«Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице»

Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице (fb2) - Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице 1753K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Елена Юрьевна Раскина - Михаил Кожемякин

Елена Раскина, Михаил Кожемякин Три любви Марины Мнишек. Свет в темнице

© Раскина Е., Кожемякин М., 2016

© ООО «Яуза-каталог», 2017

* * *

Маринкина башня, Коломна, зима 1614 года

Холодные кирпичные стены. Круглая башня Коломенского кремля, ставшая для нее, панны Марианны Мнишек, московской царицы Марии Юрьевны, тюрьмой.

От стены до стены – всего четыре шага. Четыре крохотных шага, как у карлика или у ребенка. Ребенка… Нет, о ребенке ей думать нельзя. Иначе вспомнится То, самое страшное… Видит Бог, самое страшное она уже испытала, и теперь нечего бояться. Разве что смерти? Но что такое для нее смерть? Наверное, освобождение. И еще – возможность увидеться с теми, кто ушел в мир иной. И прежде всего с Янеком.

Мальчик мой милый, сыночек мой любимый, я так соскучилась по тебе! Подожди, Янек, подожди, родненький, мы скоро увидимся с тобой на небе! Господи, Матка Бозка Ченстоховска с Ясной Горы, какая мука!

Нет, про сыночка Янека лучше не думать. Ни про Янека, ни про Димитра – царя Димитрия Ивановича, супруга и возлюбленного, убитого своими подданными в Кремле, в проклятый день 17 мая 1606 года. Ни про родину, ни про отца с матерью, сестер и братьев. Даже про последнего защитника и друга, атамана Ивана Заруцкого, лучше не вспоминать. Монахиня, которая недавно приходила к ней в башню убираться, шепнула, что красавца атамана в Москве посадили на кол.

Неужели это правда – и маленького Янечика тоже убили?… Повесили в Москве, у Серпуховских ворот по приказу нового царя, Михаила Романова? А потом сожгли крохотное тельце – прахом зарядили пушку и выстрелили в сторону Речи Посполитой?

Нет, об этом лучше не думать. Ни о чем нельзя думать. Только молиться милосердному пану Иезусу и Пресветлой Деве Марии. Спать – только без снов – и считать шаги, от стены до стены. Всего четыре шага. Ровно четыре. Как у карлика или ребенка… Ребенка…

Все равно вспомнилось, пришло как наваждение, не отступило. Вспомнилось, как они с Янеком отчаянно вцепились друг в друга в то последнее мгновение. Казалось, никто не сможет оторвать сына от матери. Она все шептала: «Мальчик мой любимый, держи меня крепко! Слышишь, крепко! О, Матка Бозка Ченстоховска, спаси свою рабу Марианну и сына ее Яна!» А потом к ним в башню вошли люди царя Михаила Романова. Сначала стояли у двери – не решались подойти ближе. Один сказал: «Совсем рехнулась ляшка. Как волчица на нас смотрит. И волчонка своего прижимает. Не ровен час, завоет…» Остальные захохотали – мерзко так, по-холопски. Только один из вошедших – немолодой уже стрелец, с бородой, как лопата, – посмотрел на нее с невольным сочувствием – так глядят на несчастную бешеную собаку, которую приказали пристрелить.

Где же она видела это лицо? Вспомнила – в тот жуткий день, когда люди боярина Василия Шуйского убили царя Димитра и чуть не зарезали ее саму, венчанную на царство повелительницу Московии. Нет, этот стрелец не заступится за Янека, ведь он был среди ее врагов тогда, 17 мая, когда свершилось небывалое злодейство… А свершилось оно из-за того, что подлый и лживый старик, князь Василий Шуйский, натравил на нее и Димитра обезумевшую от ярости и хмеля толпу!

Царя Димитрия оклеветали, а ведь он хотел добра своему народу: облегчил подати для торговых людей и землепашцев, запрещал шляхетству требовать обратно крестьян, бежавших в голодный год, мечтал основать первый в Московии университет, хотел, чтобы московиты свободно ездили учиться за границу и перестали платить дань крымскому хану, готовил поход против татар. Он намеревался привлечь сердца подданных не грозой, а милостью, потому и пощадил Василия Шуйского, своего главного и тайного врага. И какой же монетой отплатил ему Шуйский! Видно, в России не скоро еще можно будет править милостью… Только гроза…

Пани Марианна отчаянно закричала, обращаясь к пожилому стрельцу: «Добрый человек, ради Господа нашего, спасите моего ребенка!» Янек крепко-крепко сжал ее шею руками – так что не разожмешь. Он не плакал, смелый мальчик, только все его тельце дрожало.

Стрельцу, видимо, стало неловко. Он решился вмешаться, сказал своим: «Зачем мальца отнимать, братие?! Вон, гляди, от мамки отрываться не хочет! В монастырь на Соловецком острове их обоих али в ссылку в сибирские земли – чай не сбегут, далеконько!» – «Молчи, не твоего ума дело! – прикрикнул на него старший. – Мы люди государевы. Есть приказ: доставить воренка в Москву!» – «Нет! – истошно, как волчица, завыла Марина. – Нет!»

Они подошли ближе. Совсем близко. Тот, кто сочувствовал ей, остался у двери. Она бросила на него вопрошающий, умоляющий взгляд. Он отвел глаза. Видно, ничего не мог сделать. Не стал смотреть на то, что будет дальше. Вышел. Стукнула дверь – глухо, жутко, как топор палача, опускающийся на чью-то бедную шею.

«Мальчик мой, держи меня крепче! Они не заберут нас друг от друга!» Вот они навалились на них – все вместе. Янек закричал, она – тоже! Выли, как волчица и волчонок, но все напрасно. Кто-то ударил ее по затылку – Марианна потеряла сознание. Последнее, что успела увидеть, – глаза Янека, в которых застыл невыносимый, невозможный страх. Потом – пустота и чернота.

Она осталась одна в башне, а Янека увезли в Москву. Увезли и убили. Петлю на крохотной шейке никак не могли затянуть – мальчик три часа мучился. Это было зимой, в промерзшем насквозь, заснеженном городе, и ее Янек, должно быть, просто окоченел в петле. Сначала его несли по холодным улицам, плохо одетого, без шапки, а он все плакал и спрашивал: «Куда вы меня несете?» И никто не сжалился, никто! Потом Янека принесли к Серпуховским воротам, а там мальчика дожидалась петля. Большая, не по его шейке. Петля и палач… Кто рассказал про это несчастной матери? Нашлись добрые люди… Мир, как говорится, не без добрых людей… Только кто тогда – злые?! Ответь, Господи!

Как она рыдала, когда узнала про казнь Янека! Билась головой о каменные стены своей тюрьмы, каталась по холодному грязному полу, кричала как безумная! Сначала сулила немыслимые беды патриарху Филарету Романову, бывшему тайному другу и нынешнему врагу, его бывшей жене, государыне-старице Марфе Ивановне, и сыну – царю Михаилу. А потом в непереносимом материнском горе своем прокляла и весь род Романовых – в исступлении молила Бога, чтобы ни один из них не умер спокойной смертью, чтобы изошло на нет их семя и их царствование. И чтобы страшнее всех была участь последних венценосцев из этого проклятого рода, да не избежит лютого ужаса убийства ни царь, ни царица, никто из их детей…

Боже мой, Пресвятая Дева Мария, так нельзя! Нельзя проклинать – надо прощать. Прощать?! Нет, невозможно простить убийц своего ребенка… Ксендз сказал бы на это, что Матерь Божия простила тех, кто распял ее Сына. И там, на родине, в Польше, Марина согласилась бы с этими словами. Кивнула бы головой, смирилась. Но здесь, в башне, разве может простить она, заживо погребенная? Здесь она стала злой, очень злой… Что у нее осталось теперь, кроме ненависти? Ах, мальчик мой родненький, я не прощу твоих убийц!

Нет, ей нельзя думать о Янеке. Иначе она сойдет с ума. «Не бойся, Янечек, не бойся, мой милый! Скоро мама придет к тебе… Ты ведь теперь в раю, сыночек! Меня туда, верно, не пустят – слишком много грешила на этом свете, но все равно – я верю!! – нам дадут свидание. И пусть мне воздастся не по делам моим, а по мукам! Так ведь тоже бывает, Отец Небесный? Ojcze Nasz, ktorys jest w Niebie[1]…».

Коломна, 1614 год

О таинственной узнице из Круглой башни Коломенского кремля ходили слухи. Тихие, с оглядкой, безыскусные рассказы, пропитанные не то потаенным сочувствием к несчастной ляшке Маринке, не то слишком явной для того, чтобы быть правдивой, ненавистью к ней.

Коломенскому мещанину, торговому человеку Григорию Пастильникову, которого из-за молодости лет, мягкости сердечной и приятной внешности все называли просто Гришей, казалось, что жители Коломны, еще не так давно принимавшие в городе Марину Мнишек как законную московскую царицу Марию Юрьевну, не утратили до конца невольного сочувствия к ней. Как будто не выпили до последней капли чашу с хмельной брагой. Что-то еще оставалось на дне этой чаши – и таинственно, завлекательно поблескивало. Или это Маринкина чудом сохранившаяся красота кружила головы коломенским мужикам? Или молилась она слишком истово, пламенно, так что монашки из местного монастыря, ходившие прибирать ее каморку в башне, прониклись невольной жалостью к несчастной женщине, которая хоть и просила Бога о милости по-инославному, но все же прижимала к губам христианский крест… Стало быть, совсем чужой она быть не могла, а ведь русский люд и чужих жалеть умеет…

Гриша как-то подслушал разговор монастырских сестер. Это было в тот день, когда базар был закрыт ради вывоза и выжига мусора и он без дела слонялся по кремлю. Две монахини: одна пожилая, другая молодая, видно, еще послушница, остановились на минутку у храма святителя Иоанна Златоуста Брусенского монастыря Успения Девы Марии, на покрытом снегом дворе. Монастырь этот был основан при Иване Грозном, когда царь возвращался в свою белокаменную столицу после славного взятия татарской Казани. Первоначально обитель была мужской, но в Смуту ее разорили, чудом сохранилась только гордость монастыря – редкий список с иконы Казанской Божией Матери. Незадолго до воцарения Михаила Романова монастырь восстановили, но ныне как девичий. Мужиков-то война от веры отвратила, ко злу подвигла, а бабам, верно, только во Господе и оставалось утешение…

Совсем рядом, рукой подать, была та самая башня, в кирпичное чрево которой заточили Марину Мнишек, и с той поры она маячила перед коломенцами как невольный укор. Маринку с мальцом сыном и пленным «воровским атаманом» Иваном Заруцким везли в Москву, на расправу. Но несчастная женщина и малец по дороге занедужили, вот и не довезли их до Москвы, оставили на время в Коломне. Потом пришло известие о тяжкой смерти атамана Ивана Заруцкого на кровавом колу, где он умирал почти сутки, мешая слова молитв с проклятиями «подлой боярщине да выкормышу их Мишке Романову и его суке-матери, бесовой Марфушке»… А после и малютку Яна, «воренка», отобрали у матери, увезли на Москву и там убили. Марину пока не трогали. Видно, пока она была нужна новому царю живой!

Григорий понимал, что монахини не могут не смотреть на башню, и, разговаривая, они то и дело бросали на это грозное сооружение настороженные и испуганные взгляды.

– Вот грех-то какой, прости Господи! – вполголоса говорила та, что постарше. – Ведь знаю, что эта Маринка еретичка и колдунья, а все жалко ее – душа ведь человеческая в ней! Равно что заживо замуровали ее в камне этом…

– Брехня это, что Маринка – колдунья, это нам московские служилые люди напели, а мы и уши развесили! – смело вступила в разговор вторая, совсем молодая, крепкая, с загорелым лицом и льняной прядкой, непослушно выбивавшейся из-под платка. – Вон коломенские не все в ее колдовство и дела богопротивные верят. Многие жалеют ее, не таятся, я на базаре слышала.

– Вестимо, что жалеют, они от нее в воровское время многие благодеяния видели. Но из Москвы приказ пришел Маринку стеречь крепко, вот и стерегут, жалеючи, – подхватила пожилая, а после вдруг сделала постное лицо и сварливо выговорила товарке: – Ты не больно-то дерзничай, Аленка, вот скажу матушке настоятельнице, и будет тебе покаяние на хлебе с водой!

Послушница, впрочем, ни капельки не испугалась.

– Да ладно тебе скубтись, сестрица Фекла, – отмахнулась она. – Я ж тебя знаю, все одно доносничать не станешь, так не ворчи! Послушай лучше! Маринке послабление на днях вышло, ей по стене, по забралу гулять разрешили. Не одной, вестимо, под крепкой охраной. Скоро выйдет, она в одно и то же время выходит… Пошли поглядим! Хоть издалека поглядим, а?

Сестры ушли, и Григорий пошел за ними. Сам не знал зачем. Видно, посмотреть на Маринку захотелось. Какова она, колдунья эта, или вовсе не колдунья? Так ли красива, как говорят? Правда, голову вверх задравши, немного рассмотришь, но у него, как у всех в Коломне, глаза зоркие, он разглядит.

На крепостной стене показалась кучка людей. Между двумя здоровенными стрельцами, вооруженными, как для боя, смутно виднелась узкая, темная фигура, скорее похожая на тень. Гриша задрал голову, пытаясь рассмотреть таинственную узницу. То же самое сделали монахини. Но толком ничего не было видно, кроме того, что она стройна, маленького роста и одета во что-то черное, длинное, а сверху будто тощая шубейка накинута. Монахини стали креститься, и старшая, уже не скрывая сочувствия, зашептала товарке нараспев, словно причитая:

– Ох, бедная, ох, горемычная, прости ее, Господи… Говорят, сына у нее отобрали и в Москву увезли, а он – совсем малец. Зачем такой малец нашему государю?

– Убили его в Москве… Точно говорю, убили… Повесили, а потом тельце крохотное сожгли и пеплом пушку зарядили…

Необычная какая-то послушница, подумалось Грише, дерзкая и злая. Не по своей воле, должно быть, за монастырскими стенами. А быть может, и не злая вовсе, а просто родилась с неодолимой тягой к правде, к свободе. Некоторые по произволению Божьему такими на свет рождаются! Вот хоть лихой атаман Ванька Болотников[2], упокой его душу, таков был, оттого и тряхнул со своею мужицкой и казацкой ратью боярский престол на Москве…

Мысли о занятной послушнице на мгновение отвлекли Гришу, и он пропустил момент, когда черная фигура вдруг прильнула к самому краю стены, словно хотела броситься вниз.

– Неужто и вправду сбросится? – охнула монахиня постарше. – Ой, люди честные, держите ее, горемычную, не дайте ей себя сгубить!

Но сброситься со стены было невозможно. Боевой ход[3] был прикрыт с одной стороны зубцами, с другой – надежной оградой, а рядом с Мариной маячили стрельцы – охрана. Вдруг что-то белое и тонкое, хрупкое, как снежинка, слетело с вала вниз. Платок… Григорий подбежал и ловко схватил легкую, ажурную вещицу – да так быстро и ловко, что люди, стоявшие там, на валу, не заметили его прыти. А монашки сделали вид, что не заметили, хотя младшая успела метнуть на расторопного парня быстрый, заинтересованный взгляд. Гриша спрятал платок за пазуху и пошел прочь. Он развернул его, только когда зашел в безлюдный проулок, осторожно оглядываясь по сторонам.

На платке была искусная вышивка – как будто церковь польская, с крестом наверху, а еще – ляшская надпись, как будто молитва: «Panie Jezu Chryste, zmiłuj się nad nami…»[4]. И так заболело сердце Григория от этого платка, пропитанного слезами узницы, что не унималось долго, целый день. Понял он, что Маринка – не колдунья вовсе, а душа несчастная, горемычная, что в каменном плену мается и Христа о помощи просит.

Гриша хорошо помнил все злое, что говорили об этой загадочной женщине и о ее винах в постигших Русь в Смутное время несчастьях… Но разве не велел Спаситель прощать врагам своим? Разве не искупила она страданием свои преступления, если только действительно свершала их вольно, а не по принуждению?

Вот бы обрести сказочную силу, разбить запоры, разметать стены, освободить таинственную узницу! Да только разве под силу такое мирному человеку мещанского звания? Ему бы, Грише, для начала хоть с лихоимцем базарным старостой, который непомерную мзду за место дерет, справиться!

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

Узница башни опять видела во сне родину. Опять летела к ней, обернувшись птицей, летела так быстро, как только позволяли уставшие, израненные крылья. О, моя веселая, щедрая, смелая, гордая Польша, неужели я никогда тебя больше не увижу? Как я мало ценила тебя, когда видела каждый день! Как мало любила тебя, когда жила в Самборе, в старом замке, или в пышном, переполненном шляхтой Кракове! Тогда панна Марианна Мнишкова мечтала стать королевой, подобной гордой властительнице Боне, которая часто останавливалась в Самборе, или царицей Московии, если, конечно, рыцарь, называвший себя чудом спасенным сыном русского царя, поднесет ей эту корону на острие сабли. Теперь же, когда корона Московии была обретена и утрачена, когда Марианна потеряла всех, кого любила, все царства мира вызывали у нее лишь отвращение и боль. Теперь она знала кровавую изнанку власти.

Все начиналось так красиво, так благородно: старый сад в Самборском замке, ее любимая скамейка, благородный рыцарь у ног, а до этого старшая сестра Урсула то и дело шептала на ухо: «Смотри, Марыся, как он влюблен в тебя, а он ведь и вправду московский царевич! Ты будешь царицей, Марыся!» Марина ехала в Москву с радостью и любопытством. Двуглавый московский орел был вышит на ее пуховых рукавичках, изумрудная брошь украшала меховую шапочку. А какие на этой шапочке были перья, а какую чудную соболью накидку прислал ей влюбленный Димитр, ставший московским царем! Она прижималась щекой к ласковому, нежному меху и грезила, беспрерывно грезила о своей будущей славе!

Слава?! Какое пустое слово! Оказалось, что оно ничего не весит, ну почти ничего! Меньше, чем зола от сожженных писем! Как быстро проснулась она, самборская гордая панна, ставшая московской царицей Марией Юрьевной, от своего золотого сна! Был невиданно теплый для Московии, почти жаркий май 1606 года, и накануне вечером царь Димитрий устроил в Кремле бал на польский манер. Играли польские музыканты, съехавшиеся в Москву на свадьбу панны Марианны, шляхтичи танцевали мазурку. И сам царь Димитрий Иванович кружился в первой паре со своей молодой супругой. А утром – этот страшный набат, крик, гам, в Кремль ворвались вооруженные люди и вероломно убили своего венчанного на царство властелина, а она, Марианна, чудом спаслась! А потом стали резать поляков по всей Москве, и свадьба ее превратилась в кровавую баню…

С тех пор Марина возненавидела колокольный звон. Она просто не могла его слышать, всякий раз затыкала уши. Все ей казалось, что с этим звоном придут ее убивать… Ее саму или тех, кого она любит. Любит? Уже – любила… Ведь все в прошлом.

Как ты шептала, Урсула, помнишь: «Ты будешь царицей, Марыся, самой прекрасной царицей на свете!» Я стала узницей, жалкой пленницей, и мне не вырваться из этой башни, разве что во сне! Все мои рыцари погибли: погиб Димитр, московиты надругались над его телом, сожгли несчастную, израненную, окровавленную плоть, а прахом выстрелили из пушки!

Тот, второй, который в Тушинском лагере под Москвой назвался именем Димитра, и я согласилась на этот обман, чтобы отомстить, он тоже погиб, под Калугой. Тушинскому царю отрезал голову крещеный татарин Петр Урусов, которого она, царица Марина, незадолго до этого, по жалости и милости, освободила из тюрьмы. В тюрьму Урусова бросил тушинский царь, а Марина упросила мужа освободить несчастного…

Освобожденный узник вышел на волю с крепкой обидой, как-то поехал охотиться вместе с «цариком» и выместил свою злобу, убил дьяка Богданку Сутупова, называвшего себя царем Димитрием Ивановичем. Выходит, тушинский царь погиб по ее, Марины, вине… Зачем она хлопотала за Урусова, зачем пожалела своего врага? Так Димитр пожалел вероломного Шуйского – себе на погибель…

И третий, последний рыцарь, Ян Заруцкий, до последней минуты защищавший Марину и сына, умер на колу, в страшных мучениях! Каким мощным и хмельным вихрем ворвался в ее жизнь среди грязи и бесчестья разбойного Тушинского лагеря этот блестящий всадник! Как бесстрашно и бесстыдно взял он ее, словно не успевшую изготовиться к защите крепость… Впрочем, она сама распахнула ворота своего сердца этому неотразимому завоевателю. Это была зрелая, греховная, страстная любовь, любовь-измена второму мужу-лжецарю с настоящим мужчиной, победителем, захватчиком, вождем… Господь укрощает гордыню сильных! Атаман Ян, как Марина любила называть его на польский манер, еще при жизни пережил крушение всех своих дерзновенных помыслов, а теперь разлучился со своей возлюбленной в смерти.

И нет больше ни в Речи Посполитой, ни в Литве рыцаря, чтобы вступиться за бедную Марину! Московиты ненавидят меня, Урсула! Видишь, чем обернулась моя земная слава! Соотечественники отреклись от меня, а московиты ненавидят свою коронованную царицу. Я совсем одна, Господи! Господи, помилуй! Спаси меня, Дева Мария, Царица Небесная!»

Марина упала на колени, взяла в руки четки и стала читать молитву на розарии, как ее учили когда-то монахи-бенедиктинцы в Самборе. Нет у нее больше заступников, кроме пана Иезуса, Девы Марии и Отца Небесного! Никого больше нет…

Внезапно распахнулась дверь. К ней в башню всегда входили без стука, ибо даже этот жалкий тюремный угол был не своим, а чужим, ибо принадлежал чужбине. Вошла молодая монастырская послушница, приставленная к пани Марианне для услуг, а может, и для надзора. Эта девушка прервала беседу Марины с Богом: стала убираться, оттеснив узницу на узкую, жесткую кровать, жалкое подобие царского ложа.

Обычно послушница не говорила ни слова, хотя порой смотрела на бывшую московскую царицу с невольным сочувствием. Но на вопросы не отвечала, как бы Марианна ни пыталась увлечь ее разговором. Наверное, ей запрещали говорить с заключенной. Но в этот раз девушка почему-то разжала уста и быстро сказала: «Из Москвы ближний царев человек едет. Видать, за вами, Мария Юрьевна. Исповедоваться бы вам и причаститься. Может, ваш час пришел…»

Марина вжалась в холодную стену башни, как будто уже представляла, как завтра или уже сегодня ее будут отрывать от этих стен и тащить навстречу смерти. А может, это избавление? Ведь там, на небесах, ее встретят Янек и Димитр, и ее последний рыцарь – Ян Заруцкий?

– Кому мне исповедаться? – быстро шепнула она послушнице. – Здесь нет ксендза, а в вашу веру я не переходила…

– Даже когда царицей на Москве были? – не поверила девушка.

– Даже тогда.

– А сынок ваш?

– Его я по вашей, греческой вере окрестить позволила. И за это от меня поляки отвернулись. Наша церковь, католическая, мне Янековых крестин не простила. Да и не Янек мой мальчик. Ваня, Ванечка… Только на Москве его воренком зовут. Звали…

Слезы сами навернулись на глаза. Нет, ей нельзя думать о погибшем сыне. Иначе она сойдет с ума. Ни о чем нельзя думать… Только ходить от стены к стене. И считать шаги. Ровно четыре шага. Как у карлика или у ребенка…

– Вы молитесь, Мария Юрьевна. Господь живую душу завсегда услышит, – сочувственно сказала послушница.

– Разве ты не ненавидишь меня? – удивилась Марина. – Меня все здесь ненавидят.

– На Москве, может, и ненавидят, а наши, коломенские, жалеют. Говорят, вы несчастная. У вас сына убили. Упокой, Господи, душу безгрешную…

Тут смелая девушка неожиданно совсем по-детски зашмыгала носом и прижала к глазам край своего посконного передника.

Марина закрыла лицо руками. Опять встало перед ней то, о чем она боялась и не хотела думать. Лицо Янека в то страшное мгновение, когда его отрывали от нее. Янек, мальчик мой милый! Мальчик мой несчастный…

Послушница смотрела на Марину с глубокой жалостью. Вздохнула, но ничего не сказала. Пошла к двери.

– Как зовут тебя? – бросила ей вслед Марина.

– В миру Аленой Литвиновой звали. Меня сестры монастырские на постриг готовят.

– Я слыхала, что разорили ваш монастырь… Только не мои это люди были – даже если поляки. Я когда в Коломне у вас жила, грабить никого не позволяла. Ты должна об этом знать.

– Знаю, Мария Юрьевна, все так говорят…

– Благослови тебя Господь, Хелена!

Послушница вышла. А Марина вернулась к своей прерванной молитве. «Panie Jezu Chryste, zmiłuj się nad nami…[5] Может, скоро настанет час моего избавления или смерти? Господь Всемогущий, заступись за меня! Пусть святой Ежи станет моим последним рыцарем!»

История послушницы Алены

Алена Литвинова была дочерью коломенского дворянина, не богатого, но и не бедного, всю жизнь служившего московским государям за честь и за совесть, а не за имение. И ждала Аленку самая обычная судьба девицы честного дворянского рода: вышивала бы гладью, заплетала льняную косу до пояса, щелкала бы орешки да, глядя от скуки в окно светелки, мечтала бы о счастье. Пришло бы время, и посватался бы за нее кто-нибудь из местных дворян, или молодой молодец, или почтенный вдовец. Вышла бы Аленка замуж, нарожала бы детишек… А со счастьем – это как Господь произволит!

Но пришла Смута. Когда сел царем на Москве хитрый и безжалостный Васька Шуйский, отец Алены усомнился в том, что несчастный, с телом которого пьяная кровью и разбоем толпа расправилась так люто, был лжецарем, невесть откуда взявшимся бродягой. В те времена многие задавали себе вопрос: «А ежели он и вправду Димитрий?», но другие спрашивали про себя, а Федор Литвинов осмелился спросить вслух: в своем дому, за чашей, среди друзей и родни. И вопрос-то был задан как-то вскользь, словно нечаянно сорвался с губ, и каких-либо явных действий в защиту Самозванца или его супруги, а теперь вдовы, царицы Марии Юрьевны, Литвинов не предпринимал и даже не помышлял об этом, но все равно нашелся доносчик, который настрочил верноподданническое послание государю Василию I.

А между тем в первые дни царствования Василия Шуйского жители областей российских, не участвовавшие в избрании нового царя, видели в этой диковине дело сугубо московское, столичное. Коломенцы шептались между собой, что вот, мол, недавно извещали их из Москвы, что злодей и отравитель Борис Годунов свергнут подлинным царевичем Димитрием, а сына Борискиного Феодора никто на престоле видеть не хочет. А теперь же уверяют, что царь Димитрий Иоаннович – никакой не Димитрий, а обманщик, беглый диакон, расстрига, еретик и чернокнижник.

Извещают, что расстрига был наказан за свое злодейство и самозванство и погиб, но как именно погиб, никто не знает. Доподлинно известно только, что пьяная и буйная толпа надругалась над телом самозванца – сначала выволокла его на Лобное место со скоморошьей маской на лице и дудкой во рту, а потом сожгла несчастную плоть, растоптала кости, превратила их в пепел, а пеплом этим зарядили пушку, выстрелившую в сторону Польши.

Но кто убил царя Димитрия? Бояре? Дворяне? Стрельцы? Обезумевший московский люд? Ничего доподлинно не было известно. Передавали только слова вдовой царицы, инокини Марфы. Спросили у нее, сын ли ей царь московский, объявленный самозванцем и убитый, а она, несчастная, якобы ответила: «Раньше надо было об том спрашивать, когда он жив был. А теперь он не мой, а Божий». Странные слова – и ничего они не объясняли.

Кто же и как избрал новым царем князя Василия Шуйского, и вовсе не было понятно. Советные люди из областей в этом избрании участия не принимали. Говорили в Коломне, что новый царь сел на престол тайком от Земли Русской и избран был не советом всей земли, а только москвичами. Никто не знал, чему верить, но иные-прочие помалкивали, а коломенский дворянин Литвинов усомнился вслух, да при свидетелях, вот и постигла его злая беда. Простолюдинам за такие сомнения при Василии Шуйском языки рвали, а дворян – казнили. Вестимо, почему – их дело благородное, а простой человек может и без языка, но зато с головой по земле русской походить.

Может, донес на Литвинова кто из родни – уж больно жадно некоторые из них смотрели на его имущество. А может, и кто-то из холопов постарался и за мзду малую сбегал куда надо и шепнул одному из «больших людей» на ухо, что коломенский дворянин Литвинов сочувствует Гришке-расстриге, проклятому Самозванцу. Так или иначе, но пришли за Литвиновым ночью, выволокли силой, в одной рубахе, он даже с женой и дочерью толком попрощаться не успел. Жена в ту страшную ночь в глубоком обмороке свалилась, а потом крепко заболела, слегла. В Коломне Федора Литвинова и убили – куль на голову, и в реку Коломенку.

Аленкина матушка вскоре Богу душу отдала. Имение Литвиновых в казну забрали, а дочке одну дорогу добрая родня настелила – в монастырь. Сестры строго ее держали, в трудах и впроголодь, и на постриг готовили. Но силой постричься не принуждали. Может, жалели – сирота ведь Аленка, только Господь ей заступа, а может, и брезговали дочерью государева изменника… Поди пойми! В монастыре вообще коли не молились, то больше молчали, а если и говорили о мирском, то обиняком, не напрямик.

Одна Аленка всем правду в глаза резала – за то и на покаянии в холодной сиживала, и бита бывала, и работала вдвое против остальных – для пачего смирения. Грубели с годами труда нежные ручки дворянской девицы, а душа не смирялась. Дерзка была Аленка, ничего не страшилась. Вернее, научилась не страшиться. Поначалу-то страшно было до дрожи, до рвоты. Но она все повторяла, как от отца некогда слышала: «Трус от страха бежит, а смелый – идет на страх». И Аленка шла. Не для чего и не для кого было ей беречься. Одна на свете. Верила: Господь иных за смирение спасает, а иных – за правду! Авось, и ее в свой черед спасет. Ведь правда и смирение как-то неловко вместе живут, словно супруги, меж коими любви нет, одно обязательство.

Когда самого Василия Шуйского с престола свергли и в монахи постригли, Алена решила, что это возмездие за батюшкину лютую смерть. Потом смутные времена на Руси настали: второй Самозванец в Тушине объявился, и царица Мария Юрьевна его чудом спасшимся Димитрием назвала. Одни в то верили, другие – нет. А третьи говорили, что раз Мария Юрьевна не просто царевой женой была, а венчанной на царство государыней, то она может себе любого мужа избрать и через то прав на царство не утратить. Стало быть, кто есть этот второй Димитрий – неважно. Важно, что царица его в мужья избрала.

Только вот женщины на Руси никогда не правили – и не по нраву была государыня, да еще не русской, а польской крови, Боярской думе. Вспоминали матушку Грозного царя – Елену Глинскую – из Литвы родом. Сколько через ее регентство при малолетнем царе Иване бед было! С женатым молодым боярином Овчиной-Телепневым-Оболенским спуталась, а старые роды боярские не уважала!

Так что не захотели бояре в царицы Марию Юрьевну – воровской женкой, расстригиной вдовой ее назвали. Но она права свои уступать не хотела – в Тушинском лагере при втором Димитрии жила. А после Тушина и Калуги приехала Мария Юрьевна в Коломну, обреталась здесь в палатах кремлевских, за вдовую царицу ее почитали. Тогда Алена ее, как и все коломенские, часто видела: Мария Юрьевна и на прогулку выезжала, и к горожанам выходила. Красавица она была необыкновенная, но одета не по-московски, не так, как у русских цариц принято, а в польское платье алого бархата, что на солнце как огонь вспыхивало. Мальчик был у Марии Юрьевны: маленький, кудрявый, с ней к горожанам выходил, за руку материнскую крепко держался.

Потом примчался в город Коломну казацкий атаман Ванька Заруцкий со своим удалым станичным воинством и увез Марину с мальчиком. И с тех пор про нее в Коломне разные слухи ходили да небывальщины. Узнали горожане, что полонили Марину в Астрахани, назвали ворухой, а сына ее – воренком, а Заруцкого Ваньку, последнего царицыного заступника, в Москве на кол посадили.

Катилась по земле русской Смута… Бояре московские польского королевича Владислава на трон захотели: присягали ему, крест целовали. Поляки да литовцы озверели совсем – видно, кровь их братьев, в Москве при свержении первого Самозванца пролитая, им в голову крепко ударила. Как во хмелю они были, по русским городам да деревням рыскали, бесчинствовали, святые церкви и монастыри разоряли, людишек порубили да пожгли – без счета… Народ простой Владислава на трон не хотел – был у него другой заступник, князь Димитрий Михайлович Пожарский, который под Москву из Нижнего Новгорода ратных людей привел, захватчиков из златоглавой столицы гнать. Да только бояре московские, начальные, князя Пожарского на царстве видеть не хотели: больно князь смел да крут, своего наворотит, не послушается, поостеречься надобно!

Ванька Заруцкий со своими казаками донскими и запорожскими за Марию Юрьевну да за сынка ее стоял, а бояре в Москве все сговаривались да переговаривались, сговориться никак не могли. Нужен им был царь слабый да хилый, а еще лучше – увечный какой или вовсе слабоумный, чтобы сидел тихо да родовитым фамилиям не перечил. Вот и избрали они в цари молодого Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Ростовского Филарета, в миру – Феодора Никитича, боярина Романова, которого в монахи при злодее Годунове насильно постригли. Думали, царь молодой, умом не больно острый – сидеть будет тихо, не пикнет! Царенок – одно слово! Впрочем, иные поговаривали, что царенок еще себя покажет, умом-то он смолоду прост, да сердцем горяч!

Привезли царицу Марию Юрьевну из Астрахани с воренком, сынком ее кудрявым, снова в Коломну, да уже не в палаты пышные, а в башню кремлевскую. Здесь ее пленницей и держали, а сына на Москву отвезли да там и убили. Однажды, когда Алена уже при Брусенском монастыре Успения Девы Марии жила, игуменья монастырская вызвала Алену к себе и спросила:

– Хочешь за ворухой ходить? В башне ее прибираться, еду ей носить?

– Почему я, матушка игуменья? – удивилась Алена.

– Знаю, девица, твой отец за Самозванца пострадал, стало быть, ты к ворухе сочувствие имеешь. Признавайся, имеешь?

– Имею… – опустив голову, покаянно призналась Алена.

– Вот и ходи к ней, коли жалеешь, – решила игуменья. – Кому ж еще? А мне докладывать будешь: что воруха говорит, о чем просит, что на уме у нее, не хочет ли сбежать?

– Откуда я, матушка игуменья, такие страсти узнаю?

– Слушай да примечай – вот мой сказ! Велено нам из Москвы кого из сестер или с послушания к ворухе приставить. Вот тебя и приставлю.

Игуменья властно взяла Алену за подбородок и пытливо заглянула ей в глаза. Алена поняла: матушка игуменья тоже втайне сочувствует пленнице и потому хочет приставить к ней друга, а не врага. Потому она матушке игуменье противиться не стала и в башню каждый день ходить стала. Только в разговоры с Мариной не вступала: боялась, что и у стен, тем паче у таких толстых, крепких да холодных, есть уши, и если она, Алена, на пленницу не донесет, другие радетели найдутся.

После казни отца и матушкиной нежданной смерти стала Аленка очень осторожной, хоть и девчонкой застали ее эти беды. Нрава смелого да горячего не потеряла, крепости духа не утратила, но жизни научилась. Поняла, затвердила накрепко: на Руси язык распускать не стоит, за каждым углом – доносчик! Поначалу она из дальнего, рязанского монастыря сбежать хотела – на волю вольную рвалась, а потом тамошняя матушка игуменья сироте втолковала, что в мир ей никак нельзя, что в миру ее погибель ждет – как дочь государева преступника.

– Так ведь в монахи Шуйского постригли, мне-то нынче беда какая? – не поверила Алена.

– Ваську-то окаянного в монахи постригли, это верно, – согласилась рязанская игуменья, – только ведь Самозванец – все едино Самозванец. И вдова его – воруха. А отец твой их, говорят, жалел.

– А вы, матушка игуменья, разве царицу Марию Юрьевну не жалеете? – усомнилась Алена. – В Рязани да в Коломне многие ее жалеют.

– Жалеют-то жалеют, только вслух не сказывают! – объяснила игуменья. – И ты молчи! И в мир ни ногой: живи при нас, чем тебе плохо? Мы тебя, сироту горемычную, жалеем, к постригу не принуждаем, вот ты и живи… Не беги в мир: в ссылке очнешься или в остроге. Здесь твое место, Аленка!

Когда к власти пришел молодой царь Михаил Федорович Романов, Алена Литвинова вернулась в родную Коломну и жила послушницей при Брусенском монастыре Успения Девы Марии. Укрывалась за его стенами от страшной участи дочери государева преступника.

Коломенский воевода князь Приимков-Ростовский, прозванный Кутюк, был, в общем-то, не злым и не жестоким человеком, и если кого ему приходилось губить, как незадачливого Алениного родителя, то губил он по служебному долгу, без сердца и с душою сокрушенной. Однако имел он иной порок – был весьма жаден и прижимист. Тех денег, которые скудно отпускались из казны на содержание узницы, никто дальше окованного железом воеводского ларя и не видывал. Марину кормила из жалости игуменья Брусенского монастыря. Получив «на острожный хлеб ворухе» пару медяков, Алена выходила скупиться в город, на базар. Если на сдачу оставалась полушка[6], девушка была не прочь побаловать и себя. Особенно нравились Аленке коломенские сладости: здешние посадские люди были великие мастера готовить их.

Зайдет, бывало, Аленка в лавку к Грише Пастильникову, молодцу и красавцу, а он ей даром, за улыбку ее милую и личико нежное, в бумажку сладостей и завернет. Она их, не доходя до монастыря, тайком и съедает. Как ребенок ими тешится. А потом еще пальчики облизывает: уж больно в Коломне сладости хороши!

Гриша Пастильников, коломенский посадский человек

В лавке у Пастильникова было словно в сказке волшебной. Всюду коробы деревянные, резные, а в них, на тряпицах цветных, затейливых, пастила выложена. Брусничная, малиновая, медовая, ореховая, сливовая, ну и, конечно, всем пастилам голова – яблочная! Жил Пастильников при лавке – в небольших, но чистых хоромах. Пахло там деревом свежим, яблоками и напитками разными сладкими. А сад у Гриши большущий был – почитай, два десятка яблонь, антоновка да титовка, высокие, красивые, с тугими, душистыми яблочками. Весной да летом сиживала Аленка под этими яблонями на скамеечке, с Григорием. Он ей рассказывал, как пастила делается, да так сладко да гладко говорил, что заслушаться можно было. Готовил Григорий пастилу из антоновских яблок и меда. Иногда и титовские яблочки в дело пускал. Для крепости и цвету добавлял мед с яичным желтком. И конечно, ягоды всякие… Такую пастилу в Москву, в палаты царские, отослать – не стыдно будет!

Гриша был третьим, самым младшим сыном в семье. Мать Гриши была знатная пастильница, все сладкие секреты знала и младшему открыла. Отец-то смолоду тоже пастильничал, а как малость денег скопил – бросил у печи с противнем да с квашней возиться, торговлишку открыл. Сперва коробейничал, затем лавчонкой обзавелся. Товар брал любой – умел угадать спрос и неизменно продать с выгодой. В Смуту большие деньги пошли к нему в руки… Какого только войска не повидала тогда Коломна, и всякому надобен был и корм для коней, и хлеб для людей, и деготь для колес, и много всякой разности. Со всеми Пастильников-старший дела вел, ни ляхами, ни разбойниками не брезговал. Хитер был Гришин родитель, всем умел быть необходим, потому никто и не тронул его, на купеческую момону не позарился.

Когда прогнали ляхов из Москвы и установился наконец на престоле законный государь Михаил Феодорович, перебрался отец Гриши в златоглавую столицу, носившую еще на себе страшные язвы да увечья битв и пожарищ. Восстанавливалась Престольная… На большом строительстве, вестимо, первыми не стены встают, а богатые барыши подрядчиков поднимаются! Проезжие люди сказывали – обжился в Москве коломенский торговый человек Пастильников, в боярские палаты вхож стал, уж и терем себе построил, и вроде как новую семью завел – живет во грехе с некой молодой вдовою, писаной красавицей… И то верно, зачем успешному да смелому мужу, в коем велика еще сила, старая венчанная жена?

Старшие братья Гришины были в отца – ухватистые да оборотистые, жадные до деньги и чуткие до удачи, оба вышли в купцы, переженились и зажили отдельными домами. Впрочем, не совсем отдельными – старшему прежний, большой пастильниковский дом отошел, при нем доживала и горемычница матушка, утешаясь заботами о малышах-внучатах.

Грише торговой смекалки и старания в делах тоже было не занимать, однако уродился он на свет с мягким и совестливым: гнушался урвать, где плохо лежит, обобрать, обсчитать. «Это у тебя, Гришка, по молодости! – посмеивались братья. – Ничо, в лета войдешь – закрутеешь, волком станешь! Без этого на Руси в купецком сословии никак!»

Однако Грише об ином думалось – доказать хотел, что возможно в русской земле иначе ремесленные да торговые дела вести – по совести, по закону Божескому и человеческому, без утеснения слабых да бедных, без обмана, без потачки мздоимству воеводскому и беспределу приказному. Впрочем, пенять на братьев ему было нечего: помогли они ему и свое дело основать, и лавочку справить – небольшую, да ладную.

Теперь Григорий остался сам за себя – вот и старается от зари до зари, сам и готовит, сам и продает. Двух мастериц, правда, себе в помощь нанял, пастильниц опытных, в возрасте. Дела вроде ничего себе идут, а на душе неспокойно. С тревогой и срамом начал примечать за собою Гриша то, чего гнушался в отце да в братьях: волей или неволей здесь схитрит, там обвесит, туда нужному человечку подарочек занесет. Не спорится без этого торговлишка! Или это проклятие на ней, на торговле, такое?

Сначала Алена Григория дичилась, осторожничала. Бывало, слова не вымолвит, губ не разожмет, купит все, что для матушки игуменьи да для сестер монастырских надобно, и назад пойдет. Строгая такая, суровая, словно давно уже от мира отрешилась, только что постриг не приняла. Но строгость эта порой напускной казалась, особенно когда Аленка радостно, бесхитростно улыбалась, радуясь пустякам или великим Божьим милостям – солнцу, небу, деревьям или вот той же коломенской пастиле, которой так охотно угощал ее Григорий.

Пастильников, как и многие в Коломне, знал горестную историю Алены и считал девушку «сиротой Божьей», которую обижать нельзя, – Господь не простит. Но когда Алена стала ходить в башню, к Марине Мнишек, любопытство крепко схватило посадского человека за горло. Он до смерти хотел узнать, как живется колдунье Маринке, кому она в несчастье молится и от кого помощи ждет.

Но Алена на его вопросы долго отвечать не хотела – разговор тут же прерывала, словно быстро разрезала тянувшуюся от Григория к ней нить жгучего любопытства. Матушка игуменья строго-настрого запретила ей рассказывать кому бы то ни было про увиденное в башне. Но Григорию Алена инстинктивно доверяла – так доверяют смертельно обиженные жизнью и судьбой люди тем немногим, кто дарил им крохи заботы, нежности и любви. Поэтому однажды она не выдержала и шепотом, недоверчиво озираясь по сторонам, как будто в маленькой тесной лавке Пастильникова спряталось целое полчище доносчиков, быстро, еле размыкая губы, сказала:

– Несчастная она, Мария Юрьевна. Все Христу-Богу молится, чтобы вызволили ее из башни.

– Отчего же Христу? Она ведь еретичка! Говорят, еретики Сатане молятся.

– Не еретичка она, а христианской веры, только латинской, – торопливо, наклонившись к самому уху Пастильникова, ответила Алена. – Не православной, как мы. Я ее молитву разобрала. Говорила она: «Иезус Христос, моли за мене Отца Небесного». Это, стало быть, значит: «Иисус Христос, помолись обо мне Отцу Небесному».

– Стало быть, она не ворожит? По черной книге слова богопротивные не читает? – удивился Пастильников.

– Нет у нее никаких книг, кроме Священного Писания. Молится она – на латинском наречии или по-своему, по-ляшски. На шее у нее бусы висят, с крестом. Так она те бусы в руки берет и каждую бусинку гладит. А потом молитвы читает.

– Может, бусы эти – колдовские?

– Нет, не колдовские. Для христианской молитвы они. Четками зовутся.

– А ты откуда знаешь, что четками?

– Сказывали.

– Жалко тебе ее, Маринку, Аленушка?

– А тебе, Гриша, разве нет?

– И мне жалко. – признался Пастильников. – Сына у нее убили. Грех это страшный. И государю нашему молодому, Михаилу Федоровичу, детоубийство не простится. С Бориской Годуновым он им себя сравнял.

– Молчи, Гриша, а то, не приведи Господь, злой человек услышит, донесет! – Послушница горячей ладонью зажала Григорию рот.

– Стало быть, ты за меня боишься, Аленушка? – растрогался Григорий.

– Боюсь… – опустив глаза, застыдившись, призналась Алена.

– Благослови тебя Господь, сирота Божья! – сказал ей Пастильников. – А я тебя всю жизнь любить буду. Коли была б ты мирская, а не монастырская, сказал бы тебе: «Выходи за меня замуж. И проживем вместе – ладно да мирно». Не дворянского я роду-племени, как твой батюшка был, но человек честный, посадский, кой-какую деньгу скопил. Жить будешь в достатке. Не пожалеешь.

– Нельзя мне за тебя идти, Гриша, – вздохнула Алена. – Я ведь монастырская.

– Но ты ведь, Аленушка, пострига не принимала…

– Послушница я, ты знаешь. Скоро постриг приму. Да и нет мне дороги из монастыря в мир. Я ведь государева преступника дочь. В мир выйду – в остроге сгину. Да и ты со мной – коли судьбу мою разделить захочешь.

– Не боись, Аленушка! Авось не сгинем! – лихо, весело сказал Григорий. – Увезу я тебя отсюда далеко-далеко. Забудут про тебя люди. А мы будем жить-поживать да добра наживать на чужой сторонке.

– Где ж такая чужая сторонка сыщется? – с сомнением вопросила Аленка. – Есть ли вовсе такая страна на божьем свете, где лихие начальники, богачи-кровососы да доносники не обидят бедную сироту?

– Хочешь, до Литвы доберемся, Алена, али до Украйны! Или до Сибири… Там беглых много. А хочешь, на Дон уйдем. С вольного Дону выдачи нет.

– А коли поймают нас, тогда что?

– Не боись, Аленушка, не поймают!

Алена подхватила свою корзинку и выбежала из лавки. Григорий успел, правда, по давнему своему обычаю сунуть ей сладости в тряпице. Она взяла, не побрезговала. Стало быть, съест по дороге, сирота Божья…

Сон узницы

Марине опять приснилась старшая сестра Урсула. Как будто сидят они в одной из комнат Самборского замка – кажется, в Марысиной спальне, и Урсула сестренке волосы расчесывает. Ласково так водит гребнем, тихо перебирает шелковистые пряди, а сама напевает старинную песенку:

Если бы я пташкой да лететь умела, Я б тогда в Силезию к Ясю прилетела! Сиротинкой бедной на плетень бы села – Глянь-ка, мой коханый: люба прилетела!

А потом вдруг как дернет за волос, а Маришка как закричит! Больно! От своего крика и проснулась… Как это говорят московиты: гладко стелет, да жестко спать. Верно говорят. Урсула гладко да старательно жесткую каменную постель застелила. А спать на этой холодной постели – Маришке, Марысе.

Судьба Урсулы сложилась завидно и счастливо, хоть и не искала сестрица высшего сана и королевских почестей. Не хотела она быть гордой красавицей королевой, как прекрасная Бона, которая однажды охотилась в окрестностях Самбора. Урсула вышла замуж за князя Константина Вишневецкого, двоюродного брата самого князя Адама из Брагина, магната. Князь Адам упрямо держался за свою православную веру, а Константин католиком был. Урсула, воспитанная, как и ее братья и сестры, монахами-бернардинцами, тоже была истовой католичкой, но довольно быстро, хоть и неохотно, смирилась с тем, что Вишневецкие сочувствовали православию. В конце концов, все мы – и католики, и православные схизматики – братья и сестры во Христе.

Мнишеков считали в Речи Посполитой пришлыми. Были они родом из Великих Кончиц, что в Чехии, и долгое время являлись подданными императора Священной Римской империи германской нации. Дед Марианны-Марыси-Марины, Николай Мнишек, бежал из своего моравского поместья в Польшу, подальше от гнева императора Фердинанда. Что он там такое натворил, Марыся не знала – да и отец об этом молчал.

Зато важный пан Ежи Мнишек, спесиво покручивая длинный седеющий ус, любил рассказывать домочадцам и гостям иную семейную легенду, благоговейно передававшуюся в их роду между поколениями. Легенда эта гласила, что Мнишеки – не какие-то там простые шляхтичи и даже выше магнатов, ибо они происходят от самого Карла Великого, Шарлеманя, первого императора Священной Римской империи. А в империю эту входили когда-то все европейские земли. Жаль, что ныне она оскудела и вынуждена уступать во влиянии и власти и Французскому королевству, и Кастилии с Арагоном, и даже порой – английскому льву.

«Наш августейший предок, панове, правил не воеводством каким-нибудь захудалым, не малым швабским графством, каких множество, – внушительно надувал толстые багровые щеки пан Ежи. – Под его скипетр склонились все европейские земли! Это уж после, когда на престоле уселась разная немчура, которая великому Карлу седьмая вода на киселе, Священноримская цесария оскудела и развалилась. Вот ежели бы цесарский трон по праву крови занимали мы, Мнишеки…».

Урсула относилась к этой легенде снисходительно – родовой каприз, не более! Власть давно уже не у сказочного Шарлеманя и тем паче не у его потомков, Мнишеков, а у короля Речи Посполитой Сигизмунда, да хранит Господь его дни, и у магнатов – Острожских, Вишневецких, Потоцких. Вот она и сумела очаровать князя Константина Вишневецкого, вышла за него замуж и считала карточную партию своей жизни успешно сыгранной. Но Марианна, Марыся, Марина – младшая дочь пана Ежи – не хотела такого простого счастья. Горделивые мечтания волновали ее кровь и смущали сны. Она видела себя даже не королевой Речи Посполитой, подобной Боне, а еще выше – императрицей. Императрица Мария из рода Мнишеков, потомков самого Карла Великого, как красиво звучит!

Вот только в каких землях она будет править? Трон Священной Римской империи занят, на троне Речи Посполитой прочно сидит Сигизмунд III… Что ей еще остается? О Московии Марыся тогда не думала. Далекая, непонятная страна, где, как говорили старшие, правит тиран по имени Иван, Ян. И этот тиран приказывает зашивать своих подданных в мешки, а потом бросает их на растерзание собакам. Страшные, жестокие нравы!

Пан Ежи часто рассказывал жене, пани Ядвиге из древнего рода Тарло, и детям про тирана-московита и его правление. Конечно, пан Ежи опускал многие зловещие подробности царствования «тирана Ивана», но и того, что он рассказывал, было достаточно для того, чтобы и рассудительная Урсула, и впечатлительная Марыся по ночам тряслись от страха. Почему же после всех этих причудливых и жестоких историй, повествовавших о знатных московских людях, разорванных собаками, или о женщинах, которых закопали по голову в землю, или живыми положили в гроб, или опустили под лед озера, Марина все-таки согласилась ехать в Московию, пусть даже в качестве новой царицы?! Ведь она слышала, знала от батюшки, как поступал со своими царицами «тиран Иван»! Но царевич Димитрий, думала тогда Марыся, он же совсем другой – благородный, нежный, сильный, настоящий рыцарь, хоть и сын «тирана Ивана». Он никогда не обидит доверившуюся ему даму!

Ах, Урсула, сестричка моя старшая, ведь это с твоего письма, отосланного отцу в Самборский замок, все и началось… Пан Ежи, пораженный новостями, читал это письмо вслух, жене и детям, в большой пиршественной зале. Больше всех была заинтригована пятнадцатилетняя Марыся, бредившая принцами и императорами. Она тогда еле усидела на месте, все дергала пышную бархатную скатерть с длинными кистями и даже оторвала одну. А пан Ежи читал, да так торжественно и громко, что даже слуги сбежались на его голос:

«Хочу поведать вам, дорогие мои родители, и вам, братья и сестры, о дивной, таинственной истории, что приключилась в доме князя Адама Вишневецкого, коего верным вассалом и родичем является супруг мой Константин. Есть у князя Адама слуга, что оказался вовсе не слугой, а сыном ужасного тирана Ивана, царя Московии, чьи страшные дела известны всей Речи Посполитой. Поначалу ни князь Адам, ни супруг мой Константин нимало не подозревали о том, что слуга этот окажется впавшим в несчастье принцем. Он молод, хорошо воспитан, образован, с манерами шляхтича, и князь Адам даже подумал, что такой человек не похож на слугу и нанялся к нему, только будучи в крайнем несчастье и без средств. Но в Речи Посполитой немало нищих шляхтичей, которые за честь почитают служить магнатам (в наших краях, как известно, каждый дворовый пес – шляхтич!).

Потому князь Адам не стал расспрашивать молодого человека о его родословной. Истина открылась случайно, когда слуга сей тяжело заболел и лежал без сил на одре недуга. Он умолял призвать к нему православного священника, дабы исповедоваться и причаститься. Князь Адам, как вам известно, склоняется к православию и потому исполнил просьбу единоверца.

На исповеди слуга рассказал, что он московский принц Димитр, младший сын тирана Ивана, чудом спасшийся от приспешников нынешнего царя Московии Бориса. Священнику, а после и князю Адаму Димитр показал золотой нательный крест, на коем было вытеснено имя «Димитрий». Димитр уверял, что вместо него в граде Угличе убили другого ребенка, а сам он был отвезен неким врачом, подданным аглицкой королевы Эльжбеты, к далекому северному морю, где и скрывался от коварного Годунова в монастырях. Так прошло много лет, и спасенному принцу помогали многие добрые люди, чьих имен он не хочет называть. Ныне же он решил укрыться от царя Бориса в землях Речи Посполитой и просит у князя Адама помощи и защиты.

Верить ли сему, не знаю, дражайшие мои родители, братья и сестры, но князь Адам и супруг мой, князь Константин, верят беспрекословно. Вскоре вы сами будете иметь возможность увидеть принца Димитра, ибо князь Адам и князь Константин намерены привезти его к вам, в Самбор. О дальнейшем вам напишет мой супруг.

Ваша любящая и покорная дочь, княгиня Урсула Вишневецкая».

– Необыкновенная история! Воистину чудо Божье! – воскликнула романтическая пани Ядвига.

– Ах, матушка, этот слуга, видно, и вправду переодетый принц! – добавила с другого конца стола впечатлительная Марыся.

– Может, принц, а может, и ловкий мошенник, который одурачил доверчивого князя Адама… Наш Адам, как и все схизматики, не семи пядей во лбу! – резонно заметил пан Ежи.

– Если они едут сюда, то мы вскоре сами сможем увидеть этого Димитра! – вступил в разговор сын пана Ежи, Станислав.

– На все воля Божья, дети мои, на все воля Божья… – Пан Ежи молитвенно сложил ладони и поднял глаза к потолку.

– Урсула – умная девочка, – заметила пани Ядвига. – Она радеет о благе нашего дома. Вишневецкие не зря везут сюда этого Димитра. А что, если принц влюбится в одну из наших дочерей? Скажем, в Марысю? Чем она не хороша? Станет владычицей Московии!

– Я? Королевой? – переспросила Марыся, и щеки ее залил румянец. – Не может быть! (Но сердце ее пело: может быть! Конечно, так и будет! Ах, если бы знала тогда пятнадцатилетняя глупая девочка, что Московское царство станет ее тюрьмой, а скоро и могилой!)

– Это все бредни, отец, типа твоей вечной сказочки про Шарлеманя! – недоверчиво скривился пан Станислав, все чаще осмеливавшийся перечить главе дома Мнишеков. – Кто же посадит этого бродягу, бывшего слугу, на московский трон? На этом престоле крепко сидит Годунов!

– Кто?! Вот ты и посадишь, когда я повелю тебе взяться за саблю! Мы! Речь Посполитая! Наше шляхетное войско! – воинственно выкрикнул пан Ежи, стукнув кулаком по столу. – Тогда Московия будет другом и Литвы, и Польши, а не нашим врагом, как ныне, и все ее богатства откроются для нас на вечные времена!

– После кровавого тирана Ивана и коварного узурпатора Бориса Годунова в Московии воцарится благородный король-рыцарь, обязанный нашему шляхетству… Уж мы сумеем взыскать с него за услуги! – поддержал отца старший сын, Николай, правая рука отца, отличавшийся расчетливостью и крепкой хваткой к хозяйству.

– А Марыся станет королевой! – присовокупил третий сын, Сигизмунд, названный в честь короля Речи Посполитой.

– Почему Марыся? Почему не я? – обиженно вмешалась в разговор одна из дочерей, хорошенькая Бася.

– Мала еще! В куклы пойди поиграй! А лучше посиди и почитай из латинской грамматики или из древних авторов! А то целый день по всем коридорам только твой топот и слышен! – с деланой суровостью прикрикнул на Басю Станислав.

– Еще медведя на охоте не убили, а уже шкуру его делят! – сказал пан Ежи. – Ишь, раскудахтались! Посмотрим, какого бродягу привезут к нам Вишневецкие! Кто докажет, что он и вправду – принц?!

– Если сам князь Адам поверил этому Димитру, то он и вправду принц! – возразила мужу пани Ядвига.

– Князь Адам известен своим легковерием на всю Речь Посполитую… – отрезал пан Ежи. – А зять наш, Константин, повторяет все, что скажет князь Адам. Нет у меня им обоим веры! Сам все проверю, сам этого бродягу прощупаю, каждую косточку ему перетряхну! Слышите, сам!!!

– Тряси ему кости, муженек, да не перестарайся! – В семейных спорах пани Ядвига старалась не уступать мужу (пусть помнит, что она из знатного и богатого рода Тарло, а Тарло богаче Мнишеков!). – Нам московский принц больше выгоды и удачи сулит, чем бродяга!

Марыся хихикнула и оторвала от скатерти еще одну кисточку. Вслед за ней засмеялись другие сестры, потом – братья. Пан Ежи хранил молчание. Он еще не решил, как ему относиться к этим необычайным новостям. У пана Ежи, как говорила пани Ядвига, был «государственный ум». А государственные люди думают долго, но верно.

Ах, несчастные, ах, легковерные, принц он или нет – это совсем не важно! Важно то, примет ли Московия, привыкшая к царям-тиранам, государя-рыцаря! Теперь, в башне Коломенского кремля, Марина понимала: не примет, не приняла. Но тогда она, как и все в их семье, за исключением хитрого и недоверчивого пана Ежи, упивалась безумными мечтами. Расплата за мечты – какая она горькая! Как полынь…

Димитр, сын тирана Ивана. Самбор, 1604 год

Каким она увидела Димитра впервые? В тот необыкновенный день, когда в Самборском замке все замерли в ожидании и томились от мучительного, невозможного, расцвеченного самыми невероятными фантазиями любопытства… В тот день (о, Господь Всемогущий, как тяжело это вспоминать сейчас, в башне, когда от стены до стены – четыре шага, а в сердце – ад!) Марыся и Бася почти не отходили от большого, с цветными стеклами, стрельчатого окна в пиршественной зале. Они знали, что сейчас приедет старшая сестричка Урсула, а с ней – князь Константин Вишневецкий, а может, и сам князь Адам, а с ними, а с ними… А с ними тот самый молодой господарчик, которого даже недоверчивый пан Ежи с недавних пор перестал называть бродягой, а пани Ядвига и попросту зовет «принцем и будущим владыкой Московии».

Марианна все утро провертелась перед зеркалом и так сама собой залюбовалась, что мочи нет! Бася – та надулась как мышь на крупу. Во-первых, ей не дали нарядиться в платье сестрицы Урсулы – синего бархата со шлейфом и пышными рукавами, сказали, что мала еще, младше Марыси, а во-вторых, Марыся была слишком хороша собой и затмевала Басю. Стоял на редкость теплый март 1604 года, снег уже растаял, весенний воздух будоражил кровь и кружил голову, и Марысе отчаянно хотелось, чтобы «молодой московский господарчик» оказался красивым, статным, смелым и добрым, настоящим рыцарем и влюбился в нее. Конечно, в нее, а в кого же еще? Бася мала, а Урсула замужем. Марианна, впрочем, оставила кукол только год назад, но об этом ей сейчас не хотелось вспоминать.

Вот они появились… Идут через двор замка. Сейчас поднимутся по лестнице, надо быть наготове. Отец, сестричка Урсула со своим князем Константином (князя Адама почему-то с ними нет!), и вот он, вот он – «молодой господарчик»… Одет в гусарскую венгерку, улыбается… Марина отчетливо помнила, как Бася закричала: «Марыся, смотри, у него большущая бородавка под глазом… Да не одна – две! Другая – на носу!»

И Марыся тогда ответила: «Ты глупая, Бася, ну при чем тут бородавки?!» А сама подумала: «И правда, бородавки… И большие… Не так уж он красив. Невысокого роста, плохо сложен. Кажется, одна рука короче другой – когда ходит, это видно. Но лицо серьезное и печальное. И улыбается хорошо. Почти как старший брат Михал. Только вот бороды и усов не носит. А жаль. Михал говорит: какой же рыцарь без усов?!»

Вслух же Марианна сказала: «Бася, у нашего покойного короля Стефана Батория бородавок было еще больше».

– Откуда ты знаешь? – фыркнула Бася.

– Видела на портрете, да и матушка рассказывала.

– А может, тогда он сын короля Стефана, а не тирана Ивана? – предположила Бася.

– Откуда ты это взяла? – с усмешкой спросила Марыся.

– Бородавки пересчитала! – хихикнула Бася. – Будет у тебя бородавчатый муж, а у меня – другой, красивый! – (Бася была явно разочарована «московским принцем».)

– Не смей, Баська! У него лицо хорошее. Грустное только… – заступилась за гостя Марыся. Бася показала сестре язык и отошла от окна. Она уже потеряла интерес к московскому гостю. А вот Марыся, напротив… Что-то ее тянуло к этому молодому человеку. Наверное, тайна…

Марианна всегда любила разгадывать тайны. И даже в конце своего страшного пути она не могла отказаться от этого занятия. Только теперь у нее оставалась всего лишь одна неразгаданная тайна – зачем же она пришла в этот горький и кровавый мир, потеряла всех, кого любила, и оказалась здесь, в башне, заживо погребенной…

Димитр плохо говорил по-польски, но Марианна быстро научилась его понимать. Как и всем в Самборском замке, он показал ей золотой нательный крест – главное доказательство его царского происхождения. На этом кресте действительно можно было различить затейливую буквенную вязь, свидетельствовавшую о том, что он принадлежал (или принадлежит?) царевичу Димитрию Иоанновичу. Димитр уверял, что этот крест еще в младенчестве надела ему на шею матушка – царица московитов Мария. Он рассказывал об этом так искренно и уверенно, что нельзя было усомниться в происхождении креста. Пан Ежи крепко тряхнул «молодого господарчика» при встрече – все выведывал и расспрашивал, чуть ли не поминутно крепко дергал «московского гостя» за спутанные нити воспоминаний и слов. Но как ни старался пан Ежи – ни одна из этих нитей не оборвалась.

И дело было даже не в речах «молодого господарчика», а в том, как он произносил эти речи, в исходившей от него горячей, страстной, уверенной силе. Марианна чувствовала: этот человек вправе мстить Годунову, выстрадал это право, но она не была до конца уверена в том, мстит ли он за себя или за кого-то очень ему близкого, за друга или брата. Быть может, за брата, с которым Димитр так сроднился, что в полной мере отождествляет себя с ним? Но нет, он собирается мстить за себя, конечно же, за себя… А брата его названого, мальчика по имени Иван Истомин, убили вместо Димитра в Угличе. Они были так похожи и так дружны, что царица-мать целовала их обоих перед сном… Так рассказывал Димитр – и все в Самборском замке (и даже хитроумный пан Ежи) верили ему.

Сначала Марианну редко оставляли с Димитром наедине: пан Ежи не собирался обнаруживать своих тайных намерений относительно дочери и московского гостя до тех пор, пока пришельца не поддержат в Кракове. Пусть этот сумасброд, князь Адам Вишневецкий, у себя в Брагине катал Димитра на колесницах и называл императором, это все причуды магната, не более! В жилах Мнишеков течет кровь самого Карла Великого, и породниться они могут только с поддержанным королем Речи Посполитой московским принцем, а не с безродным бродягой. Димитр гостил в Самборе, а хозяин замка принимал гостей из Кракова, и с особым почетом – папского нунция Клавдия Рангони.

Пусть гости из Рима и Кракова сами решат: принц этот бродяга или нет! Пусть папская и королевская власть примут решение, и тогда пан Ежи склонит перед этим решением свою гордую голову. А дочкино любопытство пока следует попридержать в узде: пусть Марианна отплясывает с гостем мазурку, если в замке соберется шляхта, и ласково улыбается ему, но не более. Никаких разговоров наедине и тем паче – никаких встреч за пределами замка, в городе!

Но любопытство Марианны оказалось сильнее, чем все запреты пана Ежи. Она не собиралась танцевать с гостем не разжимая губ или убегать прочь, встречая его в коридорах и залах замка. Этого человека окружала тайна, и Марысе отчаянно хотелось приподнять ее покров. И однажды она приподняла – заговорила с молодым господарчиком, когда отец был занят важнейшей беседой с папским нунцием, князем Константином и приехавшим в замок князем Адамом. Московита к этой беседе не допустили – должно быть, стала известной воля Рима и Кракова, но эту волю пока нельзя было сообщить пришельцу.

Московит задумчиво прохаживался вдоль крепостных валов и все смотрел вдаль, как будто хотел различить за холмами и лесами свою далекую родину. Марыся подошла к нему тихо, почти неслышными шагами, и встала рядом:

– Ясновельможная панна, – спросил Димитр, – вас прислал ваш батюшка, или вы пришли сами?

– Сама… А почему вы спрашиваете, принц?

– Потому что в моей стране молодые девицы не так свободны, как в Речи Посполитой. Они разговаривают с молодыми панами наедине, только если их батюшка позволит.

– Они сидят у вас взаперти? И никуда не ходят?

– Сами – не ходят, панна Марианна.

– У нас все по-другому, мой принц. Мы принимаем гостей, танцуем на балах, ездим в город и на охоту. Вы сами видели!

– Я видел, панна Марианна, и даже не единожды имел честь танцевать с вами.

– Вам понравилось танцевать со мной, принц?

– Вы прекрасно танцуете, панна. Но у нас на Руси говорят, что пляска – дело скоморошье.

– Кто такие эти… Ско-мо-ро-хи?

– По-вашему – комедианты, панна. Их у нас презирают, хотя и зовут в благородные дома для веселья.

– Стало быть, я – комедиантка? – Марианна не на шутку рассердилась, вскинула тонко очерченные соболиные брови, нахмурила лоб, закусила губы.

Димитр рассмеялся, но ласково, по-дружески, и немного печально.

– Все мы, панна Марианна, до некоторой степени комедианты на подмостках жизни. И я… Но вас я не осмелюсь так называть, ясновельможная панна. Вы слишком юны для того, чтобы играть роль, вы только овладеваете этим искусством… Но вы здесь – своя, а я – чужой. Я еще не привык к здешним обычаям, хоть и жил некоторое время в Литве.

– В замке сиятельного князя Вишневецкого… Как слуга… – ехидно добавила Марианна.

– Я был слугой, панна Марианна, это так… – нимало не смутившись, ответил Димитр. – Но все мы – слуги Божьи.

– Все мы служим Отцу Небесному, пану Иезусу и Святой Матери Католической церкви… У нас в Речи Посполитой благородный шляхтич может служить магнату. Но это не пристало принцу. Зачем вы так уронили себя, мой принц?

– Я был беден и одинок, панна.

– Но отчего вы так долго скрывали свое царственное происхождение?

– Вы знаете отчего, ясновельможная панна. Я прятался от злодея Бориски Годунова по нашим северным монастырям, а после бежал в Литву…

– Знаю, принц, вы рассказывали нам о ваших бедствиях! – нетерпеливо воскликнула Марыся. – Но, быть может, есть то, о чем вы умалчиваете? То, в чем вы можете признаться только перед Богом! Но знайте, у нас говорят, что рыцарь должен быть чист перед Дамой, а вы – рыцарь, я уверена! Скройте свою тайну от батюшки, но поведайте мне. Я вас не предам…

– Вы не знаете, что такое предать, панна Марианна. Вы еще так молоды. Вы никого не предавали, и никто не предавал вас. Я же пришел к вам из царства смерти. Мне надлежало умереть. Вместо меня умер мой крестный брат. Стало быть, я сам умер наполовину.

– Вы говорите загадками, мой принц…

Димитр улыбнулся задумчиво и грустно. И Марианна вдруг задрожала от страшной догадки: ей показалось, что этот человек живет за другого, не за себя самого. Но кто этот другой?

– Вы и вправду сын тирана Ивана, мой молодой господарчик? – переспросила она.

Димитр усмехнулся.

– Я сын государя Всея Руси Иоанна Васильевича, – грустно сказал он. – Ваши сородичи величают моего батюшку тираном. И я не держу на них зла. Матушка боялась государя, своего супруга, до смерти. Он грозился скормить ее собакам. А моего названого брата, Ваню Истомина, убили вместо меня. Потому и я сказал, что пришел к вам из царства смерти.

– Ваша матушка еще жива, мой принц?

– Она в далеком монастыре под неусыпным надзором. Ее постригли в монахини под именем Марфы. Я тайно проник к ней однажды. Она благословила меня на бегство в Украйну и Литву.

– Она благословила вас бежать на чужбину? Просить на чужбине помощи? Против своих? – усомнилась Марыся.

– Что такое чужбина, ясновельможная панна? Что такое отчизна? Отчизна изгнала меня, а чужбина приютила. Какую землю мне любить? Порой я сам не знаю, кто я. Московит? Украинец? Литвин? Поляк? Я – бездомный странник, ветер над полем, прекрасная панна. Но если судьба будет ко мне благосклонна, этот ветер вернется в Московию ураганом!

– Когда вы вернете себе престол ваших предков, то снова обретете и родину, и дом… – уверенно сказала Марыся.

Димитр галантно, почти как поляк, склонился перед Марианной в поклоне. Поднес ее руку к губам, тихо спросил:

– Вы поможете мне в этом, прекрасная панна, свет очей моих? Вы полюбите меня?

И она ответила, выдохнула, тихо-тихо, словно ветерок тронул озерную гладь:

– Полюблю, мой принц…

Угличский кремль, 1591 год

Когда Марыся ушла, Димитрий остался один на валу Самборского замка. Он думал о прошлом, о том, что не мог и не смел доверить юному сердцу Марианны. Вспоминал Углич, волжские берега, раннее детство, матушку Марию Федоровну и названого брата Ваню Истомина, с которым они были так дружны и даже так похожи, что царица ласково целовала их обоих перед сном. У Вани была странная и зловещая судьба: его взяли в царские покои Угличского кремля для того, чтобы он погиб за другого, – за своего крестного братца, царевича Димитрия Иоанновича. Но порой Димитрию казалось, что это не Ваня Истомин погиб за него, а он погиб за Ваню Истомина. Димитрий часто путался в своих детских воспоминаниях, мучительно и порой неудачно искал в них выход, как в лабиринте.

Он привык к ходульной и гордой осанке царственного изгнанника, как некогда научился быть незаметным и сливаться с толпой. Он умел с величественной простотой сказать: «Я Димитрий Иванович, сын государя Всея Руси и единственно законный наследник»… Но каким именем назовет его ангел-хранитель, унося его душу к Престолу Небесному, – Митенька или Ванюшка?

И рисовались ему порой странные картины: один мальчик, одетый в дорогие одежды, с новым, драгоценным «ожерельицем» на шее, но с перерезанным горлом, лежит на церковном полу, почти у самого алтаря, и стоит над ним, точно в дозоре, дядя царицы Марии – Афанасий Федорович Нагой. А другого мальчика, одетого попроще, живого, но смертельно испуганного и заплаканного, спешно ночью тайком увозят в Ярославль, пока не узнал о случившемся Годунов и не прислали из Москвы верных людей для разбирательства. Но кого же убили и кто остался жив? Иногда Димитрию казалось, что он – вовсе не царевич, а Ваня Истомин, чудом оставшийся в живых, что подлинный царевич погиб, а его друг и почти что двойник Ванятка – выжил. Но это было редко – чаще всего Димитрий думал, что за него убили крестного братца Ванятку, а сам он и есть – чудом спасшийся царевич.

Годунов велел называть невесть откуда взявшегося претендента на российский престол беглым монахом Гришкой Отрепьевым, но Димитрий знал настоящего Отрепьева – этот человек действительно находился в его свите. Семейство Отрепьевых тайно сносилось с боярином Федором Романовым и другими знатными персонами, ненавидевшими Годунова, и многим помогло Димитрию в те лихие годы, когда царевич прятался по дальним имениям посвященных в его тайну дворян да по монастырям. Служили царевичу и Отрепьевы – верой да правдой. А бояре – противники Годунова – подготавливали появление выходца с того света, царевича Димитрия.

Как же все начиналось в те далекие, невозвратимые, навсегда окрашенные страданием и кровью детские годы? Все было просто – два мальчика играли во дворе, щедро освещенном солнцем. Совсем рядом несла свои могучие воды Волга, и здесь, около царских палат, хорошо чувствовалось ее дыхание – доброе, ласковое, благосклонное. На ступеньках царицыного терема сидела их нянька, Василиса Волохова, и лениво лузгала орешки, то и дело поправляя застившую глаза прядь. Няньке хотелось спать, она совсем разомлела под летним угличским солнцем и смотрела за мальчиками вполглаза. Да и что с ними может случиться в этот мирный, ясный день, когда сама царица Мария Федоровна приглядывает за детьми из окошка, а в двух шагах дремлет на солнышке захмелевшая от местной медовухи стража?

Один из мальчиков был царевичем Димитрием, младшим, нежданным сыном Ивана Грозного, а второй – его крестным братом, Иваном Истоминым. Мальчики были так похожи друг на друга, что домочадцы их порой путали, а безошибочно одного от другого отличали только царица с нянькой, да еще царицыны братья. Недавно мальчики обменялись нательными крестами, чем названый брат царевича очень гордился. Теперь у него был золотой тяжелый крест с затейливо вырезанным на нем именем «Димитрий», а у царевича – простой, медный.

Царице Марии сначала очень не понравился такой обмен, да и царские дядья недовольно хмурили брови, но царевич не позволил отнять подарок у названого брата – мальчик был строптив не по годам, весь в отца. Можно было бы, конечно, заставить мальцов слушаться, что и собирался поначалу сделать дядя царицы Марии…

Но потом с царицыным дядей окольничим Афанасием Федоровичем Нагим в тихий Углич из Ярославля принесло по торговому, а скорее по хмельному делу его старого знакомца англицкого купца Еремку Горшего, иначе – Джерома Горсея. За хмельными медами местного происхождения и привезенной гостем ароматной мальвазией под пироги с волжской осетринкой Афанасий Нагой, став спьяну обидчив, пожаловался:

– Видишь, Еремка, я тому мальцу, царевичу, внучатому племяшу моему, жизни не пожалею! Наша ж в нем кровь, Нагая… А он, оголец, хоть росточком с мой сапог, «псом» меня намедни обидно облаял! Весь в батьку, Ивашку Грозного, не к ночи будь помянут…

– Why песом? – икнув, рассеянно полюбопытствовал англичанин.

– Так чего удумал царевич Митька-то! – многословно пояснил Нагой. – Малому Ваньке Истомину, молочному братцу своему, крестик свой нательный подарил, червонного золота и хитрой работы. А Ванька-то ему на шею свою медяшку повесил – поди пойми, кто царевич, а кто холоп! Я Ваньку-то за шкирку сгреб и хотел царевичев крестик силой отнять, а Митенька тут кулачки сжал, ножкой затопал и кричит мне: «Не тронь брата моего, пес!» Так и остался Ванька при золотом кресте, а сам царевич, значит, при холопском…

– Так это есть отлишно, very good! – восхитился Горсей.

Нагой рассердился:

– Ты, Еремка, не заговаривайся! Как дам сейчас жбаном по англицкой твоей башке, тот-то и будет «вери гуд»!

– Вы не так сумели меня понять, my dear lord, I am sorry! – извинился Горсей. – Вы сами говориль, что маленькому prince угрожает… как это сказать?! Bloody danger… Большой напасность… С тех пор как у власти при не-дью-ждни tsar Федор установилься злодзей Boriska Hodunow!

– Великое счастье, что царевич ныне в добром здравии… – перекрестившись, ответил Афанасий Федорович. – За то и молимся непрестанно Христу и Богородице. Чтобы уберегла мальца Пресвятая Дева!

– Нашей Lady нужно делать немного помощь… – Англичанин лукаво усмехнулся и потер гладко выбритый подбородок.

Боярин Нагой в ответ дернул себя за бороду и, вздыхая, заметил:

– Да чем тут поможешь? Велика власть у Годунова… Каждый день дрожим…

– Little boy… Молодой малшик, который играет с prince, очень есть на His Higheness… Как это будет сказать? Расхожий… Прохожий… God damn your bloody language!!! Yes, я вспоминал: он есть похожий! – лукаво заметил англичанин. – Это есть God's hand – Божий воля! Они сделали очень хороший change с крестами!

– Чего уж хорошего? Отдали щенку золотой крест цены немалой, а у царевича на шее медный болтается, как у мальчишки дворового!

– Боль-тае-тся… What the hell is that? А, I’ve got it! Пусть больтается дальше… – согласился хитроумный Горсей. – А еще нужно делать change the dress! Как это? Раздевай, а затем одевай наоборот!

– Переодеть, что ли? – догадался Нагой. – Как так?

– Prince пусть будет одет нищий, а нищий – одет prince! У нас была такая story с little prince Edward, сын наш mighty king – мо-ще-ный король Хенри, – пустился в объяснения Горсей. – Once он надевал на себя some sheet – совсем дерьмо платье… Royal Guard брал его за один нищий – and His Highness got a boot!!! Young Edward получал сапогом под королевский зад! Oh, my dear бой-арин, old bady, это был адский история! Сейчас я буду тебе рассказать…

– Слушай, мало ли что у вас там было? – потеряв терпение, оборвал многословного «аглицкого гостя» Афанасий Федорович. – Недосуг мне нынче байки твои слушать, все одно сбрешешь! Ты давай по делу сказывай, чего удумал? Подменить, что ли, царевича этим мальцом мыслишь?

– Да, да! Все подменять! Change одежда, change «ма-ли-етс», change prince!! – восхитился догадкой своего высокого собеседника Горсей. – Когда воровские люди будут хотел делать bloody harm… зело зло нашему dear little prince, они будут брать за него другой малшик! And they would stick a wrong pig – будут колоть неправильный поросенок!

– Э, ты говори, да не заговаривайся, пивной бурдюк! – Нагой резко одернул дерзостного собеседника. – Это кто тебе тогда «правильный поросенок»? Его царское Высочество царевич Димитрий?!

– Yes, that is damn right!!! – просиял англичанин, не вполне уловивший смысл грозных речей боярина. – Little prince Димитрий есть наш поросенок! Мы не будем давать вор Boriska делать ему зело зло, мы будем его спасать!

– Не приведи Господи такого искушения, – вдруг невольно содрогнувшись от ужасной мысли, размашисто перекрестился Нагой. – Дитя невинное за Димитрия нашего смерть примет! А наследнику царства Московского, сыну Грозного, после в холопском обличье скрываться? Кто его признает? Кто явит его народу православному? Жалко Ваньку Истомина, да участь царевичева, глядишь, и горше выходит!

Горсей раздумчиво отхлебнул меду и, наполнив им обе щеки, не спешил глотать – Нагой знал, что это означало у «аглицкого гостя» усердную работу хитрого ума.

– А может, не выдадут святые угодники? – попытался отступить осторожный боярин. – Не поднимется у Бориски подлая рука на душу младенческую, безгрешную?

Горсей торопливо сглотнул и резко наклонился к Нагому, обдав его запахом вчерашнего перегара и нынешнего хмеля.

– Злодзей Boriska хочет вся власть себе, бойарин! – зловеще прошипел он. – Сей вор будет убивать не один – один тысяча мальшиков, если они стоят на его дорога! Я тебе говорил, ты решай!

Афанасий Нагой не ответил. Он сидел, потупив очи в землю, и только широкая ладонь его нервно комкала и мяла холеную бороду – боярскую честь. Как ни хмелен был Горсей, он понял, что разговора больше не будет: дядя царевича сам определит участь каждого из этих двух мальчиков, беззаботно бегающих по двору взапуски. Горсей об этом, видно, даже не узнает.

«Я только указал один из путей, как спасти великое, пожертвовав малым, – подумал англичанин, успокаивая совесть, засвербившую, словно зубная боль. – Надо всем воля Божественного Провидения! Что бы ни случилось, да будет воля Его!»

Окольничий Афанасий Федорович Нагой, старейшина и предводитель своего рода, сделал выбор. Ванюшка Истомин получил не только золотой крест, но и дорогой воскресный наряд царевича, чтобы ходить в нем к обедне. Димитрий на такую перемену нисколько не обиделся: он очень любил своего названого брата, а с простеньким медным крестом на шее чувствовал себя гораздо лучше, чем с золотым, если обронишь который – заругают. Впрочем, переодеваться в скромный Ванькин кафтанец маленькому царевичу не пришлось. Дядя уехал, а матушка-царица с няньками, как видно, что-то напутали: оба мальчика ходили теперь одинаково нарядные, словно братья! По настоянию хитроумного англичанина мальчики даже спали в одной светлице. И учились они вместе, и сказки на ночь нянька Волохова рассказывала им одни и те же. А царица-мать Мария Нагая ласково целовала на ночь обоих.

Мария Нагая знала, что если, не приведи Господь, подошлет царь Борис убийц к ее Димитрию, то несчастный его названый братец лютую смерть за царевича примет. Жалко ей было этого чужого ребенка, но своего еще жальче. Поэтому она и ласково целовала Ивана перед сном: бедный мальчик, короткая, видно, жизнь у него будет! Зато смертью своей царскую кровь сохранит…

Мария Федоровна понимала, что это страшный грех – желать смерти чужого ребенка, чтобы сохранить жизнь своего дитяти. Она и каялась в этом грехе поминутно, и не хотела такой подмены, но еще тяжелее, невозможнее, чем сознавать свой смертный грех, было представлять, что вред нанесут ее собственному мальчику, драгоценному Митеньке. Нет, только не это!

Порой она смотрела на Ваню Истомина с виноватой, жалкой улыбкой и ласково гладила его по голове, почти как собственного сына. Ваня был сиротой, и эти почти материнские ласки царицы трогали его почти до слез. Мальчик и не подозревал, что за ними стоит чувство вины, и радовался, что ему выпало такое невиданное счастье.

– Ванятка, а Ванятка… – сонно позвал, натягивая на себя соболье одеяло, маленький Димитрий. – Слышь, а мамонька тебя снова Митенькой назвала, а меня Ванюшкой… Смешно-то как!

Ванюшка тихонько засмеялся в ответ:

– Мы теперь, Митюшка, с тобой и вправду братья-близняшки!

– А знаешь, Ванятка, маменька плачет часто. Голову рукой подопрет, задумается, словно вспомнит что, а потом слезами как зальется…

– Это ничего, братец, – рассудительно заметил Ваня, – бабы, они завсегда плачут, даже царицы…

– Она еще странное говорит… – продолжал царевич. – Словно за себя и за меня боится…

– Что говорит?

– Ох, Митенька, изведут нас злые люди… Ох, изведут… – запричитал царевич, подражая голосу матери.

– Ты не бойся, братец! – уверенно сказал Ванятка. – У тебя стражи – вон сколько! Небось не пропадешь…

Стражи в угличских царских палатах действительно было много. Но еще больше – засланных царским шурином Борисом Годуновым шпионов. Царицыны родственники – дядя Афанасий Федорович, брат Михаил и двоюродные братья Алексей и Григорий – подозревали в наушничестве всех или почти всех – и няньку Волохову, и сына ее старшего, вечно лузгающего семечки недоросля Осипа, и постельницу Марью Колобову, и кормилицу Арину Тучкову… На кого положиться в беде? Все, все фискалят, о каждом слове царицы и ее братьев доносят, верно, в Москву, Годунову. Вот подлый люд, вот ироды!

Что государь Федор Иванович искренне любит своего младшего братика Митеньку, сомневаться не приходилось. То пряников медовых пожалует с царского стола, то виноградов-ягод, проложенных в корзинах опилками, чтоб не прели, то игрушек пришлет затейливых, немецкой работы… Однако последний дурачок на паперти знал: царь-батюшка умом некрепок, сердцем робок, да нраву слишком тихого, словно не царь, а чернец. Всем царский шурин боярин Борис Годунов заправляет с сестрою своею царицею Ириной Федоровной.

Ирина не беременела долго, а теперь вот ребенка ждет. Да только какой приплод от хилого царя Федора будет? Ребенок слабым родится, да и проживет, видно, недолго… А кому тогда престол московский перейдет, как не царевичу Димитрию Иоанновичу? Так-то оно так, да коварный Годунов не дремлет. Недавно странная немощь с царицей Марьей приключилась: волосы у нее стали выпадать, с лица она спала, горемычная… Нагие не знали, что и делать, да друг нелицемерный Жеромка Горсей помог: зелье какое-то дал, царица и поправилась.

Сэр Джером Горсей, слуга Ее Величества королевы Елизаветы Английской

Сэр Джером Горсей, управляющий конторой англицкой Московской компании, на родине, где его фамилия произносилась как «Хорси», носил рыцарские шпоры. Однако в сановитой боярской Московии никто не поверил бы, что торговыми делами может заниматься человек высокого происхождения, – шпоры пришлось снять. Звал он себя попросту – «гостем», купцом и действительно поставлял вечно воевавшим с кем-то московитам порох, оружие огненного боя и «белое»[7], медь, а заодно и любимые сладкие заморские вина и всякие тонкие вещицы для услаждения вкуса к роскоши. Дядья и братья Нагие догадывались, что их закадычный друг Еремка Горший занят на Москве и тайными делами совсем иного рода. Однако так уж повелось у служилых людей: «Свою службу справляй, а в чужую не мешайся». По крайней мере, пока видимого ущерба московским государям от услужливого и вездесущего англичанина воочию видно не было. А что тайно – то Бог ведает, не человеки!

Старый всезнайка дьяк Андрей Щелкалов, тот открыто почитал «гостя Еремея Ульянова Горшего» доверенным лицом королевы Елизаветы и пуще того – соглядатаем этой проницательной рыжеволосой бабы в короне. Англичане с недавних пор слишком настоятельно дознавались про русские городки на Белом море, и прежде всего про Архангельск. Свежа была еще память про то, как в лете от Христа 1553-м милостиво принят был на Москве Грозным царем мореход Ричард Ченслор, которого пригнало ветрами куда-то к Николо-Корельской обители.

Царь-батюшка Иоанн Васильевич приказал дружить с Англией и даже аглицких невест себе выбирал (и это при живой-то жене Марье Федоровне!). Вот дьяк Щелкалов и решил помалкивать, а сомнения свои по поводу ловкого «Еремея Ульянова» поведал только Борису Федоровичу Годунову. Когда пришел к власти хилый царь Феодор Иоаннович, далекий от всех земных дел, Годунов сначала был благосклонен к Горсею. Но потом «лорд Борис Федорович», как называл царского шурина Горсей, узнал о тайных и явных сношениях английского посланника с Польшей и отправил «Еремея Ульянова» подальше от Москвы, в Ярославль. Но от Ярославля до Углича – дорога недальняя, вот и приклеился аглицкий гость к семейству Нагих и особенно сошелся с Афанасием Федоровичем.

Горсей пожаловался Нагим, что на Москве его хотели отравить. Сам он чудом избежал лютой смерти, но его повар, дворецкий и слуга погибли от яда в страшных мучениях. У слуги, Агация Даскера, двадцать нарывов и болячек на теле открылось, а сам сэр Джером спасся только потому, что хорошо разбирался в противоядиях и даже имел при себе склянку знаменитого венецианского териака.

– Yes, my lord, – говорил сэр Джером Афанасию Федоровичу Нагому, – Бог чудом сохранил меня, хоть я и готовился отдать ему my poor soul – мой худой душа!

– Эх, друг Джером, – с тяжелым вздохом отвечал Нагой, – как бы и наши души на Божий суд не призвали! Злодей Бориска силен в ядах: говорят, царя Иоанна Васильевича он со сподручником своим, князем Бельским, отравил. Что ему жизнь невинного дитяти, сестры моей бедной или нас, многогрешных…

– Смерть злой tsar Ivan спасла вашу sister Mary… – возразил сэр Горсей. – Благодарите за это smart… умний Борис Федорович Hodunow!

– Нынче иной расклад, друг Джером, – сердито молвил Нагой. – Нынче вор Бориска нашу семью извести хочет! Помоги нам, лекарь, коли какие тайные средства от ядов знаешь… Подготовиться надобно. На явное злодейство Годунов пока не решится, а от тайного поберечься хочу!

Афанасий Федорович Нагой звал закадычного друга Горсея лекарем: уж больно хорошо Жеромка в снадобьях разбирался, словно бабка-ведунья. Горсей раньше других сильных людей обхаживал да царю Иоанну Грозному аглицких невест сватал. Это при живой-то брюхатой жене, царице Марье! Но, помог Господь, родила царица Марья Грозному сына. Тут-то аглицкие невесты все на нет сошли. Не занадобились больше. Одна, Гамильтониха, уже до Москвы добиралась, да в Польше и остановилась. Настигло ее в пути известие о смерти Грозного. Скончался душегуб как раз перед тем, как новгородских волхвов хотел в кипятке сварить. Не дались ему волхвы на съеденье! Крепко в баньке попарился, в шахматы с Годуновым играл, а потом взял – и помер.

Царица Марья как про то узнала, завыла в голос – это уж как вдове подобает. А в душе обрадовалась – Грозный все грозился собачкам своим жену скормить, да не успел. Она-то, горемычная, уже из терема не выходила, лютой смерти ждала, дите свое горькими слезами обливала и каждый раз, как собачью брехню слышала, в испуге крестилась. Думала, зашьют ее в мешок, как архиепископа Псковского и Новгородского Леонида, дядю покойной царской полюбовницы Натальи Коростовой, да и отдадут собакам. Архиепископ Леонид за племянницу заступиться хотел, чтобы не отдавали ее царю на поругание. Царь и Марью грозился в мешок зашить, да не успел, помер…

Царствия ему Небесного Марья не желала, знала наверняка – в аду будет душегубец, в котле огромном кипеть с подручным своим Малютой Скуратовым да с псами верными – опричниками! А коль им один котел тесен будет, так в аду, чай, и другие найдутся! Чертям и второй недолго поставить!

Вдовая царица Мария Федоровна Нагая

Боярышню Марью Нагую приневолили за безумного царя идти. Любила она молодого и красивого боярина, и сосватали их уже, да перед свадьбой Грозный, сластолюбец этот, чтоб его в аду черти на углях жарили, про красоту Марьину прознал. Дядя Афанасий Федорович тоже «помог», племянницу царю расхваливал, к богатству великому да к царскому доверию рвался. И отец не спас дочь родную, коршуну старому на поругание отдал. Грозный к той поре шесть жен замучил, а полюбовниц – без числа. Привели к нему Машу, поставили перед стариком безумным, словно рабыню, чарку ему заставили поднести.

Иван был сух, желт, жилист и согбен, одет во все черное, словно монах-черноризец, и за монашеский же посох цеплялась его крепкая, чуть подрагивавшая рука. В щелястом зловонном рту редко торчали желтые зубы – старик стариком! Только глаза горели зло, молодо и страшно – словно два индийских камня-карбункула. Государь хищно впился взглядом в лицо Маше, и она почувствовала, что этот взгляд проникает глубже ее побледневших румяных щечек и лазоревых глазок – в самую глубину ее немудрящих девичьих мыслей! Потом взгляд карбункулов стал сальным и бесстыдно уперся и в ее высокую грудь, опять же без труда проникнув под тугой парчовый летник и даже под нижнюю рубаху…

Но Бог смилостивился над Машей, и когда царь протянул к ней свою цепкую когтистую длань, она, даже не вскрикнув от ужаса, закатила глаза и как подкошенная рухнула на пол. Пока отец с дядей поднимали сомлевшую красавицу, Грозный уже все решил. «В Кремль ее свезите, в палаты мои, – сказал деловито, словно о купленном мешке красного товара. – Была вашей, теперь моей будет».

Так и стала она царицей. Венчал их царский поп Никита. Да только многие венчание это не признавали. Нельзя было на Руси столько раз венчаться. Но под венцом стояли – и на том спасибо! Сколько у царя женщин несчастных перебывало, из родов богатых да знатных, а жили, словно девки зазорные. Маша дрожала от страха и отвращения, когда царь к ней прикасался. Тошнило ее от этого безумного старика, от его рук похотливых, рта слюнявого, подбородка длинного, костлявого, волосом седым да жидким поросшего. Когда брал он ее, глаза закрывала и жениха своего представляла. А потом плакала.

Слезы эти царя страшно разгневали. Сказал, что собакам своим Машу скормит, коли она дальше слезы лить будет. Маша испугалась и плакать перестала. Только улыбаться царю все равно не могла – противно было. Когда забрюхатела, легче стало, оставил ее царь в покое. Поначалу все невест аглицких искал, Машку Гастингсову да Гамильтониху Аньку, а потом, когда сын у Марьи родился, сватовство свое на время оставил. А потом и вовсе прибрала его смерть костлявая, душегубца! Грех это, мужу своему законному смерти желать, да только Маша наверняка знала, что если бы прожил Грозный подольше, то сжил бы ее со свету, а родственников – в Сибирь или на плаху. А теперь она вдовица, да при сыне, не тронет ее никто!

Царице пришелся по душе Углич: маленький, тихий, с большими тенистыми садами, где так сладко пахло яблоками. Здесь было легко и свободно: особенно поначалу, когда царский шурин, боярин Годунов, ненадолго оставил ссыльную царицу и ее «щенка» в покое. Впрочем, Углич был не местом ссылки, а вотчиной, удельным княжеством, пожалованным царем Федором Иоанновичем своему младшему брату.

Москва осталась далеко – и слава богу! Марья ощущала себя жалкой пленницей в кремлевских палатах. А здесь, на волжском приволье, голова кружилась от неожиданной свободы. Братья под боком, Митенька с ней, что еще нужно опальной и немилой супруге, которая чудом избежала лютой смерти или монастыря?

Кремлевская неволя вернулась к ней в тот день, когда в Углич пожаловал дьяк Михаил Битяговский, наушник Годунова. Этот человек сразу не понравился царице. Да что там не понравился – она задрожала от невольного страха, когда он появился на щедро освещенном солнцем дворе Угличского кремля. Царица тогда только что с обедни вернулась, в палатах царских дворовые люди на стол накрывали. Наверху, в трапезной, Нагие уже неспешную беседу вели за чарами с медовухой. А Марья Федоровна с кормилицей Ариной Тучковой смотрели, как Митенька с друзьями во дворе играет. И Ванюшка Истомин, уже переодетый в одежду царевича, был тут же, от Митеньки в двух шагах. Царевич смеялся, смеялись игравшие с ним мальчики: Петька Тучков, кормилицын сын, да Федька Волохов, младший сын няньки Василисы. Старший Осип в тот светлый весенний день что-то не показывался. Опять без дела где-то шатался, видно, смотрел, у кого что плохо лежит…

За воротами раздался властный окрик: «Открывайте, сонные тетери, челядь Нагая, от царя Феодора Иоанновича посланный начальный человек со товарищи!» Так кричать мог только тот, кто имел право – уж в криках-то русский люд всегда разбирался! Дворня переполошилась, забегала, бросились за приказом к боярам: что делать-то, отпирать ли, не будет ли хуже? А царица только побелела вся, обомлела и, где стояла, на ступени крыльца опустилась, снова как в бесчувствии. Кормилица Арина побежала за водицей, чтобы госпоже в лицо плеснуть. На шум братья из трапезной спустились – сильные, крепкие, мордатые, таких не напугаешь! Дядя Афанасий Федорович в тот день опять из Ярославля рыжего Еремку Горсея, гостя аглицкого, в дом привез. Еремка тот, с иноземными лекарскими снадобьями знакомый, первым нашелся что делать и вдовой царице под нос какой-то пузырек с вонючей солью сунул. Тут-то речь к Марье Федоровне и вернулась. «Господа дядья и братья, милые, – запричитала она, – Митеньку моего не выдавайте, Митеньку! Приведите его ко мне скорей, люди добрые… Никому не отдам!!!»

Привели царевича, от игр оторвали, а за ним, в двух шагах, Ванька Истомин шел, брат его названый… И так они были похожи друг на друга, что Джером Горсей покачал головой и на мгновение задумался. «My dear lord, – быстро сказал он Афанасию. – Пусть второй малшик счезнет… goes… Immediately!»

– Убрать его с глаз, стало быть? – переспросил Афанасий Нагой.

– Так, my lord, ви-ер-но… He must go… Человек от tsar Федор не должен его увидевать…

– Видеть? – переспросил Афанасий, научившийся беседовать со своим верным другом Джеромом без толмача. Переводчик мог выдать их тайны Годунову, вот и пришлось думному дворянину Нагому научиться понимать мудреную речь любезного друга Джеромки, состоявшую на треть из аглицких, а на две трети из забавно исковерканных русских слов.

Афанасий дал знак слугам, и они увели Ванюшку Истомина, не понимавшего, чем он провинился и почему его уводят от названого братца.

– Ты, Ванятка, не бойся! – сказал ему вслед царевич. – Завтра снова играть будем…

– My lord, человек из Москвы не должен меня здесь увидевать too, – шепнул Горсей на ухо Афанасию Федоровичу. – Я имел свои дела с злодзей Boriska Hodunow. И не очень хороший дела, my lord. Спрятайте меня во дворце, а потом выводите тайно.

– Знаю я про твои московские дела, друг Джером! – хмыкнул Афанасий Федорович. – Твои верительные грамоты от царицы аглицкой Лизаветы вор Бориска принимать не хочет. Нашел в них какую-то закавыку, а тебя, мил дружок, в Ярославль сослал.

– В Ярославле я был обязан по делам my trade company, – поправил Нагого Горсей. – Не забывайте, my lord, я есть только торговий человиек, куп-и-е-ц по-вашему.

– И купец, и жнец, и на дуде игрец… Знаем, видали таких, перевидали… Тебя и делишки твои тайные я, мил друг, насквозь вижу. Так что держись меня – рука руку моет! А рука у меня – верная да крепкая! – С этими словами Афанасий Федорович для пущей убедительности сунул к носу англичанина здоровенный волосатый кулак. – Ты от царицы своей к московскому двору соглядатаем да доносильщиком приставлен, вот кто ты такой… Что нашу сторону принял, благодарю сердечно, да и Господь тебя отблагодарит – за дитятю стараешься, за душу безвинную. Спрячу я тебя покамест.

Нагой подозвал своего доверенного человека, родом угличанина, и Горсей торопливо ушел с ним.

«Открывайте ворота, сонные тетери! Не слышите, царев посланец едет!» – зычно крикнул Афанасий и лукаво подмигнул братьям.

Царский посланец, оказавшийся угрюмым с виду, плотным бородатым человеком в выцветшем кафтане с потертыми серебряными петлями, похожим скорее на воина, чем на дьяка, въехал во двор сам-десятый, на простых косматых бахматах[8]. Мутноватым, но цепким взором он обвел представшую перед ним картину.

Царица Марья сидела на крыльце, прижимая к себе Митеньку. Вокруг нее, словно богатыри в дозоре, стояли Нагие: дядя Афанасий Федорович, брат Михаил, двоюродные братья – Алексей и Григорий. Царицу бережно поддерживала за плечи кормилица Арина Тучкова. Нянька Василиса Волохова с притворным усердием махала на Марью полотенцем. Вокруг царицы с царевичем выстроились дворовые люди, все родом угличане. Даже мальчишки, беззаботно носившиеся по двору, приумолкли и перестали играть.

Михайла Битяговский соображал цепко и быстро и сразу понял, к чему эта демонстрация силы. Царский посланец, впрочем, тоже приехал в Углич не сам, а с сыном Данилкой, племянником Никиткой Качаловым, подьячими и писцами и, главное, с полномочной грамотой от самого царева шурина, всемогущего Бориса Федоровича Годунова.

Потому-то начал он беседу, не слезая с седла, дерзко, спеша подавить Нагих своей волей. Не величая их боярским званием (хотя и бояре-то Нагие были недавние, вознеслись возле брачного царь-Иванова ложа), Битяговский молвил недобро:

– Попомнится вам, Нагие, сия неприветная встреча! Я от великого государя Федор Иваныча надзирать за земскими делами в Углич поставлен…

– Вот и езжай себе… надзирать! – презрительно бросил Афанасий Нагой, который на высоком крыльце глядел даже на конного Битяговского сверху вниз. – Чего сюда ломился-то? Вдовицу бедную стращать?

– Вам, Нагим, давно пора страху задать, – не отступил Битяговский. – Я и за царицыным хозяйством надзирать в полной мочи! Давай мне отчет, кто старший, как казну, что царевичу отпущена, тратили да по какой причине!

– А младший коли ответ подаст, можно ли? – прищурился, перегнувшись через резные перила, молодой Михаил Нагой, собою богатырь и буйноволосый красавец, любимый младший брат вдовой царицы.

– Давай… – начал было Битяговский, но младший из Нагих, перескочив через перила, вдруг оказался у самой морды его храпящего с испуга коня. Ухватив его за повод сильной рукой и разрывая удилами конские губы, Михаил Нагой развернул лошадиную башку обратно к воротам:

– Дорогу видишь? Там тебе отчет!!! Царевич Дмитрий Иванович в Угличе – удельный князь, а мы – его родня и опора и перед каждым прыщом с Москвы ответ держать не станем!

– Такие, значит, речи ведешь, крамола… – Битяговский, побагровев, потянул из-за пояса плеть.

– Только подними на меня руку, я тебе ее из плеча вырву! – негромко, но убедительно предупредил Михайла Нагой.

Битяговский только выругался, плюнул, стеганул со злобой плетью своего конька и порысил прочь со двора. За ним под свист и улюлюканье дворни тронулась и жидкая свита.

– И кобелей с цепи им вслед отстегните, пускай по улице подгонят! – крикнул, грозясь с крыльца, Афанасий Федорович Нагой. Но на душе у окольничего было темно и тревожно. Ибо понимал он, что это только первый дождик пролился из черной тучи, сгустившейся над их головами да над светлой головушкой юного царевича… Гром после ударит!

Пролетели несколько светлых апрельских дней, и Нагим донесли, что Битяговский обжился в Угличском кремле и как ни в чем не бывало требует их к себе.

– Да чтоб я к этому псу годуновскому на поклон пошел, не бывать тому! – вскипел молодой Михайла. – Али нет, пойду все ж! Приду, ухвачу за глотку да душу из него и выколочу!!

– Охолони, малой, – оборвал удальца разумный Афанасий Федорович. – Битьем да криком не все решишь, обдумать надобно, что свершать будем да как!

И тут с неожиданной твердостью возвысила голос на семейном совете вдовая царица Мария Федоровна:

– Нечего и обдумывать, господа дядья и братья! Ступайте к нему, аспиду. От беды за высоким тыном не отсидишься! Ступайте, гордыню смирите. Тут не о гордыне речь, а о бережении жизни сына моего, юного царевича Дмитрия Ивановича! Ступайте… Может, сведать сумеете злодея этого тайные замыслы!

– Как ни ряди, права Машка. Идемте, Нагие. Мишка вот пусть при царевиче в обережении остается, а мы идем! – невесело заключил Афанасий Федорович.

Теперь Битяговский принимал их у себя в приказной избе, словно хозяин. Сидел за длинным столом, неряшливо заваленным грамотами да письмами, и делал вид, что усердно что-то читает, на вошедших бояр, царицыных сродников, даже глаз не поднял. Нагие переглянулись гневно, засопели да на лавки задами плюхнулись, дабы перед дьяком, крапивным семенем, стоймя не торчать, словно тати на роспыте.

– Пошто позвал нас, дьяк? – зычно спросил Афанасий Федорович. – Нечего нас перед рожей своей постной томить! Коли за делом – говори, а нет, так и прощай!

Битяговский словно нехотя поднял голову от бумаг, ухмыльнулся и проговорил тихо, глумливо:

– За делом, за делом. А дело государево таково, что кончилось ваше вольное удельное житье. Поистратили вы царевых денег без меры. В Москву, государю Федору Ивановичу, подати от людишек ваших вовремя не отсылали. Жили тут себе сладко, сытно, словно у Христа за пазухой…

Битяговский встал, с хрустом потянулся и вдруг с размаху хряснул крепким кулаком по столу прямо перед носом у Нагих:

– Но я тут к вам приехал, царево око!! Вот где вас теперь держать стану, в кулаке этом!!!

– Ты что мелешь, дьяк? – возмутился царицын брат Григорий Федорович. – Нам угличский удел волею царя-батюшки пожалован, мы здесь в своем праве!

– Был пожалован… – многозначительно ухмыльнулся Битяговский. – А теперь вам пожалован я. Каждую полушку вашу пересчитаю, да и людишек угличских потрясу! А то они Божий страх забыли. Словно не под государем живут, а в своей воле.

– Воля угличских мужей от стародавних времен идет, и государю то ведомо! – спокойно заметил всегда холодный и немногословный Андрей Федорович. – Станешь здесь самоуправствовать – через твою голову государю отпишем.

– Ой ли, боярушки? До царя, вестимо, далеко…

– Коли так, весь город по набату подымем, с дубьем!! – вышел из себя Григорий Нагой.

– Ты мне набатом не грози! – Битяговский обвел долгим недобрым взглядом лица своих супротивников. – Поднимутся людишки по набату, а тут я им и обскажу, как вы, Нагие, на царевича Дмитрий Иваныча злую порчу навести хотели… Сказывают верные люди, совсем плох царевич-то, припадки у него, падает да бьется на земле, руки вон няньке Волоховой все изгрыз. Не ровен час, напорется на что-то али убьется…

– Врешь, дьяк! – Афанасий Федорович, до сих пор молчавший, порывисто вскочил, мигом облившись холодным потом. – Здоров царевич, днем и ночью о здравии его бдим, от беды бережем… Ты что удумал, змеиная душа?!

– Не мое дело думать, мое – волю набольшего боярина Годунова исполнять! – ответил Битяговский. – Гневен зело Борис Федорович. Прознал он, что зимой царевич изволил снежные бабы во дворе лепить. На одной собственной рукой начертал: «Годунов Бориска, вор и злодей», и ту снежную бабу палкой разнес. Вы научили?!

– Царевич – дитя малое. На детские забавы суда нет. И мы его тому не учили. Сам, верно, разговоров пустых наслушался… – начал было оправдываться Андрей Нагой.

– От кого наслушался? Кто тут у вас против царского шурина хулу говорит да крамолы на государя плетет? Ведаете, Нагие, что за такие дела бывает, али забыли времена царя Ивана, когда и породовитее, побогаче вас на дыбах корчились? – наседал Битяговский.

Нагие молчали, опустив головы. Словно Битяговский какой-то злой ворожбой вытянул у этих гордых и самоуверенных людей все силы. Наконец Афанасий Федорович угрюмо проговорил:

– Мы государю Федору Ивановичу и шурину его, боярину Годунову, верные слуги. А государь наш батюшка любит брата своего младшего Димитрия и жалует вдовую царицу Марию Федоровну.

– Жалует царь, да не жалует псарь! – издевательски захохотал Битяговский. – Ничего, дайте срок, Нагие, и все ваше углицкое царство повыведу! А пока ступайте, что ж. Эй, люди!! Проводите, бояре Нагие уйти желают…

Отворилась дверь, и в горницу гурьбой ввалились подручные Битяговского – сын Данила, дюжий молодец, племянник Никита Качалов и с ними прибившийся к московскому дьяку бездельный сын няньки Волоховой, недоросль Осип. Этот здоровенный малый с тупым злобным лицом с самого приезда незваных гостей отирался возле них. Афанасий Федорович давно подозревал, что нянька Волохова давно уже доносила в Москву об царицыных делах, теперь же ему стало понятно, откуда Битяговский сведал и о злосчастных снежных бабах, и о припадочной болезни царевича, которую тот унаследовал, скорее всего, от своего страшного отца…

– Пойдемте, Нагие… – мрачно сказал Афанасий. – Прощай покамест, дьяк…

И, выходя, как бы ненароком задел плечом наушника Осипа, да так, что тот буквально впечатался в притолоку. Следом, растолкав подручных дьяка, двинулись Андрей и Григорий.

– Худо дело, – сказал им во дворе Афанасий. – К царевичу ворон московский подступается… Даже сказывать об этом открыто не бережется, ирод, видать, крепко уверен в годуновской силе.

– Что ж делать, брат Афоня? Научи! – попросил Андрей.

– Мы за царевича хоть сейчас мертвыми костьми ляжем, вот те крест, дядя! – горячо перекрестился Григорий.

Афанасий Федорович раздумчиво посмотрел вверх, словно считал крикливых галок на крестах углицких церквей, затем шикнул на подозрительно приблизившегося битяговского холопа: «Пшел вон, уши оборву!!», и только потом тихо обратился к родне:

– Мертвыми костями лечь – нехитрое дело. Надобно царевича, дитя невинное, от злой беды спасти! Есть у меня одна тайная мысль… К Еремке Горсею нынче же в Ярославль тайно съезжу, он будет нам потребен.

Сэр Джером Горсей, доверенный человек Ее Величества Елизаветы Английской

Дом сэра Джерома Горсея в Ярославле напоминал крепость. Резиденция английской торговой компании была надежно укрыта за высоким забором и крепкими воротами. Слуги Горсея, приехавшие с ним из Англии, охраняли ворота и днем и ночью. Сэр Джером опасался тайных и явных козней «лорда Бориса Федоровича» и других высокопоставленных людей, которым не нравилось сближение Московии с Туманным Альбионом. Впрочем, «лорд Борис Федорович» поначалу был сторонником этого сближения и даже принял от королевы Елизаветы Тюдор немало дорогих подарков, золота и серебра.

Все изменилось, когда царь Феодор Иоаннович через посредничество Годунова обратился к Горсею за помощью: царица Ирина Федоровна, сестра «князя-правителя», уже не раз беременела, но не могла благополучно выносить ребенка. Царь подумал было, что его супругу «опоили» злые люди, и попросил у Горсея совета. Сэр Джером обратился за рекомендациями к лучшим английским медикам из Оксфорда, Кембриджа и Лондона. Ему посоветовали отправить в Московию хорошего английского врача и повивальную бабку, дабы помочь государыне Ирине Феодоровне благополучно разрешиться от бремени.

В марте 1586 года Горсей получил от Елизаветы верительные грамоты и отбыл в Россию в сопровождении королевского медика Роберта Якоби и повивальной бабки. Но и врача, и акушерку не пустили дальше Вологды. Горсею объяснили, что бояре не могли согласиться с тем, чтобы появлению православного царевича на свет помогали «еретики» и «иноверцы». Лучше пусть царица Ирина помрет при родах или разрешится мертвым младенцем – не велика потеря! Главное, чтобы «еретики» и «иноверцы» и близко не подошли к ее постели! Нельзя позволить, чтобы «еретическая дохторица» навела на Ирину Федоровну «порчу».

Горсей подозревал, что дело тут не в Боярской думе, а в тайном желании царского шурина занять трон. Годунов был вторым человеком в государстве после царя Феодора Иоанновича, а некоторые справедливо считали, что и первым. Поговаривали, что Годунов хочет основать новую династию, а потому ему не нужен был наследник Феодора. Сэр Джером не поверил поначалу, что «лорд Борис Федорович» хочет принести в жертву своим непомерным амбициям сестру-царицу. Но, поразмыслив хорошенько, англичанин понял: Ирина давно не в счет, она для Годунова – мелкая разменная монета. Разрешится ли она от бремени мертвым ребенком или сама умрет при родах – неважно! Годунов потому выслал из страны английского врача и повивальную бабку, что давно поставил на жизни и будущем своей сестры большой и жирный крест.

Царский дьяк Щелкалов заявил, что верительные грамоты аглицкого гостя «Еремея Ульянова Горшия» составлены неверно и, стало быть, упомянутый Еремейка является не послом королевы Елизаветы, а всего лишь торговым человеком. Из Москвы Горсея отправили в Ярославль, в резиденцию английской торговой компании. И тогда хитроумный англичанин поменял врагов и друзей – прибился к семейству Нагих и принял сторону малолетнего царевича Димитрия Иоанновича. Теперь он оберегал несчастного ребенка, которому грозила скорая и лихая смерть. У маленького принца, так напоминавшего сэру Джерому юного короля Эдварда, сына тирана Генриха VIII, был лишь один шанс из тысячи достигнуть совершеннолетия и занять московский престол. Но поскольку немощный царь, «князь-правитель» Годунов и Боярская дума стали врагами английской короны и предпочли дружбе с великой королевой Елизаветой плохо прикрытую вражду, Горсей стал другом и тайным защитником царевича Димитрия Иоанновича.

Афанасий Федорович Нагой приехал к Джерому ночью, тайно. Стучать в ворота пришлось долго: Горсей не открывал. Потом из-за ворот послышался недовольный голос слуги Горсея, приехавшего с ним из Англии:

– Сэр Джером has gone… Уехаль…

– Отворяй, тетеря аглицкая, – прикрикнул на слугу Афанасий Федорович, – никакой он не has gone, твой господин… Сидит себе за крепкими затворами, хоронится. Да от друзей-то к чему хорониться? Я – Афанасий Нагой.

– Я не есть аглицкая тетер-ря, я есть скотт. Are you lord Nude?[9] – переспросил слуга. – I say my lord… Wait me…

– Какой я тебе Nude?! – возмутился Нагой. – Свинья ты аглицкая! Думного дворянина голым назвать! То-то я тебе самому заголю задницу да всыплю по ней розгами, как ворота отворят!

Слуга не ответил. Через несколько минут раздался вкрадчивый и любезный голос самого сэра Джерома:

– Я прошу excuse для этот глупый скотт… По-вашему скотина, по-нашему – шотландец. Come in, my friend! Извольте влезть!

Нагой, чертыхаясь, вступил в эту тщательно охраняемую крепость. Во дворе он узрел того самого «глупого скотта», то бишь шотландца, здоровенного рыжеволосого детину в бабьей клетчатой юбчонке, не доходившей даже до колен.

– Ишь ты, – возмутился Нагой, – а еще меня голым звал… А сам-то! Бабью юбку напялил, срам едва прикрыл!

– Это не есть юбка, – оскорбился слуга, – это есть наш Scottish килт!

– Чего-чего? Какой такой скотский килт? Для скотов, что ли?

Слуга побагровел, схватился за здоровенный тесак, висевший у него на боку, с явным намерением броситься на Афанасия.

Горсей проворно встал между ними.

– Stop it! – крикнул он. – James, get lost! Immediately![10]

Шотландец громко и с явным неудовольствием выругался, спрятал тесак и пошел вслед за хозяином.

– Stend to the gates![11] – велел ему Горсей.

Верзила Джеймс остался во дворе, а Нагой вошел в дом вслед за Горсеем.

В доме оказалось неожиданно уютно. Полы устланы коврами, пахнет только что зажаренным мясом и еще чем-то вкусным и сдобным («Булки пекли, верно… – подумал Нагой. – Кто ж ему печет?»).

В качестве ответа на незаданный вслух вопрос перед ночным гостем появилась прехорошенькая бабенка в длинной ночной рубахе и накинутом на плечи платке. Волосы у нее были светлые, вьющиеся, глаза – серые, как осеннее, набухшее дождем, небо, улыбка ласковая, почти девическая. Эта неожиданно появившаяся женщина – стройная, даже тоненькая, едва успевшая прикрыть платком точеные плечи, смотрела на Афанасия Федоровича с явным испугом.

– Elisabeth, my dear, have no fear… – объяснил ей Горсей. – Это есть наш друг… friend. Return to your quarters, please…[12]

Женщина присела в причудливом полупоклоне, потом кивнула Нагому, сказала «My lord» и скрылась в одной из комнат.

– Да ты, Джером, я вижу – малый не промах! – хохотнул Нагой. – С бабой живешь, она тебе пироги печет… Из своей земли ее привез?

– Это не есть мой баба, – объяснил Горсей. – Это есть мой… эконом! До-мо-у-пра-вьи-тель-ни-тса. Fuck that bloogy language!!! Она правит мой дом. Ее зовут Элизабет, как my queen… Но что случилось, my lord? Почему вы приходил ко мне посередине ночи?

– Посоветоваться я пришел, друг Джером, но тайно. Пойдем к тебе в горницу, что ли…

– У меня есть добрый английский эль… Good! Можно пить. Велеть принести?

– Валяй, Джеромка!

Сэр Джером провел своего гостя в одну из больших, просторных комнат, где обнаружился длинный дубовый стол и стулья с высокими резными спинками. Вообще в доме у Горсея было немало чудных предметов: огромное чрево земное, которое англичанин назвал «глобусом», какие-то мудреные, непонятные Нагому карты, занимавшие в одних комнатах полстены, а в других и всю стену, странные «снасти», разложенные на столах, и всюду книги, много книг. Ни в одном боярском или дворянском доме боярин Нагой не видел столько книг – и зачем они только Джеромке?! И без того гость аглицкий мудрен да хитер, второго такого не сыщешь!

Горсей предложил своему гостю один из жестких и неудобных стульев, а сам отправился отдавать приказания. Пришел верзила Джеймс, принес добрый эль в серебряных кружках. Нагому аглицкое зелье не слишком понравилось, но отказываться он не стал: еще обидится Джеромка! Рассказывать о своей беде сразу не стал, сначала выпил, уж больно любопытно было. И только когда проклятое зелье ударило в голову и вещи стали терять четкие и приятные глазу очертания, Афанасий Федорович, чертыхаясь, поведал своему другу все – и про приезд дьяка Битяговского с челядью, и про то, что дьяка прислали из Москвы, чтобы сжить маленького царевича со свету, и про то, что они, Нагие, ума не приложат, как спасти царевича от лихой беды.

– Это есть очень плохо, my lord… – задумчиво сказал Горсей. – Говорят, злодзей Бориска Федорович – великий знаток ядов. Он велит злодзейски человиек Битяговский отравить принца, как сам отравлял его отца, mad old tsar Иван.

– Что же делать, друг Джером? Научи…

– Только одно, my lord. Если злодзейски человиек Битяговский want to kill – пусть kill. Пусть убивает!

– Что? – взревел Афанасий Федорович. – Что мелешь, башка ты аглицкая? Как так – пусть убивает?!

Но сэр Джером нимало не испугался гнева Нагого и спокойно продолжил:

– Надо давать ему убивать другой малшик – вместо царевича. Показать им того ребенка – его зовут Ванья… так? Сажать его за стол вместо prince… А prince – прятать в дальний quarters… покой! Пусть на глазах у злодзейски человиек Битяговский будет другой малшик, каждый день! Одеть тот малшик в богатый одежда… Когда во двор идет Битяговский – выводить к нему тот малшик, а prince прятать. Когда Битяговский ушел – вернуть prince, тот малшик прятать – менять, менять! Всегда менять! На ваш terrible язык это будет – двой-ниш-ки! Двойники.

– А нянька с кормилицей как же? Они про подмену Битяговскому донесут… Как пить дать, донесут…

– Пить дать? – удивился сэр Джером. – Зачем пить дать? Вашим людям нельзя дать слишком много пить! Они от этого делаются совсем crazy! Надо дать им money, денги… Много money! Будут молчать!

– Где же мне эти мани-мани взять, друг Джером? Совсем обобрал нас шельмец Битяговский. Скоро по миру пустит…

– У меня взять, my lord, – предложил Горсей. – Я дам. Ради prince. Он – надежа России и Англии.

– Ишь, куда загнул! Англия тут с какого боку припека?

– Когда prince станет король, Англия и Московия будут дружить. Будут много торговать!

– А не грех ли это – мальца Ванятку заместо царевича под смерть подвести? Душа ведь у мальца безвинная… Жалко мальчишку!

– Грех, my lord, великий преступлений. Но за prince нас Господь простит… Иначе – prince погибал!

– Возьму грех на душу… – решился Нагой. – Жалко Ваньку, но, видно, ничего не попишешь. Такова, видно, его судьбина злая… А может, и честь великая, мука смертная, за которую на том свете зачтется! За други своя погибнет, за наследника престола московского.

Вдруг Афанасий Федорович глубоко задумался и посмотрел на хитроумного англичанина с сомнением:

– Ну спасем мы царевича, Ванятка за него лютую смерть примет… А что потом? Дальше-то как, башка твоя аглицкая, мудреная? Все думать будут, что царевич погиб! Как мы с тобой опосля правду раскроем? Никто нам не поверит! В лицо засмеют!

Нагой ждал от Горсея немедленного ответа на свой вопрос, но сэр Джером долго молчал, потягивая старый добрый эль. Потом закурил трубку (ох, богопротивное зелье, мерзкое – табачище этот!), пустил чуть ли не в лицо Нагому клубы противного, тошнотворного дыма. Афанасий терпел, ждал, когда Горсей придумает что-нибудь ловкое, надежное. Он ведь всегда придумывал…

– У нас будут до-коза-тиельство! – сказал наконец Горсей. – Facts! Малшики поменялись крест. Когда мы спасти и увозить prince, крест надо вернуть. Этот крест есть до-коза-тельств! What the goat has in common with proof?! Barbaric language!!![13] My queen Elisabeth знать правда… Вы, my lord, знать правда… Our brothers – знать правда. Our queen Mary – знать правда. Можно сказать правда вашим friends. Afterwards, not now. Спрятать принц, увезти… For the long time! Пока не станет болшой. Потом – вернуть и говорить правда.

– Где ж его спрятать? Царевич московский – чай, не иголка в стоге сена!

– Какой сено? При чем тут сено? Что есть сено? Трава? Зачем иглу прятать в трава? – удивился Горсей.

– Трава, трава… – подтвердил Афанасий Федорович. – А зачем иголку в сено прятать – ты все равно не поймешь, башка ты аглицкая! Скажи только, где царевича прятать будем?

– На ваш Север, – ответил Горсей. – Вологда, Архангельск… Прятать в монастырях, у монахов, пока не станет болшой… Сначала ты prince ко мне на двор привезешь, а я его на Север буду повезти. Тайно.

– Тонкую ты пряжу плетешь, друг аглицкий… – усомнился Нагой. – Да как бы нам с тобой в ней, как в паутине, не запутаться! Может, угличан на бунт подговорить?! Убьем Битяговского и присных его да в Кремле от людей Годунова затворимся.

– А правитель Boriska Федорович послать против вас стрельтси, – резонно возразил Горсей. – А потом забрать принц в Москву. Тебя с братьями – в острог или казнить. Queen Mary – в монастырь. Prince в Москве отравить. Нужно быть хитрым, пере-хит-рить…

– Да разве позволит государь Феодор Иоаннович своего брата младшего в Москве отравить?

– Ваш государь Феодор очень слаб. Болен… Как это говорят французы: très mal á la tete. Очень больной на голова. Он не мочь ничего. Он не спасти маленького prince.

– Ладно, Джером, голова ты заморская… – с тяжелым вздохом сказал Нагой. – Твоя правда… По рукам! Будем Ванятку на смерть готовить.

Он крепко сжал Горсею руку и крикнул:

– Эй, скот в юбке, или кто ты там, ходь сюда, разбивай!

– James, come in! – крикнул Горсей.

Снова вошел здоровенный шотландец. Сэр Джером жестом показал ему, как в Московии разбивают руки спорящих или о чем-то договорившихся людей.

– Это есть «по рукам»! – объяснил Горсей шотландцу. – Break!

Шотландец довольно хмыкнул и так сильно треснул Нагого по кулаку, что Афанасий Федорович скривился от боли. Но попрекать «скота в юбке» не стал – сам ведь ему велел по рукам хозяина с гостем трескать. Джеймс же почувствовал себя отомщенным. Вышел из горницы с довольным смехом, скотина этакая, бабой одетая!

А Горсей утешил Нагого:

– Ничего, my lord, заживет… как это у вас говорить… до свадьба!

Угличский кремль, 1591 год

Ванятка Истомин был сиротой – ни отца, ни матери. Сколько себя помнил – состоял при царевиче Димитрии. Товарищем для игр, названым братцем. К этому Ванятка давно привык и гордился своей участью, как высокой честью. Но вскоре после приезда в Углич Битяговского стали происходить и вовсе странные вещи: царевича все время куда-то отсылали или прятали в дальних комнатах, а Ванятку одевали в богатое платье и в таком виде позволяли гулять по двору. До Битяговского вскоре дошел смутный слух, что царевичева дружка, простого дворового мальчишку, Нагие зачем-то рядят в дорогое платье. Принес эту новость Оська Волохов, кормилицын сын, но Битяговский сначала ему не поверил: да и кто поверит вечно пьяному недорослю, который день-деньской слоняется без дела и лузгает семечки?! Оська, однако, твердо стоял на своем, и Битяговский отправил во дворец, к царице с царевичем, своего сына Данилу да племянника Никиту Качалова – проверить, что и как.

И сын, и племяш согласились идти с неохотой (особливо Данилка от батюшки, словно кобель поганый, отбрехивался!) – знали они, что Нагие с ними откровенничать не станут, а скорее всего и вовсе выставят вон. Москва им не указ, они и на Битяговского-то зубы скалят, князьки удельные! Век бы их не видать, да и щенка ихнего – тоже! Один щенок али два – какая разница! Можно и двоих убить, коли боярин Годунов прикажет.

Нагие Битяговского-младшего да Качалова все-таки пустили: не осмелились выкинуть вон московских служилых людей. А на расспросы их ответили, что, мол, да, есть такой дворовый малец Ванятка, но никто его в царевичево платье не переодевает, нет во дворце такого обычая, чтобы холопов в царское платье рядить. «А где этот Ванька ныне обретается? Покажите!» – потребовал Качалов. «Показать немедля!» – поддакнул Данила.

Но Афанасий Федорович Нагой ответил, что ему недосуг за дворовым мальчишкой следить, болтается где-то, видно. Может, на Волге, а может, еще где. Хотите – сами ищите! Качалов порыскал по горницам, а Данила походил за ним, создавая видимость усердного поиска. Ванятку они, конечно, не нашли. Так и ушли ни с чем.

Кроме Осипа, сынка няньки Волоховой, доносчиков среди угличан не было. Кормилица Арина Тучкова служила царице Марии Федоровне верой и правдой, а прочие дворовые люди считали своей честью и долгом оборонять царевича. Они не лезли в дела Нагих, не наушничали, с дьяком и его людьми в откровенные разговоры не вступали. Если кто из них и видел, что Нагие с матушкой-царицей прячут царевича в дальних палатах, а гулять выпускают Ванятку Истомина в богатом платье, то молчали про то крепко.

Может, кто из угличан и догадывался, что Ванятке придется за царевича пострадать. Но дело это святое – за царскую особу жизнь отдать! Кормилица Арина Ванятку жалела, да и царица-матушка Марья Федоровна тоже немало слез над судьбой мальца пролила. Душа-то безвинная, младенческая! А что поделаешь – царевича еще жальче! Сохранить Димитрия надобно – для России! Сам же Ванятка об участи своей будущей страшной ведать не ведал и считал игру в переодевания и прятки, которую затеяли с ним взрослые, приятной и веселой забавой.

Наступили для Ванятки веселые дни, наполненные интересной и новой игрой: все ему кланялись да с дороги сторонились, иные даже «батюшкой» величали. Одевался он в то же, что и царевич, чисто да красно! Сидел за столом на высоком царевичевом стульце, и служили ему за трапезой кравчий[14] с расторопными слугами. А уж какими яствами баловали мальца – и пряниками в меду, и плодами заморскими сушеными, сладкими, и орешками всякими, и прозрачными желтоватыми сахарами! Потом их же дружку Митеньке, царевичу, в покои кушать носили…

Но забавнее и потешнее всех был странный белесый долговязый человек, которого привез Афанасий Федорович Нагой, одетого в мужицкий кафтан с чужого плеча и зачем-то с обманной бороденкой из мочала. Звали его Еремкой Горшим, а говорил тот Еремка и вовсе смешно: слова корявил, приквакивал да прирыкивал. Шут, верно, подумал было о нем Ванятка, да после скумекал: лекарь, должно быть, иноземец родом. Был он к Ванятке добр, все о здоровье расспрашивал, не болит ли, покушавши, животик, головка не туманится ли (а с чего бы – с таких-то харчей знатных!), заставлял язык показывать да глаза зачем-то смотрел, веки пальцами распялив. Царевича Митеньку он точно так же пользовал и перед едой заставлял обоих мальчиков проглотить какую-то маслянистую горькую водицу из склянки. Очень уж на вкус она была противна, но Еремка Горший им такие смешные рожи при этом корчил да забавные штуки из своего кожаного ларца показывал, что мальчишки только смеялись да пили.

Пить горькую воду аглицкий дохтур заставил и матушку-царицу, и ее братьев. Дьяк Битяговский часто навещал царицу с царевичем и все спрашивал: «Здорова ли Марья Федоровна, здоров ли царевич, не болеют ли ее братья?» И царица каждый раз отвечала: «Все здоровы милостью Божией». Дьяк говорил, что рад этому, но кривился, как от зубной боли. Все ближние к царице и царевичу угличские люди понимали, что дьяк надеется на обратное.

– Берегитесь, my lord, – говорил Афанасию Федоровичу Нагому Горсей. – Если злодзейский человиек Битяговский не сможет отравить принц, будет убивать руками. Бистро, бистро! Пора совсем поменять малшик. Во дворе играть Ванятка. Принц прятать. Always.

Битяговский вскоре действительно перестал справляться о здоровье царицы с царевичем, и хитроумный Горсей понял: пора! Скоро-совсем скоро придет Битяговскому новый приказ из Москвы: если яд не помогает, применить к «щенку Митьке» другие меры. Вот только как выйдет из положения Битяговский: какую новую каверзу придумает он для царевича и его матери? Нагие почти не выходят из кремля, царица посещает только церковь, да и та расположена внутри кремлевских стен. Угличане – на стороне царевича. Как инсценировать несчастный случай? Поджечь кремль? Уронить царевича с высокой лестницы? Нет, слишком топорно. Битяговский с Качаловым придумают что-нибудь еще. А пока пусть во дворе играет только Ванятка в царевичевом платье. А Димитрия нужно спрятать – да так, чтобы никто из чужих не знал!

Для царевича наступили тяжелые, скучные дни. Он не понимал, почему его прячут в тесной и душной комнатке, примыкающей к матушкиным покоям, настоящем схроне, а счастливый Ванятка в богатом платье и с золотым крестом на шее носится по залитому весенним солнцем двору. Иногда царевичу удавалось обмануть матушку и родичей и выскользнуть к Ванятке – поиграть. Но чаще всего Митеньку держали взаперти.

Дьяк Михайла Битяговский со товарищи. Углич, 1591 год

Боярин Борис Федорович Годунов в спину толкал, понукал, торопил, словно коня худого, а для страха расправой грозился – страшна была у него расправа! В простоте же ни слова письменного не присылал: «Свершай-де, дьяк Мишка Битяговский, что тебе велено, а что велено – ты сам ведаешь!»

Еще б не ведать. Маленького царевича Димитрия по любую цену извести. Михайла Битяговский в младых летах и в опричном войске царя Ивана послужил (там-то и высмотрел его Борис Федорович орлиным взором), и на войне побывал – крови не страшился, убийством не гнушался. Страшился иного: царевича Рюриковой крови жизни лишить – слыханное ли дело?! Сам живым с такой службишки не уйдешь… Зачем боярину Годунову лишние языки?

А не свершишь службы сей страшной – еще хуже, Борис Федорович злопамятлив да нравом лют, даром что мягко стелет! Он такое наказание неслуху удумает, что весь род его исчезнет, словно и не был никогда. С чадами, с домочадцами, с домами и всем имотом… А ведь Михайла Битяговский был многосемеен!

Вот ежели бы волю Годунова над царевичем так свершить, как если бы он сам по случаю жизни лишился, тогда иное дело. «Бог судил, боярин Борис Федорович, чтоб было с дитем сим по твоему умышлению, – скажет тогда Битяговский. – Меня прости, ленивого раба, не сдюжил!» Засмеется Годунов и наградит щедро – он сам хитер и хитрость в подручных своих ценить умеет.

Долго Битяговский Михайла да сын его Данилка, да племянник Качалов Никитка судили да рядили, как быть с царевичем, запивая свой страх хмельными углицкими медами. Битяговский и так, и эдак дело поворачивал, но все вкривь и вкось шло, никак не подобраться было к проклятому «царицыну щенку», как со зла да с хмельных глаз начал величать он маленького Димитрия.

– А ежели на воде? – предлагал, не совсем ловко ворочая пьяным языком, Качалов. – Царевич с царицей на лодочке по Волге катались, а лодочка – возьми да обернись…

– Ты, Микитка, и так умом обделен, да и тот, верно, пропил! – сердито оборвал Битяговский. – Машка Нагая нынче хоронится, никуда со щенком своим не выходит. Не пойдет она на Волгу в лодке кататься! А и пошла бы – как к ней там тайно подберешься, на реке-то? Кругом гладь да вода, да видоков тьма!

– А коли кобеля какого с цепи отомкнуть, когда малой во дворе будет? – предложил не менее пьяный Данила Битяговский. – Набежит кобель да и порвет царевича!

Дьяк в сердцах влепил крепкую затрещину по вихрастому затылку своего отпрыска:

– И ты дурак, Данилка, в мать-недоумку, должно быть… Царевич кобелям из дома лакомые куски таскает, они, зубастые, перед ним аж двор хвостищами метут! На тебя кобель обратится, и поделом…

– А ежели змейка-гадюка к царевичу в постелю заползет? – предложил, ни сколько не расстроясь, Данилка.

– Змейку перво-наперво изловить надо! Вот тебя и отправлю ловить…

Битяговский свесил лобастую голову и тяжело задумался, уперев взор в мису с солеными огурцами.

– Ядом вернее всего, – пробормотал он как бы себе под нос. – Но пробовали ядом, до трех раз Волохову Василиску подсылали со склянкой, пряники на поварне покропить… Одного задатка взяла, стерва, из государевой казны по пяти рублев за ходку… То ли сбрехала, старая жаба, забздела и не налила, то ли Годунов яд порченый подсунул, то ли… Хуже всего, дружинушка моя полуумная, вот это третье «то ли»: есть у Нагих верный человечишка, что в ядах сведущ и противоядия знает!

– Не помогает яд, дядя, не берет он щенка царицыного! – в голос зарыдал Никитка Качалов и треснул здоровенными кулаками по столешнице (опрокинулась изрядная ендова с медом). – Оську Волохова, Василискиного ублюдка, гада, своими руками удавлю! Это он все провалил, козел! А еще божился: «Мы-де с маманей к царице да царевичу в покои вхожи, до тела их доступ имеем, что хотим учиним»…

Битяговский вдруг вскинулся, словно сам ужаленный ядовитой змеей, и с силой хлопнул себя ладонью по лбу:

– Оська Волохов!!! Вот он-то и нужен!

– Я и говорю, дядя, давай Оське за лжи его ребра переломаем…

– Заткнись! – оборвал его дьяк, быстро трезвея. – Оську, пока я не скажу, тронуть не моги. Он за нас смертоубийство царицыного щенка устроит. Без всяких ядов и гадюк – под горло его, щенка царицыного, ножиком!

– Как, ножиком, батяня? Ночью? Тайно? – просияв, спросил Данилка.

– Зачем ночью? Днем, прямо посередь двора, прилюдно! – разгораясь своим новым замыслом. – Царевич, сказывают, в тычку играть любит, ножик али свайку[15] в цель кидать… Вот пусть Оська Волохов с ним и сыграет – кормилицын сын как-никак, ему у малого вера есть. Пущай, играючи, спросит: «У тебя, государь, новое ожерельице али старое?», али что еще, чтоб щенок башку-то поднял. А как изловчится, так и ножиком щенка под горло! Мы после скажем, что у царевича падучая приключилась и он сам на земле бился да горлом на свайку напоролся… И так три раза подряд, а лучше – шесть!

– Не поверят людишки здешние… – усомнился Качалов.

– Пусть не верят, главное, что в грамоте все честь по чести прописано будет, – пояснил дураку дьяк. – Пришлет боярин Борис Федорович служилых да чиновных людей на следствие, поверь, на дыбе во все, что угодно, поверят! И видоки нужные найдутся. Оська тот же…

– Батя, а коли забздит Оська щенка царицыного острым пырнуть? – предположил Данилка. – Оська хвастун, да трус, каких мало…

Битяговский встал, прошелся по горнице, словно в задумчивости. Потом доверительно обнял сына за плечи и, уколов бородою, с перегаром зашептал ему в волосатое ухо:

– Ты уж, сынок, сам расстарайся, чтоб не забздел Оська! За ручку белую его возьми, ножик вложи, отведи куда следует да надоумь, что с ним, бесталанным, будет, коли неслух нам. Вот, Микитка тебе поможет, видишь, башкой кивает уже…

– Я не киваю!!! Боюсь я, побьют нас углицкие…

– Не боись… – Битяговский вдруг резко обернулся и хлестко, словно кистенем, отмахнул Качалова под вздох кулаком.

– Бы… ык!.. – только выхрипел тот, страшно выкатив глаза, сверзся со скамьи на пол и стал обильно блевать.

Битяговский-сын, оторопев, уставился на скорую расправу, вытаращась не хуже извивающегося на полу Качалова.

– Теперь разумеете, дружинушка моя немудрящая, что у меня с неслухами бывает? – вкрадчиво провещал Битяговский-отец, – Не таращись, Данилка, окривеешь, – и для верности несильно ткнул сына в око толстым крепким пальцем, тот завыл. – Вам бы не того бояться, что углицкие вас то ли побьют, то ли нет. Бояться вам надо меня: я ведь еще немало опричных забавок в ратях покойного Малюты Лукьяныча Скуратова-Бельского выучил!

– Боюсь, батя, только не бей больше! – простонал Данилка, ощупывая быстро распухавший глаз. – Только что ежели это не царевич, а другой малец будет?! Оська Волохов говорит, они все время меняются!

– Один, другой, какая разница?! Кому Бог судил, тот и сдохнет! – раздраженно бросил дьяк. – Нагие нипочем не докажут, что это не царевич зарезался! Сами в своей паутине и запутаются! Нам что – только бы волю боярина Годунова сполнить да в Москву отписать, что преставился-де малолетний Дмитрий Иваныч. Слово письменное за государственной печатью у нас поважней над человеком будет! Кто правды-то дознаваться станет? Чай на Руси живем…

Самборский замок, 1604 год

Пан Ежи Мнишек вел с «московским господарчиком» бесконечный торг. Делили еще не отвоеванную у Годунова Россию: причем Димитру этот торг был, похоже, противен, а пану Мнишеку доставлял редкое удовольствие. Свою помощь претенденту на престол Московии Мнишек оценивал дорого: в случае удачи Димитр должен был передать Мнишекам, то бишь будущей невесте, панне Марианне, Новгород и Псков, а своим сторонникам в Речи Посполитой Северскую и Смоленскую земли. Пан Ежи требовал выплатить ему миллион польских злотых. «Государский сын» соглашался – и, пожалуй, нарочито охотно. Эта излишняя готовность идти на поводу у Мнишеков и Вишневецких смущала многоопытного пана Ежи. Старый лис нутром чуял: Димитр не так-то прост. Пожалуй, из всего обещанного он с удовольствием выполнит только одну вещь: женится на панне Марианне. Приглянулась ему Марыся – это правда, а остальное – в воле Божией.

Своими подозрениями пан Ежи поделился с духовником – пробстом[16] Самборского костела бернардинцев Франтишеком Помасским. Пробст пригласил «московского господарчика» на мессу: Димитр пришел. Смиренно сидел на скамье вместе с остальной паствой и даже крестился не по-гречески, а по-католически, всеми перстами. Принял от святого отца в дар четки и покорно выслушал, как надо читать молитву на розарии. Рядом с «государским сыном» сидела панна Марианна и помогала Димитру понимать службу. Пан Франтишек был удивлен: этот схизматик не выказывал никакого отвращения к Матери Католической церкви и даже обмолвился, что все христиане – братья и он, мол, никогда не понимал, почему христианские церкви враждуют между собой. Последние слова заставили святого отца подозревать, что принц Димитр тайно принял унию.

– Думаю я, пан Ежи, что ваш гость – униат… – сказал священник в приватной беседе со своим духовным сыном.

– Возможно, – согласился пан Ежи, – наш молодой господарчик немало странствовал по Украйне и Литве, а в землях сих хватает сторонников унии. Правда, князь Адам Вишневецкий, который, как вам известно, сочувствует схизматикам, уверял меня, однако, что принц Димитр – греческой веры…

– Пусть панна Марианна узнает, какой он веры на самом деле. Ни вам, ни даже мне, смиренному слуге Божьему, он никогда не скажет правды. Этот юноша слишком легко со всем соглашается… Наверное, потому, что при первом удобном случае откажется от своих обещаний. Но едва ли он откажется от любви. Только вашей дочери он сможет открыться…

Вскоре после беседы с духовником пан Ежи дал соответствующие наставления Марине. Но он выбрал плохую союзницу: Марыся готова была узнать правду о Димитре, но не собиралась выдавать эту правду родителям. Она уже заключила с Димитром негласный союз: унию между Рыцарем и его Дамой. Рыцарь должен быть верен Даме, но и Дама никогда не предаст Рыцаря. А в том, что сын тирана Ивана на самом деле Рыцарь, Марина не сомневалась. Димитр был так пылок и красноречив, таким одухотворенным казалось его лицо – и даже в те мгновения, когда черты принца искажала глубокая тоска.

– Ах, панна Марианна, я привык быть чужим на этом свете… Всем, всему… – говорил ей Димитр. – В детстве я очень любил своего названого брата Ивана, но его убили вместо меня. Когда меня тайно, ночью, увезли из Углича, я плакал и выл от горя великого. Словно волчонок малый. Тихонько выл, про себя, чтоб не услыхали люди. Громко я опосля плакал – в дому у друга нашего доброго, аглицкого дохтура. Служанка его Элизабет меня утешала, жалела даже.

– Как звали этого лекаря, мой принц?

– Я не помню, панна Марианна… Но с той поры я лишился дома. Только чужие дома у меня были. И дома Божьи – монастыри.

– Как все случилось тогда, на берегах вашей реки Волги, в старинном городе Углич?

Марина и Димитр разговаривали поздним вечером, в тенистом саду Самборского замка. Панна сидела на любимой скамейке, а Рыцарь – прямо на земле, у ее ног. Ей все время хотелось положить ему руку на голову, провести рукой по волосам, нежно-нежно, как бы приглаживая их. И Димитр вопросительно заглядывал ей в лицо снизу вверх – словно ждал этого прикосновения.

– Горько мне вспоминать про день тот кровавый, панна.

Димитрий привык рассказывать свою историю всем, у кого искал помощи. Но рассказывал он ее так часто, что чувствовал себя почти что комедиантом, а все эти чужие дома, литовские и польские замки – очередными подмостками. Страшный день, в который он выжил, но стал изгнанником, тенью, следовало бы глубоко затаить в памяти, как на самом дне колодца, и никогда не вспоминать.

Угличский кремль, 25 мая 1591 года

День тогда стоял солнечный, майский. Братца Ванятку матушка пустила во двор поиграть, а царевич в дому за семью замками томился. Сидел он в далекой комнате да книжицу листал – красивую, с картинками. На аглицком языке книжица была, а дохтур из этой страны (имя этого лекаря Димитрий не помнил, а может, велел себе накрепко забыть) царевичу смысл ее на ломаном русском пересказывал. Мол, книжица сия про страну весьма большую да диковинную, что Аглицким царством зовется, есть в стране сей дворец красоты необыкновенной. Аглицкие люди зовут его Вестминстер, а хранцузы – люди странные, что лягушек да улиток едят, – Вестмутье. И еще есть крепость Тауэр, а в крепости сей злодеи сидят, что против царя аглицкого али царицы злоумышляли. Правда, и царица Лизавета, что ныне Англией правит, по молодым летам в Тауэре-то сидела. Это ее Марья, сестрица старшая, злющая, что до Лизаветы царицей была, в крепость засадила.

А еще был в Аглицкой земле государь великий Генрих, и он, точно как батюшка, государь Иоанн Васильевич, шесть раз женился. Царевич решил, что слаб этот Генрих против государя Иоанна Васильевича. Тот, как матушка рассказывает, не шесть, а целых восемь раз женился. Третья жена Генриха Джейн, по-нашему – Анна, красавица необыкновенная, родила царю аглицкому сына Эдварда. Стал этот Эдвард королем в юных летах, но рано помер. Эдварда Димитрию было очень жалко. Если бы царевич этого Эдварда знал, то наверняка бы с ним подружился, как с Ваняткой, братцем названым.

Пока дохтур царевичу эти чудеса рассказывал, дохтуров слуга диковинный Яшка (Джеймс по-ихнему), мужик бородатый, большущий, полубабой одетый (сверху вроде мужик, а снизу – бабья юбка клетчатая да носки чудные) тоже Димитрия забавлял, ножом своим огромным махал. Нож этот дирк называется, чудной такой, блестящий! Митя на чудеса эти долго смотрел, даже во двор идти расхотелось.

Но потом во дворе крик раздался: это матушка кричала, громко так, жалобно! Царевич к окошку подбежал, а дохтур с Яшкой своим – за царевичем следом. Окошко в горнице слюдяное было: изнутри все видать, что на дворе делается, а со двора не видно, кто к окну подошел.

Лежал посередь двора мертвым братик его названый, и головка его навзничь закинута, а на шее – дыра черная, и кровища из нее на травку зеленую так и хлещет. А кричала матушка-царица… Бросилась она к трупику маленькому, кровавому, ударилась всем телом об землю, сорвала плат с головы и в косы свои льняные руками так от горя и впилась. «Уби-и-и-ли!!! – кричит. – Митеньку моего… Уби-и-и-ли!!!» После на коленках к мертвому дитяти подползла да так вся к нему и приникла, сама в крови заливаясь. Приподнялась, простерла вперед длань кровавую и, указуя, взопила: «Вот они, вот злодеи, убийцы!!!»

А то Оська Волохов, няньки Василисы сын, кровывый ножик в кулаке зажимает, да так и остолбенел, будто проклятием скованный, только на красные капли с ужасом зенки таращит. Еще двое, Никитка Качалов, московского дьяка Михайлы Битяговского племянник, да дьяков сын Данилка опрометью в ворота бегут, не оглядываясь… А дворня, сколько их есть на подворье, тоже словно к месту от ужаса приросла, только кто-то крестится, как в наваждении. Афанасий Федорович Нагой на вопль вышел, да так замер на крыльце, только руки воздел. Даже кобели дворовы, хвосты поджав, скулят, как цуценята, к мертвому мальчику с цепей рвутся.

Но выбежал дядька Михаил из людской, штаны на бегу завязываючи (верно, с девкой какой забавлялся!), закричал страшным голосом и в два прыжка настиг бегущих злодеев. Сунул кулачищем одного, сунул второго, они с ног и покатились. Тут дворня опомнившаяся подоспела, навалилась. Оську-то Волохова сразу дворник Сергуха (он по тот день воротную стражу держал) бердышом по башке рубанул, лопнула пополам башка, словно тыква, с места убийца не сошел…

Царевич дохтуру и говорит: «Это ж Ванятку зарезали, братца моего названого, а не меня! Что ж это матушка по мне живому плачет?!» Дохтур Димитрию рот ладонью своей тяжелой припечатал – молчать велел. Но от оконца не оттащил – самому, видно, посмотреть захотелось.

А там царица-матушка над мертвым причитала: «Сыночек мой родненький, Митенька, кровинушка моя единая, ангельчик мой, вставай!!!» Нянька Волохова обрелась, к своему Оське, мертвому, кинулась, тоже заголосила: «Ой, почто, православные, жизни моего сыночка лишили, он же не того дитятю…» Да не закончила преступная нянька: тигрицей метнулась на нее с трупа царица-матушка, белыми ручками своими ухватила с земли полено, да как даст по башке – от души, с оттягом: «Молкни, змея!» Нянька и упала как сноп на труп бесталанного Оськи своего.

Дальше ничего разобрать нельзя было: на колокольне углицкого Спасского собора в набат ударили. Мальчик уж после узнал, что то поп Федот Огурец да посадский сторож Максимка Кузнецов по приказу молодого Михайлы Нагого мужей углицких к оружию поднимали.

Собралась на подворье толпа немалая, кто с дубьем, кто с топором, кто с рогатиной. Перед маленьким окровавленным трупиком с перерезанным горлом все шапки снимали да на колени падали, а иные кровь с травы перстами собирали и осеняли себя крестным знамением сим кровавым. Бабы выли. Набат все гремел.

Привели из города за крепким караулом дьяка Битяговского, связанного, без шапки, в разодранном кафтане. Народ ему улюлюкал, кричал «душегубцем», «цареубийцей» и каменья метал. Один камень в лицо угодил, кровью залился дьяк, но гляделся смерти в глаза гордо, спесиво. Силен был Битяговский.

Поставили угличане перед его лицом скрученных веревками сына Данилку да Никитку-племянника, избитых так, что один на другого вспухшими сине-кровавыми рожами походили. Только тут Михайла Нагой сообразил, сбегал к собору, набат унял. Однако и так понятно было, что в страхе перед казнью младшие злодеи во всем сознались, показав зачинщиком старшего Битяговского.

Афанасий Федорович Нагой приблизился к матерому злодею и начал допрос ему учинять. А тот даже глаз не опустил и отвечает зычно так, что гул толпы покрыло и в тереме слыхать было:

«Ты что мелешь, Нагой?! В своем ли ты уме? Царевич припадочен был, сам на нож напоролся! Берегись, народ углицкий, за мятеж твой страшно спросит боярин Борис Федорович…»

Тут дядья царевичевы Михайло с Григорием Битяговского на колени повалили да пригнули голову к земле. Крик еще пуще поднялся, народ смерти для убийц требовал, а «разбойника Бориску» прокричали виновным.

Афанасий Федорович толпу унять хотел, видно, понял, что спросится с Углича за самочинное убийство государевых людей. Куда там, пуще разъярились мужи углицкие, говорить старшим Нагим не дали. А братья Нагие, молодой Михаил да Григорий, сами гневом пылавшие, так сказали: «Вершите над злодеями свой суд, люди православные, за душегубство дитяти безвинного, за смерть царевичеву! Придет час, и с Бориски Годунова спросится». Тут бросился народ угличский на Битяговского со товарищи. И убили их всех. Прямо тут, во дворе, как собак бешеных.

Царевич, когда дохтур ему рот ослобонил, заговорил с плачем: «Но это же не меня, а братца Ванятку зарезали! Пошто матушка Ванятку моим именем называла? Ох, бедный братец, пустите меня к нему!» А дохтур Димитрию рот закрыл, молчать велел да сидеть тихо. Вырвался было Митя из рук дохтуровых, захотел окошко открыть и во двор высунуться. Но Яшка, скот верный (это его скотом дохтур называл!), царевича от окошка оттащил. Бросился было Митя к двери, а дверь заперта крепко. Дохтур ему и говорит: «Молчать, принц, тихо сидеть! Не болтать! Не плакать! Тихо! Шат ап!» Что такое «шат ап», Митенька знал. Это «заткнись» по-нашему. Рассердился он было, что дохтур заморский царевича московского такими словами поносными оскорбляет, но потом англичанин ему снова рот зажал. И рассердиться у Мити не вышло.

Афанасий Федорович тело Ваняткино в Спасо-Преображенский собор перенес, полотном накрыл да над ним в дозоре стоял. Правда, крест золотой, нательный, что царевич Ване подарил, Афанасий Федорович тайком снял и потом Димитрию через верного человека отдал. А ночью, когда все стихло, а люди годуновские из Москвы доехать еще не успели, дохтур с Яшкой царевича тайно в Ярославль отвезли, в дом кумпании аглицкой торговой. Там с Митей от потрясений припадок случился. Служанка дохтурова Лизавета, Элизабет по-ихнему, баба добрая и жалостливая, Митю выхаживала. Даже песни ему пела. Красивые такие, аглицкие, со словами чудными, квакающими. И в доме том долго еще царевича прятали, а потом повезли к далекому Белому морю, в город торговый Архангельск.

А матушку Митя долго потом не видел. Много лет. Недавно только, перед тем как на Украйну, в земли Речи Посполитой, бежать, тайком в монастырь к ней пробрался. Она Димитрия на побег благословила – и чтобы помощи на чужбине искать.

Ярославль, Аглицкое подворье, 1591 год

Когда Димитр завершил свой рассказ, Марина по-детски всхлипывала, закрыв лицо ладонями. Димитрий не удивился – он привык к тому, что, выслушав столь горестную историю, женщины плачут, а мужчины хватаются за оружие и клянутся, что, случись им оказаться о ту пору в Угличе, они бы спасли обоих мальчиков – и царевича, и его названого братца. И не стали бы раздумывать – сразу ли рубить Битяговского и прочих злодеев или дождаться боярского слова Нагих.

Так было и в буйных куренях украинских казаков на Сечи, а потом в Брагине, под Киевом, у князя Адама Вишневецкого, здесь, в Самборском воеводстве, а потом и в Кракове. Первой печальную историю Ваняткиной гибели и царевичева спасения услыхала Лизавета, Элизабет, рыжеволосая служанка али полюбовница Горсея, аглицкого дохтура. Ей рассказал об этом сам Горсей, когда ночью привез в Ярославль сомлевшего от страха и переживаний зареванного мальчишку. Уж как тогда Элизабет причитала – совсем как бабы на Руси причитают, даром что по-аглицки! Бедным сироткой Димитрия называла – и это при живой-то матери!

Ты, литл бой, говорила, потому есть сирота, что mother свою (матушку то есть) не скоро увидишь. На божьем свете ты теперь один, и нет у тебя, кроме сэра Джерома и аглицкой короны, помощи и защиты. Но имя сэра Джерома ты, литл бой, когда вырастешь, вслух не называй, ибо то есть тайна великая. Величай его дохтуром аглицким, что тебя от верной смерти спас. Мол, позабыл ты его имя-звание, слишком мал тогда был.

А скот верный, который Горсею служил, привел Димитрию в пример своего короля Якова. Король этот с младенчества без матери рос, и ничего – сильным да здоровым вырос, хоть и колченогим. Димитрий у скота спрашивал, почему его хозяин животиной называет, стыдно ведь мужику не просто юбку носить, но еще при этом и скотиной зваться! У нас на Руси, мол, бояре да дворяне холопов хоть смердами кличут, а у вас в аглицкой земле и вовсе скотами! А еще говорите, что у вас земля вольная да веселая, не чета Руси! Какая ж она вольная, сплошное скотство!

Яшка на то рассмеялся громко и сказал, что он – не скот, животина то есть, а вольный скот из земли Скотии, где прочие скоты живут. А мужики там все в юбках ходят, чтоб от зазорных англичан, кои в штанах, отличаться. Димитрий от удивления даже плакать перестал, спросил: «Что ж это за земля такая, где одни скоты, холопы то есть, живут? А люди вольные там имеются, звания благородного?»

Яшка на мальца не рассердился, объяснил, с трудом подбирая русские слова, что есть скоты, с ударением на первом слоге, а есть – скоты. Скоты, что с ударением на первом слоге, – это люди вольные да сильные, вроде как ваши казаки, живут они в земле Скотии, или в Скотландии, а столица у той земли – славный город Эдинбэр. Я казаков знаю, у меня однажды был «закадычный кор-реш», good friend казак! Мы с ним на Москве сильно пили да – у вас так говорят! – братались!

А дальше Яшка рассказал, что аглицкой королеве Лизавете скоты вольные не подчиняются, у них свой король есть – тоже Джеймс, Яков по-русски. А матушку сего короля, умницу да раскрасавицу Марью Стюарт, аглицкая королева сгубила, голову ей отрубить велела, а поначалу долго в тюрьме держала.

– Совсем как у нас… – грустно сказал Димитрий. – На Руси много казнят. Батюшка мой особливо в этом старался. Чуть матушку не казнил. Только вот я не разумею, отчего ты – вольный скот – аглицкому королю служишь?

– А я, – ответил вольный скот, – не аглицкому королю служу, а сэру Горсею, а уж сэр Джером – тот аглицкому королю… Сэр Джером мне money платит, деньги по-вашему, и очень меня и вольность мою почитает.

– Ты ж сказал, что англичане вашей королеве Марье голову отрубили? – удивился Димитрий. – Как же можно убивцам своей государыни служить?

– Сэр Джером ей голову не рубил… – объяснил Яшка. – Он человек умный да благородный. И платит он мне хорошо. А у нас в Скотии за деньги служить не зазорно. Наши люди и французскому, и польскому королю служат.

– А у нас на Руси, – объяснил царевич, – служат не за деньги, а за страх и за совесть…

– У нас за страх и совесть никто служить не будет… – пожав плечами, ответил скот. – Мы – вольные люди, никого не боимся. Нам деньги нужны да почет. К тому же королева аглицкая Лизавета в летах уже, а когда умрет, ее корона нашему королю Якову достанется. Детей ведь у нее нет. Она виргин – безмужняя, по-вашему.

– Как так безмужняя? – не поверил Димитрий. – Монахиня? Али на постриг готовится?

– Не монахиня и не готовится… – объяснил Яшка. – В Англии, да и у нас в земле Скотии, женщинам править страной позволено – и замуж можно не выходить.

– И Марья Стюарт замуж не выходила?

– Выходила… – довольно рассмеялся скот. – Целых три раза – один раз за короля французского, да тот в младых летах от дурной башки помер, второй раз за аглицкого принца, князя по-вашему, Генриха Дарнлея, да тот спился и весь изнутри сгорел. От него у королевы и сын родился – Джеймс.

– Знамо дело, – кивнул Димитрий, – и у нас мужики так горят. А третий раз она за кого вышла?

– За верного своего слугу лорда Босуэла, великого воина!

– Где же это видано, чтобы госпожа да за слугу вышла? – не поверил Димитрий.

– А это, – глубоко вздохнул скот, – тебе, литл бой, пока не понять. Сие тайна великая… Любовь – лямур то есть… Так говорят французы, мужи достойные и мудрые, хоть жаб и жрут!

– Господи, сколько ж чудес на твоем свете есть! – воскликнул Димитрий. – И страны разные, и скоты в юбках, и лямур, и жаб едят! А мы тут в Угличе сидим, так, почитай, кроме Волги и рыбных ловов, ничего и не видели! Матушка моя тоже все про лямур мечтала, да не сказывалась! Это я у девок комнатных подслушал, когда они полы мыли!

– Ничего, литл бой, – утешил мальчика скот, – ты теперь много стран увидишь! Потому как ты теперь вроде меня – вольный человек!

Димитрий поначалу горько плакал, потому что становиться из царевича каким-то вольным человеком ему не хотелось. Царевич, он что, – он в золотых одеждах ходит, и все ему в пояс кланяются, надежей российской, государевым сыном зовут. И пропитание ему добывать не надо – всяк царевичу дары щедрые принесет. А вольный человек сам о себе заботиться должен! Тяжело-то вольному человеку на белом свете!

Царевич поначалу, правда, тоже не сам пропитание себе искал: Горсей с Элизабет да скотом вольным Яшкой о нем пеклись. Правда, пища аглицкая Димитрию не нравилась – ему бы щец навернуть да рыбки с Волги в ушице али жареной, а вместо этого по утрам Лизавета царевича противной овсяной кашей потчевала, а на обед скот Яшка мясо с кровью готовил. Не мог царевич это мясо противное есть, рыбки с Волги требовал. А скот вольный ему на то говорил: «Не надо капризничать, принц. Вольный человек может есть любой пища. To get used. Привыкать!»

Царевич и привыкал понемногу… Через силу мясом жестким давился… Может, и правда пора самому себе пропитание добывать? Сбежать на Волгу, смастерить удочку, наловить рыбки да на костерке ее и изжарить! Ох, вкусно будет! Есть, стало быть, и у вольных людей свои удовольствия. Их против воли невкусной едой не пичкают… Но Горсей царевича за ворота не выпускал – людей Годунова боялся. Только во дворе поиграть можно было – да и то под Яшкиным присмотром.

Горсей сказывал, что в Угличе после мнимой царевичевой смерти разгром страшный был. Прискакали люди Годунова-злодея, и стало от них в городе черным-черно, как от воронья. Родичей царевичевых на дыбу подняли, дознание учинили: мол, как посмели думные дворяне Нагие мятеж против государя-батюшки Федора Иоанновича да слуги его первейшего, Годунова Бориса Федоровича, в царском городе поднять?!

Дядя Михаил с дыбы кричал: «Какой мятеж, прости Господи! Мы ворот не закрывали и людей царских в город свободно допустили. А что злодеев самовольно порешили, так они царевича зарезали!»

Скот вольный Яшка все удивлялся, почему бояре Нагие да мужи угличские от людей царских ворота не закрыли и к обороне не приготовились, пока время было. Знали ведь, что Годунов им смерти своих людей не простит! Замучит, запытает, в острог сошлет!

А царевич этому нисколько не удивился, объяснил скоту Яшке, что против государя русским людям никак бунтовать нельзя, только против слуг государских! Государь – он всему на Руси голова и владыка!

Горсей, как услышал про то, спросил у Димитрия: «Я слыхаль от лорд Афанасий Федорович, что вы сами, принц, из снега статуй лепить и Годунов Бориска его называть. А потом статуй сей снежный – разрушать!»

Димитрий дохтуру отвечал: «Так то статуй снежный, а то люди государевы!»

А Горсей ему: «Не люди king Feodor, а люди злодзей Борис Федорович!»

Горсей Димитрию объяснял, что ежели родичи его приказ отдали убийц, Годуновым подосланных, жизни лишать, то дальше пойти надо было. Ворота в город запереть – и с людьми Бориски Годунова сражаться. Мол, он так лорду Афанасию Федоровичу и советовал. Не велел бы Годунов царя Федора город рушить, ушли бы его люди от угличских стен восвояси.

А царевич подумал, что, видно, поутру после кровавой баньки родичи его смелости своей испугались и решили к государю да к Годунову Бориске с повинной пойти. Так на Руси часто бывает – сделает русский человек первый шаг, а на второй – никак не решится!

Димитрий все удивлялся, что его люди злодея Бориски в Ярославле не ищут, а Горсей объяснял, что дом аглицкой торговой кумпании трогать нельзя, иначе война между Московией и Англией случится. И еще говорил, что первому лорду Борису Федоровичу, видно, выгоднее принца мертвым, чем живым, считать.

«Как же я опосля докажу, что царевич я, а не самозванец?» – спрашивал у дохтура Димитрий.

– На все есть свой time, время по-вашему, – объяснял Горсей. – А время есть money, деньги. Нужно to wait, ждать. Стать совсем болшой. Тогда и доказывать, что вы есть принц.

– Но как же я тогда докажу-то? – не унимался царевич.

– Тогда и узнать, как доказать… – хитрил Горсей.

Но Димитрий догадывался, что хитроумный англичанин и сам не знает точного ответа на этот вопрос.

А между тем из Углича доходили грозные вести. Родичей царевичевых в застенках запытали, а после сослали кого куда. Царицу-матушку Марью Федоровну под именем Марфы в дальнем монастыре постригли и держат там под крепкой охраной.

А угличских людей, что злодеев, Ваняткиных убивц, порешили, кого тоже в застенках запытали, а кого и в острог сослали. И даже колокол наказали, что угличан на кремлевский двор созвал, убивцев наказывать. Вырвали у этого колокола по приказу Годунова язык да в Сибирь сослали, как бунтовщика, царева ослушника.

– Это есть варварство! Barbarian traditions! – возмущался Горсей, посиживая с Яшкой да Элизабет за кружкой доброго эля. – Наказать неживой предмет – колоколь! Как можно? Даже наш покойный король Генрих Восьмой не наказывать неживой предмет!

Митенька в уголку сидел да книжку с картинками снова разглядывал – ту самую, что в страшный день Ваняткиной смерти. Грустно ему было, плакать хотелось, но терпел, как царевичу положено. Димитрию и вольный скот часто говаривал: надо терпеть, принц, мужчины не должны плакать. И по матушке вслух горевать тоже нельзя: ты теперь мужчина, вольный человек!

Митя и братца Ванятку про себя оплакивал: случалось, даже приходил к нему братец названый во сне. Одет был Ванятка в царевичево дорогое платье, а на шее – тонкая такая полоска алая, только кровь не сочится. И говорил Ванятка царевичу: «Отомсти за меня, братец! Убийцам моим отомсти!» А царевич клялся названому братцу просьбу эту великую исполнить.

Услышал Димитрий разговор про колокол, в Сибирь сосланный, да и говорит:

– Это ты зря, дяденька дохтур, про колокол так говоришь. Колокола у нас на Руси – все живые. В них Божий глас! Они в церковь да на суд народ созывают!

– В England, чтобы людей позвать, трубят в горн. По-вашему, в большой дудка… – объяснил Горсей. – Только горн – неживой!

– А у нас колокол – живой! – стоял на своем Димитрий. – В нем – душа!

– Soul… Душа… – растроганно сказала Элизабет, которой Горсей каждый вечер позволял сидеть с мужчинами за столом.

Димитрий этому очень удивлялся – на Руси баб, даже царицу-матушку, с мужиками за один стол не сажали. А тут – сиди себе да пойло странное из кружки попивай! Горсей и целовал свою Лизавету при Яшке да при Димитрии, а та не стеснялась и не краснела даже, только улыбалась радостно. А ведь не жена она дохтуру – так, полюбовница! Видно, меж ними тот самый лямур и есть, про который скот вольный Джеймс царевичу рассказывал.

– У вас, русских, все душа и всюду душа… – с заметным уважением сказал Горсей.

Димитрий подумал тогда, что, видно, в земле аглицкой души не хватает, а в земле московской – воли.

О многом он тогда стал задумываться да многое понял. Прежде всего понял, что иноземные люди – вовсе не поганые, как на Москве говорили, а такие же человеки, только нравы у них особенные. И нравы эти уважать надобно, потому как в чужой монастырь со своим уставом не ходят. Его, царевича московского, иноземные люди от смерти спасли, стало быть, и Горсей, и Яшка-скот, и Элизабет Димитрию ныне наипервейшие друзья. А что Элизабет с Горсеем своим живет невенчанной, так на то у них, верно, причины есть.

Однажды царевич не утерпел, спросил у Лизаветы, по какой такой причине они с дохтуром не женятся. А она вздохнула так тяжело и говорит, что у сэра Джерома служба особенная и с женой да детьми малыми ему некогда возиться. Вот они в Англию, в город Лондон, скоро возвернутся, тогда и поженятся. А неженатыми жить не зазорно, если меж рыцарем и его дамой – любовь.

– Лямур? – переспросил царевич, вспомнив чудное слово, которое говорил ему давеча вольный скот Яшка.

– Yes, little boy, – ответила Элизабет. – Как у knight Ланселот и kween Гиневра. По-вашему, как у воина и царицы.

– У нас на Руси царицы воинов не любят! – возразил Димитрий. – Царей, мужей своих, им любить велено. У этой вашей царицы Гиневры муж был?

– Был, – призналась Элизабет. – Great king! Великий царь, по-вашему. Артур.

– И что ж этот царь своей жене какого-то воина любить позволил? И не наказал их?

– King Arthur наказать их. Yes, – согласилась Элизабет. – Но сие есть great love! Любовь великая! This is God's will! Воля Господа!

– Как же Господь повелел мужней жене какого-то воина любить? – усомнился царевич.

– This is mistery. – объяснила Лизавета. – Тайна…

– Может, и у тебя муж есть? – поинтересовался царевич. – Али у дохтура жена в земле аглицкой осталась?

– No, little boy, – пояснила Элизабет. – Никого нет. Мы есть одни.

– Тогда женитесь – и дело с концом! – посоветовал царевич.

– Обязательно жениться, – подтвердила Элизабет. – After. Дома. In England.

Царевич так понял, что в земле русской их аглицкой церкви нет, потому Горсей с Лизаветой и не женятся. Перестал Лизавету про то пытать и задумался крепко, что это за great love такая. Может, и с ним через много лет она случится?

Вот и случилась она с Димитрием – как в воду глядел! Сидит он теперь, через много лет после того разговора, в ляшском городе Самборе, у ног прекрасной панны Марианны, Марии по-нашему. И хочется назвать ее боярышней Марией Юрьевной, да язык не поворачивается. Какая она Мария Юрьевна? Боярышни на Руси тихие-тихие, воды не замутят. А эта – гордая, умная, смелая, просто царь-девица из старых русских сказок, что Мите когда-то маменька рассказывала.

Виват, панна Марианна! Так латиняне древние говорили. Латинский язык Димитрий тоже знал – в монастыре униатском на Украйне польской ему выучился. Он многому в своих странствиях выучился – и у казаков на острове дивном Хортица бывал, в их куренях вольных, и у цыган даже! У цыган выучился с медведями плясать, они мишек по селам водили.

А в монастырях на Белом море Димитрия греческому да стародавнему славянскому научили. Горсей, в Ярославле еще, да потом в Архангельске, его английскому да французскому выучил. А на украинских землях Речи Посполитой царевич по-польски заговорил. Вот такая у Димитрия случилась в жизни наука! Был московским царевичем, а стал вольным человеком. Ныне его удача, высоко замахнулся – на сам престол московский. Только, коли удастся его дерзкая мечта, останется ли там его воля, на престоле?

Самборский замок, 1604 год

Димитрий часто вспоминал вольный остров Хортицу на Днепре великом и тамошние казацкие курени. Ляхи рассказы о Хортице слушали неохотно (если вообще слушали, а не кричали в ответ «Пся крев! Хлопы! Пшекленте быдло! Нэнавиджьом!»). Для гоноровых шляхтичей Речи Посполитой украинские казаки были или холопами, или в лучшем случае – жолнежами (солдатами) на польской службе. Но Димитрию вольные и удалые казаки напоминали скота Яшку (шотландца Джеймса) из далекого угличского детства и первых, тяжелых дней в Ярославле, когда началось Митино превращение из царевича в свободного человека (или бродягу без рода и племени – называй как хочешь!).

Правда, шотландец Джеймс был наемником, но и украинские казаки нанимались в польское войско, а еще, по слухам, служили государю французскому и даже мятежникам нидерландским, что против гишпанской короны поднялись. Они не знали и не хотели знать над собой сильной и властной руки, и, может быть, именно у них, на странном острове Хортица, Димитрий научился свободе.

Разве был он, царевич, свободен в Угличе? Нет, никогда. Тогда он ходил в златотканых одеждах, ел на серебре, и все кланялись ему в пояс – все, кроме дьяка Битяговского с его кровавыми подручными. Но и Димитрий, и царица-матушка, и царевичевы родичи – все они зависели от воли Годунова. На Руси все холопы – кроме царя. Даже первейшие бояре и наследник престола. Так уж повелось издревле.

Иногда, впрочем, бывает и по-другому – когда царь становится холопом своего первого советника, как царь Федор Иванович (вольно или невольно) был слугой проклятого Бориски Годунова. Но свободы на Руси не было и нет. А на острове Хортица она была.

Именно там Димитрий впервые, замерев от удивления и негодования, увидел, как буйные казаки попирают величие и власть своего только что избранного кошевого атамана – мажут его дегтем на глазах у всей буйной воинской братии и грубо толкают в спину. Для чего? Для того, чтобы понимал, крепко помнил: не казаки служат ему, владыке, а он служит им – своим названым братьям. Не народ для властителя, а властитель – для народа. Так думали все на странном, буйном острове, а Димитрию и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, обращаться со своим атаманом.

Димитрию, пришельцу из иного мира, где вековечные обычаи строились на безраздельной власти старшего над младшим – отца над сыном, барина над холопом, воеводы над ратным человеком и, наконец, государя над всеми ими – и верилось, и не верилось, что можно вот так, запросто, выбирать своего атамана на шумной и горластой сечевой раде. Он читал в старинных летописях, что и Господин Великий Новгород некогда вот так же избирал своих начальных людей и приглашал князя на народное вече, но ведь прадедушка Иван III, казалось, навсегда положил этому предел железной рукой…

На Москве, впрочем, тоже выбрали в цари Годунова, но этот выбор был заранее предрешен, скреплен Ваняткиной кровью в Угличе и мнимой гибелью Димитрия. И никто бы не посмел вымазать дегтем (для смирения!) или грубо толкнуть в спину царя Бориса Федоровича в его златотканых одеждах. Но как же тяжело дышалось в России и как легко здесь – на вольном острове!

Димитрий знал, что гоноровые польские шляхтичи ненавидят и презирают православных малороссов, и особенно украинских казаков, удалую силу кривых сабель которых им не раз приходилось испытать в битвах, – и плечом к плечу против турок или московитов, и на своей вельможной шкуре во время отчаянных восстаний на Украйне. Две непреодолимых стены высились между ляхом и малороссом. Сословная – шляхтич-лях против мужика-украинца (даже украинная шляхта не считалась поляками ровней) и религиозная – латинская вера против греческой. Но при этом и у тех и у других была одна стихия – вольность! Впрочем, разве самые жестокие войны не ведутся между собой очень похожими друг на друга народами и разве не становятся порой врагами самые близкие люди? Сходное тянется, увы, не только к единству, но и к противной Богу и людям лютой вражде…

Панна Марианна была единственной полячкой, готовой слушать рассказы Димитрия о буйных украинских куренях. И он кружил ей голову этими странными полулегендами, в которых трудно было отличить вымысел от правды, а истинно пережитое от приукрашенного. Марина так мило – то ли по-детски, то ли по-девически – ойкала и хлопала в ладоши, особенно когда «молодой господарчик» описывал ей торжественную и одновременно потешную церемонию выборов кошевого атамана.

– Я слыхала, мой господарчик, что у хлопов в их куренях не имена, а прозвища. Да такие, что и выговорить трудно! И у вас, принц, такое прозвище было? – спрашивала панна Марианна, и голос ее дрожал от волнения и любопытства.

Снова и снова, вечер за вечером, а порой и ночь за ночью, если в Самборском замке устраивали бал или прием, Димитрий и Марина оставались вдвоем – то в замковой библиотеке, то на крепостном валу, а то и в старом саду. Панна Марианна сидела на своей любимой скамье, а верный рыцарь – прямо на земле, у ног красавицы. Так полагалось вести себя влюбленному шляхтичу, и Димитрий порой ловил себя на мысли, что никто на Руси не стал бы так сидеть у ног женщины, внимая каждому ее слову или вздоху. Но Димитрию было хорошо с Мариной, ему нравилось рассказывать ей о своей жизни, мешая правду с небылицами, как вино с водой.

Впрочем, царевич слыхал, что древние эллины пили только разбавленное вино, а неразбавленное оставляли «варварам» – скифам. Стало быть, и он ведет себя как эллин, соединяя правду с легендой, сказкой. Главное, что осталось в его жизни после стольких странствий и чужих земель, – это месть за гибель названого братца Ванятки и собственную мнимую смерть, месть Годунову. И еще зловещие, полные тайны и ужаса сны, в которых снова и снова приходил к нему Ваня Истомин с красной, кровавой лентой на шее и молил об отмщении. А как звали Димитрия в буйных запорожских куренях – какая, собственно, разница?! Он и сам уже не помнил этого чудного имени, но придумать, домыслить его не считал зазорным.

– У казаков, которых вы, ясновельможная панна, несправедливо называете хлопами, много необычайных имен. Бородавка, Вовк, Ворона, Гнида, Голота, Держихвист-Пистолем… Были такие вольные рыцари, коих величали Задерихвист, Кирдяга, Корж, Кривонос, Лысыця, Лупынос, Не-Рыдай-Мене-Маты, Непийпиво, Пивторакожуха…

– Какие странные имена, мой принц! – морщилась Марианна. – Разве может шляхетный рыцарь так именовать себя? Это имена разбойников! Имя рыцаря должно быть красивым и звонким.

– Как ваш голос, милая панна?

– Как сталь, мой принц!

– Эти люди горды и сильны, моя панна. Они могли бы назваться своими подлинными именами, многие из которых знает Речь Посполитая! Вы слыхали, должно быть, о рыцаре по имени Байда Вишневецкий?

– О том, что совершал набеги на турецкую землю? Слыхала, мой принц!

– Разве не гордое имя носил сей казак?

– Гордое и славное, принц. Но для чего тогда разбойничьи прозвища?

– Для смирения, моя панна!

Марина не смогла сдержать изумленного возгласа. Смирение?! Это для братьев-бернардинцев, ее наставников, это для монахов и монахинь, но не для шляхетных рыцарей! Ибо у рыцаря есть гонор, и не пристало ему называть себя Кирдягой или Голотой! Или того хуже – Шматом или Часныком!

– Но подобает ли смирение рыцарю? – не удержавшись, спросила она.

– Смирение подобает всем, моя панна!

– И как же вы именовали себя, принц?

– По-всякому, ясновельможная панна. И Рыдай-Мене-Маты, и Шкодой… И Сиромахой…

– Но почему?

– Потому, милая панна, что матушка и вправду плакала обо мне, и слишком многого мне было жаль… И к тому же я – почти сирота.

Марина смутилась… Нет, никогда, никогда она бы не смогла назвать шляхетным рыцарем хлопа со странным прозвищем «Часнык» («Чеснок»)! Впрочем, пробст Самборского костела, отец Франтишек, тоже любил толковать о смирении… Стало быть, ее, Марину, мучит гордыня, и в гордыне своей она, шляхтянка, возмечтала о королевском сане… Но разве не честолюбие ведет нас по жизни и устремляет все к новым и новым высотам? Нет, панна Мнишкова непременно станет королевой, гордой и прекрасной, как Бона, властительница Речи Посполитой!

– И как же эти странные хлопы, коих вы, мой принц, именуете рыцарями, выбирают себе атамана? – с кислой улыбкой спросила Марина.

– Всем товариством, моя панна!

– Как короля у нас на сейме?

– Почти так, панна! Товариство собирается на площади и выкрикивает имена! За кого больше кричат, тот и атаман!

– У нас на сейме, принц, каждый шляхтич имеет право на liberum veto. Если он не согласен с волей сейма, то может сказать «нет!». И король не будет избран… Я слыхала, что в Московии совсем не так…

– В Московии, моя панна, все заранее решено… Кроме моего воскресения из мертвых!

– Когда же вы вернете себе московский престол, мой принц?

– Когда сторгуюсь с вашим отцом и королем Сигизмундом, панна!

В голосе Димитрия прозвучала смутившая Марину насмешка. Выходило, что он насмехался и над ними, ясновельможными, и над самим собой, и даже над королем Речи Посполитой! Этот юноша, так легко соглашавшийся со своими польскими друзьями и покровителями, прекрасно понимал, что обещает каждому из них по внушительному куску еще не разрезанного и даже не добытого пирога. Северские земли? Берите! Смоленск? Извольте, ясновельможные! Но намерен ли Димитр исполнять так легко данные обещания? В сердце Марины змеей закралось сомнение. Похоже, не намерен. Он хитрит – и торг этот всего лишь видимость. Ах, многоумный пан Ежи! Похоже, ее отец запутался в собственной паутине.

– Много ли просят они от вас? – осторожно спросила она.

– Боюсь, много больше, чем я могу дать… – со все той же несказанно удивившей Марину усмешкой ответил Димитрий. – Его Величество Сигизмунд желает, чтобы я перешел в католичество!

– Но если вы не примете нашу веру, мой принц, мы не сможем пожениться! – забеспокоилась Марианна.

Она выдала сейчас свое затаенное желание, не рано ли? Алый закат парил над Самбором, подобный пурпуру королевской мантии. Но не была ли любовь Марины к этому пришельцу неведомо откуда, этому бродяге, так уверенно назвавшему себя принцем, порождением ее полудетских грез о королевском троне, ее девчоночьего честолюбия, сотканного из рассказов старших о славных королевах Речи Посполитой?!

Сестрица Урсула никогда не хотела стать королевой, но ее доля, участь княгини Вишневецкой, ныне прочна и завидна. Не становится ли Марина на шаткий мостик с прогнившими досками, мостик, который едва выдерживает одного Димитра, но едва ли выдержит их двоих? Он – московский принц (Марина верила в это!), но он так не похож на принца и говорит странные речи, хвалит украинских хлопов и их непонятные обычаи и, что еще хуже, с сочувствием отзывается даже об еретиках-англичанах, врагах самого Наисвятейшего Отца, Папы Римского! Пусть англичане спасли Димитра от злодея Годунова, но они – реформисты, еретики, предатели святой веры! Все, кроме тех, кто в их стране остался верен Матери Католической церкви!

Димитрий поднес к губам задрожавшую ручку Марины.

– Мы непременно обвенчаемся, моя прекрасная панна! – сказал он. – Даже если для этого мне придется тайно принять вашу веру. Бог един, Марыся, но церквей и обычаев – множество. На Руси должно быть православным. У вас – католиком. Но все мы обращаемся к одному Богу в своих молитвах!

– И еретики-англичане?! И московские схизматики?! – возмущенно воскликнула Марина.

– И они, панна… Все они верят в Христа, Спасителя нашего.

– Надеюсь, мой принц, вы не станете оправдывать крымских татар, злейших врагов Речи Посполитой и Украйны? Они грабят и жгут наши села, уводят в рабство наших людей, продают в гаремы наших женщин!

– С ними нужно сражаться, панна! Всем славным рыцарям Речи Посполитой, Украйны и Московии!

– Но есть ли в Московии рыцари, принц? – усомнилась Марина.

– Есть, милая панна! – уверенно воскликнул Димитрий. – И я скоро стану первым из них… Первым среди равных. Как ваш король Сигизмунд!

Остров Хортица, 1603 год

Остров Хортица на славной и могучей реке Днепр стал одним из приютов царевича – после дома аглицкой торговой компании в Ярославле, монастырей на Белом море и в Южной Руси, подворья боярина Федора Никитича Романова, родича и тайного друга, Димитрий понимал, что он нужен Романовым не сам по себе, а как орудие для свержения ненавистного Годунова, но принимал и такую помощь. Но Романовы быстро попали при Годунове в опалу, и Димитрий потерял и это убежище. От Романовых он попал в семью дворян Отрепьевых и некоторое время воспитывался вместе с младшим отпрыском этого захудалого рода, всем обязанного Федору Никитичу, – Юшкой, Григорием. Димитрий знал, что Годунов велел называть его Самозванцем, Григорием Отрепьевым. Но подлинный Григорий служил ему, царевичу, и оказывал Димитрию услуги особого, тайного свойства, был его посланцем, связным между польским окружением царевича и недовольными Годуновым боярами.

На Хортице – острове, названном в честь славянского бога солнца Хорса, – Димитрий был скорее гостем, чем одним из братьев-казаков. Царевич, ставший вольным человеком, знал, что с Хортицы, как и с Дону, выдачи нет, и чувствовал себя здесь в безопасности. А в эту выпавшую ему на долю краткую передышку можно было понаблюдать за жизнью и обычаями буйных украинских куреней.

И вот, в знойный летний день, за два года до знакомства с Вишневецкими и Мнишками, Димитрий стоял со всем товариством на площади и наблюдал за выборами кошевого атамана. Буйная толпа волновалась, колыхалась, как днепровские воды, выкрикивала имена, и среди этих имен одно звучало громче других.

«Вот так выборы атамана! Подлинные! – пронеслось у него в голове. – У нас на Руси если и выбирают – то смех один. Как Бориску на царство выбирали! Заранее народ подучили, какое имя кричать! А этих не подучишь – вольные!»

А между тем из толпы уже выталкивали счастливца, чье имя прозвучало громче других. Счастливец упирался что было сил, не хотел идти. «Неужели не хочет быть атаманом?» – удивлялся про себя Димитрий.

«Йди, скурвий сину, бо тебе нам треба! Ти тепер наш батько, ти будеш у нас паном!»[17] – кричали казаки.

«Скурвий сын» нисколько не обиделся на такое нелестное прозвище, поклонился товариществу и поднялся на помост.

Вслед за ним на помост взошли седоусые «диды» («деды») – главные и уважаемые казаки. «Бояре пришли… Сейчас «царю» кланяться будут…» – с усмешкой прошептал Димитрий. Оказалось – прошептал почти вслух. На него стали оглядываться. Пришлось замолчать и надвинуть шапку почти на самые глаза.

Но «бояре» не стали низко кланяться новоизбранному атаману. Они принесли с собой странный ковш, из которого зачерпнули не елей и не миро, а грязь. «Господи, неужто они своего владыку грязью мазать будут?» – снова, почти что вслух, сказал Димитрий, задыхаясь от удивления и негодования.

– Грязюкой, товаришу, обов'язково грязюкой, а ще дiгтем треба![18] – весело заявил Димитрию стоявший рядом казак и крепко хлопнул царевича по плечу, как закадычного товарища.

– Для чого це?[19] – спросил Димитрий на украинском наречии, которое уже хорошо понимал.

– А щоб знал, скурвий сину, що усi ми з землi вийшли та у землю пiдем, коли помрем! Тiло до землi, а душа – на небо, до Господа![20] – пояснил казак.

– А хiба ви не поважаэте тих, хто керуэ вами?[21] – не поверил Димитрий.

– А за що нам iх бiльш себе поважати? – удивился козак. – Усi ми пiд Богом живемо! Вiн такий, як ми! Його товариство обрало, товариство i скине, якщо захоче![22]

– А у нас на Руси цари от Бога поставлены… – объяснил Димитрий. – И все им – холопы, слуги верные.

– А чого ж ти синку тодi до нас побiг? – со смехом спросил казак. – У нас царiв немаэ! Не пожалкуэш за царями?[23]

Димитрий хотел было сказать, что он сам – царский сын, но промолчал. Не время было рассказывать правду о себе. Пока не время…

А между тем кошевого пана атамана седоусые деды действительно мазали дегтем и грубо толкали в спину. А он ничего, терпел… Потом «деды» предлагали избраннику булаву. Он дважды отказался принять этот символ своей власти и лишь на третий раз согласился. Димитрий с удивлением и суеверным ужасом наблюдал за тем, как кошевой атаман клялся в верности своему товариществу и целовал на том крест. Никогда русские цари не присягали на верность своему народу. Это народ присягал им. Народ на Руси всегда был собственностью государя, его движимым имуществом, и лишь немногие цари задумывались о своем долге по отношению к народу. Здесь же, на буйном, своевольном острове, все было совершенно по-другому.

Димитрий чувствовал, как меняется, преображается его душа и рождается новая – свободная, гордая, скроенная совсем по другому образцу и впитавшая «науку» чужих земель и народов. Наука свободы – вот в чем отчаянно нуждалась Московия, но постичь эту науку царевич смог только тогда, когда стал изгнанником.

– Неужто у вас не казаки атаману присягают, а пан атаман – казакам? – спросил Димитрий того же чубатого воина.

– Звичайно, вiн, скурвий син, нам, а не ми – йому! Кошевий для товариства, а не ми для кошевого![24] – охотно объяснил казак.

– А что дальше будет?

– А далi ми усi до церкви пiйдемо, хлопче, и ти, якощо хочеш, з нами! Служба православна буде![25]

– Я с вами! – охотно согласился Димитрий.

Эти люди чем-то нравились ему – должно быть, веселым нравом и буйной отвагой. Эта отвага пьянила не хуже горилки, которую царевич уже успел попробовать.

– Навчайся, хлопче! У нас – добре навчання![26] – с добродушным смехом пояснил казак.

– Меня кто только не учил… – ответил Димитрий. – У вольных людей учителей много. Теперь у вас поучусь, коли будет на то Божья воля.

– У нас головна наука – товариство шанувати. Вони за тебе, i ти за них! Зрозумiв?[27]

– Зрозумiв[28].

– Ну тодi добрий козак з тебе буде, друже! Тiльки жiнок у нас на островi немаэ. Якщо хочеш з дiвчиною кохатись та лицарем бути, то йди до Польщi[29].

– Разве у вас женатых казаков нет? – удивился Димитрий.

– Якщо хто i оженився та дiточок маэ – все одно, вони не на Хортицi, не з нами. Тут жiнкам не можна бути, тут – товариство![30]

– А как же great love? – спросил Димитрий, вспомнив любимые слова рыжеволосой Элизабет, подруги Горсея.

– Що, що?[31] – не понял козак.

– По-вашему, щире кохання![32]

– Э в нас i кохання, але не там, де товариство… – задумчиво, с оттенком сожаления сказал козак. – Якщо з Хортицi поiдеш, то будуть тобi и жiнки, i дiвчата гарнi! А тут – товариши, а потiм – воювати пiдемо! З турками, або з татарами, а можна – i з ляхами. А кохання на войнi дуже заважаэ. Доброму казаковi його люлька – за жiнку, а тютюн – за кохану дiвчину! Отак, друже! Зрозумiв?[33]

– Зрозумiв… – грустно покачал головой Димитрий. – И не скучно вам здесь без баб живется? Не жалеете?

– Якщо хто i жалкуэ, то про себе, а товаришам не каже. Ми тут Богородицi молимося, одна вона в нас, Пресвята Марiя, а iнших жiнок нам не треба![34]

Эта часть казацкой науки разочаровала Димитрия. Может, и потому он подался дальше, к ляхам, что втайне, в глубине души, мечтал встретить ту самую great love, о которой говорила Элизабет. И вот встретил – у ляхов, в Самборе. А как быть теперь с этой любовью? Неужто католиком становиться?!

Самборский замок, 1604 год

Димитрий тайно принял католичество в Кракове, во время своего визита к Его Величеству Сигизмунду. На этом обряде настаивало все католическое польское окружение царевича. Иначе нельзя было получить военную помощь Речи Посполитой и благословение папского престола. Перемена веры далась Димитрию не то чтобы легко, но и не с такой душевной мукой, которой от него ожидали. Одна Марина понимала скрытую причину этой кажущейся легкости: «государский сын» слишком далеко отошел за годы скитаний от своего православного угличского детства.

Димитрий сознавал, что все родное, православное – надежное, оберегающее мерцание лампадки, иконы в золотых и серебряных ризах, молитвы, которым его учила матушка, – все это, бесспорно, ему дорого. Но, пожалуй, не менее дорого, чем другие христианские церкви, чем католические костелы с их устремленными ввысь шпилями, истонченным, как кружево, камнем сводов, статуями святых и Богородицы… За годы скитаний Димитрий понял: Бог един, но молиться ему можно на разных языках и наречиях. Разве не верили в Бога Горсей с Элизабет или вольный шотландец Джеймс? Разве панна Марина Мнишек, учившая его перебирать в руках бусины католических четок и благоговейно шептать слова молитвы, не верит в Пана Иезуса и Деву Марию? И почему только все они – католики, православные, униаты и реформисты – отказывают друг другу в вере Христовой и проклинают друг друга? Или сие есть политик, как говаривал тайный схизматик, князь Адам Вишневецкий? Без сомнения, политик, но стоит ли ради политики лить кровь христианскую?

Чем была для Димитрия Русь? Страной отцов, отчизной, но едва ли – родиной души. Русь оставила в его сердце кровавый и страшный след – такой же зловещий, как красная нитка на шее у зарезанного в Угличе Ванятки. Царевич и желал, и боялся возвращения на родину. Гораздо приятнее было лихо отплясывать с панной Марианной мазурку на балах в Самборе. Да так отплясывать, чтобы украшенный самоцветами каблук на польских сапогах «молодого господарчика» блестел и переливался в свете свечей, отбрасывая на паркет веселые огненные искры! Да так, чтобы раскраснелась панна Марина, танцевавшая с ним в паре, и чтобы тайное пожатие ее руки возвестило: нынче ночью, после бала, они снова встретятся в саду, у фонтана, а там – объятия, поцелуи, аромат ее духов, душистый водопад волос и сладкое трепетание девического тела в его объятиях.

Но все это ненадолго, быть может, на несколько мгновений – пока отсутствие ясновельможной панны не заметит кто-то из челяди или сам пан Ежи не обеспокоится. Красивой приманкой для заезжего московита должна быть панна Марина, но боже упаси ей на самом деле влюбиться в сына тирана Ивана! Если Марина сама влюбится – узда, в которой пан Ежи держит «государского сына», ослабнет, а этого никак нельзя допустить! Московит должен без устали ходить вокруг лакомого плода, но нельзя позволить ему вкусить этот плод!

Марина не посвящала отца в их с Димитром тайну. Она никогда не решилась бы сказать грозному пану Ежи о том, что их с принцем связывают отношения Дамы и Рыцаря, что он стал ее Рыцарем уже давно, как и она согласилась стать его Дамой. Она давно уже не приманка, не лакомый, но недоступный плод – они поклялись друг другу в любви, и принц не изменит этой клятве. На добром коне и с саблей в руке, в окружении шляхетного польского воинства, Димитр отправится свергать злодея Годунова, а потом бросит Московию к ногам своей Дамы. И сделает он это ради любви, а не потому, что пан Ежи надежно сплел свою удавку!

Панна Марианна не понимала одного – почему ее Рыцарь не торопится выступить в поход, без устали отплясывает на балах, ведет нескончаемые беседы с паном Ежи, папским посланцем, иезуитом Рангони и князьями Вишневецкими, но день за днем оттягивает свой отъезд в Россию?! Она спросила у Димитра об этом при первой возможности, в дышавшем чудом и тайной благоуханном весеннем саду, около их любимой скамейки.

Принц задумался на мгновение, а потом спросил с горькой усмешкой:

– Панна Мнишек жаждет крови? Прекрасной панне не терпится пролить кровь ляхов и московитов?

Марина вспыхнула от обиды. Как может Рыцарь обвинять Даму в таких вещах? Нет, московскому принцу еще слишком многое нужно узнать и понять, чтобы стать настоящим Рыцарем!

– Я не хочу ничьей крови! – пылко воскликнула она. – Но польские шляхтичи рождаются с саблей в руках и не боятся пролить кровь за правое дело!

– Свою или чужую, панна?

– Неважно, мой принц. К тому же я уверена, что русские города без боя сдадутся своему законному государю! Это будет триумфальный въезд. Вы, мой принц, вступите в Москву в окружении лучших рыцарей польской короны!

– Раньше московские государи по-иному вступали в свою столицу! В окружении русского войска! Не стоит ли нам подождать? Я уповаю на тайные переговоры с боярами. Многие в Боярской думе хотят избавиться от злодея Годунова. Быть может, еще не придется проливать русскую и польскую кровь… Тогда русские не назовут меня предателем, который привел в страну иноземцев. Я взойду на отцовский престол по праву избрания, а не как завоеватель!

Марина не на шутку рассердилась. Разве эти осторожные, почти трусливые речи – речи Рыцаря?! Любой шляхтич, пусть самый малоземельный и нищий, уже закричал бы «До брони!»[35] и отправился в поход! Неужели у этого московита в жилах вода, а не кровь?!

– Вы прождете всю жизнь, принц! Вам надлежит саблей вернуть себе трон! И отомстить врагам! Вспомните, ваша матушка томится в заточении, ваши родственники и друзья сосланы или убиты, и во снах вам является названый брат!

Щеки Марины пылали. Сейчас она была похожа на деву-воительницу, на Рыцаря в юбке. С детства она ездила верхом и ловко стреляла из лука – как воин-шляхтич! Что-то детское, порывистое, безрассудное было в ее движениях, то, от чего Димитрий отказался уже давно, сразу после Углича, когда ему пришлось быстро и неожиданно повзрослеть. Но Димитрий все равно невольно любовался Мариной. Его собственная, много пережившая, охладевшая душа уже давно утратила детскую восторженность.

– Неужели польские девы тоже рождаются с саблей в руке? – с горькой усмешкой спросил он. – Не волнуйтесь, панна, скоро мы выступим. И там – будь что будет! Подарите мне еще несколько дней счастливого забытья!

– Разве вы не скучаете по родине? – удивилась Марина. – Разве вы не спешите вернуть себе трон предков?

– Родина? – все с той же странной улыбкой переспросил Димитрий. – Что есть родина? Моя родина отвергла меня. Мне предстоит вновь обрести ее, пролив кровь соотечественников. Господь свидетель, я сделаю это – но не ради родины, а ради отмщения! Ради того, чтобы Божий суд свершился над Годуновым!

– Я не понимаю вас, мой принц… Вы говорите странные вещи… Рыцарь должен мечтать о славе!

– Более славы я жажду любви, моя панна!

Марина коснулась горячего лба Димитрия – словно хотела этим заботливым жестом отогнать его грусть. Он перехватил эту нежную руку и почтительно, как подобает Рыцарю, поцеловал.

– Вы еще так молоды, панна, вам трудно понять меня…

– А вы? – изумленно переспросила Марианна. – Разве вы не молоды?

– Порой, прекрасная панна, мне кажется, что я очень стар. Или что я – всего лишь тень, заблудившаяся в мире живых!

– Гоните прочь эти страшные мысли, мой принц! С ними вы никогда не вернете себе престол!

– Я сделаю все, что вы просите, моя панна! Но мрачные предчувствия гнетут меня… Благословите меня, Марыся, как Дама благословляет Рыцаря в дальнюю дорогу.

Димитрий встал на одно колено, как шляхтич на пороге церкви, и поднес к губам край пышного платья панны. Ему хотелось зарыться лицом в душистую парчу, ощутить заботу и ласку ее мягких рук. Душистые ладони Марины коснулись его головы.

«Как матушка, благословляет…» – подумал Димитрий. Вспомнилось, как в Угличе он прибегал к матери после игр – запыхавшийся, усталый. Словно щенок, тыкался носом в ее заботливые руки, в мягкий сарафан. И царица-матушка так же гладила его по голове, как сейчас Марина.

Марианна, Марина, Мария – по-московски. Их и зовут одинаково – двух главных женщин его жизни. Скоро, скоро станет панна Мнишек московской царицей Марией Юрьевной. Прочь все сомнения и раздумья! «Пшистко едно!» – как говорят ляхи.

– Я благословляю вас, мой принц… – тихо и нежно прозвенел голос Марианны. – Да помогут вам Пан Иезус, Дева Мария и святой Ежи, покровитель рыцарства! Да не оставит вас рыцарская удача!

Равнина близ Севска, январь 1605 г. Московский дворянин недоросль Федька Рожнов

Поля под белым покрывалом свежего январского снега, дубравы, перелески, где каждая елочка, будто боярышня-невеста на выданье, в белую холодную фату убралась. Деревенек под снежными шапками крыш и вовсе видать бы не было, только дымок из изб курился и высоко в морозном безветренном небе стоял. Варят, должно быть, бабенки жидкую кашицу или пустые щи – одной рукой стряпню мешают, другой люльку с младенчиком укачивают… Мужик-хозяин мрачный сидит, в огонь смотрит. Смекает, как бы зиму прозимовать да чтоб ни воровская, ни царская рать зерно из амбара не покрала, а ему с семейством на еду хлебушка достало и на весну, на сев бы осталось. Война войною – мужику-то какое дело что до самозваного царя Дмитрий Иваныча, что до московского – Борис Федорыча? Его крестьянская доля – ниву орать, хлеб поднимать, оброк с барщиной господину исполнять.

Дворянский недоросль Федька Рожнов, привстав в стременах, зорко оглядывал из-под рукавицы расписные дали. Морозно было, а солнышко на небе, коли лицо к нему обернуть, и припекало лучиком, и глаза слепило. Дозорному же зрить ясно надо: не пробежит ли в полях разъезд воровских ляхов али черкас[36], не явится ли вдалеке вражий передовой полк. Сколько был на войне Федька (а в войске государева князя-воеводы Василий Ивановича Шуйского против безбожного самозванца Гришки Отрепьева был Федька уже другой месяц, в ратном же стане под Добрыничами – тому девятнадцатый день) – все в разведку просился. И от своей сотни разъездом ходил, и к соседям охотником[37] напрашивался. Испытать себя не терпелось – здоровый уже молодец, семнадцать годков скоро, оружен, конен, как и пристало московскому дворянину на царевой службе, а в деле не бывал! Страшатся, что ли, умные головы-воеводы отчаянного черта этого, самозванца Гришку? Или дрожат доброй конницы его после того, как в декабре в меньшем числе изрядно пощипал лихой расстрига под Новгород-Северском большую рать князя Мстиславского? Страшно, конечно. Что ляхи, что запорожцы в конном бою умением прославлены. Так это трус от страха бежит, а храбрец на страх идет! Себя Федька храбрецом считал. По молодой самонадеянности думал, что и с саблей он ловок, и с огненным боем умел – даром, что ли, своей рукою учил его дедушка, Савва Фомич Татаринов, что у самого страшного царя Ивана Васильевича в опричном войске служил? И кобылка у Федьки куда как хороша была – резвая разумница Зорька бахматской породы, четырехлетка, мастью светло-серая, на зависть товарищам по сотне. Федька сам ее жеребенком в татариновском табуне присмотрел, сам объезжал, сам учил. Усердно и радостно училась Зорька, а за Федькой словно собака всюду ходила. Не лошадиная была в ней душа. Обычная лошадь упряма и норовом зла – нет ей большей радости, чем над нерадивым наездником поиздеваться. Человеку она покоряется, коли тот силу ей покажет, и подчиняется из страха и из привычки. Зорька дружить умела. Федьку любила, и, коли случалось им на учении, к примеру, высокий плетень разом не взять, вроде как утешала хозяина, ласково кося на него через плечо выпуклым блестящим глазом: не кручинься, мол, давай еще раз удачи попытаем, я постараюсь! Дедушка Савва Татаринов, как собирал Федьку в Престольную Москву на государеву службу, Зорьку ему подарил. «Негоже, – сказал, – московскому дворянину государева полка без своего коня».

Родителя-то Федькиного Савва Татаринов не жаловал и за дворянина вроде как не считал. Понятно: бывший его, татариновский, холоп Рожонка в дворянское сословие залетел на ловчей службе у блаженного покойного царя Феодора Иоанновича[38] по щедрой его царевой милости. Да еще потом и младшую дочку бывшего своего господина, то есть Федькину матушку, увозом увез да тайно с нею повенчался.

Царь Феодор, даром что телом немощен и духом кроток, любил медвежьей травлей очи тешить. Родитель Федькин отменный ловчий был, бессчетно раз косолапых на рогатину[39], на самый рожон[40] брал, от того и прозвище свое заслужил. Как-то раз на царской забаве огромный медведь, зверь-гора, забор развалил да на людей попер. Один Рожонка не растерялся: одним ударом угомонил косматого. Тогда-то и возвел добрый государь Феодор смелого ловчего в дворянское звание. Однако четей[41] пожаловать то ли забыл, то ли завистливые дьяки в Поместном приказе подгадили. Вернулся Федькин родитель в родное село Татариново свежим дворянином с саблей на боку да без гроша за душой. И стало в селе как бы два дворянина. Один, Татаринов Савва Фомич, – барин, а второй, Рожнов Зеофилакт (имечко-то сие чудное мало кто выговорить умел, Рожонкой по старинке кликали), – не пойми кто. Только загляделась на удалого молодца Рожонку татариновская младшая дочка, черноокая Настенька, вскипела вдруг в ней от любовного жара пламенная кровь предка – крещеного татарского мурзы, и сбежала она из родительского дома к суженому. Венчались родители Федьки Рожнова тайно, а как пришла пора первенцу-сыну на свет явиться, окрестили его Феодором, в честь блаженного государя.

Дворянин Савва Татаринов разумен и мудр был. Дочку он вроде бы простил: восемь девок у него родилось, и, почитай, половина так же отчаянно замуж повыскакивали. Но бывшему холопу своему простить не мог, что не пал в ноги, униженно моля выдать за него благородную девицу. Видеть «Рожонку-охальника» не желал, и, сколько Федька себя помнил, слова между собой его отец и дед не сказали. Но Федьку Савва Фомич привечал: внук как-никак. Баб-то у него в дому всегда хватало: дородная супруга да ослушницы-дочки, а сына Бог не дал.

Мать Федька семи лет от роду потерял. Дважды она еще рожала, трудно да тяжко. Господь братца и сестренку Федькиных в младенчестве прибирал. А мать после хворала тяжко и все плакала. Уложит, бывало, сорванца своего старшего, песенку поет ему колыбельную, а Федьке на лицо горячие слезы кап да кап… Кручина да болезни быстро сделали из живой и смелой Насти тихую печальницу, которая истаяла, будто восковая свеча. Отец еще пытался то охотой, то промыслами пробавляться, но видя, как угасает жена, в отчаянии опускал свои большие сильные руки и все чаще заглядывал в кабак. Федька уж и забыл, когда родителя Рожонку последний раз иначе видел, как либо во хмелю, либо с похмелья.

После того как снесли мать на погост, Федька твердо понял, что земная жизнь – юдоль печали. А что она суть еще и юдоль долга, то ему вскоре дедушка Савва Фомич накрепко внушил. И первый долг их дворянского сословия – московскому государю честно и несебялюбиво служить. Когда пошел Федьке восьмой год, забрал его Татаринов прямо с деревенской улицы, где он с крестьянскими мальчишками в чехарду играл, в барский дом. «Довольно, – сказал, – тебе с огольцами холопского звания взапуски носиться, я из тебя служилого человека делать буду». И сделал. Дядькам да конюхам старый Савва Татаринов Федьку не давал, сам учил. Всем воинским ратным премудростям, коим сам был искусен, учил. Еще читать и писать учил – письменному человеку на царевой службе многие пути открываются. Федька прилежен был – нравилось ему и железом бранным играть, и верхами скакать, и затейливые буквицы в слова складывать. А когда ленился, дедушка Татаринов никогда ни розог, ни батогов не брал. Посмотрит, бывало, страшным черным своим опричным глазом да скажет негромко: «Не смей лени попускать, плоти попускать, брюху попускать, недоросль! Не дворянское это дело!» Федька тотчас вновь за труды брался, и никакого битья не требовалось.

Сила была в Савве Фомиче некая, тайная, которой противиться, говорят, сам зверь Малюта Скуратов не смог. Домашние под страшной тайной сказывали, что, когда воскликнул однажды молодой опричник Савва Татаринов: «Не стану более кровь невинную христианскую лить, ухожу я!» – Малюта только брови насупил и буркнул в бороду: «Ступай, Савка». Так-то…

В лето от Рождества Христова, как считали ученые латиняне, 1604-е, а как считали на Святой Руси, от сотворения мира 7112-е, явился из Литвы самозванец, еретик и расстрига Гришка Отрепьев, дерзнувший присвоить имя убиенного царевича Димитрия Ивановича. Да не один, а с многими воровскими ляхами и черкасами вторгся в московские пределы. Тогда-то призвал великий государь Борис Феодорович Годунов под освященные знамена с Нерукотворным Спасом свое дворянское ополчение, оружно, конно и людно, – оборонить от супостатов престол Московский. Родитель Федькин, Рожонко, такой развалиной от питья стал, что впору ему не коня, а печку седлать. Старый же Савва Татаринов крепок был и телом, и духом. Но он только покачал седою головой и сказал раздумчиво: «Не пойду и холопов своих не поведу. Чувствую, великому братоубийству и смуте вокруг самозванства быть: взошли на Руси драконьи зубы Иоаннова-Грозного окаянства!» Федька догадался: это дедушка старинную греческую сказку поминает, про то, что из посева драконьих зубов взросли безжалостные и сильные воины…

Но надобно же кому-то от них великого государя и народ православный оборонить! «А я пойду, – сказал Федька с запалом. – Я, московский дворянин Федор сын Рожнов по отечеству, Татаринов по материнству! Благослови, господин дед Савва Фомич!» Дед посмотрел на Федьку печально и возложил длань жесткую и прижимистую на внукову вихрастую голову: «Ты иди, недоросль. Нечего тебе от судьбы прятаться, не дворянское это! Великому государю служи, брода в огне не ищи, смерти не страшись – бесчестья страшись, а коли придешь в сомнение – душу свою спроси. Вот тебе мой наказ, иного не будет».

Собрали Федьке по татариновскому дому какую-никакую воинскую справу, пару пистолей дед подарил, немецкой работы, не новых, но добрых, со всем прибором для огненного боя. Саблю Федька отцовскую взял – за печкой отыскал, от паутины очистил, выточил. Оседлал свою Зорьку да поехал под Белокаменную Москву, где трудно, медленно, через силу съезжалось на службу государево поместное войско. Народ в сотне подобрался разномастный, наполовину случайный. Безусая молодежь, коей в свой первый поход идти было, быстро передружилась между собой, смотрела соколами и только похвалялась, как ляхов да воров рубить станет. Люди постарше к бою не рвались, судили да рядили между собою, что силен самозванец Гришка Отрепьев наемной ляшской да казацкой конницей, не тягаться с ней в поле государевым служилым людишкам, худоконным и до битвы непривычным. Надобно, говорили, за стенами али за крепким тыном отсидеться, выждать. Даст Бог, сама собою смута уляжется. А вести из Северской земли приходили одна другой тревожнее: город за городом, крепость за крепостью передавались проклятому еретику Гришке после малого отпора, все царские воеводы перед войском его бежали…

Великий государь Борис Феодорович в палатах своих затворился. Сказывали, недужен он сильно от дурных известий и страхом великим обуян.

А еще сказывали, робким шепотком, озираясь по сторонам: оттого Борис, хитрый да властный прежде, в такую душевную слабость впал, что страшная вина его совесть гложет, убийство дитяти невинного, несчастного царевича Димитрия. Вот и гадает венценосный душегуб – уж не тень ли убиенного младенца встала из гроба во брани и в пламени, чтобы черную душу Борисову к ответу повлечь? Федька со товарищи, однако, бодрились, сабельками позвякивая: «Мы – ратные московские дворяне, государева надежа! Какая бы тень ни восстала – обратно во тьму загоним!»

Выступили от Москвы всем войском под рукою князя-воеводы Василия Иваныча Шуйского. Шли, однако, мощно и грозно. Под колокольный перезвон златоглавых соборов и малых церквей московских, под напутственные молебствия духовенства, под клики толпы. Шли под плесканием стягов, с коих строго и недобро глядели лики святых, с многочисленным нарядом[42], большим, средним и малым, с краснокафтанными стрельцами московскими, с конницею поместной, с утробным рокотом тулумбасов[43], с ревом воинских труб, с растянувшимися на много верст обозами… Под Севск, навстречу Гришке-анафеме! Дрожи, Гришка-расстрижка, московская сила пошла!

Обозов половина в пути отстала: клячи упряжные, холопские, худо кормленные, падать стали. Пушек на снежном бездорожье побросали столько, что невдомек: больше довезли или больше оставили. Ратные людишки простого звания всю дорогу бежали – то ли по домам, то ли к Гришке-самозванцу. Добрались худо-плохо до лагеря под Добрыничами, где остатки рати князя Мстиславского после позорного бегства своего от Новгорода-Северского раны зализывали. Дворяне сразу сгоряча рванули в поле битвы искать – какая там битва?! Федька Рожнов свое первое сражение – «боевое крещение», как опытные вояки называют, – ни за битву, ни за крещение не считал. Наскочили из полей летучие польские хоругви[44], легкие запорожские загоны, кружились вокруг неповоротливого царского воинства, жалили, отскакивали, снова жалили. Метались московские дворянские сотни, по конскую грудь увязая в снегу, теряя лошадей и людей… Пальба шла со всех сторон, а кто палит, свои ли, чужие – не разобрать! Все орут: «Ляхи, ляхи, вот они!», а Федька так ни одного ляха в глаза и не видел. Потеряв до пяти сот бойцов побитыми, пленными, а паче того разбежавшимися, вернулась к вечеру растрепанная и пристыженная дворянская конница обратно в лагерь…

С тех пор Федька, наверное, ни одной разведки и не пропускал. Обидно было ему: почитал себя не хуже любого пана-шляхтича, по-честному, грудь в грудь сразиться хотелось. В тот день их сотенный голова Лисовин вывел в конный разъезд десяток дворян – сплошь молодежь, Федькины друзья-приятели, из тех, кому тоже с ворами поквитаться не терпелось. Уже обратно поворачивать собрались, как вдруг смотрят, выезжает из-за ближнего перелеска вершник – по угловатой меховой шапке с пером, по рослому рыжему коню немецких кровей, а пуще всего по всей горделивой и осанистой повадке сразу видать – лях! Разглядел царских служилых людей, издевательски рукой им помахал, поворотил коня и пустился вскачь по целине. Должно быть, полагал, что долговязый жеребец его легко оставит позади мохнатых, приземистых московских бахматов.

– Ату его, ату!!! – закричал как на травле сотенный голова Лисовин. – В угон, молодцы! Живьем вора…

Засвистали, загикали молодые дворянчики, кровь в них заиграла, прянули с места, словно свора борзых за зайцем… Федька низко-низко к Зорькиной шее приник, слился с нею и только шептал в заиндевевшее конское ухо: «Давай, Зорюшка! Обгоняй, обгоняй, красавица!» Не выдала умница лошадка. Широким, размашистым скоком, в котором кони-бахматы не летящими, а по земле стелющимися кажутся, начала обходить она остальных коньков разъезда. Сильный аргамак сотенного головы Лисовина поборолся было, да и он позади остался. А впереди только снежное поле – и враг!

Настигать стал Федька ляха, уже явно видел, как крутится смерзшийся в сосульках хвост его коня. Лях обернулся, белозубо ощерился из-под длинных усов и – все ему нипочем – рукой в здоровенной желтой перчатке Федьке задиристо «нос» показал. Чисто мальчишка в догонялки играет! Тут уж Федька вспылил: «Шутки шутить вздумал, воровская твоя рожа?! Ужо я тебе!» Привычным жестом протянул руку, выхватил из седельной кобуры пистоль, приложился прямо меж Зорькиных ушей и выпалил, на скаку целя в широкую спину супостата. Не попал. Лях снова обернулся, на сей раз довольно ошалело. Спесь с него слетела: должно быть, близко смерть свистнула! Захохотал Федька, силу свою почуял. Однако вдругорядь стрелять не стал: вспомнил, что и у ляха, должно быть, пистоли имеются, коли вздумает, поворотясь в седле, назад стрелять, тут-то Федька его и упредит! В том, что одолеет, возьмет врага, недоросль по молодой своей глупости не сомневался…

…Вдруг частой дробью зачастила прямо за спиной у него пальба, разнесся, вбиваясь в уши, чужой, незнакомый, злорадный боевой клич. Натянул Федька поводья, обернулся и сразу понял: вот ОНО!

А что – «оно», и договаривать не хотелось. Стреляя с седла, размахивая зловещими кривыми саблями, вылетели словно из-под земли человек с дюжину, а то и пятнадцать вершников, похожих на его ляха, как родные братья. В засаде, должно быть, притаились, пока тот Федьку-дурака к ним в лапы заманивал. Трое сразу в угон Федьке развернулись, а остальные на сотенного голову Лисовина и его молодцов ударили. Была у Федьки надежда: не выдадут его боевые братья, на помощь приспеют… Куда там! Видно было вдали, как рванулся было вперед на драку здоровяк Васька Валуев, но сотник рукой замахал – вернулся Васька. Бабахнул разъезд наудачу из огненного боя и спину ляхам показал! Помчались удирать друзья-приятели, только коней нагайками охаживали…

И остался дворянский недоросль Федька Рожнов наедине со своей участью, один против многих. Хотел из второй пистоли стрелять – осеклась, зараза! Но не такой он был человек, чтобы с судьбой не поспорить. Смекнул – с одной стороны единый враг, а с другой – трое. Если на того, кто один, ударить да стоптать его, срубить, может, и уйти удастся, Зорюшка не выдаст! Выхватил Федька саблю, завопил во все горло, чтоб страх свой спугнуть, стукнул Зорьку по мохнатым бокам каблуками и пустился на ляха. Тот навстречу не торопясь ехал, усмехался, даже клинок свой лишь в самый последний миг обнажил. Еще они и не сшиблись, а понял Федька: этот лях сейчас его убьет. Страшно не было, горько да обидно было. Понимание жестокой и безжалостной сути войны пришло в тот миг в его шестнадцатилетнюю душу. Эх, кабы еще пожить, наверное, он успел бы теперь стать добрым воякой! Не успеть. Ну, помогай, Пресвятая Богородица! «А-а-а, гад!!! Получи!!!»

Должно быть, и впрямь простерла Божья Матерь милосердный свой покров над неразумной головой одного из сынов человеческих. Но, вернее, этот лях и не думал Федьку убивать: «языка» взять хотел. Только сверкнуло что-то, сабля словно колдовской силой вылетела из Федькиной руки, едва не вывернув кисть, а сам он, не поняв как, кувыркнулся с седла вниз головой. Взрыл снег, влетел в глубокий сугроб. Глаза, рот, уши тотчас залепило противным, ледяным, колким… Забарахтался Федька, силясь выбраться из снежного плена, и тут наступил ему на грудь мерзлый польский сапог, и, разрывая ворот тегиляя, уперлось между ключицами острие сабли. Стоял над ним лях – румяный, молодой, смеющийся, сероглазый да светлоусый (такие, наверное, бабам нравятся), совсем не злой и не страшный с виду. И был теперь Федька в его власти. Польского языка дворянский недоросль тогда еще не знал и потому не понял, что сказал победитель. Недобро прозвучала его речь – то будто сабля свистит, то будто хищный кречет шипит да цокочет. Плюнул с досады Федька, выбранился матерно и ответил:

– Не знаю я вашего собачьего языка! Хочешь убить – свершай скорее, а нет – подняться дай, холодно мне в снегу-то валяться.

– Ние, забиятчь не бенджем![45] – почти дружелюбно замотал головой поляк, и Федька на сей раз его понял. – Бьорем пана до неволи! Розумьешь?

Чего уж тут понимать… «Неволя» и по-польски, и по-русски, верно, одно и то же значит… Приуныл Федька, словно весь боевой задор из него вытек. Будто во сне глядел он, как съезжались другие ляхи, как со смехом рассматривали его, тыча пальцами, как поймали и привели его Зорьку. Здоровенный парняга в овчинном кожухе и косматой шапке, говоривший понятнее, чем остальные (должно, по-малороссийски, с Украйны), и державшийся попроще (слуга или холоп), ловко связал Федьке руки, накрепко завязал темной тряпицей глаза и помог взобраться на Зорьку. Сам слуга поехал рядом, ведя кобылку пленного за повод. Тронул с места ляшский разъезд, и пересел дворянский недоросль Рожнов из боевого седла в седло невольничье…

Ехали долго. Федька уже и всех святых угодников помянуть успел, и матушку покойницу – грех, конечно, но когда особенно худо бывало, он матери, как святой, молился. После вдруг раскрасавица Дуняша вспомнилась, старостина дочка из родного Татаринова, с коей изведали они на дальнем сеновале запретную сладость. Хоть и знал Федька, что было между ними одно лишь игрище молодого тела (Дуняша за Анфимку-кузнеца полюбовно просватана была), но слезы вдруг сами на глаза и навернулись. Осрамился бы перед супостатами, коли не слепая повязка, а так просто носом захлюпал – холодно, мол.

Час, наверное, прошел, а то и полтора, когда по гомону голосов, по конскому ржанию и по едкому запаху елового костерного дыма угадал Федька: во вражий стан они въехали. Хотел он незаметно повязку с глаз сдвинуть, как будто шапку связанными руками поправлял, да слуга-украинец зорко за ним бдел. «Не чипай[46], москалику!» – прикрикнул, да еще кулаком в бок сунул. Не больно, скорее обидно. Затем кони встали.

– Злазь, прийыхалы!

Федька соскочил с седла, хоть со связанными руками не очень ловко было, потоптался, разминая ноги. Тут кто-то с него разом и повязку, и шапку сдернул, и яркий снежный свет с непривычки больно в глаза ударил. Проморгался Федька, смотрит: стоит он посреди утоптанной площадки перед простым войлочным шатром, над коим стяг пестрый водружен (ветра нет, висит стяг – не разобрать, что на нем изображено). У входа в шатер на карауле застыли четверо усатых польских латников в дивных пернатых шлемах. Смирно стоят, хоть, наверное, и холодно им в железе-то на снегу.

Откинулся полог, вышел из шатра некий человек, с виду еще молодой, лет двадцати пяти или около того, и стремительной походкой пошел прямо на Федьку. Был незнакомец в мохнатой шубе, под которой стальной панцирь проглядывал, с непокрытой головой, остриженной коротко, как латиняне стригутся. Ростом казался невысок, но широк в плечах и длиннорук. Гладко, по-иноземному выбритое лицо его, не отличавшееся особой красотой, носило на себе отпечаток той внутренней силы, которая способна и повелевать, и располагать к себе. Выступив из-за спины у пленного, уже знакомый лях-победитель снял шапку, приветствовал вышедшего почтительным полупоклоном и обратился к нему на своем свистяще-цокающем наречии. Федька, наделенный цепким взглядом, отметил, что под шапкой у пана – плоская железная мисюрка[47] с кольчужной бармицей. Решил, если выберется живым, саблею по головам панов не будет рубить, а станет бить пыром, прямо в душу.

Незнакомец между тем обменялся с поляком несколькими словами на его языке (похвалил за пленного, видно: лях так и расплылся в улыбке) и поворотился к Федьке. Холоп-украинец тотчас крепко двинул дворянского недоросля в шею: «Кланяйся!», но тот выи гнуть не стал и только дерзко приосанился. Вестимо, пленных на расспросе пытают, но страшно почему-то не было. Наверное, страх потом придет, так что ж ему раньше времени потачку оказывать? Не дворянское это, как учил старый Савва Татаринов…

Но дивный человек посмотрел на Федьку неожиданно милостиво и спросил просто:

– Ты кто таков, вояка?

Говорил он по-русски чисто, отчетливо выговаривая каждое слово, отчего Федька утвердился в уверенности: из наших он людишек и, как видно, из книжных. Впрочем, воеводы так и говорили: «Беглый монах, надругавший иноческий образ»…

– Чего молчишь, али язык со страху проглотил? – засмеялся самозванец, и в светлых глазах его засверкали мальчишеские веселые искорки. Тут Федька спохватился и отвечал степенно, придав голосу напускную взрослость:

– Служилый московский дворянин я, Федор, сын Рожнов, внук Татаринов.

– А давно ли ты на службе, служилый? – Самозванец говорил спокойно, но за его словами так и звенел удалой смешливый задор, сродни тому, что еще недавно чувствовал Федька и в своей душе.

– На службе с два месяца будет, – отвечал он.

– Под Северском против меня сражался?

– Нет. Мы уже после битвы из Москвы прибыли.

– Что в Москве? Что православный народ обо мне говорит?

– Мне недосуг слушать было. Мы к походу изготовлялись, забот довольно.

– Видел ли ты перед походом воочию Бориса?

– Куда нам, мы простые ратные люди! Не видал.

– А генваря десятого дня бился ли с нами?

– Тогда бился.

– Скажи, много ли против меня после двух сих разгромов осталось войска?

– Довольно осталось, чтобы на третий раз тебя побить. Сколько же числом – мне неведомо.

Самозванец, вопреки ожиданиям, не разгневался, а рассмеялся. Упрямая дерзость молодого пленника пока забавляла его. Он неожиданно почти по-дружески хлопнул Федьку по плечу и спросил в тон:

– Но тридцать хоть тысяч войска у вас будет, чтоб не скучно нам драться было?

– Будет и поболее.

– А пушек много ли?

– Весьма много. – Федька подумал и назвал число, о котором поговаривали в ратном стане. – До трехсот, сказывают. Триста.

Вот так, пусть теперь боятся. Триста огнедышащих жерл – это вам и обедня, и со святыми упокой, вражьи дети!

Самозванец приблизился еще на шаг и пытливо заглянул Федьке в самые глаза. Тот даже почувствовал запах, исходивший от этого человека, – кострового дыма, воску, которым чистят от холода доспехи, и еще какой-то едва уловимый цветочный аромат, то ли резеды, то ли лаванды. Откуда здесь зимой взяться цветам, изумился было Федька, но после вспомнил, что слышал в лагере от одного немецкого рейтара. Благородные иноземные рыцари, дабы отбить в походе смрад немытого тела, который почитают оскорбительным, пользуют разные душистые зелья, словно боярышни. Так вот он какой, оказывается…

– Ведаешь ли, Рожнов, кто я, против кого ты меч поднял? – прищурясь, спросил Самозванец.

«Надо сказать, царь Дмитрий Иванович! – холодной трусливой змейкой прошмыгнула в глубине не хотевшего умирать Федькиного естества мысль. – Тогда пытать не будут и, глядишь, помилуют!»

– Ты тот, кого называют Гришкой Отрепьевым. Я узнал тебя по приметам, что нам на Москве читали.

– Неужто ты веришь преступным сказкам Борискиным? – надвинулся Самозванец.

– На Москве тех, кто не верит, с дыбы рвут, – честно признался Федька. – Да и не мое дело гадать, кто ты таков. Наше дворянское – московскому государю служить, согласно присяге и крестному целованию!

– Я и есть твой законный государь, Рожнов, а не разбойник и usurpator[48] Бориска Годунов!

– Прости, «разбойник и…» кто?

– Не суть… Будешь ли служить мне, Рожнов?

– Никак не могу. Коли я сейчас к тебе переметнусь, присягу свою порушу, ты же сам мне после доверять не будешь.

– Но многие ваши ко мне переходят, и я в них веру имею! Потому что государю пристало иметь в своих подданных веру, так же, как подданным пристало блюсти верность своему монарху, – торжественно возгласил Самозванец.

– Вот потому я тебе служить и не пойду нипочем, – глядя на затоптанный снег у себя под ногами, упрямо ответил Федька. Ничего хорошего ждать ему теперь не приходилось, но при мысли о том, чтобы запросто так взять и передаться врагу, все существо не то чтобы возмущалось, но отвечало твердым и непреклонным отказом. То, что этот смелый, веселый и речистый молодой витязь может быть чудесно спасшимся царевичем Димитрием, даже не приходило в голову. Цари не бывают такие! Какие – Федька не очень четко представлял себе, но не такие… простые!

– Что же мне тогда делать с тобою, Рожнов, московский дворянин? – с наигранной задумчивостью протянул Самозванец, явно наслаждаясь томительным ожиданием своего пленника. Но Федька, чтобы тоски смертной не выказать, еще ниже голову опустил, и только «Спаси, Господи, люди твоя…» забубнил – слыхал он, что укрепляет эта молитва перед боем или перед смертной мукой.

Не выдал Господь. Как видно, упрямый пленник перестал занимать молодого предводителя супостатов. Поговорил он еще с минуту по-польски с тем паном, что Федьку в плен взял, махнул рукой да и пошел в шатер. А Федьке снова глаза завязали и в седло взгромоздили, да только везли совсем недолго. Когда освободили его вновь от повязки, оказался он прямиком посреди вражьего стана, у большого костра, в котором пылала целая лесина. Большой закопченный казан над огнем висел, паром исходил. Мясным варевом из него вкусно пахло, и запах этот напомнил Федьке – все ж жив он, бесталанный, и, Бог даст, долго еще проживет, а пути Пресвятая Богородица укажет. Обступали Федьку ляхи, он их признал – из того отряда, с коим у дворянского разъезда неудалая сшибка вышла. Смеялись, пшекотали что-то по-своему, должно быть, подначивали, только уже без обидной злобы, почти по-приятельски. Светлоусый молодой пан, что Федьку привез, живо им что-то рассказывал. Вслушиваясь в непривычные звуки чужого языка, впервые начал Федька различать знакомые слова, на русскую речь похожие, а еще более – на церковный язык, коим попы служат. Рассказал поляк своим сотоварищам, как Федька «пану цесаржу одважне одповедьжял», сиречь самозванцу этому отважно отвечал. Ляхи одобрительно языками зацокали, рысьими шапками своими закивали, а один, постарше, даже подзатыльника пленному поддал, только не сильно, а как бы шутя, и сказал: «Стачь щен добрым рыцержем!»[49] Федька думал было на этого «щена» обидеться, да раздумал – не в том он нынче был положении.

Только протянул ляхам связанные руки и попросил:

– Сняли б вы, что ли, путы эти! Да пожрать дайте мне, коли уж вы сейчас такие добрые…

Хоть и мало еще жизни Федька тогда повидал, а войны – еще меньше, но была у него счастливая особенность: умел он слушать, а услышанное запоминал. Знал недоросль по рассказам деда своего Саввы Татаринова да других бывалых воев, что победитель не всегда к пленному лют. Когда война для него счастливо идет, он и милосердие оказать любит, ибо сила часто великодушна. Война для самозванцевой рати пока куда как счастливо шла…

Так и оказался Федька Рожнов у польского костра, в который уж раз за этот день диву даваясь, что за приключения с ним происходят. Слуга-украинец, что прежде только тумаки раздавал, подал пленному, словно гостю дорогому, мису с горячим хлебовом и изрядным куском мяса. Ляхи теснились вокруг огня, сидя на охапках еловых веток, покрытых овчинами и конскими чепраками. Иные седло под зад для удобства пристроили. Вокруг, сколько глаз охватить мог, все вражье войско так же у открытого огня грелось – и крикливые ляхи в меховых шапках с перьями; и черкасы с длинными шлыками на башках, с усами – еще длиннее; и донцы под своими бунчуками из конских хвостов; и совсем уж московского вида ратные людишки – перебежчики, должно быть. Шатров нигде, кроме как самому предводителю, не ставили и шалашей не ладили. Только коновязи для лошадей да рогатки[50] для обороны стана наспех настругали, благо леса вокруг хватало. Федька, наделенный острым зрением и хватким умом, сразу это приметил и смекнул: должно быть, супостат скоро сниматься со стана думает. А как увидел, что пошли по стану толпой холопы с мешками да начали всем раздавать то ли балахоны, то ли плащи, шитые из беленой холстины[51], крепко утвердился в мысли, что воровские ратные люди собираются напасть на государево войско. Одежа же им эта чудная надобна либо для того, чтоб на снегу не выделяться, а вернее – чтоб в сшибке друг друга узнавать. Эх, своих бы упредить, да как? Враги вокруг, не вырвешься, разве что птицей небесной обратиться, как богатырь-колдун Вольга из сказки… И то подстрелят!

От таких тревожных раздумий первую чарку, когда ляхи стали гретую горилку пить да пленника щедро угостили, проглотил Федька как-то само собой, не поморщился даже. Только нутро обожгло. Загоготали вражины, по плечам Федьке захлопали, загалдели одобрительно на цокающе-шипящем своем наречии. Забавно им, должно быть, показалось, как молодой безусый парнишка крепкую водку словно воду выпил. Налили еще.

– А, все одно пропадать, так хоть напьюсь с горя! – с каким-то отчаянным ухарством воскликнул Федька и опрокинул в глотку вторую чару. Тут уж громко, по-молодецки крякнул и рукавом занюхал – главное, чтобы надсадным кашлем не зайтись, не уронить звания своего дворянского перед неприятелем.

Тут уж паны вовсе в веселие пришли, начали все наперебой с Федькой кружками чокаться да пить, только подливали. Не сказать чтоб Федька вовсе был пить непривычен – здоровый уже парняга, шестнадцати годов! Однако то ли с устатку, то ли с горя, за полчаса, много – за час такого пития развезло его совсем. Песни они потом, что ли, вместе с ляхами играли, как добрые приятели, байки кто-то сказывал… Сам уж не помнил Федька, как уснул – там, где сидел, как в черную, вязкую, поганую яму провалился…

Проснулся уже среди ночи. Костер обратился в малиновые угли, жар над ними змейками голубоватыми тлел. Башка у Федьки с похмелья противно трещала, в висках ломило, а в сухом рту словно кошки нагадили. Паны вокруг, шкурами звериными да овчинами укрывшись, храпака задавали. Весь стан храпел. Громче всех сонные песнопения носом выделывал холоп-хохол, что его сторожил. Спать-то спал, однако привязал Федьку веревкой за лодыжку, а другой конец к себе на кулак намотал: не уйдешь.

– Эй, хохол! – пнул его Федька в бок. – Проснись давай!

– Що?!

– Горилка есть?

– Е.

– Так дай сюда, помру с похмелья, с тебя ж пан спросит!

Тот, на жадясь, кожаную флягу подал. Отхлебнул Федька крепкого хлебного зелья – раз, другой, но немного, чтоб только в разумение прийти. Вроде как полегчало. Хохол флягу забрал и тоже изрядно к горлышку приложился.

– Погоди засыпать! – попросил его Федька. – Мне по нужде надо, а тут справлять, возле костра, будто скот какой, я не стану. Срамно. Пустил бы ты меня накоротко?

– Так сымай чобит и иди. – Слуга лениво показал на тот Федькин сапог, что к его руке привязан был. И повернулся на другой бок.

Хитро. И самому водить не надо, и без сапога по снегу в такой-то мороз далеко не убежишь. Но Федьке уже все равно было. Как-никак, обутый или босой, решил он, из плена у супостатов уйдет или голову сложит.

Стянул он сапог и так по сугробам и заскакал – в одном сапоге да в одном чулке вязаном. Зашел за ствол ели, по-первому и правда нужду отправил, а пока отправлял – вокруг огляделся. И тут уж взвилась его душа, ликуя, прямо к Божьему престолу, хвалы возносить!

– Спасибо тебе, Господи Отче! Спасибо, Христе Спасителю! Матушка Богородица, спасибо, ты добрая!! – шептал Федька, а сам на единой ноге прыгал, вторую, разутую, пытаясь в нагольную руковицу втиснуть. Отмерзнет ведь иначе нога, а руку и дыханием согреть можно!

В дюжине шагов у ляхов коновязь была, и крайней стояла там его серая кобылка Зорька. В любой ночи узнал бы ее Федька. Да и она сама почуяла хозяина, оглядывалась, глазом выпуклым под инеем лошадиных ресниц косила. За повод привязана была, а что расседлана – не беда, Федька сызмальства ловок был охлюпкой[52] носиться.

Узел повода распутать для Федьки было делом мановения ока – он сам таким же вязал (сколько схожего у нас да у ляхов, если разобраться, подумалось).

Тут только возле костра хохол заполошился:

– Ты що робишь, москалику? Стий!!!

Вскочил холоп да на Федьку размашисто побежал – широкий, темный. Только Федька уже на конской спине был, Зорька с места мощно под ним прянула, как она одна умела.

– Прощевай, хохол, не взыщи, коль выдерут! – крикнул Федька. И для молодого удальства кричал, и потому, что знал: весь стан неприятельский теперь все едино за миг всполошится.

– Сполох!!! – заорали сзади.

Уйти Федька поначалу почти не надеялся, но твердо знал: живым теперь не дастся, теперь он конный да вольный! Только когда вмах рогатки перескочил, оставив позади беготню и суматоху, подумал: «А ведь, может, и впрямь спасусь!»

Как не так, его еще гнать и не начинали! Пока по стану самозванцеву скакал – там коней, людей тьма была, никто его и не замечал особо, только бегали да кричали. А как вынесся Федька один на белую целину – сразу виден стал. Загремели позади выстрелы, засвистал вокруг свинец, конные люди какие-то в угон пустились.

Федька нипочем бы раньше в темноте в лес вскачь не погнал – там лошадь ноги на буреломах поломает, ветка с седла стряхнет, сук не хуже боевого ратовища пропорет. Но сейчас иное было: только на лес, на чащобу родную, матушку, и уповал Федька. Он правил Зорьку прямо между густых елей, отбиваясь рукою от лап их тяжелых, в лицо хлеставших. Авось да отстанут вражьи вершники…

А они долго след держали, словно волки голодные, орали сзади да стреляли – у Федьки душа в промерзшие пятки от того уходила, и все чаще он этими пятками Зорьку свою колотил:

– Зорюшка, милая, лошадушка, увози!

Раз будто споткнулась Зорька, захрапела, заржала протяжно. Федька чудом на хребте удержался, только теснее мохнатую шею обнял…

Лишь когда потерялась в лесу погоня, растаяла во тьме, понял, чего спотыкалась она: на крупе, ближе к хребту, зияла и дымилась у нее черная рана от мушкетной пули. Кровь уже у Зорьки ледяной коркой на ноге да на хвосте наросла, а все текла поверх, сосульками собираясь. Попали-таки ляхи, чтоб руки у них отсохли. А Зорька все несла и несла его, хрипя и стеная, будто человек, унося дальше от врага, от ляшской погони. Долго рысью шла, потом уж шагом едва тащилась. Снег повалил густой, на счастье Федьке, след кровавый покрыл. То ли не заметили крови на снегу во тьме ляхи, то ли, наоборот, заметили и решили: далеко не уйдет, сам в чащобе с холоду да от ран околеет. Об этом лишь гадать оставалось – но пропала погоня.

Уже засветло Зорька, подламываясь ногами, пошла кругом, ударилась боком о леденистый ствол ели и пала. Федька едва соскочить успел. Бросился он к верной лошадушке, морду ее, в кровавой пене, в льдышках обнимая, звал ее самыми ласковыми словами, гладил. Она лишь смотрела на него и вздыхала порою, пар от дыхания да от крови ее клубился. Будто сказать хотела: «Умаялась я, хозяин. Ныне отдохну». Скоро и вздыхать перестала.

Прижался Федька к ее теплому шерстистому боку и заплакал, словно дитя малое.

– Прими ее душу, Господи! Смилуйся над нею! – шептал, хоть и знал – не пристало за душу звериную молиться.

Зорька на морозе коченела, свое последнее тепло ему отдавая.

Встал Федька и пошел – зло, ходко, мешая слезы и брань, проминая снежную перину одним сапогом да самодельным онучем из нагольной рукавицы. Куда шел – не ведал, но почему-то знал твердо: выйдет.

Подобрал его на опушке разъезд стремянных стрельцов. Десятник стрелецкий Федьку в стане московского воинства видел, признал.

– Вези меня, медля нигде, к князь-воеводе Шуйскому! – веско сказал Федька, натягивая на иззябшую ногу красный стрелецкий сапог, щедро уступленный одним из стремянных. – Знаю ему о неприятеле важную весть подать!

Бородатые стрельцы смотрели на него, недоросля, с уважением – в крови (хоть и лошажьей), из вражьего плена сбежал! Так и стал Федька сын Рожнов внук Татаринов из глупого щенка, по снежным полям неразумно носившегося, воякой.

Князь-воевода Василь Иваныч Шуйский трапезничал, едал по-походному – простое гороховое сочиво деревянной ложкой, но из мисы серебряной, запивая жидким мужицким квасом, но из фряжского кубка. Федьку, когда его в воеводскую избу ввели, смерил взглядом долгим, тяжелым, недоверчивым:

– Что, аника-воин, небось в плену воровским людишкам со страху все про нас разболтал? – спросил.

– Князь-воевода, я супостатам не предавался, – дерзко, с обидой ответил Федька. – Не веришь мне – твое воеводское дело! Но я тебе должен сказать, что сведал, что видел.

Шуйский прищурился лукаво:

– Скажи, вояка, а я послушаю…

Тут Федька и рассказал все, что видел, – и про стан в снегу, с которого, видно, скоро выступит рать самозванцева, ежели еще не выступила, и про ляшских латников и донские бунчуки, и про белые саваны, которые раздавали войску для боя.

Князь-воевода Шуйский отмахнулся:

– То и мне ведомо, аника-воин. Саваны они ко времени приготовили – мы уж Гришкиным людишкам честную встречу приготовили, душа из них вон выйдет!

После же несколько смягчился и сказал Федьке:

– А ты не слукавил, запомню тебя. Пока же в сотню свою ступай. Коня нового да оружье велю тебе выдать от войска. И обуйся, а то как босяк – в одном-то сапоге…

Стрелецкий сапог Федька прежде обратно хозяину с благодарностью отдал. Помороженная нога в тепле отошла, болеть стала – до самого колена!

Вместо сапог, правда, князь-воевода только на мужицкие валенки расщедрился – и то ладно, сапог Федька бы на распухшую ступню и не натянул! Конька ему дали немудрящего, десятилетку, но сильного и спокойного – такого ему с больной ногой и надо было. Саблишку короткую, стрелецкую, но Федька скоро себе из бранной добычи получше выбрал, оттуда же и огненным боем обратно обзавелся.

Много они взяли добычи в счастливой битвочке под Добрыничами генваря 21 дня, когда московское войско князь-воевод Василь Иваныча Шуйского да Мстиславского окатило из-за валов самозванцеву пеструю рать смертным дождем дроби пушечной, свинца пищального, а после растоптало, смело с поля могучим валом дворянской конницы и наемных немецких рейтар! Много же полегло тогда самозванцевых людишек – все поле усеялось ими, как страшными кроваво-темными пятнами. Московские ратные люди мертвецов обдирали – и оружье, и обувка, и платье (даже в крови замаранное) на потребу или на продажу сгодятся!

Федьке повезло: под Добрыничами они весь бой в запасе простояли, прославиться негде было, но и отстать от своих – с больной-то ногой да на новом коне – Бог миловал. Федька на поле смерти смотреть не ходил. Не хотел узреть среди мертвецов панов-ляхов да слугу-хохла, с коими у костра горилку пил. Вроде как срамно было. Разонравилась ему война. Да только разве дворянское это – службу по нраву выбирать? Службу государю любую справлять надобно, не за страх, а за честь и совесть!

В сотне Федьку после побега из плена крепко зауважали. Выходило, самый удатный он из всех, самый смелый. Называли уже только «Федором» али «Федей», как большого человека. Сотник Лисовин даже ревновал, чисто девка, но все равно Федьку младшим начальным человеком то на заставу, то на разъезд ставил.

По ту пору все в русском войске думали, что война скоро кончится. Убежит Гришка-расстрижка с битым воинством своим обратно в Литву, и поедут ратные люди московские по домам да по поместьям – со славой, с песнями.

Только куда там. Ухватила война Русь-матушку за самый кадык, не отпустила. Гришка-расстрижка быстро от поражения оправился, собрал растрепанные полки, помощью литовской да изменой русской укрепился и снова в силу вошел.

Добрыничские же победители понапрасну силу и время расточали, встав осадою под небольшой крепостцою Кромы, где затворился от них с пятью сотнями казаков-самозванцев донской атаман Андрюшка Корела, воин лихой. Обложило упрямые Кромы грузное царское войско обширным станом, многолюдным да голодным, а ни приступом, ни измором совладать не могло. Корела же со своими донцами бесстрашными вылазками московским служилым людям немало крови пустил, и подмога к нему от Самозванца через все заставы и рогатки беспрепонно пробиралась, словно по ворожбе какой. Как весна пришла и снег растаял, гнилые лужи с нечистотами, с трупной гнилью по всему лагерю московскому пошли, и ратные людишки вовсе от хвори-мыты[53] ослабели, мерли как мухи. Многие бежали, а мочи имать не было.

Тут и весть о том, что на Москве преставился скоропостижно царь Борис Федорович Годунов, подоспела. От нее воеводам да начальным людям вовсе не до войны стало. Словно запах падали, носилось над московским станом под Кромами ожидание перемен. Выждать бы, поглядеть, как дело обернется. Сторону, которая сверху окажется, не прогадать бы!

Московскому дворянину Федору Рожнову не до того было. Навоевался он под Кромами вдосталь – и в пешем строю, когда под огнем на стены приступом лазали, и в конных разъездах. В дозоре был он со товарищи, по полям Самозванцевых разведчиков гонял, в тот роковой мая седьмой день, когда в русском стане все решилось – без них.

Новый воевода, Петр Федорович Басманов, воин знаменитый, из-за обид местнических и гордости уязвленной нарушил крестное целование Борисову сыну Феодору, юному царю на Москве, и с пущей частью войска на службу к самозванцу Димитрию переметнулся. Начальные люди, которые колебались, либо побежали, либо перевязать себя дали, как бы насильно – какой с них потом спрос? А ратные люди стали промежду себя биться. Кто за Самозванца стоял, «Дмитрий», словно боевой клич, восклицали; те же, кто присяге верен остался, «Федор» кричали. Только тех, что Самозванцеву сторону приняли, много больше было – попомнили люди Борису многие обиды его и неправды, а от нового царя все одно лучшего ждали!

Когда вернулся Федька Рожнов со товарищи с разъезда в стан, те, кто не изменил, уже кровавыми кучами валялись, порубленные да ободранные до подштанников – только мертвые рты нараспашку, вороны с галками над ними дрались. Войско же все в рядах стояло, попы меж рядов ходили, давали целовать крест «царю Дмитрию Ивановичу». Войско целовало и здравицы Самозванцу так орало, что стаи черных птиц с мертвецов снимались.

Тут-то подступил к Федьке сотенный голова его Лисовин, а подле поп с крестом.

– Целуй, Федя, крест истинному государю московскому Димитрию Ивановичу, по Божьей милости чудесно спасенному да возвращенному Руси, – молвил сотник, а у самого рожа хитрая, глумливая.

Федька только посмотрел на присягу сию изменную, на крови, да и плюнул.

– Видал я того, кому вы сейчас крест целуете, так же близко, как вас! – сказал он в сердцах. – Государь из него, как из меня или вот из Васьки Валуева. Не стану я ему присягать, хоть убейте. А вы, братья-товарищи, давайте, служите самозваному царю, коли вам кто ни поп, тот батька!

В сердцах сорвал Федька саблю с бедра, швырнул ее под ноги сотенному голове Лисовину и зашагал прочь, сам не зная куда. Когда, пыхтя, догонять его стали, подумал: убивать будут. Не оборотился Федька – пусть же в спину бьют, чести у них вовсе нету.

Но обогнал его дружок закадычный Васька Валуев, здоровяк из его сотни, а с ним и смазливый Ванька Воейков, и братаны Мыльниковы, и еще изрядная ватага боевых братьев – все сплошь молодежь, на войне сей возмужавшая. И знаменщик с ними со значком из соседней сотни, Прошка Полухвостов, смуглый, как татарин, а набожный, будто монах. На значке том святой Маврикий[54], Воин, искусно вышит, белоконный, в алом плаще, ликом же черен. Васька Валуев саблю Федьке обратно подал и так говорит:

– Негоже тебе, сотнику, саблей-то разбрасываться!

– Какой же я сотник, Вася? – изумился Федька.

– Мы тебя сотником над собою хотим! – отвечал Валуев, и все согласно загалдели. – Мы Гришке-самозванцу крест целовать не стали, мы государевы присяжные дворяне! С ляхами да с изменой хотим далее биться, вот у нас и знамя имеется… А Лисовина, червя лукавого, я по роже смазал, он и покатился!

Кулак у Васьки огромный был, будто пудовая гиря, коими купцы тюки с солью взвешивают! Возможно, и не встал Лисовин.

Уехали они из мятежного стана, честного пути себе искать. Так и начала быть их сотня.

А на Москве уже вскоре после того новый царь уселся – Дмитрий Иванович, с вражьими ляхами да с изменой боярской. И царицы своей из польских земель дожидаться стал.

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

Теперь, в башне Коломенского кремля, несчастная, забытая всеми пленница снова и снова, как бусины четок, перебирала в памяти мгновения прожитой жизни. Ее первая любовь – благородная, красивая, как в рыцарском романе… И такая же наивная и детская! Как славно все начиналось и как страшно закончилось! Начиналось – в Самборском замке, среди балов и приемов, коротких встреч в саду и долгих разговоров в библиотеке, среди латинских, французских и польских книг… Кажется, тогда она еще учила Димитра латыни, которую он совсем не знал, а он ее – наречию московитов… И оба они постигали науку любви и власти.

Именно Марина рассказала Димитрию о французском короле Генрихе IV, прозванном Добрым, протестанте, убитом католиком Равальяком. Для панны Марианны этот король был врагом Матери Католической церкви, но (увы, приходилось это признать!) – человеком многих достоинств и, главное, настоящим рыцарем! Он мечом проложил себе дорогу к престолу и после долго и славно царствовал… Ах, если бы сей великий король, славный рыцарь, галантный кавалер и любимец дам, смог бы сердцем, добросердечно, обратиться к Матери Католической церкви! Тогда бы его не постигла злая участь… Генрих принял католичество лишь для виду, но в душе всегда оставался еретиком-реформистом, за что и был убит.

Димитрий внимательно слушал прекрасную панну, но понял эту историю совсем по-другому. Он нашел в жизни Доброго короля нечто близкое собственному пути. Православный царевич вынужден был тайно принять католическую мессу. Но если Париж стоит мессы, как говаривал Генрих IV, то Москва – едва ли в меньшей цене! Он займет отцовский престол, а тогда можно будет и забыть о тайной смене веры. Он снова станет православным… Главное – заслужить любовь своих подданных, как это удалось Доброму королю! Правда, в конце пути Генрих был убит, но, видит бог, сколько он успел сделать до этого! Добрый король примирил католиков и протестантов и прекратил бессмысленные религиозные войны. А Димитрий сможет примирить поляков-католиков и украинцев-униатов с московскими «схизматиками»! Он примирит Москву и Литву… Не в этом ли смысл и цель его земного пути? Значит, он не предатель, а миротворец?

Какие красивые мечты! На деле Димитрий не угодил ни русским, ни полякам и был убит… Ибо нельзя служить двум господам одновременно – даже с благими целями.

В Самборе Марине казалось, что власть и любовь могут быть нежно переплетены, как руки влюбленных… Бог мой, как она тогда заблуждалась! Власть сплетена с людской злобой и завистью, постоянным чувством опасности, с боязнью ее потерять и с кровью – своей или чужой… В Самборе она грезила наяву, и как страшно оборвались эти грезы!

Их с Димитрием любовь закончилась 17 мая 1606 года, в Москве, когда его окровавленное, изуродованное тело, словно падаль, протащили по московским улицам. По улицам, пропитанным кровью ее, Марины, соотечественников! Димитр предчувствовал такой исход – втайне, в глубине души, он не хотел возвращаться на Москву, длил и длил мгновения счастливого самборского забытья… А Марина, пленница своего польского гонора и честолюбия Мнишков, толкала его к славе… и к гибели. А может, гибель – это оборотная сторона славы, ее кровавая изнанка?!

Вот только венчанная на царство владычица Московии Мария Юрьевна не разделила участь Димитра, не умерла вместе с ним, хоть и обещала перед алтарем всегда и всюду быть вместе – и в счастье, и в несчастии. Димитр погиб, а она, чтобы отомстить, вынуждена была признать мужа в его тени, двойнике, секретаре царя, дьяке Богдане Сутупове. Она назвала эту тень чудом спасшимся царем Димитрием Иоанновичем. А потом встретила в лагере Самозванца свою вторую любовь – казацкого атамана Яна Заруцкого. Ян тоже был Рыцарем, но в своем роде…

Тяжело, с усилием заскрипела тяжелая железная дверь. Марина вскочила со своей убогой постели, расправила плечи, гордо вскинула голову. Что-то в ней еще оставалось от былой девы-воительницы и порой вспыхивало, как свеча! Вошел тот самый стрелец, который пожалел ее, когда отнимали Янека. Сколько таких вот молодцов охраняет ее, похороненную заживо?! Неужели на Москве ее все еще боятся? Тогда они боятся тени.

Стрелец посмотрел на Марину как-то странно – то ли сочувственно, то ли неловко. Стыдно было ему, должно быть, сторожить бедную хворую женщину, у которой отняли сына… Сказал:

– Дьяк пришел. От воеводы нашего. На допрос тебя кличет.

– О чем ему со мной говорить? – равнодушно спросила Марина. – Что я еще могу рассказать?

– Воеводе виднее! – ответил стрелец. – Он, человек царский, должон знать.

– Я готова…

Стрелец хотел было открыть перед Мариной дверь, но потом вдруг остановился: снял с головы шапку, мял ее в руках, теребил, словно хотел сказать что-то, а не решался.

– Ты хочешь говорить со мной, воин? – догадалась Марина.

Стрелец подошел к ней совсем близко. Марина испуганно отскочила назад, вжалась в стену. «Он послан меня убить!» – пронеслось у нее в голове, и тотчас она удивилась, что ей еще страшно умирать.

– Не бойся… – быстро, торопливо прошептал стрелец. – Не хочу я твоей смерти. Повиниться хочу…

– В чем, воин?

– Мужа я твоего видал… Первого…

– Когда?

– Когда он из кремлевского окошка во двор выпрыгнул. От бояр спасался. Расшибся сильно. Мы, стрельцы, его спасти поначалу хотели.

– Почему же не спасли?

– Сумлевались мы. Царь он аль самозванец.

– Тогда в чем же ты винишься? Раз думал, что Димитр – самозванец?

– Не знали мы наверняка. Ляхов он больно любил – стало быть, самозванец. Но и народу русскому потрафить хотел, разрешил крестьянам в голодный год от бояр да дворян уходить. Стало быть, наша кровь.

– Почему же вы не спасли его? – снова настойчиво спросила Марина.

– Да потому, что бояре наших жен и детей убить грозились! Послали человека своего сказать нам – мол, отправим людей в стрелецкую слободу, ежели самозванца защищать будете. А там ваших женок и детишек – всех порешат. За то и повиниться хочу. Испужались мы за баб да детишек… Не стали доподлинно выяснять, кто он – государь наш законный али самозванец.

– Настоящий он был! Настоящий! Государь ваш, на царство венчанный…

– Что ж так ляхов да Литву почитал? Больше наших, московских?

– Помогли мы ему, воин. Благодарен он был. А если повиниться хочешь, так мне бежать помоги! Мальчику моему несчастному ты не помог, так хоть меня спаси!

– Не могу я тебе помочь. Я – человек служивый. Не моя воля. Царская. Новый царь у нас, молодой да добрый. Михаил Федорович из роду Романовых. Сама знаешь.

– Только скажи, зачем меня дьяк видеть хочет?

– Не знаю, он нам не докладывает. Ты только прости меня… Отпусти грех…

– Не я грехи отпускаю. Господь простит.

– А ты зла на меня не держи, Господь и простит.

– Не держу я на тебя зла, воин. Веди меня, куда приказывают.

Стрелец распахнул перед Мариной дверь, пропустил узницу вперед, сам пошел позади.

– Куда идти?

– Спускайся, горемычная… Вон, ступени каменные, али не видишь?

Стали спускаться. «Вот бы расшибиться об эти ступени да умереть!» – думала Марина. Ей отчаянно, до слез и душевной боли, захотелось смерти. Зачем она не умерла тогда, 17 мая, вместе с Димитром? Это было бы так просто! А сейчас из башни не выпрыгнешь – стерегут! А оконце такое крохотное, что только птицей из него и вылетишь! Жаль, что нельзя улететь! «Смешные московиты – они верят, что я чернокнижница и могу превращаться в птицу!»

Внизу, в допросной зале, Марина увидела двоих. Один по виду дьяк, другой – писец. Дьяк пытливо заглянул Марине в лицо, потом криво усмехнулся, сказал:

– Допытывать мы тебя будем, воровская женка! Вон, опросные листы принесли… А может, и сам воевода на допрос пожалует.

– Что вы хотите узнать, панове? Все мои тайны мертвы. Как и мои друзья.

Марина поежилась от холода: в этой нетопленой, большой зале все казалось ледяным. Зябли ноги, от пола тянуло сыростью. А она который месяц в том самом платье, в котором ее взяли на Медвежьем острове. Ей, правда, предлагали платье узницы – из грубой серой холстины, похожее на могильный саван. Но она предпочла остаться в своем – пусть в грязном, ветшающем, но в своем… Гордая польская шляхтянка, московская царица превратилась в жалкую замарашку, нищенку…

– Врешь, воровская женка! – грубо прикрикнул на нее дьяк. – Есть у тебя тайны. И первая – золото, в красной Москве, у нас в Коломне да в Астрахани награбленное. Куда казну с Ивашкой Заруцким дели, перед тем как вас стрельцы на Медвежьем острову взяли?

Писец, сидевший в углу, быстро заскрипел пером по бумаге. Ему нужно было делать отписку для Москвы. Этот человек ничего не говорил – только записывал. И топорщился, шуршал в углу, словно большая ученая крыса…

– У нас не было никакого золота… – равнодушно ответила Марина. – Только кольца да фамильный крестик. Так их ваши стрельцы с меня сняли. Спросите у них…

– Так уж и не было? – не поверил дьяк. – В Москве награбили, в Коломне награбили, в Астрахани продолжили – и нет ничего?!

– Неужто не знаешь, пан, что я коломенских людей от поборов казачьих спасла, когда Ян Заруцкий на город налетел? – удивилась Марина.

– Кого спасла, а кого и нет… Ивашка Заруцкий, полюбовник твой, много добра из Коломны вывез! С тобою вместе!

– Так он же вывозил, не я…

– Доносят верные люди, что вы часть воровского добра неподалеку от Коломны зарыли… Говори, где! – сурово продолжал дьяк.

– Может, люди Яна и зарыли что-то под городом. Я не видела… – пожала плечами Марина.

– Не видела? Врешь, воровская женка! – зычно крикнул дьяк.

– Я не воровская женка, я – царица российская, на царство венчанная! – возмущенно воскликнула Марина.

Впрочем, возмутилась она вяло, скорее – по привычке. Она слишком устала сейчас, чтобы бороться с врагами с прежней силой и страстью… Это лютая смерть сына вынула из нее последние силы!

– Ежели ты, Маринка, награбленное вернуть не хочешь, так мы тебя на дыбу вздернем, – пригрозил дьяк. – Как дружка твоего, Ивашку Заруцкого!

Марина отбежала к стене, вжалась в нее всем исхудавшим, бесконечно уставшим телом. Прокричала:

– Нет, вы не можете, вы не посмеете пытать свою королеву, хлопы!

– Еще как посмеем! – с издевательской усмешкой сказал дьяк. – Говори лучше, а то палача покличем! Он у нас свое дело знает!

Марина вдруг почувствовала, что ей все равно. Измученное, обессиленное тело жаждало смерти. Господи, пошли мне быструю смерть! Она закрыла глаза и внутренне приготовилась. Сначала еще слышала угрожающий голос дьяка. Потом ничего не слышала. Рухнула на пол, потеряла сознание…

Очнулась, когда в лицо плеснули водой. Она лежала на деревянной лавке, а над ней стоял коломенский воевода – тучный, еще не старый, богато одетый человек с тщательно расчесанной большущей бородой. Ах, она до сих пор не может привыкнуть к этим огромным русским бородам, к этим неизящным усам, к этим грубым манерам! Черный жребий она вынула, когда поехала в эту страну…

Это, впрочем, был не тот воевода, который когда-то как царицу принимал ее в Коломне. Тот, должно быть, места лишился, а то и головы. Сослали или убили. Другого из Москвы прислали… Но голос ее нового мучителя звучал неожиданно участливо:

– Ну вот, очнулась пани… Слава богу! Перестарались, видать, приказные людишки. А я ведь только постращать тебя велел!

– Вы не прикажете пытать меня? – слабым, бесцветным голосом спросила Марина.

– У тебя и так каждый день – пытка, – ответил воевода. – Куда больше?

– Благодарю вас, пан воевода!

– Ты только скажи, куда вы с Заруцким воровскую казну дели? Из Москвы про то спрашивают. Где зарыли? Молодому государю Михаилу Федоровичу деньги надобны. В казне у него нынче пусто. Говорят люди коломенские, что схрон ваш воровской решеткой с наших Пятницких ворот обозначен. Что Ванька Заруцкий под Коломной деньги зарыл, неподалеку, а сверху решетку сию положил…

– Нет у меня денег, пан воевода! – безучастно сказала Марина. – Ничего нет. И где они – не знаю! Вон только платье осталось! Хотите – его снимите!

– Ишь ты, воровская женка, платье с нее снять! – ернически сказал дьяк. – Что под платьем-то? Небось сладость греховная? Что, посмотрим? Расстрига Гришка смотрел, Второй Лжедимитрий смотрел, Ивашка Заруцкий любовался! Отчего бы нам, людям государевым, не взглянуть?

Марина попыталась встать, но тело не слушалось. Приподняла голову, выкрикнула что было сил:

– Прочь, хлопы, прочь! Не смейте меня трогать! Господь накажет вас!

– Да кому ты нужна, сердешная! – успокоил ее воевода. – Тоща, кожа да кости, да еще бледная как мертвяк… Не баба – одно название! Тьфу ты, прости господи! У нас на Руси других любят. Чтоб в теле были! Ты лучше про казну воровскую скажи… Где ее Ивашка Заруцкий спрятал?

– Не знаю, пан воевода, ничего не знаю…

– А может, правда на дыбу ее, государь-воевода? – предложил дьяк.

– Сам видишь, какова она! На ладан дышит… – со вздохом сказал воевода. – Не выдержит она дыбы. Сразу душу Богу отдаст, как только вздернем… Подкормить бы ее надо. Может, и вспомнит тогда что… Платье ей принесите – не холопское, а получше. Попробуем пряник ей для почину дать…

– А ежели не поможет пряник? – усомнился дьяк.

– Тогда за кнут возьмемся. На дыбу ее вздернуть мы завсегда успеем.

– Не надо мне чужого платья… – вмешалась в разговор Марина. – Мое снова почистите…

– А пока чистить будем, что наденешь? – с издевкой спросил дьяк. – Голая в башне сидеть будешь? Так стрельцы набегут – на тебя полюбоваться!

– Пока шляхетское надену. Если принести прикажете…

– Прикажу… – подтвердил воевода. – А ты, Маринка, посиди покуда в башне да про воровскую казну подумай! Может, чего и вспомнишь…

Марина молчала. Воевода пытливо заглянул ей в глаза, но узница не уловила в его взгляде злобы и ненависти, скорее любопытство. Почувствовала – этот человек не прикажет ее пытать. Если только не получит особого распоряжения из Москвы. Но пока он такого приказа не получал. Ему, видно, велели только дознаваться. Значит, опять промедление смерти… Ах, скорей бы смерть! Как она устала жить…

– Унесите ее! – приказал воевода.

Вошел все тот же стрелец.

– Подымешь воровскую женку, служивый? – спросил у него воевода. – Али кого в помощь дать? Идти она не может…

– Подыму, отчего ж не поднять? – согласился стрелец. – Она нынче легкая. На воде да на хлебе черством не забалуешь…

Он подошел к Марине, легко, как ребенка, подхватил ее на руки. Узница закрыла глаза – она снова куда-то проваливалась, не то в смерть, не то в сон…

– Ишь ты, болезная… – тихо сказал стрелец, когда нес ее по узкой, полутемной каменной лестнице. – Исхудала совсем… Видно, в мир иной собралась…

– Собралась… – прошептала Марина.

– Ты на небеса-то не торопись, Господь сам призвать успеет! Ты живи покамест…

– Разве это жизнь, воин?

– Ежели дышишь, значит – жизнь!

Стрелец опустил ее на убогую постель, прикрыл жалкими тряпками, заменявшими узнице одеяло. Потом порылся в карманах, достал что-то, обтер рукавом, положил на ладонь Марине. Это был кусок белого хлеба. Небольшой, но еще мягкий, не черствый.

– На, поешь, болезная…

– Спасибо, воин… – одними губами, почти без голоса, прошептала Марина. – Как зовут тебя?

– Прохором, сыном Игнатьевым, кличут. Прощевай покамест…

Стрелец вышел. Грубо стукнула тяжелая дверь. Марина опять закрыла глаза и ушла в свои грезы и воспоминания, давно заменившие ей реальность. Теперь она была в Варшаве, у короля Сигизмунда, перед самым отъездом в Москву…

Краков, 1606 год

12 ноября 1606 года в славном шляхетном городе Кракове король Речи Посполитой Сигизмунд сам подвел ее за руку к великому царскому послу, тучному, неловкому, обливавшемуся потом в тяжелых дорогих одеждах нелепого кроя, московиту Афанасию Власьеву. Посол приехал в Краков от самого Димитрия Ивановича Московского с многочисленной свитой и польской охраной. В богатом и блестящем, словно шляхетский дворец, доме ксендза Фирлея, свойственника Мнишеков, перед церемонией обручения, дьяк Власьев долго и витиевато рассказывал Сигизмунду, духовенству и шляхте о воцарении Иоаннова сына и о том, что царь Димитрий Иванович хочет теперь вместе с ляхами, то есть со славными рыцарями Речи Посполитой, низвергнуть державу Оттоманскую, завоевать Грецию, Иерусалим, Вифлеем и Вифанию.

Марина была роскошно убрана – в белую одежду, унизанную драгоценными камнями. Корона сияла на ее шестнадцатилетней головке, убранной жемчугом. Она всегда так любила жемчуг, хотя другие говорили, что носить жемчужные украшения не к добру, к слезам. Но сейчас панна Мнишек не желала думать о несчастьях. Свершилась детская мечта – она теперь прекраснее, чем сама королева Бона! Марина сидела подле Сигизмунда, рядом с королевичем Владиславом и сестрой короля – шведской королевной Анной, как равная с равными, а не как простая шляхтянка!

В речах московита Власьева она узнавала Димитра – его стиль, его жаркое, горячее дыхание. Ах, ему, как и ей, всего мало! Едва воцарившись, едва отвоевав отцовский трон, он хочет идти вместе с поляками в поход на турок и вернуть всем христианам Святую землю. Совсем недавно стал царем, а теперь велит именовать себя императором! Только вот Сигизмунд упрямо называет Димитра «великим князем Московским». Как бы Димитр не повздорил с Его Величеством Сигизмундом из-за спорного вопроса титулования.

– У вашего государя, бесспорно, благородные и высокие цели! – скептически заметил польский король. – Но есть и иная цель у Речи Посполитой и Московии – Крым! Не из этой ли земли, по приказу татарского хана, совершаются набеги на славянские государства?

– Дерзну ли я, холоп государев, обсуждать слова Его царского Величества? – изумленно переспросил Власьев. – Я привез царскую грамоту и дары государя Димитрия Иоанновича. Более я ничего не знаю.

– Крым находится под рукой татарского хана, а хан – вассал Оттоманской Порты, – заметил литовский канцлер Лев Сапега. – Стало быть, в этом вопросе наши намерения сходятся…

– Покажите дары, пан посланник… – довольно сказал король.

– Его царское Величество приказал внести дары после совершения священного обряда обручения, на коем я буду представлять его персону.

– Извольте, пан посланник, невеста готова…

Сигизмунд подвел Марину к Власьеву и от имени отца невесты сказал, что пан Ежи Мнишек благословляет дочь на брак и царство. Пан Ежи, стоявший рядом, важно кивнул. Мнишека просто распирало от гордыни – он, казалось, стал вдвое толще и осанистее, а усы закрутил так, что они вились, как локоны у панночки! Невеста едва заметно усмехнулась – ее забавлял непомерный гонор отца. Как бы беды не вышло – ведь говорят же, что Господь низводит с престолов гордых и возвышает смиренных…

Канцлер Сапега произнес длинную, цветистую речь, закрученную и заверченную не менее причудливо, чем усы у пана Ежи. Вслед за Сапегой говорили пан Ленчицкий, папский нунций Клавдий Рангони и кардинал, епископ Краковский Бернард Мацеевский, двоюродный брат пана Ежи Мнишека. Посол-московит заметно заскучал: он недостаточно хорошо понимал по-польски, чтобы следить за искусными завитками шляхетных речей, за всеми этими пышными выражениями и ювелирно вкрапленными в речь латинскими цитатами. Но Власьеву велели слушать – и он слушал, только зевал то и дело, поминутно прикрывая рот длинным рукавом.

Но Марина знала – если ее соотечественники начали говорить, то их не остановишь. Они на все лады восхваляли достоинства, воспитание и знатный род панны Мнишковой, вольной шляхтянки вольного государства, честность царя Димитра в исполнении данного им ясновельможной панне обета, счастье Московии иметь наконец законного венценосца вместо похитителя престола, злодея Годунова, и, наконец, дружбу Его Величества Сигизмунда и русского государя…

– А русский государь, – внушительно повторил кардинал, епископ Краковский, – не будет примером неблагодарности, зная, чем обязан королю и Королевству Польскому.

Последние слова заставили московита скривиться так, словно он надкусил кислое яблоко. «Ишь ты, наш православный надежа-государь, а подлым ляхам всем обязан! И ляшку некрещеную в жены берет…» – недовольно подумал Власьев, но вслух ничего не сказал – уж очень боялся гнева государева.

А между тем нужно было идти с невестой государя к алтарю и меняться перстнями. Никогда, даже в самом страшном, черном сне Власьев не мог себе представить, что будет стоять посреди поганых латинян-язычников, рядом с царской невестой – и не из благородного боярского роду, как полагалось московским царицам, а из ляшской богопротивной семьи! В Москве новый царь, надежа Димитрий Иоаннович, долго растолковывал ему, что такое обручение по доверенности, но Власьев никак не мог взять в толк, кто здесь и кому что доверяет.

Разве ж это можно, стоять рядом с государевой невестой заместо царя-батюшки? И еще к ручке Ее Высочества прикасаться, кольцо ей на пальчик надевать? Ведомое ли дело – священной царской особы государеву холопу коснуться? Государь говорил, что в заморских странах такое делается, когда жених с невестой в разных местах проживают, но то у них, у еретиков поганых, у латинов с лютерами, а не у нас, православных христиан! Тьфу, пропасть!

Между тем латиняне затянули свои дьявольские песнопения и преклонили колени. Встала на колени перед кардиналом и панна невеста. Власьев торчал посреди залы, как перст. Бухаться на колени ради поганых латинских молитв ему, православному послу, было никак нельзя. Впрочем, в зале была еще одна особа, не опустившаяся на колени, и это несколько успокоило Власьева. Впрочем, особа эта, шведская королевна Анна, была поганой люторкой, а лютеры, говорят, еще хуже, чем латиняне! Совсем поганые – святых изображений не почитают, а в церквах у них пусто и голо – ни икон, ни фресок, словно кто языком всю красоту слизал!

Ляхи пели «Veni, Creator!», а некоторые даже плакали от умиления. «Тьфу, пропасть, вот земля поганая, Богом проклятая!» – выругался про себя Власьев.

Посол вынул из ящика царский перстень с большим алмазом и протянул его латинянскому попу – кардиналу. Тот не захотел перстень взять и жестом показал глупому московиту, что нужно надеть кольцо на палец невесте. Коленопреклоненная панна Марианна подняла голову и вопросительно взглянула на московита. А тот все тыкал и тыкал кольцо в руки кардиналу, как будто русский государь, особу которого представлял Власьев, венчался с кардиналом, а не с польской невестой.

По рядам коленопреклоненных шляхтичей пробежал смех: даже торжественность обстановки не могла заставить их сохранять серьезный вид. К тому же царский порученец держался как-то поодаль, словно боялся подойти к ясновельможной панне. Непонятно было, кто и с кем обручается. Марина отчаянно покраснела и вопросительно обернулась к отцу, но пан Ежи молчал, уставив глаза в пол, как будто ничего забавного и странного не происходило. Тогда Марина сама взяла кольцо из рук московита и надела его себе на палец. Пан Ежи испустил вздох облегчения. Его Величество Сигизмунд с высоты своего трона как-то криво улыбнулся сыну Владиславу и королевне Анне. Мол, что поделаешь, московиты!

А между тем кардинал спросил у царского посланца, не обручался ли Димитрий с другою невестою. Власьев угрюмо молчал. Шляхтичи посмеивались в усы. Марина то краснела, то бледнела.

– Переведите же ему вопрос, и поскорее! – вполголоса произнес пан Ежи. Прибежал секретарь Сигизмунда, сносно говоривший по-русски, перевел Власьеву слова кардинала.

– А мне как знать, венчался наш государь с другою невестою аль нет? – громогласно вопросил Власьев. – У меня того нет в наказе…

Смущенный секретарь перевел всем присутствующим слова русского посла. Поляки громко захохотали. Многие встали с колен. Пан Ежи схватился было за саблю. Торжественная церемония превращалась в фарс.

– Э, постой, постой, ты, слышь! – Власьев бесцеремонно дернул кардинала за рукав рясы. – А Ксюшка Годунова? Мне доподлинно неведомо, обручался с ней государь, с Ксюшкой, аль нет, только живет он с ней, как с венчанной женой!

Пан Ежи побагровел так, будто с ним вот-вот приключится удар, а после схватился за саблю.

– Зарублю, московский пес, черный вестник! – зашипел он.

Посол Власьев перекрестился и, загрезив о великой участи мученика, подумал было, не плюнуть ли еще для верности на пол в латинском капище. Но после решил, что это уже будет слишком вопиющее нарушение государева приказа вести себя в Кракове почтительно. И ограничился уже сказанным – захотят зарубить, и так зарубят. Но пан Ежи, как видно, передумал разрушать церемонию и сабли не вынул. Зато обратил свой гнев в слова.

– Какая Ксюшка? – возмутился пан Ежи. – Шляхетский гонор не может выносить такого бесчестия! Проклятый московит бесчестит мою дочь своим беспутством! И если бы пана посла не защищал статус, я бы заставил пожалеть этого московита о том, что он стал послом!

– Не обручалась! – отчетливо произнес за Власьева кардинал и этим спас положение.

Марина гневно взглянула на посла, но тот не моргнув глазом перенес обиду ляшки. «Глаза бы мои на нее не глядели, на польку некрещеную!» – думал Власьев.

Великолепный стол в доме воеводы Сандомирского, за которым Марина сидела подле короля, несколько сгладил всеобщую неловкость. Люди из свиты Власьева внесли дары от оставшегося в Москве жениха и царицы-матери, инокини Марфы: богатый образ Святой Троицы, перо из рубинов, гиацинтовую чашу, золотой корабль, осыпанный драгоценными камнями, золотого быка, пеликана и павлина, роскошные часы с флейтами и трубами, три пуда жемчуга, 640 редких соболей, кипы бархата, парчи, штофа, атласа… Марина смеялась как ребенок, разглядывая эти дары любви, а пан Ежи примеривался к соболям и жемчугам. Король Сигизмунд потребовал свою долю – и Мнишеки не посмели ему отказать. Станислав Мнишек, староста Саноцкий, брат панны Марины, получил в подарок от русского царя саблю и меч, оправленные в золото, а еще – золотой кубок и нож.

Марина пригласила было за стол Власьева, но тот стал отказываться, не хотел садиться рядом с царской невестой и польским королем.

– У нас на Руси, – объяснял Власьев непонятливым ляхам, – слуги государевы с царскими особами за один стол не садятся, а смиренно сидят поодаль. А ежели государь или государыня захотят слугу пожаловать, то посылают ему со своего стола блюдо какое али питье…

– Пришлите пану послу вина, Ваше Величество! И телятины… Или дичи… – предложила Марина.

– Винище лукавое на Святой Руси пить великим грехом почитается! – недовольно ответил посол, осушив тем не менее кубок с запретным напитком. – А телятину, как и всякое прочее мясо-юнятину, тем паче есть нельзя. Юнятина – сиречь мясо агнца, а в агнце закланном мы почитаем Христа. К тому ж у вас, ляхов, на пирах скоморохи играют, а у нас пищу положено вкушать в благоговейном молчании, дабы ангелы вкушающим предстояли…

– Что ж нам – отпустить музыкантов по домам? – с усмешкой переспросил Сигизмунд. – Сие никак нельзя сделать, ибо наши дамы заскучают.

– А уж бабам сидеть за одним столом с мужиками – так то и вовсе срам! А что до скоморохов, то мне все едино – хоть по домам их отпускать, а то и вовсе повесить! У нас на Москве чай с петлей не церемонятся! – сказал Власьев и для наглядности провел пальцем по шее, а после выкатил глаза и высунул язык, изображая удавленника.

– Ой, страшно-то как! – воскликнула Бася Мнишек.

– Страшные обычаи! – вполголоса сказала княгиня Урсула Вишневецкая своему брату, Станиславу Мнишеку. – Куда же едет наша Марыся?

– Не бойся, Урсула, отцу виднее… – ответил пан Николай, любовавшийся в эту минуту царскими подарками. Особенно ему нравилась оправленная в золото сабля. Такие сабли бывают только у королей и магнатов! Впрочем, он, Николай Мнишек, теперь шурин русского царя, а значит – почти король! И участвовать в походе против московитов, подвергая себя ненужной опасности, не пришлось – один средний братец Станислав, предерзостный малой, представлял Мнишеков в войске Димитра, но этому смутьяну подальше от дома самое место.

– Пойду-ка я лучше… – решил Власьев. – И люди мои по домам отправятся…

– Домой вам, пан посол, идти никак нельзя… – попытался успокоить посла король. – Ибо сие мы сочтем оскорблением панны невесты! Ваш государь, верно, велел вам чтить будущую государыню!

– Велел… – уныло повторил посол.

– Тогда садитесь поодаль и вкушайте те блюда, кои разрешены по вашей вере… А после будем танцевать…

– Плясать? – гаркнул посол. – Не могу я плясать под скоморошьи волынки и дудки, а тем паче касаться в пляске Ее Высочества, невесты обрученной!

– Да он варвар! – шепнул пан Ежи князю Константину Вишневецкому.

– Что ж, пусть сидит голодным… – с усмешкой ответил князь. – И не танцует с нами.

– У всякого своя вера и свои обычаи, – мягко заметил тайный схизматик князь Адам Вишневецкий.

– Вы, князь Адам, сочувствуете московским схизматикам, это всем известно… – недовольно буркнул пан Ежи.

– Думаю, у нас найдется немало благородных шляхтичей, готовых повести в танце панну Мнишек! – любезно сказал Сигизмунд.

– Нельзя касаться обрученной царской невесты! Сие есть поругание сана священного! – возмутился Власьев.

– Вы здесь, пан посол, в гостях… – вмешалась в разговор Марина. – А я слыхала от жениха моего старую русскую поговорку. В чужой монастырь со своим уставом не ходят.

– Так кабы у вас монастырь был… – осмелел Власьев, который к тому времени успел, вопреки греху винопития, осушить несколько изрядных чаш. – Вертеп у вас разбойный, и рожи у вас богомерзкие, голые! Одни усища торчат, чисто у тараканов! А у баб – фу, срамота! – титьки наружу!

– Что? Что? – заорал пан Ежи, немного понимавший по-русски. – Сейчас я самому пану послу сделаю голую морду! Вот как подпалю бородищу этой свечой!

– А ну попробуй! – с угрозой заметил Власьев, который к тому времени успел вдобавок к «богомерзкому винищу» осушить огромную чашу меда. – Сейчас как надену тебе эту чарку на башку пустую, а для звона сверху костью берцовой стукну!

Шляхтичи с одобрением посмотрели на московского гостя. Этот московит, решили они, храбрый и благородный кавалер. Вот как он защищает традиции своей отчизны!

Вскоре кавалеры выстроились в очередь пить и брататься с московитом, один пан Ежи, красный от возмущения, отворачивался с пренебрежением и цедил сквозь зубы: «Шляхетский гонор не может выносить такого поношения!»

Дьяк же Власьев налил себе доброго французского вина, а потом и ляшского меда. Хмель быстро ударил послу в голову: он раскраснелся и затянул застольную русскую песню, которую лихо подхватила его не менее пьяная свита. Московиты успели, несмотря на все запреты, крепко приложиться к ляшским напиткам.

Сигизмунд и его семейство пили за здоровье русского царя и царицы, подразумевая не матушку Димитрия, инокиню Марфу, а обрученную невесту. Московиты не отставали от поляков, вот только плясать все равно отказались.

Король Сигизмунд и королевич Владислав по очереди танцевали с Мариной. Обрученная невеста сияла от счастья. Радость Марины омрачал лишь посол, так и не приложившийся к ее руке.

«Странные люди эти московиты… – думала панна Марианна. – Как я привыкну к ним?»

Но шведская королевна Анна, дочь Сигизмунда, ободряюще взглянула на Марину, когда проходила мимо нее в танце, и, улучив момент, прошептала: «Не бойтесь, панна, я живу среди еретиков-лютеран! И ничего – привыкла…» Марина благодарно улыбнулась в ответ и поплыла в танце – мимо поляков, мимо московитов, мимо всего мира… «Вшистко едно! Все равно я – королева!»

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

Теперь вместо подаренных Димитром прекрасных жемчужин у Марины остались только слезы. Значит, верно говорят, что жемчуг – к слезам. Зачем она только украшала волосы жемчужными нитями?! Сколько было жемчужин, столько и пролила слез! Нет, больше! Намного больше!

Снова заскрежетала тяжелая дверь. Кто-то отпер засов – должно быть, сейчас войдет вчерашний стрелец и позовет ее на допрос. Опять будут спрашивать про золотую и серебряную казну. Пустые вопросы! Даже если бы она знала, где Ян Заруцкий зарыл свое добро, то все равно бы не сказала. Знала только, что это было недалеко от Коломны – часть казны зарыли, когда казачий отряд Заруцкого покидал город. Но ей Ян ничего не показывал – держал в стороне.

Наверное, другую часть казны Ян спрятал недалеко от Астрахани. Быть может, тайна Заруцкого известна казачку Егорке, ее последнему защитнику, но его Марина не видела с Медвежьего острова. Дай бог, чтобы Егорка остался жив! Все ее друзья умирают – пусть хоть он выживет! Господи, сейчас день или ночь, и какой день? Она уже давно, с Медвежьего острова, потеряла счет дням и ночам. В башне всегда темно – и днем и ночью. И какая, собственно, разница?! Все равно узнице больше никогда не увидеть солнца!

Но вместо вчерашнего стрельца вошла Алена, монастырская послушница, с каким-то узелком в руках. Давно Марина ее не видела. Наверное, уже несколько дней. Скудное подобие еды приносил кто-то из стрельцов. Да и что это была за еда? Черствая корка, немного гнилой воды… Хоть бы уже умереть скорее!

– Хелена… – тихо позвала Марианна. – Слава богу, это ты! Я молилась пану Иезусу и Деве Марии, чтобы ты пришла.

– Допрашивали вас, Мария Юрьевна? – шепотом спросила Алена. – Человек из Москвы приезжал?

– Нет, не приезжал. Допрашивали слуги пана воеводы.

– Чего хотели, ироды?

– Про казну спрашивали. Да я ничего не знаю. Ян Заруцкий ее зарывал. Не я.

– Остерегайтесь, Мария Юрьевна! Скоро из Москвы от государя человек приедет. Я про то доподлинно знаю.

– Откуда, Хелена?

– Слухи разные ходят. Вот, поешьте, а то совсем исхудали…

Алена протянула узнице какую-то снедь, завернутую в тряпицу.

– Что это, Хелена?

– Лакомство, Мария Юрьевна. Не бойтесь, отведайте. Не отравленное. Хотите, я тоже откушу.

– А хоть бы и отравленное. Мне все равно… Принеси мне отраву, прошу тебя!

– Господи, Мария Юрьевна, страсти-то какие! Отраву! Живите, пока Господь велит…

Марина развернула тряпицу – достала оттуда что-то белое, нежное, похожее на хлебный мякиш. Попробовала. Сладкое, вкусное, давно такого не пробовала.

– Пастила это… – объяснила Алена. – Умельцы коломенские делают. Кушайте пока, а мне прибраться надо. Вот, платье вам принесла – хорошее. Переоденьтесь. А я ваше платье стирать унесу. Совсем ведь пообносились!

Послушница развязала узелок, который принесла с собой, достала оттуда длинное темное платье, сшитое скорее по ляшской, а не по московской моде. Марина прижала платье к лицу – оно, казалось, дышало свободой, утренней свежестью. Боже мой, Господи, неужели на свете есть воля!

Аленка отвернулась, а Марина быстро стянула с себя грязную, потную, пахнувшую борьбой и погоней одежду.

– Не бойтесь, Мария Юрьевна, я его постираю и обратно принесу, – объяснила Алена. – Будете в своем платье ходить, как прежде…

– Ходить? – усмехнулась Марина. – Я же все время сижу в этих стенах. Один раз на крепостной вал вывели – а потом прогулки запретили. Я платок тогда вниз уронила. Случайно. Воины подумали – я хочу весть кому-то подать.

– Подобрали ваш платок, Мария Юрьевна, – усмехнулась Аленка.

– Кто?

– Друг… – быстро, еле слышно прошептала послушница.

– Разве у меня еще есть друзья?

– Имеются.

– Тогда помолитесь за меня! Может, дойдет ваша молитва до Господа!

– Помолимся, Мария Юрьевна! Прощайте покамест…

Через несколько дней Алена появилась снова и принесла узнице ее прежнее платье – чистое, заштопанное. А еще нашептала, что государев человек уже на пути к городу и это, по слухам, вовсе не дьяк, а сотник дворянского полка, из ближнего окружения царя Михаила Федоровича.

– Значит, смерть моя пришла… Убьют меня скоро. Как сына. Как Димитра. Как Яна Заруцкого… – отрешенно сказала Марина.

– Молитесь Богу, Мария Юрьевна… – утешала ее Аленка. – И друзья ваши за вас молиться будут. Даст Бог, еще поживете…

– Зачем мне жить, когда у меня никого нет? Когда моего сына убили?

– А может, и не убили сынка вашего? Ежели живой он? – с надеждой сказала Алена.

– Ты утешить меня хочешь, спасибо… – Слабое подобие улыбки скользнуло по губам узницы. – Только неправда это.

– А ежели – правда? Матушка игуменья и сестры монастырские сказывали, что не мог молодой государь Михаил Федорович приказать дитятю убить! Добрый он да хороший! Простит он вас и мальчика вашего. Отпустит в земли ляшские…

– Ах, Хелена, не знаешь ты, что такое власть… – с горькой усмешкой сказала Марина. – Если хочешь у власти удержаться – надо жестоким быть. Димитр своего врага князя Шуйского пожалел – и убили Димитра. Я многих миловала – и где я ныне? Не пожалел ваш государь моего мальчика! И меня не пожалеет. Повесили Янека в Москве. Я про то доподлинно знаю!

– Не можете вы наверняка того знать! – возражала Алена. – И матушка игуменья в смерть дитяти не верит. Говорит, басни это. Говорит, в тайном месте ваш сынок содержится. Может, в монастыре каком, а может, и в чужие земли его услали. Искать вам его надобно!

– Да как же искать? Отсюда?

– Даст Бог, на свободу выйдете и найдете!

– Какая свобода, Хелена?! – горько усмехнулась Марина. Здесь только смерть! Дай Бог – быстрая!

– На все Божья воля, Мария Юрьевна… Вы молитесь – Господь не оставит.

– Добрая ты, Хелена, хорошая…

Марина быстро обняла послушницу – так, словно боялась, что подсмотрит кто-то. Потом так же быстро отпрянула к стене.

– Иди, Хелена, спаси тебя Бог…

Послушница перекрестила узницу и постучала в дверь – чтоб отперли. Открыл вчерашний стрелец – Прохор, сын Игнатьев.

– Ну что, подкормила сердешную? – спросил он у Алены.

Послушница испуганно молчала.

– Иди, сестрица! – сказал стрелец. – Знаю, что подкормила узницу нашу. Но доносить не буду, не бойся… Не из таковских.

Алена, склонив голову, быстро вышла. Загремел тяжелый засов. Марина снова осталась одна. Хотя теперь она уже не одна. У нее есть друзья. А значит, ее услышал Господь!

«Боже Всемогущий, пан Иезус, Дева Мария, святой Ежи, простите мою грешную душу! Отпустите с чужой земли! Дайте на родину вернуться! И сына найти – если он жив… Не в добрый час я в Московию приехала. Не моя это земля и моей не будет… Дайте хоть на родине умереть… Польша моя милая, Самбор, Краков – где же вы?!»

Покровский Хотьков монастырь, что у Троицы Сергиевой, 1615 год

Не искал себе такой чести сотник Государева дворянского полка Федька Рожнов и не просил. Государь сам его позвал и особую службу повелел служить – а службу Федька исполнял всегда с толком и усердием и не спрашивал глупой своей души: любо ли ей, нет ли. Таков он был, Федор сын Рожнов, московский служилый человек…

Вздумалось раз молодому царю Михаилу Феодоровичу на Светлой седмице в Троицу выехать, мощам святого преподобного Сергия Радонежского поклониться – на то его высокая воля, и не «великой старице» Марфе, матушке его, ни иным присным его богоугодному делу противиться. Да и противились бы – слушать бы не стал, вскочил бы в седло свое красное сафьяновое, охотничье, излюбленное, да и полетел стрелой. Томился душой Михаил Феодорович в палатах кремлевских, все сомнением маялся. Взвалил он на свои юношеские плечи непомерную тягость: управить бескрайней, разоренной, разбойной, нищей страною и злосчастным народом ее. По силам ли? Достанет ли скудного отроческого разума его, его отчаянной воли? Матушка, «великая старица», напевала в уши успокоительно, мертвенно: «Ты, Миша, молод, умом небогат, смирись, на все воля Божья!» И сны снились страшные. Будто петлей стягивает худую детскую шейку и давит, давит… В слезах просыпался, как дитя. А пустишь коня во всю прыть, так, что только свист да топот в ушах, да шапку сорвет, да волосы по ветру – как в детстве, когда соколиной забавой тешился, – отступает вроде бы наваждение. Не любил Михаил Феодорович в раззолоченном царском возке чинно следовать – годов-то всего восемнадцать, кровь живая, горячая! Душно ей под сводами царских палат! Душно под гнетом черных мыслей! Как мальцу тому в петле – душно!..

Помчался Михаил Феодорович в Троицу – следом стольники да жильцы, впереди – Стремянного стрелецкого полка сотня, а в замке – Федька Рожнов со своими московскими дворянами. Зная цареву привычку по полям скакать, все уже наготове стояли, сменами. «Великая старица» и боярин Федор Иванович Шереметев, вторая голова в Москве, бдительно за сим надзирали, да так, что у ленивых да неусердных задницы от батогов пухли. На дорогах лихие людишки пошаливают, мало ли чего, да и царское ли это дело – разъезжать в одиночку. Федьке что? Ни семьи, ни имения, ни скарба, ни дома даже (в приказной избе на слободке голову приклонил – и ладно!). «Куда князь очами – туда и мы с мечами!» – так издревле у служилых людей на Руси велось, а еще говорили: «И петух на службе у князя яйца несет». Московский государь и есть великий князь, такое его титулование, такая у Федьки и служба. Это уж на его памяти иначе повелось: «Дай-де, мол, Господи, и великому государю служить, и сабли из ножен не вынимать». От этого искушения проистекло множество бед и постыдных поражений войска в годину Смуты. Федька в то время им и счет потерял. Впрочем, не потерял: в бане, бывало, все рубцы да шрамы пересчитывал, хвалился перед своими, из сотни: «Здесь пулей прострелили, когда Димитрия-самозванца на Москве кончали… А тут, когда под Калязином против тушинцев со Скопиным-Шуйским[55] бились, воровской казак угодил копием… Вот это при Клушине[56] лях кончаром[57] секанул, сзади, потому как в бег мы тогда ударились…» Ну да добрый кобель о рваном ухе не скулит!

Не доехал Михаил Федорович самую малость до Троице-Сергиевой обители и мощных стен ее, о кои еще недавно литовский гетман Сапега зубы изломал. Велел ночевать в Покровском монастырском селе Хотьково, у тамошней братии. Покровский Хотьков монастырь всегда у Троицы Сергиевой вроде младшего брата был, так что тамошние иноки, а особенно отец архимандрит, с приездом великого государя так и распушили бородищи от греховного тщеславия. Гляди, мол, мир честной, царь московский прежде к нам, а не к Троице пожаловал и в нашем Покровском храме вечерню стоял!

Федька первым делом расставил караулы от своей сотни да проследил, чтобы лошадям на конюшне монастырские служки прелого позапрошлогоднего ячменя в ясли не всыпали. После своих людей в странноприимном доме проведал и настоятельно велел всем молодцам, и дворянам, и воинским холопам[58], чтоб монастырского меду и пива пили умеренно. «Все одно упьются!» – с кривой усмешкой молвил полусотник Ванька Воейков, старинный Федькин приятель, еще с самого начала, с их первой битвы под Добрыничами[59].

«Возможно, – философски заметил Федька, оглядев разбойничьи рожи своего воинства. – Но мы-то с тобою упьемся непременно!» Он кликнул молодого веснушчатого послушника, с явным восхищением взиравшего на сабли, пистоли, кольчуги, железные мисюрские шапки и прочие искушения незнакомого, но такого манящего воинского мира, и велел подать и ставленых медов, и свежего пива, и хлеба помягче, и рыбы пожирнее. Однако не успели начальные люди устроиться за столом в отведенной им тесной келейке, как незваным явился царев стольник – кафтан тонкого немецкого сукна, рукава вразлет, морда гладкая, довольная, глаз хитрый.

– Поднимайся, Федька, – говорит, – великий государь изволит тебя звать пред свои пресветлые очи!

Не любил Федька, когда его кто попало по-холопски Федькою величает. Свои в сотне – другое дело, боевая братия, можно сказать – семья, а другой Бог не дал. Им можно. Но не придворному нахлебнику да наушнику.

– Великому государю я Федька, а тебе – московский дворянин Федор сын Рожнов, внук Татаринов! – Сотник смерил посланца острым взглядом, встал из-за стола неспешно, не торопясь надел шапку, с достоинством пристегнул саблю… Отменная у него была сабля, взял с боя на Замоскворечье у побитого польского ротмистра, когда с князем свет Димитрием Пожарским сражались против гетмана Ходкевича…[60] И славно же рубился ею тогда пан ротмистр, нипочем бы Федьке его не одолеть, да конь под поляком споткнулся!

Уже смерклось. Михаил Феодорович вернулся от вечерни в архимандричьи палаты, которые местный благочинный с почтением предоставил высокому гостю. Несшие ближнюю стражу у дверей жильцы безмолвно распахнули перед скромным сотником резные створки: любой, на кого пал царев ясный взгляд, приобретал особое значение до тех пор, пока этот взгляд изволил на нем почивать.

Федька поклонился в пояс, коснувшись правой рукой простого домотканого половика, покрывавшего пол архимандричьей кельи. Еще и разогнуться не успел – мимо него, вон из палаты, неслышными тенями проскользнули двое ближних стольников. Догадался сотник: это государь их нарочно за порог отправил, как видно, о важном деле говорить с ним, многогрешным, будет.

Молодой царь сидел за столом, уставленным монастырскими яствами (нетронутыми), тяжело подперев кулаком темно-русую голову, стриженную по-простому, в кружок. Когда он поднял на вошедшего свои ясные очи, поразился и сокрушился Федька совсем не юношескому, бесконечно тоскливому и печальному их выражению. Как будто кручина какая неизбывная лежала на сердце государевом и понемножку кровь из него сосала, словно змея подколодная! «Беда, – подумал Федька. – Пропадает великий государь!»

– А, Федор Зеофилактович, друг любезный! – Михаил Феодорович слабо, но приветливо улыбнулся, и Федьке подумалось: надо же, упомнил государь мудреное крестильное имя отца его, которого все для простоты кликали по прозванию: Рожном или Рожонкою… И величает его, простого вояку, по всему отечеству, словно родовитого боярина или думного дворянина! Должно быть, и впрямь ждет его службишка нешуточная…

– Не забыл, как мы с тобою вместе из Костромы на воровских людей в поле выезжали? – немного оживая, спросил государь, и в лице его вдруг прорвалось, промелькнуло что-то мальчишеское, хвастливо-озорное. – Эх, славное дельце было!

– Как забыть, великий государь, добрая была сшибка! – вновь поклонился Федька, а про себя подумал: как не так, воров-то было всего дюжины две, простые разбойнички, и тех более половины упустили, в первую голову потому, что вся сотня больше пеклась, как уберечь от беды по-щенячьи рвавшегося на драку царственного отрока, чем как супостатов бить. Маялся тогда шестнадцатилетний Миша Романов от безделья в стенах костромского Ипатьевского монастыря, пока Земский собор на Москве рядил, что быть ему царем. Вот и упросил он наряженного ему в охрану сотника Федьку Рожнова взять его с собой в облаву против замеченных под городом лихих людей. Знал Федька, прогневается за вылазку сию великая старица – матушка Марфа, да подумал: чего бы вьюношу пороху не понюхать, вольного ветра не глотнуть? Устанет, чай, потом пыль в палатах всю жизнь глотать! И взял, на все запреты наплевав.

А великий государь плевое дельце сие запомнил как, быть может, самое лихое и буйное переживание короткой и подневольной жизни своей, и Федьку с тех пор всегда ласковым словом привечал. К чему лукавить, гордился Федька этой милостью более, чем другие богатыми вотчинами и чинами пожалованными.

– Ты тогда был весел, как огонь, великий государь, – дерзнул заговорить Федька, в свои двадцать семь лет бездетный и бессемейный, чувствовавший к юному царю неловкую нежную заботу то ли отца, то ли старшего брата. – Что сталось с тобою ныне?

– Ныне худо. – Михаил Феодорович вздохнул тяжко, даже как-то по-стариковски. – Скажи, Федя, ты тоже клянешь меня за это?.. За мальца этого? Воренка…

Мог бы и не говорить, не пояснять. Почитай, с зимы между служилыми да придворными людьми только об этом шепотки да толки. Как ребенка малого от воровской женки Маринки, что в Коломне за стражей сидит, силой отняли, да на Москву привезли, да удавили прилюдно у Серпуховских ворот. «За злые свои дела Маринкин сын казнен»… Какие такие «злые дела» у малого дитяти углядели лукавые боярские да дьяковские головы?!

Сам Федька смертоубийства не видел, другие обсказали. Легок больно был малец, петля на шее не затягивалась. Кат у него на ногах висел.

– Отвечай, не таи! Повелеваю тебе! – Государь сдвинул шелковистые черные брови, и на его добром, пригожем лице Федьке на мгновение почудилось то выражение безумного гнева, которое, как рассказывал ему в детстве отец, частенько искажало страшные черты покойного Иоанна Васильевича, Грозного.

– Как мне тебя судить, великий государь? – просто сказал Федька, поняв, что не отмолчаться. – Я служу тебе и весь век служить буду! Ты ведаешь, что свершаешь, добро ли, худо ли. На все твоя царева воля. Один Бог тебе судья!

Государь вдруг порывисто поднялся, стремительно, мощно, во всю силу молодого крепкого тела, застоявшегося в недвижности каменного величия в кремлевских палатах да соборах. Федька грешным делом подумал – а ну как разгневался! Страшно не было, чего ему бояться? Опалы? Так невелика птица – сотник, и падать ей невысоко. Казни смертной? Федька столько раз смерть эту на войне видел и твердо знал: не страшная она, а отвратная. Обидно было, что душу царскую обидел, утешить не сумел. Но Михаил Феодорович только подошел к верному служаке вплотную и пристально посмотрел ему в глаза – чуть снизу вверх, ростом он был пониже.

– Скажи, воин, верен ли ты мне, предан ли? – спросил он почти шепотом.

– Я пес твой ловный, великий государь! – Федька знал, что православный люд песьего племени не жалует, ругается сдуру песьим именем. А зря! Пес и смел, и разумен, и, главное, любит своего хозяина нелицеприятно: и в достатке, и в нищете, и в горе, и в радости. Молодой царь, почитавший псовую травлю наравне с соколиной забавой, как видно, был о собачьем роде схожего мнения и потому такую присягу верности понял и принял.

– Добро, коли так, – промолвил он. – Сделаю из тебя пса сторожевого, Федя, при заморской птичке в клетке. Разумеешь ли, о чем речь веду?

– Все разумею, великий государь.

Смышлен был Федька от роду, оттого, наверное, в сотники быстро вышел, а выше ни в жизнь бы не пустили. Вестимо, что за птичка заморская, да еще в клетке. Литва да польская земля, впрочем, не за морем стоят, потому оттуда любая напасть на Москву так легко и доходит. Маринка эта, царица самозваная, сидит она в Коломне в башне да, верно, о птенце своем горько плачет.

– Ты, Федя, сказывали, видел ее, воровскую женку, и раньше? – спросил Михаил Феодорович, и голос его снова зазвучал по-мальчишески, на сей раз – жадным любопытством.

– Случалось, великий государь, – кивнул Федька. Он же сам отроку Мише Романову во время костромского их сидения об этом и рассказывал, да разве тот за державными делами все упомнит? Видал он Маринку сию и на Москве в первую весну Смуты, когда она с отцом своим, Ежи Мнишеком, воеводой сандомирским, под медный рев польских труб и клики народа въезжала в Москву, покоренную и очарованную ее будущим мужем, самозваным Димитрием-царевичем. Сидя в богатом возке, откуда она то и дело с интересом высовывала головку, Марина казалась совсем юной и нарядной, как красивая куколка.

Потом, когда восставшая Москва в кровавом хмелю убивала ненавистных латинян и окровавленный труп Самозванца падалью волокли вон из Кремля, Федька снова увидел ее смертельно-бледное повзрослевшее лицо с какими-то нездешними чертами, залитое слезами, но исполненное твердости, в окружении раскрасневшихся бородатых рож боярских детей, стороживших пленную «ляшку». Довелось ему встретить Марину и иной – ладная маленькая фигурка в блестящих гусарских латах, темно-каштановые пряди из-под глубокого шлема, за плечами – саадак с луком и стрелами, верхом на огромном вороном дрыкганте, а личико – загорелое, румяное, смелое. Это уже в вечно пьяном и буйном Тушинском лагере у «второго вора»[61]. Тогда Федьке довелось перемолвиться с Мариной несколькими фразами, походя, без особого значения. Но звонкий голос ее, кажется, он узнал бы и сейчас! Хотя, видно, поблек он, охрип в темнице…

Очень захотелось Михаилу Феодоровичу расспросить, какая она, Маринка. Правда ли, что умеет волхвовать и кудесить и что дана ей лукавым врагом рода человеческого власть над мужскими сердцами. И что собою хороша так, что глаз не отведешь… Да только не православное царское это дело – о бабьей прелести думать! Грозный царь Иван, однако же, великий был до женской красы охотник… Однако и память о нем – страшная, грязная, лютая. Не такой памяти по себе Михаил Феодорович хочет. Великий государь московский – подвижничество суровое, монашескому сродни. Только царю не о спасении души радеть надобно, а о благе царства всего, о земле своей горькой! Укрепившись душой, молодой государь заговорил иным, твердым и властным голосом, которым привык отдавать приказы (и надеялся, что их хотя бы изредка выполняли):

– Ехать тебе, Федор Зеофилактович, завтра же в Коломну со всеми твоими людишками воинскими и полным боевым снарядом! Каковы молодцы твои, я помню – вояки добрые… Поспешай, коней не жалеючи, все равно служба новая не конной, сидячей будет. Грамоты дам тебе с царской воротной печатью к воеводе коломенскому князю Кутюку Приимкову-Ростовскому и отдельно ко всем царевым людям, чтоб ни в чем препятствия тебе не чинили. В Коломне немедля темницу, где воровская женка сия обретается, за крепкий караул возьми да гони из нее всех людишек – и местных, и московских. В самой темнице поселись, Федя, чтоб дверь твоя с Маринкиной переглядывалась, и бди над нею неотлучно! При тебе же всегда быть доброму наряду молодцов твоих, оружну и трезву, а остальным – вблизи, под рукою стоять. Ну, да ты воинское дело лучше меня ведаешь, управишь с Божьей помощью по своему разумению… Никому, кроме тебя, без писанного моею рукой приказа за большой печатью к Маринке входить не дозволяю, и сноситься ни с кем ей строжайше да не будет дозволено! Баб, чтоб за нею приглядывали да убирали, сам отберешь, наипаче из инокинь святой жизни, дабы никакого колдовства учинить не могла и дабы на нее никто без ведома моего лихого не злоумыслил! Живой ее мне сбереги, Федя, живой воруха сия мне надобна!

Государь замолчал, переводя дух. Федька, внимавший Михаилу Феодоровичу со вниманием, но без всякого довольства (служба-то такая уж больно нелюба!), позволил себе спросить о важном:

– Дозволь слово молвить, великий государь! Воевода твой да стрелецкие начальные люди, чином более моего, что для бережения сиделицы посланы, вольны ли в приказе надо мною?

– Не вольны. Над тобою – только я да Спаситель наш со Пресвятой Его Девой Матерью. Добро, что напомнил. Так в грамоте и пропишу!

– Исполать, великий государь. А что, коли какие воры обманом или силою отбивать Маринку станут или убить ее захотят?

– Тогда ты их бей смертью, архангел Михаил тебе подмога.

– Будь надежен, великий государь. А коли пойму, что не сдюжить мне против воров, что с Маринкой учинить повелишь?

– В таком раскладе бей смертью и ее… Чего смотришь невесело?

Голос царя прозвучал настолько милостиво и участливо, что Федька решился на еще один дерзостный вопрос, который, вероятно, даже самому себе мог извинить только памятью об их стародавнем с Михаилом Феодоровичем костромском ипатьевском сидении.

– Не прогневайся, великий государь, – начал он. – Спрошу тебя потому, что хочу тебе не только недостойной рукою своей служить, но и сердцем! Почто в Коломну на стражу меня посылаешь? Вестимо, народ там бунташный, не забыл еще, как Маринка там царицею жила и от негодяйств полюбовника своего, воровского атамана Ваньки Заруцкого, многих посадских и торговых людей защитила… Да ныне там стрельцов московских и иного воинского люда довольно, и ведомо, что боярин Шереметев всякого из начальных людей самолично выбирал из надежнейших. Моею сотней более или менее – что решит сие, великий государь? Или мыслишь измену в ближних…

Тут Федька поспешно прикусил язык и неуместную сообразительность свою вкупе с природной болтливостью мысленно проклял, ибо по светлому лику Михаила Феодоровича вдруг пробежала не тень – туча грозовая, темная да гремучая.

– Молчи! Молчи!! – негромко, но страшно то ли простонал, то ли прорычал юный государь. – Не тебе, Федя, такое мне говорить! Не мне тебе ответ давать!

Он неловко, пятясь, отступил назад и с какой-то обреченностью бросился в богатое архимандричье кресло с дубовой резной спинкой. Крепкими белыми руками в драгоценных перстнях царь стиснул виски, словно силился удержать злые, черные мысли, рвавшиеся из его воспаленной головы. Но это было выше его сил, и Михаил Федорович вдруг заговорил, пылко и горько, спеша излить свою больную душу:

– Не ведаю, Федя, что подле меня творится! Силюсь понять, охватить разумом все дела и беды державы моей – и не могу! Не дал Господь мне, грешному, ума державного, мудрости великой. Молод я годами, Федя, что в жизни видел, кроме забав детских да палат этих кремлевских проклятых, каменных, холодных, словно темница? Чувствую, как обманывают меня все, и бояре, и дьяки с подьячими, и думные, и даже людишки дворовые, ничтожные! Даже матушка, меня во чреве выносившая, и Шереметев Федор Иванович, что в верности прилюдно клянется, – лгут мне, воруют, крамолы плетут… Вижу кругом обман и крамолу, а разумом малым своим разгадать ее не могу! Откуда ждать беды? Кому верить? Кто советом добрым, нелицемерным помощь мне подаст?

Федька слушал, безрадостно поникнув головой вслед за своим властителем. Все так, истину говорят уста царские: и семи пядей во лбу не надобно, чтобы понять, сколь тяжела и безраздельна ноша этого отрока, от гнета такого не мужающего, а безвременно стареющего душой.

– Неразумен я, жизни не ведаю, Федя, однако же не слеп! – Голос Михаила Федоровича снова окреп. – Вижу, как вокруг Маринки и узилища ее козни некие плетутся, словно морок черный собирается! Опасность некую чую оттуда. Сына ее, дитя малое, заставили меня на смерть приговорить… Все уши мне пронаушничали, советчики высокие: казни, мол, его, воренка, смертию! Не стоять-де престолу твоему, покуда жив он! Я не хотел, до самого конца не хотел, Федя! Но зачем – так страшно, так нелепо – зачем?! Понять не могу! Но я предел сему злу положу, я государь на Москве!! Ты мне, Федя, затворишь самое горло сего тлетворного источника. Ты слуга надежный, исправный и воин добрый. Где хитростью не проймешь – саблей решишь! Обо всем же, что сведаешь и свершишь, станешь письменно доносить мне – ты ведь грамоте учен? – да не через дьяков да приказных людишек, а прямо в руки мои. Сыщешь из своих ловкого человека, чтоб из Коломны грамотки твои на Москву возил. Вот, – Михаил Федорович с силой сдернул с указательного перста своей шуйцы перстень с резной головкой. – Сие кольцо с малою государевой печатью, равная ей лишь у посольского думного дьяка есть. Многие двери она тебе откроет, а как приложишь ее на письме своем – так гонца твоего до моей особы всегда пропустят.

Федька с низким поклоном принял эту маленькую, нарядную, сверкающую от частого соприкосновения с государевыми перстами вещицу, в которой заключалась столь великая сила. С усилием усадил ее на собственный безымянный палец, словно принимая обручение с новой службой, и поклонился вновь:

– Исполать, великий государь. Будь надежен. До последнего дыхания послужу тебе и крамолу возле Маринки не попущу. За нею же мой догляд в любой час дня и ночи крепок будет. Будь надежен, свет Михаил Феодорович!

Молодой царь сделал скупой, усталый жест рукою, отпуская верного слугу. Никаких иных напутствий не надобно было. Вступивший в архимандричьи палаты Федькой, сотник перешагнул порог обратно уже Федором, доверенным послом государевым.

Оставшись один, Михаил Федорович обеими руками схватил со стола пузатый серебряный кувшин с крепким монастырским медом и, жадно припав к горлышку сухими губами, принялся судорожно глотать пахучую, густую, обжигающую жидкость. Янтарная струйка меда побежала по его мягкой, едва пробивающейся бородке и стекла на грудь простого дорожного кафтана. Крепкий мед отгонял тревожные мысли, наполняя мозг спасительным отуплением, а члены – приятной вялостью, но даже он не в силах был порвать невидимую петлю, смертельно опутавшую детский кадык…

Близ Коломны, 1615 год

Большое торговое село Воеводская Гридница, что на коломенском тракте, с давних времен славилось обширным и богатым постоялым двором. По ярмарочному времени сто, а то и двести путников находили там пристанище, да все с конями и с подводами…

Однако в годину смуты и мятежные рати Ивана Болотникова, и буйные польские хоругви Тушинского вора[62], и удалые казаки атамана Заруцкого, не говоря уж о московском государевом войске, не раз прокатились по коломенской земле с войной и погромом. Захудало, оскудело село, совсем обезлюдело. Едва четвертая часть мужицких дворов кое-как цеплялась за жизнь, а вместо остальных жалко торчали из пепелища обгорелые печные трубы. Но постоялый двор уцелел, поменял нескольких хозяев и теперь понемногу поднимался: уже залатали прохудившуюся крышу, вместо сожженных воровскими людьми конюшен поставили коновязи – и так на первое время ладно!

Здесь, в Воеводской Гриднице, доверенный государев человек Федор Рожнов дал своей сотне большой привал перед вступлением в Коломну. Пара серебряных ефимков[63] из полупустого кожаного кошеля, приложенного великим государем к грамотам, купили утомленным дорогой конникам ночлег под крышей и бочонок скверно перебродившего жидкого пива, а коням – по охапке прелого прошлогоднего сена. Иных благ в обнищавшем селе не водилось. Да ратным людям, привыкшим в боях и походах к вынужденной умеренности, иного и не надо было. Развязал молодец переметную суму – черпнул верному коняге деревянным ковшом припасенного в дорогу овса. Развязал заплечный мешок – отсыпал из кисета просяной крупы, или полбы, оттяпал ломоть от вяленого свиного бока, отсыпал из заветной тряпицы щепотку-другую соли, вытащил головку чеснока, луковицу – вот и своя доля в артельную похлебку, а уж котел-то в каждом десятке имеется!

Расседлал коня, подложил себе под бок попону, под голову приладил седло, укрылся стеганым доспешным кафтаном-тегиляем да широким плащом-епанчой – вот тебе и постель на ночь, тепло да удобно. И дворянин, и военный холоп в московской поместной коннице довольствовались общим припасом, ездили на одинаковых неприхотливых и резвых конях – ногаях и бахматах, одевались в схожую одежду и оружие (разве что кольчуг у холопов не было, но и дворяне их не все носили: тяжело, а от пули все едино не убережет!), наравне делили все тяготы и опасности. В поход, даже самый малый, шли с пропитанием на две, на три седмицы себе, на несколько ден коню: кто знает, как государева служба повернется? Любили стоять постоем по посадам или по селам, станом под шатрами, но, коли придется, не гнушались ночевать под небом. Умели довольствоваться малым и благодарить Господа за все, наипаче же – за то, что живы.

Таковы были и люди сотника Рожнова, его боевая братия – сорок три дворянских да двадцать девять холопских душ. Вообще-то в сотне полагалось только дворянских сабель иметь до ста, да на каждого – по холопу, но больно уж обезлюдела в нескончаемом безумии Смуты земля русская. Усердно прошлась безносая жница с косою по рядам ее ратных людей… Иные же из дворян, кого смерть миновала, сами по имениям своим разошлись, вернуть их на службу ни угрозами, ни посулами не способно было. Холопы же больше в вольные земли бежали, к казакам или к ляхам: хоть военное холопство много свободнее да сытнее пахотного, раб – он всегда раб…

Об этом – о скудном малолюдстве сотни для важности службы такой – судили да рядили, сойдясь вокруг потемневшего от старости стола на постоялом дворе, сотенный голова Федор Рожнов, да полусотник его Ванька Воейков, да второй пятидесятник – Васька Валуев[64]. Были они между собой закадычные друзья-товарищи, одногодки, все из дворянских младших сынов, одиннадцать годков назад поверстанных шестнадцатилетними недорослями в государев полк (по последней «двудесятпятой» статье оклада – по шести рублев в год), когда с литовской границы долетела тревожная весть о переходе на Русь первого самозванца с мятежными нашими да наемными литовскими людишками.

Немало с той поры воды утекло… Впрочем, воды как раз мало! Много хмельного вина, а еще пуще – горячей крови людской. От той прежней дворянской сотни, которой выступили они тогда из Москвы под перезвон колоколов с государевым войском да с большим нарядом[65] – навстречу вору Гришке Отрепьеву, – осталось теперь только их трое, да еще, пожалуй, знаменщик Прошка Полухвостов. Нет, тот уже позже прибился, когда в лагере под Кромами войско все за воеводой Петром Басмановым возмутилось и принялось ложному царю Димитрию крест целовать, а Федька, Ванька да Васька и с ними тридцать товарищей не захотели! Прошка тогда единый из соседней сотни к ним перебежал, значок сотенный с собой принес – лазоревое поле, а по нему на белом коне в золотых латах святой Маврикий, воин-священномученик, скачет… Но Прошка мало с земными товарищами дружился, набожен да задумчив был, больше в облаках витал.

С тех пор не расставались трое служилых друзей, разве кто из них раненым отлеживался, и не было, наверное, во всем Государевом дворянском полку приятелей вернее и ближе, хотя и различней собою. Васька Валуев статью вышел великан, плечами – богатырь, власы и бороду имел буйные, рожу – зверскую, но сердцем – добр и прост. Ванька Воейков, напротив, росту был малого, жилист, шустр, минуты на месте не сидел. Обликом же весьма смазлив, приятен, только зубы нехороши – желтые да острые, как у волка. Успешным слыл Ванька в делах воинских и сердечных, ибо ум имел хитрый и лукавый. Федор Рожнов как бы затесался средним между ними: не богатырь, но и не мозгляк, не красавец, но и не урод. Главной же чертою в нем почитали надежность да разумение, за то в сотниках и держали.

Ныне Федор чертил по заплесневелой столешнице малым испанским клинком с тонким жалом (стилетом сей ножик звался, сотник его на Москве за хорошие деньги купил), набрасывал по памяти расположение башен и ворот Коломны-города. Несколько человек бойцов, кто в Коломне ранее бывал да воевал здесь, за спиной его теснились, по памяти советы давали. Тут же и оруженосец рожновский был, холоп Силка Гладкий, парень сметливый и расторопный, он в Коломне о прошлом месяце побывал. Только ему не до укреплений тогда было: он жену коломенского торгового человека на Москве соблазнил, тайно миловаться к полюбовнице приехал, она его в сенном сарае прятала. Однако много полезного мог Силка порассказать – о чем мыслят коломенские посадские людишки да каково им живется, какие у них беды и обиды. Болтлива была полюбовница его, все городские новости растрещала, пока они запретной страстью тешились.

– Не продохнуть вовсе стало мужам коломенским от стрельчишни московской, кою за Маринкой в догляд прислали, – рассказывал Силка. – То имот[66] отберут, то лавку развалят, то и вовсе пограбят беззаконно или девку снасильничают. А кто противится – бьют нещадно, пятерых али шестерых, сказывали, до смерти убили…

– Ясное дело, от скудности да с голодухи лютует стрельчишня, – пробасил Васька Валуев, который был справедлив. – Их небось вовсе без кормления с Москвы прислали, а воевода деньги с города[67] зажал…

– Они сами воеводу зажали! – непочтительно перебил Валуева Силка, исполненный важности от чувства своей полезности. – Говорят, сидит воевода в своих палатах, шагу ступить боится, а заправляет всем полковник стрелецкий али полуполковник, запамятовал, как его?

– Мне ведомо, Митька Бердышев у московских стрельцов в Коломне в начальных людях, – сказал Федор. – Мы с ним старые знакомцы, в ополчении князя свет Дмитрия Михайловича Пожарского вместе под Москву подступали. Он сотником тогда был, пару раз в бою бывали вместе, потом выпили, как водится. Отменный сотник был из Бердышева, смелый. Только больно славу и победу он любил, ради того стрельцов своих не жалел, говорил: «Душу свою положу, братию всю положу, а в начальные люди выйду!» Вышел, значит. Вернее, отыскал себе высокую руку, которая его в полковники вывела.

– Набольшего боярина Шереметева то рука, – уверенно заключил Ванька Воейков. – Он у нас всем заправляет! И посылал он Бердышева сего на Коломну не для того, чтобы он хоть малую часть города из руки своей упустил. А Маринкина башня – часть наиважнейшая! Не впустит он нас добром, братцы, чует мое сердце…

– А грамоты великого государя, собственноручные? – спросил кто-то, впрочем, без особой уверенности.

– Подотрется грамотками твоими стрелецкий полковник! – прямо ответил Воейков. – Сам разумей, много ли весит против набольшего боярина Шереметева государь, недоросль несмышленый? Воевода тоже великим государем ставлен был, а ныне зявку закрыл и сидит тишком. Воевода-то не нам, сирым, чета! Такие дела…

Все заметно приуныли. Коломна все больше приобретала очертания того сказочного града Китежа, который видеть – видишь, а войти – не войдешь!

– Добром не впустят – приступом возьмем! – прервал тягостное молчание Васька Валуев и треснул по столу своим тяжелым кулаком (гнилая столешница проломилась).

– А пять сот стрельцов куда денешь, Васька? – прищурился Воейков. – Побьешь всех?

– А хоть бы и побью! – набычился богатырь.

– Не станешь ты своих бить, и никто из нас не станет! – заметил Федор, который все время разговора сидел, поигрывая своим испанским клинком в свете лучины, словно пытался прочесть на его лезвии некие колдовские письмена. – Довольно уже православные православных били, десять лет с лишком… Однако приступ, выходит, единый нам выход! Вернее сказать: единый вход в башню Маринкину!

– Говори, Федя! – навострились дворяне, придвигаясь к своему сотнику. – Как мыслишь свершить сие?

– Увидите, братцы! Подайте-ка чернильный прибор да бумагу, сяду коломенскому воеводе князюшке Приимкову-Ростовскому да его стрелечеству полковнику свет Митьке Бердышеву письмо писать. Следую-де до их светлостей с важным и чрезвычайным державным делом… Намекну, что от самого боярина Шереметева да от великой старицы Марфы Ивановны. Подпустим коломенским сидельцам пыли-то в очи, чтоб они там забегали, засуетились! И буду-де в Коломне завтра прямиком через главные Пятницкие ворота. Запечатаем письмо для почета малой государевой печатью, а отвезти ныне же пошлем двух молодцов видом поудалее, одежкой понаряднее – хоть Юрку Хохлова да Артюшку Платонова. Пускай встречу готовят. А мы с вами, ребяты, завтра с рассветом и впрямь в Коломну пожалуем, да только ходом попроще – через ворота задние, Ивановские. Оттуда, кажись, и до Маринкиной башни поближе будет, а?

Коломна, 1615 год

Снег уже начал таять, потеплело, и немощеные улицы в слободе, раздавленные тележными колесами и растоптанные людьми и лошадьми, превратились в сплошное грязное месиво, щедро приправленное конским навозом и выплескиваемыми из домов помоями. Разбрызгивая зловонную жижу, сотня Федора Рожнова на рысях вошла в Коломну. Посадские люди, поспешно сторонясь перед оружными воинскими людьми (быть может, не из почтения или страха, а попросту, чтоб не окатили грязью из-под копыт), бросали на них любопытные, но недоброжелательные взгляды. Буйные времена Смуты, когда от любого вступавшего в город войска привыкли ждать новых поборов и бесчинств, были слишком свежи в памяти коломенских обывателей.

Впрочем, иная бойкая молодица, несшая на крутом плече коромысло с деревянными ведрами или, наоборот, бездельно лузгавшая семечки у ворот, поглядывала на удалых молодцов совсем иначе – лукаво и вызывающе. И горячее сердечко под дешевым домотканым летником сладостно ныло, а в светлокосую головку под цветным платом так и вползали змеей подколодной мысли страстные, греховные! Вдруг и ей суждено утешиться от постылых домашних хлопот, от скучного венчанного мужа жаркими поцелуями на сенном сарае, забиться белой горлицей в руках мощных, ласковых? Авось да подарит ей мил дружок с сабелькой у пояса, в лихо заломленной на ухо шапке сережки серебряные с камушками-яхонтами, ширинку заморского шелка, чтоб по бокам с каймою да с кистями!..

Дворяне и военные холопы, оборачиваясь в седлах, щедро рассыпали местным красавицам красноречивые посулы – соколиные взгляды из-под сдвинутых дугою бровей, широкие улыбки, а порою и смачные, ядреные прибаутки. Не ведая, что ждет их за надвигавшимися, выраставшими в глазах краснокирпичными стенами, молодцы спешили хватать у жизни мимолетные радости: кто ведает, не в остатний ли раз?! Федор хорошо знал свою боевую братию: распутничать, пьянствовать да зубоскалить они будут даже на пороге адского пекла, но стоит им шагнуть за роковую черту битвы – и всякий из них положит душу за други своя, не предаст крестного целования, нипочем не нарушит присяги великому государю! Кто был не таков – ушел сам, отсеялся, как плевелы, ветром гонимые, в кровавую годину Смуты. На то они – ближний Государев дворянский полк, телесная стража особы царя, помазанного на государство Московское.

…Ивановская надворотная башня выросла из-за убогих, покосившихся крыш слободки мощным четырехгранником своих подернутых мхом стен. Федор Рожнов и большинство его людей помнили Коломну по походу с первым ополчением[68] злосчастного Прокопия Ляпунова, а иные – еще со времен стояния Ивашки Болотникова, но, путаясь среди тесных улочек наново построившегося после осад и пожаров посада, отыскали дорогу к воротам не враз.

Федор призывно вскинул правую руку – ногайская витая плетка повисла на мизинном пальце, его молодцы натянули поводья… И вдруг – хрясть!!! – в воротах упала деревянная решетка, намертво преградив сотне путь. Толпившийся перед воротами разночинный люд ахнул от неожиданности и встревоженно загалдел: уж не воровские ли люди снова пожаловали в их многострадальный город, или это караульные стрельцы при воротах снова опились дурного пива и спьяну отпустили в башне круглый ворот, грозя зашибить насмерть пару-тройку душ православных?

Федор услышал, как за спиной отчаянно и потерянно заматерился Ванька Воейков, а еще, как звонко щелкнул взведенный кем-то в первом десятке курок, затем – второй и третий…

– Огненного боя[69] не трожь, остолопы! – негромко, но внушительно прикрикнул он, слегка поворотив голову. – Идем как шли… За мною!

Среди расступавшейся, как пашня перед железным лемехом, толпы дворянская сотня подъехала к воротам. Позади почерневшей от времени решетки маячили долгополые кафтаны линяло-клюквенного цвета, тускло посверкивали полумесяцами длинные лезвия бердышей. Федор резко щелкнул в воздухе плеткой, и послушный звуку конь скакнул в полукруглый зев ворот и захрапел, едва не наваливаясь на решетку грудью. Стрельцы невольно отшатнулись, выказывая ободряющую робость.

– Эй вы, за малым люд крещеный решеткою не перешибли! А ну живо поднимай!! – придав своему и без того зычному «начальному» голосу самое повелительное звучание, зарокотал Федор. – Государева дворянского полка сотенный голова со товарищи идет к князь-воеводе Кутюку Приимков-Ростовскому с державным наказом. Аль не признали, огородники-квасники?!

Пожилой плотный стрелец, в котором по истрепанным кистям на петлицах опознавался начальный человек, неторопливо подошел к решетке и с достоинством поклонился.

– Не держи гнева, сотник, – степенно начал он. – Тебя от Пятницких ворот ожидать было велено, там тебе и встреча от князь-воеводы с господином полковником, и хлеб-соль! Мы от воровских людей и всякого зла изрядно бережемся, опять же воруха Маринка у нас в узилище… Я и подумал – а вдруг воры?

– Кур тоже подумал, да в ощип попал, дурная твоя борода! – Федор нарочно рванул поводья так, что взгоряченный конь вздыбился и громыхнул передними коваными копытами о дерево решетки: полетела трухлявая щепа, караульный начальник невольно отпрянул, да поскользнулся на навозе и шумно плюхнулся широким задом в грязную лужу. По обе стороны ворот раздался дружный издевательский хохот зевак.

– Отворяй, недосуг мне с тобою! Зело срочное дело государево! – внушительно приказал Федор, погрозив через решетку нагайкой так, что все, кому надобно, увидели у него на пальце кольцо с государевой печатью. А потом прибавил, почти примирительно, чтоб окончательно «забрать» стрельца в свою волю:

– Заплутали мы здесь на посаде, насилу ворота отыскали. Без хлеб-соли обойдемся, отворяй!

Несмазанный деревянный ворот еще надсадно скрипел, убирая в кольца ржавую цепь, еще неровно, толчками, ползла вверх решетка в воротах, а под своды уже плотно, напористо хлынула дворянская сотня. Знаменщик Прошка Полухвостов ловко перехватил повыше древко значка со святым мучеником Маврикием, так, что полотнище не поклонилось крепости, а как бы присело… Въехав в город, молодцы привычно снимали шапки и крестились на высокий, потемневший от ветров и дождей шатер Успенского Брусенского собора, и кое-кто украдкой шептал в усы: «Господи, помоги! Господи, пронеси!»

Федор Рожнов быстро прикинул по памяти расположение стен и башен Коломенского кремля. «Ворота Ивановские позади, стало быть, ошуюю должно быть башне Грановитой. А после – Коломенской, той самой! Коломенская – выше».

– Подтянись, сбей ряды, бездельники, так вас и растак-растуда! – рявкнул на сотню, бодря себя бранью, хотя знал, не оборачиваясь: люди и так съезжаются в тесную кучу, тесня друг друга боками коней, как обычно перед боем.

– Васька Валуев, ко мне!

Тот подъехал, насупясь. Федор бережно вытащил из потайной запазушной сумы царскую грамоту, писанную к коломенскому воеводе и, почтительно поцеловав печать с разляпистым державным орлом, протянул второму пятидесятнику:

– Езжай, Васька, немедля на двор к князюшке Кутюку При… как там его дальше… Чинно, со всем почтением вручишь ему грамотку в собственные его воеводские ручки да обскажешь на словах: челом-де бью и скорым часом сам к нему пожалую! Ныне же срочное и тайное государево дело свершаю. После поклонись пониже – башка, чай, не отвалится – и, минуты не медля, дуй прямым ходом ко мне! Коли выпустят…

– А коли не выпустят? – угрюмо спросил Васька, пряча грамоту под шапку.

– Не выпустят, так я приду – выручу тебя! – пообещал Федор, сердцем чуя, что, скорее всего, так оно и будет, да только выручать своих нелегко станет.

Васька вдруг скорчил плаксивую мину, удивительно не вязавшуюся к широкой лютой роже здоровенного детины, и попросил жалостно:

– Ты уж, Федюшка, пожалуй, не оставь меня в злой неволе, Христа ради!

– Сказал: не оставлю! Ты друг мне, а мое слово крепко. Пошел!!

Васька приосанился, по-особому присвистнул – ученый конь сразу взгорячился под ним – и прянул галопом в узкие улочки, только грязь из-под копыт. Федор зло стер попавшую ему на бороду черную каплю и махнул рукой сотне:

– Заворачивай ошуюю, братцы! Вдоль стены, рысью!..

Кони борзо взяли с места и пошли размашистой рысью – под привычный лязг стремян и ратного железа.

– Постой, постой, господин сотник! – бросился было к Федору воротный пятидесятник. – На воеводский двор не туда! Я покажу…

Недосуг было, и Федор только прикрикнул на докучного:

– Посторонись, стопчут!

И зря. За спиной тотчас надсадно задребезжал сполошный колокол: стрельцы били тревогу. Неласково встречали государевых людей в Коломне, береглись, как от воров! Не пришлось бы теперь башню с Маринкой боем брать! Так подумал Федор, а рука уже привычно отмахнула сотне, и всадники пустили коней во всю прыть.

Вот она, проскочила мимо Грановитая башня, приземистая, выпиравшая острыми углами стен… Городской любопытный люд сбегается поглазеть на конных, а кто на пути – шарахается по сторонам… Разномастные городские псы загавкали и стаей понеслись в угон сотне… Ребятня, голоштанная и чумазая, присоединилась к псам, возбужденно вереща тонкими, будто птичьими голосами… Им – забава! Вот зияют прямо в стене, словно плохо затянутая рана, Михайловские ворота, заложенные камнем еще во времена осадного сидения от мятежных ратей Ваньки Болотникова…

Доехали! Круглая башня Коломенского кремля выросла впереди словно из земли – мощная, высоченная, круглобокая, в седых наростах мха на буром кирпиче. Казалось, давила и угнетала она своей неприступной тяжестью, и где только нашлось бы в этом каменном столпе место для маленькой пленницы…

– Стой! – Сотник выкинул вверх согнутую в локте руку, и конский топот за его спиной замер. Натягивая поводья, государевы дворяне осаживали коней, и каждый с удивлением и потаенным страхом таращил глаза на великаншу-башню, даже те, кто видывал ее прежде.

– Братцы, кто упомнит: двери в нее, окаянную, с затына[70] или с боевого хода? – спохватился Федор. Эх, надо было ранее разведать, да как? Всегда так: вершишь государево дело вроде по уму, а выходит – как бог положит!

– С боевого хода как не быть? Заведено, чтоб с боевого хода были! С затына – бес его знает… Были вроде и с затына, да заложить могли! – неуверенно отозвались несколько голосов.

– Так, слезай! – исполнился решимости Федор и легко соскочил с седла (усердный Силка тотчас перехватил поводья сотникова коня). – Первый, другой, третий десяток – со мной, на стену, ошуюю башни! Воейков Ванька, ты с остальными давай с затына, а не найдешь входа – лезь на стену и входи с другой стороны! Всюду волю и дело государево в голос кричите, чтобы за воровских людей вас не приняли… Братья, твердо помни: стражу первым боем не бить, а сами драться станут – унимать, не калеча! И, не приведи господь, палить кто станет – ручонки повыдергаю!! Уразумели?

– Слушаем, сотник… Да, Федя… Уразумели, чего не уразуметь? – угрюмо отозвались молодцы.

Холопы-коноводы расторопно принимали коней, по двое поводьев на руку, каждый – по четыре коня. Остальные споро растеклись двумя потоками – за сотником и за первым полусотником. Посадские и торговые люди, монахи, бабы да ребятишки, обретавшиеся подле стены по делам или по безделью, приставали с расспросами: «Что за воинские люди, да откуда, да по какому делу, да зачем от ворот в колокол трещали?» Федор шагал, не отвечая, молча раздвигая толпу решительным жестом. Следом с угрожающим сопением спешили остальные, стискивая в крепких ладонях рукояти плетей или сабель, а знаменщик Прошка нес значок со святым Маврикием наперевес, словно копье-ратовище.

– Бревно вон валяется, подберите! – деловито распорядился Федор. – На случай, коли двери выносить придется…

На стену вела темная и провонявшая мочой лестница, которую снаружи никто не стерег, и они стремительно одолели подъем размашистыми прыжками через две ступени. Федор вслепую вытащил вторую царскую грамоту, ко всем государевым людям писанную, и выставил ее перед собою, словно боевой щит. Какие-то мутные бородачи с рогатинами, по виду – караульные коломенские затынщики либо воротники[71], шарахнулись по боевому ходу – то ли от грамоты, то ли от угрожающего вида оружных людей. Но у входа в башню, плотно загораживая его стеной тел и железа, столпились московские стрельцы. Немного, дюжины полторы или около того, но на тесном боевом ходе стены, где едва могли встать плечом к плечу три-четыре человека, этого было достаточно, чтобы прочно запереть проход. Чувствовалось, что караул сбежался на защиту впопыхах, иные были без кафтанов, в одних рубахах, иные – простоволосы, но у всех тускло посверкивали в руках бердыши и сабли, а передние держали перед собой длинные пищали, изготовясь к стрельбе. Федор понял, что только вид царевой грамоты удержал пальцы на курках и пули в стволах. Стрельцы напряженно и недобро ждали, выжидающе поглядывая на своего старшего – совсем молодого смазливого сотника с подстриженной на манер придворных стольников бородкой, в щегольски заломленной на ухо шапке с собольей оторочкой и мягких сафьяновых сапожках.

– Стой, кто ты ни есть, и назовись, кто таков! – звонко и задиристо, словно вызывая охочих на кулачки в Замоскворечье в ярмарочный день, крикнул молодой стрелецкий начальник. Федор жестом остановил своих людей, но сам продолжал неспешно и уверенно идти вперед. Подойдя к стрельцам на несколько шагов, он властно и будто бы лениво сунул грамоту прямо под нос их старшему:

– Грамоте учен? Читай!

Парень сунулся было взять грамотку, но Федор не дал ее, внушительно указав на большую державную печать, и стрелецкий сотник сам отдернул руку, словно опасаясь, как бы этот великий и страшный символ государства не ожег его огнем. Сосредоточенно шевеля губами, он начал читать, и выражение озорной дерзости на его лице тотчас сменилось почтительным страхом:

– Самим царем-батюшкой нашим писано, ко всем государевым людям, – пробормотал он, и пищали стрельцов заколебались и начали опускаться, а кое-кто из бородатых вояк даже снял шапку и закрестился, как в храме. Государевым дворянам не надо было давать иного знака, и они тотчас прянули вперед и столпились слева, справа от своего сотника, толпой нависли за его спиной. Стрельцы всполошились, да поздно: дворяне были уже слишком близко, чтобы стрелять, оставалось только схватываться врукопашную или пятиться в башню. Однако оба начальных человека продолжали стоять на месте, испытующе меряясь взглядами.

– Видал, что тебе государем велено? – наставительным тоном проговорил Федор. – Ни в чем препоны не чинить, наипаче допомогать! А ну, веди маня в башню, малый…

Он решительно шагнул вперед, но стрелецкий сотник вдруг точно проснулся и заступил ему дорогу, драчливо выставив вперед ногу:

– Постой, постой! Пусть мне это перво-наперво голова мой, полковник мой Дмитрий Ананьич Бердышев прикажет! К нему и ступай. Без его приказа не могу тебя внутрь допускать… Никак не могу! Эй, стрельцы…

Но дворяне уже надвинулись на караульных вплотную, угрожающе дышали им в лицо, теснили грудью. Дальше была только драка, и все ждали первого удара. Стрелецкий сотник вдруг не совсем решительно, но твердо опустил руку на рукоять сабли, потянул ее из ножен. Федор уловил это движение и жестко, словно клещами, сжал запястье юноши своими крепкими пальцами. А во вторую его руку неожиданно вложил листок царской грамоты: держащая столь высокий предмет длань не осмелится подняться!

– Сотник, стрельцы, вы кому присягу давали, крест на верной службе целовали?! – громко спросил Рожнов. – Государю помазанному нашему Михаилу Феодоровичу! Ваш полковник ему слуга… Именем царевым, слушай: расступись!!

И шепотком, почти приятельски, добавил прямо в розовое, будто девичье, ухо молодого стрелецкого начальника:

– Брат сотник, людей своих пожалей! Видишь же, драка будет, и мы побьем – и сила наша, и правда!

– Но господин полковник же меня после…

– Так то после, а мы – сейчас! И не страшись, я тебя перед страшным полковником заступлю, как верного слугу государева. Веди, что ли, в башню, показывай! Людей своих с караула сними, пущай отдыхать идут! Мы ныне стражу за Маринкой держать станем.

Стрельцы уступили как-то разом, опустили оружие и посторонились, прижимаясь спинами к зубцам стены. Шагая вслед за сотником, Федор вступил в душное чрево главной коломенской башни, дальше, оглашая низкие своды топотом сапог, лязгом железа и приглушенным эхом голосов, повалили его молодцы.

– Слушай, брат сотник, а чего ты от нас за дверями не затворился? – походя изумился Федор, увидав тяжелую кованую дверь, закрывавшую вход в башню, открытой.

– Так петли-то от дождей поржавели, приросли, чисто каменные! – пожаловался тот. – Поди закрой…

– Так-то у нас всегда: то здесь недосмотр, то там недогляд! – проворчал Федор, а сам в душе возблагодарил Бога за эти весьма кстати случившиеся дожди и ржавчину. – Братцы, двери сии – поправить, а не подадутся, так завалить их всяким хламом, немедля как стрельцы выйдут. И Ваньке Воейкову с его воинством вход отворите, живо!

Впрочем, впускать в башню Воейкова не потребовалось. Тотчас же снизу донесся гулкий грохот вышибаемой чем-то тяжелым (оказалось, сотенные холопы сбегали в ближайшую кузню – одолжили у мастера молот) двери, загалдели голоса, коротко пролязгала сталь, и вверх по лестнице толпой хлынули разгоряченные, веселые, злые дворяне да воинские холопы с нагими саблями в руках.

– С затына дверь-то была, – возбужденно крикнул Федору Ванька Воейков, размахивая каким-то мочалом, которое при ближайшем рассмотрении оказалось отхваченной у стрельца бородой. – Караульщики затвориться успели, да разве нас-то удержишь?!

– Эй, вы там православных, часом, саблями не искромсали, душегубцы? – всерьез обеспокоился Федор.

В ответ Ванька только засмеялся, и оскал его острых желтых зубов показался совсем волчьим:

– Ты ж наказывал смертью не бить, сотник! Плетьми да обухами стрельчишню на двор погнали… Десятник бердышом отмахиваться удумал, так я ему бородищу-то саблюкой подкоротил!

Федор неодобрительно покачал головой: здесь, в окружении пяти сотен московских стрельцов, столь возмутительного обращения с их бородами лучше было бы избежать.

– Ладно, Ванька, ступай на двор, прикажи оружные караулы вкруг башни поставить, – распорядился он. – Коли коновязей нет, пускай холопы коней к заборам да к тынам вяжут. Колодец тут где?

– Возле монастыря…

– Худо, далековато идти станет. Ну да все одно пошли холопов с ведрами воды принести, коней выпоить. Пускай большой ватагой идут, при оружии, да первыми ни стрельцов, ни людишек местных не задирают!

– Понял…

– Понял, так ступай и гляди в оба! Чаю, скоро от стрелецкого головы сюда с хлебом да с солью пожалуют… Обо всем тотчас мне доноси!

Воейков поправил саблю и поскакал вниз, а Федор обернулся к своему молодому провожатому. Стрелецкий сотник глядел тревожно и невесело.

– Почто твои люди моих побили? – укоризненно спросил он. – Господин полковник этого не попустит! Беде быть, а может – и крови, упаси нас святые угодники…

– Полковнику вашему я сам ответ дам да спрошу, чего его люди воле государевой противились! – огрызнулся Рожнов. – Ты давай, друг, веди меня, показывай узилище, где Маринка сия томится. До нее у меня царево дело!

Вместо ответа молодой стрелецкий начальник вынул из-за пояса связку глянцевых от долгого употребления ключей и молча кивнул на малую дверцу, примостившуюся в простенке между двумя лестницами. Федор потыкал кулаком толстую железную обивку двери, взвесил на руке тяжелые языки засовов.

– Два запора накладных, замок врезной, работы, я чаю, немецкой, – усмехнулся почти презрительно. – Кабы вы башню так запирали… Надежно же вы, православные, от бабы бережетесь!

Караульный начальник вдруг бросил на Федора предостерегающий взгляд, в котором холодной змейкой скользнул жуткий страх перед непознанным:

– Погоди входить, сотник! То не просто баба… Колдовка она, кудесница! Сам слыхал, как она там день и ночь на богомерзком языке некие тайные слова читает! Ты прежде Богородице помолись да пальцы сделай вот так, чтоб от лукавого огородиться! – Он показал кулак со смешно оттопыренными рогаткой указательным и мизинным пальцами. Федор невесело рассмеялся:

– Не трусь, вояка! Баба она, просто баба. Доподлинно сие знаю, я ее и прежде видывал. То она молитвы латинские читает. Если, конечно, в уме от горя не повредилась и невесть что бормотать не начала…

Федор решительно откинул засовы, провернул ключ в замке. Его люди с нескрываемым любопытством толпились за спиной – всем было охота взглянуть на знаменитую «воруху Маринку». Пришлось прикрикнуть: «Чего вылупились?! Караулы ставить да коней вязать ступайте!» Подождал, пока по лестницам стихнет топот сапог и лязг оружья, еще раз обернулся на молодого стрелецкого начальника, подмигнул ему, распахнул дверь и шагнул за порог.

Сотник ожидал, что каморка пленницы будет не бог весть какой просторной, но тот крошечный чуланчик, в котором он оказался, живо напомнил ему место не жизни, а последнего упокоения – могилу или, скорее, каменную раку, в которую навсегда опускают царственные останки. Вытянутых в сторону рук почти хватило, чтобы достать до сырых стен. Узенькая бойница, скупо пропускавшая лучик света, и та была до половины заложена свежим кирпичом. И тем не менее в этой келийке нашлось место для грубого деревянного ларя, покрытого колючим соломенным тюфяком и старым лоскутным одеялом. Он, как видно, служил пленнице и постелью, и хранилищем ее скудного скарба. Две женщины, черты которых Федор не сразу различил в полутьме, сидели на убогом ложе, крепко держась за руки. Увидев вошедшего вооруженного человека, одна из них, повыше и покрепче на вид, порывисто вскочила и подалась ему навстречу, словно пытаясь закрыть подругу собой.

Федор сделал рукой успокаивающий жест и еще раз, несколько оторопело, обернулся к молодому стрельцу:

– Слушай, брат сотник, а две-то их почто? И впрямь колдовство…

Тот, словно спохватившись, поспешил пояснить:

– А, да это Аленка, прислужница, с девичьего монастыря ходит за Маринкой доглядывать, прибирать. Мои-то людишки ее, должно, в келийке сдуру и затворили!

Теперь Федор и сам мог разглядеть девушку. Еще совсем молоденькая, с милым полудетским круглым личиком, но рослая и крепкая, как видно, давно привычная труждаться и сносить лишения, она была облачена в простенькое домотканое платье. Светловолосую головку с дерзко высыпавшимися на лоб прядями покрывал длинный плат вроде монашеского апостольника, но из дешевой небеленой холстины, выдававший невысокое положение своей обладательницы в монастыре – нерясофорная послушница, а то и просто служка. Девчушка сразу понравилась Федору, вернее, понравилась та смелая горячность, с которой она бросилась на защиту своей подопечной. На нее, верно, можно будет положиться.

– Экая ты боевая, Аленка-прислужница, – обратился он к ней с дружеской насмешкой в голосе. – Ну-ка, посторонись ради дела государева! Да не бойся ты, глупая. Я не со злом пришел…

Прислужница недоверчиво оглядела сотника, без всякого почтения наклонив голову набок, но все же отступила и села подле второй женщины, снова взяв ее за руку. Пленница за все это время не произнесла ни слова и, казалось, даже не пошевелилась. Ее непокрытая голова с гладко убранными темными волосами, слегка посеребренными с висков ранней сединой, безразлично и в то же время гордо повернутая куда-то вбок, казалась в смутном свете выточенной из благородного светлого камня – такими неживыми и чеканными были тонкие и обостренные невзгодами черты лица. Лишь голубоватые жилки, едва проступавшие на тонкой белой шее, говорили о том, что под этой мраморной кожей еще бежит, сохраняя последние силы жизни, теплая кровь. Глаз, полуприкрытых пушистыми ресницами, Федор не видел вовсе, а вот ресницы узнал – они, должно быть, одни остались прежними от прежней Марины… Стало неловко и немножко стыдно, как будто он, здоровый и сильный, вошел в дом, где угнездились болезнь и горе.

Отступив на шаг, чтобы лучше рассмотреть пленницу, Рожнов слегка поклонился и, старательно подбирая польские слова, произнес:

– Витай, пани Марина! Я послан великим государем всея России Михаилом Феодоровичем охранять тебя. Никто больше не причинит тебе зла, над тобой отныне волен только сам великий государь. За этим я здесь, пани Марина.

Пленница очень медленно, словно каждое движение доставляло ей страдание, обратила к вошедшему свое бледное неживое лицо, и Федор наконец увидел ее глаза. Они-то одни и не были мертвыми у этого увядшего создания. Огромные, темные, пылавшие из глубины мятежным пламенем, они не смирились и не погасли!

– Какое еще зло можно еще причинить мне, пан? – тихо вопросила Марина, и ее голос, негромкий, но исполненный могучей внутренней силы, тоже совсем не походил на голос сломленной жертвы. – Твой царь убил моего маленького сына, а всех иных, кого я любила, убили ваши люди. Можете взять еще мою жизнь, но это будет милосердно, а милосердие чуждо вашему царю.

Марина дерзко посмотрела на Федора в упор, и ему показалось, что на ее мраморных щеках едва заметно проступили розоватые пятнышки румянца. «Вот оно что, она оживает, когда предчувствует схватку, – догадался он. – Была воительница, и осталась. Ладно, повоюем, коли так».

– Недосуг мне слушать твои хулы и крамолы на моего царя, пани Марина, – с несколько напускной строгостью выговорил он. – И соболезновать бедам твоим не стану, ибо слова – пустое. Изволь подождать немного, расставлю я своих людей по караулам и распоряжусь найти тебе иное жилище, попросторнее да посветлее. И на верхотуру[72], на солнышко, снова водить тебя станем…

Марина слегка прищурилась и испытующе взглянула на сотника.

– А не боишься, что я оттуда, с башни, вниз прыгну? А то и вовсе обернусь птицей небесной и улечу на волю! – вызывающе спросила она, внезапно переходя на русский язык, на котором изъяснялась совершенно свободно, но с несколько носовым и как бы свистящим выговором, выдававшим в ней полячку.

– Я с тобой ходить стану, – позволил себе улыбнуться Федор. – От меня ты, пани Марина, никуда не прыгнешь, не пущу! А коли умели бы мы, грешные, в птиц да зверей божьих обращаться, стали бы мы разве в человечьем-то обличье хоть день маяться, горе мыкать?

Пленница посмотрела на своего нового стража уже по-иному, с интересом. Темно в келийке было, и потому, видно, почудилось Федору, что появилось в ее глазах нечто неистребимо женское, лукавое.

– Те, кто меня прежде сторожил, верили, что я колдовать умею, – произнесла она с таинственным придыханием. – Не боишься, пан, вот наворожу, нашепчу, чарами обволоку…

– Полно, пани Марина, сказки все это! – оборвал ее Федор почти грубо. – Иной сдуру или со страху верит, а я довольно пожил, повоевал, повидал. Ворожбою да колдовством, коли только они взаправду есть, нипочем и десятой доли того вреда не учинишь, что сталью либо золотом. И еще скажу: не враг я тебе. Не ведаю еще, друг ли, но что не враг – в том мое слово крепко.

Она вдруг поднялась с неожиданной легкостью, словно и впрямь бестелесный дух, только зашуршала, заскользила тяжелая ткань ее поблекшего глухого дорожного платья. Быть может, того самого, в котором взяли ее на Яик-реке, на Медвежьем острове царевы воеводы, подумалось Федору. В два неслышных летящих шажка молодая женщина оказалась совсем рядом с сотником, так близко, что он ощутил едва уловимый запах ее, запах пыли на ее платье и, кажется, навсегда затерявшегося в складках аромата ее прошлой жизни.

Марина была ниже его на целую голову, еще ниже, совсем малютка, действительно – божья птичка по сравнению с рослым московским дворянином. Некоторое время она не отрываясь смотрела на него в упор. Федор нипочем не признался бы себе, что выдержать этот взгляд было труднее, чем глядеться в черные глазки пушечных жерл, готовых изрыгнуть огонь, когда летишь вскачь на супостата по полю либо идешь на приступ.

– Как же мне звать тебя, пан Не-Друг-и-Не-Враг? – спросила она наконец со смешанным выражением насмешки и печали.

– Рожнов я, Федор, московских дворян сотенный голова, – ответил он. – Я тебе, пани Марина, и прежде раз представлялся, в Тушинском лагере, да ты, верно, запамятовала меня – сколь там таких было!

– Да, не помню тебя, – просто согласилась она. – Потом вспомню, быть может, а нынче – нет. Ты был в войске того, кто назвался моим спасшимся супругом Димитрием?

Так, значит… Марина посчитала его, Федора, одним из тех, кто в смутное время не раз успел поменять сторону и знамя. Но Федор вовсе не обиделся: мало ли было таких? Даже у него в сотне бывших «тушинцев» с десяток; почитай, и больше есть, только не сказываются! Ответил спокойно, ничего не желая доказывать:

– Нет, пани, я с ним не был. С письмом к атаману Заруцкому приезжал. Ты тогда у него в шатре с паннами двора гостить изволила. Там и представлялся тебе. Ныне же позволь откланяться – заботы мои отлагательства не терпят. За час-другой тебе новую палату приготовят, туда и обед прикажу подать. Коли нужно чего – к моим людям обращайся, исполнят. Прощай покуда.

– Прощай…

Федор снова поклонился, заботясь более всего о том, чтоб не получилось слишком уж низко – преступница государева как-никак! Однако думать об этой необычайной женщине как о злодейке, ворухе не получалось. Если честно, думать о ней вовсе было недосуг: из всех задач, которые с пугающей насущностью вырастали перед сотником, устроить и защитить эту маленькую женщину представлялось самым простым.

– Эй, Аленка-прислужница, ступай за мной! – поманил Федор пальцем, выходя из каморки. Молоденькая послушница ободряюще кивнула Марине и последовала за ним.

– Сама из каких будешь? – приятельски спросил девушку Федор.

– Коломенского дворянина дочь! – с достоинством ответила она.

– Нашего благородного сословия, значит. – Сотник приветливо кивнул, но о дальнейшем расспрашивать постеснялся: само собой понятно, коли в монастыре девка, так родитель либо на войне убит, либо с ворами ушел, а имение пропало.

– Маринку сию, я вижу, жалеешь? – спросил.

– Ты сам ее жалеешь! – с неожиданной для смиренной послушницы дерзостью и проницательностью ответила девушка, и Федор от души рассмеялся:

– А смела же ты! Послала мне нелегкая вместо куриц двух орлиц клекочущих! Скажи, Аленка, коли оставлю тебя здесь, при Маринке неотлучно, согласишься ли?

– Чего же мне отказываться? Эвон сколько добрых молодцев с тобой понаехало, рази ж пчелка прочь от меда летит? – Девушка игриво прикусила белыми зубками уголок платка.

– А обитель как же, послушание?

– Здесь мое послушание, так Господу и Пресвятой Богородице угодно! А обитель – ну ее, не по доброй воле меня туда привезли, да и тоскливо там!

– Тогда и греха на нас не будет. Ребята мои тебя не обидят… Ступай со мной, отведу тебя к полусотнику моему, Ваньке Воейкову, покажешь, куда, по твоему разумению, Маринку переселить, приберешь там да обед ей сваришь.

– Будь надежен, господин хороший.

– Буду надежен! – усмехнулся Федор. Быстро сбежав по лестнице, он кликнул Ваньку Воейкова и осведомился о последних переменах в их шатком положении. Полусотник выглядел встревоженным и даже напуганным.

– Федя, скверные наши дела! – воскликнул он. – Сотня стрелецкая из города пожаловала, строится, как для боя. Холопов наших, что к колодцу пошли, стрельчишня силой вязать хотела! Ребята, слава богу, на помощь набежали, отбили… Да только стрельцы злы как собаки, обухами бердышей дрались, двоих наших в свалке зашибли!

– Кого и как?

– Алимке Татарину скулу своротили, а новому этому, рябому, ребра поломали, кажись… Скверно!

– Оно и видно, что скверно! В правильную осаду нас старый знакомец полковник Бердышев брать решился, не иначе. А мы – на вылазку!!

Федор вскинулся, сам удивляясь, откуда в усталой остывшей душе вдруг по-молодому вспыхнул пламень удали. Не оттого же, что выпало ему защищать странную маленькую женщину в башне? Женщину, о которой он почему-то уже не мог сказать: «Враг и жена врага»!..

– Ванька, оставлю тебе пятнадцать дворян и дюжину холопов, – обратился Федор к своему помощнику. – Все входы-выходы в башню затвори-завали, никого внутрь не допускай и держись сколько сможешь! Перво-наперво Маринку соблюдай! Коли я не вернусь, спустишь ночью с верхотуры на веревке надежного человека, а лучше – двоих вразнобой, пускай бегут на Москву, скажут великому государю: мятеж против него в Коломне, слуг его смертью бьют…

Ванька, изрядно растерянный, схватил сотника за рукав:

– Постой!.. А ты куда?

– А я с остальными – в седло, пока нам рогатками путь не затворили. Даст Бог, не станут стрельцы по своим из пищалей палить! Поеду воеводе приветное слово молвить да с полковником Бердышевым полюбезничать, авось-де разрешится миром. Но прежде хочу к коломенским посадским мужам государеву волю обсказать, на них едино и уповаю…

Письмо, писанное сотенным головой Рожновым вечером того же дня, лета 1615 от Рождества Христова.

«Михаилу Феодоровичу, Божиею милостью государю всея Руси, Великому князю Московскому, Владимирскому, Новгородскому и иных, наивернейший холоп его и сторожевой пес его, сотник Федор сын Рожнов челом бьет.

Царствуй сто лет, великий государь! Будь верен, что приказ твой исполнен, вошел я в Коломну-город, занял Круглую коломенскую башню и воруху Маринку на крепкий караул взял.

Нашел я в Коломне-городе великие неправды и беды, творимые против тебя, великий государь, и людишек твоих. Стрелецкий голова Митька, сын Ананьев Бердышев, что над московскими стрельцами здесь поставлен, волю над всем городом и посадом забрал, воеводе твоему Алексашке сыну Данилову князю Приимкову-Ростовскому, званному Кутюком, и всем коломенским посадским, торговым, служилым и всякого звания людишкам многие лютые обиды учинил. Стрельцов своих едино лебедой да крапивой питает, а жалованья им никакого нет, и с города нет, отчего стрельцы сии корм себе татьбой у коломенских людишек забирают, и за малым дойдет до мятежа.

Он, Митька, разбойные препоны твоему приказу чинил, что пришлось мне Маринкину башню у него силой забирать, и после большое имел сомнение, не дошло бы до смертоубийства, да не попустил Господь. Лаял сей Митька твою волю поносными словами, де ты, великий государь, ему не указ, а указ ему набольший боярин Шереметев, слуга твой. Грамоту твою, из рук моих забрав, разорвать удумал, да я не дал. Удержал он разбойным обычаем трех людишек моих в остроге, насилу отпустил, а двоих прибил.

Едино коломенских мужей споспешанием утвердился я в Коломне-городе, великий государь. Коломенский люд тебе челом бьет, чтобы не было от служилых людей посадским и торговым никакого утеснения, а вины все были разобраны. Встали все коломенские мужи во многолюдстве, иные оружные, и со мною на воеводское подворье пошли управы на стрельчишню искать. Воевода твоему приказу, великий государь, послух. Утвердил мне с дружиной на Маринкиной башне караулом быть, постой на посаде дал, кормления же людишкам и коням не дал, сказавшись, казна-де у него пуста. На Маринку совсем скудно дает, оголодала воруха сия, жила же в чулане, словно мышь. Воровскую женку ту нашел я в великой печали и учинил ей послабление, палату дал новую, добрую, прислугу-девку и яства, какие своим людям.

Челом бью тебе, великий государь, не оставь рабов твоих милостью и защитой, ты бо есть единая нам надежа. Мы с воеводою твоим да с мужами коломенскими стрельчишню поприжали, да отступился разбойник Митька Бердышев, я чаю, ненадолго. Сотен у него, Митьки, пять, а у меня одна, воевода же разумом колеблив и осторожен, право слово Кутюк, своих городовых дворян, да затынщиков, да пушкарей он мне не дал. Благоволи послать, великий государь, служилых людей на подмогу поболее да повели по Разрядному приказу, дабы верстали меня с моими людишками в коломенскую городовую службу, ибо иначе жалованья дать нам неоткуда, а с имений, у кого есть, оброков не получить за дальностью. Повели воеводе своему князю Приимкову-Ростовскому дознание всех неправд стрелецких в Коломне-городе учинить, посадский люд имеет на тебя великое упование. Воруху Маринку помилуй, великий государь, как Господь велел прощать врагов своих, тем всем большое облегчение учинишь. Покуда в Коломне либо в каком ином городе Маринка сия, миру там не бывать.

Пожалуй, награди, великий государь, людишек моих Юрку Хохлова да холопа Тишку Хоря, которые с сим листом к твоей милости посланы, они тебе рабы верные!»

Маринкина башня, 1615 год

Однообразной и напряженной чередой потекли для Федора Рожнова дни башенного сидения, напоминавшие более всего осаду. Московские стрельцы, получив крепкий отпор и познав гнев коломенских жителей, поднявшихся, лишь только пришла в город новая сила в лице дворянской сотни, попритихли, но от Круглой башни не отступились. Стрелецкий полковник Бердышев обложил ее рогатками[73], окружил многочисленной стражей и выжидал только удобного момента, чтобы вновь вернуть себе. Хоть воевода и выделил дворянской сотне постой на посаде, да и коломенские жители готовы были приветить внезапно явившихся в город защитников своим гостеприимством, Федору приходилось постоянно держать большинство своих людей в башне.

Там, в обширном караульном помещении в приземелье, они и спали, и ели, и развлекались как умели, и готовили к бою свое оружие, всегда настороже к неожиданностям. В городе, при конюшнях, оставался только сменный наряд, достаточно сильный, впрочем, чтобы дать отпор, если вздумают напасть на него. Ходить по коломенским улицам, где дворян и холопов пришлой сотни встречали недобрые взгляды и сжатые кулаки стрельцов, сотник Рожнов разрешал только большими ватагами. Даже походы на рынок за провизией для караула и для узницы напоминали скорее вылазки осажденных.

Порою Федору думалось, что главным человеком в городе был не воевода, не стрелецкий голова и тем более не он сам, а Марина. Именно вокруг нее стягивались кольца противостояния, за нее боролись видимые и невидимые соперники. Понять бы только – зачем… Сама узница выглядела совершенно безразличной к происходившему вовне. Она была слишком горда, чтобы удостоить своим вниманием низкую грызню «московитов» за то, кто будет ее тюремщиком. Казалось, она вовсе не заметила, что ее перевели из прежней каморки в более удобное помещение, что спала она теперь в уютной постели и обедала за привычным столом. Эта женщина слишком любила свободу и слишком отчетливо осознавала ее утрату, чтобы утешаться подобными мелочами. Почтительное обращение стражи она воспринимала как должное и отвечала на нее ледяной любезностью, словно госпожа – слугам. Служанка Аленка, наоборот, пользовалась полным доверием и любовью Марины… Такое сердечное отношение к бедной прислужнице удивляло Рожнова: слишком не походило это на высокомерный шляхетский нрав, который приписывали Марине на Москве.

Как-то раз Федор приказал позвать Аленку к себе. Хотелось заглянуть в душу этой необычной прислужнице – быть может, так получится хоть немного приоткрыть железные врата, затворявшие путь к душе самой Марины!

– Скажи мне, девица, отчего ты Маринке так верна? – сурово начал он. – Отвечай правдиво, доносить на тебя не стану. Но мне все знать надобно, потому как все сейчас от меня зависят. И Маринка твоя, и самое ты…

Алена молчала, только глаза ее ожесточенно сверкнули.

– Молчи, коли хочешь, – недобро сказал сотник. – Я за тебя скажу. По моему разумению, родитель твой, а то и вся семья с ворами-самозванцами были и многие от них получили богатства и блага.

– Богатства? Это у меня-то? – зло рассмеялась Аленка. – Вон платье одно, монастырское, посконное, да и то сестры дали. Пастила в кармане припрятана – вот и все мои богатства.

– Ты не кипятись, девица… Это я не для пустого любопытства пытаю. Знаешь ли, что в моей службе главное? Людей уметь видеть. Иначе нипочем они за тобой не пойдут.

– Ишь ты! – издевательски протянула Аленка. – И что же ты во мне разглядел, господин хороший?

– А то же, что и в себе. Верность бескорыстную. Ты за память служишь. А вот родитель твой, чай, с ворами ради имения и прибытка пошел, а после и утек с ними. Знаешь, сколько таких перевидал? Ты глазищами-то не сверкай, смиренница! Ты правду говори!

– Родитель мой, упокой, Господи, его душу, коли прибытки да имение добыл бы, нипочем бы не бросил меня по чужим людям мыкаться. Всего и было-то в нем, что сомнение. За столом, при людях, сказал как-то, что на Москве по приказу Васьки Шуйского не самозванца лютой смертью убили, а подлинного государя, Димитрия Ивановича. Вот и все. Донесли на моего батюшку. А дальше – сам должен знать, у Васьки расправа была короткая. В куль да в воду. А что было имения – воевода нынешний, князь Кутюк, поживился. Вот я теперь при монастыре и живу.

Федор внезапно почувствовал себя неловко. Необычно неловко. Нечасто доводилось ему смотреть в такие несчастные и такие злые глаза.

– Эх, бесталанный был твой родитель, Аленка… – примирительно сказал он, отводя взгляд. – Упокой, Господи, его душу молитвами святых угодников и мучеников. Много в те годы разных людей сгноили. Васька Шуйский зверь был. Лютовал со страху, а не с разуму.

– А позволь, сотник, и мне тебя спросить – честь за честь. Только отвечай прямо, как воинскому человеку пристало. Не лукавь и по сторонам мышью не юли! – решилась спросить девушка.

– Экая ты воительница! – облегченно усмехнулся сотник. – Ну, спрашивай, я как на духу отвечу. Ты ж духовного, я чаю, звания? Может, и грехи мне отпустишь…

– Не монахиня я еще. Послушница… – с вызовом ответила Алена. – А грехи пусть Господь отпускает, не в людской это воле. Ты когда царя Димитрия Ивановича на Москве убивали, на чьей стороне был?

– Не знаю я никакого царя Димитрия Ивановича, – отрезал сотник. – А когда самозванца, Отрепьева Гришку, кончали, я у Васьки Шуйского в самом что ни на есть избранном дворовом полку был. При мне из Гришки душа вылетела. Пожалели мы его с ребятами. На поругание сволочи живым не отдали. Из огненного боя стрелили, чтоб умер смертью чистою, честной, воинской. Хоть и вор он был, а молодец, каких мало. Ну, упокой, Господи, его душу.

– Значит, цареубийца ты, сотник… – почти сочувственно сказала Аленка. – Какого государя погубил! Грех на тебе великий.

– Какого я такого государя погубил?! – не на шутку рассердился сотник. – Да он ляхам на Москву дорогу показал! Над верой православной глумился! Ляхи, что с ним пришли, девиц разного звания – боярышень и монашек даже – бесчестили! Воин он был знатный, это да. Но государь – он не воинского звания, а помазанник Божий! А чем Гришка на царство помазывался-то? Медом да винищем? На пирах с незваными гостями?

– Помазан он был честным миром от животворящего Креста Христова Патриархом Всея Руси Игнатием, аль не так? – твердо ответила Алена. – А государь он был добрый да милостивый, многие блага расточал простому люду. Хотел он, чтоб все на Руси жили счастливо, вольно. А не любо на Руси жить – и уходили бы куда глаза глядят. Только боярам, ворам да кровопийцам поперек горла Димитрий Иванович был, что кость. Ваську твоего Шуйского он помиловал, в чести великой держал, а как тот ему отплатил? Изменой да убийством злодейским. С худыми же сватами ты на кровавую свадьбу тогда ходил, сотник!

Федор неожиданно поймал себя на мысли, что с этой бедной послушницей, нищей сиротой, он спорит и пререкается, как с равным и здравым мужем. Словно не он – голова в этой башне, а Аленка эта вместе с Маринкой. Не могла Алена сама дойти до такого разумения, ну никак не могла!

– Это тебя что, Маринка в свою веру обратила? – жестко спросил сотник. – Не с Маринкиного голоса ли поешь, черница?

– Смотри за собой, сотник! – лукаво сказала Алена. – Как бы и тебе с ее голоса не запеть! Многие на Руси с ее голоса пели!

– Слышь, Аленка, – отшутился Федор, – я, вообще-то, только когда пьяный пою. Либо когда со всеми, в строю, на походе. А так – не певец я! Шла бы ты лучше на поварню приглядела, али за дровами, али по какой другой бабской надобности! А то переспоришь сотника, и выйду я перед своими молодцами совсем в смешном виде!

– Все-то вы, мужики, баб боитесь! – сказала ему напоследок Аленка. – А иногда и мужику перед бабой проспорить не грешно! И у нас своя правда есть! Вот, Мария Юрьевна говорила, что в латинских землях рыцари перед красными девицами вовсе на коленях ползают!

Федор окончательно решил обратить разговор в шутку, быстро обернулся по сторонам и лукаво подмигнул упрямой чернице.

– Ты, того, слышь, Аленка! Хочешь, пока никто не видит, и я перед тобой поползаю, лишь бы ты шла отсюда поскорей?

Алена вдруг посмотрела на него по-другому, серьезно и печально. Сказала:

– Опоздал ты, сотник… Всем ты хорош и собою пригож – ежели отмыть да приодеть тебя, и разумом не обделен – пытливый в тебе разум, и обходителен – у нас таких мало… Только есть у меня суженый, верна я ему буду не по корысти, а по сердечному велению! Прощайте, пойду я по хозяйству хлопотать, как вы мне, господин хороший, велите…

«Вот чертовка! – озадаченно подумал Рожнов. – Тут, глядишь, осаду не только снаружи, а изнутри выдерживать придется. Задал ты мне службишку, надежа-государь Михаил Федорович…»

Коломенский посад, 1615 год

С появлением в Коломне Федора Рожнова в горестной жизни узницы наступил некий просвет, долгожданное облегчение. Из жалкой каморки на самом верху башни ее перевели в оружейную – достаточно просторное и не слишком темное помещение. Боевой припас Рожнов велел снести вниз, в караулку. Пища узницы тоже стала заметно лучше, а иногда Алена добавляла к рациону узницы коломенские сласти, подарок Гриши Пастильникова. Сама Алена теперь, почитай, каждый день была при Марине, в монастырь почти не возвращалась. Служанка спала тут же, на деревянном топчане, на соломенном тюфячке, ничуть не стесняясь неудобством. Иногда Алена навещала мать игуменью, жадную до новостей из башни. Но игуменье и монастырским сестрам девушка рассказывала только то, что никак не могло навредить Марине. Мол, молится горемычная днями и ночами напролет, молитвы свои латинские читает али плачет. А о чем несчастная ляшка думает – бог весть…

Грише Пастильникову Аленка в лавке его шепотом, таясь, рассказывала иное. Говорила, что сотник Рожнов на узницу заглядываться стал. В оружейку к Марии Юрьевне часто заходит, разговоры долгие ведет, а ее, Алену, вон выставляет, чтобы бесед их тайных не слушала. А после тех бесед сотник словно сам не в себе – задумчивый такой да грустный. Сядет у себя в караулке, голову рукой подопрет да в одну точку смотрит. Товарищи перед ним кружку с медовухой или брагой хмельной поставят, так он ее выпьет и опять думает… А о чем думает – бог весть!

Полусотник Иван Воейков Алене так сказал: «Видно, Маринка твоя нашего сотника околдовала… Смурной он стал какой-то… А раньше веселый мужик был. Перед бражкой не сидел в затмении… Все вы, бабы, – колдуньи! Одна напасть от вас!» И после этих слов он Алену пониже спины пятерней и ухватил. Так она стукнула его тряпкой по морде наглой да убежала от греха подальше!

– Ишь ты, разошелся полусотник, скотина этакая! – осерчал Григорий да как вдарит кулаком по прилавку. Громко вдарил, Алену в краску вогнал. Она Гришу угомонить хотела, да он не послушался – сердился все да кричал. Ну точно дитя малое!

– Я вот подговорю дружков-приятелей, так мы энтого Воейкова враз подкараулим, когда из кремля в город пойдет, к рядам торговым! – грозился Пастильников. – В темном уголке подкараулим да березовой-то кашей и накормим, чтобы к честным девицам с ласками своими погаными не лез!

– Нешто ты, Гриша, ревнуешь меня? – лукаво спросила Алена.

От Марии Юрьевны она успела узнать, что ревность – верная дорога к самой страстной любви. Мария Юрьевна в былые времена первейшая красавица была и многим кавалерам головы вскружила! Да и ныне она еще хороша, особливо ежели подкормить да приодеть!

– А ежели ревную, ты-то что скажешь? – в тон ей, игриво, спросил Пастильников и ухватил ее совсем так, как давеча тот Воейков. Только Алена драться не стала, а потупила очи и ответила тихонько, со вздохом томным:

– Скажу, что мил ты мне давно, Гришенька…

Этим вздохам она тоже от Марии Юрьевны научилась. Многое ей успела рассказать узница про вольные да шляхетные нравы Речи Посполитой да про то, как там кавалеры за дамами ухаживают, а дамы их красотой да обхождением чаруют.

– Я мил али сласти мои, Аленушка? – переспросил Пастильников.

– И ты, и сласти твои, сокол мой ясный! – ответила Алена, утирая губы платком. Она уже успела угоститься и нежными, словно пуховыми, пирогами, и гордостью Григория – яблочной пастилой.

Григорий не удержался и поцеловал Алену прямо в сладкие, пахнущие пастилой губки. А потом с готовностью стал собирать очередной кулечек с подарочками – для нее и для Марины-узницы. Собрал передачку – и не захотелось ему Алену обратно в башню отпускать.

– Ах ты, лакомка моя… – ласково сказал он. – Ровно дитя малое… Не возвращайся в башню, Аленушка! И в монастырь тоже не иди…

– Куда ж мне идти, Гришенька?

– Со мной оставайся, милая…

– Как же можно?! Послушница я…

– Послушница – чай, не черница. С послуха и обратная дорога есть. Говорил я тебе уже – уедем мы отсюда далече! Хочешь – на Украйну, хочешь – на Дон вольный, а может, и подалее, за Камень, в Сибирь! По дороге и обвенчаемся по-тихому!

Пастильников горячо обнял Алену и пытливо заглянул ей в глаза, ожидая ответа.

– Что ж ты, Гриша, ради меня дело свое бросишь? Лавку свою? Доход? Пастилу? – не поверила Алена.

– Да какой здесь доход! – плюнул под прилавок Пастильников. – То ярыжные мзду клянчат, то подьячему взятку поднеси, то дьяку подарочек! А то, гляди, придет стрельчишня, лавку разобьет, да и самого прибьет, как давеча!

И вдруг, спохватившись, добавил:

– Нешто ты думаешь, что раз я торговый человек, так для меня мошна главное?! И ни души у меня нет, ни сердца?!

– Что ты, миленький, не думаю я такого вовсе!

– Так почему со мной в вольные земли бежать не хочешь?!

– Не могу я, Гриша, Марию Юрьевну бросить! Несчастная она… Никого у нее, кроме меня, нет!

– Кто она тебе? – удивился Григорий. – Сестра, мать, сродница? Никто ведь! Что ж ты о ней печалишься?

– Жалко мне ее, Гриша! – опустив глаза, призналась Алена.

– Что ж, эта жалость твоя больше любви ко мне будет? – не поверил Пастильников.

– Может, и не больше, милый, да не могу я госпожу мою горемычную бросить! – стояла на своем Алена. – Только с ней убегу! Хочешь меня увезти, так Марию Юрьевну спаси! Бежать ей надобно, а то убьют ее здесь, не ровен час!

Пастильников от изумления даже кулечек со сластями на пол выронил. Бухнулся на колени, собирать стал. Пока собирал – все чертыхался.

– Ишь ты, смиренница, чего удумала! Маринку из башни спасти! Государеву изменницу! Да за это ж не только на дыбу, за это ж башку долой! Вон сотник твой мне первый же ее и отрубит!

– А может, и не отрубит… – задумчиво протянула Алена. – А может, и вовсе наоборот… Добро, что ты, Гришенька, про сотника-то напомнил!

– Ты что, глупая?! – не поверил своим ушам Пастильников. – Нешто царев пес на такое дело решится? Государя своего предать?!

– А может, и решится… – медленно, словно взвешивая каждое слово, сказала Алена. – А ежели решится, ты, Гриша, ему и мне поможешь?

– Окстись, девица, окстись, милая! – Пастильников даже перекрестился от испуга. – И не говори со мной больше про Маринку твою! Тебя я люблю, не ее, тебе и помочь хочу!

– А я ей служу! – веско и строго сказала Алена. – Хочешь меня любить, ей помоги!

– Ну что с вами, бабами, делать! – в сердцах воскликнул Пастильников. – Любого с ума сведете. Ох, пропади моя головушка! Ежели сотник твой помочь Маринке решится, то и за мной не заржавеет!

– Ну, смотри! – пригрозила Алена. – Ты, Гриша, слово дал! Купеческое! Теперь не отступишься, торговый человек!

– Не отступлюсь, бедовая! Не отступлюсь, Аленушка, только дай поцелую!

Пастильников рассудил, что сотник Рожнов, пес государев, ни в жизнь не станет помогать Маринке, а стало быть, слово купеческое сполнять не придется. Пусть Аленка верит, что он, Пастильников, согласен ее госпоже помочь. Лишь бы целовала жарче! А там девица-красавица и бежать на вольные земли согласится – без Маринки, конечно! Зачем им нужна эта Маринка? Несчастная она женщина, что и говорить, да только всем горемычным не поможешь! Ни мошны не хватит, ни сил, ни жизни человеческой…

Так и решил Пастильников, только Алена думала иначе. Вышла она из лавки Григория, крепко задумавшись. Служанка и добровольная помощница Марины Мнишек знала о Федоре Рожнове нечто такое, чего не ведал еще никто на свете. И даже сам Рожнов – пропадай его молодецкая головушка!..

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Сотник Рожнов действительно зачастил к Марине. А ведь началось все с пустого разговора – зашел он более для порядку, чем по надобности какой, спросить – всем ли сиделица довольна, сыта ли она, не холодно ли ей, не мучат ли хвори. Аленка-прислужница как раз в посад за снедью отлучилась, Маринка одна была. На коленях в углу стояла, бусы свои латинские, что четками называются, перебирала да молитвы непонятные читала. Трогательно так читала, истово, чуть нараспев. И столько силы было в ее голосе да веры, что заслушался Рожнов, пробрало его чуть ли не до дрожи. Стал в дверях словно истукан и ни обратно уйти, ни подойти к ней поближе не смог… Оробел словно! Тьфу ты, пропасть, а ведь ни перед кем раньше не робел – ни перед Васькой Шуйским, ни даже перед государем Михаилом Федоровичем!

Должно быть, давно не слышал Федор такой искренней молитвы. Привык, что люди больше о своих земных делах думают, чем о Боге. А может, и сам на путях военных Бога утратил. Где он, Бог, среди крови да лютости?! Может, на дыбе висит с мучениками? А может, лишь со стороны бесстрастно наблюдает, как чада его кровью своих ближних тешатся?! Но Марина молилась так, как будто обращалась к кому-то, истинно существующему, к далекому и одновременно близкому другу. И надеялась – Бог ее не оставит, не доведет до крайности, не позволит совершить грех самоубийства. Ибо и свет во тьме светит, и тьма не объяла его…

«Pater Noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen tuum. Adveniat regnum tuum. Fiat voluntas tua, sicut in caelo et in terra. Panem nostrum quotidianum da nobis hodie. Et dimitte nobis debita nostra, sicut et nos dimittimus debitoribus nostris. Et ne nos inducas in tentationem, sed libera nos a malo. Amen», –

шептала Марина.

И Федор догадывался, что это значит, поскольку за семь лет Смуты немало насмотрелся на ляхов – знал, как они молятся, и понимал: Pater Noster – это «Отче наш» по-ихнему, по-латинянски. Видал он и как поляки перед боем молились, и молитвы их слышал. Но давно уже никто не вкладывал в эти мудрые и вечные слова столько глубокой, истовой веры! Стоял Федор, на месте топтался, как конь, а про себя твердил: «Отче наш, иже еси на небеси…»

Марина закончила молитву, чуть повернула голову и, не вставая с колен, спросила:

– Ты зачем пришел?

– Спросить хочу, всем ли ты довольна, пани Марина. Нет ли хворей каких, сыта ли да обогрета?

– Сыта я, господин сотник. Нет у меня к тебе жалоб.

Тут бы сотнику и уйти восвояси, но уйти он не смог. Ноги словно в пол вросли. Стоял, молчал, бороду теребил.

Марина отвернулась от него и молитвы свои снова читать стала. А на сотника даже не смотрела, точно его тут и не было. Кашлянул тут сотник, о себе напомнил. Марина снова голову к нему повернула и безучастно так спросила, холодно:

– Чего тебе еще?

– Давно я не видал, чтобы люди с такой верой Богу молились! – признался Рожнов. – Посмотреть хотел. Даже завидно стало, что ты так веруешь!

– Что ж, ты по-другому молишься? – удивилась Марина. – Слова твои по-иному звучат, это верно. Только суть у всех молитв одна. Все люди Господа об одном просят – о милости да о прощении. Разве не так?

– Так, пани Марина, – согласился сотник.

– Тогда чему же ты дивишься, пан? – Марина назвала его по-польски, должно быть, потому, что так привыкла с юности величать своих собеседников.

– А тому, пани, что ты молиться не разучилась. После всего, что на земле увидела. Я-то разучился…

– Какое же у человека есть прибежище, кроме Отца нашего Небесного? – изумленно переспросила Марина, поднимаясь с колен.

– Скажи, пани Марина, – после некоторого колебания решился спросить сотник. – Вот ты здесь, в узилище, одна. Душа в тебе еле держится, ляхов твоих прочь из Руси погнали, Ваньку Заруцкого на кол посадили, а ты все веруешь, что Господь тебе помощь окажет?

– Верую… – твердо сказала Марина. – Только о каких ляхах ты говоришь, воин? О тех, что сначала в Тушинском лагере были, тамошнему царю и мне служили, а потом от нас отреклись, королевичу Владиславу вместе с вашими боярами присягали? Так не мои они, а короля Речи Посполитой Сигизмунда. Со мной в Калуге да Астрахани только казаки были…

– Только ли, пани Марина? – усомнился Федор. – А гетман Ян Сапега?

– В Калуге тушинский царь разорвал договор с гетманом Сапегой. И я подчинилась, хотя без помощи гетмана мы теряли многое, если не все! Я желала быть русской царицей и потому отказалась подчиняться польскому королю! – яростно и резко сказала Марина. – Меня все оставили, даже польские фрейлины, они уехали к Сигизмунду! Все, кроме Барбары Казановской. Ее потом взяли в плен люди вашего нового царя, под Астраханью.

Она подошла к стене, оперлась на нее спиной, словно боялась упасть. Была белая как мел, но глаза смотрели строго и твердо, блестели холодно и сурово, как польская разящая сталь. Засмотрелся на нее Рожнов – уж больно хороша, просто дева-воительница! Красавица она, хоть и врагиня… Хотя какая врагиня, так просто – женщина несчастная!

Возили ее из табора в табор, из города в город, словно вещь, дорогую игрушку. А теперь, видно, все беды Смуты на нее списать хотят. Да только есть люди и повиновнее… Вон хоть бояре верховные, что поляков в Москву добровольно пустили и польского королевича Владислава на трон московский звали… А Марину в Тушине, Дмитрове да Калуге царицей только для виду считали. Другие там владыки были. У кого острая сабля – тот и владыка…

– Может, оно и так, пани Марина, – согласился Рожнов. – Покинули тебя твои ляхи… Казачкам отдали. Только скажи, какой помощи от Господа ждешь? Хочешь, чтобы государь наш молодой Михаил Федорович смилостивился и отпустил тебя в Речь Посполитую? На это надеешься?

– Нет, пан, – отрезала Марина. – От царя твоего жестокосердного никакой милости я не жду. Он сына моего убил! Значит, у него вместо сердца – камень! И у тебя камень, если ты ему служишь!

– Не права ты, пани Марина, – обиделся Рожнов. – Государь наш молод еще. Может, и ошибки на нем, и грехи, но от него Руси польза будет. Сплотится вокруг него Русь!

– Не будет от него пользы! – яростно вскрикнула Марина. – Детоубийца он, как Годунов! И кровь мальчика моего несчастного на головы его потомков падет! Господь это роду его припомнит!

– Значит, ты, пани Марина, богу мести молишься? От такого бога помощи ждешь? Крови Романовых алчешь?

– Не хочу я ничьей крови, – устало и скорбно сказала Марина. – Только знаю, что детоубийство – грех великий, а государь ваш в нем не покаялся. И поныне на Москве казни Янчика моего радуются! А ведь ему всего четыре года было! Слышала, веревку на шейке его никак затянуть не могли! Палач у Янчика на ногах висел, чтобы от тяжести петля поскорей затянулась! И ты, московский дворянин, детоубийце служишь!

– Государь наш в грехе этом страшном что ни день кается! – убежденно сказал Рожнов. – Но так, верно, надо было… Ради России…

– Вот только ты о России не говори, пан! Ты что думаешь, скрепит страну твою детская кровь?! Нет, не скрепит, не надейся! А если уж хотел царь чьей-то кровью свой трон укрепить, так пусть бы мою пролил! Умереть я хочу, пан! Давно…

Она к сотнику совсем близко подошла, почти вплотную, испытующе заглянула к нему в глаза. От этого взгляда – словно испепеленного, выжженного былыми страданиями и страстями – Рожнову стало не по себе. Ни одна женщина еще не смотрела на него так: словно имела право вопрошать и судить его душу.

– Желать себе смерти – тяжкий грех, пани Марина! Так наша православная церковь говорит. Да и ваша, верно, тоже. Нельзя так думать всем, кто в Христа верует! – убежденно сказал Рожнов.

– Так что ж вы, московиты, нас, католиков, погаными называете, если и мы в Христа веруем? – с горькой усмешкой переспросила Марина.

– Да ведь и вы, латиняне, нас, православных, не жалуете! – словно выбравшись из трясины, в которую засасывал его Маринкин вопрошающий взгляд, жестко ответил сотник.

Теперь пришла очередь Марины на мгновение смутиться и замолчать. Но потом она все же ответила, резко и зло, вкладывая в эти обращенные к своему тюремщику слова все давнее, накопившееся страдание:

– Не жалуем мы вас, это верно… – Только мы, в Речи Посполитой, детей не вешаем и живых людей на крестах не распинаем! А вы и вешаете, и распинаете, и мертвым глаза выкалываете!

– Ну, положим, лютуете и вы, ляхи, много! – отрезал Рожнов. – Только что ж ты меня-то обвиняешь, ровно я кат какой? Не кат я, воин. И сына твоего не убивал.

– Любой, кто к черному делу причастен, рано или поздно за него ответ держать будет. Не перед людьми, так перед Богом! – сурово, так, как будто имела право судить и обвинять, сказала Марина.

Узница села на постель. Смотрела перед собой пустым, ничего не выражающим взглядом, как будто разговаривала не с человеком, а со стенами.

– О каком черном деле ты говоришь, пани Марина?.. Опять, что ль, про сына своего несчастного? – спросил Рожнов и поймал себя на странной, невозможной мысли. Ему почему-то захотелось встать перед этой несчастной женщиной на колени. Не ей поклониться, а ее страданию. Но сотник сдержался, торчал посреди комнаты как перст.

Марина ответила – все так же безучастно, отстраненно. Она как будто видела перед собой страшные, жуткие картины, но рассказывала о них без страха или потрясения, тоном бесстрастной свидетельницы.

– Не про сына я, а про черный день 17 мая. Который семь лет тому назад был.

– 17 мая? Это когда мы расстригу Гришку власти лишать пошли? – переспросил Рожнов. – Был я там, правда. В дворовом полку князя Шуйского… Но грехом свои дела не считаю. А ты, пани Марина, откуда про то знаешь? Аленка растрезвонила?

– Так, пан, мне рассказала Хелена, – подтвердила Марина. – Но не расстригу Гришку вы тогда убили, а государя венчанного Димитрия Ивановича, моего супруга! Московская чернь надругалась над его телом! Мертвого царя – пинали, били, плевали ему в лицо, выкололи глаза, зачем?! Ну ответь, зачем?! Зачем унижать мертвого?!

– Не знаю зачем, пани Марина, – неохотно ответил Федор. – Озверел тогда совсем люд московский, в ярость вошел. Забыл, что над мертвым глумиться грех. Убили Самозванца – и довольно было.

– Довольно?! – закричала Марина. – Довольно? А с шляхтичем Склиньским вы что сделали?

– Не знаю я никакого Склиньского. Но думаю, что ничего хорошего. А впрочем, кто его сюда звал? Я али кто другой?

– Шляхтича Склиньского положили крестом на стол и там же, отрубив ноги и руки, распоровши живот, посадили на кол. – Глаза Марины яростно полыхнули гневом, словно пушка выстрелила. – Мы потом узнали, что этот ваш князь Шуйский приказал злодеев из тюрем выпустить, чтобы иноземцев грабили и убивали. Всех, без разбору. Целаря убили, краковского купца, и все его драгоценности и товары захватили. Другого купца, Баптисту, только ограбили да по голове крепко стукнули, чтобы не кричал. Пани Хмелевскую, старую женщину, копьем в живот ударили… И всех польских музыкантов, что в кремлевских палатах играли, лютой смертью убили. Музыкантов-то зачем? Скажи, воин! Они – люди мирные, в жизни оружия в руках не держали. Они-то вам разве враги? Музыка нам от Бога дана… Как и искусства вольные. И нет греха в том, чтобы музыку, пищу вкушая, слушать…

– Ты меня за смерть игрецов ляшских не кори! Я сам одного из сих отроков спасти хотел. В ноги он ко мне упал: помощи просил. Да в него шпыни эти, разбойники наши, из пищали выстрелили. И его насмерть, и мне ногу перебило! До сих пор хромаю – в память о деньке том развеселом!

– Жестокие вы, люди Василия Шуйского и царя Михаила… Крови на вас невинной ох как много!

– А на вас, ляхах, что, крови невинной меньше? Да и на русских ваших помощниках, что двум самозванцам служили? – возмутился Рожнов. – Может, вы безгрешные, агнцы безвинные? Али они на кол никого не сажали?

– Сажали… – призналась Марина, и на бледных щеках ее появилось подобие румянца. Но это был румянец злости, а не стыда. – И не агнцы мы вовсе – прав ты, сотник.

– Так что ж ты, пани Марина, нас одних коришь? О ляхах своих да о тушинцах подумай. О том, какие они грабежи да злодейства на Руси чинили… А как ляхи по Москве при первом Самозванце, куражась, ходили! Как в лицо нам смеялись да усы покручивали! Как девок да баб наших насильничали!

– Не насильничали шляхтичи женщин ваших! – возмутилась Марина. – Не было того! Клевета это и наветы на честь шляхетскую!

– Не было?! – ухмыльнулся сотник. – Неужто ни разу не было?! И ты, пани, за каждого шляхтича поручиться можешь?! Не мы к вам пришли, а вы – к нам! С войной пришли, а не в гости. Помни это, пани!

– Мы не с войной к вам пришли, пан! Мы государя вашего привезли законного, Димитрия Ивановича!

– Так уж и законного?! Воин твой Димитрий был храбрый, не спорю. Но не царской крови.

– Откуда тебе про это знать, воин?

– Был бы он царской крови, обычаи старинные, дедовские, не стал бы рушить.

– Какие обычаи? – с издевкой спросила Марина. – Мыться в ужасных рубленых домах, из которых валит пар? Презирать иноземцев и считать их дьяволами? Ненавидеть музыку, веселье, красоту? Я ела вилкой – меня и за это ненавидели!

– За что ж ты так бани не любишь? – усмехнулся сотник. – Сходила бы лучше сама попарилась! Ладно, велю Аленке, сороке этой, баньку тебе истопить…

Рожнов поймал испуганный взгляд Марины и не стал больше говорить о бане. А на остальное ответил:

– Права ты во многом, пани Марина. Много у нас на Руси дикости да глупости. Только и у вас, в Речи Посполитой, почитай, ее не меньше!

– Мы не вешаем детей! – что было силы закричала Марина, вскакивая на ноги. – Не вешаем, слышишь, воин! Не вешаем!

Она подбежала к Рожнову и схватила его за плечи, встряхнула.

– И я их тоже не вешаю! – злобно бросил ей в лицо Рожнов и встряхнул ее руки с такой силой, что тотчас испугался, не собьет ли с ног это хрупкое, истощенное создание. Но Марина, на удивление, устояла.

И тогда он добавил, вкладывая в голос всю силу своей обиды и злости:

– А что я мог сделать? Кто что мог сделать? Государь повелел! Тебе не понять!

– Все-то у вас на Руси государь велит, а сами вы на что годитесь?! Рабы, холопы!

Марина упала на кровать и заплакала. Плакала она беспомощно, как ребенок, всхлипывала, вздрагивала всем телом, бормотала бессвязные слова. Федор сначала стоял как столб, а потом не выдержал, погладил ее по голове. Робко так, слабо. Этот затылок в завитках темных волос показался ему знакомым.

– А ведь, кажется, это ты тогда была, пани Марина… – насилу вспомнил он.

Марина подняла на Федора залитое слезами недоумевающее лицо.

– Когда? О чем ты, пан?

– В тот день, когда нас Васька Шуйский в Кремль повел, на самозванца.

– На царя Димитра?

– На Димитрия али на самозванца – нынче какая разница! – вздохнул Рожнов. – Самозванец ли он был, венчанный ли государь Димитрий Иванович – кто теперь разберет! Мертв он, но мы-то живы… Мы тогда в кремлевские палаты ворвались, его искать стали. А там паненки какие-то только со сна, раздетые да простоволосые, бегали. Кричали они громко. Понятное дело, от страха…

– Я не кричала… – гордо сказала Марина, и глаза ее снова яростно полыхнули, как разящая сталь.

– Ты не кричала, точно. Ты по лестнице поднималась. Быстро так, торопилась словно. Мужа своего, наверное, искала.

– Хотела найти, воин. Но не успела! Не было мне на то Божьей помощи! Какой-то московит меня грубо оттолкнул, к лестнице прижал и сказал…

– Сказал: «Уходи, паненка, с глаз, а то пришибут тебя невзначай!» – продолжил Рожнов. – Так было, верно?

– Так…

– Так это я был, – сказал Федор и горько рассмеялся. – Неужто не вспомнишь? Так вот мы, оказывается, какие с тобой давние знакомцы!

Марина молчала. Долго. Смотрела на сотника, тяжело дыша. Словно не понимала, кто они теперь друг другу – враги или друзья. А может быть, просто чужие? Нет, не чужие… Непохоже.

– Я тебя узнала, воин, – сказала она наконец. – Только если бы ты меня тогда не остановил, я бы умерла вместе с Димитром! И была бы ныне вместе с ним – на небесах!

– А ежели не на небесах?! – горько усмехнулся сотник. – Больно легко, должно быть, у вас, у ляхов, на небеса идут. А ежели в аду кромешном?

– Димитр не заслужил ада. Он был добрый и милостивый государь. Слишком милостивый. Оттого и погиб. Он не должен был миловать этого подлого старика, Шуйского, причину всех наших несчастий!

Марина сказала это резко и жестко, словно из пищали выстрелила, а потом отошла к стене. Стояла там, раскинув руки, точно распятая. Молчала.

– А второй самозванец, что в Тушинском лагере стоял, – спросил сотник, – тоже добрый и милостивый был? С добротой душевной Русь грабил, так?!

– В Тушинском лагере был другой человек, не Димитр… – неожиданно призналась Марина. – И я его оправдывать не стану. Только Русь тогда все грабили. Брат на брата шел, русский на русского, а не только ляхи да Литва с Москвой бились! Сам знаешь – тушинский царь ляхов позвал, а Шуйский – шведов привел… На всех кровь была – все виноваты. Одни города за тушинского царя стояли, другие – за этого проклятого лжеца и убийцу, Шуйского! К нам шли, чтобы вероломному Шуйскому не служить. Сам знаешь, каков он – все клятвы преступил и нарушил. А сколько крови на нем было?! Он у женщин многих простых, холопского звания, что дитя носили, велел животы взрезать, младенцев недоношенных вынимать да в землю закапывать – там, где его войска с тушинскими биться будут. Чтобы его войскам удача была! Только не было ему удачи, пока тушинского царя не убили.

– Я, пани Марина, и сам Ваську Шуйского не больно жалую, – признался Рожнов. – Есть у меня к нему счет давний, незакрытый. Только ты тогда тушинского царя чудом спасшимся Димитрием Ивановичем и супругом своим называла. А нынче что – отрекаешься от него? Али ты не тушинская царица? Али тушинцы милосерднее, чем Васькины войска, были? Людишек простых не топили, не вешали?

– Я хотела отомстить! – яростно вскрикнула узница. – За Димитра, за себя, за наших друзей! За всех тех, кого вы убили, растерзали тогда, 17 мая, за тех, над кем надругались! Я имела право на месть! Но я никогда не одобряла излишней жестокости, я просила щадить невинных! Только кто меня тогда слушал? Тушинский царь? Ян Сапега? Лисовский? Каждый был сам за себя. Все зверствовали. И ваши, и наши. Все в крови по колено, а может, и поболе.

– Ну и тешься теперь своей местью! – скорее сочувственно, чем ожесточенно сказал Рожнов. – Что же тебе нынче еще остается? Только лучше бы тебе да ляхам твоим было в отчизну воротиться, когда отпустил вас Шуйский на все четыре стороны…

– Лучше… – неожиданно легко согласилась Марина.

– Так почему не воротились? От границы назад поехали, к вору этому, самозванцу второму, в Тушино?

– Поначалу я думала, что это и вправду Димитр… Что спасся он, чудом. Как тогда, ребенком, в Угличе. Ехала в карете и пела от счастья. Я ведь любила Димитра, воин…

– А потом?

– А потом, почти у самого Тушина, подъехал к моей карете шляхтич один. Молодой такой да статный. Сказал он: «Пани Марианна, не супруг ваш в Тушино лагерем стоит, а совсем другой человек… Это не царь Димитр». Я поначалу шляхтичу этому не поверила, а когда в Тушино въехали и нас тамошний царь встретил, я сознание потеряла. Не Димитр это был… Но батюшка мой, пан Ежи, так рассудил: нужно назвать самозванца царем Димитром, чтобы отомстить. За подлинного Димитра, за всех нас. Я и назвала… Тушинский самозванец не чужой человек нам был. Близкий. Царя Димитра доверенное лицо и секретарь. Богдан Сутупов, дьяк. Он 17 мая из Кремля потайным ходом ушел. Многие тайны знал. Я его тенью Димитра называла. И решила: ежели не сам царь и муж мой спасся, так хоть тень его спаслась! И пусть эта тень за Димитра отомстить поможет!

– Великий грех ты на душу взяла, пани, когда так солгать решилась.

– Грех… – согласилась Марина. – Только не тебе меня судить, воин. Ты не священник, да и я не на исповеди. Уходи… Одна я хочу побыть.

Сотник поклонился ей в пояс – как боярыне московской или того выше, царевне. Хоть не стоила она такого поклона, а все же поклонился. Сам не понял почему. В дверях сказал:

– Коли нужно будет что – позови.

– Позову… – ответила Марина. – Надоело мне со стенами разговаривать… Все-таки ты живой человек, хоть и враг.

– Не враг я тебе, пани, говорил уже! Аль не поняла?

– Но и не друг, верно?!

– Так, не друг…

– Оставь меня тогда с Другом, пан…

– С каким еще другом? – не понял сотник.

– С Господом Богом! Помолиться мне надо…

Москва, 17 мая 1606 года

Рожнов накрепко запомнил тот грозный и кровавый день, когда московский люд поднялся с боярами убивать самозваного царя Димитрия Ивановича и незваных гостей-ляхов. Впечатался он в память, словно проклятый глубокий шрам на бедре – в жилы, в кости, в мясо, притупленной временем болью, которая нет-нет да и прорвется, выматывая душу, не стихая, не уходя.

…А звался он тогда еще просто Федькой, и никому бы на ум не пришло величать его иначе! Только девятнадцатый год пошел новоиспеченному сотнику, волос на усах да на бороде еще не закрутел, мягок был и кудрился. Девкам развеселым и молодухам смелым, блудящим, больно нравилось с кудельками этими пальчиками играться! А он, Федька, горделив зело тогда ходил, голову держал соколом, глядел кречетом, шапочку на ухо заламывал так, что чуть набок не падала, рукою же все на саблю важно опирался, дабы знал всяк встречный, что начальный человек идет! И было от чего гордиться: в столь младых годах – уже сотенный голова, и сам боярин Василь Иваныч Шуйский жаловать его изволил, в дворовый свой полк поверстал. Хотя, по разумному суждению, не сотня у Федьки была, а слезы одни! Тридцать два человека всего дворян из прежней-то сотни у него набралось, сплошь такая же желторотая молодежь, а холопов и вовсе ни одного. Разбежались холопы-то лучшей доли искать… Вся страна тогда ее искала, и всяк по-своему!

Ночь на семнадцатый день мая, святую Пелагею Терсийскую, они на большом постоялом дворе в Замоскворечье стояли, что в Кадашевской слободе. Хозяину-то боярин Шуйский и за постой, и за корм, и за молчание полновесными ефимками уплатил. Жаден и прижимист был боярин Василий Иваныч, но коли для пользы дела своего – денег умел не считать, щедро сыпал серебряным дождем. С вечера сходили Федька да все его молодцы в храм Божий, исповедовались да причастились. Поп местный зявку-то и раскрыл, никогда раньше столько оружных воинских дворян разом в малую да ветхую церковку его не набивалось! Однако же понимание имел, ничего выпытывать не стал и даже о грехах не расспрашивал. Спросит только: «Как имя, чадо?», епитрахилью накроет – и готово, чист ты, аки агнец, давай следующего!

Потом в баньку сходили, вымылись начисто, даже те, кто вчера обратно в баню ходил. Надели чистые рубахи, уселись ужинать, и были все тридцать и три удалые дворянские души, включая самого сотника Федьку, необычно тихие да благостные. Друг с другом беседовали чинно и ласково, все больше о духовном и вовсе о жизни. Служили за столом челядинцы Шуйского, и яств-питий всяких боярин прислал. Однако же скоромного никто есть не стал, медов ставленых боярских и вина хлебного не пил. Похлебали щец пустых да кашки, кваском запили, опять помолились, поклонились друг другу да спать пошли.

Дело назавтра ждало великое, страшное, святое. Шли на обидчиков веры православной, на охальников дедовской Святой Руси, на врага жестокого и дерзкого. Повоевать-то все, почитай, в сотне успели и потому знали: ежели переживет битвочку эту другой-третий из них – и на том святым угодникам слава! Умеют паны ляхи драться, и с огненным боем они много ловчей московских дворян, а на саблях – и подавно! Да еще как за стенами кремлевскими мощными засядут да из пушек-то дробью крупной как вдарят!! Поляжет рать московская, суконная, посконная костями мертвыми. Напьется земля горемычная православной кровушкой допьяна! Однако же надобно с зарею встать и идти. Самыми первыми идти, первыми и смертную чашу пить, стало быть. Коли дворяне да сыны боярские, люди ратные, присяжные, первыми грудь не подставят, чего тогда от простого люда, от лапотников да квасников ждать? По всему выходило, что назавтра ужинать Федьке и дружкам его бесталанным уже с тем самым святым Маврикием, что на значке у них вышит…

…Федька в ту ночь почти совсем не спал. Не шел сон, хоть убей! То выходил на улицу караульщиков проверить, не спят ли, то на конюшню заходил, глянуть, ладно ли ухожены кони, то просто по двору бродил, звезды считал. Лишь перед самым светом лег в сенях на лавку, сабли не снимая, епанчой завернулся да задремал…

Сон он увидел тогда дивный, который потом всю жизнь вспоминал, все постичь не мог… Снилось ему, будто мчится он на коне, на разумнице Зорьке своей серой (которой уж кости, наверное, звери по севским лесам[74] растащили), по бескрайнему снежному полю. Только снег уже вроде как и не снег, а облака это небесные, белые да мягкие! Зорька под ним словно по тверди ступает. А где в облаках разрыв какой, так землю внизу видно, высоко так, будто с птичьего лета. И долы, и нивы, и речки серебристыми змейками меж ними бегут, и села внизу, и грады большие и малые… А ему, Федьке, и не страшно вовсе, что вдруг-де сорвется да вниз упадет, а только в груди щемит слегка, как перед великой радостью… И вдруг видит он: вровень с ним иной всадник по ниве небесной скачет! Конь под ним бел, а сам в панцире позлащенном да в шлеме чудном, оперенном, и за плечами у него пурпурный плащ вьется. Ликом же черен, только глаза дивным светом лучатся! Узнал его Федька да взмолился:

– Пожалуй, батюшка святой Маврикий, благослови меня на брань!

…Тут его караульщик и разбудил. Лушка Маслов звали караульщика-то, хороший был парень. Его через полтора года воровские казаки в Тушине за ребра на крюк повесили… На разъезде супостаты его полонили, думали пытать. Ничего Лушка не сказал, прежде помер.

– Вставай, сотник, – говорит Лушка, живой еще по ту пору и с ребрами целыми. – Посланный от боярина Василь Иваныча пожаловал, выступать нам пора!

Федька встал, сотню свою куцую тотчас к оружию поднял, а сам посланца встречать пошел. Видит: муж в зрелых летах, вида строгого, борода лопатой, в одежде смиренной, черной, а позади него коня, отменного аргамака под богатым седлом, конный же холоп держит. Не иначе – дьяк важный, а то и думный дворянин! Поклонился ему Федька да поздоровался честь по чести. Посланный тоже в ответ поклон ему дал, чем очень Федьке понравился: не часто господа сановитые для простого ратного человека выю прегордую клонят.

– Я, – говорит, – Тимофей Осипов, сын Иванов, Иноземческого приказа дьяк. Послан от господина нашего свет князя Шуйского с приказом тебе, сотник, немедля к Боровицким воротам со всеми людишками твоими выступать. По пути, – говорит, – еще сотню сынов боярских на Якиманке заберем, да, замедля нигде, прямым ходом к князь-боярину Василию Ивановичу под собственную руку!

Федька от гордости приосанился да ус свой мягкий закрутил, как у панов польских научился. Виданное ли дело: ему, дворянишке худородному, бедному, одесную столь родовитой особы в битве стоять! Молодцы Федькины как раз по ту пору коней выводили да в седло садились и, кто услыхал, весьма сердцем возвеселились и саблями забряцали. Посмотрел дьяк Осипов с укоризной и говорит, тихо так, печально:

– Молод ты зело, сотник, и люди твои молоды…

Федька по ту пору зелен еще был, ответил запальчиво:

– Молоды, да удалы! Война, дьяк, молодых любит!

Дьяк ничего не сказал и только, как со двора выезжали, задумчиво так промолвил:

– Крови бы большой не было сегодня… Не приведи Господи, защити, Мать Пресвятая Богородица!

Федька в ответ, ему:

– Как же, дьяк, без крови-то воевать? Мы свою до остатней капли пролить готовы за веру православную да за обиды Руси от злых ляхов-захватчиков. Вот вечор Святых Тайн Христовых все причастились и от грехов очистились – напрасно, что ли?

Дьяк ликом просветлел да в другой раз Федьке и людям его поклонился.

– Исполать вам, – говорит, – юношество честное, православное! Я тоже, – говорит, – твердый пост перед днем сим, словно перед Пасхой Святой, держал, денно и нощно в молитве бдел! И ныне ко всем святым мученикам и угодникам взываю, чтобы не пришлось вам кровь сегодня лить, ни свою, ни, дважды избави Господи, чужую!

– Как же возможно такое? – изумился Федька. – Волю, я чаю, без битвы-то не берут. Где битва, пусть самая даже правая, самая святая, – там и смертное убийство, дьяк.

– Бог даст, без битвы обойдется, – ответствовал дьяк Осипов, и в очах его нечто такое появилось, что, подумалось Федьке, у мучеников тех самых перед подвигом их. – Я самозваному царю близок был, ведаю душу его. В наичернейшей душе, сотник, и в той следы ангела обрящешь! А у него, у самозванца, душа не черная, только заблудшая да гордыней непомерной отягченная. Оттого и овладели ею лукавые бесы во образе чернецов и книжников латинских. Мыслю я ныне, сотник, как под стены кремлевские подступим, воззвать к самозваному Димитрию, к душе его бессмертной и к совести. Дабы не пролил он крови народа, крест ему целовавшего, а явился честью на суд его и обман свой прилюдно раскрыл…

– Разве ж он пойдет, дьяк? – изумился Федька. – Погибнешь только зря! Кто ж сам с престола царского слезет? Разве что Грозный слезал, и то для прельщения и потехи своей кровавой!

Тимофей Осипов только глаза к небу возвел и так сказал:

– По слову человеческому никто от власти мирской не откажется. А воле Божьей противников нет! Уповаю, что не я, многогрешный, днесь самозваного Димитрия к ответу призову, но глас Божий, чрез уста мои недостойные вещающий!

Тут понял Федька, что без смысла ему с дьяком Осиповым далее беседовать. Либо в уме человек повредился, либо действительно мученический венец на нем. Да тут и набатом сполошным по всей Москве ударило, и не до разговоров стало. Такой звон кругом пошел, как на пожар никогда не звонили! Это после уж Федька узнал, что первыми у Илии Пророка на Ильинке в колокол ударили, сам Шуйский пономарям приказал. А тогда показалось: вся Москва-матушка звонит, звучит голосом медным, зычным, зовет сынов своих на славу и на смерть, молит постоять за древние святыни свои, простирая к небу старческие руки потемневших от времени колоколен.

– Гойда-гойда, братья! – зыкнул Федька по-старинному, по-опричному, махнул своим молодцам нагайкой. – В намет!! Поспешай!!!

Хлестнул коня плетью, помчался вперед. За ним – Ванька Воейков с молодецким гиком, Васька Валуев с ухарским посвистом, знаменщик Прошка Полухвостов со значком, а на значке – святой Маврикий на коне белом да в латах златых, точь-в-точь таков, как Федька его ночью видел! Рванула вскачь сотня, только брызги из-под копыт (на Москве завсегда, когда не снег, то лужи)! А вокруг уже бежал, многолюдствовал, поднимался по набату посадский люд. Ярыжные[75] да десятские в тулумбасы[76] колотили, собирая со своих улиц, со слобод сермяжную рать, да орали на все голоса, кто во что горазд:

– Вставай, православные! На вора-самозванца Гришку Отрепьева!

– В Кремль, люди московские! Там ляхи богопомазанного царя Димитрия жизни лишают!

– Братцы, бей смертью латинов да лютеров! Баб ихних на потеху, добро на распыл!

– К оружию, народ! А куда да на кого – не спрашивай! Беги, дурак, куда все бегут!

Посадский люд валом валил на улицы, да все оружные – у ремесленных да торговых людишек завсегда припрятано, чем от лихих людей оборониться! И нынче бежали – кто с секирой, кто с широким копьем-рогатиной, а иные – с луками или с огненным боем. Гомон стоял такой, как на базарный день, однако в общем крике все отчетливее слышался единый призыв: «Бей ляхов! На смерть латинам!» Бабы, как водится, голосили и висли у своих кормильцев на ногах: «Не пущу!» Их гнали прочь пинками да матерщиной: «Пусти, ведьма, зашибу!»

Попадались, однако, и другие ватаги – с дрекольем, с дубьем, рожи лютые, волосы да бороды в колтунах, сами в рванине, а за плечами уже мешки с ворованным барахлом. Кое у кого болтались за опоясками самодельные кистени – верный признак разбойных людишек. Шли они все больше переулками, перекликаясь злодейским посвистом, и рвался им по пятам чей-то жалкий и заполошный крик: «Ой, православные, ограбили меня! Ой, убивают!»

Федька придержал было сотню да за саблю взялся: изрубить-разогнать бы воров, чтоб честной люд не обижали, – дело недолгое, на войну все равно не опоздаешь! Да в ту пору нагнал его дьяк Осипов, что не больно-то ловок в седле был и поотстал.

– Остынь, сотник! – молвил строго. – Сам свет Василий Иванович Шуйский колодникам да острожным сидельцам нынче волю даровал и велел им ослушников своих без пощады бить! Али ты приказ князь-боярина порушишь?

Не порушил Федька боярской воли, только задумался крепко. А ехидный Ванька Воейков, пуще того, шепнул ему украдкой:

– Экое у нас нынче войско великое – шпыни[77] да голь!

На Якиманке, как и сулил дьяк, встретили сотню сынов боярских[78], также дворового князей Шуйских полка. Тоже больше по названию «сотню» – их далеко и до пятидесяти не дотягивало. Были они мрачны и похмельны: как видно, с вечера не Святых Тайн, а хмельных медов да браги солидно причастились. И тоже – все больше молодежь, кто повзрослей да поумнее – по имениям своим сидел, под ляшские сабли лезть не спешил. Только сотник их был уж немолод, седина в бороде серебрилась. Съехались они с Федькой, поздоровкались по новому обычаю – за руку, как у немцев да у ляхов водилось (добрый обычай, его впору и оставить). Поговорили с минуту, больше недосуг было. И так поняли: смогут в добром согласии один подле другого биться, плечом друг друга подпереть. Хорошего вояку сразу видать по повадке! Дальше обе сотни вместе пошли, до самой Красной площади. Вскачь уже не гнали, трусили мелкой рысью. Должно быть, сыны боярские вчерашний хмель растрясти боялись!

Народ повсюду рогатки через улицы ладил, а где и возами дорогу запружал. Приходилось лаяться матерно, плетьми да саблями грозить, чтоб разгородили. «Не взыщи, начальный человек! – оправдывались посадские головы. – Это мы от вершников ляшских бережемся, дабы конны в Кремль на подмогу своим не пошли!» Сие по уму было, что и сказать…

А дальше все не так пошло, криво как-то, гадко, страшно. Не как ждал Федька с молодцами его, а как завсегда на войне бывает! Славы не было, лишь смятение великое и смертоубийство – тупое, звериное, жестокое. Не сыграли в Кремле тревогу серебряными голосами ляшские трубы, не хлестнул со стен свинцовый град, не распахнулись Успенские ворота, выпуская на сечу сомкнутые ряды латной конницы польской. Чего бы им было распахиваться, коли и так были настежь раскрыты, при них – ни воротников, ни стрельцов, народ толпою туда-сюда ходил, словно не знал, где приткнуться, что свершать. Облупленные стены Кремля жалко щерились пустыми бойницами, только воронье с зубцов мудро поглядывало на безумства людей. Вороны на Москве людишек не страшатся: людишки-то больше друг на друга силки ставят!

По всей Красной площади уже вовсю веселье шло: посадский люд да рвань всякая толпою лавки да лари торговые крушили, аж треск стоял. Не для грабежа – по раннему часу в них ни купцов, ни товара не было – так, для удалого разбоя! Подле Иверской Божьей Матери первым делом кабак разнести успели. С веселой бранью, с прибаутками катили на площадь бочки с хлебным вином, разбивали да прямо из бочек и пили – кто из горсти, кто из шапки. Одна бочка вовсе распалась – так с земли пили, из луж, чисто свиньи. Федьке сперва показалось, что на воротах кабака кукла тряпичная болтается, вроде той, какую скоморохи показывают. Потом догадался: человек это, удавленник. Целовальника[79], что ли, вздернули за то, что ляхам горилку продавал… На площади тоже кого-то били, и дубьем, и ногами. Он выл. Весь в кровище да в грязи – не поймешь, поляк ли, свой ли.

– Вон он, вон государь наш князь Василий Иванович! – вскричал вдруг дьяк Осипов, протягивая вперед руку с указующим перстом. Федька поглядел – и правда, стоит близ Лобного места князь Шуйский, верхом. Мерин под ним смирный, не любит князь норовистых коней, однако статный и масти бесценной – тигровой! Сам князь облачился как на брань – кольчуга с зерцалом, наплечники да налокотники в затейливой резьбе, на голове – шелом островерхий. Тот самый доспех, что Федька на нем в счастливой битве при Добрыничах видел, – на удачу, на счастье! А подле – целая толпа вершников, кто в доспехах, при оружии, а кто в ферязи[80] златотканой, в шапке горлатой, бобровой.

– Вот он, корень боярский, Святой Руси надежа, веры православной опора! – умиленно вскричал Тимофей Осипов и даже руки горе воздел, не страшась с коня кувыркнуться. – Вот Голицыны, князья, да Михайло свет Татищев, да другой Михайло – Салтыков…

– Погодь, погодь, дьяк! – спохватился Федька, заметно поостыв при звуке сих гордых имен. – Так они ж первые самозванцу приспешники и наперсники были! Нету ли тут измены?

Но дьяк Осипов уже не слушал его. Высоким, хорошо поставленным голосом восклицая здравицы родовитому боярству, он раздвигал конем буйную толпу и правил прямиком к Лобному месту. Федька зло обернулся на своих людей, которые заметно приуныли и вполголоса вели меж собой те же крамольные разговоры:

– Ну, что застряли, бездельники? Али вечно прожить думаете? Мы Шуйскому крест целовали, будь что будет… А ну за мной, ребята!!

Народ галдел, зыркал исподлобья, недобро, угрожающе, иные норовили и палкой по конским ногам ударить. Пришлось плетьми поработать, пока к Лобному месту пробрались. Сыны боярские, что следом шли, за сабли взялись да раскроили пару горячих голов – народишко и осадил, сдал назад. «Не дело, – подумал Федька. – С ляхами-то еще не схлестнулись, а уже своих бьем…»

Князь Шуйский смерил невеликую конную рать острым стремительным взглядом из-под затененных шеломом кустистых бровей. Снял латную перчатку и желтым костистым пальцем с кривившимся, как звериный коготь, твердым ногтем поманил к себе дьяка Осипова:

– Ты что ж подвел меня, Тимоша? – молвил он почти ласково, но дьяк вдруг посерел лицом и затрясся словно осиновый лист, чего Федька от него никак не ожидал. – Где здесь две сотни? Одной и то нет.

– Прости, князь-батюшка! – залепетал дьяк, оправдываясь. – Две, как есть две! Вот, изволишь видеть очами своими ясными – сотника-то два! Бегут с Москвы, государь мой Василий Иванович, ратные людишки…

– А мы, князь, каждый за двоих биться станем, вот и будет нас двести из ста! – осмелев, выкрикнул Федька, больше для того, чтобы вернуть душе предательски уходивший боевой запал.

Шуйский метнул на него цепкий взгляд, узнал:

– А, это ты… – Имени не вспомнил, засмеялся, щеря некрасивые острые зубы. – Тебе бы только биться, аника-воин! Коли по-моему пойдет, битвы и вовсе не будет! Полячишки-то из Кремля все как есть вышли, сие от верных соглядатаев ведомо. А роту Маржеретову[81] и стрельцов я нынче сам именем царевым на покой отослал! Никого при Гришке-расстрижке нету, окромя Маринки и ее бабья! Так что не страшись, войско, ступай за мной в Кремль. Вы мне расстригу только не упустите да Маринку изловите!

Федька оторопело обернулся к своим молодцам. Те являли собою картину самых разных переживаний: иные зло и расстроенно плевались, другие же, наоборот, спешили снять шапки и облегченно перекреститься на тусклую позолоту головы Ивана Великого.

– Может, оно и к лучшему! – пробубнил подле Ванька Воейков. – Хитер наш князюшка, чисто лис старый, все наперед усмотрел да устроил… Ежели сам себя не перехитрил, все – крышка самозванцу! А коли облажался – крышка нам…

– Это тебе крышка, Ванька, ты прежде драки обдристался! – презрительно пробасил Васька Валуев и решительным жестом взвесил в мощной ручище свой тяжелый чекан[82]. – А мне – забава! Я хитростей да обманов не разумею. Я вот этим клевцом – по башке супостата!!

Он тронул коня и, подъехав к Федьке вплотную, с неловкой дружеской заботой хлопнул его по плечу (Федька невольно крякнул и покренился в седле):

– Ты, Федя, не робей! Раз мы тебя сотником прокричали, и ты за нас, и мы за тебя! А кто запамятовал али забыл – во!!!

С этими словами он красноречиво показал боевым братьям здоровенный кулак. После, нисколько не чинясь званием и саном, обернулся к князю Василию Шуйскому и рявкнул:

– Чего ждешь, княже? Веди нас на скомороха Гришку! Мне, что ль, тебе дорогу показать?!

В конной толпе бояр послышались одобрительные смешки. Важные надутые Голицыны смеяться не стали, а неодобрительно переглянулись. Но смуглый и чернобородый, словно перс, Михайло Татищев вдруг выхватил из-под ферязи короткий клинок с устрашающим лезвием – прямым, широким, сходящимся к концу в смертельное острие, – должно быть, привезенный им из посланства в грузинские земли, и воскликнул громогласно:

– Веди нас, Василь Иваныч! На погибель самозванцу и ближним его!

Шуйский недовольно передернул латными плечами, будто бы поежился от внезапного холода в это ясное майское утро. Своим изворотливым и лукавым умом он сумел превзойти все препятствия, все преграды на пути к желанной цели, и все же в эту минуту ему было страшно. Вступить с войском и мятежной толпой в древнюю обитель царей московских, куда поколения его предков входили чинно, со страхом Бога и великого государя, опуская очи долу и склоняя чело…

Федька, стоявший совсем близко к вождю московского восстания, явственно слышал, что бормотал себе под нос в эту минуту слабости и сомнения вельможный князь:

– А, чтоб вам повылезло, тати, клятвопреступники, псы шелудивые… Как вору крест целовать – вы первые! А как на вора идти – нет вас, старшой за меньшого хоронится… «Веди, Васька! Вперед, Васька!» У, ироды!! Ничего, спознаете вы Ваську Шуйского! Юшкой у меня умоетесь… Ужо постукаете, постукаете мне челом, змеи подколодные…

Князь вдруг гордо вскинул голову, и его шелом ярко сверкнул в лучах восходящего солнца. Правой рукой он обнажил саблю и высоко вскинул ее над головой заволновавшейся толпы, а левой сорвал с груди золотой наперсный крест и воздел его к небу.

– Отцы и братья! – Его голос загремел, заставляя умолкнуть разбойные крики мятежа. – Постоим же за веру православную! Ударим вместе на злого еретика-самозванца, на поганую Литву! Помоги Господь и Пресвятая Богородица!

Толпа ответила утробным ревом. Он пронесся над морем сермяжных колпаков, куньих и заячьих шапок, овчинных треухов, нечесаных голов и стальных шеломов, ударился о кремлевские стены и вернулся немолчным грозовым раскатом. Людское море плеснуло всей силой под выщербленные своды Спасских ворот. Сотня Федькиных дворян и сотня сынов боярских попытались образовать в этом море нечто вроде остроносой ладьи, стремящейся вперед, внутри которой двигалась кучка бояр и знати.

На паперти перед Успенским собором князь Шуйский остановил коня. Народ толпился позади, судорожно сжимал нехитрое свое оружие, с привычной робостью обнажал головы перед святыней и ждал развязки. Гомон голосов затихал, тем явственней вспыхивали пламенем ярости или дымом страха отдельные выкрики. Посадские люди и холопы, ратники и голь перекатная со страхом озирались на величавые стены кремлевских соборов, на безмолвные и темные окна царских палат, таившие неведомую и тем более страшившую угрозу. Кремль давил мятеж без польских латников, без мушкетеров Маржерета, без сопротивления – одной своей древней и безжалостной мощью, неизбывной злобой кровавых призраков прошлого, реявших меж этих стен.

Яркая кучка бояр первыми сдержала коней, злорадно позволяя Шуйскому почувствовать себя одиноким и беззащитным посреди неровного черного прямоугольника Соборной площади. Только две частые цепочки конных служилых людей продолжали защищать вождя мятежа, и тем отчетливее виделась их малочисленность по сравнению с попятившейся толпой. Верховые московские дворяне и сыны боярские напряженно слушали дробный стук копыт по брусчатке и частый тревожный стук сердец. Рукояти пистолей и древки копий скользили во внезапно вспотевших ладонях, глаза искали врага и не находили его нигде… Или находили повсюду? Жутко, жутко было им в молчавшем каменном мешке. Неистовствовавший над Москвой набат и грохот дальней перестрелки едва пересекали воздушную границу над этими стенами и казались здесь непотребной и бессильной издевкой…

Вдруг некий человек, черный, будто дух мести, с громким криком рванулся вперед из толпы, неловкими широкими скачками пересекая Соборную площадь. Он пробежал мимо застывшего, словно конная статуя, Василия Шуйского, проскочил между рядами конников и рухнул ниц перед Успенским собором, черный на черном камне. Человек раскинул руки крестом и несколько мгновений оставался недвижим, потом рывком поднялся на колени, широко осенил себя крестным знамением и простер руки к надвратному образу Владимирской Божьей Матери. Это был дьяк Тимофей Осипов, один решившийся среди всеобщего малодушия потрясти мертвенный покой Кремля.

– Мати Пресвятая Богородица, – молился он громко и отчаянно, – смилуйся над нами! Не попусти вору и еретику подлинному расстриге Гришке Отрепьеву ругаться над православной верой! Ты ведаешь, Царица Небесная, кто единый владыка над нами! Тот же Гришка велел писать себя в титулах и грамотах «цезарь непобедимый»… Слово сие есть по закону христианскому Господу нашему Иисусу Христу грубо и противно! Укрепи меня, Царица Небесная…

Дьяк внезапно оборвал свою странную молитву, обернулся к толпе, к боярам, к воинским людям и широко перекрестил их. Федька не раз потом вспоминал этот прощальный крестообразный взмах руки странного и непонятного человека, с которым Богу или судьбе было угодно свести его на несколько кратких часов страшного дня. С годами воспоминание не угасало, а становилось все яснее, отчетливее. Сотник мог поручиться, что расширенные пронзительные глаза дьяка Осипова задержались тогда на нем… Иначе почему бы тогда Федька вдруг закричал во всю глотку:

– Стой, дьяк!! Без меня не ходи!.. Сотня, слезай, пеший строй!!!

Но Тимофей Осипов уже пересекал площадь своим скорым то ли шагом, то ли скоком. Он стремился к высокому белокаменному крыльцу царевых палат, изукрашенному затейливой резьбой. Казалось, своим одухотворенным стремлением он был способен проломить, разнести в щепы тяжелые, окованные железными полосами двери…

Федька сам не заметил, как соскочил на землю, как привычным жестом выхватил из седельных кобур пистоли, один сунул за пояс, в запас, второй взял в левую руку… В правой – сабля! Его молодцы, божась и чертыхаясь, бежали справа и слева, он видел, как сверкает у них в руках сталь.

– Коней-то оставили! – причитал на бегу Ванька Воейков. – Покрадут у нас коней!

Дьяк Осипов был уже подле дверей. Он высоко занес сжатую в кулак руку для рокового удара, которым, по его разумению, и должно было вызвать самозванца на суд народный. Но двери вдруг послушно приоткрылись, высунулась бородатая башка в немецком шлеме, длинная жилистая рука цепко ухватила дьяка за ворот и увлекла вовнутрь. Ого, значит, есть все-таки у самозванца верные стражи! Судя по глубокой каске с гребнем, а больше – по широкой огненно-рыжей бороде и красной роже, которые имел во всем Кремле единственный человек – капитан алебардщиков Фюрстенберг, – во дворце именно сия ближняя дружина ложного царя, составленная из немецких наемников. Ну, будет потеха!

Двери снова захлопнулись, и Федьке, уже прыгавшему вверх по ступеням, не хватило каких-нибудь двух шагов, чтобы вставить между створками клинок сабли. Он навалился на них всей тяжестью, но тщетно: изнутри с ржавым скрежетом опускались засовы. Подле бухнул в дверь всей тяжестью своей туши Васька Валуев – с тем же успехом, вернее, без успеха. Подоспели, набежали остальные дворяне, замолотили в дворцовые ворота кто прикладом пищали, кто рукоятью сабли.

– Открывай, колбасники! Все одно войдем, немчура, – хуже будет!! – кричали и вопили Федька и его московские дворяне, прогоняя свой страх. – Пусти дьяка на волю! Коли хоть один волос с его головы…

С треском распахнулось ближнее дворцовое окно – как видно, присохшие от времени створки кто-то в спешке отодрал «с мясом». Тяжелое тело человека вдруг вылетело из проема, на мгновение мелькнуло в воздухе громадным черным нетопырем и глухо шмякнулось на брусчатку.

– А-а-а-а!!! – истошно завопил Федька, не подумав, что сотнику не пристало так кричать при своих людях. Под стеной, где кисли зловонные лужи мочи (должно, алебардщики да слуги ночью «отливать» бегали), лежало распростертое тело дьяка Иноземческого приказа Тимофея Осипова… Обращенное к небу лицо было раскроено пополам страшным ударом, один глаз вытек, но второй взирал из этой кровавой маски с мертвым безразличием. Кровь быстро растекалась вокруг, кощунственно мешаясь с нечистотами. Тесня друг друга, молодые дворяне перегибались через перила крыльца, глядели на мертвого в каком-то странном оцепенении.

Створки раскрытого окна хлопнули вновь, да с такой силой, что просыпались вниз хрустальным дождем слюдяных осколков. В темном полукружье появилось перекошенное ненавистью лицо человека, гладко выбритого, со стриженными на иноземный манер волосами, от ярости, казалось, стоявшими дыбом вокруг головы.

– Прочь пошли, прочь!!! – закричал он, выставив наружу тяжелую алебарду и угрожая ей. – Я вам не Годунов, холопы!!!

– Гляди, братцы, это ж он! – ошалело воскликнул один из дворян. – Дмитрий Иваныч!

– Гришка, дурень! – поправил второй.

– А-а-а-а, козел смердячий!!! За дьяка, за дьяка сдохни! – заорал Федька, у которого от ярости покраснело перед глазами, и, вскинув пистоль, выпалил в это ощеренное ненавистное лицо. Пуля впилась в штукатурку далеко от окна, оставив крошечное темное пятнышко, но следом за своим сотником принялись вопить и стрелять все молодцы – подоконник выщербило пулями, посыпалась каменная крошка, полетели щепки. Лицо исчезло, следом с лязгом втянулась алебарда.

На крыльце раздались веселые и издевательские крики:

– Кажись, попали, братцы! Кокнули еретика, как жабу!

– Да нет, не кокнули, он только обосрался!

– К Маринке своей побег, портки менять!

– Эй, Гришка-расстрижка, высунь харю-то, а то я пальнуть не успел!

Федька трясущимися руками пытался перезарядить пистоль, зелье сыпалось из хоботка пороховницы на руку, мимо ствола. Но душа вдруг стала спокойной, холодной, злой. Слова приказаний сами слетали с губ:

– Ванька, двери тут крепкие, прикладом не возьмешь. Надобно бревно сыскать, да потяжелее. Заместо тарана… Прошибем!

– Федя, глянь, – не совсем твердым голосом отозвался Воейков. – Остальные-то… Стоят и смотрят, аспиды! Ни туды, ни сюды…

– Пущай смотрят. Ну их к бесу! Сами управимся…

– Эй, эй, дворяне! – раздался вдруг чей-то удалой развязный голос. – Чегой-то сами? Нам тоже охота с Гришкой-расстрижкой топориками в лапту сыграть!

На крыльцо взбежал хмельной молодой мясник – румяный, вихрастый, в красной рубахе, в засаленном кожаном переднике. В толстенных волосатых ручищах он вертел, словно игрушку, тяжелый топор с широким лезвием, весь в брызгах крови – не поймешь, человечьей ли, бычьей ли… Следом за ним валила густая ватага посадских – самых отчаянных голов, кабацких забияк, которым после чарки сам черт не брат. С матюгами они волокли тяжелые ломы и секиры.

– Посторонись-ка, начальный! – Мясник без всякого почтения подвинул Федьку плечом и с размаху громыхнул топором в дворцовые двери. Набежавшая ему на подмогу буйная братия дружно взялась громить и раскачивать створки. И, как первый обрушившийся в горах камень страгивает неудержимую лавину камнепада (сам Федька в горах не бывал, от заезжего гостя из земли грузинской слыхал, больно тот красно рассказывал о горных вершинах до поднебесья!), так следом за первой ватагой хлынула к царским палатам вся толпа – сотни, тысячи душ.

Василий Иванович Шуйский спешился и, передав поводья коня холопу, подошел неспешно, словно хозяин, – посмотреть, как работники его труждаются. Сыны боярские окружали его плотным кольцом, не пуская до князя-боярина подлый народ. За его спиной теснились братья Голицыны, Салтыков, Татищев, другие вожди мятежа.

– Эй, народ! Постой браму крушить! – закричал вдруг из выбитого дворцового окна зычный и сильный голос. – Умолкни! Се аз рек, боярин Петр сын Федоров Басманов! Осади назад – я выхожу!

То ли сила этого властного и бестрепетного голоса была такова, то ли имя прославленного воеводы, не раз заступавшегося перед самозваным царем за православный люд, было таково, что разбойный крик на площади стих и люди послушно отступили с крыльца. Федька махнул своим молодцам, чтобы они встали на ступенях, как бы ограждая дорогу именитому переговорщику.

Порубленные двери распахнулись и тотчас вновь захлопнулись, выпустив на красное крыльцо Петра Басманова[83]. Он был одет по-русски, в красный, богато расшитый галунами и кистями кафтан, с саблей у бедра, однако без шапки, и легкий утренний ветерок чуть шевелил его густые темные кудри. Окинув взглядом множество обращенных к нему лиц и едва задержавшись глазами на Шуйском (тот нервно дернул себя за бороду и отвернулся), Басманов спросил, казалось, негромко, но так, что его услышали и задние в толпе, стоявшие подле самой звонницы Ивана Великого:

– Чего хочешь ты, народ православный?

– Не хотим злого еретика Гришки Отрепьева! – высоким срывающимся голосом выкрикнул за всех Михайло Салтыков.

Народ подхватил его призыв нестройным смутным хором. Воспользовавшись тем, что стоял ближе всех к Басманову, вставил свое слово и Федька:

– Справедливости хотим! Почто ни в чем не повинного мужа, ученого дьяка, убил?

Басманов обернулся к нему, словно счел этот вопрос наиболее достойным ответа:

– То не я убил! Немчин Фюрстенберг алебардой ударил, я помешать не поспел…

– Немчин?! – вспыхнул Федька. – Так скажи ему, пусть на меня выходит, меня убить! Я-то при сабле!

Но Басманов уже не слушал его. Воздев руки и раздвинув ими угрожающий гул толпы, он горячо заговорил голосом, который привык потрясать поля сражений:

– Почто не хочешь царя Дмитрия Ивановича, народ московский? Почто ругаешь и лаешь богопомазанного властителя Руси? Он ли не был милостив к тебе? Дал посадским да торговым людям многие вольности, а холопам обещал послабления! Рассыпал тебе злато, поил вином, веселил тебя играми и потехами!

Кое-кто в толпе, переглядываясь, согласно закивал. Иные, напротив, злобно грозили Басманову кулаками и оружием:

– Не надобно нам от еретика вольностей! Не видано было на Руси святой плясок бесовских! Скоморох твой царь!! Ляхам продался!!! Выдай нам плута и обманщика!

Но поколебать Басманова, не оказывавшего страха даже перед вражьими полчищами, было непросто. Он протянул руку к боярам, стоявшим под крыльцом, и обратился к ним:

– Господа отцы и братья! Не вижу среди вас единого, кто не был бы обласкан и щедро жалован царем Дмитрием! Ты, Михайло Салтыков, кого он называл другом и поверял в державные замыслы свои! И ты стоишь здесь, средь мятежа, требуешь его венчанной головы и смеешь поднять глаза? Ты, Татищев! Не ты ли был милостиво прощен государем на пиру за свои хмельные и предерзостные крамолы на него, хотя Грозный пробил бы тебе посохом башку, не вставая из-за стола? Ты, князь Шуйский! Не ты ли ждал лютой смерти на Лобном месте за вины свои, не тебя ли надежа-государь помиловал и очистил от всех вин по великой своей доброте и милосердию? Не взял ни казны, ни имения, ни чести твоей! Так ли карали своих ослушников кровавый Иван и злодей Бориска?

– Твой царь – самозванец! Он поругал православную веру! – не совсем уверенно подал голос Шуйский. Федьке, жадно ловившему каждое слово, показалось, что и возразил-то князь-боярин больше для того, чтобы не совсем позорно было пойти потом на попятный.

– Не клевещи, князь Василий! – грозно сверкнул очами Басманов. – Слушай, народ, и вы, бояре да дворяне! Наш надежа-государь верен православной вере! Вам ведомо, как усердно отправляет он все обряды Святой Соборной и Апостольской Церкви нашей! Узнайте, что вечор царь Дмитрий Иванович изгнал лукавых латинских иезуитов, истинно злоумышлявших на православную веру…

Смятенный шум пронесся над толпой при этом известии… Но прежде чем Басманов успел продолжить, в воздухе со свистом мелькнуло нечто похожее на светлую полоску стали, и вернейший защитник царя Димитрия ухватился за горло, со свистом выхаркнул черную кровь. Меж ключиц у него торчал, засев по самую рукоятку, тяжелый длинный нож Михайла Татищева. Федька, остолбенев, с ужасом смотрел, как прославленный воевода тяжело пал на колени, попытался непослушными руками вырвать из раны оружие. Но тут к нему с ликующим криком бросился, скача через две ступени, Татищев и, вцепившись Басманову в волосы, рванул тяжело раненного на себя, сбросил его с лестницы вниз.

– На погибель подголоску самозванцеву! – заорал он, прыгая на еще трепещущее тело и топча его ногами. – Бей изменника, кто в Бога верует!

На упавшего Басманова тотчас злобно накинулись десятки людей. Федька со страхом и омерзением отвел глаза. Одно он мог утверждать потом совершенно точно: знаменитый воитель до конца остался тверд, не подарив своим убийцам ни вопля ужаса, ни стона боли…

…Приволокли толстенное сосновое бревно, которое, как видно, заготовили, чтобы топить печи во дворце, да не успели напилить на кругляши. Дюжина здоровенных мужиков враскачку, утробно ухая в такт ударам, принялась раз за разом впечатывать этот самодельный таран в створки ворот. На крыльце распоряжался Михайло Татищев, как видно, привезший из посланства в Кахетинское да Картлийское царства не только умение ловко метать ножи, но и изрядную долю мужества. Собрав вокруг себя Федькиных дворян да сынов боярских из другой сотни, он деловито распоряжался:

– Как падут врата сии, вы, люди ратные, разом с огненным боем и входите! Коли немецкая стража сразу не сдастся – бей смертью! Наипаче же сразу идите в покои лжецаря и царицы и имайте обоих… Кто противиться станет – бей смертью!

Остальные бояре, и в первую голову сам князь Шуйский, молча торчали под крыльцом и, задрав бороды, смотрели наверх. Их вполне устраивало то, что руководить святотатственным сокрушением царского дворца станет кто-то иной, они же – пожнут плоды.

– И-и-и-ух!!! – вдарили в двери самочинные таранщики. Им ответил надсадный, протяжный скрип. Медленно, словно нехотя, одна из створок дворцовых дверей завалилась вовнутрь. Вторая повисла было на одной петле, но ее докончили топорами.

– Пошли, братие!!! – призывно крикнул Михайло Татищев, выхватил из-за пояса длинную пистоль персидской работы с затейливо выложенной перламутром рукояткой и первым бросился в темный провал дверей. Федька, его молодцы, сыны боярские со своим немолодым сотником, какие-то посадские смельчаки с рогатинами и секирами – все хлынули следом. Знаменщик Прошка Полухвостов сделал древком сотенного значка какой-то хитрый прием, и святой Маврикий на своем белом коне гордо вплыл в царские покои, не поклонившись, а только став как бы меньше ростом. Ловок был Прошка со знаменем, всегда умел носить его прямо, ратоборно. Никогда не кланялся святой Маврикий, ни в сече, ни на походе, ни под низкими сводами самого мрачного вертепа…

В полутемных сенях царских покоев их встретил гулкий лязг и стук железа. Дюжины три нарядных немцев-алебардщиков, сбившись кучей в углу, бросали под ноги победителям свое оружие. На наглых бородатых рожах этих спесивых наемников застыло непривычное выражение страха и растерянности.

– Erbarme dich über uns![84] – раздались испуганные грубые голоса. – Ваш змилуетца над нас! Ми здавайтц наш заднитца!..

Стражников окружили, с угрозой наставляя оружие, а кому и отвешивая увесистые пинки.

– Wo Majestät? Verstehen?[85] Где самозванец, отвечай, колбаса! – спрашивал Татищев, размахивая своей изукрашенной пистолью.

Несколько дрожащих рук неопределенно указали в глубину покоев:

– Kaiser бежаль zurück!.. Бежаль в зад!!! З ним Herr Hauptmann[86] Фюрстенберг…

Татищев властно махнул рукой сынам боярским и дворянам:

– Ищите! Он не мог далеко уйти!

Федька и немолодой сотник сынов боярских быстро и деловито поделили дворец:

– Ну, сотник, давай со своими дворянами в горние покои!

– Добро! А ты со своими – по приземлию[87] да по службам[88] пошарь: может, там самозванец сныкался.

Вековая тишина роскошных царских палат рассыпалась мелкими осколками от грохота тяжелых воинских шагов, переклички сильных голосов, лязга и стука железа. Где-то вспыхнул и замер пронзительный женский крик: как видно, какая-нибудь из панночек двора царицы Марины спросонья да со страху выскочила прямиком на воинских людей…

Федька со своими бросился в темный простенок, к узкой каменной лестнице, ведшей наверх. Впереди внезапно мелькнула белая маленькая фигурка, неловко прыгавшая вверх по ступеням, – женская, и прехорошенькая, сие было сразу видно. Федька было закрестился, подумал: призрак какой-нибудь из злосчастных мучениц дикой похоти царя Ивана Васильича Грозного от их топота да гогота пробудился. Да быстро понял: живая это девица. Призрак-то парит легко, бестелесно, а ей, бедняжке, тяжко было по лестнице подниматься: рубашонка на ней заморского шелка, узенькая, снизу вроде как в оборку собранная. В такой не больно побегаешь: ноги запутаются! Подобрать бы ей подол да и помчаться во всю прыть, но гнушалась панна ножки свои белые, стройные злым московитам показать, спесива была.

– Гляди, братцы, мясо, мясо! – весело и разбойно закричал Ванька Воейков, который был сладострастен. – Имай польскую ярочку! Ой, лакома!

И действительно, фигурка у паненки была хоть куда, где надо – тоненькая, а где надо – соблазнительные округлости так и перекатывались под почти прозрачной тканью. И волосы из-под плата по спине вились – длинные, темные, словно волна… Загалдели молодцы, ручищи растопырили и бросились в угон девушке, забыв про самозванца и про службу свою воинскую.

Тут Федька понял: быть беде, коли не унять кобелей блудливых! Выхватил из-за пояса пистоль (благо вторая, заряженная, оставалась) и бахнул прямо в расписной потолок:

– А ну в строй, жеребцы! Не замай панночку, мимо пробегай!

Но бедняжка перепугалась, похоже, от грохота да от голоса его грозного, сомлела, ножки у нее подкосились, села она на ступеньки и личико ручками нежными закрыла – делайте, мол, звери лютые, что хотите, слаба я против вас! Федька первым подскочил, схватил девчушку за плечи, поднял и широкой спиной своей от охальников закрыл. Не совсем бережно получилось, к самым перилам притиснуть беглянку пришлось, дабы проходу воинского строя не помешала. Она задрожала вся, забилась, запищала, словно зверек малый, – боронилась, думала, видно, что он снасильничать ее хочет. Пришлось Федьке шустро припоминать польские слова, которые, бражничая с панами на Москве, выучил.

– Не бойся, панна, – сказал он ласково. – Никто тебя не тронет. Ты дай только войску моему храброму пройти!

А после, через плечо, по-русски да с матюгами:

– Ну, живо наверх, бездельники, так вас растак!!

Отпуская походя сальные шуточки и ехидные смешки, сотня протопала наверх. Вот и два замковых, пыхтя, пробежали – братаны Мыльниковы, Митрошка да Ерошка, оба приземистые, вихрастые, драчливые, словно кочеты бойцовые. Их потом обоих под Клушином убили: как побежало от ляхов войско шуйское, не схотел Ерошка раненого брата бросить, их вместе гусары кончарами и посекли…

Глядя больше в быстро удаляющиеся по широкому дворцовому переходу спины сотни (не отстать бы, позору не оберешься!), Федька схватил девушку за руку и втащил ее за собой наверх. Толкнул в двери ближайшей из комнат:

– Ступай, паненка, схоронись где-нибудь! Да нашим не попадайся…

И вприпрыжку бросился догонять своих, только саблю на бедре придерживал, чтоб бежать не мешала.

Покои дворцовые они пробежали на редкость скоро, обшаривая по пути все комнаты и закоулки. Нигде ни души не было, даже холопы и слуги попрятались. В конце концов забежали в чудную одну комнату. Все стены изразцами цветными выложены, свежая еще кладка, в углу печь, также изразцовая, а посреди – лохань великая, с головой влезть можно, серебряная, разными дивными рыбами да грудастыми русалками украшенная. Под лоханью же малая печурка вделана, чтобы, когда моешься, воду подогревать можно было.

– Это у них, верно, вроде бани! – догадался один из дворян. – Чудно как! В корыте мылись, будто детишки малые…

– В лохани сей Маринка, еретичка злая, да Гришка-самозванец голышом плескались для телесного наслаждения! – смачно причмокивая губами, пояснил Ванька Воейков, считавшийся знатоком всяческих блудных увеселений. – А бывало, с Маринкой туда две «панны покоевых», холопки по-нашему, влезали, обратно телешом, да кожу ее белую мочалом из шелковых нитей банили!

Ребята так уши и поразвесили! «Сказывай, – галдят, – дальше, Ванька!» А Васька Валуев только грохнул об кадку чаканом своим (дыру пробил) да говорит досадливо:

– Убег от нас Гришка-расстрижка. Чего, братцы, пошумели, попалили, пора и честь знать. Веди нас, Федька, вон отселе! Лучше поищем отобедать чем бог пошлет. Мы ж не тати какие – по чужим мыльням шарить… Ничего здесь более, окромя разбоя, не будет!

Федька и сам об этом подумывал. Мыслил: не такой человек самозванец, чтобы так просто попасться. Должно быть, уже коня где-нибудь нахлестывает, ляхов своих на брань поднимать спешит… Впереди еще битвочка славная! Да только тут снаружи такой гомон да крик поднялся, стрельба частая посыпалась, железо где-то залязгало. Все разом боевым духом воспрянули: бой во дворце идет! Не иначе, САМОГО обложили – он-то без брани не сдастся, больно ловок да смел!

Гурьбою кинулись дворяне на звук борьбы, а во дворце уже вовсю лихой грабеж идет. Набежали людишки какие-то, по виду – кто голь перекатная, кто холоп, а кто и вовсе сволочь острожная. Иные лари разбили, парчовые да бархатные одежды прямо на вшивую сермягу натягивают, другие ковры ножами режут да в трубку сворачивают, а третьи просто крушат все, что под руку попадет. От служилых людей шарахались, но хабара своего не бросали.

А вот посадские кучей бегут, все оружны, и на плечах длинную крепостную пищаль несут, не иначе – с кремлевской стены снятую. Подбежал к ним Федька, спрашивает:

– Что деется? Где битва, православные?

Отвечают ему:

– У покоев царицыных! Там лях за дверями засел, к Маринке войти не пускает. Из пистолей палит – должно, ляшки Маринкины ему заряжают! А кто подберется – саблей сечет! Двоих сынов боярских насмерть зарубил и еще немало крещеного люда.

Федька сначала не понял:

– Держись, воинство православное, сейчас мы подоспеем, всех супостатов побьем! А сколько ляхов? Сочли ли?

– Как не сосчитать, – отвечают посадские. – Один он там, лях-то. Злой – страсть: «холерой ясной» да «пся кревами» лается!

Засмеялся Федька горько, плюнул в сердцах. Всего-то славы, что верного слугу Маринкиного всем миром бьют! С одним-то ляхом без пушки совладать не могут, а коли поболе бы их в палатах было?

– Волоките пушку свою, – сказал он посадским, а друзьям-дворянам молвил разочарованно: – Пошли, что ли, братья, и вправду поварню поищем, есть-пить раздобудем. Прав Васька, тут только разбой да срам!

Молодцы согласно головами закивали. Против единого ляха, пусть даже наиискуснейшего бойца, скопом идти было стыдно и гадко. Побрели неспешно, по сторонам глазели, беседовали на ходу между собой, все больше о том, будет ли сегодня еще битва или так все и кончится. Одни говорили: еретику Отрепьеву не с руки нынче в городе биться, вся Москва на него поднялась. За город он побежит, и ляхи с ним, там ополчатся и вновь воевать придут. Другие спорили: с чего бы самозванцу Москву отдавать, коли его войско уже в ней? На улицах борониться станет, а коли одолевать начнет – на Кремль ударит. Третьи же полагали: Гришка-расстрижка…

– Гришка-расстрижка сыскался! Держи его, держи, православные! – раздался вдруг истошный вопль. Прямо на дворян выскочил из глубины какой-то молодой парень в рубахе распояской, с выпученными глазами. Дворяне тотчас окружили его, возбужденно расспрашивая: где сыскался? Куда бежать? Тот только ртом воздух ловил: от изумления великого язык отнялся, что ли. Пришлось пару раз съездить олуха по загривку – тотчас заговорил:

– Там, в дальних покоях его нагнали! Бежит, песий сын, а с ним немчин рыжий в железной шапке. Мы с ватагою его хватать, а он, еретик, за саблю – и ну махать! Мы, вестимо дело, попятились – страшно… А плут-расстрига облаял нас «холуями боярскими», да еще матерно, и как сиганет в окно! Немчин за ним. Там стену, стало быть, чинили, подмостки и понастроили… Немчин-то слез путем, а под Гришкой доска подломилась. Он как грохнется оземь! Ногу, видать, поломал, аспид, да башку расшиб. Немчин его через Житный двор волоком потащил… Ой, православные, держи вора, уходит окаянный!!!

Федька только встряхнул малого за ворот так, что у него зубы заклацали, да велел:

– Показывай, живо!

Остальным молодцам приказа было не надобно. Они бросились вслед за своим сотником, на ходу выхватывая сабли из ножен. Такая слава сама шла в руки – грех упускать! Только бы поспеть! Выбежать из дворца, да за угол, да вдоль стены, да снова за угол… Вот там и есть Житный двор, а за ним Помойные ворота. Эх, не ушел бы вор Гришка через них – самая ему дорога, скверноводцу… Не попусти Господь!

– Поспешай, поспешай скорее, братцы родимые, благодетели! – кричал Федька, но его ребята и без того мчались во всю прыть. Было куда спешить – им, простым служилым дворянчикам, первейшего Руси врага и обидчика споймать – куда как лестно!

Они уже почти добежали, за угол завернуть оставалось, когда там вдруг слитно и сильно громыхнул пищальный залп и сразу же, прежде чем успели прорваться криком боли и страха десятки голосов, – еще один! А потом навстречу Федькиной сотне густо побежали мятежные людишки – глазища выпучены, пасти раззявлены, кричат, руками машут, оружье свое немудрящее на бегу бросают. Раненых волокут – те орут да стонут, кровища хлещет.

– Спасайся, православные! – вопль стоит. – Гришке окаянному подмога подошла! Стрельцы! Ой, смертушка…

Федька остановился да руки условленным приемцем по бокам раскинул. У них в сотне сие значило: «Стой, развернись стеною». Даже не оборачиваясь, мог слышать, как справа и слева от него выстраиваются боевые братья, щелкают взводимые курки пистолей да пищалей, скрежещет о ножны сабельная сталь.

– Ну, шапки долой, братья, да «Спаси, Господи, люди твоя!..» – светлея духом, приказал сотник. – А после – вперед! Сподобил-таки Бог постоять за веру. Какая ни есть у еретика подмога, а не больно-то ему подможет: мы идем! Эй, бегите кто-нибудь один, сыщите Татищева Михайла, а прежде голову этих сынов боярских… Запамятовал имя-то его… Пускай сюда поспешают, мешкая нигде! И вообще всех ратных людей сюда созывайте!

Сзади, из-за плеча, испуганно зашептал Ванька Воейков:

– Слышь, Федь, а Федь, беды бы не было! Кто его знает, сколь там стрельцов-то этих? Вон сермяжники как от них припустили… Может, давай и мы свалим по-тихому из Кремля, никто и не заметит!

– Молкни да на место ступай. Друг Прошка, святого Маврикия – вперед! Пошли, братцы!!

На Житном дворе, среди попрелой прошлогодней соломы и всякого хлама, валялись убитые. Не больно много, с десяток. Кто-то из забытых в спешке раненых выползал сам, волоча перебитую ногу. Помойные ворота были закрыты черными, погнившими от времени створками, обитыми сыпавшимся от ржавчины железом. Федька тотчас смекнул: сие благо, ибо из города никакой силе было не подойти, а самозванцу – не сбежать. Должно быть, и подмоги никакой не было, а собралась вокруг Гришки-расстрижки некая стрелецкая дружина, не вмешанная в заговор и оттого не ушедшая из Кремля по приказу Шуйского. Подле Благовещенской башни действительно пестрели стрелецкие кафтаны: синие, а не красные, как у приказных московских стрельцов. Значит, это путивльцы либо северцы, передавшиеся самозванцу еще в самом начале смуты и приведенные им в Москву. Понятно, почему они сохранили верность ему и поныне! Кажется, между ними была заметна и фигура, очень похожая на самозванца: некто в польском белом кунтуше, нарядном, но густо замазанном грязью, сидел на отмостке башни, неестественно вытянув вперед обмотанную тряпкой ногу, и нечто вещал стрельцам. Подле него торчал здоровенный рыжий немец в железном шлеме – последний телохранитель.

Стрельцов на глаз было не особенно много, десятка три-четыре, но стояли они решительно, в боевых рядах. Во втором ряду торопливо заряжали оружие, а первый уже изготовился стрелять, уперев бердыши в землю и положив на них длинные пищали. Увидев высыпавших на двор ратных людей, да под знаменем, из стрелецких рядов предупреждающе закричали:

– Не моги подходить, палить учнем!

– В своих-то палить не совестно? – в тон ответил Федька. – Али вы тоже в латинскую веру подались со своим Гришкою-самозванцем?

– Мы государю Дмитрий Иванычу крест целовали! – ответил стрелец, но особой уверенности в его голосе не прозвучало.

Федька, однако, остановил сотню: коли сразу на слом броситься, стрельцы одним, а то и другим залпом встретить успеют, много своих поляжет, прежде чем до рукопашной дойдешь, а там кто кого – бог весть… Надобно выждать да присмотреться. На ратном деле торопиться не всегда надо: сколь торопливых-то уже в земле гниют!

– А коли я один подойду, поговорить, тоже палить станешь? – спросил Федька, затягивая время в надежде, что между делом подоспеет Михайло Татищев с сынами боярскими и расклад переменится.

– Один не ходи, сотник! – предупреждающе воскликнул Ванька Воейков. – Стрельцы тебя в аманаты[89] возьмут, им Гришка прикажет!

– Вот с тобой и пойду! – раздраженно обернулся к нему Федька. Но Ванька оказался неожиданно тверд и ожидаемо разумен:

– А что, и давай! Мне, Федь, охота на вора-расстригу вблизи поглазеть! А с собой возьмем вон Ваську Валуева с его клевцом – для страха, Прошку со стягом – для почтения, да хоть братанов Мыльниковых – для весу. Тогда стрельцы злоумыслить не решатся. Не в таком они сейчас положении, им нынче худо, нам – благо!

И после сам замахал стрельцам белым платом:

– Эй, войско, мы малой дружиной к вам пойдем, слово имеем к вашему царю… Али как там его! Пропускай нас живее!

Стрелецкие ряды заколебались, было видно, что матерые вояки спорят между собою. Но их волю перевесил единственный голос. Тот голос, который Федька недавно слышал звучащим из дворцового окна и искаженным ненавистью, а еще раньше запомнил с памятной встречи в заснеженном лесу под Севском, куда, в польский лагерь, его привезли связанным и полоненным…

– Эй, кто говорил! – властно и уверенно позвал сидевший у башни человек. – Приблизься, я дозволяю! Ступай ко мне со товарищи, даю слово не чинить вам зла.

Так достойно и горделиво мог говорить с высокого трона полновластный владыка или вождь неисчислимого войска с боевого коня, а не гонимый, затравленный полукалека, у которого осталась лишь горстка верных людей. Нечто такое было в этом дивном человеке, что не давало Федьке и его людям презирать его, несмотря на все его вины и преступления.

– Стойте крепко, братцы! – наставил молодой сотник своих не менее молодых бойцов. – Случаем чего я вам и оттуда приказ отдать сумею, здесь близко. Ну, Ванька, ребята, пойдем, что ли, полюбезничаем с Гришкой-еретиком. Авось да подтянется по тому времени наша сила… Ну где же он, Татищев этот, где сыны боярские?! О князе Шуйском уж и сказа нет… Вот засада! Весь Кремль голью да разбойниками набили, а воевать некому…

Так он бормотал себе под нос, неспешным шагом пересекая Житный двор под недобрыми взглядами стрелецких глаз и холодящим кровь взором черных глазков пищальных дул. Ванька Воейков и Васька Валуев шагали в молчании, братаны Мыльниковы сопели, а Прошка Полухвостов, кажется, бормотал под нос молитву…

Стрельцов, расступившихся по повелительному движению руки самозванца, Федька едва заметил. Его глаза встретились с воспаленными от боли глазами человека в заляпанном грязью польском платье, с обвязанной ногой и слипшимися в крови волосами, сидевшего у замшелой кирпичной стены, и не могли более оторваться, словно колдовская сила остановила их. Голова сама склонилась в поклоне, и каким-то боковым зрением молодой сотник увидел, что люди его тоже поклонились.

– Помню тебя! – первым заговорил самозванец. – Тебя ко мне в день перед Добрыничской битвой разъезд с поля притащил. Дерзок ты был, сбежал ловко! Вижу, вышел из тебя добрый воин.

Федька снова поклонился, не находя слов, чтобы сказать то, зачем пришел.

– Что замолк, будто камень проглотил? Говори! – повелел тот, кого язык уже не поворачивался назвать «самозванцем».

– Господин… – начал Федька с трудом, найдя, наконец, надлежащее обращение. – Господин, покорись! Сдавайся! Князь боярин Шуйский здесь, с ним многие и знатные люди – Татищев Михайло да Салтыков…

– Et tu quique, Brute![90] – горько усмехнулся низложенный властелин.

– Чего? – не понял Федька. – Что рек, господин? Так ты сдавайся лучше! Тебя на расправу не выдадут, бояре тебя судить будут… Наверное… Я так разумею…

Вчерашний царь всея Руси вдруг от души, по-молодому заливисто рассмеялся, и смех его прозвучал в тот миг так дико и страшно, что даже верзила немец, стоявший подле, вздрогнул и с изумлением уставился на господина: не спятил ли, часом?

– Суд? Суд?! – не переставая смеяться, повторил самозванец. – Ты в уме ли, вояка? Как могут подданные судить своего законного государя? И кто?! Те, кто вчера у меня с руки ел, будто псы ласкающиеся, ныне же обратилися на меня, как лютые звери? А не трепещут ли они, что на правом суде все измены и негодяйства их откроются? Не суд им нужен, а голова моя… Так я ее просто так не выдам! – Он зло плюнул на землю кровавой слюной и отвернулся, давая понять, что больше им не о чем говорить.

– Что же позвал нас тогда? – грубо спросил вместо Федьки Васька Валуев.

– Глаза ваши видеть хотел… С какими глазами на мятеж идут против того, кому крест целовали.

– Мы тебе креста не целовали и в войске твоем не были. Нас Шуйский себе забрал… – угрюмо пояснил Васька и недобро покосился на немца-телохранителя, особенно на его длинную рапиру.

– Как дворовых псов! – зло бросил самозванец и вновь плюнул кровью.

Между тем на Житном дворе быстро менялась расстановка сил и войск. На помощь жидкой цепочке Федькиных дворян бегом подоспели сыны боярские во главе со своим сотником. Их привел Михайло Татищев, который, увидев самозванца, все же поспешил скрыться от стыда или растерянности за спины своих бойцов. Следом оружные холопы, одетые в одинаковые кафтаны, подвели под уздцы коня, на котором сидел сам князь Василий Шуйский. Этот, наоборот, пытливо вглядывался в происходящее у Благовещенской башни, но свой княжой голос подавать не спешил. Как видно, искушенного мастера плетения козней и заговоров сейчас вполне устраивала роль молчаливого знамени мятежа, а гласные приказы пускай отдают другие, с них потом и спросится! За Шуйским подвалила осмелевшая толпа «черного люда». Эти кипели в отдалении, грозили стрельцам дрекольем да топорами, но, памятуя об убийственной меткости их огня, боялись идти на слом. Зато отчетливо раздавались истошные и злобные голоса крикунов-заводил:

– Капец вам, стрельчишня! Дрожите, собаки!

– В слободу к вам пойдем – баб-то ваших да пащенков порешим!

– Красного петуха вам на кровлю пустим!

Стрельцы заметно смутились, стали переглядываться, длинные стволы пищалей начали медленно, один за одним, опускаться.

– Не гнись, стрельцы-молодцы! – закричал, желая ободрить их, самозванец. – Вскорости помощь из города подойдет, верные жолнеры мои польские подоспеют! Сломим мятежу хребет! Я вам тогда заместо домов ваших хоромы боярские отдам, от Шуйских да Салтыковых, изменников! Вместо старых да постылых жен ваших самыми сладкими девками-боярышнями из родов их, поганых, вас пожалую!

– Нам, государь-батюшка, чужих хором да баб не надобно, – мрачно ответил за всех пожилой стрелец с седеющей бородой. – Нам свои любы-дороги, даром, что бедны да стары.

Увидев колебание стрелецкой дружины, вмешался Ванька Воейков, принявшийся сновать между ее рядами, словно ложка во щах.

– Братцы служивые, о детишках малых, о домах ваших помыслите, – задушевно говорил он, заглядывая в лютые бородатые рожи стрельцов с самым участливым и ласковым выражением. – Пожгут-порежут все разбойные людишки! Погибнут душеньки безвинные, пропадет добро ваше, честное, нажитое! И некому-то, кроме вас, защитить их да оборонить! Что вам в подлом еретике-обманщике?

– Сдавайтесь, стрельцы! – прокричал через Житный двор зычный начальственный голос, должно быть, Михайло Татищев. – Вяжите Гришку-расстрижку! Всем вам пощаду и почет обещаем!

Самозванец с тревогой вглядывался в своих последних защитников. Он порывисто попытался подняться, но искалеченная нога не послушалась, и с мучительным стоном он опустился обратно на свое холодное каменное седалище.

Стрельцы наконец решились. Седобородый подошел к царю Димитрию (или расстриге Гришке?) и низко поклонился ему:

– Ты прощай, батюшка Дмитрий Иванович, мы все для тебя свершили, что могли. Более ничего не можем. Смилуйся над тобой Господь… Берите его, что ли, ребятушки дворяне!

Самозванец смотрел спокойно и грустно. Он поднял грязную руку и по-отечески перекрестил стрельцов, благодаря за последнюю службу. Православным крестом.

– Ar-r-r, verdammten Schweine!!![91] – заревел вдруг рыжий немец, хватаясь за свою рапиру… Но Васька Валуев барсом прыгнул на него и с замаха хватил страшным кривым клювом чекана по голове. Наемник замычал и пал, как бык на бойне, из дыры на шлеме струей хлестнула черная кровь – и душа вон!

– Это тебе за убиенного дьяка Осипова, мразь! – удовлетворенно проговорил Валуев, обтирая окровавленный клевец шапкой.

Федька с трудом собрался с мыслями, до глубины души потрясенный всем произошедшим. Как видно, еще служить и служить ему было до хорошего сотника, недоставало в сердце надлежащей воинской твердости.

– Стрельцы, – обратился он к стоявшим молчаливой толпой защитникам подложного Димитрия. – Мы царя… то есть самозванца понесем, а вы вокруг тесно станьте, с оружьем, да не допускайте до него толпу. Учините ему последнюю службу.

– Добро, – невесело кивнул старший. – Только, коли бояре мятежных людишек не смирят, мы долго не удержимся…

– Мы их упредим! – утешил стрельца Федька и заорал во всю мочь через Житный двор: – Князь Василь Иваныч! Господин Татищев! Сдаются стрельцы! Взяли мы вора! Пожалуйте к нам…

Толпа взорвалась ликующим, злым, угрожающим воплем и неудержимой лавиной хлынула на жидкий заслон стрельцов. Те отчаянно замахали бердышами, отгоняя озверевший народ:

– Назад, шпыни, сарынь, сволочь! Башку раскрою!! Осади!!!

Братья Мыльниковы бесцеремонно схватили самозванца за руки и сдернули с отмостки. Он ударился больной ногой и не застонал, а зарычал от боли. Васька Валуев подоспел и подхватил пленника за ноги. Федька и Ванька надрывали голоса, тщетно призывая на помощь бояр и свою сотню. Немногочисленных дворян и сынов боярских закрутило, разбросало водоворотом разгоряченных немытых тел, а светлый шлем Шуйского торчал над головами толпы там же, где и был ранее, – на краю Житного двора. Князь Василий Иванович не тронулся с места! Стрельцы, к которым присоединились несколько чудом протолкавшихся вперед ратных людей, еще из последних сил сдерживали напор безумной народной злобы…

Самозванец, жалко и нелепо висевший на руках Мыльниковых и Валуева, словно деревянная игрушка-паяц у злых мальчишек, вдруг посмотрел на Федьку глазами, исполненными последней мольбы и отчаяния.

– Если есть у тебя душа, не дай мне умереть лютой смертью! – взмолился он стонущим от страдания голосом. – Ты воин, я воин… Убей меня, как на ратном поле! Убей чистой смертью…

Федька не слышал своего голоса. Голова его пылала, как в лихорадке. Мысли скакали, пиная и вытесняя одна другую, и ни единая не задержалась настолько, чтобы он запомнил ее. Как видно, он приказал своим: «Опустите его!», раз те грубо шмякнули самозванца на землю и отступили на шаг. «Стреляйте в него!» – должно быть, сказал Федька. Ерошка и Митрошка Масленниковы отвесили челюсти и развели руками. Прошка Полухвостов попытался загородиться древком значка со святым Маврикием, словно от бесовского наваждения. Ванька Воейков глянул на Федьку, глянул на самозванца, вытянул из-за пояса пистоль, но тотчас опустил:

– Зелье… Зелье-то с полки просыпалось! – Он засуетился, схватился за пороховницу, стал с испуганной руганью возиться с крышкой. «Время тянет», – догадался Федька, широко шагнул к поверженному Димитрию, приставил к его груди пистоль и взвел курок. Теперь оставалось совсем немного – одно маленькое движение указательным пальцем, упругая податливость собачки-курка, грохот, отдача, запах выгоревшего пороха…

– Чего ты ждешь?! Стреляй! – хрипло приказал самозванец.

– Извини, великий государь, – пролепетал Федька, сам не зная, как такое крамольное величание сорвалось с его губ. – Рука не слушается…

Самозванец бросил на него один лишь взгляд, исполненный безмерного презрения, сомкнул глаза и с глухим стуком откинул голову назад – на утоптанную пыль Житного двора. Из его груди вырывалось тяжкое, свистящее дыхание. Он уже предчувствовал муки и унижения последних мгновений жизни и, обратившись в себя, укреплял дух, чтобы принять их мужественно, как подобает царю.

– Свистит! – почти удивленно промолвил Васька Валуев. Он сунул чекан за пояс и быстро скинул с плеча пищаль: – Посторонись, Федька. Дай я благословлю этого свистуна!

Приложился и пальнул самозванцу прямо в грудь. Следом и Федька, опомнившись, выстрелил, да только можно уж и не стрелять было: Воейков прямиком в сердце попал! Обманщик, а может, и царь законный, почти тотчас умер. Только губы раз шевельнулись, тихонько так, словно молитву читали или любовные слова шептали. То ли «Иисусе», то ли «Марина». Васька-то потом божился, что Гришка-расстрижка перед смертью выругался срамно, Федор не спорил. Он все одно лучше слышал…

Стрельцы тотчас назад сдали, народ к трупу прорвался. Гадко смотреть было. Кто ногами тело бездыханное пинает, кто оружьем бьет. Кафтан рвать с мертвеца начали, кто ножом, кто зубьями себе помогает. Звери такими лютыми не бывают!

Расступились вдруг поругатели, приблизился князь Шуйский, снова пеший. Встал над растерзанным трупом, склонился и несколько времени так простоял, вглядываясь в мертвое лицо. После плюнул на покойника, назвал его «собачьим сыном» и велел тащить на площадь, положить там на Лобном месте, дабы все видели, как вчерашний сильный наг и кровав во прахе лежит… А еще сказал, негромко, доверенным людишкам своим, но Федька рядом стоял, все с места тронуться не мог, услыхал доподлинно:

– С падалью этой пусть пока холопы потешатся, бес с ними! Собирайте верных людишек, надобно нам на Москву поспешать, пока черный народ Мнишека, Вишневецкого да прочих знатных панов не кончил! Незачем нам короля Жигимонта их смертию злить… Да и с покойника – какой выкуп возьмешь, чисто с пса дохлого!

По ту пору в толпе снова закричали:

– Маринку из дворца ведут! Еретичку злую бояре уводят!

Кое-кто бросил над бренным телом самозванцевым глумиться, к палатам царским потянулся – поглазеть. Пошел и Федька – Ванька да Васька, друзья-приятели, с собой потащили, а ему все равно было куда идти. Пустота какая-то в душе была, словно выдуло из нее все мятежным ветром. Сотня-то его, почитай, вся рассеялась, разбрелась. Человек десять своих вокруг было, и те лишь потому найтись сумели, что значок со святым Маврикием над головами углядели.

Первым делом с красного крыльца бояре толпой сошли, важные да надутые, а на толпу посматривали злобно и опасливо. Не нужна уже им толпа, она свое дело сделала, как бы с ляхов да латинян на них не перебросилась! Стрельцы появились, и не малая дружина, а сотни три-четыре или около того. Вбежали воинским строем через Спасские ворота, начальные люди впереди, верхами, и встали в две стены, путь из Кремля проложили. После холопы полячек полоненных, которых при царице взяли, выводили – на потеху по дворам боярским поволокли. Паскудно смотреть было, а еще паскудней слушать, как людишки, глядя на сих печальниц, гадостно и скабрезно ругались и их беде смеялись. Федька умом-то понимал: мужик завсегда прежде всего причинным местом думает, кобелиное в нем начало! Да только все вроде как крещеные, православные. То ли Бога люди не страшатся, то ли он лик свой от недостойных и жестоких чад отворотил.

Федька вовсе на полонянок смотреть не стал, отвернулся и начал Прошке Полухвостову выговаривать за то, что тот сотенный значок уронил, в навозе растоптанном вывалял. Краем уха слышал, кто-то плакал тоненько так, жалобно, словно девчушка малая. Совсем молоденькая панночка, должно быть. А другая, наоборот, бранилась да лаялась, словно хороший гусар… А голосок у нее чистый, звонкий, даже удивительно, что такие поносные слова им выговаривать возможно!

После загалдели: «Маринка, Маринка! Ведут, ведут!», и вроде как притихли даже. Все шеи тянули, подпрыгивали, каждому охота была на пленную красавицу посмотреть. Федька тоже обернулся, смотреть стал. Мало что из-за спин да голов разглядел. Но увидел все же на миг смертельно-бледное повзрослевшее лицо с какими-то нездешними чертами, залитое слезами, но исполненное твердости, в окружении раскрасневшихся бородатых рож ратных людей, стороживших пленную «ляшку». Всего одна панна при Марине оставалась, телом рослая и мощная, словно мужик, а личиком пригожая и грудным богатством весьма щедро оделенная. Она, словно нянька за малым дитятей, за Мариной шла, вытянув вперед длинные да толстые руки свои, с боков оберегала. Ванька Воейков, как ее увидел, сразу зубищи заскалил, греховодник.

– Это, – смеется, – для Васьки нашего Валуева баба, ему впору. Другого, почитай, насмерть задавит титьками-то своими превеликими!

Потолкались они несколько времени перед палатами, поискали в толпе своих – да напрасно, только к завтрашнему дню потерявшиеся молодцы на постоялый двор собрались. Иные в царских палатах винный погреб нашли, забражничали с сынами боярскими да с людишками всякого звания – чарка-то, она ловко сословия равняет! Другие с толпой на Москву подались, ляхов убивать, только не больно успели. Которые паны по дворам поодиночке или малыми ватагами стояли, тех еще с утра по набату быстро кончили. Убили и старого и малого, и баб их с девицами, и пахоликов[92], и слуг, и даже собак их! Там же, где сидели ляхи в великом числе да за крепкими стенами, – нашла коса на камень, нашлась сила на силу. Крепко оборонялись поляки, и огненным боем народ московский побивали, и саблями рубили. Иные верхами садились – пробивались сквозь улицы да рогатки вон из города, ставшего для них смертельной ловушкой, братской могилой… Князь Василий Иванович Шуйский с ближними своими сам ездил между дворами, где обложили панов, как медведей в берлоге, уговаривал, устрашал, обещал – сдаваться призывал. Сдались-таки ему в Валашском доме – пан староста Саноцкий Станислав Мнишек, брат царицы, с челядью, да князь Константин Вишневецкий с двумястами жолнерами, которых на окраине окружили, а у них порох весь вышел, да королевские послы Гонсевский и Олесницкий со своей охраною на Посольском дворе. Прочие же ляхи либо полегли, либо прорвались с боем.

Федька много позже об этом узнал, из рассказов. Несчастлив был для него тот день, несчастливо и кончился. Брели они вон из Кремля растрепанной пешей ватагою: коней-то почти всех покрали, прав был Воейков – осторожная голова! Две только коняги нашлись, тех в поводу вели. И вдруг – вновь разбойный крик, и гомон, и вой смертный! Уже после Федьке друзья рассказали, что это толпа открыла убежище ляшских музыкантов, которые самозванца, Марину да панов на пирах игрою своей да песнями тешили. Было их числом до сотни, среди них – и искусные мастера своего вольного ремесла, и ученики их, юные отроки. Жили они на монастырском подворье. Когда толпа в Кремль вошла и стала палаты царские крушить, побежали музыканты в Грановитую палату, где стоял царский тесть пан воевода Ежи Мнишек со своим почтом[93], и просили его об убежище. Пан воевода, здраво рассудив, что, ежели толпа обратится на его убежище, лишняя сотня рук, пусть и непривычных к оружию, в обороне пригодится, пустил злополучных служителей красоты к себе. Но мятежный народ поздно прознал про то, что отец «злой еретички Маринки» тоже обретается в Кремле, и князь Шуйский успел приставить к палатам Мнишека сильный стрелецкий караул. Как видно, надеялся, что пан Ежи щедро уплатит ему за жизнь золотой казной. Но стрельцы стеречь ненавистных ляшских скоморохов, долго осквернявших священную тишину Кремля бесовским игранием и скоромными песнями, отказались. Велика была ненависть к ним среди люда московского, страшившегося всего непонятного и нового и уничтожавшего без пощады то, чего он страшился.

«Не ровен час, прознает черный народ, что сии игрецы здесь укрылись, всей силой оборотится на нас! – сказали Мнишеку начальные люди караула. – Или ты, воевода, погонишь их прочь, или мы уйдем, боронить тебя не станем. Нам своя жизнь дороже!» Пан сандомирский воевода был муж трезвый и разумный и потому, долго не размыслив, велел своим пахоликам да холопам гнать музыкантов вон. Стрельцы помогли, с жестоким смехом приговаривая: «Ступайте, ляхи, сатане сыграйте на цыгулках да волынках!»

Хотели несчастные опять на монастырском дворе схорониться, но тут высмотрели их шнырявшие по Кремлю лихие людишки и созвали народ московский на кровавую потеху. Набежали на ляхов кто с дубьем, кто с топором, кто с каменьями – и спели те смертную песню под градом ударов. Не было у музыкантов оружия, чтоб отбиться, а и было бы – не отбились, ибо привыкли их руки к смычкам да к дудкам, а не к саблям… Большинство в одночасье на месте и погибли. Иные все же смогли вырваться от убийц и бежали, напрасно взывая о помощи. Несколько человек только тем и спаслись, что перебрались через стену и бросились в Москву-реку вплавь. Другие метались, преследуемые по пятам озверевшими мстителями, и их ловили, словно диких зверей на травле…

Случилось двоим молодым музыкантам выскочить как раз на Федькину сотню, вернее, на ее остаток, тянувшийся вон из Кремля. Глянул сотник – двое отроков бегут, в одних рубахах окровавленных (кунтуши, должно быть, сорвать с них успели, либо сами сбросили, чтоб не мешали). За ними по пятам – ватага разбойного вида людишек поспевает, дубьем размахивают, улюлюкают, словно и впрямь на звериной травле. Один из отроков уже из последних сил держался, ранен был тяжко, кровью свой путь пятнал. Запнулся он о камень, пал на колени, да так и не поднялся – то ли не поспел, то ли не пожелал уже, отдав последнее мгновение жизни молитве… Хотя разве тут успеешь! Словно псы лютые бросились на него шпыни, затолпились вокруг, и Федька ясно услышал, как дубины о живую плоть бьют, – смачно и страшно. Услышал и отворотился: столько уже повидал в этот день отвратительной людской жестокости, что смотреть тошно было.

Однако второму беглецу смерть его товарища подарила малую отсрочку. И метнулся он, оставив позади преследователей, прямиком к Федьке и его молодцам, обостренным смертной опасностью взором угадав по ним, что они – другие, что только от них может он сейчас ждать помощи…

– Ясный пане, спасите меня! – отчаянным и пронзительным голосом вскрикнул юноша, бросаясь к ногам сотника, который был, может быть, лишь на два-три года старше его.

Это случилось так стремительно, что ни сам Федька, ни его дворяне не успели остановить несчастного. А он протягивал к ним свои окровавленные ладони, рассеченные страшными порезами (должно, от ножа руками защищался), и молил:

– Я жить хочу, вельможные паны! Меня мать-вдовица дома ждет, сестренок четверо, я один кормилец… Богом заклинаю, спасите!!!

Хотел было Федька оттолкнуть отрока – не от жестокости сердца, а просто устал безмерно от зла людского, отстраниться хотелось. Но вдруг вспомнил, как совсем недавно именем Божьим молил его другой человек о другом спасении, и не посмел отказать жаждущему… Судьба Федькина, верно, такая! Вытащил он саблю, вытянул ее над белокурой головой незнакомого ляшского паренька и страшно закричал:

– Назад, шпыни, тати, мразь подзаборная! Не подходи… Изрублю!! Всех изрублю, душегубцы!!!

Федькины молодцы сперва на сотника вылупились, будто на умалишенного, да сильна уже была в них воинская привычка: делай то же, что твой начальный человек делает! Тотчас собрались вокруг него тесной кучкой, ощетинились клинками да огненным боем…

Ватага между тем со вторым музыкантом расправилась и, бросив в пыли его распластанное окровавленное тело, кинулась было на живого. Бросилась – и застыла, устрашенная холодным блеском сабель. Смутный ропот пробежал от одного убийцы к другому, не хотелось им, вкусившим человеческой крови, упускать жертву, но и с ратными людьми биться было не с руки…

Раненый музыкант ухватился за последнюю нить, связывавшую его с жизнью, со всей силой и страстью молодой сильной натуры. Он подполз к Федьке в самые ноги и со слезами на глазах протянул ему свои изуродованные руки:

– Смотрите, пан, что они сделали со мною! Как я смогу теперь держать смычок?..

Как ни страшна была минута, а молодой сотник изумился и задумался: почему может человек, стоящий на шаткой грани между живыми и мертвыми, думать в такую минуту о своем ремесле? Как видно, есть в Божьем мире и некая иная, неведомая ему истина, которая лежит далеко от воинского служения, боевого братства, человекоубийства…

И в ту же минуту какой-то коренастый взлохмаченный оборванец, протиснувшийся вперед, вдруг неумело, от бока навел украденную длинную стрелецкую пищаль и спустил курок…

Боль пришла не сразу. Федька только успел увидеть, как на спине юноши провалилась черная дымящаяся дыра, и почувствовал, как голова ляха крепко ударила его в бедро, на ладонь повыше колена… А то не голова ударила, а пуля, пробившая насквозь тело бедняги, вгрызлась молодому сотнику в ногу. И мир взорвался…

– А-а-а-у-у-у-у-у!!! – завыл Федька, утратив человечий язык. Но в охватившем его аду боли тело явственно почувствовало, как внутри, среди мышц и жил, переломилась берцовая кость, острыми краями раздирая плоть…

– Сотника убили!!! Пали, братцы! Вперед! На погибель татям…

…Больно-то как! Трясет… Тело, словно на саване покойницком, висит, и саван этот трясется. Федька с усилием приподнял пылающую голову: увидал впереди носки своих сапог, левый – весь в кровище… Нога тряпкой какой-то замотана, толстая, как бревно, а сквозь тряпицу – кровь, кровушка… Дальше справа и слева по лошадиной голове мотается. Все ясно: соорудили молодцы между двух седел носила, везут его… Зачем везут? Мучают только!

«Господи, почто жестоко караешь? Не отвращайся от меня, дай смерть!.. Матушка, мамонька! Взгляни с небес на сыночка своего… Ой, больно… Больно! Больно!!!»

– Братцы, слышите меня?..

– Чего прикажешь, господин сотник?

– Опустите меня… Помереть… Муки не вытерплю!

– Ты уж, Феденька, потерпи, не помирай, друг разлюбезный, малость осталось! – Кажется, это Воейков Ванька, плачет. – Тут на Китай-городе немчин обретается, лекаришка. Страсть как ловок, я у него дурную болезнь лечил. Он тебя поправит!

…Запах какой-то вокруг стоял – вроде и травами духовитыми пахло, и вином хлебным, только покрепче, и чем-то еще совсем незнакомым, пряным и дурманящим, нездешним. Над головою – потолок бревенчатый, но не закопченный, как в избе или в кабаке, а чистый совсем. И светло, не как в московских домах. Ребята по горнице ходят, стекло битое у них под ногами хрустит.

– Herr Воейков, irgendeinem… Потшему я должен heilen… ползовайт ваш натшални тшеловиек?! – Голос у немчина резкий, злой, говорит, как собака лает. – Ваши die Räuber… тати уже побываль в мой дом! Они разбойно разбиваль весь мой Apotheke, украдаль мой имот! Я сидейт погреб, дрожайль, как arm Feldhamster während der Jagd! Иначе тати лишайт моя жизнь! Genug ist genud! Доволно! Завтра я уезжаль из воровской Москау in meinem Geburtsort Darmstadt… Домой!

Ясное дело, обидели немчина. Не до лечения ему. Неловко как получилось! Поднимались на захватчиков, на правый бой, а учинили татьбу и смертоубийство. Чем все иноземцы-то повинны?!

– Слышь, ты, колбаса ученая! – Это, похоже, Васька Валуев басит, а голос у него срывается, неужто тоже плачет? – Слышь, немчин, я давеча одного вашего этим клевцом – как жабу!.. Не станешь лечить сотника – убью!!! А станешь, а вылечишь – золотой казны, души своей под твой поганый заклад не пожалею!.. Христа ради, помилосердствуй! Ты ж человек…

Федька с трудом приподнялся – оказывается, лежал он на широком столе, словно мертвец уже…

– Братцы… Не чинить обиды лекарю! Не надо… Он в своем праве. Несите меня вон… Я сказал!

Сквозь туман проглянуло лицо – блеклое да длинное, больше ничего Федька не разглядел, смазывалось все, как во хмелю.

– Du bist ja ein Junge… Зовсем молодой… А говориль как ein Ritter! Редко здесь благородни тшеловьек! Gut, я буду его лечить. Он нужно жить.

И Федька выжил. Спас его ученый немец, medecinae baccalarius[94] Клейнмихель, и ногу ему спас. Кости в хитрых лубках сложил, трубку серебряную в рану втыкал, чтобы гной вытек, хитрыми бальзамами да снадобьями пользовал – знать, не все запасы его разбойнички погромили! Больше года Федька пластом валялся, после – сиднем сидел, после уж заново ходить учился. Однако не без пользы для себя. Мало того что подле герра Клейнмихеля бойко на немецком лопотать насобачился, но и много чего еще любопытного да полезного от него узнал. Жаден был Федька смолоду до знания-то, все впитывал, будто сухая почва дождевую влагу! Наипаче – что и немцы-лютеры такие же человеки Божьи, как и православные, и зря бранят их еретиками да колдунами. Искусство же их к ремеслам и наукам проистекает от усердия и умения, нашим бы у них поучиться!

Лето 1606 года от Рождества Христова уже на убыль шло, жара в Москве стояла, какой давно не было. Девки да молодухи, шалые от нее, телешом в Яузе плескались – даже прилюдно, стыд позабыв. Васька Шуйский в Кремле жадно сидел, да шатко. Народишко московский оскудел имуществом да духом, слухами все больше кормился. А слухи все те же были – жив-де законный государь Димитрий Иванович, вскоре пожалует в неверную столицу свою ответа за мятеж спросить. Ночами в небе хвостатую звезду видели. Попы концом света стращали. Герр Клейнмихель только смеялся. «Это раскаленный сгусток звездной пыли, – говорил он Федьке по-немецки, дабы доброхоты о крамольных речах не донесли. – К концу света он имеет куда меньшее отношение, чем людские грехи!»

Тогда-то поклонился сотник Рожнов доброму немецкому лекарю в пояс, высыпал перед ним все монеты, что в кушаке были, повернулся и, хромая, пошел на двор, чтобы возражений не слушать и прощанием душу не томить. Там его с конями уже военный холоп Силка дожидался. Снова набрались в сотне холопы, как Шуйский воцарился… Ехать надо было. Новоявленный ворог Ванька Болотников, воровской воевода, с ратью своей мужицкой да казацкой под Кромы подступал. Сотня Федьку ждала, поход ждал, служба ждала. Самая паскудная служба – своих бить! Особенно ежели выходит, что эти свои, то есть чужие, за правду стоят. Только вот почему кривая такая правда на Святой Руси, что добывать ее с ляхами-захватчиками да с самозваным царем приходят?

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

В ночь после этого разговора с Рожновым приснился пани Марине странный сон. Будто идет она по палатам кремлевским, заходит в залу тронную, чудно расписанную, раззолоченную, а на троне древнем царей московских сидит Димитр – да не в царском наряде, в польском гусарском костюме – и рану рукой зажимает. А рана в груди зияет – кровавая, страшная. Кровь по трону растекается, а Димитр и говорит:

– А это ведь сотник Рожнов убил меня, Марина. Только ты его не вини…

– Как, он? – вскрикивает Марина. – Неужели?

– Это был coup de grâce… – объясняет Димитр. – Ты ведь сама мне в Самборе про coup de grâce рассказывала. Про удар милосердия, которым благородный рыцарь должен прервать страшные муки своего противника…

– Благородный рыцарь? Если бы он был благородным рыцарем, то защищал бы тебя с саблей в руках!

– Никто не мог защитить меня, Марыся! Видно, судьба моя была такая.

– Судьба так долго хранила тебя, мой рыцарь!

– Значит, судьба устала спасать меня от опасностей… Я остался один. Петра Басманова убили. За мной пришли – лютой толпой, алчущей моей крови и мук, ворвались в эти двери. Я схватил саблю, насилу отбился, выпрыгнул из окна во двор. Вывихнул ногу. Стрельцы обступили меня, брызнули в лицо водой, сначала хотели спасти… Потом раздумали…

– Бояре пригрозили стрельцам, что убьют их детей и жен. Поэтому они выдали тебя на муки, – торопилась рассказать Марина – ведь сон мог оборваться в любое мгновение. – Знаю, все знаю… Мне один из этих стрельцов рассказал… Он здесь, в башне. Сторожит меня. Прощения просил.

– Поволокли меня по двору, чтобы живым на куски разорвать, а может, еще каким мукам предать… – продолжал Димитр. – Я Богу тогда взмолился, чтоб позволил Господь мне умереть честной смертью воина. И тогда сотника этого увидел. Взглядами мы встретились. Смотрел он на меня по-другому, чем все они. Словно хотел сказать: «Ты хоть и вор и самозванец, а все же – молодец! Бился храбро!» Я тогда его и попросил: «Застрели ты меня, служивый человек, Христа ради! Не отдай на поругание!» Он с товарищами своими перемигнулся, они из пистолей выстрелили! Легкую смерть мне послали, воина достойную! А что уж там с моим телом после делали – душе было все равно!

– Так уж и все равно? – не поверила Марина.

– Права ты… – усмехнулся Димитр. – Не все равно, конечно. Мукой душа моя исходила, когда на позор этот смотрела. Когда тело бездыханное по кремлевскому двору волокли, когда надругались над ним! Но разве хотела бы ты, Марыся, чтоб это со мной живым сделали?

– Нет, Димитр, что ты, Господь с тобой! – вскрикнула Марина.

– А если не хотела, так ты сотника за его coup de grâce поблагодари! Завтра же поблагодари! И помни – если здесь ты можешь на кого-то надеяться, то только на него! И стрельца того, что в башне службу несет, – прости. Он тебе поможет.

Марина хотела еще так много сказать Димитру, но не успела. Исчезла тронная зала Московского кремля, исчез Димитр. Видно, ненадолго он заглянул в ее сон – побрел дальше своей небесной дорогой. Где он сейчас, в какой обители Господней? Быть может, пора догнать его, окликнуть, уйти с ним прочь из этого жестокого мира?.. Или еще не пора?

Марина проснулась. Там, за стенами ее темницы, наступал рассвет. Там всходило солнце. А здесь – только холод и полумрак. Какой сейчас день, какой месяц? Надо спросить у Аленки, которая спит рядом, в оружейной. Ее последняя добровольная спутница, почти сестра. Раньше Марина ее об этом не спрашивала. Было все равно. Просто еще один день на пути к смерти. И какая разница – что там, за стенами, дождь или снег? Сейчас ей почему-то мучительно захотелось узнать, какой сегодня день.

«Наверное, Господь наказал меня за гордыню. Я так хотела стать королевой, стремилась к роскоши и власти. В моей душе не было смирения. А теперь хочется выть – как волчице, у которой отобрали волчонка. Отобрали и убили!…»

Марина громко застонала – на полпути между сном и бодрствованием. Проснулась Аленка, присела на постели, спросила:

– Что с вами, Мария Юрьевна, неужто сон дурной привиделся?

– У меня больше не осталось добрых снов, Хелена.

– Давайте, Мария Юрьевна, вместе поплачем, – предложила Алена. – Может, вам и полегчает тогда…

– Давай, милая…

Служанка присела на постель к госпоже, обняла ее, и они застонали-завыли вместе, в голос.

За дверью послышался шум, возня, шаги. Потом кто-то открыл засовы, вошел в оружейную. Марина вгляделась – в дверях стоял сотник.

– Что ж вы в голос плачете, воительницы? – сочувственно спросил Федор. – Вчера так на меня бросались – думал, впору осадное положение вводить. А нынче воете, как дети малые! Не пойму я вас никак…

– У всякого человека есть мгновения слабости, – гордо ответила Марина.

– Несчастная она, Мария Юрьевна! – плача, объяснила Аленка. – У нее сына убили! У-у-у!

– Что ж мне делать с вами?… – вздохнул сотник. – Не я воренка убивал – сами знаете!

– Не воренок он, а царевич Иван Дмитриевич! – отчеканила Марина. – Запомни, пан!

– Прости, пани, сорвалось… Ради Христа, прости! Все так несчастное чадо твое называют, и я за всеми повторил, по привычке!

Марина вырвалась из обнимающих рук Аленки, подбежала к Федору, снова стала перед ним, как вчера – близко-близко, глаза в глаза.

– Я – московская царица, слышишь, пан! Я была не просто женой царя Димитра, а коронованной царицей. И значит, сын мой – царевич! Кто бы ни был его отцом!

– Горда ты, пани, слишком… В этом, видно, и беда твоя! – с тяжелым вздохом промолвил Рожнов. – Послал бы тебе Господь смирения – жилось бы легче! Разбудили вы меня воплями своими – хотел узнать, что и как…

Рожнов пошел было к двери, но Марина остановила его, схватила за рукав, сказала почти уважительно:

– Спасибо тебе, воин.

– За что, пани?

– За то, что не позволил черни над живым царем Димитром надругаться. За то, что дал ему легкой смертью умереть. За выстрел твой из пищали – благодарю!

– Откуда ты знаешь про выстрел мой? Аленка уже раззвонила в колокола монастырские? У, лазутчица! – шутливо погрозил ей кулаком сотник. – Самый наивреднейший человек во всем моем войске и есть!

– Не я это, сотник! – подала голос Аленка. – Молчала я, видит бог!..

– Тогда откуда пани про мой выстрел узнала?

– Сон я видела, воин… – объяснила Марина. – Димитр покойный ко мне во сне приходил. Он и рассказал.

– Пустое все это… – вздохнул сотник. – Мертвым до нас дела нет. Они счастливее нас, ибо упокоены.

– А разве к тебе усопшие никогда во снах не приходили? – не поверила Марина.

– У меня усопших – знаешь сколько… Сколько братьев моих за эти годы полегло! Не всех и по именам упомню! Навещают, как же не навещать! Любопытствуют, должно быть, как мы здесь живем да маемся! А может, и самим им там тоскливо! Не дано нам этого знать, пани Марина! Ты погоди, скоро небось сами узнаем!

– А суженая к тебе, свет Федор, во снах не приходит? – лукаво поинтересовалась Аленка.

– Вообще-то, вам это знать без надобности, – отрезал Рожнов. – Но для пущего уважения скажу. Нет у меня никакой суженой.

– И вы никогда никого не любили? – полюбопытствовала Марина, внезапно оживившись.

– Как же не любил, высокородная пани? Вы нас, должно быть, вовсе за людей не считаете! Но прошлое ворошить не стану.

– Ты не печалься, свет Феденька! Встретишь еще свою любовь! – ласково и чуть лукаво сказала Алена. Взглянула сначала на Федора, потом на Марину, а потом глазки смиренно в угол отвела.

– А тебе-то почем знать, Алена?

– Знаю точно, что полюбить тебя еще сподобит Господь! – уверенно, так, как будто знала это наверняка, воскликнула девушка.

– Рыцарь всегда служит Даме своего сердца… – сказала Марина, и бледные щеки ее чуть порозовели. – Иначе и быть не может!

– Так, может, ты меня в рыцари и посвятишь, пани? – то ли в шутку, то ли всерьез спросил Рожнов.

– Посвящу… – серьезно и торжественно сказала Марина. – Преклони колени, пан.

Рожнов хотел отшутиться и уйти, но что-то такое было в голосе Марины, в ее горделивой осанке и глубоком, как ночь, взгляде, что ноги опять словно приросли к полу.

«Никакого проку мне от этого рыцарства не будет! – подумал Рожнов. – Но коли вспомнить, что она и впрямь наша венчанная царица, а я – московский дворянин, так, выходит, как бы и чином меня новым пожаловали! В шутку, конечно, а все ж приятно… От Михал Федорыча, отрока, чай, не дождешься…»

– Ой, Мария Юрьевна, околдовали вы воина нашего… – всплеснула руками Аленка. – Как пить дать, околдовали!

– Цыц ты! Не перечь высокому церемониуму! – шутливо прикрикнул на нее Рожнов и действительно преклонил колено.

– Дай мне свою саблю, пан…

– А не зарубишь, пани? – пошутил сотник.

– Не бойся, не зарублю…

Сотник вынул саблю из ножен, отдал ее Марине, потом снова опустился на одно колено. Она коснулась саблей его плеча. Потом торжественно произнесла:

– Сим возвожу вас, господин Федор из рода Рожновых, в шляхетское достоинство! По праву маестата царицы московской!

«Эх, что я делаю, сам не разумею… – подумал Рожнов. – Видно, и вправду околдовала она меня!»

– А теперь поднимитесь, пан рыцарь, и примите из моих рук ваш меч. Чтобы вершить им впредь только благородные дела, угодные Богу и человеческой справедливости… – сказала чаровница.

– Только вы никому не рассказывайте, Мария Юрьевна, что сотник-то наш перед вами на коленях стоял! – захихикала Аленка.

– Она-то не расскажет! – прикрикнул на Аленку сотник. – Ты смотри не раззвони! Колокольня монастырская!

– Не бойся, свет Феденька! Молчать буду как могила. Дама должна уметь хранить тайны, – ответила Аленка.

– Все… Научилась… Дама, тоже мне… – сердито буркнул Рожнов и вышел.

– Да хранит тебя Бог! – полетели ему вслед слова Марины.

* * *

Женщина всегда женщина – даже на краю могилы. Способность прихорашиваться даже в преддверии смерти, даже перед казнью – одна из исконных женских черт. Должно быть, поэтому Аленка не слишком удивилась, когда однажды утром пани Марина попросила у нее зеркальце и гребешок. У Алены, конечно, имелось и то и другое, и она с готовностью преподнесла эти скромные дары своей госпоже.

– А может, вам и волосы расчесать, Мария Юрьевна? – предложила послушница.

– Благодарю тебя, Хелена… – задумчиво сказала Марина. – Расчеши… И перевей их жемчужными нитями, как раньше. Я так любила жемчуг, и мой первый супруг мне часто его дарил. У меня были даже жемчужные четки…

– Бог с вами, Мария Юрьевна! – испугалась Алена. – Нешто вы в уме мешаетесь? Али забыли, где вы? Какой нынче жемчуг? Тут бы хоть ленту раздобыть – вам в косы вплести! Так и ленты нету!

– Это была шутка, Хелена. Горькая шутка! Я помню, где я и что со мной! Но так хотелось забыть…

– А правда, Мария Юрьевна, что, когда вы в первый раз в Москву въезжали, вас диковинами разными встречали? – Алена решила отвлечь пани Марианну от неизбывной печали. – Я ужасть как о диковинах слушать люблю!

– Возжаждавший роскоши да отречется от нее! – строго сказала Марина. – Мы, поляки, в гордыне своей забыли о Господе – вот и были наказаны.

– А вы все же расскажите, Мария Юрьевна! – не унималась Аленка. – Интересно же! Я вам косы уложу, а вы про диковины рассказывайте…

– Пусть будет как ты хочешь, Хелена! – с усилием согласилась Марина. Узница закрыла глаза – словно погружалась в глубокие, солоноватые волны прошлого. И прошлое вынырнуло к ней из океана забвения. Был светлый, солнечный май проклятого 1606 года, и новая русская царица триумфально въезжала в древнюю столицу московитов, где ждал ее Димитр…

– Это было двенадцатое мая, Хелена… Димитр прислал мне карету и двенадцать лошадей в яблоках. Белые, с черными пятнами, как тигры или леопарды… Они были так похожи, что никто не мог отличить одну от другой!

– Ох, чудеса-то какие! – восторгалась Аленка. – Это, видно, заморские лошади были… Аргамакской породы… На таких лошадях только царям с царицами ездить!

– Димитр послал к нам целый табун таких лошадей… – рассказывала Марина, а на губах ее порхала легкая, светлая улыбка. – Мой супруг велел нам остановиться в старинном монастыре, у самой Москвы, где жила на покое его матушка, королева Марта. Марфа, по-вашему. Это было селение Вяземы.

– Говорят, и карета у вас была диковинная, красоты необыкновенной?

– Димитр велел устроить ее по московскому образцу, Хелена. Внутри – мех соболий, звезды золотые, подушки, жемчугом расшитые. Ступицы у колес покрыты были листовым золотом, а спицы – лазурью выкрашены. На верху кареты – золотой орел, а по бокам – драгоценные каменья, жемчуг и золото. Но всех милей мне был арапчонок…

– Ой, страсти-то какие, арапчонок? Совсем черный? Он в карете был?

– Не черный, Хелена, а цвета корицы. Хорошенький такой, маленький, лет шести или семи… Он обезьянку на золотой цепочке держал и с нею играл!

– Обезьянку?! Я такого зверя и не видывала, только слыхала, что он в далеких южных странах водится! А что потом, Мария Юрьевна, с арапчонком этим стало?

– Не знаю, Хелена! Просила я у бояр ваших его мне вернуть. Но не вернули они… Все подарки Димитра свадебные в кремлевских кладовых остались. Я в одном платье из Кремля ушла, да и то чудом. Чуть не убили меня с Димитром вместе! Неделю только и пробыла я в Москве вашей! С тех пор, когда колокола звонят, вздрагиваю. Словно это меня убивать идут – набатом народ поднимают.

Лицо Марины снова стало скорбным и строгим. Узница закрыла лицо руками, как-то вся сжалась, ссутулилась. Алена опять решила отвлечь ее разговорами – мягко так, ласково спросила:

– Говорят, вы, Мария Юрьевна, с царицей Марфой Пасху в Вяземах по-нашему, по-православному встречали?

– Встречала…

– А в нашу веру не переходили?

– Не переходила.

– Что так? Брезговали?

– Да не брезговала я, Хелена! – рассердилась Марина. – Неужели ты понять не можешь: у каждого – своя вера! Я на твою не посягаю, но и ты мою не трогай!

– А говорили, супруг ваш православие на Руси искоренить хотел… Мы здесь, в Коломне, не верили. Но многие говорили!

Марина резко дернулась, привстала, и гребешок выпал из рук Аленки, покатился под постель.

– Что ж вы осерчали, Мария Юрьевна! – мягко сказала Алена, подбирая гребешок. – Дайте я волосы вам уложу, не закончила еще. Посидите еще чуток спокойно – красавицей снова будете!

– Не хочу я больше красавицей быть, Алена… – горько сказала узница. – Отлюбила я свое!

– Ну, этого вы, Мария Юрьевна, знать не можете! Это одному Господу ведомо! Вон как сотник наш вчера на вашу красоту смотрел!

– Что мне твой сотник, Алена? И зачем я ему?

– Уж не знаю зачем, только прихорашиваться вы, видно, для него изволите? – лукаво спросила послушница.

– Для себя, Хелена. Только для себя… А на вопрос твой так отвечу: Димитр сначала многое обещал первосвященнику римскому и отцам иезуитам, но когда в Москве на трон царский сел, о православии своем вспомнил. Отказался он православие искоренять и храмы наши, католические, на Москве строить. За это и оставили его отцы иезуиты. Да и поляки многие на Димитра крепко обиделись. Ушли они все из Кремля в тот страшный день, 17 мая, когда князь Шуйский Москву по набату поднял. Поляки не защищали Димитра! И папа римский от него отступился. У вас в Московии многие Димитра латинянином называют, вором, бесом, богохульником. А он за веру вашу, православную, погиб! Если бы не отказал Димитр отцам иезуитам, то и поныне бы царствовал!

– Неужто так было, Мария Юрьевна? – не поверила Алена.

– Так и было, Хелена! Только ты монахиням своим да настоятельнице это не рассказывай, а то они тебя вероотступницей назовут!

– Назовут, как пить дать назовут! – вздохнула Алена. – Анафему-то Гришке Отрепьеву до сих пор по церквам кричат!

– Не Григорий Отрепьев он был, а царь… Ваш прирожденный повелитель! – из последних сил возразила Марина.

– Вы мне-то хоть, Мария Юрьевна, это не доказывайте! Батюшка мой горемычный за то лютую смерть принял, что в самозванстве Димитрия Ивановича усомнился! А Шуйский князь приказал у нас все имение отнять! Матушка моя с горя умерла, я сиротой осталась…

– Благодарю тебя, Хелена… – растроганно сказала Марина. – И отца твоего покойного благодарю. Были и среди московитов, значит, благородные души!

– А вы что, Мария Юрьевна, про то не знали? Или вас одни поляки в Тушине и Калуге защищали? Али атаман Заруцкий ляхом был? – искренне удивилась Алена.

– Ян был моим верным рыцарем. Он меня и сына моего до последнего мгновения защищал! На Яике-реке это было…

– Как же было, Мария Юрьевна? Вы расскажите… А потом и на прогулку на крепостной вал выйдете… Сотник наш, Феденька свет Завиракович, за вами прийти обещал… Вы рассказывайте покуда, а я румян немного припасла. Щечки вам подкрашу! А хотите – брови подведу? Как две ниточки будут…

– Откуда румяна, Хелена? Неужто из твоего монастыря? – Улыбка разомкнула строго сжатые губы Марины.

– Не из монастыря, из посада! Мне их любимый мой, Гришенька Пастильников, подарил… – похвасталась Алена.

– Тот молодой купец, от которого ты сласти приносишь?

– Он самый!

– Вкусные сласти. Хорошие. Почти как дома, в Самборе. Меня и раньше ими угощали – когда в городе вашем как царицу принимали…

– У нас в городе много диковин есть! Сады дивные, яблоневые! – с гордостью сказала Алена. – Храмы древние, златоглавые! Дома дворянские да купеческие со ставенками резными, узорными!

– Знаю, Хелена, знаю… А нет ли у тебя воды душистой? Все мне кажется, что гнилью тюремной от платья моего пахнет… – пожаловалась Марина.

– Воды душистой? Нет, не имеется… Вот вы выйдете на вольный воздух, проветритесь! Ветром да весной пахнуть будете… Весна у нас ныне…

– И снег растаял? И небо чистое, светлое?

– Почитай, весь растаял, Марина Юрьевна, весна ведь…

– А моя последняя вольная весна прошла в степях астраханских. А лето – на реке Яике, когда мы с Яном Заруцким и Янеком моим там приют нашли…

Медвежий городок на Яик-реке, 24–25 июня 1614 года

…Казалось, ее странствиям не будет конца и края. Неоглядные дали России распахивали перед Мариной свои пронизанные ветрами холодные объятия, ложились к ногам ее коня бедным ковром своих полей. А она все стремилась и стремилась вперед, влекомая волей злого рока, обрекшего ее быть нежеланной и непризнанной царицей этой жестокой страны. Порою она проклинала свои дороги и злобу московитов, а порою Россия завораживала ее величием бескрайних просторов и мощью встречавшихся ей необузданных и мужественных душ…

Таковы были казаки, буйное и бесстрашное войско ее возлюбленного рыцаря и защитника – атамана Ивана Заруцкого. Таков был он сам! В минуты нежности Марина называла этого предводителя донского и запорожского воинского братства на польский манер – Ян, Янек… Заруцкий умел наводить ужас, никто не был столь страшен в бою и безжалостен к врагам, как он! Но он же умел вселять самую искреннюю привязанность и даже любовь. Каким нежным и ласковым бывал его соколиный взор, когда он смотрел на Марину, как сладко и надежно было засыпать, прижимаясь к его стальному плечу, какой слабой и нежной могла она наконец почувствовать себя под защитой могучих крыльев этого степного хищника! И, наконец, предаться самому женскому, самому святому делу – материнству.

Ибо рядом с Мариной в те дни был, разделяя с ней защиту Заруцкого и стремительные броски его конного войска, другой Ян, Янчик, ее светлоглазый малютка сын. Заруцкий обожал малыша, воплотившего для него не только мечту о власти (ведь маленький Ян, крещенный по православному обряду Иваном, был законным претендентом на московский престол!), но и давнюю мечту о сыне, будущем воине и мужчине! А суровые усатые рубаки, шедшие за Заруцким в сечу и на смерть, всерьез считали «казачка Ванюшку» сыном своего лихого атамана, и этого, по их мнению, было уже достаточно, чтобы ему, возмужав, царствовать.

Сперва надежда, что ее малютка сын станет царем на Москве, казалась Марине легко осуществимой. В год 1612-й казачьи полки Заруцкого стояли под самой Москвой, осаждая засевшую там кучку бояр-изменников и упрямый польский гарнизон. Марина смирилась с тем, что оказалась на стороне тех, кто называл ее соотечественников «ворами и захватчиками»: ведь поляки так жестоко обошлись с нею, высокомерно и презрительно отказав ей в помощи в Тушинском лагере. Теперь все, или почти все, кто мечтал об изгнании «ляхов» и воцарении нового московского царя, с надеждой взирали на атамана Заруцкого – испытанного воина, который мог повести разрозненную рать разоренной страны к победе.

Быть может, так бы оно и было… Но злопамятные московиты не пожелали видеть на престоле «проклятого паньина Маринкиного сына». Заруцкий мог бы возглавить все русское войско, и другой герой – князь Дмитрий Пожарский, наверное, согласился бы стать просто одним из его воевод, но для этого атаману пришлось бы отказаться от Марины и от своих честолюбивых мечтаний. Заруцкий не был бы Заруцкий, если бы предал свою мечту о власти. Любимый Мариной рыцарь Ян не был бы собою, если бы предал ее. Заруцкий выбрал верность и любовь. И, конечно, мечту о власти…

Привыкший брать от жизни все, Заруцкий сделал слишком большую ставку – и проиграл. Марина помнила его падение, продолжавшееся около двух лет, – медленное, но неуклонное, как слабеющий полет смертельно раненного орла. Она видела, как сгибаются под тяжестью невзгод и поражений могучие плечи атамана, как блекнет в его очах живой огонь. Она разделила с Иваном Заруцким его путь к гибели вплоть до последнего шага.

Сначала атаман упустил воинскую славу. Безупречный и благородный Дмитрий Пожарский, приведший из Нижнего Новгорода отряды ополченцев, поклявшихся освободить Москву, одержал над поляками несколько блестящих побед, затмивших сияние прежних лавров атамана. В дикой ревности Заруцкий хотел убить счастливого соперника, но потерпел провал, а казаки начали оставлять его, острым чутьем прирожденных разведчиков распознав новую силу. Один за другим отпадали от «Маринкиного заступника» города и крепости. Так атаман начал терять войско.

С таявшими день ото дня казачьими отрядами Иван Заруцкий и Марина отступили сначала в город Михайлов на Рязанщине, потом – в Коломну, потом – под Воронеж. В пути их нагнало известие об избрании на царство юного Михаила Романова, и Марина поняла, что это – конец, вернее, начало конца. По пятам за черными вестями шло высланное против «воровского атамана» сильное московское войско князя Одоевского.

Но Заруцкий не привык сдаваться. Под Русским Рогом, близ Воронежа, он дал преследователям бой, и два дня военное счастье колебалось, не слететь ли ему вновь на пламенный клинок атамана. Казаки бились отчаянно, не раз заставляя отступать в беспорядке дворянскую конницу, а стрельцов – пятиться за свои деревянные рогатки и гуляй-городки. Но исход битвы решило многолюдство московской рати и немолчный рев ее тяжелых пушек. Когда надежды на победу более не осталось, две тысячи казаков нанесли своему атаману последний удар: изменили и перешли на сторону Одоевского. Уводя из-под удара свои последние, страшно поредевшие сотни, Заруцкий безлунной ночью переправился через реку Дон и ушел в спасительные степи.

Марина навсегда запомнила многодневный переход через безводное равнинное пространство между реками Доном и Медведицей. Измученные казаки Заруцкого отмечали каждую пройденную версту павшими лошадьми, трупами товарищей, умерших от ран. Московская конница шла по пятам, безжалостно убивая и хватая отставших. Пленных казаков воеводы пытали каленым железом, повторяя один вопрос: «Где разбойник Ивашка Заруцкий? Воруха Маринка с сыном своим воренком – вживе ли еще?»

Да, они были живы. Как ни страшен был их степной крестный путь, Заруцкий ни на минуту не забывал о Марине и ее маленьком сынишке, уделяя им последний кусок сухого хлеба, последний глоток воды, устраивая на лучшем месте на стоянках. Кажется, Марина начинала понимать, что у любви есть и другое лицо – не изящные ухаживания и льстивые речи, не роскошные дары и пышные балы и даже не романтические признания среди шепота ночного сада, а эта беззаветная и великодушная преданность простого сына диких степей. Кроме Заруцкого да считаных сотен верных казаков, только два человека из прежней жизни оставались теперь подле Марины – верная подруга Барбара Казановская и духовник, португальский монах Николо де Мелло.

Неожиданное спасение ждало их за крепкими белыми стенами Астрахани, старинной столицы могучих татарских ханов, а ныне – богатого окраинного города Московского государства. Здешний воевода, окольничий князь Иван Хворостинин, поставленный на город еще «государем Димитрием Ивановичем», первым супругом Марины, встал на сторону Заруцкого. Обосновавшись в Астрахани, атаман снова воспрял духом. Он собирался поднять на борьбу против «щенка Мишки Романова» угнетенных московитами ногаев, вольнолюбивых волжских и яицких казаков. Марина наслаждалась отдыхом в цветущем южном городе, казавшемся ей ожившим видением из прочитанных в детстве сказок о дальних странствиях. Но счастье вновь только издалека поманило Марину.

Посланные против атамана Заруцкого московские воеводы наводнили Астрахань своими подголосками и тайными письмами, призывавшими жителей «отложиться от воровского атамана и злой еретички с приплодом» и целовать крест законному царю Михаилу Федоровичу. Вспыхивавшие то здесь, то там заговоры разъяренный Заруцкий со своими казаками топили в крови. Так был убит, непонятно – по навету или за измену, астраханский воевода Хворостинин и еще многие. Кровавые расправы еще больше озлобляли астраханцев против «казачьей вольницы». В разгар мая лета 1614-го от Рождества Христова появления под городом пятисот стрельцов и присяжных казаков во главе с сотником Василием Хохловым стало довольно, чтобы вся Астрахань поднялась по набату на восстание.

Не сумев удержаться за стенами Астраханского кремля, атаман с Мариной, ее маленьким сыном и несколькими сотнями верных казаков ушел на стругах в соленые воды Хвалийского моря. Двумя днями позднее стайка стругов, над которыми реял значок Заруцкого, внезапно вернулась к Астрахани, чтобы пробиться мимо города вниз по Волге. Но в город уже успело вступить главное московское войско во главе со старинным преследователем Заруцкого – князем-воеводой Иваном Одоевским. Гром десятков орудий, град каленых ядер и крупной дроби встретили деревянные кораблики. Один за другим разбитые челны тонули в кипевшей от всплесков воде, и казацкая кровь окрашивала волжские волны…

К исходу дня только три струга, напрягая пробитые в десятках мест паруса, летели по волжской глади. Неполная сотня казаков, последнее войско Ивана Заруцкого, в мрачном молчании латали борта и перевязывали раны. На переднем стоял у кормила сам атаман, и невеселые думы бороздили морщинами его потемневшее от пороховой гари лицо. Марина сидела у его ног на кошме и нежно баюкала маленького Янчика. Она понимала, что их бегство приближается к неизбежному концу, но подле этого мужественного и большого человека ей почему-то совсем не было страшно…

Новый приют они нашли в Медвежьем городке, странном казачьем поселении на берегу реки, которую спутники Марины называли непривычным для ее уха словом «Яик». Эта столица вольных людей, к которой жило несколько сот бородатых воинов и их семьи, представляла собою несколько деревянных изб, одна из которых служила церковью, а другая – атаманским «дворцом», и беспорядочное скопление деревянных землянок. Тем не менее поселение окружал поддерживаемый в отменном порядке частокол, опоясывали земляной вал и ров для обороны от неприятеля, а из деревянных бойниц глядели наружу полдюжины пушек.

Большинство обитателей Медвежьего городка в свое время успело повоевать в войске Заруцкого, а верховодили там два его прежних есаула – Треня Ус и Яшка Верзига. Иван Заруцкий рассчитывал получить у своих старых соратников убежище и защиту… Атаманы Медвежьего городка приняли его с распростертыми объятьями и обещали помочь – как показалось Марине, обещали слишком многословно и не слишком искренне…

А на следующее утро на реке забелели паруса подходившего царского каравана – многих больших воинских стругов, несших сильное стрелецкое войско и пушки. По берегу подоспела конница – тысяча ногаев, присягнувших на верность Михаилу Феодоровичу, и верховые стрельцы.

Медвежий городок встретил непрошеных гостей дружной пальбой из всех стволов. Ей ответила канонада царских орудий и леденящий душу боевой клич ногайских всадников, стремительно пролетевших вдоль частокола и выпустивших тучу стрел…

Так продолжалось целый день. Казаки, во главе которых встал опытный в обороне крепостей Иван Заруцкий, держались крепко. Царским воеводам опять не удалось ни на шаг приблизиться к победе. Наконец солнце боевого дня начало клониться к закату…

Закат долго полыхал над Яиком, крася его рябящиеся зыбью воды огненными отблесками, словно эта могучая холодная река струила не воду, а жидкое пламя. Марине вдруг вспомнилась читанная у стародавних латинских книжников история злосчастного города Помпеи, в одну ночь поглощенного со своими домами и жителями раскаленным потоком, хлынувшим из недр роковой горы Везувиус… Конечно, этот земляной и деревянный Медвежий городок был так не похож на беломраморный град на берегу счастливой Адриатики, но вдруг и его ждет такая судьба? Вдруг выйдет из обманчивого русла кипящая лава войны, перевалит за крутые валы, за сосновые частоколы, пожрет до единого этих вольных бородатых людей с их женами и чадами, а с ними и ее, несчастную Марину Мнишковну, и ее беззащитного маленького Янчика?

В невольном ужасе Марина замотала головой, отгоняя страшное видение, и крепче прижала к груди малютку сына, завернутого в пеструю ногайскую кошму. Мальчик проснулся, посмотрел на нее все понимающими ясными глазенками и вдруг зашелся в новом приступе мучительного грудного кашля. Марина баюкала его, пыталась согреть своим дыханием и теплом своего тела и чувствовала, как у нее рвется сердце! Участливые расторопные казачки, чудного яицкого говора которых Марина почти не понимала, тотчас приспели на помощь, помогли напоить Янчика теплым молоком и все совали ей пахучие пучки каких-то сушеных трав.

– Пожалуй, запарь для мальца! – с трудом разобрала она.

Опасливо оглядываясь поверх частокола (хотя с закатом московская артиллерия прекратила пальбу), приблизился Маринин духовник, Николо де Мелло. С бранью он принялся разгонять казачек, орудуя своими длинными четками, словно плетью.

– Вон пошли, ведьмы, еретички, дщери Вельзевуловы! – кричал он по-польски, искренне полагая, что так эти «дикарки», изъясняющиеся на странном наречии, поймут его лучше, чем по-московски. – Не смейте опоить царевича своим варварским зельем! Гоните их, дочь моя, – обратился он к Марине. – Они, несомненно, подсыпали в свое зелье толченых жабьих костей или какое иное бесовское снадобье! О мерзкая страна, о чудовищные люди!!

Бойкие бабы ответили ему целым потоком странных лающих слов и принялись лупцевать потрепанного августинца чем попало под одобрительный хохот своих мужей, с интересом наблюдавших с вала. Марине пришлось прийти на помощь незадачливому духовнику и спасать его от поругания. Щедро расточая проклятия и призывая на головы варваров все кары небесные, Николо де Мелло припустил вдоль вала забавной трусцой. Вероятно, отправился разыскивать какой-нибудь казачий котел, где варилась уха или каша: простодушные варвары щедро угощали «сердитого иноземного попа» своей грубой пищей, не забывали налить и чарку…

Как только стих раскатистый гром пушек, засевшее под защитой валов население Медвежьего городка с удивительной легкостью вернулось к своей немудрящей повседневной жизни. Казачки, голосисто перекликаясь и весело посмеиваясь, разводили огонь и стряпали еду, словно и не было жуткой гибели их разорванных ядром подруг. Ребятишки носились бойкими стайками, собирая в траве московские ядра и таская их на валы – им забава, а пушкарям сгодятся для ответного выстрела. Казаки в ожидании ужина сбивались ватажками, по рукам гуляли чарки и кружки с хлебным вином, с пенным пивом, зазвучали ядреные шутки и взрывы раскатистого мужского хохота. Молодой звучный голос от души затянул песню.

Кто-то уже поправлял поврежденные обстрелом землянки, кто-то таскал свой скудный скарб под защиту валов, «чтобы огненным боем не порушило». Везде чистили пищали, заряжали пистоли, точили сабли и топоры. От деревянной церквушки, где собралась самая большая толпа, донеслось тихое, дребезжащее пение старенького священника, подхваченное нестройным, но мощным хором мужских и женских голосов. Отпевали убитых в бою…

Марина, держа на руках маленького Янчика, брела через это странное смешение мирного селения и воинского стана, разыскивая Заруцкого, и чувствовала себя совсем чужой, неприкаянной… Впрочем, не совсем чужой! То и дело ее встречали сочувственные взгляды: ласковые – быстроглазых казачек, уважительные – матерых рубак и восхищенные – молодых казаков. Кто-то неловким, но искренним жестом приглашал ее к своему костру, кто-то протягивал дымящуюся миску с едой или кружку с напитком.

– Не надо бояться за себя и сына, пани! – на сносном польском языке сказал Марине длинноусый казак с перекошенным от старого сабельного шрама носом. – От казаков никому выдачи нет, вот наша воля! Мы не отдадим нашу волю проклятым москалям и не отдадим вас!

Иван Заруцкий сам нашел Марину. Стремительный, большой, шагавший широко и уверенно в бряцании кольчуги и оружия, живое воплощение надежности и силы, он внезапно вырос из сгустившихся сумерек и властно, но бережно заключил маленькую женщину и больного ребенка в свои крепкие объятия:

– Намаялась за день, лебедушка моя? Страшно, чай, было? А где тут наш отважный казачок? Молодцом, Ванюшка, право – молодцом!

Марина прижалась к широкой груди атамана, не стесняясь любопытных взглядов: в этом мире жесткой и естественной простоты она сама училась быть простой.

– Янчик болен совсем! Простыл он сильно, – пожаловалась она.

Заруцкий положил свою огромную грубую ладонь на крошечный детский лобик и озабоченно покачал головой:

– Чисто печка… Чего ж ты, казачок, разболелся-то так? А ну, Маринка, ступай-ка за мной в атаманскую избу, до света все едино обстрела не будет. Я прикажу знахарок здешних кликнуть! Яицкие-то ведуньи куда как ловки врачевать: они от народов разных степных да лесных учились, а у тех знанья – от самой земли…

– Ян, а не будет ли худа от такого лечения? Святой отец де Мелло страшится… – попыталась было возразить Марина, но Заруцкий только усмехнулся:

– Сей де Мелло только ложки да чарки не страшится! Исполняй, что я велю, и будет Ванюшка во здравии! Сомнение твое, Маринка, от большого ума да от сокрушенного сердца. У нас, казаков, ума-то, может, и не дюже богато, зато сердца – твердые и честные!

– Хотелось бы верить, мой Ян, как хотелось бы верить…

А в атаманской избе, пробитую ядром кровлю которой только что залатали доской, для Марины и ее мальчика приготовили перину из гусиного пуха – наверное, единственную во всем Медвежьем городке. Марина закутала маленького Янчика в груду остро пахнувших дубленой кожей одеял из собольих шкурок, за которые у нее на родине можно было, наверное, купить целый фольварк. Здесь, на Яике, драгоценные меха не имели иной цены, кроме тепла… Понятия и ценности перевернулись. Как и многое в этой непонятной, но так крепко приворожившей ее огромной и разноликой стране!

Заруцкий вышел во двор и вскоре вернулся с местными лекарками – седой, сморщенной, но еще крепкой коренастой старухой и совсем молоденькой девушкой, наоборот, тоненькой и хрупкой, как степной цветок. Одетые как казачки и носившие на груди медные крестики, они выделялись среди прочих обитательниц Медвежьего городка характерными скуластыми лицами и азиатским разрезом глаз – как видно, находились в ближайшем родстве с упомянутыми атаманом степными и лесными народами. Слегка поклонившись Марине, женщины деловито развязали свои узелки, поставили на огонь медный казанок с водой и, пока подходило травяное зелье, принялись что-то тихонько напевать и нашептывать, нежно убаюкивая больного ребенка.

Поначалу Марина с недоверием следила за каждым движением знахарок, готовая в любую минуту забрать у них сына. Но Янчик вдруг перестал кашлять и так мирно заулыбался во сне, что Марина невольно сама почувствовала вязкую, обволакивающую теплую дремоту. В монотонном журчании голосов причудливо мешались слова православной молитвы с заклинаниями на непонятном певучем языке, сон мешался с явью, настоящее – с прошлым и будущим. Вскоре Марина уже сладко спала подле своего сына, да так крепко, что не проснулась, даже когда знахарки бережно разнимали ее обнимавшие Янчика руки, чтоб напоить ребенка целебным отваром.

Задолго до рассвета ее разбудил свет и громко спорящие мужские голоса. Встрепенувшись, Марина первым делом бросилась к сыну. Янчик дышал легко, и на его спящем личике играл легкий румянец. Жар ушел, болезнь отступила, и Марина мысленно вознесла хвалы Спасителю Иисусу и Пресвятой Деве Марии, а еще – доброму умению яицких колдуний. И лишь потом для нее стало значить то, что происходило в тускло освещенной лучиной атаманской избе. Иван Заруцкий стоял посреди горницы, широко, цепко раздвинув ноги и слегка подавшись всем телом вперед, словно перед дракой. Правая рука атамана крепко держала рукоять сабли, левая, заложенная за спину, нервно сжималась в кулак и разжималась. По этому знакомому жесту Марина поняла, что происходит нечто чрезвычайное. Топтавшиеся перед Заруцким есаулы Треня Ус и Яшка Верзига, наоборот, растерянно глядели то в пол, то в угол и виновато мяли в руках шапки, но речи их были не повинные, а опасные, угрожающие.

– Ты, атаман, того, уходи из городка! – говорил Яшка, ероша пальцами густой чуб. – Коли ты уйдешь, и воеводы московские отступятся от нас, приступать более не станут. Бери струг и уходи водным путем, покуда ночь!

– Не ведал я, Яшка, что таков ты дурень! – раздраженно бросил в ответ Заруцкий. – Что мыслишь, погонятся за мной псы царские, а вас с казачками в мире оставят, де, мол, «не надобны вы нам, воровские люди, живите да караваны себе шарпайте, а надобен нам один разбойник Ивашко Заруцкий с женкой Маринкою»?

– Полагаю, истинно так…

– Вот и дурак!! Поймают ли меня стрелецкие головы, нет ли – после всенепременно Медвежий городок воевать придут. Он царю Мишке на Яик-реке – что цуценяте жадному кость в горле! Как против царева войска, против пушек, против немцев устоите? Кто укажет, как вам городок оборонить, как казаков да пищали по валам ставить, как отбиваться? Ты, что ль, Яшка? Это ты в поле хорош был, а за тыном – дуб дубом, я тебя знаю! Или ты, Треня? Ты только разбойничать горазд, купцов да ногаев грабить…

Треня Ус поднял тяжелую лобастую голову и с ненавистью посмотрел на атамана в упор.

– Ну и горазд я грабить, и чего? – ответил он с вызовом. – Я казак, Ивашка, в бояре да в цари не лезу, под бабьей юбкой короны себе не ищу, как ты!

Заруцкий издал глухое, утробное рычание. Марине показалось, что он сейчас бросится на охальника, и она, незаметно протянув под одеялом руку, нащупала под платьем нагретую рукоятку стилета – и ее слабых сил хватит помочь любимому, коли руку направит смелое и гордое сердце! Но атаман проглотил обиду, и поэтому Марина поняла, что дело действительно принимает прескверный оборот.

– Мы московскому государю крест поцелуем, он, молокосос неразумный, нас и простит, а псов своих на сворку возьмет! – нагло заявил Треня Ус. – Уйдут воинские люди, а мы снова казаковать станем, пуще прежнего! Но прежде ты, Ивашка, уйдешь с Маринкой своею да с царенком. Покуда вы в городке, не будет нам мира с воеводами. А так скажем: «Был-де Ивашка Заруцкий, да весь вышел, а мы теперича царю-батюшке верные слуги!»

– Холопы вы, не казаки! – почти застонал Заруцкий. – Холопского сословия дождетесь, царю да боярам гузно поганое лизать станете, а они уж вас пожалуют! Колом да плахой… Не дело нам, казакам, свою волю Москве продавать! Стоять за нее надобно крепко, едино! Не уступать – помнить: уступишь шаг Москве, она у тебя всю землю из-под ног и возьмет!

– Может, мы и холопы, – презрительно прищурясь, согласился Треня Ус. – Да только живому холопу все лучше, чем дохлому казаку. А ты, Ивашко, нас завсегда за волю да славу свою только на смерть и водил. Пожалуй уж теперь, выкупи наши жизни своею шкурой!

– Выдать меня хотите?! – Заруцкий со скрежетом обнажил саблю до половины, и есаулы в страхе попятились.

– Что ты, атаман, – вновь примирительно заговорил Яшка Верзига. – Казаки своих не выдают. Ты – того… Просто уходи! Струг бери, да людишек своих ближних, да вот – ляшку свою с ребятенком. Ты по темному времени мимо царевых ладей проскочишь али на Медвежьем острове сховаешься. Ты сможешь – ты удатный!

– А не уйдешь добром – повяжем тебя да воеводам выдадим! – веско пригрозил Треня Ус.

– Ой ли? А сможете ли, казаченьки? – Заруцкий вдруг стремительно, словно ядовитая змея, бросающаяся на свою жертву, выбросил вперед левую руку и железными пальцами ухватил Уса за кадык (есаул сразу захрипел, обмяк и пустил слюну). В другой руке атамана вдруг оказалась обнаженная сабля, и ее острие уперлось в бороду Яшке Верзиге. Марина тихонько вытащила стилет и не стала бросаться любимому на помощь – только чтобы не отвлечь его внезапным звуком от его врагов.

– Не дури, атаман! – сдавленно попросил Верзига; Треня Ус только засипел и грузно обсыпался на пол.

– То не я дурю, то ты дуришь, Яшка! – недобро проговорил Заруцкий. – Что, коли сейчас кликну казаков на круг да открою им вашу подлую измену?

Но Верзига тоже был не робкого десятка. Взявшись раскрытой пятерней за саблю Заруцкого, он с усилием отвел смертельное острие вниз, хоть с пальцев его и закапали на дощатый пол густые красные капли.

– Не кликнешь, атаман! – сказал он, борясь с Заруцким взглядом. – Во-первых, вкруг избушки верных людишек наших дюжины две, все оружные. Прорвешься ли через них, порубят ли тебя – бог весть. Да и казаки-то в городке все больше не твои, а наши. Нас они на кругу на атаманство кричали, нам и веры больше. Пока сбегутся, пока будут судить да рядить, тебя да нас слушать – буза большая поднимется, до драки дойдет. Стрелецкие-то головы, чай, не дурнее наших: услышат, что в городке междоусобица идет, да разом и попрут на приступ всею силой. Тут-то нам всем и конец – и тебе, и мне, и вот этой падали жирной (последовал веский пинок сапогом в бок копошившемуся на полу Трене Усу; тот в ответ коротко подвыл). А ляшке твоей да царенку – неволя, а там – яма ли, петля ли, бояре на Москве вырешат, они забавники известные… По всему выходит: как ты ни кинь, везде тебе вилы! Верно ли я говорю, атаман?

– Верно, – прошептал Заруцкий, и в голосе его Марине впервые почувствовалось неизбывное отчаяние.

– Такой расклад, атаман! – веско заключил Верзига, отпуская саблю Заруцкого. – А так мы тебе струг дадим, припас дадим! Ночь долга, темна, а стрельцы в караулах, сам знаешь, все больше дрыхнут. Да и ты у нас – казак не без удачи, не без ангела небесного хранителя! Буди поскорее ляшку свою да на пристань!

– Незачем меня будить, есаул, я проснулась! – Марина рывком поднялась, откинув меховые одеяла. В бестрепетных глазах есаула Верзиги на мгновение мелькнули растерянность и даже страх: он не знал, что она слышала их разговор, зато прекрасно отдавал себе отчет в том, что для Заруцкого, страшного, несгибаемого Заруцкого последней истиной будет слово этой маленькой хрупкой женщины. А вдруг бешеная ляшка сейчас скажет: «Руби изменников, Ян!»?

Марина приблизилась, мягко ступая по доскам пола разутыми ногами, и положила маленькую ручку на плечо Заруцкому.

– Нельзя мешкать, Ян. Надо уходить отсюда. Тогда у нас, по крайней мере, останется надежда на спасение. Твои подлые товарищи выдадут нас. Измена и страх поселились здесь, они скоро отравят всех этих простых и мужественных людей, как чума. Нам надо бежать, Ян. Тогда, быть может, мы спасемся…

Заруцкий повернул к Марине искаженное гримасой почти физической боли лицо:

– Бежать?! И ты туда же, Маринка… Заруцкий уже довольно бегал! Хватит! Нынче я упрусь в землю, в нее и сойду. Но не один! – Он вдруг ловко перехватил саблю, изготовясь ринуться вон из избы на сечу, сколько бы врагов ни ждало его снаружи. Марина схватила его за руку, встряхнула со всей силой, а силы в ее маленьком теле, оказалось, было немало:

– Ян, постой! Ты не смеешь думать о себе! Я не стану спасаться без тебя, а он не сможет спастись без меня! Посмотри! – Она указала на маленького Янчика, который, презрев жестокость и подлость мира взрослых, мирно посапывал на своем ложе. – Ты не смеешь обречь на гибель это невинное и беззащитное существо, Ян! Я знаю тебя, ты же добрый! Ты – рыцарь…

Заруцкий с отчаянным скрежетом бросил клинок в ножны. Марине показалось, что этот жестокий и бесстрашный человек сейчас зарыдает, будто несчастный обиженный ребенок, которого поманили желанной игрушкой, а потом вдруг отняли ее… Отняли славную смерть в лязге железа и от железа, желанную этому пережившему крушение всех своих предприятий вождю. Ей самой до слез стало жалко его. Прежде она уважала Заруцкого, восхищалась им, временами – боялась, потом – научилась любить, отвечая на его неудержимую честолюбивую страсть. Но не жалела прежде никогда. Только бы он не узнал об этом – он не сможет перенести!

– Жалеешь? – вдруг хрипло спросил Марину Заруцкий и впервые отвел глаза от ее взгляда. – Правильно, Маринка, жалей! Теперь меня только жалеть и осталось. Собирай, что ли, Ванюшку, мальца, да поживее! Идти надо… Стружок, Яшка, говоришь, уже готов? Ты уж, пожалуй, сам моих донцов поспрошай, кто из них со мной поплывет горькую волю мыкать, а кто с вами останется – сладкое холопство хлебать. Что-то совестно мне с ними такие разговоры разговаривать… И падаль эту отсюда прибери, а то я, не ровен час, снова осерчаю!

С этими словами атаман вдруг с хрустом наступил сапогом на руку валявшемуся Трене Усу, который, оклемавшись, потянулся было за кистенем.

Плотно окруженные угрюмо молчавшими оружными казаками, они дошли до пристани. Медвежий городок крепко спал после боевого дня, как умеют спать перед битвой только казаки, и только дозорные на стенах с недоумением следили глазами за полуночными хождениями. Заруцкий шагал молча, горько понурив чубатую голову, Марина не решалась заговорить с ним, прервать его невеселые раздумья. От ночной прохлады Янчик проснулся и сонным голоском позвал мать:

– Мама, а куда мы идем?

– На кораблик, мой маленький, – попыталась утешить его мама. – Мы сейчас поплывем на кораблике…

– Мама, я не хочу на кораблик, в избу хочу! Там тепло…

Крутобокий струг, один из тех, на которых они пришли от Астрахани, уже покачивался возле дощатого причала. Яшка Верзига засуетился, раздавая тумаки причальным, чтоб подтянули его поближе:

– Пожалуй, атаман, на ладью! Струг наилучшайший, с полной снастью, на таком хоть до Камня, хоть до самой Персии дойдешь! Мы тебе и припаса съестного довольно положили, хлебного вина – два бочонка, зелья для огненного боя – бочку и одежи всякой…

– А веревку, чтоб с позора удавиться, не забыли? – мрачно пошутил Заруцкий.

– Есть и веревка, атаман…

Из городка подошли человек двенадцать казаков, лиц которых Марина в темноте не разглядела, но по особой горделивой молодецкой ухватке разобрала – донцы. Скинув шапки, они поклонились Заруцкому:

– Мы с тобою, батька Иван Мартыныч! До конца…

Атаман, по одному взмаху сабли которого некогда срывались в лаву тысячи удалых всадников, обвел свое невеликое воинство долгим взором:

– Спаси бог, станичники! Что так мало?

– Прощай, батька, прочие не схотели. Уморились дюже…

Оруженосец Заруцкого Егорка приблизился и протянул Марине лук со стрелами:

– Пожалуйте, государыня Марина Юрьевна, саадак ваш да колчан. Я собрал да принес, не ровен час, забыли бы, а вещица-то куда как способная!

Марина поблагодарила верного казачка печальной улыбкой. С юных лет она неплохо стреляла из лука, теша себя этой благородной забавой еще в саду родового имения Мнишеков, а сейчас, среди казаков, освоила это искусство в совершенстве… Но верный лук, такой небольшой и удобный, сработанный специально для женских рук, уже не придавал ей ощущения силы, защищенности. Марина чувствовала, как смертельная усталость, безразличие овладевают ее душой, сковывая все члены и лишая воли. Одно лишь биение сердца малютки сына, которое она слышала даже через толстую кошму, будило ее от этого вялого полуобморочного состояния…

Казаки стали грузиться на струг, разбирали тяжелые весла, проверяли уключины – ладно ли ходят, добро ли смазаны салом, не выдадут ли своим скрежетом беглецов московским воинским людям. Заруцкий и Марина все медлили, будто не решаясь доверить свою судьбу утлому челну и зыбким волнам…

– Сеньора Марианна, стойте! Не уплывайте без меня, дочь моя! – раздался вдруг отчаянный крик. Из темноты, неуклюже переваливаясь, выскочила фигура святого отца Николо де Мелло. Едва переводя дух, он бросился к своей духовной дочери и запричитал:

– О, заберите меня от этих дикарей, сеньора! Мною доподлинно выяснено, что les cosaques – кровожадные людоеды!!

– Полно, святой отец, не верьте глупым сплетням! – как могла, попыталась успокоить перепуганного духовника Марина, сама более всех нуждавшаяся в утешении. – Сии казаки – обычные люди… Хотя, как и среди всяких людей, среди них довольно и малодушия, и предательства! Вам лучше остаться – вас они не прогонят, какая им от этого корысть, а нас ждет опасное путешествие…

Но преподобный де Мелло и слушать ее не хотел.

– Вы ничего не знаете! – захлебываясь словами, продолжал он. – Когда я сидел и с молитвою вкушал свою скромную пищу – всего половинку плохо прожаренного барашка, – я заметил, что несколько жен этих варваров со смехом показывают на меня друг другу… Я спросил у одного бородатого головореза, о чем это болтают les babas, и он, сделав страшное лицо, шепнул мне на ухо, что сии дьявольские отродья намереваются сварить меня в котле вместо борова! О, от вполне объяснимого ужаса я подавился бараньей косточкой и стал задыхаться… Тогда, видя, что я ослабел от удушья, сии разъяренные фурии набросились на меня и стали избивать по спине! К счастью, после одного из ударов пища освободила мою гортань, вернув мне божий дар дыхания, и я смог спастись бегством. О, сеньора, не оставляйте меня одного на этом берегу чудовищ!

Как ни печально было положение Марины, но, выслушав эту потешную историю, даже она не смогла удержаться от смеха!

– Ступайте в челн, святой отец, – с улыбкой велела она. – И пеняйте на себя, ибо в ближайшее время бараньего жаркого у нас явно не ожидается…

Де Мелло с благодарным пылом поцеловал ей руку, ничуть не заботясь, что по канонам католической церкви это могло быть рассмотрено как нарушение обета, и тяжко плюхнулся на дно струга. Заруцкий ловко прыгнул следом и принял на руки Марину и маленького Янчика.

– Ангела тебе хранителя на водном пути, атаман! – напутствовал с причала Яшка Верзига. – Всем кругом Бога за тебя молить станем, что не дал нам пропасть от лютых москалей! Сопутствуй тебе Никола Угодник…

Но Заруцкий только тяжело посмотрел на него снизу вверх и молвил глухо:

– А ты, Верзига, будь проклят до скончания дней твоих, коли выдал меня псам царским.

Есаул вдруг запнулся на полуслове и, размашисто крестясь, отступил за широкие спины своих казаков. Ночная тьма не позволила Марине разглядеть его лица, но в порывистом движении этого грубого и сильного человека она прочитала главное – ужас разоблаченного преступника.

– Янек, они нас предали, нас ждет засада, – тихонько шепнула она Заруцкому, почти неслышно, чтобы до срока не лишать надежды последних друзей.

– Знаю, – коротко ответил атаман. – Все одно попытаем удачу. Даст Бог – проскочим. Держись, Маринка!

Казаки сильно и размеренно гребли, стараясь не плескать веслами в ночной тишине. Когда струг вышел на стремнину и его подхватило течение, Заруцкий тихо приказал: «Суши весла!» Дальше их должно было понести течение. Под прикрытием тьмы и тишины они надеялись благополучно миновать стоявшие на якоре царские струги. Атаман сам встал к кормилу, осторожно направляя бег челна, а его люди в согласном молчании изготовили к бою пищали и мушкеты. Марина гладила маленького Яничека по светлой головке и шептала ему на ушко самые ласковые слова, стараясь не смотреть в зловещую тьму над водами реки, таившую опасность и смерть. Николо де Мелло съежился в клубок на дне струга и дрожащим голосом бормотал латинские молитвы, мешавшиеся у него на устах с православными: «Pater noster, qui es in caelis…[95] Богородица Дево, радуйся…»

Пушечный выстрел разорвал тишину и вырос в ночи ярким огненным кустом. Палили не с царских стругов, а сзади, из Медвежьего городка. Предатель, тать в ночи, услужливо предупреждал царских воевод: вот он, вор Ивашка Заруцкий со своей Маринкой, пустился в струге по реке, не зевай, хватай его, руби!.. Затем с берега часто замахали факелом, подавая на струги условленный знак.

Казаки с отчаянной бранью расхватывали весла: быть может, еще не поздно, если навалиться всем, удастся прорваться, уйти! У Марины вдруг камнем оборвалось сердце. Нет, она была готова к худшему, но все равно сейчас душа словно рухнула в бездонную холодную яму: «Все кончено… Все напрасно…»

Из темноты неслись заполошные крики караульных с царских стругов, плескали весла, один за другим вспыхивали яркие огни. Воеводы были заранее предупреждены об их прорыве, были готовы к нему и только ждали знака с берега. Несколько высокобортных тяжелых кораблей, на каждом из которых было, верно, не менее полусотни воинских людей, молотя десятками весел по воде, борзо и споро ринулись наперерез крошечному челну. Над их бортами пылали, осыпаясь искрами, факелы, тускло посверкивали в их свете секиры и стволы пищалей. Раз за разом раскатисто грохали пушки, но ядра впустую шлепались в воду: царские пушкари едва могли видеть в ночи смутную тень своей цели, собственные факелы слепили им глаза, а сами они были как на ладони.

– Казаки, не выдавай, навались! – зычно крикнул от руля Заруцкий. – Егорка, бей с фальконета[96] переднему под скулу!

– Сей миг вдарю, батька!

Отважный оруженосец ловко управлялся на носу струга, наводя длинную вертлюжную пищаль. Чиркнул кресалом, запалил порох у запального отверстия, гулко и звонко ударил выстрел. Марина видела, как от борта переднего струга вдруг полетели щепки, и он сразу начал садиться в волны носом; заполошно завопили стрельцы, кто-то с перепугу сиганул чрез борт в воду…

– Попал, Егорка, братец, попал, молодец!! – вдруг радостно закричал своим слабым детским голоском маленький Янчик и замахал молодому казаку ручонкой. Несмотря на грозящую опасность, Марина с гордостью посмотрела на сына: в узкой груди трехлетнего мальчика билось смелое рыцарское сердце, сердце Мнишков! Заулыбались и ближайшие казаки, их грубые мужественные лица на мгновение потеплели…

Но еще один струг, на носу которого развевалось четырехугольное полотнище с разлапистым, широким двуглавым орлом, приближался, вырастал в размерах, ширился, грозил наскочить и раздавить острым носом маленький казачий челн.

– Правый греби, левый – табань! – распорядился Заруцкий, навалившись на кормило. – Не уйти… Забираем к острову! Коли Бог даст, там в ивняке да в камышах сховаемся.

Легкий стружок атамана развернулся и полетел по водной дороге, словно птица крыльями, взмахивая мокрыми веслами. Казаки гребли изо всех сил, помогая себе ритмическими гортанными возгласами. Кажется, тяжеловесный преследователь стал отставать. С него подняли беспорядочную пальбу из пищалей, но стрелки видели не больше, чем пушкари, и били больше наудачу. Тем не менее Марина явственно ощутила, как вздрогнул несколько борт их челна, когда в него попало несколько пуль. Одному из казаков отлетевшей щепой угодило в плечо, но он тотчас с яростной матерщиной вырвал ее из раны и продолжал грести, не обращая внимания на струившуюся кровь.

Медвежий остров показался впереди огромным сгустком тьмы. Марина содрогнулась и крепче прижала к себе сына. Почему-то этот остров казался ей не спасением, а неотвратимой угрозой…

Струг сильно толкнуло: носом он уткнулся в песчаную отмель. Заруцкий оставил руль и схватил саблю:

– На берег, братья-станичники! – звал он. – Живо, живо, с собою только огненный бой да оружье берите! Маринку с мальцом на руках…

…Из ближних камышей вдруг ударило плотным, раскатистым огненным залпом. Пули на миг наполнили воздух вокруг Марины коротким и пронзительным жужжанием. Несколько казаков со стонами и проклятьями повалились через борта струга в воду.

– Засада, батька! – крикнул молодой Егорка, наудачу выпалив в камыши из пистоля.

– Казаки, к оружью! За бортами хоронись! – раздался громовой голос Заруцкого, не раз сотрясавший поля сражений. Уцелевшие донцы сбились вокруг него, превратив севший на мель стружок в свою маленькую крепость.

– Ztreletsen, vorwares!!![97] – хрипло заорал из камышей грубый голос, и Марина едва успела удивиться тому, что кто-то командует московскими воинскими людьми по-немецки. В плеске воды, бряцании железа, прерывистом сопении десятков глоток ринулась вперед толпа смутно различимых кафтанов, бердышей, всклокоченных бород. Казаки ударили стрельцам в лицо дружным залпом и, вырвав из ножен сабли, встретили их врукопашную. Среди лязга и скрежета стали, яростных воплей и мучительных стонов, брызг воды и фонтанов крови Заруцкий вдруг бросился к Марине, сильно и властно обхватил ее вместе с Янчиком своими могучими руками, поднял на воздух и не швырнул, а бережно выставил через борт. Воды было ей едва по пояс…

– Беги, Маринка!! В камыши беги! – крикнул атаман и тотчас, развернувшись, раскроил саблей голову расторопному стрельцу, который обогнул струг и хотел кинуться на Марину. Рядом в воду плюхнулся атаманский оруженосец Егорка, которого Заруцкий попросту сграбастал за шиворот, вырвал из сечи и выбросил за борт.

– Спасай их!! То воля моя!..

– Нет, Янек!!! – отчаянно закричала Марина, не разумом, а всем своим женским естеством почувствовав, что худший из ее кошмаров повторяется, ее снова забирают от возлюбленного, и в следующий раз она увидит его изуродованным, окровавленным, оскаленным трупом. – Янек, нет!! Я не пойду без тебя!

Но перед ней вдруг невесть откуда выросла сосредоточенная физиономия преподобного Николо де Мелло, мелькнул его крепко сжатый кулак, и мир для Марины вдруг взорвался ослепительной вспышкой, а потом стал стремительно гаснуть. Теряя сознание, она еще успела почувствовать, как у нее из рук забрали маленького Янчика…

Марина не видела, как отчаянно рубились казаки и пали все до последнего вокруг своего атамана. Марина не могла видеть, как Ивана Заруцкого, покрытого ранами и кровью, уложившего в сече с десяток московских ратных людей, взяли живым, опутав рыбацкой сетью, потому что больше не нашлось смельчаков, чтобы выйти на него в сабли…

Рассвело уже совсем. Они стояли по колено в воде, отвратительно пахшей гнилью, среди густого прибрежного ивняка, уходившего прямо в реку. Звенели тучи комаров, садившихся на лицо, на руки, жадно пронзавших кожу острыми носами-хоботками и пивших кровь. Николо де Мелло держал на руках Янчика, завернутого с головой в кошму и мужественно подавлявшего в своей детской груди плач. Егорка бережно поддерживал Марину, которую заметно мутило после увесистого удара духовника, а на виске у нее вздувался багровый желвак. Но если бы не бесцеремонная решительность августинца, отчаявшуюся женщину нипочем не удалось бы увести в тайное место.

Порою до них долетали перекликавшиеся голоса московских стрельцов, выстрелы. Их искали, обшаривая Медвежий остров. Когда беглецам казалось, что преследователи приближаются, они, стараясь не плескать водой, брели среди коряг и гниющих водорослей, камышей и осоки, куда указывал Егорка, самый молодой, но самый опытный в подобных делах среди троих взрослых.

– Послушайте, де Мелло, – подала наконец слабый голос Марина, которой давно не терпелось задать своему духовнику этот острый вопрос. – Вы сегодня проявили себя с неожиданной стороны и, вынуждена признать, спасли этим меня и Янчика. По крайней мере, на некоторое время… Но как вы, слуга Господень, брат ордена, отвергающего насилие, посмели ударить не просто женщину, а свою духовную дочь?

Де Мелло, у которого на лице застыло смешанное выражение страха и собственного достоинства, даже не подумал оправдываться:

– Дочь моя, когда речь идет о спасении жизни, на моем месте не поколебался бы и святой Франциск Ассизский. Вы нипочем не хотели уходить, а этот молодой дикарь в своем ложно понятом благородстве тоже готов был остаться и глупо позволить убить себя и вас! Вот я и взял на себя грех… Молчите лучше, молчите! Кажется, они опять приближаются…

Егорка сделал красноречивый жест, приложив палец к губам, и осторожно прислонил Марину к корявому стволу ивы. Затем изобразил руками нечто вроде скользящего движения змеи в одну сторону, в другую, попытался улыбнуться Марине и даже подмигнул. Вероятно, это должно было означать: «Стойте здесь и ничего не бойтесь. Я схожу, разведаю, что и как». Марина заставила себя ободряюще улыбнуться в ответ и кивнула. Казачок ловко скользнул в заросли камышей…

Он возвратился настолько быстро, что Марина даже не успела разобраться, какое из чувств сейчас сильнее всего в ее измученной душе: тревога ли за маленького сына, боль от утраты возлюбленного или все же отупляющая безразличная усталость. Уже не хоронясь, Егорка подбежал, высоко вскидывая ноги и поднимая фонтаны воды, в руке у него была сабля.

– Все, Марина Юрьевна, за горло взяли! – отчаянно выдохнул он. – Со всех сторон идут, должно, кольцо вокруг острова замкнули. Немчин какой-то распоряжается, шапка у него железная, бирн морион[98], и портки с буфами…

– Наемник, – блекло сказала Марина. – Однако московских псов нечего уськать на травлю… Они в ней сами искусны.

– Это хорошо, что стрельцов ведет офицер из доброй старой Германии! – встрепенулся де Мелло. – Рыцарство германских дворян прославлено по всей Европе! Мы сможем сдаться под его защиту, он не позволит кровожадным варварам причинить нам зло.

– Надолго ли? – вздохнула Марина. – Не обольщайтесь, отец мой, всем заправляет все равно царский воевода, и меня не ждет ничего хорошего. Я знаю этих людей и эту жестокую страну.

Она решительно повернулась к августинцу и снизу вверх положила руки на его плечи:

– Но вы ступайте, сдайтесь и воззовите к милосердию этого ландскнехта. Бог не оставит вас… Возьмите с собою моего Янчика! Даже московиты не решатся причинить зла невинному ребенку… Я надеюсь! Не открывайте кошмы, де Мелло, если я посмотрю в его глазки еще хоть раз, я не смогу сделать того, что должно… Идите, святой отец, и да сохранит вас и моего сына Святая Божья Матерь из Ченстоховы!

Тяжелая нижняя челюсть португальского монаха вдруг отвисла и мелко задрожала. Он уставился на Марину таким трагическим взглядом, что ей даже пришлось прикрикнуть на него:

– Пошел же, живее!!!

Николо де Мелло неловко повернулся, сгорбился, прижимая к себе мальчика, словно пытаясь защитить его своим телом, и тяжело побрел к берегу, путаясь в мокрой рясе. Чувствуя, что его забирают от матери, Янчик вдруг забился в кошме, пытаясь вырваться, закричал отчаянно:

– Мама, мама, я хочу к маме!

– Я сейчас, мальчик мой, я уже иду!!! – что есть сил крикнула в ответ Марина и захлебнулась слезами.

Угрожающе-радостный хор стрелецких голосов был им ответом: и женский, и детский крик был услышан преследователями, они со всех сторон мчались на звук, раздвигая бердышами камыши, круша горячими ударами ветви ивняка.

Казачок Егорка осторожно распрямил поникшую Марину и протянул ей лук с наложенной на тетиву стрелой. На простом открытом лице оруженосца Заруцкого появилась почти радостная упоенная улыбка – почти такую же Марина не раз видела перед битвой на лице своего любимого атамана Яна.

– Ну что, государыня Марина Юрьевна, вы за мною становитесь, за спиной! – деловито, словно побратиму-станичнику перед боем, разъяснял он. – Вторую стрелку выньте и в зубки возьмите, чтоб шустро успеть переменить. Который супостат первым из камышей рожу покажет – стрелите его прям в глаз! А я – с саблей, покуда жив, никого из стрельчишни до вас не допущу!

Марина посмотрела на него с тихим укором, как на драчливого мальчишку.

– Егорка, Егорка, – тихонько проговорила она. – Я – слабая женщина, не казак и даже не казачка. Я не могу драться… Тебя я хочу просить о другой службе! О последней.

Она почти ласково прикоснулась пальцами к лезвию сабли молодого казака, и тяжелый боевой клинок послушно последовал за рукой молодой женщины. Марина приставила острие к своей груди, там, где под платьем билось измученное сердце. Посмотрела Егорке в глаза – уже твердо, повелительно… Стрельцы орали и трещали сучьями уже совсем близко… Сказала тоном, каким привыкла повелевать людьми этой непонятной и непостижимой, далекой и безмерно близкой страны:

– Коли, казак, в сердце! Исполняй мою волю! К ним живой – никогда!..

Зрачки Егорки вдруг расширились на полглаза, потом вдруг судорожно сузились почти в точку, потом снова широко раскрылись. Никогда больше не видела Марина, чтоб так дрожали у человека глаза. Сабля в руке оруженосца напряглась было, упершись Марине в грудь, и она еще успела прошептать: «В руки Твоя, Господи…» Почему-то по-русски, не по-польски, не по-латыни, как учили в детстве.

Но сабля вдруг отклонилась и, описав в воздухе правильную красивую дугу, с плеском упала в воды реки Яик.

– Никогда! Никогда!! Никогда!!! – троекратно повторил Егорка, пятясь от Марины, словно от прокаженной.

Повернулся в сторону реки. Потом снова обернулся, взглянул на Марину пристально и хотел что-то сказать, но только беззвучно шевельнул губами. Прянул вперед, нырнул в мутную воду, как был, в зипуне и шапке. Следующий раз вынырнул уже в дальних камышах, едва видимый Марине, вдохнул воздуха и снова ушел в глубину, поплыл под водой. С тех пор она не видела оруженосца Егорку, но порою молилась, чтобы хоть этому, последнему из казаков Заруцкого удалось спастись.

Марина высоко подняла лук и, оттянув тетиву насколько хватило сил, запустила единственную стрелу ввысь, прямо к солнцу, такому далекому и такому безразличному к страстям и страданиям человеческим. Остро вонявшие прелым сырым сукном, мужским потом и перегаром бородатые люди окружили ее, и она спокойно ждала града оскорблений, а может быть, и ударов. Но у нее только вырвали оружие и сильно, но беззлобно схватили под руки, выдернули из зеленой ряски, подняли на воздух и так понесли на берег.

– Не бойсь, не бойсь! – приговаривали грубые голоса, то ли надсмехаясь над пленницей, то ли действительно желая украдкой поддержать ее.

На берегу ее со всех сторон обступили стрельцы и принялись с любопытством разглядывать знаменитую польскую «воруху и колдовку».

– Гляди, робяты, махонькая какая, словно пичужка… И нос у ней на птичий клюв похож! – не скрывая изумления, воскликнул голубоглазый молодой стрелец. Здоровенный бородач с золотой серьгой в ухе дружески огрел его кулачищем по спине:

– Берегись, Кузька, околдует тебя диво-птица заморская, – и отпустил такую сальную остроту, которую Марине и слушать было гадко.

– Ну, разгавкались, кобели! – осадил зубоскалов насупленный десятник, исполненный сознания важности свершаемого государева дела. – Осади назад от полонянки! Давай, веди ее к голове! Да накиньте ей епанчу, бездельники, промокла ж вся, болезная…

Плечи Марины заботливо укутали стеганым плащом, а один из стрельцов, поколебавшись, даже предложил ей медную баклажку:

– Попей, пожалуй! Травничек на хлебном вине.

Марина с благодарностью отказалась от стрелецкого зелья и, умоляюще сложив ладони, обратилась к своим караульщикам:

– Братцы-стрельцы, где мой сынок, мой Яничек? Скажите, ради Бога нашего Иисуса Христа и всего милосердия его!

– Жив-здоров твой малец, на струг его отвели к голове нашему, Пальчикову Гордей Иванычу! – охотно ответил десятник, щедро угостившись «травничком» своего подчиненного вместо Марины. – И чернеца латинского также вживе поймали.

От облегчения у Марины потемнело в глазах, но стрельцы крепко держали ее и вряд ли даже заметили слабость своей пленницы.

– А атаман, Иван Заруцкий, что? – пролепетала она непослушным языком.

– Ивашку-то разбойника тяжко вязать было: ловок черт на саблях! – с невольным уважением отозвался один из стрельцов. – Да мы управились: неводом его, окаянного, оплели, так в неводе и лежит на воеводском струге, а лекарь, немчишка, ему раны пользует.

Десятник смерил говорливого стрельца взглядом и многозначительно показал ему кулак. Как видно, отказать несчастной матери в просьбе рассказать о судьбе сына он не мог, но не считал, что пленнице надо знать больше.

Внезапно стрельцы примолкли и подтянулись. Размашистой деревянной походкой, скрипя высоченными желтыми ботфортами, к ним подошел одетый по-европейски офицер в железном шлеме с облезлым плюмажем и с лицом надменным и бесцветным. Марина поняла, что это именно тот немецкий наемник, о котором недавно рассказывал Егорка.

– Герр капитан, – заговорила она по-немецки, умоляюще глядя на наемника. – Окажите мне великодушие, позвольте увидеть моего сына, утешить его! Вы не можете отказать…

Желчное лицо офицера вдруг перекосила злобная судорога.

– Молчать, ты, католическая ведьма, польская шлюха! – брызгая слюной, выкрикнул он и со всей силы хлестнул Марину по лицу ручищей в жесткой кожаной краге.

Голова Марины мотнулась так, что ей показалось – чудом не соскочила с плеч. Рот быстро наполнился противным солоноватым вкусом крови. «Вот оно, рыцарство германского дворянина!» – с горькой иронией вспомнила бедная женщина слова Николо де Мелло.

Немец сделал стрельцам повелительный жест и зашагал впереди с гордым видом победителя. Как видно, ему не терпелось похвалиться перед стрелецкими начальниками, что именно он и никто другой схватил опасную преступницу государеву.

Так начались для Марины тягостные дни плена. Государевы струги, гордясь своей подавляющей мощью, проплыли мимо затаившегося Медвежьего городка и стали спускаться вниз по Яику, к Хвалынскому морю. Старший стрелецкий голова, Гордей Пальчиков, человек немолодой и обремененный служебными заботами, едва взглянул на Марину, удостоверяясь, что «сия воровка вживе взята», распорядился приставить к ней крепкий караул и беречь «аки ока зеницу» и, казалось, перестал замечать. Все время этот неулыбчивый суровый военачальник проводил сидя на корме своего струга за собранным из пустых бочек и досок столом и составлял пространные донесения о походе для Астрахани и для Москвы или просто казался погруженным в важные раздумья.

Второй голова, еще молодой и приятный наружностью Севастьян Онучин, которого стрельцы называли между собой «Сахаркой» за ослепительную улыбку белых и ровных, словно сахарных зубов, наоборот, проявлял к Марине самый живой интерес. Распоряжаясь на струге или просто стоя в начальственной праздности подле борта, он постоянно останавливал на пленнице тягучий и лукавый взгляд своих ярко-карих, как молодой мед, глаз и улыбался сладко и несколько таинственно. Заботами Севастьяна-Сахарки Марине в начале ее печального путешествия не приходилось жаловаться на иные тяготы плена, кроме отсутствия милой свободы. Злобного немца-капитана молодой стрелецкий голова подверг жесточайшему разносу на неплохом немецком языке и до пленницы больше не допускал. На кичке самого большого струга стрельцы соорудили для нее нечто вроде шатра из запасного паруса, и, хотя снаружи денно и нощно дежурили четверо вооруженных до зубов часовых, Марине было предоставлено даже некоторое уединение. Еду ей носили из воеводского котла, в котором готовили так же просто, но почище и повкуснее, чем для обычных воинских людей.

Изредка Онучин приводил к ней Яничека, позволяя бедной женщине ненадолго забыться в счастливых заботах матери. Мальчик, кажется, сам не понимал, куда влечет его безжалостная воля судьбы на серых крыльях парусов этих живописных кораблей, и наивно радовался новому приключению. Стрельцы, в основном семейные люди, жестоко тосковавшие в походе о своих детишках, с удовольствием нянчились с Яничеком, позволяя ему играть своими берендейками, шапками и саблями, учили его своим песням и сами старались не задумываться, что ждет этого маленького «воренка» в конце пути. Таковы были люди этой страны, и Марина не уставала удивляться поразительному сочетанию в них кроткого добродушия и звериной жестокости, живого участия и ленивого безразличия…

Изредка ей казалось, что она слышала долетавший с последнего струга голос Ивана Заруцкого. От стрельцов она знала, что атамана везут там, израненного и закованного в цепи, но что он не ослаб духом в тяжелой неволе, что держится гордо и бесстрашно. Она подолгу стояла на корме своего струга в надежде, что Иван сможет увидеть ее и это укрепит его сердце.

Когда впереди замаячила залитая солнечным светом рябь Хвалынского моря, воевода Пальчиков распорядился собирать ветрила и бросать якоря. Струги остановились в устье Яика, и войску был подарен «банный день». Гогоча и перебрасываясь шуточками, словно мальчишки, бородатые рубаки в одних подштанниках сигали с бортов в воду, плавали саженками, взбивали мощными ручищами фонтаны брызг и наслаждались коротким отдыхом так, как умеют только солдаты. Марине в ее палатку принесли наполненную водой бочку. Караульщики истово побожились, что, покуда она будет «плескаться», они повернутся спиной. Только теперь Марина почувствовала омерзение от грязи, покрывавшей ее тело. Когда же она мылась в последний раз? Кажется, еще до бегства из Астрахани, о ужас!! Лилейная панна из Сандомирского замка сделалась неприхотливой, словно грубый солдат…

Раздевшись до рубашки, Марина легко перебралась через бортик бочки и с наслаждением погрузилась в воду. Нырнула с головой, разбирая и промывая пальцами свалявшиеся пряди волос. А когда вынырнула – вскрикнула от неожиданности, возмущения и страха: прямо подле ее нехитрой купели стоял молодой стрелецкий начальник и лукаво смотрел на нее сверху вниз, улыбаясь во все свои сахарные зубы.

– Как вы могли посметь?.. – Марина чуть не захлебнулась водой и закашлялась.

Сильвестр Онучин улыбнулся еще слаще:

– Хотел я, панна, поговорить с вами наедине, спросить вас, – вкрадчиво заговорил он. – Правду ли говорят людишки разные, что вы, панна, в Тушинском лагере ближним своим любовью за службу платили?

Марина в пылком гневе вскочила на ноги и тотчас, догадавшись, что предстала перед сладострастным воином в не слишком целомудренном виде, соблазнительно облепленная тоненькой мокрой рубашкой, плюхнулась обратно в бочку.

– Как у вас хватает бесчестия вымолвить такое, пан?! – задыхаясь от стыда и ярости, выдохнула она.

– Честь и бесчестье ляхам своим оставьте, прекрасная панна, – проворковал стрелецкий голова. – А я вам службу свою предложить хотел, услугу великую оказать.

Сахарка Онучин наклонился к Марине совсем близко, так, что она почувствовала приторный запах каких-то персидских благовоний, исходивший от его изящно подстриженной бородки.

– Хочешь ли, чтобы я мальца, сына твоего, спас? – доверительно зашептал стрелецкий начальник, снова обращаясь к своей пленнице на «ты», как было в обиходе у московитов. – Хочешь, свезу его тайно на берег, найду бабу какую, казачку, либо татарку ногайскую, у которой дитя померло, ей малого и оставлю. Она примет, бабье-то, оно к чадам добросердечное!

– А когда хватятся пропажи мальчика, станут искать? – холодея от внезапной надежды, едва слышно спросила Марина.

– Не хватятся, касатушка моя! Я воеводе скажу: помер-де малец, ты, ясное дело, повоешь пожалостливей, а в воду мы куклу тряпичную кинем. Камней напихаем и кинем… А ты полюби меня за это, раскрасавица, приголубь, удели сладости лона твоего да персей дивных…

Стрелецкий голова вдруг протянул свои крепкие, унизанные перстнями руки и властно взял Марину за плечи, жадно стиснул их, не боясь омочить рукавов кафтана, скользнул ловкими перстами вперед, на грудь. И в тот же миг она вдруг отчетливо прочитала по наглым, бесовским искоркам в медовых глазах красавца Сахарки обман и глумливую насмешку. Ничего этого не будет, он не хочет спасти Яничека, а даже хотел бы – не смог! Насколько жалок его пустой обман с «тряпичной куклой» – только безумное от любви и тревоги материнское сердце смогло бы поверить в его возможность! Этому сладострастнику нужно только ее тело, только вожделенная плотская победа над несчастной пленницей… Извернувшись, Марина изо всех сил вцепилась зубами в холеную руку Онучина, отчаянно сжала челюсти, да так, что вновь почувствовала привкус крови во рту. Он взвыл и рванулся, вырвал свою руку и с грубой бранью схватился за наливающийся кровью глубокий полукруглый след на запястье.

– Вон отсюда, низкий лжец! – что было сил крикнула Марина, понимая, что, кроме голоса, у нее теперь нет иной защиты. – Убирайся, насильник, змея, ракалия!!!

Сильвестр Онучин отступил с внезапной легкостью. Как видно, он еще больше опасался, что его грязные похождения раскроются перед начальником и подчиненными, чем вожделел пленницу. Его карие глаза стали ледяными и ненавидящими.

– Волчиха ляшская! – прошипел он. – Хуже волчихи, волчиха бы волчонка своего спасать стала… Ведьма ты! Погоди, ужо будет тебе, воруха!

В тот же вечер воинский кузнец, угрюмый чернобородый татарин с отсеченным ухом, не поднимая глаз, заклепал на узкой щиколотке Марины железный обруч кандалов. Другим концом цепь закрепили на ближайшей весельной уключине, чтобы упрямая «ляшка» не сиганула в воду. Котлового варева ей больше не носили, только изредка бросали, словно собаке, сухарь или кусок черствого хлеба. Даже теперь Марина изредка читала во взгляде того или иного из стрельцов или пушкарей затаенное сочувствие, но выражать его что делом, что словом служилые люди теперь опасались. Караван приближался к Астрахани – от вольного походного житья обратно к воеводскому двору да к приказным людям, к пытошной да к палачу, к сыску да к расправе. Не до вольницы становилось стрельцам. Не до жалости к пленной еретичке и колдунье. Свою бы буйную головушку на широких плечах сохранить!

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Сотник Рожнов давно уже, с лихой юности, не заботился о своей внешности. Недосуг было ему об этом думать! Забот и без того хватало – на то ты и сотенный голова, чтобы о каждом из своих людей подумать, чтоб был оружен и одет добро, да накормлен, да на постой устроен, да жалованьем вороватыми дьяками и подьячими не обделен. А кроме людей – кони, каждый тоже догляда требует… Все равно было Федору, как он со стороны выглядит. Бороду себе сам подрезал большущими ножницами – криво да косо, кафтан уже сколько лет один и тот же носил – потому как счастливый, удатный этот кафтан, чеснока и лука ел много – недаром говорят: «Чеснок да лук от семи недуг!» Баню любил и волосы тщательно чесал, это да, ну так это не ради телесного удовольствия, а для здоровья, чтоб нечисть разная мелкая в грязи не разводилась… На иноземных воинов благородного сословия, которые душистой водой себя поливали, богатое платье под доспехами носили, кудри да бороды красиво завивали, а щеки гладко стригли, Федор привык смотреть с легкой усмешкой – мол, не мужское это дело так о себе радеть! Но когда к Марине пошел, на прогулку ее выводить, вдруг задумался да осмотрелся: бороду расчесал, подровнял, как сумел, кафтан поновее у знаменщика Прошки Полухвостова одолжил, да и чеснока прежде целый день не вкушал.

Высокородная пани Марина – она ведь воспитания тонкого, рыцарей видела богатых да славных, негоже перед ней холопом грязным казаться! Хотел Федор даже на посад сходить, скляницу с душистой водой купить да обрызгаться водицей этой, как ляхи делают, но потом раздумал – молодцы из сотни засмеют, а особливо полусотник Ванька Воейков, дружок давний, постарается!

Перед Марининой дверью Федор долго на месте топтался, все войти не мог. То ли боялся чего-то, а то ли сердце в груди слишком шибко ходить начало – с чего бы это? Ведь сиделица-то бедная, она нынче не женщина почти, а ровно дух бестелесный, скорбный. Исхудала, белая как полотно, душа в теле еле держится. Аленка-то ее – вот девица хоть куда, сдобная да румяная, как булка, которую из печи достали. За ней бы и приударить можно, отбить ее у посадского молодца. Пусть пастилой своей торгует, а не за дворянскими дочерьми ухаживает!

Но когда Рожнов засовы железные, тяжелые открыл да к сиделице вошел, не на Аленку засмотрелся, на Марину. Стояла она перед ним, точно из кипарисового дерева выточенная, легкая и стройная, словно вот-вот улетит как птица. Волосы красиво убраны – видно, Аленка постаралась. На лице – румянец легкий, брови тонко так, красиво прочерчены, а губы – как розан нежный, благоуханный. Не видел сотник никогда таких красавиц – ни на Москве, ни в годы лихие, военные, – и понял теперь, почему из-за Маринки многие рыцари точно с ума сходили, на все ради нее были готовы. Понял, почему Иван Заруцкий, лихой казак, в страшных муках жизнь свою закончил. И не морок это был, не колдовство, не марево, а красота великая, Богом данная! Ах, Марина свет Юрьевна, родилась ты мужскому роду на погибель с красотой-то такой!

– Ну, пойдем на кремлевский вал, что ли, Марина Юрьевна, – предложил сотник. – Пора тебе уже воздуху свежего глотнуть, засиделась ты в четырех стенах!

– А я, свет Феденька? – лукаво спросила Алена.

– А ты, девица, сходи в посад, к Грише своему в лавку, пастилы поешь! Говорят, он новую пастилу изготовил, медовую!

– Ела я уже медовую… – со смехом ответила Аленка.

– Так пойди, поешь ореховую али сливовую! Али ленту себе в косы купи! Я тебе и денежку дам!

Сотник раскрыл тощий кошель, висевший у него на поясе, и протянул Алене медную денежку.

– Спасибо за щедрость твою великую, свет Феденька! – поклонилась ему в пояс Алена. – Схожу я и вправду ленту куплю, только не себе – Марии Юрьевне.

– Ну, поди, поди…

Алена попробовала монету на зуб, довольно кивнула и павой, белой лебедью проплыла мимо сотника к двери. В дверях она приостановилась и еще раз взглянула на тех двоих. Не было никакого сомнения – и сотник, и Мария Юрьевна вели себя как-то странно. Алене вдруг показалось, что между этими двумя людьми протянулась невидимая, тонкая нить, и стоит коснуться этой нити, как зазвучит дивная, неслыханная музыка… «И ведь как Господь рассудил… – подумала она. – На краю гибели – и надежда…»

Когда Алена вышла, сотник неловко, неуклюже протянул Марине руку.

– Ты прости меня, Марина Юрьевна, что не научен я обхождению вашему. Руку тебе подаю, точно лопату. Ты, чай, к другому привыкшая…

Марина легко, словно играючи, прикоснулась к его руке.

– Если захочешь, я и танцевать тебя научу, пан, и руку даме подавать как следует, и обхождению шляхетскому…

– Где научишь, пани? Здесь, в темнице твоей?

– А хоть бы и в темнице… Не гнить же мне здесь заживо! Хоть о былом вспомню!

– Учи, не учи, а все едино я ляхом не стану, пани!

– Ну, тогда хоть танцевать научишься! – с легкой усмешкой сказала Марина.

– Вот ребята мои удивятся, что я в оружейке с московской царицей венчанной как на пиру отплясываю! Но давай, была ни была, пропадай моя головушка!

Они вышли на крепостной вал вместе, рука в руке. Ребят он своих, что во внешнем карауле охраняли, перед тем отдыхать отправил. Сказал, что будет он с воровской женкой Маринкой тайную беседу держать – как государь Михаил Федорович повелел. Все поверили, кроме Ваньки Воейкова, полусотника, хитрого беса. Тот на слова Рожнова гаденько так ухмыльнулся, но вслух ничего не сказал. Подумал, видно, скотина похотливая, что надо бы и ему как-нибудь с Маринкиной прислужницей, Аленкой, тайную беседу повести, по царскому приказу.

Когда на вал поднялись вместе, стало Федору стыдно, что не успел он среди повседневных забот своих сходить на посад, за душистой водой. Верно, уловила Марина запах чеснока, который шел от его кафтана. Он отстранился, отошел от нее на несколько осторожных шагов. Марина обернулась, спросила:

– Что шарахаешься, воин? Или жолнеров своих боишься? Вдруг увидят, как ты с узницей ласково разговариваешь – донесут?! Так ведь нет никого с нами, слава Господу!

– Не боюсь я людей и толков их пустых, Марина Юрьевна! – обиделся Федор. – Не из пугливых… А отошел потому, что иного боюсь – несет от меня бражкой да чесночищем. Ты, чай, к таким запахам не привыкшая!

– А ты думаешь, у нас в Речи Посполитой воины по-другому пахнут?

– Не знаю, кровью от них несло и порохом. – отрезал Федор. – Я с ляхами твоими больше на саблях силой мерился. Только ты, Марина Юрьевна, пани высокородная, воспитания тонкого, нежного. Не хочу я рядом с тобой мужиком сиволапым показаться!

– Ах, воин, – грустно сказала Марина, – когда душа человеческая до самого края доходит, о таких вещах не думается. Я, пан, до самого края дошла, а ты?

– Да и я, Марина Юрьевна, столько всего повидал, что трудно мне, как в юные годы, в людей да в Бога верить… Может, это и значит – до самого края дойти?

– А я, пан Теодор, когда веру в людей теряла, все равно в Бога и его помощь верила. Значит, ты еще подалее меня зашел!

– Может, и подалее, да только ни к чему нам про это разговаривать. У меня – служба, у тебя – неволя. Каждый свое ярмо тянет…

– А сбросить ярмо не хочешь, сотник?

– Да как его сбросить, пани?

– Не государю своему служи – мне…

– Тебе? Я крест Михаил Федоровичу целовал, пани!

– Крест целовал? Детоубийце?

– Когда я крест целовал, царь наш еще детоубийцей не был. А присягу у нас на Руси не меняют…

– Неужто не меняют? – усмехнулась Марина. – Ваши бояре да дворяне из одного лагеря в другой как крысы бегали… То Димитру служили, то Шуйскому, то Тушинскому государю, а то и Яну Заруцкому! А Филарет ваш у нас в Тушинском лагере патриархом был! А в митрополиты Ростовские его еще Димитр убиенный пожаловал!

– Знаю я, пани, что на боярах наших клейма негде ставить, шельмы они редкие. Да только я государю юному слово дал.

– Что ж, рыцарю не пристало от слова своего отрекаться… Соблюдай свою присягу, рыцарь!

Марина отвернулась от сотника и обиженно замолчала. Смотрела на город, на купола церковные, на реку Коломенку, которая серебристой лентой струилась вдали, – словно в кудрях у красавицы юной запуталась… Узнице представилось, что она подходит к воде, близко-близко, зачерпывает ее ладонью, умывает лицо, и вдруг кто-то ласково, нежно прикасается к ее плечу. Она оборачивается. Это Янчик, совсем такой, каким его забрали от нее, только с петелькой на шее… И говорит он: «Матушка! Не плачь! Я – живой… Я у доброго Бога на небе!» Марина глухо вскрикнула и покачнулась, все поплыло у нее перед глазами: и церковные купола, и тихие улочки, уже освободившиеся от снега, и река, на которой растаял лед…

Сотник успел подхватить ее, она уткнулась лицом в его пахнущий пылью кафтан и зашептала, мешая польские и русские слова: «Янек! Янчик! Я тебе кохам, мальчик мой милый…»

– Привиделся тебе сынок убиенный? С ним разговариваешь? – догадался сотник.

– Так, пан, – еле слышно прошептала Марина.

Рожнов помолчал, посмотрел, как птицы устраивают в небе над церковными крестами веселый хоровод, а потом вдруг решился. «Она, не ровен час, еще руки на себя наложит, по сыну тоскуючи. А ведь грех это страшный, смертный! Солгать ей! Во спасение… Бывает же ложь во спасение, Господи?!» – подумал он. А вдруг и не ложь это вовсе? Шепчутся же на Москве, что жив-де воренок, ушел – то ли палач пожалел, то ли сам государь, то ли не его повесили, то ли не вешали вообще. Сам же Рожнов мертвого мальца в петле своими очами не видел!

– Слышишь, пани Марина, – прошептал Рожнов. – Ты погоди, пока сына своего хоронить, погоди! Слухов у нас на Москве множество… Так вот, слыхал я на Москве, что, может, жив он.

Марина отпрянула от сотника, сказала тихо и жестко:

– Ты смеяться надо мной изволишь, пан? Или так утешаешь?

– Не смеюсь я над тобой, вот те крест!

– Так, значит, утешаешь? Сказку для меня придумал? Спасибо тебе, добрый человек, но лучше не лги! Хелена мне тоже солгать пыталась, но я ей не поверила!

«Хитра Аленка, тоже, видно, байками про сына спасенного Марину утешить пыталась…» – подумал Рожнов, а вслух сказал:

– Я и сам не знаю, правда ли это, но слух один по Москве ходит. Что другого мальца несчастного у Серпуховских ворот повесили! А сын твой – жив, и прячут его по приказу государя нашего милосердного Михаила Федоровича! Так что рано тебе, Марина Юрьевна, о смерти думать!

– Другой ребенок? Опять? – не поверила Марина. – Это уже было когда-то, в Угличе…

– О чем ты, пани?

– Другой ребенок в Угличе вместо принца Димитра погиб. Его Иваном Истоминым звали. Так мне Димитр рассказывал. В Ярославле, в ссылке, я много о смерти Димитра думала. И решила: его, верно, Иван Истомин к себе призвал. Тот мальчик, что за принца погиб. Искупил Димитр смертью своей ранней невинного ребенка кровь. Нельзя, видно, чтобы один за другого погибал. А если мой сын и жив, то на кого новая, невинная кровь ляжет? Пусть на меня, Господи, пусть на меня! Я одна во всем виновата!

«Вот ведь сорвалось с языка! – подумал Рожнов, слушая ее бессвязные, странные речи. – Теперь ведь и вправду в сказку мою поверит! Но пусть лучше верит, что сын ее жив, чем так мучается!»

– Ах ты, горемычная… – с тяжелым вздохом сказал сотник. – Видно, никто тебя не утешит, кроме Господа. А может, и не было другого ребенка…

– Как не было, Теодор? Ты же сам только что говорил!…

– Может, по цареву приказу сына твоего еще живым из петли вынули и прочь увезли… Разное люди говорят.

– А чьим же прахом тогда пушку зарядили и в сторону Польши выстрелили?

– Может, порохом обычным выстрелили, а народу соврали, что это прах чада твоего был! – извернулся Рожнов. – Народ-то, известно, разным байкам верит, а люди знающие сомневаются…

Марина схватила Федора за руку, заглянула ему в глаза и умоляюще прошептала:

– Кто сомневается?! Какие люди?!

– У нас, пани Марина, истина в кабаках да в кружалах живет. Там и говорят… А лишнего тебе знать не надо. У нас за такие разговоры с дыбы рвут.

– Благодарю тебя, Теодор… Имя твое значит «Богом данный». Ты мне Богом дан, как друг последний.

Федор отвел глаза, отвернулся – не мог выдержать ее взгляд. Стыдно ему стало за свою ложь, но теперь уж, видно, до конца лгать придется, измышлять историю про спасенного царевича Ивана Дмитриевича. Слухи о воренке несчастном по Москве разные ходили, это верно, но Рожнов никогда этим слухам не верил. Знал он наверняка, что государь Михаил Федорович отдал-таки страшный, лютый приказ ребенка невинного убить. Знал Рожнов и о том, что сам Михаил Федорыч не хотел смерти дитяти, а надоумила его матушка, великая старица Марфа Ивановна. Сказала государыня-инока, что для блага государственного, для России это надобно, чтоб смуту в русских землях навсегда прекратить.

Только понимал Рожнов и умом, а, главное, сердцем, что не угроза крепкой власти дитя малое. Ежели народ русский род Романовых почитает, то и без смерти воренка чтить будет. Что-то тут великая старица Марфа Ивановна недодумала… А вот как бы смерть дитяти Романовым после не аукнулась, горем великим их роду не откликнулась! Но врать теперь тебе, Федор Зеофилактович, и вправду придется! И кто тебя только за язык дернул! Так извертишься, так изолжешься, что и сам поверишь в спасение бедного дитяти!

– Ты меня, Марина Юрьевна, раньше времени не благодари! – осторожно сказал Рожнов. – Может, и вправду слухи это… Я головой не поручусь!

– Нет, я тебе верю, он жив, жив, мальчик мой милый! – горячо воскликнула Марина, и Федор зажал ей рот, чтобы не кричала о своей радости на весь кремль. Вдруг кто подойдет незаметно, подслушает…

Марина вырываться не стала – поняла, что надо молчать. Но глаза ее серые, словно гладь речная, смотрели на Федора с такой благодарностью и надеждой, что сердце сотника заныло. «Прости меня, Господи, за слова пустые, за надежду, рабе твоей Марии подаренную… – думал он. – Пусть она надеется, душа горемычная… Что ж ей еще остается?»

Он отнял ладонь, но Марина успела прикоснуться к его пальцам горячими губами.

– Ты что ж, Марина Юрьевна, делаешь? – смутился сотник. – Негоже тебе, высокородной госпоже, простому дворянину руки целовать! Это я к твоей ручке нежной припасть должен! Позволишь?

Вместо ответа Марина протянула ему узкую белую руку с тонкими, длинными пальцами – без колец. («Видно, все кольца с нее люди Сахарки Онучина еще на Медвежьем острове сняли…» – подумал сотник.) Федор поднес эту руку к губам – хотел почтительно, а вышло – нежно. Потом – не думая, не рассуждая, не сознавая, что делает, притянул Марину к себе, почувствовал сладкий, медовый запах ее кожи, черных, шелковистых волос. Марина ответила ему горячим, порывистым движением. Мгновение – короткое и томительно длинное – они простояли на валу обнявшись. Потом отпрянули друг от друга, тяжело дыша.

– Значит, служить мне будешь? Будешь? – настойчиво спрашивала Марина, заглядывая к нему в глаза.

– Служить не могу, а помогать буду, беречь, жалеть… Большего не проси – я присягу давал.

– А если убить меня твой царь прикажет, ты подчинишься, рыцарь?

– Мой государь – отрок добрый и честный, – уверенно сказал сотник, – он тебе жизнь сохранит.

– Сохранит? Ой ли?! – усмехнулась Марина. – Не верю я в его милосердие.

– А если сын твой и вправду жив, тогда поверишь?

– Тогда поверю, Теодор.

– Подожди, Марина Юрьевна, поговорим мы еще об этом… Когда время придет.

– Помяни мое слово, сотник, обманет тебя твой царь Михал. Обманет и предаст… Слыхала я от Яна Заруцкого, что на царя твоего матушка, старица Марфа, большое влияние имеет. Как она скажет, так Михал и сделает.

– Не так! – осерчал сотник. – Не так!

– Придется тебе, Теодор, решать, кому ты друг, когда приказ убить меня из Москвы получишь… – с горькой усмешкой сказала Марина. – Если сын мой и жив, то меня Михаил не пощадит.

– Не бывать тому! А если вдруг случится, то знай…

– Что знай?

– А что знай – то мне самому ведомо.

Оставшуюся часть прогулки Федор на Марину Юрьевну не смотрел, глядел все больше на стену. И она молчала, сурово сжав губы. Только и слышно было на крепостном валу, как шумит над Коломной веселый весенний ветер, унося прочь все тяжелое, зимнее, мутное. В душе Федора медленно зрело, высвобождалось, крепло что-то очень далекое от его воинской присяги и преданности молодому государю, что-то простое, человеческое, похожее на невольную, настоянную на прожитых годах и перенесенных утратах, невозможную, но глубокую и искреннюю нежность. А Марина чувствовала, что не верной службы хочет она от этого воина, а жалости и любви. Раньше не хотела, чтобы ее жалели, была слишком горда, верила в свой высокий сан московской царицы. Но теперь ее измученная, израненная, окровавленная душа робко просила обычной человеческой жалости и видела в этой жалости предвестницу любви.

С ранней юности Марина мечтала встретить рыцаря без страха и упрека: сначала она увидела этого рыцаря в Димитре, но несчастный Димитр погиб от рук черни. Тушинский царь, принявший на себя имя Димитрия Ивановича, был на самом деле Богданом Сутуповым, Богданкой, секретарем и доверенным лицом Димитра. В Богданке Марина видела лишь орудие мести, средство поквитаться с убийцами Димитра и вернуться в звание царицы московской.

Ян Заруцкий привлекал ее своей бьющей через край удалью, терпкой и жгучей мужественностью, хотя Марина знала лучше других, как он бывал лют и страшен, ее Ян (сама ведь удерживала его от ненужного пролития крови и лютых казней!). Заруцкий боролся за нее и сына (их сына!) до конца и погиб в страшных мучениях. Теперь, в башне, за шаг до смерти, к пани Марине пришел ее последний рыцарь, но разве ожидала она найти этого рыцаря в слуге нового царя, да еще и в одном из тех, кто 17 мая 1606 года ворвался в Кремль, чтобы убить Димитра и сокрушить ее счастье?!

Пути Господни неисповедимы. Значит, ей впервые дано право полюбить просто так, без горделивых мечтаний о сане царицы, без оглядки на гордыню и власть. Просто так – нежно и безоглядно… В обмен на помощь и жалость. Если только ее последний рыцарь и вправду поможет, а не придет однажды с удавкой, чтобы задушить ее по приказу царя Михаила. Дай бог, чтобы Теодор не смог этого сделать! Не зря ведь его зовут «Богом данным»…

Москва, Кремль, 1615 год

Полусотник Иван Воейков давно заметил, что друг его старый Федька Рожнов с Маринкой проклятой тайные разговоры ведет – то в оружейной, то на крепостном валу, а служанку Аленку то и дело в караульню к себе зазывает и о нуждах «Марии Юрьевны» спрашивает. Какая она, «Мария Юрьевна», – так, ляшка поганая, воровская женка! Вот и приходилось Воейкову о Федькиных делах в Москву отписывать, великой государыне-иноке Марфе Ивановне, матери царя Михаила Федоровича. А не поступал бы Федька так неразумно, не пришлось бы Ивану старого друга с потрохами закладывать. Отписывал бы, что все в башне идет ровно да гладко, сотник о государевом деле печется и Маринку-колдунью не жалеет. Можно было, конечно, соврать ради дружбы старой, проверенной, но не решился Ванька государыне-иноке перечить, надеялся через нее высоко подняться!

Царь-то у нас, понятное дело, еще молод да горяч, вот мать о его делах-то и радеет! Пока патриарх Филарет в польском плену пребывает, старица Марфа государством из своей кельи правит. А Мишка-то что? Он ведь без отца и матери не весит ничего. Так, отрок неспособный…

Федька Рожнов, голова неразумная, он у кого в псах верных ходит – у Михаила Федоровича! А Ванька Воейков хоть и по чину Федора ниже, а государя себе получше нашел. Пусть не государя – государыню… Казна-то нынче у кого, у Мишки, что ли? Нет, у старицы Марфы Ивановны в монастыре Вознесенском. Она и пожаловать может, и наказать, если что не так…

А ведь как Воейков к Марфе Ивановне в слуги верные попал? Послал его сотник в Москву с грамоткой к царю Михаилу Федорычу. Мол, Круглую башню Коломенского кремля мы заняли, Маринка жива и здорова. Сказал Федя: «Ты, Ваня, в самые белы ручки Михаила Федоровича эту грамотку-то и передай!» Воейков на Москву поехал, а Рожнов в башне со своей Маринкой остался. Спровадил полусотника, а сам, видно, к ворухе этой в постельку-то и прыгнул! Воейков – он тоже мужчина видный, он все к Аленке подлаживался, но не далась ему служанка Маринина, а Рожнов силой брать девицу запретил. Рассердился на него Воейков крепко, все думал: «Эх ты, Федька, а еще другом называешься! Для тебя баба ляшская дороже, чем друг закадычный. С пути ты сбился, Федя! Придется мне ради блага твоего государыне Марфе Ивановне про все отписать».

Прибыл Воейков в Кремль, но у самых царских палат подошла к нему монахиня, именем Евникия, пожилая такая (видно, уже старица), от Марфы Ивановны. Мол, перед тем как у государя Михаил Федорыча в Грановитой палате особый разговор иметь, зайди ты, полусотник, в монастырь Вознесенский, к великой старице Марфе. Вот и отправился Воейков к царевой матери, в бывшие покои царицы Марфы Нагой. А за ним старица Евникия шла да клюкой своей противно так постукивала… Ишь, расходилась клюкарза!

Пришел и видит: палаты роскошные, тафтой да бархатом обитые, сидит Марфа Ивановна, словно на троне, в креслице своем со спинкой высокой, а вокруг нее монахини да боярыни с боярышнями золотые ризы камнями драгоценными украшают. И лежит перед ними камней этих великое множество – и жемчуга, и лалы, и яхонты с изумрудами… А еще говорят, что в казне российской пусто! Это, может, у Мишки-недоумка и пусто, а у матушки его – вон сколько! Держаться ее надо, старицы великой, враз разбогатеешь. Дурак Федька Рожнов, хоть и друг старый, не того себе господина выбрал! Надо было ему сразу к старице на поклон идти! Сразу бы изумрудик какой неказистый пожаловала – вон их у нее сколько!

Сидит государыня-старица в своем креслице, в одной руке у нее – посох, прямо как у царя Грозного Ивана Васильевича, а по другой – обезьян скачет, в кафтанчике польском, с кружевным воротничком и манжетами. И прикован этот обезьян к трону золотой цепочкой, чтоб не убежал. А на кафтанчике у обезьяна вышито: «Sigismundus Rex». Это «король Жигимонтка литовский» значит – догадался Воейков, хоть по-латыни только буквицы разбирать умел.

Тут Марфа Ивановна зверя своего заморского позвала, мол: «Ах ты, Жигимонтушка, ангельчик мой драгоценный!» Подумал Воейков, что она, видно, этого Жигимонта, идолище поганое, больше сына своего Михаила любит.

Дивился Воейков всем этим чудесам, как вдруг боярышня красивая, что в ногах у Марфы свет Ивановны сидела, возьми да спроси:

– Великая государыня-инока Марфа Ивановна, что с бусами жемчужными латинянскими делать?

– Какими такими бусами? – гаркнула на нее старица, а Мартын на плечо царице вскочил и оттуда так и зыркает, так и зыркает… Тьфу, нечисть!

– А теми, что от Маринки-колдуньи остались… Молилась она на них, видно, – ответила боярышня.

– Распустить бусы поганые да подушки ими расшить! – приказала Марфа. – Мартынушка мой на подушечках этих сидеть будет да из серебряной тарелицы орешки есть…

– Так, может, матушка государыня, Михаилу свет Федоровичу подушечки в Грановитую палату снести? – робко предложила боярышня. – У него ножка болит сильно, сказывают, должно, зашиб, с коня на охоте давеча сверзнувшись.

– Башку б он лучше зашиб, авось ума бы с чуток вошло! – презрительно, словно не об родном сыне, бросила государыня-инока, а после, раздражась, занялась и говорливой боярышней:

– Ты, Машка, предерзостна стала, как и весь ваш род Долгоруких! Зачем сыну моему неразумному подушки такие? Он все одно, будто конюх, на овчине спать любит, шапку подложив, позорище мое! А вот Жигимонтушка, ангельчик, их полюбит… Мягко ему на них лежать будет… Сын мой Мишка, матери родной неслух, воли много забрал! – продолжала великая старица, будто утверждая свою волю. – Пора бы его на повод крепкий взять, вроде как моего Жигимонтку. Обезьян-то куда от меня денется?!

С этими словами великая старица отвесила обезьянке увесистый щелчок по косматому затылку. Бедный зверек запищал и попытался было юркнуть под трон, но царица твердой рукой дернула за цепочку и вытащила его на свет божий.

– Смирно сидеть, тварь паскудная, не то псам скормлю!

(«Вот куда Маринкины-то сокровища делись… – подумал Воейков, жадно разглядывая жемчужные четки, которые княжна Мария Долгорукова как раз распускала на бусины. – Правда, значит, что Маринка из Кремля в одном платье ушла, когда мы ее Самозванца на тот свет отправили! Что ж мы, тетери, бус-то этих не нашли? Эх, нашел бы я их тогда, уже деревеньку бы купил али дом на Москве построил… А теперь вон, Жигимонтка, зверь нечистый, на жемчуга гадить будет… Ежели, конечно, не осерчает старица и не скормит обезьяна собакам!»)

– Подойди, служивый человек, я с тобой поговорю! – обратилась к Воейкову старица Марфа.

– Холоп я ваш верный, великая государыня!

– А коли верный, то скажи, полусотник, какую такую грамотку ты Михаилу Федоровичу привез?

– Из Коломны, великая государыня, от сотника Федора Рожнова, что в Круглой башне кремля Маринку, воровскую женку, охраняет.

– Знаю, что охраняет! Утопить бы ее в Москве-реке, да вся недолга, прости Господи! А царь Михаил Федорыч словно дитя малое, всех-то ему жалко! Воренка жалел, все вешать не хотел, пока я не вмешалась, многогрешная! Сказала ему – для государства это надобно, для России-матушки, чтобы род наш Романовых на престоле укрепить!

– Утопить Маринку проклятую али повесить! – зачастила старица Евникия.

– Али повесить! – повторила другая монахиня, чуть помоложе.

– В куль ее да в воду, проклятущую!

– А может, ядку ей дать, чтоб сама опочила?

– Ядку ей, ядку!

– Тьфу, бабы, что затараторили, как сороки! – прикрикнула на монахинь да боярынь с боярышнями старица Марфа и даже посохом своим крепко так по полу стукнула, как государь Иван Васильевич, Грозным прозванный, делал.

– Так мы ж, матушка великая государыня, ради сына твоего венчанного стараемся! – не унималась старица Евникия.

– Цыц, Евникия! – одернула ее Марфа Ивановна. – Пусть служивый нам сам расскажет, что в грамотке-то.

– Сказано там, великая государыня, что над ворухой Маринкой надзор строгий установлен. Башня занята сотней Федора Рожнова. Воруха в добром здравии, сыта да обогрета, не болеет. О чем сотник Федька Рожнов великому государю Михаилу Федоровичу, как пес верный, докладает, – объяснил Воейков.

– Ишь ты, жива да здорова! – рассердилась Марфа Ивановна. – И не хворает даже… Что ж, сын мой велел икрой паюсной да булками белыми колдунью кормить? Эдак моему Жигимонтушке икры не достанется!

– Не икрой, матушка государыня, никак не икрой! – испугался Воейков (а вдруг возьмет да пришибет его своим посохом эта злая старуха или велит в Москве-реке утопить?!). – Хлебом черным да кашей грешневой. Но Маринке и этого довольно – жива покамест.

– Ишь ты, разносолы какие, матушка государыня! – крикнула из своего угла старица Евникия. – Ее, колдунью, за дела ее богопротивные, за смуту страшную, что она на Руси учинила, и вовсе кормить не надо!

– Ох, не надо, матушка… Ох, не надо, государыня… – хором заговорили монахини с боярынями. Красивые боярышни молчали. Видно, жалко им было бедную сиделицу.

– Ты вот что, полусотник! – приказала старица. – Ты не сына моего глупого, ты меня держись да рода нашего Салтыковых! Надо бы воруху в башне ее удавить по-тихому…

– Нынче удавить, государыня матушка? – переспросил Воейков. – Вы прикажете – я исполню, как пес верный! Авось наградите меня за верность, не оставите в нищете…

– Не оставлю, раб божий, не оставлю! – пообещала Марфа Ивановна. – Ты вот что, ты пока Маринку не дави, ты присматривай…

– За кем присматривать, великая государыня?

– И за Маринкой гляди в оба, и за сотником Федькой, сына моего отрока псом верным… Уж не знаю, что они с Михаилом Федоровичем насчет Маринки замыслили, но знать это для государственного блага нужно. Ты за сотником следи да ни во что не вмешивайся! Мне только отписки с человеком верным посылай… И еще один разговор у меня к тебе будет, тайный!

– Какой, матушка государыня?

– А ну подите прочь, бабы! – приказала Марфа своему женскому войску. – Да не вздумайте яхонт аль изумруд с собой утащить… У старицы Евникии глаз вострый, враз заметит!

– Ох, замечу, великая государыня, ох, замечу! – зачастила Евникия, но маленькие, злые глазки ее блеснули таким жадным блеском, что полусотник понял: немало уже лалов и яхонтов старице этой перепало. Ох, растащат бабы эти государеву казну! Да не его это, Ваньки Воейкова, дело. Ему, многогрешному, о своей шкуре подумать надобно!

Палаты опустели. Воейков остался один на один со старицей.

– Служба у меня к тебе будет такая… – сурово сказала старуха. – Маринку тайно расспросишь, когда сотник твой в посад али к воеводе отлучится…

– О чем, матушка государыня?

– Не знает ли воруха, что за шляхтичи такие Луба Димитрий да Войцех Белинский и что за дитятя раньше с Лубой этим да женкой его Марьей обретался, а ныне у Белинского в приемышах… Понял ли, служивый, запомнил ли имена их поганые?

– Запомнил, матушка государыня.

– После мне отпишешь. А ежели не знает Маринка ничего, сама я про шляхтичей этих разведаю. Димитрий Луба – тот под Москвой погиб. Женка его, Мария, будто в темнице умерла. А Войцех Белинский с мальцом Яном, сыном Лубы покойного, ныне на Москве пленниками. Просит король польский Жигимонт их на людей российских обменять, что в Речи Посполитой томятся. И на супруга моего, патриарха Филарета Никитича. Вот и я думаю, многогрешная, неужто этот Белинский да сын его названый так дорого стоят?

– А откуда Маринка про тех шляхтичей знать может, матушка государыня?

– Слыхала я, что люди они ей были близкие да верные… – отговорилась старуха.

Воейков, лис хитрый, травленый, сразу понял, молчит Марфа Ивановна про главное, утаивает самое сокровенное. Но допытываться не стал, только спросил:

– Как же мне понять, матушка государыня, не знает Маринка ничего али запирается? Пытать-то ее мне сотник не позволит!

– Зачем пытать, дурья твоя башка, ты постращай! Скажи, что царская матерь, Марфа многогрешная, ежели Маринка упираться будет, дитятю, что при шляхтиче Белинском обретается, удавить прикажет! А ежели правду расскажет, то мы дитятю этого пощадим…

– А ежели и тогда она упираться будет?

– Тогда и вправду ничего не знает, колдунья, тогда я сама сына своего неразумного постращаю, на свет божий дела его тайные выведу! Ишь, от матери таиться вздумал! А коли не нужна нам Маринка боле станет, приказ тайный от царя получите – удавить ее в темнице! Понял, полусотник?

– Понял, великая государыня!

– И ни Федьке своему Рожнову, ни царю Михаил Федоровичу про разговор наш ни слова! А то язык вырвем!

– Как не понять, великая государыня?

Старуха поднялась со своего кресла-трона, подошла к груде драгоценных камней, оставленных ее женским войском, поворошила яхонты с лалами и изумрудами тяжелым и острым посохом. Ткнула в одну из жемчужин из Марининых четок. Потом оглянулась на Жигимонтку-обезьяна, который остался сторожить ее трон, поскольку не мог сам отстегнуть золотую цепочку.

– Посиди покуда, Жигимонтушка, – ласково сказала она, – посиди, ангельчик… Свято место посторожи…

Успокоив Жигимонтку, старуха повернулась к Воейкову и милостиво сказала:

– Возьми жемчужину, раб божий… Жалую тебя за службу!

Воейков упал на колени, поцеловал подол старухиной рясы.

– Век не забуду, матушка государыня! Рабом твоим верным буду!

– Ну то-то, – довольно хмыкнула старуха, – иди теперича к сынку моему да грамоту от Рожнова неси! Да помни – мой ты раб, не Михаил Федорыча!

– Твой, матушка, твой, великая государыня! – твердил Воейков, ползая у нее в ногах.

Старуха посохом подтолкнула его к дверям:

– Ступай к царю, служивый! Только помни, кто на Руси – настоящая царица!

Вышел от нее Воейков и во дворе только жемчужину подаренную осмотрел внимательно, даже на зуб попробовал. Оказалось – так, мелочь пузатая, да еще и кривенькая какая-то, неладная! Скупа великая старица, ох как скупа! Да ничего – у царя Мишки-то и вовсе жемчуга нет, а в следующий раз он, Воейков, с Марфы поболе спросит за службу верную! А пока хватит в кружале пропить и кафтан себе новый справить. У Федьки-то Рожнова, слуги царя Михаила, чай, и кафтана нового нет…

Тушинский лагерь под Москвой, 1608 год

Узнице башни приснился дьяк Богданка Сутупов – тушинский царь, некогда служивший секретарем у настоящего Димитра. Ведал он малой государственной печатью и считался у царя Димитрия Ивановича одним из наиважнейших советников, хоть и тайных. Богданка был тенью Димитра – неказистый, с толстой шеей, невысокого роста, с бородавками на лице. Впрочем, у Димитра тоже были бородавки и одна рука короче другой. Ее первый рыцарь не отличался красотой, но зато он был смел и дерзок, исполнен пылкой, горячей отваги. А Богдан – всего лишь тень, хотя и не лишенная определенных достоинств – например, ума и хитрости. Как же ей было тяжело и неловко называть дьяка Сутупова спасшимся царем Димитрием Ивановичем! Но она так хотела отомстить за своего погибшего рыцаря и супруга!

В Кремле Марина несколько раз видела Богданку рядом с Димитром и замечала их сходство, не слишком сильное, но все же очевидное. Димитр диктовал Богданке письма, а тот порой поправлял стиль и словесные обороты царя. Что ж, ее Димитр был человеком Меча, а Богданка – человеком Книги.

Марине показалось тогда, что Димитр готовит Богданку для какой-то особой роли, непонятной ни русским, ни полякам. Кто присоветовал царю держать при себе эту тень и поверять ей свои секреты? Быть может, Димитр предчувствовал, что будет вероломно убит, и готовил себе замену? В этот тайный замысел был посвящен, вероятно, Михаил Молчанов, человек злой и дерзкий, который внушал Марине антипатию и страх. Бесспорно, Молчанов верно служил Димитру, но она слыхала, что этот дюжий молодец был причастен к убийству Федора и Марии Годуновых, низкому и подлому деянию, которое не составило чести Димитру.

– Зачем тебе этот Молчанов, мой рыцарь? – спросила она у Димитра незадолго до его гибели. – Неужели ты и вправду приказал удавить тех несчастных, мать и сына, и он выполнил твой приказ? Ты мог пощадить их, держать в заключении или отправить в ссылку… Говорят, Михал Молчанов верно служил Годунову, а потом переметнулся к тебе…

– Молчанов с Мосальским поторопились… – оправдывался Димитр. – Они спешили угодить мне, но прогадали. Виновен был один злодей Годунов, а не его семейство. Но я велел им пощадить Ксению.

– Ксению? До меня в Самбор доходили смутные слухи, что дочь Годунова и ты… Что вы… Я не верила… – Марина до боли сжала ладони, стараясь не выдать свою горечь и негодование.

– И не верь, моя пани… Что было, то прошло… Ты была далеко, а это… Короткое увлечение, недолгое, как твой гнев на меня. Ты ведь не сможешь долго гневаться на меня?

– Не смогу, мой рыцарь!

– Тогда забудь про Ксению и про смерть Федора и Марии Годуновых. Вся вина на мне.

– Не на тебе, мой рыцарь, на их убийцах! – убежденно воскликнула Марина.

– Кто знает, моя прекрасная пани, кто знает? – с горькой усмешкой ответил Димитр. Он даже после их свадьбы, в счастливые майские дни, порой сомневался в своей удаче. И, выходит, верно сомневался!

Во сне Богданка смотрел на Марину искательно, как собака, которая хочет, чтобы ее погладили и приласкали. Он и в Тушинском лагере смотрел на нее так. Даже когда она отказывала ему, дерзила, не хотела разделять с ним ложе, соглашалась только на видимость брака. Ее трясло от прикосновения его горячих, липких рук, было противно, мерзко… Он писал ей нежные, льстивые письма, называл в них Марину коханой и серденьком, и пташкой, но тушинская «царица» не верила ни единому слову своего «царя».

Оба они не имели в Тушинском лагере, располагавшемся так близко от Москвы, что, казалось, птица долетит до странного златоглавого города меньше чем за час, почти никакой власти. Они были актерами, игравшими на одних и тех же подмостках, – и только! Зрители же – пестрое и разноязыкое тушинское воинство – иногда сдержанно хлопали им, но чаще – шикали и недовольно кричали. И все же, когда соотечественники-поляки предали ее и ушли из Тушинского лагеря к войску короля Сигизмунда, когда шляхтичи и жолнеры поддержали новую кандидатуру на русский престол – польского королевича Владислава, Марине оставалось только бежать вслед за Богданкой в Калугу. Но и в Калуге они «процаревали» недолго (или это судьба Марины была такая – вечно скитаться от одного временного пристанища к другому!)… Зимой, страшной и лютой, полной зловещих предзнаменований, обезглавенное тело тушинского царя привезли на санях в Калугу.

Тогда Марина ждала ребенка, но не от Богданки, а от атамана Заруцкого. Богданка – фальшивый муж – знал о горячей страсти, подобной костру, зажженному в степи, которая связывала Марину и атамана. Знал и люто, жестоко ревновал. Даже, незадолго до своей неурочной гибели, грозился утопить неверную жену в ближайшей полынье. Хотя какая она была ему жена? Так – видимость. Актриса, нехотя игравшая эту роль, за неимением другой, более выигрышной…

Богданку убил крещеный татарин Петр Урусов. Отомстил Урусов за родича своего, касимовского царя, казненного по приказу Богданки. Марина во второй раз лишилась своего «царя», но осталась царицей. Ведь тогда, в мае 1606 года, ее короновали отдельно от Димитра, не только как царскую жену, но и как властительницу Московии. Все отняла у Марины неверная фортуна – все, кроме этой коронации… Она ощущала себя царицей, верила в свою Богом данную власть… Так долго и напрасно верила – и разуверилась только сейчас, в башне Коломенского кремля, после того как убили сына.

Марине приснилось, что Богданка достает из мешочка, висящего на шее, малую государственную печать московскую и заверяет ею какие-то грамотки. Хитро при этом посмеивается и говорит: «Я – великий печатник, сиречь канцлер… А печать эта – заместо самоличной подписи царя Димитрия Ивановича будет! Стану я грамотки по городам рассылать, подымется земля Русская за природного царя Димитрия Ивановича! Не успел покойный царь свое дело завершить, я заместо него буду…Новым царем».

Димитр замышлял на Москве сенат устроить, на европейский манер. Даже список сенаторов составил и Марине его показывал. Так, в списке этом дьяк Богдан Сутупов на первом месте стоял, как «печатник и секретарь великий», то бишь канцлер. А дьяк Афанасий Власьев, что панну Марину Мнишек для своего государя сватать в Речь Посполитую приезжал, значился как «второй печатник», вице-канцлер. Многие тайны царя Димитрия Ивановича знал Богданка, хитрец великий. Проклятого 17 мая 1606 года он из Кремля подземным ходом ушел, вместе с Михаилом Молчановым, и вскоре оба они явились к пани Ядвиге Мнишек в Самборский замок. Там и рассказали, что из Кремля, от людей Васьки Шуйского чудом спаслись, лошадей загнали спасаючись, а что с царем Димитрием Ивановичем случилось – они доподлинно не знают. Может, и убили его. Царица Марина, по слухам, жива, но ее и пана Ежи Мнишка, равно как и других поляков, гостей свадебных, Васька Шуйский в плену держит. И надобно Марину Юрьевну с паном Ежи и другими пленниками любой ценой спасать… А какой же ценой? Да грамотки рассылать от имени чудом спасшегося царя Димитрия Ивановича да воевод русских на Ваську Шуйского подымать. У Богдана Сутупова и малая печать царская для этого имеется. А ежели царь Димитрий Иванович и вправду жив, то скоро объявится, даст о себе знать. А мы пока, его верные слуги, за дело царское порадеем!

В Ярославле, у Шуйского в плену, пан Ежи с Мариной всего этого знать не могли, но слухи до них доходили разные, противоречивые. Шептались люди, что жив царь Димитрий Иванович и скоро большое войско соберет, Шуйского свергнет и супругу свою законную освободит.

Барбара Казановская, любимая фрейлина Марины, на десять лет ее старше, относилась к своей госпоже скорее по-матерински. Пани Барбаре было всего двадцать восемь лет, но из-за высокого роста и пышных форм она выглядела существенно старше – лет этак на тридцать! Именно под ее внушительных размеров юбкой укрылась худенькая и маленькая Марина Мнишек в страшный день 17 мая 1606 года. Когда шпыни, как называли в Москве острожников, выпущенных Шуйским из тюрьмы, подступили к пани Барбаре, она только повела могучими плечами и, грозно сдвинув брови, продемонстрировала увесистый кулак. Этого оказалось достаточно для того, чтобы шпыни отступили, так и не узнав, где прячется «воруха Маринка»… Пани Барбара опекала свою «птичку» (так она называла Марину), расчесывала ее длинные черные волосы и вплетала в них жемчужные нити, когда был жемчуг, или простые ленты, когда драгоценности остались в прошлом. Теперь, в Круглой башне Коломенского кремля, у жалкой и нищей «царицы московской» не осталось даже лент…

Во время скудной и несвободной жизни в Ярославле, в полуразвалившемся доме с просевшим потолком и хлипким, ходившим под ногами полом, пани Барбара старалась утешить свою госпожу блюдом из самых разных слухов и сплетен. Где она только собирала их, бог весть? Может, когда ходила в город за водой под охраной стрельцов, а может, когда принимала от тех же стрельцов скудную пищу для поляков-заточенцев. Своими монументальными формами пани Барбара многим внушала доверие: стрельцы называли ее «бой-бабой» и подшучивали над ней, но слухами и сплетнями делились исправно. Правды же в Ярославле не знал никто, ибо положение Василия Шуйского было шатким, а тень царя Димитрия Ивановича, собиравшего где-то войска, внушала жителям города смутную тревогу.

Пани Барбара умела гадать – и гадала она на всем, что попадалось под руку, – на воске, на меду, на книгах, с помощью зеркала или воды. А еще она толковала сны и знамения. Почти каждый вечер, помолившись, фрейлина начинала рассказывать «своей пташке» о чудесах. Марина любила слушать таинственный, звучный шепот Барбары. Этот шепот погружал несчастную московскую царицу в потусторонний таинственный мир, в котором было все возможно – мертвые воскресали, постоянно случались чудеса, белые голуби прилетали на могилы к невинно убиенным, и жуткий, свирепый ветер срывал щиты со старинных ворот… В доме было темно, горела всего одна свеча, освещавшая таинственно-восторженное лицо Барбары и грустное, задумчивое личико Марины. Каждый шаг отдавался чудовищным скрипом – это скрипели хлипкие деревянные полы с чудовищными щелями. За дверью дремали караульные стрельцы, а пани Барбара шептала:

– Слыхала я, Ваше Величество, что ваш супруг спасся, а вместо него застрелили доверенного человека, секретаря, схожего лицом и телосложением…

– Схожего? – шептала ей в ответ Марина. – Но кто бы это мог быть? Кто так схож с Димитром? Разве что Богданка…

– Какой Богданка, пресветлая госпожа?

– Богдан Сутупов, дьяк… Он был секретарем Димитра. Я видела его в Кремле, он запечатывал царские грамоты. Этот дьяк смотрел на меня таким жадным, мерзким взглядом… Словно… Словно…

– Что «словно», моя пташечка?

– Словно он вожделел меня, Барбара!

– Всякий, кто увидит вас, не помнит себя от страсти! Чему тут удивляться?

– У меня так болит сердце, Барбара! Мне кажется, что это Богданка спасся, а Димитра убили… Я вижу дурные сны…

– Какие, моя пташечка? – Пани Барбара коснулась затянутых в узел черных волос Марины своей могучей дланью.

– Вижу, как московиты над телом Димитра глумились… Как посыпали песком, обмазывали дегтем, колотили, глаза выкалывали… Как будто это мою бездыханную плоть так мучат! И ведь не звери – люди! Звери были бы милосерднее к нам, Барбара!

– А если это не вашего супруга плоть? – сомневалась Барбара.

– Все равно это был человек, близкий Димитру… Друг его! Богданка или кто другой…

– Тело пана Петра Басманова, говорят, родственники у Шуйского выпросили, чтобы с честью похоронить…

– А за Димитра некому было заступиться! – Марина, плача, бросалась в объятия Барбары, и обе женщины ревели в голос. Да так громко, что или пан Ежи Мнишек приходил их утешать, или брат Марины Станислав, бряцая саблей (оружие у узников не отобрали – точнее, они не отдали!), кричал, что в следующий раз он обязательно разрубит пополам этого мерзкого интригана Шуйского.

– А я вам помогу, пан Станислав! – восклицала Барбара, сжимая могучие кулаки.

– Может быть, просто заняться стражей? Бежать? – вполголоса предлагал пан Ежи.

– Не получится, отец. Московитов здесь слишком много, – отказывался Станислав.

Иногда к узникам приходил монах-августинец Николо де Мелло, который нашел приют в монастыре Бориса и Глеба Ростовской епархии. Удивительный факт благополучного пребывания католического монаха в православном монастыре объяснялся личным вмешательством ростовского митрополита Филарета (в миру – Федора) Романова, тайного друга Мнишеков. Филарет не решался благоволить к Мнишекам явно, но тайно уже давно им помогал. С тех самых времен, когда царь Димитрий Иванович пожаловал его в ростовские митрополиты, а может быть, и ранее. Филарет был врагом Годунова и Шуйских, врагом коварным и упорным. Но о подлинных его целях не догадывался никто, даже хитроумный пан Ежи. Марина подозревала, что Филарет сам домогается царского престола, а покойный Димитр, ее отец и она сама – лишь пешки в его запутанной и виртуозной шахматной партии. Пока Филарет играл на их стороне, а дальше – кто знает? Никто не мог знать замыслов Филарета – никто, кроме Господа…

Никола де Мелло поведал пану Ежи о том, что в Самборском замке появились гости из Москвы – какой-то секретарь царя Димитрия Ивановича, именем не то Богдан, не то Иван, и Михаил Молчанов. Их укрывает пани Ядвига Мнишек. О царе Димитрии Ивановиче пока доподлинно известно только то, что он жив и скрывается. Он собирает войска и скоро освободит всех польских узников и воссоединится со своей обожаемой супругой!

Марина и верила, и не верила! Иногда лила слезы, вспоминая Димитра, и скорбела о нем, как об умершем, а иногда пела, сидя у окна, представляла его живым и мечтала об их будущей встрече. Пани Барбара то утешала свою «пташку», а то радовалась вместе с ней. Пан Станислав то хватался за саблю и грозно крутил усы, а то пьянствовал в компании польских шляхтичей и клял лживого старика Шуйского. Пан Ежи строил планы, один хитроумнее другого, и делился ими с де Мелло. Все было смутным, зыбким, неясным, как русская погода, и холодным, чужим, как тусклая, дождливая осень и холодная зима. Дни шли за днями, недели за неделями, а они все ждали и молились. А между тем войска царя Димитрия Ивановича, чудом спасшегося, как рассказывали, от лютой смерти, брали город за городом и подходили к Москве. Ярославль был на грани падения, пленные поляки ликовали и готовились поддержать войско подлинного русского царя. Станислав Мнишек каждый день точил свою саблю в ожидании перемен, а пани Марина прихорашивалась перед зеркалом и молилась Деве Марии о спасении своего рыцаря и супруга. Из Самбора приходили смутные, непонятные вести, и войско царя Димитрия приближалось к Ярославлю. «Димитр освободит меня! Он скоро будет здесь!» – восклицала Марина, и надежда окрашивала румянцем ее бледные щеки.

Их освободили по приказу Шуйского, когда войска чудом спасенного Димитрия Ивановича подходили к Ярославлю. Видимо, новый царь больше всего боялся, что царица Марина окажется в руках у «тушинского вора» – так он называл человека, которого польские пленники считали спасшимся Димитрием. У Марины, пана Ежи и остальных заточенцев в обмен потребовали клятвы – что они вернутся на родину и не станут помогать «тушинскому вору». Пан Ежи поклялся легко – он не собирался выполнять обещание, данное клятвопреступнику Шуйскому, который так изолгался в жизни, что обманы и хитрости «князюшки» уже никого не удивляли. Всем было известно, как еще при царе Федоре Ивановиче князь Шуйский ездил в Углич расследовать убийство царевича Димитрия и врал принародно, что царевич сам на ножик напоролся, – и так шесть раз… Потом, при Димитрии Ивановиче, Шуйский клялся и божился, что всегда знал о спасении царевича, только сказать боялся. В мае 1606 года он же вел царицу Марию Юрьевну под белы рученьки по кремлевским палатам и называл себя ее вернейшим подданным. И он же привел в Кремль мятежную и буйную толпу, чтобы убить царя и взять в плен Марину.

Теперь Шуйский был на престоле, покойного Димитрия звали не иначе как злым еретиком и самозванцем Гришкой Отрепьевым, а Марину – колдуньей и чернокнижницей. Женщин на Руси вообще легко называли колдуньями, с тяжелой руки Грозного царя Ивана Васильевича. Часто говаривал Грозный, что любая красивая женщина – ведьма. Поэтому все красавицы на Руси были уязвимы, и особенно иноземки. Если любая красивая русская женщина – ведьма, то иноземка, приехавшая в Московию, известное дело, – ведьма вдвойне! Грозный государь не мог ошибаться, он ведь все науки превзошел, особенно «науку страсти буйной», а женщин переимел без счету! Кому же еще знать о них правду?!

От Марины, слава господу, личного обещания не потребовали – пан Ежи поклялся за всех и тем самым избавил свою дочь от греха. Путь на родину для польских пленников лежал через Москву – Василий Шуйский вызвал пана Ежи с дочерью для переговоров, точнее для заключения сделки. Из Костромы вызвали князя Константина Вишневецкого, содержавшегося там в почетном плену. Освободили и кое-кого из вологодских пленников – Шуйский разбросал поляков по разным городам Руси-матушки, от Ярославля до Вологды, боялся, что, оказавшись вместе в большом количестве, заточенцы подымут восстание.

В июле 1608 года в Москве был заключен договор о перемирии Речи Посполитой и Руси, а польских пленников отпустили на родину. Мнишекам и Вишневецким Шуйский «милостиво» вернул часть их личного имущества, украденного буйными московитами два года тому назад, 17 мая, когда вся Москва была залита польской кровью. Но стороны, заключившие перемирие, ни на йоту не доверяли друг другу: Мнишек опасался, что отряд, тайно посланный Шуйским, перехватит их по дороге на родину, имущество снова отберут, а царицу Марину убьют. Царь Василий Иванович подозревал, что Мнишеки не доедут не только до Польши, но даже до Украйны и переметнутся к «тушинскому вору».

Переговорщики хитрили и изворачивались: Шуйский превзошел сам себя и так изолгался, что даже в тайных мыслях и близко не подходил к правде. Хитрец Мнишек клялся во всем, что от него потребовали, и при каждой возможности напоминал Шуйскому, что «забыл» внести в реестрик украденных мятежной толпой вещей кое-какие драгоценности, вывезенные из Самбора. С количеством этих самборских «вещиц» Мнишек никак не мог определиться. Только вот незадача – скупой Шуйский хорошо нагрел руки на мятеже 17 мая 1606 года и потому не слишком охотно залезал в кремлевские кладовые, давно уже ставшие для него личными. Так что Шуйский не только не вернул Марине подарки ее убитого супруга, но и присвоил кое-какие ценные «игрушки» из разграбленных 17 мая польских домов.

«Два вора рядятся, да никак не сговорятся!» – шептались в московских кабаках и кружалах. Пан Ежи Мнишек и царь Василий Иванович ни разу за все время переговоров не посмотрели друг другу в глаза. Другие поляки – такие, как отпущенный из Вологды ротмистр Матеуш Домарацкий, просто чуть что – хватались за сабли и кричали о мести. На московитов это действовало – хорошо запомнили они смертоносные взмахи этих сабель. Проклятый день 17 мая стоял у всех перед глазами…

Не раз и не два многие из тех, кто по зову Шуйского отправился резать «Гришку-расстрижку», успели подумать о том, что государь Василий Иванович не только не лучше, а может быть, и хуже прежнего царя. Тот был хоть и самозванец, но собой молодец и храбрый воин, а, главное, умел веселиться и жаловать за верность. При нем в Кремле то и дело праздновали и веселились, особенно когда приехала царица Марина (нет, Маринка, колдовская женка!), а нынче, при Шуйском, даже стрельцы ходили угрюмые и тощие, как монахи. На Москве поговаривали: «При злом еретике Гришке Отрепьеве мы хоть медами да пивом упивались, а от Васьки Шуйского и водицы не дождешься!» А поляки на это отвечали: «Коли вы и далее довольствовались бы хмельными медами, а не восхотели нашей крови, то не знали бы и вкуса шуйской водицы!»

Наконец пан Ежи Мнишек договорился (или сделал вид, что договорился!) с царем Василием Ивановичем, и польский поезд тронулся на родину. Сопровождали польских «гостей» стрельцы, числом три сотни, – так что пан Ежи опасался худшего. Глядишь, придется схлестнуться с этими «охранничками» в сабельном бое, не добравшись до польской границы. Что-то здесь неладно, зря они ожидали милости от проклятого Шуйского! У самого Смоленска на выручку полякам пришел отряд полковника Александра Зборовского, посланный из Тушина «царем Димитрием Ивановичем». Стрельцы сочли за благо отступить, не принимая боя.

В августе 1608 года Марина подъезжала к Тушинскому лагерю – вместе с отцом, братом Станиславом, верной Барбарой Казановской и другими бывшими пленниками. Ехала в карете и пела от счастья, ожидая приятного и счастливого свидания с Димитром, ее любимым рыцарем и мужем! Сердце стучало так, что, казалось, разорвется грудь, а ехать хотелось быстрее – да что там ехать, лететь как птица, быстрее птицы! Сейчас к ней прискачет любимый – Димитр не сможет спокойно дожидаться ее приезда в Тушинском лагере, он непременно встретит ее первым! Он ведь так и сделал, когда в мае 1606 года его царица въезжала в Москву, – не удержался и вопреки всем церемониалам прискакал за ней сам! Пусть Димитр не сам отбил ее у стрельцов, посланных Шуйским, пусть это был полковник Зборовский, но сейчас-то он прискачет сам!

– Скажи, Барбара, хороша ли я или бледна, как тень? – нетерпеливо спрашивала Марина у любимой фрейлины. – Верно, я подурнела в Ярославле – за два тягостных года…

– Пресветлая госпожа, вы хороши, как в Самборе! – отвечала пани Барбара, которая, в отличие от Марины, наела в Ярославле второй подбородок и вся расцвела. – Скоро, совсем скоро вы обнимете своего супруга! Я же говорила вам, что он жив! Провидение сохранило его для вас!

– Ах, Барбара, я так ждала, я так молилась о нем! Почему только я видела такие странные сны? Почему во снах Димитр приходил ко мне с кровавой раной в груди?

– Пташка моя, не стоит верить снам!

– Но ты же сама веришь и снам, и гаданиям!

– Это смотря каким снам, ясная пани! Вашим верить нельзя, а моим – извольте! Пан Иезус мне свидетель!

Совсем рядом раздались крики: «Скачет! Скачет! Царь скачет!» К карете действительно стремительно приближался всадник, окруженный русской и польской охраной. Марина выглянула в окошко, вгляделась… Вскрикнула: «Это не Димитр, это Богданка!» – ахнула и без чувств упала на руки изумленной пани Барбаре. Свидание не состоялось.

Пани Барбара подхватила обмершую Марину с легкостью, словно малого ребенка, и закричала: «Что ты, моя пташка? Что с тобой, моя девочка?» Карета остановилась, пани Барбара на руках вынесла свою бесчувственную госпожу на воздух. Верные служанки засуетились вокруг Марины, обмахивая ее опахалом, обрызгивая душистой водой, ослабляя шнуровку на платье. Бедняжка долго лежала как мертвая – бледная, похолодевшая, почти бездыханная, с безжизненно закатившимися глазами… Слишком силен оказался для ее измученной жестокими потерями и неволей души удар судьбы…

Тушинский царь спешился и хотел было подойти к своей вновь обретенной супруге, но его остановил пан Ежи. «Царик» велел охране отступить в сторону.

– Дайте женщинам сделать свое дело… Они помогут моей дочери… – обратился Мнишек к тушинскому царю. – Побеседуем, пан… Пан секретарь… Кажется, я видел вас при моем покойном зяте.

– Надеюсь, я скоро буду называть вас отцом, пан Ежи? – спросил «царик», приветливо улыбаясь. – А пани Марину – любезной супругой?

– Если мы сговоримся с вами, пан секретарь. И если вы сможете уговорить ее…

– Неужели ясновельможный пан Мнишек не может приказать своей дочери? – удивился «царик».

– Едва ли я смогу приказать ее сердцу… Это у вас в Московии дочери – рабы своих отцов, а у нас, в Речи Посполитой…

– А у вас? – поинтересовался Богданка.

– А у нас панны вольны в своем выборе!

– Так ли уж вольны? – недоверчиво переспросил «пан секретарь», хорошо знакомый с польскими обычаями.

– Это зависит от многого… – объяснил пан Ежи. – Скажем, от вашей благосклонности к нашему славному роду!

– О, я буду благосклонным, очень благосклонным! – нетерпеливо воскликнул «царик». – От вашей дочери зависит успех нашего дела и участь проклятого Шуйского!

– И каковы же будут размеры вашей благосклонности? Скажу без обиняков, я бы хотел, чтобы она достигла размеров Смоленского воеводства… Мы же с вами порядочные и благородные люди и хорошо понимаем друг друга…

– Помилуйте, пан воевода! – в притворном ужасе воскликнул «царик». – Платить за пани такими землями?!

– Мой первый зять давал еще больше!

– Да, и где же он теперь? – Богданка с философской печалью воздел перст к бледному московскому небу.

– Мне все равно! – загорячился пан Ежи. – Главное, что здесь я и моя дочь! Я, прошу пана, значу не так много, но много значит она! Если она не признает вас своим спасенным мужем, кто вы такой, прошу пана? Пустое место! Скоморох! Никчемный писака!

– Я все-таки государь московский! – гордо ответил Богданка и дернул себя за жидкий ус, попытавшись изобразить позу гордого шляхтича. – И малая печать российская при мне, и царский скипетр!

– Ой, я уже смеюсь! – Пан Ежи хлопнул себя по объемистому пузу и презрительно расхохотался. – Скипетр и печать – тоже мне большая важность! Покажите мне хоть десяток жолнеров, которые будут служить вам за скипетр и печать! Вы с этими красивыми безделушками не больше царь, чем, прошу пана, волк – царь леса! Хотя вы и на волка-то не слишком похожи, более на лиса. А покойный мой зять был лев! Вот если бы у вас была супругой его львица!

– Ладно, забирайте Смоленск, обещаю вам его своим царским словом… – злобно буркнул Богданка, незаметно для пана Ежи скрестив за спиной указательный и средний пальцы. – Только завтра приведите вашу дочь ко мне в шатер!

– В качестве кого? Как наложницу? Шляхетский гонор не может выносить такого оскорбления! – возмутился пан Ежи. – Тогда вам и Смоленском не обойтись, пан, я имею требовать и подканцлерство российское!

– Нет, не наложницей, только для разговора… – пообещал Богданка. – Вы сможете сами присутствовать при нем… Но это будет стоить вам Северской земли, которую я исключаю из Смоленского воеводства.

– Я подожду свою дочь у шатра… – великодушно согласился пан Ежи. – Но вы в таком случае прирежете мне еще Путивль!

Богданка ускакал прочь, Марину наконец привели в чувство, а на следующий день пан Ежи приступил к уговорам.

– Марыся, ты должна вести себя с ним ласково, – преувеличенно патетично убеждал свою дочь пан Ежи, – иначе мы не отомстим! Вспомни проклятый день 17 мая! Все улицы столицы московитов были залиты нашей кровью! Пьяная толпа не щадила ни мирных купцов, ни женщин! Твоих шляхтянок обесчестили, ты сама едва спаслась, твой супруг погиб! Проклятый Шуйский сослал нас в Ярославль, и только благодаря милостивому заступничеству Его Величества Сигизмунда мы снова обрели свободу. И после всего этого вернуться домой, не отомстив Шуйскому и его людям?

– Я все понимаю, батюшка, – отвечала Марина, – но я не могу признать Богданку своим мужем! Почему не спасся сам Димитр, зачем нам нужна его тень?

– Тень Димитра еще послужит нам верой и правдой! И помни, не он – царь, ты – венчанная московская царица! Любой, кого ты возьмешь в мужья, станет московским царем! Тебе присягнет Тушинский лагерь! Только тебе!

– Но я совсем о другом мечтала в Ярославле, в заточении! О том, что Димитр жив, о том, что ему удалось выбраться из Кремля подземным ходом… О том, что он бежал и скоро соберет войско и освободит нас!

– Войско собрал другой, Марыся, но по приказу Димитра.

– Когда же Димитр успел отдать этот приказ?

– Перед тем как отправился искать тебя и был убит… Выслушай того человека, он сам тебе все расскажет.

Отец за руку привел ее в шатер к Богданке. Сам не вошел, остался ждать у входа. Видно, между паном Ежи и Богданкой уже все было сказано. Тушинский царик сидел на подобии трона, но царский скипетр держал Михаил Молчанов, изрядно хмельной и развязный, и поигрывал этим скипетром, словно саблей.

Первым начал говорить Богданка. Он как будто робел перед Мариной, поэтому голос его звучал заискивающе, почти робко.

– Пани Марина Юрьевна, великая царица, волей твоего мужа покойного мы собрались здесь, дабы пойти на Москву и низложить преступного князя Шуйского!

– Волей мужа моего? Когда же царь Димитр успел повелеть вам это?

– Да в тот день, когда убили его в Кремле! – вмешался в разговор Михаил Молчанов. – Он тогда тебя искать бросился, царица, да напрасно. Не было тебя на женской половине! Одни шляхтянки твои там от страха верещали!

– Что ж вы их не защитили, рыцари? – язвительно спросила Марина.

– Защитишь тут! – огрызнулся Молчанов, которому, как видно, самому было очень неловко от этой мысли. – Шуйский сколь разбойников и рати с собой привел, разве тут совладаешь?! Да и приказ мы имели, нам государь Димитрий Иванович велел подземным ходом уходить, скипетр свой царский в руку мне вложил! Знал государь покойный, пригодится он нам, послужит еще освобождению Руси! Ты-то где обреталась, почему в покоях своих не сидела?

– Я Димитра искать побежала. Да разминулись мы с ним, не помог Господь…

– Видно, не быстро-то бегаешь, царица! – с усмешкой сказал Молчанов и смерил Марину дерзким взглядом, в котором не было ни тени почтительности. Так смотрят не подданные, а господа положения. Здесь, в Тушинском лагере, слишком многие чувствовали себя хозяевами – кроме новоявленного царя.

– Не дерзи мне, пан Михал! – одернула его Марина. – Я – московская царица и твоя госпожа!

– Да я и не спорю, сердце ты наше! Только докажи это не мне, пани Марина! Всему лагерю нашему докажи! – поднажал на нее Молчанов.

– Пани Марина, у нас нет иного пути… – продолжил Богданка. – Ваш покойный супруг сам велел мне принять его имя…

– Как – сам? – не поверила Марина.

– Государь велел нам уходить подземным ходом, сказал, что догонит нас вместе с вами… – рассказывал Богдан. – Мы пытались уговорить его уйти, но он не желал оставлять вас на произвол судьбы… Он принял смерть ради вас, ради ваших прекрасных очей, ради того, чтобы вы жили и оставались царицей московской…

– Ради меня? – Голос Марины задрожал, на глаза навернулись слезы. – Не может быть… Я не могла быть причиной его гибели, Господь мне свидетель!

– Димитрий Иванович много раз говорил мне, что его хотят убить, – продолжал бывший секретарь. – А накануне того черного дня сказал: «Ежели меня бояре убьют, прими на себя мое имя и будь при царице Марии Юрьевне. Помоги ей отомстить!»

– Так неужто ты не исполнишь его завет, царица? – спросил Молчанов.

Марина молчала. Она готова была исполнить последнюю волю Димитра, но не так, не таким способом, не с помощью мерзкой лжи.

– Не поверю я никогда, что Димитр мне завещал перед всем народом притворяться и тебя, слуга, его именем называть! – воскликнула пани Марианна.

– Государь меня готовил себе на смену… – объяснил секретарь. – Ежели беда черная случится… Случилась она, недоглядели мы. Димитрий Иванович велел напомнить тебе, как аглицкий лекарь Горсей спас его в Угличе. Он рассказывал тебе, царица, про мальчика Ивана Истомина. А мне присовокупил: «В Угличе заместо меня Ваню убили. А ныне, может, и мой черед пришел. Ты, Богданка, второй Ваня Истомин, как тень ты подле меня. Тебе, коли беда случится, жить и царствовать… Но царицу Марию Юрьевну не обижай, пусть живет в своей воле, но царицей остается…»

– В своей воле? – переспросила Марина. – Это как же?

– А так, царица, – снова вмешался Молчанов, – что ложа ты с новым мужем можешь и не делить покамест. Только царем его перед всеми признай, Димитрием Ивановичем, чудом спасенным, назови. На грудь ему пади, пореви, что ли… Мне тебя ли, бабу, реветь учить? А к блудожительству принуждать он тебя не будет…

– А если наследник вам понадобится, что тогда? – с издевкой спросила Марина.

– Сообразим что-нибудь. Вон сколько кавалеров вокруг достойных, авось найдешь себе по сердцу, ха-ха! Детишки, чай, без царских отметин на заднице рождаются! – дерзко бросил Молчанов. – А вообще, нам пока не до наследничка, царица, нам бы Москву занять да Шуйскому Ваське башку свернуть… Вот этой рукой удавлю аспида. – Молчанов с остервенением вытянул вперед широкую жилистую ладонь. – Сей рукой, которой и из годуновского пащенка душу выколотил!! Не хочет московский народ под Шуйским быть, у кого хочешь спроси!

– У кого же мне об этом спросить, пан Михал?

– Да хоть у Ваньки Заруцкого, атамана донского, что нам на помощь десять тысяч донцов да запорожцев привел. Он у нас главный по народным нуждам – никак, у Ваньки Болотникова, блаженного, в правых руках ходил, воли черному народишку добывал!

– Так и есть, пани Марина, Заруцкий нужды народные хорошо знает… – подтвердил Богдан.

– А ты вообще заткнись, писарчук! – бесцеремонно цыкнул на него Молчанов. – Только я паненку уламывать начал, только она соглашаться начала, а тут ты встреваешь!

– А если я откажусь на вашем театре играть, вы меня в Польшу отпустите? Нет, по глазам вижу, не отпустите! – с горькой усмешкой сказала Марина.

– Правильно видишь, солнце ты наше! – поддакнул Молчанов со зверской улыбкой. – Не для того мы тебя с отцом твоим от московской стражи отбивали, отряд жолнеров для дела сего гоняли, сюда вас потом везли!

– Лучше бы мы в Польшу уехали! – воскликнула несчастная царица. – Если бы знала я тогда, что не Димитр это спасся, пешком бы домой ушла, на коленях поползла!

– Не позволим мы тебе наше дело рушить! – сурово сказал Молчанов, внезапно посерьезневший и как-то собравшийся внутренне.

– Не позволим! – поддакнул царик.

– Дивно мне, Мария Юрьевна, такие речи от тебя слышать! – продолжал Молчанов. – Коли по-твоему быть, считай, зазря погиб царь Димитрий Иванович, супруг твой, а мне – друг и повелитель! Зазря, значит, он тебя спасать побежал, а не с нами подземным ходом ушел! Не любила ты его, как видно, пани, коли речи такие говоришь!

– Да как ты смеешь! – вскрикнула Марина. – Я любила его!

– Любила его, так полюби и дело его, коему мы вот с этим писарчуком – единые продолжатели!

– Пани Марина, ежели вы наш лагерь покинете, то подлый убийца Шуйский останется на троне, а ваш супруг – неотомщенным! – назидательно сказал Богдан. – А на подмену новую покойного государя Димитрия Ивановича, видно, англичане надоумили.

– Какие англичане? – удивилась Марина.

– Получал он из земли аглицкой весточку… – объяснил Богдан. – То ли от спасителя своего Горсея, то ли от кого еще… Хотел знающих людей из Англии пригласить помочь ему Крым воевать – оружейников да мастеров по крепостям, фортификаторов знатных… И предложили ему умные люди с острову аглицкого себе замену подготовить – на случай беды черной. Вот он многие тайны свои мне и обсказал… Я, царица, многое знаю. Дружить он хотел с Англией, не только с Речью Посполитой. В Европу Россию ввести. А теперь его дело погибнет, ежели ты, царица, с нами идти не решишься!

– Видно, нет мне иного пути… – с тяжелым вздохом сказала Марина. – Что ж, я признаю царя Димитрия Ивановича. Только ложа с ним не разделю и знать вас не желаю, пока вы Шуйского не свергнете. Понятно?!

– Это уж твое дело, царица… – усмехнулся Молчанов. – Мы тебя не обидим. Верно, государик?

– Верно, прекрасная пани, царица души моей! – подтвердил Богданка. – Насильно, как говорится, мил не будешь…

– Пан Михал, – обратилась Марина к Молчанову, – говорят, ты был в Самборе, у моей матушки, пани Ядвиги?

– Верно, царица! Я у нее от Шуйского спасался.

– Здорова ли моя бедная матушка? Благословляет ли меня? От тебя хочу о том услышать, не от батюшки.

– Слава богу, пани Ядвига здорова. О прочем же мне неведомо. Письмо она тебе передала… Вот, возьми…

– Что ж ты его отцу моему не передал? – удивилась Марина.

– А потому, что в отца твоего, проходимца да плута старого, у меня веры нет! – злобно буркнул Молчанов. – Так грамотку от пани Ядвиги брать будешь аль мне ее в огонь кинуть?!

– Да как ты смеешь так отвечать царице московской! – возмутилась Марина.

– Смею, ты здесь царица – да чужая, а я слуга – да свой! – Молчанов снова смерил Марину дерзким взглядом. – Держи вот письмецо, почитай.

– Дай сюда, холоп предерзкий! – Марина вырвала письмо из рук Молчанова и вышла из шатра.

– Не серчай, царица, я хоть предерзкий, да верный! – пробормотал ей вслед Молчанов. – А иные мягко стелют, да спится жестко.

Богданка молчал. Неудобно и как-то криво сидел он на своем импровизированном троне, и Молчанов охранял его, как тюремщик, а не как слуга.

У шатра Марину ждал пан Ежи. Переминался с ноги на ногу, весь дрожал от нетерпения.

– Что, Марыся, договорилась ты с ними? – спросил отец. – Будешь царицей московской?

– Буду, батюшка… Что мне еще остается… Вы ведь нас уже сговорили… Но знайте, не ради вас я иду на эту ложь, ради Димитра!

Пан Ежи ничего не ответил: чувства дочери сейчас не слишком его интересовали. Он подсчитывал в уме, сколько спросить с тушинского царика и Михала Молчанова в звонкой монете за согласие его дочери признать «чудом спасшегося царя Димитрия Ивановича». В Смоленске-то пока прочно сидел московский воевода с сильным войском… Главное – снова не прогадать! Займет ли тушинский царик московский трон, это одному Господу известно. А золото – вещь надежная, и получить его надо уже сейчас. А не хватит у царя нового денег, так пусть скипетр закладывает или у казаков донских займет…

Пока пан Ежи был погружен в свои расчеты, Марина рассматривала Тушинский лагерь – свою новую столицу. Табор этот, конечно, не выдерживал никакого сравнения ни с Краковом, ни с Москвой, ни даже с Ярославлем – местом их недавнего заточения. Шатры и палатки чередовались с вырытыми еще зимой землянками, где воины жили, как звери в своих норах. Деревянных домов было немного, да и эти немногие выглядели жалко. Пахло падалью и гнилью, псы доедали внутренности убитых животных, и то и дело навстречу попадались пьяные. Пили здесь, по-видимому, много – больше, чем на пирах в Речи Посполитой, больше, чем когда-либо случалось видеть Марине…

Дерзкие шляхтичи, казаки, наемники, московиты, напоминавшие более разбойников, чем войско, смотрели на нее, ухмыляясь. Здесь никто не почитал «царя» – Богданку Сутупова, и, конечно, никто не будет почитать царицу. За нее станут поднимать огромные кружки с вином и пивом и обсуждать, добрая ли женка досталась их царику… И какой-нибудь шляхтич, покручивая усы, непременно скажет, что царик – не воин ни на поле, ни в супружеской постели. А его собутыльники начнут кричать наперебой, что нужно «утешить» несчастную царицу и смешают ее имя с грязью…

Где найти заступника, благородного рыцаря, который поддержит ее на этом скользком пути? Светлейший гетман Ян Сапега? Он уже не раз помогал ей, но слишком осторожно, с разбором, он прежде всего блюдет собственные интересы. Отец, вероятно, скоро уедет обратно в Польшу, да и брат Станислав потянется вслед за ним… Ее оставят здесь одну, под хлипкой защитой полупьяного Богданки, и Михаил Молчанов, как и другие, станет раздевать ее глазами… Какая она, Марина, царица московская?! Так, одно имя, звук, слабый отзвук, необходимый для того, чтобы навести ужас на спрятавшегося за стенами Москвы трусливого Шуйского…

Боже мой, Господи, Матерь Божья, на что она, Марина, согласилась ради памяти Димитра и желания отомстить вероломному Шуйскому? Никому она не отомстит и только себя погубит… Но все равно – нужно быть сильной и смелой, иначе ее слабость быстро почувствуют другие. Придется самой себя защищать. Ах, как бы подошел сейчас польский гусарский костюм, который так любил носить покойный Димитр!

Совсем рядом раздался топот конских копыт – и Марина на мгновение отвлеклась от своих скорбных мыслей и подняла глаза на всадника. На добром вороном коне сидел молодой статный красавец, по одежде казак, а чертами лица – малоросс. Буйная шевелюра, надо лбом завитый длинный чуб… Правильные черты лица, сочные, как вишни, губы под красиво завитыми густыми усами. Карие глаза смотрят лихо и весело, но у губ жесткая складка. Значит, нрава он крутого. На лице заметны несколько шрамов, один – на подбородке – совсем свежий… Многое в жизни повидал и испытал. Никого не боится, но, наверное, редко проявляет жалость. Человек из стали, но, быть может, еще способен преданно любить…

Незнакомец сдержал коня, спешился и отвесил Марине и пану Ежи довольно учтивый поклон. На нем был богатый, но покрытый пылью кунтуш с откидными рукавами, перехваченный в поясе широким кушаком, из-за которого виднелись отделанные серебром рукоятки пистолетов и кинжала, широченные замшевые шаровары, мягкие польские сапоги. На голове – лихо заломленная на затылок косматая шапка с длинным шелковым шлыком, украшенным кистью. На бедре – сабля, простая и добрая, нужная своему хозяину для боя, а не для щегольства.

Глядя на него, несчастная царица невольно вспомнила рассказы Димитра об острове Хортица и буйных запорожцах. Как зовут этого человека? Навряд ли Сиромаха или Не-пий-пиво и уж точно не Голота!

– Кто вы, пан воин? – спросила Марина. – Наверное, полковник?

– Я атаман донских и украинских казаков Иван Заруцкий, прошу вельможную пани, – с достоинством, но учтиво ответил незнакомец. – Полковников у меня самого – восемь душ! Со мной десять тысяч клинков – донских да запорожских. А надо мною – только Господь Бог! Лишь ему я слуга…

– Десять тысяч клинков? – вступил в разговор пан Ежи. – Это великая сила, пан атаман. Надеюсь, вы обратите ее на благо царю… и царице.

– Надо мной нет царей, кроме Царя Небесного, – горделиво ответил Заруцкий и еще раз поклонился, чтобы сгладить дерзость своих слов. – Для нас, казаков, единая власть – воля. По своей воле мы идем с тем из земных владык, с кем пожелаем.

Марина ничего не сказала и лишь протянула атаману руку для поцелуя. На удивление, он поступил, как благородный шляхтич. Встал на одно колено, поднес руку царицы к губам. Их взгляды встретились.

«Этот человек защитит меня…» – почему-то подумала Марина.

«Эта пани полюбит меня! А уж я ее добьюсь, чья б ни была! – уверенно сказал сам себе Заруцкий. – Казак чужого в руки не берет, но на что он руку наложил – то уже казачье!»

«Этот казак будет полезен моей дочери и нашему делу…» – рассудил пан Ежи.

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Полусотник Воейков все судил да рядил, как бы ему выполнить поручение великой старицы и при этом не обнаружить себя перед Федькой Рожновым. Не хотелось ему, чтобы узнал старый товарищ, как он его за паршивую жемчужину и милость царицы-иноки Марфы Ивановны с потрохами продал. Ведь не враг он был Федьке, не враг… Просто засиделся Федька в сотниках, а Воейков, стало быть, в полусотниках! Пошел бы Федька на повышение – и полусотника бы, глядишь, повысили. А так Рожнов на сотне который год сидит, и Ванька вместе с ним – ни тпру, ни ну! Надоело! К тому же раньше времени свою особливую задачу и перед узницей раскрывать не надобно. С Маринкой следует тонко, хитро поговорить, так, чтобы ляшка о целях Ванькиных потаенных не догадалась… И сделать это надобно тихо, быстро, когда Рожнов к воеводе отлучится али еще куда.

Ждал Воейков, да чуть все жданки не прождал. Сидел Рожнов при Маринке своей, как пробка в бутылке. Ни тебе в посад пойти али у воеводы медком да пивком побаловаться! Боялся Федька, видно, за свою ляшку… Крепко боялся. Приворожила она его, что ли? Правду говорил покойный государь Иван Васильевич, Грозным названный, каждая красивая баба – ведьма! А ляшки – ведьмы вдвойне, потому как латинской подлой веры!

Наконец наступил и на Ванькиной улице праздник. Как в городе Коломне весной запахло, ветром теплым потянуло, решил Рожнов в посад прогуляться. Да и воевода его давно к себе зазывал – пора было на приглашение ответить. Только сотник за ворота – Воейков к сиделице, в башню. Аленка-прислужница при Марине была – так полусотник ее ненадолго отослал, по хозяйственной надобности. Тут и приступил с вопросами своими. Начал издалека – тонко да хитро, как и намеревался.

– Слыхал я, Марина Юрьевна, что государь Михаил Федорыч и государыня-инока Марфа польских пленных людей хотят на русских обменять. На тех, что в Литве да Польше томятся… Во первой строке надобно патриарха Филарета, отца государева, вызволить. А может, и тебя, Марина Юрьевна, в Речь Посполитую отпустят… Вот радость-то будет!

– Для кого радость? – сухо ответила Марина и недоверчиво так плечами повела. Не верила она ни единому слову полусотника – уж слишком ласково и льстиво звучал его голос.

– Для тебя, пани, для кого ж еще? – с нарочитым удивлением спросил Воейков, а глаза смотрели настороженно и колко.

– Мне надеяться не на что, – холодно ответила узница. – Меня в Польшу не отпустят… Да и не ждет меня там никто. Отец мой умер, братья и сестры разбрелись по миру. Только матушка Ядвига осталась…

– А хоть бы и матушка! – медовым голосом сказал Воейков. – К матушке поедете, на родину!

– Не будет так… – отрезала Марина. – Здесь меня удавят, пан. Может, тебе и прикажут удавку для меня сплести!

Марине не нравился этот хитрец, который явился к ней в отсутствие Федора и словно паутиной опутывал ее своими двусмысленными лживыми речами. И чего только хочет от нее этот полусотник, незваный гость?! Позвать бы Теодора на помощь, да нет его в башне! И Аленка, как на грех, ушла куда-то…

– Да что ты, Марина Юрьевна, Господь с тобой! – продолжал хитрить Воейков. – Не хочет твоей смерти государь наш милосердный! Обменяет он тебя на русских пленных, а может, и на самого патриарха Филарета…

– Ты и вправду думаешь, пан, что мы с патриархом в одной цене будем? – с горькой усмешкой спросила Марина. – Он царя вашего нового отец, а я – мать воренка казненного. Так ведь вы моего сына называете?

– Я, высокородная пани, твоего сына Иваном Дмитриевичем зову… – солгал Воейков. – Не то что иные-прочие… К тому же многих ляхов нынче из Москвы отпускают. Вот, к примеру, шляхтича Войцеха Белинского, знаешь ли такого…

– Знаю, – подтвердила Марина, – храбрый он шляхтич.

– Да и я его видал когда-то… – хитрил Воейков. – При тебе, в Тушинском лагере.

– Был он при мне. Да недолго. За избрание на престол российский королевича Владислава он после стоял. Да только не верю я, что пан Белинский – твой старый знакомец, полусотник… – засомневалась узница.

– Много у меня было знакомцев среди шляхтичей… – юлил Воейков.

– Саблю, видно, со многими шляхтичами скрещивал? – усмехнулась Марина. – Потому и знакомцами их величаешь… Да только знай – те из них, кто за избрание королевича Владислава на престол московский стоял, против меня и прав моих царских были. Они меня царицей не признавали. Покинули меня соотечественники, к Сигизмунду вернулись. В Астрахани да на Яике меня только казаки защищали…

– Знавал я еще одного шляхтича храброго… – гнул свою линию Воейков. – Димитрием Лубой его звали. Жена у него была красавица, именем Мария, и мальчонка махонький – Ян. Говорят, Димитрий Луба тебе слугой был верным, Марина Юрьевна…

– Кто говорит? – жестко и резко спросила Марина. – Зачем ты меня о них спрашиваешь?

– Да не пугайся ты так, ясная пани! – масленым голоском сказал Воейков. – Так, хотел поговорить о старых знакомцах… Ничего мне от тебя не надобно. Не знаешь Димитрия Лубу – и Господь с тобой!

– Был такой шляхтич… – вспомнила Марина. – Храбрый, благородный. В Тушинском лагере я его видала. Да погиб он рано. В бою с войсками Шуйского его убили. А про жену его и ребенка я ничего не знаю. Был вроде Луба женат на некой шляхтянке. А Марией ее звали или еще как – бог весть…

– Вот времена-то какие… – сокрушался Воейков. – Был человек – и нет человека! И никто про него ничего не знает!

– Тебе-то с какой радости, пан, о ляхах сокрушаться? – с недоверчивой усмешкой переспросила Марина.

– Сама знаешь, высокородная пани, как все нынче перемешалось… Одно слово – смута! Кто тебе враг, а кто друг, не сразу и распознаешь… Бывало, сидишь с ляхом – мед да пиво пьешь, а потом, глядь, и на сабельках с ним рубишься! Жаль, пани, что ничего ты не знаешь о знакомцах моих давних…

– Ничего не знаю, пан… Бог мне свидетель! – убежденно сказала Марина и перекрестилась.

– А я вот слыхал, что покойного Димитрия Лубы сынок ныне у шляхтича Белинского в приемных детях обретается… Хорошо, если так, – не пропадет мальчишка! Правда, Марина Юрьевна?

– Правда… – повторила Марина, и лицо ее исказилось, на глаза навернулись слезы (видно, о своем ребенке подумала!). – Хоть чей-то ребенок спасся, слава Иезусу!

– А про мать его бедную, Марию, шляхтича Лубы супругу, ты ничего не знаешь, пани Марина? Видал я ее когда-то! Раскрасавица была! Увидеть бы ее хоть разок еще – так ее красота мне сердце обожгла! – упоенно врал Воейков.

– Ничего не знаю, пан! Богом клянусь!

– Ну, раз Богом клянешься, так и вправду ничего не знаешь… – вздохнул Воейков. – Пойду я, пани! А не то придет наш сотник от воеводы, покличет своего полусотника, а я тут с тобой лясы точу!

– Иди с Богом, пан… И Хелену мою позови…

– Покличу, Марина Юрьевна! Эх, жизнь воинская, посмотришь вокруг – ни врагов, ни друзей не осталось, все померли! И поговорить-то не с кем!

– У тебя сотник для разговоров есть, пан! И жолнеры твои…

– К ним и пойду, Марина Юрьевна… Эх, стареем мы, стареем, никого из былых знакомцев рядом нет…

Воейков вышел, сокрушенно вздыхая. Пока возвращался к себе в караульню, думал, врет Маринка или нет. Похоже, не врет. Говорила она с убеждением, перекрестилась даже. Так государыне-иноке и отписать надо – ничего Маринка про тех шляхтичей и про мальчишку ихнего не ведает. А хочет Марфа Ивановна больше узнать, так пусть велит Маринку на дыбу вздернуть!

Только вот зачем шляхтичи эти великой старице занадобились? И что за малец ныне при Войцехе Белинском обретается? Точно ли он Лубы покойного сын али еще чей? Ну, про это пусть другие думают-гадают. Наше дело – сторона…

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Едва Рожнов вернулся в башню, как Аленка к нему прибежала. Взволнованная такая, взбудораженная, вся раскраснелась, кричит: «Феденька свет Зверакович, полусотник твой Марию Юрьевну допрашивал!»

– Когда допрашивал? Зачем? Неужто против моей воли Ванька пошел?!

– Да когда ты у воеводы был, он в оружейную к нам и пожаловал! – торопливо объясняла Аленка. – Меня отослал, да я не ушла, за дверью стояла, прислушивалась… А потом вышел он, я тут же к Марии Юрьевне! А она сидит – грустная такая… Но не плачет, молчит…

– Чего же Воейков от нашей пани хотел?

– Пойдем к ней, свет Феденька, она сама тебе расскажет! – говорила Алена, подталкивая сотника в спину.

Пришли они к Марине. Сидит пани неподвижно, словно окаменела, смотреть на нее жалко… Сотник к ней подошел, она встрепенулась вся и на грудь к нему бросилась. Словно зверек несчастный, к Федору прижалась. Алена посмотрела на это, умилилась, представила, что ее саму так Гриша Пастильников обнимает, и тихо так вышла, чтобы разговору нежному не мешать. Сотник Марину по волосам гладил, слова разные шептал, потом на кровать усадил, стал расспрашивать:

– Чем это тебя полусотник мой так напугал, Марина Юрьевна?

– Про шляхтичей он говорил, мне знакомых, да вопросы разные задавал… Словно подослал его ко мне кто-то.

– Какие вопросы, милая?

Федор и сам не заметил, как исчезла разделявшая их граница. Он сидел рядом с Мариной, обнимал ее, чувствовал ее горячее дыхание, и, казалось, все остальное не имело никакой цены. Почти никакой… Даже слово, данное им молодому государю Михаилу Федоровичу.

Значит, он, московский дворянин Федор Рожнов, стал изменником? Нет, еще не стал… Да и какая измена в том, чтобы пожалеть эту несчастную, обезумевшую от горя женщину, мать, потерявшую единственного сына? Какая измена в том, чтобы ласково гладить ее черные волосы и утирать ее слезы? Разве нынешняя Марина – сломленная, растерянная, растратившая свою былую гордыню – врагиня молодого царя Михаила? Такая Марина никому не опасна. А сотнику Федору Рожнову – нужна, необходима. Он будет жить здесь, подле нее, заботиться о ней, как о малом ребенке, следить, чтобы она не захворала, чтобы ей не было холодно и голодно, станет слушать ее сбивчивые рассказы и уверять, что несчастный «воренок», должно быть, жив.

Раньше Рожнов заботился только о молодцах из своей сотни, как и подобает их начальному человеку, но то была другая забота. Дюжими бородатыми мужиками нужно было только разумно командовать, а здесь, в оружейной, он утешал женщину, которая отчаянно нуждалась в рыцаре, защитнике, помощнике. Федору казалось, что Марина – это маленькая взъерошенная птичка, окровавленная, полумертвая, и она лежит у него на ладонях, а он согревает ее своим дыханием. И пока он думал так – неожиданно тепло и просто, – Марина торопливо рассказывала:

– Твой полусотник спрашивал меня о шляхтичах Войцехе Белинском, Димитре Лубе и сыне Димитра, Яне… Димитр Луба погиб давно, у него остался сын, Ян, сына взял на воспитание Войцех Белинский…

– Ты знала этих шляхтичей, Марина?

– Немного. Еще в Тушинском лагере. Димитр Луба… Он был немного в меня влюблен…

– Влюблен в тебя? – усмехнулся Федор. – Всех-то ты приворожила, пани Марина. Даже меня, служивого человека, царского пса верного.

– Так, влюблен… – смущенно подтвердила Марина. – Но я не отвечала на его чувства. И тогда он женился на молодой красивой шляхтянке. Из тех панночек, что были со мной в Ярославле. Кажется, у них родился сын. Не знаю точно…

– И что же случилось с этим Лубой?

– Он погиб в стычке с войсками Шуйского.

– А его жена и сын? Что сталось с ними?

– Не знаю, Теодор. Видит Бог, не знаю. Кажется, какой-то друг Лубы позаботился о них.

– Не Войцех ли Белинский? Ты знала этого Белинского? Он тоже был в тебя влюблен?

Марина молчала, но была в это мгновение так прекрасна, что Федор понял – шляхтич Войцех Белинский не мог не заметить ее красоты. Всех она, похоже, околдовала… Только вот кого любила сама? Наверное, только первого Самозванца, убитого в Кремле. И, быть может, лихого атамана Заруцкого. Больше никого… И любит ли она его, Федора? Бог весть…

– Ты же говорил, Теодор, что не веришь в колдовство и чары… – Ласковый голос Марины медом пролился на душевные раны сотника.

«Значит, любит? – думал Федор. – Нет, быть того не может… Кто она и кто я? Ее первейшие рыцари любили, не чета мне, псу царскому!»

– Я и не верю, Марина, только, похоже, тебя нельзя не любить… – ответил он. – Все тебя любят. И самозванец первый, когда умирал, имя твое произнес…

– Что? Как ты сказал? – Марина отпрянула от Федора, вскочила, стала нервно расхаживать по комнате – от стены до стены.

– Видишь, пани, ты до сих пор его любишь… Его – не меня…

– А ты? – бросила ему в ответ Марина давно просившиеся на уста слова. – Ты любишь меня? Не отречешься? А если тебе прикажут меня убить?

– Кто прикажет, Марина?

– Твой царь Михаил! Кто же еще?

– Не будет от него такого приказа. Я своего государя хорошо знаю.

– Так, значит, и проживем с тобой весь наш век в этой башне? – с горькой усмешкой спросила Марина. – От всего мира спрячемся? Ты – тюремщик, я – узница. Тюремщик любит узницу, что ж тут такого?!

– Так и проживем… – убежденно сказал сотник. – Я тебя беречь стану, словно пташку малую.

– А если полусотник твой на тебя в Москву донесет и сменят тебя? Что тогда?

– Не донесет! – буркнул Федор. – Я на Ваньку Воейкова управу найду, а молодцы мои – за меня. У нас в сотне своих не выдают.

– Ах, Теодор, ты так наивен… – со вздохом сказала Марина. – Ты веришь в то, что мы укроемся здесь от судьбы… Но так не случится. Тебе придется выбирать между мной и царем Михаилом. Очень скоро. Как только патриарха Филарета обменяют на польских пленников.

– При чем тут Филарет, ясная пани?

– А при том! – зло сказала Марина. – Изолгался твой Филарет, да так, что скоро ложь его наружу выплывет. Особенно если я голос подам! Выйду на крепостной вал и закричу всему миру о его неправдах!

– О каких таких неправдах? – попытался остановить ее Рожнов.

– А разве ты не знаешь, каков отец твоего государя? – упрямо продолжала Марина, и в этом упрямстве Федор узнавал ее прежнюю, гордую, властную, несгибаемую. – Я Филарета, боярина Федора Романова, давно знаю. Он с моим отцом тайно переписывался, когда мы в Ярославле заточены были. Помогал нам… И в Самборский замок он человека своего послал, чтобы уверить отца и короля Сигизмунда в царском происхождении и правах Димитра! За эту заслугу царь Димитрий Иванович Филарета из ссылки вернул с чадами и домочадцами, в ростовские митрополиты пожаловал. А тушинский царь сделал его патриархом!

– Говорят, в плену он в Тушинском лагере был, не по доброй воле… – не слишком уверенно вступился за патриарха Федор.

– Не по доброй воле… – с горькой усмешкой повторила Марина. – А яхонт свой из посоха, цены немалой, он тушинскому царю да Михаилу Молчанову тоже не по доброй воле отдал? Димитр был нужен Филарету, чтобы свергнуть Годунова и вернуться из ссылки, а тушинский царь – для того, чтобы убрать Шуйского. Филарет прекрасно провел свою шахматную партию! Теперь он – царь и друг московитов, враг поляков. А кто он был без поляков? Ссыльный монах?

– Филарет – не царь, Марина. Наш царь – Михаил Федорович! – отрезал Федор.

– Ваш царь слишком молод, Теодор. Он сделает все, что скажут ему отец и мать. Стало быть, царь все равно – Филарет, а царица – мать Михаила, Марфа.

– А ты? – переспросил Федор. – Неужели ты снова хочешь власти? После всего, что испытала?

– А я… – с горькой усмешкой ответила Марина. – Я слишком много знаю. Когда Филарет вернется из польского плена, тебе прикажут удавить меня. Вот и все! La comedia finita!

– Ты лучше скажи, Марина Юрьевна, – увел в сторону разговор Федор, – зачем тебя Воейков про шляхтичей Лубу и Белинского спрашивал? Зачем ему малец этот, Лубы сын, о коем Белинский ныне заботится?

– Не знаю… – грустно сказала Марина. – Ничего не знаю… Только, похоже, не по своей воле Воейков про них спрашивал.

– Точно, не по своей, – согласился Федор. – Кто же ему приказал? Михаил Федорыч? Нет, быть не может.

– Почему не может?

– Да потому, милая, что я бы об этом знал! Государь приказал бы мне тебя расспросить.

– Неужели ты думаешь, Теодор, что у царя нет от тебя тайн? – Марина рассмеялась Федору в лицо, и горьким, как полынь, был ее смех. – Он ведет свою игру, вот и все…

– Нет, Марина Юрьевна, похоже, другие через Воейкова о твоих шляхтичах и мальчонке приемном вызнать хотят. Уж не боярина ли Федора Петровича Шереметева тут козни? Или великой старицы Марфы Ивановны?

– Может, и их козни… – устало сказала Марина. – Разве можно различить в змеином клубке самую ядовитую гадину?

– А тогда зачем Шереметеву али иноке-государыне Марфе про шляхтича Белинского и его приемного сына знать? – думал вслух Федор.

– Воейков сказал, их на каких-то пленных московитов обменять хотят. Может, и на самого Филарета, – объяснила Марина.

– В дорогой же цене ныне простой шляхтич и его сын приемный! Али у твоего Белинского – богатства несметные или покровители высокие?

– Нет, он беден. И нет у него покровителей. По крайней мере, не было…

И тут Федора осенило.

– А не твой ли это сынок ныне у шляхтича Белинского обретается? – догадался он. – Может, спас твоего мальчонку царь Михаил Федорович, тайком от матери своей и набольшего боярина Шереметева, и теперича отпустить в Польшу хочет! На отца своего обменять… А великая старица Марфа Ивановна али Шереметев через Воейкова нашего интересуются, что это за Белинский и каков сын его приемный…

– Ты… Ты и вправду так думаешь? – вскрикнула Марина. – Значит, мой сын жив?

– Подожди радоваться, Марина Юрьевна! И не кричи так громко! – остановил ее Рожнов. – Я догадку свою высказал, не боле. Надежда у тебя ныне есть – вот и все. Хорошо, что ты ни о чем не догадывалась. Поверил Воейков тебе аль нет? Как думаешь?

– Думаю, поверил…

– Тогда молись, милая, чтобы Воейков хозяевам своим отписал – мол, не знает Маринка ничего про мальца Яна, шляхтича Белинского приемыша. А стало быть, ни Белинский этот, ни сын его приемный роду Романовых не опасны и отпустить их надобно в Польшу с другими пленниками для скорейшего Москвы и Речи Посполитой замирения!

– Если и так, – медленно сказала Марина, – если и жив мой Янечек, то не твой царь Михаил его спас.

– А кто же тогда, ясная пани?

– Не знаю, Теодор. Может, палач пожалел, живым из петли вынул да полякам отдал. Может, другие добрые люди нашлись. Только не Романовы это. Для них мой мальчик – соперник.

– Соперник? Малец этот несчастный? Да его Земский собор никогда царем не признает! Был у сына твоего один защитник, Ванька Заруцкий, да погиб атаман, лихая головушка! Михаил Федорович из жалости твоего сына спас! Ему ребенок не страшен…

– Думай что хочешь, Теодор, да только не обмани сам себя! – Марина устала бороться с несокрушимым упрямством сотника и решила на время отступить (все равно развязка близка!). – Служи своему Михаилу, пока служится. Да скоро тебе выбирать между ним и мною придется… Может, и завтра!

Федор и сам понимал, что выбор близок, но не хотел сейчас говорить об этом, таил от самого себя страшную и простую правду. Он крепко обнял маленькую, сильную женщину – такую решительную и гордую даже сейчас, когда она побеждена и раздавлена жизнью. Марина прильнула к Федору, как пташка, ищущая помощи и защиты. Так стояли они, обнявшись, все ближе приникая друг к другу и стараясь не думать о том дне, когда придется выбирать…

Коломна, 1615 год

Этот странный молодец сам окликнул Федора на улице. Сотник тогда от воеводы князюшки Кутюка Приимков-Ростовского как раз возвращался, ехал задумавшись. Мягко стелил воевода, да жестко бы спать не пришлось. Все выспрашивал о Маринке да о том, не проговорилась ли насчет воровской казны, которая, как знающие люди сказывают, была зарыта атаманом Ванькой Заруцким где-то в окрестных лесах перед самым отступлением из Коломны.

«Пора, любезный мой Федор, порасспрошать воруху с пристрастием, а надобно будет – попытать, ибо она ныне окрепла! – повторял добряк Александр Данилович едва ли не через каждую минуту. – Сердцем чую: ведает она про золотишко-то воровское!» Под конец воевода совсем осмелел и намекнул, что, ежели Федор будет и далее «воруху покрывать», недолго и на Москву отписать, что он-де с нею в сговоре. Пришлось прикрикнуть на воеводу, напомнить о царевой грамотке, о том, что только он, государев человек Рожнов, волен решать во всех делах, касательных до содержания важной узницы. Воевода тотчас заулыбался, льстивые речи повел, но по глазам Федор понял: не отступился он.

Со всех сторон беды и невзгоды к нему да к несчастной Маринке приступали, словно хитрый и жестокий враг обложил их убежище-башню и правильную осаду ведет… Хотя почему «словно»?

Ехал Федька вдоль улицы, понурив голову, думал, как быть далее и что свершать. Следом его коновод, холоп Силка, на своей кобылке рысил, от нечего делать по сторонам глазел, все больше – на красных девок. Тут-то и услышал Федор:

– Будь здоров, господин начальный человек! Дозволь слово тебе молвить!

Голос был почтительный, но смелый, уверенный, даже высокомерный немного. Не так здешний посадский люд с ним разговаривал! Придержал Федор коня да присмотрелся. Видит: стоит подле кабака рослый молодец, плечистый, собою пригожий, в летах еще молодых – годков двадцати либо чуть поболее. Смотрит на Федора прямо и смело, а под закрученными усиками – приветная улыбка. По одежде – прямой боярич. Охабень[99] на нем синий, тонкого сукна, что немецкие купцы привозят, серебряным шнурком богато расшит, в поясе шелковым кушаком тесно схвачен, а сапожки – желтого сафьяна с татарскими носами. Из-под шапочки с собольей опушкой чуб кучерявый выпущен. С левого бока у щеголя сабля висит, да не изукрашенная самоцветами да золотом игрушка, какую сынки княжеские для потехи носят, а боевая – тяжелая, в простых ножнах из яловой кожи, с ухватистой рукоятью. А с правого бока – замшевая мошна изрядная, так открыто носить ее только тот осмелится, кто уверен: любому татю отпор даст.

Любопытно стало Федору, что это за удалец такой. Мигнул он боевому холопу Силке, чтоб тот поводья принял, сошел с коня и слегка незнакомцу поклонился (тот ответил тем же):

– Здравствуй и ты! Кто ж ты будешь, человече, и что за слово у тебя ко мне? Сказывай!

Незнакомец усмехнулся лукаво да щедрым жестом на двери кабака указал:

– А ты, господин, выпей со мной медку ставленного, смородинового, я тебе за чарочкой все и обскажу!

– Отчего же с добрым человеком не выпить! – в тон ответил Федор да велел Силке: – Лошадей к коновязи вяжи, сам поблизости будь. Я тебе, чтоб не скучал, чарочку из кабака пришлю.

Вошли они в кружало, уселись. Целовальник, хитрая рожа, тотчас от местных питухов отлип да пошел вокруг их стола лебезить: что-де дорогим гостенькам подать да чем услужить. Федьку в Коломне уже все, почитай, в лицо знали как государева доверенного человека, а по молодцу сразу видать было: при деньгах он, и немалых.

Выпили они по чарочке, медовыми пряничками закусили.

– Я, господин сотник, буду гость торговый, из Астрахани, – начал рассказывать молодой незнакомец. – Купец я бахчевой сотни, зовусь Егором сыном Ерофеевым. В Коломне вашей я по торговой надобности…

– Что же за надобность такая торговая по ранней весне, господин гость? – хитровато прищурился Федор. – Дороги-то все распутицей развезло, не скоро откроет, да и до ярмарки долгонько!

Собеседник его не растерялся, отвечал степенно:

– Добрый купец всегда заранее к торгу примеряется. Хотим мы, астраханские гости, как поспеют винограды, сюда их возить, пастильщикам да пирожникам здешним знаменитым продавать.

– А довезете? – спросил сотник. – Попреют винограды-то в дороге!

– Довезем! – отвечал молодец. – Как персы возят, так и мы повезем. В корзинах, да ежели опилками древесными пересыпать, шелковым пологом от солнца прикрыть… Да не о том слово мое к тебе!

– Сказывай! – широким жестом пригласил купца Федор, не сводя с него испытующих глаз. Тот подался вперед, и от зоркого взгляда сотника не укрылось: как-то подобрался он, подтянулся, словно боец перед решающим ударом. Но заговорил гость Егор Ерофеев спокойно, с расстановкой, твердой рукой подлив сотнику еще медку:

– Узнал я от людишек коломенских, что здесь, в башне, словно царь-девица из сказки, томится та самая ляшка Марина Мнишкова, что покойному атаману Ивану Мартыновичу Заруцкому женкой была. И ты, господин сотник, ее неусыпно стережешь!

Федор сдержанно кивнул, скрывая нетерпение узнать, так ли поведет речь этот подозрительный малый, как наперед думалось ему. Молодой купец, или выдававший себя за купца, продолжал:

– Сказывают, красавица она писаная, такая, что глаз отвесть нельзя! Так ли сие?

Федор снова кивнул.

– Больно уж мне охота на красу сию, погубившую стольких мужей, взглянуть хотя одним глазком! – заторопился молодец. – Знаю, знаю, крепко ты ее блюдешь, надежно. Нету в башню ходу сторонним людишкам. За тобою, господин сотник, безопасна преступница сия! Но какое зло содеется, ежели ты мне по дружбе на красоту ее единым глазком взглянуть дозволишь? А я уж тебя отблагодарю! Ведь золотым-то ключом все двери отпираются…

Тут астраханский гость словно невзначай задел свою мошну локтем, и она отозвалась заманчивым звоном. Повторяя жест своего собеседника, Федор тоже подался вперед, так, что лбы их почти соприкоснулись, и зашептал, скорчив потешную заговорщическую рожу:

– Маринку, значит, видеть желаешь, торговый человек?

– Истинно так, служилый человек!

– И добрую мзду мне за это дашь?

– Добрую дам!

– А полсотни ефимков дашь?

– Дам полсотни.

– А сотню?

– Дам.

– А двести?

– И двести за такую великую услугу дать возможно!

Тут Федька вдруг резко откинулся назад и осадил размечтавшегося молодца холодным жестким взглядом.

– А ныне слушай мое тебе слово, Егор-астраханец! – сказал он твердо, тихо, чтобы не услыхали проныра целовальник да питухи. – Никакой ты не есть торговый человек, не есть и купец!

– Почему? – искренне изумился или, скорее, ловко сыграл удивление молодец. – Весьма обидно мне слышать…

– Погоди обижаться. Деньги у тебя водятся, сие правда. Только стал бы торговый человек без торга полусотнями да сотнями ефимков за погляд ворухи швыряться? Хотел за купца сойти, надо было цену поломить, сказать мне: «И ладно, больно нужна мне Маринка сия, сейчас уйду!» – или вроде того. Сие было первое. Второе слушай. Добро ты и с виноградами, и с персидскими корзинами измыслил. Только никакой купец такой торговли вести не стал бы, сплошной убыток выйдет. Вот коли боярину богатому везти али к государеву столу – тогда добро, окупились бы твои винограды! А здешним пастильным кухарям – зачем? Купят ли, не купят ли – бог знает, да и народишко они небогатый, медяками расплачиваться станут. Так что, Егорушка, не купец ты, как есть никакой не купец!

Астраханец делано рассмеялся. Бросив на Федора мимолетный тревожный и злой взгляд, он вновь изобразил в своих живых карих глазах дружеское расположение:

– А умен же ты, сотник! – воскликнул он с хорошо разыгранным восхищением. – Надежна, стало быть, твоя стража! И правда, не купчишка я, для простоты так назвался. А есть я…

– Казак ты есть, Егорка, самый настоящий казак! – отрезал Федор, решившись бить наповал. – Из войска атамана Заруцкого. Сам, небось, не заметил, как полным величанием атамана сего при мне назвал? Здесь за такое величание в пытошную тягают! «Вором Ванькой» атамана-то твоего велено называть, земля ему пухом… И сабля при тебе казацкая, и вся ухватка твоя казацкая, и чуб даже казацкий не остриг! А еще – немыслимо, чтоб ты, астраханец, ни разу Маринки в глаза не видел. Она в твоем городе, в Астрахани, с атаманом сколь времени прожила… А ты ее ныне освободить из башни задумал, вот что!

…Оттолкнувшись, Федор стремительно откинулся назад и вместе с загромыхавшей скамейкой бросился на пол. Вовремя! Из-под стола раскатисто громыхнул малый пистолет, который мнимый купец прятал под одеждой, и пуля, пробуравив воздух на том месте, где только что был живот сотника, ударилась в кабацкую стойку. Целовальник и питухи в ужасе замолкли, а кабацкая наймитка, разбитная девка с подведенными сурьмой до висков глазами, наоборот, пронзительно завизжала. Но купец Егор завизжал еще громче, по перенятому казаками у татар боевому обычаю, со свистом обнажил саблю и бросился на Федора. Тот едва успел подставить под смертоносную дугу удара деревянную скамью – обнажать оружие недостало времени. Казачок ловко отпрянул и тотчас бросился снова, попытавшись достать сотника пыром. Но Федор уже был готов: ловко повернув в руках превратившуюся в его щит скамейку, он поймал клинок своего противника в развилку между ее ножками и со всей силой зажал – пытаться выбивать саблю из рук казака было бы дохлым делом! В тот же миг, прицелившись, сотник со всей силы двинул Егорку каблуком сапога по колену. Тот взвыл и рухнул на пол, а Федор, перекатившись, навалился всей своей тяжестью сверху, одной рукою ухватил супостата за правое запястье, удерживая руку с оружием, а второй нашел судорожно дергающийся кадык.

Но молодой казак и не думал сдаваться. Растопырив пальцы свободной левой руки в рогатку, он снизу вверх ткнул Федора в лицо, метя по глазам. Заметив опасность, сотник резко мотнул головой. Глаза уберег, но один палец угодил ему в нос, другой – прямиком по губам, а удар у Егорки был крепкий. Боль ослепила, во рту тотчас засолонила кровь… Озверев, сотник со звериным рыком впился зубами в Егоркину руку (аж захрустело – то ли свои зубы, то ли его кости) и яростно замычал на весь кабак: «Вяжи вора! Вяжи вора!» Опомнившись, на подмогу государеву человеку кинулись и целовальник с короткой дубинкой, и питухи с кружками…

Когда холоп Силка, поднятый стрельбой да грохотом с соломы в овине, где он мял мясистую да развратную жену целовальника, ворвался в кабак с саблей наголо, все уже было кончено. Федор с угрюмым видом стоял у стойки, запрокинув голову, и наймитка мокрым рушником унимала бежавшую из его носа юшку. В руках он держал две сабли – свою и пленника. Казачок Егорка с разбитой в кровь головой и заплывшим глазом сидел на полу, и руки его были связаны за спину собственным кушаком. Целовальник и питухи ругали его «злодеем», «государевым изменником» и совсем неписьменно, отвешивая увесистые пинки. Сожалея, что опоздал к потехе, и желая показать сотнику свое рвение, Силка с набегу отвесил бедному казачку такой удар ногой в лицо, что тот опрокинулся навзничь. Но тотчас через силу поднялся, отплевываясь кровью, и бесстрашно прохрипел в лицо своему обидчику:

– Сразу холуя видать… Славное дело – связанного бить!

Силка заматерился и хотел было наброситься на Егорку с побоями, но Федор удержал его.

– Довольно, Силушка-мощь, силу свою над безответным показывать, отойди! – приказал он. – И вы, добрые люди, сдайте назад. Спаси вас Христос, что помогли на государевом деле вора имать! Эй, хозяин, поставь всем хлебного вина, а это тебе – за усердие! А тебе, красавица, – на сережки!

С этими словами он запустил руку в мошну казака, хотя знал, что в ней уже успели побывать вороватые руки кабатчика, и щедро оделил всех своих помощников серебряными ефимками.

– Не скликать ли стрелецкий караул вора вести? – услужливо предложил кабатчик.

– Не надобно. Сами управимся. – Федор сграбастал Егорку за полуоторванный воротник подранного в свалке охабня и резко поставил на ноги. Тот мучительно застонал, ступив на подбитую сотником ногу, и злобно глянул на Рожнова. Сотник подтолкнул его в спину:

– Пошел! Силка, помоги воровскому человеку дверь найти.

Они вывели сильно хромавшего Егорку на улицу.

– Господин сотник, ну как? Между конями его погоним али через седло? – спросил Силка, недобро поглядывая на пленника.

– Никак не погоним, – отрезал Федор. – Ступай, коней приведи, да ни о чем не спрашивай. То мое начальное дело.

Холоп недоуменно пожал плечами и ушел за лошадьми. Постичь замыслы своего сотника он не пытался. С его простого разумения было довольно и того, что, сколько они воевали вместе, начальник неизменно свершал все ко благу.

Оставшись один на один с сильно побитым и напрочь утратившим прежний щегольский вид казачком, Федор пытливо посмотрел на него. Тот отвел взгляд. Запал драки постепенно слетел с парня, и он сейчас живо представлял себе скрипучую костоломную дыбу, раскаленные клещи, толстый кнут и прочие излюбленные орудия московских палачей.

– Как думаешь, что учиню я с тобой? – почти дружески спросил Федор.

– Почем мне знать… – У Егорки вырвался предательский всхлип. – Учинишь, что схочешь… Твоя теперь сила…

Федор взял его за плечи, резко поворотил и, вытащив из-за сапога свой тонкий гишпанский клинок, перерезал путы:

– Не взыщи, казачок, покромсал я твой черес-то[100]. Развязывать недосуг! Ты ступай себе!

Егорка в первый миг уставился на него с изумлением, но прежняя гордость и дерзость быстро вернулись к нему.

– Отпускаешь, значит?! Добренький, значит?! Помни, я царицу Марину Юрьевну все одно у тебя уведу али помру! От воли своей не отступлюсь…

– Дурак, если не отступишься! – оборвал его Федор. – Сам ничего не свершай, сиди тихо и раны зализывай. Я к тебе после приду. Тайно… Тогда у нас с тобою о Маринке разговор будет.

– Казну отдай, которую забрал! – огрызнулся казачок. – Не твоя!

– И не твоя, – криво усмехнулся сотник. – Я чаю, ты заначку Заруцкого под городом али где еще отрыл? С чего бы еще тебе так вырядиться… Оттуда снова и возьмешь, а эти деньги мне для дела пригодятся. Я их у тебя с боя взял, по-честному.

– Хрен бы ты меня одолел, если б сиволапые толпой не навалились! – захорохорился Егорка совершенно по-мальчишески. Рожнов посмотрел на него потеплевшими глазами: этот отчаянный молодец нравился ему все больше. Хлопнул Егорку по плечу по-приятельски:

– Одолел бы я тебя, казачок Егорка, можешь не сомневаться! Не потому, что я сильнее, а потому, что опытнее, жизнь лучше знаю и все ее прихваты подлые! Так что ты поберегись, на рожон не лезь, и на Рожнова тоже! Я, может быть, о схожем с тобою мыслю.

– Не обманешь… – протянул Егорка, задумчиво всматриваясь в лицо недавнего врага. Он не спрашивал, он утверждал. Как видно, этот молодой боец тоже разбирался в людях, и куда лучше, чем думал Федор. Он подал Егорке руку, и тот, не замедлив, крепко пожал ее, как было заведено у вольных людей.

– Давай, шкандыбай отсюда живее, Егорка! Стрельцов бы на драку не принесло… Да, за углом знахарка, бабка Карбышиха живет, тут ее всяк знает. Заверни, пущай ногу твою посмотрит. На вот, расплатишься. И саблю свою держи. Ловко ты ею машешь, только одной ловкости мало. Ум нужен, дружок. Ну да это дело наживное! Пока что мне доверься – я за двоих подумаю…

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

В одну из теплых весенних ночей Марине стало тяжело дышать. Как будто кто-то затягивал удавку на шее – медленно, но верно. Она проснулась, вскочила, закашлялась, ощупала горло. Удавки не было. Алена спала тут же, в оружейной, она бы услышала шаги убийц! Нет, никто не приходил. Федор не позволил бы им войти. А если Федор уже получил приказ из Москвы? Если он сейчас сидит над царской грамоткой и тяжело решает, выполнять или нет царскую волю?

Может, что есть силы постучать в дверь, позвать Федора, сказать ему: «Я готова… Помоги мне уйти из этой несчастной жизни. Помоги мне воссоединиться с теми, кого я любила! Убей меня, как приказал царь! Ну, пожалуйста!» Но если Янечек, мальчик родненький, еще жив, если это его шляхтич Белинский взял в сыновья, тогда и она, Марина, должна жить! Непременно должна! И все-таки, почему так трудно дышать? Наверное, Федор уже получил приказ. Сейчас он выбирает между ней и царем Михаилом. Не нужно мешать его выбору! Пусть сам…

Любящие люди слишком часто бывают ясновидцами. Марина действительно угадала. В ту же ночь сотник Рожнов получил государеву грамоту, самую наиважнейшую, запечатанную сразу и большой государевой и воротной печатями. Не конный гонец привез ее, мчась от заставы к заставе, меняя коней, сутками не сходя с седла. Не верный царев стольник доставил ее чинно, с почетом, под охраной стремянных стрельцов или сынов боярских. Неприметный чернец в надвинутом по самые глаза клобуке, мягко ступая в лыковых лапотках, неслышно скользнул мимо дремавших на кремлевском подворье сторожевых стрельцов, пробежал вдоль стены, хоронясь от света смоляных факелов. Он молвил условленное словцо зевавшему у входа в башню дворянскому караулу и был пропущен к сотнику.

Федор быстро поднялся и принял молчаливого монаха, уже не ожидая ничего хорошего. Тот только поклонился и передал сотнику скромный мешочек из потертой кожи, содержавший волю державного отрока, принявшего от Святой, Соборной и Апостольской Церкви помазание на царство.

– Ведаешь ли, что в сем листе? – грозно насупив брови, спросил Федор странного посланца, хотя и так знал: ничего хорошего. Инок только сделал перед своими устами некий запрещающий знак восковым перстом, означавший, очевидно, что доступ в столь глубокие тайны для него закрыт.

– Отчего ты, отец, доставил сию грамотку, а не государев человек? – испытующе посмотрел на монаха Федор. Тот опустил очи долу, смиренно или, скорее, скрытно избежав взгляда.

– Произволением Божьим пути святой церкви нашей короче дорог мирских, – едва слышно молвил он. – Выпусти меня, господин, я свершил свое послушание.

– Дайте иноку припас в дорогу и проводите на двор! – велел Рожнов. – Все ступайте вон, братцы. Грамотку хочу честь, не замедля…

Государь писался большим титулом, занявшим едва ли не больше места, чем все послание. Писано было собственной рукою Михаила Феодоровича – Рожнов сразу узнал размашистый, словно спешивший забрать себе всю ширину листа, от края до края, почерк государя. Его, простого служилого человека, царь величал с отечеством, словно знатного боярина: «верному слуге нашему Федору сыну Зофилактовичу Рожнову». После такого величания никакого добра ждать не приходилось: милость государева всегда полна показного небрежения к «холопьям», «рабам», «ванькам» и «степкам» – дабы ведали тщету земного блага и не заносились! Служба же – чем страшнее, чем тяжелее, тем уважительнее: дабы несли ее с гордостью.

Федором на мгновение овладела крамольная и спасительная мысль: бросить государево письмо в огонь, тотчас, не читая! Похоронить в веселых языках пламени царский приказ, купить отсрочку сей жизни, башенному сидению, исполненному для него добром и теплотой, – хоть на месяц еще, хоть на седмицу единую! Но бросил лишь после того, как прочел. И внимательно следил, как исчезали в корчах чернеющего, сжимающегося, рассыпающегося золой листка роковые строчки:

«Сверши, Федя, так, дабы ворухи Маринки Мнишковой душа, сей же день по посланию, с телом разделена была. Увреждения плоти ея железом и вервием не чини, верши руками. Смертоубийствию да не будет иных видоков. Людишкам коломенским скажи, де, сама померла воруха. Свершивши, ступай ко мне на Москву с молодцами своими, кои будут оделены за изрядную службу четями и наградой. Тебе же, Федя, моя награда в том, что волен будешь от службы, коли не по сердцу тебе станет далее мне служить».

Не по сердцу, великий государь. Прости псу своему. И пес, коли хозяин рвать кого велит, а пес того любит – не рвет. Уходит пес…

Что же сталось с душою твоею, царь-надежа Михаил Федорович? Не ты ли был светел сердцем и милостив? Не тебя ли любил твой верный слуга, твой служилый сотник – и как властителя своего, и как братца малого, младшего? Должно быть, старая злыдня великая старица Марфа да душегубцы-бояре опять уговорили тебя на черное дело! Сначала отдал ты приказ четырехлетнего мальца удавить, а нынче – и мать его, тюремную сиделицу горемычную… Темен ты становишься, Михаил Федорович, наливаешься древней злобой московских царей, крови алчешь…

Вот сам и дави Маринку, великий государь, коли силы да воли в тебе достанет! Только сперва сумей отнять ее у Федьки Рожнова, который тебе, покуда жив, ее не отдаст! Не кат он тебе, царь московский, и не слуга более. Нет твоей воли приказать ему несчастную, израненную птаху, которая так доверчиво спала на его ладони, в кулаке задушить. Лети на волю, пташка! Он, Федор, всякого искусства на государевой службе вдоволь набрался, и коли умел сделать так, чтобы многие пленники от него не бежали, сумеет сделать и так, чтобы убежала одна-единственная узница. Вовремя нашелся у него и сподвижник смелый, казак Егорка. И Аленка, должно быть, пригодится. Выручат они Маринку! Ну, по крайности, попытаются выручить…

Вот и стал он, сотник Рожнов, царевым изменщиком… Хотя в чем тут измена? Марина ныне стоянию государства Московского не страшна, убивать ее незачем. Это лукавый государев отец Филарет Романов, патриарх тушинский, страшится, что откроются его воровские дела со вторым самозваным Димитрием, с польскими панами да с латинскими иезуитами, как он им мученицу-Русь оптом и в розницу продавал! Видоков убирает, сучий сын, чисто тать, чисто разбойник матерый! Женка бывшая Филаретова, «великая старица», у него, вора черноризного, выходит подельницей! Это она – воруха, а не Маринка! А юный государь – увы! – воренок… Такой незавидный расклад получается. Никогда московский дворянин Федор сын Рожнов внук Татаринов ворам не служил, честного имени своего не пятнал.

Своих ребятушек, молодцов, соколиков, сотню свою жалко… Коли выгорит у него Маринку освободить, потащут их к расспросу да к дознанию. Однако, утешал себя Федор, времена нынче не те, чтоб честных служилых людей целыми сотнями пытать, не опричнина и не шуйщина! Как спознают дьяки, что все подряд едино сказывают: «Знать ничего не знали, ведать не ведали!», так и отступятся. Раскидают, конечно, сотню. По границам, по дальним острожкам и заставам… От имений, от жен да детишек подалее поедут его боевые братья, служить опальную службишку, на срок нескорый. Однако же они – крепкие мужики, служилые люди, им невзгоды те по плечу станут! Предать же ради них на лютую и разбойную смерть слабую женщину, страдалицу, печальницу – никак не по-божески и не по-человечески выходит. И не по-мужски…

До света ходил Федор по келийке своей взад да вперед, все обдумывал, рассчитывал да прикидывал, как бы свой умысел воплотить, как Маринку из узилища спасти и безопасный путь на волю ей проложить. О себе как-то не мыслилось. Будь что будет, как Божья воля укажет. Быть может, сам на Литву побежит, а может, и на плаху ляжет. Безразлично было. Одного только страшился: коли все-таки на плаху, то захочет прежде молодой царь Михаил Федорович в глаза своему неверному слуге Федьке Рожнову посмотреть. Да спросит его: «Федя, как ты мог меня предать?» Что отвечать тогда сотнику, коли он прежде, молитвами святых мучеников, язык себе на дыбе от боли не откусит? Лишь когда совсем рассвело, уже после второго куроглашения, осенило Федора.

«Не взыщи, великий государь, – скажет он тогда. – Перед тобой у меня большой долг был – служба, а перед Маринкой набольший – любовь. Люблю я ее! Любил… Казни за то мою повинную голову. Сейчас не любовь. Сейчас – смерть!» И сразу стало Федору на душе ясно и спокойно, как давно уже не было. Будто помолодел он на несколько лет кряду.

С такими мыслями и пошел Федор наутро к Марине. Улыбался по пути, словно радость великую для себя открыл. Васька Валуев встретился, изумился, спросил:

– Эй, Федя, чего ты такой веселый ныне? Али в царевом письме нам благодарность, а Маринке послабление вышло?

– Именно, Вася! – слукавил Федор – И благодарность, и послабление всем нам вскорости будут!

Марина сидела на кровати в черном своем польском платье, Аленка ей волосы укладывала. Лицо у Марины было страдальчески напряженное, бледное, как будто она ожидала какой-то страшной вести. Да и Аленка, по-видимому, волновалась – руки у прислужницы дрожали, не слушались, словно она Марину Юрьевну на казнь убирала. Когда Федор вошел, Марина спросила спокойно так, даже холодно, как будто речь шла не о ее собственной судьбе, а о чем-то ненужном и далеком:

– Ты получил приказ из Москвы, Теодор?

– Получил, Марина Юрьевна, – спокойно признался Федор.

– И что делать будешь?

На губах Марины блуждала холодная, едкая насмешка. Она, должно быть, решила, что Федор пришел за ее жизнью, предал ее и свою любовь. Она чуть отстранилась от Аленки, а потом низко опустила голову, обнажив шею. Волна черных волос упала ей на лицо. Так – или почти так – опускают голову на плаху:

– Свершай, что должен, и не дли моих мук!

Аленка, как бы ни была готова ко всему, опешила.

– Да что вы, Марина Юрьевна?! – воскликнула она. – Не тронет вас наш Феденька Зверакович, ни пошто в жизни не тронет!

– Сколько раз говорил я тебе, девица, не замай моего отечества! – полунасмешливо, полусерьезно одернул ее Рожнов. – Его только великий государь выговаривать умел… Ныне же выходит, что в этом его единая слава была! Ты выйди, Алена, поговорить нам с Мариной Юрьевной надобно.

– Нет, не выйду я! – отрезала Алена. – Говори при мне, сотник!

– Выйди, Хелена… – попросила ее Марина. Она вновь подняла голову, и во взгляде ее темных глаз Федору почудилось невиданное доселе выражение – раскаяние или надежда?

Но Аленка заупрямилась и стояла на своем:

– Как не так! Не выйду, и все тут. С места не сойду! Все, что господин сотник имеет моей госпоже сказать, коли это не есть тайны сердечные, пусть говорит при мне!

– Сердечные, сердечные, Аленка! – терпеливо, как маленькой своенравной девочке, объяснил Федор. – Сердечнее не бывает. А дабы помехи нашему сердечному воркованию не было, ты бы, девица, стала за дверью да охальников моих метлой гоняла!

– А коли я подглядывать стану? – лукаво усмехнулась Аленка.

– Ты подглядывай, – разрешил Федор. – Только смотри, чтобы, кроме твоих глаз, никаких иных не было!

Алена послушалась, прихватила метлу и вышла. Только напоследок смерила сотника вопросительно-острым, любопытным взглядом.

– Что же ты решил, Теодор? – повторила Марина, но голос ее потеплел.

Вместо ответа сотник подошел к ней, сел рядом, крепко обнял.

– Ты назови меня Феденькой, как матушка в детстве называла… – тихо попросил он. – Али не можешь? Выговорить трудно?

– Почему же трудно? Легко… Я ваш язык хорошо знаю… Феденька…

– Ну, вот и хорошо, вот так меня и зови, даже когда расстанемся. Станешь вспоминать, Маринка, не про какого-то пана Теодора вспоминай, а просто про Федьку.

– Федька – это очень некрасиво, – поморщилась Марина. – Я не Маринка, да и ты – не Федька. Хочешь звать меня ласково, зови Марыся, как дома звали, а я тебя – Феденькой. Понять не могу, почему вы в Московии так друг друга унижаете – Федька, Ванька, Митька?… Не шляхетно это.

– В этом нет унижения, – объяснил Федор. – У нас только государя да набольших бояр полным именем с отчеством зовут, а остальных – по-простому… Так принято!

– Это от неуважения, Феденька, – не согласилась бывшая московская царица. – Вы не уважаете самих себя, а стало быть, очень несчастливы. Так что же ты решил?

– Решил-то, Марина Юрьевна, что насиделась ты в нашем плену довольно. – Федор понизил голос. – Никто тебе воли дать не хочет, ни царь, ни дума Боярская. Так я тебе волю дам!

Марина взглянула на него так, словно давно ждала этих слов, и только ее бледные губы на краткий миг предательски дрогнули, скрывая короткое, пытавшееся вырваться рыдание. Взглядом она попросила своего тюремщика и спасителя продолжать.

– Готовиться начнем нынче же, – властно, словно руководил своими бойцами, говорил Федор. – У нас времени – день-два, самое большее – три дня. Из башни тебе единый ход – спущу тебя ночью на кожаном вервии вниз с боевого хода… Чтоб мои молодцы да стрельчишня не углядели – я порадею, в сем деле мне да Богу доверься. В седле усидеть нынче сумеешь ли?

– Сумею! – твердо ответила Марина. – Я все смогу. Только с тобой.

– Нет! – отрезал Федор. – Без меня. Одна. Тебя внизу верный человек ждать будет. Казак Заруцкого твоего покойного. Именем Егор, молодой да удалый – помнишь ли такого?

– Егорка? Бог мой, пан Иезус, Матка Бозка! – вскрикнула Марина. – Да как он тут оказался?

– Не кричи, милая. Не кричи, Марыся. Как оказался – не важно. Важно, что он здесь и он заодно со мною. Ты же мне доверься.

Марина согласно кивнула. Федор стал объяснять дальше.

– Казна у него кой-какая припрятана, станет и лодчонку купить, и коней добрых. Егорка и по воде ловок, и верхом молодец… Одно слово, казак! Рассказал мне он давеча, как вас на Медвежьем острове с Иваном-то Заруцким брали да как атаман ему наказал последней волей своею тебя от всякой беды беречь…

Марина закрыла лицо руками, сжалась в комок на постели, подтянула колени к груди, словно пыталась вжаться в себя, спрятать огромное горе внутри своего маленького тела. Федор осторожно, нежно погладил ее по мягким волосам.

– Ну, не плачь, милая, – прошептал он, – не горюй… Атамана своего вспомнила? Так его смелый дух нам ныне дорогу указывать станет! А скажи… Любила его? А ныне?

– Раньше – любила, а нынче – помню, – ответила Марина. – И вот что я тебе скажу, Феденька. Я дважды отпускала своих мужчин на смерть. Третьего раза не будет. Или ты побежишь со мной, или я остаюсь здесь – будь что будет.

– Здесь и так ясно, что будет, Марыся! – угрюмо промолвил Федор. – Останешься, так меня заменят, иного молодца пришлют. Он тебя тишком-то и удавит или в реке утопит. Или воеводские каты на государевом деле тайно порадеть сумеют.

– Пусть радеют! – отрезала Марина. – Одна я бежать не стану. Только с тобой. Выбирай, рыцарь!

– Не из чего мне выбирать, ясная пани! – с горькой усмешкой сказал Федор. – Тебя первейшие рыцари Литвы да Польши любили и, ежели Бог пошлет тебе спасение, еще полюбят! Зачем я тебе тогда буду? Кто я в сравнении с ними?

– Ты – один такой, – твердо ответила Марина. – Ты – мой последний друг в этой страшной стране. Этого я не забуду на Москве и в Речи Посполитой, на земле и на небесах! Я не уйду без тебя.

– Тогда поклянись мне, Марина, на распятии своем поклянись…

– В чем, Феденька?

– В том, что ты о мести моей стране, и о месте царицы московской забудешь. Навсегда! И имени твоего злого от тебя никто не услышит! Иное себе возьмешь, невинное. Ежели мы счастливо в Речь Посполитую уйдем, то лишь для того, чтобы сынка твоего найти и простою жизнью там жить. Хватит с тебя, нацаревалась!

Марина вскочила, легкими, быстрыми шагами подошла к распятию, висевшему в углу. Опустилась на колени, торжественно сказала:

– Богом клянусь, Теодор, ничего мне больше не надо. Ни славы, ни царства, ни шляхетства, ни даже мести! Только сын мой, ты и родная земля. Все прочее – тлен. Здесь, в башне, поняла, что всего на свете дороже! Наказал меня Господь за гордыню и привел к смирению. Как ребенка – за руку. Через боль, кровь и смуту душевную. На том крест целую.

Она поцеловала крестик, висевший на шее, вопросительно взглянула на Федора. Сотник поднял ее с колен.

– Тогда, Марыся, ты больше не царица московская, – сказал он. – И не высокородная пани Марина Мнишек. Ты – моя суженая перед Богом и людьми, согласна ли?

– Я-то согласна, Феденька. Только по какому обряду мы венчаться будем, если на свободе окажемся? Ты – православный, я – католичка. Ни один священник нас венчать не согласится – ни поп, ни ксендз.

– Как же ты с царем Димитрием Ивановичем венчалась, Марина Юрьевна? – полюбопытствовал Рожнов.

– Димитр был тайный католик, – объяснила Марина. – Но он говорил мне, что все христиане равны перед Богом. Разве не так?

– А ежели так, то я подумаю, Марина. Богу все едино, на каком языке молитвы ему поют, лишь бы по заповедям человеческим жили…

– Поживем и мы так, Теодор. Только это будет уже совсем другая жизнь. Смиренная…

Она произнесла последнее слово с каким-то особенным, проникновенно-нежным выражением вдруг изменившегося лица. Не горделивым было это лицо, а простым и ласковым, трогательно-очаровательным, как у совсем юной девчушки. Марина улыбалась так, как в Самборском замке много лет назад, когда не познала еще беды и печали мира. Да и в лице Федора появилось что-то новое, вольное, легкое, как будто не лежало уже на его плечах ярмо службы государевой – наполовину холопской, наполовину воинской. Он впервые в жизни почувствовал себя свободным, а она ощутила простую, светлую, не отягченную жаждой славы и почестей, весеннюю, сладкую нежность.

Может, и нужно было московской царице, высокородной панне Мнишек, оказаться у края бездны, все потерять, утратить все мирские богатства и почести, чтобы понять главное, единственное, все время от нее ускользавшее?! И этим главным была любовь – не горделивая и властная, как раньше, а простая и смиренная, робкая и сильная, настоянная на нежности и благодарности к последнему другу, дарованному ей Провидением. Раньше судьба владела Мариной, а ныне – только Господь!

* * *

Как и думал Рожнов, Аленка ждала за дверью, прислушивалась. Как только Федор вышел, быстро отскочила в сторону. Потом, словно стрелу, нацелила в Федора вопрошающий взгляд.

– Вот что, Алена Федоровна, – тихо сказал сотник, – ты зайди к Марине Юрьевне. Поговорить ей с тобою надобно.

Алена сначала удивилась, замешкалась, но потом все же решила подчиниться. Не до упрямства сейчас было – видно, Мария Юрьевна что-то важное сказать хочет.

Когда она вошла, Марина мерила шагами оружейную, словно думала на ходу. Но в маленьком помещении и шаги, и мысли выходили не быстрыми, летящими, а томительно-тяжелыми, словно в оковах.

– Феденька наш Зверакович сказал, что ты поговорить со мной хочешь, Мария Юрьевна… – начала Аленка.

– Так, Хелена, нам нужно поговорить… – подтвердила Марина. – Поди сюда, садись.

Они сели рядом на кровать узницы, застланную для теплоты какой-то дерюгой, – грубой, но добротной. Марина взяла Алену за руку и ласково сказала:

– Благодарю тебя, Хелена, душа верная… Сослужила ты мне службу, но нынче пути наши расходятся… Свою жизнь тебе нужно начинать. Без меня.

От обиды Аленка чуть не заплакала, губу закусила, на Марину недовольно взглянула, словно зверек рассерженный.

– Как без вас, Мария Юрьевна? Да что вы такое говорите? Али это сотник наш вас надоумил? Эх, одно слово, Завиракович!

– Хелена, Теодор тут ни при чем. Я сама так рассудила. Мы с ним бежать должны, понимаешь? Приказ ему из Москвы пришел – меня убить.

– Бежать? – переспросила Аленка. – И я с вами!

– Тебе и вправду из Коломны уехать надобно, – продолжала Марина. – Но раньше нас. Отрядом нам не пробиться. Придется ехать врозь. Сначала ты и коханый твой – тот, что сласти делает. Потом мы с Федором и Егорка.

– Какой такой Егорка, Мария Юрьевна?

– Незачем тебе знать, кто это. Чем меньше ты знаешь, Хелена, тем меньше над тобой опасности. Но впятером нам не проехать – только врозь.

– Пусть так! – согласилась Алена. – Но после, когда далеко от города отъедем, мы встретимся?

– Нет, милая, душа моя верная. До русской границы нам врозь ехать надобно.

– А после?

Алена вложила в эти слова столько надежды и ожидания, что Марина не выдержала, согласилась.

– А после, Хелена, если захочешь с нами повидаться, встретимся в Литве, у Богородицы Ченстоховской, на Ясной Горе. Есть там монастырь – старинный, славный.

– Правда встретимся, Мария Юрьевна?

– Даю тебе слово! – торжественно пообещала Марина.

– Когда же мы свидимся? – стояла на своем Аленка.

– Ровно через месяц, в храме на Ясной Горе, у образа Богородицы Ченстоховской, после утренней службы… Если только живы будем и до Литвы доберемся…

– Спаси Господь, Мария Юрьевна!

Госпожа и служанка бросились друг другу в объятия. Да разве служанкой и госпожой они были сейчас? Нет, подругами! Как когда-то с Барбарой Казановской, верной спутницей, прошедшей вместе с Мариной всеми ее горькими путями-дорогами, от Самбора до Астрахани.

Бедная Барбара, дорогая Бася! Она оставалась с Мариной даже тогда, когда все прочие поляки покинули несчастную «московскую царицу». И в Калуге, когда привезли на санях обезглавленное тело тушинского царя, Богданки Сутупова, Барбара вышла вместе с Мариной из крепости, чтобы рыдать над покойным. Уж как она вопила – громче самой Марины!

Каким бы сомнительным царем и еще более сомнительным мужем ни был Богданка, с его смертью Марина теряла многое или почти все. Когда Богданку убил на охоте крещеный татарский князь Петр Урусов, у Марины остался только один защитник – атаман Заруцкий. И только Барбара знала, что настоящий отец Марининого Янчика не тушинский царь, а «большой Ян» – Заруцкий. Оттого и крестили Янчика по православному обряду: настоял отец-атаман, православный казак.

Впрочем, этим шагом Марина преследовала еще одну цель: привлечь к себе сердца русских, поскольку польских защитников у нее уже не осталось. Поздно, слишком поздно… Она никогда не была своей в Московии – и не стала бы, даже если бы перешла в православие. Ее мальчика, крещенного в православной вере, тоже никто не считал своим. Сын полячки… Это словно клеймо, которое ничем не вытравишь.

Наверное, если бы Димитр, царь Димитрий Иванович, женился на русской боярышне, пусть даже на Ксении Годуновой, а не на высокородной панне Мнишек, его жизнь сложилась бы по-другому. Он бы усидел на троне, стал подлинным московским царем, принял бы нравы и обычаи московитов, все их традиции, даже самые странные и непонятные. Одобрил бы все – и нежелание знаться с иноземцами, и запрет на столь любимые им увеселения… Тогда бы Шуйский не поднял на него озверевшую толпу. Он бы славно царствовал, Димитр, если бы не она, Марина… Если бы не их свадьба, обернувшаяся кровавой баней…

Заруцкий говорил, что одна из главных причин братоубийственной войны на Руси – холопство крестьянское, от которого тысячи и тысячи бежали на Дон да в Малороссию. Это холопство утвердил царь Федор Иванович, закрепил Годунов, одобрил Шуйский.

Ян Заруцкий хотел жить и умереть вольным человеком. Но погиб он за царицу Марину и ее (своего!) сына. Если бы не вез за собой атаман отчаявшуюся, обессиленную женщину и четырехлетнего ребенка, за которыми охотились все кому не лень и которых считали главной причиной смуты на Руси, не послали бы за ним из Москвы целое войско. А ведь главными виновниками смуты были засевшие в Москве бояре. Те семеро изолгавшихся клятвопреступников, которые присягнули королевичу Владиславу и позвали на помощь войско короля Речи Посполитой Сигизмунда!

Все и всегда погибали вокруг Марины, и даже Бася, сильная телом и духом, не выдержала Марининого страшного пути. Пани Казановскую пленили под Астраханью, когда Марина с Заруцким и маленьким Янеком прорывались из осажденного московскими войсками города и потеряли многих людей и корабли, кроме трех стругов и тех, кто был на них. Что стало потом с верной Барбарой, Марина так и не узнала. Наверное, польскую пленницу заморили в тюрьме голодом, удавили или утопили.

Ах, Бася, на свете столько смертей, и все они порой настигают нас так нежданно… Ты была совсем еще молодой, Бася! Ты должна была выбрать себе другую госпожу! Тогда твоя судьба сложилась бы легко и счастливо, а не сплелась навек с темной долей непризнанной московской царицы… Марине давно казалось, что она, как черная вестница, приносит смерть или несчастья всем, кто любит ее. Быть может, отогнать от себя и последнего защитника, последнего друга – Федора? Нет, она пообещала ему бежать вместе, на распятии клялась! Значит, так тому и быть.

Но разве можно позволить, чтобы Хелена повторила судьбу Барбары? Нет, пусть она лучше уезжает со своим коханым и будет счастлива. А если позволит Господь, то встретятся они в Литве, у Богородицы Ченстоховской. Но это будет уже совсем другая история…

* * *

Гриша Пастильников частенько сокрушался о том, что честной торговлей на Руси не забогатеешь – со всех сторон прижимают, взяток требуют, грозятся то лавку прикрыть, то и вовсе погромить. Уехать бы от дьяков да поборов – хоть бы на Дон, в вольные казачьи станицы, где умельцев всяких приветно встречают, хоть в Украйну, в Киев-град над Днепром, – там, сказывают, тоже люди православной веры, хоть и Литва… Думалось еще – в Сибирь двинуть, там земель свободных много, а торговые гости рассказывали, что при смелости да умении на тех землях купецкие прибытки быстро растут! Да только ремесло у Гриши выходило больно не сибирское: где ж там, в Сибири-то, яблок сладких наберешь, да ягоды-клубники, да смородины, чтоб в пастиле запечь? Разве что с клюквой да с морошкой попробовать… Словом, Сибирь пока на последнем месте стояла.

И Алену-красавицу с собой хотел увезти, вестимо, избавить ее от доли бесталанной, от постылого монастырского сидения. Коли б не это – нипочем бы сняться не решил.

Но одно дело думать и говорить, а совсем другое – делать… Когда прибежала к нему Аленка и сказала, что собираться в дальнюю дорогу нужно прямо сейчас, Пастильников весь как-то обмяк, не нашелся что сказать и все ходил да ходил по лавке, все ощупывал каждый ларь, каждую полку с товаром, а потом и вовсе в сад вышел – на яблоньки свои смотрел, что уже листвой зеленой, нежной оделись…

Жалко ему было и дома, и лавки, и особенно сада яблоневого… Стал Григорий каждую яблоньку гладить да шепотом с ними разговаривать, словно с девушками-красавицами. К стволам шершавым щекой прижимался, ровно к гладкой девичьей коже. Смотрела на это Аленка и чуть не заплакала. Потом подошла к Грише, обняла, по голове его, словно ребенка малого, погладила. Тихо сказала:

– Оставайся здесь, Гришенька, коли так…

– А ты, Аленушка?

– А мне в Коломне нельзя оставаться… О прочем меня не спрашивай – сам догадаться должен.

– Неужто Маринка из башни убежала? – изумился Пастильников и даже по лбу себя хлопнул.

– Не убежала, сидит сердешная… – поспешила закрыть ему ладонью рот Алена. – И ты, Гришенька, только то знай, а про остальное не расспрашивай, и даже о том, о чем не спросил, – молчи. Лучше либо в дорогу собирайся, либо так и скажи мне: «Не поеду я!» Я все пойму… Я в последнее время куда как понятливая стала…

И посмотрела она на него с такой всепрощающей нежностью, что понял Гриша: он за этим взглядом куда угодно пойдет – хоть к казачкам на Дон, хоть к хохлам в Киев, хоть к соболям (медведям при худом раскладе) в Сибирь!

Глубоко и тяжко вздохнул он, словно мельничные жернова прежде ворочал, после же сказал ясно и решительно:

– Ладно, Аленушка… Ладно, голубушка… С тобой я! Пропади оно пропадом, хозяйство это постылое, да рыночный староста с приставами в придачу! Пойдем в ином краю счастья искать… Не мы в этом деле первые, не мы последние. Половина Руси нынче в бегах – все лучшей доли ищут – зря, что ли? И мы побежим! Смелым удача сама идет, а удатным – и в делах прибыток!

Смелости – это она его научила!

– А по яблонькам своим скучать не будешь, Гриша?

– Поселимся на Дону али в граде Киеве, так яблоневый садок купим, казны-то малость я все ж скопил… А коли за Камень[101], в Сибирь, – так там, почитай, болото с клюквой покупать нужно. А коломенский дом пусть закрытым пока постоит – до лучших времен, авось вернемся…

– Авось вернемся, – вздохнула Аленка. – Сам знаешь, не стоят у нас дома без хозяина! Найдутся охотники до чужого добра, приберут, а воеводские людишки все то за малую мзду в книжку пропишут. Сам знаешь, не для того бежит Русь, чтоб на пепелища свои возвращаться. А чтоб где-то на новых землях по правде людской и божеской все учинить, чтоб без мздоимства, без воровства, без лихих начальников…

– Да можно ли вовсе так учинить? Это ведь только в Царствии Небесном так, а среди человеков, где хоть малая ватага соберется, найдется и вор, и начальник…

– Не важно, Гришенька, желать надобно и верить! И самому зиждеть, трудов не страшась!

– Так слышь, Аленка, ты все же скажи, с Маринкой-то что приключилось?

– Не пытай, Гришенька! Когда будем на вольных землях, все сама обскажу…

* * *

Сотник Федор Рожнов, вернувшись от Марины, первым делом уселся письмо великому государю Михаилу Феодоровичу на Москву сочинять. Только писал он не о том, что не слуга он более государю, и не о том, что смертное убийство беззащитной пленницы считает татьбой и подлостью, а о вещах самых обыденных и насущных. Об этом, должно быть, по ту же пору многие начальники над служилыми людьми государю писали, со всех уголков земли его бескрайней, и ежели не в схожих словах, то о схожих делах. Федор же писал, что оскудели совсем на новой службе людишки его, истощали вовсе. Что в кошеле, коем его, верного холопа Федьку, царь-батюшка еще в Хотьковом Покровском монастыре пожаловал, более ни алтына не осталось, все издержал на корм сотне. Что, сидючи в Коломне-городе, не могут более московские дворяне от государевой казны жалованных денег из чети[102] получать, а жадный воевода князь Приимков-Ростовский денег с города платить им не желает, на содержание же затворницы дает скудно, так, что и самой ворухе того едва хватает.

Писал, что челом бьет надеже-государю его верная дворянская сотня, чтоб явил он своим рабам милость великую, послал бы им под поручительство челобитчиков, с коими сей лист послан, в кормление городовых денег… Да дьяка чтоб отрядил с казною в Коломну понадежнее, дабы челобитчики, сколько кому по разряду да по верстке причитается, не попутали, а караул дорогой не покрал.

Закончив письмо, Федор пометил его днем позавчерашним. Откуда ж на Москве знать, когда сие писано, а вот день, в который дошел приказ Маринкину судьбу вершить, там может быть ведом. Можно было и вовсе чистый лист послать, да не желал сотник, чтоб посланных его людей на Москве в расспрос да в дознание взяли. Опять же веры не было, что хитрец Ванька Воейков, поломав малую государеву печать, письма тотчас за воротами не прочитает. А услать полусотника, к которому Федор великое подозрение имел, надобно было, дабы побегу препятствий не учинил! Уж больно похоже, что в последний раз вернулся Ванька из Москвы не просто так, а за сотником да за Маринкой доглядывать.

Дальше все, как Федор ожидал, вышло. Будучи вызван, стал Ванька Воейков от посланства на Москву увиливать да отговариваться, сказывался, что брюхо-де у него болит, что конь захромал и что ехать никак мочи нет. Пришлось Федору прикрикнуть на лицемерного дружка-приятеля:

– Сполняй, Ванька! Я твой сотник, ты мне – правая рука и не моги мне перечить! Брюхо у тебя от хмельного пива да сладких пирогов лопается, дорожным воздержанием живо вылечишь, а коня возьми, какого захочешь…

Для надежности же послал с Воейковым на Москву знаменщика Прошку Полухвостова и оруженосца своего холопа Силку. Им выговорил особо:

– За важным делом для всей братии вас посылаю – челом бить о нуждах наших великому государю! О том мною в грамотке писано, дабы не оставил нас, сирых, жалованье нам уделил. Но паче прошу приглядывать, чтобы господин полусотник в надежности до Москвы доехал да грамотку сию по Разрядному приказу вручил. Нет у меня, ребяты, веры в Ваньке, лукав стал и ворует, а иного слать на Москву с сим челобитием не будет почетом. Так что глаз с него не спускайте, братцы, порадейте на общем деле.

Тут Прошка и Силка поклонились и заверили, что до самой приказной палаты Ваньку под белы ручки отведут. Доверять можно было. Прошка Полухвостов не только разумен был, но и набожен, службу свою вроде послушания почитал, все приказы исполнял с усердием чисто иноческим. Силка же расторопен и хитр, а Ваньку недолюбливал – жесток бывал Ванька с холопами-то.

Вскорости вся тройка и отъехала. Конь под Воейковым и правда хромал, да, быть может, это и к лучшему: вздумает сбежать – не уйти ему вскачь от своих попутчиков. Во всяком случае в первое время, пока у тех бдительность не ослабнет. А после Ванька уж не страшен будет – Федор к тому времени все устроит!

Устраивать же свое опасное предприятие Федор начал немедля. Оставил на башне за себя Ваську Валуева (конечно, вернее было бы с Воейковым его на Москву отправить, но тогда нежелательное подозрение могло выйти: чего это сотник Рожнов и второначальника, и третьеначальника услал?), а сам в город вышел, пеший, благо идти недалеко было. Разыскал избенку знахарки Карбышихи, где новый его знакомец и единомышленник Егорка обретался, вызвал молодого казака на крыльцо и сказал без обиняков:

– Недолго тебе ждать пришлось, казаче! Медлить далее – значит попустить великому злу свершиться. Нынче же ночью уведем мы Марину из башни, коли Господь и святые угодники помогут!

Егорка только перекрестился на видневшиеся над потемневшими крышами церковные купола и весь обратился в слух. Молодец, подумалось Федору, умеет лишних вопросов не задавать, слушать и исполнять. Понятно, почему знаменитый атаман Заруцкий такого в оруженосцах держал.

– Ты, Егор, не медли, собери всю воровскую… Извини, хотел сказать заруцкую казну, какая у тебя имеется… Откопай, ежели что зарыто, ничего не оставляй. Купишь трех добрых коней под седло да четвертого под вьюк! Чтоб долгую скачку выдержали, чтоб свежи были и добро подкормлены… Не мне тебя учить, ты – казак. Припасу разного дорожного на пять ден, а лучше – на седмицу… Пару мушкетов приготовь с боевым снарядом, тебе и мне, а еще сабельку и пистолей пару, размером поменьше, полегче, для Марины. Лодку раздобудь, малый челнок, чтоб через Коломенку переправляться, и длинный шест – весла плещут больно громко! Раз ты мне давеча двести ефимков легко предлагал, этого должно и на покупку достать, и на первое время хватить…

– И вдвое найдется, Федор, – впервые подал голос Егорка. – Только об одном Бога молю – чтоб до литовской границы доехать достало! Может, лучше к лисовчикам[103] пойдем? Я слыхал, они ныне под Брянском осадой стоят… Дотуда верст четыреста будет, все ближе! Они как-никак тоже войска Речи Посполитой, Марине Юрьевне помогут…

– Туда не пойдем! – отрезал Федор. – Разбойники они, а не жолнеры! Мне их дела ведомы, тебе – тоже, и к ним мы беззащитную женщину не повезем. К тому ж нас в первую голову в той стороне искать станут… В Литву пойдем!

– Тогда нам, почитай, по восемь-десять свежих коней-то на седмице покупать[104], ежели хотим гонцов обогнать, что по заставам с Коломны да с Москвы разошлют – нас имать, – заметно скис Егорка. – Да еще на мзду приказным да ярыжным людишкам, как без этого? На обзаведение нам, я мыслю, и не останется ничего… А Марине-то Юрьевне каково будет нищей беглянкой в отчизну воротиться?

– Больно ты скор, казак! Мы еще не свершили ничего, а ты уж в Литве обзаведением заботишься, – усмехнулся Федор. – И потом, богатых черти в рай не пускают! Мы с тобою службой хлеб себе добудем, да и Марину, Бог даст, не оставим… А словят нас – ничего вовсе нужно не будет. Покойникам казна без надобности!

– Не словят, сотник! – поспешил успокоить Егорка. – Я удатный!

– А раз удатный, слушай сюда. Лодку с вечера прямо против Коломенской башни у бережка с моей стороны привяжи, будто рыбачил да на покой собрался. Я с верхотуры ее с вечера примечу… К ночи скрытно сядешь с конями в лесу, с опушки. Что и как я в башне свершать буду – мне рассказывать недосуг, а тебе и знать не надо, только как мы с Мариной из башни уйдем да через речку переберемся, я совой закричу…

– Может, лучше жабой закрякать? Сов, их тут богато летает…

– Жабы еще не проснулись, простота!

– Так я потому и предлагал жабою, чтоб опознать сразу.

– И стрельцы на стенах тоже опознают, что жаба не ко времени заголосила! – Федор всерьез осерчал на упрямство своего помощника. – Сказано, совой, значит, так тому и быть! Умей отличить птичий голос от человечьего! И сразу иди с конями нам навстречь, авось не углядят в темноте из города. А ежели тревога поднимется, так сразу к переправе беги и не моги уходить, пока нас не сыщешь или не поймешь наверняка: не успели мы…

– От этого храни Господи и Пресвятая Богородица!

– И я об этом молю!.. Ну, все ли уразумел, все ли свершишь?

– Не обижай, сотник, мы, казаки, чай, не дурнее вас, дворянщины! А за государыню Марину Юрьевну я живота не пожалею!! Все свершу, Федор, будь во мне надежен, как в себе.

– Ну, тогда обнимемся, что ли, Егорка! Спасай тебя Христос!

– И тебе, Федор, Божьего споспешания… Да доброй удаче быть!

Они обнялись, не зная, увидятся ли еще в этом недобром и шатком мире…

Простившись с молодым казаком, Федор отправился в кабак к знакомому целовальнику и, высыпав перед ним остатки содержимого взятой некогда с боя Егоркой калиты, купил у него две четырехведерные бочки хлебного вина, бочонок крепкого меда, а расторопную наймитку послал за соседом-мясником, с которым сговорился о покупке говяжьей туши. Ублаженный недавними прибытками, кабатчик торговаться не стал и даже дал Федору телегу и работников, чтоб довезти припас «для войска» до башни. В подвале у сотника хранился еще один початый бочонок вина и один, полупустой, – меда. Сложив запасы хмельного питья совокупно, Федор решил, что его лихому воинству этого должно хватить ровно для того, чтобы весело и беззаботно прогулять всю ночь… Быть может, последнюю веселую ночь в своей жизни…

Опять стало мучительно больно и стыдно. Он, водивший своих молодцов в бой и размещавший их постоем, певший с ними удалые или печальные песни, деливший с ними радость и беду, заботившийся, чтоб каждому достало припаса, и ругавшийся до хрипоты с вороватыми подьячими о жалованье каждого из них, по всему выходил предателем боевого братства.

«Прости меня, Господи, не по грехам моим, но по великой милости своей! – впервые за многие годы искренне молился Федор и надеялся, что будет услышан ТАМ. – Ты же рек: «Спасется, давший душу за други своя!» Помилуй мя, губящего душу за возлюбленную… И не остави своею защитой братьев моих, ребятушек! Ты им ныне – единая опора!»

Близ Коломны, 1615 год

Полусотник Ванька Воейков знал, что его коник, вороной Буян, третьего дня подрался в стойле с валуевским Гнедком и тот расшиб ему бабку кованым копытом. Только-только начала заживать у Буяна нога, но вовсе зажить не зажила. И нынче сослужила ему конская хромота добрую службу. Не успели Ванька с Прошкою Полухвостовым (коего как-то непривычно было видеть без сотенного значка) да с холопом этим (как его там, Силкой, кажись) и пяти верст отъехать лесом от коломенских ворот, как зажаловался полусотник спутникам своим, что обезножит совсем его проклятущий одр, коли немедля привалом не стать. Прошка попротивился немного, больше для вида, да и согласился. Стронулись они сегодня, не пообедав, в брюхах кишка кишке на дуде играла, а до постоялого двора было еще ехать и ехать…

Ванька разумно место выбрал, чтоб до знакомого родничка не далеко было, но и не близко. Взял Силка кожаное ведро, потопал за водой для похлебки. То благо – вернется не враз. Очень уж Ваньке тревожно было, что сотник, Федька Рожнов, столь скорым делом его из башни удалил, ни полслова не сказав, что в ночном государевом письме писано. Ведомо было Ваньке, что не верит ему больше друг-приятель Федька, догадался, черт башковитый, про то, что служит его полусотник теперь не только великому государю. А еще ведомо было, что засматривается сотник на воруху эту ляшскую, колдовку и еретичку Маринку.

Немудрено: Ванька и сам на нее засматривался, и не он один. Только никому другому в мысли не пришло бы из-за посмотрения этого измену учинить. А Федьке могло прийти. Вертелась эта догадка у Ваньки в мозгу последнее время, словно настырная муха возле срамного дела, и после нынешней посылки только окрепла. Решил для себя полусотник: в лепешку расшибется, а в Коломну нынче же тайно вернется и в башне невидимо сядет, подлую измену стеречь. У него и лишний ключик от дверцы в башню с левого боевого хода имелся, у искусного кузнеца заказал…

Можно, конечно, было со своими подозрениями к воеводе подкатить али к стрелецкому полковнику, однако эти волчищи всю славу себе заберут, а ему, Ваньке Воейкову, даже огрызка не оставят. Коли же сам он не даст воровской женке уйти, заговор откроет, так вся слава – ему, и награда государева – обратно ему. Тут уж ты, старая карга «великая старица» Марфа, жемчужным зернышком единым не отделаешься, тут он жемчугов-то этих полной дланью зачерпнет!.. И, самое главное, из полусотников постылых прыгнет дворянин Воейков наконец вверх! А наверх Ваньке ой как хотелось – истомился он в безвестности, закоснел весь в низости! Уж и деньжат он сколько-нисколько скопил, и именьице под Рязанью выслужил (душ тридцать всего, да лиха беда – начало), и девку в жены присмотрел, одного царева спальника дочку (старую, правда: двадцати трех лет, но с добрым приданым)… Лишь проклятый чин вечного полусотника у самого дна держал!

Однако решил Ванька прежде Федькин ответ великому государю почитать, вдруг там намек какой крамольный узрит. Прошка Полухвостов как раз хворосту наломал, лыка надрал, принялся кресалом чиркать – костерок затевал. Отошел Воейков к лошадям, вроде как овса из переметных сум задать, а сам грамотку тишком из сумки вынул, ножичком печать сторожко поддел, развернул…

– Ты что творишь, Ванька?! Государеву малую печать как смел порушить?

Это Прошка Полухвостов, святоша чертов, следил за ним, оказывается! Подкрался да за шиворот и ухватил. Ванька с перепугу вздрогнул, грамотку обронил, только и успел прочесть, что подписана она (сегодняшняя!) днем позавчерашним.

– Проша, я тайную державную волю сполняю, от набольших людей за сотником следить приставлен! – попытался оправдаться Ванька. – Федька наш ляхам-латинам продался, хочет нас всех отравой извести, а сам с ворухой Маринкой…

Прошка даже слушать не стал:

– Не моги сволочить сотника, он друг нам и начальный человек, мы с ним кровь проливали! – вскричал он. Рожа у Полухвостова вдруг стала вся гордая да грозная и потемнела, ровно у того святого Маврикия со значка.

– Доподлинно известна измена Федькина, я все розыском сведал! – пытался уговорить неразумного знаменщика Воейков. – Слово и дело государево на сотника крикнуть надобно! Маринку уводом увезти хочет! Сам посмотри: вот, на грамотке-то он, собачий сын, ложный день поставил! Обманывает надежу-государя…

Но Прошка, как видно, вовсе гласу разума не внимал.

– Коли и правда, что ты, Ванька, говоришь, – молвил, – пускай с сотника ответ и будет! А с нас с тобою ответ за то, дабы великому государю челом бить, денег с города на братию нашу у его милости просить. Про это в грамоте и писано, а каким днем – не наше дело. Потому, как вернется Силка, садись-ка ты в седло да поехали далее, не мешкая. Я более глаз с тебя не спущу, подлости твоей потачки не дам. А грамотка пускай у меня побудет…

Тут нагнулся Прошка письмо с земли поднять, сам Ваньку в соблазн греховный и ввел. Хотел Воейков просто оглоушить дурня, а после связать. Схватил было пистоль из-за пояса, рукояткой Прошку по вихрастому затылку стукнуть, да знаменщик приметлив был. Прянул он на Ваньку всем телом, не разгибаясь, с ног сшиб, сам прыгнул сверху и на грудь насел. Ухватил Ванькин пистоль за ствол и давай из руки выкручивать… Тут-то выстрел и грянул: то ли собачка-курок сама соскочила, то ли Ванька случайно на нее нажал. Но Прошка вдруг башкой назад мотнул и без звука завалился вбок. Бросился Ванька к нему, но поздно: заместо левого глаза у знаменщика дыра кровавая, а на выходе пуля, почитай, ползатылка снесла… Кровищи-то, кровищи… Ваньку выблевало сразу прямиком на покойника. Не потому, что к крови привычен не был (немало ее на войне перевидал!), а потому, что друзей раньше жизни лишать не доводилось. Вот с души и своротило…

Меж тем Силка, выстрел услыхав, ведро бросил и на звук прибег – прямиком на вторую пулю нарвался. Живуч был, однако, холопское отродье: с пулей меж ребер еще саблю вытянул да на Ваньку напал. Сошлись они. Но жизнь из Силки быстро утекала, смерть ему глаза черной пеленой застила, руки-ноги холодом ковала. Изловчился Ванька и секанул холопа по горлу.

После отбросил кровавую саблю и пал на землю, будто из него тоже душа улетела. Поплакал, не без этого. Над Прошкой, с которым сжились они в боях и походах, не над холопом же было слезу точить. Собаке – собачья смерть!

Обоих покойников Воейков в лес сволок, завалил ветками да прошлогодней листвой. Прежде оружие с обоих снял, сапоги, кафтаны. Коли найдут их нескоро – нипочем не опознают. Мало ли мертвяков гнилых, татями обобранных, по лесам валяется? А скоро найдут – опять же подумают, что воровские людишки служивых побили да ограбили. Весь хабар полусотник в один тюк завязал и к седлу приторочил, чтобы на обратном пути в Коломенку али в Москву-реку бросить – и концы в воду. Хотел было Прошкину кольчугу себе оставить (хороша кольчужка была, турецкого дела, Ваньке как раз впору!), однако забоялся, что опознают: знаменщик-то персона приметная и оружье его известно. Запихал в тюк и кольчугу. Своего хромого Буяна и Прошкиного жеребца Ванька прогнал прочь, пусть бегут, куда знают. Сам залез на Силкиного ногая (кто вспомнит, что за конь под холопом был?) и тронул частой рысью обратно, в Коломну…

«Ты уж прости, Федя, – думал он, трясясь в седле, а сам все всхлипывал. – Придется и тебя как Прошку, дурака несчастного! Но я твое доброе имя тем спасу, друг разлюбезный… Учиню, будто Маринка тебя обманом завлекла и прирезала, а я ее на побеге самолично схватил. Кобелиный твой грех с ворухой сей быстро забудется, простится, а измена государю не забылась бы!»

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

«Гости съехались к боярам во дворы, Заходили по боярам топоры! Эх, жги, жги, жги, говори! Говори да приговаривай! Топорами приколачивай!»

Песня была старая, удалая, крамольная, и оттого еще веселее! Опричная да болотниковская, она разбойно будоражила над Коломной ночную тишь… Все шестьдесят с лишним душ, и дворянских, и холопских, избранная сотня Государева дворянского полка, боевая братия, теснились в приземлии башни вокруг раскупоренных бочек с крепким хлебным вином, с душистым хмельным медом. И святой Маврикий, их стяг и покровитель, – тоже здесь, стоит под киотом в красном углу и словно усмехается белозубо с полотнища своим буйным чадам… И дозорщиков с верхотуры, и часовых от Маринкиных покоев – всех созвал сюда сотник Рожнов: «Ступай все к чарке, братцы! Наслужитесь еще, а нынче – веселье!»

Кружки – глиняные и деревянные, чары – медные и серебряные ходили по рукам, и благодатная обжигающая влага щедро лилась в привыкшие к брани и к боевому кличу глотки. Над очагом румянилась соблазнительной корочкой печеная бычья туша, от которой сотрапезники отхватывали ножами куски и жадно вгрызались в них зубами. Ухари, отодвигая остальных, выскакивали на середину тесной караулки и лихо выламывали коленца в пляске… Веселье бурное, веселье воинское, веселье простое!

Сам великий государь всея Руси Михаил Феодорович воззрел на них, прислал им в письме приветное слово! Обещает государь: скоро, уже скоро идти им обратно на Москву – к малиновым звонам и румяным зорькам над Яузой, к женам да детишкам (у кого имеются), к стосковавшимся любушкам-голубушкам (коли не забыли!), к четям да имениям (кто нажил). Шлет им царь-батюшка, щедро дарящий, почитающиеся за верную службу в Коломне деньги с города. Вон, Ванька Воейков да Прошка Полухвостов за ними поручителями поехали… Федор сам удивлялся, как ловко соврать у него получилось! Или, может, верили ему они безоговорочно, вот и обманулись… Стыдно! А обратной дороги уже нет…

Снаружи тоже долетали разухабистые крики и песни бражников: внешняя стража стрелецкая гуляла! Дождавшись, когда совсем стемнело и начальные люди завалились по избам на теплые перины, Федор выставил стрельцам-молодцам бочку вина, да меда два ведра, да бычью ногу с лопаткой… Гуляй, стрельчишня! Нечего стрельцам с дворянами на собачьей службе государевой делить, кроме ран и дыр на кафтанах, незачем им ссориться. Не поминай лихом, рать пешая, рать конную! Ныне стрельцы братались с дворянским караулом у входа, словно и не было всех этих месяцев упорного противостояния за обладание башней и узницей, и клялись друг другу в вечной дружбе.

Так бы все и оставить навсегда! Пусть вечно звучат песни да кружатся вприсядку плясуны, раскатывается под сводами смех и стучат чарки. Пусть воинский рай – а он, наверное, именно такой – укроет от зла и мести царя и бояр эти простые верные души…

– Чего-то ты невесел, Федяша? – пьяным голосом спросил Федора Васька Валуев, в кулачище у которого здоровенная кружка на десятину ведра казалась маленькой чарочкой. – Али грусть-тоска молодца заела? Так ты ей в зубы кулачищем, а себе – винищем!

Федор заставил себя весело рассмеяться и поманил старого друга пальцем:

– Послушай, Вася! Коли ты мне друг, учини великую услугу…

– Тебе – хоть две, хоть дюжину, хоть сотню услуг, друг ты мой любезный!!!

– Только одну, Вася! – заговорщически зашептал Федор. – Я нынче к Марине наверх пойду… Ну, ты понимаешь. Уйдем мы на Москву, а я так и не… Словом, пойду! Так ты сделай милость, присмотри, чтоб за мной никто не ходил, в подглядки не играл и вообще – до света нас не тревожил!

– Экий ты, дружище, ходок по бабьему делу! – с хохотом воскликнул Валуев и тотчас по-разбойничьи свистнул в два пальца: – Эхей, сотня! Слуша-а-а-ай! Сотник наш к Маринке женихаться идет, так чтоб никому за ним – ни-ни! Ни ногой, ни ухом, ни рылом! А кто не внял – расшибу!!!

Дружный взрыв хохота и сальных острот был ему ответом:

– Давай, сотник!

– Горько!!!

– Покажь ей, что Заруцкий да Гришка-расстрижка против тебя – цуценята!

Федор укоризненно шлепнул Валуева по широкому загривку:

– Тихо вы, черти! Ну, я пошел…

Его проводили молодецким посвистом, улюлюканьем и топотом. Кто-то даже заржал жеребцом, а другой шутник принялся потешно ухать да пищать по-бабьи.

Федор поднялся к себе в келейку, надел кафтан и шапку, перепоясался, нацепил пороховницу и лядунку с зарядами. За пазуху положил мошну с остатками сотенной казны – вот и он, сотник Рожнов, подобно многим начальным людям московским, стал вором! Но, ежели что пойдет не так и Егорка не успеет к назначенному месту, придется самому покупать лошадей в ближнем селе… Не приведи господи, тогда и надежды у них с Маринкой почти не останется, разве только – умереть на воле и вместе! А уж живой он ее нипочем не выдаст!

Федор быстро проверил пистоли и сунул их за пояс, только не спереди, а сзади, чтобы не мешали спускаться по стене, саблю – потеснее к бедру, за сапог – гишпанский тонкий клинок. Длинное кожаное вервие с удобными узлами, которое было не раз испытано, когда приходилось отправлять на Москву гонцов тайно, в обход стрелецкой воротной стражи, сотник перекинул через плечо. Мужское платье и сапоги, самого малого размера, которые только удалось достать, он тайно занес Марине еще с вечера и тогда же успел шепнуть ей: «Будь готова, как стемнеет!» – и крепко, обнадеживающе стиснул холодную узкую ручку… Его бы самого кто обнадежил!

«Заступнице наша, Человеколюбице, Пресвятая Богородице, на тебя единую уповаю!»… Федор наскоро перекрестился и вышел. Ни лампады, ни свечи брать не стал – все узкие лестничные пролеты в башне он успел выучить за эти месяцы наизусть и двигался по ним в темноте, как кошка.

Но на лестнице было светло от зажженного кем-то масляного фонаря. Среди доносившегося из караулки пьяного гомона вдруг почудилось какое-то недоброе движение. Федор настороженно обернулся и лицом к лицу столкнулся с Ванькой Воейковым, нагонявшим его снизу.

– Ты почему здесь?!

Желтые волчьи зубы полусотника оскалились в почти заискивающей улыбке:

– Не взыщи, Федя, воротиться пришлось.

– Где Полухвостов и Силка?

Воейков спрятал глаза и промямлил растерянно:

– На Москву они поехали, сотник. – И вдруг крикнул совсем нежданное: – Я по тебе, Феденька, и сорокоуст отслужу, и поминанье…

В руке Ваньки внезапно что-то блекло сверкнуло, и Федор за краткий миг успел узнать небольшой ножик с поварни, который обычно приносили Марине с обедом, чтоб она помогала себе за столом… А потом острая боль вдруг полоснула левый бок и вгрызлась в ребра. Не отдавая себе отчета, что делает, одним чутьем приученного к схваткам тела, Федор отшатнулся в сторону от удара, перехватил руку Воейкова и обрушился на него сверху. Они кубарем покатились по лестнице вниз, сплетясь в яростный живой комок… Когда Ванька оказался снизу, Федор всей силой притиснул его к ступенькам и потянулся к голенищу за стилетом. И тут услышал, как жалко звякнул о ступени выпавший из руки его врага нож, а тело под ним вдруг стало податливым и безжизненным, словно мешок с костями. Неестественно отвернув голову, Ванька Воейков безумно таращил глаза и сипел, силясь сказать что-то… Изо рта у него потекла вязкая пузырчатая пена, и Федор понял: шею он сломал, когда падал с лестницы, кончается. Дождался, пока Ванька дышать перестал, и, прижимая рану в боку десницей, левой рукой закрыл ему глаза. Не попустил Господь Федору Рожнову умертвить друга собственной рукой, сам суд свершил! Эх, Ванька, Ванька, как же ты мог?!

Кровь по ребрам бежала обильно, и, чтоб не истечь ею, Федор разорвал ворот кафтана, сунул туда шапку и прижал к ране. Дышать с левой стороны было больно – должно, легкое задел, аспид! Но во рту не солонилось, значит, не все так худо, с самого краю задел. Однако надо торопиться: рана тем и плоха, что сгоряча знать себя не больно дает, а потом как пригнет…

Федор вскочил и быстро взбежал по лестнице. Проклиная скользившие в крови пальцы, достал ключи и провернул их в замке, вбежал к Марине. Она порывисто вскочила ему навстречу, одетая уже по-мужски, напоминавшая в своем новом наряде хорошенького мальчика-пахолика. Ее глаза расширились от ужаса:

– Коханый!!! Ты ранен?! О, Матка Бозка…

Федор поспешил успокоить ее твердостью и спокойствием своего голоса, знал – сейчас это подействует лучше всего:

– Пустая царапина. Живо, разорви простыни и перевяжи меня. Надобно поспешить!

– Сейчас, Феденька, ты только потерпи…

– Потерплю! Терпелку, чай, здоровую на службе отрастил…

Ее ловкие руки быстро расстегивали ему одежду, вытирали кровь, закладывали, перетягивали тряпками глубокий разрез на боку, а он все прислушивался: не раздадутся ли на лестнице тревожные крики, приближающиеся шаги? Ангел-хранитель, должно быть, надежно бдил: не раздались. Сотня беззаботно гуляла внизу и, наверное, пила сейчас за здоровье своего сотника.

Федор и Марина сторожко поднялись на верхотуру башни, под неяркое мерцание весенних звезд в разрывах облаков. Легкий ветерок летал над спящей Коломной, и окрестные просторы казались безмятежными. Федор ловко обвязал Марину под мышки веревкой, другой конец пропустил через свои плечи и укрепил вокруг зубца.

– Ступай, любимушка моя, не бойся!

– С тобой, коханый, я ничего не боюсь! – Марина нежно поцеловала его и, прежде чем шагнуть в бездну, нашла силы пошутить: – В который раз меня низводят с высоты в твоей стране, Феденька!

– Да, но в первый раз – к свободе! – в тон ей ответил Федор и заботливо упредил: – Ты ручками-то, ножками по стене перебирай, чтоб по сторонам не болтало!

– Знаю… В детстве я тоже лазила по деревьям в нашем саду!

Спуск Марины занял, быть может, пару минут. Рана болела, но не очень мешала, и, главное, повязка пока не совсем пропиталась кровью. Добрый лекарь так ловко бы ее не наложил! Любовь ли двигала рукой Марины, или шляхтянок, в отличие от московских боярышень, в юности учили искусству врачевания – гадать было недосуг. Федор схватился за веревку и решительно перевалил через стену…

…Стрелец, облегченно ворча себе в бороду, устроился между зубцами стены враскорячку, спустил портки и принялся с наслаждением мочиться вниз. Этой зимой он застудил почки в карауле, и проклятая природа требовала теперь пускать струю чуть ли не после каждой чарки! Товарищи-зубоскалы надоели своими остротами, оттого он и сбежал от костра, где они пили и гуляли за счет доброго дворянского сотника, сюда, на стену.

Пока естество отправляло свою потребность, взгляд стрельца рассеянно шарил по сторонам. И вдруг в призрачном свете выглянувшей из-за туч луны ему показалось, что по выпуклой мощной стене ближней башни – той самой, Маринкиной! – заскользила вниз человеческая фигура. Служивый недоверчиво протер глаза: так и есть, вот человек спрыгнул с веревки, а внизу его поджидает еще один, махонький, будто ребятенок… Или баба? Вот вдвоем они побежали в темноту…

Мозолистая рука стрельца не легла на курок верной пищали (добрый часовой даже по нужде ходит с огненным боем) и не схватилась за берендейку с зарядами. Она медленно сложила двоеперстие и начертала в воздухе крестное знамение:

– Помогай тебе Господь, страдалица! Ангела-хранителя на путях твоих! Не поминай меня лихом, что не защитил тогда, на Москве, венчанного супруга твоего, государя Димитрия Иваныча…

В ночи ничего не было видно, но стрелец продолжал стоять на стене, напряженно вслушиваясь в темноту. Вроде в отдалении, на Коломенке-речке, вода слегка плеснула. Птица ночная кричит… И тут до слуха стрельца долетел отдаленный конский топот – совсем тихий, должно быть, копыта тряпками обмотаны. Он и не различил бы его, наверное, если бы не прислушивался так внимательно. Вот и нет больше топота, стих вдали. И вины его перед Маринкой более нет! Не спас он тогда в Кремле ее мужа, а ныне ее саму своим молчанием спас. Святые угоднички, как же легко на душе, когда совесть чистая!.. Теперь впору и выпить.

Воеводские палаты, Коломна, 1615 год

Снилось коломенскому воеводе князю Александру Даниловичу Кутюку Приимков-Ростовскому, что отыскал он воровскую казну, разбойником Ванькой Заруцким да ворухой Маринкой под городом зарытую, а в ней – сокровища несметные, злато-серебро, каменья драгоценные, ризы парчовые, меха собольи… Сидит он посередь богатства сего, да пальцы свои пухлые в рубинах купает!

– Вставай, князюшка! Вставай, свет наш!

– Пшел вон, холопская морда… Сплю я…

– Вставай, батюшка! Пробудись, сокол наш ясный!

– Провались ты… Камушки-яхонты мои, самоцветные…

И вдруг – грохот, топот, крик. Развалились пополам двери спаленки его уютной, влетает мужик роста великанского, в оружии весь, орет: «Да буди ты своего воеводу! Беда!!!»

Вскинулся воевода на пуховой перине, подумал – разбойники напали, с перепугу даже пистоль из-под подушки выхватил. После сообразил, что разбойник про беду бы орать не стал, и оружье обратно убрал. Слава богу, княгинюшка у него – ранняя пташка, уже по хозяйству на бабьей половине хлопочет, а то сомлела бы с перепугу, сердешная, от такой страсти. Сел воевода на постели, босые ноги на пол свесил. Дворецкий услужливо туфли подал, надел сперва правую, после и левую.

– Ты кто таков? – спросил князь, позевывая. – Что за беда опять на мою голову? Ни сна, ни покоя, прости господи, все бдение на службе государевой…

Великан оружный так перед воеводой на колени и пал, глазища у него вот-вот наружу выскочат, рожа вся белая, зуб на зуб не попадает, а из пасти так перегаром и разит.

– Ты чего, пьян, воинский человек? Может, просто привиделось чего?

Тут служака как заревел белугой и все повторяет:

– Маринка, воевода… Маринка… Маринка…

Князь Кутюк так сердцем и похолодел. Прозорлив был, враз все понял.

– Ушла воруха, сбежала, – только и смог проговорить воевода. Не спрашивал, ведал уже. Горло как обручем схватило, не продохнуть! Нетвердой рукой князь нащупал кувшин возле изголовья, водицы испил – отпустило. Остаток вылил на башку черному вестнику, пущай охолонет.

«Ой, беда лихая! Ой, покрутишься ты сейчас, князюшка!» – подумалось плаксиво. Но держать себя князь Кутюк отменно умел, потому и преуспел, и смуту с прибытком пережил, и воеводство получил.

– Рассказывай, – приказал настоятельно. – Как могло такое учиниться?

Вояка, сопли размазывая, и начал:

– Перепились мы вечор, батюшка! Ничего не помню… А ныне пошел я утром воруху смотреть, а глядь: полусотник наш Воейков на лестнице со свернутой башкой валяется, холодный уже… А Маринки-то в келье ее и нет! Платье одно осталось да тряпки какие-то, в кровище все… Я – на верхотуру! А там… Ой, батюшка, беда!!!

– Вестимо беда. Ты дело сказывай!

– Вервие-то к зубцу привязано, а конец – наружу, за стену! И сотник наш, Федька Рожнов, тоже пропал… Увела его, змея подколодная, колдовка злая!!!

Тут воевода себя по лбу со всей мочи и хлопнул, да так, что только по горнице звон пошел:

– Ах, сотник! Ах, праведник хренов!! Ах, заступник Маринкин!!! А я-то, я, старый дурень, как не догадался?!

– Так и я помыслить не мог! – подал голос воинский человек, теперь воевода узнал его, третьеначальник из башни, – Балуев, Валуев, что ли?

– Ты-то что, ты – дуб дубом… Мне надобно думать было. Так. Погоню отрядил? – спросил уже почти спокойно.

– Какую погоню, воевода, у нас все с похмелья в лежку валяются! – с отчаянием воскликнул служивый. – И стрельчишня тоже – сотник, гад ползучий, всех вчера упоил!

– Кто мимо тебя о бегстве ворухином ведает? – продолжал расспрашивать воевода.

– Ты, я, да вот холоп твой, – Валуев кивнул на топтавшегося подле старика-дворецкого.

– Этот не в счет, он помалкивать будет. – Князь Кутюк знал старого слугу с детства и доверял ему. – Надеюсь, полусотника дохлого с глаз убрать ума у тебя хватило?

– Я его в Маринкину келью и заволок…

– Двери затворил? Караул приставил?

– Затворил, воевода, вот он, ключик, на шее! А караул… Вытолкал двоих наших, кто потрезвее, лестницу стеречь, да они, верно, опять уснули…

– Пущай и дальше спят! – приказным тоном молвил Кутюк Приимков-Ростовский, словно пьяный сон служилых людей и впрямь был в его воле. – Пущай все спят!!!

– А погоня, воевода? А гонцов – на Москву да по заставам…

Тут пришлось князю-воеводе сграбастать ополоумевшего великана за ворот да потрясти слегка, дабы в разум вернулся.

– Тебе что, жить надоело, пустая твоя башка?! – зловещим свистящим шепотом спросил Кутюк Приимков-Ростовский. – Так я тебе прям сейчас, прям здесь сдохнуть подмогну. А коли жить-то еще хочешь, вникай и повинуйся! Никаких гонцов, никакой погони! Померла Маринка в башне! Своей смертью по сию ночь и померла. Так великому государю и отпишу. Уразумел?

– Нет.

Хотел воевода дворянского начальника по зубам съездить, да передумал: а вдруг разобидится да сдачи даст? Бес их знает, воинских людей, бешеные они все какие-то после войны этой…

– Ты пойми, служивый, что коли померла Маринка, так и спроса с нас почти никакого нет. Ни с тебя, ни с меня, – принялся терпеливо объяснять Валуеву князь Кутюк. – А коли откроется, что сбежала она, головы на плечах не сносить! А голова-то, она одна… Уразумел разницу, умник?

– Ага… А что, если Маринку кто иной поймает?

– Кто ловить-то станет, ежели мы никому не скажем? Такие, как воруха эта, не для того бегут, чтоб попадаться по глупости.

– А как объявится у себя на Литве?

– Самозванка, значит! Мало ли ляхи самозванцев нам подсовывали? И вообще, недосуг мне с тобой. Слушай и подчиняйся!

– Слушаю, воевода…

– Ступай в башню, поднимай пропойц своих да возьми келью за твердый караул. Никого не пускай, ничего не объясняй. Я тотчас к тебе пожалую, только дворян своих городовых хоть с полсотни соберу. Да владыку Даниила честью приглашу – он видоком будет, что померла Маринка-то. Владыка нипочем скоромиться лицезрением падали латинской не станет, все и так рукой своею скрепит. А заместо Маринки мы полусотника твоего в ковер закатаем да из башни и вынесем. Мои да твои людишки стеною вокруг встанут, зевак разгонят. Стрелецкого полковника Бердышева Митьку, худородие хреново, я и сам до покойницы не допущу – больно много он мне обид чинил, чтоб мне государево дело с ним вершить. Пущай что хочет потом докладывает – кто ему, выскочке, поверит? Впрочем, надо полагать, он тоже тревоги бить не станет. С него-то прежде всех и спросится…

– А что, коли дьяки из Москвы на следствие пожалуют, упокойницу посмотреть захотят?

– Дьяки, служивый, они – уже моего ума дело. Пока весть до Москвы дойдет, пока там соберутся да поедут… Покойница в земле подтлеть и успеет, особливо если близ болота закопать да сырой известью присыпать – не на погосте же колдовку хоронить! Одно платье и опознают, а в остальном – лишь бы баба была волосом темна (волос, он долго в могиле не выцветает) да росту малого. Подберем в скудельнице мертвячку подходящую.

– А сотника моего с полусотником – как же? Куда же?

– Вот это – твоего ума дело, сам придумывай, куда у тебя сотник подевался. Придумаешь, коли себе сотни захочешь! Полусотника же после честь по чести похороним: споткнулся он во хмелю на лестнице, шею сломал. Эх, грехи наши! Покамест ступай живее, как бы твое воинство хреново трезветь не начало…

Валуев неловко поклонился и вышел. На воеводском подворье конюх подвел ему коня. Васька вскочил в седло и во весь опор помчался к башне. Надо было исполнять воеводскую волю, а не то действительно с дыбой да с плахой недолго спознаться! Всю дорогу мучила Валуева единая мысль: как же мог Федька, друг закадычный, боевой брат его, товарищ с младых ногтей, так подло с ним поступить? О любви Васька знал лишь то, что мог выучить с гулящими девками…

А может быть, та любовь, из-за которой сотник решился на измену великому государю Михаилу Федоровичу, совсем иного свойства? Наверное, заключил Валуев, Маринка наслала на Рожнова чары, которым он не смог сопротивляться. Красивые бабы, а особливо ляшки да малоросски, все ведьмы, так еще государь Иван Васильевич говорил… Словом, дело ясное, что дело темное, и не Ваське Валуеву в нем разбираться. Другу Федьке и Маринке его – Бог судья… На мгновение Ваське захотелось оказаться на месте Рожнова и испытать то чувство, над которым никто не властен, – ни царь Михаил Федорович, ни слабый человеческий разум…

Только не попадется Валуеву такая вот Маринка, что с ума сведет и чарами окутает, словно туманом! Жаль, что не попадется… Впрочем, может, и слава богу! С такой любовью остается только в чужие земли бежать… Васька же выбрал себе иную судьбу – стал сперва сотником, потом полковником, а к концу жизни выслужился в воеводы.

Воевода же Кутюк Приимков-Ростовский отписал государю Михаилу Федоровичу, что воруха Маринка в Коломне померла – то ли от тоски по своему «выблядку», а то ли еще каким образом. В башне ее нашли мертвой и скорехонько схоронили. Сотник Федька Рожнов исчез неведомо куда, а полусотник Ванька Воейков свалился, пьянь подзаборная, с каменной лестницы в башне и шею сломал. Похоронили его и помянули как полагается, по-православному. А Маринку и вовсе никак не поминали – какое на нее, колдовку и латинку поганую, православное поминанье?!

Про Алену Литвинову, Маринкину служанку, монастырскую послушницу, и посадского человека Григория Пастильникова никто и вовсе не вспоминал – не велики птицы… Дом Григория недолго стоял запертым – воеводские люди быстро прибрали ничейное имущество к рукам. А к польскому королевскому двору, под диктовку великой старицы-государыни Марфы Ивановны, в присутствии государя Михаила Федоровича, было отписано так: «Ивашка Заруцкий за свои злые дела и Маринкин сын казнен, а Маринка на Москве от болезни и с тоски по своей воле умерла». Михаил Федорович решил, что сотник выполнил его тайное поручение, убил Марину Мнишек, а после того – сбежал. Ведь сам царь дал ему в письме эту свободу…

Бывшего сотника Федьку сына Рожнова сперва за побег искали – скорее для порядку, чем всерьез, да после бросили. Мало ли людишек с царевой службы на волю бежало? Ведь волю не выслуживают и не дарят, ее своими руками берут!

Литовская граница. Слово изгнанника

– Погоди, Егорка, остановимся! Не гонят… А и гнали бы, я б все одно назад обернулся!

…Вестимо, что не разумеешь! Ты казак, тебе Дон – отчизна, моя земля тебе – чужбина… Право слово, где конь казачий ступил, там казаку и дом!

…Не спеши, Маринка, постоим минутку… Я все ведаю, душа у тебя в родную сторонку птахой летит! Да только моя со своей земли камнем уходить не хочет. Ты обожди, я не замедлю.

Землица моя… Земля Русская… Как же можно собрать тебя в пригоршню, словно Курбский-князь, да затолкать в тесный кисет? Ведь ты же вся – огромная! – с долами, с реками, с градами да селами, с дорогами, с церквами Божьими – у меня здесь, в сердце!

Исполать тебе, Матушка! Что носила меня, окаянного, на своей груди. Что стелила мне под бок мхи твои да травы на привалах, что следы мои снегом заметала в зимних разведках. Что укрывала меня от пуль и от ядер и что глаза мне до сих пор не засыпала!

Исполать, Мать, что питала меня хлебами твоими, плодами разными – не досыта, а все ж не оголодал я! И что поила меня горькими питиями твоими допьяна – а все ж ни твоих, ни своих бед во хмелю я не забывал…

И что ныне не жжешь подошв моих, а шепчешь тихим ветерком: «Ступай, Феденька, сам ведаешь, что свершаешь»…

Ты мне теперь сниться будешь! До самого моего смертного часа. И в каких краях Бог скитаться ни положит, всем буду о тебе рассказывать! Послушает мой сказ добрый человек, не видавший тебя, и подумает: «Как прекрасна, богата и щедра должна быть земля Русь!»

А и краса твоя неяркая, и бедна ты… Но ты – Мать мне, а я сын тебе!

Прости же! Прости…

Эй, друзья, поехали, что ли! За тем лесом уж Литва начинается…

Ченстохов, Ясная Гора, 1615 год

Женщина, так и не ставшая царицей земной, стояла на коленях перед образом Царицы Небесной. Икона Богородицы Ченстоховской, написанная, по преданию, самим евангелистом Лукой и почитаемая католиками явно и благоговейно (а православными – тайно и скрыто, ибо обреталась она в польском городе Ченстохове, на Ясной Горе, в монастыре католического ордена паулинов), была светочем Литвы и Польши, а некоторые даже называли ее «польской королевой». Лик Богоматери потемнел от времени, а на щеке Девы Марии можно было различить два следа-шрама от сабельных ударов. Порубить святой образ осмелились гуситы, напавшие на католический монастырь. Марина Мнишек, несостоявшаяся царица Московии, с надеждой и смирением вглядывалась в кроткий лик «королевы Польши» и просила у Богородицы помощи.

Впрочем, разве это не Матерь Божия послала коломенской узнице коханого и друга, разве не Дева Мария умолила своего сына за грешную и слабую Марину Мнишек, несчастную мать, потерявшую единственного ребенка? А если Янек все-таки жив, если шляхтичу Войцеху Белинскому удалось увезти его в Речь Посполитую? Тогда они с Феденькой непременно отыщут мальчика. Не для того, чтобы московская царица Мария Юрьевна воскресла из мертвых (к прежней жизни дороги нет!), а для того, чтобы мать смогла хоть издали посмотреть на своего чудом спасшегося сына.

После того как они с Федором бежали, вырвались из России, Марина не стала заявлять соотечественникам о своем возвращении, не поехала в Самборский замок. К чему? Пан Ежи Мнишек умер, его дети разбрелись по миру, одна пани Ядвига доживала свой век в Самборе. Но узнает ли она в бедно одетой, изменившейся и внешне и внутренне скромной беглянке свою гордую и властную красавицу дочь? Наверное, не узнает. Да и не нужно узнавать…

Марина сдержала слово, данное Федору, а для этого следовало умереть для мира и людей и начать жить заново. Царица московская Мария Юрьевна действительно умерла в Коломенской башне, а женщина, неожиданно получившая свободу, была всего лишь скромной подругой московского дворянина Федора Рожнова.

Бывший сотник подошел к молящейся женщине. Преклонил колено, как это делали паломники, заходившие поклониться Богородице Ченстоховской. Коснулся плеча Марины. Она обернулась, а он глазами, не голосом, сказал: «Пойдем…» В храме сегодня было не слишком людно, но и не пусто. Как в обычный, не праздничный день. В церковные праздники к Богородице Ченстоховской не пробиться – в храме яблоку негде упасть. Люди ползут к Богородице Ченстоховской на коленях, а потом ксендзы торжественно открывают золотую завесу, скрывающую святой лик…

Они вышли из храма и у самых дверей столкнулись с молодой парой, по виду – малороссами. Молодая женщина в белой, расшитой черными и красными нитками кофте, и затейливой малороссийской юбке-плахте, с алыми горошинами бус на шее и белым платком на голове, улыбалась весело и задорно. А мужчина, который держал ее под руку, походил на малороссийского купца, вполне довольного своей жизнью и делом. Женщина подняла глаза на Марину и Федора и радостно улыбнулась.

– Мария Юрьевна! Феденька свет Завиракович! – воскликнула она. – Боже мой, Господи, счастье-то какое! Свиделись все-таки! А мы-то с Гришенькой в Киеве поселились, домик уже купили беленький, с садом да с яблоньками!

– Ага, а я попал из огня да в полымя, – не столь радостно заметил ее спутник. – Прежде воеводе да рыночному старосте кланялся, а ныне – войту[105] дай, в цеху обратно дай… Словом, торговля – она везде торговля… Но зато я теперь пирог особый пеку – с орехами да с цукатами! Название придумал: «торта Киевская», на итальянский манер! С великим спросом!

– Я же говорила, Хелена, что мы еще встретимся… – сказала Марина. – Только жизнь теперь иная, и мы с Федором – иные… Да хранит нас всех Пресвятая Дева Мария!

Солнце встало над Ясной Горой, и как будто плыл в воздухе, не касаясь земли, потемневший от времени лик Божьей Матери. Все царства мира не стоили улыбки Девы Марии, нежной и благословляющей, скорбной и светлой. В каждой человеческой жизни, пусть даже прожитой не слишком праведно, но с оглядкой на Бога, наступает тот момент, когда гордыня весит не больше, чем пыль под ногами. И тогда сквозь муки и горести, сквозь страдание и разочарование торжествующе проступает смиренная истина – робкая и простая, как первая любовь…

Примечания

1

Отец наш, сущий на небесах (польск.).

(обратно)

2

Иван Исаевич Болотников – по происхождению, вероятнее всего, из холопов, воевода Лжедмитрия II, предводитель самостоятельной армии, состоявшей в основном из крестьян, казаков и мелких дворян, сражавшейся против боярского царя Василия Шуйского за права этих сословий. После упорной борьбы был побежден, взят в плен, ослеплен и утоплен по приказу Шуйского.

(обратно)

3

Боевой ход – в средневековой фортификации защищенная дорожка позади стены или башни с бойницами.

(обратно)

4

Господи, Иисусе Христе, смилуйся над нами (польск.).

(обратно)

5

Господь Иисус Христос, смилуйся над нами! (польск.)

(обратно)

6

Полушка, или полденьги, самая мелкая денежная единица в Московском государстве XVII в., составляла 1/400 рубля.

(обратно)

7

«Белым» оружием в России вплоть до XIX в. называлось холодное оружие.

(обратно)

8

Бахматы – общее название низкорослых крепких лошадей татарского происхождения, использовавшихся на Руси XVI–XVII вв. большинством служилых людей.

(обратно)

9

Вы – господин Голый? (англ.)

(обратно)

10

Прекратить! Джеймс, убирайся! Немедленно! (англ.)

(обратно)

11

Встань у ворот! (англ.)

(обратно)

12

Элизабет, моя дорогая, не бойтесь. Вернитесь в вашу комнату, пожалуйста! (англ.)

(обратно)

13

Что общего между козой и доказательством? Варварский язык! (англ.)

(обратно)

14

Кравчий – придворный или дворовый (в боярских домах) чин, отвечавший за стольников и слуг, подающих кушанья.

(обратно)

15

Свайка – заточка.

(обратно)

16

Пробст – в католической церкви настоятель храма или монастыря.

(обратно)

17

Иди, курвин сын, тебя нам нужно! Ты теперь наш отец, будешь у нас паном!

(обратно)

18

Грязью, товарищ, обязательно, а может, еще и дегтем нужно!

(обратно)

19

Для чего это?

(обратно)

20

А чтобы знал, курвин сын, что мы все из земли вышли и в землю уйдем, когда умрем! Тело – в землю, а душа – на небо, к Господу!

(обратно)

21

Разве вы не уважаете тех, кто руководит вами?

(обратно)

22

А за что нам их больше себя уважать? Все мы под Богом живем. Он – такой, как мы. Его товарищество выбрало, товарищество и скинет, если захочет.

(обратно)

23

А чего ж ты, сынок, тогда к нам побежал? У нас царей нет. Не пожалеешь о царях?

(обратно)

24

Конечно, он, курвин сын, нам, а не мы – ему! Кошевой для товарищества, а не товарищество для кошевого.

(обратно)

25

А дальше мы все в церковь пойдем, и ты, если хочешь, с нами! Служба православная будет…

(обратно)

26

Учись, парень! У нас хорошая учеба!

(обратно)

27

У нас главная наука – товарищество уважать. Они за тебя, и ты за них. Понял?!

(обратно)

28

Понял.

(обратно)

29

Ну тогда добрый казак из тебя будет, друг! Только женщин у нас на острове нет. Если хочешь с девушкой любиться – иди в Польшу.

(обратно)

30

Все равно, если кто-то женатый и деточек имеет, они не на Хортице, не с нами. Здесь им нельзя, здесь – товарищество!

(обратно)

31

Что, что?

(обратно)

32

По-вашему – искренняя любовь!

(обратно)

33

Есть у нас и любовь, но не там, где товарищество. Если с Хортицы поедешь, то будут тебе и женщины, и красивые девушки! А тут – товарищи, и потом воевать пойдем. С турками и с татарами, а может, и с поляками. А любовь на войне очень мешает. Хорошему казаку его трубка – за жену, а табак – за любимую девушку. Так-то, друг!! Понял?

(обратно)

34

Если кто-то и жалеет, то про себя, а товарищам не говорит. Мы тут Богородице молимся, одна она у нас – Пресвятая Дева Мария, и других женщин нам не нужно!

(обратно)

35

К оружию! (польск.)

(обратно)

36

Черкасы – так называли в Московском государстве украинских казаков.

(обратно)

37

Здесь: добровольцем.

(обратно)

38

Феодор Иоаннович (1557–1598), второй сын Ивана Грозного, царствовавший после его кончины. Прославился своей набожностью и милосердием.

(обратно)

39

Рогатина – род копья с широким обоюдоострым лезвием.

(обратно)

40

Рожон – острие копья.

(обратно)

41

Четь – мера земли, в которой оценивались наделы служилых дворян в Московском государстве. В обиходе – дворянское поместье.

(обратно)

42

Наряд – в Московском государстве название артиллерии.

(обратно)

43

Тулумбас – старинное название барабана.

(обратно)

44

Хоругвь – подразделение в польско-литовской коннице.

(обратно)

45

Нет, убивать не буду! (польск.)

(обратно)

46

Не трогай (укр.).

(обратно)

47

Мисюрка – низкий плоский шлем с кольчужной сеткой.

(обратно)

48

Узурпатор (лат.).

(обратно)

49

Ты станешь хорошим рыцарем (польск.).

(обратно)

50

Рогатки – оборонительные сооружения из перекрещенных деревянных кольев.

(обратно)

51

Исторический факт: перед сражением под Добрыничами Дмитрий Самозванец приказал своему войску надеть «белые рубахи» поверх лат в качестве знаков отличия.

(обратно)

52

Без седла.

(обратно)

53

Мыта – дизентерия.

(обратно)

54

Святой Маврикий – по преданию, был легатом Фиванского легиона римской армии, набранного из христиан. За отказ принять участие в расправе над единоверцами был казнен вместе со своими солдатами по приказу императора-язычника Максимиана. Считается покровителем рыцарства. На многих изображениях св. Маврикий – чернокожий.

(обратно)

55

Михаил Васильевич Скопин-Шуйский (1586–1610) командовал армией боярского царя Василия Шуйского, которому приходился четвероюродным племянником, и нанес несколько тяжелых поражений войскам Лжедмитрия II (тушинцам). Историки полагают, что он был отравлен Василием Шуйским, опасавшимся роста популярности молодого полководца.

(обратно)

56

Битва при Клушине – 24 июня 1610 г. польские коронные войска гетмана Жолкевского разбили армию царя Василия Шуйского, которой командовал его брат Дмитрий Шуйский.

(обратно)

57

Кончар – меч с длинным прямым клинком, наряду с саблей состоявший на вооружении польской тяжелой кавалерии – гусар.

(обратно)

58

Воинские, военные или боевые холопы – низшая категория служилых людей в поместной коннице Московского государства. Сопровождали дворян в качестве оруженосцев и слуг, а также участвовали в бою вместе с ними.

(обратно)

59

Битва при Добрыничах – 21 января 1605 г., разгром московскими войсками под командой князей-воевод Федора Мстиславского и Василия Шуйского вторгшейся из Речи Посполитой армии Лжедмитрия I. Победа оказалась бесплодной, так как Самозванец вскоре восстановил свои силы и после смерти царя Бориса Годунова и перехода на его сторону царских войск занял Москву.

(обратно)

60

Имеется в виду победа под Москвой 1–3 сентября 1612 г. ополчения во главе с князем Пожарским и Кузьмой Мининым над польско-литовскими войсками гетмана Ходкевича, шедшими на выручку осажденным в Кремле полякам.

(обратно)

61

Тушинский лагерь был в 1608–1610 гг. главным местом сбора польско-литовских, казацких и русских отрядов, поддерживавших Лжедмитрия II и осаждавших в Москве боярского царя Василия Шуйского.

(обратно)

62

Тушинский вор – пренебрежительное прозвище Лжедмитрия II.

(обратно)

63

Ефимок – расхожее название серебряной монеты, основной денежной единицы в Московском государстве. Происходит от европейского «йоахимсталера».

(обратно)

64

Исторический персонаж, легший в основу этого образа, носил имя Григорий Валуев, однако наш литературный Василий Валуев несколько отличается от реального.

(обратно)

65

Нарядом в Московском государстве именовалась артиллерия.

(обратно)

66

Имот, имоты – имущество (старорусск.).

(обратно)

67

Деньги с города – жалованье, платившееся служилым людям Московского государства, несшим «городовую», т. е. гарнизонную службу. При направлении на службу в другой город обычно возникали проблемы с его выплатой.

(обратно)

68

Первое ополчение – попытка московских служилых людей и казаков под командованием известного воеводы Прокопия Ляпунова и атамана Ивана Заруцкого в 1611 г. освободить Москву от польско-литовских захватчиков. Втянулось в длительную осаду и распалось из-за внутренних противоречий. Прокопий Ляпунов был предательски убит казаками.

(обратно)

69

Огненный бой – огнестрельное оружие (старорусск.).

(обратно)

70

Затын – пространство внутри крепостных стен (старорусск.).

(обратно)

71

Затынщики, воротники – категории служилых людей в Московском государстве, несшие в крепостях гарнизонную и сторожевую службу.

(обратно)

72

Верхотура – в России XVII в. так называлась верхняя боевая площадка «туры», т. е. башни.

(обратно)

73

Рогатки – передвижные деревянные укрепления из заостренных кольев, особенно эффективные против конницы.

(обратно)

74

Под Севском зимой 1604–1605 гг. происходило противостояние войск Лжедмитрия I и царя Бориса Годунова.

(обратно)

75

Земские ярыжные люди – в Московском государстве низшие служители в приказах, прежде всего низшие служители полиции, использовавшиеся для рассылки и исполнения приказаний.

(обратно)

76

Тулумбас – род барабана, применялся земскими ярыжными вместо современного полицейского свистка.

(обратно)

77

Шпыни – бандиты, разбойники (старорусск.).

(обратно)

78

Сыны боярские – категория служилых людей в Московском государстве, несших службу в поместной коннице. В иерархии сословий следовали за дворянами.

(обратно)

79

Целовальник – мелкое должностное лицо в Московском государстве. Вступая в должность, приносил присягу – целовал крест, оттуда и название.

(обратно)

80

Ферязь – парадная верхняя одежда с длинными рукавами на Руси.

(обратно)

81

Отборная рота европейских наемников, возглавлявшаяся капитаном Жаком Маржеретом.

(обратно)

82

Чекан – холодное оружие с тяжелой ударной боевой частью в виде клюва, применялось, в частности, для пробивания доспехов.

(обратно)

83

Петр Федорович Басманов – известный военачальник, боярин, перешедший в 1605 г. со своими войсками на сторону Лжедмитрия I и имевший репутацию его вернейшего друга и главного советника среди московской аристократии.

(обратно)

84

Пощадите нас! (нем.).

(обратно)

85

Где величество? Понимаешь? (искаж. нем.)

(обратно)

86

Господин капитан (нем.).

(обратно)

87

Приземлие – название первого этажа здания в Московской Руси.

(обратно)

88

Службы – здесь: хозяйственные помещения.

(обратно)

89

Аманаты – заложники.

(обратно)

90

И ты, Брут! (лат.)

(обратно)

91

Проклятые свиньи! (нем.).

(обратно)

92

Пахолики, пахолки – пажи (польск.).

(обратно)

93

Почт – челядь (польск.).

(обратно)

94

Бакалавр медицины (лат.).

(обратно)

95

Отец наш, сущий на небесах (лат.).

(обратно)

96

Фальконет – легкое орудие небольшого калибра.

(обратно)

97

Стрельцы, вперед! (нем.)

(обратно)

98

Бирн морион – шлем с высоким гребнем и сильно загнутыми спереди и сзади полями.

(обратно)

99

Охабень – нарядный кафтан с высоким стоячим воротником.

(обратно)

100

Черес – кушак.

(обратно)

101

Камень – название Уральского хребта, принятое в Московских землях того времени.

(обратно)

102

Деньги из чети – денежное жалованье, выплачивавшееся служилым дворянам и сынам боярским Московского государства в зависимости от размеров их имения – количества «четей», т. е. принятых мер площади земли.

(обратно)

103

Лисовчики – иррегулярные польско-литовские конные отряды, созданные военачальником Александром Юзефом Лисовским, которые продолжали воевать против Московского государства вплоть до 1617 г. Отличались не только высокой боеспособностью, но и жестоким обращением с мирным населением.

(обратно)

104

Лошадь в начале XVII в. стоила в Московском государстве от десяти рублей.

(обратно)

105

Войт – должностное лицо в городах Польско-Литовского государства.

(обратно)

Оглавление

Маринкина башня, Коломна, зима 1614 года

Коломна, 1614 год

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

История послушницы Алены

Гриша Пастильников, коломенский посадский человек

Сон узницы

Димитр, сын тирана Ивана. Самбор, 1604 год

Угличский кремль, 1591 год

Сэр Джером Горсей, слуга Ее Величества королевы Елизаветы Английской

Вдовая царица Мария Федоровна Нагая

Сэр Джером Горсей, доверенный человек Ее Величества Елизаветы Английской

Угличский кремль, 1591 год

Дьяк Михайла Битяговский со товарищи. Углич, 1591 год

Самборский замок, 1604 год

Угличский кремль, 25 мая 1591 года

Ярославль, Аглицкое подворье, 1591 год

Самборский замок, 1604 год

Остров Хортица, 1603 год

Самборский замок, 1604 год

Равнина близ Севска, январь 1605 г. Московский дворянин недоросль Федька Рожнов

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

Краков, 1606 год

Маринкина башня, Коломна, 1614 год

Покровский Хотьков монастырь, что у Троицы Сергиевой, 1615 год

Близ Коломны, 1615 год

Коломна, 1615 год

Маринкина башня, 1615 год

Коломенский посад, 1615 год

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Москва, 17 мая 1606 года

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Медвежий городок на Яик-реке, 24–25 июня 1614 года

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Москва, Кремль, 1615 год

Тушинский лагерь под Москвой, 1608 год

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Коломна, 1615 год

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Близ Коломны, 1615 год

Маринкина башня, Коломна, 1615 год

Воеводские палаты, Коломна, 1615 год

Литовская граница. Слово изгнанника

Ченстохов, Ясная Гора, 1615 год Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg