А-а-а, голуби мои пожаловали, – протянул он своим высоким вальяжным голоском. – Присаживайтесь, не мелькайте.

Он, как обычно, сначала на пару минут предался своей бессмысленной плавно-лукавой трепотне, служившей, вероятно, только для того, чтобы заставить собеседника расслабиться и «поплыть». А затем наконец перешел к делу:

– Вы, конечно же, слышали, друзья мои, что в Сирии намечается заварушка?

Володя сдержанно кивнул.

Я ничего не ответила, продолжая внимательно слушать, к чему клонит наш главный кукловод. По большому счету, политические интриги не имели ко мне никакого отношения. Мои собственные взгляды и соображения никого здесь не интересовали, я должна была лишь беспрекословно выполнить то, что от меня потребуется.

Геополитическую карту уже теперь почти разрушенной Сирии долго и тщетно разыгрывали несколько сторон, и, конечно же, не обошлось и без основного игрока – большого брата из Вашингтона. Наша же задача была: не допустить разрастания и цветения Арабской весны и приближения ее к нашим границам.

– Ну, в целом – ясно, не правда ли, голуби? – продолжал меж тем Юрий Остапович. – Однако пару месяцев назад появилась на горизонте новая действующая сила. Международная исламская организация «Камаль». Слыхали про такую?

Вот здесь уже Володя кивнул, а я помотала головой. Это название я тогда услышала впервые.

– Оно и понятно, – обратился ко мне Юрий Остапович. – Откуда тебе знать? Ты у нас молодая, красивая, знаменитая певица, а тут дело грязное – война, терроризм, кровища, зачем свою очаровательную голову забивать?

Издевался, сука! До чего же мне хотелось в тот момент швырнуть что-нибудь в его бесцветную крысиную физиономию. Я даже невольно огляделась по сторонам в поисках метательного снаряда, но быстро взяла себя в руки и отозвалась спокойно:

– Кто же и может просветить меня на этот счет лучше, чем вы, Юрий Остапович?

– Просветить? – хмыкнул тот. – Ну, ладно уж, учись, пока я живой. Значит, слушай. Создала эту группировку печально известная «Аль-Каида» в качестве своего, так сказать, передового отряда. Вот только до поры до времени никому не известный «Камаль» очень быстро вышел из-под контроля, стал действовать по своему усмотрению и развиваться так стремительно, что теперь уже «Аль-Каида» всячески от него открещивается: мол, не наши это люди, мы за их действия ответственности не несем! А организация развивается стремительно, людей вербует тысячами, оружие и боеприпасы умудряется раздобывать по всему свету.

– А в чем их цель? – спросила я. – Во имя чего они действуют?

Юрий Остапович усмехнулся.

– Цель? Ну, официально провозглашенная цель: ликвидация границ, установленных в результате раздела Османского Халифата, создание объединенного исламского государства, месть неверным, счастье всех людей на земле… И прочая душеспасительная муйня для фанатиков. Но мы ведь с тобой, Алина, люди умные, мы понимаем, что все на свете войны, все ультраправые, агрессивные, террористически организации создаются с единственной целью – борьба за зоны влияния и круговорот огромных капиталов. Проще говоря, деньги и власть. Доходчиво объясняю, голубушка?

– Вполне, – кивнула я.

– Так вот, – продолжил Юрий Остапович. – А управляет всем этим балаганом такой вот жутковатый клоун. Передай мне пульт, Володенька!

Володя поднялся с кресла, нашел на письменном столе пульт и протянул его нашему боссу. Юрий Остапович нажал на кнопку, и на большом экране, почти полностью занимавшем противоположную от камина стену, начал транслироваться ролик.

Вот тогда я впервые и увидела эмира крупнейшей международной исламской организации «Камаль» – человека неопределенного роста и телосложения, всегда одетого в военную форму и закутанного в арафатку, узнать которого можно было лишь по горящим поверх платка темным глазам.

– Наши боевики, – по-арабски говорил человек с экрана, – уже начали масштабное наступление в Сирии. Мы взяли под свой контроль несколько городов – и это только начало нашего большого пути! Нам уже принадлежит территория от Алеппо на севере Сирии до провинции Дияла на востоке Ирака. Это только первая ступень к созданию единого государства, в котором все наши браться смогут жить мирно и счастливо. И наша цель будет достигнута, сколько бы воевать нам ни пришлось, сколько бы неверных ни пало в кровопролитной борьбе. Мы победим, мы навсегда покончим с притеснением наших единоверцев по всему миру! Это говорю вам я, эмир Единого Османского Халифата и руководитель величайшей исламской международной организации «Камаль». Помните Коран: «Скажи неверующим, что если они прекратят, то им будет прощено то, что было в прошлом. Но если они возвратятся к неверию, то ведь были уже примеры первых поколений». Аллах акбар!

– Видали, какой? – спросил нас Юрий Остапович, как будто даже с какой-то гордостью.

Словно хотел сказать: «Хорошую я задачку вам подобрал, голубчики мои? А?»

– Качество съемки очень плохое, – заговорил Володя, напряженно вглядываясь в экран, на котором застыл последний кадр ролика. – У нас есть что-то на этого человека? Хоть какая-то информация.

– В том-то и штука, дорогой ты мой, – пропел Юрий Остапович. – В том-то и штука, что на него ни у кого ничего нет. Глаза уже всем успел намозолить, мелькает везде, нос свой сует куда ни попадя, ролики эти рассылает и – к нам, и в Пентагон, и еще черт знает куда. А личность свою нигде не засвечивает. Хорошо работает, стервец!

Он помолчал, пощелкал сухими короткими пальцами и заговорил снова:

– Только и у нас методы нашлись… Удалось нам, Володенька, внедрить в его окружение своего человечка, и красавец этот что-то накопал. Только вот пересылать информацию такой степени секретности каким бы то ни было способом никак нельзя. Понимаешь, к чему я клоню, друг ты мой?

Не знай я Володю так давно и тесно, я бы и не заметила, что что-то в его лице изменилось.

Подумаешь, дрогнул уголок рта и слегка напрягся подбородок!

Вот только я достаточно хорошо его изучила, чтобы мгновенно понять – что-то в словах нашего хозяина его крайне напрягло. Володя невольно выпрямился, расправил плечи, сухо откашлялся и заговорил:

– Юрий Остапович, я обязан вас предупредить: я, как куратор агента, считаю, что Алина еще недостаточно компетентна и опытна, чтобы…

– Ой, да брось, – отмахнулся от него наш плешивый начальник. – Ты, Володенька, человек ответственный, но страшный перестраховщик. А в нашем деле, сам понимаешь, без доли риска – никуда.

Я напряженно следила за их спором, понимая уже, что от его исхода зависит в какой-то степени моя дальнейшая судьба. Володя пытался защитить меня от чего-то, Юрий Остапович же, видимо, считал, что со мной и так достаточно долго нянчились.

Я с удивлением обнаружила, что не испытываю ничего, кроме легкого волнения. Володиных опасений я уж точно не разделяла. Мне тогда казалось, что я уже крайне опытна – пуд соли съела, исполняя задания, и нет на свете такого, что могло бы меня напугать и смутить.

Какой же я все еще оставалась наивной!

Володя, хоть и был на несколько лет меня моложе, куда лучше понимал специфику ситуации, в которую нас с ним ласково, но вместе с тем неуклонно загоняли.

Вне всякого сомнения, наш кукловод был озабочен, серьезно озабочен. Это слышалось в его елейном тоне, которым он растекался перед нами. Глаза же Юрия Остаповича оставались злыми, цепкими, не знающими пощады. Он был прав, этот старый политикан, лучше было убить змея в зародыше, иначе гаденыш будет иметь все шансы возмужать и вырасти уже на территории нашей страны. Юрием Остаповичем руководил здравый смысл. Куда выгоднее воевать на территории чужой страны, чем на своей, удобнее десантировать свою агентуру до того момента, когда братья во исламе начнут толпами взрываться в центре Москвы в надежде попасть в лучшие миры.

Новоиспеченного покорителя и властителя мира – эмира исламско-оттоманского халифата следовало раздавить немедленно. И эта почетная миссия, по крайней мере первая ее часть, доставалась мне.

Что ж, выбора не было.

Юрий Остапович обернулся ко мне:

– Ты, Алиночка, бывала когда-нибудь в Париже? Неужели ни разу? Напрасно, напрасно… Это изумительный город. Особенно по весне… Сейчас там, конечно, не так живописно, но уж всяко теплее, чем в наших широтах. – И он вдруг рассмеялся неприятным визгливым смехом.

В это, вероятно, трудно будет поверить, но факт того, что мне доведется спеть несколько песен в одном из самых знаменитых ночных заведений Парижа, «Лидо», впечатлил меня куда больше, чем задание, которое мне предстояло выполнить. Встретиться в условленном месте с сотрудником под прикрытием, получить от него данные и перевезти их в Россию – я такое проделывала уже десятки раз. И мне совершенно непонятно было, отчего так нервничал Володя.

Когда мы в последний раз виделись с ним перед отъездом – я знала, что в Париже он будет рядом, но летели мы, разумеется, порознь – Володя вдруг замолчал на минуту, потом положил ладони мне на плечи, стиснул их довольно сильно и веско сказал:

– Алина, это очень опасно! Эта организация – «Камаль»… очень серьезная. Она расползается по всему миру бешеными темпами, распространяется, как раковая опухоль. На карту поставлено слишком многое, так что охранять свою конфиденциальность они будут изо всех сил. Ты понимаешь? Ты это понимаешь?

– Ну, конечно, понимаю, Володенька, – легко отозвалась я и невесомо поцеловала его в лоб.

Он устало прикрыл глаза, видимо, ничуть не обнадеженный моими словами, мотнул головой и отпустил меня.

Париж зимой оказался вовсе не таким живописным, как обещали путеводители. Слякотные сырые улицы, небо, клочками грязной ваты нависшее над старинными домами…

Целый день – морось и маета.

Яркими пятнами в этом вечно хмуром тумане были лишь витрины, уже украшенные к Рождеству. Гирлянды, золотые и красные шары, банты, колокольчики, разряженные, словно модницы с Елисейских полей, новогодние елки. Все это рябило, мерцало и переливалось в сыром воздухе…

Отель, в котором я остановилась, располагался в самом центре Парижа. Выстроенное в стиле барокко старинное здание, углом выходившее на оживленный перекресток, по вечерам ярко подсвечивалось огнями и издалека казалось именинным тортом со свечками.

Именно здесь, в ресторане нижнего этажа отеля, а точнее – в небольшом коридорчике за обеденным залом, где находились двери туалетов, я и должна была встретиться со связным.

В тот день все у меня внутри подрагивало от волнения – ведь вечером должно было состояться мое выступление на легендарной сцене «Лидо», куда ранее, в дни своей молодости, впервые выходили еще малоизвестные Эдит Пиаф, Ив Монтан, Далида. И мне отчего-то казалось: то, что и мне предстоит спеть несколько песен на этих подмостках – доброе предзнаменование.

Ведь когда-нибудь, может быть, даже довольно скоро, эта моя тягостная служба окончится, и я стану свободной!

А если я стану достаточно известной, знаменитой, богатой, смогу диктовать свои условия… Ведь в самом деле, не захочет же плешивый Юрий Остапович, чтобы где-нибудь в западной прессе появились мои откровения: «Айла: как я была тайным агентом российских спецслужб».

В тот день я пребывала в приподнятом расположении духа и на радостях широким жестом пригласила всю мою группу – музыкантов, стилиста и, разумеется, самого продюсера Виталия отобедать со мной в ресторане отеля.

Мой ударник Слава смаковал картофель Crispy Gratin, а стилист рассказывал, что успел уже с утра смотаться в аристократический восьмой район, на знаменитый «Золотой треугольник», образованный тремя улицами – Avenue des Champs Elysees, Avenue Montaigne, Avenue George V, где расположены были самые дорогие парижские магазины и модные бутики.

Я бросила быстрый взгляд на часы, промокнула рот салфеткой и поднялась из-за стола.

– Прошу прощения, я на минутку, – улыбнулась я свои спутникам и прошла через зал, направляясь к нужному мне коридору.

В помещении туалета было пусто.

Я задержалась у висевшего на стене большого зеркала в золотых завитушках по краю рамы, поправляя прическу, и тут же увидела в отражении, как приоткрылась дверь мужской уборной. В коридор выскользнул мужчина, одетый в строгий до унылости черный костюм – из тех, что обычно носят сотрудники личной охраны. Он остановился за моей спиной и вполголоса произнес:

– Summertime.

– Вы принесли данные? – не оборачиваясь, спросила я.

Он отрицательно мотнул головой:

– Я не могу позволить себе носить информацию при себе. Это слишком опасно. Я не могу рисковать.

– Тогда как вы собираетесь мне их передать? – вскинула брови я. – Рассказать на словах? Это, по-вашему, менее опасно? Через два дня я улетаю…

– Я знаю, – кивнул он. – Завтра в два, в галерее «Лафайет», скамейка возле павильона «Армани». Я передам вам ключ от ячейки в камере хранения.

– Хорошо, – кивнула я. – Галерея «Лафайет», павильон «Армани», скамейка, завтра в два.

Развернувшись на каблуках, я быстро пошла обратно в обеденный зал.

…Вечернее выступление прошло превосходно.

В темном, едва подсвеченном мягкими сиреневыми и лиловыми огнями зале старинного кабаре царила особая атмосфера.

Особенный запах – запах старинной пудры, шелкового белья, чуть терпких цветочных духов…

Здесь даже музыка, казалось, звучала по-другому, с чуть благородной хрипотцой, будто бы с граммофонной пластинки.

И мой собственный голос показался мне глубже и чувственнее…

Я спела две песни по-французски и одну – на османском диалекте, который тогда только начинала осваивать.

– Потерянная дорога, по которой я бреду… к тебе… – пела я, простирая в зал руки, с которых красиво скатывались к плечам широкие рукава серебристого платья.

Зрители отвечали мне аплодисментами и отдельными выкриками из зала.

Мне вдруг подумалось: разве не об этом когда-то мечтала глупая девочка из города на Волге? Разве могла она подумать когда-нибудь, что эта ее нахальная тщеславная мечта однажды сбудется? Пускай и не так, как хотелось, пускай и в обмен на свободу, жизнь, любовь!

Но ведь сбылась!

Я стояла на знаменитой сцене, с которой начинали свое восхождение на музыкальный Олимп многие мировые звезды эстрады.

И пела.

Иногда мне кажется, что только благодаря таким моментам я и выживала все эти годы…

На следующий день волшебство, разумеется, рассеялось, и Золушке пора было распрощаться с хрустальными туфельками и заняться чисткой закопченных котлов.

Без пятнадцати два я уже гуляла в галерее «Лафаейт». Володя, с которым я успела связаться и доложить, какая заминка вышла с агентом, не сумевшим вовремя доставить мне информацию, должен был ждать меня снаружи, у западного выхода, на машине.

Мекка французского шопинга блистала огнями, кружила голову самыми тонкими ароматами. Сквозь стеклянный купол проникали лучи неяркого зимнего солнца. Бутики самых известных мировых брендов манили покупателей, предлагая новые коллекции одежды и аксессуаров. Кафе, рестораны, павильоны с коллекционными винами, сладостями, деликатесами…

Самая разношерстная толпа: покупатели, туристы, просто праздные зеваки.

Лучшего места для встречи и не найти. Быть на виду у всех – и в то же время оставаться незаметной в толпе.

Мне вдруг показалось забавным, что в ранней юности я, девчонка из провинциального городка, полжизни отдала бы за то, чтобы очутиться здесь. Как бы я замирала у каждой витрины, как пожирала бы глазами дизайнерские наряды, сумки, туфли, украшения. Сейчас же, когда я могла себе позволить войти в любой бутик, все это великолепие нисколько меня не интересовало.

Я, разумеется, оделась для встречи так, чтобы не привлекать к себе внимания. Конечно, известность моя была еще не настолько широка, чтобы бояться, что меня узнают. И все же для сегодняшнего мероприятия в моем облике не должно было быть ничего похожего на певицу, выступавшую вчера на сцене одного из старинных парижских кабаре. Удобные белые кроссовки, потертые мешковатые джинсы, замшевая куртка на меху, достаточно свободная, чтобы скрадывать фигуру.

Самое важное – быть незаметной.

Не высокая – не низкая, не полная – не стройная. Вокруг шеи в несколько слоев намотан объемный шарф, в котором так легко спрятать лицо, всего лишь наклонив голову. Волосы убраны под кепку с широким козырьком, отбрасывавшим тень на глаза…

Вокруг меня сновала многоликая толпа и я легко сливалась с ней. Ничем не примечательная туристка. Или местная жительница, решившая развеяться.

Я поглазела на витрины, случайно столкнулась с полной негритянкой в красной флисовой толстовке. Взяла у мальчика, раздававшего рекламки, глянцевый буклетик и неспешно направилась к нужной мне части галереи.

Впереди замаячила нужная мне скамейка, и, кажется, человек, с которым я должна была встретиться, уже сидел на ней. Поравнявшись с ним, я сделала вид, будто только что заметила развязанный шнурок на кроссовке, и тут же опустилась на краешек скамейки.

Он, разумеется, ничем не выдал нашего знакомства, ничего не сказал, просто окинул меня любопытствующим взглядом.

Я тут же разгадала роль, которую он сейчас играл: скучающий обыватель, жена которого вот уже минут сорок торчит в каком-нибудь ближайшем бутике. Он же, досадуя на законную половину, отсиживается на скамейке, пялясь на всех попадающих в поле зрения особ женского пола. Слегка поерзав, изображая нерешительность, он наконец отважился завязать разговор?

– Устали? – спросил меня по-французски.

– Шнурок. – Я кивнула на кроссовок и наклонилась, чтобы завязать его.

Дальнейшее должно было занять от силы пару минут.

Мы перекинемся несколькими фразами. В процессе он незаметно оставит на скамейке ключ от камеры хранения, назовет мне вокзал или аэропорт, где следует искать оставленные документы, а затем изобразит телефонный звонок или что-нибудь в этом роде. Ну, или я сыграю полную незаинтересованность во флирте со случайным встречным и, подобрав ключ, отправлюсь восвояси.

Я потянула за концы шнурка, одновременно машинально оглядывая кишевшее посетителями помещение.

Просто отработанный рефлекс – убедись, что нет слежки.

И в ту же секунду время как будто застыло, замедлилось, словно на кинопленке. Звуки смолкли, превратились в белый шум, то накатывающий волной, то почти затухающий, словно шелест морского прибоя…

Я увидела.

Снова увидела давешнюю негритянку в красной кофте.

Совпадение? Может быть…

А может быть, и нет.

Толстуха, тяжело переваливаясь в высоких ботинках, прошла мимо нас и всего лишь на секунду задержалась возле стоявшего у колонны высокого бритого мужчины. Мне не было слышно, сказала ли она ему что-нибудь. Как бы там ни было, женщина заковыляла дальше, а бритый вытащил из кармана куртки мобильник, коротко бросил что-то в трубку и отошел в сторону.

Хвост. Слежка.

Если верить тому, чему меня учили, именно так это и должно было выглядеть.

– Вы давно в Париже? – спросил меж тем связной.

– Вторую неделю, – машинально отозвалась я.

Слежка или мне показалось?

«Доверяй интуиции и своим глазам, – учили меня. – Лучше перестраховаться, чем допустить ошибку».

Почему агент привел за собой хвост?

Сплоховал, прокололся?

Или продался?!

«Камаль» вербует людей по всему миру, переманивает на свою сторону буквально по щелчку пальцев, так, кажется, следовало из информации, которую дал нам Юрий Остапович. Могли ли они перевербовать агента? Могли. Мог ли агент просто допустить ошибку и попасться? Мог. Может ли все это быть лишь плодом моей паранойи? Тоже вполне возможно.

Но рисковать я не имею права.

Знает он о слежке или нет, не так важно. В любом случае, он знает меня. А значит, если его прижмут и начнут пытать – он меня сдаст. Все будет провалено, он меня засветит – и моя жизнь не будет стоить и ломаного гроша.

Меня уберут – чужие или свои.

Значит, нужно действовать согласно инструкции.

У меня похолодели кончики пальцев, когда я вдруг с отчаянной ясностью осознала, что сейчас сделаю.

Оружие при себе у меня было, но применить его здесь, в оживленном торговом центре было невозможно. Тут же раздастся визг, крик, начнется паника, выскочит охрана. Уйти в такой плотной толпе – тоже никак. Нужно выиграть время, хотя бы пять минут, чтобы успеть уйти…

Мне вспомнился Макс, парень с острыми восточными скулами и раскосыми рысьими глазами.

«Движение короткое и четкое, – учил он меня. – Не напрягай кисть, всю силу вложи в пальцы».

Теперь все зависело от того, хорошо ли я усвоила его уроки.

Все эти соображения пронеслись в голове за несколько секунд. К тому моменту, как шнурок был завязан, я уже знала, что буду делать.

Дыхание ровное, пульс нормальный, внутри – ледяная, звенящая ужасом пустота. Я медленно выпрямилась, краем глаза видя, как ближе ко мне склонился связной, прикоснулась правой рукой к его подбородку, левой – к шее сзади и резко рванула. В глазах его на секунду застыло изумление. Но тут же они погасли, сделались стеклянными и пустыми.

Я чуть толкнула тело локтем, заставляя его откинуться на спинку скамьи. Все происходящее заняло не больше тридцати секунд. Наблюдавшие за нами должны были решить, что в этот момент и состоялась передача ключа.

– Всего хорошего, – довольно громко произнесла я, поднимаясь со скамейки.

Связной остался сидеть в расслабленной позе – все тот же скучающий посетитель, дожидающийся супруги.

Я пошла прочь, изо всех сил стараясь не броситься из проклятой благоухающей галереи бегом.

Нужно было уходить как можно быстрее!

Между ярко освещенных витрин я заметила серую дверь с надписью «Рersonnel seulement» и толкнула ее. Дверь мягко подалась под моей рукой, и я скользнула во внутренний коридор.

Здесь, к счастью, никого не было, и я пустилась бегом. Откуда-то доносились оживленные голоса, тянуло запахом кухни. Только бы не заблудиться в хитросплетениях внутренних помещений этого долбаного Вавилона!

Поворот. Еще поворот.

Володя будет ждать у западного выхода…

За моей спиной глухо застучали чьи-то шаги. Быстро обернувшись, я увидела бритого – того, что говорил по телефону у колонны.

«Значит, слежка действительно была», – сверкнуло в голове.

В ту секунду я даже обрадовалась: это означало, что я правильно устранила связного.

Бритый был все ближе. Свернуть некуда!

В коридорах по-прежнему – никого.

Я замедлила бег, сознательно дала ему приблизиться, одновременно нашаривая рукоять «вальтера», спрятанного под курткой.

Он нагнал меня, железной рукой вцепился в плечо. Я резко развернулась, уперла снабженное глушителем дуло ему в живот и выстрелила.

Хлопок получился тихим, словно бы просто кто-то громко чихнул в пустынном коридоре.

Пальцы на моем плече разжались, бритый недоуменно уставился на собственный живот, на котором поверх трикотажной темно-синей футболки расползалось мокрое пятно. Он отступил на пару шагов, толкнулся спиной в стену и медленно сполз вниз, тяжело осев на полу.

Я сунула «вальтер» обратно под куртку и рванула прочь.

Свернув за угол, снова толкнулась в какую-то дверь и опять оказалась в торговом зале, среди праздношатающейся толпы.

Западный выход, западный выход…

Налево и вниз – так, кажется?

Я вырвалась на улицу, глотнула сырой, пропитанный бензиновыми парами, зимний парижский воздух и сразу увидела неприметный серый «Пежо». Открыла дверцу, забралась на переднее сиденье – и только тут заметила, как трясутся у меня руки. Не трогательно, беззащитно подрагивают, а прямо-таки ходят ходуном, так что и сунуть их в карманы казалось непосильной задачей…

Володя мгновенно ударил по газам, вырулил на оживленную улицу и быстро обернулся ко мне:

– Ключ у тебя? Куда едем?

– У меня нет ключа, – отозвалась я, чувствуя, как собственные губы, помимо моей воли, расползаются в какой-то совершенно невозможной безумной ухмылке.

– Как это нет? – нахмурился Володя. – Связной не передал его тебе? Почему?

– Потому что его больше нет. Я его убила, – ответила я и начала вдруг отрывисто, сухо, истерически хохотать.

Володя, не переставая вести машину, смотрел на меня расширенными глазами.

А я все хохотала и хохотала, пока, наконец, из глаз моих не хлынули слезы…

…Мы находились на задворках Парижа, в каком-то полуразрушенном квартале. Я сидела на корточках, во внутреннем дворике, среди обломков битых кирпичей. Окна заброшенных домов слепо таращились на нас темными провалами, стены были исписаны яркими граффити. Здесь омерзительно воняло какими-то нечистотами. В изломах древнего асфальта скапливались грязные лужи. С неба сыпало какое-то подобие снега, тут же таявшего и на глазах превращавшегося в грязь.

Володя ходил взад-вперед по этому тихому островку, куда мы забились, чтобы поговорить спокойно, не опасаясь прослушки.

– Ты хоть немного представляешь себе, что ты наделала? – спросил он.

– Провалила задание, – чуть слышно откликнулась я.

Истерика миновала, и теперь на меня навалилась странная апатия.

Я убила человека, двоих…

Я знала, что когда-нибудь такое может случиться.

Меня ведь учили стрелять, и я даже показывала большие успехи, очень лихо разносила в щепки фанерные человеческие фигуры. Меня заставляли часами отрабатывать приемы борьбы, с виду безобидные движения, способные убить противника – сломать шею, пережать сонную артерию…

Вот только отрабатывая приемы, молотя по рисованным мишеням, я и не представляла себе, каково это на самом деле: когда человек, еще секунду назад бывший живым, теплым, думавшим о чем-то, вдруг на твоих глаза превращается просто в тело.

И виной тому – ты.

– Ты не просто провалила задание. Ты убила агента под прикрытием, – продолжал Володя. – Сама подумай, сколько работы, сколько времени и сил понадобилось, чтобы внедрить его в самый центр такой мощной организации?

– Представляю, – кивнула я.

Если даже на мою подготовку потребовалось два года…

– Володя, я же объяснила: он привел хвост. Я не знаю, прокололся ли он в чем-то и вызвал подозрения или просто переметнулся на другую сторону, но за нами следили, понимаешь?

– Ты уверена? – Он опустился на корточки напротив меня, взял меня за плечи и заставил поднять голову и посмотреть ему в глаза. – Уверена, что слежка действительно была? Что у тебя не разыгралась паранойя? Ты сможешь это доказать?

– Но ведь он погнался за мной – тот, бритый! Он погнался за мной, и мне пришлось застрелить его…

– Он погнался за тобой уже после того, как ты свернула шею агенту… – простонал Володя. – Это ничего не доказывает. К тому же… он не угрожал тебе оружием. Это вообще мог быть кто угодно. Сотрудник службы безопасности галереи, например…

Я смотрела в его за последние несколько минут потемневшее и словно постаревшее лицо, и постепенно весь ужас моего положения начинал доходить до меня.

До сих пор больше всего меня волновало, что я замарала руки кровью и к тому же провалила задание.

И только теперь начала понимать, что произошло на самом деле. Я убила сотрудника разведки, агента, работавшего под прикрытием, и не имею на руках ни малейших доказательств, что поступила правильно.

Что там до сих пор на мне висело? Хищение государственных ценностей?

Господи, да по сравнению с тем, что числилось за мной теперь, это можно было приравнять к краже карамелек из маминого буфета!

Что теперь мне грозит? Меня опять возьмут под стражу, отдадут под суд и посадят?

Ох, что-то очень сомневаюсь…

Скорее всего отныне вы, несравненная Айла, можете официально считать себя живым мертвецом. И очень скоро слово «живой» в этом сочетании уже станет лишним.

Я прикусила губу, посмотрела на Володю, что-то напряженно соображавшего, хмуря брови, и твердо заявила:

– Я не вернусь домой. В смысле, не полечу в Россию.

– О том, чтобы нарушить приказ, не может быть и речи, – отрезал он.

– Володя, очнись! – проговорила я. – Послушай меня! Ты же понимаешь, в каком я теперь положении. Меня убьют там… Пожалуйста, прошу тебя, дай мне уйти! Я выброшу документы, изменю внешность, залягу на дно… Я как-нибудь выкарабкаюсь. Это мой единственный шанс. Уеду на край света, туда, где меня не найдут… Прошу тебя, Володенька!

Я взяла его руку в свои, но он с досадой выдернул ладонь.

– Хватит! Где ты нахваталась этой романтической чуши? Уеду на край земли… Алина, пойми, вот тогда твоя жизнь точно не будет стоить и гроша ломаного. Тебя все равно найдут, рано или поздно, и грохнут уже безжалостно, как предателя, дезертира… Твой единственный шанс – это возвращаться домой и довериться мне. Я подумаю, как нам это разрулить, я постараюсь…

– Возьмешь всю вину на себя, что ли? – саркастически уточнила я. – Нет, Володя, на это я пойти не могу…

– Я не смогу взять вину на себя, – с усилием выговорил он и поморщился, словно от зубной боли. – Но я придумаю, как подтвердить, что слежка действительно была, и смогу убедить Юрия Остаповича дать тебе еще один шанс.

– И как же тебе это удастся? – усмехнулась я. – Будешь клясться на крови? Руку на отсечение давать?

– Однажды ведь это мне уже удалось, – тихо сказал он.

И мне вдруг вспомнился снулый капитан Рыбкин, его слова: «Я давно отдал бы распоряжение отправить вас отсюда, но нашелся один сотрудник, который согласился работать с вами под свою ответственность».

Володя однажды уже поручился за меня, и ему поверили. Может быть, ему удастся и на этот раз?

– Просто доверься мне, ладно? – попросил он.

– Добрый и отважный рыцарь снова меня спасает? – не смогла не съерничать я.

И он, дернув плечами, отозвался:

– Выходит, что так.

По возвращении в Москву меня ощутимо трясло.

Каждую чертову ночь, каждый день, каждую минуту я ожидала, что за мной придут. Шарахалась от каждого скрипа, вздрагивала от каждого показавшегося вдруг подозрительным лица в уличной толпе. Однажды едва не вырубила зашедшего вслед за мной в подъезд мужчину, оказавшегося соседом с шестого этажа.

На несколько дней про меня как будто бы забыли.

Я подозревала, что сделано это было нарочно, чтобы довести меня до полного нервного истощения, чтобы я сломалась и была готовой уже на что угодно. Это можно было считать положительным признаком: значит, для чего-то я еще была нужна, убирать меня не планировали.

С другой стороны, такая стратегия могла быть выбрана и для того, чтобы я поверила, что все обошлось, расслабилась – и спокойно подпустила к себе убийцу…

Вестей от Володи тоже не было, и порой я цепенела от ужаса, представляя, что заступничество за меня ему повредило, что теперь он сам, как и я, попал в лопасти этой огромной, безостановочно работающей мясорубки.

Наконец, насморочным оттепельным утром зазвонил проклятый черный аппарат, в трубке прозвучал пароль, и подъехавшая в условленное место машина отвезла меня на уже знакомую дачу, на встречу с Юрием Остаповичем.

На этот раз я оказалась здесь одна.

Володи не было.

Кукловод встретил меня в удивительно уютной светлой комнате, где потрескивал камин, а за окном барабанили в подоконник мутные капли, срывавшиеся с острых кончиков хрустальных сосулек.

– Ну, что, голуба моя, натворила ты дел? – насупился Юрий Остапович.

Я стояла перед ним, словно набедокурившая школьница, и ненавидела каждую пору на его коже, каждое мимолетное движение его бровей, губ, пальцев. Всю его спокойно-расслабленную манеру играть со мной, как блохастый беспородный дворовый кот играет с пойманной птицей.

– Сотрудника нашего на тот свет отправила, земля ему пухом… А главное, эмира прощелкала. Нехорошо, ох, нехорошо.

Клянусь, мне казалось, что он сейчас отечески потрясет у меня перед носом пальцем и велит встать в угол.

– За нами была слежка… – начала я, и он тут же скорчился и замахал на меня руками:

– Наслышан, наслышан… Твой защитник очень рьяно тебя отстаивал. Видно, зацепила ты его чем-то… Чем интересно, не знаешь? Ай-ай, женатый ведь человек…

Боже, как мне хотелось вцепиться ногтями в его просвечивавшую сквозь редкие русые пряди лысину!..

– Не стоило бы спускать это вам с рук… – продолжал он меж тем. – Ну, да кто я такой, чтобы разрушать такую дружбу. Чай, не сатрап какой, не деспот, а, как считаешь?

Он искривил тонкие губы в издевательской ухмылочке, а затем вдруг посерьезнел:

– Только ведь ты понимаешь, что теперь у нас с тобой все очень серьезно будет? Без шуток, без выкрутасов всяких: «это я не хочу, этого не умею…» Отдаешь себе отчет, Алина? Или, прости, как там тебя теперь? Айла?

– Отдаю, – кивнула я. – Юрий Остапович, я понимаю, что очень обязана…

Он снова прервал меня жестом руки:

– Не благодари, некогда мне это все слушать. Иди, Алина, работай! И помни: эмир этот у нас теперь за тобой будет числиться. Должок у него перед тобой, а? Ну, заметано, как говорится. Обещаю, без тебя его брать не будем…

Я так и не узнала, как удалось Володе убедить его не трогать меня. Какие доказательства он предоставил, какие доводы привел? Зато я теперь твердо знала одно: всем моим наивным мечтам о том, что когда-нибудь мне суждено будет выбраться из этой кабалы, сбыться было не суждено.

Отныне я завязла крепко, пожизненно.

Если я позволю себе рыпнуться, допустить хоть малейшее своеволие, мне припомнят и срыв задания, и убийство сотрудника спецслужб, и прочая, и прочая.

Об этом мне теперь нужно было помнить всегда.

Я и помнила.

Помнила в Ливии, в Бейруте, в Албании. Помнила, когда встречалась со связными, сидела в подполье, добывала и передавала информацию.

Помнила, когда стреляла – за прошедшие годы крови на моих руках, к несчастью, стало куда больше.

Я помнила о том, что не имею права на ошибку.

И о том, что виновен в этом, разумеется, ненавистный Юрий Остапович, добраться до которого не представлялось возможным никогда.

А также – эмир международной террористической организации «Камаль», шанс добраться до которого когда-нибудь мне мог бы и выпасть.

Я сбежала вниз по ступенькам в просторный холл.

Ранний утренний свет еще не проник сюда, и по углам широкого помещения клубились сумерки.

Я услышала, как Олег, стоя на крыльце, коротко и четко отдает какие-то распоряжения, затем двери открылись и он вошел в дом. Прореха на плече рубашки, измятые выпачканные брюки – все это я успела разглядеть еще сверху, с балкона. Но вот лица его мне в этом полутемном помещении разглядеть не удалось.

Я бросилась к Олегу, обвила его руками и прижалась щекой к груди.

– Что случилось? Тебя так долго не было…

Делать вид, что я вообще не обратила внимания на его исчезновение и странный вид, не стоило. Но и слишком торпедировать – тоже.

Он не отстранился, но и не обнял меня в ответ. Во всем его сильном теле чувствовалось напряжение. Сердце под моей щекой билось учащенно и тревожно.

– Прости, – глухо сказал он.

А затем, взяв меня за плечи, осторожно отодвинул:

– Алина, ты могла бы сегодня переночевать у себя?

– Переночевать? – хмыкнула я.

За окнами уже вовсю разгоралось утро.

Однако Олег, кажется, был слишком вымотан и напряжен, чтобы распознать сарказм.

– Да. У меня… возникли кое-какие неотложные дела. Я позвоню тебе днем. Идет?

– Конечно…

Но мне необходимо было выяснить, что же все-таки произошло. Тормошить Олега я не могла. Он был сейчас слишком закрыт. Оставалось лишь послушаться его, вернуться в отель и попробовать подключить свои каналы.

Я приподнялась на цыпочки, приложила ладонь к его холодному, влажному от пота лбу, а губами скользнула по шее, от подбородка вниз, к впадине, где нервно билась синяя жилка.

– Я уйду… – прошептала я. – Но просто хочу, чтобы ты знал: что бы ни случилось, я буду ждать… буду ждать, когда ты снова меня позовешь.

Он судорожно втянул воздух и прижал меня к себе.

– Прости, – шепнул он мне в макушку. – Это не из-за тебя. Просто… так нужно.

Вернувшись в гостиницу, я первым делом связалась с Володей по экстренному каналу связи и потребовала немедленной встречи.

Мы встретились с ним в кафе на площади Сулеймание – месте, откуда некогда янычары уходили на войну.

Кругом нас шумела разномастная стамбульская толпа, но почему-то именно в эту минуту она не казалась мне, как обычно, жизнерадостной и дружелюбной. Напротив, в самом воздухе как будто сквозило какое-то напряжение, тяжесть, тревога. А извечное турецкое солнце словно нарочно спряталось за невесть откуда взявшейся тучей…

– Этой ночью что-то произошло, – начала я без всяких прелюдий, как только Володя подошел ко мне. – Я потеряла объект из видимости около 12 часов ночи, на запланированном мероприятии. И снова увидела только утром, в районе шести.

– Как он выглядел? Ты можешь предположить, что произошло? – подступил с вопросами Володя.

– Он вернулся пешком… – задумчиво произнесла я. – Брюки выпачканы, рубашка разорвана. Но следов драки нет, разве что царапина на щеке… Он выглядел так… да, так, будто спал на земле, где-нибудь под кустом. Но… предположить, что Радевич где-то перебрал и уснул под забором – это нонсенс. К тому же от него не пахло перегаром.

– Разумеется, этот вариант мы отметаем сразу же, – кивнул Володя.

– Отметаем… – повторила я. – Ты хочешь сказать, что тебе тоже неизвестно, где он был? Даже территориально? А как же вся хваленая система наблюдения? Я же лично запускала в его мобильный систему слежения…

– Если верить системе наблюдения, объект провел ночь в парковой зоне неподалеку от дома Кеннеди (он назвал Саенко кодовым именем, которым я сама же его окрестила в самом начале операции). Более того, если верить системе наблюдения, он и сейчас там находится.

– Хочешь сказать… Он потерял мобильник? Или кто-то его выбросил?

– Кто-то? – пристально посмотрел на меня Володя. – Почему не он сам? Если этот человек тебя раскрыл, но не показывал этого до поры до времени, то теперь, когда у него возникла необходимость выйти на связь со своими заказчиками, он мог попросту выбросить мобильник, отправляясь с ними на встречу. Заодно и посмотреть, как ты начнешь действовать, и подловить на горячем.

– Или так… – согласилась я.

Володя помолчал, потер подушечками больших пальцев друг о друга – это был первый признак того, что мой верный напарник сильно нервничал.

Затем заговорил снова:

– Послушай, ситуация становится крайне опасной. Я могу доложить, что появились признаки того, что объект тебя раскрыл, и потребовать, чтобы тебя отозвали.

– Нет! – упрямо мотнула головой я.

Еще несколько дней назад я больше всего на свете желала, чтобы меня отстранили от этого дела, чтобы мне не приходилось больше ломать, выдирать с корнем то странное, нежное и хрупкое, что неожиданно проросло у меня в душе, пробившись через бетонные плиты.

А сегодня…

Мне вдруг подумалось, что теперь я просто обязана сама с этим разобраться. Если Олег невиновен, то единственный шанс, который у него есть, – это я.

Никто не подойдет к этому делу так ответственно, как я. Если останется хоть мизерная возможность поверить в его невиновность, этой возможностью воспользуюсь только я – и никто иной.

– Нет, я должна довести это до конца. Разве ты забыл, мне кое-что пообещали взамен? – усмехнулась я.

Володя сжал челюсти так, что губы превратились в тонкую, почти бескровную линию. И почему-то напомнил мне себя прежнего – того мальчишку, который упрашивал меня не уезжать в Москву, а потом, осознав, что я не передумаю, взвалившего на плечо мой тяжеленный чемодан и решительно потащившего его к остановке.

– Послушай меня, – сказал он наконец. – Ты слушаешь? В таком случае я настаиваю, чтобы с сегодняшнего дня на встречи с ним ты брала оружие. Это приказ, ясно?

– Ясно. Слушаюсь, товарищ капитан, – очень серьезно отрапортовала я.

А потом толкнула его плечом в плечо, как мы делали когда-то в детстве:

– Что, Володенька, очень боишься лишиться премии, если твоего агента укокошат? Не переживай так, ничего с твоими премиальными не случится, свозишь жену на море.

– Вот дура, – добродушно хмыкнул он и поднялся на ноги. – Как только нам удастся выяснить, где был объект за эти шесть часов, я сообщу. Того же жду и от тебя, если первая получишь информацию. Связь как всегда.

Он пошел прочь, и я несколько секунд смотрела в его узкую, напряженную, словно всю состоящую из ломаных линий и острых углов спину.

А потом вдруг, повинуясь мне самой неясному порыву, поднялась с места, метнулась за ним и ухватила за локоть:

– Постой. Я провожу тебя. До метро…

Он на мгновение сдвинул брови, видимо, собираясь отчитать меня за такое вопиющее нарушение инструкций, а потом внезапно сказал:

– Ладно.

Эти несколько минут мы просто шли рядом, ни о чем не разговаривая. И я думала: не странно ли то, что мы с ним, по сути, самые близкие, самые родные друг другу люди на земле? Что я знаю его лучше и глубже, чем его собственная жена, сын. Что он знает обо мне то, чего не знает больше никто…

У входа в метро Володя остановился, посмотрел куда-то себе под ноги, а потом поднял на меня глаза. Я так хорошо умела читать его взгляд – в нем, как и всегда, было беспокойство за меня, забота и обещание, что все будет хорошо, что он прикроет меня, если будет нужно.

И у меня на секунду отчаянно защемило в груди…

– Будь осторожна, – сказал он и сжал мою руку.

А затем резко развернулся и поспешил вниз по лестнице.

Я видела, как он слился с толпой, завернул за угол. А затем где-то там, внизу, зашумел, подъезжая, поезд, наружу хлынула толпа только что приехавших пассажиров, и мне пришлось поспешно отойти в сторону.

Олег позвонил днем.

Я к этому времени уже успела начертить на гостиничной бумаге и сжечь в хрустальной пепельнице с десяток возможных вариантов его исчезновения. Если он действительно связан с «Камалем» и встречался с кем-то из заказчиков, почему все было сработано так топорно? Исчезновение, странное появление утром, порванная рубашка?

Попытка имитировать нападение? Тогда почему он ничего мне не сказал, попросил уйти? В его интересах, наоборот, было бы возмущаться как можно громче, чтобы придать случившееся с ним широкой огласке.

Если же нападение в самом деле имело место, то кто именно напал на Радевича и с какой целью? Почему на нем не было следов борьбы? Почему его отпустили?

Пока что никакой стройной теории у меня так и не сложилось.

И вот вдруг он объявился сам.

– Ты занята? – спросил он.

– Не особенно. Следующий концерт только завтра, – отозвалась я. – А что?

– Просто я соскучился по тебе, у меня выдался относительно свободный день. Решил провести его с тобой.

– Но разве… разве тебе не нужно отоспаться после ночи? – осторожно спросила я.

– Нет, все отлично, – скупо бросил он. – Если ты готова, выходи. Моя машина у дверей отеля.

– Ого! Да ты, кажется, и правда соскучился, – хихикнула я. – Ладно, дай мне пять минут, и я спущусь.

Положив трубку, я принялась лихорадочно соображать.

Что происходит?

Радевич так открыто проявляет инициативу – ему это не свойственно. Он боится показаться навязчивым, хотя никогда в этом и не признается.

Минутный романтический порыв? Черта с два!

За этим что-то кроется.

Но сидя тут, в номере, я никогда это не выясню.

Нужно идти. И – как вечно напутствует меня Володя – быть осторожной.

«Вальтер» я спрятала в сумку. Хорошо бы за пояс – вот только за окнами был день, изматывающая турецкая жара, и надеть на себя что-то более закрытое, чем сарафан или топик на узких бретельках, означало внушить своим видом подозрения. А под тонкой облегающей тканью оружие не спрячешь.

Спустившись вниз, я не сразу увидела Олега.

К моему удивлению, оказалось, что он приехал один, без привычной охраны, на незнакомой машине. Я определенно никогда раньше не видела в его гараже этот темно-серый «Фольксваген». Может быть, он нарочно не «засвечивал» этот автомобиль, чтобы иметь при случае возможность прокатиться по городу без своей верной стражи, «инкогнито»?

– Привет, – поздоровалась я с Олегом, забираясь на переднее сиденье.

– Привет. – Он наклонился и поцеловал меня в уголок рта.

Сейчас, при дневном свете, заметнее стали темные тени, залегшие у него под глазами, и неглубокая царапина на щеке. Однако, как ни странно, уставшим Олег вовсе не выглядел. Наоборот, он показался мне каким-то даже чересчур энергичным, по сравнению с обычной его сдержанностью. Темные глаза чуть поблескивали, когда он бросал на меня короткие быстрые взгляды. Руки спокойно лежали на руле машины, однако я заметила, как кончик мизинца порой принимался отстукивать на жестком ободе ритм. Лишь через несколько секунд Радевич замечал это – и усилием воли прекращал.

Что бы ни случилось сегодня ночью, Олег теперь настроен был действовать.

И мне предстояло выяснить, на что именно эти действия будут направлены.

Я и без предупреждений Володи отлично понимала, что с этого момента вступаю на очень опасную территорию, но действовать по-другому не могла. Если и существовал шанс разобраться во всей этой истории и найти ниточки, ведущие к эмиру «Камаля», то ближе всего к нему, кажется, я была сейчас.

– Куда мы едем? – спросила я, когда Олег ловко вырулил со стоянки перед гостиницей и повел автомобиль к магистрали.

– В одно место. Хочу кое-что тебе показать. Ты ведь сама жаловалась, что нам не хватает спонтанности, мы оба слишком связаны своим положением. Я решил это исправить.

– О-о, – протянула я. – Звучит заманчиво.

Автомобиль выбрался из центра города. Мы приближались к выезду из Стамбула.

– Олег, а что все-таки случилось ночью? – обернулась я к Радевичу. – Ты просил меня прийти, я прождала до рассвета… Прости, я не собираюсь разыгрывать оскорбленную супругу, тем более что не имею на это никакого права, но просто хотелось бы понимать, что произошло…

Он коротко обернулся, быстро взглянул на меня, сжал мое запястье и тут же снова уставился на дорогу.

– На самом деле, ничего особенного не случилось. Мне пришлось срочно заехать на службу, я заработался и уснул в кабинете, прямо за письменным столом. Извини, по-дурацки вышло.

Он растянул губы в улыбке и резко выкрутил руль, вписываясь в поворот.

Заснул за столом в кабинете…

И именно поэтому явился пешком, в выпачканных брюках, с царапиной на щеке и совершенно потерянным выражением лица…

Как бы не так!

Очевидно было, что настоящую причину своего исчезновения Радевич сообщать мне не собирается. Выехав из Стамбула, мы устремились на запад, в сторону Бурсы.

Места, по которым мы ехали, становились все более и более пустынными. По обочинам дороги мелькали какие-то промышленные строения, портовые заводы, заброшенные пристани. Внизу, на волнах, виднелись тронутые ржавчиной борта старых грузовых судов.

Я отлично понимала, что для романтической прогулки место выбрано довольно странное. Поглядывая в окно, я аккуратно просунула руку в сумку и сжала рукоять пистолета. Радевич, наконец, сбросил скорость, припарковал машину у обочины, перегнулся через мои колени и распахнул передо мной дверцу машины.

– Приехали! Выходи!

Я почти уже выбралась из машины, когда он вдруг тронул меня за плечо и сказал:

– Сумочку можешь оставить. Там дикий пляж, зачем она тебе?

Я улыбнулась и кокетливо покачала головой:

– Что ты, как я могу хоть на десять минут остаться без расчески и зеркала?

Олег посмотрел на меня как-то странно, досадливо, словно у меня оставался последний шанс справиться с каким-то заданием, а я бесславно его упустила, и передернул плечами.

– Ну, как хочешь. Тогда пойдем?

Он звякнул ключом сигнализации, протянул мне руку и повел куда-то вниз, по осыпающимся из-под туфель камням.

Каменистый склон густо зарос ползучей травой. Внизу тяжело плескалась темно-синяя, отливающая золотом под солнечными лучами вода. Чуть ниже по склону начиналась проржавевшая лестница, ведущая, кажется, на заброшенный причал. Сверху видно было, как у полуразрушенного бетонного пирса покачивалась на волнах облупленная лодчонка, временами гулко ударяясь бортом о металлическую подпорку.

Вокруг не было ни души.

Впереди возвышались подсвеченные снизу строения крупной электростанции.

Именно к этой лестнице Олег и повел меня, рассказывая на ходу:

– Ты не представляешь, какая здесь чистая вода. А дно… Я научу тебя ловить мидий, устроим пикник. Ты знаешь, как жарить мидий? Нужно развести костер, установить вокруг огня опоры и положить на них жестяной лист. Высыпать на него раковины и ждать. Со временем они начнут пощелкивать и раскрываться…

– М-мм… – заинтересованно протянула я.

Одна моя рука цеплялась за Олега, второй же (к сожалению, левой) я уже вытаскивала из сумочки пистолет.

Именно это и сыграло решающую роль – то, что Олег на подходе к лестнице решительно подхватил меня под правую руку. Разумеется, меня учили действовать обеими, и по сравнению с обычным человеком я владела левой рукой куда лучше. Но все же не так хорошо, как правой.

Этим крохотным преимуществом Олег и воспользовался.

Он внезапно сделал быстро ловкое движение, перехватил меня за талию и выкрутил левую руку. Вырываясь, я машинально нажала на спусковой крючок.

Грохнул выстрел – и эхо гулко прокатилось по прибрежным скалом. Пуля чиркнула о валун, выбив оранжевые искры. Руку пронзила тянущая боль, ослабевшие пальцы выронили пистолет, и он со стуком ударился о камни и поехал вниз по склону к воде, казавшейся черной у самых опор причала.

– Ну, наконец-то, – прохрипел Олег мне в ухо, продолжая удерживать меня мертвой хваткой. – Теперь поговорим по существу.

Он прижимался ко мне со спины. Крепкое горячее тело, которое я так хорошо успела изучить и… полюбить?

Я изо всей силы мотнула головой назад, ударяя его затылком в подбородок, и одновременно с этим постаралась каблуком туфли ударить его в пах. Он охнул от боли и от неожиданности чуть ослабил захват. Я вырвалась и понеслась вниз по лестнице.

Я понимала, что саму себя загоняю в ловушку, но путь наверх был мне закрыт – мощная фигура Олега перекрывала практически весь проход по лестнице.

Дотянуться до пистолета не представлялось возможным.

Оставалось лишь бежать вниз и надеяться, что мне удастся выиграть время, разжиться какой-нибудь арматуриной, подкараулить Радевича и вырубить его.

Теперь уже ясно было, что Олег меня раскрыл.

Вот только почему он действует один? Сам? Почему не поручил разобраться со мной кому-нибудь из охраны? Потому что никто не знает про его тайный бизнес?

Никто, кроме меня.

На бегу я избавилась от туфель, спрыгнула на нагретый цемент пирса, рванула в сторону и притаилась за какой-то фанерной выцветшей будкой.

Что здесь можно использовать как оружие? Пожалуй, вот, обломок весла…

Я постаралась выровнять дыхание и прислушалась, ожидая, с какой стороны раздадутся шаги. Только не думать о том, что сейчас обрушишь удар на тот висок, который меньше суток назад так нежно целовала, не думать, как подмокнут от крови волосы, в которые тебе так нравилось погружать пальцы.

Тебе ведь уже доводилось такое делать, да?

Вот только тогда все было иначе, тогда ты ничего не испытывала к тем мужчинам…

Чушь! Радевич ничем не отличается от остальных. И теперь уже сомнений нет в том, что он виновен.

Прекрати рефлексировать, просто выполняй свою работу!

Во всем случившемся дальше вина была только моя.

Радевич, без сомнения, был гораздо крупнее и сильнее меня. К тому же человек этот был профессиональным военным, обладавшим недюжинной подготовкой. Мое преимущество заключалось только в непредсказуемости, неожиданности.

И я бесславно упустила его.

В ту секунду нельзя было ни о чем думать, только действовать – на инстинктах, как животное, загнанное в ловушку. Я же лишь на йоту ослабила контроль, поддавшись противоречивым чувствам.

И это мгновенно сработало против меня.

Я не успела…

Не почувствовала, как Олег бесшумно подобрался ко мне не с той стороны, откуда я ждала, ударил в солнечное сплетение, выбивая из груди воздух. Меня скрутило, я не могла вдохнуть, сипло кашляла, задыхаясь. Он же, вырвав из моих рук обломок весла, просто выволок меня из-за будки на центральную часть пирса и принялся приматывать мои запястья к желтому, давно не крашенному буну.

Лицо у него при этом оставалось абсолютно невозмутимым, лишь над верхней губой чуть поблескивали капельки пота.

А глаза – глаза, которые все последние дни были такими глубокими, живыми, теплыми, внезапно снова стали плоскими, жесткими, опасными.

Покончив с руками, Олег принялся за мои ноги, торопясь обездвижить меня, пока я полностью не пришла в себя и не обрела вновь возможность сопротивляться.

Удостоверившись, что я не могу пошевелить ни рукой, ни ногой, он подобрал мою сумочку, выпотрошил ее и, размахнувшись, зашвырнул все содержимое в море. Затем занялся моими украшениями. Снял кулон с шеи, браслеты, серьги. Действовал решительно, но осторожно, видимо, по привычке боялся причинить мне боль. Украшения последовали за сумкой.

И только убедившись, что избавился от всех потенциальных «жучков», Олег выпрямился надо мной и с отвращением выплюнул:

– А теперь, сука, говори: где БУК?!

– БУК? – растерянно протянула я. – Это… это ракетный комплекс?

Конечно, теперь притворяться невинной овечкой было бессмысленно, но мне отчаянно требовалось потянуть время, чтобы сообразить, что именно ему обо мне известно.

– Не прикидывайся! – рявкнул он. – Я, конечно, облажался в последние недели, связавшись с тобой, но я не конченый идиот. Ты появляешься, начинаешь липнуть ко мне, вешаешься на шею, втираешься в доверие, проникаешь в дом – а затем с базы, находящейся под моим командованием, пропадает только что доставленный из России БУК! Думаешь, тебе удастся убедить меня, что это совпадение? И что ты всегда являешься на свидания с оружием? Отвечай, на кого ты работаешь? На «Камаль»? Они тебя послали? Как ты это провернула? С кем из моих людей вступила в сговор?

Так!

Что мне удалось понять из его градом сыпавшихся обвинений? С российской базы пропал БУК. Пропал, скорее всего, той ночью, когда Олег исчез на несколько часов. Он подозревает, что я к этому причастна, значит, не понял, что я сотрудник ФСБ, считает, что я связана с террористами…

В таком случае, ничто не остановит Радевича от того, чтобы убить меня. Вытрясти сведения, которыми, по его мнению, я обладаю, и уничтожить. Не оглядываясь на наше прошлое, на личные чувства. Я для него автоматически перехожу в разряд врагов, оказываюсь по другую линию фронта.

Связь с Володей потеряна, спасать меня он не явится…

Как мне действовать? Как вывернуть ситуацию в свою пользу?

– Слушай меня! – Радевич наклонился ко мне.

Закрытое, замкнутое лицо, твердое, будто бы высеченное из камня…

А я ведь знала, каким живым и эмоциональным оно может быть, мне удалось увидеть это чудо.

– Слушай меня, я мог бы взять тебя в заложницы, торговаться с ними, требуя вернуть БУК в обмен на твою жизнь. Но ты и сама должна понимать, что ты для них – ничто. Твои хозяева пожертвуют тобой, не задумываясь, тем более теперь, когда ты раскрыта. Отработанный материал – и только. Так что выбор у тебя: умереть за тварей, которым нет до тебя никакого дела, или рассказать мне, что произошло, кто тебя нанял и с кем ты здесь сотрудничала?

– А если нет? Если я этого не сделаю? – проговорила я пересохшими губами.

Солнце нещадно палило лоб, но сдвинуться, переползти в тень было невозможно. Спину саднило от неровного цемента, на котором я лежала. Мне не было страшно, страх я давно научилась отключать.

Да и чтобы испытывать страх, нужно хоть сколько-нибудь ценить свою жизнь.

Просто было непереносимо от того, как изменилось лицо Олега, от осознания, какую боль я причинила ему.

– Если нет…

Он сунул руку под полу легкого летнего пиджака, вытащил «стечкин» и приставил дуло к моему виску. Прикосновение прохладного металла к разгоряченной коже было даже приятно. Я ни секунды не сомневалась, что он выстрелит.

– О, вы не сможете, вы не посмеете убить меня, граф де ля Фер, благородный Атос, – глумливо протянула я, растягивая губы в улыбке.

Он моргнул, ошарашенно посмотрел на меня и замер на несколько секунд. Этого я и добивалась – смутить, изумить, чтобы выиграть время, сообразить, как действовать дальше. По всему выходило, что идти я могу только ва-банк.

Я вдохнула побольше воздуха, напустила на лицо выражение брезгливого превосходства и, стараясь в точности сымитировать тонкий дребезжащий голос, произнесла:

– А поставку российского вооружения в Турцию, голуба моя, как тебе известно, контролирует Олег Сергеевич Радевич, боевое прозвище Лорд. И мы располагаем весьма серьезными данными, заставляющими подозревать в связях с «Камалем» именно его. Я доходчиво излагаю, дорогая моя Айла? Теперь детали операции вам понятны?

Олег вздрогнул, дуло чиркнуло по коже, но осталось прижатым к виску. Он смотрел на меня расширенными глазами, по щекам струились капельки пота. Мне так хотелось бы отереть их ладонями… вот только руки у меня были привязаны.

– Юрий Остапович Васнецов… Если только это настоящая его фамилия… Знаешь такого, встречался с ним?

– Да, – коротко ответил он, еще не до конца понимая, к чему я клоню.

– Олег, – устало сказала я. – Ты ошибся. Совсем немного, но ошибся. Меня действительно подослали к тебе, только не из той организации, о которой ты подумал. Наверху стало известно о том, что кто-то сливает часть поставляемого Россией вооружения в «Камаль». По полученным данным, подозрение падало на тебя, и меня отправили выяснить, виновен ты или нет.

– Значит, ты… – Он всматривался в меня, все еще не в силах поверить.

– Да, – подтвердила я. – Работаю на ФСБ, уже двенадцатый год. Агент под прикрытием. Ты меня раскрыл, можешь быть доволен.

Он наконец отвел дуло пистолета от моего виска, несколько секунд смотрел поверх моей головы, туда, где вальяжно перекатывались под солнцем мелкие волны.

Что-то пронзительно рявкнула чайка, пролетая над нашими головами.

– Почему я должен тебе верить? – спросил Радевич.

– А у тебя просто нет другого выхода, – хмыкнула я. – БУК, как я поняла, исчез. Если исчезну и я – все это в совокупности станет стопроцентным доказательством твоей вины. Ты представляешь, что тебя ждет, учитывая тяжесть преступления? Твой единственный шанс на спасение – поверить мне и отныне действовать заодно.

– А ты? – Он вперился в меня цепким взглядом, взглядом, свидетельствующим, что Олег Радевич не доверял мне ни на йоту. – Зачем все это тебе? Если допустить, что все, что ты говоришь, правда…

– Потому что мой единственный шанс на спасение – ты, – горячо заговорила я. – До сих пор я не нашла никаких доказательств твоей вины, а теперь еще и призналась тебе, кто я. Задание провалено, агент раскрыт. Ты же понимаешь, что теперь ждет меня, Олег? Даже трибунала не будет, меня просто уберут, и все. Как ты изволил выразиться – «отработанный материал». В этом методы у государства и террористов весьма схожи.

– А если ты снова блефуешь? – не унимался он.

– А если ты? Если сливаешь вооружение «Камалю» именно ты? Если ты сразу понял, что я связана со спецслужбами, и теперь ломаешь всю эту комедию, чтобы отвести от себя подозрения?

Олег выругался вполголоса, сел рядом со мной на бетон, нахмурился, размышляя, прикидывая варианты развития событий.

– Послушай меня, Олег. Ты слушаешь?

Мне нельзя было оставлять его в покое. Надо было убеждать, уговаривать, давить, пока мои слова еще имели над ним какую-то силу.

– Нам остается только одно: действовать сообща, вместе попытаться найти концы, ведущие к похищению БУКа. Да, мы оба не доверяем друг другу, оба можем оказаться связаны с террористами. Каждому из нас остается уповать на то, что двойной агент, в конце концов, выведет его к своим хозяевам.

Но если это не так, если мы оба сейчас сказали друг другу правду, то вдвоем мы сможем справиться!

Он перевел взгляд на меня, и я очень осторожно, очень тихо попросила:

– Развяжи меня…

Олег поколебался с минуту, а затем достал из кармана перочинный нож военного образца и принялся перерезать веревки, бросив мне жестко:

– Не вздумай дергаться!

– Не буду…

Он высвободил мои руки, и я тут же принялась растирать занемевшие запястья. На секунду мне показалось, что он машинально потянулся к моей руке, чтобы тоже помассировать ноющий сустав своими сильными пальцами, но тут же опомнился и отвел руку, занялся веревкой, опутывающей ноги.

Высвободившись, я со стоном отодвинулась назад – туда, где фанерная будка отбрасывала на причал угол густой тени, и привалилась спиной к ее облупленной стене. Кровь приливала к занемевшим конечностям, и от этого в руках и ногах покалывало, ныло, простреливало электрическими разрядами. – Расскажи мне, – хрипло попросила я. Очень хотелось пить, но и это тоже нужно было оставить на потом. – Расскажи все, что произошло. Как пропал БУК?

– Чтобы ты тут же слила меня своему начальству? – ощерился он.

Значит, все же поверил, что я работаю на ФСБ. По крайней мере, допустил такую мысль…

– Ты сам выбросил все мои средства связи, – дернула плечами я. – Сейчас никто нас не пасет. И, как я уже говорила, мне самой совершенно невыгодно выходить на связь до получения каких бы то ни было результатов. Объект наблюдения меня раскрыл. Так что просто расскажи мне, что произошло, и будем вместе думать, как это исправить.

Олег сел на нагретый солнцем бетон рядом со мной, тяжело опустил руки на согнутые колени, помедлил немного, видимо, принимая окончательное решение, и заговорил:

– Пару месяцев назад я заметил, что часть вверенного мне поступающего из России вооружения уходит на сторону. Мне тогда только неизвестно было, что оружие поступает «Камалю». Я вел внутреннее расследование, пытаясь отследить канал, по которому происходит утечка, но до сих пор безрезультатно. Я не знал, что ФСБ ведет собственное расследование и обладает информацией о том, что кто-то из моих людей связан с террористами. Меня не ставили об этом в известность. Как я теперь понимаю, потому, что я сам считался главным подозреваемым. Вчера днем мы приняли прибывший из России ракетный комплекс БУК. Ты, вероятно, знаешь об этом?..

Я коротко кивнула, заметив, как болезненно дернулся уголок рта Олега.

Я понимала: несмотря на то что он уже знал обо мне правду, ему невыносимо было получать все новые и новые свидетельства того, что я шпионила за ним, следила, подслушивала разговоры и совала нос в деловые бумаги.

– Знаешь. Ясно, – кивнул он. – БУК прибыл, мы его встретили, я распорядился, чтобы БУК доставили на нашу базу, сам проконтролировал это, проверил охрану и отдал распоряжения без моего личного приказа никаких действий с ракетным комплексом не совершать. Через три дня должна была состояться официальная передача БУКа министерству обороны Турции. Вчера вечером я был на приеме в доме у консула.

– Да, – подтвердила я. – Мы с тобой виделись там, даже разговаривали.

– Именно, – кивнул он. – Я отчетливо помню, как перекинулся с тобой парой фраз, а дальше – ничего…

– Как это – ничего? – не поняла я. – Провал в памяти?

– Да. И я не знаю, чем можно это объяснить.

Крупные, сильные руки его невольно сжались в кулаки. Ему, так привыкшему все контролировать, держать жизнь под уздцы железной хваткой, невероятно трудно было признать, что с ним случилось что-то необъяснимое – что-то, что он не смог предугадать и предотвратить.

– Следующее, что я помню, – это обочина дороги, ведущей к моему загородному дому. Земля, кусты, понемногу начинает рассветать… Я очнулся, не имея ни малейшего представления, как там оказался. Дошел до дома пешком, пытаясь уложить в голове то, что произошло, и понять: что это могло бы означать…

– А затем ты выставил меня, – усмехнулась я.

Олег проигнорировал мое замечание и продолжил:

– Немного придя в себя и собравшись с мыслями, я понял, что меня, вероятно, нарочно вывели из строя на несколько часов. Чтобы, воспользовавшись этим, добраться до каких-то аспектов моей работы, к которым при мне у злоумышленников не было доступа. Я немедленно поехал на нашу базу и обнаружил…

– Что БУК исчез, – закончила за него я. – Паршиво, ничего не скажешь.

– Не просто исчез. – Он посмотрел на меня, уголки его губ кривила странная улыбка: словно он сам понимал, что произнесет сейчас сущий бред, но в то же время осознавал, что этот бред каким-то вывернутым искаженным образом стал реальностью.

– Не просто исчез, я сам увез его. Мы с моим заместителем Ромашовым приехали на базу ночью, Ромашов передал охране подписанные мной документы. Я сидел рядом с ним в машине – и это точно был я, сто процентов! Ребята знакомы со мной не первый день, и они видели меня собственными глазами. С нами были сопровождающие – несколько военных младших чинов, на них, разумеется, никто не обратил особого внимания и приметы ни одного из них никто вспомнить не сможет. Итак, я подтвердил приказ, БУК был выведен из-под охраны и увезен с базы. Мы уехали вместе с ним. Это то, что мне сообщили на базе.

Я выслушала его молча, едва заметно кивая головой в такт его повествованию.

Грамотно сработано.

Радевич закончил говорить. Лицо его оставалось привычно бесстрастным, собранным и чуть мрачноватым, но я видела – по залегшей между бровями морщинке, по плотно сжатым губам – с каким трудом дался ему этот рассказ, признание в том, что он ошибся, облажался, допустил, что противники обвели его вокруг пальца.

– Дерьмовая история, – откровенно сказала я.

– Хочешь сказать, ты мне не веришь?

– Верю, – возразила я. – Верю, именно потому, что все сработано так, чтобы тебе никто не поверил. Очень разумно.

«Если только ты не идешь на опережение, не используешь двойное отрицание, – тут же вступил ехидный внутренний голос. – Если не разработал все так нелепо именно для того, чтобы мне стало очевидно: тебя подставили».

Я выпрямилась и дотронулась до плеча Олега, немедленно ощутив, как напряглись мышцы под моими пальцами. А еще вчера от моих прикосновений они становились плавными и тягучими, как патока. Удивительно все же – насколько это, оказывается, больно…

– Отклони, пожалуйста, голову чуть-чуть, – попросила я Олега. – Да, вот так. Вот оно!

Я дотронулась пальцем до крошечной красной точки на его шее, сбоку:

– Вот сюда тебя укололи. Вероятно, использовали какую-то особую формулу. Человек остается на ногах, но полностью лишается осознания ситуации и воли. А по завершении действия вызывает кратковременную потерю памяти. Не знаю, что именно тебе ввели, но препаратов таких существуют сотни.

Олег машинально потер место укола – там, где я только что прикасалась пальцами, и произнес:

– Это могли сделать только на приеме. Я прекрасно помню все, что происходило до того, как я приехал к консулу.

– Конечно, – кивнула я. – И там сделать это было очень удобно. Темный сад, куча народу, шум, суета, музыка…

Я помолчала и добавила:

– Ты поэтому подумал на меня? Потому что именно мое лицо оказалось последним, что ты помнишь до провала в памяти?

– По совокупности, – мрачно объяснил он. – Меня с самого начала насторожила череда случайных совпадений, которая привела к тому, что мы оказались вместе. Да и сам факт того, что известная певица вдруг начала проявлять ко мне такой интерес… – Губы его скривились в горькой усмешке.

До чего же мне хотелось стереть ее с его лица…

– Я, наверное, каждый день ожидал, что случится что-нибудь, что объяснит все происходящее самым прозаическим образом. А после исчезновения БУКа все стало на свои места.

– Олег… – Я протянула руку, осторожно дотрагиваясь до его пальцев.

Мне хотелось сказать ему, что не все было притворством, что необходимость лгать ему мучила и изводила меня А возможность того, что он действительно окажется виновен, ни на одну секунду не давала покоя.

Но Олег стряхнул мою руку со своей ладони едва ли не с отвращением.

Я откашлялась – горло все еще немилосердно саднило, и заговорила:

– Ты же понимаешь, что потеря памяти могла захватить и последние несколько минут перед уколом. Я этого не делала. Подумай сам, мы же договорились держаться друг от друга подальше, чтобы не вызвать подозрений в нашей связи. Я весь вечер была на виду: то с Саенко, то с Завьяловым, то с Гюларом, то с женой посла и этой благотворительницей… как бишь ее там. Я пела перед зрителями – алиби у меня железное, если тебе вдруг придет в голову его проверить. А сделать укол мог кто угодно, на приеме было около сотни человек, плюс персонал, обслуга, охрана… Мне кажется, начинать нужно не с этого.

– С чего же? – скептически спросил Олег.

Вероятно, ему все еще трудно было представить меня в виде ловкого стратега и тактика, а не в роли пафосно-романтичной эстрадной звезды.

– С твоего заместителя Ромашова, – твердо сказала я, глядя ему прямо в глаза.

Подбородок его отяжелел, резче обозначились скулы, но Олег ничего не ответил.

Я поняла, что он и сам думал об этом, но, должно быть, старался заглушить эти мысли. Я не знала, сколько именно лет проработал он с Ромашовым, но могла предположить, что, вероятно, достаточно долго, чтобы сделать этого человека своим заместителем, правой рукой, чтобы доверять ему полностью. Однако закрывать глаза на то, что Ромашов был вместе с ним в тот момент, когда БУК был вывезен с базы, Радевич не мог. И возможность того, что чем-то накачали их обоих, была ничтожно мала.

Олег еще несколько секунд молча смотрел вдаль – туда, где плавились золотом на горячем солнце синие волны, затем поднялся на ноги и протянул мне руку:

– Пошли!

Я поднялась на ноги вслед за ним и невольно скривилась: оказывается, я довольно сильно рассадила босую ступню, когда пыталась убежать от Радевича по бетонному молу. Нужно было подобрать мои туфли и… еще кое-что.

– Олег, – окликнула его я.

Радевич, уже преодолевший две ступеньки лестницы, обернулся.

– Олег, нужно подобрать мой «вальтер».

Я увидела, как он мгновенно напрягся от моих слов, и тут же продолжила:

– Я понимаю, что ты мне не доверяешь. Но если с этой минуты мы будем действовать сообща, мы оба должны быть вооружены. Я могла бы пообещать тебе, что не применю оружие против тебя, однако ты мне все равно не поверишь. Поэтому… поэтому просто пойми, что это необходимый риск.

Он кивнул, нагнулся, поднырнул под перила лестницы, выбрался на крутой каменистый склон, сполз по нему чуть ниже и подцепил пальцами застрявший на травянистой кочке почти над самой водой пистолет. Затем выбрался обратно и протянул оружие мне. Я выдержала его взгляд, принимая от него оружие. Сумочки у меня больше не было, поэтому пришлось держать пистолет в руках, пока мы взбирались по лестнице наверх – туда, где оставили автомобиль.

Машина раскалилась под солнцем, дышать в салоне было нечем, в пронизанном жаркими солнечными лучами воздухе медленно кружились, оседая, пылинки.

– Кто знает, где ты находишься? – спросила я, прежде чем он успел завести мотор.

– Никто, – мотнул он головой. – Я отпустил охрану, как только узнал, что произошло на базе.

– А об исчезновении БУКа?

– Никто, – снова повторил он. – Вернее, на базе знают, что БУК увезли, но утром, когда я там был, я постарался ничем не выдать, что не контролирую ситуацию. И выяснял все очень осторожно.

– Ясно. А эта машина?..

– Взял в прокате.

– На свое имя?

– Разумеется, нет. – Он раздраженно посмотрел на меня, словно хотел прочитать отповедь: мол, не только я проходила специальное обучение.

С этой минуты мы с Олегом переходили на нелегальное положение, в самый ближайший момент на нас будет объявлена охота. И я не могла допустить, чтобы мы провалились из-за какой-нибудь нелепой случайности, неучтенной ошибки.

– Платил кредиткой?

– Наличными.

– Хорошо… К тебе домой возвращаться нам нельзя, ко мне в отель – тоже. Разумеется, твое исчезновение очень скоро заметят. Как и мое.

Была, правда, у меня смутная надежда, что Володя даст мне небольшую фору, не забьет тревогу сразу, когда поймет, что я исчезла с радаров.

– Нам остается рассчитывать на то, что до момента официальной передачи БУКа турецким властям ни ты, ни я не будем объявлены в розыск. Наша задача – до тех пор найти БУК и вернуть его на место.

Олег внимательно слушал меня, потом заговорил негромко:

– Поправь меня, если я ошибаюсь: мне кажется, ты рискуешь очень многим, вот так полностью обрывая контакты с твоим куратором. Почему?

Его цепкие темные глаза смотрели, казалось, прямо мне в душу. В груди что-то дрогнуло, тоненько и болезненно, я и дернула плечами:

– Я ведь тебе уже объяснила. Я провалила задание, и это мой единственный шанс хоть как-то все исправить.

– Угу, я так и подумал, – он отвел взгляд и повернул ключ в замке зажигания.

Ромашов жил в престижном жилом комплексе в районе Мальтепе. Многоэтажный дом причудливой архитектуры с галерейками, балконами, перилами и колоннами был отделен от внешнего мира полосой пышной южной зелени и надежным забором.

Олег подъехал к шлагбауму, отгораживающему въезд во двор жилого комплекса, сказал что-то охраннику в будке, и тот тут же поднял шлагбаум. Радевич въехал на подземную парковку, расположенную под домом, и заглушил мотор.

– Ты не будешь звонить ему, прежде чем подняться? – спросила я.

– Нет, – покачал головой Олег. – Он наверняка уже знает, что я был на базе. И теперь думает, что я или удрал, осознав, во что вляпался, или поехал докладывать обо всем наверх. Так что мой визит должен стать для него большим сюрпризом.

– А охранник внизу?

– Охранник давно меня знает и предупрежден, что впускать меня нужно в любое время. Вряд ли именно сегодня он станет звонить Ромашову и докладывать, что я прибыл.

«Это хорошо, – отметила я про себя. – А вот то, что охранник знает Радевича в лицо, плохо. Если нас начнут искать, он скажет, что мы были здесь. Значит, действовать нужно быстро и убраться отсюда раньше, чем кто-то успеет нагрянуть».

Мы вышли из машины и направились к гладким металлическим дверям лифта, ведущего на жилые этажи.

Сбоку в стену была вмонтирована панель с кнопками, Олег быстро набрал на ней какую-то комбинацию цифр. Вероятно, код, позволяющий попасть на этаж, где расположена квартира Ромашова. Лифт загудел, и вскоре двери распахнулись перед нами.

Значит, кодовый замок в свои апартаменты Ромашов сменить не успел.

В лифте красовалось зеркало во всю стену, и я невольно на несколько секунд задержалась взглядом на наших отражениях.

Черт возьми, мы могли бы быть красивой парой!

Если не обращать внимания на мое измятое, порванное на плече платье, выпачканные пылью и ржавчиной серые брюки Олега и застывшие в глазах у нас обоих недоверие и настороженность по отношению друг к другу…

Лифт привез наш в просторный светлый холл.

Квартира Ромашова занимала весь этаж, так что перед нами была только одна дверь.

Олег надавил кнопку звонка. Слышно было, как где-то в квартире разнеслась заливистая трель.

Но ничего не произошло.

Олег позвонил еще раз. И снова.

Я взялась за ручку двери – и та подалась под моей рукой.

Мы вошли в темную после яркого солнечного света прихожую. Я прикрыла глаза и отсчитала про себя пять секунд, чтобы привыкнуть к темноте.

– Вадим, – окликнул Олег. – Ты дома?

Голос его эхом разнесся по квартире.

Мы перебросились быстрыми понимающими взглядами, и я увидела, как Олег сунул руку за пояс. Я тут же сама вытащила пистолет из полиэтиленового пакета, который нашла у Олега в машине.

Он головой указал мне в сторону, я кивнула.

Двигаясь бесшумно, мы метнулись к противоположным стенам прихожей и принялись почти синхронно продвигаться вперед, выставив оружие перед собой, держа пальцы на спусковом крючке.

Из прихожей мы попали в гостиную, такую же пустынную – мягкие кожаные кресла, низкий столик с пепельницей, застекленный шкаф с солидными пузатыми бутылками.

Тишина…

Дальше по коридору располагались створчатые стеклянные двери, ведущие, как я предположила, в кабинет Ромашова.

Мы с Олегом остановились по разные стороны от проема.

Я хотела войти первой, но он беззвучно мотнул головой, резко рванул вперед, с силой толкнул плечом одну из дверей и замер в проеме, выставив вперед пистолет!

Из-за его спины мне не видно было, что происходит в комнате.

Я увидела только, как едва заметно дрогнули плечи Олега, а руки, сжимавшие оружие, опустились. Он шагнул в сторону, открывая мне обзор. Я посмотрела – и судорожно втянула воздух.

В кабинете, на фоне высоких – до самого потолка – шкафов из светлого дерева тяжело раскачивалось тело. Веревка зацеплена была за стальной крюк, к которому крепилась люстра, петля туго охватывала шею повешенного. Побагровевшее до синюшности лицо с вываленным языком и вытаращенными из орбит глазами было искажено.

Но все же не до такой степени, чтобы не узнать заместителя Радевича – Вадима Ромашова.

…– Ты давно с ним работал? – спросила я.

С той самой секунды, как мы увидели подвешенное под потолком тело, мы с Олегом еще не произнесли ни слова. Он несколько мгновений просто смотрел на Ромашова, потом быстро подошел к телу, профессионально проверил пульс, убедился, что заместитель мертв, и только после этого устало прикрыл глаза и сжал переносицу пальцами.

– Нет. Три года, – бесцветно отозвался Радевич. – Это не… Не то, что гибель боевого товарища, просто… Я доверял этому человеку. Он был моей правой рукой здесь.

– Сочувствую. – Я шагнула ближе и осторожно дотронулась рукой до его плеча.

На удивление, он не стряхнул ее и даже не напрягся под прикосновением. Наверное, слишком ошарашен был увиденным и на мгновение забыл, что мы с ним отныне враги, лишь временно заключившие перемирие.

– Не понимаю, что могло его заставить пойти на это, – продолжал Радевич раздумчиво, словно разговаривая сам с собой. – На сотрудничество с террористами. Он совершенно не производил впечатление фанатика…

– Деньги? Власть? Тщеславие? – на выбор предложила я. – Долги? Шантаж?

Он искоса посмотрел на меня.

Взгляд был какой-то странный, болезненный. Словно бесстрастная маска спала с его лица – лишь на мгновение, обнажив истинные чувства. И уже через секунду все закончилось: глаза его снова стали жесткими и безразличными, лицо «закрылось», стало чужим.

– Да. Наверное.

Он еще секунду смотрел на труп своего заместителя, а затем отвернулся.

– Нужно убираться отсюда, – напомнила я. – И поскорее. Охранник внизу видел нас, он уже мог позвонить куда следует…

– Зачем? – сдвинул брови Олег. – Разве… разве то, что Вадим сделал, не является прямым доказательством его вины?

– Ты и в самом деле думаешь, что он сделал это сам? – спросила я. – Что его не запихнули в петлю в бессознательном состоянии?

– Я считал… – Олег помрачнел еще больше.

Ох, он, наверное, и в самом деле полагал, что его заместителя, запутавшегося, заигравшегося в грязные игры, внезапно накрыло раскаяние, и он решил свести счеты с жизнью!

– Олег, – подступила к нему я. – Его убил тот, кому нужно было зачистить хвосты, убрать свидетеля. И подставить тебя. Вся эта история – вкупе с так удачно повесившимся заместителем – становится совсем уж неправдоподобной. Поэтому нам нужно сваливать отсюда, и сваливать побыстрее, пока никто сюда не заявился.

Губы его скривились в болезненной усмешке:

– А ты, я вижу, разбираешься в таких делах… – протянул он.

– Олег, это моя работа, меня этому учили, – скупо отозвалась я. – Точно так же, как тебя учили стрелять во врагов на поле боя и командовать полками. И упрекать тебя в том, что ты в этом отлично разбираешься, глупо.

– Ты права, – сказал он, помолчав. – Извини. Уходим.

– Подожди! – Я вскинула руку вверх, призывая его к тишине, и прислушалась.

В коридоре за дверью квартиры слышалось какое-то движение, доносились голоса, оживленно говорящие что-то по-турецки. Слов было не разобрать, лишь интонации. И интонации эти не сулили ничего хорошего – судя по всему, явно не штат уборщиков явился чистить лестницу.

– Не успели, – выдохнула я.

– Спокойно. Успеем, – коротко отозвался Олег.

Он в одно мгновение переменился, отбросил все рефлексии. И в одну секунду превратился в идеального воина: обученного, ловкого, опытного, умеющего двигаться беззвучно, плавно и стремительно, принимать решение в мгновение ока, повинуясь опыту и инстинкту.

Он махнул мне рукой влево, вполголоса скомандовал:

– На кухню. Там черный ход.

– Там же наверняка караулят… – начала я.

Но он отмахнулся:

– Я знаю.

И двинулся вперед, выставив наготове оружие.

Я пошла за ним, осознав вдруг, что на данном этапе мне лучше слепо подчиняться ему. В нашем тандеме именно мне лучше удавалось распознавать интриги, разгадывать двойную, а порой и тройную игру наших противников. Олегу же, имевшему разносторонний боевой опыт, следовало предоставить командование в прямых стычках с противником. Здесь он разбирался в ситуации и действовал куда лучше меня.

Я до сих пор не была до конца уверена, что он не обманывает меня, не пытается обеспечить себе алиби перед спецслужбами, а может, и втянуть меня каким-то хитрым образом в связь с «Камалем». Однако в данный момент все мои опасения и сомнения разом отпали – я следовала за ним, просто подчиняясь инстинкту.

Олег пересек кухню и резко распахнул дверь, ведущую на черный ход. А затем, не медля ни секунды, в одно движение вырубил торчавшего за дверью турка-полицейского ударом рукоятки пистолета в висок. Тот тяжело осел на плиточный пол, я лихо перемахнула через него, собираясь вместе с Олегом припустить вниз по лестнице. Но снизу уже раздались голоса, загрохотали ботинки. Олег на секунду замер, прикидывая, что делать в сложившейся ситуации, затем кивком головы приказал мне следовать за ним и, резко развернувшись, выскочил в дверь, ведущую с лестничной клетки черного хода на опоясывавшую здание декоративную внешнюю галерею.

– Сможешь спуститься? – Он кивнул на балкон, расположенный на этаж ниже, под нами.

– По перилам?

– Да, я помогу…

Я глянула вниз. В лицо мне ударил раскаленный ветер, напоенный запахами хвои, моря и камня.

Подо мной лежал провал в десять этажей, далеко внизу виднелись оживленные улицы Стамбула, машины, автобусы, велосипеды, кафе, сувенирные лавки, аптеки, магазины. Жизнь кипела и пылала в этом никогда не засыпающем Ноевом ковчеге…

От меня требовалось на несколько мгновений зависнуть в пустоте над всем этим великолепием, вложив свою жизнь в руки человеку, которому я даже не могла толком доверять.

Вероятному предателю Родины полковнику Радевичу.

Олегу…

– Да.

Повинуясь его указаниям, я вскарабкалась на перила.

Высоты я не боялась, с этим когда-то тоже активно поработали психологи во время моего обучения. Однако от осознания того, что я стою на узкой полоске камня над обрывающейся под ногами бездной, неприятно саднило под ложечкой. Крепкие сильные ладони Олега легли мне на талию, придерживая и страхуя, и он коротко скомандовал прямо мне в ухо:

– Спускайся!

Я присела на перила, затем легла на них животом, свесив ноги вниз и пытаясь нащупать ступней хоть какую-то опору в украшавшей галереи витой балюстраде.

Ниже, еще ниже…

Я сползала медленно, осторожно, цепляясь пальцами за кованые железные лианы и лепестки.

И вот, наконец, настала секунда, когда никакой другой опоры, кроме сжимавших мои ладони рук Олега, у меня не осталось. Это длилось всего лишь секунду, но за эту секунду я вдруг очень четко и ярко осознала, что доверяю ему. Действительно доверяю. Что я легко вложу ему в руки свою жизнь – вот как сейчас.

Вспышка!

Озарение, осветившее вдруг все последние недели моей жизни и расставившее все по своим местам…

А потом я нащупала ступней нижние перила, высвободила руку, ухватилась за край стены, сгруппировалась и спрыгнула на нижнюю галерею.

Олег спустился следом за мной.

У меня на секунду перехватило дыхание, когда он завис над пропастью в десять этажей, ухватившись руками за витую кованую балюстраду. Я помогла ему нашарить ногой опору, а затем подала руку, когда он вслед за мной спрыгивал на галерею, опоясывающую нижний этаж.

Весь наш спуск занял от силы пару минут, и голоса наших преследователей только в эту секунду послышались с верхней площадки. Мы кинулись по галерее влево, преодолели декоративную перегородку, к счастью, не доходящую доверху, и выбрались на ту часть балкона, которая относилась к соседнему подъезду здания. Здесь никого не было.

Мы спустились на лифте – точно таком же, как в другой части здания, и снова оказались на стоянке.

Олег сел за руль, я – рядом, на переднее сиденье.

– У выезда наверняка дежурит полиция, – бросила я.

– Я догадался, – саркастически отозвался Олег, ударяя по газам.

«Фольксваген» оказался надежнее, чем выглядел на первый взгляд. Он разогнался до почти космической скорости за считанные секунды. Перед глазами замелькали бетонные столбы парковки, полированные корпуса машин, затем пологий выезд наверх. У меня привычно зазвенело в ушах, к горлу подступила паника – чертовы последствия той давней аварии, от которых мне так и не удалось полностью излечиться!

Нет, у меня уже не случались панические атаки в автомобилях, я и сама неплохо водила, однако на рев мотора в сочетании с резким набором скорости и общим напряжением иногда мой организм мог выдать вот такой побочный эффект…

Олег краем глаза покосился на меня. Должно быть, выглядела я неважно: разом посеревшее лицо, расширенные зрачки, испарина на висках, сбитое дыхание.

Он спросил:

– Ты в порядке?

– Да, сейчас пройдет, – отозвалась я. – Гони быстрее, полиция!

И в самом деле – мы были уже во дворе, стремительно приближались к шлагбауму и видели, что мое предположение оказалось верным. У будки охраны стояло несколько человек в черной полицейской форме, чуть поодаль можно было разглядеть патрульный автомобиль. Один из полицейских заметил нас, быстро развернулся, крича что-то другим, и бросился нам наперерез, выкрикивая по-турецки:

– Полиция! Немедленно остановитесь!

Олег, сжав зубы, направил машину прямо на преграждавшего нам дорогу полицейского.

Тот, в последний момент сообразив, что тормозить мы не будем, успел отпрыгнуть, и мы вырвались на улицу.

Поговорить нам удалось лишь через несколько минут в небольшом тенистом парке.

Аллея, по которой мы шли, была почти безлюдна. Высокие тополя, уходя в синеющее небо, укутывали ее прохладной тенью. Маловероятно было, что кто-то нас здесь найдет. И все же я, увидев впереди старый платан с толстым – куда шире обхвата рук – стволом и пышной кроной, кивнула Олегу на него. Мы укрылись в глубокой тени, за стволом этого древнего могучего дерева, надежно скрытые от любопытствующих глаз.

– Так, – медленно произнесла я, собираясь с мыслями. – Так.

Машину мы бросили за несколько кварталов отсюда, в парк добрались пешком.

Собственно, после неудачного визита к Ромашову от автомобиля все равно пришлось бы избавляться: охранники внизу, на въезде, видели его и наверняка запомнили, на какой именно машине приехал хорошо им знакомый военный атташе Радевич.

Нужно будет взять в прокате еще одну машину. Интересно, сколько у Радевича наличных? И сколько у меня? Карточками нам сейчас расплачиваться точно нельзя.

– Итак, – начал меж тем Олег, хмуро разглядывавший запыленные носки собственных ботинок. – Что мы выяснили? Что Ромашов мертв. Что он, вероятно, был замешан в хищение вооружения и связан с террористической организацией «Камаль». Что по завершении операции с кражей БУКа он либо покончил с собой… – На этом месте я скептически хмыкнула, Олег быстро взглянул на меня и добавил:

– Я помню, что такой вариант ты считаешь маловероятным, однако исключать его мы не можем. Итак, Ромашов либо покончил с собой, либо был уничтожен своими заказчиками, чтобы устранить свидетеля и предположительно подставить под подозрение меня. На этом все наши нити обрываются… Не густо!

– Да, этот след никуда не привел, – кивнула я. – Можно было бы поискать у него в квартире, если бы у нас было больше времени. Но я думаю, если там что-то и было, это уже уничтожили люди, приходившие убить Ромашова. Так что вряд ли мы упустили что-то ценное. Итак, Ромашов никуда нас не привел. Попробуем зайти с другого конца.

Я чуть наклонилась вперед и сжала пальцами виски, изо всех сил стараясь сосредоточиться.

На базу Олег приехал вместе с Ромашовым, приказ передавал тоже Ромашов, Олег же просто сидел в машине, своим присутствием подтверждая то, что было написано на бумаге.

Кто привез их на базу, что за конвой сопровождал вывоз БУКа?

Нет, чтобы это выяснить, нужно ехать на базу самим. И почти наверняка вляпаться в засаду.

Что еще нам известно?

Олега накачали наркотиками на приеме. Красная точка на шее. Укол…

Кто сделал укол? Не Ромашов, его там не было. Если только он не пришел незамеченным, что маловероятно. Тогда кто?

– Что последнее ты помнишь на приеме у консула? – вскинула голову я.

Олег усмехнулся уголком рта, и я помотала головой:

– Мое лицо, да-да. А еще?

– Мы разговаривали с Саенко. Что-то про спорт… Про то, что он не спортивный человек…

Это я тоже хорошо помнила.

Густая южная ночь, роскошный дремучий сад, запахи цветов, терпких смол, пряных растений…

Мерцающие огоньки светильников, голоса, смех, мелодичная музыка. И смутное ощущение какой-то неправильности, лжи…

Что-то такое прозвучало в разговоре.

Я попыталась ухватить это, но тут подоспел Гюлар и заговорил про фейерверк. Затем тяжелые глухие выстрелы, расцветающие в ночном небе разноцветные искрящиеся купола.

Багряный отсвет на лице Олега…

Вот оно!

– К тебе подошел официант! – резко сказала я, схватив Олега за запястье.

Почувствовала, как дрогнул под моими пальцами пульс, но руку Радевич не отнял. Что там уж… Не после того, как сам хватался за мою ладонь, зависнув над пропастью на галерее в доме Ромашова.

– Ты это помнишь?

Я поднялась на ноги, шагнула к нему вплотную, напряженно вглядываясь в его лицо, пытаясь усилием собственной воли пробудить его память:

– Начался фейерверк. Ты стоял чуть поодаль от меня, но мне хорошо тебя было видно. Со мной рядом был Фарух Гюлар, а ты стоял один. И потом к тебе подошел официант и сказал что-то на ухо. Я была слишком далеко, не расслышала, к тому же салют грохотал чудовищно. Вспоминаешь?

Олег нахмурился, сжал пальцами переносицу, затем потер лоб и неуверенно проговорил:

– Кажется… кажется, что-то вспоминаю. Такой молодой парень, турок, во фраке… хотя они все были во фраках. Волосы довольно длинные и зачесаны за уши. Смазливый…

– Да! – закивала я. – Глаза такие миндалевидные, с поволокой. Я его запомнила, потому что незадолго до этого видела, каким собачьим взглядом его провожает Завьялов. Гюлар как-то обмолвился, что ходят слухи, будто Завьялов гей. И я подумала, что слухи, должно быть, верны. А потом он стал намекать мне, что ему известно… – я сглотнула внезапно сдавивший горло комок, – известно про нас, и я ответила, что мне тоже кое-что известно о его пристрастиях, и неужели же такие интеллигентные люди, как мы, будут доверять слухам. Но это все лирика, это к делу не относится. А вот официант – да, я его помню. Что он тебе сказал?

– Он сказал… он сказал…

Олег прикрыл глаза, напряженно пытаясь вспомнить.

– Он сказал, что мне звонят с базы. – По тому, как широко распахнулись вдруг его глаза, я поняла, что Олег наконец вспомнил. – Звонок поступил в дом консула, меня срочно просили подойти к телефону. Он предложил проводить меня в кабинет Саенко. Я пошел за ним, удивился еще, почему со мной не связались по мобильному. Подумал, что, возможно, аппарат разрядился и выключился, либо из-за фейерверка возникли помехи на линии. Достал из кармана телефон, взглянул на экран – и все, больше я ничего не помню.

– Где вы находились в этот момент?

– Шли по дорожке к дому. Он сказал, что в кабинет можно войти с террасы в задней части здания, чтобы не обходить кругом. Мы завернули за угол, вошли в аллею. Там было темно…

– И наверняка пустынно, – подхватила я. – Он завел тебя в ту часть сада, где не было гостей, потому что все рванули в другую сторону, откуда лучше было видно фейерверк. Завел тебя туда, дождался, пока ты отведешь взгляд и посмотришь на экран телефона, и всадил тебе шприц в шею.

Олег стиснул руки замком под подбородком:

– Этого щенка найти легко. Саенко наверняка нанимал персонал для приема через агентство домашнего персонала «Гюзель ханум». Все сотрудники посольства традиционно работают с ним. Вот только… что, если окажется, что он тоже уже мертв?

– Вряд ли, – покачала головой я. – Парень, скорее всего, «шестерка», случайный человек, которому заплатили за разовое мероприятие. Как я понимаю, по замыслу наших противников ты к этому времени должен был бы уже находиться под стражей и вряд ли добрался бы до какого-то официанта. А шанс, что кто-нибудь вспомнит парня в толпе точно таких же облаченных во фраки безликих прислужников, был минимален. Это чистая случайность, что я запомнила его лицо.

Вот когда настало время отчаянно жалеть о выброшенном Олегом в море мобильном, об оставшихся в отеле планшете и ноутбуке!

Разумеется, я понимала, что ни мне, ни Олегу нельзя было сейчас выходить в сеть с принадлежащих нам устройств. Отследить по ним наше местоположение было очень легко. Даже я с этим справилась бы, что уж говорить о таких профессионалах, как Володя.

Пришлось разыскивать информацию о волооком официанте из захудалого интернет-кафе на окраине Стамбула.

Оно помещалось в кое-как построенном здании, больше напоминавшем длинный сарай. За множеством дверей этой дикой конструкции располагались магазины – продуктовые, сувенирные, галантерейные. На косо сколоченных прилавках грудами было навалено разноцветное тряпье, батарейки, пилки для ногтей, дешевая косметика, тапочки, шляпы, магниты на холодильник, пепельницы и прочая ерунда.

А посреди всего этого великолепия располагалась дверь, ведущая в интернет-кафе.

Воздух в помещении раскален был так, что при каждом вдохе обжигал легкие. В узкой комнате вдоль стен стояли разномастные письменные столы, помигивали синим светом допотопные маленькие пузатые мониторы. Мы с Олегом расположились за одним из столов, оплатили два часа пользования сетью и занялись поисками запомнившегося мне парня с миндалевидными глазами.

Радевич помнил название агентства по найму домашнего персонала – он сам когда-то пользовался их услугами, так что сайт мы нашли почти сразу.

Дальше было сложнее: одно из крупнейших в Стамбуле агентств, предлагавших услуги горничных, официантов, садовников, уборщиков и другого домашнего персонала, насчитывало несколько тысяч сотрудников. По счастью, у каждого из них на сайте имелась отдельная страничка с фотографией, описанием опыта и перечислением заслуг фигуранта. Однако через час беглого просматривания анкет у меня в глазах уже рябило от милых физиономий и услужливых улыбок, которыми щеголяли предлагаемые агентством сотрудники.

Олег, поначалу постоянно спрашивавший: «Не узнаешь? А может, этот?», теперь лишь молча перещелкивал фотографии, изредка вопросительно взглядывая на меня.

Но я лишь отрицательно качала головой.

Пока одно из промелькнувших на экране лиц не показалось мне знакомым.

– Ну-ка, стой. Отмотай назад. Не это… Вот!

На экране высветилась смазливая физиономия с удлиненными, темными, с поволокой глазами, обрамленными длинными ресницами.

– Вспоминаешь теперь? – обратилась я к Олегу.

Он всмотрелся в искаженное мерцающим экраном лицо и наконец кивнул.

– Да, теперь узнаю. Это тот парень, что пригласил меня к телефону.

– Хасан Шахин, – прочитала я. – Двадцать один год, официант. Отлично.

Дальше все было проще простого.

Благослови бог современное увлечение соцсетями: люди значительно облегчают работу сотрудникам спецслужб, сами на себя создавая подробнейшие анкеты: со всеми своими биографическими данными, связями, увлечениями, регалиями, телефонами, адресами и местами, где их проще всего застать. К концу оплаченного нами времени пользования Интернетом нам уже известно было, что Хасан Шахин учится в медицинском институте на четвертом курсе, а официантом вкалывает в свободное от учебы время, зарабатывая себе на жизнь в Стамбуле. Удалось нам получить и адрес квартиры, которую Шахин снимал на двоих с однокурсником.

В одной из лавчонок по соседству от интернет-кафе я купила первые попавшиеся футболку, шорты и кеды и отделалась, наконец, от разорванного на плече платья и бесповоротно загубленных туфель – всей той изящной мишуры, в которую вырядилась утром, еще не подозревая, как сложится этот безумный день.

Олег тем временем арендовал в одной из будок поблизости машину вместо брошенного нами «Фольксвагена».

Теперь ничто не мешало нам нанести визит господину Шахину.

До района, где проживал официант, мы добрались довольно быстро.

Помогло решение Олега объехать бешеный стамбульский трафик на пароме, напрямик через Босфор. Среди туристов, любовавшихся открывающимся по берегам живописным видом и с наслаждением подставлявших лица солнцу и ветру, мы, наверное, выглядели странной парочкой.

Впрочем, сейчас это было неважно, главным было поскорее оказаться в азиатской части Стамбула.

Студент жил в районе Бешиктеша.

Район не самый грязный, не заполоненный цыганами и нелегалами, но и роскошью не отличавшийся. Над рядами высоких жилых домов, истошно вереща, кружили чайки.

По означенному адресу мы обнаружили типовую многоэтажку, довольно-таки раздолбанную на вид. Дом явно давно не ремонтировали, стены в подъезде были исписаны глубокомысленными народными воззваниями и комментариями. Многие окна – с трещинами в стеклах. Кое-где стекла и вовсе выбиты, а проем наскоро заколочен фанерой…

Квартира, которая была нам нужна, находилась на восьмом этаже.

Я поднялась на лифте, Радевич пошел по лестнице, чтобы не пропустить нашего студента-медика, если он будет спускаться пешком.

Однако ни на лестнице, ни в лифте никто нам не встретился.

Зато на лестничной площадке дверь нужной нам квартиры вдруг отворилась, какой-то парень – явно не тот, кого мы искали: низкорослый, коренастый крепыш – обернулся на пороге, крикнул в квартиру по-турецки: «Хасан, я ушел», хлопнул дверью и, насвистывая, пронесся мимо нас по коридору.

Скорее всего, это был сосед Хасана по квартире.

Что ж, тем лучше. Путь свободен!

Закрыть дверь на ключ спешивший сосед не потрудился. А мы, раз уж так вышло, не затруднили себя стуком в верь.

Квартира оказалась типичным жильем двух студентов: страшный бардак, месиво из кроссовок, кед и сандалий на полу в прихожей, коробки из-под пиццы в углу, постеры на стенах, орущая откуда-то с кухни музыка.

Входя, я нечаянно задела плечом стоячую вешалку, увешанную ветровками, олимпийками и кепками. Та глухо брякнула о стену, и тут же из кухни заорал по-турецки молодой веселый голос:

– Опять что-то забыл, придурок?

Мы с Радевичем обменялись быстрыми понимающими взглядами и двинулись в сторону кухни.

Из дверного проема тянуло дымом и поджаренным хлебом. Хасан Шахин – на этот раз это уж точно был он, я узнала эту длинную угловатую фигуру и зачесанные за уши темные вихры – тощий, гибкий, одетый в лишь кое-как цеплявшиеся за выступающие бедренные косточки шорты, увлеченно колдовал у плиты. Со сковородки брызнуло масло, парень, выругавшись, отпрыгнул.

И увидел нас, застывших в проеме.

Если у меня и были какие-то сомнения по поводу того, правильно ли мы угадали человека, сделавшего Олегу укол, то теперь они рассеялись окончательно. Потому что официант, увидев Радевича, переменился в лице так, словно перед ним на его собственной кухне предстал вдруг каменный гость. Лицо его вытянулось, челюсть отпала вниз, глаза вылезли из орбит, по коже разлилась зеленоватая бледность.

– Я… Это не я… Я вас не знаю… – тут же забормотал он, принимаясь нелепо пятиться назад, выставив вперед деревянную лопаточку, которой до этого шуровал по сковородке.

– Зато мы тебя знаем, – обворожительно улыбнулась я и выкрутила рукоять плиты, гася огонь.

Масло на сковороде еще немного пощелкало, поплевалось и затихло.

Парень, кажется, немного взял себя в руки, задышал ровнее и нахально вскинул подбородок:

– Кто вы такие? Уходите, не то я вызову полицию.

– Непременно уйдем, Хасан, – заверила я. – Как только ты сообщишь нам, кто приказал тебе сделать укол вот этому человеку, – я кивнула на Радевича. – Или скажешь, что ты его впервые видишь?

– Я не понимаю, о чем вы…

– На приеме в доме российского консула Саенко?

– Убирайтесь отсюда, я не знаю никакого консула…

Этот спектакль пора было кончать. Стало очевидно, что по-хорошему Хасан Шахин, как бы ни был испуган, ничего не расскажет.

Значит, нужно переходить к следующему этапу нашей милой беседы. И в эту секунду я, коротко взглянув на Олега, вдруг отчетливо поняла, что мне не хочется этого делать.

Не перед ним.

Я варилась в этом котле вот уже двенадцать лет! Я давно перестала быть трепетной фиалкой и испытывать ужас и брезгливость перед грязной работой. Мне приходилось стрелять в людей, избивать людей, убивать людей, применять болевые приемы на людях – все что угодно, чтобы выпытать необходимые мне секреты. Давно прошли те времена, когда после подобных операций я давилась всхлипами и пачками заглатывала успокоительное. Я научилась относиться к этому, как к одному из малоприятных аспектов работы, усилием воли отключаться и просто выполнять задание.

Но сейчас, когда рядом со мной стоял Олег, мне вдруг впервые за много лет стало муторно от того, что мне предстоит сейчас хладнокровно причинить боль другому человеку.

Вероятно, из-за этих так несвоевременно охвативших меня рефлексий я помедлила лишних пару секунд, и Олег успел раньше меня. Одним прыжком он добрался до Хасана, ухватил его сзади за шею, пригибая голову книзу, а второй рукой приставил дуло к виску незадачливого официанта. Шахин взвыл, моментально позеленел, забился, как припадочный, но Олег ощутимо тряхнул его, призывая к тишине, и вкрадчиво произнес:

– Это чтобы освежить тебе память. Итак, скажешь, кто тебя подослал?

Парень снова завыл и задергался. В его причитаниях с трудом можно было разобрать все те же «не знаю», «отпустите», «полицию». Но тут уж я покончила с дурацкими сомнениями, схватила со стола нож, одним движением перерезала провод стоявшего на столе тостера и быстро скрутила Хасану руки за спиной белым электрошнуром.

– А если подумать? – рявкнула я ему в ухо. – Я видела тебя на приеме, видела, как ты подходил к этому человеку. А затем – представь себе, какое совпадение – кто-то накачал его наркотой, сделав укол в шею. Кто же еще мог сделать это так лихо и профессионально, как не студент-медик, а, дорогой Хасан? Так кто же подослал такого талантливого парня? Кто тебе заплатил, щенок, отвечай!

Турчонок визжал, как недорезанный поросенок, но никаких членораздельных звуков издавать так и не начал.

Ясно, боялся того, кто его нанял, больше, чем нас.

Это следовало исправить.

Я с сомнением посмотрела на оружие в своей руке. Стрелять в квартире явно не стоило: дом кишит народом, как муравейник, стены в квартирах тончайшие, кто-нибудь обязательно всполошится и вызовет полицию…

Оглядевшись по сторонам, я решительно направилась к раковине, нашла на бортике черную резиновую пробку, заткнула слив и пустила воду. Олег, мигом ухватив мою мысль, подтащил Хасана к раковине и, дождавшись, пока воды наберется по бортик, с силой надавил парню на шею, погружая его встрепанную голову в воду.

Хасан бился и трепыхался, как подстреленная птица, но вырваться не мог – руки Радевича держали его крепко.

Я невольно кинула быстрый взгляд на его лицо, сделавшееся темным, страшным. Напряженная челюсть, сжатые губы, желваки на щеках, решительный и в то же время хладнокровный, отстраненный взгляд…

Наверное, таким он становился на поле боя.

И я вдруг поняла, каким чудом избежала сегодня смерти там, на заброшенной пристани. Олег мог бы убить меня – вот так же решительно и хладнокровно, убить своими сильными крупными руками.

Но почему-то не сделал этого.

Шахин стал трепыхаться слабее, слегка обмяк, и я тронула Олега за руку:

– Достаточно!

Он кивнул и дернул парня за волосы, вытаскивая из воды. Тот истерически кашлял, фыркал, отплевывался, вращая обезумевшими глазами. Согнулся пополам, скрученный спазмом. Дождавшись, пока он немного придет в себя, я снова наклонилась к нему:

– Ну, так как же, Хасан, вспомнил что-нибудь? Или хочешь еще искупаться?

– Я скажу… скажу… – лихорадочно забормотал парень, все еще прокашливаясь и отплевываясь. – Я скажу, не надо больше, пожалуйста… Один господин, там, на приеме… Я не знаю его имени.

Я вспомнила вдруг, как пожирал смазливого официантика глазами атташе по культуре Завьялов. А что, если слухи о его гомосексуальности были всего лишь специально распространенной дезинформацией? Что, если таким образом он возводил вокруг себя своеобразную ширму? Поэтому я истолковала его интерес к официанту совершенно превратно…

– Какой господин? – подступила я к Хасану. – Из России? Седой, манерный?

– Нет, нет… – замотал головой тот. – Местный, турок… Я видел его по телевизору… Не могу вспомнить фамилию.

– Турок?

– Низкорослый… Черные усы… Болтливый…

– Гюлар, – первым догадался Олег. – Фарух Гюлар.

Как, этот анекдотический персонаж? Смешной, нелепый, тщеславный, кичливый толстячок? Незваный гость, в каждой бочке затычка…

Но если подумать: в самом деле, кто может быть лучшим связующим звеном между заказчиками оружия из «Камаля» и его поставщиком, предавшим Родину Ромашовым?!

Фарух Гюлар.

Обдумывать эту информацию сейчас было некогда, поэтому я просто коротко кивнула Олегу.

– Что он тебе сказал? – продолжал Радевич, все еще прижимая к виску парня дуло.

– Он… – всхлипывал мальчишка, – он сказал, это розыгрыш… Дал мне шприц, сказал, что в нем легкое снотворное. Указал на вас, велел подойти и сказать, что вам звонят по телефону, увести в ту часть сада, где никого нет, и сделать укол. Я сначала отказался, но он дал мне… дал мне четыре тысячи лир. Пожалуйста, не убивайте меня! Я не хотел ничего плохого.

– О-о, и ты, конечно же, поверил, что такие деньги тебя предлагают просто за безобидный розыгрыш, – фыркнула я. – Нет, дружок, ты отлично понимал, что дело серьезное, но согласился. Из жадности!

– Я… Мне нужно было заплатить за учебу, за следующий семестр… Пожалуйста! Я не хотел…

Хасан, мокрый почти по пояс, обхватил голову руками и принялся раскачиваться и подвывать, сидя на полу, в луже натекшей из раковины воды.

Теперь, когда мы все узнали, пацана следовало убрать.

Мы и так достаточно наследили в городе, нельзя оставлять свидетелей.

Еще пару месяцев назад я бы, не раздумывая, приставила пистолет к его виску и выстрелила.

Но сейчас…

Я быстро посмотрела на Олега. Он поймал мой взгляд, чуть сдвинул брови, помедлил секунду и ткнул рыдающего пацана дулом под подбородок.

– Эй, – окликнул он, – Хасан. Ты слушаешь?

Парень вздернул голову и быстро закивал.

– Мы сейчас уйдем, и ты сразу же, не медля ни минуты, соберешь свои манатки и в течение часа уберешься из города. Куда угодно – за границу, в деревню, в горы, хоть на край света, мне плевать. Потому что, имей в виду – горячий привет от тебя господину Гюлару мы передадим, а он к твоей откровенности так лояльно, как мы, не отнесется. Это понятно?

– Да, да, – забормотал парень. – Я все сделаю, я уеду, я никому… Пожалуйста, не убивайте меня. Простите, простите…

– Бог простит, – брезгливо бросил Олег, выпрямился и коротко кивнул мне головой:

– Пошли!

Ночь мы провели в отвратительной комнатке дешевого отеля в самом центре Стамбула. Здесь было куда легче затеряться, чем где-нибудь в пригороде, где на европейскую парочку сразу же обратили бы внимание. В хитросплетении улочек и переулков, подворотен и тупиков легко было отыскать конуру, где тебе за гроши сдадут угол и не спросят лишнего.

Это, конечно, было рискованно – снимать номер, привлекать к себе внимание, оставаться там долее двух часов.

Но у нас не было выбора.

Уже темнело, ночь постепенно наступала на древний город, мягко, но неуклонно заявляя свои права. И нам, измученным этим сумасшедшим днем, требовался отдых. Отползти куда-то в укрытие, зализать раны, прикинуть, чего нам удалось достичь, и разработать план дальнейших действий…

Мы выбрали первый попавшийся щит, рекламировавший комнаты, сдающиеся за почасовую оплату. Ярко намалеванная вывеска, давно не ремонтировавшийся домишко, провонявший кухней, с расходящимся в две стороны коридором и фанерными дверями номеров. За окном – кусок чахлого газона, высохшая пальма, край автомобильной парковки. На парковке – разномастные старые автомобили, мотоциклы, скутеры…

Менеджер, выдавший нам ключи от номера, не отрывал глаз от маленького старомодного телевизора, по экрану которого носились разгоряченные футболисты. Он странным образом напомнил мне отца. Все то немногое время, что мы провели вместе, сопровождал закадровый голос: «Нападающий приближается к воротам. Удар! Ой-ой-ой, какой опасный момент!»

И мне вдруг подумалось: что, интересно, с ним сейчас? Жив ли он, мой… папа.

Помнит ли обо мне?

Хлипкая дверь номера захлопнулась за нами. В отведенной нам комнате было невыносимо жарко и душно. Разумеется, ни намека на кондиционер в этом клоповнике не было. Утлый домик за день раскалился как печь, и сейчас, в сумерках, неохотно отдавал тепло. В густом, словно осязаемом воздухе плавали частички пыли.

От всего здесь – вытертого плюшевого покрывала, застилавшего кровать, колченогих тумбочек, выгоревших обоев, дешевеньких занавесок на окнах, старых журналов на столе – пахло застарелыми запахами еды, ветхости и тлена.

Я забралась с ногами в единственное в комнате кресло, опасно заскрипевшее при таком фамильярном с ним обращении, уткнулась лбом в коленки и начала напряженно думать, пытаться сложить все полученные нами за сегодня сведения в одну общую структуру.

Итак, сделать укол Олегу приказал Фарух Гюлар.

Мне вспомнился прием в доме консула, смутное ощущение какой-то фальши, недоговоренности, какого-то несовпадения.

Саенко…

Он сказал, что абсолютно чужд спорту, никогда в жизни никакими видами спорта не занимался. А несколькими неделями ранее Гюлар сказал мне, что задружился с консулом на почве тенниса. Тенниса, в который Саенко никогда не играл.

Вот оно!

Если бы я не отвлеклась тогда, сообразила, что Гюлар однажды уже соврал мне – притом соврал по такому ничтожному поводу – возможно, мне удалось бы предотвратить то, что случилось со мной и Олегом.

Гюлар солгал мне тогда, потому что ему требовалось объяснить мне свою закадычную дружбу с консулом какой-нибудь естественной, не вызывающей подозрений причиной. Партнеры по теннису – что может быть логичнее и безобиднее? Не мог же он, в самом деле, сказать мне, что искал дружбы с консулом, всеми силами втирался ему в доверие, чтобы стать своим человеком в посольстве, чтобы его присутствие на официальных мероприятиях не вызвало никаких подозрений, стало привычным?!

Я ведь еще тогда подумала о том, что, кем бы ни был поставщик оружия с российской стороны, вряд ли он контактирует с «Камалем» напрямую. У него обязательно должен быть посредник с той стороны – некто, не взывающий подозрений, некто безобидный. И кто же подходит для этой роли лучше, чем анекдотичный, нелепый, тщеславный, шумный, раздражающий Фарух Гюлар?

Допустим…

Я отлично отдавала себе отчет: что бы ни произошло сегодня, окончательно подозрения с Радевича это не снимает. Я уже убедилась, что проявляла позорную необъективность во всем, что касалось его. В случае с ним я не могла себе доверять – это необходимо было учитывать, строя любые теории.

Но допустим, что Радевич действительно ни в чем не замешан. Что предателем, сливавшим вооружение террористам, был Ромашов. Связь со своими заказчиками Ромашов поддерживал через Гюлара. Их тандем до поры до времени действовал безотказно: пересечься, не вызывая подозрений, перекинуться парой фраз, договориться обо всем они могли на любом официальном мероприятии.

Однако со временем об аферах с оружием стало известно, началось внутреннее расследование. Обе стороны понимали, что необходимо как можно быстрее найти «виновного» – человека, на которого можно будет списать все. И жертвой выбрали Радевича: идеальная кандидатура, человек, не вызывающий у окружающих симпатии из-за своего жесткого мрачноватого вида, горделивого поведения, замкнутости, закрытости. Слишком прямой и честный, чтобы догадаться о затеянной вокруг него интриге и предпринять шаги для защиты себя.

Слить Радевича было решено не просто так, а поимев с этой операции максимальный выигрыш: совместить с хищением БУКа. Чем особенно опасна эта пропажа для России – мне достаточно доходчиво объяснил при последней встрече Юрий Остапович.

Итак, все тщательно разработано и подготовлено.

Ромашов заранее готовит поддельные документы, каким-то образом разживается даже не вызывающей подозрений подписью Олега. «Камаль» через Гюлара занимается подготовкой технической части: выделяет людей, которые в нужный момент, надев российскую форму, должны будут забрать БУК с базы и перевезти его…

Куда перевезти – пока неизвестно.

В тот вечер, на который запланирована операция, Гюлар на приеме у консула Саенко велит вколоть Радевичу наркотик, полностью парализующий волю, но позволяющий оставаться в сознании и держаться на ногах. Радевича сажают в машину, где-то по пути к автомобилю присоединяются выделенные «Камалем» военные. Кортеж приезжает на базу, где Ромашов передает охране подписанные Радевичем документы. Сам Радевич, видимо, не выходя из машины, каким-то образом подтверждает свои распоряжения. Может быть, кивает, а может, его присутствия уже достаточно, чтобы никаких сомнений не возникло.

БУК увозят.

Радевича выбрасывают из машины, Гюлар и Ромашов разъезжаются по домам, остальные отбывают в неизвестном направлении…

Ромашов не учел только одного.

Что, подставив Радевича, он тем самым перекроет террористам возможность и дальше пользоваться тем же каналом получения вооружения. А раз канал слит, значит, и в нем самом, Ромашове, нужда отпадает. Так зачем же таким серьезным людям оставлять свидетеля?

Разумеется, они в то же утро убирают Ромашова, разыграв все так, чтобы навлечь дополнительное подозрение на и без того по уши завязшего в неприятностях Радевича.

Изящно, нечего сказать.

Как нам теперь действовать дальше?

Следующее звено, связывающее нас напрямую с «Камалем», это Фарух Гюлар, а значит…

– Ты есть будешь? – внезапно вырвал меня из размышлений голос Олега.

Я подняла голову.

Радевич, оказывается, успел за это время вскипятить прилагавшийся к номеру небольшой электрический чайник, и теперь, разложив по стоявшим на столе щербатым чашкам два чайных пакетика, собирался залить их кипятком. Тут же на салфетке разложен был нехитрый ужин – лаваш и кебабы. И я вдруг только сейчас поняла, как голодна. После легкого завтрака, съеденного еще утром в отеле, во рту у меня и маковой росинки не было. Я знала за собой эту особенность: в минуты сильного эмоционального и умственного напряжения полностью забывать о физических потребностях тела. Не есть, не спать иногда сутками, вспоминая о бытовых нуждах только в тот момент, когда измученный организм просто-напросто отключался.

Олег же, человек военный, привык помнить о том, что тело необходимо поддерживать в форме, а силы беречь. И если выпало затишье перед боем, использовать его на все сто – перекусить, отдохнуть, восстановить силы для следующей атаки.

Я уже говорила, из нас выходил отличный тандем…

– Спасибо! – Я взяла у него из рук чашку, откусила от предложенного сэндвича.

Олег ел молча, сосредоточенно, потом вдруг поднял на меня глаза:

– Почему ты не застрелила этого мальчишку? Он может сдать нас…

– А ты? – с вызовом спросила я.

Мы снова недолго помолчали, а затем я спросила:

– Все еще подозреваешь меня, думаешь, что я тебя обманываю? Что специально оставила этого парня в живых, чтобы он сообщил о нас?..

И теперь уже Олег вскинул на меня глаза и, невесело усмехнувшись, спросил:

– А ты?

Удивительно, насколько это оказалось больно и выматывающе…

Еще несколько дней назад я думала, что мне невыносимо тяжело находиться рядом с Олегом – из-за того, что он полностью мне доверяет, а я вынуждена его обманывать.

Теперь же я понимала, что по-настоящему тяжело мне стало сейчас – когда мы не доверяли друг другу.

Простая логика требовала от нас действовать сообща. Нас неудержимо тянуло друг к другу. И все же мы оба каждую секунду ожидали от другого ножа в спину.

Это было… трудно.

– Давай спать, – наконец сказал он.

Я кивнула.

В конце концов, глупо тратить эти несколько часов затишья на наши внутренние разногласия, которые, как я подозревала, решения не пока имели.

Перед тем как лечь, мы проверили дверь и окно.

Окно взял на себя Олег, я же занялась дверью: соорудила импровизированную баррикаду из мебели. Ясно, что профессионала такая хлипкая преграда не задержала бы, зато, разваливаясь, наделала бы столько шуму, что и мертвые бы проснулись.

Радевич что-то подобное проделал с окном. Все эти меры предосторожности явно были не самыми надежными и ни от чего толком не защищали. Однако нам надо было предпринять хоть что-нибудь для собственного успокоения. Впрочем, уже одно то, что мы вынуждены были действовать вместе, не доверяя друг другу, выводило ситуацию на такой уровень опасности, что внешнюю угрозу можно было считать досадной мелочью.

Наконец, приготовления были закончены, и можно было ложиться.

Мы оба, не сговариваясь, одновременно посмотрели на застеленную красным плюшевым покрывалом, чересчур узкую для двуспальной кровать. Номера с двумя отдельными койками в этой шараге не нашлось.

Напряжение, повисшее в воздухе, казалось, можно было пощупать руками. Не знаю, о чем думал Олег, у меня же перед глазами проносились те сцены, когда мы падали на постель, совершенно не испытывая никакой неловкости, отчаянно желая только быть ближе друг к другу, прикасаться, ласкать, трогать губами, брать и отдавать…

Как я сейчас завидовала нам, не знавшим еще, что однажды мы будем разглядывать ложе, где нам придется вместе провести ночь, как пыточное устройство.

Радевич отвернулся, быстро расстегнул рубашку, стащил брюки и, откинув покрывало, аккуратно лег на самый край постели. Затем, не глядя, пошарил рукой по стене над головой и выключил прикроватную лампу.

Комнату мигом затопила темнота.

Лишь сквозь пыльные жалюзи пробивался синеватый свет с парковки, окрашивая воздух размытыми голубыми полосами…

Я закрыла глаза и мысленно досчитала до пяти, привыкая к темноте. А когда снова открыла их, могла уже разглядеть очертания мебели, отливающие синим в темноте простыни и темную фигуру на противоположной стороне постели. Я быстро разделась. Подумав, оставила длинную, до бедер, футболку и скользнула под простыню.

Мне слышно было его размеренное дыхание, тепло его большого сильного тела ощущалось даже на расстоянии, разделявшем нас. От его близости, от невозможности прикоснуться покалывало в пальцах…

Мы, словно окоченев, неподвижно лежали по разным сторонам кровати, напряженно вытянувшись, стараясь занимать как можно меньше места, чтобы ненароком не коснуться друг друга.

На парковке затормозила машина. Хлопнула дверца, и чей-то веселый голос громко заговорил по-турецки:

– И что он тебе сказал? Не может быть!

Грохнул смех, кто-то щелкнул зажигалкой. Потом хлопнула дверь соседнего номера. Там включили радио. Несколько раз повторился припев какой-то попсовой песенки, потом увлеченно забормотал ди-джей.

Олег, должно быть, уснул, я же все лежала в темноте, разглядывая пересеченный голубыми полосами потолок.

А потом где-то в радиоэфире раздались знакомые аккорды, и голос – мой собственный голос – запел «Останься».

Я прикусила губу, чтобы не рассмеяться. Нет, в самом деле, это же было очень смешно! Какое извращенное чувство юмора у судьбы! Песня, с которой когда-то все началось, которой я в тот вечер в посольстве заставила его обратить на меня внимание, смутила, рассердила, поставила в неловкое положение. Глубокая, драматичная, берущая за душу, которую я использовала, чтобы раздразнить Олега, а несколькими неделями позже – чтобы окончательно вскружить ему голову, заставить сбросить маску железного человека, сурового воина, не знающего обычных человеческих чувств, и открыться мне…

Эта самая песня издевалась теперь надо мной, словно высмеивая мою извращенную, вывернутую, никчемную, неуместную любовь.

Да, любовь, теперь, пожалуй, я могла назвать это ненавистное мне слово хотя бы про себя!

Да и могло ли у меня быть иначе?

Я ведь смертельно боялась этого чувства, впадала в панику от одной мысли, что смогу так подставиться под удар, сама создать для себя зону уязвимости. Я привыкла говорить себе, что я – единственная, кто мне нужен, и единственная, кто у меня есть. Я давно вытравила в себе все человеческое, понимая, что при моей работе какие бы то ни было неконтролируемые чувства не только не желательны, но и смертельно опасны.

Я просто хотела выжить, протянуть еще день-неделю-месяц на никогда не бывшем слишком доброжелательным ко мне белом свете…

Я пыталась защититься.

И теперь, когда оно обрушилось на меня, я оказалась к этому не готова. Я понятия не имела, что она может еще зародиться у меня в душе, пробиться чахлым зеленым ростком сквозь каменные плиты.

Я не знала, чем именно Радевич взял меня: может быть, своей неподкупной мрачноватой прямотой, сдержанностью и суровостью, наедине со мной оборачивавшимися такой принизывающей нежностью, что хотелось плакать, чуткостью и надежностью?

Одно я знала точно – то, что я чувствовала к нему, вот это выворачивающее наизнанку, тягучее, мучительное – это была любовь, черт ее возьми!

Любовь, которую я проморгала, профукала, предала…

Господи, что же должно было случиться в моей жизни, чтобы я научилась ценить мгновения, бесценные секунды бытия?

Что должно было произойти, что научило бы меня дышать полной грудью, любить и быть любимой? Почему по воле злого рока моя судьба сложилась именно так, что я ни на секунду не теряла внутреннего напряжения? Наверное, я так и не смогла поверить, что я – такая, какая есть, могу быть кому-то нужна…

В глубине души я считала, что не заслуживаю ничего большего, чем сомнительная «слава» группы Black cats. Ведь, по большому счету, только она на все сто процентов досталась мне заслуженно.

А может… может, все настоящее, вся моя истинная правда давно умерла тем осенним далеким днем? В новой же шкуре я не прижилась и поэтому не ценила ее ни на грош. И одиночество давно стало моим самым верным другом и единственным спасением…

И слова этой проклятой песни, выпетые моим проклятым голосом, звенели над нами, лежащими вытянувшись по струнке, чтобы, не дай бог, не прикоснуться друг к другу, как жестокая насмешка.

«Останься! Останься со мной!»

Из груди моей вырвался какой-то сдавленный звук – то ли смешок, то ли рыдание.

Я прикусила костяшки пальцев и услышала вдруг, как Олег зашевелился на своей половине кровати, повернулся ко мне и спросил вдруг:

– Сегодня в машине… Что с тобой произошло? Ты… ты когда-то попадала в аварию?

И я, проглотив комок, застрявший у меня в горле, мешая дышать, сдавленно проговорила:

– Да. Однажды. Мне было семнадцать. В ней… в ней погиб мальчик, которого я любила.

Я не знаю, что произошло потом. Но я… вдруг начала рассказывать ему все. Про детство, про мать и отца.

Про Саньку…

Я рассказала ему то, что не говорила никому и никогда, то, о чем давно запретила себе думать, вспоминать. То, чего не фигурировало ни в каких моих интервью или биографических данных, выложенных на моем личном сайте. Я рассказала, как переехала в Москву, о своих страхах, панических атаках и ночных кошмарах. Как встретилась с Мишей Брискиным и по дурости вляпалась в то, что переломало мою жизнь.

Я не жаловалась на судьбу и не искала сочувствия, нет!

Говорила ровно и отстраненно, словно рассказывая некую не имеющую ко мне отношения захватывающую историю, сюжет фильма, увиденного недавно по телевизору, или что-то в этом роде…

Олег слушал меня молча, ни о чем не спрашивая, не поддакивая и не понукая продолжать, если я замолкала на несколько секунд. Он только в какой-то момент рассказа протянул руку и нашел в темноте мою, переплел наши пальцы – и от этого простого прикосновения мне словно стало немного легче.

Понятно, я не могла рассказать ему о заданиях, которые мне приходилось выполнять. Но, думаю, эту часть он и сам неплохо мог себе представить.

И когда поток моих слов иссяк, он молча притянул меня к себе, прижал мою голову к груди, шепча в волосы что-то неразборчиво нежное. Я уткнулась лицом куда-то ему в ключицу, с изумлением понимая, что щеки у меня мокрые.

Я что, плакала? Серьезно? Господи, мне казалось, я давно утратила эту способность…

Олег обнимал меня трепетно и сильно, проводил горячими ладонями по плечам, по рукам, по спине. Он словно укачивал меня, баюкал, забирая напряжение, боль, страх и тяжесть потерь. И под его прикосновениями мне становилось свободнее дышать – и странным образом больнее. Как будто маска, которую я носила так долго, что она уже вросла мне в кожу, теперь отдиралась – с кровью, с болью и в то же время с чувством бесконечного облегчения.

Его губы на моих губах, на щеке, на шее, на покрытой мурашками коже…

Его руки, пальцы, чуть шершавые ладони.

Тяжесть его тела, его запах – пряный и теплый, запах самой жизни. Я чувствовала, как меня колотит в его руках, и не могла разобраться – отчего. Все чувства смешались, спутались, сделались в сотни раз ярче и острее. Я задыхалась и всхлипывала, ощущая, как его губы собирают мои слезы.

Я исступленно припадала к нему, цеплялась, как за единственное спасение.

И в опутавшем нас темном жарком мареве слушала, как он сбивчиво шепчет мне в волосы:

– Девочка моя! Родная моя девочка…

Олег уснул, дышал во сне ровно и спокойно, но рук, сжимающих меня, не расцепил. Словно и во сне пытался защитить меня от всего мира, спрятать, заслонить собой.

Как бы хотелось мне сейчас поверить в то, что я действительно под защитой, что ничто мне не угрожает в его крепких сильных руках!

Однако я слишком долго жила на свете, слишком хорошо представляла себе хрупкость человеческой жизни.

И я отчетливо понимала: именно сейчас мы беззащитны.

Мне вспомнилась наша первая ночь вместе, в его доме на высоком обрыве над морем. Прохладная тишина, резкие крики чаек за окном, мягкий шепот прибоя. Олег уснул рядом со мной, вот так же, как сейчас. Сделался во сне похожим на набегавшегося за день мальчишку, выдумщика и фантазера, этакого Тома Сойера из приволжского городка. Он дышал тихо и спокойно, а на висках его поблескивали мелкие капельки пота…

Как мне хотелось тогда забыть обо всем, просто откинуться на подушку рядом с ним, закрыть глаза и хоть на одну ночь поверить, что все это – правда!

Что я случайно встретила на гастролях красивого и мужественного человека, потеряла голову, влюбилась, добилась его внимания, что отныне мы вместе и будем очень счастливы.

Однако я позволила себе такую слабость лишь на пару минут, а затем взяла себя в руки, тихо соскользнула с постели и отправилась фаршировать дом Радевича «жучками» и системами слежения.

Но сегодня…

Сегодня все изменилось.

Мы были теперь по одну сторону баррикад, вместе сражались с одним противником, вместе боролись за свои жизни!

И этой ночью, кажется, наконец снова попробовали поверить друг другу, отбросить все сомнения, подозрения и оговорки.

Впрочем, мне трудно было судить, действительно ли Радевич поверил мне или его тяга ко мне оказалась настолько сильной, что он попросту решил закрыть глаза на возможность того, что я по-прежнему ему лгала.

Как бы там ни было, что бы ни произошло между нами, я снова должна была это его доверие предать.

На этот раз – для его же блага.

У меня больно кольнуло где-то внутри, когда я представила себе, как Олег проснется и не обнаружит меня рядом.

О чем он подумает?

Что я все же оказалась предательницей, работавшей на террористов? Или спецагенткой, которая в последний момент рассудила, что оставаться рядом с подозреваемым в связях с террористической организацией военным атташе чересчур рискованно дли жизни?..

Что бы он ни решил для себя, ему будет больно, невыносимо больно.

Почти как мне сейчас.

В груди у меня мучительно саднило, когда я осторожно, едва дыша, выбиралась из-под обнимавшей меня сильной руки. Я еще всего лишь на секунду задержалась на постели, наклонилась, быстро прижалась губами к плечу Олега, в последний раз ощутила его запах, вкус его кожи. Мне пришлось вцепиться зубами в костяшки пальцев, чтобы подавить рыдание.

Я должна была это сделать, должна!

Меня учили трезво оценивать свои силы, и я отчетливо понимала, что ни мы вдвоем с Олегом, ни тем более я одна, не справимся с тем, что было мною задумано. Но я могла послужить приманкой, путеводным маячком, который в нужное время приведет группу захвата в нужное место.

Это означало, что нужно связаться с Володей. А выйти на связь с Володей – означало подставить Олега.

Я могла рассчитывать, пускай и не с полной уверенностью, что мне Володя поверит, меня он прикроет, не сдаст раньше времени и сделает все, как я сказала, даже рискуя собственным положением.

Но вот вытаскивать и выгораживать Олега он не станет. А мне в данную минуту о его положении ничего не было известно: возможно, об исчезновении БУКа наверху уже знают, возможно, Радевич в розыске, на него объявлена охота. И как только станет известно его местонахождение, его схватят.

Допустить этого я не могла.

Значит, нужно было уходить.

Я прекрасно отдавала себе отчет, что ввязываюсь сейчас в крайне опасное дело. Что шанс выбраться живой очень невелик. Юрий Остапович, старый засранец-манипулятор, обещавший мне свободу в случае успешного завершения операции, практически ничем не рисковал. Он мог пообещать мне что угодно – миллион долларов, бриллиантовую гору или пост президента Соединенных Штатов – отлично понимая, что, выжить в схватке с агентами «Камаля» мне почти наверняка не удастся.

Однако теперь мной двигала не ложная иллюзорная мечта о свободе. Теперь я понимала, что доведя это дело до конца, возможно, смогу вытащить Олега, спасти его.

А если я погибну…

Что ж, это было бы неплохим ироничным финалом для всей этой долгой муторной истории.

Женщина, давно разучившаяся чувствовать, желать и верить, прямая противоположность жертвенности – хладнокровная сука, виртуозно умеющая лгать, втираться в доверие, кружить головы, обманывать, предавать – гибнет, вызволяя любимого.

Чересчур драматично, сентиментально и неправдоподобно, да?

Что ж, я достаточно много повидала к этому времени, чтобы понимать, что на свете бывает все.

Я быстро бесшумно оделась, пересчитала, сколько у меня с собой наличных – не много, но для моих целей должно было хватить. Отодвинула сооруженную мною же «баррикаду». На пороге задержалась лишь на секунду, снова вглядываясь в безмятежно спавшего на кровати мужчину.

Он перевернулся на живот, согнутые руки положил под голову и мягкий рассветный свет, проникая сквозь жалюзи, скользил розовыми лучами вдоль по его позвоночнику, играя на бугрившихся под кожей спины мышцах.

У меня снова что-то болезненно сжалось внутри…

Я решительно тряхнула головой и взялась за ручку двери.

Хватит! Ты и так непростительно много времени уделила сентиментальности.

Все!

Подходящий мне мопед я заприметила на парковке еще вчера. Нет, никакого четкого плана тогда еще у меня не было – сработала годами отработанная привычка: оценивая обстановку, сразу же примечать возможные пути отхода.

К счастью, как завести мотоцикл или автомобиль, не имея ключей к замку зажигания, меня тоже учили, поэтому никаких проблем не возникло. Я оседлала свое новое транспортное средство и ударила по газам. Красный потрепанный мопед зачихал, взревел и сорвался с места.

Я вырулила с парковки все еще погруженного в сонную утреннюю одурь отеля и свернула на улочку, ведущую в нужном мне направлении.

На улицах окутанного утренней дремой Стамбула было уже полно машин. Фуры из пригорода, развозящие по магазинам разнообразную снедь, автомобили, автобусы…

Мой мопед был достаточно быстрым и маневренным, чтобы лавировать в этом бешеном трафике. Примерно через час я достигла уж достаточно отдаленного района.

Олег меня бы тут не нашел.

Первым делом я зашла в ближайший магазин связи и купила самый дешевый мобильник. А затем, выбрав подворотню побезлюднее, набрала номер, который помнила наизусть.

– Да, – выдохнул в трубку Володя после второго гудка.

И по его голосу я поняла все: и нечеловеческое напряжение, владевшее им все эти сутки, что я не выходила на связь, и злость, и тревогу за меня, и громаднейшее облегчение, накрывшее его сейчас, когда позвонили по номеру, который знала только я.

– Summertime, – произнесла я, стараясь не замечать, как подрагивает мой голос.

Нужно взять себя в руки, говорить коротко и уверенно, иначе мне Володю ни за что не уболтать!

– Алина, что произошло? – тут же начал он. – Ты в порядке? Не ранена?

– Все нормально, – заверила я. – Володя… Володенька, так вышло, что у меня нет больше никаких средств связи. И в отель я вернуться не могу.

– Он раскрыл тебя? – напряженно спросил он. – Где-то тебя удерживает? Ты знаешь, где находишься?

– Погоди, – попросила я, невольно улыбаясь. – Слушай меня.

– Да…

– Радевич не замешан в этой истории. Его подставили, чтобы скрыть настоящих виновников. Но я вышла на след и…

– Алина, он запутал тебя, задурил тебе голову, – перебил Володя.

Но я рявкнула:

– Просто послушай, хорошо? Это важно! Я нашла посредника между российским военным атташатом и «Камалем». Сейчас я… попытаюсь выйти с ним на контакт, действовать буду по обстоятельствам. Запеленгуй этот сигнал, Володя, и отслеживай мои перемещения. Выходить на связь с тобой не смогу, но ты будешь видеть, где я нахожусь. И когда поймешь, что я добралась до кого-то из верхушки «Камаля», высылай группу захвата по месту моего нахождения. Ты понял меня?

– Понял. Я… Алина, ты не поедешь туда одна, я запрещаю тебе делать это, слышишь? Это приказ! Не смей!

Я отодвинула трубку чуть подальше от уха, чтобы не так громко били в барабанные перепонки его произнесенные подрагивающим от напряжения голосом реплики.

Дождавшись паузы, позвала тихо:

– Володя! Володенька! Вовка… Ну, не надо, слышишь? Ты ведь знаешь, я все равно это сделаю. Все… все получится, вот увидишь. Я еще явлюсь к тебе за своими машинками, понял?

– Алина, – в отчаянии заговорил он, – прекрати это… Алина…

– Не волнуйся, мамочка, я долго плавать не буду, – шепнула я в трубку и нажала отбой.

Теперь все.

Что бы там Вовка ни кричал, он сделает, как я сказала.

Значит, вперед!

Мопед я бросила в подворотне неподалеку от магазина связи, где купила мобильник. Оттуда же вызвала такси, затем, оглядевшись по сторонам, присела на корточки и с силой грохнула телефон о камень. Звонить по нему я никуда больше не собиралась.

Выдрав из обломков антенну – крошечную, почти незаметную деталь – я скрутила волосы на голове и сунула получившийся «маячок» в тугой узел. Теперь, даже если меня будут обыскивать и отберут личные вещи, шанс, что заметят крохотную детальку, минимален.

Володе же хватит и ее, чтобы отслеживать мое местонахождение.

Такси должно было прибыть с минуты на минуту, а у меня оставался нерешенным вопрос, куда именно ехать я ему прикажу. Адреса Гюлара у меня не было.

Как я сейчас досадовала на себя, что ни разу не согласилась на его настойчивые предложения съездить к нему в гости!

Что он вообще говорил мне о своем доме?

Вилла на самом берегу, в бывшей пиратской гавани… Подводная пещера, старинные клады…

Кажется, я примерно представляю себе, где это может находиться.

Прикрыв глаза, я попыталась представить себе карту Стамбула – когда-то меня учили и этому, развивали фотографическую память. Глядя на страницу с напечатанным текстом или рисунок, я могла как бы «сфотографировать» ее глазами, а затем в нужный момент вызвать в памяти и «прочитать».

Когда подкатило такси, я уже представляла примерно, куда ехать. Довольно-таки далеко от Мраморноморского Шилле, но в то же время – относительно рядом с виллой Радевича, Фарух Гюлар со всем пафосом своей восточной души и должен был основать свой полузамок-полукрепость.

Оказавшись в машине, я назвала таксисту район, где предположительно могла находиться вилла Гюлара.

Автомобиль сорвался с места, а я невольно принялась следить за движущимися позади нас машинами в зеркало заднего вида. Я твердила себе, что действую по обыкновенному сценарию: отслеживаю, нет ли «хвоста». И все же понимала, что на самом деле пытаюсь отыскать взглядом в дорожном трафике знакомую машину. Или хотя бы узнаваемый силуэт за лобовым стеклом…

Как глупо! Я ведь точно знала, что Радевич за мной не поехал, в противном случае отсекла бы слежку еще на шоссе, когда гнала в город на скутере.

И все же мне не верилось, что он мог вот так просто отпустить меня, не попытаться догнать.

Что ж, разве не этого я добивалась?

Так будет лучше…

Мы с Володей проведем эту операцию вдвоем, как десятки других. Именно ему я доверяю больше, чем самой себе, в нем уверена на сто процентов.

А значит, все идет именно так, как надо.

Подъезжая к району загородных вилл, где, как я предполагала, должно было находиться жилище Гюлара, я спросила у водителя: где здесь в старину располагался пиратский причал?

– О, – тут же обрадовался он. – Пиратская бухта? Вилла господина Гюлара?

Черт, оказывается, все было даже проще, чем я думала.

Разумеется, шумный и кичливый господин Гюлар не мог не быть местной знаменитостью!

За окном машины вдоль обочины дороги виднелись каменные стены, огораживавшие особняки местных толстосумов. Кое-где – гладкие, кирпичные, кое-где – выложенные из разномастных камней, под старину. За стенами виднелись утопавшие в зелени здания: белые, красные, серые, причудливо отделанные и элегантно простые.

Шелестели под солнцем разлапистые мясистые листья пальм, источали смолистый запах тянувшиеся к небу строгие кипарисы. Местами с вьющейся по высокому обрыву дороги видно было серебрящееся под солнцем море, маленькие каменистые бухточки, личные причалы, стоящие у берега на приколе катера и белоснежные остроконечные паруса яхт…

Таксист затормозил у высоких каменных ворот.

Захлопнув дверцу такси, я едва не присвистнула от открывшегося мне великолепия, призванного замаскировать военную мощь убежища мелкого турецкого чиновника.

Знания из истории, некогда входившей в программу моего обучения, давали мне понять, что Гюлар не приврал, рассказывая о своем жилище, расположенном в местах, служивших когда-то убежищем для пиратов.

Действительно, много веков назад, во времена Османов, приспешники Барбароссы, порой удачливые, а порой и не очень, спасаясь от преследователей, прятали награбленное в местных пологих гротах и тихих маленьких гаванях, где зашвартоваться могли от силы одна-две пиратские шхуны.

Жилище Фаруха высилось над самым обрывом, нижняя береговая линия представляла собой целую анфиладу наполовину затопленных водой пещер, скальных провалов и подземных гротов, так влекущих к себе искателей приключений любого века.

Но я прибыла сюда вовсе не за чужими сокровищами.

…Из будки выглянул охранник – в камуфляже и черно-белой арафатке на голове. Лицо его было почти скрыто развевающимися на ветру концами платка, видны были лишь жесткие внимательные глаза и острые скулы.

Надо же, как строго содержит господин Гюлар свою личную охрану. Зная его пристрастия к роскоши и шику, я не удивилась бы, если бы он вырядил телохранителей какими-нибудь средневековыми янычарами!

Я высунулась из окна такси, одарила охранника самой сладкой и безмятежной из своих улыбок и прощебетала по-турецки:

– Добрый день, молодой человек! Я к господину Гюлару.

– Вы приглашены? – хмуро спросил он.

– Ох, нет, я просто проезжала мимо и вспомнила, что Фарух не раз приглашал меня заехать к нему… У вас тут такие строгости, да? Только по приглашениям? Что ж, тогда передайте господину Гюлару, что приехала Айла. Может быть, это сподвигнет его нарушить правила…

Суровый воин не счел мой щебет достойным ответа. Он скрылся в будке охраны и принялся звонить куда-то по телефону.

Но уже через пару минут белые ворота, как в сказке, распахнулись, водитель ударил по газам, и мы въехали в сказочное поместье господина Фаруха Гюлара.

«А неплохо устроился скромный турецкий чиновник», – усмехнулась я, разглядывая открывавшиеся мне из окна машины виды.

Если, конечно, не принимать во внимание, что этот скромный чиновник является передаточным звеном между крупнейшей в мире террористической организацией и предателем из российского посольства, снабжающим ее оружием.

Уступами спускающийся к морю роскошный сад – пальмы, смоковницы, кипарисы, акации, можжевельник…

Тут же и бесчисленное множество цветов: розовые, алые, синие, желтые, оранжевые. Аж в глазах зарябило от такого великолепия!

Воздух загустел и сочился тяжелыми сладкими ароматами. И мне почему-то подумалось, что у Олега в этом райском саду немедленно заболела бы голова…

Вокруг белого, словно кружевного, легкого, стремящегося вверх дома росли апельсиновые и лимонные деревья. Желтые и оранжевые пупырчатые плоды сияли спелыми боками на солнце.

Машина притормозила у полукругом спускающейся к подъездной дорожке лестницы. Я едва успела распахнуть дверцу – ко мне спешил уже по ступенькам светящейся от радостной гордости Фарух Гюлар. Голубая шелковая рубашка распахнулась на его груди, являя миру густую черную поросль, роскошные усы топорщились в стороны и едва не искрили на концах от источаемого хозяином восторга.

– Несравненная, – завопил Гюлар, простирая ко мне руки. – Что за день! Счастье наконец-то улыбнулось мне. Как я счастлив, как горд принимать вас в моем скромном жилище, дорогая моя Айла!

– Господин Фарух. – Я вышла из машины, и Гюлар тут же подскочил ко мне и стиснул обеими ладонями мои руки.

– Но почему же вы не предупредили меня заранее? Я бы подготовился, отдал распоряжения повару, прислуге…

– Ах, дорогой Фарух, вы же знаете меня! Я так ценю легкость, спонтанность. Моя жизнь и так слишком зарегулирована бесконечными репетициями, концертами и гастролями. Да и потом… самые лучшие вещи в жизни всегда случаются по наитию, вы не находите?

– Ох, дорогая моя, вы даже не представляете, как я с вами согласен. Спонтанность, порыв… В этом столько романтики!

Хозяин виллы пожирал меня влюбленными глазами.

Надо признать, наряд у меня сегодня был несоответствующий статусу звезды, пожалуй, даже подозрительный. Тряпки, купленные в жалкой лавчонке, никак не тянули на мою обычную дизайнерскую экипировку. Оставалось надеяться, что Фарух Гюлар примет эту мою небрежность за высший европейский шик, которому он так стремился подражать. А судя по тому, какие вожделеющие взгляды мой усатый друг на меня кидал, так оно и было.

Я невольно хмыкнула, представив себе, как Фарух, взяв на вооружение мой новый стиль, явится на следующий посольский прием в джинсах, купленных на уличном лотке, и станет уверять всех, что одет по-европейски…

Подхватив меня под локоть, господин Гюлар повлек меня вверх по лестнице в свои покои.

Надо признать, дом его и впрямь производил эффектное впечатление!

Казалось, Фарух решил наводнить свое жилище всеми самыми дорогими и престижными вещами, о которых только слышал, нимало не позаботившись о том, чтобы предметы эти хоть как-то сочетались между собой. По стенам были развешаны картины – судя по всему, подлинники. Я невольно усмехнулась, раздумывая: уж не Миша ли Брискин в свое время раздобывал для этого выскочки лучшие образцы мировой живописи? И не я ли ему в этом способствовала?

Здесь же развешано было старинное восточное оружие – сабли и ятаганы.

Интерьер отличался удивительной эклектичностью: европейские и американские дизайнеры соседствовали с восточными коврами, подушками, оттоманками.

У меня даже в глазах зарябило от такой мешанины!

Дом Фаруха Гюлара был по-настоящему нелеп, пестр, он сочетал в себе несочетаемое.

Гюлар, стоя рядом со мной, с улыбкой оглядывался по сторонам, кажется, гордясь тем, что вид его апартаментов на несколько минут лишил меня дара речи.

Фарух принялся водить меня по всему дому, из комнаты в комнату, беззастенчиво хвастаясь своими сокровищами. Тарахтел он при этом, не переставая, с его уст так и сыпалось: «когда я учился в Сорбонне», «во время работы с одним крупным европейским концерном» и прочие многочисленные свидетельства его успешности.

Я, машинально отвечая ему, изучала обстановку.

В доме было много охраны – слишком много! Безликие бойцы в арафатках появлялись то там, то тут. Бросив искоса взгляд в окно одной из комнат, я заметила, что даже на заднем дворе толклось довольно много охранников. Там же фырчал подготовленный к отъезду куда-то микроавтобус.

Что у них там, пересменка, что ли? И что вообще так трепетно охраняет тут Фарух Гюлар?

То ли у моего пламенного поклонника паранойя, то ли он занимает в иерархии «Камаля» более высокое место, чем я предполагала.

Что ж, в любом случае времени на корректировку плана не осталось…

– У вас прекрасный дом, господин Гюлар, – пропела я. – Все так изысканно, так тонко подобрано друг к другу, предметы интерьера, отделка, украшения… Но, признаюсь честно, у меня все никак не идет из головы пиратская бухта, о которой вы рассказывали. И пещера, где некогда морские разбойники прятали награбленное. Мы могли бы сейчас на нее посмотреть?

Мне необходимо было вывести его куда-нибудь из этого дома, под завязку напичканного головорезами.

– О, конечно, – обрадовался Гюлар. – Пойдемте, я покажу!

Мы снова вышли в залитый солнцем двор, и тут же за нами увязались два молчаливых амбала в камуфляже и с занавешенными лицами.

Вот черт!

Не иначе, господин Гюлар боится, что я наброшусь на него и изнасилую…

В парке было тенисто и даже прохладно.

Витая каменная лестница спускалась вниз меж темных стволов деревьев, ухоженных клумб и фонтанчиков, искрящиеся брызги которых наполняли раскаленный воздух влагой и свежестью. Гюлар, ухватив меня под руку и тесно прижимая мой локоть к своему разгоряченному боку, вел меня вниз, к морю. Его телохранители безмолвно следовали за нами, держась чуть поодаль.

Парк закончился, и мы вышли на опоясывающую берег каменную балюстраду.

Теперь видно было, что дом Гюлара и в самом деле располагался в маленькой полукруглой бухте. Каменная набережная, на которой мы стояли, огибала береговую линию и заканчивалась по краям двумя далеко уходящими в воду башенками, в верхней части которых виднелись смотровые площадки. Она была, по сути, отреставрированной частью старинного причала. Внизу, у подножия одной из башенок, на приколе стоял белый катер.

На это я и рассчитывала.

Разумеется, все местные богачи, вынужденные как-то уживаться с бешеным стамбульским трафиком, держали собственные катера. Трудно было бы предположить, что такой любитель пускать пыль в глаза, как Гюлар, станет экономить на собственном морском выезде.

– Вон там. – Гюлар принялся указывать рукой куда-то на противоположный край бухты. – Видите, темный провал в камне? Там и находится пещера. С берега туда забраться невозможно, слишком отвесный склон. Но если подойти с воды, на лодке…

– Ах, ничего нельзя разглядеть, – раскапризничалась я, приставив ладонь козырьком к глазам и поднимаясь на носки. – Давайте… Давайте выйдем вот туда, на башенку! Мне кажется, оттуда будет лучше видно.

– Конечно!

Гюлар повел меня дальше.

Я даже сквозь подошвы обуви чувствовала, как нагрелись камни причала. Море лежало под нами спокойное, безмятежное. Отливало бирюзой под солнцем. Просто идиллическая картинка из какого-нибудь рекламного проспекта!

Площадка на верхушке башенки была совсем маленькая. Поэтому наши соглядатаи отстали, ожидая нас на набережной.

Сработало!

Мы с Фарухом вышли на смотровую площадку, с трех сторон окруженные водой. Ветер тут же ударил в лицо, взметнул волосы.

– Ах, теперь я вижу! – воскликнула я. – Вон он, вход в пещеру. Вот бы подойти туда с воды! Вы умеете управлять катером, господин Гюлар?

Одну мою руку Фарух все еще прижимал к своему боку, поэтому мне пришлось расстегивать сумочку второй рукой. Помня вчерашний урок, я позволила Гюлару подхватить себя под левую руку, правую оставив свободной. Так что теперь я легко скользнула пальцами в сумку, не привлекая ничьего внимания.

– О, разумеется, – отозвался хозяин дома. – Однако сегодня – не лучшее время для морской прогулки. Лучше в следующий раз, когда я заранее буду знать о вашем визите и…

– Нет, почему же… – сладко отозвалась я и ткнула ему под ребра дуло пистолета.

– Акх…

Гюлар подавился, вытаращил на меня глаза и затрепыхался, но я крепко прижала локтем его руку, пресекая побег.

– Спокойно, спокойно, господин Гюлар. Не нервничайте…

Со стороны, оттуда, где расположились его бравые телохранители, можно было подумать, что мы попросту заигрываем друг с другом, стоя на этом обдуваемым всеми ветрами каменном пятачке над морем.

– Что вы?.. – захрипел он. – Айла, вы с ума сошли?

– Вовсе нет, – с улыбкой покачала головой я. – Спустимся в катер. Давайте, Фарух, покатайте же меня! Вы же сами сказали, что умеете им управлять.

– Да, но… А как же мои люди?

Он попытался обернуться к охранникам, но я ощутимее надавила дулом ему в бок, и Гюлар унялся.

– Фи, господин Гюлар, я предлагаю вам провести время со мной наедине, а вы мне толкуете про каких-то охранников. Как это некрасиво! Крикните своим людям, что намерены совершить со мной морскую прогулку, и спускайтесь в катер. Ну! Живо! И не вздумайте дергаться, ствол заряжен.

Тесно прижавшись друг к другу, как самые преданные друзья или нежные любовники, мы стали спускаться по низким каменным ступеням к воде.

Охранники, оставшиеся на берегу, занервничали, что-то залопотали, и тогда Гюлар обернулся к ним и крикнул, почему-то по-арабски:

– Я еду морем! Всем возвращаться к своим занятиям.

Мы спустились вниз, на небольшой каменный постамент, и, все так же держась под руки, забрались в катер.

Только здесь я позволила себе выпустить руку Гюлара, однако продолжала держать его под прицелом.

– Заводите мотор, – скомандовала я. – И отчаливайте от берега.

Он послушно встал к рулю, завел мотор.

Катер радостно заржал, задергался на месте, словно застоявшийся в стойле молодой жеребец. Гюлар стартовал с места. За кормой катера потянулись две белые полосы пены, берег стремительно удалялся…

– Куда ехать? – бросил Гюлар, зыркнув на меня через плечо.

Гляди-ка, оказывается, если нужно, Фарух умеет говорить коротко и по существу, не растекаясь цветистой болтовней!

– Просто отойдите на 500 метров от берега и заглушите мотор, – скомандовала я.

Фарух кивнул и подчинился.

Вскоре он развернул катер и заглушил мотор.

Наша посудина мягко покачивалась на водной ряби. Очертания берега, затянутые жаркой дымкой, виднелись вдалеке. Фарух выпустил руль из рук и повернулся ко мне, опершись спиной на панель управления. Я села на корму, продолжая удерживать его на мушке.

– Ну, а теперь поговорим приватно, господин Гюлар, – начала я. – А то в вашем доме столько охраны, что сделать это довольно затруднительно. Итак, мне стало кое-что известно о вас. В частности, про то, что вы работаете на «Камаль».

Гюлар переменился в лице, глаза его вытаращились, он сжал зубы. По всей его нелепой фигуре пробежала дрожь. Немного овладев собой, он тут же принялся возмущаться:

– Кто вам сказал подобную ложь? Как вы могли такое подумать? О Аллах, я честный человек…

– Перестаньте! – неприязненно скривилась я. – Давайте сэкономим друг другу время. Или вы хотите болтаться тут, пока у нас не начнется морская болезнь? Мне известно, что именно через вас заместитель Радевича Ромашов держал связь со своими заказчиками из «Камаля». И что именно вы приложили руку к тому, чтобы вывести из строя Радевича в ночь, когда исчез российский БУК…

Фарух, сдвинув седоватые брови, буравил меня взглядом:

– Значит, то, что болтали про вас с Радевичем – правда? Вы любовники?

– Фарух, ревность – низменное и пошлое чувство, – усмехнулась я. – Сейчас не об этом. Итак, вы осознали, что я вам говорю, какой информацией я владею?

– Да. – Он понурился и принялся разглядывать остроносые ботинки. – Да. И что вы… что вы хотите за нее?

Отлично, теперь дело пойдет.

Я чуть откинула голову, подставляя волосы ветру. Теперь главное – сыграть на понятных ему чувствах!

– Ну, во-первых, денег, – томно произнесла я. – Вы же понимаете, если я начну делиться этой информацией с разными людьми… скажем, с чиновниками турецкого правительства… Вам это на пользу никак не пойдет.

– Шантаж? – охнул Гюлар. – Как это низко! Я никак не мог ожидать от вас этого, дорогая Айла!

– А что делать? – притворно вздохнула я. – Одинокой девушке приходится самой о себе заботиться в этом жестоком мужском мире! И именно поэтому вторым моим условием будет вот какое: сведите меня с вашим руководством.

Гюлар как-то даже затрепыхался, принялся пятиться от меня, налетел задом на приборную панель и, оказавшись в ловушке, замотал головой:

– Нет, дорогая моя Айла, нет, я не могу этого сделать! Вы не представляете себе, что это за люди. Они убьют вас. И меня! Ради Аллаха!

– Да бросьте, конечно, можете, – отмахнулась я. – Вы ведь в курсе, куда увезли БУК, правда? И знаете, когда и как его собираются переправлять в штаб-квартиру «Камаля». Предполагаю, что это должно произойти очень скоро, может быть, даже сегодня. Уж не на это ли торжественное мероприятие собирались ваши головорезы, грузившиеся в микроавтобус на заднем дворе виллы?

Гюлар снова пораженно уставился на меня, и я рассмеялась тихим мурлыкающим смехом.

– О, право, не нужно недооценивать меня, господин Гюлар. Вы ведь уже убедились, что я человек упертый, и если мне что-то нужно – не отступлюсь. Так давайте не будем тянуть время.

– Чего вы от меня хотите? – заморгал он, сдаваясь.

Я шагнула к Фаруху, все еще продолжая держать его под прицелом, отбросила маску томной примадонны – любительницы приключений и заговорила сухо, жестко и властно:

– Свяжитесь по рации с вашим… начальством. Скажите, что прибудете на место заключения сделки морем, на катере. Если возникнут вопросы, объясните это тем, что хотите объехать трафик. Затем ведите катер к месту назначения. На месте не пытайтесь оторваться от меня, иначе я выстрелю без предупреждения. Держитесь рядом и делайте то, что я говорю. Дальше – уже не ваша забота.

Гюлар выслушал меня, затем поднял глаза и смерил каким-то странным взглядом. Как будто бы эта новая я, которую он до сих пор ни разу еще не видел – отбросившая кокетливое кривляние, прямая, решительная, собранная – внезапно привлекла его интерес, куда больший, чем ее предшественница, взбалмошная звезда, и натолкнула на какие-то соображения. Это выражение промелькнуло на его лице лишь на секунду, затем он вскинул вверх ладони в примирительном жесте, как бы демонстрируя, что сдается, и заговорил:

– Хорошо, хорошо, вы загнали меня в угол! Мне остается только подчиниться вам. Надеюсь, вы отдаете себе отчет в том, что творите, моя дорогая…

– Будьте уверены, – заверила я.

Гюлар включил рацию. Из динамика донеслись треск и щелканье.

Фарух принялся крутить что-то, пытаясь поймать нужную волну, и, наконец, из рации отозвался голос.

– Без глупостей, – на всякий случай предупредила я. – Обо мне ни слова.

Гюлар кивнул и заговорил в рацию по-арабски.

Я владела этим языком не так хорошо, как турецким, но достаточно, чтобы понять, что он действительно ничего не сказал обо мне. Сообщил только, что подъедет через двадцать минут морем и назвал причал, к которому пристанет.

Хорошо.

Дальнейшая дорога прошла в молчании.

Гюлар больше не оборачивался ко мне, просто вел катер по спокойному морю вдоль береговой линии. Мне хорошо виден был скалистый берег, утопавший в пенной южной зелени, островки частных вилл, частные спуски в воде и небольшие пристани с дремлющими на приколе катерами.

Я слегка удивилась, осознав, как умело и ловко Гюлар управляет катером. Кто бы мог подумать, что любитель роскоши и выпендрежник Фарух Гюлар умеет управляться с плавучими средствами без привлечения специально обученных людей!

А впрочем, что я вообще знала об этом человеке?

Анекдотичный выскочка, навязчивый и дурно воспитанный?

Теперь мне уже очевидно было, что это лишь маска, за которой он предпочитал скрываться. Очень удобная маска, позволяющая проскользнуть в любое место, не вызывая подозрений. «Ах, вы же знаете, этот господин Гюлар всюду сует свой нос! Но не волнуйтесь, он совершенно безобиден…»

Каким же был Фарух Гюлар на самом деле – я выяснить не успела. Да особенно и не стремилась. Он нужен был мне лишь как связующее звено, как ниточка к «Камалю». И я очень рассчитывала, что после нашего прибытия на место совершения сделки мне больше не придется раздумывать о Гюларе, потому что в игру вступят настоящие серьезные противники.

Гюлар стал постепенно разворачивать катер, направляя его носом в сторону берега.

Перед нами возникали очертания грузового порта: торчащие вверх плавучие краны, массивные корпуса судов, кое-где покрытых пятнами ржавчины, выступающие в воду бетонные причалы, громоздящиеся у воды какие-то доки и другие сооружения…

Уже можно было разглядеть силуэты находящихся в порту людей, но лиц, конечно, пока видно не было. Я машинально поправила прическу, нащупав спрятанную в волосах антенну разбитого о стамубльскую мостовую мобильника. Я от души надеялась, что связь работает, Володя отслеживает меня, группа захвата уже подготовлена и только ждет сигнала, чтобы броситься на выручку. В противном случае дальнейшие события могли быть для меня очень неблагоприятны.

Гюлар подвел катер к одному из причалов.

В нос мне ударил густой портовый запах – запах соли, рыбы, гнили от водорослей, ржавчины от металлических опор пирсов, нагретого солнцем бетона.

У одного из причалов стоял на приколе огромный вместительный сухогруз, на вид готовый к отплытию. И я вдруг поняла, что именно на него, вероятно, предполагалось погрузить украденный БУК. Что ж, по крайней мере, Гюлар меня не обманул и привез именно туда, где должна была осуществляться сделка.

Пирс, к которому мы причаливали, был пуст. Люди, видимо, причастные к совершению сделки, стояли в отдалении. Мне видны были лишь камуфляжные костюмы, арафатки – наверное, среди них находились и охранники Гюлара, прибывшие сюда по сухопутной дороге, на том самом микроавтобусе. Часть охранников были не в военной форме, а в гражданском. Одна из фигур даже показалась мне смутно знакомой.

Но в этот момент мотор катера, взревев в последний раз, затих, белый острый нос мягко ткнулся в бок пирса, и я отвлеклась, не успев сообразить, кого напомнил мне стоящий в отдалении мужчина.

– Нужно пришвартоваться, – негромко сказал мне Гюлар. – Я должен сойти на пирс и привязать катер к буну.

– Нет, – отрезала я. – Я сказала: не отходите от меня ни на шаг!

– Но в таком случае мы не сможем сойти с катера, – развел руками Фарух.

Черт, он прав!

Море было спокойно, но даже легкая рябь покачивала катер, заставляя его мягко биться бортом о край причала. И сойти с непривязанного катера, тем более сойти вдвоем одновременно, не представлялось возможным.

– Хорошо, – неохотно процедила я. – Привяжите его. Но не забывайте, что я держу вас под прицелом.

– Само собой, – замахал руками Гюлар. – О таком забудешь, как же!

Он подошел к борту катера, подхватил тяжелый моток каната и с силой забросил его на причал. А затем подобрался к краю и шагнул на пирс.

Я видела, как он наклонился к желтому с черным буну, обматывая канат вокруг него. Катер почти вплотную притянулся к пирсу, между его белым бортом и железобетонным краем оставалась лишь узкая полоска морской воды, в который вспыхивали и гасли солнечные блики…

Я двинулась вперед, намереваясь сойти на берег вслед за Гюларом.

Все дальнейшее заняло не больше секунды.

Фарух подцепил пальцами какой-то квадратный черный предмет, видимо, все это время лежавший позади буна, скрытый от меня его корпусом. Едва взглянув на него, я сообразила, что это такое: тизер, электрошокер, стреляющий специальными иглами, которые парализуют противника.

Но даже этой доли секунды оказалось слишком много!

Я не успела нажать на спуск собственного пистолета – Гюлар выстрелил в меня.

Иголки впились в мое тело, я невольно вскрикнула от мгновенно пронзившей его невыносимой боли. Электрические разряды, проходя через плоть, выкручивали мышцы, выворачивали наизнанку все внутренности. Я повалилась навзничь обратно на палубу катера, не в силах ничего предпринять, чувствуя только, как тело мое содрогается в беспомощных конвульсиях.

Наверное, я на несколько секунд потеряла сознание, потому что следующее, что я запомнила – это как на меня цепляют наручники и волокут куда-то. Незнакомые грубые руки, камуфляжные рукава, развевающиеся края арафаток, короткие гортанные восклицания…

Меня швырнули на какой-то ящик, металлический край больно врезался в кожу. Но я была даже рада тому, что меня выпустили – все тело еще надсадно болело, и руки охранников причиняли мучительную боль.

Я еще не полностью пришла в себя и наблюдала за происходящим отстраненно, не вполне осознавая, что именно со мной произошло. Все так же, через дымку, я увидела, как стоящий поодаль мужчина в костюме – тот, что показался мне знакомым – шагнул вперед.

Он чуть обернулся ко мне – и я узнала это простоватое улыбчивое лицо, курносый нос, белозубую улыбку, седоватые волосы, пышным чубом нависающие надо лбом, как на фотографиях Кеннеди.

Консул Саенко.

Бесхитростный, по-наивному грубоватый дамский угодник. Вот, значит, кто…

Он сделал шаг вперед и произнес:

– Приветствую вас, господин эмир.

Я сжала зубы и, превозмогая боль, попыталась повернуть голову, чтобы разглядеть того, к кому он обращался.

Но не увидела никого, кроме Фаруха Гюлара.

Только он был совсем не похож на самого себя.

Все смешное, нелепое, комичное, что было в его образе, вдруг куда-то ушло: он стоял очень прямо, и в выражении его лица, в каждом движении чувствовались жестокость и власть.

Я не успела еще осознать, что это означает, как Саенко шагнул к нему еще ближе, почтительно склонил голову и, не поднимая глаз, снова произнес:

– Господин эмир.

Дурнота постепенно отступала, и способность контролировать свое тело возвращалась ко мне.

А вместе с тем прояснялось и сознание.

Полулежа на металлическом ящике, я наблюдала за происходящим – и словно детали сложного пазла складывались у меня в голове, образуя законченную картину…

Я слышала, как в отдалении Саенко беседовал с Гюларом. Или его теперь следовало называть эмиром?

До меня доносились отдельные обрывки фраз: «деньги переведены на счет», «операция проведена так, что проследить, откуда пришли средства, было невозможно», «Ромашов устранен», «БУК доставлен».

Затем позади раздалось ворчание мотора и к причалу подползло темно-зеленое приземистое «чудовище» – огневая установка. В верхней ее части можно было рассмотреть очертания остроконечных ракет.

Вот, значит, каков он – пресловутый БУК!

Я видела, как эмир подошел к нему, переговорил о чем-то с сопровождавшими установку мужчинами в форме, одобрительно закивал. Он, вероятно, отдал приказание грузить БУК, потому что огромная тяжеленная махина двинулась дальше, по направлению к причалу, у которого пришвартован был сухогруз.

Мне все еще удивительно было наблюдать за тем, как прямо на глазах изменился человек, которого я привыкла называть про себя господином Гюларом!

Эмир международной террористической организации «Камаль», человек-загадка, о личности которого ни одной из спецслужб мира ничего не было известно, неуловимый вдохновитель и организатор всех крупнейших террористических актов, совершенных за последние несколько лет, вселяющий ужас герой видеороликов, одетый в военную форму и неизменную арафатку, скрывающую лицо…

Тот человек, которого я безуспешно пыталась рассекретить тогда в Париже и благодаря людям которого увязла в болоте Юрия Остаповича уже окончательно.

Невозможно поверить было, что все эти ипостаси совмещал в себе приземистый человечек, таскавшийся на мои концерты и заваливавший меня розами.

Однако я не могла не признать, что способ маскировки выбран идеальный. Меня саму этому учили: если хочешь как следует спрятать что-то – помести это на самое видное место, привлеки к нему как можно больше внимания, и тогда никому и в голову не придет, что тут есть какая-то скрытая суть.

Фарух Гюлар – надоедливый и чересчур прилипчивый человечишка, каждой бочке затычка, персонаж, который никто не принимал всерьез… Кому бы в голову могло прийти, что под его личиной скрывается террорист номер один, нагоняющий ужас на весь мир?

Даже я купилась на это.

Я выругалась про себя, сообразив наконец с досадой, как непростительно я сглупила, проникнув в логово этого зверя и пытаясь как-то нелепо и глупо шантажировать его!

То, что я до сих пор жива, было прямо-таки рождественским чудом. Ну и потешался же, должно быть, эмир, наблюдая за моими жалкими попытками прогнуть его…

Но, надо отдать ему должное: ни на секунду не вышел из роли, очень убедительно изображал страх, неспособность мне противостоять и загнанность в угол.

Теперь все детали аферы были мне ясны.

Совершенно очевидно было, что эмир каким-то образом – деньгами ли, угрозами, шантажом, обещаниями – заставил переметнуться на свою сторону консула Саенко. Тот же в свою очередь, вероятно, чем-то подцепил Ромашова. Так был налажен канал утечки поставляемого в Турцию российского вооружения.

Сам же эмир под маской анекдотичного Фаруха Гюлара мог регулярно являться в дом к Саенко, с одной стороны, не вызывая ничьих подозрений, с другой – имея возможность контролировать своего исполнителя и отслеживать: не собрался ли тот его надуть.

До поры до времени схема работала безотказно.

Но утечку заметил Радевич и организовал внутреннее расследование.

Одновременно с этим данные об утечке поступили и в ГРУ, которое направило для расследования меня.

Понимая, что лавочку пора сворачивать, эмир и Саенко решили разыграть финальный аккорд: организовать крупнейшую за все время их сотрудничества передачу российской техники, одновременно слить ненужного больше Ромашова и подставить Радевича, таким образом отведя от себя подозрения и закрыв внутреннее расследование.

Сработано было отлично, ничего не скажешь!

Оставался только один вопрос: почему я до сих пор жива? Зачем Фарух привез меня сюда, позволил увидеть всех вовлеченных в ситуацию лиц?!

Я не верила, что человек такого уровня мог быть обыкновенным маньяком и садистом, которому доставляло бы удовольствие просто мучить меня и как-то по-особенному обставлять мою смерть. Нет, если бы он намеревался меня убить, он сделал бы это еще в своем поместье, отдав соответствующим приказ, – быстро и без лишнего шума.

Значит, для чего-то я была этому человеку нужна.

И с минуты на минуту это должно было выясниться, потому что эмир, на время забывший обо мне, теперь направился прямиком к ящику, на котором валялась я.

Он сделал знак одному из охранников – и тот грубо рванул меня вверх, вынуждая сесть, плеснул в лицо водой из фляги.

– А вот и наша уважаемая гостья, – осклабился эмир, кивая на меня Саенко. – Вы уж простите, дорогая моя Айла, за этот маленький сюрприз. Но вы так хотели познакомиться поближе с моим… руководством, что я просто-таки не знал, как вам сказать о том, что я сам и являюсь своим собственным руководством, и решил доставить вас сюда, чтобы вы увидели все своими глазами.

– Да, спасибо, – отозвалась я. – Теперь мне многое становится понятным.

– Увы, дорогая, вы наделали слишком много ошибок, – продолжал Гюлар. – Помните, я говорил вам, что не стоит доверять излишней эмоциональной открытости восточных людей? Но вы меня не послушали. Очень жаль…

– Чего вы от меня хотите? – спросила я, пытаясь хоть как-то подобраться, что со скованными руками сделать было не так-то легко.

– А вы уверены, что я чего-то от вас хочу? – поднял брови Гюлар (если, конечно, это было настоящее его имя).

– Разумеется, иначе зачем бы вы привезли меня сюда?

Я не понимала: почему медлит Володя?!

Ведь если сигнал до него доходит, он должен видеть, где я нахожусь вот уже около часа, и понять, что пришло время отправлять группу захвата. Вот же они, здесь, оба высших звена этой цепочки! Один является человеком, за которым наши спецслужбы охотятся уже не первый год. Второй – предатель.

Самое время брать их тепленькими!

Даже если… даже если это означает пожертвовать жизнью агента.

Однако Володи не было.

Это могло означать, что он ждет подходящего момента для нападения. Или… что что-то случилось с моим «маячком», и Володя не отследил мое местоположение.

В таком случае выходило, что моя затея провалилась.

Но поддаваться панике было нельзя. Раз Володя по какой-то причине медлил, мне тоже оставалось тянуть время…

– Скажите, Айла, неужели это правда, что вы сотрудник ФСБ? Прямо Мата Хари? – вступил в разговор Саенко. – Правду сказать, когда Фарух мне об этом сказал, я не поверил. А оказалось – вон оно что!

– Не нужно недооценивать противника, господин консул, – усмехнулась я. – Итак, джентльмены, чего же вы хотите от меня?

– Сотрудничества, – отозвался наконец Гюлар.

Взгляд его, когда он не прикидывался простачком, оказался цепким и умным. Вот теперь, пожалуй, он в самом деле был похож на человека, знакомого мне по видеороликам.

– Вы человек умный, трезвый и опытный, – продолжал эмир. – И я надеюсь, отлично понимаете, что мы в «Камале» – не фанатичные живодеры, которым нравится пугать и уничтожать людей.

– В таком случае вы неплохо маскируетесь, – саркастически заметила я.

– Да бросьте, Алина, – поморщился консул. – Вы же отлично понимаете, что все правительства мира одинаковы. Те, кого мы называем демократическими лидерами, зачастую оказываются куда большими кровожадными тиранами, чем те, кого считают экстремистами. Политика, борьба за власть, передел сфер влияния… Вот и все.

– Этим вы успокаиваете свою совесть, – ухмыльнулась я, – когда она начинает грызть вас за предательство?

«Кеннеди» неприязненно скривился, словно я была глупым ребенком, с которым разговаривали серьезно, как со взрослым, а он вдруг взял и сморозил какую-то чепуху.

«Партию» консула в этой оперетте продолжил Гюлар:

– Послушайте, Алина, вы ведь не идейный боец с экстремизмом. Насколько мне известно, завербовали вас далеко не на добровольной основе. Не правда ли?

Черт, тут он был совершенно прав!

Интересно, когда господин эмир успел ознакомиться с моей биографией? Когда заподозрил, что известная певица, крутящаяся вокруг русского посольства – это неспроста?

Или…

Или тот агент, которого мне пришлось убить несколько лет назад в Париже, сдал меня, успел расколоться перед встречей со мной – той встречей, с которой ему не суждено было вернуться? – Нам обоим с вами известно, – продолжал эмир, – что вы стали работать на ФСБ, потому что вынуждены были это сделать. И вынудили вас отнюдь не самыми благородными методами. Я уверен, что все эти десять-двенадцать лет вы работали не в белых перчатках… Кому, как не вам, лучше знать, насколько грязными бывают государственные методы борьбы с противниками! Так зачем же вы сейчас разыгрываете тут перед нами самоотверженную героиню? Я не предлагаю вам переметнуться на сторону зла. Вы уже на его стороне, Алина! Я всего лишь предлагаю вам выбрать других работодателей.

Ход мыслей этого мастера перевоплощений был мне предельно ясен. По правде говоря, я даже не удивилась, услышав его предложение. Уж слишком долго, неоправданно долго мне сохраняли жизнь!

Ясно было, что заговорщики преследуют какую-то цель. И вот она раскрыта.

Итак, чтобы выжить, а может, и обрести гораздо большую степень свободы, и в один прекрасный день – кто знает? – переиграть всех своих работодателей, я должна была… немедленно перейти на сторону эмира.

По сути, хитрый турок был прав: в основе моей деятельности ничего бы не поменялось. Качество жизни бы не ухудшилось. Я бы все так же оставалась живой куклой, просто сменившей кукловода.

И все же, и все же…

По ту сторону баррикад оставался Олег.

Цельный, верный человек, верящий в идеалы, убежденный и мужественный полковник, российский военный.

И если бы мне когда-нибудь довелось еще раз взглянуть в глаза своей любви, какую бы невыносимую боль я там увидела!

И, как бы пафосно это ни звучало, предав отечество, я предавала Олега.

Которого столько лет искала – и сумела найти. Но вынуждена была обманывать.

А теперь мне предлагали искромсать свое чувство в мелкое крошево… ради спасения собственной шкуры.

Да и так ли много стоила моя жизнь по сравнению с той болью, что я причиню любимому человеку? Рано или поздно эта адская круговеть, именуемая жизнью, должна была закончиться, так почему бы не сейчас, до того, как я превращусь в предателя с большой буквы…

– Так что конкретно вы мне предлагаете?

– О, ничего сложного, – заверил Гюлар. – Ваша жизнь практически никак не переменится. Вы все так же будете выступать, гастролировать и срывать аплодисменты. И получать задания от ваших наставников, конечно. Вот только получив очередное поручение, вы, прежде чем выполнять его, будете связываться с нами. И вносить в ваше задание кое-какие коррективы, если мы посчитаем это целесообразным. Только и всего. Согласитесь, небольшая цена за сохранение жизни и свободы.

Ничего не отвечая, краем глаза я проследила за тем, что происходило у грузового пирса.

Тяжелый приземистый БУК был уже погружен на корабль, мужчины в камуфляже натягивали на него какой-то брезент. Вероятно, плыть мимо погранпостов с краденым ракетно-зенитным комплексом, открыто стоящим на палубе, не могли себе позволить даже члены «Камаля».

«Володя, где же ты? Они сейчас отплывут – и все будет кончено!»

– А что будет, если я не соглашусь? – медленно спросила я, переводя взгляд с Саенко на Гюлара и обратно.

– Я думаю, вы это и сами понимаете, – пожал плечами эмир. Он сделал какой-то знак пальцами, и на меня тут же уставились дула автоматов четверых стоявших вокруг меня охранников в арафатках. Саенко поморщился и шагнул в сторону, отворачиваясь. Поразительно, какая нежная натура была у этого предателя Родины!

– Решайте, Айла, у меня не так много времени. Второго шанса не будет, – сухо бросил Гюлар.

Ну вот, кажется, и все.

Нет, я могла бы еще поторговаться, могла бы даже согласиться…

А потом слить все Юрию Остаповичу, надеясь, что он не отдаст приказание меня убрать, а найдет более целесообразным использовать мои связи с «Камалем». Таким образом, я стану двойным, нет, даже тройным агентом. Как бы мне в таком случае не запутаться: кому же на самом деле я служу…

Боже мой, я так устала!

Я слишком устала для всего этого.

До приезда сюда, всего несколько недель назад, я считала, что те времена, когда я могла чего-то желать, что-то чувствовать, к чему-то стремиться, остались далеко позади.

Мечты о блистательной карьере, о сцене, успехе, признании…

О личном счастье – глубоких доверительных отношениях, семье, детях…

Со всем этим мне пришлось покончить много лет назад, и единственное, чего я желала теперь: чтобы все как-нибудь закончилось, и меня оставили в покое.

Иногда, отправляясь на очередное задание, я подсознательно желала, чтобы все вышло из-под контроля, и наградой моей стала пуля в затылок.

Разумеется, это садистке с извращенным чувством юмора – судьбе – угодно было перед тем, как привести меня к такому безрадостному финалу, растормошить меня, разбудить и показать, что я теряю! Все эти последние недели в Турции она усиленно пробуждала меня к жизни, счищала с сердца, словно с яблока, кожицу острым ножом…

Она заставила меня снова научиться чувствовать, мучиться, желать, верить!

А теперь швырнула все к подножию эшафота.

Ну, конечно, умереть, когда жизнь не представляла для меня никакой ценности, было бы слишком легко, недостаточно драматично! Зато теперь, когда я впервые за много лет потянулась к человеку, впустила его в свое сердце, поверила во что-то – добро пожаловать в ад!

А впрочем… неужели я и в самом деле поверила, что Юрий Остапович отпустил бы меня? Что я могла рассчитывать в конце всей этой бессмысленной кутерьмы на простое женское счастье?

Я, за спиной которой десятки назначенных мне государством любовников, которых я обманула, соблазнила, выпотрошила и сдала. Я – единственная выстраданная любовь которой (не считая родного моего Саньки) началась с того, что я шпионила за этим человеком, намереваясь вычислить его тайны и слабые стороны и сдать на суд властей. Неужели после всего этого я могла верить, что у меня с Радевичем и правда может что-то быть?!

Боже, да ему будет только лучше, если я исчезну с горизонта.

Это позволит ему вспоминать о нашем небольшом приключении, как об одной из щемящих драматических страниц жизни, закончившейся очень вовремя и не принесшей никаких осложнений.

«Ты ведь и сама знаешь, что он слишком благороден и честен, чтобы вышвырнуть тебя из своей жизни, даже если будет мечтать об этом больше всего на свете», – грустно сказала я самой себе.

А потом коротко усмехнулась, подняла глаза на Гюлара и произнесла:

– Я решила, господин эмир. Ваше предложение мне никак не подходит.

Сухо щелкнули затворы, вскинулись надо мной камуфляжные рукава. Перед глазами почему-то возникло лицо Олега – как тогда, на катере, когда он, веселый и беззаботный, оборачивался ко мне, белозубо улыбаясь и демонстрируя вытащенную из воды здоровенную кефаль.

Прощай…

Краем сознания я успела уловить затрещавшую где-то в стороне автоматную очередь.

А дальше все произошло как-то одновременно и в то же время очень отчетливо, как в замедленной съемке. Какая-то тяжелая сила обрушилась на меня, сталкивая с ящика вниз, на бетонный пол. Еще не понимая, что это, падая назад, я увидела, как обернулись на звук эмир и Саенко, как задвигались, вскидывая оружие, бойцы в арафатках.

Очереди трещали, перебивая одна другую!

Где-то грохнуло, взметнулось рыжее пламя, повалил черный дым. А затем слева, справа, сзади – со всех сторон появились спецназовцы в натянутых на лица черных трикотажных масках с прорезями для глаз.

Володя, поняла я в ту секунду, когда спина моя соприкоснулась с бетоном. Он все-таки успел.

Хорошо…

Я моргнула.

Снова увидела перед глазами лицо Олега – только на этот раз не улыбающееся – жесткое, сосредоточенное, с капельками пота на широком лбу.

Я невольно потянулась, чтобы стереть эти капли, хотела сказать что-то, но тут затылок мой встретился с полом.

Я потеряла сознание.

В забытьи я пробыла, наверное, всего несколько минут. Открыв глаза, я поняла, что нахожусь чуть в стороне от того места, где упала. Мне хорошо была видна часть порта, где происходила перестрелка, причал, возле которого стоял подготовленный сухогруз, мечущиеся по бетонному молу люди. Однако сама я была надежно заслонена какой-то железобетонной колонной, за которую меня отволокли. Чьи-то сильные руки сжимали меня, встряхивали, осторожно хлопали по щекам. Чей-то знакомый голос, болью отдававшийся в груди, окликал меня, стараясь перекрыть стрекот выстрелов и выкрики:

– Алина! Алина, очнись! Посмотри на меня!

Я подняла взгляд – надо мной нависало лицо Олега. Олега, которого здесь никак не должно было быть.

Если только…

Я вдруг поняла, что он одет так же, как люди из охраны эмира – в камуфляжную форму. И голова его точно так же обмотана была арафаткой. В первые секунды я подумала было, что Олег – один из приспешников Гюлара, и у меня внутри все болезненно сжалось.

Нет, нет, это полный бред!

Радевич никак не мог быть одной из шестерок эмира, человеком из его охраны. Он ведь спас мне жизнь, бросился на меня в ту секунду, когда должны были прозвучать выстрелы, повалил на пол, закрыл собой…

– Как… как ты здесь оказался? – спросила я.

– Поехал за тобой, – дернул плечом он.

– Этого не может быть, – помотала головой я.

Мне вспомнилось утреннее шоссе, по которому я гнала на скутере. Слежки за мной не было, это я могла сказать наверняка!

– Нетрудно было догадаться, куда ты направишься, – пояснил он. – И я поехал следом, пробрался на виллу Гюлара, оценил обстановку, вырубил одного из охранников и переоделся в его форму. Господин эмир слишком много внимания уделяет показушности: эти арафатки, может, и выглядят эффектно, зато спрятаться под ними может кто угодно.

Я вглядывалась в его лицо – напряженное и в то же время какое-то веселое, счастливое…

Бой еще не завершился, и Олег как будто бы весь светился от того, что успел выполнить самое важное – прикрыть меня и оттащить с линии огня. Я протянула руку, стерла с его щеки темную полосу какой-то гари. И он чуть повернул голову и прикоснулся горячими губами к кончикам моих пальцев.

– Почему ты поехал за мной? – спросила я, и мой тихий голос почти потонул в грохоте выстрелов. – Думал, я снова тебя обманываю? Хотел проследить, чтобы я привела тебя к моим «хозяевам»?

Он коротко усмехнулся и мотнул головой:

– Нет… – произнес он. – Нет. Я тебе верю.

Ох, черт возьми, в нашем случае это звучало куда как важнее, чем «я тебя люблю»!

Из моего горла вырвался полувсхлип-полустон, я подалась к нему, обхватила руками за шею, спрятала лицо у него на груди, вдыхая такой знакомый, такой родной запах его тела, чувствуя, как он целует мои волосы, лоб, виски, как шепчет:

– Я верю тебе, верю… Я с тобой. Я никогда тебя не отпущу…

Операция по захвату заняла всего несколько минут.

Мне трудно было сориентироваться во времени. Когда я смогла, наконец, оторваться от Олега и поднять голову, все почти уже было кончено. Густо пахло гарью и кровью, валялись на земле подстреленные бойцы – люди эмира и спецназовцы, присланные Володей.

Консула Саенко повалили лицом в бетон, он выдирался, изрыгая проклятия, но чье-то тяжелое колено надавливало ему между лопаток, прижимая к земле.

А потом я увидела, как Фарух Гюлар, или эмир, в сопровождении двух оставшихся в живых телохранителей поспешно поднимается на борт сухогруза.

Я вскрикнула, хотела обратить на это внимание Радевича, он оценил ситуацию еще быстрее меня и уже рванулся вперед.

Однако кто-то из группы захвата успел первым.

Вперед метнулся один из бойцов, в такой же, как и у других, камуфляжной форме и трикотажной шапочке с прорезями для глаз. Он вскинул оружие, прицеливаясь в эмира. И в ту же секунду один из поверженных телохранителей Гюлара, хрипя, приподнялся над полом, нашаривая оружие.

– Пригнись, – отчаянно выкрикнула я, пытаясь предупредить целившегося в эмира спецназовца.

Но не успела.

Выстрелы грянули почти одновременно, с разницей в несколько секунд. Я увидела, как голова забавного усача, оказавшегося самым опасным международным преступником нашего времени, на моих глазах треснула, как арбуз, вспенилась кровью, мгновенно залившей лицо и белую рубашку. Эмир взмахнул руками, накренился и вниз головой полетел со сходней в воду.

Тяжелый удар, выплеснувшаяся на цементный пирс вода, темно-красное пятно у причала…

Дернулся и повалился на землю прошитый автоматной очередью гюларовского телохранителя спецназовец. А сам телохранитель тяжело рухнул обратно на пол, сраженный выстрелом Олега.

Все было кончено.

Я медленно поднялась на ноги, еще не в силах поверить, что это – конец.

Что мне все же удалось выбраться, выжить, победить, привести виновных к ответу.

А главное – вытащить Олега!

Он стоял чуть в стороне, связывался с кем-то по рации. Конечно, ведь нужно было вернуть БУК на базу. На завтра была назначена его торжественная передача турецким властям. Невозможно было поверить, что мы успели, справились со всем этим за каких-то два дня!

Казалось, с приема в доме консула Саенко прошло не меньше нескольких лет…

Я слышала, как, подъезжая к порту, орут сирены. Сюда ринулась полиция, представители местных и международных спецслужб, наверное, и журналисты. Оставшихся в живых людей эмира заковывали в наручники и распихивали по автозакам. Саенко, которого тоже грузили в машину, орал что-то про дипломатическую неприкосновенность.

Тело у меня все еще саднило – после электрошокера и удара о бетонный пол. Ныли все суставы, и на затылке наливалась саднящая шишка.

Но это все были пустяки!

Я вышла из-за колонны, служившей мне укрытием, и двинулась вперед, оглядываясь по сторонам.

Я ждала появления одного человека.

Вот-вот он должен был материализоваться из ниоткуда, как делал всегда, все годы нашего с ним знакомства: он мог выскочить из автомобиля или выступить из-за колонны, обернуться ко мне и стянуть с головы закрывающую лицо шапочку, а затем взять за руку или прикоснуться к плечу, улыбнуться сдержанно и сказать:

– Отличная работа, Алина!

И склонить голову чуть набок, всего на одну секунду сделавшись снова похожим на того мальчишку из моего двора, который когда-то ходил за мной хвостиком, любил всей своей полудетской душой, а потом самоотверженно тащил на остановку мой чемодан, убедившись, что не может удержать меня рядом с собой и отпустив…

Я ждала Володю.

Но его все не было.

И по спине у меня вдруг пробежал холодок.

Как будто… как будто до этого момента я всегда затылком, загривком, самим позвоночником чувствовала, что кто-то меня прикрывает, а сейчас впервые ощутила, что я одна.

Я огляделась по сторонам, и внутри вдруг что-то дрогнуло и оборвалось.

Вернулась глазами к распростертому на земле телу того бойца, который не дал уйти эмиру и совершил свой последний выстрел, уже сраженный автоматной очередью.

Он лежал на боку, лицом вниз. Я видела только очертания фигуры, облаченной в спецназовскую форму, черную, подплывшую кровью трикотажную шапочку, неестественно вывернутую руку…

Я шла к нему медленно, на подламывающихся ногах, и твердила себе: «Это не он. Не может быть он! Он же аналитик, не боец. Он не полез бы в бой. Ты же не видишь его лица, как ты можешь думать, что это он?»

И с каждым шагом я понимала, что это – Володя. Он возглавил операцию сам, зная, что где-то там, в руках у террористов – я. Надеясь вытащить меня, спасти, как он спасал меня всю мою жизнь…

Единственный человек, кто полюбил меня раз и навсегда, принял со всеми недостатками и что угодно готов был сделать, лишь бы со мной все было хорошо. Человек, любивший меня молча, ничего не прося, ничего не требуя, ни на что не надеясь. Любивший преданно и безнадежно.

Боже, только бы это был не Володя!

Поравнявшись с ним, я рухнула коленями на бетон, прикоснулась к лежащему передо мной телу, осторожно перевернула его на спину и приподняла край шапочки.

Вот оно – лицо идеального шпиона, неброское, незаметное, совершенно обычное. Лицо, в котором я знала каждую черточку. Эти серые в темную крапинку глаза, русые волосы, высокий чистый лоб, твердая линия теперь сделавшихся бескровными губ…

«Не ездий на Волгу, Алинка, вода еще холодная, связки простудишь».

«Машинки до сих пор у меня. Только «Волгу»-такси Гришка Багров в девятом классе стащил».

«Я взял тебя под свою ответственность, это наш с тобой единственный шанс».

«Это больше не повторится. Прости».

«Будь осторожна».

Володенька, милый, надежный, преданный Володенька! Как это могло случиться? Зачем? Ведь у тебя там, где-то в Москве, жена, сын…

Володя! Это ведь из-за меня, да? Как всегда…

Я не рыдала, не билась в истерике.

Просто сидела на цементном полу, держала руками его голову и прижималась лбом к его остывающему лбу.

Мой мальчик, мой воробушек, младший братишка, непримиримый наставник, самый преданный человек из всех, кого я встречала. Единственный, любивший меня безусловно, безнадежно. Жизнью пожертвовавший, чтобы спасти меня и исполнить свой долг.

Володенька… Володя…

Невозможно было поверить, что я никогда больше не услышу его голос, никогда не поймаю на себе его взгляд, как всегда сдержанный, сосредоточенный и в то же время – самый преданный из всех, что я когда-либо видела.

Володя…

Кто-то обнял меня за плечи, осторожно повлек вверх, заставляя оторваться от Володиного тела.

И я услышала, как Олег с нежностью шепнул мне в ухо:

– Пойдем!

Автомобиль притормозил на светофоре.

Вдоль отбойника, разделявшего полосы шоссе, пробирался какой-то сотрудник городских служб в яркой жилетке. Под мышкой у него зажат был рулон каких-то плакатов. Остановившись у бетонной тумбы, он развернул один из плакатов и принялся наклеивать его прямо поверх устаревших афиш.

Одна из которых была моей:

«Айла: «Приказано забыть!»

Я невесело усмехнулась.

Что ж, все закономерно. Все в этом мире слишком непрочно и преходяще. Гастроли заканчиваются, и еще вчера обожавшие тебя зрители переключают свое внимание на другого кумира.

Sic transit – и тому подобное…

Вот и пришло время прощаться с моим любимым городом, с вечным Ноевым ковчегом – шумным, ярким, разным, непредсказуемым, никогда не засыпающим.

Прощай, Стамбул, сердце мое, любовь моя…

Прощай.

А может быть, до свидания…

Мне, вечной скиталице, не привыкать прощаться с местами и людьми, ставшими мне дорогими. Но в этот раз здесь я потеряла человека, без которого такое долгое время не мыслила себя, человека, бывшего мне защитой и опорой, моего названного брата, моего Володю.

И теперь, беззвучно шепча «прощай», я расставалась не только с любимым моим городом, но и с ним.

К горлу подступили рыдания, я глубоко вдохнула, стараясь справиться с ними. Но удержать слезы все же не удалось, они медленно покатились по лицу.

И я на несколько минут позволила себе слабость – оплакать моего самого лучшего друга, моего Володю…

Автомобиль тронулся, я вытерла глаза, перевела дыхание, отвернулась от окна и посмотрела на сидевшего рядом Олега.

Видеть его в военной форме было для меня ново. Она как будто еще сильнее подчеркивала его обычную сдержанность и бесстрастность. Это была маска, которая меня уже не могла обмануть.

Олег не успел переодеться, потому что прямо с официальной передачи БУКа министерству обороны Турции приехал ко мне, чтобы успеть проводить в аэропорт.

Группа моя уже улетела утренним рейсом, багаж я отправила вместе с ними, так что сейчас ничего не отвлекало меня, не обременяло.

– Как ты объяснила своим людям, что пропадала на двое суток? – спросил Олег.

Он избегал смотреть на меня, сжимал губы и отводил взгляд.

– О, у меня замечательный продюсер – просто находка! Не моя находка, к сожалению, как ты понимаешь. Он всегда готов меня прикрыть в таких ситуациях.

– Ясно, – кивнул Олег.

У меня голову кружило от его близости и выматывающей сердечной боли, от того, что через несколько минут нам предстоит расстаться. Я накрыла его руку своей, и он немедленно переплел наши пальцы, все так же глядя куда-то в сторону.

– Тебе все же это удалось, – пробормотала я, рассматривая наши сцепленные пальцы.

– Удалось – что?

«Удалось разрушить мою выдержку, – хотелось ответить мне. – Разломать стены, которыми, как я полагала, давно уже обнесено все живое внутри меня. Удалось заставить меня чувствовать, стремиться, желать, умирать от нежности и боли… Удалось заставить меня почувствовать себя живой. И захотеть, чтобы это мгновение никогда не заканчивалось!»

Я выдохнула и отозвалась:

– Удалось вовремя вернуть БУК.

– Да…

Автомобиль въехал на парковку аэропорта, водитель из команды Олега обернулся к нам и бесстрастно произнес:

– Приехали.

Нужно было уходить.

– Ты вернешься? – вдруг быстро спросил Олег, сжимая мою руку.

И наконец посмотрел прямо мне в лицо своими удивительными тепло-коньячными глазами.

– Не знаю, – качнула головой я.

Я действительно этого не знала.

Как я могла что-то обещать? Давать клятвы, строить планы, заставлять человека надеяться?

Это было как раз то, чего однажды меня лишили – не спросив моего согласия, просто поставив перед фактом.

И я, может быть, впервые так остро и больно осознавала, чего именно я лишена.

Но где-то глубоко внутри я знала твердо: я сделаю все для того, чтобы быть с ним!

Я обману, украду, убью, если будет нужно, но сделаю все, от меня зависящее, чтобы к нему вернуться!

Я не могла лишь пообещать, что у меня это получится, лишь поклясться, что никогда не перестану пытаться…

В голове сами собой зазвучали строчки:

Душа моя, свет мой, моя надежда в целой Вселенной, Клянусь, что единственное желание в целом мире – ты! Мои чувства не передать словами и не описать пером… Если бы море было чернилами, а дерево было пером, О моей боли от разлуки было бы сказано в молитвах к Аллаху…

– Не знаю, – повторила я, прижимаясь к широкой, твердой груди Олега и пряча лицо в изгибе его шеи. – Не знаю. Но я хочу вернуться!

Эпилог

Ну, так что же, голуба моя? – тоненько протянул своим дребезжащим голосом Юрий Остапович. – С заданием ты справилась. Не без огрехов, но справилась. И даже больших результатов, чем я от тебя ожидал, достигла. Эмир «Камаля» уничтожен, на это мы уж никак не могли рассчитывать! Поздравляю.

– Да. И вы мне кое-что за это обещали.

Так странно было находиться здесь – в этом знакомом мне кабинете закрытого элитного клуба… без Володи.

И знать, что я здесь одна не просто потому, что кукловоду почему-то потребовалось побеседовать со мной наедине.

А потому что Володи нет.

Просто нет больше на свете. Он пал, как герой. Награжден посмертно. И прочая, и прочая…

Юрий Остапович едва заметно поморщился.

Знаю, я внесла в его планы большие осложнения тем, что осталась жива. Это я, а не Володя, должна была остаться там, в порту, героически пав во время исполнения задания. Но Володя спас меня, взял на себя самое сложное.

Как и всегда.

– Голубушка моя… – снова задребезжал Юрий Остапович.

В другое время я сполна насладилась бы тем, что внезапно наконец обрела средство противодействия ему. Позволила бы ему юлить, отпираться, давать фальшивые обещания: «после следующего задания непременно…» Но сегодня, сейчас я слишком устала от всего. Мне хотелось покончить с этим побыстрее, раскрыть все карты и забрать главный приз.

– Юрий Остапович, – с улыбкой начала я. – Дело в том, что я выхожу замуж. За полковника Олега Радевича, военного атташе России в Турции.

Лицо его скривилось так, словно Юрий Остапович внезапно обнаружил у себя в тарелке дохлую крысу.

Я же, ощущая свой триумф, продолжала:

– И, как вы понимаете, мое будущее положение никак не будет позволять мне оставаться вашим агентом. Сами посудите, супруга такого важного государственного чиновника не может незаметно срываться в любую точку света, пропадать на заданиях и вступать в связи с подозреваемыми…

Мой плешивый босс покрутил своим утиным носом, пожевал бесцветными губами, поерзал на кресле и, наконец, сдался.

– Понимаю, – процедил он сквозь зубы. – Обошла ты меня, обставила. Ну да ты девка умная, талантливая, я всегда это знал.

Он помолчал и хлопнул раскрытыми ладонями по коленям:

– Ладно, коли так – отпускаю тебя, подруга. Только ты уж учти: обратной дороги нет! Остаешься пока – как «спящий» агент. Трогать тебя до поры не будут, но если возникнет необходимость… Ты уж не подведи, компромата на тебя – на десяток таких, как ты, хватит.

– Спасибо, Юрий Остапович, – широко улыбнулась я, все еще не в силах поверить, что и в самом деле выбираюсь из-под гнета этого замшелого паука.

Господи, неужели это правда?!

У меня даже голова слегка закружилась, как бывает, когда вдруг резко глотнешь свежего воздуха после нескольких часов в закрытом помещении.

В кармане Юрий Остаповича вдруг завибрировал телефон. Он вытащил аппарат, молча приложил к уху трубку, выслушал что-то и нахмурился.

Я все так же стояла перед ним.

Он ведь еще не сказал мне, что я могу идти. Черт, этот трухлявый кукловод отлично меня выдрессировал за эти годы!

Юрий Остапович отложил телефон, задумался на секунду, а потом бросил мне:

– Подай ноутбук, голубушка!

Я взяла со стоявшего в глубине комнаты стола ноутбук и протянула ему. Он открыл компьютер, что-то быстро набрал и кивнул мне, приглашая встать за его плечом и заглянуть в экран.

– Только что получили, – скупо пояснил он.

На экране компьютера начался видеоролик. Сначала побежали черно-белые шипящие помехи, но затем экран расчистился, и показался…

Нет! Этого просто не могло быть!

Я сама видела, как раскололась его голова, а тело рухнуло в прибрежную воду!

– Бороться с «Камалем» бесполезно, – вещал с экрана человек, замотанный арафаткой, из-под которой виднелись только темные, хищно поблескивающие глаза. – Мы – везде! Ваш улыбчивый сосед по лестничной площадке – наш человек, ваш босс на работе присягнул нам на верность, продавец из магазина – наш брат во исламе…

Как это могло быть? Гюлар жив? Или он только выдавал себя за Эмира, прикрывая настоящего руководителя организации?

Или… эта должность вообще номинальная, не имеющая никакого значения, и организация будет действовать со своим главой или без него, расползаясь по миру словно раковая опухоль?

– Мир тем, кто идет по прямому пути, а несправедливость карается Аллахом. Все, кто притесняют нас, будут уничтожены! Правительства Америки, России, Евросоюз и НАТО будут сметены нами с лица земли, и угнетенный отомстит притеснителю. Ваш единственный выход – подчиниться нам, примкнуть к нашим рядам, стать нашими братьями, иначе мы принесем вам ужас, боль и смерть. Это говорю вам я, эмир Единого Османского Халифата и руководитель величайшей исламской международной организации «Камаль»! Помните, что сказано в Коране: «Скажи неверующим, что если они прекратят, то им будет прощено то, что было в прошлом. Но если они возвратятся к неверию, то ведь были уже примеры первых поколений». Аллах акбар!

Оглавление

Часть первая

Часть вторая

Эпилог Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg