«Пионовая беседка»

Пионовая беседка (fb2) - Пионовая беседка [=Влюбленная Пион] (пер. Екатерина В. Корнева) 1382K (книга удалена из библиотеки) скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Лиза Си

Лиса Си

Пионовая беседка 

Династия Мин пала в 1644 году, и ее место заняла маньчжурская династия Цин. Около тридцати лет в стране царил хаос. Некоторые женщины были вынуждены покинуть свои дома; другие сделали это по своей воле. Тысячи женщин стали публиковать свои стихи и литературные произведения. Частью этого феномена были девушки, умиравшие от любви. Работы более двадцати из них сохранились до наших дней.

Я называла даты, как принято у китайцев. Император Канси царствовал с 1662 по 1722 год. Опера Тан Сяньцзу «Пионовая беседка» была впервые поставлена на сцене, а затем опубликована в 1589 году. Чэнь Тун (в романе ее зовут Пион) родилась в 1650 году, Тан Цзе в 1655-м, а Цянь И — в 1671-м. В 1694 году была опубликована книга «Комментарий трех дам». Она была первой книгой такого рода в мире, написанной и опубликованной женщинами.

Любовь никто не знает, откуда она приходит, но это делает ее сильнее. Люди умирают от любви, но она способна оживить мертвых. Любовь не так сильна, если тот, кто живет, не хочет умереть за нее, или если она не может воскресить того, кто уже умер. Разве любовь, которая приснилась во сне, не настоящая? Ведь в этом мире так много тех, кто грезит о ней. Только те, чья любовь рождается на подушке и чье чувство крепнет, когда они отдыхают от дневных забот, могут коснуться ее.

Предисловие к пьесе «Пионовая беседка» Тан Сяньцзу, 1598

Часть 1

В саду

Успокоить ветер

За два дня до моего дня рождения я проснулась так рано, что моя служанка Ива еще спала на полу в ногах моей постели. Я могла бы распечь ее, но не стала этого делать, потому что хотела побыть одна, чтобы насладиться своим волнением и радостным ожиданием. Сегодня вечером я увижу в нашем саду представление оперы «Пионовая беседка». Я очень любила эту оперу и собрала одиннадцать из тринадцати напечатанных версий. Мне нравилось лежать в постели и читать о деве Линян и ее возлюбленном из снов, об их приключениях и одержанной победе. Но три вечера, последний из которых падает на праздник Двойной Семерки* — седьмой день седьмого месяца, праздник влюбленных и мой день рождения, — я буду наслаждаться оперой воочию, хотя обычно девушкам и женщинам такое не дозволялось. Мой отец пригласил на торжество и другие семьи. Мы будем проводить конкурсы и устраивать пиры. Это будет чудесно.

Ива села на полу и протерла глаза. Когда она увидела, что я наблюдаю за ней, то быстро вскочила на ноги и поздравила меня. Меня опять охватило волнение, и во время купания я приказала Иве изо всех сил тереть меня мочалкой. Потом она помогла мне облачиться в наряд из шелка цвета лаванды и причесала волосы. Сегодня я хотела выглядеть безупречно и вести себя так, как подобает.

Девушка на шестнадцатом году жизни знает, как она красива, и когда я взглянула в зеркало, то зарделась от удовольствия. Мои волосы были словно черный шелк. Когда Ива причесывала их, я чувствовала, как они струятся по спине, начиная от макушки. Мои глаза напоминали листья бамбука, а брови были подобны легким штрихам, сделанным рукой искусного каллиграфа. Щеки сияли бледно-розовым светом лепестка пиона. Родители часто говорили, что так оно и должно быть, ведь меня звали Пион. Со всем пылом юности я старалась доказать, что мне подходит мое изысканное имя. Мои губы были полными и мягкими, талия тонкой, а грудь словно ждала прикосновения руки моего мужа. Нет, я не была тщеславной. Я была такой же, как и все пятнадцатилетние девушки. Я сознавала свою красоту, но была достаточно умна, чтобы понимать, что со временем она ускользает.

Мои родители обожали меня. Они дали мне образо­вание, прекрасное образование. Я жила в окружении изысканной роскоши: составляла букеты, ухаживала за собой и пела, стараясь доставить удовольствие родите­лям. Я занимала такое высокое положение, что даже у моей служанки Ивы ноги были перебинтованы*. В дет­стве я верила, что веселые сборища с праздничным уго­щением в день Двойной Семерки устраивались в мою честь. Никто не исправлял мою ошибку, потому что меня любили, обожали и очень, очень баловали. Я набрала в грудь воздуха и медленно выдохнула. Я была счастлива. Видимо, это последний мой день рождения, который я проведу дома, ведь вскоре я выйду замуж, и я хотела на­слаждаться каждой минутой.

Я вышла из покоев незамужних девушек и направилась в комнату, где мы держали поминальные дощечки наших предков*, чтобы оставить бабушке жертвенные дары. Утренний туалет занял у меня много времени, и потому я сделала только короткий поклон. Я не хотела опаздывать к завтраку. Ноги не могли нести меня так быстро, как мне хотелось, и когда я увидела, что родители сидят в беседке, глядя на сад, я замедлила шаг. Если мама опоздает, мне тоже можно. Я услышала, как она сказала:

— Незамужние девушки не должны появляться на людях. Я беспокоюсь даже за своих невесток. Ты знаешь, что я не поощряю прогулок в одиночестве. А ты хочешь пригласить на представление посторонних людей...

Она замолчала. Мне следовало удалиться, но мне так хотелось увидеть оперу, что я решила остаться. Чтобы меня не увидели, я спряталась за переплетенными ветвями глицинии.

— О каких людях ты говоришь? — возразил папа. — Это же не публичное представление, на котором жен­щины сидят рядом с мужчинами и тем бесчестят себя. Вы спрячетесь за ширмами.

Но здесь появятся посторонние мужчины. Они могут увидеть из-за ширмы наши чулки и туфли. Они будут вдыхать запах наших волос и пудры. Кроме того, из всех опер ты выбрал именно эту пьесу о любовной интрижке! По-твоему, незамужним девушкам позволи­тельно слышать такое?

Моя мать придерживалась консервативных взглядов и в своем поведении всегда следовала традициям. После Переворота, когда династия Мин пала и власть отошла к маньчжурам, жизнь общества изменилась, и многие бла­городные женщины с удовольствием пользовались пра­вом покидать свои особняки. Они путешествовали по реке в прогулочных лодках, описывали то, что видели, а затем публиковали свои наблюдения. Мама горячо воз­ражала против этого. Она по-прежнему хранила верность свергнутой династии Мин, но в остальном придержива­лась весьма консервативных взглядов. В то время как для многих женщин, живущих в дельте реки Янцзы, Четыре Добродетели, заключенные в достоинстве, манерах, бе­седе и труде, обретали новый смысл, мама постоянно наставляла меня не забывать, что они значили изначаль­но. «Держи рот на замке, — часто говорила она, — а если тебе нужно что-то сказать, дождись подходящего момен­та. Старайся никого не обидеть».

Мама очень чувствительно относилась к таким ве­щам, потому что она находилась во власти цин: настрое­ния, страсти и любви. Эти силы объединяют наш мир. Они растут из сердца, где живет разум. Мой отец, на­против, повиновался ли — холодному рассудку и необ­ходимости сдерживать эмоции. Услышав о ее беспокой­стве, он только хмыкнул.

— Но здесь не раз бывали мужчины из моего поэти­ческого общества. Ты никогда не возражала против их визитов.

— Но моя дочь и племянницы не приходят в сад, когда они нас навещают! В этом случае нарушения приличий не происходит. А другие семьи, которые ты пригласил?

— Я же сказал тебе, почему я это сделал, — резко от­ветил папа. Он потерял терпение. — Чиновник Тан сей­час очень важен для меня. Не спорь со мной!

Я не видела их лиц, но была уверена, что мама по­бледнела от его неожиданной суровости.

Она ничего не сказала. Мама правила во внутренних покоях нашего дома. Между складок ее юбки всегда зве­нели замки из кованого металла в форме рыбы. Она за­пирала на них дверь, когда нужно было наказать дерз­кую наложницу, спрятать рулоны шелка, прибывшие с наших шелкопрядилен для домашнего использования, запереть кладовую, комнаты, где работали ткачихи или хранились вещи наших слуг, которые они отдавали под залог, когда нуждались в деньгах. Она никогда не зло­употребляла своей властью, и это вызывало благодар­ность и уважение у всех женщин, живущих в нашем доме. Но когда мама волновалась, как сейчас, она не­рвно вертела замки в руках.

Папина вспышка гнева сменилась примирительным тоном, каким он часто разговаривал с моей матерью:

— Нашy дочь и племянниц никто не увидит. Все пра­вила приличия будут соблюдены. Это особый случай. Я должен проявить обходительность. Если мы откроем двери нашего дома, то вскоре для нас откроются многие другие.

— Ты должен делать то, что, как ты считаешь, пой­дёт на пользу семье, — уступила мама.

В этот момент я пробежала мимо беседки, нарочно громко топая ногами. Я не совсем поняла, о чем они говорили, но это было неважно. Главное, что скоро в нашем саду покажут оперу и мы с моими сестрами бу­дем первыми девушками в Ханчжоу, увидевшими ее. Конечно, мы не будем находиться рядом с мужчинами. Отец сказал, что мы будем сидеть за ширмами, чтобы не допустить нарушения приличий.

Входя в Весеннюю беседку, мама уже обрела свой­ственное ей спокойствие.

— Очень плохо, если девушки едят слишком быст­ро, — заметила мама, минуя стол, за которым сидела я и мои двоюродные сестры. — Когда вы переедете в дом к будущим мужьям, ваши свекрови будут очень недоволь­ны, если увидят, что вы едите, разевая рот от нетерпе­ния, словно карп в пруду. Этим я хочу сказать, что нам следует подготовиться к приезду гостей.

Итак, мы ели как можно быстрее, стараясь в то же вре­мя казаться благовоспитанными молодыми особами.

Как только слуги убрали тарелки, я обратилась к ма­тери:

— Можно мне подойти к воротам? — спросила я. Мне хотелось приветствовать наших гостей.

— Конечно. Только в день свадьбы, — с нежной улыб­кой сказала мама. Она всегда улыбалась, когда я задава­ла глупый вопрос.

Я призвала на помощь все свое терпение. Я знала, что сейчас паланкины вносят в покои для сидения; там наши гости сходят на землю, а потом пьют чай, прежде чем проследовать в главную часть дома*. Оттуда муж­чины направлялись в зал Изысканной Роскоши, где их приветствовал мой отец. Женщины же устремлялись в безопасность наших покоев: они находились в задней части усадьбы, вдалеке от мужских глаз.

Наконец я услышала оживленные женские голоса. Они звучали совсем близко. Прибыли две сестры моей матери и их дочери. Я напомнила себе, что должна выг­лядеть, говорить и двигаться очень сдержанно. Затем пришли сестры моих теть, а за ними жены друзей моего отца. Самой важной из них была госпожа Тан, жена того человека, о котором отец упомянул в разговоре с мате­рью. Недавно маньчжуры назначили ее мужа на высо­кий пост императорского церемониймейстера. Она была высокой и очень худой. Ее младшая дочь Тан Цзе нетерпеливо озиралась по сторонам. Я почувствовала укол зависти. Я никогда не покидала усадьбу семьи Чэнь. Интересно, чиновник Тан часто разрешает доче­ри выезжать за передние ворота их дома?

Поцелуи. Объятия. Мы обменялись подарками: све­жие фиги, вино из провинции Шаосин, чай из цветков жасмина. Мы проводили женщин и их дочерей в ком­наты. Они разложили свои вещи, сняли дорожные кос­тюмы и переоделись в новые платья. Еще поцелуи. Объя­тия. Слезы и взрывы веселого смеха. Мы поспешили в зал Цветущего Лотоса. Обычно здесь собирались жен­щины. В зале был высокий потолок в форме рыбьего хвоста. Его поддерживали круглые черные колонны. Окна и резные двери с одной стороны выходили в маленький сад. С другой стороны мы могли видеть пруд, заросший цветами лотоса. В центре комнаты на алтар­ном столике стояла маленькая ширма и ваза. Если про­изнести слова ширма и ваза вместе, то получится слово спокойствие, и все женщины и девушки, усевшись на свои места, почувствовали себя спокойно.

Я села на стул и огляделась. Мои перебинтованные ноги, казалось, плыли по поверхности прохладного ка­менного пола. Я была рада, что позаботилась о том, что­бы выглядеть как можно лучше, потому что все были одеты в самые изысканные платья из тончайшего шел­ка, украшенные вышивкой из цветов согласно времени года. Сравнивая себя с остальными, мне пришлось при­знать, что моя двоюродная сестра Лотос выглядела са­мой красивой. Впрочем, как обычно. Правда, мы все сияли в ожидании праздника, который вскоре начнет­ся в нашем доме. Даже моя толстощекая сестра Ракита выглядела более привлекательной, чем обычно.

Слуги принесли маленькие тарелочки со сладостями, и мама торжественно объявила о начале состязания в вышивании. Это был первый конкурс из тех, что ожида­ли нас в ближайшие три дня. Мы положили на стол вы­шивку. Мама внимательно рассмотрела каждую работу, чтобы определить, кто из нас искуснее выбирает цвета и аккуратнее кладет стежки. Когда очередь дошла до меня, мама честно сказала, как обязывало ее положение:

— Моя дочь вышивает все лучше и лучше. Видите, она хотела вышить хризантемы. — Она сделала паузу. — Это же хризантемы, не так ли?

Я кивнула, и она продолжила:

— У тебя хорошо получилось. — Затем она легонько коснулась губами моего лба. Но все видели, что я не вы­играю этот конкурс — ни сегодня, ни в другой день.

Во второй половине дня, наполненного бесконечны­ми чаепитиями, конкурсами и радостным ожиданием вечера, мы все вели себя крайне беспокойно. Мама бы­стро оглядывала комнату, замечая и ерзающих малень­ких девочек, и быстрые, как молния, взгляды их мате­рей, и раскачивающуюся ногу Четвертой тети, и то, как пухлая Ракита то и дело пыталась оттянуть узкий ворот платья. Я плотно сцепила руки перед собой и старалась сидеть как можно спокойнее, когда мама смотрела на меня, хотя мне хотелось прыгать, размахивать руками и кричать от радости.

Мама откашлялась. Несколько женщин посмотрели на нее, но тем не менее хихиканье и суета не прекрати­лись. Мама кашлянула еще раз, затем постучала пальцем по столу и начала рассказывать мелодичным голосом:

— Однажды семь дочерей бога Кухни купались в пру­ду. Мимо него проходили Пастух и его буйвол.

Все девушки и женщины сразу узнали первые строки своей любимой истории, и в комнате воцарилась тиши­на. Я кивнула матери. Она приняла мудрое решение рас­сказать эту легенду, чтобы успокоить всех нас. Мы слу­шали, как она повествует о том, как дерзкий Пастух ук­рал одежду самой прекрасной дочери, Ткачихи. Он ушел, а ей пришлось обнаженной томиться в пруду.

— Но когда наступила холодная ночь, — продолжала мама, — ей ничего не оставалось, как в полной наготе смущенно идти к дому Пастуха, чтобы вернуть свою одежду. Ткачиха знала, что у нее есть всего один способ сохранить свое честное имя. Она решила выйти замуж зa Пастуха. Что, как вы думаете, случилось потом?

— Они полюбили друг друга, — вдруг раздался прон­зительный голосок Тан Цзе, дочери госпожи Тан.

Это была неожиданная часть истории. Кто бы мог подумать, что бессмертная богиня и обычный человек полюбят друг друга, ведь даже здесь, в мире смертных, когда мужчина и женщина заключают предназначен­ный им брак, они далеко не всегда находят любовь?

У них родилось много детей, — продолжала Цзе. — И они были очень счастливы.

— А потом? — спросила мама, глядя в ожидании от­вета на другую девушку.

— А потом боги и богини потеряли терпение, — опять ответила Цзе, игнорируя прозрачный намек моей мате­ри. — Они соскучились по девушке, которая ткала шелк из облаков и шила им одежду, и захотели, чтобы она вер­нулась.

Мама нахмурилась. Тан Цзе нарушила приличия. Я подумала, что ей, наверное, около девяти лет. Я по­смотрела на ее ноги. Она вошла сюда без чьей-либо по­мощи. Значит, она уже преодолела два года, в течение которых девочкам перебинтовывают ноги. Возможно, ее нетерпеливость вызвана радостью оттого, что она опять может ходить? Но ее манеры!

— Продолжайте, — сказала Цзе, — расскажите еще что-нибудь!

Мама моргнула, но затем продолжила, как будто не заметила никакого нарушения принципа Четырех Доб­родетелей:

— Небесная царица отнесла Ткачиху и Пастуха в выш­ние сферы, а затем вытащила из волос булавку и нари­совала Млечный путь, чтобы разделить влюбленных. Небесная царица думала, что благодаря этому Ткачиха не будет отвлекаться от работы и у нее всегда будет пре­красная одежда. Но в день Двойной Семерки Небесная царица велит всем сорокам земли расправить крылья, чтобы получился мост и влюбленные встретились. В течение трех ночей, начиная с сегодняшнего дня, если вы, девушки, не будете спать ночью до рассвета, а вый­дете в виноградник и будете сидеть там, глядя на то, как светит молодой месяц, вы можете услышать, как они плачут, расставаясь.

Это была красивая история, и она родила в нас свет­лое чувство, но ни одна девушка не выйдет в одиноче­стве к винограднику в ночное время, даже находясь в безопасности нашей усадьбы. Кроме того, что касается меня, то рассказанная история не заставила утихнуть мое нетерпеливое желание увидеть «Пионовую бесед­ку». Сколько же мне еще ждать?

Когда настало время обеда в Весенней беседке, жен­щины разбились на группки: сестры сидели с сестрами, кузины с кузинами, но госпожа Тан и ее дочь остались в стороне. Цзе уселась рядом со мной за столом незамуж­них девушек, как будто она уже не маленькая девочка и ее скоро выдадут замуж. Я подумала, что мама будет до­вольна, если я поговорю с гостьей, но вскоре я пожале­ла об этом.

— Папа покупает мне все, что я захочу, — ликующе заявила Цзе, чтобы я и все остальные, кто слышал это, поняли, что ее семья намного богаче, чем клан Чэнь.

Едва мы насытились, как услышали бой барабанов и тарелок. Они звали нас в сад. Я хотела выказать хорошее воспитание и степенно выйти из комнаты, но первой очутилась у двери. Я шла из Весенней беседки по коридору, освещенному мигающими фонариками. Я просле­довала по берегу центрального пруда, мимо беседки Вечного Наслаждения. Затем прошла через лунные во­рота, через которые можно было видеть заросли бамбу­ка, орхидеи в горшках и искусно обрезанные ветки де­ревьев, растущих за воротами. Музыка становилась все громче, и я заставила себя придержать шаг. Мне нужно было блюсти осторожность, потому что я прекрасно знала, что вечером у стен нашего дома стоят незнакомые мужчины, и если одному из них удастся меня увидеть, вина падет на меня, и обо мне будут дурно отзываться. Но мне казалось, что в моем положении быть осторож­ной и не бежать едва ли возможно. Скоро начнется пред­ставление, и я не хотела пропустить ни одной секунды.

Я подошла к территории, огороженной для женщин, и опустилась на подушку, расположенную рядом со сги­бом ширмы. Через щелочку можно было наблюдать за тем, что происходит на сцене. Видела я немного, но это было больше, чем я могла надеяться. За мной последо­вали другие женщины и девушки. Они заняли места на других подушках. Я была так взволнована, что ни капли не огорчилась, когда Тан Цзе уселась рядом со мной.

Четыре недели мой отец, на правах заказчика, наблю­дал, как актеры репетируют пьесу в одном из отдален­ных павильонов. Отец нанял мужскую странствующую труппу из восьми человек. Это очень расстроило мою мать, потому что эти недостойные люди занимали в об­ществе самое низкое положение. Кроме того, он прика­зал нескольким нашим слугам, в том числе Иве, помочь актерам и исполнить некоторые роли. «В твоей опере 55 сцен и 403 арии!» — однажды изумленно заметила Ива. Как будто я сама этого не знала. Представление целой оперы заняло бы более двадцати часов, но сколь­ко я ее ни пытала, Ива не призналась мне, какие сцены решил показать папа.

«Твой отец хочет, чтобы это был сюрприз», — отве­чала Ива, наслаждаясь тем, что имеет полное право меня ослушаться. Репетиции требовали немало усилий и даже привели к некоторым неудобствам: например, папа ве­лел принести ему трубку, и вдруг оказалось, что ее неко­му набить, или тетя просила подогреть воду, чтобы при­нять ванну, но никто этого не слышал. Даже я была не­довольна, потому что Иву выбрали на роль Благоухан­ной Весны*, служанки главной героини, и она все вре­мя проводила на репетициях.

Зазвучала музыка. Рассказчик сделал шаг вперед и вкратце поведал нам сюжет этой истории. Он особо под­черкнул, что любовное томление пережило три реин­карнации, и только после этого Лю Мэнмэй и Ду Линян поняли, что любят друг друга. Затем мы увидели глав­ного героя. Он был ученым, но его семья обеднела, и ему пришлось покинуть родительский дом, чтобы сдать императорский экзамен. Его фамилия была Лю, что зна­чит ива. Он вспоминает, как ему приснилась прекрас­ная молодая девушка, стоящая под сливовым деревом. Когда он проснулся, то решил принять имя Мэнмэй, Сон о сливе. Сливовое дерево, его густая зеленая листва и спелые фрукты напоминают о жизненной силе приро­ды, и потому даже я понимала, что это имя намекает на страстную натуру Мэнмэя. Я внимательно слушала, но мое сердце было с Ду Линян, и я с нетерпением ждала, когда наконец увижу ее.

Она появилась в сцене под названием «Увещевание дочери». Линян была одета в платье из золотистого шел­ка с красной вышивкой. Ее головной убор был украшен пушистыми шелковыми нитями, бабочками из бусинок и цветами, которые покачивались при каждом ее дви­жении.

— Мы лелеем нашу дочь, словно драгоценную жем­чужину, пела госпожа Ду своему мужу. Но, обращаясь к дочери, она строго спросила: — Ты же не хочешь, что­бы люди считали тебя неотесанной, не правда ли?

Господин Ду добавил:

— Добродетельная и воспитанная девушка не пре­небрегает своим образованием. Не жалей времени на рукоделие и прочти книги, стоящие на полках.

Однако родительские увещевания не помогли Линян исправиться, и вскоре ей и ее служанке Благоуханной Весне пришлось выслушивать наставления учителя Чэнь. Его уроки были очень скучными и в основном состояли из заучивания правил. Они были мне очень хорошо зна­комы: «С первыми петухами девушка должна вымыть руки, прополоскать рот, причесать волосы и заколоть их булавкой, а затем приветствовать свою мать и отца».

Подобные замечания я слышала каждый день. Кро­ме того, мне говорили, что я не должна показывать зубы, когда улыбаюсь, а должна ходить ровно и медленно, за­ботиться о чистоте, ухаживать за собой, почитать тету­шек и не забывать обрезать ножницами оборванные нитки на одежде.

Бедная Благоухающая Весна с трудом высиживала урок; она попросилась выйти из комнаты, чтобы схо­дить в уборную. Мужчины, сидевшие по другую сторо­ну ширмы, засмеялись, когда Ива согнулась в талии, скорчилась и стала обеими руками хвататься за живот. Мне было неприятно видеть, что она так ведет себя, но она выполняла то, что велел ей мой отец (что шокиро­вало меня, ведь как он мог знать об этом?).

Чувство неловкости заставило меня отвести глаза со сцены, и я увидела мужчин. Конечно, они сидели спи­ной ко мне, но некоторые повернулись, и я могла видеть их в профиль. Я была девушкой, но смотрела на них. Это было непозволительно, но ведь за пятнадцать лет я не сделала ничего такого, что хотя бы один из членов моей семьи назвал бы нарушением родственного долга.

Я посмотрела на мужчину, который повернулся, что­бы взглянуть на своего соседа, сидящего рядом с ним в кресле. У него были высокие скулы, большие добрые глаза, а волосы черные, как вход в пещеру. На нем было простое платье из темно-синего шелка. Его лоб был выб­рит в знак покорности маньчжурскому императору, а длинная коса небрежно перекинута через плечо. Он поднес руку ко рту, чтобы сделать какое-то замечание, и в этом жесте я увидела свидетельство мягкости, утон­ченности и любви к поэзии. Он улыбнулся, обнажив прекрасные белые зубы. Его глаза оживленно горели. Он был таким томным и грациозным, что напомнил мне кота — большого, гибкого, с лоснящейся шерсткой, ум­ного и уверенного в своих силах. Этот мужчина был очень красив. Он опять посмотрел на сцену, где шла опера, и у меня перехватило дыхание. Я медленно выдох­нула и постаралась сосредоточиться на том, что гово­рит Благоуханная Весна. Она как раз вернулась из убор­ной и теперь рассказывала о том, что видела в саду.

Когда я читала эту часть истории, мне всегда было очень жаль Линян, потому что она находилась в заточе­нии и даже не знала, что около ее дома есть сад. Она всю жизнь сидела взаперти. Благоуханная Весна предлагала своей хозяйке выйти в сад, чтобы увидеть цветы, ивы и беседки. Линян эта мысль показалась соблазнительной, но она искусно скрыла свой интерес от служанки.

Затем спокойствие и нежность прервал громкий рев фанфар, возвестивший о начале сцены «Быстрые плуги». Губернатор Ду прибыл в деревню, чтобы призвать к крестьян, пастухов, работниц шелкопрядилен и сборщиков чая усерднее работать в новом сезоне. Акробаты кувыркались, клоуны пили вино из бутылок, мужчины в ярко разукрашенных костюмах разгуливали по саду на ходулях, а наши слуги пели крестьянские песни об уро­жае и танцевали. Это была сцена ли - она была наполнена всем тем, что, как мне казалось, составляло боль­шой мир мужчин: бурная жестикуляция, утрированные гримасы, нестройное гудение рожков, резкие удары гон­гов и барабанов. Я закрыла глаза, чтобы не слышать этой какофонии, и постаралась углубиться в себя, чтобы в тишине припомнить прочитанные некогда строки. На мое сердце снизошел покой. Когда я открыла глаза, то опять посмотрела в щелочку и увидела того мужчину которого разглядывала раньше. Его глаза были закры­ты. Неужели он чувствует то же, что и я?

Кто-то потянул меня за рукав. Я посмотрела направо и увидела удивленное личико Тан Цзе. Она не сводила с меня глаз.

— Ты что, смотришь на того парня? - спросила она Я несколько раз моргнула. Мне пришлось незаметно делать несколько коротких вдохов, чтобы вернуть ут­раченное самообладание.

— Я тоже на него смотрела, - призналась она. Тан Цзе была слишком дерзкой для своего юного возраста - Ты наверное, уже помолвлена. А мой отец, - она взглянула на меня исподлобья своими умными глазками - еще не устроил мой брак. Он говорит, что пока в стране бес­порядок, с такими вещами торопиться не следует. Ник­то не знает, какая семья пойдет вверх, а какая вниз. Отец говорит, что это ужасная ошибка - выдать дочь замуж за посредственного человека.

«Интересно, есть какой-нибудь способ заставить эту девчонку замолчать?» - подумала я, и не с самыми доб­рыми чувствами.

Цзе повернулась к ширме и сощурила глаза, глядя через щелочку.

— Я попрошу отца навести справки об этом парне.

Как будто она действительно могла выбирать, за кого ей выходить замуж! Не знаю, как такое могло случиться так быстро, но я почувствовала к ней зависть и злость, потому что она хотела украсть его у меня. Конечно, у меня не было никакой надежды. Цзе правильно сказа­ла: я уже была помолвлена. Но в течение трех вечеров, пока длится опера, мне хотелось помечтать. Я представ­ляла, что меня так же, как и Линян, ждет счастливый конец и я тоже найду истинную любовь.

Я постаралась не думать о Цзе и вновь стала слушать оперу. Началась сцена «Прерванный сон». Наконец, Линян вышла в свой — то есть наш — сад. В это чудесное мгновение она увидела его в первый раз. Линян сожалеет о цветах. Они благоухают там, где никто не может насладиться их ароматом. Ей кажется, что этот сад на­поминает о ее жизни — она расцвела, но ее красота ни­кого не радует.

Я знала, что она чувствует. Каждый раз, когда я чита­ла чти строки, меня посещали те же мысли.

Линян вернулась в свою уютную комнату, переоделась в платье с цветами пиона и села у небольшого зеркала. Она размышляла о преходящей красоте, совсем как я в это утро. «Пожалейте ту, чья красота подобна яркому цветку, ведь жизнь не долговечней зеленого листа, пела она, прекрасно понимая, как обремени­тельно может быть весеннее великолепие и как недо­лго оно длится. — Наконец я поняла, о чем писали поэты! Весной мы мечтаем о страсти, а осенью с сожале­нием вспоминаем о ней. Увижу ли я когда-нибудь муж­чину? Найдет ли меня любовь? Кому я расскажу о сво­их истинных желаниях?»

Переживания так утомили ее, что она уснула. Во сне она приблизилась к Пионовой беседке. Там появился призрак Лю Мэнмэя. На нем было платье с узором «ивы», а в руке он сжимал ивовую ветку. Они нежно перегова­риваются, и юноша просит ее сочинить стихотворение об иве. Затем они танцуют. Движения Линян были та­кими изысканными и плавными, что мне казалось, буд­то я наблюдаю за тем, как умирает тутовый шелкопряд.

Мэнмэй подвел ее к каменному гроту. Они скрылись из виду, но я слышала бархатистый голос Мэнмэя: «При­спусти ворот платья, развяжи ленту на талии, прикрой глаза рукавом. Вскоре ты будешь кусать его ткань...»

Лежа в постели, я думала о том, что могло происхо­дить в каменном гроте близ Пионовой беседки. Я не могла видеть, что там происходит, и потому мне при­ходилось полагаться на объяснения духа цветка: «Ах, как нарастает и радостно бьется мужская сила!» Но я все равно ничего не понимала. Незамужним девушкам рассказывали о дожде и облаках, но никто не объяс­нил мне, что именно происходит между мужчиной и женщиной.

Когда все закончилось, над каменной горкой пролил­ся дождь из цветов пиона. Линян пела о том, какую ра­дость обрели она и ее ученый.

Проснувшись, Линян понимает, что она нашла ис­тинную любовь. По приказу госпожи Ду служанка уп­рашивает Линян поесть немного. Но зачем? Ведь завт­рак, обед и ужин не подарят ей ни надежды, ни любви. Линян убегает от служанки и направляется в сад, где предается мечтам. Она видит, что на земле рассыпаны лепестки. Ветки боярышника хватают ее за полы одежды, цепляются за нее, чтобы она не ушла из сада. Ду Линян мысленно возвращается к своему сну. «На серый камень положил он мое безвольное тело». Она вспоми­нает, как он опустил ее на землю, а она раскинула полы юбки, словно «укрывая землю, чтобы ее не увидели глаза Неба». А затем ей показалось, что ее тело растаяло от наслаждения.

Линян прислонилась к сливе, щедро усыпанной плодами. Но это было необычное сливовое дерево. В нем воплотился загадочный любовник Линян, которого она видела во сне, — живой и полный сил. «Какое счастье, если б после смерти меня похоронили рядом с ним», — поет Линян.

Мама учила меня никогда не показывать своих чувств, по когда я читала пьесу «Пионовая беседка», меня пе­реполняли любовь, грусть и счастье. Я наблюдала за тем, как актеры представляют эти события, воображала, что могло произойти в каменном гроте между Линян и молодым ученым, а потом впервые увидела мужчину, который не являлся членом нашей семьи. Все это взвол­новало меня. Мне следовало удалиться, пока тоска Ли­нян не передалась мне.

Я медленно поднялась со своего места и стала осто­рожно ступать между подушками. Я шла по дорожке в саду, и слова Линян наполняли мое сердце томлением. Я искала умиротворения, глядя на зеленую листву. В главном саду не было цветов. Все здесь было зеленым, чтобы рождать покой, словно чашка чая — вкус у него деликатный, но стойкий. Я прошла по зигзагообразно­му мостику, перекинутому через небольшой пруд с ли­ниями, и вошла в беседку Спокойного Ветра. Ее пост­роили специально для того, чтобы нежный вечерний ветерок душными летними вечерами охлаждал разгоря­ченное лицо или пылающее сердце. Я села и постара­лась успокоиться. Ведь беседка была создана именно для этого. Я боялась пропустить хотя бы одну секунду пред­ставления, но была совершенно не готова к тому, что испытаю такое волнение.

Пение и музыка струились ко мне по вечернему воз­духу, донося жалобы госпожи Ду, обеспокоенной мелан­холией дочери. Она еще не поняла этого, но ее дочь за­болела любовным томлением. Я сделала глубокий вдох и позволила этой мысли проникнуть в мое сердце.

Вдруг я услышала прерывистое эхо своего дыхания. Я открыла глаза и увидела, что передо мной стоит моло­дой мужчина, которого я видела сквозь щелку в ширме.

Я вскрикнула, не успев даже подумать о том, что нуж­но взять себя в руки. Но как? Ведь я оказалась наедине с мужчиной, и он не был моим родственником! Более того, мы даже не были знакомы.

— Простите меня, — он сложил руки вместе и не­сколько раз поклонился.

От страха и волнения мое сердце забилось быстрее. Эта ситуация была невообразимой. Видимо, этот чело­век — друг моего отца. Я должна быть с ним любезна, и в то же время мне нужно помнить о приличиях.

— Мне не следовало покидать свое место, — нереши­тельно сказала я. — Это моя вина.

— Мне тоже не следовало этого делать. — Он сделал шаг вперед, и я машинально отпрянула от него. — Но их любовь... — Он покачал головой. — Интересно, каково это — найти истинную любовь?

— Я много раз думала об этом.

Я пожалела о сказанном, стоило словам вылететь из моего рта. Не следовало говорить так с мужчиной — будь то муж или незнакомец. Я знала это, но мой ответ уже был произнесен. Я приложила пальцы ко рту, надеясь, что это поможет мне удержать другие слова.

И я тоже, — признался он и сделал еще один шаг вперед. — Но Линян и Мэнмэй влюбились друг в друга, когда встретились во сне, — продолжил юноша.

Наверное, ты не знаешь эту оперу, — возразила я. — Они встретились, это правда, но Линян начинает следовать за Мэнмэем только после того, как она превра­тилась в призрак.

— Я знаю эту историю, но я не согласен с тобой. Мо­лодому ученому приходится преодолеть свой страх пе­ред призраком.

— Этот страх появляется только после того, как она соблазняет его.

Как я осмелилась произнести такие слова?

— Прости меня, — сказала я. — Я всего лишь глупая девушка. Мне следует вернуться на свое место.

— Пожалуйста, подожди. Не уходи.

Я посмотрела туда, где в темноте скрывалась сцена. Я так долго ждала, когда увижу эту оперу. До меня доносилось пение Линян: «Я дрожу под одеждой из тонкой ткани. От утренней прохлады меня защищают печаль­ные мысли о том, как красные лепестки, словно слезы, падают с веток». Любовное томление сделало ее такой тонкой и хрупкой — даже изможденной, — что она ре­шила нарисовать свой портрет на шелке. Если она оставит этот мир, то ее будут помнить такой, какой она была во сне — исполненной красоты и несбыточных жела­ний. Это желание, столь необычное для здоровой девуш­ки, было явным признаком того, что Линян овладела любовная тоска. Она предчувствовала и предвосхищала свою смерть. Легкими прикосновениями кисточки она рисует в своей руке плод сливы. Она надеется, что когда-нибудь ее возлюбленный увидит ее портрет и узнает ее. Затем она пишет стихотворение, в котором говорит о сво­ем желании выйти замуж за человека по фамилии Лю.

Как я могла так легко отказаться от оперы? Неужели потому, что об этом меня попросил мужчина? Если бы в ту минуту я была способна думать, я бы поняла, что люди, негодующие из-за «Пионовой беседки», правы: эта пьеса действительно сбивала молодых женщин с пути истинного.

Наверное, незнакомец почувствовал мою нереши­тельность — да и как иначе? — потому что сразу сказал:

— Я никому не расскажу об этом. Останься: я никог­да не слышал, что думают об этой опере женщины.

Женщины? Я попала в очень неудобное положение. Я осторожно прошла мимо него, стараясь не задеть его полами одежды. В этот момент он снова заговорил:

— Автор хотел, чтобы в нас пробудились женствен­ные чувства цин — любовь и другие эмоции. Я чувствую эту историю, но не уверен в том, что не обманываю себя.

Мы стояли всего в нескольких дюймах друг от друга. Я обернулась и посмотрела ему в лицо. Оно было еще прекраснее, чем мне казалось. Даже в тусклом свете мо­лодого месяца я видела его высокие и широкие скулы, добрые глаза и полные губы.

Я... — Он посмотрел мне в глаза ищущим взглядом, и я запнулась. Я сглотнула и опять заговорила: — Как могла девушка из знатной семьи, которая всю жизнь находилась в заточении...

— Так же, как и ты...

— ...сама выбрать себе мужа? Я не могу представить себе такого, и для нее это тоже было невозможно.

— Ты думаешь, что понимаешь Линян лучше, чем ее создатель?

— Я девушка. Мне столько же лет, как и ей. Я испол­ню родственный долг, — заявила я, — и пойду по пути, который избрал для меня мой отец. Но хотя наши судь­бы решают другие люди, мы продолжаем мечтать.

— Ты мечтаешь о том же, что и Линян? — спросил юноша.

— Нет, я не одна из тех девиц, что катаются на рас­крашенных лодках, если ты это имеешь в виду!

Я покраснела от смущения. Мне нельзя было с ним откровенничать. Я уставилась на землю. По сравнению с его расшитыми сандалиями мои перебинтованные ножки в крошечных туфельках казались такими малень­кими и нежными. Я чувствовала, что он смотрит на меня, и тоже хотела поднять глаза, но не смела. Наклонив го­лову, я молча вышла из беседки.

— Ты встретишься со мной завтра? — тихо окликнул он меня. Через мгновение за этим вопросом последова­ло утверждение, больше похожее на приказ: — Встре­тимся завтра вечером. Но этом же месте.

Я не ответила и даже не оглянулась. Я пошагала пря­миком к главному саду и опять стала осторожно проби­раться через сидящих женщин к своей подушке, лежа­щей у сгиба ширмы. Я огляделась по сторонам. Кажет­ся, никто не заметил моего отсутствия. Я села и поста­ралась сосредоточиться на том, что происходило на сце­не. Но мне было трудно сделать это. Увидев, что юноша тоже вернулся на свое место, я закрыла глаза. Я не буду смотреть на него. Зажмурив глаза, я слушала музыку и пение, и они проникали в мое сердце.

Линян умирала от любви. Предсказатель пытался из­лечить ее при помощи чар, но это не помогло. Наступил праздник Середины Осени*. Линян ослабела и часто те­ряла сознание. Она дрожала от осеннего холода. В окна молотил ледяной дождь, а по небу меланхолично проле­тали дикие гуси. Мать приходит проведать ее, и Линян просит у нее прощения за то, что не сможет заботиться о родителях до конца их дней. Она хочет сделать коутоу*, чтобы выразить им свое почтение, но падает в обморок. Линян знает, что скоро умрет, и просит родственников похоронить ее в саду под сливовым деревом. Она втайне велит Благоуханной Весне спрятать ее портрет в гроте, где она и ее возлюбленный из сна познали друг друга.

Я думала о молодом мужчине, которого видела в саду. Он не касался меня, но когда я глядела на него через ширму, то думала, что не стала бы возражать против это­го. Тем временем Линян умерла. Собрались плакальщи­ки. Они выражают свою скорбь, а родители рыдают от горя. Вдруг неожиданно прибывает гонец с письмом от императора. Эта часть истории мне совсем не нрави­лась. Губернатор Ду получает назначение на высокий пост и устраивает по этому поводу пир. Думаю, это был великолепный спектакль, и эта прекрасная сцена завер­шила сегодняшнее представление. Но как семья Ду мог­ла так быстро позабыть о своем горе, ведь родители Ли­нян говорили, что так сильно ее любят? Отец даже за­был поставить точку на ее дощечке, а ведь это грозило его дочери большими бедами в будущем.

Позже, когда я лежала в постели, в моей груди тесни­лись такие глубокие чувства, что я едва могла дышать.

Лаковая коробочка из бамбука

Утром я много думала о бабушке. Мне не тер­пелось увидеть вечером моего незнакомца, но я терзалась, вспоминая уроки, заученные в детстве. Я оделась и направилась в зал с поминальными дощечками. Путь был неблизкий, но я любовалась тем, что меня окружало, словно не видела это десять тысяч раз. В доме семьи Чэнь были просторные покои, его окружали большие дворы, а у края Западного озера стояли очаровательные беседки. Суровая красота каменных горок напоминала о том, что в нашей жизни важно хра­нить силу и стойкость. В искусственных прудах и ручьях нашего сада я видела широкие озера и извилистые реки. Когда я заходила в ухоженные заросли бамбука, мне казалось, что я брожу по лесам. Я прошла мимо беседки Созерцания Красоты (незамужние девушки взбирались к ней по лестнице, чтобы, оставаясь незамечен­ными, наблюдать за посетителями в саду). Оттуда я слу­шала звуки, доносившиеся из большого мира, — пение флейты над озером. Музыку как будто толкали вперед, по воде, и она украдкой перелетала через стену нашего сада и проникала во владения нашей семьи. Иногда я даже слышала чужие голоса - крики продавца, предла­гающего кухонную утварь, спор лодочников, тихий смех женщин на водной прогулке. Но я никогда их не видела.

Я вошла в комнату, где на стенах висели поминальные дощечки предков моей семьи. Они представляли собой деревянные таблички с золотыми иероглифами. Тут были мои бабушка и дедушка, их братья и сестры и бесчислен­ные дальние родственники, которые рождались, жили и умирали в доме семьи Чэнь. После смерти их души разде­лились на три части и поселились в трех разных домах: в загробном мире, в могиле и в табличке. Глядя на дощеч­ки, я могла проследить историю моей семьи дальше, чем на девять поколений. Я верила, что часть души каждого предка, запечатленная в них, помогает мне.

Я зажгла благовония, опустилась коленями на по­душку и посмотрела на два больших свитка с портрета­ми предков, висевших над алтарем. Слева был портрет моего дедушки. Он был ученым и служил при дворе им­ператора. Благодаря ему наша семья заняла высокое положение. Он подарил нам покой и богатство. На пор­трете он был изображен в праздничном наряде. Дедуш­ка сидел, широко расставив ноги. В руке он сжимал рас­крытый веер. У него было суровое лицо. Кожа вокруг глаз была испещрена морщинами - знак мудрости и тяжелых мыслей. Он умер, когда мне было четыре года. Помню, он требовал, чтобы я вела себя тихо, и с трудом терпел присутствие моей матери или любой другой жен­щины из нашего дома.

Справа на стене висел длинный свиток с изображе­нием моей бабушки. Ее лицо тоже было строгим. Она пользовалась в нашей семье и в деревне особым уваже­нием, потому что во время Переворота умерла мучени­ческой смертью. До того как ей пришлось принести себя в жертву, дедушка занимал пост в министерстве общественных работ в Янчжоу. Бабушка покинула дом семьи Чэнь и переехала в этот город, чтобы жить там вместе с ним. Мои родители не знали, что надвигается катаст­рофа, и поехали в Янчжоу, чтобы навестить родителей. А когда они прибыли туда, страну захватили маньчжурские мародеры.

Каждый раз, когда я спрашивала маму о том, что произошло, она отвечала: «Тебе не нужно это знать». Од­нажды, в возрасте пяти лет, я имела наглость спросить, видела ли она, как умерла бабушка. Мама ударила меня с такой силой, что я упала на землю. «Не смей больше заговаривать со мной об этом дне». Она никогда не била меня, даже когда мне бинтовали ноги, а я больше не спрашивала ее о бабушке.

Другие люди, однако, вспоминали о бабушке почти каждый день. Для женщины нет ничего почетнее, чем остаться вдовой и отказаться повторно выйти замуж, даже если это означает, что ей придется пожертвовать своей жизнью. Но моя бабушка совершила нечто еще более поразительное. Она убила себя, но не сдалась мань­чжурским солдатам. Она была воплощением конфуцианского идеала целомудрия. Когда маньчжуры пришли к власти, они почтили ее подвиг тем, что о нем стали рассказывать легенды и помещать их в книгах для жен­щин. Они надеялись, что их женщины тоже будут стре­миться стать прекрасными женами и матерями, чтобы воплотить собой идеал верности и родственного долга. Маньчжуры были нашими врагами, но они превозносили мою бабушку и других женщин, покончивших жизнь самоубийством, когда разразилась катастрофа. Они хотели завоевать наше доверие и сделать так, что­бы в женских покоях опять воцарился порядок.

Я положила на алтарь принесенные жертвенные фрукты — превосходные белые персики.

— Могу ли я встретиться с ним сегодня? — спросила я, надеясь, что она даст мне совет. — Помоги мне, ба­бушка, помоги.

— Я прижалась к полу лбом, взглянула на ее портрет, чтобы бабушка видела, что я говорю ис­кренне, и опять опустила голову. После этого я подня­лась, расправила полы одежды и вышла из комнаты. А мои мольбы летели к бабушке вместе с дымком благо­воний. Но беспокойство, которое одолевало меня, ког­да я вошла в эту комнату, не исчезло.

За дверью меня ждала Ива.

— Твоя мать говорит, что ты опаздываешь к завтраку, сказала она. — Дай мне руку, маленькая госпожа, я отведу тебя.

Она была моей служанкой, но повиноваться при­шлось мне.

В коридорах было шумно и тесно. В нашем доме жили 940 пальцев*. Из них 210 принадлежали моим кровным родственникам, а 330 — наложницам и их детям — все они были девочками. И еще 400 пальцев было на руках наших поваров, садовников, кормилиц, нянек, служанок и так далее. Теперь, в праздник Двойной Семерки, паль­цев в нашем доме стало еще больше. В усадьбе жило мно­го людей, и она была построена так, чтобы все они нахо­дились в надлежащем месте. Поэтому в это утро, как обыч­но, десять наложниц из нашего дома — и двадцать три их дочери ели в отдельном зале. Три мои двоюродные сестры, которым начали бинтовать ноги, были заперты в своих комнатах. Остальные женщины расселись в Весенней беседке согласно своему статусу. Моя мать занимала в комнате почетное место, потому что была женой стар­шего брата. Она и четыре ее невестки сидели за одним столом, а пять моих маленьких двоюродных сестер и их няньки — за соседним. Я и три двоюродных сестры моего возраста имели отдельный стол. Наши гости также разделились, как обязывал их возраст и положение. В углу завтракали няни и кормилицы. Они ухаживали за деть­ми, которым еще не исполнилось пяти лет.

У меня была безукоризненная лилейная походка. Я, слегка покачиваясь, грациозно ступала по земле, и мое тело трепетало, словно цветок на ветру. Когда я села, сестры не поздоровались со мной. Они явно меня игнорировали. Меня это мало волновало. Мне уже выбрали жениха, и я часто повторяла себе, что в их компании мне осталось провести всего пять месяцев. Но после того, как вчера вечером я встретилась с незнакомцем в бесед­ке Спокойного ветра, я задумалась о своем будущем.

Мой отец и отец моего будущего мужа были друзья­ми с детства. Когда они сочетались браком со своими женами, то поклялись, что когда-нибудь объединят свои семьи, поженив детей. Я появилась на свет, когда в се­мье У уже было два сына. Через некоторое время мои Восемь Знаков* были совмещены со знаками младшего. Родители были счастливы, но я с трудом изображала радость, и сейчас делать это было особенно сложно. Я никогда не видела У Жэня. Может, он старше меня на два года, а может, на десять. Он мог быть рябым, низкорослым, жестоким, тучным, но ни мать, ни отец не предупредили бы меня об этом. Мне было суждено выйти замуж за незнакомца, и никто не обещал мне, что моя судьба будет счастливой.

— Сегодня нефритовая дева надела одежду цвета не­фрита, - сказала мне Ракита, дочь Второго дяди. Для нее, как и для всех нас, выбрали имя растения, но ник­то не звал ее так. Она имела несчастье родиться в не­удачный день, когда звезда ракитника в небе была наиболее заметна. Это значило, что, за кого бы она ни выш­ла замуж, удача уйдет из его дома. У ее матери был мягкий характер, и потому Ракита была такой полной, как женщина, вышедшая из детородного возраста. Тети и в том числе моя мать, умоляли ее не есть так много. Они надеялись, что когда-нибудь она выйдет замуж и мы избавимся от угрозы несчастья, нависшей над на­шим домом.

— Не думаю, что этот цвет подходит к цвету твоей кожи, — сладким голосом добавила Лотос, старшая дочь третьей тети. — Мне очень жаль, что приходится гово­рить такое нашей нефритовой деве.

Я продолжала улыбаться, но ее слова ранили меня. Мои отец часто называл меня нефритовой девой и го­ворил, что моим будущим мужем станет золотой юно­ша. Это значило, что наши семьи одинаково богаты и занимают одинаково высокий статус. Вдруг я поняла, что я вспоминаю о молодом человеке, которого встре­тила вчера вечером, и раздумываю о том, понравился бы он моему отцу. Мне не следовало этого делать.

— Кроме того, - с притворным сочувствием продол­жила Лотос, - я слышала, что сияние золотого юноши немного потускнело. Не так ли, Пион?

Каждый раз, когда она говорила какую-нибудь га­дость, я подыскивала достойный ответ. Мне нужно было дать ей отпор, или я выкажу свою слабость. Я постаралась. позабыть о незнакомце.

— Если бы мой муж был рожден в другое время, он бы стал ученым при дворе императора, как его отец. Но в наши дни мало кто решается выбрать эту дорогу. Папа говорит, что еще в детстве Жэнь поражал всех своими познаниями, — похвасталась я, стараясь говорить уве­ренно. — Он будет прекрасным мужем.

— Да, нашей сестричке остается надеяться на то, что у будущего мужа сильный характер, — заявила Ракита, обращаясь к Лотосу. — Ведь ее свекор умер. У Жэнь его второй сын, а значит, свекровь будет помыкать ею.

Это было подло.

— Отец моего мужа погиб, когда произошел Переворот, — возразила я. — А моя свекровь — почтенная вдова.

Я ждала, что еще они скажут. Казалось, им многое известно. Глава семьи У умер. Значит, они переживают тяжелые времена? Отец приготовил для меня солидное приданое: луга, шелкопрядильни, скот. Он давал за мной больше серебра, шелка и провизии, чем было при­нято, но брак, в котором у жены много денег, никто не назовет счастливым. Слишком часто мужья попадали под каблук, и люди подшучивали над ними и судачили о жестокости, злых языках и беспощадной ревности их жен. Неужели отец готовил для меня такое будущее? Почему я не могу влюбиться, как Линян?

— Не стоит кричать в небо о том, что тебя ждет идеальный брак, — с довольным видом сказала Ракита, — когда вся семья знает, что это вовсе не так.

Я вздохнула.

— Лучше съешь еще одну клецку, — сказала я, подталкивая тарелку к Раките.

Она украдкой взглянула на тот стол, где сидели наши матери, а затем подняла клецку палочками и целиком затолкала ее в рот. Мои сестры со злостью уставились на меня, и я ничего не могла с этим поделать. Они вместе вышивали, вместе обедали и сплетничали за моей спи­ной. Но у меня были свои способы борьбы с ними, хоть и безобидные. Например, я подсмеивалась над ними, показывая им свою красивую одежду. Конечно, я по­ступала по-детски. Но я озорничала лишь потому, что пыталась защитить себя и свои чувства. Я не понимала, что мы были одинаково несвободны, словно сверчки в лаковых коробочках из бамбука, которые, по поверью, приносят удачу.

Все остальное время за завтраком я молчала. Сестры игнорировали меня со всей суровостью, на которую спо­собны молодые девушки. Я надеялась, что их злоба не затронет меня. Но, конечно, это было невозможно, и вдруг на меня обрушились тяжелые мысли о моих соб­ственных недостатках. В каком-то смысле я принесла семье еще больше разочарования, чем Ракита. Я роди­лась через пять лет после Переворота, и не в самое под­ходящее время — в седьмом месяце, четыре недели ко­торого отведены для праздника Голодных Духов*. Кро­ме того, я родилась девочкой — это большое разочаро­вание для любой семьи, но особенно для нашей, пото­му что мы понесли большие потери, когда династия Мин лишилась власти. Мой отец был старшим сыном, и все ждали, что у него тоже родится сын, который ког­да-нибудь станет во главе семьи, будет проводить риту­алы в зале с поминальными дощечками, приносить жер­твы давно умершим родственникам, чтобы наш дом не покидали счастье и удача. Однако у него родилась одна-единственная бесполезная дочь. Что, если мои сестры правы и в наказание на роль моего мужа выбрали какого-нибудь незначительного человека?

Я посмотрела на противоположный край стола и увидела, что Ракита шепчет что-то на ухо Лотосу. Они взгля­нули на меня и прикрыли рты руками, чтобы спрятать ухмылки. Но внезапно все мои сомнения улетучились, и в глубине души я поблагодарила своих кузин. Я хранила такой большой секрет, что если бы они о нем узнали, то от зависти и ревности рассыпались бы на кусочки.

После завтрака мы перешли в зал Цветущего Лотоса, где мама объявила, что вскоре незамужние девушки бу­дут соревноваться в игре на цитре. Когда пришла моя очередь, я взошла на помост, где раньше сидели другие девушки, и повернулась лицом к собравшимся. Играла я ужасно: то и дело забывала о том, что держу пальцы на струнах, потому что постоянно думала о молодом человеке, которого встретила вчера вечером. Мое выступле­ние подошло к концу, и мама отослала меня прочь, пред­ложив прогуляться в саду.

Ах, я была рада покинуть женские покои! Я поспе­шила по коридору к библиотеке моего отца. Девять поколений мужчин в моей семье были императорскими учеными. Они достигли высшего уровня цзиньши*. Во времена династии Мин папа был заместителем министра, отвечавшего за производство шелка. Но когда разразилась буря, отец вернулся домой. Ему было против­но думать о том, что он должен служить новому императору. Он занимался тем, что пристало каждому благородному человеку: собирал библиотеку, писал стихи, играл в шахматы, наслаждался чаем, зажигал благово­ния, коллекционировал камни, антиквариат, книги, а теперь заинтересовался постановкой оперы. Можно сказать, что во многом он, как и многие мужчины в то время, принял женский образ мыслей, поощрявший самосозерцание. Для него не было ничего приятнее, чем читать свиток, будучи окруженным облаками благовон­ного дыма, или попивать чай, играя в шахматы с люби­мой наложницей.

Папа продолжал хранить верность династии Мин. Но он должен был подчиняться общепринятым правилам. Ему не нужно было работать в правительстве, но он был вынужден брить лоб и носить косу в знак покорности императору династии Цин. Он объяснял свое решение таким образом: «Мужчины не похожи на женщин. Нам приходится действовать там, где нас видят люди. Под страхом казни мы должны делать то, что приказывают маньчжуры. Что будет с нашей семьей, домом, крестья­нами и слугами, если меня лишат жизни? Мы и так пе­ренесли немало страданий».

Я вошла в библиотеку. У двери стояла служанка, ждавшая папиных приказаний. Справа и слева на сте­нах висели мраморные плиты с изображением пейза­жей — окутанных дымкой гор на фоне мрачного неба. Комната, даже когда в ней были открыты окна, напо­минала о четырех сокровищах ученого: бумага, тушь, кисти и воплощавший стихию земли камень для расти­рания туши. Эту библиотеку собирали девять поколе­ний ученых, и печатные книги были повсюду - на сто­ле, на полу, на полках. Мой отец собрал сотни работ, написанных женщинами во времена династии Мин, и более тысячи, созданных после Переворота. Отец гово­рил, что в наше время таланты следует искать повсюду, даже в самых неожиданных местах.

В это утро отца не было за письменным столом. Он отдыхал на деревянной кровати с лежанкой из ротанга, наблюдая за тем, как с озера поднимается туман. Под кроватью я увидела два одинаковых подноса с большими кусками льда. Отец не любил жару и приказывал слугам выкапывать лед из-под земли, где его хра­нили, и класть его под кушетку, чтобы охладить ее. На стене висело двустишие. В нем было сказано: «Не беги за славой. Будь скромен, и люди будут считать тебя осо­бенным».

— Пион, — произнес отец и махнул мне рукой, — по­дойди ко мне и сядь.

Я прошла по комнате, причем так близко к окнам, что смогла окинуть взглядом озеро, остров Уединения и окрестности. Мне нельзя было выглядывать за стены усадьбы, но сегодня папа молча разрешил мне попробовать это лакомство. Я присела на один из двух стульев с примой спинкой, стоящих у его письменного стола. Обычно на них садились посетители, приходившие просить отца о какой-нибудь милости.

— Ты сбежала от учительницы? — спросил он.

Уже несколько лет моя семья нанимала для меня са­мых лучших учителей. Разумеется, все они были женщинами. Но с тех пор, как мне исполнилось четыре года, отец часто сажал меня к себе на колени и учил меня читать, думать и оценивать прочитанное. Он говорил мне, что жизнь подражает искусству. По словам моего отца, благодаря чтению мне откроется мир, который чрезвы­чайно превосходит мир женских покоев. Он поощрял меня брать в руку кисть и писать, потому что это занятие заставляет работать ум и воображение. Для меня он был лучшим учителем.

— Сегодня у меня нет уроков, — робко напомнила я.

Неужели он забыл, что завтра мой день рождения?

Обычно дни рождения не праздновались до тех пор, пока человеку не исполнится пятьдесят лет, но разве отец пригласил актеров оперы не потому, что любил меня и хотел показать, как я ему дорога?

— Конечно, конечно, — отец ласково улыбнулся. За­тем его лицо стало серьезным. — Что, в женских покоях стало слишком шумно?

Я покачала головой.

— Значит, ты пришла сюда, чтобы сообщить, что победила в одном из состязаний, придуманных твоей матерью?

— Ох, папа... — сокрушенно вздохнула я. Он знал, что рукоделие мне плохо удавалось.

— Ты уже такая большая, что я даже не могу подраз­нить тебя немного, — он хлопнул себя по ноге и засме­ялся. — Завтра тебе исполняется шестнадцать. Ты не забыла, что это особенный день?

— Ты подарил мне самый лучший подарок, — улыб­нулась я ему.

Отец удивленно вскинул голову. Он дразнил меня, и я хотела подыграть ему.

— Полагаю, ты устроил представление, чтобы пора­довать кого-то другого? — спросила я.

Папа долгие годы поощрял мою дерзость, но сегод­ня он не сумел подыскать остроумного ответа. Вместо этого он сказал:

— Да, да, да, — как будто, произнося эти слова, он обдумывал свой ответ. — Разумеется. Так оно и есть.

Он сел и свесил ноги с края кушетки. Встав на пол, он поправил полы одежды. На нем был стилизованный костюм маньчжурского всадника: брюки и приталенная тупика с застежкой у горла.

— У меня есть для тебя еще один подарок. Думаю, он понравится тебе еще больше.

Он подошел к комоду из камфорного дерева и вынул и вынул из него какой-то предмет, завернутый в пурпурный шелк с узором из ивовых веток. Я сразу поняла, что это книга, еще до того, как он передал его мне. Я надеялась, что это копия «Пионовой беседки», изданная самим великим поэтом Тан Сяньцзу. Я медленно развязала узел и развернула шелк. У меня еще не было этой книги, но я мечтала не о ней. Тем не менее я прижала ее к груди и выразила отцу свое удовольствие. Если бы не мой отец, у меня бы не было возможности предаваться своему ув­лечению, несмотря на всю мою находчивость.

— Папа, ты так добр ко мне! — Мои слова были прав­дой.

— Открой ее, — велел он.

Я очень любила книги. Мне нравилось ощущать их тяжесть, когда я держала их в своих ладонях. Меня восхищал запах туши и шероховатость рисовой бумаги.

— Никогда не загибай страницы, чтобы отметить то место, где читала, — напомнил мне отец. — Не оставляй пометок ногтями под буквами. Не облизывай пальцы, чтоб перевернуть страницу. И никогда не клади на книгу голову — она не подушка.

Сколько раз он говорил мне об этом?

— Не буду, папа, — пообещала я.

Я не могла оторвать глаз от первых строк. Вчера вече­ром я слушала, как актер, игравший рассказчика, гово­рил о том, что Линян и Мэнмэю пришлось пройти три инкарнации, прежде чем воссоединиться в Пионовой беседке. Я взяла том, показала папе этот отрывок и спросила:

— Папа, а откуда взялась эта история? Тан Сяньцзу сам придумал ее или взял из какого-нибудь стихотворе­ния или рассказа?

Отец улыбнулся. Он всегда был доволен, когда я проявляла любознательность.

— Посмотри на третьей полке у стены. Ты найдешь ответ в самом старом томе.

Я положила книгу на кушетку и последовала совету моего отца. Взяв книгу, я стала искать тот отрывок, где впервые говорилось о трех реинкарнациях. Кажется, это произошло во времена династии Тан. Девушка влюби­лась в монаха, но им пришлось прожить целых три жиз­ни, пока, наконец, обстоятельства не сложились таким образом, что они смогли обрести идеальную любовь Я задумалась. Неужели любовь так сильна, что способ­на пережить смерть не один, а целых три раза?

Я опять взяла в руки «Пионовую беседку» и стала мед­ленно переворачивать страницы. Я хотела прочитать описание внешности Мэнмэя, чтобы вновь пережить вчерашнюю встречу с незнакомцем. Наконец я дошла до появления главного героя: «Я получил в наследство запах классических сочинений. Мне пришлось просверлить в стене дырку, чтобы видеть свет, и связать волосы в пу­чок, потому что я боялся уснуть. Я узнавал в этих буквах величие мира...»

— Что ты читаешь? — спросил папа.

Он застал меня врасплох! Кровь прилила щекам.

— Я... я...

— В этой истории есть места, непонятные незамуж­ним девушкам. Тебе следует обсудить их с матерью...

Я покраснела еще сильнее.

— Нет, дело не в этом, — запинаясь, сказала я и про­читала ему строки, которые сами по себе были совер­шенно невинны.

— А, так ты хочешь узнать источник и этой истории?

Я кивнула, и он поднялся, подошел к одной из по­лок, взял книгу и поднес ее к кушетке.

— Это истории о деяниях знаменитых ученых. По­мочь тебе?

— Я сама найду, папа.

— Я знал, что ты сама справишься, — сказал он, пе­редавая мне книгу.

Папа смотрел на меня, пока я листала книгу до того места, где говорилось об ученом по имени Куан Хэнь. Он был так беден, что не мог купить масла для лампы, и потому ему пришлось просверлить стену, чтобы в комнату проникал свет из комнаты его соседа.

Пролистай еще несколько страниц, — велел мне папа. - Там ты найдешь рассказ о другом ученом. Сунь Цзин связал волосы в пучок, потому что боялся уснуть во время занятий.

Я спокойно кивнула. Интересно, тот молодой человек, которого я повстречала в беседке Спокойного Ветра, был так же упорен в своей учебе, как эти мудрецы древности?

— Если бы ты родилась мужчиной, — продолжил папа, — ты стала бы выдающимся императорским уче­ным, возможно, лучшим за все поколения нашей семьи.

Я понимала, что он хотел похвалить меня, но явствен­но слышала в его голосе сожаление. Я была женщиной, и у него никогда не будет сына.

— Если ты еще не уходишь, — поспешно сказал он, возможно, осознав свой промах, — то помоги мне, по­жалуйста.

Мы подошли к его столу и сели. Затем отец поправил одежду, перекинул косу, чтобы она лежала у него на спи­не, и погладил свой бритый лоб. Эта привычка, как и одежда в маньчжурском стиле, напоминала ему о том выборе, который он был вынужден сделать, чтобы за­щитить нашу семью. Потом отец открыл ящик и достал несколько связок с кусочками серебра.

Он положил одну связку на стол и сказал:

— Мне нужно послать денег в деревню. Помоги мне сосчитать их.

Мы владели тысячами му* земли. На них выращива­ли шелковицу. Область Гудан находилась недалеко от нашего дома, и благосостояние целых деревень зависе­ло от положения нашей семьи. Папа заботился о дере­венских жителях. Они выращивали деревья, собирали листья, кормили и ухаживали за шелкопрядом, вытас­кивали нитку из коконов, пряли нитку и, конечно, тка­ли шелк.

Папа говорил мне, сколько денег отложить на те или иные нужды, а я отсчитывала их.

— Ты сегодня сама на себя не похожа, — сказал папа. — Скажи, что тебя беспокоит?

Я не могла рассказать ему о вчерашней встрече с мо­лодым человеком или признаться в том, что теперь раз­думываю, стоит ли мне вновь приходить сегодня вече­ром в беседку Спокойного Ветра. Но папа мог помочь мне лучше понять бабушку, узнать о выборе, который она сделала. Тогда, возможно, я пойму, что мне следует делать сегодня.

— Я думаю о бабушке Чэнь. Она правда была такая смелая? Неужели она никогда ни в чем не сомневалась?

— Мы много раз говорили об этой истории...

— Да, об истории, но не о бабушке. Какой она была?

Папа хорошо изучил меня, и я, в отличие от других девушек, тоже хорошо его знала. За долгие годы я на­училась распознавать, что значит то или иное выраже­ние его лица. Он удивленно поднимал брови, когда я спрашивала его о какой-нибудь поэтессе, морщился, если я неправильно отвечала на его вопрос о важном историческом событии, задумчиво поглаживал подбо­родок, когда я задавала ему вопрос о «Пионовой бесед­ке», на который он не знал ответа. Сейчас он смотрел на меня так, словно взвешивал в ладони кусок серебра.

— Город сдался, и маньчжуры вошли в него, — нако­нец сказал он. — Но они знали, что встретят сильное со­противление, когда войдут в дельту реки Янцзы. Они выбрали Янчжоу, чтобы преподать урок другим городам.

Все это я слышала много раз. Мне было интересно, расскажет ли он мне о том, чего я еще не знаю.

— Генералы, до той поры державшие солдат в подчи­нении, приказали мужчинам забирать у богатых людей все, что только душа пожелает: женщин, серебро, шелк, произведения искусства, животных. Это было наградой за преданную службу. — Отец сделал паузу и вниматель­но посмотрел на меня: — Ты понимаешь, что я имею в виду когда говорю... о женщинах?

Я ничего не понимала, но все равно кивнула.

— Пять дней город истекал кровью, — устало продолжил он. — Они поджигали дома, дворцы, храмы. Погибли тысячи людей.

— Неужели тебе не было страшно?

— Все были напуганы, но твоя бабушка учила нас быть смелыми. Смелость может проявляться по-разно­му. — Он опять посмотрел на меня, как будто не реша­ясь продолжать. Видимо, он решил, что я не заслужи­ваю этого, потому что взял еще одну связку серебра и стал пересчитывать брусочки. Наконец, не поднимая глаз, он заключил: — Теперь ты понимаешь, почему я пред­почитаю окружать себя только красивыми вещами и почему мне так нравится читать стихи, заниматься кал­лиграфией, читать и слушать оперы.

Но он так и не рассказал мне о бабушке! Он не сказал ничего, что помогло бы решить, как поступить сегодня вечером, или разобраться в том, что я чувствую.

— Папа... — застенчиво сказала я.

— Да, — откликнулся он, даже не посмотрев на меня.

— Я думала об опере и о том, как Линян томилась от любви, — смущенно выпалила я. — Неужели такое мог­ло произойти по-настоящему?

— Разумеется. Разве ты не слышала о Сяоцин?

Конечно, слышала. Она была самой известной девуш­кой, которая умерла от любви.

— Она умерла очень молодой, — быстро ответила я. — Это произошло потому, что она была так прекрасна?

— Во многом она была похожа на тебя, — заметил папа. — Она была грациозна и от рождения обладала хо­рошим вкусом. Родители Сяоцин были дворянами, но они лишились своего богатства. Ее мать стала учить дру­гих благородных девушек, так что Сяоцин получила хо­рошее образование. Возможно, даже слишком хорошее.

— Разве можно быть слишком образованным? — спросила я, подумав, как просиял мой отец, когда не­сколько минут назад я выказала интерес к его книгам.

— В детстве Сяоцин отправилась к одной монашке, — продолжил папа. — За один присест Сяоцин выучила наизусть «Сутру Сердца», причем не пропустила ни од­ного иероглифа. Но когда она делала это, монашка увидела, что Сяоцин ожидает печальная судьба. Она сказа­ла, что если она прекратит читать, то доживет до трид­цати лет. Если же нет...

— Но как она могла умереть от любовной тоски?

Когда ей исполнилось шестнадцать, один человек из Ханчжоу сделал ее своей наложницей и поселил ее недалеко отсюда, — папа взмахнул в сторону окна, — на острове Уединения, чтобы его ревнивая жена не достала ее. Сяоцин часто оставалась одна и чувствовала себя одинокой. Но она нашла утешение, читая «Пионовую Беседку». Она постоянно перечитывала эту оперу, так же как ты. Но она стала одержима ей. Ее охватила любовная тоска, и она заболела. Во время болезни она писала стихи, в которых сравнивала себя с Линян. — Его голос смягчился, а на щеках выступил румянец. Она умерла, когда ей было всего семнадцать лет.

Я и мои сестры иногда говорили о Сяоцин. Мы предлагали друг другу разные объяснения того, что, по нашему мнению, значила фраза «быть рожденной, чтобы доставлять наслаждение мужчинам». Слова папы свидетельствовали о том, что хрупкость и рассеяние Сяоцин волновали и пленяли его. Он не был единственным, кого тронула трагическая история ее жиз­ни и смерти. Многие мужчины посвящали Сяоцин стихи. О ней было написано не менее двадцати пьес. Я поняла, что Сяоцин и ее смерть таили для мужчин глубокое очарование. Может, мой незнакомец чувствовал то же самое?

— Я часто представляю, как Сяоцин проводила дни, предшествовавшие ее смерти, — задумчиво продолжил папа. — В день она выпивала всего одну маленькую ча­шечку персикового сока. Ты можешь себе такое пред­ставить?

Мне стало не по себе. Он был моим отцом, и мне не хотелось думать, что он способен чувствовать и ощущать нечто подобное тому, что происходило со мной вчера вечером, ведь я всегда говорила себе, что они с матерью далеки друг от друга и наложницы не доставляют ему никакой радости.

— Она тоже захотела оставить свой портрет, как Ли­нян, — продолжил отец, не замечая моего смущения. — Художник три раза приходил к ней, чтобы нарисовать его. Сяоцин слабела с каждым днем, но она помнила о том, что ее долг заключается в том, чтобы быть краси­вой. Утром она причесывала волосы и одевалась в самые лучшие платья. Она умерла сидя и выглядела такой пре­красной, что все, кто видел ее, думали, что она еще жива. А затем злобная жена ее владельца сожгла все стихотво­рения и вещи Линян, все, кроме одного портрета.

Папа выглянул из окна на остров Уединения. Его глаза увлажнились и наполнились... жалостью? желанием? тоской?

Повисла тяжелая пауза. Наконец я сказала:

— Но не все было утеряно, папа. Перед смертью Ся­оцин завернула несколько ювелирных украшений в ста­рую бумагу и отдала их дочери своей служанки. Когда девушка открыла сверток, она увидела, что на листах бумаги записано одиннадцать стихотворений.

— Не могла бы ты процитировать мне одно из них, Пион?

Отец не помог мне разобраться в моих чувствах, но благодаря нему я на мгновение ощутила волнующие мысли, которые, возможно, приходили в голову незна­комцу, ожидавшему встречи со мной. Я набрала в грудь воздуха и начала цитировать:

— «Невыносимо слушать, как холодный дождь сту­чит в забытое окно...»

— Немедленно замолчи! — приказала мама. Она ни­когда не приходила в эту комнату, и ее появление заставило меня вздрогнуть. Мне стало не по себе. Как долго она подслушивала?

— Ты рассказываешь дочери о Сяоцин, — обратилась она к отцу, — прекрасно зная, что она не была единственной, кто умер, читая эту оперу.

— Истории учат нас тому, как мы должны жить, — спокойно ответил отец, скрывая удивление, которое он, должно быть, почувствовал, увидев в этой комнате мою мать и услышав ее недовольный тон.

— Неужели история Сяоцин может послужить уро­ком для нашей дочери? — спросила мама. — Эта девуш­ка быыла худородной лошадкой, и ее покупали и прода­вали, словно вещь. А наша дочь была рождена в одной из самых благородных семей в Ханчжоу. Наша дочь невинна, а та была...

— Я прекрасно знаю, чем занималась Сяоцин, — перебил ее отец, — не нужно напоминать мне об этом. Но когда я говорю о ней с дочерью, я больше думаю об уро­ках, которые можно выучить, читая вдохновлявшую Сяоцин «Пионовую беседку». Уверен, от этого не будет вреда.

— Не будет вреда? Ты хочешь, чтобы наша дочь повторила судьбу Ду Линян?

Я украдкой взглянула на служанку, стоящую у двери. Сколько времени пройдет, прежде чем она сообщит об этой ссоре другой служанке (и, возможно, с большой радостью) и весть о ней распространится по всему дому?

— Да, Пион может многому у нее научиться, — ровно ответил папа. — Линян честная девушка, у нее доброе и чистое сердце, она смотрит в будущее, а ее воля непоко­лебима.

— Baaa! — ответила мама. — Эта девушка упрямо ду­мала только о любви! Сколько девушек должно умереть, читая эту книгу, чтобы ты понял, что она опасна?

Поздно вечером, когда мы с сестрами думали, что никто нас не слышит, мы часто шептались об этих не­счастных. Мы говорили о Ю Нян — она влюбилась в оперу, когда ей было тринадцать лет. А в семнадцать лет она умерла, и книга лежала рядом с ней. Великий поэт Тан Сяньцзу был страшно опечален, когда услышал о ее ранней смерти, и написал стихотворение, оплакивая ее. Но вскоре много, очень много девушек, прочитавших его историю, начинали сгорать от жажды любви, по­добно Линян, и умирали, надеясь, что истинная любовь найдет их и возродит к жизни.

— Наша дочь — феникс, — сказал папа, — и я хочу видеть, как она выйдет замуж за дракона, а не за ворону.

Его ответ не успокоил мою мать. Когда она была сча­стлива, то превращала осколки льда в великолепные цветы, но когда печалилась или сердилась, как сейчас, по ее велению темные тучи обращались в полчища жа­лящих насекомых.

— Слишком образованная дочь все равно что покой­ница, — объявила мать. — Нам не следует желать, чтобы Пион была одарена талантом. Знаешь, к чему приведет ее увлечение книгами? Может, к блаженству в браке, а может, к разочарованию, чахотке и смерти!

— Я уже говорил тебе раньше, что слова не смогут умертвить ее.

Родители, кажется, забыли, что я нахожусь в этой комнате, и я боялась пошелохнуться, чтобы они меня не заметили. Еще вчера я слышала, как они спорили по той же причине. Я редко видела своих родителей вместе. Обычно такое случалось во время праздников или религиозных церемоний в зале с поминальными дощеч­ками, где каждое слово и движение были определены трансе. Теперь я начинала думать, что они ведут себя так постоянно.

— Как она станет хорошей женой и матерью, если продолжит приходить сюда? — недовольно спросила мама.

А почему бы и нет? — ответил отец, но в его голосе не было уверенности. К величайшему моему удивлению и вящему отвращению матери, он свободно процитировал слова губернатора Ду, который говорил о своей дочери: «Молодая девушка должна понимать литерату­ру, чтобы после замужества ей было о чем поговорить со своим мужем». — Пион должна стать хранительницей нравственности, не так ли? Ты должна быть довольна, что она мало интересуется красивыми платьями, новы­ми шпильками и румянами. Она красива, но нам нужно помнить, что не лицо определяет ее сущность. Ее красота является отражением добродетели и присущего ей таланта. Однажды она успокоит и утешит мужа, прочи­тав ему прекрасные слова. Но, главное, мы учим нашу ночь быть хорошей матерью — ни больше ни меньше. Она покажет своим дочерям, как пишут стихи, и помо­жет им совершенствовать свою женственность. А глав­ное, она будет наставлять в учении нашего внука, пока он не вырастет и не покинет женские покои. Когда он закончит учебу, ее ожидает великий и славный день. В этот день она будет сиять от счастья, и только тогда ее оценят по достоинству.

Мама не стала спорить.

— До сих пор ее увлечение книгами не приводило к нарушению правил, — наконец уступила она. — Увере­на, ты не хочешь, чтобы она стала неуправляемой. Но если ты считаешь нужным рассказывать нашей дочери разные истории, то почему бы тебе не обратиться к ле­гендам о богах и богинях?

Отец ничего не ответил, и мама посмотрела на меня.

— Она еще долго будет оставаться здесь? — спросила она отца.

— Нет, недолго.

Затем мама ушла, так же тихо и незаметно, как по­явилась. Я решила, что отец победил в споре. Во всяком случае, он совершенно спокойно сделал какую-то от­метку в бухгалтерской книге, затем положил кисточку, встал со своего места и подошел к окну, чтобы посмот­реть на остров Уединения.

В комнату вошел слуга. Он поклонился моему отцу и подал ему письмо с красной государственной печатью. Отец задумчиво повертел его в руках, как будто ему уже было известно, что в нем написано. Мне показалось, что он не хочет открывать его при мне, и тогда я подня­лась, поблагодарила его за подаренную копию «Пионо­вой беседки» и вышла из библиотеки.

Желание

Наступил прекрасный теплый вечер. В женских покоях устроили банкет. Нам подали бобы, высушенные на весеннем солнце и приготовлен­ные на пару вместе с цедрой мандаринов, и крас­ных крабов седьмого месяца — размером они были не больше куриного яйца. Их ловили в нашем озере только в это время года. В тарелки замужних женщин добавляли ингредиенты, которые помогали забеременеть. Те, кто уже носил ребенка или подозревал такую возмож­ность, отказывались от некоторых блюд: например, от мяса кролика, потому что все знали, что его употребле­ние может привести к тому, что дитя родится с заячьей губой, а также от мяса ягненка, так как из-за него дети рождались больными. Но я не была голодна. Я думала о том, что произойдет в беседке Спокойного Ветра.

Когда тарелки и барабаны позвали нас в сад, я спо­койно пошла чуть поодаль, стараясь двигаться грациоз­но и поддерживая разговор с тетями, наложницами и женами гостей моего отца. Я вышла из женских покоев с последней группой женщин. Свободными оставались только подушки, лежащие по краям импровизирован­ного зала для женщин. Я взяла одну из них и огляделась по сторонам, чтобы убедиться в том, что сделала пра­вильный выбор. Да, моя мать на правах хозяйки сидела в центре. Сегодня все незамужние девушки, кроме меня, сидели вместе. Тан Цзе — то ли по своей воле, то ли по настоянию моей матери — оказалась в той части, где сидели девочки ее возраста.

Для этого вечера мой отец выбрал интересные отрыв­ки. В них говорилось о том, что случилось спустя три года после смерти Ду Линян. Лю Мэнмэй, направляясь на сда­чу императорских экзаменов, заболел. Старый учитель Линян приютил его в ее гробнице рядом со сливовым деревом. Как только заиграла музыка, я сразу поняла, что теперь мы перенесемся в загробный мир, где Линян под­вергнут суду. Сегодня я не могла видеть актеров, и пото­му мне пришлось воображать страшного судью, который говорил о реинкарнации и о том, как души разбегаются, словно искры фейерверка, когда им присуждают одну из сорока восьми тысяч судеб в чертогах желания, о вопло­щениях и бесплотных духах на двухстах сорока двух уров­нях ада. Линян умоляет судью, рассказывает ему об ошиб­ке, которую она совершила: ведь она слишком молода, чтобы находиться здесь. Она не была замужем и не пила вина, но ее посетила тоска, и она рассталась с жизнью.

Разве так бывает, чтобы люди умирали оттого, что им приснился сон? — грозным голосом спросил судья. Он требовал объяснения от Духа Цветка. Тот рассказал ему о меланхолии и смерти Линян. Затем, сверившись с Книгой Браков, он подтвердил, что ей суждено быть с Мэнмэем, и, поскольку на ее дощечке не было точки, дал ей разрешение на то, чтобы стать призраком и бродить по свету в поисках человека, который должен стать ее мужем. Затем он приказал Духу Цветка позаботиться о том, чтобы тело Линян сохранилось в целости и со­хранности. Линян превратилась в призрака и вернулась на землю, где поселилась рядом со своей гробницей у сливового дерева. Старая кормилица Ши Сяньгу* уха­живала за ее гробницей. Она приносила жертвенные дары и оставляла их на столике под деревом. Линян отблагодарила ее тем, что осыпала цветами сливы, воплощавшими собой ее мысли о любви.

Мэнмэй выздоравливал, лежа в гробнице, но вдруг его посетило беспокойство. Он решил прогуляться по саду. Совершенно случайно — если не считать того, что в дело вмешалась судьба, — он находит шкатулку с портретом, нарисованным Линян. Ему кажется, что он на­шел портрет богини Гуаньинь. Он относит свиток в ком­нату и зажигает перед ним благовония. Его восхищают дымка мягких волос Гуаньинь, ее маленький ротик, по­добный розовому бутону. Он видит, что между ее бровя­ми спрятано любовное томление, и чем дольше он смот­рит на ее портрет, тем больше уверяется в том, что на шелке изображена земная женщина, а не богиня. Гуань-инь плывет по воздуху, а он видит, что из-под полы одежд высовывается крошечная «золотая лилия». Затем он за­мечает стихотворение, написанное на шелке, и осознает, что это портрет смертной девушки.

Он читает стихи и понимает, что он — это Лю, ива. Девушка на портрете сжимает в руке ветку сливы, словно обнимает Мэнмэя, имя которого означает Сон о сливе. Молодой человек пишет ответное стихотворение, а за­тем призывает ее сойти с портрета и подойти к нему.

Женщины, сидевшие за ширмой, спокойно ждали, что будет дальше. Темная призрачная сущность Линян поднимается из гробницы, чтобы соблазнить, искусить и прельстить молодого ученого.

Я подождала, пока она постучится в окно. Когда Мэнмэй спросил ее, кто она такая, я встала и быстро удалилась. Мои чувства были так похожи на чувства Линян. Она вилась вокруг ученого, звала его и дразнила. «Я цветок, который благодаря тебе расцвел темной но­чью, — слышала я пение Линян. — Я без колебаний от­даю тебе свое тело, подобное тысяче золотых монет. В этой жизни я желаю одного: спать с тобой на одной подушке каждую ночь». Я была незамужней девушкой, но ее желания были мне знакомы. Мэнмэй принял ее предложение. Он снова и снова спрашивал ее имя, но она отказывалась назвать его. Ей было легче отдать ему свое тело, чем признаться в том, кто она такая.

Подойдя к зигзагообразному мостику, который вел к беседке Спокойного Ветра, я замедлила шаг. Я видела, как «золотые лилии», спрятанные под широкой шелко­вой юбкой, расцветали при каждом моем движении. Я пригладила ткань, провела пальцами по волосам, что­бы удостовериться в том, что все шпильки находятся на месте, а затем на несколько мгновений прижала руки к сердцу, чтобы успокоить его отчаянное, беспокойное биение. Мне следовало помнить о том, кто я такая. Я была единственной дочерью в семье, где уже девять поколений рождались императорские ученые высшего ранга. Я была помолвлена. У меня были перебинтова­ны ноги. Если случится что-нибудь неподобающее, я не смогу убежать, как девушка с большими ногами, и не смогу уплыть на облаке, как это сделала бы Линян. Если нас кто-нибудь увидит, моя помолвка расстроится. Сложно было придумать что-нибудь хуже этого, чтобы навлечь на семью позор и бесчестие, но я была глупа и безрассудна, а мой разум был отуманен желанием.

Я закрыла глаза и постаралась забыть о том, какую боль это причинит моей матери. Если бы я рассуждала здраво, я бы поняла, как она будет во мне разочарована. Если бы я была способна думать, я бы догадалась, ка­кой гнев рисковала навлечь на себя. Вместо этого я при­помнила, с каким достоинством она ведет себя, подумала о ее красоте и гордой осанке. Это был мой дом, мои сад, моя беседка, моя ночь, моя луна и моя жизнь.

Я остановилась между зигзагообразным мостиком и беседкой Спокойного Ветра. Незнакомец уже ждал меня. Сначала мы не сказали друг другу ни слова. Возможно, он был удивлен, что я пришла. В конце концов, этот поступок не свидетельствовал о моей добродетели. Возмож­но, молодой человек тоже боялся, что нас поймают. Или же он старался вдохнуть мое существо, так же как я стре­милась охватить его облик легкими, глазами и сердцем.

Он заговорил первым.

— Портрет не просто изображает Линян, — сказал он. Его о холодная вежливость должна была удержать нас обо­их от ужасной ошибки. — Он — залог их общего будущего с Мэнмэем. В ее руке цветущая ветвь сливы, а в стихотво­рении - обращение к человеку по имени Ива. Он видит свою будущую жену на этом непрочном куске шелка.

Я ждала, что он обратится ко мне с нежными слова­ми. Но я была девушкой и потому приняла предложен­ный им тон.

— Мне очень нравятся цветы сливы, сказала я. — Этот образ постоянно возникает в пьесе.

— Ты видел ту сцену, где Линян рассыпает лепестки на алтаре под сливовым деревом? — Незнакомец кив­нул, и я продолжила: — Как ты думаешь, цветки, рассы­панные призраком Линян, отличаются от тех, что при­нес сюда ветер?

Он не ответил на мой вопрос, а вместо этого хрипло сказал:

— Давай вместе смотреть на Луну.

Я позволила отваге Линян проникнуть в мое сердце, маленькими шажками пересекла беседку и подошла к нему. Завтра будет видна только четверть Луны, и сейчас в небе низко висела узкая излучина. Вдруг с озера налетел порыв ветра. Из моей прически выбилось несколько прядей волос. Они ласкали мою кожу, и по моей спине поползли мурашки. j

— Тебе холодно? — спросил он, приближаясь ко мне и положив руки мне на плечи.

Я хотела повернуться и посмотреть ему в лицо, заглянуть в глаза, а потом... Линян соблазнила своего ученого, но я не знала, что делать.

Молодой человек, стоявший за моей спиной, опустил руки. Я слегка отшатнулась от него. Мне хотелось убежать, я была готова упасть в обморок, но меня сдерживало тепло, исходящее от его тела. Мы стояли очень близко, и я боялась пошевелиться.

Издалека до нас доносились звуки оперы. Мэнмэй и Линян продолжали встречаться. Он все время спрашивал, как ее зовут, а она отказывалась назвать свое имя. Он часто удивлялся тому что ее шаги так беззвучны. Линян никогда не отрицала того, что она не оставляла на земле следов. Наконец, как-то вечером бедная девуш­ка-призрак пришла к своему возлюбленному, дрожа от страха: она собиралась рассказать ему, кто она такая и как ее зовут.

В беседке Спокойного Ветра стояли двое молодых людей. Они словно оцепенели. Они боялись пошелохнуться, боялись заговорить друг с другом или просто уйти. Я чувствовала дыхание незнакомца на своей шее.

В саду Мэнмэй пропел вопрос: «Ты помолвлена?»

Еще до того, как я услышала ответ Линян, в моем ухе раздался шепот:

— А ты помолвлена?

— Я была помолвлена с детства. — Я едва узнавала свой голос, потому что все, что я слышала, — это кровь, стучавшую мне в уши.

Я услышала вздох за своей спиной.

— Мне тоже выбрали жену.

— Значит, нам не следует встречаться.

— Я могу пожелать тебе спокойной ночи, — сказал он Ты этого хочешь?

Я слышала, как на сцене Линян признается ученому в своем беспокойстве. Она думает, что после того, как они заставили дождь пролиться из тучи, Мэнмэй сделает ее своей наложницей, но не женится на ней. Услы­шав об этом, я почувствовала негодование. Не только я, придя сюда, совершила непозволительный поступок. И обернулась, чтобы посмотреть ему в глаза.

— Твоей жене следует готовиться к тому, что после свадьбы ты будешь встречаться с другими женщинами?

Он улыбнулся, и я представила, как он крался по наше­му саду, и то время как все думали, что он смотрит оперу вместе с моим отцом и другими гостями.

— Мужчины и женщины не похожи друг на друга, но они любят и желают одинаково, — процитировал он

известную пословицу, а затем добавил: — Я надеюсь найти подругу не только для дома, но и для спальни.

— Итак, ты ищешь наложниц, не успев жениться, — резко бросила я.

Браки устраивали родители, и ни невеста, ни жених не имели право голоса, а потому все жены страшились появления наложниц. Мужья влюблялись в них. Они сами выбирали их, у них не было обязанностей, и они могли наслаждаться компанией друг друга, в то время как браком правил долг. Его целью было появление сыновей, которые в свое время будут проводить ритуалы в зале с поминальными дощечками предков.

— Если бы ты была моей женой, — сказал он, — я бы никогда не стал искать себе наложниц.

Я опустила глаза. Странно, но его слова сделали меня счастливой.

Кто-то скажет, что это было смешно, что такого никогда не могло быть. Кто-то припишет случившееся моему ему воображению — фантазии, которая привела к тому, что я стала страстно писать и плохо кончила. А не которые даже скажут, что если все было так, то я заслужила свою печальную судьбу, и что меня стоило бы пригово­рить к худшему наказанию, чем предназначенная мне смерть. Но в тот день меня переполняла радость.

— Нам было суждено встретиться, — сказал он. — Я не знал, что ты придешь сюда вчера вечером, но ты пришла. Мы не можем противостоять судьбе. Вместо этого мы должны быть благодарны ей за то, что она по­дарила нам удивительную возможность.

Я густо покраснела и посмотрела в сторону.

Все это время в саду раздавались звуки оперы. Я так хорошо ее помнила, что, несмотря на то что происходило сейчас между мной и незнакомцем, продолжала жадно вслушиваться в рассказываемую историю. Наконец я услышала, как Линян признается в том, что она бесплотный дух, который скитается между живым и загробным миром. Крики ужаса Мэнмэя долетели до беседки Спокойного Ветра, и я опять вздрогнула.

Молодой человек кашлянул и сказал:

— Думаю, ты очень хорошо знаешь эту оперу. Расска­жи мне, что ты о ней думаешь.

— Я всего лишь девушка, и мои мысли не имеют зна­чения, — ответила я, стараясь быть скромной, что было довольно глупо, учитывая обстоятельства.

Он насмешливо посмотрел на меня.

— Ты прекрасна, и это доставляет мне удовольствие, но мне бы хотелось больше узнать о том, — он протянул руку и, не касаясь меня, указал кончиком пальца на то место, где находилось мое сердце, средоточие мыслей, — что у тебя внутри.

Его прикосновение словно обожгло меня. Мы оба были смелы и бесстрашны, но если нежные слова Ли­нян и вдохновленные ими действия ученого привели к тому, что они оказались на брачном ложе, то я была живой девушкой и не могла так легко сдаться на волю чувств, не заплатив за это суровую цену.

Тем временем Мэнмэй преодолел страх перед призраками, признался Линян в любви и согласился жениться на ней. Он нарисовал точку на поминальной дощечке умершей Линян, поскольку ее отец, получив назначение на высокий пост, так торопился, что не успел это сделать. Мэнмэй открыл гробницу и достал изо рта Линян кусок нефрита, который положили туда во время похорон. После этого она вновь вдохнула воздух мира живых.

— Мне нужно идти, — сказала я.

— Ты встретишься со мной завтра?

— Не могу, — ответила я. — Меня хватятся.

Мне казалось чудом, что ни вчера, ни сегодня никто не отправился меня искать. Как я могла опять искушать судьбу?

— Завтра, но не здесь, — продолжил он, как будто не слышал моего отказа.

— Может, в каком-нибудь другом месте? Подальше от сада?

— Беседка Любования Луной находится недалеко от берега озера. — Я знала, где она, но никогда там не бывала. Мне нельзя было ходить туда даже в сопровожде­нии отца. — Она стоит в отдалении от сада и от всех дру­гих строений.

— Тогда я буду ждать тебя там.

Я надеялась, что он коснется меня, но и боялась этого.

— Ты придешь ко мне, — сказал он.

Мне потребовалось собрать волю в кулак, чтобы по­вернуться и идти к месту представления оперы. Когда шла по изгибам зигзагообразного мостика, я чувствовала, что он не сводит с меня глаз.

Ни одна девушка — даже избалованная Тан Цзе — не могла встречаться со своим будущим мужем, не говоря уже о незнакомом мужчине, как это сделала я: по соб­ственному желанию и выбору, вдалеке от осуждающих взглядов чужих людей. История Линян заставила меня позабыть обо всем, но она не была живой девушкой, которой придется испытать всю горечь последствий.

Весенняя болезнь летом

Вce девушки думают о предстоящей свадьбе.

Мы боимся, что наши мужья будут холодны к нам, жестоки, безразличны или небрежны, но чаще мечтаем о чудесной и радостной жизни. Как можно отказаться от мечты, когда наша судьба так печальна? Поэтому, когда наступила темнота и запели соловьи, я ста­ми воображать свою свадьбу и будущего мужа, ожидаю­щего меня в своем доме. Я думала о том, что будет предшествовать моменту нашего единения. Правда, на месте мужа, которого я никогда не видела, я представляла красивого незнакомца.

Я представляла, как прибудут последние подарки, составляющие выкуп за невесту. Мне казалось, я вижу блеск, исходящий от шпилек, сережек, колец, браслетов и драгоценных камней, ощущаю в руках их тяжесть. Я думала о шелках из Сучжоу. По качеству они превосходили даже те ткани, которые изготавливались на шелкопрядильнях моего отца. Последней из множества го­лов домашнего скота, присланных моему отцу в обмен на меня, прибудет свинья. Отец зарежет ее, и я заверну отдельно голову и хвост, чтобы отослать их в знак уважения семье У. Я думала о подарках, которые отец отправит вместе с кусками свинины: ветки полыни, что­бы прогнать перед моим прибытием злых духов, грана­ты, символизирующие мою плодовитость, плоды ююбы (это слово по звучанию похоже на выражение «быстро родить детей») и семь злаков (иероглиф, обозначающий зерно, пишется и звучит так же, как слово «наследник»).

Я мечтала о том, как будет выглядеть паланкин, который заберет меня из родного дома, представляла, как впервые увижу свекровь и как она передаст мне заветную свадебную книгу: благодаря ее советам я буду знать, что делать, когда наступит время дождя и облаков Я воображала, как проведу с незнакомцем первую ночь наедине. Я верила, что в будущем мы будем жить без забот о деньгах и чиновничьих должностях. Мы буде наслаждаться каждым днем и ночью, улыбкой, словом и поцелуем. Какие чудесные мысли. Какие бездумные мечты.

Утром дня моего рождения и праздника Двойной Семерки у меня совершенно не было аппетита. Меня переполняли воспоминания о дыхании молодого человека века на моей щеке и словах, которые он прошептал. Я с радостью подумала, что это и есть любовное томление.

Я хотела, чтобы сегодня все, что я делаю, — от момента пробуждения до встречи с незнакомцем в беседке Любования Луной — произошло по моему выбору. Ива развязала ткань на моих ногах. Я наблюдала за тем, как она держит в ладони мою лодыжку. Затем она провор­ными пальцами положила ткань на мою ногу, просунула ее вниз и обернула вокруг ступни. Ее движения словно гипнотизировали меня. Она положила мои ноги в ванночку с листьями помело, чтобы моя плоть была мягкой и ее было легко бинтовать, а затем смыла отмершую кожу. Ива присыпала порошком из коры корня волчьей ягоды отсыревшие места, смазала квасцами кожу между пальцев, чтобы предотвратить заражение, и закончила процедуру нанесением тонко помолотой пудры с восхитительным ароматом.

Мои перебинтованные ноги были прекрасны. Это была самая красивая часть моего тела, и я ими гордилась. Oбычнo я строго следила за действиями Ивы. Я должна была быть уверена в том, что все глубокие складки хорошо вычищены, мозоли срезаны, сломан­ные кости, прорвавшие кожу, отшлифованы, а ногти подрезаны так коротко, как это возможно. Вместо этого сегодня я наслаждалась острым ощущением теплой воды и прохладного воздуха. Женские ступни — величайший дар и тайна. Если случится чудо и я выйду за­муж за незнакомца, я буду совершать туалет в одиночестве: присыпать их пудрой, чтобы подчеркнуть их запах, а затем туго оборачивать тканью, чтобы они казались маленькими и хрупкими.

Я велела Иве принести мне поднос с несколькими парами туфель и задумчиво воззрилась на них. Какую пару предпочесть — из шелка цвета фуксии с вышивкой в виде бабочек или бледно-зеленую, с крошечными стрекозами?

Я взгянула на шелковую одежду, которую вынесла Ива, и подумала о том, понравится ли она незнакомцу. Служанка помогла мне одеться, причесала мне волосы, умыла лицо, а затем припудрила и нарумянила щеки.

Меня полностью поглотили мысли о безнадежной любви, но в день Двойной Семерки мне следовало принести жертвы предкам. Я не была первой, кто вошел в то утро в зал с поминальными дощечками. Мы все загадывали желания о благополучии, хорошем урожае, наследниках. Кто-то из моих родственников уже принес дары в виде съестных припасов — они должны были послужить предкам напоминанием о том, что они должны даровать нам хороший урожай. Я увидела большие корни таро — символ плодородия — и поняла, что тети и наложницы уже были здесь и просили предков о том, чтобы в нашей семье родился мальчик. Наложницы моего дедушки оставили в зале небольшие горки свежей мушмулы* и плодов личи. Они были расточительны, потому что знали: в загробном мире они вновь обретут тут статус собственности моего дедушки. Они надеялись, что бабушка шепчет о них ему на ухо добрые слова. Мои дяди принесли рис, чтобы попросить мира и изобилия, а папа даровал предкам теплое блюдо с мясом: это должно принести богатство и привести к рождению множества тутовых шелкопрядов. Кроме того, в зале поминальных дощечек оставили палочки и миски, чтобы наши предки могли непринужденно пообедать в элегантной обстановке. I

Я направилась на завтрак в Весенний павильон, каш вдруг услышала, как мама зовет меня. Ее голос раздавался из комнаты маленьких девочек. Когда я вошла туда, то мне сразу ударил в нос особый запах: это был отвар из благовоний, косточек абрикоса и белого тутовника. Старая кормилица использовала эту смесь, когда девочкам из семьи Чэнь бинтовали ноги. Я увидела, что Орхидея сидит на коленях Второй тети, в то время как мама склонилась над ними, а маленькие девочки, жившие в этой комнате, — всем им было не больше семи лет — столпились вокруг.

— Пион, — сказала мама, когда увидела меня, — иди сюда. Мне нужна твоя помощь.

Я слышала, как мама жаловалась, что бинтование ног Орхидеи идет слишком долго и что Вторая тетя слишком мягкосердечна, чтобы заниматься этим. Мама сжимала и руке ножку девочки. Все косточки были сломаны, как и полагалось, но никто не предпринял усилий для того, чтобы придать им нужную форму. То, что я видела, напоминало тело осьминога, из которого торчат маленькие сломанные палочки. Другими словами, это была бесполезная, уродливая пурпурно-желтая масса.

— Ты знаешь, что мужчины в нашем доме потеряли былую силу, — выговаривала мама Второй тете. — После Перепорота они оставили дела и вернулись домой. Они отказываются служить новому императору и пото­му лишились власти. Им пришлось обрить лбы. Они больше не ездят на лошадях, а предпочитают передвигаться в удобных паланкинах. Вместо того чтобы участвовать в битвах, охотиться, спорить, они собирают хрупкий фарфор и картины на шелке. Они отступили и стали больше... похожи на женщин, — мама сделала паузу, а потом быстро продолжила: — А поскольку это так, нам нужно быть еще более женственными, чем раньше.

Сказав это, она встряхнула ногу Орхидеи. Девочка всхлипнула, и по щекам Второй тети покатились слезы. Мима не обратила на это внимания.

— Мы должны помнить о Четырех Добродетелях* и Трех обязательствах. Дочерью повинуйся своему отцу; женой повинуйся мужу; а когда станешь вдовой, пови­нуйся сыну. Твой муж - это Небо, - произнесла она, цитируя классическое произведение «Долг дочерней по­чтительности». — Ты знаешь, что я права.

Вторая тетя ничего не сказала, но эти слова испугали меня. Я была старшей дочерью в нашем семействе и потому прекрасно помнила, как бинтовали ноги каж­дой моей сестре. Мои тети часто выказывали мягкость, и мама сама перевязывала ступни, из-за чего и девочка, и ее мать рыдали от боли и страданий.

— Да, это сложное время, — сурово сказала мама, об­ращаясь к плачущей тете и ее дочери. - Но бинтование ног помогает нам стать более мягкими, томными, хруп­кими, — она опять замолчала ненадолго, а затем сказа­ла более добродушным, но не менее твердым тоном. — Я покажу тебе, как это делается. Начиная с этого дня, ты должна четыре дня перевязывать ноги своей дочери. Каждый день повязка должна становиться все туже и туже. Ты должна передать ей дар материнской любви. Ты меня понимаешь?

Слезы Второй тети падали с ее щек на волосы доче­ри. Все, кто находился в комнате, понимали, что через четыре дня Вторая тетя не станет сильнее и мы увидим повторение этой сцены.

Затем мама опять обратилась ко мне.

— Сядь рядом. - Поглядев мне в глаза, она улыбну­лась с материнской нежностью. — Это последняя пара ступней в нашем доме, которая будет перебинтована до твоей свадьбы. Я хочу, чтобы ты пришла в дом своего мужа, зная, как однажды тебе нужно будет бинтовать ноги своей дочери.

Девочки восхищенно смотрели на меня, надеясь, что когда-нибудь их матери сделают для них то же самое.

— К сожалению, — сказала мама, — сначала нам нуж­но исправить небрежную работу. — В знак прощения Второй тети она мягко добавила: — Все матери робеют, когда приходит срок исполнить свой долг. Было время, когда я была такой же неумелой, как ты. Все испытыва­ют искушение не перевязывать ступни слишком туго. Но что происходит в этом случае? Ребенок встает на ноги, и кости начинают двигаться вместе с бинтами. Разве ты не видишь, что ты только продлеваешь муче­ния своей дочери и делаешь боль нестерпимой, а не щадишь ее? Если у девушки ничем не примечательное лицo, в этом нужно винить Небо, но плохо перебинто­ванные ноги свидетельствуют о том, что у нее ленивая мать. А лень часто передается по наследству. Что поду­мают ее будущие родственники? Девушки должны быть нежными, как цветы. Они должны ходить плавно, гра­циозно покачиваясь, и быть почтительными. Только так они превратятся в драгоценные камни.

Затем мама обернулась ко мне и твердо сказала:

Мы должны быть сильными и исправлять ошиб­ки, если допустили их. — Ее голос стал тверже. — Возьми ее ногу левой рукой.

Я сделала, как мне было сказано. Затем мама обхватила мою руку и сжала ее.

— Ты должна держать ее очень крепко, потому что... — мама взглянула на Орхидею и решила не заканчивать предложения.

— Нам не приходится стирать, но ты наверняка видела, как Ива или другие служанки стирают твою одежду или белье.

Я кивнула.

Хорошо, значит, ты знаешь, что, когда они закан­чивают полоскать одежду, они изо всех сил выжимают ее, чтобы стекла вода. Мы должны сделать нечто по­добное. Пожалуйста, в точности повторяй за мной.

Иероглиф, обозначающий материнскую любовь, со­ставляют два элемента: «любовь» и «боль». Я всегда ду­мала, что они описывают чувство, которое дочери испы­тывают к своим матерям, ведь они обрекают нас на боль, бинтуя ноги. Но когда я смотрела на слезы Второй тети и наблюдала, как отважно действует моя мать, то поняла, что этот иероглиф обозначает их чувства. Мать глубоко страдает, когда рожает дочь, бинтует ей ноги, а затем про­щается с ней, когда та выходит замуж. Мне хотелось по­казать своим будущим дочерям, как я люблю их, но меня тошнило, потому что мне было жаль мою маленькую се­стру и я боялась, что чем-нибудь наврежу ей.

— Держи дочь как можно крепче, — приказала мама своей невестке. Затем она взглянула на меня, кивнула, чтобы подбодрить, и сказала: — Положи на ногу пра­вую руку так, чтобы она касалась левой... как будто ты собираешься выжимать белье.

Усилившееся давление на сломанные кости застави­ло Орхидею сморщиться от боли. Вторая тетя еще креп­че сжала дочь в объятиях.

— Я бы хотела, чтобы все закончилось как можно быстрее, — продолжила мама, — но спешка и мягкосер­дечие привели к тому, что возникла угроза.

Левой рукой она продолжала сжимать лодыжку, в то время как правая медленно заскользила по направле­нию к пальцам. Моя сестра зашлась в крике.

У меня кружилась голова, но я ощутила прилив радо­сти. Мама была очень добра ко мне.

Я повторила ее движение, и девочка закричала еще громче.

— Хорошо, — похвалила мама. — Чувствуешь, как косточки распрямляются под твоими пальцами? Когда ты сжимаешь их, они должны встать на место.

Я дошла до пальчиков и отпустила ногу. Ступни Орхидеи по-прежнему имели ужасную форму. Теперь из-под кожи не высовывались странного вида шишки, но ступни были похожи на два длинных стручка перца. Орхидея, рыдая, тряслась всем телом, стараясь отдышаться.

— Теперь будет больно, — заметила мама. Она посмот­рела на одну из девочек, стоящих справа от нее, и сказа­ла:— Иди и приведи мне Шао. Кстати, где она? Впро­чем, не важно. Просто приведи ее. И быстро!

Девочка вернулась вместе со старой кормилицей. Шао происходила из хорошей семьи, но рано овдовела, и ей пришлось наняться к нам на работу. Чем старше я становилась, тем меньше она мне нравилась, потому что она была строгой и неумолимой.

— Держи ноги прямо, — приказала мама. — Ее ступ­ни не должны двигаться, если только их не поворачивают руки моей дочери. Поняла?

Шао делала это и знала, что от нее требуется.

Мама оглянулась на столпившихся рядом с нами девочек.

— Отойдите. Дайте нам место.

Девочки любопытны, как мыши, но мама была главной женщиной в доме, и потому они беспрекословно повиновались.

— Пион, думай о своих ногах, когда ты делаешь это. Помнишь, как твои большие пальцы завернуты вниз, а ступня загнута внутрь? Для этого нам нужно загнать косточки под ступню, как будто ты снимаешь носок. Ты сможешь по сделать?

— Думаю, да.

— Ты готова? — спросила мама Вторую тетю.

У Второй тети была очень бледная кожа, а теперь она казалась почти прозрачной, как будто ее душа покину­ла тело.

— Еще раз: делай то же, что и я, — обратилась ко мне мама.

Я так и сделала. Я загнала косточки внутрь. Я была так сосредоточена, что почти не слышала криков моей двоюродной сестры. Узловатые руки Шао держали ее ножки так крепко, что косточки побелели. Орхидея была в агонии, и ее вырвало. Отвратительная масса, вылетевшая у нее изо рта, испачкала тунику, юбку и лицо моей матери. Вторая тетя принялась униженно изви­няться, и в ее голосе слышался жгучий стыд. На меня обрушивались волны тошноты, но мама ни разу не дрог­нула и ни на секунду не забыла о своей задаче.

Наконец дело было сделано. Мама оглядела ту ногу, которую держала я, и потрепала меня по щеке:

— У тебя все получилось. Наверное, у тебя есть дар. Ты будешь прекрасной женой и матерью.

Мама никогда раньше не говорила мне ничего по­добного.

Затем она перебинтовала другую ногу. Ей пришлось очень туго перевязать бинты, на что не решилась Вто­рая тетя. Орхидея больше не могла плакать, и потому в комнате не было слышно ничего, кроме голоса моей матери и легкого шелеста ткани, которой она снова и снова обматывала ступню. На каждую крошечную нож­ку ушло не меньше трех метров ткани.

— Теперь в нашей стране ноги перебинтовывают куда большему количеству девочек, чем раньше, — объясняла мама. — Маньчжурские варвары думают, что мы, жен­щины, остаемся в тени! Они видят наших мужей, и мы беспокоимся за них, но маньчжуры не смеют загляды­вать в женские покои. Мы бинтуем ноги наших дочерей в знак непокорности чужакам. Посмотрите вокруг: даже наши горничные, служанки и рабыни бинтуют ноги. Это делают даже старые, бедные, больные женщины. Мы, женщины, сражаемся, как умеем. Перебинтованные ноги составляют нашу ценность. Благодаря ним мы выходим замуж. И маньчжуры не смогут остановить нас!

Мама крепко сшила повязки, поставила ногу Орхидеи на подушку и стала бинтовать ту ногу, форму кото­рой исправляла я. Когда она закончила, то поставила на подушку и ее. Вторая тетя гладила Орхидею по все еще влажным щекам, желая успокоить ее, но мама заставила невестку убрать руку. Затем она добавила:

— Благодаря бинтованию ног мы выигрываем вдвой­не. Мы, слабые женщины, одержали верх над маньчжу­рами. Их запреты ни к чему не привели, и теперь мань­чжурки сами стараются подражать нам. Если бы вы вышли на улицу, то увидели, как они идут в огромных уродливых туфлях на крошечных платформах в форме туфелек для перебинтованной ноги. Они прикрепляют их к подошвам, чтобы создать видимость перебинтованных ступней. Ха! Они не могут соревноваться с нами или запретить наши обычаи. Но самое важное, что перебинтованные ступни всегда будут казаться соблазнитель­ными нашим мужьям. Помните: хороший муж — тот, ктo умеет доставлять вам удовольствие.

Я подумала о том ощущении, которое родилось в моем теле, когда я встретила незнакомца, и мне показалось, я понимаю, о чем она говорит. Странно, но я ни­когда не видела, чтобы родители касались друг друга. Кто тому виной: отец или мать? Папа всегда был нежен со мной: он обнимал и целовал меня каждый раз, когда встречал меня в коридоре или когда я навещала его в библиотеке. Видимо, отстраненность между родителя­ми была связана с неким недостатком моей матери. Может, она вышла замуж с таким же мрачным предчув­ствием, какое сейчас нависло надо мной? Наверное, из- за этого отец завел наложниц?

Мама встала на ноги и стянула с себя влажную юбку.

— Мне нужно переодеться. Пион, пожалуйста, отправ­ляйся в Весенний павильон. Вторая тетя, оставь дочь здесь и иди вместе с Пион. У нас гости. Уверена, они уже ждут нас. Попросите их начать завтрак без меня. — Обра­щаясь к Шао, она добавила: — Я пришлю для девочки рисовую кашу. Проследи, чтобы она все съела, и дай ей каких-нибудь растений, чтобы умерить боль. Сегодня она может отдыхать. Я рассчитываю на тебя. В ближайшие четыре дня ты будешь рассказывать мне, как идут дела. Мы не должны допустить, чтобы такое произошло еще раз. Это несправедливо по отношению к девочке. Кроме того, мы пугаем других детей.

Когда она вышла, я поднялась на ноги. На мгнове­ние у меня потемнело в глазах. Мои мысли проясни­лись, но в животе у меня все переворачивалось.

— Не торопитесь, тетушка, — с трудом сказала я. — Я подожду вас в коридоре.

Я поспешила в свою комнату, закрыла дверь, подня­ла крышку наполовину полного ночного горшка, и меня тут же вырвало. К счастью, Ива меня не видела, потому что я не знала, как бы объяснила ей это. Затем я встала, прополоскала рот, прошла по коридору и подошла к комнате маленьких девочек как раз в тот момент, когда Вторая тетя вышла оттуда.

Наконец-то мне удалось добиться того, чтобы мама по-настоящему гордилась мной, но от этого меня сто­шнило. Мне очень хотелось быть сильной, как Линян, по у меня было такое же мягкое сердце, как у моей тети. Я не смогу доказать дочери свою материнскую любовь. Когда придет время бинтовать ей ноги, случится катастрофа. Надеюсь, мама никогда об этом не узнает. Наде­юсь, моя свекровь позаботится о том, чтобы новость о моей неудаче никогда не покинула ворота дома семьи У, так же как моя мама никогда не допустит, чтобы кто-нибудь узнал о слабости Второй тети. Этого требовали правила, в которых говорилось, что никто не должен совершать ничего такого, из-за чего семья потеряет лицо, и если мои будущие родственники окажутся хо­рошими, добрыми людьми, они сделают все, чтобы сек­рет навсегда остался в стенах их дома.

Я ожидала, что, когда мы со Второй тетей войдем в Весеннюю беседку, все начнут перешептываться, по­скольку все женщины в усадьбе наверняка слышали воп­ли Орхидеи. Но Третья тетя уже взяла на себя обязанности хозяйки, и тарелки стояли на столах, а наши гости ели и деловито переговаривались с таким видом, как будто в день Двойной Семерки в доме семьи Чэнь не происходило ничего особенного.

Я забыла, что за завтраком мне нужно опасаться едких замечаний моих сестер, но, как ни странно, их сло­ва отлетали от меня, словно старая кожа, которую Ива смывала с моих ступней. Но я не могла есть, даже осо­бые пельмени, приготовленные по маминому приказу в честь моего дня рождения. Как я могла класть в рот еду и глотать ее, когда на сердце у меня было так беспокой­но — из-за бинтования ног, из-за моей тайной радости, из-за страха быть пойманной сегодня вечером?

После завтрака я прошла в свою комнату. Позже, ког­да женщины вышли из комнат и направились в зал Цве­тущего Лотоса, я услышала тихие шаги «золотых лилий» и тогда завернула одну из своих картин, нарисованных на куске шелка, сделала глубокий вдох и вышла в кори­дор, чтобы принять участие в сегодняшнем конкурсе.

Войдя в зал Цветущего Лотоса, я поискала глазами мать. Кажется, теплые чувства, нахлынувшие на нее ут­ром, испарились, но меня это не беспокоило. Когда она отошла от меня, я подумала о том, что сегодня она бу­дет чрезвычайно занята, потому что ей нужно позабо­титься о гостях, конкурсах и празднестве.

Мы начали с состязания в рисовании. Мою вышивку нельзя было назвать искусной, я плохо играла на цитре, но рисовала я еще хуже. Первым заданием в конкурсе были пионы. Когда девушки выставили свои рисунки, все с ожиданием воззрились на меня.

— Пион, а где же твой пион? — спросила одна гостья.

— Так ее зовут, — сказала собравшимся Третья тетя, — но она не дает себе труда позаботиться о своих лепестках.

Затем гостьи показали рисунки хризантем, цветков сливы и, наконец, орхидей. Я тихонько положила свою работу на стол. Мои орхидеи были слишком крупны­ми, и в конкурсе победила другая девушка. Потом мы сравнивали рисунки бабочек, а также бабочек, сидящих на цветах. Я ни в чем не смогла превзойти остальных.

Вечно одни и те же цветы и бабочки, подумала я про себя. Но что еще мы могли нарисовать? В наших рабо­тах мы отображали то, что видели в саду, — бабочек и цветы. Я стояла и смотрела на искусно покрытые пуд­рой лица моих теть, двоюродных сестер, гостей и виде­ла па них тоску и задумчивость. Но не только я смотрела на них: они тоже наблюдали за мной. Мой задумчивый вид не ускользнул от взгляда других женщин, ведь они привыкли замечать чужую слабость и уязвимость.

— Сейчас лето, но Пион, кажется, заболела весенней болезнью, — обронила Четвертая тетя.

— Да, мы все заметили, как порозовели ее щеки, — поддакнула Третья тетя. — Интересно, о чем она думает?

— Завтра я нарву целебных трав и заварю чай, чтобы облегчить ее весеннюю болезнь, — сочувственно пред­ложила Четвертая тетя.

— Весенняя болезнь летом? — повторила мама. — Пион не любит предаваться глупым фантазиям.

— Хорошо, если так, — сказала Вторая тетя. — Может, она расскажет свой секрет другим девушкам? Они все мечтают о любви. Каждая девушка должна быть та­кой же хорошенькой в свой шестнадцатый день рожде­ния. До ее свадьбы осталось всего пять месяцев. Я ду­маю, мы все видим, что этот цветок с нетерпением ждет, когда его сорвут.

Я изо всех сил старалась сделать выражение моего лица таким же непроницаемым, как поверхность пруда влажной летней ночью. Но у меня ничего не получилось, и некоторые женщины постарше засмеялись, за­метив мое детское смущение.

— Значит, она вскоре выйдет замуж, — обманчиво легко согласилась мама. — Но ты права, Вторая тетя, наверное, ей стоит поговорить с твоей дочерью. Увере­на, муж Ракиты будет очень благодарен, если кто-нибудь хоть чем-то облегчит ему первую брачную ночь.

Затем она негромко хлопнула в ладоши.

— Что ж, а теперь пойдем в сад. Там состоится после­дний конкурс.

Когда все женщины вышли, я почувствовала на себя взгляд своей матери. Она взвешивала слова тети и раз­думывала над тем, что было сказано. Она молчала, и я отвернулась, чтобы не смотреть ей в глаза. Мы стояли в комнате, словно две каменные статуи. Я была благодар­на ей за то, что она защитила меня, но сказать ей об этом значило признаться... в чем? В том, что я влюблена? Что позавчера вечером я встретила в беседке Спокойного Ветра мужчину и теперь собираюсь увидеться с ним в беседке Любования Луной, в запретной для меня части наших владений? Вдруг я осознала, как сильно я пере­менилась. Ежемесячные кровотечения, помолвка и но­вые обязанности не способны сделать из девочки жен­щину. В женщину ее превращает любовь. Я вспомнила о полной достоинства позе моей бабушки и, не сказав ни слова, высоко подняла голову и вышла в сад.

Я села на фарфоровую подставку для цветов. Наш сад был прекрасен. Созерцание того, что находится вокруг нас, должно было даровать нам вдохновение для последнего конкурса. Все, как обычно. Мои сестры и тети цитировали стихи об орхидеях и пионах. Изыс­канные слова вызывали в памяти образы прекрасных цветов, но я продолжала рыться в памяти, пока не вспомнила мрачное стихотворение, написанное неиз­вестной женщиной на стене дома в Янчжоу во время Переворота. Я подождала, пока другие прочитают свои стихотворения, а затем скорбно проговорила (так, мне казалось, должен был звучать голос доведенной до от­чаяния поэтессы):

Деревья голы.

Вдалеке я слышу

Печальный крик гусей.

О, если б только кровь моя и слезы

Окрасили сливовые цветы...

Но я бы запретила им цвести.

Нет смысла в жизни, в сердце пустота.

И каждое мгновение — море слез.

Это стихотворение было одним из самых мрачных, сочиненных в эпоху Переворота, и оно коснулось сердца каждой из собравшихся в саду женщин. Вторая тетя, которая все еще думала о перебинтованных ногах своей дочери, вновь заплакала. И не только она. Сад напол­нили высокие чувства цин. Мы разделяли горе отчаяв­шейся и, должно быть, давно погибшей женщины.

Вдруг я почувствовала, как вонзились в меня глаза моей матери. Ее лицо сильно побледнело, и на щеках, словно следы от пощечин, выступили румяна. Она едва слышно сказала:

— В этот прекрасный день моя дочь обрушила на нас печаль.

Я пе понимала, что ее так расстроило.

— Она плохо себя чувствует, — объяснила мама жен­щинам, стоявшим рядом с ней. — Боюсь, она забыла о приличиях. — Она опять посмотрела на меня. — Ты проведешь в постели весь сегодняшний день и вечер.

Мама имела надо мной власть, но неужели она собиралась запретить мне смотреть оперу из-за того, что я прочитала грустное стихотворение? Мои глаза наполнились слезами. Я заморгала, чтобы не заплакать.

— Но я не больна, — жалким голосом пролепетала я.

— Ива думает по-другому.

Я покраснела от гнева и разочарования. Должно быть, когда Ива выливала содержимое ночного горш­ка, она увидела, что меня вырвало, и рассказала об этом матери. И теперь мама знала, что я опять потерпела не­удачу и плохо показала себя в качестве будущей жены и матери. Но эта мысль не усмирила меня. Напротив, она только укрепила мою решимость. Я не позволю, чтобы она помешала мне встретиться с незнакомцем в беседке Любования Луной. Я поднесла палец к щеке, наклони­ла голову и постаралась изобразить хорошенькую, не­винную и послушную девушку из Ханчжоу.

— Ах, мама, думаю, тетушки правы. В тот день, когда мы устраивали праздник в честь Ткачихи, я позволила моим мыслям унестись далеко-далеко, к небесному мо­сту, который соединит сегодня двух возлюбленных. На­верное, на мгновение меня посетили весенние чувства, но меня не лихорадит, у меня ничего не болит, у меня нет никаких жалоб по женской части. Моя ошибка сви­детельствует о неопытности, но ни о чем больше.

Я казалась такой невинной, что все другие женщины очень благожелательно посмотрели на меня, и матери пришлось бы нелегко, вздумай она отослать меня прочь.

Она довольно долго молчала, а потом спросила:

— Кто может процитировать стихотворение со сло­вом гибискус?

Все события — как это обычно происходит в женс­ких покоях — представляли собой своего рода испыта­ние. И каждое испытание напоминало о моей неумело­сти. Я ни в чем не добилась успеха — ни в бинтовании ног, ни в вышивке, ни в рисовании, ни в игре на цитре, ни в чтении стихов. Как я смогу выйти замуж, ведь я потеряла голову от любви? Стану ли я достойной же­ной своего мужа, которую он будет считать нужной и желанной? Моя мать строго следила за выполнением правил, и тем не менее ей не удалось родить отцу сына. И если она не сумела выполнить свой долг, то как же это удастся мне? Что, если мой муж отвернется от меня, будет оскорблять на глазах свекрови, искать удовольствий в обществе девушек, поющих песни у озера, или возьмет в дом наложниц?

Я вспомнила, как мама часто повторяла: «Наложни­цы — это часть нашей жизни. Важно, что ты сама их выбираешь и как ты к ним относишься. Никогда не бей их сама. Пусть это делает твой муж».

Я не хотела, чтобы моя жизнь была такой.

Сегодня был мой шестнадцатый день рождения. Сегодня Ткачиха и Пастух вновь соединятся на небе. Ли­нян в нашем саду воскреснет благодаря силе любви Мэймэя. А я встречусь с незнакомцем в павильоне Лю­бования Луной. Наверняка я не самая прекрасная девушка в Ханчжоу, но когда он смотрел на меня, мне казалось, что это именно так.

Запачканные туфли

Конфуций писал: «Относитесь к духам и призракам почтительно, но держитесь от них на расстоянии». В день Двойной Семерки люди забывали о предках и привидениях. Все хотели на­сладиться праздником, поучаствовать в играх и увидеть представление оперы. Я переоделась в тунику из тон­чайшего шелка, на которой были вышиты две птицы, летящие над летними цветами. Я хотела пробудить ра­дость, испытанную мной, когда мы с незнакомцем были рядом. Под тунику я надела белую юбку из шел­ковой парчи. На ней была вышиты белоснежные цве­ты дикой яблони. Юбка привлекала внимание к моим крошечным шелковым туфелькам цвета фуксии. В моих ушах звенели золотые сережки, а на руках висе­ли тяжелые золотые и яшмовые браслеты, которые в течение многих лет дарили мне члены моей семьи. Но я не была одета слишком вычурно. Куда ни кинь взгляд, я видела прекрасных женщин и девушек: покачиваясь на своих «золотых лилиях», они шли по залу, чтобы приветствовать друг друга, а украшения звенели и брен­чали в такт их шажкам.

В этот день в зале Цветущего Лотоса поставили ал­тарный столик. В бронзовых треножниках горели бла­говония, наполняя комнату сильным восхитительным ароматом. На блюдах из перегородчатой эмали лежали горы фруктов: апельсины, дыни, бананы, карамболы, плоды «глаза дракона». В конце стола стояло белое фар­форовое блюдо, наполненное водой с листьями поме­ло. Вода символизировала ритуальное омовение невес­ты. В середине стола лежал круглый поднос почти в метр от края до края. Он был разделен на шесть секторов. В середине были нарисованы Ткачиха и Пастух, и его бык, который переходил течение неподалеку. Эта картина напоминала о том, как богиня сидела в воде, пытаясь спрятать свою наготу. На соседних секторах были изображены сестры Ткачихи. Мама подзывала девушек по одной, чтобы они положили свой дар каждой из сестер в соответствующее отделение.

После церемонии мы все уселись на свои места, и нам подали роскошное угощение. Каждое блюдо обладало особым значением. Например, мы ели «ногу дракона, которая посылает сыновей»: это была свиная нога, об­жаренная на медленном огне с десятью разными приправами. Считалось, что это блюдо помогает зачать сына. Слуги принесли к каждому столу «цыпленка нищего». Испеченная глина громко хрустнула, и комната наполнилась ароматами имбиря, вина и грибов. Одно кушанье следовало за другим, и каждое обладало собственным ароматом, способным усладить любой вкус. Вкусные и невкусные блюда, благоуханные и с резким ароматом, сладкие и кислые, соленые и горькие. На де­серт слуги принесли солодовые пирожные, приготовлен­ные с использованием клейкого риса, красных бобов, грецких орехов и травы, растущей на берегах озера. Они способствуют перевариванию, и это позволит нам оста­ваться стройными и дожить до старости. Пирожные были восхитительны, но я так волновалась, что не могла есть.

После банкета начался последний конкурс. Фонари потушили, чтобы каждая незамужняя девушка попро­бовала протянуть нитку в иголку при свете единствен­ной зажженной курительной палочки. Если ей это уда­валось, это значило, что вскоре после свадьбы она ро­дит сына. Женщины выпили немало вина из Шаосин, и потому каждую неудачную попытку сопровождали громкие взрывы смеха.

Я тоже старалась хохотать как можно громче, хотя сама в это время уже думала о том, как мне встретиться с моим незнакомцем, чтобы мое отсутствие не заметили. Я предположила, что внутренние помещения повторя­ют окружающий их сад, и решила руководствоваться этим представлением. Мне оставалось только надеять­ся и догадываться и стараться предусмотреть каждый шаг, как я делала это, когда играла с папой в шахматы.

Теперь, в отличие от первого вечера, мне уже не хоте­лось сидеть в первом ряду. Конечно, там я была ближе всего к сцене, где показывали оперу, но в то же время все женщины могли меня видеть. Но я не могла опоздать и сесть сзади, как вчера, потому что мама могла бы что-нибудь заподозрить. Она знала, что я слишком люблю оперу и не допущу того, чтобы опять опоздать. Мне нуж­но было вести себя так, как будто я стараюсь задобрить ее, особенно после того, что случилось сегодня днем. Я продолжала судорожно раздумывать о том, что мне делать, как вдруг мой взгляд упал на Тан Цзе. Я проиг­рала в уме всю партию. Да, я могу использовать этого ребенка, чтобы придать моим действиям невинный вид.

Лотос сумела вдеть нитку в иголку, и все ей зааплоди­ровали, а я прошла через комнату к Цзе. Она ерзала на краешке стула, надеясь, что моя мать предложит ей при­нять участие в игре. Но такого быть не могло. Цзе при­дется подождать, пока начнутся церемонии приготов­ления к ее свадьбе: ведь она была маленькой девочкой, и ей еще не выбрали жениха.

Я коснулась ее плеча.

— Пойдем, — позвала я, — я покажу тебе кое-что.

Она соскользнула со стула, и я взяла ее за руку, убе­дившись в том, что моя мать видит, что я делаю.

— Ты знаешь, я уже помолвлена, — сказала я, когда мы вошли в мою комнату.

Девочка с серьезным видом кивнула.

— Хочешь увидеть подарки, которые мне прислали?

Цзе взвизгнула. Мысленно я сделала практически то же самое, но по другой причине.

Я открыла крышку сундуков из свиной кожи и показала ей присланные рулоны воздушного шифона, блестящего шелка и тяжелой парчи.

Грохот тарелок и бой барабанов стали созывать гостей сад, и Цзе вскочила на ноги. Я слышала, как за дверью моей комнаты в коридоре собираются женщи­ны.

Я хочу показать тебе мой свадебный костюм, — торопливо проговорила я. — Уверена, тебе очень понра­вится головной убор.

Девочка опять села на кровать и начала нетерпеливо eрзать, сбивая покрывало.

Я принесла вышитую красную шелковую юбку, ко­торую я надену на свадьбу. На ней были десятки кро­шечных складок. Женщины, нанятые папой для этой работы, проложили стежки так, что цветы, облака и переплетенные символы удачи расположились в иде­альном порядке. Если в день свадьбы я сделаю всего один слишком широкий шаг, он будет нарушен. Туника так­же была великолепна. Обычно на ней делают всего че­тыре застежки: у горла, на груди и под мышками, но мастерицы пришили к моей тунике дюжины малень­ких застежек из тесьмы: они должны были поставить в тупик моего мужа и сделать брачную ночь длиннее. Го­ловной убор был простым и элегантным: на нем был целый сад тонких золотых листочков, которые будут трепетать и гореть в лучах солнца при каждом моем шаге, а красная вуаль спрячет мое лицо, чтобы я не видела своего мужа до тех пор, пока он ее не поднимет. Мне всегда нравилось разглядывать мой свадебный костюм, но теперь это рождало во мне мрачные чувства. Зачем украшать себя, словно подарок, если ничего не чувству­ешь к человеку, которому тебя отдают?

— Как красиво! — ахнула Цзе. — А мой папа обещал, что на моем свадебном уборе будут жемчужины и яшма.

Я почти не слышала, что она говорит, потому что внимательно прислушивалась к тому, что происходит за пределами моей комнаты. Барабаны и тарелки про­должали сзывать зрителей, но в коридоре было тихо. Я убрала свадебный костюм, затем взяла Тан Цзе за руку, и мы вышли из комнаты.

Мы вместе прошли по саду. Я увидела, что мои двою­родные сестры собрались у ширмы. Поразительно, они заняли для меня место. Лотос помахала мне, чтобы я шла к ним. Я улыбнулась ей в ответ, а затем шепнула Тан Цзе на ухо:

— Смотри, девушки хотят, чтобы ты сидела рядом с ними.

— Правда?

Не дождавшись моих заверений, Тан Цзе прошла по подушкам к девушкам, уселась и немедленно начала го­ворить что-то моим сестрам, не умолкая ни на мгнове­ние. Они оказали мне любезность, и вот как я их отбла­годарила.

Я стала нарочито озираться по сторонам, ища взгля­дом свободную подушку впереди или в середине, но, разумеется, их не было. Тогда я сделала огорченное лицо и грациозно опустилась на подушку с краю, где сидели взрослые женщины.

Мне очень хотелось увидеть сцену, с которой начи­налось сегодняшнее представление, но, сидя на своем месте в заднем ряду, я могла только слушать. Линян и Мэймэй совершили нечто неслыханное — они решили вступить в брачный союз без ведома родителей. Когда они поженились, Линян призналась, что она девствен­ница, несмотря на то что соединялась ночью с Мэймэем, когда была призраком. Дело в том что, когда она ле­жала в могиле, ее тело невинной девушки сохранилось. В конце сцены Линян и Мэнмэй отправились в Ханчжоу, где молодой человек должен был закончить подготовку к императорским экзаменам.

В последней, третьей, части оперы было мало сцен, которые мне нравились. В основном в них говорилось о мире зa пределами сада Линян. Актеры изображали ве­ликие битвы, где все пребывало в движении. Однако насколько я могла видеть, эти сцены сильно увлекли зрительниц, сидевших за ширмой. Женщины внима­тельно следили за происходящим. Я ждала до последне­го, но когда почувствовала, что теряю терпение, мед­ленно поднялась, разгладила юбки и как можно спо­койнее пошла в направлении женских покоев.

Но я не стала заходить в зал Незамужних Девушек. Я свернула с главной дороги и поспешила вдоль южной стены нашей усадьбы, миновав маленькие пруды и бе­седки, из которых открывались прекрасные виды, пока не набрела на тропинку, идущую по берегу озера. Я уви­дела павильон Любования Луной и поняла, что мой не­знакомец уже там. В небе светил тонкий месяц. Я долго вглядывалась в темноту. Юноша сидел на балюстраде в самом дальнем конце павильона, но смотрел не на воду, а на меня. Мое сердце сжалось, когда я подумала об этом. Дорожка была выложена камнями различной формы: те, что напоминали летучих мышей, приносили счас­тье, спинки черепах — долголетие, брусочки серебра — богатство. Это значило, что каждый шаг приносит ра­дость, долгую жизнь и благополучие. Мои предки уст­раивали эти дорожки для того, чтобы быть здоровыми. В старости, когда они ходили по ним, камешки масси­ровали им ноги. Наверное, их проложили еще в старо­давние времена, когда женщинам нельзя было выходить в сад, потому что моим перебинтованным ногам было трудно по ним идти. Я старалась выбирать дорогу, но мне приходилось с трудом удерживать равновесие, прежде чем сделать еще один шаг, и я прекрасно знала, что мои движения подчеркивают изысканность лилей­ной походки.

Я замерла, не решаясь войти в павильон Любования Луной. Моя смелость куда-то пропала. Мне никогда не разрешали приходить сюда, потому что с трех сторон это место было окружено водой. Следовательно, оно как бы находилось за пределами сада. Но потом я вспомнила о решимости Линян. Я сделала глубокий вдох, вышла в се­редину павильона и остановилась. На нем была надета длинная туника из синего шелка цвета ночного неба. Ря­дом с ним на балюстраде лежали пион и ветка ивы. Он не поднялся мне навстречу, но продолжал смотреть на меня. Я старалась вести себя совершенно спокойно.

— Вижу, у вас есть павильон, из которого открывает­ся три прекрасных вида, — заметил он. — В нашем доме тоже такой есть, но он стоит на берегу пруда, а не озера.

Наверное, он почувствовал мое замешательство и потому объяснил:

— Отсюда можно по-разному смотреть на Луну: она висит в небе, отражается в воде, а вода с Луной отражается в зеркале. — Он поднял руку и плавно указал на зеркало, висевшее над единственным предметом мебели в пом павильоне — деревянной кроватью, украшенной резьбой.

— Ах! — вырвалось у меня. До этой минуты я всегда думала, что кровать в беседке была поставлена для того, чтобы лениво отдыхать на ней, но, бросив взгляд на ложе и зеркало, я задрожала, представив томные ночи, кото­рые мне бы хотелось здесь провести.

Незнакомец улыбнулся. Может, мое смущение поза­бавило его? Или он думал о том же, что и я?

Последовала долгая мучительная пауза, а затем он поднялся и подошел ко мне.

— Пойдем. Давай посмотрим вместе.

Koгдa мы подошли к балюстраде, я схватилась за столб, чтобы не упасть.

— Какая прекрасная ночь! — сказал он, глядя на глад­кую поверхность воды, а потом повернулся ко мне: — Но ты еще прекраснее.

Меня захватило ощущение счастья. Но за ним после­довала удушливая волна стыда и страха.

Он вопросительно посмотрел на меня:

— Что случилось?

Мои глаза наполнились слезами, но я сумела их удер­жать.

— Наверное, ты видишь только то, что хочешь видеть.

— Я вижу живую девушку, и мне бы хотелось поцело­вать ее, чтобы прогнать ее слезы.

Две слезинки потекли по моим щекам.

— Как я смогу стать хорошей женой? — Я в отчаянии обвела рукой беседку. — После того, что было?

— Ты ничего плохого не сделала.

Конечно, сделала! Ведь я же была здесь, не так ли? Но мне не хотелось говорить о том, что это значит. Я сделала шаг назад, сложила руки на груди и спокойно сказала:

— Я вечно пропускаю ноты, когда играю на цитре.

— Цитра! Меня это не волнует!

— Но ведь не ты будешь моим мужем, — ответила я. Его лицо исказилось от боли, и в этом была моя вина.

— А стежки у меня слишком большие и неровные, — выпалила я.

— Моя мать никогда не сидит целыми днями в женс­ких покоях, занимаясь рукоделием. Если бы ты была моей женой, вы бы вместе нашли другие, более инте­ресные развлечения.

— Я плохо рисую.

— А что ты рисуешь?

— Цветы. Как и все.

— Но ты не такая, как все. Ты не должна рисовать то же, что и все остальные. Что бы ты выбрала, если бы могла нарисовать все, что угодно?

Никто раньше не спрашивал меня об этом. Никто и никогда не задавал мне подобных вопросов. Если бы я хорошо подумала в тот момент, если бы старалась вести себя, как подобает, я бы ответила, что продолжала бы совершенствоваться в изображении цветов. Но я ни о чем не думала.

— Я бы нарисовала то, что вижу сейчас — озеро, Луну, павильон.

— Пейзаж?

— Да, настоящий пейзаж, а не тот, который люди ви­дит на холодных кусках мрамора, вроде тех, что висят на с генах библиотеки моего отца. Эта идея захватила меня.

— Мой дом находится на противоположном берегу озера. Он стоит на высоком холме, — продолжил незна­комец. — Из каждой комнаты открывается прекрасный вид. Если бы мы поженились, мы бы стали друзьями. Мы бы отправлялись на прогулки по озеру, по реке, чтобы увидеть, как приливное течение прибывает в узком устье.

Его слова дарили мне радость и в то же время вселяли грусть, потому что я начинала мечтать о жизни, кото­рой у меня никогда не будет.

— Тебе не о чем беспокоиться, — продолжил он. — Уверен, твой будущий муж не идеален. Взять хотя бы меня. Начиная со времен династии Сун, каждый моло­дой человек стремился к тому, чтобы получить высокий чин, но я не сдавал императорские экзамены, и у меня нет ни малейшего желания это делать.

Так и должно быть! Мужчины, хранящие верность династии Мин, при новом правлении предпочитают гражданской службе домашнюю жизнь. Почему он это сказал? Может, он думает, что я придерживаюсь старо­модных правил, или считает меня глупой? Или он ре­шил, что я хочу, чтобы он открыл лавку? Но зарабатывать деньги торговлей — удел низких и вульгарных людей.

— Я поэт, — произнес он.

Я просияла. Я почувствовала это в ту же секунду, как увидела его за ширмой.

— Литературный талант — величайшее призвание.

— Я бы хотел, чтобы жена была моим другом, чтобы мы делили не только домашние заботы, но и стихотво­рения, — тихо прошептал он. — Если бы мы были му­жем и женой, мы бы собирали книги, читали и вместе пили чай. Я уже говорил, что меня привлекает то, что у тебя внутри.

Он опять указал на мое сердце, и мне показалось, что в эту секунду оно упало вниз.

— Так расскажи мне об опере, — сказал он после дол­гой паузы. — Наверное, ты жалеешь, что не увидишь, как Линян встретится со своей матерью? Я понимаю, почему девушкам так нравится эта сцена.

Это правда. В то время как императорские войска сражаются с разбойниками, госпожа Ду и Благоухан­ная Весна находят убежище в гостинице в Ханчжоу. Гос­пожа Ду с изумлением видит свою дочь и решает, что это призрак. Но все три части души Линян соединились вместе, и она вновь стала девушкой из плоти и крови.

— Любая девушка надеется, что мать узнает и будет любить ее, даже если она умрет, превратится в призрак или сбежит из родительского дома, — сказала я.

— Да, эта прекрасная сцена наполнена цин, — сказал мой поэт. — В ней говорится о материнской любви. Ос­тальные сцены, которые показывают сегодня... — Он с пренебрежительным видом вздернул подбородок. — По­литика меня не интересует. В них слишком много ли, тебе не кажется? Мне куда больше нравятся сцены в саду.

Может, он смеется надо мной?

— Мэнмэй оживил Линян силой своей страсти, — проговорил он. — Его вера воскресила ее.

Его понимание оперы было так близко к тому, что думала я, что я осмелилась спросить:

— А ты бы сделал такое для меня?

— Конечно!

Он приблизился ко мне и заглянул мне в лицо. Его дыхание пахло мускусом и орхидеей. Мы оба чувствовали желание, и оно сделало тяжелым воздух между нами. Мне показалось, что мы сейчас поцелуемся, и я ждала, когда почувствую его губы на своих губах. Мое тело налилось кровью и желанием.

Я не двигалась, потому что не знала, что делать, и не понимала, чего он от меня ждет. Нет, это неправда. Он не ожидал, что я сделаю хоть что-нибудь, но когда он сделал шаг назад и посмотрел на меня глубокими чер­ными глазами, я задрожала от желания.

Он был ненамного старше меня, но он был мужчи­ной и жил в большом мире. Наверняка он имел дело с женщинами из чайных домиков. Я часто слышала их голоса, плывущие над озером. Конечно, я казалась ему ребенком, и он обращался со мной как с маленькой девочкой. Он отошел подальше, чтобы я пришла в себя.

Я никак не могу понять, счастливый у этой оперы конец или печальный? — задумчиво проговорил он.

Его слова заставили меня вздрогнуть. Сколько вре­мени прошло с тех пор, как я пришла сюда? Наверное, он почувствовал мою тревогу, потому что добавил:

— Не беспокойся. Осталось еще несколько сцен. — Он поднял пион, который принес с собой, и положил его головку на другую ладонь.

— После императорских экзаменов Мэнмэй получа­ет высшие оценки...

Мои ум и тело были далеки, очень далеки от того, что происходило на сцене, но я, хоть и с трудом, взяла себя в руки, потому что мне казалось, что незнакомец ждет от меня этого.

— Но когда он говорит губернатору Ду, что стал его зятем, его арестовывают, — подхватила я. Молодой че­ловек улыбнулся, и я поняла, что все делаю правильно.

— Господин Ду приказывает обыскать Мэнмэя и...

— Стражники находят портрет, нарисованный Линян, — закончила я. — Губернатор Ду велит бить и пы­тать Мэнмэя. Он думает, что ученый осквернил могилу его дочери.

— Но Мэнмэй настаивает, что он вернул Линян из мира духов и что они поженились, — сказал он. — Гу­бернатор Ду приходит в ярость и приказывает отрубить ему голову.

Запах пиона, который он держал в руках, кружил мне голову. Я вспомнила о том, что хотела сделать вчера ве­чером. Я взяла с балюстрады ветку ивы и медленно ста­ла обходить его, приговаривая ласковым голосом:

— Неужели история закончится так печально? — спро­сила я. — Героев пьесы приводят в императорский суд, чтобы они рассказали о своих горестях императору. — Я обошла вокруг него, остановилась, чтобы посмотреть ему в глаза, а затем опять заскользила вокруг, касаясь листочками ивы его тела.

— Линян приводят к ее отцу, — хрипло сказал он, — но он не не может поверить, что она жива, даже когда смот­рит на нее.

— Этим великий поэт Тан Сяньцзу хотел показать, что ли делает мужчин ограниченными, — сказала я как можно тише, зная, что моему поэту придется сделать усилие, чтобы услышать меня.

— Нo когда случается чудо, люди теряют способность мыслить разумно. — Он вздохнул, и я улыбнулась. — Гу­бернатор настаивает на том, чтобы Линян прошла множество испытаний...

— Линян отбрасывает тень, а когда она идет под де­ревьями, на упавших лепестках отпечатываются следы.

— Правильно, — прошептала я. — И еще она отвечает на вопросы о семи чувствах: радости, гневе, горе, стра­хе, любви, ненависти и желании.

— А тебе приходилось испытывать эти чувства?

Я остановилась перед ним.

— Не все, — призналась я.

— Радость? — он поднес к моей щеке пион.

— Я испытала радость, проснувшись сегодня утром.

— Гнев?

— Я же говорила тебе, что у меня много недостатков, —ответила я.

Он гладил меня лепестками по щеке.

— Горе?

— Каждый год, когда мы отмечаем годовщину смерти моей бабушки.

— Но сама ты не испытывала горя, — заметил он, убрав цветок от моего лица и касаясь им моей руки.

— Страх?

Я подумала о том, что мне было страшно идти сюда, но я ответила:

— Никогда.

— Хорошо. — Он прижал пион к тыльной стороне моего запястья.

— Любовь?

Я не ответила, но ощущение цветка на моей коже за­ставило меня вздрогнуть. Он улыбнулся.

— Ненависть?

Я покачала головой. Мы оба знали, что я жила не так долго и видела не так много, чтобы ненавидеть кого- либо.

— Осталось только одно чувство, — сказал он. Юно­ша опять стал водить цветком по моей руке, затем убрал его и прикоснулся им рядом с моим ухом. Он медленно провел лепестками по моей шее, дошел до воротника и стал подниматься к горлу.

— Желание?

Я перестала дышать.

— На твоем лице я вижу ответ, — сказал он.

Я почувствовала его губы у своего уха.

— Если бы мы поженились, — прошептал он, — мы бы не стали тратить время на чай и болтовню... — Он сделал шаг назад и окинул взглядом озеро. — Как бы я хотел... — Его голос дрогнул, и я видела, что это смути­ло его. В этот момент его чувства были так же глубоки, как мои. Он закашлялся, сглотнул и опять заговорил, как будто между нами ничего не произошло. Я вновь была на свободе, предоставлена сама себе.

— Я бы хотела, чтобы ты увидела мой дом. Он стоит на другом берегу озера, на горе Ушань.

— Это там, кажется? — спросила я, указывая на холм, который возвышался на другой стороне озера, напро­тив того места, где мы стояли.

— Да, это тот самый холм, но остров Уединения, как бы он ни был прекрасен, загораживает мой дом. Он на­ходится на самой высокой точке острова. Как бы мне хотелось, чтобы ты могла его увидеть! Тогда бы ты смот­рела на воду и думала обо мне.

— Возможно, он виден из библиотеки моего отца.

— Ты права! Мы с твоим отцом много раз играли там в шахматы, и я видел из окон свой дом. Но даже если ты разглядишь гору, как ты поймешь, какой из домов мой?

Я была так взбудоражена, что не могла ни о чем ду­мать и отвечать ему.

— Я покажу тебе дом, и ты легко найдешь его. Я буду смотреть оттуда на ваш сад каждый день, если ты тоже пообещаешь искать меня взглядом.

Я пообещала. Он провел меня к правой стороне па­вильона, стоявшего у берега, потом взял у меня ивовую ветку и положил ее вместе с пионом на балюстраду. Он сел рядом и свесил ноги через край, и я поняла, что он ждет от меня того же. Он спрыгнул вниз, встал на ка­мень и протянул ко мне руки.

— Дай мне руку.

— Я не могу. — Это была правда. В этот вечер я совер­шила много непозволительных поступков, но я не со­биралась идти за ним. Я никогда не покидала пределы усадьбы семьи Чэнь. В этом вопросе мои родители были непреклонны.

— Это недалеко.

— Я никогда не покидала наш сад. Мама говорит...

— Матери говорят мудрые вещи, но...

— Я не могу.

— Но ты же только что пообещала мне...

Моя непреклонность поколебалась. Я не могла про­тивиться искушению, словно моя сестра перед тарел­кой с пельменями.

— Ты не будешь единственной девушкой или жен­щиной, которая вышла сегодня за двери сада. Я знаю, что многие женщины сегодня вечером будет кататься в лодках на озере.

— Женщины из чайного домика, — фыркнула я.

— Вовсе нет, — возразил он. — Я говорю о поэтессах и писательницах, которые стали членами поэтических и литературных кружков. Так же как и ты, они хотят уз­нать о жизни больше того, что они видят в своих сади­ках. Покинув свои покои, они становятся признанны­ми художниками. Если бы ты была моей женой, я бы показал тебе большой мир.

Он забыл упомянуть о том, что эта мечта продлится не дольше сегодняшнего вечера.

Он вновь протянул ко мне руки, и тогда я села на ба­люстраду, осторожно перебросила ноги через резные камни и позволила ему похитить меня из безопасности усадьбы. Он повел меня вдоль стоящих у берега камней. То, что я делала, было неслыханно. Но, как ни удиви­тельно, ничего ужасного не произошло. Никто нас не заметил, и из кустов и деревьев за нашими спинами не выпрыгивали призраки, чтобы напугать нас или убить за пренебрежение к правилам.

Он придерживал меня за локоть, потому что порос­шие мхом камни были очень скользкими. Шелковый рукав не мешал мне чувствовать тепло, идущее от его руки. Теплый воздух поднимал мою юбку, словно кры­лышко цикады, которую несет ветер. Я была в большом мире. Я видела то, что никогда не видела раньше. Лозы и ветки тут и там покрывали стену нашей усадьбы, слов­но намекая на то, что было спрятано внутри. Над озе­ром свисали плакучие ивы. Их ветки словно щекотали поверхность воды. Я касалась кустов шиповника, рас­тущих на берегу озера. Их аромат пропитывал воздух, мою одежду, волосы, кожу моих рук. Переполнявшие меня чувства волнами окатывали тело: мне было страш­но, что меня поймают, но я радовалась тому, что вышла за пределы сада, и влюбленно смотрела на человека, который привел меня сюда.

Мы остановились. Я не понимала, как долго мы шли.

— Мой дом находится там, — сказал он, показывая на противоположную сторону озера, за павильоном, недав­но построенным на острове Уединения, который я могла видеть из библиотеки моего отца. — На холме стоит храм. Вечером там зажигают факелы. Ты их видишь? Во время праздников монахи открывают двери. Теперь посмотри вверх, и слева от храма ты увидишь мой дом.

— Я вижу.

В небе висел тонкий месяц, но было достаточно свет­ло, чтобы я увидела тропинку, идущую от моих ног по берегу озера прямо до порога его дома. Казалось, само небо решило, что этот вечер мы проведем вместе.

Все это было так необычно. Вдруг мое внимание от­влекло непривычное ощущение. Мои крошечные ту­фельки совершенно промокли, и я почувствовала, что вода запятнала даже подол моей юбки. Я сделала кро­шечный шажок от берега, и гладкая поверхность воды заволновалась. Я подумала о том, как эти волны разобь­ются о лодки, в которых катаются на озере другие возлюбленные, о том, как они будут ласково касаться стен павильонов Любования Луной, где молодые супруги ищут уединения, спасаясь от нескромных взглядов до­машних.

— Тебе бы понравился мой дом, — сказал он. — У нас красивый сад, хоть и не такой большой, как у вас: ка­менная горка, павильон Любования Луной, пруд и сли­вовое дерево. Когда оно цветет весной, сад наполняется чудесным ароматом. Каждый раз, когда я буду смотреть на него, я буду думать о тебе.

Мне бы хотелось провести с ним брачную ночь. Мне бы хотелось, чтобы это случилось прямо сейчас. Я по­краснела и потупилась. Когда я взглянула на него, он смотрел мне прямо в глаза. Я знала, что он страстно же­лает того же. Но это мгновение быстро испарилось.

— Мы должны возвращаться, — сказал он.

Он поторапливал меня, но мои туфли скользили, и я шла очень медленно. Мы приблизились к усадьбе, и я стала различать звуки оперы. Стражники губернатора Ду били и пытали Мэнмэя, и он кричал от боли. Зна­чит, представление близилось к концу.

Юноша поднял меня и опустил на пол беседки Лю­бования Луной. Вот и все. Завтра я опять начну гото­виться к свадьбе, а он будет делать то, что делают все молодые мужчины перед встречей со своей женой.

Он заглянул мне в глаза.

— Мне понравилось разговаривать с тобой об опере.

Наверное, это не самые романтичные слова, кото­рые мог произнести юноша, но для меня они были та­кими, потому что этим он показал, что его интересует литература и домашняя жизнь и что он на самом деле хотел знать о том, что я думаю.

Он поднял ветку ивы и передал ее мне.

— Сохрани ее, — попросил он, — на память обо мне.

— А пион?

— Я буду хранить его всю жизнь.

Я украдкой улыбнулась, потому что меня звали име­нем этого цветка.

Его губы были совсем близко к моим губам, и когда он заговорил, его голос задрожал от переживаемых эмоций:

— У нас было три счастливых вечера. Это больше, чем у многих женатых пар бывает за всю жизнь. Я ни­когда их не забуду.

На моих глазах показались слезы, а он продолжил:

— Ты должна возвращаться. А я подожду здесь, пока ты не отойдешь достаточно далеко.

Я закусила губу, чтобы не расплакаться, и отвернулась от него. Затем я в одиночестве побрела к главному саду, остановившись у пруда, чтобы спрятать ветку ивы под тунику. Только когда я услышала, как губернатор Ду об­виняет свою дочь, стоящую перед ним, в том, что она — отвратительное привидение из мира мертвых, я нако­нец вспомнила, что запачкала туфли, чулки и подол юбки. Мне следовало незаметно пройти в свою комна­ту и переодеться, чтобы никто меня не увидел.

— Вот ты где, — сказала Ракита, выступив из темно­ты. — Твоя мать велела мне найти тебя.

— Я была... Мне нужно было... — Я вспомнила, как в первый вечер Ива играла роль Благоуханной Весны. — Мне было нужно воспользоваться ночным горшком.

Сестра недоверчиво ухмыльнулась.

— Я была в твоей комнате. Тебя там не было.

Поймав меня на лжи, Ракита с подозрением посмот­рела на меня. Она рассматривала мою юбку, грязный подол, запачканные туфли, и ее улыбка становилась все шире. Затем она сделала умильное лицо, с сочувствен­ным видом взяла меня за руку и ласково сказала:

— Представление подходит к концу. Я не хочу, чтобы ты все пропустила.

От счастья у меня кружилась голова, и потому я по­верила, что она хочет мне добра. Скрытая сила, которая вышла на поверхность, когда я решилась перелезть че­рез балюстраду павильона Любования Луной, вернулась в потайной уголок моей души, потому что я не стала вырываться от Ракиты и не села на свою подушку на зад­нем ряду, но позволила ей провести себя через ряды си­дящих женщин в передний ряд, где мне пришлось втис­нуться между маленькой Цзе и моей кузиной. Я была беспомощна, глупа, но самым нелепым образом увере­на в том, что испытываемое мной блаженство свиде­тельствует о моей неуязвимости. А поскольку я сидела рядом с Цзе, я оказалась рядом со сгибом ширмы и мог­ла видеть то, что происходит на сцене.

Я увидела море черноволосых мужских голов, но вскоре заметила моего поэта. Он сидел рядом с моим отцом. Через несколько минут я заставила себя отвести от него взгляд и посмотреть на сцену: император пы­тался примирить две стороны. Воззвания были прочи­таны, почести возданы. Произошло счастливое воссое­динение двух молодых возлюбленных — поистине сча­стливый конец, однако губернатор Ду и его дочь так и не помирились и никогда не помирятся.

Мужчины, сидевшие по другую сторону ширмы, вскочили на ноги и принялись аплодировать и выкри­кивать слова одобрения. Женщины кивали, выражая согласие со справедливым концом.

Как и в первый вечер, на сцену поднялся папа. Он поблагодарил всех за то, что они посетили наш жалкий дом и не пожалели времени на эту никудышную пьесу. Затем он похвалил странствующих актеров и слуг, кото­рым пришлось на время забыть о своих обязанностях, поскольку они принимали участие в подготовке пред­ставления.

— Сегодня ночью мы размышляем о любви и судь­бе, — произнес он. — Мы видели, как закончилась ис­тория Линян и Мэнмэя. Мы знаем, что ждет сегодня ночью Ткачиху и Пастуха. А теперь давайте поговорим о том, как начинается другая любовная история...

Вааа! Он собирается объявить о моей свадьбе. Поэт опустил голову. Он тоже не хотел этого слышать.

— Многие из вас знают, что я имею счастье считать своего будущего зятя своим хорошим другом, — сказал папа. — Я так давно знаю У Жэня, что он словно стал мне родным сыном.

Папа поднял руку, чтобы показать на того мужчину, за которого я выйду замуж, но я закрыла глаза. Три дня назад я бы проследила за его рукой, чтобы хоть краеш­ком глаза взглянуть на своего будущего супруга, но сей­час я не могла оставить нежность, кружившую мне го­лову. Мне хотелось продлить это чувство еще хотя бы совсем немного.

— Мне нравится, что Жэнь так хорошо умеет обра­щаться со словами, — продолжил мой папа. Но мне не очень нравится, что он постоянно обыгрывает меня в шахматы.

Мужчины одобрительно засмеялись. Женщины, си­девшие рядом со мной за ширмой, молчали. Я чувство­вала взгляды, полные неодобрения и презрения. Жен­щины метали их в мою спину, словно кинжалы. Я от­крыла глаза, посмотрела направо и увидела, что Цзе смотрит в щелочку в ширме, и ее ротик сложился так, словно она хотела удивленно воскликнуть. Наверняка мой муж страшен и уродлив.

— Многие из вас пришли сегодня ко мне в гости, но не видели мою дочь, — продолжил мой отец, — но здесь также присутствуют все мои родственники, а они зна­ют Пион с самого ее рождения. — Затем он обратился к моему будущему мужу, открыто признав: — Я не сомне­ваюсь в том, что она будет тебе хорошей женой... но есть одна помеха. Все дело в ее имени. Ее тоже зовут Пион, как и твою мать*.

Отец оглядел присутствовавших мужчин, но он об­ращался к нам, сидящим за ширмой.

— С этих пор мы будем называть мою дочь Тун, что значит «такая же», поскольку она так похожа на твою мать, мой юный друг.

Я покачала головой, не в силах поверить в это. Папа только что навсегда поменял мое имя. Теперь меня зва­ли просто Тун — такая же — в честь моей свекрови, ко­торую я никогда не видела. Но она будет повелевать мной, пока не умрет. Отец сделал это, даже не спросив и не предупредив меня. Мой поэт был прав. Я буду вспо­минать о трех прекрасных ночах всю жизнь, и эти вос­поминания будут поддерживать меня. Но эта ночь еще не подошла к концу, и я не собиралась сдаваться во власть отчаяния.

— Этой ночью мы будем праздновать, — объявил мой отец. Он сделал знак рукой в сторону ширмы, за кото­рой сидели женщины. Пришли служанки, чтобы про­водить нас в зал Цветущего Лотоса. Я оперлась на руку

Ивы, думая, что она отведет меня в мою комнату, но тут ко мне подошла мама.

— Этот вечер для тебя особенный, — сказала она, но красота ее слов не смогла скрыть гнев, который слы­шался в голосе. — Ива, позволь, я сама отведу дочь в ее комнату.

Служанка отпустила меня, и мама взяла мою руку. Я не знаю, как ей удавалось казаться такой нежной и прекрасной, в то время как ее пальцы терзали мою плоть сквозь шелковую ткань туники. Женщины расступи­лись, чтобы хозяйка усадьбы семьи Чэнь отвела свою единственную дочь в женские покои. Они последовали за нами, спокойные, словно ленты, которые развевают­ся на ветру. Они не знали, что я сделала, но, очевидно, я была там, где мне не следовало быть, потому что все они могли видеть, что мои ступни — потайная часть женс­кого тела — были запачканы.

Не могу сказать, почему я обернулась, но я сделала это и увидела, что маленькая Цзе идет рядом с Ракитой. Уголки рта моей сестры едва заметно поднялись вверх, свидетельствуя о самодовольной радости победы, но Цзе была слишком мала и простодушна, чтобы скры­вать свои чувства. Ее лицо покраснело, губы плотно сжались, а движения были неуклюжи, словно она едва сдерживала гнев. Я не понимала, что случилось.

Мы подошли к залу Цветущего Лотоса. Мама оста­новилась на минуту, чтобы сказать гостьям, чтобы они отдыхали и что она вернется через несколько минут. За­тем, ни слова не говоря, она провела меня в мою комна­ту в покоях Незамужних Девушек, открыла дверь и ле­гонько втолкнула меня внутрь. Когда она закрыла ее, я услышала нечто такое, чего никогда не слышала раньше. Это был скрежет металла. Я попыталась открыть дверь, чтобы посмотреть, что она сделала, и только тог­да поняла, что мама впервые использовала один из ее ключей, чтобы запереть меня.

Мама злилась на меня, но ее гнев не мог изменить сло­ва, которые мой поэт прошептал мне на ухо, или ощуще­ния, запечатленные на моей коже, где он касался меня пионом. Я вытащила веточку ивы, что он дал мне, и по­гладила ею щеку. Затем положила ее в ящик комода. Я сняла туфли с влажных ступней и перевязала их чистой тканью. Из моего окна я не могла видеть небесный мост, соединяющий Ткачиху и Пастуха, но я по-прежнему ощущала на волосах и коже запах шиповника.

Закрытые двери, открытое сердце

Мама никогда не спрашивала меня, почему мои туфли, юбка и чулки были влажными и запачканными грязью. Служанка унесла мои вещи, но так и не принесла их. Меня не выпускали из комнаты. Проведя несколько недель в заточении, я начала заду­мываться о том, что меня окружало. Но сначала я просто грустила, сидя в комнате, и горевала о том, что мне не с кем поговорить. Даже Иве нельзя было приходить ко мне. Она только приносила мне еду и воду для умывания.

Я часами сидела у окна, но могла видеть только ма­ленький кусочек неба и внутреннего дворика. Я листала мои копии «Пионовой беседки» и долго раздумывала над сценой «Прерванный сон», пытаясь понять, чем Линян и Мэнмэй занимались в каменном гроте. Мысли о незнакомце не покидали меня ни на минуту. Чувства, которые переполняли грудь, лишили меня аппетита. Мне казалось, что в голове у меня совершенно пусто. Я постоянно размышляла о том, сумею ли я скрыть свои чувства, когда мне будет позволено выйти из комнаты.

Однажды утром во время моего заточения Ива откры­ла дверь, тихо вошла в комнату и поставила на пол завт­рак: чай и миску рисовой каши. Я скучала по ней. Мне не хватало ее заботы: ведь она причесывала мне волосы, мыла и бинтовала мои ноги, развлекала меня своей бол­товней. В эти дни она всегда молчала, когда приносила еду, но теперь улыбалась с таким выражением, какого я никогда не замечала за ней раньше.

Она налила мне чай и села рядом на колени. Ива жда­ла от меня вопроса.

— Расскажи мне, что случилось? — спросила я, ожи­дая услышать, что моя мать решила выпустить меня или что она разрешила Иве оставаться у меня в комнате, как раньше.

— Когда хозяин Чэнь попросил меня сыграть роль Благоуханной Весны, я сразу согласилась, потому что надеялась, что кто-нибудь из мужчин увидит меня и попросит твоего отца продать меня, чтобы я стала его наложницей, — ответила она, и ее глаза радостно заси­яли. — Вчера вечером ему поступило такое предложе­ние, и он согласился. Сегодня днем я уезжаю.

У меня было такое чувство, будто Ива дала мне по­щечину. Даже если бы я гадала десять тысяч лет, я бы не додумалась до такого.

— Но ты принадлежишь мне!

— Видишь ли, до вчерашнего дня я была собственно­стью твоего отца. С сегодняшнего дня я принадлежу хозяину Цюнь.

Она улыбнулось, и это просто взбесило меня.

— Ты не можешь уехать. Ты же не хочешь этого!

Она не ответила, и я поняла, что на самом деле она ждет этого с нетерпением. Но как же так? Ведь она была моей служанкой и подругой. Я никогда не думала о том, откуда она пришла и как так получилось, что она стала моей служанкой, но всегда верила, что она принадле­жит мне. Она была такой же частью моей жизни, как ночной горшок, как сон или пробуждение. Ночью Ива спала у моих ног. Она была первым человеком, которого я видела утром. Она зажигала огонь в жаровне еще до того, как я открывала глаза, и приносила теплую воду, чтобы искупать меня. Я была уверена, что она переедет вместе со мной в дом моего мужа. Она должна была за­ботиться обо мне, когда я забеременею и рожу сыновей. Мы с ней были приблизительно одного возраста, и я думала, что мы будем неразлучны до смерти.

— Каждую ночь, когда ты засыпала, я лежала на полу и утирала платком слезы, — призналась она. — Я много лет надеялась, что твой отец продаст меня. Если мне повезет, мой новый владелец сделает меня своей налож­ницей. — Она помолчала, подумала, а затем будничным тоном сказала: — Второй, третьей или четвертой налож­ницей.

То, что у моей служанки были такие мечты, порази­ло меня. Она была намного взрослее меня в своих мыс­лях и желаниях. Она пришла из большого мира, скры­вавшегося за стенами нашего сада, из того мира, кото­рый внезапно стал моим наваждением, но я ни разу не спросила ее о нем.

— Как ты можешь поступить так со мной? Где твоя благодарность?

Ее улыбка исчезла. Она не хотела отвечать. Просто не хотела или не думала, что чем-то мне обязана?

— Я благодарна твоей семье за то, что вы приняли меня, — признала она. У нее было красивое лицо, но в

этот момент я поняла, насколько я ей не нравилась, и это чувство копилось в ней, возможно, годами.

— Теперь у меня будет новая жизнь, не та, в которой меня считали худородной лошадкой.

Я уже слышала это выражение раньше, но мне не хо­телось показывать, что я не совсем понимаю, что оно значит.

— Моя семья жила в Янчжоу, где погибла твоя ба­бушка, — продолжила она. — Как и многим другим се­мьям, нам пришлось перенести много несчастий. Ста­рых и уродливых женщин убивали вместе с мужчинами. Таких женщин, как моя мать, продавали, как соленую рыбу — в мешках, на вес. Новым владельцем моей мате­ри стал торговец. Я была ее четвертой дочерью, и меня тоже продали. С тех пор я живу, словно лист на ветру.

Я внимательно слушала.

— Продавец «лошадок» перебинтовал мне ноги, на­учил меня читать, петь, рисовать, играть на флейте, — продолжала Ива. — В этом отношении моя жизнь была похожа на твою, но в остальном она была совсем другой. В их владениях созревают девочки, а не урожай. — Она опустила голову и посмотрела на меня. — Осень закончи­лась, пришла весна. Они могли держать меня до тех пор, пока я не подрасту, чтобы продать в увеселительный дом, но деньги обесценивались, рынок был перенасыщен, и цены упали. Им было нужно избавиться от части уро­жая. Однажды меня одели в красные одежды, напудри­ли лицо и отвели на рынок. Твой отец осмотрел мои зубы. Он подержал в руках мои ноги, ощупал мое тело.

— Он не мог этого делать!

— Нет, делал, и мне было очень стыдно. Он купил меня в обмен на несколько рулонов шелка. Все эти годы я надеялась, что твой отец сделает меня своей четвер­той наложницей и что я рожу ему сына, чего не смогли сделать твоя мать и другие женщины.

От этой мысли у меня свело желудок.

— Сегодня я отправляюсь к своему третьему владель­цу, — просто сказала она. — Твой отец продал меня за свиное мясо и серебро. Удачная сделка, и он доволен.

Ее обменяли на свиное мясо? Что ж, а я вскоре выйду замуж, и за меня уже прислали выкуп. Среди подарков были и свиньи. Возможно, между мной и Ивой на са­мом деле не так много различий. Ни одна из нас была не и силах хоть как-то повлиять на свое будущее.

— Я еще молода, — сказала Ива. — Может случиться, что я опять стану служанкой — если не рожу хозяину сына или перестану приносить ему радость. Торговец «лошадками» учил меня, что, когда мужчина покупает наложницу, он словно сажает в саду новое дерево. Не­которые из них плодоносят, другие даруют тень, третьи просто приятны глазу. Надеюсь, что меня не выкопают из земли и не продадут опять.

— Ты как Сяоцин! — изумленно произнесла я.

— Я лишена ее красоты и таланта, но я верю, что в будущем буду счастливее ее, и надеюсь, что в следую­щей жизни я буду рождена не в Янчжоу.

В этот день мне впервые пришло в голову, что моя жизнь в саду усадьбы вовсе не похожа на жизнь девушек из большого мира. Там происходили ужасные, страш­ные вещи. Это держалось от меня в секрете, и я была благодарна за это, но меня одолевало любопытство. Моя бабушка жила в большом мире, и теперь ее прославля­ют как мученицу. Ива тоже пришла из большого мира, но ее будущее, как и мое, было предопределено: ее долг заключался в том, чтобы сделать мужчину счастливым, родить ему сыновей и совершенствоваться в соблюде­нии Четырех Добродетелей.

— Что ж, я пойду, — коротко сказала Ива, вставая с колен.

— Подожди.

Я встала, подошла к комоду и открыла ящик. Я стала перебирать мои драгоценности и украшения для волос. Мне хотелось найти нечто такое, что выглядело ни слишком обычно, ни слишком вычурно. Наконец я выб­рала шпильку, сделанную из перьев зимородка, имев­шую форму феникса, грациозно распустившего хвост, и вложила ее в руку Ивы.

— Надень ее перед первой встречей со своим новым владельцем.

— Спасибо, — поблагодарила она и вышла из комнаты.

Через две минуты ко мне вошла моя старая кормили­ца Шао, наша главная нянька.

— С этих пор я буду заботиться о тебе.

Хуже новости не придумаешь.

Моя мать имела свои соображения относительно того, чем я должна заниматься, сидя в своей комнате, и Шао, которая теперь жила вместе со мной, была обязана по­могать ей в осуществлении ее планов.

— Тун — Такая же — ты будешь готовиться к свадьбе, и ничего больше, — объявила Шао. Она была непрек­лонна.

Услышав мое новое имя, я содрогнулась от отчаяния. Мое имя и титул указывали на то, какое место я зани­маю; но мне изменили имя, и из дочери я превратилась в жену и сноху.

В течение семи недель Шао приносила мне еду, но мой желудок превратился во вместилище страха, и я не обращала на еду внимания или упрямо отталкивала ее от себя. Через некоторое время мое тело изменилось. Юбки висели у меня на бедрах, а не на талии, а туники свободно раскачивались на теле.

Мама ни разу не пришла навестить меня.

— Ты ее очень разочаровала, — каждый день повто­ряла мне Шао. — Как так получилось, что ты вышла из ее тела? Я всегда говорила ей, что плохая дочь — это обычная дочь.

Я была хорошо начитана, но не так, как моя мама. Ее долг состоял в том, чтобы присматривать за мной и вы­дать меня замуж за юношу из хорошей семьи. Она по-прежнему не хотела меня видеть, но посылала лазутчи­ков. Каждое утро, незадолго до рассвета, ко мне прихо­дила Третья тетя. Она учила меня вышивать.

— Ты не должна делать больших неумелых стежков, — приговаривала она, и ее голос звенел, словно белый ка­мень-халцедон. Если я ошибалась, она заставляла меня вытащить из ткани нитку и начать заново. Меня ничто не отвлекало, Третья тетя давала точные указания, и я начала учиться. Каждое движение иголки кололо мне сердце, потому что я вспоминала о поэте.

Потом Шао подметала в комнате, и в нее входила Вто­рая тетя. Она наставляла меня в игре на цитре. Ее счита­ли мягкосердечной, но она была очень строга со мной. Если я щипала не ту струну, она била меня по пальцам толстым зеленым стеблем бамбука. Удивительно, но очень быстро я стала играть намного лучше. Извлекае­мые мной звуки были чистыми и прозрачными. Я представляла, как каждая нота вылетает из окна и перелетает через озеро, к дому, где живет мой поэт. Услышав музыку, он задумается обо мне так же, как я думаю о нем.

Во второй половине дня, когда западный склон неба окрашивался разными цветами, приходила Четвертая тетя. Она была бездетной вдовой, но рассказывала мне о высоком значении дождя и облаков.

— Величайшее достоинство женщины состоит в рож­дении сыновей, — поучала Четвертая тетя. — Благода­ря этому женщина становится сильнее, а неудача лиша­ет ее этой силы. Если ты родишь своему мужу сына, то, возможно, удержишь его от посещений увеселительных домов у озера и он не приведет домой наложниц. По­мни, уединение помогает женщине сохранить чистоту. Поэтому ты находишься здесь.

Я внимательно слушала ее, но она ничего не сказала мне о том, что следует ожидать во время брачной ночи или как я могу помочь дождю пролиться из облаков, если я занимаюсь этим с неприятным мне человеком, которого не знаю и не люблю. Я неустанно представля­ла то, что случится в часы, ведущие к этому событию: мать, тети и сестры будут мыть меня и одевать в свадеб­ные одежды. Они прикрепят к нижней юбке пять зе­рен, кусочек свинины и свиное сердце, и они будут ка­саться моей кожи. Все будут плакать, когда меня выве­дут из паланкина. Я перейду через порог дома У, и моя нижняя юбка со спрятанными сокровищами упадет на пол, в знак того, что вскоре я рожу сына и роды будут легкими. Наконец, меня проводят к брачному ложу. Когда-то эти мысли наполняли меня радостным нетер­пением, а теперь мне хотелось бежать из дома. Я не мог­ла изменить свою судьбу, и от этого мне становилось все хуже и хуже.

После ужина Пятая тетя уходила с ежевечерних по­сиделок в женских покоях, чтобы помочь мне совершен­ствоваться в каллиграфии.

— Письмо изобрели в большом мире мужчин, — объяснила она. — По своей природе это общественное деяние, чего мы, женщины, должны избегать. Но тебе следует учиться каллиграфии, чтобы в будущем помо­гать своему сыну в учебе.

Мы исписывали множество страниц, копируя сти­хотворения из «Книги песен», делая упражнения из учеб­ника «Картинки боевых построений кисти» и повторяя уроки из «Образцов четырех женских иероглифов», пока мои пальцы не покрывались пятнами туши.

Пятая тетя не только помогала мне овладеть кистью. Ее уроки были простыми и ясными: «Лучшее, что ты можешь сделать, — это учиться у древних мудрецов. Поэзия создается для того, чтобы сделать тебя безмя­тежной, а не для того, чтобы волновать твой разум, мыс­ли или чувства. Веди себя, как подобает, говори тихо и как можно меньше, умывайся чаще и как можно усерд­нее и старайся сохранять ясность мысли. Благодаря это­му каждый увидит на твоем лице печать добродетели».

Я повиновалась и проявляла усердие, но представ­ляла, что каждым движением кисти ласкаю моего по­эта. Каждый взмах был прикосновением моих пальцев к его коже. Каждый написанный иероглиф был подар­ком мужчине, который полностью завладел моими мыс­лями.

В любой момент дня и ночи, когда в моей комнате не было моих родственниц, в ней оставалась Шао. Так же как Ива, она спала на полу в ногах моей кровати. Она была рядом, когда я просыпалась, пользовалась ночным горшком, учила уроки, ложилась спать. А я была рядом с ней, слушала ее храп и неприличные звуки, которые она издавала, чувствовала ее дыхание и то, что выходи­ло из ее тела и оказывалось в ночном горшке, видела, как она чешет свой зад и моет ноги. И что бы она ни делала, она продолжала выплевывать изо рта слова:

— Женщина становится неуправляемой, если слиш­ком много знает, и твоя мать пытается уберечь тебя от ошибки, — говорила она, противореча тому, чему учили меня мои тети. — Твой ум зашел далеко за пределы внут­ренних покоев. Но там тебе грозит опасность, и твоя мать хочет, чтобы ты это понимала. Забудь то, чем тебя учили. В книге «Поучения матушки Вэнъ» говорится, что девуш­ке следует знать всего несколько иероглифов: например, дрова, рис, рыба и мясо. Этого достаточно для ведения хозяйства. Остальное может быть слишком опасным.

Раз за разом двери закрывались, чтобы запереть меня в комнате, но мое сердце открывалось все шире и шире. Линян заболела от любви, когда ей приснилось, что она приходит в Пионовую беседку. Я тоже влюбилась, побывав в беседках усадьбы семьи Чэнь. Я не могла делать то, что мне хочется, даже выбирать себе одеж­ду, не говоря уже о будущей жизни с У Жэнем, но мои чувства были свободны. Я не могла сдерживать их. Я пришла к выводу, что мое томление было частично вызвано противоречием между вынужденной покор­ностью и жаждой любви. Сердцу не прикажешь. Все­поглощающая сила чувств, из-за которой мы забываем об окружающем мире, заставляет наше сердце и разум испытывать страдания, муки, соблазн и восхищение. Но от судьбы не уйдешь, и мы, женщины, должны ду­мать о том, как стать хорошей женой, родить сыновей, вести хозяйство и заботиться о своей красоте, чтобы наши мужья были счастливы и не забывали о том, что им нужно заниматься делами, а не развлекаться с на­ложницами. Никто не рождается с этими умениями. Этому учат нас другие женщины. Мы становимся жен­щинами благодаря урокам, афоризмам, приобретен­ным умениям... но все это также помогает держать нас в подчинении.

Мама продолжала повелевать мной и отдавать мне приказания, несмотря на то что она отказывалась меня видеть. Тети повелевали мной, когда учили меня. В бу­дущем мной будет повелевать моя свекровь. И все вмес­те эти женщины будут распоряжаться каждой минутой моей жизни — начиная со дня моего рождения и до дня смерти.

Но мне удавалось уворачиваться от каждой попытки подчинить меня чужой воле. Поэт ни на минуту не по­кидал моих мыслей. Я думала о нем, делая стежок, щи­пая струну, повторяя поучительное высказывание. Он был в моих волосах, глазах, пальцах и сердце. Я вообра­жала, что он сейчас делает, о чем думает, что видит, чув­ствует, какой запах вдыхает. Я не могла есть, не думая о нем. Каждый раз, когда через окно в комнату влетал цве­точный запах, я сходила с ума от нахлынувших чувств. Какую жену он хотел бы иметь: консервативную или современную, одну из тех, о ком он говорил в тот вечер, когда мы встретились в павильоне Любования Луной? Сумеет ли его будущая жена дать ему то, в чем он нужда­ется? И как же я? Что теперь будет со мной?

Ночью, когда свет луны, проникающей сквозь бам­буковые листья, падал на шелковое белье моей посте­ли, я погружалась в мрачные мысли. Иногда я вставала, перешагивала через Шао и подходила к комоду, где хра­нила ветку ивы, которую дал мне мой поэт в последний вечер, проведенный вместе. Проходили недели, листья один за другим опадали, и наконец у меня не осталось ничего, кроме голого прутика. Мое бедное сердце про­мокло от слез.

Со временем я научилась лучше играть на цитре, за­помнила все правила и полюбила вышивание. Спустя два месяца после начала моего заточения Третья тетя объявила: «Ты готова к тому, чтобы сделать туфли для своей свекрови».

Каждая невеста вышивает туфли в знак почтения к будущим родственникам, и я многие годы страшилась этого, зная, что вышивка сразу выдаст свекрови все мои недостатки. Теперь мне было еще страшнее. Да, я мно­гому научилась и уже не опозорю себя и свою семью сво­ими неумелыми стежками, но я ничего не чувствовала к этой женщине и не хотела доставить ей удовольствие. Я пыталась представить, что шью туфли для матери мо­его поэта. Что еще я могла сделать, чтобы защитить себя? Ведь мое положение было совершенно безнадежно... Мою свекровь звали так же, как меня — Пион, — и по­тому я решила использовать одноименный узор. Его было сложнее всего нарисовать или вышить. Каждый лепесток и листок требовали многих часов работы, и через месяц туфли были готовы. Я взяла в руки пару ту­фель и показала их Третьей тете.

— Само совершенство! — воскликнула она. И это были не просто слова. Я не использовала вместо ниток свои волосы, как это делала она, чтобы рисунок стал более воздушным, но туфли были хороши со всех сто­рон. — Можешь завернуть их.

В девятый день девятого месяца мы чтим память Пур­пурной девы*. Ее свекровь очень дурно обращалась с ней и заставляла каждый день чистить уборную, и в конце концов девушка повесилась в ней. В этот самый день дверь в мою комнату открылась, и в нее вошла моя мать. Я низ­ко поклонилась, чтобы выразить свое почтение, а затем выпрямилась, сжав перед собой руки и опустив глаза.

— Вааа! Ты выглядишь... — Удивление в ее голосе за­ставило меня взглянуть на нее. Должно быть, она рас­сердилась на меня, потому что ее лицо болезненно ис­казилось. Но она в совершенстве овладела искусством скрывать свои чувства, и вскоре оно приняло безмятеж­ное выражение. — Прибыли последние подарки от бу­дущих родственников. Наверное, тебе хочется посмот­реть на них, прежде чем их уберут. Я надеюсь, что ты...

— Не беспокойся, мама. Я изменилась.

— Я вижу, — ответила она, но я не уловила в ее голосе радости. Скорее, в ее тоне слышалось беспокойство. — Пойдем, посмотришь на подарки. А потом я хочу, что­бы ты присоединилась к нам за завтраком.

Я вышла из комнаты, натянувшись, как струна, на которую, словно бусины, были нанизаны мои чувства: одиночество, отчаяние и непоколебимая любовь к мое­му поэту. Я уже научилась изливать свое горе в беззвуч­ных вздохах.

Я на почтительном расстоянии последовала за мате­рью в покои для сидения. Подарки — часть выкупа за невесту — принесли в наш дом в лакированных ящиках, похожих на стеклянные гробы. Моя семья получила обычные подарки: шелка и парчу, золото и драгоценно­сти, фарфоровую и керамическую посуду, пирожные и клепки, бутылки с вином и жареную свинину. Некото­рые из этих вещей предназначались мне, другие оста­нутся в сундуках моего отца. Моим дядям прислали большие связки серебра. Это было осязаемое свидетель­ство того, что моя свадьба состоится — и очень скоро. Я сжала пальцами переносицу, чтобы не заплакать. Ког­да мне удалось совладать с эмоциями, я изобразила на лице довольную улыбку. Меня выпустили из комнаты, и мама будет строго следить за тем, чтобы я вела себя безупречно. Мне нужно быть настороже.

Мой взгляд упал на сверток, упакованный в красный шелк. Я вопросительно посмотрела на мать, и она кивну­ла в знак разрешения. Я развернула мягкие складки. Внут­ри находилось издание «Пионовой беседки». Два тома. Это был единственный экземпляр, которого у меня не было, — произведение было опубликовано в типографии, принадлежащей самому Тан Сяньцзу. Я взяла в руки за­писку, приложенную к подарку. «Дорогая Тун, я с нетерпе­нием жду того, как мы будем засиживаться допоздна вече­рами, попивая чай и беседуя об опере». Внизу была подпись моей будущей невестки. Она уже жила в доме семьи У. Все подарки, составляющие выкуп за невесту, были пре­красны, но этот подарок подсказал мне, что в женских покоях семьи У найдется по крайней мере один человек, с которым я смогу подружиться.

— Можно мне взять это? — спросила я у матери.

Она нахмурилась, и я подумала, что она мне откажет.

— Отнеси книги в комнату, а затем сразу же отправ­ляйся в Весеннюю беседку. Тебе нужно поесть.

Я прижала их к своей груди и медленно побрела к своей комнате. Там я положила их на кровать. Затем, повинуясь приказу матери, я направилась в Весеннюю беседку.

Я сидела взаперти два месяца и теперь смотрела на комнату и тех, кто в ней присутствовал, новыми глазами. Как обычно, я чувствовала кипящее напряжение между моими тетями, кузинами, матерью и теми женщинами и девушками, кого не было среди нас сегодня утром, — на­ложницами и их дочерьми. Но меня так долго не было среди них, что я видела и ощущала и подводное течение, которого не замечала раньше. Каждая женщина должна забеременеть за свою жизнь хотя бы десять раз. Но жен­щины в усадьбе семьи Чэнь беременели с трудом, а когда им это удавалось, они никак не могли родить сына. Не­способность родить сына довлела над ними. Наложни­цы должны были спасти нашу умирающую семейную линию, но, несмотря на то что мы кормили, одевали их и давали им приют, ни одна из них не родила мальчика. Им не было позволено завтракать вместе с нами, но тем не менее они все равно были рядом с нами.

Мои сестры стали относиться ко мне по-другому. Ракита, виновная в том, что меня заточили в комнате, предложила мне попробовать клецки и даже положила их мне на тарелку своими палочками. Лотос налила мне чаю и настояла на том, чтобы я попробовала рисовую кашу из ее миски, которую она приправила соленой рыбой и моллюсками. Мои тети подошли к нашему сто­лу и, улыбаясь, приветствовали меня и попросили меня поесть хорошенько. Но я не съела ни кусочка. Я не при­коснулась даже к пельменям с начинкой из сладких бо­бов, которые Шао принесла мне со стола моей матери.

Когда завтрак закончился, мы направились в зал Цве­тущего Лотоса. Женщины разбились на маленькие груп­пки: кто-то занимался вышивкой, кто-то рисованием и каллиграфией, кто-то читал стихи. Появились налож­ницы: они целовали меня, предлагали угощение и щи­пали за щеки, чтобы они порозовели. Только две налож­ницы моего дедушки были еще живы, но они уже были совсем старыми. Пудра на их лицах только подчеркива­ла морщины. Украшения в волосах не делали их моло­же, напротив, из-за них седые волосы становились за­метнее. Их талии расплылись. И только их ступни были такими же маленькими и прекрасными, как в те ночи, когда мой дедушка освобождал свой ум, сжимая в руках эти крошечные ножки.

— С каждым днем ты все больше становишься похо­жей на свою бабушку, — сказала дедушкина любимица.

— Ты такая же добрая и спокойная, как она, — доба­вила другая.

— Не хочешь ли ты заняться с нами вышивкой? — продолжила первая наложница. — Или найди себе дру­гое развлечение. Мы составим тебе компанию, что бы ты ни выбрала. Ведь, в конце концов, все женщины в этой комнате сестры. Когда мы прятались от маньчжу­ров в Янчжоу, твоя бабушка часто это повторяла.

— Она наблюдает за тобой из мира мертвых, — с по­добострастным видом сказала младшая наложница. — Мы приносили ей подарки от твоего имени.

После долгих недель, проведенных в одиночестве, болтовня, беспокойство и зависть, замаскированные под занятия вышивкой, каллиграфией и чтение стихов, вдруг открыли моему взгляду мелочность и злобу жен­щин, живущих в усадьбе семьи Чэнь.

Я чувствовала, что готова заплакать от напряжения: я хотела быть хорошей дочерью, но мне приходилось слушать их и защищаться от их фальшивого участия. И я понимала, что это и есть моя жизнь.

Но я не могла противиться моей матери.

Я мечтала о том, чтобы мои чувства полностью зах­ватили меня. Я мечтала погрузиться в мысли о любви. Я не могла избежать свадьбы, но, возможно, мне удаст­ся спастись, как я делала это в родном доме: благодаря чтению, письму и воображению. Я не была мужчиной, и мне никогда не сравниться с ними в искусстве созда­вать литературные произведения. У меня не было жела­ния писать восьмичленные сочинения*, даже если бы у меня была возможность принять участие в императорс­ких экзаменах. Но у меня были знания. Я получила их, сидя в детстве на коленях моего отца, когда он дарил мне издания классических произведений и книги сти­хов, чтобы я изучала их. Большинство девочек были лишены этого, а я смогу использовать свои знания, что­бы спастись. Я не буду писать стихов о цветах и бабоч­ках. Мне нужно найти значимое занятие, чтобы оно под­держивало меня в течение всей жизни.

Тысячу лет назад поэт Хань Юн написал: «Все вещи, не нашедшие покоя, кричат об этом». Он сравнил чело­веческую потребность выражать свои чувства с природ­ной силой, которая понуждает растения шелестеть ли­сточками на ветру, а металл звенеть, когда по нему уда­ряют. Теперь я знала, что мне нужно делать. Я уже рабо­тала над этим долгие годы. Я была лишена большого мира и потому всю жизнь смотрела внутрь себя, и все мои эмоции находились в гармонии друг с другом. Мой поэт хотел знать о том, что я думаю о семи чувствах; те­перь я отыщу подходящие отрывки в «Пионовой бесед­ке», а потом загляну в свою душу и опишу не то, что ви­дят критики, не то, что говорили об этих чувствах мои тети, но то, что чувствую я сама. Ко времени моей свадь­бы я закончу работу, и, когда я отправлюсь в дом У Жэня, у меня будет нечто, что будет вечно напоминать мне о трех ночах любви, проведенных вместе с моим поэтом. Это сочинение станет для меня утешением в грядущие мрачные годы. Возможно, меня запрут в доме мужа, но в мыслях я всегда буду оставаться в павильоне Любования Луной, где я снова и снова буду встречаться с моим по­этом, не боясь, что нас прервут или застанут врасплох.

Он никогда не прочитает то, что я написала, но я смогу воображать, как я делаю ему этот подарок — буд­то я лежу на его кровати, сняв одежду, бесстрашно об­нажив разум и сердце.

Я резко встала, со скрипом отодвинув стул. Этот звук заставил женщин и девушек посмотреть на меня. Я ви­дела, как ненависть и зависть, спрятанные за их хоро­шенькими личиками, сменили фальшивые беспокой­ство и озабоченность.

— Тун, — окликнула меня мама, назвав новым име­нем.

Мне казалось, что внутри моей головы ползают му­равьи. Я постаралась принять как можно более спокой­ный вид.

— Мама, можно мне пойти к папе в библиотеку?

— Его там нет. Он уехал в столицу.

Эта новость поразила меня. Он не был в столице с тех пор, как власть захватили маньчжуры.

— Но даже если бы он был здесь, — продолжила она, — я бы не разрешила тебе. Он плохо на тебя влияет. Он не понимает, что девочке не пристало знать о Сяоцин. Что ж, посмотри, к чему привели его уроки. — Она сказала это в присутствии всех женщин, живущих в нашем доме. Значит, она так сильно презирала меня и считала совсем никчемной! — Переворот давно закончился. Мы должны помнить, кто мы такие: женщины должны си­деть во внутренних покоях, а не разгуливать по саду.

— Мне нужно найти там кое-что, — взмолилась я. — Пожалуйста, мама, позволь мне уйти. Я скоро вернусь.

— Я провожу тебя. Позволь мне взять тебя за руку.

— Мама, со мной все в порядке. Я сразу же вернусь.

Почти все, что я ей говорила, было ложью, но тем не менее она позволила мне уйти.

Я вышла из зала Цветущего Лотоса, и у меня закру­жилась голова. Я последовала по коридорам, вошла в сад и сделала шаг вперед. Наступил девятый месяц. Цветы опустили головки, и их увядшие лепестки упали на зем­лю. Птицы улетели на юг. Меня не оставляли весенние чувства, и потому мне было больно видеть напомина­ние о быстротечности юности, жизни и красоты.

Я подошла к краю пруда и встала на колени, чтобы увидеть свое отражение в зеркальной поверхности воды. Несчастная любовь сделала мое лицо тонким и бледным, а тело сделалось почти бесплотным: оно едва выдержи­вало вес шелковой туники. На запястьях свободно висели золотые браслеты. Даже нефритовые заколки для волос казались чересчур тяжелыми для такой хрупкой девуш­ки. Узнал бы меня мой поэт, если бы увидел сейчас?

Я опять встала на ноги, замерла на секунду, чтобы в последний раз посмотреть на мое отражение в воде, а затем вернулась в коридор. Я прошла к воротам. Отец как-то объяснил мне, что эти ворота заслоняют нас от огня и ветра. Наружная сторона была выполнена из проч­ного дерева. Ворота защищали нас от любой непогоды, а также от призраков и бандитов, которые поддавались на уловку и думали, что внутри сада нет ничего ценного или интересного. Внутренняя сторона ворот была об­шита отшлифованным камнем, чтобы загородить наш дом от пожаров и помешать силам зла, если они попы­таются проникнуть в наш дом и сад. Когда я касалась этих камней, у меня было чувство, что я касаюсь холод­ного инь земли. Затем я направилась в зал предков. Я поклонилась бабушке, зажгла благовония и попроси­ла ее дать мне сил.

Наконец я очутилась в библиотеке моего отца. Вой­дя внутрь, я сразу поняла, что папа отсутствовал уже довольно давно. В воздухе больше не носился запах та­бака или ладана. Поддоны, на которых летом клали лед, были убраны, но, несмотря на осеннюю прохладу, ник­то не принес в комнату жаровней. Но главное, из биб­лиотеки и из всего нашего дома исчезла энергия его де­ятельного ума. Отец был самым важным человеком в усадьбе семьи Чэнь. Я могла бы почувствовать его от­сутствие, даже сидя в одиночестве в своей комнате.

Я подошла к полкам и выбрала лучшие собрания сти­хов, историй, мифов и религиозных текстов, которые смогла найти. Мне пришлось трижды ходить в свою комнату, чтобы перенести их туда. Наконец я вернулась в библиотеку и присела на минутку на край папиной кушетки, задумавшись, не понадобится ли мне еще что-нибудь. Я выбрала еще три книги из стопки, стоящей в углу, затем вышла из библиотеки и направилась в свою комнату. Войдя, я закрыла за собой дверь. На этот раз это было мое решение.

Разбившийся нефрит

Весь следующий месяц я провела, склонив­шись над книгами: я перечитала все двенадцать изданий «Пионовой беседки», которые мне удалось собрать, и переписала все заметки, когда-либо сде­ланные мной, на поля двух томов оперы Тан Сяньцзу, изданных при жизни автора. Их подарила мне моя бу­дущая невестка. Закончив с этим, я окружила себя па­пиными книгами и стала перечитывать их. Приблизи­тельно через месяц мне удалось обнаружить почти всех авторов заимствований в первом томе (кроме трех) и большую часть во втором томе. Я не стала объяснять термины или аллюзии, комментировать музыку или игру актеров, сравнивать «Пионовую беседку» с другими опе­рами. Я писала крошечные иероглифы, пытаясь вмес­тить их между строками текста.

Я не выходила из комнаты. Я позволяла Шао мыть и одевать меня, но отворачивалась от еды, которую она приносила. Мне не хотелось есть, а легкое головокру­жение словно придавало моим мыслям и записям яс­ность. Когда ко мне приходили мои тети или кузины и приглашали меня прогуляться в саду или присоединить­ся к чаепитию и поесть клецок в Весенней беседке, я вежливо благодарила их, но отказывалась. Разумеется, мое поведение вызывало недовольство моей матери. Я не говорила ей, чем занимаюсь, и она не спрашивала. «Ты не станешь хорошей женой, если будешь прятаться в комнате с книгами твоего отца, — говорила она. — Приходи в Весеннюю беседку. Тебе нужно позавтракать. Слушай своих тетушек. Пообедай с нами. Ты должна научиться правильно обращаться с наложницами мужа. Я жду тебя за ужином. Ты должна уметь поддерживать приятную беседу».

Внезапно все стали настаивать на том, чтобы я боль­ше ела. Но мама долгие годы поучала меня, что мне нельзя объедаться, чтобы не стать такой же толстушкой, как Ракита. Она хотела, чтобы я была стройной в день своей свадьбы. Но я поняла, что могу управлять только своим телом, и потому ничего не ела. Разве влюбленные быва­ют голодны? Такое случается с каждой девушкой. Каж­дая девушка знает, как это бывает. В моем сердце жила мечта о поэте. Все мои мысли были о нем, и мне каза­лось, что его образ защитит меня от одиночества в браке, а мой желудок... Он был пуст, и мне было все равно.

Я подолгу лежала в кровати. Целыми днями я читала два подаренных тома. Ночью в моей комнате горел туск­лый свет масляной лампы. Читая, я все чаще думала о деталях, связав которые, Тан Сяньцзу получил глубокое и целостное произведение. Я раздумывала о ключевых моментах оперы, предзнаменованиях, особых мотивах, а также о том, как каждое слово и действие отражало чув­ство, ставшее для меня наваждением, — любовь.

Сливовое дерево, например, было символом жизни и любви. Линян и Мэнмэй впервые встретились под сливовым деревом, там ее похоронили и там же он вос­кресил ее к жизни. В самой первой сцене Мэнмэй меня­ет свое имя, потому что ему приснилась слива, и назы­вает себя Сном о сливе. Но это дерево также напомина­ет о Линян, потому что цветам сливы свойственна дев­ственная красота — ведь они такие нежные и воздуш­ные. Когда девушка выходит замуж, ее прелесть начи­нает испаряться, и вскоре она навсегда теряет свою за­гадочность. Ей еще предстоит выполнить множество обязанностей: родить сыновей, почитать предков мужа, быть благочестивой вдовой — но она уже начала сколь­зить по направлению к смерти.

Я достала брусочек туши, растерла ее на камне, сме­шала с водой, а затем, стараясь, чтобы иероглифы выг­лядели как можно красивее, записала свои мысли ввер­ху страницы первого тома: «Большинство тех, кто со­жалеет о весне, особенно трогает зрелище упавших лепес­тков. Так было со мной, когда я в последний раз вошла в наш сад. Линян видит цветы и понимает, что ее молодость и красота уходят. Она не знает, что ее жизнь также дер­жится на волоске».

Опера всегда сильно воздействовала на мое вообра­жение. Меня особенно занимала нарисованная карти­на романтической страсти, которая так сильно отлича­лась от устроенных другими людьми браков, лишенных любви. Я привыкла к ним в усадьбе семьи Чэнь, и мне было суждено повторить судьбу моих родственниц. Мне казалось, что цин — это благородное чувство, высшее устремление любого мужчины и женщины. Мне дове­лось испытывать его всего три ночи, когда светил моло­дой месяц, но я верила, что это чувство придало смысл всей моей жизни. «Все начинается с любви, — написала я. — Сначала Линян вышла в сад, затем увидела сон, но ее любви не было конца».

Призрак Линян и Мэнмэй наслаждались, когда за­нимались игрой в дождь и облака. Они так искренне любили друг друга — совсем как я и мой поэт, — что их ласки совсем не были похожи на те отвратительные вещи, которые мужчина проделывает с наложницами. «Их любовь нельзя назвать плотской; она божественно чиста. Линян всегда остается благородной дамой», — на­писала я и задумалась о том, что чувствовала в после­дний вечер в павильоне Любования Луной.

Я размышляла о снах. Их видели Линян, Мэнмэй и я сама. Я думала о портрете, нарисованном Линян, и срав­нивала его со своим комментарием. Я написала изящ­ным почерком на верхнем поле: «Рисунок — это форма, лишенная тени или отражения, а сон — тень или отраже­ние без формы. Скорее, это даже иллюзия, а не сон». Тени, сны, отражения в зеркалах и прудах, даже воспомина­ния неосязаемы и быстротечны, но разве это значит, что они ненастоящие? Я так не думаю. Я коснулась кистью туши, вытерла излишек и написала: «Ду Линян искала во сне наслаждения; Лю Мэнмэй нашел на рисунке свою суп­ругу. Если вы не считаете все это пустой выдумкой, то фантазия станет реальностью».

Я так много работала и так мало ела, что начала со­мневаться в том, что целых две ночи встречалась с не­знакомцем в беседке Спокойного Ветра. Неужели мы с моим поэтом действительно покинули павильон Любо­вания Луной, чтобы прогуляться по берегу озера? Прав­да это или сон? Наверное, это правда; и очень скоро меня выдадут замуж за человека, которого я не люблю. «Ког­да Линян заходит в библиотеку, — писала я, — она мину­ет окно, и ей хочется вылететь в него, чтобы увидеть сво­его возлюбленного. Конечно, она боится сделать это». На моих глазах показались слезы. Они потекли по моим щекам и упали на бумагу.

Я была поглощена любовными видениями. Во время моего первого заточения у меня был плохой аппетит, а теперь я совсем его потеряла. Сяоцин выпивала всего пол чашечки персикового сока; я же делала несколько глотков чая. Я ничего не ела и потому забыла о том, что хотела сама распоряжаться своей жизнью. Я даже стала забывать о своем поэте. Меня снедали сумасшедшая любовь и желание. Один из наших мудрецов как-то на­писал: «Только те стихи хороши, что были написаны в минуты жестоких страданий». Гу Жоупу, наша великая поэтесса, ответила на это замечание, написав: «Чинов­ники и ученые должны разрезать свою плоть и раздробить кости, поседеть и потратить жизнь на то, чтобы понять, как сочиняются мрачные и печальные строки».

Я нашла в своей душе место, которое было лишено всех мирских забот. Там остались только чувства: лю­бовь, сожаление, желание и надежда. Я сидела в кро­вати, надев любимое платье: на нем была изображена пара уточек-мандаринок, летящих над цветами и ба­бочками, и мысленно переместилась в Пионовую бе­седку. Можно ли сказать, что увиденные сны лишили Линян целомудрия? А мои мечты и прогулки по наше­му прекрасному саду? Осквернили ли они мое благоче­стие? Может, я утратила свою чистоту, ведь я встрети­ла незнакомца и позволила ему касаться меня лепест­ками пиона?

Я продолжала писать, в то время как в доме бурным ходом шли приготовления к свадьбе. Однажды портниха велела мне надеть мой свадебный костюм, а затем забра­ла его, чтобы ушить. На следующий день ко мне пришли мама и тети. Я лежала на кровати, вокруг меня на шелко­вом покрывале были разбросаны книги. На лицах жен­щин были улыбки, но они не казались счастливыми.

— Твой отец прислал письмо из столицы, — мело­дичным голосом произнесла мама. — Сразу после твоей свадьбы он вновь поступит на службу к императору.

— Неужели маньчжуры ушли из страны? спросила я. Может, во время своего заточения я не заметила сме­ны династии?

— Нет, твой отец будет служить императору Цин...

— Нет, папа хранит верность прежнему императору!

Как он может...

— Ты должна поесть, — прервала меня мама. — Вы­мой волосы, напудрись и приготовься встретить его, когда он вернется, как надлежит хорошей дочери. Бла­годаря ему нашей семье оказали великую честь. Ты дол­жна выразить свое почтение. Сейчас же вставай!

Я не двинулась с места.

Мама вышла из комнаты, но тети остались. Они ста­рались вытащить меня из постели и заставить стоять, но я вырывалась и извивалась в их руках, словно угорь.

У меня путались мысли. Как папа мог поступить на службу, ведь он же остался верен императору? Неужели мама покинет наш дом и последует за ним в столицу, как некогда поехала в Янчжоу?

На следующий день мама привела семейного предска­зателя, чтобы обсудить с ним, как вернуть на мои щеки румянец, ведь до свадьбы осталось немного времени.

— У вас есть весенний чай из Лунцзиня? спросил он — Сварите его с имбирем и дайте ей: он заставит ее желудок работать и придаст ей сил.

Я пила чай, но он не помогал. Легчайший ветерок мог сбить меня с ног. Даже моя ночная сорочка казалась слишком тяжелой для меня.

Он дал мне кислых абрикосов — испытанное средство лечения для молодых девушек, чьи мысли свидетельству­ют о быстром созревании, — но мой дух отказывался сле­довать в указанном направлении. Вместо этого я представляла, как выйду замуж за моего поэта и буду есть со­леные сливы, когда забеременею нашим первым сыном, чтобы они помогли мне справиться с тошнотой.

Предсказатель вернулся, чтобы обрызгать мою кро­вать свиной кровью. Он надеялся, что благодаря этому ему удастся прогнать духов, которые, по его убеждению, там затаились. Закончив с этим, он сказал. «Если ты пе­рестанешь отказываться от пищи, то в день твоей свадь­бы твои кожа и волосы превзойдут все самое прекрас­ное, что есть на земле».

Но я не хотела выходить замуж и, уж конечно, не со­биралась есть для того, чтобы порадовать будущего мужа в день нашей свадьбы. Но это не имело значения. Мое будущее было предопределено, и я уже сделала все, что нужно, чтобы подготовиться к свадьбе. Я совершенство­валась в искусстве вышивания. Научилась играть на цит­ре. Каждый день Шао одевала меня в туники с вышивкой в виде цветов и бабочек или двух летящих птиц, они сим­волизировали любовь и счастье, якобы охватившие меня перед вхождением в дом моего будущего мужа. Но я ни­чего не ела. Даже фрукты. Я выпивала всего несколько глотков сока. Меня подпитывало ощущение мистичес­кого дыхания, мысли о любви, воспоминания о приклю­чении, пережитом вместе с моим поэтом за стенами сада.

Предсказатель велел нам держать двери в дом закры­тыми, чтобы в него не могли попасть злые духи. Он при­казал разобрать печь в кухне и поменять расположение моей кровати, чтобы поместить ее в более подходящее с точки зрения фэн шуй, место. Мама и слуги выполнили его указания, но мне не стало легче. Как только они выш­ли из комнаты, я вернулась к моим запискам и мечтам. Нельзя излечить тоскующее сердце, переставив кровать.

Через несколько дней мама привела доктора Чжао. Он пощупал пульс на моем запястье и объявил: «Сердце — вместилище разума, а вашу дочь переполняют несбы­точные желания».

Я была счастлива, что меня официально признали заболевшей любовным томлением. Меня посетила чу­десная мысль. Что, если я умру от любви, как это про­изошло с Линян? Может, мой поэт найдет меня и вер­нет к жизни? Эта мысль мне очень понравилась, но мама восприняла сказанное доктором совсем по-другому. Он закрыла лицо руками и заплакала.

Доктор отвел ее от кровати и тихо сказал:

— Такая меланхолия часто сопровождается присту­пами тоски. Она может привести к тому, что она пере­станет есть. Видите ли, госпожа Чэнь, вашей дочери грозит смерть из-за переизбытка ци.

Ай-я! Доктора вечно пугают матерей. Благодаря это­му они зарабатывают себе на жизнь.

— Вы должны заставить ее есть, — сказал он.

Они так и сделали. Шао и мама держали меня за руки, в то время как доктор засовывал мне в рот комки сварен­ного риса и смыкал мне челюсти. Слуга принес соленые сливы и абрикосы. Доктор заталкивал склизкие кусочки мне в рот, но меня стошнило ими. Он с отвращением по­смотрел на меня, но моей матери сказал: «Не беспокой­тесь. Виной ее болезненного состояния — ее страсти. Если бы она уже была замужем, я бы сказал, что ее изле­чит всего одна ночь дождя и облаков. Но она еще не заму­жем, а значит, ей нужно заглушить свои желания. Гово­рю вам, матушка, после брачной ночи она будет здорова. Но у нас нет времени ждать. В таком случае могу предло­жить вам другое средство». Он опять взял ее за локоть, притянул к себе и прошептал что-то на ухо. Когда он от­пустил ее, страх на ее лице сменился выражением мрач­ной решимости. «Нередко приступ гнева помогает изба­виться от закупорки каналов», — убежденно произнес он.

Мама проводила его из комнаты. Я положила голову на подушку. Рядом со мной на покрывале были разбро­саны книги. Я подняла первый том «Пионовой бесед­ки», закрыла глаза и представила, будто перелетаю че­рез озеро, направляясь к дому моего поэта. Думал ли он обо мне, как я думаю о нем?

Дверь открылась. В комнату вошли мама, Шао и еще две служанки.

— Начинайте с них, — сказала мама, указывая на стоп­ку книг, лежащих на столе. — А вы скиньте книги на пол.

Мама и Шао подошли к моей постели и собрали кни­ги, разбросанные у моих ног.

— Мы забираем книги, — объявила мама. — Доктор велел мне сжечь их.

— Нет! — Я инстинктивно прижала к себе книгу, ко­торую держала в руках. — Зачем вы это делаете?

— Доктор Чжао сказал, что благодаря этому ты выз­доровеешь. Он выразился совершенно ясно.

— Ты не можешь этого сделать! — закричала я. — Они принадлежат папе!

— Значит, ты не возражаешь, — заметила мама.

Я уронила книгу и стала поспешно выбираться из-под шелкового одеяла. Я пыталась остановить маму и осталь­ных, но была слишком слаба. Слуги ушли, забрав с собой первые стопки книг. Я кричала и протягивала к ним руки, словно была нищенкой, а не любимой дочерью в семье, девять поколений которой составляли императорские ученые. Это же наши книги! Книги, полные драгоцен­ной мудрости, божественной любви и мастерства!

На кровати лежали мои издания «Пионовой беседки». Мама и Шао собирались забрать и их тоже. Когда я поня­ла это, ужас от происходящего сменился бешенством.

— Вы не можете этого сделать! Они мои! — вопила я, стараясь собрать как можно больше книг, но мама и Шао оказались на удивление сильными. Они легко оттолкну­ли меня, отмахнувшись, словно от докучливого комара.

— Пожалуйста, мама, а как же моя работа? — плакала я. — Ведь я уже столько сделала!

— Не понимаю, о чем ты говоришь. Тебе следует ду­мать только об одном: о замужестве, — ответила она, выхватывая издание «Пионовой беседки», подаренное папой на мой день рождения.

Через окно в комнату донеслись голоса. Они разда­вались в нижнем дворе.

Мама сказала:

— Теперь ты увидишь, к чему привел твой эгоизм.

Она кивнула Шао, и они вытащили меня из кровати и подтолкнули к окну. Внизу слуги разводили огонь в жаровне. Одну за другой они побросали в него папины книги. Строки стихотворений эпохи династии Тан, ко­торые он так любил, испарились в воздухе, превратив­шись в дым. Я видела, как книга с сочинениями жен­щин загорелась, свернулась, а потом рассыпалась в прах. Я содрогалась от рыданий. Шао отпустила меня и подо­шла к кровати, чтобы собрать оставшиеся книги.

Выходя из комнаты, мама спросила:

— Ты сердишься?

Вовсе нет. Я не чувствовала ничего, кроме отчаяния. Книги и стихи не могут утолить голод, но, лишившись их, я словно рассталась с самой жизнью.

— Скажи, что ты сердишься, — взмолилась мама. — Доктор обещал, что ты будешь очень злиться.

Я ничего не ответила, и тогда она отвернулась от меня, упала на колени и закрыла лицо руками.

Я видела, как внизу Шао побросала собранные мной издания «Пионовой беседки» в огонь. Когда огонь сжи­рал книги, я внутренне содрогалась. У меня не было ни­чего более ценного, чем они. А теперь они превратились в крошечные горсточки пепла. Ветер подхватил их и унес далеко за пределы нашего сада. Мой труд и все мои на­дежды исчезли. Отчаяние сделало меня бесчувственной. Как теперь я отправлюсь в дом моего мужа? Как справ­люсь с одиночеством? Рядом со мной плакала мама. Она сгибалась все ниже, пока ее лоб не коснулся земли, а за­тем поползла ко мне, покорная, как служанка. Она схва­тила подол моей юбки и прижалась к нему лицом.

— Пожалуйста, рассердись на меня, — ее голос был таким тихим, что я почти не слышала, что она говорит. — Пожалуйста, доченька, прошу тебя.

Я осторожно положила руку ей на шею, но не сказа­ла ни слова. Я продолжала смотреть на огонь.

Через несколько минут пришла Шао. Она увела маму.

Я стояла у окна, положив руки на подоконник. Насту­пила зима, и красота нашего сада поблекла. Ветра и мо­розы обнажили ветки деревьев. Ночи стали длиннее, а дни короче. Я была так слаба, что не могла двигаться. То, над чем я работала, было уничтожено. Наконец, мне уда­лось подняться. У меня кружилась голова. Ноги дрожа­ли. Я подумала, что мои «золотые лилии» не смогут вы­держать вес моего тела. Я медленно прошла к кровати. Шелковое одеяло было скомкано и перекручено во вре­мя моих тщетных попыток спасти книги. Я откинула его и опять забралась в кровать. Просунув ноги под прохлад­ный шелк, я почувствовала какую-то преграду. Я засуну­ла под ткань руку и достала первый том «Пионовой бе­седки», который прислала мне моя будущая невестка. В пылу схватки мне удалось уберечь от них только эту книгу с моими заметками на полях. Я всхлипнула, пото­му что была глубоко опечалена и рада одновременно.

После этого ужасного дня я иногда вставала ночью с по­стели, перешагивала через спящую Шао, подходила к окну и отдергивала тяжелые занавески, защищавшие нас от зимней стужи. Выпал снег, и я с печалью думала об ароматных лепестках, уничтоженных его колючей белиз­ной. Я наблюдала за тем, как Луна медленно ползет по небу. Так проходила одна ночь за другой, и роса увлажня­ла мою сорочку, оседала на волосах, холодила пальцы.

Я больше не могла выносить бесконечные, леденящие душу дни. Я думала о Сяоцин, о том, как она каждый день одевалась, расправляла складки юбки. Она сидела в кровати, чтобы волосы не спутались, и старалась оста­ваться прекрасной. Но, думая о своем будущем, я чув­ствовала глухое отчаяние и потому не делала ничего из того, что делала она. Я даже перестала ухаживать за свои­ми ступнями. Шао нежно омывала их и заворачивала в чистую ткань. Я была благодарна ей за это, но мне было все равно. Я прятала спасенный том «Пионовой бесед­ки» в складках шелкового одеяла. Мне было страшно, что она найдет его, расскажет маме, и его унесут, чтобы сжечь.

Опять приходил доктор Чжао. Он осмотрел меня, нахмурился и сказал: «Вы все сделали правильно, гос­пожа Чэнь. Вы избавили свою дочь от проклятия из­лишней образованности. Вы сожгли непотребные кни­ги, и это помогло прогнать злых духов, окружавших ее».

Он пощупал пульс, понаблюдал за тем, как я дышу, задал мне несколько бессмысленных вопросов, а затем объявил: «Девушки, в особенности те, кто готовится выйти замуж, подвержены нападениям злобных духов. Видения часто заставляют их терять разум. Чем краси­вее девушка, тем сильнее она страдает от озноба и лихо­радки. Она перестает есть, совсем как ваша дочь, и в кон­це концов умирает, — доктор Чжао задумчиво погладил подбородок, а затем продолжил: — Как вы понимаете, будущий муж вряд ли захотел бы услышать такое. Могу сказать по своему опыту, что многие девушки из нашего города, оказавшись после свадьбы в домах своих мужей, использовали это объяснение для того, чтобы воздер­живаться от супружеских обязанностей. Но, госпожа Чэнь, вам следует быть благодарной судьбе. Вашей до­чери не свойственна распущенность. Она не рассказы­вала о том, что вступала в сношения с богами или духа­ми. Она чиста и готова к браку».

Но его слова не успокоили мать, а мне стало еще хуже. Я не могла придумать, как мне избежать брачной ночи и несчастных лет, которые последуют за ней.

— Заваривайте чай в талой воде, полученной из рас­таявшего снега; благодаря этому, когда настанет время церемонии, ее щеки будут пылать румянцем, — сказал доктор Чжао напоследок.

Мама каждый день приходила к моей кровати. Ее лицо посерело от страха. Она умоляла меня подняться с постели, навестить тетей и кузин, поесть немного. Я старалась тихо смеяться, чтобы развеять ее тревогу.

— Мне хорошо здесь, мама. Не переживай. Не пере­живай.

Но она словно не слышала меня. Она опять привела предсказателя. В этот раз он стал размахивать мечом, стараясь напугать злых духов, которые, по его словам, притаились рядом с моим ложем. Он повесил мне на шею каменный амулет, чтобы голодное привидение не украло мою душу. Он попросил маму дать ему одну из моих юбок и вшил в нее связки арахиса, объяснив, что каждый орешек станет тюрьмой для хищных духов. Он выкрикивал заклинания, а я натягивала простыню на лицо, чтобы он не видел моих слез.

Для девушек свадьба подобна смерти. Мы прощаемся с родителями, сестрами и слугами, которые заботились о нас, и входим в новый мир, где будем жить с нашей на­стоящей семьей, где наши имена будут записаны на по­минальных дощечках в залах предков. Таким образом, вступить в брак — это все равно что пережить смерть и возрождение, не побывав в загробном мире. Я знаю, та­кие болезненные мысли посещают каждую невесту, но мою тоску усугубляло печальное положение, в котором я оказалась. Печаль низвергала мой дух во все более и бо­лее мрачные бездны. Иногда я даже думала — и надея­лась, — что, возможно, умру, как Сяоцин или другие де­вушки, сходившие с ума от любви. Я часто представляла себя на их месте. Мои слезы смешивались с тушью, и тог­да я брала в руки кисть. Из-под ее кончика летели стихи:

Меня учили вышивать бабочек и цветы.

Долгие годы я вышивала их в ожидании свадьбы.

Неужели люди не понимают, что в загробном мире

Не слышен запах цветов и не виден полет бабочек ?

Днями напролет я сгорала от переполнявших меня слов и эмоций. Я все время писала. Если я уставала и, уто­мившись, не могла держать в руке кисть, то просила Шао записывать мои стихи. В следующие несколько дней я продиктовала ей еще восемь стихотворений. Слова ле­тели, словно персиковый цвет, который несет ручей в каменной пещере.

Наступил двенадцатый месяц. В жаровне и день и ночь горел уголь, но мне все время было холодно. Через десять дней должна была состояться моя свадьба.

Мои шелковые туфли меньше трех цуней *.

Одежда велика мне, даже если сложить ее вдвое.

Я так слаба, что не смогу лететь в загробный мир.

Так пусть же ветер отнесет меня туда!

Я боялась, что их найдут и посмеются над высокопар­ностью или скажут, что мои слова также ценны и долговечны, как песни насекомых. Я сложила листочки бу­маги и огляделась в поисках места, чтобы спрятать их, но всю мебель уже перевезли в дом моего мужа.

Я не могла допустить, чтобы кто-то нашел мои стихи, но у меня не хватало силы воли сжечь их в огне. Как мно­го женщин сжигают свои стихи, а потом горько жалеют об этом! Я хотела сохранить их, думая о том, что однаж­ды, когда я стану замужней женщиной и у меня будут свои дети, я, возможно, забуду своего поэта. Я приеду навестить свою семью, найду стихи, прочитаю их и вспомню любовь, которая мучила меня, когда я была де­вушкой. Наверное, так будет лучше.

Нет, я никогда не забуду то, что было. Эта мысль при­дала мне решимости во что бы то ни стало сохранить мои стихи. Неважно, что ждет меня в будущем. Я всегда смогу прийти сюда и вновь пережить свои чувства. Я с усилием встала с кровати и вышла в коридор. День бли­зился к вечеру, и все собрались к ужину. Я пошла вперед. Это заняло у меня много времени, потому что мне при­ходилось поддерживать себя, цепляясь за стены, колон­ны и балюстрады. Я направлялась в библиотеку моего отца. Там я вытащила книгу, в которой описывалась ис­тория создания дамбы в южных провинциях, и засуну­ла свои стихотворения меж ее страниц. Я засунула ее обратно и посмотрела на корешок, чтобы запомнить ее название и то место на полке, где она стояла.

Когда я пришла в комнату, то в последний раз перед свадьбой взяла в руки кисть. На обложке тома «Пионо­вой беседки» я нарисовала то, как представляла себе сцену «Прерванный сон», где Мэнмэй впервые встре­чается с Линян. На моем рисунке они стояли перед ка­менной горкой. Через минуту они исчезнут в гроте и за­ставят дождь пролиться из облаков. Я подождала, пока чернила высохнут, потом открыла книгу и написала: «Люди любят, пока живут на земле. Когда они умирают, то продолжают любить. Если после смерти человека лю­бовь исчезает, это не настоящая любовь».

Я закрыла книгу и позвала Шао.

— Ты видела, как я пришла в этот мир, — сказала я. — Вскоре ты проводишь меня в мой новый дом. Мне не­кому доверять, кроме тебя.

По суровому лицу Шао покатились слезы.

— Что тебе нужно?

— Ты должна пообещать слушаться меня, что бы ни говорили мама или папа. Они забрали у меня все, но я хочу взять с собой кое-какие принадлежащие мне вещи. Пообещай, что ты принесешь их мне через три дня пос­ле свадьбы.

По ее глазам я видела, что она колеблется.

— Обещаю, — сказала она, вздрогнув.

— Пожалуйста, принеси туфли, которые я сделала дли госпожи У.

Шао вышла из комнаты. Я спокойно лежала, глядя на потолок, и слушала крики осиротевших гусей, пролетав­ших по небу. Этот звук заставил меня вспомнить стихот­ворение Сяоцин, где она упоминала об этих печальных криках. Затем я задумалась о неизвестной женщине, из­лившей свое отчаяние на стене дома в Янчжоу. Она тоже слышала крики диких гусей. На память мне пришли стро­ки: «Если б только кровь моя и слезы окрасили сливовые цве­ты... Но я бы запретила им цвести...» Я вздохнула.

Через несколько минут вернулась Шао. Она принес­ла туфли, которые я когда-то собственными руками за­вернула в шелк.

— Спрячь их. Мама не должна узнать, что они у тебя.

— Конечно, Пион.

Никто не называл меня именем, данным при рожде­нии, с тех самых пор, как папа изменил его в тот вечер, когда мы видели последнюю часть оперы.

— У меня есть еще одна вещь, — сказала я. Я пошари­ла под матрасом и вытащила спасенную копию «Пио­новой беседки».

Шао со страхом отпрянула назад.

— Это самая ценная вещь в моем приданом. Мама и папа не знают о ней, и ты никогда не должна рассказы­вать им об этом. Поклянись!

— Клянусь, — пробормотала она.

— Сохрани ее. Только ты сможешь принести ее мне. Через три дня после моей свадьбы. Не забудь.

Папа вернулся после путешествия в столицу. Впервые в жизни он пришел проведать меня в мою комнату. Он стоял у двери, не решаясь подойти ближе.

— Доченька, — сказал он, — всего через пять дней со­стоится твоя свадьба. Твоя мать говорит, что ты отказы­ваешься вставать с кровати и ухаживать за собой, но ты должна встать. Ты не можешь пропустить свою свадьбу.

Я покорно вздохнула. Он прошел через комнату, сел на кровати и взял меня за руку.

— Я показал на твоего мужа в последний вечер, когда показывали оперу, — сказал он. — Тебя разочаровало то, что ты увидела?

— Я не смотрела, — ответила я.

— Ах, Пион, теперь я сожалею, что мало рассказывал тебе о нем, но ты же знаешь свою мать.

— Все хорошо, папа. Обещаю, я выполню все, что от меня требуется. Вам с мамой не придется краснеть за меня. Я сделаю У Жэня счастливым.

— У Жэнь хороший человек, — продолжал папа, не обращая внимания на мои слова. — Я знаю его с тех пор, когда он был мальчиком, и я не видел, чтобы он сделал нечто неподобающее. — Папа улыбнулся: — Разве что однажды. Он подошел ко мне в тот вечер, когда закончи­лось представление оперы. Он попросил меня передать тебе кое-что. — Папа покачал головой. — Я глава семьи Чэнь, но твоя мама придерживается строгих правил, и она и так уже сердилась на меня из-за оперы. Тогда я не отдал тебе это. Я счел, что это неприлично, и потому по­ложил этот предмет в книгу стихов. Я знаю вас обеих и потому, как мне кажется, выбрал подходящее место.

Подарок, когда бы я его ни получила — пять месяцев назад или сегодня, — не мог изменить моего мнения о будущем муже или браке. Мне казалось, отец поступил так, как повелевал ему долг и правила приличия, толь­ко и всего.

— А теперь у нас осталось всего несколько дней до... — Папа покачал головой, словно стараясь прогнать непри­ятную мысль. — Вряд ли твоя мать будет возражать, если я отдам тебе это сейчас.

Он отпустил мою руку, дотронулся до туники и дос­тал сложенный листок рисовой бумаги. В нем что-то лежало. У меня не было сил, чтобы поднять голову от подушки, и я наблюдала за тем, как он разворачивает бумагу. Внутри был засохший пион. Папа вложил его в мою ладонь. Не веря своим глазам, я смотрела на него.

— Жэнь на два года старше тебя, — сказал папа, — но он уже так много сделал! Он поэт.

— Поэт? — повторила я. Я никак не могла уразуметь, что означал цветок, который я держала в руке. Мне ка­ялось, что папины слова доносятся ко мне со дна глу­бокой пещеры.

— Известный поэт, — добавил папа. — Он так молод, но ею стихи уже опубликованы. Он живет на горе Ушань на противоположном берегу озера. Если бы мне не при­шлось уехать в столицу, я бы показал тебе его дом из окна библиотеки. Но меня не было дома, а теперь ты...

Он говорил о моем незнакомце, о моем поэте. Высох­ший пион в моей руке был тем цветком, которым он лас­кал меня в павильоне Любования Луной. Значит, мои стра­хи бессмысленны. Я выйду замуж за любимого мужчину. Нас свела судьба. Мы были словно уточки-мандаринки, которым предначертано всю жизнь провести вместе.

Я затряслась всем телом, и из моих глаз хлынули сле­зы. Я не могла остановиться. Папа легко поднял меня, словно я весила не больше листа, и сжал в объятиях.

— Мне так жаль, — приговаривал он, стараясь меня утешить. — Все девушки боятся выходить замуж, но я не знал, что ты так страдаешь.

— Я плачу не потому, что мне грустно или страшно. Ах, папа, я самая счастливая девушка в мире!

Наверное, он не слышал меня, потому что сказал:

— С ним ты была бы счастлива.

Он осторожно положил меня на подушку. Я хотела поднести цветок к носу, чтобы вдохнуть его аромат, но была слишком слаба. Папа взял цветок и положил его на мою грудь. Он лежал в том месте, где билось сердце, и казался тяжелым, как камень.

Папины глаза наполнились слезами. Как прекрасно, что отец и дочь радуются вместе!

— Я должен рассказать тебе кое-что, — быстро про­изнес он. — Это семейная тайна.

Он уже подарил мне самый великолепный свадеб­ный подарок.

— Ты знаешь, когда-то у меня было два младших бра­та, — начал он.

Известие о том, что У Жэнь оказался моим поэтом и мы вскоре поженимся, окрылило меня. В моей жизни произошло настоящее чудо, и мне было сложно сосре­доточиться на том, что рассказывал папа. Я видела име­на моих дядей в зале с поминальными дощечками, но никто не ходил убирать их могилы во время праздника Весны. Я всегда полагала, что они умерли в младенче­стве и потому никто не вспоминает о них.

— Они были детьми, когда мой отец получил свой пост в Янчжоу, — продолжил папа. — Уезжая, родители доверяли мне заботу о доме и семье, но в тот раз они взяли мальчиков с собой. Мы с твоей матерью решили навестить их в Янчжоу. Сложно было выбрать худший момент. В ту же ночь, когда мы прибыли в город, в него ворвались маньчжуры.

Он замолчал и испытующе посмотрел на меня, но я не знала, почему в такой чудесный момент он рассказы­вает об этих страшных событиях. Я ничего не сказала, и он продолжил:

— Маньчжуры нашли нас. Моего отца, братьев и меня вместе с другими мужчинами отвели в огороженное мес­то. Я не знаю, что они сделали с женщинами, и твоя мать до сего дня не призналась мне в этом, и потому я могу рассказать тебе только о том, что видел сам. Мы с моими братьями должны были выполнить сыновний долг: спа­сти жизнь нашего отца. Мы стояли вокруг него, заслоняя собой не только от маньчжурских солдат, но и от отчаяв­шихся пленников, которые без колебаний выдали бы его маньчжурам, если бы это могло облегчить их участь.

Я не слышала об этом. Я была счастлива, но эта исто­рия напугала меня. Где же были моя мать и бабушка?

Папа словно прочитал мои мысли. Он сказал:

— Я не видел, как рассталась с жизнь моя отважная мать, но знаю, как погибли мои братья. Ах, Пион, люди бывают так жестоки!

Казалось, внезапно он потерял дар речи. Я вновь спросила себя, почему он рассказывает мне это сейчас.

После долгой паузы он продолжил:

— Когда ты увидишь их, пожалуйста, скажи им, что я очень сожалею о том, что произошло. Скажи, что мы воздаем им высочайшие почести. Мы приносим обиль­ные жертвы, но они до сих пор так и не прислали в нашу семью сыновей. Пион, ты хорошая дочь. Пожалуйста, подумай, чем ты можешь помочь.

Я была очень смущена, и отец, кажется, тоже. Мой долг состоял в том, чтобы рожать сыновей для мужа, а не для родителей.

— Папа, — напомнила я ему, — я выхожу замуж за мужчину из семьи У.

Он закрыл глаза и отвернулся.

— Конечно, — хрипло сказал он, — конечно. Прости мою ошибку.

Я услышала в зале шаги. В комнату вошли слуги. Они вытащили мебель, одежду, занавески — все, кроме моей кровати, — чтобы отвезти в дом моего мужа. Я была так счастлива!

Затем вошли мама, тети, дяди, сестры и наложницы. Они столпились у моей кровати. Наверное, папа ошиб­ся в том, сколько дней осталось до моей свадьбы. Я хо­тела встать, чтобы, как полагается, сделать коутоу, но мое тело было слабым и уставшим, хотя сердце пере­полняла радость. В дверном проеме слуги повесили ре­шето и зеркало: они должны были отразить действие враждебных сил.

Во время свадебных церемоний невеста ничего не ест, но мне нужно было попробовать немного от тех особых блюд, которые моя семья приготовила для свадебного завтрака. Я не была голодна, но мне следовало повино­ваться, потому что каждый кусочек был предзнаменова­нием долгой счастливой жизни с мужем. Но никто не предложил мне свиных ребрышек, чтобы я обрела силу, необходимую для рождения сыновей (правда, мне нельзя было грызть кости, чтобы не навредить плодовитости моего мужа). Родственники должны были угостить меня семенами водной лилии, подсолнечника и тыквы, что­бы я родила много сыновей. Но их мне тоже не дали. Вме­сто этого они стояли вокруг кровати и плакали. Им было грустно, что я выхожу замуж и покидаю их, но я была вне себя от радости. Мое тело было легким и воздушным, и мне казалось, я могу взлететь. Я сделала глубокий вдох, чтобы успокоиться. Еще до заката я увижу моего поэта. Теперь я буду наслаждаться всеми традициями и обыча­ями, которые сопровождают свадьбу любимой дочери. Сегодня вечером — позже, намного позже — и в буду­щем, в минуты душевной близости, я буду развлекать мужа, вспоминая об этих прекрасных мгновениях.

Несколько оставшихся в комнате мужчин, тети и ку­зины омыли мои «золотые лилии». Правда, они забыли добавить в воду листья помело. Они причесали мне во­лосы и закололи их нефритовыми и золотыми шпиль­ками, но не надели мне на голову свадебный головной убор. Она напудрили мне лицо, но словно не обратили внимания на баночки с румянами, которые сделали бы мои щеки и губы ярче. В руки мне вложили высохший мион. Они надели на меня тонкую белую шелковую нижнюю юбку с напечатанными на ней сутрами. Все так горько плакали, что я не нашла подходящего мо­мента для того, чтобы напомнить им о том, что к моей юбке следует привязать свиное сердце.

Затем они помогли мне надеть верхние одежды моего свадебного костюма. Я улыбалась им. Я буду по ним ску­чать. Я плакала, как было положено. Я поступала упря­мо и эгоистично, прячась в комнате со своими книгами, ведь мне так мало времени оставалось провести с родны­ми! Но прежде чем мне принесли свадебную юбку и ту­нику, Вторая тетя крикнула мужчинам, чтобы они воз­вращались. Я наблюдала за тем, как слуги сняли дверь с петель и положили ее рядом с моей кроватью. Меня ос­торожно перенесли на нее. Вокруг меня разложили кор­ни таро — символы плодородия. Я была похожа на жерт­ву богам. Оказывается, мне даже не придется идти к па­ланкину. Я заплакала от переполнявшего меня чувства благодарности. Слезы бежали по моим вискам и воло­сам. Я не знала, что можно быть такой счастливой.

Они отнесли меня вниз. Вслед за мной по закрытым коридорам двигалась великолепная процессия. Нам нужно было идти в зал с поминальными дощечками, что­бы я могла поблагодарить всех предков семьи Чэнь за за­боту обо мне, но мы не стали там останавливаться. Мы прошли во двор и двинулись к покоям для сидения, ко­торые располагались вблизи главных ворот. Слуги поло­жили меня на землю и отошли в сторону. Я посмотрела на ворота огня и ветра и подумала, что уже через несколь­ко мгновений они откроются, я войду в паланкин, по­прощаюсь с мамой и папой и поеду в свой новый дом.

Один за другим, все пальцы нашего дома — от мамы и папы до последнего слуги, подходили ко мне и кланя­лись. А затем, как ни странно, они оставили меня одну.

Я была поражена. Мое сердце замерло. Рядом находи­лись все мои вещи — сундуки, наполненные шелками и вышивками, зеркалами и лентами, одеялами и одеждой. В это время года на нашем дворе было пустынно и хо­лодно. Я не слышала грохота петард, лязга тарелок или радостных криков. Я не слышала голосов носильщиков, которые поднимут паланкин и отнесут меня к дому мо­его мужа. В моей голове, словно переплетенные лозы, зазмеились ужасные мысли. Они хватали меня, словно спутанные виноградные лозы. Я поняла, что не еду к Жэню, и мной овладели страшная горечь и отчаяние. Моя семья поступила так, как требовал обычай, пред­писывающий вынести незамужнюю девушку за преде­лы сада и оставить умирать в одиночестве.

— Мама, папа! — звала я, но мой голос был слишком слаб, и меня никто не слышал. Я пыталась подняться, но мои полумесяцы вдруг оказались чересчур тяжелыми и слишком легкими, чтобы пошевелиться. Я сжала руку в кулак и почувствовала, как пион рассыпался в пыль.

Наступил двенадцатый месяц, дул пронизывающий холодный ветер, но я прожила еще один день и ночь. Когда небо окрасил розовый свет, я почувствовала себя утопающей в волнах жемчужиной. Мое сердце разбилось, словно кусок нефрита. Мои мысли уподобились блек­лой пудре, растаявшей благоуханной помаде, улетевшим вдаль облакам. Моя жизненная сила стала тонкой, словно легчайший шелк. Сделав последний вдох, я вспомни­ла строки из последнего написанного мной стихотворе­ния: «Увидев сон, нелегко просыпаться. Но моя душа, если она чиста, останется рядом с луной и цветами»...

И в это мгновение я взмыла в небо и полетела вперед, одолев тысячи ли.

Часть 2

Странствовать с ветром

Потерянная душа

Я умерла семь часов седьмого дня двенад­цатого месяца, на третьем году правления импе­ратора Канси. До моей свадьбы оставалось всего пять дней. В первые мгновения после смерти мне стало понятно многое из того, что происходило в последние дни и недели. Очевидно, я не осознавала, что умираю, но мама поняла это, как только вошла ко мне в комнату после долгой разлуки. Когда я пришла в Весен­нюю беседку, мои кузины, тети и наложницы старались уговорить меня поесть, догадавшись, что я решила умо­рить себя голодом. В последние дни моей жизни стихи стали для меня наваждением, как для Линян рисование портрета. Я думала, что стихотворения диктует мне лю­бовь, но, видимо, в глубине души понимала, что умираю. Знание тела и то, во что хочет верить наш разум, — раз­ные вещи. Папа принес мне пион, потому что я умирала, и правила приличия больше не имели значения; я была счастлива, узнав, что выйду замуж за моего поэта, но была слишком близка к смерти, чтобы выздороветь. Я старалась сделать коутоу перед моими родителями, потому что полагала, что отправляюсь на свадьбу. Наверное, они ре­шили, что я подражаю действиям Линян перед смертью.

Слуги сняли занавески в моей комнате не для того, чтобы я увидела свой новый дом, но потому, что они на­поминали рыболовные сети и мои родственники боя­лись, что в следующей жизни я стану рыбой. Отец рас­сказал мне о дядях, потому что надеялся, что в загроб­ном мире я передам им его послание. «Когда ты их уви­дишь», — сказал он. Он не мог выразиться яснее, но я ничего не понимала. Родственники разложили вокруг меня таро. Невеста приносит таро в свой новый дом, но эти плоды также предлагают мертвым, чтобы обеспечить в будущем рождение сыновей и внуков. По традиции не­замужних девушек выносят на улицу, когда им остается «сделать последнее дыхание». Но как это можно опреде­лить? К счастью, я не умерла маленькой девочкой. Тогда меня оставили бы на съедение собакам или похоронили в неглубокой могиле и быстро забыли обо мне.

В детстве родители рассказывают нам о том, что про­исходит после смерти. Нам читают поучительные сказ­ки, мы видим, какие обряды совершаются, чтобы по­чтить предков. Несомненно, многое из того, что я знала о смерти, было почерпнуто мной из «Пионовой бесед­ки». Тем не менее живые люди не могут знать все, и в начале моего путешествия я часто чувствовала замеша­тельство, смущение и неуверенность. Мне приходилось слышать, что после смерти нас ждет темнота, но теперь мне самой довелось увидеть ее. Потребовалось сорок девять дней, чтобы вытолкнуть меня из земной юдоли и перенести в загробный мир. Душа каждого человека состоит из трех частей, и все они после смерти должны найти свое пристанище. Одна часть остается с похоро­ненным телом, другая отправляется в загробный мир, а третья остается на земле, пока ее не заключат в поми­нальную дощечку. Когда три части моей души раздели­лись и полетели своей дорогой, полностью осознавая, что происходит в эту минуту с двумя другими, меня ох­ватили ужас, печаль и растерянности.

Как такое может быть?

Даже когда я летела по небу, я слышала плач и сто­пы, которые раздались во дворе, когда родственники нашли мое тело. Глубокая печаль наполнила меня, ког­да я увидела, как мои родственники и заботившиеся обо мне слуги стали горестно переминаться с ноги на ногу. Они распустили волосы, сняли драгоценности и укра­шения и облачились в белые одежды из грубой ткани. Слуга поправил решето и зеркало, висевшие в дверном проеме моей комнаты. Я думала, они повесили их для того, чтобы защитить меня, поскольку я отправлялась на свою свадьбу в дом Жэня, но на самом деле эти пред­меты означали приготовление к моей смерти. Решето позволит добрым силам попасть в комнату, а зеркало превратит горе семьи в радость.

Больше всего я беспокоилась за ту часть моей души, которая осталась в теле. Мама и тети раздели меня, и я увидела, какой пугающе истощенной я стала. Они омы­ли меня нечетное количество раз и одели в несколько слоев «вечных одежд». Чтобы я не мерзла зимой, на меня надели теплое нижнее белье, а затем облачили в шелко­вые платья и туники, составляющие мое приданое. Жен­щины очень внимательно осмотрели одежду, чтобы убедиться, что на ней нет ни одного клочка шерсти — ведь это могло привести к тому, что в следующей жизни я буду животным. Наконец на меня надели верхний шел­ковый жакет с искусной вышивкой в виде разноцвет­ных крыльев зимородка. Я была ошеломлена, как и вся­кая душа, только что покинувшая тело, но мне хотелось, чтобы одной из моих вечных одежд стал мой свадебный костюм. Я была невестой и надеялась, что в загробном мире у меня останутся мои свадебные наряды.

Мама положила мне в рот тонкий кусочек нефрита, чтобы защитить мое тело. Вторая тетя затолкала мне в карманы монеты и рис. Они помогут мне задобрить яро­стных собак, которых я встречу по пути в загробном мире. Третья тетя покрыла мое лицо куском тонкого шелка. Четвертая тетя обвязала цветной нитью мою та­лию, чтобы я не забрала с собой какую-нибудь девочку из нашей семьи, и связала мне ноги, потому что нельзя было допустить, чтобы я сбежала, если во время моего путешествия меня станут терзать злые духи.

Слуги повесили на правой стороне главных ворот усадьбы семьи Чэнь шестнадцать бумажных лент. Этим они дали понять соседям, что умерла шестнадцатилет­няя девушка. Мои дяди исходили весь город и посетили все святилища местных божеств. Они зажигали там све­чи и жгли бумажные деньги*. Та часть моей души, кото­рая путешествовала по загробному миру, отдала эти деньги демонам, стоящим у Преграды. Отец нанял мо­нахов — немного, всего несколько человек, ведь я была девушкой, — чтобы они распевали молитвы каждый седьмой день. В мире людей никто не имеет права блуж­дать по свету по своему желанию, и те же правила дей­ствуют после смерти. Обязанности моей семьи состоя­ли в том, чтобы связать меня и не допустить, чтобы у меня появился соблазн бродить по свету.

На третий день после смерти мое тело положили в гроб. Туда же побросали пепел, медные монеты и известь. Затем незакрытый гроб поставили в углу дальнего двора. Нужно было подождать, пока предсказатель определит правильную дату и место моего захоронения. Мои тети вложили мне в руки пирожные, а дяди поставили с обеих сторон моего тела свечи. Они собрали слуг, мебель, одежду, ткань для бинтования ног, деньги и еду — все эти пред­меты были сделаны из бумаги — и сожгли их, чтобы я могла тратить их в загробном мире. Но я была девушкой и вскоре поняла, что они прислали недостаточно.

В начале второй недели та часть моей души, которая путешествовала по загробному миру, достигла Моста Взвешивания, где демоны-чиновники выполняли свой долг. Они не знали жалости. Я стояла в очереди за муж­чиной по фамилии Ли и наблюдала за тем, как демоны взвешивали стоявших перед нами людей, прежде чем от­править их на следующий уровень. Семь дней Ли трясся, потому что он был напуган тем, что он видит и слышит. Когда пришла его очередь, я с ужасом наблюдала за тем, как он сел на весы, и все проступки, совершенные им в жизни, привели к тому, что он упал на несколько метров вниз. Наказание было мгновенным. Его разрезали на кусочки и смололи их в муку. Затем их собрали вместе, и Ли толкнули вперед, сказав в предостережение:

Это только малая часть страданий, которая вас ждет, господин Ли, — безжалостно объявил один из де­монов. — Не нужно плакать и просить о милосердии. Теперь уже слишком поздно. Следующий!

Мне было очень страшно. Мерзкие демоны окружили меня и отвели к весам. У них были уродливые лица. Они издавали пронзительные крики. Я не была легче воздуха, как все добродетельные люди, но и не совер­шила много плохих поступков, и мне было позволено продолжать путешествие.

В то время как я стояла в очереди к Мосту Взвешива­ния, друзья и соседи приносили моим родителям свои соболезнования. Чиновник Тан дал моему отцу бумаж­ные деньги, чтобы я могла тратить их в загробном мире. Госпожа Тан принесла свечи, благовония и бумажные фигурки. Они должны были сделать мою загробную жизнь более приятной. Тан Цзе осмотрела жертвенные дары и, решив, что они слишком скромны, выразила моим сестрам свое соболезнование. Очевидно, эти сло­ва ничего для нее не значили. Но ей было всего десять лет. Что она могла знать о смерти?

В начале третьей недели я прошла через деревню Бе­шеных Псов. Когда там появляются добродетельные люди, собаки машут хвостами и пытаются их лизнуть, а злых они разрывают на части своими мощными челюс­тями и острыми зубами, пока кровь не потечет рекою. Я не успела натворить при жизни злых дел, но все же была рада, что тети вложили мне в руки пирожные, что­бы задобрить тварей, у которых было две, четыре и боль­ше ног, и что дяди дали мне палки и я могла усмирить самых злобных из них. На четвертой неделе я прибли­зилась к Зеркалу Возмездия. Мне сказали посмотреть в него, чтобы я узнала, что будет моим следующим воп­лощением. Если бы я была злой и коварной, я бы увиде­ла змею, скользящую по траве, свинью, которая валяет­ся в грязи, или глодающую труп крысу. Если бы я была праведницей, я бы увидела новую жизнь, намного бо­лее счастливую, чем прежняя. Но когда я приблизилась к зеркалу, образ был туманным и неразборчивым.

Последняя часть моей души осталась странствовать по земле, пока на моей дощечке не поставят точку. Толь­ко после этого я обрету упокоение. Мысли о Жэне ни­когда не покидали меня. Я винила себя за упрямство, за то, что отказалась от еды, печалилась о свадьбе, которой у нас никогда не будет, но ни разу не засомневалась в том, что мы будем вместе. На самом деле теперь я еще больше верила в силу нашей любви. Я ожидала, что Жэнь придет в наш дом, будет плакать над моим гробом, а затем по­просит моих родителей дать ему пару туфелек, которые я в последнее время надевала на перебинтованные ноги. Вместе с тремя зажженными благовонными палочками он отнесет их домой. На каждом углу он будет выкрики­вать мое имя и просить меня последовать за ним. Придя домой, он поставит мои туфли и благовония на стул. Если он будет возжигать благовония в течение двух лет и ду­мать обо мне каждый день, он сможет почитать меня, как свою жену. Но он ничего этого не сделал.

Даже мертвые не могут оставаться без пары. Это про­тиворечит природе. И потому я стала мечтать о том, как, став призраком, выйду замуж*. Это было не так просто и романтично, как церемония, во время которой жених просит дать ему туфельки, но мне было все равно, по­скольку мы все равно вскоре соединимся с У Жэнем. Пос­ле свадьбы призраков, когда я окажусь в поминальной дощечке, я навсегда покину семью Чэнь и перейду в клан моего мужа, как мне было предназначено судьбой.

Но я не слышала, чтобы кто-нибудь говорил об этом, и тогда та часть моей души, которая не осталась в моем геле и не поспешила в загробный мир, решила навес­тить У Жэня. Цель всей моей жизни состояла в этом. Когда я умерла, я чувствовала, что двигаюсь вперед, впе­ред, вперед, пока от меня ничего не осталось. Теперь я освободилась от своей семьи и покинула усадьбу семьи Чэнь. Я могла пойти куда угодно, но я не знала города и не представляла, где искать дорогу. Мне было сложно идти на моих «золотых лилиях». Мне едва удавалось сде­лать десять шагов, потому что ветер сбивал меня с ног. Но, несмотря на боль и растерянность, мне нужно было отыскать У Жэня.

Большой мир был намного прекраснее, но и уродли­вее, чем я ожидала. Прилавки с разноцветными фрук­тами перемежались с теми, на которых продавали сви­ные туши и плуги. Нищие с кровоточащими ранами и ампутированными конечностями умоляли прохожих дать им еды или денег. Я видела женщин — и даже из благородных семей! — которые разгуливали по улицам, словно в этом не было ничего особенного. Они смея­лись, направляясь в рестораны и чайные домики. Ино­странцы — должно быть, это были иностранцы, пото­му что у них были белые лица, голубые глаза и красные, желтые или коричневые волосы, — с озабоченным ви­дом шагали по улицам города.

Я была растеряна, но чувствовала любопытство и возбуждение. Мир находился в постоянном движении: повозки и лошади бежали по улицам, неуклюжие буй­волы тащили за собой обозы с солью, на зданиях разве­вались флаги и знамена, огромное количество людей толкали и пихали друг друга, закручиваясь в огромный водоворот. Уличные торговцы пронзительно кричали, расхваливая свою соленую рыбу, иголки и корзины. Мои уши болели от стука молотков и криков на строитель­ных площадках. Мужчины спорили о политике, ценах на золото и долгах, сделанных во время азартных игр.

Я закрывала уши, но мои руки превратились в клубы пара, и они не могли защитить меня от грубых и резких звуков. Я пыталась свернуть с улицы, но, после того как я стала духом, мне нельзя было заходить за углы.

Я вернулась к родному дому и решила пойти по дру­гой улице. Я попала туда, где продавали веера, шелка, бумажные зонтики, ножницы, резной мыльный камень, молельные четки и чай. Вывески и различные украше­ния загораживали меня от лучей солнца. Я продолжала идти вперед, минуя храмы, дома, в которых изготавли­вали ткань из хлопка, и мастерские чеканщиков. Грохот работающих машин бил меня по ушам, так что из глаз выступали слезы. Улицы Ханчжоу были покрыты бу­лыжниками, и мои лилейные ножки покрылись синя­ками и царапинами, а из шелковых туфелек стала со­читься кровь. Говорят, призраки не чувствуют боли, но это неправда. Зачем тогда собаки в загробном мире раз­рывают их конечности, а демоны целую вечность вновь и вновь пожирают сердце злодея?

Эта длинная прогулка ни к чему не привела, и я опять вернулась в родительский дом. Я выбрала другое направ­ление. Я шла вдоль края внешней стены, пока не очути­лась у прозрачных вод Западного озера. Я увидела Дам­бу, лагуны со сверкающей рябью и зеленые холмы. Я слышала, как перед дождем тихо воркуют голуби и спорят сороки. Я взглянула на остров Уединения и вспомнила, как Жэнь показывал мне свой дом на горе Ушань. Но я не могла представить, как добраться до него от того места, где я стояла. Я села на камень. Юбки моих вечных одежд смялись, но теперь я была в мире духов, и они не намочились и не запачкались. Больше мне не нуж­но было беспокоиться о запачканных туфельках или о своей одежде. Я не оставляла следов или тени. Что я чув­ствовала — свободу или одиночество? И то и другое.

Солнце село за холмы. Небо стало малиновым, а вода в озере приобрела оттенок лаванды. Я дрожала, словно тростник на ветру. На Ханчжоу опустилась ночь. Я в оди­ночестве сидела на берегу. Я лишилась всего и всех, кого знала, и все глубже и глубже погружалась в отчаяние. Жэнь не пришел в мой дом, чтобы принять участие в похоронах, а я не могла добраться до него, потому что не умела преодолевать углы. Кроме того, меня пугали громкие звуки. Как же я найду его?

В домах и мастерских, стоявших у озера, потушили фонари и задули свечи. Люди уснули, но на берегу про­должалась оживленная жизнь. Духи деревьев и бамбука дышали, мерно покачиваясь. Отравленные собаки от­чаянно бежали к озеру, чтобы сделать последний гло­ток воды, прежде чем по их телу пробежит последняя смертельная судорога. Из леса вышли голодные призра­ки — утопленники и те, кто оказал сопротивление мань­чжурам и отказался брить лоб в знак повиновения и в наказание потерял голову. Я видела многих, кто, как и я, недавно умер и бродил по земле, пока все три части души не найдут подобающее им место. У нас никогда больше не будет мирных ночей и прекрасных снов.

Сны! Я вскочила на ноги. Жэнь знал «Пионовую бе­седку» почти так же хорошо, как я сама. Линян и Мэн­мэй впервые встретились во сне. Наверняка после того, как я умерла, Жэнь пытался увидеть меня во сне, но я не знала, где и как встретиться с ним. Но теперь я поняла, куда мне нужно идти. Для этого я должна была повер­нуть направо. Я несколько раз пыталась обогнуть угол усадьбы, и каждый раз мне удавалось пройти чуть даль­ше, пока наконец я не изогнулась всем телом и не пре­одолела его. Я медленно двинулась вдоль воды, ступая па камни. Я не боялась наступить в лужу и отбрасывала ногой траву и другой мусор, который попадался на моем пути. Наконец я добралась до павильона Любования Луной. Как только над горой показался тонкий крае­шек солнца, я увидела У Жэня. Он ждал меня.

— Я приходил сюда в надежде, что увижу тебя, — ска- зал он.

— Жэнь!

Когда он дотронулся до меня, я не сделала шага на­зад. Он долго держал меня в объятиях, не говоря ни сло­на. Затем он спросил:

— Как ты могла умереть и оставить меня? — Каза­лось, его боль можно потрогать рукой. — Мы были так счастливы. Неужели тебе больше нет до меня дела?

— Я не знала, как тебя зовут. Да и откуда мне было знать?

— Сначала я тоже не понял, кто ты такая, — ответил он. — Мне было известно только то, что моей женой станет дочь господина Чэнь и что ее зовут Пион. Мне не хотелось, чтобы мне выбирали жену, но, так же как и ты, я решил смириться с судьбой. Когда я увидел тебя, то решил, что, возможно, ты одна из сестер моей буду­щей жены или гостья. Мое сердце загорелось, и я поду­мал: пусть у меня будут эти три ночи. Именно такой я хотел бы видеть свою будущую семейную жизнь.

— Я чувствовала то же самое. — Меня переполняло чувство сожаления. — Почему только я не сказала тебе свое имя? — добавила я.

— Я тоже не сказал, как меня зовут, — сокрушенно произнес он. — Но как же пион? Тебе его отдали? Я пе­редал его твоему отцу. Цветок должен был рассказать тебе, кто я такой.

— Он отдал его мне, но было слишком поздно, чтобы спасти меня.

Он вздохнул:

— Пион...

— Но я не понимаю, как ты узнал мое имя?

— Я ничего не знал, пока твой отец не объявил о свадь­бе. Я не видел лица и не слышал голоса моей невесты, но когда твой отец сказал, что изменил твое имя, потому что тебя зовут так же, как мою мать, я почувствовал, что он говорит о тебе. Ты не похожа на мою мать, но вы обе очень чувствительны. Я надеялся, что твой отец сделает объяв­ление и покажет на меня, чтобы ты меня увидела.

— Я закрыла глаза. После знакомства с тобой мне было страшно увидеть моего будущего мужа.

Тут я вспомнила, как открыла глаза и увидела Тан Цзе. Ее ротик сложился в напряженное «о!».

Она-то видела, кто станет моим мужем. В первый ве­чер, когда показывали оперу, она любовалась поэтом. Неудивительно, что она так злилась, когда мы направ­лялись в женские покои.

Жэнь погладил меня по щеке. Он сгорал от нетерпе­ния, но мне хотелось понять, что случилось.

— Так, значит, сердце подсказало тебе, кто я такая? — настойчиво спросила я.

Он улыбнулся. Я подумала, что, если бы мы пожени­лись, он бы, наверное, всегда отвечал мне улыбкой в тех случаях, когда мне не удавалось обуздать собственное упрямство.

— Все очень просто, — сказал он. — Закончив речь, твой отец позволил женщинам уйти. Когда мужчины поднялись со своих мест, я быстро отошел от них и по­спешил в сад, чтобы увидеть процессию. Ты шла впере­ди. Женщины вели себя так, словно ты уже была невес­той. — Он наклонился и прошептал мне на ухо: — Я по­думал, что нам очень повезло, ведь в первую брачную ночь мы не будем незнакомцами. Я был счастлив. Мне нравилось твое лицо, твои «золотые лилии», твое уме­ние держать себя. — Он снова выпрямился и продол­жил: — После того вечера я все время мечтал о нашей будущей жизни. Наши дни были бы посвящены лите­ратуре и любви. Я прислал тебе копию «Пионовой бе­седки». Ты получила ее?

Как я могла сказать ему, что эта книга стала для меня наваждением и обрекла на смерть?

Так много ошибок. Так много неверных шагов. Из-за них произошла трагедия. В этот момент я поняла, что «если бы» — это самые жестокие слова на свете... Если бы я не ушла с представления в первый вечер, я бы спо­койно вышла замуж и впервые увидела Жэня в брачную ночь. Если бы я не закрыла глаза, когда мой отец пока­зывал на него... Если бы мой отец отдал мне пион на следующее утро или хотя бы за неделю до моей смер­ти... Почему судьба так беспощадна?

— Мы не можем изменить прошлое, но, возможно, наше будущее не так безнадежно, — сказал Жэнь. — Ведь Мэнмэю и Линян это удалось, не правда ли?

В то время я еще плохо понимала, как устроен загроб­ный мир, что мне дозволяется, а что нет, но заверила его:

— Я никуда не уйду. Я навечно останусь рядом с тобой.

Жэнь обнял меня, и я спрятала лицо у него на плече.

Мне так хотелось остаться рядом с ним, но он сделал шаг назад и показал на встающее над горизонтом солнце.

— Я должен идти, — заметил он.

— Но мне нужно так много тебе сказать! Не оставляй меня одну! — взмолилась я.

Он улыбнулся:

— Но я слышу в зале шаги моего слуги. Он принес мне чай.

Затем, точно как в первый вечер представления опе­ры, он попросил меня встретиться с ним еще раз. Ска­зав это, он исчез.

Я оставалась там весь день и ночь, надеясь, что он посетит меня в своих снах. У меня было много времени на раздумья. Я хотела стать влюбленным призраком. В «Пионовой беседке» описывается, как Линян зани­малась с Мэнмэем облаками и дождем сначала во сне, а затем превратившись в призрак. Когда она опять стала человеком, то сохранила девственность. Она не желала осквернить свою чистоту до свадьбы. Но могло ли такое произойти в реальной жизни? Не только в «Пионовой беседке», но в каждой второй истории о призраках рас­сказывалось о духе женщины, который вредил, калечил или убивал своего любовника. Я вспомнила, как мама рассказывала мне историю о девушке-призраке. Она не разрешала себе касаться ученого, приговаривая: «Эти покрытые плесенью кости из могилы не сообразны с живой плотью. Связь с привидением ускоряет приход смерти. Мне невыносима мысль о том, что я приношу тебе вред». Я тоже не могла рисковать, потому что не хотела причинить боль моему поэту. Подобно Линян, мне было суждено стать женой. Даже после смерти — особенно после смерти — я не могла показать мужу, что мое поведение недостойно благородной госпожи. Ли­нян заметила как-то, что призрак может быть ослеплен страстью, но женщина всегда должна помнить о прави­лах приличия.

В ту ночь У Жэнь опять пришел в павильон Любова­ния Луной. Мы говорили о поэзии и цветах, красоте и цин, о вечной любви и недолговечной привязанности девушек из чайных домиков. Когда он покинул меня на рассвете, я была безутешна. Я все время находилась рядом с ним, и мне хотелось запустить руку под его ту­нику и коснуться кожи. Мне хотелось прошептать ему на ухо то, что говорило мое сердце. Я жаждала увидеть и потрогать то, что было спрятано в его брюках, и с нетерпением ждала, что он снимет мои вечные одеж­ды и найдет то место, которое даже после моей смерти загоралось желанием, стоило мне подумать о его при­косновении.

В следующий раз он принес бумагу, тушь, камень и кисти. Он взял меня за руку, и мы вместе растерли тушь о камень, а затем прошли к озеру, где он сложил мои руки ковшиком, чтобы я принесла воду и развела ей тушь.

— Скажи мне, — попросил он, — скажи мне, что я должен написать.

Я подумала о том, что пережила за последние не­сколько недель, и начала сочинять.

Паренье в облаках как бесконечный сон.

Роса освежила горы.

Озеро блестит.

Ты привлек меня к себе, найдя средь облаков.

Когда последнее слово упало с моих уст, он положил кисть и снял с меня теплый жакет, рукава которого были вышиты узором «крылья зимородка».

Он написал еще одно стихотворение. Его иероглифы были изящными, словно ласка. Он назвал свое произве­дение «Свидание с богиней». В нем говорилось обо мне.

Печаль моя безмерна. Тебя нет.

Ночная темнота бездонна.

Но ты пришла во сне.

Меня переполняют мысли о том, что не сбылось.

Но ты пришла и принесла мне счастье, души моей богиня.

Вдруг всхлипнул я, и сон прервался.

Я вновь один.

Мы написали восемнадцать стихотворений. Я предлага­ла первую строку, а он записывал следующую. Мы часто заимствовали их из нашей любимой оперы. «Сегодня я явилась в плоти, полна любовью, и все желания мои лишь о тебе», — процитировала я слова Линян, произнесенные после того, как она вступила в тайный брачный союз. Каждая строчка была откровением о близости между людьми. Они объединяли нас. Наши стихотворения ста­новились все короче по мере того, как слой за слоем мои вечные одежды падали на землю. Я забыла о своих трево­гах. Теперь мое существование свелось к обрывкам слов: наслаждение, рябь на воде, соблазн, волны, облака...

Занялся рассвет, и Жэнь был унесен от меня. Он про­сто исчез. Солнце поднялось в небо, а на мне оставался один последний покров. Призраки чувствуют жару и хо­лод не так, как обычные люди. Мы ощущаем их более глубоко, они словно отражают наши чувства. Я дрожала, не переставая, но не стала одеваться. Я ждала целый день и ночь, что Жэнь вернется ко мне, но он не пришел. За­тем некая сила увлекла меня из павильона Любования Луной. На мне было только нижнее белье и платье с вы­шитой парой бабочек, летящих над цветами.

Со дня моей смерти прошло пять недель, и три части моей души разделились навеки. Одна часть осталась в теле, часть, блуждавшая по миру, полетела к табличке, а та, что очутилась в загробном мире, прибыла к На­блюдательной террасе потерянных душ. В этом месте мертвых переполняет такая глубокая печаль и тоска, что им разрешается в последний раз взглянуть на родной дом и послушать, что говорят их домашние. С огромно­го расстояния я рассматривала берег Западного озера и наконец разглядела родительский дом. Сначала я виде­ла будничные происшествия: слуги опорожняли ноч­ной горшок моей матери, наложницы спорили из-за блюда в форме головы льва, дочь Шао прятала образцы вышивки меж страниц моей копии «Пионовой бесед­ки». Но потом я увидела, как горюют мои родители, и почувствовала острые угрызения совести. Я умерла из- за излишка цин. Я оставила этот мир, потому что охва­тившие меня чувства подорвали мои силы и затумани­ли мысли. Я видела, как плачет мама, и понимала, что она была права. Мне не следовало брать в руки «Пионо­вую беседку». Пьеса заставила меня испытать слишком сильную страсть, отчаяние и надежду, и потому я оказа­лась здесь, расставшись со своей семьей и мужем.

Папа был старшим сыном, и потому именно он про­водил все ритуалы. Его главный долг и ответственность состояли в том, чтобы убедиться, что я похоронена по всем правилам, а на мою дощечку поставлена точка. Мои родственники и слуги приготовили новые жерт­венные дары из бумаги — все те вещи, которые могли понадобиться мне в моей новой жизни. Они сделали для меня одежду, еду, дом и книги, чтобы у меня было хоть какое-то развлечение, но они не принесли мне палан­кин, потому что мама не хотела, чтобы я даже после смерти покидала свой дом. Незадолго до моих похорон бумажные жертвы были сожжены на улице. С Наблю­дательной террасы я смотрела на то, как Шао била пал­кой по огню и листкам бумаги: это было нужно для того, чтобы отогнать духов, желавших завладеть моей соб­ственностью. Моему отцу следовало приказать делать это одному из моих дядей и велеть ему не жалеть сил, а мама должна была просыпать рис по краям костра, что­бы отвлечь внимание алкавших пищи голодных духов. Шао не удалось отогнать духов, и они украли почти все мои вещи. Мне мало что досталось.

Когда мой гроб поднесли к входным воротам, я уви­дела Жэня. Второй дядя разбил над моей головой над­треснутую кружку. Это был знак того, что отныне я смо­гу пить только ту воду, которую пролила за свою жизнь. Я возрадовалась. Во всех уголках усадьбы запускали пе­тарды: они должны были прогнать пришедших за мной злых духов. Меня положили в паланкин — не в крас­ный, как на свадьбе, а зеленый, символизировавший смерть. Процессия двинулась вперед. Дяди разбрасы­вали бумажные деньги, чтобы обеспечить мне право на вхождение в загробный мир. Жэнь, склонив голову, шел между моим отцом и чиновником Тан. За ними двига­лись носильщики паланкинов. В них сидели моя мать, тети и двоюродные сестры.

На кладбище гроб положили на землю. Тополиная листва шелестела на ветру, словно исполняя песню при­зраков. Мама, папа, тети, дяди и сестры подняли по гор­сти земли и бросили ее на гроб. Когда земля накрыла лаковую поверхность, я почувствовала, что треть моей души навсегда отринута от меня.

Я смотрела и слушала, стоя на Наблюдательной тер­расе. Они не совершили церемонию брака с призраком. На могиле не стали устраивать банкет. А ведь он помог бы мне представиться новым друзьям в загробном мире и заручиться их поддержкой. Мама так ослабела от горя, что тетям пришлось подсадить ее, чтобы она вскараб­калась в паланкин. Папа шагал во главе процессии, а Жэнь и чиновник Тан шли рядом с ним. Долгое время все молчали. Что можно сказать в утешение отцу, поте­рявшему свое единственное дитя? Как успокоить жени­ха, который расстался с невестой?

Наконец чиновник Тан обратился к моему отцу:

— Не только ваша дочь попала под сильное влияние этой ужасной оперы.

Что за странное соболезнование?

— Но она любила ее, — пробормотал Жэнь. Мужчи­ны удивленно уставились на него, и он добавил: — Я слышал, что так говорили о вашей дочери, господин Чэнь. Если бы я имел счастье жениться на ней, я бы никогда не запрещал ей наслаждаться оперой.

Мне сложно описать, что я чувствовала, когда смот­рела на него. Ведь совсем недавно мы сжимали друг друга в объятиях, сочиняли стихи, и между нами бежал поток цин. Его скорбь была искренней, и я вновь пожалела о том, что была так глупа и упряма, ведь это закончилось так печально.

— Но она умерла от любовного томления, совсем как та несчастная девушка из оперы! — резко ответил чи­новник Тан. Видимо, он не привык к возражениям.

— Действительно, жизнь часто подражает искусству, и не всегда это подражание благотворно, — согласился отец, — но мальчик прав. Моя дочь не представляла жизни без слов и эмоций. А вам, господин Тан, неужели вам никогда не хотелось посетить женские покои и оку­нуться в глубину цин!

Прежде чем чиновник Тан открыл рот, Жэнь заметил:

— Ваша дочь не лишилась слов и эмоций даже сей­час, господин Чэнь. Две ночи подряд она навещала меня в моих снах.

«Нет!» — закричала я, стоя на Наблюдательной тер­расе. Разве он не понимает, к чему приведет его откро­венность?

Отец и чиновник Тан встревоженно посмотрели на него.

— Это правда, мы встречались, — продолжил Жэнь. — Несколько ночей назад мы были вместе в вашей беседке Любования Луной. Когда она впервые пришла ко мне, ее волосы были уложены в свадебную прическу, а рука­ва жакета вышиты узором «крылья зимородка».

— Ты очень точно описываешь ее, — согласился мой отец, а затем с подозрением спросил: — Но как ты узнал ее, если вы никогда не встречались ранее?

Неужели Жэнь выдаст наш секрет? Неужели он опо­зорит меня в глазах моего отца?

— Мне подсказало сердце, — объяснил Жэнь. — Мы вместе сочиняли стихи. Паренье в облаках как бесконеч­ный сон... Когда я проснулся, то записал восемнадцать стихотворений.

— Жэнь, ты еще раз доказал мне, что не боишься сво­их чувств, — произнес мой отец. — Я не мог бы желать лучшего зятя.

Жэнь полез в рукав и вытащил несколько сложенных листов бумаги.

— Я подумал, вам захочется их прочитать.

Жэнь поступил прекрасно, но он сделал ужасную, почти неисправимую ошибку. При жизни я не раз слы­шала, что если покойник является кому-нибудь во сне и этот человек рассказывает об этом, или, еще хуже, показывает другим слова, написанные призраком, то тот навсегда исчезает. Поэтому духи лисицы, призраки и даже бессмертные умоляют своих земных возлюблен­ных не рассказывать миру об их существовании. Но люди не умеют хранить секреты. Это противоречит челове­ческой природе. Конечно, дух, какой бы облик он ни принял, не исчезает, ведь он и так находится в конце пути. Куда ему идти? Но он теряет способность наве­щать живых во сне. Я была вне себя от горя.

На шестой неделе после моей смерти мне нужно было перейти реку Неотвратимости. На седьмой неделе я дол­жна была оказаться во владениях Князя Колеса и встре­титься с судьями, которые решат мою судьбу. Но ничего этого не случилось. Я осталась на Наблюдательной тер­расе. Очевидно, случилось нечто непоправимое.

Я никогда не слышала, чтобы папа заговаривал с Жэнем о свадьбе призраков. Отец был очень занят, по­тому что готовился к переезду во дворец в Пекине, где он займет свой новый пост. Мне следовало быть опеча­ленной — неужели он заставит себя поклониться императору-маньчжуру? — и я на самом деле была печальна. Мне следовало видеть сходство между моей смертью и похоронами Линян, действиями моего отца и спешкой губернатора Ду — и я его видела. Мне следовало по­беспокоиться о душе моего отца, когда он решил отка­заться от своих принципов в погоне за богатством, — и я беспокоилась. Но больше всего я боялась, что папа по­просит другого юношу, не Жэня, сделать меня своей невестой-призраком. Он мог бы легко подбросить деньги на дорогу за нашими воротами, подождать, пока какой-нибудь прохожий подберет их, а затем сказать этому че­ловеку, что, подняв «выкуп за невесту», он согласился сделать меня своей женой. Но этого тоже не случилось.

Мама отказалась ехать с папой в Пекин. Она была не­поколебима в своем решении никогда не покидать усадь­бу семьи Чэнь. Меня это утешило. Радость и смех неког­да счастливых дней в Весенней беседке, предшествовав­ших моему добровольному заточению, сменились для нее кровавыми слезами и скорбью. Она часами сидела в кла­довой, где хранились мои вещи. Они прижимала к себе мою одежду, надеясь уловить родной запах, касалась ще­ток, которыми я расчесывала волосы, рассматривала вы­шитое мной приданое. Я так долго отказывалась ей по­виноваться, а теперь все время тосковала по ней.

Через сорок девять дней после моей смерти семья со­бралась в зале с поминальными дощечками, чтобы по­ставить точку на моей табличке и в последний раз попро­щаться со мной. Во дворе столпились сказители и певцы. Обычно почетная обязанность, состоящая в том, чтобы поставить драгоценную точку на дощечке, возлагается на человека, занимающего самое высокое положение, — на ученого или литератора. Как только это будет сделано, одна треть моей души перенесется в табличку, откуда бу­дет наблюдать за жизнью моей семьи. Точка позволит им почитать меня как своего предка, а у меня появится мес­то, где я смогу обитать вечно. Кроме того, благодаря таб­личке моя семья сможет посылать мне подарки, чтобы поддерживать мое существование в загробном мире, про­сить у меня помощи и задабривать меня, чтобы я забыла об обидах. В будущем, когда моя семья захочет начать новое дело, выбрать имя для ребенка, рассмотреть пред­ложение о браке, они будут просить у меня совета, обра­щаясь к табличке. Я была уверена, что точку поставит чиновник Тан, который был самым высокопоставленным человеком в Ханчжоу из всех знакомых моего отца. Но отец выбрал человека, значившего для меня больше, чем любой другой. Он выбрал У Жэня.

Он выглядел более разбитым, чем в день моих похорон. Его волосы были всклокочены, словно он совсем не спал ночью, а глаза полны боли и сожаления. Я не могла про­никнуть в его сны, и теперь он ясно осознавал горечь потери. Та часть моей души, что была заключена в таб­личке, приблизилась к нему. Я хотела, чтобы он понял, что я рядом с ним, но ни те, кто стоял вблизи него, ни он сам, кажется, не чувствовали моего присутствия. Я была менее заметной, чем дымок благовоний.

Моя поминальная дощечка стояла на алтарном сто­лике. На ней было написано мое имя, час рождения и смерти. На соседний столик положили мисочку с пету­шиной кровью и кисть. Жэнь поднял кисть, чтобы все­лить в дощечку душу, но вдруг замер, тяжело вздохнул и выбежал из зала. Папа и слуги последовали за ним. Его нашли сидящим под деревом гинкго. Ему принесли чай, постарались его утешить. Вдруг папа заметил отсутствие моей матери.

Все побежали за ним в зал. Мама лежала на полу. Она рыдала, прижимая к себе дощечку. Папа беспомощно смотрел на нее. Шао опустилась рядом с ней на корточ­ки и попыталась вырвать дощечку, но мама держала ее очень крепко.

— Прошу тебя, оставь ее мне, — всхлипнула мама, обращаясь к отцу.

— На ней нужно поставить точку, — ответил он.

— Она моя дочь. Позволь сделать это мне! — взмоли­лась она. — Пожалуйста!

Но мама не занимала высокого положения. Она не была писателем или высокообразованным человеком. Я была поражена, когда увидела, что мои родители об­менялись глубоким понимающим взглядом.

— Конечно, — сказал папа. — Прекрасная мысль.

Шао обняла мою маму и увела ее прочь. Отец отпус­тил певцов и сказителей. Мои родственники и слуги разошлись по своим комнатам. Жэнь отправился домой.

Мама плакала всю ночь. Она не соглашалась выпус­тить дощечку из рук, несмотря на неустанные мольбы Шао. Как же я не замечала, что она так сильно меня лю­бит? Может, поэтому папа разрешил ей поставить точ­ку на дощечке? Но это неправильно. Это была его обя­занность.

Утром он остановился у двери маминой комнаты. Шао открыла дверь, и он увидел, что мама спряталась под одеялами, стонами выражая свою печаль. Его глаза затуманились от горя.

— Скажи ей, что мне нужно уезжать в столицу, — про­шептал он Шао.

Он нерешительно удалился. Я прошла с ним к вход­ным воротам, где он забрался в паланкин. Он отнесет его в столицу, где он займет высокий пост. Когда палан­кин исчез из поля зрения, я вернулась в комнату мате­ри. Шао стояла на коленях у края ее кровати и ждала.

— Моя дочь умерла, — сквозь слезы сказала мама.

Шао пробормотала, что сочувствует ее горю, и убра­ла промокшие насквозь волосы от ее влажных щек.

— Дайте мне дощечку, госпожа Чэнь. Позвольте мне отнести ее хозяину. Он должен закончить церемонию.

О чем она говорит? Мой отец уехал.

Мама не знала об этом, но она сжала дощечку еще крепче, отказываясь расставаться с ней. То есть со мной.

— Нет, я...

— Вы же знаете, что положено делать в таких случа­ях, — твердо произнесла Шао. Как это похоже на нее: она уповала на традиции, чтобы облегчить горе моей матери. — Это долг отца. А ну-ка дайте ее мне. Уви­дев, что мама и не думает ей подчиняться, она добави­ла: — Вы же знаете, что я права.

Мама безвольно отдала дощечку Шао. Та вышла из комнаты, а мама спрятала голову под одеяло и опять зап­лакала. Я последовала за моей старой кормилицей. Она прошла в кладовку в задней части дома. Я беспомощно наблюдала за тем, как она засунула дощечку на верхнюю полку, спрятав ее за банку с маринованной репой.

— Слишком много огорчений для хозяйки, проворчала она, а потом сплюнула, словно стараясь изба­виться от дурного привкуса во рту. — Никто не захочет смотреть на эту уродливую вещь.

Я не смогла войти в табличку, потому что на ней не поставили точку, и та часть моей души, которая должна была там находиться, присоединилась ко мне на Наблю­дательной террасе.

Наблюдательная терраса потерянных душ

Я не могла покинуть Наблюдательную террасу и потому у меня не было возможности молить о снисхождении перед последними судьями. Прохо­дили дни, и я обнаружила, что у меня остались те же потребности и желания, что и в те дни, когда я была жива. Смерть не приглушила мои эмоции, а усилила их. Семь чувств, которые терзают людей на земле, — желание, горе, страх, ревность, ненависть, радость и любовь — пе­ренеслись со мной в загробный мир. Эти наследствен­ные чувства были сильнее и долговечнее, чем все сущее во Вселенной. Они были могущественнее жизни, долго­вечнее смерти. Чувства имели больше власти, чем веле­ния богов. Они омывали нас, словно бесконечный поток. Я раскачивалась на этих волнах, и не было чувства нестер­пимее, чем мое горе при мысли о потерянной жизни.

Я скучала по родному дому. Мне не хватало запахов имбиря, зеленого чая, жасмина, летнего дождя. Много месяцев у меня не было аппетита, а теперь я мечтала о корнях лотоса в сладком соевом соусе, заготовленной впрок утке, крабах из озера, прозрачных креветках.

Я вспоминала пение соловьев, веселые разговоры жен­щин во внутренних покоях, плеск волн, которые разби­ваются о берег. Мне хотелось почувствовать прикосно­вение шелка к моей коже, теплого ветерка, ворвавшего­ся в окно моей спальни. Я пыталась вдохнуть запах бу­маги и туши. Я скучала по книгам. Я жаждала погру­зиться в их страницы и оказаться в другом мире. Но боль­ше всего я тосковала по своей семье.

Каждый день я свешивалась с балюстрады, чтобы увидеть своих родственников. Я наблюдала за тем, как мама, тети, кузины и наложницы возвращались к обыч­ной жизни. Я радовалась, когда приезжал папа. Днем он встречался с молодыми мужчинами в красивых пла­тьях в зале Изысканной Роскоши, а вечером пил чай вместе с мамой. Но они никогда не говорили обо мне. Мама не упоминала о том, что она не поставила точку на моей дощечке, потому что думала, что это сделал папа. А он не заговаривал об этом, потому что был уве­рен, что она выполнила свой долг. Итак, отец не соби­рался больше звать Жэня, чтобы он завершил ритуал. Кто-то должен был сделать это, дабы я могла упокоить­ся, но никто не подозревал, что в этом есть необходи­мость, поскольку моя дощечка была спрятана. Если никто ее не найдет, я останусь здесь навечно. Мне было страшно даже подумать об этом, но я успокаивала себя тем, что губернатор Ду тоже уехал сразу после смерти Линян, забыв поставить точку на ее дощечке. Наши ис­тории были так похожи. Значит, я тоже воскресну бла­годаря силе истинной любви.

Я стала разыскивать дом У Жэня. Наконец, после бес­численных попыток, я обежала взглядом поверхность

Западного озера, пропустила остров Уединения и стала рассматривать северный берег. Я заметила храм, чьи фа­келы так ярко горели в ночь, когда мы видели представ­ление оперы. А там уже было недалеко до дома семьи У.

Я была нефритовой девой, которая должна была вый­ти замуж за золотого юношу. Это значило, что положе­ние и благосостояние наших семей одинаково высоки, но в усадьбе семьи У было всего несколько дворов и бе­седок. Там жило лишь сто двадцать пальцев. Старший брат У Жэня занял пост в отдаленной провинции. Его жена и дочь последовали за ним, и теперь в доме У жили только Жэнь, его мать и десять слуг. Была ли я разочаро­вана? Нет. Я была влюблена и видела только то, что хо­тела видеть: дом был небольшим, но элегантным. Глав­ные двери были выкрашены киноварью. Зеленый цвет черепичной крыши прекрасно сочетался с плакучими ивами, посаженными рядом с домом. Сливовое дерево, о котором говорил мне Жэнь, стояло в центральном дво­ре. Но с него облетели все листья. И я видела Жэня. Он целый день сочинял в библиотеке стихи, обедал вместе с овдовевшей матерью, гулял в саду и бродил ночью по темным коридорам. Я все время смотрела на него и даже забыла о своей семье, а потому появление Шао было для меня полнейшей неожиданностью.

Старую кормилицу проводили в зал и попросили подождать. Затем слуга привел Жэня и его мать. Госпо­жа У овдовела много лет назад и потому, как полагалось, одевалась только в темные тона. В ее волосах было мно­го седых прядей, а на лице отражалась тоска по умерше­му мужу. Шао несколько раз поклонилась, но она была служанкой, и потому они не обменялись вежливыми замечаниями, и госпожа У не предложила ей чаю.

— Когда маленькая госпожа умирала, начала Шао, она попросила меня передать вашей семье несколько вещей. Вот первая... — Она отбросила уголок платка, покрывавшего корзину, и достала из него маленький шелковый сверток. Шао опустила голову и, сложив ладони, протянула его госпоже У. — Она хотела, чтобы вы приняли это в знак ее дочерней почтительности.

Госпожа У взяла сверток и медленно открыла его. Она достала одну из туфелек, которые я для нее сделала, и, прищурившись, осмотрела ее с придирчивостью истин­ной свекрови. Вышитые мной пионы ярко выделялись на темно-синем фоне. Госпожа У повернулась к сыну и сказала:

— У твоей жены был талант к вышивке.

Сказала бы она это, если бы я была жива? Или указа­на на недостатки, как полагается свекрови?

Шао опять полезла в корзину и достала копию «Пио­новой беседки».

На самом деле после смерти мы часто забываем о ве­щах, которые когда-то казались нам очень важными. Я попросила Шао принести первый том в мой новый дом через три дня после моей свадьбы. По очевидным причинам, она не сделала этого, и я забыла об обеща­нии и своей работе. Я не вспомнила об этом даже тогда, когда увидела, как ее дочь прячет между страниц образ­цы вышивки.

Шао рассказала, что я почти не спала, а только чита­ла и писала, и что мама приказала сжечь мои книги, но я спрятала этот том под одеялом. Жэнь взял его в руки и раскрыл страницы.

Мой сын видел оперу, и он обыскал целый город, чтобы найти именно это издание, — объяснила госпо­жа У. — Я подумала, будет правильно, если эту книгу подарит Пиону моя невестка. Но это только первая часть. А где же вторая?

— Как я уже говорила, мать девочки сожгла ее, — по­вторила Шао.

Госпожа У вздохнула и поджала губы в знак неодоб­рения.

Жэнь быстро листал страницы, вчитываясь в них вре­мя от времени.

— Видите? — спросил он, указывая на иероглифы, смазанные моими слезами. — Сквозь бумагу просвечи­вает ее сущность... — Он стал читать дальше. Через ми­нуту он взглянул на женщин и сказал: — В каждом слове я вижу ее лицо. Тушь кажется свежей и живой. Мама, ты можешь почувствовать на этих страницах запах ее рук.

Госпожа У сочувственно посмотрела на сына.

Я была уверена, что Жэнь прочитает мои мысли об опере и поймет, что нужно сделать. Шао поможет ему, сказав, что он должен поставить точку на моей дощечке.

Но Шао не упомянула о том, что на моей дощечке до сих пор не поставлена точка, и Жэнь не выглядел пол­ным надежды или вдохновения. Напротив, его черты исказила печаль. Мне было так больно, словно мое сер­дце резали на кусочки.

— Мы очень вам благодарны, — сказала госпожа У, обращаясь к Шао. — В прикосновениях кисти вашей хозяйки сын видит свою жену. Благодаря этому она про­должает жить.

Жэнь закрыл книгу и резко поднялся. Он дал Шао унцию серебра, и она положила ее в карман. Затем, не сказав ни слова, он вышел из комнаты с моей книгой под мышкой.

В эту ночь я видела, как он сидит в библиотеке, все глубже погружаясь в меланхолию. Он позвал слуг и при­казал им принести вина. Он читал мои слова, осторож­но переворачивая страницы. Он поднял голову, выпил, и по его щекам побежали слезы. Я была глубоко опеча­лена его поступками, потому что вовсе не хотела ничего подобного. Я решила поискать госпожу У и нашла ее в еее спальне. У нас было одно и то же имя, и мы обе любили Жэня. Я верила, что она сделает все, что в ее силах, чтобы облегчить горе сына. Ведь иначе никто не назвал бы нас «одинаковыми».

Госпожа У подождала, пока улягутся слуги, а затем тихо пошла по коридору, осторожно ступая своими «зо­лотыми лилиями». Она спокойно открыла дверь в биб­лиотеку. Жэнь положил голову на стол и уснул. Госпожа У подняла том «Пионовой беседки» и пустую бутылку вина, задула свечу и вышла из комнаты. Вернувшись в спальню, он засунула книгу с моими записями между двумя яркими шелковыми платьями, которые не подо­бает носить овдовевшим женщинам, и закрыла шкаф.

Прошли месяцы. Я не могла покинуть Наблюдательную террасу и потому видела всех, кто приходил сюда во вре­мя путешествия по семи уровням загробного мира. Я ви­дела, как целомудренные вдовы, одетые в многослойные вечные одежды, радостно воссоединялись с давно умер­шими мужьями. Я знала, что их многие десятилетия будут осыпать милостями и почестями. Но я не видела ни одной матери, умершей во время родов. Они направлялись прямо к Кровавому озеру, где их подвергали вечным мукам за то, что они осквернили деторождение своей неудачной попыткой. Но для остальных, кто недавно упокоился и попал сюда, Наблюдательная терраса пре­доставляла возможность попрощаться с теми, кто остал­ся внизу. Находясь здесь, они понимали, что стали пред­ками, а значит, должны выполнять определенные обя­занности. С этих пор они будут возвращаться на это мес­то, чтобы посмотреть на мир, узнать, как ведут себя их потомки, а затем помочь им в выполнении желаний или послать наказание. Недовольные предки издевались, дразнили или унижали тех, кто остался внизу, а упитан­ные от подношений награждали свои семьи обильными урожаями и многочисленными сыновьями.

Но чаще всего я видела тех, кто недавно умер. Никто не знал, где закончится их путь, когда они пройдут все семь уровней. Возможно, их пошлют в один из десяти ямыней, где их осудят на различные мучения? Или им придется ждать сотни лет, прежде чем им разрешат вер­нуться на землю и вселиться в другое тело? Если им по­везет, они вскоре воплотятся в образованного мужчину, а если удача обойдет их стороной, станут женщиной, рыбой или червем. А может, Гуаньинь быстро унесет их в Западный рай, что в десяти тысячах миллионов ли от­сюда, где они избавятся из цепи перерождений и про­ведут остаток вечности на благословенных небесах, на­слаждаясь бесконечным счастьем, пирами и танцами.

Ко мне пришли томившиеся от любви девушки. Я уже слышала о них раньше. Среди них были умершая на сце­не актриса Шан Сяолин, Ю Нян, чья смерть вдохнови­ла Тан Сяньцзу на то, чтобы посвятить ей несколько сти­хотворений, оплакивающих ее, Цзинь Фэндянь (ее ис­тория была удивительно похожа на мою, за тем исклю­чением, что ее отец был торговцем солью) и некоторые другие.

Мы выражали друг другу соболезнования. При жиз­ни нам всем довелось испытать опасность, исходящую от страниц оперы. Чтение этого произведения, чтение вообще могло привести к печальному исходу, но нас захватила прелесть мысли о ранней смерти, гибели кра­соты и таланта. Нас соблазнило болезненное удоволь­ствие размышлений о других девушках, охваченных любовным томлением. Мы читали «Пионовую бесед­ку», писали о ней стихи, а потом умирали. Мы надея­лись, что наши сочинения будут неподвластны разру­шительному времени и сохранятся после того, как паши тела рассыплются в прах, и этим мы сумеем ут­вердить власть оперы.

Девушки хотели больше узнать о Жэне, и я сказала им, что верю в две вещи. Во-первых, Жэнь был моим мужем, назначенным мне самим небом. Во-вторых, цин соединит нас.

Девушки с жалостью посмотрели на меня и стали тихо переговариваться.

— У нас всех были возлюбленные, с которыми мы встречались во сне, — наконец, призналась актриса, — но это были всего лишь сны.

— Я тоже верила, что мой ученый существует в дей­ствительности, — сказала Ю Нян. — Ах, Пион, мы были такими же, как ты. Наша жизнь совершенно от нас не зависела. Нам всем было суждено выйти замуж за незнакомых мужчин и стать частью чужих семей. Мы не надеялись обрести любовь, хотя жаждали ее. Да и ка­кой девушке не снятся сны о мужчинах?

— Позвольте мне рассказать вам о своей любви. В моих снах мы обычно встречались в храме. Я так сильно лю­била его! — заговорила другая девушка.

— Мне тоже казалось, что я похожа на Линян, — доба­вила дочь торговца солью. — Я ждала, что после смерти мой возлюбленный найдет меня, полюбит и вернет меня к жизни. Мы бы любили друг друга по-настоящему, а не потому, что такова наша обязанность или долг. — Она вздохнула. — Но то был всего лишь сон, а я теперь нахо­жусь здесь.

Я рассматривала их прекрасные лица. У них был гру­стный вид, и я поняла, что все их истории похожи одна на другую.

— Но я на самом деле встречалась с Жэнем, — заяви­ла я. — Он касался меня цветком пиона.

Они сочувственно улыбались, глядя на меня.

— Всем девушкам снятся сны, — повторила Ю Нян.

— Но Жэнь настоящий! — я показала с балюстрады на земную юдоль. — Смотрите! Вот он!

Дюжина девушек — все они были не старше шест­надцати лет — заглянула через край и посмотрела на дом Жэня, на который я указывала пальцем. Они увидели, что мой возлюбленный пишет что-то, сидя в библиоте­ке.

— Да, это молодой человек, но как ты докажешь, что встречалась именно с ним?

— Откуда нам знать, встречалась ли ты с ним вообще?

В загробном мире нам иногда удается вернуться в прошлое, чтобы пережить некие события или взглянуть на них глазами другого человека. Поэтому ад так ужа­сен. Людям приходится вечно совершать одни и те же преступления. Но сейчас я переживала совсем другие воспоминания. Я рассказала своим подругам, что про­исходило в беседке Спокойного Ветра, в павильоне Любования Луной, а потом показала им, как в последний раз виделась с Жэнем, когда превратилась в призрака. Девушки заплакали, поверив, что моя прекрас­ная история происходила на самом деле. В Ханчжоу началась буря.

— Только умерев, Линян смогла доказать свою веч­ную страсть, — сказала я, и девушки стали утирать слезы. — Вот увидите, однажды мы с Жэнем поженимся.

— Но как? — спросила актриса.

— «Как можно зачерпнуть Луну с поверхности воды или вырвать цветы из пустоты?» — вопросом на вопрос от­ветила я, цитируя слова Мэнмэя. — Ученый не знал, как воскресить Линян, но ему это удалось. Жэнь навер­няка что-нибудь придумает.

Девушки были такими милыми и добрыми, но они не поверили мне.

— Возможно, ты встречалась и разговаривала с этим мужчиной, но ты томилась от любви так же, как мы, — заметила Ю Нян.

— Тебе остается надеяться только на то, что родите­ли опубликуют твои стихотворения, — любезно подсказала мне дочка торговца солью. — Благодаря этому ты, возможно, проживешь немного дольше. Так произош­ло со мной.

— И со мной тоже.

Все в один голос признались в том, что их семьи так­же напечатали их стихи.

— Большинство семей не приносит нам жертвенных даров, — рассказала дочь торговца, — но мы получаем средства к существованию, потому что наши стихи напе­чатаны. Мы не знаем, почему так происходит, но это так.

Нельзя сказать, что это были хорошие новости. Я спрятала мои стихотворения в библиотеке отца, а те­перь первый том оказался у матери У Жэня. Она спрята­ла его в один из своих шкафов. Девушки печально пока­чали головами, когда я рассказала им об этом.

— Наверное, тебе стоит поговорить об этом с Сяо­пин, — предложила Ю Нян. — У нее больше опыта, чем у любой из нас. Возможно, она сумеет тебе помочь.

— Мне бы очень хотелось с ней познакомиться, — с жаром сказала я. — Я с благодарностью приму любой ее совет. Пожалуйста, приведите ее, когда соберетесь на­вестить меня в следующий раз.

Но они так ее и не привели. Великий Тан Сяньцзу также не пришел навестить меня, хотя умершие от люб­ви девушки сказали, что он бродит где-то неподалеку.

Так что в основном я коротала дни в одиночестве.

Когда я была жива, мне многое рассказывали о загроб­ном мире. Многое оказалось верно, другое нет. Боль­шинство людей называют это место подземным цар­ством, но мне больше нравится выражение «загробный мир», потому что он не находится под землей, только некоторые его части. Если забыть о географическом рас­положении, то место, в котором я пребывала, было «за гранью», просто продолжением прошлой жизни. Пос­ле смерти мы не теряем связи с нашими семьями. Поло­жение, которое человек занимал при жизни, также не меняется. Если на земле вы были крестьянином, то бу­дете продолжать трудиться на здешних полях, если же вы были землевладельцем, ученым, литератором, вы будете проводить время, читая, сочиняя стихи, наслаж­даясь чаем и ароматом благовоний. У женщин были пе­ребинтованы ноги, они покорялись чужим приказам и в основном занимались своими семьями; а мужчины, как и в жизни, больше интересовались тем, что проис­ходит в мире, и часто пребывали в темных пределах су­дей загробного мира.

Я больше узнала о том, что я могу делать, а что нет. Я научилась плавать, летать и таять в воздухе. Шао или Ива не могли помочь мне, и потому я научилась ухажи­вать за своими ступнями, обертывая их специальной тканью — мои родственники сожгли бинты, чтобы я могла пользоваться ими в загробном мире. Я слышала го, что происходило очень далеко от меня, но с трудом выносила шум. Я не могла обходить острые углы и де­лать зигзаги. Я видела многое, когда заглядывала за ба­люстраду, но мне нельзя было видеть то, что происхо­дит за пределами Ханчжоу.

После того, как я пробыла на Наблюдательной тер­расе много месяцев, меня навестила пожилая женщи­на. Она представилась моей бабушкой, но была вовсе не похожа на женщину с суровым лицом, изображенную на портрете в зале с поминальными дощечками.

— Вааа! Почему они рисуют предков такими? — за­хихикала она. — В жизни я никогда не была такой не­умолимой.

Бабушка до сих пор сохранила частицу своей красо­ты. Ее волосы были заколоты золотыми шпильками, украшенными жемчугом и нефритом. Она носила платье из тончайшего шелка, а ее «золотые лилии» были еще меньше, чем у меня. На ее лице были отчетливо вид­ны морщины, но ее кожа светилась изнутри. Руки скры­вали длинные рукава, которые носили в стародавние времена. Она казалась женственной и благородной, но когда она села рядом со мной, то оперлась на мою ногу с неожиданной силой.

В течение следующих нескольких недель она прихо­дила довольно часто, но никогда не приводила с собой дедушку и избегала отвечать на мои вопросы о нем.

«Он занят и находится в другом месте», — часто гово­рила она. Или: «Он помогает твоему отцу на переговорах в столице. Судейские такие хитрые, а у твоего отца в та­ких делах совсем нет опыта». Или: «Наверное, он наве­щает одну из своих наложниц... в ее снах. Ему нравится делать это время от времени, потому что во сне наложни­цы по-прежнему видят себя молоденькими красавица­ми, а не старыми клушами, в которых они превратились».

Мне нравилось слушать ее насмешливые замечания о наложницах, потому что, когда я была жива, мне все­гда говорили, что она была щедра и добра по отноше­нию к ним. Она была образцовым примером главной жены, но здесь часто поддразнивала меня и шутила.

— Перестань разглядывать того мужчину! — как-то резко заметила она. Со времени ее первого визита про­шло несколько месяцев.

— Откуда ты знаешь, на кого я смотрю?

Она толкнула меня локтем.

— Я же твоя бабушка! Я все вижу! Подумай об этом, внученька.

— Но он мой муж, — робко произнесла я.

— У вас не было свадьбы, — возразила она. — Вот и радуйся!

— Радоваться? Нам с Жэнем суждено быть вместе!

Бабушка фыркнула:

— Что за нелепая идея! Вам вовсе не суждено быть вместе. Отец устроил твой брак, как случается с каждой второй девушкой. Что здесь такого особенного? И, если ты вдруг забыла, теперь ты находишься здесь.

— Мне не о чем беспокоиться, — сказала я. — Папа у троит для меня свадьбу призраков.

— Тебе следует внимательнее смотреть на то, что про­исходит внизу.

— Понимаю. Ты меня испытываешь...

— Нет, у твоего отца другие планы.

— Я не вижу, что папа делает в столице, но какое это имеет значение, в конце концов? Даже если он не ста­нет устраивать свадьбу призраков, я буду ждать Жэня. Не кажется ли тебе, что именно поэтому я не могу сдви­нуться с места?

Она не обратила внимания на мой вопрос.

— Ты думаешь, этот мужчина будет тебя ждать? — Она сморщилась, словно открыла банку с вонючим тофу. Она была моей бабушкой, почтенной прародительни­цей, и я не смела ей противоречить. — Не стоит посвя­щать ему столько времени, — сказала она, погладив мое лицо широким рукавом, скрывавшим ее руку. — Ты была хорошей внучкой. Мне очень нравились персики, что ты приносила мне все эти годы.

— Так почему же ты не помогла мне?

— Я не хотела причинить тебе вред.

Странное замечание. Но она часто говорила вещи, которых я не понимала.

— Послушай меня внимательно, — строго сказала бабушка. — Тебе нужно поразмыслить над тем, почему ты сюда попала.

Но зачем? Разве мне не было суждено, так же как Линян, следовать за моим возлюбленным?

Тем временем люди встречали и провожали празднич­ные дни. Родители забыли принести мне новогодние жертвенные дары, хотя праздник наступил всего через несколько дней после моей смерти. В тринадцатый день первого месяца нового года они должны были поставить у моей гробницы зажженную лампу. Во время праздника Весны им следовало убрать на моей могиле, выпустить петарды и сжечь бумажные деньги, чтобы я могла тра­тить их в загробном мире. В первый день десятого меся­ца, когда по календарю начинается зима, им следовало сжечь теплые жакеты, шерстяные шапочки и обитые мехом ботинки (разумеется, бумажные), чтобы обогреть меня. В течение года, в первый и пятнадцатый день лун­ного месяца, моя семья должна была приносить мне жер­твенные дары: вареный рис, вино, тарелки с мясом и бу­мажные деньги. По традиции эти дары должны были поставить перед моей поминальной дощечкой, чтобы я получила их в загробном мире. Но Шао так и не принесла ее оттуда, где она была спрятана, и никто не спрашивал ее о ней, и потому я решила, что мои родители слишком скорбят о моей смерти, чтобы искать дощечку.

Затем, во время праздника Горькой Луны*, проходя­щего в самые темные и холодные дни зимы, произошло нечто, потрясшее меня до глубины души. Незадолго до первой годовщины моей смерти отец вернулся домой, и мама приготовила особую кашу с различными злака­ми, орешками и фруктами и приправила ее нескольки­ми видами сахара. Мои родственники собрались в зале с поминальными дощечками и предложили эту кашу бабушке и другим членам семьи. Но опять же, мою таб­личку не извлекли из кладовой, и мне каши не доста­лось. Я знала, что обо мне не позабыли, потому что мама горько плакала обо мне каждую ночь. Это пренебреже­ние было дурным знаком.

Бабушка, которая, должно быть, ела кашу вместе с дедушкой в другом месте, увидела, что случилось, и при­летела ко мне. Ее объяснения были просты, но я не хо­тела слышать и понимать то, что она мне говорила.

— Твои родители никогда не будут почитать тебя, — объяснила она. — Это противоречит законам природы. Если бы ты была мальчиком, твой отец бил бы твой гроб палкой, чтобы наказать за то, что ты нарушил сынов­ний долг и умер раньше, чем он, но затем он смягчился бы и понял, что такова была твоя судьба. Но ты девушка и к тому же незамужняя. Родственники никогда не бу­дут приносить тебе жертвенных даров.

— Это из-за того, что на моей дощечке не поставили точку?

Бабушка фыркнула:

— Нет, потому, что ты умерла незамужней. Родители растили тебя для того, чтобы ты вошла в семью мужа. Твое место рядом с ним. Тебя не считают частью семьи Чэнь. И даже если на твоей дощечке поставят точку, ее будут держать подальше от глаз — за дверью, в шкафу или в особом храме, как дощечки тех девушек, которые тебя навещают.

Я никогда не слышала ни о чем подобном раньше, но сначала поверила бабушке. Впрочем, уже через мгнове­ние я выбросила из головы невеселые мысли.

— Ты ошибаешься...

— Потому что никто не говорил тебе об этом, когда ты была жива? Если бы твои мать и отец положили твою дощечку на семейный алтарь, они бы рисковали навлечь на себя гнев других предков. — Она подняла руку. — Лично я не имею ничего против, но есть дру­гие, кто придерживается более традиционных взглядов. Никто не хочет видеть на семейном алтаре такую уродливую вещь.

— Родители любят меня, — твердо сказала я. — Мать, равнодушная к своей дочери, не стала бы сжигать кни­ги, чтобы прогнать ее болезнь.

— Это правда, — согласилась бабушка. — Она не хо­тела этого делать, но доктор надеялся, что искра гнева ярко разгорится в тебе и ты свернешь с предназначен­ного тебе пути.

— А папа не стал бы заказывать представление оперы на мой день рождения, если бы не лелеял меня, словно драгоценную жемчужину.

Стоило мне сказать это, как я поняла, что ошибаюсь.

— Он сделал это не для тебя, — возразила бабушка, — а для чиновника Тана. Твой отец хотел заручиться его согласием, чтобы получить высокий пост.

— Но чиновник Тан неодобрительно относится к этой опере!

— Он лицемер, как и многие люди, стоящие у власти.

Неужели она намекала на моего отца?

— Непостоянный человек не может быть лояльным политиком, — продолжила бабушка. — Боюсь, твоему отцу несвойственно ни то ни другое.

Она замолчала, но выражение ее лица заставило меня задуматься о прошлом, и я наконец увидела то, чего не замечала при жизни.

Мой отец не собирался хранить верность династии Мин. Я верила, что он благородный человек, но это было не так. Впрочем, сейчас это было не важно. Я помнила, как мой отец всегда сожалел о том, что я родилась девоч­кой. Несмотря на это, в глубине души я всегда верила, что он балует, обожает и любит меня, но то, что произош­ло с моей дощечкой, и все остальное, что было с ней свя­зано, — ведь я была незамужней девушкой, которую рас­тили для другой семьи, — доказывало обратное. Никто не позаботился о моей дощечке, оставшейся в мире лю­дей, и из-за этого моя душа сильно страдала. Я была слов­но оторванный кусок шелка. Обо мне позабыли. Я оси­ротела, и это было единственным объяснением того, по­чему я застряла на Наблюдательной террасе.

— Что же со мной будет? — воскликнула я. Прошел всего один год, но мое платье уже износилось, и я силь­но похудела.

— Твои родители могли послать твою дощечку в храм незамужних девушек, но эта идея кажется мне отврати­тельной, потому что в таких местах оставляют дошечки не только девушек из хороших семей, но и наложниц, и продажных девок. — Бабушка поплыла по террасе и села рядом со мной. — Свадьба призраков помогла бы им избавиться от этой глупой дощечки...

— Я могу выйти замуж за Жэня. Для этой церемонии нужна дощечка, и тогда все увидят, что на ней нет точки, — с надеждой произнесла я. — Ее поставят, и тогда мою табличку положат на алтарь семьи У и будут ей по­клоняться.

— Но твой отец ничего для этого не сделал. Думай, Пион, думай. Говорю тебе: смотри внимательно. Что ты видела? Что ты видишь сейчас?

Время здесь было какое-то странное. Иногда оно медленно тянулось, иногда быстро бежало. Прошло несколько дней, и к отцу опять пришло несколько мо­лодых людей.

— Папа занимает высокую должность, и ему прихо­дится часто встречаться с разными людьми.

— Девочка, разве ты не слышишь, о чем они говорят?

Дела были принадлежностью большого мира. Все эти месяцы я специально старалась не прислушиваться к раз­говорам моего отца, но в этот раз изменила своему прави­лу Он задавал молодым людям разные вопросы. Я при­шла в ужас от мысли о том, что он собирается устроить мне свадьбу призраков не с Жэнем, а с кем-то другим.

— Будешь ли ты хранить верность и исполнять сы­новний долг? — спрашивал он то одного молодого че­ловека, то другого. — Ты будешь убирать наши могилы перед Новым годом и каждый день приносить на алтарь жертвенные дары? И еще мне нужны внуки. Будут ли у тебя дети, чтобы они позаботились о нас после твоей смерти?

Услышав эти вопросы, я поняла, что задумал папа. Он решил усыновить одного из этих молодых людей. У отца не было сыновей. Это было огорчительно для любого мужчины, но если речь заходила о почитании предков, это становилось настоящим горем. Попав в такое положение, люди довольно часто усыновляли юношу, чтобы он выполнил родственный долг, и папа мог позволить себе это. Значит, мое место в сердце уже занял кто-то другой!

— Твой отец многое для тебя сделал, — сказала бабуш­ка. — Я видела, как он о тебе заботился — учил читать, писать, думать. Но ты была девочкой, а ему нужен сын.

Папа много лет любил меня и заботился обо мне, но теперь я видела, что его чувства были бы сильнее, если бы я была мальчиком. Я заплакала. Бабушка обняла меня.

Мне было очень сложно смириться с этим, и я по­смотрела вниз на Жэня, надеясь, что его семья предло­жит мне кашу. Разумеется, они этого не сделали. Жэнь стоял под навесом, укрываясь от ливня, и покрывал ки­новарным красным лаком ворота родительского дома, знаменуя этим приход Нового года. А в это время в биб­лиотеке моего отца некий молодой человек с маленьки­ми глазами подписывал договор об усыновлении. Отец похлопал его по спине и сказал:

— Бао, сынок, мне следовало сделать это много лет назад!

Переворот

Говорят, что смерть сменяет жизнь, а конец — это начало нового. Очевидно, в моем случае это было совсем не так. Я и оглянуться не успела, как прошло семь лет. Праздники и дни торжеств, в осо­бенности Новый год, были особенно тяжелы для меня. Когда я умерла, я была худой, но без жертвенных даров я с каждым годом становилась все более хрупкой и про­зрачной, и наконец от меня остался один бесплотный образ. Единственное платье, что у меня было, поблекло и изорвалось. На меня было жалко смотреть. Я все вре­мя проводила у балюстрады, не в силах покинуть На­блюдательную террасу.

Девушки, умершие от любви, приходили навещать меня на Новый год. Они понимали, что мне должно быть очень грустно. Мне нравилось проводить с ними время, потому что между нами — в отличие от того времени, ког­да я жила со своими сестрами в усадьбе семьи Чэнь, — не было зависти и мелочных обид. В один прекрасный день они привели ко мне Сяоцин. У нее был высокий лоб, нарисованные брови, мягкие податливые губы. Ее во­лосы были украшены заколками. Она была одета в одно из тех платьев, какие носили в старые времена: элегант­ное, с развевающимися полами и украшенное цветами. А ее ступни были такими крошечными, что когда она грациозно покачивалась, ступая по террасе, то казалась парящей в воздухе. Она была слишком прекрасна для того, чтобы стать чьей-нибудь женой, и теперь я пони­мала, почему так много мужчин были очарованы ей.

— Стихотворения, которые остались после моей смерти, я назвала «Рукописями, спасенными от сожже­ния», — сказала Сяоцин. Ее голос был таким же мело­дичным, как шепот ветра. — И такое происходит очень часто. Мужчины, пишущие о нас, говорят, что мы томи­лись от любви. Они говорят, что представительницы сла­бого пола часто страдают от потери крови и истощения. Поэтому, заключают они, наши судьбы созвучны нашим сочинениям. Они не понимают, что пожары не всегда происходят случайно. Слишком часто женщины — я го­ворю и о себе тоже — сомневаются в том, что умеют пра­вильно выбирать слова, и не верят, что у них есть та­лант, и решают сжечь свои работы. Поэтому так много собраний стихов имеют одни и те же названия.

Сяоцин посмотрела на меня в ожидании ответа. Дру­гие девушки, умершие от любви, также обратили свои взгляды ко мне. В их добрых глазах я видела ожидание достойного ответа.

— Наши слова не всегда исчезают, словно весенний сон, — заметила я. — Некоторые остаются на земле, и люди плачут, читая их.

— И пусть это продолжается десять тысяч лет, — под­хватила дочь торговца солью.

Сяоцин милостиво оглядела нас.

— Десять тысяч лет, — повторила она. Она вздрогну­ла, и звуки ее голоса заставили задрожать воздух. — Не будьте так в этом уверены. Они уже начинают нас забы­вать. А когда это случится... — Она поднялась на ноги, и полы ее платья встрепенулись. Сяоцин кивнула каждой из нас и уплыла прочь.

Затем пришла моя бабушка. Девушки не стали нам мешать. Но разве она могла меня утешить?

— Никакой любви нет, — часто повторяла она, — есть только долг и ответственность. — Ее рассказы о муже были полны сознания долга, но не любви или хотя бы искреннего чувства.

Я чувствовала себя покинутой и безутешной. Бабуш­ка продолжала болтать, а я наблюдала за тем, как в доме Жэня идут приготовления к Новому году. Он заплатил все долги своей семьи; его мать подмела и убрала в доме; слуги приготовили особые блюда и сожгли изображение бога Кухни, висевшее над плитой, после чего тот напра­вился на небо, чтобы рассказать о плохих и хороших по­ступках этой семьи. Обо мне же никто не вспоминал.

Я нехотя перевела взгляд на родительский дом. Мой отец вернулся из столицы, чтобы исполнить то, что по­велевает родственный долг. Бао, который уже семь лет был моим братом, женился. Как это ни печально, но все три его сына родились мертвыми. Возможно, это было следствием пережитого несчастья или слабости его ха­рактера, но большую часть времени Бао проводил у пе­вичек, живущих на берегах Западного озера. Впрочем, моего отца, кажется, это не очень беспокоило. В канун Нового года они с мамой направились на семейное клад­бище, чтобы пригласить предков в родной дом.

Папа с достоинством носил чиновничьи одежды. Ис­кусно вышитая эмблема на его груди говорила каждому, что он занимает высокий ранг. Теперь он шествовал с куда большим достоинством, чем в то время, когда я жила в усадьбе. Мама же вовсе не казалась такой уверенной в себе. Скорбь прибавила ей возраста. Теперь в ее волосах было много седины, а ее плечи исхудали и поникли.

— Твоя мать все время думает о тебе, — сказала ба­бушка. — В этом году она нарушит традицию. Смелая женщина.

Я не могла представить, что мама совершит нечто такое, что противоречит принципу Четырех Доброде­телей и Трех Обязательств.

— Она осталась бездетной, — продолжала бабушка.

Ее сердце наполняется печалью каждый раз, когда она видит книгу стихов или чувствует запах пионов. Они напоминают ей о тебе, и воспоминания тяжелым гру­зом ложатся на сердце.

Я не хотела этого слышать. Зачем? Но бабушка не стремилась щадить мои чувства.

— Если бы ты видела, какой была твоя мать после свадьбы, когда она пришла в нашу семью, — продолжи­ла бабушка. — Ей было всего семнадцать лет. Она была прекрасно образована и безупречно исполняла все, что положено женщине. Долг, обязанность и удовольствие свекрови состоит в том, чтобы жаловаться на свою сно­ху, но твоя мать не давала мне повода для жалоб. Что ж, я была этому рада. В моем доме было много сыновей. Я была рада, что мы проводим с ней много времени. Вскоре я стала считать ее не снохой, а подругой. Ты пред­ставить себе не можешь, куда мы только ни ездили, чем только ни занимались.

— Мама никогда не покидала пределы усадьбы, — напомнила я ей.

— В прошлом она делала это много раз, — возразила бабушка. — Незадолго до падения династии Мин мы с твоей матерью часто рассуждали о долге женщины. Сто­ит ли ей совершенствоваться в рукоделии или она мо­жет позволить себе предаваться любви к приключени­ям, потворствовать любопытству и находить пищу для острого ума? Твоя мать, а не отец, первая заинтересова­лась произведениями поэтесс. Ты знала об этом?

Я покачала головой.

— Она полагала, что каждая женщина обязана соби­рать, редактировать, издавать и размышлять над сочи­нениями других таких же, — продолжила бабушка. — Мы много путешествовали в поисках новых книг и впе­чатлений.

Мне это показалось невероятным.

— И где же вы побывали? Вы что, ходили пешком? — спросила я, надеясь, что она перестанет фантазировать.

— Мы учились ходить в наших комнатах и в коридо­рах усадьбы, — ответила она, улыбаясь при этом воспо­минании. — Наши «золотые лилии» затвердели, и мы уже не чувствовали боли. А если и чувствовали, то она заглушалась удовольствием от наших наблюдений и за­нятий. Мы познакомились с мужчинами, которые гор­дились своими родственницами и публиковали их со­чинения, чтобы все помнили о том, какая благодать снизошла на их семью. Сочинения женщин свидетель­ствовали об изысканности вкусов, царящих в доме, и потому мужчины с уважением относились к сочинени­ям своих жен и матерей. Так же как ты, твоя мать храни­ла в сердце знания, полученные из книг, но она с пре­небрежением относилась к собственным сочинениям. Она отказывалась использовать тушь и бумагу, но сме­шивала пудру с водой и писала на листьях. Она не жела­ла оставлять о себе никаких воспоминаний.

На земле наступил Новый год. Родители поставили в зале с поминальными дощечками блюда с мясом, фрук­тами и овощами, и я видела, как округлилась фигура моей бабушки. После церемонии мама взяла три рисо­вых шарика, прошла в мою старую комнату и положила их на подоконник. Впервые за семь лет я наелась досы­та. Всего три рисовых шарика, но я была полна сил.

Бабушка посмотрела на меня и кивнула с понимаю­щим видом.

— Я же говорила, что она тебя любит.

— Но почему сейчас...

Бабушка не обратила внимания на мой вопрос и воо­душевленно продолжила рассказ:

— Мы с твоей матерью участвовали в собраниях по­этов под полной Луной, мы путешествовали, чтобы уви­деть, как цветет жасмин и слива, взбирались в горы и за­рисовывали каменные стелы близ буддийских храмов. Мы нанимали прогулочные лодки и катались по Запад­ному озеру и Великому каналу. Мы были знакомы с ху­дожницами, которые продавали свои работы и прино­сили в дом деньги. Мы обедали с женщинами, искусно стрелявшими из лука, и отмечали праздники вместе с другими представительницами благородных семей. Мы играли на музыкальных инструментах, пили вино и пи­сали стихи. Нам с твоей матерью было очень весело.

Я недоверчиво покачала головой. Бабушка заметила:

— Ты не единственная, кто совершенно не знает ис­тинного характера своей матери. — Кажется, она была

довольна, что ей удалось удивить меня, но ее радость быстро улетучилась. — Как многие другие женщины в то время, мы наслаждались тем, что мог предложить нам большой мир, но мы мало о нем знали. Мы совершен­ствовались в каллиграфии и устраивали вечеринки, сме­ялись и пели. Мы не подозревали, что с севера к нам подкрадываются маньчжуры.

— Но папа и дедушка знали об их приближении, — перебила я.

Бабушка сложила руки на груди.

— Посмотри на своего отца. Что ты сейчас о нем ду­маешь?

Я задумалась. Мне пришлось признать, что отец не был верен ни императору династии Мин, ни своему соб­ственному единственному ребенку. Мне до сих пор было больно оттого, что он не испытывает глубокой привязанности к чему бы то ни было, но обида не меша­ла мне наблюдать за ним. Вовсе нет. В этом было что-то странное, но в глубине души я хотела его видеть, хотя это было все равно что бередить незажившую рану. Я повернулась, чтобы взглянуть на него.

За несколько лет я многому научилась и теперь могла видеть не только то, что происходит в Ханчжоу. Как и полагается на Новый год, папа отправился в деревню, чтобы осмотреть свои владения. Когда-то я читала сцену «Быстрые плуги» в «Пионовой беседке» и видела, как ее представляют на сцене в нашем саду. Происходящее на­поминало мне о ней. В каждой деревне крестьяне, рыба­ки и работники шелкопрядилен приносили отцу блюда, приготовленные лучшими поварами. Акробаты делали сальто. Музыканты играли. Большеногие крестьянские девушки пели и танцевали. Отец похвалил своих рабочих и велел им собрать в будущем году обильный урожай, поймать много рыбы и напрясть больше шелка.

Я была разочарована в отце, но все-таки надеялась обнаружить, что ошибалась и он был добродетельным человеком. В конце концов, я многие годы слушала, как он говорит о наших землях и крестьянах. Но я видела, что они были ужасно бедны. Мужчины были худыми и изможденными от тяжелой работы, а женщины выглядели истощенными, потому что всю жизнь таскали воду, рожали детей, ткали шелк, шили одежду и обувь, гото­вили еду. Дети для своего возраста казались низкорос­лыми. Они донашивали одежду своих старших братьев и сестер. Многие из них тяжело работали: мальчики тру­дились на поле, а девочки голыми пальчиками развора­чивали коконы шелкопряда в кипящей воде. Цель их жизни состояла в том, чтобы обеспечивать благополу­чие моего отца и тех, кто жил в усадьбе семьи Чэнь.

Отец остановился в доме старосты деревни Гудан. Фамилия этого человека была Цянь, как и у всех жите­лей деревни. Его жена была не похожа на других жен­щин. У нее были перебинтованы ноги, и она вела себя гак, словно родилась в благородной семье. В ее словах была видна утонченность, и она не пресмыкалась перед моим отцом. На руках она держала младенца.

Отец подергал ребенка за волосики и сказал:

— Какой хорошенький младенец!

Госпожа Цянь отошла от него подальше.

— Малышка И всего лишь девочка. Еще одна беспо­лезная ветвь в нашей семье, — буркнул ее муж.

— У вас четыре дочери, — сочувственно протянул мой отец, — а теперь еще и пятая родилась. Удача от вас от­вернулась!

Мне было противно, что он так прямо говорит об этом, но чем это было хуже того, что выпало на мою долю? Отец разговаривал со мной с улыбкой на лице, но он тоже считал, что я бесполезная ветвь на семейном дереве.

Мне было очень горько. Я взглянула на бабушку.

— Нет, — сказала я, — не думаю, что его интересует что-либо, кроме его владений.

Она грустно кивнула:

— Твой дедушка был таким же.

Бабушка навещала меня уже несколько лет, но я из­бегала задавать ей некоторые вопросы. Частично это объяснялось тем, что я боялась ее непредсказуемых пе­репадов настроения. Кроме того, мне не хотелось выг­лядеть непочтительной. И я боялась услышать ее отве­ты. Но я слишком долго была слепа. Я сделала глубокий вдох и засыпала ее градом вопросов, хотя мне было страшно, что я не смогу выдержать правды.

— Почему ты ни разу не привела сюда дедушку, что­бы он повидался со мной? Неужели потому, что я де­вочка? — спросила я, вспомнив о том, что, когда я была ребенком, он совсем мной не интересовался.

— Он находится в одном из кругов ада, — как обыч­но, резко ответила она.

Я решила, что ее слова продиктованы обидой, кото­рую она затаила во время замужества.

— А мои дяди? Почему они не приходят?

— Они умерли вдали от дома, — сказала она. В этот раз в ее голосе не было резкости, только горе. — Некому убрать на их могилах. Они странствуют по земле в обли­ке голодных духов.

Я поежилась.

— Голодные духи — ужасные, отвратительные суще­ства! — воскликнула я. — Неужели среди наших род­ственников есть такие?

— Наконец-то ты решилась задать мне этот вопрос!

Ее нетерпение было таким сильным, что я отпряну­ла назад. Интересно, на земле она бы вела себя так же, обращалась со мной, как с никому не нужной девчон­кой? Или же она угощала бы меня кунжутом и дарила маленькие драгоценности из своего приданого?

— Пион, — продолжила она, — я люблю тебя. Наде­юсь, ты это знаешь. Я слушала тебя, когда ты жила на земле. Я старалась тебе помочь. Но все эти семь лет я задавала себе вопрос: кто ты? Всего лишь мечтавшая о любви девушка? Или в тебе есть нечто большее?

Я закусила губу и отвернулась. Хорошо, что я держа­лась от нее на почтительном расстоянии. Возможно, мама и бабушка тепло относились друг к другу, но она, очевидно, тоже считала, что я всего лишь бесполезная ветвь на семейном дереве.

— Я рада, что ты находишься здесь, на Наблюдатель­ной террасе, — продолжила она. — Я много лет приходи­ла сюда, чтобы заглянуть за балюстраду и увидеть моих сыновей. Мне приятно, что эти семь лет ты была рядом. Они блуждают там, — она взмахнула длинными рукава­ми, указывая на землю под нами, — в облике голодных духов. Прошло двадцать семь лет, а я так и не нашла их.

— Что с ними случилось?

— Они погибли во время Переворота.

— Папа рассказывал мне.

— Он не рассказал тебе правду. — Бабушка сощурила глаза и скрестила на груди руки, скрытые широкими рукавами. Я ждала. Она сказала:

— Тебе эта история не понравится.

Я ничего не ответила. Мы долго молчали.

— В тот день, когда мы с тобой впервые встрети­лись, начала она, — ты сказала, что я совсем не похо­жа на изображение на портрете. Видишь ли, я была со­всем не такой, какой меня описывали. Я не была добра к наложницам моего мужа. Я их ненавидела. И я не кон­чала жизнь самоубийством.

Она искоса взглянула на меня, но мое лицо остава­лось спокойным и невозмутимым.

— Видишь ли, Пион, закат династии Мин был пре­красен и ужасен одновременно. Общество разваливалось, чиновники брали взятки, все думали только о деньгах, и никто не обращал внимания на женщин, а потому мы с твоей матерью могли путешествовать и делать то, что нам было угодно. Я рассказывала тебе, что мы встречались с другими женами и матерями: с женщинами, управляв­шими владениями и мастерскими своих семей, учитель­ницами, составительницами книг и даже некоторыми куртизанками. Мир рушился, но благодаря этому мы по­знакомились и привязались друг к другу. Мы забыли о вышивке и домашних делах. Наши души наполнились прекрасными словами и образами. Мы делились своими печалями и горестями, поражениями и победами с жен­щинами, живущими вдали от нас или даже в прошлом. Чтение и сочинительство помогло нам создать собствен­ный мир. Он отличался от того, о котором мечтали наши отцы, мужья и сыновья. Другие мужчины — как твой отец и дедушка — были рады таким переменам.

И потому, когда мой муж получил назначение в Янчжоу, я поехала вместе с ним. Мы жили в чудесном доме, не таком большом, как тот, что в Ханчжоу, но он был просторным, и в нем было множество двориков. Твоя мать часто навещала нас. Ах, как интересно мы прово­дили время!

Однажды твои родители приехали к нам в гости. Они прибыли в двадцатый день четвертого месяца. Прошло четыре дня. Все это время мы пировали, пили, смея­лись. Никто из нас, даже твой отец или дедушка, не за­думался о том, что происходит в мире. Затем, в двад­цать пятый день, войска маньчжуров вошли в город. За пять дней они убили восемьсот тысяч человек.

Когда бабушка рассказывала историю, мне казалось, будто все это происходило со мной. Я слышала лязг ме­чей и копий, звон столкнувшихся щитов и шлемов, то­пот лошадей, бегущих по крытым булыжником улицам, вопли испуганных горожан, тщетно ищущих спасения. Я почувствовала дым — то горели подожженные дома и другие здания. Кроме того, я уловила запах крови.

— Началась паника, — вспоминала бабушка. — Люди карабкались на крыши, но черепица ломалась, и они погибали, падая вниз. Некоторые прятались в колод­цах и тонули. Другие сдавались, но все было напрасно, потому что мужчинам отрубали головы, а женщин на­силовали до смерти. Твой дедушка был чиновником. Ему следовало попытаться помочь людям. Вместо этого он приказал слугам отдать нам свою грубую одежду. Мы переоделись, а затем наши сыновья, твои родители, де­душка и я решили спрятаться в небольшом амбаре. Мой муж велел женщинам зашить в одежду серебро и драго­ценные камни, а мужчины засовывали золото в куша­ки, туфли и пояса. В первую ночь мы прятались в тем­ноте. Мы слышали, как маньчжуры убивают людей. Ужаснее всего были крики тех, кому не посчастливи­лось умереть быстрой смертью: они мучились много часов, пока не истекали кровью.

На вторую ночь, после того как маньчжуры убили на главном дворе наших слуг, мой муж напомнил мне и на­ложницам, что мы должны защитить свое целомуд­рие ценой собственной жизни и что все женщины дол­жны быть готовы принести себя в жертву за своих му­жей и сыновей. Наложницы еще беспокоились о своих платьях, пудре, драгоценностях и украшениях, но мы с твоей матерью не нуждались в подобных увещеваниях. Мы помнили о долге и были готовы сделать все, что от нас потребуется.

Бабушка рассказала, что маньчжурские солдаты ок­ружили дом. Понимая, что рано или поздно они про­никнут в здание, дедушка приказал своим домашним выбираться на крышу. Этот шаг привел к гибели многих семей. Но все повиновались. Они провели ночь под про­ливным дождем. Когда начался рассвет, солдаты увиде­ли, что мои родственники сгрудились на крыше. Они отказались спуститься вниз, и тогда солдаты подожгли дом. Тогда семья быстро вернулась на землю.

— Они могли бы убить нас, — продолжила бабушка, — как только наши ноги коснулись земли. Но они этого не сделали. За это мы должны благодарить наложниц. Их волосы растрепались. Они не привыкли носить грубую одежду и потому расстегнули ее. Как и все мы, они про­мокли насквозь, и ткань одежды набухла и распахну­лась, обнажив их груди. Это, а также слезы, показавши­еся на ресницах их прекрасных глаз, сделало их такими обворожительными, что солдаты решили оставить нас в живых. Мужчин отвели в соседний двор. Солдаты об­вязали нас за шеи веревкой, словно связку рыбы, и повели нас на улицу. На земле лежало множество уби­тых младенцев. Наши «золотые лилии», которые мы с твоей матерью старались закалять, скользили по крови и разрубленным кишкам людей, задавленных лошадь­ми. Мы шли рядом с каналом, по которому плыли тру­пы, миновали горы награбленного шелка и парчи. Мы добрались до другой усадьбы, вошли в нее и увидели около сотни обнаженных женщин. Они были голыми и покрытыми грязью. Они плакали. Мы видели, как муж­чины выхватывали из этой дрожащей массы женщин, и то, что они с ними делали, — на открытом воздухе, на глазах у всех, позабыв обо всех правилах приличия.

Я была в ужасе. Мне было страшно и стыдно пред­ставить, что мою мать, бабушку и наложниц заставили раздеться, и дождь бил их по обнаженным телам. Мыс­ленно я следовала за матерью, пробиравшейся в сере­дину толпы. Все это время она была привязана за шею к свекрови и наложницам. Я понимала, что женщины, оказавшиеся в этом месте, больше не жили в мире лю­дей. Под их ногами были грязь и испражнения, и моя мать измазала ими лица и тела женщин нашей семьи. Они весь день оставались рядом, стараясь держаться в центре, потому что тех женщин, что стояли с краю, сол­даты выхватывали из рядов, насиловали и убивали.

— Солдаты были пьяны. Они никак не унимались, — рассказывала бабушка. — Я бы убила себя, если бы мог­ла, ведь меня учили ценить свое целомудрие превыше всего на свете. В других концах города женщины веша­лись или сами перерезали себе горло. Другие запира­лись в своих комнатах и поджигали их. Так заживо сго­рали целые семьи: младенцы, девочки, матери, бабуш­ки. Позже их назвали мученицами. Некоторые семьи оспаривали право других людей прославлять самоубий­ство той или иной женщины, потому что они знали, что маньчжуры будут воздавать им почести. Нас учат, что только смерть помогает нам сохранить добродетель и честь, но твоя мать думала по-другому. Она не хотела уми­рать, и благодаря ей никого из нас не изнасиловали. Она заставила нас пробираться через ряды других обнажен­ных женщин, пока мы не добрались до края толпы, а за­тем убедила нас бежать, проникнув в заднюю часть усадь­бы. Нам это удалось, и мы оказались на улице. Город был освещен факелами, и мы перебегали от одного темного угла к другому, словно стайка крыс. Мы останавливались на пустынных улицах, чтобы раздеть мертвецов и натя­нуть на себя их одежду. Несколько раз мы падали на зем­лю, хватали выпущенные внутренности мертвецов и по­крывали ими наши тела, чтобы притвориться убитыми. Твоя мать настояла на том, чтобы мы вернулись и отыс­кали твоего отца и дедушку. «Это наш долг», — все время повторяла она, хотя даже моя решимость поколебалась, а наложницы все время плакали и стонали.

Бабушка опять замолчала. Я была благодарна ей за это. У меня кружилась голова, потому что я видела, чув­ствовала и слышала все то, что происходило тогда. Я с трудом сдерживала слезы, когда думала о своей маме. Она так много страдала и была такой отважной, но ни­когда не рассказывала мне об этом.

— Утром четвертого дня, — продолжила бабушка, — мы вернулись в нашу усадьбу. Нам повезло, мы сумели найти дорогу к Наблюдательной беседке девушек. Твоя мать была уверена, что никто туда не придет. Из этой беседки девушки и женщины могли наблюдать за тем, что происходит внизу, оставаясь невидимыми для ок­ружающих. Твоя мать зажала мне рот, чтобы заглушить крики, когда мы увидели, как моего шестого и седьмого сына изрубили на куски саблями. Их тела выбросили на улицу — как и многих других покойников, — где их топ­тали лошади, пока от них ничего не осталось. Только бесформенные куски плоти и раздробленные кости. Ужас сжег мои глаза.

Так мои дяди стали голодными духами. Их нельзя было похоронить, как полагается, потому что от них ничего не осталось. Три части их душ продолжали бро­дить по земле. Они не могли закончить свои странствия, не могли найти покоя. По щекам бабушки текли слезы, и я тоже заплакала. Внизу, на земле, в Ханчжоу началась ужасная буря.

— Твоя мать не могла сидеть и ждать, — продолжала бабушка. — Ей нужно было что-то делать. Во всяком слу­чае, я так думаю. «Оставайтесь здесь, — сказала она. — Я пойду за помощью». И прежде чем мы успели остано­вить ее — ведь мы были парализованы от страха и от горя, — она вскочила на ноги и выбралась из Наблюда­тельной беседки девушек.

Меня затошнило от страха.

— Через час к нам пришли твой отец и дедушка, — сказала она. — Их избили, и было видно, что им очень страшно. Наложницы бросились к ногам твоего дедуш­ки. Они рыдали и катались по земле. Кричали, пытаясь привлечь к себе внимание. Я никогда не любила своего мужа. Наш брак устроили родители. Он выполнял свой долг, а я свой. Он занимался делами и не мешал мне раз­влекаться. Но в эту минуту я не чувствовала к нему ни­чего, кроме презрения, потому что видела, что в глуби­не души, даже в этих ужасных обстоятельствах, он на­слаждался тем, что прекрасные девушки целуют его туф­ли и ползают у его ног, словно скользкие змеи.

— А что делал папа?

— Он не сказал ни слова, но на его лице было выра­жение, которого не должна видеть ни одна мать: ему было стыдно за то, что бросил свою жену, но он страст­но желал жить.

«Быстрее! — скомандовал он. — Поднимайтесь! Нуж­но торопиться!» И мы сделали так, как он сказал, пото­му что мы женщины и должны были повиноваться муж­чинам.

— А где же была мама? Что с ней случилось?

Но бабушка вновь переживала то, что произошло с ней. Она продолжила рассказывать, и я жадно слушала, надеясь услышать, что стало с мамой, но бабушка мол­чала о ней. Я могла следить за событиями, только загля­дывая ей в глаза.

— Мы осторожно спустились вниз. Твоя мать доби­лась того, что твоего отца и дедушку освободили, но это не значит, что нам не грозила опасность. Мы шли по тропинке, рядом с которой валялись отрубленные го­ловы, до задней части усадьбы, где держали в загонах наших верблюдов и лошадей, и спрятались под ними. Вонь, кровь, смерть. Мы не рискнули выйти на улицу и продолжали ждать. Через несколько часов мы услыша­ли чьи-то шаги. Наложницы страшно испугались. Они опять проскользнули под брюхи животных. Остальные спрятались в стогу сена.

Бабушка возвысила голос. Ее переполняла горечь воспоминаний.

— Твой дедушка сказал: «Я знаю, что больше всего ты боишься за меня и за старшего сына. Я хочу вкушать пищу еще несколько лет. Ты поступишь правильно, избрав смерть, чтобы защитить свое целомудрие и спасти мужа и сына».

Бабушка прочистила горло и сплюнула.

— «Хочу вкушать пищу еще несколько лет!» Вааа! Я знаю, в чем состоит мой долг, и сделала бы все, что полагается, но мне было противно, что меня понужда­ет этот себялюбивый человек. Он спрятался в стогу сена. Твой отец лег рядом с ним. Долг жены и матери велел мне прикрыть их своим телом. Сверху я набросила на себя солому. Пришли солдаты. Они не были глупы. Они убивали уже четыре дня. Они стали тыкать в стог пика­ми. Они кололи, кололи меня, пока я не умерла. Но я спасла моего мужа и сына и сохранила целомудрие. А еще узнала о том, что моя жизнь ничего не стоит.

Бабушка развязала пояс платья и впервые закатала передо мной длинные широкие рукава. На них были страшные шрамы.

— Затем я полетела по небу, — вспоминала она, и на се лице показалась слабая улыбка. — Солдатам стало скучно, и они ушли. Твой дедушка и отец оставались в стогу сена целый день и ночь, и мое холодное тело слу­жило им защитой, а наложницы спрятались в углу и ча­сами смотрели на окровавленный стог сена. Было очень тихо. Так закончился урок, который преподали нам маньчжуры. Твой отец и дедушка вылезли из стога. На­ложницы омыли и переодели мое тело. Муж и сын про­пели все необходимые ритуалы, чтобы я стала предком, а потом отвезли тело в Ханчжоу, чтобы похоронить его гам. Мне воздавали почести, как мученице. — Бабушка фыркнула. — Твой дедушка был счастлив, что маньчжу­рам пришла в голову такая мысль. — Затем она с доволь­ным видом оглядела Наблюдательную террасу. — Здесь мне намного лучше, чем дома.

— Но они стали наживаться на твоей жертве! — воз­мущенно воскликнула я. — Они позволили маньчжурам канонизировать тебя, чтобы им не пришлось рассказы­вать правду!

Бабушка посмотрела на меня так, словно я чего-то не понимаю. Я и правда не понимала.

— Они все сделали правильно, — признала она. — Действия твоего дедушки принесли большую пользу всей семье, потому что женщины никому не нужны. А ты никак не хочешь смириться с этим.

Отец опять разочаровал меня. Он никогда не расска­зывал мне о Перевороте ничего, похожего на правду. Даже перед моей смертью, когда он приходил, чтобы попро­сить меня добиться прощения младших братьев, он не упомянул о том, что мать спасла ему жизнь. Он не просил у нее прощения и не чувствовал к ней благодарности.

— Но не думай, что меня это радует, — добавила она. — Моя добродетель, вызвавшая восхищение императора, принесла моим потомкам много благ. Наша семья стала намного богаче, твой отец занимает высокий пост, но они отчаянно нуждаются кое в чем, а я не собираюсь выполнять это желание.

— Ты говоришь о сыновьях? — спросила я, рассер­дившись на бабушку. Неужели она в самом деле отказы­вала нашей семье в этом сокровище?

— Я не считаю это местью или карой, — заявила она. — Просто по-настоящему ценными и благородными людь­ми в нашей семье были женщины. Слишком долго на дочерей не обращали внимания. Я надеялась, что ты сможешь это переменить.

Я пришла в ужас. Как бабушка может быть такой же­стокой и мстительной? Из-за нее в нашей семье не рож­даются мальчики! Я забыла о приличиях и резко спро­сила:

— А дедушка? Почему он не присылает в нашу семью мальчиков?

— Я же тебе говорила. Он находится в одном из кру­гов ада. Но даже если бы он был рядом со мной, он бы не мог ничего поделать. Дела внутренних покоев решают женщины. Другие прародительницы нашей семьи, даже моя свекровь, согласны с этим решением, потому что даже здесь мне воздают почести за мою жертву.

Ее взгляд стал ясным и спокойным. Но я чувствовала себя разбитой. Меня раздирали противоречивые чувства. Все это просто не укладывалось у меня в голове. Мои дяди превратились в голодных духов и скитались по земле, дедушку мучили в зловещем аду, а бабушка настолько ненавидела нашу семью, что не давала нам сыновей. Но глав­ное, я не могла перестать думать о матери.

— Но ты же видела маму после того, как умерла, — нерешительно сказала я. — Когда твоя душа бродила по земле...

— Последний раз я видела ее в ту ужасную ночь, ког­да она ушла. Потом я увидела ее через пять недель после моей смерти, когда оказалась здесь, на Наблюдательной террасе. К тому времени вся семья вернулась в усадь­бу семьи Чэнь. Она изменилась. Она стала той женщи­ной, которую ты знаешь как свою мать. Приверженкой старых обычаев. Ей было так страшно, что она боялась выходить на улицу. Ее больше не интересовали мир слов и книги. Она потеряла способность чувствовать и выра­жать свою любовь. Твоя мать никогда не говорила о Пе­ревороте, и я не могла мысленно путешествовать вмес­те с ней в то время.

Я задумалась о том, зачем бабушка пришла сюда се­годня. Я вспомнила о безвременной смерти моих дядей, и слезы побежали по моим щекам. Бабушка взяла меня за руку. В ее глазах светилась доброта.

— Пион, моя милая девочка, если ты задашь мне воп­рос, я помогу тебе найти ответ.

— Кто я?

— Думаю, ты знаешь.

Мои дяди не нашли успокоения, потому что их не похоронили, как полагается; я не могла сдвинуться с Наблюдательной террасы, потому что на моей дощечке не была поставлена точка. Нам трем было отказано в похоронных ритуалах. Мы не можем попасть даже в ад. Слова вылетели из моего рта, и пелена тут же спала с моих глаз:

— Я — голодный дух.

Красный паланкин

Мне некуда было идти. Я была одинока.

У меня ничего не осталось. Я не могла вышивать. Долгие годы я была лишена кисти, бумаги и туши и потому ничего не писала. Я была голодна, но мне нечего было есть. Мне больше не хотелось проводить долгие скучные часы, глядя через балюстраду на зем­лю. Мне было больно смотреть на маму, потому что я знала, как сильно она страдает; мне было больно видеть отца, потому что теперь я знала, что он никогда не лю­бил меня так сильно, как мне казалось. А когда я думала о Жэне, мое сердце сжималось от боли. Я была одино­ка. Такого не должно случаться ни с одним человеком или с призраком. Никто меня не любил, и я ни к кому не была привязана. Неделями я плакала, вздыхала, крича­ла и стонала. В этом году в моем родном городе выдался особенно суровый сезон дождей.

Но постепенно я оправлялась от горя, хотя это про­исходило очень медленно. Я клала руки на балюстраду, склонялась через край и смотрела на землю. Я закрыва­ла глаза, чтобы не видеть родительский дом, и вместо этого наблюдала за работой крестьян на высадках ту­товника, принадлежащих моему отцу. Я видела, как де­вушки прядут шелковую нить. Мне было интересно подсматривать за жизнью семьи старосты деревни Гудан. Мне нравилась госпожа Цянь. Она была образо­ванной и утонченной. В прошлом ее бы вряд ли выдали за крестьянина, но после Переворота она могла счесть везением, что у нее вообще был муж и дом. Пять доче­рей приносили ей одно разочарование. Она даже не мог­ла учить их читать, потому что в будущем им все равно придется тяжело трудиться на шелкопрядильнях. У нее было мало времени для себя, но иногда поздно ночью она зажигала свечу и читала «Книгу песен». От ее про­шлой жизни осталась только эта книга. Ее переполняли желания, но у нее не было надежды их исполнить.

Впрочем, если говорить честно, она и ее семья всего лишь помогали мне забыться. Я смотрела на них, пока не потеряла терпение. Затем я сдалась своим желаниям и позволила себе перевести взгляд на дом Жэня. Я драз­нила себя, глядя то на один, то на другой образ, ласкаю­щий взор, — сливовое дерево, которое не желало цвес­ти, пионы с поникнувшими от страсти головками, лун­ный свет, сверкающий на поверхности пруда, окружен­ного лилиями. Наконец я увидела Жэня. Ему исполни­лось двадцать пять лет, но он до сих пор не женился.

Однажды утром, когда я, как обычно, совершала свой «обход», я вдруг увидела, как мать Жэня подходит к во­ротам. Она оглянулась по сторонам, чтобы убедиться в том, что рядом никого нет, а затем засунула что-то в про­ем над дверью. Проделав это, она опять стала озирать­ся. Уверенная в том, что ее никто не видит, она сложила руки вместе и три раза поклонилась четырем частям светa. Закончив ритуал, она направилась через дворы во внутренние покои. Она сгорбилась и время от времени настороженно посматривала то вправо, то влево. Очевидно, она сделала нечто такое, что должно было остаться в тайне, но ее жалкие человеческие уловки не могли ничего от меня скрыть.

Я находилась очень далеко, но все прекрасно видела. Я сощурилась, чтобы мое зрение стало острым, как вышивальная иголка. С огромного расстояния я впи­лась взглядом в то место над дверью и обнаружила там ветку папоротника. От удивления я вздрогнула и отпря­нула назад. Все знают, что папоротники используют для того, чтобы ослепить духов. Я прижала пальцы к глазам, ожидая почувствовать острую боль. Но этого не слу­чилось. Я вообще ничего не почувствовала. Собравшись с духом, я опять посмотрела на папоротник. Но и в этот раз ничего страшного не произошло. Хрупкая ветка зе­лени не могла причинить мне никакого вреда.

Теперь пришла моя очередь подозрительно огляды­ваться по сторонам. Госпожа У пыталась защитить свой дом от призрака или призраков, но я не видела, чтобы кто-нибудь, кроме меня, подсматривал за тем, что про­исходит в доме. Неужели она знала о моем присутствии? Может, она пыталась защитить от меня своего сына? Но я бы никогда не причинила ему вреда! Если бы я даже была способна на такое, зачем мне это? Я же любила его! Нет, очевидно, она хотела избавиться от меня, по­тому что боялась, что я увижу то, что, по ее мнению, мне видеть не следовало. Много недель я была подавле­на и не имела никакой цели, но теперь сгорала от любо­пытства.

Весь день я наблюдала за тем, что происходит в доме семьи У. Туда приходили и уходили люди. Во дворе по­ставили столы и стулья. На ветки деревьев повесили красные фонарики. Слуги резали на кухне имбирь и чес­нок, лущили горох, потрошили уток и цыплят, разде­лывали свинину. Появились гости — молодые мужчи­ны. Они до поздней ночи играли с Жэнем в карты, пили вино, шутили о его любовных победах. Даже находясь так далеко от них, я краснела от смущения. И от жела­ния.

На следующее утро входные ворота украсили свит­ками с рифмованными двустишиями на красной и зо­лотой бумаге. Видимо, в доме готовились к какому-то торжеству. Я долго не обращала внимания на собствен­ную внешность, но в тот день причесала волосы и зако­лола их шпильками, разгладила юбку и тунику, пощи­пала щеки, чтобы они разрумянились, как будто я сама собиралась принять участие в празднике.

Я уселась, чтобы наблюдать за событиями, которые разворачивались внизу, как вдруг кто-то коснулся моей руки. Это была бабушка.

— Посмотри вниз! — воскликнула я. — Сколько ра­дости и веселья!

— Поэтому я и пришла. — Она взглянула на дом Жэня и нахмурилась. Помолчав немного, она попросила: — Расскажи мне, что ты видела.

Я описала ей праздничные украшения, вечеринку, затянувшуюся до поздней ночи, приготовления к пиру Все это время я улыбалась, словно готовилась стать гос­тем, а не зрителем.

— Я счастлива. Понимаешь ли ты это, бабушка? Ког­да мой поэт радуется, я чувствую себя такой...

— Ах, Пион! — Она покачала головой, и украшения на ее головном уборе тихонько зазвенели, словно под­ражая щебету птиц. Он взяла меня за подбородок и зас­тавила меня отвернуться от мира живых и посмотреть ей в глаза. — Ты слишком молода. Твое сердце не выдер­жит такого разочарования.

Я попыталась увернуться. Мне было неприятно, что она хочет омрачить мое веселье, но ее пальцы были на удивление сильными.

— Не смотри туда, дитя мое, — предостерегла меня бабушка.

Услышав предупреждение, я отшатнулась от нее. Мой взгляд упал на дом семьи У как раз в тот момент, когда перед входными воротами остановился паланкин из крас­ного шелка. Его несли четверо мужчин. Слуга открыл дверь паланкина. Из темноты кабинки показалась пре­восходно забинтованная ножка в красной туфельке. А за­тем оттуда медленно вышла девушка. Она с головы до ног была одета в свадебный красный наряд. Ее голова кло­нилась от тяжести убора, украшенного жемчужинами, сердоликом, яшмой и другими драгоценными камнями. Лицо скрывала вуаль. Слуга держал в руках зеркало, от­брасывая лучи света на девушку, чтобы отвратить любые враждебные силы, если они следовали за ней.

Я отчаянно пыталась найти объяснение происходя­щему. Мне не хотелось верить своим глазам и словам бабушки. Она, очевидно, уже все поняла.

— Наверное, сегодня женится брат Жэня? — предпо­ложила я.

— Он уже женат, — мягко ответила бабушка. — Его жена прислала тебе издание «Пионовой беседки», ко­торое тебе так понравилось.

— Значит, он привел в дом наложницу...

— Он больше не живет в этом доме. Вместе со своей семьей он переселился в провинцию Шаньси, где он занял пост государственного судьи. А здесь живет толь­ко госпожа У и ее младший сын. Посмотри, кто-то засу­нул папоротник над дверью...

— Это сделала госпожа У.

— Она надеется защитить того, кого очень сильно любит.

Я дрожала всем телом, не желая верить в то, что гово­рила мне бабушка.

— Она хочет оградить от тебя своего сына и его неве­сту, — объяснила она.

Слезы хлынули у меня из глаз, покатились по щекам и упали через край балюстрады. Внизу, на северном бе­регу Западного озера, пополз туман. Он частично скрыл от меня свадебное торжество. Я вытерла глаза и попы­талась взять себя в руки. Солнечный свет прорвался сквозь туман, и я ясно увидела паланкин и девушку, ко­торая заняла мое место. Она перешагнула через порог. Моя свекровь провела ее через первый и второй двор. Оттуда они последовали в комнату новобрачных. Вско­ре невеста останется в одиночестве, чтобы ее мысли ус­покоились. Затем, чтобы подготовить ее к тому, что ждет ее дальше, госпожа У сделает то, что делает большин­ство свекровей: она даст девушке сокровенную книгу с рассказами о том, что требуется от новобрачной во вре­мя близости с совершенно незнакомым ей мужчиной. Но все это должно было происходить со мной!

Скажу честно. Я была готова убить эту девушку. Мне хотелось сдернуть вуаль, чтобы увидеть, кто посмел за­нять мое место. Пусть она посмотрит в лицо призрака!

А затем я выцарапаю ей глаза! Я вспомнила историю, которую рассказывала мне моя мать. Однажды один мужчина привел в дом наложницу. Она смеялась над первой женой, издевалась над ее поблекнувшей с года­ми внешностью. Тогда жена превратилась в тигра и со­жрала сердце и внутренности наложницы, оставив на виду голову и конечности, чтобы их нашел муж. Имен­но это я и хотела сделать, если бы могла покинуть На­блюдательную террасу.

— Когда мы попадаем сюда, то узнаем, что многое из того, во что мы верили на земле, — неправда, — заключи­ла бабушка, но я ничего не слышала. Я словно оцепенела от увиденного. Этого не могло быть, но это было так.

— Пион! — резко воскликнула бабушка. — Я могу тебе помочь!

— Никто мне не поможет. Я лишилась надежды, — сквозь слезы проговорила я.

Бабушка рассмеялась. Эти звуки были так чужды пе­чальным обстоятельствам, в которых я оказалась, что они словно пронзили меня. Я повернулась к ней. Мор­щинки на ее лице буквально танцевали от озорной ра­дости. Я никогда не видела ее такой, но у меня было разбито сердце, и вид пожилой женщины, торжеству­ющей в то время, как я предаюсь отчаянию, меня даже не ранил.

— Послушай меня, — продолжила она, очевидно, не замечая моих мучений, — ты знаешь, что я не верю в любовь.

— Я не хочу тебя слушать. Как ты можешь быть такой жестокой! — посетовала я.

— Я не предлагаю тебе смириться. Наоборот, я при­знаю, что, возможно, ошибалась. Ты любишь этого че­ловека. Теперь я это понимаю. Видимо, и он до сих пор любит тебя, иначе его мать вряд ли старалась бы защи­тить от тебя эту девушку. — Бабушка перегнулась через балюстраду и с заговорщицким видом улыбнулась. — Видишь?

Я проследила за ее взглядом и увидела госпожу У. Она дарила своей будущей снохе ручное зеркальце — тради­ционный подарок невесте, призванный защитить ее от злых духов.

— Сегодня, когда я увидела, что происходит, — от­кровенно призналась бабушка, — я приняла решение. Ты должна вернуться на место, которое по праву при­надлежит тебе.

— Вряд ли это возможно, — ответила я, и в это время мой разум затуманился мыслями о том, как бы я ото­мстила этой девушке в красном наряде, запертой в ком­нате в ожидании того, когда ее поведут навстречу мужу...

— Думай, дитя мое, думай. Ты же стала голодным духом. Теперь ты знаешь, кто ты, и потому можешь ле­теть туда, куда тебе захочется.

— Но я застряла...

— Ты не можешь идти вперед или назад, но это не значит, что ты не можешь спуститься вниз. Ты могла сделать это и раньше, но я упросила судей не позволять тебе этого. Мне стыдно, но я думала только о себе и хо­тела, чтобы ты оставалась рядом со мной. — Она гордо вскинула голову. — Мужчины обожают волокиту, и здесь творится то же самое, что и в мире живых. Я дала им взятку, поделившись жертвенными дарами, присланны­ми на Новый год.

— Я когда-нибудь увижу их? Смогу ли я упросить их рассмотреть мое дело?

— Только после того, как на твоей поминальной до­щечке поставят точку. До тех пор, — она указала рукой на землю, — тебе придется оставаться там.

Она снова была права. Я стала голодным духом, а зна­чит, все последние семь лет должна была скитаться по земле.

Я разрывалась между желанием причинить боль де­вушке и мыслью о том, что все это время мне следовало бродить внизу, и потому не сразу поняла, что сказала бабушка. Я отвела взгляд от девушки в красном и воз­зрилась на нее.

— Ты имеешь в виду, я могу добиться того, чтобы на моей поминальной дощечке поставили точку?

Бабушка наклонилась ко мне и взяла меня за руку.

— Ты должна надеяться на это, потому что тогда ты вернешься на это место и станешь предком. Но это от тебя не зависит. Ты научишься куче хитростей, чтобы застав­лять живых людей делать то, что тебе угодно, но в том, что касается твоей дощечки, ты бессильна. Помнишь истории о привидениях, которые рассказывали тебе в детстве? Люди превращаются в призраков по разным причинам, но если бы эти существа, чьи дощечки оста­лись без точки, не умели заставить людей слушаться их, то историй о привидениях было бы меньше, согласна?

Я кивнула, внимательно слушая. Сначала я останов­лю свадьбу, думала я, потом заставлю Жэня вспомнить обо мне, и он отправится в дом моего отца, чтобы по­ставить точку на дощечке. Затем у нас будет свадьба при­зраков, а затем... я покачала головой. Мои мысли пута­лись, потому что меня обуревали растерянность и жаж­да мести. В голове у меня помутилось. Бабушка была права, я слышала много историй о привидениях, но сча­стливый конец наступал только в том случае, если этих существ ранили, увечили и убивали.

— Разве это не опасно? — спросила я. — Мама часто говорила мне, что разрежет духов ножницами, если они придут ко мне, и что если я надену амулет, входя в сад, то со мной ничего не случится. Да, а как же папоротник и зеркала?

Бабушка опять расхохоталась. Ее смех поразил меня не меньше, чем когда я услышала его в первый раз.

— Папоротник не может защитить живых людей от подобных тебе существ. Что касается зеркал... — Она пренебрежительно фыркнула. — Если ты подойдешь к ним очень близко, то почувствуешь боль, но это не смер­тельно. — Она встала и поцеловала меня. — Не возвра­щайся, пока не закончишь свои дела на земле. Поняла?

Я кивнула.

— Помни об уроках, которые ты выучила при жизни. — Бабушка медленно поплыла прочь. — Не забывай о здра­вом смысле и будь настороже. Я буду отсюда наблюдать за тобой и защищать, как смогу.

Сказав это, она удалилась.

Я посмотрела вниз на усадьбу семьи У. Госпожа У на­правлялась в свою комнату. Я была уверена, что она возьмет там сокровенную книгу, чтобы передать ее сво­ей будущей снохе.

Я в последний раз оглядела террасу, а затем подня­лась вверх, перелетела через балюстраду и камнем по­неслась вниз, к главному двору усадьбы семьи У.

Я сразу же направилась в комнату Жэня и увидела, что он стоит у окна, глядя на то, как ветер раскачивает стебли бамбука. Я была уверена, что он повернется ко мне, но этого не произошло. Я облетела его и встала перед зарослями бамбука. На высоких скулах Жэня играл солнечный свет. Черные волосы скрывали край ворот­ника. Он опирался руками о подоконник. У него были длинные тонкие пальцы, созданные для того, чтобы держать ими кисть. Его глаза — черные и прозрачные, словно воды нашего Западного озера, — с непроницае­мым выражением глядели из окна. Я стояла прямо пе­ред ним, но он меня не видел. И даже не чувствовал.

Заиграла музыка. Значит, вскоре Жэнь увидит свою невесту. Я должна испробовать другой способ, чтобы остановить происходящее. Я быстро направилась в ком­нату невесты. Девушка сидела на свадебном стуле, а на ее коленях лежало зеркало. Даже находясь в одиноче­стве, она не подняла вуаль. Эта девушка была очень по­слушна. Она повиновалась своему долгу. Она была сильной. Мне сложно это объяснить, но я чувствовала, что, несмотря на совершенное спокойствие, она боролась со мной, как будто чувствовала, что я приду сюда.

Я поспешила в спальню госпожи У. Она стояла на ко­ленях перед алтарем. Потом женщина зажгла благово­ния, беззвучно молясь про себя, а затем приникла лбом к полу. Ее действия не испугали меня и не заставили покинуть комнату. Напротив, впервые за долгие годы я чувствовала решимость и странное спокойствие. Госпо­жа У поднялась с колен, прошла к комоду и открыла ящик. Внутри лежали две книги, завернутые в шелк. С права лежала ее сокровенная книга о браке, а слева первый том «Пионовой беседки». Она опустила руки и прикоснулась к сокровенной книге.

«Нет!» — закричала я. Если я не могу остановить свадьбу, то пусть хотя бы первая брачная ночь, которую Жэнь проведет со своей женой, будет отвратительна.

Госпожа У отдернула руки, словно книга обожгла ее. Затем вновь нерешительно потянулась за ней. «Нет, нет, нет», — шептала я.

Все это произошло так быстро — ведь я оказалась здесь в то время, когда до начала свадьбы остается всего не­сколько минут, — что я действовала, не думая о послед­ствиях. «Возьми другую! — отчаянно взмолилась я. — Возьми! Возьми!»

Госпожа У отошла от открытого ящика и оглядела комнату.

Возьми! Возьми!

Она ничего не увидела и только поправила заколку в волосах, а затем совершенно невозмутимо взяла мою книгу, словно приходила именно за ней, и понесла ее по коридорам в комнату невесты.

— Доченька, — обратилась она к сидящей девушке, — эта книга очень помогла мне в мою первую брачную ночь. Уверена, тебе она тоже поможет.

— Спасибо вам, мама, — ответила невеста.

Когда я услышала ее голос, по моему телу пробежал озноб, но я постаралась забыть об этом ощущении, по­тому что верила, что обрела силу и вскоре смогу ото­мстить.

Госпожа У вышла из комнаты. Девушка смотрела на обложку книги, на которой я нарисовала мою любимую сцену из «Пионовой беседки». Она называлась «Прерван­ный сон». В ней Ду Линян встречает своего ученого, и они становятся любовниками. Такие сцены часто укра­шали женские сокровенные книги, и потому девушка не была ни обеспокоена, ни удивлена тем, что она увидела.

Теперь, когда она держала в руках «Пионовую бесед­ку», я поняла, что поступила опрометчиво, заставив госпожу У взять ее. Я не хотела, чтобы эта девушка прочита­на мои мысли, но затем у меня в голове стал вырисовы­ваться план. Может, слова, написанные в этой книге, испугают невесту и она откажется от брака? Я начала шептать, как делала это, находясь рядом с госпожой У.

«Открой ее, и ты увидишь, кто находится рядом с то­бой. Открой ее и убегай прочь. Открой и скажи, что ни­когда не сможешь сделать то, что требуется от жены».

Но она не открывала книгу. Я возвысила голос и по­вторила свой приказ. Но она сидела спокойно, словно ваза на тумбочке. Она не собиралась открывать свадеб­ную сокровенную книгу, и я здесь была ни при чем. Даже если забыть о моих недобрых помыслах, как, интерес­но, она собиралась выполнять супружеский долг, если отказывалась читать указания, которые должны были ей помочь в брачную ночь?

Я взгромоздилась на стул, стоявший на противопо­ложной стороне комнаты. Она не двигалась, не плакала и не молилась. Она не откинула вуаль, чтобы осмотреть комнату. Она сидела совершенно спокойно, и я видела, что она следует традициям, как и полагается хорошо воспитанным девушкам из богатых семей. Ее туника была сшита из ярко-красного шелка, а вышивка на ней была такой искусной, что я сразу поняла, что невеста не сделала на ней ни одного стежка.

Открой книгу, — попыталась я еще раз. — Открой ее и убегай.

Ничего не произошло. Я встала, прошла через ком­нату и встала перед ней на колени. Наши лица разделя­ли всего несколько дюймов и плотная красная вуаль.

— Если ты останешься, то никогда не будешь счаст­лива.

По ее телу пробежала легкая дрожь.

— Иди же, — прошептала я.

Она сделала глубокий вдох, затем медленно выдохну­ла, но не двинулась с места. Я опять села на стул. С этой девушкой я была бессильна, так же как и с Жэнем.

Я слышала, как за дверью гремит музыка. Кто-то во­шел в комнату. Девушка сняла книгу с колен, положила ее на стол и вышла, чтобы встретиться со своим буду­щим мужем.

Я много раз пыталась вмешаться в ход свадебной цере­монии и последовавшего за ней пира. Но у меня ничего не вышло. Я верила, что нам с Жэнем суждено быть вме­сте. Как судьба может так жестоко ошибаться?

После пира Жэня и его жену отвели в комнату ново­брачных. Зажженные красные свечи (не менее метра в длину) отбрасывали на стены золотые отблески. Счи­талось благоприятным знаком, если они будут гореть всю ночь. Воск медленно стекал вниз, словно слезы не­весты, проводящей с мужем первую ночь. Если одна из свечей тухла — даже если это происходило по неосто­рожности, — это являлось предзнаменованием преж­девременной смерти одного или обоих супругов. Музы­ка играла очень громко, гости кричали хриплыми голо­сами. Звон тарелок пугал меня. Бой барабанов вселял в меня страх. На свадьбах и похоронах музыканты играют как можно громче, чтобы спугнуть злых духов, но я не была злым духом. Я была несчастной, обездоленной девушкой. Я оставалась рядом с Жэнем, пока не стали запускать петарды. Затем со всех сторон посыпались горящие искры. Я не могла вынести этого и потому от­прянула от Жэня и взлетела вверх.

С безопасного расстояния я наблюдала за тем, как мой поэт вздымает руки, чтобы снять головной убор и вуаль невесты, и вынимает шпильки, на которых они держались.

Тан Цзе!

От этого мне было больно вдвойне. Я рассвирепела. Много лет назад, в первый день представления оперы, она сказала, что попросит отца навести справки о Жэне. И вот она получила то, что хотела. Ах, как она будет стра­дать! Я буду преследовать ее. Ее будни наполнятся не­счастьями. В прошлом мне часто приходилось испыты­вать боль и неприкаянность, но когда я смотрела на Цзе, обнажившую свою прекрасную белую грудь, меня обу­яло свирепое и разрушительное отчаяние. Почему мать Жэня выбрала Тан Цзе? Я не знала, что толкнуло ее на это, но из всех женщин Ханчжоу, из всех женщин Ки­тая, из всех женщин мира она выбрала на роль невесты своего сына ту, видеть которую мне больнее всего. Мо­жет, поэтому Цзе была такой спокойной, когда ждала в комнате невесты? Может, зная о том, что я приду туда, она разложила вокруг себя сильные средства защиты? «Книга о дочерней почтительности» называла ревность самым страшным чувством, присущим предкам, и сей­час оно захватило меня с головой.

Жэнь стал развязывать узел на талии Цзе. Шелковая юбка скользила сквозь пальцы, которыми я так восхи­щалась. Когда мы были наедине в саду, я мечтала о том, чтобы он коснулся меня. Это было так мучительно, что я стала рвать на себе волосы и раздирать одежду. Я пла­кала от ужаса при мысли о том, что навсегда лишилась этого наслаждения, и от стыда — ведь мне придется смотреть на то, что случится дальше. Но туман не пока­зался на озере, и на землю не пролился дождь. Музы­кантам в саду не пришлось прикрывать свои инструмен­ты и бежать в укрытие. Гости не перестали шутить и смеяться. Мои слезы падали на тунику. Больше им было некуда падать.

Еще совсем недавно я мечтала о тишине, чтобы я ос­таться рядом с Жэнем. Но когда все звуки смолкли, мне стало еще хуже, потому что тишина подчеркивала и обо­стряла то, что происходило в комнате новобрачных.

Если бы я была на месте Цзе, я бы расстегнула зас­тежки на тунике Жэня. Я бы отвела руками ткань на его груди. Я бы прижалась губами к его гладкой коже. Но Цзе ничего этого не сделала. Она стояла неподвижно, как тогда, когда ей следовало читать сокровенную кни­гу. Я заглянула в ее глаза и не увидела никаких чувств. И вдруг я все поняла — недаром я жила в загробном мире. Она всегда хотела выйти замуж за Жэня, но никогда не любила его. Она думала, что умнее и красивее меня, а значит, заслуживает большего. Она победила: ей было шестнадцать лет, она была жива, она забрала то, что по праву принадлежало мне. Наконец, она получила Жэня, но не знала, что с ним делать. Более того, вряд ли она по-прежнему желала его.

Я заставила себя смотреть на то, как они легли в по­стель. Жэнь взял ее руку и просунул под одеяло, чтобы она могла коснуться его, но Цзе ее отдернула. Он попы­тался поцеловать ее, но она резко отвернулась, и его губы коснулись подбородка. Он перекатился и лег на нее. Цзе была слишком испугана или невежественна, чтобы получить удовольствие самой или подарить его мужу. Наверное, это могло бы родить во мне еще более сильное желание ранить ее, но в мое сердце проникло другое чувство. Мне было жаль Жэня. Он не заслужил такого отношения.

Когда пришло облегчение, черты Жэня исказились. Он приподнялся на локтях, чтобы взглянуть на Цзе, но ее лицо было пустым и бледным, словно кубики тофу. Не сказав ни слова, он слез с нее. Она легла на бок, по­вернувшись к нему спиной, и на его лице появилось та­кое же выражение, как тогда, когда я разглядывала его перед началом свадебной церемонии, в то время как он смотрел из окна на заросли бамбука. Поразительно, что я не разгадала его сразу, ведь именно таким было мое лицо долгие годы! Он, как и я, чувствовал одиночество и отчуждение от семьи и самой жизни.

Я опять обратила взор на Цзе. Я ненавидела ее, как и раньше. Но что, если я смогу сделать ее своей кук­лой, чтобы иметь возможность коснуться Жэня и сделать его счастливым? Я стала призраком, а значит, я сумею превратить Цзе в идеальную жену и вселиться в нее. Если я хорошенько постараюсь, он почувствует меня в ее теле, узнает мои ласки и поймет, что я по-прежнему люблю его.

Цзе крепко зажмурила глаза. Я видела, что она хочет уснуть, надеясь, что благодаря этому сможет избежать... чего? Встречи с мужем, телесного удовольствия, свек­рови, обязанностей жены, меня? Если она в самом деле боялась меня, то заснуть было ужасной ошибкой. Да, я не могла воздействовать на нее в мире людей — возмож­но, она надела амулет, получила благословение, о кото­ром я не знала, или же присущие ей себялюбие и уп­рямство были свидетельством сильной натуры, скры­вавшей свои чувства, мягкость и ранимость, — но в мире снов она будет беззащитна передо мной.

Как только Цзе заснула, ее душа покинула тело и от­правилась в путь. Я следовала за ней на безопасном рас­стоянии, пытаясь разгадать ее намерения. Не буду лгать: я все еще мечтала о мести и представляла, как нападу на нее во сне, когда она была очень уязвима. Может, я ста­ну духом цирюльника? Все живые люди боятся, что к ним придут эти демоны: они появляются ночью и сбри­вают волосы на голове человека, когда он совершенно беззащитен. На этих местах волосы никогда не отраста­ют. Проплешины сияют на солнце, напоминая о при­косновении смерти. Мы также боимся забрести во сне в далекие страны, потому что знаем: чем дальше от дома, тем легче потерять дорогу и заблудиться. Мне ничего не стоило испугать Цзе в лесу. Я могла сделать так, что она никогда не выберется из промозглой темноты.

Но я удержалась от этого. Вместо этого я старалась не попадаться ей на глаза, пряталась за колонной в хра­ме, скрывалась в глубине пруда, когда она смотрела на него, таилась в темноте ее новой спальни, которую она спокойно рассматривала, ошибочно полагая, что во сне ей никто не помешает. Она выглянула из окна и увидела соловья на ветке камфорного дерева и цветущие лото­сы. Цзе взяла зеркальце, подаренное ей свекровью, и улыбнулась своему отражению. Во сне она была намно­го красивее, чем при свете дня. Она села на краю крова­ти, повернувшись спиной к спящему мужу. Даже во сне ей не хотелось посмотреть или коснуться его. И тут я поняла, что она разглядывает. Она не отводила взгляда от лежащей на столе «Пионовой беседки».

Я поборола желание выйти из темноты, зная, что проявленное благоразумие сослужит мне в дальнейшем хорошую службу. Я напряженно думала. Что мне сде­лать, чтобы привлечь ее внимание, но не слишком на­пугать? Мне удалось придумать легкий и невинный спо­соб. Неподвижно стоя там, где я пряталась, я тихонько вздохнула, послав воздух в направлении Цзе. Мое дыха­ние было нежным и легким, но оно пролетело через ком­нату и коснулось ее щеки. Она коснулась пальцами сво­ей щеки, где мое дыхание поцеловало ее кожу. Я улыб­нулась в темноте. Мне удалось привлечь ее внимание, но, сделав это, я поняла, что продолжать следует с боль­шой осторожностью.

— Отправляйся домой. Просыпайся. Возьми книгу. Ты знаешь, какую страницу ты должна прочитать, — четко произнесла я. Не было слышно ни звука, только мое дыхание опять поплыло через комнату к Цзе. Когда мои слова окружили ее, она вздрогнула всем телом.

Тем временем в мире людей Цзе стала метаться на кровати, а затем резко села. Ее лицо увлажнилось от пота, а обнаженное тело непроизвольно дрожало. Ка­жется, она не понимала, где находится, и ее глаза шари­ли в темноте, пока она не увидела мужа. Мне показа­лось, что она отпрянула от удивления и смятения. Се­кунду она сидела совершенно тихо, возможно, боясь того, что он проснется. Затем она как можно тише и медленнее выскользнула из кровати. Ее перебинтован­ные ноги не позволяли ей держаться прямо, и бледное тело в красных свадебных туфельках дрожало от усилий. Она подошла к свадебным одеждам, лежащим кучей на полу, подняла тунику, надела ее, а затем обхватила себя руками, словно для того, чтобы скрыть наготу.

Покачиваясь, она подошла к столу, села и придвину­ла к себе свадебные свечи. Цзе смотрела на обложку «Пи­оновой беседки» и, возможно, думала о своем прерван­ном сне. Затем она открыла книгу и пролистала страни­цы. Найдя подсказанную мной страницу, она увлажни­ла бумагу своими нежными пальцами, еще раз взгляну­ла на Жэня, а затем беззвучно прошептала написанные мной слова:

«Любовь Линян и ученого божественна, а не телесна. Но это не мешает им — да так и не должно быть — испы­тать плотские удовольствия. Линян знает, как благород­ная госпожа должна вести себя в спальне, она умеет рож­дать желание, угождать, дарить возлюбленному наслаж­дение и утолять его желания. Все это вполне подобает ува­жаемой женщине». Я была незамужней девушкой и мне сложно сказать, откуда я все это узнала, но это были мои слова и мысли, и теперь я верила в них еще сильнее, чем раньше.

Цзе вздрогнула, закрыла книгу и задула свечу. Она закрыла лицо руками и заплакала. Бедная девочка. Она была испугана. Ей не хватало ума и знаний, чтобы по­нять, как доставить удовольствие себе и своему мужу. Пройдет время — а у меня не было ничего, кроме време­ни, — и я буду с ней еще смелее, чем сегодня.

Дождь и облака

«Книга ритуалов» учит нас, что предназначение брака состоит в рождении сына, который будет кормить родителей и заботиться о них, когда они уйдут в загробный мир. Никто, кроме него, не сможет выполнить эту обязанность. Брак также нужен для того, чтобы соединить две семьи и увеличить их бла­госостояние благодаря обмену выкупом за невесту и приданым. Он также помогает установить взаимовыгод­ные связи. Но в «Пионовой беседке» говорится совсем о другом: о тяге к человеку другого пола и физической страсти. Линян была застенчивой девушкой, но благо­даря любви она расцветает, а став призраком, становит­ся откровенной и чувственной. Она умерла девственни­цей и унесла с собой в могилу неутоленное желание. Когда я заболела от любви, доктор Чжао сказал, что дождь и облака излечат меня. Он был прав. Брачная ночь вернула бы мне здоровье, если бы я дожила до свадьбы. А теперь мои желания, которые я долго скрывала и по­давляла, когда находилась на Наблюдательной терра­се, стали такими же жадными и алчными, как мой же­лудок. Я не была страшным, злобным или хищным су­ществом; просто я нуждалась в сочувствии, защите и прикосновениях моего мужа. Я желала Жэня так же сильно, как в ту ночь, когда мы впервые встретились. Моя страсть была могущественной, как Луна; она про­бивалась через облака и водные толщи, заливая ясным светом мужчину, который должен был стать моим му­жем. Нет, конечно, у меня не было такой силы, как у Луны. Я не могла напрямую обратиться к Жэню, и по­тому мне пришлось использовать Цзе. Сначала она со­противлялась, но как живая девушка может противо­стоять существу из загробного мира?

Призраки, как и женщины, принадлежат стихии инь — холодной, темной, земной, женственной. Я сильно об­легчила себе жизнь, месяцами оставаясь в спальне Жэня. Теперь мне не нужно было беспокоиться, что внезапно начнется рассвет, или раздумывать о том, как преодолеть острый угол. Я просыпалась к жизни ночью. Днем я рас­полагалась на балках дома или, свернувшись калачиком, лежала в углу. На закате я начинала вести себя свободнее: словно наложница, я раскидывалась на кровати моего мужа, ожидая, когда он и его вторая жена придут ко мне.

Я отказывалась покидать комнату и благодаря этому проводила с Цзе меньше времени. Ее приданое повыси­ло достаток семьи У (поэтому овдовевшая мать Жэня и согласилась на брак), но это вряд ли помогало им сми­риться со сварливым характером Цзе. Как я подозрева­ла еще несколько лет назад, она выросла злобной и ме­лочной. Днем я часто слышала, как она жалуется на то или это, сидя во дворе. «Чай совсем безвкусный! — бра­нила она служанку. — Ты взяла чай из дома? Больше никогда не делай этого. Отец прислал мне самый доро­гой чай, чтобы я пила его. Нет, я не разрешаю тебе зава­ривать его для моей свекрови. Подожди! Я тебя еще не отпускала. Чай должен быть горячим. И не заставляй меня повторять это еще раз!»

После обеда она и госпожа У возвращались в женс­кие покои. Там им следовало читать, рисовать и вместе писать стихи. Цзе никогда этого не делала; она также не любила играть на цитре, хотя ее считали искусной ис­полнительницей. Она была слишком нетерпеливой, чтобы вышивать, и она не раз швыряла свою работу об стенку. Госпожа У пыталась увещевать ее, но это только озлобляло ее сноху.

— Вы мне не указ! — как-то закричала Цзе на свою свекровь. — Вы не можете приказывать мне, что делать. Мой отец — императорский церемониймейстер!

В обычных обстоятельствах Жэнь был вправе ото­слать Цзе в родительский дом, продать ее другой семье или даже избить до смерти за непочтительность по от­ношению к его матери, но Цзе говорила правду. Ее отец был важным чиновником, и он дал за ней богатое при­даное. Госпожа У не стала бранить Цзе или жаловаться сыну на поведение его жены. В женских покоях редко царила тишина, но если такое случалось, воздух казал­ся тяжелым от горечи и упреков.

Я слышала, как Цзе разговаривает в библиотеке Жэня таким громким и визгливым голосом, что ее можно было слышать даже в спальне. «Я целый день ждала тебя, — пилила она мужа. — Что ты здесь делаешь? Почему ты вечно сидишь один? На что мне твои слова и стишки? Мне нужны деньги! Сегодня торговец принесет образ­цы шелка из Сучжоу. Я не прошу себе новых платьев, но ты же видишь, что занавески в главном зале никуда не годятся! Если бы ты больше работал, нам бы не при­шлось рассчитывать только на мое приданое».

Когда слуги накрывали стол к обеду, она продолжала придираться: «Я не ем рыбу из Западного озера. Она слишком мелкая. Есть здешнюю рыбу — все равно что жевать землю». Она стала тыкать палочками в жареного гуся с лимонами, но не обратила внимания на цыплен­ка, сваренного в двойном бульоне с семенами лотоса. Жэнь ел семена, потому что они, как известно, имеют свойство разжигать страсть, и положил их в тарелку Цзе, но она словно не заметила их. Только я знала о том, что она втайне жгла листья лотоса и ела пепел, чтобы не забеременеть. Одно и то же растение, а действует по- разному. Я была рада, что Цзе не хочет рожать. Если бы у нее был сын, ее положение в семье укрепилось.

Каждый брак рождает шесть чувств: любовь, привя­занность, ненависть, горечь, разочарование и ревность. Но где же та любовь и привязанность, которые должна испытывать Цзе? Ее слова и действия оскорбляли свек­ровь и мужа, но Цзе было все равно. Они не смели возра­жать ей, потому что дочерям важных людей позволено издеваться над мужьями и унижать их семьи. Но разве такое назовешь браком?

Приехали погостить родители Цзе. Она кинулась им в ноги и стала умолять забрать ее домой.

— Это была ошибка! — кричала она. — Я живу с низки­ми людьми. Их дом слишком беден для меня! Я была фениксом. Так почему же ты выдал меня замуж за во­рону?

Так вот кем она считала моего поэта? Значит, из-за этого она вечно придиралась к нему?

— Ты отвергла все предложения, — холодно ответил чиновник. — Я давно вел переговоры с сыном судьи в Сучжоу. У них прекрасный дом и сад, но ты не желала даже слышать об этом. Долг отца состоит в том, чтобы найти дочери хорошего мужа, но ты сама решила, за кого хочешь выйти замуж, когда тебе было девять лет. Какая девушка решится выбрать себе мужа, заглядывая сквозь щелку в ширме? Но ты хотела — более того, требовала обычного мужчину, живущего в обычном доме. Почему? Понятия не имею. Но я исполнил твое желание.

— Но ты же мой отец! Я не люблю Жэня. Выкупи меня обратно. Устрой другую свадьбу.

Чиновник Тан был непоколебим.

— Ты всегда была тщеславной, избалованной и упря­мой. Во всем виновата твоя мать.

(По-моему, это было несправедливо. Мать может из­баловать девочку, если она слишком к ней привязана, но только у отца есть власть и возможность покупать ей то, что она захочет.)

— Ты всегда, с самого рождения была болезненным наростом на древе нашей семьи, — продолжил он и от­толкнул ее носком туфли. — День, когда ты вышла за­муж, был счастливейшим для меня и твоей матери.

Госпожа Тан не стала возражать или вступаться за дочь.

— Встань! Хватить глупить! — с отвращением сказала она. — Ты хотела выйти замуж и вышла. Ты сама выбра­ла свою судьбу. Ты должна вести себя так, как подобает жене. Помни — от тебя ждут послушания. Ян на верши­не, инь внизу.

Цзе поняла, что ее мольбы и слезы никого не трога­ют, и пришла в ярость. Ее лицо покраснело, и из ее рта полетели ужасные слова. Она, словно первый сын, была уверена в том, что ее положение дает ей право требо­вать. Но чиновник Тан даже не шелохнулся.

— Ты не заставишь меня потерять лицо. Мы сделали все, что от нас зависит, и вырастили тебя для семьи тво­его мужа. Теперь ты стала ее частью.

Чиновник и его жена стали поучать свою дочь, а за­тем преподнесли госпоже У подарки, словно в награду за то, что ей приходится терпеть выходки их неуправля­емой дочери. Наконец они уехали. Но Цзе не успокои­лась. Более того, ее настроение только ухудшилось. Днем, когда она с нескрываемым презрением кричала на людей, живущих в усадьбе, я не вмешивалась. Но ночи принадлежали мне.

Сначала я не знала, как нужно действовать, и Цзе часто удавалось мне противостоять. Но я была намного сильнее ее, и Цзе ничего не оставалось, кроме как пови­новаться. Совсем другое дело — научиться доставлять удовольствие Жэню. Я пробовала снова и снова, делая ошибки и добиваясь успеха. Я начала прислушиваться к его намекам и повиноваться вздохам, внутреннему тре­пету и едва заметным движениям тела, помогавшим мне найти чувствительное место. Я водила пальцами Цзе по его мускулам. Я заставляла ее ласкать грудью его кожу, губы, язык. Ей приходилось повиноваться моим прика­зам и касаться влажным ртом его сосков, живота и паха, возбуждая его. Наконец, я поняла, что имел в виду Тан Сяньцзу, когда говорил об умении Линян «играть на флейте». Сильнее всего Жэнь желал темную, влажную часть тела Цзе, и я позаботилась о том, чтобы она была открыта и доступна для него в любой момент, когда ему это будет угодно.

Все это время я нашептывала ему на ухо мысли о бра­ке, которые почерпнула в «Пионовой беседке», расска­зывала ему о том, что жена должна быть «послушной, услужливой и податливой». Когда я слушала в детстве бесконечные поучения и наставления своих матерей и тетей, я никогда не думала, что стану такой же, как они. Я хотела избавиться от прошлого, забыть об этих уро­ках, о неумолимых традициях и обычаях. Я хотела при­нять современный образ жизни, но как все девушки, которые стали невидимы, оказавшись в доме своих му­жей, я подражала своим родственницам, полагаясь на все то, что отвергала раньше. Если бы я была жива, то наверняка, в конце концов, стала бы носить замки в кар­манах и наставлять моих дочерей в исполнении Трех Обязательств и Четырех Добродетелей. Я бы преврати­лась в свою мать. Это ее голос слышался из моих уст и проникал в уши Цзе.

— Не стоит все время следить за мужем, — поучала я. — Ни одному мужчине это не понравится. Не ешь слишком много. Мужчины не любят прожорливых жен­щин. С уважением относись к заработанным им день­гам. Быть щедрым не означает делать пустые траты. Только наложницы смотрят на мужчину как на станок для изготовления денег.

Цзе постепенно стала прислушиваться к моим уро­кам, я же переросла девическую мечтательность, кото­рая привела к тому, что я заболела от любви. Я повери­ла, что настоящая любовь — это плотская любовь. Я получала удовольствие, видя, как мой муж терзается от вожделения. Я часами придумывала способы про­длить его агонию. Я свободно использовала тело Цзе, не испытывая ни сожалений, ни раскаяния, ни угрызе­ний совести. Я заставляла ее делать то, что должна де­лать жена, смеясь и улыбаясь, смотрела на то, как мой муж находил утешение в ее объятиях, прикосновении губ и сокровенной расщелине. Я любила его безраздель­но. Теперь я знала, что величайшее желание моего мужа состояло в том, чтобы держать в руках перебинтован­ные ступни Цзе, облаченные в красные вышитые туф­ли, и наслаждаться их хрупкостью, ароматом и болью, которую она испытала, чтобы доставить ему это удо­вольствие. Когда я увидела, что Жэнь хочет сделать с ними что-то еще, я запретила Цзе отдергивать ноги. Проникнув в нее, я испытала плотскую любовь.

Меня не беспокоило, что она ничего не чувствует. Не волновало меня и то, что я не могу прочитать ее мысли. Даже когда она была уставшей, испуганной, смущен­ной, я толкала ее вперед и использовала ее. Ее плоть была создана для того, чтобы Жэнь мог пробовать, лас­кать, дразнить, щипать, прижиматься и проникать в нее. Но вскоре я заметила, что ее безразличие и отстранен­ность беспокоили моего мужа. Каждый раз, когда он спрашивал Цзе, что доставит ей удовольствие, она зак­рывала глаза и отворачивалась от него. Несмотря на все мои усилия, в постели она была от него дальше, чем во время первой брачной ночи.

Жэнь все чаще оставался в библиотеке и читал до­поздна, пока Цзе не уснет. Когда он приходил в комнату и залезал в постель, он никогда не обнимал ее, чтобы ощущать во время сна ее тепло и находить утешение, прижимаясь к ней. Он лежал на своей стороне постели, она на своей. Сначала я была очень этому рада, потому что благодаря этому могла окутывать его своим бесплот­ным телом, словно саваном. Так я лежала всю ночь, по­вторяя его движения, наслаждаясь тем, как тепло его тела согревает мой холод. Но когда он потребовал плот­но закрыть окна и принести одеяла, я опять вернулась на балку, висевшую над кроватью.

Он стал посещать чайные домики на берегах Запад­ного озера. Я следовала за ним и оставалась рядом, пока он играл в азартные игры, пил вино, и, наконец, когда он стал предаваться развлечениям с женщинами, чья профессия состояла в том, чтобы приносить мужчинам радость и удовольствие. Я зачарованно наблюдала за ними. Мне удалось многому научиться. Мне было ясно, что и в этом Цзе не желала заботиться о другом челове­ке. Она думала только о себе. Почему она не делала того, что должна делать каждая жена и женщина? Разве она ничего не испытывала? Разве ее тело было бесчувствен­ным? А если забыть об удовольствии Жэня, то неужели она не понимала, что он мог влюбиться в одну из этих женщин и сделать ее своей наложницей?

Ночью, после того как они с мужем заставляли дождь пролиться из облаков, я вместе с Цзе путешествовала в ее снах. Она больше не навещала живописные места, как в первую брачную ночь. Чаще всего она видела ночь, туман и тени. Она пряталась от лунного света, не зажи­гала свечи или фонари. Меня это устраивало. Я прята­лась за деревьями и колоннами или в темноте пещер и углов. Я следовала за ней по пятам, запугивая и поучая ее. На следующую ночь она осталась лежать в постели. Она была бледной, ее тело дрожало. Когда муж пришел к ней, она сделала все, что я ей говорила, но выражение ее лица по-прежнему не радовало его.

Наконец, когда однажды ночью она вошла в при­снившийся ей сад, я сделала шаг из тени и встретилась с ней лицом к лицу. Конечно, она закричала и кинулась прочь, но куда ей было бежать? Даже во сне она чув­ствовала усталость. Я же никогда не уставала. Такого просто не могло быть.

Она упала на колени и стала тереть голову, надеясь, что возникнут искры и свет напугает меня. Но это был сон, и я совершенно не боялась того, что она делала.

— Оставь меня в покое! — кричала Цзе. Она изо всех сил кусала третий палец, надеясь, что из него пойдет кровь. — Уходи! — Она наставила на меня палец, словно обвиняя меня. Она знала, что призраки боятся свежей и запекшейся крови. Но это был сон, и ее зубы были слиш­ком слабы, чтобы прокусить кожу. Заклинания были бессильны в мире снов, хотя на земле они могли бы при­чинить мне немалый вред.

— Прости, — дружелюбно сказала я, — но я всегда буду следовать за тобой.

Она закрыла рот руками, чтобы сдержать крики ужа­са. Нет, ужас — неподходящее слово. Казалось, ей при­шлось нос к носу столкнуться со всеми страхами, кото­рым она боялась взглянуть в глаза.

Я была призраком и знала, что происходит с ней на земле. Она металась в кровати и стонала.

Во сне я отошла на несколько шагов назад.

— Я не причиню тебя зла, — успокоила я Цзе. Я про­тянула руку и послала в ее сторону вихрь лепестков. Я улыбнулась, и вокруг нас стали распускаться цветы. Я плавно полетела к ней, отсылая прочь тени и темноту. Наконец, мы, две красивые девушки, оказались в саду в погожий весенний день.

Цзе, лежащая в кровати, стала дышать ровнее. На ее лице появилось умиротворение. Здесь, во сне, ее воло­сы блестели на солнце, а губы обещали блаженство. Руки были тонкими и белыми, а «золотые лилии» крошеч­ными. Даже мне они казались соблазнительными. Я не могла понять, почему на земле она скрывала свою ис­тинную сущность.

Я опустилась рядом с ней.

— Люди говорят, что ты думаешь только о себе, — ска­зала я. Она закрыла глаза, словно для того, чтобы не слы­шать правду, а на ее лице опять появилась гримаса. Но я хочу, чтобы ты думала о себе. Я хочу, чтобы ты думала о себе здесь, — я протянула указательный палец к вмес­тилищу разума в ее груди. Я почувствовала, что она слов­но открывается мне навстречу. Я отвела палец и вспом­нила о женщинах из увеселительных заведений. Это при­дало мне смелости, и я обеими руками коснулась ее со­сков, спрятанных под одеждой. Я почувствовала, как они напряглись под кончиками моих пальцев. Цзе пе­ревернулась в постели. Я подумала о том, какое наслаж­дение испытала, когда Жэнь ласкал меня цветком пио­на. Это был сон, и Цзе не могла убежать от меня, и тогда я провела пальцем вниз, вниз, вниз, туда, где, как я зна­ла, находился источник наслаждения. Я почувствовала тепло, рождавшееся под одеждой из шелка. Цзе вздрог­нула и вздохнула. В постели она тоже дрожала.

— Думай о себе, когда занимаешься этим, — прошеп­тала я ей на ухо. Потом я вспомнила, что говорила об облаках и дожде моя мать, и добавила: — Женщины тоже должны получать удовольствие.

Перед пробуждением я заставила ее дать мне обеща­ние.

— Не упоминай о нашем разговоре и о том, что ты меня видела. — Она должна была молчать, чтобы наша связь не прекратилась. — Никто, и в особенности твой муж, не захочет слушать о твоих снах. Жэнь подумает, что ты глупа и суеверна, если ты будешь болтать всякую ерунду о его первой жене.

— Но он мой муж! Я не могу ничего от него скрывать!

— У всех женщин есть секреты от мужей, — сказала я. — И наоборот.

Правда ли это? К счастью, Цзе была так же неопыт­на, как и я, и потому она не стала спорить. Тем не менее она все еще колебалась.

— Мой муж хочет иметь современную жену, — вста­вила она. — Ему нужен друг.

Эти слова напомнили мне о том, что когда-то гово­рил мне Жэнь. Они заставили меня затрепетать от тем­ной нечеловеческой ярости. На минуту я стала страш­ной — уродливой, мерзкой, вселяющей отвращение. После этого Цзе не осмеливалась возражать мне. Я по­сещала ее каждую ночь, и больше она не оказывала со­противления.

Так Тан Цзе стала второй женой моего мужа. Я каж­дую ночь ждала, лежа на балке, когда она придет в спальню. Каждую ночь я соскальзывала со своего насе­ста на супружескую постель, заставляя ее двигать бед­рами, выгибать спину, помогая ей открываться навстре­чу своему мужу. Я наслаждалась каждым стоном, кото­рый срывался с ее уст. Мне нравилось мучить ее не мень­ше, чем его. Если она сопротивлялась, я протягивала руку и касалась того или иного места на ее обнаженном теле, чтобы в нее проникло нестерпимое тепло, и нако­нец она сдавалась на волю чувств, ее прическа распус­калась, гребешки и заколки рассыпались по кровати, она таяла от наслаждения, и проливался дождь.

Внезапная страсть Цзе заставила ее мужа позабыть об увеселительных заведениях. Он полюбил свою зем­ную жену. На каждую ласку, которую она ему дарила, — а их было немало, потому что я все время придумывала новые разнообразные способы доставить ему удоволь­ствие, — Жэнь отвечал с присущим ему мастерством. На теле Цзе было множество чувствительных местечек, жаж­дущих прикосновения, и он нашел их все. Она не сопро­тивлялась, потому что я не позволяла ей этого. Теперь, когда она выходила из комнаты, я никогда не слышала ее жалоб, придирок и злых слов, которые раньше разноси­лись по всей усадьбе. Она приносила Жэню чай в биб­лиотеку. Его интересы стали ее интересами. Она стала относиться к слугам с добротой и справедливостью.

Жэнь был очень счастлив. Он приносил ей маленькие подарки. Просил слуг готовить особые блюда, чтобы ис­кусить Цзе и придать ей сил. После дождя и облаков он оставался лежать на ней, глядя на прекрасное мечтатель­ное выражение на ее лице. Слова восхищения водопадом сбегали с ее уст, и она купалась в его любви. Он любил ее гак, как любил бы меня, если бы мои надежды сбылись. Он так сильно ее любил, что позабыл обо мне. Но в глу­бине души она оставалась верна себе, потому что, несмот­ря на то что я щедро дарила ей каждую судорогу наслаж­дения, пробегавшую по ее телу, каждый вздох, вырывав­шийся из ее влажного открытого рта, каждое удоволь­ствие, — в конце концов, я была первой женой, — остава­лась одна вещь, к которой я не могла принудить ее. Она отказывалась смотреть ему в глаза.

Но я была непоколебима в своем решении превра­тить ее в идеальную жену. Жэнь хотел, чтобы жена стала ему другом, и потому я заставила Цзе погрузиться в кни­ги. Она читала толстые тома со стихами и рассказами об исторических событиях. Она полюбила чтение и научи­лась разбираться в литературе, и даже стала хранить книги на своем туалетном столике, вместе с зеркалом, румянами и драгоценностями.

— Твоя любовь к знаниям так же сильна, как жела­ние быть красивой, — как-то заметил Жэнь.

Его слова придали мне решимости. Мне удалось за­интересовать Цзе «Пионовой беседкой». Она много раз перечитывала принадлежавшее мне издание этой опе­ры. Вскоре она перестала выпускать его из рук. Она мог­ла наизусть рассказать большие куски из моих коммен­тариев.

— Ты не пропустила ни одного слова, — восхищенно замечал Жэнь, и я была счастлива.

Наконец, Цзе сама начала записывать свои мысли об опере на маленьких клочках бумаги. Но ее ли это были мысли или я внушила их ей? И так, и так. Я помнила, что произошло, когда Жэнь рассказал моему отцу о сво­их снах, в которых мы вместе писали стихи, и не забыла напомнить Цзе, что она не должна рассказывать кому- либо о своих записях или обо мне. В этом отношении она была послушной второй женой, уступавшей жела­ниям первой.

Тем не менее, несмотря на то что все шло хорошо, у меня была веская причина для беспокойства. Я была го­лодным духом и стремительно уменьшалась в размерах.

Праздник Голодных Духов

В жизни многие вещи происходят по расписанию, нравится нам это или нет. У женщин начи­наются месячные кровотечения. Луна прибывает и убывает. Приходит Новый год, затем праздник Весны, день Двойной Семерки, праздник Голодных Духов и, наконец, праздник Середины Осени. Мы не имеем власти над ходом времени, но он заставляет нас двигаться вперед. Перед Новым годом люди убирают дома, готовят особые блюда, приносят жертвы — не только потому, что так велит долг и обычай, но и пото­му, что смена сезона и предчувствие весны подгоняют, соблазняют и принуждают их к этому. То же происхо­дит и с призраками. Мы можем свободно бродить по земле, но мы также слышим зов управляющих нами тра­диций, инстинкта и желания жить. Мне хотелось быть рядом с Жэнем каждую секунду, но в седьмом месяце мой голод стал таким же сильным и неуправляемым, как спазм, как полная Луна перед осенним равноден­ствием, как фейерверки, отсылающие бога Кухни в небо, чтобы он рассказал там о поступках членов семьи. Даже когда я лежала на балке или в кровати моей подру­ги, я чувствовала, как некая сила манит, увлекает, тянет меня наружу.

Голод стал нестерпимым, и я покинула безопасность спальных покоев. Мне была нужна прямая линия, и я нашла ее, пролетев через дворы прямо в ворота усадьбы семьи У и оказавшись за спиной у двух слуг, которые дер­жали в руках бумагу и горшки. Как только я вылетела из ворот, я услышала, как они закрылись за моей спиной, и с ужасом увидела, что слуги наклеивают на двери защит­ные талисманы и закрывают их, чтобы защитить тех, кто находится внутри, от таких, как я. Это произошло в пят­надцатый день месяца, когда наступает праздник Голод­ных Духов. Я была такой же жертвой собственных жела­ний, как вторая жена моего мужа; никто не мог остано­вить меня, потому что я была неуправляема.

Я стала колотить по воротам:

— Впустите меня!

И я услышала рядом с собой крики и вопли, повто­рявшие мои слова: «Впустите меня! Впустите меня! Впу­стите меня!»

Я резко повернулась и увидела духов. Их одежда была разорвана в клочья, лица были изможденными, серы­ми, морщинистыми, плечи сгорбились от одиночества, тяжелых утрат и сожалений. У некоторых не было руки или ноги. От них воняло страхом, ужасом и жаждой ме­сти. Из утопленников текла прогорклая вода. Они пах­ли дохлой рыбой. А дети! Там было множество детей. В основном это были девочки: их оставляли без при­смотра, продавали, били... Их семьи совершенно поза­были о них. Они быстро, словно стая крысят, перебегали с места на место, а в их глазах застыла неизбывная печаль. Все эти существа были похожи друг на друга: их обуревали голод и гнев. Некоторые озлобились, потому что были голодны и бездомны; другие были голодны и бездомны из-за своей злобы. Я пришла в ужас, поверну­лась к воротам и стала бить в них со всей силой, на ка­кую была способна.

— Пустите меня! — опять закричала я.

Но мои кулаки были слишком слабы. Я не могла ни­чего поделать с талисманами и двустишиями, при по­мощи которых слуги запечатали двери от меня и таких, как я. Таких, как я. Я прижалась лбом к воротам, закры­ла глаза и постаралась смириться с этой мыслью. Я была такой же, как эти отвратительные духи, и меня полнос­тью поглотил сильнейший мучительный голод.

Я сделала глубокий вдох, отлетела от стены и застави­ла себя повернуться. Духи потеряли ко мне интерес и за­нялись своим делом: они набивали рты дарами семьи У. Я старалась пробиться через их корчащиеся тела, но они легко оттерли меня в сторону.

Я пошла по дороге, останавливаясь у каждого дома, где стоял алтарный столик, но приходила слишком по­здно, и другие свирепые духи не давали мне отведать жертвенных даров. Казалось, мое тело превратилось в разинутый рот и пустой желудок.

Богов и предков почитают, как сильных мира сего. Люди прислуживают им, потому что они защищают их и исполняют желания. Та часть их души, которая живет па небе, способствует росту, произведению потомства и самой жизни. Для них заботливо готовят жертвенные дары, их подают на красивых тарелках вместе с серви­ровкой и столовыми приборами. А духов презирают. Мы словно изгои, хуже, чем попрошайки или прокаженные. Люди думают, что мы не приносим ничего, кроме не­взгод, горя и неудач. Нас обвиняют в том, что мы под­страиваем несчастные случаи, лишаем людей потом­ства, удачи в игре, обрекаем их на болезни, невыгодные сделки, неурожай и, конечно, на смерть. Поэтому не стоит удивляться, что жертвенные дары, которые гото­вят во время праздника Голодных Духов такие невкус­ные и даже тошнотворные. Вместо подносов со спелы­ми персиками, приготовленного на пару ароматного риса, цыплят, целиком запеченных в соевом соусе, мы получаем рисовую крупу, овощи, которые следовало бы скормить свиньям, и куски гнилого мяса с кусками шер­сти. Нам не дают тарелок и палочек. Нам приходится зарываться в еду лицом, словно собакам, разрывать ее зубами и утаскивать в свои темные норы.

Люди не понимают, что многие из нас родились в богатых домах и что мы так же тоскуем по своей семье и беспокоимся о своих родственниках, как почитаемые ими предки. Мы стали призраками и, конечно, не мо­жем изменить свою природу, но это не значит, что мы намеренно пытаемся причинить кому-нибудь вред. Мы опасны, как опасна горячая печь. Ведь до сих пор моя печальная участь не вынудила меня причинить кому- либо боль, увечье или проявить жестокость, не правда ли? Но когда я летела по берегам озера, я сражалась с теми, кто был слабее меня, вырывала у них из рук кожу­ру заплесневевшего апельсина или кусок кости, из ко­торой еще не высосали мозг. Я шла, плыла, ползла, та­щилась от дома к дому, съедая все, что можно, с хлюпа­ньем поглощала объедки на столах, уже опустошенных такими, как я, пока не добралась до стен усадьбы семьи Чэнь. Я сама не знала, что обошла все озеро. Вот каким сильным и неутолимым был мой голод.

Я никогда не бывала по эту сторону ворот моего ро­дительского дома во время праздника Голодных Духов, по сейчас вспомнила, как слуги работали, не покладая рук, и переговаривались о том, как много провизии они укладывали, привязывали и прикрепляли к алтарю, ус­тановленному за воротами. Цыплята и утки — живые и выпотрошенные, рыба, рисовые пирожные, целые спе­лые ананасы, дыни и бананы. Когда праздник заканчи­вался и призраки съедали часть еды, попрошайки и ни­щие приходили разделить между собой остатки, и се­мья Чэнь устраивала для них пир.

Духи жестоко сражались за пищу, как и у каждого дома, но эта был мой родной дом. Угощение принадле­жало мне. Я гордо прошла вперед, растолкав толпу. При­зрак в ветхом халате мандарина с вышитой на груди эм­блемой, указывавшей на то, что он был ученым пятого ранга, пытался оттереть меня локтем, но я была невы­сокого роста и проскользнула под его рукой.

— Это принадлежит нам! — прогремел он. — У тебя нет права здесь находиться! Уходи!

Я схватилась за стол, как будто для бесплотного духа в этом был какой-нибудь толк, и вежливо, из уважения к его званию, ответила:

— Это дом моей семьи.

— Твой статус при жизни никого не волнует, — про­рычал призрак, стоявший справа от меня.

— Если бы ты хоть что-нибудь значила при жизни, тебя бы похоронили, как полагается. Еще одна беспо­лезная ветвь, — фыркнула женщина. Ее плоть сгнила, и сквозь кожу были видны кости черепа.

Мужчина в халате мандарина приблизил к моему лицу открытый рот, и я почувствовала его зловонное дыхание.

— Твоя семья позабыла о тебе так же, как они забыли о нас. Мы много лет приходим сюда, и посмотри, что они нам дают! Почти ничего! Твой новый брат, кажет­ся, не понимает, что совершает большую ошибку. Тьфу!

— Он обдал меня своим мерзким дыханием, и я почув­ствовала запах гнилой пищи, лежащей в его желудке. — Твой отец уехал в столицу, а этот Бао явно думает, что наш праздник не имеет значения. Он забрал все жерт­венные дары в свою комнату, чтобы съесть их вместе с наложницами.

Сказав это, призрак в костюме мандарина схватил меня за шиворот и отшвырнул в сторону. Я ударилась о стену стоящего напротив дома и упала на землю. Ос­тальные стали глодать и разрывать зубами дичь, лежа­щую на жертвенном столике. Я осторожно обогнула их и постучалась в ворота нашего дома. Но тщетно. Когда я была жива, мне больше всего хотелось покинуть дом и отправиться на прогулку. Теперь я мечтала о том, чтобы попасть обратно.

Я так долго не вспоминала о своей родной семье. Наверное, Лотос и Ракита уже живут в собственных до­мах. Но мои тети и наложницы по-прежнему жили в доме семьи Чэнь. Моя маленькая сестра Орхидея гото­вится к своей помолвке. Я думала о сотнях пальцев, ко­торые жили за воротами, — о нянях, служанках, пова­рах, но больше всего о своей матери. Наверняка есть какой-нибудь способ увидеться с ней.

Я обошла вокруг усадьбы, делая большие повороты, чтобы избежать острых углов. Но тщетно. У дома семьи Чэнь были всего одни ворота, и они были защищены от голодных духов. Думала ли обо мне мама, сидя в зале Цветущего Лотоса? Я посмотрела на небо, надеясь уви­деть Наблюдательную террасу. Смотрит ли на меня ба­бушка? Может, она качает головой, посмеиваясь над моей глупостью?

Призраки, как и живые люди, не любят слушать прав­ду. Мы поддаемся самообману, чтобы не потерять лицо, стараемся верить в хорошее и продолжаем идти вперед, попав даже в безвыходное положение. Мне не хотелось признавать, что голод настолько измучил меня, что я не стану противиться искушению упасть лицом в миску с гнилыми фруктами, если это поможет мне утолить му­чительную пустоту Я вздохнула. Я все еще была голод­на. В этот день мне следовало съесть столько, чтобы прожить еще один год.

Когда я стояла на Наблюдательной террасе, я иногда наблюдала за жизнью семьи Цянь в деревне Гудан, куда мой отец приезжал на Новый год вскоре после моей смерти. Я направилась туда, сражаясь с нападавшими па меня голодными духами, огибая углы, теряясь на из­вилистых дорожках между рисовыми полями, которые специально устраивали крестьяне.

Наступила ночь — время, когда должно было по­явиться еще больше существ, желающих набить свой желудок, но в деревне я встретила всего несколько го­лодных духов. Здесь люди погибали во время землетря­сений, наводнений, голода или от различных болезней. Они умирали в своих домах или рядом с ними, и потому их тела не были потеряны. Случаи, когда тело полнос­тью уничтожалось, происходили редко — разве что при пожаре сгорит целая семья или мост обвалится во вре­мя наводнения, когда крестьянин со своей свиньей идет по нему на рынок. Поэтому большая часть деревенских мертвецов обычно похоронена, как полагается, и все три части их души находят упокоение в разных местах, как это и должно быть.

Тем не менее я встретила трех потревоженных духов. Среди них была женщина, которую похоронили в не­правильном месте, и ее тело пронзили корни дерева, из-за чего она испытывала сильную боль, мужчина, чей гроб сдвинулся с места во время наводнения, и молодая девушка. Ее тело перевернулось, когда гроб поставили на землю, голова сдвинулась, и потому остальные части ее души не могли обрести новое воплощение. Они были взволнованы и опечалены. Они пытались найти по­мощь, но это приносило их семьям несчастья. Никому не нравится слушать невыразимо грустные стоны при­зрака, когда он ложится спать, кормит ребенка или за­нимается с супругом дождем и облаками. Но все же, если не считать этих встреч, мое путешествие было спокой­ным. Я летела в одиночестве.

Я долетела до дома семьи Цянь. Они были небогаты, но у них были добрые сердца. Жертвенных даров было немного, но они были куда вкуснее, чем все, что я ела сегодня. Насытившись, я приблизилась к их дому. Мне хотелось отдохнуть, прежде чем опять направиться в го­род. Приятное чувство насыщения переполняло меня, и я намеревалась провести немного времени с людьми, ко­торые были близко связаны с моей родной семьей.

На время праздника Голодных Духов они закрыли окна деревянными экранами, а двери заперли изнутри. Я по­чувствовала запах риса. Из-за двери пробивался луч све­та, отбрасываемого фонарем. Я услышала, как люди тихо переговариваются. Я вслушивалась изо всех сил и вскоре уловила голос госпожи Цянь: «Перестав собирать крылья зимородка на берегах изумрудной реки, я остаюсь в моем скромном и бедном жилище, читая стихи». Я хорошо по­мнила эти строки, и они заставили меня затосковать по дому. Но что мне было делать? Я была одна, я лишилась семьи и подруг, утратила дар слова и искусства. Я закры­ла лицо руками и зарыдала и тут же услышала скрип сту­льев и вскрики ужаса. Эти люди накормили меня, а я на­пугала их криками из потустороннего мира!

Когда праздник закончился, я вернулась в спальню Жэня и Цзе. Я была полна сил и энергии, и у меня нео­жиданно появилась новая цель. Я впервые насытилась с тех пор, что предшествовали моей смерти, и у меня появился новый голод — тот самый, который я когда- то пестовала для работы над «Пионовой беседкой». Может, я смогу добавить кое-что к тому, что писала на полях книги, и превращу мои заметки в автопортрет, чтобы Жэнь увидел в нем символ всего того, что нахо­дится внутри меня? Разве не портрет Линян и мои сочи­нения соединили наши души?

Я стала такой же эгоистичной, как вторая жена. Ког­да я стала рассказывала Цзе о «Пионовой беседке», мне удалось затронуть ее мысли, и она стала писать на клоч­ках бумаги и прятать их в нашей спальне. Теперь мне потребуется от нее кое-что еще.

Я заставляла Цзе оставаться днем в спальне, предпо­читая, чтобы она была рядом со мной, а не делила тра­пезу со своим мужем и свекровью в столовой. Свет раз­дражал меня, а потому я просила ее закрывать двери и задергивать занавески на окнах. Летом в комнате было прохладно, и мне это нравилось. Осенью приносили одеяла. Зимой Цзе надевала теплые жакеты, подбитые мехом. Наступил Новый год, затем пришла весна. В чет­вертом месяце цветы раскрылись навстречу солнцу, но мы вместе сидели в темной комнате, где не становилось теплее даже днем.

Я велела Цзе перечитать то, что написала в первом томе. Затем я отослала ее в библиотеку Жэня, чтобы она нашла те три отрывка, которые мне не удалось обнару­жить при жизни. Я подсказала ей взять в руки кисть и записать ответы и свои комментарии к ним на страни­цах рядом с моими собственными заметками. Если я могла заставить Цзе «играть на флейте» для моего мужа, что мне стоило уговорить ее взять кисть и писать? Ни капли усилий. Очень просто.

Но я не была удовлетворена. Я отчаянно нуждалась во втором томе, который начинается с описания при­зрачной, но вечной любви Мэнмэя и Линян. Он ставит точку на ее поминальной дощечке, извлекает тело из могилы и пробуждает ее к жизни. Что, если я прикажу Цзе записать свои мысли и дать прочитать их Жэню? Неужели он не почувствует желания последовать при­меру Мэнмэя?

Ночью мы встретились с Цзе у ее любимого пруда, и я сказала ей: «Тебе нужен второй том. Ты должна найти его». Я неделями, словно попугай, повторяла ей это. Но Цзе была замужней женщиной. Она не могла покидать дом, чтобы найти эту книгу, так же как и я, если бы была жива. Ей приходилось полагаться на свои уловки, обая­ние и любовь мужа. Я помогала ей, но она и сама многое умела. Она могла быть упрямой, надоедливой и избало­ванной. Наш муж реагировал превосходно.

«Я мечтаю прочитать второй том “Пионовой бесед­ки”, — говорила она, наливая ему чашку чая. Я виде­ла представление давным-давно, и теперь мне бы так хотелось прочитать это произведение великого автора н обсудить его с тобой». Жэнь пил горячий чай, а она заглядывала ему в глаза, гладила пальцами рукав и до­бавляла: «Иногда я не понимаю метафор и аллюзий, которые использовал писатель. Но ты же сам прекрас­ный поэт! Может, ты мне объяснишь?»

Ночью, когда Жэнь лежал между нами под грудой теплых одеял, она шептала ему на ухо: «Я каждый день думаю о твоей первой жене. Вторая часть оперы пропа­ла, и это постоянно напоминает мне о том, что Тун умер­ла. Уверена, ты тоже по ней скучаешь. Если бы только мы могли вернуть ее...» Затем язычок высовывался из ее рта, и она начинала ласкать мочку его уха, приглашая мужа заняться чем-то еще.

Я осмелела. Летом я часто усаживалась на спину Цзе, и она носила меня по комнатам. Благодаря этому мне не нужно было беспокоиться об углах. Я была всего лишь дуновением ветерка, сопровождавшим появление второй жены. Когда мы прибывали к обеду в столовую, госпожа У откладывала свой веер и приказывала слугам закрыть дверь, потому что по комнате внезапно пробе­гал сквозняк, и часто, даже в самые жаркие месяцы, она просила разжечь огонь в жаровне.

— Кажется, твои губы опять стали тоньше, — как-то вечером сказала Цзе свекровь.

Свекрови часто жалуются на это. Все знают, что тон­кие губы являются признаком худобы, а худоба означа­ет пустое лоно. Другими словами, она спрашивала. «Где мой внук?» Это был обычный старомодный вопрос.

Жэнь взял Цзе под столом за руку. На его лице пока­залось озабоченное выражение.

— И руки у тебя холодные. Но ведь на дворе лето! Пойдем завтра на прогулку? Посидим у пруда, посмот­рим на цветы и бабочек, и солнце тебя согреет.

— Не судьба мне сейчас любоваться цветами, — про­бормотала Цзе. — Бабочки кажутся мне душами мертве­цов. А когда я смотрю на воду, я думаю об утопленниках.

— Думаю, — язвительно заметила моя свекровь, — солнце ей не поможет. Куда бы они ни пришла, она при­носит с собой холод. Что, если и солнце от нее убежит?

В глазах Цзе показались слезы.

— Я лучше пойду в свою комнату, почитаю немного.

Госпожа У плотно обмотала вокруг себя шаль.

— Да, наверное, так будет лучше. Я пришлю завтра доктора, чтобы он определил, что у тебя за болезнь.

Цзе непроизвольно сжала ноги.

— Это ни к чему..

— Как ты родишь сына, если...

Сына? Цзе была нужна мне для другого! Не то чтобы она была не способна родить наследника. Она мне по­могает. Ребенок нам ни к чему.

Но доктор Чжао, который пришел навестить нас, беспокоился совсем о другом. Я не видела его с тех пор, как умерла. Не могу сказать, что была рада вновь встре­титься с ним.

Он, как обычно, пощупал пульс, посмотрел на язык, Цзе, затем вышел с Жэнем из комнаты и объявил:

— Я видел такое много раз. Ваша жена перестала есть. Она часами размышляет в темноте. Господин У, все это наводит меня на единственное заключение: ваша жена больна любовным томлением.

— Что же мне делать? — встревоженно спросил Жэнь.

Они сели на скамейку в саду.

— Обычно ночь, проведенная наедине, легко излечи­вает эту болезнь, — сказал доктор. — Наверное, она отка­зывается заниматься дождем и облаками? Поэтому она до сих пор не понесла? Ведь вы женаты уже больше года.

Я пришла в ярость оттого, что доктор смеет предпо­лагать такое. Мне хотелось превратиться в одного из могущественных мстительных призраков, чтобы заста­вить его заплатить за свои обвинения.

— В этом отношении мне не приходится мечтать о лучшей жене, — ответил Жэнь.

— Дарите ли вы ей, — тут доктор замялся, прежде чем продолжить, — свою жизненную жидкость? Жен­щина должна поглощать ее, чтобы быть здоровой. Вы не можете тратить ее только на ароматную нежность перебинтованных ножек.

После долгих подбадриваний Жэнь рассказал докто­ру о том, что каждый день и ночь происходит в спаль­ных покоях. Выслушав его, доктор не мог обвинить ни одну из сторон в недостатке желания, знаний, прилеж­ности или в том, что они лишены необходимых жиз­ненных соков.

— Наверное, любовное томление вашей жены про­исходит по другой причине. Есть ли у нее какие-нибудь неутоленные желания? — спросил доктор.

На следующий день Жэнь уехал в город. Я не после­довала за ним, потому что меня больше занимала Цзе. Госпожа У, выслушав наставления доктора, вошла в спальню, открыла двери и подняла тяжелые занавески, скрывавшие окна. В комнате стало жарко и влажно, как обычно в Ханчжоу в летние месяцы. Это было ужасно, но мы, как покорные снохи, старались приспособиться к этому и повиноваться, забыв о собственных чувствах и удобстве. Я оставалась рядом с Цзе, стараясь утешить ее во время непрошенного вторжения. Я была рада, когда она надела на свой жакет еще один. Свекрови приказы­вают нам, что делать, и мы делаем вид, что повинуемся, но они не могут следить за нами каждую минуту.

Через три дня Жэнь вернулся.

— Я был во всех деревнях между реками Тяо и Чжа, — рассказал он. — В Шаосин моя настойчивость наконец была вознаграждена. Мне жаль, что этого не случилось раньше, — и он вытащил из-за спины издание «Пионо­вой беседки». В нем была и первая, и вторая часть,— Это лучший подарок, который я могу для тебя сделать. — Он замолчал, и я поняла, что он думает обо мне. — Я дарю тебе все произведение целиком.

Мы с Цзе упали в его объятия, вне себя от счастья. Слова, произнесенные Жэнем, убедили меня в том, что я по-прежнему жива в его сердце.

— Я не хочу, чтобы ты болела любовным томлением, — сказал он. — Теперь ты выздоровеешь.

Да, да, да, подумала я. Я выздоровею. Спасибо тебе, любимый, спасибо!

— Да, да! — эхом произнесла Цзе и вздохнула.

Это нужно было отпраздновать.

— Давай устроим пир! — предложила она.

Было утро, но слуги принесли бутылку вина и ста­канчики из нефрита. Моя подруга была непривычна к вину, а я никогда не пробовала его раньше. Но мы были счастливы! Она выпила вино быстрее, чем Жэнь под­нял стакан. Каждый раз, когда она ставила его на стол, я касалась края, и она вновь наполняла его. На улице было светло, в окна проникала жара, но супруги чувствовали свет и тепло другого рода. Стакан, еще один, и еще. Цзе выпила девять. Ее щеки порозовели от вина. Жэнь вел себя сдержаннее, но он порадовал свою жену, и мы от­платили ему двойной благодарностью.

Они оба уснули днем. На следующий день Жэнь про­снулся, как обычно, и отправился в библиотеку, чтобы писать стихи. Я позволила своей подруге, непривычной к вину, поспать подольше, потому что мне было нужно, чтобы она была отдохнувшей и готовой к работе.

Сердечные мечты

Когда солнце коснулось крючков занавесок в спальне, я разбудила Цзе. Я велела ей собрать все кусочки бумаги, на которых она писала в последние месяцы, и отослала ее в библиотеку Жэня. Опустив голову, она показала ему свои записи.

— Можно я перепишу комментарии сестры Тун и свои заметки в новый том «Пионовой беседки»? — спро­сила она.

— Разрешаю, — ответил он, даже не подняв глаз от своих бумаг.

Я была рада, что брак не сделал его нетерпимым, и моя любовь к нему стала сильнее.

Но я должна объяснить: это я захотела, чтобы Цзе пе­реписала мои мысли в новую книгу и дополнила их свои­ми заметками. Я решила, что она продолжит мою работу, незавершенную из-за того, что мама сожгла второй том. Будет лучше, если все записи будут находиться в одной книге. Цзе потребовалось две недели, чтобы аккуратно переписать мои комментарии в первую половину новой книги. Еще две недели ушло на то, чтобы перечитать ис­писанные ею клочки бумаги и перенести записи на чис­тые страницы второй половины. Затем мы стали добав­лять новые замечания в первую и вторую часть.

Дао учит, что нам следует записывать то, что мы уз­наем на своем опыте и что мы не должны бояться со­прикоснуться с настоящими явлениями, людьми и со­бытиями. Недостаточно только думать о них. Я была согласна с тем, что Е Шаоюнь написал во введении к посмертному собранию сочинений своей дочери: «Я верю, что божественный дух написанного слова не умирает, и благодаря этому жизнь торжествует над смер­тью». Я заставляла Цзе писать, и ее заметки о строении и сюжете оперы были более пространными, чем те, ко­торые делала я, когда умирала от любви, лежа в своей постели. Я надеялась, что Жэнь прочитает записи Цзе, услышит меня и поймет, что я по-прежнему нахожусь рядом с ним.

Прошло три месяца. Солнце чаще скрывалось за об­лаками и раньше садилось за горизонт. Окна были зак­рыты и занавешены. Двери защищали нас от постоян­ного холода, а в жаровнях горел огонь. Эта перемена погоды была благоприятна для меня. Я стала быстрее думать. Я работала неделями напролет, редко позволяя Цзе выходить из комнаты. Но однажды вечером я под­слушала, что говорил ей перед сном наш общий муж. Он сидел на краю кровати, обнимая ее за плечи. По срав­нению с ним она казалась маленькой и хрупкой.

— Ты такая бледная, — заметил он. — Я вижу, ты по­худела.

— Твоя мать жалуется на меня, — сухо произнесла она.

— Забудь о свекрови. Слушай своего мужа. — Он кос­нулся кругов под ее глазами, похожих на темные луны. — Этого не было, когда мы поженились. Мне больно ви­деть это сейчас. Разве ты не счастлива со мной? Может, ты хочешь навестить родителей?

Я подсказала Цзе подходящий ответ.

— Девушка — всего лишь гость в доме родителей, — едва слышно процитировала она известное изречение. — Мое место здесь.

— Может, ты хочешь отправиться на прогулку? — спросил он.

— Мне хорошо здесь, с тобой. — Она вздохнула. — Завтра я буду прихорашиваться усерднее. Я буду старать­ся, чтобы ты был доволен...

— При чем здесь я! — перебил ее Жэнь. Услышав рез­кий ответ, Цзе задрожала, и он добавил более мягким тоном: — Я хочу, чтобы ты была счастлива, но за завтра­ком ты молчишь и ничего не ешь. Теперь я редко вижу тебя днем. Раньше ты приносила мне чай. Помнишь? Мы часто беседовали в библиотеке.

— Завтра я принесу тебе чай, — пообещала она.

Жэнь покачал головой.

— Дело не в том, что я нуждаюсь в твоих услугах. Ты моя жена, и я беспокоюсь о тебе. Слуги накрывают на стол, но ты ничего не ешь. Боюсь, нам опять придется пригласить доктора.

Это меня беспокоило. Я спрыгнула с балки, села за спиной Цзе и дотронулась пальцем до ее затылка. Теперь мы были так близки и взаимосвязаны, что она никогда не возражала в ответ на мои указания. Цзе повернула го­лову и закрыла ему рот поцелуем. Я не хотела, чтобы он переживал, и мне было неприятно слушать о его тревоге.

Раньше этот способ действовал безотказно, но сегод­ня вечером Цзе не сумела заставить его замолчать. Жэнь отпрянул назад и сказал:

— Я говорю серьезно. Я думал, что, получив в подарок и здание оперы, ты выздоровеешь, но, кажется, положе­ние только ухудшилось. Поверь, я не хотел этого. Ви­димо, он опять вспомнил обо мне. — Завтра я поеду за доктором. Будь готова принять его.

Когда они легли в постель, Жэнь обвил Цзе руками, прижался грудью к ее спине и крепко обнял, словно желая защитить.

— С завтрашнего дня все изменится, прошептал он, — я буду читать тебе вслух при свете лампы. Я велю слугам приносить сюда еду, и мы будем обедать вдвоем. Я люблю тебя, Цзе. Ты обязательно выздоровеешь.

Мужчины так уверены в себе, в них столько силы и убежденности. Они верят — истово верят, — что могут изменить жизнь, всего лишь сказав несколько слов, и довольно часто им это удается. Я любила Жэня за это, и мне нравилось видеть, какую власть он имеет над своей второй женой. Я видела, как тепло его тела согревает ее, и подумала о ласках Мэнмэя, благодаря которым он вдохнул жизнь в холодное призрачное тело Линян. Ды­хание Жэня стало медленным и глубоким, и Цзе тоже успокоилась.

Я едва дождалась, пока он уснет. Сразу после этого я вытащила Цзе из супружеской постели, заставила ее за­жечь свечу, смешать тушь и открыть книгу. Я была взвол­нована и полна вдохновения. Мое сочинение позволит мне вернуться к Жэню и к нашей совместной жизни.

Я не стала слишком долго мучить Цзе... Она написа­ла совсем немного:

«Больше всего в опере удивляет не Линян, а ученый. В мире есть много одурманенных любовью женщин, подоб­ных Линян, которые мечтают о любви и умирают, но не возрождаются к жизни. А все потому, что у них нет та­кого возлюбленного, как Мэнмэй. Ведь он нашел портрет Линян, призывал ее к себе, восхищался ей; он возлег на брач­ное ложе с призраком и верил, что она предстает перед ним в плоти и крови; он сговорился с Ши Сяньгу, чтобы открыть гроб, и бесстрашно унес тело; он отправился в далекое путешествие, пал на колени перед своим тестем и принял от него много мук. Сон казался ему явью, и потому он не побоялся вскрыть могилу. Он не стыдился, открыто оплакивая Линян. Он никогда ни о чем не сожалел».

Я улыбалась, довольная этим добавлением. Затем я позволила Цзе вернуться в удобную постель и теплые объятия мужа, а сама поползла вверх по стене и уселась на балку. Я должна была позаботиться о том, чтобы Жэнь был доволен своей женой. В противном случае она не сможет записывать мои мысли. А если она не поможет мне в этом, Жэнь никогда меня не услышит. Всю ночь я наблюдала за тем, как они спят, и в это время вспомина­ла о том, что мама и тети говорили об искусстве быть же­ной. «Каждое утро вставай на полчаса раньше твоего мужа», — часто поучала мама. Поэтому на следующее утро я подняла Цзе еще до того, как проснулся Жэнь.

«Если ты поспишь на полчаса меньше, это не повре­дит твоему здоровью или красоте, — прошептала я на ухо Цзе, когда она села за туалетный столик. — Дума­ешь, твоему мужу нравится видеть, как ты сопишь во сне? Нет. У тебя есть пятнадцать минут, чтобы умыть лицо, расчесать волосы и одеться». Я припомнила утон­ченные хитрости женских покоев и помогла ей смешать пудру, нанести румяна, причесать волосы и украсить их заколками из перьев. Я настояла на том, чтобы она на­дела розовое платье. «Еще пятнадцать минут уйдет на то, чтобы приготовить одежду твоего мужа. Положи ее рядом с подушкой. Когда он проснется, у тебя наготове должны быть свежая вода, полотенце и гребень».

Когда Жэнь вышел из комнаты, я напомнила Цзе: «Всегда стремись к тому, чтобы улучшить свой вкус и манеру одеваться. Никто из домашних не должен знать о твоей несговорчивости, упрямстве и ревности. Все это твой муж может увидеть и на улице. Вместо этого про­должай учиться. Чтение поможет тебе искусно вести беседу, искусство чайной церемонии согреет твоего воз­любленного, игра на музыкальных инструментах и со­ставление букетов обострят твои чувства и в то же время сделают его жизнь интереснее». Затем я вспомнила тот день, когда помогала матери бинтовать ноги Орхидеи. «Твой муж - Небо. Ты должна повиноваться ему».

Сегодня, впервые за долгое время, я вывела ее за дверь спальни и повела в кухню. Конечно, Цзе никогда не бывала здесь раньше. Когда она сощурила глаза, нео­добрительно глядя на слугу, я дернула ее за ресницы, чтобы ее взгляд оставался открытым и беззаботным. Возможно, она была избалованной девушкой и рассе­янной женой, но наверняка мать ее хоть чему-то научи­ла. Я не выпускала Цзе с кухни, пока она не вспомнила самый простой рецепт. Слуги с беспокойством смотре­ли на то, как Цзе грела в горшке воду, засыпала туда горсть риса и помешивала его, пока не сварила нежную рисовую кашу. Она рылась в корзинах и шкафах и нашла там свежую зелень и сырой арахис. Цзе нарезала их и засыпала в ступку. Затем она положила рисовую кашу на блюдо, поставила его вместе с другими закусками, мисками и суповыми ложками на поднос и понесла в зал, где семья собиралась к завтраку. Госпожа У и ее сын безмолвно наблюдали за тем, как Цзе, наклонив голову, накрыла на стол. Ее милое личико порозовело от жара печи, словно на нем отражался яркий цвет ее туники. После обеда Цзе последовала за свекровью в женские покои, где они уселись рядом и стали вышивать и бесе­довать. Я следила за тем, чтобы из уст ни одной из них не вырвались язвительные слова. В конце концов, Жэнь передумал звать доктора.

Я позаботилась о том, чтобы Цзе делала все, чтобы умиротворить своего мужа и заслужить уважение свекро­ви. Занимаясь стряпней, она искусно выбирала специи, и еда была ароматной. На обед она подала рыбу из Запад­ного озера. Цзе внимательно наблюдала за родственни­ками, чтобы увериться в том, что они наслаждаются ее вкусом. Она подливала чай в опустевшие чашки мужа или свекрови. Когда она выполнила все свои обязанности, я позвала ее в спальню и мы продолжили работать.

К этому времени я многое узнала о супружеской жиз­ни и плотской любви. Она не была такой низменной, какой представала в шутках Ши Сяньгу или в неприс­тойных намеках Благоуханной Весны из «Пионовой бе­седки». Теперь я понимала, что любовь означает духов­ную связь, которая начинается с прикосновения. Я про­диктовала Цзе:

«Линян говорит: “Призраки беззаботно предаются страсти, но люди должны помнить о правилах прили­чия”. Линян нельзя считать опороченной из-за того, что во сне она занималась с Мэнмэем дождем и облаками. Во сне она не могла забеременеть, так же как превратив­шись в призрака. Облака и дождь во сне не имеют последствий, не требуют ответственности, и потому их нече­го стыдиться. Всем девушкам снятся такие сны. Это не значит, что они испорченные. Вовсе нет. Девушка, меч­тающая об облаках и дожде, готовит себя к исполнению цин. Линян говорит: “Помолвка приводит к рождению жены, а преступная страсть — удел наложницы. То, что некоторые считают непристойным, в браке становится прекрасным».

Но цин не ограничивается супружеской любовью. Нельзя забывать о материнской любви. Мне по-прежне­му не хватало моей матери, и я тосковала по ней. Навер­няка она тоже думает обо мне, находясь на противопо­ложной стороне озера. Разве это не проявление цин? Я велела Цзе перечитать сцену «Мать и дочь вновь об­ретают друг друга», когда Линян, уже вернувшаяся к жизни, случайно встречает мать в гостинице в Ханчжоу. Несколько лет назад мне казалось, что эта сцена всего лишь передышка между битвами и политическими ин­тригами, которыми была насыщена последняя треть оперы. Когда я читала ее сейчас, то словно окуналась в мир цин — женственный, поэтичный, чувственный.

Госпожа Ду и Благоуханная Весна приходят в ужас, когда Линян выступает из тени. Они уверены, что видят привидение. Линян всхлипывает, а обе женщины в стра­хе и отвращении отступают назад. В комнату входит Ши Сяньгу. Она несет лампу. Быстро окинув взглядом эту сце­ну, она берет госпожу Ду за руку. «Пусть свет лампы и луна осветят лицо вашей дочери». Преодолев темноту непо­нимания, госпожа Ду видит, что девушка, стоящая перед ней, — это ее дочь, а не призрак. Она вспоминает, как горевала, когда Линян умерла; теперь ей нужно преодо­леть страх перед существом из другого мира. Такова сила материнской любви. И она может быть еще сильнее.

Я водила рукой Цзе, когда она писала: «Поверив в то, что стоящее перед ней существо — ее дочь, госпожа Ду не только признает то, что Линян — человек, но также воз­вращает ее на законное место в мире людей». Для меня это чистейшее определение материнской любви. Несмотря на боль, страдание, разногласия между поколениями, мать принимает свое дитя, признает ее своей дочерью, будущей женой, матерью, бабушкой, тетей и подругой.

Мы с Цзе все писали и писали. Весной, после шести месяцев наваждения, я вдруг почувствовала, что иссяк­ла. Я думала, что написала о любви все, что знаю. Я по­смотрела на свою подругу. Ее глаза опухли от усталости. Со лба свисали грязные волосы. Она побледнела от тя­желой работы, бессонных ночей и стремления угодить мужу и свекрови. Я должна признать, что она очень по­могла мне. Я нежно дунула на нее. Она вздрогнула и ма­шинально подняла кисть.

На двух пустых страницах в начале книги я помогла Цзе написать сочинение о том, как был создан этот ком­ментарий. Я опустила все то, что в мире живых могло показаться пугающим, странным или невероятным. «Когда-то на свете жила меланхоличная девушка, кото­рая очень любила оперу “Пионовая беседка”. Чэнь Тун была обручена с поэтом У Жэнем и по ночам она записы­вала на полях книги свои мысли о любви. После ее смер­ти У Жэнь женился на другой девушке. Вторая жена на­шла издание оперы с утонченными замечаниями своей предшественницы. Ей захотелось закончить то, что на­чала первая жена, но у нее не было второй части оперы. Когда ее муж принес домой издание с полным текстом оперы, она была так счастлива, что напилась пьяной.

После этого каждый раз, когда У Жэнь и Тан Цзе прово­дили время, любуясь цветами, он дразнил ее, вспоминая, как она захмелела, уснула и проспала весь день и ночь, пока не пришло утро. Тан Цзе была прилежной. Она много думала. Она закончила комментарий и решила предло­жить его тем, кто восхищается идеалами цин».

Это было простое объяснение, безыскусное и до­вольно правдивое. Теперь мне было нужно, чтобы Жэнь прочитал его.

Я так привыкла к тому, что Цзе повинуется мне, что не встревожилась, когда она отыскала сохранившийся пер­вый том с моими записями. Жэнь в это время уехал из дома, чтобы встретиться с друзьями в чайном домике на берегу озера. Я не забеспокоилась, когда она вынесла его в сад. Я полагала, что она собирается перечитать мои слова и поразмыслить над тем, что я рассказала ей о любви. Я не забеспокоилась даже тогда, когда она про­шла по построенному над водой зигзагообразному мос­тику. Он вел к летней беседке в середине пруда усадьбы семьи У. Конечно, мне бы никогда не удалось преодо­леть острые углы этого мостика. Но я ничего не запо­дозрила. Я села на подставку для цветов у берега, под сливовым деревом, на котором не было ни листьев, ни цветов, ни фруктов, и приготовилась насладиться изя­ществом этой сцены. Наступил пятый месяц одиннад­цатого года правления императора Канси. Я подумала о том, какой безмятежностью веет от этой красивой мо­лодой женщины, пусть и с тонкими губами, которая на­слаждается видом цветущего лотоса на гладкой поверх­ности пруда в конце весны.

Но когда она достала из рукава свечу и зажгла ее, не­смотря на то что на улице было светло, я вскочила на ноги. Я стала беспокойно расхаживать взад и вперед, рассекая воздух. Я с ужасом наблюдала за тем, как она вырывает из первого тома страницу и подносит ее к огню. Цзе улыбалась, глядя на то, как сворачивается почерневшая бумага. Когда пламя подобралось к паль­цам, она бросила оставшийся крохотный клочок бума­ги через перила. Он полетел вниз и сгорел еще до того, как коснулся поверхности воды.

Она вырвала из книги еще три страницы, сожгла их и выбросила пепел из беседки. Я пыталась подбежать к мостику, но мои «золотые лилии» меня не слушались. Я упала, поцарапав руки и подбородок, затем вскарабка­лась на ноги и поспешила вперед. Ступив на мостик, я прошла до первого поворота и остановилась. Я не могла обогнуть угол. Зигзагообразные мостики создавались как раз для того, чтобы остановить подобных мне духов.

— Прекрати! — закричала я. В это мгновение весь мир вздрогнул. Карп перестал плавать в пруду, птицы замол­чали, цветы уронили лепестки. Но Цзе не остановилась. Она даже не взглянула на меня. Она методично вырвала еще несколько страниц и сожгла их.

Я бегала, спотыкалась, вновь поднималась на ноги и подбиралась к берегу. Я кричала, жестикулировала, гля­дя на зигзагообразный мостик и беседку, вздымала ве­тер в надежде погасить свечу. Но Цзе была очень хит­рой. Она сняла свечу с края беседки и встала на колени на полу, чтобы укрыться от порывов ветра, которые я посылала в ее сторону. Когда она сделала это, ей в голо­ву пришла новая, еще более жестокая идея. Она вырва­ла все страницы из книги, скомкала их и сложила в кучу.

Затем Цзе наклонила свечу и, замерев на секунду в нере­шительности, позволила воску стечь на смятые страни­цы. Она оглянулась по сторонам, внимательно осмот­рела берег и соседние здания, чтобы увериться в том, что ее никто не видит, и поднесла пламя к бумаге.

Мы так часто слышим о той или иной «Рукописи, спасенной от сожжения». Но это не был несчастный случай или мимолетное сомнение в ценности написанного. Эта женщина, которую я привыкла считать своей подругой, намеренно вредила мне. Я стонала от муки, будто сама сгорала в огне, но ей было все равно. Я кружилась и лома­на руки, и весенние листья падали на нас, словно снег. Но я была бессильна. Растревоженный воздух раздувал огонь. Если бы я находилась в беседке, я бы проглотила дым и впитала написанные мной слова. Но меня там не было. Я стояла на коленях на берегу и рыдала, думая о том, что строки, написанные моей рукой и орошенные моими слезами, превратились в пепел, дым, пустоту.

Цзе подождала в беседке, пока остынет пепел, смела его в пруд и перешла через мост. В ее сердце не было ни сожалений, ни тревоги. Но она шла так быстро, что я встревожилась. Я последовала за ней в спальню. Она открыла издание «Пионовой беседки», куда переписа­ла мои заметки и добавила свои собственные. Она пере­листывала страницы, и я тряслась от страха. Неужели она его тоже сожжет? Она перелистала книгу к началу, где законченный комментарий предваряло объяснение того, кто был истинным автором заметок, и вырвала эти страницы. Ее движения были быстрыми, резкими, же­стокими, как удар ножа. Она поступила хуже, чем моя мать, когда сожгла книги. Вскоре от меня на земле не останется ничего, кроме поминальной дощечки без точ­ки, позабытой в кладовой. Жэнь никогда не услышит меня, и вскоре все обо мне позабудут.

Затем Цзе взяла две вырванные страницы и спрятала их в другой книге.

«Отсюда они никуда не денутся», — сказала она себе.

Итак, я была спасена. Да, именно так. Спасена.

Но мне было больно. Моей душе была нанесена рана. Из-за коварного поступка Цзе я совершенно лишилась сил. Я выползла из комнаты. Я переставляла руки, чтобы пройти по коридору с закрытыми ставнями. Почувство­вав, что не могу двигаться дальше, я соскользнула с поло­вицы, уменьшилась в размерах и спряталась в подвале.

Я вылетела оттуда только два месяца спустя, чтобы подкрепиться на празднике Голодных Духов. В этот раз я не бродила по городу, не навещала родительский дом, не направилась в деревню, чтобы осмотреть владения моего отца и попробовать угощение семьи Цянь. Мне хватило сил только на то, чтобы выйти из своего укры­тия, подползти к пруду и съесть хлебные крошки, кото­рые садовник приготовил для карпа. Затем я улетела от берега и опять скрылась в промозглой темноте.

Как могло так случиться, что я, рожденная в богатой семье, образованная, красивая и умная девушка, испы­тала столько несчастий? Может, я расплачивалась за не­добрые поступки, совершенные в прошлой жизни? Или боги и богини забавлялись, наблюдая за мной? А может, страдание — удел каждой женщины? В последовавшие месяцы я так и не нашла ответа, но я набралась сил, ко мне вернулась решимость, и я вспомнила о том, что мое главное желание, так же как желание всех женщин и де­вушек, заключалось в том, чтобы меня услышали.

Примерная жена

Прошло еще пять месяцев. Как-то я услыша­ла, что по коридору надо мной то и дело пробегают люди — они спешили встретить гостей, выкрикива­ли вежливые приветствия, носили подносы и тарел­ки с ароматными блюдами. Видимо, в доме готовились к встрече Нового года. Лязг тарелок и грохот петард заста­вили меня выйти на свет. Мои глаза болели от ярких сол­нечных лучей, а конечности затекли оттого, что я много месяцев лежала, свернувшись калачиком. Одежда... она была столь жалкой, что о ней не стоит даже упоминать.

На праздники из провинции Шаньси приехали по­гостить брат Жэня и его жена. Невестка Жэня много лет назад прислала мне издание «Пионовой беседки». Но я умерла, не успев познакомиться с ней. Так вот она какая — маленькая и грациозная. Ее дочь Шэнь — ей было всего шестнадцать, но она уже была замужем за землевладельцем в Ханчжоу, — также приехала погос­тить. Их одежда была искусно вышита и украшена изоб­ражениями из древней истории, что подчеркивало чувствительность и оригинальный вкус матери и дочери. В их нежных голосах слышались утонченность, образо­ванность и любовь к поэзии. Они сели рядом с госпожой У и стали обсуждать прогулки, которые совершат во вре­мя праздника. Они собирались посетить монастыри на холмах, пройтись по бамбуковому лесу, съездить в Лунцзин, чтобы полюбоваться на то, как собирают и обраба­тывают чайные листья. Эти разговоры заставили меня затосковать о том, чего я всегда была лишена.

В комнату вошла Цзе. За те семь месяцев, которые я провела под полом коридора, я редко слышала ее голос. Я ожидала, что увижу тонкие поджатые губы и полные презрения глаза. Я хотела, чтобы она была такой, и она действительно выглядела именно так, но когда она от­крыла рот, оттуда полетели вежливые слова.

— Шэнь, — обратилась Цзе к племяннице Жэня, — наверняка твой муж гордится тем, как ты его развлека­ешь. Хорошо, когда жена выказывает хороший вкус и манеры. Уверена, ты чудесная хозяйка, и ученые люди наслаждаются, находясь в твоем доме.

— Поэты часто приходят в наш дом, — подтвердила Шэнь. — Я была бы очень рада, если бы вы и дядя также посетили нас.

— Когда я была ребенком, мама часто брала меня на прогулки, — ответила Цзе. — Но сейчас я предпочитаю оставаться дома и готовить угощения для моего мужа и свекрови.

— Согласна, тетушка Цзе, но...

— Жене следует блюсти осторожность, — продолжа­ла Цзе. — Разве я решилась бы пройти по озеру после первых морозов? На свете есть немало злых языков. Я боюсь уронить свое достоинство или навлечь позор на моего мужа. Единственное безопасное место — это внутренние покои.

— Моего мужа навещают важные люди, — спокойно ответила юная Шэнь, словно не услышав то, что сказа­ла Цзе. — Было бы прекрасно, если бы дядя Жэнь тоже познакомился с ними.

— Я ничего не имею против прогулок, — встряла гос­пожа У, — если новые знакомства окажутся полезными для моего сына.

Даже после трех лет совместного проживания она не решалась открыто противоречить своей снохе, но ее жесты и взгляды ясно показывали, что она ни в коем спучае не была «такой же», как та.

Цзе вздохнула.

— Если мама не возражает, мы приедем. Я сделаю все, чтобы мой муж и свекровь были счастливы.

Вааа! Что это такое? Я пряталась все это время, но, возможно, Цзе прислушалась к моим поучениям?

Гости приехали на неделю, и каждое утро четыре женщины собирались в женских покоях. Госпожа У, по просьбе своей снохи и внучки, пригласила в гости дру­гих родственников и друзей. Ли Шу, двоюродная сестра Жэня, прибыла вместе с Линь Инин, чья семья была связана с семьей У в течение нескольких поколений. Они обе писали стихи и рассказы; Линь Инин была чле­ном знаменитого поэтического общества Бананового Сада, который был основан писательницей Гу Жоупу. Члены общества не считали, что кисть должна сопер­ничать с вышивальной иглой. У них было свое понима­ние смысла Четырех Добродетелей. Они верили, что лучшим способом выразить свои мысли для женщин является сочинительство, и потому во время их визита зажигались благовония, открывались окна и кисти про­ворно скользили по бумаге. Цзе играла на цитре, чтобы развлечь гостей. Жэнь и его брат совершали ритуалы, призванные ублаготворить, накормить и обогреть пред­ков У. Жэнь был очень нежен с женой на глазах у всех. Обо мне никто даже не вспоминал. Мне оставалось толь­ко смириться, глядя на них.

Но в тот день меня посетила удача. Впрочем, возмож­но, то было не удача, а судьба. Шэнь подняла том с «Пи­оновой беседкой» и стала читать мои слова — те самые, которые Цзе переписала на страницы нового издания. Шэнь с открытым сердцем поглощала эти чувства. Семь наследственных эмоций не могли не затронуть ее. Они отражали ее собственную жизнь и заставляли вспом­нить о пережитых мгновениях любви и томления. Она вообразила, что состарилась, столкнувшись с потеря­ми, болью и сожалением.

— Тетушка Цзе, можно мне это взять? — Шэнь про­сила ее так нежно, что вторая жена моего мужа не могла отказать ей.

Так «Пионовая беседка» покинула особняк семьи У и оказалась в другой части Ханчжоу. Я не последовала за Шэнь, потому что верила, что в ее руках моя работа будет находиться в большей сохранности, чем в руках Цзе.

Шэнь и ее муж пригласили Жэня, Цзе, Ли Шу и Линь Инин навестить их. Когда за ними прибыли паланки­ны, я вскарабкалась на плечи идущей по усадьбе Цзе. Она подошла к паланкину, уселась внутрь, а я заползла на крышу. Мы спустились с горы Ушань, затем просле­довали мимо храма и обогнули озеро, направляясь к дому Шэнь. Это не было похоже на бесцельное блуждание мертвой девушки по пути в загробный мир или от­чаянные поиски пиши и объедков во время праздника Голодных Духов. Наконец-то мне довелось испытать то, что обещал мне Жэнь, если мы поженимся. Я отправи­лась на прогулку.

Мы прибыли в дом Шэнь. Впервые я перешла через порог дома, который не принадлежал ни моему отцу, ни мужу. Шэнь встретила нас в беседке, увитой лозами глицинии. Она сказала, что дереву больше двухсот лет. Боль­шие соцветия фиолетовых цветков свешивались вниз, наполняя воздух свежим ароматом. Шэнь, как и обеща­ла, также пригласила известных литераторов. Ее учитель с длинной бородой, свидетельствующей о его мудрости и преклонном возрасте, был усажен на почетное место.

Поэт Хун Шэн и его беременная жена принесли с собой в подарок вино и орехи. Несколько замужних женщин, сре­ди которых были и поэтессы, поздравили Ли Шу с изда­нием ее новой пьесы. Я была особенно рада появлению Сюй Ицзюня, посвятившего Сяоцин сочинение «Отра­жение в весенних водах». Он был известен тем, что горя­чо поддерживал публикацию работ женщин. Его пригла­сили, чтобы он принял участие в обсуждении буддийс­ких сутр. Моя свекровь была права: Жэнь познакомится со многими интересными людьми. Они с Цзе сидели ря­дом. Красивая молодая пара.

В «Книге ритуалов» говорится, что мужчины и жен­щины не должны пользоваться одними и теми же крюч­ками для одежды, полотенцами или расческами, а тем более сидеть рядом. Но здесь незнакомые мужчины и женщины находились в одной комнате, не обращая вни­мания на старомодные правила. По чашкам разлили чай. Гости передавали друг другу сладости. Я сидела на ба­люстраде, опьянев от сочного запаха глицинии и по­этических строк, которые летали по беседке, словно птицы, парящие в небе. Но когда учитель Шэн откаш­лялся, готовясь заговорить, все замолчали.

— Мы можем читать и сочинять стихи все утро, — произнес он, — но мне любопытно больше узнать о том произведении, что Шэнь читала нам последние не­сколько недель. — Несколько гостей закивали в знак согласия. — Расскажите нам, — обратился к Жэню учи­тель, о вашем комментарии к «Пионовой беседке».

Я удивленно соскользнула с моего места на балюст­раде. По беседке пробежал порыв холодного ветра, и женщины плотнее закутались в шелковые одежды, а мужчины поежились. Мне было сложно управлять тем, какое действие я произвожу на живой мир, и я стара­лась стоять неподвижно. Когда ветер стих, Шэнь с улыб­кой посмотрела на Жэня и спросила:

— Что навело тебя на мысль написать этот коммен­тарий?

— Скромность велит мне умолчать о том, как глубо­ки мои чувства, связанные с этой оперой, — ответил Жэнь, — но я ничего о ней не писал.

— Вы слишком скромны, — сказал учитель. — Мы знаем, что вы стали известным критиком. Вы много писали о театре...

Но никогда — о «Пионовой беседке», — закончил Жэнь.

Как же так? — удивился учитель. — Моя ученица вернулась из вашего дома с копией «Пионовой бесед­ки». Кто, кроме вас, мог записать на полях свои мысли?

— Я ничего не писал, — настаивал Жэнь. Он вопро­сительно посмотрел на жену, но она молчала.

— Прочитав книгу, Шэнь передала ее мне, — тихо за­метила жена Хун Шэня. — Не думаю, что мужчина спо­собен на такие чувства. Эти слова были написаны жен­щиной. Наверное, она была молода, как я, — добавила она, зардевшись.

Услышав эти слова, учитель замахал руками, словно почувствовав неприятный запах.

— То, что я прочитал, не могло быть написано де­вушкой или женщиной, — заявил он. — Шэнь позволи­ла мне показать комментарий другим людям в Ханчжоу. Мужчины и женщины, — он обвел рукой тех, кто сидел в беседке, — были тронуты вашими словами. Мы спра­шивали себя: кого посетили такие чудесные мысли о нежности, преданности и любви? Шэнь пригласила вас сюда, чтобы вы ответили нам на этот вопрос.

Жэнь дотронулся до руки Цзе.

— Это же твоя копия «Пионовой беседки»? Ведь это над ней ты работала так долго? Та самая книга, в кото­рой сначала писала...

Цзе смотрела прямо перед собой, словно он говорил с кем-то другим.

— Кому принадлежат эти прекрасные слова? — спро­сил Хун Шэн.

Неужели он тоже прочитал мой комментарий? Я с усилием подавила желание закричать от радости. Пле­мянница Жэня совершила нечто поразительное. Она забрала книгу домой и рассказала о моих мыслях не толь­ко своему учителю, но и самым известным писателям страны.

Тем временем Цзе надела маску сильнейшего заме­шательства, словно она совершенно забыла, кто писал на полях книги.

— Это сделал ваш муж? — подсказал учитель.

— Мой муж? — Цзе наклонила голову, как подобает скромной жене. — Мой муж? — умильно повторила она. Затем, после длинной паузы, она сказала: — Да, это он.

Вааа! Неужели эта женщина никогда не прекратит мучить меня? Когда-то она была такой понятливой и послушной, но она слишком хорошо выучила мои уро­ки. Теперь она стала чересчур примерной женой.

— Но, Цзе, я ничего не писал об опере, — горячо воз­разил Жэнь. Он оглядел остальных и добавил: — Я знаю о комментарии, но я не писал его. Пожалуйста, — обра­тился он к Шэнь, — можно мне посмотреть?

Шэнь кивнула служанке, чтобы она принесла книгу. Все ждали, чувствуя себя неловко из-за того, что стали свидетелями размолвки между супругами. А я? Я изо всех сил старалась стоять неподвижно на своих «золо­тых лилиях», но едва удерживала равновесие. Во мне бушевали эмоции: страх, изумление, любопытство, не­доверие и надежда.

Служанка вернулась с книгой и передала ее Жэню. Гости наблюдали за тем, как он переворачивает страни­цы. Когда он читал мои строки, я хотела подбежать к нему, встать на колени и заглянуть ему в глаза. Слышишь ли ты меня? Но я старалась сохранять спокойствие. Если бы я вмешалась — намеренно или нечаянно, — это бы все испортило. Он листал страницы, останавлива­ясь время от времени, а затем поднял глаза вверх. На его лице было написано странное сочетание тоски и расте­рянности.

— Я не писал этого. Этот комментарий был начат женщиной, которая должна была стать моей женой. — Он повернулся к своим родственницам Линь Инин и

Ли Шy. — Вы помните, что я должен был жениться на Чэнь Тун. Она начала это сочинение. Моя жена продол­жила его и записала свои комментарии во второй половине. Уверен, мои родственники подтвердят, что я го­ворю правду.

Если это так, — заметил учитель, прежде чем жен­щины успели ответить, — то почему манера Цзе излагать свои мысли так похожа на стиль Чэнь Тун, что мы не в состоянии отличить их друг от друга?

— Возможно, только муж, человек, который хорошо знает обеих женщин, слышит два голоса...

— Любовь становится сильнее, когда возлюбленные находятся наедине, — согласился Хун Шэн. — Когда Луна светит над Западным озером, вы не увидите мужа, сидящего в комнате в одиночестве. Когда нефритовая заколка падает на подушку, вы не увидите жену в одино­честве. Но, пожалуйста, объясните нам, откуда неза­мужняя девушка так много знает о любви? И как вы мо­жете распознать ее голос, ведь вы так и не поженились?

— Думаю, господин У говорит правду, — застенчи­вым голосом перебила его одна из женщин, спасая Жэня от необходимости отвечать на неудобные вопросы. — По-моему, слова Чэнь Тун очень романтичны. Вторая жена также сделала немало, добавив свои мысли о цин.

Другие женщины закивали в знак согласия. Цзе слов­но ничего не слышала.

— Мне было бы интересно прочитать их мысли, даже если бы я не знала оперы, — заявила Шэнь.

Да! Именно это мне хотелось услышать.

Сюй Ицзюнь пренебрежительно фыркнул:

— Какая женщина захочет, чтобы ее имя трепали за пределами спальных покоев? Женщинам не следует да­вать людям повод говорить, что они унизились до поис­ков славы.

И это говорит мужчина, который выступал за образо­вание женщин, выказал такое сочувствие к печальной судьбе Сяопин и получил известность благодаря тому, что он поддерживал издание написанных женщинами книг?

— Женщины, а тем более две замужние дамы, не хо­тят, чтобы их сокровенные мысли выставлялись на все­общее обозрение, — добавил один из мужчин, поддер­живая неожиданное утверждение Сюй Ицзюня. — Для этого у них есть внутренние покои. Вольные порядки, прогулки, мужчины, поощрявшие женщин писать и рисовать на продажу, — все это привело к Перевороту. Мы должны радоваться, что сейчас многие женщины возвращаются к старым традициям.

Меня замутило от этих слов. Что случилось с людь­ми, хранившими верность династии Мин? И почему писательницы Ли Шу и Линь Инин не возражают ему?

— Женщины должны учиться грамоте, — сказал учи­тель, и на минуту мне стало легче. — Они должны знать о высочайших законах, чтобы учить им своих сыновей. Но, к сожалению, не всегда это происходит именно так. — Он сокрушенно покачал головой. — Мы позволили жен­щинам читать. И что из этого вышло? Разве они воспаря­ют к благородным мыслям? Нет. Они читают пьесы, опе­ры, романы, стихи. Они читают для развлечения, и это только ослабляет их способность к размышлениям.

Жестокость этих слов заставила меня оцепенеть. Не­ужели всего за девять лет после моей смерти все так из­менилось? Отец не позволял мне покидать усадьбу, а маме не нравилось, что я читаю «Пионовую беседку», но сам образ мыслей этих людей казался мне чуждым.

Значит, загадка разгадана, — заключил учитель Шэнь. — У Жэню удалось создать поистине уникальный труд. Он открыл нам окно, чтобы мы полюбовались зна­чением и причинами любви. Он великий художник.

— Такой чувствительный, — сказал один из мужчин.

— Слишком чувствительный, — с заметной долей горечи добавила Линь Инин.

Все это время Цзе молчала. Она вела себя очень вежливо и казалась такой искренней. Ее глаза были опуще­ны, а руки спрятаны в рукава. Никто не мог обвинить ее в том, что она не является примерной женой.

Сюй Ицзюнь забрал комментарий с собой и опубли­ковал его, написав предисловие, в котором рассказал о Жэне и восхитился его мыслями о любви, браке и ме­ланхолии. Он рассказывал о комментарии, путешествуя по стране. Он говорил, что автор этой великолепной работы — У Жэнь. Так мои слова, мысли и эмоции стали известны ученым и литераторам не только в Ханчжоу, но и во всем Китае.

Жэнь отказывался принимать похвалы.

— Я тут ни при чем, — говорил он. Я всем обязан мой жене и девушке, которая должна была ею стать.

На это ему всегда отвечали: «Вы слишком скромны, господин У».

Несмотря на его заверения, а может, благодаря им, наша с Цзе работа помогла ему заслужить солидную ре­путацию. Издатели разыскивали его, чтобы опублико­вать его стихи. Литераторы приглашали его на собра­ния. Он прославился и часто путешествовал по несколь­ку недель. Он заработал много денег, что очень радова­ло его жену и мать. Наконец, Жэнь начал принимать похвалы. Когда люди говорили: «Ни одна женщина не способна написать нечто столь же содержательное», он наклонял голову и не возражал им. Никто из тех жен­щин, бывших в тот день в доме Шэнь, не выступил в мою защиту. Времена изменились, и люди боялись упо­минать о достижениях женщин и восхищаться ими.

Я должна была гордиться и радоваться успеху своих сочинений. Если бы я была жива, я бы поступила так же, как Цзе, потому что долг каждой женщины состоит в том, чтобы прославлять мужа. Но я покинула земную юдоль, и меня переполняли гнев, разочарование и оби­да на женщину, которая отказалась от своего голоса. Несмотря на все мои усилия, Жэнь так меня и не услы­шал. Я была разбита.

Суп, излечивающий от ревности

Вернувшись из дома Шэнь, Цзе слегла в постель. Она запрещала зажигать лампы, молчала и отворачивалась от еды, которую ей приносили, пре­кратила наряжаться и закалывать волосы. Она оби­дела меня, и я перестала помогать ей. Цзе не встала даже тогда, когда Жэнь наконец вернулся из путешествия. Они занимались облаками и дождем, но все происходило так, как в первые дни после свадьбы, настолько она была без­различна. Жэнь пытался выманить Цзе из комнаты обе­щаниями приятных прогулок в саду или дружеских пи­рушек. Она не соглашалась и только обвивала себя рука­ми, отрицательно мотала головой, а затем спрашивала:

— Ты что думаешь, я твоя наложница?

Жэнь смотрел на сидящую в постели Цзе. Ее лицо было покрыто пятнами, кожа пожелтела, худые локти торча­ли, а тело так исхудало, что на шее проступали косточки.

— Ты моя жена, — ответил он. — И я люблю тебя.

Она заплакала, а Жэнь послал за доктором Чжао. Тот объявил:

Ваша жена опять заболела любовным томлением.

Но этого не могло быть. Цзе перестала есть, но она не была незамужней девушкой. Она не была девственни­цей. Ей было девятнадцать лет, и она была замужем.

— Я не больна томлением! Какая еще любовь! — крик­нула с кровати Цзе.

Мужчины переглянулись, а затем посмотрели на ле­жащую в постели женщину.

— Держись от меня подальше, муженек. Я преврати­лась в демона, в вампира, в злобную искусительницу. Если ты будешь со мной спать, я проткну твои ноги шилом и выпью кровь из костей, чтобы наполнить пус­той желудок.

Так она пыталась избавиться от необходимости за­ниматься дождем и облаками, но у меня не было жела­ния вмешиваться.

Возможно, ваша жена чего-то боится, — заключил доктор Чжао. — У вас есть жалобы на ее поведение?

— Будь осторожен, — предупредила мужа Цзе, — в следующий раз, когда ты заснешь, я задушу тебя куском шелка.

Доктор Чжао не обратил на ее вспышку гнева ника­кого внимания.

Может, госпожа У слишком к ней придирается? Даже невинное замечание свекрови может лишить мо­лодую жену покоя и уверенности в себе.

Жэнь уверил доктора, что такого не могло быть, и тогда тот предписал Цзе есть свиные ножки, чтобы вос­становить энергию ци.

Но она не собиралась есть такую низменную пищу.

Затем доктор приказал повару сварить суп из свиной печени. Он должен был вылечить печень Цзе. Он пе­репробовал все свиные органы, чтобы укрепить здоро­вье своей пациентки, но ничего не помогло.

— Вы должны были жениться на другой женщине, — однажды сказал доктор. — Возможно, она вернулась, чтобы занять подобающее ей место...

Жэнь отбросил эту идею:

— Я не верю в призраков.

Доктор недовольно поджал губы и подошел к Цзе, чтобы измерить ее пульс. Он стал расспрашивать ее о снах, и она ответила, что ей постоянно снятся демоны и их ужасные злодеяния.

— Я вижу худую женщину, — вспоминала Цзе. — Ее тоска захватила меня. Она садится мне на шею и душит.

— Мой диагноз был неточен, — признался Жэню док­тор Чжао. — Ваша жена больна не тем томлением, о ко­тором я думал вначале. Перед нами тяжелый случай наи­более распространенной женской болезни. В ней слиш­ком много уксуса.

На нашем диалекте слово «уксус» звучит так же, как «ревность».

— Но у нее нет оснований для ревности, — возразил Жэнь.

Услышав это, Цзе наставила на него исхудавший па­лец и сказала:

— Ты меня не любишь!

— А как же ваша первая жена? — вновь спросил док­тор Чжао.

— Цзе — моя первая жена.

Это слова уязвили меня. Неужели Жэнь совершенно позабыл обо мне?

— Вы, наверное, не помните, что это я лечил Чэнь Тун, — сказал доктор. — По традиции она считается ва­шей первой женой. Ведь ваши Восемь Знаков сравнили? Вы посылали свадебные подарки в дом ее родителей?

— Ваш образ мыслей очень старомоден, — неодобри­тельно заметил Жэнь. — Мою жену заразили не призра­ки. Призраками пугают детей, чтобы они слушались ро­дителей. Молодые мужчины используют этот предлог, чтобы объяснить свое недостойное обращение с низки­ми женщинами, а молодые девушки обвиняют призра­ков в том, что они насылают на них несбыточные мечты.

Как он мог сказать такое? Неужели он забыл, как мы беседовали о «Пионовой беседке»? Разве Линян не была призраком? Как он услышит меня, если отказывается верить в духов? Его слова были такими злыми и жесто­кими, что я решила, что он говорит так только для того, чтобы утешить свою вторую жену.

— Многие жены начинают голодать из ревности или недобрых чувств, — предположил доктор, решив подой­ти к делу с другой стороны. — Так они пытаются пове­дать о своем гневе другим людям, чтобы они страдали от чувства вины и раскаяния.

Доктор написал рецепт супа, излечивающего от рев­ности. Его нужно было варить на бульоне из иволги. В одной из пьес о Сяоцин этим средством лечили ревни­вую жену. Жене и впрямь стало легче, но она стала рябая.

— Ты что, хочешь убить меня? — Цзе оттолкнула та­релку с супом. — Что будет с моей кожей?

Доктор положил руку на плечо Жэня и громко, что­бы Цзе тоже его слышала, сказал:

— Помните, что ревность является одной из семи причин расторжения брака*.

Если бы я могла предвидеть, что случится дальше, я бы что-нибудь предприняла. Впрочем, если бы у меня был такой дар, сейчас я, возможно, была бы жива. По­этому я оставалась на балке, в то время как доктор пы­тался прогнать из желудка Цзе лишний огонь, исполь­зуя для этого менее устрашающее средство. Он решил очистить ее кишечник при помощи отвара из дикого сельдерея. Слуги замучились выносить ночные горш­ки, но лекарство не вылечило Цзе.

Затем пришел предсказатель. Он стал размахивать над кроватью Цзе мечом, влажным от крови, и я старалась держаться от него подальше, а когда он стал выкрики­вать заклинания, закрыла уши. Но Цзе не преследовали злые духи, и потому его действия не принесли никакого результата.

Через шесть недель Цзе стало хуже. Утром, сразу пос­ле пробуждения, ее рвало. Если в течение дня она резко двигала головой, ее тошнило. Свекровь пришла к ней, чтобы накормить бульоном, но Цзе отвернулась, и ее вырвало.

Госпожа У послала за доктором и предсказателем.

Они пришли вместе.

— Все члены нашей семьи очень беспокоятся за мою сноху, — загадочно сказала она. — Но, возможно, про­исходящее имеет естественную причину. Наверное, вам стоит еще раз осмотреть ее? Надеюсь, в этот раз вы при­мете во внимание, что она — жена, а мой сын — ее муж.

Доктор заставил Цзе показать ему язык. Он загля­нул в ее глаза. Еще раз пощупал пульс на ее запястье. Предсказатель переставил поникшую орхидею на дру­гой стол. Он составил гороскоп для Цзе и Жэня, потом написал на листке бумаги вопрос, сжег его в куриль­нице, чтобы слова попали прямо на Небо, и посмот­рел на пепел, чтобы узнать ответ. Затем ученые мужи сдвинули головы, чтобы посоветоваться и определить диагноз.

Госпожа У очень мудра, — наконец объявил док­тор Чжао. — Женщины всегда первыми распознают симптомы. У вашей снохи самый приятный род заболе­вания любовным томлением: она беременна.

Они столько недель ставили то один диагноз, то дру­гой, так что я и в этот раз им не поверила, но мне стало любопытно. А вдруг это правда? Несмотря на то что в комнате были люди, я упала на кровать Цзе, уселась на нее и уставилась на живот. Там я увидела легкое биение жизни — душу, которая ждала возрождения. Я могла бы заметить это раньше, но я была молода и плохо разби­ралась в подобных вещах. Это был мальчик.

— Это не мой ребенок! — завопила Цзе. — Вытащите его из меня!

Доктор Чжао и предсказатель добродушно рассмея­лись.

Мы часто слышим подобное от молодых жен, — заметил доктор Чжао. — Госпожа У, пожалуйста, пока­жите ей сокровенные женские книги еще раз и объяс­ните, что случилось. Госпожа Цзе, вы должны отдыхать, воздерживаться от сплетен и есть только подходящую еду. Вам не стоит есть водяные орехи, мясо мускусного оленя, ягненка и кролика.

— Привязывайте к талии цветок лилии, — добавил предсказатель. — Благодаря этому роды пройдут безбо­лезненно, и у вас родится здоровый сынишка.

Жэнь, его мать и слуги радостно обсуждали новость.

— Сын — лучше всего, — сказал Жэнь, — но я буду рад и дочери. Да, таким он был человеком, и потому я до сих пор любила его.

Но Цзе вовсе не была рада появлению ребенка, и ее состояние не улучшилось. В наших краях не водится мускусных оленей, а что касается кроликов и ягнят, то повар вообще перестал их готовить. Но ночью Цзе при­ходила на кухню, чтобы погрызть водяные орехи. Она отвязывала цветок, висевший у нее на талии, и бросала его на землю. Она отказывалась кормить ребенка, кото­рый рос внутри ее тела. Она часто сидела допоздна и писала на клочках бумаги, что этот ребенок не принад­лежит ей. Каждый раз, когда она видела мужа, она сто­нала: «Ты меня не любишь». А если она не плакала, ни­кого не обвиняла и не отказывалась от еды, ее тошнило. Вскоре мы увидели в горшках, которые слуги выносили из комнаты, розовые куски желудочной ткани. Все по­нимали, что положение очень серьезное. Всех печалит смерть близких, но если умирает беременная женщина или роженица, ее ожидает ужасная судьба — изгнание к Кровавому озеру.

Наступил праздник Середины Осени. Когда он за­кончился, Цзе перестала пить даже воду. В комнате по- прежнему висели зеркала и решето. К счастью, они не были направлены туда, где я занимала свой пост.

— С ней все в порядке, — заявил чиновник Тан, когда приехал в гости. — Она не хочет, чтобы ребенок нахо­дился в ее лоне, потому что у нее пусто в сердце.

— Но она ваша дочь, — напомнил ему Жэнь, — и моя жена.

Чиновника это не убедило. Напоследок он дал ему совет:

— Когда она родит, держите ребенка подальше от Цзе. Так он будет в безопасности. Она не любит, чтобы люди любовались кем-то, кроме нее.

Цзе не находила себе места. Ее пугало то, что ей пред­стояло, и она дрожала, плакала и прятала глаза. Ночи не приносили ей отдохновения. Она металась из сторо­ны в сторону, кричала и просыпалась, заливаясь потом. Предсказатель сделал особый алтарь из персикового дерева и поставил на него благовония и свечи. Затем он написал заклинание, сжег бумагу и смешал пепел с род­никовой водой. Взяв в правую руку меч, а в левую — ра­створ с пеплом, он стал молиться: «Пусть это место очи­стится от всех обитающих здесь злых духов». Затем по­грузил в чашку ветку ивы и побрызгал водой во все че­тыре стороны света. Чтобы придать силу своим закли­наниям, он набрал в рот воды и выплюнул ее на стену рядом с кроватью Цзе. «Пусть разум этой женщины очи­стится от злых духов».

Но кошмары ей сниться не перестали, и положение только ухудшилось. Я прекрасно умела действовать во сне и хотела ей помочь, но, путешествуя вместе с Цзе, я не видела ничего необычного или пугающего. Никто за ней не гнался и не наносил вреда, и это сильно удивило меня.

Выпал первый снег, и в доме опять появился доктор.

— Ваша жена носит дурного ребенка, — сказал он Жэню. — Он запутался в кишках вашей жены и не вый­дет из ее живота. Если вы позволите, я помогу ей изба­виться от него при помощи иглоукалывания.

Казалось, это было логичным объяснением и здра­вым решением, но я видела этого малыша. Он не был злым духом; он просто хотел жить.

— Что, если это сын? — спросил Жэнь.

Доктор замялся. Когда он увидел записки Цзе, раз­бросанные по всей комнате, он грустно сказал:

— Я постоянно сталкиваюсь с такими случаями и не pyаю, что делать. Образование приносит женщинам только вред. Слишком часто я вижу, что здоровье и сча­стье молодых женщин улетучиваются, потому что они отказываются оставить кисть и тушь. Боюсь, — произ­нес он, положив на плечо Жэня руку, словно желая его утешить, — что, посмотрев в прошлое, мы будем винить в смерти вашей жены любовное томление, вызванное ее страстью к сочинительству.

Я в очередной раз подумала, что доктор Чжао ничего не знает о любви и женщинах.

В самый мрачный момент, когда все обитатели дома се­мьи У замерли в ожидании смерти, приехал мой усы­новленный брат. Его появление поразило всех нас, по­скольку мы все переживали за Цзе, которая таяла у нас на глазах, а он был чрезмерно упитан. Пухлыми пальца­ми он сжимал стихи, написанные мной незадолго до смерти. Я спрятала их в библиотеке моего отца в книге о строительстве дамбы. Как же он их обнаружил? У Бао были такие нежные белые руки. Он никак не мог быть одним из тех, кто занимается сооружением или созда­нием проекта дамбы. У него были маленькие, слишком узкие и близко посаженные глазки, и я не верила, что он способен интересоваться интеллектуальными раз­влечениями, а тем более получать от них удовольствие. Видимо, что-то другое заставило его открыть этот том.

Он потребовал плату за мои безыскусные стихотво­рения, и я видела, что он пришел не для того, чтобы сделать подарок своему зятю. Значит, подумала я, дела в усадьбе семьи Чэнь совсем плохи. Что ж, этого следо­вало ожидать. Не могли же они словно не обратить вни­мания на мою смерть и не ждать никаких последствий. Наверное, Бао распродавал книги из библиотеки отца и случайно нашел стихи. Но где же отец? Он бы предпо­чел продать своих наложниц, но не библиотеку. Может, он заболел? Умер? Но я бы наверняка услышала об этом. Может, мне стоит поспешить в отчий дом?

Но теперь другой дом стал мне родным. Жэнь — мой муж, а Цзе — его вторая жена. Она была сейчас рядом со мной. Да, иногда я сердилась на нее и даже ненавидела. Но я буду рядом с ней, когда она умрет. Я встречу ее в загробном мире и поблагодарю за то, что она стала мне подругой.

Жэнь заплатил Бао. Но Цзе лежала при смерти, и потому он даже не взглянул на стихи. Он взял в библио­теке книгу, засунул туда листы, поставил том на полку и вернулся в спальню.

Нам оставалось только ждать. Госпожа У принесла сыну чай и закуски, но он к ним едва прикоснулся. Чи­новник Тан и его жена опять приехали навестить дочь. Они забыли о своей суровости, когда поняли, что их дочь умирает.

— Скажи нам, что случилось? — молила дочь госпо­жа Тан.

Когда Цзе услышала голос матери, она обмякла и ее щеки порозовели.

Госпожа Тан с надеждой сказала:

— Мы можем забрать тебя отсюда. Поедем домой. Там ты будешь спать в своей кровати. Дома тебе будет лучше.

Услышав это, Цзе помрачнела. Она поджала губы и посмотрела в сторону. Когда госпожа Тан увидела это, по ее лицу побежали слезы.

Чиновник разглядывал свою непокорную дочь.

— Ты всегда была упрямой, — проговорил он. — Я часто вспоминаю тот вечер, когда мы смотрели пред­ставление «Пионовой беседки». Тогда твои чувства пре­вратились в камень. С тех пор ты перестала слушать мои предупреждения и советы. Теперь ты поплатилась за это. Мы будем помнить о тебе и приносить жертвенные дары.

Госпожа У проводила семью Тан к паланкинам, и несчастная девушка застонала, высказывая жалобы, которыми она не хотела пугать родителей: «Я чувствую, как у меня немеет тело. Руки и ноги больше не двигают­ся. Глаза пересохли, у меня больше нет слез. Моя душа замерзла от холода».

Каждые несколько минут она открывала глаза, смот­рела на потолок, вздрагивала и опять закрывала их. Все это время Жэнь держал ее за руку и нежно говорил с ней.

Ночью, когда стало совсем темно и я могла не стра­шиться того, что увижу свое отражение в зеркале, я спу­стилась вниз. Я отдернула занавески, чтобы лунный свет осветил спальню. Жэнь спал, сидя на стуле. Я притро­нулась к его волосам, и он вздрогнул. Я села рядом с Цзе и почувствовала, как холод пронзает ее кости. Все оби­татели усадьбы блуждали в своих снах, а я оставалась с ней, чтобы защитить и успокоить ее. Я положила руку на ее сердце. Я слышала, как оно медленно и неровно бьется; затем его биение участилось и опять замедли­лось. Когда темнота сменилась розовым светом, кости Тан Цзе хрустнули, ее душа отделилась от тела и взлете­ла в небо.

Кровавое озеро

Душа Цзе разделилась на три части. Одна часть начала путешествие по загробному миру, вторая ждала, когда тело похоронят, чтобы попасть в гроб, а третья блуждала по земле, пока ее не поместят в поминальную дощечку. Доктор разрезал живот, вынул от­туда ребенка и унес его прочь, чтобы он не отправился к Кровавому озеру и мог возродиться еще раз. Затем исто­щенное тело Цзе омыли и переодели. Жэнь все время ос­тавался рядом с ней, не сводя глаз с ее бледного лица и все еще алых губ. Казалось, он ждет, когда она проснется. Я ждала, когда появится та часть ее души, которая будет бродить по земле. Я была уверена, что она будет рада ви­деть знакомое лицо. Как же я ошибалась! Как только она меня увидела, она тут же ощерилась, показав зубы.

— Ты! Я знала, что увижу тебя!

— Все будет хорошо. Я здесь, чтобы помочь тебе.

— Помочь? Ты убила меня!

— Ты ошибаешься, — успокаивающе сказала я. Я тоже растерялась после того, как умерла. Ей повезло, что я нахожусь здесь. Я помогу ей разобраться, что к чему.

— Еще до свадьбы я почувствовала, что ты хочешь навредить мне, — сказала она с той же яростью. — Ты была здесь в день нашей свадьбы, правда? — Я кивнула, а она продолжила: — Мне следовало окропить твой над­гробный камень кровью черной собаки.

Это худшее, что можно сделать с умершим, так как эту кровь считают такой же гнусной, как кровь месяч­ных выделений. Если бы она это сделала, мне бы при­шлось убить свою семью. Ее злоба поразила меня.

— Ты преследовала меня с самого начала, — продол­жила она. — Я слышала, как ты подвывала ветру в бур­ные ночи.

— Мне казалось, я сделала тебя счастливой...

— Нет! Ты заставила меня читать оперу. А затем пи­сать о ней. Мне пришлось следовать за тобой, и нако­нец я стала сама на себя непохожа! Ты погубила себя тем, что читала эту оперу, и заставила меня умереть так же, как и ты, — подражая Линян.

— Просто я хотела, чтобы Жэнь любил тебя сильнее.

Разве я не добилась этого?

Это ее успокоило. Затем она посмотрела на свои ног­ти. Они уже стали черными. Понимание того, в каком тяжелом положении она оказалась, сокрушило ее гнев.

— Я пыталась защититься, но разве я могла противо­стоять тебе? — жалобно спросила она.

Так много раз я твердила себе это: младшая жена мо­его мужа никогда не сможет противостоять мне.

— Я думала, он полюбит меня, когда прочитает ком­ментарий и поверит, что все это написала я, продол­жила Цзе. В ее голосе опять послышался укор. Я не хотела, чтобы он читал о том, как ты умирала от любви. Я не хотела, чтобы он думал, что я решила продолжить работу в знак уважения к его первой жене, ведь это я его первая жена. Разве ты не слышала, что сказал мой муж? Вы так и не поженились. Ему нет до тебя дела.

Она оставалась безжалостной даже после смерти.

— Наш брак совершился на небесах, — ответила я. Я все еще верила, что это так. — Но тебя он тоже любил.

— Твой ум погубил тебя. Из-за тебя мне все время было холодно. Ты заставляла меня сидеть в темноте, следовала по пятам в моих снах. Ты виновата в том, что я перестала есть и спать...

Она процитировала строку из «Пионовой беседки», но это не утешило меня. Я чувствовала себя виноватой.

— Я могла спастись от тебя в беседке на пруду, — про­должила Цзе.

— Зигзагообразный мостик!

— Да! — Она опять сморщила губы, обнажив мертвенно-белые зубы. — Я сожгла твой том «Пионовой бе­седки», чтобы ты ушла из моей жизни. Мне казалось, мой план удался, но ты оставалась рядом со мной.

— Я не могла покинуть тебя, даже после того, что ты сделала потом. Ты заставила людей поверить, что это Жэнь написал комментарий...

— Разве это не лучший способ доказать ему свою пре­данность? Разве это не лучший способ уверить всех, что я была идеальной женой?

Конечно, она была права.

— Но как же я? — спросила я. — Ты хотела, чтобы я исчезла. Разве можно поступать так с первой женой?

Цзе рассмеялась над наивностью моего вопроса.

— Мужчины процветают благодаря чистой стихии ян, а призраки вроде тебя воплощают собой смертель­ные и болезнетворные силы инь. Я хотела побороть тебя, но твое постоянное присутствие погубило меня. Уби­райся. Мне не нужна твоя дружба. Мы не подруги. И не жены одного мужа. Обо мне будут помнить, а о тебе по­забудут. Я об этом позабочусь...

— Поэтому ты спрятала листки, в которых говорится о том, кто является истинным автором...

— Все, что ты заставляла меня писать, — это ложь.

— Но я доверилась тебе. Я делала это и ради тебя!

— Я работала над комментарием не для того, чтобы продолжить твой труд. Мое сердце оставалось холодным. Ты сделала так, что твое наваждение стало моим наваж­дением. Ты превратилась в призрака и никому не смогла бы рассказать о том, что сделала, и потому я вырвала эти страницы из книги. Жэнь никогда не найдет их.

Я еще раз попыталась раскрыть ей глаза.

— Я хотела, чтобы ты была счастлива.

— И потому ты вселилась в мое тело?

— Я так радовалась, когда ты забеременела...

— Это не мой ребенок!

— Ну разумеется, твой.

— Нет! Ты каждую ночь против моей воли приводила ко мне Жэня. Ты заставляла меня делать такие вещи... — Она задрожала от гнева и отвращения. — А затем ты вло­жила в меня ребенка.

— Ты ошибаешься. Я тут ни при чем. Я только при­сматривала за тем, чтобы с ним все было в порядке.

— Ха! Ты убила меня и младенца!

— Я не делала этого.

Но к чему отвергать ее обвинения, ведь многие были истинны? Я не давала ей спать ночами — сначала застав­ляла ее ублажать мужа, а потом писать. Я остужала воз­дух в комнате, запирала ее в темноте, чтобы защитить мои чувствительные глаза, и посылала холодные порывы вет­ра, куда бы она ни направлялась. Когда я заставляла ее работать над комментарием, я не давала ей есть вместе со свекровью и мужем. Затем, вернувшись в комнату пос­ле того, как она сожгла первый том с моим комментари­ем и приписала его авторство Жэню, я перестала настаи­вать на том, чтобы она ела, потому что была опечалена тем, что случилось. Я понимала это, хотя убеждала себя в том, что ничего не вижу и не делаю ничего плохого. Это была правда, и мне стало тошно от этого. Что я наделала?

Цзе сморщила губы, вновь обнажив свою мерзкую сущность. Я отвела взгляд.

— Ты убила меня, — объявила она. — Ты пряталась, сидя на балках, и думала, что никто тебя не видит. Но я тебя видела.

— Как это возможно? — Вся моя прежняя уверенность куда-то улетучилась. Теперь мой голос был жалким и испуганным.

— Я умирала! И поэтому увидела тебя. Я пыталась закрыть глаза, чтобы ничего не видеть, но каждый раз, когда я их открывала, ты была там. Ты смотрела на меня своими мертвыми глазами. А затем спустилась вниз и положила руку на мое сердце.

Baaa! Неужели я частично повинна в ее смерти? Не­ужели мое наваждение было таким сильным, что осле­пило меня, и сначала я уморила себя голодом, а затем убила младшую жену моего мужа?

Цзе увидела, как ужаснула меня эта мысль, и победо­носно улыбнулась.

— Ты меня убила, но я победила. Кажется, ты забыла самое главное, о чем говорится в «Пионовой беседке». Эта история о том, как любовь побеждает смерть, и мне это по силам. Жэнь будет помнить обо мне, а не о глу­пой незамужней девушке, которая умерла во внутрен­них покоях. Вскоре от тебя ничего не останется. О твоем комментарии позабудут, и никто — никто! — не вспомнит о тебе.

Не сказав больше ни слова, она отвернулась от меня, вылетела из комнаты и продолжила блуждать по земле.

Через сорок девять дней приехал отец Цзе. Он поставил точку на ее дощечке, и ее установили в зале с поминаль­ными дощечками семьи У. Цзе была замужней женщи­ной, и она умерла беременной, и потому одна часть ее души оказалась в гробу, который будет подвержен дей­ствию стихий вплоть до смерти ее мужа, когда супруги, как требует обычай, воссоединятся благодаря одновре­менному захоронению. Последняя часть ее души была увлечена к Кровавому озеру. Оно было таким огромным, что пересечь его можно было только за восемьсот сорок тысяч дней. Там ее подвергнут ста двадцати пыткам. Каждый день ей придется пить кровь, или ее будут из­бивать железными прутьями. Так ей было суждено про­вести вечность, если только ее семья не выкупит ее на волю, принося жертвенные дары, угощая монахов и бо­гов, беспрестанно молясь или предлагая взятки заправ­ляющим в аду чиновникам. Только тогда лодка отнесет ее от озера скорби к берегу, где она станет предком или переживет перерождение в благословенной стране.

Что до меня, то я была причастна к смерти Тан Цзе и ее ребенка — сознательно или нет, — я лишилась челове­ческих чувств: сочувствия, стыда, понимания того, что правильно, а что нет. Мне казалось, я очень умна, но Цзе была права. Я была самым мерзким из духов.

Часть 3

Под сливовым деревом

Изгнание

Мама не раз говорила, что духи и призраки не злы по своей природе. Если у призрака есть дом, он не станет злым. Но многие из них движимы местью. Даже такое маленькое существо, как цикада, способно жестоко отомстить тем, кто нанес ей вред. Мне никогда не казалось, что я хочу причинить боль Цзе, но если то, что она сказала, было правдой, то именно это я и сделала. Мучимая чувством вины и ужасной мыслью о том, что я могу нечаянно сделать нечто такое, что при­ведет к смерти моего мужа, я запретила себе прибли­жаться к его дому. На земле мне бы исполнилось всего двадцать четыре года, но я опустила руки. Как и пред­сказывала Цзе, от меня почти ничего не осталось.

Изгнание...

Я не знала, куда мне податься, и обогнула озеро, что­бы приблизиться к усадьбе семьи Чэнь. Дом, к моему удивлению, выглядел еще красивее, чем раньше. Бао купил для всех комнат новую мебель, фарфор и фигур­ки из нефрита. На стенах блестели новые шелковые гобелены. Все это выглядело великолепно, но в доме ца­рила зловещая тишина. Теперь здесь жило намного мень­ше пальцев. Отец по-прежнему находился в столице. Два его брата умерли. Наложницы дедушки последова­ли за ними. Ракита, Лотос и некоторые другие мои сес­тры вышли замуж. Число обитателей усадьбы Чэнь уменьшилось, и потому многих слуг рассчитали. Усадь­ба и сад кричали о красоте, изобилии и богатстве, но в них не слышалось детских голосов, радости и ожида­ния чудесных событий.

В печальной тишине раздались знакомые звуки цит­ры. Оказалось, Орхидея, которой уже исполнилось че­тырнадцать лет, играла для моей матери и теть в зале Цветущего Лотоса. Она была хорошенькой, и, взглянув на ее превосходно забинтованные ступни, я ощутила прилив гордости. Рядом с ней сидела моя мать. Прошло всего девять лет, но ее волосы поседели, а в глазах посе­лилась глубокая скорбь. Когда я поцеловала ее, она вздрогнула, и замки, спрятанные в складках ее платья, зазвенели.

Лицо жены Бао сжалось от горя. Она была бесплодна. Бао не продал ее, но взял двух наложниц. Они тоже были бесплодны. Три женщины сидели вместе. Они не ссори­лись, вместе оплакивая то, чего они были лишены. Я не видела Бао, но должна была признать, что, возможно, я в нем ошиблась. Он имел полное право продать этих жен­щин, но не сделал этого. Все эти годы я представляла - или даже хотела этого? — как усыновленный моим отцом чужак разорит семью своими глупыми приказами, увле­чением азартными играми и опиумом. Я воображала, что владения уменьшаются в размерах и Бао распродает биб­лиотеку моего отца, чай, камни, древности и коллекции благовоний. Но он, напротив, купил много новых вещей и обогатил коллекции. Он даже приобрел книги взамен тех, что сожгла моя мать. Мне было неприятно признавать это, но, видимо, он нашел мои стихи, когда читал книгу о строительстве дамбы. Но зачем он их продал? Они не нуждались в деньгах.

Я прошла в зал с поминальными дощечками. Портреты бабушки и дедушки по-прежнему висели над алтарем. Я была призраком, но поклонилась им, а затем и другим моим предкам. После этого я направилась в кла­довую, где была спрятана моя дощечка. Острый угол не давал мне войти внутрь, но я видела ее пыльный край на полке, усеянной пометом крыс и мышей. Мама продол­жала оплакивать меня, но остальные родственники совершенно обо мне позабыли. Я не желала им ничего дур­ного, но здесь мне было нечего делать.

Изгнание...

Мне нужно было куда-то идти. Раньше мне приходилось бывать только в деревне Гудан — во время празд­ника Голодных Духов. Семья Цянь кормила меня два года. Может, там мне найдется место?

Когда на землю опустилась ночь, я опять отправи­лась в путь. Рядом со мной летали светлячки, освещая мне дорогу. Путь был неблизкий, и меня толкал вперед не голод, а нежелание оставаться одной. Я поранила ступни, мои ноги болели, а глаза обжигал занявшийся рассвет. Я подошла к дому Цянь, когда солнце уже было в зените. Две старшие дочери работали под навесом на улице. Они переставляли подносы с личинками туто­вого шелкопряда, поедавшими свежие нарезанные ли­стья тутовника. Вместе с ними работали еще десять де­вушек. Они погружали руки в дымящуюся воду, промы­вали коконы, вытягивали шелк-сырец и свивали его в нить. Госпожа Цянь готовила в доме обед. Ее дочери И, которую я видела еще младенцем на руках у матери, уже исполнилось три года. Она была очень слабенькой, ху­дой и бледной. И лежала на низкой деревянной под­ставке в главной комнате, чтобы мать могла присмат­ривать за ней. Я села рядом. Она заерзала, и я положила руку на ее лодыжку. Малышка засмеялась. Вряд ли она доживет хотя бы до семи лет.

Хозяин Цянь (честно говоря, мне было сложно пред­ставить, что этот крестьянин является хозяином чего бы то ни было) пришел из тутовой рощи, и все сели за обеденный стол. Никто не дал ничего И: она была всего лишь еще одним ртом, который придется кормить до самой смерти.

Когда они закончили есть, господин Цянь махнул старшим дочерям.

— Голодные личинки не делают шелк, — недовольно сказал он. Тогда они встали и, топая своими большими ногами, вышли на улицу, чтобы продолжить работу. Гос­пожа Цянь налила мужу чай, убрала на столе и отнесла И на подставку. Она достала корзинку и передала ре­бенку кусок ткани с воткнутой в него иголкой с ниткой.

— Ей не нужно учиться вышивать, — злобно сказал отец. — Она должна быть сильной, чтобы помогать мне.

— Она не будет такой, какой ты хочешь ее видеть, — сказала госпожа Цянь. — Боюсь, она будет похожа на свою мать.

— Я купил тебя задешево, но ты стоишь мне слиш­ком дорого. Одни дочки...

— И я не помогаю тебе выращивать личинок, — за­кончила она за него.

Я вздрогнула от отвращения. Как ужасна участь благородной женщины, павшей так низко!

Если она будет похожа на тебя, я не смогу выдать ее замуж, — жаловался он. — Кому нужна бесполезная жена?

Надо было оставить ее умирать, когда она родилась.

Он с хлюпаньем глотнул чая и вышел из дома. Как только хлопнула дверь, госпожа Цянь стала заботливо показывать И, как вышивать летучую мышь, символ счастья.

— Мои родители были благородными людьми, — за­думчиво сказала госпожа Цянь дочери. — Но после Пе­реворота мы все потеряли. Мы несколько лет просили милостыню. Мне было тринадцать, когда мы пришли в эту деревню. Родители твоего отца купили меня из жалости. Как видишь, они не были богаты. Но долгие ски­тания научили меня быть сильной. И я была сильной.

Мне стало очень грустно. Неужели все женщины страдают?

— У меня перебинтованы ноги, и потому я не могу ра­ботать вместе с твоим отцом, но я тоже приношу в дом деньги, — продолжала госпожа Цянь. — Я умею шить белье, туфли и одежду — такие красивые, что их можно продавать в Ханчжоу. Твои сестры всю жизнь будут тяже­ло трудиться. Я могу только догадываться о том, как бо­лят их сердца, но ничего не могу для них сделать.

Она наклонила голову. Из ее глаз посыпались слезы стыда. На хлопковой юбке стали видны влажные пятна. Я больше не могла слушать о ее горе. Я тихо вышла из дома и поспешила подальше от фермы. Мне было стыдно за свою слабость, но я боялась, что, сама того не желая, причиню этой семье вред, когда они и так несчастны.

Изгнание...

Я села на обочину. Куда же мне идти? Впервые за эти годы я вспомнила о моей бывшей служанке Иве. Но, конечно, я не смогу ее найти. А если и смогу, то чем она мне поможет? Я считала ее своей подругой, но наш пос­ледний разговор показал мне, что она никогда так не думала. При жизни у меня не было подруг, и я надея­лась, что хотя бы после смерти стану одной из девушек, умерших от любви. Я хотела быть хорошей главной же­ной, но и здесь потерпела неудачу. Мой приход сюда был ошибкой. Я не была членом семьи Цянь, они не имели ко мне никакого отношения. Наверное, я буду изгнанницей всю жизнь... и смерть.

Мне нужно было найти пристанище, где я не смогу никому причинить вреда. Я вернулась в Ханчжоу. Не­сколько дней я бродила в одиночестве по берегу озера, но многие призраки уже нашли приют в пещерах, спря­тавшись за камнями или устроившись между корней деревьев. Я продолжала бесцельно скитаться у озера. Когда я приблизилась к мосту Силин, я прошла через него к острову Уединения, где некогда скрывалась Сяоцин, чтобы ревнивая жена не настигла ее. На удален­ном острове было тихо. Это было подходящее место для того, чтобы погрузиться в печаль и раскаяние. Я броди­ла по нему, пока не нашла могилу Сяоцин. Она находи­лась между озером и маленьким прудом, у которого она размышляла, глядя на свое зыбкое отражение в воде. Я свернулась калачиком у входа в гробницу. Надо мной в кронах деревьев переговаривались иволги, а я грустно раздумывала о своей вине перед несчастной девушкой.

Прошло два года. Все это время я редко оставалась одна. Почти каждый день женщины и девушки покидали свои покои и приходили на могилу Сяоцин, чтобы освятить это место вином, чтением стихов и беседами о любви, печали и сожалениях. Наверное, я была всего лишь од­ной из сотен женщин и молодых девушек, мучительно желавших, жаждавших любви, думающих о ней. Они не были больны любовью, как я или Сяоцин, умершие от избытка цин, но мечтали быть похожими на нас. Все они хотели быть любимыми, и это подтачивало их.

Однажды на могилу пришли женщины из поэтичес­кою общества Бананового Сада. Они хотели засвидетельствовать Сяоцин свое почтение. Они были знамениты. Пять женщин любили собираться вместе, прогуливаться, писать стихи. Они не сжигали свои рукописи из-за сомнений в их ценности или из скромности. Их произведения публиковали — не их семьи в знак памяти, а издатели, продававшие сочинения женщин по всей стране.

Впервые за два года любопытство заставило меня выйти из покоя гробницы Сяоцин. Я следовала за жен­щинами, когда они прогуливались по тенистым дорож­кам острова Уединения, заходили в храмы, сидели в бе­седках, пили чай и ели семечки подсолнуха. Они взяли прогулочную лодку. Я тоже присоединилась к ним и сидела на ее палубе, когда она рассекала воду. Они сме­ялись и пили вино. Женщины придумывали игры, вы­зывали друг друга на поэтические поединки, сочиняя стихи под открытым небом и при свете дня. Когда про­гулка подошла к концу и они вернулись по домам, я ос­талась сидеть в лодке. Я была там, когда они договори­лись встретиться на озере в следующий раз, словно по­забыв о том, что собиралась вечно казнить себя.

При жизни я мечтала о путешествиях и прогулках. Умерев, я бесцельно бродила по земле. Теперь я прово­дила безмятежные дни, сидя в прогулочной лодке. Мы проплывали мимо усадеб, гостиниц, ресторанов и домов, где жили певички, а я слушала и училась. Казалось, в моем родном городе поселился целый мир. Я слышала разные диалекты и видела разных людей: торговцев, которые бахвалились своим богатством, художников, державших в руках кисти, тушь и свитки шелка и бумаги, крестьян, мясников, рыбаков, продававших сети, иностранцев со странными волосами, одеждой и кожей. Все хотели что- то продать или купить: куртизанки с крошечными ступ­нями и веселыми голосами продавали приезжавшим ко­раблестроителям сокровенные части своего тела, искус­ные художницы продавали искушенным коллекционе­рам картины и стихотворения, лучницы продавали жаж­дущим развлечения поставщикам соли свое искусство, а ремесленники продавали ножницы и зонтики женам и дочерям благородных семей, приезжавшим в мой род­ной город, чтобы отдохнуть, развлечься и приятно про­вести время. Западное озеро было местом, где встреча­лись легенды, мифы и будничная жизнь, где естествен­ная красота и покой бамбуковых рощ и стройных кам­форных деревьев спорила с шумом городской жизни, где мужчины из большого мира и женщины, освобожден­ные из внутренних покоев, могли общаться без разделя­ющих их ворот, стен, ширм или вуалей.

В теплые дни множество прогулочных лодок — ярко раскрашенных, с вышитыми покрывалами над палуба­ми — плыли по водам озера. Я видела женщин, обла­ченных в роскошные одежды из тонкого шелка с длин­ными шлейфами, золотые и нефритовые серьги, голов­ные уборы из перьев зимородка. Они разглядывали нас. Женщины в моей лодке не были низкородными, недав­но разбогатевшими или неприлично богатыми. Они родились в семьях дворян, как моя мама и тети. Они были благородными дамами, делившими между собой слова, бумагу, кисти и тушь. Они скромно одевались и украшали волосы. Они вдыхали и выдыхали слова, летевшие над землей, словно пух ивы.

Философы учат нас, что мы не должны привязывать­ся ни к чему мирскому. Я не могла исправить все ошиб­ки, которые совершила, но поэтическое общество Ба­нанового Сада помогло мне осознать, что мое томление и перенесенные страдания полностью освободили меня от всего земного и преходящего. С моей души упал ка­мень, но вскоре голоса поэтесс из общества Бананового Сада стали звенеть от отчаяния. Маньчжуры распусти­ли большинство мужских поэтических обществ, хотя пока еще не добрались до женских.

— Мы должны продолжать встречаться, — быстро проговорила Гу Южэ, племянница великолепной Гу Жоупу, наливая подругам чай.

— Мы храним верность династии Мин, но маньчжу­ры считают нас недостойными внимания, — неуверен­но ответила Линь Инин. — Мы всего лишь женщины. Мы не можем свергнуть правительство.

— Но, сестра, им стоило бы побеспокоиться, — на­стаивала Гу Южэ. — Моя тетя часто говорила, что сво­бода женщин связана не с тем, где находятся их тела, а с тем, о чем они думают.

— Ее пример вдохновил всех нас, — согласилась Линь Инин, обводя рукой сидящих рядом с ней. Они были так не похожи на женщин моей семьи, бежавших за вожаком стаи с улыбками на лицах, потому что им больше ничего не оставалось делать, или на девушек, умерших от любви и собранных вместе наваждением, которое привело к их безвременной кончине. Члены общества Бананового Сада сами сделали свой выбор. Они не писали о бабочках и цветах, о том, чем любовались в своих садах. Они писа­ли о литературе, искусстве, политике, о том, что они ви­дели и что делали. Их слова призывали мужей и сыновей хранить верность старой династии. Они смело постига­ли глубокие чувства, даже печальные — одиночество ры­бака на озере; тоску, посетившую мать, разлученную с дочерью; отчаяние девочки, живущей на улице.

Сочинительство сделало их сестрами и подругами. Чтение их произведений помогло связать воедино мыс­ли и чувства женщин всей страны. Они искали утеше­ния, признания, возрождения чувства собственного достоинства и привлекали к своим поискам других жен­щин, которые все еще жили за запертыми воротами или оказались там по прихоти маньчжуров.

— Почему рождение детей и домашние заботы долж­ны удерживать нас от размышлений об общественной жизни и будущем нашей страны? — продолжила Линь Инин. — Женщина ценна не только тем, что выходит замуж и рожает сыновей.

Ты говоришь так, потому что хотела бы родиться мужчиной, — поддразнила ее Гу Южэ.

Моя мать дала мне образование, так зачем мне это? — возразила Инин. Она погрузила пальцы в воду, из-за чего на поверхности озера образовались легкие вол­ны. — Теперь я сама стала женой и матерью. Но если бы я была мужчиной, мне бы удалось добиться большего.

Если бы мы были мужчинами, — откликнулась дру­гая женщина, — маньчжуры, скорее всего, не позволили бы нам ни писать, ни публиковать наши произведения.

Я только хочу сказать, что сочинительство можно уподобить рождению детей, — продолжила Инин.

Я подумала о своем незаконченном комментарии. Может, он был для меня ребенком, которого я послала в мир живых, чтобы он связал меня с Жэнем? Эта мысль заставила меня вздрогнуть. Я не перестала любить его, но моя любовь изменилась, она стала глубже, словно вкус благородного вина или соленых овощей. Она была во мне, такая же постоянная, как вода, проделывающая свой путь к середине горы.

Но я не позволяла своим чувствам мучить меня. На­против, я решила извлечь из них пользу. Если кто-нибудь не находил нужного слова, сочиняя стихотворение, я приходила на помощь. Когда Линь Инин начинала стро­ку «Я чувствую родство...», я заканчивала: «с дождями и туманом». Месяц, окруженный облаками, прекрасен, но это зрелище также рождает грусть и напоминает нам о быстротечности жизни. Когда грусть охватывала нас, поэтессы вспоминали голоса потерянных, отчаявшихся женщин, которые писали на стенах во время Переворота.

— «Нет смысла в жизни, в сердце пустота. И каждое мгновение — море слез», — как-то процитировала Гу Южэ. Это стихотворение так точно описывало мою пе­чальную участь!

Члены общества Бананового Сада могли шутить о том, что маньчжуры считают их никчемными, но они, несомненно, подрывали моральные устои общества. Сколько времени пройдет, прежде чем маньчжуры и их последователи сошлют всех женщин — начиная с тех, кто плавал по озеру в теплый весенний день, и заканчи­вая теми, кто читал, чтобы утешить сердце, — на вечное поселение во внутренние покои?

Материнская любовь

Три года я боялась навещать Жэня. Но бли­зился праздник Двойной Семерки, и я стала чаще думать о Ткачихе и Пастухе и о том, как сороки по­строили мост, чтобы они могли встретиться в эту чудесную ночь. Может, нам с Жэнем тоже суждено вос­соединиться? Мне казалось, что за это время я многому научилась и я не причиню ему вреда. Итак, за два дня до праздника Двойной Семерки и двенадцатой годовщины нашей с Жэнем первой встречи, я покинула остров Уеди­нения и поплыла к горе Ушань, где находился его дом.

Я ждала у ворот, пока он не вышел из дома. Для меня он был таким же красавцем. Я наслаждалась его запа­хом, звуками голоса, его близостью. Не раздумывая, я села ему на плечи, чтобы следовать за ним. Он зашел в книжную лавку, а затем в гости к своим друзьям. Они долго разговаривали, и он стал беспокойным и тревож­ным. Он пил и играл всю ночь. Я шла за ним, когда он пошагал домой. С тех пор как умерла Цзе, в спальне ни­чего не изменилось. Цитра стояла на подставке в углу.

Ее духи, расчески и украшения для волос, лежащие на туалетном столике, запылились и покрылись паутиной. Жэнь долго не ложился спать. Он снимал ее книги с пол­ки и перелистывал их. Думал он о ней или о нас обеих?

На следующий день Жэнь проспал завтрак, а проснувшись, провел день так же, как и вчерашний. В праздник Двойной Семерки, мой двадцать шестой день рожде­ния, Жэнь все время находился рядом с матерью. Она читала ему стихи, наливала чай, гладила по лицу. Те­перь я не сомневалась в том, что он не забыл меня.

Когда его мать уснула, Жэнь опять стал листать кни­ги Цзе. Я вернулась на свое старое место на балке. Со­жаление и раскаяние, связанные с Жэнем, Цзе и моей собственной жизнью, окатывали меня волна за волной. Я потерпела множество неудач, и мне было невыноси­мо смотреть на то, как мой поэт открывал то одну, то другую книгу, сокрушаясь о былом. Я закрыла глаза, что­бы не видеть эту печальную картину, и заслонила рука­ми уши, не привычные к звукам живого мира, но не смог­ла заглушить шелеста страниц, напоминавшего о том, что мы с Жэнем потеряли.

Внизу раздался стон, и он пронзил мое тело. Я от­крыла глаза и посмотрела вниз. Жэнь сидел на краю кровати. Он держал два листочка бумаги, а открытая книга, в которой они находились, лежала рядом с ним. Я соскользнула вниз и села рядом. Он держал две стра­ницы, которые Цзе коварно вырвала из нашей общей копии «Пионовой беседки». На них было написано, как был создан наш комментарий. Это было доказа­тельство того, что мы с Цзе работали вместе. Я обрадо­валась, но Жэнь не выглядел ни счастливым, ни уми­ротворенным.

Он сложил листы, засунул их в тунику и направился куда-то, несмотря на то что уже было поздно. Я сидела у него на плечах. Он шагал по улицам, пока не добрался до незнакомого мне дома. Его впустили внутрь и провели в комнату, где сидело много мужчин. Они ждали, когда их жены выполнят все положенные в день Двойной Семер­ки ритуалы и игры, чтобы начать пир. В воздухе носился дым и аромат благовоний, и сначала Жэнь никого не уз­нал. Но Хун Шэн, который был в доме племянницы Жэня в тот день, когда я отправилась на первую в своей жизни прогулку, встал и подошел к нему. Увидев, что Жэнь при­шел не для того, чтобы принять участие в празднике, Хун Шэн взял масляную лампу и две чарки с вином, и мужчи­ны вышли на улицу, проследовали к беседке и сели.

— Ты уже ел? — спросил Хун Шэн.

Жэнь вежливо ответил, что сыт, и заговорил:

— Я пришел...

— Папа!

В беседку вбежала маленькая девочка — ее ножки еще не были перебинтованы. Она вскарабкалась на колени Хун Шэня. Я вспомнила, что видела жену поэта, когда она была беременна этим ребенком.

— По-моему, тебе следует быть с матерью и другими женщинами, — сказал Хун Шэн.

Малышка заерзала, показывая, что ее не интересуют игры внутренних покоев. Она потянулась, подняла руки, чтобы обнять отца и спрятала лицо у него на плече.

— Ну, хорошо, — сказал Хун Шэн. — Ты можешь ос­таться, но сиди тихо, а когда придет мама, ты пойдешь с ней. И не спорь. Не плачь.

Сколько раз я прибегала за утешением к отцу! Может, эта девочка так же ошибалась в своем отце, как и я?

— Помнишь, как несколько лет назад мы гостили в доме моей двоюродной сестры? — спросил Жэнь. — Шэнь и другие гости читали комментарий к «Пионовой ы-седке».

— Я тоже его читал. Я восхищался твоей работой. И сейчас восхищаюсь...

— В тот день я сказал, что не писал его.

— Ты очень скромен. Это прекрасное качество.

Жэнь достал два листка бумаги и передал их другу.

Поэт поднес их к огню лампы и прочитал. Когда он за­кончил, то поднял голову и спросил:

— Это правда?

— Я всегда говорил правду, но никто меня не слушал. Жэнь опустил голову. — Я не хотел лгать.

— Какая польза от того, что теперь ты будешь расска­зывать все по-другому? — рассудил Хун Шэн. — В луч­шем случае тебя сочтут глупцом, а в худшем — челове­ком, прославляющим женщин.

Хун Шэн был прав. То, что казалось мне чудесным открытием, погрузило Жэня в печаль и отчаяние. Он взял бутылку вина, налил себе стакан и осушил его. За­тем он опять схватил бутылку, но Хун Шэн забрал ее у него.

— Друг мой, — сказал он, — ты должен вернуться к работе. Хватит терзаться воспоминаниями о трагичес­кой смерти той девушки и твоей жены...

Если Жэнь забудет обо мне, что со мной будет? Но воспоминания мучили его. Его одиночество, пристрас­тие к вину, бережные прикосновения к книгам Цзе кри­чали об этом. Жэнь должен смириться со своим горем и забыть об опере. Я покинула беседку, раздумывая о том, увижу ли я его еще когда-нибудь.

В ночном небе висел молодой месяц. Воздух был влажным и теплым. Я шла все дальше и дальше. Я вери­ла, что каждый шаг лишает меня надежды на возвраще­ние. Всю ночь я смотрела на небо, но так и не увидела, как встретились Ткачиха и Пастух. И я не знала, что Жэнь сделал с вырванными листами.

Но всего через неделю начался праздник Голодных Ду­хов. Прошло много лет, и я наконец поняла, кто я та­кая и что мне нужно делать. Я толкалась. Дралась. Та­щила в рот все, что могла найти. Я ходила от дома к дому. И как обычно, словно я могла изменить предна­чертанный мне путь, я оказалась у стен усадьбы семьи Чэнь. Я погрузила лицо в миску с мягкими и склизки­ми дынными корками, как вдруг услышала, что кто-то зовет меня. Я заворчала, обернулась и лицом к лицу столкнулась с матерью.

Ее щеки были вымазаны белилами, и она была одета во множество слоев шелка. Она отшатнулась, поняв, что это действительно я. В ее глазах показался ужас. Она бро­сила мне бумажные деньги и сделала несколько шагов назад, поскользнувшись на своем шлейфе.

— Мама! — я поспешила к ней и помогла ей поднять­ся на ноги. Как она сумела увидеть меня? Неужели слу­чилось чудо?

— Не подходи! — Она бросила мне еще денег, кото­рые, толкаясь, тут же подобрали другие существа из заг­робного мира.

— Мама, мама!

Она опять начала пятиться, но я не отставала от нее. Наконец она прижалась спиной к стене усадьбы, выхо­дившей на улицу. Мама смотрела по сторонам, надеясь найти пусть к спасению, но со всех стороны ее окружа­ли духи, которые хотели получить больше денег.

— Дай им то, что им нужно, — сказала я.

— У меня больше ничего нет.

— Так покажи им это.

Мама протянула пустые руки, а затем полезла в склад­ки платья, чтобы доказать, что у нее больше ничего нет, кроме пары ключей в форме рыбок. Измученные голо­дом призраки и духи отвернулись и поспешили к алтар­ному столику.

Я протянула руку и дотронулась до ее щеки. Она была мягкой и холодной. Мама закрыла глаза. Она дрожала от страха.

— Мама, как ты здесь оказалась?

Она открыла глаза и в замешательстве посмотрела на меня.

— Пойдем со мной, — сказала я.

Я взяла ее за локоть и подвела к углу нашей усадьбы. Посмотрев на землю, я увидела, что ни одна из нас не отбрасывает тени. Но я отказывалась в это верить. Я выгнулась, чтобы преодолеть угол и выйти к берегу. От меня не укрылось, что наши ноги не оставляют сле­дов на влажной земле, а подол юбок не пачкается, но я закрыла сердце, чтобы не думать об этом. Но когда я увидела, что мама не может сделать и десяти шагов без того, чтобы не покачнуться, я смирилась с правдой. Мама умерла и бродила по земле, хоть и не знала об этом.

Мы подошли к беседке Любования Луной в саду, я по­могла маме взобраться внутрь и последовала за ней.

— Я помню это место. Я не раз приходила сюда вме­сте с твоим отцом, — сказала мама. — Но тебе не следует здесь быть, да и мне пора возвращаться. Я должна выс­тавить новогодние жертвенные дары. — На ее лице опять показалось смущение. — Но они предназначены для предков, а ты...

— Призрак. Я знаю, мама. Но это не Новый год. — Наверное, она умерла совсем недавно, потому что нахо­дилась в полной растерянности.

— Как же так? У тебя же есть поминальная дощечка. Твой отец сделал ее, хоть это и противоречит обычаю.

Моя дощечка...

Бабушка говорила, что я ничего не могу сделать, что­бы поставить на ней точку, но вдруг мама мне поможет?

— Когда ты видела ее в последний раз? — спросила я, стараясь говорить спокойно.

— Твой отец забрал ее с собой в столицу. Он никак не мог смириться с тем, что разлучился с тобой.

Я хотела рассказать ей о том, что произошло, но как я ни старалась, слова не выходили из моего рта. Я чув­ствовала себя совершенно беспомощной. Я на многое была способна, но это было выше моих сил.

— Ты совсем не изменилась, — заметила мама после долгой паузы, — чего не скажешь о выражении твоих глаз. Ты выросла. Ты стала другой.

Я тоже многое видела в ее глазах — горе, смирение и чувство вины.

Три дня мы оставались в беседке Любования Луной. Мы почти все время молчали. Ее сердце должно было успо­коиться, чтобы она поняла, что умерла. Постепенно она вспомнила, как готовила угощение для голодных духов, и вдруг без сознания упала на пол кухни. Потом она ста­ла ощущать две другие части ее души: одна ждала похо­рон, а другая путешествовала по загробному миру. Третья, которая была со мной, могла бродить по свету, но мама боялась выйти из беседки Любования Луной.

— Я не хочу уходить за пределы усадьбы, — сказала она в третью ночь, когда вокруг нас дрожали отбрасы­ваемые цветами тени. — И тебе этого делать не следует. Ты должна быть дома. Здесь ты будешь в безопасности.

— Но, мама, я уже давно брожу по свету. Ничего пло­хого, — говорила я, осторожно подбирая слова, — с моим бесплотным телом не происходило.

Она внимательно посмотрела на меня. Она все еще была красива — стройная, элегантная и утонченная. Пережитое горе придало ее облику достоинство и изя­щество. Как же я не понимала этого при жизни?

— Я ходила в Гудан, чтобы полюбоваться нашими ту­товыми рощами, — рассказывала я. — Я принимала учас­тие в увеселительных прогулках и даже присоединилась к поэтическому обществу. Ты когда-нибудь слышала о поэтическом обществе Бананового Сада? Мы плавали на лодках по озеру. Я помогла им сочинять стихи.

Я могла бы рассказать ей о своем комментарии, о том, как много я написала и как мой муж прославился благо­даря мне. Но она не знала, что я работала над ним, когда была жива, а после смерти так увлеклась работой, что стала причиной смерти Цзе. Вряд ли мама гордилась бы мной. Она бы почувствовала стыд и отвращение.

Но мама будто не слышала меня, потому что сказала:

— Я всегда запрещала тебе выходить на улицу. Я так старалась защитить тебя. Я многое от тебя скрывала. Мы с твоим отцом не хотели, чтобы кто-то знал об этом.

Она полезла в складки одежды и коснулась спрятан­ных замков. Наверное, мои тети положили их туда, ког­да готовили ее тело к похоронам.

— Еще до твоего рождения я мечтала о тебе и о том, кем ты станешь, — продолжала она. — В семилетнем возрасте ты написала первое стихотворение, и оно было прекрасно. Я хотела, чтобы твой талант парил, как пти­ца, но когда мои ожидания оправдались, мне стало страшно. Я беспокоилась о том, что с тобой будет. Я видела, какая ты чувствительная, и понимала, что вряд ли твоя жизнь будет счастливой. И тогда я поняла, чему на самом деле нас учит история о Ткачихе и Пасту­хе. Ум и талант не помогли ей справиться с несчастьем. Они были его причиной. Если бы она не научилась ткать шелк для богов, она бы вечно жила с Пастухом на земле.

— Я всегда думала, что ты рассказываешь эту исто­рию потому, что она так красива. Я ничего не понимала.

Мы долго молчали. Эта история казалась ей мрач­ной и печальной. Я так плохо знала свою мать.

— Мама, пожалуйста, расскажи, что с тобой случи­лось?

Она отвернулась от меня.

— Здесь мы в безопасности, — сказала она, обводя рукой окрестности. Мы сидели в павильоне Любования Луной. Сверчки трещали, и спокойное озеро расстила­ло перед нами свои прохладные воды. — Теперь с нами ничего плохого не случится.

Мама улыбнулась и нерешительно начала свое пове­ствование. Она вспоминала о том, как вышла замуж за сына семьи У, как они гуляли со свекровью, говорила о своих сочинениях и о том, что они для нее значили, рас­сказывала, как собирала стихи забытых поэтесс, творив­ших еще в ту пору, когда возникла наша страна.

— Никогда не верь тем, кто говорит, что раньше жен­щины ничего не писали. Они писали, — утверждала она. — «Книга Песен» была создана более двух тысяч лет назад, и ты знаешь, что многие стихотворения принад­лежат кисти женщин и девушек. Можно ли предполо­жить, что они создали их, просто открыв рот и бездум­но выбрасывая слова? Разумеется, нет. Мужчины наде­ются, что слова принесут им славу: они произносят речи, записывают исторические события, поучают нас, как нужно жить, а мы передаем эмоции, собираем крош­ки, казалось бы, самых обычных дней, составляющих течение жизни, и запечатлеваем семейные события. Скажи мне, Пион, разве это не важнее, чем писать восьмичленные сочинения для императора?

Она не стала ждать, пока я отвечу. Вряд ли она нуж­далась в моем ответе.

Она говорила о днях, предшествовавших Переворо­ту, о том, что случилось в начале, и ее слова полностью соответствовали тому, что рассказала мне бабушка. Мама замолчала, дойдя до того места, когда она вышла из Наблюдательной беседки девушек.

— Мы были счастливы, что нам разрешают уходить из дома, — сказала мама, — но мы не понимали, что одно дело — покидать его по своему выбору, и совсем другое — быть выброшенными из внутренних покоев. Нам посто­янно говорят о том, как мы должны себя вести и что нам следует делать: мы обязаны родить сыновей, пожертво­вать собой ради мужа и сыновей и умереть, но не навлечь позора на наши семьи. Я верила в это. Да и сейчас верю.

Кажется, она почувствовала большое облегчение, что наконец может говорить об этом, но она не рассказала о том, что я хотела знать.

— Что произошло, когда ты вышла из беседки? — ос­торожно спросила я. Я взяла ее руку и тихонько сжала. —

Что бы ты ни сказала и ни сделала, я все равно люблю тебя. Ты моя мама. Я всегда буду любить тебя.

Она посмотрела на озеро. Оно побледнело, покрыв­шись темнотой и туманом.

— Ты незамужняя девушка, — наконец сказала она, — и ничего не знаешь об облаках и дожде. Как прекрасно было делать это с твоим отцом — вызывать облака, зас­тавлять проливаться дождь. Мы соединялись, словно у нас было не две души, а одна.

Я знала об облаках и дожде больше, чем была готова признаться матери, но я не совсем понимала, что она имеет в виду.

— То, что сделали со мной солдаты, — это не дождь и облака, — продолжала она. — Это было жестоко, бес­смысленно и неприятно даже для них самих. Ты знала, что я была беременна? Нет, откуда тебе знать об этом. Я никому не рассказывала, кроме твоего отца. Я была на пятом месяце. Туника и юбки скрывали живот. Пе­ред моим добровольным заточением во внутренних по­коях мы с твоим отцом решили отправиться в путеше­ствие. Мы хотели рассказать радостную новость бабуш­ке и дедушке в тот же вечер, когда прибыли в Янчжоу. Но этого не случилось.

— Потому что пришли маньчжуры.

— Они хотели уничтожить все, что я так любила. Ког­да они забрали твоего отца и дедушку, я сразу поняла, что повелевает мне долг.

— Долг? Разве ты была им что-то должна? — спроси­ла я, вспоминая горькие слова бабушки.

Мама с удивлением посмотрела на меня.

— Я их любила.

Я старалась понять ее. Она вздернула подбородок.

— Несколько солдат насиловали меня, но этого им показалось мало. Они били меня рукоятками мечей, пока мое тело не покрылось ранами. Они били меня по животу, но не касались моего лица.

Пока она говорила это, на озере собирались туманы. Затем пошел моросящий дождь, а потом и настоящий ливень. Наверное, бабушка слушала нас, стоя на Наблю­дательной террасе.

— Мне казалось, что тысяча демонов тащат меня на­встречу смерти, но я проглотила свое горе и спрятала сле­зы. Из моего нутра полилась кровь, и тогда солдаты от­ступили назад. Они смотрели на то, как я, словно краб, ползла по траве. После этого они оставили меня. Агония была такой ужасной, что она пересилила мою ненависть и страх. Когда мой сын вышел из меня, трое насильников приблизились ко мне. Один перерезал пуповину и унес моего ребенка. Другой поднимал мое тело во время схва­ток, чтобы я вытолкнула плаценту. Третий держал меня за руку и бормотал что-то на свом грубом варварском ди­алекте. Почему они не убили меня? Они убили так много людей. Какое значение имеет еще одна женщина?

Это случилось в последнюю ночь Переворота. Мань­чжуры словно внезапно вспомнили о том, что они тоже люди. Солдаты сожгли хлопок и человеческие кости и использовали пепел для того, чтобы обработать мамины раны. Затем они одели ее в чистое шелковое платье, на­шли в кучах награбленного добра ткань и приложили ее между ее ног. Но их намерения не были так чисты.

— Я думала, они вспомнили о своих матерях, сест­рах, женах и дочерях. Но нет, для них я была трофеем. — Мама тревожно коснулась замков в складках своего пла­тья, и они зазвенели. — Они спорили о том, кто из них заберет меня. Один хотел продать меня в публичный дом. Другой собирался сделать рабыней в своем доме. А третий решил, что я стану его наложницей. «Она не безобразна, — сказал мужчина, который хотел продать меня. — Я заплачу вам двадцать унций серебра, если вы отдадите ее мне». «Я не отдам ее меньше чем за трид­цать унций», — прорычал тот, кто уже видел меня своей рабыней. «Она выглядит так, словно рождена для того, чтобы петь и танцевать, а не ткать и прясть», — рассу­дил первый солдат. Они все время спорили. Мне было всего девятнадцать лет, и это было самое печальное из всего того, что со мной произошло и еще должно было произойти. Меня продавали, как невесту десяти тысяч мужчин, и разве это так уж отличалось от того, как обыч­но торгуют женщинами, делая из них жен, наложниц или служанок? Разве меня продавали и торговались за меня иначе, чем при покупке соли? Да, я была женщи­ной и потому стоила даже меньше соли.

Я словно своими глазами видела то, что рассказыва­ла мама, и чувствовала то же самое. Следующим утром приехал высокопоставленный военачальник маньчжу­ров. На нем было надето красное платье, а к талии был привязан меч. Его сопровождала большеногая маньч­журка. Ее волосы были собраны в пучок, а на виске ви­сел цветок. Они были ищейками маньчжурского князя. Они забрали маму у солдат и отвезли ее в ту усадьбу, где она находилась прошлой ночью вместе со своей свекро­вью, наложницами и другими женщинами, разделен­ными со своими семьями.

— Четыре дня шел дождь и продолжались убийства, — вспоминала мама, — но затем выглянуло солнце. Оно чуть не сожгло город. Вонь разлагающихся трупов была невыносимой, но, взглянув вверх, мы видели вечное синее небо. Я ждала, когда меня осмотрят. Все женщи­ны вокруг меня плакали. Почему мы себя не убили? Потому что у нас не было ни веревок, ни ножей, ни вы­сокой скалы, чтобы спрыгнуть с нее. Наконец меня при­вели к той маньчжурке. Она осмотрела мои волосы, руки, ладони и пальцы. Через одежду она ощупала мои груди и потыкала в набухший живот. Затем она подняла юбку и посмотрела на мои «золотые лилии», которые говорили о моем статусе. «Я вижу, в чем твой главный талант, — презрительно бросила она. — Ты пригодна». Как женщина может поступать так с другой женщиной? Меня опять увели и оставили в комнате в одиночестве.

Мама подумала, что теперь она может совершить са­моубийство, но она не нашла ничего, чем можно было бы перерезать себе горло. Она находилась на первом эта­же и потому не могла выброситься из окна. Ей негде было искать веревку, но у нее было ее платье. Она села, оторва­ла подол, сделала несколько полос и связала их вместе.

— Наконец я была готова. Но мне нужно было сде­лать кое-что еще. Я нашла рядом с жаровней кусок угля, подняла его, попробовала на стене, как он пишет, и на­чала сочинять.

Когда мама произнесла первую строку своего стихот­ворения, у меня болезненно сжалось сердце.

Деревья голы.

Вдалеке я слышу печальный крик гусей.

Если б только кровь моя и слезы окрасили сливовые цветы...

Но я бы запретила им цвести.

Нет смысла в жизни, в сердце пустота.

И каждое мгновение — море слез.

Бабушка говорила мне, что мама писала прекрасные сти­хи. Но я не знала, что она была знаменитой поэтессой — той самой, которая оставила на стене это трагическое стихотворение. Я с изумлением смотрела на мать. Это стихотворение сделало ее бессмертной, как Сяоцин, Тан Сяньцзу и других великих поэтов. Неудивительно, что отец разрешил маме взять мою поминальную дощечку. Она была великой женщиной, и для меня было бы боль­шой удачей и честью, если бы она поставила на ней точ­ку. Так много ошибок, так много заблуждений.

— Когда я писала эти слова, я не знала, что останусь жива и что другие беженцы, среди которых было много мужчин, найдут мои стихи, запишут их, опубликуют и сделают их известными всей стране, — рассказывала мама. — Я никогда не хотела быть известной и боялась, что меня обвинят в том, что я гонюсь за славой. Ах, Пион, когда ты цитировала это стихотворение в зале Цветущего Лотоса, я чуть не задохнулась. Ты была един­ственной веной, по которой текла моя кровь, един­ственным ребенком, и я решила, что ты все знаешь, по­тому что ты и я, мать и дочь, так тесно связаны друг с другом. Я думала, ты стыдишься меня.

— Я бы никогда не стала читать это стихотворение, если бы знала. Я бы никогда не причинила тебе боль.

— Но я была так напугана, что заперла тебя в комна­те. С тех пор я все время раскаиваюсь в этом.

Я не могла не винить моего отца и дедушку в том, что случилось в Янчжоу. Они же мужчины. Им следовало спасать своих женщин.

— Как ты могла вернуться к папе? Ведь он заставил тебя пожертвовать собой. А потом дедушка заставил ба­бушку спасти себя и сына.

Мама нахмурилась:

— Я к нему не возвращалась. Он сам пришел за мной.

Я жила ради него, и так я стала твоей матерью. Закон­чив писать стихотворение, я обернула самодельную ве­ревку вокруг балки, завязала ее вокруг шеи, но тут в ком­нату вошла маньчжурка. Она разозлилась и больно уда­рила меня, но это не заставило меня отказаться от моего плана. Если не сейчас, то такая возможность предста­вится мне в дальнейшем. Раз они собираются держать меня для какого-то маньчжурского князя, то им нужно одевать меня, кормить, давать кров. Я всегда смогу най­ти оружие, чтобы совершить самоубийство.

Сводница повела маму в главный зал. За столом си­дел генерал. Отец стоял на коленях, прижавшись лбом к полу, и ждал.

— Сначала я решила, что они поймали твоего отца и собираются отрубить ему голову, продолжала мама.

Я так много сделала и прошла через столько испыта­ний, и все напрасно. Но он пришел для того, чтобы вы­купить меня. После всех этих ужасных дней, наполнен­ных убийствами, маньчжуры решили показать, какие они цивилизованные. Они надеялись, что сумеют по­бороть хаос и установить порядок. Я слышала, как они торговались с твоим отцом. Я онемела от боли и горя и не сразу сумела заговорить. «Любимый, — сказала я, — ты не можешь забрать меня. Я все равно что умерла». Он понял, что я имею в виду, но не передумал. «Я потеряла нашего ребенка», — призналась я. По щекам твоего отца побежали слезы. «Мне все равно, — ответил он. — Я не хочу, чтобы ты умерла, не хочу терять тебя». Видишь, Пион, он не оставил меня после всего, что случилось. Я была так изломана, что он мог продать меня, как это собирались сделать насиловавшие меня солдаты, или просто выбросить на улицу.

Слышала ли это бабушка? Она не присылала сыно­вей, чтобы наказать отца и дедушку. Разве она не пони­мает, что поступала несправедливо?

— Как мы можем винить мужчин, если я и твоя ба­бушка сами сделали свой выбор? — спросила мама, слов­но прочитав мои мысли. — Твой отец избавил меня от ужасной судьбы, которая закончилась бы самоубий­ством.

— Но теперь папа служит маньчжурам. Как же он мог? Неужели он забыл, что они сделали с тобой и бабуш­кой?

— Разве такое можно забыть? — спросила мама с мяг­кой улыбкой. — Он никогда этого не забудет. Он бреет лоб, заплетает волосы в косу, носит маньчжурскую одеж­ду. Но это всего лишь костюм, прикрытие. Твой отец доказал мне, что он — человек, который до конца оста­ется верным своей семье.

— После моей смерти папа уехал в столицу и оставил тебя одну. Он... — Наверное, я слишком близко подо­шла к тому, чтобы упомянуть о своей поминальной до­щечке, потому что мне было трудно продолжать.

— Он уже давно принял это решение. — Мама мыс­ленно вернулась во время, предшествовавшее моей смер­ти. — Ты должна была выйти замуж. Он очень любил тебя. Мысль о разлуке была ему невыносима, и потому он принял назначение на пост в столице. После твоей смерти он еще больше захотел находиться дальше от все­го того, что напоминало о тебе.

Я слишком долго верила, что отец не был доброде­тельным человеком. Я ошибалась. Я часто ошибалась.

Мама вздохнула и резко поменяла тему:

— Не представляю, что будет с нашей семьей, если у Бао не родится сын...

— Бабушка не хочет этого.

Мама кивнула.

— Я любила твою бабушку, но иногда она бывала мстительной. Здесь, например, она не права. Она умер­ла в Янчжоу и не видела, что случилось со мной, и ее не было на земле, когда ты была жива. Твой отец любит тебя. Ты была драгоценным камнем в его руке, но ему нужен сын, который будет заботиться о предках. О чем она только думает? Что случится с ней и другими чле­нами семьи Чэнь, если у нас не будет сыновей, внуков и правнуков? Кто будет исполнять ритуалы? Это могут делать только сыновья. И она это знает.

— Но папа усыновил этого Бао, — сказала я, даже не пытаясь скрыть разочарование от того, что он так легко забыл о своей привязанности ко мне.

— Он не сразу всему научился, но Бао был добр к нам. Посмотри, как он обо мне заботится. Я одета так, что смогу проходить в этой одежде целую вечность. Я сыта. Мне дали много бумажных денег, чтобы я могла тра­тить их во время путешествия...

— Он нашел мои стихи, — перебила я ее, — пошел к Жэню и продал их.

— Ты говоришь, как ревнивая сестра, — сказала ма­ма _ Не надо так думать. Мы с отцом очень любили те­бя. — Она коснулась моей щеки. Уже давно никто не при­трагивался ко мне с такой нежностью. — Я случайно нашла эти стихи, когда переставляла книги на полках в библиотеке. Прочитав их, я попросила Бао отнести их твоему мужу. Я сказала ему, что он должен настоять на том, чтобы Жэнь заплатил за них. Я хотела напомнить ему о том, как много ты для нас значишь.

Она обняла меня.

— Маньчжуры пришли сюда, потому что мы живем в самой богатой части страны, и здесь разрушения были особенно заметны, - сказала она. - Они знали, что им удастся преподать на нашем примере хороший урок дру­гим провинциям, и в то же время понимали, что у нас хватит сил восстановить наше богатство. В этом они были правы, но как можно излечить душевные раны? Я отправилась домой и скрылась за запертыми дверя­ми. Теперь, когда я смотрю на тебя, я понимаю, что, как бы мать ни старалась, она не сможет защитить дочь. Я с рождения держала тебя взаперти, но не смогла уберечь от безвременной смерти. А теперь посмотри: ты ката­лась на прогулочных лодках, ты путешествовала...

Я принесла людям много вреда, — призналась я. Она была так откровенна со мной, так не следовало ли мне поведать ей правду о том, что я натворила с Тан Цзе? — Из-за меня умерла вторая жена моего мужа.

— Я слышала другое, — сказала мама. — Мать Цзе обвиняла ее в том, что она не выполняет обязанности жены. Она была одной из тех, кто заставляет мужа хо­дить за водой, не так ли?

Я кивнула, а мама продолжила:

— Ты винишь себя в том, что Цзе начала голодать. Но эта уловка стара как мир. Невозможно придумать для мужа более жестокого наказания, чем заставить его смот­реть на то, как жена умирает. — Она обхватила мое лицо ладонями и заглянула в глаза. - Ты - моя дочь, и не важно, что ты натворила.

Но мама не все знала...

— Кроме того, разве у тебя был выбор? Мать и отец покинули тебя. Я виновата перед тобой. Я хотела, чтобы ты совершенствовалась в вышивке, рисовании, игре на цитре. Я хотела, чтобы ты все время молчала, улыбалась и училась послушанию. Но посмотри, что из этого вышло. Ты все равно покинула усадьбу. Ты обрела свободу, — она указала на мое сердце, — там, где живет разум.

Я видела, что она говорит правду. Мама позаботи­лась о моем образовании, подготовила меня к роли жены, но она была виновата в том, что на пороге заму­жества я сделала все, чтобы избежать обычной участи молодой женщины.

— У тебя большое доброе сердце, — продолжила мама. — Тебе нечего стыдиться. Вспомни о своих жела­ниях, знаниях, о том, что лежит у тебя на душе. Мэн-цзы говорил: «Если у тебя нет жалости, ты не человек; если у тебя нет стыда, ты не человек; если у тебя нет уважения, ты не человек; если ты не знаешь, что такое хорошо, а что такое плохо, ты не человек».

— Но я не человек. Я голодный дух.

Ну вот. Я призналась ей в этом, но она не спросила, почему так случилось. Наверное, мама не могла так бы­стро осознать сказанное, потому что она просто спро­сила:

— Но ты же испытывала все это, не так ли? Ты чув­ствовала жалость, стыд, раскаяние и печаль из-за того, что случилось с Тан Цзе, правильно?

Конечно, чувствовала. В наказание за то, что про­изошло, я обрекла себя на изгнание.

— Как можно понять, человек ты или нет? — спроси­ла мама. — Неужели все дело в том, отбрасываешь ли ты тень и оставляешь ли следы на земле? Тан Сяньцзу от­ветил на этот вопрос в твоей любимой опере. Он напи­сал, что все живые существа испытывают радость, гнев, горе, страх, любовь, ненависть и желание. Итак, «Книга ритуалов», «Пионовая беседка» и я говорим тебе, что человеком нас делают семь чувств. А ты прекрасно зна­ешь, что это такое.

— Но как я могу исправить допущенные ошибки?

— Я не верю, что ты кому-то навредила. Но если это так, то тебе следует использовать способности, которые ты получила, став призраком, и направить их во благо. Ты должна найти другую девушку и сделать ее счастли­вой.

Воспоминание, словно вспышка, озарило меня. Но мне была нужна мамина помощь.

— Ты пойдешь со мной? — спросила я. — Но это очень далеко...

Она ясно улыбнулась, и солнечные лучи осветили поверхность озера.

— С удовольствием. Ведь я должна бродить по земле.

Она поднялась и в последний раз оглядела беседку Любования Луной. Я помогла ей перелезть через балю­страду и спуститься на берег. Мама засунула руки в складки платья, достала замки в форме рыбы и один за другим побросала их в озеро. Они с тихим всплеском касались воды, посылая в вечность почти неразличи­мую рябь.

Мы пошли вперед. Мама следовала за мной по горо­ду. Ее призрачные юбки волочились за ней. Утром мы добрались до деревни. Перед нами, словно искусно со­тканная парча, расстилались поля. В кронах тутовых деревьев шумела густая листва. Большеногие женщины в соломенных шляпах и выцветших синих одеждах ка­

рабкались по их ветвям, чтобы срезать листья. Внизу стояли другие женщины — коричневые от солнца, за­каленные тяжелой работой, — они обрабатывали мотыгами землю у корней и уносили корзины с листьями.

Мама перестала бояться. Ее лицо светилось от счас­тья и умиротворения. В прошлом она не раз приезжала сюда вместе с моим отцом и сейчас с удовольствием раз­глядывала наши семейные владения. Мы делились со­кровенными мыслями, сопереживали друг другу и го­ворили о любви, как подобает матери и дочери.

Я так долго мечтала о том, что найду себе подругу. При жизни мне не удалось подружиться ни с одной из обитательниц женских покоев, потому что я не нрави­лась моим сестрам. Мне не удалось подружиться на На­блюдательной террасе с девушками, умершими от люб­ви, потому что их истории отличались от моей. Мне не удалось подружиться с членами общества Бананового Сада, потому что поэтессы не подозревали о моем су­ществовании. Но у меня были мать и бабушка. Несмот­ря на наши падения и ужасные несчастья, мы были свя­заны друг с другом: моя бабушка, какой бы злорадной и язвительной она ни была, мама, несмотря на то что ее сломили, и я — жалкий голодный дух. Когда мы с ма­мой шли в темноте по деревне, я поняла, что больше мне не нужно бояться одиночества.

Судьба дочери

Рано утром следующего дня мы пришли в деревню Гудан и сразу проследовали к дому старо­сты. Я привыкла странствовать, и потому длинный путь не был для меня утомителен, но маме при­шлось сесть на землю, чтобы размять ступни. Вдруг раз­дался детский крик, и из дома выбежала девочка. Это была Цянь И. Ее волосы были забраны в маленькие пуч­ки, что придавало ей веселый и живой вид, но плохо вязалось с ее худобой и бледным личиком.

— Это она? — подозрительно спросила мама.

— Войдем в дом. Я хочу, чтобы ты увидела ее мать.

Госпожа Цянь вышивала, сидя в углу. Мама рассмот­рела стежки, удивленно взглянула на меня и сказала:

— Она принадлежит нашему сословию. Посмотри на ее руки. Даже здесь они остаются мягкими и белыми. А стежки такие аккуратные! Как она здесь оказалась?

— Переворот...

Мамино удивление сменилось печалью. Она пред­ставила, что могло произойти. Она полезла в складки юбки, чтобы достать замки, на которые всегда полагалась, но ничего там не найдя, сжала руки.

Обрати внимание на эту девочку, мама, — попросила я. — Неужели она тоже обречена на страдания?

— Может, она расплачивается за дурные поступки в прошлой жизни? — предположила мама. — Может, это ее судьба?

Я нахмурилась.

— А может, в ее судьбе предначертано, что мы вме­шаемся, чтобы изменить ее жизнь к лучшему?

Мама явно засомневалась:

— Но что мы можем сделать?

Я ответила вопросом на вопрос:

— Помнишь, как ты говорила мне, что мы бинтуем ноги в знак протеста против вторжения маньчжуров?

— Верно. Так оно и есть.

— Но здесь все по-другому. Семьям нужны выносли­вые и работящие большеногие девушки. Но эта девочка не сможет тяжело трудиться.

Мама согласилась:

— Удивительно, что она вообще дожила до этого воз­раста. Но как ты можешь ей помочь?

— Я бы хотела перебинтовать ей ноги.

Госпожа Цянь позвала дочку. Девочка послушно по­дошла к матери.

— Бинтование не изменит ее судьбу, — сказала мама. — Нам не нужно ткать или прясть для наших семей. Мы вышиваем, чтобы выразить свой утонченный вкус.

— Я могу научить ее этому. А ее мать мне поможет.

Мама все еще колебалась.

— Я должна искупить свою вину, — добавила я, — и потому не могу выбирать слишком легкое испытание.

— Да, но...

— После Переворота ее мать заняла более низкое по­ложение. Почему же И не может подняться?

— Куда подняться?

— Я не знаю. Но даже ей предначертано стать худо­родной лошадкой, разве это не будет лучше того, что ждет здесь? Если ей будет сопутствовать удача, пере­бинтованные ноги приведут ее в богатый дом.

Мама оглядела скромную комнату, затем перевела взгляд на госпожу Цянь и ее дочь. Она сказала:

Сейчас неподходящее время для бинтования ног. Слишком жарко.

И я поняла, что победила.

Мне не составило труда вложить эту идею в голову гос­пожи Цянь, но заставить согласиться ее мужа было на­много сложнее. У него было множество возражений. И не сможет помогать ему выращивать тутового шелко­пряда (это, конечно, правда), и ни один крестьянин не захочет жениться на бесполезной женщине с перебинто­ванными ногами. Этим он желал оскорбить свою жену.

Госпожа Цянь внимательно слушала его, ожидая, когда он позволит ей вставить словечко. Наконец он за­молчал, и тогда госпожа Цянь сказала: «Кажется, ты за­был, муженек, что если продашь дочь, то получишь не­большое состояние».

На следующий день, несмотря на то что мама опять напомнила мне, что погода для бинтования неподходя­щая, госпожа Цянь собрала квасцы, вяжущее средство, ножницы, кусачки для ногтей, иголку и нитку. Мама вста­ла на колени рядом со мной, а я положила руки на руки госпожи Цянь, чтобы помочь ей. Мы омыли ножки ее дочери, а затем поставили их в ванночку со смягчающи­ми кожу растениями. Затем мы подрезали И ногти, обмазали их вяжущим средством, загнули пальчики вниз, обвязали бинтами и зашили ткань, чтобы она не смогла освободить ступни. Мама шептала мне на ухо, хвалила и подбадривала меня. Она дарила мне материнскую любовь, а я своими руками передавала ее ступням И.

Девочка не плакала до наступления ночи, но потом ступни начали болеть от нарушения притока крови и постоянного давления повязок. В течение нескольких недель мы каждые четыре дня накладывали новые, более тугие, бинты и заставляли И ходить по комнате, чтобы ее косточки подверглись большему давление и нако­нец сломались. Я с мрачной решимостью держалась за свою идею. Тяжелее всего было ночью, когда И рыдала, прерывисто дыша от нестерпимой боли.

Ноги бинтуют в течение двух лет. Смелость, внутрен­няя сила и выносливость И вдохновляли меня. С той ми­нуты, как повязки оказались на ее ногах, И сразу возвы­силась над своим отцом и сестрами. Она больше не могла убегать от матери или босиком следовать за сестрами по пыльной деревне. Ее мать тоже это понимала. Теперь И все время сидела дома. В доме не было никакой вентиля­ции, но я была призраком, и везде, где я находилась, было прохладно. Но однажды, в знойный летний день, когда даже я не могла справиться с невыносимой жарой и влаж­ностью, а И очень страдала, еще не зная, что через не­сколько недель боль только усилится, госпожа Цянь вы­нула «Книгу песен». Личико И было мертвенно-белым от боли, но она как будто уменьшилась, когда ее мать стала читать любовные стихотворения, написанные женщи­нами десять веков назад. Правда, через некоторое время жжение и колющая боль в ногах пересилили.

Госпожа Цянь встала с постели и, раскачиваясь на своих «золотых лилиях», подошла к окну. Несколько минут она смотрела на поле. Она закусила губу и схвати­лась за подоконник. Неужели она думала о том же, что и я, — что мы сделали ужасную ошибку? Или сокруша­лась о том, что обрекла дочь на слишком сильную боль?

Мама подошла ко мне.

— Все женщины сомневаются, — сказала она. — Но помни: это единственная способ, благодаря которому мать может сделать жизнь дочери счастливее.

Госпожа Цянь разжала пальцы, хватавшиеся за подо­конник. Она поморгала, чтобы прогнать слезы, глубоко вздохнула, подошла к кровати и опять открыла книгу.

— У тебя перебинтованы ноги, и этим ты уже отли­чаешься от своих сестер, — сказала она, — но я могу сде­лать тебе еще более ценный подарок. Сегодня, моя малышка, ты будешь учиться читать.

Госпожа Цянь стала показывать ей иероглифы, объ­ясняя, откуда они произошли и что значат, и девочка даже позабыла о боли. Ее тельце обмякло, а слепящая бледность потускнела. И уже исполнилось шесть лет, и начинать обучение было поздно, но я хотела исправить свои ошибки, а потому решила помогать ей в учебе — ведь я очень хорошо умела читать и писать.

Через несколько дней, увидев, как И любознательна и способна, мама объявила:

— Думаю, девочке понадобится приданое. Я помогу ей, когда обрету пристанище.

Мы все время думали только о Цянь И, и я перестала обращать внимание на то, как бежит время. Сорок де­вять дней, которые мама должна была странствовать по земле, подошли к концу.

— Если бы у нас было больше времени! — посетовала я. — Если бы все оставалось по-прежнему! Я бы хотела...

— Ни о чем не жалей, Пион. Пообещай мне это. — Мама обняла меня, а потом отступила на шаг, чтобы посмот­реть мне в глаза. — Скоро ты тоже отправишься домой.

— В усадьбу семьи Чэнь? — в замешательстве спроси­ла я. — Или на Наблюдательную террасу?

— Нет, в дом твоего мужа, где тебе надлежит быть.

— Я не могу вернуться туда.

— Возвращайся домой, когда искупишь свою вину. — Мама стала испаряться, чтобы вселиться в поминаль­ную дощечку. На прощание она прокричала: — Ты пой­мешь, когда будешь готова к этому!

Десять лет я оставалась в деревне Гудан и все это время преданно служила Цянь И и ее семье. Мне удалось обуз­дать свои худшие качества, присущие голодным духам. Я выстроила вокруг себя защитные слои, которые мог­ла поднимать и опускать по своему желанию. Летом я жила вместе с семьей в доме и охлаждала для них ком­наты. Когда наступала осень, я дула на огонь в жаро­внях, чтобы людям было теплее. Я была осторожна, что­бы не обжечь кожу и не подпалить свою одежду.

Говорят, чистый снег предвещает процветание в бу­дущем году. И правда, в первую зиму, которую я провела в деревне Гудан, чистый снег покрыл одеялом дом се­мьи Цянь и все близлежащие постройки, а потом, когда Бао приехал осмотреть владения отца и призвать крес­тьян усерднее работать, он поведал им радостную но­вость: его жена забеременела, и потому он не будет уве­личивать плату за землю и другие выплаты в пользу се­мьи Чэнь, как это обычно делал мой отец.

В следующую зиму снег был еще чище. В этот приезд Бао объявил, что его жена родила сына, и я поняла, что мама, оказавшись в загробном мире, не теряет времени даром. Бао не стал раздавать красные яйца, чтобы отпраз­дновать это чудо. Он сделал более щедрый подарок: от­писал старосте каждой деревни му земли из владений моего отца. Вскоре его жена родила еще одного сына. Те­перь о будущем семьи Чэнь можно было не беспокоить­ся, и Бао мог себе позволить быть щедрым. С рождением каждого сына он дарил старостам по одному му земли. Благосостояние семьи Цянь росло. Старшим сестрам справили приданое, и они вышли замуж. Господин Цянь получил подарки за невест и стал еще богаче.

И выросла. Ее лилейные ножки были прекрасны — маленькие, ароматные, идеальной формы. Она остава­лась болезненной, хотя я отгоняла духов, которых при­влекает людская слабость. Когда ее сестры ушли из дома, я позаботилась о том, чтобы ее лучше кормили, и ее энергия ци укрепилась. Эта девочка была подобна непригодному для обработки обломку нефрита, но мы с госпожой Цянь превратили ее в драгоценное и изыс­канное украшение. Мы учили И танцевать, стоя на ли­лейных ножках, и она выглядела так, словно плывет на облаке. Она выучилась искусно играть на цитре. В шах­маты она играла безжалостно, словно пират. Также И училась петь, вышивать и рисовать. Правда, у нас было мало книг, а господин Цянь не одобрял эту затею.

— Образование И принесет нам плоды в будущем, — говорила госпожа Цянь своему мужу. — Представь, что она — лоток с шелкопрядом. О личинках нужно заботить­ся, чтобы они свили коконы. Не стоит ее недооценивать. Если ты правильно ее воспитаешь, она принесет пользу.

Но господин Цянь был неумолим. Мы сделали все, что можно, при помощи «Книги песен». И запоминала и цитировала стихи наизусть, хоть и не вполне понимала их смысл.

Очень скоро И стала похожа на спелую сливу, кото­рая ждет, чтобы ее сорвали. В шестнадцать лет она была маленькой, стройной и прекрасной. У нее была изыс­канная внешность: черные как смоль волосы, гладкий, как белый шелк, высокий открытый лоб, губы, цветом напоминавшие плоды абрикоса, и бледные, как алебастр, щеки. Когда она улыбалась, на ее щеках появля­лись ямочки. Ее глаза ярко и дерзко горели. Прямой носик и вопрошающий взгляд свидетельствовали о любопытстве, независимости и уме. Несмотря на болезни, недостаток заботы, бинтование ног и слабое здоровье, она выжила, а значит, в ней была скрытая стойкость и сила. Ей была нужна подходящая пара.

Но выбор в деревне был совсем небольшой. Она не могла выполнять тяжелую работу, как от нее требова­лось. Она часто болела, и у нее была привычка гово­рить все, что приходит ей в голову, что многим не нра­вилось. И была недостаточно хорошо образована, так что, если бы какая-нибудь городская семья и снизош­ла до крестьянской девушки, ее бы сочли неподходя­щей и неготовой к браку. Кроме того, даже в богатых, так сказать, просвещенных, семьях никто не хотел ви­деть женой вторую, третью, четвертую, а тем более пятую дочь, потому что это было возможным предвес­тием того, что в этой семье будут рождаться только де­вочки. Приняв во внимание все эти доводы, местная сваха объявила, что И никогда не выйдет замуж. Я ду­мала по-другому.

Впервые за десять лет я покинула Гудан и направилась в Ханчжоу, к дому У Жэня. Недавно ему исполнился со­рок один год. Но он мало изменился. Его волосы не посе­дели. Он был высок, строен и ловок в движениях. Его руки по-прежнему восхищали меня. Пока я отсутствовала, он перестал пить и посещать увеселительные дома. Он на­писал комментарий к пьесе Хун Шэня «Вечное пристани­ще» и после публикации он имел большой успех. Сти­хотворения Жэня помещали в собрания сочинений са­мых известных поэтов нашей провинции. Он приобрел известность как справедливый и уважаемый театральный критик. Некоторое время он был секретарем ученого-цзюйжэнь*. Другими словами, без меня, Тан Цзе и вооб­ще без женщин ему и так жилось неплохо. Но он был оди­нок. Если бы я не умерла, мне бы уже исполнилось трид­цать восемь лет и мы были бы женаты двадцать два года. В это время жены обычно присматривают для мужа на­ложницу. Но я хотела найти для него новую жену.

Я пришла к госпоже У. Мы были «такими же» и оди­наково любили Жэня.

Она всегда ощущала мое присутствие, и я прошепта­ла ей на ухо: «Единственный долг сына — дать семье наследника. Ваш первый сын не выполнил его. Но если у вас не будет внука, некому будет позаботиться о пред­ках семьи У и о вас, когда вы окажетесь в загробном мире. Теперь вам может помочь только ваш второй сын».

Следующие несколько дней госпожа У внимательно наблюдала за тем, в каком настроении пребывает ее сын. Она видела, как он одинок. Однажды он сказал, что в их усадьбе давно не было слышно детских голосов.

Я обмахивала мою свекровь веером, когда она отды­хала жарким днем. «Высокое положение невесты не так уж обязательно. Жэнь не был золотым юношей, когда его обручили с дочерью господина Чэнь и когда он же­нился на девушке из семьи Тан. И оба этих брака закон­чились очень печально».

Я уважала свою свекровь и потому никогда не сидела в ее присутствии, но мне нужно было поторопить ее.

Такой возможности больше не представится, нашеп­тывала я ей. — Вы должны сделать что-то прямо сейчас, пока в обществе происходят большие изменения и им­ператор не установил новых порядков».

В этот вечер госпожа У впервые намекнула сыну на то, что он должен жениться еще раз. Он не стал возражать. После этого она позвала лучшую сваху в городе.

Та упомянула о нескольких девушках. Я позаботилась о том, чтобы их отвергли.

«Девушки из Ханчжоу слишком заносчивы и избало­ванны, — шептала я на ухо госпоже У. — Такая девушка уже жила в вашей усадьбе, и она вам не очень нравилась».

— Вам следует отправиться как можно дальше, за­явила свахе госпожа У. — Поищите простую девушку, которая станет мне утешением в старости. Мне ведь не так много осталось.

Сваха забралась в свой паланкин и поехала в дерев­ню. На дороге то и дело попадались камни, заставив­шие носильщиков свернуть в Гудан. Сваха навела справ­ки, и ее проводили к дому Цянь, где, по словам кресть­ян, жили две грамотные женщины с перебинтованны­ми ногами. Госпожа Цянь была спокойна и сдержанна. Она честно ответила на все вопросы о своей дочери, а затем достала табличку со сведениями о трех поколени­ях предков И по материнской линии, включая титулы ее дедушки и прадедушки.

— Чему вы учили вашу дочь? — спросила сваха.

Госпожа Цянь перечислила достижения дочери, а затем добавила:

— Я учила ее тому, что муж — солнце, а жена — луна. Солнце всегда светит ярко, а луна прибывает и убывает. Мужчины действуют по своей воле; женщинами управ­ляют чувства. Мужчины начинают, а женщины стойко продолжают. Поэтому мужчины живут в большом мире, а женщины остаются во внутренних покоях.

Сваха задумчиво кивнула, а затем попросила разре­шения увидеть И. Не успела догореть свеча, как мать привела И в комнату, и сваха осмотрела ее. Они обсуди­ли размер приданого и возможные подарки за невесту. Господин Цянь пообещал каждый год посылать ее мужу одну двадцатую часть произведенного шелка. В прида­чу он давал за И одно му земли. Кроме того, девушка привезет с собой в новый дом несколько сундуков с по­стельным бельем, туфлями, одеждой и вышивкой — все это было сделано из шелка руками невесты.

Разумеется, сваха пришла в восторг.

— Лучше, если жена происходит из небогатой семьи, занимающей более низкое положение. Так ей будет лег­че привыкнуть к роли снохи в доме мужа, — заметила она.

Когда сваха приехала в Ханчжоу, она тут же направи­лась в усадьбу семьи У.

— Я нашла жену для вашего сына, — объявила она госпоже У. — Только дважды овдовевший мужчина за­хочет на ней жениться.

Женщины изучили время рождения жениха и невес­ты и сравнили гороскопы, чтобы увериться в том, что Восемь Знаков совпадают. Затем они обсудили размер выкупа за невесту, приняв во внимание, что ее отец крестьянин. После этого сваха вернулась в Гудан, чтобы скрепить соглашение. Она привезла с собой четыре бутылки вина, два рулона ткани, чай и баранью ногу.

Жэнь и Цянь И поженились в двадцать шестой год правления императора Канси. Отец И был счастлив, что избавился от нежеланной и бесполезной дочери; мать улыбалась, понимая, что в ее родной дом вернулась уда­ча. Я хотела дать И множество советов, но в минуту рас­ставания позволила говорить ее матери.

— Веди себя достойно и осторожно, — напоминала она. — Не ленись. Ты должна поздно ложиться и рано вставать, как делала раньше. Заваривай чай для свекрови и любезно угощай ее. Подкармливай домашних живот­ных. Ухаживай за своими ногами, береги свою одежду и расчесывай волосы. Никогда не злись. Если ты все бу­дешь делать правильно, люди будут хвалить тебя.

Затем она обняла дочь.

— И еще кое-что, — тихо сказала она. — Все случи­лось очень быстро, и мы не можем быть уверены в том, что сваха ничего от нас не скрыла. Если твой муж беден, не обвиняй его. Если он косолап или слишком прост, не жалуйся. Храни верность и доброту в своем сердце. Те­перь тебе не на кого полагаться, кроме как на него. Про­литую воду не соберешь. Счастье - это всего лишь слу­чайность. - По ее лицу побежали слезы. - Ты была хо­рошей дочерью. Постарайся не забывать нас.

Затем она закрыла лицо И плотной вуалью и помог­ла ей взобраться в паланкин. Играло всего несколько му­зыкантов, местный знаток фэн шуй разбрасывал зерна, бобы, мелкие плоды и медные деньги, чтобы умилости­вить злых духов. Но я видела, что никаких духов там не было. Там была только я, вне себя от счастья, и деревен­ские детишки, которые устроили свалку из-за подарков, чтобы отнести их домой. И не могла изменить свою судь­бу, и она покинула родную деревню. Она не надеялась, что почувствует к мужу любовь или привязанность, но у нее, как у ее матери, было храброе сердце.

Мать Жэня встречала паланкин у главных ворот. Она не могла видеть лицо девушки, но она осмотрела ее ступ­ни и осталась довольна. Затем они обе, покачиваясь, пошли по усадьбе к спальным покоям. Там госпожа У вложила в руки снохи сокровенную книгу.

— Прочитай ее, и ты узнаешь, что нужно делать се­годня ночью. Надеюсь, через девять месяцев ты родишь мне внука.

Через несколько часов прибыл Жэнь. Я смотрела на то, как он поднял вуаль и улыбнулся, увидев прекрас­ное лицо И. Он был счастлив. Я пожелала им всегда иметь Три Изобилия: удачу, долголетие и сыновей — и покинула спальню.

Я не хотела повторять ошибки, которые допустила с Цзе. Я не буду жить в спальне И и Жэня, потому что там у меня может возникнуть соблазн вмешаться в происхо­дящее, как я делала раньше. Как всегда в случае расте­рянности, я обратилась к «Пионовой беседке». Линян влекло растущее в саду сливовое дерево. «Быть похоро­ненной под ним сочла бы я большой удачей...». Она пред­ставляла, как во время темных летних дождей ее благо­уханный дух будет носиться под этим деревом или при­жиматься к его корням. После смерти родители испол­нили ее желание. Позже Ши Сяньгу поставила в вазу ветку цветущей сливы и отнесла ее на алтарь Линян. В знак благодарности призрак Линян окатил ее цветка­ми сливы. Я подошла к сливе у дома семьи У. Она перестала цвести и плодоносить с тех пор, как я умерла. Мне навился ее унылый вид. Я устроилась за покрытыми мхом камнями, окружавшими ствол дерева. Отсюда я смогу, не вмешиваясь, наблюдать за жизнью Жэня и И.

И быстро свыклась с ролью жены. Она стала хозяйкой таких богатств, которых раньше не могла и представить, но никогда не была расточительной. Она с детства мечтала о спокойствии, а не о показной роскоши. Теперь, став женой, она не хотела быть просто прелестным укра­шением. Она была очаровательна - ее кожа была гладкой, как нефрит, каждый шаг ее лилейных ножек был таким изящным, что, казалось, цветы расцветают, под­ражая ей, а ее неуверенная походка была столь легкой, что юбки вились вокруг нее, словно туман. Она никогда не жаловалась, даже тогда, когда ее охватывала тоска по матери. Вместо того чтобы плакать, кричать на слуг или бить чашки, она проводила такие дни, тихо сидя у северного окна. Рядом с ней никого не было, кроме единствен­ной курильницы для благовоний. И, конечно, меня.

Она полюбила Жэня и прониклась уважением к его матери. В женских покоях никогда не были слышны споры, потому что И делала все, чтобы порадовать свою свекровь. И никогда не вспоминала о своих предше­ственницах. Она не издевалась над нами за то, что мы умерли такими молодыми. Она не пыталась очернить память о нас. Вместо этого она предпочитала развле­кать мужа и свекровь пением, танцами, игрой на цитре. А они любовались ее невинным и живым нравом. Ее сер­дце было подобно широкой дороге, на которой всем найдется место. Она была вежлива со слугами, всегда находила добрые слова для повара и обращалась с тор­говцами так, словно они были ее родственниками. Свек­ровь одобряла ее действия, а муж любил до безумия. И ела вкусную еду, носила вышитую одежду, жила в пре­красном доме. Однако она была недостаточно образо­ванна. Но теперь в моем распоряжении была библиоте­ка Жэня, и я могла продолжать обучать ее. Впрочем, такие мысли приходили в голову не только мне.

Я помнила, как отец учил меня читать и размышлять над прочитанным, и однажды усадила И на колени Жэня. Его привлекали ее простодушие и искренность, и он помогал ей, задавая вопросы о прочитанном, бла­годаря чему она училась думать и критиковать. И свя­зывала нас с Жэнем. В своих заботах о ее образовании мы были одним целым. Она научилась разбираться в трудах классиков. Ее познания в литературе и матема­тике были выше всяких похвал. Мы с Жэнем гордились ее знаниями и достижениями.

Но некоторые умения еще ускользали от нее. И по-прежнему неумело держала каллиграфическую кисть, и ее штрихи были неровными. За дело взялась госпожа У. Я помогала ей наставлять И тому, что когда-то твердила мне Пятая тетя, использовавшая для моего обучения «Планы расположения черт госпожи Вэй». И повысила свое мастерство, как это было со мной много лет назад. Иног­да она, словно попугай, декламировала стихи, не пони­мая их глубокого смысла, и я решила, что мне следует предпринять что-то еще. Я вспомнила о сестре Жэня. Отправившись к ней, я привела ее в наш дом, и Ли Шу стала учить И. Теперь, читая стихи, И открывала наши сердца навстречу семи чувствам, переносила нас туда, где мы могли увидеть воображаемые или прошлые события. Все жители усадьбы стали любить ее еще больше.

Не раз меня терзала ревность, не раз мне хотелось сожрать сердце, оторвать голову и конечности и сделать так, чтобы Жэнь нашел их, не раз я собиралась показать­ся ей на глаза или встретиться с ней во сне. Но за эти годы я многому научилась. Когда они с мужем просыпались утром, я охлаждала воду, которой они споласкивали лица. Если И расчесывала волосы, я становилась зубцами на ее гребешке и легко разделяла сплетенные, спутанные пря­ди волос. Стоило Жэню выйти из дома, как я расчищала ему путь, устраняла препятствия, уничтожала опасность и в безопасности доставляла домой. В знойные летние дни я подсказывала слуге положить дыню в сеть и опус­тить ее в родник. Затем я ныряла в темную глубину, гло­тала воду и остужала ее. Я любила смотреть, как Жэнь и И едят дыню после ужина, наслаждаясь ее освежающей мякотью. Так я благодарила младшую жену моего мужа за то, что она была с ним ласкова. После долгих лет, про веденных в одиночестве, Жэнь наконец обрел любовь и счастье. Все это не стоило мне никакого труда.

Я хотела отблагодарить их так, чтобы радость посели­лась в их сердцах - такая же радость, которую я чувство­вала, когда видела, как И сидит на коленях Жэня и слу­шает, как он толкует смыслы стихотворений поэтесс об­щества Бананового Сада. Чего еще им было желать? Им было нужно то, что нужно всем семейным парам. Сын. Но я не была предком и сомневалась, что смогу подарить им его. Но пришла весна, и случилось чудо. Зацвело сли­вовое дерево. Даже это мне стало по силам. Лепестки об­летели, а на ветках стали завязываться плоды, и я поня­ла, что сумею сделать так, что И забеременеет.

Жемчужины в моем сердце

Я придерживалась обещания, которое дала сама себе, и вечерами держалась в стороне от суп­ружеской спальни. Но я продолжала следить за тем, что там происходит, используя для этого другие спо­собы. Некоторые ночи были неблагоприятны и даже опасны для дождя и облаков. Если ночью было особенно ветрено, облачно, дождливо, сыро или жарко, я делала так, что И отсылала Жэня повидаться с друзьями или он отправлялся на дружескую вечеринку, собрание поэтов или выступал с лекцией. Если ночью появлялась угроза грозы, молнии, затмения или землетрясения, я насыла­ла на И головную боль. Но такие ночи случались редко, и чаще, как только смолкал шелест постельного белья, я тут же через щелку в окне проскальзывала в спальню.

Я становилась очень маленькой, после чего прони­кала в тело И и начинала работать, подыскивая подхо­дящее семя, чтобы поднести его к яйцеклетке. Облака и дождь — это не все, что нужно для рождения ребенка, хотя, судя по смешкам и стонам, которые я слышала, стоя у окна, Жэнь и И прекрасно проводили время и доставляли друг другу удовольствие. Две души должны соединиться, чтобы забрать из загробного мира другую пушу и она начала новую жизнь на земле. Я несколько месяцев искала в стремительном потоке подходящее семя и, наконец, нашла то, что мне нужно. Я помогла ему доплыть до яйцеклетки И, а потом войти в нее. Я приняла крошечный размер, чтобы встретить и успоко­ить новую душу, когда она прибудет в свой временный дом. Я оставалась рядом, пока будущий ребенок полз к стенке лона И, чтобы зацепиться за нее. Убедившись в том, что он в безопасности, я удалилась, потому что у меня были и другие дела.

У И прекратились месячные кровотечения, и в доме воцарилась великая радость. Правда, эта радость скры­вала беспокойство. Некоторое время назад в этом доме уже ждали наступления родов, но беременная женщи­на умерла, и, возможно, в том были повинны злые духи. Все согласились, что хрупкая И была особенно уязвима для проделок существ из подземного царства.

— Если речь идет о прежних женах, дополнительные предосторожности не помешают, сказал доктор Чжао, когда он и предсказатель, как обычно, прибыли на семейный совет.

Я была с ним согласна. Но меня успокаивала мысль о том, что сейчас Цзе находится на Кровавом озере. Пред­сказатель продолжал вещать, и его слова заставили меня похолодеть от ужаса.

— Особенно если одна из них так и не вышла замуж, как полагается, — зловеще пробормотал он — достаточ­но громко, чтобы все его услышали.

Но я любила И! Я бы никогда не причинила ей вреда!

Госпожа У всплеснула руками.

— Вы правы, — заявила она. — Я тоже опасаюсь этой девушки. Она отомстила Цзе и ее ребенку. Возможно, это было заслуженно, но сын тяжело перенес эту поте­рю. Скажите, что нам делать?

Впервые за много лет я сгорала от стыда. Я не знала, что свекровь винит меня в том, что случилось с Цзе. Я должна была вновь завоевать ее доверие. Лучший спо­соб добиться этого — защитить И и ее ребенка от ки­шевших в доме страхов. К сожалению, моя задача ос­ложнилась из-за указаний, которые оставили доктор и предсказатель. А пациентка, несмотря на свою хруп­кость, упорно мне сопротивлялась.

Слуги принесли амулеты и лекарства, но И была слишком скромна, чтобы принимать подарки от тех, кто был беднее ее. Госпожа У уговаривала сноху лежать в кровати, но преданная и почтительная И продолжала заваривать чай и готовить, стирать и чинить ее одежду, присматривать за уборкой комнат и тереть ей спину во время купания. Жэнь пытался ухаживать за женой, кор­мить ее, поднося еду своими палочками, гладить ей спи­ну, приносить ей лекарство, но она не могла спокойно принимать его заботу.

Я была призраком и жила в мире демонов и других зловредных существ и потому видела, что все это не по­могало, не защищало ее, а, напротив, смущало, пугало и беспокоило.

Однажды утром в конце весны, когда было не по се­зону холодно, я сильно разозлилась. Предсказатель зас­тавил И слезть с кровати. Он хотел передвинуть мебель и поставить между нами преграду. Ее затошнило из-за того, что он зажег слишком много благовоний одновременно. Это было нужно для того, чтобы вынудить меня покинуть комнату. Он стал тыкать ее пальцем по голове, чтобы заставить действовать защитные точки, призванные уберечь ее от меня, и в конце концов у нее страш­но разболелась голова. Все это так мне опротивело, что я воскликнула: «Айа! Почему бы вам просто-напросто не устроить свадьбу призраков и не оставить бедную де­вушку в покое?»

И вздрогнула, заморгала и обвела взглядом комнату. Предсказатель, ни разу не ощутивший моего присут­ствия, собрал сумку, поклонился и ушел. Я осталась сто­ять у окна. Я собиралась оставаться на своем посту це­лый день и ночь, чтобы защитить двух людей, которых любила больше всех на свете. Днем И отдыхала в посте­ли. Глубоко задумавшись, она беспокойно теребила оде­яло пальцами. Служанка принесла обед, а И, кажется, пришла к какому-то заключению.

Когда в спальню, наконец, вошел Жэнь, она сказала:

— Если все так уверены в том, что твоя первая жена Тун хочет навредить мне, то, пожалуй, вам следует уст­роить свадьбу призраков, чтобы она заняла по праву принадлежащее ей место первой жены.

Сначала я была так поражена, что не сразу поняла, что она имеет в виду. Я высказала это предложение в момент крайнего раздражения. Мне и в голову не при­ходило, что она услышит мое восклицание или задума­ется о нем.

— Свадьба призраков? — Жэнь покачал головой. — Я не боюсь привидений.

Я внимательно посмотрела на него, но не смогла про­читать его мысли. Четырнадцать лет назад, когда уми­рала Цзе, он тоже сказал, что не верит в призраков. Тог­да мне казалось, что он хочет успокоить ее. Но что, если он действительно не боялся или не верил в духов? А как же наши встречи в его снах? Не я ли подарила ему Цзе — умелую любовницу и послушную жену? Кто избавил его от постоянного одиночества? Может, он думал, что за чудесное появление И он должен благодарить судьбу?

Я могла сомневаться в Жэне, но только не И. Она нежно улыбнулась ему.

— Ты говоришь, что не боишься призраков, — сказа­ла она, — но я вижу, что ты тревожишься за меня. Я не боюсь, но в этом доме все пропитано страхом.

Жэнь встал со своего места и подошел к окну.

— Боюсь, вся эта суматоха может дурно отразиться на здоровье нашего сына, — продолжала И. — Устройте свадьбу призраков. Она успокоит домашних. Если они угомонятся, я смогу спокойно вынашивать нашего ре­бенка.

Надежда захлестнула мое израненное сердце. И, моя прекрасная, добрая И! Наверняка она предложила это не для себя, а для того, чтобы успокоить домашних. С ее ребенком ничего плохого не случится. В этом я была уверена. Свадьба призраков! Неужели я дождалась?

Жэнь крепко схватился за подоконник. Он задумал­ся и, кажется, даже обрадовался. Неужели он совсем не ощущал моего присутствия? Неужели он не понимал, что я до сих пор люблю его?

— Думаю, ты права, — наконец, глухо сказал он. Мысленно он погрузился в далекое прошлое, и его го­лос словно доносился оттуда. — Пион должна была стать моей первой женой. — Впервые за двадцать четыре года он произнес мое настоящее имя. Я была изумлена и об­радована. — После ее смерти нам следовало устроить свадьбу призраков, как ты предлагаешь. Но произошли... непредвиденные обстоятельства, и церемония была отложена. Пион... она была... — Он отпустил по­доконник, повернулся к жене и сказал: — Она бы ни­когда не причинила тебе зла. Я знаю это наверняка, и тебе тоже следует это знать. Но остальные этого не по­нимают, и ты права, что беспокоишься о них. Давай ус­троим свадьбу и избавимся от препятствий, которые, по их мнению, тебя окружают.

Я закрыла лицо руками и заплакала от переполняв­шего меня чувства благодарности. Я ждала — предвку­шала — свадьбу призраков с той самой минуты, как умер­ла. Если она состоится, мою поминальную дощечку до­станут из кладовой. Кто-нибудь увидит, что на ней не поставили точку, и исправит это упущение. После этого я перестану быть голодным духом. Мое путешествие по загробному миру закончится, и я стану предком. Я буду уважаемой и почитаемой первой женой второго сына семьи У. Предложение исходило от третьей жены моего мужа, и это наполняло меня невообразимым счастьем. Жэнь — мой поэт, моя любовь, моя жизнь — согласил­ся, и его слова жемчужинами падали в мое сердце.

Я уселась на плечи свахи и последовала вместе с ней к дому семьи Чэнь, чтобы понаблюдать за тем, как они будут обсуждать подарки для свадьбы призраков. Папа, наконец, вышел в отставку и вернулся домой, чтобы воспитывать внуков. Он выглядел таким же гордым и уверенным в себе, но я чувствовала, что моя смерть ос­талась в его душе незаживающей раной. Он не мог меня видеть, но я встала перед ним на колени и поклонилась, в надежде, что часть его души примет мои извинения за то, что я посмела в нем сомневаться. Сделав это, я вып­рямилась и стала слушать. Отец затребовал новую, бо­лее высокую цену выкупа за невесту, чем та, что была назначена при моей жизни. Сначала я не понимала, почему он это делает. Сваха старалась снизить цену, взы­вая к его чувствам цин.

— Восемь Знаков вашей дочери и второго сына семьи У уже сравнили. Их брак свершился на небесах. Вам не стоит просить так много.

— Я не буду сбавлять цену.

— Но ваша дочь мертва, — резонно заметила сваха.

— Учтите, что за прошедшее время наросли процен­ты.

Разумеется, переговоры ни к чему не привели. Я была разочарована. Госпожа У тоже была недовольна расска­зом свахи.

— Прикажите подготовить мой паланкин, — резко сказала она. — Мы опять поедем туда сегодня.

Когда они добрались до усадьбы семьи Чэнь и сошли на землю в покоях для сидения, слуги быстро принесли чай и прохладные полотенца, чтобы они освежили лица после долгого пути вокруг озера. Затем двух женщин провели по дворам к библиотеке моего отца. Он лежал на кушетке, а его внуки и племянники карабкались по нему, словно тигрята. Он велел слуге увести детей, а сам подошел к столу и сел за него.

Госпожа У села за стол напротив, на тот самый стул, на котором раньше так часто сидела я. Сваха примости­лась за ее правым плечом, а слуга встал у двери, ожидая дальнейших распоряжений моего отца. Он погладил лоб и пробежал рукой вниз по всей длине косы, совсем как в те дни, когда я была молоденькой девушкой.

— Госпожа У, — сказал он, — столько лет прошло...

— Теперь я не отправляюсь на прогулки, — ответила она. - Правила меняются, но даже когда я выезжала из дома, то, как вам прекрасно известно, считала встречи с мужчинами недопустимыми.

— В этом отношении вы были вашему мужу, моему старому другу, прекрасной женой.

— Верность и дружба привели меня в ваш дом сегод­ня. Боюсь, вы позабыли о том, что обещали моему мужу. Вы говорили, что две наши семьи сольются воедино.

— Я никогда не забывал об этом. Но что я могу поделать? Моя дочь умерла.

— Я прекрасно знаю об этом, господин Чэнь. Я каж­дый день вижу, как мой сын сокрушается об этой поте­ре — уже более двадцати лет. — Она наклонилась вперед и продолжила, стуча пальцем по столу: — В знак доброй поли я прислала к вам посредницу, а вы отослали ее прочь, выдвинув совершенно неприемлемые условия.

Отец небрежно откинулся на спинку кресла.

— Вы прекрасно знаете, что нам нужно сделать, добавила она. - Я много раз приходила к вам, чтобы переговорить об этом.

Неужели? Почему же я не видела этого?

— Моя дочь стоит больше, — ответил отец. Вам придется заплатить, если она нужна вам.

Я вздохнула. Мне все стало ясно. Отец по-прежнему считал меня драгоценной жемчужиной.

— Чудесно! — воскликнула госпожа У. Она поджала губы и сузила глаза. Я не раз видела, как она злилась на Цзе, но женщинам не пристало сердиться на мужчин. — Но имейте в виду: в этот раз я не уйду, не заручившись вашим согласием. — Она набрала в грудь воздуха, а за­тем сказала: - Если вы хотите повысить выкуп за неве­сту, то пусть в ее приданом будет больше припасов.

Мой отец словно только этого и ждал. Они стали тор­говаться. Спорить. Он заявил, что выкуп за невесту дол­жен возрасти; в свою очередь, госпожа У выдвинула еще более неслыханные требования к приданому. Очевид­но, они оба прекрасно знали, что могла предложить дру­гая семья, и это поразило меня, поскольку их осведом­ленность означала, что они не в первый раз бедовали об этом. Затем последовало нечто еще более поразитель­ное... Я была удивлена и обрадована.

Когда они, казалось, пришли к соглашению, мой отец неожиданно выдвинул новое требование.

— В течение десяти дней вы должны прислать нам двадцать живых гусей, — сказал он, — или я не согла­шусь на брак.

Условие было легко выполнимым, но госпожа У за­хотела получить что-то взамен.

— Насколько я помню, ваша дочь должна была при­вести с собой служанку. Но и сейчас кто-то должен за­ботиться о ней, то есть о ее поминальной дощечке, ког­да она окажется в моем доме.

Отец не смог сдержать улыбки.

— Я ждал от вас этого вопроса.

Он сделал знак слуге, стоящему у двери. Тот вышел из комнаты и через несколько минут вернулся с какой- то женщиной. Она прошла вперед, упала на колени и поклонилась госпоже У. Когда женщина подняла глаза я увидела ее лицо. Пережитые горести оставили на нем свой след. Это была Ива.

— Эта служанка недавно вернулась в нашу семью. Я совершил ошибку, продав ее много лет назад. Теперь я

понимаю, что ей судьбой предназначено заботиться о моей дочери.

— Она слишком старая, — сказала госпожа У. — За­чем она мне?

Иве тридцать восемь лет. У нее три сына. Они остались у ее прежнего владельца. Его жена хотела иметь сыновей, и Ива родила их. Возможно, она не слишком привлекательна, — рассудил отец, — но она может стать наложницей, если вы в ней нуждаетесь. Я не сомнева­юсь в том, что она сможет родить вам внуков.

— Вы отдаете ее всего за двадцать гусей?

Отец кивнул.

Сваха широко улыбнулась. Ей светили большие ба­рыши. Ива поползла по полу и прижалась лбом к «золо­тым лилиям» госпожи У.

— Я приму ваше предложение, но с одним услови­ем, — сказала госпожа У. — Ответьте мне на один воп­рос. Почему вы до сих пор не озаботились устройством свадьбы призраков для вашей дочери? Одна девушка уже умерла из-за того, что вы отказались в ответ на мое предложение. Теперь угроза нависла над жизнью жен­щины, которая носит моего внука. От вас не требова­лось особых усилий. Свадьбы призраков проводят до­вольно часто, ведь они избавляют от большого количе­ства неприятностей...

— Эта свадьба не излечит мое сердце, — признался отец. — Мне трудно расстаться с дочерью. Я все время тоскую по ней. Пока ее поминальная дощечка находи­лась в усадьбе семьи Чэнь, мне казалось, она где-то ря­дом.

Но меня там никогда не было!

Его глаза подернулись влагой.

— Все эти годы я надеялся ощутить ее присутствие, но этого так и не произошло. Когда вы прислали сегод­ня сваху, я решил, что мне пора попрощаться с дочерью. Пион было предназначено стать женой вашего сына. А сейчас... Странно, но у меня такое чувство, словно она наконец вернулась ко мне.

Госпожа У неодобрительно засопела.

— Вам следовало сделать это для блага дочери, а вы пренебрегли своей обязанностью. Двадцать три года — это долгий срок, господин Чэнь, очень долгий.

Сказав это, она встала и, покачиваясь, вышла из ком­наты. Я оставалась позади, чтобы подготовиться к тор­жеству.

Свадьбы призраков не столь сложны, изысканны и про­должительны, как свадьбы живых людей. Отец распо­рядился отвезти в усадьбу семьи У товары, деньги и про­визию, входившие в мое приданое. Госпожа У, в свою очередь, прислала в счет выкупа за невесту все то, что было оговорено. Я расчесала волосы и заколола их наверх, расправила старую, изорвавшуюся одежду. Мне хотелось обернуть ступни в новые повязки, но я пользо­валась старыми еще с тех пор, как покинула Наблюда­тельную террасу. Что ж, я сделала все, что могла.

Единственным препятствием стала потерянная по­минальная дощечка. Без нее нельзя было сделать заме­няющую меня куклу-невесту. Неужели я так и не выйду замуж? Моя дощечка была скрыта от чужих глаз уже так давно, что никто не помнил, что с ней случилось. На самом деле, об этом знал только один человек — Шао, наша старая кормилица и няня. Разумеется, она уже не могла быть кормилицей, да и с обязанностями няни справлялась с большим трудом. У нее выпали почти все зубы и волосы, и память постоянно ей отказывала. Она пыла слишком стара, чтобы продать ее, и слишком де­шево стоила, чтобы позволить ей доживать свой век в одиночестве. Она ничем не могла помочь в поисках моей поминальной дощечки.

— Эту мерзкую вещь давным-давно выбросили, — сказала она. Затем передумала: — Нет, она стоит в зале, рядом с поминальной дощечкой ее матери. - Два часа спустя ее посетила новая мысль: — Я закопала ее под сливовым деревом, совсем как в «Пионовой беседке». Пион была бы рада оказаться там. — Целых три дня слу­ги, Бао и даже мой отец умоляли, приказывали, требо­вали от Шао рассказать, где она спрятала дощечку, и наконец она испуганно крикнула надтреснутым стару­шечьим голосом: - Я не знаю, где она! - жалобно взвиз­гнула она. - Да что вы все время спрашиваете меня об этой дурацкой табличке?

Она не могла сказать, где ее спрятала, а значит, она не вспомнит и то, что из-за нее на дощечке не постави­ли точку. Моя свадьба была так близка. Я не могла допустить, чтобы все пошло прахом из-за того, что старуха позабыла о том, как спрятала «мерзкую вещь» в кладо­вой, на полке за маринованной репой.

Я прошла в ее комнату. Утро было в разгаре, но она все еще спала. Я стояла рядом с ее кроватью и рассматривала ее, затем наклонилась, чтобы потрясти за плечо и разбу­дить, но руки отказывались мне повиноваться. Даже сей­час, когда я была так близка к тому, чтобы избавиться от скитаний в образе голодного духа, я не могла и пальцем пошевельнуть, чтобы кто-то поставил точку на моей до­щечке. Я пыталась снова и снова, но была бессильна.

Вдруг кто-то положил мне руку на плечо.

— Позволь, мы попробуем, — сказал чей-то голос.

Я обернулась и увидела свою мать и бабушку.

— Вы пришли! — воскликнула я. — Но как?

— Ты — сокровище моего сердца, — ответила мама. — Разве я могла пропустить свадьбу дочери?

Мы упрашивали чиновников подземного мира, и они разрешили нам ненадолго вернуться на землю, — объяснила бабушка.

В мое сердце опять посыпались жемчужины.

Мы подождали, пока Шао проснется. Затем мама и бабушка встали у нее по бокам, взяли под локти и пове­ли по усадьбе прямо к кладовой, где Шао обнаружила поминальную дощечку. Мама и бабушка отпустили ее и отошли назад. Старуха стряхнула с дощечки пыль. Она плохо видела, но я была уверена: она заметит, что на ней нет точки, и тут же отнесет дощечку моему отцу. Этого не произошло, и я вопросительно уставилась на маму и бабушку.

— Помогите! Пусть она увидит, что там нет точки! — взмолилась я.

— Тут мы бессильны, — сокрушенно ответила мама. — Этого нам не разрешили.

Шао отнесла дощечку в мою бывшую комнату. На полу лежала кукла. Слуги сделали ее из соломы, бума­ги, дерева и ткани. Она должна была заменить меня на свадьбе призраков. Кукла лежала на спине, животом вверх. Ива неумело нарисовала на листе бумаги глаза, нос и губы и при помощи рисовой пасты прикрепила его к лицу куклы. Шао встала на колени и быстро затол­кала мою поминальную дощечку внутрь куклы, так что Ива не успела даже взглянуть на нее. Служанка продела нитку в иголку и зашила живот. Закончив работу, она подошла к сундуку и открыла его. Там лежал мой свадебный костюм. Его должны были выбросить вместе с другими моими вещами.

— Ты оставила мой свадебный костюм? — спросила я и матери.

— Конечно. Я хотела верить, что когда-нибудь все будет устроено так, как полагается.

— И еще мы принесли подарки, — добавила бабушка.

Она полезла в карман платья и достала чистые повязки и новые туфли. Мама открыла сумку и вынула из нее юбку и тунику. Бесплотные одежды были прекрас­ны. В то время как они меня одевали, слуги повторяли паши действия: сначала они облачили куклу в нижнюю юбку, затем в красную шелковую юбку с крошечными складками — на них были вышиты цветы, облака и пе­реплетенные символы удачи. Они натянули на нее ту­нику и застегнули все застежки из тесьмы. Они туго обер­нули покрытые муслином соломенные ножки длинны­ми повязками для бинтования, чтобы на ступни куклы можно было надеть мои красные свадебные туфли. За­тем они прислонили куклу к стене, возложили на ее го­лову праздничный убор и закрыли ее нелепое лицо крас­ной плотной вуалью. Если бы на моей поминальной дощечке была поставлена точка, я бы могла вселиться в эту куклу.

Слуги вышли из комнаты. Я встала на колени перед куклой, потрогала шелк и золотые листья на ее голов­ном уборе. Казалось бы, настал счастливый миг, но я не была счастлива. Я была так близка к тому, чтобы вер­нуться на предначертанный мне путь, но эта церемо­ния не будет иметь никакого смысла.

Теперь я все знаю, — произнесла мама, — и очень сожалею. Прости меня за то, что я отдалась своему горю и не поставила точку на твоей табличке. Прости за то, что позволила Шао унести ее. Прости, что никогда не спрашивала о ней твоего отца. Я думала, он забрал ее с собой.

— Он ее не взял...

— Он мне ничего не сказал, а я его не спрашивала. Ты скрыла от меня это даже после смерти. Я узнала о том, что произошло, только когда оказалась на Наблюдатель­ной террасе. Почему же ты мне ничего не сказала?

— Я не знала, как это сделать. Ты была такой расте­рянной. К тому же это ведь Шао...

— Не сердись на нее, — сказала мама, махнув рукой, словно она считала эту идею глупой. — Мы с твоим от­цом считали себя виновными в твоей смерти и потому забыли о своих обязанностях. Отец обвинял себя в том, что тебя посетило любовное томление, ставшее причи­ной твоей смерти. Если бы он не говорил так часто о Сяоцин и Линян, то не внушил бы тебе мыслей о люб­ви... Если бы он не настаивал на том, чтобы ты читала, думала, писала...

— Но благодаря этому я стала тем, кто я есть! — вос­кликнула я.

— Точно, — подтвердила бабушка.

— Помолчите, — не очень вежливо сказала мама. — Вы и так принесли ей немало огорчений и страданий.

Бабушка поджала губы, посмотрела в сторону и ска­зала:

— Мне очень жаль. Я не знала...

Мама прикоснулась к рукаву свекрови, чтобы заста­вить ее замолчать.

— Пион, — продолжила мама, — если бы ты всегда слушалась меня, вряд ли бы я так гордилась тобой се­годня. Все матери боятся за своих дочерей, но я просто сходила с ума от страха. Я все время представляла раз­ные напасти. Но что в нашей жизни самое худшее? То, что случилось со мной в Янчжоу? Нет. Самое худшее — потерять себя. Посмотри, как много ты сделала за про­шедшие годы. Ты расцвела благодаря твоей любви к У Женю. Я написала на стене стихотворение, наполнен­ное страхом и печалью. Сделав это, я закрылась от всего того, что делало меня счастливой. Твоя бабушка, я сама и многие другие женщины хотели, чтобы нас услышали. Мы вышли в большой мир и почти добились своего. Но когда меня действительно услышали, — после того как я написала на стене стихотворение, — мне захоте­лось умереть. Но ты непохожа на меня. После смерти ты превратилась в достойную восхищения женщину. И твой комментарий...

Я невольно отпрянула от нее. Мама сожгла мои кни­ги. Она ненавидела «Пионовую беседку» за то, что я так увлечена ею.

— Ты мне многое не рассказывала, Пион, — грустно вздохнула мама. — Столько времени потеряно...

Это правда. И мы никогда не сможем вернуть его об­ратно. Я моргнула, чтобы спрятать слезы сожаления. Мама взяла меня за руку и нежно погладила, желая уте­шить.

— Еще когда я была жива, я услышала о коммента­рии Жэня к «Пионовой беседке», — сказала она. — Ког­да я его прочитала, мне показалось, что я услышала твой голос. Я думала, что такого не может быть, и убедила себя в том, что всему виной материнское горе. И только когда я встретила на Наблюдательной террасе твою ба­бушку, я узнала правду. Всю правду. Конечно, я тоже ей кое-что рассказала...

— Ну же, — подбодрила ее бабушка. — Расскажи ей, зачем на самом деле мы пришли сюда.

Мама сделала глубокий вдох.

— Ты должна закончить комментарий, — сказала она. — Он не должен быть похож на стихотворение, на­царапанное на стене отчаявшейся женщиной. Твой отец и я, бабушка, другие родственники — те, кто живет на земле, и все поколения предков, которые наблюдают за тобой, — будут тобой гордиться.

Я задумалась о словах моей матери. Бабушка хотела, чтобы ее муж услышал и оценил ее, но добилась лишь того, что ее стали превозносить за мученический посту­пок, которого она не совершала. Мама хотела, чтобы ее услышали, но потеряла себя. Я хотела, чтобы меня ус­лышал всего один мужчина. Жэнь просил меня об этом в павильоне Любования Луной. Он хотел этого. Он дал мне такую возможность, несмотря на то что целый мир, общество и даже мои родители предпочли бы, чтобы я молчала.

— Но как я могу опять начать работать, после того, что случилось...

— Я была очень близка к смерти, когда писала сти­хотворение; ты умирала, когда писала комментарий, — заметила мама. — Раны на моем теле дошли до костей, в него проникли многие мужчины, и я излила свое горе в словах, которые оставила на стене. Я видела, как ты та­яла у меня на глазах, потому что слова истощали твою ци. Я долго думала, что, возможно, от нас ждут этой жертвы. Но я наблюдала за тобой несколько последних лет, когда ты была с И, и поняла, что, пожалуй, писательское мастерство не всегда требует таких страданий. Скорее, это дар переживать эмоции и выражать их посредством кисти, туши и бумаги. Я писала потому, что меня обуревало горе, страх и ненависть. Ты писала потому, что испытывала желание, радость и любовь. Мы обе заплатили высокую цену за то, что выражали свои мысли, раскрывали сердца и пытались создавать новое. Но оно того стоило, не так ли, доченька?

Я не успела ответить, потому что в коридоре раздался смех. Дверь распахнулась, и в комнату вошли четыре моих тети, Ракита, Орхидея, Лотос и их дочери. Отец пригласил их, чтобы у меня была свита, как и положено невесте. Они стали прихорашивать куклу, расправили складки на ее юбке, пригладили шелковую тунику и вот­кнули в голову несколько заколок из перьев зимородка, чтобы головной убор держался на месте.

— Быстрее! — воскликнула бабушка, когда зазвенели тарелки и послышался гром барабанов. — Поторопись!

— Но моя дощечка...

— Забудь о ней на время, — велела бабушка. — Весе­лись на своей свадьбе, потому что больше тебе такого случая не представится, — во всяком случае, все будет не так, как ты представляла, лежа в одиночестве в по­стели много лет назад. — Она на секунду закрыла глаза и хитро улыбнулась. Открыв глаза, она звонко хлопнула в ладоши. — Поторопись!

Я прекрасно помнила все, что от меня требовалось. Я три раза поклонилась матери, встав на колени, и по­благодарила ее за все, что она для меня сделала. Потом три раза поклонилась бабушке и поблагодарила и ее тоже. Они расцеловали меня и подвели к кукле. На моей табличке не была поставлена точка, и я не могла по­пасть внутрь и потому просто обернулась вокруг куклы.

Бабушка была права. Я наслаждалась свадебной це­ремонией, и это не составило мне труда.

Тети восхищались моей красотой. Сестры просили прощения за свои детские выходки. Их дочери сказали, что сожалеют о том, что никогда не знали меня. Затем Вторая и Четвертая тети подняли меня, поставили на стул и вынесли из комнаты. Мама и бабушка присоеди­нились к процессии женщин семьи Чэнь, шествовав­шей по коридорам, мимо павильонов, пруда и камен­ной горки к залу с поминальными дощечками. Над ал­тарным столиком, рядом со свитками бабушки и дедуш­ки, висел портрет моей матери. Ее кожа казалась про­зрачной, волосы были заколоты вверх, как у юной неве­сты, а полные губы складывались в улыбку. Должно быть, так она выглядела, когда они с папой поженились. Теперь ей не нужно было бранить домашних, чтобы они вели себя, как подобает; вместо этого она вдохновляла их своим примером.

Все предметы на алтарном столике были представ­лены нечетным числом. Это был знак того, что сегодня состоится необычная свадьба. В три жаровни были вот­кнуты семь благовонных палочек. Папа дрожащими ру­ками налил разным богам и богиням девять чашек вина. Затем он предложил три чашки каждому из моих пред­ков. Кроме того, он положил на столик пять персиков и одиннадцать дынь.

Потом мой стул подняли и поднесли к главным во­ротам. Я так долго мечтала, что выйду через эти ворота, чтобы проследовать к дому моему мужа, и наконец это случилось. Как всегда во время свадеб призраков, Ива держала над моей головой решето для просеивания риса, чтобы укрыть меня от бездонного неба. Куклу уса­дили не в красный, а в зеленый паланкин. Носильщики пронесли его вокруг озера, подняли на вершину горы Ушань и проследовали мимо храма к дому моего мужа. Дверь паланкина открылась, мне помогли выйти из него и усадили на другой стул. Мама и бабушка стояли на ступеньках рядом с госпожой У, которая по обычаю встречала меня. Она повернулась, чтобы приветствовать моего отца. Во время свадеб призраков родители обыч­но радуются тому, что отвратительная дощечка покида­ет их дом, и потому остаются дома, чтобы не слишком явно выказывать свое ликование, но отец последовал за мной. Он ехал за моим зеленым паланкином, чтобы весь Ханчжоу знал, что его дочь — девушка одной из самых уважаемых и богатых семей в городе — наконец выхо­дит замуж. Когда меня перенесли через порог дома се­мьи У, мое сердце переполнилось такой радостью, что жемчужины посыпались через край, и, казалось, ощу­щение счастья разлилось по всей усадьбе.

Процессия, состоящая из призраков и живых лю­дей, проследовала к залу с поминальными дощечками предков семьи У. Красные свечи отбрасывали тени на стены зала. Жэнь ждал меня здесь, и, когда я увидела его, чувства захлестнули меня. Он был одет в свадеб­ный костюм, который я сама для него сшила. Я стала призраком, но в моих глазах он по-прежнему был кра­савцем. Единственное, что отличало его от любого дру­гого жениха, — это черные перчатки. Они напоминали всем присутствовавшим на церемонии, что, какой бы радостной она мне ни казалась, она была связана с пе­чалью и тайной.

Церемония закончилась. Слуги подняли мой стул и стали раскачивать его, чтобы я вместе с мужем покло­нилась моим новым предкам. Это был знак того, что я покинула родную семью и стала частью семьи моего мужа. Начался обильный, роскошный пир. Денег на него не пожалели. Прибыли мои тети и дяди, их доче­ри, их мужья и дети. Они заполонили все столы. Бао — такой же толстый, с похожими на бусинки глазками — уселся рядом с женой и сыновьями, тоже упитанными и с близко посаженными глазами. Прибыли даже на­ложницы семьи Чэнь. Им накрыли стол в конце зала. Они возбужденно переговаривались щебечущими голо­сами, потому что были счастливы отправиться на про­гулку. Мне отвели почетное место. Справа от меня си­дел муж, а слева отец.

— Кое-кто из моих родственников думал, что я вы­даю дочь за человека, занимающего более низкое поло­жение, — сказал отец Жэню, когда слуги поставили на стол последнюю, тринадцатую, тарелку. — Действитель­но, достаток и положение наших семей различались, но я любил и уважал твоего отца. Он был хорошим челове­ком. Наблюдая за тем, как вы с Пион растете, я пони­мал, что вы будете прекрасной парой. Она была бы с тобой счастлива.

— И я был бы с ней счастлив, — ответил Жэнь. Он поднял бокал и отпил глоток, а затем добавил: — Теперь она всегда будет рядом со мной.

— Пообещай заботиться о ней.

— Обещаю. Обещаю.

После банкета нас с Жэнем отвели в комнату ново­брачных. Куклу-невесту положили на кровать, и все вышли из комнаты. Я робко улеглась рядом с ней и ста­ла наблюдать за тем, как Жэнь раздевается. Он долго смотрел на раскрашенное лицо куклы, а затем лег на кровать.

— Я все время думал о тебе, — прошептал он. — Я никогда не переставал любить тебя. В моем сердце ты всегда была моей женой.

Затем он обвил куклу руками и притянул ее к себе.

Утром в дверь тихо постучала Ива. Жэнь уже проснулся и сидел у окна. Он разрешил ей войти. За Ивой последо­вали моя мать и бабушка. Служанка поставила поднос, па котором стояли чайник, чашки и нож. Она налила Жэню чай, а затем подошла к кровати. Склонившись над куклой, она стала расстегивать ее тунику.

Жэнь вскочил со своего места.

— Что ты делаешь?

— Я пришла, чтобы взять поминальную дощечку ма­ленькой госпожи, - кротко ответила Ива, опустив голову, — Ее нужно поставить на алтарный столик вашей семьи.

Жэнь прошел через комнату, взял у нее нож и поло­жил его в карман.

— Я не хочу, чтобы ее резали. — Он пристально по­смотрел на куклу. — Я так долго мечтал о том, что Пион будет со мной. Пусть все остается так, как есть. Подго­товь комнату. Там мы будем воздавать ей почести.

Я была очень тронута, но этого нельзя было допус­тить. Я повернулась к маме и бабушке.

— А как же моя дощечка? — спросила я.

Они беспомощно всплеснули руками и испарились в воздухе. На этом моя свадьба и ощущение величайшего счастья подошли к концу.

Как предсказывала И, свадьба призраков утихоми­рила жителей усадьбы. Все вернулись к своим буднич­ным обязанностям, и она могла спокойно вынашивать ребенка. Жэнь подготовил для кукольной невесты кра­сивую комнату с окном, выходящим в сад. Ива заботи­лась о ней. Жэнь приходил туда каждый день и иногда оставался на час-другой. Он любил читать или писать там. И выполняла все обычаи и традиции и относилась ко мне так, словно я была настоящей первой женой: приносила мне жертвенные дары и читала молитвы. Но в душе я тихо стонала. Я любила эту семью. Они испол­нили мое желание и устроили свадьбу призраков, но пока моя дощечка — отвратительная дощечка — остава­лась без точки, я была голодным духом, хоть у меня по­явилась новая одежда, туфли и бинты, подаренные мне мамой и бабушкой. Разумеется, я и не вспоминала о том, что мама и бабушка просили меня закончить коммента­рий. Я не буду заниматься сочинительством, пока И не родит ребенка.

Наступил последний месяц беременности. И, как ей советовали, не мыла волосы двадцать восемь дней. Я следила за тем, чтобы она была спокойна, не взбира­лась по лестницам и не переедала. Когда наступило вре­мя родов, госпожа У провела специальную церемонию, чтобы ублаготворить злых демонов, которые стремятся навредить роженицам. Она поставила на стол тарелки с едой, благовониями, свечами, цветами, бумажными деньгами и двумя живыми крабами и пропела защит­ные заклинания. Когда церемония была окончена, гос­пожа У велела Иве взять крабов и выкинуть их на улицу, потому что, по поверью, уползая, они заберут с собой демонов. Они завернули в бумагу пепел, оставшийся от благовоний, и повесили его над кроватью И. Пепел ос­ыпется там в течение тридцати дней после рождения ребенка, чтобы его мать не попала на Кровавое озеро. Однако, несмотря на все предпринятые усилия, И при­шлось нелегко.

— Злой дух мешает ребенку войти в этот мир, — ска­зала повитуха. — Это особый вид демонов — возможно, кто-то явился из прошлой жизни, чтобы потребовать возвращения неоплаченного долга.

Я покинула комнату, испугавшись, что она имеет в виду меня, но вернулась, когда крики И усилились. Как только я вошла в комнату, она успокоилась. Повитуха вытирала ей лоб, а я озиралась по сторонам. Я никого нe видела, но чувствовала присутствие некоего духа, зло­го духа, до которого не могла дотянуться.

И очень ослабела. Когда она стала звать свою мать, Жэнь ушел, чтобы привести предсказателя. Тот осмот­рел комнату — скомканное постельное белье, кровь на ногах И, растерянную повитуху — и приказал устано­вить еще один алтарь. Он достал три заколдованных амулета, представляющих собой листы желтой бумаги семь сантиметров шириной и почти метр длиной. Один он повесил на двери спальни, чтобы не дать войти злым духам, другой — на шею И, а третий сжег, смешал пепел с водой и заставил И выпить это варево. Затем он под­нес к огню бумажные деньги, произнес заклинания и полчаса колотил по столу.

Я была напугана. Ребенку было больно. Его держало нечто такое, чего не видел и не мог остановить никто из нас. Я так старалась, чтобы преподнести мужу этот по­дарок. Я сделала все, что от меня зависело, разве не так?

Когда предсказатель сказал: «Ребенок хватается за внутренности матери. Злой дух хочет забрать жизнь ва­шей жены», повторив те самые слова, которые он произ­нес, стоя у кровати Цзе, я поняла, что должна решиться на отчаянный поступок. Я приказала предсказателю сно­ва пропеть свои заговоры и заклинания, госпоже У — про­тереть живот роженицы горячей водой, Иве — сесть сза­ди, чтобы поддерживать ее, а повитухе — открыть ро­дильный канал. Затем я поползла внутрь ее тела и вскоре столкнулась лицом к лицу с сыном Жэня. Его шея была замотана пуповиной. После каждой схватки она затяги­валась все туже. Я взяла конец пуповины и потянула ее, чтобы вырвать у таившегося вверху существа. Она отско­чила назад, и ребенок резко вздрогнул. Там было холод­но, а вовсе не тепло и уютно. Я проскользнула под пупо­вину, чтобы ослабить давление на шею младенца, затем схватила дальний конец и рванула его как можно силь­нее, чтобы вырвать пуповину у того, кто ее держал. Мы стали медленно продвигаться к выходу. Я смягчала каж­дую схватку, защищая сына Жэня, пока мы не выскольз­нули в руки повитухи. Но радоваться было рано.

Даже после того, как младенец сделал первый вдох и его положили на грудь матери, он оставался вялым и синюшно-бледным. Мне было совершенно ясно, что на него напали некие враждебные силы, и я боялась, что он не выживет. Об этом беспокоилась не только я. Гос­пожа У, Ива и сваха помогали предсказателю выполнить другие защитные ритуалы. Госпожа У принесла штаны своего сына и повесила их в ногах кровати. Затем она села за стол и написала на листке красной бумаги четы­ре иероглифа, составивших фразу «пусть все злые духи уйдут в эти штаны», и затолкала листок в карман брюк.

После этого госпожа У и повитуха перевязали ступни и ручки ребенка красными тесемками, на каждой из которых звенел кусочек серебра. Серебро оберегало мла­денца от злых духов, а узлы означали, что ребенок не будет непослушным или неуправляемым ни в этой, ни в одной из будущих жизней. Ива взяла желтый лист бу­маги, обвязанный вокруг шеи И, и сложила из него ша­почку, а затем надела ее на голову младенца, чтобы сила матери защищала ребенка. Тем временем предсказатель снял с двери бумажный амулет, сжег его и смешал пепел с водой. Через три дня эту воду использовали для того, чтобы впервые искупать новорожденного. После обря­да очищения мертвенная синева наконец исчезла, но его дыхание оставалось неровным. Сыну Жэня требо­вались другие амулеты, и я позаботилась о том, чтобы их собрали вместе, завязали в мешок и вывесили за дверь. Это были волосы, выметенные слугами из темных уг­лов дома (они должны были уберечь ребенка от испуга, если он услышит собачий лай или мяуканье кошек), уголь, который превратит его в сильного мужчину, лу­ковицы, чтобы он был догадливым, и приносящие ус­пех и удачу косточки апельсина.

Мать и младенец преодолели первые четыре неде­ли, и в честь первого месяца со дня рождения ребенка устроили грандиозный пир. На нем подавали множе­ство красных яиц и сладких пирожных. Женщины вос­торженно охали и ахали, глядя на ребенка. Мужчины гладили его по спине и пили крепкое вино. Когда бан­кет подошел к концу, женщины вернулись во внутрен­ние покои, сгрудились вокруг И и ее ребенка и стали шептаться о первом визите императора Канси в Ханч­жоу.

Он хотел впечатлить всех своей любовью к искус­ству, но каждый цунь пройденного им стоил жителям нашей страны цунь серебра, — жаловалась Ли Шу. — Путь, по которому он следовал, был вымощен плиткой императорского желтого цвета, а стены и балюстрады были украшены резными статуями драконов.

— Император обожает пышные церемонии, — доба­вила Хун Чжицзе. Мне было приятно видеть, что дочь Хун Шэня превратилась в красавицу и сама стала при­знанной поэтессой. — Он скакал по полю на лошади, стреляя из лука. Каждая стрела попадала в цель. Даже когда рысак встал на дыбы, император не промахнулся. Это зрелище потрясло моего мужа. Той ночью его стре­лы также попали в цель.

Ее признание заставило других женщин сознаться в том, что подвиги императора вдохновили и их мужей тоже.

— Не удивляйтесь, если через десять месяцев нач­нется шквал торжеств по случаю первого месяца со дня рождения ребенка, — заметила одна женщина, и все с ней согласились.

Ли Шу закрыла рот руками, чтобы не засмеяться. Она наклонилась вперед и, понизив голос, призналась:

— Император говорит, что вскоре в нашей стране на­ступит эпоха процветания, но я беспокоюсь. Он очень враждебно настроен по отношению к «Пионовой бесед­ке». Он говорит, что эта опера развращает девушек и слиш­ком много внимания уделяет цин. Моралисты ухватились за его слова и теперь с удвоенным усердием унавоживают улицы своими зловонными высказываниями.

Женщины старались утешить друг друга смелыми речами, но их голоса дрожали от страха и неуверенности. То, что раньше лишь время от времени произносил то один, то другой ученый муж, теперь превращалось в государственную политику.

— Я считаю, что никто не может запретить нам читать «Пионовую беседку» или что-то еще, — убежденно сказала Ли Шу, но никто не верил в это.

— Но как долго это продлится? — жалобно спросила И. — Я ведь ее еще даже не читала.

— Ты ее прочитаешь.

В дверях стоял Жэнь. Он прошел по комнате, взял сына из рук матери, подержал его минуту у своей груди, а затем опять положил на руку, чтобы малышу было удобнее.

— Ты долго и тяжело работала, чтобы научиться чи­тать и понимать мои любимые произведения, — сказал он. — Ты подарила мне сына. Кто может запретить мне разделить с тобой то, что так много для меня значит?

Зал облаков

Слова Жэня вновь пробудили во мне жела­ние продолжить работу над комментарием, но ни я, ни И не были готовы к этому. С тех пор как я смотрела представление оперы, прошло пятнад­цать лет. Мне казалось, за это время я научилась обуз­дывать свою разрушительную энергию, но мне хотелось быть в этом уверенной, потому что в доме появился ре­бенок. Кроме того, И нужно было многому научиться, чтобы быть способной оценить «Пионовую беседку» по достоинству. Мне пришлось попросить о помощи Ли Шу, Жэня и госпожу У. Вместе со мной они готовили младшую жену моего мужа. Затем, спустя еще два года, во время которых благодаря моей заботе в семье У не происходило ничего плохого, я наконец позволила мо­ему мужу подарить И том «Пионовой беседки», над ко­торым раньше работали я и Цзе.

Каждое утро, после того как И одевалась, она шла в сад и срывала там пион. Затем она останавливалась у кухни и брала там свежий персик, миску с вишнями или дыню. Отдав указания повару, она относила жертвен­ные дары в зал с поминальными дощечками предков.

Сначала она зажигала благовония и кланялась предкам семьи У, а затем клала фрукты перед поминальной до­щечкой Цзе. Выполнив свои обязанности, она отправ­лялась в комнату, где лежала моя кукла, и ставила в вазу пион. Она разговаривала с поминальной дощечкой, спрятанной в животе куклы, рассказывала ей о надеж­дах на будущее сына, своей привязанности к мужу и бес­покойстве о здоровье свекрови.

Затем мы шли в павильон Любования Луной, где И открывала «Пионовую беседку» и просматривала сде­ланные на полях заметки о любви. Она читала до тех пор, пока не наступало время обеда, — распущенные волосы свободно свисали ей на спину, платье развева­лось, а личико хмурилось, когда она размышляла над тем или иным отрывком. Время от времени она оста­навливалась на какой-либо строке, закрывала глаза и сидела совершенно неподвижно, глубоко задумавшись над тем, о чем прочитала. Я вспомнила, что когда смот­рела оперу, то видела, что Линян делает то же самое: она замирала, чтобы люди в зрительном зале углубились в себя и обнаружили самые сокровенные чувства. Меч­ты, мечты, мечты — разве не об этом была написана «Пионовая беседка»? Разве не они дарят нам силу, на­дежду и желание?

Иногда И откладывала книгу в сторону и начинала бродить по усадьбе в поисках Жэня, Ли Шу или госпо­жи У. Я заставляла ее задавать им вопросы об опере, по­лагая, что чем больше она узнает, тем более восприим­чивым сделается ее ум. Я велела ей спрашивать о ком­ментариях, написанных другими женщинами. Она очень огорчалась, если ей говорили, что они были уте­ряны или уничтожены.

— Как же так получилось, — спрашивала она Ли Шу, — что мысли стольких женщин уподобились цветам, уле­тевшим вслед за порывом ветра и не оставившим за со­бой никакого следа?

Ее вопрос поразил меня. Он показал, что она много­му научилась.

Свойственное И любопытство никогда не делало ее назойливой или бесцеремонной. Она всегда помнила, в чем состоит ее долг жены, снохи и матери. Она страст­но полюбила оперу, но я внимательно следила за тем, чтобы ее увлечение не превратилось в наваждение. Бла­годаря ней я больше узнала о жизни и любви, чем когда была жива или руководила действиями второй жены моего мужа. Мои девические мечты о нежной любви улетучились, так же как и пришедшие позже плотские желания. И сумела сделать так, что я научилась ценить любовь, идущую из самой глубины сердца.

Я видела эту любовь в том, как И нежно улыбнулась Жэню, когда он, чтобы избавить ее от страха во время беременности, заявил, что не боится призраков. Я ви­дела ее в том, как она смотрела на него, когда он сажал сына на колени, мастерил вместе с ним воздушных змеев, наставлял его, чтобы, став мужчиной, он сумел позабо­титься об овдовевшей матери. Я видела ее в том, как И восхищалась даже самыми незначительными достиже­ниями мужа. Он не был великим поэтом, которым я счи­тала его в девичестве, но не был и посредственным че­ловеком, как оскорбительно называла его Цзе. Он был обычным человеком, и у него были достоинства и недо­статки. Благодаря И я поняла, что истинная любовь означает любить человека, несмотря на его несовершен­ство, и даже за него.

Прошло несколько месяцев. Все это время И продол­жала читать и писать. В один прекрасный день она по­дошла к сливовому дереву, служившим мне пристани­щем. Она полила корни вином, а потом сказала. «Это дерево — символ Ду Линян. Я отдаю тебе свое сердце. Пожалуйста, помоги мне лучше понять двух первых жен моего мужа».

Жизнь подражает искусству, и действия И казались точным воспроизведением той сцены из оперы, в кото­рой Ши Сяньгу делает ритуальное жертвоприношение в память о Линян. Но от этого поступок И не стал для меня менее значимым. Линян ответила на доброту слу­жанки, обдав ее душем из лепестков; я была слишком осторожна, чтобы сделать нечто столь же выразитель­ное, но подарок И доказал мне, что она готова к работе. Я подвела ее по коридору к Залу Облаков. Комната была небольшой, но очень красивой. Ее стены были выкра­шены в цвет неба, а в окнах блестело голубое стекло. В серовато-зеленой вазе на скромном столике стояли белые ирисы. И села за него, положила том «Пионовой беседки», развела тушь и взяла в руки кисть. Я загляды­вала ей через плечо. Она перевернула страницы и на­шла ту сцену, где призрак Линян соблазняет Мэнмэя. «Характер Линян виден в том, как робко она приближа­ется к ученому, - написала И. - Она призрак, но в душе остается целомудренной».

Клянусь, это не я нашептала ей эти слова. Она напи­сала их без подсказки, но они были вполне созвучны моим мыслям. И продолжила писать, и следующее пред­ложение убедило меня в том, что ее мысли были далеки от тех, которые я некогда смаковала, лежа в своей по­стели: «Матери следует быть очень осторожной, если ее дочь начитает мечтать о дожде и облаках».

Затем И задумалась о своей юности и о нелегком уде­ле женщины: «Линян застенчиво и боязливо говорит: “Бесплотный призрак может отдаться на волю страс­тей, но женщина должна помнить о приличиях ”. Она не распутница. Она живая девушка, которая хочет быть любимой женой».

Эти слова полностью отражали мои мысли! Я умер­ла молодой, но после всех моих странствий я поняла, чем жена отличается от девушки, предающейся мечтам, когда она остается в комнате в одиночестве.

Стиль каллиграфии Тан Цзе напоминал мой соб­ственный. В этом не было ничего удивительного, ведь я так часто водила ее рукой. Я надеялась, что, когда Жэнь увидит, что все записи сделаны словно одним почер­ком, он сразу поймет, что это значит. Но теперь меня это не волновало. Я хотела, чтобы И гордилась своей работой.

Она написала еще несколько предложений и подпи­сала эти строки своим именем. Подписала своим име­нем! Я никогда не делала ничего подобного и не позво­ляла этого Тан Цзе.

И в течение нескольких месяцев каждый день при­ходила в Зал Облаков и записывала на полях книги свои мысли. Постепенно начало происходить нечто удиви­тельное. Мы с ней стали переговариваться. Я шептала, а она писала: «Жалобные песни птиц и насекомых, дыха­ние ветра, несущего дождь: призрачность, свойственная словам и ощущаемая между строк, непреодолима». Запи­сав мою мысль, она погрузила кисть в тушечницу и до­бавила собственные слова: «Как страшно читать об этом, сидя в одиночестве угрюмой ночью!»

Воспоминания о собственных переживаниях вдох­новили ее на такие строки: «В наши дни многие прекрас­ные союзы расстраиваются, потому что люди слишком придирчивы, когда речь заходит о положении семьи. Они настаивают на том, чтобы родители невесты присылали большое приданое. Когда же с этим будет покончено?» Кому, как не ей, было знать, что в браке важнее всего любовь, а не деньги, положение семьи или связи, ведь она испытала это на себе.

Иногда мне казалось, что ее слова, падающие с ее ки­сти, можно уподобить цветам: «Мэнмэй изменил имя пос­ле того, как увидел сон. Линян заболела во сне. Они оба стра­стно любили. Им обоим снились сны, и они верили в них. Призрак — это всего лишь сон, а сон призрачен». Прочитав это, я тут же позабыла о наваждении, не оставлявшим меня долгие годы, и засияла от гордости за И, которая была так проницательна и непоколебима.

И отвечала на то, о чем писала я, а иногда продолжала записи, сделанные кистью Цзе. Все это время я иногда так ясно слышала голос Цзе в отдельных отрывках, слов­но она не оставляла нас. Прошло много лет, и я видела, что она сделала куда больше, чем мне казалось. В отли­чие от нас, И не выказывала склонности к любовному томлению, но у меня было чувство, что ее присутствие объединяло нас. Мы отвечали ей, омывая слезами стро­ки написанных кистью иероглифов и обнажая перед ней свои мысли, которые она читала на страницах книги.

Я радовалась, когда И дополняла комментарий сво­ими мыслями, и старалась во всем помогать ей. Если она читала ночью, я делала пламя свечи ярче, чтобы у нее не уставали глаза. А если они начинали слезиться, я советовала ей наполнить чашку зеленым чаем и подер­жать ее сначала у одного глаза, а потом у второго, чтобы убрать красноту. Я вознаграждала жену моего мужа за каждый прочувствованный ею отрывок, за каждую най­денную цитату, за каждое яркое мгновение, пережитое в ее сердце и в дальнейшем описанное на полях книги. Я присматривала за ее сыном, когда он гулял в саду, не позволяла ему падать с каменной горки, отгоняла жа­лящих его насекомых, удерживала малыша, когда он хотел выбежать за ворота. Я подстерегала духов воды, чтобы не дать им увлечь мальчика в пруд и утопить его, и духов деревьев, чтобы он не спотыкался о корни.

Я также начала изменять кое-что в доме и оберегать его. При жизни Цзе я не видела почти ничего, кроме спальных покоев. Тогда мне казалось, что этот дом куда хуже, чем усадьба семьи Чэнь. Но то, что я считала пре­красной особенностью моего родного дома, на самом деле был холод и отчуждение, неизбежные спутники рос­коши — в нашем доме жило слишком много пальцев, и нигде нельзя было найти спокойного, уединенного, ти­хого уголка; все только сплетничали, лгали и пытались улучшить свое положение. А этот дом был прибежищем художника и писательницы. Постепенно И превратила Зал Облаков в свое убежище, где она скрывалась от рас­спросов домашних, спокойно писала и приглашала мужа, чтобы провести наедине тихий вечер. Я старалась сде­лать ее пребывание в этой комнате еще приятнее: посы­лала в окно аромат жасмина, дышала на голубые окон­ные стекла, создавая ощущение прохлады, и пробегала пальцами по цветущим деревьям в саду, чтобы их кру­жевные лепестки отбрасывали на стены дрожащие тени.

Я открыла для себя большой мир и покорила его. Мои чувства проявлялись в пышном цветении пионов весной — я надеялась, что члены семьи У вспомнят обо мне, увидев их красоту и почувствовав аромат; в снеге, падаю­щем на ветки деревьев зимой, в то время, когда я умерла, и легком ветерке, поднимающем ивовые ветки, — я хоте­ла напомнить Жэню о том, что он всегда будет моим Лю Мэнмэем; в тяжести плодов сливового дерева, я ве­рила, что обитатели дома наверняка оценят это чудо по достоинству. Это были мои подарки Жэню, И и их сыну.

Я должна была отблагодарить их и выразить признатель­ность за пожертвованное мне вино.

Однажды, когда И проветривала книги из библиотеки Жэня, из одного тома выпало несколько листков бамбу­ковой бумаги. И подняла хрупкие, смятые листы и гром­ко прочитала: «Меня учили вышивать бабочек и цветы...»

Я написала это стихотворение незадолго до смерти и спрятала его вместе с другими стихами в библиотеке моего отца. Бао продал их Жэню, когда Цзе лежала при смерти.

Третья жена прочитала и другие листки — все они от времени пожелтели и стали ломкими. Она заплакала, а я подумала о том, как много времени прошло с тех пор, как я умерла. Крошащаяся бумага напомнила мне о том, что мое похороненное тело тоже разлагается.

И отнесла стихотворения к своему письменному сто­лу, села за него и перечитала их несколько раз. В тот же вечер она показала их Жэню.

— Мне кажется, теперь я понимаю Тун. Ах, люби­мый, когда я читаю ее слова, мне кажется, что мы давно знакомы. Но тут многое пропущено.

Когда Жэнь купил эти стихи у моего усыновленного брата, он был вне себя от горя и потому прочитал их только сейчас. Их писала юная несмышленая девушка, но когда он вспомнил обо мне, его глаза заблестели и наполнились мечтательным выражением.

— Она бы тебе понравилась. — Он никогда не гово­рил ничего подобного, никогда не подходил так близко к признанию о том, что мы встречались наяву. От радо­сти я взмыла в воздух.

На следующий день И переписала мои стихи на све­жую бумагу. Она сочинила несколько строк взамен тех, что уничтожило время.

Вдруг, пока она писала, с полки упала книга. Она рас­пласталась на полу, и из нее выпало несколько страниц. И подняла их. Это была «истинная» история коммен­тария, который я продиктовала Цзе. Но та вырвала эти страницы и спрятала их. Потом их нашел Жэнь и опять спрятал. Эти клочки бумаги не были старыми, хрупки­ми или разорванными на мелкие кусочки. Они казались такими же новыми, как и прежде. И отдала их Жэню, и я забылась, глядя на то, как горе переполнило его и про­лилось через края его сердца и глаз.

В это мгновение меня озарило. Я захотела, чтобы мою работу опубликовали. Поэтессы, чьи работы были со­браны две тысячи лет назад, писательницы, произведе­ния которых мои родители покупали для своей библио­теки, женщины из поэтического общества Бананового Сада не были позабыты; напротив, ими восхищались, потому что их сочинения были напечатаны. Я прошеп­тала о своем желании И и стала ждать.

Через несколько дней она собрала свадебные укра­шения, завернула их в шелковый шарф и прошла в биб­лиотеку Жэня. Там она положила шарф на стол и по­дождала, пока он обратит на нее внимание. Он поднял глаза и увидел, что она чем-то озабочена. Жэнь спросил ее, что случилось и что он может для нее сделать.

— Твоя первая жена Тун написала комментарий к первой части оперы, а вторая жена Цзе — ко второй. Ты получил признание благодаря им, но никто не знает и не помнит их имен. Если мы не расскажем правду и люди не узнают о них, не будут ли они чувствовать себя обделенными, находясь в загробном мире?

— Что, по-твоему, я должен сделать? — осторожно спросил Жэнь.

— Разреши мне опубликовать завершенный коммен­тарий.

Жэнь, вопреки моим ожиданиям, не пришел от этой идеи в восторг.

— Это будет дорого стоить, — заметил он.

— Поэтому я принесла все украшения, подаренные мне в счет выкупа за невесту. Мы можем заплатить за печать, — ответила И. Она развязала шелковый узелок и показала свои кольца, ожерелья, серьги и браслеты.

— Что ты собираешься с ними делать? спросил Жэнь.

— Отнесу в ломбард.

Ей не следовало ходить в такое место, но я буду ря­дом с ней, буду вести и защищать ее.

Жэнь с задумчивым видом взялся за подбородок, а затем сказал:

— Все равно этих денег не хватит.

— Тогда я заложу свадебные подарки.

Он пытался отговорить ее от такого безрассудного поступка, изображая строгого и решительного мужа.

— Я не хочу, чтобы кто-нибудь говорил, что ты или две другие мои жены искали славы, — гневно сказал Жэнь. — Талант женщины принадлежит внутренним покоям.

Он никогда не говорил ничего подобного, но мы с И ни капли не испугались.

— Мне все равно, что будут говорить люди, потому что я не ищу славы, — спокойно возразила она. — Я де­лаю это для твоих жен. Разве они не заслужили призна­ния?

— Но они никогда не мечтали о славе! Пион не оста­вила ничего, что заставило бы нас предположить, что она мечтает о том, чтобы чужие люди читали ее слова. А Цзе вообще не хотела, чтобы кто-нибудь знал, что она пишет, — продолжил он, стараясь взять себя в руки. — Она знала, в чем состоит долг жены...

— И как, должно быть, они сейчас об этом жалеют!

Они продолжали спорить. И терпеливо слушала мужа, но не сдавалась. Она была так настойчива, что он наконец признался, что беспокоило его больше всего:

— Работа над комментарием погубила Пион и Цзе. Если с тобой что-нибудь случится...

— Ты беспокоишься обо мне. Но ты же знаешь, я на­много сильнее, чем можно сказать по моему виду.

— Да, и все-таки я беспокоюсь.

Я его понимала. Я тоже беспокоилась об И, но мне был нужен комментарий. Ей он тоже был нужен. Я зна­ла ее много лет, и она никогда не просила ни о чем для себя.

— Пожалуйста, разреши мне!

Жэнь взял И за руки и внимательно посмотрел ей в глаза. Наконец он сказал:

— Я согласен, но у меня два условия: ты будешь хоро­шо есть и много спать. Если ты почувствуешь недомога­ние, то в ту же минуту оставишь сочинительство.

И согласилась и немедленно принялась за работу: она стала переписывать заметки, оставленные мной и Цзе в томе, купленном в Шаоси, в новое издание «Пионовой беседки». Потом она передаст его мастерам, которые вы­режут наши слова на деревянных плитах*. Я забралась в тушечницу и стала водить пальцами вместе с волосками ее кисти, скользящими по бумаге.

В один прекрасный зимний день работа была закончена. И пригласила Жэня в Зал Облаков, чтобы вместе отпраз­дновать это. В жаровне горел огонь, но в комнату прокра­дывался холод. В саду на морозе трещал бамбук, а с неба падал снег с дождем. И зажгла свечу и согрела вино. За­тем они вместе с мужем стали сравнивать новые страни­цы с оригиналом. Эта работа требовала скрупулезности, и я, затаив дыхание, благоговейно наблюдала за тем, как Жэнь переворачивал страницы, останавливаясь в разных местах, чтобы прочитать мои слова. Несколько раз он улыбнулся. Может, он вспоминал о наших встречах в па­вильоне Любования Луной? Иногда его глаза словно за­тягивала туманная дымка. Наверное, он думал о том, как я лежала одна в постели и мучилась от тоски.

Он вдохнул, поднял подбородок и расправил плечи. Его пальцы лежали на последних словах, которые я на­писала при жизни: «Когда люди живы, они любят. Когда они умирают, они продолжают любить», и он сказал И.

— Я горжусь тем, что ты закончила эту работу.

Его пальцы гладили страницу, исписанную моими заметками, и я знала, что он все-таки услышал меня.

Наконец я была вознаграждена. Меня переполняли ли­кование, восторг, бурная радость.

Глядя на Жэня и И, я понимала, что они чувствуют такой же восторг и блаженство, как и я.

Несколько часов спустя И сказала:

— Кажется, пошел снег.

Она подошла к окну. Жэнь взял новую копию с на­шими записями и присоединился к ней. Они вместе от­крыли окно. Тяжелый снег покрыл ветки блестящей пудрой, которая выглядела как чистейший белый не­фрит. Жэнь издал восхищенный возглас, схватил жену в объятия, и они выбежали на улицу, где шел снегопад. Они танцевали, смеялись, падали в сугробы. Я тоже смеялась вместе с ними и радовалась их беззаботности.

Неожиданно что-то заставило меня повернуться, и я увидела, как из свечи вылетают искры и падают на кни­гу, купленную в Шаоси.

Нет! Я пролетела через комнату, но было слишком поздно. Страницы загорелись, и из комнаты повалил дым. Вскоре прибежали И и Жэнь. Он схватил кувшин с вином и выплеснул его содержимое на огонь, из-за чего он вспыхнул еще ярче. Я была в ужасе и отчаянии. Я не знала, что делать. И стянула с кровати одеяло и поту­шила огонь.

В комнате стало темно. И и Жэнь, задыхаясь от спеш­ки, упали на пол, вне себя от страха. Жэнь обнял всхли­пывающую жену. Я опустилась на пол рядом с ними и свернулась калачиком под боком у Жэня, потому что мне тоже хотелось, чтобы он утешил и успокоил меня. Мы лежали так несколько минут. Затем Жэнь стал мед­ленно и осторожно пробираться по комнате. Он нашел свечу и зажег ее. Лаковый столик был покрыт черными подпалинами. На полу растеклось вино. В комнате было душно от алкогольных паров и воняло горелым гусиным пухом и дымом.

— Неужели это значит, что твои жены не хотят, что­бы их работа оставалась в мире людей? — дрожащим голосом спросила И. - Может, это все устроили духи. Что, если в этой комнате притаился злобный призрак, который хочет уничтожить комментарий?

Они испуганно смотрели друг на друга. Впервые со дня их свадьбы я вернулась на стропила и повисла на балке, дрожа от страха и отчаяния. У меня была надеж­да, но меня лишили ее.

Жэнь помог И подняться с пола и подвел ее к стулу.

— Подожди меня здесь, - сказал он и вышел из комнаты.

Через минуту он вернулся. Он держал в руках какой-то предмет. Я соскользнула вниз с балки, чтобы посмот­реть, что это такое. Оказалось, Жэнь принес новую ко­пию комментария, которую И подготовила для печат­ников.

— Я уронил ее, когда мы увидели, что начался по­жар, - пояснил он, показав ее И. Она подошла к нему, и мы вместе стали с беспокойством наблюдать за тем, как он отряхнул снег с обложки и открыл ее, чтобы убедить­ся в том, что она не была повреждена. Мы с И облегчен­но вздохнули. С ней все было в порядке.

— Возможно, огонь был благословением, а не плохим предзнаменованием, - заметил он. - Когда-то записи моей первой жены сгорели в огне. А теперь уничтожен тот том, который я купил для Цзе. Ты понимаешь, И. Отныне вы втроем будете вместе в одной книге. Он сделал вдох и добавил: - Вы так много работали. Теперь ничто не мешает нам опубликовать ваше сочинение. Я обещаю тебе это.

Слезы благодарности голодного духа смешались со слезами третьей жены моего мужа.

На следующее утро И приказала слуге выкопать под сливовым деревом яму. Она собрала пепел и обгорев­шие отрывки издания из Шаоси, завернула их в ярко-красное полотно и сожгла под деревом, после чего эти записи стали частью меня. Они служили напоминани­ем о том, что случилось, чтобы я — мы — соблюдали осторожность.

Я подумала, что будет неплохо, если несколько человек прочитают мой комментарий, прежде чем он отправит­ся в большой мир. Особенно важным для меня было мне­ние читателей из поэтического общества Бананового Сада. Я вышла из дома, опустилась к озеру и впервые за шестнадцать лет вновь присоединилась к ним. Теперь они стали еще более знаменитыми, чем тогда, когда я неот­ступно следовала за ними во время моего добровольного затворничества. К ним пришел успех, и они стали боль­ше интересоваться сочинениями других женщин. Поэто­му я просто прошептала им на ухо, что на горе Ушань живет женщина, которая надеется опубликовать удиви­тельное сочинение, и они тут же загорелись энтузиазмом и любопытством. Через несколько дней И получила при­глашение присоединиться к поэтессам общества Бана­нового Сада во время их прогулки по озеру.

И никогда не бывала на таких прогулках и не встре­чалась с известными женщинами, занимающими столь высокое положение. Она была напугана, Жэнь доволен, а я сильно волновалась. Я сделала все, что могла, чтобы

И оказали теплый прием. Я помогла ей выбрать про­стой и скромный наряд и, когда она вышла из дома, села ей на плечи.

Когда мы остановились у паланкина, который дол­жен был отвезти нас к озеру, Жэнь обратился к ней с напутствием:

— Не нужно переживать. Они все согласятся в том, что ты очаровательна.

Так оно и было.

И рассказала женщинам из поэтического общества Бананового Сада о своей самоотверженной и неустан­ной работе, а затем прочитала написанные мной сти­хотворения и показала копию «Пионовой беседки» с нашими заметками на полях.

— Мне кажется, будто мы уже давным-давно знаем Чэнь Тун, — заметила Гу Южэ.

— Как будто мы слышали ее голос раньше, поддер­жала Линь Инин.

Женщины в лодке даже заплакали при мысли обо мне — томимой любовью девушке, которая не знала, что ее смерть уже близка.

— Не хотели бы вы написать какие-либо замечания, чтобы я могла поместить их на последних страницах нашего комментария? — спросила И.

Гу Южэ улыбнулась и сказала:

— Я буду рада написать концовку для вашей книги.

— И я тоже, — поддержала ее Линь Инин.

Я была очень обрадована.

Мы с И приходили к ним несколько раз, и благодаря этому женщины имели возможность прочитать и обсу­дить все то, что я писала вместе с другими женами мое­го мужа. Я не вмешивалась, потому что мне хотелось, чтобы они поведали миру свои собственные мысли. Наконец настал день, когда женщины достали кисти, тушь и бумагу.

Гу Южэ посмотрела на гладь озера, покрытую цвету­щими лотосами, и написала: «Многие женщины, кото­рые, как Сяоцин, читали “Пионовую беседку ” в женских покоях, весьма верно понимали значение этой пьесы. Мне очень жаль, что их комментарии так и не увидели свет. Но теперь у нас есть комментарий, написанный тремя дамами из семьи У. Их понимание пьесы отличается та­кой полнотой, что им удалось выявить даже скрытые зна­чения, спрятанные между строк. Разве это не великая уда­ча? Так много женщин стремятся найти общество верных подруг, во всем похожих на них самих. Эти три дамы были счастливы, потому что совместное сочинительство по­могло этому желанию сбыться».

Я подлетела к Линь Инин, чтобы прочитать то, что написала она: «Сам Тан Сяньцзу не смог бы написать к своей пьесе такой замечательный комментарий». Отве­чая на нападки тех, кто считал, что Линян вела себя не­подобающим образом и подавала молодым девушкам дурной пример, она добавила: «Благодаря работе трех дам, Линян вернула себе доброе имя. Она соблюдала все пра­вила приличия и никогда не изменяла своему высокому про­исхождению». Обращаясь к несогласным, она насмеш­ливо замечала: «Не стоит тратить время на то, чтобы убеждать неотесанных мужланов». Ее раздражали те, кто желал сослать женщин во внутренние покои, чтобы никто их не услышал. «Мы познакомились с тремя та­лантливыми женщинами, по очереди создававшими этот комментарий, столь полный, что с этих пор любой, кто хочет познакомиться с мудростью учений о литературе, должен начинать учебу с этой книги. Этот великолепный труд будет жить целую вечность».

Трудно передать, что я чувствовала, когда читала эти строки!

В течение следующих недель мы с И приносили копию «Пионовой беседки» с заметками на полях многим другим женщинам, например Ли Шу и Хун Чжицзе. Они тоже решили доверить свои мысли кисти и бумаге. Ли Шу написала, что роняла слезы, читая комментарии. Хун Чжицзе вспоминала, что однажды, когда она еще была маленькой девочкой, она слышала, сидя на коленях отца, как Жэнь признался в том, что это не он напи­сал первый вариант комментария. Но он пытался защи­тить своих жен от нападок. «Мне жаль, что я родилась слишком поздно и не успела познакомиться с его первой и второй женой», — написала она.

Теперь, когда мы с И отправлялись на прогулки, я видела, как смело и отважно эти писательницы прослав­ляли и защищали нашу работу. Мир изменился. Боль­шинство мужчин считали, что сочинительство опасно и потому женщинам не подобает им заниматься. В эти дни немногие семьи гордились тем, что опубликовали сочинения своих родственниц. Но мы с И не только на­стаивали на этом, мы полагались на других женщин, которые поддерживали нас.

Я нашла художника, и мы заказали ему вырезать на деревянных плитах рисунки. Потом И попросила Жэня написать предисловие и раздел из вопросов и ответов, чтобы рассказать правду и поведать миру о том, что он думает о комментарии. В каждом написанном им слове я видела свидетельство того, что он до сих пор любит меня. На полях его сочинения И поместила мои стихи: «Эти строки так тронули меня, что я решила включить их в книгу. Надеюсь, будущие собиратели сочинений женщин получат удовольствие от их успокаивающей душевные раны нетленной красоты и аромата». Таким образом, И навсег­да связала меня с моим мужем. Это был великолепный подарок, и я не знала, как ее благодарить.

Жэнь полностью разделял нашу страсть. Он сопро­вождал нас, когда мы отправлялись на встречи с про­давцами. Нам было радостно находиться вместе, хотя на самом деле мы вовсе не нуждались в его помощи.

— Мне нужны превосходно обработанные деревян­ные плиты, — сказала И, когда мы пришли к пятому по счету торговцу.

Он показал нам свой товар, но меня смутила цена. Я прошептала кое-что на ухо И, она кивнула, а затем спросила:

— А нет ли у вас плит, уже бывших в употреблении, чтобы использовать их еще раз?

Торговец одобрительно взглянул на И, а затем отвел нас в комнату в задней части дома.

— Эти почти новые плиты, — заверил он.

— Хорошо, — сказала И, осмотрев их. — Мы сэконо­мим деньги, но не потеряем в качестве. — Это я подска­зала ей эти слова. Но затем она добавила еще кое-что: — Но меня волнует их прочность. Я хочу сделать несколь­ко тысяч копий.

— Госпожа, — ответил торговец, даже не пытаясь скрыть свой снисходительный тон, — вряд ли вы про­дадите хотя бы одну книгу.

— А я надеюсь, что книга выдержит несколько изда­ний и у нее будет множество читателей, — возразила она.

Тогда торговец решил обратиться к ее мужу:

— Но, господин, эти плиты можно использовать для других, более важных сочинений. Не хотели бы вы при­обрести их для своих собственных работ?

Но Жэнь совершенно не думал о своей новой книге стихов и отзывах, которые могли на нее последовать.

— Если вы будете хорошо работать, мы вернемся, чтобы сделать еще один заказ, — ответил он. — А если не хотите, нам поможет другой торговец. На этой улице полно мастерских.

Они начали бурно торговаться, но наконец торговец назначил хорошую цену, и мы отправились искать пе­чатника, выбирать хорошие краски и обдумывать рас­положение страниц. Все, что было написано на полях или между строк, было перенесено в верхнюю часть страницы, а текст оперы располагался внизу. Когда ма­стера закончили вырезать текст на плитах, все — вклю­чая маленького сына Жэня — приняли участие в поиске ошибок. Наконец все отослали в мастерскую, и мне ос­тавалось только ждать.

Просто мечта

«Восточный ветер нагоняет тоску», — пела Линян, и это настроение охватило обитателей дома семьи У. И всегда была болезненной девуш­кой, а в последние месяцы она так много работала! Я присматривала за ней, а Жэнь следил за тем, чтобы она ела как следует, но ее настигла болезнь. Она запер­лась в комнате и не принимала никого, кто приходил ее проведать. У нее не было аппетита, и из-за этого она худела и слабела на глазах. Очень скоро — слишком ско­ро — она так ослабела, что не могла сидеть на стуле и все время лежала в постели. Она выглядела истощенной, изможденной и усталой. Лето было в разгаре, и на улице было очень жарко.

— Это любовное томление? — спросил Жэнь докто­ра Чжао, который осматривал свою новую пациентку.

— У нее кашель и лихорадка, — мрачно произнес док­тор. — Видимо, у нее вода в легких. Или кровь.

Он приготовил отвар из сушеных тутовых ягод и зас­тавил И выпить его. Это не помогло прочистить ее легкие, и тогда он всыпал ей в горло порошок из рыбы-воробья, чтобы распугать рожденные стихией инь яды, которые копились в ее теле. Но она продолжала угасать.

Я молила ее призвать на помощь внутреннюю силу, поддерживающую ее все эти годы, но лицо доктора станоыилось все мрачнее и мрачнее.

— Ваша жена страдает от закупорки каналов ци, — заявил он. - Тяжесть в ее груди постепенно приведет к тому, что она начнет задыхаться и потеряет аппетит. Мы должны немедленно исправить это положение. Если она разозлится, ее ци поднимется вверх и рывком откупо­рит затор.

Доктор Чжао уже использовал этот способ много лет назад, когда пытался вылечить меня, и я с тревогой смот­рела на то, как он вытащил И из постели и стал орать ей в ухо, что она плохая жена, нерадивая мать и жестокая в обращении со слугами хозяйка. Ее ноги бессильно воло­чились за телом. Они толкали и тянули ее, и ступни И скользили по полу. Они старались вывести ее из себя, что­бы она прикрикнула на них. Но она не стала этого делать. Просто не могла. И была слишком доброй. Ее стало рвать кровью, и тогда они положили ее на кровать.

— Я не могу ее потерять, — сказал Жэнь. — Нам суж­дено состариться вместе, прожить рядом сто лет и ле­жать в одной могиле.

— Все это очень романтично, но маловероятно, — рассудил доктор. - Вы должны помнить, господин У, что в этом мире ничто не вечно. Постоянно только не­постоянство.

— Но ей всего двадцать три года, — в отчаянии засто­нал Жэнь. — Я надеялся, что нас ждет много счастли­вых лет и мы будем, словно птицы, парящие в небе.

— Я слышал, ваша жена очень увлечена оперой «Пи­оновая беседка». Это правда? — спросил доктор Чжао. Услышав утвердительный ответ, он вздохнул: — Много лет я борюсь с вредными последствиями, вызываемы­ми этой оперой. Много лет мои пациентки умирают от болезни, которой пропитаны страницы этой книги.

Вся семья придерживалась диеты, выписанной док­тором для И. Приходил предсказатель. Он написал зак­линания и магические формулы и сжег их, затем собрал пепел и отдал его Иве, а она отнесла его повару. Они вместе сварили отвар из репы и смешали его с полови­ной пепла. Это средство должно было исцелить И от кашля. Для второго отвара использовали кукурузу, на­половину съеденную долгоносиком. Его смешали с ос­тавшимся пеплом и заставили И выпить его, чтобы из­бавить ее от лихорадочного жара. Госпожа У зажигала благовония, приносила жертвенные дары и молилась. Если бы сейчас была зима, Жэнь ложился бы на холод­ный снег, чтобы остыть, а затем приходил к супружес­кой постели и прижимался замерзшим телом к телу жены в надежде, что она перестанет пылать. Но на дво­ре стояло лето, и он придумал нечто другое. Он отпра­вился на улицу, нашел там собаку и положил ее в кро­вать, чтобы та забрала болезнь И. Но это не помогло.

Странно, но в течение последующих нескольких дней в комнате становилось все холоднее и холоднее. На сте­нах и под окнами клубился легкий туман. Жэнь, госпо­жа У и слуги накидывали на плечи одеяла, чтобы со­греться. В жаровне громко трещал огонь, но дыхание изо рта Жэня вылетало большими белыми клубами, в то время как из губ И бежала тоненькая струйка пара. Она была неподвижна, редко открывала глаза и даже перестала кашлять. Она долго дремала, но сильно металась во сне. Ее кожа горела.

Но ведь сейчас лето. Почему же здесь так холодно. Находясь у постели умирающего, люди часто подозре­вают призраков, но я знала, что я здесь ни при чем. Я жила рядом с И с тех пор, как ей исполнилось шесть лет, и ни разу не причинила ей боли, печали или не­удобства, если не считать бинтования ног. Наоборот, я защищала ее и дарила ей силы. Мне было очень груст­но, и я совсем пала духом.

— Я был бы рад сообщить, что вашу жену защищают духи лисиц, — печально заметил доктор Чжао. — Она нуждается в их смехе, тепле и мудрости. Но призраки уже собрались, чтобы забрать ее. Эти духи приносят болезни и меланхолию и являются причиной избытка цин. Их воздействие проявляется в неустойчивом пуль­се вашей жены. Размеренности в нем не больше, чем в спутанном клубке ниток. Я чувствую присутствие при­зраков в ее лихорадочном жаре. Они заставляют пылать ее кровь, словно она уже находится в одном из кругов ада. Биение ее сердца и пылающая ци являются при­знаками нападения духов. - Он почтительно наклонил голову и добавил: - Нам остается только ждать.

В комнате висели зеркала и решето. Они ограничи­вали мои передвижения. Ива и госпожа У по очереди подметали пол, а Жэнь подвесил меч таким образом, чтобы отпугнуть злобных духов, если они затаились в темноте, ожидая, когда можно будет забрать жизнь его жены. Все это заставило меня взмыть к стропилам, но, оглядев комнату, я не заметила никаких духов. Я опус­тилась прямо на кровать, стараясь не наткнуться на рас­качивающийся меч, подметающих пол женщин и зер­кальные отражения. Я положила ей руку на лоб. Он го­рел сильнее, чем угли. Я легла рядом с ней, сняла все за­щитные слои, которыми окутала себя за эти годы, и по­зволила холоду, спрятанному внутри меня, подняться на поверхность, чтобы он передался И и охладил ее жар.

Я крепко прижала ее к себе. Из моих глаз потекли слезы. Они охладили ее лицо. Я воспитала ее, перебин­товала ее ноги, ухаживала за ней, когда она болела, вы­дала замуж, помогла ее сыну появиться на свет, и она неустанно благодарила меня за все, что я сделала. Я так гордилась ею, ведь она была преданной женой, забот­ливой матерью...

— Я люблю тебя, И, — прошептала я ей на ухо. — Ты была чудесной женой для моего мужа, а главное, ты спасла меня, и благодаря тебе меня услышали. — Я за­молчала, потому что мое сердце переполнилось и чуть не разорвалось от боли материнской любви, но я про­должила говорить: — Ты — радость моей жизни. Я люб­лю тебя так, словно ты моя дочь.

— Ха!

Это был жестокий победный возглас, и издал его явно не человек.

Я резко обернулась, стараясь не наткнуться на рас­качивающийся меч, и увидела, что это была Тан Цзе. Годы, проведенные у Кровавого озера, страшно изме­нили ее. Она захохотала, увидев мое изумление, и в этот момент Ива, Жэнь и его мать замерли и задрожали от страха. И выгнулась всем телом и стала трястись от же­стокого приступа кашля.

Я была так поражена, что не могла говорить. Я очень боялась за тех, кого любила, и потому на время потеря­ла способность соображать.

— Как ты здесь оказалась? — Это был глупый вопрос, но мои мысли путались, и я старалась понять, что мне делать дальше.

Она не ответила, да это было и ни к чему. Ее отец знал обычаи, он был богат и могущественен. Должно быть, он нанял монахов, чтобы они молились за нее, и дал им длинные связки серебра, которые они затем предложи­ли надсмотрщикам у Кровавого озера. Когда Цзе выпус­тили оттуда, она могла стать предком, но, очевидно, она избрала другую дорогу.

Повернувшись, меч Жэня отрезал кусок моего пла­тья. И застонала.

Во мне поднялся гнев.

— Ты вставала на моем пути, когда я была жива, сказала я. - Ты продолжала вредить мне даже после моей смерти. Зачем ты это делаешь? Зачем?

— Я вредила тебе? — Голос Цзе скрипел, словно ржа­вые дверные петли.

— Прости, что пугала тебя, — созналась я. — Мне жаль, что я была причиной твоей смерти. Я сама не по­нимала, что делала, но я не думаю, что вся вина лежит на мне. Ты вышла замуж за Жэня. Чего ты еще хотела?

— Он принадлежал мне! Я увидела его в тот вечер, когда показывали оперу, и сказала тебе, что выбрала его. Когда она, — Цзе указала на И, — умрет, он опять будет моим.

После этих слов многие события, происходившие последние несколько месяцев, обрели для меня смысл. Когда И нашла мои стихи, Цзе сделала так, что книга, в которой лежали страницы, вырванные ей из коммента­рия, упала с полки. Благодаря этому Жэнь стал чаще вспоминать о ней. Ей удалось лишить меня надежды на его внимание. Наверное, она заставляла И комменти­ровать ее заметки на полях оперы. Очевидно, мороз, нагрянувший в тот день, когда сгорело издание из Шаоси, — тоже дело рук Цзе, но я не понимала этого, пото­му что не сводила глаз с танцующих в снегу Жэня и И. Постоянный холод в спальне И... Ее болезнь... И даже то, что происходило во время родов. Неужели Цзе нахо­дилась в теле И, стараясь задушить мальчика пупови­ной, затягивая ее все сильнее и сильнее, в то время как я пыталась ослабить давление?

Я отвернулась от Цзе, пытаясь понять, где она пря­талась все это время. В вазе, под кроватью, в легких И, в ее лоне? В кармане доктора, в туфлях Ивы, отваре из испорченной долгоносиком кукурузы или пепле, кото­рый должен был избавить И от лихорадки? Цзе могла находиться где угодно, а я не знала об этом, потому что и не думала ее искать.

Воспользовавшись моей растерянностью, Цзе кам­нем бросилась вниз и уселась на груди И.

— Помнишь, как ты делала это со мной? — визгливо заскрипела она.

— Нет! — закричала я и полетела вниз. Я схватила Цзе и взмыла вместе с ней в воздух.

Ива уронила метлу и закрыла уши. Жэнь резко по­вернулся и задел ногу Цзе острием меча. Кровь призра­ка разлилась по комнате.

— Жэнь любил тебя, — упрекнула меня Цзе. — Вы ни­когда не встречались, и тем не менее он любил тебя...

Может, рассказать ей правду? Какое это теперь име­ет значение?

— Он всегда думал только о тебе, — безжалостно про­должала она. — Он мечтал о том, чему не суждено было сбыться. И потому я захотела стать такой же, как ты. Я помнила, как мне рассказывали о твоем любовном томлении, о том, как ты отказывалась от еды...

— Мне не следовало этого делать! Это была ужасная ошибка!

Но вдруг, пока я говорила это, меня посетило другое воспоминание. Я всегда пренебрежительно называла доктора Чжао глупцом, однако он оказался прав. Цзе ревновала. Ему следовало заставить ее съесть суп, изле­чивающий от ревности. Потом мне на память пришла строка из оперы: «Только злые женщины ревнивы, и толь­ко ревнивые женщины по-настоящему злы».

— Я помню, — продолжала Цзе, — я все помню. Твой пример научил меня тому, каковы последствия отказа от еды. Я умерла, чтобы быть похожей на тебя.

— Но зачем?

— Потому что он принадлежит мне! — Она вырвалась от меня, вцепилась своими черными ногтями в балку и повисла на ней, словно некое отвратительное чудовище. Впрочем, она и была отвратительным чудовищем. — Я его первая увидела!

Жэнь встал на колени рядом с кроватью И. Он взял ее за руку и заплакал. Вскоре она полетит по небу. Нако­нец я поняла, какое чувство толкнуло мою мать на то, чтобы принести жертву ради отца. Я бы сделала все, что угодно, чтобы спасти любимую дочь.

— Не стоит наказывать третью жену, она здесь ни при чем, — сказала я. — Во всем виновата я.

Я стала приближаться к Цзе, надеясь, что она забу­дет об И и накинется на меня. Она отпустила балку, за которую цеплялась, и обдала меня облаком зловонного дыхания.

— А какое наказание будет для тебя самым жесто­ким? — Звуки ее голоса напомнили мне о том, какой она была в детстве — избалованной маленькой девочкой. Нет, вдруг поняла я, хотя, к сожалению, было уже слишком поздно, — просто она была так не уверена в себе, что не могла позволить говорить кому-либо из страха, что из-за этого на нее совсем не будут обращать внимания.

— Мне жаль, что я не заставляла тебя есть, — попро­бовала я еще раз — беспомощно и безнадежно.

— Ты не слушаешь, что я тебе говорю. Ты меня не убивала, — злорадно сказала она. — Ты не причинила мне вреда. Ты не душила меня. Я перестала есть, потому что хотела сама распоряжаться своей жизнью. Я рассчи­тывала, что этот комочек, который ты вложила в мое тело, умрет от голода.

Я содрогнулась, услышав эти страшные слова.

— Ты убила своего ребенка? — На ее лице появилась довольная ухмылка. — Но он ничего тебе не сделал!

— За этот поступок мне пришлось отправиться на Кровавое озеро, — сокрушенно вздохнула она, — но оно того стоило. Я ненавидела тебя и сказала об этом, что­бы ранить тебя как можно сильнее. Ты мне поверила и посмотри, во что ты превратилась! Ты такая слабая! Ты стала человеком!

— Значит, это не я тебя убила?

Она хотела опять посмеяться над моей растеряннос­тью, но вместо этого грустно произнесла:

— Ты меня не убивала. Ты просто не знала, как это сделать.

Годы, наполненные горем, угрызениями совести и раскаянием, скатились по мне, упали вниз и раствори­лись в окутывающем нас холодном воздухе.

— Я никогда тебя не боялась, — продолжала она, очевидно, не замечая, что избавила меня от тяжелого гру­за и не зная, какое облегчение я испытала. - Меня пугала память о тебе. Твой призрак всегда оставался в сер­дце моего мужа.

Впервые я почувствовала к Цзе жалость. У нее было все и ничего. Ее пустота не позволяла ей чувствовать добро, исходящее от других людей - от ее мужа, отца, матери, от меня.

— Но твой образ также оставался в его сердце. — Я сделала еще один шаг вперед. Она так сильно меня ненавидела и наконец настигла.

— Он не может забыть ни одну из нас, потому что любил обеих. Его любовь к И — продолжение этого чув­ства. Посмотри — он не сводит с нее глаз. Он представ­ляет, как я умирала от любви, лежа в одиночестве в сво­ей комнате, и вспоминает тебя.

Но Цзе мои доводы не интересовали. Ее совершенно не волновало, что она могла бы увидеть своими собствен­ными глазами, если бы дала себе труд посмотреть. Мы обе были обречены, потому что родились девочками. Мы обе боролись на краю пропасти за право иметь бо­лее высокую цену, а не прослыть дешевкой, словно мы были не люди, а вещи. Мы обе были достойны жалос­ти. Я не убивала Цзе - какое облегчение! - и не верила, что она на самом деле хочет убить И.

— Посмотри на него, Цзе. Неужели ты хочешь опять причинить ему боль?

Ее плечи тут же упали.

— Я сделала так, что все хвалили нашего мужа за ком­ментарий к «Пионовой беседке», - призналась она, - потому что я хотела, чтобы он любил меня.

— Он и так любил тебя. Если бы ты видела, как он горевал...

Но она меня не слушала.

— Я думала, что хотя бы после смерти мне удастся победить тебя. Мой муж и его новая жена приносили мне жертвенные дары, но ты знаешь, эта семья никогда не занимала высокого положения... — Я ждала, зная, какое слово за этим последует. — Самая заурядная се­мья. К счастью, отец отдал за меня выкуп, и я покинула Кровавое озеро. Но что я увидела, получив свободу? — Она стала рвать на себе волосы. — Новую жену!

— Посмотри, что она для тебя сделала — для нас обе­их. Она услышала наши слова. Ты продолжаешь жить на полях «Пионовой беседки», так же как и я. Ты помогла И написать вторую часть. Не отрицай этого. — Я при­близилась к Цзе. — Младшая жена показала нашему мужу, что он может любить всех нас — по-разному, но всем сердцем. Скоро наш труд опубликуют. Разве это не чудо? Нас всех будут помнить и восхищаться нами.

Из глаз Цзе полились слезы, и вместе с ними исчезли уродство, вызванное долгими годами пребывания на Кровавом озере, ее гнев, горечь, злоба и себялюбие. Эти чувства — такие сильные и постоянные — терзали ее даже после смерти. Они скрывали ее несчастье, печаль и несбыточные мечты. Обида, грусть и чувство одино­чества показались из нее, словно черви, выползающие на землю после весеннего дождя, и я увидела истинную Цзе — хорошенькую девушку, которая любила мечтать и ждала, что кто-нибудь ее полюбит. Она не была демо­ном или привидением. Она была предком с разбитым сердцем и умершей от любви девушкой.

Я вспомнила о том, какую внутреннюю силу выка­зывали моя мать и бабушка, и решилась: я приблизи­лась к Цзе и обняла ее. Я не слушала ее возражений, а увлекла ее за собой, уворачиваясь от метлы Ивы, избе­гая зеркал и проскальзывая под решетом. Мы с Цзе вы­летели на улицу, и тогда я отпустила ее. Она парила не­сколько секунд в воздухе, затем подняла лицо к небу и медленно растворилась в воздухе.

Я вернулась в дом и с великой радостью увидела, что легкие И освободились от жидкости. Она вдохнула воз­дух, а Жэнь заплакал от радости.

Сияние

«Комментарий трех дам» был опубликован в конце зимы тридцать шестого года правления им­ператора Канси. Если бы я была жива, мне бы ис­полнилось сорок четыре года. Книга немедленно снискала огромный успех. К моему удивлению и нескры­ваемому восхищению, мое имя — так же как имена моих подруг — вдруг стало известно всей стране. Коллекцио­неры вроде моего отца охотились за этой книгой, словно это было особенное, уникальное издание. Библиотеки приобретали ее, чтобы поставить на полку. Она нашла дорогу в изысканные дома знати, где женщины снова и снова перечитывали ее. Их трогали мое одиночество и верность суждений. Они оплакивали собственные поте­рянные, сожженные, забытые слова и вздыхали, читая мои откровения о весенней любви и осенних сожалени­ях, потому что хотели бы сами написать нечто подобное.

Очень скоро их мужья, братья, сыновья заинтересо­вались этой книгой и прочитали ее. Их понимание и опыт, связанный с этой книгой, были совершенно другими. Какой мужчина не почувствует себя более муже­ственным, узнав о том, что сочинение другого мужчи­ны так увлекает и зачаровывает женщин — не трех, но множество девушек, умерших от любви, - до такой сте­пени, что они перестают есть, чахнут и погибают? Бла­годаря этому они наслаждаются своей силой и превос­ходством, и это помогает им вернуть часть утраченной мужественности.

Накануне Нового года И помогала другим членам семьи убирать в доме, приносить жертвенные дары, платить долги, но я видела, что ее мысли блуждают где- то далеко. Покончив со своими обязанностями, она по­бежала через усадьбу в ту комнату, где находилась моя кукла. Она вошла в комнату, минуту постояла в нереши­тельности, а затем достала нож — предмет, который нельзя было брать в руки в течение нескольких дней, предшествующих Новому году, - и опустилась на коле­ни рядом с куклой. Я с ужасом смотрела на то, как она срезала ее лицо, затем сняла одежду, аккуратно сложи­ла ее и осторожно распорола живот куклы.

Я не знала, что и думать: я не понимала, почему она хочет испортить куклу, и представляла, в какую ярость придет Жэнь, когда обнаружит это. Но если она достанет мою поминальную дощечку, то поймет, что на ней чего- то не хватает. Я примостилась рядом с ней. У меня по­явилась надежда. И коснулась моего тела и достала до­щечку. Она быстро отряхнула ее от соломы и вышла из комнаты, унося с собой поминальную дощечку и раскра­шенное лицо куклы. Но она так и не посмотрела на нее.

И прошла по коридору в сад, а затем приблизилась к моему сливовому дереву. Она положила табличку на зем­лю и удалилась в свою комнату. Оттуда она вернулась с маленьким столиком. Затем она опять ушла. В этот раз она принесла один из напечатанных томов «Коммента­рия трех дам», вазу и еще кое-какие вещи. Она положила мою дощечку и портрет на стол и зажгла свечи, оставив на столике жертвенные дары: «Комментарий», фрукты и вино. Она чествовала меня как своего предка.

Точнее, я думала, что она чествует меня как своего предка.

Жэнь вышел на балкон и увидел, что его жена молится.

— Что ты делаешь? — окликнул он ее.

— Скоро Новый год. Мы принесли жертвенные дары всем членам твоей семьи, и я хотела поблагодарить Ли­нян. Ведь это она вдохновила меня... и других твоих жен.

Жэнь рассмеялся над простодушием своей жены:

— Ты не можешь возносить почести вымышленной героине!

— Дух Вселенной наполняет все сущее, — возразила она. — Даже камень может стать пристанищем живого существа, даже в дереве может поселиться чей-то дух.

— Но Тан Сяньцзу сам сказал, что Линян никогда не существовала. Зачем же ты приносишь ей жертвенные дары?

— Как мы можем судить, существовала она или нет?

Скоро наступит Новый год. В это время нельзя ссо­риться, чтобы не огорчать предков, и Жэнь сдался:

— Ты права. Я ошибался. Лучше поднимайся ко мне, выпьем чаю. Я хочу прочитать тебе то, что написал се­годня.

Он был слишком далеко, а значит, не видел лица, нарисованного на бумаге, и надписи на моей дощечке, и не спросил И, где она взяла вещи, заменяющие ей Линян.

Через некоторое время И вернулась к сливовому де­реву, чтобы унести все то, что она принесла сюда. Я гру­стно смотрела на то, как она аккуратно зашила поми­нальную дощечку в живот куклы, одела ее и поправила складки, так что она выглядела точно так же, как до на­чала церемонии. Я пыталась скрыть свое разочарова­ние, но меня настигло поражение... опять.

Пора ей было узнать обо мне. Ведь это я помогала ей, а не Линян. Я вспомнила, что И написала на полях опе­ры: «Призрак — это всего лишь сон, а сон призрачен». Это откровение убедило меня в том, что единственный путь явиться ей, не напугав, - встретиться с ней во сне.

В эту ночь, когда И заснула и отправилась на прогул­ку, я тоже пришла в приснившийся ей сад. Я сразу поня­ла, что это тот самый сад, который снился Линян. Вок­руг цвело множество пионов. Я подошла к Пионовой беседке и стала ждать. Когда И появилась передо мной, я позвала ее. Она не закричала и не попыталась убежать.

В ее глазах я была невыразимо прекрасна.

— Тебя зовут Линян? — спросила она.

Я улыбнулась ей, но прежде чем я успела ответить, рядом с нами появился еще один человек. Это был Жэнь. Мы ни разу не встречались с ним во сне с тех пор, как я умерла. Мы смотрели друг на друга, не в силах загово­рить, потому что нас переполняли эмоции. Моя любовь к нему пропитывала воздух, но И была рядом, и я боя­лась нарушить молчание. Жэнь взглянул на свою жену, затем перевел взгляд на меня. Он молчал, не решаясь заговорить, но его глаза были полны любви.

Я отломала у сливового дерева веточку и передала ему. Я вспомнила, как закончился сон Линян, и, превратив­шись в вихрь, собрала все лепестки в саду и обрушила цветочный водопад на Жэня и И. Сегодня ночью я опять приду в ее сон. Я буду готова к появлению Жэня. Я собе­русь с духом и скажу ему...

Жэнь проснулся. Рядом с ним лежала И. Она задер­живала дыхание, а потом снова начинала дышать. Он потряс ее за плечо:

— Просыпайся! Просыпайся!

И открыла глаза, но прежде чем он успел сказать хотя бы слово, она поспешно пересказала ему свой сон.

— Я же говорила тебе, что Линян жила на самом деле, — радостно сказала она.

— Я видел тот же сон, — сказал он. — Но это была не Линян. — Жэнь взял ее за руки и спросил: — Где ты взяла поминальную дощечку для вчерашней церемонии?

И покачала головой и попыталась вырвать руки, но он крепко держал их.

— Я не буду сердиться, — сказал он. — Скажи мне.

— Я взяла ее не с алтаря твоей семьи, — тихо и ис­пуганно ответила она. — Эта дощечка не принадлежит твоим тетям или...

— Прошу тебя, И! Скажи мне!

— Я хотела взять дощечку девушки, которая, как мне казалось, была больше всего похожа на Линян и так же, как она, мучилась от любви. — Заметив нетерпение мужа, И закусила губу. Наконец она призналась: — Я взя­ла дощечку твоей жены Пион, но потом положила ее обратно. Не сердись на меня.

— Ты видела во сне Пион, — объявил Жэнь, быстро встав с постели и схватив одежду. — Ты позвала ее.

— Но, любимый...

— Говорю тебе, это была она. Она бы не могла прий­ти в твой сон, если бы была предком. Видимо, она...

И тоже встала с постели.

— Оставайся здесь, — велел он. — Я сам все сделаю.

Не сказав больше ни слова, он вышел из комнаты и побежал по коридору в тот зал, где лежала моя кукла. Он встал рядом с ней на колени и положил руку туда, где у человека находится сердце. Он долго стоял рядом с ней, а затем медленно, как сделал бы это жених в первую брач­ную ночь, — расстегнул застежки на моей праздничной тунике. Он ни разу не отвел взгляда от глаз куклы, и я все время смотрела на него. Он постарел. Его виски поседе­ли, а у глаз показались морщинки, но для меня он всегда будет красавцем. У него были длинные, тонкие руки. Его движения были плавными и томными. Я любила его за радость и счастье, подаренные мне, когда я жила в усадь­бе семьи Чэнь, и за преданность и верность, которые он проявлял по отношению к Цзе и И.

Он обнажил тело куклы, сшитое из муслина, сел на корточки, оглядел комнату, но не нашел того, что ему было нужно. Жэнь ощупал свои карманы, но и там ниче­го не нашел. Тогда он вздохнул, опустил руку вниз и ра­зорвал живот куклы, затем вытащил мою дощечку, по­держал ее перед собой, смочил языком большой палец и оттер пыль. Не увидев точки, он прижал к груди дощечку и уронил голову на грудь. Я опустилась рядом с ним на колени. Двадцать девять лет я мучилась в облике голод­ного духа, и теперь, глядя на него, я видела, как за те не­сколько секунд, когда он воображал, что мне пришлось пережить, годы моих мучений отобразились на его лице.

Он отнес дощечку в библиотеку и позвал Иву.

— Прикажи повару зарезать петуха, — отрывисто ве­лел он. — Как только он это сделает, немедленно при­неси мне кровь.

Ива не стала задавать вопросов. Когда она вышла из комнаты, я заплакала от облегчения и благодарности. Я так долго ждала, когда на моей поминальной дощеч­ке поставят точку. И наконец...

Через десять минут Ива вернулась с миской горячей крови. Жэнь взял ее, велел Иве уйти, а сам подошел к столу, поставил миску и поклонился моей дощечке. После этого я почувствовала, что со мной стало проис­ходить нечто необычайное, и комнату наполнило не­бесное благоухание. Жэнь встал и погрузил кисть в мис­ку. На его глазах выступили слезы. Затем он протянул руку и спокойно поставил на дощечке точку, как Мэнмэй, доказывающий свою любовь к Линян.

В это же мгновение я перестала быть голодным ду­хом. Душа, которая оставалась в моем призрачном теле, разделилась на две части. Одна из них оказалась в до­щечке. Оттуда я могла вблизи наблюдать за жизнью моей семьи. Вторая продолжила свое путешествие по загроб­ному миру. Я возродилась — нет, не воскресла, но те­перь наконец-то я была полноправной первой супругой Жэня. Я обрела свое место в обществе, в семье и во Все­ленной.

Я засияла от радости, и этот свет озарил всю усадьбу. А затем я воспарила вверх, чтобы начать странствие и стать предком. Я в последний раз посмотрела на Жэня. Пройдет немало лет, прежде чем мой прекрасный поэт присоединится ко мне на просторах загробного мира. А до тех пор я буду жить для него в своих сочинениях.

Послесловие

В 2000 году я написала для журнала «Vogue» небольшую статью о постановке «Пионовой беседки» в Линкольн-Центре. Когда я искала необходимые для написания этой статьи материалы, я натолкнулась на рассказ об умираю­щих от любви девушек. Этот вопрос очень заинтересовал меня, и даже спустя долгое время после того, как я закон­чила статью, я продолжала думать о них, потому что обыч­но мы слышим, что в прошлом не было ни художниц, ни женщин-историков, ни искусных поварих... Но, разуме­ется, такие женщины были. К сожалению, слишком ча­сто их достижения были утеряны, позабыты или искус­но скрывались. Поэтому, когда у меня выдавалась сво­бодная минутка, я разыскивала все, что могла найти о «томящихся от любви» девушках, и наконец поняла, что они были частью другого, более крупного феномена.

В середине XVII века в дельте китайской реки Янцзы публиковалось больше сочинений женщин, чем в лю­бой другой стране мира. Я имею в виду, там публикова­лись произведения тысяч женщин — с перебинтован­ными ногами, нередко живущих взаперти в богатых до­мах своих семей. Некоторые семьи издавали всего не­сколько стихотворений матери или дочери, когда хоте­ли почтить их память или воздать им почести, но были и другие женщины — профессиональные писательни­цы, чьи сочинения читало огромное множество лю­дей. Они помогали своей семье деньгами, вырученны­ми благодаря продаже своих книг. Как же так получи­лось, что эти женщины совершили нечто столь порази­тельное, а я ничего об этом не знала? Почему никто об этом не знает? Тут я познакомилась с «Комментарием трех дам» — это была первая книга такого рода в мире, написанная женщинами, — более того, тремя женами. После этого мой интерес превратился в наваждение.

В моей книге затрагивается несколько важных тем «Пионовая беседка», томящиеся от любви девушки, «Комментарий трех дам» и социальные изменения, ко­торые привели к его написанию. Я знаю, что все эти темы довольно сложные и, кроме того, они часто пере­плетаются, а потому, пожалуйста, внимательно прочи­тайте мои объяснения.

События оперы «Пионовая беседка», написанной Тан Сяньцзу, происходят во времена династии Сун (960 — 1127), но он описывал эпоху династии Мин (1368 — 1644) — время, когда в Китае процветали искусства, но также бушевала политическая неразбериха и коррупция. В 1598 году, в год создания оперы, Тан превратился в одного из самых ярых поклонников цин — глубоких эмо­ций и сентиментальной любви. Как все хорошие писа­тели, Тан изображал то, в чем прекрасно разбирался, но не надо думать, что правительственным чиновникам это правилось. Различные группы людей стали немедлен­но выступать за то, чтобы подвергнуть оперу цензуре, поскольку они сочли ее чересчур политизированной и непристойной. Тут же появились новые варианты опе­ры. Наконец, из пятидесяти пяти сцен, первоначально составлявших эту оперу, осталось всего восемь. Текст пострадал еще больше. Некоторые варианты были со­кращены, другие подвергнуты цензуре или полностью переписаны, чтобы соответствовать поменявшимся ус­тоям общества. В 1780 году, во время царствования им­ператора Цяньлуна, противники оперы еще больше ожесточились, и ее заклеймили как «нечестивую». А в 1868 году император Тунчжи издал первый официаль­ный запрет, в котором «Пионовая беседка» была назва­на «развратной пьесой». В нем содержался приказ сжечь все копии и запретить дальнейшие издания. Оперу до сих пор подвергают цензуре. Когда китайское прави­тельство узнало о содержании восстановленных сцен, постановка в Линкольн-Центре была отложена. Чинов­ники запретили актерам, костюмам и декорациям по­кидать страну, показав тем самым, что чем больше все меняется, тем больше остается на своих местах.

Но почему эта опера вызывает такое беспокойство? Разумеется, рассказ о сексуальной связи между двумя не вступившими в брак возлюбленными и критика, на­правленная на правительство, многим кажутся весьма огорчительными. Возможно, дело в том, что «Пионо­вая беседка» — это первое литературное произведение в истории Китая, в котором главная героиня шестнад­цатилетняя девушка — сама выбирает свою судьбу? Это многих пугало и шокировало. Опера очаровывала и со­блазняла женщин. За редкими исключениями, им было позволено читать ее, но не смотреть на то, как события представляют на сцене. Страсти, которые возбуждала эта работа, сравнивают с безумием, охватившим Евро­пу в XVIII веке после публикации «Вертера» Гете или, если говорить о более актуальных событиях, с увлече­нием жителей США книгой «Унесенные ветром». Юные образованные китаянки — обычно им было от тринад­цати до шестнадцати лет, они происходили из богатых семей и уже были обручены — были особенно подвер­жены влиянию оперы. Они верили, что жизнь подра­жает искусству, и хотели быть во всем похожими на Ли­нян: отказывались от еды, болели и умирали, надеясь, что смерть поможет им самим избрать свою судьбу, как это случилось с призраком Линян.

Никто не знает наверняка, что убивало девушек, то­мящихся от любви, но, скорее всего, это была добро­вольная голодовка. Мы считаем анорексию недавно воз­никшим заболеванием, но это не так. Святые в Средние века, томящиеся от любви девушки в Китае XVII века, современные девушки-подростки — у женщин всегда была потребность хотя бы в маленькой толике самосто­ятельности. Как объяснил ученый Рудольф Белл, во вре­мя голодовок молодые женщины переставали бороться с окружающим их миром, где они не располагали соб­ственной жизнью и были обречены на поражение, и предпочитали вести борьбу в своей душе, чтобы обрес­ти власть над собой и потребностями своего тела. Уми­рая, многие томящиеся от любви девушки, включая Сяоцин и Ю Нян, которая также появляется в этой ис­тории, писали стихи. Их публиковали уже после их смерти.

Но все эти писательницы — будь то заболевшие от любви девушки или члены поэтического общества Бана­нового Сада — не появлялись ниоткуда и не исчезали в пустоте. В середине XVII века в Китае произошла смена династии. Династия Мин пала, и с севера в Китай про­никли маньчжуры, которые основали династию Цин. Около тридцати лет в стране царил хаос. Старые прави­тели были продажны. Война была жестокой. (По сведе­ниям историков, в Янчжоу, где погибла бабушка Пион, за пять-десять дней было убито 800 тысяч человек.) Мно­гие люди остались без крова. Мужчин подвергли унизи­тельной процедуре: они должны были брить лбы в знак покорности новому императору. Когда был установлен новый режим, система императорских экзаменов пошат­нулась, и способ, благодаря которому мужчины тради­ционно добивались высокого положения, богатства и власти, потерял свое значение. Чиновники, занимавшие самые высокие должности, заканчивали работу в прави­тельстве и прекращали научную деятельность, чтобы на­чать коллекционировать камни, писать стихи, дегусти­ровать чай и возжигать благовония.

Женщины, которые находились на низшей ступени общественной лестницы, перенесли еще больше стра­даний. Некоторых продавали «на вес, как рыбу», и если считать цену за фунт, они стоили дешевле, чем соль. Многие — как реально существовавшая Сяоцин или Ива из романа — становились «худородными лошадками», их продавали, чтобы они стали наложницами. Судьбы других женщин складывались иначе и нередко намного удачнее. У мужчин было слишком много забот, и пото­му они оставляли двери дома открытыми, и женщины, которые так долго жили взаперти, стали познавать боль­шой мир. Они становились профессиональными пи­сательницами, художницами, лучницами, историками, путешественницами. Другие женщины собирались вме­сте, чтобы писать стихи, читать книги, обсуждать посе­тившие их идеи. Эти собрания можно назвать рожде­нием первых литературных сообществ. Члены поэти­ческого общества Бананового Сада, например, отправ­лялись на долгие прогулки, писали о том, что видели и испытали, и тем не менее их считали утонченными, благородными, степенными и выдающимися женщи­нами. Их успех был бы невозможен без повышения уров­ня образования женщин, оздоровления экономики, массового книгопечатания и растерянности, овладев­шей большей частью мужского населения.

Но это не значит, что их сочинения всегда были пол­ны радости и ликования. Некоторые женщины, как мать Пион, писали свои стихотворения на стенах, и они ста­новились известными в кругах образованных людей, восхищавшихся их мрачной красотой. Они испытыва­ли вуайеристское удовольствие, проникая в мысли че­ловека, стоящего на пороге смерти. Эти стихи, так же как заметки заболевших от любви девушек, несли на себе отпечаток романтики особого рода, соединявшей идеалы цин с очарованием, присущим женщинам, ко­торые умирали от болезни или родильной горячки, ста­новились мученицами или в одиночестве угасали в пус­той комнате, тоскуя о своем возлюбленном.

Чэнь Тун, Тан Цзе и Цянь И существовали на самом деле. (Имя Чэнь Тун изменили, потому что оно совпа­дало с именем ее будущей свекрови, и ее настоящее имя, данное при рождении, неизвестно.) Я старалась как можно точнее пересказать их историю, настолько точ­но, что иногда меня даже стесняли фактические события, которые казались мне слишком невероятными и полными совпадений, чтобы быть похожими на прав­ду. Например, Цянь И использовала найденную в доме поминальную дощечку, чтобы воздать почести Ду Ли­нян, а затем эта вымышленная героиня приснилась ей и У Жэню. Насколько мне известно, Чэнь Тун никогда не встречалась наяву со своим будущим мужем и не воз­вращалась на землю в облике голодного духа.

У Жэнь хотел, чтобы все три его жены получили при­знание, но он также стремился защитить их, и потому на обложке книги написано «Комментарий к Пионовой беседке”, написанный совместно тремя дамами семьи У в стиле Ушань». Ушань — это название одного из стилей каллиграфии. Имена Тан Цзе, Цянь И и Чэнь Тун нигде не упоминаются, кроме как на титульной странице и в пояснениях.

После публикации книга снискала огромный успех и приобрела множество читателей. Однако через неко­торое время волна схлынула, и похвалы сменила едкая и часто болезненная критика. У Жэня сочли простаком, который хотел прославить своих жен и совершенно по­забыл о том, что ему нужно заботиться о своих владени­ях. Моралисты, долгие годы выступавшие против «Пи­оновой беседки», призывали к цензуре оперы посредством семейных запретов, религиозных доктрин и офи­циальных указов. Они предлагали сжечь все копии «Пи­оновой беседки», а также написанные о ней книги, та­кие как «Комментарий». Они считали, что это самый эффективный способ раз и навсегда уничтожить про­изведение, оскорблявшее их чувства. Эти люди говори­ли, что чтение подобных книг может привести к тому, что женщины — глупые и простодушные по своей при­роде — станут распущенными и бессердечными. Они часто повторяли, что добродетельной женщиной может считаться только невежественная женщина. Моралис­ты призывали мужчин напомнить своим матерям, же­нам, сестрам и дочерям, что среди Четырех Добродете­лей нет места для «сочинительства» или «себялюбия». Те самые вещи, которые вдохновляли женщин на то, чтобы писать, рисовать, отправляться на прогулки, обернулись против них. Возвращение к старым обыча­ям означало одно: возвращение к молчанию.

Опять начались споры, и в их центре находился «Ком­ментарий трех дам». Как могли три женщины, тем более жены, думать такое о любви? Как они дерзнули написать нечто столь искушенное? Неужели они собрали все из­дания оперы и сравнили их? Почему первые рукописи, созданные Чэнь Тун и Тан Цзе, оказались в огне? Как удач­но, ведь теперь никто не может сравнить стили каллиг­рафии, присущие трем женщинам! В примечании Цянь И написала, что она принесла жертвенные дары своим предшественницам под сливовым деревом. Так же она и ее муж описали сон, в котором повстречали Ду Линян. Может, эти двое не способны отличить факт от выдум­ки, живого человека от покойника, а пробуждение от сна? Люди пришли к единственно верному, как им казалось, заключению: У Жэнь сам написал этот комментарий. Он ответил на это: «Пусть верит тот, кто верит. Пусть сомне­вается тот, кто сомневается».

В это время наступило время наводить порядок в стра­не. Император произнес несколько речей, в которых го­ворил о своем желании вернуть в общество гармонию. Было сказано, что облака и дождь должны происходить только между мужем и женой, а их причиной может выс­тупить только ли, но не инь. Было запрещено печатать сокровенные женские книги, чтобы девушка, которая после свадьбы отправляется в дом своего мужа, не имела никакого понятия о том, что произойдет в первую брач­ную ночь. Кроме того, император подарил отцам полное право распоряжаться жизнью своих отпрысков женско­го пола: если дочь совершает нечто, способное навлечь позор на ее предков, он имел право разрезать ее на куски. Очень скоро женщины опять оказались во внутренних покоях, за закрытыми дверьми, и это положение сохра­нялось до тех пор, пока династия Цин не пала, и в 1912 году не была создана Китайская республика.

В мае 2005 года, за десять дней до того, как я собиралась отправиться в Ханчжоу, чтобы провести исследование о жизни трех жен, мне позвонили из журнала «More» и спросили, не могла бы я написать для них статью о Ки­тае. Сложно было выбрать более удачный момент. По­мимо моего визита в Ханчжоу я посетила маленькие де­ревушки в дельте реки Янцзы (многие из них совер­шенно не изменились за последние сто лет или даже больше), места, которые упоминались в романе (чай­ные плантации в Лунцзинь и различные храмы), а так­же Сучжоу, где меня вдохновили великолепные сады.

Толчок в виде необходимости написать эту статью помог мне обнаружить, что внутри меня тоже сидит то­мящаяся от любви девушка. Должна сказать, понять это было не очень сложно, потому что я вечно чем-то увле­чена, но это задание заставило меня заглянуть в свое сер­дце и задуматься над тем, чем является для меня твор­чество. Я также размышляла о том, что многие женщины страстно желают, чтобы их услышали — их мужья, дети, работодатели. В то время я много думала о любви. Все женщины на нашей планете — и мужчины, конеч­но, тоже — надеются обрести любовь, которая изменит их, вырастет из будничных дней и подарит им смелость пережить маленькую смерть, будь то боль несбывшихся надежд, разочарование в работе или в близких лю­дях, или расставание с возлюбленным.

Благодарственное слово

Этот роман основан на исторических событиях, и я не могла бы написать его, если бы не замечательные ис­следования многих ученых. В настоящий момент я бы хотела поблагодарить Джорджа Е. Берда, Фредерика Дугласа Клауда, Сару Граймс и Джорджа Кейтса за их мемуары и путеводители по Ханчжоу и всему Китаю. За информацию о китайских похоронных ритуалах, воз­зрениях на загробный мир, трех частях души, способ­ностях и слабостях духов, свадьбах призраков (которые проводятся и по сей день) я бы хотела поблагодарить Мирон Л. Коэн, Дэвида К. Джордана, Сьюзан Наквин, Стюарта Е. Томпсона, Джеймса Л. Уотсона, Артура П. Уолфа и Энтони С. Ю. Несмотря на то что иногда Джастус Дулиттл и Джон Невиус, которые путешество­вали по Китаю в XIX веке, позволяют себе снисходи­тельный тон, они тем не менее провели тщательную работу, собрав массу документов об обычаях и верова­ниях китайцев. Работа В. Р Буркхардта «Убеждения и традиции китайцев» до сих пор остается полезным и практичным пособием по этой теме, а работа Мэтью X. Соммера «Секс, закон и общество в позднем императорс­ком Китае» подробно описывает правила, регулировав­шие сексуальное поведение, а также права мужчин и женщин во времена династии Цин.

Линн А. Струве обнаружил, перевел и каталогизиро­вал воспоминания от первого лица, принадлежащие людям, рассказывавшим о том, как династия Цин сме­нила династию Мин. Две истории были использованы для того, чтобы поведать о том, что пережили родствен­ники Чэнь Тун. Первая история произошла с Лю Сан­сю, которую взяли в плен, несколько раз продавали, но в конце она стала супругой маньчжурского князя. Вто­рые воспоминания принадлежат Ван Сючу. Она описа­ла леденящие душу подробности резни в Янчжоу. То, что пережили члены ее семьи, показывает жестокость выбора между добровольным самопожертвованием и принуждением к нему из-за того, что тебя считают ник­чемной.

В последние годы многие ученые провели немало блестящих исследований о жизни китайских женщин. Я весьма обязана работе Патрисии Бакли Эбри, писав­шей о женщинах династии Сун, Сьюзан Манн (жизнь и образование женщин в XVIII веке), Мори Робертсон (лирическая поэзия женщин в императорском Китае), Энн Уолтнер (исследование о воображаемом женщина­ми Таньянцзу) и Эллен Уидмер (литературное насле­дие Сяоцин). Я была поражена и встревожена, увидев в современном выпуске газеты «Shanghai Tatler» список из двадцати пунктов, выполнив которые вы сделаете свое­го мужа счастливым человеком. Он был написан в 2005 году, но многие из этих рекомендаций нашли свое мес­то в романе в виде советов женщинам, желающим со­ставить счастье мужа в XVII веке. Если вам интересно больше узнать о бинтовании ног, я рекомендую прочи­тать классическое сочинение Беверли Джексон «Пре­красные туфельки», а также блестящие, весьма содер­жательные книги Дороти Ко — «Туфельки Золушки» и «Каждый шаг словно лотос». Кроме того, знания докто­ра Ко о жизни китайских женщин в XVII веке и, в част­ности, о жизни трех дам кажутся поразительными и вы­зывают восхищение.

Сирил Берч принадлежит классический перевод «Пионовой беседки», и я благодарна издательству Уни­верситета Индианы за то, что оно позволило мне ис­пользовать ее прекрасные слова. Когда я заканчивала писать последние страницы романа, мне посчастливи­лось увидеть девятичасовое представление этой оперы (в качестве сценариста и постановщика выступил Кен­нет Пай). Представление происходило в Калифорнии. Я должна отметить работы Тины Лу и Кэтрин Суатек, благодаря которым получила научное представление о достоинствах этой оперы.

Джудит Цейтлин из Университета Чикаго была феей- крестной этой книги. Сначала мы оживленно перепи­сывались по электронной почте о «Комментарии трех дам». Она рекомендовала мне свои статьи о китайских девушках-призраках, автопортретах как отражениях души и о трех дамах. Мне очень повезло, что я встрети­лась с доктором Цейтлин в Чикаго и провела с ней чу­десный вечер, во время которого мы разговаривали о любовном томлении, сочинениях женщин и призраках. Вскоре после этого я получила посылку. Она прислала мне отксерокопированную копию подлинного издания

«Комментария», принадлежащую частному коллекци­онеру. Госпожа Цейтлин всегда щедро делилась со мной своими знаниями и помогала получить ответы у других людей.

Переводы чрезвычайно отличаются. Что касается за­писей трех дам, воспоминаний У Жэня о событиях, свя­занных с созданием комментария, рассказа Цянь И о том, как ей приснилась Линян, хвалебных отзывов, на­писанных поклонниками «Комментария» и других до­полнительных материалов, напечатанных вместе с «Комментарием трех дам», я использовала переводы Дороти Ко, Джудит Цейтлин, Цзинмэй Чэнь (из ее дис­сертации «Мир снов девушек, томящихся от любви»), а также Уилта Айдема и Беаты Грант (из «Красной кисти», из огромного и весьма ценного девятьсотстраничного собрания сочинений женщин императорского Китая). Я благодарю их издателей за то, что они дали мне разре­шение использовать эти тексты.

Я благодарна вышеупомянутым ученым не только за материалы о «Пионовой беседке», но и за переводы со­чинений множества женщин, живших в то время. Я хо­тела воздать почести этим женщинам и их талантам, ис­пользуя слова и фразы из их стихов так же, как Тан Сяньцзу использовал в «Пионовой беседке» огромное коли­чество цитат из сочинений других писателей. «Влюблен­ная Пион» — это вымысел, и все поступки и ошибки, сделанные тремя женами во время их приключений, придуманы мной, но я надеюсь, что мне удалось сохра­нить дух этой истории.

Также я хочу поблагодарить издателей журналов «More» и «Vogue», потому что это их заказы привели к рождению этой книги. Фотограф Джессика Антола и ее помощница Дженнифер Уитчер были чудесными спут­ницами, потому что они следовали за мной буквально повсюду во время моего исследовательского путеше­ствия в Китай. Ван Цзянь и Тони Тун были нашими все­знающими гидами и переводчиками, а Пол Мур вновь помог утрясти все вопросы, связанные с моим сложным маршрутом. Я бы хотела особо поблагодарить писатель­ницу Анчи Мин, которая устроила для меня встречу с Мао Вэйтяо, одной из знаменитейших исполнительниц оперы куньцю. Госпожа Мао показала мне, как инте­ресные комбинации жестов и неподвижности помога­ют передать глубину и красоту китайской оперы.

Кроме того, я хочу выразить благодарность Эйми Лю, которая многое знает об анорексии, Баф Мейер за ее дерзкие мысли о чувствах, испытываемых по отноше­нию к умершим родственникам, Криса Чэндлера за его бесконечную помощь и терпение, когда мы работали над списком рассылки, и Аманду Стрик за «красавца», за ее любовь к китайской литературе, а также за то, что она такая очаровательная девушка.

Я хочу поблагодарить Джину Сентрелло, Боба Лу­миса, Джейн фон Мерен, Бена Дрейера, Барбару Филлон, Карен Финк и всех сотрудников издательства «Random House» за то, что они были так добры ко мне. Мне очень повезло, что Сэнди Дийкстра уже много лет выполняет функции моего агента. Она лучше всех. Тарин Фэгернесс, Элиза Кэпрон, Элизабет Джеймс и Кел­ли Соннак неустанно работали в ее офисе, чтобы по­мочь мне.

Наконец, я хочу поблагодарить свою семью: сыно­вей, Кристофера и Александра, — за то, что они всегда подбадривали меня, мою маму Кэролин Си за то, что она верила в меня и настаивала на том, чтобы я продол­жала работать и помнила о своей значимости, и моего мужа Ричарда Кендалла, который задавал сложные воп­росы, рождал великолепные идеи и не боялся того, что я так часто покидаю его и нахожусь где-то очень далеко. Ему я хочу сказать: «Сейчас и целую вечность».

Комментарии

Стр. 11

Праздник Двойной Семерки - седьмой день седьмого лунно­го месяца - один из любимых в Китае праздников. Считается,что в этот день, единственный раз в году, в небе на волшебном мосту через Небесную Реку (Млечный Путь), который образу­ют слетевшиеся со всего света сороки, дозволено встретиться двум звездам-влюбленным - Пастуху (Волопасу) и Ткачихе.

В остальное время по приказу Небесного Императора они дол­жны быть разлучены. Пастух - звезда в созвездии Орла, Ткачиха — звезда в созвездии Лиры.

Стр.13

...даже у моей служанки Ивы ноги были перебинтованы. - Для объяснения происхождения этого обычая ссылаются на ис­торию о Ли Юе и его любимой супруге по имени ЯоНян. Император повелел ювелирам сделать золотой лотос высотой в шесть футов Внутри цветок был выложен нефритом и украшен драгоценными камнями. ЯоНян приказано было туго бинтовать свои ноги, придав им форму молодого месяца, и в таком виде танцевать внутри цветка. Говорили, что танцующая Яо Нян была столь необыкновенно легка и грациозна, что, казалось, скользила над верхушками золотых лилий. По преданию, с того дня и началось бинтование ног.

Можно сомневаться в том, что ЯоНян является родоначаль­ницей этой моды, но, судя по литературным и археологичес­ким источникам, появление обычая бинтования ног приходит­ся примерно на время ее жизни, на те самые пятьдесят лет, ко­торые разделяют династии Тан и Сун (907—960). Этот обычай оставался популярным и в последующие века, вплоть до самого недавнего времени.

Ноги девочки бинтовали полосами ткани до тех пор, пока четыре маленьких пальца не прижимались вплотную к подо­шве стопы. Затем ноги обматывали полосами ткани горизон­тально, чтобы выгнуть стопу как лук. Со временем стопа уже не росла в длину, но зато выпирала вверх и обретала вид треуголь­ника. Она не давала прочной опоры и вынуждала женщин по­качиваться, подобно лирично воспетой иве. Иной раз ходьба была настолько затруднена, что обладательницы миниатюрных ножек могли передвигаться лишь при помощи посторонних.

...направилась в комнату, где мы держали поминальные дощеч­ки наших предков... — По традиционным верованиям китайцев, часть души покойника воплощалась в поминальную дощечку. В дальнейшем перед ней совершались жертвоприношения. На табличке, представлявшей собой дощечку длиной до 30 санти­метров, золотом по красному лаку писали титул, посмертное имя усопшего, а также имя старшего сына, заказавшего таблич­ку. Посмертное имя давалось каждому, и с этого дня нельзя было больше произносить имя, которое усопший носил при жизни. Кроме того, на табличке указывали первоначальное имя по­койника, число, месяц и место его рождения и смерти и место погребения.

Поминальная дощечка была двойной: с внутренним углуб­лением, в котором делалась подробная надпись о покойнике, и внешней стороной — с сокращенной надписью.

Стр. 16

...паланкины вносят в покои для сидения; там наши гости схо­дят на землю, а потом пьют чай, прежде чем проследовать в глав­ную часть дома. — В старину богатый дом китайского горожа­нина не был просто домом в привычном для нас смысле. Это была обширная городская усадьба, целый комплекс строений и двориков, обнесенных высокой, вровень с крышами, стеной, скрывающей все происходящее внутри от посторонних глаз. По­стройки делались по определенной, освященной традицией схе­ме. В Древнем Китае каждый состоятельный человек стремился создать для себя небольшой сад, где он мог принимать гостей, заниматься живописью, сочинять стихи, любоваться окружаю­щим пейзажем. В отличие от русских садов, где дом располага­ется посередине, а вокруг него разбивают клумбы, дорожки и прочие постройки, в китайском саду наоборот: строения огора­живают внутренний двор, создавая ощущение уединенности.

В китайском саду человек попадает в особый мир, где все части сада естественно связаны между собой и создают эффект смены видов при каждом повороте дорожки.

Китайцы считают, что история садов их страны насчитывает более трех тысячелетий. В китайских садах присутствуют не­сколько характерных элементов: водоемы с берегами из ноздре­ватого серого камня, «скалы» из того же камня, мостики, вздыма­ющиеся крутой дугой или лежащие над самой поверхностью воды, беседки, расписные галереи, стены с фигурными проемами, изыс­канное мощение дорожек, деревья причудливой формы.

Стр. 23

...Иву выбрали на роль Благоуханной Весны... — В классичес­ком русском переводе «Пионовой беседки» имя служанки не переводится, а транскрибируется. Ее зовут Чуньсян.

Стр. 34

Наступил праздник Середины Осени. — В пятнадцатый день восьмого месяца по Лунному календарю (по григорианскому календарю обычно в октябре) в Китае отмечают праздник Чжунцюцзе. История этого праздника восходит к древним обрядам жертвоприношения: весной правители поклонялись духу Солнца, а осенью приносили жертвы Луне.

День Середины Осени, то есть пятнадцатое число восьмого месяца, приходится на благодатный период, когда поспевают посевы, овощи и фрукты. Вечером в праздник Середины Осени родственники и друзья собираются на открытом воздухе, на­крывают столы со всевозможными яствами, беседуют, наслаж­даются прелестью лунной ночи. Ныне в различных живопис­ных местах Китая в праздник Чжунцюцзе устраиваются мероп­риятия, на которых люди любуются красотой луны.

Она хочет сделать коутоу. — Поклон, при котором, стоя на коленях, касаются лбом земли.

Стр. 38

В нашем доме жили 940 пальцев.- Источники эпохи Ранняя Хань (206 г. до н. э.-8 г. н. э.) свидетельствуют об узаконенной практике купли-продажи рабов. Рабов можно было купить по­чти в каждом городе, как любой ходовой товар, их считали по пальцам рук, как рабочий скот - по копытам. Очевидно, обы­чай счета по пальцам сохранился до времен династии Мин, причем «считали» таким образом свободных людей.

Стр. 39

...мои Восемь Знаков были совмещены со знаками младшего. — «Расчет судьбы по восьми знакам»: по китайскому лунному ка­лендарю для определенной даты рождения рассчитывается на­бор данных. Он состоит из четырех пар знаков, дающих вместе восемь китайских иероглифов. Восемь иероглифов отражают основные черты индивидуальной судьбы. Если, как это приня­то, знаки каждой пары расположить друг над другом, получает­ся картина из четырех столпов, «несущих судьбу человека». Благодаря им можно определить индивидуальный биологи­ческий и психологический ритм, который вместе с Судьбой врожденными базовыми предрасположенностями человека, оп­ределяемыми восемью знаками, - позволяет предсказать ве­роятный жизненный путь человека.

Стр. 42

...в в седьмом месяце, четыре недели которого отведены для праз­дника Голодных Духов. - В августе, согласно китайским поверь­ям, раскрываются врата Ада и призраки навещают живых. Наступает месяц голодных духов. Чтобы умилостивить их, везде жгут ароматные палочки и деньги. Еще духи любят поесть, поэтому на подоконниках и около порога оставляют для них миски с пищей.

Стр. 43

Цзиньши («поступающий в службу») — высшая ученая степень, присваивавшаяся кандидату, выдержавшему столичные экзамены, которые проходили в присутствии самого императора. В среднем в один экзаменационный год степень цзиньши получали не более 300 человек. Цзиньши имели право на замещение любых чиновничьих должностей, вплоть до высших постов во дворце и императорском кабинете.

Стр. 50

Му — мера площади, равная 1/16 га.

Стр. 61

Старая кормилица Ши Сяньгу... - В классическом русском переводе имя монахини (Сестра Камень) не переводится.

Стр. 72

Мушмула - южный колючий кустарник со съедобными сладкими мучнистыми грушевидными плодами.

Стр. 73

Мы должны помнить о Четырех Добродетелях... - Имеются в виду четыре женские добродетели (супружеская верность, правда в речах, скромность в поведении, усердие в работе).

Стр. 110

Ее тоже зовут Пион, как и твою мать. - Браки среди представителей правящего класса были строго экзогамными. Женитьба на женщинах с таким же именем, независимо от того, будет ли она главной женой, дополнительной женой или наложницей, была строго запрещена. В более поздние времена табу на брак людей с одной и той же фамилией применялось в равной степени ко всем сословиям. В данном случае мы имеем дело с одним из ограничений, связанных с этим правилом.

Стр. 125

Пурпурная дева — Цзы-гу («пурпурная дева»), Кэн-саньгу («третья дева ямы»), Сань-гу («третья дева»), Ци-гу («седьмая (?) дева» или «дева [по фамилии] Ци») — в поздней китайской народной мифологии богиня отхожих мест. Согласно другой популярной легенде, примерно в конце VIII века жена одного начальника уезда невзлюбила его наложницу и в приступе рев­ности убила ее, бросив труп в отхожее место в день праздника фонарей (15 числа первой Луны). Верховный владыка пожалел Цзы-гу и сделал божеством уборных.

Стр. 129

Восьмичленные сочинения — так назывались сочинения, ко­торые полагалось писать на императорских экзаменах. Термин «восьмичленные сочинения» указывает на строго регламенти­рованный характер сочинения. Сочинение состояло из четы­рех частей. В каждой части по два сочинения, которые должны были быть строго параллельны друг другу.

Стр. 147

Цунь — мера длины, равная 3,2 сантиметра.

Стр. 164

Они зажигали там свечи и жгли бумажные деньги. — Специ­альные символические деньги, которые используются в разных обрядах и по сей день.

Стр. 167

...я стала мечтать о том, как, став призраком, выйду за­муж. — Согласно старинным поверьям Китая, попав в юном возрасте на тот свет, душа незамужней девушки не обретает по­коя. Непознавшая плотской любви, она страдает и томится в вечной тоске. Исправить это досадное недоразумение можно, если найти среди живых мужчин человека, который доброволь­но согласится вступить в брак с умершей невестой. Если нахо­дится жених, то родители умершей девушки организуют насто­ящую свадебную церемонию по всем правилам. Ее единствен­ным отличием от стандартной свадьбы является отсутствие не­весты, которая на обряде заменяется личными вещами покой­ной — одеждой, обувью, украшениями. После свадьбы моло­дой «супруг» обязан какое-то время хранить верность жене, во всяком случае, на протяжении времени, соответствующего тра­диционному трауру. Позже он может вступить в повторный брак. Считается, что после такой свадьбы душа умершей находит покой. Этот обычай сохраняется в отдаленных областях Китая до наших дней.

Стр. 200

...во время праздника Горькой Луны. — В Китае двенадцатый месяц по Лунному календарю называют месяцем «Ла», а восьмой день двенадцатой Луны отмечается как праздник Лаба («ба» означает «8»). Согласно историческим записям, празд­ник «Лаба» берет начало в Древнем Китае, в обрядах жертвоп­риношения в двенадцатый месяц года. В определенный день двенадцатой Луны проводили церемонию жертвоприношения и молений о богатом урожае. По окончании церемонии устра­ивали поедание специальной каши из злаков. С течением вре­мени эта церемония превратилась в праздник, посвященный поминовению предков.

Виды каши «лаба» разнообразны. По народной традиции «лаба» готовят из восьми видов главных злаков и восьми второ­степенных продуктов. Основные виды злаков — это рис и бобы, а именно: красные, зеленые, конские бобы, горох, обычный рис; добавляют и чумизу, пшено, клейкий рис, пшеницу, гаолян, овес, кукурузу.

Стр. 304

...ревность является одной из семи причин расторжения брака. — В то время в Китае муж имел одностороннее право рас­статься с женой по одной из следующих причин: бесплодие, распутство, непочтительное отношение к его родителям, болт­ливость, воровство, ревность, дурная болезнь.

Стр. 362

Цзюйжэнь («представляемый») — степень, которую получал человек, выдержавший экзамен провинциального уровня. Цзюйжэнь имел право на замещение низших и средних чинов­ничьих должностей.

Стр. 409

...вырежут наши слова на деревянных плитах. — Традицион­ный китайский метод печатания, применяемый для книг и рисунков, прямо противоположен западному. Доску с вырезан­ным на ней текстом или изображением покрывали тушью при помощи валика или большой кисти, потом сверху накладывали лист бумаги и прижимали его к покрытой тушью поверхности. Правильное покрытие доски тушью и равномерное прижима­ние к ней листа и составляли тайны мастерства китайского пе­чатника, достичь которого можно было лишь терпением и дли­тельной практикой.

Екатерина Корнева

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg