«Обретение счастья»

Обретение счастья (fb2) - Обретение счастья 795K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Виктория Владимировна Васильева

Виктория Васильева Обретение счастья

Глава 1

Ольга поставила форму с тестом в духовку, уменьшила огонь, закрыла дверцу и, наконец, с облегчением вздохнула.

«Кажется, все готово…» — мелькнула успокоительная мысль.

Кухня уже была прибрана, и лучи низкого осеннего солнца, неожиданно выглянувшего из-за октябрьских неизменных туч, придавали обычной обстановке легкую праздничность.

Ольга сняла вышитый льняной передник, в котором она обычно кухарничала, и надела кружевной, игриво-кокетливый. Он практически не защищал платье, но Юрию Михайловичу очень нравилось, когда именно в этой экипировке жена накрывала на стол.

Маленький двухэтажный сервировочный столик на колесиках изнывал от тяжести салатов и закусок. Ольга быстро, но осторожно, прокатила его по длинному коридору в гостиную, где был накрыт стол на четверых. Старинный золоченый обеденный сервиз по этому случаю покинул сервант. Серебряные приборы были разложены в точнейшем соответствии с требованиями этикета. Ольга не поленилась лишний раз заглянуть в соответствующую книгу.

Опыта званых обедов и приемов у нее было не слишком много: замуж за академика Растегаева она вышла всего полгода назад.

Занявшись разгрузкой сервировочного столика, Ольга не заметила, как в комнату вошел Юрий Михайлович. Он имел обыкновение ступать по паркету почти неслышно и обожал подшитые замшей тапочки, подаренные приятелем — узбекским химиком.

— Боже, какое изобилие, Оленька! — муж удовлетворенно улыбался. — Может быть, не следовало столько готовить? Ведь Маша настраивала нас только на чаепитие.

— Не останемся и без чаепития, — заверила Юрия Михайловича супруга, — но время-то обеденное. Вот я и решила, что подкрепиться поосновательнее будет очень даже кстати. Тем более, что путь к сердцу любого мужчины лежит, увы, через его желудок.

— Ну, Оленька, неужели тебе нужен путь к сердцу какого-то молодого человека? — засмеялся Юрий Михайлович.

— Мне ведь удалось подружиться с твоей дочерью. Так неужели я не могу попробовать понравиться и твоему будущему зятю.

— Да, конечно… Только не слишком увлекайся, дорогая, — муж покровительственно потрепал ее по щеке. — Я ведь, ух, какой ревнивый.

Юрий Михайлович грозился шутливо, но Ольга явственно поняла, что это именно та шутка, за которой скрывается немалая доля правды.

— Осторожно! Не опрокинь соусник!

— Ах я, старый, неуклюжий плюшевый мишка. Р-р-р!..

После женитьбы на молодой женщине у академика Растегаева появилась странная привычка дурачиться и мальчишествовать. Пожалуй, только эта новоявленная, не всегда к месту манера поведения и раздражала Ольгу в муже. Она с трудом скрывала всплеск негативных эмоций, охватывавший все ее существо, когда седовласый полноватый респектабельный мужчина вдруг в самые неподходящие моменты начинал смешно шепелявить, подражая выговору пятилетнего малыша, или играть в прятки, или, как сейчас изображать ручного зверя.

— Юра, не надо… Не мешай мне… — она безуспешно пыталась освободиться от нарочито неуклюжих объятий супруга.

— Я мишка, голодный и ужасный! Утащу мою девочку в берлогу!..

Было похоже, что академик вошел в азарт. А еще Ольга чувствовала, что супруга охватывает желание куда более сильное, чем стремление изображать лесного жителя.

Но тут дорогая тарелка множеством звенящих осколков разлетелась по паркету. Эта «музыка» отрезвила академика.

— Ах, какая жалость… Аннушкин любимый сервиз, — вздохнул Юрий Михайлович.

О своей покойной первой жене Растегаев говорил неизменно почтительно, хотя ни для кого из сотрудников института, в котором он проработал всю жизнь, в том числе и для младшего научного сотрудника Ольги Буровой, не было секретом, что первый брак директора был вовсе не безоблачным.

Ольга принесла веник и совок, быстро смела осколки и достала из серванта другую тарелку.

— Уже без пяти три, — произнесла она как можно спокойнее, и обстановка разрядилась.

— Да, дети придут с минуты на минуту.

— Нужно наполнить супницу, — с этими словами хозяйка поставила на освободившийся сервировочный столик огромную супницу и быстро укатила столик на кухню.

В качестве первого блюда намечался суп из осетрины. Ольга осторожно переложила в супницу порционные куски рыбы и залила их ароматным прозрачным бульоном. Натюрморт завершила мельхиоровая разливная ложка.

В духовке уже зарумянился торт. Ольга уменьшила огонь.

Кукушка прокуковала три раза. Хозяйка вернулась в гостиную, водрузила тяжелую супницу на почетное место в центре стола и еще раз придирчиво оглядела сервировку.

«Кажется, ничего не забыла… Вилки для рыбы и мяса, бокалы… Шампанское из холодильника достану, когда будем садиться за стол», — прикидывала Ольга.

На белоснежной скатерти великолепно смотрелся салат, украшенный яркими раками. Ломтики отварного языка аппетитно проглядывали сквозь толщу желе. Фаршированные яйца в красных помидорных шапочках выглядели очень забавно.

Хозяйка осталась довольна своей работой, которой посвятила полдня. Она сняла передник, расправила бант на черном крепдешиновом платье, которое мягкими складками облегало стройную фигуру и выгодно контрастировало со светлой шевелюрой естественной блондинки.

«Ничего себе — мачеха», — как будто усмехнулось зеркало.

Ольга была старше своей падчерицы всего на семь лет и вполне могла сойти за ее старшую сестру, если бы в их облике улавливался хотя бы намек на сходство.

Молодая мачеха попыталась подружиться со взрослой падчерицей, но ей удалось достичь лишь ровных приятельских отношений — подчеркнуто уважительных, но прохладных. Воспитанная строгой матерью, Маша называла новую жену отца исключительно Ольгой Васильевной и отказывалась перейти на «ты».

Очень скоро полуофициальное вежливое общение стало устраивать обеих Растегаевых: и старшую, и младшую. Тем более, что Маша приходила домой только ночевать, предпочитая проводить вечера и выходные в библиотеке: студентка последнего курса университета, она явно стремилась к научной карьере. Но в отличие от отца-химика она выбрала филологию. Покойная Анна Николаевна, литературовед по профессии, но домохозяйка по призванию и де-факто, смогла привить дочери страсть к литературе.

Маша читала, казалось, все подряд, писала пространные трактаты и — Ольга была в этом уверена — плохие стихи.

А три дня назад она сообщила отцу и мачехе, что хотела бы познакомить их со своим женихом. Ольга Васильевна, хотя и не подала виду, однако страшно удивилась, что можно вот так, не поднимая головы от книг, запросто выскочить замуж.

О своем избраннике Маша не стала распространяться. С некоторых пор девушка не вела откровенных бесед с отцом. С мачехой же падчерица вообще ничем не делилась.

«Опаздывают», — бесстрастно зафиксировала Ольга, взглянув на циферблат часов. Было три минуты четвертого.

Как и всякая хозяйка, ожидающая гостей и уверенная в своей полной «боевой готовности», Ольга решила провести несколько неожиданно появившихся свободных минут у зеркала.

«Еще раз пройтись пуховкой по лицу… Так… Немножко помады. Красной? Нет — розовой с перламутром. Так будет нежнее».

Для своих двадцати девяти Ольга выглядела великолепно. Свежая, еще не тронутая морщинками (если не считать нескольких тоненьких лучиков у глаз) кожа, молодые, блестящие глаза, умело оттененные косметикой, мягкая линия рта… Ольга пользовалась искусственными средствами весьма умеренно, лишь чтобы подчеркнуть свои природные данные. Поэтому и сегодня в ореоле чуть тронутых тушью ресниц ее большие серые глаза смотрелись естественно и привлекательно.

Туалет завершали два серебряных кольца ручной работы и серебряные же серьги в форме крошечных полураскрывшихся бутонов.

«Пора выключать духовку», — Ольга снова на минуту вернулась на кухню.

«Тирли-тирли», — мелодично пропел звонок.

«Юра, открой, я сейчас!» — крикнула Ольга, не отрываясь от дела.

В прихожей щелкнул замок, и до Ольги донеслись фразы приветствий. Она поспешила поставить торт на стол и закрыть дверцу плиты. Чужой мужской голос в прихожей показался ей странно знакомым, но призабытым, занесенным безжалостными песчинками времени.

Даже не видя своего отражения, Ольга ощущала, что бледнеет, что все краски жизни тают на ее лице. Она стояла на кухне, зачем-то сжимая и разжимая руки, в странном оцепенении.

— Оленька, дорогая, у тебя тут все в порядке? — Юрий счастливо улыбался. — Выйди же к гостям.

Он легонько подтолкнул супругу к дверям. И тут Ольга почувствовала, что волна неистового бессилия и растерянности сменилась мертвенным спокойствием.

Выйдя в коридор, она сначала увидела Машу, которая поправляла черные непослушные кудряшки, потом и широкоплечего спутника падчерицы. Тот стоял спиной к кухонной двери — вешал плащ на плечики.

— Здравствуйте, — ледяным тоном произнесла Ольга.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна, — ответила Маша.

Ее спутник сначала замер, а потом стал медленно поворачиваться, при этом неловко задел плечом вешалку — и зонтики, щетки с шумом посыпались на паркет.

— Ах, извините!.. Здравствуйте… Я сейчас, — он присел и стал быстро собирать нелепые, глупые даже в эту минуту вещи.

«Совсем не изменился», — автоматически отметила хозяйка.

— Ах, какая неудача, — вздохнул Юрий Михайлович, — давайте, молодой человек, я вам помогу.

Солидный академик присел на корточки. И несколько мгновений Ольга видела их, обоих — одновременно. Она смотрела сверху вниз на молодого красавца со спортивной фигурой и на молодящегося, а потому смешного, толстоватого человека в очках, невольно сравнивая их.

— Ну вот, кажется все в порядке, — Юрий Михайлович с плохо скрытым усилием выпрямился и обратился к жене. — Оленька, где же ваза? Я хотел поставить букет, но не нашел вазы.

Беспомощность академика, порой бывала удивительна. Ольга указала мужу глазами на самое видное место в секции. Даже отсюда из прихожей сложно было не заметить хрустального блеска.

— Ах, я чудак… Сейчас, сейчас, — он быстро прошел в гостиную, снял с полки вазу и вернулся к гостям. — Я сейчас… Ах, да. Я вас не познакомил. Впрочем… Машенька, представь гостя.

— Ольга Васильевна, это Алексей Захаров, мой близкий друг, — произнесла Маша тоном, достойным дипломатического приема.

— Очень приятно, — Ольга спокойно и холодно улыбнулась.

— И мне тоже, — Алексей уже успел овладеть собой, но Ольге было заметно, что это давалось ему нелегко.

Он вежливо прикоснулся губами к ее руке, и Ольга почувствовала, что губы его дрожат. И ей захотелось другой рукой погладить густые, жесткие волосы на его затылке, эти темно-русые пряди. Ольга вдруг вспомнила, какие они на ощупь.

— Прошу всех к столу, — она улыбнулась одними губами.

— Да, да, но сначала розы. Разрешите, я поставлю этот великолепный букет на должное место, — Юрий Михайлович появился и суетливо пронес мимо гостей темно-бордовые цветы на длинных стеблях в хрустальной вазе. — Позвольте, позвольте… Гость хотел вручить их хозяйке, но та была на кухне…

И Ольга почувствовала, что земля уходит у нее из-под ног. Светлый плафон закружился над головой, вдруг стало темно, будто наступило затмение.

«Розы, бордовые розы!.. Как он мог принести их сюда?.. Эти розы».

Терпкий запах нашатырного спирта и голос Маши вернули ее к реальности.

— Что с вами, Ольга Васильевна? Вам лучше?

— Машенька, она, наверное, перетрудилась на кухне. С утра газ не выключала. Оленька, тебе лучше?

— Да, спасибо. Мне хорошо, — слабым голосом произнесла хозяйка, — нет, не надо мне помогать Все в порядке… Извините…

Алексей стоял в углу, словно искал у стен защиты. Ольга заметила, он был бледен, как полотно.

Обед начался чинно и спокойно. Юрий Михайлович произнес несколько тостов, довольно отвлеченных, поскольку это было первое знакомство, а не официальная помолвка.

Академик вспоминал расхожие мудрости, приписываемые находчивым грузинам, а все присутствующие делали вид, что им очень весело.

— …А теперь я предлагаю выпить за верных мужчин и неверных женщин!

Шампанское искрилось в бокалах. А Маша укоризненно посматривала на отца, поскольку тост был явно не к месту. Но Юрий Михайлович не замечал недовольных взглядов дочери Он с неубывающим аппетитом поглощал одно блюдо за другим.

— Ах, какая рыбка, Оленька! А салат, салат — просто клад! Как, Машенька, стишок?

— Очень мило… — Маша натянуто поддерживала разговор отца.

— А вы что же не кушаете, молодой человек? Оленька, положи ему вон тот кусище утки!

— Спасибо…

— Нет, нет. Уж не обижайте, — он сделал большой глоток и с удовольствием запил соком. — Так чем же занимается молодой человек?

— Он поэт, папа, — ответила за «молодого человека» Маша.

Ольга заметила, как Алексей укоризненно взглянул на невесту и вспомнила, что он всегда терпеть не мог, когда кто-нибудь пытался что-то делать за него… Обед становился интересным.

— Ах, поэт. А я тут, в вашем присутствии, позволил себе срифмовать… Покорнейше прошу извинить. Может быть, Алексей — человек Божий, прочтет нам что-нибудь из своих творений?

— На этот раз прошу извинить меня… Я не читаю за обеденным столом, — ответ прозвучал безапелляционно, но вежливо.

— Так, так… А не испить ли нам «зефировки»? Чудный, знаете ли, напиток.

— «Зефировки»? — Маша недоуменно смотрела на отца.

— Да. Неси, дочка, графинчик.

Дочка была явно недовольна, но послушалась. Она извлекла из бара литровую лабораторную, закупоренную притертой пробкой, бутыль с красноватой жидкостью и отлила часть содержимого в графин.

— Пожалуйста.

— Ну-с, Алексей — человек Божий, испробуем? Это чудо изобрел мой коллега академик Зефиров в годы легкомысленного аспирантства. Рецепт оригинальнейший, для непосвященных — поистине эзотерический. Сорбция, десорбция… — в рюмках красиво переливался напиток. — А исходные компоненты полезнейшие: чистый спирт, клюква и глюкоза.

И дочь, и жена подметили, что перед подчеркнутой холодностью гостя хозяин теряется и пасует. Он одним глотком опорожнил рюмку в то время, как Алексей только пригубил свою.

— Да, в самом деле, очень приятный напиток, — похвалил он.

— И крепкий!.. Если мы не читаем стихов за столом, то, может быть, споем? — произнес захмелевший академик с задором «подросшего шестидесятника».

— Юра, может быть, в другой раз? — попыталась остановить его жена.

— Нет! Только сегодня. Не бойся, Оленька, я своих песен исполнять не рискну. Спою что-нибудь из репертуара моего тезки Визбора.

Невесть откуда в руках Юрия Михайловича оказалась видавшая виды гитара, и он голосом стареющего барда затянул: «Милая моя, солнышко лесное…» Обстановка за столом становилась явно нелепой.

Ольга тихо встала и вышла на кухню. «Нужно переложить торт на блюдо», — это была единственная мысль, на которую хозяйка еще оказалась способна.

К торту гости почти не притронулись. Свежезаваренный чай «Pickwick» также не вызвал особого оживления. Причастившийся «зефировкой» академик вообще не взглянул в сторону чайника.

Он полулежал в кресле, все еще не выпуская из рук гитары, но было заметно, что ему очень хочется спать.

Выпитое шампанское сняло напряжение первых минут встречи, и теперь Алексей спокойно, даже чуть устало смотрел поверх не слишком эстетичного после пиршества стола в направлении окна. Очевидно, он выбрал какую-то несуществующую для остальных точку и удостоил ее вниманием.

— Все было очень вкусно, Ольга Васильевна, — на эту сакраментальную фразу отважилась Маша.

И Ольга незаметно вздохнула. С облегчением.

— Очень приятно было познакомиться с Алексеем — человеком Божьим, — Юрий Михайлович с трудом поднялся с кресла.

— И мне также.

Маша суетилась в прихожей. Алексей галантно подал ей плащ, и Ольга удивилась его манерам, о которых уже позабыла.

— Рад был увидеть вас, Ольга Васильевна, — Алексей снова прикоснулся губами к ее руке, но на этот раз Ольга не ощутила дрожи в его прикосновении. Только в глазах цвета свежезаваренного чая «Pickwick» светилась неизбывная, нездешняя печаль.

«Впрочем, по такому взгляду и отличают поэтов от простых смертных», — вспомнила Ольга.

Глава 2

Дверь захлопнулась. Маша ушла проводить гостя. Часы показывали половину пятого.

— Что ж, милый молодой человек. Не правда ли, Оля? — подвел итоги обеда будущий тесть. — Впрочем, я побаиваюсь всех этих… поэтов. Как и многие тайные графоманы, — он зевнул. — А не прилечь ли нам? Оля, ты ведь тоже устала? Не желаешь ли отдохнуть?

— Нет, мне нужно прибрать со стола.

— Ну, как хотите, мадам.

Эту фразу Ольга расслышала, уже находясь на кухне. Тяжелый сервировочный столик, доверху заваленный грязной посудой, остановился у мойки. А Ольга присела на табурет у окна, достала из укромного места — пустой солонки — тщательно утаиваемые от некурящего супруга сигареты и закурила. Голубой дымок, мягкий ментоловый привкус табака унесли ее в мир далекий и призрачный.

«Сколько же времени прошло? Да, — восемь лет и два месяца. Тогда был август, а сейчас — октябрь».

Тогда был август… И две ночи в поезде, идущем на юг, когда воздух в купе, казалось, электризовался от жары. Ольга, студентка последнего курса, «отличница, комсомолка и, наконец, просто красавица», ехала в скором «Москва — Одесса». А в сумочке у нее, вложенная в паспорт, мирно ждала своего часа голубая, как Черное море, круизная путевка. Ольга получила ее в награду за победу в межвузовской олимпиаде по органической химии. Она, студентка Губкинского института, оказалась лучше многих — в том числе и чванливых МГУшников!

В то время Ольга по-настоящему «болела» органикой. Наверное, врожденные кулинарные способности перевоплотились в ее женском естестве в склонность к химическому «поварству». Часто на лекциях она слышала крылатое сленговое выражение: «Органика — та же кухня». И в своей деятельности Ольга воплощала эти слова, придавая им буквальный смысл.

Преподаватели и лаборанты поражались, как эта тоненькая, хрупкая студенточка могла выстаивать у вытяжного шкафа по нескольку часов, наблюдая за течением реакции. А какую чистоту она наводила! В условиях, когда, казалось, невозможно работать, не окружив себя хаосом бутылей, склянок и использованных колбочек, Ольга умела избавляться ото всех лишних предметов. Она не делала над собой никаких усилий: просто стремление к порядку было чертой ее характера. С детства она любила, может быть, даже больше, чем играть с игрушками, расставлять их после игры на места, всегда — определенные, неизменные для каждого мишки и зайца.

Ольга знала и теорию науки, в которой чувствовала призвание, но теория была для нее лишь рецептом, ключом к пониманию живого движения молекул, одиноких и сгруппированных, совсем как люди. Часто студентка представляла себе реакции образно в красках и динамике. И неживые молекулы в ее сознании наделялись обычными человеческими чертами. Они бывали торопливыми и медлительными, злыми и добрыми, они имели друзей и врагов. Ольга ни с кем не делилась этим своим «ненаучным» подходом. Но искала ему объяснение, пока в одной умной книжке о первобытной культуре не прочла о врожденном стремлении разума к оживлению всего сущего и наделении каждого предмета нетленной душой…

Тогда было лето, последние каникулы в Ольгином студенчестве. И она старалась не думать ни о химии, ни о каких-нибудь отвлеченных общественных дисциплинах.

Девушка ехала на юг. Скорый нес ее в глубь распаханной черноземной степи. Обширные поля, изнывающие под тяжестью обильного урожая, ограничивались на линии горизонта с обеих сторон железнодорожного полотна плотными лесозащитными полосами. Темно-малахитовые кроны пирамидальных тополей сливались вдали, и казалось, что все земное пространство перегорожено частоколами с шевелящимися от порывов ветра зубцами.

Вечерело. Дорога вдруг побежала параллельно большой реке. И ни рельсы, ни течение не желали перекрестка. На мост поезд въехал уже в темноте, когда вода в лучах осветительных прожекторов металлически поблескивала. Совсем как рельсы.

Ольга взглянула на расписание движения, вывешенное тут же, у окна узкого коридора купейного вагона: в Одессу поезд прибывал ранним утром. Обычно девушка плохо засыпала под стук колес, но эта, вторая подряд, ночь в поезде оказалась удивительно спокойной.

После заката стало прохладнее. Погрузились в густую темноту большие украинские села. И только звезды, неподвижные звезды не спали, словно освещая путь до самого моря.

Утро выдалось «туманным и седым» Над гаванью висела плотная завеса, закрывая морские дали, окутывая молы и даже волны уже метрах в ста от берега. Названия на бортах судов, стоявших у причалов, прочитывались без труда, но как бы сквозь тончайшую шифоновую вуаль.

Вот и шестой причал. На минуту Ольга остановилась убедиться, что она находится там, где нужно. Высокое, остроносое, старомодное судно. Девушка достала из сумочки путевку. «Так оно и есть: пароход «Адмирал Нахимов».

У трапа дежурил парень в морской форме, которая придавала его не слишком ладной фигуре неожиданную стройность.

— Девушка, вы на «Нахимов»?

— Да… Вот. — Ольга протянула ему путевку.

— Все в порядке. Поднимайтесь. Регистрация — на нижней палубе, налево от трапа. Позвольте, я вам помогу.

Он взял Ольгин чемодан, который она через весь порт с шумом катила за собой. По трапу его можно было только нести.

— Спасибо.

— Не за что.

Этими репликами обменялись уже на палубе, и маленькие колесики снова зажужжали: девушка покатила свой «улиткин домик» налево от трапа.

— Позвольте вашу путевку.

— Пожалуйста.

— Так… Вот вам билет или как он у нас еще называется «посадочный талон». Его необходимо иметь при себе, когда вы будете сходить на берег. Это ваш пропуск на борт на время всего круиза. Не потеряйте! — симпатичная бортпроводница сделала какие-то отметки в своих бумагах и выдала Ольге еще одну бумажку. — А это пропуск в ресторан. У вас билет первого класса, так что питаться будете в ресторане «Одесса».

— Благодарю.

— Вас проводят до каюты.

Еще один молодой человек в морской форме новел ее внутрь корабля длинными узкими коридорами, застеленными ковровыми дорожками. Коридоры перемежались довольно просторными холлами с намертво прикрученными к полу диванами и креслами.

Лестница, еще одна — обе наверх. Ольга поняла, почему пассажиров тут так опекали: не заблудиться в непривычном корабельном лабиринте было просто невозможно.

— Вам сюда, — вахтенный безучастно сдал ее другой бортпроводнице, как сдают багаж, и поспешил удалиться. Он не скрывал, что сопровождать пассажиров — ужасно нудная обязанность.

— Здравствуйте, — поприветствовала проводницу Ольга.

— Здравствуйте. Вот вам ключ от его четвертой. Там оба места пока свободны: выбирайте любое. Отплытие в шестнадцать. Так что можете оставить вещи и погулять, по городу, если хотите.

— А… Чай? — Ольге очень хотелось есть, и она еще не забыла ненавязчивого железнодорожного сервиса.

— Нет, чай я не подаю. С девяти завтрак. Не забудьте, кстати, пройти в ресторан, — она указала рукой в глубь бесконечного коридора, — вон туда, когда пригласят по радио. А чай, кофе, напитки, бутерброды — круглосуточно в баре.

— Спасибо за исчерпывающую информацию.

— Пожалуйста, — проводница чуть насмешливо улыбнулась ее «ученой» фразе.

Каюта оказалась сравнительно просторной. Иллюминатор, крошечный, если смотреть с причала, на самом деле был довольно большим. Прямо как экран цветного телевизора, если бы экран мог быть круглым.

Ольга Заняла кровать, расположенную чуть ближе к иллюминатору, сбросила надоевшие за дорогу джинсы и, облачившись в махровый халат, снова вышла в коридор.

— Девушка, а душевая работает? — спросила она проводницу.

— Да, конечно. Пятая дверь направо. Ключ от каюты оставьте пока мне: вдруг попутчица появится, пока вы будете в душе.

— Вот, пожалуйста…

Теплая вода смыла довольно въедливый запах железной дороги. Ольга всегда, придя после работы в лаборатории домой, первым делом принимала душ, надолго отдавая свое тело во власть упругих водных струек. Помня старую шутку о том, что ни один приличный парень с девушкой, пахнущей «органикой», встречаться не станет, Ольга очень часто мыла волосы югославским шампунем «День за днем» и не только белый халат, но и всю одежду, в которой работала в лаборатории, держала не в общем шкафу, а в маленьком, встроенном в кладовке.

Ольга надела голубое открытое платье с нежной вышивкой ришелье, удобные изящные босоножки и чуть-чуть подвела глаза.

«Внимание! Пассажиры приглашаются на завтрак!» — вдруг включилось радио.

Ольга взяла сумочку, чтобы не возвращаться, оставила проводнице, предпочитавшей, как выяснилось, чтобы ее называли стюардессой, ключ, и прошла в ресторан. При всем обилии зеркал, фальшивой позолоты, подпотолочных росписей в стиле Спайдерса и Хеда, завтрак был дешевым, общепитовским. Правда, без явного «брака». И омлет, и отбивную приготовили, руководствуясь правилами «скромной» советской кулинарии.

Понемногу свыкаясь с корабельными лабиринтами, Ольга, недолго поплутав, все же вышла к выходу.

Деревянный трап раскачивался под Ольгой почти как пешеходный мостик, по которому ей когда-то случалось переходить карпатскую речку Прут.

Поскольку на узкой наклонной плоскости разминуться было сложновато, два молодых человека с чемоданами, проявляя джентльменскую воспитанность, ждали, когда спустится Ольга.

— Пролетела, как синяя птичка! — заключил коренастый рыжеватый парень с добрыми глазами.

А второй, как Ольга успела заметить, с темно-карими, цвета крепкозаваренного чая глазами, посмотрел на нее как-то грустно, но, словно бы, ее саму и не увидел. Просто ненарочито печальным взглядом удостоил ту часть пространства, сквозь которую прошла девушка.

Туман развеялся. Линия горизонта стала четкой, но не острой, не тонкой: вдали темное море и светлое небо сплетались, словно образуя едва заметную полоску взаимопроникновения. Так воздух играет ворсинками бархата. И девушке вдруг стало понятным расхожее определение «бархатный сезон».

Да, бархатный сезон был близок — кончалась вторая декада августа. Было семнадцатое. Ольга запомнила число, обозначенное в путевке. И по Москве уже, наверное, прогуливались прохладные предосенние сквознячки.

Но здесь, в Одессе, было жарко, и даже мысли о предстоящих холодах казались кощунственными.

Не торопясь, вдыхая влажный морской воздух с легкой примесью портовых запахов, Ольга вышла на набережную.

Знаменитая Потемкинская лестница снизу не впечатляла своей высотой. И девушка легкомысленно решила подняться пешком, но уже через несколько маршей почувствовала, что сделала ошибку нужно было воспользоваться эскалатором. Однако в характере Ольги была и способность превращать неприятности в едва ли не удовольствие.

И она стала использовать каждую ровную площадку между маршами в качестве смотровой, вглядываясь во все более далекую линию горизонта. По обе стороны открывались все новые фрагменты морского пейзажа. Было такое впечатление, словно постепенно раздвигается рама вокруг живописного полотна, не только расширяя площадь обзора, но и увеличивая его глубину.

Ольга долго бродила по бульвару, потом среди старинных классических зданий, не замечая ни названий улиц, ни домов. Ее внимание привлекали главным образом скульптуры: памятники, лепные украшения, запущенные и действующие фонтаны. Увлечение скульптурой было тайной страстью Ольги. Когда-то, в детские годы, она занималась в кружке при дворце пионеров, и изящные пластилиновые фигурки выходили из-под ее пальцев. Но потом стремление к преобразованию пространства воплотилось в мысленные хождения путями молекул, а увлечение скульптурой так и осталось увлечением. Как это часто бывает…

Ольга не боялась заблудиться. Во всем любившая точность, она запаслась картой Одессы со схемой городского транспорта. Сориентироваться на местности для нее не составляло труда: Ольга всегда уютно чувствовала себя в чужих городах, в отличие от многих других женщин, страдающих, как стало модно говорить во времена повального увлечения психоаналитикой, «топографическим идиотизмом».

И весь этот приморский город с высокими акациями, бесчисленными цветами, непривычно желтоватыми каменными домами казался Ольге единым, своеобразным организмом. Улицы и бульвары вызывали из памяти те или иные литературные страницы.

Ольга любила читать, просто проглатывала самиздатовские книги, напечатанные на ксероксах и неловко переплетенные. В таком виде ей как-то на одну ночь дали «Окаянные дни» Бунина. И Ольга, страстная почитательница «Темных аллей», навевавших ей неземную, вечную грусть, звучавших как лирическое Memento mori, была поражена и обескуражена этими откровенными дневниковыми записями, этим будничным трагизмом, запечатленным русским гением.

Теперь ей подумалось, что действие в книге, как и в ее, Ольгиной, жизни, происходит в двух городах: Москве и Одессе.

Девушка посмотрела на часы: половина второго. «Нужно возвращаться на пароход», — автоматические мысли такого рода бывают точными, как часовой механизм.

И снова улицы, бульвары. Покрытый зеленой паутиной и белыми потеками Ришелье с пьедестала, казалось, одобрительно взглянул на голубое легкое платье девушки, отделанное вышивкой, названной в честь его однофамильца.

Лестница… На этот раз Ольга воспользовалась эскалатором, и спустя несколько минут теплые волны Черного моря, разбивавшиеся о набережную, уже заглушили шум недалекого города.

У пассажирского причала, где стоял «Нахимов», скопилось довольно много туристов. По всему чувствовалось, что скоро отплытие. Ожидая, пока люди с чемоданами поднимутся на борт, Ольга прогуливалась взад-вперед вдоль судна.

Она мысленно сравнила пароход с утюгом, удивившись банальности этого сравнения. Да, корпус судна напоминал утюг, но не современный, с округлой линией сходящихся боков, а старинный, остроносый, угольный. Такой «антикварный» утюг Ольга видела когда-то в кладовке у бабушки. Вдоль его чугунного днища был просверлен рядок дырочек, похожих на иллюминаторы.

К белому борту парохода были приклепаны выкрашенные в темно-синий цвет буквы. «Адмирал Нахимов». А словно бы в тени этой надписи можно было различить и другую надпись… Дырочки от клепок, тщательно запаянные, заглаженные и закрашенные, все равно открывали первому же внимательному взгляду первоначальное имя корабля: «Berlin» Ольга знала, что этот пароход — один из двух бывших трофейных на черноморском пассажирском флоте.

«Нахимов» и «Россия» — бывший «Adolf Hitler» — считались наиболее вместительными, но не слишком комфортабельными судами. Поэтому круизы на них совершали исключительно отечественные туристы.

Ольга поднялась на борт и снова не без труда нашла свою каюту. Ключа на вахте не оказалось. На ее стук дверь открыла рыжеволосая девушка с лучистыми зелеными глазами.

— Здравствуйте. Я ваша соседка.

— Я давно Вас жду. Меня зовут Таня, — девушка улыбнулась. — А Вас?

— Ольга.

— Татьяна и Ольга — классическое сочетание.

Таня оказалась студенткой литинститута. Как позже выяснилось, небольшая группа студентов этого единственного в своем роде вуза отправилась в круиз по путевкам, подаренным литфондом.

К моменту знакомства с Ольгой Татьяна только что завершила свой туалет, а потому она показалась попутчице, пожалуй, слишком броской, привлекательной, но в то же время — это не отнять — красивой от природы.

Молочно-белая, какая бывает только у рыжеволосых женщин, кожа, проникновенный взгляд не кошки, но львицы, великолепные, чуть волнистые длинные волосы цвета огня, горящего в тени.

Двигалась девушка легко и непринужденно, держа спину и не опуская подбородка. За этой грацией чувствовалась немалая хореографическая подготовка.

— Вы занимаетесь балетом? — спросила Ольга.

— Занималась несколько лет. Но потом приболела, — Таня улыбнулась так, словно была в чем-то виновата. — Давайте перейдем на «ты»?

— Давай…

Судно лениво вздрогнуло, но не покачнулось. Движения не ощущалось, но в относительном покое каюты что-то незаметно изменилось.

— Отплываем, — констатировала Таня.

— Может, поднимемся на палубу?

— Хорошая мысль.

Коридор, лестница, еще один коридор… На верхней палубе собрались, очевидно, все пассажиры «Нахимова». Вдоль бортов яблоку негде было упасть. Девушки прошли на корму — там оказалось посвободнее.

Белая пена, красный флаг, удаляющийся зеленый город, черный дым из трубы, бирюзово-синие волны все краски мира соединились на границе суши и моря.

И вдруг Ольга заметила того высокого парня, взгляд которого показался ей странным там, у трапа. Он стоял, окруженный другими пассажирами, но словно бы отдельно от них. Он не смешивался с толпой и сразу были заметны и какая-то исключительная уверенность в его осанке, и странная отрешенность чуть прищуренных глаз. Скрещенные на груди руки выглядели как будто нелепо, но удивительным образом соответствовали всему облику молодого человека.

«Живая скульптура», — мысленно прозвала его Ольга.

— А вон и наши ребята, — сообщила вдруг Таня. — Стоят, как Сократы.

— Где?

— Вон, Алексей и Миша, — Таня указала в направлении, которое Ольгин взгляд уже изучил.

Рядом с высоким парнем — «Живой скульптурой» — она заметила и его коренастого приятеля.

— Они что же, как и ты — из литинститута?

— Да. Алексей поэт, а Миша — прозаик. С нами еще Эльвира и Егор — влюбленная парочка. Но они сумели захватить отдельную каюту и теперь вряд ли их можно заинтересовать панорамой Одессы с моря… Подойдем к мальчикам?

— Пожалуй, нет. Они такие задумчивые. Особенно тот… Высокий.

— Алексей? Он всегда такой. Ладно, Бог с ними. Пусть вживаются в роль. Может, и в самом деле настроились на гениальные образы.

— Ты говоришь о них как-то иронично, — заметила Ольга.

— Совсем нет. Очень даже дружелюбно. Просто я не только хорошо их знаю, но и сама принадлежу к одному с ними, как говорят биологи, виду. Все мы, пишущие, что-то вроде одной семьи, абсолютно непонятной, а потому и интересной для непосвященных. Впрочем, так со всеми творцами.

— А что пишешь ты?

— Я? Пьесы. Жутко люблю театр.

— Пьесы — это очень сложно, как мне кажется.

— Нет, пьесы — это интересно. Знаешь, я везде и во всем научилась отыскивать драматизм. Вот, скажем, на этой плавучей кастрюле. Посмотри, сколько людей? И как бесконечно много драм здесь произойдет за неделю, — последнюю фразу Таня произнесла почти заговорщицким шепотом и лукаво подмигнула Ольге.

Глава 3

Тик-так, тик-так — не торопились ходики.

«Как монотонно они идут», — Ольга убрала посуду, и кухня больше не напоминала мастерскую. Она стала похожа на своего рода кабинет, поскольку на обеденном столе заняла привычное место рукопись монографии.

Ольга любила работать на кухне, где можно было, почти не отрываясь от текста, готовить «попутный» чай или кофе, где пространство, казалось, было соразмерно ее женской, стремящейся к уюту, натуре.

В просторном, заваленном специальными журналами, кабинете мужа она ощущала чужеродность территории: при всей близости интересов супруги все же работали над разными темами, а значит, хотя и не были соперниками, свято соблюдали свои «ареалы».

Гостиная выглядела слишком помпезно, и все в ней напоминало о вкусах бывшей жены Юрия Михайловича.

Спальня вообще не настраивала на сколь-нибудь умные мысли, как, впрочем, и ни на какие другие.

Была в квартире академика и еще одна комната, дальняя и удобная, но там жила его дочь, вернее, только ночевала, очевидно, чувствуя себя лишней в родительском гнезде. Ольга понимала падчерицу, поскольку сама когда-то очень тяжело пережила повторный брак матери.

Когда в их смежной двухкомнатной «хрущевке» появился чужой мужчина, Ольга заканчивала школу.

Отец давно ушел от матери. Ольга почти не помнила их вместе. Обосновавшись в другой семье, он неожиданно и резко изменился — с лица исчезло угрюмое выражение, и Буров-старший стал производить впечатление благополучного человека.

Мать же, наоборот, день ото дня становилась все несноснее. Ее беспричинные истерики и придирки Ольга не могла объяснить ничем. Но потом вдруг появился Карл Карлыч Мейер, обрусевший немец, и мать словно забыла об Ольге.

Каким был отчим? Никаким — некрасивым, неумным, непреуспевшим. Девушка не могла взять в толк, что могло привлечь мать в этом человеке? Но, к счастью, через несколько месяцев после официальных изменений в жизни семьи, Ольга успешно сдала выпускные экзамены и сразу же уехала в Москву.

За восемь общежитских лет — пять студенческих и три аспирантских — она навещала недалекую родную Тулу всего несколько раз.

«Наверное, и я падчерице кажусь некрасивой и неумной, как когда-то мне — отчим», — она сочувствовала Маше и старалась не усложнять ее жизнь.

Ольга подошла к окну, желая увидеть то, что приблизительно можно было назвать урбанистическим пейзажем. С пятнадцатого этажа дома на Олимпийском проспекте открывался вид только на небо.

Окно выходило во двор. Далеко внизу проехала машина, за ней — еще одна. Оба автомобиля были почему-то красного цвета, как и клен, чуть менее яркий и полуоблетевший.

Вечерело. Ольга почувствовала, как подкрадываются ранние осенние сумерки, и от их приближения на душе стало прохладнее. На сердце было пусто и неуютно, как в бетонном московском дворе.

Тихо ступая, Ольга прошла по комнатам, едва ли не впервые почувствовав себя лишней в этой большой, не ею обставленной квартире.

Юрий Михайлович крепко и мирно спал, посапывая, как ребенок.

А в гостиной стояли розы. Семь бордовых тугих головок, не схваченных октябрьскими заморозками. «Южные, — мелькнула мысль, — тепличные», — вторая мысль была более реальной.

Ольга взяла телефонный аппарат и, разматывая длинный провод, перенесла на кухню. Номер она хорошо помнила.

— Алло… Добрый вечер, Миша… Да, я… Хорошо, а как у вас? Что? Нет, из дома… Позови, пожалуйста. Танюшу… Да, это я. Мне нужно с тобой поговорить… А сегодня? Выезжаю.

Ольга вышла в прихожую, чтобы надеть плащ, и только тут заметила, что она все в том же легком крепдешиновом платье. Черном.

«Траур по ушедшей любви», — грустно улыбнулась она собственному зеркальному отражению.

Юбка, свитер, плащ. Все — синее, но разных оттенков. Платок с голубым узором. «Что еще? Не забыть зонтик. И деньги на такси».

Машину удалось поймать почти сразу.

— Пожалуйста, на Садовое, — сказала Ольга и уточнила. — Колхозная площадь.

— Мигом будем там, уважаемая.

Денег едва хватило расплатиться, и Ольга с привычной усталостью в который раз подумала о светлом настоящем.

Вот и знакомая площадка на четвергом этаже. Ольга дважды нажала на кнопку звонка. Шаги за дверью послышались почти сразу же. «Миша», — узнала гостья. Дверь открылась с шумом, с каким открываются двери только в старых домах.

— Оленька! Как ты быстро приехала, — он улыбался широкой открытой улыбкой.

— Привет.

— Заходи. Снимай плащ. Вот тебе тапки, — он суетливо, но умело ухаживал за гостьей. — Проходи в комнату, а я чайку соображу.

Таня и Миша жили в небольшой комнате в коммуналке, где, кроме них, обитало еще три семьи. Воздух в коридоре был спертым, и Ольга поспешила войти в комнату.

— Оля! — Таня полулежала на тахте, бледная, с заметными мешками под глазами. — Извини, что не открыла тебе дверь.

— Что ты, что ты. Как себя чувствуешь?

— Лучше. Несколько дней назад так прихватило, что думала… Спасибо Мишке, выходил.

— Что ж мне не позвонила?

— У тебя своих забот, небось, полон рот, — Таня смотрела всепонимающе.

Ольга знала, что Татьяна страдает хронической почечной недостаточностью. Она заболела давно, еще в юности, и с годами недуг прогрессировал, иногда надолго укладывая Таню в клинику. Врачи уже пытались внушить ей идею трансплантации почки, но Таня была категорически против, из последних сил пытаясь удержаться.

— Оля, что случилось? На тебе лица нет.

— Разве? — самой Ольге казалось, что она абсолютно спокойна.

— Да уж… Поцапалась со своим академиком?

— Нет, что ты. С ним невозможно поцапаться. Его можно только обидеть.

— Тогда — что?

— Я сегодня видела Захарова.

— Все понятно… Он что же, в Москве?

— Представь себе.

— Надолго?

— Не знаю. Это не имеет значения.

— Почему же? Имеет, если эта встреча так на тебя подействовала, — зеленые глаза смотрели сочувственно.

Дверь со скрипом отворилась, и в комнату вплыл Миша, осторожно неся поднос.

— А вот и чай!

Он по-хозяйски накрыл журнальный столик небольшой скатеркой и принялся расставлять чашки.

— Это — Оле, это — Тане. Танюша, тебе — без сахара. Помнишь?

— Он у тебя просто клад, Татьяна.

— Не знаю, что бы без него делала. Ухаживает за мной, как за ребенком, — Таня ласково погладила мужа по руке.

— Осторожно! Не обожгись! Я сейчас, — он снова вышел из комнаты.

Мгновение подруги молчали, приступив к чаепитию.

— Оль, так все-таки, где ты видела Захарова?

— В своей квартире, — она старалась произносить слова как можно спокойнее.

— Что? — Татьяна привстала, и волна рыжих волос едва не коснулась мая в чашке.

— Я же сказала тебе, у меня в квартире. Он, кажется, собирается жениться на моей падчерице.

Это сообщение почему-то не очень удивило подругу.

— По правде сказать, я было подумала что он решил разыскать тебя… Но все равно странно. Хотя, — она задумалась, — почему тебя это все так взволновало? Я понимаю не слишком приятно, когда начинается подобная дружба семьями, но ведь можно же абстрагироваться.

— От чего?

— От прошлого. Ты замужем и, кажется, не слишком несчастна. Насколько я знаю, ты выходила за Юрия Михайловича по искренней привязанности.

— Именно — по привязанности, — вздохнула Ольга.

— Уж не хочешь ли ты сказать, что все еще любишь Захарова?

— Я? Я его ненавижу, — последнее слово Ольга произнесла с особой выразительностью.

— Боже, какая завязка! Какая драма, — Таня явно входила в роль. — Да ты его так любишь, что теряешь рассудок при одном упоминании о нем!

— О ком это вы, девочки? Академику явно повезло с молодой супругой, — Миша интерпретировал обрывки разговора по-своему. — Смотрите-ка, что я сотворил.

Он снял салфетку с блюда и Ольга увидела маленькие, изящной формы печенья.

— Это ты сам?

— А кто ж еще? В кулинарном искусстве мне явно удалось преуспеть. Правда, не знаю, как в прозе.

— Мишка, не мелочись, — следующая фраза была обращена к Ольге, — у него только что книга вышла.

— Поздравляю!

— Спасибо. Но поздравишь, когда прочтешь, если сочтешь нужным.

Он открыл секретер и взял из стопки одинаковых книжек одну, довольно солидную, как показалось Ольге.

— Вот так… — старательно, как школьник, он что-то писал на титульном листе, — прочтешь мое пожелание дома.

— Я очень рада, — обложка была гладкой и неприятно-прохладной на ощупь.

Ольга невольно потянулась к чашке с чаем.

— Печенье попробуй, — в голосе Тани слышалась явная гордость за супруга.

— Что — мои книги, что — печенье! Вот Танька у меня — клад! Талантище! Ее пьесы в трех театрах начали ставить. Вот так-то!

— Кто тебя за язык тянет, чертенок? Я хотела Оле сюрприз сделать, на премьеры пригласить…

— Ну, прости, я не догадался… А так — разве не сюрприз?

Оба они были похожи на игривых подростков, в шутку поддевающих друг друга. Ольга невольно любовалась этой парой. Внешне муж и жена абсолютно не соответствовали друг другу. Но уже начавший полнеть и лысеть Миша и все еще красавица, несмотря на тяжелую болезнь, Таня, казалось, были связаны какими-то невидимыми нитями, позволявшими поддерживать и понимать друг друга.

«Вот уж поистине, муж и жена одна сатана», — это фольклорное заключение было явно уместным в данном случае.

— Мишутка, а не принесешь ли ты нам соку? Пожалуйста…

На этот раз Миша понял с полуслова.

— Женский разговор. Тогда не за соком, нужно идти, а щи начинать варить. Успею, пожалуй, — он засмеялся, потом открыл холодильник, стоявший тут же, в комнате, в целях «техники безопасности» коммунальной жизни. — А вот и вожделенная голубая птичка. Оля, надеюсь, ты дождешься, пока сварится курица?

— Надеюсь, дождусь… — неунывающий даже в самых сложных житейских ситуациях Миша незаметно поднял Ольге настроение.

Насвистывая популярный мотивчик из репертуара Аллы Пугачевой, он удалился на кухню.

— А теперь рассказывай все по порядку, — Таня была вся — внимание.

— Мне почти нечего рассказывать.

Ольга довольно подробно описала прошедший день, упомянув об уроненных щетках, но начисто «забыв» об обмороке: признаваться в собственной слабости ей не хотелось даже самой себе. Не то, что подруге — даже лучшей.

— …И дверь хлопнула со звуком, с каким закрывается могильный склеп, — закончила свой рассказ Растегаева.

— О, да у вас приступ высокопарной тоски, мадам? Влияние благоверного-графомана не так ли?

— Не надо так о Юре Он…

— Знаю, знаю, — прервала ее Таня. — Он самый порядочный, приличный, честный и так далее, и тому подобное.

— Да. И не надо иронизировать.

— И не надо идеализировать. Одна ты, милая, не видишь, что твой супруг — повеса с большим опытом. Дон Жуан-переросток!

— Таня! — с укором сказала Ольга.

— Не буду, не буду… Да и с чего это я? Разве что по глупой способности к экстраполяции. Понимаешь, вот Бог дал мозги странные: стоит понаблюдать за человеком, как многое в нем становится слишком понятным. И без труда представляется его прошлое. Знаешь, я редко ошибаюсь, — Таня чуть театрально прищурила глаза.

— Потому ты и драматург. И, смею заверить, хороший, насколько я могу судить.

— Ах, не надо похвал, моя радость! Лучше скажи, что ты собираешься делать?

— Ни-че-го… Знаешь, в данный момент меня больше интересует, что собирается делать он.

— Как что? Жениться на дочери академика.

— Ты подозреваешь его в расчете?

— Ранее в этом грехе Захаров уличен не был…

— Да и жениться на дочери академика в наше время уже не очень-то престижно. Тем более, что Растегаев — химик. Значит, он влюбился в Машу.

— Да уж, конечно, после тебя влюбишься хоть в лягушку, только чтобы делала вид, будто ублажает и не докучала своими научными изысками. Только Растегаев мог соблазниться совместной жизнью с тобой, поскольку твоя химия его не испугала, а молодость очаровала.

— Не язви!

Но по-настоящему злиться на Таню Ольга не умела: подруге, как человеку искусства, как шуту в давние времена, как юродивому по традиции, позволялось высказывать самые нелицеприятные вещи. От нее требовали только одного: доброжелательного тона. И сейчас с самой ласковой интонацией, на какую только была способна, Татьяна продолжала:

— А что же ты хотела? Ведь это ты отвернулась от него, когда он, можно сказать, пропадал.

— Я тогда поступала в аспирантуру… Для меня жизненно важно было остаться в Москве… А он…

— Что — он? Он же любил тебя, дуреха! Боготворил, стихи посвящал.

— Я расплатилась за эти стихи семью годами одиночества, — тихо оправдывалась Ольга.

— О! Снова ты ищешь внешние причины, подружка. А в душу свою ты заглядывала? Посмотри — может быть, увидишь много неожиданного.

— Ты ведь знаешь, чем я еще расплатилась…

— Знаю? Ребенком, которого ты убила и о котором Захаров даже не подозревал? Да?

— Да…

— И в этом виноват он один?

— Не будь жестокой, Таня.

— А ты не будь так похожа на свою мать, которая сначала всеми силами разрушала то, что могло бы быть с единственным и любимым, а потом с полнейшей покорностью согласилась на все, что предложила жизнь.

— Не каждому повезло так, как тебе, — едва слышно произнесла Ольга.

— Повезло? Никто не знает, сколько пришлось изменить, сколько переломать в себе, прежде чем мы с Мишей «притерлись».

— Вы прекрасно понимали друг друга уже тогда, в круизе.

— Нет, Оля, тогда я еще его не любила, — призналась вдруг Татьяна. И, помолчав, добавила, — тогда я еще вообще не знала, что значит — любить.

Глава 4

Тогда… Тогда жизнь казалась понятной и бесконечной, как звездное небо.

«Нахимов» шел по ночному морю, полностью соответствовавшему своему названию — Черное.

Ночь выдалась ясная и романтическая.

— Оля, ты не желаешь искупаться? — спросила Татьяна, наблюдая, как веселые путешественники плавают и барахтаются в бассейне.

На пароходе было два бассейна: по одному на кормовой и носовой палубах. И если утром в них шумно плескалась малышня, а днем — пожилые пассажиры, то к вечеру маленькие и старенькие купальщики куда-то исчезали, уступая место веселой и неугомонной молодежи.

Палубы превращались сначала в ночной развлекательный клуб, потом — в танцплощадку и, наконец, в общество «ночных водоплавающих», как заметил однажды Миша.

Путешествие было настоящим раем для влюбленных и молодоженов. А Оля чувствовала бы себя несколько одиноко и неуютно если бы не подружилась с Таней. Но, похоже, Таня нравилась не только ей. Рыжеватый студент-прозаик пытался оказывать ей знаки внимания при каждом удобном случае…

— Ты слышишь меня, Оля? Давай, искупаемся!

— Давай.

Девушки быстро сбросили махровые халатики, и Оля почувствовала прикосновение свежего морского ветерка к телу, едва прикрытому бикини.

Вода в бассейне казалась теплее воздуха. Уютно и ласково она обняла тело, придав ему желанную легкость.

Ольга умела плавать, хотя, конечно, не так, как Миша, выросший на Волге. Но в небольшом бассейне показывать класс было невозможно: все оказывались тут в равных условиях.

Светил прожектор, придавая лицам парней и девушек фантастический оттенок, и тоненькая Таня с тяжелым узлом гладко уложенных мокрых волос напоминала Аэлиту. Миша был рядом с ней, и они вполголоса разговаривали. О чем — Ольга не слышала из-за плеска воды.

— Я вам не помешаю?

Алексей подплыл неожиданно, и Оля подумала, что он решил развлечь ее из вежливости, увидев, что друг беседует с Таней.

— Нет, Алексей.

— Тогда, может быть, сплаваем до бортика и обратно?

— Сплаваем, только короткими «проплывками» мимо вон той парочки, — Оля указала взглядом в сторону не в меру ретивых молодых людей. Парень время от времени пытался утянуть приятельницу под воду, а девица пронзительно визжала не то от страха, не то от удовольствия.

— Согласен. Тронулись!

Они плыли, почти не видя друг друга в соленых брызгах. У противоположного бортика он, конечно же, оказался раньше, протянул руку и помог Оле со скоростью акулы преодолеть последние два метра. Она замерла от стремительности, от удивления и еще Бог знает от чего, внезапно, пробежавшего по всему телу от макушки до пяток.

— Понравилось?

— Замечательно!

— Тогда — в обратный путь?

Не дождавшись ответа, Алексей сделал несколько мощных брассовых движений и очутился на середине бассейна.

Ольга заметила, как напряжены его мускулы, как играют они под загорелой кожей. Он боролся с водой, как будто «Раб» Микеланджело освобождался из пены мрамора.

Влекомая непонятной силой, она поплыла вслед за ним. И он снова поймал ее по пути, снова помог стремительно преодолеть последние метры. И глаза той ночью у него были черные-черные.

И в них светились звезды.

Ольга и Алексей купались, пока не остались в бассейне вдвоем. Ушли все — даже Таня и Миша исчезли.

— Я провожу вас до комнаты. Можно? — Он произнес это «можно» таким утвердительным тоном, что отказать было нельзя.

Алексей натянул джинсы и майку прямо на мокрое тело, а Ольга завернулась в махровый халат. Полуночный ветер стал холоднее.

Молча молодые люди прошли лестницу и коридор, еще лестницу и еще коридор.

— Спокойной ночи, Оля.

— Должно быть, уже доброе утро, Алексей.

Он улыбнулся в ответ.

Дверь отворилась. Очевидно, Таня не спала и услышала их голоса. Ольга нырнула в темноту каюты.

Размеренные шаги, гулкие в пустом коридоре, быстро удалялись.

— Все купались? — Таня нарушила молчание и щелкнула выключателем. — А чему ты улыбаешься?.. Ну да, ну да.

— Спокойной ночи, Таня.

— Спокойной. А Леша, вообще-то, хороший парень. У него, пожалуй, только один недостаток.

— И какой же?

— Он — поэт.

Таня снова погасила свет.

Ольга сбросила халат и мокрый купальник, нагишом нырнула под тонкое одеяло. Ночное купание, как оказалось, отняло много сил, и теперь девушку охватила приятная расслабленность. Все ее тело грезило о сне, но сердце стучало сильнее обычного и никакая дрема не в силах была одурманить переполненного впечатлениями сознания.

Подобное чувство Ольга испытывала впервые в жизни. Да, были в этой жизни и школьные вечера, и робкий первый поцелуй с одноклассником.

Но оценивающие, полные похоти взгляды Карла Карлыча, после которых оставалось ощущение почти материальных грязных прикосновений к ее телу, отбили всякую охоту к познанию вечной тайны общения человеческих полов.

Все студенческие годы Ольга прожила затворницей, будто не замечая, что происходит вокруг, в институтском общежитии. И в каждом заинтересованном мужском взгляде ей мерещились острые глазки Карла Карлыча.

Как кошмар, Ольгу преследовало видение: она принимает ванну, хвойная пена гладит ее юное тело, ее безупречную кожу. Она закрывает глаза от наслаждения. А когда снова поднимает веки, то случайно видит в зеркале, неудачно прибитом к двери совмещенного санузла, отражение окошка, выходящего на кухню. И в окошке — лицо отчима с выражением отвратительного вожделения…

Тогда Ольга завернулась в полотенце, оставляя мокрые следы, выбежала в коридор, схватила первый же попавшийся предмет, а им оказался ботинок самого наблюдателя, и со всей силы запустила им в «родственника». Удар пришелся по лицу. Отчим вскрикнул от боли и осыпал падчерицу самой что ни есть гнусной бранью.

Ольга и до того случая не слишком жаловала нового спутника маминой жизни. Но после происшедшего отчим стал ей омерзителен до тошноты.

Мелочный и обидчивый, он пожаловался матери, естественно, переврав события в свою пользу. А сердобольная женщина, прикладывая к разбитому лицу супруга примочки, тихо плакала. Но потом, уже наедине, просила дочь не разрушать ее хрупкую личную жизнь.

«Оленька, ну что ж ты такая, как… Как твой папаша. Совсем вы оба меня не жалели. Никогда. Нашелся вот благородный человек на склоне лет, а ты его из дома гонишь, словами всякими обзываешь. А он, бедняга, все терпит, потому что меня любит по-настоящему», — далее следовал безудержный плач навзрыд.

Дочь не решилась открыть матери правду: пусть будет уверена, что, наконец, встретила порядочного человека. Но в тот день столько всякого перемололось в душе девушки! Она потеряла в лице матери близкого человека и утратила веру в мужское благородство. И в любовь. Казалось, навсегда.

Но этот парень… В нем не было ничего такого, что могло оттолкнуть Ольгу: ни животного интереса, ни голодного взгляда. Он обращался с Ольгой, как с равной — уважительно и в то же время с незаметным покровительством. Она чувствовала себя защищенной какой-то фантастической силой, исходившей от Алексея. Эта же необъяснимая сила влекла ее к нему.

В предутреннем сумраке каюты она снова и снова закрывала глаза. И мгновенно перед ее мысленным взором появлялось его лицо с правильными, почти классическими чертами, прямой нос, неширокие скулы, волевой подбородок… И глаза, удивительно меняющие цвет, но неизменно излучающие доброту и надежность.

Она представляла его широкие плечи, взмывающие над водой, его сильные руки, расталкивающие волны, и вдруг ей захотелось прижаться к этим рукам, ощутить их на своем теле.

Когда девушка забылась коротким сном, уже взошло солнце.

«И был вечер, и было утро», — нараспев процитировала Татьяна.

— По-моему уже день.

— Да уж… Ты улыбалась, когда спала, подружка.

— Да? Отчего?

— Тебе лучше знать…

Пароход стоял в Ялтинском порту. Великолепный южный город террасами спускался к морю. В открытый иллюминатор едва не залетали чайки…

А потом они купались, загорали, играли в мяч, снова купались… После обеда предстояла экскурсия к Ласточкину гнезду. Они шли по лестнице, держась за руки, и Алексей незаметно помогал Ольге преодолевать крутой подъем.

На одной из смотровых площадок курортный художник маленькими ножничками ловко вырезал из темной бумаги профили. Ольга и Алексей позировали ему по нескольку минут и получили свои уменьшенные тени. Удивительным образом их профили оказались похожи: прямые носы, тонкие губы. Молодые люди рассмеялись, заметив это сходство.

— Хорошая примета, Оля.

— Будем надеяться.

С высоты прибрежная вода выглядела почти совсем прозрачной и удивительно бирюзовой.

— В здешней воде растворено много солей меди. Потому такой цвет, — предположила Ольга.

— Нет! Здесь утоплена сотня античных медных статуй! — высказал свою версию Алексей.

Они побежали вниз, и Ольга заметила, что на них обращают внимание, что их провожают взглядами.

«Должно быть, мы красивая пара», — мелькнула тешащая самолюбие мысль.

Ее голубое платье с прорезной вышивкой ришелье явно нравилось Алексею. Но он смотрел на Ольгу скорее как на произведение искусства, чем как на творение во плоти. Он откровенно, но не слащаво восхищался ею. И ее серые глаза в его сравнениях становились египетскими агатами, а светлая, спутанная ветром шевелюра — волосами Вероники.

— Муза ведь тоже женщина и она приревнует меня к тебе и позавидует, как боги позавидовали волосам бедной Вероники, — шутил Алексей.

— У моих волос слишком земной цвет, чтобы сравнивать их с небесным созвездием, — отвечала Ольга.

— Ты вся — и земная, и небесная. Ты так близко, рядом, но я боюсь даже брать тебя за руку. В тебе удивительная хрупкость сочетается со столь же удивительной пластичностью. Я не знаю, может ли существовать в природе такой материал, из которого ты тем не менее, создана.

— Нужно будет сообразить, — она наморщила лоб, притворно впадая в глубокую задумчивость.

— Тебе идут даже морщины. Ты будешь прекрасна и в старости.

— Ничего не скажешь, замечательная перспектива!

— И замечательно, что тебя зовут Ольга!

— Обычное имя.

— Нет, не обычное. Когда-то Пушкин послал поэту Ленскому девушку с таким же именем. «Я люблю Вас, я люблю Вас, Ольга», — вдруг пропел Алексей, подражая голосу Козловского.

И девушке было непонятно, чего больше в этой выходке: шутки или правды.

Глава 5

В окно смотрело ночное московское небо, холодное и неприветливое.

— О чем ты задумалась, подружка? — спросила Таня.

— О нем.

— Ты не раздумывай, не выстраивай скучных схем, а прислушайся-ка лучше к себе, к душе своей. Понимаешь, жизнь всегда права. И она всегда нас ведет за руку, надо только чувствовать — куда.

— Спасибо, Танюша. Я, пожалуй, пойду.

— Поздно уже. Может, у нас заночуешь? Позвони домой.

— Нет. Доберусь как-нибудь. Пока. Выздоравливай, — Ольга чмокнула подругу в щеку.

— Постараюсь, — грустно улыбнулась Таня.

На последнем этаже горело единственное окно — в кабинете Юрия Михайловича.

Лифт, к счастью, работал. Усталая Ольга прислонилась спиной к стенке и даже прикрыла глаза. Механизм, пошумев, остановился. Стараясь не стучать каблуками, Ольга подошла к двери, которая открылась до того, как она нашла ключи в сумочке.

— Оленька, наконец-то, — Юрий Михайлович смущенно улыбался. — А я слышу — лифт открылся, и думаю — это кто-то из моих девочек.

— Да, это я, — только и сказала она, проходя в прихожую.

«Он сказал: «Кто-то из моих девочек», значит Маши еще нет. Значит она с Алексеем», — от этой догадки Ольга неожиданно почувствовала себя разбитой и старой. Сердце сжалось в комочек. «Но я же сама во всем виновата. Теперь я — чужая жена. Господи, как глупо звучит…»

— Оленька, где ты была?

— У Тани.

— Но могла хотя бы позвонить.

— А твоя дочь тебе позвонила? Или для нее это не обязательно? — Ольга удивилась заносчивому тону собственного голоса.

— Ладно, ладно. Уже полночь. А завтра — снова на работу. Пора спать.

— Ты разве не выспался?

— Правду говорят — чем больше спишь, тем больше хочется…

— Мне нужно принять душ.

С этими словами она уже открывала дверь ванной.

Вода горячая, потом — холодная… В старину говорили: все уйдет, как вода.

Не уходит.

Когда-то она читала, что жидкость уносит негативную информацию, как бы облегчает душу. Теперь она убеждалась, что это не так. И с ученой беспристрастностью добавляла: «Слишком много накопилось негативного».

Она снова чувствовала себя обиженной, покинутой на произвол судьбы, вынужденной полагаться исключительно на собственные «птичьи» силы.

«Люблю ли я Юрия Михайловича?» — впервые молодая жена задала себе такой вопрос. И побоялась на него ответить.

Тогда зачем все это? Замужество, почти патологическое стремление к уюту, к теплу чужого человека? Где оно, это тепло? Юрий? Да, с ним спокойно, надежно, уверенно. Да, он подарил ей дом и защищенность. После стольких лет безудержных сквозняков это было немало. Но любит ли она его? Чувствует ли себя частью его существа?

Она снова и снова оживляла в памяти какие-то яркие фрагменты своего не слишком долгого романа с Алексеем. Тогда было совсем другое чувство. Захаров не был «чужим». Он как бы становился тоже «ею», и Ольга смотрела на него и думала: «Это — тоже я». Ревновала ли она его когда-нибудь раньше? Да, однажды.

Там же, на «Нахимове».

В последний день круиза, когда пароход, на всех парах наискосок пересекая море, шел из Батуми в Одессу, на борту был объявлен конкурс бальных танцев.

— Ну что, подружка, поучаствуем? — оживленно спросила Ольгу Татьяна, прочитав объявление.

— Нет, я не настолько уверена в своих силах, чтобы участвовать в конкурсе…

Ольга, конечно, умела танцевать, но она никогда не занималась танцами серьезно. Много раз собиралась посещать школу-студию, но всегда что-нибудь мешало: то экзамены, то курсовые.

В таких случаях, как нынешний, девушка испытывала жесточайший комплекс неполноценности.

— Тогда, если ты не против, я позаимствую у тебя на вечерок Алексея. Мне нужен партнер, а Мишка в танцах абсолютно оправдывает свое имя.

Сказано это было спокойно и непринужденно, казалось, безо всякой задней мысли, но у Ольги почему-то горький ком застрял в горле.

— Да, конечно… А что, Захаров хорошо танцует?

— О, да! Его мама научила. Она когда-то танцевала в кордебалете Кировского театра. Очень хотела, бедная, чтобы и сын стал танцовщиком. Но он, когда отца арестовали, занялся вольной борьбой. Мальчишке хотелось вызволить отца и отомстить его врагам.

— Как?! Его отец сидел? Он что же, преступник?

— А разве Алексей тебе не рассказывал о родителях?

— Нет.

— Ну, так расскажет, — было заметно, что Таня сожалеет о сказанном.

— Так что же совершил его отец? — не унималась Оля.

— Да ничего. Написал какую-то книгу. Рукопись исчезла вместе с ним, — Таня прояснила ситуацию и, почти шепотом, добавила: — Он был правозащитником. Несколько лет тому назад семье сообщили, что он скончался от туберкулеза в Пермском лагере… Слыхала про такой?

— Нет…

— Ну и слава Богу. А Лешку с подобной родословной не взяли бы ни в один вуз, кроме нашего «вольнолюбивого» литинститута. Да и то руководителю семинара пришлось его отстаивать перед приемной комиссией. Лешка очень талантливый. Дьявольски.

— Я догадываюсь.

— Он читал тебе стихи?

— Только чужие.

— Стесняется…

Поздним вечером, ясным и звездным, как и все вечера этого удивительного путешествия, на верхней палубе снова играла музыка, и отдыхающие надели свои самые лучшие наряды.

Оля тщательно выгладила по такому случаю припасенное для последнего ужина на борту открытое платье из белого шитья, которое удивительно нежно должно было оттенить ее плечи и руки, покрытые ровным, бронзовым загаром.

Когда она вернулась из гладилки, Таня была еще не одета. Она сидела перед зеркалом в одних трусиках и тщательно расчесывала свои чуть выгоревшие на южном солнце шикарные рыжие волосы.

Мягкие пряди скользили по плечам, падали на спину, гладили небольшие упругие груди и свивались на коленях подобием маленьких змеек.

Ольга невольно залюбовалась подругой.

— Если бы я все-таки стала скульптором, то с тебя бы ваяла царицу Клеопатру.

— Что ты! Больше, чем на рабыню Клеопатры, я не тяну… А знаешь, я бы согласилась позировать, если бы ты лепила аспида, который ужалил царицу.

Обе девушки рассмеялись.

Загар у Татьяны был не такой темный, как у Ольги, но она принимала солнечные ванны в полузакрытом купальнике, и на спине не было светлой полосочки, какую оставляет застежка бикини. Кожа — от плеч до границы трусиков — имела красивый медноватый оттенок.

Ольга тем временем надела платье и принялась укладывать волосы. Ей хотелось выглядеть как-то особенно.

— Ах, какая красотка. Ну, прямо, невеста, — пошутила Таня.

Краска ударила в лицо Ольги, но загар смягчил этот «удар».

— А что наденешь ты? — спросила она.

— Ты не забыла, что я собираюсь танцевать?

Как же она могла забыть, что Таня собирается танцевать с Алексеем!

А подруга уже надевала шелковое чудо изумрудного цвета. Тонкие бретельки, открытая спина, высокий разрез, открывавший длинные ноги.

Ольга едва не ахнула, ощутив себя Золушкой, стоящей перед феей.

— Ну, как? Ничего? — Таня совершила несколько вальсовых движений.

— Восхитительно!

Шелк переливался, серебрился матовым блеском.

— Похожа я на зеленого аспида?

— Нет, ты похожа на ограненный изумруд.

— Тоже неплохо. Наши мальчики сегодня будут в ударе, увидев таких красавиц.

Ольга вздрогнула. «Он будет танцевать с Таней! Держать ее в объятиях, гладить в танце эту открытую спину… Он будет чувствовать ее тело, прикрытое только тонкой материей…»

— Что с тобой?

— Что?

— Ты глаза закрыла. Голова болит? У меня есть анальгин.

— Да? Спасибо. Мне очень пригодится, — впервые Ольга чувствовала к Татьяне острую антипатию, и понимала, что так, наверное, бывает и в природе, когда ослепленные ревностью благородные животные готовы растерзать друг друга.

Она проглотила таблетку, запила ее минеральной водой из заботливо протянутого Таней стакана.

— Пойдем?

— Да, конечно.

Коридор, лестница, еще коридор, еще лестница…

Молодые люди тоже постарались привести себя в порядок. На Мише были чуть мешковатые, но выглаженные светлые брюки, Алексей же сменил потертые джинсы на новенькие штроксы, издали смотревшиеся, как бархатные. Его туалет довершала велюровая трикотажная тенниска, также черного цвета.

— Привет, мальчики! Вы просто великолепны, — Таня придирчиво оглядывала однокурсников.

— И вы, — ответил Миша.

Алексей же словно прикусил язык.

«Еще бы, — подумала Оля, — увидел эту рыжую бестию при полном параде и онемел, как морской черт!»

Но отступать было некуда, и Ольга решила вытерпеть все до конца.

— Ой, кого я вижу. Ребята, посмотрите-ка вон туда.

— Куда? — переспросил Миша.

— Вон — Эльвира и Егор. Целую неделю они выходили из каюты, только чтобы не умереть с голоду. А тут — появились.

— Всякая спячка когда-нибудь кончается, — съязвил Алексей.

Затейник пригласил желающих принять участие в конкурсе бальных танцев на середину палубы. Свет стал ярче, и десятка полтора пар вышли на открытое пространство, залитое лучами прожекторов. Оркестр заиграл венский вальс.

Алексей галантно пригласил партнершу, словно ветер, подхватил ее легкое тело. Закружилось изумрудное платье и золотистые босоножки. Великолепные огненные волосы парили в воздухе.

Ольга заметила что взгляды зрителей приковала именно эта пара: стройный молодой человек в черном и не очень высокая, но изящная девушка с поистине королевскими волосами.

Миша тоже смотрел на них, не отрываясь.

— Нравятся? — спросил он.

— Да, конечно, — с трудом проговорила Оля.

— Они в институте выигрывают все конкурсы. Таня ведь — балерина.

— Она говорила мне, что училась в хореографическом.

— Почти закончила… Несколько раз танцевала даже на сцене Большого. Но, ты должно быть знаешь, — она очень больна.

— У нее серьезная болезнь?

— Боюсь, что слишком, — Миша вздохнул, — поэтому она не соглашается выйти за меня замуж… Живет, будто каждый день — последний. Работает, как зверь. Но если радуется, то вот так — всей душой.

— Ты любишь ее?

— А разве не видно?

— Еще как видно.

— А я заметил, что ты ревнуешь.

— Неужели я так глупо выгляжу? — забеспокоилась Ольга.

— Глупо — не глупо, но влюбленные люди всегда замечают влюбленных. Как говорится, рыбак рыбака видит издалека.

Вальс сменился танго. И снова Таня поражала грацией. Она двигалась как заправская бальная танцорша, без намека на классические фигуры. И только в царственной осанке и позициях рук угадывалась школа.

— Танцуем без перерыва. Жюри, вы не устали наблюдать? Победителей ждет приз — пять бутылок шампанского! — ведущий, «отплававший» не один круиз, играл свою роль безупречно, однако чуть устало.

Звучала латиноамериканская мелодия. В зажигательном четком ритме разрез на платье Тани открывал длинные ноги, возможно, даже слишком соблазнительно.

— Что это — самба? — спросила Оля.

— Нет, ча-ча-ча, — ответил Миша.

Конкурс подходил к концу. Несколько пар, не выдержав марафона, сошли с дистанции. У зрителей не оставалось сомнений в том, кто победит.

И вот — усталые, но счастливые танцоры с симпатичной корзинкой, из которой выглядывали пять серебристых головок, спустились со сцены.

Через плечо Тани наискосок была повязана белая лента с отчетливой серебристой надписью: «Терпсихора круиза». Она ускорила шаг и бросилась на шею Мише.

— Ну как мы, а, Медвежонок?

— Как всегда, Танюша, — он поцеловал любимую, совсем не стесняясь друзей.

И Оля вдруг почувствовала искреннее расположение к этой паре. А еще ей очень захотелось, чтобы Алексей тоже поцеловал ее. Странно, но за прошедшую неделю они так ни разу и не поцеловались…

— Ребята, где будем вкушать этот благородный напиток? — нарушил идиллию влюбленных Алексей. — В баре? Или, может быть в каюте?

— В баре, Леша, — ответила за всех Таня, — если, конечно, кто-нибудь не против.

Поскольку возражений не последовало, она взяла Мишу за руку и решительно направилась в сторону бара, расположенного даже выше, чем верхняя палуба, на своеобразной полуоткрытой веранде, откуда открывался великолепный вид на волны и звезды.

И вдруг Алексей осторожно взял Ольгу под руку.

— Ты позволишь?

Она не ответила, но все ее существо радовалось и ликовало, потому что с мгновения, когда кончились танцы. Алексей обращал внимание только на нее.

Безветренный погожий вечер переходил в ночь. Шампанское ударяло в голову. Не пила только Таня. О причине ее отказа от завоеванного в борьбе искристого напитка знали все, и поэтому делали вид, что не замечают этой «забастовки». Ее бокал был полон, как у остальных, и она его поднимала, но не чокалась.

— Танюша! Ты сегодня такая красивая, — голос Миши звучал искренне и беззащитно, — может быть, сегодня, в эту звездную ночь, под этим Млечным Путем ты наконец-то согласишься стать моей женой.

За столом воцарилось бесконечно долгое молчание. Таня опустила глаза, и благо, что длинные пушистые ресницы ее были подкрашены французской тушью, потому что Ольга заметила блеснувшие слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам.

— Мишка, а ты не пожалеешь?

— Не смей так говорить.

— Ах, Мишка, Мишка… — и она заплакала горько, безутешно, как маленькая девочка.

— А ну-ка, спустимся на палубу, обсудим, — Мишка решительно вытер ей слезы платком, взял девушку на руки и понес вниз по лестнице.

Алексей и Ольга остались вдвоем.

— Зря он ее расстроил, — начала было Оля.

— Нет, не зря. Он все равно от нее не отстанет, потому что знает: она его тоже любит.

— Правда, Таня красивая?

— Правда. Но ты красивее. Знаешь, я как увидел тебя сегодня в белом платье, то совсем голову потерял. Едва сосредоточился к конкурсу. Ты была похожа на мою маму… на свадебной фотографии.

Оля не нашлась, что ответить, и Алексей продолжал:

— Я впервые встретил такую девушку. В тебе самым непостижимым образом сочетаются старомодная чистота и ультрасовременная уверенность в себе.

— А ты не преувеличиваешь и то, и другое?

— Нет. Прости, но у меня был некий опыт, который позволяет сравнивать.

На этот раз Ольга почувствовала, что ревнует не без основания. Но Алексей не заметил ее замешательства. Он налил еще шампанского.

— Давай, выпьем за нас с тобой.

— За что пить? Завтра я сяду в один самолет, а ты в другой.

— Ты же знаешь, что я исчезну всего на несколько дней. А потом — сразу в Москву.

— А нельзя сразу в Москву?

— Нет. Нужно навестить маму. А ты что подумала? — он внимательно посмотрел на девушку. — Хочешь, я поклянусь, что нет у меня никого, никакой пассии, — помолчав, он добавил, — кроме тебя.

Ольга сосредоточенно пила шампанское.

— Оля, может быть, не место и не время произносить речи, но… Выходи за меня замуж.

От неожиданности Ольга поперхнулась и закашлялась. Острые пузырьки неприятно защекотали нос.

— Мы… ведь… знакомы… всего несколько дней.

— А кажется, что всю жизнь. Оля, все настоящее возникает сразу, приходит ярко — и навсегда. Я люблю тебя.

— И я. И я люблю тебя. Со мной раньше никогда так не было.

— Я полюбил тебя, когда ты, как голубая птичка, слетала по трапу вниз, на землю тем хмурым одесским утром, — он говорил нарочито высокопарно, но все равно выходило естественно.

— И я тогда обратила на тебя внимание. Ты был такой отрешенный и смотрел совсем не на меня, а в пространство.

— Нет, я смотрел только на тебя. Я видел тебя в какой-то неощутимой полевой материи, ты билась в ней, как мушка в застывающей смоле.

— Сколько сравнений!

— Ты не ответила на мое предложение.

— Вот так, сразу?

— Да.

— Тогда я отвечу: да.

И в опустевшем баре он поцеловал ее. Поцелуй этот могли видеть только звезды. Он целовал ее долго-долго мягкими ласковыми губами, так, что ей даже немножко надоело. И твердь под ногами раскачивалась, уходила. Если причиной этой качки был не шторм, то что же тогда?

Глава 6

Ольга Васильевна расчесала мокрые волосы, поверх длинной ночной рубашки надела халат и, стараясь не шуметь, вошла в спальню.

— Долго ты, однако, принимаешь душ, дорогая. Я заждался.

Женщина вздрогнула от этого голоса, а еще больше от скрытого содержания, в общем-то, ничего не значащей фразы.

— Маша не вернулась? — спросила жена, думая, что шум воды мог заглушить стук входной двери.

— Еще нет, — ответил Юрий Михайлович и игриво добавил: — Сама подумай: у девушки появился жених. А по современным правилам жених — практически муж. Не так ли?

— Возможно, — сквозь зубы процедила Ольга, сняла халат и забралась под одеяло.

Движение руки мужа, споткнувшейся о ее пуританскую сорочку, было красноречивее всяких слов.

— Облачилась… Как на плаху.

Ответа не последовало.

Обиженный Юрий Михайлович повернулся спиной к Ольге и изрек:

— У всех жен очень быстро появляются похожие привычки. Стоит привести женщину в дом, как она начинает заботиться только о собственных интересах!

Ольга вздрогнула от этого упрека и вдруг с присущей ей способностью к образному воображению представила в этой квартире, в этой комнате, на двуспальной кровати из румынского гарнитура другую женщину, которой уже не было в мире живых.

С чувством безысходного ужаса она поняла, что призвана всего лишь продолжить роль той, умершей, в жизни человека, который сейчас мирно засыпал рядом. Ему нужна была не она, не именно Ольга, единственная, а просто женщина, спутница жизни. И для исполнения подобной миссии могли бы подойти очень, очень многие.

Она чувствовала себя заключенной в бесконечный житейский сериал, похожий на телевизионный, в котором заменили актера, игравшего одну из сквозных ролей. Просто написали в титрах: «Актер заменен», — и на экране вместо привычного лица появилось, новое, вскоре также ставшее привычным, полностью ассоциировавшимся со всем фильмом.

Как она жила последние полгода? Готовила мужу вкусные блюда? Прибирала в квартире? Выглаживала воротнички его сорочек и завязывала галстуки? Да — и только…

Нет, не только. Они вместе ходили на спектакли и в гости. Они, наконец, ездили этим летом на неделю в Юрмалу. Но кем она себя чувствовала? Женой Растегаева, но не Ольгой.

Она снова надела халат и вышла в коридор. И в большой темной квартире ее шаги звучали чужеродно. Охваченная непонятным внезапным ужасом, она потянулась к выключателю, но почувствовала, что ее рука дрожит.

Яркий свет заставил зажмуриться, и когда глаза привыкли к нему, то взгляд почему-то упал на портрет, затаившийся в едва освещенной гостиной. Из полутьмы на Ольгу смотрели два молодых лица, две улыбки, две жизни. Это были Юрий Михайлович и Анна Николаевна. И выглядела она в ночной тишине удивительно живой. Казалось, вот-вот заговорит.

Ольга быстро прошла на кухню, но не вернулась, чтобы выключить свет в коридоре. Она боялась снова увидеть то лицо.

На кухонном столе все еще лежала рукопись Ольгиной монографии. Формулы, цифры, по-научному сухой текст… Она собрала страницы в папку, крепко завязала ленточки и с ощущением полной ненадобности этого опуса переложила его на подоконник.

Задымился «Salem», возвращая хозяйку в реальный мир. И она вдруг с ужасом представила, как угасала и страдала в этой квартире Анна, как она, смертельно больная ходила по этим коридорам, стояла у этой плиты, смотрела в эти окна.

В эти окна… По жестяному отливу стучал неприветливый дождь, туманная завеса мешала видеть поздний свет в далеких, незнакомых домах.

Ольге вдруг безумно захотелось оказаться в уютной квартирке на Петроградской стороне, где окна второго этажа выходили на тихую улицу, и небольшой балкон словно парил над мостовой, соприкасаясь с великолепным каштаном. Даже в комнате слышно было, как падают с дерева плоды, защищенные колючей зеленой скорлупой.

А утром на тротуаре дети собирали гладкие рыжеватые каштанчики и уносили их в дома, и играли с ними.

Тогда был… Тоже октябрь…

«Сколько ж лет прошло? Ну да, восемь. Как все изменилось за это время. Непоправимо. Безвозвратно».

Часы пробили два, и стало очевидно, что Маша ночевать не придет. «Значит, они вместе», — Ольга сжалась от этой мысли. Она почувствовала себя оставленной, одинокой.

«Предательство? Но ведь я — жена другого человека. Какое может быть предательство? — мысль была здравой, но никак не утешающей. — Почему он пришел в этот дом? Влюбился в Машу? — душа Ольги отказывалась в это поверить. — Тогда почему же? Устал от одиночества? Но ведь чувствовал он себя здесь явно неуютно».

Ольга не в силах была постичь смысл происходящего. Единственное, что ей удавалось понять — это то, что Захаров не предполагал встретить ее, Ольгу, в квартире Маши Растегаевой, начинающего литературоведа. Он давно забыл свою прошедшую любовь и теперь Ольгино появление могло быть всего лишь досадным недоразумением в новых отношениях, в новой судьбе.

А что делать ей, Ольге? Как смириться неожиданным усложнением спокойной и размеренной жизни, наконец-то дарованной ей?

«Спокойной ли?» — Ольга вспомнила ощущение руки мужа на своем теле и вдруг поняла, что ничего больше не будет продолжаться так, как продолжалось до этого дня, до этой нелепой встречи.

Ольга не чувствовала себя возлюбленной Растегаева. Ни разу не охватило ее пламя страсти, когда исчезает мир, а в душу врываются все звезды пульсирующей вселенной.

А ведь семь лет назад ей казалось, что жизнь если не кончилась, то потеряла все краски, что нескольких месяцев безумной любви ей хватит на все оставшееся существование, в котором теперь было место только для работы и покоя. Тогда она поняла и прочувствовала столько, сколько, была уверена, дай Бог, понять троим смертным. И мир ее был переполнен не бытом, а бытием…

«Что же, старая любовь не ржавеет, а новая не пылает? Похоже, что Баратынский не ошибался, сводя сложности существования к «великому смыслу народной поговорки», — на душе потеплело от выпитого обжигающего кофе.

Заваривать кофе с душистым перцем и гвоздикой ее когда-то научил Алексей.

«Любовь ушла, привычка осталась», — Ольга улыбнулась собственному отражению в темном оконном стекле.

Когда-то в такое же темное стекло стучали золотистые листья каштанов. По устланному этими листьями тротуару можно было ступать бесшумно, как по ковру.

А вместо ковра в комнате лежала шкура белого медведя. Захарову-старшему ее подарили северные жители во время одной из арктических экспедиций. Он изучал Север, писал о нем книги, но потом вдруг написал нечто такое, за что попал почти что на этот самый Север, но в ином качестве.

В доме память об этом человеке, казалось, совершенно материализовала его образ. Будто он ушел только вчера. Все его вещи, книги и рукописи сохранялись в живом, а не музейном порядке. Здесь были «папин стол», «папин стеллаж», «папин атлас». В то же время как бы не было ничего «маминого». Не присутствовала и она сама: уехала в Петрозаводск к приболевшей сестре и задержалась там на неопределенное время…

Влюбленные шли от станции метро сначала по улице, по которой то и дело со звоном проносились трамваи, а потом повернули направо и оказались в тихих кварталах, где не было трамваев и троллейбусов.

Прекрасно ориентировавшаяся в любом городе, Ольга на этот раз ощущала себя ведомой, увлекаемой в дебри, заманиваемой в чужой замок. Она с волнением понимала, что не запоминает дорогу, что не найдет пути назад.

Что этого пути просто нет…

Дом из красного кирпича был построен в начале века. Но едва Ольга оказалась в подъезде, как поняла, что в недавнее время вся внутренняя часть дома претерпела разительные изменения.

Алексей подтвердил ее догадку.

— Видишь, здесь всего три этажа, но лестницу перепланировали, сделали более широкой, а из каждой коммуналки, выходившей на этаж, получилось по три отдельные квартиры. Причем, планировка довольно удачная. Сейчас сама увидишь.

На стене в прихожей висели бинокль, компас и пара моржовых клыков. «Папа привез из Арктики», — пояснил Алексей.

Он помог девушке снять куртку, а когда развязывал шнурки ее кроссовок, Оля не выдержала, тоже наклонилась, чтобы погладить, поворошить его густые темно-русые волосы.

— Чувствуй себя, как дома. А я сварю кофе. Ладно?

— Ладно.

Но чувствовать себя «как дома» в этой квартире было невозможно. Ольга поразилась, как много может рассказать жилище о людях, в нем обитающих. Даже когда жильцы отсутствуют. Вернее — именно когда они отсутствуют.

Ей стало даже немного жаль, что этих интерьеров не видит Татьяна. Уж она-то сумела бы сочинить «драму вещей»! «Нужно будет подсказать ей идею, а вдруг пригодится», — подумалось Оле.

В квартире не было комнат с «фиксированными» функциями. Не было ни гостиной, ни спальни, ни кабинета…

Три небольшие комнаты были объединены не только общей «топографией», но и созвучием характеров их обитателей. Однако на первый взгляд все три помещения были разительно непохожи друг на друга.

В самом большом из них стоял огромный двухтумбовый письменный стол, на котором возвышался старинный письменный прибор из белого и серого мрамора с небольшой бронзовой фигуркой Атланта, поднимающего небесный свод.

Одну стену — сплошь занимали стеллажи, заполненные самыми разнообразными книгами и журналами. Энциклопедия Брокгауза и Эфрона соседствовала с «Большой советской». Журналы по физике, геологии, географии не давали никакой возможности точно определить род занятий того, кто ими интересовался.

Портрет хозяина этой комнаты висел тут же, на стене. Мужественное лицо с тихой доброй улыбкой совсем не напоминало лица Алексея. Только в глазах светилось знакомое выражение любви ко всему миру.

Ольге почему-то захотелось повертеть старый, поблекший глобус, и она дотронулась до слегка пыльной поверхности. Земная ось заскрипела, шар повернулся, однако не впал в бездумное вращение: было ясно, что глобус поворачивали редко и не для забавы.

— Оленька, кофе готов! — голос слышался из коридора. — Выпьем в маминой комнате.

— Иду, — ответила Оля и пошла на голос.

Едва ступив на порог соседней комнаты, она поняла, что именно здесь удобнее всего пить кофе.

Невысокий резной столик с наборной столешницей был словно специально создан для этого занятия. Алексей уловил направление взгляда девушки.

— Это бабушкин столик. Любимый предмет женщин нашей семьи, — помолчав, он добавил, — надеюсь, и тебе он будет нравиться.

— И сервиз чудесный…

Она держала в руке небольшую изящную чашку с тонкой голубой росписью.

В маминой спальне не было традиционной широкой кровати, что несколько удивило Ольгу. Обстановку составляли тахта и два кресла. Шкаф был встроен в стену, а потому почти не заметен: дверки были оклеены обоями. Не существовало здесь и вездесущего будуарного зеркала. Ольга не удержалась и задала вопрос:

— Твоя мама не любит зеркал?

— Она убрала зеркала, когда арестовали папу. Не могла видеть собственною отражения. Ей казалось, что она в одночасье поседела и постарела лет на двадцать… Зато она развесила фотографии.

Портреты в больших и маленьких рамках, групповые фотографии, запечатленные на пленку сцены из балетных спектаклей… Ольга устала всматриваться в детали и наловчилась сразу же выхватывать одно лицо. Молодая, очень красивая женщина, одетая в чуть романтичном стиле пятидесятых годов. Она же — в пачке и пуантах, почти неотличимая в ряду других балерин…

— Леша, почему твоя мама танцевала в кордебалете? Почему она не стала солисткой — не хватило данных?

— Мне сложно судить, тем более, когда речь идет о матери… Понимаешь, Оля, моя мама умеет быть только ведомой, покорной, любимой, если хочешь. Она абсолютно не научилась проявляться по-настоящему, как личность. Она хорошо себя чувствует только в растворенном состоянии — в чьей-то жизни, в кордебалете. Она нигде не солистка.

— Ты… Осуждаешь ее?

— Нет, пытаюсь понять.

— Она очень любила твоего отца?

— Она так и не научилась без него жить. Не смогла. Живет только воспоминаниями. Но, по-моему, любовь — это когда двое равны, когда они дарят друг другу свои миры. А у мамы этого мира, наверное, и не было.

— А может быть, суть женского существования — именно разлиться в судьбе другого человека?

— Не знаю, Оля. Мне кажется, что тебе это вряд ли удалось бы. И мне очень нравится это твоя черта.

— Какая?

— Цельность натуры.

— Ты преувеличиваешь, — она рассмеялась.

— Оля, я люблю тебя…

Спелые каштаны глухо ударялись о застеленный мертвыми листьями асфальт. И Оле подумалось, что природа так преднамеренно устроила, чтобы хрупкие нежные плоды не разбивались. Темнело быстро и бесповоротно.

— Мы не будем включать свет, Оленька? Правда? — он перешел на шепот.

— Но я ведь еще не видела твоей комнаты…

— Ты увидишь ее утром.

Алексей взял Ольгу на руки и понес сквозь одному ему знакомое пространство в бархатную черноту дверного проема.

Глава 7

Кофе со специями… Экзотический, терпкий привкус. И дремоты как не бывало. Хотя ее и на самом деле «не бывало».

«Чужой дом, обжитый, согретый дыханием другой женщины. Та, первая, его создала. Я здесь пришелица», — мысли приходили невеселые, но Ольга была спокойна, как бывают спокойны изваяния, увенчавшие чью-то жизнь.

Когда-то муж сказал ей: «Знаешь, Оленька, пожалуй, я никогда не любил Аннушку. Теперь, когда ты рядом, я понимаю это со всей очевидностью… Но если бы она не ушла в мир иной, я не смог бы ее оставить».

Та женщина была разлита в его жизни. Она дополняла мужа и могла существовать только в единстве с ним. В их общем доме, ей, Ольге, никогда не будет уютно. Она чувствовала себя чужеродной, как модерновая пристройка к готическому собору.

«Он совсем не изменился… Если не принимать во внимание чуть поседевшие виски. И глаза, вроде бы, стали грустнее. Боже мой, Маши до сих пор нет. Не случилось бы чего? Впрочем, что может случиться, если она сейчас с ним… Она сейчас с ним…».

От этих мыслей Ольге вдруг захотелось заплакать, завыть по-бабьи, заломить руки. Но почему ей не безразлична его жизнь? Могла же она не вспоминать о Захарове все эти годы?

С ужасом Ольга осознавала, что все эти годы она ни на день не забывала о нем, что вся ее дальнейшая жизнь напоминала только лишь мелкую рябь на поверхности океана, в то время как глубины были заполнены течением той далекой и единственной любви.

«Один мрак глубже другого в глубоком море», — вдруг пришла на память строчка из корана.

Сигарета погасла. Ольга налила еще кофе из маленькой турецкой кастрюльки. Кофе уже успел остыть.

«Кто сгорел, того не подожжешь… Что это со мной? Не брежу ли я? Он сейчас с ней. Я ненавижу его, ненавижу… Он снова предал меня. Еще раз».

Старый каштан стучался в окно, совсем, как ребенок, — кулачками. Чуть покачивался уличный фонарь, вздрагивали тени на стенах, пробегали по потолку и навсегда уносились прочь отсветы фар редких машин.

— Тебе не холодно?.. Без свитера…

— Нет, но ты обними меня.

Он обнимал ее, прижимал к себе, и от его кожи исходил родной терпкий запах. Ольга ощущала себя прирученным зверьком, которому безумно хочется лизнуть родинку на плече укротителя.

Его рука прикоснулась к ее груди и Ольга почувствовала страстную нежность, исходившую от этих пальцев. Он не торопился, ласкал ее так осторожно, словно боялся испугать. И она впервые ощущала так близко другое тело.

Ольга закрыла глаза, и мир погрузился в ошеломляющую, сладкую тьму. Она едва ощущала, как освобождается от одежды. Ее руки бродили, словно сами по себе, по его плечам, спине, рукам. И кровь пульсировала в каждой жилочке, в висках, изгоняя всяческие даже самые разумные мысли.

Он целовал ее, казалось, всю — одновременно, он забирал губами ее душу и соединял со своею. И она настолько растворилась в нем, что даже не ощутила момента, когда исчез последний барьер.

В новой запредельности Ольга, казалось, потеряла сознание, и когда она вернулась на землю, то увидела над собой его счастливое лицо в отблеске качающегося фонаря.

— Тебе было не очень больно? — спросил он и снова осыпал поцелуями ее лицо и шею, грудь…

— Я люблю тебя… Я буду любить тебя всегда.

Озябшие ежики каштана стремились найти защиту, зарываясь в пряные опавшие листья. Они ударялись о землю так размеренно, словно были частью часового механизма.

Алексей укрыл ее одеялом, и Ольга с благодарностью приняла это, поскольку не чувствовала сил даже шевельнуться. Потом он рассказал ей, что, засыпая, она вдруг стала шарить рядом с собой и, только наткнувшись рукой на его плечо, успокоилась до самого утра.

Когда Ольга проснулась, ее правая рука была вытянута и лежала на соседней подушке.

В комнате пахло свежезаваренным кофе. Маленький поднос с двумя чашками и мельхиоровой кофеваркой стоял на тумбочке рядом с постелью. За окном шел дождь — размеренный, тихий, очень будничный.

В комнату вошел Алексей в расшитом драконами, наверное, мамином шелковом халате. В руках он держал сахарницу.

— Все-таки я тебя разбудил, — с сожалением констатировал он.

— Нет, я проснулась сама.

— Доброе утро.

— Доброе.

— Ты смотрела вон туда, на стену?

— Еще нет…

Ольга приподняла голову, оглянулась и увидела свое изображение. Портрет был величиной почти с дверной проем. Светловолосая девушка стояла на носу корабля, а ветер бережно поддерживал ее волосы почти параллельно палубе. Ракурс выхватил полупрофиль: чуть прищуренные глаза, сомкнутые, но несжатые, губы.

— Теперь ты поняла, почему я не стал вечером включать свет?

— Кто меня сфотографировал? — вопросом на вопрос ответила Ольга.

— Как ни странно, Егор все же успел заснять на «Нахимове» некоторые сюжеты. Даже почти не выходя из каюты, — Алексей многозначительно улыбнулся.

— Какой Егор?

— Тот, который был в круизе с Эльвирой. Он не расстается с фотоаппаратом. Отец привез ему «NiKon».

— Но как ему удаюсь увеличить изображение до такой степени? Ольга была поражена.

— Этот отпечаток сделан в одном рекламном агентстве, где Егор подрабатывает временами. Правда, здорово?

— Просто нет слов.

— Кстати, они с Эльвирой расстались, как не удивительно.

— Бедная Эльвира…

— Наверное, это была не любовь.

— Но ведь они думали, что любовь. Как и… Как и мы с тобой. Сейчас.

— У нас совсем по-другому, — он наклонился и поцеловал ее в лоб. — Я даже не мог себе представить, что приведу тебя в общежитие института. А это, поверь мне, что-то значит.

— Но ты ведь приводил других? Ведь так? Ты бывал с другими в общежитии?

— Не задавай мне вопросов, на которые нельзя ответить ни «да», ни «нет». Я никого никогда не любил до нашей встречи. Тебя устроит такой ответ?

Она молча снова уставилась на свой портрет.

— Видишь, — продолжал Алексей, — ты уже второй месяц живешь в этой квартире. И очень нравишься моей маме. Она надеется, что ты вскоре переедешь к нам насовсем.

— Леша, кофе остывает.

— Ну и пусть себе.

Он подошел к окну и дернул за мягкий шнур в углу. Плотные малиновые шторы почти бесшумно сомкнулись, окрасив комнату в розоватый цвет.

Часы пробили пять. Ольга выпила полтаблетки тазепама, добралась до постели и забылась тяжелым сном.

Будильник прозвонил, как всегда, вовремя: душевные томления были ему незнакомы.

Парившая в недавних грезах Ольга с неприятным удивлением обнаружила рядом с собой Юрия, а не Алексея и поняла, что совсем проснулась.

Академик довольно бодро встал с постели и ушел в гостиную, где привык заниматься зарядкой. Комплекс упражнений Юрий Михайлович ежедневно проделывал с такой же тщательностью, с какой проводил научные эксперименты.

Ольга пыталась подремать еще несколько минут под резвую музыку, раздававшуюся из магнитофона.

Однако ни физзарядка, ни молодая супруга не исцелили Растегаева от профессорской рассеянности. Прошло довольно много времени, пока до «заботливого» отца дошло, что дочь так и не пришла ночевать.

Он вернулся в спальню.

— Оленька, а может, позвонить на всякий случай ее подругам? Вдруг что-нибудь случилось.

— Но почему подругам?

— Тогда кому же?

— А не ты ли говорил вчера о женихе?

— Но он не оставил нам своей визитной карточки… Поэт… Так что же, позвонить в Союз писателей?

— Ваш научный подход, господин академик, меня просто поражает.

— Ну, конечно, тебя не волнует, что девочка не ночевала дома. Ты ведь ей не мать, — нелепо упрекнул жену Юрий Михайлович.

— Было бы странно, если бы я могла ею быть, — парировала Ольга Васильевна.

— Прости, дорогая, прости… Но что же делать?

— Подождать еще. Она придет.

— Но нам ведь нужно в институт! Давай будем звонить домой через каждые полчаса.

— Делай, как знаешь.

Ольга встала и нетвердо пошла в сторону ванной комнаты. Голова кружилась, в глазах было темно от бессонной ночи и некстати принятого транквилизатора.

Усталое лицо, тусклый взгляд, голубые тени под глазами.

«В вашем возрасте, мадам, бессонные ночи уже не проходят бесследно», — попыталась подшутить над собой Ольга.

Ни компресс из свежезаваренного чая, ни последовавшие за ним прикладывания кусочка льда, ни изрядная доза первоклассной косметики не смогли совершить чуда.

После выходных Ольга выглядела усталой, озабоченной и безразличной ко всему.

«Девятка» долго не заводилась, и Растегаеву пришлось даже покопаться в моторе Наконец, бежевый автомобиль подъехал к подъезду, едва успев свернуть в полметре от лужи. Но Ольга словно не замечала водительского мастерства мужа.

«Странно, — подумал Юрий Михайлович, — прежде она меня хвалила за любую удачную мелочь. Что за оцепенение се охватило? И за руль отказалась сесть… Бессонница, видите ли…»

Он молча открыл дверцу.

— Не забудь пристегнуться, Оленька.

На перекрестке у Садового кольца Растегаевы попали в большую пробку. Зажатые с обеих сторон, «Жигули» двигались «в час по чайной ложке». В салон просачивался тяжелый ядовитый дым, от которого у Ольги невыносимо разболелась голова.

Прикладывая надушенный платочек к лицу, она проклинала все на свете.

— Что с тобой? Тебя тошнит? Ты случайно не беременна? — вдруг спросил муж.

Ольга удостоила его таким взглядом, что академик намертво уставился прямо в глаза чертику, приклеенному к заднему стеклу впереди стоящего автомобиля.

Чертик был черный с красным рыльцем, растянутым в дружеской улыбке, зелеными озорными глазами и растопыренными пятернями.

Вслед за чертиком, Растегаевы, наконец, проехали злополучный перекресток. Ольга взглянула на часы: они опаздывали уже на десять минут.

«Ничего, директору простится, — подумала она, — а что скажут о директорской жене?» Ольга знала: в институтских кулуарах много и плодотворно судачат о их впечатлившем научный мир браке.

Полтора года после смерти Анны Николаевны академик появлялся на людях не слишком тщательно выбритым и в невыглаженных сорочках. Но от вынужденной неряшливости он не сделался менее привлекательным для коллег противоположного пола. Наоборот, многие сотрудницы института мечтали утешить его в неожиданно свалившемся горе и избавить от бытовых тягот.

Но Растегаев выбрал Бурову…

В институт Ольга попала после аспирантуры с уже абсолютно готовой, даже переплетенной и заключенной под голубую дерматиновую обложку кандидатской диссертацией.

До защиты оставалось совсем немного времени, которое, казалось, ускорило свой бег, подгоняемое волнениями.

Проверки и перепроверки экспериментальных данных, систематизация характеристик полученных веществ, тщательный анализ их спектров… У девушки совсем не оставалось времени на какие-либо иные занятия.

К тому времени Ольга уже имела постоянную московскую прописку. Ее прописала к себе старшая сестра матери тетя Вилора, жившая в небольшой квартирке неподалеку от Савеловского вокзала. Тетушка никогда не была замужем, вела уединенный образ жизни и предпочитала, чтобы ее называли просто Лорой, поскольку «Вилора» расшифровывалась не иначе, как «Владимир Ильич Ленин — отец революции». С возрастом столь идейно нареченная дама стала стесняться своего имени.

Ольга скорее не жила, а «числилась» в Лориной квартире. Почти все время она проводила в институте или в библиотеке, питалась, в основном, в столовых, даже ночевала довольно часто у подруг. Она вела образ жизни, присущий скорее холостяку, начинающему научную карьеру, чем молодой красивой девушке.

Растегаеву в то время только что исполнилось пятьдесят, и в институте шумно отметили этот юбилей. Моложавый, а для своих титулов — и вовсе молодой академик вежливо принимал поздравления и подарки, смущенно благодарил и интеллигентно раскланивался. После официальной части намечался банкет. Естественно, младшие научные сотрудники, в том числе и Ольга Бурова, в списках приглашенных не значились.

Но в актовом зале девушка присутствовала, пришла туда, как и все прямо из лаборатории, едва сняв пропахший химикалиями халат, в джинсах и водолазке. Зашла в зал — и поразилась, потому что женщины оказались удивительно нарядными. Высвободившаяся из рабочей одежды прекрасная половина института не упустила случая произвести впечатление на директора.

Ольга в своей демократичной водолазке и видавших виды джинсах почувствовала себя маленькой серой мышкой. Девушка знала, что жена академика очень больна, и что академик частенько обращает внимание на других дам. Но в стенах института это «внимание» проявлялось исключительно в рамках правил приличия. Однако неутешительный, подобный приговору, диагноз Анны Николаевны, о Котором, естественно, знали в институте все, предоставлял коллегам — женщинам возможность предвкушения интересной перспективы.

И в день юбилея патрона пришедшие в актовый зал расфуфыренные дамы напоминали стаю ворон, приукрасившихся павлиньими перьями.

Ольгу академик в качестве возможного «объекта» не интересовал совсем, но показное великолепие сидящих в зале привело ее в состояние полного замешательства.

Она тихо ушла с торжественного собрания, вернулась в пустую лабораторию и почему-то стала тщательно разглядывать себя в зеркале, висевшем у вытяжного шкафа.

Неожиданно девушка вспомнила, что более трех лет, со времени, как рассталась с Алексеем, она не делала маникюр. Правда, постоянная работа с растворителями в принципе исключала успешное использование лака для ногтей.

«Но ведь сами ногти можно держать в порядке», — подумалось. Оле, когда она вдруг пристально взглянула на свои руки и увидела заусеницы, обломанный ноготь, шелушащиеся участки кожи.

А из зеркала на нее смотрело бледное, без косметики, лицо со следами многодневной усталости и недосыпания.

«Правду говорят: чем больше женщина спит, тем лучше она выглядит», — вновь вспомнилась расхожая мудрость.

Ольга в мыслях перебрала свой гардероб, по сути, студенческий, почти не пополнившийся за нищие аспирантские годы. И здесь, в институте, — сто тридцать рэ… Чувство безысходности вдруг охватило все ее существо.

Необходимость, но полное бессилие что-либо изменить угнетали. Ольга вспомнила, что у нее нет даже приличного костюма, в котором можно было бы защищать диссертацию.

«Одинокая нищенка… Золушка, к которой не придет фея…» — загрустила девушка.

Но мысль работала в полном соответствии с научным методом. В Туле на сберкнижке, открытой на имя Ольги после развода родителей, скопилось достаточно средств. Отец не один год платил алименты, а мать позаботилась, чтобы деньги собирались впрок. При этом семья существовала на скудную библиотекарскую зарплату матери.

Ольга предчувствовала, что грядут перемены в государстве, что деньги могут попросту исчезнуть. Поэтому представившийся неожиданный выход сразу из нескольких затруднительных положений ее очень обрадовал.

В ближайшую субботу она навестила родной город, побеседовала с постаревшей и, как всегда, несчастной матерью, обменялась несколькими репликами с осунувшимся Карлом Карлычем, а потом, никому не сказав ни слова, сняла все деньги со счета и в тот же вечер вернулась в Москву.

Так началось преображение…

Ольга доверила свои волосы лучшим парикмахерам города. Светлая шевелюра, почти не потеряв длины, приобрела изысканную пышную форму.

Она, наконец-то, сделала маникюр, купила защитные и питательные средства для ухода за руками.

Посетив салон Зайцева, Ольга выбрала элегантный деловой костюм и добротный плащ.

Модный зонтик, шляпа, сумочка, туфли, перчатки — все это теперь было в ее арсенале. И однажды утром в двери института вошла прекрасная незнакомка.

Ольга изменила даже походку, поскольку новый образ, создаваемый ею, начисто отметал представление о шустрой «ученой крысе».

Теперь она двигалась плавно и красиво, ставила ногу так, как, наверное, пытались бы делать это творения Антонио Кановы, если бы могли ожить.

Прекрасная косметика, духи «Черная магия» и ослепительная улыбка довершали впечатление.

Весь институт был повержен. Мужчины едва узнавали в этой красавице прежнюю постоянно усталую и замотанную Ольгу Бурову. Она стала леди номер один. Об этом не мог не узнать и директор.

Глава 8

За две недели до даты, назначенной для защиты, директор включил Ольгу Бурову в списки участников предстоящего научного симпозиума. Тезисы ее выступления были подготовлены за один день и срочно высланы в Алма-Ату, где и должна была состояться конференция.

И хотя академик Растегаев не переставал твердить о ее блестящем научном будущем и об огромной практической ценности ее исследований для фармакологии, Ольга почти наверняка знала, что удивительный интерес большого ученого к ее личности связан прежде всего с внешними изменениями в ее облике.

Стояла поздняя осень… Теплая азиатская осень, больше похожая на московское лето. Ольга бродила по просторным улицам казахстанской столицы, над которой величаво вздымались исполинские горы, прекрасно различимые из любой точки города.

Она совсем не думала о завтрашнем докладе, но каждой клеточкой своего существа вбирала невидимую энергию нового незнакомого мира. В городе все было вроде бы так же, как и повсюду в большой империи: те же автомобили, троллейбусы, здания и фонари. Но в то же время чувствовалось близкое дыхание великих евразийских перекрестков.

Девушка вернулась в гостиницу «Казахстан» к вечеру, поднялась в небольшое кафе под самой крышей небоскреба и легко поужинала. После длительной прогулки блинчики с творогом показались ей очень вкусными. Чашка некрепкого кофе с молоком довершила трапезу.

Она еще раз полюбовалась прекрасным видом, который открывался из огромных — от потолка до пола — окон последнего этажа гостиницы и спустилась в свой номер.

Телефон зазвонил почти сразу же, как она вошла.

— Ольга Васильевна? Ну, наконец-то! Где же вы пропадали? — раздался знакомый начальственный голос, пытавшийся нащупать более дружеские регистры.

— Бродила по городу, Юрий Михайлович.

— Что? Бродили по городу? Какая милая блажь накануне выступления ударила вам в голову? — недоумевал голос.

— Доклад готов, и я считаю…

— Что вы считаете? — перебил голос. — Что можно больше не готовиться?

— Пожалуй, да. Разве что тренироваться в дикции.

— Не переоценивайте себя. Паркинсон говорил, что если работа кажется простой — то она очень сложна, а если сложной — то она невыполнима. Помните?

— Кажется, да.

Мне думается, целесообразно было бы еще раз просмотреть текст доклада.

— Хорошо. Я немедленно этим займусь.

— Я полагаю, этой работой нам бы следовало заняться вместе. Сколько времени вам понадобится, чтобы приступить?

— Я спущусь к вам немедленно.

— Я жду вас. Номер 410.

Через пять минут Ольга уже была у нужной двери.

— Проходите, Ольга Васильевна.

Девушка переступила порог и огляделась. К ее удивлению, обстановка в номере была не слишком деловой.

На письменном столе, конечно, победно возвышалась гора бумаг, увенчанная очками академика, но на журнальном столике стояла ваза с фруктами, кофеварка и… бутылка армянского коньяка. Тут же плоско поблескивали разноцветной фольгой шоколадные конфеты в открытой, но непочатой коробке.

Хозяин всего этого великолепия заметил некоторое замешательство, отразившееся на лице Ольги и, словно оправдываясь, произнес:

— Знаете ли, Ольга Васильевна, в жизни так мало радостей. Мне показалось, что сухую научную беседу можно скрасить… хотя бы вкушением некоторых яств…

— Я не предполагала, что…

— Чепуха! — его манера вклиниваться и обрывать фразы собеседника явно не нравилась Буровой. — Если глотнуть по двадцать миллилитров, то эффект будет, как от стакана чая — не более. Только сосуды расширятся, и значит — кровь прильет к голове, и мысли потекут свободно. Убедил я вас?

— Пожалуй.

— Прошу садиться, приглашение прозвучало, возможно, чересчур официально.

Ольга опустилась в большое казенное кресло, в котором, понятно, до нее отдыхало множество обитателей номера и их гостей, испытывая краткие минуты расслабления. Она увидела себя в длинном ряду этих незнакомых людей, которые были здесь и которые еще придут.

— Слушаю вас. Юрий Михайлович.

Академик надел очки и в который раз внимательно пролистал текст ее доклада.

— Вот здесь, как мне кажется, любопытное место. Вы сделали диапозитивы со схемами этих реакций?

— Да, у меня готовы диапозитивы со схемами всех реакций. И — отдельно — таблицы физических характеристик полученных продуктов.

— Прекрасно. Не могу не отметить вашей предусмотрительности. Вот, смотрите, процесс может пойти на этом этапе и в обратном направлении. Вам обязательно зададут вопрос о том, как вы обеспечивали условия однозначности эксперимента. Вы готовы на него ответить?

— Естественно. Неужели может показаться, что эти результаты случайны? — она улыбнулась. — Я с таким упорством методом проб и ошибок доискивалась этих условий, что…

— Не нужно было проб и ошибок, нужно было всего лишь обратиться ко мне, если уж ваш научный руководитель не соизволил вникнуть.

— Мне и в голову не пришло отрывать вас от дел какими-то мелочами.

— Глупости, — он улыбнулся. — Никогда больше так не говорите. При любых сомнениях обращайтесь ко мне. Не стесняйтесь… Позвольте вашу рюмку.

— Которую?

— Ту, что ближе.

— Пожалуйста.

Юрий Михайлович аккуратно и умело откупорил пятизвездочную бутылку. Капнул в свою рюмку, наполнил Ольгину и снова долил свою.

— За ваш успех, Ольга Васильевна.

— Спасибо.

Он одним большим глотком осушил рюмку. Ольга же сделала несколько маленьких глоточков, и в рюмке еще осталось достаточно прозрачной темной жидкости.

Ольга прикрыла глаза и почувствовала, как по всему телу разливается приятное тепло.

— Странно, вы едва не полгода работали в институте, а я заметил вас только недавно, — изрек академик.

— Очевидно, предчувствуя приближение защиты, я стала чаще выходить из лаборатории, — попыталась объяснить Ольга, мысленно улыбаясь.

— О, да! И работа у вас прекрасная. Знаете, для вашего нежного, смею сказать, возраста, впечатляющие результаты.

Ольга развернула фольгу и надкусила шоколадную конфету. Она оказалась с изумительной вишневой начинкой.

Юрий Михайлович не переставал говорить о ее диссертации, она впопад, но односложно отвечала. Разговор не тяготил ее, но после еще нескольких тостов обсуждение научных изысков стало всего лишь дополнением к трапезе, а не наоборот.

Беседа затягивалась, тем не менее собеседники словно не замечали этого. Растегаев достал маленький диаскоп и пересмотрел все диапозитивы, подготовленные иллюстрировать доклад. Уже горела настольная лампа, но ни один из двоих не взглянул на часы.

Академик нежно взял Ольгу за руку, а она восприняла этот жест в свете проведенной беседы — как знак признания ее научных заслуг.

Вдруг в дверь постучали.

— Не будем открывать? — спросил Юрий Михайлович.

— Как хотите…

Постучали еще раз: настойчиво и решительно.

Находившиеся в номере затаились, перестали обмениваться репликами и даже дышать стали тише.

— Немедленно откройте! — вдруг раздался профессионально-требовательный голос. — У вас в номере посторонние!

— Вас не касается, кто у меня в номере, — ответил через дверь Растегаев.

— Уже двадцать три часа, гражданин! Я вызову милицию, и у вас будут крупные неприятности.

— Вы нарушаете права человека, — продолжал осажденный академик.

— А вы — права внутреннего распорядка советской гостиницы, — стук становился неистовым. — Открывайте!..

— Юрий Михайлович, откройте ей. Судя по голосу, это настоящая фурия.

— Пожалуй, вы правы…

Академик щелкнул замком, и в номер ввалилась полная женщина в униформе дежурной по этажу. Глаза ее сверкали, волосы со следами застарелой химической завивки были растрепаны, и Ольге подумалось, что именно такие существа как нельзя лучше подходят для фискальной гостиничной службы.

— Ишь, дамочку привел и потчует! А еще видный ученый из Москвы!

— Я просил бы вас…

— Нет, это я просила бы вас немедленно отправить свою… — она сделала паузу, — из номера.

— Она останется здесь! Мы готовимся к докладу, — твердо сказал академик.

Мизансцена приобретала комическую окраску. Ольга продолжала сидеть в кресле, и, словно зрительница, наблюдала, как уважаемый Юрий Михайлович с пионерским задором пытается что-то доказать прирожденной надсмотрщице.

— Пусть женщина уйдет. Или я сообщу к вам на работу.

Ольга заметила, что эта дежурная фраза произвела-таки впечатление на академика.

— Нет, нет, — уже не столь уверенно парировал он, — вы не имеете права.

— Я? Я на то тут и поставлена. А вы, человек в возрасте, девушку спаиваете. Как не стыдно!

Услышав слова насчет возраста, Юрий Михайлович слегка обмяк.

И фурия уверенно продолжала:

— Известно, зачем вы ее сюда притащили. Уж если современные девицы отца-матери не слушаются, развратничают с малых лет, то хотя бы такие уважаемые люди, как вы, им не потакали. Гляньте в зеркало! Да вы же ей в папаши годитесь!

— Вон! — возглас прозвучал негромко, но решительно. — Выйдите из моего номера.

От морализаторского сервиса академик пришел в бешенство. «Этажерка» не сдвинулась с места.

— Я уйду, Юрий Михайлович, — вдруг тихо сказала Ольга. — Спокойной ночи.

Не дождавшись ответа, она прошла мимо «этажерки».

— Ишь, постыдилась бы. С чего жизнь начинаешь? — не упустила случая сказать свое слово та.

На пороге Ольга почему-то оглянулась, и с удивлением увидела, как Юрий Михайлович сует в руку незваной гостье пятидесятирублевую бумажку.

Девушке стало противно и обидно. Она вдруг почувствовала себя униженной, на самом деле предназначенной для обслуживания мужчин, имеющих над ней какую-то власть. Во всяком случае, она поняла, что ее воспринимают именно так. И прежде всего — сами мужчины. Это было омерзительно, но не удивительно. Даже традиционно.

Она поднялась в свой двухместный номер. Соседка, командировочная из Караганды, уже спала.

Ольга прошмыгнула в ванную. На сердце было тяжело от осознания надолго выделенной для нее роли, и приняв которую, и отказавшись, возможно было испытывать только отрицательные эмоции.

Девушка сняла коричневую бархатную юбку, расстегнула блузку персикового цвета, изящно украшенную в тон кружевом.

И вдруг ее мысли поплыли в диаметрально противоположную сторону. Ольга ощутила, что обнаженная, с распущенными волосами, живописно прикрывающими плечи и грудь, она намного привлекательнее, чем в какой бы то ни было одежде.

Дух древнегреческой гетеры, незримо обитающий в каждой земной женщине, неожиданно пробудился в ней, сделав жесты еще соблазнительнее, а улыбку привлекательнее.

Она стояла на холодном кафельном полу, но босые ноги, казалось, не ощущали холода. В странном возбуждении Ольга любовалась собственным телом.

Линия талии плавно и округло переходила в линию бедра, словно позаимствовав этот изгиб у античной лиры. Плоскому животу с упругими мышцами могли бы позавидовать даже «рекламные» девочки.

Ольга рассматривала себя почти заинтересованно, словно приценивалась, как будто пыталась осознать, чем же она владеет на самом деле. Так, наверное, смотрел царь Кашей на свои богатства и пересчитывал их, словно оживлял каждую монетку.

«Там царь Кащей над златом чахнет», — пришла на память строчка.

И осталась одним словом: «чахнет».

Она, Ольга, чахнет, как растение, политое ядом. Она чахнет, все еще не изжив из себя отраву той большой, но бессмысленной любви, странно и бесповоротно обернувшейся изменой.

Взгляд девушки упал на лифчик и трусики скомканные, измятые, они валялись на полу словно опавшие лепестки.

И вдруг Ольга поняла, что преображение нужно было начинать не с приобретения зонтика и шляпы, а с покупки нового белья.

Со всей «научной» очевидностью возникла сентенция: «Женщина начинается с того, какое белье она носит».

Этот атласный лифчик, эти хлопчатобумажные трусики вопиюще не соответствовали эротическим грезам, которые все чаще рисовало сознание. Как пришельцы из иного мира, где все еще было неважно, где женское тело было всего лишь предметом непреодолимой страсти, но никак не эстетического наслаждения, эти вещички весьма уместно смотрелись на случайном полу гостиничной ванной.

Ольга словно сбросила лягушачью кожу.

Она переступала незримую черту, отделяющую женщину-вассалку от женщины-властительницы. И царственное тело, которым ее наделила природа, позволило ей сделать этот шаг.

Глава 9

— Я поставлю машину и пойду к себе. Из кабинета буду позванивать домой, не пришла ли Маша, — академик, как всегда, действовал по плану.

— Хорошо, Юрий. Я буду в лаборатории, — Ольга вышла из машины и быстро вошла в стеклянные двери института.

Двери открывались туго и после бессонной ночи потребовали от Ольги немалого усилия. Она поднялась по лестнице на пятый этаж, отказавшись от лифта, поскольку вовсе не желала вести разговоров с попутчиками.

В лаборатории вместе с Ольгой работала только девушка-стажер, в этом году окончившая институт.

Она улыбнулась Ольге и словно не заметила ее опоздания.

— Ну как, Катюша, дела? — спросила Ольга, изобразив крайнюю заинтересованность.

— Перегоняю продукт, который получила в пятницу, — отчиталась девушка. — Уже сняла первую фракцию.

Катя напоминала своей научной руководительнице ее собственную юность. То же безудержное усердие, такое же стремление утвердиться «доступными» средствами. Девушка почти не употребляла косметики и приходила на работу, как правило, в джинсовом платье, явно еще студенческом.

«Ничего, придет и твое время», — иногда думала Ольга Васильевна, наблюдая за Катей.

Зазвонил телефон.

— Алло, — Ольга сняла трубку. — Да, это я. Что? Нет никого? Позвони попозже еще раз. Не волнуйся. Да… К тебе? Чуть погодя, ладно?

Часы показывали половину одиннадцатого. По словам мужа, падчерица домой так и не пришла.

«Что могло случиться? Уж не увез ли Захаров ее в Питер?» — подумала Ольга, и от этой мысли холодок подкрался к сердцу.

Неужели Маша не только заняла ее, Ольгино, место в жизни Алексея, но и все приятные памятные приметы их любви как бы по «наследству» перенесены на новые отношения?

Бордовые розы, пустынные, гулкие улицы Петроградской стороны, осенние листья…

Одним утром их ленинградской безмятежной недели Алексей принес целую груду разноцветных осенних листьев и разбудил их шорохом еще спавшую Ольгу. Она очнулась от живого властного движения этих детищ кленов, каштанов и берез, уже ненужных деревьям, но прекрасных, как последние теплые дни осени.

Девушка открыла глаза и увидела, что на подушку, на ее разметавшиеся волосы, на голые плечи и грудь слетает листопад, неожиданно ласковый и трепетный.

А потом Ольга и Алексей были вместе среди листьев, ставших такими же горячими, как их тела.

Листья переплетались черешками в фантастические сочетания; тихонько шурша, падали на пол и устало затихали.

«Неужели он повез Машу в Питер?» — эта мысль становилась неотступной.

Ольга ходила взад-вперед по лаборатории, ощущая мучительную пустоту в каждой клеточке своего тела. Во рту было так сухо, что, казалось, невозможно проглотить горький ком, застрявший в горле.

«Он никогда не любил меня. Я была только звеном в цепи его красивеньких амурных историй с купаниями под звездным небом, белыми ночами и постельными листопадами, — мысли одна ужаснее другой возникали в голове. — Неужели я на самом деле все еще его люблю? Почему меня так волнует его личная жизнь? Почему мне не безразлично, как он живет?»

Ответа Ольга не находила. Отсутствующим взглядом она смотрела на разворот журнала лабораторных исследований, но сухие цифры не сопоставлялись. Так же, как не стыковались в сознании две неравные части ее жизни. Две, как она считала, любви.

— Ольга Васильевна, вы такая бледная… Вы хорошо себя чувствуете? — спросила Катя.

— Не слишком, Катюша… Должно быть, давление.

— Может быть, заварить кофе?

— Да, пожалуй…

Принимать пищу в лаборатории строго воспрещалось, и запрет этот неукоснительно старалась соблюдать прежде всего сама Ольга, когда-то получившая слабое, к счастью, отравление вследствие такого нарушения.

Но сегодня ей стало безразлично почти все. Столько лет она пыталась забыть его, но вместе с ним, вместо него забывала себя, становилась бесплотной тенью того существа, которое было одновременно ими обоими.

Столько лет она не видела его и уже была уверена, что пронзительное чувство единения ушло навсегда. Рана затянулась, сквозняк исчез.

Но стоило увидеть эти глаза, эти волосы, эти розы…

«Нет, не может быть… Не должно быть», — словно молитву, мысленно произносила жена академика.

Буднично зазвонил телефон. Катюша взглянула на начальницу и, угадав, что та звонком не интересуется, через всю лабораторию пошла к аппарату.

Ольга глотала обжигающий крепкий кофе и не желала что-либо слышать или видеть.

— Алло… Да, лаборатория органического окисления. Да… Ольгу Васильевну? Одну минуточку. Ольга Васильевна, вас!

— Сейчас подойду.

Ольга с заметным усилием встала и подошла к телефону.

— Алло.

В трубке молчали.

— Алло. Говорите…

И тут она четко расслышала голос, зазвучавший, казалось, из иного мира.

— Ольга, это ты?

— С кем я говорю? — она узнала этот голос, но не поверила сама себе, своей памяти.

— Да, ты давно не разговаривала со мной по телефону… Это Алексей, Оля… Алло… Алло…

«Боже, как он смог, как у него хватило дерзости позвонить после ночи, проведенной с Машей? Неужели это у него в порядке вещей? Впрочем, мне должно быть безразлично. Меня это не интересует».

— Да, Алексей, я слушаю тебя, — она слушала его, но собственный голос не слушался хозяйки, звучал сдавленно и глухо.

— Я тоже с трудом узнал твой голос, Оля… Столько лет прошло.

— Алексей, говори по делу. Что тебя заставило позвонить?

— Понимаешь, вчера… Я не знал. Прости.

— Ах, ты хочешь попросить у меня прощения? За что? За уроненные щетки?

— Оля, ты меня не дослушала! Столько всего произошло со вчерашнего дня. Мне нужно с тобой поговорить.

— Я слушаю тебя, говори.

— Нет, я должен тебя увидеть.

— Это не имеет смысла, — произнесла Ольга, взглянув на собственное отображение в зеркале.

Сегодня она не в состоянии с ним встречаться. «Сегодня», — она удивилась этому слову.

— Почему ты молчишь… Алло… Алло… Мне нужно с тобой поговорить.

— А мне не нужно.

— Ольга… Оля…

Трубка устало опустилась на рычаг.

«Боже мой, что я наделала? — вдруг осознала Ольга. — Я ведь столько лет ждала этого звонка, я ведь мечтала, что он позвонит. И вдруг…».

Телефон, словно вняв ее мыслям, снова залился звонком. Ольга схватила трубку.

— Алло, это ты? — взволнованно спросила она.

— Конечно, я, Оленька, — раздался голос Растегаева, чужой и далекий. — Я дозвонился домой. Маша вернулась и утверждает, что ночевала у подруги.

— Видишь, все хорошо, — едва выговорила Ольга.

— Так что не волнуйся. Целую.

— Пока.

В трубке, которую Ольга Васильевна все еще сжимала в руке, звучали короткие гулки надрывные, как всхлипы.

«Итак. Захаров проводил Машу домой и тут же позвонил ей, Ольге… Возможно, он даже номер телефона выспросил у падчерицы. Говорил, кажется, из автомата: звук был гулкий. Неужели он позвонил из будки, расположенной рядом с домом, где живут Растегаевы? Неужели он стал настолько циничен? Как я в нем ошибалась…»

В который раз Ольга пыталась осмыслить старую истину о «злой любви» и о том, что «сердцу не прикажешь». Она, казалось бы, мудрая, опытная женщина в это утро была не в силах совладать со своими глупыми чувствами. Она заблудилась в них, как в дремучем лесу, полном бурелома. Заросли памяти, дебри души оказались непроходимы.

«Чужая душа — потемки. А своя?» — в этот час для нее не было души темнее и непонятнее, чем собственная.

— Катюша, что-то я неважно себя чувствую. Пожалуй, сегодня из меня работник не получится.

— Может быть, вам к врачу нужно?

— Да, возможно… Если меня будут спрашивать, отвечай, что я заболела.

— А Юрию Михайловичу вы сами скажете?

— Нет, ему тоже ответишь ты, если позвонит.

Катя удивленно смотрела на Ольгу.

— Позвонит обязательно… Еще раза три…

День был ветренный, и Ольга медленно вышла из института, спустилась по улице, придерживая шляпу. По пути встретилось несколько магазинов. Растегаева заходила в каждый, отсутствующим взглядом скользила по прилавкам и выходила. Она попросту убивала время. Здесь, на людном тротуаре делать это было проще, чем дома или в лаборатории.

Ольга старалась ни о чем не думать, бродила по старым улочкам и переулкам, и город своею каменной рукой словно поддерживал ее, возвращал силы.

Изредка выглядывало из-за туч солнце, тогда серые тяжелые дома становились приветливее, чем лица прохожих — озабоченных и спешащих.

«Пройдет и это, — вспоминались слова Тутанхамона. — Пройдет… Нужно жить дальше и не грезить романтической любовью. Мне скоро тридцать. И Юрий — единственный, кто смог принести покой в мою жизнь. Хороший, добрый человек», — с нежностью и покаянием за неожиданное смятение чувств думала Ольга о муже.

Незаметно она вышла на Волхонку. Возле музея изобразительных искусств не было толпы страждущих, а значит, и не было какой-нибудь умопомрачительной выставки. Впрочем, в последние годы очереди в музей поредели даже на самые престижные экспозиции.

Почти в том же заторможенном состоянии, в каком Ольга посещала магазины, она взяла билет и вошла в музей.

Великолепная лестница… Какая-то выставка современной живописи… Ольга интересовалась новыми течениями в искусстве, но теперь ей захотелось посмотреть старых голландцев, их милые, спокойные жанровые полотна.

Она надолго остановилась перед «Девушкой за работой» Габриэля Метсю. В руках девушка держала иголку, но что за работу она выполняла, определить было довольно сложно: то ли вышивала, то ли расшивала бисером… Ольгу поразило изображение птичьей клетки и попугая — на ней. Словно бы свободная птица вне клетки себя не представляла.

Пейзажи, изумительные пейзажи болотистой Западной Европы, где люди мечтают о небе больше, чем о зыбкой земле. Облака, волны, ветряные мельницы. Покой… Покой…

Ольга переходила от картины к картине и вдруг, как вкопанная, остановилась перед натюрмортами. Франс Спайдерс, Питер Клас, Виллем Клас Хеда… Серебро, битая дичь, фрукты, лучистая прозрачность стекла, почти простынные драпировки белоснежных скатертей.

Копии с этих картин висели в ресторане «Адмирала Нахимова». Парохода, который потерпел крушение семь лет тому назад, через год после Ольгиного счастливого круиза.

Глава 10

«Тогда… Что же происходило тогда? Именно тогда все и случилось», — Ольга снова погружалась в «параллельные миры» памяти. И снова тонула в них.

Отдельные фрагменты, дни, лица, события вспыхивали, словно звезды на черном небосклоне. И так же постепенно угасали.

С датой, когда диктор телевидения трагическим голосом огласил сообщение о гибели парохода, в памяти Ольги совпало уже бесстрастное осознание, что все кончено, что любовь умерла и больше никогда не воскреснет.

Она не могла объяснить такого странного совпадения, но точно помнила, что эти два события произошли в один день…

Когда Ольга настойчиво готовилась к защите диплома, вступительным экзаменам в аспирантуру, она старалась не думать о сложностях в личной жизни. Но ей, твердой и упрямой в учебе, все же плохо удавалось абстрагироваться, когда дело касалось чувств…

Бурова диплом защитила блестяще. Тетя Вилора решила устроить небольшой семейный вечер по этому поводу.

«Не в общежитии же тебе праздновать? В толпе — и радость не та совсем», — она мотивировала свое предложение лирическими соображениями.

На праздник были приглашены Таня с Мишей и Алексей. Но пришли только Таня с Мишей.

Ни гости, ни тетя, ни замечательный заказной торт в тот вечер так и не смогли поднять настроение виновнице торжества. Она оставалась очень грустной и напряженно вздрагивала, прислушивалась к случайным шагам на лестнице, к движению безучастного лифта.

Поведение, а вернее, состояние Алексея уже давно беспокоило Олю. В его речи все чаще встречались странные фразы: «Не время», «Что будет завтра?», «Дожить бы»… Временами он исчезал и по нескольку дней не возвращался. О причинах отсутствия они не говорили.

«Что случилось? Неужели у него появилась другая женщина?» — задавалась вопросом Ольга, все еще невеста Алексея.

Свадьбу они откладывали сначала по причинам чисто материальным, потом по «прописочным», а в последний раз желание подождать исходило исключительно от жениха.

«Не хочу, чтобы ты попала в черную полосу из-за меня», — объяснил он невесте, и этой «полосой» еще больше запутал все ее мысли.

Ольга знала, что у Алексея неприятности в институте. Что он, хотя и защитил дипломную книгу на «отлично», но не сдал какие-то госэкзамены, и теперь вопрос о получении диплома, кажется, отложен на неопределенный срок. Ольгу это не слишком волновало: ей очень нравились стихи избранника и, конечно же, наличие или отсутствие свидетельства о том, что он «литератор» не могло повлиять ни на ее высокую оценку творчества поэта Захарова, ни на само это творчество.

И в этот вечер Ольга надеялась, что Алексей прочтет свои новые стихи. Но он не появлялся.

— Оля, ты когда его приглашала? — тактично начала разговор Таня. — Вчера? Позавчера?

— Три дня назад, Танюша.

— Дело в том, моя хорошая, что он должен был уехать из Москвы. На несколько дней.

— Куда?

— Кажется, в Пермь.

— Зачем? Именно сейчас?

— У него появилась идея фикс — записать воспоминания друзей отца по лагерю. Он просто одержим этой работой.

— Алексей ничего не говорил мне об этом.

— Он никому ничего не говорил. Я узнала от общих знакомых. От одной женщины.

— Женщины? — в голосе Ольги послышался страх.

— Не пугайся, глупая. Алексея разыскала подруга его отца. Оказывается, Захаров-старший любил эту женщину, Майю Петровну, много лет. И ей передал некоторые свои записки, сделанные в последние дни.

— А откуда ты знаешь об этой Майе Петровне?

— Она работает в театре, где я проходила практику художником по костюмам. Как видишь, Оленька, мир тесен.

— И что же было в тех записках? — Ольга сделала вид, что ей интересно.

— Понимаешь, когда человека надолго лишают свободы, когда он вынужден жить при полном отсутствии не только периодики, а значит — связи с миром, но даже справочников, энциклопедий, и когда человек этот — ученый, склонный к теоретизированию, то в условиях полной интеллектуальной изоляции у него остается единственный путь, чтобы не потерять себя.

— Какой же?

— Размышлять над глобальными проблемами, создавать общие теории, осмысливать нечто поистине фундаментальное.

— Насколько я понимаю, это прямой путь к утопиям, — саркастически заметила Бурова.

— Или к великим открытиям. Но «что есть что» в подобных случаях становится понятно значительно позже.

— И что же, Захаров решил доказать, что творения его отца содержат гениальные выводы?

— Мне кажется, для начала он решил расспросить всех, кто знал отца, и по крупицам восстановить ход мыслей Захарова-старшего. Он разыскивает всех, кто на воле и тщательно собирает информацию.

— Боже мой, какой напрасный труд.

— Нет, Оля, ты не должна так говорить. У мужчин бывают, конечно, и заблуждения. Но близким женщинам положено поддерживать их во всех начинаниях.

— Положено? — удивилась Ольга.

— Именно.

— Ладно, здесь все понятно. А что у него в институте? Ты случайно не знаешь?

— Я знаю, он решил тебе не говорить, чтобы не беспокоить накануне защиты дипломной работы. Алексей не сдал научного коммунизма. Кое-кому где-то не понравилось, что он слишком много общается с бывшими зэками. И вот — результат.

— Но ведь сейчас уже никого за такое не преследуют!

— Однако госэкзамен по научному коммунизму пока не отменен… Делай выводы.

Тут разговор прервался. В комнату вошел сначала Миша, помогавший тете Вилоре на кухне, а потом и сама тетя, неся огромное блюдо с румяным гусем, туго набитым яблоками. Обед принимал деловой оборот.

Когда на блюде остались только кости и огрызки, тетя и Миша снова удалились, мотивировав свой уход необходимостью заваривать чай.

И женский разговор получил продолжение.

— Ты уверена, что любишь его? — спросила Таня так, словно хотела спросить: «Ты можешь жить без него?».

— Да, — ответила Ольга, хотя на «теневой вопрос» она ответила бы «нет».

— Тогда, прошу тебя и молю, ни о чем его не расспрашивай, не торопи. Перетерпи, пережди. Вот увидишь: он снова будет думать только о тебе.

— Мне очень тяжело. Танюша… Он так отдалился, что я уже стала думать о сопернице.

— Поверь, для подобных подозрений у тебя нет никаких оснований. Твой соперник посильнее «другой женщины».

— Ты о чем?

— О зове крови, который часто охватывает молодых людей. Ведь он — сын своею отца, и сыновний долг заслонил перед Алексеем остальной мир. Думаю — на время.

— Не так давно я смотрела фильм, где один из главных героев всю жизнь искал снежного человека. У него выросла «нечаянная» дочь, его долгие годы ждала женщина, но он хотел только одного — найти снежного человека. — Ольга говорила медленно, словно в полусне.

— Все образуется, Оля, — Таня ласково, как сестра, поцеловала подругу в щеку.

Алексей появился только через два дня. Худой, небритый, в не слишком свежей рубашке, но с букетом бордовых роз.

— Ольга! — крикнул он с порога общежитской комнаты. — Вот и я! Поздравляю дипломированного химика!

— Откуда ты, Леша? — сдерживая себя, чтобы не отчитать Захарова за долгое отсутствие, спросила Оля.

— Прямо с поезда. Поставь букет в воду. Правда, он очень тебе идет?

— Не думаю, чтобы блондинке подходил бордовый цвет, но розы исключительной красоты, — девушка не лукавила. Она на самом деле глаз не могла отвести от крепких тугих бутонов на длинных ножках.

— Ты только внешне хрупкая и, в хорошем смысле, чуть-чуть анемичная.

— Что? — Ольга грозно вскинула брови.

— Не больше, чем кто-либо из тургеневских героинь. Оленька. Но характер у тебя — как у этих роз, крепкий, яркий, с шипами, однако, тут уж прости, иногда без достаточной гибкости.

— Правда? — девушка уже сняла вазу с полки.

— Правда, но это тебя не портит, — Алексей схватил Ольгу на руки, и ваза со звоном разбилась о пол. — Ой, извини.

— Ничего. Это к счастью, — успокоила его Ольга. — Что будет теперь с цветами?

Она оглядывала комнату, пытаясь найти подходящую посудину. На шкафу стоял высокий, но достаточной ширины химический цилиндр. Алексей заметил его первым.

— А это — не подойдет?

— Замечательно, — она схватила посудину, вышла из комнаты и быстро наполнила цилиндр водой.

Алексей обрезал шипы, обломал листья в нижних частях стеблей и собирался было сунуть цветы в воду, когда Ольга отобрала у него букет и расставила розы по-своему, так, что ни один из бутонов не мешал другому и каждый стал смотреться, как единственный.

— У тебя дичайший вкус. Зря, может быть, ты не пошла учиться на скульптора. Удивительно чувствуешь пространство.

— А ты посмотри, как переливается и искрится вода. А говорят — неживое вещество, — попыталась переубедить его Оля, но вдруг спросила: — Ты останешься со мной сегодня? Я одна. Света уже уехала домой в Липецк насовсем.

Света в течение нескольких лет была Ольгиной соседкой по комнате, но ночевала она в общежитии довольно редко, предпочитая вести иной образ жизни, что вполне устраивало обеих девушек.

Алексей вместо ответа привлек Олю к себе и стал покрывать поцелуями ее лицо и шею.

— Я так соскучился по тебе…

— И я…

— Ты не закроешь дверь? — его дыхание становилось порывистым.

— Нет, еще слишком рано.

— Тогда я поверну ключ.

Он снова взял ее на руки, а, подойдя к двери, опустил на мгновение, чтобы запереть дверь. Она подбежала к окну и задернула шторы. В комнате стало чуть-чуть интимнее.

— Какой длинный замок на твоем платье, — он расстегивал по сантиметру, целуя каждый ее позвонок.

— Шестьдесят пять сантиметров.

— Значит, я поцелую тебя шестьдесят пять раз, — его руки забрались через расщелину замка под платье и тихонько бродили по не стесненной лифчиком груди. — Я нащупал две мраморные горошины и хочу их поцеловать.

Платье больше не мешало его губам.

Влюбленные упали на кровать, на старую казенную подушку, которая всякого натерпелась за свою долгую общежитскую жизнь и теперь вдруг не выдержала натиска — лопнули по живому сразу и наволочка, и перник.

В комнату выпорхнула стая белых, палевых, пестрых перышек и пушинок и закружилась, затрепыхалась, заполнила собой пространство.

Влюбленные закашлялись и перестали целоваться. Пух пытался забиться в самые не предназначенные для него места. Перышки медленно опускались, потом снова поднимались, парили и падали, как теплый уютный снег.

Они стремились укрыть обнаженные тела влюбленных, словно кто-то неведомый задумал превратить их в птиц.

Невесомые и безобидные, пушинки сумели потушить страсть юных любовников и заставить их до вечера заниматься кропотливой «охотой», словно тот же неведомый пожелал Ольге и Алексею «ни пуха, ни пера».

Когда подушка была заштопана и «переодета» в новую крепкую наволочку, уже стемнело. Свет лампы отражался в еще влажном после уборки крашеном полу. Пух и перья вновь были пленены, если не считать нескольких пушинок, осевших на розах. Но Ольга только теперь заметила их и подумала, что такая седина даже к лицу благородным цветам.

Оля подошла к окну и чуть-чуть раздвинула шторы. В пределах видимости невооруженным глазом находилось еще одно общежитие.

Сессия кончилась. Почти все студенты разъехались, и только в нескольких окнах горел свет.

Шторы, очевидно, были сданы коменданту, иным образом их отсутствие было объяснить невозможно. Во всех трех освещенных комнатах происходили весьма откровенные действия.

Алексей подошел к Оле, обнял ее за плечи и тоже замер от нахлынувшего инстинктивного интереса, который заставляет людей подсматривать в замочные скважины и читать чужие письма.

В каждой из комнат было по парочке. Ни одна из парочек, безусловно, не подозревала о существовании двух остальных. Но действия на всех трех кроватях были настолько синхронны и согласованны, что Ольге показалось, будто кто-то ставит большой эксперимент одновременно на трех приборах.

— Алексей, это же ужасно.

— Что именно? То, что мы подсматриваем? Они готовы к такому повороту событий, раз решили заняться любовью, не позаботившись о маскировке, — он явно был увлечен зрелищем.

— Нет, я не о том. Они ведь… Как муравьи в муравейнике. Все — одновременно. Кажется, перетасуй их, как колоду карт, и все будет точно так же. Я только сейчас понимаю, почему супруги изменяют друг другу… Потому что от этого ничего не меняется.

— Нет, от этого меняется все.

Он поцеловал ее в затылок, и она почувствовала, как огонь снова вошел в ее тело. Ольга закрыла глаза, чтобы не видеть тех, других, как ей казалось, безликих и ненастоящих. Она на ощупь плотно задернула шторы и повернулась лицом к Алексею.

Возбужденные зрелищем чужих страстей, они быстро освободились от одежды. И стали одиноки во Вселенной. Они еще не знали, что проживают последнюю из отпущенных их любви ночей…

Вскоре Захаров исчез, потом вернулся, потом снова исчез. И теперь одна во Вселенной была только Ольга, хрупкая и беззащитная. Во всяком случае, ощущавшая себя такой.

Их последняя встреча произошла как раз накануне гибели «Нахимова». Ольга не хотела о ней вспоминать.

Много лет ей снился Захаров. Он врывался в ее видения, как обжигающий ветер, и каждый раз поглощал ее единственным поцелуем, доводил до истомы, заставлял просыпаться в холодном поту и лежать до утра с открытыми глазами.

А еще ей часто снилась каюта на пароходе. Лестница, коридор, еще лестница, еще коридор… По лестницам и коридорам мгновенно поднималась вода, она прибывала и в каюте. Спящая Ольга подхватывалась, вдыхала соленую жидкость и захлебывалась. «Если кто-то находился в той каюте первого класса в момент катастрофы, то не смог спастись». — Ольга представляла неосвещенные лабиринты коридоров, заполненные людьми, давящими друг друга и по телам пытающимися пробиться к выходу.

Корабль погружался в ненасытную утробу морской пучины, делая кощунственным всякое воспоминание о радости, связанной с его существованием.

Ресторанная копия «Завтрака с омаром» Хеда как бы возвращалась в свою стихию. Ольга спустилась в музейное фойе, надела плащ и стала нашаривать перчатки на дне сумки. Неожиданно ладонь дотронулась до холодной, похожей на стеклянную, обложки.

«Книга Миши. Я так и не прочла, что он написал в дарственной надписи».

Она достала томик и прочла название: «Единственный путь».

«На слух, — как название какого-нибудь коммунистического манифеста», — подумалось вдруг.

На титульном листе стремительным писательским почерком было начертано: «Твой единственный путь, Оля, — любовь. Единственная любовь».

Глава 11

Ольга бродила по бульварам, медленно приближалась к Пушкинской площади, шурша только что опавшими листьями.

«И вас подметут сегодня вечером. И вам осталось совсем немного свободы», — мысленно обращалась она к этим желтым, как будто одухотворенным существам.

На такси денег не было. Троллейбус, как всегда, оказался переполнен уже на конечной остановке.

Изнывая от тесноты, от множества случайных прикосновений и нечаянных объятий, Ольга доехала почти до дому. За остановку до своей она сошла, с трудом продвинувшись к выходу и проклиная осень, заставившую людей натянуть свитера, куртки и плащи, от которых троллейбусная толчея сделалась, казалось, еще невыносимее.

«Итак, нужно возвращаться в собственную жизнь», — убеждала себя Растегаева, входя в стеклянные двери родного гастронома. Самовнушение помогало плохо, но все же не помешало купить молоко, кефир и даже пристроиться в рыбном отделе к небольшой очереди за карпами.

Перед ней стояла молодая женщина с девочкой лет пяти.

— Мама, а что мы будем покупать? — поинтересовалась девочка.

— Верочка, ты же видишь, что здесь написано: «Живая рыба».

Девочка довольно долго и пристально присматривалась, как продавщица кладет на весы покрытых слизью, нешевелящихся карпов с выпученными глазами и обвисшими хвостами. Достаточно понаблюдав, малышка выдала заговорщицким громким шепотом:

— Мама, а ведь эта рыба неживая!

Как всегда, устами младенца глаголила истина.

Тем не менее, и мама девочки, и Ольга унесли в полиэтиленовых пакетах свои порции условно живой рыбы и, кажется, остались довольны.

Добытая пища придала Растегаевой уверенность в сегодняшнем дне. Она чувствовала себя так, словно сама была этой условно живой, и вполне пригодной к употреблению рыбой.

За сутки, прошедшие со времени вчерашнего события, она смертельно устала от воспоминаний и теперь чувствовала скорее раздражение от вторжения прошлого, чем неудовлетворенность нынешним. Ей хотелось размеренности, спокойствия и предсказуемости событий.

Кодовый замок опять сломался, и Ольге пришлось долго рыться в сумке, пока нашелся ключ от подъезда. На площадке пахло мочой и кошками. Ожидание лифта оказалось настоящей пыткой. «Скорее бы добраться до квартиры, влезть с ногами в кресло, завернуться в плед и ни о чем не думать… Растегаева еще, наверное, нет, — она взглянула на часы. Была половина пятого. — А Маша… Она, скорее всего, спит после бурной ночи. Черт возьми, совсем не хочется ее видеть…»

Ольга вспомнила когда-то присущее ей звериное острое чутье: вот эта, именно эта женщина может оказаться соперницей.

Как-то она испытала подобное ощущение, заметив, что какая-то литинститутская девушка взглянула на Алексея вроде бы безразлично, но с затаенным интересом, расшифровать который могла только другая женщина, которая тоже была настроена на него.

Такой женщиной и была Ольга. Она чувствовала любимого телепатически, угадывала, когда он появится, когда позвонит, знала, когда он думает о ней, а когда — нет. Так было долго, очень долго: всю памятную осень, зиму, почти всю весну… До лета, когда он стал исчезать постоянно, а Ольга перестала его улавливать своим импровизированным «душевным локатором». Пока однажды он не уехал с женщиной. Ольга точно знала, что рядом с ним была какая-то женщина. Словно львица, она шестым чувством ощущала вторжение соперницы на свою территорию.

И сон ей приснился вещий: небольшой водопад, сливающиеся потоки родниковой воды и темноволосая смуглая девушка у источника. Ольга даже ясно различила черты лица этой девушки, римский точеный нос, тонкие губы, чуть раскосые глаза — примета востока, растворенного в нескольких поколениях славян.

Это исчезновение Алексея и этот Ольгин сон совпали уже после разбитой на счастье вазы и после бордовых роз с пушистой сединой… Может быть, «сонный» водопад и стал тем Стиксом, той последней чертой, которая разделила влюбленных?

Никогда — ни до, ни после Ольга так остро не ощущала предательства. Она была уверена, что Алексей изменил ей и даже не стала выслушивать его объяснений. Она спокойно и гордо закрыла дверь, поскольку знала, что в том сне все — правда.

А вскоре он исчез. Как объяснила Таня, поскольку сроки временной прописки кончились, Захарова попросту обязали покинуть Москву. Он писал ей из Ленинграда, потом из Перми. Но она не отвечала и рвала письма прямо в конвертах. Ольга, хотя и с трудом, могла как-то «переварить» его маниакальную собирательскую деятельность, но измены она простить не могла…

Странно, но чувства, что Маша стала соперницей, у Ольги так и не возникло. Даже теперь, когда она узнала о ее отношениях с Алексеем наверняка.

«Слишком много времени прошло. Исчезло все — и любовь, и чутье. Да и годы, годы. Слишком много времени, моего времени исчезло…» — в мыслях все стало просто и ясно.

Вопреки ожиданиям, Растегаев оказался дома. Еще с порога он бросился к ней с распростертыми объятиями:

— Оля, где же ты пропадала? Мне Катя сказала, что ты заболела, и я сразу поехал домой… Битый час тебя жду, уж не знаю, что и думать. Собирался обзванивать больницы.

— Я была в музее, — спокойно ответила Ольга.

— Где? Ты в своем уме?

— Несомненно… Юра, я решила посмотреть новую выставку современной живописи. Что же в этом плохого?

— Но я места себе не находил, — Юрий Михайлович сердился, как обиженный папаша.

— А кто тебя просил не находить места?

— Оля, не будь жестокой.

— Кстати, Маша дома? — Ольга перевела разговор на другую тему.

— Да, но она заперлась в комнате и попросила ее не беспокоить. Объяснила, что много работы.

Ольге такая информация показалась несколько странной, но она ничего не сказала.

«Дрему под пледом придется отменить», — чуть грустно констатировала она по поводу сорванных ближайших планов.

— Олюшка, может быть, вызвать врача? Катя говорила, что у тебя давление, — академик засуетился. — Сейчас я принесу тонометр.

— Не нужно ни врача, ни тонометра. Тем более, что никакие врачи вечером не вызываются, а скорая помощь явно не нужна.

Ольге вдруг стали неприятны эти его привычки пожилого уже человека, сопровождающие его жизнь тонометры и таблетки. Она устыдилась своих мыслей, но не смогла от них избавиться. Лучшим решением было самоустраниться на кухню.

— Юра, я принесла карпов и хочу приготовить их к ужину. Ты не будешь против, если — запечь?

— Нет, рыба очень полезна. Ее нужно употреблять хотя бы два раза в неделю в любом возрасте, — наконец-то улыбнулся Растегаев.

— А как насчет кофе?

— Нет, что ты! И у тебя ведь — давление.

— Я, пожалуй, все равно приготовлю кофе.

— Ах, безумная молодость… Непослушные мои девочки, что мне с вами делать? — вздохнул академик, явно почувствовав себя отцом двух дочерей.

Ольга переоделась в домашнюю одежду — широкие брюки и кокетливую рубаху, сшитую из подходящих по цвету ситцевых лоскутков. Косынка и передник довершили превращение. Крепкий кофе придал силы. Привычная обстановка оказала успокаивающее действие. Здесь, на кухне, хозяйка снова почувствовала себя, как говорят, «в своей тарелке».

Рыба без чешуи выглядела ограбленной и униженной. Ольга удалила внутренности, но оставила головы всем трем карпам. В пустые брюшки она положила лавровый лист, толченый чеснок и душистый перец, налила на противень немного растительного масла и уложила тушки.

Горячая духовка поглотила противень с содержимым. Ольга уменьшила огонь и присела у окна. У нее было в запасе минут двадцать для созерцания — время, пока рыба не будет полуготова и вновь не потребуется вмешательство повара.

За окнами пятнадцатого этажа было тихо, безжизненно — ни птиц, ни насекомых.

Зазвонил телефон. Ольга механически подошла к аппарату.

— Алло!

— Оля, прости, что я звоню к тебе домой, но нам обязательно нужно увидеться, — взволнованно проговорил до боли знакомый голос.

Ольга подсознательно была готова к этому звонку.

— Здравствуйте. Вам Машу? Сейчас я ее приглашу, — ответила она самым официальным тоном, на какой только была способна, и тут же положила что-то кричащую трубку рядом с аппаратом.

Она подошла к запертой двери самой изолированной в квартире комнаты, постучала три раза и, не дождавшись ответа, сообщила: «Маша, тебя требует к телефону Алексей Захаров».

Дверь мгновенно с ветром и шумом распахнулась, словно налетела буря.

Маша, растрепанная, в распахнутом халате пронеслась мимо Ольги и схватила трубку.

— Алло! Алло…

Она недоуменно посмотрела на мачеху, и та заметила, что ее глаза припухли от слез.

— Что, Маша, что с тобой? — не удержалась и спросила Ольга. Она тоже ничего не могла взять в толк.

— Там… гудки, Ольга Васильевна, — всхлипнула девушка. — Там, кажется, положили трубку.

— Подожди, Машенька, может быть, опять позвонят?

— Нет. Не позвонят, — обреченно сказала Маша. — Только теперь я совсем ничего не понимаю. Зачем было звать меня, а потом бросать трубку? Весь мир сошел с ума. Все мужчины — подлецы и обманщики.

Последняя фраза прозвучала, как грозное обобщение. И Ольга повторила про себя: «Все мужчины — подлецы и обманщики… Все… Кроме Юрия Михайловича», — успокоила себя супруга академика.

В это мгновение она была довольна собой, поскольку успешно смогла побороть соблазн возвращения «в прошлую жизнь».

Телефонные звонки успокоили и помогли развенчать вдруг всплывший образ «светлой любви». Единственной, как выразился бы прозаик Миша.

Захаров теперь представал перед ее мысленным взором низким человеком, способным не только изменить и предать в самую тяжелую минуту, но и разводить пошлые амуры с одной женщиной на глазах у другой.

«На что он рассчитывал? На то, что она, уважаемая и уверенная в себе женщина, словно подросток, побежит на свидание к обольстителю ее собственной падчерицы?

А до чего он довел Машу? Интересно, какую глупость он ей залепил, что она так расстроилась? И как он посмел звонить в эту квартиру?»

Под аккомпанемент непрерывного внутреннего монолога Ольга вытащила несчастных карпов с побелевшими глазами из духовки, полила их майонезом и снова засунула противень в дышащую жаром пасть плиты.

«Кстати, почему он положил трубку? Может быть, он оставил Машу, объяснился с ней? А вдруг он все еще любит ее, Ольгу?.. Нет, не может быть. Просто плетет гнусные интрижки, чтобы черпать темы и чувства для своих стишков. Боже мой, и о таком мерзком человеке я грезила столько лет. Как ошибается в нем бедная Таня! Надо же, у поэта просто дьявольский талант казаться ангелом. Но нет, я смогла развенчать этот образ. Какое счастье, что я когда-то не стала его женой».

Проклиная Алексея, она, как ни странно, вновь обретала устойчивое равновесие обыденной жизни.

«Больше он не осмелится искать меня. Никогда».

Ольга уже лежала в постели и читала свежий номер «Огонька», когда в спальню вошел Юрий Михайлович.

— И что же пишут, дорогая? Снова ругают все и вся?

— «Огонек», как всегда, в своем стиле, но чтиво занимательное, — уклончиво ответила Ольга.

В последнее время ее удивляло, что муж, вечный приверженец идей шестидесятничества и пламенный строитель социализма с человеческим лицом, вдруг стал испытывать ностальгию по годам своей юности. Перемены, происходящие в обществе, словно не радовали его, а, наоборот, принуждали стать оппозиционером.

— Кстати. Оленька, тебя на той неделе переводят в старшие научные и дают группу Глыбова. Он, ты знаешь, уходит в какое-то малое предприятие. Так что будешь вести тему на всех парах.

— А это удобно?

— А почему нет?

— Потому что я — жена директора.

— Прошли те времена, когда такие мелочи принимали в расчет. Ты, прежде всего, — толковый специалист. С головой, — он погладил ее именно по голове. — Ты рада?

— Безусловно, — Ольга изобразила улыбку, хотя ей было почти безразлично, и тщеславия с момента выхода замуж заметно поубавилось.

— На тебе снова эта смирительная рубашка, — он погасил лампу на ее тумбочке — единственный действовавший источник света.

Его движения были медленными и методичными. Академик сначала помог жене снять ночную рубашку, затем, как всегда, поцеловал сначала правую грудь, потом левую, слегка погладил внутреннюю поверхность сначала правого бедра, затем левого.

В постели он был так же конструктивен, как и в науке. Несмотря на возраст, он все еще не испытывал заметных затруднений в любви, поскольку всегда вел хотя и полный трудов, но размеренный образ жизни — без табака, обилия алкоголя и иных излишеств.

Ольга знала, что после нескольких поцелуев он приступит к действию. Она почти не помогала мужу в его стараниях, поскольку всякая ее самостоятельность настораживала академика и наводила на размышления о добрачном опыте молодой супруги.

И на этот раз Ольга лежала навзничь, лишь для приличия прикрыв глаза, прислушиваясь к тяжелому трудовому дыханию мужа.

Ей не было неприятно. Ей было всего лишь привычно ждать момента, когда нужно сыграть свою роль, изобразив наступление высшего сладострастия и тем самым утешить самолюбие Юрия Михайловича. Ольга воспринимала эти ночные упражнения только как нагрузку к своему спокойному и устойчивому браку.

Ждать пришлось долго… Или ей так показалось?

«Ну когда же ты наконец?..» — Ольга уже начала было сердиться, но академик не растянул ее ожидание до бесконечности, и она с явным облегчением, а потому с убедительной долей искренности сыграла заключительную сцену.

Муж торопливо чмокнул жену в щеку и поспешил уснуть.

Ольга тоже попыталась последовать его примеру. Но сон, как и в прошлую ночь, почему-то настойчиво пытался обойти ее стороной.

Глава 12

Итак — вот оно, воплощенное спокойствие, о котором она мечтала, выходя замуж. Размеренная жизнь, большая квартира, относительный достаток, увенчанный учеными званиями супруг, продвигающий и ее по служебной лестнице Впрочем, никто не скажет, что незаслуженно. Разве что из зависти…

Скоро она сдаст в печать монографию. Возможно, решится на докторскую диссертацию. Вроде бы все в порядке. Но почему же тогда так тоскливо? Почему же так быстро и в то же время так медленно проходит жизнь? После замужества она словно бы потеряла ощущение возраста, пытаясь одновременно быть и молодой женой, и соратницей академика. Она словно бы застряла в аэродинамической трубе между временами. На вечном сквозняке.

Но ведь всего полгода назад она выходила замуж, испытывая к жениху искреннюю привязанность и уважение. Разве не эти чувства составляют любовь? Не хватало еще одного, казалось бы, неважного слагаемого — страсти.

Но разве не страсти губят людей, изгоняют их с наезженных путей, лишают цели и надежды?

«У меня все хорошо, — повторяла Ольга Растегаева, — у меня все спокойно».

Их свадьба состоялась в первых числах мая: и все немногочисленные гости подшучивали: «Будете маяться всю жизнь».

«Всю оставшуюся», — шутил в ответ Юрий Михайлович.

Так где же все-таки совершился этот брак: на земле или на небесах?

После изгнания из алма-атинского гостиничного «рая» с фруктами и конфетами долгое время великолепная Ольга удостаивала академика лишь мимолетным кивком в ответ на самые вежливые приветствия, на какие только был способен выдающийся химик.

Он продолжал провожать жадным и грустным взглядом каждое ее появление в поле своего зрения, но, очевидно, напрочь утратил надежду на хорошенькую амурную историю.

Ольга стала кандидатом наук, однако от этого не потеряла привлекательности. Она продолжала тщательно следить за собой и регулярно печатать статьи в научных журналах.

Директор института, казалось, оставил всякие притязания на ее скромную персону. Тем более, что и прогрессировавшая тяжелая болезнь Анны Николаевны не вносила оптимизма в его жизнь.

Все сотрудники знали, что жену директора недавно прооперировали, но хирургическое вмешательство не принесло никакого результата, а лишь подтвердило грозный диагноз. Теперь оставалось только ждать самого худшего.

И академик словно сломался, превратившись из неунывающего весельчака в немолодого грустного человека.

Ольга, как и все, не могла не заметить разительных перемен, происходящих в академике. Он вдруг стал слишком задумчив и совсем неаккуратен, забывал о назначенных встречах, оставлял дома очки и терял ключи…

Растегаев стал напоминать большого седовласого ребенка, который заблудился в шумной толпе. Еще до физического ухода Анны Николаевны в мир иной он, казалось, смирился со своим одиночеством и с трагической безысходностью бытия.

Сами печальные события он пережил на удивление спокойно, будто наконец-то закончившаяся мучительная обреченность супруги освободила и его от страданий.

Он еще больше замкнулся в себе, в своем одиночестве. А вскоре образ жизни старого вдовца стал проявляться и внешне: Юрий Михайлович теперь не слишком тщательно следил за своим гардеробом и совсем прекратил бриться.

Недели две директорская щетина слегка пугала подчиненных, но по прошествии этого срока она стала превращаться в купеческую старорежимную бородку и приобрела вполне эстетичный вид.

Долгие годы имевший прочную славу мужчины, интересующегося женщинами, он словно бы утратил интерес к противоположному полу, что в данном случае означало и утрату интереса к жизни.

Юрий Михайлович вживался в роль вдовца, а Ольга — в то же время — во в чем-то похожую роль старой девы.

Потерянный и неухоженный академик испытывал тот же страх перед дальнейшим существованием, что и, казалось бы, преуспевающая, цветущая красавица.

Жизнь вела своих героев разными путями к одной и той же черте, неоднократно встающей перед человеком, вела к мысли: «Как жить дальше?».

Она устала прозябать в чужих комнатах, он — в своих, но опустевших. Она едва переносила рассуждения сильно сдавшей тети, часто переходящие, как ей казалось, в маразм. Он не понимал жизненных установок подросшей дочери.

Но мало ли в мире одиноких и неустроенных мужчин и женщин? Почему судьба свела именно этих двоих?

Подходила к концу еще одна серая и тусклая московская зима. Солнце последних дней февраля уже не боялось пригревать, предвосхищая скорую весну.

Ольга шла по слякотному тротуару, едва успевая обходить лужи, но несмотря на промокшие-таки ноги настроение у нее было вполне приличное.

В этот погожий день она решила обновить бежевое демисезонное пальто, купленное по случаю: муж привез актрисе, приятельнице Тани, из Парижа, но шикарная вещь оказалась дородной даме узковата в плечах, и пальто решено было продать.

Мягкий кашемир прекрасно драпировался, а истинно европейский крой подчеркивал женственность Ольгиной фигуры и походки, так что она чувствовала себя, словно была кинозвезда.

Уверенность в себе, как считают психологи, иногда придает слишком большую смелость действиям. Ольга подошла к переходу и, проигнорировав грозный сигнал светофора, ступила на проезжую часть.

Именно в этот момент по всем правилам уличного движения начала поворот «девятка», как раз подъехавшая к перекрестку.

Как известно из курса диалектического материализма, закономерность всегда проявляется на пересечении двух случайностей.

Водитель едва успел затормозить. А девушка остановилась, как вкопанная. Но «Жигули» с шумом и плеском въехали в огромную лужу, подняв фонтан грязных брызг.

Ольга ошеломленно смотрела, как по ее шикарному пальто стекают мутные темные потоки, оставляя на вдруг поникших ворсинках отвратительные следы. Она хотела было возмутиться, тем более, что обидчик, кажется, не собирался бежать с «места преступления». Но дверца «девятки» неожиданно распахнулась и из машины выскочил не менее ошеломленный, чем потерпевшая, академик Растегаев.

— Господи, Ольга Васильевна! Простите, ради всего святого… Я, кажется, испортил Вам пальто.

— Да, как видите.

— Ну почему же, почему же на этом месте оказались именно Вы?! Что за несчастье такое?

— А Вам что, было бы легче, если бы Вы забрызгали пальто другой женщины? — спросила Ольга.

Юрий Михайлович непонимающе уставился на нее, а потом, словно уловив скрытый смысл этого вопроса, медленно проговорил:

— Было бы легче, Ольга Васильевна. Мне было бы намного легче.

Они смотрели прямо в глаза друг другу, и каждый боялся нарушить нечаянную немую сцену.

Наконец, академик нашелся:

— Ольга Васильевна, я живу здесь, недалеко. Смею вам предложить операцию по спасению верхней одежды. Если вскоре, как вы знаете, пока пятна не застарели…

— Здесь нужна химчистка, вздохнула Ольга.

— Вы как-то упустили из виду, что именно мы с вами и есть химчистка. Не правда ли?

— Совершенно верно, — сообразила вдруг Ольга.

И оба участника происшествия рассмеялись.

Квартира академика показалась Ольге Буровой удобной и аккуратной. Сам хозяин выглядел в ней пришельцем, почти бомжем.

Растегаев точно угадал ее мысли.

— Дочка у меня — студентка. Следит за чистотой, но, думаю, ей это порядком надоело.

— Отчего же?

— По моему твердому убеждению, взрослые дети должны жить отдельно от родителей. Два поколения — это всегда конфликт, потому что старшие неизменно как бы «заглушают» младших. Подобно тому, как в лесу большие деревья отбирают свет и пространство у малых.

— Вы непозволительно сводите сложное к простому, Юрий Михайлович, — попыталась спорить Ольга. — Нельзя же рассматривать жизнь социума по законам растительного мира.

— Но в данном случае это так, Ольга Васильевна. Я осмелюсь задать вопрос: так ли уютно вы сами чувствуете себя в отчем доме? — он заметил мгновенную реакцию собеседницы. — То-то же… Попрошу, однако, ваше пальто.

Академик чуть не трепеща снял пальто с плеч Ольги и поспешил со своей ношей прямо в гостиную.

— Но почему Же в гостиную, Юрий Михайлович?

— Проходите, проходите. У меня в лоджии небольшой склад реактивов.

Застекленная лоджия была изнутри обшита вагонкой. В одной из торцовых стен был оборудован встроенный шкаф. Академик достал оттуда несколько бутылей с растворителями, разложил злосчастное пальто на откидном столике и стал химичить. Ольга удивилась, видя как ловко он орудует с бутылями, какой точный у него был глазомер: академик смешивал растворители в абсолютно точных пропорциях без помощи какой-либо измерительной посуды.

— Так, приступим… Грязь смоем вот этим раствором. А теперь счистим частицы песка щеткой. Вот так…

Пятна исчезали, словно их и не было.

— А теперь еще раз протрем вот этой смесью. Так. И эфиром — чтобы скорее высохло. Благо, чистая шерсть. Ну, как?

— Удивительно. Просто волшебство, Юрий Михайлович.

— Ах, если бы моя бежевая машина отмывалась так легко, как ваше, по иронии судьбы, также бежевое пальто, — он повесил пальто на плечики. — Оставим его немного проветриться и подсохнуть, а сами выпьем чаю, если не возражаете?

Ольга была голодна и не отказалась бы даже от обеда, но и предложение чаепития было кстати.

Академик провел гостью на кухню и принялся готовить чай.

Ольга заметила, что в этом интерьере он выглядел гораздо беспомощнее, чем в «химчистке».

Чадящая спичка закоптила чайник. Заварку Юрий Михайлович всыпал в мокрый и холодный заварной чайник. Скатерку разостлал явно не первой свежести.

Он поминутно извинялся, чем еще больше признавался в собственной неловкости и беспомощности.

Ольге стало его жалко — этого, вдруг обессилевшего, волшебника.

— Можно я помогу? Где у вас чашки?

— Вот. В шкафчике.

— А ложечки?

— В лотке… — Юрий Михайлович превратился из исполнителя в ассистента.

Чашки и ложечки заняли предназначенные места на столе.

— Осталось поставить сахарницу. Так… А теперь давайте высыпем заварку на сухое блюдце, ополоснем чайник кипятком и снова всыпем заварку. Теперь чай заварится намного крепче и ароматнее.

— Вы уверены? — академик удивлялся элементарным вещам.

— Абсолютно. И не только я. Любая хозяйка знает секрет приготовления этого напитка.

— С Вами так уютно, Ольга Васильевна…

Сколько тоски расслышала в его интонации Бурова. И как эта тоска оказалась созвучна ее собственной…

— А с Вами так легко, Юрий Михайлович, — ответила она.

— Не сочтите за нахальство, но могу ли я пригласить вас в театр, скажем, в субботу?

— Я была бы рада, Юрий Михайлович, однако как раз в пятницу я ухожу в отпуск и утром в субботу уезжаю в академический профилакторий. У меня путевка.

— Очень жаль… То есть, я хочу пожелать Вам хорошего отдыха.

Несколько дней спустя Бурова уже бродила по подмосковному весеннему лесу, прислушиваясь к птичьим голосам и далекому гулу электричек. Новое пальто было оставлено в тетушкиной квартире. А потому ничто теперь не напоминало о недавнем уличном происшествии.

Ольга отдыхала от шумного города, от толчеи, от тоски и рутины. В профилактории еще не кончился мертвый сезон, и Буровой предоставили отдельную комнату со всеми удобствами. Она наслаждалась и одиночеством, и отсутствием необходимости хотя бы что-либо делать.

Она жила в свое удовольствие. Пожалуй, впервые в жизни, если не считать уже давнего круиза, о котором так хотелось забыть.

Куртка на «рыбьем» меху, джинсы и сапожки на низком каблуке абсолютно изменили Ольгу внешне, придав ее облику задорность. Дальние прогулки, купание в бассейне, сауна и сытные блюда поддерживали хорошее настроение. Но к концу двенадцатидневного срока она уже в достаточной степени «одичала» и почувствовала, что нуждается в определенной дозе общения.

Вот тогда-то и появился Виктор, сразу сообщивший о себе следующее: «Физик, кандидат наук, женат, имею дочь пяти лет».

Он казался милым и обходительным, вполне подходящим объектом для мимолетного увлечения в местах общественного отдыха.

Обычно избегавшая всяких случайных «любовей», Ольга на этот раз предалась течению жизни и отказалась от своих привычек.

«А почему бы и нет?», — с этого вопроса, на который невозможно ответить однозначно, обычно и начинается все, о чем потом стараются не вспоминать.

Высокий, чуть астеничный физик явно не был новичком в случайных связях. Он пришел в комнату к Ольге с почти литровой бутылкой недешевого виски, на этикетке которой были изображены два бодающихся северных оленя-соперника. А в кармане, как оказалось, герой-любовник постоянно носил два презерватива. Так, на всякий непредвиденный случай.

Виктор вел себя в деле обольщения почти профессионально. Ольгу даже забавляла его фантастическая предусмотрительность и обходительность.

Он без умолку рассказывал смешные и трогательные эротические истории, непрерывно подливал виски в граненые стаканы — иных в профилактории не нашлось, открывал перочинным ножом невесть откуда взявшиеся шпроты и почти одновременно чинил штепсель Ольгиной походной кофеварки.

Холерический темперамент позволял ему производить множество действий практически одновременно.

Одной рукой он наливал виски, а другой уже гладил Ольгино колено, забираясь все дальше под юбку.

Чуть-чуть удивляясь самой себе, она, тем не менее, втянулась в игру и даже не думала сопротивляться.

Ольгу Виктор называл исключительно Лапушкой» или «Малышкой», всячески избегая менее нарицательного имени. И она догадалась, что это также было своеобразной мерой предосторожности: помнить множество женских имен всегда хлопотно. Особенно, если ты несвободен…

В любви кавалер оказался так же скор, как и за столом. Он расстегнул блузку своей партнерши, а потом неожиданно, практически одним движением, вытащил ее сразу из всей одежды и поставил на кровать.

Столь же стремительно он разоблачился сам и без излишних церемоний сразу же приступил к делу, которое закончил столь же умопомрачительно быстро.

Ольга даже не успела разогреться, а все уже было завершено. Любовник отвалился на спину и, как кот, потянулся.

«Какой же он мерзкий», — только теперь поняла Ольга. Ее нервы, не получившие разрядки, были натянуты, как струны, готовые исполнить надрывную мелодию.

Она присела на кровати и вдруг увидела, что недавний партнер был слегка одет. Или, вернее, обут. Ольга не знала, как правильно выразиться в данном случае.

В общем, она отчетливо разглядела ядовито-зеленые в крапинку носки на ногах Виктора.

— Ты… В носках? — Ольга не смогла удержаться от этого вопроса.

— А что тут такого, Лапушка? Если бы ты знала, как трудно бывает потом отыскивать носки!

— Ты, никчемное создание, паршивый неумеха, строящий из себя Казанову…

— Что?

Она не знала, что именно хотела сформулировать, и потому оказалась способна только на развернутое обращение.

— Ты… Убирайся вместе со своими вонючими носками.

— Малышка? Что же тебя так взволновало? Я тебе не понравился?

Ольга уткнулась лицом в подушку и безутешно, по-вдовьи, зарыдала.

Виктор и не пытался ее успокаивать. Он облачился так же быстро, как несколько минут назад разоблачился: благо, не нужно было искать носки.

Дверь захлопнулась, словно от случайного сквозняка. Как ни странно, Ольга почти сразу же после его ухода уснула спокойным сном.

Утром она нашла на полу у кровати вещественное доказательство своего вчерашнего грехопадения. Поборов отвращение, Ольга завернула в туалетную бумагу сморщенное резиновое изделие по чьей-то злой фантазии непристойно розового цвета и выбросила сверток в унитаз.

В тот же день она вернулась в Москву, хотя до конца срока оставалось целых два дня.

Еще в фойе института она с удивлением обнаружила, что Растегаев чисто выбрит, что на нем безупречная сорочка с идеально подобранным галстуком.

— Наконец-то, Ольга Васильевна, — директор искренне обрадовался, — я уж заждался.

— Мне тоже приятно видеть Вас, Юрии Михайлович, — Ольга говорила чистую правду.

— Так не сходить ли нам в театр, как мы, помнится, уже договаривались, — директор заметно волновался и не скрывал, что боялся отказа.

— С удовольствием.

— Куда же? В оперу? В Большой? А может, во МХАТ?

— Не хотелось бы смотреть что-то слишком уж реалистическое…

— Тогда я возьму билет в какой-нибудь из модных теперь. Этих самых, как их, театров-студий. Ладно?

— Пожалуй, — Ольга лучезарно улыбнулась.

Общение с академиком придавало ее пошатнувшемуся существованию устойчивость и добропорядочность.

Глава 13

Какой-то театр арендовал какой-то клуб неподалеку от Никитских ворот. Ольге настолько было безразлично и мудреное название театра-студии, и ошеломляющее новаторство режиссера, что она запомнила только два обстоятельства: спектакль был поставлен по «Картотеке» Тадэуша Ружевича и по ходу действия в обмен на кого-то из героев предлагались… носки.

Ольгу эта натуралистическая, в ее понимании, деталь неприятно поразила.

Юрий Михайлович периодически вытирал пот со лба и всячески утруждал свой академический ум, пытаясь настроить его на режим хотя бы малейшего понимания.

Химики вышли из зала скорее усталые, чем отдохнувшие. И, возможно, под влиянием принципов театра абсурда, а возможно, почувствовав острую необходимость в произнесении чего-нибудь значительного, судьбоносного, академик вдруг сказал следующее:

— Ольга, выходите за меня замуж.

И она ответила, возможно, слишком быстро:

— Я согласна.

Растегаев, казалось, очень удивился этому ответу, но все равно наклонился к ее руке и поцеловал.

Ольга заметила на голове академика тщательно зачесанную блестящую плешь.

Утром Ольга снова встала с больной головой и мешками под глазами. Бессонница уже входила в привычку.

Заботливый супруг пытался что-то изобразить на кухне.

— Оленька, где у нас масло?

— В дверце холодильника.

— А ветчина где?

— На второй полке слева.

— Сахарницы нет на месте.

— Посмотри на столе!

— Вот же она! Но спички исчезли.

Спички на самом деле исчезли. Ольга вспомнила, что нечаянно спрятала коробок вместе с сигаретами.

— Возьми новый коробок! В шкафчике на нижней полке, — предложила она.

— Нашел. Теперь ищу варенье.

— На окне.

Перекличка тянулась до бесконечности. К счастью, Ольга к этому времени завершила макияж и теперь готова была принять командование.

На столе уже стояла тарелка с довольно аппетитными бутербродами, две чашки, сахарница и вазочка с вареньем.

Академик, лишь в зрелые годы научившийся заваривать чай, снова и снова закреплял эту науку на практике.

— А Маша завтракать не будет? — спросила Ольга, не видя третьей чашки.

— Нет, она уже убежала. Должно быть, в библиотеку. Позавтракаем без нее.

Растегаевы наскоро проглотили по паре бутербродов, сделали по нескольку больших глотков чаю и в положенное время вышли из квартиры. Утром по ним можно было проверять часы. За редкими исключениями.

Пока Юрий Михайлович заводил «девятку». Ольга огляделась и заметила за углом что-то очень похожее на плащ Захарова. Она вздрогнула и быстро отвернулась.

За рулем Растегаев был, как всегда, великолепен. Он точнехонько объехал вчерашнюю лужу и плавно остановил машину.

— Ты прекрасный водитель, — не забыла похвалить его супруга, садясь на правое переднее сидение.

— Не желаешь крутить руль?

— Нет. Сегодня опять не то настроение, чтобы править нашей железной лошадкой.

— Хорошо вам, женщинам: то настроение, не то настроение… А я уже чувствую себя, будто устроился на полставки извозчиком.

Он ловко развернул машину, вырулил со двора на проспект. Путь был свободен.

— Юрий Михайлович, почему ты взял меня замуж? — ни с того, ни с сего спросила Ольга.

Академик от удивления едва не нажал на тормоза, но вовремя опомнился.

— А что это ты вдруг спросила?

— Пожалуйста, ответь. Ведь вокруг тебя увивалось столько женщин.

— Ты помнишь, как я нечаянно забрызгал твое пальто?

— Конечно.

— А потом ты заваривала чай, и я вдруг почувствовал себя таким счастливым.

— Но почему? — удивилась Ольга.

— От тебя исходило ощущение покоя и уюта. И силы, если хочешь.

— И что из того?

— И я решил, что жизнь не кончается, когда тебе за пятьдесят. Я две недели думал только о тебе, когда ты была в профилактории. А потом решил сразу же сделать тебе предложение.

— Князя Андрея, как помнится, вдохновил зимний дуб. А тебя, что же, индийский чай?

— Как говорили древние — каждому свое.

Юрий Михайлович улыбался. Он был счастлив.

А Ольга была вполне довольна жизнью.

В лаборатории Ольга чувствовала себя почти как в собственном доме: все приборы, посуда, реактивы стояли на своих местах, повинуясь непоколебимому порядку, заведенному хозяйкой.

Едва завидев начальницу на пороге, Катя поинтересовалась:

— Ольга Васильевна, вас правда переводят в старшие научные?

— Вроде бы правда… А что, уже об этом говорят?

— Практически все, — многозначительно выразилась Катя.

— И как воспринимают? — теперь любопытство посетило Ольгу.

— По-разному. Есть и недоброжелатели, как мне кажется.

Катя была натурой скрытной, и выпытывать конкретные имена Ольга не стала. Она и сама подозревала, кто именно мог почувствовать себя недовольным.

До обеденного перерыва ни Катя, ни Ольга Васильевна больше не возвращались к этой теме.

Мирно работали приборы, вовсю накалялись электроплитки, гудел вакуумный насос.

Из-за шумового фона Ольга не сразу расслышала негромкий телефонный звонок.

«Неужели опять Захаров? — с явным неудовольствием подумала Ольга. — Ну, сейчас я ему выскажу».

— Алло!

В трубке молчали.

— Алло! Я вас слушаю.

— Ольга Васильевна, — голос был незнакомый, а вернее, измененный: то ли женщина пыталась говорить мужским голосом, то ли мужчина — женским.

— Да, это я. С кем, простите я разговариваю?

— С коллегой. Видите ли, голос сделал паузу, — мне нужно сообщить Вам нечто важное.

— И что же?

— Отнеситесь, пожалуйста, к этому известию спокойно. Очень Вас прошу.

— Говорите же, наконец!

— Ваш супруг Вам изменяет, Ольга Васильевна.

— Что? Кто Вы? Как Вы смеете мне звонить и сообщать подобную клевету?

— Это не клевета. Вы скоро сами убедитесь, что это чистая правда.

На том конце положили трубку. Ольге тоже ничего не оставалось, как опустить свою трубку на рычаг.

Часы показывали десять минут второго. Институт опустел и затих. Почти все сотрудники ушли на обед. Очевидно, «коллега» хорошо знал, что Ольга обычно уходит обедать позже, чем другие. И он или она выбрал самое удобное время для анонимного звонка.

Подобное сообщение не может оставить равнодушной ни одну женщину. Взволновало оно и Ольгу.

«Что, если это правда? — думала она. — Растегаев, по мнению давно знающих его коллег, никогда не отличался особой моральной устойчивостью. Но ведь я бы почувствовала! Впрочем, что именно я бы почувствовала? То, что он стал относиться ко мне по-другому? Но как? Если он никогда не относился ко мне с особым трепетом, он никогда не испытывал обвальной страсти?.. А это значит, что никаких изменений я не могу почувствовать. Он запросто может скрывать от меня все, что угодно».

Ольга отключила насос, поместила в бюкс отфильтрованные кристаллы и вышла из лаборатории.

«Кто же это мог позвонить? Скорее всего, сотрудник института, возможно, из недовольных не только Ольгиным успешным браком, но и предстоящим повышением по службе. Иначе — почему звонок раздался именно в день, когда должен быть подписан приказ?»

Этим весьма приблизительным приметам могли соответствовать слишком многие. Впрочем, личность анонимного абонента очень скоро перестала интересовать Ольгу: она была незлопамятна.

Остался единственный вопрос: «Неужели Растегаев мне действительно изменяет? Неужели и Растегаев — как все?»

Вспомнилось определение, которое дала академику Таня: «Дон Жуан-переросток».

Ольга успокаивала себя утверждением, созданным по всем законам железной логики: «Этого не может быть, потому что этого не может быть никогда».

А после обеда приказ по институту уже был готов. Ольга становилась и.о. старшего научного. И в ее душе оспаривали пальму первенства два чувства: безоблачной радости и ожидания невесть откуда грозящей опасности.

Она поднялась в кабинет мужа, просторный, но заставленный сувенирными безделушками.

— Оленька, я подписал приказ.

— Ты даже не представляешь, какая утечка информации происходит из твоей приемной! Об этом злосчастном приказе весь институт знал по крайней мере за неделю.

— Ну и что? Пусть позавидуют. Не у всех же такая золотая головка, как у моей Оленьки.

— Золотая, — как эхо, повторила Ольга, и дотронулась до головы китайского фарфорового болванчика, который стоял на одной из многочисленных полочек. — Забавный божок.

— Его подарил один китайский химик. Представляешь, ему удалось синтезировать наиболее биологически активные компоненты женьшеня. Он работал…

— Юра, дай ключи от машины, — прервала мужа Ольга, научившаяся этой манере у самого же академика.

— Да, вот, пожалуйста, — он протянул ключи и только потом осмелился спросить: — А куда ты собираешься ехать?

— Покатаюсь, Юра, покатаюсь…

— Может быть, тебе не следовало бы ежедневно срываться со службы раньше времени. Все-таки…

— Старший научный?

— Да, и это тоже.

— Не волнуйся, я уйду часов в пять. Тебя устроит?

— Пожалуй, — и добавил: — Только прошу: не задерживайся, возвращайся домой вовремя.

Ольга ничего не ответила и, позвякивая ключами, вышла из кабинета. Яркий брелок, казалось, вселял в нее еще большую уверенность в жизни.

Возвращаясь в свою лабораторию, директорская жена заметила, что мир вокруг нее изменился. Ее скромная персона вновь, спустя полгода после последней вспышки, вызывала всеобщий интерес.

Ольга ощущала себя белой ланью в королевском лесу, на которую была запрещена охота, но страждущие охотники все равно следили за каждым ее движением. Растегаева даже испытывала чувство легкого азарта. Ключи ритмично и воинственно позвякивали в кармане ее накрахмаленного до «консистенции» доспехов халатика.

Катя, вопреки всем ожиданиям и требованиям начальницы, не занималась делом, а тихонько плакала в уголке лаборатории. Завидя Ольгу, она шустренько вытерла слезы и ринулась мыть грязную посуду.

— Отдыхай, Катюша, — Ольга понимающе отстранила девушку от раковины, — я справлюсь сама.

— Нет, что вы, — всхлипывала Катя.

— Можешь идти домой, — позволила Растегаева, но не стала лезть подчиненной в душу.

— Спасибо, — тихо поблагодарила Катя и стала собираться.

Ольга за несколько месяцев совместной работы успела хорошо изучить характер девушки и знала, что без причины она не впала бы в столь жалкое состояние.

Дверь за Катей закрылась. Новоявленная старшая научная продолжала мыть колбы, переходники, холодильники, воронки…

Зазвонил телефон.

— Слушаю Вас.

— Ольга Васильевна, дообеденный евнухоподобный голос вновь старался звучать вежливо, — здравствуйте.

— Чтоб вы сдохли, черт побери, с вашим «здравствуйте», — весело ответила Ольга и нажала на рычаг.

Телефон зазвонил снова.

— Вы можете бросить трубку, дорогая, но от этого вашего жеста все равно не исчезнут доказательства, подтверждающие наше недавнее сообщение. Мы передадим их Вам на днях.

Ольга снова нажала на рычаг, чуть-чуть превысив необходимое усилие. Аппарат жалобно динькнул.

Она снова была уверенной в себе и сильной женщиной. Такой, какая и завоевала академика Растегаева. Она готова была выдержать нелюбовь хоть всего института.

«Девятка» завелась сразу. Моросил дождик, безрадостный, как сама жизнь. Ольга включила дворники, и ритм их движения внес в настроение некоторую определенность.

Ехать «в белый свет, как в копеечку» не хотелось. Дальние блуждания по Москве остались во вчерашнем дне.

Повинуясь пришедшей в голову идее, Ольга поехала к дому Тани и Миши, не предупредив их звонком, но надеясь застать друзей дома.

Глава 14

Растегаева с трудом припарковала машину, проклиная тесноту и неудобство центра, и скоро уже звонила в дверь коммуналки. Ей открыл Миша. В этом не было бы ничего удивительного, если бы он, завидя Ольгу, не смутился так, как смущается мужчина, когда открывает двери жене, а в квартире все еще «случайно задерживается» любовница.

— Оленька?.. Ты?

— Я, Миша. А что, разве не вовремя? — вид хозяина ее забавлял.

— Ты не можешь быть не вовремя. Проходи, раздевайся… Вот только…

Растерянный Миша заметно покраснел.

— Что — только? Тани нет дома? Или — что?

— Ты проходи, проходи.

Ольга инстинктивно остановилась у зеркала и, скорее делая вид, чем на самом деле, поправила прическу и макияж, с минуту полюбовалась собой и даже отрепетировала обворожительную улыбку.

С этой улыбкой на лице она и вошла в комнату. Но, не предупрежденная о некоторых обстоятельствах, остолбенела.

В комнате находился Алексей Захаров собственной персоной. Выбритый, причесанный, при галстучке, он мог бы сойти за героя киноромана, если бы не реакция на Ольгин приход, аналогичная реакции самой Ольги. Супермены обычно не впадают в столь глубокую задумчивость…

А в кресле у окна сидела черноволосая девушка с точеным римским профилем и чуть раскосыми глазами. Она показалась Ольге экзотически красивой — намного красивее, чем в давнем вещем сне.

Немая сцена грозила перерасти в немое действие.

Обстановку разрядила Таня. Как обычно, она сидела на тахте, но в этот день выглядела, а значит — и чувствовала себя намного лучше, чем в недавний воскресный вечер. Она встала, подошла к Ольге, поцеловала подругу в щеку:

— Оленька, я так рада! Садись, — она потащила гостью к тахте и почти насильно усадила.

Мизансцена напоминала театр одного актера: все, кроме Татьяны, оказались статистами.

— Как много у нас сегодня гостей, — продолжала Таня, — сейчас мы все будем пить чай, — оглядев присутствующих и явно получив удовольствие, она режиссировала дальше. — Миша, ты не мог бы принести еще один прибор? Пожалуйста.

Стоявший в дверях Миша молча двинулся исполнять приказание.

— Может быть, поставим пластинку, — предложила Таня. — Что-нибудь времен нашей молодости? — игриво спросила она.

Никто не поддержал, но и не отверг этого предложения. Таня включила проигрыватель и стала искать на полке нужный диск.

Наконец зазвучала мелодия. Алла Пугачева проникновенно исполняла глуповатый полузабытый шлягер: «Без меня тебе, любимый мой, земля мата, как остров…»

— Ах, ради Бога, извините меня, я забыла, что здесь не все знакомы. Оля, разреши тебе представить Вику.

— Очень приятно, — выдавила из себя Растегаева.

— И мне тоже, — смущенно ответила брюнетка.

Алексей еще не пришел в себя и, не вписавшись в ситуацию, выпалил:

— Оля, Вика — моя сестра.

— А по мне — хоть и мама!

От нелепости всей этой сцены в стиле французских кинокомедий Ольгу охватила настоящая ярость.

— Я объясню. Вика — дочь моего отца и женщины, которую он любил долгие годы. Понимаешь, я…

— Дети лейтенанта Шмидта! — Растегаева прервала своим «семейным методом» изложение родственных нюансов и, хлопнув дверью, выскочила из комнаты.

Она суматошно искала плащ, когда вслед за ней вышла Таня.

— Успокойся и вернись. Вика на самом деле его сестра. Она дочь Майи Петровны, о которой я тебе рассказывала. Помнишь?

Ольга осоловело посмотрела на подругу и стремительно вышла из квартиры.

Через несколько минут она уже сидела в машине и проклинала себя за столь неадекватную реакцию.

«И как же можно было действовать столь необдуманно и глупо! Впрочем, когда там было думать? Но почему я так расстроилась? Что меня вывело из себя? Какого черта я, замужняя женщина, должна беспокоиться, если бывший любовник появляется на моих глазах в одном месте с одной спутницей, а в другом — с другой? Какое мне дело до Захарова, если мне наплевать даже на анонимщиков, клевещущих на мужа?»

Ольга нервно пыталась закурить. Два или три раза пришлось нагревать прикуриватель, потому что спираль успевала остыть раньше, чем ей удавалось прикурить.

«Сестра… Он сказал, что эта азиатка — его сестра. Даже если и так, то и этот поворот событий лишь подтверждает его порочность… Яблочко от яблоньки недалеко откатывается… Каков папаша, таков и сыночек. Династия развратников».

Растегаева рассеянно пыталась подвести итоги последних дней: «Жизнь явно дает сбои: падчерица заметно страдает, муж, возможно, изменяет, появившийся невесть откуда бывший возлюбленный пытается «воевать» как минимум на трех фронтах одновременно… Что еще? В институте почти все завидуют. Катя рыдает — и явно не из-за разбитой колбы. И среди всего этого броуновского движения нужно выглядеть спокойной и уверенной в себе».

Пробка у перекрестка дала возможность сначала расслабиться, а затем успокоиться и взять себя в руки.

Когда-то Ольга читала в «Мурзилке», как некий Вася решил за лето намертво позабыть таблицу умножения. Мальчик пытался осуществить свой замысел весьма оригинальным образом. Каждое утро он повторял: «Дважды два — не четыре, трижды три — не девять…». Теперь этим передовым опытом старалась воспользоваться Растегаева. Она мысленно твердила: «Мне абсолютно безразличен Захаров. У меня все в порядке. Я люблю Растегаева. Я забыла все остальное…»

Достаточно помотавшись по городу, с бензином почти на нуле Ольга подъехала к дому на Олимпийском проспекте. На малой скорости она повернула во двор и затормозила на стоянке.

Вдруг перед фарами в пелене мелкого дождя выросла темная фигура. Ольга вздрогнула не потому, что узнала «человека с большой дороги», а потому, что черный силуэт смотрелся достаточно зловеще холодным и дождливым осенним вечером.

Незнакомец наклонился к боковому окну, и только теперь Ольга увидела, что это был Алексей. Он что-то пытался ей сказать, очевидно, просил открыть дверцу, но из-за шума дождя и мотора Ольга не могла разобрать слов.

И решила опустить стекло.

В конце концов, он невесть сколько времени прождал ее под холодным осенним дождем.

Стекло с неприятным писком поползло вниз.

— Оля, может быть, ты разрешишь мне сесть в машину?

— Что?

— Так очень неудобно разговаривать, одновременно наклонившись, чтобы ты могла слышать, и держа зонтик.

Доводы показались Растегаевой убедительными.

— Ладно, зайди с другой стороны.

Алексей не заставил ее повторять. Через мгновение замок щелкнул, поэт оказался в салоне. Он неловко пытался пристроить в уголке мокрый зонт.

— Ты мне потоп устроишь, — недовольно заметила Ольга.

— Извини, — Алексей собрался было положить истекающий водой зонт себе на колени, но Ольга взяла зонт у него и опустила в полиэтиленовый пакет, где уже томился сложенный в три погибели ее собственный защитник от дождя.

— Я слушаю, — произнесла она сквозь зубы, глядя прямо перед собой и ничего не видя, кроме полукруглых амбразур, очищаемых старательными неустанными дворниками.

— Оля, я был поражен, когда встретил тебя в доме Растегаевых… в качестве… чужой жены, — Алексей явно не знал, с чего начать разговор.

— Ха! Забавно. Дальше.

— Я столько лет не видел тебя. Сначала ты не отвечала на мои письма, а я все писал, писал.

— Все письма я порвала, не читая. Продолжай.

— Порванные письма давно уже не имеют значения… Но тогда… Я тебя возненавидел, потому что ты не хотела понять меня. Даже выслушать. Но все равно я не забывал тебя все эти годы.

— Не вижу логики, — саркастически заметила Растегаева.

— Я сам не вижу логики, но когда я снова тебя увидел в качестве…

— В качестве мачехи твой невесты, не так ли? Я, кажется, имею шанс стать твоей тещей? Вот потеха, — она нервно рассмеялась.

— Невесты? Я не делал предложения Маше.

— Ты еще и лгун. Сначала ты представил мне какую-то девицу в качестве своей сестры, теперь утверждаешь, что не собирался жениться на Маше.

— Я не скрываю, что ухаживал за ней. Она хорошая девушка, дельный специалист, разбирающийся в современной поэзии.

— В твоей, например.

— И в моей тоже.

— Чем не супруга: хорошая девушка, дельный специалист…

— Я говорю тебе, что не делал ей официального предложения, — как школьник на уроке, повторял Захаров.

— Ох уж эти мужчины… Позавчера ты провел с ней ночь. Но, конечно же, это ничего не значит, поскольку ты не сделал ей официального предложения. Хотя отца она убеждала в обратном.

— Ночь? Когда? — он старался припомнить. — После обеда мы с Машей расстались у метро. Я был не в настроении и отказался от какой-то ее идеи. А от какой — даже не помню.

— В воскресенье Мария не пришла ночевать домой. А потом весь день плакала.

— Это меня не касается.

Ольга достала сигарету и попыталась снова справиться с прикуривателем. Алексей предусмотрительно поднес зажигалку. Беседа приобретала более мирный оборот.

— А бордовые розы были преподнесены в знак чего? Как мне помнится, ты всегда предпочитал именно этот цвет.

— Не мог же я прийти к обеду в незнакомый дом с пустыми руками. Но, по правде, розы выбирала Маша.

— Ах, какое соответствие вкусов! Идеальная пара, — злая усмешка искривила ее губы.

— Разговор в подобном тоне не имеет смысла, — Алексей порывисто вздохнул и добавил: — Может быть, хоть так что-нибудь поймешь?

Ольга даже не успела сообразить, что следовало бы сопротивляться, как Алексей вдруг обнял ее и прижался губами к полуоткрытому, пахнущему ментоловым дымом, рту. Прохладные губы вздрогнули, ожили…

Ольга попыталась высвободиться, но силы предательски покинули ее, вытесненные извечным рефлексом любви. Ольга с трепетом и страхом ощутила, что душа ее раздваивается, и одна ее часть уносится приливом неожиданной страсти, а другая все еще остается айсбергом в тропических водах.

Она ответила на этот поцелуй, вернее, даже не она сама, а ее губы — по памяти. Предательская намять проснулась во всем теле, и Ольга-айсберг испугалась, что здесь, в машине, потеряет самообладание. Она порывисто дышала, впитывая полузабытые запахи его тела, его табака, его одеколона «Solo».

И Алексей, словно уловив ее ощущение, произнес:

— Вспоминаю тебя на ощупь, на запах…

Его лицо изображало такое обожание, такую преданность, что Ольга не выдержала и заплакала в три ручья.

«Что из того, что он мне изменил, что он лжет?.. Бог ему судья. Зато он здесь, со мной, и никто мне не может заменить его — будь Захаров даже преступником», — самые бабские мысли полезли в ее одурманенную страстью голову.

— Тише. Оленька, успокойся, девочка моя, он ласково и нежно гладил ее по голове, по плечам. — Вот увидишь: все будет хорошо.

— Да, да… — шептала она, не понимая смысла этих междометий.

— Знаешь, когда я увидел тебя в доме Растегаева, ты была такой официальной, такой далекой, как царевна в хрустальном гробу. Я думал, что потерял тебя навсегда. Но когда я понял, что ты ревнуешь меня к Вике…

— Алеша, я замужем. Я жена другого человека.

— Замолчи! Мне плевать, что ты замужем, мне безразлично, почему ты вышла за него, ведь теперь я знаю: ты любишь меня.

— Я не знаю, кого люблю, Леша… Я ничего уже не знаю, — ледяная Ольга стала брать верх. — Уже поздно, и мне нужно домой. Выйди, пожалуйста, из машины.

К ее удивлению, он снова стал кротким и покорным.

— Если ты так хочешь… Я не вправе вмешиваться в твою жизнь.

Он медленно вышел из машины и захлопнул дверцу.

Высокая темная фигура с поникшей непокрытой головой побрела по пустому двору.

— Ты забыл зонтик! — крикнула ему вслед Ольга.

Но Захаров не оглянулся.

Ритмично шуршали дворники. Струйки воды сбегали по боковым стеклам. Невидимая остальному миру женщина сидела в машине, оцепенело глядя в одну точку. В глубине души она догадывалась, что ей больше некуда идти — разве что раствориться в дожде, таком же бездомном и тоскливом, как она сама.

В одночасье она позволила прошлому разрушить отлаженную и спокойную жизнь. Она бездумно пустила призрака в свое новое существование, и все благополучие мгновенно превратилось в мираж, в фантомный сигаретный дымок.

«И все-таки нужно идти…» — Ольга закрыла машину и направилась к подъезду.

Мокрая черная кошка молнией прошмыгнула под ногами. Впрочем, в темноте любая кошка показалась бы черной.

Ольга вызвала лифт и в ожидании его бесплодно мечтала о крошечной квартирке, в которой не было бы никого, кроме нее одной, где никто не встречал бы ее на пороге вопросом: «Где ты была?», где не нужно было бы лгать и прятаться от себя самой.

Она грезила о доме, как о крепости, спасающей от чужого глаза и какого бы то ни было посягательства.

В полиэтиленовом пакете, как в аквариуме, плавали два удлиненных предмета. С уголка на туфель стекала тоненькая струйка воды. Но Ольга словно не замечала этого. Она успела промокнуть, пока дошла до подъезда, из рассеянной солидарности забыв раскрыть зонтик.

Меньше всего ей в эти минуты хотелось быть хозяйкой растегаевского дома. Семейный покой, который она пыталась воспевать двое суток, вдруг развеялся, как дым.

Чем она обладала на самом деле? Домом? Очень опрометчиво и даже бессовестно считать своим домом квартиру, в которую ты не принесла практически ни единой вещи, кроме своих личных. Надеждой на успешную карьеру? Как ни странно, но именно вопрос о продвижении по службе директорской жены вызывал у всего институтского мира естественную реакцию сопротивления. Будь она Ольгой Буровой, никто бы и не подумал завидовать, но подозревать в нечистой игре Растегаеву было почти что правилом хорошего тона.

Брак с академиком, как позднее поняла Ольга, не только не укрепил ее научных позиций, но и превратил на глазах изумленной публики дельного специалиста в супругу босса со всеми вытекающими для общественного сознания последствиями этакой метаморфозы.

Но все же у нее был статус уважаемой дамы, была крыша над головой, был муж, наконец, что для современной эмансипированной женщины не так уж и мало. Однако Ольга чувствовала себя не супругой — не существом, несущим равную нагрузку с избранником, а как бы пристяжной необъезженной лошадкой.

Маятник качнулся в сторону прошлого — исковерканного когда-то, как оказалось, чередой нелепостей и недоразумений, придуманных самой Ольгой.

В этой жизни она успела с разным успехом побывать в роли возлюбленной, жены, случайной любовницы… Теперь ей хотелось быть самой собой — самодостаточной, но любимой, равной в любви женщиной.

И по пути от лифта до квартирной двери она вдруг подумала: «Если то, что утверждают анонимщики, — правда, то это не слишком плохо. Тьфу ты, что я такое говорю?..»

Вопреки привычке Растегаев не вышел на звук открываемой двери. Телевизор в гостиной был включен на полную мощность. Академик сидел в кресле, слегка осоловевший. Бутыль с «зефировкой» и хрустальная рюмка стояли на журнальном столике. Здесь же возвышалась трехлитровая банка с маринованными огурцами. Одинокая вилка прижималась зубами к полировке.

Ольгу передернуло от этой жанровой картинки. Она сняла мокрый плащ, вытерла полотенцем волосы, посмотрелась в зеркало. Дождь, казалось, смыл следы недавних слез.

Войдя в гостиную, Ольга собралась было приглушить звук телеприемника, но Юрий Михайлович вдруг встрепенулся, словно только теперь заметил, что жена уже дома.

— А, явилась… Женушка…

— Что за тон? Я не понимаю.

— Где ты была?

— Я не обязана отчитываться. Тем более выпившему.

— Да! Я выпил. Потому что я самый несчастный мужик в мире, — две огромные слезы вдруг выкатились из розоватых, как «зефировка», глаз академика. — Ты меня не любишь.

— Юра, успокойся, — как можно мягче произнесла Ольга.

— Ты мне изменяешь. Я нюхом чую.

— Нет, это ты мне изменяешь, — буднично и спокойно выговорила жена.

— Я? — казалось, что Растегаев внезапно протрезвел. — Это все ложь и клевета, — сказал он скороговоркой.

— Что — ложь и клевета?

— То что тебе наболтали.

— Что мне наболтали? — Ольге становилось интересно, поскольку у пьяного на языке то, что у трезвого на уме.

— Так, ничего, это мне показалось, — он икнул. — Все — ложь и подлая месть.

— Месть? За что?

— Ни за что. Я оговорился… Ты не любишь меня, Ольга. Холодная, как лед. А я привел тебя в дом, чтобы было тепло… Ольга, жена, куда же ты?

Не дослушав «песен о тепле», Ольга пошла на кухню.

«Итак, он проговорился. Какая-то женщина за что-то хочет ему отомстить. Но кто?»

И вдруг Ольге стало ясно как день, что ей безразлично, изменяет ли ей муж, и есть ли эта мстительная соперница в природе и в институте. Ей, Ольге, на самом деле безразлично, даже не нужно убеждать себя. Не нужно твердить, как «таблицу умножения наоборот».

«Чего ж я хочу? — задавалась она вопросом. — Вернуться к Захарову? Остаться здесь? Ни того и ни другого. Я хочу своей жизни, собственной, не растворенной в жизни другого человека…»

Горячий кофе со специями слегка взбодрил и согрел застуженную ветрами и непогодами Душу.

Ольга вновь разложила на столе страницы многострадальной монографии. Эта вечерняя «раскладка» стала уже ритуалом.

В гостиной что-то упало и разбилось. Академик вышел в коридор, потыкался в двери, пока, наконец, попал на кухню.

— Я ошибся в тебе, Ольга, — с порога произнес он. — Тебе нужна была моя квартира, но не я сам. Да?

— Ложись спать, Юра, завтра поговорим.

— Господи, как я обманулся. Тебя вовсе не интересует моя душа. Ты — холодная эгоистка, — он снова готов был заплакать. — Думаешь, я не видел, как ты смотрел на этого… поэта? Дурак я старый. Стоило появиться в доме молодому мужику, как ты сразу клюнула на него… В пять минут… Аннушка, зачем ты меня покинула? Зачем? На кого? На эту?

Юрий Михайлович смотрел на Ольгу немигающим взглядом. Но она оставалась спокойна, потому что муж, в сущности, был прав. Да, она отреагировала на «молодого мужика» в пять минут. Да, она была холодной эгоисткой и вышла за академика замуж, скорее всего, потому что ей надоело одиночество и бездомность, потому что некий Виктор именно тогда вырвал клок из души, потому что она, как казалось, навсегда позабыла свою первую и единственную любовь.

— Да, я — эгоистка, — спокойно и обыденно призналась Ольга. — Тебе легче?

Муж посмотрел на нее с недоумением и ушел в спальню. По дороге он несколько раз икнул, но потом все затихло.

Глава 15

Дождь кончился, но небо оставалось затянутым тучами.

Ольга сидела на кухне и курила сигарету за сигаретой. Дымила открыто, словно умышленно заполняла дымом ограниченное пространство квартиры.

Свою жизнь она представляла теперь как цепь больших и малых ошибок, в которых винила только себя. Когда под сердце подкатывалась очередная душная волна отвращения и смертной тоски. Ольга глотала кофе и делала новую глубокую затяжку.

Жизненная битва была проиграна окончательно и бесповоротно.

«Ничего нельзя исправить, ничего», — постукивало в висках.

Снова наплывала головная боль, сверлила сознание все глубже и глубже. Веки горели, тяжесть сползала с головы на грудь и, как ватой, окутывала безысходную тоску существования. Предсонная истома пеленала руки и ноги. Недокуренная сигарета обращалась в пепел на кофейном блюдце. Гуща в чашке быстро высыхала, становясь непригодной даже для гадания.

Ни печали, ни сожаления, ни любви, казалось, не осталось в душе — только глухая тоска.

Ольга уронила голову на листы монографии. Ей хотелось забыться вечным сном и никогда больше не возвращаться в этот мир, где она умеет делать только ошибки.

Во сне она почему-то собиралась выйти из дома, долго искала зонтик, а потом нашла целое множество разноцветных зонтиков. И все они раскрылись прямо в квартире, у которой вдруг исчез потолок, впустив в комнату звезды и капли дождя. Ольга по-ахматовски запуталась в перчатках: на левую руку надела перчатку с правой, а на правую — с левой, и в сопровождении зонтиков невесть как оказалась на улице.

В дождь уходила знакомая плечистая фигура в темном плаще, а небо вдруг превратилось в маленькое окошко совмещенного санузла. И в нем появилось лицо Карла Карлыча. Отчим смеялся, обнажая полукруглое лезвие белых зубов. Но потом странным образом оказалось, что это совсем не Карл Карлыч, а Юрий Михайлович. Одно лицо преобразовалось в другое, и академик со всей ученой ясностью заявил: «Ты мне изменяешь, холодная эгоистка. Как я в тебе ошибался!»

Но это химерическое лицо в окошке неожиданно приобрело рыбьи черты и вот уже в аквариуме плавал огромный карп.

«Эта рыба неживая», — прошептала какая-то девочка. Ольга узнала в ней маленькую Машу. Девочку держала за руку Анна Николаевна. Она хранила молчание, но выражение ее лица не оставляло сомнений в том, что она находилась в глубокой печали.

Девочка дернула маму за руку и попыталась куда-то тащить за собой.

— Ольга Васильевна, что с вами? — голос девочки фантастическим образом взрослел. — Вы бредите?

Ольга пришла в себя и подняла голову. Маша в халате поверх ночной сорочки, в тапках на босу ногу, с распущенными волосами стояла над ней.

Черные кудри и отраженный свет настольной лампы в огромных черных зрачках придавали Маше поразительное сходство с гоголевской Панночкой.

— Ольга Васильевна, вы что-то невнятно говорили, а потом вскрикнули. Я испугалась.

— Да, Машенька, да… — невпопад ответила мачеха.

— Вам плохо? — в Машином голосе слышалось искреннее волнение.

— Мне? Да, пожалуй.

— Можно, я посижу с вами? — неожиданно попросила Маша.

Механическая кукушка прокричала один раз и, словно спохватившись, испугавшись чужого молчания, скрылась в домике.

— Да, безусловно, — наконец ответила Ольга. — Приготовить кофе?

— Если позволите, я сама сварю.

Маша проворно вскочила, ловко всыпала две ложечки ароматного кофе в кофеварку.

— Вам со специями, Ольга Васильевна?

Ольга вздрогнула:

— Откуда ты знаешь, что я люблю со специями?

— Вы же сами мне как-то говорили. И даже учили, как такой кофе готовить.

— Ну да, — Ольга сделала вид, что вспомнила.

Душистая, пахнущая тропиками и иной, экзотической, жизнью, пенка поднялась над металлическим краем кофеварки, а потом медленно опустилась. Казалось, напиток дышал.

Маша накрыла кофеварку блюдцем — пусть настоится кофе — и присела к столу.

— Вы ведь не любите папу, — неожиданно произнесла она то ли с утвердительной, то ли с вопросительной интонацией.

— Ты задаешь мне вопрос? — попыталась уточнить Ольга.

— Нет. Я не вправе задавать вам подобные вопросы, — помолчав, она добавила: — Раньше вы были знакомы с Захаровым. Правда?

— Это он тебе сказал? — косвенно подтвердила Ольга догадку падчерицы.

— Я сама догадалась. После того «семейного» обеда его словно подменили. Он потерял ко мне всякий интерес.

— Скажи, Маша, почему ты решила представить его нам в качестве своего жениха?

— Вы и это знаете?!

— Догадываюсь.

— Хорошо, я скажу. Мне подумалось, что Алексей, такой бездомный, неприкаянный, вечный странник, возможно, грустит по теплу домашнего очага. И я решила пригласить его к обеду в наш уютный дом.

— Плохо ты его знаешь, Маша.

— Вы, наверное, лучше, — ответила падчерица не без примеси яда в голосе.

Ольга достала из шкафчика две маленькие чашечки из французского небьющегося сервиза и наполнила их кофе.

— Пей, остывает.

— И какой же дьявол принес вас в нашу семью? Вы разрушили все планы — и мои, и папины. Вы просто исчадие ада, Ольга Васильевна.

В голосе девушки Ольга, как ни странно, расслышала нотки уважения.

— Жизнь — сложная штука, — ничего менее банального мачехе на ум в этот миг не взбрело.

— А знаете, — Маша зловеще улыбалась, — ведь это я вам звонила в лабораторию.

— Ты? Когда? — не поняла Ольга.

— Это я сообщила, что вам изменяет муж.

— Но, Маша, зачем? — Ольга сделала слишком большой глоток, и напиток обжег горло.

— Чтобы вы не думали о Захарове, а переключили все свое внимание на папу. Вам понятно?

— Ну, и чего ты добилась? — голос Ольги звучал абсолютно спокойно.

— Я поняла, что папа вас совсем не интересует.

— Вот так сразу и поняла? И для того, чтобы сделать столь глубокий вывод, нужно было оклеветать отца?

Женский разговор велся абсолютно в открытую, почти по-дружески. Но неожиданно мачеха и падчерица уставились друг на друга, и каждая из женщин поняла, что взгляд другой излучает непримиримую вражду.

— Знайте, Ольга Васильевна, — Мария выговаривала слова четко, как диктор «Маяка». — Это чистая правда. Отец вам изменяет.

Сделав столь важное сообщение, Маша почти по-военному встала с табуретки и твердым шагом пошла в свою комнату.

— Маша! — остановила ее Ольга.

— Что еще? — недовольно спросила девушка, но остановилась.

— Ты хочешь, чтобы я ушла из этого дома?

Некоторое время падчерица молчала, глядя в пространство, но потом уверенно и тихо ответила:

— Да. Я этого хочу.

Ольга отыскала в шкафчике почти допитую бутылку мятного ликера: на донышке оставалось как раз столько, чтобы наполнить рюмку.

«О, черт, рюмок на кухне нет», — с этой оригинальной мыслью она прошла в гостиную, включила свет, полюбовалась еще раз на портрет Юрия Михайловича и Анны Николаевны, оценила композиционное решение натюрморта с «зефирочной» бутылью и солениями, подошла-таки к серванту и извлекла из сверкающего легиона самую маленькую «пешку».

«Расколотить бы это все. Со звоном», — подумала ученая дама, но на действие все же не отважилась.

Она вернулась на кухню — в единственное место, где она чувствовала себя как в бастионе — защищенной, поскольку успела «надышать» все уголки своим теплом, своей энергией и сущностью.

Ольга Васильевна разложила и расставила на столе множество приятных вещей: сигареты, мраморную пепельницу, хрустальную рюмку, бутылку с остатками ликера, но с яркой многоэтажной этикеткой, американскую зажигалку, французскую чашку с блюдцем, мельхиоровую кофеварку, китайскую фарфоровую тарелку, пока пустую.

Натюрморт выглядел несколько случайно, однако каждая его деталь оказалась пронизанной общей идеей изысканности.

Тарелку следовало чем-либо наполнить. Ольга открыла холодильник. Стилистике накрытого стола из всего предложенного «прирученным Дедом Морозом» соответствовала только небольшая баночка с черной икрой, приберегаемая для очередного праздника.

Через мгновение содержимое баночки уже горкой возвышалось на китайской тарелке. Серебряная ложечка — из тех, которые дарят «на зубок» младенцам — заиграла, как брошь на черном атласе.

Жизненное поражение Ольги Буровой-Растегаевой было полным. Ее войска оказались наголову разбиты на всех, без исключения, фронтах. Такую безоговорочную капитуляцию следовало отметить.

Шикарный банкет на одну персону был, как нельзя, кстати. Ольга с удовольствием уничтожила икру, запив ее изрядной дозой кофе с ликером. Ставшая в последние дни незаменимой палочкой-выручалочкой, сигарета и на этот раз победно заалела, как глаз домашнего циклопчика, словно требовала более живого огня.

Ольга зажгла свечку — настоящую, восковую, в медном подсвечнике — едва ли не единственную собственную вещь не «узко» личного пользования в этом доме.

Огонек затрепетал, освещая темные стены дрожащими и качающимися бликами.

Маленькая кухня раскачивалась, как, наверное, «Адмирал Нахимов», когда-то под названием «Berlin», пересекавший Атлантику.

Невесть откуда на столе появился «десерт» — две непочатых упаковки тазепама.

А еще возникли фотографии и письма, долго хранившиеся в милом сердцу большом конверте, записки, стихотворные экспромты, торопливо записанные захаровским почерком на сигаретных обертках.

Ольга достала с верхней полки большой металлический поднос, расписанный диковинными цветами, и поставила его на табурет. Чадящие дымными шлейфами, бумаги по очереди падали на этот слащавый цветник, вскоре также занявшийся пламенем.

«Мой костер в тумане светит», — весело напевала Ольга.

Огонь пожирал свадебные парадные портреты. Пылающий академик Растегаев во фраке и с галстуком-бабочкой выглядел очень импозантно. И платье невесты, купленное за зелененькие в модном салоне, поражало элегантностью, двигаясь в языках пламени.

«Ах, какое было торжество! Светское общество, цвет российской науки почтили присутствием чудную парочку!» — Ольга явно впадала в состояние аффекта.

Широко распахнутое окно на пятнадцатом этаже, возможно, наводило кого-нибудь из бодрствующих наблюдателей на мысль о пожаре, поскольку струйки дыма вырывались из тесноты на свободу и устремлялись в тусклое осеннее небо.

«Все. Пожар закончен», — Ольга подошла к окну и глянула вниз. Перспектива свободного полета показалась ей поинтереснее двух упаковок тазепама. Но высоты она боялась с детства. Даже на колесе обозрения каталась всего один раз, да и то крепко зажмуривалась при приближении к апогею.

Тазепам гипнотически возвышался на неприбранном столе. Поднос с обуглившимися цветами и горкой черного пепла, оставшегося от бывшей жизни Растегаевой, быстро остывал.

На столе осталась единственная фотография. Светловолосая девушка в белом открытом платье стояла на носу корабля, и свежий ветер играл ее волосами, держа пряди на весу почти параллельно палубе… Это был небольшой отпечаток с того же негатива, с какого была сделана огромная фотография, долгое время украшавшая тихую комнату в доме на Петроградской стороне.

Ольга взяла в одну руку фотографию, а в другую — две упаковки и долго держала их, словно взвешивала. Ее глаза смотрели в пустоту, в пространство, заполненное пеплом и осколками забытых грез и мечтаний.

Женщина медленно опустила фотографию на стол. Затем выдавила из фольги поштучно сто таблеток. Получилась довольно увесистая горсть. Ольга набрала из крана стакан сырой воды и запила одну таблетку. Еще некоторое время она сидела, пересыпая белые крупинки из одной ладони в другую.

«Нет, как утверждает одна фирма, это было бы не просто, а очень просто. Такой радости я им всем не доставлю. Пусть оплакивают не меня, а самих себя», — с этими мыслями Ольга подошла ко все еще распахнутому окну и медленно разжала кулак над пропастью.

Твердые градинки вписались в промозглую октябрьскую ночь.

Глава 16

Академик синусоидально похрапывал, когда Ольга вошла в спальню и открыла шкаф. Несмазанная дверь скрипнула, но Растегаев не пошевелился.

«Спи, моя радость, усни», — почти с нежностью прошептала Ольга. В руках она держала довольно большой чемодан, только что «спущенный» с антресолей.

Белье, косметика, кое-что из одежды — в чемодан отправилось столько вещей, сколько женщине было по силам унести.

Она вышла из супружеской спальни так же тихо, как четверть часа назад вошла туда.

Еще раз зайдя на кухню, Ольга забрала подсвечник и рукопись монографии. В последний момент рукопись показалась ей слишком тяжелой, и Ольга без всякого сожаления оставила ее на ящике для обуви. Эта работа также принадлежала прошлой жизни и растегаевскому институту.

Негромкого хлопка входной двери, очевидно, не расслышали не только в спальне, но и в дальней комнате.

В одной руке Ольга держала тяжелый чемодан, а в другой — полиэтиленовый пакет с двумя мокрыми зонтиками.

На улице было пустынно, светло. Дождь, к счастью, прекратился, и фонари отражались в многочисленных лужах, усиливая скудное ночное освещение. Редкие автомобили проносились по свободному проспекту на большой скорости, но Ольга не отважилась голосовать, ожидая зеленого огонька такси.

Час назад решавшая «быть или не быть», сейчас Ольга снова подчинялась действию инстинкта самосохранения.

Вот и такси.

— Вам куда? На вокзал? — очевидно, водитель среагировал на чемодан.

— Да, пожалуй… На Ярославский.

— А по мне хоть и на Казанский, — ответил таксист, не слишком довольный, поскольку площадь трех вокзалов была недалеко.

В салоне звучала негромкая музыка — что-то из репертуара ранних «Битлз».

— Что ж это вы дамочка, одна, ночью?

— Поезда отправляются круглые сутки.

— Но такую интересную женщину должен был бы муж проводить. Вон и колечко у вас. Обручальное, — таксист приветливо улыбался.

— Я предпочитаю не быть никому в тягость.

— А, феминистка, значит? — язвительно определил собеседник.

— Что вы подразумеваете под этим словом, — поинтересовалась Ольга.

— Ну, что-то вроде машины без руля и тормозов, но с мотором.

— Забавно… Кстати, шеф, вы забыли включить счетчик.

— Ох, и глазастая мне попалась пассажирка! Прямо орлица!

— Включите, пожалуйста, счетчик.

— А я, может, с тобой, милая, по-другому захочу рассчитаться? Ночка выпала темная, а баба ты красивая — ну прямо Мерлин Монро, — неожиданно он не только перешел на «ты», но и стал грубо заигрывать.

— Немедленно прекратите разговаривать со мной в подобном тоне, — как можно спокойнее произнесла Ольга, уже пожалев, что оказалась глухой ночью в случайной машине в обществе развязного водителя, очевидно, привыкшего так своеобразно развлекаться во время ночных смен.

— А вот если я сверну хотя бы вон в тот темный переулок? Там никто тебя не увидит и не услышит. Может, договоримся по-мирному?

— Не договоримся.

Вдали уже начинала вырисовываться освещенная Комсомольская площадь. Ольга облегченно вздохнула.

— Что же, насильно мил не будешь, — оскалился водитель. — Дай хоть поцелую.

Одной рукой не выпуская руль, другой он попытался обнять Ольгу, но она ловко увернулась. Таксист все еще продолжал улыбаться, и она заметила нагло сияющий золотой зуб.

Машина остановилась.

— Приехали, краля. С тебя…

Он что-то прикинул в уме, а потом назвал сумму, как минимум в два раза превышающую ту, которую Ольге пришлось бы платить по счетчику. Торговаться она не стала, гневно бросив несколько бумажек на мокрый резиновый коврик. Она быстро открыла дверь и вышла из машины.

Вокзальные часы показывали четыре. Принятая по глупости таблетка клонила ко сну. Ольга двинулась в камеру хранения, сдала чемодан, а потом поднялась в зал ожидания. Пристроившись в уголке на чудом нашедшемся свободном месте, Ольга задремала, а потом и забылась тяжелым сном без сновидений.

А ранним утром она купила в киоске несколько газет. Официальные первые полосы ее мало интересовали, как и дешевые сенсации. Ольга раскрыла страницы частных объявлений.

«Продам, куплю, меняю, предлагаю… Ага, вот. Сдаю».

Она просматривала объявления, но не находила ничего подходящего. Квартиры сдавали исключительно за СКВ, комната ей не подходила.

«Куда идти? К тете Лоре? Нет, это уже было. К Тане с Мишей? Они сами ютятся вдвоем в небольшой комнатке в коммуналке. Так что же, возвращаться к матери в Тулу?» — Ольга даже теперь, в состоянии полной растерянности едко улыбнулась.

Она развернула еще одну газету. Такие же предложения: «Сниму», «Сдаю»… А вот и Другая колонка: «Сдаю квартиру на сутки».

«Что ж, нужно выиграть хотя бы сутки, — подумала она. — Потом решу, что делать дальше».

Раздобыв целую горсть монет, она стала в очередь к телефонам-автоматам. Очередь двигалась медленно, люди говорили подолгу, вокруг, как в омуте, вертелась чужая, а значит — малопонятная жизнь.

Ольга чувствовала себя смертельно усталой. Ей хотелось только упасть на какую-нибудь лежанку и надолго забыться.

Первый номер не ответил. Второй все время был занят, на третьем сняли трубку и сообщили, что на двое суток вперед квартира уже сдана.

Четвертый абонент довольно любезно, но каким-то слащавым голосом назвал адрес в Ясеневе и предложил встретиться ровно через два часа у двери.

«Сутки… На сутки… — мысленно повторяла Ольга. — Нужно купить пакетик чая, четвертинку хлеба и консервы».

Тащить продукты из центра не хотелось, и она отложила покупки на потом. По крайней мере, до прибытия в Ясенево.

Чемодан на лестницах всевозможных переходов приходилось больше нести, чем катить, что оказалось очень неудобно. К счастью, неподалеку от выхода из метро она заметила гастроном. Обремененная чемоданом, Ольга с трудом сделала необходимые покупки.

Дом пришлось искать довольно долго. Путаясь в номерах зданий и корпусов, Ольга блуждала по микрорайону, колесики чемодана с отвратительным шумом проворачивались на асфальте, плитах, лестницах. Наконец, местная старушка вызвалась показать ей нужное здание. Только благодаря этой неожиданной помощи Ольга опоздала к оговоренному сроку всего на пятнадцать минут, а, скажем, не на сорок.

Хозяин уже был в квартире. Невысокий сутуловатый человек лет пятидесяти открыл двери и, прежде чем ответить на «Здравствуйте», придирчиво оглядел Ольгу с ног до головы.

— Ну, проходите.

Ольга прошла.

Обстановка в квартире показалась несколько странной. Квартиру вообще можно было считать лишь условно обставленной.

Посреди единственной комнаты сиротливо возвышалась тахта, обтянутая в не совсем понятных Ольге целях полиэтиленовой пленкой.

Иной мебели в комнате не было, и хозяин предложил пройти на кухню, которая оказалась обставленной несколько лучше.

Там стоял стол и две табуретки. На столе — две тарелки и два стакана. У Ольги создалось впечатление, как будто она попала в лесной домик двух медведей.

— На сутки? — удостоверился хозяин.

— На сутки — как в объявлении.

— Можно, например, на двое. Даже с небольшой скидкой, — хозяин гнусавил и противно улыбался.

— Давайте на двое, покорилась Ольга.

— Решили. Постельное белье у вас с собой? — в сидячем положении он выглядел почти карликом.

— Нет…

— Что ж это вы так непредусмотрительно? — хозяин попытался гневно сверкнуть очками, но стекла были так захватаны, что казались смазанными жиром. — Я могу вам предложить полный сервис, но, сами понимаете, расходы на прачечную плюс сам прокат.

— Я согласна.

— Чайник на плите, кастрюлька в духовке, штопор на подоконнике. Все.

Он встал, вышел в прихожую, открыл ключом встроенный шкаф и вытащил оттуда две простыни и полотенце. Цветом и запахом постель напоминала железнодорожную.

— Спасибо.

— Блох, клопов здесь нет, — он победно улыбнулся, — только на той неделе вытравили. Но должен вас предупредить, что с наступлением темного времени суток оживляются тараканы.

— Понятно.

— Вы одна здесь будете? Или как? — вдруг спросил он с абсолютно бабским любопытством.

— Это вас не касается.

— Я к тому, что если вы с подружкой собираетесь позабавляться, то не слишком чтобы много было визгу, потому что соседи пугаются… Была тут у меня одна, чисто женская парочка, так вот они…

— Не беспокойтесь, — прервала его Ольга.

— Денежки вперед попрошу.

Ольга отсчитала нужную сумму.

— Вот.

— А еще паспорточек. На всякий случай.

— Возьмите.

Он прямо на глазах у Ольги полистал паспорт, особо обратив внимание на страницы «Семейное положение» и «Место жительства».

— Судя по всему, вы, возможно, двое суток не протянете, а вернетесь по месту прописки. Но я предупреждаю, что денежки в этом случае не верну. Вы не против?

— Нисколько.

— Ладно. Вот ключ. Вот мой номер телефона, тот же, что и в газете.

— Спасибо, у меня уже есть, — Ольга не могла дождаться, когда хозяин удалится.

— А вдруг потеряли? Ну что, до послезавтра?

— Всего хорошего.

За хозяином захлопнулась дверь. Некоторое время слышались его шаги на лестнице. Потом все стихло.

Наконец-то Ольга была одна, она исчезла из мира по крайней мере на двое суток, и теперь никто не мог помешать ей не возвращаться в этот мир.

После суматошных дней и ночей Ольгу вдруг охватило абсолютное, всепоглощающее безразличие. Ей хотелось одного: забыться, раствориться, если уж не умереть, то хотя бы надолго уснуть.

Ванна оказалась с отбитой эмалью и несмываемой ржавчиной. Ольга сильно подозревала, что ванна дала течь. Однако это не помешало отважиться на теплый душ, сначала слегка взбодривший, а потом основательно расслабивший.

Подушку и одеяло она нашла в чреве тахты. Там же лежал и тюфяк — очевидно, защитник от воздействия взбесившихся пружин. От тюфяка сильно пахло дихлофосом, и Ольга не решилась им воспользоваться.

Она постелила желтоватую простынку прямо на полиэтиленовую бугристую поверхность, обтянула наволочкой комообразную подушку, развернула тонкое шерстяное одеяло, наподобие леопардовой шкуры, покрытое желтыми пятнами, и подумала, что, наверное, в гроб ложиться было бы приятнее.

Во всяком случае, там и простынка, и подушечка разового пользования…

Но усталость и стресс брали свое. Прямо в халате Ольга забралась в постель и, хотя подобно принцессе на горошине почувствовала сложный рельеф ложа, все равно почти мгновенно уснула.

Она увидела себя на поле брани. Войска разных армий, перемешиваясь, с полнейшим пренебрежением ко всем законам и стратегии, и тактики, то наступали, то отступали, то стояли на месте. Никто не стрелял. Молчали пушки. Шеренги сходились в рукопашной. Воины всего лишь перемещались по огромному полю, возможно, подчиняясь какому-то негласному ритуалу…

Ольга пробудилась. На улице уже стемнело. Лишенное штор окно выглядело как открытая рана.

Женщина встала, подошла к выключателю, нажала на него. И вздрогнула.

В комнате она была не одна.

Полчища тараканов обоих полов и всех размеров перемещались в разных направлениях, естественно, игнорируя всякие законы человеческой логики. Большие и маленькие насекомые совсем не испугались света. Они продолжали свое неторопливое движение.

Несколько минут Ольга в оцепенении смотрела на эту непостижимую ночную жизнь иных существ. Поскольку на сакраментальный русский вопрос: «Что делать?» ответа не нашел еще никто, Ольга также не стала перебирать варианты.

Ни изгнать, ни уничтожить войска неприятеля не представлялось сколько-нибудь возможным. Ольге ничего не оставалось, как усесться на край тахты и наблюдать. Или не наблюдать. Просто не обращать внимания на окружающую фауну.

На часах было восемь вечера. Она проспала без малого двенадцать часов. Несмотря на усиливающееся чувство голода и наличие некоторых продуктов, принимать пищу в этом тараканьем царстве не хотелось.

Ольга сообразила, что гастрономный кафетерий еще целый час будет открыт, быстро оделась и вышла.

«Главное — не забыть, как вернуться обратно», — думала она.

Тщательно осмотревшись, Ольга постаралась запомнить некоторые приметы именно этого дома, давшего ей временное пристанище. Пятнадцатиэтажка практически ничем не отличалась от рядом стоящих домов. Но на дверях подъезда хорошо ориентировавшаяся в английском языке Ольга заметила тщательно прописанное «тамошнее» нецензурное слово из четырех букв. Общий рост культуры в массе населения был очевиден, что в некоторой степени Ольгу даже обрадовало.

Она пошла в направлении знакомого уже гастронома. Вечер показался ей влажным, но не холодным.

Очевидно, погода изменилась к лучшему.

Глава 17

До закрытия оставалось совсем немного времени, и массового наплыва покупателей в торговом зале не наблюдалось.

Ольга взяла кофе «из ведра» — обычный, со сгущенным молоком, бутерброд с ветчиной и заварную трубочку с кремом.

Борьба с бутербродом подходила к концу, когда она вдруг услышала:

— Оля? Бурова? Ты ли это? — бархатный баритон показался знакомым.

Ольга оторвала взгляд от стакана с кофе. К столику стремительно приближался широкоплечий брюнет в черной фетровой шляпе. Черты лица под шляпой показались «где-то виденными». Но где? Когда?

И вдруг она узнала этого человека.

— Вася? Это ты? — с искренней радостью улыбнулась она.

— Боже мой, неужели я так состарился? — Василий Чубчиков, давний однокурсник по Губкинскому институту заключил ее в дружеские объятия. — А вот ты стала еще красивее. Просто супер!.. Неужели ж меня так трудно узнать?..

— Ты стал очень интересным мужчиной, Вася. Исчезновение очков придало твоему лицу абсолютно новое выражение.

— А, так это линзы. Подобрал себе американские, и теперь забот не знаю. А с очками столько возни бывает, особенно в такую погоду, как сейчас.

Ольга представила себе провинциального паренька в простых очках с толстыми стеклами, каким был Чубчиков на первом курсе.

— Теперь в тебя легко можно влюбиться с первого взгляда, — Ольга почти не кривила душой.

— Ты ж вроде бы замужем… Слышал, слышал о твоих успехах в науке и личной жизни. Докторскую, небось, сочиняешь?

— Нет, не сочиняю, — Ольга пыталась уйти от неприятного разговора. — А ты чем занимаешься.

— Как тебе сказать? Тихо-мирно богатею. Открыли с немцами совместную фирму. Занимаемся внедрением тевтонских химикатов на наших производствах. Туда-сюда катаюсь, как профессиональный пассажир. Три дня во Франкфурте, неделя в Москве.

— Наверное, интересно.

— Со стороны кажется. А так — скучища и пахота. Не поверишь — ночью просыпаюсь и думаю, как какую сделку прокрутить. Озарения бывают — ну прямо как у Менделеева с его таблицей. А ты что здесь делаешь?

— Не видишь — ем бутерброд.

— Ты живешь в Ясеневе?

— Нет. Я здесь случайно.

— И я случайно. Зашел вот в валютный отдел купить чего-нибудь вкусно пьющегося. Компаньон у меня тут обосновался. Офис открывает. Представляешь — в аптеке. Сам когда-то нархоз закончил, но торговать хочет исключительно лекарствами. Призвание, говорит, такое.

— Что ж, рынок лекарств, по всей видимости, пока ненасыщен, — будто бы со знанием дела вставила фразу Ольга.

— В том-то все и дело! У него в аптеке сейчас сидят два американца, по-русски ни бум-бум, как мы с тобой по-английски, — Вася рассмеялся. — Такой «деловой» разговор получается! Переводчик где-то затерялся.

Ольга, повинуясь еще неутоленному голоду, все же «дожала» бутерброд и принялась за трубочку.

А Василий вдруг наморщил лоб, словно что-то припоминая:

— Постой-постой, Ольга! Что ж ты молчишь?

— Я ем…

— Да я не о том! Ты ж по-английски чесала, как помнится, только так.

— Было дело.

— Слушай, не в службу, а в дружбу, если ты сейчас не смертельно занята, посиди с нами часок, а? Ты ж и в органике спец фантастический. А я все, признаться, позабыл с этой куплей-продажей…

— Васенька, ты же сказал, что они американцы. А я знаю только классический английский, понимаешь? Да и практики у меня нет.

— Помнится, ты в общаге новости «Би-би-си» синхронно переводила, когда русские передачи глушили?

— Что греха таить, — Ольга уже расправилась и с трубочкой и теперь чувствовала себя свободной.

— Милая, так чего ж мы здесь стоим? Пошли, что-нибудь схватим — и за дело!

Он сгреб однокурсницу в охапку и увлек в «малый уголок» хорошей жизни.

Полки отдела ломились от упаковок и упаковочек, этикетки одна ярче другой пестрили неимоверно, выплескивая в пространство разноязычные надписи.

Ольга, не привыкшая к подобным торговым точкам, почувствовала себя несколько неуютно, особенно неприятное впечатление оставляла одно-двузначная система цен.

— Что будем брать? — суетился Вася, ловко подкатив тележку к полкам, изобилующим спиртными напитками.

Повинуясь неведомой силе, Ольга выбрала бутылку виски с двумя оленями-соперниками.

— Может быть, это? — неуверенно спросила она.

— Это, так это, — Вася поставил бутылку в тележку. — А мне нравится ездить на белом коне, — он добавил к одиноким оленям бутылку с конем-блед. — Еще что? Шампанское — тебе?

— Пожалуй.

— Французское или испанское?

Ольга, насмотревшаяся рекламы французского шампанскою, выбрала «Делапьер».

— Вот это.

— Губа не дура, — оценил Вася. — А теперь, Оленька, по-женски, по-хозяйски набери закусочек.

Копченые мидии, исландская сельдь, устрицы в белом вине оказались в тележке.

— Деликатесы — это класс! Еще возьмем палочку салями, — он выбрал недлинную толстенькую палку колбасы. — Что еще? Бутылки две «Херши».

Вася придирчиво смотрел на выбранную снедь.

— По-моему, великолепно, — подбодрила его Ольга.

— Все? Хлеб забыли… Возьмем в рублевом.

Он весело покатил тележку к кассе и быстренько рассчитался. Было заметно, что с заграничными деньгами он «управляется» легко и привычно.

Пакет оказался тяжелым, и Васе пришлось нести его бережно, придерживая под донышко. Ольга не то, чтобы мечтала посвятить вечер переводческой деятельности: просто перспектива возвращения на театр военных действий тараканьего племени привлекала ее еще меньше. По дороге однокурсники весело болтали, Чубчиков вспоминал какие-то студенческие истории, давно выветрившиеся из девичьей памяти Ольга Буровой.

Она непринужденно отвечала на реплики, прогоняя непрошеные, но вдруг нахлынувшие мысли о том, что Растегаев, наверное, обзванивает больницы и морги в поисках исчезнувшей супруги.

«Глупо, конечно, было проспать целый день в «суточной» квартире. Поступаю как ребенок. Хотя бы на работу — Кате — нужно было позвонить…»

Но потом вспомнились обугленные живописные цветы на подносе, горсть таблеток, зловеще-зеленый глаз ночного такси, и беглянка снова приходила к мысли, что невозможно было найти иной выход из того тупика, в котором она оказалась.

«Уйти, исчезнуть, раствориться, оказаться там, где тебя ни за что не найдут хотя бы по той причине, что вовсе не додумаются искать…»

— Что, Вася?

— Я говорю, ты помнишь Кольку Трофимова?

— Конечно. Маленький такой, кудрявый.

— Так вот, он женился на дочери какого-то африканского посла, уехал в Африку и возглавил там фирму по торговле экзотическими животными. Представляешь, приезжал недавно в Москву с грузом и сыном. Сынок такой же шустрый, как и груз. Мне предлагали купить штуку за сто зеленых.

— Кого? Сына?

— Ты что?! Макаку — конечно же.

— Нужно было согласиться, — с серьезным видом сказала собеседница.

— Нет, Оля, она у меня подохла бы. Я же все время в разъездах.

— А жена, дети? — поинтересовалась Ольга.

— Жена ушла и забрала дочку, — Вася вдруг стал унылым. — Внимания ей стал мало уделять, видишь ли. А что я деньги зарабатываю — это не в счет. Работу бросила. Живет на одни алименты Впрочем, она и раньше никогда особо не перетруждалась, — он как-то заинтересованно взглянул на спутницу, — не то, что ты: все в трудах. И притом — красотка. Поразительно!.. Вот и пришли.

Вася три раза постучал в дверь, на которой было начертано красной краской: «Служебный вход». На стук открыл чем-то похожий на Васю парень приблизительно того же возраста, русый, с умными серыми глазами, внешне ничем не выдающийся, если не считать малинового пиджака.

— Толик, я девушку привел — фантастика, — выпалил с порога Вася. — По-английски говорит и притом кандидат химических наук. Органик, между прочим, — добавил он почему-то шепотом.

Лицо Толика, до того сохранявшее напряженное выражение, расплылось в улыбке.

— Анатолий Кот, — представился он.

— Ольга… Бурова, — ответила с запинкой гостья.

— Очень, очень приятно. Сейчас я вас познакомлю со своими партнерами, — быстро заговорил Кот, — вас просто Бог послал. Мы битый час ни о чем не можем договориться. А тут — такая красивая и умная женщина. Да плюс еще Васькина авоська. Думаю, дела пойдут — в момент.

Одна из комнат заурядной микрорайонной аптеки была обставлена импортной офисной мебелью, а потому смотрелась очень респектабельно. У большого письменного стола сидели два человека, — один помоложе, лет за тридцать, другой постарше — лет под сорок. Но хотя Кот с Чубчиковым были одеты, в принципе, в том же стиле, что и сидящие у стола, с первого взгляда бросалось, что эти — иностранцы, а те — наши милые снобы.

— Джентльмены, разрешите вам представить, — доктор Ольга Бурова.

— How do you do? — в один голос ответили присутствующие, чем рассмешили Ольгу.

Не слишком уверенная в своем английском, Ольга сначала слегка комплексовала, но Билл и Эндрю — так звали американцев — столь искренне обрадовались ее появлению и так старались ввести ее в курс дела, что вскоре Ольга почувствовала себя, как рыба в воде: где необходимо, переспрашивала, и просила объяснить, где нужно — догадывалась сама. Безусловно, говорить было легче, чем понимать, но американцы старались выговаривать отчетливее.

Все сомнения исчезли, когда Билл попросил Ольгу тоже говорить помедленнее.

Виски пришлись по вкусу мужчинам. Ольге же заботливые джентльмены подливали в высокий бокал богемского стекла исключительно шампанское.

Этот бокал невесть откуда взялся на «походном» столе, почти сплошь уставленном бутылками и консервными банками. Сами мужчины пили из измерительных стаканчиков, что выглядело очень мило.

Появлялись и исчезали папки, бумаги, каталоги.

Ольга быстро ориентировалась в составе и возможном спектре, действия препаратов. Правда, она чувствовала полный провал в том, что касалось цен и самого рынка лекарств, но Анатолий в кризисные моменты со звериным чутьем подхватывал нить разговора и переводил его в деловую плоскость.

Ко времени, когда и «оленья» и «лошадиная» бутылки уже были почти пусты, на середине стола прочно расположилась папка с тщательно отобранной нужной документацией.

Последний тост компаньоны подняли за успех дела, казавшегося вначале безнадежным.

— И за Ольгу, — сказал Билл.

— Мне переводить? — кокетливо поинтересовалась доктор Бурова.

— За Ольгу! — поддержал почин Анатолий. — Здесь все понятно без перевода.

— И немножко за меня, — скромно предложил Вася. — Ведь это я нашел ту, которая спасла нас сегодня!

Четверо мужчин торжественно встали и, чокнувшись с Ольгиным бокалом, выпили до дна.

За окнами было тихо, исчез даже недалекий вой проносившихся почти порожняком в этот поздний час троллейбусов. Забывшие за делами о течении времени, бизнесмены наконец посмотрели на часы, заметив, что уже далеко заполночь. Садиться за руль после изрядной дозы виски никто и не думал, хотя машины Толика и Васи были припаркованы тут же, у аптеки.

Как оказалось, американцы собирались воспользоваться такси, а Толик — недалекой холостяцкой квартирой Васи.

— Но сначала я провожу Ольгу, — сказал Кот.

— Нет уж, я ее пригласил, я ее и провожу, — возразил ему Чубчиков.

Ольга заметила, что мужчины вдруг недобро сверкнули друг на друга глазами.

— Мальчики, мне недалеко, и я спокойно дойду одна, — попыталась разрешить спор Ольга.

— Как — недалеко? Ты ж говорила, что живешь не в Ясеневе, — удивился Вася.

— Это мои дела, — попыталась увернуться Ольга.

— Я перед Ольгой в огромном долгу, — признался Анатолий. — Если она позволит, я все же намереваюсь ее проводить.

Несмотря на действие виски, а может, даже и благодаря ему, Кот смотрел на Ольгу таким чистым и доброжелательным взглядом, что она не выдержала и согласилась.

Компания довольно быстро уменьшилась почти наполовину. Билл и Эндрю мгновенно уговорили первого же остановившегося таксиста отвезти их в «Космос».

— Возьми ключ, вдруг я крепко усну, — грустно проговорил Чубчиков.

— Пока, Васенька, — как можно ласковее произнесла Ольга.

— Увидимся.

Когда шаги Чубчикова затихли в темноте, Анатолий спросил:

— Ну, в какую сторону мы идем.

— Туда, — Ольга указала рукой в сторону гастронома, относительно которого чувствовала себя способной переориентироваться на «тараканью» квартиру.

Неожиданно с неба стали падать снежинки, пока еще мелкие и редкие. Долетая до черного асфальта, они сразу же исчезали, не оставляя никакого воспоминания о себе, если не считать запаха, неповторимого аромата первого снегопада.

— Очевидно, вы серьезно занимаетесь наукой? — поинтересовался Кот.

— Да, я вроде бы возглавляю группу сотрудников в одном серьезном институте, — с грустной иронией ответила Ольга.

— Я понимаю амбиции людей, увенчанных научными степенями, и все же осмелюсь предложить вам сотрудничество.

— Но я…

— Прошу вас. Ольга, дайте мне договорить. Вы высококлассный специалист, прекрасно разбирающийся в той части моего бизнеса, которая для меня же — темный лес. Не могли бы вы хотя бы изредка, но за хорошую плату выступать в роли эксперта. Особенно при сделках с иностранцами, как сегодня. Не побоюсь признаться, что я с превеликим удовольствием предложил бы вам стать вице-президентом фирмы. Но я догадываюсь, что вы вряд ли оставите свою лабораторию. К тому же, — он смущенно улыбнулся, — «агент» Вася доложил мне, что когда-то слышал, будто вы вышли замуж за академика, человека строгих социалистических правил, который явно был бы против вашей работы в частном бизнесе.

Ольга посмотрела вверх, подставив лицо белым холодным комочкам, потом сняла шляпу и тщательно стряхнула с нее растаявшие и еще не успевшие растаять снежинки.

— Толик, хотите правду? — наконец произнесла она.

— Какую правду?

— Я сегодня, а вернее, еще вчера ушла от мужа, заодно, кажется, бросила работу в институте, который он имеет честь возглавлять.

Пораженный Кот смотрел на нее с выражением полного недоумения.

— Ничего, Толик. Но это еще не все. Сейчас мы идем по направлению к квартире, которую я сняла на сутки, чтобы хоть как-нибудь перекантоваться. Вы не представляете, как мне хотелось вчера исчезнуть, раствориться, уснуть… Навсегда.

Прирожденный мозг бизнесмена, далекого от житейских сантиментов, сработал в нужном направлении.

— С завтрашнего дня вы — мой вице-президент. И не спорить!

— Толик, но…

— Вы прирожденная деловая женщина, у вас фантастические качества для бизнесмена.

— Какого? Я полный профан в этой области.

— Не спорьте! Я видел вас в деле. Оля, вы что же думаете, что в жизни бывают случайности? Что вас мне, а меня — вам случайно послали, когда мы оба так нужны друг другу?

— Мне не нужен никто, — реплика прозвучала довольно резко.

— Хотя бы раз в жизни послушайтесь мужчину. Тем более, делового. Нас свела судьба. Вы станете отрицать?

— Нет, не стану, — Ольга неожиданно рассмеялась. — Бизнес так бизнес.

— Решено. Завтра же я снимаю для вас квартиру и зачисляю на работу. Ладно?

— Слушаю и повинуюсь. Раз вы такой деловой мужчина.

— А сейчас мы придем в эту, ну, на сутки, заберем ваши вещи и вернемся к Ваське.

Снег падал и падал. Асфальт уже не успевал растапливать снежинки.

Неожиданно Ольга Растегаева почувствовала себя маленькой девочкой, у нее снова все, или почти все, было впереди. И главное — возможность ни от кого не зависеть.

Президент фирмы и новоиспеченный вице-президент шли по белому тротуару, оставляя темные, тотчас же заносимые снегом следы.

Глава 18

Рабочий день подходил к концу. Посмотрев на часы и прикинув разницу во времени, Ольга решилась позвонить в Чикаго. По-утреннему бодрый голос Билла Стилфорда обрадовал ее: фирма дала предварительное согласие на организацию совместного предприятия. А значит, у Ольги появится по-настоящему захватывающая работа. И непосредственно по специальности. Вся ее теоретическая подготовка органика-синтетика пригодится при внедрении новых технологий.

Билл улетел в Штаты две недели назад — к Рождеству, и собирался вернуться в Россию вскоре после новогодних праздников.

Ольга аккуратно сложила бумаги и канцелярские принадлежности — привычка к порядку в работе была в ней неистребима. Собираясь уходить, она даже вертящееся кресло привела в «исходное» положение.

На календаре было 30 декабря, и эта дата разрешала, нет, даже призывала забыть о работе хотя бы на несколько дней.

Шапка и шубка из песца очень шли к ее светлым волосам и серым глазам. Последний штрих — немного алой помады — и можно выходить на некрепкий предновогодний морозец. Зеркало не разочаровало Ольгу. Вспомнилась как-то всуе сказанная фраза Анатолия: «Если бы ты была не вице-президентом, а секретаршей, то я бы, клянусь, вел себя по-другому».

«Что, деловая дама, стала ли ты счастливее?» — подмигнула Ольга своему зеркальному двойнику.

«Ты стала увереннее в себе. Это бесспорно», — ответил двойник.

Ольга закрыла кабинет, попрощалась с вахтером, поскольку в офисе уже больше никого не оставалось, и ее встретил свежий морозный вечер.

«Надо же, так засиделась. У тебя, Бурова, все повадки одинокой женщины», мысленно усмехнулась Ольга.

«Форд» стоял там, где она его оставила утром. Машина была не ее собственная, а фирмы, но ездила на ней только Ольга. В безвременное пользование ей была предоставлена и квартира, которая принадлежала фирме. Жилье было как бы свое, но все равно немножко казенное. Правда, Ольга быстро к нему привыкла и теперь воспринимала квартиру больше как свою. Этому способствовало и то, что Кот поговаривал о предстоящих прибылях, которые можно будет пустить уже не на расширение деятельности фирмы, а на обустройство быта сотрудников.

Ольга ехала по знакомой до мелочей дороге. За последние месяцы в ее жизни изменилось все, кроме ритма заводной куклы. Дни, полные забот и трудов, снова были похожи друг на друга, как близнецы-братья.

Уже в понедельник утром она знала, что будет через час, два, сутки, неделю. Она жила, словно следовала графику, исключавшему неожиданности и сюрпризы судьбы, если не считать мелочей, в принципе, вписывавшихся в «режим».

И сейчас она вела «форд» спокойно, ощущая себя частью автомобиля. Она знала, что через полчаса будет дома.

И в этот вечер она, как обычно, завернулась в теплый махровый халат, сварила кофе, конечно же, со специями, раздвинула диван, укрылась пледом и собралась включить телевизор. Изучив программу передач, она, однако, отказалась от этой идеи.

«Завтра — тридцать первое декабря. Может быть, раздобыть елку? Нет. Все равно встречу праздник здесь и одна», — это решение было окончательным и не подлежащим обжалованию.

Столько всего успело случиться за этот бесконечный год, который теперь был на исходе! Ольге не хотелось ни о чем вспоминать, но так уж устроены люди, что стремятся делить свою жизнь на отрезки, определять какие-то «времяраздельные» даты.

Как и для всех, для Ольги новогодний праздник являлся своеобразным барьером, волей-неволей способствующим раздумьям.

Что же уносил этот год? Казалось бы, удачное замужество и, с точки зрения здравого смысла, немотивированный уход от мужа… «Исход» из науки и, по мнению несведущих, фантастическая удача на новом поприще…

Растегаев во время последней встречи с Ольгой, состоявшейся через несколько дней после ее ухода, оценил все крутые перемены в жизни супруги краткой, но очень критической речью:

— Ты, дорогуша, за меня выходила, конечно же, по расчету. Но академики нынче дешевеют. И расчет твой, пожалуй, лопнул. Вот тогда ты и повернулась лицом к коммерции, спиной к науке. Со мною, в данном случае, во главе.

— Юра, не ищи материальных причин, — ответила тогда Ольга, — я все равно не смогла бы до бесконечности играть роль счастливой домашней женщины.

— Это потому, что ты меня не любила, Оля. А без любви быт становится мерзостью и пошлостью.

— А ты?

— Что — я?

— У тебя ведь есть другая женщина.

— И это тебе известно… Откуда? — он криво усмехнулся.

— От твоей дочери.

— А мне она наплела про твою связь с этим… С поэтом. Ах, Машка, Машка…

— Ты не ответил мне, — напомнила Ольга.

— Другая? Нет, Оля, другие.

— Разве это не все равно? — заметила Ольга с интонацией полного безразличия.

— Очень даже не все равно. Другая — это соперница. А другие — так, ничего не значащие интрижки. Ну, что ты на меня удивленно смотришь?

— Я не понимаю, зачем тебе были нужны ничего не значащие интрижки.

— Когда я потерял Анну, казалось, умерла большая часть всего моего существа, я словно впал в летаргию. А потом появилась ты — молодая, цветущая, такая живая. И я воскрес. Весь воскрес.

— И тебе оказалось мало меня?

— Нет. Я же на тебе женился, а жена — это незыблемо. Но мне вдруг очень захотелось жить, понимаешь. Мне захотелось быть молодым, как ты. Молодым доступно все, и я не отказывался хотя бы от того, что было доступно мне.

— Интересная философия.

— Житейская, Оля… Седина в бороду, а бес в ребро. Но к тебе это не имело никакого отношения, — он смотрел глазами побитой собаки. — С тобой я был искренен.

Ольга не встречалась с Растегаевым уже больше двух месяцев и сама удивлялась, насколько бесследно прошло ее единственное замужество. Она не помнила Юрия Михайловича так, как всегда помнила Алексея. Академик оказался в ее жизни эпизодом, полуреальным сном, почти не оставившем зарубки на душе. Все было словно бы не с ней, а с ее отражением в зеркале.

«Пройдет и это… Прошло».

С Алексеем Ольга также не виделась с того едва не ставшего для нее роковым октябрьского вечера. По словам Тани, он уехал в Санкт-Петербург тогда же, в октябре, бросив на произвол судьбы рукопись книги стихов в каком-то московском издательстве, ради которой, собственно, и приезжал в столицу.

«Как мы все-таки похожи. Он бросил рукопись книги, я — рукопись монографии…» — Ольга мысленно улыбнулась.

А потом закрыла глаза — и снова увидела тот поздний вечер, дождь, фигуру, уходящую в темноту, опять ощутила божественный яд поцелуя, растворившийся в крови.

Ольга вышла в прихожую и достала из шкафа тот самый зонтик, забытый Захаровым. Единственную материальную память о любви. «Неужели больше никогда ничего не будет?» — ее охватила будничная безысходность.

Ольга полистала свежие толстые журналы. Попался роман о любви, но чужая любовь с некоторых пор навевала на Бурову смертную тоску.

Она погасила свет и постаралась уснуть.

Невидимый в темной комнате, стоял раскрытый зонтик, черный, как его старинный собрат из сказки Ганса Христиана Андерсена. Помнится, Оле Лукойе раскрывал свой черный зонтик над непослушными ребятишками, в наказание лишая их таким образом ярких разноцветных сновидений.

Но Ольга увидела сон.

Море, остров, почти колоннообразные рифы — безмолвные стражи… Было непонятно, юг это или север, теплые волны или холодные. Ольга и Алексей шли, держась за руки, по песчаной границе суши и океана. И белая пена мгновенно слизывала следы, унося их в прошлое.

Они обходили крошечный островок по окружности, как обходят циферблат стрелки часов. И остров, пятачок тверди посреди водной пустыни, казалось, шел им навстречу, крутился вокруг невидимой оси.

И Ольга, и Алексей очень хотели остановиться, но не могли. Они были обречены на вечное движение, на бесконечное путешествие вокруг клочка суши, о котором, кроме них двоих, больше никто не знал.

В последнее утро года Бурова проснулась, не помня ни вчерашних мыслей, ни ночного сна. Она была спокойна и нацелена на обычную предпраздничную суету.

«Убрать квартиру. Потом — в магазин. Позвонить Тане… И Коту. Нет — пусть сам звонит, — Ольга мысленно перебирала предстоящие дела. — Просмотреть документацию на антибиотики… Нет, к черту. Вся работа после праздников».

Пылесос урчал, как кот. Не как Анатолий Кот, а как толстый ухоженный зверюга на картинах Кустодиева.

«Не завести ли мне кота? — пришло вдруг в голову Ольге, но тут же стало жалко гипотетического беднягу. — Каково ему будет жить у хозяйки, которая утром уходит и только вечером возвращается?»

Оставив грустные мысли, достойные дамы предбальзаковского возраста, Ольга быстро закончила уборку.

Вся ее домашняя деятельность теперь состояла из таких экспресс-уборок и небольших постирушек. Долгие стояния у плиты ушли в небытие, а недостаток блюд, достойных шеф-повара, с лихвой компенсировался консервами, которые Ольга поедала в одиночку.

Она заглянула в холодильник, открыла баночку тунца, намазала рыбной пастой гренки и поставила блюдо в духовку.

Телефон зазвонил, как всегда, в самый неподходящий момент. Ольга на ходу выключила плиту, опасаясь, что за время переговоров ее завтрак превратится в золу.

«Или Кот, или Чубчиков», — подумала она на ходу.

— Алло.

— Ольга Васильевна, это вы? — голос был женский и, кажется, незнакомый.

— Да, я… Извините, с кем я говорю?

— Это Катя. Вы меня помните?

— Конечно, Катюша, — Ольга впервые разговаривала по телефону со своей бывшей подчиненной, потому и голос вначале показался незнакомым.

— Едва разыскала вас. Извините, что беспокою перед праздником, но мне очень нужно с вами поговорить.

— Говори.

— Нет, не по телефону.

— Приезжай, — Ольга назвала адрес.

— Буду примерно через час.

— Жду тебя, Катюша.

Эта девушка была единственным человеком из прошлой жизни Ольги, которого ей приятно было бы увидеть.

Бурова снова открыла холодильник, на этот раз с инспекционной целью. Набор продуктов показался ей недостаточным для предстоящей предпраздничной встречи.

Ольга быстро навела легкий макияж — без соответствующей «подготовки» она на улице не показывалась, надела шубку и вышла в магазин.

Снег скрипел под ногами, как накрахмаленная простыня. Прохожие выглядели более озабоченными, чем обычно. На улице, как никогда, было много зеленого цвета. Владельцы елок очень спешили: до Нового года оставалось не так уж много времени, и нужно было поскорее украсить колючих царевен.

Ольга купила длинный «французский» батон, немного ветчины с романтическим названием «Кусочек», банку шпрот и большую бутылку лимонада. Подумав, она взяла еще и курицу. Несмотря на явную аллергию к кухне, праздник все же требовал горячей «жертвы».

Она едва успела вернуться в квартиру и снять шубу, как в дверь позвонили. Звонок был коротким, робким, словно на кнопку нажали обессиленной рукой.

Ольга поспешила открыть.

Катя показалась ей осунувшейся, бледной, какой-то угасшей. Вдруг вспомнилось, как девушка безутешно плакала в лаборатории в их последний совместный рабочий день.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна. Это вам.

Только сейчас Ольга увидела, что девушка держала в руках несколько свежих еловых веток с сочными иголками.

— Проходи, Катюша, — пригласила хозяйка, принимая букет.

В прихожей запахло лесом и предстоящим праздником. Девушка расстегнула старенькое пальтишко, но словно бы не решалась снять его.

— Раздевайся, — Ольга подала ей плечики. — А я поищу тапочки. У меня где-то были новые.

Девушка нехотя, как будто в квартире было холодно, сняла пальто. Ольга заметила, что Катя определенным образом пополнела, но ничего не сказала.

— Как у вас уютно, — Катя разглядывала комнату чисто по-женски — оценивающе.

— И квартира, и мебель не мои. Я здесь только постоялица.

— Здесь дух ваш, Ольга Васильевна. Вы излучаете какую-то нездешнюю энергию. Я ее чувствовала, когда мы работали с вами, а теперь почувствовала и в Вашем жилище.

— Не вдавайся в потусторонную сферу. Лучше посмотри телевизор. А я приготовлю кофе.

Ольга всегда относилась к Кате с большой нежностью. И сейчас прониклась участием к ней. Но цель визита девушки оставалась пока неясной.

Привычный кофе со специями, дождавшиеся своего часа горячие бутерброды с тунцом и ветчина вскоре заняли положенные места на журнальном столике.

— Какой чудесный кофе вы готовите! Катя впервые улыбнулась.

— Я и тебя научу, если захочешь.

Ольга не решалась задавать вопросы, а девушка совсем растерялась и не знала, как начать серьезный разговор.

— В институте, как всегда, интриги и «тайны Мадридского двора». Хорошо, что вы оттуда ушли, — Катя вздохнула, — у вас там было слишком много недоброжелателей.

— А чем занимаешься ты? Продолжаешь тему? — Ольга не хотела вспоминать сотрудниц и судачить.

— Нет. Я сейчас работаю с эфирами диэтилфосфонуксусной кислоты.

— Катюша! Они ведь очень токсичны, тебе нельзя с ними работать! — в сердцах воскликнула Ольга и осеклась. Поняла, что проговорилась.

— Вы… Вы все поняли. Ольга Васильевна? — одними губами спросила девушка, и, не дождавшись ответа на этот почти риторический вопрос, продолжала. — Да, конечно. Я теперь такая ужасная, такая некрасивая. Я не знаю, куда себя девать, хочу раствориться, исчезнуть. Сил больше нет бороться с этой жизнью. Никому я не нужна — ни родителям, ни ему, — она кивнула в пространство, — ни даже ему, — на этот раз она положила руку на живот.

— Ну ему-то, положим, ты жизненно необходима, — возразила Ольга, — а все остальное неважно. На картинах всегда изображали мать и дитя. И никаких третьих лиц…

— Это на картинах… К тому же у мадонны младенец появляется в результате непорочного зачатия.

Катя пробовала шутить, и Ольга подумала, что ее дела не так уж и плохи.

— Давай, выкладывай все по порядку.

— Что выкладывать. И так все ясно. Мои пожилые родители убиты горем, а коллеги в институте похихикивают за спиной.

— Ну, а отец ребенка? Ты с ним говорила?

— Нет, я решила сначала посоветоваться с вами. Еще раньше я думала его не оставлять, но боялась идти к врачу и пропустила все сроки.

— Боже, откуда ты такая взялась, в наше-то время, когда молодежь все подобные проблемы решает, не задумываясь?

— Взялась вот… И сегодня мне нужно поговорить с вами.

— Но почему именно со мной, Катя? Нет, я, конечно, рада, что ты пришла сюда…

— Ольга Васильевна, вы только не волнуйтесь и выслушайте меня спокойно. Пожалуйста.

— Но в чем дело? — Ольга уже ничего не понимала.

— Дело в том, что… — Катя замялась.

— Так в чем же дело?

— Дело в том, что отец ребенка — ваш муж. То есть, я имею в виду Растегаева, — девушка опустила глаза, боясь встретиться взглядом с Ольгой.

— Катя, можно, я закурю? — растерялась Ольга. — Я на лоджию выйду.

Девушка молчала, словно окаменела. Ольга набросила шубку, взяла сигареты и зажигалку и вышла из комнаты в, как она называла лоджию, «дворик на шестом этаже».

Старый год никак не хотел уходить с миром, подбрасывая Буровой все новые сюрпризы.

«Муж вам изменяет. Вы вскоре получите доказательства». Вот и получила. Наконец, не словесные, а вещественные.

«Бедная, бедная девочка», — думала Ольга, формально — все еще жена Растегаева. Но все равно она ничего не понимала.

«Как? Где? Почему? Что можно сделать? Чем помочь Кате?» — на эти вопросы Ольга не находила ответов.

Глава 19

Дымок сигареты был сладок и приятен, как хрестоматийный «дым отечества». Итак, все ее замужество от начала до конца было просто мыльным пузырем. Благородный и несчастный академик, не способный обидеть даже муху, тишайший интеллигент, которого Ольга уже искренне начинала жалеть, приобретал теперь едва ли не зловещие черты.

«Этакий опереточный злой гений», — Ольга усмехнулась одними губами, представив Юрия Михайловича с Катей, и испытала искреннее чувство гадливости. — Но почему она осмелилась разыскать меня, рассказать мне все это? Неужели она думает, что я чем-нибудь смогу помочь ей и ее ребенку? Я, семь лет назад загубившая своего собственного?»

Ольга дала себе слово больше не заниматься бесплодными блужданиями в памяти. Но воспоминания навалились неотвратимо. И на этот раз они были поистине бесплодными.

…Все стало понятно через три недели после ночи «в обществе» благородных бордовых роз с пуховой проседью. Именно тогда Ольге приснился тот вещий сон, поразительно донесший живые черты не виденной раньше Вики. И вместе с ними необъяснимую уверенность, что у Алексея есть другая женщина. Странную уверенность — на уровне звериного инстинкта. Ей даже в голову не приходило, что она могла ошибаться. В том давнем сне Вика и Алексей стояли у невысокого водопада, глядя друг на друга, и Ольга чувствовала, что их пути соединены, как потоки, перемешивающиеся при падении. Облик этой черноволосой девушки, ее настроенность абсолютно соответствовали тому, новому Алексею, каким стал ее, Ольгин, любимый в результате чьих-то неведомых воздействий.

Он изменился, отдалился от Ольги, она перестала чувствовать его на расстоянии. Даже когда он бывал рядом, Ольга ощущала словно тонкий стеклянный барьер между ним и собой.

Когда-то она читала о личинках некоего вида тропических бабочек. Эти удивительные существа появляются из яиц, в целях безопасности отложенных среди камней. И каждая из личинок ползет в том направлении, в котором освободилась от тонкой оболочки яйца. Если на пути встречается камень, личинка пробирается сквозь него, растапливая кристаллическую структуру особым веществом, вырабатываемым железами. Повинуясь инстинкту, личинки выползают к свету, какие бы препятствия им не встретились. Но когда ученые накрыли камень тончайшей папиросной бумагой, все личинки погибли. Не потому, что не могли растопить бумагу — еще как могли — а потому, что просто не были запрограммированы на такое действие.

Так и Ольга не могла принять новых правил жизни, предложенных Алексеем. Она страшно устала от его постоянных исчезновений и недомолвок. А тут еще этот сон, показавшийся Ольге реальнее любой яви. Сон, наверное, и стал подобием «папиросной бумаги».

Нет, Ольга не разлюбила Захарова тогда. Она, как выяснилось, не смогла его разлюбить даже спустя целых семь лет. Но тогда вдруг ощутила себя незащищенной, одинокой, покинутой, как безутешная итальянка на картине Сандро Ботичелли… Она перестала чувствовать пульс любви, а значит, перестала жить.

И ребенок, случайный, нечаянно забредший в ее тело из какой-то неведомой Вселенной, был отвергнут Ольгой. Конечно, можно было сообщить эту новость Алексею, можно было даже приехать в Питер и поплакаться в жилетку сердобольной актрисе кордебалета. Но все эти действия означали бы вмешательство в естественный ход событий. Алексей, одержимый своими, только ему известными идеями, вряд ли смог бы переориентироваться на ее маленький женский мирок, жаждущий уюта.

Поэт выпадал из любой умозрительной житейской схемы, которую было способно выстроить Ольгино сознание.

Три дня, проведенные в клинике, уничтожили Ольгу не столько физически, сколько духовно. В отличие от других женщин, для которых подобное хирургическое вмешательство было делом обычным и регулярным, Ольга никак не могла отделаться от мысли, что она совершает преступление. А еще она понимала, что, случись ребенку прийти на несколько месяцев раньше, он остался бы жив. Потому что тогда Ольга еще не страдала от невразумительной тоски и депрессии, парализовавшей все ее мысли, всю ее волю.

Ее кровать стояла у окна, и Ольга, обмундированная в выцветший фланелевый халат, имела возможность смотреть на траву, на березы и плакучие ивы, уже подернутые предосенней желтизной.

«Странно, что в этом больничном дворе растут только два вида деревьев: березы и ивы, — подумалось ей, — почти как на кладбище».

Женщины в палате о чем-то без умолку болтали. В извечные женские разговоры, созвучные обстановке, вплетались вовсе неуместные импровизированные уроки кулинарии.

Процесс поглощения пищи, как и разговоры, был перманентным. У Ольги кружилась голова, пересыхало во рту, и вся эта казенная трапеза вызывала только отвращение.

Заблудшая павлиноглазка устало трепыхалась между стеклами двойной рамы. Со сложенными крылышками она выглядела совсем некрасивой. Но стоило пленнице расправить крылья — и на Ольгу смотрели четыре ока с мерцающими зрачками. И чудилось Ольге в этих зрачках нечто не от мира сего, отстраненное, словно глаза были сфокусированы на бесконечно далеком.

Ольга долго созерцала чужие крылья, и плоскость вдруг разверзлась глубиной. Глаза показались самыми что ни есть настоящими. В каждом черном зрачке плавала маленькая белая дужка. Как бы крохотный полумесяц — и достоверность потрясала.

Бурова вспомнила глаза на портретах, выполненных большими мастерами. Световые штрихи, точки в зрачке… Они придавали выписанным глазам глубину, делали их живыми. Они создавали несуществующих женщин и дарили им бессмертие.

А она, якобы, живая, на самом деле не существует, потому что оказалась неспособна привести в мир новое существо. Она зажата, как эта павлиноглазка, между прошлым и будущим. И так же не видит выхода, как и это создание с четырьмя вдруг ставшими ненужными глазами…

Соседки по палате с трудом успевали уничтожать принесенные мужьями и свекровями передачи, вовсе не вдаваясь, подобно Ольге, в философские размышления.

И Ольга с удивлением поняла, что, в отличие от нее, остальные женщины здесь были абсолютно нормальные. Они просто жили, существовали во времени.

А она весь пробытый на земле срок лишь собиралась жить. Она училась — собиралась кем-то стать, она бесконечно долго, целый год, собиралась замуж, она, наконец, снова собиралась учиться, писать диссертацию, ставить эксперименты — и так до бесконечности. Для нее реальным состоянием было «собираться». Как сказал когда-то Эдуард Бернштейн, преданный анафеме классиками марксизма-ленинизма: «Конечная цель — ничто, движение — все». Ольга долгие годы подчиняла существование именно этой формуле.

Но судьбе угодно было предложить что-то, подобное цели. Ольга оказалась не готова к такому повороту. Она была неуверена в себе, несамостоятельна, растеряна. Она еще не стала зрелой женщиной, способной брать на себя ответственность.

Она еще не понимала, что все люди и события появляются в нашей жизни только потому, что мы сами их вольно или невольно призываем.

Бабочка замерла, раскинув свои чудесные крылышки, словно подготовилась принять булавку, смирилась с судьбой.

Сигарета дотлела почти до фильтра. Ольга вернулась в комнату. Катя мирно жевала бутерброд. Поведав самое главное, она успокоилась и теперь, по всей видимости, чувствовала себя достаточно комфортно.

— Катюша, что я должна сделать? — Ольгу интересовала конкретика. — Поговорить с Растегаевым?

— Нет, ни в коем случае. — Катя даже вздрогнула.

— Тогда — что же?

— Ольга Васильевна, помогите мне найти другую работу… Если можете, — она вздохнула. — Я не хочу, чтобы в институте… Ну, вы понимаете меня. Я ведь не единственная из «дам директора» там.

— Что? Вот это открытие. Я была абсолютно уверена, что он в стенах института ведет себя безупречно. Катя, того, о чем ты говоришь, просто не могло быть!

— Вы наивная работяга, Ольга Васильевна. Простите… Я не хотела вас обидеть, но Растегаев только потому на вас и женился, наверное, что вы не стали его любовницей. Неужели до вас не доходило никаких историй? О нем же легенды ходят!

— Не может быть, Катя. Он такой тихий и беспомощный, и вдруг — чудовище!

— Он тихий и беспомощный академик, — Катя произнесла последнее слово тоном, проливающим свет на многое.

— Но, возможно, все же лучше будет, если ты поговоришь с ним. Или я. А?

— Нет, со своими проблемами я справлюсь сама. Придется справиться. А с ребенком и академиком, с двумя сразу я не управлюсь никак.

— Что ж, твое дело. И все-таки, почему ты оставила ребенка, Катя? Ведь не может быть, чтобы просто не решилась избавиться?

— Сначала просрочила, а потом подумала, что он может родиться умненький, в папашу.

Ольга не стала напоминать, что, как утверждают мудрецы, природа отдыхает на детях гениев.

— Я постараюсь тебе помочь. Сразу после праздника.

— Вот спасибо. С наступающим. С новым счастьем, — Катя уже встала и принялась собираться.

— Новое счастье, думаю, подаришь нам ты, — Ольга улыбнулась.

Когда за гостьей закрылась дверь. Бурова почувствовала себя окончательно свободной от всех данных и неданных обязательств.

Она подошла к зеркалу и поправила прическу. Потом надела прелестное светло-серое бархатное платье, серые же замшевые туфли, достала из шкатулки любимый, черненого серебра, комплект.

Серьги в форме полураскрытых раковин с импровизированными жемчужинами и такая же подвеска смотрелись очень оригинально. На глаза попалось обручальное кольцо. Ольга завернула его в бумагу и спрятала на дно шкатулки.

Так, в нарядном американском платье, вся в серебре, она, не проронив ни звука, просидела до полуночи, периодически подпитывая свое вольное существование чашечкой кофе и сигаретой.

Телефон был выключен. Трехпалая вилка валялась на полу. В этот вечер Ольге была просто необходима полная, не предполагающая никакого вторжения, тишина.

Около полуночи женщина неумело открыла бутылку шампанского, однако, прежде чем наполнить бокал, залила платье. Поскольку никто не мог ее видеть, Ольга сняла мокрое платье, и в одном белье, с бокалом искристого напитка похожая на одалиску, встретила Новый год.

Она чувствовала себя чем-то вроде телефонного аппарата, выключенного из розетки. Не задействованный механизм, казалось, был лишен всякого смысла…

Глава 20

— Ольга, Ольгушка! Завтра твой праздник. Ты не забыла? — Анатолий протянул ей большую коробку, перевязанную атласной лентой, с красивым бантом.

А Билл держал в руках пять алых роз. Когда он отдавал их Ольге, то не смог скрыть легкого смущения.

— Развяжи, — уверенным голосом произнес Кот. Он не сомневался, что Ольгу обрадует подарок.

Бурова осторожно потянула за кончики ленты, сняла крышку и увидела совершенно замечательную шляпку, как раз такой ей и не хватало в ожидании грядущего потепления. Весна наступала неизбежно и бесповоротно.

— Ой, какая прелесть!

— А ты надень, чтобы мы могли полюбоваться!

Ольга вынула шляпку из коробки и увидела, что там притаился еще один подарок — флакончик французских духов.

— И шляпка, и духи — из самого Парижа, — сообщил Билл тоном, предполагавшим раскрытие коммерческой тайны.

— Спасибо, мальчики. Я так рада.

Ольга взяла розы, но почему-то подумала: «Слава Богу, что не бордовые!»

— Ольга, а это для вашей подруги. Лекарства, которые вы просили, — Билл достал из дипломата несколько упаковок.

— Спасибо, что не забыл.

— Я забыл бы, но, к счастью, имею привычку все записывать, пояснил американец.

— Завидная привычка.

— Ладно, вы тут посудачьте, — несколько странным тоном произнес Кот, — а у меня еще дела.

— Ольга, я понимаю, что неудобно обращаться с такими просьбами к женщине, но, если вы за рулем, то не подвезете ли меня. Хотя бы до метро.

— С удовольствием, Билл. Я как раз еду в центр. Собираюсь отвезти лекарства той самой подруге.

Шляпка заняла привычное место в коробке. Розы были завернуты поверх целлофана в газету — температура на улице едва перевалила за 0 °C. Билл умело подал Ольге шубку, и через несколько минут темно-синий «форд» уже сдвинулся с места.

— Знаете, Ольга, это я решил, что вам нужно ездить на «форде», — признался Билл.

— Почему?

— Потому что моя фамилия Стилфорд, а вы мне очень нравитесь.

— Не нужно подобных разговоров, Билл. Мы с вами друзья — и только.

Билл замолчал и надолго уставился в окно. Ольга тоже задумалась о своем.

Ее время теперь исчислялось не по личным часам, а по всеобщим: Новый год, Женский день… Никаких импровизаций.

— Ольга, вы не будете против, если я приглашу вас, скажем, в театр? — неуверенно спросил американец. Видите ли, мне понятен без перевода только балет, — словно оправдывался он.

Ольге не понравилось упоминание о театре: такое в ее жизни уже было.

— А что, если я вас приглашу? Скажем, на премьеру спектакля по пьесе моей подруги. Она — драматург. Кстати, это та самая подруга, для которой вы привезли лекарство.

Билл расплылся в широкой, как прерия, улыбке.

— О, буду очень, бесконечно рад. Вы даже не представляете, как я буду счастлив. А когда?

— Кажется, через неделю.

Ольга остановила машину прямо у «Космоса».

— Good-bye!

— So long, Olga! See you soon![1]

Заходить к Тане и Мише не хотелось. После радикальных перемен в жизни Ольга избегала общества даже самых лучших друзей. Никаких чувств у нее не вызывала и Катя, служившая теперь в фирме и ставшая к весне круглой, как готовая вот-вот лопнуть почка.

Несмотря на острое нежелание общения, лекарства нужно было передать. «Форд» остановился у знакомого дома на Колхозной площади. На два звонка, как всегда, вышел Миша.

— Ольга, ты проходи, подожди Таню. Она в театре задержалась, вот-вот вернется.

— Нет, Миша, я очень тороплюсь, — Ольга даже обрадовалась, что подруги не оказалось дома, — вот лекарства для нее.

— Ты просто клад! Погоди, я сейчас, — Миша забежал в комнату и стал что-то искать.

— Что ты ищешь?

— Вот, — он протянул ей книгу.

— Твоя?

— Нет. Это книга Алексея. Посвященная его отцу. Тут рассказы многих людей, изложение идей, воспоминания. Срез недавнего прошлого. И, между прочим, дневники самого Алексея.

Ольга нерешительно смотрела на материализовавшееся свидетельство жертвы, которую много лет назад Алексей принес на алтарь своего бога. В Ветхом Завете Авраам пожертвовал сыном. А кем пожертвовал Захаров? Знал ли он, кем пожертвовал? И он ли жертвовал?

«В своей жизни каждый прав и виноват сам», — абстрактно-мудрая мысль пришла в голову Буровой, как часто бывает, с небольшим опозданием.

Страницу за страницей читала Ольга странную книгу, это своеобразное «Евангелие от Алексея».

Безрадостное житие Захарова-старшего, великие в своей бредовости идеи, посещавшие этого человека, лишенного свободы, убирали последние камни на пути ее понимания прошлого.

Да, тогда, семь лет назад, Алексей был одержим и размолот проникновением этой безумной жизни в свое существование. Он собирал по крупицам судьбу отца и разрушал собственную. Он болен творческой свободой, внезапно отверзшей уста.

И вот теперь Ольга прикасалась, хотя и с опозданием, к тем истинам, которые когда-то повергли в изумление Алексея… К правдоподобным гипотезам, которые невозможно было ни безоговорочно принять, ни целиком отвергнуть.

«Мы подошли, наконец, к месту, координаты которого довольно точно указал в записке Валерий Захаров, — читала Ольга. — Здесь сливаются два потока, две речушки, образуя небольшой порожек-водопад.

Отец утверждал, что именно в таких местах, как это, как бы соприкасаются времена, — сходятся воедино прошлое, настоящее и будущее.

Нет, не зря японцы так любят смотреть на падающую воду! Таким образом они впадают в глубокое созерцание, путешествуют в своих мечтах и грезах, им открываются откровения, подобные тем, познать которые издавна стремится человек, гадая на воде.

Все, что существует, существовало или будет существовать, оставляет свой след во Вселенной. Каждая частица, как считал отец, содержит полную информацию о целом космосе. Человек, погружаясь в глубокое созерцание, сам становится такой частицей. Он выпадает из иллюзии последовательности, которую люди называют временем. Он начинает воспринимать события прошлого, настоящего и будущего пребывающими в некоем постоянном «сейчас». Он обретает возможность предугадывать, воскрешать в себе память всех предков и предвидеть пути всех потомков.

Сегодня я убедился, что отец был прав. Я проверил одну из его гипотез, отыскал точку, где могу испытывать те же ощущения, которые испытывал и он.

Мы с сестрой сидим на одном огромном валуне и смотрим на водопад. Я чувствую, что мы с Викой стали одним существом, ян и инь нашего отца. Почти одновременно мы закрываем глаза и начинаем воспроизводить ход его мыслей. Мы — это он. Но я боюсь испытать подобный опыт. Едва приблизившись к нему, я ощущаю совершеннейшую его чуждость, запредельность по отношению к знакомому мне опыту жизни. Я открываю глаза. И вижу мою невесту. Она спит. В Москве теперь пять часов утра. Я знаю, что в это мгновение снюсь ей, сидящим здесь, у водопада. Я боюсь думать о ней, потому что я теперь — не я, не Алексей Захаров.

Я хочу помнить только одно: невозможно потерять ее, мою любимую, потому что между нами действительно натянуты космические нити».

Ольга отложила книгу и зажмурила глаза. Она была ошеломлена прочитанным. И вновь перед ее внутренним взором пронеслись семь лет бессмысленного существования — без цели и без любви.

Темнело. Ольга зажгла свечу в старом медном подсвечнике, позеленевшем от времени и от тоски.

Алые розы в полумраке комнаты казались бордовыми.

А ночью ей приснился сон, будто не было этих семи лет, не прибавивших к ее душевному опыту ровным счетом ничего. Не было!

Была комната в общежитии, и медленный полет перышек, и любимые глаза — рядом, так, что ресницами можно было дотронуться до ресниц возлюбленного.

Он целовал мочки ее ушей. Серебряные шарики вздрагивали в черненых раковинах. Сквозь шторы просачивался лунный свет, холодный, как хрусталь. Ольге становилось зябко, но не телесно, а духовно. И тут появлялись лица, целый ряд лиц выглядывал из-за штор.

Увядшего Карла Карлыча сменял неунывающий Юрий Михайлович. Его изгонял астеничный физик Виктор. Полузабытый таксист подмигивал зелеными глазами, смущенный Билл демонстрировал великолепные зубы в рафинированной западной улыбке. Лица появлялись и исчезали, словно блики на стене. Чьи-то черты были вовсе незнакомы Ольге. Она четко знала только одно — среди участников видения не существовало Алексея, потому что он в это время был рядом с ней, и они общались беззвучно — телепатически.

— Ты знаешь, что весь мир — только любовь? — спросил Алексей.

— Да. Кроме любви, ничто не имеет смысла.

— И жизнь, и смерть все любовь.

— А все остальное суета сует. Душа приходит в этот мир нагой и нищей и уходит нищей и нагой.

— Все, что она может взять с собой — только любовь. Один из моих любимых поэтов писал: «Душа обязана трудиться и день, и ночь».

— Я слышала эту строку много раз.

— Но не поняла ее, не могла понять, потому что он говорил о любви. Если бы я был философом, то сформулировал бы следующее определение: «Любовь — способ существования души».

— Мне кажется, мы никогда не расставались.

— Мы на самом деле никогда не расставались, потому что реально только то, что мы чувствуем.

— А как же — другие, пути которых пересекались с нашими в эти годы?

— Не было других. Пути не пересекались, поскольку мы не изменили своих путей.

— Но каждый из нас так настойчиво и безуспешно боролся со своей любовью.

— Эта борьба была обречена на неудачу, потому что не было твоей и моей любви, а была и есть одна большая — наша.

Ольга проснулась, снова зажгла свечу и открыла Библию на странице 666, где значилось: «Книга Екклесиаста, или Проповедника».

«Доколе не порвалась серебряная цепочка, и не разорвалась золотая повязка, и не разбился кувшин у источника и не обрушилось колесо над колодцем. И возвратится прах в землю, чем он и был; а дух возвратится к Богу, который дал его».

Свечка оплывала воском. Причудливые натеки казались реальными живыми существами.

«Наверное, я теряю рассудок», — решила Ольга.

Короткие гудки прерывались треском и механическими голосами: «Неправильно набран код города», «Вызывайте телефонистку», «Вы ошиблись в наборе номера»…

Ольга, как полоумная, крутила диск, снова и снова натыкаясь на механические преграды. Номер телефона она помнила, как и все, что происходило много лет назад.

«Только бы номер не изменился… Восемь. Гудок. Восемьсот двенадцать… Вызывайте телефонистку…».

После многих безуспешных попыток она наконец услышала на том конце провода длинные гудки.

«Алло», — послышался сонный женский голос — молодой, непохожий на голос матери Захарова.

Ольга потеряла дар речи. Даже если бы она захотела произнести хоть слово, то не смогла бы.

«У него там женщина. Из тех, которые не пересекают пути? Конечно же, глупо и наивно было думать, что он коротает одинокие ночи», — Ольга опустила трубку на рычаг и выдернула вилку из розетки.

«А вдруг изменился номер. Или неправильно соединили? Или этот голос ей вовсе почудился?»

Ольга вышла в лоджию. Уставший город спал, словно предчувствуя большие перемены погоды. В соседнем доме светилось единственное окно, нелепое в окружении слепых темных глазниц.

Где-то внизу, у спуска в подвал, пронзительно вопили бездомные кошки. Их мерзкие мартовские визги были похожи на телефонные гудки.

Охваченная безысходным отчаянием, она проплакала до утра. А на рассвете решила, что больше не в силах жить затворницей и что, если уж судьбе было угодно наказать ее такой неистребимой любовью, то должна хотя бы объясниться с Алексеем. Для этого нужно ехать в Питер. Хотя бы с единственной целью: расставить все точки над «i».

Звонок в дверь был долгим и пронзительным.

— Оля, открывай! Я знаю, что ты дома, — Таня делала вид, что очень сердится. — Ты слышишь меня? Думаешь, раз выключила телефон, то я тебя не достану!

Ольга нехотя щелкнула замком.

— Привет, красотка! — подруга придирчиво рассматривала Бурову. — Ну-ка, повернись к свету! Молодая, красивая, умная богатая — а до чего себя довела… Посмотрись в зеркало, праздник ведь, самодостаточная моя.

— Мне надо ехать в Питер, — сообщила Ольга.

— Театр абсурда да и только. В Питер? Может, присядем на дорожку? Я, между прочим, с удовольствием выпила бы чаю.

— Сейчас… А ты раздевайся пока, сними пальто.

Чай «Pickwick» заварился быстро. Аромат лесных ягод быстро распространился по всей квартире. Глядя на прозрачный чайник для заварки из цейсовского стекла, Ольга вспомнила, что совсем недавно со свежезаваренным чаем сравнивала цвет глаз Алексея. Сколько воды утекло со времени того обеда на четверых!

Таня, расположившись в кресле, листала первый попавшийся журнал. Ольга обратила внимание, что на подруге было изящное темно-зеленое платье несложного кроя, но тщательно выполненное. «По цвету похоже на то, в котором она танцевала на пароходе», — Ольга поймала себя на мысли, что, как козлик вокруг столбика, ходит вокруг воспоминаний об Алексее.

— Оля, тебе ни к чему ехать в Питер. Захаров сам приедет в Москву семнадцатого.

— Откуда ты знаешь?

— Он приедет на премьеру. Вика играет одну из главных ролей в моей пьесе.

Чай продолжал распространять неземные ароматы. Драматургесса сделала несколько глотков.

— Амброзия… А теперь, подружка, рассказывай.

— Что рассказывать? — вздохнула Ольга.

— О том, что с тобою происходит. По симптомам на языке психиатрии это называется МДП.

— Как?

— Маниакально-депрессивный психоз. Ушла в себя, на людях не показываешься, нерабочее время проводишь в интересных беседах сама с собой… Кстати, мне звонил твой… Бывший. Спрашивал, как тебя найти. Я не «навела».

— Хоть за это спасибо… Я пыталась дозвониться до Захарова сегодня ночью. Трубку сняла женщина.

— Снова — страсти. А ты правильно набирала номер?

— Да, — Ольга назвала по памяти семь цифр.

Таня достала из сумочки записную книжку.

— Повтори еще раз.

Ольга повторила.

— Память у тебя явно девичья, подруга. На конце не двадцать два, а двадцать три, — она засмеялась. — Бедная женщина, разбуженная среди ночи твоим сумасшедшим звонком. Хорошо ты поздравила ее с праздником, нечего сказать.

На сердце у Ольги мгновенно улеглась буря. Ее прекрасные серые глаза снова засияли неведомым внутренним светом. Таня знала, что это отражение любви.

— Ой! — вдруг вспомнила Бурова. — Я пригласила на премьеру Билла Стилфорда, помнишь, я тебе о нем говорила.

— Ну и замечательно.

— А как же Алексей? Я снова все запутываю.

— Не беспокойся. Американца я возьму на себя. Мне будет забавно придумать и для него светлую историю любви. Что-то вроде шахматной задачи.

— Таня, ты — бесенок!

— Ты тоже не ангел, моя дорогая, — парировала Таня.

Глава 21

Рабочая неделя пролетела быстро, как никогда. Охваченная волнующим ожиданием, Ольга успевала очень многое. Она бывала в двух-трех местах почти одновременно. Во вторник она провела переговоры сначала с англичанами, а потом — с французами. Благо, весь мир, пожалуй, кроме Анатолия Кота, владел английским.

Ольге удалось провести на совете фирмы свою благотворительную программу и убедить Стилфорда, что медикаменты нужно распространять с максимальным «прицелом». Кате было поручено с этой целью ознакомиться с историями болезни пенсионеров, прикрепленных к ближайшим поликлиникам и составить списки нуждающихся в тех или иных лекарствах — сообразно диагнозам.

— Пойми, Билл, если мы просто передадим благотворительную помощь администрации, то она скорее всего львиную долю лекарств продаст, — втолковывала Биллу Ольга.

Американец с трудом постигал российские реалии, но был покорен во всем, что не касалось непосредственно интересов США.

Ольга изнывала от огромного количества документации. На ходу приходилось запоминать и не выпускать из памяти огромное количество названий препаратов и их аналогов, формулы, основные условия синтеза, а значит — и стоимость. Необходимо было срочно подготовить базу для внедрения американских технологий на российской почве, а, конкретно, — на российском сырье.

В пятницу она услышала от Анатолия:

— Ольга, ты работаешь, как компьютер. Что, если тебе отдохнуть недельку? Съездить, например, в Альпы, покататься на лыжах?

— Толя, а почему именно в Альпы?

— Потому, что путевка с семнадцатого по двадцать седьмое, — улыбнулся Кот.

— Какая путевка?

— Которой фирма решила соблазнить и вывести из белой горячки работоголика. Если ты согласна, то я позвоню в «Трансаэро» и закажу билет на завтра до Женевы.

— Спасибо, конечно, но, Толя, я не могу сейчас улететь из Москвы. Пойми, у меня личные дела, — Ольга была смущена тем, что приходиться отказываться.

— У нашей железной леди, у несравненной self-made-woman[2] — личные дела. Я хочу видеть этого счастливчика!

— Я надеюсь, увидишь.

— Жаль, что это не наш приятель Билли В старину дела чрезвычайной важности нередко скреплялись политическими браками. Ты представляешь, как много выиграла бы фирма, если бы ты согласилась выйти замуж за Стилфорда.

— Не паясничай. Билли — замечательный и чудный, — Ольга немного помолчала, а потом вдруг попросила: — Толя, а ты не мог бы мне вместо Альп дать недельку отпуска? Я бы не отказалась от отдыха на родине.

— Все — как желает королева.

Премьера намечалась на воскресный вечер, но весь субботний день Бурова провела в трудах. Она тщательно убрала квартиру, повыметала пыль из всех углов, даже самых труднодоступных, постирала гардины. Не обошла вниманием книги и посуду, которые, по ее мнению, вдруг оказались в организованном беспорядке.

Бурова выстроила тома по одной ей ведомой системе: не по принципу цветового сочетания корешков, не по географии происхождения, а, скорее, по силе воздействия на ее, Ольгину, душу. Самые любимые книги заняли отдельную небольшую полочку.

Здесь очутился томик древнекитайской поэзии, стихи Блока, «Фауст» Гете, «Бесы» Достоевского…

Она привела в строгий порядок — по годам и месяцам выпуска — толстые журналы и выстроила их, словно шеренги солдат в одинаковых мундирах, на нижней полке секции.

Ольга будто готовилась к своей собственной премьере, к новой роли — главной после стольких второстепенных и эпизодических.

Ольга открыла шкаф и придирчиво, как следователь, стала перебирать вещи, пытаясь как можно объективнее оценить имеющийся в наличии «арсенал».

В последние месяцы она приобретала довольно много новых вещей, но при этом чувствовала, что отходит от когда-то тщательно выработанной системы составления гардероба.

Вот эту голубую блузку она купила, когда было плохое настроение. Подарки самой себе помогали поднимать жизненный тонус.

А вот это алое платье из тяжелого шелка оказалось в ее шкафу по единственной причине: оно было таким ярким, таким по-хорошему экстравагантным, что Ольга просто не смогла отвести от него глаз. Тем более, что она родилась под знаком Стрельца, а значит — любила огонь во всех его оттенках.

«Может быть, это?» — Ольга быстро надела платье и включила бра рядом с зеркалом.

Но вдруг Ольга вспомнила, что Алексей родился под знаком Тельца, а значит это платье для него — все равно, что красное полотнище для быка.

Женщина продолжила поиски. «Голубая блузка? Слишком простая, даже если надеть ее с темно-синей гофрированной юбкой.

Она перебирала вещь за вещью, складывала и раскладывала аксессуары: прикалывала и откалывала платки и бантики, завязывала шарфики в замысловатые узлы.

Она играла в мистерию, в действо без правил, предполагавшее вдохновенный поиск образа.

Долгожданное озарение пришло мгновенно.

«Серое платье! Ну, конечно, оно подойдет для такого события как нельзя лучше». Серое платье, почти незаметное среди более ярких «коллег», мирно висело в самом уголке шкафа. Ольга выстирала его новогодним утром, а потом убрала с глаз долой, чтобы не напоминало ни о чем грустном.

Светло-серый бархат был эластичным и мягким, как вторая кожа. Ольга примерила наряд и ощутила себя защищенной каким-то невидимым полем. Она вспомнила, что бывают вещи, идеально подходящие самой натуре человека, делающие его особенно привлекательным для добрых веяний, но неуязвимым для злых сил. Таким свойством, наверное, было наделено и это платье.

Оно красиво драпировалось, оттеняя блестящие серебряные жемчужины в черненых раковинках.

Ольга словно готовилась перешагнуть какой-то временной барьер. Не отмеченный в календаре, но предназначенный судьбой.

Долгожданный день настал. И начался он совсем обычно.

К утру Ольге снилось: она летает в зеленом сквере, молодые листья, немного влажные, слегка звенят, и в нежной кроне тело, извиваясь, пронзает снизу звенящее облако, которое даже не касается ее лица, а ветви сами раздвигаются…

Она еще улыбалась, потягиваясь, простыня, прилипнув, обрисовывала ее длинные ноги, а будильник уже звонил, обозначая механическую неизбежность всех предначертанных этому дню событий.

Душ, кофе, сигарета… Неизменные, как и классические улица, фонарь, аптека, что не без основания рифмуются с ближайшей четвертью века… Они истребили чудесный предутренний сон, оставив только легкое возбуждение: сегодня все решится.

«В комнате двое: я и телефон», — на свой лад перефразировала Ольга строку революционного поэта, когда спешила в очередной раз к аппарату.

«Да, Танюша, без двадцати шесть, как и договаривались. Нет, не на машине. Думаю, что не смогу себе отказать в бокале шампанского после спектакля. Конечно… Пока…»

Только она положила трубку, как телефон снова зазвонил, да так громко, словно залился смехом. Над кем он смеялся?

«Алло. Да, Билл. Заедешь за мной где-то в половине пятого. Что? Цветы? Она любит красивые. Какие — неважно. Ну и хорошо… До встречи».

Итак, платье выглажено и ждет своего часа на спинке кресла. Серь сапоги на шпильках вытащены из коробки и готовятся к премьере — своей собственной.

Ольга распаковала комплект белья — шелковые, с атласным блеском лифчик и трусики нежно-кремового цвета.

В первое же мгновение эти предметы туалета словно слились с изгибами тела, повторяя каждое ее движение. Это дорогое белье было почти лишено банальных кружев, только маленькие ажурные прошвы, не противореча переливам шелка, были призваны подчеркнуть некоторые прелестные детали женского тела.

И Ольге вдруг захотелось кружиться и танцевать. Ее настроению как нельзя лучше соответствовала пластинка, бережно опущенная на проигрыватель.

«Только раз бывает в жизни встреча, — пел томный, пронизывающе-женственный голос Нани Брегвадзе, — только раз судьбою рвется нить, — легкий акцент певицы превращал эти слова во вздох женщин всех времен и народов, — только раз в осенний тихий вечер мне так хочется любить».

Была еще не осень, и бесконечно длилось утро, а не вечер.

Но любить все равно хотелось.

Глава 22

Билл Стилфорд еще раз доказал, что был точен, как кухонные ходики Его шаги в коридоре своей размеренностью напоминали удары маятника. Он вошел в прихожую, и Ольга с первого взгляда поняла, как тщательно американец подготовился к предстоящему посещению театра.

Прекрасно сшитое темно-серое двубортное пальто, кашне цвета белой шерсти, белоснежная сорочка и черный шелковый галстук-бабочка придавали облику бизнесмена неожиданный артистизм. Он даже улыбаться стал декадентской улыбкой начала века.

Черная шляпа, немедленно водруженная на полку, напоминала головной убор волшебника из известной скандинавской детской сказки.

И, подобно настоящему волшебнику, Билл держал в руках два букета.

— Это вам, Ольга, — он преподнес один из букетов хозяйке. — Извините, не могу освободить от бумаги: руки заняты.

Ольга распаковала букет. Это были алые розы. «Стиль Билла, — подумала женщина. — А бордовые — стиль Алексея».

— Спасибо, Билл, они великолепны.

— Ольга, не сочтите за труд, взгляните на букет для вашей подруги. Может быть, я что-нибудь перепутал?

Бурова слегка приоткрыла вторую упаковку. Там тоже были розы, но белые, подходящие, пожалуй, даже для невесты.

— Мне кажется, вы удачно выбрали, Билл. Белый цвет чудесно подходит к премьере.

Билл растянул губы в своей умопомрачительной заокеанской улыбке.

В такси Ольга представляла, что Алексей уже в зале или в гримерной у Вики, или разговаривает с Таней. Она была уверена, что Захаров уже приехал, а значит, где же ему быть, как не в театре.

Неизменно находящийся в прекрасном расположении духа американец всю дорогу насвистывал какой-то, очевидно, популярный на его родине, мотивчик. Сначала Ольгу раздражала эта его подростковая жизнерадостность, но потом она притерпелась и всецело углубилась в свои мысли.

Вопреки ожиданиям, Захарова не было видно ни в зрительном зале, ни среди Татьяниной свиты. Ольга почувствовала, как усиливается волнение, но, вспомнив об обыкновении опаздывать, когда-то присущем Алексею, постаралась успокоиться.

Однако она заметила, что Таню также не оставляет равнодушной отсутствие поэта. Подруги говорили о чем угодно, но только не на эту тему. Тем не менее негласное табу лишь сгущало атмосферу напряженного ожидания.

Свет в зале погас, и голубоватый боковой луч высветил на лишенной занавеса сцене хрупкую фигурку, стоящую спиной к зрителям.

Вика была в черном, стекающем мягкой драпировкой наряде, с распущенными волосами. Спектакль начинался с монолога, актриса произносила его в глубокую пустоту сцены. Она словно исповедовалась в том, что родилась от обмана.

«Отец мой, Зевс, владыка богов, предстал перед Ледой в лживом образе лебедя, бедного лебедя, и за милосердие отплатил бесчестием».

У Ольги мороз прошел по коже от этих слов. Наверное, актриса привносила в монолог героини слишком много своего личного, и потому перевоплощение казалось полным.

Вика играла Елену Прекрасную. Античный сюжет о яблоке раздора расплывался во временных границах и, преображенный талантом Татьяны, обретал новый смысл.

Елена раздваивалась, ее призрак становился реальнее живой героини. Жена царя Менелая сохраняла верность супругу на пустынном острове у берегов Египта, в то время, как точная ее копия, созданная богами, чтобы защитить честь настоящей царицы, уплывала вместе с Парисом в Трою.

Мудрые старцы восхищались не Еленой, а призраком, Троя погибала не из-за Елены, а из-за призрака, тысячи жизней были принесены в жертву призраку.

Ольга с ужасом и трепетом узнавала в этой сценической версии мифа приметы своей собственной женской судьбы.

Она, как Елена Прекрасная, все долгие годы одиноко пребывала на пустынном острове, верная своей единственной любви, в то время, как призрак ее, созданный неведомо какими силами, метался и страдал, судорожно нащупывая бренные ценности, забывая о вечных истинах.

Ольга переводила некоторые фразы Биллу, вкладывая в них свое собственное понимание. Она заметила, что американец все больше углубляется в действие. Ольга так была захвачена, с одной стороны — спектаклем, а с другой — необходимостью донести смысл до Билла, что почти перестала думать об Алексее.

Загорелся свет, и на сцену снова вышли немногочисленные актеры, участвовавшие в этом камерном спектакле.

Ольге хорошо был виден первый ряд, и в нем Таня, Миша, режиссер, пожилая женщина с раскосыми, словно птичьими, глазами, очень похожая на Вику… Алексея среди них не было.

Автор и режиссер присоединились к исполнителям и раскланивались публике.

Когда Таня спустилась со сцены, Ольга и Билл ждали ее.

— Мне кажется, замечательно, Танюша, — только и смогла выговорить Ольга. Она не могла освободиться от вдруг нахлынувшей неясной тревоги.

«Почему он не приехал? Может быть, он догадался, что на премьере непременно буду я и решил, что не следует со мной встречаться. А может быть, у него действительно кто-то появился, какая-то другая женщина?»

Ольга чувствовала, как ее голос теряет силу, а ноги становятся ватными.

— Спасибо, Оленька, — Таня все поняла. — Не волнуйся так. Я думаю, ничего не случилось.

«Случилось? Да, именно. С ним что-то случилось… С ним случилось что-то страшное».

— Оля, на тебе лица нет. Присядь.

— В театре есть междугородный автомат?

— Кажется, нет… Погоди, — вдруг нашлась Таня, — давай я отведу тебя в кабинет главрежа, позвонишь по коду.

— Да, конечно…

Только сейчас Ольга заметила, что рядом с ними все еще стоял Билл с дурацким букетом. Он был не в силах понять смысл их разговора, но терпеливо ждал, когда же, наконец, его представят.

— Извини, Билл, — Ольга прочла в глазах американца выражение искреннего сочувствия. — Таня, разреши тебе представить мистера Уильяма Стилфорда.

— Очень приятно.

— Glad to meet you[3].

Билл уже собирался было вручить розы Тане, но та почти незаметным движением отвела букет, и Билл глазом не успел моргнуть, как очутился рядом с Викой.

Таня говорила по-английски не так хорошо, как Ольга, но довольно сносно.

— Вика, это Билл. Он восхищен твоей игрой и желает в знак признательности вручить тебе букет.

Слегка растерянный американец выполнил все, что от него требовалось. Виктория со своей экзотической внешностью и белыми розами превратилась из греческой царицы в восточную царевну.

Таня оставила Билла на попечение актрисы, даже не выяснив, говорит ли Вика по-английски. А Бурова, несмотря на состояние крайнего волнения, успела оценить умение драматургессы разыгрывать и устраивать завязки и развязки в жизни.

Они шли по длинным узким коридорам, и Ольге вспоминались утробные лабиринты «Адмирала Нахимова»: коридор, лестница, еще коридор, еще лестница.

Весь мир шел ко дну вместе с мрачными закулисными интерьерами.

Татьяна шла чуть впереди. От быстрой ходьбы ее рыжие волосы вздрагивали и, казалось, порывались поднять ветер. Движущаяся грациозно, но стремительно, подруга напоминала ундину, украшавшую ростру. Возможно, ее профессиональная страсть к мифологическим сюжетам была неслучайной.

Вот, наконец, искомый кабинет и вожделенный телефонный аппарат. Очевидно, линия была перегружена. После восьмерки включалась автоматная очередь коротких гудков.

— Давай, я попробую, — Таня, видимо, чувствовала в себе больше уверенности.

Теперь диск крутила она.

— Ну, что? — с волнением в голосе то и дело спрашивала Ольга.

— Ничего. Отвечают. «Неправильно набран код города…». А, вот… Сейчас.

— Что?

— Длинные гудки. Никто не снимает трубку.

— Попробуешь еще раз?

— Бесполезно. Там либо никого нет в квартире, либо отключен телефон. Что ж, не будем понапрасну тратить время. Думаю, нас уже ждут в узкой компании за дружеским столом. Идем, подруга?

— Нет.

— Что — нет?

— Не идем, — Ольга смотрела широко открытыми глазами, но словно ничего не видела рядом с собой. — Я еду в Петербург.

— Оля, не делай глупостей. Вы можете разминуться.

— Я еду в Петербург. Не отговаривай меня.

Ольга еще не забыла не слишком беспристрастного таксиста, который однажды ночью вез ее, по иронии судьбы, тоже на вокзал. От Растегаевского дома.

Она взглянула на часы и утешилась. Было только начало десятого — еще не поздно.

Ее подстерегала неожиданность: машину оказалось поймать сложно. Две остановленные «Волги» спешили в парк. В третьей за рулем сидел разухабистый молодец, первым делом спросивший не «Куда едем?», а «Сколько дашь?»

— Сколько попросишь ответ был достоин вопроса.

— Куда везти?

«И в самом деле, куда? В аэропорт? На вокзал? Поездом, наверное, будет быстрее Неизвестно, есть ли в Шереметьево поздние рейсы на Питер».

— На Ленинградский вокзал, — твердо ответила Ольга.

— Десять зеленых. Идет?

— Бес с тобой, идет.

Вокзал встретил непрошеную гостью всегдашней толчеей. Впрочем, у вокзалов все гости — непрошеные. Ольга сразу побежала к билетным кассам, по пути глядя на расписание. Она знала, что вечером с небольшими промежутками отправляются три «Красных стрелы» подряд.

Два экспресса были уже в пути, а на третий не оказалось билетов.

Растерянная, потерявшая надежду, Ольга выбежала на платформу.

«Я должна уехать этим поездом. Должна. Я чувствую, что с Захаровым что-то происходит», — думала она, быстро идя вдоль вагонов.

Наверное, она нелепо выглядела в вокзальной атмосфере, разодетая в песцовую шубку и парижскую шляпку, потому что ее провожали долгими непонимающими взглядами.

— Дамочка, вам в Питер нужно? — почти подростковый голос послышался совсем рядом.

— Да.

— Вам билетик?

— Да, и срочно!

Парнишка лет пятнадцати достал из кармана потертой кожанки пачку билетов.

— Купе? СВ?

— Любой билет, но немедленно, — торопила его Ольга.

Парнишка назвал сумму, значительно превышавшую стоимость билета, но Буровой было все равно, сколько платить. Она выхватила из рук спекулянта билет, даже не вспомнив о сдаче.

До отправления поезда оставалось еще минут десять. Ольга переходила от вагона к вагону, но никак не могла отыскать тот, который был указан в билете. «Ну вот, наконец, мой, десятый».

Проводница окинула подозрительным взглядом шикарно одетую пассажирку — с растерянностью на лице, но без багажа. Ольга вошла в вагон, нашла нужное купе, поздоровавшись с попутчиками, примостилась у окна.

Она прикрыла глаза, ясно дала понять, что не намерена вести никаких дорожных разговоров. Попутчиков, как несколькими минутами ранее проводницу, тоже удивил чересчур экстравагантный для железной дороги наряд дамы, но из соображений тактичности они, естественно, никак не выразили своего недоумения.

Экспресс шел быстро, без остановок. Ольга, не располагавшая ни халатом, ни спортивным костюмом, не рискнула лечь в постель в бархатном платье. Нет, она не думала о том, что может испортить наряд. Просто ей вдруг пришло в голову, что в Питере нужно сойти с поезда в подобающем виде.

Несмотря на волнение, Ольга чувствовала, что одета не к месту и слегка комплексовала по причине этого нарушения одного из своих самых незыблемых правил.

Другие пассажиры уже уснули. Свет был погашен, и женщина смотрела в темноту, которая, казалось, сама звучала и вздрагивала — в такт движению.

Как давно, как бесконечно давно была другая ночь в поезде «Ленинград — Москва», вовсе не в экспрессе, а в рядовом пассажирском составе, отваживающимся на остановки, когда-то объявленные знаменитым «Рассеянным». И даже приумножившим пункты в графике движения героя Маршака…

Глава 23

Это тоже было весной, но более поздней. Стоял конец апреля, и ночи в северной столице уже казались короче, а вечера длиннее, чем в Москве.

Оля и Алексей шли к трамвайной остановке, окруженные тихими сумерками.

— Скоро начнутся белые ночи, — по обыкновению глядя в другое, невидимое пространство, сказал Алексей.

— Я хочу их увидеть, — мечтательно ответила Ольга.

— Увидишь.

К сожалению, белых ночей она так и не увидела. Завертелись-закружились какие-то заботы: последние проверки результатов «дипломного» эксперимента, экзамены, неожиданные исчезновения Захарова… Май и июнь она тогда провела в Москве безвыездно.

Долгий сумеречный вечер все не кончался. Позвякивали трамваи, выпускали в пространство голубые искорки-молнии. И обычная черная ночь все же взяла влюбленных в плен, но уже на пороге Московского вокзала.

В купе вместе с молодыми людьми ехал какой-то человек средних лет, без романтического настроя на путешествие и с большим чемоданом. Четвертое место оставалось свободным. Никто не соизволил претендовать на него до самой столицы.

Ольга вышла из купе — узнать, когда будет чай. Она вернулась и увидела, что задремавшего Алексея потряхивает за плечо проводник.

— Эй, парень, билет твой где?

Действия железнодорожного служащего тогда показались Буровой верхом неуважения к ее избраннику. Не потому, что она адекватно оценила ситуацию, а потому что «Как можно так грубо с Ним разговаривать?»

Как и все влюбленные на свете, она даже в мыслях окружала предмет своей страсти особым почитанием.

Алексей подхватился, нашарил во внутреннем кармане куртки билеты, и удовлетворенный проводник мгновенно испарился.

Колеса деловито постукивали на стыках, попутчик ритмично похрапывал. Это звуковое сопровождение продолжалось, по всей видимости, почти до Твери — тогда еще Калинина, где человек с чемоданом должен был выходить.

И вот он вышел из купе.

Влюбленные даже не обратили внимания, что он вышел без пальто и без чемодана. Они так устали от присутствия чужого человека в непереносимой близости от своего маленького тандема!

Алексей поцеловал Ольгу и она почувствовала, как пульс застучал в висках — почти в ритме движения поезда: «Тук-тук… Тук-тук».

Он помог ей освободиться от свитерка, и гладил верх кружевной комбинации, а Ольга чувствовала, как теплая волна приливает к груди, и комбинация вдруг становится теснее, плотнее облегает формы. Наверное, кружевной рисунок, прижимаясь к телу, оставлял подобные водяным знакам витиеватые следы. Но эти узоры не могли быть видимыми во мраке ночного купе, лишь иногда рассеиваемом нервными вспышками пристанционных огней.

Движение возбуждало, придавая неповторимый привкус всем, казалось бы, известным ощущениям.

Ольга уже почти освободилась от одежды, когда кто-то подергал за ручку двери купе, естественно, в целях конспирации запертой.

Влюбленные были так увлечены друг другом, что приняли эту ненастойчивую пока попытку вмешательства за случайный стук.

В дверь постучали более уверенно.

— Не откроем, — прошептала Ольга.

— Да. До Москвы еще далеко…

Стук усиливался, он уже был готов перерасти в «будильник» для всего вагона.

— Что-то случилось, — Ольга мягко отстранила Алексея и увидела, что на плечиках все еще висит пальто попутчика.

— Что же?

— Леша, этот… храпевший не сошел с поезда. Вон его пальто.

Ольга быстро собрала разбросанные предметы туалета и накрылась одеялом. Алексей впустил попутчика.

— Шпана! Ни стыда, ни совести. Только стоило мне в нужник выйти, как ты к своей сучке полез, — пассажир схватил было Алексея за грудки, но тут же выпустил. — Кабы не выходить, я бы с тобой разобрался. А ты, шалава, — теперь он обращался к Ольге тоном Карла Карлыча, — была б ты моей дочкой, я б не знаю, что с тобой сделал. Убил бы!

— Не смейте! — твердо произнес Алексей.

— Чего? Щень пузатая!

Он сгреб в охапку чемодан и пальто, зло сверкнул глазами и резко вышел в коридор. Такому стремительному катапультированию, очевидно, поспособствовало то, что поезд начал плавно снижать ход.

— Это — Калинин, — констатировал Захаров.

— Да, — всхлипнула Ольга.

От бессонной ночи и пережитого унижения ей стало очень грустно и жалко… себя.

— Не плачь, Оленька. До Москвы остановок больше не будет.

Он целовал ее заплаканные глаза и соленые щеки.

Поезд снова набирал скорость и уносился все дальше и дальше — во Вселенную. Сквозь сомкнутые веки Ольги проникал не свет, а образ иного мира, находящегося, как и сумасшедший поезд, в непрерывном ритмичном движении.

Расфуфыренная дама в «Красной стреле» вспоминала путешествие восьмилетней давности. Сейчас она ехала в обратном направлении. Словно возвращалась…

Экспресс вполне оправдывал свое название. Он летел, как стрела, прицельно и ровно. Ольга не знала, сколько времени прошло, какая часть пути преодолена. Она не спала, но легкая дрема иногда окутывала ее теплым, как песцовый мех, облаком. Однако все ночные образы проносились мимо, не оставляя следа в сознании, захваченном единственной мыслью: «Только бы там ничего не случилось».

Очевидно, путешествие близилось к завершению, потому что на руке одного из пассажиров вдруг запищал электронный будильник. Механический инструмент исполнял какую-то мелодию голосом, неприятным для слуха из-за неоспоримой похожести на звуки, издаваемые насекомыми.

В эти мгновения Ольга окунулась в тяжелый полусон, в бессмысленное предутреннее видение. Огромные насекомые копошились вокруг нее. Они были величиной с человеческий рост и располагались на полках купе.

Ольга вздрогнула и очнулась в страхе, с облегчением убедившись, что это был всего лишь кошмар.

Она панически боялась насекомых. Не какого-то именно, пусть даже самого отвратительного, как таракан, вида, а всего их мира — хладнокровного, совершенного в общественности сознания, разительно непохожего на мир людей.

Эти соседи по планете казались Буровой соперниками человеческой цивилизации, специально припасенными какой-то высшей силой на случай, если люди окажутся так глупы, что не смогут пережить собственного прогресса.

«Вот тогда-то и настанет час насекомых. Они будут огромные, какими сейчас кажемся им мы», — Ольга иногда представляла себя лицом к лицу с такой ползающей или летающей тварью и каждый раз содрогалась от ужаса…

Попутчики мирно собирали вещи, доставали туалетные принадлежности, намереваясь выйти из вагона, хотя и в слегка измятой одежде, но с белоснежными зубами.

У Ольги в маленькой велюровой сумочке были только необъемный косметический набор, расческа и носовой платок. Но привести себя в порядок, хотя бы слегка, показалось не лишним и ей. Однако она решила подождать, пока большинство столпившихся в узком коридоре пассажиров удовлетворит свою страсть к чистоте.

Еще не рассвело. Небо казалось ночным, а не предрассветным. Бурова бессмысленно смотрела в окно, но видела в черном стекле только свое отражение. Слегка растрепанные светлые волосы, немного размазанная помада — легко устранимые недостатки…

Ускорить ход поезда было невозможно. Поэтому законы элементарной логики требовали от Ольги сохранения состояния хотя бы относительного покоя. По крайней мере, пока электровоз не упрется в вокзальный тупик.

Ольгу не покидало волнение, ставшее к концу пути каким-то приступообразным и оттого особенно мучительным. «Только бы не разминуться… А если разминемся — значит не судьба…» — обреченно думала Ольга.

Все трое попутчиков уже снова были в купе — в ожидании слабого и безвкусного, но горячего чая.

Ольга вышла в коридор. Бессонная ночь и переживаемое волнение давали о себе знать. Она с трудом удерживала равновесие.

Дверь одного из купе открылась и навстречу вышла Маша Растегаева. В первую минуту она не узнала в странного вида даме бывшую мачеху.

Мгновенная растерянность овладела обеими бывшими родственницами одновременно. Но так же быстро они постарались взять себя в руки.

— Здравствуйте, Ольга Васильевна. — Маша даже попыталась улыбнуться, но улыбка вышла какая-то змеиная.

— Рада тебя видеть, Маша, — явно скривила душой Ольга.

— Вы… в Питер?

— Так же, как и ты.

Ни одна из женщин не решилась спросить другую о цели поездки. Ольга вдруг подумала, что Маша, может быть, тоже едет к Захарову. «А вдруг они помирились, сошлись, снова встретились? Мало ли что могло произойти за полгода?» — от этих мыслей сердце Ольги сжалось в маленький обиженный комочек. В качестве противодействия она постаралась придать лицу выражение величественности.

Она не знала, что Машу, едущую на научную конференцию, в эту минуту посетили аналогичные мысли.

— А вы прекрасно выглядите, Ольга Васильевна. Говорят, вы разбогатели, купили квартиру, машину и едва ли не виллу на Капри.

— Почти все — правда, — Ольгу уже тяготил разговор.

— И вправду: зачем вам нужен был академик Растегаев? Лишняя обуза. Без него ваши дела пошли в гору намного быстрее. Не так ли? — саркастически заметила окололитературная дама.

— Его личные, наверное, тоже, — может быть, и не к месту заметила Ольга. — По моим сведениям, у тебя скоро будет братик или сестричка.

Опешившая Маша застыла на месте и не нашлась, что ответить.

Ольга мягко отстранила ее со своего пути, задев пушистой меховой полой и обдав терпким запахом французских духов.

«А шляпка у нее — просто шик!» — подумала Маша, глядя вслед Ольге. Амурные дела отца были ей привычны, а потому удивляли ненадолго, не затрагивая глубин души.

Глядя вслед бывшей мачехе, Маша Растегаева думала о том, что неплохо было бы у нее поучиться умению подавать себя, производить впечатление, носить одежду. Из всех многочисленных Растегаевских пассий, известных Маше, Ольга была, даже на придирчивый взгляд дочери, самой впечатляющей. Разумом она понимала, почему отец когда-то так восхитился ею.

«Только такая женщина и может возвращать к жизни потерявших всякую надежду мужчин, — с завистью подумала она. — Надо бы у нее поучиться. Хотя бы элегантности».

Глава 24

Поезд прибыл по расписанию — была половина шестого. Метро еще не работало, но у входа уже собралась огромная толпа страждущих попасть в разные районы Санкт-Петербурга.

На стоянке такси также выстроились пассажиры. Ольга знала, что мосты уже свели, и пристроилась в хвост этой очереди.

Машу она больше не видела. Но возможная цель ее приезда в этот город не давала Ольге покоя.

«Вдруг… Ну и что, тогда хотя бы будет ясно, что ничего не случилось. Лишь бы у него все было хорошо. Со мной ли, без меня ли, какое это имеет значение?»

Машины подходили редко, очередь продвигалась медленно. Измученная дорогой, волнениями и ожиданиями, Ольга словно впала в анабиоз.

Какой-то дюжий детина-таксист, посадив парочку пассажиров на заднее сидение, искал попутчика:

— Один человек! Озерки, Шувалово, — выкрикивал он названия дальних микрорайонов.

Вдруг Ольга спохватилась:

— Вы поедете мимо станции метро «Петроградская»?

— Да, мадам. Садитесь.

Вдоль длинной очереди она прошла к машине, села и быстро захлопнула дверцу, едва не защемив шубку.

— Аккуратнее, дамочка. Песец, небось дороже, чем прогулка на такси, — сделал ей замечание водитель.

Но Ольга не ответила. В мыслях она уже шла по темным улицам Петроградской стороны к кирпичному трехэтажному дому.

Ей не хотелось ни пить, ни есть, ни дышать. Только знать, что ничего не случилось.

Незнакомые безлюдные улицы города, похожего и непохожего на Москву, на большой скорости неслись навстречу. Черные громады домов мрачно нависали над проспектами, готовые, казалось, вот-вот обрушиться.

«Как я выгляжу?» — отрет на извечный женский вопрос могло дать зеркало. Ольга достала парфюмерный набор, и, еще открывая крышку, заметила, как в освобождающейся довольно большой зеркальной поверхности заплясали отражения домов и фонарей.

Ее бледное лицо на этом фоне напоминало лицо призрака. Ольга быстро захлопнула крышку. Ей вспомнился вчерашний спектакль, в котором призрак возлюбленной оказался для Менелая реальнее, чем живая женщина во плоти.

«Если он даже еще любит меня, — подумала Ольга об Алексее, — то не как меня саму, не как Ольгу Бурову, а как призрак, образ давней юношеской страсти. Мы столько времени жили врозь, что, очевидно, никогда не сможем быть вместе. Я для него, в лучшем случае, муза, но не настоящая женщина».

Давняя строка из какого-то Захаровского стихотворения всплыла в памяти:

Так любят мертвых и ушедших…

Фонари гасли, серые сумерки рассеивались медленно, храня верность ночи.

«Волга» выскочила на набережную. Потянулась бесконечная чугунная решетка моста, и холодная полноводная река, Муза всех поэтов этого города, тревожно заколыхалась где-то внизу, снова поразив Ольгу своей всепоглощающей бездной.

Постепенно светало. Небо розовело, делая более выпуклой фигуру грустного ангела над шпилем Петропавловского собора. Когда-то Ольга очень любила смотреть на этого ангела. Хранителя…

И ранние стихи Блока парили в ее памяти:

Сумрак дня несет печаль. Тусклых улиц очерк сонный Город, смутно озаренный, Смотрит в розовую даль…

Наконец, Петроградский остров… Исчезают вдали красные огни такси. Умчались в сторону близкой Черной речки.

Ольга шла по темным улицам. Впервые она оказалась одна в чужом и таком родном городе. Первый трамвай тревожно прозвенел по рельсам. Город просыпался, как человек, он стремился досмотреть предутренний сон, который обычно бывает самым длинным.

«Вот и поворот. Нет, не тут, еще через один квартал. Боже, как давно я здесь не была. Может, позвонить из автомата? Предупредить, чтобы не поставить его в неудобное положение. Да и себя… — мысли наплывали друг на друга, неразделимые и бессвязные. — Нет. Я появлюсь без звонка».

Она ощущала, как трещит под ногами утренний весенний лед, как слабеет один из последних морозцев.

«Поворот. Еще поворот. Арка. Трехэтажный кирпичный дом».

Ольга остановилась, как вкопанная, боясь поднять глаза на окна. Старый каштан оказался на прежнем месте. Он не засох, не подрос — совсем не изменился.

Ольга смотрела вниз, на землю, на бугристые корни дерева, укрощенные квадратной решеткой.

По стволу она поднимала взгляд, ощупывая глазами кору, первое разветвление, толстые безлистые ветви с уже заметными намеками на почки.

В окне горел свет. Он падал на балкон, освещая кованую решетку. Взгляд Ольги уже успел привыкнуть к этому городу решеток.

«Лампа горит в его комнате. Может быть, другая гостья опередила меня? Нет. Этого не может быть. Я чувствую, что этого просто не может случиться».

Она поднималась по лестнице, довольно крутой, потому что этажи в доме были высокие.

Рука долго тянулась к кнопке звонка. Но дотронуться до нее оказалось пыткой. Ольга чувствовала, как замедляется время.

Так однажды уже было с ней в лаборатории, когда она с расстояния трех метров, поскольку случайно отошла от прибора к столу, наблюдала, как взрывается литровая колба, и осколки медленно, подобно листьям, кружатся в воздухе, парят, словно забыв о своей разрушительной силе.

И теперь пальцы медленно приближались к кнопке звонка. Но нажала она решительно, как женщина, уверенная в себе.

Время снова замедлилось. Какие-то шаги приближались к двери, но нельзя было понять — чьи.

Замок щелкал, издавая растянутые звуки, будто играли ударные инструменты, — с эхом и резонансом.

— Оля…

— Не ждал?

— Ждал. Много лет.

Он засуетился, втащил ее в прихожую, стал расстегивать шубку. Падали какие-то щетки, потом плечики, потом шубка. Она ничего не замечала, потому что поняла: в квартире больше никого нет. Как и тогда. Когда она вошла сюда впервые.

— Почему ты не приехал на премьеру? Мы все ждали тебя — и Таня, и Вика.

— Понимаешь, мне вдруг стало писаться. Несколько дней назад. Я увидел во сне твое лицо, твою улыбку — и мне стало писаться. Я боялся нарушить этот поток. Мне диктовали…

Только теперь Ольга заметила, что он не брился по крайней мере дня три, и что глаза его отсвечивали иным блеском.

— Может быть, я помешала?

— Нет, сегодня где-то в шесть стихи вдруг перестали приходить, — он помолчал и добавил: — Это ведь ты, правда? Это ведь ты послала мне вдохновение?

Ольга не знала, что ответить, но шестым чувством улавливала: всплеск его творчества абсолютно совпадал по времени с ее мыслями о нем, с ее волнением и переживаниями.

— Мне не писалось так, как теперь, никогда.

Ольга молча сделала шаг навстречу Алексею и уткнулась лицом в его мягкий шерстяной свитер.

Старый каштан тихо стучал в окно еще безлистыми ветвями. Горела настольная лампа, но с каждым мгновением в городе становилось все светлее.

Со стены комнаты, невидимая для замершей в прихожей пары, молодая девушка в белом платье плыла навстречу ветру. Она знала, что не сможет жить без этой комнаты, без этого дома, без этого каштана. Вернее, жить-то, конечно, может. Но совсем не так…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Увидимся скоро, Ольга! (англ.).

(обратно)

2

Женщина, создавшая сама себя (англ.).

(обратно)

3

Я очень рад видеть тебя (англ.).

(обратно)

Оглавление

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8

Глава 9

Глава 10

Глава 11

Глава 12

Глава 13

Глава 14

Глава 15

Глава 16

Глава 17

Глава 18

Глава 19

Глава 20

Глава 21

Глава 22

Глава 23

Глава 24 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg