«Сокровище любви»

Барбара Картленд Сокровище любви

От автора

Когда я посетила Гаити, я встретилась там с Катрин Данхэм, которая знает о воду более, чем кто-либо другой в этой стране.

Знаменитая черная балерина, теперь уже ушедшая на покой, построила в саду, окружавшем ее великолепный дом, свой собственный храм воду. Она дала мне кусочек метеорита; подобные ему хранятся в каждом храме воду, у каждого жреца папалои.

Я побывала также в храме, принадлежащем Жану Бовуару, ученому и религиозному деятелю. Я видела обряды, которые совершали его ученики, приверженцы воду, хотя мне и не позволили остаться на последующую тайную церемонию, доступную только для посвященных. Танцы были поразительны, великолепны и чувственны, ритм барабанов завораживал. В этой повести я правдиво описала все, что мне только довелось увидеть.

Теперь религия воду на Гаити разрешена законом и охватывает, как мне говорили, более шестидесяти процентов населения. Католицизм и воду встречаются на этой земле, мирно сосуществуя в сердцах людей.

Глава 1

Действие происходит в 1805 г., через год после победы освободительного движения и провозглашения независимости западной (французской) части Гаити.

— Мы входим в порт!

Керк Хорнер, американец, высокий, с квадратной, несколько выдающейся вперед челюстью, поднялся и подошел к круглому окошку иллюминатора; за ним расстилалась гавань Порт-о-Пренса; здесь полно было маленьких лодчонок и кораблей побольше, но ни один из них не мог сравниться с громадной американской шхуной, на борту которой находился сейчас Керк.

— Итак, мои приключения начинаются! — воскликнул кто-то за его спиной; Керк отвернулся от иллюминатора и посмотрел на говорившего.

— Брось это, Андре! — почти умоляющим голосом произнес он. — Возвращайся-ка лучше со мной в Бостон. Ты совершаешь большую ошибку и горько пожалеешь о ней, если вообще повезет остаться в живых.

— Все мы уже не раз совершали ошибки, — ответил Андре де Вийяре, — и я уверяю тебя, перспектива прожить всю оставшуюся жизнь в нужде и лишениях — отличный стимул, для того чтобы совершить еще одну.

— Это безумие! Абсолютное безумие! — В голосе Керка Хорнера не слышалось и тени сомнения. — И все же придется, видимо, помочь тебе, хотя чутье мне и подсказывает, что делать этого ни в коем случае не следует.

— Ты пообещал помогать мне еще до того, как мы сели на корабль, так что теперь не сможешь отказаться, — возразил Андре. — Ну, так каковы же наши планы?

Керк Хорнер еще раз выглянул в иллюминатор. За гаванью виден был город Порт-о-Пренс, а еще дальше, за городом, вздымались горные вершины, сине-багровые, грозные и мрачные даже в ослепительном сиянии жаркого южного солнца.

Все остальное было ярко-зеленым, будто лакированным; на фоне этой великолепной блестящей зелени белые домики в отдалении словно светились; такая необыкновенная, сверкающая белизна невозможна была бы ни в одном другом климате.

— Единственное, что ты должен сейчас делать, — сказал Керк, — это оставаться на судне до тех пор, пока мне не удастся связаться с одним человеком; думаю, он поможет тебе в твоей безумной затее, так что ты сможешь всласть подразнить гусей.

— Кто он? — спросил Андре.

— Его зовут Жак Дежан, он мулат. Андре де Вийяре уже видел мулатов в Америке. Керк объяснил ему, что на Гаити мулаты презирают негров, а негры ненавидят мулатов почти так же, как белых.

Керк был прав — со стороны француза было отчаянным, невероятным, невозможным безумием проникнуть на Гаити в такой момент.

Жан-Жак Дессалин, командующий гаитянской армией, известный массовыми чудовищно жестокими убийствами французских плантаторов и почти всего белого населения на острове, провозгласил себя в прошлом году императором Гаити.

Когда закончились пышные празднества в честь принятия Декларации Независимости, одним из первых его указов был указ о необходимости новой формы для солдат его армии.

Две тысячи пар нового обмундирования было заказано одной бостонской фирме, и сейчас они находились на борту шхуны, доставившей Андре де Вийяре и его друга Керка Хорнера на Гаити.

Керк был уполномочен ознакомиться с обстановкой на острове и конфиденциально доложить о ней американскому президенту.

Соединенные Штаты намеревались восстановить свое влияние на рынке сбыта, с которого вытеснил их покойный генерал Леклерк, шурин Наполеона Бонапарта.

Однако французский вице-консул в Филадельфии не только выразил решительный протест против торговли американцев с Дессалином, имея в виду суда, поставлявшие его армии оружие и боеприпасы, но и обвинил Соединенные Штаты в том, что они отправляют своих негров воевать на стороне повстанцев против оставшихся на острове французов и испанцев.

Эти услуги Дессалин щедро оплачивал хлопком, медью, лесоматериалами и даже долларами. Его запасы серебра были огромны.

Остров подвергался столь яростному опустошению, что это ставило в тупик правительства других стран; Керк Хорнер, побывавший на Гаити два года назад, ожидал найти здесь большие перемены, происшедшие за время царствования тирана.

Именно жестокость этого дикаря заставляла Керка опасаться за жизнь своего друга Андре де Вийяре.

Керк и Андре были знакомы уже несколько лет, и Керк, когда бывал в Англии, всегда останавливался в доме Андре.

Возможно, именно красочные рассказы его друга о Гаити впервые пробудили интерес Андре к этому острову, если, конечно, не считать того факта, что его родной дядя, богатый плантатор, был убит там во время революции.

Он уцелел во время восстания в 1791 году просто потому, что имение Вийяре хорошо управлялось и с рабами там обращались гораздо мягче, чем на многих других плантациях, не подвергая их нечеловеческим истязаниям.

И все-таки пришел день, когда Андре получил от Керка сообщение, что и дядя, и его три сына убиты; тот узнал об этом во время своей последней поездки на Гаити.

Он был немало поражен, когда два месяца назад Андре заявился в Бостон с просьбой помочь ему попасть на остров.

— Это исключено! — решительно сказал он. Жан-Жак Дессалин поклялся убивать каждого белого, который попадется ему на пути. Он фанатик, он страстно ненавидит всех белых людей; я не дам за твою жизнь и двух центов, как только нога твоя ступит на гаитянскую землю. — Керк, не жалея красок, описал своему другу внешность Дессалина:

— Маленький, фигура как у гориллы: плечи непомерно широкие, а шея короткая и толстая, прямо-таки бычья. Нос широкий, расплющенный, с громадными ноздрями; толстые, вывернутые губы. Низкий лоб; жесткие, как витая проволока, космы почти закрывают глаза.

— Да, не слишком привлекателен! — рассмеялся Андре.

— На самом деле это далеко не так смешно, — резко заметил Керк. — Он внушает ужас своим собственным приближенным; бывают периоды, когда он становится почти невменяемым, подозревает всех и каждого и беспрерывно говорит о необходимости убивать и уничтожать, мучить и проливать кровь.

— Я слышал, — сказал Андре, — что он шел на дьявольские уловки, обещая защиту и покровительство белым обитателям острова в том случае, если они сдадутся ему добровольно, а затем, когда они доверчиво подходили к нему, убивал их на месте.

— В Жереми все улицы были залиты кровью, — ответил Керк. — Дессалин убил там четыреста пятьдесят мужчин, женщин и детей. Эта дикая жестокость пугает даже Кристофа, его главнокомандующего! — Хорнер помолчал, давая Андре время как следует вдуматься в его слова, потом добавил:

— Ничего удивительного, что американский президент весьма встревожился, узнав о том, что во время церемонии провозглашения Независимости представитель комитета Дессалина заявил под общие аплодисменты: «Для того чтобы увековечить эту Декларацию, нам нужен пергамент, выделанный из кожи белого человека, чернильница, сделанная из его черепа, кровь его послужит нам чернилами, а штык — пером!»

— От твоего рассказа просто волосы встают дыбом, — отозвался Андре. — И все-таки я не изменю своего намерения; я попытаюсь найти сокровище, которое мой дядя зарыл на плантации.

Керк знал, что это было главной и единственной целью путешествия его друга.

Ему известно было также, что теперь, когда отец Андре умер, тот стал графом де Вийяре, главой старинного рода.

Вряд ли Андре когда-нибудь ожидал, что займет такое высокое положение.

Из трех сыновей его деда отец Андре был самым младшим.

Чувствуя, что во Франции дела идут неважно и среди крестьян нарастает недовольство, средний сын, Филипп, решил обосноваться на Гаити; он поселился там еще в начале 1770-х годов.

Он часто писал своим родственникам, сообщая им, что стал богатым человеком; хлопок и кофе, которые он выращивал, пользовались большим спросом во всех уголках Нового Света и шли по высоким ценам.

Потом произошла Великая французская революция; графа де Вийяре вместе с единственным оставшимся с ним старшим сыном казнили, как и многих других аристократов.

Таким образом, главой семьи стал Филипп де Вийяре, живший на Гаити; его младший брат, Франсуа, вместе со своей женой-англичанкой и сыном Андре успели эмигрировать в Англию, спасаясь от неминуемой расправы.

Андре отдали в английскую школу, затем он учился в английском университете, большинство его друзей тоже были англичанами.

Отец его обеднел, и только благодаря некоторым связям матери они могли жить более или менее сносно.

Известие об убийстве Филиппа де Вийяре, полученное от Керка Хорнера, делало отца Андре главой рода, а когда в 1803 году он скончался, этот титул унаследовал Андре; при этом новоявленный граф де Вийяре не имел решительно никаких средств, чтобы достойно поддерживать честь столь древнего и почетного рода.

Именно тогда он очень внимательно, строчка за строчкой, перечитал все последние письма дяди Филиппа, полученные с Гаити.

В одном из самых последних, написанных им незадолго до того, как он был зверски убит в своем имении, содержалось, как показалось Андре, очень важное сообщение.

«Дела здесь принимают опасный оборот, — писал Филипп своему брату. — Каждый день до меня доходят слухи о зверских расправах, учиненных над моими друзьями на соседних плантациях. Мужчин не просто убивают, но предварительно истязают, подвергают всяческим пыткам, а женщин насилуют и вдобавок еще заставляют трудиться как рабынь на плантациях, которыми теперь управляют сами черные.

Мы строим различные планы побега, но что бы мы ни придумали, от всего приходится в конце концов отказываться, все это невыполнимо и только привлечет к нам ненужное внимание, ускорит свершение приговора; правда, день этот и так неотвратимо приближается».

После этого шла та фраза, которая так взволновала Андре, что он без конца ее перечитывал:

«Я могу довериться только матери-земле, ну и, конечно, уповать на Господа Бога, его заступничество и покровительство».

Андре показал письмо Керку.

— Мне кажется, это намек моему отцу, что деньги дяди зарыты в землю где-то неподалеку от церкви.

— Возможно, так оно и есть, — согласился Хорнер. — Так поступали со своими деньгами и ценностями все плантаторы. Дессалин прекрасно знал об этом; он или пытал их до тех пор, пока они не признавались, где спрятали свои сокровища, или обыскивал каждый клочок земли так тщательно, что вряд ли что-нибудь могло ускользнуть от его глаз; он награбил таким образом кучу всякого добра. — Он помолчал немного, потом добавил:

— Когда диктатор уходил из Жереми, его сопровождал караван из двадцати пяти мулов, нагруженных серебром и другими драгоценностями. Но я слышал, все это не идет ни в какое сравнение с тем, что ему досталось в О'Кайе, причем большую часть добычи они откопали на плантациях.

— И все-таки стоит попробовать, — не уступал Андре. — Как бы там ни было, а я всегда был и остаюсь оптимистом.

— Оптимистом, который погибнет, — Керк щелкнул пальцами, — как погибли уже тысячи его соотечественников. — Потом он улыбнулся:

— Одно счастье — ты совсем не похож на француза. Ты слишком большой.

— Ты забыл, что моя мама англичанка, — сказал Андре.

Без сомнения, подумал Керк, именно матери, графине де Вийяре, его друг обязан прекрасным сложением и присущей мужчинам ее рода физической мощью.

От отца Андре достались темные волосы и карие глаза, но ростом и статью он пошел явно в мать и ее семью.

Широкие плечи Андре, узкие бедра и вся его атлетическая фигура были точным слепком с тех стройных и изящных Буков, которые окружали принца Уэльского в Лондоне.

Андре обладал также недюжинной физической силой, но вряд ли она поможет ему, с горечью подумал Керк, если он посмеет сунуться на Гаити со своей белой кожей.

Американец снова выглянул в иллюминатор:

— Если повезет, — заметил он, — мой друг Жак Дежан сам поднимется на борт, когда увидит, что наш корабль вошел в гавань. Он ждет меня, — по крайней мере, я надеюсь, что ждет, — уже целых два месяца.

— У тебя по всему свету друзья, — засмеялся Андре.

— Когда у человека такая работа, он не может обойтись без друзей, — заметил Хорнер.

— Ну ясно, ты имеешь в виду шпионов, которые должны все для тебя разнюхивать, — усмехнулся Андре. — Во всяком случае, меня не волнует ни кто твои друзья, ни чем они занимаются, лишь бы они могли мне помочь.

— Ты ужасный эгоист! — улыбнулся Керк. Он подумал, как это в самом деле характерно для его друга — сосредоточиться на чем-то одном и, не обращая внимания ни на что окружающее, ни на какие препятствия, идти к намеченной цели.

Керк вышел из каюты, оставив Андре одного. Любой, кто хорошо знал графа де Вийяре, сразу понял бы по выражению его лица, что он полон решимости и готов невзирая ни на что упорно добиваться своего.

Он уже выдержал отчаянные мольбы своей матери, по дороге без конца спорил с Керком, отвергая все его доводы, что не мешало ему реально смотреть на вещи и сознавать, какими опасностями грозит это предприятие.

Конечно, восстание черных рабов на Гаити, пожар в городке Ле-Кап, где пытался высадиться генерал Леклерк, смерть самого Леклерка от желтой лихорадки, а также война, вновь вспыхнувшая между Францией и Британией, — все это имело трагические последствия для Франции и французов.

Однако, судя по тому, что слышал Андре об обращении французских плантаторов со своими рабами, восстание было неизбежно, раньше или позже следовало ожидать, что рабы поднимут мятеж.

К тому же неграм повезло — во главе восставших встали два исключительно талантливых руководителя и военачальника — Жан-Жак Дессалин и Анри Кристоф.

Каким бы зверем, дикарем и садистом ни был Дессалин, он был в то же время храбрым, опытным и искусным воином. Кристоф, более мягкий по характеру и действовавший повинуясь скорее рассудку, чем темным инстинктам, старался защитить — и не без успеха — жизнь тех французов, которые по-человечески обращались с неграми, а также тех, — в основном это были священники и врачи, — кто работал на острове, помогая как белым, так и черным.

Но несмотря на все это, девять десятых всех французов, живших на Гаити, насколько Андре было известно, погибли мученической смертью, и Дессалин все еще не мог успокоиться, пытая и убивая тех, кто каким-то чудом остался в живых.

Андре глубоко вздохнул.

«Ну что ж! Двум смертям не бывать, а одной не миновать! — сказал он сам себе. — Все равно стоит рискнуть! В крайнем случае кровь моя смешается с кровью сотен моих соотечественников, уже пролитой на Гаити».

Дверь каюты распахнулась, и появился Керк.

— Хорошие новости! — закричал он с порога. — Как я и думал, Жак Дежан уже ждал меня. Сейчас он поднимется на борт, и ты сможешь с ним познакомиться.

Человек, о котором говорил американец, уже входил в каюту. Андре бросил на него внимательный, испытующий взгляд, зная, как много зависит сейчас от него.

Кожа Жака Дежана была приятного золотистого оттенка, и если бы Андре увидел его в Англии, он подумал бы, что тот просто загорел на солнце. Черты его были вполне европейскими, и все же слишком курчавые волосы и темные, почти черные глаза выдавали его происхождение.

Одет он был весьма изысканно: костюм его не уступал костюму Керка или Андре своей элегантностью; пестрый муслиновый галстук был повязан очень изящно, а синий пиджак, который, возможно, показался бы слишком ярким взыскательному взгляду европейца, сидел на нем как влитой; возможно, ему не хватало некоторой легкой небрежности в туалете.

— Жак, — сказал Керк, — разреши представить тебе моего друга Андре. Он нуждается в твоей помощи, и я уже пообещал, что ты окажешь всяческую поддержку, сделаешь все, что в твоих силах, чтобы помочь ему.

— Любому из ваших друзей!.. — воскликнул мулат. — Вы же знаете, что я поклялся всю мою жизнь посвятить служению вам!

Его несколько экзальтированная манера говорить и цветистые обороты скрывали за собой искренние чувства, и, глядя на мулата, Андре подумал, что этому человеку можно доверять.

Тем не менее он вопросительно взглянул на своего друга-американца, словно бы ища подтверждения своему ощущению. Тот, как бы отвечая на его немой вопрос, сказал:

— Однажды в сильную бурю я спас Жаку жизнь. Он обещал в благодарность всегда оказывать мне любые услуги, помогать мне во всем; и не только мне, но и моим друзьям. Он всегда держит свое слово.

— Так оно и есть, — подтвердил Жак. — Итак, мосье, чем могу быть вам полезен?

Андре и Керк удивленно переглянулись. Такое обращение, как «мосье», явно указывало на то, что Жаку, хоть ему никто и не говорил об этом, известно, что он разговаривает с французом.

Керк подошел к двери каюты и проверил, достаточно ли плотно она закрыта. Потом повернулся к мулату:

— Неужели национальность моего друга так бросается в глаза?

— Я большой знаток человеческой психологии, — ответил Жак, — и уже само то, что он ожидает от меня помощи, но не вышел встретить меня на палубу, показалось мне подозрительным. Когда же я увидел его, все мои сомнения окончательно рассеялись — я понял, что он не американец.

Андре рассмеялся:

— Я собирался выдать себя за англичанина, во мне и правда наполовину течет кровь моих английских предков.

— Во мне тоже течет кровь белых людей, — возразил Жак, — однако белые никогда не желали иметь со мной никакого дела, за исключением тех случаев, когда я могу быть им полезен. — В голосе его не было слышно никакой горечи, он просто констатировал факт.

— Ладно, признаюсь, я действительно француз.

Керк забыл назвать вам мое имя. Меня зовут Андре де Вийяре.

Мулат на минуту задумался, потом спросил:

— Вы случайно не родственник того де Вийяре, чья плантация находится в долине, у подножия Черных Гор?

— Вы правы, я его племянник.

— Он умер.

— Именно об этом Керк сообщил мне два года тому назад.

— Тогда что же привело вас сюда? — поинтересовался Жак, не пытаясь скрыть любопытства. Андре решил говорить правду, чувствуя, что это никак не сможет ему повредить.

— Я уверен, что мой дядя зарыл свои деньги и все остальные ценности где-нибудь в своем поместье. Поскольку все его сыновья тоже погибли и не осталось других наследников, то я теперь старший в нашем роду, и все это по праву принадлежит мне.

— Считайте, что вам повезло, если наш великий и щедрый император оставил все это вам, — ответил Жак.

— Есть ли какой-нибудь способ узнать наверняка, обнаружил ли он зарытые сокровища? — спросил Андре. — Если он не нашел их, я собираюсь отправиться на плантацию де Вийяре.

Жак Дежан всплеснул руками.

— Подумать только: вы собираетесь! — воскликнул он. — Но это совсем не так просто. Уверяю вас, это связано с невероятными трудностями и опасностями. Да, да, очень опасно предпринимать что-либо подобное!

— Ничего не поделаешь, Жак, — вмешался американец. — Ты не хуже меня знаешь, что если кто и способен помочь Андре, так это ты. Я думаю, можно как-нибудь разведать, что, у кого и сколько стянул Дессалин. Я слышал, он устроил в горах хранилище и прячет там свою добычу.

— Это верно, — согласился Жак, — но дело в том, что он не умеет писать и не составляет никаких списков награбленного. Сомневаюсь даже, — что он кому-либо рассказывает о своих удачных находках или хвастается своими приобретениями.

Андре с досадой передернул плечами, чувствуя, что так они зайдут в тупик.

— Однако, — продолжал Жак, — есть все-таки один человек, который может знать, есть ли в сокровищнице Дессалина что-либо ценное с плантации де Вийяре.

— Кто это? — спросил Керк.

— Оркис! — быстро и коротко ответил мулат.

— Оркис! — воскликнул Керк. — Так она здесь, в Порт-о-Пренсе? Жак кивнул:

— Она поселилась в резиденции Леклерка и во всем старается подражать сестре Наполеона Бонапарта, которая жила здесь с тех пор, как вышла замуж за генерала Леклерка, а после его смерти вернулась в Европу и известна теперь как ее императорское высочество Полин Боргезе.

— Я просто не верю своим ушам! — изумленно воскликнул американец.

— Кто такая эта Оркис? — поинтересовался Андре.

Керк рассмеялся:

— Если ты поживешь здесь хоть какое-то время, ты вскоре услышишь об Оркис!

— Да кто же она? — снова спросил его друг.

— Одна из любовниц Дессалина, — объяснил наконец Хорнер. — У него их штук двадцать, но она лучше всех умеет удовлетворять его вкусы. Хотя все они содержатся — и весьма неплохо, смею заметить, — за счет императорской казны, но есть подозрение, что Оркис просто-напросто захватила саму казну!

Жак не выдержал и громко расхохотался.

— Прекрасно сказано, друг мой! — одобрительно заметил он. — Однако за последний год ее сумасбродство и расточительность перешли все границы. Теперь она пожелала не более и не менее как заполучить корону императрицы; беда только в том, что у Дессалина уже есть законная жена. — Он опять засмеялся, потом добавил:

— Во всяком случае, она пытается возместить недостаток респектабельности, играя — и притом с неописуемым блеском и великолепием — роль принцессы Полин..

— Так ты говоришь, она перебралась в резиденцию Леклерка? — переспросил Керк.

— Оркис принимает своих поклонников — или просителей, как вам угодно, — за завтраком и после обеда. В это время мосье де Вийяре может к ней обратиться.

— Я склонен считать, что это невозможно, — заметил Керк.

— Без сомнения, если он появится перед ней в таком виде, — ответил мулат. — Однако, если он собирается хоть немного отъехать от Порт-о-Пренса, а тем более забраться в глубь страны, он ни в коем случае не должен ступать на берег в облике белого человека.

Оба — и Керк и Андре — смотрели, широко раскрыв глаза, ничего не понимая.

— Здесь, в столице, еще осталось несколько белых мужчин, — объяснил Жак. — Некоторые из них производят оружие и боеприпасы для армии Дессалина, но даже их он с трудом выносит. Так что для белого человека выехать куда-нибудь за пределы города равносильно самоубийству. Его прикончат, не успеет он проехать и нескольких миль.

— Так что же ты предлагаешь? — удивился американец.

Жак внимательно, испытующе оглядел Андре с головы до ног.

— Из вас получится очень симпатичный мулат!

— Мулат?! — воскликнул Андре, не веря своим ушам.

— К счастью, у вас темные волосы, — продолжал Жак, — хотя, пожалуй, их придется все же немного завить. Окажись ваши глаза голубыми или серыми, моя задача значительно усложнилась бы, но они, слава Богу, темно-карие, так что и с этим все в порядке. Они достаточно темны, мосье, для того чтобы придать вашей коже оттенок, подобный моему.

— Должен признаться, мне и в голову не приходило изменять мою внешность, — растерявшись, произнес Андре.

— В таком случае вам придется умереть! — воскликнул Жак. — А если вы попадете в руки Дессалина или кого-нибудь из его окружения, то, можете мне поверить, вас ждут не слишком приятные ощущения.

— Да, да, я понимаю, — быстро ответил Андре. Он вспомнил слухи о всех тех зверствах и жестоких пытках, которым подвергались не только французы, но и кое-кто из мулатов.

Ему припомнилось так же, как однажды Дессалин велел привести к себе одного человека и, пока они разговаривали, предательски вонзил кинжал прямо ему в сердце.

Да, Жак Дежан прав, подумал он. Ему необходимо изменить свою внешность так, чтобы никто на Гаити даже на секунду не заподозрил, что на самом деле он — белый, да к тому же еще и француз.

— Сейчас я схожу домой, — сказал Жак, — и принесу специальный краситель; его добывают из коры одного дерева, — это как раз то, что нужно, чтобы подтемнить вашу кожу. И вот еще что, мосье, — осмелюсь дать вам один совет: выберите из вашего гардероба самые изысканные и самые яркие, бросающиеся в глаза костюмы. Знаете, мы, мулаты, большие щеголи! — Уже дойдя до двери, Жак обернулся:

— Вы говорите хоть немного по-креольски?

— Я учил этот язык весь последний год, — ответил Андре, — правда, в основном по книгам, но на борту этого судна я познакомился с одним креолом, который давал мне уроки.

— Отлично, — обрадовался Жак. — Керк подтвердит вам, что мулаты часто бывают очень образованными людьми. У меня, например, масса дипломов, удостоверяющих мои знания и ум, но сам я, честно говоря, больше полагаюсь на свою голову.

Когда Жак вышел из каюты, Андре не мог удержаться от улыбки. Потом он сел и стал терпеливо ожидать возвращения Жака.

День начинал клониться к вечеру, и солнце уже опускалось за горы, когда с борта американского судна на берег сошли два мулата.

Андре покрасили с головы до ног. Когда Жак принес наконец свой краситель, Андре с ужасом почувствовал, что от него исходит отвратительное зловоние.

— Да он же просто смердит! — воскликнул он, с отчаянием глядя на мисочку в руках мулата и губку, которой, тот приготовился смазывать тело француза.

— Ничего страшного, от соприкосновения с кожей запах полностью улетучивается, — утешил его Жак. — Однако, чтобы ни у кого не возникло подозрений, вам понадобится не только смуглая кожа, — продолжал он, — вам придется переменить весь образ мыслей. — В голосе Жака в первый раз зазвучала неприкрытая горечь:

— Белые относятся к мулатам с презрительным пренебрежением, постоянно отталкивают их от себя, вот почему, сами не желая того, мы в конце концов оказываемся на стороне негров.

— Да, я уже слышал об этом, — сказал Андре.

— Однако черные тоже не любят нас и не доверяют нам, они терпят нас только потому, что во многих случаях мы имеем высшее образование и таланты, не уступающие способностям белых людей; благодаря этому мы часто занимаем высокие посты в государстве, и сотрудничество с нами оказывается для них полезным. В то же время мы всегда остаемся между небом и землей, между черными и белыми, а это не самое приятное, что может быть.

— Я понимаю, — заверил его Андре, — и потому еще более благодарен вам за вашу помощь.

К этому времени он уже с ног до головы был покрыт густым слоем коричневого красителя. Запах действительно совершенно исчез, и Андре критически оглядел себя в зеркале.

Конечно, он выглядел теперь несколько иначе. Хотя он видел людей, которые умудрялись загореть примерно до такого же оттенка, и потому не был уверен, удастся ли ему и в самом деле кого-нибудь обмануть.

Жак, словно почувствовав его сомнения, сказал:

— Вам надо войти в роль. Вы должны все время помнить о том, что вы — мулат, всегда немного не уверенный в себе, всегда готовый к обороне. — Он улыбнулся, добавив:

— Американцы называют таких людей «бойцовый петух». Мы, мулаты, все такие от рождения.

— А откуда я приехал? Какова будет моя легенда?

— Вы гаитянин, но учились в Америке, — ответил Жак. — Имя можно оставить прежнее — Анд-ре, думаю, нет смысла менять его; мне кажется также, что вы можете действовать под своей настоящей фамилией де Вийяре. В конце концов, поскольку отец ваш — белый, вы могли взять его фамилию, а не матери.

— Так вы предлагаете мне выдавать себя за сына Филиппа де Вийяре, моего дяди? — спросил Анд ре.

— А почему бы и нет? Тогда никто не удивится, когда вы начнете допытываться насчет имения и состояния де Вийяре, всем будет понятно, зачем вам это нужно, тем более что вы мулат, а значит, не можете быть законным наследником.

— Весьма разумно, — заметил Керк; Андре уже заканчивал одеваться, когда он вошел в комнату.

— Отличная мысль, — согласился Андре. — Большое спасибо, Жак.

— Теперь остается только проверить, сработает ли наша хитрость, — сказал Жак, — но это уж зависит от вас. Придется вам постараться…

— А что я должен делать? — спросил Андре.

— Сейчас мы сойдем на берег. Вы будете говорить всем, что только что вернулись из Америки; таким образом, вы с полным правом можете расспрашивать обо всем, что здесь случилось в ваше отсутствие, задавать кучу разных вопросов. — Жак на минутку остановился, потом продолжал:

— Вы никогда не видели Оркис, но много слышали о ней. С тех пор как она переехала в резиденцию Леклерка, в Порт-о-Пренсе все только о ней и говорят.

— Это Дессалин перевез ее туда? — поинтересовался Керк.

— Полагаю, она переехала и устроилась там сама, — ответил Жак. — Она определенно вознамерилась стать гранд-дамой. Если ее колдовство воду подействует, мадам Дессалин ждет безвременная кончина, и Оркис тут же займет ее место на троне.

По крайней мере, она на это рассчитывает.

— А что, она и вправду вскружила Дессалину голову? — спросил Керк.

— Ему нравятся женщины образованные, утонченные и искушенные в любви, а Оркис обладает всеми этими качествами! И что еще важнее — ей помогают все боги, а они, если только захотят, могут быть очень могущественны!

— Вы говорите о богах воду? — заинтересовался Андре.

— О чем же еще? — удивился Жак.

— Но я думал, эта религия запрещена.

— Так оно и есть! Оба — и Дессалин и Кристоф — объявили ее вне закона. Они говорят, что она пахнет рабством, что это — религия рабов.

— И все же она существует?

— Ну, разумеется, существует! — улыбнулся Жак. — Воду — это частичка души и тела каждого негра, каждого, кто живет на Гаити. Они просто не могут без этого жить, она — часть их существа, неразрывно связанная с их жизнью, с самого рождения она у них в крови; даже те, кто считает себя католиками, не могут уйти от нее, и часто трудно понять, где кончается воду и начинается католицизм.

— Это поразительно! — воскликнул Андре.

— Вам еще многое предстоит узнать, — заметил Жак. — А теперь самое время нанести визит мадам Оркис; вы увидите, как выглядит ядовитая змея, когда у нее хорошенькое личико.

Попрощавшись с Керком, Андре сошел на берег; он был взволнован, возбужден и напрасно пытался подавить в себе эти чувства.

Впереди его ждали рискованные, опасные приключения. Он вступал в борьбу с тираном и его окружением, а оружием ему служили острый ум, находчивость и смекалка.

Андре очень обрадовался, узнав от Жака, что Дессалина сейчас нет в столице, — он ведет наступление против испанцев в восточной части острова.

— Есть у него шансы победить? — спросил Хорнер, когда мулат рассказал ему, где сейчас император.

— Сомневаюсь; — ответил Жак. — У испанцев отличные укрепления, и они неплохие воины.

— А что будет, если он проиграет? — поинтересовался американец.

— Тогда он скорее всего накупит побольше американского оружия, новых пушек и сделает еще одну попытку. Может быть, ему и повезет наконец.

Пока они находились на борту судна, Жак свободно говорил все, что думает, ничего не опасаясь и не скрывая своего презрения к выскочке-императору; но стоило им сойти на берег, как Андре ясно почувствовал перемену: мулат стал гораздо сдержаннее и осторожнее в своих суждениях.

На набережной они взяли экипаж; вряд ли до возницы мог долетать их разговор, и все же, пока они ехали по узеньким улочкам, застроенным маленькими деревянными домишками, Жак, преднамеренно переменив тему, болтал о всяких пустяках.

Они остановились у дома мулата, чтобы выгрузить багаж. Это было весьма внушительное деревянное строение; стены были выкрашены зеленой краской.

— Порт-о-Пренс начинает становиться фешенебельным, — заметил Жак, — но поскольку все боятся нового нападения со стороны французов, то никто не желает зря тратить деньги и строить нечто более долговечное — все равно артиллерийские обстрелы и пожары уничтожат любые постройки.

Андре понял, что мулат имеет в виду пожар, уничтоживший весь Ле-Кап, порт на другом конце острова; Кристоф поджег его, когда корабли французского флота показались на горизонте.

Высадившись на берег, генерал Леклерк увидел перед собой руины, выжженное, почерневшее пепелище. Говорят, что его жена, Полин Бонапарт, заплакала, потрясенная этим ужасным, горестным зрелищем.

Правда, вскоре ее утешил прекрасный дом в Порт-о-Пренсе — резиденция Леклерка — та, в которой теперь поселилась Оркис.

Экипаж въехал в громадные железные ворота и покатил по дорожке, по обеим сторонам которой сплетались пышные тропические растения; затем Андре увидел перед собой серое каменное здание, вход в него обрамляли колонны.

Андре отчетливо представлял себе стражников в живописной красной с белым форме, в былые времена охранявших вход в резиденцию.

Теперь же на их месте стояли мулаты в ярких малиновых ливреях; они почтительно приветствовали посетителей, а затем провели их по узким открытым переходам к апартаментам госпожи.

По пути Жак прошептал на ухо Андре, что, поскольку Полин находила, что мулаты несравненно привлекательнее и, с ее личной точки зрения, гораздо интереснее любого, даже самого франтоватого французского офицера, Оркис, подражая ей, тоже завела себе слуг-мулатов.

Лакеи Полин были одеты в особые ливреи, которые сидели на них как влитые и должны были подчеркивать их мужские достоинства; мадам Леклерк сама создавала их фасоны.

Андре заметил, что Оркис в точности следовала примеру своего кумира.

Они спустились вниз на несколько ступеней, прошли под греческим портиком, который поддерживали колонны ионического ордера, и наконец оказались на берегу восьмиугольного бассейна, в который вливалась струя кристально чистой воды. По краям его росли кусты и высокие деревья.

Распахнулись деревянные резные двери, и слуги торжественно ввели их в покои Оркис.

Зал, в который они вошли, был разделен на две части; своды его поддерживали колонны, в окнах не было стекол, и через них струился внутрь жаркий влажный воздух.

В конце зала, на возвышении, поднимавшемся фута на два над полом, стояло огромное ложе в форме лебедя, с горой атласных подушек, вздымающейся в пене из кружев, Оркис принимала посетителей, восседая на ложе, словно королева на троне; на ней был только полупрозрачный пеньюар из желтого шифона, через который просвечивали темные соски ее грудей.

Внизу, у ложа, стоял тяжелый, внушительных размеров, стол времен Наполеона, с позолоченными бронзовыми украшениями, а рядом толпилось человек двенадцать мужчин.

В основном это были негры и несколько мулатов; большинство — в форме императорской армии, с золотыми галунами.

Все они явно преклонялись перед женщиной, возвышавшейся перед ними на ложе, ловили каждое ее слово, готовые в любой момент услужить ей; они отталкивали друг друга, стремясь протиснуться к ней поближе, старались всеми способами привлечь ее внимание, взирали на нее с немым обожанием.

Оркис, казалось, была довольна тем, что поклонников у нее прибавилось; как только было объявлено о приходе Жака, она протянула руку, подзывая его к себе.

Тот подошел поближе к ложу, и Андре, следуя за ним, мог теперь лучше разглядеть восседавшую на нем женщину.

Она оказалась совсем не такой, какой рисовалась в его воображении; с первого взгляда необычная, экзотическая красота Оркис напоминала о чудном тропическом цветке, столь же прекрасном, как и ее имя1.

Андре никогда не представлял себе, как такая волшебная, чарующая прелесть может сочетаться с чем-то демонически-зловещим, пагубным и неумолимым, что сквозило во всем ее облике.

Ее обнаженные руки, лицо и все плавные, ясно вырисовывающиеся под пеньюаром линии тела были нежно-золотистыми, с легким розоватым оттенком. Полные алые губы точно пылали страстью, они манили и звали, обещая тайные, неизведанные наслаждения.

Взгляд ее таинственных зеленых глаз был глубоким и в то же время требовательным, он притягивал, завораживал какой-то колдовской силой. Глаза эти, обращаясь на мужчину, казалось, пронизывали его насквозь, проникая в самые глубины его сердца, увлекая и зачаровывая.

Вся она была обольстительная, по-змеиному вкрадчивая, чувственная. В ней было что-то кошачье, но она напоминала не домашнюю кошку, а дикое гибкое животное, обитающее в джунглях, и она была соблазнительна, как Лилит в саду Эдема.

— Жак! — вскричала она так нежно, что любой мужчина потерял бы голову от одного только звука ее голоса. — Почему вы так долго не приходили?

— Я был в Ле-Капе, — объяснил мулат. — Но теперь я вернулся и привел с собой одного моего друга. Вы никогда не видели его раньше, но вам будет интересно с ним познакомиться; он может рассказать вам все последние американские новости; он только что вернулся из Америки.

— Америка!

Глаза Оркис обратились к Андре; он почувствовал, как взгляд ее скользнул по нему, словно раздевая; ему казалось, что он стоит перед ней совершенно нагой, и ему нечем было защититься от этого взгляда.

Очевидно, осмотр вполне удовлетворил ее, потому что она благосклонно протянул ему руку, говоря:

— Вы непременно должны рассказать мне, что сейчас носят в Америке и сколько новоявленных миллионеров приходится на один квадратный миллиметр площади в этой процветающей стране.

— Я с большим удовольствием готов подробнейшим образом описать вам все это, — галантно ответил Андре.

Оркис метнула на него быстрый взгляд из-под ресниц, точно пытаясь заглянуть ему в душу. Затем неожиданно хлопнула в ладоши и с видом королевы заявила:.

— Уходите — вы, все! Ко мне пришли друзья, и мне надо кое-что обсудить с ними, но я ничего не слышу — вы слишком шумите. Оставьте меня!

— О госпожа, как вы можете быть столь жестоки? — горестно воскликнул офицер, чьи громадные золотые эполеты делали ширину плеч равной его росту.

— Разве я когда-нибудь была с вами жестока или относилась к вам несправедливо, Рене? — мягко, вкрадчиво спросила Оркис. — Приходите завтра, возможно, мы побеседуем с вами наедине. , Ее тон не оставлял никакого сомнения в том, что крылось под этим приглашением, и было заметно, что Рене совершенно успокоился, польщенный такой честью.

Склонившись над ее рукой, офицер дотронулся губами до ее пальцев, и вся компания, не осмеливаясь ослушаться приказа своей госпожи и повелительницы, покинула зал, оставив Оркис наедине с Жаком и Андре.

— Садитесь, mes braves2, — пригласила она. — Не желаете ли вина?

— Рядом с тобой, Оркис, мы пьяны без вина, — галантно ответил Жак.

— Ты всегда льстишь мне, негодник, ты обманываешь меня, — кокетливо надула губки Оркис. — А чем, скажи на милость, ты занимался с той poule3, которая вытеснила меня из твоего сердца?

— Ничего подобного, никто не может сравниться с тобой, — запротестовал Жак. — К тому же, пока я был в отъезде, она нашла себе другого покровителя, генерала; что я для нее по сравнению с ним?

Мулат произнес все это так забавно, что Оркис не могла удержаться от смеха.

— Так, значит, ты получил отставку! Правильно, надо поощрять и поддерживать наших воинов.

— Она посмотрела на Андре. — Неплохо бы и тебе вступить в ряды наших доблестных гаитянских солдат, тебе бы очень пошла их форма.

— Я штатский человек, бизнесмен, — твердо сказал Андре.

— Кстати, о форме, — вмешался Жак. — Андре как раз привез из Америки две тысячи комплектов, заказанных императором.

— Они здесь! — радостно воскликнула Оркис. — Жан-Жак будет в восторге. Только бы он успел получить их к тому моменту, когда будет одержана окончательная победа над испанцами!

— Сражение никогда не идет на пользу новой форме, — заметил мулат. — Не лучше ли сохранить ее для триумфальных церемоний?

— Ну конечно! — согласилась Оркис. — Надеюсь, новая форма оправдает ожидания императора. В противном случае не одна голова покатится с плеч!

Жак в шутливом отчаянье воздел кверху руки:

— Только не моя! — воскликнул он. — Я не имею к этому никакого отношения. Мой друг Андре де Вийяре тоже вряд ли согласился бы сопровождать этот груз за такое вознаграждение.

Оркис склонила голову набок.

— Кажется, я где-то уже слышала это имя.

— До революции оно было хорошо известно на острове.

— Ты имеешь в виду то самое семейство де Вийяре, одно из самых богатых на Гаити?

— Отец Андре владел одной из самых процветающих и доходных плантаций.

— Ax вот оно что! Теперь понятно, где я о нем слышала! Ну, я думаю, он приехал не для того, чтобы работать на хлопковых полях де Вийяре, или что они там выращивают?!

— Вы совершенно правы! — ответил Андре. Он решил, что Жак слишком рано завел разговор о плантациях, а потому постарался незаметно переменить тему.

— Вы очаровательны, мадам, — начал он. — Еще до отъезда в Америку я много слышал о вашей красоте, о ней говорят даже в Бостоне. Но теперь я понимаю, что любые слова бессильны описать вашу прелесть.

Оркис изящно и в то же время чувственно склонилась к нему, на мгновение коснувшись его руки своей нежной ручкой. Андре показалось, будто легкий, скользящий язычок змеи коснулся его кожи.

Потом она вновь взглянула на него своими узкими удлиненными глазами, словно оценивая все его мужские достоинства, и Андре почувствовал себя так, точно на нем была тесная, облегающая форма ее слуг-мулатов.

— Вы пообедаете со мной, — произнесла она медленно, растягивая слова. — Я обещала одному офицеру, что буду одна сегодня вечером, но я передумала. — Она протянула руку Жаку. — Когда будете уходить, Жак, скажите слугам, чтобы меня не беспокоили; пусть никто ко мне не входит!

— Я обязательно передам стражникам ваше приказание, — ответил мулат. — Надеюсь только, мне не придется отражать удары шпаги вашего отвергнутого поклонника.

— Ничего; думаю, вы выкрутитесь, как обычно, — рассмеялась Оркис. — Вы просто незаменимы в таких случаях!

Поцеловав на прощание ее руку, мулат направился к двери.

— Вы счастливчик, Андре! Вам необыкновенно повезло, — сказал он уже с порога.

— Я едва могу поверить своему счастью, — ответил Андре.

Дверь за Жаком закрылась, и Оркис повернулась к Андре. Он знал, чего от него ожидают, и тут же подсел ближе к ее ложу, устремив на нее восхищенный взгляд.

— Вы очень красивы, мой друг, — произнесла она. — Но можно ли назвать вас настоящим мужчиной, действительно ли вы таковы, каким кажетесь?

— Я могу только надеяться, что вы не будете разочарованы, — скромно ответил Андре, — потому что вы не просто прекрасны, как экзотический цветок, как орхидея, вы еще и очаровательная, и удивительно изумительная женщина.

Он почувствовал легкие прикосновения ее рук. Невозможно было устоять перед ней, перед этими призывно рдеющими, полуоткрытыми губами, перед страстным, волнующим сиянием ее глаз, и Андре потянулся к ней, склоняясь все ниже.

Губы Оркис крепко прижались к его губам, и он почувствовал, как ее длинные, острые ногти вонзаются ему в спину через тонкую материю пиджака.

Андре заглянул в зеленые глаза и увидел, как он плывет, отражаясь в их таинственной глубине.

Где-то там, в этом зеленоватом сумраке, словно вспыхивали языки пламени, и Андре почувствовал, как то же пламя зажглось в нем и охватило все его существо.

Пламя вспыхнуло ослепительно, взрывом снесло все преграды, и он уже больше ни о чем не думал.

Глава 2

Первые тонкие лучи рассвета тихонько уводили с неба тускнеющие звездочки, когда Андре медленно шел по дорожке к выходу из парка, окружавшего резиденцию Леклерка.

Он поднялся, когда Оркис еще спала, оделся, с трудом застегивая на себе рубашку одеревеневшими пальцами; ноги тоже были словно чужие, они совсем не слушались его.

Никогда в жизни не проводил он еще подобной ночи, никогда не был с такой удивительной женщиной; даже спящая, она неудержимо влекла к себе, воздух вокруг нее словно вибрировал, напоенный желанием и страстью.

Они пообедали в саду, под пологом звездного неба, а не в душной, ничуть не романтичной столовой; теплый свет свечей, горящих в канделябрах, смешивался с серебристым, холодноватым светом звезд, а стенами им служили темные дали, открытые на все четыре стороны света.

В ночной тиши до них доносились только неумолчное журчание и плеск воды в фонтане, струящемся где-то неподалеку, да кваканье лягушек, которые, казалось, были везде — не только в саду, заросшем пышными, великолепными тропическими растениями, но и в доме.

Они запивали изысканные креольские блюда чудесным вином, а потом Оркис настояла на том, чтобы Андре попробовал какой-то необыкновенный, экзотический напиток; впоследствии он узнал, что напиток этот называют «Пиво дьявола».

По вкусу он напоминал ликер с каким-то странным ароматом, не похожий ни на одно вино, какое ему приходилось когда-либо пить.

Допив свой бокал, Андре почувствовал, как жаркая волна прокатилась по его телу; она была как поток расплавленного огня; каждый нерв, каждый мускул в нем затрепетал, загораясь неудержимой страстью, из головы исчезли все мысли, и весь он превратился в одно безумное, непреодолимое желание, устремленное к Оркис; Андре понимал, что оно было вызвано искусственно, но не мог ему противостоять.

Несколько часов спустя, когда оба они, обессиленные, утомленные страстными ласками, лежали на ложе в форме лебедя, Андре с трудом начал припоминать, для чего он здесь. Едва шевеля губами, он прошептал:

— Я хотел бы украсить изумрудами твою чудесную шею; своей зеленью они еще ярче оттеняли бы блеск твоих глаз, а в уши тебе я вдел бы рубины, алые, как кровь, как твои губы! Но, увы, у меня совсем нет денег!

— Деньги не имеют никакого значения, главное — чтобы мужчина был настоящим мужчиной! — ответила Оркис. — А ты, без сомнения, являешься им, mon cher4.

— Как ты думаешь, — начал Андре, осторожно подбирая слова, — остались ли какие-нибудь деньги или ценности на плантации де Вийяре?

— То есть ты хочешь знать, — уточнила Оркис, — обшарил ли император это имение так же, как все остальные? — Она рассмеялась; смех ее был резким, неприятным. — Он хитер, мой Жан-Жак, очень хитер! Он обыскал все уголки, все самые потаенные местечки, где белые попрятали свои сокровища и деньги, надеясь, что смогут вернуться за ними. Но, как говорит император, они получат свое золото в другом, лучшем мире. Здесь оно им больше не понадобится.

— А вот мне бы не помешало иметь его хоть немножко. Уж я бы нашел ему достойное применение; я бы просто засыпал тебя подарками.

— Сейчас мне хотелось бы получить совсем другой подарок, — улыбаясь, возразила Оркис.

Она повернулась к нему, и от прикосновений ее рук и губ в Андре снова зажегся огонь, который он считал уже догоревшим, бессильным вспыхнуть вновь.

Немного погодя Андре попытался еще раз затронуть интересующую его тему.

— Помоги мне отыскать то, что принадлежит мне если не по юридическому, то по нравственному праву, — попросил он Оркис. — Разве мой отец не должен заплатить за то, что произвел меня на свет? Конечно, останься он жив, он никогда не признал бы меня своим сыном и наследником.

— Все белые таковы, — скорчив недовольную гримаску, сказала Оркис. — Все они les salles cochons5. Мы должны очистить от них остров, а те, кто еще остался, будут подвергнуты таким ужасным наказаниям и пыткам, что смерть по сравнению с ними покажется им благом.

Она произнесла все это с нескрываемой злобой и яростью. Андре прекрасно понимал, что Оркис только повторяет слова Дессалина, и все-таки неприятно было слышать такое от женщины; к тому же она явно наслаждалась мыслью о тех мучениях, в которых будут умирать белые люди.

Это под стать было той омерзительной жажде крови, которая сжигала императора. Андре поостерегся высказывать свои мысли вслух, но не стал также рьяно выражать свою ненависть к белым; пусть этим занимаются те, которые захватили власть и теперь одерживают победы над своими прежними хозяевами.

— Помоги мне совершить мою маленькую личную месть, — попросил он, — отомстить человеку, который обошелся с моей матерью, как с рабыней, как с вещью, сотворив меня вот таким — ни черным, ни белым — и выбросив в этот жестокий, безжалостный мир.

— Во всяком случае, он дал тебе прекрасное оружие, вознаградив тебя тем самым за все твои трудности и лишения, — усмехнулась Оркис, поддразнивая его. Едва касаясь, она провела пальцами по его коже, затем добавила:

— Император доверяет мне все свои секреты, и у меня хорошая память, но я не припоминаю, чтобы он хвастался какой-нибудь особенной добычей, захваченной на плантации де Вийяре. Если он и нашел там что-нибудь, это, вероятно, было не слишком существенным.

Именно это Андре и хотел от нее услышать, но он был достаточно умен, чтобы ничем не выдать себя, заметив только:

— Чтоб моему папочке вечно жариться в аду, за то что он ничего не оставил мне в наследство, кроме моих мозгов.

— И твоего тела, — лукаво добавила Оркис. Больше они не могли разговаривать…

Поднявшись и собираясь уходить, стараясь двигаться очень осторожно, чтобы не разбудить раскинувшуюся на ложе женщину, Андре в последний раз взглянул на нее, ощутив вдруг странное, необъяснимое отвращение; он и сам не мог понять, откуда оно взялось.

Даже во сне она была ослепительно прекрасна; грациозный изгиб ее тела напоминал гибкое, изогнувшееся тело змеи.

И все-таки он содрогнулся от одного воспоминания о том, как она распаляла его страсть ночью и как он сам, возбужденный тем странным напитком, который она заставила его выпить, весь горел безумным животным желанием, более сильным , даже, чем желание женщины; в те минуты в нем не оставалось почти ничего человеческого.

Теперь он шел по дорожке к воротам из парка, чувствуя, как теплый и влажный утренний воздух липнет к лицу, к коже, ничуть не освежая его.

Андре вдруг страстно захотелось ощутить резкие порывы ледяного северного ветра, дующего навстречу, он наслаждался бы, чувствуя, как морозный воздух английской зимы пощипывает ему нос и щеки.

Выйдя за ворота, Андре увидел наемный экипаж, запряженный усталой, казалось, засыпавшей на ходу лошадью; такой же утомленный вид был и у дремавшего на заднем сиденье возницы.

Андре разбудил его. Тот сел, широко ухмыльнулся и спросил по-креольски:

— Куда прикажете, мосье?

— Ты что же, каждую ночь тут дожидаешься? — удивился Андре.

Негр снова усмехнулся:

— Всегда; приятные джентльмены из резиденции Леклерка слишком устают, чтобы идти пешком.

Андре сел, и экипаж покатил с холма вниз по направлению к городу.

Слуга провел его в дом Жака Дежана, где они с Керком остановились.

Андре так устал, что, поднимаясь по лестнице, ведущей на второй этаж в спальню, с отчаянием думал, какая она невыносимо длинная, и ему, видно, никогда не удастся добраться до постели и отдохнуть.

Поднявшись наконец наверх, он, сняв лишь ботинки, бросился на кровать, не раздеваясь.

Андре заснул, едва успев коснуться головой подушки.

Был уже полдень, когда Керк вошел в комнату и разбудил его.

— Доброе утро, Ромео! — сказал он, улыбаясь. — Надо заметить, сейчас у тебя уже не такой пылкий вид, как вчера вечером.

Андре в ответ только застонал.

— Вчера, когда ты отправлялся к прелестной волшебнице Оркис, я завидовал тебе, но теперь я все больше склоняюсь к мысли, что ничего не потерял, перекинувшись вместо этого в картишки с Жаком.

Андре приподнялся и сел на постели.

— Попроси, чтобы мне подали кофе, — жалобно проговорил он, — и, Бога ради, перестань веселиться и шутить в такую рань.

Рассмеявшись, Керк подошел к балкону и с удовольствием развалился в удобном кресле.

— Я не стану приставать к тебе больше с вопросами, раз уж у тебя нет настроения на них отвечать. По морщинкам у тебя под глазами видно, что ты не расположен сейчас ни о чем рассказывать.

Андре снова застонал, не в силах произнести ни слова, и молчал до тех пор, пока слуга не принес ему кофе и горячие — только что из духовки — французские булочки.

— Я хочу принять ванну, — сказал он наконец, выпив целую чашку кофе и немного поев.

— Слуга тебе приготовит, — ответил его друг, — хотя, должен заметить, она будет не совсем похожа на американскую.

— Не важно; я просто хочу снова почувствовать себя чистым; когда я вымоюсь, в голове у меня тоже прояснится.

— Небольшая прогулка — и твое похмелье, если это можно так назвать, как рукой снимет, — улыбнулся американец. — Жак уже позаботился об этом. — Андре вопросительно взглянул, и Керк продолжал:

— Ты уезжаешь сегодня, и я думаю, что Жак прав — так действительно лучше. Было бы ошибкой оставаться здесь дольше. Хоть ты и похож теперь на мулата, все же другие, у кого это естественный цвет кожи, могут в конце концов разгадать твою хитрость.

— Я тоже этого боюсь, — признался Андре. — В спальне Оркис вчера вечером тоже были мулаты, но, к счастью, в ее присутствии они не слишком внимательно ко мне присматривались.

— Вид у тебя превосходный, что и говорить, — улыбнулся Керк, — но Жак мне еще раз вчера повторил, как важно для тебя не только выглядеть, но и думать, как мулат, а это, как ты, наверное, и сам понимаешь, не так-то просто.

— Я постараюсь, — сказал Андре. — Я же понимаю, каково мне придется, если заранее не принять всех возможных предосторожностей; слишком многое поставлено на карту — в общем-то, моя жизнь зависит от этого. Доведись мне встретиться с Дессалином — и малейший промах будет стоить мне жизни.

— А ты уверен, что сокровище твоего дяди все еще на плантации? Удалось тебе что-нибудь узнать? — поинтересовался Керк.

— Пожалуй, да. Дессалин никогда не упоминал при Оркис о каких-либо важных находках в имении де Вийяре, а я могу голову дать на отсечение, что она пристально следит за его поисками и весьма заинтересована во всех его приобретениях; наверняка она уже запустила свои хорошенькие ручки в его сокровищницу.

— Жак тоже уверен, что она уже присвоила себе немало денег и драгоценностей, — заметил Керк. — Ты узнал еще что-нибудь важное?

— У меня было не слишком много времени на разговоры, — сухо ответил Андре. — Мы немного побеседовали только за обедом, и я рассказал ей кое-что об Америке, хотя ее это вроде бы не очень-то интересовало.

Андре уже успел вымыться — правда, в довольно примитивных, но, в общем-то, вполне подходящих условиях — и переодеться во все чистое, когда вернулся Жак.

— Я все устроил, — заявил он. — Вы можете покинуть Порт-о-Пренс сегодня после полудня, в том случае, конечно, если Оркис не объяснила вам, что такое путешествие не имеет никакого смысла.

— Оркис сказала, что никогда не слышала от Дессалина ни о плантации де Вийяре, ни о каких-либо стоящих находках на ней, — сказал Андре. — По ее мнению, это означает, что там не было найдено ничего существенного.

— Ну, что я вам говорил? — обрадовался мулат. — Эта Оркис удивительно ловкая и хитрая. Поскольку ваш дядя был весьма состоятельным человеком, а у тети имелись, конечно, дорогие украшения, Оркис, без сомнения, запомнила бы их, попадись они к ней в руки.

— В таком случае мне стоит попытаться самому отыскать сокровище, — заметил Андре.

— Однако прежде вы должны сделать кое-что совершенно необходимое, если, конечно, вы собираетесь отъехать от города дальше чем на несколько миль.

Андре посмотрел на мулата, уже догадываясь, что тот имеет в виду.

— Что же это? — спросил он на всякий случай.

— Вам нужно написать письмо с выражениями восхищения и горячей благодарности и отослать его Оркис вместе с громадным букетом цветов, — ответил Жак.

— Я уже и сам подумывал об этом, — смущенно пробормотал Андре.

— Полин Леклерк просто засыпали цветами, — объяснил Жак. — Каждый день у нее было столько букетов, что слуги с ног сбивались, не зная, куда их ставить. Оркис требуются все те почести и знаки внимания, которые получала Полин. Пишите как можно красноречивее, побольше цветистых оборотов и выражений восторга и преданности; пусть даже оно больше будет похоже на письмо француза, чем мулата, — не важно! Только не подписывайте его.

Андре удивленно поднял глаза, и Жак поспешил добавить:

— Оркис постоянно колет глаза Дессалину своими победами, заставляя его ревновать. Если он вдруг, по каким-нибудь ее словам, заподозрит, что вы в чем-то превосходите других ее поклонников, что вы, возможно, даже лучший любовник, чем он, тогда вам не снести головы — он сотрет вас с лица земли!

— Должен признаться, что, с моей точки зрения, Гаити исключительно опасное место, абсолютно непригодное для проживания, — уныло заключил Андре.

Керк, слушавший их разговор, рассмеялся:

— Ну так плюнь на все это! Возвращайся на корабль и жди, пока я освобожусь, и мы сможем вместе отплыть в Бостон.

— Я и не подумаю делать ничего подобного, — решительно возразил Андре. — С другой стороны, хотелось бы надеяться, что у меня есть путь к отступлению и что, когда я соберусь покинуть Гаити, найдется корабль, который сможет увезти меня отсюда.

— У вас есть выбор, — вмешался Жак, прежде чем Керк успел что-либо сказать. — Во-первых, вы можете вернуться сюда, в Порт-о-Пренс, что будет совершенно неоправданным риском в том случае, если вы найдете спрятанное сокровище. Не только сам Дессалин, но и многие люди из его окружения, включая Кристофа, сделают все возможное, чтобы помешать вам вывезти из страны что-либо ценное, что, как они считают, по праву принадлежит им.

Андре понимал, что предположения Жака весьма правдоподобны, и ждал, что он скажет дальше.

— Если вы найдете какие-либо деньги или драгоценности, — продолжал между тем мулат, — единственный шанс сохранить их — это отправиться в Ле-Кап. Расстояние отсюда до плантации вашего дяди и оттуда до Ле-Капа примерно одинаковое.

— Думаете, в порту Ле-Капа может оказаться американский корабль? — засомневался Андре.

— Это вполне вероятно. Туда часто заходят корабли, доставляющие на Гаити оружие и боеприпасы. К тому же у вас будет дополнительная возможность сесть на английский корабль.

— Английский? — недоверчиво переспросил Андре.

— Корабли британского флота патрулируют воды от Ямайки до Наветренного пролива и через него выходят в Атлантический океан. Так императору спокойнее — он может быть уверен, что французы не нападут на него неожиданно, застав врасплох.

— Ну еще бы! — воскликнул Андре. — Теперь понятно, почему Дессалин атакует испанскую часть острова, ничего не опасаясь.

— Там находится несколько тысяч белых и цветных; Кристоф тоже выступил из Ле-Капа и сейчас движется вдоль северного побережья на помощь Дессалину. Так что путь для вас свободен — как отсюда до плантации вашего дяди, так и оттуда до Ле-Капа.

— Не знаю, как и благодарить вас. Вы так помогли мне!

— Для вас уже приготовлена лошадь, она ждет вас, — продолжал Жак, — она и еще слуга, который будет вас сопровождать.

Так как Андре недоумевающе и удивленно смотрел на него, Жак объяснил:

— Вам понадобится человек, который хорошо знает страну. Вам нужен также человек, умеющий говорить на диалекте тех людей, от которых вы сможете получить еду.

— Я чувствую себя в неоплатном долгу перед вами, — тихо сказал Андре.

— Человек, которого я выбрал вам в проводники, — не такой, как все; вы можете доверять ему так же, как и мне. Его зовут Тома, и хотя он достаточно натерпелся от своего хозяина-француза, он, точно так же, как и я, противник тирана, который стоит сейчас во главе нашего государства, и осуждает его методы управления.

Слегка закусив, Андре объявил, что он готов в путь; прежде чем отправиться, он передал Жаку письмо для Оркис, составляя которое, не пожалел ни красочных оборотов для выражения своих нежных чувств, ни воображения.

Это было весьма цветистое, поэтическое послание, полное восхищения и преклонения, именно такое, полагал Андре, какое куртизанка любой национальности хотела бы получить от мужчины, которого она одарила своими ласками.

Жак дочитал письмо; глаза его блеснули.

— Прекрасно! — воскликнул он. — Трудно поверить, что в вас течет английская кровь.

— Вы, конечно, намекаете на пресловутую английскую сдержанность, — улыбнулся Андре. — Если когда-нибудь вам доведется посетить Англию, вы будете немало удивлены.

Говоря это, он думал о женщинах, которые когда-то отвечали на его любовь если и не с таким безумным жаром, как Оркис, то, по крайней мере, с такой же страстью и пылом, какие он вложил в свои слова.

— Как только вы покинете город, я пошлю слугу отнести это письмо вместе с букетом из самых великолепных, изысканных орхидей — я выбирал их сам — в резиденцию Леклерка, — сказал Жак.

— Вы думаете, Оркис может пожелать еще раз встретиться со мной лично? — удивился Андре.

— Это бывает редко; обычно она проводит с мужчиной только одну ночь, — ответил Жак, — но Оркис непредсказуема, так что никогда нельзя знать точно.

— Вы поступаете весьма разумно, предусматривая все случайности, — заметил Керк Хорнер.

— Стараюсь ничего не упустить, — улыбнулся мулат. — Я уже много лет знаком с Оркис и знаю, что, когда имеешь с ней дело, надо держать ухо востро и быть готовым к любым неожиданностям.

Слуги вынесли из комнаты Андре его дорожный мешок и снесли его вниз, туда, где дожидалась лошадь.

— Позвольте мне расплатиться с вами хотя бы за лошадь и за цветы, — сказал Андре. — Вообще я хотел бы оплатить все расходы, которые вы понесли из-за меня.

Жак улыбнулся.

— Это все входит в мой долг Керку, — ответил он. — Керк мой друг, я обязан ему своей жизнью, а это слишком большая ценность, ее не измеришь никакими деньгами.

Все трое рассмеялись.

Однако, когда Андре попробовал настаивать, Жак и слушать его не захотел; он почувствовал, что, если будет продолжать стоять на своем, мулат может обидеться.

Андре понятны были его чувства; как говорил сам Жак, мулатам всегда не хватало уверенности в себе, что объяснялось их смешанным происхождением, а также отношением к ним со стороны окружающих. Быть полезным, необходимым белому человеку — это льстило их гордости.

И действительно — без Жака Андре просто пропал бы.

Жак решил помочь Андре добиться успеха в его поисках, придумал хитрую уловку с изменением его внешности, которую никто не должен был разгадать, так как все это поднимало его в собственных глазах.

Он подождал, пока слуга выйдет из комнаты, потом сказал:

— Я положил пакетик с порошком, которым вы намазаны, в мешок с вашими вещами.

— Когда мне нужно будет снова им воспользоваться? — спросил Андре.

— Недели через две-три, не раньше, — ответил мулат, — я наложил его достаточно густым слоем. Вы получились даже темнее меня, темнее многих других мулатов; но есть кое-что другое, что вам прядется подновлять каждые несколько дней, — это лунки ваших ногтей.

Андре взглянул на свои руки.

Он сразу вспомнил, как старательно Жак смазывал ему ногти у основания.

— Вы можете встретить очень много светлых мулатов, — объяснил Жак, — и внешне они ничем не отличаются от белых мужчин и женщин, за исключением одной детали — лунки их ногтей имеют более темный оттенок.

— Именно это позволяет распознать, — вмешался Керк, — «мазаны они дегтем или нет».

Это выражение довольно часто использовалось в Англии, и когда Андре кивнул головой, показывая, что понял его, Жак продолжал:

— Ногти ваши, естественно, будут расти, и помните — светлые полукружия у их основания вместо коричневых, свойственных мулатам, немедленно выдадут вас.

— Я буду помнить об этом, — сказал Андре. — Еще раз большое спасибо за все.

Крепко сжав руку Керка, он спросил:

— Если я буду в Америке, могу ли я первым делом посетить Бостон?

— Ты же знаешь, мы всегда тебе рады, — ответил его друг, — все мои домашние ждут тебя с нетерпением. Ты совершенно очаровал их!

Андре повернулся к Жаку:

— Керк сказал мне, что это вы сообщили ему о гибели моего дяди и трех его сыновей, после того как произошло это зверское убийство. У вас есть какие-нибудь сведения о том, где они могут быть похоронены?

— Я получил сведения о том, что всю семью убили, — ответил Жак, — вашего дядю, его жену и троих сыновей, а также маленькую девочку, которую они удочерили, дав ей фамилию де Вийяре, и нескольких друзей, скрывавшихся в их доме. Вот все, что я узнал, когда Керк попросил меня навести справки. — Он умолк на мгновение, потом тихо добавил:

— Не в обычаях Дессалина хоронить свои жертвы. Обычно их бросают там же, на месте убийства, оставляя гнить на той земле, которая им когда-то принадлежала; иногда трупы бросают в болота и топи, если они оказываются рядом. — Жак поколебался, прежде чем продолжить:

— Думаю, что мужчин пытали, это сейчас обычный, всем известный способ убийства на Гаити, так что подробностей я не узнавал.

Губы Андре крепко сжались, он весь напрягся. Потом он еще раз попрощался с Керком и вместе с Жаком спустился по лестнице.

С задней стороны дома, в небольшом дворике, где они были защищены от всех взглядов и никто, проходящий мимо, не мог бы заметить их отъезда, стояли две оседланные лошади.

Их держал под уздцы огромный негр, которого Жак представил как Тома.

Его черное лицо было явно негроидного типа и в то же время поражало какой-то дикой красотой.

Волосы, точно мелко вьющийся густой черный мох, окутывали голову; под низко нависшим лбом сияли умные темные глаза.

Когда он улыбался, все лицо его словно освещалось изнутри; Андре с первого взгляда понравился этот большой негр, он сразу понял, что ему можно безоговорочно доверять; в этом человеке чувствовалось что-то очень чистое, честное и искреннее, — ошибиться было невозможно.

Андре протянул негру руку.

— Рад познакомиться с вами, Тома, — сказал он, — мне очень приятно, что вы будете сопровождать меня в моем путешествии.

Какую-то секунду негр колебался. Андре понял, что тот смущен: ни один белый человек никогда еще не пожимал руки негру, а Тома, очевидно, было известно, кем является Андре на самом деле.

Потом он протянул свою большую черную руку — такую огромную, что рука Андре совсем утонула в ней; Андре почувствовал, как сильно негр сжал его пальцы.

— Тома будет охранять вас в пути, он готов пожертвовать для вас собственной жизнью, — сказал Жак. — Верьте ему, не скрывайте от него ничего.

Андре заметил, что к седлу каждой лошади сзади приторочено по большому тюку, и догадался, что там его одежда.

Он еще раз пожал руку Жаку, попытался выразить свою безмерную благодарность мулату, а затем они с Тома сели на своих лошадей и выехали со двора.

Тома ехал впереди, Андре за ним; дорога почти сразу пошла на подъем — за Порт-о-Пренсом начинались холмы.

Тома выбирал дорогу в стороне от людных, запруженных народом улиц, старался держаться подальше от центра города; они ехали узкими и пыльными улочками и переулками, которые вскоре превратились просто в колеи, проложенные повозками и телегами.

В доме у Жака была карта, и Андре знал, что, для того чтобы добраться до плантации дяди, они должны сначала проехать вдоль канала Святого Марка, затем подняться на Черные Горы и спуститься в долину, где обосновался Филипп де Вийяре, приехав на Гаити.

Посмотрев на карту, Андре понял, что Жак был прав, когда говорил, что от дядиной плантации до Порт-о-Пренса и до Ле-Капа примерно одинаковое расстояние.

Его немного утешало также, что Ле-Кап находится под командованием Анри Кристофа, хотя Андре все же предпочел бы с ним не встречаться. Тот построил в Ле-Капе великолепный дом, который сам же и поджег, едва завидев на горизонте французскую эскадру.

Кристоф тоже поубивал немало белых, но все, что Андре о нем слышал, говорило ему, что этот человек не такой жестокий, беспощадный тиран, как новоявленный император.

К тому же Анри Кристоф хоть и считал, что Гаити необходимо сбросить французское господство, утверждал в то же время, что разумно было бы сохранять и поддерживать дружеские отношения с другими белыми нациями, такими, как американцы и англичане, которые могут оказать им помощь.

Но в данный момент Кристоф, как и Дессалин, был занят борьбой с испанцами и попытками вытеснить их с острова, так что Андре, отправляясь в путь, молился только об одном — чтобы его поиски не затянулись слишком долго.

Когда они уже отъехали на достаточное расстояние от города и двигались вдоль берега по дороге, по сторонам которой расстилался пейзаж удивительной красоты, Андре наконец заговорил с негром:

— Мосье Жак рассказал вам. Тома, о цели моих поисков?

— Да, мосье; трудно.

— А он сказал вам, что у меня в руках, как мне кажется, ключ к разгадке того, где следует искать спрятанные деньги?

— Сказал, мосье.

Вытащив из кармана письмо дяди, Андре вслух прочитал Тома фразу с важной информацией.

— Я уверен, это означает, что деньги спрятаны в церкви или зарыты где-то в ее окрестностях.

Тома ничего не ответил; некоторое время они ехали в полном молчании, потом негр сказал:

— Мы найдем церковь.

— Там непременно должна быть хоть одна, — горячо воскликнул Андре.

Первую ночь они провели в маленьком кайе, то есть в жалкой лачуге в обычной гаитянской деревне.

Это было просто скопление деревянных и земляных хижин, покрытых тростниковыми крышами; некоторые были под крышами из пальмовых листьев; клочок земли, на котором каждая из них стояла, был огорожен колючими кактусами.

— Хорошие люди, — заметил Тома. — Не задают вопросов.

Тома спешился и подошел к ближайшему кайе поговорить со стариком, сидевшим на улице, покуривая глиняную трубку; Андре показалось, что они разговаривали ужасно долго.

Наконец негр вернулся, широко улыбаясь.

— Хорошее укрытие, — сообщил он, — новое кайе, пустое.

Оно стояло немного в стороне от остальных хижин, и его, видно, соорудили недавно; Тома указал Андре на свежие пальмовые листья, покрывавшие крышу, и еще не просохшие земляные стены.

Внутри было чисто, и когда Тома расстелил на полу циновку, которая должна была служить Андре постелью, тот подумал, что им повезло и это не самое худшее место для ночлега.

Они захватили с собой достаточно еды, ее должно было хватить на два дня.

«Когда запасы кончатся, — предупредил Жак, — положитесь на Тома. Возможно, то, что он достанет для вас, покажется вам не слишком вкусным, но, во всяком случае, вы не умрете от голода».

На ужин у них был цыпленок, небольшие, сваренные вкрутую яйца и холодная рыба, приготовленная в креольском соусе, который Андре нашел восхитительным.

Он ел все, что предлагал ему Тома, зная, что в таком жарком климате пища не может долго храниться, и понимая, что, вполне возможно, ему теперь долго не удастся прилично поесть.

Затем, поскольку он все еще не оправился от усталости после прошедшей ночи, Андре лег на циновку и мгновенно заснул. Ему показалось, что он только что закрыл глаза, как Тома уже начал будить его, говоря, что пора отправляться в путь.

На завтрак была только чашка кофе и черствая французская булочка, но Андре, проезжая под апельсиновым деревом, сорвал с него апельсин, который показался ему необыкновенно сочным и сладким.

Бананов вокруг тоже было предостаточно, и Андре подумал, что, даже если они не смогут достать нормальную еду, к которой он привык, он все же не останется голодным.

Они ехали не останавливаясь, теперь уже по направлению к горам, и вскоре за деревьями открылись чудесные, живописные пейзажи; вдалеке заблестело голубизной море.

Ехать приходилось очень медленно, иногда ветви красного, железного деревьев и сейбы сплетались над головой так плотно, что совсем закрывали солнце, и таинственный лесной полумрак вызывал какое-то странное нервное напряжение; все чувства обострялись до предела.

Длиннохвостые попугаи, сверкая малиновыми, желтыми и зелеными перьями, мелькали перед ними; иногда на пути попадались желтые, зеленые и белые орхидеи.

Нежными, многоцветными каскадами они струились с ветвей, оплетенных толстыми гибкими лианами, густой сетью повисшими между небом и землей, загораживая проход.

При виде орхидей Андре сразу вспомнил об Оркис; на какое-то мгновение он почувствовал, будто она снова рядом с ним; он не мог избавиться от воспоминаний о ее трепещущем теле, ее руках, обвивающихся вокруг него, ее требовательных, ищущих губах.

Затем он постарался выбросить эти мысли из головы.

Андре пришло в голову, что Оркис, подобно лианам, опутывает человека, обвивается вокруг него, все теснее, все туже сжимая свои кольца, до тех пор пока он, потеряв всякое достоинство, не становится лишь рабом, покорно выполняющим все ее желания.

Вторая ночь их путешествия была не так удачна, как первая.

Маленькие деревушки, кайе под крышами из пальмовых листьев, сгрудившиеся в одну кучу, мимо которых они проезжали, чем-то не понравились Тома, но у Андре было такое впечатление, что и лес его тоже не слишком привлекает, что негр боится его.

В одном месте, там, где тропинка совсем терялась, пересекаясь с другой, они увидели высокий столб, который явно был кем-то специально поставлен.

На его верхушке покачивался привязанный за рога черный козел.

Тома уже и раньше говорил Андре, что пересекающиеся пути, или «каррэфур» — перепутья, как их тут называли, считаются на Гаити священными. По пути им уже встретился один маленький алтарь, воздвигнутый, очевидно, в честь какого-то местного божества — лоа.

— Это и есть тот ритуал воду, о котором ты говорил мне? — спросил Андре у Тома.

— Да, мосье.

Его тон и выражение лица, когда он смотрел на лоа, подсказали Андре, что негр — приверженец этой древней религии, и он не стал больше ничего спрашивать.

Однако на этот раз Тома взглянул на черного козла испуганно, почти с ужасом.

— Что это значит, Тома? — поинтересовался Андре, указывая на столб.

— Воду, мосье, — ответил негр, — жертвоприношение Педро.

— А кто это? — удивился Андре.

— Педро нехороший! Кубинский бог, черная магия!

Услышав это, Андре чуть не расхохотался, но, понимая, что для негра это очень серьезно, удержался от смеха и спросил:

— А какие есть добрые боги? Кому ты поклоняешься и приносишь жертвы?

С минуту он думал, что Тома не ответит ему, но тот наконец сказал:

— Дамбаллах, мосье. Дамбаллах Уэйдо — великий бог. Он поможет вам.

— Я очень надеюсь, что он это сделает! — воскликнул Андре.

— У мосье нет ненависти к волу? — испытующе спросил негр.

— С какой стати? — удивился Андре. — Я не много знаю об этой религии, но считаю, что у каждого человека есть право выбирать то вероисповедание, которое ему больше по душе. — Андре показалось, что на лице Тома появилось облегчение, и он поспешил добавить:

— Я родился в католической семье, меня крестили, но у меня есть друзья и среди протестантов, и среди буддистов, и среди мусульман. Думаю, они ничем не лучше и не хуже меня и отвечают за свои поступки только перед своими собственными богами.

Тома снова посмотрел наверх, на козла. Они продолжали свой путь, и негр направил свою лошадь так, чтобы она шла рядом с лошадью Андре.

— Дамбаллах поможет вам, мосье. Поможет вам, найдет, где спрятано сокровище.

— Если он действительно расскажет мне об этом, — ответил Андре, — я выслушаю его с величайшим вниманием и почтением и с удовольствием воздам ему все жертвы, какие только потребуются, в знак моей благодарности.

Негр кивнул головой.

— Положитесь на меня, мосье, — коротко ответил он, и дальше они уже ехали молча, ни о чем не переговариваясь.

Они провели не слишком приятную ночь на поляне в лесу; единственным прикрытием служили им ветви деревьев, возносившихся ввысь; где-то там, в вышине, над их головой ветви сплетались, образуя нечто похожее на купол громадного собора.

Андре чувствовал, что Тома не нравится это место, что негру здесь не по себе, он в крайнем напряжении; Андре удалось поспать совсем немного, как Тома уже разбудил его, призывая ехать дальше; солнце еще только поднималось из-за деревьев; лошадь Андре была уже оседлана.

Кофе на завтрак уже не было — только несколько кусочков засохшего хлеба да фрукты, которые они срывали прямо с деревьев.

Они перевалили через Черные Горы и по крутому склону быстро спустились вниз, в долину. У подножия гор лежала деревушка; Тома, зайдя в одну из хижин, нашел человека, вскипятившего им воду для кофе, который они везли с собой в седельных сумках.

Следующую ночь они провели в деревне, где люди смотрели на Андре подозрительно, судя по всему не поверив истории, которую рассказал им Тома.

— Иногда, мосье, из-за мулатов бывают неприятности, — объяснил негр их поведение. — Они умны. Приказывают и хотят, чтобы черные подчинялись. А если нет… мулаты жестокие.

Воистину, эта страна раздираема внутренними противоречиями, подумал Андре; ему стало жаль людей, которые не знают, на кого можно положиться, кому верить.

Наконец, когда Андре уже почти не надеялся на это, — ему казалось, что они едут так уже целые годы и путешествие никогда не кончится, — впереди показалась долина.

Горы остались позади, и Тома, указывая на долину, сказал Андре, что это именно то место, которое им нужно.

Хотя и в лесу было очень красиво, но пейзаж, расстилавшийся сейчас перед ними, был настолько прекрасен, что дух захватывало!

Сначала шли волнистые поля сахарного тростника, теперь уже кое-где заросшие или поделенные на клочки, видимо, местными крестьянами.

Андре представлял себе, как чудесно они, должно быть, выглядели в годы процветания, когда дядя писал им во Францию восторженные письма о том, как богата и плодородна здесь земля и какие огромные доходы она приносит.

Они проехали мимо покинутых, постепенно разрушающихся сахарных заводов; когда-то волы неутомимо и однообразно шли здесь по кругу, вращая мельничные колеса, приводя в движение жернова.

Одно поле сменялось другим; по всей видимости, равнина была необыкновенно плодородна; поток воды, изгибаясь, струился через поля, окруженные и защищенные высокими отрогами гор.

Каждый новый вид, открывавшийся перед глазами, поражал своей красотою настолько, что Андре казалось, будто он каким-то чудом вдруг очутился в раю.

Они ехали не останавливаясь, не давая себе передышки; Андре не спрашивал, почему Тома не хочет отдохнуть, — он и так знал, что негр ведет его прямо к дядиному дому.

Они въехали в развалившиеся ворота, от которых остались одни столбы; фламбойяны вдоль подъездной дорожки как раз начинали цвести — каждое дерево было усыпано чудными пламенеющими, горящими как огонь цветами; их прелесть невозможно было описать никакими словами.

Бугенвиллия вилась по стенам, кое-где оседавшим или совсем обрушившимся, оплетала полуразрушенные колонны, взметаясь каскадами пурпурного, алого, карминного пламени.

Жасмин золотился на солнце, его громадные кусты, усыпанные белыми, сияющими цветами, вздымали свои шапки выше деревьев, белоснежные каллы и цветущие апельсиновые деревца наполняли воздух упоительным ароматом.

Путешественникам пришлось прокладывать себе дорогу через разросшиеся заросли кустов, пока наконец, завернув за поворот тропинки, бывшей некогда подъездной аллеей, они не увидели дом, стоявший к ним фасадом.

В письмах дядя с необыкновенной гордостью описывал свое жилище. Это действительно было прекрасное, внушительное здание с белыми оштукатуренными стенами, архитектура которого удивительно гармонировала с окружающим пейзажем.

Постройка была двухэтажной; весь первый этаж опоясывал широкий балкон, на который снизу вела выгнутая подковой пологая лестница; теперь балкон был разрушен, во многих местах зияли дыры.

За долгие годы черепица с крыши кое-где обвалилась; бурные, иногда задувавшие здесь ветры, сорвав ее, разбросали перед домом. Весь фасад тоже был испещрен дырами и проломами — без сомнения, дело рук некогда хозяйничавших тут варваров.

Входная дверь была сорвана с петель; все вокруг поросло лишайниками; переплетающиеся стебли вьющихся растений гирляндами свисали, обвиваясь вокруг колонн и остатков балкона, занавешивали окна, не давая солнечным лучам проникать через них.

Все здесь было до такой степени ветхим, разваливающимся, заброшенным, что один только вид этого места вызывал в душе чувство гнетущей тоски и подавленности.

Всадники спешились, и Андре прошел в дом, стараясь как можно осторожнее ступать по полусгнившему настилу пола.

Он нисколько не удивился, обнаружив, что комнаты совершенно пусты, если не считать осыпавшейся с потолка штукатурки да разбитых деревянных ставней; все, что можно было унести, было разграблено и похищено.

Часть дома в свое время горела — здесь стены были почерневшие, обугленные. Полы везде были покрыты толстым слоем пыли, со стен и потолков свисала паутина, — в общем, дом являл собой грустное зрелище полного разорения и запустения.

— Для нас здесь, очевидно, ничего не оставили, — заметил Андре, обращаясь к Тома.

Это были первые слова, произнесенные им с того момента, как они подъехали к дому.

Андре рад был снова выйти на воздух, в заросший вьющимися растениями цветущий сад.

— Никто не приходит сюда, — сказал Тома. — Плохо! Злые чары!

— Чары? При чем здесь это? — удивился Андре.

Вместо ответа негр повернулся и указал куда-то в сторону.

Андре проследил за направлением его руки.

— Что это? Что ты мне показываешь? Затем он увидел, что на одной из колонн, у подножия лестницы, лежит что-то похожее на согнутую ветку или обрывок веревки.

— Что это такое? — удивленно воскликнул Андре.

— «Оуанга» Педро — черная магия — зло! — ответил Тома.

— Чепуха! — возразил Андре. — Я не верю во все эти выдумки. Для тебя это, может быть, что-то и значит, но не для меня! — Он проговорил все это очень резко. Потом, заметив, какое огорченное лицо стало у негра, быстро сказал:

— Прости меня, Тома. Я не хотел расстраивать тебя, возможно, это вырвалось у меня от страха. На меня все это тоже подействовало. В этой стране запросто можно поверить во что угодно, в любую магию — черную или белую.

— Идите сюда, посмотрите, мосье, — позвал его Тома.

Они подошли к колонне, и Андре разглядел наконец предмет, увиденный им издалека. Это и в самом деле была веревка.

Она была толстая — примерно с руку мужчины в запястье, — бледно-зеленая, длиной около двух футов; концы ее были связаны вместе цветными шерстяными нитками, а в узлы были воткнуты перья — обыкновенные куриные перья, наполовину белые, наполовину красные.

Часть веревки была присыпана каким-то белым порошком, который начал шелушиться и осыпаться, как только Андре дотронулся до него. Другую часть покрывало нечто застывшее, высохшее и почерневшее. Андре был уверен, что это кровь.

— Что это? — спросил он опять.

— Говорю вам, мосье, зеленая змея-»оуанга» Педро. Это сильное волшебство — Magie Noir!6.

— Но зачем это здесь?

— Не знаю, мосье. Просто кому-то известно, что вы приезжаете.

— Я? Приезжаю сюда? Как может кто-нибудь знать об этом? — не поверил Андре.

Тома обратил свой взгляд в сторону гор, потом ответил:

— Всем известно все. Барабаны говорят.

— То есть ты хочешь сказать, — начал медленно и терпеливо выяснять Андре, — что о моем прибытии сюда, на эту пустынную и заброшенную плантацию, может быть уже известно кому-либо из тех, кто занимается колдовством и может вызывать богов воду?

Тома кивнул.

— Знаешь, мне невероятно трудно поверить во все, что ты говоришь мне, — признался Андре.

Он взглянул на обрывок веревки и обнаружил, что она, по всей видимости, лежит здесь совсем недолго.

Андре коснулся пальцами ее темного конца, того, который, как ему показалось, был измазан кровью; он был мягкий и влажный на ощупь. Это на самом деле была кровь!

Он заметил также, что колонна, на которой лежала «оуанга», была очищена от кустарников, в то время как другая, с противоположной стороны, совершенно скрывалась в их зарослях.

Без сомнения, веревку, изображавшую змею, положили сюда недавно, возможно даже только сегодня утром или прошлой ночью.

— Я ничего не понимаю в этом, Тома, — сказал Андре, — знаю только одно — все это мне очень не нравится.

— Не беспокойтесь, мосье, — ответил Тома. — Найду хорошего папалои, все будет хорошо.

— Что это? — спросил Андре.

— Это человек, мосье.

— Да, но что за человек, кто он?

— Тот, кого вы называете священником; священник воду.

Андре потер рукой лоб.

— Должен ли я понимать это так, что, для того чтобы уничтожить силу заклятия, которое несет мне это изображение змеи, мы должны найти жреца воду, посвященного в тайны белой магии?

— Именно так, мосье.

— Это кажется мне самым невероят… — Андре прикусил язык, оборвав фразу на полуслове.

Внезапно он вспомнил, как Жак говорил о том, что если он хочет, чтобы его принимали за мулата, то он должен не только выглядеть, но и думать, как мулат.

Мулаты верят в воду так же, как и негры. Ну что ж, отлично, — как говорится, надо испить чашу до дна! Каким бы странным и необычным ни казалось ему все происходящее, он будет отныне вести себя как настоящий гаитянин, и если для этого понадобится участвовать в борьбе белой и черной магии, то он и на это согласен.

— Где ты думаешь найти жреца — этого самого папалои? — спросил он у негра.

— Я найду, мосье.

— Ладно, согласен, — не стал настаивать Андре. — А пока что давай-ка избавимся от этого хлама!

Он сдернул веревку с колонны и, размахнувшись, изо всех сил зашвырнул ее в густые, непролазные заросли кустов, покрывавшие все пространство около дома.

— Слава Богу, она хоть не взорвалась! — улыбнулся Андре, но Тома смотрел на него без улыбки.

— Проклятие все еще здесь, пока папалои не снимет его.

Андре, снова придя в хорошее настроение, хлопнул негра по плечу.

— Ну так найди мне этого твоего папалои, — воскликнул он, — а заодно и какое-нибудь местечко в доме, где бы я мог проспать эту ночь, не опасаясь, что крыша обрушится мне на голову или пол подо мною провалится. — Взглянув на дом, он добавил печально:. — По крайней мере, во сне я смогу почувствовать себя хозяином плантации де Вийяре, который спит спокойно в своем собственном доме, принадлежащем ему по закону, хотя никто, пожалуй, и не поверит этому, кроме тебя.

С минуту Тома ничего не отвечал; потом сказал так тихо, что Андре едва мог расслышать его:

— Дамбаллах откроет, мосье, где спрятано сокровище.

Глава 3

Подробный осмотр местности Андре решил оставить на завтра, когда он отдохнет и придет в себя.

Сегодня они проделали слишком большой путь верхом, а прошлой ночью ему почти не удалось поспать, так как Тома не терпелось поскорее выехать из леса.

Еще днем, проезжая через одну деревню, они купили двух цыплят, и, глядя, как они покачиваются, привязанные к седлу Тома, Андре размышлял, хорошим ли поваром окажется негр, сумеет ли он их прилично приготовить.

Он мог бы, однако, и догадаться, как понимал это теперь, что Жак, с его дотошной предусмотрительностью, нашел ему слугу, который не только мог проводить его до места, но был также необыкновенно опытен и искусен во всяких других вещах.

Как только Тома узнал, что Андре собирается остановиться в этом доме, он тут же соорудил из прутьев веники и щетки и принялся подметать полы, освобождая их от толстого слоя пыли, и сметать паутину, покрывавшую стены и потолки.

Он работал не покладая рук, стараясь привести в порядок комнату, — Андре полагал, что в прежние времена это была маленькая гостиная, — а затем отправился на кухню.

Вскоре до Андре, который находился на балконе и чистил апельсин, сорванный с одного из деревьев в саду, донесся удивительно аппетитный запах.

Андре сидел на балконе, представляя себе, как мог выглядеть дом дяди в прежние времена, когда были живы его хозяева, какими уютными, должно быть, были комнаты, обставленные по вкусу его тетушки, насколько он помнил, изящной, очаровательной женщины; как истинная француженка, она очень умело вела хозяйство.

В доме, вероятно, было много слуг; дядя был богатым человеком, и Андре не сомневался, что семья его жила в имении де Вийяре с той роскошью и комфортом, какие только возможны в чужой стране.

«Интересно, — думал Андре, — мог бы я жить на Гаити?» Но он знал, что душа его всегда страстно рвалась во Францию, несмотря на внешний налет английских привычек и английский образ жизни.

Прежде чем семья его вынуждена была бежать в Англию, спасаясь от ужасов французской революции, Андре успел ощутить пышность и великолепие, а также оценить власть и авторитет, которыми пользовался его дед — знатный вельможа, обладавший обширными поместьями с сотнями подчиненных его воле людей.

Да, так оно и было: дед Андре наслаждался всеми почестями, какие соответствовали его высокому положению, а дядя был богат и могуществен.

У него теперь не осталось ничего, кроме титула, и он подумал, что, если поиски сокровища не увенчаются успехом, ему придется вернуться в Англию и попытаться подыскать себе какую-нибудь службу, чтобы содержать себя и свою стареющую мать.

Андре прекрасно знал, что мать его страстно мечтает о том, чтобы он женился.

Но если раньше любая знатная аристократическая французская семья сочла бы за честь выдать свою дочь за графа де Вийяре, то при нынешних обстоятельствах Андре было не на что рассчитывать, пока он не сможет предложить невесте ничего, кроме титула.

Вся его мужская гордость восставала против того, чтобы взять жену с тугим кошельком и быть потом у нее на побегушках.

Одно дело — просто приданое, и совсем другое — когда женщина фактически оплачивает все расходы своего мужа, и он вынужден обращаться к ней даже за карманными деньгами.

Ни за что не женюсь, решил про себя Андре, пока не найду девушку, состояние которой не будет превышать моего.

Он все еще сидел на балконе, погруженный в свои невеселые размышления, когда Тома сообщил ему, что обед готов.

Осторожно переступив через расколотую раму и обломки каменной кладки, Андре вошел в комнату и обнаружил, что Тома соорудил стол из деревянного дорожного саквояжа и разложил на нем приготовленную еду.

Стулом служил обрубок ствола какого-то дерева, а тарелками — громадные листья, явно сорванные с веток, заглядывавших в окна комнаты.

Зато у него были нож и вилка, которые Жак положил ему в дорогу, так что Андре было чем разрезать своего цыпленка, приготовленного по-креольски и восхитительного на вкус.

К тому же Тома отыскал где-то в непроходимых зарослях сада, окружавшего дом, початок спелой кукурузы и несколько маленьких сладких помидорчиков.

Андре был голоден и с удовольствием воздал должное пище, приготовленной негром с таким искусством.

Он запивал свой обед ледяной прозрачной водой; Тома объяснил, что достал ее из колодца, который нашел в крытом дворике в центре усадьбы.

На мгновение Андре заколебался, вспомнив, что в дни войн и революций колодцы часто бывали отравлены или, что еще хуже, туда сбрасывали мертвые тела.

Однако вода оказалась кристально чистой, и в эту минуту она показалась Андре несравненно вкуснее самого тонкого французского вина.

— Завтра куплю продукты, тарелки, чашки, стаканы, — бормотал Тома, — щетки и полотенца.

Андре засмеялся.

— Давай я лучше напишу тебе список, — предложил он. Но тут же сообразил, что негр вряд ли умеет читать.

— Тома знает, что нужно! — с достоинством сказал тот, и Андре только пожал плечами, улыбаясь, довольный, что может целиком на него положиться.

Взяв с тарелки, сделанной из листа, банан и очищая с него кожуру, Андре вышел в сад.

Солнце уже садилось, и опускающиеся сумерки делали все вокруг странным и таинственным. Летучие мыши почти неслышно проносились над головой; в небе уже зажигались первые звезды.

Влажный горячий воздух напоминал о теплом, волнующем теле женщины, уставшей от любви. Андре подумал об Оркис, но тут же постарался прогнать эти мысли.

В этот момент ему показалось, что где-то далеко, на очень большом расстоянии, послышалась барабанная дробь.

Он прислушался, но больше ничего не услышал; он подумал, уж не почудилось ли ему это.

Теперь в воздухе слышен был только тонкий писк летучих мышей да время от времени в кустах бугенвиллии раздавались хриплые, пронзительные крики длиннохвостых попугаев.

Все это казалось частью той тайны, которой были окутаны Гаити и верования его жителей;

Андре попытался вспомнить все, что он знал о воду, то немногое, что он читал об этом и что успел рассказать ему Керк, пока они плыли из Америки с грузом форменной одежды для армии Дессалина.

Он припомнил, что в течение прошлого столетия около миллиона чернокожих были вывезены из-за океана и проданы на рынках Санто-Доминго.

Для них жизнь на острове начиналась свистом хлыстов надсмотрщиков и жестокими истязаниями, казавшимися Андре невероятными, так же как и большинству англичан.

Уильям Уилберфорс, ратовавший за отмену рабства, рассказывал недоверчивым членам парламента чудовищные истории о том, как на Гаити хозяин может совершенно безнаказанно застрелить своего черного раба просто потому, что ему хочется продемонстрировать точность своего нового пистолета, только что прибывшего из Европы, а некоторые закапывали своих рабов по шею в землю, выстраивая из их голов ряд для игры в шары.

Керк поведал Андре о владельце плантации Галлифе, который сначала сек своих рабов, а потом заливал в открытые раны соляной раствор и втирал перец.

Плантатор с Ла Гранд-Ривьер прибил уши одного из негров к стене гвоздями, затем отсек их лезвием бритвы, велел зажарить и заставил несчастного съесть их.

Хозяина плантации Плэн-де-Гонев прозвали Мистер Деревянная Нога за то, что всякий раз, когда ему удавалось поймать сбежавшего раба, он приказывал отрезать ему одну ногу, и если тот оставался жив, что бывало нечасто, отрезанную ногу заменяли деревянной.

Самым распространенным орудием пытки на Гаити был длинный хлыст, сплетенный из полосок воловьей кожи, а мрачное слово «taille», что означало «сечь, резать или рубить» человека до тех пор, пока он не превращался в кровавое месиво, — стало символом всей истории острова.

Женщин-негритянок избивали хлыстом так же часто, как и мужчин, и хотя попадались и добрые господа, хорошо обращавшиеся со своими рабами, все же эти чернокожие значили для них меньше, чем любимая собака или кошка.

Единственным утешением, единственным лучом надежды для этих несчастных были их религиозные верования, ритуалы воду, которые они привезли с собой из Африки.

Это была магическая религия, поклонение многим духам, и до Андре доходили слухи, что папалои — жрецы-короли и мамалои — жрицы-королевы обладали удивительной таинственной силой и были способны возвращать к жизни умерших в облике зомби.

Андре никогда раньше этому не верил, но теперь постепенно пришел к мысли, что в этом удушающе жарком и влажном климате он начинает верить в такие вещи, над которыми только посмеялся бы, будь он в Англии.

Благодаря воду, по сути дела, и началась революция; эта религия стала сердцем тайного общества, объединившего рабов на всех плантациях Гаити.

Папалои и мамалои, естественно, стали руководителями восстания, так как они происходили из высшего класса рабов — тех, кто прислуживал в доме, а значит, стоял на более высоком уровне по сравнению с другими.

Иногда это были commandeurs, то есть надсмотрщики, следившие за тем, чтобы негры усердно работали на полях, и чуть что пускавшие в ход хлыст.

Именно один из таких надсмотрщиков. Бук-мен, британец по происхождению, возглавил первое восстание на обширной северной равнине.

Для того чтобы восставшие поднялись сразу по всему острову и чтобы согласовать их действия, Букмен использовал нити воду, связывавшие их всех воедино.

В июне — июле 1791 года то и дело вспыхивали мятежи в западных провинциях. Людей там секли, колесовали, вешали.

Плантаторы не обращали внимания на эти отдельные взрывы негодования, не придавая им никакого значения. Тогда, в конце июля, Букмен собрал заговорщиков — представителей от каждой из северных плантаций, чтобы убедить их в необходимости объединения.

Они собрались в густом лесу, подальше от человеческого жилья. В ту ночь бушевала буря-, гремел гром, и его удары, казалось им, возвещали, что боги на их стороне; Букмен сам исполнил обряды воду.

Его мамалои перерезала горло черному борову и губами, алыми от его крови, заговорщики произнесли слова клятвы; они поклялись в верности Букмену и его заместителям, а потом Букмен назначил день выступления — 22 августа.

Время пришло. В ту ночь Букмен, надсмотрщик над рабами, собрал своих подчиненных и последователей на плантации Терпина; на этот раз сигналом к сбору послужил не хлыст, а факел; по всей северной равнине рабы начали жечь, насиловать и убивать.

Горели дома, пылали плантации сахарного тростника, и в этом жарком, ослепительном свете жестоким хозяевам негде было укрыться от преследовавших их черных рабов; они настигали их повсюду, мучили и пытали, — можно понять кипевшую в них ярость, — а затем убивали.

На некоторых плантациях рабы, помня доброту своих бывших хозяев, прятали их или их детей, спасая от жестокой расправы.

На других никому не удалось избежать возмездия, ни один белый не спасся, и некому было рассказать о том, что там происходило.

Оделюк, хозяин плантации Галлифе, который известен был тем, что сек и истязал своих рабов с особой жестокостью, находился в то время в Ле-Капе. Услышав о бунте, он поспешил в свои владения.

Он прихватил с собою нескольких стражников, чтобы подавить беспорядки; но, прибыв на место, обнаружил, что его собственные рабы были среди зачинщиков и главарей мятежа, а вместо знамени они несли насаженное на кол тело ребенка — белого ребенка.

Оделюка схватили и убили. К этому времени бесполезно было уже поднимать тревогу — отряды рабов, торжествующие, опьяненные местью, подобно лесному пожару неслись по равнине, уничтожая все на своем пути.

Андре будто видел своими глазами, как все это происходило.

Удивительнее всего было то, что, захватив власть, провозгласив независимость и объявив себя императором, Дессалин — а с ним и Кристоф — запретили воду, ту самую религию, которая принесла им победу.

Это было нечто загадочное, недоступное пониманию Андре, но в чем он был абсолютно уверен, так это в том, что воду, на время затаившаяся, незримая, безгласная, продолжала жить в душах, сердцах и умах верующих и в любой момент могла вспыхнуть неудержимым пламенем, вновь объединив их всех.

Сумерки постепенно перешли в ночь. Тома вышел на балкон и позвал Андре:

— Постель готова, мосье.

Улыбаясь, Андре вошел в маленькую гостиную, ожидая увидеть одеяло, расстеленное прямо на голом полу, как это было в предыдущие ночи.

Он надеялся только, что бесчисленные зеленые ящерицы, бегавшие по стенам, не слишком будут мешать ему спать.

В комнате на деревянном саквояже, служившем столом, горела свеча, которую они благоразумно прихватили с собой. В ее неверном колеблющемся свете Андре вдруг увидел кровать — самую настоящую кровать, которую Тома неизвестно где удалось раздобыть в этом пустом, заброшенном доме.

Это были просто четыре деревянных бруска, на которые была натянута плетеная сетка — нечто вроде гамака.

На таких примитивных кроватях в жарких странах спят обычно рабы и слуги, однако этой ночью она показалась Андре королевским ложем.

Теперь Андре понял, почему он слышал стук молотка, когда сидел на балконе.

Видимо, Тома нашел какую-то сломанную кровать и починил ее — будь она целой, ее, конечно, уже давно стащили бы; он вбил несколько ржавых гвоздей и привязал раму с сеткой к ножкам крепкой бечевкой.

— Мосье, осторожно! — предупредил негр. — Завтра закреплю получше.

— Спасибо, Тома, — поблагодарил его Андре. — Ты такой молодец! Как только тебе удалось отыскать это? Без сомнения, так мне будет гораздо удобнее, чем спать на голом полу, как прошлой ночью.

Негр широко улыбнулся, довольный похвалой, затем стянул с ног Андре высокие сапоги для верховой езды и сложил их имеете со всей остальной одеждой, готовясь унести из комнаты.

— Тебе, наверное, понадобится свеча? — спросил Андре.

— В кухне достаточно света, — ответил Тома. — Bon nuit7, мосье!

Андре осторожно улегся, прикрывшись легким пледом.

Он думал о том, как странно все складывается в этой жизни: вот он лежит в доме своего дяди, на загадочном, полном тайн острове, черный слуга прислуживает ему, а впереди его ждут неведомые и удивительные приключения.

«До сих пор мне везло, поразительно везло!» — подумал Андре.

Потом он вспомнил об «оуанге» Педро, обвившейся вокруг полуразрушенной колонны.

Что бы там ни говорил Тома, но Андре просто не верилось, что этот знак мог относиться к нему.

Как мог хоть кто-нибудь узнать, что он собирается остаться здесь на ночь, догадаться о том, что он направляется именно на плантацию де Вийяре и что для этого у него есть особые причины?

«Все это только страшные сказки о домовых и привидениях, чтобы пугать маленьких детей!» — промелькнуло в голове Андре, затем глаза его закрылись, и он заснул.

Андре проспал несколько часов и, открыв глаза, увидел, что свеча его совсем оплыла, от нее остался только маленький огарок; он упрекнул себя за то, что так легкомысленно забыл погасить ее перед сном.

А может, в действительности это был страх остаться одному в темноте? — спросил он самого себя, но тут же отбросил эту мысль; нет, это было просто небрежностью, ничего больше.

Через открытую балконную дверь ему виден был слабый свет звезд, лившийся с темного ночного неба; воздух был напоен чудным ароматом каких-то удивительных южных цветов; по ночам они пахли особенно сильно.

И тут Андре услышал барабаны.

Теперь они были ближе, гораздо ближе, чем вечером, когда он даже не был уверен, что ему не послышался этот звук.

«Интересно, что за весть они несут?» — сонно подумал Андре.

А если и в самом деле барабаны говорили о нем?

Мучимый любопытством, Андре поднялся и вышел на балкон.

Он старался двигаться как можно осторожнее, так как чувствовал, что пол под его ногами не слишком прочен и он может в любую минуту провалиться.

Теперь звук барабанов слышался гораздо громче. Он доносился откуда-то со стороны леса, кажется, именно с той стороны, откуда они приехали.

Сначала он хотел позвать Тома, чтобы тот тоже послушал барабаны.

Но не успел он подумать об этом, как какой-то инстинкт или интуиция подсказали ему, что негра нет в доме, что он здесь один.

Мысль эта пришла к нему неизвестно откуда, казалось бы, для нее не было никаких оснований, и все же Андре был почему-то абсолютно уверен, что звать слугу и говорить с ним о барабанах бесполезно, поэтому он просто вернулся в комнату и лег обратно в постель.

Он еще долго лежал так, глядя на меркнущий огонек свечи, прислушиваясь, размышляя, не в силах подавить свое любопытство.

Проснувшись утром, Андре тотчас же почувствовал приятный аромат кофе; через несколько минут в комнату вошел Тома, неся в руке кружку, которой они пользовались во время путешествия, полную темного, дымящегося напитка; Андре выпил его с большим удовольствием.

Тома принес его одежду, и Андре сразу заметил, что сапоги его начищены и сверкают на солнце, а все остальные вещи отлично вычищены щеткой. Кроме того, Тома приготовил для него чистую рубашку.

На завтрак были яйца и фрукты; негр сходил на кухню и принес ему еще кофе. Вся еда, как и цыпленок вчера вечером, была разложена на тарелках, сделанных из больших листьев.

Когда Андре покончил с завтраком. Тома сказал:

— Иду за продуктами; мосье остается здесь.

— Почему? — машинально спросил Андре, уже заранее зная, каким будет ответ.

— Мосье не должны видеть.

— Согласен, — не стал возражать Андре. — Вот деньги, а если понадобится больше, запиши на меня.

— Записать на вас?

Андре увидел, что Тома не понял, что он имеет в виду, и быстро проговорил:

— Нет, кредит, пожалуй, не самая подходящая вещь для этих мест. Возьми столько, сколько, по-твоему, может понадобиться, только смотри: если ты начнешь покупать слишком много, местные жители могут заподозрить, что ты ведешь чье-то хозяйство.

Тома усмехнулся, а Андре подумал, что хоть негр и считает, что лучше ему не показываться в деревне или куда он там собирается пойти, чтобы закупить все необходимое, но кто-то уже знает, что он здесь, в этом доме, так долго простоявшем пустым и заброшенным.

Однако пока что не имело смысла что-либо обсуждать и задавать вопросы; прежде нужно, чтобы негр разведал обстановку.

Как только Тома уехал, Андре вышел в сад в поисках прохлады, с непокрытой головой, закатав повыше рукава белой рубашки.

Солнце поднялось уже довольно высоко, и становилось жарко, но в саду, под деревьями, было достаточно тени; Андре решил обследовать все вокруг, насколько это возможно, не показываясь никому на глаза, как просил Тома.

Трудно было разобрать в этих зарослях, где был раньше сад, или обнаружить в переплетении сорных трав то место, где некогда находился огород, на котором выращивали овощи к столу.

Андре прошелся по саду и снова подумал, как это грустно, когда все покинуто, брошено на произвол судьбы и растет себе кое-как в той безудержной, первобытной дикости, какая свойственна только природе, не облагороженной руками человека.

Солнце стало припекать жарче, и Андре снова укрылся под прохладной сенью деревьев.

Он видел, как длиннохвостые попугаи перелетают с ветки на ветку, сверкая своими разноцветными крыльями; внизу, в зарослях, мелькали орхидеи, хоть и не в таком изобилии и пышности, как в лесу, в самой его чаще, через которую они вчера проезжали.

Он шел, чувствуя, как сказочная прелесть, очарование всего окружающего проникает ему в душу, завораживая и околдовывая, как в голове его рождаются какие-то смутные, но прекрасные мысли, как его захватывают новые, неизведанные ощущения.

Андре шел так уже некоторое время; мох, росший внизу, под деревьями, приглушал его шаги; мягкий, густой слой мха прикрывал то, что прежде, видимо, было дорожкой, ведущей куда-то от дома.

Андре раздумывал, куда она может его вывести. Пригнувшись, чтобы не задеть цветущие ветви кустарника, Андре внезапно увидел прямо перед собой невдалеке какую-то фигуру, одетую в белое.

Он замер, вспомнив предупреждение Тома о том, что никто не должен видеть его, и так стоял, размышляя, кто же это мог сюда забрести.

Потом он заметил, что фигура эта неподвижна. Это была монахиня, вся в белом; Андре вспомнил, что точно таких же монахинь в белых одеяниях он уже видел на запруженных народом улицах Порт-о-Пренса, и решил, что такова, видимо, особенность Гаити — монахини здесь одеваются во все белое.

На той, что была сейчас перед ним, тоже было длинное белое платье, но вместо обычного плата и покрывала на голове у нее был повязан высокий белый тюрбан, полностью скрывавший ее волосы и уши.

Донельзя изумленный, Андре заметил, что монахиня, сидящая на стволе поваленного дерева, не одна здесь.

Вокруг нее, на ее вытянутых руках, на плечах, примостились птицы.

Она, видимо, кормила их; те, что сидели у нее на руках, клевали корм прямо из ее раскрытых ладоней; другие, слетая с плеч, порхали над самой ее головой, очевидно, нисколько не боясь ее.

Зрелище было столь прекрасно, столь необычно, что Андре мог только стоять, не в силах произнести ни слова, глядя на удивительную монахиню, сидевшую перед ним.

Потом очень медленно и осторожно, так, чтобы она не услышала и не испугалась, он подошел чуть поближе.

Скрытый ветвями кустов и деревьев, он был теперь достаточно близко, чтобы разглядеть ее.

Взглянув на ее лицо, обращенное вверх, к птицам, которых за это время слетелось еще больше, Андре был восхищен ее красотой.

И что еще удивительнее — она была белая!

Возможно ли это, воскликнул он про себя, чтобы белая женщина жила здесь, на землях де Вийяре?

Он попытался объяснить это тем, что она — монахиня, а потому никто и не тронул ее.

Но даже и в этом случае казалось совершенно невероятным, чтобы император и солдаты его армии сочли неприкосновенной белую женщину, какова бы ни была ее религия.

И все же сомнений быть не могло: перед ним была монахиня, и притом необычайной красоты.

Вероятно, она еще совсем юная, подумал Андре. Это было самое прелестное создание, какое он когда-либо видел в своей жизни.

Ее глаза, устремленные на птиц, заполонили, казалось, все ее нежное личико; маленький прямой носик, округлый подбородок и прекрасный изгиб губ говорили о том, что эта девушка благородного происхождения.

Во всем ее облике было нечто столь изящное и утонченное, что Андре ни минуты не сомневался в том, что в тоненьких голубых прожилках, бьющихся под нежной, почти прозрачной кожей, течет кровь аристократов.

Внезапно опомнившись, он чуть не расхохотался.

Какие аристократы могли остаться на Гаити после революции, откуда им тут быть? Да и вообще, кто из белых людей выжил, за исключением тех, кто сражался сейчас на севере, осаждаемый армией императора, или рабочих, которые, как он слышал, ковали оружие для войск Дессалина в Порто-Пренсе?

Андре жалел сейчас, что он не художник — тогда он мог бы запечатлеть на холсте прекрасную картину, открывшуюся перед ним.

Два пестрых длиннохвостых попугая подлетели к маленьким птичкам, сияющим золотисто-желтым оперением.

Сначала они порхали над головой у монахини, а потом опустились прямо к ней на руки, отталкивая сидевших там птичек, пытаясь склевать кукурузные зерна или другой корм, который был у нее в ладонях.

Девушка звонко и весело рассмеялась.

— Вы слишком жадные и невоспитанные! — воскликнула она. — Вы должны добывать себе пищу на земле.

Она рассыпала у своих ног зерно, которое достала из сумочки, стоявшей рядом, и оба попугая тут же, нисколько не боясь, слетели вниз и принялись клевать; к ним присоединилось несколько других птичек поменьше.

Услышав ее речь, Андре удивился. Монахиня говорила на прекрасном, чистейшем французском языке; в словах, которые она произнесла тихим, ласковым голосом, не было ни малейшего акцента.

Она насыпала в ладони еще немножко зерна и протянула их перед собой; маленькие птички, на мгновение вспугнутые нахальными попугаями, тут же вернулись.

Три уселись на одну ее руку и четыре — на другую.

Она смотрела на них с улыбкой, придававшей еще большую прелесть ее очаровательному личику.

Андре чувствовал непреодолимое желание заговорить с ней, расспросить, узнать, кто она, он не мог больше оставаться в своем укрытии и, забыв об осторожности, вышел из-за кустов.

Он не успел сделать и двух шагов, как птицы, первыми заметившие его присутствие, разом вспорхнули с ладоней девушки и, словно светлое облачко, поднялись вверх, исчезнув в ветвях деревьев.

Какое-то мгновение юная монахиня с удивлением смотрела им вслед, не понимая, что произошло.

Потом она повернулась и увидела Андре. Она замерла, не в силах пошевельнуться, точно окаменев. Затем Андре увидел, как на лице ее появилось выражение ужаса, и с легким криком, выдавшим ее страх, она вскочила на ноги.

— О нет, мадемуазель, пожалуйста, не уходите! — воскликнул Андре, но было поздно.

Юная монахиня бежала от него прочь; она мчалась удивительно легко и быстро — Андре даже представить себе не мог, что она способна так быстро бегать; фигура ее уже исчезала между деревьями.

Ее белое платье мелькало в просветах между ветвями все дальше и дальше, и наконец, когда Андре подошел к тому месту, где сидела девушка, след ее простыл.

— Проклятье! — выругался Андре. — Я вовсе не хотел напугать ее.

Проклиная себя, крайне раздосадованный тем, что упустил возможность поговорить с монахиней, Андре понимал в то же время, что в ее испуге и неожиданном бегстве не было ничего удивительного.

Для нее ведь он был не белым мужчиной, который хочет подойти, чтобы побеседовать с белой женщиной, а мулатом, да к тому же еще и довольно темным.

«Я совершенно забыл об этом, — печально размышлял он. — Конечно, она ведь сидела здесь совсем одна, и ей, должно быть, известно, как обращались с белыми женщинами на Гаити во время революции, так что она не могла не испугаться, она должна была просто прийти в ужас, увидев меня!»

Андре вспомнил, какой неподдельный страх был написан на ее нежном, почти детском личике; и все же даже в тот момент девушка была несказанно прекрасна.

«Я должен найти ее», — сказал себе Андре. Тут его осенило: если он видел одну монахиню, значит, должны быть и другие, а раз здесь есть монахини, то, очевидно, где-то поблизости должна быть церковь или монастырь.

Это было именно то, что он искал. Он сделал еще один шаг на пути к сокровищу, которое его дядя спрятал в доме Божьем, доверив покровительству Господа.

Было бы ошибкой, решил Андре, немедленно следовать за монахиней; он подумал также, что неплохо бы сообщить Тома о том, что он собирается делать.

Андре вернулся в дом. Не прошло и получаса, как появился Тома.

И сам негр, и его лошадь были нагружены покупками, среди которых самыми неожиданными были четыре живых курицы и петух.

При виде их Андре улыбнулся.

— Полагаю, ты приобрел их, надеясь, что они будут нести нам яйца.

— Не будут нестись — съедим, — логично и кратко ответил Тома.

На поразительно малую сумму денег ему удалось купить не только все необходимые продукты, но и бечевку, молоток и гвозди, а кроме того, различные кухонные принадлежности и посуду: тарелки, чашки, кофейник и большой нож.

Такие ножи гаитяне используют для рубки сахарного тростника; это было острое, опасное оружие.

Видно было, что негр очень доволен своими приобретениями, и Андре, радуясь тому, что не стал вмешиваться и оставил все хозяйственные дела на его усмотрение, улыбнулся:

— Если мы задержимся здесь на некоторое время, думаю, тебе понадобится еще немало вещей.

— Начинают с малого, — ответил Тома. На это нечего было возразить, и Андре, горевший нетерпением задать ряд вопросов, начал:

— Ты не знаешь, здесь есть поблизости какой-нибудь монастырь? — Сообразив, что негр может его не понять, он продолжал:

— Монахини. Я видел в лесу монахиню.

— Пришла из церкви, — сказал Тома, указывая в том направлении, куда убежала девушка, затем добавил:

— Церковь — там.

— Тогда я поеду, взгляну на нее, — предупредил Андре. — Ты оседлаешь мне лошадь?

Он почувствовал, что Тома хочет что-то возразить, удержать его, уговаривая, что не стоит этого делать, но Андре твердо решил ехать, и негр, будто догадавшись об этом, не сказал ни слова.

Он просто вывел из конюшни оседланную лошадь, и Андре, повязав галстук и опустив рукава рубашки, вскочил на нее.

Солнце жгло уже немилосердно, поэтому Андре надел шляпу, но пиджак надевать не стал.

Он поехал по заросшей травой и мхом дорожке, направляясь в ту сторону, куда убежала от него прелестная монахиня.

Далее нужно было подняться на небольшой холм, а затем шла тропинка, которую Андре обнаружил еще раньше.

Ехать приходилось медленно, так как длинные ветки нависали над дорогой, угрожая сорвать шляпу с головы всадника.

Нужно было то и дело объезжать или перескакивать через стволы деревьев, поваленных бурей или отживших свой век и упавших поперек тропинки.

Вскоре, даже раньше, чем он ожидал, Андре увидел то, ради чего приехал сюда: строение, которое не могло быть ничем иным, как только церковью.

Она стояла на небольшом возвышении среди деревьев, окруженная скоплением полуразвалившихся земляных хижин, с которых уже давным-давно слетели их тростниковые крыши.

Старая каменная церковь была построена, как решил Андре, гораздо раньше, чем дом его дяди; ее стены были сплошь увиты стеблями вьющихся растений, чья зелень сливалась с зеленью росших вокруг деревьев.

Однако на крыше ясно просматривался остроконечный шпиль, может быть, не такой высокий, как раньше; сама же крыша, прохудившаяся во многих местах, была залатана неровными кусками дерева, прижатыми для прочности большими камнями.

Все это, конечно, лишало церковь некоторого необходимого ей ореола святости, однако сомневаться было нельзя — это было именно то, что искал Андре.

Вероятно, именно потому, что церковь такая старая, что она простояла здесь, должно быть, лет сто, если не больше, его дядя выбрал место для собственного дома неподалеку от нее.

Он жалел теперь, как уже не раз жалел за время своего путешествия в Америку, а оттуда — на Гаити, что не читал тех писем, которые так часто приходили от его дяди, еще когда они жили во Франции.

Естественно, все они там и остались, когда их семье пришлось во время революции эмигрировать в Англию.

После того как его отец написал о постигшем их несчастье, они получили в ответ только несколько писем. Затем воцарилось зловещее молчание.

Сейчас уже не столь важно, каковы были мотивы действий дяди в то время, когда он еще только поселился на Гаити, размышлял Андре, подъезжая к старинному строению; главное — он нашел церковь, в которой тот, по всей вероятности, спрятал свои деньги.

Одно обескураживало: какой бы церковь ни была десять лет тому назад, сейчас она казалась частью самого леса, как, впрочем, и другие постройки в округе, благодаря буйной растительности.

Трудно, пожалуй, будет определить, как должна тень этого здания падать на землю, если вся земля вокруг него густо поросла кустарником и маленькими деревцами.

Андре представил себе, в какие, должно быть, запутанные клубки сплелись под землей их корни и как тяжело — если только это вообще осуществимо — будет копать; в таком случае придется сначала очистить все вокруг от этой пышной растительности. Разумеется, пока рано было об этом думать. Андре подъехал к церкви и, увидев, что дверь открыта, соскочил с лошади.

Он привязал поводья к столбику, который, кажется, именно для этой цели и был здесь когда-то вкопан.

Еще раз оглядевшись вокруг, Андре заметил, что полуразвалившиеся кайе, которые, как ему сначала показалось, находились совсем рядом, на самом деле стояли довольно далеко от церкви.

Возможно, первоначально церковь построили в центре какой-то туземной деревушки, но если это и было так, значит, все ее обитатели разошлись куда-то, покинув свои дома.

Теперь оставалась только церковь.

Взглянув на восток, Андре увидел длинное низкое строение, которое прежде было скрыто от него громадным миндальным деревом.

Стены его были белые, оштукатуренные, такие же, как в доме его дяди, но здесь они были в довольно хорошем состоянии. Ставни, закрывавшие окна, были целы.

Посреди здания виднелась дверь, и медный колокольчик, висевший у входа, был начищен до блеска, он так и сверкал на солнце.

По-видимому, здесь-то и живут монахини, подумал Андре.

Однако он решил, что визит к ним — даже к той прелестной юной монахине, которая кормила в лесу птиц, — можно отложить; сначала он хотел осмотреть церковь.

Андре вошел внутрь и понял, что он был прав, предполагая, что церковь эта очень старая.

Стены ее были сложены из грубого камня, но в алтаре Андре заметил росписи, которые привели его в восторг и одновременно заинтересовали.

Еще в доме Жака он увидел несколько подобных картин. Рассматривая их, он удивлялся, как сильно они отличаются от всего, что ему приходилось видеть до сих пор.

Рисунок был довольно грубый, примитивный; цвета локальные, яркие, брызжущие светом краски слепили глаза, но было в них в то же время что-то глубоко проникавшее в душу, нечто такое, что было в картинах ранних итальянцев.

Жак, заметив, что Андре интересуется его картинами, объяснил:

«История Гаити — это пиратские набеги и перерезанные глотки, но она может стать также и историей искусства, если, конечно, его развивать».

«Что вы хотите этим сказать?» — поинтересовался Андре.

«Некоторые мулаты, вроде меня, побывали в других странах мира и познакомились там с произведениями живописи. Вернувшись домой, они тоже захотели попробовать свои силы в этой области. И вот что из этого вышло».

«Они очень необычны, — сказал Андре. — Конечно, видно, что их писал не профессиональный художник; но, хоть я и не специалист, мне кажется, что они необыкновенно талантливы. Есть в них что-то наивное, своеобразное».

«Вы правы, — согласился с ним Жак. — Когда-нибудь я отправлю кое-какие из этих картин в Америку или попрошу Керка сделать это за меня».

«Сомневаюсь, чтобы американцы их оценили, — заметил Керк. — Пусть лучше Андре покажет их в Англии».

«А еще лучше — во Франции», — добавил тот, глубоко вздохнув.

Теперь, разглядывая росписи, покрывавшие стены церкви, Андре вспомнил тот разговор; они были очень похожи на картины, которые он видел у Жака: примитивные изображения святых и ангелов, Девы Марии, ребенка-Иисуса и Христа, распятого на кресте.

Рисунки были довольно неумелые, пропорции нарушены; все они были ярко раскрашены, но Андре чувствовал, как они могут очистить и возвысить души тех, кто молится в этой церкви.

Андре так внимательно разглядывал росписи, что для него было полной неожиданностью, когда он обнаружил, что одна из монахинь, появившаяся откуда-то из глубины церкви, неслышно подошла и встала рядом с ним.

— Что вы здесь ищете, mon ftis?8 — мягко спросила она.

Взглянув на нее, Андре увидел, что это негритянка. Она была так стара, что ее сморщенная кожа приняла какой-то серебристый оттенок, а темные глаза совсем запали.

Она была вся в белом, на голове — плат и покрывало, как и подобает монахине. С запястья ее высохшей руки свисали четки с большим распятием.

Голос ее звучал очень тихо, почти без выражения, но, заглянув ей в глаза, Андре понял, что она боится.

— Я зашел помолиться, та mere9, — ответил он, и ему показалось, что страх, застывший в ее глазах, начал потихоньку таять. Андре снова взглянул на росписи. — Я восхищался также тем искусством, с которым украшена ваша церковь, — добавил он.

— Когда мы восстанавливали ее, — объяснила настоятельница, — у нас не было денег, и вот недавно одна из наших сестер попробовала сама украсить стены.

— Когда вы восстанавливали церковь? — спросил Андре. — И что с ней случилось?

Он почувствовал, что этот вопрос встревожил старую женщину, и она застыла в нерешительности, не зная, отвечать на него или вежливо попросить его не вмешиваться в чужие проблемы. Наконец монахиня заговорила:

— Те, в ком горит огонь насилия, не всегда с почтением относятся к дому Божьему.

Андре понял, что, видимо, церковь попытались разрушить тогда же, когда сожгли и разграбили дом его дяди, уничтожив всю семью де Вийяре.

— Могу ли я поговорить с вами, матушка? — спросил он.

— О чем, сын мой? — отозвалась старая монахиня.

— О том, что произошло здесь в имении де Вийяре, — ответил Андре. — Позвольте, я все объясню вам. Мое имя Андре де Вийяре, и бывший владелец плантации, граф Филипп де Вийяре, — мой родной отец.

Настоятельница слегка кивнула головой, словно соглашаясь, что цвет кожи ее собеседника не исключал такой возможности. Затем сказала:

— Граф был добрым человеком, щедрым и великодушным покровителем. Когда мы пришли в эти места с севера, он построил для нас дом.

— Когда же это было? — поинтересовался Андре.

— В 1791 году, когда вспыхнуло восстание. Андре вспомнил, как прошлой ночью он размышлял о революции, начавшейся на севере под предводительством Букмена.

— Здесь мы были в безопасности, — продолжала монахиня. — Мы жили мирно и счастливо, пока, спустя десять лет с того дня, не погиб наш добрый покровитель.

В голосе ее явственно прозвучали нотки ужаса, а старая, дрожащая рука потянулась к четкам и крепко сжала распятие, словно ища у него защиты от собственных воспоминаний.

— Что же случилось тогда с вами и с другими монахинями? — спросил Андре, стараясь говорить как можно мягче.

— Почти все мы укрылись в лесу, — ответила старая настоятельница.

— Почти все? Что это значит?

С минуту Андре казалось, что она оставит его вопрос без ответа. Затем она все-таки произнесла едва слышным шепотом:

— Они не позволили les blance10 уйти.

Тогда он понял, что белых монахинь убили, при этом, без сомнения, надругавшись над ними.

В таком случае, кто же была та юная монахиня, которую он встретил в лесу? Та, которая так стремительно умчалась от него?

Он размышлял, стоит ли сейчас спрашивать о ней, и в конце концов решил, что лучше пока этого не делать.

Словно бы лишившись вдруг сил от этих воспоминаний, старушка опустилась на одно из сидений в алтаре; Андре сел рядом с ней.

— Это было ужасно! — произнесла она. — Просто ужасно! Но Господь всемилостивый не оставил нас, и когда все кончилось и мы смогли вернуться, то обнаружили, что хоть церкви и причинили некоторые повреждения, но дом наш остался почти таким же, каким был, когда мы уходили.

— Это большая удача, — согласился Андре.

— Мы от всей души возблагодарили Бога, — просто сказала монахиня.

— Ну а теперь? Как вам живется теперь? — поинтересовался Андре.

Настоятельница перевела глаза на алтарное распятие; Андре обратил внимание, что оно высечено из дерена чьей-то не очень умелой рукой.

И без вопросов было ясно, что нее прежнее имущество церкви — распятие, лампады, чаша для причастия и вообще все ценное было похищено.

— Думаю, теперь нам ничто не угрожает, — тихо ответила старая монахиня. — Анри Кристоф — хороший католик, но император… — Она прервала себя на полуслове, будто опасаясь сказать что-нибудь лишнее, и ее поблекшие, серые губы задрожали.

— Император ненавидит белых и терпеть не может мулатов, — закончил за нее Андре, — но он считает, что некоторые из нас приносят ему пользу, а потому мы все еще живы.

Ему не хотелось еще больше пугать старушку, но он не мог не задать ей давно мучивший его вопрос:

— Скажите, сестры в вашей общине, — вы ведь здесь настоятельница, не так ли? — все только черные или мулатки?

На миг воцарилось молчание. Затем каким-то бесцветным, сухим, без всякого выражения голосом старая монахиня ответила:

— Абсолютно все, мосье!

Глава 4

Домой Андре ехал, глубоко задумавшись. Он понимал, что настоятельница солгала ему; с другой стороны, он не мог ей признаться, что видел в лесу белую монахиню.

Он размышлял, могла ли та, после того как в страхе убежала от него, расе казать другим сестрам, что ее так напугало; возможно, они уже заранее прячутся от него, готовые к его появлению.

Однако Андре был почти уверен, что во взгляде матери-игуменьи, когда она впервые посмотрела на него, был не только страх, но и удивление. Впрочем, это открытие ничего ему не давало.

«Вот и еще одна головоломка; сколько их у этой загадочной, таинственной земли?» — подумал он.

Андре ехал медленно, не спеша оглядывая плантации по сторонам дороги, просторные поля, на которых его дядюшка выращивал хлопок; кое-где попадались густые банановые рощицы; потом потянулись плантации сахарного тростника, совершенно неухоженные — раньше они, должно быть, давали богатый урожай.

Он удивлялся, почему бы императору и его главнокомандующему Анри Кристофу не послать своих негров поработать на плантациях.

Затем Андре вспомнил, что ему говорили о неграх: они считают себя теперь абсолютно свободными и, сбросив гнет одних хозяев, не собираются впрягаться в новую лямку, работая на других.

Все чего хотел каждый из этих бывших рабов — так это маленькое кайе где-нибудь в стороне от других, где он мог бы спокойно жить со своей семьей, да клочок земли, чтобы выращивать овощи для пропитания.

Было уже за полдень, когда Андре наконец вернулся и поставил свою лошадь за дом, туда, где находились конюшни — полуразрушенные, почти без крыш, — и все же это было хоть какое-то укрытие для двух лошадей.

Лошадь Тома стояла на месте, значит, негр был дома; войдя внутрь, Андре увидел, как тот расставляет на саквояже, служившем ему столом, купленные сегодня тарелки.

— Ты ведь не собираешься подавать обед так рано? — удивился Андре.

— Сейчас есть, потом уходим — мосье встретится с Дамбаллахом, — как всегда коротко ответил негр.

Андре взглянул на него, удивившись еще больше:

— Ты хочешь сказать, что церемония воду состоится сегодня вечером, ты все устроил? — воскликнул он.

Отвечать было не обязательно — Андре уже и сам все понял. Так вот куда уходил Тома ночью, вот почему звук барабанов был слышен так близко!

«Ну что ж, — подумал Андре, — по крайней мере узнаю, что такое воду… Хотя сбудутся ли радужные надежды Тома на то, что все их проблемы сразу разрешатся — это еще вилами по воде писано; все в руках Божьих!»

Поездка верхом разгорячила Андре, и он решил немного освежиться. Спустившись к колодцу, он стал плескать на себя ведро за ведром прохладную, чистую, как хрусталь, воду.

Затем внимательно осмотрел себя с головы до ног, проверяя, не смылся ли порошок; все оказалось в порядке — порошок Жака был очень прочным и держался крепко, так что никто со стороны не мог бы даже на минутку заподозрить, что перед ним белый человек.

Андре прекрасно сознавал всю опасность разоблачения; если на ритуальной церемонии воду вдруг откроется, что он никакой не мулат, а обыкновенный самозванец, ему, без сомнения, придется заплатить за обман своей жизнью, возможно даже, его тут же принесут в жертву богам.

Переодевшись во все чистое, Андре съел обед, приготовленный Тома с необыкновенным искусством, еще раз порадовавшись, что негр — такой чудесный повар.

Покончив с едой, он обнаружил, что обе лошади уже стоят у подъезда.

Андре спустился вниз, и они отправились, повернув в ту сторону, откуда, как показалось Андре, они только вчера прибыли.

Вскоре они забрались в самую чащу леса и не успели проехать и мили, как густая тьма тропической ночи опустилась на них, окутав их своим покрывалом.

Сначала в небе, сменяя друг друга, вспыхивали яркие оранжевые, малиново-красные и зеленые огни; затем, постепенно сгущаясь до фиолетового цвета, они стали синими, и наконец лиловато-аметистовая пелена затянула все небо.

Над головой пищали летучие мыши, до всадников доносилось отчаянное хлопанье крыльев, когда они нечаянно вспугивали каких-то птичек, уже устроившихся на ночной покой.

Затем из тишины как-то незаметно — хотя Андре был уверен, что она жила уже в этой тишине и раньше, — возникла негромкая, приглушенная дробь барабанов.

Звук нарастал, становился громче, эхом отдаваясь среди стволов деревьев, катился по горам, вздымавшим над ними свои вершины, и падал во тьму долины, расстилавшейся теперь под ними, словно бездонный омут.

На небе появились первые звезды. Держа свою лошадь прямо за лошадью Тома, Андре смотрел, как там, наверху, сквозь густое переплетение ветвей они мерцают над его головой.

Он понятия не имел, куда ведет его Тома, но негр двигался в темноте уверенно, полагаясь, как думал Андре, скорее на свое чутье, чем на зрение.

Тьма вокруг них оживала, пульсировала какой-то таинственной жизнью; в этом биении и ритмах ночи Андре улавливал загадочные звуки, несшие им весть, непонятную белому человеку.

Они были уже на самой вершине горы, когда Тома вдруг неожиданно спешился, привязав лошадь к стоявшему тут же столбику.

Мгновение поколебавшись, Андре последовал его примеру; не говоря ни слова, негр взял у него из рук вожжи.

То, что Андре принял за столбик, оказалось стволом поваленного дерева, сухая ветка которого торчала кверху под прямым углом; к ней-то Тома и привязал лошадей. Затем он вернулся к Андре и повел его за собой.

Сквозь ночную тьму Андре различал мерцающие огни; дробь барабанов становилась все громче, пока не переросла наконец в оглушительный, невыносимый грохот.

Внезапно впереди открылась поляна, и Андре резко остановился, увидев в свете пылающих факелов фигуры людей, которые двигались, то появляясь в луче света, то исчезая в непроглядной тьме.

Будто почувствовав его колебание, негр оглянулся.

— Идем! — прошептал он, и, устыдившись своего минутного страха, Андре шагнул вслед за ним.

В следующее мгновение они были уже на краю большой поляны, в центре которой высился не то столб, не то громадное дерево, — Андре не мог разобрать, что именно. Внизу под ним стояли неглубокие чаши с налитым в них маслом, из которых вырывались дрожащие языки пламени.

Неожиданно для Андре эти отдельные маленькие язычки огня слились вдруг в единый жаркий костер, взметнувшийся у подножия столба, и голоса многих людей смешались с грохотом барабанов.

Казалось, огромная толпа кричит, надрываясь, во всю силу своих легких; эти дикие, пронзительные вопли словно бросали вызов страху, в то же время порождая его.

Андре почувствовал, как рука Тома тянет его вниз, и едва только он успел послушно опуститься на землю рядом с негром, как танец начался.

Огонь вспыхнул ярче, и Андре увидел темнокожую, обнаженную до пояса женщину, танцующую в центре круга.

Он догадался, что это, видимо, была мамалои. Секунду спустя мужчина в одной темно-красной повязке, опоясывавшей его бедра, начал выводить перед собой на земле какой-то замысловатый узор из кукурузной муки.

С того места, где сидел Андре, ему было видно, как быстро двигаются пальцы папалои, создавая удивительные изгибы узора, по виду напоминавшего извивающуюся змею.

Для Андре все это было загадкой, но из книг он знал, что именно так жрецы вызывают тех богов, помощи которых они просят.

Высокое, пронзительное пение танцоров зазвучало громче, и те, кто подобно Тома и ему самому только наблюдал за ними, начали мерно раскачиваться из стороны в сторону, невольно подчиняясь ритму барабанов.

Странно было слышать таинственные, непонятные слова, слетавшие с губ танцоров, тела которых тряслись теперь в бешеном ритме, дрожа и извиваясь в почти болезненном самозабвении.

То один, то другой громкий, вибрирующий на самой высокой ноте голос взмывал ввысь, звеня отчаянной, бессловесной мольбой.

Папалои закончил выводить свой узор, и ритм песнопения стал более напряженным и четким;

Андре почувствовал, как звуки эти проникают в самую глубину его души, поднимая со дна ее какие-то странные, ему самому непонятные ощущения, нечто чувственное и в то же время жестокое.

Папалои встал и шагнул в круг света; на голове у него был высокий яркий тюрбан, свитый из разноцветных полотнищ, в который были воткнуты петушиные перья.

Было ясно, что он вот-вот впадет в транс; по телу его пробегала сильная дрожь, погремушка из тыквы, которую он держал в руке, тряслась, издавая глухой дребезжащий звук.

Танец становился все быстрее, все самозабвеннее. Лес взметнувшихся вверх рук и притопывающих ног окружил мамалои; в руках у нее бились две белые голубки.

Крылья их беспомощно трепетали, и Андре рад был, что дикие прыжки и взмахи рук танцоров заслонили от него то, что произошло дальше.

Он знал, что это жертва, которую необходимо принести богам, прежде чем просить их о чем-либо, и что мамалои должна умертвить голубок, прокусив им горло своими зубами.

Должно быть, жертва была принесена, потому что музыка вновь стала оглушительной, и жрица, держа в руках мертвые тела птичек, двигалась, пританцовывая, по кругу, так чтобы все могли их увидеть.

Когда она танцевала перед Андре, он заметил, что белые бусы — единственное, что было надето на ней выше пояса, — сделаны из змеиных позвонков.

Внезапно раздался мощный многоголосый рев, потрясший всю округу:

— Дамбаллах Уэйдо! Дамбаллах Уэйдо! Вопль повторялся опять и опять, от него, казалось, тряслись ветви деревьев над головой; папалои и те, кто помогал ему, отпили из черной бутылочки, затем выдохнули, и над губами у них поднялись маленькие белые облачка.

— Кларен, — прошептал Тома.

Андре знал, что так называется местный ром, очень крепкий, от которого не только в желудке, но и в мозгу у человека вспыхивает пламя.

Папалои двигался перед ними, раскачиваясь, трясясь так, точно стремился вырваться из собственного тела.

Потом опустился на колени и начал корчиться, рычать и стонать, катаясь по земле.

Женщина, одна из танцующих, вышла из круга и, подойдя к жрецу, накинула на него нечто вроде толстого шерстяного одеяла. Сначала она прикрыла его ноги, затем все его судорожно извивающееся тело и, наконец, голову.

Вопли вдруг прекратились, а барабанная дробь — прежде оглушительная — стала почти неслышной; теперь барабаны точно шептали, сообщая какую-то тайну.

Закутанная фигура на земле становилась, казалось, все более и более плоской. На мгновение она замерла, затем одеяло начало потихоньку шевелиться — сперва почти незаметно, но постепенно движение его становилось все более явственным.

Огонь как будто почти погас, так что Андре с трудом мог что-либо разглядеть. Затем ему почудилось, что из-под одеяла показалась рука, но он не был уверен, что действительно это видит.

Она похожа была скорее на голову змеи, грациозно покачивавшуюся перед его глазами.

Затем медленно из тьмы, — хотя света все же было достаточно, чтобы видеть ее очертания, — возникла фигура; без сомнения, это мог быть только человек, сам папалои.

Однако теперь, вопреки очевидному, тому, что тело это не могло принадлежать никому, кроме человека, оно будто бы лишилось костей, стало гибким, извивающимся, как у змеи.

«Меня загипнотизировали», — сказал себе Андре.

Но он не мог ничего с собой поделать, не мог оторвать глаз от фигуры, силуэтом вырисовывавшейся на фоне дрожащих огней масляных ламп, лица которой не было видно и которая вдруг, каким-то невероятным образом, перестала быть человеком.

И тут из темноты до него донесся голос:

«Ты здесь, Андре. Это прекрасно!»

Андре так и застыл. Должно быть, он слышит это во сне. Слова были сказаны на чистейшем французском языке, и произнес их голос его дяди!

«Ты найдешь то, что ищешь, — продолжал голос, — Сона покажет тебе это. Сона знает, где оно спрятано… Сона… Сона!..»

Голос замер, потонув в грохоте барабанов.

Жрец (или змея) уже не стоял, он снова был на земле, прикрытый одеялом, под которым последней исчезла его рука, словно она и вправду была головой змеи.

На миг у Андре перехватило дыхание. Танец начался опять, барабаны загрохотали с новой силой, пламя ярко вспыхнуло, и танцоры прыгали, стараясь перескочить через него.

Огонь бушевал, языки его лизали основание столба, взвиваясь все выше, туда, где по столбу вверх, пронзительно крича и визжа, взбирался в экстазе один из верующих.

Андре, потрясенный всем виденным и слышанным, пытался в то же время заставить себя мыслить ясно и трезво, убеждая себя в том, что голос, обратившийся к нему, вовсе не был безумной игрой его воображения.

Так мог говорить только его дядя, это был его тон, его интонации — немного жесткие и властные, его чистый и правильный французский язык.

Невозможно даже представить себе, чтобы кто-нибудь из этих полуголых негров, собравшихся здесь для выполнения своих древних колдовских ритуалов, вывезенных из Африки, мог так выражаться.

Жрец поднялся с земли.

Он подошел прямо к Андре и протянул ему руку.

Андре понял и протянул в ответ свою. Затем папалои повернулся к Тома, и они тоже пожали друг другу руки, но совсем по-другому, каким-то особым жестом; позже Андре узнал, что это был тайный знак тех, кто исповедует воду.

Жрец сказал негру что-то, чего Андре не расслышал, и перешел к следующему человеку, сидевшему рядом с ними.

Тома тронул Андре за плечо.

— Уходим, мосье, — прошептал он.

Андре неохотно поднялся на ноги.

Ему хотелось остаться, услышать еще что-нибудь, чтобы окончательно убедиться, что все, услышанное им здесь, не было сном, что все это правда.

Он увидел, что пляска стала еще более дикой и безудержной, возбуждение танцоров нарастало. Какой-то мужчина бросил женщину на землю, тело его накрыло ее тело.

Но тут Тома потащил его прочь, подальше от поляны. Ноги негра уверенно ступали по тропинке, и наконец они вышли к тому месту, где остались их лошади.

Только тут Андре смог заговорить.

— Ты слышал там какие-нибудь слова, Тома? — спросил он.

— Нет, мосье, — ответил негр. — Ничего не слышал.

— Ничего?! — в крайнем удивлении переспросил Андре. — Но этого не может быть! Когда папалои поднялся из-под одеяла, он говорил со мной.

Тома отвязал лошадей.

— Ничего не слышал, мосье, — повторил он. Андре сел на лошадь и молчал всю дорогу, пока спускался вслед за негром вниз, в долину. Тот тоже не произнес ни слова.

Только когда они уже выехали из леса и скакали вдоль плантации, Тома наконец сказал:

— Дамбаллах хранит мосье, он поможет мосье.

— Откуда же ты знаешь, если ты ничего не слышал? — резко спросил Андре.

— Папалои сказал — вы под покровительством Дамбаллаха. Теперь все хорошо.

— Так ты не заметил, что папалои говорил со мной о том, что мы здесь ищем? — снова спросил Андре.

— Слова Дамбаллаха идут прямо к сердцу, мосье.

Вот и ответ на мой вопрос, подумал Андре.

Он наконец поверил, что Тома сказал правду — он действительно ничего не слышал; какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что голос его дяди говорил только с ним, не слышимый никому другому.

И все-таки, как же это могло быть? Как мог нормальный, образованный, живущий в цивилизованной стране человек поверить, что умерший говорит с ним из потустороннего мира?

Андре поймал себя на том, что пытается побороть свое внутреннее убеждение, отбросить от себя мысль, что он на самом деле слышал голос дяди, что это могло произойти в действительности.

Но если это случилось, то это было настолько поразительным, что невозможно было спокойно думать об этом.

Потом Андре вспомнил, что за все это время в голову ему ни разу не пришла мысль о девочке, которую как родную дочь приняла семья его дяди;

Жак сказал ему, что она погибла вместе со всеми.

Быть может, ее имя было Сона? Если и так, ему об этом ничего не было известно; немного знал он и о самой девочке.

Ему смутно припомнилось, как мать что-то говорила о разочаровании дяди Филиппа и его жены, когда и третий их ребенок оказался мальчиком; они так хотели иметь дочь!

Граф не упоминал о ней в письмах, приходивших в Англию, после того как они эмигрировали из Франции, да и писем этих было не так уж много.

Правда, о сыновьях он тоже не особенно распространялся, больше писал о своих тревогах и опасениях за будущее страны.

«Сона… — произнес про себя Андре. — Какое странное имя! Оно не французское».

Вслух он спросил, обращаясь к Тома:

— Ты слышал когда-нибудь о ком-нибудь по имени Сона? Это женщина.

— Нет, мосье.

— Знаю! — вскричал вдруг Андре. — Я знаю, где слышал это слово! Это же маленький островок недалеко от Санто-Доминго!

— Да, мосье, — подтвердил негр, словно бы тоже припоминая, — так оно и есть.

— Сона! — повторил Андре.

В голову ему пришла одна мысль.

Что если та молоденькая монахиня, та белая девушка, которая кормила в лесу птиц, и есть Сона?

До него доходили рассказы о рабах, которые спасали своих хозяев, хозяек или их детей от разъяренной толпы, горевшей местью и желанием убить их.

Быть может, и с Соной произошло нечто подобное?

Дядя его умер десять лет назад, в то время Соне было лет восемь-девять. Останься она жива, она была бы сейчас примерно такого возраста, как встреченная им в лесу девушка.

Это объясняло также и ложь матери-настоятельницы — она, конечно, испугалась, увидев перед собой мулата, опасного для ее белой послушницы.

— Ничего, я верю, что в конце концов все разрешится, — громко и весело сказал Андре. Тома улыбнулся:

— Дамбаллах — великий и могущественный бог, мосье.

Андре трудно было успокоиться и заснуть после всего увиденного и услышанного сегодняшней ночью, все чувства его были в смятении.

Затаив дыхание и прислушиваясь, он все еще мог различить отдаленную дробь барабанов — она доносилась теперь издалека, но Андре казалось, что эти быстрые удары пульсируют у него в мозгу.

И под эту неумолчную, все убыстрявшуюся дробь голос его дяди говорил с ним, открывая ему то, что он стремился узнать.

Все это казалось совершенно невероятным, невозможным, и все же он не мог дождаться, когда наступит день, не просто потому, что ему не терпелось проверить, правда ли то, что поведал ему голос, но потому, что он жаждал поскорее узнать, действительно ли та юная белая монахиня — Сона, которая откроет ему, где спрятано сокровище.

Андре встал рано, прежде чем Тома пришел будить его, и вышел на балкон, глядя вниз и наслаждаясь великолепием цветущего сада. Яркие, живые, искрящиеся краски восхитительных тропических цветов, кустов и деревьев вспыхивали, сменяя друг друга, словно в волшебном калейдоскопе.

Необычное чувство наполняло его — Андре казалось, что этой ночью он родился заново, и новые, свежие силы, жизнерадостность и отвага влились в его душу и тело, точно дарованные свыше.

Теплый влажный воздух больше не раздражал его, напротив, — взбадривал, побуждая действовать; Андре чувствовал, что он способен сейчас взобраться на самую высокую гору или плыть, опускаясь все глубже в морскую пучину, не ощущая при этом ни малейшей усталости.

Он прошел во дворик к колодцу, чтобы умыться; к тому времени, как Андре оделся, Тома как раз принес ему завтрак.

На импровизированном столике его уже ждали кофе и яйца.

— Спасибо, Тома, что ты взял меня на церемонию воду вчера ночью, — поблагодарил негра Андре. — Надеюсь, теперь-то черная магия «оуанги» Педро не сможет причинить нам зла?

— Дамбаллах защитит мосье, — ответил негр, и, глядя на его улыбающееся лицо, Андре почувствовал, как тот счастлив.

— Теперь я должен узнать, правда ли то, о чем поведал мне ночью Дамбаллах, — сказал Андре. — Приведи мою лошадь, я не могу больше ждать, я должен немедленно найти Сону.

Не говоря ни слова, Тома оседлал лошадь и с улыбкой смотрел на Андре, удаляющегося от него по тропинке.

Затем, не спеша собрав необходимые прутики и листья, он сделал из них магический знак Дамбаллаха, защищающий от злых сил, и установил его против колонны, с которой еще день назад свисала «оуанга» Педро.

Андре спешил по направлению к церкви; подъехав, он готов был немедленно идти в монастырь к матери-игуменье и требовать, чтобы она позвала ту белую послушницу.

Однако потом он подумал, что, если поддастся своему порыву и поступит так необдуманно, она может отказать ему, а девушку спрятать так далеко, что он никогда уже ее не увидит.

Разумнее все же соблюдать осторожность и не забывать, что и мать-игуменья и сама девушка видят в нем своего врага, ведь он — мужчина и притом мулат.

Андре привязал лошадь к тому же столбику, что и вчера, и пошел к церкви, размышляя, что ему делать дальше.

Дверь все так же была открыта.

Войдя, Андре увидел в алтаре фигуры двух женщин.

С внезапным волнением он заметил, что одна из них одета в белое, и хотя она стояла к нему спиной, он узнал девушку, которую видел в лесу.

Другая была намного старше ее, негритянка; на голове у нее были такие же плат и покрывало, как у матери-игуменьи.

Обе они рассматривали росписи. Андре услышал слова монахини в белом:

— Мне кажется, красочный слой начинает слегка шелушиться. Хорошо было бы получить материалы получше из Порт-о-Пренса.

— Кого же мы можем туда послать? — спросила пожилая монахиня.

— Конечно, это далеко, — ответила та, что была в белом, — но всем известно, что в Ле-Капе ничего хорошего достать невозможно.

— Надо обходиться тем, что есть, — решительно возразила старшая, точно желая прекратить бесполезный спор.

— Дайте мне ваши краски, — предложила юная послушница, — и я помогу вам смешивать их.

— Сейчас принесу, — ответила та, что постарше.

Сказав это, она прошла через алтарь и скрылась за внутренней дверью, которая, по-видимому, вела в кельи монахинь.

Девушка в белом монашеском одеянии продолжала стоять неподвижно, подняв голову и разглядывая фрески.

Очень тихо, чтобы не испугать ее, Андре пошел по боковому проходу к алтарю; он был всего лишь в нескольких футах от нее, когда девушка услышала его шаги и быстро обернулась.

Андре снова удивился, до чего же она прекрасна — несравненно красивее любой из женщин, каких ему доводилось видеть до сих пор. В глазах ее снова мелькнуло выражение ужаса, и он поспешил успокоить ее:

— Прошу вас, мадемуазель, не бойтесь! Я не обижу вас; мне нужна только ваша помощь.

Девушка вся была словно натянутая струна, видно было, что она хочет бежать от него, так же как она сделала это вчера. Но он перегородил ей все выходы, встав так, чтобы она не смогла скрыться ни через наружную дверь, ни через ту, что вела в кельи.

Андре увидел, как она вздрогнула, и быстро повторил:

— Помогите мне, пожалуйста, прошу вас! Видно было, каких усилий стоит ей стоять так, не двигаясь, не пытаясь спастись бегством.

— Но… как я могу… помочь вам? — проговорила она наконец; голос ее при этом дрожал.

— Мое имя Андре де Вийяре, и я прибыл сюда по очень важному делу.

Дыхание ее участилось; Андре чувствовал, как, должно быть, колотится в груди ее сердечко. Девушка вся дрожала от волнения, но, несмотря на это, ей все же удалось выговорить:

— Все де Вийяре… умерли.

— Граф Филипп де Вийяре — мой родной отец.

Андре ненавидел себя за то, что вынужден лгать этой чудесной, чистой девушке, но он не мог ничего поделать; необходимо было как-то привлечь ее внимание и помешать ей скрыться.

Краска бросилась ей в лицо, когда до нее дошел смысл слов Андре. Глаза ее вспыхнули, а тень от длинных темных ресниц легла на бледные, нежные щеки.

Андре не хотел смущать ее, а потому быстро добавил:

— Я не знаю, как это объяснить, но я убежден, что вы единственная, кто может помочь мне, и потому, уповая на ваше милосердие, умоляю вас выслушать меня.

— Но как… что я могла бы сделать для вас?

— Не могли бы мы сесть и спокойно обо всем поговорить? — попросил Андре.

Какое-то мгновение ему казалось, что она сейчас откажет, потом глаза ее встретились с его глазами, и Андре ощутил, что в душе ее что-то переменилось; каким-то чудесным, таинственным образом она вопреки своему первому порыву вдруг почувствовала, что может доверять ему.

Андре отступил немного назад, указывая ей на то место в алтаре, где он вел накануне беседу с матерью-игуменьей.

— Он сел, положив свою высокую шляпу на землю рядом с собой, и монахиня после минутного колебания присоединилась к нему.

Она постаралась сесть так, чтобы быть как можно дальше от него, и сцепила пальцы, стараясь сохранить самообладание; костяшки рук ее побелели от напряжения.

— Я остановился в имении де Вийяре, — начал Андре мягким, спокойным тоном, словно продолжая прерванную дружескую беседу, — два дня назад я приехал сюда из Порт-о-Пренса.

Он помолчал, и хотя юная монахиня сидела с безучастным видом, не выказывая никакого интереса к его словам, Андре чувствовал, что она внимательно слушает.

— Я слышал, как прекрасен был раньше дом и все, что его окружало, — продолжал Андре. — Было очень грустно найти его разрушенным и разграбленным, а плантации — заброшенными и заросшими сорняками. — Он подавил вздох, и ему показалось, что монахиня тоже тихонько вздохнула. — Когда я увидел вас в лесу, я очень удивился, так как совершенно не ожидал встретить здесь белую женщину, к тому же такую, которая живет в дружбе с птицами и кормит их с рук, а они доверчиво клюют прямо у нее с ладоней! — Андре на секунду задумался, потом добавил, улыбнувшись:

— Быть может, вы Святой Франциск в образе женщины? Как ваше имя?

Монахиня затаила дыхание, не в силах вымолвить ни слова. Затем проговорила еле слышно:

— Меня зовут… сестра Девотэ.

— Красивое имя, — сказал Андре. — А как вам удалось так приручить птичек, что они садятся вам на плечи и не боятся есть прямо из рук?

Для него было большим разочарованием услышать, что ее имя не Сона. Но он утешал себя тем, что это было бы уж слишком просто — сразу отыскать ту, имя которой было ниспослано ему таким загадочным образом.

— Птички знают, что я люблю их, — ответила девушка после секундной паузы, — и хотя вокруг полно еды, они слишком ленивые и предпочитают получать ее у меня из рук, чем летать над полями в поисках пропитания.

— Да, я понимаю, — согласился Андре. — Позвольте сказать вам, что это была чудесная картина: вы, в своих белых одеяниях, сидящая на поваленном дереве, и эти птички, порхающие вокруг вас. Если бы я был художником, как эта пожилая сестра — ваша подруга, я бы непременно изобразил вас так и назвал бы картину «Святая Девотэ с птицами».

Монахиня чуть-чуть улыбнулась, став еще очаровательнее, чем была раньше.

— Я… не святая, — возразила она, — и матушка-настоятельница была бы возмущена, если бы кто-нибудь из нас посмел возомнить о себе такое.

— Вчера я как раз разговаривал с матушкой-настоятельницей, — заметил Андре, — и она сказала мне, что сестры живут здесь в мире и покое, после того как переселились сюда с севера; здесь им ничто не угрожает.

На юном личике монахини появилось какое-то странное выражение; Андре не мог понять, о чем она сейчас думает; затем она словно очнулась, вспомнив, о чем они говорили раньше:

— Вы так и не сказали мне, чем я могу… помочь вам.

— Готовы ли вы это сделать?

— Это зависит от того, в чем будет заключаться помощь. Как же я узнаю, смогу ли я быть вам полезной, если вы еще даже не сказали мне, что от меня потребуется?

Андре показалось, что и в глазах ее, и в голосе снова появился страх.

Подумав немного, он начал:

— Могу ли я дать вам одно обещание, искреннее и правдивое, здесь, в алтаре, перед распятием? Клянусь, что у меня нет никаких дурных намерений; я не хочу ни испугать вас, ни причинить вам зло.

Монахиня ответила не сразу, потом сказала:

— Мне хотелось бы вам верить, но… боюсь, что я не должна разговаривать с вами здесь… наедине.

— Почему бы и нет? — запротестовал Андре. — Ваша подруга пошла за красками и вот-вот вернется, так что вам не о чем тревожиться и нечего бояться — в том, что мы несколько минут посидим тут вдвоем, нет ничего предосудительного.

Андре чуть было не добавил: «Да и кто может быть лучшим блюстителем нравственности, чем сам Господь Бог?», но вовремя опомнился, испугавшись, что она может счесть это святотатством и не захочет с ним больше разговаривать.

— Я приехал сюда в имение де Вийяре, — стал объяснять он, — так как думаю, что граф, прежде чем умереть, оставил мне что-нибудь в наследство.

— Дом пуст… Они унесли все, после того как граф… был убит, — заметила монахиня. Поскольку Андре ничего не ответил, она продолжала:

— Они уничтожили, сожгли или похитили картины, мебель… все, что там было.

— Откуда вы знаете? — резко спросил Андре, стараясь застать ее врасплох.

— Это то, что я… слышала, — быстро ответила девушка. — Мы все тогда скрывались в лесу, и мы слышали, что там… происходило… Это было ужасно! Ужасно!

Голос ее сорвался, и Андре понял, как, должно быть, потрясло ее все случившееся.

Он мог себе представить, какой это был кошмар, не важно, скрывалась ли она с другими монахинями в лесу или оставалась с семьей де Вийяре в те минуты, когда они готовились достойно принять смерть.

— Вы, наверное, были еще совсем маленькой девочкой, когда это произошло, — заметил Андре. — Как могло случиться, что вы оказались здесь, в монастыре?

Он специально задал этот вопрос, чтобы посмотреть, как она будет вести себя, что скажет.

— Меня оставили на попечение матушки-настоятельницы, — ответила девушка. — Мои папа и мама… умерли.

— И вы пришли сюда вместе с остальными сестрами оттуда, с севера?

— Там… жили мои родители. В голове у Андре промелькнула мысль, не спросить ли прямо, была ли она приемной дочерью его дяди или нет; однако он опасался, что такой вопрос мог раз и навсегда положить конец всяким дальнейшим беседам между ними.

Она, без сомнения, будет отрицать это, независимо от того, правда это или нет, но если она сейчас уйдет и не захочет больше с ним разговаривать, ему трудно будет, пожалуй, увидеть ее снова.

— Я понимаю, как больно вспоминать обо всем этом, — сказал Андре, — столько потерь, столько крови пролито, столько людей убито!

— Кончится ли это когда-нибудь? — спросила монахиня. — Если французы вернутся, снова разгорится борьба… снова польется кровь.

В ее тихом голосе было столько отчаяния, что Андре почувствовал желание немедленно утешить ее. Почти не думая о том, что произносят его губы, не беспокоясь о том, каким может быть ответ, он спросил:

— Вы говорите так, будто французы ваши враги. Какой же национальности вы сами?

Она взглянула на него, точно чем-то внезапно пораженная, потом медленно и осторожно ответила:

— Я гаитянка. Разве вы не заметили, что я… цветная?

Мгновение Андре смотрел на нее недоверчиво, затем опустил глаза и увидел темные полукружия у основания ее ногтей.

Впоследствии он мог вспомнить только впечатление невероятного потрясения — его будто ударило что-то в грудь, и он потерял способность говорить и отвечать что-либо.

Он молча смотрел на ее ногти — изящные, удлиненные, орехового цвета, с темными лунками у основания.

Ему хотелось закричать, что это не правда, не может этого быть! Потом Андре будто услышал голос своего друга, Керка:

«Вот так мы и узнаем, мазаны ли они дегтем». С той минуты, как он увидел ее, и потом, всю прошлую ночь, когда он думал о ней, предчувствуя, что она и есть Сона, Андре был настолько уверен, что эта юная монахиня белая, что теперь он чувствовал себя так, словно земля уходила у него из-под ног.

Цветная! Ну конечно, и Керк, и Жак говорили ему, что их практически невозможно отличить от белых мужчин и женщин, и вот теперь перед глазами у него — явное доказательство того, что они были правы.

Он слышал также и в Лондоне, и в Америке, — хотя в то время его и не особенно это интересовало, — что цветные, как и дети запретной любви в Англии, бывают удивительной красоты, намного прекраснее, чем законные отпрыски почтенных фамилий.

Монахиня, сидевшая сейчас перед ним, была словно живым воплощением и доказательством этой теории; одна только мысль о том, что всей своей прелестью и очарованием она обязана смешанной крови, приводила Андре в ужас и содрогание.

Его отчаяние было вызвано не только тем, что она оказалась не Соной, не той девушкой, которую он искал.

Было что-то столь нежное, ранимое и беззащитное в этой юной монахине, что хотелось вознести ее на пьедестал — подальше от грязи этого мира — и поклоняться ей, вознося к ней молитвы, словно она и вправду была Святой с Птицами.

И в то же время он знал теперь, что, хотя отец ее и был белым, мать была мулаткой, цветной, пусть с крохотной, но с частичкой негритянской крови.

Андре точно онемел, он просто не знал, что сказать теперь; подождав немного, монахиня, словно чувствуя, как он потрясен, заговорила сама:

— Вы так и не сказали мне, как я могу… помочь вам?

Теперь уже не имело смысла говорить об этом, и Андре ответил:

— Возможно, я совершил ошибку. Наверное, никто здесь не может мне помочь. Я был слишком оптимистично настроен, но дело в том, что граф когда-то говорил со мной, и из нашей беседы я понял, что он собирается позаботиться о моем будущем.

— Как бы он мог это сделать?

— Оставив мне в наследство деньги или какие-либо ценности.

— А вы… осматривали дом?

— Что там осматривать? — с горечью сказал Андре. — Пустые комнаты, разломанные полы с прогнившими досками. Думаю, что те, кто пришел туда в поисках добычи, обшарили все закоулки — вплоть до подвалов и чердаков; там даже мебели никакой не осталось, где бы можно было хоть что-нибудь спрятать, один только мой дорожный саквояж, который пока что служит мне столом.

— А вы уверены, что граф действительно хотел… обеспечить вас?

— Абсолютно уверен, — ответил Андре, — если у меня и оставались какие-то сомнения, то вчера ночью, на церемонии воду, они полностью рассеялись.

Произнося эти слова, он подумал, что никогда не стал бы говорить о таких вещах с белой женщиной, но с этой монахиней, поскольку она оказалась цветной, можно говорить обо всем.

В ней текла точно такая же негритянская кровь, как и в тех чернокожих, которые поклонялись Дамбаллаху и чьи сердца при звуке барабанов начинали биться быстрее.

Казалось, слова его шокировали монахиню, были ей неприятны; она поднялась со своего места и отошла, остановившись перед алтарем:

— Воду противно христианству, — произнесла она, — и все же люди здесь почему-то не могут без нее жить.

— Эта религия запрещена вождями, — возразил Андре. Он подождал, думая, что девушка еще что-нибудь скажет, но так как она молчала, продолжал:

— Но вы, наверное, не хуже меня знаете, что никто не обращает на это внимания. Каждую ночь вы слышите дробь барабанов и можете себе представить, что, происходит там, в горах.

— Нам не следует здесь заниматься обсуждением воду, — твердо сказала монахиня. — Если вы не можете объяснить мне, в чем должна заключаться моя помощь, тогда… вы меня извините, но меня ждут другие дела.

В голосе ее прозвучали новые холодные нотки, которых не было раньше, и Андре почувствовал, что она сердится на него, хотя он и не мог понять почему.

— Хорошо, — ответил он, — попробую объяснить вам, что мне нужно. Скажите, вы слышали когда-нибудь о девушке по имени Сона? Вам знакомо это имя?

Монахиня стояла к нему спиной, так что Андре не мог видеть выражения ее лица, но ему показалось, что она как-то застыла хотя он и не был уверен, что ощущения не обманывают его.

— Сона? — повторила она вслед за ним, и в ее устах это слово прозвучало необыкновенно мягко и нежно.

— Да, Сона, — снова сказал Андре. — Это девочка, которую удочерил граф. Мне говорили, что она была убита вместе со всеми остальными членами семьи, но вчера ночью, на церемонии воду, ее имя звучало так, словно она жива.

— Как могут те, кто исповедует воду и поклоняется ее богам, знать что-нибудь… о Соне? — воскликнула монахиня.

— Этого я не знаю, — ответил Андре, — но мне говорили, что барабаны несут тайную весть, от них ничто не может укрыться, по крайней мере для тех, кто понимает язык их посланий.

— Они… ошибаются, — произнесла монахиня после минутного молчания. Андре тоже встал.

— Откуда вы знаете? — спросил он. Голос его прозвучал резко, он зазвенел в пустоте и полумраке храма, взлетая под самый его купол.

Монахиня обернулась:

— Она умерла! — сказала она таким тоном, что сомневаться было невозможно. — Сона умерла!

Вернувшись домой, Андре уселся на балконе поразмышлять обо всем случившемся, а Тома, не задавая лишних вопросов, тактично удалился на кухню, чтобы приготовить ему прохладительный напиток.

«Видимо, по выражению моего лица он догадался, — подумал Андре, — что поездка в церковь оказалась бесплодной и я ничего не нашел там».

Он отправлялся туда в таком радужном настроении, почти уверенный, что после того, что открылось ему прошлой ночью, он обязательно найдет Сону, узнает, где спрятано наследство, оставленное ему дядей, и что же?

Глупо было думать, что все может решиться так просто, упрекал себя Андре, злясь на самого себя.

Его загипнотизировали, поманили несбыточными надеждами и одурачили; Андре презирал себя за то, что позволил так себя провести, поверил, что воду — это нечто большее, чем сборище чернокожих дикарей, Он представил себе, как насмешит своих друзей, когда, вернувшись в Лондон, расскажет им, каким легковерным простачком он оказался и как ему почудилось на какой-то миг, что папалои, высунувшийся из-под одеяла, принял облик змеи — символа Дамбаллаха.

— Воду, змеи, туземцы со смешанной кровью, — воскликнул он, — белая магия или черная, — все это чушь от начала до конца! Надо же мне было оказаться таким дураком, чтобы поверить во все эти бредни!

Тома вернулся, неся напиток; приняв стакан из рук негра, Андре с жадностью осушил его.

Тома смешал сок, выжатый из разных фруктов, добавив к нему ледяной воды из колодца; напиток получился изумительным на вкус.

— Принеси еще, — попросил Андре, протягивая ему пустой стакан — Мосье разочарован? — осмелился наконец спросить негр.

— Ужасно разочарован! — хмуро ответил Андре. — Если хочешь знать правду, я верил в твоего Дамбаллаха, но он подвел меня, попросту обманул.

Тома покачал головой:

— Дамбаллах никогда не ошибается! Мосье не прав!

Тома отправился на кухню за второй порцией, а Андре мрачно смотрел ему вслед.

— Конечно же, мосье не прав в первую очередь! — пробормотал он себе под нос. — Кого же еще мне винить за то, что я оказался таким доверчивым идиотом!

Андре вздохнул.

«Пожалуй, — подумал он, — пора бы уже начинать копать, но одному Богу известно, как это сделать и где!»

Он стоял, глядя на ящериц, бегавших у его ног, пока не вернулся Тома со стаканом, наполненным соком.

Взяв стакан у него из рук, Андре сказал:

— Вчера ночью, Тома, твой папалои загипнотизировал меня. Он сказал мне, что я должен найти девушку или женщину по имени Сона. Но Сона, как я узнал сегодня, умерла. Может быть, ты посоветуешь мне, как при таких обстоятельствах я смог бы пообщаться с ней?

Он проговорил все это с сарказмом, но, отпив освежающего, божественного напитка и наслаждаясь его вкусом и ароматом, немного успокоился и подумал, что Тома здесь ни при чем, он не виноват в том, что его боги сыграли такую злую шутку.

— Дамбаллах сказал, вы найдете Сону? — спросил Тома.

Он говорил медленно, словно пытаясь распутать для себя какую-то головоломку.

— Вот именно, — ответил Андре, — и я скажу тебе сейчас кое-что, чего не говорил раньше. Вчера я увидел в лесу монахиню и подумал, что она белая. Мне показалось странным, как это белая женщина смогла выжить среди всех тех ужасов, которые здесь происходили, но тем не менее сомневаться было невозможно — кожа ее была совершенно белая, на мой взгляд, по крайней мере. — Андре посмотрел на Тома и увидев, что тот внимательно его слушает, продолжал:

— После того, что я услышал ночью, я был полностью уверен, что эта белая монахиня и есть Сона, приемная дочь моего дяди, но сегодня оказалось, что она цветная. У нее такие же темные ногти, как у меня. Кстати, я заодно вспомнил, что мне надо завтра заново подкрасить мои ногти, а то я могу попасть в очень неприятное положение.

Тома ничего не отвечал.

Он стоял все так же неподвижно, словно о чем-то размышляя, и Андре подумал, что для негра вся эта путаница была уж слишком сложной, неразрешимой загадкой.

Он снова вздохнул, затем сказал уже совсем другим тоном:

— Ладно, ничего. У нас еще есть время, чтобы так или иначе решить все проблемы. — Тома по-прежнему стоял молча, не двигаясь, и Андре, подождав немного, заметил:

— Ты не хочешь заняться обедом? По правде говоря, я уже проголодался.

— Думаю о Соне, мосье.

— Я же сказал тебе — ее нет в живых, — возразил Андре, — и единственный, кто теперь может общаться с нею, — это твой друг Дамбаллах. Так что, если сегодня ночью ты опять собираешься на собрание воду, спроси у него, где ее можно найти.

Вопреки его желанию говорить спокойно, в голосе Андре все же проскальзывали язвительные и насмешливые нотки. Негр повернулся к нему и медленно, с расстановкой так, точно кто-то диктовал ему эти слова, произнес:

— Дамбаллах найдет Сону!

Глава 5

Андре спустился по ступенькам в сад.

Легкая дымка все еще окутывала кусты и деревья, и последние звездочки мерцали в предутреннем небе.

Он так и не смог заснуть и, в конце концов отказавшись от бесполезных попыток, с первыми лучами рассвета оделся и вышел на воздух.

Всю ночь Андре то бесконечно мучился, упрекая себя за наивность и легковерие, то казнил себя за беспричинную боль в сердце — при воспоминании о том, что в жилах юной монахини, которую он чуть было не принял за Сону, течет негритянская кровь.

В конце концов, ведь она всего лишь монахиня, случайно и ненадолго появившаяся в его жизни только для того, чтобы, как он надеялся, помочь ему в его поисках.

Почему же тогда в воображении его то и дело встают ее громадные испуганные глаза, почему он не может забыть ее изящную, чуть трепещущую, как туго натянутая струна, фигурку?

И каждый раз, как только он пытался быть честным с самим собой, мысли его возвращались к одному и тому же — к ужасному, невероятному открытию, что девушка — цветная.

Нужно с этим как-то разделаться, преодолеть влияние этого проклятого климата, всей этой чертовщины с колдовством воду, всех этих духов и призраков, преследующих его с того момента, как он ступил на эту землю, в отчаянии думал Андре.

Он попытался не думать обо всем этом, расслабиться, отвлечься, но перед ним неотступно стояло ее прелестное лицо, показавшееся ему на первый взгляд таким утонченным и аристократическим, с огромными, широко распахнутыми глазами, мягко изогнутой линией нежных губ, с маленьким прямым носиком.

Андре изо всех сил старался перевести свои мысли на что-нибудь другое — но тщетно; в конце концов он решил, что сможет рассеяться, прогулявшись по саду; он надеялся, что свежий воздух охладит пылавшее в нем лихорадочное пламя.

«Надо немного пройтись, — подумал Андре. — Чуть-чуть физических усилий — и я снова буду спокоен».

Однако он знал, что, как только солнце окончательно поднимется над горизонтом, будет слишком жарко для быстрой ходьбы и он сможет только не спеша прогуливаться, как это делают туземцы.

Тем не менее Андре вышел из сада, шагая энергично и уверенно, и свернул на ту же лесную тропинку, по которой он шел в первый день своего приезда.

Он знал, хотя даже самому себе не хотел в этом признаться, что его тянет к тому месту, где он впервые увидел юную монахиню; чудная картина, увиденная им в то утро, не могла изгладиться из его памяти.

Он помнил все до мельчайших подробностей: плавный изгиб ее шеи, когда она запрокинула голову, глядя на птиц, ее нежный, ласковый голос, когда она разговаривала с ними.

Андре шел вперед, стараясь думать о чем-нибудь другом: о доме, об Америке, о своем приезде на Гаити.

Он вспомнил, как поехал с Жаком в резиденцию Леклерка и в первый раз увидел Оркис.

Как ни странно, воспоминание о ней больше не волновало его, как это было в первые два дня после отъезда из Порт-о-Пренса.

Тогда ему приходилось делать над собой усилие, чтобы не думать о ней, не вспоминать о ее гибких, обвивающихся вокруг него руках, ее жадных губах, ее ненасытном, трепещущем теле.

Теперь, казалось, образ ее растворился в дымке, окутывавшей ветви деревьев.

Мысли об Оркис не находили больше отклика в его душе, и Андре, внезапно усмехнувшись, подумал, уж не Дамбаллах ли охраняет его от ее чар.

В каких-то самых потаенных тайниках своей души Андре почти что верил, что «оуанга» Педро, которую он нашел у дома в первый день своего приезда, была как-то связана с Оркис.

Если это действительно так, то теперь, когда белая магия победила черную и сила «оуанги» исчезла, чары Оркис рассеялись вместе с ней.

Андре пробирался сквозь кусты, но теперь их упоительный аромат и пышные, великолепные цветы, осыпающие ветки, напоминали ему только о юной монахине.

И не только вид белоснежных лилий рождал в нем мысли о ней.

Казалось, ее красота сочетала в себе блеск и великолепие бугенвиллии, нежность и утонченность жасмина и, конечно же, бледность цветов апельсинового деревца — флердоранжа, столь же чистых и невинных, как и маленькая Святая с Птицами.

Цветами флердоранжа украшают невесту перед свадьбой.

Если ему не удастся найти сокровище, он никогда не сможет жениться и, невзирая на мольбы и возражения матери, останется холостяком до конца своих дней.

Юной монахине тоже никогда не суждено выйти замуж, и, возможно, она поступила мудро, приняв обет безбрачия и целиком отдавшись служению Богу.

Она была так прекрасна, так нежна; быть может, именно ее религиозная самоотверженность делала эту девушку такой одухотворенной в глазах Андре; ему казалось, что он никогда еще не встречал женщины с такой высокой и чистой душой.

Думая о ней, Андре раздвинул густые ветви, преграждавшие ему дорогу, и за ними, будто сотворенная из воздуха силой его воображения, возникла девушка; она сидела на том же самом месте, где он увидел ее и в прошлый раз!

В первое мгновение Андре решил, что это всего лишь прекрасное видение, навеянное его фантазией; между ними, поднимаясь от земли, вились струйки тумана, делая все вокруг нереальным; лес казался сейчас еще более таинственным и загадочным, чем обычно.

И все-таки это был не призрак, а живая девушка в монашеском одеянии, и такими же живыми и веселыми были птички, порхавшие вокруг нее, садившиеся на ее протянутые ладони и клюющие зерна кукурузы, рассыпанные у ее ног.

Андре не остановился, чтобы насладиться красотой этой картины; он желал тотчас, немедленно поговорить с ней и, раздвигая ветки, шагнул вперед.

Птички при его приближении тут же упорхнули прочь, но девушка на этот раз даже не шелохнулась, не сделала никакой попытки бежать; она сидела не двигаясь, глядя на него широко раскрытыми глазами, в которых застыло какое-то странное выражение; Андре не мог понять, что означал этот взгляд.

Он подошел к ней и неожиданно обнаружил, что все мысли и слова, которые он собирался сказать ей, исчезли из его головы; он стоял молча, глядя в эти поднятые к нему глаза, не в силах произнести ни звука.

И все же в тишине между ними, казалось, шел безмолвный разговор, какой бы странной и нелепой ни показалась эта мысль. Наконец, сделав над собой усилие, Андре произнес:

— Вы сегодня очень рано.

— Мне… не спалось.

— Мне тоже.

Она смотрела куда-то в сторону, мимо него, потом сказала тихо и смущенно:

— Я надеялась, что… вы, может быть…»придете сюда.

— Должно быть, я чувствовал, что вы ждете, потому что я очень хотел встретить вас.

Не спрашивая разрешения, он присел рядом с девушкой на толстый ствол поваленного дерева.

Они помолчали; первым тишину нарушил Андре:

— А ваши птички вернутся, они не испугаются меня?

— Думаю, что да, — ответила девушка, — только вы должны сидеть очень тихо.

— Мне бы хотелось покормить их, чтобы они сели ко мне на руки так же, как к вам.

Она слегка улыбнулась ему, потом взяла сумочку, лежавшую на дереве рядом с ней, и положила ее на колени.

— Протяните руку, — попросила монахиня. Андре послушался, и она насыпала ему в ладони немного кукурузы.

— Теперь приподнимите их.

Сказав это, она и сама подняла свою ладонь, в которой тоже была кукуруза.

Несколько секунд все было тихо, потом послышалось хлопанье крыльев, и маленькая птичка, оказавшаяся храбрее остальных, опустилась на ладонь монахини; другие кружили в воздухе над ее головой, не осмеливаясь спуститься.

Затем подлетела еще одна, и тогда девушка подсунула свою свободную ладонь под руку Андре.

Он ощутил ее прикосновение, и ему показалось, точно ослепительная молния пронзила его насквозь.

Монахиня не двигалась, она не убрала руку, и какое-то внутреннее чувство подсказывало Андре, что она ощущает то же самое.

Сердце его бешено колотилось, он чувствовал, что это внутреннее биение, этот трепет рождает в ней отзвук, что между ними существует какая-то непонятная, но несомненная связь.

Птицы пролетели над его ладонью совсем низко, на лету склевывая с нее кукурузные зерна и тут же взмывая вверх.

Одна, за ней другая, третья проделали то же самое, затем, наконец, одна птичка, похрабрее, уселась к Андре на палец и начала жадно клевать кукурузу у него с ладони; рука девушки все так же поддерживала его руку.

Это было чудесное ощущение, никогда раньше он не чувствовал ничего подобного, и Андре знал, что дело не только в птицах, а в той девушке, которая сидит рядом с ним, пробуждая в нем новые, удивительные чувства.

— Я хотел бы поговорить с вами, — тихо сказал Андре.

Хотя он произнес эти слова чуть ли не шепотом, птицы все же услышали его и тут же вспорхнули с ладони.

Андре опустил руку, монахиня убрала свою, и Андре бросил на землю остатки кукурузы.

Затем он повернулся, глядя ей прямо в лицо.

— Почему вы хотели видеть меня? — спросил Андре.

Этот прямой вопрос смутил девушку, щеки ее порозовели.

В смятении она отвернулась, глядя куда-то в сторону.

— Вчера вечером, — начала она, — я думала о нашем разговоре и о том, что… я была невнимательна к вам, не хотела по-настоящему вам помочь. Мне стало стыдно… я решила, что нужно попросить у вас прощения.

— Вы надеялись найти меня здесь?

— Если бы этого не случилось, тогда… я подумала, что вы, наверное, еще раз зайдете в церковь.

— Я должен был прийти, — ответил Андре, — я просто не мог не прийти. Я хотел видеть вас, я думал о вас всю ночь.

Его слова удивили девушку.

Она быстро взглянула на него, потом снова отвела глаза в сторону, но Андре успел заметить, что в них больше не было страха.

— Вы самое удивительное и необычное создание из всех, кого я встречал, — сказал Андре.

— Почему вы… так думаете?

— Я искал церковь. Я был уверен, что она должна быть где-то поблизости от дома, но я не ожидал найти монастырь.

Монахиня улыбнулась:

— Он не слишком велик.

— И все-таки — это небольшая религиозная община, здесь ведь только монахини?!

Губы его произносили одно, но думал он в это время совсем другое.

Словно не в силах больше сдерживаться, таить от нее свои мысли, Андре воскликнул:

— Как могли вы так рано затвориться от мира, от всех его радостей? Как вы могли обречь себя на жизнь, в которой нет места ни мужу, ни человеку, который любил бы вас, отречься от всякой возможности земной любви?

Монахиня ответила не сразу; наконец она произнесла очень тихо:

— У меня… есть Бог.

— Разве этого достаточно? — возразил Андре. — Пройдут годы, а вы так и не узнаете простой человеческой любви, никогда не ощутите счастья быть матерью, качать на руках своего ребенка!

Он заметил, что монахиня слегка вздрогнула. Потом, точно не в силах вынести его обвинительного тона, она попыталась защититься:

— По крайней мере, здесь я… в безопасности!

— Вы так уверены в этом? — горько спросил Андре. — В этой стране полно христиан, но это отнюдь не мешает им убивать друг друга, а заодно и мулатов, которых так ненавидит император.

Дрожь пробежала по телу монахини, и она подняла руки, словно стараясь помешать ему сказать еще что-нибудь.

— Вы хотите… напугать меня, — прошептала она.

— Меньше всего я хотел бы этого, — возразил Андре, — но я огорчен — даже потрясен, если хотите, — что такая чудная, очаровательная девушка, как вы, теряет свою жизнь, отгородившись от всего ее богатства, от стольких прекрасных возможностей!

Монахиня слегка выпрямилась.

— Молитва… никогда не может быть потерянным временем!

— Можно молиться и все же жить полной жизнью, — заметил Андре. — Я тоже католик. Я молюсь, когда мне трудно, и прошу Господа о помощи или возношу благодарственные молитвы, но это не мешает мне жить в нашем беспокойном мире, бороться, а не сдаваться, не бежать от действительности, пытаясь спрятаться подальше, в укромном уголке.

— Иногда этот мир… слишком, невыносимо реален, — произнесла монахиня, словно бы говоря сама с собой.

— Могу ли я кое-что вам сказать? — попросил Андре. Девушка чуть повернула к нему лицо, показывая, что слушает, и он продолжил:

— Когда я увидел вас впервые, я решил, что по какому-то невероятному стечению обстоятельств мне удалось найти ту девочку, которую когда-то удочерил граф де Вийяре; я подумал тогда, что вы и есть Сона.

— А что дало вам… повод так думать? — спросила монахиня.

— С одной стороны, ваша удивительная красота, а с другой — то, что вы белая девушка; по крайней мере, тогда я был в этом уверен. Ну и в-третьих, во время церемонии воду я слышал голос, который сказал мне, что я должен найти Сону; я был настолько глуп, что счел это совсем нетрудным делом.

— А если бы вы действительно нашли ее? Что вы стали бы тогда делать? — поинтересовалась монахиня.

— Я думал, она укажет мне, где находится то, что я ищу. После этого я собирался взять ее с собой в Англию; она могла бы жить там с моей матерью.

— А вы думаете, она захотела бы поехать… если бы она, конечно, оказалась жива?

— Вряд ли ей захотелось бы остаться в этой стране после всего, что она здесь пережила, — заметил Андре.

— Да, конечно, — согласилась монахиня. Она помолчала, затем спросила:

— А вы разве живете в Англии? Я думала, вы — местный, с Гаити.

Услышав это, Андре вспомнил, что она считает его мулатом.

Ее присутствие заставляло его чувствовать себя спокойно и уверенно; он совершенно забыл о том, что скрывается под чужим обличьем в чужой стране, где со всех сторон его подстерегает опасность, забыл о цвете своей кожи; он говорил то, что мог бы сказать, предстань он перед ней в своем обычном виде белокожего европейца.

Слишком поздно Андре вспомнил предупреждения Жака: он должен не только выглядеть как мулат, но и думать так же, проникнуться их духом. Однако он продолжал думать как Андре де Вийяре. Теперь только он понял, как был неосторожен.

— Я прожил в Англии несколько лет, — объяснил Андре, размышляя в то же время, насколько убедительно прозвучат его слова для монахини, — а сейчас решил вернуться сюда, посмотреть — может быть, стоит поселиться здесь, в моей родной стране.

Сначала она ничего не ответила, потом спросила:

— Вам нравится в Англии? Это хорошая страна?

— Очень милая и приятная, — ответил Андре. — А вы здесь, на Гаити, ни разу не встречали англичан?

Девушка покачала головой, и Андре сообразил, что вряд ли те немногие англичане, которые были на острове, могли оказаться католиками, так что даже в церкви она не могла их увидеть.

— Кристофу нравятся англичане, — заметил Андре, — но это потому, что ему все равно, с кем иметь дело — лишь бы не с ненавистными французами!

— Мой отец был французом, — тихо сказала монахиня.

— Мой тоже, — ответил Андре. — Между нами вообще много общего. — Девушка вопросительно взглянула на него, и Андре поспешил добавить:

— Мы оба любим птиц, искусство, картины, — не забудьте, что я встретил вас, когда вы любовались росписями вашей подруги на стенах церкви; к тому же в нас обоих течет одна и та же кровь.

Последние слова дались ему с трудом — он чувствовал, что поступает нечестно, но ему хотелось, чтобы девушка перестала смущаться; более того, если уж быть совсем честным, надо признаться, что он хотел понравиться ей.

Неожиданно солнце, уже поднявшееся из-за горизонта, осветило все вокруг, коснувшись их своими теплыми золотыми лучами.

Весь мир вокруг них точно засиял каким-то удивительным, небесным светом, и Андре, подчиняясь внезапному внутреннему порыву, воскликнул:

— Какого цвета ваши волосы? Я бы хотел увидеть их в солнечном свете!

Сказав это, он понял, что испугал ее. Девушка слегка отодвинулась от него и ответила:

— Должно быть, уже поздно… Мне надо идти… Я должна вернуться в монастырь.

— Мне кажется, — заметил Андре, — что вы ушли потихоньку, никому ничего не сказав, так что никто даже не подозревает, что вы отлучились.

Он был уверен, что так оно и есть, это было просто написано у нее на лице.

— Я только хотела покормить птичек, — как бы оправдываясь, прошептала девушка.

— И увидеть меня? — не отступал Андре. Она ничего не ответила, и Андре вдруг испугался, что она сейчас встанет и уйдет, оставив его одного.

— У меня есть предложение, — быстро заговорил он. — Сейчас как раз время завтрака. Почему бы вам не позавтракать вместе со мной, у меня дома?

Монахиня удивленно посмотрела на него.

— Это невозможно!

— Но почему? — не сдавался Андре. — Еще совсем рано, и все в монастыре наверняка подумают, что вы кормите ваших птичек; никому и в голову не придет беспокоиться понапрасну!

— Н-но… — снова попыталась возразить девушка.

— Будьте же смелее, хотя бы один только раз, попробуйте, не бойтесь! — убеждал ее Андре. — Перестаньте бежать от мира, окунитесь в нормальную человеческую жизнь! Пойдемте, я покажу вам дом, где остановился; Тома, мой слуга, приготовит нам чудесный завтрак из яиц, которые исправно несут наши четыре курочки; Тома купил их только вчера, и, смею заверить вас, они очень старательно выполняют свои обязанности.

Монахиня, не в силах больше сдерживаться, звонко рассмеялась.

Андре поднялся.

— Так вы идете? — спросил он еще раз. Девушка тоже встала, но в глазах ее все еще была нерешительность.

— Я… Мне нужно… вернуться.

— Подумайте, как это будет грустно! По крайней мере, представьте себе, как вы будете жалеть потом, что отказались от такого маленького приключения, хотя бы раз не позволив себе отступить от правил, сделать что-то необычное. Как бедна будет ваша жизнь! — Андре улыбнулся и добавил:

— Потом вы можете покаяться в своих грехах и получить отпущение.

Монахиня все еще стояла неподвижно. Она просто смотрела не него, не отрываясь, словно спрашивая себя опять и опять, может ли она доверять ему.

— Пожалуйста, пойдемте! — умоляюще попросил Андре, и девушка наконец сдалась, не находя в себе больше ни сил, ни решимости возражать ему.

— Матушка-настоятельница рассердится… если узнает.

— В таком случае отвечайте, только если она вас спросит, а сами ничего не говорите, — заметил Андре. — В Англии есть хорошая пословица: «Чего глаз не видит, о том и сердце не болит».

Девушка засмеялась.

— Вы вводите меня во искушение. Мне придется прочитать не меньше сотни покаянных молитв за то, что я вас слушала.

— Будем надеяться, что вам покажется это не слишком большой ценой, — улыбнулся Андре.

Он повернулся и пошел по направлению к дому, девушка — рядом с ним.

Через некоторое время тропинка стала слишком узкой, двоим на ней было уже не поместиться. Андре прошел вперед и, проходя мимо нее, точно поддавшись внутреннему порыву, взял ее руку в свою.

— Дорога здесь очень неровная, — объяснил он, — корни, рытвины. Будьте осторожны, чтобы не упасть.

Это был только предлог, извинение за свое смелое, необдуманное движение; едва только пальцы их соприкоснулись, как Андре снова почувствовал, как все в нем точно взорвалось ослепительным светом; он мог бы поклясться, что и девушка ощутила то же самое.

Они шли молча, пока наконец внизу, прямо перед ними, не открылся чудесный вид — дом в окружении всевозможных пышных, удивительных цветов, каскадами низвергающихся с ветвей кустарников, деревьев; красота была такая, что дух захватывало!

Монахиня замерла, затаив дыхание, с восхищением глядя на расстилавшийся под ними пейзаж.

— Какой изумительный вид!

— Хотел бы я посмотреть, как тут было раньше, — ответил Андре. — Вы помните, как все это выглядело тогда?

Она ничего не ответила, и только когда они дошли до конца тропинки и, сойдя вниз, вошли в сад, девушка мягко отвела свою руку от его руки и остановилась, задумчиво глядя на дом.

— Вы помните его? — спросил Андре, сам не зная, для чего он это спрашивает.

Вряд ли, думал он, живя так близко, она никогда не была в имении де Вийяре.

— Я… я не была здесь с тех пор… — Монахиня проговорила это так тихо, что Андре едва мог разобрать слова.

— С тех пор, как граф и вся его семья были убиты? — закончил за нее Андре.

— Д-да.

Андре заметил, как она побледнела; она была так бледна, что, казалось, может вот-вот лишиться чувств, поэтому Андре счел возможным снова взять ее за руку.

— Пойдемте, — твердо сказал он. — Давайте прогоним всех духов и призраков! Будем помнить, что мы живем сегодня, а не в прошлом и пока еще не в будущем! — Андре улыбнулся девушке, подбадривая ее:

— Вот оно, приключение, которое я вам обещал, наслаждайтесь и не думайте больше ни о чем!

Монахиня с трудом отвела глаза от дома и взглянула на него. Затем, стараясь воспринять от него тот же легкий, веселый настрой, она проговорила:

— Так, значит, мы живем настоящим, сейчас и здесь.

— Да, здесь, — повторил Андре, — и я голоден как волк. Думаю, вы тоже не отказались бы позавтракать.

Он провел ее по дорожке, покрытой выступающими из земли корнями, и через заросли кустов вывел прямо к дому.

Едва только они подошли к лестнице, и девушка подняла голову, глядя вверх на полуразрушенный балкон, разбитые ставни и переплетение лиан и бугенвиллий, казалось, обвивающих весь дом, наверху прямо над ними показался Тома.

— Доброе утро, Тома! — окликнул его Андре. — У нас гостья, она будет завтракать с нами!

Негр широко улыбнулся, видно было, что он искренне рад; не тратя времени на разговоры, он поспешил на кухню.

Андре, все так же не выпуская руки монахини, повел ее вверх по лестнице на балкон.

— Боюсь, обстановка не поразит вас роскошью, — признался он, — но Тома постарался — расчистил одну из комнат, и теперь она служит нам то гостиной, то salle-a-manger11, то спальней.

Девушка засмеялась и через открытую балконную дверь вошла в дом.

В центре комнаты все так же стоял дорожный саквояж Андре, уставленный грубыми белыми тарелками, которые Тома купил здесь же, в деревне; тут же стояла чашка без блюдца, из которой Андре обычно пил кофе.

Монахиня ничего не говорила, только оглядывалась по сторонам; затем подошла к проему, где когда-то была дверь, ведущая в другую комнату.

— Осторожно! — предупредил Андре. — Пол в той комнате — мне кажется, раньше там находилась большая гостиная — совершенно разрушен; даже те доски, которые все еще остались, очень ненадежны.

Монахиня на мгновение приостановилась, потом вернулась к нему.

— Все это… очень печально, — заметила она.

— Вы правы, — согласился Андре, — но мы тут ничего не можем поделать, так что давайте-ка поговорим о чем-нибудь другом, если только, конечно, вы не захотите рассказать мне, как выглядела эта комната, когда вы видели ее в последний раз.

Монахиня покачала головой.

— Я была тогда… в монастыре, — слегка запнувшись, ответила она.

— Ну да, конечно, однако, когда вы пришли сюда с севера и граф приказал построить для вас дом, должны же вы были где-то жить, пока он не был закончен?

Она не ответила; видно было, что ей трудно говорить об этом; возможно, воспоминания о жестокой и кровавой расправе, которая произошла всего лишь четыре года спустя, после того как монахини поселились в этих местах, были еще слишком свежи и приводили ее в такой ужас, что она не могла ни о чем больше думать и ощущала только страх, совсем как тогда, когда она скрывалась в лесу от отрядов черных мстителей.

Впрочем, Андре тоже прекратил свои расспросы, так как в эту минуту в комнату торопливо вошел Тома; он принес еще один деревянный чурбак, заменявший табурет.

— Сиденье для леди, — произнес он, ласково улыбаясь девушке.

— Благодарю вас, Тома, — ответила та, — это очень любезно с вашей стороны. Негр снова исчез.

— Очень приятный человек, — заметила монахиня, присев к столу.

— Большой приверженец воду, — ответил Андре, умышленно стараясь поддразнить ее, чтобы посмотреть, что она на это скажет.

Она лукаво прищурилась:

— Все они такие. Раз в месяц, иногда немного чаще, священник приходит к нам в церковь, чтобы отслужить мессу, и он всегда читает проповедь против воду. — В глазах ее блеснул какой-то огонек, когда она продолжала:

— Тогда я вижу, как прихожане отводят глаза в сторону и какой виноватый у них при этом вид, и я знаю, что если сегодня они смиренно слушают мессу, то не далее как вчера ночью они совершали обряды воду!

— Тома совершенно уверен, что Дамбаллах найдет Сону и я встречусь с ней.

— Вы верите ему?

— Сначала верил, но вчера, когда вы убедили меня, что вы не Сона, я был очень разочарован и совсем пал духом.

— Что же вы теперь будете делать?

— Попытаюсь отыскать то, что, как я думаю, оставил мне граф, — ответил Андре.

— А если вам это не удастся?

— Тогда придется смириться с неизбежным и бросить всю эту бесполезную затею.

— И куда вы поедете? Андре пожал плечами:

— Может быть, в Порт-о-Пренс. Или в Англию. Я ведь уже говорил вам, что там живет моя мать.

— А сюда вы больше не вернетесь?

— Наверное, нет. Гаити — не самое лучшее место для мулата, вы и сами это знаете.

— Вы очень хорошо говорите по-французски, — неожиданно заметила монахиня.

— Благодарю вас. Я считаю это комплиментом, хотя в большинстве случаев мы, люди со смешанной кровью, берем все лучшее от наших родителей; иногда, конечно, бывает и иначе.

Монахиня ничего не ответила; оглянувшись, она с улыбкой смотрела на Тома, который в эту минуту как раз появился в дверях, неся блюдо с яичницей и гарниром из различных овощей.

В чашках плескался горячий, дымящийся кофе, а рядом лежали маленькие рогалики, только что испеченные Тома, — видимо, он хотел сделать им приятный сюрприз.

Девушка захлопала в ладоши.

— Это выглядит восхитительно! — воскликнула она. — Признаюсь, я не просто хочу есть, я буквально умираю от голода!

— Тогда давайте приступим! Андре придвинулся к столу, но монахиня остановила его:

— Мы должны прочитать благодарственную молитву.

— Пожалуйста, прошу вас, — согласился Андре. Она сложила ладони перед собой, как ребенок, и по-латыни произнесла слова молитвы, затем, открыв глаза, сказала укоризненно:

— Вы не читали вместе со мной.

— Я смотрел на вас, — ответил Андре, — и подумал, что вы испросите для нас обоих все благословения, которые только могут потребоваться в таком важном случае.

— Если вы будете смеяться надо мной, — пригрозила девушка, — я пожалею о том, что приняла ваше предложение, и немедленно вернусь в обитель.

— Вы только подумайте, какой восхитительный завтрак вы потеряете! — воскликнул Андре, и оба рассмеялись.

За завтраком они то и дело находили какие-нибудь поводы для смеха. Негр сновал между комнатой и кухней, подливая кофе в их чашки, принося все новые блюда, вплоть до двух початков сладкой кукурузы.

Покончив со своим завтраком, девушка облизнула кончики пальцев.

— Никогда в жизни я еще не завтракала так сытно! Теперь я, наверное, целый год не смогу проглотить ни крошки!

Андре протянул ей свой платок.

— А что, в монастыре такая скудная пища? — поинтересовался он.

— Она не очень вкусная… и немного однообразная, — призналась монахиня. Затем, возвращая ему платок, она добавила:

— С моей стороны не очень-то хорошо так говорить. Сестра Мари изо всех сил старается угодить нам, приготовить наши любимые блюда, но боюсь, у нее не хватает воображения.

— В таком случае, — заявил Андре, — пока я здесь, с вашей стороны было бы большим упущением не воспользоваться моим гостеприимством, а вернее, кулинарными талантами Тома. Он умеет так приготовить цыпленка, что ничего более вкусного я не ел никогда и нигде, ни в одной стране мира.

— Вам повезло — вы много путешествовали.

— Да, я люблю путешествовать. С другой стороны, мне бы хотелось обзавестись своим домом, я давно мечтаю об этом.

— И для этого вам нужны деньги?

— Я надеялся, что мне удастся найти их здесь. Возможно, я ошибался.

Они немного помолчали, потом девушка спросила:

— Как вам кажется… это очень трудно или неудобно… быть мулатом в Англии?

Андре хотелось немедленно рассказать ей всю правду, объяснить, что он француз и что кожа у него совершенно белая.

Но он тут же остановил себя. В ней ведь течет негритянская кровь, и она может почувствовать себя неловко; к тому же он не хотел подвергать себя ненужной опасности.

Конечно, Андре даже на секунду не мог себе представить, что она может выдать его, но ведь она могла поделиться своей тайной с другими монахинями, негритянками, а те наверняка сочувствуют людям, стоящим сейчас в стране у власти.

Вместо этого, мгновение поколебавшись, Андре произнес:

— Мне бы хотелось поговорить о вас. Расскажите мне о вашей семье.

— Я сирота, — ответила девушка, — лучше уж не говорить обо мне. Монахини в обители посвящают себя служению Иисусу Христу. Он — наша семья и вся наша жизнь.

Андре встал из-за стола.

— Позвольте, я покажу вам сад, — предложил он. — Если только у вас нет желания осмотреть другие комнаты, еще более запущенные и унылые, чем эта.

— Я с удовольствием посмотрела бы сад, — ответила девушка. — А потом мне надо будет возвращаться.

— Выходите осторожно, здесь все держится на честном слове, — предупредил Андре.

Он вышел на балкон первым и, обернувшись, подал руку своей гостье.

На секунду она оперлась на нее своей ручкой, и Андре почувствовал непреодолимое желание обнять девушку и нежно прижать ее к себе.

«Я не должен поступать столь опрометчиво, — сказал он себе. — Если я поведу себя слишком вольно, это может испугать ее, и она снова убежит от меня».

Нетрудно было понять, почему она в ужасе убежала от него в тот раз, когда они встретились впервые.

Ее красота волнует, опьяняет и притягивает к ней мужчин, думал Андре; она возбуждает не так остро, как откровенная чувственность Оркис, нет, она действует на человека гораздо тоньше, но тот, кто увидел ее, навеки останется ее пленником.

Это казалось нелепым, невозможным — ведь он знал ее еще так мало, — и все же Андре чувствовал себя так, словно эта девушка принадлежит и всегда принадлежала ему, и он не может, не хочет ее отпустить!

Он хотел удержать ее, хотел, чтобы она все время была с ним рядом; его одолевали безумные мысли и желания — увезти ее, взять ее с собой в Англию, как он, без сомнения, сделал бы, будь она Соной.

Спускаясь по ступенькам в сад, Андре пытался успокоиться, уговаривая себя, что это все здешний климат, это его пагубное воздействие затуманивает ему голову, мешает мыслить ясно и трезво.

В конце концов, нельзя забывать, что он — граф де Вийяре, глава древнего, знатного и прославленного рода. У него есть ответственность и обязанности не только перед матерью, но и перед теми де Вийяре, которые остались во Франции.

Многих из них убили во время революции, но оставались еще кузены и кузины, а также более дальние родственники, которые носили это имя и, пережив самое страшное, кое-как приспособились к наполеоновскому режиму.

Когда-нибудь, когда наконец наступит мир, он обязательно найдет их и окажет им любую помощь, как и подобает человеку в его положении.

Это также было одной из причин, по которой ему требовались деньги, — он хотел иметь возможность выполнить обязательства, налагаемые на него происхождением и положением в семье, как это требовалось по традиции и как всегда поступали его предшественники.

Все это мгновенно пронеслось в его мозгу, но, несмотря на все усилия, Андре чувствовал, что какая-то внутренняя, непреодолимая сила толкает его к этой удивительной девушке, этой юной и прекрасной монахине, и что хуже всего, этой полукровке.

Они прошли через сад, и Андре вдруг с удивлением обнаружил, что на самом деле не он ведет свою гостью, а она его.

Она провела его через заросли пышно разросшихся кустов, и он увидел, что каким-то чудом оказался в крохотном, огороженном невысокой стеной, садике.

Стен, правда, почти не было видно, так густо обвили их стебли вьющихся растений, а цветы, некогда высаженные на клумбах, разрослись теперь в своем диком, первозданном великолепии, заполонив все вокруг.

Посреди садика был круглый каменный бассейн, а в нем стоял пухленький купидон, державший дельфина.

Когда-то бассейн был наполнен водой, которая фонтаном выплескивалась из пасти дельфина; в нем, должно быть, резвились золотые рыбки, думал Андре, совсем как в тех фонтанах в садах Франции, около которых он играл в детстве.

Теперь золотых рыбок не было, не было и воды; только ящерицы шныряли по старым, потрескавшимся камням.

И все же это было неким символом той роскошной, изысканной жизни, которой когда-то наслаждались здесь его тетушка и маленькая девочка по имени Сона.

— Я не знал, что здесь есть такое, — удивленно сказал Андре.

— Этот садик… очень красивый, — ответила девушка, глядя на цветы и на фонтан с амуром.

— То же я могу сказать и о вас.

Она подняла голову, изумленно взглянув на него; глаза их встретились, и они уже не могли отвести взгляд друг от друга.

Они стояли не шевелясь, глядя друг другу в глаза. Солнечный свет дрожал на цветах и листьях, все вокруг них, казалось, трепетало в унисон их сердцам. Так они стояли и смотрели, пока наконец в мире не осталось ничего, кроме двух пар глаз, устремленных друг на друга. Сами они как будто растворились в вечности.

— Что это случилось с нами? — спросил Андре почти шепотом.

Девушка не ответила. Он помолчал еще мгновение, и вдруг, неожиданно для него самого, слова полились из него потоком:

— Я хочу касаться вас, хочу целовать вас, но я знаю, что это запрещено; я все понимаю, но только чувствую, что с того момента, когда я увидел вас, со мной произошло что-то такое, чего еще никогда не было в моей жизни.

— Я… не понимаю.

Андре видел, как шевелятся ее губы, выговаривая эти слова, но чувствовал, что то, что она говорит вслух, не имеет никакого значения.

— Не правда, вы очень хорошо все понимаете, — возразил он. — Я люблю вас. Я схожу с ума от любви и способен контролировать себя и действовать разумно не больше чем если бы я вдруг захотел подняться в воздух, как те птицы, которых вы кормите. Теперь, когда вы здесь, рядом со мной, когда мы провели вместе все утро, нет смысла притворяться. Вы должны узнать правду.

— Вы… любите меня?

— Люблю! — воскликнул Андре. — Я люблю вас так, что не могу выразить это словами; я и сам не могу понять, как это случилось, но это чувство так огромно, так безгранично, что я не в силах с ним бороться.

— Я… я не должна слушать вас!

— Так говорит вам ваш разум, — горячо ответил Андре, — но не ваше сердце! Когда я дотронулся до вашей руки, я понял, что вы чувствуете то же, что и я. Вы моя, какие бы трудности, препятствия и преграды нас ни разделяли. Скажите же мне, что нам теперь делать?

Монахиня вскрикнула и закрыла лицо руками.

— Я не могу больше… вас слушать, — повторила она. — Мне не следует этого делать! Пожалуйста, отпустите меня! Мне пора идти.

— Вы свободны и можете уйти в любой момент и куда угодно, — ответил Андре. — Вы знаете, что я не стану вас задерживать. Я люблю вас слишком сильно, чтобы огорчить вас чем-нибудь или обидеть.

Она стояла перед ним, наклонив голову, закрывая лицо руками; он видел нежный изгиб ее склоненной шеи, ее тонкую, белую кожу.

Андре с трудом удержался, чтобы не нагнуться и не поцеловать ее; вдруг, словно очнувшись от наваждения, он схватил себя за голову.

— О Боже, что я наговорил вам? — в ужасе воскликнул он. — Я знаю, вы думаете, что я вел себя недостойно, безумно! Я и правда, неверное, потерял рассудок, если осмелился говорить так с вами, монахиней, давшей обет Богу, но, Боже милосердный, я просто потерял голову!

Андре показалось, что она плачет, и он невольно потянулся к ней, желая обнять, утешить, но тут же уронил руки, так и не дотронувшись до нее.

— Идемте! — сказал он внезапно охрипшим голосом. — Я должен проводить вас. Какой смысл мучить самих себя? — В голосе его слышалась горечь.

Девушка отняла руки от лица; в глазах ее не было слез, но в глубине их затаилось такое сильное страдание, какого Андре никак не ожидал.

— Я… я не знаю, что сказать, — прошептала она после секундного молчания.

— Это не важно, — ответил Андре. — Слова не имеют смысла. Мне стыдно за себя, простите. Мне следовало бы быть более сдержанным и не высказывать своих чувств.

Андре пошел к выходу из сада и, дойдя до него, обнаружил, что девушка идет за ним, но очень медленно, еле переставляя ноги.

Пробравшись через кусты, Андре подошел к дому и подождал, пока она присоединится к нему.

— Я виноват и прошу извинения, — еще раз сказал он.

— Но… мне не за что прощать вас.

— Как раз есть за что, — возразил Андре. — Я вел себя отвратительно, теперь я это хорошо понимаю. Вы — монахиня и к тому же вы у меня в гостях.

— Я не хочу, чтобы вы… упрекали себя, — сказала девушка. — Я сама во всем виновата. Мне не следовало приходить сюда, но вы говорили об этом, как… как об увлекательном приключении.

— Так оно и должно было быть.

Андре крепко сжал губы, точно для того, чтобы сдержать еще какие-то рвущиеся у него из души слова.

Он действительно был в ужасе и смятении от собственного поведения.

Как он мог говорить ей все это? Как посмел он огорчить ее, зная, что любовь их заведомо обречена, а значит, не имеет права на существование?

«Я должен уехать», — сказал себе Андре.

Монахиня, будто прочитав его мысли, неуверенно спросила:

— Увижу ли я вас снова?

— Сомневаюсь, — ответил Андре. — Теперь я чувствую, что чем скорее я вернусь к своей нормальной жизни и обрету душевный покой, тем будет лучше для нас обоих.

Она издала тихий возглас:

— Вы обиделись, и вы… несчастны, а я… я не хочу, чтобы так было!

— Вы очень добры и великодушны, — заметил Андре. — Все, что произошло, случилось по моей вине, и единственное, в чем вы можете упрекать себя, — так это в том, что вы так восхитительно прекрасны, что человек не может этого вынести и теряет из-за вас голову!

Андре произнес последнюю фразу с легкой и грустной иронией, зная, однако, что насмешливый тон заденет девушку.

— Мне очень… жаль, — снова сказала монахиня.

Андре взглянул в ее глаза, и вся его горечь вдруг куда-то исчезла.

Он с новой силой почувствовал, какую необыкновенную власть она имеет над ним, — каждым своим нервом, каждой клеточкой своего тела он тянулся к ней, словно отвечая на зов, неслышный, но непреодолимый.

— Конечно, с вашей точки зрения это должно показаться диким, — тихо произнес Андре. — При других обстоятельствах я многое мог бы сказать, но сейчас самое лучшее и самое правильное, что я могу сделать, — это хранить молчание.

— Но п-почему? — спросила она.

— Почему? — откликнулся Андре. — Вы и сами знаете ответ на этот вопрос, мне он, к сожалению, тоже хорошо известен. Мы не можем быть вместе, и было бы напрасной пыткой продолжать наши встречи; они не принесут нам ничего, кроме страдания. Чувствовать так, как чувствуем мы, и знать, что наше чувство бесправно, что мы должны забыть друг друга, — нет, мы не можем так мучиться!

Он увидел в ее глазах боль, и на мгновение в голове его промелькнула мысль, что, не будь она монахиней, он мог бы сделать ее своей любовницей.

Они могли бы вместе путешествовать по всему миру; но Андре в ту же секунду понял оскорбительность одного только предположения о такой возможности: оно бросало тень на ту чистоту и невинность, которая, словно нимб волшебного, ослепительного света, озаряла все ее существо.

Дело было не только в том, что она монахиня; было в ней что-то столь высокое, неземное, что Андре не сомневался — она несравненно наивнее любой девушки ее возраста в Америке или Англии.

Разумеется, ничего не зная об отношениях между мужчиной и женщиной, она боялась его не как мужчину, который может попытаться подчинить ее своим нечистым желаниям, а просто как разбойника, который, возможно, хочет убить ее, а это не совсем одно и то же.

Андре перевел дыхание.

Ему показалось, что он сразу вдруг постарел на много лет и стал неизмеримо мудрее и опытнее.

— Послушайте, что я скажу вам, моя маленькая Святая с Птицами, — начал он, — мне хотелось бы, чтобы вы пообещали мне забыть все то, что произошло между нами с того момента, как вы согласились со мной позавтракать и мы смеялись, поедая все те вкусные вещи, которые приготовил для нас Тома. — Девушка смотрела на него не отрываясь, а он продолжал:

— Забыть все, кроме того, что это было маленькое невинное приключение, которое обоим нам доставило некоторую радость. Просто вы ненадолго отлучились из-под сени вашего надежного крова, из того дома, который вы на всю жизнь выбрали себе пристанищем. — По мере того, как Андре говорил, голос его становился глуше, в нем зазвучали более сокровенные ноты:

— Я хочу также, чтобы вы пообещали мне еще кое-что.

— Что же это? — спросила девушка.

— Что вы никогда, понимаете, никогда, не согласитесь остаться наедине с каким-нибудь мужчиной так, как вы согласились остаться со мной.

Глаза ее широко раскрылись, и Андре почувствовал, что она не понимает, почему он просит ее об этом. Не дожидаясь вопроса, он объяснил сам:

— Ваша прелесть, ваша чудная красота, ваше очарование слишком волнуют и смущают ум, чтобы вы могли позволить себе так рисковать. Вы понимаете, что я хочу сказать?

— Я… Думаю, что да, — едва слышно прошептала она.

— Я сам вел себя не лучшим образом и считаю, что мое поведение достойно всяческого осуждения, но другой человек может повести себя гораздо хуже, и вы никак не сможете помешать ему.

Краска залила ее щеки, она выглядела такой юной и беззащитной!

Андре снова почувствовал, как трудно ему удержаться и не обнять ее, не прижать к себе, утешая, уговаривая ничего не бояться, обещая, что он всегда, всю свою жизнь, будет защищать ее.

Но тут он спросил себя, от кого же он должен ее защищать, кроме как от себя самого?

Он знал, что навсегда запомнит эту минуту: восхитительная девушка в белом платье среди моря прекрасных цветов.

Андре заметил, что чуть ли не у самых ее ног растет множество белоснежных калл; нежные, полупрозрачные лепестки лилий выглядывали из темно-зеленых листьев; это были цветы чистоты и невинности, цветы Мадонны.

Ни словом, ни каким-либо недостойным поступком он никогда не посмеет оскорбить это чистое, светлое создание.

Он долго не отрываясь смотрел в ее лицо, потом опустился на одно колено и, взяв ее руку, поднес ее к губам.

— Простите меня! — сказал он дрогнувшим голосом. — Я останусь вашим преданным и покорным слугой, и когда-нибудь, возможно, вы поймете, чего мне стоило повести себя сегодня должным образом, так, как требовали от меня долг и честь.

— Вы… вы не должны стоять передо мной на коленях, — совсем тихо, испуганно прошептала монахиня.

— Я стою перед вами на коленях, потому что я люблю вас и преклоняюсь перед вами, — ответил Андре. — Где бы я ни был, что бы ни случилось со мной в жизни, вы всегда будете со мной, в моем сердце, моя единственная Святая с Птицами. Святая, которая снискала мне благословение Божие, прочитав благодарственную молитву. — Андре еще раз поцеловал ее руку и встал. — Пойдемте, — сказал он мягко, — я провожу вас.

Они пошли к двери, ведущей в дом, и, следуя рядом с девушкой, Андре чувствовал себя так, словно за один час он прожил долгие-долгие годы и перенес множество тяжких испытаний; он ощущал себя бесконечно усталым и разбитым.

Он убеждал себя, что все это — сон и не правда, однако это была правда и действительность: чувства его были необыкновенно остры, они исходили из самой глубины его души.

Он любил эту юную монахиню, которую видел всего лишь два раза в своей жизни, и любовь его была столь всепоглощающей, столь огромной и неодолимой, что сомнений быть не могло — он навсегда потерял свое сердце.

Они прошли мимо дома и уже вышли к тропинке, которая уводила в лес, когда Тома, появившийся в эту минуту на балконе, позвал:

— Мосье! Андре обернулся.

— В чем дело, Тома?

— Мосье, подождите!

Андре недоумевающе смотрел на негра, удивляясь, что могло прийти тому в голову.

Неф быстро сбежал по ступенькам, и Андре увидел у него в руках небольшую мисочку; через руку его было перекинуто чистое белое полотенце.

— Это еще что такое, Тома? — спросил Андре, с трудом скрывая свое раздражение.

— Леди вымыть руки, — объяснил слуга, протягивая мисочку девушке.

Андре вспомнил, что, после того как они позавтракали и съели сладкую кукурузу, он дал гостье свой платок, чтобы вытереть пальцы.

Он подумал, что Тома с некоторым опозданием вспомнил все-таки, что ему следовало приготовить им мисочки для омовения рук после еды; правда, в хозяйстве их не было подобной посуды, но ради такого случая стоило постараться.

Монахиня ласково улыбнулась негру:

— Спасибо, Тома. С вашей стороны было очень мило позаботиться об этом.

Она погрузила в воду свои пальцы, затем потянулась за полотенцем.

Слуга подал девушке полотенце, и она, вытерев руки, вернула его негру.

Тома взял полотенце и протянул мисочку Андре.

— Мне кажется, это лишнее… — начал было тот, но тут же оборвал себя на полуслове, подумав, что негр может обидеться, если он не выполнит его маленькой просьбы, не оценит его внимания и заботы. Андре пополоскал в воде пальцы и, вытерев их, поблагодарил слугу:

— Спасибо, Тома, ты очень любезен.

Затем повернулся, собираясь идти.

— Мосье!

— Что еще? — нетерпеливо спросил Андре.

— Посмотрите на пальцы леди, — ответил негр. — И посмотрите на ваши собственные, мосье!

Андре удивленно взглянул на него, потом перевел взгляд вниз, на свои руки.

В первую минуту он не мог понять, что, собственно, он должен там найти. Затем вдруг понял, что не только лунки его ногтей, но даже и их кончики побелели, краска сошла с них!

Он смотрел на них, совершенно ошеломленный, не в силах ни шелохнуться, ни произнести хоть слово.

Потом он заметил, что Тома не отрывает глаз от пальцев монахини, и сама она тоже смотрит на них, удивленно раскрыв глаза.

Темные полукружия — признак того, что в жилах ее течет смешанная кровь, — исчезли!

Глава 6

Сначала Андре даже не понял, что произошло; он просто стоял и, онемев, потрясение смотрел на девушку. Она подняла глаза и тоже взглянула на него.

Казалось, от нее исходил свет, вся ее тонкая фигурка была окружена ослепительным, сияющим ореолом. Андре разжал наконец губы.

— Вы — Сона! — только и мог произнести он, и собственный голос показался ему чужим.

Он чувствовал, как трудно ей отвечать, и в то же время на лице ее он заметил какое-то непонятное выражение, которого он не мог пока объяснить.

Наконец она собралась с силами и сказала нерешительно, дрожащим голосом:

— Д-да, я… Сона, а в-вы не мулат!

— Да, я — граф де Вийяре, теперь, после смерти моего дяди.

Андре увидел, каким лучистым светом засияли глаза девушки. Потом, внезапно охрипнув, голосом, который будто бы доходил откуда-то издалека, Андре спросил:

— Вы на самом деле монахиня? Вы уже дали обет Богу?

Она улыбнулась, и солнце, казалось, еще ярче засверкало на небе. Затем, потупив глаза, девушка ответила:

— Нет, я просто… не могла этого сделать.

Андре шагнул к ней и нежно взял ее за руку. Тома куда-то исчез.

Он повел ее мимо цветущих белых калл, через небольшой лесок обратно, в тот маленький садик с каменной скульптурой купидона.

Они шли молча, и, только оказавшись под прикрытием заросших плющом и лианами каменных стен, Сона подняла наконец глаза и прошептала, глядя в лицо Андре:

— Почему вы… привели меня сюда?

— Я думаю, вы и сами знаете ответ, — мягко ответил Андре.

Он отпустил ее руку и стоял, глядя на нее сверху вниз, на ее маленькое удлиненное личико, ее прямой носик, ее огромные глаза, вопросительно поднятые к нему; очень медленно, точно желая продлить момент, и в то же время все еще опасаясь, что она может оказаться святой, которой никто не смеет касаться, Андре протянул к ней руки и нежно обнял ее.

Девушка не противилась; Андре чувствовал, как трепещет ее тело, и был уверен, что дрожь эта не вызвана страхом.

— Я уже сказал вам, что люблю вас, — произнес Андре тихим, проникновенным голосом, — но тогда существовали причины, по которым вы не могли мне ответить, и сам я не имел права говорить с вами о любви. Но теперь все преграды рухнули, их больше нет! — Его объятие стало крепче, и он продолжал:

— Я люблю вас, Сона! Я люблю вас в любом обличье, какой бы вы ни были! Но теперь я хотел бы узнать, каковы ваши чувства ко мне.

Она опустила глаза, и Андре, потрясенный ее красотой, подумал, что ни одна женщина на свете не может быть столь прекрасна.

— Я… я боялась, — прошептала она, — потому что думала, что вы… мулат.

— Я понимаю, — ответил Андре, — но я любил вас и тогда, когда думал, что в вас течет негритянская кровь, я любил бы вас, даже если бы в ваших жилах текла кровь негров всего мира! Уже тогда я чувствовал, что вы — моя! Но теперь уже ничто не может помешать мне просить вашей руки!

Говоря это, Андре слегка дотронулся пальцем до подбородка Соны и приподнял к себе ее лицо.

Он взглянул на нее и подумал, что вся она точно цветок нежной белой лилии, столь чистый и совершенный, что страшно было касаться его грубыми человеческими руками.

Потом Андре уже не мог больше ни о чем думать, не мог больше противиться своему желанию и, нагнувшись, коснулся губами ее губ.

Он поцеловал ее очень нежно, едва коснувшись губами; поцелуи его были словно крылья бабочки, легко порхающей над только раскрывшимся цветком. Таких мягких и прелестных губ никогда не было ни у одной из женщин, которых он целовал; наслаждаясь этим невинным и нежным прикосновением, Андре ощущал бесконечное невыразимое блаженство.

Это и есть любовь, подумал Андре, любовь, какой он еще не знал до сих пор, любовь, явившаяся ему как чудо, во всем своем божественном блеске и сиянии!

Поцелуи его стали более страстными и требовательными, и ему уже не надо было больше никаких слов, никаких объяснений; Андре чувствовал, что губы Соны отвечают на его поцелуи и что она любит его так же сильно, как он ее.

Он целовал ее не отрываясь, ничего не замечая вокруг, забыв обо всем на свете, пока они оба не стали частью этого ослепительного горячего солнечного сияния, аромата распускающихся цветов, томного гудения пчел, собирающих мед, легкого ветерка от крылышек вспархивающих птиц и трепещущей, полной жизни листвы деревьев в густой голубизне неба.

Наконец Андре поднял голову:

— Я люблю тебя, моя чудная, моя бесценная маленькая Святая! И я надеюсь, что ты тоже любишь меня хоть немножко.

Пробормотав что-то невнятное, она уткнулась ему в плечо.

— Поскольку ты открыла мне, что ты вовсе не монахиня и не давала обета, — сказал Андре, — то я сделаю то, о чем уже давно мечтал, моя прелесть, и сниму этот тюрбан с твоей чудесной головки!

Сказав это, он очень осторожно и бережно стал развязывать полосы ткани, окутывавшей ее волосы.

Материя была тонкая и мягкая, и стоило только Андре распустить последний узел, как волосы Соны водопадом упали на плечи.

Они были светлые, золотистые, как солнечные лучи, и Андре показалось, что он всегда знал это, чувствовал, что они должны быть именно такими.

Он дотронулся до них и спросил:

— Почему ты сразу не хотела сказать мне, кто ты?

Девушка глубоко вздохнула, потом тихо ответила:

— Я хотела сказать тебе… мое сердце говорило мне, что я могу тебе доверять, но я… боялась.

— Конечно, я понимаю, — мягко произнес Андре.

— Именно мулаты, когда все у-умерли, пришли… обыскивать дом; они перекопали весь сад, надеясь отыскать то, что там было зарыто; они думали, что найдут там сокровища.

Андре понял, что в армии Дессалина мулаты были самыми ловкими и хитрыми, и обычно именно им удавалось находить тайники, в которых плантаторы прятали свои деньги.

Негры, обуреваемые жаждой мести, не думали об этом; в них пылало только одно желание — убивать, уничтожать, жечь!

— Так вот почему ты убежала от меня, когда мы встретились в первый раз! — воскликнул Андре, вспомнив, какой ужас был написан тогда не ее лице.

— На плантацию давно уже никто не заглядывал, — объяснила Сона, — и я начала понемногу забывать… об опасности.

— Я не могу вынести даже мысли о том, сколько тебе пришлось пережить!

— А ты действительно… граф де Вийяре? — спросила Сона, словно боясь, что она ослышалась или что-нибудь не правильно поняла.

— Клянусь, что у меня такая же белая кожа, как у тебя, — сказал Андре, — но друг, который помогал мне в Порт-о-Пренсе, был настоящий мулат. Он объяснил мне, что с моей стороны было бы безумием пытаться пробраться сюда, не изменив предварительно своей внешности.

— Тебе и сейчас опасно здесь оставаться, — заметила Сона, и Андре уловил в ее голосе нотки страха. — Везде есть глаза и уши, всегда найдется кто-нибудь, кто с удовольствием выдаст белого человека.

Она оглядела сад, словно ожидала увидеть какого-нибудь соглядатая, затаившегося в кустах или среди цветов.

— До сих пор мне везло, — сказал Андре, стараясь ее успокоить, — и что бы мне ни угрожало, какие бы опасности ни подстерегали меня, все это будет еще слишком малой ценой за то, что я встретил здесь тебя, моя любовь!

Она подняла к нему свое лицо, и он увидел на нем выражение такого бесконечного счастья, какого ему никогда еще не доводилось видеть; Андре поцеловал ее снова, на этот раз страстно, исступленно.

— Я люблю тебя, — без устали повторял он, — люблю так, что ни о чем больше не могу думать. Теперь, родная моя, я могу увезти тебя с собой в Англию, к моей матери.

— Это будет не так просто, — заметила Сона. — К тому же сначала ты должен забрать сокровище, которое оставил тебе дядя.

Андре был влюблен, и в этот миг, когда он держал возлюбленную в своих объятиях, он совершенно забыл о том, для чего он здесь, зачем приехал на эту плантацию.

— Дамбаллах сказал мне, что сокровище даст мне Сона, — ответил он, — вот почему я искал ее.

— А теперь… когда ты нашел ее?

— Теперь я уверен, что у меня в руках сокровище в тысячу раз лучше и ценнее, чем все на свете деньги и драгоценности.

— Ты и правда так думаешь? — воскликнула Сона, и в этом возгласе зазвенело то бесконечное, немыслимое счастье, которым полна была ее душа.

— Ты не веришь мне? Ты все еще сомневаешься? — огорчился Андре.

Она прислонилась щекой к его плечу; движение ее было бессознательным, инстинктивным и удивительно ласковым — так ребенок стремится прикоснуться к тому, кого любит больше всего на свете.

— Любимая, прекрасная моя! — воскликнул Андре. — Когда мы сможем уехать отсюда?

Слова его будто снова напомнили ей об опасностях, подстерегающих их на каждом шагу.

— В любой момент, как только ты пожелаешь, — ответила Сона, — но я не очень хорошо себе представляю, как мы сможем это сделать.

— Предоставь все мне, — заверил ее Андре. — Я поговорю с Тома, и мы все вместе отправимся в Ле-Кап. Там мы найдем какой-нибудь корабль, который отвезет нас в Америку.

— Это звучит так прекрасно, просто… замечательно! — радостно произнесла девушка. — Но что, если… нас поймают?

— Тогда нам придется умереть, — ответил Андре. — Но у меня есть предчувствие, счастье мое, что Господь защитит нас, сохранит нас от всех опасностей, как сохранял до сих пор. Он поможет нам, наш милосердный Господь, твой и мой, а также все добрые боги воду, которые умеют совершать чудеса; это они ниспослали мне голос моего дяди.

— Ты… слышал его?

— Я знаю, это должно показаться невероятным, мало кто в Англии мне поверит, и все-таки это чистая правда: я действительно слышал голос дяди Филиппа, который говорил со мной через папалои.

— Мне рассказывали, что это иногда случается, — заметила Сона, — и я понимаю, почему папалои хотел помочь тебе.

— Почему же? — поинтересовался Андре.

— Потому что граф всегда внимательно и с уважением относился к тем, кто исповедует воду. Некоторые плантаторы были очень жестокими, они наказывали своих людей, если только до них доносилась дробь барабанов или они узнавали, что было совершено жертвоприношение. Но граф де Вийяре всегда говорил, что люди не могут жить без веры и какому бы богу они ни поклонялись, рано или поздно они придут к единственному истинному Богу.

— Это очень похоже на дядю, — сказал Андре. — Он всегда отличался терпимостью.

— Вот почему все жители округи, все, кто поклоняется Дамбаллаху, хотят помочь тебе, — заключила Сона очень серьезно.

— Я очень им благодарен, — ответил Андре, — но они все же не смогли спасти моего дядю и его семью. Правда, зато они спасли тебя.

— Это монахини, это они меня спрятали, — возразила Сона. — Граф был очень добр к ним, он позаботился о них, когда они пришли сюда, спасаясь от начавшейся революции. Он приютил их и построил для них обитель. — Сона еле слышно вздохнула. — Никто тогда даже представить себе не мог, что все это примет такой серьезный оборот и то, что случилось на севере, охватит весь остров.

— Да, мне говорили об этом, — заметил Андре.

— Монахини были ему очень благодарны, — продолжала девушка, — и когда до нас стали доходить сообщения о надвигающихся ужасах и расправах, они спросили твоего дядю, чем они могут ему помочь.

Андре понимал, как тяжело Соне вспоминать и рассказывать обо всем этом, но он должен был знать правду, и он только все крепче прижимал ее к себе, слегка касаясь губами ее волос, пока она говорила:

— Граф сказал, что если его рабы восстанут, что казалось ему маловероятным, тогда монахини должны попытаться спасти всех женщин из имения, естественно, и меня тоже.

— Но другие не успели уйти, когда час настал?

— Все постоянно говорили о том, что надо уезжать, — ответила Сона. — Графиня двадцать раз запаковывала вещи, но потом все казалось так тихо и спокойно, что вроде бы глупо было навлекать на себя ярость, пытаясь куда-либо выехать.

— Да, это можно понять, — согласился Андре.

— Ну и так граф и графиня все откладывали и откладывали отъезд, пока наконец однажды… — Голос девушки осекся, и она на секунду умолкла.

— Что же случилось?

— Дело уже шло к вечеру, когда вдруг к дому, запыхавшись, прибежал один из рабов. Мы в это время сидели на балконе. Он сказал, что громадное войско приближается к плантации, что оно уже совсем рядом и что солдаты поджигают сахарный тростник.

— Ты, должно быть, очень испугалась?

— Думаю, все тогда испугались… хотя граф и виду не показал; он выглядел очень спокойным и бесстрашным.

— Ну и что же вы стали делать?

— Граф сказал жене, что она должна укрыться в монастыре, но она и слышать об этом не хотела. «Я не оставлю тебя, Филипп, — сказала графиня. — Мое место здесь, рядом с тобой». Потом она повернулась к двум дамам, которые жили в доме; она настаивала, чтобы обе они попытались спастись, но они были уже немолоды и отказались наотрез. «Если нам суждено умереть, — твердо сказала одна из них, — мы умрем здесь, с вами».

— Вот так же вели себя аристократы во время французской революции, — пробормотал Андре как бы про себя.

— Да, мы тоже об этом слышали, — продолжала Сона, — но я очень испугалась; я все время цеплялась за графиню, прижималась к ней. Помню, я чувствовала, как мне не хочется умирать! Я хотела жить.

— Ты ведь была еще совсем маленькой.

— Да, мне было только девять лет; за неделю до этого как раз отпраздновали мой день рождения.

— А что случилось потом? — спросил Андре.

— Граф приказал старой негритянке, которая присматривала и ухаживала за мной с тех пор, как я поселилась в доме, отвести меня в монастырь. — Девушка тихонько всхлипнула. — У меня даже не было времени как следует попрощаться. Граф беспрерывно торопил меня, кричал: «Быстрей, быстрей, поторапливайтесь! Ребенок будет там в безопасности, нельзя терять ни минуты!» — Она замолчала, потом продолжила свой рассказ; теперь в ее голосе звенели слезы:

— Я слышала… что произошло потом, когда меня… увели…

— Я тоже хотел бы узнать об этом, но мне не хочется, чтобы ты так расстраивалась, жизнь моя.

— Нет, ты должен об этом знать, — сказала Сона. — Граф и трое его сыновей ждали перед домом; когда они увидели полчища чернокожих, пронзительно вопящих, требующих возмездия, под предводительством самого генерала Дессалина, они, должно быть, поняли, что надежды нет. — Голос Соны то и дело прерывался, но она не останавливалась, решив досказать до конца эту печальную и трагическую повесть. — Солдаты несли… головы белых ж-женщин и… и детей, насаженные на штыки!

Она плакала, и Андре стал нежно целовать ее лоб и щеки, но Сона не прерывала рассказа, продолжая совсем тихо, но решительно:

— Я… я слышала потом, что граф повернулся и… достал пистолет из своего к-кармана; он выстрелил в графиню, а двое из его сыновей сделали то же самое, избавив от мучений двух пожилых дам. Потом… потом толпа растерзала их!

Андре почувствовал огромную гордость за своего дядю и двоюродных братьев, которые вели себя так, как только и могли поступить мужчины их рода в подобной ситуации.

Он не хотел больше заставлять Сону страдать, вспоминая все эти ужасы; поцелуями он осушил слезы на ее щеках, ее влажные от слез ресницы, а потом стал нежно и ласково целовать ее в губы.

— Все уже позади, — успокаивал Андре любимую, — главное, что тебе удалось спастись.

— Солдаты начали грабить церковь, и все монахини ушли в лес и скрывались там, кроме… кроме нескольких, совсем молодых… их схватили, и я… я не знаю, что с ними сталось.

Андре прекрасно представлял себе, что с ними могли сделать; он подумал, что это вполне в духе Дессалина и его людей, всех его верных последователей, — осквернить церковь, надругаться над верующими; для них не было ничего святого.

И Туссен, и Кристоф были хорошими католиками и делали все, что в их силах, чтобы защитить священников, независимо от того, были ли те черными или белыми.

— Так, значит, дядя открыл тебе, где спрятано сокровище, перед тем как его убили? — спросил Андре.

— Я была единственной… кому он сказал об этом.

— А почему именно тебе?

— Он знал, что многих плантаторов пытали, чтобы узнать, где они прячут деньги, то же делали и с членами их семей; поэтому он решил доверить эту тайну мне, надеясь, что, если восставшие захватят его дом, мне как-нибудь удастся спастись. — Сона чуть-чуть улыбнулась и добавила:

— Возможно, у него было предчувствие. Быть может, Бог поведал ему, что я буду спасена.

— Я могу только благодарить Господа за то, что так оно и случилось, — заметил Андре.

Он стал целовать ее страстно, безумно, словно испугавшись вдруг, что ее могут отнять у него.

— Я так люблю тебя! — воскликнул Андре. — Меня приводит в ужас одна только мысль о том, что тебе пришлось вынести.

— Монахини были очень добры ко мне, — сказала Сона, — но, кроме матушки-настоятельницы и еще двух старушек, никто в обители больше не знает о том, что я белая.

— Это мать-игуменья придумала покрасить тебе ногти и говорить всем, что ты — цветная? — догадался Андре.

— Она знала, как фанатичен генерал Дессалин, как он ненавидит белых людей, и она решила, что это единственный способ спасти меня. — Заметив удивление Андре, Сона добавила совсем тихо:

— Даже для тех, кто дал обет Богу, является большим искушением добиться милостей вышестоящих, выдав кого-нибудь из беглецов.

— Конечно, я понимаю, — согласился Андре.

— Матушка-настоятельница предупредила меня, что даже священники не должны знать моей тайны, так что, когда священник приезжает к нам раз в месяц, чтобы отслужить мессу, мне приходится скрываться. — Заметив замешательство Андре, девушка объяснила:

— Как же я могу причащаться, если я не хожу к исповеди? А если бы я захотела исповедоваться, мне пришлось бы обо всем рассказать священнику.

— Ну да, понятно, — сказал Андре. — Выходит, моя славная девочка, все эти годы тебе было отказано даже в утешении церкви?

— Я всегда посещала службы, только сидела там, где меня никто не мог увидеть, и я очень много молилась, когда бывала одна.

— Так вот почему ты сразу показалась мне святой. Я понял это, как только увидел тебя там, на полянке, с твоими птичками.

— Им мне не нужно лгать, и у меня нет от них никаких секретов, — объяснила Сона. — Для них не имеет никакого значения, какого цвета у меня кожа.

Андре снова поцеловал ее.

— Нам пора идти, моя радость, — напомнил он. — Я не буду совершенно счастлив и спокоен до тех пор, пока мы не окажемся в Англии. И кто знает, быть может, настанет и такой день, когда мы сможем вернуться на нашу настоящую родину, во Францию!

Сона тихонько засмеялась, потом сказала:

— Я уже говорила тебе, что мой папа — француз. Но мама у меня — англичанка.

— Как и моя, — ответил Андре. — Без сомнения, это от нее, моя прекрасная, тебе достались чудесные золотистые волосы?

— Да, я очень похожа на маму, — подтвердила девушка, — но она так горевала, когда папа был убит в морском сражении, что хотела с тех пор только одного — поскорее воссоединиться с ним на небесах.

— Твой отец был морским офицером?

— Да. Потому-то мама и приехала сюда, на Гаити; в первую очередь она хотела быть рядом с ним. Здесь я и родилась. Но после того как папу убили, мы уже не могли уехать, и мама… так сильно болела. — В голосе девушки опять послышались слезы, но она старалась сдержать их и, помолчав минуту, продолжала:

— Граф был большим другом папы, и как только он узнал, что мама умерла, он привез меня сюда и сказал, что отныне я буду… его дочерью, о которой он всегда… мечтал.

— Он любил тебя и мог бы гордиться тобой, как горжусь тобой я, — заметил Андре.

Он смотрел на нее долго, не отрываясь, потом сказал:

— Я хотел бы целый день провести здесь с тобой, говоря тебе о своей любви, но мы не должны терять голову; нам нужно как следует все обдумать, выработать план бегства.

— А я действительно… смогу поехать с тобой? — неуверенно спросила Сона.

— Неужели ты думаешь, я мог бы оставить тебя здесь одну? — удивился Андре. — Жизнь моя, в тебе — все мое счастье, и когда я говорю, что не могу без тебя жить, клянусь, я говорю правду!

Она подняла к нему лицо, словно цветок, поворачивающий свою головку к солнцу, и Андре стал осыпать его поцелуями, забыв обо всем на свете, пока земля не начала уплывать у них из-под ног и они не почувствовали, что тела их стали невесомыми и словно воспарили над этим садом, над островом, устремляясь в теплую голубизну неба.

Затем, почти нечеловеческим усилием, Андре заставил себя оторваться от своей возлюбленной и взглянуть на вещи трезво.

— Повяжи свои волосы, моя маленькая златокудрая красавица, — попросил он, — так, чтобы никто не мог их увидеть. Потом мы вернемся в дом и попросим Тома, чтобы он приготовил нам свежую краску для ногтей.

Сона подняла белое полотнище, которое Андре бросил на землю, и несколько раз старательно обмотала его вокруг головы.

Теперь она снова превратилась в юную монахиню, чистую, как снег, какой в первый раз увидел ее Андре.

— Ты прекрасна! — восхитился он. — Но я хотел бы одеть тебя в шелка и атлас, обвить твою шейку жемчужным ожерельем и подарить тебе обручальное кольцо, которое сияло бы так же ярко, как твои чудесные глаза! — Он горько усмехнулся:

— К сожалению, если мне не удастся с твоей помощью добыть сокровище, которое, как ты сказала, оставил мне дядя, у меня вряд ли будет возможность купить тебе хоть что-либо из этих вещей.

— Сокровище здесь, — сказала Сона, — но будет лучше, если ты придешь за ним попозже, ближе к вечеру, незадолго до того, как начнет темнеть.

— А почему не после того, как стемнеет? — заинтересовался Андре.

— Потому что тогда нам понадобится зажигать огонь, и кто-нибудь со стороны может заметить свет и зайти поинтересоваться, что там делается в церкви.

— Так клад зарыт в церкви? Девушка кивнула.

— В письме к моему отцу дядя писал, — объяснил Андре, — что он доверил свое состояние матери-земле и церкви, отдав его под покровительство Господа Бога.

— Именно так он и сделал, — согласилась Сона, — и я покажу тебе, где надо его искать.

— Спасибо, любимая. А теперь давай займемся нашими руками. Потом я провожу тебя до обители.

— Матушка-настоятельница будет обо мне беспокоиться, — виновато улыбнулась Сона. — Правда, я часто надолго ухожу в лес.

— Тебе надо быть осторожнее, гораздо осмотрительнее, — быстро проговорил Андре. — В конце концов, на моем месте мог ведь оказаться настоящий мулат, и он мог бы обидеть тебя.

— Когда мы разговаривали в церкви… я уже тогда чувствовала, что, несмотря на все мои опасения, ты никогда не сделаешь мне… ничего плохого.

— Откуда ты могла знать? — удивился Андре.

— Должно быть, моя любовь подсказала мне это, — просто ответила она.

Он еще раз поцеловал ее, и они направились к дому и поднялись по лестнице на балкон.

Тома уже ждал их, держа в руках мисочку с какой-то жидкостью; как только до Андре донесся запах, исходивший от нее, он сразу понял, что негр уже вскипятил краситель, который скроет белизну их пальцев и светлые полукружья ногтей.

Негр широко улыбался, протягивая им мисочку.

— Ты просто старая лиса, Тома, — засмеялся Андре. — Как ты догадался, что мадемуазель Сона притворяется точно так же, как и я?

— Дамбаллах сказал, что найдет мадемуазель, — спокойно ответил негр.

— Думаю, мы как никогда близки к истине, — прошептал Андре на ухо Соне, — однако для меня останется вечной загадкой, сам ли Тома догадался, что ты не та, за кого себя выдаешь, дошли ли до него какие-нибудь сплетни, или на самом деле барабаны и сам Дамбаллах открыли ему правду.

— Ты прав, мы никогда этого не узнаем, — согласилась девушка, — но он оказался достаточно умен, чтобы сообщить мне правду о тебе.

— Вот уж этого он не должен был делать! — возразил Андре, стараясь казаться серьезным, но не выдержал и рассмеялся.

Тома искусно закрасил лунки ногтей Соны, затем проделал то же самое с пальцами Андре.

— Я понятия не имел, что эта краска сходит так просто, — заметил тот.

— Одно дерево делает темным, другое — белым, — объяснил Тома. — Белые деревья — большой секрет. Мало кто знает.

— Слишком уж тут, на Гаити, много всяких секретов, — проворчал Андре. — Кстати, Тома, раз тут где-то растут эти белые деревья, пожалуйста, набери побольше их коры и положи нам с собой, когда мы будем уезжать.

Негр согласно кивнул, показывая, что он и сам уже думал об этом и знает, как это необходимо.

— Мне пора идти, — сказала Сона, проверяя, высохли ли уже ее ногти.

— Я провожу тебя через лес, — ответил Андре. Они уже пошли к выходу на балкон, как вдруг Андре остановился, будто внезапно вспомнив о чем-то.

— Тома, — повернулся он к негру, — мы втроем должны отправиться в Ле-Кап как можно скорее. Нам нужна еще одна лошадь.

— Я достану ее, — ответил тот. — Это нетрудно.

— Только это должна быть хорошая, выносливая лошадь, — предупредил Андре. — Пожалуй, лучше всего будет объяснить это тем, что одна из наших лошадей захромала. Иначе кому-нибудь может показаться странным, что нам нужны три лошади, хотя нас всего лишь двое.

Негр снова кивнул головой, и Андре, поддерживая девушку под руку, вышел из дома. Они начали подниматься по тропинке, уходящей в глубину леса.

По дороге Сона рассказала Андре, каким чудесным, уютным местом было раньше имение де Вийяре, до того как его сожгли и разграбили.

Андре уже много лет не видел своих дядю и тетю, но, слушая рассказ девушки о них, о том, как они жили, он словно снова видел их перед собой, и ему казалось, что они живы.

Трое их сыновей были прекрасными, трудолюбивыми юношами, всецело поглощенными делами на плантации, а младший к тому же, как вспомнила Сона, был талантливым художником.

— Именно воспоминание о его картинах и подсказало мне мысль, что мы могли бы сами расписать алтарь нашей церкви, — объяснила девушка.

— Так это ты придумала? — обрадовался Андре.

— Мне показалось, что сестра Тереза очень хорошо рисует, и не только карандашом, но и красками, и, как видите, у нее действительно прекрасно получилось.

— По-моему, эти росписи, хотя и выполнены довольно примитивно, обладают какой-то своеобразной прелестью и очарованием.

— Я тоже так думаю, — согласилась с ним Сона, — к тому же они написаны с истинной любовью, они просто дышат сердечной нежностью и глубокой верой, и это делает их еще красивее.

— Ты права, без сомнения, это действительно так, — подтвердил Андре.

Он подумал, что и сама она наделена этими чудесными добродетелями — любовью и искренней верой; трудно было поверить, что в мире может найтись другая женщина, которая, живя той жизнью, которой жила здесь Сона, и испытав все то, что пришлось испытать этой нежной и хрупкой девушке, сохранила бы такую же красоту, не только телесную, но и душевную, и обладала бы столь же прекрасными качествами, удивительными в столь юном создании, живущем в глухом лесу, в заточении.

Когда они наконец расстались после бесконечных, бесчисленных поцелуев в тени миндального дерева, Андре решил, что он, без всякого сомнения, счастливейший из смертных.

— Я приду в церковь около четырех часов, — предупредил он девушку. — Я буду молиться, пока ты не решишь, что время настало, и не придешь ко мне.

— Ты… и в самом деле будешь молиться? — недоверчиво переспросила Сона.

— Мне нужно за многое поблагодарить Господа, — ответил Андре, — и попросить у него благословения на будущее.

Сона чуть заметно вздохнула.

— Я буду все время молиться о том, чтобы мы выбрались отсюда благополучно.

— Твои молитвы непременно дойдут до слуха Господа, — ответил Андре, и он действительно ни секунды не сомневался в том, что так оно и будет.

Вернувшись домой и размышляя обо всем случившемся, Андре подумал, как удивительно все складывается и как, в сущности, ему невероятно повезло: ведь он не только быстро и без всяких трудностей и препятствий добрался до имения де Вийяре, но и нашел ту девушку, которую искал.

Теперь оставалось только надеяться, что тех денег и драгоценностей, которые его дядя так разумно припрятал, хватит, чтобы обеспечить жизнь им обоим.

Единственное, что его беспокоило, но в чем Андре не стал признаваться Соне, так это то, что если клад окажется слишком объемистым, то везти его в Ле-Кап будет не только очень трудно, но и чрезвычайно опасно.

Тяжелые мешки всегда подозрительны, особенно во времена смуты; каждый может запросто заподозрить, что они набиты деньгами, а золото вовсе не тот товар, который легко переправлять с места на место, тем более, когда его так много.

Придется подумать о том, как получше замаскировать наш груз, решил Андре.

Однако решение следует принимать не раньше чем он откопает клад, оставленный дядей, и будет знать, каковы его действительные размеры.

Придя в имение, Андре не нашел там ни Тома, ни каких-либо следов готовящегося ленча; в то же время он чувствовал, что страшно проголодался.

Он столько пережил за сегодняшнее утро, что все его силы, видимо, ушли на это; и все же он не мог припомнить, чтобы когда-либо в своей жизни был счастливее, испытывал бы большую радость, чем сейчас.

Андре всегда смеялся над теми, кто уверял, что существует любовь с первого взгляда, кто заявлял, что вся жизнь его резко изменилась с той минуты, как он повстречал какую-то необыкновенную женщину.

И тем не менее он должен был признаться, что с ним произошло именно это, и случившееся было совершенно необъяснимо, так как не укладывалось в рамки обыденной жизни.

Андре казалось, что он знает Сону не два дня, а, по крайней мере, два миллиона лет, точно она всегда жила в тайных уголках его души и сердца.

Она принадлежала ему полностью и безраздельно, будто бы они были женаты уже давно, половину своей жизни.

Он чувствовал, что они думают одинаково, что сердца их бьются в одном и том же ритме, превращая их в единое существо, что души их слились, как сказала бы Сена, осененные благословением Божьим.

Андре оглянулся вокруг себя, всей душой испытывая чарующую прелесть цветущего сада, затем поднял глаза к небу.

— Благодаря тебя, Боже всемогущий! — произнес он вслух.

И это была самая искренняя, идущая из самой глубины сердца, молитва в его жизни.

Вскоре вернулся Тома. Он сообщил, что достал именно такую лошадь, какую они хотели, к тому же ему удалось сговориться о покупке довольно дешево. Если Андре даст ему деньги, он сегодня же вечером все уладит.

— Чем скорее, тем лучше! — обрадовался Андре. — Я уже нашел все, что мне было нужно, Тома, так что мы можем отправляться.

— Купим лошадь, потом поедем, — справедливо заметил негр.

— Я скажу мадемуазель, чтобы она была готова к завтрашнему утру, — ответил Андре. — Ты знаешь дорогу в Ле-Кап?

Тома кивнул.

Он никогда не тратил слов понапрасну. Потом он пошел за очередным стаканом фруктового сока, который хранил в колодце, чтобы тот все время оставался холодным и свежим.

Второй завтрак так запоздал, что у Андре почти не оставалось времени, чтобы отправиться в церковь.

Он никак не мог решить, брать ли ему лошадь или идти пешком.

Если он поедет, можно будет перевезти часть сокровища в дом.

С другой стороны, ему придется тогда оставить лошадь где-нибудь неподалеку от церкви, а это может вызвать ненужное любопытство.

Правда, с тех пор как он приехал в имение де Вийяре, Андре почти не встречал людей, но ему было прекрасно известно, что по всей плантации там и сям разбросаны маленькие деревушки и их жители работают на своих клочках земли, выращивая для себя и своей семьи сахарный тростник и бананы.

Без сомнения, новый человек, неожиданно появившийся в этих местах, должен был вызвать всеобщий интерес, так что с его стороны было бы крайне неблагоразумно привлекать к себе излишнее внимание.

«Пойду пешком, — решил Андре, — а позднее, может быть, рано утром, когда уже рассветет, мы с Тома можем вернуться и перенести в дом то, что окажется для меня слишком тяжелым».

К четырем часам дня Андре подошел к церкви и, войдя в нее через западные двери, которые, как обычно, были открыты, преклонил колени для молитвы.

Под старыми каменными сводами церкви было очень тихо и прохладно. «Интересно, сколько людей веками приносят сюда свои заботы, трудности и печали, делясь ими с Господом Богом и обретая уверенность, что он непременно поможет им?» — подумал Андре.

Он чувствовал, что если раньше ему надо было заботиться только о собственной безопасности, то теперь, когда у него есть Сона, все его заботы и тревоги удвоятся.

Казалось невероятным, что за такую короткую жизнь ей пришлось пережить столько несчастий, пройти через такие ужасные испытания.

Однако Андре понимал, какой богатый опыт дало ей все пережитое; благодаря этому опыту она повзрослела гораздо быстрее, чем это случилось бы при обычных обстоятельствах.

Она была наделена таким вниманием к другим, такой чуткостью, каких Андре никогда еще не встречал ни в одной другой женщине.

Он так задумался, что даже не заметил, как подошла Сона, и только когда она тронула его за плечо, Андре очнулся и поднялся с колен.

Он взглянул в ее лицо и был заново очарован ласковым, любящим взглядом ее огромных глаз, нежной улыбкой, чуть приподнимавшей уголки ее губ и озарявшей все ее чудное лицо, так что всей душой, всем своим существом Андре сразу же потянулся ей навстречу.

Он молча взял ее руку и поцеловал ее.

Сона повернулась, чтобы закрыть входную дверь и наложить на нее тяжелый деревянный засов. Затем ее рука спряталась в его большой ладони, и она повела его по проходу.

Оба они преклонили колени перед большим деревянным распятием в алтаре, и Андре на миг поднял глаза вверх, глядя на росписи, украшавшие стены.

Их яркие краски, их странная, необычная красота точно вливали в него новые силы, давали ему чувство защищенности, уверенности и согласия с самим собой и с окружающим миром.

Он и сам не мог бы объяснить себе, откуда вдруг взялось это ощущение, и все-таки оно было в нем, оно наполняло всю его душу.

Сона вела его за собой, и они, обойдя иконостас, по двум каменным ступеням спустились вниз.

Иконостас находился у восточной стены церкви, на некотором расстоянии от нее, но пространство, отделявшее его от стены, было очень узким, и с обеих сторон его огораживали большие, тяжелые валуны.

Сона прошла вперед и шагнула прямо к тому месту, которое находилось в самом центре перед алтарем.

Над головой у них были цветы и свечи, а еще выше словно парил в воздухе большой деревянный крест, который Андре заметил еще в первый раз, когда зашел в церковь.

Сона взглянула вверх, затем нагнулась, своим тоненьким пальчиком указывая Андре на громадную плоскую прямоугольную каменную плиту, лежавшую прямо за алтарем; сердце в груди у Андре подпрыгнуло и забилось сильнее: плита находилась как раз там, где на землю от распятия падала тень!

Он понял, что придется поднять этот камень, и раздумывал, как же ему это сделать, но Сона, оказалось, заранее спрятала у алтаря железный лом и небольшую лопатку.

Она протянула лом Андре, и он без всякого труда подсунул его под камень, затем сделал еще одно небольшое усилие — и плита сдвинулась с места.

Поставив камень набок, Андре смог поднять его и отодвинуть в сторону.

Андре посмотрел вниз; под камнем была просто земля, но углубление, оставшееся от него, было слишком маленьким, и он, одолеваемый грустными предчувствиями, подумал, что клад, который там спрятан, будет, видимо, не очень велик.

Но Сона, ободряюще улыбнувшись, уже протягивала ему лопатку.

Опустившись на колени и зажав в руке инструмент, Андре начал копать, отбрасывая в сторону тяжелые комья земли.

Вырыв небольшую ямку, примерно в фут глубиной, он почувствовал, что наткнулся на что-то твердое.

Сунув руку в отверстие, Андре вытащил наверх кожаную сумку — не очень большую, но довольно тяжелую; поднимая ее, он слышал, как в ней что-то звенит.

Он с трудом скрыл разочарование.

Сумка была слишком мала, в ней не могло поместиться много денег, — наверняка золотых луидоров в ней было не больше чем на несколько тысяч франков.

Не дав себе даже труда заглянуть внутрь и поинтересоваться ее содержимым, Андре отставил сумку в сторону и вопросительно посмотрел на Сону.

— Ну что, закапывать?

Она улыбнулась ему, как неразумному ребенку.

— Копай глубже, — прошептала Сона еле слышно. — Это здесь только для отвода глаз, чтобы воры, если бы им вздумалось тут что-нибудь искать, подумали, что это все, и бросили бы напрасные попытки.

— Так, значит, есть еще что-то? — переспросил Андре, и глаза его снова загорелись.

— Сам увидишь, — ответила девушка.

Он начал копать с удвоенной энергией, яма становилась все глубже, а гора земли рядом с ним все росла и росла.

Наконец лопатка снова обо что-то ударилась, и Андре пришлось запустить внутрь чуть ли не по локоть руку, прежде чем он дотянулся до еще одной кожаной сумки.

Она была немного больше, чем предыдущая, но все же не слишком велика, и Андре опять пал духом.

Он взглянул на Сону, ожидая, не прикажет ли она ему рыть еще глубже, но на этот раз она только произнесла очень тихо:

— Открой и посмотри, что внутри.

Сумка была крепко перевязана, и, распутывая узлы, Андре думал, что она сравнительно легкая, так что вряд ли луидоры, хранящиеся в ней, представляют собой большую ценность.

Развязав наконец сумку, Андре заглянул внутрь.

В первый момент он даже не понял, что перед ним. Потом заметил, как в неярком свете, проникавшем через окошко у них над головой, что-то блеснуло.

Андре вскрикнул и запустил руку в мешок.

— Бриллианты! — произнес он срывающимся голосом, потрясенно глядя на лежавшее перед ним несметное богатство.

— Да, это бриллианты, — прошептала Сона. — Когда твой дядя показал мне, где они спрятаны, он сказал, что долгое время скупал их повсюду на тот случай, если придется спешно покинуть страну; он объяснил, что их гораздо легче будет увезти, чем золото или какие-либо другие ценности.

— Бриллианты! — только и мог повторить Андре, чувствуя, как у него перехватывает дыхание.

Некоторые камешки были большие, даже очень большие, другие поменьше, но когда Андре брал их в руки, разглядывая на свет, в каждом из них, казалось, было заключено по маленькому, ослепительно яркому солнышку, и он знал, что любой из них сам по себе представляет большую ценность, а вместе они составляют целое состояние.

Андре подумал, насколько его дядя оказался умнее и дальновиднее других плантаторов, копивших золото и серебро; все это сразу же стало добычей Дессалина, которую тот перевез в свою столицу, погрузив ее на спины двадцати пяти ослов.

Зато этот клад — а Андре был уверен, что ценность его весьма значительна, — ничего не стоило перевезти с места на место; все заботы о нем сводились только к тому, чтобы внимательно следить за ним, охраняя от воров и разбойников.

Казалось, мысли о сокровище, бывшем у него в руках, напомнили Андре о том, что он должен быть предельно осторожен; протянув Соне сумку, полную бриллиантов, он начал торопливо закапывать яму, забрасывая ее землей.

Он внимательно осмотрелся, проверяя, не осталось ли где свежевскопанной земли, прежде чем задвинуть на место тяжелую каменную плиту, так хорошо сохранившую тайну.

Потом он взял другую сумку, в которой было золото, и они вышли в алтарь из своего укрытия.

Еще раз преклонив колени перед распятием и прочитав благодарственную молитву, Андре и Сона, все так же не произнося ни слова, подошли к запертой двери церкви.

Только тогда Андре наконец тихо сказал:

— Как мне благодарить тебя?

— Поблагодари Бога, который столько времени хранил все это для тебя.

— Я обязательно сделаю это, — ответил Андре, потом спросил:

— Ты готова уехать со мной отсюда завтра, рано утром?

— Я уже предупредила матушку-настоятельницу; она все поняла, — сказала Сона. — Она даст мне адрес в Ле-Капе, где мы сможем переждать, пока не найдем подходящий корабль.

— Не забудь поблагодарить ее, — попросил Андре.

— Я уже сделала это, — ответила девушка. — Кстати, если ты завтра увидишь ее, не рассказывай ей о том, что мы нашли здесь.

— Я и не собирался этого делать, — сказал Андре. — Я же понимаю, что только тебе было поручено охранять клад, и, поскольку мой дядя доверял тебе, я уверен, что ты ни одной живой душе не обмолвилась об этом.

— Да, я действительно не говорила об этом никому, — подтвердила девушка, — только иногда я вдруг начинала бояться — что, если я вырасту большая и состарюсь, а потом умру, и ни один де Вийяре так и не придет сюда, чтобы потребовать свое наследство?

— К счастью, этого не случилось, — улыбнулся Андре, — а теперь, любимая, мы будет жить, не зная нужды, и ты сможешь иметь все то, что я мечтал подарить тебе.

Она подняла к нему свое прекрасное, нежное лицо и, глядя ему в глаза, смущенно прошептала:

— Но, милый, мне ничего не нужно… кроме тебя!

Тем же вечером, уже у себя дома, Андре, сидя на кровати и глядя на сумку с бриллиантами, пытался хотя бы приблизительно оценить, сколько может стоить это сокровище.

Он не слишком хорошо разбирался в драгоценных камнях. У матери его от всей обширной и бесценной коллекции драгоценностей, которая принадлежала ей до революции, еще когда они жили во Франции, осталось всего несколько украшений.

Было среди них одно колечко, которое она отказывалась продать, в каких бы стесненных обстоятельствах им ни приходилось жить; она говорила, что сохранит его для будущей жены Андре.

«Уже двести лет это кольцо принадлежит женщинам нашей семьи, — объяснила мать, — и я даже подумать не могу о том, чтобы обменять его на что-либо столь низменное, как хлеб, только ради того, чтобы утолить голод!»

«Мы могли бы получить за него кое-что и повкуснее хлеба!» — смеялся тогда Андре.

«Знаю, — ответила она, — когда я носила чинить его к ювелиру на Бонд-стрит, он предлагал мне за него тысячу фунтов».

«Тысячу фунтов!» — воскликнул Андре.

«Ты подаришь его своей жене, — мечтала его мать. — У тебя мало что найдется предложить ей, кроме этого, а я не хочу, чтобы ты делал предложение девушке, не имея гроша за душой».

Андре понял, на какие жертвы идет она ради него, и поцеловал ее.

«Спасибо, но если когда-нибудь тебе будут очень нужны деньги, если они необходимы будут тебе самой, я буду настаивать, чтобы ты все-таки продала его».

Бриллианты в колечке его матери ни в какое сравнение не шли со многими из драгоценных камней, наполнявших сумку.

«Я богат!» — подумал Андре.

Но он понимал, что истинное его богатство — это Сона, ее любовь и нежность.

— Боже милостивый, прошу тебя, сделай так, чтобы мы спокойно добрались до Англии и чтобы все было хорошо, — помолился он перед сном.

Сумки стояли на полу, около его кровати. Андре закрыл глаза и заснул.

Внезапно Андре проснулся. Еще ничего не понимая, не очнувшись окончательно после глубокого сна без сновидений, он чувствовал только, что Тома трясет его за руку.

— Вставайте, мосье, вставайте! — настойчиво теребил его негр.

Андре сел на постели.

— Что случилось, Тома?

— Уезжаем сейчас — быстро!

— Но почему?

— Барабаны говорят — солдаты идут из Порто-Пренса!

— Солдаты? — встревоженно переспросил Андре.

— Солдаты ищут мосье.

Как глупо, что он не предусмотрел такой возможности, подумал Андре.

Оркис знала, что он отправился сюда на поиски клада, который так и не нашел Дессалин, и она, конечно, должна была послать своих солдат, чтобы в случае удачного завершения поисков завладеть всеми найденными драгоценностями.

Однако поздно было думать об этом. Сейчас важно было только одно — как далеко они с Соной успеют уйти, прежде чем солдаты настигнут их, схватят и, без сомнения, убьют.

Андре не стал даже выспрашивать у Тома, откуда барабанам стало известно о том, что ему угрожает опасность. Достаточно того, что его вовремя предупредили, того, что ему дали возможность попытаться спасти Сону и спастись самому.

Он натянул сапоги, схватил обе сумки и выбежал на улицу; Тома уже поджидал его у дома с тремя лошадьми, к седлам которых были привязаны их пожитки.

Андре взял вожжи из рук негра и протянул ему сумку с золотыми монетами.

— Положи ее в свой узел. Тома, — попросил он, — а другую привяжи к моему.

Слуга мгновенно выполнил его приказание.

Затем, не тратя слов понапрасну, Андре вскочил на свою лошадь; Тома следовал за ним, ведя на поводу третью лошадь — для Соны.

Глава 7

Звездный свет и бледная луна, уже поднявшаяся над горизонтом, освещали им дорогу, и всадники быстро добрались до монастыря.

Ничто не нарушало царившего вокруг покоя и тишины; медный колокольчик на дверях лесной обители блестел в призрачном лунном свете.

Андре спешился и, отдав поводья Тома, уже протянул было руку к колокольчику, но вдруг передумал.

Он представил себе, как этот резкий звон разорвет тишину, привлекая излишнее внимание, весьма нежелательное в данных обстоятельствах. Вместо этого Андре сильно постучал в дверь, затем, немного выждав, постучал еще раз.

Дверь открылась неожиданно быстро, и на пороге появилась очень старая монахиня.

— Кто там? — спросила она дребезжащим голосом, высунувшись в темноту.

— Мне нужно немедленно видеть сестру Девотэ и мать-игуменью! — ответил Андре. — Только не бойтесь, ничего страшного не произошло.

— Сестру Девотэ? — переспросила старушка, словно не расслышав.

— И мать-игуменью, — повторил Андре немного громче.

Монахиня отступила, будто собираясь захлопнуть за собой дверь, но, прежде чем она успела это сделать, Андре уже вошел внутрь.

Она взглянула на нею как-то испуганно и неуверенно, и Андре поспешил ее успокоить, говоря мягко, но в то же время властно и повелительно:

— Пожалуйста, предупредите матушку-настоятельницу сейчас же и как можно скорее разбудите сестру Девотэ.

Монахиня зашаркала прочь, волоча ноги по выложенному каменными плитами полу.

Андре остался дожидаться, еле сдерживая нетерпение, ощущая в то же время какую-то удивительную атмосферу чистоты и святости, царившую в обители.

Он прекрасно понимал, как дорога сейчас каждая секунда, и думал только, как им повезло, что барабаны воду вовремя предупредили их о надвигающейся опасности, давая ему и Соне возможность скрыться.

В дальнем конце коридора послышался звук шагов, и, вглядываясь в темноту, Андре с облегчением увидел, что мать-игуменья уже спешит к нему.

Она была полностью одета; Андре решил, что монахиня, вероятно, не ложилась, выстаивая всенощную, так что не было необходимости будить ее.

Она шла удивительно быстро для ее преклонных лег и, подойдя к Андре, не ожидая, что он ей скажет, тут же спросила:

— Опасность?

Андре кивнул головой:

— Мой слуга слышал барабаны воду; они говорят, что солдаты идут по моему следу.

— Тогда вам нужно уходить! Быстро, немедленно! — воскликнула мать-игуменья.

— Я возьму с собой Сону, я хочу увезти ее в Англию, — сказал Андре. — Там она будет в безопасности.

— Да, она уже говорила мне, я знаю. — Мать-игуменья секунду поколебалась, потом добавила:

— Она сказала мне также, что вы любите друг друга.

— Она станет моей женой, как только представится такая возможность.

Лицо старой женщины засветилось радостью, Андре добавил:

— Благодарю вас за все: за то, что вы оберегали и воспитывали ее. Без вас она не смогла бы выжить, вы спасли ее!

— Ваш дядя был мужественным человеком, он погиб, не запятнав своей чести, как и вся его семья, — ответила мать-игуменья.

— Так Сона сказала вам, кто я? — удивился Андре.

— Да, и я очень рада, что вы заберете ее с собой. Это не жизнь для нее, она была бы несчастна, живя тут, в заточении, и рано или поздно ее все равно нашли бы.

— Вы очень мудрая женщина, вы все понимаете, — восхитился Андре.

В этот момент послышался топот ножек, бегущих по каменному полу, и мгновение спустя Сона была уже рядом с ними.

Андре с жадным нетерпением устремил взгляд в ее сторону и тут же застыл, ошеломленный увиденным, не в силах произнести ни слова.

Точно понимая, что происходит сейчас в его душе, мать-настоятельница мягко заговорила:

— Это только разумная предосторожность. Было бы опасно, слишком опасно какой-либо белой женщине появиться сейчас в Ле-Капе.

Андре прекрасно понимал, почему Соне необходимо было тоже изменить внешность, и в то же время это был ужасный удар.

Кожа ее, прежде такая нежная, почти прозрачная, придававшая всему ее облику неотразимую прелесть, приобрела теперь смуглый, коричневатый оттенок, такой же темный, как и у него.

К тому же на ней была теперь накидка, а на голове — черный платок, как у самой матери-игуменьи.

В первый момент Андре был просто в ужасе, что существо, столь прекрасное, как Сона, должно было так неузнаваемо измениться. Потом он увидел ее умоляющие глаза, поднятые к нему, словно прося понять и не казнить ее за это превращение, и Андре, заставив себя улыбнуться, постарался успокоить девушку:

— Ты все так же прекрасна, любовь моя, однако мне следует поостеречься: не могу же я произносить свои признания, когда на тебе этот наряд!

Андре почувствовал, что слова его и весь его легкий, веселый тон немного рассеяли тревогу Соны. Тут заговорила мать-игуменья.

— Вам нельзя терять ни минуты. Вот письмо — вы отнесете его к моему брату. Он священник, служит в соборе Пресвятой Богородицы в Ле-Капе. Идите прямо к нему и попросите помочь вам, только не открывайте ему всей правды — не признавайтесь, что вы не те, за кого себя выдаете. — Матушка-настоятельница тихонько вздохнула, потом добавила:

— Конечно, я совершенно уверена, что он не выдаст вас, но лучше все-таки не вовлекать его во все это.

— Вы очень мудры, — заметил Андре. — Прощайте и благодарю вас за все, что вы сделали для моей будущей жены.

Произнеся это, он взял сухую, сморщенную руку старой монахини и поднес ее к своим губам. Затем Сона опустилась перед настоятельницей на колени.

— Андре уже поблагодарил вас от своего имени, но мое сердце слишком полно благодарностью, и я не могу выразить ее словами. Я прошу только вашего благословения; благословите меня, матушка, перед тем как я покину вас и уйду в этот странный, неведомый и пугающий мир, где вас уже не будет рядом и некому будет направить меня.

Андре заметил, что на глаза матери-игуменьи навернулись слезы.

— Господь благословит вас, дитя мое, — сказала она, — как благословит Он и человека, которого вы любите и который любит вас; где бы вы ни были, что бы ни случилось с вами, он всегда защитит и сохранит вас в любых трудностях и невзгодах.

Голос ее на последних словах прервался; поднявшись на ноги, девушка нежно расцеловала старушку в обе щеки.

Потом она повернулась к Андре. Взяв ее за руку, он повел ее к выходу из обители, туда, где их ждал Тома.

Он приподнял ее и усадил на седло. Не произнеся ни слова, не оглядываясь назад, они пустились в путь; негр ехал впереди, указывая дорогу.

Они не останавливались до тех пор, пока солнце не поднялось совсем высоко и жара не сделалась невыносимой.

Тогда они решили отдохнуть, так как к этому времени все трое уже сильно проголодались и их мучила жажда; лошадям тоже нужно было дать передышку. Они уселись в тени высокого раскидистого дерева, росшего у склона горы, с которой струился, сверкая на солнце и падая вниз с высоты, прозрачный серебристый поток.

— Сколько времени нам понадобится, чтобы добраться до Ле-Капа? — спросила Сона, когда Тома достал из дорожных мешков еду и бутылку с фруктовым напитком, который он умел так чудесно смешивать.

— Понятия не имею, — ответил Андре. — Все зависит от того, с какой скоростью мы будем двигаться.

— По-моему, мы отъехали уже довольно далеко.

— Ты очень устала, родная? — спросил Андре. — С непривычки должно быть довольно трудно проехать верхом такое расстояние.

— Я каталась верхом каждый день, когда еще жила с дядей, но с тех пор прошло уже несколько лет, и за все эти годы я ни разу не садилась на лошадь. Наверное, я немного устану, но это не важно.

— Для меня важно все, что касается тебя, — ответил Андре.

Заметив, что он смотрит на нее, Сона отвернулась.

— Я… не хочу, чтобы ты смотрел на меня, когда я… в таком виде, — смущенно прошептала она.

— Для меня ты всегда прекрасна, — возразил Андре, — единственное, что меня немного пугает, так это темное покрывало на твоей головке.

— Но ты же знаешь, что я обманщица, — улыбнулась девушка. — Главное, чтобы никто другой не проведал об этом.

— Мать-игуменья поступила очень разумно, — заметил Андре. — Ты слишком красива, так что тебе опасно появляться в любом месте, где другие мужчины могли бы тебя увидеть.

— Я рада, что кажусь тебе такой привлекательной, я хочу быть красивой для тебя, — сказала Сона, — только знаешь… я ведь очень невежественна; я совсем ничего не понимаю в жизни, ведь я десять лет прожила в обители, с монахинями, вдали от мира. — Сона застенчиво, искоса взглянула на него, потом продолжала:

— Может быть, когда ты узнаешь меня получше, тебе станет скучно со мной. Я могу наделать много ошибок.

— Ты всегда будешь для меня самой восхитительной и самой интересной женщиной, какую я когда-либо знал в своей жизни, — возразил Андре. — Для меня, любовь моя, интересно не только все, что ты говоришь или думаешь; мне нужна ты сама, вся ты, меня волнует это удивительное сияние, которое окружает тебя волшебной, магической аурой.

— Я так счастлива! — прошептала девушка. — Сегодня, пока я готовилась к отъезду, к тому, чтобы покинуть монастырь, я спрашивала себя, хорошо ли это для тебя — быть связанным с женщиной, которая словно пришла из другого мира.

— Теперь ты будешь жить в моем мире, — ответил Андре, — в том мире, любовь моя, где важно только одно — то, что мы всегда будем вместе.

Только он протянул руку, желая коснуться ее руки, как Тома уже был рядом, собирая остатки еды и складывая их в дорожную сумку, убирая плетеную бутыль с соком.

— Пора ехать, мосье! — твердо произнес негр.

— Ты самый жестокий из надсмотрщиков, Тома! — жалобно сказал Андре; негр только усмехнулся.

Улыбка не могла скрыть его тревоги, видно было, что ему не терпится сняться с места, и Андре понимал, что он прав.

Они ехали до позднего вечера и чувствовали себя бесконечно усталыми, когда Тома наконец выбрал подходящее место для ночлега.

Теперь уже и речи быть не могло о том, чтобы подыскать пустое кайе или просить приюта у местных жителей.

Андре и без объяснений понимал, что чем меньше людей будет их видеть и знать о них, тем лучше.

Когда солдаты не обнаружат его в имении де Вийяре, они, без сомнения, догадаются, что он бежал в Ле-Кап.

Андре надеялся только, что никому и в голову не придет, что с ним едет женщина.

В то же время он уже не раз убеждался, что на Гаити невозможно что-либо скрыть, ничто не удается держать в тайне слишком долго.

Они должны были провести ночь у подножия горы, под деревьями.

Андре подумал, что это очень похоже на Тома — держаться подальше от леса, который внушал ему почему-то необъяснимый ужас. Однако место, которое выбрал негр, было хорошо укрыто от чужих глаз; земля здесь была мягкая, поросшая толстым слоем мха, но не слишком заросшая кустарником.

Тома достал из узлов одеяла, затем, когда они поужинали и улеглись, он незаметно исчез в темноте.

Привязанные лошади паслись неподалеку; они остались совсем одни — Мне хочется поцеловать тебя, любимая, — прошептал Андре, пытаясь найти в темноте ее руку.

— Нет, не надо.

— Не надо? Почему? — удивился он.

— Я не хочу, чтобы ты целовал меня, когда я… в таком виде. Это может… все испортить.

Он улыбнулся, так жалобно, по-детски прозвучал ее голосок, потом постарался разуверить ее.

— Прикосновение к твоим губам — всегда чудо, я не могу найти слов, чтобы объяснить тебе, как это прекрасно; однако, если ты считаешь, что надо немного подождать, я сделаю все, что ты хочешь. — Пальцы его крепче сжали ее руку. — Я знаю, что ты сейчас чувствуешь. И я хочу, чтобы ты знала, что я люблю тебя безгранично, вся моя душа, мое сердце принадлежат тебе, и я никогда не посмею сделать ничего, что могло бы огорчить или обидеть тебя.

— Ты… такой… прекрасный! — произнесла Сона прерывающимся от волнения голосом. — Когда-нибудь, возможно, я сумею сказать тебе, как сильно я… люблю тебя!

С минуту Андре молчал, не в силах ничего ответить. Чувства переполняли его, готовые излиться словами, сердце трепетало от любви, и он хотел бы сказать об этом Соне, но ощущал в то же время, что ему совсем не нужно ничего говорить ей, они понимали друг друга без слов, и все, что могло быть сказано, шло от сердца к сердцу.

Они были созданы друг для друга, души их принадлежали друг другу, и что бы ни случилось, каким бы ни было их внешнее обличье, это ничего не меняло. Андре подумал, что даже когда они поженятся, им трудно будет стать духовно еще ближе, чем они были сейчас.

Он почувствовал, как ее пальчики, сжимавшие его руку, ослабли, и понял, что Сона заснула.

Андре тоже сильно устал, но некоторое время он лежал без сна, чутко прислушиваясь, вглядываясь во тьму, охраняя покой своей дамы, точно рыцарь старых времен, бодрствующий всю ночь в часовне, перед тем как отправиться странствовать, защищая свою рыцарскую честь и достоинство. Затем сон сморил его.

Андре и Сона все еще крепко спали, когда Тома разбудил их.

Они быстро поднялись и отправились, снова проведя в пути все утро, пока воздух был еще прохладным и свежим, а лошади полны сил; только когда солнце поднялось выше и стало припекать, лошади перешли на шаг, и путники стали высматривать место для привала.

Андре так устал, что временами почти засыпал в седле.

Путь в Ле-Кап пролегал по пологой местности, гор почти не встречалось, и ехать было гораздо легче, чем от Порт-о-Пренса до плантации.

Они проехали уже не одну милю и мчались с такой скоростью, что Тома, как чувствовал Андре, был доволен, надеясь, что они доберутся до порта даже быстрее, чем он рассчитывал.

Следующая ночь застала их на равнине; вокруг тянулись вспаханные поля, и трудно было представить, где тут можно найти спокойное и безопасное место для ночлега.

В конце концов Тома все-таки нашел такое место, и хотя деревья здесь были не слишком высокими и не слишком густыми, а местные жители были где-то совсем близко, Андре все же счел это место достаточно безопасным и подходящим для отдыха.

Еще в полдень, когда они останавливались, чтобы передохнуть, Тома заехал в соседнюю деревушку, чтобы пополнить запасы провизии.

Еда оказалась не слишком вкусной и аппетитной, однако в сочетании с фруктами, которые можно было срывать прямо с деревьев, этого было вполне достаточно, чтобы утолить голод.

В эту ночь, как и в предыдущую, Андре и Сона заснули почти тотчас же, как только улеглись на свои одеяла.

К концу этого дня, особенно в последние несколько часов пути, Андре начал беспокоиться о девушке, хотя она и не жаловалась, стойко перенося все тяготы.

Иногда он замечал, как она клонится в седле, и подумывал, не предложить ли ей пересесть на его лошадь, так, чтобы он мог поддерживать ее, не давая упасть.

Однако он сознавал, что это слишком большой риск, и они не могут позволить его себе.

Монахиня, сидящая с мужчиной на его лошади, в то время как он нежно прижимает ее к своему сердцу — что может быть неожиданнее и удивительнее такого зрелища?

«Еще только одна ночь, — успокаивал себя Андре, — и мы будем в Ле-Капе».

Измученный дорогой и всеми этими беспокойными мыслями, Андре погрузился наконец в тяжелый сон; проспав, как ему показалось, совсем недолго, он неожиданно пробудился, с удивлением обнаружив, что Тома в темноте стоит около него на коленях.

— Что случилось? — воскликнул Андре.

— Надо ехать, мосье!

— Сейчас? — не поверил своим ушам Андре, обнаружив, что время еще не перевалило за полночь.

— Барабаны говорят об опасности!

— Барабаны? — переспросил Андре. Едва он произнес эти слова, как услышал тихую, тревожную барабанную дробь; она доносилась издалека, совсем глухо, и была еле различима; он мог бы даже принять ее за биение собственного сердца, и все же он слышал их предупреждение.

— О чем они говорят? — спросил Андре.

— Опасность близко, мосье, она угрожает вам.

— Мне?! Не хочешь ли ты сказать, что твои братья по воду здесь, в этом отдаленном уголке острова, затерянного в океане, знают, кто я такой?

— Дамбаллах охраняет мосье.

В голосе Тома прозвучало что-то вроде упрека, и Андре, не теряя больше времени, вскочил на ноги.

— Я уже и так в долгу у Дамбаллаха, — сказал он. — Я верю, что он знает, что делать, и если он говорит, что мы должны двигаться в путь, значит, так оно и есть. Мы будем выполнять все его распоряжения.

Андре склонился над Соной.

— Просыпайся, любимая, — ласково позвал он, — нам надо ехать.

Она с трудом открыла глаза, но тут же снова закрыла их.

— Я так… устала…

— Я знаю, родная моя, но барабаны предупреждают нас об опасности, они говорят, что нам надо бежать.

Глаза девушки широко открылись.

— Оп-п-асность? — переспросила она, мгновенно очнувшись от сна.

— Так говорит Тома, а он понимает их язык. Ты слышишь их?

Сона села, напряженно прислушиваясь.

— Да… теперь слышу.

— Мы должны делать то, что они нам приказывают, так будет лучше для нас, — сказал Андре.

Он помог девушке подняться на ноги; Тома свернул одеяла, привязал их к седлу одной из лошадей, и все трое снова тронулись в путь.

Они ехали уже почти два часа, когда звезды начали постепенно бледнеть, луна потускнела, и первые золотистые лучи рассвета окрасили небо, даря надежду и обещая удачу.

Они выехали так рано, что Андре нисколько не удивился, когда на привале Тома сказал:

— Вечером будем в Ле-Капе. Андре с тревогой взглянул на Сону.

— У тебя хватит сил, родная? Конечно, было бы гораздо лучше приехать в город вечером, когда стемнеет.

— Не беспокойся за меня, я… выдержу, — ответила она коротко.

Но по глазам ее Андре видел, как она устала.

— Думаю, нам вряд ли удастся раздобыть тут где-нибудь немного бренди или вина? — спросил он у негра.

— Я найду, мосье, — ответил тот.

Они проехали еще несколько миль, когда Тома попросил их подождать его у дороги, а сам направился в ближайшую деревню.

Он вернулся с черной бутылочкой, и, еще прежде чем они открыли ее, Андре догадался, что там «Клапен».

Он ясно вспомнил, где видел точно такую же бутылочку — на церемонии воду, когда папалои и мамалои сначала отпили из нее, а затем выдули белые облачка на собравшихся.

Андре сделал глоток и почувствовал, что ром очень крепкий. В то же время внутри у него словно зажгли огонь — стало тепло и приятно, и он знал, что это именно то, что нужно, чтобы снять ощущение крайнего напряжения и переутомления.

Он попросил Тома достать чашку из седельной сумки. Сорвав с дерева апельсин, Андре выжал из него сок, до половины наполнив чашку, затем капнул в нее немного рома.

— Выпей это, жизнь моя, — протянул он напиток Соне.

— А со мной ничего не будет? — засомневалась девушка. — Вдруг я упаду с лошади?

— Не бойся, ничего такого не случится, — успокоил ее Андре, — наоборот, ты почувствуешь себя гораздо лучше, и у тебя сразу прибавится сил.

Она послушалась, потому что он просил ее об этом, затем он и сам отпил немного и дал выпить Тома.

Через три часа они сделали еще одну остановку, чтобы подкрепить свои силы ромом; Андре видел, что теперь это единственное средство, которое поддерживает Сону, дает ей возможность продолжать путь.

Она так устала, что даже не могла говорить, и в сумерках, когда солнце уже опустилось за горизонт, Андре решился подъехать ближе и взял у нее из рук поводья, сам направляя ее лошадь.

— Держись обеими руками, бесценная моя, — сказал он. — Потерпи, осталось совсем немного.

Он сказал это просто, чтобы подбодрить ее, но полчаса спустя впереди действительно показались огни Ле-Капа, а дальше, в большой бухте за городом, где стояли суда, тоже светились огоньки.

Отсюда невозможно было разобрать, какой стране они принадлежат. Андре мог только молиться, чтобы один из этих кораблей оказался американским, и он с жаром, всей душой и всем сердцем взывал к Богу, моля его об этом.

У Андре было ощущение, что Тома гораздо лучше понимает смысл посланий барабанов и они говорят ему гораздо больше, чем он это показывает.

Не раз за этот день Андре замечал, как негр оборачивался на полном скаку — они мчались так быстро, как только могли, пришпоривая лошадей, — точно ожидал, что вот-вот за их спиной покажется погоня.

Но теперь перед ними лежал Ле-Кап, огни его окон приветливо светились в темноте, словно радуясь приезду долгожданных гостей.

Они промчались по узеньким улочкам города, которые даже сейчас, ночью, казались очень оживленными.

Солдаты, получившие увольнение, сидели у дверей домиков, обнимая молоденьких негритянок.

Уличные торговцы пытались всучить прохожим свой товар, расхваливая его во весь голос и хватая за полы каждого, кто задерживался у их прилавков.

Попадались и пьяные, большей частью солдаты, едва державшиеся на ногах, Андре подумал, что такое поведение весьма характерно для людей, набранных в армию с бору по сосенке, плохо обученных и, как он слышал, не обращавших внимания на приказы своих командиров, не желающих подчиняться никакой дисциплине.

Тома хорошо знал дорогу, и они быстро ехали по улицам города, почти не привлекая к себе внимания; только некоторые зеваки удивленно смотрели вслед монахине, скачущей верхом на лошади.

Вскоре Андре увидел силуэт церкви, увенчанной высоким шпилем, ясно вырисовывавшемся на звездном ночном небе; Тома придержал свою лошадь, и Андре понял, что они приехали.

Он спешился и снял с лошади Сону; пытаясь опустить ее на землю, Андре обнаружил, что она так устала, что не может стоять на ногах.

Тогда он снова подхватил ее на руки. Тома подошел к дверям маленького деревянного домика, притулившегося около церкви, и постучал.

Андре ждал, держа на руках девушку; она прижалась к нему, голова ее лежала у него на плече. Стоя так, в ожидании, пока Тома переговорит со священником, Андре думал, что первое, что он должен сделать, — это отвязать мешки с золотом и бриллиантами и перенести их в дом.

Тома, словно прочитав его мысли, обернулся:

— Сейчас все сделаю, мосье.

— Хорошо, — ответил Андре и подошел поближе к двери.

Она открылась, и на пороге появился человек, одетый в сутану.

Он выглянул наружу, всматриваясь в лицо Андре. Это был негр, и Андре решил, что, должно быть, перед ним брат матери-игуменьи.

— Кто вы и по какому делу пожаловали? — спросил священник.

— У меня к вам письмо от вашей сестры, топ Реге12, — ответил Андре. — Она надеялась, что вы будете так любезны и найдете для нас какое-нибудь местечко, где мы могли бы немного отдохнуть. Мы проделали немалый путь.

— От сестры? — удивленно и радостно воскликнул священник. Потом быстро добавил:

— Входите же, сын мой! А кто это с вами — одна из монахинь ее обители?

— Она очень устала, — вместо ответа сказал Андре.

Священник провел их в дом; комнатка внутри оказалась маленькая и очень скудно обставленная.

Андре осторожно опустил Сону на один из стульев. Глаза ее были закрыты, и она выглядела крайне утомленной.

— Я как раз собирался поужинать, надеюсь, вы составите мне компанию, — предложил священник. — Кофе уже готов, он совсем горячий.

— Мы бы с удовольствием выпили по чашечке кофе, это сейчас лучше всего, — с благодарностью принял Андре его предложение. — Хотя мы не откажемся и от ужина, так как очень проголодались после дальней дороги.

— Все, что у меня есть, к вашим услугам, — ответил священник.

В эту минуту вошел Тома, неся тюки, которые он отвязал от седел. Он внес их в комнату и поставил у двери.

— За домом есть место, где можно поставить лошадей, — обратился к нему священник.

— Я помогу, — поднялся Андре и вслед за Тома вышел в ночную темень.

— Поставь лошадей в конюшню, а потом сбегай в гавань и попытайся узнать, нет ли там американского судна, готового к отплытию, — тихо сказал Андре негру.

Тома ничего не ответил, но Андре был уверен, что он сделает все, что нужно.

Не желая оставлять Сону надолго одну, Андре быстро вернулся в дом, прикрыв за собой дверь.

Священник как раз подавал ей чашку кофе; видно было, каких усилий ей стоило поднести ее к губам.

Другую чашку святой отец протянул Андре, и тот принял ее из его рук.

Кофе был черный и очень густой, но Андре, который устал и хотел пить, он показался самым вкусным напитком, какой ему когда-либо доводилось пробовать.

Он чувствовал, как улетучивается усталость, как силы вновь возвращаются к нему, и знал, что то же самое ощущает и Сона.

— Вам лучше переночевать здесь, — заметил священник, — а завтра утром мы поговорим, и вы мне скажете, чем я могу вам помочь.

— Думаю, в своем письме матушка-настоятельница, в основном, все объяснила, — сказал Андре, доставая его из внутреннего кармана своей куртки.

— Когда вы уезжали, она была здорова и… ей ничего не угрожало?

Последние слова священник произнес после некоторой паузы, и Андре понял, как он беспокоится о сестре.

— С ней все в порядке, и она в полной безопасности, — поспешил он ответить. — Она-то и помогла нам уехать, спастись от преследования.

— От преследования? — переспросил священник.

— Ей было известно, что из Порт-о-Пренса послан отряд солдат и что они ищут меня. Святой отец сжал губы, потом сказал:

— Император направляется сюда. Он должен прибыть завтра!

— А что случилось? — удивился Андре.

— Его экспедиция против испанцев провалилась, он потерпел поражение.

— Ну что ж, — усмехнулся Андре, — вряд ли это улучшит его настроение, а вам, наверное, известно, отец мой, как он ненавидит мулатов!

— В таком случае самое разумное для вас было бы уехать как можно скорее, — заявил священник.

— Мы постараемся это сделать, — согласился с ним Андре, — но прежде у меня есть к вам одна очень большая просьба.

— Какая? — поинтересовался тот.

— Дама, которая путешествует со мной, не монахиня, — сообщил Андре. — Это молодая девушка, которую ваша сестра скрывала у себя в обители и о которой заботилась в течение десяти лет. Я прошу вас обвенчать нас.

Священник изумленно посмотрел на него, потом сказал:

— Если вы собираетесь покинуть Ле-Кап до прибытия императора, то лучше мне обвенчать вас сегодня вечером.

— На это я и надеялся, благодарю вас, — обрадовался Андре.

Сона сидела молча, удивленно глядя на него. Андре подошел к ней, взял у нее из рук пустую чашку и, поставив ее на блюдце, спросил тихо и очень ласково:

— Для чего нам ждать, любимая, если мы можем сегодня же стать мужем и женой?

Он заглянул ей в глаза и увидел там выражение такой безграничной любви и доверия к нему, такой преданности и самоотверженности, что сердце у него сладко заныло, и стало трудно дышать.

— Я сделаю все… что ты захочешь, — прошептала она.

Он взял ее руку и благодарно поцеловал ее.

— Думаю, вам захочется немного освежиться, привести себя в порядок, — предположил священник. — Когда будете готовы, пройдите через эту дверь, и вы попадете прямо в церковь. Я буду ждать вас там.

— Благодарю вас, отец мой, — ответил Андре.

— Сегодня ночью невозможно будет отслужить мессу по случаю бракосочетания, — продолжал священник, — но вы сможете присутствовать на утренней службе. Она начинается в семь утра, а минут за пятнадцать до этого вы можете исповедоваться.

Не дожидаясь ответа, он прошел через дверь, которая вела в церковь.

Андре помог Соне подняться.

— Я понимаю, что у тебя есть масса вопросов, любовь моя, — сказал он, — возможно, ты думаешь, что мне не следовало бы так торопиться. Но я не могу отделаться от предчувствия, что мы не должны терять такую возможность и что завтра, так или иначе, нам нужно обязательно выбраться из Ле-Капа.

— Я… все понимаю, — тихо ответила девушка. — Я счастлива… и мне хочется выполнять все твои желания.

Андре еще раз поцеловал ее руку.

— Так как этот домик не слишком велик, — улыбнулась Сона, — надеюсь, мне не придется долго искать место, где я могла бы хотя бы умыться и смыть с себя дорожную пыль.

Андре заметил дверь, которая, по-видимому, вела в спальню священника.

Там в углу стоял тазик с водой, и Андре быстро принес из гостиной одну из ламп, чтобы Сона не умывалась в темноте.

Андре имел некоторое представление о том, как обычно были устроены такие деревянные домики, поэтому он без труда нашел заднюю дверь, и, как он и предполагал, она вывела его в маленький дворик.

Он надеялся найти там колодец и не ошибся; достав немного воды, Андре полил себе на голову, умылся и вымыл руки. Он сразу почувствовал себя чистым и посвежевшим.

Он бы с удовольствием скинул с себя свою грязную, запыленную одежду, переоделся бы во все чистое для такого великого события, как собственная свадьба, и он знал, что Сона, будучи женщиной, мечтает венчаться в традиционном белом свадебном платье с кружевной фатой и венком из флердоранжа.

«Ладно, все это пустяки, — подумал Андре. — Главное — она станет моей женой».

Он прошел обратно в гостиную и распаковал узлы, которые Тома оставил у двери.

Внезапно ему пришла в голову мысль, что слишком опасно, пожалуй, хранить все бриллианты в одной сумке; не может же он всюду носить ее с собой!

Быстро, стараясь управиться до того, как вернется Сона, он открыл сумку и наполнил карманы драгоценными камнями.

Затем, поскольку сумка опорожнилась только наполовину, Андре надорвал подкладку своей куртки и высыпал туда остатки содержимого мешка.

При этом он подумал, что теперь придется быть очень осторожным: если он забудется и снимет куртку или, что еще хуже, нечаянно перевернет ее, из нее посыплется дождь бриллиантов, а это, мягко говоря, может удивить окружающих.

Поставив на место пустую сумку, Андре набил ее своей одеждой и взялся за другую — с золотыми монетами.

Без сомнения, это золото пришлось ему очень кстати, так как деньги, с которыми он приехал на Гаити, уже подходили к концу.

Часть луидоров Андре отложил в сторону, чтобы было чем отблагодарить Тома за все его услуги, а затем завернул сумку в свою одежду и крепко перевязал ее, точно так, как было раньше.

Третий сверток был приторочен к седлу лошади Соны, там были ее вещи, и они, конечно же, ей понадобятся, когда священник отведет им место для ночлега и она захочет переодеться на ночь.

Узенькая, шаткая лесенка вела наверх, на второй этаж, и Андре полагал, что именно там находятся комнаты, где они смогут переночевать.

Он как раз успел повязать свежий галстук, когда вернулась Сона.

На ней были все те же плат и покрывало, но ему показалось, что личико ее посвежело, а глаза сияли от радостного возбуждения.

Девушка подбежала к нему и положила руки ему на грудь.

— Это правда? Мы действительно… поженимся сегодня вечером?! — воскликнула она. — Я подумала… что, если все это мне только приснилось? Быть может… я спала, когда ты говорил мне об этом?

— Это не сон, любовь моя, — ответил Андре. — Больше всего на свете я хочу, чтобы ты как можно скорее стала моей женой. Потом уже можно будет строить планы на будущее.

— Император… будет здесь завтра.

— Я знаю; но разве ты забыла, что оба мы — под особой защитой и покровительством?

Сона улыбнулась ему, и Андре стоило больших усилий удержаться и не поцеловать ее.

Он страстно желал снова ощутить ее губы на своих губах, почувствовать, как трепещет ее тело в его объятиях, как тогда, когда он целовал ее в саду.

Но для этого еще будет время, если, конечно, Господь милосердный позволит им ускользнуть из ловушки, которая, как Андре подсказывало его внутреннее чутье, вот-вот захлопнется.

— Пойдем, — сказал он. — Мы должны обвенчаться, жизнь моя, и это сейчас важнее всего на свете.

Взяв Сону за руку, Андре повел ее к двери, которая, как объяснил им священник, вела в церковь.

Церковь была очень маленькая; ее построили после того страшного пожара, который уничтожил весь Ле-Кап; она представляла собой простое деревянное строение. Однако здесь были все привычные и необходимые атрибуты: распятия, иконы и скульптуры, изображающие остановки Иисуса Христа на его крестном пути, статуи Божьей Матери и Святого Антония, лампадки, красный свет от которых падал на алтарь, на котором стояли шесть зажженных свечей.

Священник уже ждал их с молитвенником в руках; Андре подвел к нему Сону, и оба опустились перед ним ни колени.

Весь ритуал службы был тот же, что и в соборе Парижской богоматери, и чудные молитвы, которые оба они с детства знали наизусть, звучали теперь по-новому, приобретая какое-то особое значение.

Андре вдруг поразила мысль, как это странно, что он, некогда скептически относившийся к браку, навеки соединится сейчас с девушкой, которую встретил всего лишь несколько дней назад.

Он женится на ней, когда оба они скрываются под обличьем мулатов, а вместо свадебного платья на его невесте — одеяние монахини.

Но когда священник соединил их руки и они вслед за ним начали повторять слова старых как мир брачных обетов, Андре почувствовал, что ни одежда, ни внешний вид не имеют сейчас никакого значения.

Важно было, что их сердца бьются как одно сердце, а души слились, безраздельно принадлежа друг другу и единому Богу, в руках которого их счастье и сама жизнь.

Священник воздел руки, и слова молитвенного благословения полились из его уст, словно ниспосланные ему свыше:

— Dominus Deus Omnipotens benedicat vos, impleat que benedictionem in vobis — Господь всемогущий и всемилостивый да благословит вас!

— Аминь! — произнес Андре от всего сердца и услышал, как Сона рядом с ним очень тихо, почти шепотом, повторила:

— Аминь!

Внезапно тишину разорвал оклик, резко прозвучавший в другом конце церкви и прокатившийся эхом по ее сводам:

— Мосье! Мосье!

Андре обернулся, затем поднялся на ноги. Он увидел Тома, который, стоя на пороге, кричал, задыхаясь:

— Идемте! Идемте быстрее! Корабль ждет! Скорей!

— Ты нашел корабль? — переспросил Андре.

— Американский корабль. Сейчас отплывает. Скорей!

Андре протянул Соне руку, помогая подняться.

— Благодарю вас, отец мой, — быстро проговорил он и побежал, но не к выходу из церкви, а к той двери, которая вела в комнату священника.

Он подхватил тюки и, распахнув дверь, выбежал на улицу; Тома, сообразивший, в чем дело, успел уже обежать вокруг церкви и ждал его снаружи.

Взяв у Андре тюки, негр помчался впереди, указывая дорогу; он бежал так быстро, что Андре и Сона едва поспевали за ним.

К счастью, дорога шла под уклон; Тома вел их по темным, пустынным улочкам, где никто не мог их увидеть и поразиться странному зрелищу, которое они собой представляли.

Сона споткнулась, и Андре, не говоря ни слова, подхватил ее на руки, продолжая бежать вслед за негром.

Наконец впереди показалась набережная. Тома побежал вдоль нее с криком:

— Мосье пришел! Подождите! Мосье здесь! В темноте довольно трудно было разобрать, к кому были обращены эти слова, но, поравнявшись с негром, задыхаясь от быстрого бега, Андре увидел, что тот остановился.

Опустив Сону на землю и вглядываясь в темноту, Андре заметил внизу, у причала, лодку с четырьмя гребцами, сидевшими на веслах.

— Мосье здесь! — снова закричал Тома, и один из гребцов ответил:

— И вовремя! Мы как раз отплываем!

Он произнес это по-креольски, немного в нос, и хотя было темно и Андре не мог разглядеть лица говорившего, он подумал, что это, должно быть, негр.

Подхватив Сону на руки, Андре передал ее гребцу, сидевшему в лодке; тот принял ее и усадил на скамью.

Затем, вытащив из кармана золотые луидоры, заранее приготовленные для Тома, Андре протянул их негру, вложив ему монеты прямо в руку.

— Нет, мосье, не надо! — запротестовал тот.

— Да благословит тебя Бог, Тома! Я никогда не смогу отблагодарить тебя по-настоящему, — произнес Андре и прыгнул в лодку, прежде чем негр успел еще что-либо сказать.

Гребцы налегли на весла, и лодка отчалила; обернувшись, Андре увидел Тома, который все так же стоял на набережной, глядя им вслед.

Андре помахал ему рукой на прощанье, с чувством невероятного облегчения осознавая, что удача, сопутствовавшая ему с того момента, как он ступил на гаитянскую землю, и тут не изменила ему.

Вершины гор, вздымавшихся за городом, ясно вырисовывались на звездном небе, и Андре, вспомнив о барабанах воду, подумал, донесли ли они уже весть об их спасении до тех, кто желал знать об этом.

Он почувствовал, как тонкие пальчики Соны оказались в его ладони, и понял, что и она ощущает то же самое: все это похоже на сон, это слишком прекрасно, для того чтобы быть правдой.

Они поднялись на борт корабля; это оказалась большая четырехмачтовая шхуна, на корме которой развевался американский флаг.

Андре и Сона были уже на борту, когда к ним подошел какой-то человек, по всей видимости, капитан.

— Мне сообщили, сэр, — сказал он, — что вам необходимо попасть в Америку.

В этот момент матрос, державший фонарь, поднял его, осветив лица Андре и капитана.

Андре заметил, как капитан, взглянув при свете на его лицо, вдруг как-то застыл.

Очевидно, ему не слишком понравилось то, что он увидел.

Сообразив, о чем он думает, Андре быстро заговорил по-английски:

— Я — граф де Вийяре, а эта дама — моя жена.

Вы, наверное, понимаете, капитан, что, для того чтобы безопасно добраться до Ле-Капа, нам потребовалось полностью изменить свою внешность, все, вплоть до цвета кожи.

— Вы француз? — спросил капитан.

— Я — белый, — ответил Андре, — но если бы это открылось, моя жизнь не стоила бы и одного цента.

Говоря так, он вспомнил, что именно эти слова сказал ему Жак, когда он только что приехал на Гаити.

Капитан протянул ему руку:

— Добро пожаловать на судно, граф! — произнес он, — Надеюсь, и вам, и молодой леди будет у нас удобно.

— Мы с благодарностью отдаем себя под защиту флага Соединенных Штатов Америки, — учтиво ответил Андре.

— Это мы вам обещаем, — твердо сказал капитан. — Вам, можно сказать, необыкновенно повезло, сэр.

Андре удивленно посмотрел на него, ожидая объяснений, и капитан продолжал:

— Мы только что доставили на Ямайку нашего посла и его жену, и теперь каюта, которую они занимали, свободна. Прямо могу сказать вам: эта каюта — гордость нашего корабля!

— Еще раз благодарю вас, — улыбнулся Андре.

Капитан прищелкнул пальцами.

— Мистер Маршберг, — обратился он к стоявшему рядом с ними офицеру, — проводите, пожалуйста, графа и графиню в их каюту и проследите, чтобы им были оказаны все необходимые услуги.

Молодой офицер, поглядывая на них с любопытством, провел их в большую, комфортабельную каюту.

У одной ее стены стояла громадная старинная кровать, отделенная от остальной части каюты занавесями, которые можно было задернуть для большего уюта и для того, чтобы прикрыть ее от посторонних глаз.

Здесь стояли удобные кресла, стол, а люстра под потолком освещала все мягким, золотистым светом.

Офицер сказал им, чтобы они позвали его, если им что-нибудь понадобится, а слуга зашел вслед за ними в каюту, неся тюки, которые Тома второпях забросил в лодку.

Оставив их, он вышел, прикрыв за собой дверь.

Андре стоял, с улыбкой глядя на Сону.

Он протянул к ней руки, желая прижать ее к себе, но она испуганно вскрикнула:

— Нет!.. Нет, подожди! Сначала я должна принять мой прежний вид, стать снова самой собой!

— Хорошо, — не стал с ней спорить Андре, — хотя, согласись, это довольно странный брак, когда единственное, чего хочет невеста, так это скрыть от жениха свое лицо!

— Мне хочется… быть красивой… для тебя, — быстро ответила Сона, — а пока я в таком виде, я чувствую себя просто ужасно!

— Так, что это у нас здесь? — говорил Андре, развязывая один из тюков, куда, как он знал, Тома положил кору того чудесного дерева, которое снова должно было вернуть природную белизну их коже.

— Я чувствую себя некрасивой, запыленной, усталой… и все же очень, очень счастливой, — сказала Сона, как бы подбирая нужные слова.

— После таких слов, — откликнулся Андре, — мне хочется поцеловать тебя немедленно, что бы ты там ни думала о своей внешности.

— Я хочу, чтобы наши поцелуи были столь же чудесны, как тогда… в саду, — ответила Сона. — Я никогда не думала, что при этом чувствуешь себя так… так, будто ты уже в раю!

Андре неимоверного труда стоило удержаться и не сжать ее тут же в объятиях; вместо этого он вытащил из свертка с одеждой небольшой пакетик с истолченной в порошок корой.

При этом он нечаянно задел кожаную сумку с золотыми луидорами; она упала, и монеты рассыпались по всему полу.

Андре засмеялся.

— Я принял массу предосторожностей, чтобы как-нибудь случайно, по ошибке, не оставить эти тюки, а сейчас мне надо выгрузить все бриллианты, которые я предусмотрительно спрятал в куртке, и переложить их обратно в сумку.

Сона издала удивленный возглас.

— Я совсем забыла про них! Они целы?

— Абсолютно целы; они у меня, моя радость, и, я надеюсь, они доставят тебе немало удовольствия, когда мы окажемся в Америке.

Оставив рассыпанные луидоры лежать на пол., Андре насыпал немного порошка в мисочку, которую нашел в углу каюты среди других умывальных принадлежностей.

Добавив немного воды — в точности так, как советовал ему Тома, — Андре как следует размешал получившуюся массу.

Через несколько секунд она стала совершенно чистой и прозрачной, такой, какую тогда, в саду, подал им неф, чтобы они вымыли руки после еды.

Усевшись перед зеркалом, Сона сняла с головы темный плат и покрывало. Ее чудесные золотистые волосы рассыпались по плечам.

Андре поставил перед ней мисочку.

— Вот то, что тебе нужно, — сказал он. — Я не буду смотреть на тебя до тех пор, пока ты снова не превратишься в ту маленькую святую, в которую я с первого взгляда влюбился тогда, в лесу.

— Я… не святая, — мягко возразила Сона. — Я., твоя жена… разве ты забыл? — спросила она с улыбкой.

— Я не забыл, — ответил Андре, — так что поторопись, потому что я хочу вести себя с тобой как со своей женой, а вовсе не как с темнокожей монахиней!

Намочив в мисочке свой носовой платок, Сона стала старательно протирать им лицо.

— Немного щиплет, — заметила она, — но матушка-настоятельница дала мне с собой крем, специально приготовленный из меда и лепестков розы; она сказала, что он снимает всякое раздражение.

— Надеюсь, ты не весь порошок истратишь? — улыбнулся Андре. — Не забудь оставить и мне немножко.

В дверь постучали, и Андре подошел, чтобы открыть.

— Капитан приветствует вас, сэр. Он просил узнать, не желаете ли вы заказать ужин и бутылку хорошего вина. Мы снимаемся с якоря.

— Пожалуйста, поблагодарите капитана, — ответил Андре, — и передайте ему, что мы с удовольствием примем его предложение.

Андре закрыл дверь.

— Поспеши! — повернулся он к Соне. — Когда я тоже приведу себя в божеский вид, мы устроим торжественный ужин, и я выпью за здоровье новобрачной — моей любимой, прекрасной жены!

— Я уже почти закончила, — ответила Сона. — Слава Богу, матушка-настоятельница решила, что достаточно будет покрасить мне только лицо и руки.

Андре снял куртку и повесил ее очень осторожно, так чтобы бриллианты не вывалились из-за подкладки.

«Завтра, — подумал он, — надо будет положить их обратно в сумку, где они и хранились вначале».

Сегодня он слишком устал и не хотел этим заниматься.

Но, каким бы усталым он себя ни чувствовал, Андре знал, что должен доставить удовольствие Соне и снять с себя толстый слой красящего порошка, который Жак наложил на него так искусно и который служил ему верой и правдой, защищая от всех опасностей.

Вскочив со стула, Сона повернула к Андре свое личико.

— Смотри! — воскликнула она радостно. — Я снова стала самой собой! Надеюсь, теперь я именно такая жена, на которой мечтал жениться мой муж! Андре взглянул на нее, и их глаза встретились.

— Очень скоро, — сказал Андре, — я расскажу тебе обо всем, что чувствует твой муж, когда смотрит на тебя, но сначала мне нужно тоже вернуть себе нормальный вид, а так как краска покрывает все мое тело, то я предлагаю тебе пока что прилечь, задернуть занавески над кроватью и немного отдохнуть перед ужином.

Сона посмотрела на него широко открытыми глазами, потом взяла свой узелок. Андре начал развязывать галстук.

— Если ты хочешь послушаться моего совета, — сказал он, — ты снимешь с себя все и наденешь только ночную рубашку и пеньюар, если, конечно, он у тебя есть. В конце концов, ты ведь ужинаешь только в обществе своего мужа, а перед ним можно так показаться!

— Я… я думаю… это неудобно. Я буду стесняться, — смущенно прошептала Сона.

— Мне нравится, когда ты стесняешься, — улыбнувшись, ответил Андре. — А теперь предупреждаю — я собираюсь полностью раздеться, снять с себя абсолютно все!

Сона вскрикнула и юркнула в кровать за занавески.

Андре быстро скинул одежду и стал тщательно натирать себя чудодейственной жидкостью, как это только что делала Сона.

Толстый и прочный красочный слой исчезал прямо на глазах.

Сначала побелело его лицо, затем Андре стер краску с одной стороны груди и только было собрался приняться за вторую, как раздался стук в дверь.

Быстро схватив полотенце и обернув его вокруг бедер, он крикнул:

— Войдите!

Стюард, с подносом в руках, вошел в каюту.

Поднос весь был уставлен тарелками с едой; бутылка вина высовывалась из ведерка со льдом. Слуга поставил поднос на стол.

— Может быть, вы желаете, чтобы я остался и прислуживал вам за столом, сэр? — спросил он. Задавая вопрос, он взглянул на Андре, да так и застыл с открытым ртом. Затем, немного придя в себя, воскликнул:

— В жизни не видал еще человека с пестрой грудью! — Сообразив, что его замечание могло показаться несколько дерзким, он тут же поправился:

— Прошу прощения, сэр!

— Ничего, — улыбнулся Андре. — Нам не потребуется ваша помощь, мы поужинаем сами, большое спасибо!

Слуга поспешил выскочить за дверь, и Андре рассмеялся. Интересно, подумал он, какую историю он расскажет другим матросам, какие небылицы наплетет им?

Наконец, очистившись почти полностью, Андре насухо вытерся и, достав из саквояжа чистую, хотя и несколько помятую рубашку, переоделся.

К счастью, там нашлась еще и пара чистых хороших брюк. Приняв, насколько это было возможно, приличный вид, Андре раздвинул занавески.

— Ужин подан, миледи! — торжественно возвестил он и тут увидел, что Сона крепко и сладко спит.

Как он и просил, она надела на себя только ночную рубашку, а ее белый пеньюар висел на спинке кровати.

Она так устала, что, вероятно, заснула в ту же секунду, как только голова ее коснулась подушки.

Чуть наклонившись, Андре нежно смотрел на свою спящую жену.

Она была невыразимо прекрасна: светлые, золотистые волосы рассыпались по подушке, кожа казалась теперь даже белее, чем, как он помнил, она была раньше, длинные, темные ресницы бросали тень на щеки.

Она выглядела такой юной, такой невинной, от нее словно исходило сияние удивительной, неземной чистоты; он никогда еще не встречал женщин, подобных ей.

Очень осторожно Андре снова закрыл занавески.

Затем присел к столу и немного поел, запивая ужин вином.

Он вдруг почувствовал, что сильно проголодался, и решил, что это, должно быть, оттого, что спало то страшное напряжение, когда он постоянно должен был думать о том, как спастись самому и, что самое главное, — как спасти Сону.

Только теперь Андре до конца осознал, какая страшная угроза висела над ними в течение последних двух дней.

Он понял, как боялся Тома, что их схватят, прежде чем они доберутся до Ле-Капа, но и потом, когда они были уже в городе, в любой момент можно было ожидать, что какой-нибудь не в меру усердный вояка или новоиспеченный бюрократ надумает допросить их.

Опасности подстерегали их на каждом шагу, с ними могли произойти самые ужасные вещи, и все же благодаря покровительству Господа и Дамбаллаха они остались целы и невредимы, ничто больше не угрожало им, и это не было минутной передышкой, нет, теперь они могли жить спокойно и счастливо всю свою жизнь.

С бокалом вина в руке Андре сидел за столом, размышляя о людях, которых встретил с тех пор, как впервые ступил на землю Гаити, — о Жаке и Оркис, Тома и матери-игуменье, но больше всего — о Соне.

Она была той девушкой, о которой он всегда мечтал, по которой томился, желая встретить когда-нибудь и назвать ее своей женой и в то же время боясь, что никогда не сможет ее отыскать.

Она была молода, гораздо моложе, чем он представлял себе свою будущую жену, но он знал, что она обладает удивительным чутьем и большой житейской мудростью человека, прожившего на свете уже много лет.

Она словно воплотила в себе все лучшие принципы и идеалы, которые, скрытые от бесстыдного и циничного мира, всегда хранились там, в самой глубине его души.

Стюард зашел, чтобы взять поднос с посудой, и тут только Андре заметил, что незаметно для самого себя выпил почти всю бутылку вина.

Он чувствовал себя бесконечно усталым, а потому разделся и лег в постель.

С минуту он вглядывался в прекрасное лицо, лежавшее рядом с ним на подушке, и наконец, слегка улыбнувшись, решил, что впереди у них еще целая жизнь, так что с его стороны было бы слишком жестоко будить ее теперь.

Корабль медленно, но неуклонно двигался по глади совершенно спокойного моря.

Ветра почти не было, поэтому качка не ощущалась; судно плавно, еле заметно приподнималось и опускалось на волнах, не причиняя ни малейшего беспокойства тем, кто находился в каюте.

Андре открыл глаза.

Лишь слабый свет проникал через иллюминаторы, и он подумал, что, должно быть, еще очень рано.

Он выглянул в просвет между занавесками, которые раздвинул вчера перед тем, как лечь спать, боясь, что иначе ночью им будет слишком душно, и увидел свою жену, которая, сидя перед зеркалом, расчесывала свои чудесные, золотистые волосы.

На ней была только длинная ночная рубашка, и Андре представил себе, как тихо она, наверное, соскользнула с кровати, стараясь не разбудить его.

Он долго смотрел на нее, на искорки света, вспыхивавшие в ее волосах, любуясь грациозным движением ее руки, всей ее тоненькой, хрупкой фигуркой под грубой ночной рубашкой, видимо, сшитой для нее монахинями.

Она закончила причесываться и поднялась, стараясь двигаться очень осторожно, так как корабль все же немного качало.

Из-под полуприкрытых век Андре наблюдал, как она идет к кровати, ступая на цыпочках, почти неслышно; она, конечно, была уверена, что он все еще спит.

Она подошла и легла очень тихо, даже не коснувшись его.

Только тогда Андре наконец повернулся и, обняв ее, притянул к себе.

— Ты не спишь?! — воскликнула Сона укоризненно.

— Я наблюдал, как кто-то, очень славный, наводил красоту, стараясь стать еще прелестнее для меня.

— О Андре… Мне так жаль… Я так виновата перед тобой! Я нечаянно заснула вчера, и только когда проснулась сегодня утром, поняла, что я проспала… мой свадебный ужин!

— Не расстраивайся, мы восполним эту потерю! — утешил ее Андре. — У нас с тобой будет еще много ужинов. Удивительная это была брачная ночь, любовь моя! Моя молодая жена не обращала никакого внимания на своего мужа!

— Ты же знаешь, что это… не правда! Просто я так устала, так ужасно устала! Но я совсем не собиралась спать!

— Я тоже был совсем без сил, солнышко мое, — ответил Андре, — иначе я мог бы оказаться настолько бессердечным, чтобы разбудить тебя, нарушить твой сладкий сон!

— Лучше бы… ты так и сделал, — прошептала Сона.

Андре взглянул на нее, потом повернул ее к себе так, чтобы видеть ее лицо, которое она пыталась спрятать у него на плече.

— А вот теперь я проснулся вполне отдохнувшим, и ты тоже, моя чудесная, белоснежная невеста!

— И ты… очень красивый… мой чудесный, белоснежный… муж!

Он сильно и резко притянул ее к себе.

— Ты права! — воскликнул Андре. — Мы теперь муж и жена! Жизнь моя, любимая, ты понимаешь, что произошло? Мы обвенчаны!

Он страстно прижался своими губами к ее губам и стал целовать ее сперва сильно и жадно, точно желая найти выход переполнявшим его чувствам, потом более спокойно и нежно. Он ощущал во рту сладость ее языка и губ, обнимал ее, лаская ее хрупкое тело, чувствуя, как оно трепещет под его пальцами.

— Я люблю тебя! — воскликнул Андре. — Боже, как я люблю тебя! И мы спасены! Любовь моя, счастье мое, ты понимаешь? Спасены!

— Я так боялась, — прошептала Сона, — боялась, что солдаты могут схватить нас… или, что когда мы попадем в Ле-Кап, что-нибудь случится… и нас… убьют…

Было в ее голосе что-то такое, что подсказало Андре, что тот ужас, который она пережила в детстве, не забылся, и она боялась, что он может повториться.

Он любил ее очень сильно, и для него самое главное было то, что ощущает и думает она, ее душевное состояние, ее покой, поэтому он сказал очень ласково и нежно:

— Теперь нам ничто не угрожает, жизнь моя. Мы здесь в полной безопасности. Не надо думать о прошлом, тебе больше нечего бояться. Я знаю, такое нелегко забыть, но теперь, когда мы вместе и так счастливы, все плохое, все страшное будет постепенно отступать, пока наконец не исчезнет навсегда!

— Когда ты обнимаешь меня вот так… мне так спокойно и надежно… и я забываю обо всем…

— На это я и надеюсь, — сказал Андре. — Лучше вспоминать обо всем хорошем и о тех людях, которые были добры к нам, — таким, как мать-настоятельница, Тома, этот священник, который дал нам приют и обвенчал вчера ночью.

— Так мы теперь… женаты, — произнесла Сона, — и ты мой муж?

В голосе ее внезапно послышался страх, словно она опасалась, что брак их не был законным или что все это ей только приснилось.

— Мы женаты, и я — твой муж, — твердо ответил Андре, — но так как мне кажется, что это доставит тебе удовольствие, бесценная моя, мы устроим еще одну свадебную церемонию в католическом соборе в Америке или когда вернемся в Лондон.

— Я и так очень счастлива, — прошептала Сона, — но мне хотелось бы… быть красивой, чтобы ты мог любоваться мною в день нашей свадьбы. Мне… так противно было ходить с этой коричневой краской на лице!

— Это была совершенно необходимая предосторожность, — успокоил ее Андре. — Мне ведь тоже пришлось применить эту хитрость, иначе я никогда не добрался бы до имения де Вийяре и не встретил бы тебя!

— Я люблю тебя! — прошептала Сона. — И я люблю то дерево, чья кора помогла тебе превратиться в мулата и избежать опасности, хотя в душе ты остался совсем другим, нисколько не похожим на них.

Андре знал, что ужас перед мулатами не скоро изгладится из ее души, но что касается его самого — он будет вечно признателен Жаку за его неоценимую помощь и в один прекрасный день непременно отблагодарит его за доброту, возможно, при содействии Керка.

Вслух Андре сказал:

— Если мы не хотим оказаться неблагодарными, то есть еще кто-то, о ком мы не должны забывать.

— Кто же это? — спросила Сона.

— Дамбаллах, — улыбнулся Андре. — Он охранял нас и помогал во всем. Если бы барабаны не предупредили Тома, я остался бы на плантации, и солдаты застали бы меня врасплох. Сона испуганно вскрикнула:

— О Андре… Андре! Подумать только… тебя ведь могли бы убить!.. Я никогда бы ухе не смогла полюбить никого другого! Я так и жила бы в этой обители, пока не постарела бы и не умерла… как эти бедные старые монахини!

— К счастью, этого не случилось, — мягко сказал Андре, желая ее успокоить, — но мы всегда должны с благодарностью вспоминать о барабанах воду. — Вздохнув, он добавил:

— Когда я приехал на Гаити, мне даже в голову не могло прийти, что я когда-нибудь поверю в воду. Мне чудилось тогда в барабанах что-то зловещее.

— Для нас их голос был… зовом любви! — ответила Сона. — Этот голос спас тебя, благодаря ему мы обвенчались и плывем теперь на этом прекрасном корабле!

— Да, ты права, голос этих барабанов звучал для нас как зов любви, — согласился Андре. — Всю жизнь теперь мы будем вспоминать о них с нежностью и благодарностью!

Сказав это, Андре поцеловал ее в лоб, ощутив при этом, как вся она потянулась к нему, приоткрыв губы для поцелуя.

— Ты так прекрасна! — восхищенно воскликнул Андре. — Так удивительно совершенна, что я и сейчас еще боюсь — вдруг ты святая и я не смею тебя касаться?!

— Но ведь ты… касаешься меня, — еле слышно прошептала Сона.

— Не так полно, как мне хотелось бы, — возразил Андре. — Я хотел бы целовать тебя всю, обнять так, чтобы чувствовать, что каждая клеточка твоего тела принадлежит мне, что ты вся моя, и только моя! Подожди немножко, любовь моя, и я покрою поцелуями тебя всю — от твоих чудесных, сияющих волос до кончиков пальцев твоих маленьких, нежных ножек!

— Я… тоже этого хочу, — тихонько пробормотала Сона.

— Но пока что, — продолжал Андре, — мне придется довольствоваться тем, что я могу целовать твои губы и ощущать, какая гладкая, шелковистая и нежная у тебя кожа.

Он стал целовать ее глаза, потом нагнулся и начал покрывать поцелуями ее шею; он почувствовал, как Сона вздрогнула.

Затем, очень осторожно и нежно, так, чтобы не напугать ее, Андре спустил с ее плеч грубую ночную рубашку, ласково касаясь губами ее груди.

Он прикасался к ее телу так мягко, так любовно, словно перед ним был полураспустившийся чудесный цветок, белая лилия — символ ее прелести и чистоты.

Андре чувствовал, как трепещет ее юное, нежное тело, как сердце ее отчаянно колотится в такт неистовым биениям его собственного сердца, и поцелуи его становились все более страстными, все более самозабвенными.

Он почувствовал, как по телу ее пробежал огонь, и понял, что в ней горит такое же желание, как и в нем.

— Я… люблю тебя, — пробормотала она чуть слышно.

— А я просто без ума от тебя. Ты счастлива? Я даю тебе хоть немного радости?

— Ты… волнуешь меня…

— Что ты сейчас чувствуешь?

— У меня как будто мурашки бегают по спине…

— Мурашки?

— Ну, такие маленькие… язычки пламени… они словно вспыхивают во мне…

— Я чувствую их на твоих губах.

— Целуй меня… О Андре… Целуй меня еще!

Андре покрыл ее поцелуями, и где-то в самой глубине его сознания промелькнула мысль, что боги, соединившие их друг с другом, радуются и ликуют сейчас, взирая на них с высоты.

Человек не может жить без любви, любовь — это свет небесный, отблеск божественного огня, ниспосланный нам Господом.

В эту минуту Андре казалось, что все боги — христиан и буддистов, мусульман и воду — соединились в единое могучее и доброе божество Любви.

Все они призывали человека оглянуться вокруг себя, искать тех, кому нужны его помощь и дружба, тех, кто жаждет его любви, — искать свою вторую половину. Все они внушали человеку, что жизнь его должна быть наполнена не враждой и не ненавистью, а только любовью, что только любовь дает его жизни смысл, наполняет ее счастьем и благодатью.

Андре знал, что его чувство к Соне — это все лучшее, все самое высокое, что есть в его душе.

Любовь, которую она ему дарила, шла из самой глубины ее сердца, бившегося в едином ритме с его сердцем, из ее светлой, прекрасной души, полной небесной прелести и чистоты.

— Я люблю, люблю тебя! — повторял Андре. — Я восхищаюсь тобой и преклоняюсь перед тобой, моя ненаглядная маленькая святая, моя драгоценная жена!

— Обними меня… крепче… О Андре!.. Я люблю тебя… так сильно, что даже боюсь этого!

— Тебе нечего больше бояться, моя радость!

— Меня пугает моя любовь к тебе… Я думала, что больше любить уже невозможно, но она становится все сильнее!..

— Я сделаю все, чтобы ты полюбила меня еще в тысячу раз сильнее, жизнь моя! Наша жизнь до краев будет наполнена любовью, обещаю тебе!

— Милый… любимый мой… Люблю… люблю тебя!

Губы Соны были полуоткрыты, она дышала прерывисто, и в глазах ее появился первый проблеск зарождающегося желания.

Она была так прекрасна, что Андре не находил слов, он мог только бормотать, точно в забытьи:

— Любимая, прекрасная моя, моя восхитительная маленькая жена!

Волна счастья захлестнула его, потопив все слова; как и тогда, в саду, он почувствовал, точно тело его стало невесомым и оба они, оторвавшись от земли, взлетают все выше и выше, к ослепительному, солнечному небу…

— Я… обожаю тебя! — шептала Сона, касаясь губами его губ. — Люби меня… О Андре, люби, люби меня!

Они больше не существовали отдельно друг от друга, но стали единым целым, частицей вечного, могучего потока жизни.

1

Игра слов: имя Orchis по-английски созвучно названию Orchid — орхидея.

(обратно)

2

Мои милые (фр.).

(обратно)

3

Милашка (фр.).

(обратно)

4

Мой милый (фр.).

(обратно)

5

Грязные свиньи (фр.).

(обратно)

6

Черная магия (фр.).

(обратно)

7

Спокойной ночи (фр.).

(обратно)

8

Сын мой (фр.).

(обратно)

9

Матушка (фр.).

(обратно)

10

Белым (фр.).

(обратно)

11

Столовая (фр.).

(обратно)

12

Отец мой (фр. ).

(обратно)

Оглавление

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Реклама на сайте