«Лили. Посвящение в женщину»

Николай Попов Лили. Посвящение в женщину

— Тем, которые назовут мой роман безнравственным, я скажу лишь: такова жизнь! Только ханжи, лицемеры и трусы стараются скрыть от себя и других ужас и правду жизни.

Автор

I

Лили сидела в литерной ложе бенуара на виду у переполненного партера, откуда были устремлены десятки, сотни жадных плотоядных глаз на ее юное, красивое личико. Позади девушки, как бы прячась от публики, сидел полный и сутуловатый банкир Рогожин. Склонившись к Лили и обдавая ее горячим дыханием, он говорил немного заплетающимся языком:

— Согласитесь быть моей, и вы будете иметь великолепную квартиру, великолепных лошадей — одним словом, все, что должна иметь такая женщина, как вы!..

Лили молчала. Только большие, задумчивые глаза ее сверкали каким-то особенным блеском, да легкий румянец стыда вспыхивал на щечках.

— Жениться на вас я не обещаю, — продолжал Рогожин, — да и что такое брак?.. Предрассудок, пережиток старых понятий. Взгляды на жизнь во многом изменились. Всякая разумная современная женщина придает, главным образом, значение тому, чтобы любящий ее мужчина мог вполне обеспечить ее и будущих детей. Все остальное — пустяки! Я богат. Покойный папахен, царство ему небесное, оставил мне громадное состояние. Следовательно, средств на то, чтобы обеспечить вас, у меня хватит. Вам, конечно, известно, что я почти уже год самым аккуратным образом уплачиваю вашей матери по триста рублей в месяц за одно только удовольствие бывать в ее доме и видеться с вами.

Лили вздрогнула. Острая и горячая волна пробежала по всему ее телу. И, полуобернувшись к Рогожину, она, задыхаясь, сказала:

— Я в первый раз слышу об этом!..

Рогожин смутился, но затем тотчас же недоверчиво усмехнулся.

— Неужели? — пробормотал он и даже плечами пожал.

Наступило молчание. Антракт уже кончился. В громадном зале потухли огни. Взвился занавес — и на сцене начался второй акт оперы.

Лили не солгала, сказав, что впервые слышит о щедрых подачках Рогожина ее матери. Та до сих пор ни словом не обмолвилась ей об этом, а Лили, всего два года тому назад окончившая гимназию и почти еще не знающая жизни, совершенно не интересовалась источниками доходов матери.

Небольшая квартира почти в центре Москвы была обставлена уютно и вполне современно. Горничной и кухарке жалованье уплачивалось аккуратно. Нередко бывали гости, к ужину подавались дорогие фрукты и вина. Гости — представители кутящей и веселящейся Москвы — свободно и, может быть, чересчур смело ухаживали за Лили, дарили ей цветы, конфеты, возили ее в театры, на скачки. А Рогожин, один из наиболее постоянных посетителей, возил ее и в загородные рестораны. Мать не только не запрещала, но даже поощряла дочь, — и Лили не видела в этом ничего дурного.

Она хорошо знала, что только благодаря ей матери удалось привлечь в дом всех этих мужчин, и старалась быть интересной и обворожительной в их глазах. Но мысль о том, что мать могла извлекать из этого какие-либо доходы, никогда и в голову не приходила Лили.

Акт оперы подходил к концу. Рогожин снова наклонился к девушке и заговорил нагло и самоуверенно:

— Не верю, чтобы мать ни разу не сказала вам, что получает от меня по триста рублей в месяц! Но дело не в этом… Вы, конечно, понимаете, чего я хочу от вас?..

— Чтобы я сделалась вашей любовницей? — вспыхнув от гнева, спросила Лили.

— Да-а, — тихо и протяжно ответил Рогожин. Лили порывисто поднялась с места, хотела что-то сказать, но губы ее дрогнули, горло сдавило, и она поспешно вышла из ложи.

Рогожин бросился вслед и, догнав ее, взял под руку.

— Позвольте, по крайней мере, довезти вас до дому, — сказал он. — Не на извозчике же вы поедете в такую даль?

Ослабевшая и подавленная Лили не сопротивлялась.

А через несколько минут они, боясь заглянуть друг другу в глаза, уже мчались в щегольской коляске Рогожина. Лили тоскливо молчала, а банкир угрюмо и сосредоточенно старался решить вопрос, разыгрывает ли девушка «глупую комедию», притворяясь чистой и невинной, или недостаточно еще подготовлена к жизни развратной матерью?

Когда коляска остановилась у подъезда, Лили, не подав Рогожину руки, выскочила на тротуар и тотчас же скрылась за тяжелой входной дверью.

Обескураженный Рогожин пожал только плечами и сердито крикнул кучеру:

— Пошел!..

Он весь был охвачен дикой, животной страстью к Лили, и эта страсть была сильнее его воли, его рассудка. Как будто какая-то зараза, не поддающаяся никакому лечению, поразила его организм, вошла в плоть и кровь его, и не имелось ни противоядия, ни спасения. Любви он не чувствовал. Но та дикая, животная страсть, которая охватила его так внезапно, как налетевший неведомо откуда среди ясного, безоблачного неба ураган, была сильнее любви.

До знакомства с Лили Рогожин не знал этой страсти. Она, точно зверь, притаилась и дремала где-то в тайниках его сильного, здорового тела, сдерживаемая непрестанной работой мысли. Но с тех пор, как он узнал Лили, дремавший в нем зверь проснулся, выпустил свои когти, и они с болью впились в сердце Рогожина. Зверь властно рычал. Он требовал полного подчинения и воли, и рассудка, и Рогожин знал, что всякая борьба будет бесплодной.

Прежде он горячо осуждал малодушие, бесхарактерность людей, не имевших силы сопротивляться этой дикой, животной страсти. Упорную борьбу с ней Рогожин признавал обязанностью и долгом каждого культурного, развитого и мыслящего человека. Всех неспособных к такой борьбе он искренне считал дегенератами, душевно и физически больными, нуждающимися в помощи врачей-психиатров. И вот теперь, вспоминая свои прежние взгляды и мысли, Рогожин с отчаянием и мучительной болью думал:

«Значит, я тоже дегенерат, больной, которого необходимо немедленно поместить в психиатрическую больницу?»

Но проснувшийся зверь нагло издевался и хохотал и над прежними мыслями Рогожина, и над его отчаянием и мучительной болью теперь. Банкир как бы слышал насмешливый голос зверя: «Я — то, что целыми веками, тысячелетиями составляло неотъемлемую сущность каждого живого существа, я — тот могучий инстинкт всей животной жизни, перед которым бессильны все выдуманные вами общественные и нравственные законы. Чтобы дать возможность людям побороть в себе этот могучий инстинкт, необходимо их сделать физическими уродами, подвергнуть их той гнусной операции, которой подвергают несчастных лошадей, предназначенных к вьючной работе и к безропотной, покорной выносливости унизительного рабства!.. Борьба с этим могучим инстинктом делала людей жалкими аскетами, заживо погребавшими себя в сырых и темных пещерах, изуверами, истязавшими свое тело веригами, добровольно подвергавшими себя пыткам. Но даже этим несчастным, трусливо убежавшим от жизни людям, несмотря на все их усилия и на все бессмысленные и нелепые самоистязания, редко удавалось побороть в себе могучий и здоровый инстинкт, несущий с собой жизнь, радость и наслаждения…»

Рогожин жадно слушал голос зверя. Он словно раздвоился. В нем одновременно жили, мыслили, чувствовали и боролись между собой два существа. Одно из них являлось прежним культурным, уравновешенным Рогожиным, жизнь которого представляла собой механическое выполнение строго обдуманного, точного, определенного плана. Другим существом был внезапно проснувшийся дикий, необузданный зверь.

И Рогожин почти с ужасом осознавал, что его ясный, дисциплинированный ум мало-помалу делается услужливым и покорным рабом этого зверя и с необычайной ловкостью, даже вдохновением старается оправдать и признать целесообразными, исходящими из вековых незыблемых законов всей животной жизни, все его требования, желания и порывы.

Приехав домой, Рогожин прошел прямо в кабинет и лег на диван.

Спустя несколько минут к нему заглянул лакей и нерешительно спросил:

— Будете ужинать?

Рогожин скорчил гримасу и чуть слышно пробормотал:

— Нет, приготовьте мне постель.

— Постель готова.

Рогожин встал с дивана и пошел в спальню. Лакей хотел было помочь ему раздеться, но Рогожин грубо отстранил его и капризно закричал, чего раньше никогда не случалось с ним:

— Не лезьте, пожалуйста, с вашими услугами, когда их от вас не требуют!

Лакей весь вспыхнул и хотел было выйти из спальни.

— Куда вы?! — снова капризно закричал Рогожин. Лакей повернул к нему бритое лицо, искаженное неожиданной и ничем не заслуженной обидой. Он служил у Павла Ильича Рогожина уже несколько лет, был искренне и бескорыстно предан ему и сумел добиться к себе уважения. Рогожин всегда был вежлив и корректен с ним, позволял ему пользоваться своей библиотекой, не раз советовал прочитать ту или другую книгу и нередко вступал в разговор по поводу прочитанного.

И жадно стремящийся к развитию и знанию, втайне мечтающий о равноправии всех людей, лакей ценил такое отношение к себе со стороны Рогожина, дорожил им и всеми силами старался не дать какого-либо повода к нарушению установившихся отношений.

— Откупорьте бутылку Нюи и принесите мне сюда! — сказал Рогожин.

Лакей склонил голову и вышел из спальни. Через несколько минут он принес на подносе бутылку вина и стакан, поставил их на ночной столик перед кроватью Рогожина и в нерешительности остановился в ожидании дальнейших приказаний.

Рогожин стыдливо, исподлобья взглянул на лакея и пробормотал:

— Можете идти и ложиться спать. Мне больше ничего от вас не нужно. За мою грубость прошу простить меня. Я расстроен и плохо владею собой.

Лакей хотел что-то ответить, но не смог. И, стиснув зубы, порывисто вышел из спальни.

Рогожин налил вина и залпом опорожнил стакан. Душистая виноградная влага горячей струей разлилась по всему телу и ударила в голову. Терзавшая ум и сердце дикая животная страсть как бы утихла, дразнящий, чарующий призрак Лили с глубокими, как бездна, черными, как ночь, манящими глазами, пунцово-кровавыми, как у вампира, губами потускнел. С тела банкира словно спали цепи, которыми он был прикован к этой женщине.

Рогожин облегченно вздохнул и, налив в стакан еще вина, сделал несколько глотков.

И вдруг дикая, животная страсть к Лили снова захватила его, как приступ лихорадки. Сердце его заныло, затрепетало, и по всему телу пробежала такая истома, что Рогожин заскрежетал зубами и в отчаянии и страхе приподнялся на постели. Взгляд его широко раскрытых глаз сделался безумным. Воспоминание о Лили жгло его, как огнем, и вызывало неудержимое желание ее объятий и ласк, теплоты и близости ее тела, обладания этим телом и забвения в экстазе страсти всей окружающей монотонной и скучной жизни. Рогожин снова был во власти могучего инстинкта, подчинявшего себе его волю и разум.

Чувствуя, что не заснет и не успокоится, Рогожин встал с постели, оделся, вышел из спальни и разбудил уже спавшего лакея.

— Велите заложить лошадь, я еду! — приказал он.

Куда, Рогожин пока и сам не знал. Он знал только, что далее оставаться наедине с самим собой нельзя, что ему необходимо видеть других людей, еще не потерявших рассудка и воли, не сделавшихся еще жертвами дикой животной страсти, которая не поддается никакому лечению, против которой нет никакого противоядия, никакого спасения.

Было около трех часов ночи. Когда лакей доложил, что лошадь готова, Рогожин нервно и нетерпеливо вышел из дому, сел в коляску и, закрыв глаза, откинулся назад и замер.

Кучер в недоумении оглянулся на него и лениво, заспанным голосом спросил:

— Куда?

— Пошел за город, к Яру! — крикнул Рогожин.

Замелькали дома пустынных ночных улиц, полусонные сторожа и городовые на постах, запоздавшие и пьяные обыватели, жалкие и печальные проститутки, не сумевшие найти в эту ночь заработка. Полуоткрывая иногда глаза, Рогожин видел все это, но почти ничего не сознавал и весь был полон только одним жгучим ощущением охватившей его животной страсти.

— Да, да, — тихо бормотал он, — это тот самый могучий инстинкт животной жизни на земле, перед которым бессильны все выдуманные нами общественные и нравственные законы! Это то, что целыми веками, тысячелетиями составляло и составляет теперь неотъемлемую сущность каждого живого, физически здорового, неизуродованного существа!

И в то же время он злился и негодовал над рабской услужливостью своего рассудка, который так изощрялся над оправданием и защитой этой страсти.

II

Мать Лили, Анна Ивановна Теплова, вдова лет 45, выглядела еще довольно моложавой женщиной. Увидав, что дочь вернулась из театра одна, без Рогожина, и чем-то сильно взволнована, Анна Ивановна пришла в беспокойство.

— Что с тобой? — спросила она. — Почему ты одна? Где же Рогожин?

Не отвечая на вопросы, Лили посмотрела в лицо матери долгим, испытующим взглядом и, сняв с головы шляпку, тяжело опустилась в кресло.

— Скажи мне, — начала она дрогнувшим голосом, — правда ли, что ты получаешь от Рогожина ежемесячно по триста рублей?

Анна Ивановна пожала плечами и сделала удивленные глаза:

— Кто тебе это сказал?

— Сам Рогожин.

— В таком случае, зачем же ты спрашиваешь?

— Значит, правда?

— Да, правда!

— И ты получаешь с него эти деньги за право бывать в нашем доме и возить меня в разные загородные кабаки?

— О, Господи!.. Я не понимаю, что тебе от меня нужно? И как тебе не стыдно так оскорблять мать?.. Рогожин помогает мне, потому что любит тебя, имеет на тебя виды…

— Да, да, он уже заявил мне, какие виды имеет на меня!.. Час тому назад он предложил мне сделаться его… любовницей.

Анна Ивановна с пренебрежительной гримасой покачала головой:

— Скажите, пожалуйста, какие ужасы!.. Да что ты, маленькая девочка, что ли? Неужели до сих пор не знала, с какой целью волочится и ухаживает за тобой Рогожин? Или, может быть, надеялась, что Рогожин предложит тебе стать его законной женой?

— Это ужасно… — простонала Лили и, закрыв лицо руками, зарыдала.

— Перестань! — озлобленно и нетерпеливо крикнула Анна Ивановна. — Надеяться на то, чтобы какой-нибудь порядочный и состоятельный человек согласился взять тебя, неимеющую ни гроша приданого, замуж, было бы смешно. Следовательно, приходить в ужас от того, что Рогожин, банкир и миллионер, предложил тебе стать его любовницей, нечего. Этого нужно было давно ожидать!..

Прекрасное и стройное тело Лили содрогалось от судорожных рыданий.

— Да и что ужасного в положении любовницы? — продолжала Анна Ивановна. — Сотни и тысячи девушек, нисколько не хуже тебя, не заботясь совсем о замужестве, живут на содержании у порядочных и богатых мужчин! А сама я? На что я существовала и содержала тебя в гимназии? Ты думаешь, что покойный отец много нам оставил? Кроме грошовой пенсии, ничего! Ее не хватает даже для уплаты за квартиру. Я, если хочешь знать, жила на содержании у нечистоплотного, противного старика! Рогожин же молод, даже почти красив. Значит, ты находишься несравненно в лучших условиях. Понимаешь ты это или нет? Я и не ожидала, что ты у меня такая дура! На твоем месте я и задумываться-то не стала бы, а не то что приходить в ужас. Позаботься-ка лучше о том, чтобы не упустить случая! Надо ковать железо, пока горячо. Рогожин влюблен в тебя, как дурак! Необходимо пользоваться этим. О, у меня давным-давно были бы в руках уже десятки тысяч рублей!.. Рогожин ведь не любит грошовничать.

Лили перестала плакать, а только тяжело вздохнула. Бледное, осунувшееся личико ее приняло тупое, безжизненное выражение.

Анна Ивановна наклонилась к дочери и обняла ее.

— Ты пойми, что я еле-еле свожу концы с концами!.. — снова начала она, но уже в более примирительном тоне. — Сама я уже почти состарилась и в глазах мужчин не имею никакой цены. Старикашка мой был скуп, как сорок тысяч жидов, и при всем моем умении и желании я не смогла обеспечить себя на старость. Ты же так красива, в полном расцвете молодости и сил! Рогожин богат, как Крез, и при этом щедр и чужд всяких мелочных расчетов. На других мужчин, которые бывают у нас в доме, надежда плохая. Они годны только для декорации. Некоторые из них и не прочь бы жениться на тебе, но какой из этого толк? Они не имеют и тысячной доли того состояния, каким обладает Рогожин. Наступило тяжелое молчание.

— Ты живешь только на то, что дает тебе Рогожин? — вдруг спросила тихо и задумчиво Лили.

— Почти, — ответила Анна Ивановна. — У всех других наших гостей редко когда удается занять сот-ню-другую рублей.

— Но ты все-таки не стесняешься занимать и у них?

— Ах, Господи, иначе с какой же стати я стала бы поить и кормить всю эту ораву?

Лили отстранила от себя мать, поднялась из кресла, медленно прошла в свою комнату и заперлась на ключ.

III

На другой день, утром, Анна Ивановна с решительным видом направилась к комнате дочери и постучала в дверь.

Ответа не было.

«Бог знает что такое! — с досадой подумала Анна Ивановна. — Не может быть, чтобы она спала. Просто все еще капризничает».

Пожав плечами, она пошла в свой кабинет и в раздумье села к письменному столу. Без всякой цели переставив с места на место разные безделушки, Анна Ивановна положила, наконец, перед собой розовый листок почтовой бумаги и обмакнула в чернила перо. Тотчас же разрозненные мысли, мелькавшие в ее голове, сложились в определенные фразы, и перо быстро заходило по бумаге.

«Дорогой Павел Ильич! — писала Анна Ивановна Рогожину. — Вы поступили крайне неосторожно, так прямо и открыто объявив Лили о своих чувствах и намерениях. Вы, очевидно, упустили из виду, что это — девушка, почти не знающая жизни и только два года тому назад окончившая гимназию. Лили возвратилась домой в страшном отчаянии, возмущенная до глубины души и, передав мне сделанное вами ей предложение быть вашей любовницей, разрыдалась чуть ли не до истерики. Мне с большим трудом удалось вразумить ее и успокоить. Теперь она, без сомнения, поняла, насколько была глупа и наивна. Подождите денек-другой, и я уверена, что Лили вполне примирится с вашим предложением и согласится принять его. Я приложу все свои силы, чтобы уговорить ее. Приезжайте, по обыкновению, вечером в четверг как ни в чем не бывало, и, думаю, все устроится к общему благополучию. Если вы приедете пораньше, за час или за два до приезда других гостей, то вам удастся побыть с Лили наедине, вы переговорите с ней и, без сомнения, помиритесь. Милые бранятся — только тешатся… Не так ли? Крепко жму вашу руку. До скорого свидания».

Подписав письмо, Анна Ивановна вложила его в розовый конверт, заклеила его, надписала адрес и позвонила.

Вошла молоденькая и нарядная горничная.

— Вы свободны? — спросила Анна Ивановна.

— Да, — ответила горничная.

— Знаете, где живет Павел Ильич Рогожин?

— Как же, барышня раз посылала меня к нему с запиской.

— Так вот, отнесите ему это письмо. Горничная взяла письмо и удалилась.

Анна Ивановна с довольной улыбкой подошла к зеркалу, поправила сбившиеся волосы, внимательно рассмотрела мелкие морщинки возле глаз и вздохнула.

В это время Лили, почти не спавшая ночь, лежала в постели и напряженно думала о том, что ей теперь делать. Несмотря на цинизм и разврат, которыми словно была пропитана вся атмосфера в квартире матери, Лили во многих отношениях оставалась еще мечтательной и наивной. Слушая двусмысленные речи подвыпивших мужчин, их циничные остроты, она наполовину не понимала их смысла, а если и смеялась, то потому, что смеялись другие, и от выпитого шампанского было как-то особенно весело.

Лили не сопротивлялась, когда Рогожин и другие мужчины целовали ее обнаженные руки и плечи. Она видела, что чем более развязно и смело держала себя, тем более вызывала одобрительных улыбок и взглядов и матери, и гостей.

И Лили старалась. Она делала вид, что понимает всю соль циничных острот и анекдотов, имитировала мать в ее манере говорить и держаться с мужчинами, нагло и вызывающе играла глазами, задорно смеялась и пела скабрезные шансонетки. Вообще, Лили прилагала все усилия, чтобы получить с свой адрес словечко, которое выражало высшую похвалу в устах всех гостей, посещавших квартиру ее матери. Это словечко было — «chic».

И Лили вскоре достигла этого. Везде, где она бывала, — на скачках, в театрах, в садах и ресторанах, — Лили видела, что шикарные женщины, пользующиеся наибольшим вниманием со стороны мужчин, ведут себя так же, как она. И при этом Лили была наивно уверена, что любой мужчина сочтет за счастье назвать ее своей женой.

И она ждала этого. И все ее надежды, главным образом, были сосредоточены на Рогожине, который настойчивее других ухаживал за ней. Когда же банкир грубо предложил ей сделаться его любовницей, Лили была поражена. Она почувствовала себя обиженной и оскорбленной. Неужели она, юная и красивая, недостойна быть женой этого сорокалетнего мужчины?

Лили вспомнила, с каким негодованием и презрением произносили ее подруги по гимназии слово «содержанка». И вот теперь, лежа в постели с больной от бессонной ночи головой, напряженно думала о том, что неужели все эти шикарные женщины, которых она постоянно встречала в театрах, на скачках и в ресторанах и которые пользовались наибольшим вниманием со стороны мужчин, тоже «содержанки». Неужели мать права, говоря, что без приданого нельзя выйти замуж за порядочного и богатого человека, а можно только сделаться его любовницей? Но тогда не лучше ли быть содержанкой миллионера, иметь собственных лошадей, дорогие туалеты, бриллианты, пользоваться всеми удовольствиями столичной жизни, чем быть законной женой какого-нибудь бедняка, экономить каждый грош, ходить самой на рынок, нянчить голодных детей?

Лили вскочила с постели и подошла к громадному овальному зеркалу, стоявшему в углу комнаты. Зеркало отразило стройную фигуру девушки, ее красивое лицо с большими черными глазами и чувственными пунцовыми губами.

Лили улыбнулась, и на ее розовых щечках образовались ямочки, которые всегда приводили в восторг Рогожина, да и других мужчин. И сознание собственной красоты наполнило гордостью сердце девушки.

Продолжая улыбаться, она полуоткрыла рот, и между пунцовыми губами сверкнули ровные жемчужные зубы. Лили внимательно глядела в зеркало на свои маленькие ушки, атласные и нежные плечи и шею, высокую грудь, стройную талию, красивые руки с длинными и тонкими пальцами.

И вдохновение озарило Лили, и мысли роем затеснились в ее голове.

— Да, да, — шептали ее губы, — мать, пожалуй, права!.. Необходимо пользоваться своей красотой, пока не поздно. Красота — это капитал, который может и должен приносить громадные проценты, давать возможность широко пользоваться всеми благами жизни… Что за беда, что Рогожин не желает жениться на мне? Разве я не сумею и без того забрать его в свои руки?..

В дверь спальни постучалась Анна Ивановна.

— Лили! — послышался ее робкий, заискивающий голос.

Девушка быстро подошла к двери, повернула ключ в замке и впустила мать. Анна Ивановна, взглянув на дочь, сразу поняла, что та смирилась.

— Ну? — спросила она, сдерживая самодовольную улыбку.

— Ты права! — воскликнула Лили и порывисто бросилась в объятия матери. — Ты права! Лучше быть на содержании у богатого человека и пользоваться всеми благами жизни, чем быть женой какого-нибудь ничтожного бедняка и дрожать над каждой копейкой. Напиши Рогожину, что я больше не сержусь на него и чтобы он приезжал к нам.

— Я уже написала! — заявила Анна Ивановна и нежно, ласково погладила шелковистые волосы Лили.

IV

Рогожин приехал к Тепловым за два часа до приезда остальных гостей. Анна Ивановна из дипломатических соображений уехала из дому под предлогом покупок, — и Лили, одна, задумчивая и немного бледная, лежала в гостиной в шезлонге. Увидев Рогожина, она улыбнулась ему и молча протянула руку.

Рогожин наклонился и медленно поцеловал руку. Затем нерешительно посмотрел Лили в глаза и, придвинув кресло, сел у ее ног.

— Лили… — тихо сказал он.

— Ну? — протянула девушка.

— Вы не сердитесь на меня?

Лили отрицательно покачала головой.

Рогожин сделал порывистое движение и, опустившись на колени, схватил руки Лили и поочередно одну за другой поднес к своим губам.

— Если бы вы знали, как я люблю вас! — волнуясь и спеша заговорил он. — Какие тяжелые часы и минуты пережил я, пока не получил от вашей матери письмо! Если бы не это письмо, я никогда не решился бы больше приехать к вам. Но поймите, Лили, что моя грубая откровенность и, может быть, излишняя самоуверенность в обращении с вами происходили совсем не от недостатка уважения к вам! Я просто думал, что вы, как современная женщина, стоите выше всех этих глупых предрассудков и сантиментов. Я думал, что лучше идти к цели прямо, чем окольными путями.

— Ну хорошо! — воскликнула Лили, отдергивая свои руки, которые Рогожин все это время покрывал поцелуями. — Оставим эти сантименты и сейчас! Садитесь в ваше кресло и давайте как вполне современные люди, стоящие выше всяких предрассудков, приступим к переговорам. — И, неестественно рассмеявшись, Лили быстро приподнялась и, спустив на пол ноги, оправила платье.

Рогожин, задыхающийся и сконфуженный, неловко поднялся с колен и сел в кресло.

Около минуты оба молчали, потупив глаза.

— Ну, что же вы молчите? — спросила наконец Лили.

— Мне нечего говорить. Мои желания вам известны.

— Знать только одни ваши желания для меня еще недостаточно. Необходимо знать и условия, при которых я должна буду удовлетворять эти желания. Но давайте начнем с самого начала. Вы предлагаете мне пойти к вам на содержание?..

Рогожин с удивлением слушал и не узнавал Лили. Перед ним была как будто другая, совершенно неизвестная ему женщина, и он не знал, как говорить и вести себя с нею.

— Я предлагаю вам свою любовь и, в силу этой любви, полное обеспечение на всю жизнь… — несмело сказал он.

Лили снова неестественно рассмеялась.

— Прекрасно! — воскликнула она. — Попробуем выразиться более поэтическим языком. На самом деле «пойти на содержание» звучит немного вульгарно и некрасиво. Итак, вы предлагаете мне свою любовь? И при этом, конечно, желаете, чтобы на вашу любовь я ответила полной взаимностью, а для достижения этой взаимности вы согласны пожертвовать некоторой долей ваших капиталов?

Рогожин молчал.

— Но раз дело дошло до капиталов, — продолжала Лили, — поэтический язык становится несколько неудобным. Волей-неволей приходится перейти к прозе и математике. Поэтому прежде покончим с вопросом о любви, а затем уже обсудим вопрос о капиталах. Вы, само собой, не претендуете на искреннюю любовь с моей стороны и удовольствуетесь более или менее искусной имитацией?

— Я надеюсь, что сумею заставить вас полюбить меня! — уверенно и горячо воскликнул Рогожин. — Я верю в силу своей любви. Любовь сильна как смерть! Fort, comme la morte, как говорят французы.

Лили задумчиво посмотрела ему в глаза и тихо спросила:

— Зачем? Разве это так нужно?

У нее появилось желание сказать Рогожину, что она не верит в силу его любви. Если бы он на самом деле так сильно любил ее, то предложил бы ей быть его женой, а не содержанкой. Но Лили не сказала об этом ни слова, и только обида и боль заполнили тоской ее сердце.

— Любовь — это сентиментальное чувство, свойственное мечтательным юношам и девицам! — с шутливой иронией сказала она, сделав над собой усилие и поборов тоску. — Для таких же людей, как вы, отвергающих всякие предрассудки и сантименты, нужна не любовь, а удовлетворение желаний и капризов. Все эти желания и капризы будут удовлетворены. Раз я соглашусь на ваши условия, вы получите от меня все, что стремится получить мужчина от женщины, которая ему нравится. А потому перейдем прямо к условиям. Где вы хотите поселить меня? В вашем доме?

— Нет. У вас будет отдельная квартира, свои лошади и своя прислуга! — деловым и даже немного сухим тоном ответил Рогожин.

— Моя мать не должна жить со мной?

— Нет, но она будет получать от меня те же самые деньги, которые получала до сих пор.

— Кроме квартиры, лошадей и прислуги, сколько вы будете давать мне на расходы и содержание?

— Две тысячи рублей в месяц.

— А затем?

— На ваше имя будет положен в банк капитал в сумме ста тысяч рублей.

— Вы так богаты, что можете швырять женщинам подобные суммы?

— Вы первая из этих женщин!

Лили пожала плечами и, поправив прическу, пристально поглядела в смущенные глаза Рогожина.

V

Несколько секунд Лили и Рогожин сидели молча.

— Простите за нескромный вопрос, — вдруг начала Лили, смущенно потупив глаза. — Скажите, как велико ваше состояние?

— Я и сам не знаю! — задумчиво произнес Рогожин. — Наличных денег и процентных бумаг у меня где-то на десять миллионов рублей. Все остальные капиталы вложены в дело. Кроме банкирской конторы, у меня фабрика, дома в Москве… Затем громадная площадь лесов в Тверской губернии.

— Вы после смерти отца остались единственным наследником?

— Да, мой брат спился, и отец лишил его наследства.

— Жив этот брат?

— Да.

— Где же он?

— Здесь, в Москве. Он живет в меблированных комнатах и получает от меня на содержание по сто рублей в месяц.

— Только?

— На пьянство с него достаточно!

— Видитесь вы с ним когда-нибудь?

— Почти никогда.

— А мать ваша жива?

— Она умерла, когда мне было всего семь лет.

— Значит, вы живете совершенно один?

— Да. — Рогожин поднялся с места и заходил по комнате.

В передней раздался звонок, после чего в дверях показался молодой человек — маленький, тоненький, одетый в щегольской смокинг с красной махровой гвоздикой в петлице. Держа под мышкой цилиндр и сдергивая с правой руки перчатку, он поспешно подошел к Лили и склонил перед ней преждевременно облысевшую голову.

— «Чуть свет — уж на ногах, и я у ваших ног!» — картавя, произнес он и, бережно взяв протянутую Лили руку, с чувством запечатлел на ней поцелуй.

— У вас слишком поздно светает! — с улыбкой заметила Лили.

Молодой человек рассмеялся дребезжащим смехом и, подойдя к шагавшему из угла в угол Рогожину, молча пожал ему руку как старому знакомому. Потом вдруг заволновался, засуетился и снова подошел к Лили.

— Божественная, очаровательная, — закартавил он, — вы знаете, кого я привез к вам?

— Кого, Жорж? — заинтересовалась Лили.

— «Певца любви, певца свободы», как некогда сказал Пушкин!

— Значит, соловья?

— Ах, нет! Что вы? За кого вы меня принимаете! Я совсем не поклонник соловьев и даже, кажется, никогда не слыхал их. Соловьи поют где-то в деревнях, а там я никогда не был. Я привез к вам знаменитого баритона нашей оперы Дмитрия Николаевича Далец-кого. — При этом Жорж сделал сосредоточенное лицо и даже нижнюю губу оттопырил.

Лили поспешно поднялась с места. Лицо ее озарилось довольной, почти счастливой улыбкой. Она много раз слышала Далецкого в опере, была в восторге от его игры и голоса и давно мечтала познакомиться с ним.

— Где же вы его оставили? — взволнованно спросила она.

— Внизу, в швейцарской, — ответил Жорж.

— Бог мой! — почти в ужасе воскликнула Лили. — Да вы с ума сошли!

— Я… я сейчас приведу его… — смущенно пробормотал Жорж.

— Не надо, я сама! — возразила Лили и порывисто вышла из комнаты.

Рогожин поглядел ей вслед и пожал плечами.

— Право, невольно позавидуешь этим знаменитым певцам! — с усмешкой сказал он. — Все наши дамы и девицы встречают и провожают их, точно коронованных особ.

— Я чрезвычайно желал бы сделаться таким певцом, как Далецкий! — со вздохом заметил Жорж. — Но, к сожалению, у меня нет ни малейшего голоса, и я могу только кричать петухом, лаять по-собачьи и подражать кваканью лягушки.

— Что ж, и это талант! — ответил Рогожин. — При известной энергии и с таким талантом можно добиться успеха и популярности.

— У женщин?..

Рогожин пренебрежительно оглядел маленькую тощую фигуру Жоржа и не ответил ни слова.

А в это время в передней сияющая Лили встречала Далецкого.

— Как я рада видеть вас! — говорила она, крепко, по-мужски, пожимая ему руку. — Ведь я давно принадлежу к числу ваших поклонниц и давно мечтала заманить вас к себе.

Далецкий молчал, любуясь красивым личиком Лили, ее большими черными глазами, ямочками на розовых щеках и пунцовыми губками, из-под которых сверкали ровные жемчужные зубы. Он давно уже привык к восторженным излияниям дам и девиц, принимал это как должное, присущее его таланту. Но стройная, очаровательная Лили его смущала. Целуя ее руку, он чувствовал истому и слабость во всем теле. Его захватывало и пьянило желание привлечь к себе эту девушку, сжать ее в объятиях и сказать ей, как невыразимо хороши ямочки на ее розовых щечках, как влекут к себе ее пунцовые губки, сколько жизни и блеска в ее больших черных глазах.

Далецкий не раз слышал про Лили самые двусмысленные отзывы. Ему говорили, что она ездит одна с мужчинами в загородные рестораны, что мать ее, стареющая кокотка, готова кому угодно продать свою дочь, но только за большие деньги, и что сама Лили только о том и мечтает, чтобы поступить на содержание к какому-нибудь капиталисту. Далецкому также сообщали, что мать Лили уже наметила претендента — Павла Ильича Рогожина.

Но все эти слухи только еще больше возбуждали в Далецком желание поближе познакомиться с Лили.

Молодой, статный, красивый, избалованный многочисленными поклонницами, Далецкий считал себя неотразимым и был почти уверен, что ему «повезет» с Лили, как и с другими женщинами, и он прежде Рогожина сумеет воспользоваться ею. Дмитрий Николаевич несколько раз видел со сцены Лили в ложе с Рогожиным, с которым раньше уже встречался. По мнению Далецкого, нравиться женщинам сам по себе Рогожин отнюдь не мог, и вся сила, все значение его заключались только в громадном его состоянии.

VI

Войдя в гостиную и увидав Рогожина, Далецкий почувствовал легкое недовольство и едва удержался от гримасы.

— Вы знакомы? — спросила Лили.

— Да, я имел счастье встречаться с Дмитрием Николаевичем! — с натянутой улыбкой ответил Рогожин и протянул Далецкому руку.

Начался общий разговор, который сперва не клеился, но затем, благодаря стараниям Лили, принял оживленный характер. Вскоре приехала Анна Ивановна и с присущим ей умением еще более оживила маленькое общество.

Следом за ней явился старый и плешивый барон фон Рауб и толстый, мускулистый купец Ютанов в клетчатом английском костюме, в необычайно высоких воротничках и ярком галстуке. Барон страдал подагрой и даже по комнате передвигался с помощью палки.

Ютанов являлся его постоянным спутником и угощал его не только обедами и вином, но и женщинами. Барон жил на маленький доход с заложенного имения в Т-ской губернии и вечно нуждался в деньгах, у Ютанова было большое состояние, и он изредка снабжал барона небольшими суммами.

Ютанов чувствовал к барону симпатию за понимание толка в вине и женщинах, за великолепный французский выговор и за его титул. И барон, и Юта-нов платонически ухаживали за Лили, возили ей цветы и конфеты, удовлетворение же реальной любви находили у кафешантанных этуалей.

Когда вновь прибывшие, поздоровавшись с хозяйкой и гостями, вступили в общий разговор, Рогожин незаметно отозвал Анну Ивановну в сторону.

— Мне нужно переговорить с вами, — тихо сказал он. Лицо его было сосредоточенно и угрюмо.

— Пойдемте в мою комнату, там нам никто не помешает, — предложила Анна Ивановна.

Рогожин поспешно последовал за ней. Анна Ивановна поправила зажженную лампу и уселась рядом с Рогожиным на маленькую тахту.

— Я совершено не понимаю Лили! — с заметным раздражением начал Рогожин. — То ли она смеется надо мной, то ли серьезно принимает предложенные условия. В продолжение всего разговора со мной у нее был какой-то странный иронический тон. Добиться от нее чего-либо определенного мне так и не удалось, потому что явился этот дурак Жорж и, Бог весть зачем притащил с собой Далецкого! Лили вся вспыхнула от восторга и счастья, что такая знаменитость удостоила ее своим посещением и как сумасшедшая бросилась к нему навстречу…

— Вы ревнуете Лили к Далецкому? — с усмешкой спросила Анна Ивановна.

— Если хотите, да!.. Все наши дамы и девицы по отношению к этим певцам и артистам разыгрывают роль каких-то психопаток и по первому мановению готовы отдаться им и душою и телом.

— Лили не принадлежит к числу подобных психопаток. Она достаточно умна для этого. Что же касается вас, я заранее уверена, что Лили совершенно серьезно отнеслась к предложенным вами условиям, а странный и, как вам показалось, иронический тон ее был результатом простой застенчивости. Рогожин пожал плечами и пробормотал:

— Ни малейшей застенчивости со стороны Лили я не заметил…

— Ах, вы совершенно не знаете женщин! — воскликнула Анна Ивановна и, взяв со стола портсигар, нервно закурила папироску. — Иногда, чтобы скрыть неловкость, смущение, а подчас и чувство, женщина иронизирует, играет роль. Но стоит заглянуть в ее душу, в ее сердце, и вы увидите, что все это напускное, что это только стремление замаскировать свою беспомощность и слабость. Я сама — женщина, и понимаю это.

— Так вы уверены, что Лили примет мои условия?

— Я не имею понятия о ваших условиях. Познакомьте меня с ними, и я категорически скажу: да или нет.

Банкир подробно передал все условия, которые он предложил Лили. Анна Ивановна задумалась, докурила папироску, медленно потушила ее и пристально посмотрела Рогожину в глаза.

— Ну, что же? Да или нет? — нетерпеливо спросил он.

— Да! — вздохнув, ответила Анна Ивановна и поспешно поднялась с места. Она хотела еще что-то сказать, но сделала над собой усилие и промолчала.

— Я бы желал, если только это возможно, сказать несколько слов Лили наедине, — несмело произнес Рогожин.

Анна Ивановна молча кивнула и вышла в гостиную.

VII

Лили сидела за пианино и задумчиво перебирала клавиши, слушая, что говорил склонившийся над ней Далецкий. Жорж, Ютанов и барон сидели за карточным столом и о чем-то возбужденно спорили.

— Лили! — позвала Анна Ивановна.

— Ну? — откликнулась Лили.

— Тебя желает видеть на одну минуту Павел Ильич. Ему что-то нужно сказать тебе!

— Где он?

— В моей комнате.

Лили с гримасой поднялась со стула, затем кокетливо заглянула в глаза Далецкому, о чем-то вздохнула и, прошептав: «Простите, я сейчас!» — плавно и легко прошла через гостиную.

— Я к вашим услугам! — с самым деловым видом, без малейшей улыбки сказала она Рогожину, войдя в комнату матери.

Рогожин быстро подошел к Лили и взял ее за руки.

— Я сейчас уезжаю, и мне хотелось бы знать, согласны вы или нет на те условия, которые я предложил вам? — немного задыхаясь, спросил он.

— Да, согласна! — спокойно и твердо ответила Лили. — Но со своей стороны я должна знать, согласитесь ли вы на мои условия?

— Говорите, какие?

— Я желаю чувствовать себя свободной и принимать у себя в квартире, кого мне угодно.

— В том числе и Далецкого?

— Да!

— Но я уже теперь ревную вас к нему, а если он будет бывать у вас, то… — Рогожин остановился, не докончив фразы.

— То вы будете ревновать еще больше? — подхватила Лили и звонко рассмеялась.

Она вырвала у Рогожина свои руки, поглядела в его смущенное лицо и вдруг, снова рассмеявшись, обхватила обеими руками его шею и долгим, протяжным поцелуем припала к его губам.

Голова Рогожина закружилась, и он сразу опьянел, осунулся и почувствовал себя жалким и бессильным.

— Лили!.. — пробормотал он и замолчал, не зная, что сказать дальше.

— Ну? — протянула красотка.

— Я… на все согласен! — вне себя воскликнул Рогожин и тяжело, неловко опустился к ногам Лили и обнял ее колени.

— Я так упаду! — со смехом сказала Лили. Рогожин, шатаясь, поднялся и, тяжело дыша, поник головой.

— Я сейчас уеду, потому что не в силах кого бы то ни было видеть, кроме вас, — заговорил он глухим, подавленным голосом. — Послезавтра квартира ваша будет готова, я за вами пришлю к 10 часам вечера лошадь и буду вас ждать на месте.

— Хорошо… — в раздумье отозвалась Лили. Рогожин молча поцеловал ей руку и, не заходя в гостиную, незаметно уехал.

Лили как ни в чем не бывало вернулась к гостям. Барон, Ютанов, Жорж и Анна Ивановна сосредоточенно играли в вист. Далецкий стоял у пианино и рассеянно перелистывал ноты.

— Спойте что-нибудь! — попросила Лили, подходя к нему.

Далецкий внимательно посмотрел ей в лицо, точно желая угадать, о чем говорила она с Рогожиным.

— Малый шлем на пиках! — громко крикнул Жорж.

— Пас… пас… пас!.. — один за другим произнесли партнеры.

— Не надо!.. В другой раз когда-нибудь! — с гримасой произнес Далецкий.

Лили порывисто поднялась с места и обратилась к Ютанову:

— Петр Иваныч! Ваша лошадь здесь?

— Здесь, моя прелесть! — ответил Ютанов, не поднимая глаз от карт.

— Можно прокатиться на ней?

— Отчего же нельзя? Поезжайте, куда хотите! Но кто счастливейший из смертных, который будет сопровождать вас?

— Я хочу пригласить с собой Дмитрия Николаевича!

— Я к вашим услугам! — смущенно пробормотал Далецкий.

Анна Ивановна многозначительно посмотрела на дочь.

— Надеюсь, что к ужину вы вернетесь? — с деланной улыбкой спросила она.

— О, да! — весело засмеявшись, воскликнула Лили и, кивнув Далецкому, вышла вместе с ним из гостиной.

Через несколько минут они уже мчались в пролетке на великолепной лошади по направлению к Петровскому парку.

VIII

Лили чувствовала необычайный порыв совершить какой-нибудь безрассудный поступок, отдавшись во власть мимолетному влечению к Далецкому и позабыв о коммерческой сделке, заключенной с Рогожи-ным.

Ее молодое красивое тело, еще не знавшее любовных ласк и страстных объятий, как будто протестовало против прозаической сделки и корыстных расчетов ума. Подавленные мечты о счастье и беззаветной любви ожили, затрепетали и наполнили истомой и тоской сердце Лили. И ей захотелось одурманить, опьянить и себя, и Далецкого.

Коляска на резиновых шинах плавно неслась по Тверской, залитой светом электрических фонарей. И от блеска этих фонарей казались бледными и тусклыми далекие звезды в лазурной мгле неба, нависшего над монотонными домами. Эти дома делали улицу похожей на мрачный узкий коридор.

Но вот выехали за заставу, — и небо раздвинулось, сделалось глубже, прозрачнее, и звезды вспыхнули ярче и заискрились, точно алмазы. Несмотря на конец августа, приближения осени и ненастья не чувствовалось даже по ночам. Было только немного свежее и прохладнее, чем днем.

— Как хорошо, — тихо сказала Лили, полузакрыв глаза и всей грудью вдыхая ночной воздух.

— В Москве как-то не замечаешь неба, звезд и вообще прелести ночи! — отозвался Далецкий.

— Вы где провели лето?

— Был на Кавказе, в Крыму, потом проехался по Волге. А вы?

— Жила и скучала с матерью на подмосковной даче. Наступило молчание. Говорить было не о чем, да и не хотелось. Желания, томившие сердце, делали обычный, простой разговор докучным и вялым.

Не зная еще, как вести себя с Лили, и только смутно догадываясь, что происходит в ее душе, Далецкий был сдержан и чувствовал неловкость и робость.

Лили видела это и после долгих колебаний решилась сама сделать первый шаг к сближению. Она наклонилась к Далецкому и заглянула ему в лицо.

— Вы всегда ведете себя так с женщинами? — шутливо спросила она.

— То есть?.. — пробормотал Далецкий и смутился.

— Скромно молчите, потупив глаза, и ждете, чтобы сама женщина начала за вами ухаживать?

Далецкий схватил руки Лили и крепко, почти до боли, сжал их.

— Ой! — вскрикнула девушка, но не сделала ни малейшего движения, чтобы освободить руки.

— Я давно, еще не зная, кто вы, испытал обаяние и власть вашей красоты, ваших чудных глаз, ваших чарующих ямочек на щеках! — говорил Далецкий. — Я хорошо помню, как увидел вас в первый раз в ложе театра. Вы сидели вдвоем с Рогожиным и чему-то улыбались, рассеянно слушая, что происходит на сцене. Какую зависть почувствовал я тогда к Рогожину, и какое влечение к вам вспыхнуло в моем сердце.

Лили неестественно рассмеялась.

Вдали блеснул ослепительный свет электрического фонаря у загородного ресторана. Кучер сдержал лошадь, и она, фыркая после продолжительного бега, пошла шагом.

— Хотите заехать на полчаса выпить бокал шампанского? — неуверенно предложил Далецкий.

— Да, да! — воскликнула Лили. — Я сегодня готова пить и плясать, и даже петь.

— Вы поете?

— Пою. Рогожин и мама говорят, что с моим голосом смело можно идти на сцену, а в гимназии все пророчили мне, что я непременно сделаюсь известной певицей.

— Почему же вы не поступаете в консерваторию?

— Это не входит в планы моей матери.

— Какие же планы имеет по отношению к вам Анна Ивановна?

— Зачем вы спрашиваете? Вы, наверное, уже хорошо осведомлены об этом от Жоржа! Мама хочет, чтобы я поступила прежде на содержание к какому-нибудь богачу, например к Рогожину, и затем с помощью его пробила себе дорогу на сцену.

— И вы согласны на это?

— А что же мне делать? Не идти же замуж за какого-нибудь чиновника или за обнищавшего и страдающего подагрой барона Рауба? Рогожин же никогда не женится на мне. Он для этого слишком богат и слишком много о себе думает. Но оставим это!.. Все это прозаично и скучно, а мое бедное сердце так жаждет поэзии и… и хоть немного, хоть ненадолго любви. — Лили грустно вздохнула, но затем тотчас же рассмеялась.

IX

Далецкий, сильно взволнованный, склонился к девушке.

— Лили!.. — задохнувшись, воскликнул он и обнял ее за талию.

Лили не сопротивлялась.

— Вы хотите объясниться мне в любви? — шутливо спросила она.

— Я хочу сказать вам, чтобы вы не делали задуманного вами шага! — искренне и горячо ответил Да-лецкий. — Разве можно такой, как вы, юной и очаровательной, нежной и чистой, отдать себя, свои поцелуи и ласки за какие бы то ни было деньги человеку, к которому у вас нет ни влечения, ни любви?.. Да ведь вы при первой же попытке к этому придете в ужас, и все миллионы Рогожина не в состоянии будут изгладить этого чувства из вашего сердца!..

— Замолчите… — глухо простонала Лили.

— Нет, не могу! — крикнул Далецкий. — Ведь я знаю, хорошо знаю, что к Рогожину вы не чувствуете ничего, кроме отвращения. Вы думаете, я не понимаю, что происходит в вашей душе, какой там надрыв и тоска? Только в силу этого надрыва и тоски вы и поехали со мной и… и готовы даже отдаться мне, лишь бы не Рогожин был первым обладателем вашего тела.

Лили молчала.

— А пока я не был знаком с вами, не чувствовал близости вашей, я думал и мечтал о вас, мечтал цинично и грубо, — продолжал между тем Далецкий. — Большая часть мужчин, к которым принадлежу и я, плотоядно вожделеют животной страстью к каждой хорошенькой женщине; они мысленно раздевают ее и оценивают по статьям, как лошадь. Я так же относился к вам, но теперь…

— Что теперь? — тихо и тревожно спросила Лили.

— Теперь я люблю вас!

Коляска остановилась у ресторана, и Далецкий с Лили поспешно прошли в отдельный кабинет, сопровождаемые любопытными взглядами официантов и публики.

— Итак, после долгой и скучной морали — объяснение в любви? — спросила Лили, снимая с головы шляпку и с задумчивой улыбкой глядя Далецкому в лицо.

Тот смущенно молчал.

Официант принес шампанское, разлил его в бокалы и молча удалился, задернув за собой тяжелую портьеру. Лили подошла к столу, взяла в обе руки по бокалу с ледяным игристым вином и подошла вплотную к Далецкому.

— Ну, — сказала она, подавая ему бокал, — давайте чокнемся и выпьем за нашу любовь!

— Лили… — изнемогая от страсти, пробормотал Далецкий.

— Тс! — прервала его девушка с кокетливой улыбкой и лукаво прищурила глаза. — Если опять нравоучение и мораль, то лучше молчите. Слышите? Сегодня вам разрешается говорить только о любви… Говорите мне о том, что я очаровательна и красива и что вам доставляет удовольствие и счастье видеть меня, быть со мной наедине и… целовать мои руки, губы…

Лили залпом опорожнила бокал и, поставив его на стол, истерически рассмеялась. Затем, закрыв лицо руками, в изнеможении опустилась на диван.

Далецкий бросился к ней и припал к ее коленям.

— Лили, Лили… — шептал он, вздрагивая всем телом.

— Ха, ха, ха!.. — исторически смеялась Лили.

И в ее странном, напряженном смехе как будто слышались слезы и заглушенные рыдания. А еще девушку сковывал ужас перед задуманным ею делом. Все эти сильные и противоречивые чувства туманили сознание Лили и заставляли ее сердечко бешено колотиться в груди.

Прошло несколько секунд. Смех замолк, и в уединенном кабинете, до которого не доносилось ни единого звука, наступила тишина.

Лили склонилась над головой Далецкого, неподвижно лежавшей на ее коленях. Она гладила его шелковистые волосы, а он наслаждался моментом, боясь неловким движением спугнуть юную и совсем еще не искушенную в искусстве любви нимфу, одаривавшую его своими, пока еще неумелыми, но оттого лишь более сладкими ласками.

— Зачем думать о завтрашнем дне? — как во сне, произнесла Лили тихим, звенящим голосом. — К чему? Надо жить настоящей минутой. Надо чувствовать себя счастливым, если есть возможность сказать мгновению: «Остановись — ты прекрасно!..» А там дальше, не все ли равно, что будет?

Далецкий приподнял голову и удивленно заглянул в большие, возбужденные тревогой и страстью глаза Лили. На ее щеках играл румянец, а дыхание выдавало крайнее волнение.

Лили обхватила нежными и тонкими руками его шею, притянула к себе его лицо и долгим, протяжным поцелуем впилась в его влажные, полуоткрытые губы. Потом в странном порыве испуга оттолкнула молодого человека от себя и порывисто вскочила с дивана.

Пройдя взад-вперед по комнате, девушка в раздумье остановилась у стола и, решив что-то и махнув рукой, наполнила бокалы шампанским.

— Что меня жалеть, если я сама себя не жалею! — с наигранным задором произнесла она и снова залпом опорожнила бокал. — Я хочу угара, хочу счастья, которое мне кажется таким близким и возможным!.. — продолжала она, озираясь кругом слегка затуманенными глазами. — Все эти проповеди о долге, нравственности, честном труде и честной жизни скучны, жалки, пошлы и противны. Весь смысл, вся цель жизни заключается в том, чтобы человек почувствовал себя сильным и смелым, оборвал все эти веревочки, связывающие его с окружающей средой, плюнул на все установленные традиции и нагло и безбоязненно перешагнул «по ту сторону добра и зла»…

Далецкий поднялся с колен и, обескураженный, неловко присел на край дивана. Весь его опыт записного донжуана остался за пределами этого ресторанного кабинета. Впервые женщина благодаря своей божественной красоте, невинной чистоте и еще чему-то едва уловимому получила над ним такую власть. Далецкий боялся даже поднять глаза на собеседницу, понимая, что взгляд его будет подобен взгляду преданнейшего из псов. Галстук его сполз на сторону, шелковистые волосы беспорядочными прядями опустились на лоб и виски. Он был бледен, да вдобавок еще и потел, словно старый богатый развратник при виде продающей ему свою невинность молоденькой курсистки.

Лили с удивлением посмотрела на своего кумира.

— Какой вы жалкий. Я почему-то представляла вас более интересным и сильным, — в раздумье прошептала она.

При этих словах жаркая волна гнева и возродившейся в нем мужской гордости накрыла сознание Да-лецкого. Он шумно отодвинул от себя стол, опрокинув при этом бутылку и бокал с недопитым шампанским. Откинув назад сбившиеся на лоб и мокрые от пота волосы, он молча двинулся по направлению к Лили. Стройная фигура девушки, ее беззащитность и свежесть несорванного цветка тянули его к себе с неодолимой силой. Но еще больше Далецкого возбуждало странное выражение ее глаз, в которых, помимо естественного в данных обстоятельствах страха перед получившим над ней полную власть мужчиной, читалось любопытствующее ожидание того, что должно было произойти дальше.

«Эта девственница, видимо, давно сгорает от любопытства, стремясь испытать ту запретную и таинственную сторону любви, о которой не пишут в популярных французских романах», — молнией пронеслось в голове Далецкого. Он чувствовал, что теряет рассудок от близости еще недавно такого запретного плода. Взглядом он уже раздел ее и упивался видом стройного гладкого тела.

Но главное — его манил магический аромат ее духов: какой-то совсем особенный, немного сладковатый с чарующей горчинкой, «чертовщинкой». Далец-кий всегда отличался особенной чувствительностью к ароматам. Лица многих своих любовниц он забыл, но стоило мимоходом уловить где-нибудь знакомый парфюм, как в его сознании мгновенно вспыхивали самые яркие эпизоды былых любовных приключений.

Но этот запах, в котором был и сок диких напоенных солнцем августовских трав, и многозвучье восточных благовоний, и сладость сочных экзотических фруктов, делал Далецкого просто безумным.

Среди тишины, царившей в комнате, глухо и хрипло слышалось его учащенное дыхание. Далецкий властно, но нежно обнял Лили и после коротких ласк и поцелуев настойчиво увлек ее на диван. Лили почувствовала на своих щеках и шее его горячее, опьяненное вином дыхание и, задохнувшись, замерла. Закрыв глаза, она покорно позволяла любовнику делать с собой все, что ему будет угодно. К ее разочарованию, происходящее с ней совсем не напоминало те романтические сцены, о которых она читала в романах. Ей казалось, что все ее тело одновременно ощупывают десятки жадных рук. Происходящее было скорее похоже на какую-то торопливую возню.

Мужчина достаточно ловко, со знанием дела, избавил ее от жакета, корсета и, попутно ощупывая открывшиеся прелести своей партнерши, деловито занялся юбками. Наверное, так же матросы набрасываются на девок в портовых борделях. Это выглядело так вульгарно, что Лили едва сдерживалась, чтобы не заплакать. Она даже закусила губу, отчего ее партнер, видимо, решил, что дама сгорает от нетерпеливого желания, и стал действовать еще быстрее.

Далецкий едва сдерживал себя, чтобы сохранять образ цивилизованного человека. И все-таки, в какой-то момент волевой контроль над действиями возбужденной плоти ослаб, и тогда мускулистая мужская рука слишком нетерпеливо рванула тонкий атлас дорогого кружевного белья. Раздался треск разрываемой ткани, а в следующую секунду уши любопытных ресторанных официантов уловили за толстой ширмой отдельного кабинета девичий вскрик…

Очнулась Лили с чувством гадливости к тому, что произошло. До этой минуты все это представлялось ей более чистым, более поэтичным. А любовь, о которой она столько мечтала, оказалась похожа на случку двух животных.

Голая женщина сползла с дивана, стараясь не смотреть на выпустившего ее из своих рук мужчину. Она чувствовала, как по внутренней стороне бедер стекают струйки крови. В какой-то момент бурлящие в ней эмоции вырвались наружу в виде рыданий и слез. Лили плакала, как обиженная, наивная доверчивая девочка, не имевшая ни малейшего понятия о грязи и пошлости жизни. Далецкий склонился над ней и утешал, как мог. Он был полуодет. Его впалая, местами поросшая волосами «птичья» грудь и наметившийся животик всем своим пошлым видом еще более вызывали в Лили чувство омерзения и брезгливости.

На самом деле она пока еще не догадывалась о том, что по уши влюбилась в это «восхитительное грубое животное». Понимание это придет чуть позже, а пока до Лили, словно откуда-то издалека, долетали отдельные его слова, но она не понимала и не хотела вдумываться в их смысл, так как знала: все, что он сейчас ей говорит, — это ложь получившего удовлетворение мужчины.

— Это жизнь, и рано или поздно так должно было случиться. — Или: — Тысячи мужчин и женщин поступают так, от природы не уйти.

В какой-то момент, подняв на него заплаканные глаза, Лили сказала:

— Вам незачем оправдываться, сударь. Я сама сделала вам подарок, который вы приняли. Об остальном не тревожьтесь.

Х

Рогожин не упустил ни одной мелочи в обстановке квартиры Лили. Художественным вкусом он не обладал, пониманием изящества и веяний в искусстве — не отличался, но денег не жалел. Впрочем, как опытный предприниматель, он предпочел доверить дело наемным специалистам. Поэтому для создания интерьера квартиры Рогожин пригласил модного дизайнера Павла Нелюбова, в разговоре с которым лаконично пожелал, «чтобы шик глаза слепил», и пообещал денег для этого не жалеть.

Мебель, портьеры и даже безделушки приобретались в лучших магазинах Москвы и Петербурга. Кабинет был мореного дуба с инкрустацией из серебра, спальня — в стиле Людовика XVI. Обстановку будуара заказчик принимал у исполнителя особенно тщательно, ибо полагал, что сам вид спальни должен соответствовать тем неземным наслаждениям, которые он будет здесь вкушать. В гостиной красовался заграничный рояль, висели картины известных живописцев; в столовой громадный буфет был переполнен массивным серебром, китайским фарфором и хрусталем.

Рогожин оплатил услуги особой фирмы, которая обязалась ежедневно украшать квартиру великолепными букетами, доставляемыми курьерским поездом из Голландии. Экипажи были от лучших мастеров, лошади чистокровные, кучер внушительный, рослый — отставной младший урядник кавалерии. Были наняты и повар с отменной рекомендацией, и корректная средних лет горничная.

В день, назначенный для приезда Лили, Рогожин сделал генеральный осмотр всей квартиры и остался доволен. Нелюбов и его люди получили от банкира поверх оговоренной оплаты щедрые премиальные, а нанятая обслуга — последние подробные распоряжение относительно встречи хозяйки апартаментов. Уверенным шагом он проходил по комнатам, еще раз все придирчиво осматривая. Но, взглянув на себя в громадное зеркало, стоявшее в спальне против золоченой кровати, Рогожин вдруг ощутил в сердце какую-то неловкость и, точно устыдившись своего отражения, опустил глаза, поспешно пройдя в столовую, ярко освещенную электричеством.

Горничная собирала на стол. Войдя в столовую, Рогожин распахнул настежь окно и, закурив папиросу, сел на подоконник.

— Берта, — обратился он к горничной после небольшого колебания, — вы хорошо поняли мои инструкции относительно вашей барыни?

— Да, мой господин, — скромно ответила Берта, не поднимая глаз.

— Их необходимо выполнить так, чтобы у барыни не появилось ни малейшего к вам подозрения.

— Не беспокойтесь, мой господин! Я сумею войти в полное доверие к барыне.

— Я надеюсь! А иначе, с какой стати я стал бы платить вам такое громадное для экономки жалованье?

Берта благодарно поклонилась Рогожину, по-прежнему не поднимая на него глаз.

Рогожин нажатием кнопки открыл крышку своего золотого «Брегета» и посмотрел на циферблат. Стрелки сошлись на цифре «десять», и Лили скоро должна была приехать. Насвистывая какой-то опереточный мотивчик, Рогожин выкинул в окно недо-куренную папироску и уверенным «генеральским» шагом прошел в залу.

В передней раздался звонок. Берта пошла отворить дверь. Рогожин сделал усилие и, поборов в себе неожиданное проявление слабости, пошел навстречу возлюбленной.

Лили была немного бледнее обыкновенного, но какого-либо смущения на лице ее заметно не было: и глаза, и губы улыбались привычной кокетливой улыбкой. Рогожин почтительно поцеловал ей руку и предложил осмотреть квартиру.

— Я был бы весьма польщен, если бы вы остались довольны обстановкой и одобрили мой вкус! — галантно произнес он.

Лили внимательно, но равнодушно осмотрела свое новое жилище, и только едва заметно вспыхнула при виде золоченой двуспальной кровати, стоявшей посреди спальни словно гимнастический снаряд или главный аксессуар гарема.

— Ну что же, Лили? — нетерпеливо спросил Рогожин.

— Я довольна, — тихо ответила та и поспешно вышла из спальни в столовую.

Берта скрылась в кухне.

Лили села к отворенному окну и с молчаливой улыбкой указала Рогожину на место возле себя. Павел Ильич пододвинул к окну стул и сел, закинув ногу на ногу. Несмотря на желание выглядеть непринужденным, он производил впечатление крайне взволнованного человека.

— Откуда вы взяли эту горничную? — как будто рассеянно поинтересовалась Лили. На самом деле она по оценивающему взгляду прищуренных глаз женщины поняла, что та приставлена шпионить за ней.

— По рекомендации бюро для найма прислуги, — ответил Рогожин.

— Как ее зовут?

— Бертой.

— Она не русская?

— Берта — немка.

— Но она безукоризненно говорит по-русски?

— Да, она уже давно живет в России.

— Откуда вы знаете?

— Из ее аттестатов.

Лили замолчала. Немка не понравилась ей с первого взгляда. Тем не менее Лили не дала этого понять Рогожину ни намеком, ни взглядом.

Она приветливо и спокойно смотрела ему в глаза и, затаив в груди странное беспокойное чувство, вспоминала о Далецком и сравнивала его с Рогожи-ным. Да, миллионщик, безусловно, внешне по всем статьям проигрывал звезде сцены, но главное, что Лили уже ощущала какую-то странную связь с еще совсем недавно ненавистным ей любовником. Взяв ее физически, Далецкий подчинил ее и духовно. Это чувство, в котором были еще неисчезнувшие следы стыда, позора и боли, крепкими, неразрывными узами связывало Лили с Далецким. И освободиться от этих уз казалось уже невозможным.

Быть может, Лили особым чутьем, свойственным одной только женщине, уже предвидела, что стыд, позор и боль, которые она испытала, когда в безрассудном порыве отдалась Далецкому, возродили в ней новую, неизвестную ей жизнь. И эта жизнь через некоторое время принесет опять и стыд, и позор, и боль, но вместе с тем еще более властно и неразрывно соединит и свяжет ее с Далецким.

Мысли обо всем этом роем кружились в голове Лили, и кровь горячей волной разливалась по ее груди и обжигала сердце. Но лицо девушки оставалось приветливым и спокойным, и она, думая о своем, продолжала кокетливо строить глазки купившему ее, словно породистую лошадь или борзую, Рогожину.

— О чем вы думаете, Лили? — спросил банкир. Стараясь выглядеть беззаботно, она легкомысленно отозвалась:

— Так, ни о чем!

Рогожин осторожно взял ее руку и поднес к губам.

— Как бы я был счастлив, если бы в вашем сердце затеплилось хотя бы маленькое, крошечное чувство ко мне! — начал он, целуя ее руку. — Я бы ничего не пожалел, чтобы добиться этого. — И тотчас, вспомнив о чем-то, Рогожин оставил руку Лили и вынул из жилетного кармана бумажник. — Пока что, вот вам первое доказательство моих слов! — продолжал он, доставая вкладной банковский билет и передавая его девушке.

— Что это такое? — смутясь, спросила Лили.

— Это билет на вклад в банк на ваше имя ста тысяч рублей! — не без некоторой гордости ответил Рогожин.

— А-а… — равнодушно протянула Лили, не зная, куда девать билет.

Рогожин не ожидал этого. Он был почти уверен, что Лили, радостная и возбужденная, вскочит со стула и бросится к нему на шею. Чувство недовольства отразилось на его лице, и губы нервно дрогнули. Но он сдержал себя, а за ужином был мил и любезен. Тем более что его пьянило предвкушение. Перед тем как выйти из-за стола, он, жадно вглядываясь в нежное личико Лили, поинтересовался:

— Вы не боитесь меня?

— «Это жизнь, и рано или поздно это должно случиться. Тысячи мужчин и женщин поступают так, от природы не уйти», — с грустной улыбкой процитировала она слова Далецкого, добавив от себя: — Но лучше, чтобы это произошло с достойным человеком.

XI

После ужина, когда они очутились вдвоем в спальне, Лили вела себя как жертва, уже однажды побывавшая в лапах жестокого хищника. Она покорно позволила себя раздеть, прилежно отвечала на восторженные поцелуи своего покупателя и даже старалась дарить ему ответные ласки. Хотя в данный момент это не очень-то и требовалось. Вне себя, отуманенный и опьяненный, Рогожин интересовался только собственными ощущениями, мало обращая внимание на реакцию партнерши. Он рычал, как зверь, по-хозяйски сгибал в коленях прекрасные стройные ножки, с восторгом упивался видом идеальной девичьей груди.

В экстазе обладания вожделенным телом Рогожин даже не обратил внимания на то, что оплаченный им товар уже кем-то распечатан до него. Он был уверен, что под ним, подвластная его воле, лежит обнаженная девственница, которую он покоряет своим грубым мужским началом. Мысль о том, что он у нее первый и прокладывает извечный мужской путь в доселе запретные глубины, сводила Рогожина с ума. Он работал с упорством пахаря, все убыстряя темп и чувствуя, как истома сладкой теплой волной двигается по позвоночнику. В какой-то момент его звериные крики слились в сплошной рев. Он в последний раз всей тяжестью навалился на свою нежную партнершу и затих, пресыщенный и совершенно счастливый.

На этот раз Лили знала, что ее ждет. Поэтому она, хоть и внутренне содрогаясь от мысли о предстоящем испытании, все же с сознанием дела отдалась во власть этому обезумевшему двуногому зверю, чтобы только скорее пережить неизбежное. Удоветворив свою страсть, зверь опять сделается человеком до следующего момента, который в силу всемогущей привычки будет менее ужасным. Во всяком случае, Лили очень на это надеялась.

Человек ко всему привыкает и делается мало-помалу равнодушным к некогда тревожащим его душу вещам. Нет такого постыдного и грязного положения, с которым человек, в конце концов, не примирился бы и даже не постарался бы оправдать его. Нет такого позорного ремесла, в котором человек не сумел бы силой своего рабского разума найти резон. И нет такого предмета, который со временем не превратился в нечто совершенно обыденное и потому малоценное. Так всегда было и будет.

XII

Рогожин уехал от Лили на следующий день рано утром. Вместе с чувством удовлетворения в его сердце тревожно копошилось другое чувство, в основе которого лежало осознание своей слабости и невольного подчинения Лили.

Избалованный лестью и повиновением окружения, раболепствовавшего перед его богатством, Рогожин давно усвоил гордое, полупрезрительное отношение к людям. Каждый отпор со стороны кого-либо его воле и капризам или малейшее проявление самостоятельности вызывало чувство раздражения и недовольства. Равноправия Рогожин не выносил, поэтому сходился только с теми людьми, которые более или менее зависели от него или жаждали его благосклонности и щедроты.

Но страсть обладать Лили слишком властно захватила Рогожина. Он не пожалел бы и половины своего состояния, лишь бы добиться, чтобы Лили стала его любовницей. Он видел, что эта красивая девушка привлекала молодостью и чарующей красотой внимание мужчин в театрах, на балах и скачках, как плотоядно разглядывали они ее стройную фигуру, ее чудное личико, ее большие черные глаза, сверкавшие задорным блеском.

И добиться того, о чем вожделели все эти мужчины, стало заветной мечтой Рогожина.

Мечта сбылась, но не совсем так, как предполагал Рогожин. Лили отдалась слишком покорно, почти механически. Он явственно уловил «шестым чувством» презрение своей партнерши. Совсем не так отдавались ему другие женщины, на которых он обращал свое благосклонное внимание.

Получалось, как будто бы не он, а Лили снизошла до него и осчастливила своей любовью. «Так когда-то гордые римские аристократки отдавались варварам в обмен на свободу своих плененных близких, — раздраженно размышлял Рогожин. — Она действительно в эту ночь вела себя с жертвенным достоинством, тогда как я выглядел диким варваром».

Полунищая Лили, мать которой существовала только благодаря его подачкам, пренебрежительно приняла от него даже банковский вкладной билет на сто тысяч. Он, купивший Лили, сделавший ее своей содержанкой и поселивший ее в своей квартире, чувствовал смущение и робость, входя после ужина в спальню, чтобы взять то, что принадлежало ему по праву хозяина. Если бы Лили прогнала его, Рогожин беспрекословно ушел бы, не смея возразить.

Но Лили не сделала этого. Более того, она не оказала никакого сопротивления, но, отдаваясь ему, возвысилась, тогда как он чрезвычайно низко пал в ее глазах, да и в собственных тоже. Рогожин до боли чувствовал это в продолжение всей бессонной ночи.

Когда Лили крепко заснула, он, боясь потревожить ее сон, тихо приподнявшись на локте, внимательно и задумчиво разглядывал ее нежное, чарующее личико. На несколько мгновений у Рогожина мелькнула мысль сделать Лили своей женой. Он хотел даже разбудить ее, чтобы сказать: «Лили, я люблю вас!.. Будьте моей женой!..»

Но тотчас Рогожину представилось, как все знакомые будут смеяться над ним и злорадно перешептываться по поводу его поступка: «Слышали анекдо-тес, господин Рогожин-то женился на кокотке! Вот она ему рога понаставит, небось вскорости придется ему двери в свою банковскую контору расширять, чтобы рогами за притолок не задевать!»

Рогожина аж пот прошиб от такой мысли. Он, своенравный и высокомерный, пользующийся таким почетом и уважением, силой и властью, — и женился вдруг на дочери известной в Москве даме полусвета, перед которой закрыты двери всех мало-мальски порядочных домов! И мысль о женитьбе на Лили сразу потускнела, поблекла и отлетела прочь, как испуганная птица.

Рогожин осторожно встал с постели, оделся и, даже не оглянувшись на спавшую Лили, вышел из спальни. Он зажег в столовой свечи, достал из буфета бутылку с ликером, уселся за стол и пил рюмку за рюмкой, стараясь заглушить тревожное чувство.

Едва настало утро, Рогожин позвонил Берте и уехал.

Лили проснулась поздно. В дверях спальни, улыбаясь, стояла Берта, очевидно караулившая ее пробуждение.

— Ванна готова! — сказала горничная.

Лили потянулась и сбросила с себя одеяло. Берта невольно залюбовалась ее совершенным телом. Несложно было представить себе, от чего известный на всю Москву «денежный мешок» потерял голову.

Горничная подала девушке батистовый с кружевами капот и золотистые розовые туфли.

— Уехал? — сухо поинтересовалась Лили, имея в виду Рогожина.

Берта молча кивнула. Она вообще словам предпочитала дело.

Лили прошла в ванную. Попробовав рукой воду, влила в нее целый флакон духов и сбросила с себя капот и рубашку. Затем, погрузившись до плеч в душистую воду, Лили медленно и напряженно стала растирать плечи и грудь, как будто стараясь уничтожить следы грубых ласк Рогожина.

XIII

Около трех часов дня к Лили приехала мать в сопровождении Жоржа. Сначала Анна Ивановна не хотела брать с собой Жоржа, заявив ему, что посторонним людям пока неудобно посещать Лили.

— Я — другое дело! — говорила она. — Я мать своей дочери и обязана навестить ее… Мне нужно все знать и видеть… А вы? Вы совершенно чужой человек и можете только смутить Лили и вызвать неудовольствие со стороны Павла Ильича.

Но Жорж так умильно убеждал, что зайдет «только на одну минуточку», чтобы взглянуть, насколько удачно и хорошо Рогожин сумел устроить гнездышко для такой очаровательной и чудной женщины, как Лили, что Анна Ивановна сдалась.

— Ну хорошо, — решила она, — так и быть, возьму вас с собой, но при условии, чтобы вы воздержались от всякого балагурства и шутовства.

— Великий Боже!.. — с благородным негодованием воскликнул Жорж, приняв позу Гамлета. — Да разве я в состоянии позволить себе что-либо подобное?.. Я всегда стою на высоте положения, всегда чувствую и понимаю, что можно и чего нельзя! Вы меня оскорбляете… Клянусь, я не заслужил этого!.. Я уважаю и люблю Лили, как сорок тысяч братьев!.. Vous comprenez, как сорок тысяч братьев! — Жорж увлекся и хотел выкинуть какое-то коленце в опереточном стиле, но вовремя опомнился и замолчал.

Анна Ивановна погрозила ему пальцем, потом снисходительно дала поцеловать руку и в конце концов взяла его с собой. Как-никак, Жорж пользовался особыми симпатиями стареющей кокотки. Злые языки, которыми, между прочим, обладали барон фон Рауб и Ютанов, распространяли по Москве слухи, что Анна Ивановна живет с Жоржем и даже подчас снабжает его карманными деньгами. Этому отчасти способствовало то, что Жорж уже давно в известном кругу женщин слыл альфонсом.

Не имея никаких занятий, Жорж существовал в Москве довольно прилично. Он был завсегдатаем всех театров, куда его, Бог весть почему, пускали бесплатно в первые ряды кресел; посещал рестораны, пользуясь там кредитом, или ужинал за счет своих добрых знакомых.

Жорж находился в близких отношениях и с артистами и с представителями прессы, и с кафешантанными этуалями. Одевался Жорж по последней моде, заказывая платья у лучших портных; изредка он бывал и в клубах и даже играл там в «железку». Проигрывая по сто и двести рублей, Жорж не выказывал заметного огорчения и, беззаботно напевая веселенький мотивчик, уезжал забыться к «одной из этих дам», которая подешевле или согласна наградить его ласками gratis. Выиграв, Жорж с шиком спускал половину денег тут же в клубе, угощая шампанским знакомых и незнакомых. Жил Жорж в меблированных комнатах; за номер платил крайне неаккуратно, постоянно задолжал горничной, прачке, коридорному, швейцару и даже извозчикам. Обладая необыкновенным искусством занимать деньги, Жорж ввел это в систему и чуть ли не на каждого встречного глядел с вожделением займа.

С Анной Ивановной Жорж познакомился ради Лили. Но затем, убедившись, что от Лили ждать нечего, решил «заняться мамашей».

— Если хочешь знать, — говорил он Ютанову, с которым был на «ты», — в Анне Ивановне до сих пор есть что-то, что может увлечь всякого мужчину, понимающего толк в женщинах!.. Она великолепно сохранилась, а по части любви и страсти в состоянии дать в тысячу раз больше, чем любая красавица!..

Ютанов смеялся и советовал приятелю попытать счастья.

Преданностью и нежными, многообещающими взглядами, Жорж покорил сердце сорокалетней кокотки, бывшее уже несколько лет вакантным. Анна Ивановна охотно стала принимать Жоржа у себя в доме, кормила, поила его, подолгу просиживала с ним наедине в гостиной и, может, на самом деле была с ним в интимных отношениях и снабжала его карманными деньгами.

Лили довольно радушно встретила мать и Жоржа.

Анна Ивановна сочла нужным впасть в сентиментальность и с особенным чувством и даже вздохами расцеловала Лили в глаза, лоб и щеки. Жорж сосредоточенно и важно приложился к ее ручке и скромно опустил голову, ожидая приглашения присесть.

— Хотите завтракать? — предложила, немного подумав, Лили.

— О, нет! — возразил Жорж. — Я попросил у Анны Ивановны позволения заехать к вам на одну только минуточку и… и сейчас же ретируюсь.

— Ну вот, что за глупости? — рассмеялась Лили. — Раз приехали, так оставайтесь.

Жорж просиял и с довольным видом придвинул к столу дубовый резной стул.

Дело происходило в столовой, где Берта накрывала завтрак. Анне Ивановне о многом нужно было переговорить с дочерью наедине, и Жорж являлся неприятной помехой.

— Зачем ты оставляешь его? — томно протянула она.

— А разве он тебе мешает? — спросила Лили.

— Если хочешь — да!.. У меня к тебе есть дело.

— Пойдем в кабинет, а Жорж нас подождет.

XIV

Лили, взяв мать под руку, вышла с ней из столовой.

— Ну, говори, что такое? — начала она, входя в кабинет и закрывая двери.

— Рогожин исполнил все свои обещания? — с деловым видом спросила Анна Ивановна.

— Да.

— Ты получила от него вкладной банковский билет на сто тысяч?

— Да.

— Что ты думаешь делать с этими деньгами?

— Пока ничего.

— Но нельзя же оставлять их в банке, довольствуясь ничтожными процентами!

— А что же с ними делать?

— Мало ли, что можно сделать с такими деньгами!..

— Например?

— Можно вступить в какое-нибудь выгодное предприятие.

— И в конце концов потерять в этом предприятии все деньги и остаться без гроша?

— Ну вот, с какой стати?!

— Я желаю лучше довольствоваться маленькими процентами, чем рисковать. Но к чему ты завела этот разговор?

— Да ведь я тебе, кажется, родная мать?

— Какое же отношение это имеет к деньгам?

— Лили! Я тебя не понимаю. Что за тон?

— Самый обыкновенный… Говори прямо, что тебе от меня нужно?..

— Доверь мне эти деньги!.. Через год, максимум через два, у нас с тобой вместо ста тысяч будет вдвое, а может быть, даже втрое больше!..

Лили отрицательно покачала головой.

— Ты не веришь? — дрогнувшим голосом спросила Анна Ивановна.

Лили снова покачала головой. Анна Ивановна схватила ее за руку и усадила рядом с собой на тахту.

— Слушай! — начала она. — Верстах в пятнадцати от Москвы по железной дороге продается великолепное имение. При помощи Ютанова, это имение можно приобрести очень дешево и нажить на покупке громадные деньги.

— Каким образом? — спросила Лили.

— Разбить все имение на мелкие участки и продавать их под постройку дач. Теперь это в большом ходу. Такие участки земли раскупаются нарасхват. Организация дачных поселков растет с каждым годом.

— Я знаю.

— Значит, ты одобряешь мой план?

— Пожалуй… Но только денег я все-таки не доверю тебе.

— Почему?

— Так… Но оставим этот разговор! В случае чего, я и сама сумею купить имение без твоей помощи.

Анна Ивановна, оскорбленная, взволнованная, поднялась с места:

— Это за все мои старания и заботы о тебе? Прекрасно, нечего сказать! Признаюсь, я этого не ожидала! Кто, как не я, устроила тебя к Рогожину?.. Благодаря кому, как не мне, ты сделалась обладательницей этих ста тысяч?.. Я устроила твое счастье, твою судьбу, а ты отталкиваешь меня прочь?! Ты забываешь, что ведь я теперь осталась ни с чем. После того как ты уехала от меня, я лишилась всех доходов… Кроме Жоржа, ко мне теперь никто и носу не покажет. Ты хорошо знаешь, что приманкой для гостей являлась ты!

— Рогожин по-прежнему будет платить тебе по триста рублей в месяц! — возразила Лили.

— Нечего сказать, велики деньги — триста рублей в месяц! — с негодованием и озлоблением воскликнула Анна Ивановна. — С такими деньгами в Москве даже порядочную квартиру иметь нельзя…

— Ты привыкла слишком широко жить!..

— Не прикажешь ли мне поселиться в меблированных комнатах и обедать в кухмистерской?.. Ты будешь утопать в роскоши, а я, твоя родная мать, которой ты всем обязана, должна буду существовать на жалкие гроши, которые соблаговолит отпускать мне Рогожин?!

— Чего же ты хочешь?

— Дай мне сто тысяч, я куплю имение и, распродав его по участкам, наживу и на твою и на свою долю еще по сто тысяч… Через год или два я верну тебе вместо них вдвое больше…

Лили только пожала плечами и молча направилась в столовую. Анна Ивановна почти с ненавистью смотрела ей вслед.

Завтрак прошел скучно и вяло. Тотчас после него Анна Ивановна собралась ехать домой. Она холодно поцеловала Лили и, надев шляпку, угрюмо посмотрела на Жоржа.

— Едем, Жорж, — тихо сказал она, стараясь улыбнуться. Но вместо улыбки получилась кислая гримаса.

Жорж молча протянул Лили руку и вопросительно заглянул ей в глаза, видимо, не понимая, что произошло между ней и Анной Ивановной.

Лили рассмеялась и задержала его руку.

— Останьтесь, — шепнула она. — Мама спешит, и Бог с ней! А мне с вами надо кое о чем переговорить. У меня к вам есть маленькая просьба.

Жорж издал какой-то неопределенный звук и покорно опустил голову, точно желая показать Анне Ивановне, что он тут ни при чем и волей-неволей должен остаться, чтобы исполнить неожиданное желание Лили.

Анна Ивановна не произнесла ни слова и с гордым видом поспешно вышла из столовой. Лили бросилась за ней и, остановив Берту, сама помогла матери надеть манто.

— Ты, мама, не сердись на меня! — с заметным волнением начала она. — Может быть, я и отдам тебе сто тысяч, но только не теперь… Я еще не знаю, как поступить мне с этими деньгами. Очень возможно, что я верну их обратно Рогожину, понимаешь?.. Возьму да и брошу этот билет ему в лицо!

— Да ты с ума сошла! — воскликнула Анна Ивановна.

Лили оглянулась на стоявшую поодаль со скромно опущенными глазами Берту и не возразила ни слова.

Анна Ивановна в сильном волнении подошла к Лили, положила ей на плечо руку и заговорила по-французски:

— Я не понимаю, что у тебя в голове? Получить в свои руки такие деньги, добиться определенного, обеспеченного положения и вдруг задумать нечто нелепое, безрассудное. Да ты пойми, что раз вкладной билет на сто тысяч в твоих руках, то Рогожин уже не в состоянии отнять у тебя эти деньги; что бы ни случилось, что бы ни произошло между ним и тобой, сто тысяч всегда останутся у тебя! Как ты не можешь сообразить этого? Это ясно как божий день!..

XV

Лили осторожно, но решительно отстранила руку матери, застенчиво и слабо улыбнулась, а затем смутилась и вся зарделась.

— Мама, оставь… Ради бога, оставь!.. — почти простонала она. — У меня в душе крошечку, чуть-чуть осталось что-то порядочное. Я его скорее чувствую, чем осознаю. Но это все, что поддерживает меня в данную минуту, придает мне уверенность и надежду, что если я захочу, то еще не все потеряно и я могу спасти себя. Ты… ты толкнула меня в какую-то пропасть… Я поддалась твоей воле и, закрыв глаза, бросилась в эту пропасть… Перед этим на один только момент я захотела было испытать что-то другое, что не зависело от твоей воли. Но я ощутила один только позор, одну только боль, и во всем моем существе осталось нечто, которое не пройдет бесследно. Я знаю, что это принесет мне тоже позор и боль, но это мое, это результат моего только желания, моей только воли и потому дорого мне… Быть может, поэтому дорог и близок мне и виновник моего позора и моей боли… Какие-то неразрывные нити связали меня с ним, связали, по всему вероятию, навсегда. И что бы ни случилось, я пойду за ним, пойду на муки, позор и боль, если… если только он захочет, чтобы я пошла за ним… Если он захочет, то билет на сто тысяч, который ты требуешь от меня, я брошу Рогожину в лицо и останусь по-прежнему нищей, такой же нищей, какой была до сих пор.

— Кто это «он»? — глухо спросила Анна Ивановна.

Лили оглянулась. Берты уже не было. Она неслышно, незаметно удалилась из передней. Девушка облегченно вздохнула и едва слышно ответила:

— Он? Он — Дмитрий Николаевич Далецкий… Анна Ивановна ахнула и всплеснула руками.

— Ты… ты отдалась ему? — насилу могла проговорить она.

Лили молча кивнула.

— Когда же?

— Тогда, в тот вечер, когда уехала с ним на лошади Ютанова.

— Рогожин знает об этом?

— Пока еще нет, но я скажу ему.

Анна Ивановна приняла сосредоточенный вид и сдвинула подкрашенные брови.

— Раз он не знает, ты не должна говорить ему об этом! — решительно заявила она.

— Прощай, — сказала Лили.

Анна Ивановна по-прежнему холодно поцеловала ее в щеку и быстро вышла из передней, хлопнув за собой дверью.

Лили возвратилась в столовую. Жорж сидел верхом на стуле и, прихлебывая шартрез, дымил папироской.

— Я уже соскучился в ожидании вас! — жалобно прокартавил он. — Что такое произошло между вами и вашей мама?

— Ничего! — рассмеялась Лили и, подсев к Жоржу, обняла рукой его короткую шею.

Жорж самодовольно улыбнулся и заржал, как жеребенок.

— А от меня что вам нужно? — спросил он.

— Жор-жик!.. — кокетливо протянула Лили.

— Н-ну? — также кокетливо отозвался Жорж, прищурив глаза.

— Я к тебе с просьбой.

— С какой?

— Где сейчас Далецкий?

— В Москве.

— Поет где-нибудь?

— Да.

— Где?

— Он заключил условия с антрепризой оперной труппы в летнем театре «Парадиз».

— Сегодня он поет?

— Да, партию Эскамильо, в опере «Кармен».

— Поедем его слушать!

— Едем!

— Мы достанем ложу?

— Конечно!

— И можно будет повидать Далецкого?

— Еще бы! Мы пройдем к нему в уборную.

— Дорогой! Милый!.. — воскликнула Лили и крепко поцеловала Жоржа в губы.

— Я… я не стою этого… — пробормотал он, сконфузился и покраснел.

— Ну вот! — нервно рассмеялась Лили.

— Право!.. — наивно отозвался Жорж.

— Оставайся у меня обедать! — предложила Лили. — Пообедаем, потом поедем в Петровский парк, а затем в «Парадиз».

— А как же Рогожин?

— Он сегодня не приедет.

— Отлично!

Жорж вскочил со стула, бросил в окно папироску и, допив из рюмки шартрез, завальсировал по комнате.

В столовую вошла Берта.

— Вас зовут к телефону, — скромно и застенчиво обратилась она к Лили.

— Кто?

— Павел Ильич.

— Прости! — сказала Лили и выскользнула из столовой в кабинет, где находился телефон. — Слушаю! — произнесла она, поднося к уху трубку.

— Это вы, Лили? — послышался голос Рогожина.

— Да! Что угодно?

— Вы одна?

— Нет.

— Кто у вас?

— Жорж.

— Что вы думаете сегодня делать?

— Еду с Жоржем в сад «Парадиз».

— Можно мне с вами?

— Как хотите.

— Вы куда, в оперу?

— Да.

— Мало интересного!.. Сегодня ведь идет «Кармен».

— Я люблю эту оперу.

— Кто поет Эскамильо?

— Далецкий.

— Вам хочется его послушать?

— Да!

И бросив трубку, Лили возвратилась в столовую.

— Знаешь, кто с нами едет сегодня в оперу? — равнодушно и полунасмешливо обратилась она к Жоржу.

— Кто? — сделав удивленную физиономию, осведомился Жорж.

— Рогожин.

— А-а! — многозначительно протянул гуляка.

— Ха-ха-ха! — звонко рассмеялась Лили.

— Но как же Далецкий? — испуганно полюбопытствовал Жорж.

— Мы будем с ним ужинать после спектакля! — уверенно и беспечно ответила красотка.

— А Рогожин?

— Он уедет домой.

— Тра-та-та! Тра-та-та! — запел Жорж какой-то веселый опереточный мотив и завертелся по комнате.

XVI

Лили и Жорж приехали в театр до начала спектакля. Далецкий, хотя и не участвовал в первом акте, был уже одет и загримирован. Усадив Лили в ложу, Жорж прошел с видом закулисного завсегдатая в его уборную. По пути он ущипнул за щечки двух хорошеньких хористок, товарищески подмигнул режиссеру, пожал руку гордому и самовлюбленному тенору и постучал в оклеенную дешевенькими обоями дверь уборной Далецкого.

— Можно войти? — прокартавил он, растягивая слова.

— Кто там? — послышался мягкий, грудной голос Далецкого.

— Свои! — со смехом ответил Жорж и вошел в уборную.

— А-а! — весело протянул Далецкий, рассматривая в зеркало сильно подведенные глаза и брови.

— Ты знаешь, с кем я?

— С кем?

— С Лили. Она непременно хочет видеть тебя. Далецкий смутился, промычал что-то и задумчиво посмотрел на улыбающееся лицо Жоржа.

— Ну, что-ж! — наконец сказал он. — Только, конечно, не теперь, а после спектакля.

— Напротив, я обещал провести ее к тебе в уборную.

Далецкий сделал гримасу и с беспокойством поглядел на разбросанные повсюду принадлежности мужского туалета.

— Я… я право не знаю… — замялся он. — Ты видишь, какой у меня здесь беспорядок?

— Пустяки!

— Лучше после спектакля! Вы где сидите? В ложе?

— Да.

— Ну, вот и прекрасно! Подождите меня несколько минут по окончании последнего акта, и я выйду к вам.

— Нет, позволь сейчас привести к тебе Лили! Она так жаждет тебя видеть… — многозначительно возразил Жорж и даже вздохнул.

Далецкий рассмеялся.

— Ну, как хочешь, — пробормотал он, придирчиво осматривая свое отражение в зеркале.

Жорж хотел уже выйти, но Далецкий остановил его:

— Погоди немного! Скажи мне, откуда ты привез Лили?

— Я был у нее; завтракал, обедал, а потом ездил кататься с ней в Петровский парк, — ответил Жорж.

— Один?

— Да.

— Лили живет еще у матери или уже переехала к Рогожину?

— У нее своя квартира.

— Которую ей нанял Рогожин?

— Да.

— Давно она переехала туда?

— Только два дня.

— Рогожин был у нее сегодня?

— Нет, но он говорил с ней по телефону.

— Знает, что Лили в театре?

— Да.

— И приедет сюда?

— Да.

— Тогда ты прав! Веди Лили сюда. Мне необходимо поговорить с ней с глазу на глаз.

— Прекрасно! Я приведу ее и сам скроюсь.

Войдя в уборную к Далецкому, Лили не могла преодолеть волнения и густо покраснела. Жорж тотчас же скрылся под каким-то благовидным предлогом.

— Лили, — тихо произнес Далецкий, нежно целуя ее руки.

Лили тихо застонала и, закрыв глаза, положила голову на грудь Далецкому.

— Я боялась, что ты оттолкнешь меня… — чуть слышно прошептала она.

— За что? — удивился Далецкий.

— За то, что я скверная, гадкая…

— Какое право я имею судить тебя? Каждый человек по-своему ищет счастья. Все дело в том, чтобы суметь найти это счастье. Когда я читал тебе мораль, рисовал тебе всевозможные ужасы, чтобы отговорить тебя от того, что ты задумала и что уже совершено, я был неправ. Я потом долго думал об этом и решил, что не имел даже права говорить тебе что-либо подобное…

— Почему?

— Потому, что лично я сам не в состоянии предложить тебе и сотой доли того, что может дать Рогожин. Я женат, и все, что я зарабатываю своим голосом, едва хватает на содержание семьи… Знала ты или нет, что я женат?

Лили отрицательно покачала головой. Далецкий отстранил ее от себя и вздрогнул.

— Может быть, если бы ты знала это, ты не отдалась бы мне… тогда? — глухо спросил он.

Лили снова покачала головой и глубоко вздохнула.

— Какое мне дело, женат ты или нет, — скорбно произнесла она.

Наступило молчание. Затем послышались первые аккорды увертюры, и звуки задорной, жизнерадостной музыки хлынули быстрыми волнами, наполняя громадный зрительный зал.

Лили посмотрела на Далецкого. В ярком, вышитом золотом костюме тореадора он был еще красивее, чем обыкновенно. В сердце Лили снова с неудержимой силой вспыхнули влечение и страсть к этому баловню судьбы, на которого заглядывались все женщины.

— Как ты хорош! — невольно воскликнула она.

Далецкий самодовольно улыбнулся и, нагнувшись к Лили, медленно, с чувством поцеловал ее в губы. На этот раз он действовал уже с полного ее согласия, был привычно самоуверен и оттого казался юной любовнице живым богом. Лили уже и забыла, каким жалким недавно видела своего кумира.

Зато Дмитрий Далецкий, привычно войдя в роль профессионального обольстителя, решительно подхватил любовницу на руки и усадил ее на высокий стул, который регулярно использовал для подобных целей. Этот стул привез ему из Франции приятель, который видел точно такой же в одном из дорогих парижских борделей.

Ах, если бы Лили только знала, скольким местным актрисочкам, гримершам, кассиршам и просто экзальтированным поклонницам популярный певец лукаво говорил: «Ах, ангел мой, если бы вы только знали, как важно для меня ваше благосклонное участие для обретения капризного вдохновения». Обычно узнав, что они могут стать музой гениального артиста, изумленные и обрадованные посетительницы гримерки сразу становились очень податливыми, после чего немедленно занимали место на «стуле греха», как его шутливо называл в разговоре с приятелями Далецкий. Впрочем, на этот раз, едва переведя дух, он вполне искренне прошептал на ушко обнимаемой женщины:

— Я люблю тебя!

— Я знаю! — задохнувшись от счастья, тихо засмеялась Лили, восторженная и счастливая.

— Когда мы увидимся?

— После спектакля.

— Но Жорж мне сказал, что сюда приедет Рогожин.

— Что же из этого? Я его отправлю домой и останусь с тобой. Он мне совершенно неинтересен. — И, еще раз подарив возлюбленному долгий прощальный поцелуй, Лили выпорхнула из уборной.

В коридоре, между кулисами, ее поджидал Жорж. Многозначительно оглядев Лили, он чему-то лукаво улыбнулся, но предпочел воздержаться от комментариев.

— Идемте скорее! — взволнованно произнес он. — Приехал Рогожин.

— Где он?

— В первом ряду кресел.

Лили поправила выбившиеся из-под шляпки волосы и, скромно опустив глаза, прошла в ложу.

XVII

Рогожин сидел в кресле неподалеку от ложи Лили и равнодушно глядел на сцену. Затем повернул голову, увидел Лили и, поднявшись, прошел к ней в ложу.

— Кармен недурна! — с видом знатока сказал он, машинально пожимая руку Жоржу.

— О да!.. — глубокомысленно отозвался Жорж, готовый чуть ли не расшаркаться перед известным всей Москве богачом.

— Зачем вы приехали? Ведь вы не любите этой оперы? — без всякого почтения в голосе спросила Лили.

Рогожин смутился. После того как они стали любовниками и он сдержал свои финансовые обещания, Павел Ильич никак не ожидал столкнуться с такой враждебной холодностью.

— Я… я приехал, потому что вы здесь, — с натянутой улыбкой пробормотал он.

— Поезжайте лучше в свой клуб! Там для вас несравненно больше интереса! Домой меня довезет Жорж.

— Вы меня гоните?

— Нисколько! Я только говорю, что для вас неинтересно слушать эту оперу.

— Нет, напротив! Меня сегодня заинтересовала Кармен. Я еще ни разу не слыхал этой артистки. У нее великолепный голос, и в игре нет обычного шаблона.

Лили не возразила ни слова, только губы ее слегка дрогнули, да в глазах что-то сверкнуло. Она устремила взгляд на сцену и просидела молча до конца акта.

Занавес опустился под звук дружных аплодисментов. Публика задвигалась и зашумела.

«Я заставлю его уехать и оставить меня одну с Да-лецким, чего бы мне это ни стоило!» — упрямо думала Лили, чувствуя во всем теле нервную дрожь.

— Пойдемте в сад, — шепнул, нагнувшись к ней, Жорж.

Лили попыталась улыбнуться и оглянулась назад: Рогожина в ложе не было. Он незаметно вышел.

Лили увидела его в фойе. Рогожин стоял с каким-то неизвестным ей господином и, видимо, поджидал ее.

— Мне нужно сказать вам два слова! — произнес он, подходя и беря ее под руку.

Жорж почтительно отошел прочь.

— Что такое? — тщетно стараясь скрыть волнение, спросила Лили.

— Что вы думаете делать после окончания спектакля?

— Я хочу поужинать здесь с Жоржем.

— Вдвоем?

— Нет. Я просила Жоржа пригласить Далецкого.

— А если я попрошу вас ехать со мной тотчас же после спектакля домой?

— Я не поеду.

— Да?

— Я не по-е-ду! — жестко повторила Лили.

— Вы должны ехать! — настойчиво заявил Рогожин, нахмурив брови и крепко стиснув локоть Лили. — Я имею полное право требовать от вас этого, в силу тех условий, которые заключены между нами.

— У вас плохая память! — неестественно рассмеявшись, воскликнула Лили. — Вы забываете об условиях, предложенных мною! Прежде чем согласиться на ваши условия, я заявила, что желаю оставаться свободной! Вы помните это? Помните, что ответили мне на это полным согласием?.. Я не гожусь на роль рабыни!..

— Я и не думаю предлагать вам подобную роль, — хрипло пробормотал Рогожин. — Я только желаю сохранить свои права…

— Вы боитесь, что я изменю вам?

— Может быть! — Рогожин нервно дернул подбородком. Этот разговор вообще сильно тяготил его.

Лили с силой вырвала свою руку.

— Оставьте меня! — крикнула она, обращая на себя внимание окружающей публики.

— Вы с ума сошли… — сконфуженно произнес Рогожин. — Посмотрите, на нас все смотрят! Вы компрометируете и себя, и меня…

Лили покраснела и взяла себя в руки.

— Слушайте, — шепотом заговорила она, повернув назад в фойе, где почти никого уже не было, — делайте, что хотите, но с вами я не поеду и останусь здесь! Если вам угодно, я больше никогда не вернусь к вам и возвращусь к маме. Подаренные вами сто тысяч можете получить обратно… Вкладной билет на эти деньги в письменном столе в кабинете… Обстановка квартиры пригодится для другой женщины, которая согласится беспрекословно исполнять все ваши желания и капризы.

— Лили!.. — в тоске и страхе воскликнул Рогожин.

— Ни слова больше! — тотчас прервала его Лили. — Или вы немедленно уедете из театра, предоставив мне полную свободу, или между нами все кончено…

«Пусть будет последнее!» — решил про себя Рогожин. Глаза его вспыхнули злобой и ненавистью, правая рука судорожно сжала толстую трость с золотой рукоятью и массивным свинцовым набалдашником.

Лили вызывающе заглянула в искаженное лицо Рогожина и, быстро отойдя прочь, смешалась с толпой.

XVIII

На широкой площадке сада, перед открытой сценой, собралась громадная толпа. Три молоденькие красивые девушки, обтянутые голубым трико с голубыми атласными буфами и лентами, выделывали головокружительные трюки на висящих высоко над сценой трапециях. Блестящие никелированные пруты на тонких бечевках мерно раскачивались взад-вперед, и девушки грациозно перелетали с одного прута на другой под звуки мечтательного меланхолического вальса. Малейшее нерасчитанное движение грозило им гибелью. В любой момент девушки могли сорваться и, упав вниз со страшной высоты, разбиться о деревянные подмостки. Но именно это и придавало интерес их воздушным полетам, это и возбуждало сытую и скучающую публику. Господа и дамы, юноши и девицы с жадным любопытством следили за каждым их движением. Некоторые, замирая, с ужасом и в то же время с нетерпением ждали возможного момента катастрофы.

Но вот музыка смолкла. Одна из девушек поднялась по канату на одиночную трапецию, висевшую выше других. Повиснув на ней на согнутых коленях, эквилибристка сильно раскачалась и вдруг стремглав полетела вниз с вытянутыми вперед руками, по направлению к мерно качавшимся тонким никелированным прутам нижних трапеций.

Публика замерла. В следующий миг послышался странный, глухой звук упавшего на деревянные подмостки тела девушки, не рассчитавшей траектории рискованного полета.

Толпа зашумела, заволновалась и, давя друг друга, устремилась к сцене, чтобы поближе посмотреть на изуродованный и окровавленный труп несчастной эквилибристки.

Все это произошло за долю секунды, и одновременно с трагедией где-то в задних рядах публики раздался неестественный истерический крик молодой, нарядно одетой женщины, стоявшей с двумя мальчиками. Вскрикнув, женщина всплеснула руками, точно подстреленная птица — крыльями, и без чувств упала на руки стоявших позади мужчин. Господа бережно усадили женщину на лавку, один бросился в буфет за водой, а другой принялся неумело утешать плакавших и дрожавших в испуге мальчиков.

Лили мельком, почти равнодушно, наблюдала за этой сценой, и затем тотчас же устремила глаза на открытую эстрадную площадку, где в это время поспешно укладывали на носилки труп разбившейся насмерть девушки.

— Вы знаете, кто эта женщина? — услышала вдруг Лили над своим ухом картавый голос Жоржа.

— Какая женщина? — рассеянно спросила Лили, не отводя глаз от сцены.

— Да вот эта самая, которая упала сейчас в обморок.

— Не знаю. Кто такая?

— Жена Далецкого, Ольга Алексеевна.

— А мальчики — сыновья Дмитрия Николаевича?

— Да, да!.. Хорошенькие мальчуганы. Старшему уже восемь лет. Не правда ли, как это глупо со стороны Ольги Алексеевны таскать их по садам и театрам?

Лили оглянулась назад и внимательно посмотрела на мальчиков; потом быстро подошла к Ольге Алексеевне и взяла из рук мужчины стакан с холодной водой.

Ольга Алексеевна уже очнулась и, слабо вздрагивая всем телом, испуганно глядела потускневшими глазами на окружавших ее людей. Зубы ее судорожно стучали, а губы подергивались странной гримасой, искажавшей все ее лицо.

— Выпейте воды, — тихо сказала Лили, осторожно поднося к ее рту стакан.

Ольга Алексеевна послушно сделала один глоток и вдохнула всей грудью воздух.

— Благодарю вас! — сказала она, делая усилие улыбнуться, и вдруг снова задрожала и заволновалась. — Это ужасно! Это ужасно! — глухо забормотала она. — Разве можно дозволять такие рискованные упражнения?.. Ведь эта несчастная девушка разбилась насмерть!

— Мама, — воскликнули подбежавшие мальчики, — поедем домой!

Ольга Алексеевна в недоумении посмотрела на них. Затем провела рукой по лицу и медленно, с трудом поднялась с лавки.

— Мы должны подождать папу, — в раздумье произнесла она. — Он поедет вместе с нами… — Затем обратилась к Лили: — Будьте добры, побудьте немного с мальчиками! Я схожу на минутку за кулисы к своему мужу.

Лили передала Жоржу стакан с недопитой водой и, взяв за руки мальчиков, усадила их рядом с собой на лавку.

— Мы вас будем ждать здесь! — с улыбкой сказала она Ольге Алексеевне.

Та молча кивнула и неровной походкой пошла в театр, где уже звенел первый звонок перед началом третьего акта.

Далецкий стоял за кулисами возле сцены и разговаривал с популярной в Москве артисткой Марьей Сергеевной Холмской, исполнявшей партию Кармен. Когда-то он усиленно ухаживал за Холмской, но, не добившись ничего, махнул на нее рукой и сошелся с хорошенькой хористкой, которая, осчастливленная его благосклонным вниманием, тотчас безропотно ему отдалась.

Заметив равнодушие со стороны Далецкого, Холм-ская, как это часто бывает с женщинами, почувствовала вдруг себя оскорбленной и пожелала во чтобы то ни стало вернуть себе снова его расположение. Мало-помалу она добилась этого. Далецкий бросил хористку и стал опять ухаживать за ней.

Обрадованная Холмская позабыла о своей неприступности и вскоре последовала примеру хористки.

Но в это время Далецкий как раз познакомился с Лили. После того вечера, когда девушка так странно и неожиданно отдалась ему, Холмская потеряла всякое обаяние в глазах Дмитрия Николаевича, и он почти перестал обращать на нее внимание.

Увидев выходившую из уборной Далецкого Лили, Холмская почувствовала муки ревности. Она не знала еще, кто эта особа, но хорошо рассмотрела ее чарующую красоту. Этого было вполне достаточно, чтобы Холмская самым искренним образом возненавидела ее и сочла себя вправе потребовать объяснений от Далецкого.

— Может, это твоя новая любовница? — спросила она, гневно сверкнув глазами.

— Может быть… — спокойно и лениво ответил Да-лецкий.

— Кто она такая?

— Лили Теплова.

— Дочь известной кокотки?

— Да.

Холмская вздохнула и, оглянувшись вокруг, взяла Далецкого за руку.

— Вы разлюбили меня? — томно спросила она. Далецкий молчал, не зная, что ответить.

В это время на лесенке, ведущей на сцену, показалась его жена. Дмитрий Николаевич еще во втором акте увидел ее с детьми в литерной ложе с левой стороны и был неприятно поражен ее присутствием. Ольга Алексеевна летом обыкновенно безвыездно жила на даче, в 20 верстах от Москвы по железной дороге. В театрах она бывала только зимой и лишь тогда, когда в постановке участвовал ее муж. Детей с собой в театры она никогда не брала и уезжала домой тотчас же по окончании спектакля, так что Далецкий всегда мог располагать собой как угодно.

XIX

Неожиданное появление в театре Ольги Алексеевны в этот вечер, да еще вместе с детьми, показалось Далецкому очень странным. Сад, в котором находился театр, пользовался сомнительной репутацией, и порядочные женщины редко посещали его.

По всему вероятию, что-нибудь особенное побудило Ольгу Алексеевну покинуть дачу и приехать в театр, взяв с собой и мальчиков. А появление ее за кулисами еще более смутило Далецкого.

Грубо вырвав у Холмской свою руку, он, испуганный и взволнованный, бросился навстречу жене.

— Что случилось, зачем ты приехала сюда? — с видимым неудовольствием спросил он.

— Я страшно соскучилась по тебе, — сконфуженно и робко произнесла Ольга Алексеевна. — Я не видела тебя почти целую неделю. Прочитав в газетах, что ты сегодня поешь Эскамильо, я взяла Нику и Леву и приехала с ними послушать тебя.

— Стоило ехать из-за такой глупости! — недовольно пробурчал Далецкий, — тем более брать с собой мальчиков. Они еще слишком малы, чтобы посещать такие сады, как «Парадиз».

— Я побоялась оставить их одних на даче. Ты же знаешь, как мало доверяю я этой глуповатой и рассеянной немке.

Наступило неловкое молчание.

— Ах, это ужасно!.. Ужасно! — вне себя воскликнула вдруг Ольга Алексеевна и схватилась руками за голову.

— Что «ужасно»? — невольно вздрогнув, спросил Далецкий.

— То, что случилось сейчас в саду. Одна молоденькая девушка сорвалась с трапеции и разбилась!..

Далецкий облегченно вздохнул. Он испугался, не случилось ли чего с Никой и Левой. Смерть же неизвестной ему эквилибристки не произвела на него никакого впечатления. Ему даже стало стыдно за необычайную сентиментальность жены.

— Я закричала как сумасшедшая и упала в обморок, — продолжала между тем Ольга Алексеевна.

— Разве можно с такими нервами, как у тебя, смотреть на акробатические упражнения, — с гримасой заметил Далецкий.

Снова наступило молчание.

— Ты завтра свободен? — нерешительно спросила Ольга Алексеевна.

— Да, свободен.

— Значит, можешь сегодня ехать вместе с нами домой?

— Нет, не могу.

— Почему?

— Не все ли тебе равно? Что за допрос? Ты знаешь, как я не люблю этого!..

— Но как же я с Никой и Левой поеду одна, ночью, домой?..

— Незачем было приезжать тебе в Москву!

— Но я так соскучилась, истомилась по тебе!.. У меня все сердце изболелось…

Раздался второй звонок.

— Ну, довольно, Оля! Мне больше некогда слушать твои жалобы! — с нетерпением прервал Далец-кий жену и протянул ей руку.

Губы Ольги Алексеевны дрогнули, по лицу пробежала судорога, и глаза наполнились слезами. Опустив голову, она послушно и молча удалилась из-за кулис, прошла зрительный зал и вышла через фойе в сад, где ее ожидала с мальчиками Лили.

— Благодарю вас! — обратилась Ольга Алексеевна к Лили, стараясь сдержать подступившие к горлу слезы. Затем, взяв мальчиков за руки, она поспешно пошла к выходу из сада.

— Куда вы? — невольно остановила ее Лили.

— Мы… мы едем домой, — чуть слышно пробормотала Ольга Алексеевна. Губы ее снова задрожали.

Лили взглянула в ее глаза, полные тоски и слез, и сразу поняла все.

ХХ

— Послушайте!.. — встревоженно начала Лили. — Погодите, мне нужно сказать вам несколько слов!

Ольга Алексеевна удивленно посмотрела на девушку и, подумав о чем-то, оставила детей и подошла к ней.

— Что вам нужно? — недоумевая, но с заметным любопытством спросила она.

Лили не знала, что ответить, но ей страстно хотелось помочь этой несчастной женщине и чем-нибудь утешить ее. Она догадывалась, что Ольга Алексеевна взволнована и едва удерживается от слез, потому что Далецкий отказался ехать с ней и детьми домой.

Сердце Лили мучительно ныло. В настоящую минуту она одна являлась виновницей несчастья этой женщины. Ради нее Далецкий несколько минут назад оттолкнул от себя эту женщину, имеющую на него все законные права, тогда как она совершенно их не имеет. Если бы Лили не предложила Далецко-му ехать с ней после спектакля, он, наверное, отправился бы с женой и детьми домой.

Надо было исправить это зло и, отказавшись от предстоящего свидания, заставить его ехать домой. В том, что это удастся ей сделать, Лили не сомневалась. Ее мучило лишь то, что она не знала, как сказать об этом Ольге Алексеевне, не вызвав в ней ревнивого чувства.

Но, увы! Это чувство уже вспыхнуло в сердце Ольги Алексеевны. Особым чутьем, присущим страдающей женщине, обманутой любимым человеком, Ольга Алексеевна угадала в Лили счастливую соперницу и поняла, что происходит у нее в душе. С едва скрываемой ненавистью она разглядывала красотку, и сердце ее сжималось от осознания того факта, что внешне она, конечно же, проигрывает молоденькой кокотке.

— Вы знаете, кто я?! — с вызовом спросила госпожа Далецкая.

— Да! — в искреннем порыве ответила Лили.

— И почувствовали ко мне жалость и сострадание?

— Я… я хотела вернуть вам вашего мужа! — не совладав с собой, призналась Лили.

— Ха-ха-ха!.. — неестественно рассмеялась Ольга Алексеевна и, окинув Лили с ног до головы презрительным, уничтожающим взглядом, схватила за руки мальчиков и быстро вышла из сада.

Лили до боли стиснула зубы, чтобы подавить крик стыда и отчаяния, и беспомощно опустилась на лавку.

Жорж, все это время наблюдавший за Лили издали, подлетел к ней.

— Что с вами? Вы чем-то взволнованы? — участливо спросил он.

— Проводите меня из сада. Я хочу ехать домой, — тихо сказала Лили.

— Разве вы не желаете дослушать оперы? Сейчас выход Далецкого.

— Я хочу ехать домой! — упрямо и с раздражением повторила Лили.

Жорж смутился и, подав Лили руку, вывел ее из сада. Усадив девушку в коляску, он молча простился с ней и, не понимая, что же такое произошло, уныло побрел в буфет.

XXI

Выйдя в третьем акте на сцену и увидев, что ложа, где сидела Лили, пуста, Далецкий почувствовал боль и тоску и понял, насколько ему дорога эта молоденькая женщина и сколько радости и счастья доставляет ему одна ее близость. И вся игра Холмской в последнем акте показалась ему шаблонной и фальшивой. Поэтому дуэт с ней он спел бесцветно и сухо.

— Далецкий, видимо, не совсем здоров! — говорила публика. — Его совершенно нельзя узнать!

Публика была права. Далецкий и сам не узнавал себя. Он едва дождался окончания спектакля и, переодевшись в обычное платье, прошел в сад, старательно избегая встречи с Холмской.

Жорж ужинал за одним из столов на веранде с какой-то садовой этуалью.

Этуаль в белом платье, в громадной шляпе со страусовым пером, сверкавшая фальшивыми бриллиантами, разыгрывала из себя томную даму и игриво называла Жоржа «дусей».

— Дуся, — говорила она, — не забудь написать в газетах, что я приглашена на зимний сезон примадонной в оперетку.

— О, да! — с апломбом восклицал Жорж, уверявший всех этуалей о своей близости к газетному миру.

Далецкий подошел к Жоржу и тронул его за плечо.

— А, это ты? — улыбнувшись, прокартавил Жорж. — Садись!.. Хочешь ужинать?

— Нет… — пробормотал Далецкий.

Жорж провел рукой по лбу и сделал глубокомысленную физиономию.

— Лили — тю-тю!.. — с легким присвистом сообщил он.

Далецкий отозвал его в сторону.

— Куда девалась Лили? — спросил он взволнованным голосом.

— Уехала домой! — ответил Жорж.

— Отчего?

— Я, право, не знаю. Между нею и твоей женой, очевидно, произошла какая-то сцена…

— Моей женой? — удивился Далецкий.

— Да-да! — с кислой гримасой отозвался Жорж.

— Но каким образом они могли познакомиться?..

— Лили оказала какую-то помощь твоей жене. Ольга Алексеевна упала в обморок, увидев падение акробатки…

— Ну?

— Когда Ольга Алексеевна очнулась и увидела перед собой Лили, тогда и познакомилась с ней. Она пошла к тебе за кулисы, а Лили осталась с детьми.

— Дальше?

— Что же дальше?.. Я, право, не знаю. Ольга Алексеевна вернулась от тебя, и между нею и Лили произошла какая-то сцена. О чем они говорили, я не слыхал, но видел только, как Ольга Алексеевна схватила детей и поспешно ушла из сада, а Лили, чем-то огорченная и взволнованная, опустилась на скамью… Я подошел к ней, спрашиваю: «Что с вами?» Она посмотрела на меня как-то странно и говорит: «Я хочу домой!» Я проводил ее из сада, усадил в коляску, а сам с горя пошел в буфет и, как видишь, ужинаю и пью дешевенькое вино с очаровательной девицей. Кстати, нет ли у тебя до завтра десяти рублей, а то мне нечем заплатить по счету?..

Далецкий пренебрежительно достал из кармана десять рублей и подал Жоржу.

— Мерси! Вот за это мерси!.. — воскликнул обрадованный Жорж. — Я всегда знал, что ты в высшей степени благороднейший человек и никогда не откажешься выручить товарища… По правде сказать, я был в глупейшем положении! Меня просят угостить ужином, а у меня в кармане почти пусто. Ну, думаю, была не была… Сажусь за столик, спрашиваю две порции бараньих котлет и бутылку самого дешевенького вина. Если бы не ты, пожалуй, могло бы кончиться неприятностью, а скандалиться в присутствии дам у меня мало желания!.. Мерси!.. От самого искреннего сердца мерси!.. Могу теперь заказать даже по чашке кофе и по рюмке ликера.

XXII

Далецкий молча простился с Жоржем и пошел из сада. Он не знал, что ему делать и куда направиться.

К Лили нельзя: у нее, по всему вероятию, Рогожин. При одном представлении об этом у Далецкого болезненно сжалось и заныло сердце. Ревность жгла и терзала его, когда он воображал Лили в объятиях Рогожина.

На минутку у него мелькнула мысль ехать к Лили, чтобы испытать над ней свою власть. Приехать, вызвать ее и сказать: «Лили, поедем со мной! Я согласен бросить жену и детей и жить с тобой. Но и ты брось Рогожина! Это грубое животное недостойно касаться тебя!»

Но тотчас же Далецкий вспомнил, что, по словам Жоржа, Лили неожиданно уехала из сада, огорченная и взволнованная после какой-то сцены с его женой. Что это была за сцена? Может, жена жаловалась на него, или каким-нибудь образом узнала, что он любит Лили и именно ради нее отказался ехать домой?..

А может, произошла глупая, безобразная сцена ревности, и это навсегда оттолкнуло Лили от него, и она решила больше никогда не видеться с ним, прервать с ним всякие отношения?

Далецкий злобно стиснул зубы и поглядел вокруг мутными, осоловелыми глазами.

— Прикажете, барин, довезти куда-нибудь на резвой лошадке?! — обратился к нему какой-то лихач.

Далецкий машинально сел в пролетку.

— На Николаевский вокзал! — пробормотал он, и в ту же минуту решил ехать домой и во что бы то ни стало добиться от жены объяснения, что же такое произошло у нее в саду с Лили.

Кучер дернул вожжами, и породистая лошадь помчалась крупной рысью по дрянной и зловонной мостовой.

«Солнце всходит и захо-о-о-дит»! — орали двое пьяных мастеровых, шедшие, обнявшись, по тротуару.

Поравнявшись с пролеткой, они послали вдогонку Далецкому крепкое ругательство и снова дико и неестественно завыли: «Солнце всходит и захо-о-о-дит, а в тюрьме моей темно»!

— Гуляют!.. — ухмыльнулся лихач, сдержав лошадь и полуобернувшись к седоку.

Лицо Далецкого исказила презрительная гримаса.

— Пшел!.. — свирепо крикнул он кучеру и откинулся на спинку пролетки.

Лошадь снова помчалась, и коляска на резиновых шинах запрыгала по выбоинам мостовой.

В огромном зале Николаевского вокзала на одном из диванов Далецкий увидел жену и спящих детей. Ольга Алексеевна, ехавшая на плохом извозчике, опоздала на предыдущий поезд и дожидалась следующего. Лицо ее выглядело обиженным и жалким, а глаза опухли и покраснели от слез.

Увидев мужа, она вся как-то сгорбилась и улыбнулась, тоскливо и скорбно.

— Ты ведь не хотел ехать домой, — чуть слышно произнесла она, несмело заглядывая мужу в глаза.

— Мне Жорж передал, что у тебя произошла какая-то сцена с Лили Тепловой! — начал, с трудом сдерживая волнение, Далецкий. — Я заволновался и приехал следом за тобой. Что произошло у тебя с Лили?

— Я… я не знаю никакой Лили… — вздрогнув и опустив глаза, ответила Ольга Алексеевна. — Какая-то молодая красивая женщина остановила меня, когда я уходила из сада… — Ольга Алексеевна вспыхнула, дышать ей стало тяжело. Она поспешно достала носовой платок и вытерла выступившие слезы. — И предложила мне… вернуть тебя, — через силу докончила она глухим и надорванным голосом.

— А ты за это бросила ей в лицо нелепое и гнусное оскорбление? — требовательным тоном спросил Далецкий, озираясь по сторонам, чтобы полусонные лакеи и редкие пассажиры не подслушали их разговора.

Ольга Алексеевна набрала в грудь воздуха, гордо выпрямилась и посмотрела Далецкому прямо в глаза.

— Я не способна на это! — твердо произнесла она. Далецкому стало неловко и стыдно.

На платформе прозвучал звонок.

— Второй звонок в Клин и Тверь! — прокричал в дверях дежурный вокзальный чиновник в зеленом мундире и красной фуражке.

Ольга Алексеевна разбудила детей. Полусонные мальчики протирали ручонками заспанные глаза и удивленно глядели на стоявшего перед ними отца.

— Как, и ты, папа, с нами едешь?! — радостно воскликнул Лева и потянулся к отцу.

Далецкий взял его на руки и понес мимо пыхтящего и выпускающего белый пар огромного сверкающего паровоза в вагон первого класса.

Ольга Алексеевна подхватила Нику и пошла следом за мужем.

XXIII

В вагоне первого класса, куда вошли Далецкие, никого из пассажиров не было. Свечи в фонарях слабо мигали, распространяя вокруг красноватый свет. Предупредительный кондуктор проводил их до купе и услужливо осведомился, не желают ли господа чего-нибудь заказать из еды. Далецкий отрицательно мотнул головой, но его супруга попросила чаю для детей.

Раздался третий звонок, затем свист паровоза, и поезд плавно тронулся с места.

Ника и Лева, быстро выпив чаю, улеглись рядышком на диване и снова заснули. Далецкий сел напротив жены и, отворив окно, закурил папироску.

— Митя, ты любишь эту женщину? — вдруг напрямик спросила Ольга Алексеевна, нервно теребя в руках носовой платок.

— Какую женщину? — словно не понимая в чем дело, равнодушно отозвался Далецкий.

— Да вот ту, про которую спрашивал меня… Как ее? Лили?

— Мне она нравится…

— Ты давно знаком с нею?

— Нет! К чему ты устраиваешь мне этот допрос?

— Потому что мы с ней поняли друг друга. Я сразу поняла всем своим существом, что ты любишь ее, а она тебя.

— Если поняла, тем лучше!.. Нечего меня и спрашивать!..

— А я-то?.. Я-то что же? — простонала Ольга Алексеевна и залилась слезами.

— Фу, как это глупо! Как ты невыносима со своей ревностью! — вне себя крикнул Далецкий и раздраженно заерзал на диване.

— Разве я не знаю, что ты давно уже разлюбил меня!.. — продолжала сквозь слезы, задыхаясь и захлебываясь, Ольга Алексеевна. — Я уже совершенно чужая для тебя!.. Я забыла, когда видела от тебя хоть какую-нибудь ласку. Я теперь только помеха в твоей жизни… Я стою тебе поперек дороги… Ты давно уже бросил бы меня, если бы не дети… Только одни дети и связывают тебя со мной… О, если б не они, я бы освободила тебя от себя!.. Я бы не побоялась прекратить свое жалкое, ненужное существование!..

Далецкому сделалось невыносимо тяжело. Что-то надоедливое и тягучее вползло в его душу и наполнило ее ужасом и холодом.

И вдруг жестокая, злорадная мысль блеснула у него в голове. Далецкий никогда бы и никому не посмел признаться в существовании этой мысли. Одно только возникновение ее превращало его в преступника.

Мысль эта была о том, что хорошо бы, если б жена и на самом деле как-нибудь прекратила свое существование, лишнее и ненужное для него, тоскливое и скорбное для нее самой. Тогда бы, несмотря ни на что, даже на то, что Лили пошла на содержание к Рогожину, он бы женился на этой чарующей девушке.

Далецкий вдруг ярко представил себе опостылевшую жену, прострелившую себе голову из дамского пистолетика, и ощущение свободы, которое испытает вслед за этим. Вот он приходит домой к обожаемой им девушке и напрямую выкладывает ей все. «Лили! — сказал бы он ей. — Я все вам прощаю! Вы никогда не услышите от меня ни единого упрека по поводу вашего прошлого! Будьте моей женой, и мы будем счастливы, как боги!.. Вы поступите на сцену, и мы рука об руку пойдем по пути к славе!»

Лили удивится его самоотверженности и благородству, упадет в его объятия и зальется счастливыми слезами, слезами радости и блаженства.

Отдавшись сладким мечтам, Далецкий вдруг услыхал глухие, подавленные рыдания жены. Возвращение в реальность было чрезвычайно неприятным. Рядом с ним снова находилась скучная истеричная жена, а обожаемая им особа, должно быть, в это самое время принадлежала другому.

Закрыв лицо руками и уткнувшись в угол дивана, Ольга Алексеевна судорожно вздрагивала всем телом.

Совесть неожиданно проснулась в Далецком, и сердце его переполнилось жалостью к несчастной, отвергнутой им женщине, матери его детей. Пересилив себя, он наклонился к Ольге Алексеевне и осторожно тронул ее за плечи.

— Оля! — нерешительно произнес он, желая успокоить и утешить ее.

— Оставь!.. Оставь меня! — нервно взвизгнула Ольга Алексеевна и еще больше вжалась в угол дивана.

Далецкий отшатнулся прочь. Жалость в нем тотчас же сменилась разочарованием и досадой, и вся фигура жены показалась ему ненавистной и постылой.

В конце концов в сердце Далецкого осталось только чувство физического отвращения к жене, и в голове снова мелькнула жестокая мысль о том, что было бы хорошо, если бы жена покончила как-нибудь со своим ненужным существованием и развязала ему руки. «А ведь она и впрямь стала бы достойной высшего уважения, если бы избавила и себя, и меня от дальнейших мучений совместного брака».

Поезд подходил к станции, близ которой находилась дача Далецких.

XXIV

Лили никак не могла разобраться в тех сложных ощущениях и мыслях, которые нахлынули на нее во время неожиданной сцены в саду с Ольгой Алексеевной. Голова Лили горела, и в сердце была тупая, ноющая боль.

Случилось что-то странное. Великодушный порыв со стороны Лили привел лишь к тому, что Ольга Алексеевна обнаружила в ней свою счастливую соперницу. Каким уничтожающим взглядом смерила она девушку с ног до головы. Каким презрительным смехом ответила на предложение Лили вернуть ей мужа…

И тупая, ноющая боль все увеличивалась и росла в сердце Лили. Она невольно чувствовала себя непонятой, оскорбленной, и это еще более угнетало ее. Ей было искренне жаль эту несчастную женщину. Лили действительно хотела помочь ей, облегчить как-нибудь ее страдания. Но в то же время девушка не могла не сознавать, что она наряду с другими также являлась виновницей страданий этой женщины. Стремясь в поисках счастья к Далецкому, Лили не думала о его жене, пока не увидела ее.

Страдания другого существа понятны нам и вызывают сочувствие, по большей части, только тогда, когда воочию происходят перед нами. Вид изувеченного или задавленного поездом на наших глазах одного человека производит более сильное и тяжелое впечатление, чем газетные известия о сотнях и тысячах людей, изувеченных и убитых на войне.

Лили беспечно и, может быть, даже не без злорадства смеялась бы над «глупыми, обманутыми женами, не сумевшими сохранить любовь мужей», если бы судьба неожиданно не столкнула ее лицом к лицу с Ольгой Алексеевной. Угнетенный и подавленный вид несчастной женщины, скорбь и слезы в ее глазах разбудили в сердце Лили дремавшую совесть, вызвали муки жалости и раскаяния. И кому, как не женщине, понять и пережить страдания другой женщины?

Коляска остановилась перед подъездом. Лили машинально вошла на крыльцо и надавила кнопку электрического звонка.

Берта отворила дверь.

— Павел Ильич здесь! — тихо предупредила она хозяйку.

Лили вздрогнула и, не сказав ни слова, прошла в гостиную.

Рогожин неподвижно сидел у окна, подперев голову руками.

Лили подошла к нему, взяла его за руки и задумчиво и внимательно поглядела ему в глаза.

— Ты не ожидал меня так скоро? — с улыбкой спросила она.

Это было первое «ты», с которым Лили обратилась к Рогожину.

И точно тяжелый камень упал с души Павла Ильича. Он порывисто схватил руки Лили, прижал их к своим губам и замер.

— Я ведь знала, что ты поедешь прямо ко мне и будешь мучиться и ждать меня! — продолжала Лили. — И мне стало жаль тебя и захотелось вознаградить тебя за твое смирение. Видишь, я приехала почти следом за тобой!.. Ты доволен мной, да?

— О, если бы ты знала, как я люблю тебя! — задохнувшись от счастья и подступивших к горлу слез, воскликнул Рогожин. И в его уме снова ярко вспыхнула мысль, казавшаяся ему прежде нелепой и безрассудной.

Эта мысль была о том, чтобы сделать Лили своей законной женой. Теперь даже страх стать посмешищем для всей Москвы не слишком пугал Павла Ильича. Да и что такое общественное порицание, как не ханжеское ворчание святош, которые, как правило, также грешны, просто умеют хорошо скрывать свои постыдные приключения.

— Лили, — начал Рогожин проникновенным голосом, — сделай меня счастливым! Дай мне возможность загладить мою вину перед тобой. Я был ослеплен гордыней. Я не думал, что так сильно и горячо полюблю тебя. Я подло и глупо сделал тебя своей содержанкой, тогда как должен был сделать тебя своей женой. И я хочу исправить это!..

Говоря так, Рогожин решил, что завтра же они поедут в самый известный ювелирный магазин Москвы, владельцем которого был француз, месье Адриан Мо-зье, и он купит своей невесте платиновое обручальное кольцо, усыпанное жемчугом, и венчальный бриллиантовый гарнитур из превосходного колье и браслета.

Но Лили неприятно удивила Павла Ильича неожиданным отказом.

— Не говори глупостей! — заявила она и упрямо покачала головой. — Женой твоей я не буду. Чего тебе нужно? Я уже почти люблю тебя и дам тебе все, что ты от меня потребуешь… Слышишь?

Лили вовсе не собиралась всегда говорить Рогожину «нет», просто в данный момент она не была готова сказать ему «да». А как будет потом, будущее покажет. Поэтому, вырвав у Рогожина свои руки, Лили притянула к себе его лицо и медленно поцеловала мужчину в губы.

Через несколько минут они уже были в спальне. Павел Ильич подхватил Лили на руки и положил на постель.

— Что ты делаешь?! — в наигранном ужасе воскликнула она, чем вызвала восторг своего любовника, которому хотелось продолжения игры под названием совращение девственницы.

— Я должен наказать тебя, маленькая негодница, за флирт с этим певцом! — возбужденно пробормотал он, путаясь в ее юбках.

На этот раз Рогожин вообще сэкономил время на ласках, нетерпеливо и грубо овладев ее телом. Близость продлилась всего несколько минут, но вслед за налетевшей бурей в спальне воцарилась атмосфера умиротворенного штиля. Впервые любовники по контракту чувствовали искреннее влечение друг к другу и потому не спешили покидать постель.

— Пойдем ужинать, я хочу есть! — наконец звонко рассмеявшись, предложила Лили.

И оба, наскоро одевшись, приятно взволнованные и раскрасневшиеся, отправились в столовую.

XXV

А ночью все повторилось. Только теперь утоливший первый голод Рогожин был куда более виртуозен в искусстве любви. Теперь он не столько любил свою богиню, сколько поклонялся ей. Мужчина был готов покрыть поцелуями каждую клеточку ее тела, он с наслаждением вдыхал запах ее кожи, волос. Теперь Рогожин хотел быть гурманом, он получал удовольствие от каждого момента их близости.

Любовные объятия чередовались с проникновенными доверительными беседами. Павел Ильич говорил Лили, как мечтает о том, чтобы создать с ней семью, иметь детей. Их дом должен стать тихой уютной гаванью, где он будет укрываться от алчного и жестокого мира. Рогожин также говорил, что разучился любить людей, и только Лили заставила его вновь увидеть в ком-то не вещь, имеющую свою цену, а живого человека, достойного искреннего уважения и понимания. А потому отныне у него будет совсем другая жизнь.

Лили слушала Рогожина, и ее не покидало какое-то странное предчувствие, что вместо планируемого рая она принесет в жизнь этого мужчины одни только страдания и несчастья. Но молодая женщина гнала прочь эти мысли. Ведь она и сама теперь всей душой стремилась в описываемую Рогожиным счастливую гавань их будущего дома. В одном она не сомневалась, что своей любовью надолго может осчастливить Рогожина. И Лили, в силу своего скромного опыта, пыталась доставить любовнику как можно больше физического наслаждения.

Когда после безумной ночи, Лили, изможденная, усталая, заснула, — Рогожин тихо приподнялся на локте и устремил на нее пытливый взгляд.

В нем больше не было животных желаний и порывов. Пресыщенный безумной ночью, зверь спал, спрятав когти, и Рогожин не чувствовал над собой его мощной власти, подчинявшей себе его волю и рассудок. Рогожин весь был охвачен одним только стремлением проникнуть в загадочную тайну гармонии и красоты тела Лили. Стремился — и не мог. Рогожин думал о том, что с телом неразрывно связано и составляет его сущность все то, что скрыто в его сокровенных тайниках, то, без чего тело представляет лишь труп!

И Рогожин тщетно силился что-то понять, усвоить… Он обладал и наслаждался телом Лили, но скрытая сущность его осталась по-прежнему далекой, недоступной, таинственной и загадочной, как было и тогда, когда он впервые увидел эту девушку.

Вглядываясь в красивое лицо Лили, Рогожин думал: «Вот я целовал этот лоб, но разве я знаю, какие мысли скрывает он? Я целовал эти манящие губы, но разве знаю, какие слова любви и страсти будут они шептать тому, кто заменит ей меня потом?.. Прижимаясь к груди Лили, я слышал, как трепетно бьется ее сердце, но — откуда я знаю, — быть может, это сердце переживает лишь те ощущения, какие испытала Лили прежде в объятиях другого любовника? В темных, как бездна, глазах Лили разве я могу прочесть ту тайну, которую они скрывают от меня в сокровенных глубинах души, всегда неведомой и далекой? И в каждом изгибе этой души всегда будет скрыта вечно неразгаданная для меня тайна. В самый восторженный миг любви и страсти внутренний мир Лили будет для меня так же недоступно далеким, как и в первый миг знакомства с нею. И никогда, никогда мужчина и женщина не достигнут друг с другом полного слияния и потому вечно будут мучиться неудовлетворенностью!..»

И воображение рисовало Рогожину странную, загадочную картину, — такую же странную и загадочную, как и вся жизнь. Когда-то, в далекие доисторические времена, вместо мужчины и женщины было одно целое существо, имевшее тело и душу. Потом это существо раздвоилось, и обе половины, вечно несчастные в разлуке между собой, вечно стремящиеся снова слиться воедино, тщетно силятся достигнуть этого путем безумных объятий, путем удовлетворения вечно ненасытной животной страсти…

— О, как же я люблю тебя… — в тоске шептал Рогожин.

И все больше и больше хотел проникнуть в загадочную тайну гармонии и красоты тела Лили, в то, что составляло его сущность, что было скрыто в самых сокровенных тайниках и без чего тело представляло собой лишь труп.

И вдруг, может, под влиянием долгого и напряженного взгляда Рогожина, с лица Лили исчезла тихая улыбка, пропали чарующие ямочки на розовых щечках, пунцовые губы плотно сжались и скрыли ровные жемчужные зубы. На лице Лили появилось выражение страдания, муки.

Она открыла большие черные глаза — глубокие, как бездна, и темные, как ночь. И, устремив взгляд на склоненного над ней Рогожина, Лили встревоженно и со страхом чуть слышно прошептала:

— Что с тобой? Зачем ты так глядишь на меня?.. И тот страх, который так внезапно почувствовала Лили, почувствовал и Рогожин.

Лили вздохнула в тоске и снова спросила:

— Что с тобой? О чем ты задумался?

Но Рогожин не нашел, что ответить. Он опустил голову на подушки и замер.

Лили приподнялась, затем склонилась над Рогожиным, с жадным любопытством заглянула в его бледное, задумчивое лицо и вдруг что-то поняла, постигла инстинктом, присущим только одним женщинам. Порывисто обхватив нежными руками шею Рогожина, она прильнула своими губами к его губам.

И воля, и рассудок Рогожина опять подчинились диким, первобытным желаниям и порывам зверя, а в сердце снова проснулась несбыточная надежда удовлетворить мучительное стремление полного слияния с Лили.

Старания Лили быть прилежной ученицей в искусстве любви приятно удивляло Рогожина. Особенно его поражало, что она без прежнего ужаса смотрит на главный предмет его мужской гордости и даже пытается с его помощью подарить мужчине изысканнейшие из плотских наслаждений, правда, пока еще не слишком умело.

«Поразительно, как уживаются в ней одновременно скромность и возбуждающая мужской пыл склонность к разврату, — думал Рогожин. — Она рождена по подобию древнегреческих гетер, у которых красота и изысканность сочетались с пониманием того, как доставить мужчине утонченное физическое наслаждение».

Под утро, когда удовлетворенный и довольный Рогожин шутливо спросил возлюбленную, не читала ли она до их встречи древних поэтов, например, Овидия, который в своей «Науке любви» советовал римлянкам: «Та, что лицом хороша, ложись под мужчину, раскинувшись навзничь; та, что красива спиной, спину подставь напоказ», Лили в ответ со скромной улыбкой процитировала ему того же поэта: «Мила-нионовых плеч Атланта касалась ногами. Вы, чьи ноги стройны, можете брать с них пример».

XXVI

Стояла уже зима, и сезон в Москве был в полном разгаре.

Но Лили никуда не выезжала. Она была беременна и переживала то особенное состояние, которое испытывают все женщины в ожидании первого ребенка.

Внутри нее началась другая, странная и неведомая ей жизнь, которая с каждой неделей все более и более давала о себе знать…

— Я беременна! — вся вспыхнув и покраснев, однажды объявила Лили Рогожину.

Тот страшно растерялся и не в состоянии был вымолвить ни единого слова. Схватившись за голову, Павел Ильич беспомощно опустился на стул, задыхаясь от волнения.

Лили с удивлением посмотрела на него, насмешливо улыбнулась и пожала плечами.

— Чего ты? Что с тобой? — спросила она.

— Отчего ты не хочешь узаконить наш союз? Неужели тебя не беспокоит участь твоего будущего ребенка? Пойми, что этот ребенок не только твой, но и мой!.. — вкрадчиво убеждал ее Рогожин, впрочем, постоянно срываясь на нервный тон. — Прежде я просил, а теперь требую, чтобы ты обвенчалась со мной… Я хочу иметь законное, всеми признанное право называться отцом своего ребенка.

— Я тебя понимаю, но… — начала Лили и вдруг в ужасе замолчала.

Она хотела было сказать, что отец этого ребенка — Далецкий и что если бы он, Рогожин, знал это, то не только не пожелал бы сделать ее своей женой, а напротив, немедленно выгнал бы ее, как собаку, из дому.

Лили пошатнулась и, чтобы не упасть, схватилась руками за стол.

— Что ты хочешь сказать?! — вскрикнул Рогожин и, вскочив с места и вплотную подойдя к Лили, впился в ее смущенное лицо испытующим взглядом.

Лили молчала, опустив голову и вздрагивая всем телом.

— Что ты хочешь сказать? — глухо и протяжно повторил Рогожин. — Что значит это «но»?

Лили пересилила себя и смело взглянула Рогожину прямо в глаза.

— Я… я не могу быть твоей женой… — чуть слышно прошептала она.

— Почему?

— Потому что не знаю, твой ли это ребенок, которым я сейчас беременна.

Дикий стон вырвался из груди Рогожина. Схватив Лили за руки, он сжал их, точно клещами, притянул ее к себе и обдал ее лицо горячим дыханием.

— Не мой? — прохрипел он.

— Да, может быть, — ответила Лили. Рогожин вдруг почувствовал себя бессильным и жалким. Выпустив руки Лили, он отступил на несколько шагов назад и в тоске поглядел в ее большие, горевшие лихорадочным блеском глаза.

Скорбная, страдальческая гримаса исказила бледное лицо Лили.

— Прежде чем принадлежать тебе, я уже принадлежала Далецкому, — медленно заговорила она надорванным голосом. — Я тебя ненавидела. Ненавидела за то, что ты покупал меня, точно какую-то вещь. Ты тогда не считал меня достойной быть твоей женой… Моя гордость страдала, но я пошла к тебе на содержание, потому что это все-таки было лучше и легче, чем жить у матери… Но прежде чем отдаться тебе за деньги, я решила отдаться в силу бескорыстного влечения какому-нибудь другому мужчине. В тот вечер, когда был закончен наш постыдный торг в доме моей матери, судьба свела меня с Далецким. Ты уехал. Мать с Жоржем, Ютановым и бароном сели играть в карты, а я поехала с Далецким в Петровский парк и там, в загородном ресторане, отдалась ему… Я тогда была в надрыве и точно так же, как Далецкому, отдалась бы всякому другому, лишь бы не ты, понимаешь ли, не ты первый воспользовался мною!.. — Лили зарыдала и, закрыв лицо руками, тяжело опустилась на стул. — Я понимаю, как все это грязно и скверно!.. — продолжала она, содрогаясь от рыданий. — Прежде я не решилась бы тебе сказать об этом, но теперь не могу молчать!.. Далецкий для меня больше не существует! Ради его жены, я покончила с ним и никогда к нему не вернусь. Но и с тобой жить не могу, скрывая на душе такую тяжесть!..

В передней раздался звонок. Через столовую прошмыгнула Берта.

Рогожин хотел было крикнуть ей, что они никого не принимают, но задохнулся и не произнес ни слова.

Прошло несколько томительных минут, и в столовую, шурша шелковой юбкой, вошла Анна Ивановна.

XXVII

Увидев вошедшую мать, Лили прекратила плакать и, поспешно отерев от слез лицо, поднялась ей навстречу.

Анна Ивановна, не желая вмешиваться в «семейные дела дочери», сделала вид, что ничего не заметила, нежно поцеловала Лили и сразу начала разговор о каких-то пустяках.

Рогожин выбрал удобную минуту и, простившись, уехал. Он настолько был потрясен неожиданным признанием Лили, что не мог скрыть волнения от Анны Ивановны. Павел Ильич задыхался, лицо его исказила судорожная гримаса.

Лили бросилась за ним в переднюю, но Рогожин молча остановил ее жестом руки.

— Я… я сообщу вам о своем решении письмом, — пробормотал он.

Лили поглядела ему вслед испуганными, широко открытыми глазами и возвратилась в столовую к матери.

— Что произошло у тебя с Рогожиным? — с беспокойством спросила Анна Ивановна.

— Я сказала ему, что отец моего будущего ребенка не он, а Далецкий, — ответила Лили, опустив глаза и сосредоточившись на том, чтобы не разрыдаться снова. Слезы теснили ее грудь и назойливо подступали к горлу.

— Зачем ты это сделала?! — вне себя вскрикнула Анна Ивановна. — И откуда ты знаешь, что отец ребенка не Рогожин, а Далецкий?

— Я знаю это… — чуть слышно пробормотала Лили и глубоко вздохнула.

— Какие глупости ты говоришь! Но если бы даже и на самом деле это было так, то зачем, с какой стати было говорить Рогожину?

— Он приставал ко мне, чтобы я сделалась его законной женой. Вот я и призналась во всем!..

— О, Господи! — воскликнула Анна Ивановна и даже руками всплеснула. — Да ты и впрямь не в своем уме!.. Сверх всяких ожиданий тебе удалось так завлечь и обвести Рогожина, что он сам предложил тебе выйти за него замуж! И вдруг, вместо того чтобы тотчас же воспользоваться этим, ты совершаешь такое безумие, такую глупость!.. Скажи на милость, на что это похоже? Что ты думаешь о себе?! Ты хоть представляешь, какой шанс упускаешь?! Перед тобой открывается жизнь, о которой большинство даже не мечтают: ежегодные поездки за границу, самые модные наряды, лучшие отели, путешествия только первым классом. Любая твоя прихоть и блажь будет немедленно исполняться мужем, ведь я же вижу, что он сходит по тебе с ума. Да и перед твоим еще не рожденным ребенком будет открыта столбовая жизненная дорога, и ему не придется пробиваться в жизни, постоянно испытывая на себе унижения и удары судьбы.

— Если Рогожин желает жениться на мне, так он может сделать это и после моего признания, — почти спокойно в ответ на слишком эмоциональный монолог матери возразила Лили.

— Да что он, дурак, что ли?! Жениться на тебе после того, как узнал, что ты до него отдалась Далецко-му, отдалась ни с того ни с сего, точно последняя девка, которая отдается любому встречному в первый же день знакомства. Рогожин теперь может только выгнать тебя вон из своего дома! И, между прочим, правильно сделает. Говорю это тебе, несмотря на то что я твоя мать и небезразлична к твоей судьбе.

— Он никогда не сделает этого! Он слишком меня любит!..

— Наивная мечтательница! Он любил тебя, пока ты не сделала своего дурацкого признания! А теперь… теперь он ненавидит и презирает тебя! Любой мужчина, если он, конечно, настоящий мужчина, никогда не простит своей женщине, что она носит ребенка от другого. Это, как говорят ученые, закон природы. Каждый мужчина заботится о том, чтобы оставить на земле свое потомство! Лили молчала.

— Боже мой, боже мой! — продолжала Анна Ивановна, все более приходя в неистовство. — Тебе неожиданно привалило в руки счастье: предстояло сделаться женой известного всей Москве миллионера, занять определенное положение в обществе, а ты, черт тебя знает почему, выкидываешь какой-то глупый фортель!.. Скажи, пожалуйста, кто тебя дергал за язык, чтобы сделать Рогожину это дурацкое признание?

— Я не могла скрывать от него подобное и держать на душе такую тяжесть, — возразила Лили и вдруг почувствовала себя обессиленной и жалкой.

Слезы подступили к ее горлу и вырвались наружу истерическими рыданиями. Лили зашаталась и, схватившись руками за стол, беспомощно упала на стоявший рядом стул.

XXVIII

На четвертый день Рогожин прислал Лили письмо в запечатанном именной печатью пакете. Письмо привез франтоватый лакей в цилиндре, лаковых штиблетах и перчатках.

— Ответа не требуется, — заявил он Берте, с оттенком пренебрежения оглядев ее сухопарую фигуру.

Берта ответила «нахалу» гордым, независимым взглядом и, шумно захлопнув за ним дверь, отнесла письмо Лили.

Письмо было написано ровным убористым почерком:

«Сначала я решил порвать с вами всякие отношения. Я хотел уехать из Москвы куда-нибудь на край света, чтобы позабыть вас и вырвать малейшие воспоминания о вас из своего сердца. И это было бы самое лучшее и для меня, и для вас! Той любви, которую я неожиданно почувствовал к вам, во мне уже нет, и жениться на вас после вашего рокового признания я не могу. Я глубоко страдаю, потому что наряду с озлоблением и ненавистью к вам, во мне живет, душит меня и темнит мой разум дикая, животная страсть к вашему красивому телу…

Простите меня!.. Откровенность за откровенность. Неожиданно для себя я увидел в вас, помимо женщины, человека, я хотел сделать вас подругой своей жизни, пойти с вами рука об руку по жизненному пути… Я заранее полюбил вашего будущего ребенка, потому что считал его своим. Ваше признание уничтожило во мне все эти лучшие человеческие чувства… И я опять стал животным, страстным, озлобленным, видящим в женщине не человека, а только самку и ценящим ее только с этой стороны… Вы уничтожили, погасили во мне затеплившуюся в моем сердце веру в людей, и я снова ненавижу и презираю их. Я буду снова угнетать и давить их силой денег. Я жажду этого, потому что осознаю свою беспомощность и слабость, потому что все хитроумные сплетения рассудка не дают мне возможности уничтожить страсть и влечение к вам. Я не мог уехать и выл как зверь, я скрежетал зубами, но тщетно принуждал себя покинуть Москву… Я остался. Видите, как я прям и откровенен с вами!..

Пройдет еще несколько дней, — и я приду к вам! Я буду бороться, насколько могу, но все равно, в конце концов, не выдержу и… приду».

На этих словах письмо обрывалось. Не было ни подписи, ни числа.

Уже в который раз хозяин жизни Павел Ильич Рогожин переступал в отношениях с этой женщиной через собственную гордость и устоявшиеся принципы.

Любую другую особу, посмевшую обмануть его, Рогожин безжалостно и без всякого сожаления выкинул бы из своей жизни, точно ненужную вещь. Да еще, пожалуй, нашел бы способ жестоко наказать изменницу и того ловкого мерзавца, что посмел надсмеяться над ним, крепко стоящим на этой земле господином миллионщиком. Но Лили он не только не мог причинить никакого зла, но готов был сам унижаться и страдать, пытаясь склеить разбитую любовь.

«Она высасывает меня по капле!» — порой с ужасом думал Рогожин и поглядывал на коллекцию пистолетов, развешанную по стенам его кабинета. Он всегда считал себя очень сильным человеком, но теперь порой едва сдерживался, чтобы от черной тоски не засунуть себе револьверный ствол в рот и не поставить точку бесконечным страданиям простым нажатием на спусковой крючок…

ХХIХ

Лили в скорбном раздумье опустила письмо на колени и вдруг почувствовала, как ребенок забился под ее сердцем. Ей стало тревожно, и больно, и невыразимо жаль это будущее, невидимое ей существо, которое жило внутри нее и питалось за счет ее организма.

Настал вечер. Лили лежала на тахте в своем кабинете, закинув руки за голову, и тоскливо глядела в пространство. Несвязные мысли роем кружились в ее голове.

А может, мать права? С какой стати нужно было делать роковое признание Рогожину? Все было бы шито-крыто, и никогда бы он не узнал, что до него она принадлежала Далецкому.

Сняла ли она этим признанием тяжесть со своей души? Нисколько! На душе у нее так же тяжело, как и прежде. Почувствовала ли какое-либо удовлетворение, после того как во всем призналась Рогожину? Нет, нет и нет! Остался один горький и надоедливый осадок на душе, и только. Но сделать признание ее заставила неведомая ей роковая сила, с которой молодая женщина не в состоянии была бороться. Эта сила властно побуждала ее признаться во всем. И если бы после признания Лили грозила даже смерть, то все равно она бы не остановилась и рассказала всю правду.

Лили приподнялась на тахте, подперла рукой усталую голову и устремила взгляд в окно, через двойные рамы которого слабо доносился уличный шум.

Вот на другой стороне улицы у противоположного дома, похожего на громадный каменный ящик, зажгли газовый фонарь. Зеленоватое пламя его вспыхнуло и озарило грязный, истоптанный сотнями человеческих ног и лошадиных копыт снег. Свежие снежинки, падавшие из глубины сумрачного неба, запрыгали, завертелись в ярком свете этого фонаря. Затем вспыхнул другой фонарь, третий…

Лили заинтересовало это. Она встала с тахты и медленно, пошатываясь, точно пьяная, подошла к окну и приникла лбом к холодным влажным стеклам.

На длинной широкой улице фонари вспыхивали один за другим, и в полосе их света мчались громоздкие кареты, извозчичьи санки, шлепали и сталкивались друг с другом оголтелые, озлобленные пешеходы.

Улица жила обычной жизнью зимнего вечера, подчиняясь неведомым непреложным законам. Вот, плавно и легко шурша колесами по грязному снегу, к подъезду квартиры Лили подъехала чья-то щегольская карета.

Франтоватый лакей в длинном английском пальто со складками и блестящими пуговицами, в цилиндре и белых перчатках, поспешно соскочил с козел и привычным заученным жестом распахнул дверцы кареты.

Неловко и смешно согнувшись, из нее вылез какой-то мужчина с толстой суковатой палкой в руках.

Приехавший господин был в «генеральской» собольей шубе и барсучьей шапке. Он нерешительно постоял на тротуаре, глядя по сторонам, потом обратился к толстому важному кучеру, неподвижно сидевшему на высоких козлах, что-то сказал ему и устремил взгляд на окно.

И в ту же минуту Лили узнала в этом господине Рогожина. Да, да, это был он!..

Он продолжал нерешительно глядеть в окно и, очевидно, не знал, что ему делать. Но вот глаза Рогожина встретились с большими испуганными глазами Лили.

Павел Ильич сделал порывистое движение и ринулся к подъезду.

Еще один миг — и Лили услышала резкий электрический звонок. Повернув голову, Лили увидела в растворенные двери, как через освещенную столовую быстро прошмыгнула Берта.

Лили машинально поправила дрожащими руками сбившиеся на лоб волосы и пошла навстречу Рогожину.

— Дома? — услышала она в передней знакомый голос.

— Пожалуйте, госпожа дома! — ответила подобострастным и тихим голосом Берта.

Рогожин сбросил шубу и с меховой шапкой в руках вошел в залу. Увидав Лили, он покачнулся и уронил шапку.

— Лили!.. — глухо воскликнул он.

ХХХ

Лили бросилась к нему и, обхватив руками его шею, повисла на его груди всей тяжестью своего тела. А внутри нее, близ тоскливо занывшего сердца, тревожно, до боли и тошноты забилось то неведомое и еще чуждое ей существо, которое жило и питалось за счет ее слабеющего организма.

Лили жалобно и совсем по-детски застонала и, отняв от шеи Рогожина руки, крепко, изо всех сил прижала их к верхней части своего живота, где трепетал ребенок.

Рогожин не обратил на ее жест никакого внимания. Все его внимание было сосредоточено на бледном, похудевшем лице Лили и больших, глубоких, необычайно серьезных и скорбных ее глазах.

— Лили! — повторил Рогожин.

— Что? — чуть слышно спросила она.

— Ты видишь, я пришел!.. Я не могу без тебя жить! Я изнемог, измучился… Я весь изнемог, измучился!

Ребенок перестал биться внутри Лили. Она облегченно вздохнула и отняла от живота руки, которые бессильно повисли вдоль тела.

Лили посмотрела в жалкое, измученное лицо Рогожина. Она о чем-то думала. Но о чем, и сама не сумела бы сказать.

Думы ее сосредоточились на том, что таинственно и непонятно совершалось внутри ее.

— Что же ты молчишь? — в отчаянии спросил Рогожин.

Лили вздрогнула и очнулась.

— Я… я что же? Я ничего, — залепетала она, стараясь улыбнуться. — Как ты хочешь… во всем твоя воля… Я не в силах исправить того, что уже совершилось.

— Зачем ты говоришь это?! — вне себя воскликнул Рогожин и схватил Лили за руки. — О, если бы ты могла сказать мне, что то, в чем ты призналась мне, ложь и обман! — продолжал он, упав на колени и припав к ногам Лили. — Скажи это, скажи! Что тебе стоит сказать это?.. Солги, но скажи! Пусть в моем сердце возникнет хотя бы маленькое сомнение в правоте твоего признания! Ведь ты могла же только испытать меня, посмотреть, что выйдет из твоего рокового признания, в силах ли я буду после него сохранить любовь к тебе? Ведь ты могла сделать это?

Но теперь испытание кончилось… Ты видишь, что я все-таки пришел к тебе и люблю тебя так же сильно, безумно и страстно, как любил прежде! Скажи же, что все, в чем ты призналась мне, ложь и обман!..

— Н-нет! — задохнувшись, хрипло произнесла Лили.

— Значит, все правда?! — крикнул Рогожин и поднялся с полу.

— Да…

— Ты забеременела от Далецкого, а не от меня?

— Я не знаю.

— Но ты отдалась ему раньше меня?

— О, Господи, зачем ты меня мучаешь? Ведь я же призналась тебе во всем.

— Призналась… — мрачно пробормотал Рогожин после долгого томительного молчания. — Что из того, что ты призналась? Не лучше ли было бы и для тебя, и для меня, если бы ты совсем не признавалась и я ничего бы не знал?.. Зачем ты призналась мне в этом? Зачем?

— Я не могла молчать! Это было свыше моих сил! — изнемогая, едва удерживаясь на ногах, ответила Лили. — И потом, я не смогла бы пользоваться твоими богатствами, постоянно зная, что обманула тебя.

Рогожин бросился к ней, снова схватил ее за руки, крепко сжал их, а затем выпустил.

— А если я страстно мечтаю быть обманутым?! Если я за величайшее из благ почитаю жить сладкими иллюзиями?! Разве не милосердно ли было бы с твоей стороны подарить мне опиум своего обмана, чтобы я жил под его призрачным покровом, ни о чем не ведая и не беспокоясь?!

Говоря это, Рогожин точно не в себе бешено тряс за плечи свою возлюбленную, совершенно позабыв о ее положении. Когда же он, наконец опомнившись, выпустил Лили из своих рук, она, как подкошенная, упала на пол, не издав ни стона, ни крика. И все внимание ее снова сосредоточилось лишь на том, что совершалось внутри ее тела.

Сердце ее на минуту замерло, но затем усиленно забилось. И в то же мгновение затрепетал под ним и ребенок. Почувствовав это, Лили жадно стала прислушиваться к беспокойному его трепетанию и думала только о том, что надо во что бы то ни стало как-нибудь успокоить ребенка.

Почти бессознательно она приложила к животу ладони и слабо, едва заметно ощутила под ними бившееся существо. Только тогда, когда ребенок успокоился, Лили заметила, что Рогожин стоит перед ней на коленях и, закрыв руками лицо, беззвучно плачет.

ХХХI

Она лежала на полу как во сне, полузакрыв глаза и не чувствуя никакой боли. В этом положении она была до того прекрасна, что, даже несмотря на весь ужас ситуации, Рогожин помедлил звать помощь, любуясь ею. Павел Ильич рыдал, как ребенок.

«О чем это он? — в недоумении подумала Лили. Потом вновь вспомнила про свое признание, против воли в ее голове пронеслось: — Как все это глупо!»

— Как все это глупо… — неслышно прошептали ее пересохшие губы. — Что ты потерял от того, что раньше тебя на один только момент я принадлежала другому? Разве я осталась не такая же, как была? — Лили отняла от живота руки и протянула их к Рогожину. — Подними меня… — сказала она уставшим, надорванным голосом.

Но вместо того, чтобы поднять Лили, Рогожин упал головой на ее грудь, всхлипывая от слез.

— Лили!.. Лили! — словно в безумии бормотал он.

Лили сделала неимоверное усилие и, опершись руками об пол, приподнялась и села. Голова Рогожина оказалась у нее на коленях. Лили машинально провела рукой по его волосам и тяжело вздохнула.

— Знаешь, что? — начала она, подумав. — Ведь если бы не случилось то, в чем я тебе призналась, я бы никогда не полюбила тебя. А теперь я люблю. Разве тебе этого мало? Вы, мужчины, часто говорите, что готовы какой угодно ценой достигнуть любви женщины, которая завладела вашим сердцем. Неужели же та цена, за которую ты достиг моей любви, слишком высока?

Рогожин поднял голову с колен Лили и, не сказав ни слова, порывисто встал с пола, затем протянул руку и помог ей встать.

— Если бы я мог вырвать из своего сердца то, что гнетет и мучает меня, я был бы счастливейшим из смертных, — тихо и задумчиво проговорил он, глядя куда-то в сторону. — Дай мне возможность забыть, и я все прощу, со всем примирюсь!..

Рогожин не сознавал, да и не мог сознавать, что говорит нелепость. Он мыслил и чувствовал, как во сне. А во сне часто кажутся естественными и логичными самые невозможные и нелогичные поступки и мысли.

На самом деле он вряд ли когда-нибудь смог бы смириться с тем, что Лили предпочла отдать самое ценное, что у нее было, не ему, а какому-то нелепому франту, пустозвону, оперному певчику. Да и вряд ли он сможет спокойно взирать на плод их воровской любви. Ведь этот ребенок каждый раз напоминал бы ему, как подло он был обманут.

Все эти мысли дурманящим хороводом крутились в голове Павла Ильича, отчего он имел вид плохо соображающего человека.

Лили с удивлением посмотрела на Рогожина и, оправив на себе измятое платье, молча прошла в ярко освещенную столовую, где на столе стоял уже самовар. Но, не дойдя до дверей, вдруг зашаталась и, слабо вскрикнув, вновь без чувств упала на пол.

— Берта! — диким, не своим голосом заорал Рогожин.

Прибежала Берта и, увидев Лили, лежавшую на полу в обмороке, всплеснула руками.

— Доктора! Ради бога, скорее доктора, иначе она умрет! — бормотал, как безумный, Рогожин, склонившись над Лили и в ужасе устремив взгляд на ее бледное, безжизненное лицо, судорожно стиснутые зубы и закрытые глаза.

Берта накинула на голову платок и помчалась за доктором.

XXXII

Придя в себя, Рогожин бережно поднял с полу бесчувственную Лили и перенес ее на постель в спальню. Затем, неумело обрывая пуговицы и петли, расстегнул лиф и, отыскав графин с водой, смочил ей грудь и лицо.

Но это не привело ни к каким результатам. Лили не приходила в сознание. Не дрогнул ни один мускул ее мертвенно-бледного лица, и по-прежнему были судорожно стиснуты ровные жемчужные зубы и закрыты глаза.

К счастью, вскоре явился седенький и важный доктор в золотых очках и в длинном черном сюртуке, застегнутом на все пуговицы. Такие мухоморы, несмотря на свой заплесневелый облик, обычно хорошо знали свое дело. Поэтому Рогожин немного успокоился при виде старенького эскулапа.

— Я Павел Рогожин, — сразу внушительно объявил он. — Приложите все свои старания, герр доктор, а я оплачу любой ваш счет.

В ответ на это старичок странно захихикал и, не выражая ни малейшего почтения к высокому общественному положению и капиталу собеседника, нравоучительно произнес, доставая из потертого саквояжа свой инструментарий:

— Прошу прощения, милостивый государь, но в моем возрасте пора думать о встрече со Всевышним. Поэтому деньги для меня уже не имеют решающего значения, и к каждому пациенту я подхожу с одинаковым старанием. Но будьте покойны, супругу вашу я обследую со всем своим умением. Так-то вот-с.

Прищурив один глаз и оттопырив нижнюю губу, доктор сосредоточенно и молча осмотрел Лили, выслушал с помощью специальной трубки ее сердце, прощупал пульс, после чего с непонятной тревогой в голосе сообщил, что дама находится в глубоком обмороке.

— Но мы ее сейчас приведем в чувство! — успокоительно добавил он и слегка смочил нашатырным спиртом поданное ему Бертой полотенце.

Прошло несколько томительных минут.

Наконец Лили разжала стиснутые зубы, приоткрыла глаза и глубоко и протяжно вздохнула. А потом вдруг содрогнувшись всем телом, застонала от острой и мучительной боли в животе.

Узнав, что Лили беременна и что во время обморока она упала на пол, седенький доктор изобразил на своем лице многозначительную гримасу, неодобрительно промычал что-то и покачал головой.

— Потрудитесь выйти! — обратился он к Рогожину. — Мне необходимо исследовать больную. По всему вероятию, следует ожидать выкидыша. Положение очень серьезное!..

Рогожин весь сразу осунулся и послушно вышел из спальни. Берта плотно затворила за ним дверь.

Сев у окна в столовой, Рогожин замер в неподвижной позе. «А что, если Лили умрет?» — мелькнула вдруг в голове страшная мысль.

Холодная струя пробежала по спине Рогожина и жгучей болью отозвалась в сердце. И все ревнивые мучения сменились одним только невыразимым ужасом потерять навсегда Лили. Жизнь без нее показалась Рогожину ненужной и нелепой.

И нелепым показалось и то, что он так долго терзался от неожиданного признания Лили и никак не мог примириться с тем, что она отдалась Далецкому. Все это показалось ничтожным и глупым по сравнению с тем, что сейчас совершалось там, в спальне.

Рогожин как будто чувствовал присутствие в этой квартире старухи с косой, грозившей отнять у него навсегда, бесповоротно дорогую женщину. Впервые за долгие годы он начал произносить про себя слова молитвы, путаясь и сбиваясь от волнения и незнания текста. Бог долго ему не был нужен. А зачем, если все и так в его жизни складывалось превосходно.

«К чему Боженька человеку, уже имеющему несколько миллионов на банковском счете?» — недоуменно думал Рогожин, читая о неистовой вере банкиров Ротшильдов, самых богатых людей своего времени. Более того, долгое время Павел Ильич был уверен, что Бог является обузой для человека, привыкшего давить людей, подчиняя своей воле и не вникая в их мелкие заботы. «Бог нужен слабым и никчемным человекобукашкам, — иногда упиваясь своей силой и самодостаточностью, размышлял Рогожин. — Сильным он ни к чему. Сильные сами умеют построить для себя рай — здесь на земле, а не на призрачных небесах. Да и загробный рай сильному обеспечить себе гораздо легче, чем бедняку. Для этого всего-то и надо, что подкинуть церковникам деньжат на строительство нового храма или открыть богоугодное заведение».

И вот теперь Рогожин впервые за долгие годы ощущал себя бессильным что-то изменить даже при помощи своих огромных капиталов и прибегал к молитве как к последнему средству.

— Прошу тебя, Господи, сохрани мне жизнь этой женщины, а я обязуюсь открыть свое ожесточенное сердце для искреннего человеколюбия!..

Вдруг из спальни через запертые двери послышался слабый, болезненный стон. Затем наступила минута гнетущего молчания, и снова раздался стон, но более мучительный и резкий.

Рогожин схватился руками за голову и бросился в спальню. Распахнув двери, он увидал седенького доктора, но уже без сюртука, а в одном жилете, с засученными по локоть рукавами белой рубашки, склонившегося над обнаженным телом Лили.

Берта, помогавшая что-то совершать доктору, испуганно посмотрела на Рогожина.

Перехватив красноречивый взгляд своей ассистентки, доктор обернулся к Рогожину и грубо, почти со злобой крикнул:

— Да вы с ума сошли! Немедленно подите вон! Вам здесь не место!

Эти фразы показались Рогожину каким-то страшным обвинением, брошенным ему прямо в лицо. Вздрогнув, он отшатнулся и попятился к дверям, преследуемый криками и стонами метавшейся по постели Лили.

Когда Рогожин снова очутился в столовой, то почувствовал себя не в силах держаться на ногах и беспомощно ухватился обеими руками за стол. В глазах его все закружилось и куда-то поплыло.

— Да, да!.. — бормотал он, тяжело и неловко упав на стул и опрокинув стоявший на столе канделябр со свечами. — Лили умрет, в этом не может быть никакого сомнения. И я буду сидеть здесь, как дурак, и с минуты на минуту ждать ее смерти! Что они делают там над ней? Зачем надругаются над ее телом и заставляют так кричать и стонать?..

Шумно распахнув двери, из спальни выбежала Берта и бросилась к Рогожину. Некрасивые косые глаза ее были широко раскрыты и губы дрожали.

— С барыней опять обморок! — всхлипнув, сообщила она.

Рогожин порывисто поднялся со стула:

— Я что-то должен для нее сделать!

— Нет, нет!.. — испуганно воскликнула Берта. — Ради Бога, не ходите туда! Доктор и так уже сердится и заявил, чтобы я не смела пускать вас. Он приказал немедленно послать кого-нибудь за акушеркой и в аптеку вот с этим рецептом. — И, положив на стол клочок бумаги, на котором доктор наскоро написал название какого-то лекарства, Берта опрометью бросилась обратно в спальню. Рогожин взял рецепт, пробежал его глазами и, не поняв ничего, направился в переднюю.

Надев пальто, он долго потерянно искал свою шапку — мысли его находились совсем в другом месте. Затем припомнил, что оставил шапку в зале, и, пройдя туда, поднял с полу.

— Надо ехать в аптеку и к акушерке! — машинально произнес он вслух и вышел из дому, забыв притворить за собой двери.

XXXIII

У подъезда стояла карета, в которой полулежа дремал франтоватый лакей. Толстый и важный кучер истуканом сидел на высоких козлах.

Рогожин отворил дверцу кареты и разбудил дремавшего лакея. Тот испуганно выскочил на улицу и вытянулся перед барином, как солдат перед генералом.

— Петр, где здесь аптека? — спросил Рогожин.

— Тут, за углом! — не раздумывая, отрапортовал Петр.

— Скорее туда!..

Лакей легко вскочил на козлы к кучеру, и карета тронулась с места, быстро набирая ход.

Отдав рецепт и оставив Петра дожидаться приготовления лекарства, Рогожин отправился к жившей неподалеку акушерке, адрес которой ему указал аптекарь.

У акушерки оказались гости: говор и смех наполнял всю ее небольшую квартиру. Человеку, вошедшему с улицы, здешняя атмосфера казалась душной и скверно пахнущей, но люди за столом ничего подобного не ощущали. Они чувствовали себя предельно комфортно и расслабленно.

Рогожин вошел в комнату, не снимая пальто и шапки. Он был так взволнован и озабочен собственными мыслями, что даже не заметил, что принес на своих сапогах снег, который уже начал таять, отчего на пороге немедленно образовалась лужа.

— Мне бы госпожу Сударикову? — извинительным тоном произнес Рогожин, мысленно решая, какая из трех находящихся в комнате женщин ему нужна.

Люди за столом смотрели на него с изумлением и недовольстом и, кажется, готовы были принять за сумасшедшего.

— Потрудитесь снять шапку! — сердито велела старшая из женщин, нахмурив редкие белесоватые брови. — Здесь вам не грошовый кабак.

Рогожин сконфуженно стащил с головы шапку и пробормотал какое-то извинение.

— Где здесь акушерка? — спросил он вслед за тем, с недоумением разглядывая обиженное и сердитое лицо выговорившей ему женщины.

— Я самая! — ответила та. — Что вам угодно?

— Прошу вас, скорее одевайтесь и едемте!

— Куда изволите?

— Тут недалеко. Я хорошо вам заплачу.

При упоминании денег акушерка перестала хмуриться, да и голос ее стал звучать уже не так строго.

— Да, что случилось, отец мой? — спросила она. — На вас же лица нет, словно за пожарной командой прибыли.

— Меня послал за вами доктор. Срочно необходима помощь одной даме. Умоляю вас, поспешите!

— А вы кто такой будете?

— Я Павел Рогожин.

Акушерка ахнула и заволновалась. Между гостями произошло суетливое движение.

Фамилия Рогожина, известная во всей Москве, по-видимому, произвела на всех должное впечатление. Люди за столом перестали с ленивым любопытством рассматривать гостя и сразу как-то подобрались, словно при визите околоточного полицейского. Но главное — сама акушерка перестала задавать вопросы и принялась в спешном порядке собирать свой нехитрый инструмент и одеваться.

Захватив какой-то потертый саквояж и надев с помощью одного из гостей старомодную, вытертую шубку, она вышла вслед за Рогожиным на улицу и, оробев, остановилась перед шикарным экипажем, не решаясь занять место в его бархатном салоне.

— Вы, барин, поезжайте, а я быстренько за вами на ногах поспею.

Павлу Ильичу пришлось проявить настойчивость, чтобы женщина села в карету. Он не хотел терять ни единой драгоценной минуты из-за глупых предрассудков своей спутницы.

Когда они поднялись в квартиру, из спальни опять раздавались стоны и крики несчастной молодой женщины. Проводив туда акушерку и не смея войти сам, Рогожин, измученный и усталый, сел на прежнее место в столовой и в отчаянии поник головой.

XXXIV

Образ страдающей Лили отчетливо и ярко стоял перед глазами Рогожина. Ему невольно вспомнились последние месяцы совместной жизни с нею, вернулись и постоянно занимающие его сознание мысли.

Одно лишь грубое, животное обладание нежным и чарующим телом Лили сверх всяких расчетов и ожиданий уже не удовлетворяло Рогожина. Хотя еще совсем недавно Павлу Ильичу казалось, что он будет счастливейшим из смертных, если получит право гладить обнаженное тело своего божества, сжимать ее нежные девичьи груди, целовать фарфоровые плечи и лебединую шею, обнимать осиную талию, жадно охватывать широкие бедра и знать, что ради него эти прекрасные стройные ноги — предмет жарких фантазий самых блестящих гвардейских офицеров и представителей «золотой» московской молодежи — бесстыдно распахиваются, чтобы открыть ему путь в вожделенное лоно.

Но прошло время, и вот Рогожину уже стало мало самого желанного из всех женских тел, и потребовалась душа. Сердце его томительно и настойчиво требовало еще какого-то другого, более тесного и полного сближения с этой женщиной.

Даже в те минуты, когда Лили была в его объятиях, Рогожин все-таки чувствовал, что то, чего так страстно ищет и желает его сердце, им еще не достигнуто. Наверное, если бы ему было двадцать лет, он бы и не искал так томительно духовного удовлетворения, вполне удовлетворившись плотским. Но в зрелом возрасте мужчины часто становятся сентиментальными. Именно поэтому Рогожиным все упорнее овладевала мысль сделать Лили своей женой, чтобы иметь право ждать от нее ответного эмоционального сближения. Но Лили также упорно отказывалась согласиться на это, пока, наконец, не призналась ему во всем.

Сначала Рогожин страшно озлобился, возненавидел Лили и решил во что бы то ни стало бросить ее и порвать с ней всякие сношения. Он даже имел свидание с одной своей прежней знакомой, от пышной красоты и любовного таланта которой был когда-то без ума. Но перебить болезненную страсть к Лили ему так и не удалось.

В объятиях другой женщины он испытал гадливое чувство прикосновения к чему-то грязному и от этого наполнился презрением к самому себе. А ведь его прежняя знакомая была большой искусницей по части любовных утех. Закулисная жизнь не слишком удачливой, но очень честолюбивой актрисы научила ее так удовлетворять нужных и интересных ей мужчин, что они быстро теряли головы и, в конце концов, давали ей все, что было нужно — выгодные бенефисы, деньги, драгоценности, дорогие наряды. Долгие годы Рогожин чувствовал себя любовником лучшей из гетер, чей жадный ищущий язык мог в любой момент подарить ему самое чувственное из наслаждений. Но по сравнению с маниакальным стремлением к высокой и чистой красоте Лили, прежняя знакомая теперь казалась Павлу Ильичу грязной бывалой проституткой, способной замарать своими прикосновениями то высокое чувство, что с некоторых пор жило в душе Рогожина.

Именно поэтому Павел Ильич ощутил себя жалким и бессильным и все-таки, подавив самолюбие и гордость, изнывая от ревности и страсти, вернулся к Лили.

И вот в первый же вечер свидания с нею, после недолгой, но томительной разлуки, произошло нечто ужасное и еще более роковое, чем неожиданное признание Лили. Его богиня могла в любой момент навсегда покинуть его, бросив опостылевшего поклонника на этом свете самым несчастным сиротой.

Рогожин, пересилив себя, тяжело поднялся с места и устремил мутные глаза на висевший в углу образ, озаренный мерцающим светом лампадки.

— Господи!.. — хрипло возопил он, впившись пальцами обеих рук в свою широкую мускулистую грудь.

Рогожин не знал, что сказать дальше и о чем молиться, и в тоскливом раздумье смотрел на строгий, угрюмый лик Спасителя. Но в то же время он чувствовал и сознавал, что молиться необходимо и нельзя терять ни одной минуты, потому что от этого может зависеть исход того, что совершается там, за закрытыми дверями спальни, откуда уже не доносилось ни стона, ни крика.

Тщетно напрягая мысли и чувства, Рогожин подыскивал те слова и выражения, в которых должен просить Бога, чтобы Всевышний сохранил ему Лили и рассеял ужас и мрак в смятенной его душе.

Но что-то надоедливое и досадное мешало этому. Мешала этому вся его прошлая жизнь, все его прежние мысли и чувства, холодное и равнодушное отношение к религии. Мешали воспоминания о грубом и животном обладании телом Лили. Это обладание казалось теперь Рогожину циничным и грязным, оскверняющим и позорящим человека.

Воспоминания об этом цинизме и этой грязи более всего угнетали и смущали Рогожина. И он, не в силах молиться, стыдливо отвернулся от образа, отнял от груди руки и в раздумье посмотрел на запертые двери спальни.

XXXV

Прошло несколько минут.

Одна половина дверей тихо отворилась. Из спальни неслышной быстрой походкой вышел доктор и, застегивая на ходу сюртук, подошел к Рогожину.

— Всего хорошего! — сказал он, протягивая руку, холодную и немного влажную. Он только что старательно вымыл руки у мраморного рукомойника в спальне, после того как покончил со сложными манипуляциями над телом Лили.

— Как, разве вы уходите? — испуганно пролепетал Рогожин.

— Мне здесь пока нечего больше делать! — с едва заметной усмешкой ответил доктор. — Но завтра утром я приеду проведать нашу больную.

— Значит, Лили жива?! — чувствуя, как его лицо расползается в глупой, совершенно счастливой улыбке, пробормотал Рогожин.

Доктор почему-то сердито посмотрел на него сквозь очки и, немного подумав, слегка кивнул головой.

— У вас очень плохой вид, милостивый государь, — привычным менторским тоном заявил он, бесцеремонно беря Рогожина за запястье правой руки. — И нервы, словно заезженная рессора. Я бы посоветовал вам несколько дней провести на постельном режиме и попринимать успокоительные капли, которые я вам пропишу.

Рогожин поспешно отвернулся от доктора, чтобы тот не видел выступивших на его глазах слез. Он и вправду чувствовал себе измочаленным и издерганным из-за всех последних событий. Вместо слов искренней благодарности, на которые сейчас у Павла Ильича просто не было сил, он, не поворачиваясь, сунул старичку заранее приготовленную сторублевую ассигнацию.

— Премного вам благодарен, уважаемый герр доктор. Отныне ваш покорный слуга.

Старичок немного смутился, хотел было еще что-то сказать, но, видимо, передумал и, сдержанно раскланявшись, быстро прошел мимо Рогожина в прихожую. Доктора отправилась провожать Берта, которой он, словно родственнице Лили, продолжал на прощание описывать ситуацию.

— Во всяком случае, положение больной уже стабильно, хотя и по-прежнему серьезно! — говорил он уже в передней, надевая при помощи экономки пальто. — Хотя, конечно, еще могут быть осложнения и надо быть крайне осторожным и внимательным. Но повторяю, что все стабилизировалось, и завтра утром будем ждать улучшений.

А в это время взволнованный пуще прежнего Рогожин прошел в спальню.

Комната была слабо освещена электрической лампой под розовым шелковым абажуром. Лили неподвижно лежала на постели, укрытая до шеи легким одеялом.

Лицо ее было измучено и бледно, запекшиеся губы плотно сжаты, длинные пушистые ресницы опущенных век чуть-чуть вздрагивали.

— Тс… — подала из-за спины Рогожина тревожный голос дежурящая возле постели больной акушерка. — Ей, страдалице, батюшка мой, сейчас необходим покой.

Павел Ильич быстро обернулся на предупреждающий шепот повитухи и рассеянно кивнул.

В полумраке он успел разглядеть, что во всей спальне царит страшный беспорядок. Возле постели Лили на полу валялись какие-то окровавленные тряпки и белье, стоял эмалированный китайский таз, почти доверху наполненный чем-то темным, видимо кровью; бархатный персидский ковер, который Рогожин лично выбирал для украшения квартиры любовницы в самой дорогой лавке Охотного ряда и приобрел за три сотни целковых, теперь был небрежно сдвинут в угол комнаты и смят, словно старый грошовый половик; повсюду на ценном кедровом паркете были видны пятна крови и следы запачканных в ней ног. Резко пахло карболкой и еще какими-то лекарствами.

К горлу Рогожина вновь неудержимо подступили слезы, и его охватило страстное желание упасть на колени перед постелью Лили и разрыдаться.

Но акушерка, видимо, заметила это, схватила его за руку и поспешно повела из спальни, захватив при этом свою сумку.

— Больная задремала, — прошептала она, осторожно затворяя за собой двери.

— Что сказал доктор? Останется она жива или нет? — хрипло спросил Рогожин, насилу подавляя рыдания.

— Ну вот еще, выдумали! Конечно, останется жива! — ахнув и наигранно всплеснув руками, уверенно ответила акушерка. Затем, о чем-то вздохнув, села на стул, достала из своей сумки плохенький кожаный портсигар и закурила папироску. — Мне придется у вас заночевать, — с кислой миной сообщила она Рогожину, по-мужски выпуская из носа и рта густые клубы табачного дыма. — Сейчас съезжу на минуту к себе на квартиру и тотчас же вернусь обратно.

Рогожин кивнул в знак согласия и благодарности. Машинально поискав по карманам, он нашел скомканную бумажную рублевку, и протянул ее женщине:

— Возьмите пока, а после рассчитаемся полностью. — После небольшого молчания он пробормотал: — Я тоже останусь здесь…

— Разве вы не здесь живете?.. — удивилась акушерка, но, сообразив что-то, покраснела и застенчиво опустила глаза.

Вошла Берта, успевшая уже все прибрать и привести в порядок в спальне. В то же самое время в передней раздался звонок.

Берта побежала отворять двери и, вернувшись, подала Рогожину полученное от почтальона письмо на имя Лили. Адрес на конверте был написан мужским, незнакомым Рогожину почерком.

«От кого бы это?» — в тоске подумал Рогожин, и беспокойное, ревнивое чувство вспыхнуло и зашевелилось в его сердце. В голове, против воли, мелькнула мысль, что письмо от Далецкого. Явилось желание немедленно надорвать конверт и прочитать письмо.

Но тотчас Рогожину сделалось неловко и стыдно от этой назойливой мысли. И, повертев в руках конверт, он приказал Берте передать его Лили завтра утром.

XXXVI

Ночь Лили провела спокойно.

Крепкий сон прибавил ей сил, и приехавший утром доктор нашел ее состояние вполне удовлетворительным.

— Превосходно! Лучшего нельзя и желать! — с довольным видом заявил он молодой женщине. — Полежите деньков пять или шесть в постели, и я вполне уверен, что вы встанете как ни в чем не бывало. По правде сказать, я все-таки побаивался вчера за вас! Такие потрясения, какие перенесли вы, иногда оканчиваются прескверно. Вы же, сверх всяких ожиданий, перенесли легко, — честь и слава вашему юному организму!.. Очень рад, да-с.

А вот увидав Рогожина, доктор нахмурился.

Павел Ильич не спал всю ночь, от пережитых волнений и мук лицо его страшно осунулось и побледнело. Он едва держался на ногах.

— Послушайте, — обратился к нему доктор, сердито качая головой, — позвольте вам дать добрый совет.

— Что такое? — пробормотал Рогожин.

— А вот что! Судя по вашему лицу и глазам, вы, очевидно, провели бессонную ночь, нервничали и рисовали себе всевозможные ужасы… Я не имею права вмешиваться в ваши отношения с госпожой Тепловой, но от чистого сердца говорю, что лучше было бы и для вас, и для нее, если бы вы удалились на несколько дней, привели бы в порядок свои нервы и дали бы возможность вполне успокоиться и окрепнуть любимой вами женщине… Один уже ваш трагический вид, как я успел заметить, тревожит и волнует нашу больную, а всякие волнения для нее в настоящее время в высшей степени вредны… Это раз. Затем, ваша собственная психика настолько отклонена от нормы, что в присутствии этой женщины вы вряд ли в состоянии владеть собой и отдавать себе отчет в своих поступках. Все это может привести к крайне нежелательным результатам, в которых потом вы сами же будете винить себя. Мы живем в ужасно нервный век! Куда ни глянь, все нервы и нервы… Люди говорят и действуют не в силу логических доводов разума, не в силу естественных чувств и потребностей, а в силу случайного, мимолетного настроения, в зависимости от болезненной и прихотливой вибрации расшатанных нервов. На этой почве регулярно совершаются всевозможные сумасбродства.

— К чему вы говорите мне все это? — раздраженно передернув плечами, прервал монолог эскулапа Рогожин.

Доктор поднял брови и, поправив очки, пристально поглядел ему в лицо.

— К чему?.. — задумчиво и тихо произнес он. — А к тому, что вам надо немедленно уехать отсюда и постараться, хотя бы на несколько дней, не давать знать о своем существовании госпоже Тепловой. Здоровье ее сейчас находится в состоянии шаткого баланса, и поэтому ее просто необходимо оградить от всяких волнений и потрясений. А чтобы избежать этого, прежде всего необходимо ваше отсутствие. Ведь то, что произошло с больной, несомненно, есть не что иное, как последствие какой-то тяжелой сцены, происшедшей между нею и вами. Разве вы можете быть уверены, что подобная сцена не повторится вновь?..

После минутного колебания Рогожин пообещал:

— Да, вы правы, я уеду, но боюсь, что есть обстоятельство, которое, помимо меня, может сильно встревожить и взволновать больную. Я передал ей полученное на ее имя письмо. Я не знаю, от кого это письмо, но подозреваю, что оно от того человека, который встал между мною и этой женщиной. Он — главный виновник ее и моих страданий!..

Губы Рогожина дрогнули, и лицо исказил приступ гнева. Кажется доктор сразу все понял, ибо удивленно воскликнул:

— Зачем же вы отдали ей это письмо?

— Я… я не знаю… Я поступил в каком-то порыве!.. — путано попытался объяснить причину своего действительно странного поступка Рогожин.

Но доктор перебил его.

— Надо немедленно взять это письмо обратно… Подождите здесь, я постараюсь как-нибудь сделать это… — И доктор направился в спальню Лили.

Но едва только он вошел туда, как его настиг Рогожин. И то, что Рогожин увидел там, настолько поразило его, что он замер на месте.

Лили, приподнявшись на постели, жадно читала письмо. Увидев Павла Ильича, Лили вскрикнула, скомкав письмо, прижала его обеими руками к груди и бессильно упала на подушки. Глаза ее сверкали. В них было столько ужаса и тоски, они были с такой напряженной мольбой устремлены на Рогожина, что тот невольно отшатнулся от нее.

Но затем, поняв все, он застонал и бросился к Лили…

— Письмо… Дай мне письмо! — хрипло пробормотал он, желая вырвать из бледных рук Лили скомканный листок почтовой бумаги.

Однако прежде чем его прочел Рогожин, Лили успела быстро пробежать глазами скачущие строки послания своего первого мужчины.

XXXVII

Далецкий писал:

«Дорогая Лили! Если бы вы знали, как тоскую и страдаю я, не видя вас столько времени. Жизнь без вас кажется мне такой сумрачной и бесцветной. Долго и скучно тянутся дни, еще томительнее и скучнее проходят ночи, а ваш милый, чарующий образ неотступно стоит передо мной, зовет и манит меня…

Быть в семье для меня невыносимо. Я не могу видеть без содрогания плачущую и ноющую жену. Она мне противна и жалка, и я чувствую к ней одно только физическое отвращение. Дети, которых я прежде так любил, неожиданно сделались для меня далеки и чужды. У меня нет угла, нет пристанища, где бы я мог хоть на мгновение отдохнуть душой, нет человека, которому я мог бы поверить свои страдания и муки…

Я не знаю, как у меня еще хватает сил петь… Каждый раз, когда выхожу на сцену, я невольно ищу среди публики ваши чудные глаза, ваше милое личико. Я не вижу вас уже более четырех месяцев!

Лили, дорогая Лили! Какая скорбь, какое отчаяние в моей душе! Сжальтесь надо мной, дайте мне возможность хотя бы издали увидеть вас! Вы измучили меня. Из-за вас я сделался несправедлив и жесток к своей жене, к своим детям. Я чувствую и сознаю, что несправедлив к ним! Но виной этому вы, вы одна!.. Вы отравили мое сердце, мою душу, мой разум, — и я готов, ради вас, бросить и жену, и детей, и сцену… Я брошу все и пойду за вами, как преданный пес за своим хозяином, куда бы вы ни позвали меня!

Прежде, до вас, я имел много женщин, умных и глупых, красивых и некрасивых. Иногда мне даже казалось, что я люблю ту или другую. Но теперь я уже знаю, что это был только мираж, который тотчас же рассеивался, исчезал, и в сердце оставался один только мутный и надоедливый осадок. Я снова чувствовал себя одиноким и снова стремительно и страстно искал любви, пока случайно судьба не свела меня с вами.

Только тогда я узнал, что такое любовь, насколько тяжела и мучительна она. И я понял, что любовь — самая ужасная болезнь, какая только может существовать на свете. Против других болезней имеются известные средства; можно если не излечить, то ослабить хворь. Против истинной же любви нет никаких средств. Человек бессилен и беспомощен бороться с ней. Ядом этой болезни отравлено не только тело, но и душа человека… Что я могу сделать с собой? Какими доводами рассудка, могу я заглушить в себе воспоминание о ваших ласках и поцелуях?.. А муки, адские муки ревности? Ах, Лили, Лили!.. Эти муки рвут и терзают, точно когти хищной птицы, мою грудь, мое сердце…

Воображение яркими красками рисует картину, как вы, моя любовь, моя страсть, мое счастье, отдаете свои ласки, свои поцелуи ненавистному для меня человеку. Он ненавистен мне уже потому, что он вблизи вас, что имеет на вас какое-то право и в силу этого права обладает вашим телом! И каждую минуту я готов совершить преступление: убить этого человека, а может быть, вместе с ним и вас, и себя. Ведь этот мужлан не достоин вас, ибо купил вашу любовь за презренное золото…

Ах, моя дорогая Лили! Спасите меня! Спасите мою жену, потому что я с ужасом чувствую, что готов убить и ее! И все потому, что мне кажется, что она стоит преградой между мной и вами и что если этой преграды однажды не станет, то вы уже не будете меня отвергать… Я страшусь этих мыслей, я боюсь остаться наедине с женой, боюсь даже глядеть на нее, чтобы не совершить преступления…

Однажды, когда мы были вдвоем и она по своему обыкновению ныла и бросала мне в лицо бесчисленные упреки, я вдруг вспомнил, что в соседней комнате в ящике стола у меня лежит довольно острый нож для резки бумаги и как было бы неплохо удалиться под каким-нибудь благовидным предлогом за этим ножом, а вернувшись, одним точным ударом перерезать этой ненавистной бабе горловую вену. Ее смерть будет мгновенной, а наше счастье — вечным! И пускай Бог потом накажет меня всеми муками ада за совершенное зверство. Разве будущие страдания — высокая цена за несколько лет райского обладания вами?!

Впрочем, не принимайте мои слова всерьез. Скорее это бредовые мечтания отчаявшегося человека. Успокойтесь, моей жене и детям ничего не угрожает. И все же я жду вашего ответа и не теряю надежды. Но знайте также и то, что если в течение нескольких дней я не получу от вас никакого ответа на это письмо, то, несмотря ни на что, я приду к вам… И тогда, Лили, я не знаю, что будет… Я не в состоянии владеть собой и повторяю: только вы, одна только вы можете спасти меня!»

XXXVIII

Взглянув на искаженное злобой и ревностью лицо Рогожина, Лили устало прикрыла глаза и покорно, без малейшего сопротивления передала ему письмо Далецкого.

Рогожин схватил его и впился в строчки глазами. Каждое слово письма жгло, отдаваясь острой болью в его сердце.

Лили напряженно, не отрываясь ни на одно мгновение, следила за Рогожиным.

Уловив что-то особенное в его лице, Лили сконфуженно посмотрела на доктора.

— Оставьте нас, — тихо сказала Лили, тщетно стараясь улыбнуться. — И вы тоже! — обратилась она к Берте.

Доктор и Берта молча вышли из спальни.

— Павел!.. — болезненным, надорванным голосом позвала Лили и, собрав все свои силы, приподнялась.

Рогожин окончил чтение и подошел к ней.

— Почему ты так испугалась, когда я вошел и увидел в твоих руках письмо? — спросил он. — Почему ты не хотела сразу отдать мне его?

— Я испугалась за тебя… — ответила, вздохнув, Лили.

Наступило молчание.

— Я никогда не предполагал, что он так сильно любит тебя, — в раздумье вдруг произнес Рогожин и после небольшого колебания возвратил ей послание Далецкого.

Лили, боязливо глядя на Павла Ильича, взяла письмо и положила его на столик, стоявший возле кровати.

— Как бы он ни любил меня — все равно! — сказала она и снова вздохнула. — Между ним и мною всякие отношения кончены. Я не хочу быть причиной несчастья его семьи.

— И ты ни слова не ответишь ему?

— Нет! — твердо сказала Лили.

Рогожин упал на колени и приник губами к руке молодой женщины. Лили устало улыбнулась и погладила его свободной рукой по голове.

— Уедем куда-нибудь из Москвы, — чуть слышно прошептала она.

— Куда? — изнывая в сладкой истоме, спросил Рогожин.

— Куда хочешь. У тебя где-то под Москвой есть имение. Поедем туда!

— Зимой?

— Не все ли равно? Мы будем там с тобой одни, вдвоем, вдали от всех людей.

— Да, да… Вдали от всех людей… — эхом отозвался Рогожин.

Идея украсть у мира возлюбленную и поселить ее в дворянском гнезде, куда не сможет заявиться этот пройдоха Далецкий, показалась Рогожину удивительно соблазнительной. «Надо будет расставить мужиков с ружьями по дорогам и приказать им стрелять, если господин певчик попытается проникнуть в усадьбу воровским путем».

Лили видела, что ее предложение об отъезде в деревню настолько пришлось по душе Рогожину, что он даже посветлел лицом и скорбные складки в уголках его губ впервые за время их разговора исчезли. В усталых глазах молодой женщины сверкнули радость и вдохновение.

— Быть может, деревня поможет нам забыть наше прошлое! — волнуясь и спеша, говорила Лили, продолжая гладить рукой голову Рогожина. — Я люблю природу! Там тихо, покойно… Скоро весна, пройдут метели и морозы, начнет таять снег и весело зажурчат ручьи… Прилетят грачи, жаворонки… Если бы ты знал, как мне хочется тишины и покоя!.. Как я измучилась, устала… Как изболела моя душа! В деревне же, я уверена, моя душа успокоится и очистится от суетных городских мыслей.

Лили стиснула зубы и опустила веки, на длинных ресницах которых выступили слезы.

И вдруг перед ее закрытыми глазами огненными буквами выступили строчки из письма Далецкого: «Только вы, вы одна можете спасти меня!»

И Лили стало тоскливо и жутко. Она вдруг с ужасом подумала: «А что, если он от отчаяния обратит гнев с жены на себя и воспользуется описанным в письме кинжалом для того, чтобы раз и навсегда избавиться от душевной боли под названием любовь?»

У Лили появилось неожиданное желание во что бы то ни стало увидеть Далецкого. Она приласкала бы его точно так же, как ласкает теперь Рогожина, и этими ласками успокоила бы его наболевшее сердце.

Странная, сумасшедшая мысль назойливо крутилась в голове Лили. «Почему я не могу сделать счастливыми их обоих? — вдруг подумала она. — Отчего этот мир устроен так, что из трех влюбленных один обязательно оказывается в положении отвергнутого страдальца? Но разве может быть гармония между счастливой парой, если ценой их блаженства является чье-то отчаяние?»

— О чем ты думаешь? — спросил Рогожин, подняв голову и посмотрев в лицо Лили. Инстинктивно он почувствовал важную перемену в ее настроении и внутренне сжался, уже привычно готовясь к новой порции болезненной правды.

— Так… Ни о чем… — смущенно и очень поспешно попыталась успокоить его Лили.

Глаза ее оставались закрытыми, и крупные слезы одна за другой текли по бледным щекам на тонкий полупрозрачный батист подушки.

При виде ее слез протяжный стон вырвался из груди Рогожина.

— Ты плачешь?! — вскрикнул он и, порывисто вскочив на ноги, испуганно склонился над самым лицом Лили.

Молодая женщина почувствовала его горячее дыхание и вздрогнула. Сердце ее встревоженно забилось, в висках застучало. Она протянула руки и оттолкнула от себя Рогожина.

— Оставь меня, — глухо пробормотала Лили и вдруг в ужасе заметалась по постели. Лицо ее раскраснелось, и на всем теле выступил крупный пот. — Как мне нехорошо! Как душно!.. — вскрикнула она, задыхаясь и широко раскрыв глаза.

Все закружилось перед ней и куда-то поплыло, и сама она стремительно понеслась в какую-то бездну. Лили в ужасе закрыла глаза и тотчас же потеряла сознание.

Когда Рогожин приложил ладони к ее лбу, то почувствовал, что Лили горела как в огне.

— Лили!.. — окликнул он, но не получил ответа.

Он растерянно оглянулся кругом, не зная, что ему делать. Затем сообразил и бросился из спальни отыскивать доктора.

Доктор стоял у окна столовой и, глядя на улицу, задумчиво барабанил пальцами по стеклу. Там какой-то странный человек в широкой мужицкой кепке и толстом кожаном переднике вытаскивал из своей тележки куски мяса и кормил ими уличных котов, сотни которых сбежались на запах угощения. Было непонятно, зачем он это делает, но от этого было еще интереснее наблюдать за странным человеком, ибо все непонятное часто рождает желание пофилософствовать.

С острым интересом наблюдая за разворачивающейся перед его глазами сценкой, старенький доктор размышлял о том, что этот странный человек, бескорыстно кормящий бездомных котов и кошек печенкой, должно быть, является для всей местной мяукающей братии кем-то наподобие бога или святого. Да и для Создателя он наверняка не менее, а то и более, свят, чем какой-нибудь богатый благотворитель, открывающий из страха перед грядущим Страшным судом бесплатные заведения для нищих, больных и престарелых людей.

«Вот и мы, врачи, часто кичимся своим профессиональным милосердием, а между тем большинство из нас всего лишь ушлые торговцы модными микстурами и медицинскими знаниями, — размышлял доктор, глядя на кошачьего кормильца. — Вот если бы мы бескорыстно, просто из искренней любви к человечеству, несли ему избавление от физических и душевных страданий, тогда бы наша претензия на корпоративную богоизбранность была бы обоснованной».

В последние годы доктор часто мучился язвенными болями в животе, кроме того у него были проблемы с сердцем и суставами ног. Как профессионал он отлично осознавал, что от силы проживет еще года три. И это ясное осознание уже видимого конца своего земного пути наделило доктора тонким пониманием мира. Только теперь он постепенно начинал находить ответы на многие извечные вопросы бытия, касающиеся смысла жизни.

В то время как доктор мысленно философствовал возле окна, акушерка сидела, облокотившись, у стола и с азартом курила папироску.

— Доктор!.. — хрипло прокричал Рогожин, вбежав в столовую.

— Что угодно? — осведомился доктор и, заложив за спину руки, медленно отошел от окна.

— Ради бога, скорее к больной!.. Доктор тут же поспешил в спальню.

Лили металась и бредила. Надломленный организм ее не вынес нового потрясения, и у нее началась нервная горячка.

XXXIX

Далецкий напрасно ждал от Лили ответа на свое письмо.

Ответа не было. Дмитрий Николаевич настолько был измучен и взволнован, что не в состоянии был петь на сцене и послал дирекции оперного театра письмо, что отказывается участвовать в дальнейших спектаклях. Во избежание штрафа или неустойки, к письму прилагалось врачебное свидетельство о том, что он болен ангиной.

Семейная жизнь Далецкого превратилась в какой-то ад. Череда скандалов привела к тому, что дети сторонились и избегали отца. Они не понимали, что происходит между ним и матерью, но видели, что мать страдает, тоскует и плачет каждый день и что виновник этих страданий, тоски и слез — не кто иной, как отец.

Не говоря с мужем уже в течение нескольких дней, Ольга Алексеевна потеряла наконец терпение и, преодолев робость и страх, однажды с решительным видом явилась в кабинет мужа.

Далецкий, как это обычно происходило с ним в последнее время, мрачно сидел у письменного стола, подперев голову руками.

— Что тебе надо? — грубо спросил он, не поднимая глаз.

— Митя… — дрогнувшим голосом начала Ольга Алексеевна, стараясь изо всех сил сдержать подступившие к горлу рыдания, — я не могу дальше так жить. Лучше и легче навсегда расстаться с тобой, чем жить вместе, не слыхать от тебя ни одного слова и день за днем видеть в твоих глазах полное отчуждение и одну только ненависть!.. Если я сделалась такой ненавистной для тебя, оставь меня и уходи к той женщине, которая завладела твоим сердцем.

Ольга Алексеевна не смогла продолжать дальше и, задохнувшись от рыданий, едва добралась до дивана и упала на него, уткнувшись лицом в подушки. Худенькие плечи ее вздрагивали и подымались.

Далецкий тяжело поднялся со стула и, шатаясь точно пьяный, подошел к рыдающей жене.

— Перестань! — раздраженно сказал он и, сев рядом с женой на диван, положил руку на ее вздрагивающие плечи.

Ольга Алексеевна мало-помалу затихла. Не поднимая лица, она ждала его решительных объяснений.

— Выслушай и, если можешь, пойми меня, — задумчиво начал Далецкий. — Я сам не знаю, что такое происходит со мной… В иные минуты мне кажется, что я схожу с ума! Разве я виноват, что эта женщина настолько завладела моим умом и сердцем? Разве человек волен в своих чувствах? Все начиналось, как обычное приключеньице со смазливой барышней, а превратилось в трагедию, которой не видно конца.

— Но что же мне-то делать? Чем же я и дети провинились перед тобой?! — воскликнула Ольга Алексеевна и, повернувшись лицом к мужу, с невыразимой тоской посмотрела ему в глаза.

Далецкий поник головой. Его лицо выражало скорбь и чувство вины, которую Дмитрий Николаевич признавал за собой в отношении страдающей по его прихоти семьи.

— Клянусь тебе, я не знаю… — положа руку на сердце, чистосердечно признался он. — Помоги мне, Оленька, научи меня, как вырвать из сердца всякое воспоминание об этой женщине. И тогда я опять вернусь к тебе… О, как бы я желал достигнуть этого! Тем более что она, эта женщина, и знать меня не желает… Я писал ей и до сих пор не получил от нее никакого ответа. Она отравила меня своей безумной любовью и бросила!..

Ольга Алексеевна перестала плакать. В ее глазах появилась надежда.

— Митя! Уедем из Москвы, и ты скорее тогда забудешь о ней, — робко произнесла она и, приподнявшись, обняла руками шею мужа и прижалась заплаканным лицом к его груди.

Далецкий вздрогнул, грубо отстранил от себя жену, встал с дивана и отошел к письменному столу.

— Никогда!.. — воскликнул он подавленным голосом. — Слышишь ли ты? Никогда!

Слабый, болезненный стон вырвался из груди Ольги Алексеевны. Она медленно поднялась с дивана, выпрямилась и устремила на мужа горевшие лихорадочным блеском глаза. Но затем глаза ее тотчас потускнели, углы губ опустились, и все лицо осунулось и как-то сразу постарело.

— Если так, то я сама уеду из Москвы!.. Возьму детей и уеду к матери… — заговорила Ольга Алексеевна. Голос ее звучал сухо и твердо, и в нем не было более слышно ни слез, ни рыданий. — Я считала тебя более мужественным и сильным! — продолжала она. — Я думала, что чувства долга и любви к детям помогут тебе победить безумную страсть к этой распутной девице!.. Но теперь я вижу, что в тебе нет силы воли, нет характера! Ты думаешь, я не знала раньше, что ты уже много раз изменял мне и бросал женщин, как они бросают свои тряпки? Я видела и знала это, но… но мирилась и даже ни разу не сделала тебе какого-либо упрека… Я понимала, что все эти мимолетные связи не заключают в себе ничего серьезного и, главное, не отрывают тебя от семьи. Ты всегда был нежен и предупредителен и со мной, и с детьми. Остановить тебя я все равно не могла; упреки и сцены ревности поселили бы между нами только отчуждение и злобу… И я все сносила, молчала ради детей, чтобы сохранить им отца!.. Но теперь я вижу, что это невозможно… Низменная порочная страсть захватила тебя всего, и ты, не задумываясь, пожертвуешь мною и детьми ради этого чувства. Мне кажется, что ты в состоянии даже убить меня!..

Далецкий вздрогнул от ужаса, но не в силах был возразить ни единого слова.

И вдруг вся его жизнь с женой, на протяжении восьми лет, с первых же дней после брака, невольно пронеслась в его воображении.

XL

Женился Далецкий на Ольге Алексеевне, когда еще был никому неизвестным начинающим певцом. Он только что поступил на сцену по окончании курса в консерватории.

Ольга Алексеевна была дочерью очень богатой помещицы — вдовы, владеющей на юге России большим благоустроенным имением. В Москве Ольга жила у своих знакомых и училась на высших женских курсах.

Однажды в пользу слушательниц курсов был устроен концерт, участвовать в котором пригласили и Далецкого. Во время концерта Дмитрий и познакомился с девушкой. Она показалась ему весьма симпатичной. Имея привычку ухаживать чуть ли не за всякой женщиной, Далецкий стал волочиться и за своей новой знакомой.

— Так, на всякий случай, — с фривольной улыбкой говорил он товарищам. — А вдруг она окажется бриллиантом в провинциальной упаковке.

А между тем Оленька и в самом деле оказалась ценной находкой для бедного артиста.

Ведь она являлась единственной наследницей своей богатой матери и, выйдя замуж, могла рассчитывать на часть доходов с родового имения, а также на солидный приданный капитал.

Когда Далецкий узнал о столь приятных подробностях, он немедленно усилил ухаживание за девушкой. Деньги состоятельной помещицы не только могли внести в его жизнь желанный комфорт, но и поспособствовали бы удачной сценической карьере. Поэтому Дмитрий влез в долги, но старался ухаживать за Оленькой красиво, задаривая ее дорогими букетами, в каждом из которых была скрыта записка с очередным сочиненным им в ее честь любовным стихом. Далецкий вообще был рожден для романтических ролей героев-любовников и в амплуа страдающего Ромео чувствовал себя словно рыба в воде.

Неудивительно, что ухаживания его вскоре увенчались полным успехом. Девушка влюбилась в него до беспамятства и отдалась задолго до церковного венчания. Когда это выяснилось, мать Оленьки после недолгого колебания все же вынуждена была дать свое согласие на этот брак, дабы избежать скандала. И через несколько месяцев отпраздновали свадьбу.

Молодые, конечно, остались в Москве, а Олина мать, всей душой отдавшаяся сельскому хозяйству, тотчас же после свадьбы снова уехала в свое имение. Отношения с дочерью и с зятем она поддерживала только письмами и периодически высылала им довольно крупные суммы денег.

За эти восемь лет она их навестила только два раза, чтобы взглянуть на внучат. Ольга Алексеевна никогда ни на что не жаловалась матери, и та была спокойна за дочь.

А между тем отношения между супругами дали трещину в первый же год совместной жизни. Далец-кий чуть ли не ежедневно придавался пьянству и кутежам, в связи с чем крайне редко ночевал дома. Часто, по окончании спектакля в оперном театре, он отправлял жену домой, а сам ехал ужинать в ресторан с какой-нибудь артисткой или поклонницей. Женушкин капитал позволял ему теперь беззаботно кутить в лучших ресторанах города и снимать для любовных утех генеральские апартаменты в первоклассных гостиницах и меблированных комнатах.

Подруги Далецкого получали от него щедрые подарки в виде дорогих украшений и нарядов, тогда как законная супруга даже скромного букетика цветов удостаивалась считанные разы.

Закулисные связи составляли неотъемлемую часть его жизни, и сплетни о них нередко доходили до Ольги Алексеевны. Да она и сама не могла не чувствовать, что муж охладел к ней как к женщине. Во время редких постельных встреч он по ошибке или спьяну называл ее чужими женскими именами.

И все же очень долго Ольга Алексеевна в силу своего мягкого ровного характера терпеливо сносила выходки мужа, не пытаясь бросить ему в лицо слова упрека. Всю свою любовь она сосредоточила на детях, а тосковала и плакала лишь украдкой.

Но когда однажды старая мать, соскучившись наконец по дочери и внучатам, приехала неожиданно в Москву, то не узнала своей дочери, настолько та исхудала и побледнела.

— Что с тобой?! — вне себя воскликнула пожилая барыня.

— Ничего, мама… Я вполне всем довольна и здорова… — смущенно ответила Ольга Алексеевна.

— Значит, не больна? — подозрительно прищурив глаз, осведомилась мать.

— Нет, я совершенно здорова.

— Отчего же ты, душенька, так исхудала и побледнела?

— Я не знаю…

Старая помещица многозначительно посмотрела на мужа дочери, который присутствовал при этом разговоре. Далецкий только опустил глаза и не сказал ни слова.

Пожив несколько дней и убедившись, что в семейной жизни дочери нет никакого разлада (все это время Далецкий, против своего обыкновения, проводил целые дни дома и был подчеркнуто нежен и внимателен с женой), мать Ольги окончательно успокоилась и уехала. Но, прежде чем отбыть в имение, старая барыня имела тайный разговор с дочерью.

— Вот что, — сказала она, целуя на прощание Ольгу, — приезжай-ка ты с мальчиками летом ко мне! Там ты у меня живо поправишься!.. А его я не зову! — добавила мать, зло кивнув в сторону комнаты зятя. — Он пускай здесь привычным способом развлекается!.. Ну а ты, душенька моя, непременно приезжай!.. Иначе от этой поганой, безалаберной жизни в Москве недолго и раньше срока до могилы дойти!..

И вот теперь Далецкий неожиданно вспомнил про это приглашение старой барыни.

И, как ни странно, ему стало легче. В этом он видел единственный выход из создавшегося тяжелого, мучительного положения.

Когда Ольга Алексеевна замолчала и хотела удалиться из комнаты, Далецкий бросился к ней и, схватив за руку, притянул к себе.

— Оля… — глухо прошептал он, чувствуя жалость и сострадание к измученной и доведенной им до отчаяния женщине.

— Что?.. — чуть слышно отозвалась Ольга Алексеевна, стараясь освободиться из объятий мужа.

Но Далецкий обхватил ее обеими руками и прижал к себе.

— Я хочу вымолить у тебя прощение!.. — несвязно бормотал он, тяжело и нервно дыша. — Я вымотал всю твою душу, я исковеркал всю твою жизнь, но, несмотря на это, я все-таки по-своему продолжаю любить тебя… Какая бы женщина ни встречалась на моем пути, но после нее я всегда опять возвращался к тебе и жаждал твоих робких и тихих ласк! И, я знаю, пройдет эта безумная страсть к Лили, и я снова вернусь к тебе и детям… Ты ведь знаешь, что я люблю детей так же, как и ты… Но что мне делать с собой, раз я такой больной, безумный человек? Страсть — ведь это болезнь, против которой нет средств!

Ольга Алексеевна с необыкновенной силой вырвалась из рук мужа и оттолкнула его от себя.

— Прочь! — взвизгнула она пронзительным, неестественным голосом. — Ни одного слова больше! Я не хочу слышать твоих наглых, циничных излияний! Сегодня же вечером я вместе с детьми уезжаю в имение к матери, и между нами все кончено! Все и навсегда!.. Довольно я мучилась и унижалась! Всему есть предел! Пора положить конец твоим надругательствам надо мной!..

Глаза Ольги Алексеевны снова сверкнули лихорадочным блеском, и лицо ее сделалось молодым и даже красивым. Окинув смущенного и подавленного Да-лецкого с ног до головы презрительным уничтожающим взглядом, она порывисто вышла из комнаты.

В тот же вечер Ольга Алексеевна вместе с детьми выехала из Москвы на юг, в имение матери.

XLI

Далецкий сидел в отдельном кабинете одного из лучших ресторанов Москвы вместе с известным музыкальным критиком Куликовым. Критик пользовался большим влиянием в среде артистического мира и не чужд был олимпийства, в особенности с тех пор, как В.В. Стасов в своих статьях признал его «здравомыслящим». Такое признание, да еще на страницах солидного толстого журнала, было своего рода крещением в «знаменитости».

И Куликов быстро стал подлинной знаменитостью с блестящей карьерой. Он занял в Москве видное положение, обрюзг, растолстел и в своих музыкальных рецензиях стал безапелляционно вещать непреложные истины.

С этими истинами считались не только артисты, но и все музыкальные рецензенты других московских газет и журналов.

Впрочем, в обыденной жизни знаменитый критик являлся простым, милым и потому вполне приятным собеседником. С ним хорошо было провести час-другой за бутылкой вина в товарищеской компании, пошутить, посмеяться и даже поговорить о «важных и тайных предметах».

Далецкий сидел, навалясь всей грудью на стол и тяжело подперев левой рукой голову. Куликов полулежал на мягком диване, заложив обе руки в карманы просторного артистического пиджака и, точно изнеженный, не в меру наевшийся кот, щурил подслеповатые глазки.

— Люди, дорогой мой, разделяются на две категории, — лениво и протяжно рассуждал он. — Одни не в состоянии надеть на себя какую бы то ни было маску и поэтому проявляют свою сущность, свое «я» лишь в исключительных случаях или… или в интимной, очень близкой компании. Поэтому во всех других случаях они молчаливы, скромны и почти совсем незаметны. Они, так сказать, всеми силами, во что бы то ни стало стараются стушеваться и в некотором роде напоминают улиток… Из этих людей появляются герои, сподвижники и вообще субъекты, лезущие на рожон и желающие пробить лбом стену. Это одна категория… Другая категория людей, составляющих большинство, к которому, между прочим, принадлежим и мы с вами, представляют из себя нечто противоположное… Они не в состоянии пробыть без маски даже в самой интимной, близкой компании. Маска — неотъемлемая принадлежность их туалета. С помощью ее они всегда и везде, при всяком удобном и неудобном случае стараются всеми силами казаться не теми, кто они на самом деле есть, а кем-нибудь во много раз лучше или хуже, смотря по обстоятельствам. Я знавал и таких, которые бесцельно и глупо взваливали на себя вину в самых несбыточных, подлых и омерзительных поступках, лишь бы этим возбудить к себе интерес… Понимаете ли, дорогой мой, человек сам по себе — ничто, тля. Ну, так дай-ка я встану на подмостки и надену маску героя, злодея, мошенника, циника, развратника — все равно!.. То, или другое, или третье, н-но… во всяком случае, более интересное, чем ничтожество и тля… Даже в интимной, самой закулисной, жизни такие господа не в состоянии обойтись без помощи маски! Даже, оставаясь наедине с самими собой, они драпируются в различные тоги и напяливают на свои богопротивные рожи те или другие маски… Первая категория людей из горделивой скромности и самолюбия, а может быть, и презрения перед «подлой гнусной чернью» скрывают свое «я», проявляя это святая святых только в кругу избранных… Vous comprenez, много званых, а мало избранных! Последняя категория людей уже давным-давно, со времен развращенного юношества, отчетливо и ясно осознала, что его «святая святых» превратилась в зловонную, помойную яму, а затасканное «я» представляет из себя не что иное, как гнойный, надоедливый прыщ… Одним словом, в глубине души своей эти люди совестятся самих себя!.. Согласитесь, что при таких обстоятельствах маска, какая бы она ни была, — единственное утешение!.. «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»

Куликов вынул из кармана руки, приподнялся к столу, налил себе рюмку ликера, но неосторожно взял ее и ликер разлился по столу.

— А, черт!.. — пробормотал он с гримасой и, озлившись на себя, снова откинулся на спинку дивана и принял прежнее положение.

Далецкий задумчиво поглядел на критика и помотал головой.

— «Тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!» — произнес он звучным голосом, отчеканивая каждый слог, и снова помотал головой. — Именно «дороже»!.. — с необычайной уверенностью затем воскликнул он и, подумав, вдохновенно заговорил: — Я помню, когда-то в детстве рассказывала мне старая нянька сказки. Вечер, кругом тишина… Мать, по обыкновению, где-нибудь отсутствует… Отец лежит за перегородкой пьяненький. Помните, у Достоевского Мармеладов говорит: «А я лежал пьяненький»! Отец мой в некоторых отношениях напоминал этого самого Мармеладова. Мать же по музыкальной части промышляла, благодаря чему и я в консерваторию попал, и в настоящее время знаменитым певцом сделался, и ваших похвальных отзывов удостоился… Впрочем, не в этом дело! Я разбрасываюсь, ибо уже достаточно пьян… О чем, бишь, я начал?.. Да, да!.. Вспомнил! Так вот-с! Вечер, сидит старая нянька, воистину таковая была у меня!.. Не для картинности и красоты слога ее изобрел, а на самом деле была у меня такая нянька, хотя жалованье ей мои родители платили в высшей степени неаккуратно. Опять, черт возьми, сбился!..

— Ничего, продолжайте! — успокоительно заметил Куликов и зевнул.

XLII

— Рассказывала мне нянька сказки!.. — вдумчиво и старательно снова начал Далецкий. — Рассказывала о том, как за дальними синими морями, за теплыми водами жила-была царевна, такая красавица-раскрасавица, что ни в сказке сказать, ни пером описать. Жила эта царевна, пила сладкие заморские вина и печатными пряниками закусывала. Тогда мне земля представлялась не в виде глупого приплюснутого шара, который во сколько-то дней кругом можно объехать, а скорее в виде необъятной, неизмеримой площади, в конце которой небо сходилось с землей, причем бабы на это голубое небо свои прялки вешали… Помните «Конька-Горбунка»? «И прялки на небо кладут»… К царевне-красавице я был довольно равнодушен, ибо половые потребности во мне еще дремали… Ну, а насчет сладких заморских вин и печатных пряников у меня большое вожделение было!

Страстно хотелось отведать и того и другого, в особенности печатных пряников. Даже во сне нередко эти пряники видел!.. Потом вырос, объездил всю Европу, побывал и в Америке; перепробовал всякие заморские и незаморские вина, печатные и непечатные пряники и… удовлетворения не почувствовал… Те вина и пряники, о которых рассказывала мне нянька в своих сказах и которые я так отчетливо и ясно представлял в своем воображении, а подчас и во сне видел, куда лучше, аппетитнее и заманчивее всех существующих на свете вин и пряников! Ибо «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман!»

— Что вы хотите этим сказать? — спросил Куликов.

Далецкий вздохнул и ничего не ответил. Куликов опять приподнялся и на этот раз осторожно и сосредоточенно налил себе рюмку ликера.

— Ну, а насчет заморской царевны не мечтали? — с усмешкой осведомился он, смакуя душистый ликер.

— Только теперь мечтать начал! — признался Да-лецкий и тоже усмехнулся своим грустным мяслям.

— Теперь?

— Да…

— Где же живет ваша царевна?

— Здесь, в Москве.

— Не очень далеко?

— Недалеко, но зато в неприступном замке Черномора, который околдовал ее блеском своих миллионов и приставил к ней неусыпную стражу…

— Тэ-тэ-тэ!.. Да не господин ли Рогожин этот Черномор-то?..

— Он самый.

— Значит, царевна — мадемуазель Лили Теплова?

— Да.

— Ну, батенька, тогда я должен сообщить вам пренеприятную новость… Ваша царевна при смерти. У постели ее поочередно дежурят чуть ли не все знаменитые доктора Москвы. У Лили Тепловой, как я слышал, нервная горячка!

Далецкий шумно поднялся со стула и, опершись руками о стол, посмотрел на Куликова мутными, осоловелыми глазами.

— Лили при смерти?.. — глухо пробормотал он, как будто не веря своим ушам.

— Так, по крайней мере, говорят доктора, — спокойно сказал критик, пожав плечами.

— Теперь я понимаю!.. Я все понимаю!.. — с трагическим отчаянием воскликнул Далецкий. — Так вот почему я до сих пор не получаю ответа на свое письмо!.. О, Боже мой, Боже мой! Лили может умереть, и я не увижу ее! Нет, я должен сейчас же к ней ехать! Что бы ни ждало меня там, но я сейчас же отправлюсь туда…

Куликов посмотрел на свои карманные часы и тихо, почти беззвучно рассмеялся.

— Сейчас, во всяком случае, вы туда не поедете! — возразил он. — Теперь половина первого ночи, а в такое время ни в один порядочный дом вас не пустят! Vous comprenez, mon cher? Не пустят! А если вы под влиянием Бахуса и проявите свой строптивый характер, то вас вежливо, но энергично препроводят для надлежащего вразумления в участок и познакомят там с правилами житейского общежития!..

Далецкий тяжело опустился на стул и подпер голову руками.

— Вы правы… — в раздумье произнес он. — Надо ждать утра… Но, Боже мой, какую мучительную ночь проведу я в ожидании этого утра!..

— А вы успокойтесь! Во-первых, доктора, по всему вероятию, врут, что им в высокой степени свойственно… А во-вторых, большую часть ночи мы скоротаем вместе и даже в довольно приятной компании. Сейчас спектакль уже кончился. Многоуважаемая Марья Сергеевна Холмская скинула с себя одежды вероломной Далилы и, превратившись в обычную вероломную женщину современного века, скоро приедет сюда и прольет целительный бальзам на вашу страдающую душу.

Едва только успел Куликов докончить этот шутливый монолог, как двери кабинета распахнулись, и на пороге показалась Холмская, а следом за нею самодовольный и сияющий Жорж под руку с опереточной певичкой Лариной, или попросту Дусей, как звали все ее благоприятели, которых она также в ответ величала «дусями».

До четырех часов ночи время было проведено шумно и весело. Далецкому пришлось не только затаить скорбь, но и безостановочно пить ликеры и шампанское, а затем проводить Холмскую домой. Больше провожать было некому. Жорж отправился с Дусей, а критик до того опьянел, что едва ворочал языком.

— Может быть, зайдешь ко мне на часок-другой, по старой памяти? — кокетливо предложила Холм-ская Далецкому, выскочив из пролетки лихача к подъезду своей квартиры.

Пьяный Далецкий согласился и, расплатившись с извозчиком, покорно пошел следом за своей прежней любовницей. Он не слишком хорошо помнил, как очутился в ее постели.

И когда затем, еще более опьяненный ее порывистыми жадными ласками, он держал ее в своих объятиях, то скорбь и тоска по Лили как будто потускнели и сгладились в его сердце.

XLIII

Проснулся Далецкий во втором часу дня с сильнейшей головной болью.

Холмской рядом не оказалось. Она давно уже встала и, приняв ванну, с аппетитом завтракала одна в маленькой столовой, проглядывая в газетах отчеты о вчерашнем спектакле. Все газеты хвалили исполненную ею партию Далилы, и Холмская чувствовала себя веселой и счастливой.

Радостному настроению немало способствовало и то, что ей удалось затащить к себе Далецкого, и он провел с нею остаток ночи.

Зато Дмитрий Николаевич, придя в себя, чуть не застонал от ужаса и раскаяния. Лили больна, при смерти, а он, пославший ей письмо о своем отчаянии и безумной любви, провел ночь в объятиях другой женщины и безмятежно проспал до двух часов дня.

Далецкий схватился за волосы и заскрежетал зубами от душевной боли. Но в то же время поймал себя на мысли, что в этой боли, в ужасе и раскаянии его и даже в самом письме к Лили была какая-то фальшь, неискренность.

И, невольно начав анализировать себя, Далецкий почувствовал, что эти фальшь и неискренность систематически проявлялись во всех его чувствах и поступках. Как неискренни и фальшивы были чувства, которые он изображал на сцене, точно так же они были лживы и в его обыденной жизни.

Для того чтобы показать какое-либо чувство, ему необходимо было лишь привести себя в должное настроение, наэлектризовать свои нервы. Это удавалось, и он переставал ощущать неискренность и фальшь и всем своим существом отдавался этому настроению.

Внешние факторы, не зависящие от его воли, от его «я», могли усилить и ослабить его настрой. Так, например, полный зрительный зал, дружные восторженные аплодисменты способствовали тому, что его игра и пение становились более вдохновенными и захватывали публику. Если же зрительный зал был наполовину пуст, аплодисменты были жидковаты, то и Далецкий начинал играть и петь вяло и даже неестественно.

Так было и в жизни. Внешние, посторонние условия и факторы могли усилить или ослабить каждое чувство, которое он вызывал в себе.

Иногда вызванное чувство настойчиво и капризно, во что бы то ни стало, требовало удовлетворения, и тогда трудно было его ослабить. Именно такое чувство временами властно захватывало Далецкого по отношению к Лили.

Это ощущение еще более обострялось оттого, что Лили принадлежала другому — Рогожину, который и пользовался ее ласками. Сделать Лили своей, стать ее единственным обладателем — стало мечтой, навязчивой идеей Далецкого. Трудность осуществления этой мечты делала ее еще более заманчивой, и чарующий, обольстительный образ красавицы неотступно преследовал Дмитрия Николаевича.

И только чрезмерное опьянение ликерами и шампанским затуманили этот образ и сделали возможным то, что Далецкий поддался мимолетному обаянию Холмской и провел с ней ночь. Но теперь наступило отрезвление, и страстное влечение к Лили еще более обострилось.

Далецкий быстро оделся и, войдя в столовую, хмуро посмотрел на восторженно улыбавшуюся Холмскую.

— Здравствуй, пупсик! Что ты хочешь, — чаю или кофе? — пошло строя ему глазки, спросила хозяйка квартиры.

— Ничего не хочу! — нервно и грубо ответил Да-лецкий.

— На что же ты дуешься, пупсик? Ночью ты был в гораздо более приятном настроении. Что же произошло с тех пор?

— Я?! Я был вчера пьян, и ты воспользовалась этим! Так чего же ты ждешь от меня теперь, когда я протрезвел и полон презрения к тебе, а более — к самому себе.

Но Холмская не обиделась на гневный монолог оскорбленного в своих благородных чувствах любовника. Она медленно поднялась с места, охватила полуобнаженными руками Далецкого за шею и, притянув к себе, сладострастно поцеловала в губы:

— Не сердись на меня, пупсик!

— За что же мне на тебя сердиться? — нетерпеливо, с гримасой пробормотал Далецкий. — Я должен сердиться на самого себя, на свое безволие, на свою бесхарактерность!..

Он оттолкнул от себя Холмскую и принял трагическую позу, изображавшую отчаяние и скорбь. Он хотел сказать еще что-нибудь горькое и обидное для себя и Холмской, но не произнес ни слова и как сумасшедший ринулся в переднюю.

XLIV

Настроив себя на определенный лад, Далецкий, как и все нервные, безвольные люди, становился рабом этого настроения и во власти его мог совершить какой угодно безумный поступок. Только нужно было, чтобы для совершения такого поступка не встретилось на пути препятствий, для устранения которых требовался бы сильный характер. А если препятствия встречались, Далецкий пасовал, решимость его пропадала, а вместе с тем ослабевало и стушевывалось само настроение.

Выйдя от Холмской и вообразив влечение — увидеть умирающую Лили — страстным и непреодолимым, Да-лецкий нанял извозчика и поехал к ней на квартиру.

«Все равно, что бы там меня ни ждало, но я увижу ее!» — взволнованно думал он. Ему рисовалась драматическая сцена, наподобие тех, что часто изображали актеры новомодного кинематографа. Вот он вбегает в спальню любимой и сразу бросается к ее ложу, чтобы страстно облобызать руки умирающей. Она собирает последние силы и признается ему в любви, говорит, что тайно мечтала о его приходе. После этого они сливаются в чувственных объятиях. При этом в фантазиях Далецкого совсем не находилось места его сопернику Рогожину, а между тем вероятность встречи с ним в квартире Лили была вполне реальной. Но об этом певец сейчас как-то не думал, увлеченный воображаемой картиной предстоящего свидания с любимой женщиной.

Шла вторая неделя Великого поста. Мостовые уже очистились от снега и льда, и на всех улицах стоял грохот и шум. День был ясный и теплый, и в голубом прозрачном небе, и в плывущих по нему белых облачках, и в ярких, приветливо греющих лучах солнца чувствовалось наступление весны.

Когда дребезжащая пролетка остановилась у нужного подъезда и Далецкий смело и решительно нажал пуговку электрического звонка, из-за угла показалась щегольская карета Рогожина.

Далецкий слишком поздно заметил прибытие конкурента, а то бы, возможно, встрече с ним предпочел бегство. Опытный любовник привык иметь дело с замужними дамами и как профессионал в этом деле с годами в совершенстве освоил искусство покидания супружеского ложа за считанные минуты до появления одураченного им рогоносца.

Но в этот раз интуиция и глазомер его подвели. Не успела Берта отворить дверь, как вышедший из кареты Рогожин столкнулся лицом к лицу с Далец-ким.

Павел Ильич, видимо, растерялся не меньше певца и в первый момент не знал, как себя вести. С одной стороны, воспитание и привычка требовали соблюдения норм приличия, а с другой — у Рогожина все клокотало внутри от гнева при виде человека, укравшего у него принадлежащую ему женщину. Исхудавшее, осунувшееся лицо Рогожина нервно дернулось; в глазах вспыхнуло что-то… И все-таки Павел Ильич сумел усилием воли овладеть собой и, слегка приподняв цилиндр, сдержанно кивнул головой Далецкому.

Знаменитый баритон в ответ также вежливо ответил на приветствие банкира и снова нажал пуговку электрического звонка.

— Вы к Лили? — спокойно и вежливо спросил Рогожин.

— Как видите, — через силу ответил Далецкий.

— Она больна и не в состоянии будет принять вас. Сожалею.

— Я… я собственно затем и приехал, чтобы справиться о ее здоровье.

— Благодарю вас, теперь ей значительно лучше. Вчера доктора заявили, что опасность миновала.

Берта отворила дверь.

— Ну что? Как себя чувствует барыня? — на правах хозяина квартиры спросил ее Рогожин.

— Слава Богу! — радостно ответила Берта. — Ночь они провели спокойно, даже не бредили и сейчас в полном сознании.

— Доктор был?

— Да, Павел Ильич!

Рогожин многозначительно посмотрел на Далец-кого и натянуто улыбнулся.

— Виноват! — произнес он и снова приподнял цилиндр. — Я думаю, теперь вы и сами понимаете, что до тех пор, пока Лили вполне не оправится от болезни, она не может принимать кого-либо из посторонних людей.

На слове «посторонний» Рогожин сделал акцент. Впрочем, Далецкий уже закусил удила и не собирался отступать. Теперь он уже не просил у Рогожина разрешения встретиться с его содержанкой, а требовал этого.

— Мне необходимо во что бы то ни стало видеть Лили!.. — заявил Дмитрий, решительно дергая на себя ручку двери. — Для этого ваше разрешение, милостивый государь, мне не требуется! Вы не отец этой женщины и не муж ей. Вы посторонний мужчина, перед которым я не обязан отчитываться о цели своего визита.

Лицо Рогожина вспыхнуло, и нижняя, всегда немного оттопыренная губа задрожала.

— Подите отсюда вон! — грубо крикнул он в лицо противнику, брызгая на него слюной. — Я не допущу вас к больной женщине, которой всякое волнение безусловно вредно… — И, не скрывая более злобы и ненависти, Рогожин смерил Далецкого с ног до головы уничтожающим взглядом, а затем прошел мимо него в дверь.

Далецкий, потрясенный столь грубым обращением, невольно уступил ему дорогу и вдруг, с силой рванув дверь и чуть не сбив с ног Берту, ринулся за ним как сумасшедший.

В большой полутемной передней Рогожин и Да-лецкий остановились друг против друга. Несколько секунд они зловеще молчали, с ненавистью глядя друг другу в глаза.

Вдруг Рогожин судорожно сжал в руке палку с тяжелым набалдашником и замахнулся ею на безоружного Далецкого.

— Негодяй! — прохрипел он. — Если ты сию же минуту не уйдешь отсюда вон, то я изобью тебя, как собаку!

В дверях передней показалась Берта в сопровождении рослого крепкого дворника.

Далецкий в бешенстве заскрежетал зубами. Но, поняв бесполезность какой бы то ни было борьбы, попятился назад, чтобы избежать удара.

— Вы должны мне ответить за оскорбление! — сказал он, чтобы хоть чем-нибудь вознаградить себя и поддержать свое достоинство. — Я никому не привык спускать подобные фразы.

— К вашим услугам! — насмешливо ответил Рогожин. Пятящийся от него по стенке певец показался ему жалким презренным типом.

«И этого нелепого субъекта Лили любила всей своей возвышенной душой?» — изумленно пронеслось в голове банкира. Нет, он решительно не понимал женщин, предпочитающих благородным героям низких подлецов, у которых из всех достоинств только и есть, что красота и умение говорить красиво.

Между тем Далецкий оттолкнул дворника, загородившего ему дорогу, и выскочил на улицу.

«Завтра же утром пошлю к этому грубому животному секундантов и вызову его на дуэль!» — решил он и, медленно идя по тротуару, стал думать о том, кого бы ему пригласить в секунданты.

После недолгих размышлений Далецкий остановился на Жорже и музыкальном критике Куликове, с которым накануне ужинал в ресторане.

XLV

Лили долгое время находилась между жизнью и смертью. И только через две недели наконец наступил благоприятный кризис, и после продолжительного покойного сна к больной возвратилось сознание.

Рогожин провел немало бессонных ночей, то дежуря вместе с сиделкой у постели Лили и тоскливо прислушиваясь к ее бессвязному бреду, то в отчаянии и страхе расхаживая целыми днями по пустой зале в ожидании очередного приезда доктора. Он почти забросил все служебные дела, не отвечал на деловые письма и даже ни разу не заглянул на фабрику и в банкирскую контору.

Все его помыслы и чувства всецело были сосредоточены на Лили. Любовь к этой женщине властно захватила его и сгладила в его душе следы всякой обиды и горечи по поводу ее рокового признания. Рогожин искренне готов был все простить Лили и все позабыть, лишь бы она осталась жива.

Такой привязанности и любви он еще ни разу не чувствовал ни к кому в течение всей своей жизни, и если бы несколько месяцев назад кто-нибудь сказал Павлу Ильичу, что он способен на такую любовь и привязанность, то он рассмеялся бы в лицо этому человеку.

Он всегда считал себя чуждым какой бы то ни было сентиментальности, а ко всем женщинам относился гордо и пренебрежительно. «На свете нет и не может быть такой женщины, которая заслуживала бы сильного чувства со стороны мужчины, — часто говорил он во время задушевных бесед в мужской компании. — Женщина всегда была более низшим существом, и пройдет много веков, прежде чем она достигнет уровня мужчины. Все толки о женской эмансипации, о даровании женщинам тех или других прав — вздор и нелепость! Веками женщина играла роль наложницы и рабыни, целые века принижали и развращали ее, атрофируя в ней способность мышления и самостоятельность, и вот, когда женщина вполне выродилась в самку с птичьим мозгом, вдруг начались толки об эмансипации!..»

Иные охотно соглашались с Рогожиным, другие горячо оспаривали его. Но Рогожин твердо стоял на своем, пока… судьба не столкнула его с Лили.

Зато теперь он не побоялся бы открыто признать себя побежденным и рабски склонить перед Лили властную и гордую голову. В лице Лили Рогожин как бы получил отмщение за всех поруганных и приниженных им женщин.

Лили, исхудалая и бледная, лежала в постели с полузакрытыми глазами и рассеянно слушала, что говорила ей сиделка. Это была полная, пожилая женщина с добродушным лицом и выпуклыми, вечно изумленными глазами. Ко всему на свете, даже к собственной судьбе, она относилась лениво и равнодушно. Поэтому никакие капризы больных не могли нарушить ее душевного равновесия. Она невозмутимо исполняла свои тяжелые обязанности, с пунктуальностью автомата поправляя и меняя компрессы, подавая лекарство и не смыкая глаз иногда целыми ночами.

У постели Лили сиделка провела две недели, и к выздоровлению больной отнеслась так же безразлично, как отнеслась бы и к ее смерти. На глазах сиделки так много выздоравливало и умирало людей, что это уже не производило на нее никакого впечатления. Для нее важно было лишь то, что с поправкой или уходом в мир иной очередного больного завершались ее обязанности, и, получив свои деньги, она возвращалась домой в тесную и сырую квартиру из двух полутемных комнат в полуподвальном этаже. Там вместе с нею жила ее незаконнорожденная чахоточная дочь, зарабатывающая гроши шитьем юбок для магазина готового платья.

Об этой дочери сиделка вяло и монотонно и рассказывала Лили. Когда в спальню вошел Рогожин, она сконфуженно замолчала.

Лили встретила Павла Ильича радостной улыбкой и приветливо кивнула ему.

Рогожин подошел к постели и, наклонившись, тихо и осторожно поцеловал ее в лоб.

— Ну, как ты себя чувствуешь? — с нежностью в голосе спросил он.

— Мне совсем хорошо! — ответила Лили и снова улыбнулась.

Большие глаза ее за время болезни сделались еще больше и темнее. Выражение их стало задумчивым и скорбным.

Вглядевшись в эти глаза, Рогожин невольно почувствовал грусть и невыразимую жалость к дорогой и бесконечно милой ему женщине. И вдруг вспомнил тот вечер, когда после тяжелой, мучительной сцены Лили заявила, что если бы не случилось того, в чем она призналась ему, то она никогда бы не полюбила его: «Вы, мужчины, часто говорите, что готовы какой угодно ценой достигнуть любви женщины, которая поразила ваше сердце… Неужели та цена, которой ты достиг моей любви, слишком высока?»

Память Рогожина отчетливо и ясно восстановила эти слова Лили, и он вздрогнул. Теперь для достижения любви Лили никакая цена не казалась ему высокой. Он охотно согласился бы перенести какие угодно муки и страдания, лишь бы сохранить любовь этой женщины.

Павлу Ильичу страстно захотелось тотчас же, немедля сказать об этом Лили, но его смущало присутствие сиделки. И он только осведомился, принимала ли она лекарство.

— Да, да! — весело ответила Лили. — Доктор велел мне докончить эту микстуру.

Рогожин просидел у постели Лили около часа и, снова поцеловав ее, уехал.

Спускаясь к поджидавшей его карете, он строго-настрого приказал Берте не передавать Лили без его ведома каких-либо писем и ничего не говорить ей о приходе Далецкого.

— Если же этот господин еще раз явится сюда и будет требовать и настаивать, чтоб его допустили к барыне, то пригрози ему дворником и городовым! — грубо добавил Рогожин.

Он уже посетил ближайший полицейский участок и договорился с его начальником, подкрепив свою просьбу несколькими золотыми империалами, чтобы стражи порядка позаботились о покое больной молодой женщины.

— Не извольте беспокоиться, — на прощание козырнул Рогожину полицейский офицер. — Если названный вами хулиган попытается прорваться в ту квартиру, я его на денек помещу в холодную, чтобы остудил свой пыл.

XLVI

Ни на другой, ни на третий день после грубой сцены с Рогожиным, Далецкий не поехал к секундантам. Желание вызвать Рогожина на дуэль хотя и не исчезло в нем вовсе, но значительно потускнело. Страх за собственное существование удерживал Далецко-го от решительного шага в этом направлении.

«Раз я приглашу секундантов, то уже нельзя будет отказаться от дуэли, — думал Далецкий. — Волей-неволей придется драться с Рогожиным. А я между тем не умею даже как следует держать пистолета в руках!.. Надо прежде выучиться стрелять, а затем уже вызывать на дуэль это грубое, невоспитанное животное».

И, купив щегольской пистолет, Далецкий начал учиться стрелять в цель. Местом для этого он выбрал кабинет, через плотно запертые массивные двери которого звуки выстрелов почти не проникали в другие комнаты. На стену он повесил фотографию Рогожина, вырезанную из старой газеты, и методично пускал в эту мишень пулю за пулей. Когда на бумажном лице заклятого врага появлялись дырки, это вызывало бурный восторг стрелка, воображающего, что он и в самом деле всадил свинцовый заряд в ненавистный лоб соперника. Кроме того, чтобы при стрельбе его правая рука не дрожала, Дмитрий Николаевич приобрел массивную железную трость и ходил только с ней, с удовольствием ощущая, как кисть становится сильнее.

В течение недели Далецкий настолько набил руку, что без промаха попадал на расстоянии 10–12 шагов в маленькую фотографическую карточку.

Желание отомстить Рогожину за оскорбление не оставляло Далецкого, а уверенность в меткости стрельбы в значительной степени ослабила страх за свою жизнь. «Я, конечно же, пристрелю его, после чего мое положение в обществе несомненно улучшится. Во все времена удачливые бретеры пользовались особым уважением мужчин и успехом у дам. Никто не рискнет манкировать в общении с человеком, способным с улыбкой стоять под неприятельским пистолетом и с одного выстрела решать любой конфликт».

Единственное, что смущало Далецкого, так это то, что со дня полученного оскорбления прошло уже две недели. Появление у Рогожина через такой промежуток времени его секундантов могло вызвать иронические замечания и насмешки по поводу того, что не слишком ли поздно решил оскорбленный артист требовать удовлетворения?

Может, лучше добиться нового столкновения с Ро-гожиным и, если возможно, нанести ему прилюдно жестокое оскорбление, чтобы он сам вынужден был требовать дуэли. В этом случае Далецкому, по законам дуэли, достанется право первого выстрела и он, конечно же, сразу решит все дело, выбив пулей противнику мозги или прострелив ему сердце.

Случай помог этим планам реализоваться. Возвращаясь от Лили, Рогожин обыкновенно заезжал поужинать в ресторан к французу Сердану. Здесь уважаемого предпринимателя хорошо знали и всегда встречали с особым почетом. Садился гость за один и тот же отдельный столик в общей зале и, поужинав и выпив полбутылки красного вина, тотчас же уезжал домой спать.

Далецкий узнал об этой привычке своего врага случайно от одного из знакомых и тут же решил устроить засаду на «кабана». Приехал он в ресторан прямо из театра, вместе с музыкальным критиком Куликовым. По дороге, трясясь в извозчичьей коляске, певец тщательно продумал, как именно подколет «зверя», чтобы спровоцировать его на атаку. При этом Далецкий чувствовал себя маршалом, задумавшим хитроумное сражение, и одновременно бесстрашным охотником, выследившим опасного хищника и отправляющимся затравить его.

«Как и все дельцы, Рогожин лишен воображения, примитивен и упрям, и, если причинить ему боль, он непременно тут же бросится на меня и останется только захлопнуть приготовленную ловушку», — высокомерно размышлял Далецкий, представляя банкира в роли тупого животного, а себя — тореадора, легко уворачивающегося от направленных на него рогов.

Еще в дверях увидав Рогожина, который, успев уже поужинать, лениво прихлебывал вино и слушал оркестр, Далецкий решительно направился в его сторону и занял стоявший рядом пустой столик.

Увидев артиста, Рогожин вначале густо покраснел, а потом притворился, что не обратил на его появление никакого внимания. Но Далецкий видел, как лицо его заклятого врага стало будто каменным и как выступили синие вены на его висках. Несомненно, Рогожин, внешне сохраняя видимость спокойствия, внутри напоминал кипящий котел. Довести его до эмоционального взрыва было очень легко. Далецкий вдруг подумал о том, что никогда не слышал, чтобы Рогожин в прошлом дрался на дуэли. А поэтому оставалось тайной, как он поведет себя в критической ситуации, ведь нередко случается, что человек с внешностью льва превращается в зайца, когда судьба начинает грозить ему смертью.

«А что, если, когда дело дойдет до реальных пистолетов, Рогожин и впрямь перетрусит и между долгом чести и жизнью выберет второе?!» Воображаемый вид гордого барина, на коленях выпрашивающего у него, Далецкого, прощение, вызвал в душе артиста такое веселье и приступ боевитости, что Дмитрий Николаевич окончательно избавился от всяких опасений за свою жизнь и дальше уже вел себя, как гусар-забияка.

Потребовав водки и заказав ужин, Далецкий развязно развалился на стуле и нагло уставился на Рогожина злыми и возбужденными глазами. В его взгляде читались и самые яростные оскорбления, и уничтожающая ирония. Вскоре окружающие стали обращать внимание на столь вызывающее поведение модного оперного певца. Многие, зная о конфликте двух известных персон, с острым любопытством ожидали продолжения бесплатного спектакля.

Рогожин в продолжение нескольких секунд спокойно выдерживал этот взгляд, но затем смутился и еще больше покраснел. Отодвинув от себя недопитое вино, он шумно встал с места и хотел было уйти. Но Далецкий тотчас вскочил, чтобы загородить ему путь к отступлению.

— Мне надо вернуть вам некий долг!.. — с вызовом, нарочито громко, чтобы слышали окружающие, произнес он. — Или вы предпочтете долгу чести бегство с поджатым хвостом?

Рогожин смерил его презрительным взглядом.

— Не слишком ли поздно вы обнаружили у себя зачатки чести, господин шут? — насмешливо спросил он. — С тех пор как я хотел преподать вам палкой урок вежливости, прошло уже две недели…

Но не успел Павел Ильич докончить фразы, как Да-лецкий со всего размаха залепил ему хлесткую пощечину. Теперь дороги назад уже не было. Такой поступок в приличном обществе смывается только кровью.

Среди находившейся в зале публики произошло смятение. Все повскакивали со своих мест. Раздались громкие крики перепуганных дам. Несколько мужчин бросились разнимать соперников.

Это было как раз кстати, потому что Рогожин мгновенно выхватил из кармана специально припасенный им после инцидента в квартире Лили маленький дамский пистолетик, который теперь всегда носил при себе.

Несмотря на игрушечный вид, то была довольно грозная штука. Если человек получал из него пулю, то даже самый искусный хирург не мог извлечь крошечный кусочек свинца из его тела. Несчастный умирал через несколько суток в страшных мучениях от заражения крови и обильного внутреннего кровотечения.

Рогожин направил дуло пистолета в живот певца, но выстрелить не успел. Один из завсегдатаев ресторана точным ударом выбил оружие из рук банкира.

Обезоруженный, Рогожин сразу присмирел и только задыхался от обиды и гнева, глядя на окружавших его людей тупыми, осоловевшими глазами. Левая щека его горела от пощечины, а сердце ныло от бешенства и чувства неудовлетворенного отмщения.

Когда толпа раздвинулась и Рогожин увидел в нескольких шагах от себя самодовольное и торжествующее лицо Далецкого, то зарычал как зверь и снова ринулся к нему.

Но его снова схватили за руки и оттащили от певца. Далецкий чувствовал себя героем и чуть ли не раскланивался перед публикой, весело подмигивая знакомым мужчинам и обворожительно улыбаясь с интересом рассматривающим его дамам. Он и вправду благодаря своей яркой красоте и умению нравиться публике смотрелся героем в конфликте с неумеющим выдерживать подобающую ситуации драматическую позу банкиром.

У Рогожина все чувства были написаны на не слишком красивом лице, и от этого он выглядел весьма непрезентабельно. Впрочем, сейчас банкир меньше всего заботился о собственном героическом образе. Павел Ильич напряженно искал возможность достать жестоко оскорбившего его человека, чтобы наказать его.

И вдруг мысль о поединке молнией сверкнула в голове Рогожина.

— Я вызываю вас на дуэль! — крикнул он Далец-кому.

— Я только этого и хотел! — пренебрежительно ответил тот, пожав плечами.

Опустив глаза от чувства стыда и позора и содрогаясь под устремленными на него со всех сторон взглядами, Рогожин, шатаясь, как пьяный, прошел сквозь длинный, ярко освещенный зал и спустился с лестницы в швейцарскую.

Нагнавший его официант подал ему забытый в зале цилиндр. Рогожин вспомнил, что не заплатил за ужин и вино.

— Сколько с меня? — смущенно спросил он, боясь поднять глаза и увидеть на бритом лице официанта соболезнование или насмешку.

Получив ответ и по-прежнему тупо глядя в пол, Рогожин подал официанту золотой.

— Кликни мою карету, — пробормотал он швейцару и, надев шубу, поспешно вышел к подъезду.

— Карету господину Рогожину! — зычно раздался в ночной тишине голос швейцара.

Шурша резиновыми шинами по грязному асфальту, карета плавно подъехала к подъезду. Швейцар распахнул дверь, усадил Рогожина, и застоявшиеся лошади рванули и понеслись.

XLVII

Рогожин не спал всю ночь. Угнетала и преследовала его мысль не о предстоящей дуэли и возможности быть убитым, а о том, что завтра по всей Москве пойдут толки и сплетни о полученной им публично пощечине. Газеты не упустят случая обстоятельно и подробно изложить скандальное происшествие в хронике городской жизни, — и ему нельзя будет никуда показать глаз.

Общество, как и всегда в подобных случаях, окажется на стороне Далецкого.

Он будет возведен в герои, потому что не побоялся публично закатить пощечину такому сильному и властному человеку, как Рогожин, перед которым, ради его миллионов, большинство унижалось и чуть ли не трепетало. Ведь слабые, приниженные люди всегда радуются и торжествуют, когда оскорблен и принижен сильный и властвующий над ними человек.

«Разве дуэль в состоянии смыть всю ту грязь, которою будет теперь покрыто мое имя? — тоскливо и злобно думал Рогожин. — Эта дуэль только еще более возвеличит Далецкого!»

Ведь что такое есть Далецкий? Букашка! Певец-артист, выступающий за деньги на сценах театров.

В любое время Рогожин мог пригласить его за сто или двести рублей петь у себя в доме для утехи и удовольствия своих гостей. А потом еще вознаградить чаевыми, как лакея или кучера.

И этот певец-фигляр, словно ровню себе, смело и нагло оскорбил его, Рогожина, гордого и властного, стоящего в первом ряду общественных деятелей Москвы! Рогожин всегда глядел на артистов и художников с высоты своего величия. Он глядел так на всех людей, которым можно или нужно было платить деньги, которые принуждены были торговать своим трудом, знаниями и талантами, чтобы существовать на свете.

По искреннему мнению Рогожина, всех этих людей можно было заставить за деньги делать все, в угоду своим капризам и желаниям. Все они находились под властью денег и в зависимости от тех лиц, которые обладают этими деньгами.

Власть денег Рогожин признавал самой ощутимой, самой бесспорной и сильной на свете. Но в данном случае он не знал, как употребить эту власть. Она оказывалась недостаточной и бессильной, чтобы смыть стыд и позор полученного оскорбления и отомстить за него.

Для этого требовалось нечто другое, бессмысленное и нелепое. И это бессмысленное и нелепое была дуэль.

Несмотря на подобное мнение о дуэли, Рогожин обязан прибегнуть к ней, чтобы восстановить свою честь в глазах общества.

Большинство людей, вопреки логике и здравому смыслу, до сих пор все еще смотрят на дуэль как на лучшее и наиболее благородное средство отомстить обидчику и смыть позор оскорбления.

Рогожин хотел тотчас же застрелить Далецкого там, в ресторане. Но ему помешали, потому что считали это убийством, непозволительным и преступным в благоустроенном государстве. И если бы Рогожину удалось тогда застрелить Далецкого, то его судили бы за убийство. Но если он убьет Далецкого на дуэли, то общественное мнение не сочтет это убийством, а, напротив, зачтет ему это в плюс.

Затем Рогожин стал думать о том, ради чего он будет драться с Далецким, раз дуэль не в силах уничтожить или сгладить того, что уже произошло. И решил, что не ради себя и чувства собственного удовлетворения, а ради общества, до которого, в сущности, ему не было совершенно никакого дела.

Хорошо, если он ранит или убьет Далецкого. Тогда последний будет наказан за то, что осмелился оскорбить его. Ну, а если Далецкому удастся ранить или убить его? В чем же тогда будет заключаться отмщение? Ведь дуэль есть отмщение обидчику за нанесенное им оскорбление. При последнем исходе дуэли получилась бы какая-то бессмыслица. Походило на глупый способ мести японцев, распарывающих себе живот на глазах у обидчика.

Бессвязные мысли навязчиво кружились в голове Рогожина. Он чувствовал изнеможение и гнет от них, тщетно старался ни о чем не думать и заснуть.

«Дуэль запрещена, — размышлял он. — Чтобы избежать вмешательства полиции, придется ехать подальше за город, на какой-нибудь глухой железнодорожный полустанок».

Там, вдали от жилья и людей, на еще покрытой снегом поляне в лесу произойдет глупая, бессмысленная комедия для восстановления его поруганной чести. Перед началом дуэли секунданты глубокомысленно и важно предложат им с Далецким примириться.

Может, даже Далецкий, затаив усмешку, и согласится на это и с галантным поклоном произнесет извинение за «свой необдуманный поступок». Рогожин, конечно, с негодованием отвергнет эти извинения. И начнут приступать к дуэли.

Секунданты, увязая в рыхлом снегу, измерят поляну шагами, укажут противникам места, где им стоять, дадут им в руки заряженные пистолеты.

Затем, по условленному знаку, он и Далецкий будут сходиться и стрелять друг в друга. Все произойдет, согласно установившимся традициям о дуэли, — так, как она описывается в разных романах и повестях.

Рогожин отчетливо, ясно представил себе наведенное на него дуло пистолета, затем выстрел и даже жужжание пули и едкий запах пороха.

Пуля пролетит мимо, или попадет в голову, или в сердце, — и он тяжело рухнет на снег. Все и навсегда перестанет для него существовать, ибо за пределом этой жизни нет ничего.

— Ни-че-го!.. — протяжно повторил он, напряженно вслушиваясь и стараясь понять загадочный и таинственный смысл этого слова.

И все лицо его искривилось судорожной гримасой. Павел Ильич весь был охвачен и потрясен мыслью о небытии. Глаза его неестественно расширились и стали почти безумными. Перед ними ярко вырисовывалась отвратительная картина смрадного гниения и разложения трупа, зарытого в могилу. И то, что за пределами жизни не будет ничего, кроме этого смрадного гниения и разложения трупа, вызвало в душе Рогожина отчаяние, ужас.

В сердце, против воли, вопреки установившемуся с юношеских лет воззрению на жизнь и смерть, подымалась болезненная жажда веры в бессмертие духа, в радостную и светлую легенду о загробной жизни.

Не хотелось, страшно было мириться с тем, что после смерти не останется ничего, кроме смрадного гниения трупа, что мыслящее, чувствующее, обособленное «я» исчезнет — навсегда, безвозвратно, — и не повторится в целом бесконечном ряде грядущих тысячелетий.

Невольно возникала где-то в тайниках души какая-то по-детски наивная надежда, что этого не должно и не может быть, что иначе вся человеческая жизнь теряет всякий смысл, всякое значение. Но свыкшийся с атеистическим мировоззрением ум безжалостно насмехался, цинично издевался и над его жаждой веры, и над этими детски-наивными надеждами.

XLVIII

Начинало уже светать. В окно из туманной, редеющей мглы вползали голубоватые отблески утра, и ночные тени расплывались по темным углам просторной и высокой спальни.

Почувствовав, что все равно не заснуть, Рогожин позвонил и, велев подать самовар, встал с постели. Затем умылся, облил голову холодной водой и, накинув халат, прошел в столовую.

«А ведь надо будет сделать завещание на случай смерти», — мелькнуло вдруг в голове.

После недолгих колебаний Рогожин решил передать все свое громадное состояние Лили. «Раз я все простил ей и люблю ее так, как никогда не любил еще ни одной женщины, то пусть все и останется ей в случае моей смерти!», — думал он.

Даже соображение о том, что Лили может снова сойтись с Далецким и стать его любовницей или женой, нисколько не смутило Рогожина.

Из близких родственников у него был только один брат Иван.

Рогожин считал его безнадежно опустившимся и потерянным человеком, который способен только на то, чтобы с утра до вечера пить водку в компании таких же, как и он, людей. Презрение к родному брату было настолько велико, что Рогожин отказывался даже видеть его и выдавал ему на содержание по сто рублей в месяц через своего управляющего.

Иван робко являлся в первых числах каждого месяца в контору Рогожина для получения этих денег и, расписавшись неровным, корявым почерком в бухгалтерской книге, тотчас уходил вон. Жил Иван в каких-то дешевых меблированных комнатах и нигде не служил.

Думая о завещании, Рогожин вспомнил о брате и решил сперва обязать Лили выдавать ему по сто рублей в месяц, как и прежде. Затем подумал и увеличил эту сумму до двухсот и, наконец, до трехсот рублей.

Заспанная горничная внесла в столовую кипящий самовар и, поставив его на стол, достала из буфета чайную посуду и заварила чай. Через несколько минут явился франтоватый лакей, умытый и тщательно причесанный, с лоснящимся и улыбающимся лицом.

Рогожин, по обыкновению, не обратил никакого внимания ни на него, ни на горничную и, выпив стакан чаю, прошел в кабинет и сел за письменный стол.

Придвинув к себе лист бумаги и обмакнув в чернила перо, Павел Ильич стал вспоминать все, что он слышал и читал про дуэль.

«Прежде всего, надо оставить записку, что прошу никого не винить в моей смерти, — машинально соображал он. — Такую же записку должен написать на всякий случай и Далецкий, если он порядочный и честный человек… Так всегда поступают в подобных случаях. Это обязанность каждого порядочного и честного человека, решившегося подвергнуть свою жизнь опасностям дуэли. Иначе могут выйти разные нежелательные и рискованные недоразумения».

И, еще раз обмакнув в чернила перо, Рогожин написал крупным и размашистым почерком: «Прошу никого не винить в моей смерти».

Затем подписал под этими словами свое имя, отчество и фамилию, поставил год и число, внимательно перечитал написанное, положил лист бумаги на середину стола и придавил его тяжелым пресс-папье, на мраморной крышке которого красовалась из массивного серебра фигура охотничьей собаки, обнюхивающей след преследуемого зверя.

«Вот так и я, словно этот заяц, бегу от собаки — своей судьбы, не ведая, что все мои финты уже разгаданы роком и осталось мне резвиться под этим небом всего-то ничего», — грустно подумал Павел Ильич, задержав взгляд на серебряной миниатюре.

Старинные настенные часы, висевшие в кабинете между двумя громадными книжными шкафами, мерно и звучно пробили семь. Рогожин подошел к телефону и вызвал из конторы управляющего.

Оказалось, что управляющий еще спал, и прошло более четверти часа, пока его разбудили и он явился к телефону.

— Что это, как вы долго спите? — с раздражением сказал Рогожин.

— Помилуйте, Павел Ильич, всего еще только семь часов! — оправдывался управляющий. — В конторе еще из служащих-то никого нет.

— Однако я уже встал! — продолжал закипать в гневе Рогожин.

— За все пять лет, которые я служу у вас, вы впервые так рано встаете.

Осознав, что это правда, Рогожин замолчал. Он вдруг понял, что совершенно напрасно выплеснул все скопившиеся у него на душе гнев, тоску, раздражение на совершенно неповинного честного служаку. Это был низкий поступок, и Рогожин испытал угрызения совести. Он даже решил, что под каким-нибудь предлогом немедленно выпишет преданному ему сотруднику хорошую премию.

— Что вам угодно, Павел Ильич? — осторожно спросил, выждав некоторое время, управляющий.

— Да, вот что, голубчик, съездите сейчас же к нотариусу и попросите его, чтобы он немедля ехал ко мне. Очень важное дело! — теперь уже ровным спокойным голосом распорядился Рогожин.

— Может быть, и мне приехать?

— Нет, вас не нужно.

— Слушаюсь. Будет исполнено, Павел Ильич. Рогожин бросил телефонную трубку и возвратился к письменному столу.

«В завещании надо поименовать все свои капиталы, в каких процентных бумагах и где именно они находятся», — уже устало и лениво соображал он. Голова его отяжелела и отказывалась работать.

— Ба! — вдруг пробормотал он вслух и провел рукой по лицу. — А где же мои секунданты? Кого же мне пригласить для столь щекотливого дела?

Рогожин стал усиленно думать об этом и никак не мог решить, кого именно пригласить в качестве своих доверенных лиц. Люди это должны быть ему не посторонние и надежные. Кроме того, не каждый согласится участвовать в деле, за которое по закону полагается тюрьма.

В конце концов, выбор его остановился на брате Иване.

— Поеду к нему и попрошу его быть моим секундантом! — снова пробормотал он вслух. — Все это чепуха и глупая формалистика. Достаточно с них и одного секунданта! Надо только поприличнее одеть брата. Заеду с ним в магазин готового платья, одену его с ног до головы и пошлю к Далецкому для переговоров. Все равно! Во всяком случае так будет лучше, чем впутывать в это мерзопакостное и глупое дело постороннего человека!..

XLIX

Решив вопрос о секунданте, Рогожин потерял и способность, и желание думать еще о чем-нибудь. Ему вдруг захотелось прилечь на широкую и мягкую тахту, покрытую шелковистым восточным ковром, и немного вздремнуть. Он подошел неровными шагами к тахте, закинул полы халата, лег, поджав под себя ноги, и почти тотчас же заснул.

Во сне Рогожин видел Лили и Далецкого.

Лили стояла между ним и Далецким и всеми силами старалась примирить их. Губы ее судорожно вздрагивали и по розовым щечкам, с такими милыми и чарующими ямочками, безостановочно текли из потускневших и скорбных глаз крупные слезы.

— Чего вы все ссоритесь? — жалобно говорила Лили. — Помиритесь и протяните друг другу руки. Я буду одинаково любить того и другого. У меня на это хватит умения и сил.

Далецкий злобно и насмешливо рассмеялся и снова попытался с размаху влепить Рогожину сочную оплеуху. Но на этот раз Рогожин оказался куда ловчее своего врага и, выхватив из кармана громадный, чудовищных размеров пистолет, направил дуло его прямо в лоб певцу.

Грянул выстрел.

Далецкий словно в опере театрально закружился на месте и картинно рухнул на землю. При виде этой сцены Рогожин почувствовал огромное облегчение и радость. Он принялся совсем по-детски пританцовывать и что-то веселое распевать над поверженным телом врага. Но вскоре все куда-то исчезло, и какой-то не то знакомый, не то чуждый, но совершенно безразличный для него голос громко и настойчиво произнес:

— Проснитесь, хозяин. Павел Ильич! Вас спрашивают по делу.

Рогожин открыл глаза и увидел склонившегося над ним лакея. А в дверях кабинета стоял в выжидательной позе седенький и почтительно улыбающийся старичок с толстым кожаным портфелем под мышкой. Это был нотариус.

Рогожин долго глядел на него, недоумевая и находясь все еще под впечатлением странного сновидения. А потом мало-помалу пришел, наконец, в себя и вспомнил, зачем пригласил нотариуса:

— Ах, да, хорошо, что вы пришли, любезнейший. У меня к вам срочное дело…

Написав духовное завещание и отпустив нотариуса, Рогожин оделся и поехал к Ивану.

Меблированные комнаты, в которых уже несколько лет жил его брат, пользовались незавидной репутацией. Население этих комнат состояло, главным образом, из представителей столичной богемы. Этот «ноев ковчег», в основном, населяли неудачливые писатели, отставные актеры, непризнанные художники. Легкие нравы и бесшабашное пьянство являлись характерными чертами обитателей этого прибежища несчастливых гениев. Значительный процент «девиц легкого поведения» придавал особый игривый колорит шумной и безалаберной жизни, которая царила во всех трех этажах громадного каменного дома. Немало проживало в нем и учащейся молодежи: студентов, учеников и учениц консерватории, селившихся обыкновенно в третьем этаже по несколько человек в одном номере.

Вход в меблированные комнаты был с узкого и грязного двора, похожего на глубокий колодец. Тотчас за стеклянной дверью начиналась крутая лестница, устланная затасканными половиками. В каждом из трех этажей эта лестница прерывалась широкими площадками, по обе стороны которых тянулись длинные и темные коридоры.

Швейцар большей частью отсутствовал, и нужного человека приходилось отыскивать без посторонней помощи. Указанием для поисков служили черные доски с фамилиями жильцов, висевшие у входа.

Пройдя грязный двор и войдя в подъезд, Рогожин с брезгливостью почувствовал прокислый, спертый запах и несколько раз крикнул швейцара. Не дождавшись ответа, он стал разыскивать на черных досках фамилию брата и наконец нашел ее под № 97.

Решив, что этот номер на третьем этаже, Рогожин поднялся туда по лестнице и на самой верхней площадке столкнулся с неряшливо одетой горничной, которая несла кипевший самовар.

— Где тут № 97? — строго спросил он.

Горничная с любопытством оглядела с ног до головы представительную фигуру незнакомого господина, и в особенности его блестящий цилиндр и перчатки. Про себя она решила, что это, должно быть, судейский чиновник и приняла заискивающий вид.

— Погодите маленько, ваше превосходительство! Я сейчас провожу вас, — запричитала она и, быстро поставив самовар прямо на грязный пол, повела Рогожина по коридору. — Вы кого изволите разыскивать? — вкрадчиво интересовалась по дороге горничная. — Ежели Ивана Ильича, так они еще спят.

— Я разбужу его, — сказал Рогожин. Откуда-то неслись бешеные звуки разыгрываемых на рояли экзерсисов, где-то надоедливо пиликала скрипка, а из одной полуотворенной двери сиплый голос упорно звал какого-то Егора.

В конце коридора горничная остановилась и молча указала на дверь, на которой крупными, черными цифрами значилось «97». Дверь оказалась незапертой и, толкнув ее, Рогожин вошел в небольшой номер, разделенный дощатой перегородкой на две половины.

В первой половине с одним окном, выходящим на узкий и грязный двор, стояли крошечный пузатый комодик, ободранный диван, два кресла и перед ними полукруглый стол, покрытый бумажной скатертью неопределенного цвета. На столе красовались недопитая бутылка дешевой водки и тарелка с недоеденной котлетой и сморщенным соленым огурцом.

Из-за перегородки доносился умеренный и протяжный храп.

L

Прислушиваясь к этому храпу, Рогожин заглянул за перегородку и увидел спавшего полураздетым на неоправленной постели своего брата Ивана.

Странное чувство охватило его. Уже несколько лет он не видел брата и почему-то представлял его совершенно другим.

Лицо брата со скорбным и задумчивым выражением показалось Рогожину более симпатичным, чем рисовал он его в своем воображении.

Лицо это напоминало ему покойную мать, всегда задумчивую, безответную женщину, подавленную и приниженную отцом.

— Иван! — тихо и несмело позвал Рогожин и слегка тронул за плечо спавшего брата. — Да проснись же, Ваня.

— Мм!.. — промычал тот, вдруг открыв большие изумленные глаза и с недоумением и страхом поглядел в лицо Рогожину. Затем быстро вскочил с постели и дрожащей рукой начал застегивать ворот рубашки. — Виноват! Заспался!.. Вчера выпил лишнее и заспался!.. — растерянно бормотал он, словно перед ним был не родной человек, а полицейский начальник.

— Я к тебе по делу! — мягко пояснил Рогожин.

— Что ж, очень рад-с… Весьма рад-с вашему визиту, Павел Ильич! — официально отвечал брату Иван, поспешно надевая сапоги и натягивая на плечи затасканный пиджак. Его гардероб скорее подошел бы какому-нибудь заводскому рабочему, чем дворянину. — Я вот сейчас только умоюсь малость и, значит, к вашим услугам, Павел Ильич! — продолжал он. — Вы уж извините, что у меня тут грязь и беспорядок. После ваших хором вроде как хлев или собачья конура… Но, что делать?.. Не протестую и не ропщу!.. Может быть, вы правы, уже давно признав меня за безнадежно опустившегося и погибшего человека! В иные минуты я и сам сознаю себя таким. Впрочем, я доволен и, повторяю, не протестую и не ропщу! Вы благородно даете по сто рублей, и с меня достаточно!.. Даже более, чем достаточно, ибо благодаря этим деньгам я могу поддерживать свое никчемное существование.

Говоря это, Иван Ильич плескался у рукомойника и утирал лицо затасканным полотенцем, похожим на тряпку. Он суетливо и нервно двигался, приводя в порядок свой туалет и физиономию, и временами искоса, с опаской и недоумением поглядывал на сидевшего в кресле Рогожина.

Солидная фигура брата в дорогом пальто, приятно пахнущая французским одеколоном, крайне нелепо смотрелась в убогих декорациях дешевого номера.

Между тем Иван немного прибрался в своем жилище и, вызвав горничную, велел ей подавать самовар.

— Как это вы решили вспомнить о моем нелепом существовании, Павел Ильич? — обратился он к брату после ухода горничной. — Сколько лет, можно сказать, в глаза не видались, и вдруг, на-поди, пожаловал в мою конуру!.. Любопытно знать, какое такое дело привело тебя сюда?..

— Для начала прекрати меня называть по отчеству, я тебе не начальник, — проникновенно попросил Павел Рогожин. — А что касается цели моего визита, то изволь: я дерусь на дуэли и пришел по-родственному просить тебя быть моим секундантом!

Иван Ильич ахнул и развел руками.

— Вот так история!.. — озадаченно протянул он и испуганно осведомился: — А коли пуля-дура, да прямиком в башку угодит. Тогда как? Не боишься?

— Да, есть такой холодок в груди, — честно признался Павел Ильич. — Но другого выхода у меня все равно нет. Надо драться.

Иван снова задумался и провел рукой по лицу.

— Да разве можно родному брату быть секундантом? — резонно спросил он.

— Почему же нельзя? — пожав плечами, молвил Рогожин и нарочито легкомысленно стал насвистывать какой-то фривольный мотивчик, пряча собственную растерянность.

— Я не знаю, но… кажется, неудобно, — продолжал вслух сомневаться Иван. — Насколько я знаю, в секунданты, обыкновенно, приглашаются посторонние люди, друзья поединщика. Если на самом деле у тебя дуэль и ты нуждаешься в секундантах, то я могу предложить тебе двух своих приятелей. Делать им нечего, и они с удовольствием, так сказать, от скуки, согласятся на это. Живут они здесь же, в меблированных комнатах, в одном коридоре со мной, и я могу сейчас же позвать их. Вчера я вместе с ними отмечал чей-то день рождения, и мы славно посидели. Но думаю, что они уже пришли в себя после ночной пирушки и смогут переговорить с тобой.

— Я буду очень благодарен тебе, Ваня!.. — проникновенно молвил Рогожин, вставая с кресла и сдергивая с рук перчатки. — И я должен сказать, что, на случай своей смерти, сделал распоряжение о том, чтобы ты ежемесячно получал не по сто рублей, как теперь, а по триста… И вообще, я решил, что во многом был неправ перед тобой… И все равно, умру я или останусь жив, но ты будешь получать с настоящего времени ежемесячно эту сумму, то есть по триста рублей.

— Чепуха!.. — возразил Иван Ильич. — Мне вполне достаточно и ста. На что мне больше? Чего-либо предпринимать или каким бы то ни было образом изменять свою жизнь я не думаю, да и проживу я не бог весть сколько, ибо у меня, кажется, что-то вроде чахотки… Заботиться и печалиться мне не о ком. Следовательно, наплевать! — Иван Ильич пошел к двери, но на полпути остановился и посмотрел на брата: — Ты бы снял пальто, а я сейчас найду и приведу майора и студента, твоих будущих секундантов!.. — пояснил он и неестественно ухмыльнулся.

Рогожин снял пальто и, не найдя вешалки, небрежно набросил его на спинку кресла.

LI

Шумно и с самым независимым видом вошли бравый майор в отставке с лицом Расплюева после бурно проведенной ночи и рослый волосатый студент, с густыми насупленными бровями и дергающимся нервным ртом.

Майор крякнул, выпятил колесом грудь и, посмотрев на Рогожина бычьими глазами, произнес сиплым голосом:

— Майор в отставке Степан Антонович Войнов, а это — мой коллега по жилищу, студент-филолог Артемий Никифорович Всеволожский. Мы к вашим услугам, милостивый государь.

Студент покрутил жиденькие щетинистые усики и с достоинством отвесил Рогожину молчаливый поклон.

— Рекомендую, господа, мой родной брат Павел Ильич Рогожин! — провозгласил Иван Ильич, сделав неопределенный жест рукой, и тотчас же скромно отошел в сторону.

Майор и студент многозначительно переглянулись и уселись рядом на диван, тогда как Рогожин остался стоять перед ними.

Горничная внесла на подносе кипевший самовар, чайник и стакан с блюдечком.

— Подай еще три стакана! — с раздражением крикнул Иван Ильич, но, вспомнив, что у него нет ни чаю, ни сахару, сконфузился и в замешательстве посмотрел на своих гостей, не зная, что ему делать.

С тех пор как он получил из конторы Рогожина обычные сто рублей, прошло более двадцати дней, и все деньги он уже успел израсходовать. В кошельке его не было ни гроша. Последние два рубля он пропил вчера в компании с майором и студентом.

Рогожин по лицу брата догадался о причине его замешательства и, взяв Ивана под руку, молча вышел с ним в коридор.

— Надо послать за чем-нибудь, — предложил он. — Твои приятели, наверное, не прочь выпить и закусить! Вот возьми в счет будущей получки сто рублей и распорядись. — И, вынув из бумажника сторублевый билет, Рогожин подал его брату.

Иван Ильич повеселел и заволновался.

— Да, да! — воскликнул он с какой-то странной улыбкой. — Я сейчас распоряжусь. Мои соседи, надо тебе сказать, относятся к чаю довольно-таки равнодушно и даже, пожалуй, пренебрежительно… Необходимо будет послать за водкой и закуской. Я с самого начала думал об этом, но у меня не было ни копейки.

Рогожин возвратился в номер, а Иван Ильич, вызвав горничную, вступил с нею в обстоятельное объяснение.

— Иван Ильич сообщил нам, что вы просите нас оказать вам одну специфическую услугу! — манерно начал студент. — Со своей стороны, мы, конечно же, готовы выручить приличного человека.

Майор в подтверждение его слов крякнул и кивнул головой.

— Брат мне сказал, что вы, может быть, согласитесь принять на себя обязанности моих секундантов! — немного задыхаясь, проговорил Рогожин. — Сегодня или завтра я должен драться на дуэли и… и затрудняюсь, кого именно пригласить в секунданты.

— С кем вы деретесь? — деловито осведомился майор.

— С господином Далецким.

— А, слышал, это известный оперный певец, щеголь и волокита?

— Да.

— Я никогда не слыхал его, так как уже более десяти лет не был в опере, да и вообще в каком бы то ни было театре! Но в газетах его очень хвалят. — Майор усмехнулся и вдруг развязно осведомился, подмигивая Рогожину: — А не жалко вам лишать публику, и в особенности ее женскую часть, такого редкостного соловья. Ведь, дай бог, подстрелите птичку! Впрочем, это не относится к делу, — спохватился майор и снова крякнул.

— Совершенно верно! — неизвестно о чем вздохнул студент и, как бы извиняясь, взглянул Рогожину в глаза. — Стрелять в людей искусства и науки — грех.

Наступило неловкое молчание.

— Так что же, господа, — нетерпеливо спросил Рогожин, — согласны ли вы оказать мне услугу, о которой я никогда не забуду?

— Я согласен! — решительно пробасил майор. — Всегда интересно наблюдать за двумя храбрецами, в мирное время палящими друг по другу с короткой дистанции.

— Я тоже! — воскликнул студент.

И одновременно у обоих мелькнула мысль, что теперь самое подходящее время выпить водки и закусить.

В комнату вошел Иван Ильич с довольным сияющим лицом.

— Сейчас все будет: и чай, и водка, и даже коньяк! — торжественно провозгласил он и, заложив руки за спину, порывисто заходил из угла в угол.

Вскоре горничная принесла два больших свертка с провизией и тарелки с ножами, вилками и рюмками.

Иван Ильич суетливо принялся хозяйничать, а студент и майор начали с Рогожиным переговоры по поводу предстоящей дуэли. Майор особо напирал на то, чтобы для столь важного дела были куплены хорошие дуэльные пистолеты, а не дешевые лицензионные револьверы. «Из этих пугачей только ворон стрелять, а не серьезное дело править, — горячился отставной офицер. — Ну уж коли у нас будет хороший „Лепаж“ или „Смит энд Вессон“, то уж будьте добры с двенадцати шагов вашего супостата наповал подбить. Правда, некоторые умники специально на дуэль под одежду металлический панцирь надевают или кольчугу для неуязвимости, но это уж, не тревожьтесь, дело мое, секундантово. Я, если такой трюк обнаружу, не помилую!»

Через час, значительно охмелевшие, но оба в новеньких с иголочки мундирах и даже в белых перчатках, новоявленные секунданты отправились на квартиру к Далецкому, а Рогожин уехал домой.

Далецкий пригласил в секунданты Жоржа и барона фон Рауба. Критик Куликов отказался наотрез, заявив, что не может равнодушно смотреть на дуэль даже на сцене, а не то что присутствовать при «заправской дуэли» и быть очевидцем, как цивилизованные люди убивают друг друга.

— Нет, дорогой мой, избавьте меня от этой горькой чаши! — жалобно попросил он. — Вы заварили кашу, вы и расхлебывайте ее!.. Ради чего же меня-то впутывать? И потом, у меня семья. Если я отправлюсь из-за участия в этой истории под суд, кто станет кормить моих детишек?..

Барон фон Рауб, наоборот, несмотря на свою подагру, с восторгом согласился быть секундантом.

— Это просто шикарно! — воскликнул он, с видимым наслаждением выслушав предложение Далецко-го. — Вы, мой друг, герой!.. Публично, на глазах десятков людей, вклеить этому зазнавшемуся миллионеру пощечину — это шик… Что такое Рогожин? Мужик и больше ничего!.. Он думал, что ему, с его дурацкими миллионами, все позволено?.. А вот вы ему показали! Я убежден, мой милый, что вы выйдете победителем из поединка, и Рогожин будет наказан вдвойне! Я бы на вашем месте ни за что с ним не мирился.

LII

Когда майор и студент приехали к Далецкому, барон и Жорж были уже там.

Познакомились. Далецкий деликатно удалился, предоставив секундантам обсудить наедине условия дуэли.

Скромная смазливенькая горничная, нанятая Дмитрием Николаевичем тотчас же после отъезда жены, принесла на подносе чай, графинчик с коньяком и две бутылки вина. Секунданты, увидев все это, сразу почувствовали себя в лучшем расположении духа и, не торопясь, приступили к переговорам.

Местом дуэли выбрали Петровский парк. Чтобы никто не помешал, дуэль назначили на 5 часов утра. Из Москвы решили выехать в двух каретах за час до события. Противники встанут друг от друга на расстоянии двадцати шагов и будут стрелять по знаку, дойдя до намеченного барьера, на расстоянии десяти шагов. Каждый из противников произведет по одному выстрелу. Но тут возник вопрос, кому стрелять первым? Произошло разногласие.

Барон, выставляя себя знатоком и специалистом по части дуэлей, доказывал, что первый выстрел должен принадлежать Далецкому, так как не он вызвал Рогожина на дуэль, а именно Рогожин взял на себя роль официального зачинщика.

Майор страшно горячился, доказывая, что первый выстрел по правилам дуэли, в которых он «тоже кое-что смыслит, не хуже кого-либо другого», всегда принадлежит оскорбленному, а оскорбленным является не Далецкий, а Рогожин. Ведь именно Рогожин получил пощечину. Но так как на самом деле никто из секундантов точно не знал, на чьей стороне правда, и все четверо имели самые смутные понятия о правилах дуэли, то и решили вопрос самым примитивным способом.

Студент вынул из кармана двугривенный и сказал:

— Во избежание споров предлагаю следующее. Я брошу эту монету, и если выйдет «орел», то первым будет стрелять Рогожин, если же «решка» — будет стрелять Далецкий. Согласны?

Все согласились. Студент подбросил вверх двугривенный, и монета бесшумно упала на мягкий ковер. Все бросились смотреть и в один голос вскрикнули:

— Решка!..

После этого единогласно было решено, что первым стрелять будет Далецкий. Успокоились, выпили по рюмке коньяку и приступили к разрешению дальнейших вопросов. Почти все технические моменты были разрешены единодушно и скоро.

Оба противника, Рогожин и Далецкий, должны написать на всякий случай по две записки, что просят никого не винить в своей смерти. Одна из них должна быть оставлена на видном месте в квартире, а вторая — находиться в кармане, чтобы в случае смерти эта трагедия могла быть официально признана самоубийством. Необходимо пригласить с собой на место дуэли какого-нибудь врача, на скромность и молчание которого можно было бы смело надеяться. Секунданты обязуются «словом честного человека» никому и никогда не рассказывать о дуэли и о ее последствиях. Все это должно остаться тайной.

Но при этом снова возникло недоразумение. Рогожин вызвал Далецкого на дуэль, чтобы восстановить в обществе свою оскорбленную честь. Раз дуэль останется в тайне, то каким же образом эта честь может быть восстановлена?

Думали долго, допили весь коньяк, выпили даже по стакану вина, но ни к чему не пришли.

— Господа, — сказал, наконец, Жорж, — но как же быть, раз дуэль в России преследуется законом? Если о ней станет известно полиции, то не только Рогожин и Далецкий, но и мы будем привлечены к ответственности и все пострадаем.

Такие доводы сразу же признали убедительными и непреложными. Вместе с тем было решено, что честь Рогожина все равно будет восстановлена и без огласки дуэли. Останется ли он жив или умрет, но все те лица, в присутствии которых его оскорбили, слышали, как он вызвал Далецкого на дуэль и, несмотря на молчание секундантов, будут знать, что дуэль эта произошла.

— Сохранить тайну нужно не для общества, а для полиции, чтобы избежать различных неприятностей и осложнений! — пояснил Жорж.

— Вообще, все это чепуха! — с апломбом заявил майор — не беспокойтесь, о том, что произошла дуэль, будет известно на другой же день всей Москве. Но если мы будем молчать, все будет шито-крыто! Всякий будет показывать вид, как будто ровно ничего не знает. И тогда полиция и не подумает вмешиваться. Даже в случае смертного исхода дуэли, полиция вполне удовлетворится запиской, найденной при убитом и в его доме, так как эта записка будет гласить о том, что покойный просит никого не винить в своей смерти.

Инцидент был исчерпан, и секунданты разошлись, чтобы на другой день, к 5 часам утра, встретиться в условленном месте Петровского парка. Обязанность привезти врача взял на себя студент.

LV

Рогожин, выслушав прибывших к нему секундантов об условиях предстоящей дуэли, предложил им приехать к нему вечером и заночевать в его доме, чтобы в 2 часа утра вместе отправиться в карете в Петровский парк.

— Мы к вам приедем ужинать! — бесцеремонно заявил майор.

— Поужинаем, соснем малость и, значит, того… отправимся! — с довольной улыбкой подхватил студент, крутя свои маленькие щетинистые усики.

После этого, переглянувшись друг с другом, секунданты с достоинством удалились, а Рогожин велел заложить лошадь и ехать к Лили.

Не видев его почти два дня, Лили была в сильной тревоге.

— Что такое случилось? Почему ты так долго не был у меня? — спросила она.

Рогожин смутился и первое время не знал, что ответить.

— Я хлопотал о нашем переезде в деревню! — наконец сказал он. — Дом в имении в большом запущении и беспорядке, и надо было сделать его хотя бы немного сносным и удобным для жилья.

— Ты ездил в свое имение?

— Нет, я сделал все необходимые распоряжения через своего управляющего.

— Значит, мы скоро уедем из Москвы?

— Да.

— И проживем в деревне всю весну и лето?

— Как хочешь!

Радостная и возбужденная, Лили бросилась к Рогожину на шею и крепко поцеловала его в губы.

— Милый, дорогой мой!.. — воскликнула она. — Если бы ты знал, как я люблю тебя!..

Рогожину стало тоскливо и тяжело. Мрачное предчувствие близкой смерти холодной змеей заползло ему в душу, и сердце мучительно сжалось и заныло. Неужели теперь, на пороге счастья и новой, еще неизведанной жизни с Лили, он будет убит наповал какой-то шальной пулей, навстречу которой сам добровольно подставил грудь?..

Первый выстрел принадлежит Далецкому, а на расстоянии десяти шагов промахнуться трудно. Значит, смерть неизбежна.

Вопрос о том, кому первому стрелять, решен пошло и глупо посредством подброшенной вверх монеты.

Среди уличных мальчишек и рабочих существует игра в «орел и решку». И с помощью этой бессмысленной игры четверо взрослых, интеллигентных людей решили вопрос его жизни и смерти.

Но на свете нередко разрешается подобным образом целая масса вопросов, не менее роковых и важных. И большая часть людей не видит в этом ничего бессмысленного и предосудительного.

Лицо Рогожина осунулось и побледнело. Он вяло и через силу отвечал на страстные, порывистые ласки любимой женщины.

— Что с тобой? Отчего ты такой задумчивый и мрачный? — волновалась Лили.

— Нет, ничего!.. — тщетно стараясь улыбнуться, бормотал Павел Ильич. — Просто не выспался и… и у меня немного болит голова.

Лили пристально посмотрела Рогожину в глаза и вздохнула.

— Это неправда… — уверенно прошептала она. — Ты что-то скрываешь от меня.

Рогожин отвернулся и не ответил ни слова.

— Ты ночуешь у меня? — спросила Лили.

— Нет, я должен ехать домой, — чуть слышно пробормотал Рогожин.

— А если я не пущу тебя?

— Этого нельзя!.. У меня важное дело.

— Какое? Рогожин молчал.

— Что же ты молчишь! — насторожившись, воскликнула Лили и, обхватив руками его шею, снова заглянула в его потускневшие и опущенные глаза.

Рогожин сделал над собой усилие и тихо рассмеялся. Затем тотчас же уехал домой.

LIV

Было еще совсем темно. Рогожин, задремавший на тахте, вздрогнул, точно от электрического удара, и, открыв глаза, встревоженно осмотрелся вокруг.

На креслах возле письменного стола, ярко освещенного лампой, сидели секунданты — майор и студент. Они, очевидно, ни на минуту не сомкнули глаз и тихо, но оживленно о чем-то разговаривали. Их волновало предстоящее дело, ибо увлекательно сопровождать кого-то на смерть, зная при этом, что тебе лично решительным счетом ничего не грозит.

Рогожин устало снова закрыл глаза и стал прислушиваться к разговору.

— Это, батенька, мудрено угадать, что чувствует человек, когда ему направлено в лоб дуло пистолета… — протяжно и лениво говорил майор. — Все зависит от индивидуальных особенностей. Один чувствует одно, другой — другое!.. В общем, конечно, ощущение не из особо приятных. Всякое живое существо с избытком наделено инстинктом самосохранения. В самом невозможном, паскудном положении, мучаясь, страдая и проклиная свою судьбу, человек все-таки обеими руками цепляется за свою жалкую жизнь. У меня был товарищ, страдавший ужасной неизлечимой болезнью. Каждый час, каждую минуту, при малейшем движении он испытывал адские, невыносимые муки. Однажды, жалея его, я принес ему заряженный револьвер и положил на столик, стоявший в изголовье его постели. Так, на всякий случай!.. Товарищ этот выразительно посмотрел на меня, затем на револьвер и спрашивает: «А что, заряжен он?» «Да!» — говорю. Он как задрожит весь: «Убери его прочь! Ради бога, убери прочь! А то неровен час, заберется ко мне ночью какой-нибудь негодяй, да и прикончит из этого револьвера!» А надо вам сказать, что страдания несчастного больного достигли в ту пору апогея — одним словом, дальше некуда было! Даже доктора, и те говорили, что самое лучшее, дескать, если бы этот несчастный поскорее помер. Так-то вот-с! Ежели такой человек задрожал при одной мысли, что на него может быть направлено дуло револьвера, так что же должен почувствовать здоровый и полный жизни субъект при подобной оказии? На свете нет и не может быть существа, которое не чувствовало бы страха перед смертью! Самый необыкновенный герой обязательно чувствует этот страх, и все дело в том, что у него достаточно силы воли, чтобы преодолеть свой страх и мужественно и смело взглянуть прямо в глаза смерти.

Студент подумал и, прихлебнув из стакана вина, почесал затылок.

— Тогда чем же объяснить то, что люди сознательно и добровольно идут, например, на такую глупую штуку, как дуэль? — спросил он.

— Э, батенька, тут аффект! — оживился майор. — Под влиянием аффекта человек на рожон полезет, в бездонную пропасть головой чебурахнется. А потом не забывай того, что, решаясь на дуэль, каждый до последней минуты надеется, что убит будет не он, а его противник. А надежда — великая вещь! «Надежда юношей питает, отраду старцам подает».

— Это про науки сказано.

— Ошибка или злоумышленная опечатка! Это про жизнь сказано. Вон наш клиент, небось, спит и видит себя победно стоящим с дымящимся пистолетом в руке над трупом певца. А ведь, положа руку на сердце, в таком деле получить шанс на второй выстрел сложно. Думаю, что скорее всего завтра бедняга уже не вернется из парка и будет валяться на той поляне, пока его случайно не найдут страшным и окоченевшим.

— Да как же так?! — изумленно воскликнул студент. — И мы будем сопровождать его на верную смерть?!

— Спокойно, мой молодой друг! Все равно ничего изменить нельзя. Честь превыше всего!

Слыша все это, Рогожин покрылся холодным потом. В его голове даже возникла спасительная идея, бросив все, немедленно вместе с Лили сбежать за границу. Но потом он представил шлейф позора, который будет сопровождать его до конца дней, и желание спасать свою жизнь любой ценой сразу прошло. «Никто не знает своей судьбы, а вдруг все обернется самым счастливейшим образом и пистолет в руке Да-лецкого в решающий момент дрогнет».

Часы мерно и звучно пробили три. Рогожин сделал усилие и порывисто поднялся с тахты.

Майор поглядел на него и, прищурив левый глаз, приветливо улыбнулся.

— Соснули малость? — спросил он.

— Да… — ответил Рогожин.

— Как себя чувствуете?

— Благодарю вас, ничего.

— А «ничего», так и великолепно! Прикажите-ка поставить самоварчик! Напьемся горяченького чайку, да и того, двинемся…

Рогожин позвонил. Вошел заспанный лакей, торопливо застегивая сюртук с приподнятым воротником, по-видимому надетый прямо на ночную рубашку.

— Чаю! — приказал Рогожин. Лакей молча кивнул и удалился.

— Надо, стало быть, за врачом ехать. Его нескоро добудишься! — вяло проговорил студент, сочувственно глядя на Рогожина. Допив вино, он шумно встал с кресла.

— Погодите! — остановил его Рогожин. — Я сейчас прикажу запрячь лошадей. — И, снова позвонив, велел явившемуся на зов лакею разбудить кучера.

Минут через двадцать лакей принес на подносе чай и доложил, что лошади готовы.

Студент наскоро проглотил стакан чаю, два раза обжегся, выругался и, схватив фуражку, отправился за врачом, согласившимся за 50 рублей присутствовать при дуэли.

Майор открыл ящик с новыми, только что купленными пистолетами и внимательно и сосредоточенно стал рассматривать их вороненые стволы.

Рогожин искоса поглядел на пистолеты и, нервно вздрогнув и заложив руки за спину, заходил из угла в угол. Сердце его слабо замирало и, может быть, от этого он чувствовал легкую тошноту и головокружение.

«Вот из одного из этих механизмов смерти я, возможно, через несколько часов буду тяжело ранен или даже убит. Господи, пронеси! Нет, я слишком ценен, чтобы Бог так нелепо позволил забрать мою жизнь какому-то беспутному развратному человеку!»

В воображении Рогожина отчетливо вырисовывалась лесная поляна, на которой еще не растаял осевший снег. Этот снег кажется прозрачным и голубым в брезжащих сумерках весеннего утра. Секунданты молча и сосредоточенно отмерили шаги и поставили его и Далецкого друг против друга. Он тупо и равнодушно ждет выстрела. Вот он грянул, но пуля пронеслась мимо… Легкий дымок рассеялся. Он по-прежнему стоит на своем месте, цел и невредим и, медленно поднимая руку, целится в противника… Из передней донесся звонок.

LV

Приехал врач — тщедушный и сутуловатый человек с преждевременной лысиной и тоскливым выражением на заспанном лице. Студент представил его Рогожину и майору. Врач пожал обоим руки и, взяв поданный ему стакан чаю, молча уселся в уголок к маленькому столику. Правда, перед этим он объявил, что сразу желает сверх положенного ему гонорара получить еще по столько же с каждого из дуэлянтов, на тот случай если ему придется кого-то из них оперировать. Рогожин тут же вручил ему сотенную ассигнацию — за себя и за Далецкого.

Начало уже светать. Ночная мгла за двойными стеклами громадных окон редела и таяла в лиловатых отблесках рассвета. Тени на потолке и стенах побледнели, и пламя горевшей лампы стало тусклым и красноватым.

Майор, вполне удовлетворившись осмотром пистолетной пары, захлопнул крышку оружейного футляра, щелкнул замком и решительно поднялся с кресла. «Отличные машинки. Из них стреляться одно удовольствие», — подумал он.

— Ну-с, господа, едемте!.. Пора!.. — сказал студент и пристально поглядел на шагавшего из угла в угол Рогожина.

Что-то неприятное, скользкое и холодное проскользнуло по спине Павла Ильича и заставило его судорожно и пугливо передернуть плечами. Недалекое, но загадочное и таинственное будущее промелькнуло неуловимым призраком перед его глазами и пахнуло в лицо своим ледяным дыханием. И в то же время Рогожин почувствовал полную апатию и равнодушие к этому будущему.

«Все равно! Что будет, то будет», — лениво подумал он. Но в сокровенных тайниках его души затеплилась робкая надежда, что он избегнет смерти и жертвой последней сделается Далецкий.

О, если бы и на самом деле произошло так!.. Все зависит от какого-то глупого случая, от каких-то мелочных и неуловимых причин.

— Едемте, едемте!.. — настойчиво и громко повторил майор.

Студент крякнул и напялил на затылок фуражку гвардейского покроя. Врач сумрачно нахмурил брови и старательно застегнул все пуговицы поношенного сюртука.

— Я готов! — необычайно звучным голосом произнес Рогожин и не узнал своего голоса, точно он принадлежал не ему, а кому-то другому.

Сопровождаемые лакеем, все вышли в переднюю, надели пальто, спустились с широкой лестницы, устланной бархатным ковром, прошли просторную швейцарскую и вышли к подъезду. Толстый кучер дремал на козлах, сдерживая вздрагивающих от утреннего холода лошадей.

Лакей задул колеблющееся пламя свечи, которую держал в левой руке, и задумчиво смотрел, как Рогожин и его спутники уселись в карету. Все чувствовали себя неловко, точно совершали какое-то нехорошее и предосудительное дело. Но вот дверцы кареты захлопнулись. Кто-то крикнул изнутри ее: «Трогай!» И карета плавно покатилась по мостовой в туманную даль утра.

Из Кремля слабо донесся благовест к заутрени, и в ближайшей церкви, потерянной среди каменных громадных домов, глухо и раскатисто прозвучал первый удар колокола. Лакей зевнул, перекрестил рот и, покачав в недоумении головой, отправился спать.

— Куда их нелегкая понесла? — пробормотал он, медленно подымаясь по лестнице.

LVI

Близ самой опушки Петровского парка уже стоял экипаж, в котором приехал Далецкий со своими секундантами. Жорж и барон фон Рауб, подняв воротники пальто и ежась от холода, сидели внутри. Далецкий же, размахивая руками, ходил взад-вперед по опушке, нетерпеливо поджидая карету Рогожина. Он разминался, словно гимнаст перед выступлением, и вообще в отличие от понурого Рогожина выглядел хватом.

Дело в том, что Далецкий, получив, к своему восторгу, право первого выстрела, был вполне уверен, что не промахнется на расстоянии десяти шагов и убьет Рогожина. Поэтому он был необычайно спокоен и даже весел. Артист боялся лишь одного, что Рогожин струсит и постарается каким-нибудь образом избегнуть дуэли.

Увидав вдали, в полупрозрачной мгле раннего утра приближавшуюся карету, Далецкий просиял, но вместе с тем неожиданное чувство закралось в его сердце, и оно тоскливо сжалось и заныло.

«А вдруг я промахнусь? Тогда что?» — промелькнуло в его голове.

Далецкий тряхнул головой, чтобы прогнать беспокойную мысль, но от этого она только ярче и еще сильнее захватила его.

«Малейшее, незначительное содрогание руки — и промах!» — уже со страхом подумал он и, напрягши мускулы, вытянул вперед правую руку. Рука немного задрожала; от плеча и до самых кончиков пальцев пробежала какая-то судорога.

Между тем щегольская карета Рогожина подъехала и остановилась рядом с неуклюжим извозчичьим экипажем, в котором сидели озябшие Жорж и барон фон Рауб. С обеих сторон одновременно распахнулись дверцы и, нагибая головы, друг за другом вылезли майор, студент, врач и затем сам Рогожин.

Далецкий, желая быть вполне корректным, приподнял шляпу. Майор и студент галантно раскланялись, врач машинально последовал их примеру, а Рогожин угрюмо, не дрогнув ни одним мускулом лица, на военный манер приложил несколько пальцев к краю полей цилиндра и тотчас же отвернулся в сторону.

Жорж и барон Рауб вышли из экипажа и, поздоровавшись с секундантами Рогожина, повели их показывать выбранное для дуэли место. Им оказалась ровная полянка, довольно широкая и скрытая со стороны дороги густыми кустами и тесным рядом молодых дубов. Снег на ней плотно осел, кое-где наполовину уже стаял, и ноги совершенно не вязли. Было только немного скользко.

— Превосходно!.. Лучшего нельзя и желать! — с восторгом произнес майор.

— А коли так, то не будем терять времени и приступим к делу! — предложил студент и ровными, крупными шагами начал измерять площадку. — Раз… два… три! — громко считал он и, пройдя всю полянку с одного конца до другого, торжественно объявил: — Сорок шесть — больше, чем требуется!

Отмерили двадцать шагов и с обоих концов воткнули по сорванной корявой ветке. Затем от каждой ветки отмерили по пять шагов, и Жорж с важным видом, молча и сосредоточенно провел тростью резкие черты по снегу.

— Вот вам и барьер! — сказал он и с довольной улыбкой посмотрел на других секундантов.

Те промолчали. Только один майор одобрительно промычал что-то.

— Значит, все готово! — воскликнул Жорж и, подпрыгивая по скользкому снегу, побежал пригласить Рогожина и Далецкого, ожидавших на опушке парка: — Все готово, господа, можно начинать!

Когда оба противника встали на указанные им места, все четверо секундантов осмотрели сообща пистолеты и зарядили их. Затем майор предложил секундантам ощупать обоих стрелков, чтобы быть уверенным в отсутствии под их одеждами тайных панцирей.

Когда это было сделано, все формальности оказались исчерпаны.

— Когда я скажу «раз», то вы должны сходиться и целиться! — крикнул, выпятив грудь, майор обоим стрелкам. — Первый выстрел принадлежит господину Далецкому, — продолжал он. — Стрелять должно, когда я скажу «три».

— Виноват! — вмешался барон Рауб. — Может, противники пожелают окончить дело миром? Может быть, господин Далецкий согласится принести господину Рогожину извинение за свой поступок?

Далецкий на секунду заколебался. Совсем не таким жутко обыденно страшным представлялся ему поединок. Происходящее слишком напоминало деловитое приготовление к казни. В этом решительно не было никакой романтики, никакой красоты. Просто шли методичные приготовления к убийству. И все-таки, несмотря на весь свой ужас, Далецкий смог заставить себя гордо отвергнуть последний шанс избежать страшного дела.

— Ни на какое примирение я не согласен! — сухим, сдавленным голосом отчетливо произнес он.

Наступило неловкое и тягостное молчание.

Рогожин и Далецкий сняли пальто и бросили их на снег. Затем сняли пиджаки и жилеты и, оставшись в одних рубашках, вопросительно посмотрели на секундантов.

Студент поспешно подал пистолет Рогожину, а Жорж — Далецкому.

— Р-раз!.. — громко крикнул майор. Дуэлянты подняли правые руки и, наводя друг на друга чистенькие и блестящие стволы пистолетов, пошли вперед размеренными шагами. Дойдя до барьера, они остановились и смущенно взглянули друг другу в глаза.

На одно мгновение у Рогожина мелькнула мысль: «Неужели на самом деле нужно и неизбежно то, что сейчас должно произойти?». Он видел, как вороненый ствол точно смотрит ему в лицо, и теперь уже не сомневался, что противник не даст промаха.

Было холодно и сыро, и в одних тонких полотняных рубашках эта промозглость чувствовалась почти до боли и действовала раздражающим образом.

— Два… Три! — крикнул майор и махнул рукой.

Далецкий тщательно прицелился, и те несколько секунд, пока это происходило, показались Рогожину необычайно длинными и томительными.

Грянул выстрел — и маленькое облачко белого дыма рассеялось в брезжащих сумерках утра.

Одновременно с тем, как Рогожин услыхал звук выстрела, что-то сильно, но почти без боли, ударило его в левый бок, близ самой ключицы. Павел Ильич схватился свободной рукой за этот бок и почувствовал не то шум, не то какой-то странный звон в ушах.

И прежде чем сообразить и понять, что же случилось, он упал на живот. Земля просто качнулась у него под ногами — и в следующую секунду он уже лежал в снегу.

Когда, собрав силы, Рогожин приподнял голову, то увидел, что снег возле него из прозрачного и голубого стал ярко-красным.

Майор и студент бросились было к Рогожину на помощь, но он остановил их жестом руки.

— Я… буду… стрелять!.. — медленно, хрипло, но отчетливо произнес он и, опершись в осевший и плотный снег локтем левой руки, поднял правую руку и, почти не целясь, выстрелил в Далецкого.

И тотчас же в глазах его все помутилось и поплыло. Выронив пистолет, Рогожин повалился набок всей тяжестью туловища и заскрипел зубами, сквозь которые сочилась кровавая пена. Но, падая, он успел увидеть, что по направлению к тому месту, где стоял Далецкий, поспешно бросились Жорж и барон фон Рауб с испуганными и растерянными лицами.

Больше Рогожин ничего не видел, так как силы разом его покинули и от изнеможения он должен был закрыть глаза.

Когда его подняли и понесли куда-то, он застонал от острой и мучительной боли в левом боку и потерял сознание.

Далецкий был убит наповал. Смерть певца оказалась мгновенной. Пуля попала ему в левый глаз, так что несчастный даже не успел осмыслить произошедшей с ним трагедии.

LVII

Очнулся Рогожин у себя дома в постели.

Первое, что изумило и чрезвычайно обрадовало его, — это присутствие Лили. Он тотчас же увидел ее, как только открыл глаза.

Был яркий солнечный день, и солнце золотыми пятнами скользило по всей спальне. Лили неподвижно стояла у окна и глядела на улицу, откуда слабо доносился глухой, безостановочный шум.

Рогожин хотел было сделать движение, но в левом боку резануло, точно ножом, и он заскрежетал зубами. На лбу его выступил крупными каплями пот, а руки и ноги ослабели и заныли.

Рогожин почувствовал себя беспомощным и жалким и чуть не со слезами на глазах жалобно произнес только одно слово:

— Лили…

Стройные плечи Лили дрогнули. Она повернула голову и плавно направилась к постели с радостным и как будто удивленным лицом. Подойдя вплотную к Рогожину, она нагнулась и тихо поцеловала его в запекшиеся губы.

Рогожин упорно и медленно вспоминал, что произошло перед тем, как он потерял сознание, и, наконец, вспомнил.

— Давно я лежу здесь, в постели? — спросил он, продолжая еще вспоминать и думать.

— Около двух недель, — ответила Лили.

— Я ничего не помню за все это время… Его как будто не существовало в моей жизни. — пробормотал пораженный Рогожин и закрыл глаза.

Лили молчала.

— И ты все эти дни была тут при мне? — снова спросил Рогожин.

— Д-да… — чуть слышно протянула Лили и вдруг заплакала.

Рогожин услыхал ее тихие всхлипывания и открыл глаза.

Лили смутилась и поспешно вытерла слезы рукой, как маленькая девочка. Рогожин хотел что-то сказать, но забыл.

В дверях спальни показался лакей.

— Доктор приехал! — объявил он.

В спальню вошел уже знакомый Рогожину доктор. Маленькими торопливыми шажками он приблизился к постели. Пожав Рогожину руку, доктор с доброй и немного грустной улыбкой поглядел в его открытые глаза.

— Наконец-то! — сказал он и облегченно вздохнул.

Внимательно выслушав пульс Рогожина, промыв и перевязав зажившую уже рану, доктор с усталым видом опустился на стул.

— Как спал ночь? — обратился он к Лили и с какой-то особенной нежностью остановился своими выпуклыми, подслеповатыми глазами на ее красивом личике.

— Хорошо! — ответила Лили.

— Не бредил?

— Нет.

— Великолепно!.. — с сильным ударением на слоге «леп» воскликнул доктор и, сняв очки, стал протирать стекла. — Осложнений, по всему вероятию, никаких не предвидится, — тихо заговорил он немного погодя. — Необходимы только хороший уход, полнейший покой и отсутствие каких бы то ни было волнений.

— Я сама за ним буду ухаживать и не позволю ему волноваться! — сказала Лили.

Доктор прищурил один глаз, посмотрел на свет очки и медленно надел их. Затем поднялся со стула и, простившись, уехал.

— Лили! — начал после его ухода Рогожин. — Ты знаешь что-нибудь о Далецком? Ранил я его, или нет?

— Ты его убил! — не сдержавшись, пробормотала Лили и вдруг, вся вздрогнув, опустила голову и закрыла лицо руками. — Это ужасно! — заговорила она, уже совершенно не владея собой и даже забыв, что Рогожин болен и что для него необходимо отсутствие малейших волнений. — Это ужасно!.. Утром в тот день, когда ты убил его, ко мне ворвалась Хол-мская и объявила мне об этом… Она была как безумная и все говорила мне, что я — убийца Далецкого. Я вне себя, в отчаянии и ужасе поехала вместе с ней к Далецкому. В квартире его был народ, полиция, но нас пропустили. Далецкий лежал уже окоченевший, с ужасным выражением бледного и мертвого лица. Вместо одного глаза у него была кровавая рана, а второй был неестественно расширен, будто он крайне удивлялся тому, что с ним произошло. Я дико вскрикнула и потеряла сознание.

Лили подняла опущенную голову и робко посмотрела Рогожину в глаза. Выражение его глаз поразило ее. Они были неподвижно устремлены на нее и горели странным блеском.

— Тебе жаль его?.. Ты тоскуешь о нем? — глухо спросил Павел Ильич.

Лили молчала, заметно вздрагивая всем телом и снова опустив глаза.

— Что же ты молчишь?! — нетерпеливо крикнул Рогожин надорванным голосом.

— Мне нечего отвечать… — прошептала Лили.

— Я спрашиваю, жаль тебе его? Тоскуешь ты о нем?..

— Да… Тоскую…

Рогожин застонал, заскрежетал зубами и заметался в постели.

Когда Лили бросилась к нему, то повязка с груди его оказалась уже сорванной, а из открывшейся раны обильно сочилась кровь.

— Павел!.. — умоляюще воскликнула Лили и, упав перед кроватью на колени, судорожно зарыдала.

Рогожин потерял сознание. Потом стал метаться по постели в жару и хрипло бормотал какие-то бессвязные фразы. Его могучий организм, уже как будто поборовший болезнь, вдруг неожиданно дал слабину.

Вскоре у Рогожина началось обширное заражение крови. Через неделю Павел Ильич Рогожин умер.

На общество смерть Рогожина не произвела особого впечатления. Публика все еще продолжала оплакивать убитого им певца.

Зато поразило всех то, что Лили Теплова оказалась единственной наследницей всего громадного состояния скончавшегося миллионщика.

LVIII

Банкирская контора Рогожина работала так же успешно, как и при жизни хозяина; заведенное и прочно поставленное им фабричное производство тоже шло обычным порядком. Смерть Рогожина не внесла никаких изменений, и громадная фабрика с ее миллионными оборотами упорно и лихорадочно продолжала работать изо дня в день, как ни в чем не бывало. Для нее не имело никакого значения, кто был ее владельцем и кто пользовался ее громадными доходами…

По-прежнему ранним утром, еще в брезжащих сумерках рассвета, ревущий гудок властно сзывал сотни угрюмых и молчаливых рабочих: стариков, парней, девиц и подростков. Шли они партиями и вразброд, спеша и волнуясь, как бы не опоздать и не быть записанными надсмотрщиками к штрафу. Тяжелые, с визжащими блоками двери поглощали их, точно пасть чудовища. А там, за этими дверями, шли гул и грохот от быстро вертящихся колес, приводных ремней и станков. И с раннего утра до поздней ночи продолжалась упорная, лихорадочная борьба рабочих с этими как будто одушевленными колесами, ремнями и станками. За малейшую неосторожность и оплошность рабочие жестоко платились. Колеса, ремни и станки злобно и безжалостно калечили их, терзали их руки и ноги, дробили кости, а при случае — и лишали жизни.

Но даже это ни на минуту не останавливало кипучую деятельность чудовищной фабрики. Изувеченные или погибшие рабочие немедленно заменялись другими, и этих других всегда оказывалась такая масса и они так желали попасть на фабрику, что приходилось даже отказывать из-за отсутствия свободных мест. При этом странно было то, что рабочие не знали и даже не желали знать, зачем и для кого работают они с раннего утра и до поздней ночи. Они работали только потому, что за это каждую неделю по субботам платили из конторы фабрики положенные им деньги. Интересы их личной жизни находились за стенами фабрики, в местных кабаках, в чайных и в убогих и душных лачугах, где они жили, ссорились и мирились со своими женами и детьми.

Став в один день владелицей фабрики, Лили пожелала осмотреть ее и вникнуть в суть дела. Об этом она и заявила главному управляющему.

Тот поморщился, но не возразил ни слова. Следовало привыкать к прихотям новой хозяйки.

С утренним поездом Лили выехала из Москвы вместе с управляющим по железной дороге. На станции, недалеко от которой находилась фабрика, их ждала коляска, запряженная тройкой крепких сытых лошадей.

Приехавший директор фабрики подчеркнуто почтительно раскланялся с новой владелицей предприятия.

— Далеко ехать? — спросила Лили.

— Нет, всего около трех верст! — с готовностью успокоил ее управляющий. — Насчет вашего дома — я уже распорядился все приготовить. Будут ли еще сразу какие-нибудь сразу указания? — Пока нет, благодарю вас.

Дорога была укатана, и коляска быстро и плавно катилась по направлению к фабрике.

Работа была в полном разгаре. Несмолкаемый грохот вертящихся колес, жужжание приводных ремней, лязг и визг станков ошеломили и оглушили Лили. Рабочие, угрюмо и сосредоточенно занятые своим делом, тем не менее не могли не обратить внимания на нарядную статную даму, вокруг которой лебезило фабричное начальство.

Лили мало что понимала из увиденного, хотя находившиеся рядом с ней инженеры постоянно что-то рассказывали о новейших французских и немецких станках, американских покупателях продукции и тому подобное. Тем не менее Лили прошла все цеха своей фабрики.

Она упивалась картиной мощного производства, сотен сосредоточенных на своем деле рабочих, которые отныне будут работать только ради нее и ее детей. Это был восторг бедной девушки, волей судьбы попавшей на самый верх. И если в ворота фабрики Лили входила еще скромной содержанкой, то покидала фабрику госпожой миллионершей и хозяйкой большого и серьезного дела.

Молодая женщина даже не взглянула на усадьбу и дом в имении Рогожина, где собиралась прежде прожить весну и лето, ибо и так уже была слишком ошеломлена внезапно обрушившимся на нее богатством.

Вежливый и тактичный управляющий проводил Лили до железнодорожной станции, усадил в вагон и, пожелав счастливого пути, возвратился на фабрику.

Лили осталась одна в уютном купе первого класса. Поезд, погромыхивая на стыках, понесся вдаль к златоглавой Москве, и Лили невольно охватило раздумье. Она стала владелицей чудовищной и непонятной для нее фабрики и всего громадного состояния Рогожина. Все это случилось так неожиданно и странно, в силу прихоти загадочной и неуловимой судьбы.

Рогожин, пользовавшийся силой и властью, почетом и значением в Москве, теперь гниет в могиле, а она, дочь кокотки, бывшая у него на положении содержанки, бесправной наложницы, обладает теперь и миллионами, и полной свободой. Ее фотографии печатали самые крупные российские газеты, новой фабрикантше чуть ли не ежедневно поступали выгодные предложения о деловом сотрудничестве. А кроме того, многие самые блестящие мужчины из общества теперь мечтали жениться на красотке, получившей столь роскошное финансовое обрамление.

Естественно, что Лили все это очень волновало и радовало. К тому же, ей не о чем было особо беспокоиться.

Она будет жить и пользоваться всеми благами жизни, а дело будет идти, как шло уже десятки лет. Покойный Рогожин умел подбирать людей и расставлять их на ключевые позиции, так что Лили оставалось лишь не вмешиваться в работу давно отлаженного механизма.

Единственное, что смущало Лили, так это то, что сотни угрюмых и молчаливых рабочих с раннего утра и до поздней ночи почти безостановочно трудятся и будут трудиться для нее и способствовать ее дальнейшему обогащению.

Под впечатлением всех этих мыслей Лили вдруг вспомнила о брате покойного Рогожина, Иване Ильиче, которому, согласно духовному завещанию, ежемесячно выдавалось из конторы по триста рублей, и вся вспыхнула от стыда, точно по ее вине, а не по воле покойного, Иван Ильич лишен права наследовать миллионное состояние брата.

Волнуясь и мучась от душевной боли, Лили представляла себе, какой ненавистью и негодованием на нее переполнено сердце Ивана Ильича. Чтобы хоть чем-нибудь загладить свою воображаемую вину, Лили тотчас же по возвращении домой сделала распоряжение выдавать ежемесячно Ивану Ильичу вместо трехсот по две тысячи рублей. Но это распоряжение привело к совершенно неожиданным результатам.

LIX

Получив первого числа от посланного из конторы две тысячи рублей, Иван Ильич сразу не понял, в чем дело. На все его вопросы, что это значит, посланный человек отговорился незнанием и поспешил уйти. Тогда Иван Ильич справился по телефону в конторе. Там ему подтвердили, что, по распоряжению Лили, ежемесячные выдачи ему увеличены до названной суммы.

Иван Ильич возмутился, что «содержанка» покойного брата вздумала оказывать ему какие-то благодеяния и, наняв извозчика, немедленно поехал к ней, чтобы возвратить деньги и заявить, что никаких подачек от нее он принимать не желает. Возмущение Ивана Ильича подкреплялось тем, что он считал Лили истинной виновницей трагической гибели брата. Ведь если бы не она, здравомыслящий Павел Ильич никогда бы не позволил втянуть себя в авантюру с дуэлью.

По дороге Иван Ильич заехал в ресторан и выпил «для храбрости» полбутылки коньяку.

Когда пролетка извозчика остановилась перед подъездом громадного дома Рогожина, где теперь жила Лили, Ивана Ильича вдруг охватили сомнения.

«А не лучше ли пренебречь объяснениями с этой дамой? В конце концов, если она так хочет платить ему по две тысячи рублей, то и пусть тешит свое благородство!» — размышлял он. Но что-то более сильное и властное, чем эта мысль, заставило его все же выйти из пролетки и нажать у подъезда кнопку электрического звонка.

Франтоватый лакей отворил большую стеклянную дверь подъезда и с недоумением осмотрел с ног до головы смущенную фигуру Ивана Ильича.

— Что вам угодно? — угрюмо спросил он.

— Мне нужно видеть Лидию Алексеевну, — растерянно пробормотал Иван Ильич при виде генеральского вида слуги.

Лакей смерил плохо одетого визитера подозрительным взглядом. Ивану Ильичу пришлось представиться. После этого лакей перестал важно глядеть на него и тут же пропустил в дом.

— Доложите Лидии Алексеевне, что ее желает видеть брат покойного барина, Иван Ильич! — обратился лакей к Берте, сметавшей в гостиной с мебели пыль.

Берта швырнула на кресло метелку из разноцветных перьев и поспешила к Лили.

— Проси! — сказала горничная, вернувшись через несколько минут обратно.

Лакей снова спустился с лестницы и, сняв с Ивана Ильича пальто, пригласил его в зал.

— Барыня сейчас выйдут! — доложил он и исчез. Оставшись один в просторном и светлом зале, Иван Ильич почувствовал какую-то странную боязнь и неловкость. И когда вошла Лили, он весь покраснел и невольно опустил глаза.

Лили ни разу еще не видела Ивана Ильича. Деньги он получал из конторы от управляющего, а в толпе, присутствовавшей на похоронах Рогожина, она даже не заметила его. И теперь, увидев в нескольких шагах перед собой этого человека, который из-за нее потерял все законные права на миллионное состояние своего покойного брата, Лили так же неожиданно покраснела и невольно опустила глаза, как и он.

Оба стояли друг перед другом, подавленные и смущенные, не зная, что им говорить и делать.

— Очень рада вас видеть! — наконец поборов себя, произнесла Лили и робко протянула Ивану Ильичу руку.

Иван Ильич машинально взял ее руку и, пожав слегка, взглянул Лили в лицо. И чарующая красота этого лица, и тихий блеск задумчивых и мечтательных глаз Лили, таких глубоких и черных, наполнили вдруг нежностью и теплотой его сердце. И ему страстно захотелось изведать счастья, которое может дать любовь такой женщины, как Лили.

Не зная, что сказать и чем оправдать свой приход, Иван Ильич молчал, застыв в неподвижной позе.

— У вас какое-то дело ко мне? — тихо спросила Лили.

— Да, да… — глухо ответил Иван Ильич и, точно в полусне, прошел за Лили в гостиную и сел рядом с ней на маленький низенький диванчик, обитый нежной шелковистой материей.

— Говорите, я вас слушаю, — сказала Лили.

— Я пришел к вам, чтобы вернуть вам деньги! — немного задохнувшись, начал Иван Ильич. — Я совсем не желаю получать от вас каких-либо подачек и пользоваться вашими благодеяниями, которых, кстати, ровно ничем и не заслужил. — И он смущенно замолчал, чувствуя, что тщетно старается вызвать в себе возмущение и негодование.

Изумленная Лили слушала, не спуская с него глаз.

— Я совсем не думала обидеть вас… — печально прошептала она. — Назначив вам по две тысячи рублей в месяц, я хотела только хоть немного загладить по отношению к вам несправедливость покойного Павла Ильича.

— А почему вы полагаете, что брат поступил несправедливо по отношению ко мне? — спросил Иван Ильич.

— Да ведь вы же законный наследник всех его миллионов! — воскликнула Лили. — Я прекрасно осознаю, что только случайность сделала меня хозяйкой этого дома, имения, фабрики и денег.

— Раз эти миллионы завещаны братом вам, то вы и являетесь законной наследницей.

Лили покачала головой и вдруг… заплакала. Иван Ильич растерялся, вскочил с диванчика, схватил ее за руку и несвязно забормотал:

— Ну вот… Ну что это такое?.. Да плевать на все эти миллионы!.. Вы думаете, что я завидую вам?.. Пожалуйста, не думайте этого!.. Мне даже никогда и в голову не приходило сделаться наследником этих миллионов. Да и что бы стал я делать с ними? Ведь я почти совсем спившийся, никуда негодный человек!..

Лили молчала, вздрагивая от сдержанных рыданий.

— Ну, перестаньте же! — продолжал Иван Ильич, все более и более волнуясь. — Ну если вы так хотите, если это доставляет вам удовольствие, то я согласен получать от вас по две тысячи рублей!.. Мне все равно, только перестаньте плакать!

Лили подняла голову и устремила на Ивана Ильича заплаканные глаза.

И вдруг улыбка озарила ее лицо. Эта улыбка была последствием радостного, восторженного чувства симпатии и признательности к человеку, который так наивно и странно пытался ее утешить. Лили доверчиво и смело смотрела сквозь слезы в бледное, задумчивое лицо Ивана Ильича.

Затем взяла его за руки и посадила рядом с собой.

— Какой вы!.. — начала она еще дрожавшим от слез голосом и, задохнувшись, смолкла.

— Какой? — чуть слышно спросил Иван Ильич.

— Хороший, славный!.. — мечтательно ответила Лили.

— Мне никогда в жизни никто еще не говорил этого! — пробормотал Иван Ильич и повел плечами, точно озяб, и с какой-то жалкой, виноватой улыбкой посмотрел на Лили.

Глаза обоих встретились, и оба замерли, застыли в неподвижных позах, как будто желая проникнуть взглядами в душу друг друга, и узнать, и понять, что там творится.

Первым опустил глаза Иван Ильич, испуганный и смущенный. Потом поднялся с места, пошатнулся и уронил свою шляпу.

Лили поспешно подняла ее и задержала в руке, как бы раздумывая, отдать или не отдать. В черных глубоких глазах ее сверкнул какой-то задорный огонек.

С улицы слабо доносился шум дребезжавших пролеток. Где-то за стеной тихо и размеренно отбивали часы:

— Так… Так…

Лили машинально слушала их и думала о том, что ей делать. Но радостное и в то же время беспокойное и назойливое чувство все более и более захватывало ее сердце.

— Давайте шляпу, и я того… пойду… — сказал, нервно улыбнувшись, Иван Ильич.

Лили молчала и по-прежнему напряженно слушала бой часов.

Эти старинные, громадных размеров, в старинном футляре из красного дерева с перламутровой инкрустацией часы висели в кабинете покойного Павла Ильича, расположенного рядом с гостиной; висели, может быть, уже много, много лет и видели, слушали на своем веку так много, что ничему уже не удивлялись. Им все равно!..

Если их не забывают завести, то изо дня в день, они спокойно и мерно отбивают свое: «так… так…», точно подтверждая этим, что им все равно, что бы вокруг них ни делалось. Хорошее или дурное — все равно, все так!..

— Так!.. Так!..

И Лили продолжала слушать часы, которые вдруг показались ей одушевленным существом, одаренным разумом, зрением и слухом.

— Давайте шляпу-то… — повторил Иван Ильич. Лили посмотрела на него и отдала шляпу.

— Ну, до свиданья!.. — сказала она лениво и равнодушно.

Иван Ильич молча пожал ей руку и вышел из комнаты.

Спотыкаясь в полутьме о мебель, он добрался кое-как до площадки лестницы, спустился вниз в швейцарскую и стал отыскивать пальто. И вдруг услыхал голос Лили, стоявшей на верхней площадке лестницы со свечкой в руках:

— Заходите ко мне! Я буду ждать!

LX

Поддавшись этому зову, Иван Ильич стал бывать у Лили. Они часто сидели вдвоем целыми часами и вели задушевные разговоры.

Однажды вечером Лили задумала прокатиться за город. Поехали тоже вдвоем.

На бледно-бирюзовом небе чернело клочьями грязное облако, а над ним, в виде крошечного отверстия, уходящего в неведомую бесконечную даль, искрилась звездочка. Где-то вдали, как светящиеся червяки Ивановой ночи, мерцали фонари, стоящие вдоль линии железной дороги.

Лили задумалась и поникла головой, точно стараясь разгадать тайну и этого облака, быстро менявшего свои очертания, и этой искрящейся в недоступной дали звездочки, и этих светящихся зеленоватым светом железнодорожных фонарей.

Но лошадь несла так быстро, что когда Лили снова подняла голову, то по сторонам шоссе темнели в неясных, смутных очертаниях лишь кусты и деревья.

— О чем вы думаете? — обратился к Лили Иван Ильич, слегка вздрагивая от пронизывающей сырости и прохлады весенней ночи.

— Я сама не знаю, — чуть слышно ответила Лили. — Кругом, куда ни взглянешь, все так странно и непонятно… Знаете, я до сих пор все еще мучаюсь разгадкой жизни! — сказала она уже совершенно другим тоном, полуобернувшись к Ивану Ильичу, и лицо ее стало задумчивым и грустным. — Все хочется разгадать эту мудреную, полную муки загадку!.. Вы читали когда-нибудь Гейне? Помните? «У моря полночного, моря спокойного юноша грустный сидит» и просит волны разрешить ему загадку жизни.

— «Уж много мудрило над нею голов, голов человеческих, — жалких, бессильных», — процитировал Иван Ильич и добавил:

— Я не знаю наизусть всего стихотворения, но помню, что оно кончается так: «Волны журчат в своем вечном течении, дует ветер, бегут облака; смотрят звезды, безучастно холодные, и дурак ожидает ответа»…

— Вот так же и я, дура, все ожидаю ответа!.. И знаю, что ответа никогда не будет… И не только мне, но и всем другим людям, которые будут жить после меня. И все будут мучиться и тосковать, тщетно стараясь разгадать загадку жизни. Что мы видим?.. То, что отражается в наших глазах. Этого слишком мало. Отражение мы принимаем за действительность, хотя отлично знаем, что зрение наше далеко не совершенно… Мы знаем только три измерения. А может быть, существует четвертое, пятое и шестое измерения?.. У мухи, ничтожной мухи, говорят, зрение гораздо более совершенно, чем у человека… Мы живем в какой-то полутьме и, жалкие, несчастные, бродим ощупью, пока наконец, вдоволь настрадавшись и растеряв все силы, не добредем до могилы и не сделаемся достоянием червей.

— Чего ради ударились вы в философию? Сколько ни думайте, все равно ни к чему путному не придете! — с усмешкой возразил Иван Ильич.

Лили посмотрела ему в глаза и глубоко вздохнула.

— Хочется вам счастья? — спросила она нерешительно.

— Да!.. — ответил Иван Ильич.

— Ну, и мне также!.. Только я не в состоянии понять счастья, если все окружающее остается для меня загадкой и тайной…

— Слишком многого хотите!..

— Лишь того, чем когда-то дьявол, приняв вид змея, соблазнил наших прародителей. Помните? «Вы будете как боги и познаете все»…

— Дьявол жестоко обманул наших прародителей. Вкусивши плод от древа познания добра и зла, они познали только страдания и муки…

Лили пожала плечами и не сказала ни слова.

Вдали мелькнул яркий, голубоватый свет электрического фонаря.

— Заедемте погреться и… и выпить! — предложила Лили.

— Как хотите! — с улыбкой отозвался Иван Ильич. Кучер сдержал лошадь, и пролетка остановилась у подъезда загородного ресторана. Швейцар почтительно распахнул двери, и несколько вымуштрованных лакеев выбежали им навстречу.

— Я давно не была здесь! — весело воскликнула Лили. — Куда хотите: в общий зал или в отдельный кабинет?

— Распоряжайтесь уж вы! Я по части кутежей в загородных ресторанах новичок, — ответил Иван Ильич.

Лили звонко рассмеялась и, подхватив Ивана Ильича под руку, прошла с ними в отдельный кабинет.

— Устриц, шампанского и фруктов! — тоном знатока приказала она.

Иван Ильич нащупал в кармане свободной рукой бумажник. «Как бы, того, не оказаться несостоятельным!» — подумал он.

LXI

Из общей залы доносилось пение. Какой-то женский гортанный голос пел под аккомпанемент рояля модный цыганский романс.

Лили внимательно слушала и глаза ее задорно блестели. Когда пение смолкло, раздались аплодисменты и пьяные, несуразные крики «браво». Лили сбросила с себя пальто и шляпку и, поправив перед зеркалом волосы, подошла к Ивану Ильичу.

— Вам нравится это? — спросила она.

— Что?

— Ну, вот это цыганское пение?

— Нет!

— А я нравлюсь?

— Зачем вы спрашиваете? К чему это?

— Чтобы вызвать вас на объяснение в любви.

— Не думаю, чтобы это было вам приятно.

— Вы еще слишком плохо знаете женщин!.. Женщины всегда сентиментальны и любят выслушивать уверения и клятвы в любви…

— От кого бы ни исходили эти уверения и клятвы?

— Ну вот! Само собой, необходимо, чтобы автор их был до некоторой степени симпатичен и мог надеяться на взаимность в любви.

— А я могу надеяться на это?

Лили, прищурив глаза, осмотрела Ивана Ильича с ног до головы, и лицо ее озарилось улыбкой. Она подошла к мужчине и положила ему руки на плечи.

— Вы меня сразу увлекли и заинтересовали! — начала она, жадно впиваясь возбужденным взглядом в его бледное лицо. — Вы мне кажетесь непохожим на других, может быть, сообща с вами, я найду счастье, или… или еще глубже увязну в болотной тине!

— Последнее — вернее, — пробормотал Иван Ильич.

Лакей принес на подносе устрицы и фрукты; затем ушел и тотчас же возвратился с серебряной вазой, в которой среди льда торчала бутылка шампанского.

— Больше ничего не нужно! Можете идти! — повелительно сказала ему Лили. Она быстро привыкла к ощущению исключительности и силы, которое давало обладание громадными деньгами, и любила при случае дать понять окружающим, с кем они имеют дело.

Лакей исчез, плотно притворив за собой двери. Иван Ильич подошел к столу и наполнил стакан искрящимся золотистым напитком.

— За ваше счастье!.. — воскликнул он и залпом опорожнил стакан. Затем близко подошел к Лили и несмело взял ее руку. — Я теперь понимаю, почему так сильно увлекся вами покойный брат. Я даже понимаю, что вы обязательно, против своей воли и желания, должны были погубить его… Любовь и ласки такой чарующей женщины, как вы, не всякий может перенести безнаказанно. И, зная это, все-таки вряд ли кто в состоянии пересилить мечту о счастье этой любви. Я бы, по крайней мере, не задумался ни на минуту, не остановился бы ни перед чем… За один момент вашей любви я бы пожертвовал всем, но…

— Зачем «но»? — нетерпеливо прервала Лили.

— Но я уже сказал, что не считаю себя вправе воспользоваться этим счастьем! — задохнувшись, докончил Иван Ильич и, отстранив от себя Лили, подошел к столу и дрожащей рукой снова наполнил стакан шампанским.

Лили заглянула ему в глаза и вдруг обвила руками его шею и долгим протяжным поцелуем впилась в его губы.

Она отдалась ему с готовностью, постоянно вдохновляя склонившегося над ней мужчину быть более решительным и смело брать то, что принадлежит ему по праву.

LXII

Возвратились домой поздно.

— Я люблю тебя! — говорила Лили Ивану Ильичу, приклонив голову к его груди.

Был уже третий час ночи. Они сидели в маленькой гостиной на низеньком диванчике.

Иван Ильич отказывался, ссылаясь на позднее время, ехать к Лили, но та настояла на своем и увлекла его с собой.

— Мне скучно одной! — заявила она.

Иван Ильич чувствовал себя подавленным и выбитым из колеи. Неожиданное счастье, о котором он не смел и мечтать, как будто было ему не под силу. И вместе с восторгом в его сердце закрадывалось и какое-то скорбное чувство тоски и боязни перед неведомым будущим. В то же время его неотступно угнетала назойливая мысль, что он спившийся, потерянный и больной человек.

— Я не стою такого счастья, — несвязно и чуть слышно бормотал он, не смея заглянуть Лили в глаза.

— Не смей этого говорить! — возражала Лили. — К чему самоунижение? Зачем ты думаешь, что ты хуже других людей? Это способно убить какую угодно энергию и самодеятельность. Надо уважать себя и по возможности смотреть свысока на всех других людей. Только при таких условиях возможно жить и действовать!.. И если я полюбила тебя, то, значит, ты для меня лучше кого бы то ни было. Я не только не верю, что ты опустился, спился и погряз в житейской тине, но не верю даже в то, что ты болен. Ничего этого не заметно! У спившихся и больных людей не может быть такого лица, таких глаз!.. Ты просто истомился, устал и потерял в себя веру! Мы с тобой поедем путешествовать… Мы объедем всю Европу, побываем у берегов лазурного моря Италии, посмотрим Швейцарские озера и горы, поживем в вихре парижской жизни, а потом, если захочешь, поедем в Америку!

Большие черные глаза ее сверкали лихорадочным огнем вдохновения, все лицо было озарено улыбкой, и на розовых нежных щеках от этой улыбки появлялись чарующие ямочки.

— Ну что же, говори, согласен ехать со мной? — кокетливо и шаловливо спросила она.

— Да! — смущенно произнес Иван Ильич.

Лили бросилась к нему, опустилась к нему на колени и, охватив полуобнаженными руками его шею, поцеловала в губы.

Этот поцелуй обжег и опьянил Ивана Ильича. Голова его закружилась, и в глазах все замелькало и понеслось куда-то, точно в какую-то пропасть… И удержаться, схватиться за что-либо уже не было ни сил, ни желания. А когда, наконец, головокружение прошло, то Иван Ильич не мог уже оторвать от Лили глаз.

Он пристально и неподвижно глядел ей в лицо, желая навсегда запечатлеть в своей душе ее образ.

— Да, да, — говорил он, и тихий голос его звенел и дрожал, — я теперь сам верю, что возрождение и новая жизнь для меня вполне возможны. Я не знал с детства никакой любви. Матери я не помню. Отец и брат скорее презирали меня, чем любили. Женских ласк я даже не испытал. Те неприглядные и продажные женщины, с которыми меня сводила судьба, неспособны на это уже в силу того, что любовь для них являлась позорным и жалким промыслом. Они каждую минуту сознавали это, хотя и старались во что бы то ни стало скрыть и заглушить в себе чувство унижения и боли.

— Молчи! — вскрикнула Лили. — К чему ты говоришь мне обо все этом?.. Это ужасно, но это больше не повторится с тобой!

Ушел Иван Ильич от Лили уже в шестом часу утра и, придя домой, не раздеваясь, лег в постель и почти тотчас же заснул.

LXIII

Проснулся Иван Ильич около двух часов дня, встревоженный какой-то смутной и тяжелой мыслью о покойном брате. Сердце его болезненно ныло, точно от предчувствия какой-то невидимой, но неминуемой беды.

Мрачно настроенный, он никуда не выходил весь день и, беспокойно и нервно шагая по комнате, пил рюмку за рюмкой коньяк.

Настала ночь. Опьяневший, измученный Иван Ильич сел в старое изодранное кресло у окна и замер в неподвижной позе.

Свечка, поставленная им на комоде, оплыла и догорела. Покачнувшись в растопленном стеарине, остаток фитиля вздрогнул несколько раз синеватым пламенем и потух. Непроницаемая мгла заволокла всю комнату.

Маятник дешевеньких стенных часов мерно, не спеша, отбивал удар за ударом, и каждый удар его отзывался в сердце и висках подавленного и порабощенного наступившей мглой Ивана Ильича.

В углу за кроватью послышался слабый шорох.

«Мышь…» — в тоскливом забытьи подумал Иван Ильич.

— Так… Так… — как будто подтверждал это предположение маятник часов.

Мышь тревожно и суетливо прошмыгнула по комнате и скрылась.

И вдруг Иван Ильич всем своим существом почувствовал, что он в комнате не один. Что в непроницаемой мгле, помимо его, притаился еще кто-то и так же, как и он, чего-то ждет, к чему-то прислушивается.

Иван Ильич хотел было поднять руки, чтобы отстранить от себя эту надвигавшуюся опасность, — и не мог. И руки и ноги были точно парализованы.

Непроницаемая мгла, наполнившая комнату, заколебалась, поплыла во все стороны, сделалась реже и прозрачнее и стала походить на летние сумерки звездной ночи. И в этих сумерках в смутных, неясных очертаниях выросло перед Иваном Ильичом какое-то странное, согбенное существо.

Не то с ужасом, не то с простым удивлением Иван Ильич стал напряженно вглядываться в очертания призрака, стараясь что-то припомнить. «Да это же покойный брат!» — вдруг сообразил он. И совершенно спокойно и нисколько уже не удивляясь появлению призрака, произнес вслух:

— Ну да, конечно, он!..

И согбенная фигура брата выделилась отчетливо, ясно, как изображение на экране, отброшенное волшебным фонарем!

Покойный Рогожин был одет в обыкновенное платье, которое носил и при жизни. Но это платье висело на нем, как на вешалке. Лицо его было неподвижно, за исключением бледных, посиневших губ, которые медленно и глухо произносили какие-то слова. Странное впечатление производили ноги, обутые в туфли, которые бывают только на покойниках, и длинные-длинные руки, повисшие, как плети.

— Что тебе нужно? — спросил Иван Ильич, почувствовав вдруг леденящий холод в груди и спине.

— Оставь Лили! — сухим, деревянным голосом ответил призрак.

Иван Ильич заглянул в ввалившиеся глаза покойного брата.

— Да, да!.. — пробормотал он. — Конечно, я должен оставить ее, потому что она была твоей любовницей!..

И в то же время ему показалось необыкновенно ужасным и невероятным, чтобы этот, стоявший перед ним мертвец с трупными пятнами на лице, так мало напоминавший покойного брата, мог когда-нибудь сжимать в своих страшных объятиях такую стройную, такую красивую Лили.

И дрожа, обливаясь холодным потом, Иван Ильич… проснулся.

Было раннее утро. Комната наполнялась бледно-лиловыми отблесками рассвета.

«Что это? — тревожно думал Иван Ильич. — Нелепый кошмар или таинственное, сверхъестественное предупреждение со стороны покойного брата?»

Он не мог решить. А на сердце и в душе было тоскливо и тяжело.

Около часу дня приехала Лили и, войдя в номер, порывисто бросилась к Ивану Ильичу. Розовый шелковый с кружевами зонтик упал из ее рук на грязный пол, но Лили не обратила на это ни малейшего внимания.

— Хороший, дорогой мой! — шептала она, жадно и нетерпеливо покрывая поцелуями бледное осунувшееся лицо Ивана Ильича.

— Постой! — тихо, с какой-то болезненной гримасой сказал Иван Ильич, пробуя освободиться от объятий и поцелуев Лили. — Мне нужно сказать тебе кое-что… Я видел необычайно странный сон. Мне приснился покойный брат Павел и требовал, чтобы я навсегда отказался от тебя. Мы… мы должны расстаться, потому что иначе… — Иван Ильич не докончил фразы и замолчал.

Лили в ужасе посмотрела на него и отшатнулась назад.

После нескольких секунд томительного молчания Иван Ильич снова заговорил глухим, подавленным голосом:

— Мы должны расстаться и никогда не видеть друг друга, потому что иначе покойный брат не даст мне покоя.

— Ты поддался болезненному кошмару и под влиянием его отталкиваешь меня?! — в ужасе воскликнула Лили.

Иван Ильич покачал головой и вдруг закрыл глаза.

— Нет, ты ошибаешься! — тихо и спокойно возразил он. — Это не кошмар! В мире есть много непостижимого, и я верю, что покойный брат Павел на самом деле являлся ко мне, и я… я обязан исполнить его волю… Я умоляю тебя, расстанемся навсегда! Брось меня и постарайся забыть! — Иван Ильич поник головой и замолчал.

Лили, опустившись на стул близ кривоногого ломберного стола, чуть слышно зарыдала.

Спустя минуту Иван Ильич поднял голову и резко крикнул:

— Уходи же отсюда!.. Я не могу тебя больше видеть!..

Лили испуганно вскочила со стула и, пятясь к дверям, протянула вперед обе руки, точно боясь, что Иван Ильич ударит ее…

Когда она скрылась за дверью, Иван Ильич, шатаясь, подошел к комоду, выдвинул верхний ящик, достал оттуда заряженный револьвер и задумчиво стал разглядывать его. Потом, решив что-то, на цыпочках подошел к двери и запер ее на ключ. И снова стал разглядывать револьвер.

Назойливая мысль бесконечно вертелась в его усталом, истощенном мозгу.

— Все равно… — вдруг пробормотал он. — Ничего другого, лучшего ведь не придумаешь. — И, приставив дуло револьвера к груди, где билось сердце, нажал курок.

Последовал глухой выстрел, — и Иван Ильич тяжело рухнул на грязный пол.

И в последние минуты жизни ему казалось почему-то, что лежит он не на грязном полу тесного и душного номера меблированных комнат, а где-то в совершенно неизвестной и незнакомой ему местности. Кругом широкое, ровное поле, — ни пригорка, ни кустика, ни деревца. Солнце уже на западе, — большое такое, лучистое, сверкающее. Иван Ильич смотрит на него и вдруг замечает, что оно становится все меньше и меньше, как бы уходя вдаль по одной прямой линии. Иван Ильич чувствует, как в воздухе становится все холоднее и холоднее, как гаснут мало-помалу все краски и все предметы становятся серыми, бесцветными. Сумерки ползут, сгущаются… И вот солнце, это чудное солнце, этот источник жизни, света, радости, счастья на земле, превращается в ничтожную звездочку, едва заметную простым глазом, и, наконец, исчезает совсем.

И в то же время сгустившиеся сумерки пронизывает какой-то необыкновенный, странный, зеленоватый свет. На горизонте появляется некое громадное, серое, расплывчатое, как туман, чудовище с маленькими глазками, которые ярко искрятся и распространяют кругом этот странный зеленоватый свет.

Туловище чудовища стелется по земле, надвигается на Ивана Ильича. И безобразно длинные руки чудовища с человеческими пальцами, только необыкновенных размеров, простираются к нему и вот-вот захватят его.

— Да ведь это же смерть!.. — неслышно пробормотал Иван Ильич и навсегда закрыл глаза.

Оглавление

Николай Попов . Лили. Посвящение в женщину

  I

  II

  III

  IV

  V

  VI

  VII

  VIII

  IX

  Х

  XI

  XII

  XIII

  XIV

  XV

  XVI

  XVII

  XVIII

  XIX

  ХХ

  XXI

  XXII

  XXIII

  XXIV

  XXV

  XXVI

  XXVII

  XXVIII

  ХХIХ

  ХХХ

  ХХХI

  XXXII

  XXXIII

  XXXIV

  XXXV

  XXXVI

  XXXVII

  XXXVIII

  XXXIX

  XL

  XLI

  XLII

  XLIII

  XLIV

  XLV

  XLVI

  XLVII

  XLVIII

  XLIX

  L

  LI

  LII

  LV

  LIV

  LV

  LVI

  LVII

  LVIII

  LIX

  LX

  LXI

  LXII

  LXIII

Реклама на сайте