«Хранитель секретов Борджиа»

Хранитель секретов Борджиа (fb2) - Хранитель секретов Борджиа (пер. Татьяна Соболева) 2950K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хорхе Молист

Хорхе Молист Хранитель секретов Борджиа

Никакая часть данного издания не может быть скопирована или воспроизведена в любой форме без письменного разрешения издательства

Переведено по изданию:

Molist Jorge. Tiempo de cenizas: A Novel / Jorge Molist. – Madrid: Temas de Hoy, 2013. – 704 р.

© Virtual Publishers, S.L.

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2014

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2014

* * *

Посвящается Паломе, моей музе-вдохновительнице и любимой

Часть первая

1

– Преступник поклялся говорить правду! – провозгласил судебный пристав.

И стены огромного величественного церемониального зала древних арагонских королей Тинель в Барселоне отозвались эхом его слов. Грандиозность зала была призвана подчеркнуть малозначительность посетителей независимо от того, являлись ли они послами или вассалами, а также служила для устрашения. Тем не менее короля там уже не было.

То место, откуда ранее монарх вершил правосудие, превратилось в логово дракона, обиталище многоголового монстра, который терроризировал город. Теперь здесь вершила свои дела инквизиция. Тронное место занимали стул и грубый стол, которые располагались на помосте, возвышавшемся на три ступеньки над каменным полом. Балдахин из черной материи укрывал сзади и сбоку этот помост, защищая сооружение от холода и порывов ветра. Именно там восседал инквизитор.

Монах-доминиканец в белом одеянии с черным капюшоном, опущенным на лицо, казалось, был полностью безразличен к тому, что творилось вокруг него, и неслышно шевелил губами, читая тексты из своей молитвенной книги. Вечер был дождливым, и мертвенного света, проникавшего через большие окна, расположенные справа от монаха, явно не хватало, поэтому свет лампады, стоявшей на столе, помогал человеку.

Монах лишь через некоторое время после возгласа судебного пристава отвел глаза от книги, буквально пронзив взглядом осужденного. Лампада освещала его лицо снизу, и ее свет подчеркивал выступающий подбородок, крючковатый нос и нависающие кустистые брови.

– Кто ты? – спросил он сурово.

Человек, стоявший перед ним, уловил движение перьев, царапавших бумагу: писцы инквизиции торопились запротоколировать допрос.

– Жоан Серра. – Произнеся свое имя, человек еще больше расправил плечи. Вид этого зала вызвал в нем трагические воспоминания, связанные с событиями, происшедшими в далеком детстве, когда он был совсем еще ребенком, корчившимся от ужаса. С тех пор прошло много лет и он изменился. И сейчас он смотрел судье прямо в глаза, с вызовом.

– Жоан Серра – и?.. – спросил монах.

– Жоан Серра де Льяфранк, – твердо ответил человек.

Инквизитор оглядел обвиняемого с интересом. Обычно подсудимые со страхом смотрели на него, но этот, похоже, ничего подобного не испытывал. Он был высок и силен, на его лице выделялся крупный нос, слегка сплющенный, возможно, от полученного когда-то удара и придававший его лицу отважный вид. У него были каштановые волосы до плеч и густые брови над темными кошачьими глазами, смотревшими пристально, не отрываясь, в глаза монаху.

– Чем ты занимаешься?

– Я владелец книжной лавки.

– Ах, книжной лавки! – повторил инквизитор. Тон его голоса был угрожающим, как будто он хотел этим своим замечанием тут же превратить стоявшего перед ним человека в виновного.

Жоан посмотрел вправо. Анна, его любимая супруга, конвоируемая двумя солдатами инквизиции, не сводила с него глаз. Он подумал о железных браслетах, которые наверняка изранили ее запястья. Прекрасные зеленые глаза Анны наполнились слезами, и оба супруга несколько секунд смотрели друг на друга с нежностью. Каким же выразительным был этот взгляд! Как будто за одно короткое мгновение они снова прожили долгие годы, полные любви. После этого человек снова обратил взгляд на монаха, наблюдавшего за ним с высоты помоста и смотревшего на него так, как стервятник смотрит на свою добычу.

– Да. Владелец книжной лавки и печатник.

– Печатник! – Тон инквизитора еще больше посуровел.

– Да. Книжник и печатник, – повторил Жоан. – И вместо каждой из сожженных вами книг я напечатал и распространил десять новых.

У монаха от изумления отвисла челюсть. Он смотрел на Жоана с открытым ртом. Никто не осмеливался говорить с ним в таком тоне. Никто не бросал вызов своему инквизитору. Этот безумец говорил ему прямо в лицо слова, которые у других он вырывал с помощью пыток.

Но Жоан не смотрел на монаха, его взгляд был обращен на Анну, которая тихо застонала, услышав его ответ. Анна горестно качала головой, не веря своим ушам; она только что осознала, чего ее муж добился этим самоубийственным заявлением. Он постарался поддержать ее еле заметной улыбкой, но тут же его внимание привлек один из солдат инквизиции, охранявших Анну. Это был огромный рыжий человек с большим брюхом; он смотрел на него своими темными, налитыми кровью глазами, а его губы расплывались в торжествующей улыбке: Фелип Гиргос, приспешник инквизитора и злейший враг книготорговца, с удовлетворением наблюдавший за окончательным поражением Жоана. Однако этот убийца уже не занимал мыслей Жоана. Вновь обращаясь к монаху, который так и не проронил ни слова, он сказал:

– А когда меня не станет, мои товарищи по цеху продолжат наше дело до тех пор, пока книги и просвещение не покончат с вашей инквизицией.

Инквизитор закрыл рот и стиснул зубы. Ему трудно было поверить в то, что он видел и слышал. Его удивляли бесстрашие и отвага этого человека. Монах, нахмурив брови, молчал, но слова продолжали звучать внутри него. Он пристально вгляделся в того, кто станет его следующей жертвой. Человека, который гордо стоял перед ним, расправив плечи и высоко подняв голову.

На долю секунды он увидел в его глазах предсказанное будущее – то роковое время, когда свободно издающиеся книги повергнут инквизицию и покончат с ней. Вдруг монах осознал, что это время придет, и почувствовал страх. Затем – ярость.

– Ты сгоришь на костре! – прорычал он.

Жоан кивнул, и инквизитору показалось, что улыбка пробежала по губам человека, который должен был дрожать от страха, а не смотреть на него с вызовом.

Монах поднялся со своего стула и, пылая гневом, швырнул бумаги и книгу на пол. Огонь раскачивающейся на краю стола лампады опасно заметался. Свет от него бросал зловещие тени на лицо монаха.

– Ты сгоришь! – надрываясь в крике, повторил он. – Ты понял меня? Тебя сожгут живьем!

Обвиняемый снова кивнул в знак согласия. Он все прекрасно понимал, ведь именно этого он и добивался. Его спокойствие и уверенность в себе еще больше разъярили судью, и он обрушил на стол свой кулак.

Лампада упала, и лицо монаха скрылось в тени от его капюшона и нависающего над столом балдахина. Лампадное масло разлилось по книге и бумагам инквизиции, упавшим на пол, и все это занялось пламенем. Солдаты бросились гасить огонь, в то время как инквизитор в ярости рычал в своей темной пещере. Жоан снова обратился к жене, которая смотрела на него с нежной грустью. Он полюбил ее с того момента, когда впервые увидел, и всегда отчаянно желал разделить свою жизнь только с ней. И вот сейчас он готовился вместе с ней встретить смерть. Конечно, Жоан осознавал, что предъявленное ему обвинение, которое привело к тому, что он оказался перед лицом инквизитора, означало легкую смерть без страданий. Но в то же время понимал, что его жене грозило совсем другое наказание – по вине этого проклятого рыжеволосого человека.

Анну безжалостно сожгут на костре, даже не предоставив возможности умереть до применения к ней пыток – чести, которой удостаиваются признавшие вину. Она будет сожжена на костре живьем – вот что ее ожидает. И он тоже – после брошенного им вызова. Он боялся огня, но еще больше того, что в последние мгновения жизни она останется одна…

Анна смотрела на него влажными от слез глазами и качала головой, не веря в то, что с ними происходит, но в то же время пытаясь улыбнуться мужу с нежностью. Она знала, что Жоан все сделал для того, чтобы разделить с ней ужаснейшую из смертей. Он хотел быть с ней рядом до конца.

Жоан подскочил на кровати. Он тяжело дышал, на теле выступил пот. Страшный сон, приснившийся ему, был до ужаса реален и напоминал ему тот ночной кошмар, который не давал уснуть несколько дней назад. Было ли это предчувствием, предупреждением о том, что его ждет в недалеком будущем?

Он напомнил себе, что они в Риме, в полной безопасности, что инквизиция и Фелип, этот рыжеволосый убийца, остались далеко, в Испании, куда он уже никогда не вернется.

Был конец октября, лучи рассветного солнца пробивались через оконца комнаты, и Жоан различал в теплом полумраке спавшую Анну, черные, цвета воронова крыла волосы которой рассыпались веером по подушке. Она была несравненно хороша. Он хотел приласкать жену, но не осмелился, боясь, что его прикосновения разбудят ее. Лишь взгляд Жоана неслышно поведал о его чувствах.

Сколько же сил приложил он, чтобы завоевать ее! Жоан не уставал любоваться Анной, убеждая себя в том, что эта женщина принадлежит ему, и сам не верил в свое счастье. Всего лишь несколько месяцев назад Анна стала его женой, и пробуждение рядом с ней по утрам уже само по себе было необыкновенным подарком. Когда Жоан смотрел на нее на рассвете, чувствуя тепло ее тела и понимая, что они – единое целое, его сердце готово было выскочить из груди от счастья.

Рядом с Анной спал в колыбельке здоровенький восьмимесячный ребенок, счастливо улыбавшийся во сне. Днем раньше он приоткрыл ротик с намечавшимися уже первыми зубками и попытался произнести слово «папа». Жоан очень хотел, чтобы малыш открыл глазки, посмотрел на него таким родным взглядом и снова улыбнулся ему. Он ждал этого взгляда, который сначала смущал его, а теперь привносил в его жизнь мир и покой, благословлял и давал прощение.

Однако в следующее мгновение к нему вернулось воспоминание о ночном кошмаре, а с ним и беспокойство. О чем этот сон хотел предупредить его? Жоан посмотрел на входную дверь, забаррикадированную на ночь, несмотря на то что он находился у себя дома и в окружении верных людей. Затем взгляд Жоана остановился на копье, прислоненном к стене. Это было короткое копье, напоминавшее чем-то гарпун рыбака. Перед его глазами возник отец, сжимавший это оружие в попытке защитить свою семью от пиратов, напавших на деревню Льяфранк, располагавшуюся на севере каталонского побережья. Никогда он не забудет эти мгновения, никогда не забудет последние слова отца, то, как он поклялся ему стать свободным. Это оружие стало символом его семьи и свободы.

Жоан поднялся с ложа, подошел к копью и ласково провел рукой по древку. Одновременно он почувствовал, что пришел в то особое состояние, которое придавало ему новые силы и уверенность в себе. За своих близких он будет бороться так, как в свое время это сделал его отец; он защитит их, и этот ночной кошмар никогда не станет реальностью.

– Никогда! – прошептал Жоан, стараясь отогнать от себя трагические видения. – Никогда этого не случится!

2

Через два дня на рассвете сильный грохот заставил Жоана подскочить на постели. Ему слишком хорошо был знаком этот звук – то был выстрел из аркебузы. Рамон заплакал в своей колыбели.

– Что происходит? – встревоженно спросила Анна.

– Стреляют из огнестрельного оружия. И выстрел прозвучал совсем рядом.

Тут же послышались крики и новые выстрелы. Жоан осторожно поднялся и подошел к окну, чтобы понять, в чем же дело.

– Осторожно! Прошу тебя! – воскликнула Анна.

Когда он приоткрыл ставни, то увидел, что уже рассвело и кучка вооруженных людей, вышедших на улицу, выкрикивала лозунги.

– Да здравствует семья Орсини! Смерть каталонцам!

В этот момент появились подростки с барабаном и флейтой. Вместе они сыграли нечто вроде военного марша, и вся компания продефилировала под звуки выстрелов из аркебуз в сторону Кампо деи Фиори. Ставни домов, располагавшихся напротив, раскрывались по мере их продвижения, и некоторые из жителей присоединялись к веселью. Вдруг послышался звук удара, потом еще один.

– Что происходит? – спросила Анна.

– По-моему, семья Орсини взбунтовалась и сопляки собрались забросать нас камнями. Но не бойся, они идут на Кампо деи Фиори.

– Там один из дворцов Орсини, – сказала Анна, взяв сына на руки. Она хотела укачать его, чтобы он перестал плакать. – Там у них место сбора, наверное, а это так близко от нас…

Жоан закрыл ставни и быстро оделся.

– Они вернутся, – заключила Анна с тревогой в голосе. Она нежно посмотрела на сына, и сердце ее забилось от нехорошего предчувствия. – Они придут за нами!

– Оставайтесь здесь и никуда не выходите. В окно не выглядывай, – сказал Жоан, надевая поверх рубахи защитный нагрудник – легкую кирасу из специально выделанной твердой кожи, укрепленную металлическими пластинами.

Он взял шпагу, повесил на пояс кинжал, достал спрятанный под тюфяком ключ и, поцеловав жену, выбежал из помещения. Но прежде чем покинуть дом, он бросил быстрый взгляд на копье своего отца, по-прежнему прислоненное к стене рядом с дверью. Это было старинное оружие, хотя, если правильным образом воспользоваться им, как это умел Жоан, оно становилось незаменимым как в рукопашном бою, так и при метании. Мысленно сказав самому себе, что дай бог до этого не дойдет, он вздохнул.

Жоан прекрасно помнил те наставления, которые часто давал ему капитан ватиканской гвардии Микель Корелья. «Никакого значения не имеет ни то, что ты сделаешь или скажешь в Риме, ни то, насколько хорошо ты владеешь итальянским. Здесь ты навсегда останешься каталонцем». «Когда Папа покинет этот мир, они придут по наши души, за нашими семьями и не будет нам пощады». «У нас не будет выбора. Борьба или бегство, если, конечно, нам позволят бежать».

Папы римские, как правило, были итальянцами и поднимались на папский трон благодаря семейным и политическим связям, которые часто поддерживались на протяжении поколений. Эти семейные кланы, как и в случае с Орсини, владели замками и имели войска, с помощью которых устанавливали свои законы. Иностранцу было практически невозможно занять папский престол. И если он этого добивался, то исключительно благодаря вооруженной поддержке войск своей родной страны. В течение семидесяти лет, когда папский престол находился в Авиньоне, все понтифики были французами и глава Церкви превратился в марионетку в руках короля Франции.

Совсем другим было положение Папы Александра VI, уроженца городка Хативы из провинции Валенсия. Он не мог похвастаться поддержкой королей Испании и периодически вступал с ними в противостояние. Исключительно благодаря своим выдающимся дипломатическим способностям, личному обаянию и опоре на штыки каталонцев он умудрялся сохранять папские привилегии, балансируя на грани возможного. Итальянцы звали каталонцами приверженцев Папы, которые на самом деле представляли группку авантюристов и наемников, по большей части выходцев из Испании, хотя в ней были также итальянцы, чаще уроженцы Неаполя и Сицилии, а также представители других национальностей.

Книжная лавка семьи Серра превратилась в место встреч сторонников Папы и стала символом власти каталонцев, поэтому любой мятеж в Риме представлял для Жоана и его близких огромную опасность. Если подобное выступление было связано со смертью Папы, то это означало, что не только семья Орсини, которая открыто противостояла Папе Александру VI и его окружению, встала бы под ружье, но и все прочие именитые римские фамилии. И натравливаемая ими чернь, будто голодная волчья стая, безжалостно стала бы разорять дома и владения каталонцев. Налетчики без зазрения совести начали бы грабить, насиловать, убивать, а дома поверженных безжалостно сожгли бы.

Такие грабежи были обычным делом в Риме, когда Папа отходил в мир иной, независимо от того, был он итальянцем или нет, и в особенности в том случае, если Папа принадлежал к клану Борджиа, поскольку животная ненависть к каталонцам – иностранцам, железной рукой насаждавшим свои законы, была безграничной. Пощады не было бы никому.

Шум и голоса, раздававшиеся повсюду, свидетельствовали о том, что звуки выстрелов разбудили весь дом. Жоан подошел к шкафу в столовой, примыкавшей к его комнате, и отпер его ключом. Там хранилась дюжина пищалей и столько же арбалетов, шпаг и кинжалов.

– Дай мне аркебузу, – послышалось за спиной.

Это был голос Анны, которая энергично протянула руку и при этом пристально посмотрела на него; она не прислушалась к указанию мужа оставаться в комнате, где все еще был слышен плач Рамона.

Почти без колебаний Жоан выдал ей оружие, мешочек с двенадцатью свинцовыми пулями и ремень – из тех, какими пользовались аркебузиры в войсках; с ремня свисали двенадцать «апостолов» – так называли мешочки из ткани, в которых находилась порция пороха, необходимая для произведения выстрела. Жоан знал, что, если книжная лавка подвергнется нападению, Анна из своей комнаты или из любого другого помещения выстрелит не колеблясь ни секунды. Она тоже имела право защищать свою жизнь, свою честь и свою семью.

– Будь осторожна, – сказал он ей.

Анна кивнула, и Жоан неотрывно смотрел ей вслед, пока она возвращалась в спальню, с трудом управляясь с аркебузой, ремнем и боезапасом. Он любил эту женщину и отчаянно хотел поцеловать и обнять ее, но время не позволяло отвлекаться на подобные нежности. Он должен был немедленно организовать оборону.

Ему категорически не нравилось, что его супруга взяла оружие, и он никогда не простил бы себе, если бы с ней что-то случилось в бою, но прекрасно осознавал, насколько она упряма. К тому же Жоан знал, что нет никакой возможности переубедить ее.

В мастерской уже собрались все тридцать работников Жоана, среди которых были мастера и подмастерья. Они вышли во внутренний дворик, и Жоан видел в их глазах испуг и потрясение, вызванные внезапным ночным пробуждением. Кое-кто еще заканчивал одеваться, другие надевали нагрудники, чтобы защитить себя, и все были вооружены: со шпагами на поясе старшие и с кинжалами и копьями более молодые. Все ждали его указаний. Большинство из них были флорентийцами, бежавшими от режима Савонаролы, а остальные – римлянами, которые поддерживали каталонцев. Жоан знал, что может доверять им. Он не раз оказывал сопротивление этим неожиданным нападениям с помощью Джорджио, мастера-переплетчика, Антонио, мастера-печатника, и своего друга Никколо деи Макиавелли, которого иногда называли Макиавелло; последний обслуживал покупателей в книжной лавке и к тому же имел воинские навыки. Все, вплоть до самого молодого из подмастерьев, были обучены пользоваться аркебузами, арбалетами и шпагами.

– Вполне возможно, что они попытаются ворваться в лавку, – предупредил Жоан.

– Мы защитим ее, – громко ответил Никколо. И, повернувшись к своим товарищам, добавил: – Если кто-то боится и хочет уйти, пусть сделает это сейчас.

Подмастерья и работники лавки переглянулись. Ответом было молчание. Они знали, что уйти – это значит бросить семейство и отрезать дорогу назад. Флорентиец воспринял молчание как знак верности.

– Мы все с тобой, – сказал он Жоану.

Эулалия и Мария, мать и сестра Жоана, спустились в мастерскую. Жоан дал им указания оставаться на верхнем этаже вместе с прислугой и детьми и ни в коем случае не приближаться к окнам. Они решили пойти к Анне.

Жоан приказал соорудить баррикаду на улице в качестве первой линии обороны; в ход пошли столы, на которых обычно раскладывались книги; их укрепили мешками с землей. За баррикадой под началом Джорджио расположились несколько подмастерьев, вооруженных арбалетами, копьями и шпагами. Когда работа была закончена, окна дома и баррикада щетинились копьями, аркебузами и арбалетами.

Жоан вышел на середину улицы и, широко расставив ноги, выстрелил в воздух из аркебузы, дав знак соседям, что они могут рассчитывать на него. Один из подмастерьев подбежал к нему, забрал оружие и поднес другое, заряженное. Длинные развевающиеся волосы (у него не было времени причесаться), косматые брови, мощная челюсть и кошачье выражение глаз придавали Жоану устрашающий вид. Он выждал некоторое время, пока все соседи, даже самые боязливые, решились выглянуть в полуоткрытые окна. Тогда он снова выстрелил. Он не проронил ни слова – в этом не было необходимости. Все знали, что любая попытка напасть на его владение закончится плачевно и дорого обойдется напавшему.

Потом началось ожидание, и через некоторое время, убедившись, что ничего не происходит, Никколо, устав от скуки, попросил у Жоана, чтобы тот отпустил его на разведку. Итальянцу, имевшему много друзей в Риме, ничего не угрожало.

Возвратившись, он присоединился к Жоану и мастерам, с нетерпением ожидавшим его.

– Орсини восстали, – объяснил он. – Те люди, что прошли мимо лавки, направлялись во дворец Орсини на Кампо деи Фиори, чтобы далее двинуться к Ватикану и взять его штурмом. По дороге к ним присоединятся новые войска.

– А что слышно про Папу? – спросил Жоан. – Жив он еще?

– Про Папу ничего неизвестно. Я спрашивал, но никто мне ничего толком не ответил, и я не стал слишком уж светиться. Все знают, что я живу в этом доме.

– Надо ждать, что будет дальше, с оружием в руках, – сказал Джорджио.

– Именно, – подтвердил Жоан. – Дай-то бог, чтобы их попытка провалилась. В противном случае наше положение окажется безнадежным.

– Даже если у них ничего не выйдет, мы все равно будем в опасности, – заявил Никколо. – До Ватикана далеко, и Орсини, потерпев неудачу, постараются отыграться на более слабом противнике. Таком, как мы.

– Ну что ж, их ждет сюрприз, – гордо произнес Жоан, вздернув подбородок. – Нас не так легко победить, особенно если нас заставят защищать собственные жизни.

Джорджио и Антонио пробормотали слова одобрения, а Никколо кивнул с довольной улыбкой на губах.

Жоан быстро перекусил, практически на ходу, даже не присев, и все время настороженно прислушивался. Он обедал вместе с Анной, матерью, сестрой и племянниками, перед этим убрав оружие подальше от них. Мальчишкам было уже по десять и двенадцать лет, и они воспринимали эту необычную военную активность как игру, в которой они сражались, нахлобучив головные уборы из бумаги и размахивая деревянными мечами. Их восторженные крики напомнили Жоану его самого и брата, когда они были того же возраста. Тогда на их деревню напали пираты, и отец погиб, защищая семью, но так и не сумел предотвратить того, что его мать и сестра были захвачены и проданы в рабство. Детство Жоана трагически завершилось этим событием. Война – это не игра, а чрево, изрыгающее из себя несчастья и нищету. Он с любовью посмотрел на Анну, мать и сестру и ощутил, как сердце его сжалось от нахлынувших чувств. Он ни в коей мере не хотел, чтобы они почувствовали его беспокойство, но осознавал, что это, возможно, был их последний совместный обед и что к вечеру они все погибнут. А если именно об этой опасности предупреждали ночные кошмары, мучившие его в последнее время? По правде сказать, Жоан не боялся за свою жизнь. Страх, тяжелые мысли были связаны с навязчивой идеей о том, что он станет свидетелем насилия над женой и сестрой, которым налетчики потом перережут горло. То же самое они сделают с его матерью, малышом Рамоном и племянниками. Так обычно поступали преступники, врывавшиеся в дома своих политических противников. Жоан нервно сглотнул и вновь повторил клятву, которую дал отцу в день его гибели.

– Я позабочусь о них, – почти неслышно прошептал он. – И они навсегда останутся свободными.

3

Часы текли в тревожном ожидании, ни один покупатель не заглянул в лавку, и мало кто из соседей решился выйти на улицу. Жоан оставил полдюжины своих работников на охране, а остальные вернулись к своим обязанностям в мастерской, держа, тем не менее, оружие наготове. Ближе к вечеру какие-то люди стали собираться в конце улицы, которая пересекалась с Кампо деи Фиори.

– К оружию! – закричал Жоан.

Все побросали свои дела и приготовились к обороне. На баррикаде и из окон показались стволы аркебуз и арбалеты.

В этот момент от группы людей отделился подросток с арбалетом, подошел к лавке и выпустил стрелу, которая попала в стену рядом с окном столовой, откуда Жоан наблюдал за ним.

– Не стрелять, пока я не прикажу! – закричал Жоан. – Нам не надо лишних смертей.

И тут же прицелился под ноги сопляку и выстрелил из своей аркебузы. Прогремел выстрел, и в воздухе запахло порохом. Мальчишка, увидев, как земля вздыбилась под его ногами, подскочил и побежал, прихрамывая, к своим. Несколько секунд стояла тишина, но вскоре крики противников Папы набрали силу.

– Толпа собирается в конце улицы, – озабоченно сообщил Жоан Никколо.

– Должно быть, в Ватикане у них ничего не вышло.

– Это было бы грандиозно.

В это мгновение толпа расступилась, чтобы пропустить огромную телегу, груженную досками и соломой. Телега была уже рядом с лавкой.

– Они хотят сжечь нас! – воскликнул Жоан, встревоженный увиденным. – Подожгут дрова в телеге и подтолкнут ее к нашей лавке.

– Придется стрелять на поражение, – пробормотал Никколо.

Телега остановилась посреди дороги, мятежники вытащили свои арбалеты и аркебузы и стали стрелять по зданию. Защитники отпрянули в укрытие. Один человек, видимо полагаясь на обстоятельства, отделился от группы, собравшейся в конце улицы, и побежал к телеге с зажженным факелом.

– Стреляйте! – крикнул Жоан своим.

Налетчики постарались спрятаться в укрытие за исключением мужчины с факелом, который не успел добежать до телеги и был ранен стрелой в плечо. Факел выпал из его рук, но продолжал полыхать на земле, а враг укрылся рядом со своими товарищами за деревянной телегой.

– Смотрите, они готовят еще одну телегу! – воскликнул Никколо, указывая в конец улицы.

– Вижу.

Жоан вытер платком пот со лба, ему просто необходимо было помолиться. Он не знал, сколько там налетчиков и каковы их намерения, но был уверен в том, что выжить будет не так-то просто. Его желание никого не убивать и таким образом избежать злобы и мести отошло на второй план. За жизнь своих близких он нес первоочередную ответственность, и это стало единственной его заботой.

Вторая телега медленно покатилась в сторону книжной лавки под крики налетчиков, барабанную дробь и звуки рожков. Те, кто находился в конце улицы, казалось, праздновали что-то. За телегой, груженной дровами и легковоспламеняющимися веществами, был виден дым от зажженных факелов, и запах горящей смолы дошел до Жоана и Никколо.

– В этот раз они получше подготовились, – пробормотал флорентиец.

– Мы должны задержать телеги у баррикады, чтобы огонь не перекинулся на дом, – сказал Жоан. – Если дом загорится, мы сгорим вместе с ним. Или с нами расправятся на улице, когда мы выскочим, чтобы спастись от языков пламени.

– Значит, пора стрелять, – ответил Никколо. – И по-настоящему, не так, как до сих пор.

– Согласен.

Когда люди, прятавшиеся за второй телегой, поравнялись с первой, находившейся всего в двадцати шагах от баррикады, налетчики подожгли обе телеги и одновременно пихнули их в сторону книжной лавки, откуда нещадно палили ее защитники. Телеги натолкнулись на баррикаду и остановились. Огонь пожирал их, и жар стал невыносимым для Джорджио и подмастерьев, которые были вынуждены оставить позицию за парапетом и зайти в дом. Вскоре жар стал чувствоваться и внутри. Жоан слышал, как молились женщины в соседней комнате, и целился в фигуры, метавшиеся среди языков пламени. Одновременно с этим он читал молитвы.

– Закройте дверь и хорошенько забаррикадируйте ее! – крикнул он сверху.

Жар и дым от горевших телег, превратившихся в костер, затрудняли дыхание. Жоан поздравил себя с тем, что ему пришла в голову мысль соорудить баррикаду, которая остановила движение телег, хотя они находились слишком близко к зданию, а пламя с них могло перекинуться на дом. Лавка могла загореться в любой момент. Однако же первоочередную опасность представляли затаившиеся за телегами и скрывавшиеся за громадными щитами, размером с дверь, люди, которые стреляли по окнам дома. Жоан увидел, как от удара отлетел в сторону один из столов, составлявших часть баррикады, и образовалось открытое, ничем не защищенное пространство.

– Они постараются выбить дверь, – пробормотал он с беспокойством.

Анна прекрасно отдавала себе отчет в нависшей над ней и ее семьей опасности. Жоан никогда не скрывал от нее того риска, которому они подвергались, живя в Риме. Даже зная это, она не могла представить себе, что им было отведено всего лишь пять месяцев счастливой и благополучной жизни, после чего на них было организовано нападение такого масштаба.

Она преклонила колени в молитве вместе со свекровью и золовкой, смиренно моля Бога о том, чтобы лавка осталась целой и невредимой. Тем не менее женщина прекрасно понимала, что нападения не избежать; она укрепилась в этой мысли после того, как накануне ранним вечером Жоан сильно встревожился. Помолившись, Анна побежала в комнату и уложила Рамона в колыбельку; с нежностью поцеловала сынишку и, увидев его улыбку, неистово помолилась о том, чтобы этот поцелуй не оказался последним. Эулалия, Мария и дети тоже спрятались в супружеской спальне. Анна принялась заряжать аркебузу. Накануне предпринятого ими рискованного и опасного путешествия из Неаполя в Рим по дорогам войны, кишащим разбойниками, она попросила Жоана научить ее пользоваться аркебузой и, несмотря на тяжелый вес оружия и прочих причиндалов, научилась управляться с ней достаточно сносно. Ей никогда еще не приходилось стрелять в человека, и сама мысль об этом вызывала у нее отвращение; но Анна не сомневалась, что сможет защитить свою жизнь и жизнь своей семьи достойно. Она посмотрела на Марию и Эулалию: женщины за неимением лучшего сжимали в руках кухонные ножи; они тоже были готовы к борьбе, и это оружие стало бы их последним средством защиты на случай, если бы молитвы не помогли.

Анна с ужасом наблюдала, как горящие повозки врезались в баррикаду, и, находясь у окна своей спальни, ощущала удушающий жар, исходивший от них. Даже сюда долетали искры. За ее спиной звучали приглушенные молитвы Эулалии и Марии, а из колыбельки раздавался плач ее напуганного криками сына. Она не строила никаких иллюзий и знала, что, если эти воинственно настроенные мужчины окажутся в ее доме, пощады семье не будет. Пощады не будет ни для женщин, ни для детей. Ее семья никому не причинила зла, но Анна понимала, что их книжная лавка была символом власти семьи Борджиа и что сподвижники Папы силой установили свои законы в городе, периодически верша несправедливость и всякого рода бесчинства. Клан Орсини ненавидел их, и было бы наивно полагать, что ее семью пощадят. Эпоха, в которую им довелось жить, была наполнена борьбой и войнами, и люди далеко не всегда могли посвятить себя молитве. Надо было молиться и одновременно защищаться. Бороться за сына, за мужа, за свою жизнь. Она не скрывала, что боится, и видела страх в глазах свекрови и золовки. Тем не менее так же, как и они, Анна была готова сражаться до последнего вздоха, даже если бы она располагала для обороны всего лишь обычным кухонным ножом.

Анна выставила аркебузу в окно: едва различая что-либо сквозь пышущий жаром воздух и дым, она прицелилась в какого-то человека, который наполовину высунулся из укрытия. Она услышала неспешное шипение фитиля, поджигавшего порох на полочке замка ружья, а потом громкий взрыв. Несмотря на то что она была готова к этому, удар от отдачи заставил ее отступить на несколько шагов назад.

– Дай мне, – сказала ей золовка Мария, забрала оружие и обтерла влажной тряпкой внешнюю часть ствола, чтобы охладить его.

Пока Анна пыталась через открытое окно рассмотреть последствия своего выстрела, ее золовка раскрыла один из «апостолов» и заложила порох в ствол аркебузы, затем сунула туда немного бумаги, утрамбовав ее шомполом. После этого зарядила одной из свинцовых пуль и положила бумагу, снова утрамбовав содержимое шомполом.

Анна не видела человека, в которого выстрелила. Возможно, она попала в него, а может, взрывной волной его отшвырнуло назад, в укрытие. Но тут Анна заметила, что нападавшие готовят таран.

– Они выбьют дверь! – воскликнула она. – Мария, дай мне аркебузу, пожалуйста!

Анна опять установила аркебузу на подоконник, стараясь хорошо прицелиться и одновременно сдержать отдачу. Услышав выстрел, она высунулась из окна, чтобы убедиться в точности выстрела, но другой выстрел, на этот раз снаружи, и сильный удар в каменную кладку около окна заставили ее съежиться от ужаса. За ее спиной со стоном упала Эулалия. Повернувшись, Анна увидела ее распростершейся на полу с пулевым ранением в голову. Кровь обильно растекалась вокруг головы.

– Бог ты мой! – закричала Мария. – Отскочившая рикошетом пуля убила мою мать!

– Жоан! – крикнула Анна надрывно. – Твоя мама!.. Ее убили!

В это мгновение послышался грохот тарана, с помощью которого нападавшие пытались выбить дверь лавки, и треск ломающегося дерева.

– Они ворвались! – прошептала Анна, чувствуя, как сжимается ее сердце.

Их было много, очень много. Анна прошептала молитву; если не случится чуда, жизнь ее сына, Жоана, ее самой и всех тех, кто находился в доме, закончится через несколько секунд.

4

Через окно столовой, у которого он затаился вместе с подмастерьем, вооруженным арбалетом, Жоан в бессилии наблюдал, как целая группа нападавших под прикрытием деревянного щита, покрытого железными пластинами, готовилась выбить дверь тараном. Он понял, что остановить их не удастся, и тревога завладела всем его существом. Что будет с его семьей?

Жар от костров становился невыносимым, удушающим – пахло дымом и порохом, а крики нападавших смешались со звуками барабанов и рожков, доносившимися с улицы.

– Отойди от окна, – приказал он подмастерью, который заправлял новую стрелу в арбалет взамен использованной. И рывком отодвинул его. – В тебя попадут.

Жоан занялся снаряжением своей аркебузы, убеждая себя, что успеет понять, когда начнут ломать дверь, чтобы вовремя быть готовым к отражению. Парнишка высунулся в окно, собираясь выстрелить, и именно в этот момент Жоан услышал грохот. Дерево с треском ломалось на нижнем этаже.

«Вот они и здесь», – подумал он. И тут же рука, сжимавшая шомпол, которым он посылал пулю в ствол аркебузы, застыла. Ему показалось, что за мгновение до удара он услышал крик женщины в соседней комнате. Кто кричал? Анна?.. Что с матерью? Она мертва? Несмотря на жуткий жар, Жоан ощутил, как его прошиб озноб.

Он прекрасно понимал, что буквально через несколько мгновений бой перейдет в рукопашный, что не будет пощады никому и что он должен подавать личный пример своим поведением – спуститься вниз и сражаться бок о бок со своими людьми. Но крик жены заставил его бросить наполовину заряженное оружие и броситься к спальне.

Он увидел свою мать, распростертую на полу; она была белее мела и лежала с закрытыми глазами. Неописуемая тревога овладела его сердцем. Волосы матери были собраны в пучок, и его сестра с помощью своего головного платка пыталась остановить кровь, лившуюся из раны с правой стороны головы. Анна, стоя на коленях, держала ее руку, а дети Марии, забившись в угол, плакали от страха, как и младенец, который отчаянно надрывался от плача в своей колыбельке, как будто прекрасно понимал, что происходит вокруг. Жоан поймал взгляд сестры, у которой в глазах стояли слезы.

На мгновение жуткие картины и эмоции, связанные со смертью их отца, когда на деревню напали пираты, вспыхнули в его памяти. Двенадцать лет спустя после ужасной насильственной смерти отца он терял мать. Чудовищная тоска овладела им.

– Что произошло? – спросил он. – Она…

– Она еще жива, – ответила Анна.

Эулалия приоткрыла глаза и зашевелила губами в попытке сказать что-то, но, совершенно обессиленная, вновь закрыла их.

– Пуля отбила осколок камня от оконной рамы, который попал ей в голову, – пояснила Мария.

Жоан вопросительно посмотрел на сестру, и та ответила ему взглядом, полным грусти, неведения и отчаяния. Отец умер у него на руках, и, судя по всему, его матери оставалось совсем немного времени на этом свете. И он, Жоан, должен находиться рядом, говорить с ней, ласково поглаживая ее руку.

Орсини ворвались в лавку. Бой шел внизу, на первом этаже, и совсем скоро она и ее близкие будут зарезаны. Анна пожалела о том, что позвала мужа. Он не должен быть здесь, с ними! У Никколо практически не было никакого военного опыта, а Жоана обучали искусные наставники: оказавшись на галерах, он приобрел серьезные навыки рукопашного боя и брал на абордаж несколько судов. Он должен сражаться плечом к плечу со своими людьми там, внизу. Она бросила взгляд на своего сына Рамона, приподнявшегося в люльке и с плачем цеплявшегося за ее прутья. Женщина задрожала от страха. Поймав взгляд мужа, Анна застыла в отчаянии, и ее зрачки расширились, когда он сказал то, что она должна была и сама уже знать:

– Они здесь, в доме.

Страх, который Жоан увидел в глазах своей любимой, заставил его отогнать тот кошмар, в котором его мать уходила из жизни, и осознать реальность гораздо более страшную: через несколько мгновений они все погибнут. И его обязанностью было защитить своих близких или умереть, попытавшись сделать это.

Безутешное горе, овладевшее им, отвага, страх, ужасные детские воспоминания, агонизирующий взгляд матери, мольба в глазах Анны – все это в одно мгновение обратилось в безудержную смелость, в животное бешенство, направленное на тех, кто посмел ворваться в дом, чтобы уничтожить его семью. Его взгляд нащупал короткое отцовское копье, которое так и стояло рядом с дверью в супружескую спальню, символически защищая ложе, на котором они с Анной любили друг друга, и в памяти Жоана вновь возникли видения героической защиты его родителем своей семьи. Он не мог действовать иначе! Жоан почувствовал, как животная ненависть к врагам овладевает им, и он с рычанием бросился к копью, мгновенно выхватив его из чехла. Завывая, словно дикий зверь, он скатился вниз по лестнице.

Одного взгляда хватило на то, чтобы понять критичность их положения: нападавшие толпой вваливались через снесенную с петель дверь. Никколо и Джорджио вместе с мастерами и подмастерьями установили вторую линию обороны, укрываясь за столами посреди торгового зала, ограничивавшими доступ к приемным и гостиным. Двое нападавших лежали на полу среди огромного количества разбросанных книг, многие из которых были обагрены кровью. Враги, вооруженные копьями и пиками, вот-вот должны были повергнуть его людей, которые защищались за импровизированными баррикадами. Вся эта картина практически не впечатлила Жоана, который ворвался в помещение, рыча, как зверь, и проклиная врагов с самоубийственной яростью. Он притормозил лишь для того, чтобы метнуть свое копье. Будучи еще совсем мальцом, он постоянно тренировался и с ловкостью управлялся с копьем своего отца; незначительное расстояние, которое отделяло его от нападавших, превращало их в легкую мишень. Человек, грудь которого, как казалось, полностью была защищена стальной броней, пал жертвой мастерского метания копья, попавшего ему в глаз и пробившего череп, так что его шлем отлетел на значительное расстояние. Этот тип упал навзничь, раскинув руки и даже не пикнув. Его падающее тело еще не коснулось пола, когда Жоан с рыком разъяренного льва огромными скачками преодолел заграждение, обнажив одновременно шпагу и кинжал, и вонзил их в первого попавшегося на его пути противника. Он не обращал внимания на то, что сам может быть ранен. Нападавший, смешавшись и испугавшись такого напора со стороны Жоана, начал отступать, безуспешно пытаясь не стать мишенью для клинков, которыми был вооружен книжник. Через мгновение он уже со стоном упал, сраженный.

Не предвидя такого неожиданного явления, противник тут же утратил кураж, уступивший место потрясению, а впоследствии и панике. В свою очередь люди из книжной лавки, казалось, заразились сумасшедшей отвагой своего босса и с торжествующими криками отодвинули те заграждения, с помощью которых они защищались и сдерживали атаку врагов. Первым рядом с Жоаном, защищая его левый фланг, оказался Никколо, за ним Джорджио и все остальные мастера и подмастерья, толпой последовавшие за своими наставниками. Двое из нападавших бросили оружие в знак признания ими поражения, прочие, будучи ранены, лежали на полу, а оставшиеся бросились к двери в беспорядочном отступлении, стараясь не потерять хозяев дома из виду и не подставить им спину. Если ранее они подталкивали друг друга, чтобы ворваться в дом, то теперь делали то же самое, стараясь как можно скорее покинуть помещение.

Чуть позже Жоан при поддержке своих людей уже сам преследовал приспешников Орсини за пределами книжной лавки среди телег, превратившихся в кострища, и на глазах удивленных соседей, которые следили за происходящим через приоткрытые окна, расправлялся с ними. И в это мгновение послышался звук корнета, раздававшийся со стороны Кампо деи Фиори, и подмастерье крикнул из окна копировальной мастерской на третьем этаже:

– Гвардейцы Ватикана! Гвардейцы Папы Римского!

Это известие не позволило беглецам перегруппироваться, и они разбежались кто куда. Жоан намеревался дать знак для их преследования, но Никколо удержал его руку.

– Хватит! Пролилось достаточно крови.

– Если бы эта кровь была последней, – пробормотал Жоан, останавливаясь.

Он почувствовал, как ярость, пришедшая на смену боли, улетучилась и ее место заняли неизбывная тоска и беспокойство. Он спрашивал сам себя, жива ли его мать и кто еще из близких пал в этом сражении.

5

Внутренние помещения лавки напоминали корабль после кораблекрушения: сломанные столы, разорванные книги, кровь, копья, шпаги и кинжалы, неподвижные тела и раненые, которые еще шевелились. Жоан с сожалением обнаружил тело одного из подмастерьев печатного цеха. Его взгляд остановился на сдавшихся на милость победителя врагов, жавшихся в углу. Они подняли руки вверх, пытаясь защититься от копий, которые были направлены на них подмастерьями, и молили о пощаде. Это были совсем молодые ребята, почти мальчишки, у которых даже еще не начала расти борода.

– Держите их здесь. Я сейчас вернусь, – сказал Жоан.

И он бросился вверх по лестнице в спальню. Там находилась Эулалия вместе с Марией и Анной. Женщины уложили ее на кровать. Голова Эулалии была забинтована огромным количеством бинтов. Мария поднялась, завидев его, и прошептала на ухо:

– Думаю, она выживет.

Жоан прикрыл глаза, наполнил легкие воздухом и выдохнул с облегчением.

– Спасибо тебе, Господи, – пробормотал он.

– Жоан! – позвала его мать слабым голосом. Глаза ее были полуоткрыты.

Он подошел, чтобы поцеловать ее, и присел на край кровати. Взял мать за руку и, поглаживая ее, заговорил. Он говорил ей, что все они в безопасности и что она скоро поправится.

Анна терпеливо и с пониманием ждала, пока Эулалия не закрыла глаза и не задремала. Тогда Жоан поднялся и крепко обнял жену. Анна не обратила никакого внимания на то, что ее платье испачкалось кровью, которой была пропитана его одежда.

– Как вы? – спросила она.

– Все хорошо.

– Нет. Не совсем. У вас раны в нескольких местах, и их надо перевязать. Пойдемте со мной.

И, не дожидаясь ответа, она взяла его за руку и повела в кухню. Жоан удивился, он не помнил, чтобы ему досталось в бою, и думал, что отделался несколькими царапинами. Однако, когда Анна сняла с него нагрудник, камзол и рубашку, он увидел наконец, что его одежда окровавлена и превратилась в лохмотья, и впервые почувствовал нестерпимую боль от ран. Огромное напряжение, испытанное им, а также осознание того, что он вел смертельный бой на выживание, защищая себя и свою семью, ослабили на какое-то время боль, которая сейчас давала знать о себе наряду с усталостью.

– Кровь текла у тебя по панталонам, и ты оставлял кровавые следы после себя, – говорила Анна, обмывая его смоченным в воде кусочком ткани и прикладывая другой, пропитанный спиртом.

Он застонал, почувствовав жжение. Раны были на спине, на обеих руках, а также – особенно болезненная – в боку. Тем не менее ни одна не казалась серьезной, и Анне удалось остановить кровотечение, наложив повязки.

– Микель Корелья хочет говорить с тобой, – прервал их подмастерье, посланный Никколо.

– Попроси капитана оказать мне любезность, подождав несколько минут вместе с его войском, – ответил Жоан.

Когда подмастерье вышел, они с Анной снова обнялись. Анна боялась излишне сжимать мужа в объятиях, чтобы не открылись раны. Ему стало теплее, и он почувствовал огромное облегчение.

– Это был страшный сон, – сказал он себе. – Все это было жутким ночным кошмаром.

– Как же нам повезло! – прошептала она.

Жоан собрал мастеров, чтобы обсудить создавшееся положение. Помимо погибшего подмастерья, было еще несколько раненых, хотя только один из них получил серьезное ранение. Было решено оставить тяжелораненого на попечение Марии и служанок, а остальные должны были вернуться в цех после перевязки. И надо было организовать поминальную службу для погибшего.

После этого Жоан повернулся к пленным подросткам, стоявшим под присмотром подмастерьев. Не сказав ни слова, он схватил первого попавшегося левой рукой за курточку и, скрутив его в бешенстве, правой достал кинжал. Мальчишка заверещал и попытался защититься руками от лезвия.

– Сжальтесь! – прорыдал он, дрожа всем телом. – Простите меня, умоляю вас!

– А не ты ли только что пытался убить мою семью? – в ярости прорычал Жоан, оскалившись. – Ну так научись быть мужчиной и в смертный час!

Мальчишка дрожал и еле слышным голосом снова стал просить о пощаде. Жоан занес кинжал, но тут же отпустил пленного.

– Скажи своим дружкам, что мы тоже умеем убивать, но делаем это исключительно для собственной защиты. – Он помолчал и после паузы добавил: – Я дарю тебе жизнь.

– Благодарим вас, господин, – пробормотали подростки, опустив голову.

– Что будем делать с ранеными врагами? – спросил Джорджио.

– Соорудите носилки и под защитой кавалерии Ватикана отнесите их ко дворцу Орсини на Кампо деи Фиори. То же самое сделаем и с погибшими. И не только с теми, кто лишился жизни, находясь внутри лавки, но и с теми, кто валяется на улице. И пусть эти парни помогают вам. Таково условие их освобождения.

– На какое-то мгновение я подумал, что вы убьете мальчишку, – сказал Никколо. – И очень рад, что вы всего лишь напугали его. – И, улыбнувшись, иронично добавил: – Однако не думайте, что ваше милосердие избавит вас от новых атак Орсини. Как раз наоборот. Люди обычно нападают на тех, кого любят, а не на тех, кого боятся. Они не смогли нас победить, у них восемь погибших и много раненых, дорогая это плата за нападение. Выставить тела на всеобщее обозрение на Кампо деи Фиори, а не милосердие – вот самое яркое послание, которое мы можем им передать. Пусть лучше боятся, потому что полюбить нас они никогда не смогут.

Жоан недовольно покачал головой. Неужели Никколо дипломатично намекал ему на то, что он должен был хладнокровно зарезать этих мальчишек?

Выйдя на улицу, Жоан увидел эскадрон всадников, одетых в желто-гранатовые цвета Ватикана. Они высоко держали штандарт клана Борджиа с изображением быка. Некоторые из всадников спешились, среди них находились и друг Жоана, валенсиец Микель Корелья, командовавший подразделением, и богатырь из Экстремадуры Диего Гарсия де Паредес. Невысокий и худощавый Микель внешне резко отличался от экстремадурца, но все знали, что, несмотря на маленький рост и худобу, валенсиец обладал недюжинной силой, скорее благодаря своей нервной энергии и напористости, чем мускулам. На его гладко выбритом лице выделялся нос, гораздо более сплющенный, чем нос Жоана, что было следствием многочисленных переломов, полученных им. Микеля Корелью, прозванного доном Микелетто, боялись в Риме. Когда он гневался или был доведен до бешенства, то преображался и походил на изображенного на знамени своих хозяев быка, готового к немедленному нападению. Тогда он был страшен.

Микель приблизился, чтобы обнять Жоана, но тот остановил его, подав лишь руку.

– Я весь изранен, – сказал он. – Не сердитесь на меня.

– Я рад, что ты жив. – И, жестом указывая на разоренную улицу, добавил: – Рассказывай, что произошло.

Жоан поведал им о случившемся.

– Эти болваны думали, что смогут завладеть Ватиканом, – объяснил Микель. – Они попытались захватить мост Сант-Анджело с помощью своей кавалерии и переплыть Тибр на ботах.

– И не смогли добиться ни того, ни другого, – добавил Гарсия де Паредес. – После отражения их первой атаки мы выехали из Ватикана и начали громить их в стычке за стычкой.

– Они залегли за своими редутами, – продолжил Микель. – И хотя мы восстанавливаем контроль над остальными районами города, было бы неосторожным шагом вторгнуться в их владения. Мы прибыли сюда, чтобы удостовериться, что вы, наши подопечные в этом районе, в порядке.

– Папа жив? – поинтересовался Жоан. – Как он себя чувствует?

– Александр VI в добром здравии, – ответил Микель Корелья. – Слава тебе, Господи!

– В таком случае скажи, как же Орсини посмели поднять мятеж?

Микель пожал плечами.

– Это же очень могущественный клан, ты сам знаешь. Они контролируют целые районы в Риме, а за городом владеют обширными территориями с бесчисленными крепостями. Они – союзники Франции и уже поэтому являются врагами нашего Папы. Хотя французское нашествие и захлебнулось, Орсини продолжают получать денежные средства и подкрепление из Франции, чувствуют себя могущественными, и это придает им смелости. Но на этот раз они просчитались.

– Дома́ кого-то из наших друзей подверглись нападению? Кто-то еще пострадал?

– Дом одного из наших кардиналов был разграблен и подожжен, – ответил Микель. – К счастью, он смог спастись. Не повезло одному из валенсийских купцов и еще сицилийцу. Они погибли вместе со своими семьями, только паре слуг удалось избежать этой участи. И я боюсь, что во время дальнейшего патрулирования города мы обнаружим еще не один разграбленный дом.

– Один из моих подмастерьев погиб, но нас не удастся запугать, – сказал Жоан с твердостью. – Мы станем снова жить нормальной жизнью, хотя всегда будем держать оружие наготове, чтобы все это видели.

– Я рад, что вы сохраняете присутствие духа, – ответил капитан ватиканской гвардии. – Я уверен, что они не рассчитывали на столь яростное сопротивление с вашей стороны. – И, указав на телеги, до сих пор пылавшие огнем, добавил: – Они хотели взяться за вас всерьез.

– Мы не можем более задерживаться, – напомнил Гарсия де Паредес. – Наверняка еще есть земляки, нуждающиеся в нашей помощи.

– К вам больше не сунутся в ближайшее время, – заверил Микель. – Мятеж подавлен, и они расходятся по домам.

И, пожелав им удачи, ватиканские копьеносцы удалились. Жоан перевел взгляд на остатки телег, догоравших напротив его книжной лавки; они напомнили ему о только что пережитой трагедии, которая могла повториться в любой момент. Потери были значительными.

Не ослабляя бдительности, Жоан собрал всех домашних, которые не были заняты уходом за ранеными, и они помолились перед телом погибшего юноши. После этого Жоан приказал достать из погреба бочонок вина, поскольку был повод и для радости. Ни больше ни меньше – жизнь людей, уцелевших после нападения.

«Прав Никколо, когда говорит, что судьба моего дома зависит исключительно от оружия каталонцев, – написал Жоан в своем дневнике. – И также прав Микель Корелья. Я – один из них, нравится мне это или нет».

6

На следующий день книжная лавка открыла свои двери как обычно, хотя и с черным крепом на окнах в знак траура. Работа по уборке и ремонту дома была неподъемной, но абсолютно все домочадцы с удвоенной энергией взялись за дело и приложили все силы, чтобы восстановить прежний вид помещения. В тот первый после нападения день несколько верных Папе семей, живших по соседству, выразили им свое сочувствие и оказали поддержку. Вооруженные до зубов, они приходили группами или в сопровождении слуг и жаждали новостей. Их абсолютно не волновало то, в каком состоянии была лавка, – наоборот, они гордились тем, что поле битвы осталось за «своими». И как только стало ясно, что каталонцы контролируют бо́льшую часть города, количество посещений лавки стало расти, сначала незначительно, но к концу недели достигло своего обычного уровня.

Эулалия выздоравливала, другие раненые также поправлялись, и уже через несколько дней казалось, что жизнь вернулась в свое обычное русло, хотя для Жоана мятеж, поднятый Орсини, и нападение на его лавку олицетворяли полную беззащитность и явное свидетельство того, что этот ужас в любой момент может повториться. Он сильно тревожился, и не только потому, что враги Папы представляли собой явную опасность, но и в силу чего-то неопределенного – мрачного и скрытого от глаз. Орсини представляли явную угрозу, но они были как на ладони, и Жоан прекрасно осознавал, каким образом ему надлежало защищаться от них. Имело место нечто стороннее, исходившее из другого источника, но постоянно тревожившее Жоана, и это было связано с его супругой. Он пока не мог определить точно, что было причиной этого чувства.

– Как прошла ночь? – спросила Анна утром несколько недель спустя, толком не проснувшись.

– Все в порядке, – ответил Жоан не совсем искренне, окуная кусок хлеба в чашку с молоком.

Кошмар, похожий на тот, который был связан с инквизицией, разбудил его ночью. Жоан не находил себе места. Хотелось выть от тоски.

Они завтракали на втором этаже в семейной столовой. Все служащие, включая продавцов книжной лавки, мастеров, управляющих и подмастерьев, завтракали внизу, на первом этаже. Через открытое во внутренний двор окно до семейства Серра долетали смешки и шутливые замечания, обрывки разговоров подмастерьев, которых мастера обычно прерывали, когда их голоса становились слишком громкими. Эти звуки, возвещавшие о начале нового рабочего дня, одного из многих, возвращали книжника к действительности, заставляя забыть об одолевавших его ночных кошмарах.

– А вы как? – спросил он жену.

Анна утвердительно кивнула и, улыбаясь, прикрыла глаза. «Значит, она действительно хорошо спала», – подумал Жоан. Так и должно быть, ведь именно поэтому он не рассказывал ей о своих ночных кошмарах, которые в последнее время посещали его с удивительной периодичностью. Тем не менее он подумал, что Анна, возможно, тоже ощущала неминуемое приближение опасности, но скрывала это, чтобы лишний раз не волновать его.

Когда они вернулись в спальню, Анна принялась кормить малыша, а Жоан надел белую рубаху и камзол зеленого сукна, чтобы спуститься на нижний этаж. Он никак не мог привыкнуть к такой роскоши; всего лишь три года назад он одевался в лохмотья раба на галерах, и прошло только два года с того момента, как он снова обрел свободу. Возможно, именно эта кардинальная перемена, ранее немыслимое для него благополучие и были причиной головокружения и беспокойства. Все складывалось слишком хорошо, чтобы быть таковым на самом деле. Наверное, потому, что вся его жизнь была непрекращающейся борьбой против невзгод, Жоан не был готов к этому счастливому периоду своей жизни и боялся, что что-нибудь пойдет не так.

Он не только смог жениться на женщине, которую сильно любил, но и на пороге двадцатипятилетия, благодаря помощи Микеля Корельи и друзей из Неаполя, стал владельцем книжной лавки. Это было его мечтой с того самого момента, когда в возрасте всего лишь двенадцати лет он начал работать подмастерьем в лавке книготорговцев Корро в Барселоне.

Жоан спустился в подсобное помещение и, пройдя через комнату, стены которой занимали полки с бумагой, перьевыми ручками, типографской краской и различными письменными принадлежностями, зашел в мастерскую, чтобы поздороваться с работниками, переплетавшими книги. Многие были беженцами из Флоренции. Работая, они напевали песни своей родины. Жоан вдохнул знакомые запахи бумаги, клея и кожи и взял в руки законченный экземпляр, чтобы оценить качество работы. Он прощупал все внутренние швы и ласково погладил кожу обложки. Удовлетворенно пробормотав что-то, он осмотрел еще пару экземпляров и сердечно похлопал мастера по плечу.

– Молодец, Джорджио. Просто великолепно. Кто работал над этими книгами?

Жоан внимательно выслушал Джорджио, наблюдая одновременно за работой мастеров и подмастерьев, которые сшивали листы бумаги, проклеивали их и обрабатывали кожу для обложек книг. Жоан вспомнил то время, когда он сам проделывал эту работу в Барселоне.

После он зашел в типографию, которая занимала отдаленную часть дома и сообщалась с остальными помещениями через внутренний двор. Там он встретился с Антонио – мастером-печатником, придирчиво разглядывающим только что отпечатанные экземпляры. Запах свежей краски, которую подмастерья наносили на печатные пластины, пропитал все вокруг.

– Ребята очень стараются, – сказал Антонио. – Обратите внимание на равномерность распределения краски и на то, насколько четко буквы выделяются на бумаге.

Жоан придирчиво оглядел работу. Листы были частью «Божественной комедии» Данте Алигьери. Эта книга являлась одной из тех, которые монах Савонарола приговорил к сожжению на своих «кострах суетности».

Произведение было написано не на латыни, а на разговорном языке – старотосканском, очень похожем на современный флорентийский, который образованные люди Италии прекрасно понимали, несмотря на то что их итальянский отличался от этого языка. Большую часть отпечатанных экземпляров Жоан оставлял в своей лавке, часть тиража отправлял в Неаполь, Геную и Барселону, своим друзьям, с которыми совершал книгообмен, а остальное подпольным путем отсылал во Флоренцию с помощью своих флорентийских работников, чтобы восполнить недостаток экземпляров, сожженных на кострах Савонаролы.

Жоан был очень доволен тем, как продвигался процесс издания книги, – непосредственно печатью и переплетением экземпляров – и вновь пересек подсобку, чтобы войти в лавку. Ему очень нравилось лично беседовать с клиентами и обслуживать их, хотя обычно этим занимались Никколо и Анна, которым помогал подмастерье. Он внимательно осмотрел помещение, в котором практически не осталось даже следа от трагедии, происшедшей здесь несколько недель назад.

– Добрый день, Жоан, – поздоровался с ним Никколо, улыбаясь. В его карих глазах, всегда таких внимательных, привычно плясала ироничная искорка.

Жоан сердечно поприветствовал его. Никколо был беженцем из Флоренции, выступавшим против репрессий и диктатуры, установленных на его родной земле монахом Савонаролой. Он принадлежал к мелкой сельской тосканской аристократии, учился на дипломата и военного и обладал прочными знаниями в таких дисциплинах, как грамматика, риторика и латынь. Но не прошло и года с момента поступления Никколо на службу в административные органы Флоренции, как переворот Савонаролы лишил его работы и он пополнил ряды противников монаха. Именно Микель Корелья, непосредственно заинтересованный в свержении Савонаролы, и представил Никколо, а также его двоюродного брата Джорджио мастеру-переплетчику.

Когда Жоану рассказали о всех творившихся бесчинствах, среди которых особо выделялись публичные сожжения книг, совершавшиеся во Флоренции сторонниками монаха, так называемыми плаксами, он, искренне возмутившись, торжественно пообещал: «На каждую сожженную Савонаролой книгу мы напечатаем десять». Это заявление заставило затрепетать сердца флорентийцев, они с энтузиазмом поддержали дело Жоана и помогли ему открыть эту превосходную книжную лавку, типографию и переплетную мастерскую. Таким образом, Никколо, который был всего на три года старше Жоана, стал его правой рукой и лучшим другом среди тех беженцев, кто жил в Риме.

Эта лавка была особой – самой большой и роскошной, которую только можно было найти в Риме во времена Александра VI. Она занимала фронтальную часть первых этажей двух соседних домов, расположенных на углу улиц Ларго деи Либраи и Виа деи Джуббонари. Последняя вела к оживленной Кампо деи Фиори, одной из центральных площадей города, где регулярно проводились базары, располагались постоялые дворы, а потому всегда было шумно и царила сутолока. А Ларго деи Либраи была маленькой площадью, которая отличалась интенсивным движением транспорта с Виа деи Джиббонари в одной ее оконечности, тогда как на другой располагалась церковь Святой Барбары и был выход на деи Либраи, тупиковую улицу, где царил покой и где собирались члены гильдии книготорговцев. Прав был друг Жоана Микель Корелья, посоветовавший ему обосноваться именно там: это было престижное место в центре города.

В лавке имелось несколько столов, на которых были выставлены письменные принадлежности для продажи и часть книг, которые каждое утро выносились на улицу и убирались по вечерам. Внутри лавки, за просторным помещением, предназначенным для торговли, располагался большой зал, освещаемый естественным образом благодаря огромным окнам, забранным толстыми решетками. В этом зале покупатели могли спокойно рассмотреть книги и даже провести неспешную беседу, усевшись за одним из столов. Кроме того, в лавке был еще один зал, поменьше, – на тот случай, если покупатели захотят пообщаться в приватной обстановке. Это помещение появилось после настоятельных рекомендаций как Микеля Корельи, так и Никколо. Оба они имели гораздо более острое политическое чутье, чем Жоан, и убедили его в том, что для привлечения власть имущих в Риме необходимо иметь помещение для приватных бесед. Неудивительно, что книжная лавка пользовалась покровительством сторонников Папы Александра VI и ее помещения были идеальным местом для проведения неформальных встреч политиков.

В своей лавке Жоан на равных общался с кардиналами, знатью и послами. Он с честью справлялся со своей ролью, хотя иногда при воспоминании о собственном происхождении – Жоан был сыном нищего рыбака – у него слегка кружилась голова.

В подобные моменты Жоан мысленно обращался к своим достижениям, во многом гораздо более значительным, чем достоинства большинства знатных господ, которым по праву наследования доставались власть и слава. Полная приключений жизнь научила его в совершенстве владеть оружием и помогла стать великолепным воином. Жоан не учился в университете, тем не менее благодаря способности к языкам, страсти к чтению и Абдулле, его мудрому учителю в Барселоне, помимо владения родным каталанским языком, он великолепно знал латынь и тосканский. Также Жоан мог гордиться беглым владением кастильским и французским языками. Кроме того, он не только владел секретами переплетного и типографского дел, но и был неутомимым читателем, которому нравились литературные беседы. Этого было более чем достаточно для его возраста, и Жоан блестяще справлялся с делом своей жизни.

Несмотря на это, бывало, что некоторые особы, отягощенные титулами и властью, смотрели на Жоана свысока, с явным превосходством, напоминая ему о его скромном происхождении и заставляя чувствовать себя ниже их. Тогда он делал вид, будто ничего особенного не происходит, гордо расправлял плечи и отвечал с таким же высокомерием.

В тот день он поднялся из‑за стола и, сославшись на усталость, ушел в спальню. Анна кормила грудью Рамона. Жоан никак не мог понять, что стало причиной его беспокойства. В воздухе витала угроза, он чувствовал ее приближение, но не мог четко сформулировать ее признаки.

Жоан достал свою записную книжку. Она была небольшой, в кожаной обложке. Жоан погладил переплет: он любил свой дневник, поверял ему все свои думы и чаяния. Первую такую книжку он сделал в лавке Корро из обрезков, когда был еще подмастерьем, и мастер разрешил ему оставить ее себе, поскольку качество не соответствовало требованиям, предъявляемым гильдией к продаже. Жоан научился писать с помощью этой книжки, заполняя ее страницы заметками, сделанными великолепным каллиграфическим почерком, которому обучил его наставник Абдулла. Жоан уже потерял счет новым книжкам, которые он заполнял, как и ту – первую. Процесс внесения записей в дневник заставлял его предаваться размышлениям, а также имел успокаивающий, почти магический эффект.

В тот вечер он записал: «В чем причина моего беспокойства? Неужели в том, что я достиг таких высот слишком быстро?» И, подумав над этим, добавил: «Нет, дело не только в этом. Это связано с Анной».

7

Жоан в тот вечер сидел за столом, расположенным на возвышении в углу лавки и в силу этого доминировавшим над всем помещением. Было еще рано, и Анна находилась наверху. В лавку зашел только один посетитель, которым сейчас занимался Никколо, и Жоан, воспользовавшись моментом, углубился в чтение книги «Беседы о человеческом достоинстве», которую он планировал напечатать в количестве трехсот экземпляров. Жоан был абсолютно согласен с высказываниями Пико делла Мирандола[1], особенно с теми, которые были связаны с вопросами права на личное мнение и уважения в отношении других культур и религий, и радовался тому, что Александр VI признал этого автора невиновным в ереси, в чем он был обвинен предшествовавшими папами и предан анафеме, что означало неминуемое тюремное заключение. Жоан не был лично знаком с Папой Борджиа, но ему импонировала широта взглядов Папы в отношении Пико, а также его благородный жест, когда он великодушно предоставил убежище иудеям и новообращенным, бежавшим от преследований испанской инквизиции.

Мелодичный смех отвлек Жоана от книги, в которую он был полностью погружен, и он мгновенно узнал его обладательницу. Это была Санча Арагонская, племянница короля Неаполя, княгиня де Сквиллаче и супруга Джоффре Борджиа, младшего из сыновей Папы, которая прибыла на встречу дам, назначенную на этот вечер в книжной лавке.

– Вы недостаточно красивы, не богаты, не знатны для меня, – говорила она Никколо, глядя ему прямо в глаза.

Санче было восемнадцать лет, но она вела себя с апломбом и весьма самоуверенно, что обычно присуще зрелому человеку. Несмотря на то что ее нельзя было назвать одной из красивейших дам Рима, она выделялась среди них своим очарованием и излучаемой ею чувственностью. Живые карие глаза Санчи искрились, кожа у нее была светлой, а улыбка, которая легко переходила в звонкий смех, и чудные волосы цвета воронова крыла, которые она не красила в русый цвет и не скрывала под вуалью вопреки обычаю, распространившемуся среди многих дам, делали ее еще более привлекательной. Она лишь собирала часть волос у висков в косички и завязывала их узлом на макушке, позволяя основной массе свободно струиться по плечам и спине. Время от времени Санча украшала волосы цветами или драгоценностями, а иногда надевала шляпу в стиле амазонки.

Обычно она одевалась по валенсийской ватиканской моде, и ее парчовые платья, расшитые золотом и драгоценными камнями, отличались роскошными декольте, позволявшими частично созерцать ее груди.

– Но зато я могу рассмешить вас, синьора, – ответствовал Никколо, беря ее за руку. – А это – приглашение к любви.

Флорентиец улыбался и сверлил даму взглядом своих лукавых глаз, а его заостренное лицо напоминало Жоану мордочку гигантской мыши – одновременно дерзкой, хитрой и мудрой. Его слабость в отношении женского пола была хорошо известна – до такой степени, что друзья одарили его прозвищем Иль Макио, что одновременно означало сокращенный вариант его фамилии Макиавелли и намекало на его постоянные авантюры с дамами различного социального положения и возраста, чем он с удовольствием хвастался.

Санча снова рассмеялась и отняла руку, позволив флорентийцу подержать ее несколько мгновений. Прежде чем ответить, она лукаво оглядела его с головы до ног.

– Должна признать, что вы достаточно забавны, мой друг Никколо. Возможно, если бы вы были чуть выше ростом…

И она снова расхохоталась, наслаждаясь выражением лица флорентийца. Жоан, наблюдавший за этой сценой, решил наконец вмешаться и подошел к княгине, чтобы выразить ей свое почтение. Он ненавидел роль зануды, но посчитал, что его друг, который обычно вел себя исключительно благоразумно и дипломатично, на этот раз позволил себе чересчур много в отношении Санчи.

– С этой дамой у вас будут одни лишь проблемы, – предостерег он Никколо, когда княгиня зашла в большой зал, куда постепенно прибывали остальные синьоры. – Вы прекрасно знаете, что она замужем за Джоффре, сыном Папы.

– Ну да, и, тем не менее, Санча была и является любовницей двух других сыновей понтифика, – добавил флорентиец. – Сначала Цезаря Борджиа, а теперь и Хуана.

– Вот и еще одна причина, чтобы держаться от нее подальше. Не ищите проблем на свою голову. Она будет кокетничать с вами и не постесняется делать это публично, в присутствии свидетелей. Однако дальше она не пойдет. Ей нравятся ваша преданность и комплименты, но она высказалась достаточно ясно. Вы недостаточно богаты и знатны для нее.

– И недостаточно красив, – с сожалением произнес Никколо. – Я прекрасно сознаю, что вы правы, но эта женщина сводит меня с ума, и я не могу ничего с собой поделать, чтобы изменить мою манеру разговора с ней.

– Я не знаю, каким образом ей удается выйти незапятнанной из постоянного кокетства и всей этой любовной возни, – продолжал Жоан. – Но не рассчитывайте, что все те, кто смотрит сквозь пальцы на похождения княгини, – возможно, потому, что она олицетворяет собой некий союз между Неаполем и Ватиканом, – отнесутся к вам таким же образом. Однажды на рассвете ваше тело может быть обнаружено плавающим в Тибре.

– Вы абсолютно правы, патрон, – признал Никколо разочарованно. – Постараюсь сдерживать себя.

Чуть позже Жоан прошел через зал, где собрались дамы. Кроме Санчи, там находились Лукреция Борджиа, дочь Папы и ближайшая подруга княгини, а также другие гранд-дамы ватиканского двора, в том числе супруга посла Испании, привлекательная, элегантно одетая женщина. Его жена Анна стояла посреди зала и, приняв достойную важной дамы позу, читала по-латыни поэмы Джакопо Саннацаро[2]; делала она это с выражением и великолепным произношением. Саннацаро был личным другом короля Неаполя, и Санча, которая также писала стихи, обожала его произведения. Анна была одета в модное платье из красного бархата с небольшим квадратным вырезом и вышивкой. Вырез был скромным и не оставлял даже намека на то, что под ним кроется грудь. На какое-то мгновение взгляды Анны и Жоана пересеклись, и она продолжила чтение.

Жоан восхищался тем, каким образом его супруга с помощью княгини гармонично вписалась в круг дам, составлявших высшее ватиканское общество. Анна, несмотря на свое мещанское происхождение, была вдовой неаполитанского гранда, и Санча, тоскуя по родине, незамедлительно приняла ее под свое крыло как подругу и относилась к ней таким образом, как если бы предыдущий супруг Анны принадлежал к высшим слоям общества. Соответствующее поведение Анны и ее воспитание сделали все остальное.

Тем не менее Жоану было далеко до того, чтобы аристократы признали его своим. Жоана ценили как удачливого коммерсанта, уважали его знания, касающиеся книг, а после нападения на лавку стали считать его опытным воином. Но этим все и ограничивалось. Жоан был для аристократов простолюдином. Он говорил сам себе, что, возможно, в этом и заключалась причина его беспокойства. Анна, его супруга, занимала слишком высокое положение в обществе, и Жоан чувствовал, что это, вкупе с ее красотой и изяществом, будет причиной возникновения проблем.

Анна видела, как ее муж прошел через зал, и отметила, что он посмотрел на нее без улыбки. Жоан показался ей мрачным, и Анна подумала, что его что-то гнетет. Тем не менее она продолжила чтение уверенно и спокойно, хотя мысли ее были в том измерении, где Санча Арагонская частенько говорила ей:

– Ваш муж красив, умен, воспитан и, думаю, так же убедителен в постели, как и во владении оружием, что он недавно продемонстрировал. В качестве любовника для вас он великолепен, но никак не в качестве мужа.

– Я люблю его с детства, – отвечала Анна. – И люблю до сих пор.

– Да что общего между любовью и браком? – настаивала княгиня. – Любовники – для любви, а брак – это сделка. Вы совершили плохую сделку. Мой брак – это политический союз, в котором заинтересован Папа, а я со своей стороны что хочу, то и делаю.

– Вы очень смелы, синьора.

– А вы могли бы быть королевой Рима. Изящество и красота женщины ценятся гораздо выше, чем те же качества мужчины. Это – власть. А вы растрачиваете все попусту в браке с простолюдином. О чем вы только думали, соглашаясь на свадьбу подобного рода?

Анна прекрасно помнила, при каких обстоятельствах Жоан сделал ей предложение. Шла война, она только что овдовела, носила под сердцем младенца, дворец ее супруга был разграблен и сожжен, а родственники мужа оставили ее ни с чем. Помимо всего прочего, мелкая неаполитанская аристократия повернулась к ней спиной после того, как Жоан публично признался ей в любви, что, разумеется, было необдуманно. Анна отвергла его, когда узнала, что именно Жоан отнял жизнь у ее мужа. Но Жоан убедил ее, упорно настаивая на том, что смерть ее мужа была исключительно результатом военных действий, и смог покорить своей любовью и обещанием блестящего будущего среди книг для нее и ее сына. И до сего момента ни на йоту не отступился от своего слова.

– Я люблю его.

– Я уже говорила вам, что это полный вздор, – отвечала пылкая принцесса. – Неужели вы не видите, какими глазами на вас смотрят мужчины? Не может такого быть. Пользуйтесь их восхищением сейчас, пока вы молоды, будет у вас еще время подумать о прочем, когда состаритесь. Найдите себе достойного любовника.

– Бог с вами, Санча! – отвечала Анна в ужасе. – Вы сами не понимаете, что говорите.

Санча хохотала, откинув назад свои смоляные волосы и задрав кверху подбородок.

– Вы хотите сказать, что я не знаю, что такое любовник?

– Мы с вами разные.

– Да совсем необязательно делить с ними ложе, если вы так целомудренны. Но ничего нет плохого в том, если вы позволите им восхищаться вами. Конечно же, все, что они хотят, – это идти до конца, но всегда в ваших силах остановить игру в том месте, где вы посчитаете нужным. В вас есть порода, и вы прекрасно справитесь с любой ситуацией. Позвольте, чтобы за вами ухаживали, чтобы вас вожделели взглядом. Наслаждайтесь жизнью, как это делают настоящие неаполитанки!

– Не все неаполитанки кокетничают.

– А ваша княгиня – да, – заключила Санча со смехом.

Подобные разговоры повторялись с завидной периодичностью, и Анна стала думать, что нет ничего плохого в том, чтобы лишний раз улыбнуться, подойти поближе к мужчине или ответить на его взгляд. Конечно, ей нравилось то восхищение, которое вызывала ее красота, и очень скоро она осознала, что мужчины предпочитают ее общество обществу любвеобильной княгини. И это тайное соперничество, в котором она явно одерживала верх, льстило Анне несказанно.

8

Никколо деи Макиавелли был талантливым наблюдателем за человеческим поведением и заметил растущее беспокойство, которое испытывал Жоан, видя целый сонм дворян, вившихся вокруг его супруги. Анна всегда вела себя приветливо и вежливо со всеми, была замечательной хозяйкой дома, придерживаясь поведения гранд-дамы. Флорентиец считал себя другом хозяина лавки, и так получилось, что именно Анна послужила причиной первой размолвки между ними после того, как они познакомились.

Никколо любил отпускать шуточки, которые особенно нравились дамам. Он много времени проводил в лавке вместе с Анной, обожавшей слухи и новости, которые общительный флорентиец приносил отовсюду и пересказывал с особым изяществом и остроумием. В тот день Анна с удовольствием хохотала над происшествием, случившимся на постоялом дворе дель Торо, располагавшемся на Кампо деи Фиори, участниками которого были кардинал, служанка и ее муж. А потом она так же искренне смеялась над шутками, придуманными уже самим флорентийцем. Выслушав одну из них, она шутливо похлопала его по плечу. Никколо очень нравилось смешить Анну, видеть ее полузакрытые от смеха глаза, ровные белые зубы, обнаженные в улыбке, забавные ямочки, которые появлялись на ее щеках, и слышать ее заливистый смех. Она была очень красивой и умной женщиной, располагавшей к себе, и флорентиец был одним из ее поклонников. На протяжении всего дня он видел, что Жоан мрачен, но абсолютно не думал, что это его настроение связано с Анной. Когда вечером они заперли двери лавки и остались вдвоем, Жоан неожиданно схватил Никколо за лацканы камзола и, не проронив ни слова, подтолкнул его в сторону книжных полок.

Никколо в изумлении округлил глаза, не зная, что сказать и как ответить на свирепый взгляд, которым его наградил Жоан.

– Тебе нравится моя жена? – спросил тот хриплым голосом.

– Конечно, нравится, – пробормотал Никколо. – Она очень красивая женщина.

– Так будь добр, поумерь свой пыл, – жестко произнес Жоан. – Она – моя жена.

– Я прекрасно знаю, что она ваша жена! – воскликнул флорентиец. – И отношусь к ней с соответствующим уважением.

Жоан впился взглядом в глаза флорентийца, как будто хотел таким образом убедиться в искренности слов своего друга, и отпустил его.

– Вы не должны бояться меня. Я – ваш друг, а она принадлежит вам! Я готов защитить ее саму и ее честь даже ценой собственной жизни.

Книготорговец помолчал несколько мгновений, наблюдая за ним, а потом изрек:

– Спасибо, Никколо. Я верю тебе. Прости меня, в последнее время я что-то излишне нервозен. Спокойной ночи.

И, не сказав более ни слова, Жоан пошел наверх с опущенной головой. Он гордился красотой и изяществом своей жены и не желал ограничивать ее свободу в общении с посетителями дворянской крови, а потому не просил ее держаться подальше от подобных клиентов. Однако он не мог не отметить те знаки внимания, которые они ей оказывали. Среди прочих был и Никколо, который, в отличие от Жоана, был благородного происхождения и смотрел на его жену глазами, полными вожделения, а она хохотала над его шутками. В тот день он не смог сдержаться и, хотя сожалел об устроенной им сцене ревности, подумал, что, возможно, это предупреждение было вполне уместным.

Никколо со своей стороны задумался. Хозяин был слишком взвинчен, и флорентиец сказал себе, что впредь должен быть более щепетилен в отношениях с Анной.

Никколо сильно обеспокоился, когда через несколько дней Жоан, ушедший из дома утром, чтобы обсудить вопрос поставки бумаги, вернулся в лавку раньше ожидаемого. Флорентийцу очень хотелось, чтобы герцог Гандийский, слишком часто в последнее время посещавший лавку в утренние часы, когда Жоана обычно не было, уже покинул бы помещение.

Жоан поздоровался с подмастерьем, подметавшим улицу перед лавкой, и обратил внимание на трех лошадей и двух вооруженных людей, одетых в черное и на испанский манер. Они стояли в ожидании у входа в лавку.

Войдя и поймав взгляд Никколо, он понял, что что-то идет не так. Обычно веселый, флорентиец на этот раз не улыбался; не сказав ни слова, он глазами показал Жоану на сцену, происходившую в другом конце помещения. Там, рядом с дверью, ведущей в большой зал, стояла Анна. Она была одета в платье из зеленого бархата с широкой юбкой и закрытым лифом, который подчеркивал ее высокую грудь и делал фигуру еще более привлекательной. Зеленые глаза Анны напряженно вглядывались в стоявшего рядом с ней человека, который что-то шептал ей и находился так близко, что, казалось, он вот-вот втолкнет ее внутрь комнаты. Анна слушала его с улыбкой на устах и, гордо выпрямившись, отрицательно качала головой. А когда мужчина еще больше приблизился, она остановила его, вытянув вперед руку и упершись ею ему в грудь. В ответ он взял ее руку в свои. У Жоана екнуло сердце. Человек стоял к нему спиной, но книжник сразу же понял по шикарному платью, высокомерному облику и солдатам, ожидавшим на улице, кто это был.

Речь шла о Хуане Борджиа, герцоге Гандийском, который по вызову своего отца, Папы Александра VI, вернулся из Испании около трех месяцев назад. Папа встретил сына с огромной радостью, устроив в честь его возвращения роскошные празднества. Он назначил Хуана Борджиа хоругвеносцем. Титул церковного знаменосца давал последнему верховную власть над всем ватиканским воинством. Этот человек был самым влиятельным в Риме после Папы.

Жоан подавил в себе первое желание броситься на чужака, прекрасно осознавая, какому риску он подверг бы себя и свою семью столь агрессивным поведением. Он был знаком с Хуаном Борджиа еще до его появления в Риме и прекрасно знал, каким необузданным и грубым мог становиться этот тщеславный человек, когда желал чего-либо добиться.

Жоан и сын Папы впервые встретились четыре года назад в одной из барселонских таверн. Хуан Борджиа был заносчивым и невоспитанным молокососом, прибывшим в город, в котором в то время располагался двор королей Испании, чтобы жениться на Марии Энрикес, двоюродной сестре короля и вдове своего скончавшегося брата. Этот брак был обязательным условием для вступления в права наследования герцогства Гандийского.

Тем не менее сын Папы делал именно то, что отец приказал ему не делать. Он играл в кости в тавернах и, вместо того чтобы жить семейной жизнью со своей высокомерной супругой, искал утешения в объятиях молодых трактирщиц, пытаясь впечатлить их своим нарядом и принадлежностью к знати. Этот метод практически не действовал, и тогда он прибегал к денежным посулам и грубой силе, чтобы удовлетворить свою похоть. Столь взрывоопасная смесь – азартные игры, выпивки и женщины – очень часто выливалась в потасовки, от которых Хуан не уклонялся, зная, что Микель Корелья вытащит его из любой передряги.

Микель Корелья, валенсиец, как и Папа, был в то время капитаном ватиканской гвардии, пользовался полным доверием со стороны Папы, который и перепоручил ему эту беспокойную миссию опеки над своим сыном в Барселоне. Микель был настоящим зверем в бою и владел всеми видами оружия; однако он прекрасно понимал меру своей ответственности и осознавал неясный исход потасовок в тавернах, поэтому всеми способами старался избежать ненужных столкновений. Поведение молодого человека чрезвычайно раздражало Микеля, и он с радостью призвал бы его к порядку, но, к сожалению, не был наделен такой властью. Жоан познакомился с валенсийцем в одной из таверн, и впечатление, которое произвел на него Микель, было таким приятным, что в скором времени он, не задумываясь, помог разрешить ситуацию, спровоцированную Хуаном Борджиа. Сопровождая их в ту ночь до места проживания, Жоан с удивлением наблюдал, как молодой герцог Гандийский, не обращая внимания на увещевания Микеля, который советовал ему умерить свой гнев, бросался со шпагой на всех кошек и собак, попадавшихся им на пути.

Микель, которому очень импонировало то, каким образом Жоан помог им выбраться из передряги, предложил ему существенную сумму за сопровождение их во время визитов в таверны. Молодой человек отказался от какого-либо вознаграждения, хотя исправно сопровождал Микеля во время его пребывания в Барселоне, если рабочие обязанности мастера-плавильщика пушек позволяли ему это. Благодаря такому отношению он заручился поддержкой валенсийца.

Однако герцог Гандийский не оценил помощи Жоана; Хуан был слишком гордым, чтобы признать, что какой-то простолюдин, всего на несколько лет старше его, гораздо лучше справляется с опасностью, чем он, и к тому же защищает его. Отношение к Жоану было смесью ревнивого соперничества и презрения, и Хуан еще больше разозлился, когда узнал, что одна из самых красивых трактирщиц, отвергнувшая его благородное происхождение и деньги, была любовницей Жоана.

– Да, я буду падшей женщиной для того, для кого сама захочу, а для вас я буду святее Девы Марии, – бросила она в лицо молодому герцогу в ответ на его злобные оскорбления.

Инцидент, который в тот момент наполнил Жоана гордостью, сейчас безумно волновал его. Папский сын оставил супругу в Гандии, чтобы она ухаживала за детьми и вела дела в герцогстве, а его поведение в отношении трактирщиц в Италии было таким же, как и в Барселоне. Он вел себя грубо и упорно, добиваясь взаимности у любой понравившейся ему женщины, независимо от ее социального статуса и семейного положения. Он был таким же надменным и алчным, с той лишь разницей, что теперь обладал властью, с помощью которой мог сломить любое сопротивление.

Жоан подозревал, что, когда Борджиа впервые посетил его лавку, он сделал это из любопытства, ибо был привлечен славой его супруги. Тем не менее когда Борджиа узнал Жоана, то давнее глупое чувство соперничества вновь проснулось, и таким образом Анна превратилась в еще более желанную жертву.

Во время своих визитов в лавку герцог Гандийский всегда вел себя с ней излишне льстиво и любезно, а с Жоаном – подчеркнуто презрительно. Жоан подумал, что, возможно, поведение герцога и было причиной его беспокойства и ночных кошмаров.

В тот самый момент, когда Жоан вошел в лавку, перед его глазами разворачивалась именно та сцена, которой он так боялся. Хуан Борджиа перешел в отношении Анны от навязчивой любезности к бессовестным обхаживаниям в ее же собственном доме. Он настолько приблизился к ней, что перешел уже все границы приличия. Он даже осмеливался удерживать ее руку в своей! Жоан колебался несколько мгновений, но потом сказал себе, что его не волнует, кто этот тип и какой властью обладает; он не позволит приставать к своей жене. Жоан чувствовал, как кровь стучала в висках, а ярость в груди завязывалась в тугой узел. Он видел шпагу на поясе у соперника, но ему было все равно, несмотря на то что сам не был вооружен. Жоан все рассчитал: он подойдет к противнику так близко, что тот не сможет вынуть ее из ножен. Герцог должен научиться уважать его жену!

Он направился к этому человеку, но Никколо, внимательно наблюдавший за сценой, придержал его на пути.

– Возьмите себя в руки! – прошептал он Жоану на ухо. – Если вы поднимете на него руку, вас повесят. Помимо всего прочего, там, у входа, герцога ждут два человека.

– Оставь меня, – гневно пробормотал Жоан.

И, резко отстранив друга, он прямиком пошел к герцогу Гандийскому.

9

Не успел Хуан Борджиа взять руки Анны в свои, как она заметила Жоана, освободившегося от Никколо и приближавшегося к ним. Увидев выражение его лица, Анна вздрогнула: еще немного – и произойдет непоправимое.

Ей было в тягость появление герцога Гандийского в столь раннее время, к тому же он оказался единственным клиентом в этот час. Борджиа решительным шагом переступил порог. На его поясе красовались кинжал и шпага, он был одет в черный шелковый камзол с высоким воротом и красный бархатный плащ, украшенный тяжелым золотым колье. Его сопровождали два оруженосца, которые стали с любопытством разглядывать письменные принадлежности и книги, разложенные подмастерьем на уличном прилавке. Герцог носил красиво подстриженную бородку, и хозяйке лавки абсолютно не понравился волчий взгляд его темных глаз и промелькнувшая на лице улыбка, обнажившая хищный оскал.

Анна прекрасно помнила эту одновременно агрессивную и в то же время заискивающую улыбку, а также комплименты, которыми он осыпа́л ее в прошлые свои посещения, случавшиеся, как и в этот раз, в отсутствие Жоана. Она знала, что этот молодой человек, столь нетерпеливый на вид, интересовался ею, и поначалу Анне даже было приятно, что самый могущественный и влиятельный человек Рима уделял ей больше внимания, чем обольстительной Санче Арагонской. Ее подруга Санча была уже два года замужем за Джоффре Борджиа, младшим братом герцога. Эта свадьба между тринадцатилетним мальчиком и шестнадцатилетней девушкой, жадной до жизни, гарантировала союз Папы с Неаполем, но не могла иметь ни хорошего начала, ни достойного продолжения. Ходили слухи, что герцог наставлял рога своему собственному брату с Санчей и что сама Санча ранее находилась в любовных отношениях с Цезарем, другим своим деверем. Анна имела привилегированное положение, поддерживая тесную дружбу с княгиней, и та, особо не стесняясь, подтвердила свою любовную связь с Хуаном.

Анна, как только ее самолюбие было удовлетворено повышенным вниманием к ней герцога, решила охладить его пыл. Несмотря на то что она вначале одаривала его улыбками и взглядами, следуя советам самой Санчи относительно мужского пола, у нее не было ни малейшего намерения переступать черту. Она любила своего мужа.

Анна стала меньше улыбаться, была холодна и каждый раз, когда герцог слишком близко подходил к ней, напоминала о своей тесной дружбе с Санчей, ибо была уверена, что таким образом ей удастся умерить его горячность.

Однако в то утро она поняла, что ошиблась. Проигнорировав приветствие и поклон Никколо, герцог направился прямиком к ней. Анна ответила на его «доброе утро» и улыбку легким кивком.

– Мне сказали, что во внутреннем зале вы храните два первых экземпляра книги грека Плутарха «Параллельные жизни», – сказал он, вперив в нее взгляд. – Сопроводите меня, синьора.

– Да, вы правы, эти книги у нас в салоне. Латинское издание, – ответила Анна с вежливой улыбкой. – Никколо сопроводит вас, его знание латыни гораздо лучше моего.

– Конечно, – подтвердил флорентиец, мгновенно уловив намек хозяйки. – У нас есть жизнеописания Тезея и Ромула, Ликурга и Нума, Перикла и Фабия Максима…

– Отойдите от меня! – презрительно оборвал его герцог. – Идите к прилавку у входа и оставьте нас одних.

Никколо смотрел на Анну, не двигаясь с места.

– Подчиняйтесь! – повторил Борджиа, растягивая слова. – Подчиняйтесь, иначе я сделаю так, что вы пожалеете.

– Делайте, что он говорит, – наконец сказала Анна. Герцог явно не шутил, и она испугалась за своего друга.

Флорентиец неохотно направился к входу и остановился на некотором расстоянии, чтобы видеть и входную дверь, и их обоих. Как и все в Риме, он боялся этого человека, но, несмотря на это, готов был прийти на помощь своей хозяйке, если она попросит. Герцог перестал обращать на него внимание и сосредоточился на Анне. Похоже, он торопился.

– Я с ума схожу по вас, синьора, – произнес он, жадно глядя на нее.

– Я думала, что все ваши мысли занимает княгиня де Сквиллаче, моя подруга и ваша невестка, герцог, – тут же ответила Анна.

Молодой человек рассмеялся.

– Вы ошибаетесь, синьора, – ответил он, подступив к ней почти вплотную.

Анна отошла на шаг, пытаясь избежать излишней близости.

– У меня остается достаточно чувств, чтобы сходить с ума по вашим зеленым глазам, по этим черным локонам, выбившимся из-под сетки, под которую вы собираете волосы, по этим ямочкам на щеках, по вашей улыбке и гордой осанке…

Анна поняла, что упирается спиной в дверь, ведущую в маленький зал, и что герцог, не прикасаясь к ней, подталкивает ее внутрь.

– Остановитесь, герцог, – оборвала она его, отступив еще на шаг. Ее голос звучал твердо и холодно. – Вы прекрасно знаете, что я замужем.

– Да какая разница? – рассмеялся он, подходя еще ближе. – Я же вас не замуж зову.

Именно в тот момент Анна, опасаясь того, что может произойти, если она войдет в пустовавший в то время зал, попыталась остановить его, а он взял ее руку в свои и страстно сжал.

– Полюбите меня, и я осыплю вас милостями – вас и вашу семью, – сказал он ей.

Когда Анна увидела своего супруга, направлявшегося к ним, то не смогла, несмотря на сильное волнение, не сравнить его с Борджиа. Он был несколько выше герцога и более крепкого телосложения, а кошачий взгляд его светло-карих глаз, обрамленных кустистыми бровями, придавал ему сходство со львом. Хозяйка лавки прекрасно знала этот блеск в его глазах и опасалась, что, повинуясь порыву, он сгоряча наломает дров и разрушит семейное благополучие, поэтому поспешила вырваться из рук герцога и быстро встала между ними. Хуан Борджиа, удивленный сначала взглядом Анны, а потом ее резким движением, обернулся, положив руку на эфес своей шпаги. Жоан подумал, что, если бы Анна не встала на его пути, он бы не дал герцогу возможности обнажить шпагу. Теперь Анна стояла перед ним, вперив в него одновременно умоляющий и требовательный взгляд, который успокоил Жоана. Она была воплощением его мечты о семейном счастье, а это значило для него все.

– Вы знакомы с моим мужем, герцог? – повернувшись к папскому знаменосцу, с улыбкой спросила Анна, хотя прекрасно знала ответ.

В присутствии мужа к ней вернулось самообладание, и Жоан восхитился тем, что даже в такой неловкой ситуации его супруга была, как всегда, безупречной. Мужчины переглянулись, и взгляд Борджиа обратился на Анну.

– Да, мы раньше встречались, – неохотно процедил он.

– Герцог Гандийский интересуется латинским изданием книги «Параллельные жизни» Плутарха, которая находится у нас в маленьком зале, – объяснила Анна, обращаясь к Жоану. – Я как раз собиралась показать ему имеющиеся у нас экземпляры. Вы сопроводите нас?

– Конечно, – подтвердил Жоан, слегка склонив голову перед сыном Папы. – Это мой дом и моя жена. – Жоан с особым выражением произнес слова моя жена. – И в этом доме вы всегда найдете необходимые вам книги, а также преданность вам. Но не более того.

В течение нескольких долгих секунд они смотрели друг другу в глаза. Потом Борджиа надменно махнул рукой.

– Пришлите мне книги домой со слугой, – высокомерно сказал он, обращаясь к Анне. – Я оставлю себе те, которые меня заинтересуют.

И, не попрощавшись, повернулся и вышел к своим людям, ожидавшим его на улице. Супруги дождались, когда процессия удалится, и посмотрели друг на друга.

– По-моему, он слишком сильно вами интересуется, – подозрительно произнес Жоан.

– Это только кажется. Но ему не на что надеяться. Я люблю вас.

– Однако же, что за фамильярность – брать вас за руку!..

– Верьте мне. – Она улыбнулась. – Я дипломатично остановила его, так что ваше вмешательство даже не потребовалось.

– Он не должен был дотрагиваться до вас.

– Да, я оказалась в неудобном положении, – быстро ответила Анна. – Хотя я уверена, что он понял намек, который получил от нас.

– Ну хорошо, все уже позади. – Жоан хотел успокоить ее и, улыбнувшись, ласково взял ее руки в свои. Ему хотелось снять напряжение. – Теперь он знает, что должен относиться к вам с уважением.

Никколо издалека наблюдал за любящими супругами. Его лицо, которое обычно украшала ироничная улыбка, на этот раз казалось напряженным.

«Нет, не позади», – подумал флорентиец.

10

– Не прошло и трех месяцев, как этот молодец вернулся из Испании, а уже сделал рогоносцами бесчисленное количество мужей, – сказал Микель Корелья, когда Жоан рассказал ему о том, что произошло во время последнего визита герцога Гандийского.

Жоан сурово посмотрел на своего друга и покровителя. Валенсийцу уже перевалило за тридцать, и он глядел на Жоана своими живыми темными глазами с улыбкой на пухлых губах.

– Не знаю, чему вы улыбаетесь. Мне совсем не смешно.

– Послушай, Жоан, ты еще молод и не понимаешь каких-то вещей, – ответил Микель, не переставая улыбаться.

И он поднял свой бокал сладкого вина, чтобы чокнуться. Поскольку Жоан не проявил ни малейшего желания, чтобы присоединиться к нему, он еще шире улыбнулся и сделал большой глоток.

Они сидели в столовой дома капитана ватиканской гвардии. Микель пригласил его пообедать, поскольку Жоан сказал, что ему нужно срочно посоветоваться с ним. За десертом жена Микеля Корельи, молодая и красивая римлянка, удостоверившись, что слуги позаботятся о том, чтобы у мужчин было достаточно вина и миндальных пирожных, незаметно удалилась, чтобы дать им возможность поговорить.

– Этот невоспитанный герцог еще моложе и еще меньше понимает, – гневно ответил Жоан.

– Да, в этом ты прав. Но таких, как ты, мужчин, которые усложняют ему жизнь, здесь мало.

– Может, ты хочешь сказать, что я виноват еще и в том, что защищал свою семью?

– Именно поэтому многие мужья и жены уступают. Чтобы защитить свои семьи и дело.

– Ба! – Жоан жестом выразил свою недоверчивость и презрение.

– И жизни, – добавил Микель. Теперь он серьезно смотрел на Жоана, и тот понял, что это было предупреждение.

– Вы хотите сказать, что…

– Послушай, Жоан, браки среди знати, как и среди крупных буржуа, а также в простонародье заключаются в первую очередь для получения политической и материальной выгоды. Мужчина и женщина должны нравиться друг другу ровно настолько, чтобы зачинать детей и таким образом укреплять союз. Кроме того, у мужа, как правило, есть любовница. Практически нереально встретить такую страстную любовь, которую ты испытываешь к Анне. – Валенсиец сделал паузу, прежде чем продолжить, и несколько мгновений смотрел на друга, пытаясь понять, о чем он думает. – Таким образом, если самый могущественный в Риме после Папы мужчина – молодой человек, не признающий отказа, – заинтересуется чьей-то женой, первое, о чем подумает муж, – это его жизнь. Ты сам знаешь, редко когда по утрам в Тибре не плавает с дюжину трупов. Второе, о чем он вспомнит, – это материальная и политическая выгода, которую могут иметь он и его семья.

– Я уже убивал из‑за Анны, – медленно произнес Жоан, и лицо его еще больше помрачнело.

– Посмотри на Александра VI и его последнюю любовницу, Джулию Прекрасную, – продолжал Микель, не обращая внимания на его слова. – Она из семьи Фарнезио и замужем за одним из Орсини по прозвищу Кривой, который в свою очередь является сыном валенсийки, одной из наших. Ну так вот, когда Папа и красавица, которая моложе его на сорок три года, полюбили друг друга, свекровь добилась огромных денежных сумм для своего сына, а тот взамен вынужден был отказаться от свободной жизни и отправиться в прибыльную дипломатическую миссию. И семья Фарнезио за счет этого неформального союза получила огромные привилегии. Брат Джулии уже кардинал, хотя он даже не давал обета.

– Но ведь Папа не овладел девушкой силой.

– Конечно нет. Несмотря на свой почтенный возраст, Александр VI обладает особым магнетизмом и великолепно владеет искусством обольщения. Власть очень соблазнительна, сам знаешь.

Оба замолчали, глядя друг на друга. Улыбка снова заиграла на губах Микеля, глаза его блестели тем стеклянным блеском, который появляется благодаря алкоголю.

– Надо видеть положительные моменты в сложившейся ситуации, – сказал он спустя немного времени.

Жоан посмотрел на него, не веря собственным ушам. Этот цинизм, сквозивший в словах друга, поражал его. Жоану было трудно осознать то, что говорил Микель. Чтобы он извлек выгоду из связи Анны с этим проходимцем?! Даже сама мысль об этом вызывала в нем такую ярость, что, казалось, все внутри у него завязалось узлом. Он подскочил и изо всех сил грохнул кулаком по столу, так что зазвенела посуда.

– Я уже убивал из‑за Анны! – закричал Жоан. – И снова сделаю это, если понадобится!

Валенсиец спокойно посмотрел на Жоана. Ни один мускул не дрогнул на его лице; бокал застыл в воздухе. А затем улыбка стерлась с его лица, и оно приняло свойственное Микелю выражение, которое делало его похожим на бешеного быка, готовившегося к нападению, и наводило ужас на людей.

– Ты мне угрожаешь? – мягко спросил он.

Жоан, все еще стоя, почувствовал, что его ярость смешалась с новым чувством – страхом.

– Не вам.

– И кому же тогда?

– Этому подлецу, который хочет развлечься с моей женой.

– Этот недостойный человек по решению своего отца является хоругвеносцем, знаменосцем Церкви, главой нашего клана, который итальянцы называют каталонцами. Он – мой господин, и я обязан его уважать, подчиняться ему и быть верным. Его жизнь я должен защищать ценой собственной жизни. Когда ты угрожаешь ему, ты угрожаешь и мне.

Жоан посмотрел на него в отчаянии. Он чувствовал в себе силы, чтобы противостоять Борджиа, но не хотел сталкиваться с Микелем. К тому же он считал Микеля своим другом и был обязан ему бесчисленными проявлениями поддержки, главными из которых были его книжная лавка и помощь каталонцев.

– Но он и в самом деле подлец и ничтожество, – пробормотал Жоан.

– Сядь. – Выражение лица валенсийца смягчилось, и Жоан послушался.

– Как же Папа мог дать такую огромную власть этому юнцу? – посетовал книготорговец. – Вы мне говорили, что понтифик был в курсе его похождений в Барселоне. А сейчас герцог Гандийский ведет себя еще хуже, только в Риме никто уже не может остановить его.

– Послушай, Жоан, – сказал валенсиец примирительным тоном. – Я не говорю, что ты не прав. Александр VI обладает огромным количеством добродетелей, но есть у него, как говорят, два недостатка. Один – это его страсть к женскому полу, хотя он никогда не был неразборчивым в связях и всегда поддерживал длительные отношения. И второй – это его не знающая меры любовь к семье. Можно сказать, что он великолепный муж и отец, хотя и излишне снисходительный.

– Но он плохой Папа. Понтифик должен быть целомудрен и не иметь детей.

– В нашу эпоху это совсем необязательно.

– Почему же нет?

– Потому что у многих церковников есть дети, хотя они и называют их своими племянниками. А еще потому, что Александр VI, являясь очень религиозным человеком, решил одновременно выступать в роли короля и Папы.

– Почему он должен выступать в роли короля?

– Потому что он должен защищать Церковь и ее земельные владения от посягательств врагов так же, как это сделал бы король. И таким же образом, каким короли женят своих детей, чтобы упрочить союзы, он женит своих. Без земельных владений, без войска Папа превращается в марионетку в руках власть имущих, как уже столько раз имело место быть в истории и почти произошло во время последнего вторжения французов. Короли и императоры назначали и низвергали пап. И мы, не будучи итальянцами, не имеем крепостей, войска и собственных владений в Риме или в его окрестностях, как знатные итальянские семьи, которые хотят, чтобы Папой стал один из них. Как Орсини, например, и многие другие. Папе нужна собственная семья, и у Александра VI она есть в лице его детей и нас – каталонцев. Только добившись независимости, которую обеспечивают военная сила и дипломатия, Папа свободно может быть пастырем для своей паствы и главой Церкви.

– Но ко мне-то это какое имеет отношение? – посетовал Жоан.

– Папа слеп, когда речь идет о Хуане Борджиа. Он считает, что его сын полон добродетелей, и думает, что он, будучи верховным главнокомандующим папского войска, отвоюет принадлежавшие Папе территории, которые сейчас контролируются целой сворой мелких тиранов. Что Хуан заткнет за пояс могущественную семью Орсини, с которой он всегда враждовал.

– Вы считаете, что он сможет этого добиться? Разве герцог силен в военном деле?

Микель пожал плечами и, подумав немного, ответил:

– Я не знаю. Быть задирой и хорошим генералом – разные вещи. Я думаю, что его брат Цезарь лучше бы справился с задачей быть хорошим военным и политиком, но Папа направил его на церковную стезю. В любом случае герцог Гандийский постарается выполнить возложенные на него обязанности, а я должен всячески помогать ему в этом.

– Даже в неправедных делах? – воскликнул Жоан, с трудом сдерживая волнение. – Даже если он всего лишь бессовестный и хвастливый щеголь, который занимается тем, что отнимает женщин у других?

– Человек ждет от своего начальства справедливости. Но даже если они несправедливы, эти люди остаются начальниками. Военный обязан подчиняться. А я – военный.

– И вы отдали бы ему свою жену?

Улыбка снова заиграла на лице валенсийца. Он не сразу ответил.

– В зависимости от того, что получил бы взамен.

Жоан отрицательно затряс головой. Он не верил ему.

– Я думаю, что герцог имеет что-то против меня еще с тех пор, когда мы познакомились в Барселоне.

– Вполне возможно, – серьезно ответил Микель. – Это, кстати, в его стиле: ему помогают, а он потом ненавидит того, кто протянул ему руку помощи, – именно потому, что ею воспользовался.

– Помогите мне, пожалуйста!

– Я лично ничего не могу сделать, Жоан. Если бы герцог был моим другом, я поговорил бы с ним, но я этого делать не буду, потому что он меня не послушает.

– И как мне быть?

– Я все уже сказал тебе.

– Моя жена не продается. Я не отдам ее ни за что на свете.

– Ну что ж, я восхищаюсь твоей твердостью и безрассудством. – Глаза валенсийца заблестели, в них читалась ирония. – А ты спросил ее мнения? – Он уже открыто улыбался. – Может, у нее мозгов побольше, чем у тебя, и она думает иначе.

Книготорговец застыл в ошеломлении, уставившись на своего друга и не зная, что сказать.

11

Ватикан представлял собой небольшой городок на правом берегу Тибра, окруженный крепостными стенами, часть которых служила для обороны папского престола от внешних врагов, а часть отделяла его от Трастевере, – защищали анклав Папы от его врагов в самом Риме. Солдаты Ватикана, вооруженные алебардами и одетые в красно-желтую униформу, стояли на страже под величественной громадой замка Сант-Анджело, который ранее был мавзолеем императора Адриана, а сейчас служил главным бастионом города. Они поприветствовали Жоана. Это были валенсийцы, они часто видели Жоана в компании Микеля Корельи и признавали его одним из своих. Оставив позади впечатляющих размеров крепость, Жоан спешно направился к мосту Сант-Анджело, соединявшему Ватикан с Римом.

Стояло начало ноября, уровень воды в Тибре поднялся из‑за последних осенних дождей, вечерний свет облачного дня стремительно угасал, и порывы ветра заставили Жоана поглубже натянуть шляпу, чтобы ветер не унес ее. Он поплотнее завернулся в свой плащ, подумав о том, что ему надо спешить: Микель Корелья был прав – Рим становился опасен с приходом ночи.

Помимо семьи Орсини, которая объявила войну Папе, прочие могущественные семьи заключали альянсы или враждовали друг с другом по различным поводам и причинам, возникшим во время оккупации французскими войсками. В довершение всего на ничейных территориях, располагавшихся на границах владений, принадлежавших разным семьям, бесчинствовали банды беглых преступников, которые, не задумываясь, убивали за любую более или менее ценную вещь. Папа и его каталонцы были не в состоянии установить порядок во многих районах города.

Жоан нащупал под плащом рукоятки шпаги и ножа и крепко сжал их. Ощутив под рукой их твердую поверхность, он немного успокоился, ибо хорошо владел этим оружием. Но когда Жоан быстрым шагом переходил через мост, прикрываясь от ветра и холода, он вдруг ощутил безмерное пугающее одиночество.

– Рим еще не до конца усмирен и опасен после захода солнца, – сказал ему Микель Корелья на прощание. – Мы засиделись, и уже поздно. Возьми одну из моих лошадей, чтобы добраться до дому.

Хотя у Жоана была своя лошадь, он пришел домой к Микелю пешком. Во время прогулки легче думалось, а ему надо было хорошо поразмыслить о стольких событиях, происшедших за последние дни.

– Нет, спасибо. Не волнуйтесь, – ответил он с достоинством. – Я немедленно выхожу. Я дойду до дому пешком.

Та досада, которую он испытал после слов Микеля относительно своей супруги, заставила его отказаться от коня, несмотря на то что он прекрасно понимал, насколько разумно было бы принять предложение друга. Намек на то, что Анна, возможно, и сама была бы не прочь отдаться Хуану Борджиа, хотя и только для того, чтобы оградить свою семью от неприятностей, его сильно задел. И он отправился домой пешком, несмотря на настойчивость валенсийца.

Он пришел к Микелю Корелье, своему покровителю, чтобы искать защиты от домогательств папского сына, и обнаружил, что валенсиец готов защищать его врага, вместо того чтобы помочь ему, Жоану. И к тому же советовал ему подчиниться, чего Жоан не собирался делать ни в коем случае. В довершение всего Микель выказал сомнение по поводу Анны, которая, по его мнению, возможно, не способна сопротивляться назойливому поклоннику. Осознавать это было больнее всего.

Он обменялся приветствиями со стражниками, стоявшими внутри башенок с другой стороны моста, и углубился в переплетение улиц, ведущих к Кампо деи Фиори и его дому.

Как же изменилась его жизнь! Его родители были бедными рыбаками, жившими в забытой богом деревне, а он стал владельцем собственной лошади, одевался, как кабальеро, и владел шпагой, как немногие. Он поселился в Риме – центре мира, имел процветающее дело, и в его доме жили мать и сестра, которых он сумел спасти, выполнив частично обещание, данное отцу.

У него было все, о чем он мечтал. Его женой стала женщина, которую он ценил выше всего. Но был ли он свободен – настолько, как обещал своему отцу? Был ли он так же свободен, как его отец, когда он плыл на лодке со своими друзьями в поисках сокровищ – серебристых рыб и кроваво-красных кораллов, которые скрывались в синем море?

И он сказал себе: «Нет, я не свободен». Жоан был вынужден связать себя обязательствами и заплатить различную цену, чтобы иметь то, чем он сейчас располагал. Одним из этих обязательств было слово, данное Бернату де Виламари, адмиралу короля Фернандо Испанского. Он обязался отслужить десять месяцев в войске короля. Это обязательство не было обусловлено каким-либо сроком, и Жоан старательно отодвигал время его исполнения, поскольку хотел быть полностью уверен в том, что его семья прочно обосновалась в Риме и что книжная лавка за время его отсутствия будет по-прежнему процветать.

Было у него и второе обязательство, которое несколько месяцев назад он подписал с таинственным человеком, представленным ему его другом Антонелло – книготорговцем из Неаполя. Это был Иннико д’Авалос, маркиз дель Васто, губернатор островов Искья и Прочида. Жоан прекрасно помнил, как маркиз спас ему жизнь, пустив в замок Кастель делль Ово в разгар вторжения французов в Неаполь. Так Жоан смог присоединиться к гребцам на галере, которую потом благополучно покинул, и спастись от виселицы.

Но не только жизнью он был обязан маркизу: именно д’Авалос предоставил ему вексельные поручительства и часть денег, на которые он смог открыть книжную лавку в Риме. Маркиз дель Васто и Антонелло, его неапольский коллега и друг, как и Жоан, верили в свободу и в книги, которые воспринимали как непреложное условие движения к ней, и по мере сил способствовали распространению независимой культуры.

Несмотря на все сказанное, Жоана беспокоили вовсе не эти обязательства; по-настоящему его волновали обязательства перед Микелем Корельей и кланом сподвижников Папы Александра VI – каталонцев. Практически не осознавая этого, с легкой руки своего друга Микеля Корельи Жоан стал считать их своими, а они считали его одним из них. Он принимал помощь Микеля и его друзей и гордился принадлежностью к этому клану. К тому же это обеспечивало множество удобств, но теперь, с возвращением Хуана Борджиа в Рим, его чувства претерпели радикальные изменения. Ни с того ни с сего во главе клана встал этот юный выскочка, о похождениях которого в Барселоне Жоан знал слишком много и которого привык считать недостойным человеком. И в довершение всего этот субъект думал, что имеет право на любовные отношения с Анной. Жоан досадливо покачал головой. Он слишком многое отдал в своей борьбе за свободу и слишком сильно любил свою жену, чтобы подчиниться.

Из‑за холода и ледяного ветра улицы быстро опустели. Вокруг стемнело, и у ворот некоторых домов уже горели факелы.

Жоан шел широким шагом, стремясь как можно скорее добраться до Кампо деи Фиори, и ругал себя за то, что задержался в доме Микеля. Он должен был взять предложенного ему коня. Через мгновение он понял, что его преследуют двое мужчин в низко надвинутых широкополых шляпах и просторных плащах. Первая пришедшая ему в голову мысль была о герцоге Гандийском, но потом он сказал себе, что Хуан Борджиа не испытывал необходимости в наемных убийцах. Он обладал слишком большой властью и был, вне всякого сомнения, уверен в том, что сумеет воплотить в жизнь свои желания относительно чужой женщины без необходимости избавиться от ее супруга. Эта убежденность заставила его подумать о том, что следовавшие за ним люди не были рубаками, но проходимцами, прятавшими под плащами ножи и дубинки. И в этом случае Жоан не мог позволить, чтобы его преследовали: если у этих разбойников имелись сообщники, затаившиеся дальше по улице, он оказывался в серьезной опасности.

Жоан еще больше ускорил шаг, практически перейдя на бег, и увидел, что преследователи сделали то же самое. Он добежал до освещенного факелом участка улицы и резко развернулся, распахнув плащ, чтобы они могли хорошо его разглядеть. Мужчины приостановились, увидев рукояти кинжала и шпаги на поясе у Жоана. Он наполовину вытянул шпагу из ножен, и сталь холодно блеснула в свете факела. Мужчины встали как вкопанные. Выждав мгновение и увидев, что они ждут его дальнейших действий, Жоан выхватил свое оружие и направился в сторону преследовавших его людей. Мужчины развернулись и быстро удалились. Жоан облегченно вздохнул. Он сказал себе, что поступил правильно и что оружие, которое скрывали бандиты, было бессильно против хорошо заточенной шпаги.

Он пошел еще быстрее, и, когда находился уже почти у Кампо деи Фиори, две тени выросли у него на пути. Несмотря на слабый уличный свет, Жоан увидел сверкнувшую сталь.

– Остановитесь и бросьте оружие! – услышал он приказ.

Жоан различил шаги за спиной, увидел, что сзади приближаются трое, и предположил, что к предыдущим двум присоединился еще один – с копьем. Жоан оказался в отчаянном положении. Если бы он был уверен в том, что его только ограбят: отнимут сумку, оружие и даже одежду, – он бы повиновался. Однако у него не было никакой гарантии, что после ограбления его не убьют или не возьмут в заложники, чтобы потом потребовать выкуп, а впоследствии все равно убить. Он вновь обругал себя за то, что не взял коня у Микеля. Он подумал об Анне, о том, что, скорее всего, больше никогда не увидит ее, и мысль, что он может вот так просто, по глупой неосторожности, умереть, придала ему отваги.

Жоан сказал себе, что не может сдаться бандитам на милость, как и не может больше ждать. Через несколько секунд он будет окружен. Сбросив плащ и мгновенно намотав его на руку как щит, он тут же задрожал от холода и страха. Обнажив кинжал и шпагу, он глубоко вдохнул, наполнив воздухом легкие, и, бормоча молитву, бросился на двух мужчин, преграждавших ему путь на Кампо деи Фиори.

– Посторонитесь! – крикнул он им.

Жоан не питал надежды, что они послушаются его, но знал, памятуя о своем опыте по абордажу судов, что крики возбуждали тех, кто их издавал, и устрашали противника. Он атаковал типа, стоявшего справа от него, пытаясь проскочить между ним и зданием, находившимся на углу площади.

Он закричал, требуя освободить дорогу, и одновременно левой рукой, защищенной плащом, отразил выпад шпагой этого субъекта. В свою очередь ударив его, Жоан заставил бандита отступить, но тут же столкнулся с другим, преградившим ему путь. Интуитивно рассчитав траекторию его клинка в темноте, он уклонился от удара и, нанеся ответный, почувствовал, как шпага разорвала одежду и вонзилась в плоть бандита. В тот же миг Жоан услышал вопль. Он пожалел об удачном ударе: теперь всякая надежда на то, что его оставят в живых, если он попадет к ним в руки, мгновенно испарилась. Жоану удалось сделать еще несколько шагов, и он постарался выбраться на площадь любой ценой, но первый из нападавших снова преградил ему дорогу. Пользуясь тем, что раненый остался позади, Жоан попробовал обойти его слева, и ему удалось еще больше продвинуться в сторону выхода на Кампо деи Фиори. В тот день на площади состоялась ярмарка по продаже лошадей и припозднившиеся торговцы покидали площадь со своими животными и слугами при свете факелов. Знакомый запах лошадиных испражнений придал бодрости Жоану, ему оставалось совсем чуть-чуть, чтобы добраться до лавки.

– Помогите! – крикнул он, прекрасно осознавая, что никто не станет связываться с бандитами.

Он успел увидеть, как торговцы удивленно воззрились на него, не выказывая ни малейшего намерения помогать ему. И тут Жоан почувствовал боль от сильного укола под правую лопатку. Он резко повернулся, очертив круг своей шпагой, что заставило нападавшего отступить, но тут же увидел рядом с собой еще троих, прибежавших на подмогу товарищу. Если им удастся его окружить, то хватит и мгновения, чтобы покончить с ним! Он прижался к ближайшему дому, чтобы защитить себя со спины мощной деревянной дверью, которая была надежно закрыта.

– На помощь! – снова крикнул Жоан.

Раненный им бандит остался где-то сзади, но остальные четверо методично загоняли его в угол. Двое из них были вооружены лишь дубинками, но двое других имели при себе шпагу и копье.

– Бросьте оружие! – потребовал тот, что со шпагой.

Жоан прекрасно понимал, что практически ничего не сможет сделать против четверых противников. Как только он ослабит внимание хоть на секунду, тот, что с копьем, не преминет пронзить его. Но даже в этот момент, будучи уверенным, что смерти ему не избежать, Жоан решил защищаться. Он чувствовал боль в спине, чувствовал, как сочится из раны кровь.

– Помогите! – снова закричал Жоан.

Его шпага все еще внушала страх, и он смог отразить пару выпадов того, что был вооружен копьем. Отводя оружие левой рукой, Жоан одновременно пытался предупредить удар и ни на секунду не ослаблял внимания. Казалось, что нападавшие выжидали удобный момент и время от времени подталкивали друг друга с целью, чтобы кто-то из них отважился нанести решающий удар, но, похоже, никто не осмеливался сделать это.

Жоан не питал никаких иллюзий: он был окружен и возможность вырваться из лап нападавших сводилась к нулю. Как только он хоть на мгновение потеряет бдительность, тут же будет убит.

– Сюда! На помощь! – заголосил он в отчаянии.

Он слышал звук открывавшихся окон и оконцев и хорошо понимал, что из безопасной темноты своих комнат глаза многочисленных наблюдателей следят за разворачивающимся действом в ожидании увидеть его смерть. Жоан еще раз упрекнул себя в тупости, осознавая, что у него даже не будет возможности проститься с Анной, матерью и сестрой, которые находились всего в нескольких шагах от него. Как же близко и одновременно далеко они были! Вдруг бандиты, как будто придя к соглашению после того, как услышали его крик, перешли в наступление. Тот, что с копьем, метнул его, и Жоан с трудом уклонился от него. Остальные набросились на него. Это был конец. Шпагой он пресек удар справа, но взвыл от боли, получив удар дубинкой в левое плечо. Инстинктивно Жоан ударил кинжалом влево и, почувствовав, что попал в кого-то, сразу услышал крик боли. Его нервы напряглись в ожидании смертельного удара, когда неожиданно вспышка от выстрела взрезала темноту площади и раскат взрыва от выстрела из аркебузы разорвал мнимую тишину ночи, полную шорохов и стонов. Тип с копьем, вскрикнув, рухнул замертво.

– Держи их! – страшным голосом завопил кто-то, и от звука стрелы из арбалета, вонзившейся в одно из оконцев дома, к которому прижался Жоан, у него зазвенело в ушах.

– Уходим! – крикнул один из бандитов.

Повторять не пришлось, и они в мгновение ока растворились во тьме, оставив на земле своего агонизирующего сообщника – того, что был вооружен копьем. Жоан, задыхаясь, прислонился к двери, не веря тому, что произошло. У него болели плечо и спина, тем не менее он испытывал неописуемый восторг и облегчение. Только что он родился заново. Во тьме он узнал Никколо, все еще сжимавшего в руках аркебузу, и некоторых из своих мастеров и подмастерьев, вооруженных арбалетами и шпагами.

– Как вы? – спросил флорентиец.

– Жив пока и искренне удивлен этому, – ответил Жоан, силы и настрой которого вернулись к нему, когда он увидел своих людей. – Особенно после выстрела из аркебузы и арбалета, которыми вы могли прикончить меня в темноте.

– Альтернативы не было, Жоан, – попытался оправдаться Никколо. – Это счастье, что вы стали кричать. Мы узнали ваш голос и поняли, что на вас напали. Положение было аховым, и я решился пойти на риск.

– Я знаю, друг мой. Прекрасно все понимаю. Вы спасли мне жизнь. Спасибо.

И Жоан обнял Никколо.

– Благодарите синьору Анну. Она беспокоилась о вас и отправила нас на дорогу к Ватикану.

– Конечно, я поблагодарю ее. Не сомневайтесь в этом.

И, опираясь на своего друга и подмастерья, Жоан, не помнящий себя от счастья, что вновь окружен своими близкими, направился к книжной лавке. Позади на площади остался лежать поверженный бандит, и никого не волновало, жив он еще или мертв.

«Я чуть не погиб из‑за своей идиотской гордости», – написал Жоан в своем дневнике несколько дней спустя, когда его раны начали затягиваться.

12

Анна облегченно вздохнула, увидев Жоана, сопровождаемого Никколо и подмастерьями. Они шутили, приближаясь к дому, но она мгновенно поняла, что с ее мужем не все в порядке, ибо при ходьбе он опирался на флорентийца, а его лицо кривилось в болезненной гримасе.

– Что случилось?

– Ничего особенного, неудачная встреча на дороге, – сказал Жоан, заставляя себя улыбнуться. – Все образуется.

Анна тут же оценила ситуацию и с помощью Никколо помогла Жоану подняться в комнату, где сосед-эскулап в скором времени оказал ему необходимую помощь. Он заверил, что рана на спине была поверхностной, убедился в том, что ее хорошо продезинфицировали, и удостоверился, что удар в левое плечо не задел и не сломал кость. Жоану несказанно повезло, и он мог жить обычной жизнью.

– Те, кто на вас напал, имели отношение к Хуану Борджиа? – спросила Анна с тревогой в голосе, когда они остались в спальне одни.

Анна прекрасно осознавала, насколько Жоан был обеспокоен поведением папского сына, и его беспокойство стало передаваться и ей. Конечно, Анне льстили знаки внимания и то, что этот прекрасно выглядевший молодой человек выделял ее из ряда других, поэтому она тоже относилась к нему с симпатией. С излишней, надо признать. Поначалу Анна была уверена, что с изяществом и непринужденностью управляла все более недвусмысленными намеками герцога, но теперь она начала сомневаться в этом.

Соперничество между двумя мужчинами меняло кардинальным образом все: отныне она боялась за жизнь своего супруга. В лавке Анна вела разговоры со многими посетителями, и все они сходились в отрицательной оценке поведения Борджиа.

– Нет-нет. Это были просто бандиты, – ответил Жоан. И, увидев недоверчивый взгляд жены, твердо повторил: – Это были бандиты, уверяю вас.

– Как получилось, что вы возвращались так поздно, причем один и пешком?

– Микель Корелья предложил мне взять коня, но я отказался. Мне очень жаль, я повел себя неразумно.

– Но во имя Бога, Жоан! – воскликнула она порывисто и с нежностью. – Вы же знаете, как я вас люблю и как вы нужны всей семье.

– Я очень сожалею, – ответил он. Совсем недавно, будучи уверенным в неминуемой смерти, Жоан с непередаваемыми чувствами думал о своей семье. – Мне очень жаль, правда. Простите меня.

Анна видела, как глаза Жоана увлажнились от переполнявших его эмоций; он глубоко вздохнул, когда она с любовью обняла его. Не было необходимости спрашивать, и так было ясно, что визит в Ватикан не принес ожидаемых результатов.

– Вы чувствуете себя достаточно хорошо, чтобы поужинать вместе со всей семьей? – спросила Анна, когда немного успокоилась, удостоверившись в относительно нормальном состоянии мужа.

– Вне всякого сомнения, – ответил он с естественной улыбкой, и, надо сказать, ему не пришлось притворяться.

Большая семья, как ее называла Анна, состояла из супругов и их сына Рамона, Эулалии, матери Жоана, его сестры Марии и двух ее детей – одиннадцатилетнего Андреу и девятилетнего Марти. Эулалия добровольно возложила на себя обязанность заниматься обоими домами: хотя книжная лавка занимала нижние этажи двух зданий, верхние этажи имели отдельные входы. Малая семья занимала один из верхних этажей, а все остальные – другой.

Анна прекрасно ладила с родней мужа. Она понимала, что предложение Эулалии и помощь Марии освобождали ее от каждодневной домашней работы, которой она в любом случае должна была бы заниматься, даже несмотря на наличие служанок, и позволяли ей целиком посвятить себя книгам.

Жоан благословил накрытый стол, и домочадцы, как взрослые, так и старшие дети, некоторое время молились про себя. После этого служанки подали ужин. Эулалия горячо молилась дольше прочих, благодаря Господа за свое спасение. Она полностью выздоровела после полученной во время нападения на лавку раны и чувствовала себя абсолютно счастливой. Близкие были рядом, за исключением лишь сына Габриэля, который жил со своим семейством в Барселоне.

Она с любовью смотрела на Жоана, на невестку, которая сидела рядом с маленьким Рамоном, и на Марию с детьми. Чуть больше года назад она понятия не имела о том, где искать близких, и с тоской думала об их судьбе. Она жила в изгнании в дальней деревеньке в Лигурии, куда пираты продали ее в рабство, и была уверена, что никогда больше не увидит свою семью. Она даже не знала, что у нее уже есть внуки. Эулалия неустанно благодарила Провидение за воссоединение семьи. И в довершение всех благословений на столе было все необходимое, несмотря на военное время: суп, вареные овощи, свинина и свежеиспеченный хлеб. В достатке было и вина, хотя для старших внуков его лишь чуть-чуть добавляли в воду. И у нее были служанки, к которым она относилась как к дочерям.

Мария, двадцатишестилетняя женщина, наконец могла растить детей свободными. Воспоминания о рабстве и перенесенном насилии все больше растворялись в прошлом; впервые в жизни она была влюблена в мужчину, который относился к ней с уважением, и Мария была счастлива. Ее избранником стал сержант-арагонец ватиканской гвардии по имени Педро Хуглар, который не только оправдывал значение своей фамилии («хуглар» – трубадур), будучи великолепным гитаристом, но и умел читать, а также немного знал латынь. Он часто заходил в лавку и недавно испросил у Жоана разрешения официально ухаживать за его сестрой.

Книготорговцу очень нравился арагонец, о котором он должным образом расспросил Микеля Корелью, но, выполняя свой долг главы семьи, весьма серьезным тоном ответил, что обсудит этот вопрос с матерью и сестрой. Женщины вместе с Анной радостно встретили известие. Педро знал о непростом прошлом Марии и принимал ее такой, какая она есть. Сержант говорил, что помыслы его связаны с их совместным настоящим и будущим и что он будет заботиться о детях Марии Андреу и Марти так, как если бы они были его собственными. Процесс ухаживания шел своим чередом, и все с нетерпением ждали того момента, когда Педро станет еще одним членом семьи.

Мария и Эулалия рассказали о последних событиях на рынке и о новостях у соседей, дети – о том, что было в школе, а Анна в красках изобразила поведение пары клиентов, побывавших в тот день в лавке, чем вызвала смех у всех домочадцев. Все было хорошо, даже замечательно, говорила себе Эулалия, за исключением лишь странного молчания, в которое был погружен ее сын этим вечером. Она снова посмотрела на Жоана, который, казалось, хотя и находился за общим столом, в мыслях витал где-то далеко, и подумала, что это вызвано лишь его озабоченностью политическими проблемами, что было типично для мужчин.

Рамон, который уже раньше поел кашки, заснул, когда Анна кормила его грудью. Положив его в колыбельку, Анна позвала Жоана ложиться спать.

– Сейчас иду, – ответил он, продолжая сидеть за письменным столом.

Анна знала, что, когда мужа что-то беспокоит, он делает записи в своем дневнике. Жоан, тщательно обдумав то, что он будет писать, старался выводить буквы красиво, не делая их слишком крупными, а соразмерными формату книги, которая была небольшой. Этот процесс успокаивал его, являлся чем-то глубоко личным, сокровенным, и Анна никогда не спрашивала мужа о том, что он пишет, хотя всегда была готова выслушать, если у Жоана возникало желание поделиться написанным.

«Не для того я столько преодолел и добился в своей жизни, чтобы превратиться в покорного рогоносца, – писал Жоан в это время. – Я – свободный человек».

За окном завывал ветер, проникавший в дом через трещины и заставлявший плясать язычок пламени в лампаде, стоявшей на столе. Ложе было холодным, и Анне недоставало тепла мужа, но она не стала звать его снова.

Постепенно постель нагревалась, но Жоан все не приходил, и тогда Анна встала, взяла табурет и, кутаясь в шаль, села рядом с ним. Они посмотрели друг другу в глаза, и она сказала:

– Я была очень счастлива все эти шесть месяцев, да, уже почти шесть с тех пор, как вы привезли меня в Рим. – Она помедлила, прежде чем продолжить, и благодарно произнесла: – Спасибо.

Не вставая, он привлек ее к себе. Это было долгое и горячее объятие, которым Жоан все сказал, не произнеся ни слова. Когда они оторвались друг от друга, Анна снова посмотрела на Жоана – его глаза ярко блестели в трепещущем свете лампады.

– У меня есть вы и мой сын, вы дали мне теплый очаг, просто роскошный, и жизнь среди книг, которые я безумно люблю. Наш дом превратился в место встреч испанцев, живущих в Риме, и мы хорошо известны среди людей, верных Папе. Всегда находится интересный человек, с которым можно поговорить, и даже Санча, княгиня де Сквиллаче, всем рассказывает о том, что мы подруги. Всего этого я не могла представить себе даже в самых смелых мечтах. Я очень счастлива.

– И я тоже очень счастлив, – ответил Жоан. – У меня есть вы, моя семья, моя книжная лавка и много друзей. Тем не менее, похоже, что за все это придется расплачиваться, но эту цену я не намерен платить.

– Вы имеете в виду герцога Гандийского?

– Да, – пылко ответил Жоан. – Этого высокомерного юнца, который возомнил, что любая женщина должна быть отдана ему, стоит лишь на это намекнуть. Вы прекрасно знаете, что я смог открыть лавку и даже выкупить мать с сестрой отчасти благодаря деньгам, которые ссудил мне Микель Корелья. И тем благополучием, которым пользуется наша семья, мы также обязаны его клану. Каталонцы могут разорить нашу лавку, выгнать нас из Рима и даже сделать кое-что похуже.

– Они этого не сделают, – сказала она, нежно проводя рукой по его щеке.

– Поживем – увидим. Все было бы хорошо, если бы этот хлыщ герцог Гандийский не превратился в одночасье без всякого на то основания в главу клана, став таким образом самым могущественным человеком в Риме. Вы сами прекрасно знаете, что он покушается на вашу честь. И хочет сделать вас своей любовницей.

– Только чтобы воткнуть еще одно перо в плюмаж своей шляпы.

– Я просил помощи у Микеля Корельи, но он мне отказал. Он заявил, что ничего не может сделать для того, чтобы остановить герцога, и что будет защищать его любой ценой. – Жоан помолчал, задумавшись, и продолжил с еще большей горячностью: – Вы знаете, что на нашей родине были так называемые освобожденные крестьяне, которыми всячески помыкали. Одним из позорных обычаев было право первой ночи, когда господин лишал невесту девственности до свадьбы. Крестьяне в течение долгих лет боролись против этого обычая и прочих беззаконий, многие полегли в борьбе, но все-таки добились своего. А сейчас я чувствую себя одним из них. Я не подчинюсь этому беззаконию, Анна. Мы свободные люди.

– Успокойтесь, все будет хорошо.

– Однако этот тип слишком часто навещает вас.

– Он ничего не добьется.

– Микель Корелья сказал мне, что, возможно, у вас свое мнение на этот счет, отличное от моего, – произнес Жоан, судорожно сглотнув слюну. Затем он внимательно посмотрел в глаза своей супруги и добавил: – Что вы, возможно, захотите уступить.

– Боже мой, конечно нет! – засмеялась Анна. – Не говорите глупостей. Я люблю вас и ничего не хочу от этого молокососа, пусть он сколько угодно красуется и угрожает.

– Он не отступится, будет настаивать. И не только потому, что хочет заполучить вас, но и потому, что думает о том, чтобы свести счеты со мной.

– Успокойтесь, – с улыбкой сказала Анна. – И не ссорьтесь больше с ним. Если вы сделаете это, у нас точно будут проблемы. Предоставьте это дело мне, я знаю, как обращаться с ним. У него ничего не получится, обещаю вам, и он отступится, ему надоест.

Жоан посмотрел на нее с надеждой, но сомнения так и не покинули его.

13

– Вы обратили внимание, как политика влияет на популярность нашего заведения? – спросил Никколо Жоана.

Они сортировали партию книг, доставленных из типографии Антонелло де Эррико, книготорговца из Неаполя. После того как все экземпляры были переписаны, они стали наводить порядок, расставляя их на полках в самой лавке и в залах. Оставшиеся книги отправили, как обычно, в хранилище. В этом случае они вносили новые записи в инвентарную ведомость, где указывали местонахождение книги и ее цену. Эта работа была нудной, но необходимой.

Жоан прекрасно понимал, насколько успех его дела зависел от сторонников Папы; тем не менее он был готов выслушать Никколо. Он ценил исключительные способности, которые проявлял флорентиец, добывая информацию, и уважал его за умение делать верные выводы.

– Узы, связывающие нас с Папой и его друзьями, очевидны. Хотя я уверен, что вы располагаете дополнительной информацией…

– Да, есть кое-что еще, – подтвердил флорентиец, глаза которого сузились, а губы растянулись в забавной и хитрой улыбке. – Посмотрите-ка.

Жоан понял, что его друг наслаждается моментом, и приготовился слушать. Флорентиец выложил на стол записки, в которых он связывал события, имевшие место с момента открытия лавки, с объемом продаж в ней.

– Совершенно очевидно, что военные действия сторонников Франции, когда она заняла Неаполь, и их союзников, среди которых выделяются Орсини, отняли у нас многих клиентов, – заключил Никколо, перечислив целый ряд событий. – Однако действия Священного Союза, созданного Папой для противодействия французам, и в особенности события, связанные с именем испанского генерала Гонсало Фернандеса де Кордовы, способствовали тому, что люди вдруг проявили интерес к чтению и лавка наполнилась клиентами.

Жоан рассмеялся.

– Совсем не обязательно было оперировать таким количеством цифр, событий и дат, чтобы прийти к подобному выводу.

– Однако есть еще один немаловажный фактор, значимость которого для этого заведения неуклонно возрастает.

– И что же за фактор?

– Ваша супруга. Постепенно Анна превратилась в одну из самых привлекательных женщин города, и для многих дам она является иконой испанского стиля в Риме, ее считают даже элегантнее Санчи и Лукреции. Синьоры, посещая лавку, чувствуют себя здесь весьма уютно, и эти встречи пользуются неизменным успехом.

Жоан кивнул. Он и сам это прекрасно знал. Успех Анны вызывал у него противоречивые чувства: смесь гордости и предубеждения; для него его жена была прекраснейшей в мире, и он предпочитал, чтобы другие мужчины не восхищались ее красотой и грацией так откровенно. Он ощутил колику в животе, вспомнив герцога Гандийского и разговор с Микелем Корельей. Хуан Борджиа стал главой клана каталонцев, и лавка Жоана, как доказал только что Никколо своими расчетами, полностью находилась в его руках. Жоан решил открыться другу.

– Вы знаете, что я обедал с Микелем Корельей.

Никколо кивнул.

– То, что произошло на днях между Анной и герцогом Гандийским, очень обеспокоило меня, и я не мог ждать, когда Микель посетит нас. – Жоан почувствовал, как от воспоминаний у него начинает закипать кровь. – Я попросил его о помощи, но вместо этого услышал совет, смысл которого заключался в том, что я должен смириться и искать выгоду в сложившейся ситуации.

– Что ж, эта лавка уже сама по себе является привилегией, которую Борджиа вам предоставляют, – ответил флорентиец.

– Прежде я оторву ему голову! – вскричал Жоан раздраженно. – И к черту лавку!

– Взвешивайте ваши слова, прежде чем произнести их, Жоан, – сказал Никколо озабоченно. – Думаю, вы не все знаете из того, что говорят о нашем друге Микелетто.

– И что же о нем говорят?

– Что его главной добродетелью является преданность. Это цепной пес, безраздельно преданный Борджиа. И он способен убить человека, а потом спокойно спать, как это делаете вы, убив, например, блоху. Он ни секунды не колебался, когда расправился со старыми товарищами по оружию, которых до того, как он решил, что они предали Папу, считал своими близкими друзьями.

– Он военный человек…

– Он больше, чем солдат, – это наемный убийца, палач. И похоже, ему нравится убивать. Он в совершенстве владеет любым видом оружия, но больше всего ему нравится набрасывать веревку на шею жертвы и постепенно душить ее, закручивая веревку с помощью палки.

– Гаррота! – пробормотал Жоан и вздрогнул, с ужасом вспомнив этот способ казни. Его обычно применяли палачи, когда приговоренные инквизицией к сожжению на костре каялись и получали прощение Церкви, чтобы умереть быстрой смертью, а не корчиться в языках пламени.

Жоан всегда интуитивно чувствовал эту темную сторону личности своего друга, скрывавшуюся за улыбчивостью и открытым характером, хотя даже представить себе не мог, что Микель Корелья способен дойти до такой крайности. Жоан отказывался верить.

– Люди много о чем говорят, но без всякого на то основания.

– Но в этом случае они правы, Жоан, поверьте мне, – настаивал Никколо. – Люди боятся дона Микелетто. Рим дрожит при одном только упоминании его имени. Не ждите, что он поможет вам в деле с герцогом Гандийским. Более того, если он решит, что вы представляете опасность для Хуана или других членов семьи Борджиа, то покончит с вами, не раздумывая ни секунды. Прошу вас, следите за своими речами.

– Но что же мне делать, если герцог снова вернется сюда за Анной? – воскликнул Жоан в отчаянии.

– Ведите себя дипломатично. Если вы прибегнете к силе, с вами покончат. С вами, с вашим домом и вашей семьей.

Жоан задумался. Он отдавал себе отчет, насколько бывает вспыльчивым, и осознавал, что, в отличие от Никколо, дипломатичность никогда не была его сильной стороной. Однако флорентиец был прав: если он вздумает противостоять с оружием хоругвеносцу Ватикана, то в любом случае проиграет, независимо от исхода схватки. Оба – и Анна, и Никколо – совпадали в своем мнении. И были правы. Ему не оставалось ничего другого, как верить опыту своей супруги. Но сможет ли она остановить герцога Гандийского лишь одними правильно подобранными словами?

– И что, по твоему мнению, произойдет в скором времени, Никколо? – спросил Жоан.

– Он вернется за ней, – не раздумывая ни секунды, ответил тот. – И вы должны будете сдержаться.

Жоан с неудовольствием вгляделся в тонкие черты лица Никколо, его живые узкие глаза. Обуреваемый гневом, он крепко сжал челюсти, ожидая, что губы флорентийца сложатся в одну из его циничных улыбок. Но этого не произошло.

В ту ночь Жоан записал в своем дневнике: «Насилие – не выход из положения. Сколько же надо будет терпеть? Смогу ли я это выдержать?»

14

Слишком частые визиты Хуана Борджиа в лавку омрачали счастливую до этого жизнь семейства Серра. Когда в лавке было много народа, герцог вел себя надменно с мужчинами и заигрывал с дамами, хотя и сдерживался, особенно в присутствии Санчи, своей любовницы. Жоан старался его избегать, а папский сын нарочно не обращал на него внимания и вел себя так, как будто именно он был хозяином дома. Но когда клиентов почти не было, его поведение менялось к худшему, и Жоан избегал его, уходя в мастерскую. Если он задерживался в зале, Анна сама предлагала ему уйти. Она знала, что любая искорка могла превратиться в пожар, последствия которого были бы непоправимыми.

Несмотря на свое умение обращаться с людьми, в такие моменты Анна чувствовала себя мучительно. Она старалась сдерживать герцога тактично и с изяществом, не раздражая его, но он переходил все границы, и женщина вынуждена была его останавливать. Она сама себя упрекала в излишней улыбчивости в ответ на любезности герцога, когда он начал регулярно приходить в лавку. К тому же Анна понимала, что в происходящем отчасти была и ее вина, и боялась, что ее муж, догадывающийся о том, насколько далеко заходит молодой человек в своих дерзких притязаниях, однажды не сдержится и убьет или ранит герцога. Это привело бы к гибели семьи.

– По моему мнению, слишком уж вы недоступны, синьора, – говорил ей на ушко герцог, расточая любезности. – Любая другая давно бы уже осчастливила меня, а я ее.

– Я не только недоступна, синьор, – отвечала она строго. – Я просто не желаю даже разговаривать на эту тему. Не тратьте зря время и найдите другую женщину. С ней вы с легкостью удовлетворите ваши желания.

Но отпор, казалось, еще больше распалял папского хоругвеносца.

– Вы играете со мной, синьора, – говорил молодой человек, не переставая поражать Анну своим невероятным тщеславием. – Хотя вы и сами прекрасно знаете, что будете моей.

– Мне делают честь ваше внимание и добрые слова, господин герцог. Но меня коробят ваши притязания, и мне неприятно, что вы надеетесь когда-нибудь добиться чего-либо от меня. Вам ведь известно, что я мать и замужняя женщина.

– Замужем за этим типом? Вы достойны попробовать нечто лучшее.

– Я не хочу ничего пробовать, синьор. Я люблю своего мужа, и мне противна даже сама мысль о том, чтобы иметь любовника.

Несмотря на то что Анна была уверена в себе и в том, что сможет управиться с этим субъектом, эти сцены чрезвычайно досаждали ей. Испытывая невероятное напряжение, она понимала, что время от времени должна выдавливать из себя улыбку, чтобы смягчить свои слова, и под конец чувствовала себя выжатой как лимон. Хуже всего было то, что она не могла поделиться с мужем своими мучениями и тоской и, более того, должна была притворяться и не говорить ему всей правды. Когда Жоан задавал ей вопросы, она отвечала, что герцог вел себя достаточно прилично, и старалась максимально сгладить происходившее.

Она решила не спускаться в лавку по утрам в отсутствие мужа, но когда герцог впервые не застал Анну внизу, то стал требовать ее присутствия громкими возгласами. Никколо вынужден был пойти за ней, потому что Борджиа грозился сделать это сам. Анна быстро спустилась. Она ни в коем случае не могла допустить, чтобы этот тип оказался в ее доме. При таком его поведении она даже не осмеливалась притвориться больной; этот тип был способен преследовать ее даже в ее собственной спальне.

Для Жоана Анна была абсолютно всем, и ему всегда ее не хватало. Находиться с ней рядом, говорить с ней, целовать, любить ее – все это было для него величайшим наслаждением. Однако он все больше ощущал ту невидимую грань, которая стала разделять их. Анна заставляла себя улыбаться, когда говорила, что все идет хорошо, что все под контролем, но он чувствовал ее напряженность, некую скованность. Он задавал вопросы, зная, что не должен был этого делать, а она еще шире раскрывала глаза, помогая себе словами и жестами, дабы уверить его в том, что не было правдой, и Жоан это прекрасно понимал. Тогда он согласно кивал жене и заключал ее в объятия. Она вздыхала, и Жоан ощущал, как постепенно спадала ее напряженность, Анна расслаблялась и прижималась к нему всем телом.

Жоан внимательно следил за жестами своей супруги, не верил ее словам и чувствовал, что все идет не так. Он не знал, чем помочь ей, и проклинал свое бессилие. Позже, ночью, он слышал, как она ворочается с боку на бок, не в состоянии заснуть. И когда ей удавалось забыться, она иногда громко говорила во сне – ей тоже снились кошмары.

«Что я могу сделать? – писал вконец отчаявшийся Жоан в своем дневнике. – Как я могу помочь тебе, любовь моя?»

Однажды герцог неожиданно появился в маленьком зале, более уединенном, чем остальные помещения.

– Мне не нужно, чтобы вы меня любили, – заявил он после того, как выдал очередную порцию комплиментов и закрыл собой дверной проем, чтобы не дать Анне выйти. – Мне достаточно ваших ласк, мягкости вашего тела. Вам же хорошо здесь, в Риме, – вам и вашей семье, не так ли? Если вы угодите мне, дела ваши пойдут еще лучше. Если же нет… мне будет очень жаль…

– На что вы намекаете?

Он не ответил и подтолкнул ее к книжным полкам, а затем, придерживая Анну за талию левой рукой, попытался забраться ей под юбку правой. Это было не так просто, потому что Анна надела две нижние юбки, а верхняя, из ярко-красного бархата, была достаточно тяжелой. Когда он уже добрался до ее ноги, Анне удалось схватить его за руку. И она сделала это, с яростью вонзив в нее ногти.

– Вы мне делаете больно, синьора, – недовольно сказал герцог, отпустив ее. Он был удивлен, ибо не привык к такой реакции.

– Если вы еще раз попробуете сделать нечто подобное, мои ногти вонзятся в ваше лицо, клянусь Богом. – Ее глаза метали молнии.

Он рассмеялся и ответил:

– Чем сильнее вы сердитесь, тем больше распаляете мою страсть, синьора.

Тем не менее он отказался от дальнейших попыток и вскоре покинул лавку.

Этот инцидент привел Анну в сильное смятение, ибо на сей раз герцог Гандийский осмелился перейти от слов к делу. Она в волнении задавалась вопросом, чего ей ждать от великосветского нахала в его следующее посещение? Стоило ей только подумать об этом, как все внутри похолодело и к горлу подкатил комок.

Анна в очередной раз не рассказала мужу правды, когда он спросил ее, как прошел день. Она даже представить не могла, какой будет его реакция, если он узнает, что герцог пытался залезть ей под юбку. Эта недоговоренность, это молчание превратились в липкую стену, возникшую между супругами, а волчий облик папского сына неотступно преследовал ее в ночных кошмарах.

Никколо с беспокойством наблюдал за этими домогательствами. Он высоко ценил Жоана и решил защитить Анну, противостоя Борджиа физически, хотя прекрасно понимал, какой опасности подвергается. Ему было очень жаль видеть, как внутренняя тревога все больше овладевает хозяйкой. Он заметил темные круги, которые появились у нее под глазами от перенапряжения и недосыпания. Он не только восхищался ею, но и чувствовал, как сильнее начинало биться его сердце, когда Анна улыбалась ему или они нечаянно касались друг друга.

Она делилась с ним своими опасениями, искала утешения в его шутках и веселой болтовне. Он со своей стороны не без угрызений совести старался поддерживать в Жоане уверенность в том, что Анна контролирует ситуацию во время визитов папского сына.

– Что мне делать, Никколо? – время от времени спрашивала Анна с тревогой в голосе.

– Забеременеть, – однажды решился ответить он.

– Что?

– Оказаться в положении.

– Это от меня не зависит, все в руках Господа, – сильно смутившись, ответила Анна. – Я очень хочу родить ребенка Жоану, но пока этого не происходит. Когда я была замужем за моим прежним мужем, тоже далеко не сразу забеременела.

– Я вам предлагаю притвориться беременной, – объяснил флорентиец и хитро улыбнулся. – Я много думал об этом. Мы, мужчины, как правило, почитаем беременных женщин, а у некоторых даже и желание пропадает. К тому же вы можете ссылаться на бесчисленный ассортимент недомоганий – тошноту, головокружение, слабость…

– А что будет, когда станет очевидно, что я не родила?

– Вы прекрасно знаете, что беременности не всегда заканчиваются благополучно, и, возможно, к тому времени герцог, этот невыносимо капризный мальчишка, потеряет к вам интерес…

– Спасибо, Никколо! – воскликнула Анна радостно.

И, поцеловав его в щеку, побежала искать мужа, чтобы изложить ему план действий.

15

Поговорив с Никколо, Жоан стал смотреть на Микеля Корелью другими глазами. Слова флорентийца не стали для него полной неожиданностью, поскольку он неоднократно замечал, с каким уважением и страхом многие относились к его валенсийскому другу. Тем не менее Жоан никогда не считал Микеля наемным убийцей, хладнокровным и бесчувственным. Ему было непросто совместить различные ипостаси этого человека, поскольку некоторые из них явно противоречили друг другу. Он знал, что Микель был глубоко верующим человеком, искренне почитавшим Деву Марию, ежедневно ходившим к обедне. Кроме того, он был прилежным чтецом благочестивых книг, что резко контрастировало с его неоднократно перебитым носом и яростным выражением лица, которое частенько делало его похожим на разъяренного быка, готового к нападению. Когда он был зол, его лицо напоминало страшную маску, наводившую на людей ужас.

Жоан не мог не испытывать теплых чувств к Микелю, который всегда с удовольствием приобретал хорошую книгу и был частым гостем в его лавке. Человек его положения должен был создавать впечатление образованного и иметь представление о ком-либо из классиков. Однако дон Микелетто посещал книжную лавку не только потому, что это считалось хорошим тоном, но и в силу истинного интереса. Валенсиец не ограничивался дефилированием по залам среди книг и книжных полок, но и заходил вместе с Жоаном на склад и в подсобные помещения, в переплетную мастерскую и типографию. Там он беседовал с Антонио, мастером-переплетчиком, о его работе с «Божественной комедией», а с Джорджио – о подготовительных переплетных работах. Временами он казался одним из членов команды.

Жоан сообщил Микелю о беременности Анны как о достоверном событии, поскольку, кроме супругов, в курсе обмана были только Никколо, Мария и Эулалия.

– Какая замечательная новость! – обрадовался валенсиец. – Неси бутылку вина!

Жоан так и сделал, и они подняли тост.

– Надеюсь, что ты виновник события, – добавил Микель с хитрой улыбкой.

– Вне всякого сомнения, – растягивая слова, ответил Жоан, стараясь скрыть досаду.

Валенсиец рассмеялся, увидев выражение лица Жоана.

– Это же шутка, дружище.

– А мне совсем не смешно, – признался он, понизив голос. – Хуан Борджиа продолжает домогаться моей жены, и я прошу вас во имя дружбы, которая нас объединяет, сказать ему, что она беременна и что он должен оставить ее в покое.

– Герцог – мой господин, – ответил Микель после небольшой паузы. – И я уже говорил тебе, что мы не находимся в столь близких отношениях, чтобы я мог повлиять на него. Кроме того, не думаю, что ему понравится, если я буду указывать ему, на каких женщин обратить внимание.

– Помогите мне, пожалуйста!

– Я уже высказал тебе свое мнение намедни. Вижу, что ты решил не сдаваться, и боюсь, что Борджиа сочтет делом чести взять эту крепость. – Микель пожал плечами. – Я ничем не могу тебе помочь. Твоя жена сама должна ему об этом сообщить. Возможно, ей удастся смягчить его, если она расплачется перед ним.

– Я беременна, синьор, – сказала Анна герцогу, демонстрируя несколько округлившуюся талию. Эулалия и Мария весь прошлый вечер работали, слегка расширив платье и подготовив соответствующий наполнитель. – Лучше бы вам не тратить зря время и найти себе подходящую девушку. Пожалуйста, перестаньте домогаться меня, умоляю вас. Ваше давление сильно расстраивает меня, что противопоказано в моем положении.

– Ну так дайте мне наконец то, о чем я вас прошу, прежде чем ваша фигура еще больше испортится, – ответил он, обрывая ее.

Зеленые глаза Анны натолкнулись на холодный взгляд его темных глаз. Она почувствовала дикую ярость. Ей очень хотелось дать ему пощечину, но она не решилась. Анна боялась, что за это придется заплатить ее мужу, ведь герцог не преминет обрушить всю силу своей власти на ее дом и близких. До сих пор, несмотря на оскорбительное отношение к ее супругу, он был вежлив с ней, пытался соблазнить. Подобная смена отношения, грубость его ответа полностью разоблачали истинную сущность этого человека и его намерений.

– Вы безжалостны, – сказала она, всхлипнув.

– Если вы страдаете, то сами в этом и виноваты, – ответил он, не обратив ни малейшего внимания на ее слезы. – Я и так слишком много времени потратил на вас. Но рано или поздно вы все равно будете моей. И в ваших руках покончить с этим как можно скорее.

– Забудьте обо мне раз и навсегда, – ответила она, гордо вздернув подбородок.

Хуан Борджиа одарил ее мутным взглядом и вышел, не попрощавшись.

– Ему наплевать на ее беременность, – горько сказал Жоан Микелю. – Он не перестает давить на нее. Ему это доставляет удовольствие.

Микель пожал плечами.

– Он таков.

– Он жалкое ничтожество! – взорвался Жоан. – Подлый и мерзкий тип! Я бы с радостью покончил с ним вот этими самыми руками. Если бы не…

– Попридержи язык! – оборвал его Микель. – Хуан Борджиа – мой господин, и я не позволю, чтобы его оскорбляли в моем присутствии. И, что еще хуже, угрожали ему. Чтобы я больше никогда не слышал от тебя ничего подобного.

Дон Микелетто сверлил его своим пугающим, свирепым взглядом.

– Но когда я был у вас дома, мне показалось, что вы не во всем его поддерживаете. Вы сказали, что…

– Я ничего не говорил, – снова прервал его Микель. – К тому же тебе известно, что дружеские откровения за бутылкой вина, когда уже немало выпито, лучше забыть и никогда о них не вспоминать. Хуан Борджиа – мой господин, и мой долг – защищать герцога и его честь.

Жоан смотрел на него в отчаянии.

– Тем не менее твою жену вскоре ждет передышка, – продолжил Микель. Он уже улыбался, и тон его голоса изменился.

Книготорговец не проронил ни слова и молчал в ожидании дальнейших пояснений валенсийца.

– Мы готовим масштабную военную операцию и много времени будем проводить вне Рима. Анну оставят в покое.

– Не могу дождаться этого момента.

– Кстати, должен сообщить тебе еще одно известие, связанное с этим событием. – Улыбка исчезла с лица Микеля.

– Какое?

– У меня есть для тебя поручение.

– Поручение?

– Хуан Борджиа узнал, что ты классный артиллерист, и желает, чтобы ты присоединился к нам во время этой кампании.

Жоан мгновенно почувствовал резкое желание отвергнуть это предложение. Домогательства главы клана каталонцев относительно его жены привели к тому, что его давняя преданность этому клану уступила место досаде. Он уже не считал каталонцев своими друзьями. Тем не менее он во многом зависел от них, поэтому ответил, взвешивая каждое слово:

– Я прекрасно помню, скольким вам обязан, Микель, но Анна беременна, и я не хочу оставлять ее одну.

– Беременность – это не болезнь. Мы вернемся до того, как она родит.

– Это мой первый ребенок, и я хочу быть вместе с ней.

– У тебя уже есть сын.

– Вы же прекрасно знаете, что это ребенок Анны от ее первого мужа – неаполитанского барона Рикардо Лукки.

– С которым ты покончил.

Жоан не ответил, он лишь смотрел на валенсийца, прикусив губу. Этот комментарий был абсолютно неуместным и ставил его в очень неловкое положение. Микель Корелья выдержал его взгляд, а потом сделал жест, который как бы стирал все сказанное прежде. Но Жоан хранил молчание, и тогда он сказал:

– Подумай об этом, Жоан. Мы не поймем твоего отказа. И герцог Гандийский будет первым.

Микель Корелья не сказал более ни слова и не стал ждать ответа от своего друга, продолжавшего хранить молчание. Он попрощался и, прежде чем выйти на улицу, добавил:

– У тебя нет выбора. Ты должен присоединиться к войскам.

Жоан стоял на пороге лавки, наблюдая за удалявшимся доном Микелетто.

– Я знал, что они готовятся к войне, – услышал он тихий голос за спиной. Это был Никколо, который, казалось, знал обо всех событиях прежде, чем они происходили. – Они пойдут против семьи Орсини.

Флорентиец выглядел серьезным и озабоченным.

– На вас будут давить, требуя, чтобы вы присоединились к экспедиции, – продолжил он. – А когда вы согласитесь, в одном из боев шальная пуля попадет вам в голову. Или вам перережут горло. Герцог Гандийский прикажет убить вас.

– Откуда вы это знаете?

– У меня много друзей и знакомых. Я беседую с людьми, но больше слушаю, собираю новости, слухи, предположения… А выводы делаю сам.

Никколо замолчал и пристально посмотрел Жоану в глаза.

– А знаете, что хуже всего?

– Что может быть хуже?

– Когда вы почувствуете веревку, сдавливающую вашу шею, вам станет ясно, что это делает рука Микеля Корельи.

– Микель? Нет, нет, этого не может быть!

– Он еще не знает об этом, но герцог прикажет ему покончить с вами так, чтобы никто ничего не узнал. Как только что сказал вам сам дон Микелетто, он – солдат. И как бы ни было ему тяжело, он все равно подчинится приказу.

16

Наступило солнечное утро, был рыночный день – продавали ткани и прочие товары на Кампо деи Фиори, – и Анна с золовкой Марией решили прогуляться, чтобы сделать кое-какие покупки. Анна была счастлива: Хуан Борджиа не появлялся в лавке с тех пор, как во время их последнего разговора она сообщила ему о своей беременности. Похоже, уловка подействовала. Или, возможно, он слишком был занят подготовкой к походу с целью подчинения Орсини, который собирался предпринять несколько дней спустя. В любом случае уже достаточно долго она не видела волчью физиономию папского сына и надеялась, что война на много месяцев избавит ее от его присутствия.

– Хочу купить хорошей материи, чтобы сшить камзольчик для Рамона, – весело сказала Анна, обращаясь к своей золовке.

– Такому маленькому! – засмеялась Мария. – Он будет в нем умилительно смотреться. Мы с мамой можем сшить.

Анна была в замечательных отношениях со своей золовкой. Их разговоры обычно касались домашних и семейных дел, в особенности связанных с детьми, но Анна ценила их даже выше, чем утонченные беседы в лавке с высокородными дамами, во время которых они читали стихи Джакопо Саннацаро. Вспоминая те трагические события, через которые пришлось пройти Марии в жизни, Анна переполнялась нежностью по отношению к сестре мужа. Марии было всего четырнадцать лет, когда во время пиратского нападения на деревушку ее захватили вместе с матерью в плен. Тогда погиб ее отец. Позже она постоянно подвергалась насилию на рабовладельческом корабле, следовавшем из Бастии в Специю, и мать ничего не могла сделать, чтобы защитить ее. За этим последовали долгие годы рабства. Мария не только вынуждена была прислуживать в таверне, но и заниматься проституцией, к чему насильно принуждал ее хозяин. Ее двое детей родились как следствие этого. Она была ужасно худой и от всех шарахалась, у нее был боязливый взгляд побитой собаки. Мария была настолько забита, что умоляла брата умерить свой гнев и пощадить своего хозяина – ничтожного сводника, который давным‑давно должен был освободить ее от рабства.

За этот год, который она прожила на свободе, Мария неузнаваемо изменилась. Это была красивая женщина, сильная и пышущая здоровьем. Благодаря любви и вниманию, которыми окружила ее семья, она постепенно пришла в себя, вновь обрела свое человеческое достоинство. Никто, кроме членов семьи и поклонника, не знал о ее прошлом; Мария смотрела людям прямо в глаза, ходила с высоко поднятой головой, и ее лицо часто освещалось счастливой улыбкой. Но временами, когда она вспоминала весь тот ужас, через который ей пришлось пройти телом и душой в течение долгих лет, ярость овладевала ею, и она до боли сжимала кулаки, так что ногти впивались в ладони. Она старалась забыть лица всех тех особей мужского пола, которым вынуждена была подчиняться, и клялась себе, что никогда ни один мужчина впредь не дотронется до нее без ее согласия.

Рынок на Кампо деи Фиори был очень оживленным, здесь было выставлено на продажу множество тканей, и Анна с Марией проверяли на ощупь качество выложенных на одном из лотков тканей, как вдруг жена книготорговца почувствовала, как чья-то рука взяла ее за локоть.

– Пройдите с нами, синьора, – услышала она приказание.

Это сказал человек в черном, лицо которого было скрыто маской, и, хотя он говорил по-итальянски, в его произношении отчетливо слышался испанский акцент. Анне он был незнаком, но она мгновенно поняла, что это был один из каталонцев.

– Куда я должна с вами пройти?

– Вы все узнаете на месте.

– Оставьте меня!

Второй мужчина подхватил Анну под другой локоть.

– Подчиняйтесь! – холодно бросил он ей.

Мария вздрогнула. Она была осведомлена о домогательствах Хуана Борджиа к ее невестке и сразу поняла, что это все означало. Она представила себе, что папский сын собирался сделать с Анной, и в ней проснулись ярость и возмущение, о которых в свою бытность рабыней она даже не могла помыслить. Но сейчас эти чувства захлестнули ее.

– Отпустите Анну! – возмущенно крикнула она, вонзив ногти в предплечье одного из мужчин.

Этот субъект мгновенно отпустил Анну, повернулся к Марии и, не сказав ни слова, изо всех сил ударил ее в лицо. Удар был настолько сильным, что Мария упала навзничь на лоток с тканями. Увидев, что она не поднимается, тип снова подхватил Анну, боровшуюся с другим мужчиной, и они вдвоем потащили ее в противоположную сторону рынка. Жена книготорговца увидела, что там их ожидали еще двое мужчин в черном, лица которых также были скрыты масками, и у нее не осталось ни малейшего сомнения в том, кто за всем этим стоял. У нее не было выхода, но Анна решила бороться против этого бесчестия до последнего дыхания.

– На помощь! – крикнула она. – Помогите, пожалуйста!

Однако никто не пошевелился. Люди наблюдали за тем, как ее похищали, не предпринимая никаких действий. Вид этих личностей, бесспорно принадлежавших к клану каталонцев, останавливал их.

Анна боролась, сопротивляясь изо всех сил, но эти типы были во много раз сильнее ее, и она поняла, что им не составит никакого труда дотащить ее до нужного места. В то же время двое других негодяев расчищали дорогу и грубо расталкивали народ. Никто из обывателей не предпринимал никаких действий, чтобы защитить несчастную женщину.

Анна никогда бы не могла подумать, что Хуан Борджиа способен упасть настолько низко и опуститься до того, чтобы применить силу для удовлетворения своих прихотей. И более того – что его наймиты станут действовать открыто, среди бела дня, на глазах у людей, не обращая внимания на многочисленных свидетелей. Какой же наивной была она, когда думала, что сумеет остановить герцога, действуя учтивым и вежливым образом! Анна чувствовала одновременно ярость, страх и горечь. Ее муж, не раздумывая ни секунды, бросил бы вызов папскому сыну и рисковал бы своей жизнью, чтобы защитить ее честь. И вот этот мерзавец сейчас отнимет ее честь силой. Она снова закричала, хотя уже знала, что никто ей не поможет.

Мария почувствовала вкус крови во рту. Ей был хорошо знаком этот вкус. Когда женщина была рабыней, ее столько раз избивали, что она со временем стала думать, что мужчины имеют такое право. Однако жизнь, полная кошмаров, осталась позади. Брат, который ее спас, много раз рассказывал о героической смерти их отца, и этот рассказ трогал Марию до глубины души и наполнял гордостью. Она поклялась, что никогда больше не будет ничьей рабыней – ни мужчины, ни женщины – и что скорее расстанется с жизнью, чем со свободой. Сейчас она с непередаваемой яростью вспоминала то насилие, которому подвергалась и которое раньше считала обычным делом. И в этот момент вкус крови напомнил ей о тех жутких временах и всех накопившихся обидах, которые жили в ней. Она вспомнила об унижениях и несправедливостях, которые ей довелось испытать, – и все это сошлось клином на этих проходимцах в черном.

– Бегите, известите моего брата! – взмолилась она, обращаясь к владельцу лавки и его жене, помогавшим ей подняться. – Во имя Господа, быстрее!

Торговец был знаком с Марией, поскольку как она, так и ее мать часто покупали у него материю, которую он сам относил потом в книжную лавку.

Когда Марии удалось подняться на ноги, она все еще видела спины мужчин, волочивших Анну. Через два прилавка разложил свои товары гончар. Ни слова не говоря, Мария схватила глиняный кувшин и помчалась вслед за типами в черном. Добежав до них, она с силой обрушила кувшин на голову того, что находился слева, причем с такой силой, что у него подкосились колени и он рухнул на землю. Другой, удерживавший Анну, был тем самым, который кулаком раскроил Марии губу. Не давая ему возможности повернуться, Мария с яростью набросилась на него сзади и изо всех сил вонзила ему ногти в глаза, как будто хотела вырвать их.

Душераздирающий вопль похитителя разнесся по всей площади. Он тут же отпустил Анну, чтобы схватить Марию за руки.

– Беги! – закричала она невестке.

Несмотря на ткань маски, закрывавшую его глаза, Мария чувствовала под своими пальцами глазные яблоки типа. Она с силой надавила на них, и мужчина, продолжая истошно кричать, попытался оттолкнуть ее. Анна бросилась бежать к той стороне площади, что выходила на Виа деи Джиббонари, а мужчина, о голову которого Мария разбила кувшин, стал приподниматься. Другие двое, расчищавшие дорогу процессии и привлеченные криками, вернулись, чтобы помочь своим товарищам. Мария смогла различить на их лицах выражение ужаса, когда они увидели, как она старается еще сильнее вонзить свои ногти в глаза подонка, и обрадовалась, что, вместо того чтобы броситься вслед за Анной, они направились в ее сторону, собираясь оказать помощь своему сообщнику. Когда они уже почти добрались до нее, Мария отпустила свою жертву и рывком высвободилась из рук мужчины. Ее холодная ярость позволила ей заранее рассчитать свой следующий шаг. Она выхватила из‑за пояса кинжал и стала потихоньку отступать назад, защищаясь этим оружием от двух убийц, надвигавшихся на нее.

– Брось ее! – сказал главный, увидев, что его товарищ, освободившись от когтей Марии и стеная от боли, закрыл глаза руками. – Надо схватить ту, другую.

И они со всех ног бросились вслед за Анной. За ними, покачиваясь, тащился тот, что получил кувшином по башке. Мария, все еще ощущая вкус крови во рту и сжимая в руке кинжал, подавила в себе желание всадить его в типа, которому едва не вырвала глаза, и бросилась в погоню за этими тремя.

Анна, задыхаясь, уже видела за головами людей, которых она на бегу расталкивала, чтобы они освободили ей дорогу, угол улицы Виа деи Джиббонари; лавка и вместе с ней ее спасение были в нескольких шагах. Однако, когда она уже чувствовала себя в безопасности, грубый рывок за волосы заставил ее остановиться как вкопанную. Сердце Анны екнуло. Она повернулась, стараясь высвободиться из рук преследователя, но тут второй мужчина тоже схватил ее, и, несмотря на сопротивление, они снова подхватили ее под руки и потащили прочь. Анна увидела Марию, которая с кинжалом в руке встала на их пути, но третий нападавший вытащил нож и, угрожая им, заставил ее отступить. Мария смогла задержать их всего на несколько мгновений. Анна с благодарностью посмотрела на золовку. Несмотря на тщетность усилий Марии, она была восхищена ее поведением и спросила себя: откуда у такого, казалось бы, кроткого человека взялось столько силы?

Анна уже считала, что все потеряно, когда услышала крики за спиной. Это были знакомые голоса; она с трудом повернула голову и с непередаваемым облегчением увидела Жоана и Никколо, быстро приближавшихся со шпагами наголо. Сталь их клинков тускло поблескивала в лучах солнца.

– Немедленно отпустите ее, подонки! – услышала она крик мужа.

Мужчины, удерживавшие ее, поняли, что их ожидает, и, немедленно отпустив Анну, в свою очередь обнажили шпаги. Первому из них едва хватило времени, чтобы отразить мощный удар Жоана, а другому пришлось вступить в поединок с Никколо. Третий из мужчин, который с ножом в руке все еще не спускал глаз с Марии, мгновенно оценил ситуацию и, перестав обращать на нее внимание, попытался схватить Анну, чтобы под угрозой перерезать ей горло остановить книготорговцев. Ему не удалось этого сделать, поскольку, как только он повернулся спиной к Марии, она всадила ему кинжал в спину. Мужчина взвыл от боли и, развернувшись на сто восемьдесят градусов, бросился на Марию, метнув в нее нож. Однако Мария успела уклониться.

– Скорее! Домой! – крикнула Мария Анне.

На рынке собралась толпа зевак, наблюдавших за битвой на расстоянии. Они расступились перед Анной, которая изо всех сил бежала к лавке, и перед ее золовкой, спасавшейся от преследования раненного ею человека. Через несколько шагов Анна остановилась, увидев, что навстречу ей бегут Джорджио и Антонио с саблями в руках, а за ними дюжина подмастерьев и мастеров, вооруженных копьями, шпагами и кинжалами.

– Спасибо тебе, Господи! – пробормотала Анна, задыхаясь, и указала им дорогу туда, где находился ее муж.

Когда вся эта толпа ворвалась на поле боя, люди в масках поняли, что проиграли.

– Отпустите их! – крикнул Жоан и прекратил нападение на противника, заняв оборонную позицию. После этого обратился к скрывавшимся под масками людям: – Убирайтесь и благодарите Бога за то, что я дарю вам жизнь.

Ему не пришлось повторять дважды, и противники, не убирая кинжалы и не поворачиваясь к ним спиной, отступили на несколько шагов, а потом быстро ретировались, забрав с собой раненых товарищей.

Жоан и Анна слились в объятиях. Когда Мария, целая и невредимая, с кинжалом одного из прятавшихся под маской людей в руках, который она сохранила как память, присоединилась к ним, Анна оторвалась от мужа, чтобы крепко обнять ее.

– Спасибо, Мария! – сказала она. – Ты спасла меня.

Молодая женщина, из рассеченной губы которой все еще текла кровь, радостно улыбнулась. Она смогла защитить свою любимую невестку и одновременно избавилась от многих одолевавших ее призраков прошлого.

– Я горжусь тобой, сестра, – восхищенно сказал ей Жоан, когда Анна наконец отпустила ее, и тоже обнял Марию.

Светло-карие глаза Марии цвета меда как никогда прежде напомнили ему глаза отца.

17

Облегчение от того, что они избежали чего-то страшного, недолго царило в семье Серра. Смутное чувство страха, никогда ранее не испытываемое ими, витало в воздухе, и в ту ночь Анна, находясь с мужем в спальне, облекла это ощущение в слова.

– Хуан Борджиа перешел от примитивной грубости к применению силы, – сказала она, глядя Жоану прямо в глаза. – Он готов на все, и я не думаю, что эта неудача остановит его. Эти бандиты – каталонцы – его люди, никто в этом не сомневается. Сегодня он послал лишь четверых. Что будет, когда он пошлет дюжину?

Жоан судорожно сглотнул. Тот же самый вопрос он задавал себе в течение всего дня. До этого момента все его беспокойство сосредоточивалось на защите семьи от Орсини или от другой какой бы то ни было группировки, воевавшей против Папы. Тем не менее в то утро он понял, что опасность подкрадывалась к ним с более близкого расстояния.

– Я думала, что мы – часть клана, – продолжала Анна, произнеся те слова, которых он избегал, – но сегодня поняла, что они – наши враги.

– Наш единственный враг – это Хуан Борджиа, – ответил Жоан. – Все другие – те, кто приходит в нашу лавку: Санча, Лукреция и сам Микель Корелья, – наши друзья.

– Нет, не заблуждайтесь. Хуан Борджиа – глава клана, и все прочие подчиняются ему. Он руководит ими, и если он наш враг, то и все остальные являются таковыми. Я исключаю своих подруг – они не обязаны подчиняться папскому сыну.

Жоан пожал плечами. Он не знал тонкостей взаимоотношений внутри семьи Борджиа.

– Я думаю, что единственный, кто может остановить их, – это Микель Корелья, – продолжала Анна, поскольку Жоан молчал. – В его руках сосредоточено много власти, и он вхож к Папе, которому обязан подчиняться и герцог Гандийский, его собственный сын. Я не сомневаюсь в том, что если Микель Корелья захочет, то сможет помочь нам. Он говорит, что является вашим другом. Но что он сделал до сих пор, кроме поиска оправданий? Он бросил нас на произвол судьбы.

– Вы ошибаетесь насчет Микеля Корельи, он не обладает такой полнотой власти.

– А в лавке люди говорят обратное. Я думаю, он просто не желает стать на нашу сторону.

– Согласен, – сказал Жоан скрепя сердце. – Я снова поговорю с ним. Хотя вы должны успокоиться. Через пару дней Хуан Борджиа покинет Рим во главе войска. Не выходите из лавки до этого времени. Здесь вы в безопасности.

Тем же самым вечером Микель Корелья, узнав о случившемся, лично пришел в лавку, чтобы узнать о здоровье Анны.

– Она сильно подавлена попыткой покушения, – сказал ему Жоан с суровым выражением лица. – Смею предположить, что вы знаете, кто эти ряженые.

– Я не знаю, кто именно там был, – спокойно ответил валенсиец. – Хотя могу назвать несколько имен и, думаю, практически не ошибусь. В любом случае это были настоящие бездельники. Не смогли справиться с двумя женщинами.

– Это был кто-то из каталонцев. Наемные убийцы Хуана Борджиа.

Микель Корелья пожал плечами.

– Естественно, – сказал он. – Я предупреждал тебя. Чем больше вы будете сопротивляться, тем будет хуже. Если бы эти люди добились своего, все бы уже закончилось.

– Да как вы можете говорить такое! – возмутился Жоан. – Мы не сдадимся, и я прошу вас о помощи. – Он пристально смотрел на валенсийца. – Поговорите с Папой. Положите конец этой гнусности, которая пачкает наше имя – имя тех, кто верен Папе.

– Я не буду обличать перед Папой деяния его собственного сына, – ответил Микель, которого возмущение Жоана, похоже, никак не тронуло. – Я уже попытался однажды сделать это в Барселоне, результатом чего стали лишь несколько писем с упреками. Папа не обратит внимания на мои слова, а его сын воспримет это как предательство.

Жоан почувствовал растущее в нем раздражение и не смог предупредить вырвавшиеся у него слова:

– Значит, вы не хотите нам помочь?

– Я сказал уже тебе, что не могу этого сделать, а потому снова повторяю то же самое, – ответил Микель, нахмурив брови. – Я не вхожу в круг друзей Хуана Борджиа, и его ухаживания за кем-либо – не мое дело.

– Он не только ухаживает, он преследует мою жену, подвергает ее травле. – Книготорговец в ярости сжал кулаки. – И в самой что ни на есть насильственной форме. Я обвиняю его в припадке, случившемся с моей супругой, и в ее страданиях.

– Этого я ему не скажу.

– Да мне все равно, – ответил Жоан. – Я никогда не прощу ему того напряжения, в котором живет моя жена. Никогда в жизни… Скажите ему, чтобы он оставил ее в покое, ибо, пока мы живы, между нами всегда будет стоять этот неоплаченный счет.

– Немедленно замолчи, Жоан! – приказал валенсиец с тем свирепым выражением, которое было ему свойственно. – Я не желаю этого слышать. – И он с силой сжал Жоану плечо. Несмотря на этот полный агрессии жест, слова его звучали мягко, почти ласково: – Я слишком высоко ценю тебя, друг мой. И если ты будешь высказываться в такой форме в Риме, то и двух дней не проживешь. – Микель говорил медленно, глядя Жоану в глаза. – Мне самому могут приказать заставить тебя замолчать. Я поклялся в верности Папе и его семье, я уже говорил тебе об этом. Не надо проверять меня на прочность.

Оба мужчины выдержали взгляд друг друга. Жоан прекрасно знал, что валенсиец никогда не бросал слов на ветер, и постарался умерить свой пыл. Он махнул рукой в знак прощания, но Микелетто не считал разговор законченным.

– Я пришел также с целью удостовериться, что твое оружие и обмундирование находятся в боевой готовности и что ты в любой момент готов присоединиться к войску, – добавил капитан ватиканской гвардии. – Мы выступаем завтра.

Книготорговец вздрогнул, вспомнив предупреждение Никколо. Он умрет на поле боя, и убьет его один из каталонцев.

– Как я могу встать под знамена Хуана Борджиа? – воскликнул он. – Этот человек хочет обладать моей женой, а потому является моим врагом. Нет. Я не иду.

– Ты должен.

– Нет, Микель. Я останусь со своей женой. Она беременна и нуждается в моей поддержке.

– Прекрати говорить глупости, – повысил голос дон Микелетто.

В этот момент Жоан заметил Никколо, который под предлогом приведения в порядок книжных полок прислушивался к разговору.

– Здесь нет зрителей, ты либо с нами, либо против нас. Ты не можешь отказаться, – настаивал на своем дон Микеллото.

Жоан колебался. Он понимал, что Микель не шутит.

– А что произойдет, если я не приду? – спросил он.

– Это не выход. – На лицо валенсийца легла тень печали. – Хуан Борджиа объявит тебя предателем. Думаю, он только и ищет малейший повод, чтобы сделать это.

Жоан пребывал в молчании, понимая, какими могут быть последствия, если каталонцы сочтут его предателем. Микель внимательно наблюдал за ним некоторое время, а потом дружески похлопал по плечу и улыбнулся.

– Хватит разводить канитель, Жоан. Жду тебя завтра у меня дома. Войско выступит из Ватикана.

И он покинул лавку. Жоан с грустью смотрел ему вслед. В душе росло ощущение пустоты, как будто его лишили возможности дышать. Похоже, у него действительно не было выхода.

– Я не знаю, что хуже, – признался он Никколо, когда тот, выждав какое-то время после ухода Микеля, подошел к нему. – Подчиниться ему или нет.

– Если вы откажетесь, Борджиа действительно объявит вас предателем, а это будет означать смертный приговор, – размышлял вслух флорентиец. – И скорее всего, прав Микель Корелья: это именно то, чего желает сын Папы. Но если вы подчинитесь, он сделает так, чтобы вас убили на поле боя, якобы по чистой случайности.

Тут Жоан увидел Анну, спускавшуюся в лавку с верхнего этажа. Она ждала, пока уйдет Микель.

– Пожалуйста, не упоминайте при моей супруге ничего из того, о чем мы сейчас говорили, – предупредил Жоан флорентийца. – Мне не хотелось бы, чтобы она еще больше расстроилась.

– Добрый вечер, Никколо, – поздоровалась Анна, и тот ответил ей почтительным поклоном. – Дон Микелетто нам поможет? – озабоченно поинтересовалась она, обращаясь к супругу. Она не стеснялась Никколо: он был в курсе всех ее тревог.

Жоан отрицательно покачал головой.

– Он не в состоянии это сделать. И, помимо всего прочего, Хуан Борджиа приказывает, чтобы я влился в его войско в качестве артиллериста.

– Но вы ведь не пойдете, так?

Жоан ответил ей печальным жестом.

– Если я не пойду, не подчинюсь его приказу, люди скажут, что я предал клан.

– Я боюсь за вашу жизнь, – прошептала Анна.

Он пожал плечами.

– А разве у нас есть выход? Скорее всего, это не самое худшее. В противном случае меня казнят, а если я ударюсь в бега, за все заплатите вы и другие члены нашей семьи.

Анна в отчаянии посмотрела на него. Наступила тягостная пауза.

– Нет, нет, вы не должны вступать в войско, – вмешался Никколо с веселой улыбкой, прерывая таким образом долгое молчание, в которое погрузились супруги.

Жоан посмотрел на друга. Что ему пришло в голову?

– Говорите, – попросил он с надеждой в голосе.

– Синьора Анна вследствие шока, пережитого после нападения на нее на рынке, впала в истерику. – Никколо замолчал и, улыбаясь еще шире, сделал приглашающий жест, чтобы его покровители лучше осознали то, о чем он говорит. – И, как следствие, потеряла ребенка, много крови и находится между жизнью и смертью, поэтому вы должны оставаться с ней рядом, – продолжил Никколо после паузы. – Никто не посмеет заставить вас идти на войну.

Жоан недоверчиво покачал головой.

– Какая замечательная мысль! – сказал он с улыбкой. – Если Папа и уважает что-то, так это семейные ценности. Никто не поставит мне в упрек то, что я останусь рядом с умирающей супругой. И в первую очередь Хуан Борджиа, который прекрасно осведомлен о том, что произошло на рынке.

– Спасибо, Никколо! – воскликнула Анна, подпрыгнув от радости, и бросилась обнимать его.

Жоан с подозрением наблюдал за счастливым выражением лица Никколо, находившегося в объятиях его супруги, но не сказал ни слова. Он сам с радостью бы обнял флорентийца.

Когда он сообщил Микелю Корелье, что его жена находится между жизнью и смертью вследствие аборта, случившегося по причине событий на рыночной площади Кампо деи Фиори, валенсиец выразил удивление и некий скептицизм, но, похоже, в конце концов воспринял эту историю с облегчением.

– Какой-нибудь врач может это подтвердить?

– Знакомая акушерка помогла нам, – сказал Жоан, предварительно организовавший целый спектакль с использованием куриной крови, который акушерка восприняла как положено в обмен на некоторую сумму.

– Герцог Гандийский в данный момент будет вынужден оправдать твое неучастие в военной операции, – задумчиво произнес Микель. – Но только на данный момент.

– Естественно, я даже в мыслях не допускаю возможности присоединиться к войскам, – решительно ответил Жоан. – Ничто в мире не заставит меня оставить ее одну при таких обстоятельствах.

– Понимаю. Я замолвлю за тебя словечко. Нельзя настаивать на том, чтобы человек бросил жену, находящуюся на пороге смерти.

Жоан с трудом заставил себя сохранить печаль на лице и не вздохнуть облегченно, что выдало бы его с головой.

18

Семья Серра счастливо и спокойно отметила Рождество, поскольку Хуан Борджиа находился далеко от города. Известия, приходившие с полей сражений в рамках военной кампании против Орсини, были исключительно положительными: вражеские крепости сдавались одна за другой.

И если эти вести раньше радовали бы Жоана, то в теперешней ситуации этого не происходило. Еще недавно он ощущал себя одним из каталонцев. Но это время миновало. Он ненавидел герцога Гандийского, его людей в черном и даже самого Микеля. Жоан говорил себе, что если по возвращении герцог продолжит преследовать его жену, то он покончит с ним. Естественно, прежде он побеспокоится о безопасности своей семьи, поселив ее там, куда не сможет добраться клан Папы с целью отомстить.

– Мне приказано не возвращаться без вашего ответа, – заявил Жоану посыльный, явившийся в лавку в середине января.

Жоан смотрел на запечатанное сургучом письмо, которое ему только что вручили. Ему даже не надо было открывать его, чтобы узнать, от кого оно: этот юноша, уставший и запачканный грязью после долгого путешествия, прибыл из Браччиано, где находилась крепость семьи Орсини – на берегу озера с тем же названием, – которая в течение длительного времени оказывала сопротивление, несмотря на осаду войск Ватикана.

Жоан достал кинжал из ножен и, отделив печати Микеля Корельи, узнал его почерк.

Мы завязли в трясине, – прочитал он. – Полоса побед и везения закончилась, герцог вне себя от ярости. Ему нужны хорошие артиллеристы для ведения осады, а он получил сведения, что твоя супруга снова пышет здоровьем и ведет дела в лавке. Я приказываю тебе вооружиться, взять лошадь и немедленно явиться сюда, дабы предложить свои услуги герцогу. В противном случае тебе с семьей к моменту возвращения войска лучше оказаться где-нибудь очень далеко от Рима. Посыльный доведет тебя до места.

– Оставайтесь здесь ночевать, а завтра я дам вам ответ, – сказал Жоан посыльному. – Один из подмастерьев займется вами и вашей лошадью. Поешьте и отдохните.

Жоан показал письмо Никколо.

– Яснее выразиться невозможно, – озабоченно произнес Никколо и задумался. – Я вынужден посоветовать вам поехать в Браччиано, несмотря на грозящую опасность.

– Иначе ссылка, – заявил Жоан.

– Нет, это не выход. Я не думаю, что герцог когда-либо вас простит. Он будет преследовать вас как здесь, в Италии, так и в Испании.

– Именно этого я и боюсь, – ответил книготорговец, кивая в знак согласия. – Я уже принял решение – еду.

– Позвольте мне сопровождать вас. Вдвоем нам будет легче держать оборону.

Жоан посмотрел на флорентийца и оценил его предложение. Никколо собирался идти на войну вместе с ним, чтобы защитить его; это доказательство дружбы глубоко тронуло Жоана. При мысли, что Никколо будет рядом, он почувствовал себя гораздо лучше.

– Спасибо, друг! – благодарно произнес Жоан и обнял его.

Следующим утром Жоан и Никколо отбыли верхом в Браччиано, ведомые посыльным. Их седельные сумки были полны еды, а сами они защищены нагрудной броней и шлемами. Помимо кинжалов и копий, у них имелись аркебузы.

У Жоана разрывалось сердце, оттого что он был вынужден оставить супругу одну и отправиться на войну, где подвергался двойной опасности. Все, о чем он мечтал, – это быть рядом с ней, наслаждаться ее обществом, прикасаться к ней. Тем не менее утешением служила мысль о том, что никто в его отсутствие не потревожит ее.

В свою очередь Анна не представляла себе жизни вдали от мужа, но, когда он показал ей письмо дона Микелетто, ей пришлось принять очевидное, и она, сдерживая слезы, крепко обняла его на прощание.

– Берегите себя, – сказала она ему. – Будьте осмотрительны. Я буду все время молиться о вас.

Жоан чувствовал, как часть его самого растворилась в этом объятии; всей душой он желал, чтобы ему не было конца.

Это был ненастный январский день, небо затянули тучи, а дороги, покрытые лужами, превратились в сплошное месиво. Путешествие, которое при обычных обстоятельствах заняло бы несколько часов, растянулось на весь день.

– Все шло хорошо, пока мы не дошли до Браччиано, – объяснял посыльный. – Восемь крепостей Орсини одна за другой оказывались в наших руках. Однако эта была укреплена гораздо лучше по сравнению с прочими, и, когда мы начали осаду, нам не удалось перекрыть доставку продовольствия, которое переправляли в крепость по озеру. Мы не смогли пробить брешь в крепостных стенах, и герцоги Гандийский и де Урбино, которого Папа нанял в помощь своему сыну, решили по суше доставить корабль с реки Тибр к озеру и таким образом пресечь доставку продовольствия. Но Орсини узнали об этом, неожиданно покинули крепость и уничтожили судно.

– Какова ситуация на данный момент? – спросил Жоан.

– Браччиано не сдается, а мы уже по горло сыты дождем и холодом. Наш лагерь – настоящая трясина. Говорят, что вы хороший артиллерист. Может, вам удастся пробить достаточную брешь в стенах и мы войдем-таки в крепость.

К вечеру они наконец увидели водную гладь озера и округлые башни замка. Жоан разглядел на их зубцах штандарты Орсини и, как вызов, знамена Франции.

– Что-то странное происходит в лагере, – сообщил проводник, окинув внимательным взглядом открывшуюся перед ними панораму. И свернул с пути, чтобы поговорить с солдатами, несшими караул.

– Войско ушло, – сообщил он, возвратившись. – Здесь остался только небольшой резерв. Герцоги узнали, что Карло Орсини приближается с севера с войском, набранным при помощи французских денег, и решили выдвинуться ему навстречу.

Жоан посмотрел на Никколо и сказал ему:

– Думаю, что мы должны отправиться на их поиски. Чем раньше Хуан Борджиа увидит меня, тем лучше.

На рассвете следующего дня они снялись и направились вдоль озера к его северной оконечности. Дождь прекратился, и они смогли насладиться чудесными пейзажами. Путники любовались вязами, ивами и другими деревьями, которые росли вдоль озера, а также соснами и оливами на близлежащих холмах.

До полудня они покинули берега озера Браччиано и направились к озеру Вико, располагавшемуся дальше к северу.

– Нас отделяют всего несколько миль как от наших войск, так и от войск Орсини, – сообщил им сопровождающий, поговорив с гонцом, встретившимся путникам под вечер.

– Битва неизбежна, – пробормотал Никколо.

– Значит, мы выйдем с первыми лучами солнца, – сказал Жоан. – Мы должны разыскать Микеля Корелью, прежде чем начнется сражение.

Жоан практически не сомкнул глаз в ту ночь; тело его онемело, а плащ и накидка не защищали от холода и влажности. К счастью, дождя не было. Он думал об Анне, о ее теплом теле и нежности, а также о том, что произойдет на следующий день. Как только сквозь тучи пробились первые солнечные лучи, путники оседлали лошадей и пустили их рысью там, где это было возможно. На завтрак они съели лишь по куску черствого хлеба, даже не спешиваясь.

– Мы опоздали, – сказал проводник через пару часов, когда они вступили в местность, называемую Чиминос, которая располагалась перед селением Сориано.

Дорога шла в гору, и он указал рукой вперед. Внизу, на некотором расстоянии, они увидели оба войска, которые стремительно сближались. Штандарты Борджиа, Ватикана и герцога де Урбино развевались с одной стороны, а штандарты Орсини и французские знамена – с другой. Слышались барабанная дробь, звуки флейты-пикколо и сигнальных рожков, с помощью которых передавались приказы. Между облаками образовались большие светлые промежутки, и время от времени показывалось солнце, в лучах которого шлемы и доспехи солдат ярко блестели.

– Мы уже ничего не можем сделать, – сказал Никколо. – Разве что насладиться действом.

– Весь наш путь оказался бесполезным! – произнес с сожалением Жоан.

– Давайте поднимемся на этот холм, – предложил Никколо. – Оттуда будет лучше видно сражение.

Войска сошлись буквально через несколько мгновений. Слышались звуки рожков, аркебузиры и арбалетчики начали стрельбу, а за ними пошла в атаку пехота со своими длинными копьями.

– Смотрите! – закричал проводник через некоторое время. – Наши побеждают! Орсини отступают под напором наших войск.

– Так и есть, – заметил Никколо, который не разделял его радости. – Однако отступают они слишком уж организованно.

Войска Орсини, теснимые войсками Папы, отступали к холму, находившемуся за их спинами. Путники прекрасно видели штандарты герцога де Урбино среди войск противника, продолжавшего отступать.

– Посмотрите на нашу тяжелую кавалерию, на гвардейцев, – сказал Никколо, указывая на поле боя. – Они покидают сражение!

– Нет, они пытаются окружить войска Орсини и атаковать их с тыла, – объяснил Жоан и добавил: – Хотя они должны быть исключительно уверены в успехе, чтобы совершить подобный маневр, ведь если противник внедрится во фланги, никто не сможет защитить нашу пехоту.

Развитие событий не замедлило подтвердить то, что сказал Жоан. Неожиданно гвардейцы Орсини, одетые в стальные доспехи и шлемы, увенчанные плюмажами, с пиками наперевес, дружно бросились вниз с холма, сминая пехоту с правой стороны. Солдаты пытались защититься с помощью своих копий, но были обращены в бегство через несколько мгновений. Хуан Борджиа послал легкую кавалерию, чтобы закрыть брешь, однако конники не смогли ничего противопоставить вражеским гвардейцам – настоящим бронированным машинам-убийцам. Зазвучали рожки, и отступавшие до этого момента войска Орсини бросились в атаку. Через несколько минут герцог де Урбино был окружен. Тяжелая кавалерия Орсини продолжала сеять ужас, и группа солдат Ватикана развернулась на сто восемьдесят градусов и стала спасаться бегством. За этой группой последовала еще одна, потом еще и еще. Только одно подразделение копьеносцев, над которым реяли папские штандарты, сохраняла порядок, образовав прямоугольник и отступая организованно. Их никто не атаковал. Противник предпочитал нападать на тех, кто бросился бежать, превратившись в легкую добычу для кавалерии.

– Посмотрите на наших гвардейцев! – вскричал Жоан. – Они заранее считают битву проигранной и отступают без боя. Какой позор! Именно они – виновники поражения!

– Ими командует Фабрицио Колонна, – припомнил Никколо. – А семья Колонна недавно стала союзником Папы. Они переметнулись после того, как ушли французы. Думаю, что Хуан Борджиа совершил ошибку, поставив во главе гвардейцев своего давнего врага.

Поражение было очевидным, и воины Ватикана бежали, стараясь спасти свои жизни.

– Бог мой, какой ужас! – воскликнул проводник, видя, как истребляют его товарищей. – Какое жуткое предательство!

– Возвращаемся в Рим! – воскликнул Жоан со смешанным чувством радости и грусти, вызванной поражением каталонцев. – Немедленно!

Никколо вопрошающе посмотрел на него.

– В этой неразберихе мы не отыщем ни Хуана Борджиа, ни Микеля Корелью, – объяснил Жоан. – И даже если нам удастся найти их, они будут не в лучшем настроении. Бесполезно их искать, наверняка они бегут вместе с прочими. Но когда новость достигнет Рима, Орсини, оставшиеся в городе, восстанут. И снова нападут на книжную лавку. Анна, моя семья и наши товарищи в опасности!

19

Они прибыли в Рим к вечеру следующего дня после сражения, и, въехав в город через Ватикан, Жоан тут же понял, что новость о поражении опередила их. Папский город был погружен в молчание и напряженный порядок; когда они проезжали по мосту Сант-Анджело, то услышали церковный колокольный звон и звуки от подрывных шашек и аркебуз.

– Быстрее! – поторопил Жоан своих спутников. – Начинаются погромы.

Обеспокоенные, они пустили лошадей рысью и, добравшись до Кампо деи Фиори, увидели толпу людей, собравшихся напротив дворца Орсини и отмечавших событие. Сторонники Орсини потрясали флагами, издавали победные крики и стреляли в воздух. Путники свернули на Виа деи Джибоннари, и Жоан облегченно вздохнул, увидев, что лавка оставалась нетронутой. Снаружи не были сооружены баррикады, но все ждали развития событий с оружием в руках. Жоана и Никколо встретили с облегчением и огромной радостью. Все снова были в сборе.

– Новость дошла до нас несколько часов назад, а потом мы услышали радостные возгласы, барабанную дробь, выстрелы и звон колоколов, – сообщила Анна после того, как обняла Жоана. – Мы подготовились.

– Мы не ослабим бдительности. Скорее всего, те, кто напал на нас последний раз, находятся на севере, на месте сражения. Увидим, что произойдет, когда они вернутся. А пока построим баррикады снаружи в качестве меры предосторожности.

– Я командовал испанскими ветеранами-пехотинцами; это драчуны и грубияны, но опытные вояки. Увидев все то, что случилось, я не мог ничего поделать и приказал отступать, не нарушая рядов и под защитой копий, – объяснял Микель Корелья несколько дней спустя. Было похоже, что недавняя авантюра его не слишком беспокоила. Жоан и Никколо внимательно слушали капитана при закрытых дверях в малом зале лавки. – Я потерял только одного. Конная гвардия Фабрицио Колонны даже не успела принять участия в сражении.

– Мы видели бой и ваше организованное отступление тоже, – сказал Жоан. – Как подтвердил посыльный, Никколо и я прибыли с целью присоединиться к войскам. Мне очень жаль, что мы опоздали.

– Сомневаюсь, что ты на самом деле об этом жалеешь, – ответил Микель. – Вы избежали настоящей мясорубки. Я скажу Хуану Борджиа, что вы были там, хотя не думаю, что он будет удовлетворен этим.

– Мы там были, – твердо и со значением повторил Жоан. – И если нам не удалось явиться в войска, то только по причине их беспорядочного бегства от Орсини.

– А как отреагировал Папа? – спросил Никколо, чтобы сменить тему разговора.

– Он в бешенстве и немного напуган, – ответил Микель. – Обвиняет в поражении кого угодно, только не собственного сына. Слепая отцовская любовь. Винит герцога де Урбино, попавшего в плен, и отказывается платить выкуп, который просят за него Орсини. Винит Фабрицио Колонну в том, что он отвел свою тяжелую кавалерию, не дождавшись приказа его сына, и оставил войска без помощи. Подозревает его во лжи, думая, что семья Колонна только прикидывается союзником, а на самом деле желает его поражения. И наконец, жалуется на короля Испании Фернандо – на то, что тот отказал ему в помощи, и думает, что король радуется его несчастьям.

– Чего он ждал от короля Фернандо?

– Папа хотел войско или как минимум денег – так же, как французы снабдили деньгами Орсини, – ответил Микель. – Но он ничего не получил.

– И что же теперь будет? – оживившись, спросил Жоан.

– А вот теперь короли Испании окажут помощь Папе, – убежденно ответил Никколо.

– Почему именно сейчас, если раньше они этого сделать не захотели?

– Потому что они хотят видеть его покорным и смиренным, – объяснил Микель. – И поскольку он остается их союзником в борьбе против французов, они не хотят его окончательного поражения. Им не нравится Папа, но если Орсини – союзники Франции – получат контроль над Римом, это будет еще хуже для Испании. Это чисто политическая игра. Они боятся своих влиятельных друзей так же, как и врагов.

Никколо, отвечая на недоверчивый жест Жоана, легким кивком подтвердил слова Микеля.

– А что случилось с Хуаном Борджиа? – спросил Жоан.

– Меня не было рядом с ним, – сказал Микель. – Его ранили в лицо, а не в спину, и это означает, что он сражался. Впрочем, это неудивительно, потому что Борджиа очень храбрые. Однако его рана не больше чем царапина. Говорят, что он бежал, переодевшись солдатом.

– Вы не думаете, что он сам себя ранил, чтобы представить все как достойное поражение?

– Я не знаю, – сказал Микель, пожав плечами. – Надеюсь, на благо всем нам, что это не так. Он хоругвеносец, знаменосец, генерал папских войск.

Жоан испытывал противоречивые чувства по отношению к Микелю Корелье. Он считал его своим другом и многим был ему обязан. Но он также знал, что верность Микеля Хуану Борджиа могла превратить его в палача. Жоан думал, что, если господин прикажет Микелю умертвить его, капитан ватиканской гвардии выполнит это страшное поручение, независимо от того, согласен он будет с этим или нет. Микель был верным псом семьи Борджиа. Тем не менее Жоан чувствовал, что валенсийцу совсем не нравилось подчиняться своему господину, и последние слова Микеля подтвердили его догадки. Жоан решил попробовать слегка нажать на Микеля, напомнив об итальянском политическом сознании, которым так хорошо манипулировал Никколо, и прощупать капитана.

Поэтому, когда Микель посетил лавку вновь, Жоан выказал желание поговорить с ним наедине и затронул в разговоре тему взаимоотношений Санчи Арагонской с герцогом Гандийским.

– Моя супруга сочувствует княгине де Сквиллаче, – сообщил он Микелю. – Санча – женщина страстная, жаждущая любви, но замужем за подростком, который не может ее удовлетворить и которого она презирает за бесхарактерность.

– Мое ремесло – это оружие. А дело княгини – выйти замуж за того, кого ей предназначат, и произвести потомство. Я не жалуюсь, так пусть не жалуется и она. Благодаря этому она прекрасно живет.

– Тем не менее подобный брак, должно быть, очень тяжелое испытание для такой пылкой женщины.

– Это не оправдывает ее супружескую неверность, – прервал его Микель. – Абсолютно. Хотя женщина по своей природе такова, какой является, и долг мужа – заботиться о ней, следить, чтобы она достойно вела себя, и держать ухо востро.

– Джоффре – мальчик, не способный ко всему этому, – заявил Жоан. – Вы не считаете, что его братья должны помочь ему?

Микель, раздосадованный, фыркнул.

– Хуан Борджиа может иметь сотни женщин. Он и в самом деле обладает несколькими в одно и то же время, – ответил он, помолчав. – Но почему жена его брата? Это предательство. Можно разделить ложе с женой твоего врага, если она это позволит, или изнасиловать ее, если ты хочешь и можешь, – таков закон войны. Но жена товарища по оружию неприкосновенна. Не говоря уже о том случае, когда она является членом твоей семьи. Это ведет к уничтожению клана. – Микель сделал паузу, во время которой оба предавались своим мыслям. – Твоя жена – одна из красивейших женщин Рима. И ты ведешь себя как настоящий мужчина, заботясь о ней и защищая ее. Очень надеюсь ради твоего блага, что герцог забыл о ней.

Недели мирно текли. Число посетителей лавки постепенно увеличивалось по мере того, как дела Папы поправлялись. Анна снова почувствовала себя царицей среди покупателей.

Как и предсказывал Никколо, Испания пришла на помощь понтифику, и ее посол в Риме Гарсиласо де ла Вега, который к тому же был постоянным посетителем книжной лавки, выступил в качестве посредника между Папой и его врагами, договорившись о выгодном для Александра VI мире. По этому договору Орсини, выигравшие сражение при Сориано, но прекрасно понимавшие, что проиграют войну в случае, если Испания окажет содействие Папе, признали полноту власти понтифика и в качестве компенсации расходов передали ему пару своих крепостей, а также заплатили пятьдесят тысяч дукатов. Однако им удалось сохранить огромную часть своих владений, а также войско. Таким образом, власть Орсини практически не претерпела никаких изменений.

Жоан достаточно долго не видел, как выглядит рана Хуана Борджиа, хотя предпочел бы не видеть ее никогда. Он был уверен, что это лишь царапина, а не настоящий шрам и что его собственный брадобрей вполне мог бы быть виновником этого. Но рана оказалась глубоким вертикальным разрезом, шедшим от левой скулы вдоль щеки и скрытым аккуратной бородкой. Войдя в лавку, герцог оставил охрану при входе, перекинулся парой слов с клиентами и вежливо поздоровался с Анной, вперив в нее взгляд голодного волка. Его поведение хозяина города не претерпело изменений, он вел себя надменно, и Жоану показалось, что его облик изящного хищного зверя стал еще более очевидным. Анна ответила герцогу с серьезным видом, без улыбки.

Жоан холодно поздоровался с герцогом. Тот посмотрел на него долгим хмурым взглядом, в котором таилась угроза, и не ответил на приветствие.

Той ночью книготорговец сделал запись в своем дневнике: «Герцог все еще голоден. Никто не знает, когда все это закончится».

20

– Вы говорите по-французски, к тому же адмирал Виламари в своем письме дает вам рекомендацию как великолепному артиллеристу, – сказал Жоану Гарсиласо де ла Вега. – Я прошу вас присоединиться к нашим войскам.

Они разговаривали в лавке, куда посол Испании зашел под предлогом посмотреть новинки. Жоан подозревал, что посол был в курсе висевшего над ним долга службы испанской короне, в счет которого он раньше времени получил разрешение покинуть галеру «Святая Эулалия», но никогда ранее этот факт не упоминался. Сейчас же от него открыто требовали исполнить свой долг, и Жоан не мог отказаться, иначе его объявили бы дезертиром в Испании. Только Анна беспокоила его. Он чувствовал, что герцог Гандийский снова будет домогаться ее, и его сердце сжималось при мысли, что она останется в Риме одна.

– Я немедленно явлюсь, если король нуждается в моих услугах, – ответил Жоан с тоской. – Однако мне хотелось бы знать, с кем мы будем воевать.

– Нам дан приказ выбить французов из Остии и отдать ее Папе, – сообщил де ла Вега. – Я извещу вас, когда вы должны будете вступить в мое войско.

Жоан подумал, что Никколо и Микель великолепным образом разгадали игру короля Фернандо, и попросил флорентийца раздобыть соответствующую информацию. Ему трудно было поверить, что посол лично будет командовать испанскими войсками.

– Де ла Вега, поскольку он находится в Риме, выдвинется первым, чтобы определить точное место, – сообщил Никколо после разговора со своими информаторами. – И уже позже прибудет с войсками генерал Гонсало Фернандес де Кордова – тот, кого прозвали Великим Капитаном, – чтобы принять на себя командование.

Жоан успокоился, подумав, что герцог, будучи знаменосцем, не сможет пропустить подобное событие. Он захотел удостовериться в этом во время своей очередной встречи с Микелем и перевел разговор в нужное ему русло.

– Все верно, – подтвердил Микель. – Александр VI хотел, чтобы его сын командовал войсками вместе с Великим Капитаном и чтобы ему достались лавры победителя. Однако испанцы отказали ему, и Великий Капитан будет командовать войсками единолично.

– Должен сообщить вам, что посол Испании просил меня вступить в войско и что я согласился.

Микель посмотрел на него удивленным и одновременно недовольным взглядом, и Жоан поторопился рассказать ему о своем долге перед королями Испании. Он также напомнил ему, что в отличие от того момента, когда Хуан Борджиа потребовал его присутствия, сейчас здоровье Анны позволяло ему принять участие в сражении.

– Найдутся люди, которым это не понравится, – предупредил его Микель.

– Я это прекрасно понимаю, но герцог должен осознать, что даже если я встану под знамена Великого Капитана, то все равно буду сражаться на благо его и его отца.

– Хуан Борджиа не видел тебя в Сориано и не до конца верит тому, что ты был там, поэтому он посчитает предательством твое вступление в испанское войско.

– Я ничего не понимаю, – развел руками Жоан.

– А ты и не должен этого понимать, – ответил Микель. – Я всего лишь предупреждаю тебя. Ты отказал нам в помощи против Орсини, а теперь откликаешься на призыв посла Испании.

– Ранее я не мог этого сделать по причине нездоровья Анны…

– Не думаю, что это покажется герцогу достаточным основанием.

Той ночью Жоан детально обговорил все нюансы с супругой, и она поддержала его решение, хотя и чувствовала сильное беспокойство. Над семьей нависла реальная угроза, и в первую очередь над Жоаном. Анна просила супруга находиться подальше от войск Ватикана, поскольку очень боялась за его жизнь.

Колоритное войско прошло маршем под стенами замка Сант-Анджело, откуда Папа благословил его, и после этого прошествовало по всему Риму под приветственные возгласы толпы. По большей части жители независимо от того, к какой группировке они принадлежали, желали отвоевания Остии; римляне устали от лишений, вызванных блокадой морской торговли.

Хуан Борджиа ехал во главе марша, сразу за музыкантами, бившими в барабаны и игравшими на флейтах-пикколо, с гордостью неся знамя Ватикана. Под ним шел великолепный жеребец, сам он был облачен в шикарные миланские доспехи вороненой стали; его горделивая осанка вызывала восхищение, особенно среди женщин, и он это прекрасно осознавал. За ним ехали капитаны его гвардии, среди которых выделялись братья Родриго и Микель Корелья, но они казались какими-то незначительными на фоне своего друга Диего Гарсия де Паредеса. Под ними шли мощные боевые кони, укрытые броней и символами Ватикана, в руках у них были штандарты клана Борджиа с изображением быка. За ними следовали конница и солдаты-пехотинцы. Дальше гарцевал испанский посол во главе войска, которое ему удалось рекрутировать: оно состояло из испанцев, проживавших в Риме и не завербованных в папское войско, а также немецких и итальянских наемников. Капитаны его войска несли знамена Католических королей. Жоан шел вместе с кавалерией, которая двигалась перед пехотинцами. Оттуда он послал последнее «прости» Анне и всей своей семье, которая присутствовала при прохождении войск. Завершали марш артиллерийские установки, повозки, груженные порохом, боеприпасами, снаряжением и продовольствием, а также подразделение ватиканской конницы, прикрывавшее тылы.

Посол Гарсиласо де ла Вега решил разбить лагерь на берегу Тибра, противоположном Остии. Оттуда они собирались бомбардировать крепость, не опасаясь неожиданной атаки со стороны защитников замка. Жоана поставили командовать тремя пушками и приставленными к ним артиллеристами; он тут же бросился проверять состояние орудий и осваивать их специфику. Затем осмотрел здание, чтобы определить, в какие точки направлять удары орудий. Крепость Остия, воздвигнутая на небольшом скалистом мысе на берегу реки Тибр, была перестроена десять лет назад кардиналом Делла Роверой в соответствии с новыми правилами ведения войны и вследствие этого стала более устойчивой к артиллерийской атаке. Замок состоял из трех огромных круглых башен, самая мощная из которых располагалась на севере. Башни сообщались между собой неприступными крепостными стенами из камня и кирпича, имевшими форму треугольника. По периметру замок был защищен линией дозорных башен – выдвинутыми вперед более низкими и прочными сооружениями, исключительно стойкими к артиллерийскому огню. Тибр протекал параллельно западной оконечности анклава, где находилась пристань. С восточной стороны крепости примыкала деревня, вплотную прилепившаяся к ней и защищенная стенами и крепостными рвами, немного меньшими, чем те, что окружали замок.

Через несколько дней корабли адмиралов Виламари и Ласкано высадили Великого Капитана и его войска к югу от Остии. Гарсиласо де ла Вега вместе с Хуаном Борджиа и некоторыми капитанами ватиканской гвардии, среди которых находились братья Корелья, отправились им навстречу. Жоан сопровождал посла, хотя и старался находиться как можно дальше от герцога Гандийского, который, казалось, по-прежнему не замечал его. Подобное поведение человека, столь могущественного и властного, не только раздражало, но и очень сильно беспокоило его. Стоило только папскому сыну отдать приказ, и Жоан распрощается с жизнью. Жоан сказал себе, что должен быть начеку и всегда находиться там, где располагаются испанские войска, тогда задача для возможного убийцы усложнилась бы.

Генерал раздавал указания своим офицерам относительно диспозиции лагеря и размещения войск на местности. Гарсиласо де ла Вега первым делом представил Хуана Борджиа и его офицеров, которых Великий Капитан пригласил в свою походную палатку, соблюдая все правила этикета и учтивости.

Де Кордова отдал лучшее место в лагере герцогу Гандийскому и, обменявшись некоторыми соображениями относительно стратегии ведения осады, напомнил папскому сыну, что, хотя он готов уделять его мнению исключительное внимание, именно он, генерал, будет принимать окончательное решение. После чего со всеми возможными почестями распрощался.

Когда они удалились, посол де ла Вега представил своих офицеров, среди которых находился Жоан. Говоря о Жоане, он объяснил, что речь идет о выдающемся представителе испанской культуры в Риме, который хорошо владеет французским языком и является абсолютно достойным доверия человеком. Кроме того, в соответствии с данными, содержащимися в рекомендательном письме адмирала Виламари, он к тому же еще и превосходный артиллерист, поэтому ему было доверено командование тремя артиллерийскими установками.

Великому Капитану уже исполнилось сорок, он был одет в шинель с воротником из меха горностая, волосы его были аккуратно подстрижены и ниспадали сзади до плеч. Начинавшие редеть спереди волосы он прятал под бархатным головным убором, обнажавшим лоб; на его тщательно выбритом лице выделялись живые темные глаза и крупный орлиный нос. Уперев руки в бока, он оглядел Жоана с головы до ног и с ироничной улыбкой на губах выслушал похвалы, расточаемые послом.

– Господин книготорговец, не согласитесь ли вы быть моим представителем на переговорах с французами? – с вызовом и присущей ему андалусской легкостью спросил он без лишних предисловий.

– Естественно, – ответил Жоан, нервно сглотнув.

– Для этого потребуется проникнуть на территорию замка.

– Я это сделаю.

– В таком случае вы сообщите от моего имени командующему, некоему Мено де Герри, что он должен сдать крепость Папе Александру VI в соответствии с условиями договора Папы с королем Франции, гласившими, что после завоевания Неаполя крепость должна быть возвращена ему.

Жоан поклонился в знак благодарности за порученную миссию, как если бы речь шла о великой чести, хотя прекрасно осознавал опасность, которую она в себе таила. Часто бывало, что, демонстрируя свое твердое решение сражаться до конца, защитники крепости убивали посланца.

Великий Капитан посчитал аудиенцию законченной, но вдруг, как будто бы в последний момент вспомнив что-то, изрек:

– У нас есть хорошие артиллеристы, но меня снедает любопытство, в самом ли деле вы такой замечательный специалист, как говорят. Исполните добросовестно эту миссию, и я доверю вам высший командный пост, чтобы вы могли оправдать похвалы, которые наш доблестный посол расточал в ваш адрес.

Великий Капитан приказал произвести перестроение войск с целью сжать кольцо осады таким образом, чтобы никто не смог войти и выйти как из деревни, так и из крепости. Жоан воспользовался этим моментом, чтобы написать Анне прощальное письмо, в котором снова признавался ей в любви, а затем, прочитав несколько молитв, приготовился идти. Генерал остался доволен перестроением войск и отдал приказ просигнализировать противнику о кратком перемирии для проведения переговоров. Предложение было принято, и безоружный Жоан направился к деревне, через которую и прошел, чтобы достичь крепости.

21

Испытываемое Жоаном беспокойство и статус эмиссара не помешали ему оценить обстановку осажденных и в отношении численности войска, и его вооружения. Как показалось Жоану, ни тем, ни другим Мено де Герри не располагал в изобилии.

Командующий гарнизоном крепости был человеком среднего возраста, не очень высоким, но крупным, с квадратным лицом, кустистыми бровями и тяжелым взглядом. От него исходило ощущение силы и уверенности в себе. Он принял Жоана на плацу крепости и без излишних церемоний попросил сообщить то, что требовалось. Жоан повторил слово в слово по-французски послание Великого Капитана.

– Хотя французам проще называть меня Мено де Герри, мое настоящее имя – Менальдо де Агирре. И сообщите вашему командующему, что мы родом из испанской провинции Бискайя.

Эти слова успокоили Жоана. Если не произойдет чего-то уж очень неприятного во время встречи, он наверняка уйдет из крепости живым.

– Учитывая, что вы испанец и что вы противостоите испанскому же войску, значительно превосходящему вас по численности, заключите соглашение о сдаче крепости. Тогда не прольется кровь, – сказал ему Жоан, на этот раз изменив язык на испанский, поскольку Бискайя входила в состав Испанского королевства. – Генерал Фернандес де Кордова славится своим благородством и, несомненно, от имени королей Испании проявит его к вам.

Когда Агирре попросил его повторить несколько слов, Жоан догадался, что тот практически его не понимает, и вспомнил, что бискайские моряки, с которыми он был знаком в Барселоне, говорили на языке, не похожем ни на один из тех, что он знал. Видимо, именно на этом языке и общались в крепости.

– Мое ремесло – оружие, – ответил Агирре по-французски с грустной улыбкой, как только понял, о чем идет речь. – И та земля, где мы родились, не имеет ничего общего с тем, кому мы служим. Наш господин, король Франции, считает, что Папа предал его, и велел нам оказывать сопротивление, защищая эту крепость. Наша честь и наша преданность обязывают нас стоять до конца. Я не уполномочен подписывать соглашения. Вы должны побороться, если хотите завладеть крепостью.

– Ничего другого я и не ожидал от защитников Остии, – заявил Великий Капитан, ознакомившись с ответом бискайца. – Я знал, что нам придется сражаться: для этого Папа и послал нас сюда. – После паузы он критически посмотрел на Жоана и изрек: – Вы хорошо справились с поручением, господин книготорговец. Посмотрим, верны ли отзывы посла о вас. Проведите тщательный осмотр вашей артиллерии и представьте мне на рассмотрение план действий.

Жоан поторопился исполнить распоряжение генерала и проинспектировал установки, находившиеся в его ведении: проверил их состояние, рассчитал мощность и изучил наиболее уязвимые, на его взгляд, места в укреплениях. Завершив обследование, он явился с докладом к Гонсало Фернандесу де Кордове.

– Одобряю, – сказал генерал, внимательно выслушав Жоана. – Установите пушки и кулеврины[3] в соответствии с вашим планом.

Вместе с одним из офицеров генерала, который нес ответственность за исполнение приказов и имел при себе письменное распоряжение, Жоан направился к командиру артиллеристов, который принял его с откровенной враждебностью. Таким же образом повели себя и его подчиненные. Жоан, который не впервые сталкивался с подобным отношением, стал давать распоряжения. После пары грубых ответов с их стороны офицер генерального штаба напрямую обратился к командиру артиллеристов.

– Вон то дерево видите? А веревку, что свисает с него? – спросил он, указывая на дерево. – Это награда тому, кто не подчиняется приказам генерала. Я нахожусь при исполнении, и, если вы будете препятствовать мне, предложу вашу кандидатуру в качестве исполнителя танца, в котором ноги не касаются пола.

Выражение лиц не изменилось, но Жоан получил необходимое содействие. В наличии имелись артиллерийские снаряды различного происхождения и калибра: неаполитанские, арагонские и кастильские. Когда Жоан приказал сделать выстрелы из каждого, солдаты начали проворно исполнять его указания. В результате он смог оценить как пушки и кулеврины, так и умения артиллеристов.

Жоан решил сконцентрироваться на точности попадания снарядов пяти кулеврин наилучшего качества – тех, которые достигали наибольшей дальности; он велел передислоцировать их и стал экспериментировать с ними, одновременно позволяя остальным артиллеристам стрелять из пушек на их усмотрение, но при этом следуя одобренному Великим Капитаном плану, касающемуся южной стены крепости. Жоан удостоверился, что вес снарядов для кулеврин максимально совпадал, и после нескольких выстрелов рассчитал необходимое количество пороха, которое и распределил в мешочках, содержавших его точную массу. В конце концов он добился соответствия всех необходимых компонентов и дал приказ начать обстрел.

К концу дня крепостные стены с южной стороны были разрушены снарядами Жоана, которому удалось произвести достаточно точные выстрелы кулеврин, а с северо-востока то же самое сделала артиллерия Де ла Веги. Чуть позже генерал, постоянно инспектировавший войска, удовлетворенно произнес, обращаясь к Жоану:

– Господин книготорговец, а вы с порохом на «ты». Продолжать осуществлять командование.

Слова генерала наполнили Жоана чувством радости, и он с еще бо́льшим энтузиазмом отдался выполнению своей задачи.

В ту ночь, раздумывая о событиях, происшедших днем, и описывая свое первое впечатление о Гонсало Фернандесе де Кордове, он записал в дневнике: «Великий Капитан умеет обращаться со своими солдатами».

После этого, уже по привычке, он написал письмо Анне, рассказав ей обо всем, что случилось за день. Жоан не знал, когда она получит это письмо и получит ли его вообще, но ему становилось легче, когда он писал ей. На несколько мгновений у него возникало ощущение, будто он разговаривает со своей любимой; каким-то непостижимым образом он чувствовал ее присутствие, и даже сердце его, казалось, билось в груди в унисон с ее. Жоан безумно скучал по ней.

Весь следующий день Жоан руководил обстрелом стен и башен южной оконечности крепости, а также выдвинутыми вперед защитными сооружениями – передовыми фортами. Он старался срезать их верхушки и зубцы, препятствуя тому, чтобы защитники могли укрыться за ними и стрелять из‑за них. Когда опустилась ночь, он не смог преодолеть искушения приблизиться к ватиканскому лагерю, несмотря на предупреждения супруги и прекрасно осознавая, что, вероятнее всего, он примет смерть от рук каталонцев, а не от врага. Ему было необходимо поговорить с Микелем Корельей, и, будучи осведомленным о том, что герцог ужинает с генералом и с послом Испании, Жоан вышел на его поиски. Он нашел Микеля в компании с гигантом из Экстремадуры Диего Гарсия де Паредесом.

Оба, будучи завсегдатаями книжной лавки, с радостью приветствовали его. Разница в росте гиганта Диего и невысокого, хотя и жилистого Микеля являла собой комичный в своей очевидности контраст. Однако никто не отваживался смеяться над этим, поскольку если один из них был поистине страшен, то с другим шутки были плохи.

Диего, ветеран войны за Гранаду, оказался в Риме после пребывания в Неаполе на свой страх и риск в качестве солдата-наемника. Он был чрезвычайно щепетильным в вопросах чести и, участвуя в одной из стычек в Ватикане, продемонстрировал поистине геркулесову силу, убив пятерых рыцарей и ранив еще с десяток и при этом защищаясь всего лишь тяжеленной железной балкой. Микель Корелья, на плечи которого была возложена миссия его ареста, предпочел вместо наказания завербовать Диего в ватиканскую гвардию. Через короткое время он превратился в одного из капитанов папского войска.

Жоан пересказал им разговор с Менальдо де Агирре.

– Ты провел переговоры не с каким-то там кондотьером, а с человеком, который, хотя и считается настоящим пиратом, в действительности является истинным наемником, – заявил дон Микелетто.

– А какие качества делают его истинным наемником? – спросил Жоан.

– Он до конца верен своему господину, – сказал Диего. – И как бы ни сложились обстоятельства, выполнит свои обязательства. Независимо от того, нравится ему это или нет, и даже если это будет стоить ему собственной жизни.

Эти слова произвели неизгладимое впечатление на Жоана, который смотрел на своих товарищей с огромным недоверием. Они тоже исполнят свои обязательства перед Хуаном Борджиа, выполнив любой его приказ, независимо от того, будут они с ним согласны или нет. И Жоан задался вопросом: что он делает рядом с такими людьми, которые в любой момент могут превратиться в его палачей?

22

Солдаты рыли траншеи, строили заграждения и деревянные бастионы, под защитой которых аркебузиры и арбалетчики Великого Капитана могли обстреливать защитников замка. На четвертый день Жоану удалось вывести из строя всю вражескую артиллерию на южном фланге, уничтожив зубцы башен, в то время как находившиеся под его началом пушки безостановочно обстреливали передовые форты и стены. Защитники, лишившись укрытия, время от времени отстреливались с другой оконечности крепости, а когда делали это, то стреляли скоропалительно, поскольку не имели защиты от стрел и огня из аркебуз, которым поливали их осаждающие, надежно защищенные своими деревянными и земляными заграждениями.

– Хорошая работа, господин книготорговец, – снова похвалил Жоана Великий Капитан после того, как огонь вражеских пушек на южном фланге захлебнулся. – А сейчас пробейте хорошую брешь в стене, чтобы мои люди могли прорваться внутрь крепости. Будет еще лучше, если вам удастся пробить такую брешь, чтобы прошла кавалерия.

– Основываясь на том, что мне удалось увидеть, могу сказать, что защитников крепости не больше трехсот, мой генерал, – ответил Жоан. – Они не смогут долго продержаться, когда мы войдем.

– Они спрячутся в большой северной башне, – ответил Фернандес де Кордова. – Продолжайте обстреливать стены. Я уверен, что уже совсем скоро появится пространство, через которое мы сможем войти.

Осаждающие боялись холода и ненастья больше, чем сражения. На данный момент они могли лишь вести артиллерийский огонь, стрелять из аркебуз и выпускать стрелы из арбалетов. По вечерам солдаты собирались около костров, рассказывали истории, пели песни и пили. Офицеры, занимавшие более или менее высокое положение, имели в своем распоряжении походные палатки, а все остальные спали, свернувшись под попонами и прикрывшись плащами от нескончаемого дождя и влажности, идущей от реки.

Однажды на закате Жоан увидел Микеля Корелью, который в поисках его пришел в лагерь испанцев. Увидев Микеля в одиночестве, без его экстремадурского друга, Жоан вздрогнул. Не зря же он был наемным убийцей на службе у семьи Борджиа! И Жоан стал молиться, прося о том, чтобы Микель не принес с собой фатальное известие от герцога Гандийского.

Было заметно, что Микель выпил лишнего; он попросил Жоана поделиться с ним ужином, и Жоан немедленно согласился. Валенсиец почти ничего не говорил, только молча ел, сидя у костра. Жоан изо всех сил старался поддерживать разговор. Однако дон Микелетто был задумчив и продолжал пить вино. Когда они закончили ужинать и ели сладости на десерт, попивая водку, ватиканский капитан изумил Жоана своим категоричным заявлением:

– Нелегко быть сукиным сыном.

Жоан смотрел на него, широко раскрыв глаза и стараясь осознать эту недвусмысленную фразу.

– Кого вы имеете в виду? – спросил Жоан.

– Себя, – сухо ответил Микель. – Я – сукин сын.

Жоан не находил слов. Что он мог ответить? Что имел в виду дон Микелетто, выражаясь подобным образом? Он вздрогнул. Значит, у него было поручение, от которого ему было не по себе? Он пришел убить его? Книготорговец напрягся, незаметно нащупал кинжал на поясе и приготовился дорого продать свою жизнь.

Микель смотрел на него стеклянными глазами, в которых отражался свет костра. Прежде чем ответить, он с силой сжал зубы, так что челюсти обозначились под кожей. Казалось, он испытывает нестерпимую боль.

– Моим отцом был граф Кочентайна, а матерью – валенсийская крещеная мавританка. Она была очень красивой женщиной, граф влюбился в нее, и я появился как плод этой любви. Графиня всегда называла мою мать шлюхой, а меня сукиным сыном. – Он замолчал и пристально посмотрел Жоану в глаза. – Не знаю, зачем я тебе рассказываю все это. Никому я этого не говорил до сих пор и, наверное, поделился с тобой, потому что у тебя тоже было нелегкое детство. Ты мне очень по душе. Никогда ни один незнакомец не помогал мне так, как помог ты в тех барселонских тавернах, и я не думаю, что это когда-нибудь произойдет со мной вновь.

– Как бы вы не пожалели завтра о том, что рассказали мне под парами алкоголя… – ответил Жоан, не скрывая своего страха.

Микель расхохотался.

– О том, что рассказал тебе секрет из секретов и после этого вынужден буду убить тебя?

Жоан кивнул, выдавив из себя улыбку, а Микель снова рассмеялся.

– Не волнуйся. Даже выпив лишнего, я знаю, что могу рассказать другу. А что нет.

– Я рад.

– Ну так вот, мой отец любил мою мать и захотел, чтобы я получил такое же образование, как мои сводные братья: латынь, кое-что из философии, теологии и языков, а также военное ремесло. Он позаботился о том, чтобы я жил во дворце и учился у тех же учителей, что и остальные его дети. Но это была территория графини, и она изливала на меня всю ту ненависть, которую питала к моей матери. Слуги и их дети насмехались надо мной и чинили всяческие неприятности. Ребята моего возраста не осмеливались называть меня бастардом, но я ничего не мог поделать со старшими, и в конце концов общими усилиями им удалось добиться того, что я стал чувствовать себя низшим существом – сыном падшей женщины.

Я не имею большой склонности к общению, тем не менее сызмальства привык защищать себя, поэтому дети прислуги и даже мои братья жаловались на мои пинки и удары кулаками, которые я раздавал. Это еще больше ухудшило мое положение, потому что графиня преследовала моего отца, обвиняя его в том, что он дал прибежище во дворце буйному типу. Ко мне никогда не относились так, как к моим братьям, никогда я не носил ту же одежду, не чувствовал ласки; я спал в комнатах со слугами, а не в господских покоях. Графиня все силы употребила на то, чтобы всячески подчеркивать мое неравенство с ее детьми, и даже смерть моей матери не изменила ее отношения ко мне. Я всегда считался незаконнорожденным сыном мавританки, сукиным сыном. Но меня боялись.

– А как вы оказались в Риме?

– Семьи Борджиа и Корелья были в хороших отношениях друг с другом еще со времен первого Папы Борджиа, и мой отец нашел способ избавить меня от гнева графини. Он отвез меня в Италию, чтобы я поступил на службу к Александру VI, как только он будет избран. Для меня было облегчением думать, что я раз и навсегда избавлюсь от позорного клейма, но мой брат Родриго, которому столько же лет, сколько и мне, возжелал явиться вместе со мной к папскому двору. Наш старший брат, который живет в Кочентайне, очень слаб здоровьем, поэтому Родриго не захотел делать карьеру на церковном поприще, что было бы ему предназначено как второму сыну, и даже отказался от предложенного ему Папой поста кардинала. Он ждет смерти брата.

Так что, как видишь, даже здесь я не могу избавиться от положения бастарда. Есть законный по рождению Корелья, а есть сукин сын. Мой брат Родриго вырос в любви, он легко входит в дружеские отношения с людьми, часто улыбается и приятен в общении. Он напрямую был принят на службу к Папе, а я остался на втором плане. Когда речь заходит о придворных мероприятиях, торжественных застольях в честь кого-либо или балах, мой брат Родриго всегда там присутствует; он – истинный придворный в свите Папы. Когда же дело идет о какой-либо менее изысканной задаче, грязной или рискованной работе, как, например, убивать быков на корриде или быть телохранителем в Барселоне для такого неуправляемого хлыща, как Хуан Борджиа, тогда вспоминают о Микеле Корелье, который только для этого и существует.

Некоторое время назад Папа организовал прием в садах Бельведера; неподалеку находится небольшой ватиканский зоопарк, из которого сбежал лев. Все, кто сопровождал Папу – кардиналы, прочие церковнослужители, дворяне и слуги, – в панике бежали оттуда с душераздирающими криками. Все, кроме моего брата, который, обмотав плащом левую руку и обнажив шпагу, попросил Александра VI встать за его спиной. Наверное, со стороны это выглядело смешно, потому что мой брат похож на меня – невысокий, худощавый, а Папа значительно объемнее. Тем не менее Папа славится своим хладнокровием, поэтому он совершенно спокойно сделал то, о чем его просили. И они оба медленно, но угрожающе стали перемещаться в направлении льва, который, обалдев от брошенного ему вызова, не решился наброситься на них. Вскоре беглецы возвратились вместе с солдатами папской гвардии, которые окружили животное и загнали его обратно в клетку. Думаю, что этот лев был упитанным и смирным.

Поэтому можешь себе представить, какую славу приобрел мой брат благодаря своим действиям; он превратился в официально признанного героя, а также получил от Папы две тысячи дукатов ежегодной ренты.

Микель замолчал. Его полный озлобленности взгляд терялся где-то в темноте ночи. Он глотнул еще водки, и Жоан, не проронив ни слова, сделал то же самое.

– Я бы поступил точно так же, а может, нашел бы лучшее решение, – продолжил Микель после довольно продолжительной паузы. – Но я не удостоился приглашения. Мое происхождение не было достаточно законным. С того момента стало очевидным следующее: чем выше поднимался Родриго, тем ниже опускался я. У меня было несколько стычек с другими испанцами из папской свиты, во время которых дело доходило до оружия, и с тех пор моя слава неуправляемого человека все росла. Папа испытывает ко мне странную привязанность, и я думаю, что он пришел к выводу, что я чего-то сто́ю и что меня можно использовать для определенного рода сомнительных поручений, относительно исхода которых он предпочитает быть в неведении. Когда я попадаюсь ему на глаза, а он пребывает в хорошем настроении, то иногда шутливо водит указательным пальцем вверх-вниз, одновременно указывая на меня, как будто предупреждая о чем-то, и с ласковой улыбкой зовет меня уменьшительным вариантом моего валенсийского имени: «Микалет, Микалет». И тогда он разговаривает со мной как с непоседливым ребенком, который вот-вот совершит какую-нибудь шалость.

Мне хотелось бы иметь такого отца, как Александр VI. Его дети такие же незаконнорожденные, как и я, но он защищает их любой ценой, а также осыпает их всевозможными титулами и почестями. Он ведет себя как могущественный бык, который никого и ничего не боится, защищая и превознося своих отпрысков.

Его осознание клановости настолько сильно и он ведет себя настолько уверенно, что даже я, бастард, которого всегда отвергали, вдруг начинает чувствовать себя членом его семьи. Папа и его дети знают, что я им верен, что я, не задумываясь, убью лучшего друга, если это понадобится, чтобы защитить их. Борджиа стали той семьей, которой у меня никогда не было в Кочентайне.

– Я знаю, что вас боятся, – ответил Жоан, сильно обеспокоенный словами Микеля. – Но я никогда не слышал, чтобы хоть кто-нибудь называл вас незаконнорожденным.

– Это, скорее всего, потому, что те, кто так поступил, уже мертвы, – ответствовал дон Микелетто, и на его лице появилась широкая улыбка, обнажившая хищный оскал.

23

Жоан внимательно осматривал трещины, появившиеся в южной части крепостной стены. Он сконцентрировал огонь своих кулеврин на участке, близком к основанию одной из башен, а также на одном из форпостов, защищающих часть сооружения. Он подозревал, что там должен был образоваться не один пролом. Уже восемь дней они последовательно обстреливали эту стену, а защитники крепости практически не показывались, чтобы выстрелить в ответ с той стороны.

В то утро, в перерыве между артиллерийским обстрелом, один из офицеров инфантерии приказал двум молодым солдатам под прикрытием испанских аркебуз и арбалетов собрать стрелы и копья, которые валялись на нейтральной территории между защитными деревянными сооружениями, построенными осаждающими, и дозорной башней крепости. Жоан внимательно наблюдал за проведением операции, поскольку прекрасно понял, что офицер, помимо сбора боеприпасов, хотел оценить жизнеспособность противника. Никто не стрелял в ребят, и один из них, набравшись смелости, добрался до подножия дозорной башни, которая в том месте была в достаточной степени разрушена, и с легкостью взобрался по ней. С противоположной стороны он обнаружил копья и стрелы от аркебуз и арбалетов, спокойно собрал их и живехонек вернулся в расположение испанских войск.

– Происходит что-то странное, – сказал Жоан офицеру. – Никто не реагирует. На этом фланге самые большие разрушения от огня артиллерии, но я не думаю, что они отказались от защиты этой части крепости.

– И в самом деле очень странно, – подтвердил офицер. – Пошлю-ка я мальчишку еще раз.

Офицер приказал выстрелить, и под прикрытием огня своих товарищей молодой солдат снова пересек ров, подбежал к дозорной башне и, не встретив никакого сопротивления, взобрался по ее разрушенной части, чтобы проникнуть внутрь. Недолго думая, Жоан прыгнул в ров в том же месте, где только что пробежал юноша, и бросился за ним. Он хотел проверить прочность стены. Взобравшись по тому, что осталось от дозорной башни, он спрыгнул вниз с другой ее стороны.

– Здесь никого нет, – прошептал ему на ухо молодой солдат.

Паренек был прав, однако Жоану послышались крики и звуки выстрелов с противоположного конца крепостных стен.

– Надо поискать трещину, через которую можно было бы проникнуть в крепость. Она обязательно должна быть.

И он направился к месту, на котором был сосредоточен огонь кулеврин. Там валялись горы щебня, и за одной из них Жоан с удивлением обнаружил огромную брешь в стене, которую изнутри крепости пытались закрыть камнями и древесиной. Он позвал паренька, и они вместе стали расчищать брешь. Никто им не препятствовал, и вскоре они увидели, что внутренний двор крепости пуст. Именно в этот момент они четко расслышали звуки выстрелов и крики, доносившиеся из северной части крепости. Скорее всего, Гарсиласо де ла Вега бросил своих людей с переносными лестницами для атаки на окружавшие деревеньку стены, которые были частично разрушены. К тому же они были более низкими, чем стены самой крепости. Было совершенно очевидно, что защитники крепости пришли на помощь своим товарищам, находившимся на северном фланге, оставив без присмотра южный. Жоан взобрался по полуразрушенной стене дозорной башни, откуда мог видеть своих товарищей, скинул плащ и, размахивая им над головой, чтобы привлечь внимание офицера, закричал:

– Здесь брешь! В атаку!

Офицер мгновение колебался: было ясно, что он предпочел бы получить приказ от генерала, а не от книжника, временно превратившегося в артиллериста, но, понимая, что момент упускать нельзя, приказал корнетисту играть сигнал к атаке. Пехотинцы схватили свои пики и, едва зазвучала барабанная дробь, изо всех сил с криками бросились туда, где находился Жоан. Великий Капитан и его офицеры тут же появились верхом на своих лошадях, воодушевляя атакующих.

– Надо же, не думал я, что книжнику так быстро удастся продырявить эту стену, – пробормотал генерал с довольной улыбкой.

Жоан подобрал короткое копье на нейтральной территории и вернулся во двор крепости, где находился паренек. Вдали он различил часового, которого раньше они не заметили. Солдат бросился бежать в сторону двери, ведущей к одной из башен, призывая к оружию, и Жоан метнул в него копье. Копье попало часовому в спину и сбило его с ног, хотя и отскочило от одной из металлических пластин, из которых состояла броня. Жоан услышал крики, доносившиеся из главной башни, и тут молодой солдат, сопровождавший его, со стоном упал, пораженный стрелой. Еще пара стрел вонзилась в землю рядом с Жоаном, который видел, как сбитый им солдат пытался подняться, одновременно обнажая шпагу. Жоан тоже достал свою. Надо было продержаться до подхода войск.

Услышав крики, группа солдат высыпала во внутренний двор из‑за нескольких дверей укрепления. Жоан стоял на своей позиции, защищая раненого парнишку и молясь о том, чтобы его товарищи подоспели как можно скорее. Первым из защитников крепости бросился на него мощный бородач, вооруженный копьем. Как раз в тот момент, когда Жоан пытался уклониться от него, вражеский солдат упал, сраженный стрелой в шею. Жоан облегченно вздохнул, подивившись такой меткости. Больше сотни солдат толпой ворвались через брешь, крича во всю глотку, и уже через несколько мгновений сражались с защитниками крепости. Жоан покинул передовую, увлекая за собой раненого юношу, из бедра которого торчала стрела. Схватка была недолгой, поскольку Менальдо де Агирре, убедившись в том, что задержать противника, массово ворвавшегося во внутренний двор крепости, а также взобравшегося на стены и башни, невозможно, отдал приказ своим воинам перестраиваться и передвигаться к огромной главной башне. Они четко выполнили маневр, потеряв лишь пару людей, и тут же забаррикадировали дверь.

Тем временем солдаты Де ла Веги уже входили в деревню с северной стороны; перепуганные жители заперлись в своих домах, не оказав сопротивления. Люди Агирре собрались внутри крепости и уже оттуда воссоединились со своими товарищами, укрывшимися в главной башне. Они были настоящими профессионалами.

Жоан производил расчеты, где лучше расположить артиллерию для уничтожения главной башни, когда защитники крепости вывесили флаг, свидетельствовавший о предложении переговоров. На этот раз Агирре и Великий Капитан, взявший с собой Жоана в качестве переводчика, встретились лицом к лицу у дверей башни, выходившей во внутренний двор. Уроженец Бискайи был красноречив, и Жоан был поражен его благородной, можно сказать, поэтичной речью, которую тот произнес перед наемником, снискавшим славу пирата. Агирре снова напомнил о том, что он уроженец Бискайи, и сказал, что в ответ на сдачу крепости рассчитывает на знаменитое благородство Великого Капитана. Он рассчитывал, что ему и его людям сохранят жизни, а также свободу и имущество, чтобы они могли свободно оставить крепость с оружием и средствами, честно заработанными ими в качестве наемников. Фернандес де Кордова уважительно выслушал речь, впечатлившую его, и ответил, что именно так и поступит, если защитники крепости поклянутся немедленно вернуться во Францию – сразу после победного парада в Риме. Тем не менее они должны будут сдаться без выдвижения каких-либо условий, потому что Папа располагает высшей властью и именно за ним останется последнее слово. Несмотря на это, Великий Капитан пообещал использовать все свое влияние на понтифика, чтобы он принял условия сдачи крепости.

Менальдо де Агирре поклонился в знак согласия и добавил:

– Я сожалею о многом: в первую очередь о том, что вынужден сдать вверенные мне королем Франции крепость и селение. Тем не менее единственное, о чем я не сожалею, – это о том, что именно ваше превосходительство наносит мне поражение, поскольку в силу добродетелей, которыми вы обладаете, вы достойны победить кого бы то ни было.

И, завершив эту грустную речь, но сознавая, что его честь осталась нетронутой, Менальдо де Агирре сдал Остию.

Войска триумфально вошли в Рим 9 марта 1497 года. Народ Рима, устав от лишений, связанных с осадой Остии, приветствовал их с огромным энтузиазмом. Анна не получила ни одного из писем Жоана и все время страдала от неизвестности. Поэтому она поспешила на парад вместе с Марией, Эулалией, Никколо и большей частью работников книжной лавки. Она ничего не знала о супруге и истово молилась, внимательно вглядываясь в каждого из всадников в надежде разглядеть знакомую фигуру Жоана. Анна первой увидела его и не смогла подавить крик радости, поскольку он выглядел молодцевато, был жив и здоров. Кроме того, к ее удивлению, он гарцевал на почетном месте – ни больше ни меньше как рядом с испанским генералом. Она изо всех сил выкрикнула его имя и стала размахивать руками. Все остальные присоединились к ней, приветствуя хозяина.

У Жоана замерло сердце, когда он увидел и услышал свою супругу, и счастливая улыбка озарила его лицо. Как же он скучал по ней! Он с нетерпением ждал возможности обнять ее. Потом он увидел мать, сестру и всех остальных. Жоан испытал мощный прилив радости от осознания, что он снова может находиться вместе с семьей и друзьями, и в ответ помахал им, подняв руку в приветственном жесте и еще больше выпрямившись в своем парадном облачении.

Вслед за испанским войском маршировали побежденные отряды с Менальдо де Агирре во главе. По завершении парада уроженец Бискайи и его люди могли свободно отбыть во Францию, сохранив все свое имущество в соответствии с договоренностями.

За испанцами триумфально шествовал Хуан Борджиа, гордо неся папский штандарт, а за ним шли войска Ватикана, приветствовавшие народ так, как если бы это была их победа. Несмотря на усилия посла де ла Веги донести до людей, что за завоевание Остии надо благодарить королей Испании, ему не удалось избежать того, что народ воспринял это так же, как и заслугу папского войска и Хуана Борджиа. Для обитателей Рима Гонсало Фернандес де Кордова был еще одним каталонцем; они не желали видеть различий между одними и другими испанцами.

Александр VI принял Великого Капитана с высшими почестями и наградил его Золотой розой – орденом, который ежегодно вручался тому, кто наилучшим образом отличился на службе у Церкви. Именно Гонсало на приеме, последовавшем за церемонией вручения награды, лично представил Жоана понтифику. Он послал слугу к столику, за которым Жоан обедал вместе с испанскими офицерами.

– Это Жоан Серра де Льяфранк, – сказал андалусец, представив его. – Благодаря его исключительным действиям во главе моей артиллерии нам удалось завоевать Остию всего за восемь дней.

Александр VI принял Жоана с широкой улыбкой. Папе было шестьдесят шесть лет; у него была довольно массивная фигура, а взгляд отличался умом и пытливостью. В его манерах сквозило величие, он вел себя несколько высокомерно, но одновременно и по-отечески. Жоан преклонил колено, и Папа протянул ему руку, чтобы тот поцеловал кольцо.

– Мне говорили о вас, – сообщил понтифик. – Тем не менее я слышал только о вашем таланте в ведении дел в книжной лавке и ничего не знал о ваших способностях в артиллерийском деле. Ваш дом хорошо известен в Риме, и я уже давно хотел попросить вас явиться в Ватикан со списком книг, которые вы могли бы мне порекомендовать. Побеседуйте с моим камерлингом, чтобы договориться о конкретном дне визита.

– Именно так я и поступлю, Ваше Святейшество.

– Я благодарю вас за вашу помощь делу Церкви, – добавил понтифик по-валенсийски. И на прощание благословил Жоана на латыни.

Возвратившись к своему столу, Жоан превратился в центр внимания для публики: то, что Великий Капитан представил его Папе, считалось честью вдвойне. Жоан был счастлив, оттого что его оценили по достоинству, но, неожиданно поймав один из взглядов, сосредоточившихся на нем, он как будто почувствовал удар кинжалом. Ненависть и зависть, плескавшиеся в глазах Хуана Борджиа, заставили его вздрогнуть от страшного предчувствия.

24

Известие о признании заслуг Жоана как Папой, так и Великим Капитаном мгновенно распространилось по городу, и его возвращение в книжную лавку стало триумфальным. К чувству любви и теплу семьи добавилось восхищение работников и клиентов. Взятие Остии стало наилучшим известием для Папы и его каталонцев, поэтому количество посетителей лавки заметно увеличилось. Всегдашние клиенты поздравляли, а новые с большим вниманием разглядывали его, ожидая возможности побеседовать. Книжная лавка, как никогда ранее, превратилась в место для проведения разного рода встреч в Риме.

Жоан не рассказал Анне ни о том взгляде, которым наградил его Хуан Борджиа, ни о том, какое неприятное впечатление он на него произвел, но страх перед новым визитом папского сына в его дом не давал ему полностью насладиться своим триумфом. Герцог Гандийский появился лишь через несколько недель: он пришел однажды утром, когда в лавке не было посетителей. Жоан, только что вернувшийся с переговоров по поводу поставки партии кожи для переплетных работ, узнал одного из оруженосцев герцога у дверей своей лавки, который был занят беседой и следил за лошадьми в ожидании хозяина. Все напряжение, что накопилось за эти дни, дало о себе знать, и, выругавшись, Жоан бросился внутрь лавки. Как мог этот недостойный тип посметь вернуться в его дом после попытки похитить его супругу?

Никколо встретил его беспокойным жестом и кивнул в сторону двери, ведущей в малый зал. Изнутри раздавались голоса.

– Пропустите меня, – решительно произнесла Анна.

– Вы в самом деле этого желаете? – Хуан Борджиа уперся рукой в косяк двери, не позволяя ей пройти.

– Да, герцог, пожалуйста, – ответила она, на этот раз с приветливыми интонациями. – Будьте добры, позвольте мне выйти.

– А может быть, вам больше понравилось бы… – сказал папский сын и осекся на полуслове, потому что в зал неожиданно вошел Жоан.

– Немедленно позвольте ей выйти! – крикнул Жоан, в глазах которого полыхала ярость. Приблизившись к Борджиа сзади, он схватил его за плечо и толкнул к стене.

На лице герцога сначала отразилось удивление, а потом гнев.

– Да как ты смеешь, гнусный книготорговец! – воскликнул он, положив руку на эфес своей шпаги.

Но герцог не осмелился обнажить шпагу, потому что острие кинжала Жоана уже упиралось ему прямо в кадык.

– Я прекрасно знаю, что именно ваши люди пытались похитить мою жену, – сказал ему Жоан, увеличив давление на шею герцога. – Ничтожество!

Анна поспешила встать между мужчинами и попыталась заставить мужа убрать оружие. Капелька крови выступила на шее папского сына.

– Пожалуйста, господа, успокойтесь, все в порядке! – произнесла она. – Дон Хуан, простите моего мужа, он слишком любит меня.

– Здесь только один кабальеро, – ответил Борджиа вне себя от ярости. – А этот – мужлан, деревенщина. И мне наплевать, что он ваш муж: только вы должны решить, пойдете со мной или нет. И поверьте, это будет наилучшим выбором для вас. Он для меня абсолютно ничего не значит.

Последние слова герцог произнес, глядя на Жоана с презрением. Жоан изо всех сил сжал челюсти и замолчал, холодно глядя в глаза этому недоноску, который считал себя лучшим жеребцом в Риме. У Жоана дрожали руки, и он старался унять эту дрожь, представляя себе, как заново выхватывает кинжал, чтобы вонзить его подонку прямо в сердце. Однако Жоан прекрасно понимал, что это была несбыточная мечта, потому что если бы он зарезал герцога, то таким образом навлек бы на свою семью жуткие несчастья.

– Вы очень интересный и привлекательный мужчина, настоящий кабальеро, герой, победивший в сражении при Остии, герцог, – говорила Анна ласковым голосом, мягко поглаживая правую руку Борджиа в надежде успокоить его и рассчитывая, что ей удастся убедить его не обнажать оружие. – Любая женщина предпочтет вас моему мужу. Но я люблю своего супруга. Вы знаете, что такое любовь, мой господин? Истинная, настоящая, всепоглощающая любовь? – Она постаралась вложить в этот вопрос всю свою силу убеждения.

Папский знаменосец вперил в нее свои голодные, волчьи глаза, пытаясь подобрать слова для ответа.

– Я вам скажу, мой господин, – продолжила Анна нежным голосом. – Это как наваждение, когда человек, видя и высоко ценя достоинства других, тем не менее, хочет быть рядом только с одним-единственным человеком и любить его. Для него не существует никого другого. Именно это я чувствую к своему мужу. Нет в Риме другого человека, более достойного любви женщины, чем вы, но я не могу принять ваше предложение. Я люблю мужа.

Несколько мгновений герцог пребывал в молчании. Казалось, он безуспешно пытался осознать то, что говорила ему Анна. В конце концов он горделиво выпрямил спину и высокомерно изрек:

– Меня все это не касается. Я всегда добиваюсь того, чего желаю.

– И меня не касается, чей вы сын, – заявил Жоан, снова повернувшись к этому недостойному представителю рода человеческого. – Это моя жена и мой дом. Выйдите отсюда и не возвращайтесь более никогда.

– Вы забыли, что этот город – мой, – сказал Борджиа со зловещей улыбкой. – И если вы все еще не поняли этого, то скоро поймете, предатель.

Эта угроза глубоко взволновала Анну, и она упрекнула Жоана в его порывистости.

– У меня все было под контролем, – сказала она. – Я бы дипломатично остановила его, и не было бы никаких проблем. Я же просила, чтобы вы доверились мне.

– Для чего? – вскричал он в ярости. – Я прекрасно вижу, чем все это оборачивалось до сих пор. Вы даже не решаетесь выйти на улицу, ибо боитесь, что снова появятся эти люди в черном.

Она посмотрела на него полными слез глазами и смолчала.

– Конечно же, я верю вам, – сказал Жоан, увидев ее слезы и сменив тон на ласковый, нежный. – Но типы вроде этого неконтролируемы. Я знаю его сущность – это самый настоящий подлец.

Анна взглянула на него и, в бешенстве покинув комнату, поднялась наверх.

Жоан заметил Никколо, который молча смотрел на него. Он был свидетелем всей этой сцены. Жоан, испытывая потребность в дружеской поддержке, приблизился к нему.

– Мне бы очень хотелось рассказать обо всем этом Микелю Корелье, – глухо произнес Жоан, – но я заранее знаю его ответ: у Анны нет другого выхода, как отдаться этому ничтожеству. Он ничем мне не поможет.

– Я уже говорил вам о том, что известно всему Риму. Дон Микелетто верен семье Борджиа, и он всегда будет верен им, независимо от того, поведут ли они себя несправедливо или даже преступно. Он – их наемник.

– Я знаю это!

– Его верность выше чувства дружбы, которое он к вам испытывает, – продолжил флорентиец. – Я хорошо его знаю. Вспомните, что именно он представил нас друг другу.

– Никогда я не мог подумать, что буду жалеть о красоте Анны. Если бы она не была такой привлекательной…

– Не обманывайтесь, Жоан. Анна – очень красивая женщина, но на самом деле истинный интерес Хуан Борджиа проявляет не к ней, а к вам.

– Ему что, теперь мужчины нравятся? – спросил Жоан с иронией.

– Дело не в сексуальных пристрастиях, Жоан. Речь идет о гордости, тщеславии. И вы прекрасно это понимаете.

Книготорговец замолчал, ожидая, когда Никколо снова заговорит. Он уже догадывался, о чем хочет сказать его друг.

– Он ненавидит вас, Жоан. Хуан Борджиа намного сильнее ненавидит вас, чем алкает близости с вашей супругой.

– Ему ничего не стоит сделать так, чтобы меня убили. Однако, несмотря на ваши опасения, он этого не совершил.

– Обстоятельства изменились. Он не хочет видеть вас мертвым, и меньше всего сейчас, когда вы превратились в героя. Он хочет, чтобы вы страдали, хочет унизить вас, использовав вашу жену… Хочет сделать вас рогоносцем.

– Но…

– Он всегда ненавидел вас, но сейчас ненависти его нет границ. Он думает, что вы не захотели встать под знамена его войска в войне против Орсини, которую он проиграл и которая заставила его пережить унижение. Однако вместе с испанцами вы стали героем покорения Остии. Он считает, что вы бросаете ему вызов, что вы его предали.

– И что мне теперь делать? – спросил Жоан возмущенно. – Идти к нему на поклон, ведя за руку жену, унижаться и просить его, чтобы он ею овладел? Это то, на что намекает мне Микель.

Никколо пожал плечами и посерьезнел. За все время их разговора его тонкие черты ни разу не озарились улыбкой, которая часто мелькала на его лице.

– Никогда! – вскричал Жоан, не ожидая ответа. – Слышите меня? Никогда этого не будет! Пусть лучше убьет меня.

– Жоан, вы не один, – мягко произнес флорентиец. – Подумайте о вашей семье.

25

Был полдень, и Жоан поехал на конный рынок на Кампо деи Фиори; он хотел поменять упряжь и оценить состояние зубов отличного чубарого жеребца, когда увидел бегущего к нему Никколо.

– Жоан! – крикнул он, задыхаясь. – Несколько человек в масках пытаются прорваться в лавку, они выгнали покупателей, заперли во внутреннем дворе работников мастерской и удерживают в доме синьору Анну.

– Хуан Борджиа! – вскричал Жоан и бросился бежать домой.

Добравшись до лавки, он увидел группу, состоявшую из покупателей, соседей и любопытных, толпившихся рядом. Трое одетых в черное людей, лица которых скрывали маски, охраняли вход с обнаженными шпагами. Один следил за привязанной к кольцам стены дома дюжине лошадей, а прочие не позволяли никому пройти. Было невозможно прорваться в дом, не получив ранения. Жоан молился, чтобы никто из этих людей не оказался Микелем Корельей.

– Никколо, вы окажете мне помощь вашей шпагой? – спросил Жоан, зная, что флорентиец хорошо управлялся с оружием.

– Вы можете полностью рассчитывать на меня и на моих соотечественников, запертых во дворе, но я безоружен.

Жоан в отчаянии огляделся; никто из любопытствующих не имел намерения бросить вызов этим людям, в которых все узнали испанцев из ватиканской гвардии, несмотря на маски, скрывавшие их лица. Он сказал себе, что если не найдет другого выхода, то в одиночку бросится на этих типов, хотя это будет равносильно самоубийству. Никто из обывателей не был вооружен. Может, кто-нибудь из соседей одолжил бы свою шпагу Никколо? И тут он услышал крики из лавки. Это кричала Анна. Времени не было!

– Внутри есть оружие, – сказал он в отчаянии. – Но нам не дают пройти. Ради бога, попросите у кого-нибудь шпагу! Я пойду туда.

– Подождите! – Никколо остановил его, схватив за руку. – Перед тем как выйти, я взял ключи в вашем кабинете.

Внутренний двор книжной лавки, в портике которого находилась часть переплетных мастерских и типография, расположенные там с целью наилучшим образом использовать дневной свет, напрямую сообщался с улицей Ларго деи Либраи, куда можно было выйти через заднюю дверь. Этот вход предназначался для въезда на лошадях, для разгрузки бумаги, кожи и прочих материалов, чтобы не проносить все эти товары через внутренние помещения лавки.

– Дайте мне их!

Здание было угловым, и Жоану удалось открыть заднюю дверь, выходящую на Ларго деи Либраи, так что люди в масках, сдерживавшие публику, их не заметили. Они не знали о существовании этого входа, который не был виден с того места, где они несли вахту. Жоан окинул взглядом всех своих домашних, находившихся в этот момент во дворе, – рабочих, подмастерьев, служанок, мать, сестру и племянников. После нескольких секунд тишины мать и мастера стали наперебой рассказывать ему то, о чем он уже знал. Окна, выходившие во двор, были защищены решетками, а двери заперты изнутри: через них невозможно было проникнуть в дом.

– Тихо! – попросил Жоан. – Помогите мне влезть наверх.

Домочадцы быстро сдвинули несколько столов и вместе подсадили его к окну, которое выходило в кухню его дома. Оно было закрыто изнутри, но Жоан достал кинжал и с его помощью взломал замочную скважину и вошел. Когда он бежал к своей комнате, то слышал крики и звуки борьбы, доносившиеся снизу: Анна отчаянно сопротивлялась. Однако, когда он схватил спрятанный под тюфяком его кровати ключ от шкафа, где находилось оружие, одно соображение неожиданно парализовало его. Если Борджиа наконец силой овладеет Анной, то он оставит их в покое, как и намекал Микель. Его семья будет спасена.

Тут его взгляд упал на короткое копье отца, висевшее на стене над дверью, и он устыдился подобной мысли. Рамон Серра умер на его глазах, сжимая в руках это оружие и защищая свою семью, а он, наоборот, раздумывал, прийти ли на помощь супруге. Жоан разозлился и сам себе стал противен. Быстро, но с холодной головой и одновременно охваченный отчаянием, Жоан распахнул оружейный шкаф и взял аркебузу с ременным снаряжением. Потом открыл окно и сбросил все это Никколо.

– Используйте оружие только для того, чтобы взломать замок, ни в коем случае не стреляйте внутри. Я не хочу никого убивать, надо только обратить их в бегство. Если кто-нибудь погибнет, ситуация еще больше осложнится.

Он снова бросился бегом к шкафу и вернулся с охапкой шпаг в ножнах, которые сбросил работникам.

– Кто-нибудь, идите к главному входу снаружи, по улице, – велел им Жоан. – Но не атакуйте, только пригрозите им. Дайте им возможность убежать.

Через мгновение послышались громкий взрыв и триумфальный крик.

– Дверь открыта! – закричал Никколо, отбрасывая аркебузу и хватая шпагу.

Жоан бросился вниз по лестнице, сжимая свое оружие и надеясь на то, что Никколо и другие ворвутся через внутренний двор. Пока Жоан летел, перескакивая через ступеньки, он думал о том, что эти люди с легкостью победили бы его в конном бою, ведь это были всадники, которые всю свою жизнь, с самого детства занимались военной практикой верховой езды, в то время как он почти не умел держаться на лошади. Однако в рукопашной борьбе он их не боялся. Этому его прекрасно научили на галерах. Жоан снова услышал крики Анны. «Ради Бога, держитесь!» – подумал он.

Взломав дверь, Никколо ворвался в дом, используя скамью как таран. Подталкиваемый несколькими работниками, он кричал во все горло. Они навалились на двух людей в масках, которые попытались преградить им дорогу, и чуть не сшибли Жоана, бежавшего с верхнего этажа. Используя скамью, они теснили пришельцев в сторону лавки, а Жоан бросился в залы. В маленьком зале находилась растрепанная Анна: юбка была порвана, она тяжело дышала и пыталась подняться с пола, где ее удерживали силой двое в масках, которые отпустили ее, чтобы обнажить шпаги. Жоан облегченно вздохнул: она была жива. Он не знал, удалось ли этим типам изнасиловать Анну, но по крайней мере она была жива. Со всей накопившейся яростью бросился он на этих людей, хотя одновременно удостоверился в том, что дверь на случай отступления была открыта. Подонки поняли, что авантюра выходит им боком, и стали пробиваться к выходу. Один из них скрестил с Жоаном шпаги, а второй убежал. «Это Хуан Борджиа», – подумал книжник с яростью.

Люди в масках сгруппировались в торговом зале, защищаясь от нападения работников лавки.

– Дайте им возможность свободно уйти! – крикнул Жоан.

Одновременно с этим он резко прыгнул вперед, отдалившись от своих и сделав выпад в сторону ближайшего человека в маске, который с трудом отбил его удар. Жоану очень хотелось скрестить шпаги с тем, кто, как он думал, был Хуаном Борджиа, но этот тип уже находился на улице, окруженный людьми в черном. Жоан бросился за ними, сзади бежали работники, преследуя непрошеных гостей, вторгшихся в лавку. Именно тогда при обмене ударами Жоан ранил в плечо одного из отставших, и тот с криком выронил шпагу.

Увидев, что путь свободен, люди в черном вскочили на своих лошадей и ускакали. С собой они увезли раненого.

– Хуан, трус! – крикнул им вслед Жоан, тут же пожалев о своих словах.

Он подбежал к Анне, которая рыдала, сжав в ярости кулаки. Мария и Эулалия вместе со служанками старались подбодрить ее.

– Вы в порядке? – спросил Жоан, бросив шпагу и обняв ее.

Прижавшись к мужу всем телом, она оросила его лицо и шею слезами.

– У него ничего не получилось, – сказала она тихо. – Он почти добился своего, но у него ничего не вышло.

Жоан поцеловал ее в щеку и снова спросил:

– Как вы себя чувствуете?

Вместо ответа она оттолкнула его и закричала так, чтобы все ее услышали:

– Они ничего не смогли со мной сделать! У них не получилось изнасиловать меня!

Она вскочила и, словно дикий зверь, бросилась на улицу. Там она остановилась перед посетителями, которых вышвырнули из лавки, соседями и прочими любопытными.

– У них ничего не вышло! – снова крикнула Анна. – Этим подонкам не удалось изнасиловать меня!

После этого она вернулась в лавку и, рыдая, упала на руки Жоану. Он гладил ее теплое, вздрагивающее от рыданий тело и влажное от слез лицо. Когда он ощутил, что жуткое напряжение от пережитого стало отпускать ее, то осознал, что у него самого болят все мышцы и что ему с трудом удается удерживать супругу. Его чувства были противоречивыми. С Анной было все в порядке, и они малой кровью отделались от подонков Хуана Борджиа. Но он прекрасно осознавал, что папский сын никогда не смирится со своим поражением и не откажется от гнусного желания овладеть Анной, чего бы это ему ни стоило.

«Я должен защитить свою семью, – написал Жоан той ночью в своем дневнике. – Я должен защитить супругу даже ценой отказа от своей мечты».

26

– Анна, вам нужно вернуться в родительский дом, – сказал ей Жоан на следующий после нападения день.

Они ложились спать, и он знал, что его ждет еще одна бессонная ночь. Хуан Борджиа вернется за ней, Жоан был в этом уверен.

– В Неаполь?

– Да, вы должны быть в безопасности, герцог Гандийский не оставит своих попыток изнасиловать вас – в этом нет ни малейшего сомнения.

– Но здесь наш дом! – воскликнула она с тоской. – Вы пообещали мне счастливую жизнь среди книг и с лихвой выполняете ваше обещание. А теперь вы хотите, чтобы мы расстались?

– Да, я думаю, что вам немедленно надо уехать в Неаполь. Вы в опасности, а я не могу обеспечить вам надежной защиты. Папский сын очень опасен.

Рамон уже спал в своей колыбельке; Анна безмолвно, в задумчивости скользнула в постель. Жоан лег со своей стороны кровати.

– Я не хочу, чтобы мы расставались.

– Я постараюсь продать лавку и воссоединиться с вами, как только смогу. Мы будем жить в Неаполе или вернемся в Барселону.

– Но, Жоан, эта книжная лавка – ваша мечта!

– Да, это было моей мечтой. Но и вы также моя мечта. Более важная. Я не могу позволить, чтобы этот волк вас сожрал.

Она свернулась калачиком около него, и Жоан обнял ее. Они поцеловались.

– Я тоже не могу позволить, чтобы вы отказались от своей мечты из‑за меня, – сказала Анна через некоторое время. – Кроме того, это теперь и моя мечта тоже. Это наше общее дело. Я счастлива здесь, Жоан.

– Речь не только о вас, Анна. Речь также идет о свободе и достоинстве, за которые я всю жизнь боролся. Этот негодяй возомнил, что обладает правом первой ночи здесь, в Риме, и вбил себе в голову, что может осуществить это право с вами и со мной. Мы не сможем от него избавиться.

Анна в раздумье помолчала несколько мгновений.

– Но до сих пор нам удавалось выйти из всех передряг достаточно успешно, ведь правда?

– Он вернется, Анна. Вернется с такими силами, против которых мы ничего не сможем поделать.

– Дайте мне подумать, Жоан. Оставить Рим, нашу жизнь здесь – это огромная жертва.

– Думайте, но у нас совсем немного времени.

Как-то в середине дня Никколо попросил Жоана поговорить наедине в малом зале. Речь должна была пойти о чем-то важном, потому что у флорентийца, как успел заметить Жоан, было очень озабоченное выражение лица.

– Вы в курсе последних деяний Хуана Борджиа?

– Нет, а что случилось? – Жоан весь обратился в слух. Он очень внимательно следил за всем, что касалось Хуана Борджиа.

– Кардинал Асканио Сфорца, который, как вы знаете, приходится дядей Джованни Сфорцу, мужу Лукреции, устроил вчера праздничный ужин в честь Хуана Борджиа и его победы при Остии. Во время застолья речь зашла об аннулировании брака племянника кардинала и дочери Папы под тем предлогом, что она еще девственница, несмотря на то что они уже достаточно давно женаты. Вы знаете, что супруг Лукреции отверг это обвинение и что Папа потребовал от него доказать свою мужскую силу с одной из куртизанок при свидетелях.

Дело в том, что муж отказался от подобного унижения, хотя другой его дядя, миланский диктатор Лудовико де Моро, взывал к нему совершить требуемое, дабы защитить честь семьи Сфорца. Так вот, Хуан Борджиа, который считает себя самым страстным любовником в Риме и гордится тем, что его мужской силе нет равных, повел себя нетактично и начал отпускать шутки по этому поводу за ужином.

Секретать кардинала Сфорцы, исключительно остроумный человек, выступил в защиту племянника хозяина дома, с большим изяществом, искрометно подшучивая над Хуаном Борджиа и вызывая взрывы хохота приглашенных. Папский сын продемонстрировал полное отсутствие выдумки и чувства юмора в ответ на насмешки соперника. Ни ему, ни кому-либо из присутствовавших там не удалось остановить секретаря кардинала. Все наслаждались его остроумием. В конце концов униженный на глазах у всех Хуан Борджиа, герцог Гандийский, знаменосец Ватикана и верховный главнокомандующий войсками, вынужден был покинуть дворец Сфорцы под смешки приглашенных.

– Я очень рад, – сказал Жоан, улыбаясь. – Здорово его припечатали.

– Рано радоваться, – продолжал Никколо. – Опозоренный и разъяренный, Хуан Борджиа поспешил в Ватикан. Точно неизвестно, говорил он с Папой или нет, но через некоторое время во дворец кардинала явился наш друг дон Микелетто с корпусом гвардейцев, чтобы арестовать секретаря. Кардинал заявил, что завтра же он поговорит с Папой, представит ему все необходимые извинения и инцидент будет исчерпан. Дон Микелетто ответил с вежливой улыбкой, что, без сомнения, все уладится, что кардиналу не стоит беспокоиться, но он, к сожалению, должен выполнить приказ и арестовать секретаря, а кардинал увидится с ним на следующий день, когда придет на аудиенцию к Папе. И секретаря увели.

Когда сегодня утром Асканио Сфорца явился к Александру VI со своими извинениями, его очам предстал труп секретаря. Ему сообщили, что тот был повешен накануне ночью.

– Повешен? – ужаснулся Жоан. – За то, что отпускал шутки, выпив лишнего?

Никколо утвердительно кивнул.

– Рим неприятно поражен, – сказал он. – Абсолютно все считают это наказание чрезмерным. Каталонцы ясно дают понять своим соперникам, что над Борджиа никто не смеет смеяться. Они внушают страх, и среди них есть человек, одно имя которого вызывает ужас, – это ваш друг дон Микелетто. Все понимают, что секретарь не был повешен: Микель Корелья собственными руками затянул удавку на его шее.

Жоан был потрясен жестокостью происшествия, но еще больше теми подробностями, которые он узнавал о Микеле Корелье. Тем же вечером, когда валенсиец появился в лавке, Жоан напрямик спросил его о том, что произошло накануне ночью.

– Хуан Борджиа появился в Ватикане вне себя от ярости и послал за мной и своим братом Цезарем, – принялся объяснять Микель, предварительно попросив никому не рассказывать об этом. – Александр VI уже удалился в свои покои. Цезарь хотел незамедлительно сообщить Его Святейшеству о случившемся, и секретарю Папы удалось устроить нам аудиенцию. Папа сказал, чтобы мы действовали на свое усмотрение, но при этом заявил, что никто в Риме не смеет насмехаться над верховным главнокомандующим войск Ватикана. В результате мы арестовали секретаря кардинала Сфорцы и судили его. А потом я его задушил.

– Вам не кажется чрезмерным подобное наказание? – спросил Жоан. – Подшучивание не является достаточной причиной для того, чтобы лишить человека жизни.

Микель Корелья невозмутимо оглядел его и пожал плечами.

– Может быть, мнение большинства именно таково, – немного помолчав, сказал он. – Но казнь секретаря не напрямую связана с тем, что он сделал.

– Так с чем же она тогда связана? – спросил Жоан, изумленный столь неожиданным заявлением.

– С тем, что не сделал и не получил Хуан Борджиа.

Владелец лавки уставился на дона Микелетто, пытаясь понять, что он имеет в виду.

– Если бы папский сын обладал достаточным остроумием, чтобы достойно ответить на колкости секретаря, – продолжал валенсиец, – то этот последний не был бы сейчас мертв. Если бы Хуан Борджиа был благоразумен и не вел бы себя высокомерно и неуважительно в доме кардинала, который при одних обстоятельствах был другом, а при других – недругом его отца, сегодня этот шутник не был бы мертв. И если бы герцог Гандийский был способен внушать уважение своим присутствием, секретарь не насмехался бы над ним, приглашенные не осмелились бы смеяться его шуткам и этот человек был бы сегодня жив. Если бы папским знаменосцем вместо Хуана был бы Цезарь, секретарь по-прежнему скреплял бы сургучной печатью письма кардинала.

– Так, значит, виноват во всем Хуан Борджиа.

– Нет, во всем виноват смех, – изрек Микель Корелья. – Оба вызвали его, и оба виноваты. Но командующий папскими войсками не может быть предметом шуток, даже если он спесивый и дерзкий мальчишка. А там, где присутствует страх, нет места смеху.

27

После нападения на лавку Жоан решил не оставлять Анну надолго одну, а также настоял на том, чтобы она не выходила на улицу. Он уже не прятал оружие в оружейный шкаф, и всем работникам, которые изъявили желание иметь его под рукой, предоставил такую возможность. Никколо и другие флорентийцы из чувства благодарности за кров, который он им предоставлял, оказались решающей силой в деле победы над черными людьми в масках и искренне поклялись ему в верности. Они и впредь, не задумываясь, даже ценой собственной жизни готовы были броситься на защиту синьоры и книжной лавки, которую считали бастионом своей собственной свободы.

Тем не менее после того, как Жоан узнал о случившемся с секретарем кардинала Сфорцы и услышал соображения Микеля по этому поводу, он понял, что все меры предосторожности, принятые им для защиты супруги, были недостаточными, и решил ускорить ее отъезд.

– Анна, вы должны уехать в Неаполь как можно скорее.

– К чему такая спешка?

– Вы что, хотите отдаться Хуану Борджиа?

– Да что же вы такое говорите? – воскликнула она в ужасе. – Никогда этого не будет, лучше ссылка.

– Вы стали делом чести для него. Это кажется абсурдным, тем не менее так оно и есть.

И он рассказал ей, что произошло предыдущей ночью с секретарем кардинала Сфорцы.

– Анна, этих людей ничто не остановит. Только подумайте! Такой влиятельный человек, как кардинал Сфорца! А с нами они сделают все, что захотят!

– Хорошо, Жоан. Мне понадобится пара дней, чтобы служанки помогли мне подготовить все для поездки, и я выеду в Неаполь с первой же надежной оказией.

– Берите с собой только самое необходимое, Анна, – ответил он. Его голос звучал взволнованно. – Я поеду вместе с вами и, когда удостоверюсь, что вы вне опасности, вернусь в Рим, чтобы продать лавку и побыстрее воссоединиться с вами.

Рамону уже исполнилось четырнадцать месяцев, и он передвигался самостоятельно, иногда неуверенно, а иногда очень быстро, особенно когда что-то привлекало его внимание и он решал немедленно исследовать это явление. Ему совершенно не нравились перегородки, которые ставили на лестницах и в дверях кухни, урезавшие пространство для его пробежек по залу и комнатам верхнего этажа. Жоан смотрел на него с каким-то подспудным чувством зависти, наблюдая, как Анна высоко поднимала малыша и со счастливой улыбкой корчила ему рожицы, а он смеялся, потешно двигая ручками и ножками в воздухе. Он был очень смешным: его неуверенные шажки и бормотание неизменно вызывали смех как на верхнем этаже у служанок и членов семьи, так и внизу, в лавке и в мастерских, когда Жоан брал его за ручку и вел открывать новые миры и здороваться с работниками. Он уже кое-что лопотал и произносил несколько слов, и у Жоана каждый раз сжималось сердце, когда он называл его папой. Как же он был бы счастлив, будь этот ребенок и в самом деле его сыном! Однако время от времени малыш бросал на него такие взгляды, которые не имели ничего общего с детскими, и тогда Жоан непроизвольно вздрагивал. Это был обвиняющий взгляд Рикардо Лукки, бывшего супруга Анны, которого Жоан отправил к праотцам. Все это произошло в результате военных действий, когда галера, на которой был заточен Жоан, взяла на абордаж каравеллу, на которой путешествовали Анна и Рикардо; это был бой не на жизнь, а на смерть, и все единогласно признали Жоана невиновным в том, что произошло. Все, кроме него самого, ибо время от времени он думал, что, вероятно, смог бы избежать столкновения со своим соперником, если бы захотел. И тогда книжник понимал, что украл у неаполитанца супругу, сына и жизнь.

Жоан опасался еще одного нападения на лавку и знал, что это может произойти в любой момент. Поэтому, когда Никколо сообщил ему, что через несколько дней Хуан Борджиа отбывает в Неаполь, чтобы быть представителем Папы на коронации нового монарха, Жоан облегченно вздохнул. И одновременно подумал, что, возможно, следует немного отложить поездку Анны – до возвращения герцога Гандийского. Жоан не хотел находиться одновременно с ним в Неаполе, там это было так же опасно, если не больше. Жоан предпринял все возможные предосторожности в Риме, прекрасно осознавая, что власть его соперника была несоизмеримо выше, и был готов к тому, чтобы воспрепятствовать папскому сыну в достижении его цели, даже ценой собственной жизни. Его супруга была в относительной безопасности, находясь в лавке, и Жоан думал, что вряд ли папский сын осмелится на новую атаку в ближайшем будущем. Если кто-то из его людей погибнет при попытке нападения на лавку, маски в этом случае окажутся бесполезными и скандал достигнет таких размеров, что даже он окажется не в состоянии позволить себе подобное.

Однако удар был нанесен раньше, причем с той стороны, с которой Жоан ожидал его меньше всего.

Анна не покидала дом из боязни нарваться на неприятности, поэтому одна из служанок каждый день выходила с Рамоном на прогулку. И утренняя прогулка в тот день обернулась драматическими последствиями, когда люди в масках попросту выкрали ребенка, не обращая внимания на десятки свидетелей, присутствовавших при похищении. Несмотря на крики служанки, никто из большого количества людей, находившихся на улице в тот момент, не сделал ничего, чтобы воспрепятствовать происходящему. И одетые в черное наемные убийцы смогли ускользнуть верхом на лошадях. Обыватели, разумеется, догадывались, кем были эти люди, и боялись их.

Когда служанка вбежала в лавку с криками и плачем, сообщив, что у нее украли ребенка, Анна так побледнела, что Жоан был вынужден поддержать ее, чтобы она не упала на пол без сознания. В этот момент он понял, что Хуан Борджиа выиграл, и выругал себя за то, что не смог предвидеть происшедшее.

– Я не имею к этому никакого отношения, – сказал Микель Корелья Жоану. – Я всячески стараюсь избежать какой-либо связи с личными делами этого мальчишки. Я ведаю исключительно военными вопросами или теми, которые имеют непосредственное отношение к Папе или его семейным делам в целом.

Жоан пришел к своему другу с целью получить хоть какую-то информацию относительно местонахождения Рамона. Он приехал верхом, пуская коня рысцой, когда запруженные улицы это позволяли, и нашел Микеля в казармах ватиканской гвардии.

– Это похищение, без сомнений, является делом приспешников Хуана Борджиа, – продолжал валенсиец. – Мне очень жаль, но у вас нет другого выхода, кроме как подчиниться его капризам, если вы хотите получить ребенка назад. Я тебя предупреждал, Жоан. Вполне вероятно было ожидать чего-то подобного.

– Вы думаете, что они способны убить Рамона?

На какое-то мгновение тот факт, что ребенок – сын его соперника, постоянное напоминание о дуэли, в которой Жоан убил его отца, – может погибнуть, показался Жоану наименьшим из зол. Но он тут же отогнал эту мысль, с отвращением встряхнув головой. Ему было стыдно за себя самого, ведь он обещал Анне любить этого ребенка так, как если бы Рамон был его собственным сыном, и заботиться о нем. Это было епитимьей: любовь, благодаря которой ему прощался грех убийства Рикардо Лукки. И он выполнит это свое обещание, несмотря ни на что.

Тем не менее, когда Жоан представлял ту цену, которую они будут вынуждены заплатить за освобождение Рамона, ему становилось не по себе.

– Да. Он прикажет убить его, – ответил Микель.

– Что я могу сделать? – спросил Жоан с тоской.

– Ничего. Только подчиниться, – твердо произнес Микель. – Мы не знаем, где ребенок. Поэтому ты и твоя жена находитесь в его власти.

– А если я обвиню его перед лицом Папы?

– Удачная мысль! – воскликнул Микель, неохотно и злобно рассмеявшись. – Александр VI – человек по-своему прямой и ничего не знает ни об этом, ни о большей части бессовестных поступков своего сына. Что касается Хуана, то он не видит даже того, что происходит у него под носом: чрезмерная отцовская любовь слепа. Папа никогда не поверит тебе.

Опершись локтями о стол, Жоан уронил лицо на руки. Дон Микелетто одним глотком допил свое вино и сказал ему:

– Мне очень жаль. Приходи ко мне, когда все это закончится.

В тот же вечер оруженосец Хуана Борджиа пришел в лавку и заявил, что хотел бы поговорить наедине с синьорой Анной.

– Только в моем присутствии, – сурово ответил Жоан, чеканя каждое слово.

Он не мог избежать мысли, что этот тип, прикрывшись маской, участвовал в атаке на лавку и что он, без всякого сомнения, был одним из похитителей Рамона.

Оруженосец пожал плечами и подождал, пока все трое собрались в объятом тишиной малом зале, чтобы передать свое сообщение.

– Мой господин узнал о том, что произошло с вашим сыном, и очень обеспокоен, – сказал он с масляной улыбкой. – Он послал кое-кого из своих доверенных лиц выяснить подробности, и этой ночью у него будет информация относительно того, где находится ребенок.

– А когда об этом узнаем мы? – спросила Анна, не скрывая своего отчаяния.

– Немедленно. На закате перед «Таверной Быка» на Кампо деи Фиори вас будет ждать человек в черном и в маске. Следуйте за ним, и вы узнаете о судьбе вашего сына.

– К чему эта комедия? – взорвался Жоан. – Именно вы и есть похитители! – И он так сильно толкнул в плечо человека, что тот отступил на три шага и смог остановиться только после того, как уперся спиной в книжную полку.

Оруженосец стер с лица улыбку и положил руку на эфес шпаги.

– Во имя Бога! – воскликнула Анна, становясь между ними. – Жоан, держите себя в руках! Мы полностью зависим от них.

– Тогда пойду я! – заявил Жоан.

Оруженосец отрицательно покачал головой, гнусная улыбка снова озарила его лицо.

– Нет, должна пойти именно синьора Анна.

– Одна она не пойдет.

– Мой господин не против того, чтобы вы ее сопровождали, – заявил тип. – На самом деле это именно то, чего он хочет. Взнуздайте ваших лошадей.

28

Когда наступили сумерки, Жоан на лошади и Анна на муле прибыли к постоялому двору. Он спешился, чтобы взять животных под уздцы, а она, закутавшись в плащ и низко надвинув капюшон, осталась сидеть верхом. За весь вечер они практически не проронили ни слова и так же молча ждали, наблюдая за тем, как зажигались факелы, освещавшие двери постоялых дворов, и стихал шум на площади по мере того, как рыночный день близился к концу. Ожидание становилось невыносимым.

– Вы думаете, они появятся? – спросила она шепотом спустя немного времени.

– Думаю, что да. Хуан Борджиа ни за что не откажется от того, чтобы отпраздновать победу.

– Рамон будет в порядке?

– Надеюсь.

И они снова погрузились в томительное молчание. С момента визита оруженосца Жоан не переставал строить различные планы, один нелепее другого, чтобы попытаться застать врасплох Борджиа и спасти Рамона. Ни один из этих планов не давал гарантии, что малышу не перережут горло либо сам Борджиа, либо его оруженосец. Жоану ничего не приходило в голову такого, что не подвергло бы риску жизнь ребенка, которого он поклялся защищать, или даже жизнь Анны; и, несмотря на эти мысли, он чувствовал себя полным ничтожеством, смиренно ожидающим унижения своей супруги.

Анна ощущала ужасную тяжесть в груди, она страдала из‑за сына и одновременно осуждала себя. Все произошло по ее вине. Благородные господа выражали ей свое восхищение, а ее подруга Санча, княгиня де Сквиллаче, убеждала ее использовать свою привлекательность, чтобы низвергнуть их к своим ногам. Она решила, что является самой красивой и самой стильной женщиной во всем Риме, даже подумывала в какой-то момент, что книжная лавка слишком мала для нее, что она достойна большего. Какое глупое тщеславие! Она возомнила, будто комплименты, которыми ее осыпали благородные дамы после чтения стихов во время их встреч, превращали ее в одну из них. Она не сразу осадила герцога Гандийского, решив, что самый могущественный человек в Риме окажется благородным господином, и кокетничала с ним, как гранд-дама. А он оказался негодяем. Как она сожалела теперь о тех улыбках, которыми отвечала ему! Она не была княгиней, как Санча Арагонская, и никогда ею не будет. Зачем она пыталась соперничать со своей подругой в том, кому больше достанется мужского внимания? И к чему привела ее подобная игра? К тому, что она подвергла опасности жизнь собственного сына, а себя превратила в товар одноразового использования. Как же она сожалела об этом теперь!

Анна стала молиться о том, чтобы ей вернули Рамона целым и невредимым, не думая особо о себе. Она даже помыслить не хотела о том, что ее ждет, только молила Бога о милосердии и представляла, как снова прижмет к себе сына. Анна еще ниже опустила голову, пытаясь глубже спрятаться под скрывавшим ее капюшоном. Как же ей хотелось исчезнуть, перестать существовать! Она всхлипнула.

Жоан ласково взял супругу за руку, и она в ответ крепко сжала ее. «Рядом со мной муж, – сказала она себе, – слава Богу, что он все еще рядом…»

Вскоре к ним приблизился одетый в черное всадник на гнедом коне, лицо его было скрыто под полумаской. Человек сказал, что он является тем, кого они ждут, и приказал следовать за ним. Они подчинились. Через некоторое время Жоан заметил, что еще двое всадников в черном и в полумасках следуют за ними, держась на расстоянии. Процессия двинулась на запад и, преодолев несколько улиц, оказалась среди развалин старого Рима; руины домов, арок и колонн проглядывали здесь сквозь буйную растительность. Провожатый жестом отпустил тех, кто сопровождал их, и провел к полускрытому в зарослях дому, казавшемуся заброшенным. Дом был выстроен из остатков стен, колонн и прочих подручных строительных материалов. Человек велел им спешиться и войти в дом, сказав, что он займется лошадьми.

Войдя внутрь дома, они оказались в зале, в дальнем конце которого были видны две двери. В центре стоял стол, уставленный стаканами и бутылками с вином; две лампады освещали помещение. За столом сидели двое мужчин в темных одеждах и карнавальных полумасках. Слышался плач ребенка.

– Рамон! – вскрикнула Анна. – Я хочу видеть его!

– Для начала предатель должен позволить связать себя, – заявил один из типов, лицо которого было скрыто под маской, являвшей собой нечто вроде раскрашенного птичьего клюва, одновременно напоминавшего фаллический символ.

Жоану почудилось, что это голос оруженосца, тем не менее он ничего не сказал и протянул сжатые в кулаки руки для того, чтобы их связали. Однако человек предпочел привязать его к стулу. Когда он с удовлетворением оглядел завязанные им узлы, то открыл правую дверь: за ней было темно, но плач ребенка стал громче. Субъект взял малыша и протянул его Анне.

– Мама! – закричал мальчик.

Анна почувствовала безмерное облегчение; на мгновение ей показалось, что ее сердце, сжавшееся в груди, увеличилось в несколько раз. Она взяла сына на руки и тихонько заговорила с ним, чтобы успокоить. Лаская ребенка, Анна показала его Жоану. Похоже, что с мальчиком было все в порядке. Однако человек потребовал его назад, и Анна была вынуждена отдать ребенка, которого снова закрыли в темной комнате. Малыш опять заплакал, и Анна с трудом подавила рыдание.

– Подлецы, трусы! – крикнул Жоан.

Маска фаллической птицы приблизилась к нему. Рука медленно поднялась и тут же обрушилась на Жоана с пощечиной такой силы, что от удара пленник свалился вместе со стулом, к которому был привязан. Стул с грохотом упал, и Анна боялась теперь не только за сына, но и за мужа. Эти люди ненавидели Жоана и вполне могли убить его. Женщину охватила тревога; ей уже было все равно, что сделают с ней, – главное, чтобы они трое вырвались живыми из этого места.

– Подними его, – приказал тот, который до этого момента не открывал рта и наблюдал за происходящим, не поднимаясь со своего места. – Хочу видеть его лицо.

Человек скрывался под большой позолоченной полумаской, изображавшей солнце. Анна тут же узнала его по бороде и голосу: Хуан Борджиа. Тип в птичьей маске, демонстрируя недюжинную силу, поставил стул на ножки вместе с привязанным к нему Жоаном. Анна увидела, как струйка крови потекла из разбитой губы ее супруга. На его лице одновременно отражались ярость, растерянность, страх и бессилие. Тип, похожий на Хуана Борджиа, с довольной улыбкой разглядывал ее мужа. Потом посмотрел на нее и сказал, поднимаясь со стула:

– Госпожа, пришло ваше время. – И учтиво протянул ей руку, чтобы она оперлась на нее, но Анна, чувствуя комок в горле, оттолкнула ее. – Если вы хотите, чтобы все трое вышли живыми отсюда, я советую вам быть покладистой, синьора, – предупредил человек в маске солнца, не обратив внимания на ее жест. Он продолжал улыбаться и по-прежнему протягивал ей руку.

Она бросила взгляд на Жоана, привязанного к стулу и в бешенстве сжимавшего зубы. Он увидел тоску, страх и стыд в этих зеленых глазах, которые так любил. Слеза скатилась по щеке Анны. Она словно испрашивала у него разрешения, а он чувствовал себя так, как будто железная рука постепенно вырывала его внутренности. Он не мог принять то, что происходило, но и не мог ничего сделать. Они полностью находились во власти субъектов в масках: их жизни и жизнь маленького Рамона были поставлены на кон и эти нелюди могли сделать с ними все, что хотели. Жоан прикрыл глаза: он не хотел ничего больше видеть и с силой сжал кулаки и зубы, как будто, превозмогая боль, мог сделать так, чтобы это невыносимое видение исчезло.

Анна снова оттолкнула предложенную ей руку Хуана Борджиа. Тогда он схватил ее за предплечье и подтолкнул к двери второй комнаты. Одновременно был отчетливо слышен плач Рамона, запертого в соседнем помещении. Анна все еще сопротивлялась, понимая, что не должна была этого делать, но в конце концов сдалась, пытаясь сосредоточиться на молитве, чтобы потопить в ней свой стыд и задушить одолевавшие ее мысли. Одним ударом папский сын захлопнул за ними дверь, но она, тем не менее, осталась приоткрытой буквально на дюйм.

– Вот сейчас ты и станешь рогоносцем, книжник, – с гнусной улыбкой сказал Жоану тип в фаллической маске.

– Сукин ты сын, – пробормотал Жоан с такой яростью, которую могли сдержать лишь крепкие путы.

Нелюдь рассмеялся, но не стал снова бить Жоана. А потом замолк, жадно прислушиваясь к тому, что происходило в соседней комнате. Несмотря на несмолкающий плач ребенка, Жоан слышал бормотание, всхлипы и по прошествии, как ему показалось, нескончаемого времени блаженные стоны и непристойные выкрики. Жоан чувствовал такое отчаяние и бессилие, что готов был умереть. Когда все это закончилось, тип в «солнечной» маске вышел, улыбаясь и застегивая панталоны.

– Теперь твоя очередь, мой Цыпленок, – сказал он оруженосцу.

– И как оно, стоило того? – спросил тип в «птичьей» маске, поднимаясь.

– Все прошло великолепно, даже не сомневайся.

Оруженосец вошел в комнату, с такой силой хлопнув дверью, что она стукнулась о дверной проем и тут же приоткрылась. Теперь были прекрасно слышны всхлипывания Анны и его приказы. Тип в «солнечной» маске уселся напротив Жоана и, глядя ему в глаза, завел с ним разговор.

Он с издевательской улыбкой поведал все гнусности про его жену, тщательно следя за выражением лица Жоана. Он детально описал ему особенности телосложения Анны и в подробностях живописал все, что он совершил с ней. Он, смакуя, рассказал, каким образом она осчастливила его, особо подчеркнув, что дама не только во всем потакала ему, но и сама наслаждалась тем, что они делали. Жоан думал, что он сейчас просто сойдет с ума, представляя себе все это, хотя неимоверным усилием воли старался делать вид, будто сохраняет полное спокойствие, которого не ощущал. Этот достойный всяческого презрения тип нагло врал ему в лицо, чтобы довести его до грани: он наслаждался страданием соперника.

– Ты врешь, подонок! – Жоан практически выплюнул эти слова. – Моя жена не могла отдаться тебе, ты грубо изнасиловал ее.

Гнусный тип рассмеялся ему в лицо.

– Это то, во что ты хочешь верить. Но ошибаешься.

И продолжил издеваться над ним, рассказывая всякие гадости про Анну. Наконец по истечении невыносимо тянущихся минут «птичья» маска вышла из комнаты.

– Ну как? – спросила «солнечная» маска.

– Давненько я так славно не развлекался.

– Я же тебе говорил, – сказал Хуан Борджиа, дружески похлопав по щеке Жоана и добавив: – Да улыбнись ты, мужик! Твоя жена сегодня наконец узнала, что это значит – ублажить двух настоящих мужчин, и ей это понравилось, не сомневайся. Такие классные телки не должны принадлежать лишь подобным тебе гомикам. Учись, тупица!

Жоан не ответил. Он сидел на своем стуле с закрытыми глазами, и папский сын, поняв, что не добьется от него больше ни слова, сказал своему сообщнику:

– Пошли отсюда!

29

Громко стукнув дверью, они покинули это зловещее помещение, оставив Жоана в одиночестве и так и не развязав его. Он слышал за дверью непрекращающийся, хотя и постепенно ослабевающий плач Рамона и с тоской вопрошал, что там творится с его возлюбленной.

– Анна! – крикнул он.

Жоан внимательно прислушался, но не уловил ни звука, и к его тревоге добавился жуткий страх. Она тяжело ранена, может, даже мертва? Он в бешенстве постарался справиться со своими путами, опасно раскачивая стул и одновременно читая молитвы. Но его связали профессионально, и своими попытками освободиться он добился лишь того, что веревки еще сильнее врезались в тело.

– Анна! – завыл Жоан в отчаянии.

Пламя двух лампад, стоявших на столе, колебалось то ли от слабого движения воздуха, то ли от дыхания самого книжника, а тени от ионических колонн – некоторые из них стояли отдельно от других, а прочие были замурованы в стены дома, – казалось, зловеще шевелились. В тот момент Жоан понял, что это здание когда-то было храмом романской эпохи и его руины были использованы для постройки дома; здесь еще оставалась кое-какая мебель, но, без сомнения, дом был заброшен. Мысль о том, что он находился в храме, снова вызвала в нем страх при воспоминании о «солнечной» маске Хуана Борджиа и о быке на гербе его семьи. «Митра!» – мелькнуло у него в голове. Храм бога Митры! Он читал об этой мистической, сугубо мужской воинственной религии, которая в определенный период соперничала с христианством в Древнем Риме. Ее исповедовали в тайных, состоявших исключительно из мужчин общинах; эти люди поклонялись солнцу, а их бог изображался воином, убивающим быка. Точь-в‑точь как на праздниках корриды, устраиваемых семьей Борджиа для римлян! До Жоана доходили слухи, что в современном Риме, где античность возрождалась беспорядочным образом, существовали несколько тайных языческих сообществ. Именно об этом и свидетельствовала маска в форме солнца Хуана Борджиа. Неужели они принесли Анну в жертву в соответствии с ритуалом поклонения богу Митре? Он постарался отогнать подобные мысли, убеждая себя, что это был чистой воды идиотизм, вызванный его замутненным сознанием. Безысходность стала причиной того, что его посещали мысли одна абсурднее другой.

Именно он был виноват в том, что произошло, – исключительно из‑за его сумасбродного желания добиться свободы достойным и честным образом. Если бы он не выразил своего явного презрения этому самовлюбленному и высокомерному сопляку, когда впервые увидел его в Барселоне… Если бы он смиренно склонил голову, когда этот Борджиа, распустив хвост, прохаживался по его книжной лавке… Если бы он мгновенно явился, когда это ничтожество потребовало его присутствия в сражениях против семьи Орсини…

Да, он продемонстрировал чувство собственного достоинства, повел себя как свободный человек, но когда Борджиа обрушил на него всю силу своей власти и показал, кто есть кто, Жоан смиренно отвел свою жену, как будто бы она была овцой из стада, ведомого на бойню, – вернее сказать, в объятия этого подонка. Он в ярости закусил губу. Именно он, и никто другой, был виновен во всем.

– Анна! – крикнул Жоан снова.

В ответ он услышал лишь прерывистый плач Рамона, который затихал временами, возможно, потому, что ребенок периодически впадал в беспокойный сон от полного изнурения. Жоан вознес молитвы, истово прося о том, чтобы Анна была жива, и поклялся, что если Господь подарит ему такую милость, то он всю свою жизнь посвятит жене, ухаживая за ней. Она должна прийти в себя после того ада, который ей пришлось пережить. Его уже не волновало то унижение, которому они оба подверглись; ярость улетучивалась, уступая место страху потерять Анну. Он был готов отказаться от мести, готов был склонить голову перед этим высокомерным юнцом-тираном, незаслуженно являвшимся главой папских войск. Только бы она была жива! Через некоторое время огонь одной из лампад заметался, угасая. Все масло выгорело. Жоан понимал, что совсем скоро масло выгорит и во второй лампаде и тогда кромешная тьма окутает его отчаяние. Он чувствовал комок в горле и изо всех сил сдерживал крик, рвущийся из груди. Крик ярости, бессилия, унижения, тоски, чувства вины и невыносимой боли.

Все смешалось. Анна хотела открыть глаза, но ей было страшно. Она боялась того, что пытка не закончилась и что оставались еще ублюдки, ждавшие момента, чтобы навалиться на нее и овладеть ею. Затянувшееся молчание предоставило ей ответы на вопросы. «Я все еще жива», – подумала она, но дикая боль изгнала все мысли. Пока в ее мозгу не оставалось места для ярости, была лишь боль, дикая боль, скопившаяся в душе и теле. Бессвязные мысли теснились в голове; желание жить сменялось призывами скорейшей смерти. И главное – этот тошнотворный запах, заполнявший все пространство вокруг. Она не знала, сколько времени прошло, и разрыдалась. У нее не было других желаний, кроме как раствориться в слезах и исчезнуть. Но этого не произошло, и постепенно, все еще замутненным взором, она стала различать очертания комнаты, запах которой ей не забыть вовеки. Анна увидела ободранные стены и то окошко, в которое упорно смотрела, чтобы не видеть насиловавших ее нелюдей, и мечтала о том, как легко она могла бы убежать, если бы у нее были крылья. И снова этот смрад… Она чувствовала жуткое отвращение и позывы к рвоте.

Она задалась вопросом, что же произошло. Прекрасно зная ответ, Анна поняла, что ей необходимо повторить самой себе снова и снова эти слова: «Анна, тебя изнасиловали. Эти ублюдки изнасиловали тебя». И в этот момент она почувствовала ярость и желание плакать и плакать, не переставая. Она устала, очень устала и поэтому свернулась на полу калачиком. Все, что она хотела, – это заснуть и забыть обо всем. Именно в этот миг она услышала голос Жоана, звавший ее во второй или даже в третий раз. Тут же реальность навалилась на нее. «Мой сын! Я не слышу его голоса! Жив ли он?» Но у нее не было сил пошевелиться, и она сосредоточила все свои усилия на том, чтобы постараться прийти в себя. Анна снова услышала голос Жоана, его слова отдавались в ее голове, и, когда ей наконец удалось подняться с пола, она почувствовала, как что-то жидкое потекло по ее ногам; запах у этой субстанции был отвратительным. Анна усилием воли заставила себя сделать несколько шагов и с трудом добрела до двери.

Жоан наблюдал за тем, как пламя второй лампады угасало вместе с его надеждой, когда наконец услышал слабый шум, раздавшийся из‑за полуоткрытой двери, которая находилась чуть левее напротив него. Он снова позвал жену и, уловив новый шум движения, почувствовал, как учащенно застучало его сердце. Через некоторое время из‑за этой двери возникла тень, в которой он признал свою супругу, опиравшуюся на косяк двери. Она была растрепана, и ее всегда безупречный вид сейчас являл собой образчик неухоженности.

– Анна! Как вы? – спросил Жоан, чувствуя огромное облегчение. Она не ответила, и он осознал, насколько глупо прозвучал его вопрос. – В первую очередь идите и заберите Рамона, – сказал он, чтобы хоть как-то поддержать ее.

Она послушалась его и, волоча ноги, в полной прострации вошла в другую комнату, где была вынуждена заняться поисками в темноте. Вскоре она нашла ребенка, спавшего на полу, и, нежно взяв его на руки, с трудом принесла туда, где находился Жоан. Потом, не произнеся ни слова, Анна начала развязывать его путы, а он говорил и говорил, что она скоро придет в себя, что он безумно любит ее и сделает все возможное и невозможное, чтобы они снова стали жить благополучно. Он постарается, чтобы на ее лице опять появилась улыбка, и пусть она не сомневается в том, что они будут счастливы втроем. Очень счастливы.

Анну тошнило. Она чувствовала, что истекает кровью, и не могла избавиться от преследовавшего ее жуткого запаха. Она изо всех сил старалась развязать узлы, но пальцы не слушались ее. Наконец, когда ей удалось освободить Жоана, он обнял ее, а она прижалась к нему. Он хотел поцеловать ее в губы, но она, хотя и была очень слаба, собрала остатки сил и отстранилась от него. Она все еще чувствовала тот запах и испытывала страшное отвращение. Жоан нежно поцеловал ее в лоб, и в этот миг для нее все померкло и она потеряла сознание.

Жоан терпеливо ждал, когда Анна придет в себя, и ласково гладил ее по щеке. Через несколько минут она очнулась, и тогда он взял ребенка на руки и, поддерживая жену за талию, повел ее к выходу. Дверь была закрыта, но не заперта. Лошадь и мул ждали их, привязанные к кусту. Анна с трудом взобралась на мула, хотя ее седло для верховой езды было боковым и обеспечивало ей относительный комфорт. Жоан посадил Рамона впереди себя на круп лошади и, взяв мула под уздцы, медленно направился в сторону книжной лавки.

В самом конце улицы, почти не освещенном факелами, на достаточном расстоянии от себя Жоан различил Микеля Корелью верхом на коне. Будучи исключительно обеспокоенным состоянием Анны, Жоан сделал вид, что не узнал валенсийца, который тоже не выказал желания приблизиться. Едва переступив порог дома, Жоан тут же позвал своих мать и сестру, а они вызвали акушерку. Анна попросила предоставить ей возможность принять ванну, поскольку чувствовала себя испоганенной. Подмастерья достали воды из колодца, находившегося во дворе дома, а служанки нагрели ее в кухне, где установили лохань. Акушерка явилась с мазями и медикаментами, выгнала Жоана из комнаты, тщательно обследовала Анну и помогла ей принять ванну. После этого она обработала ее раны и уложила в постель.

– Над ней жутко поиздевались, – сказала акушерка Жоану.

– Она скоро придет в себя?

– Пройдут недели, может быть, месяцы, – ответила она и, коснувшись пальцем виска, добавила: – Но я говорю не только о телесных ранах.

– О телесных?.. – повторил Жоан.

– Телесные раны со временем затянутся. Однако самые страшные раны находятся у нее в голове или в душе, если хотите. От этих ран она оправится нескоро.

– А когда придет в себя ее душа?

Женщина пожала плечами.

– Я не знаю. Все зависит от того, насколько глубока рана, а также от лекарства.

– От лекарства?

– Да. Это лекарство – любовь.

– Ей ни в чем не будет отказа, – решительно произнес Жоан.

Улегшись в постель, он нежно обнял супругу, а она прижалась к нему и лежала так, не говоря ни слова. Анна не ответила ни на одно из его утешений, которыми он старался успокоить ее, и оба вскоре замолчали. Жоан ничего не мог дать ей, кроме безграничной любви. И он готов был сделать все, чтобы излечить ее душу.

Обнимая Анну, Жоан вспомнил о том, что видел Микеля Корелью рядом со своим домом. Именно сейчас книготорговец осознал, насколько велика его ненависть ко всему, что касается семьи Борджиа, включая Микеля. Никогда больше он не скажет ему ни слова.

Однако дон Микелетто первым заговорил с ним. На следующий день рано утром он появился в лавке, которая находилась под присмотром Никколо, Жоана и подмастерья. Увидев Микеля, Жоан повернулся к нему спиной, не желая здороваться, но капитан взял его за руку и подтолкнул к малому залу, пояснив:

– Мне нужно поговорить с тобой. – И, повернувшись к Никколо, наблюдавшему за ними, сказал: – Велите одной из служанок принести нам бутылку вина и стаканы. Пожалуйста.

Несколько секунд, не двигаясь с места, Никколо смотрел на них своими проницательными черными глазами. Он не привык к тому, чтобы ему отдавали подобные приказания. Однако он решил подчиниться, потому что Микель Корелья покровительствовал ему лично, его двоюродному брату и всей колонии флорентийских беженцев с момента их прибытия в Рим. Жоан не поделился с ним своим несчастьем – тем, что случилось после похищения Рамона, но он был свидетелем переполоха в доме и сделал свои выводы относительно того, что могло произойти. Никколо очень сожалел о случившемся и сказал себе, что момент для проявления строптивости был неподходящим.

– Я не пью вина в такую рань, – возразил книготорговец.

– Ну, значит, сегодня тебе придется это сделать. Как она? – спросил Микель, усаживаясь напротив Жоана.

– Плохо, очень плохо.

Когда появилась служанка с вином и стаканами, дон Микелетто сказал ей, чтобы она никого не впускала в зал, а потом обратился к Жоану:

– Расскажи мне все. Тебе будет очень тяжело это сделать, но как бы жестоко это ни было, уверяю тебя, что я видел вещи и похуже.

Жоан колебался, но, понимая, что ему необходимо развязать узел, в который завязалось его сердце, начал рассказывать о том, что произошло. Сначала он говорил медленно, как бы спотыкаясь на каждом слове, а потом быстро-быстро и, дойдя до того момента, когда увели Анну, разрыдался. Микель пребывал в молчании, внимательно слушал, не перебивая и кивая время от времени в знак того, что все понимает. Когда рассказ был закончен, спросил:

– И что ты теперь намерен делать?

Жоан пожал плечами, его глаза были влажными от слез. Микель смотрел на него некоторое время и, привстав со стула, чтобы положить руки на плечи своего друга, резко встряхнул его.

– Что ты будешь делать, я спрашиваю?! – крикнул он. Глаза валенсийца метали молнии.

Каталонец почувствовал себя сосудом, который резко встряхнули и в чреве которого всколыхнулся такой горький осадок, что все его благородные мысли посвятить свою жизнь исключительно любви мгновенно улетучились, и он скорее изрыгнул из себя, чем ответил:

– Я убью его!

– Что ты сказал?

– Я убью его. – Рыдания Жоана перешли в холодную ярость. – Рано или поздно я убью его! Несмотря на то что вы всячески будете препятствовать этому.

– Препятствовать этому? – повторил Микель. – А почему ты решил, что я этого хочу?

– Потому что дон Микелетто – это сторожевой пес Борджиа. Вы для этого пришли, так ведь? Вытрясти из меня душу, чтобы узнать, в действительности ли я могу представлять опасность для вашего хозяина? Я прав? А сейчас, когда вы удостоверились в этом, что будете делать? Убьете меня, как несчастного секретаря кардинала Сфорцы?

– Мне очень жаль, Жоан, потому что я исключительно высоко ценю тебя, но это мой долг.

Владелец книжной лавки пристально посмотрел в глаза ватиканскому капитану и положил руку на рукоятку своего кинжала. Он не позволит застать себя врасплох, но дорого продаст свою жизнь.

30

Санча Арагонская высоко ценила и восхищалась своей свекровью графиней Ванноццой деи Каттанеи, которая на протяжении долгих лет была любовницей Папы. В те времена он был всего лишь кардиналом Родриго де Борджиа. Санча с радостью поспешила на ужин, который та давала в честь своих сыновей. Семья чествовала Хуана и Цезаря Борджиа, отправлявшихся в Неаполь, чтобы от имени Папы облечь дядю Санчи властью в качестве нового короля.

Несмотря на ходившие по Риму слухи об отношениях Санчи со всеми тремя сыновьями Ванноццы, последняя делала вид, что ничего не знает, и принимала Санчу с большой теплотой. Возможно, это происходило потому, думала княгиня, что ее свекровь, достигнув пятидесяти пяти блистательных лет, как и она сама, познала много радостей жизни. Она родила четверых детей Папе Александру, а до этого была любовницей кардинала Делла Ровере, злостного врага понтифика, чья ненависть к Папе оказалась такой всепоглощающей, что это, по всей вероятности, и послужило причиной того, что графиня оставила кардинала и проявила благосклонность к Папе. С другой стороны, графиня, несмотря на свои интрижки с разными кардиналами, всегда официально была замужем. Вот и теперь ее четвертый муж, человек приятной наружности, обходительный и улыбчивый, к тому же на несколько лет моложе графини, официально сопровождал Ванноццу на званом ужине.

Тот вечер в конце весны обещал быть длинным и исключительно приятным, и Ванноцца решила накрыть стол для ужина в дворцовом саду, откуда за цветущими розовыми кустами открывался отличный вид на обширные плантации виноградников, являвшихся ее собственностью.

Огромный стол был накрыт дорогими, прошитыми кружевами льняными скатертями из Фландрии и украшен цветочными гирляндами. Посуда и бокалы из венецианского стекла, золотые приборы, серебряные канделябры, которые должны были зажечь после того, как приглашенные насладятся заходом солнца, – все это свидетельствовало о роскоши и богатстве.

Санча с удовольствием оглядела Ванноццу, которая была просто ослепительна. Волосы ее были аккуратно уложены в элегантный пучок, обрамленный светлыми кудрями. Санча подумала, что графине ни за что не дашь даже пятидесяти лет. Для нее Ванноцца была примером, образцом для подражания. Вместе с Санчей на ужин были приглашены ее золовка Лукреция Борджиа и подруга Джулия Фарнезио, нынешняя любовница понтифика. Княгиня прекрасно знала, что в Риме их звали тремя ватиканскими самками.

К ужину также ждали двух кардиналов: Хуана Борджиа Ланцоль, двоюродного брата сыновей Ванноццы, и Алехандро де Фарнезио, которого в Риме звали «юбочным кардиналом», в силу того что он удостоился кардинальского титула, не будучи даже священнослужителем, исключительно благодаря близким отношениям его сестры Джулии Прекрасной с Папой.

Когда прибыл последний из приглашенных, музыканты начали играть и Ванноцца указала каждому его место за столом. Слуги подали посуду из позолоченного серебра, наполненную водой с лепестками роз для омовения рук. Затем были поданы серебряные подносы с куропатками и обжаренными до золотистой корочки фазанами, и, пока одни из слуг споро разделывали птиц, другие обносили приглашенных изящными серебряными соусниками в форме лодочек с зажженными свечами, в которых были различные соусы, соль и специи. Вино было произведено на виноградниках Ванноццы, и, когда наступил подходящий момент, хозяйка провозгласила тост в честь своего сына.

– Этот тост я поднимаю в честь моего сына Хуана, который в возрасте двадцати одного года уже был удостоен титула герцога Гандийского и верховного главнокомандующего войск Ватикана, и в то же время привлекательного мужчины, чья славная неукротимая мужская мощь является предметом пересудов и восхищения самых красивых дам Рима. – Она дождалась, пока стихнут смешки, причиной которых послужил ее комментарий. – Через пару дней он отбудет в Неаполь, где король Федерико пожалует ему титулы герцога Беневенто, Понтекорво и Террачина.

– И прилагающиеся к ним доходы! – добавил кардинал Фарнезио, вызвав этим замечанием новые смешки.

После того как все выпили за него, Хуан Борджиа, одетый по обыкновению в одежды из черного шелка, поднялся. Под камзолом виднелась вышитая белая рубашка, а на груди блестел золотой шейный отличительный знак. Он не снимал перчаток и не отстегивал шпаги на поясе, а голову его покрывала огромная шляпа из такого же черного шелка с золотым медальоном. Его волчье лицо украшали ухоженная бородка и самодовольная улыбка. Хуан поднял свой бокал и произнес тост в честь своего брата Цезаря.

– За моего брата Цезаря, валенсийского кардинала, который от имени нашего дорогого отца коронует нового неаполитанского короля. Цезарь сделает свою работу, а король отсыплет мне еще дукатов. – Снова раздался смех. – Дорогой брат, – сказал он, глядя на Цезаря, – благодаря увеличению моих доходов я сделаю вам подарок – подарю хорошего коня, и тогда вам больше уже не нужно будет ездить верхом на муле.

Кто-то из гостей рассмеялся: было принято, чтобы кардиналы передвигались верхом на мулах, а не на лошадях. Цезарь даже не улыбнулся и, скорчив гримасу, с серьезным видом продолжил наблюдать за своим братом, который в свою очередь смотрел на Санчу, ожидая от нее, как обычно, веселого смеха в ответ на свои изящные шутки. Однако на этот раз княгиня лишь сдержанно улыбнулась, поскольку, несмотря на то что Хуан являлся ее нынешним любовником, Цезарь был им ранее. Она прекрасно была осведомлена о натянутых отношениях между братьями и не хотела принимать сторону ни того, ни другого.

Когда Цезарь поднялся, чтобы тоже произнести тост, он не сразу сделал это и с поднятым в руке бокалом некоторое время серьезно, в полном молчании обводил взглядом всех присутствующих. Он тоже был одет в черное, а голову его венчала красная кардинальская шапочка. Его борода была короче той, которую носил его брат, и Санча подумала, что весь облик Цезаря олицетворяет мужественность, исключительную мужскую силу. Силу, намного превосходившую ту, которой обладал Хуан. Цезарь чувствовал себя очень уверенно, глаза его излучали дерзость и ум. Наконец, когда он сконцентрировал взгляд на Лукреции, на его губах нарисовалась нежная улыбка.

– Я провозглашаю тост за мою сестру Лукрецию, – сказал он, – которая вместе с Санчей и Джулией является одной из трех самых красивых женщин Италии. – Он сделал паузу, чтобы присутствующие имели возможность поаплодировать его комплименту. – После аннулирования вашего брака вы снова обретете свободу, и я уверен, что наш отец найдет вам нового супруга. И он, без сомнения, подарит вам счастье, которого вы заслуживаете. Я провозглашаю тост за вашу счастливую жизнь!

Все дружно поддержали его пожелания.

– Также я уверен, что этот брак станет основой удачного политического союза и отличным подспорьем для папского престола, – прошептал кардинал Фарнезио своему коллеге.

Лукреция поднялась с бокалом в руке, и воцарилось молчание. Ей было семнадцать лет, и она являла собой образец безмятежной красоты: тонкие черты лица, прямой нос, голубые глаза, розовые щеки и пухлые губы, светлые локоны, завитые по моде и уложенные в элегантную прическу. Ее кровавого цвета плащ был наброшен поверх белого шелкового платья с вставками из прозрачных тканей.

– Я провозглашаю тост в честь моего любимого брата Джоффре, князя де Сквиллаче, – сказала она с улыбкой и слегка повела плечом. Ее движения и жесты были полны грации и уверенности в себе. – В свои шестнадцать лет он превратился из нежного подростка, которого я и раньше любила, в настоящего мужчину, которого я буду любить всегда.

Приглашенные чокнулись, и через некоторое время Джоффре поднялся со своего места. На его лице еще не было и намека на волосяной покров, он был одет в камзол цвета граната, а очертания его фигуры все еще были неопределенными.

– Свой бокал я поднимаю за Ванноццу деи Каттанеи, нашу мать, – сказал он слабым голосом. – За то, как сильно все мы ее любим.

И после того как приглашенные чокнулись, он поспешно уселся на место, ощущая на себе насмешливый взгляд своей страстной супруги Санчи. Таким образом, все семейные тосты были произнесены.

Далее были поданы различные блюда – пирожки с мясом и зеленью, бланманже («белое лакомство»), которое получило такое название, потому что этот десерт готовился на основе яиц, молока и сахара. Пиршество завершилось подачей сладких вин и конфет.

На закате солнца Лукреция пригласила своих подруг Санчу и Джулию сопроводить ее. Уже несколько дней она готовилась к представлению. Под тихую фоновую музыку она продекламировала стихи своего сочинения, посвященные танцу Граций в честь наступления весны. Санча дала соответствующие указания музыкантам, и, когда молодые дамы скинули свои красные плащи, взгляду явились легкие, воздушные платья из шелка и газа, которые не позволяли лицезреть полностью обнаженные тела девушек, но, будучи полупрозрачными, давали возможность представить их женственные формы. Для услады присутствующих, с упоением аплодировавших, трио исполнило танец в честь жизненной силы солнцестояния в стиле Граций Сандро Боттичелли на его картине «Весна», в точности повторяя копию, доставленную в Рим.

Вскоре после завершения танца приглашенные насладились закатом и званый вечер продолжился при зажженных свечах, сопровождаемый музыкой, дегустацией великолепных вин и ароматом, доносившимся из розовой аллеи. Санча наслаждалась беседой, чувствовала себя счастливой и позже поблагодарила свою свекровь за чудесный вечер поцелуем и крепким объятием.

Джоффре и дамы остались почивать во дворце, а остальные приглашенные покинули празднество, когда уже наступила ночь. Хуан и Цезарь Борджиа одними из первых вместе вышли из дворца. Цезарь оседлал своего мула, которого вел под уздцы конюший, освещая дорогу фонарем, а Хуан сел на своего коня. Когда Санча сердечно прощалась с гостями, она одарила поцелуем своего деверя и любовника Хуана, но не могла и предположить, что этот поцелуй станет последним.

Герцога Гандийского ожидали его оруженосец и странный тип, который подал ему руку, чтобы помочь взобраться на круп лошади. Этого таинственного человечка часто видели в последнее время рядом с Хуаном Борджиа, но никто не знал, кто это, потому что его лицо всегда было скрыто под черной маской.

31

По пути в Ватикан, оставив позади Кампо деи Фиори, процессия выехала ко дворцу кардинала Сфорцы, с которым были связаны воспоминания детства братьев Борджиа, поскольку до провозглашения их отца понтификом этот особняк принадлежал именно ему. В Риме совершенно открыто обсуждали тот факт, что Александр VI буквально купил голос кардинала в процессе выбора Папы в обмен на этот дворец и прочие синекуры.

Именно в этом месте Хуан Борджиа сообщил своим спутникам, что ему хотелось бы пройтись по городу в одиночестве, и, простившись с сопровождавшими его лицами и надев привычную маску, удалился вместе с оруженосцем. Цезарь и его двоюродный брат кардинал Борджиа Ланцоль продолжили свой путь в Ватикан, достигли оборонных башен, защищавших мост Сант-Анджело, и пересекли реку, абсолютно уверенные в том, что папский знаменосец в соответствии со своими привычками направляется на романтическое свидание, скрывшись под маской, которая помогала ему сохранять инкогнито.

Следуя за человечком, который жестами указывал ему путь, герцог Гандийский направился к Иудейской площади и уже на месте приказал своему оруженосцу ожидать его в течение часа рядом с лошадьми, а в случае, если он не появится по истечении указанного времени, вернуться в Ватикан. После этого в сопровождении человечка в маске Хуан Борджиа растворился в темноте улочек, прилегавших к площади.

Продвигаясь практически на ощупь вдоль стен, они добрались до задней двери, которая отворилась после того, как проводник четырежды постучал в согласованном ритме. Вход не освещался, и человечек в маске указал герцогу на приоткрытую дверь в конце коридора, сквозь которую пробивался свет. Когда папский сын вошел внутрь помещения, он услышал, как входная дверь была заперта кем-то на засов, но не придал этому значения и, не в состоянии более откладывать встречу с очарованной им дамой, толкнул дверь и ворвался в комнату. К его изумлению, он не обнаружил никакой дамы, но оказался лицом к лицу с человеком в маске, который ожидал его, скрестив руки на груди и со шпагой на поясе.

– Кто вы такой? – воскликнул папский сын, раздосадованный увиденным. – Что это еще за шутки?

Незнакомец подошел к герцогу слишком близко, что совсем не понравилось тому, и, сорвав с себя маску, сказал:

– Муж женщины, которую вы изнасиловали в обмен на жизнь ее ребенка.

– Книжник! – воскликнул Хуан Борджиа, осознав, что попал в ловушку. И тут же нащупал эфес своей шпаги, чтобы выхватить ее.

Пера Торрент, будучи войсковым офицером в ту эпоху, когда Жоан плавал на «Святой Эулалии», никогда не вызывал у него положительных эмоций, но добросовестно выполнил указание адмирала Виламари и научил Жоана владению и шпагой, и кинжалом, который был более надежным оружием на близком расстоянии. Он также научил его целому ряду приемов, которые Жоан прекрасно усвоил. Одно время Жоан подумывал биться с Хуаном Борджиа на шпагах и был уверен, что победит. Но шпага была оружием благородных людей, а герцог Гандийский прослыл подлецом. Жоан решил заколоть его кинжалом; это было глубоко личное дело, и он хотел убить его собственными руками, с близкого расстояния, глядя ему прямо в глаза, но при этом предоставив противнику возможность защищаться. Однако Жоан не был глуп и понимал, что дело может принять любой оборот, поэтому тренировался, пытаясь довести свои движения до максимальной отточенности.

Когда Жоан снял маску, Хуан Борджиа, сосредоточившись на моменте узнавания, от неожиданности дал ему подойти на более близкое расстояние, чем то, которое позволяли меры предосторожности. И когда он протянул руку, чтобы выхватить шпагу, они находились уже настолько близко друг к другу, что, сделав всего лишь еще один шаг, книготорговец смог ухватиться левой рукой за эфес шпаги герцога, не позволив тому выхватить ее. Одновременно правой рукой он вытащил из ножен обоюдоострый, великолепно заточенный кинжал, висевший у него на бедре.

Он мог убить его в ту же секунду, но не хотел, чтобы все произошло слишком быстро. Жоан страстно желал, чтобы у Борджиа осталось несколько мгновений для осознания, что он сейчас умрет, и слегка ослабил хватку, тем самым позволяя противнику выхватить шпагу.

– Посмотри на меня внимательно, ничтожество, – сказал Жоан. – Сейчас я убью тебя!

Папский сын вынул шпагу из ножен, безуспешно пытаясь освободиться от руки книготорговца, которая не позволяла ему воспользоваться шпагой в полной мере, а левой отчаянно старался схватить своего врага за руку, в которой он сжимал кинжал.

Жоан увидел страх в выпученных глазах ублюдка с волчьим лицом, но не позволил себе насладиться этим зрелищем – ничто не должно было отвлекать его внимания. Борджиа, без сомнения, тоже владел приемами рукопашного боя, и Жоан завел за спину руку с кинжалом, чтобы герцог не мог до нее дотянуться.

Хуан Борджиа увидел на лице книготорговца хищный оскал, а в его взгляде прочитал свой смертный приговор. Даже сейчас, оказавшись в столь непростой ситуации, он вдруг подумал, что не может умереть вот так… Впервые за двадцать один год своей жизни он почувствовал, что это была не вероятность гибели, а самая что ни на есть реальность.

– Помогите мне! – крикнул он, задыхаясь, другому человеку, который также находился в комнате и наблюдал за сценой, скрестив руки на груди. – Я приказываю вам помочь мне!

Но этот человек, видевший его отчаяние, лишь посмотрел на него и отрицательно покачал головой. При этом на его губах мелькнула удовлетворенная улыбка.

– Ты умрешь, сукин сын, – сказал книготорговец своей жертве, растягивая слова. – Ты умрешь из‑за Анны.

Он сделал движение, как если бы хотел вонзить ему кинжал в живот. Хуан Борджиа, вне себя от ужаса, попытался ухватиться за кинжал, но его враг изменил направление оружия и глубоко вонзил клинок ему в горло, перерезав сонную артерию.

Оба знали, что удар был смертельным, и папский сын вперил в своего палача взгляд широко раскрытых глаз. В то же мгновение из его горла забила фонтаном кровь, а на лице появилось выражение крайнего изумления. Он не мог поверить в реальность происходящего, в то, что он сейчас умрет. Он, Хуан Борджиа, герцог Гандийский, сын Папы и родственник короля Испании; человек, которому король Неаполя должен был даровать новые титулы, сделавшие бы его одним из благороднейших людей королевства; верховный главнокомандующий войск Ватикана, хозяин Рима, которому дамы бросались на шею, – он не мог принять того, что жизнь вытекала из его тела. И менее всего Хуан верил в то, что его убил какой-то книготорговец. Хуан услышал звук падения на пол своей шпаги, а затем в его сознании отпечаталось последнее видение: густые брови, кошачьи глаза и торжествующая улыбка надменного простолюдина, которого он так презирал. Финальное воспоминание о недавнем изнасиловании, совершенном им, ушло вместе с ним в иной мир.

Жоан отодвинул тело, чтобы лучше видеть выражение лица герцога, но не удовлетворился одним лишь созерцанием облика смерти, которое отражалось на нем. И он, вспомнив о том, что этот подонок сделал с его женой, почувствовал необузданную ярость. Вложив в удар всю свою силу, он вновь вонзил клинок в тело. Еще раз, и еще… Рыча от ненависти, Жоан бил кинжалом то, что осталось от герцога, задыхаясь от прилагаемых усилий и пьянея от крови.

Уже после первых ударов Жоан вынужден был крепко удерживать левой рукой труп, который норовил упасть, и не отпускал его до тех пор, пока сам не бросил, отдав все силы борьбе и эмоциям: девять раз всадил он кинжал в бездыханное тело. Труп герцога, упав на колени, безжизненно стукнулся об пол, а рядом свалился полностью обессиленный Жоан. Он тяжело дышал и был весь в крови, опустошенный неистовством своих мыслей.

Бсстрастно наблюдавший за сценой Микель Корелья, скрестив руки на груди и заняв позицию около дверей, чтобы не допустить возможного бегства герцога, позволил себе высказать экспертное мнение:

– Первый удар был великолепен. – А потом сжал губы в неодобрительной гримасе и добавил: – А все остальное было абсолютно излишним.

– Теперь надо заняться оруженосцем, – ответил Жоан, не придав ни малейшего значения словам мастера своего дела.

– Да, надо это сделать. Но прежде снова надень маску.

Микель послал человечка в маске передать слуге, что герцог, его хозяин, желает, чтобы тот подвел лошадей к дому, и приказал человечку убить его, когда он окажется у дверей. Оруженосец зашел в узкий проход между домами вслед за человечком в маске. Одной рукой он держал лошадей за поводья, в другой у него был фонарь. Когда он оказался напротив входной двери, которая была открыта настежь, наемный убийца неожиданно повернулся с целью зарезать его, но оруженосец, который, видимо, что-то заподозрил, смог увернуться от удара и швырнул фонарь в лицо нападавшему.

– Не упусти его! – прошептал Микель, затаившийся в дверях. Когда фонарь упал, свет от его огня оставался на полу достаточное время, чтобы Жоан, уже находившийся на улице, увидел, как оруженосец пытается бежать после того, как с размаху врезался в лошадей, которые, испугавшись, передвигались странным образом. Жоан бросился за ним, боясь, что тот начнет кричать, и ему удалось ударить оруженосца кинжалом в спину. Стон послышался за мгновение до того, как проулок снова погрузился в полную темноту. Жоан не чувствовал жалости, ибо прекрасно помнил сальную улыбку этого типа в маске птицы с клювом в виде фаллоса, помнил, как он, ухмыляясь, говорил, что вот сейчас его сделают рогоносцем. И его похвальбы и издевательства после того, когда все закончилось. Яростный рев вырвался из его груди, и, ощупывая впотьмах стены, Жоан начал охоту на этого типа, который пытался спастись, воспользовавшись мраком и тишиной.

Царила темная ночь, но небо было ясным, и над проулком сверкали звезды. Их света было достаточно для того, чтобы, как только глаза Жоана привыкли к тьме, он различил фигуру оруженосца и бросился за ним в погоню. Когда они добежали до Иудейской площади, Жоану удалось схватить оруженосца за камзол и нанести ему еще один удар кинжалом. Преследуемый резко развернулся и попытался вонзить в Жоана свой клинок, но ему удалось лишь черкнуть по его телу. Книготорговец почувствовал опасность и пресек удар левой рукой, одновременно вонзив правой кинжал в грудь противника. Оруженосец упал камнем, резко выдохнув, а Жоан, имея свидетелем Микеля Корелью, добил его, когда тот уже распластался на земле.

– Сначала надо отделаться от тела герцога, которое все еще находится в доме, – сказал Микель. – А труп того, что валяется на улице, никогда не свяжут с нами.

Дон Микелетто оседлал лошадь Хуана Борджиа и привел ее к двери в дом, которая все еще оставалась открытой. Вытащив труп на улицу, человечек в маске достал сумку герцога и с жадностью пересчитал ее содержимое.

– Да тут тридцать золотых дукатов! – воскликнул он. – Это целое состояние.

– Положи деньги в сумку! – приказал ему Микель. – И даже не смей прикасаться к золотой цепи на его шее.

– Да ему ведь ничего уже не нужно из всего этого! – попытался возразить тип с подленькой улыбкой. – Мы можем все это поделить.

– Не смей и думать об этом, – упорствовал валенсиец. – Мы не грабители, и должно быть совершенно ясно, что это убийство – вопрос чести. И не забудь, я плачу тебе хорошие деньги.

Человечек, не соглашаясь с доводами Микеля, пробормотал что-то себе под нос, тем не менее помог Жоану взгромоздить тело на круп лошади. Микель оседлал коня, и они по темным улочкам направились к реке, рядом с которой располагался хорватский госпиталь ордена рабов Божьих. Жоан и Микель оставались невидимыми в темноте, а человечек смотрел по сторонам, чтобы следить за тем, что никаких препятствий не возникло. Он никого не увидел и сделал им знак, чтобы они приблизились к берегу реки. Добравшись до кромки воды, Микель развернул лошадь, и Жоан с человечком подхватили тело герцога за ноги и за руки и, раскачав его, забросили в реку таким образом, чтобы оно оказалось как можно дальше от берега и поплыло по течению. Труп утонул, но плащ остался плавать на поверхности.

– Его мгновенно найдут, – проворчал Микель недовольно. И молча указал на камни, находившиеся на берегу реки.

Человечек понял его жест и без лишних слов с помощью Жоана добился того, что плащ, отягощенный весом камней, также утонул, окончательно скрыв под собой тело в темных водах реки.

32

Не сказав ни слова, дон Микелетто обрушил страшный удар на голову человечка в маске.

Когда тот упал, он затянул веревку вокруг его шеи, соорудил нечто вроде крестовины сбоку от макушки и, помогая себе той же круглой дверной ручкой, которой нанес ему удар, стал душить человека до тех пор, пока не удостоверился в его смерти. Возвращаясь от реки в направлении Иудейской площади, они оказались в темном проулке; книготорговец вел под уздцы лошадь герцога, и все произошло настолько быстро, что сначала он решил, будто человечек в маске просто споткнулся. Жоан ничего не понял до того момента, когда Микель поднялся, демонстрируя ему кусок веревки и полумаску, которую сорвал со своей жертвы.

– Надо было убить его не так, как других, чтобы никому не пришло в голову связать воедино все эти смерти, – сказал он. – Когда найдут эту падаль, никто сильно не удивится. Это мясо было предназначено для виселицы и выдало бы нас за деньги. Настоящая крыса.

– Кто это был? – спросил Жоан в волнении, когда они продолжили свой путь в сторону Иудейской площади.

– Сводник, продавец запрещенных удовольствий. Занимался тем, что организовывал герцогу свидания с теми замужними дамами, которыми он заинтересовывался, – объяснил Микель. – Он подкупал слуг или запугивал их так, что они предавали своих господ. А также создавал все условия, чтобы Хуан мог удовлетворять различные порочные потребности. От азартных игр и выпивки до наркотиков – типа афродизиаков и прочих, а также всяческих сексуальных извращений. Секс на манер фавнов, горгулий, кентавров…

– Что?

– Ну да, запрещенные сексуальные извращения, навеянные мифологией, которая сейчас в большой моде в Риме.

– Герцог занимался сексом с животными? – Жоан был в шоке.

– Необязательно он сам, но у него были мужчины и женщины, которые делали все, что ему заблагорассудится. Время от времени бросали жребий…

– Нет, нет, не рассказывайте мне, я не хочу ничего больше знать. – Книготорговец вздрогнул при воспоминании о том, что герцог и его оруженосец изнасиловали его супругу один за другим.

Они продолжали путь, и Жоан чувствовал, как его сердце сжимается в комок. Это чувство было гораздо более сильным, чем то, что он ощутил, вонзив кинжал в Борджиа. Жоан все еще не пришел в себя от случившегося с Анной; к тому же он боялся, что с минуты на минуту его постигнет та же участь, что и человечка в маске. Он искоса поглядывал на дона Микелетто, испытывая страх, оттого что в любой момент может почувствовать удар и ощутить веревку на своей шее. Жоан подумал о том, что пока еще нужен Микелю для того, чтобы избавиться от тела сводника, и что в связи с этим у него остается несколько минут жизни. Он прекрасно осознавал тяжесть совершенного им убийства и то, что участие в нем дона Микелетто вовсе не означало, что тот сжалился над его несчастьями и решил помочь ему по дружбе. Это можно было объяснить только двумя причинами, и самая первая из них – предательство – никоим образом не соотносилась с человеком, которого весь Рим называл цепным псом Борджиа. Его поведение должно было быть следствием семейного заговора, в котором не оставалось места свидетелям. Жоан подумал, что, наверное, самым верным решением сейчас было бы броситься бежать со всех ног по темным римским улицам и таким образом спасти свою жизнь. Однако он сказал себе, что не может этого сделать. Он принял помощь Микеля Корельи, несмотря на тот риск, которому подвергался, поскольку его ярость и желание отомстить за жену были более сильными, чем осознание ценности собственной жизни. Он не мог бросить валенсийца в подобной ситуации: Микель всегда ему помогал и всегда оставался верным своему слову. Жоан решил продолжать путь, но при этом быть предельно внимательным. На всякий случай он держал руку на рукоятке кинжала, хотя прекрасно понимал, что все его предосторожности не сработают, если имеешь дело с таким человеком, как Микель Корелья.

Когда они добрались до Иудейской площади, до того места, где остался труп оруженосца, его там не оказалось. Несмотря на то что они тщательнейшим образом обследовали как площадь, так и прилегающие к ней улочки, им так и не удалось найти тело.

– Кто-то забрал его! – воскликнул Жоан.

– Не думаю, – ответил Микель, не скрывая досады. – Скорее всего, ты не добил его и он ушел на своих собственных ногах.

– Но я же ударил его кинжалом несколько раз!

– Ты удивишься, когда узнаешь, что есть такие люди, которые выдерживают ножевые ранения и не погибают. Кроме того, иногда раненые притворяются мертвыми. Недостаточно только лишь ранить человека, надо точно знать, куда ты вонзаешь свой кинжал.

– Мне очень жаль.

– Имей это в виду в следующий раз, – предупредил его Микель. – На наше счастье, благодаря маскам и темноте, он не сможет нас узнать. Давай отпустим здесь коня, а ты зайди ко мне домой. Мой дом ближе твоего, а тебе надо помыться. Ты весь выпачкался в крови! Если тебя заметят в таком виде, то все сразу станет ясно. Убийство – очень опасное занятие, и надо делать его основательно.

Оказавшись дома у Микеля Корельи, Жоан почувствовал облегчение. Если бы валенсиец захотел убить его, он сделал бы это на одной из темных улочек, но не в своем доме. Они зашли через боковую дверь, выходившую в темный переулок, Жоан смыл кровь, а Микель дал ему чистую одежду вместо запачканной в крови, которую бросил в огонь.

– И что же теперь будет? – спросил книготорговец, когда все было закончено.

– Будет жуткая кутерьма, затем последует тщательное расследование, в результате которого будут найдены виновные. Как только станут известны эти личности, их будут пытать, а потом казнят.

Жоан вздрогнул: ему прекрасно были знакомы эти публичные казни.

– И какова вероятность того, что нас найдут?

– Нас?

– Да.

Капитан ватиканской гвардии зло рассмеялся сквозь зубы.

– Практически никакой.

Жоан молчал в ожидании. Ему было любопытно, что еще скажет дон Микелетто, который пристально смотрел на него с той же улыбкой на устах.

– Практически никакой, – повторил Микель. – Потому что именно мне поручат расследование.

– Вам? – воскликнул Жоан с облегчением.

– Скорее всего.

– Но почему вы помогли мне? Любой человек в Риме знает о вашей верности семье Борджиа. Вас называют…

– Цепным псом Борджиа, – оборвал его Микель.

– Поэтому…

– Если ты думаешь, что я цепной пес Борджиа, – снова перебил его валенсиец, испытующе глядя Жоану в глаза, – то должен знать, что псы, особенно бойцовых пород, выбирают себе хозяина среди членов семьи, которого уважают, которому служат и подчиняются в первую очередь. И я выбрал Цезаря Борджиа.

Жоан молча смотрел на него, ничего не понимая и думая о том, что и в самом деле выражение лица дона Микелетто, которое иногда делало его похожим на разъяренного быка, в данный момент наталкивало на мысль о бойцовой собаке.

– В семье есть порядочные Борджиа и недостойные Борджиа, – продолжил Микель. – Альфонсо де Борджиа, который впоследствии стал Папой Каликстом III, был порядочным Борджиа. У него было доброе сердце, и, кроме того, он обладал выдающимися способностями. Родриго де Борджиа, наш нынешний Папа, возможно, является еще лучшим Папой, иногда слишком хорошим, и вам не следует верить всей той клевете, которую враги, не способные навредить ему, обрушивают на него. Эта клевета достигает чудовищных размеров. А на самом деле это добрейший человек, преданный своей семье. Однако его большим недостатком, если не сказать грехом, является чрезмерная любовь к своему потомству.

Старший из его сыновей, предыдущий герцог Гандийский, герой битвы за Гранаду, был достойным Борджиа, таким же, как Цезарь и Лукреция. В противоположность ему, Джоффре, его младший брат, – это несчастный бесхарактерный подросток. Думаю, Папа подозревает, что это не его сын: когда он родился, чувства Папы к Ванноцце уже практически угасли, и вполне возможно, что она обманула его. Во всяком случае, ребенок получился таким же, как ее мягкотелый муж. Однако Александр VI всегда относился к нему как к собственному сыну и женил на княгине.

– Ну да, на Санче Арагонской, княгине де Сквиллаче, – пробормотал Жоан.

– Но худшим из всех был Хуан, – продолжил валенсиец, не придав никакого значения комментарию книготорговца. – Его отец, ослепленный любовью, не желал ничего знать о его похождениях и даровал ему новые и новые титулы. Уже в Барселоне я понял, что это самодовольный сумасброд, но не особенно обеспокоился этим, поскольку он находился в Гандии. Когда отец призвал его в Рим, чтобы провозгласить папским знаменосцем, я подумал, что этот субъект погубит Ватикан и семью. Он был отважным, однако, как я и предполагал, не обладал способностями военачальника, что и доказало сражение с семьей Орсини. Более того, как я опять-таки предполагал, он оказался плохим политиком, не способным проявить проницательность и быть убедительным в случае с кардиналом Сфорцей. Именно поэтому мне пришлось убить этого умника секретаря. Но хуже всего было то, что Хуан превратился в проходимца, у которого мозги находились в штанах. Он возжелал обладать всеми красивейшими женщинами Рима, независимо от того, чьими они были женами, и число наших врагов постоянно росло. Пределом всему стала его наглость сделать публичной свою связь с женой брата, а впоследствии эта безумная выходка, когда он изнасиловал твою Анну. Подобное поведение недопустимо по отношению к товарищу по оружию. Так нельзя поступать, если речь идет о членах нашего клана, каталонцах, каждому из которых ты должен доверять настолько, что в любой момент можешь повернуться к нему спиной, чтобы вместе противостоять врагу. Если бы он убил тебя после того, как изнасиловал твою жену, то хотя бы продемонстрировал минимум здравого смысла, но Хуан не оказался способным даже на это. Его наслаждение крылось в твоем унижении, он хотел, чтобы ты жил с этим чувством понесенного бесчестия и муки. Глупец!

Дон Микелетто замолк и выдержал взгляд Жоана.

– И теперь Цезарь Борджиа унаследует всю эту полноту власти, не так ли?

– Надеюсь. Он способный, сильный и храбрый. Думаю, что его отец осознавал, что это лучший из его детей, и поэтому, поскольку он второй по рождению, определил его в священнослужители. Предполагаю, что он хотел сделать Цезаря своим наследником на папском троне. Тем не менее молодому человеку на роду написано быть великим генералом и государственным деятелем, у него нет никакой склонности к делам Церкви: ему слишком нравятся женщины.

– Он в курсе того, что произошло этой ночью?

Выражение лица Микеля резко изменилось. Оно стало свирепым и внушало страх.

– А в чем дело? – спросил он, обнажив зубы. – Ты что, не веришь в то, что такой сукин сын, как я, способен единолично изменить судьбу мира?

Жоан понял, что его вопрос был абсолютно неуместен. Верный пес любой ценой будет защищать своего хозяина.

33

Жоан вернулся домой незадолго до рассвета в одежде, которую одолжил ему Микель. Он тихонько вошел через дверь книжной лавки, поскольку работники спали в комнатах, окна которых выходили во двор, и, скользнув в постель, понял, что его супруга не спит, несмотря на то что он предупредил ее о том, что будет отсутствовать бо́льшую часть ночи.

Прошло уже несколько недель с момента изнасилования, но Анна все еще плохо спала, кошмары мучили ее практически каждую ночь, и она чувствовала что-то такое внутри себя, что постоянно терзало ее. Иногда она продолжала корить себя за то, что сначала была излишне любезна с Хуаном Борджиа, а в другие моменты убеждала, что ее поведение отличалось корректностью, ибо ей всего лишь хотелось быть приветливой. Будучи не в состоянии адекватно оценить степень своей вины, Анна постоянно задавалась вопросом, заслужила ли она такое жестокое, такое унизительное, такое страшное наказание, чудовищность которого не могла понять. Ее лишили чести, достоинства, ее унизили так, что невозможно выразить словами, над ней поиздевались физически и морально. Они хотели изничтожить ее как личность и добились этого.

Она старалась привести в порядок свои мысли, опереться на здравый смысл, анализируя то, что с ней произошло, но даже не могла ясно вспомнить те мучительные минуты. Все заканчивалось ощущением жуткой тоски, от которой у нее прерывалось дыхание, и того омерзительного запаха, который не уходил из ее памяти. С той зловещей ночи Анна практически ни с кем не разговаривала, изредка прерывая свое молчание, чтобы пообщаться с сыном, еще реже – с Марией, сестрой Жоана. Именно в ней, женщине, которая подверглась стольким унижениям в период своего рабства, она надеялась найти понимание, которое возможно обрести, лишь пройдя через подобные испытания. Понимание, не требовавшее слов, поскольку даже с ней Анна не могла поделиться подробностями происшедшего.

– Откуда вы пришли? – спросила она у своего супруга.

– Я только что убил Хуана Борджиа и его оруженосца, – прошептал он.

Она молчала какое-то время, а потом сказала:

– Не надо шутить подобными вещами.

– Я не шучу, – ответил Жоан, хотя прекрасно понимал, насколько ей трудно в это поверить.

– В любом случае я очень рада, что вы вернулись живой и здоровый, – тихо произнесла Анна и повернулась к нему спиной.

Жоан знал, что у жены по-прежнему сохранялось устойчивое отвращение ко всему, что было связано с физическим контактом. Когда он сделал попытку приласкать ее, она даже не шевельнулась, хотя и не препятствовала его прикосновениям. Он не смог заснуть в те недолгие часы, остававшиеся до рассвета, и встал с постели, чтобы записать в своем дневнике: «Любимая моя, когда-нибудь – дай Бог, чтобы это произошло как можно скорее, – вы снова станете прежней». И чуть позже добавил: «Могу ли я помочь ей? И кто может помочь мне?»

В положенное время Жоан спустился в лавку, чтобы приступить к своим обязанностям, а Анна осталась в постели. С той жуткой ночи она вставала лишь для того, чтобы покормить Рамона и сделать все только самое необходимое. Книготорговец с тоской задавался вопросом, наступит ли когда-нибудь такой день, когда к его супруге снова вернутся ее блистательность и прежняя улыбка и она опять станет царить в книжной лавке.

Когда герцог Гандийский проводил ночи в Риме, то никогда не возвращался раньше утра, поэтому никто в Ватикане не проявил беспокойства до того, как возвратились отвязанные лошади и тяжелораненый оруженосец. Он несвязно рассказал о том, что герцог приказал ему ждать в течение часа, и о нападении, которому подвергся, пока ожидал герцога. Оруженосец потерял слишком много крови и скончался, не успев поведать ничего более конкретного.

Тем не менее оставалась надежда на то, что нападение на оруженосца не было связано с его господином и что Хуан появится целый и невредимый. Скорее всего, как и множество раз до этого, он находился в доме очередной любовницы и ожидал удобного момента, чтобы выскользнуть, не будучи замеченным ее мужем.

Вечером Микель Корелья послал своих подчиненных прочесать район, включая дома, находившиеся поблизости от Иудейской площади. Они обнаружили следы крови в заброшенном доме; этот факт сильно обеспокоил Папу, и продолжившееся расследование привело к Тибру – месту, куда в Риме обычно сбрасывали ненужные трупы. Были допрошены обитатели прибрежной полосы, два дровосека, которые дремали, охраняя груз древесины, а также спавший в своей лодке лодочник, которого разбудил утренний холод. Все они сообщили, что видели, как трое мужчин, лица которых были скрыты масками, бросали в воду нечто похожее на тело дворянина. Когда дон Микелетто укорил их в том, что они не заявили обо всем в соответствующие службы на следующий день, эти люди пожали плечами и сообщили, что очень часто по ночам были свидетелями подобных сцен, но никто никогда ни о чем их не спрашивал. Микель отпустил их, не наказав, поскольку было очень хорошо известно, что римский обычай бросать по ночам неудобные трупы в Тибр установился задолго до папства Александра VI.

Тем же вечером Жоан испытал настоящее потрясение, увидев Анну в лавке в момент, когда он с парой клиентов обсуждал новость об исчезновении папского сына и гибели его оруженосца. Она плохо выглядела, с трудом передвигалась, но, когда самые дотошные задали ей вопрос о ее самочувствии, Анна ответила, что была больна, однако сейчас ей лучше. Она даже недолго поучаствовала в разговоре и в скором времени вежливо простилась, бросив на мужа странный взгляд.

Той ночью Анна тихонько спросила у Жоана, когда они оба уже находились в постели:

– Это правда, что он мертв?

– Да.

– И его убили вы?

– Я и кое-кто еще.

– Но как вам удалось? – пробормотала она. – Это был могущественнейший человек в Риме.

– Вы же знаете, что он предпочитал вершить свои грязные делишки без лишних свидетелей, – прошептал он. – Мы застали их врасплох.

– Почему вы убили его?

– Из‑за вас.

– Из‑за меня или из‑за вашей чести?

– Из‑за вас, потому, что я люблю вас. И потому, что они были беспринципными ублюдками, которых никто не был в состоянии остановить и которые разрушили бы жизни еще многих невинных людей.

Она ничего не ответила, и он приобнял ее – впервые после той страшной ночи. Жоан заключил жену в свои объятия и стал целовать в щеки, почувствовав, что она принимает его ласки, но, когда его губы стали искать ее, Анна остановила мужа.

– Я не могу, – сказала она.

Все рыбаки, промышлявшие на Тибре – около трехсот, – получили приказ обследовать воды реки. Им пообещали вознаграждение, и около полудня следующего дня в сети одного из них попал труп. По его богатым одеждам он был мгновенно опознан, и сразу стало ясно, что речь не шла об ограблении: в сумке были обнаружены тридцать золотых дукатов, а на шее красовалась цепь того же благородного металла. Кто бы ни был убийцей, он ясно давал понять, что совершено политическое убийство или убийство, связанное с вопросами чести.

Тело перенесли в замок Сант-Анджело, где дон Микелетто по указанию Цезаря Борджиа сформировал несколько готовых к бою подразделений на случай, если это убийство было предвестием военного переворота. Там же тело раздели, обмыли и обрядили для похорон в роскошные одежды ватиканского знаменосца. Когда все было готово, торжественная процессия сопроводила гроб в церковь Санта Мария дель Пополо, где он был выставлен, чтобы весь Рим смог отдать последние почести.

– Анна, сопроводите меня в Санта Мария дель Пополо, – попросил Жоан, когда они с супругой находились в спальне после обеда. – Вы увидите его тело.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, которые тут же наполнились слезами.

– Я не хочу лицезреть его ни в каком виде. Дай Бог, чтобы его никогда не существовало.

– Все в прошлом, любовь моя, – сказал Жоан, беря ее за руку и целуя. – Он мертв, и умер за свои деяния. А теперь забудем его.

– Мы не сможем этого сделать, – сказала она, дрожа всем телом. – Никогда не сможем.

– Но почему?

– Потому что у меня задержка, уже давно, – сказала она и разрыдалась. – Я беременна.

Жоан в ужасе посмотрел на жену, понимая, что это означало. Любой из этих двух проходимцев-насильников мог быть отцом! Но, собрав волю в кулак, он постарался сохранить спокойствие и после паузы ровным голосом произнес:

– Это будет мой ребенок, так же как вы являетесь моей женой. – Лицо Жоана казалось бесстрастным, но за этой маской скрывалось безмерное отчаяние.

– Нет, он никогда им не будет, даже если этот ребенок и в самом деле ваш. Это будет человек, заклейменный позором… Человек, чье рождение всегда будет вызывать кривотолки…

– Он будет моим, потому что вы – моя жена, Анна. Потому что мы любим друг друга и потому что они овладели вами всего лишь раз с ненавистью и насильно, а моей вы становились множество раз в большой любви. Это будет мой ребенок, Анна. Он будет моим.

Жоан протянул ей руки, чтобы она спряталась в его объятиях, но Анна не пошевелилась. Он подошел к ней, чтобы обнять.

– Оставьте меня, – оттолкнула его Анна, заливаясь слезами. – Я нечистая.

Она бросилась на постель лицом вниз и снова зарыдала. Жоан, не зная, как поступить, погрузился в молчание; его взгляд бесцельно блуждал по полутемной комнате. Он в ужасе осознал страшную вещь: его супруга, возможно, будет считать себя оскверненной всю оставшуюся жизнь.

Анна лежала в том же положении на кровати долгое время после ухода Жоана. Она оттолкнула его, отвергла его прикосновения, его ласку. Даже он не мог смягчить ее боль, она хотела остаться одна. Смерть Хуана Борджиа была слабым утешением. Это чудовищное насилие могло породить только монстра. И она чувствовала, что семя одного из этих ублюдков проросло внутри нее. Оно росло в ней, в самом сокровенном месте ее тела. Хуан Борджиа был мертв, но память о нем и последствия ее позора оставались живы. Как же она хотела дать жизнь ребенку Жоана! Не только из любви, которую она к нему питала, но и потому, что хотела отблагодарить его за нежность, которую он испытывал к Рамону, сыну ее первого мужа. А что она даст ему взамен? Сомнения, постоянное воспоминание об одном из самых ужасных моментов их жизни. И даже если родившийся из ее чрева ребенок и в самом деле будет от Жоана, он все равно всю жизнь будет жить с этим пятном и не освободится от него никогда.

Жоан вместе с Никколо прибыл в церковь Санта Мария дель Пополо, чтобы сохранить внешние приличия, отдав долг памяти тому, чье тело было выставлено там. На пурпурно-желтых мундирах ватиканских гвардейцев выделялись траурные повязки, а свет факелов, которые они держали, сливался со светом от множества свечей, горевших в храме. Тишина нарушалась лишь шарканьем ног людей, проходивших рядом с гробом, и приглушенными голосами гвардейцев, направлявших эти одетые в траурные одежды то́лпы. Папа удалился в свои покои; скорбную церемонию возглавляли Цезарь в своих кардинальских одеждах и Джоффре Борджиа. Рядом с ними находились их двоюродный брат кардинал Хуан Борджиа Ланцоль и прочие родственники. На почетном месте расположился дон Микелетто; он стоял очень прямо, одетый, как и все, в черное и с оружием на поясе. Его взгляд встретился со взглядом Жоана, но валенсиец лишь едва качнул головой в знак приветствия.

Дойдя до гроба, в котором лежало тело, Жоан остановился, не обращая внимания на то, что из‑за этого замедлилось движение всей очереди, выражавшей соболезнования и преклонявшей колена перед телом. Он лишь перекрестился, прося у Господа прощения за свои деяния. Хотя, глядя на это лицо с аккуратной бородкой – одновременно прекрасное и волчье, – он подумал об Анне, и ненависть снова заполнила его сердце. Вполне возможно, что то, что сейчас жило и развивалось в чреве его супруги, было семенем этого урода. То, что заставит ее чувствовать себя оскверненной всю жизнь. Этот подонок разрушил нечто прекрасное!.. Жоан почувствовал такую ярость, что заскрипел зубами, и одновременно такую дикую боль, что глаза его увлажнились. Жоан сжал рукоятку кинжала, который висел у него на поясе и которым он умертвил герцога, и в нем вдруг проснулось непреодолимое желание повторять это снова и снова. Он ни на минуту не раскаивался. Смерть не была достаточной расплатой за то, что этот субъект сделал с их жизнью и жизнью многих других людей.

– Пойдемте, – услышал он голос Никколо, пытавшегося увлечь его за собой. – Мы мешаем.

В толпе тихо переговаривались и толкались, но Жоан не сдвинулся с места, расставив ноги и вперив взгляд в покойного. Он хотел продлить свое мрачное наслаждение, насколько это было возможно. Когда давление толпы стало невыносимым, он снова бросил взгляд на Микеля Корелью. Тот тоже смотрел на него своими темными блестящими глазами; его лицо со сплющенным носом напоминало сейчас морду быка.

34

Тем же вечером герцог Гандийский был похоронен после того, как гроб с его телом и открытой верхней частью, благодаря чему можно было увидеть лицо покойного, был пронесен по улицам Рима в сопровождении пышной процессии, состоявшей из двухсот вооруженных людей с факелами, множества кардиналов и римской знати. На церемонии также присутствовали все иностранные послы во главе с испанцем Гарсиласо де ла Вега, поскольку это был не только папский сын, но и представитель испанской знати, женатый на двоюродной сестре короля Фернандо.

Папа не присутствовал на похоронах, но по тайному переходу спустился к крепости Сант-Анджело, откуда в одиночестве наблюдал за траурной процессией. На следующий день по Риму распространились слухи, что Папа, увидев бездыханное тело своего сына при свете факелов, издал душераздирающий крик и после этого несколько раз падал в обморок.

После всех этих событий каталонцы во главе с экстремадурцем Диего Гарсия де Паредесом и доном Микелетто, обнажив шпаги, ринулись на улицы Рима с целью отомстить. Тем временем семьи Орсини, Колонна и прочие, которые в прежние времена открыто проявляли свою враждебность к Папе Александру VI, укрепляли защиту своих замков, боясь нападения. Забаррикадировались в своих владениях кардиналы-заговорщики Сфорца и Делла Ровере и прочие прелаты, а также представители знати, которые боялись, что их заподозрят в том, что они желали герцогу смерти. Жертв не было только потому, что жители Рима покинули улицы и заперлись в своих домах, а также потому, что после ночи и целого дня криков и угроз усталые каталонцы позволили дону Микелетто убедить себя в том, что он будет продолжать расследование, пока не найдет виновных.

– Именно сейчас настал момент, когда каталонцы должны расправиться со своими злейшими врагами, – сказал Никколо Жоану. – Такими, как Сфорца и Делла Ровере, которые только и ждут удачного момента, чтобы покончить с Папой. Микелю Корелье достаточно лишь указать на них пальцем, и их дома будут атакованы и разграблены, а войска покончат с ними самими.

– А что говорят в Риме? – спросил Жоан. – Кого подозревают?

– У самого Папы и Хуана Борджиа было множество врагов, как явных, так и скрытых, поэтому называют много имен в качестве возможных виновников. Одни говорят, что это месть Орсини, с которыми был подписан невыгодный мир и старейший член семьи которых умер в Кастель Нуово в Неаполе, где король держал его в заточении по приказу Александра VI. Другим верным кандидатом называют кардинала Асканио Сфорцу, племянник которого был объявлен импотентом с целью аннулировать брак с Лукрецией и секретаря которого задушил дон Микелетто. Также называют кардинала Делла Роверу, заклятого врага Папы, и даже семью Колонна, поскольку Фабрицио, капитан тяжелой кавалерии Хуана Борджиа, был объявлен предателем после поражения от Орсини. И естественно, целый легион опозоренных мужей, среди которых находится его собственный брат Джоффре.

Книжная лавка была закрыта как в день похорон, так и на следующий после них. Но вскоре после того, как солдатня покинула улицы, Жоан велел открыть ее. В лавку тут же повалили жадные до новостей клиенты, с жаром принявшиеся обсуждать события. Никколо всегда имел представление обо всем, а если новостей не было, то знал, где их раздобыть.

Жоан не мог не спросить у Микеля Корельи, как продвигается его расследование на улицах Рима, когда тот навестил его на третий день после похорон.

– Это хорошо, что нас боятся, – заявил он, и на его лице нарисовалась циничная улыбка. – Мы не смиримся с тем, чтобы убийство одного из наших осталось бы безнаказанным. Хотя покойный и был подлецом.

– Никколо говорит, что именно сейчас настал момент, когда вы можете избавиться от ваших злейших врагов.

– Нашему флорентийскому другу не откажешь в проницательности, – ответил валенсиец. – У меня тоже есть информаторы. В узком кругу, среди своих друзей, кардинал Делла Ровере продолжает называть Папу обрезанным подлецом за то, что тот является испанцем и защищает выкрестов и евреев, бежавших из Испании. Делла Ровере годами безуспешно плел интриги против Папы Александра VI, пытаясь добиться его низложения с помощью короля Франции. И что же? Наш Папа простил его, а сейчас, когда кардинал прислал ему прочувствованное письмо, боюсь, он снова поступит таким же образом. Делла Ровере – настоящая змея, он не упустит новой возможности укусить. Я бы убил его собственными руками. То же самое касается и кардинала Сфорцы: Александр VI простил и его. Цезарь Борджиа разделяет наше мнение, считая, что именно сейчас наступил благоприятный момент, чтобы разделаться с ними со всеми. Но Папа и слышать не хочет о мести; уже три дня он сидит взаперти в своих апартаментах, не хочет ни есть ни пить, проводит дни в рыданиях и молитвах, отказывается видеть кого бы то ни было и громко причитает. Его личные врачи говорят, что он так сильно любил своего сына, что почти тронулся умом.

«Помешательство» – именно это слово заставило Жоана вздрогнуть. Потому что, услышав его, он тут же подумал об Анне и ее состоянии. Известие о смерти Хуана Борджиа и его сообщника никоим образом не улучшило ее самочувствия, на что так надеялся Жоан, поскольку ее беременность, с каждым днем все более явная, давила на нее подобно каменной плите. Напрасно Жоан пытался убедить жену, что именно он, без малейшего сомнения, отец этого ребенка. Она даже не пыталась притворяться, что верит ему. Он прекрасно знал, какой упрямой может быть его супруга, и, несмотря на то что Жоан изо дня в день повторял ей одно и то же, надежды убедить ее в обратном у него не было. Анна занималась только маленьким Рамоном, совсем не спускалась вниз, почти не разговаривала с Марией и Эулалией и, хотя принимала и даже искала его ласки, отвергала любую попытку перейти к близости. Жоан думал, что книжная лавка, которую они с такой любовью выпестовали, без присутствия его супруги перестала быть тем дивным местом, о котором он так мечтал. Темная туча нависла над ними, и Жоан пытался забыть о душившей его домашний очаг печали, беседуя с разными людьми. Особенно со своим флорентийским другом.

– Папа ударился в мистику и говорит, что откажется от папского сана и всего преходящего, чтобы посвятить свои дни покаянию и исключительно вечным ценностям, – сообщил Никколо.

Жоан удивленно покачал головой, приняв к сведению эту новость, но воздержался от того, чтобы озвучить свои мысли. Он понимал Папу. Именно он, Жоан, был причиной скорби Папы, но та боль, от которой страдал он сам, была еще сильнее, к тому же виновником ее был как раз тот человек, по которому Папа так убивался.

– Папа поражает кардиналов речами, в которых объявляет себя недостойным и ничтожным. Он говорит, что вызывал возмущение своим поведением, и просит прощения у Бога и людей, – продолжал флорентиец. – Одновременно все главные подозреваемые изо всех сил стараются высказывать свои искренние соболезнования, находиться рядом, чтобы разделить его боль, и всячески демонстрируют свою непоколебимую верность.

Даже Савонарола прислал из Флоренции знаменательное письмо, в котором он, тем не менее, не удержался от того, чтобы указать Папе на его грехи, карой за которые явилась смерть его сына. И испанский посол солидарен с ним в этом мнении. Королева Изабелла Кастильская уже давно намекала семье Борджиа на недопустимость подобного поведения, а ее супруг король Фернандо был вне себя от союза, заключенного Папой с королем Франции.

– Никогда не мог даже подумать, что эта смерть вызовет столько политических разногласий, – пробормотал Жоан с удивлением.

– Похоже, Папа убежден в том, что Господь наказал его за грехи, – продолжал Никколо. – Он заявляет, что полностью пересмотрит свои представления о Церкви, вернется к истокам христианства и что с этого момента все священнослужители должны будут придерживаться строгих правил, жить в душевной чистоте и в бедности. Вы только представьте себе: сейчас в среде ватиканской курии царит паника и кардиналы, независимо от их приверженности к той или иной политической группировке, один за другим просят аудиенций, во время которых пытаются утешить Папу, и надеются на то, что разум вернется к нему.

– Если Александр VI посвятит себя лишь божественному и забудет о земном, дни его как Папы сочтены, – сказал Жоан озабоченно. – Недруги свергнут его с помощью оружия, или, что еще хуже, он станет марионеткой в их руках.

– Именно этого и боятся наши друзья каталонцы, – ответил Никколо с улыбкой. – Хотя я не думаю, что они позволят довести дело до такого конца. Их жизнь подвергается серьезной опасности. Если Папу низвергнут, к ним не будет жалости.

Жоану даже в голову не пришло рассказать своему другу об изнасиловании его супруги. Это было невыносимо тяжело и слишком унизительно, хотя, конечно, он догадывался, что проницательный флорентиец, который не упускал ни малейшей детали из того, что происходило вокруг него, все давно понял, сопоставив факты. Со своей стороны Никколо был очень тактичным человеком, и, хотя не говорил ни слова вслух, его взгляды и жесты свидетельствовали о подозрениях относительно того, что патрон имел какое-то отношение к смерти Хуана Борджиа. Это был их общий молчаливый секрет.

Жоан внимательно и с любопытством наблюдал за Микелем Корельей; его завораживал этот человек, которого он считал своим другом, хотя понимал, что никогда не сможет полностью доверять ему. Микель постоянно был источником каких-то сюрпризов. Однажды Жоан застал его плачущим в малом зале лавки с книгой в руках – это были поэмы «Хвала Деве Марии».

Жоан стоял в молчании, не зная, как поступить: обратить на Микеля внимание или сделать вид, что не заметил его. Но дон Микелетто сам позвал книжника. Похоже, его не смущало, что Жоан увидел слезы, которые катились по его щекам и которые он утирал рукавом камзола.

– Я искренне поклоняюсь Деве Марии, а эти поэмы на моем родном языке меня растрогали. – Жоан ничего не ответил, ибо не знал, как реагировать на его слова, и дон Микелетто добавил: – Я подарю эту книгу Папе, который так же истово поклоняется Деве Марии.

– Возможно, у него уже есть эта книга, – сказал Жоан. – Она была первой, которую напечатали в Валенсии и, скорее всего, в Испании. Вице-король Валенсии объявил поэтический конкурс, темой которого была хвала Деве Марии; на конкурс было представлено сорок одно произведение на валенсийском языке, три на кастильском и одно на флорентийском итальянском. Это произошло в 1474 году, когда Папа был еще кардиналом в Валенсии, хотя уже проживал в Риме.

– Я все равно подарю ему ее. А если у него уже есть эта книга, я оставлю ее себе. – Вдруг его заплаканное лицо озарилось широкой улыбкой. – У меня есть идея получше! – воскликнул он. – Эту книгу подаришь ему ты.

– Я?

– Да. Помнишь, на приеме по поводу взятия Остии он сказал, что хочет видеть тебя для того, чтобы ты принес ему список книг. И чтобы ты записался на прием у его секретаря.

– Да, так оно и есть. Хотя я подумал, что он сказал это только для того, чтобы оказать мне честь, а вовсе не потому, что хотел, чтобы я принес ему книги. В Ватикане великолепная библиотека, с которой моя книжная лавка не может тягаться.

– Забудь об этом, – Микель отбросил возражение, рассекая рукой воздух. – Он обрадуется возможности поговорить с тобой. Ведь ты же его соотечественник, оказавший помощь при возвращении Остии. Я организую тебе аудиенцию у Папы.

– Говорят, что его подкосила смерть сына, – ответил Жоан. – Я не в силах смотреть ему в глаза после того, что мы сделали.

– Мы сделали? – На лице дона Микелетто появилось выражение, делавшее его похожим на разъяренного быка. – Наша верность понтифику такова, что мы готовы отдать жизнь за него. Так или нет?

Жоан, ошарашенный столь резкой переменой, которая произошла с валенсийцем, подтвердил его слова решительным кивком.

– Так что мы сделали? – снова задал вопрос ватиканский капитан.

– Ничего, – ответил Жоан. – Ничего мы не сделали.

В ту ночь, когда Анна в полном молчании, не смыкая глаз, лежала в постели, Жоан сел за столик, который стоял в спальне напротив окна, выходившего на улицу. На нем лежал его дневник, освещаемый лампадой.

У Жоана не было никакого желания встречаться с Папой. И не только в силу того, что произошло с его сыном. Эта аудиенция, которая являла собой высокую честь, обрадовала бы его несколько недель назад; однако теперь эмоции растворялись в тоске его супруги, и тяжелые размышления заняли место нетерпеливого ожидания столь приятного события. Разговор с Папой никак не сможет изменить его жизнь, но Жоан должен был сделать это, чтобы не обидеть отказом своего друга.

Его мысли обратились к исключительной набожности дона Микелетто; Жоан не мог поверить в то, что этот человек ежедневно отстаивал службу. Но он был уверен, что валенсиец ходил в церковь не затем, чтобы его там видели, – просто этого требовала душа Микеля.

«Как он может совмещать веру со своей ежедневной работой? – написал Жоан. – Исповедуется ли он в своих преступлениях?»

Размышляя на эту тему, Жоан пришел к выводу, что Микель Корелья следовал всем заповедям, кроме пятой: не убий. Этой заповеди не существовало для него.

«Наверное, он думает, что, убивая, делает это во славу Господню», – записал он.

35

Когда Микель Корелья сообщил Жоану об аудиенции у понтифика, эта новость не вызвала у него никаких эмоций. Тем не менее, по мере того как время аудиенции приближалось, его интерес к ней возрастал. Он, сын бедного неграмотного рыбака, должен был беседовать о книгах в приватной обстановке с самым главным представителем христианства!

Когда Жоан сообщил об этом жене, ему показалось, что она вышла из своего подавленного настроения.

– Попросите у него благословения, – сказала ему Анна. – Видит Бог, насколько нам сейчас необходимо его благоволение.

Через несколько дней, одетый во все черное, несмотря на августовскую жару, за исключением только белой рубашки, ворот которой выглядывал из-под камзола, Жоан верхом направился в Ватикан с несколькими книгами в качестве образца и списком других книг, которые могли бы заинтересовать понтифика.

Он оставил седло и оружие в караульном помещении, где все были ему знакомы и где его встретили как своего. После недолгого ожидания дворецкий проводил его в личные покои Папы.

Жоан шел за этим человеком через роскошные залы, обставленные дорогой мебелью и украшенные великолепными гардинами. Стены и своды были богато расписаны яркими красками. Фрески, написанные с использованием золотого и серебряного цветов, были посвящены аллегорическим и религиозным темам, и на них часто можно было видеть изображение быка с фамильного герба Борджиа. В Риме знали о красоте этих залов, расписанных Пинтуриккио[4] и его учениками, но немногие удостоились лицезреть их воочию.

После длительного перехода они подошли к двери, охраняемой двумя гвардейцами, и дворецкий постучал в нее костяшками пальцев. Он дождался ответа, после которого открыл одну из створок и с низким поклоном объявил:

– Жоан Серра де Льяфранк, владелец книжной лавки.

Дворецкий пропустил Жоана вперед, и дверь за ним закрылась. Жоан находился в просторной комнате, наполненной светом, лившимся из огромного окна под готическими сводами, которые сходились попарно и были украшены рисунками с растительными и геометрическими мотивами, а также медальонами. Внутри стрельчатых арок в верхней части стены Жоан увидел великолепные росписи, которые мгновенно узнал благодаря восторженным рассказам, слышанным им в лавке. Это был зал Таинств и Веры, и росписи были посвящены семи наиболее важным событиям – от Благовещения и Рождества до Воскресения и Троицы. Жоану очень хотелось в полной мере насладиться красотой фресок, но он понимал, что его ожидает Папа.

– Подойдите сюда, Жоан, – услышал он голос валенсийца.

Понтифик стоял на коленях около креста на скамеечке для молитв, с которой с трудом поднялся.

– Ваше Святейшество, – пробормотал Жоан и приблизился, чтобы поцеловать кольцо на руке Папы – символ его власти.

– Садитесь здесь, – сказал ему Папа, указывая на стул. – И оставьте на столе то, что вы принесли.

Жоан положил книги на стол, за исключением той, которую принес в качестве подарка, и дождался, когда сядет понтифик, чтобы затем последовать его примеру. Александр VI расположился в кресле так близко от Жоана, что при желании мог дотронуться до него рукой.

– Я рад снова видеть вас, – сказал Папа с улыбкой на устах. – Я слышал очень хорошие отзывы о вашей книжной лавке.

Жоан с трудом узнавал человека, который сидел напротив него, и невольно сравнивал его с тем, которому он был представлен Великим Капитаном во время празднования победы при Остии. Жоан запомнил его как высокого и крепкого человека, одетого в роскошные одежды, а сейчас перед ним сидел некто все еще сохранявший свою стать, но сгорбившийся и очень сильно похудевший. Стояла жара, а он был в строгом темном монашеском облачении, на ногах у него были простые сандалии, а на руках, лишенных приличествующих его статусу перчаток, сверкало только одно кольцо – символ папства. На голове не было никакого головного убора, поэтому была видна выбритая под тонзуру часть черепа. Волосы были оставлены лишь на затылке и на висках, чуть выше ушей. Крупный орлиный нос, еще сильнее выделявшийся теперь из‑за худобы, доминировал на этом изнуренном, гладко выбритом лице с глубокими морщинами, спускавшимися от крыльев носа к щекам и рту. На дряблой шее остались складки, ранее бывшие двойным подбородком. Его темные покрасневшие глаза наводили на мысль, что он только что проливал слезы. Однако, несмотря ни на что, взгляд Папы отличался все той же исключительной живостью, которая запомнилась Жоану.

– Святой Отец, ваша семья, ваши капитаны и прелаты оказывают мне огромную честь, посещая мой дом, – ответил он, стараясь улыбнуться в ответ. – Они очень великодушны, высказывая похвалы в мой адрес.

– Они не только говорят о вашей книжной лавке, но и о вас, – продолжил Папа. – И очень хорошо отзываются. Особенно после Остии. Ведь именно вы являетесь тем моим земляком, который пробил брешь в стене крепости своими пушками и первым проник в нее.

– Я шел вслед за испанским солдатом, совсем еще юным. В действительности мы проникли в крепость вместе.

– Несмотря на это, вы все равно были первым, и я благодарю вас за это, Жоан… – Голос Папы звучал обволакивающе, а сам он неотрывно смотрел на Жоана. – Взятие Остии явилось для нас большой победой.

– Неоценимой является заслуга королей Испании и их генерала Гонсало Фернандеса де Кордовы.

Жоан увидел, как улыбка мгновенно исчезла с лица Папы.

– Мы больше ничего не должны королям, – отрезал он.

Однако уже в следующее мгновение Папа взял себя в руки и продолжил разговор теплым, приветливым и бархатным голосом:

– Очень хорошо отзываются и о вашей супруге. Превозносят ее манеру вести беседу, ее обходительность и такт, а также говорят, что это одна из красивейших женщин Рима.

Жоан почувствовал комок в горле. Папа не знал, что Анна давно уже не спускалась в лавку, что излучаемый ею свет погас, что она лишь изредка покидала спальню и что это была уже совсем другая женщина. Он вспомнил о сыне этого человека, который принес им столько зла, и прикусил губу, чтобы не выкрикнуть все то, что накопилось у него в душе за долгие недели страданий. Жоан почувствовал, как изо всех сил сжал книгу, которая находилась у него в руках, и сказал себе, что понтифик всего лишь хотел сказать ему приятное, что, вне всякого сомнения, он не был в курсе злодеяний своего сына. И тут Жоан поймал на себе внимательный взгляд Александра VI, который пытался прочитать его мысли, ибо напряженное лицо книжника насторожило Папу, он как будто почувствовал что-то.

– Большое спасибо, – сказал Жоан, стараясь скрыть свои эмоции. – Он нервно сглотнул и протянул Папе книгу. – Это вам.

– Мне? – спросил понтифик с выражением радостного предвкушения на лице, как у человека, который ценит подарки. – Что это?

– Скромный подарок. Первая книга, отпечатанная в вашей епархии в Валенсии.

– Поэмы «Хвала Деве Марии»! – воскликнул он и счастливо улыбнулся.

– Вижу, что вам уже знакома эта книга, – ответил Жоан разочарованно. – Я должен был догадатьсяоб этом раньше.

– Неважно, лучшего подарка мне и представить невозможно, – сказал понтифик и, взяв книгу в руки, ласково провел ладонью по ее обложке.

Он быстро пролистал книгу и вернул ее Жоану, удивленно смотревшему на него.

– Откройте на любой странице. Почитайте мне немного, – попросил Папа.

Жоан подчинился и нашел отрывок, который считал особенно красивым.

– Владычица ангелов,

Царица Небесная…

– Свет правит миром,

Вы – лучшее утешение… – продолжил Папа.

– Вы знаете наизусть! – воскликнул Жоан пораженно.

– Нет, не все, только то, что более всего проникло мне в душу.

И он продолжил декламировать, хотя вскоре его голос прервался, и Жоан в смущении увидел, что на глаза понтифика навернулись слезы. Папа умолк и жестом попросил у Жоана книгу. Жоан передал ее, и Александр VI прижал книгу к груди, всхлипнул и, опустив голову, разразился безмолвными рыданиями, прерываемыми время от времени икотой, от которой он вздрагивал всем телом. Книготорговец смотрел на него в оцепенении, не зная, как поступить.

– Я очень сожалею о том, что произошло с вашим сыном, – сказал он, прекрасно зная, что лукавит в отношении Хуана Борджиа, хотя и искренне сочувствовал горю Александра VI. Этот человек нравился ему; Жоан поддался обаянию Папы, о котором ходили легенды и которому не могли противостоять ни женщины, ни мужчины. – Я не хотел вызвать в вас горькие воспоминания этим подарком. Мне очень жаль, я ухожу.

– Нет, останьтесь. – Папа жестом остановил его. – Нет ничего позорного в том, когда мужчина плачет от переполняющих его чувств. И это совсем не постыдно, когда он оплакивает сына.

Он смотрел на своего гостя глазами, полными слез, сжимая в руках книгу, посвященную Деве Марии, и Жоан не мог удержаться от того, чтобы сравнить эту облаченную в темную, невзрачную сутану фигуру с той, которая возвышалась за спиной Папы. Это была потрясающая фреска Пинтуриккио, изображающая таинство воскресения Иисуса Христа. Иисус вставал из гроба, окруженный сияющим ореолом, в стиле римских пантократоров, с той разницей, что изображение на стене было ярким, полным светящихся золотых лучей. Вокруг него были херувимы, и это был сильный Иисус, в руках которого развевалось белое знамя с красным крестом. Внизу, у гробницы, спали одетые в богатые одежды солдаты, а справа и чуть ниже Спасителя был изображен сам Папа Борджиа.

Он был выписан коленопреклоненным, с благоговением созерцающим происходящее, его руки, затянутые в перчатки, были сложены в молитвенном жесте. Кольцо – символ папства – было тщательно скопировано художником. Руки, так же как и голова, словно бы выплывали из богатейшей, щедро украшенной драгоценными камнями и золотыми нитями ризы, в которую был облачен понтифик и которая стелилась по полу. Тонзура Александра VI была хорошо различима, поскольку усыпанная драгоценными камнями и покрытая золотом папская тиара, символ тройственной власти – папской, епископской и королевской, – покоилась у его ног. На картине был изображен пышущий здоровьем, дородный, уверенный в себе и счастливый человек. Полная противоположность тому, которого сейчас видел перед собой Жоан.

– Я также почувствовал боль и в вас, – сказал понтифик Жоану. – Помолитесь вместе со мной, если пожелаете, Деве Марии – великой заступнице за нас перед Господом, чтобы Он облегчил наши страдания.

Папа с трудом поднялся, оставив книгу на столе, и встал на колени на молитвенную скамеечку. Жоан последовал его примеру, преклонив колени прямо на полу. Папа начал молитву со стихов из книги, преобразив их в свою собственную молитву:

– Владычица ангелов, Царица Небесная. Свет, властвуй над миром; Вы – утешение скорбящему…

Он читал молитву на родном языке, и его мягкий голос, прерываемый время от времени рыданиями, произвел сильное впечатление на Жоана, который старался повторять за ним слова. Он слышал мольбы этого человека о душе своего сына и в то же время не мог избавиться от воспоминаний о том, как вонзал кинжал в сердце этого самого сына. Снова и снова, пока не вытекла вся кровь. Он прекрасно знал, кто был причиной скорби Папы, но именно то чудовище, которое породил этот человек, было причиной и его мучений. Анна… Он, конечно же, думал об Анне и ее терзаниях. И молился о том, чтобы душа его любимой исцелилась от ран. «Боль объединяет», – думал Жоан и в этот момент чувствовал себя единым с Папой, который был его жертвой и одновременно причиной его, Жоана, страданий.

Вдруг он почувствовал, как его боль превратилась в комок, застрявший в горле, прервал молитву и, не сумев более сдерживаться, разразился рыданиями. Он пытался не разрыдаться в голос, но Папа, увидев слезы на его щеках, положил руку на плечо Жоана и произнес:

– Я не ошибся, почувствовав вашу боль. Душевная рана затягивается, когда человек делится своими невзгодами. Я делился с вами своими страданиями, пригласил вас принять участие в моей молитве. Если вы захотите поделиться со мной своим несчастьем, я обещаю вам, что сохраню тайну исповеди.

Жоан видел перед собой живые глаза этого человека, которые сейчас смотрели на него с нежностью. Он искренне желал все рассказать ему, но не мог.

– Дело в вашей супруге, не так ли? – сказал Папа.

Книготорговец вздрогнул от страха. Неужели он что-то знает? Жоан колебался еще несколько мгновений, а потом торопливо и беспорядочно, но во всех деталях описал ему, насколько сильно он любит свою жену, ее красоту и ее прелесть, рассказал о посягательствах на нее одного облеченного властью человека и о его ужасной мести после того, как он не смог добиться желаемого.

– Мне уже нет дела ни до моей, ни до ее чести, – продолжал Жоан. – Меня даже не волнует то, что презренный насильник может быть отцом ребенка, которого она носит. Моя боль – это ее боль. Я молю Господа о том, чтобы улыбка снова озарила ее лицо, чтобы она стала такой, как прежде. Той самой прекрасной, приветливой, счастливой женщиной, о которой рассказывали Вашему Святейшеству.

– Я думал, что нет большего несчастья, чем потерять отцу сына, – ответил Александр со вздохом. – Но принести в этот мир ребенка, зачатого от насильника, ребенка, которого любишь и ненавидишь одновременно, должно быть, так же невыносимо.

Он попытался подняться, Жоан помог ему, и они снова уселись на те же места, что и прежде. Александр продолжал удерживать руку на плече Жоана.

– Говорят, что главным моим грехом является любовь к женщинам, – произнес он. – Я так не думаю. Любовь – это замечательное чувство, и моим истинным грехом является плотский грех, который сопутствует любви. Однако я всегда почитал женщин; они сами приходили ко мне, подчиняясь тому влечению, которое Господь возжелал посеять между мужчинами и женщинами.

Жоан не мог избежать мысли о том, что этот подавленный, изнуренный и раскаявшийся человек был любовником, во всяком случае еще несколько дней назад, Джулии Прекрасной – самой красивой женщины в Риме, моложе его на сорок три года.

– Я восхищаюсь той чудесной способностью создания новой жизни, которой они обладают, и той чувственностью, которой в своем большинстве лишены мужчины. Поэтому я настолько сильно почитаю Деву Марию. Вы представить себе не можете, сколько времени я провожу в молитвах, прося ее об отпущении моих грехов. Только недостойный может совершить то, что произошло с вашей супругой, и только Господь через вашу любовь и вашу помощь может помочь ей исцелиться от такого страшного зла.

Говорят, что смерть моего сына – это наказание за мои грехи. Стремление к власти, любовь к роскоши, тщеславие, сладострастие… И они правы, Жоан Серра де Льяфранк, они правы. Я – Папа, но в то же время и один из великих грешников. Я знаю, что те, кто заявляет это, – мои враги, а те, кто оправдывает меня, – друзья. Хотя я уверен, что тот негодяй, который убил Хуана, был карающей рукой, наказавшей меня за мои грехи, и предупреждением Божьим. Однако же я прощаю его, потому что надеюсь таким образом заслужить и прощение Господне.

Жоан нервно сглотнул – никогда он не считал себя посланником Божьим. И негодяем тоже не считал.

– Я раскаиваюсь и полностью изменю свою жизнь, потому что должен быть достоин того положения, которого я достиг благодаря Провидению. Хотя я прекрасно знаю, что это будет нелегко, поскольку Господь наградил меня слишком активным естеством, алкающим земных удовольствий. Дай Бог, чтобы годы отняли у меня силы и плотские желания. Я уверен, что с Его помощью и через заступничество Девы Марии мне удастся с этим справиться. И это раскаяние и желание исправить ошибки дают мне возможность смотреть в будущее с надеждой, облегчают мою боль.

Книготорговец кивнул в знак согласия, но, несмотря на человеческое тепло, участие и силу убеждения понтифика, не мог забыть того, что рассказал ему Никколо. Если Папа и желал отказаться от полноты земной власти и избрать для себя нищенский образ жизни, приближенные и каталонцы никогда не позволят ему так поступить. Их жизни, семьи и благосостояние целиком зависели от этого.

– Примените и к себе подобное средство, Жоан Серра, – продолжил Папа. – Раскайтесь в своих грехах и молитесь Деве Марии. Попросите вашу супругу о том же, и постепенно вы смиритесь с вашей судьбой и снова приобретете душевный покой.

Жоан был готов молиться, однако ни при каких обстоятельствах не мог раскаяться в убийстве папского сына. Если бы он мог, то снова убил бы его. Понтифик опять предложил помолиться, и Жоан понял, что ему не были интересны его книги. Папа принял его в благодарность за вклад в победу при Остии.

Когда молитвы были завершены, Жоан, прощаясь, попросил благословения Папы для себя и своей супруги.

– Вы знаете о моих великих грехах, – сказал ему понтифик. – И, несмотря на это, просите о благословении?

– Я умоляю вас об этом, Ваше Святейшество. – И Жоан встал на колени.

Тем вечером Жоан рассказал Анне о встрече с Папой, о его советах и о полученном благословении.

– Молиться и смириться с судьбой, – пробормотала она с горькой усмешкой. – Как же это легко сказать!

Жоан записал в своем дневнике: «Может ли через Папу-грешника быть передана благодать?»

36

Надежды Жоана на то, что состояние его жены улучшится после благословения Папы, постепенно улетучивались. Однако разговор с понтификом оставил в его душе глубокий след. «Возможно, беременность Анны стала искуплением греха убийства Хуана Борджиа», – говорил он себе. И после задумывался о том, что это была заслуженная смерть и что именно его рука была избрана Провидением, чтобы наказать папского сына за его многочисленные преступления. Жоан настаивал на совместных с женой молитвах о Божьей благодати, как советовал понтифик, и сначала ему показалось, что Анна немного приободрилась, – настолько, что даже однажды утром спустилась в лавку. Но сделала это только один раз. Она не появлялась ни тогда, когда в лавку приходили дамы, неизменно спрашивавшие ее, ни даже когда ее подруга Санча, княгиня де Сквиллаче, на которую смерть ее любовника, похоже, не произвела особого впечатления, настаивала на встрече с ней.

Несмотря на объявленный в Ватикане траур, август того года был насыщен событиями и постоянные посетители лавки, не сбежавшие от римской жары в свои пригородные поместья, посещали ее еще чаще, чем ранее.

– Папа только что объявил о помолвке Лукреции Борджиа с Альфонсо Арагонским, герцогом Бишелье и братом Санчи, княгини де Сквиллаче, – сообщил Никколо с улыбкой. – Он – племянник короля Неаполя, и в Риме судачат о том, что это часть той платы, которую монарх отдает Папе за свою коронацию.

– И благодаря заключению этого союза альянс между Неаполем и папским престолом становится еще более прочным, – задумчиво произнес Жоан.

– К неудовольствию королей как Испании, так и Франции.

Жоан поскорее рассказал новость Анне. И этим добился того, чего так страстно желал, – ее улыбки. Анна искренне любила и Санчу, и Лукрецию и знала, что неаполитанская принцесса обожала своего младшего брата Альфонсо, привлекательного и благородного молодого человека.

– Санча будет счастлива, если он окажется рядом с ней, – сказала Анна радостно. – А Лукреция заслуживает иметь в качестве мужа именно такого человека, а не того тупицу, за которого Папа прежде выдал ее замуж.

– Вы должны спуститься в лавку, когда они посетят нас в следующий раз. Это ваши подруги, и им будет очень приятно получить поздравления из первых уст.

Анна пожала плечами: она прекрасно знала, что должна была поступить именно таким образом, но, постоянно чувствуя эту невыносимую тяжесть в животе, была не в состоянии сделать даже то, что так ей нравилось раньше – привести себя в порядок и красиво одеться, чтобы элегантно выглядеть и дарить улыбки. Она посмотрела на мужа, который томительно ждал от нее ответа. Он страдал по той же причине, хотя и старался всячески ободрить ее, и она чувствовала, насколько он был обеспокоен ее унынием. Она сделает это, но только ради Жоана.

– Хорошо, – сказала Анна, вымученно улыбнувшись. – Я постараюсь.

Торжественная коронация короля Неаполя 10 августа была последним официальным актом, который Цезарь в качестве кардинала возглавил от имени Папы. Вскорости он уже возвратился в Рим, где представил свое отречение Священной коллегии кардиналов, которая приняла его отставку. Все прекрасно знали, что Цезарь был военным, а отнюдь не церковным человеком, и через определенное время он был объявлен новым ватиканским знаменосцем.

– Сейчас уже ходят слухи о том, что именно Цезарь несет ответственность за смерть своего брата, – сообщил Никколо Жоану. – И что дон Микелетто привел приговор в исполнение.

Никколо смотрел на Жоана своим проницательным взглядом, и тень улыбки нарисовалась на его губах. Жоан вновь почувствовал жгучее желание все ему рассказать, но сдержался. Как же ему хотелось поделиться с Никколо и услышать его мнение и совет! Однако он не мог сообщить ему, что именно его рука нанесла смертельные ранения герцогу Гандийскому. Со своей стороны Никколо, подтверждая репутацию исключительно разумного и осмотрительного человека, никогда не задал бы ему вопрос о том, что он видел и слышал на стороне.

Жоан не знал, было ли это преступление совершено по инициативе дона Микелетто, как тому хотелось представить это дело, или за всем этим стоял Цезарь Борджиа. Он чувствовал, что во всей этой интриге очень высокого полета его всего лишь использовали в качестве орудия, а потому не переставал изумляться, что дон Микелетто все еще не отнял у него жизнь.

– Несмотря ни на что, Цезарь не может унаследовать Гандийское герцогство, поскольку у Хуана есть дети в Испании, – сказал Жоан, чтобы скрыть свои мысли.

– В благородных титулах у него недостатка не будет, не волнуйтесь. Его отец добьется их для него так же, как добился епископского и кардинальского сана.

Понтифик разрывался между периодами набожности и благочестия и моментами, когда начинал требовать найти убийцу сына. Но никто из политических противников каталонцев не попал под горячую руку. Также не стали искать того несчастного, который послужил бы козлом отпущения и под пытками признался бы в преступлении. Папа был расположен к всепрощению и хотел найти или настоящего виновного, или никого. Дон Микелетто выдержал сильное давление тех сил, которые взывали к мести и публичному наказанию виновного, и через несколько месяцев признал, что не смог найти его.

Подобная позиция в глазах Жоана делала честь этому особенному человеку, придерживавшемуся странных моральных принципов и называвшему самого себя сукиным сыном. И также делала честь Папе, потерявшемуся в своих исканиях, испытывавшему страх перед Господом и одновременно желавшему безгрешной жизни, которую он был не в состоянии вести.

– Запомните это, – сказал Никколо, когда узнал, что виновный не был найден. – Это смирение Папы ни к чему хорошему не приведет. Если каталонцы не разделаются со своими врагами сейчас, когда они могут это сделать, тогда враги покончат с ними. Истинный правитель не должен быть милосердным.

В один прекрасный день Жоан увидел Анну, спустившуюся в лавку с тем присущим ей неповторимым изяществом, по которому он так тосковал.

– Пожалуйста, одолжите мне мужа всего на несколько минут, – попросила она посетителя, с которым беседовал Жоан, и мило улыбнулась ему. В ответ его губы растянулись в улыбке и он поклонился ей.

У Жоана защемило сердце.

– Он весь ваш. Я с удовольствием подожду его.

Анна взяла Жоана за руку и повела в подсобное помещение.

– У меня начались месячные! – воскликнула она радостно. – С большой задержкой, но они начались!

– Вы не ошиблись, это точно? – спросил он, недоверчиво глядя на нее.

Она кивнула. Казалось, счастье не умещалось у нее в груди, и Анна улыбалась и плакала одновременно.

– Вы уверены? – снова спросил Жоан.

– Да, – ответила она и увидела, как засветились глаза ее мужа.

Жоан обнял Анну, а она прижалась к его груди. Сколько же она перестрадала! Сколько ужасных мыслей посетило ее! Сколько жутких воспоминаний! Как же она жалела о своем поведении! Сейчас Анна точно знала, что отцом будущего ребенка, которого она обязательно родит, будет ее муж и что вскоре – она еще не ведала, когда именно, – этот пережитый ею кошмар превратится во все более и более далекое воспоминание.

«Спасибо Тебе, Господи, – записал Жоан в своем дневнике. – Начинается новое время – время любви и счастья». И добавил после раздумий: «Может быть, после всего происшедшего благословение Папы, грешника, которому не чуждо ничто человеческое, призовет и к нам благодать Божью».

Часть вторая

37

Наступил вечер. Жоан бежал из Ватикана в монашеском облачении. Он пересек мост Сант-Анджело, опустив голову и низко надвинув на лицо капюшон. При этом, боясь, что его разоблачат, Жоан делал вид, будто молится. Когда часовой обратился к нему с вопросом, он возмутился, словно был раздосадован тем, что тот прервал его молитву. Вздохнув, Жоан ответил, что он – брат Рамон де Мур из доминиканского монастыря Святой Катерины в Барселоне, что находился с визитом в Риме и собирался провести ночь в монастыре своего ордена в городе, поскольку в Ватикане не оказалось места для ночлега. Солдат слегка поклонился ему и пропустил.

Ступив на правый берег Тибра, Жоан облегченно вздохнул. Тем не менее он ускорил шаг, чтобы затеряться на близлежащих к реке улочках: он знал, что как только дон Микелетто узнает о его побеге, то призовет кого-то из своих людей, и они бросятся за ним верхом на лошадях. А Жоан не мог позволить им схватить себя.

Он чувствовал себя очень необычно в этом белом облачении из грубой шерсти под черной накидкой с капюшоном. Ткань капюшона раздражала недавно выбритую под тонзуру кожу на голове, но он не решался снять его из боязни, что кто-нибудь его узнает. На ногах Жоана были грубые сандалии, а завершала одеяние веревка, подпоясывавшая облачение, и скапулярий[5] со знаком монашеского ордена. Был уже конец сентября, и Жоан чувствовал себя раздетым. Не столько из‑за легкости своего одеяния, сколько из‑за отсутствия кинжала и шпаги, к которым он так привык. У него совсем не было денег, но он знал, что путь домой ему заказан.

Жоан тяжело дышал, шлепая этими жуткими сандалиями, к которым был непривычен.

«Как же я дошел до жизни такой?» – задал он сам себе вопрос.

Воспоминания о различных событиях, которые привели его к этому непонятному положению, теснились в его голове, и он, не останавливаясь, попытался привести их в порядок.

Жоан очень переживал за свою жену. С того момента, как Анна узнала о том, что не беременна, она медленно, но верно начала преодолевать последствия ужасных событий, связанных с Хуаном Борджиа и его приспешником. Она искала ласки, тепла и телесного контакта с Жоаном, и он с любовью и вниманием давал ей все это. Но когда он пытался перейти к более интимным ласкам, Анна отвергала его. Нежность – вот лекарство, которое прописала повивальная бабка, лечившая Анну; Жоан наслаждался возможностью проявить свои чувства и дал себе слово ждать столько, сколько нужно, чтобы вновь зажить страстной супружеской жизнью. Анна изменилась, никогда она уже не станет такой, как раньше, но с каждым днем она все больше напоминала себя прежнюю – ту счастливую женщину, которой была, и осознание этого делало Жоана счастливым.

В противоположность пережитой трагедии эти счастливые моменты можно было сравнить лишь с первыми месяцами их совместной жизни или с далекими воспоминаниями детства, когда семья Жоана жила в родной деревне Льяфранк. Море было синим, небо – сияющим, ласковые волны омывали песчаный берег, а он купался в любви родителей и братьев.

Анна стала чаще спускаться в лавку, и постепенно ее обхождение с клиентами и работниками стало прежним. Она улыбалась, смеялась шуткам, в особенности тем, что отпускал Никколо, который с удвоенной силой стал оказывать ей знаки внимания, а также возобновила свои беседы с дамами. Однако по мере того, как Анна возвращалась к своим привычкам и прежней форме поведения, вновь пробудилась ее склонность к критике.

Обсуждение убийства папского сына как бы повисло в воздухе, это была запрещенная тема, как и совершенное над ней надругательство; но настало время, и Анна сама решила поднять этот вопрос. Однажды вечером, когда они находились в своей спальне и уже легли в постель, она спросила у Жоана, как именно он убил папского сына и кто ему помогал. Жоан подробно рассказал ей о том, как все это произошло, и добавил, что без помощи Микеля Корельи он никогда не смог бы расправиться по справедливости с тем мерзавцем.

– Нет, это не он помог вам убить его, – ответила Анна. – Все было как раз наоборот: именно вы помогли ему.

– Да какая разница? – спросил Жоан, которому это уточнение показалось абсурдным. – Я хотел убить его собственными руками, и Микель помог мне осуществить это. Мы оба помогли друг другу.

Казалась, Анна была удовлетворена ответом и больше ничего не сказала в тот день. Однако на следующей неделе она опять вернулась к этой теме. Жоан забеспокоился: Анна слишком долгое время обдумывала вопрос.

– Я знаю, почему дон Микелетто не захотел помочь нам, несмотря на то что мы так долго об этом просили. – Ее голос в тишине алькова прозвучал довольно резко.

– Что вы имеете в виду?

– Мое изнасилование. Дон Микелетто не захотел остановить Хуана Борджиа, чтобы помочь нам.

– Он не то чтобы не хотел – он не располагал достаточной властью, чтобы добиться этого.

– Вот именно, что располагал! – Анна в раздражении повысила голос. – Конечно, располагал! Он мог поговорить либо с ним самим, либо с Папой.

– Не мог, он мне повторил это тысячу раз.

– Он не хотел, Жоан, он не хотел…

– Что заставляет вас думать подобным образом?

– Дон Микелетто очень хорошо вас изучил, – объяснила Анна. – Он знаком с вами с тех пор, когда вы помогали ему достойно выходить из переделок, в которые папский сын постоянно ввязывался в барселонских тавернах. Он знал, что вы отомстите за мое изнасилование, даже подвергая опасности свою собственную жизнь, что вы будете готовы на все. Он прекрасно знал о намерениях Хуана Борджиа относительно меня, ведь вы рассказали ему об этом и попросили помощи. С другой стороны, он не сомневался в том, что Хуан применит силу, если не добьется своего по-хорошему. И при этом дон Микелетто ничего не сделал, что помочь нам. Кто знает, может быть, он даже его подзадоривал.

Книготорговец жестом показал свое несогласие. Но Анна в ответ лишь утвердительно кивнула.

– Да, Жоан, да. Вы стали пешкой в шахматной партии, с которой вас не ознакомили: пешка делает мат королю. Это была игра, затеянная в борьбе за власть, настоящая интрига в клане каталонцев, к которой Папа не имел никакого отношения и жертвой которой он стал. А вы превратились в карающую руку дона Микелетто, в наемного убийцу наемника Борджиа.

Жоан смотрел на свою супругу в задумчивости. В ее взгляде был гнев, едва сдерживаемая ярость, и он понял, что ее месть не завершилась убийством Хуана Борджиа. Темные локоны еще сильнее подчеркивали белизну ее кожи, а красиво очерченные брови, сдвинутые к переносице, и сжатые розовые губы свидетельствовали о несвойственной ей мрачности.

– Да, то, что для меня было делом личной мести, для Микеля Корельи стало удачно спланированной операцией, – ответил Жоан через некоторое время. – Речь идет о смене власти, в результате которой Микель поставил во главе клана некоего более способного человека, одновременно упрочив и свою собственную власть. У него не сложились отношения с Хуаном Борджиа. Я не знаю, был ли Цезарь в курсе дела или нет, но ему все происшедшее было выгодно. Тем не менее я категорически не согласен с тем, что Микель способствовал или подстрекал Хуана Борджиа к изнасилованию. Я повторяю, что он не имел достаточной власти, чтобы остановить герцога. Просто наши интересы совпали. И это все.

– Я так не думаю, – резко ответила Анна.

Он пожал плечами и развел руками, как бы вопрошая.

– Я не знаю, что могу сказать или сделать, чтобы убедить вас в обратном.

– Ничего, вы ничего не можете сделать, – произнесла она решительно. – Кроме того, я много говорила об этом с Никколо – вы же прекрасно знаете, что он всегда и обо всем великолепно осведомлен. Он тоже думает, что Цезарь несет ответственность за смерть своего брата: Хуан был любимцем Александра VI, но Цезарь умнее, сильнее, отважнее и честолюбивее. Никколо считает, что он мечтает лишь о том, чтобы превратиться во властителя Италии, который сможет ее объединить и стать королем при содействии Папы. На клинке его шпаги выгравирована фраза: «Или цезарь, или ничего», и это говорит о многом – он хочет имперской славы. Он не волочится за женщинами, как его брат, хотя ни в коей мере не уступает ему в этом. Он – настоящий хищник. Он любит власть, и его жизнь такая же темная и запутанная, какой она была у Хуана, но, в отличие от него, Цезарь обладает холодным рассудком, которого его брат был лишен.

– Мне кажется, что вы слишком много беседуете с Никколо, – ответил Жоан, растягивая слова.

– Как же мне этого не делать? – Анна снова нахмурилась. – Мы вместе принимаем посетителей лавки. Помимо всего прочего, он очень внимательный помощник, смешит меня – вы же знаете, насколько для меня сейчас это важно. Вам тоже не помешало бы побольше разговаривать с ним и поменьше общаться с доном Микелетто. Никколо – настоящий друг, в отличие от этого валенсийца, который лишь использует вас для своих темных делишек.

– Конечно же, я разговариваю с ним! И знаком с его мнением относительно всего этого дела.

– Мне не нравятся каталонцы, и я виню их всех, а не только Хуана Борджиа в том, что со мной произошло.

– Вы ошибаетесь, Анна, вы ошибаетесь. В таком случае что вы можете сказать о своих подругах – Санче и Лукреции? Они на сто процентов принадлежат клану. Кроме того, вы еще в дружеских отношениях с Джулией Прекрасной, наложницей Папы.

– Они не имеют никакого отношения ко всем этим интригам.

– Так вот, я думаю, что они не являются для вас подходящим обществом. Они принадлежат к другому социальному слою, у них другая жизнь и интересы, отличающиеся от наших.

– Да как вы можете такое говорить? Настолько вам дорог дон Микелетто, что вы прибегаете к подобным аргументам, чтобы защитить его?

– Вы не должны так относиться к этим людям, Анна, – настаивал на своем Жоан, стараясь говорить сейчас примирительно. – Каталонцы всегда нас защищали.

– Так, значит, мы в руках банды насильников и убийц, – изрекла она.

38

Следующим воспоминанием было то письмо из Неаполя. Жоан сразу распознал сургучную печать с изображением равнобедренного треугольника внутри круга, поэтому оставил клиентов, толпившихся в лавке, и удалился, чтобы открыть письмо в спокойной обстановке, за своим письменным столом. Жоан ждал этих писем и наслаждался ими; их содержание всегда было интересным, но первые же строчки письма поразили его.

«Время Савонаролы истекло, – говорилось в нем. – Флоренция должна снова получить свободу, и вы можете сыграть ключевую роль в этом процессе перемен».

Не веря своим глазам, Жоан еще раз прочитал эти строки и подумал о том, что лучше закончить чтение письма в тишине своей комнаты. Прежде чем удалиться, он постарался оценить работу лавки в тот вечер. Никколо занимался с парой клиентов, а его недавно появившийся помощник, римский бакалавр по имени Паоло, сторонник Папы Александра VI и друг Микеля Корельи, – еще с одним. Строки письма, которые Жоан только что прочел, напомнили ему, что его лавка в значительной степени зависит от покинувших свой город флорентийцев, которые несомненно вернутся на родину, как только изменится политический режим, если только то, что сообщалось в письме, было достоверным. Жоана уже предупреждали об этом раньше, хотя и не в таких категоричных выражениях, и именно поэтому новые работники набирались исключительно из жителей Рима.

Со времени взятия Остии в марте и подписания мирного договора с Францией Рим жил мирной жизнью, нарушенной лишь смертью Хуана Борджиа. Его брат Цезарь практически сразу взял на себя командование войсками Ватикана умелой и одновременно железной рукой, и положение Папы и его каталонцев упрочилось. Великий Капитан вернулся в Испанию, а значительное число испанских воинов влилось в папское войско, сделав его еще более могущественным.

Этот факт исключительно положительным образом повлиял на торговлю. Так, например, несмотря на то, что количество продавцов в зале увеличилось, а подмастерье, специально выделенный для этого занятия, постоянно бегал искать запрошенные клиентами книги, в этот вечер в лавке все еще оставалось с полдюжины дворян и церковнослужителей, ожидающих, пока их обслужат, листающих книги или беседующих друг с другом.

Направляясь к лестнице, ведущей на верхний этаж, Жоан оглядел самый большой зал. Он был заполнен дамами во главе с Санчей Арагонской, Лукрецией Борджиа и его собственной супругой. В лавке подавали вино, сладости и горячие напитки, и дамы сидели вокруг стола, заваленного книгами, предаваясь оживленной беседе. Жоан вздохнул, радуясь выздоровлению жены, но по-прежнему чувствуя недовольство по поводу ее излишне близких отношений с некоторыми из этих дам, в особенности с легкомысленной княгиней де Сквиллаче.

В малом зале он заметил дона Микелетто, беседующего с несколькими римскими дворянами. Жесты, тон и выражение лица этих мужчин свидетельствовали о неприятном для собеседников разговоре, и Жоан досадливо взмахнул рукой. Он просил валенсийца воздержаться от угроз в адрес посетителей лавки и вести серьезные разговоры в своем кабинете в Ватикане. Однако этот его странный друг, маэстро в искусстве убивать, не обращал внимания на слова Жоана. В руках Микеля Корельи сосредоточилась огромная власть еще во времена Хуана Борджиа и даже раньше, что объяснялось его близостью к Папе. Но с того момента, как Цезарь Борджиа был провозглашен хоругвеносцем, власть Микеля еще больше упрочилась. Он стал правой рукой папского сына.

Пока Жоан поднимался по лестнице, мысли его были заняты полученным ранее письмом, которое прислал Иннико д’Авалос, маркиз де Васто и губернатор островов Искья и Прочида. Он прекрасно помнил этого крупного мужчину, которому было за шестьдесят, с темными, временами буквально сверлившими собеседника насквозь глазами и седой бородой. Жоан был представлен ему своим другом Антонелло в его книжной лавке в Неаполе. Он также помнил его необычный медальон с изображением треугольника внутри круга – таким же, как и на печати, скреплявшей письмо. Со временем Жоан понял, что разговор, состоявшийся между ними тем вечером во время ужина с Антонелло, когда они говорили об Аристотеле, о Платоне, о свободе и о новом времени, которое Иннико д’Авалос называл Возрождением, на самом деле был экзаменом, устроенным ему маркизом.

Жоан вспомнил и то трагическое раннее утро, когда неаполитанская королевская семья вынуждена была бежать из охваченного огнем города, который в скором времени был взят французами. Иннико, облаченный в доспехи, был решителен и суров. Он спас Жоану жизнь, приказав солдатам пропустить его внутрь замка Кастелль д’Ово, и таким образом Жоану удалось взойти на борт «Святой Эулалии». В тот день Иннико был назначен губернатором стратегически удачно расположенного острова Искья, который он впоследствии успешно защитил от нападения французской эскадры, несколько раз предпринимавшей попытки овладеть им. Там же Иннико организовал надежное убежище, и многочисленные люди искусства могли творить, не страдая от войны и голода. Продвижение идей, касающихся человеческих ценностей и свобод этого нового времени, в особенности разума и приверженности к чтению, превратилось в идеологию двора маркиза.

Третья встреча Жоана с Иннико д’Авалосом состоялась после того, как он рассказал своему другу Антонелло, что хотел бы основать книжную лавку в Риме, но что у него не было для этого достаточного количества денег.

– Думаю, что настал момент, когда тебе следует снова переговорить с Иннико д’Авалосом, – сказал ему Антонелло после непродолжительного раздумья. Его привычная улыбка куда-то исчезла.

– С Иннико д’Авалосом? – переспросил Жоан удивленно.

– Да, ты с ним уже знаком, он стал губернатором острова Искья и не только оказывает покровительство людям искусства, но и также нам – тем, кто это искусство распространяет. Если он поручится за тебя, ты получишь необходимые деньги.

– И о чем же я буду говорить с ним?

– Он будет говорить – не ты, – резко ответил Антонелло. – На следующей неделе он приедет в Неаполь на встречу с королем и вы увидитесь.

Складывалось впечатление, что Антонелло даже не рассматривал возможности его отказа, и Жоан был заинтригован.

Когда Жоан поднялся в обеденный зал дома Антонелло, Иннико д’Авалос уже был там. Он сидел за столом рядом с книготорговцем и, несмотря на свое высокое положение и возраст, учтиво приподнялся, чтобы поприветствовать его.

Обед протекал в оживленной беседе, в которой снова были затронуты животрепещущие темы предыдущей встречи: книги, религия, наступление новых времен, свобода личности, свет и тьма.

– Человек является венцом божественного творения, и отношение к нему должно быть соответствующим, – настаивал д’Авалос. – Существуют три вида свобод, которые должны неукоснительно соблюдаться: физическая свобода, свобода вероисповедания и свобода мысли.

Позже Жоан узнал, что печать, используемая маркизом для скрепления писем, и очертания его медальона не имели никакого отношения к фамильному гербу, но являлись символом этих трех свобод: каждая из сторон треугольника символизировала одну из них, треугольник в свою очередь помещался внутри круга совершенства, символизировавшего Господа. И Господь как Творец всего сущего покровительствовал человеку и его свободам, разместив его у своей груди.

– Господь создал человека свободным, – продолжал Антонелло. – Ничто не может оправдать желание поработить его тело, дух или интеллект. Мы выступаем против рабства. Рабство – это тьма, свобода – свет.

– Поэтому мы не признаем навязывания религиозных верований, – сказал д’Авалос. – Человек должен быть свободным и может сам избрать свой путь к Богу. Нельзя позволить, чтобы кто-то ему что-либо навязывал.

– Также недопустимо, чтобы человеческая мысль была загнана в жесткие рамки, – объяснил Антонелло. – Никто не имеет права запретить книгу.

– И это три наших основных принципа, – заключил д’Авалос.

– Наших? – переспросил Жоан, не сумев сдержаться. – Кого вы имеете в виду, говоря о «наших»?

– Мы – группа людей, объединенных общими идеалами, – ответил ему Антонелло. – Мы считаем, что мужчина и женщина, являющиеся венцом творения, должны быть свободными. Так возжелал Господь, наш Бог, когда создал нас.

– Значит, вы против инквизиции, – заявил Жоан.

– Мы против любых действий инквизиции, – ответил д’Авалос. – И в особенности действующей в Испании или навязанной Савонаролой во Флоренции. Эти инквизиции не только направлены против свободы выбора религии, но и против телесной и интеллектуальной свободы и таким образом способствуют возникновению худшего из рабств – страха. Страх связывает человека физически, умственно и духовно, не позволяет ему развить свой потенциал по максимуму и блистать так, как Господь желал, чтобы он блистал. Страх – это тьма.

Жоан задумался на несколько мгновений, а потом спросил:

– Почему вы мне все это рассказываете? Если я донесу на вас Церкви, вам не поздоровится.

– Потому мы давно уже за тобой наблюдаем, – ответил Антонелло. – Мы знаем, что ты думаешь так же, как и мы.

– Но мы ведь познакомились только тогда, когда я приехал в Неаполь.

– Нет. Мы познакомились с тобой намного раньше, – заявил книготорговец.

– Раньше?

– Да, твой друг Бартомеу из Барселоны также и мой друг.

Жоан знал об отношениях своего покровителя в Барселоне с книготорговцем.

– Да, и так же думала семья Корро, – продолжал Антонелло. – И Абдала.

Жоан растрогался, вспомнив их. Супруги Корро относились к нему практически как вторые родители, когда он работал подмастерьем в их книжной лавке, а Абдалу он по-прежнему считал великим мастером. Вдруг многое из пережитого сложилось в картинку. Он познакомился с Антонелло в Неаполе благодаря Бартомеу, и именно Бартомеу помог ему устроиться подмастерьем в книжную лавку книготорговцев Корро в Барселоне. Все они были связаны между собой.

– Вы торгуете запрещенными книгами? – спросил он, посмотрев Антонелло прямо в глаза.

– Конечно, – ответил тот. – Мы противостоим запрету распространять знания и делиться ими.

Жоан вспомнил о трагической гибели Жоанны и Антони Рамона Корро на костре по обвинению в торговле запрещенными книгами. Частично и он был в этом виноват; Жоан все еще чувствовал свою невольную причастность и винил себя в том, что не отдал им долг. Если он сейчас продолжит их дело, то, возможно, заслужит их прощение из потустороннего мира и приглушит угрызения совести.

– Почему вы мне все это рассказываете?

– Вы хотите открыть книжную лавку в Риме, а для этого нужны деньги, – спокойно ответил Иннико. – Я готов одолжить вам кое-что и стать вашим поручителем, поскольку, похоже, вы следуете нашим идеалам.

– А что вы хотите взамен? – спросил Жоан недоверчиво.

– Только то, чтобы вы оставались верным принципам, по которым жили Корро и которым следуем мы, – ответил маркиз. – И что вы вернете эти деньги, когда у вас появится такая возможность.

– Только это?

– Только, – ответил Антонелло, улыбнувшись.

– По рукам! – воскликнул Жоан, возвращая улыбку.

«Время Савонаролы закончилось. Флоренция должна вернуть себе свободу, и вы сможете сыграть ключевую роль в этом процессе, – читал дальше Жоан. – Некто прибегнет к вашей помощи, чтобы свергнуть этого фанатичного монаха. Нам будет приятно, если вы не откажете ему в своей поддержке».

В письме Иннико также касался других вопросов политики и книг, речь в которых шла о трех свободах, которые они защищали.

Жоан сидел в задумчивости. У маркиза был широчайший круг друзей, следовавших тем же принципам свободы, и эти люди делились с ним различными сведениями и секретами. Он сказал себе, что и в самом деле во Флоренции что-то назревает. Он уже участвовал в борьбе против Савонаролы, помогая Никколо и его друзьям и доставляя в город книги, запрещенные монахом. Некоторые из них, кстати, оплачивал маркиз. Что имел он в виду, говоря «нам будет приятно»? Каждые три месяца Жоан отсылал губернатору Искьи и Прочиды часть одолженных у него денег; было совершено уже пять выплат, и Жоан рассчитывал в скором времени полностью погасить долг. Они ничего не могли требовать от него.

Однако он чувствовал, что имел некое моральное обязательство перед маркизом из Неаполя, поскольку разделял проповедуемые им идеи. Так же как он имел определенные обязательства перед Микелем Корельей и каталонцами. А к этому еще приплюсовывались несколько месяцев, которые ему придется отслужить королю Испании. Эти обязательства в значительной степени ограничивали его свободу.

Дилемма между свободой и необходимостью исполнения обязательств беспокоила его, и Жоан достал свой дневник. «Нарушаю ли я обещание стать свободным, данное отцу? До какой степени человек может быть свободным, не беря на себя обязательств?» Он вспомнил один из разговоров, которые они вели с Бартомеу, когда он был еще мальчишкой, только что приехавшим в Барселону, и записал: «Только свободный человек может брать на себя обязательства. А я свободен».

39

– Завтра в полдень у тебя встреча в Ватикане, – сказал Жоану Микель Корелья, однажды вечером придя в лавку.

– Встреча? – спросил Жоан удивленно. – С кем?

– С ватиканским знаменосцем – Цезарем Борджиа.

Книготорговцу не понравился тон дона Микелетто. Его слова звучали скорее как приказ.

– А что он хочет?

– Если я расскажу это, тебе уже не понадобится говорить с ним. Я жду тебя в Ватикане.

Чуть раньше полудня Микель Корелья сопроводил Жоана в зал Сивилл в папских покоях, стены которого были расписаны фресками с изображениями апостолов, пророков и пророчиц. Хотя этот зал был менее пышным, чем тот, где его принял Александр VI, Жоану он показался великолепным.

После короткого ожидания появился Цезарь Борджиа. Ему было двадцать два года, и он считался самым привлекательным мужчиной Рима. Прямой нос, красиво очерченные брови и темные проницательные глаза украшали лицо с аккуратной бородкой каштанового цвета и шевелюрой до плеч. Жоан достаточно хорошо был знаком с ним, поскольку во времена своего кардинальства Цезарь часто заходил в книжную лавку. Несмотря на то что он был церковнослужителем, Цезарь любил одеваться как светский человек, – возможно, для того, чтобы подчеркнуть отсутствие склонности к религиозной деятельности. Вот и теперь его одеяние не претерпело больших изменений: из-под черного шелкового камзола виднелась белая рубашка с кружевами из блонды, а на голове Цезаря была шляпа черного цвета с золотыми медальонами. На шее его красовалась цепь из этого же металла, а на поясе – кинжал и шпага. Роста он был примерно такого же, как Жоан, и статного телосложения. Хотя внешне он не производил впечатления человека-богатыря, в Риме судачили о его неимоверной физической силе.

Цезарь слегка улыбнулся в знак приветствия и, усевшись за свой стол, жестом предложил Жоану и Микелю присесть.

– Вы спрашивали, зачем я вас позвал, – сказал Цезарь с некоторой теплотой в голосе – таким тоном он говорил, когда хотел быть любезным.

– Именно так, ваша милость, – ответил Жоан.

– Я прошу вас, чтобы все, о чем мы сейчас будем говорить, осталось исключительно между нами. – Он смотрел на Жоана не мигая, с вопросительным выражением лица.

– Я вам это гарантирую, – поспешил ответить Микель с той своей особенной улыбкой, в которой таилась угроза.

– Разумеется, ваша милость, – подтвердил Жоан.

– Я знаю, что вам знакома ситуация, в которой сейчас находится Флоренция. У вас работают несколько уехавших оттуда человек, которые, без сомнения, держат вас в курсе.

У Жоана екнуло сердце. Связана ли эта аудиенция с письмом Иннико? Он кивнул в знак согласия и в ожидании продолжения выдержал пристальный взгляд Цезаря.

– Уже до краха клана Медичи и вторжения французов этот безумный монах досаждал папам. В своих проповедях он говорит дикости о моем отце, такие, например, как россказни о том, что для него в аду уже готов трон. Примерно то же самое он говорил о предыдущем Папе – Иннокентии VIII, будто бы он является воплощением дьявола. Этот монах благословил вторжение французов, назвав Карла VIII посланником Господа, и подстрекал его к низложению моего отца. Позже он не позволил, чтобы Флоренция присоединилась к Священному Союзу против Франции, и по-прежнему является союзником французов. Предполагаю, что вам рассказывали о том, каким образом он сеет страх своими завываниями, как сжигает произведения искусства, книги и людей на своих показных кострах.

– Именно так, ваша милость, – подтвердил Жоан.

– Мой отец несколько раз приглашал этого монаха приехать в Рим с тем, чтобы постараться убедить его в обратном, но хитрая бестия все время ссылается на болезни, чтобы остаться во Флоренции. Мой отец даже предложил ему кардинальскую шапочку, но Савонарола отверг это предложение.

– Его проповеди доводят народ до исступления, – вмешался Микель. – Папа запретил ему произносить их, но, сделав перерыв в несколько месяцев, он снова начал проповедовать, вынудив понтифика отлучить его от Церкви. Сейчас он делает вид, что замолчал, но член его братства Доменико ди Пеша, тоже монах-доминиканец, произносит их вместо него. Нет никакого сомнения, что его устами говорит Савонарола.

– Я убедил отца покончить с ним, – сообщил Цезарь, прервав Микеля.

У Жоана от изумления округлились глаза. Иннико был прав.

– У Савонаролы очень много приверженцев, которые готовы отдать жизнь, чтобы защитить его, – сказал Жоан. – Вы планируете идти с войском на Флоренцию?

– Слишком дорого и рискованно, – ответил Цезарь. – Это не самая лучшая мысль; единственным военным актом будет блокада с моря. Мы хотим подорвать веру народа в этого монаха-проповедника так, чтобы они отвернулись от него и чтобы сами флорентийцы его изгнали.

– А что я могу для этого сделать?

– Ключ к этому в книге, – ответил Микель.

– В книге? – удивился Жоан.

– Именно, – продолжал валенсиец. – Нам нужен абсолютно верный, разбирающийся в книгах человек, к тому же мужественный. Ты продемонстрировал эти качества при Остии. Ты понравился Папе, и мы решили, что именно ты найдешь эту книгу и доставишь нам.

– Но о какой книге идет речь? Почему ее значение так высоко?

– Это Книга пророчеств, – ответил Цезарь.

– О чем она?

– Мы думаем, что ее автором был Мишель Бонаколзи и что эта книга содержит в себе, как следует из ее названия, пророчества, – ответил Микель.

– Пророчества? – воскликнул Жоан изумленно. – Но… Папа в это верит?

Он мгновенно осознал, что задал неуместный вопрос, когда увидел, что его собеседники смотрят на него в молчании.

– То есть я хотел сказать, что любой человек может начать… – добавил Жоан, стараясь исправить положение.

– Естественно, верит! – взорвался Микель. – Сильно верит! Как он может не верить в них, если является главой Церкви? Посмотри, чьи изображения написаны на этих стенах! Пророков! Сивилл!

– Именно потому, что он верит в пророчества, Папа и захотел прийти к соглашению с Савонаролой, вместо того чтобы раздавить его, – добавил Цезарь со спокойствием, резко контрастировавшим с возбуждением Микеля.

Жоан смотрел на него, ничего не понимая; он ждал, когда его собеседники возобновят разговор, ибо не хотел вновь попасть впросак, задав ненужный вопрос.

– Монах Джироламо Савонарола начал пророчествовать во Флоренции в 1482 году, – объяснил Микель, поскольку Борджиа продолжал хранить молчание. – Он призывал верующих к жизни в бедности и строгости. Но его непримиримость и критика любого из земных наслаждений, а также постоянные напоминания о бесчисленных карах, которые ждут в аду, многих отвратили от него, и он вынужден был покинуть город. Вернулся он, отточив свое ораторское искусство, в качестве настоятеля доминиканского монастыря Святого Марка, оттуда и возобновил свои выступления. Он призывал к жизни в бедности и строгости, обрушивался на Церковь и Папу Иннокентия VIII и его предшественников, которые оказывали покровительство искусству и художникам.

– Помимо ораторского искусства, которым он владел в совершенстве, Савонарола привносил в свои проповеди что-то еще совершенно новое: пророчества, – продолжил Цезарь. – Он попал в точку, предугадав смерти Иннокентия и Лоренцо Великолепного. Апокалипсические бедствия, которыми он устрашал людей, сбывались: голод, эпидемии чумы, сифилис, война… Также он верно спрогнозировал французское нашествие и падение Флоренции.

– Люди считают его пророком, жестким и мстительным посланником Бога. Они дрожат от страха во время его проповедей и, веря в то, что конец света не за горами, следуют его указаниям жить в аскетизме, молитвах и покаяниях. В этой набожности как таковой ничего плохого нет, но она превращается во вредоносную, когда насаждается силой его последователями всем прочим людям. Монах окружен сонмом фанатиков, которые в ожидании божественного вознаграждения готовы отдать жизнь за него. Именно таким образом ему удалось подчинить себе Флоренцию.

Жоан кивнул в знак согласия: он великолепно был осведомлен об этих событиях через Никколо и других своих флорентийских работников.

– А почему вы думаете, что он ошибается? Что заставляет вас считать, что этот монах не прорицатель, а мошенник?

Жоан поймал тяжелый взгляд дона Микелетто.

– Потому что у нас есть свои информаторы, – ответил ватиканский капитан.

– Савонарола – великий оратор, наслаждающийся насаждаемым им страхом среди его слушателей, хотя ничего общего с прорицателем не имеет, – объяснил Цезарь. – В монастыре Святого Марка живут два монаха, очень близко с ним связанные. Один – Доменико де Пеша, который сам проповедует и является рупором Савонаролы, когда тот решает подчиниться приказу Папы и перестает проповедовать. А другой монах – Сильвестро Маруффи – еще более психически неустойчивый, чем первые два: он страдает лунатизмом и его посещают видения. Именно он и есть источник пророчеств, хотя они не являются его собственными – он заимствует их из книги, написанной другим доминиканцем, по имени Мишель Бонаколзи, умершим несколько лет назад.

– Таким образом, если мы отнимем у них эту книгу, которая существует в единственном экземпляре, то лишим этих монахов их самого действенного оружия – пророчеств, – продолжил Микель. – Без них их дело развалится через несколько месяцев.

– Таковой будет ваша миссия: достать книгу, – заключил Цезарь, глядя Жоану прямо в глаза. – В монастыре обширная библиотека, и ваш опыт в книжном деле бесценен.

– Я? Но как же я…

– Мы рассматривали также возможность убийства тобой Савонаролы и этого лунатика, – перебил его капитан ватиканских гвардейцев. – Однако на данный момент отказались от этого плана. Мы не хотим превращать их в мучеников.

Жоан едва не вздохнул облегченно, когда узнал, что его задача не будет сведена к ремеслу наемного убийцы. Но это оказалось невозможно: подобное поручение вызывало в нем огромное беспокойство. Он и представления не имел о том, каким образом выполнить то, о чем его просили. И прекрасно знал, что его собеседники ждали от него исключительно полного подчинения и согласия без каких бы то ни было раздумий. Тем не менее он не собирался делать этого. Жоан набрался храбрости, выпрямился и, глядя в глаза Цезарю, сказал:

– Ваша милость, подобным поручением вы оказали мне огромную честь, поверив в мои способности, которые, к сожалению, далеко не так велики. – Он помолчал. Жоан даже не хотел смотреть на дона Микелетто в тот момент, когда сделает свое заявление. И, выдержав паузу, добавил: – Тем не менее я хотел бы просить вас о том, чтобы мне предоставили пару дней на размышление, прежде чем я отвечу.

40

– Они уверены в том, что ваш долг – подчиниться, – сказала Анна, сидя на постели в спальне, когда Жоан закончил свой рассказ. – Они не примут вашего отказа.

– Именно это и дал понять дон Микелетто по окончании аудиенции. – Жоан сидел на стуле напротив супруги. – Он бросил на меня убийственный взгляд, спросив, как я посмел сказать Цезарю Борджиа, что подумаю над его предложением.

– А вы что ответили?

– Что я свободный человек и имею на это право.

– И что же он сказал?

– Что единственное, что я должен решить для себя, – это то, с ними я или против них. Золотой середины нет.

– Все, что вы можете ждать от них, – это угрозы, – произнесла Анна обеспокоенно. – И что же вы будете делать?

– То, что и сказал им, – думать.

– Боюсь, что тут мало возможностей для раздумий. – Анна тщательно выговаривала каждое слово. – Вы уже знаете мое мнение о клане. Это опасные люди.

– Несмотря на это, я взвешу все возможности, Анна. С одной стороны, мне хочется поехать, но с другой – я не могу оставить вас одну, пока вы полностью не придете в себя после происшедшего.

Анна несмело улыбнулась.

– А если я снова заболею, как во время войны против Орсини?

Жоан понял, что она говорила это не всерьез, и, опершись на спинку кресла, ласково провел рукой по ее лицу.

– Ничего не получится, – сказал он, улыбнувшись в ответ. – Кроме того, вы прекрасно знаете, чем это все закончилось.

Анна задумалась. Ее лицо снова потемнело.

– Дон Микелетто опять использует вас, как сделал это во время убийства Хуана Борджиа. Неужели вы этого не видите?

– Я хочу принять решение как свободный человек.

Она отрицательно покачала головой.

– Это невозможно.

На следующий день Жоан вместе с Джорджио, двоюродным братом Никколо, работавшим мастером-переплетчиком, проверял во дворе мастерской качество кожи и букв, отпечатанных холодным способом на суперобложках партии книг… Речь шла о Secretum secretorum – произведении, переведенном на итальянский с каталонского издания, которое, в свою очередь, было переведено с латинского, а еще ранее с арабского или иврита. Никколо считал эту книгу одной из своих любимых, поскольку речь в ней шла о советах, которые предположительно Аристотель давал Александру Великому по вопросам достойного управления государством. Хотя францисканский теолог Роджер Бейкон в свое время положительно отозвался об этой книге, Церковь с недоверием относилась к ней как по причине ее языческого происхождения, так и ее эзотерической части, где имели место советы по искусству предсказывания будущего. По этой причине, несмотря на огромный спрос, книгу могли приобрести лишь избранные клиенты.

Джорджио был опытным в книжном деле человеком; он владел не только латынью, но и греческим. В свое время он эмигрировал из Флоренции. В действительности он еще лучше, чем Жоан, мог бы управлять всеми делами в книжной лавке, и если он занимался исключительно переплетными работами, то это происходило только потому, что его двоюродный брат Никколо не имел представления ни о переплетении, ни о печатании книг.

Жоан со всей скрупулезностью исследовал каждую деталь сделанной работы, но при этом заметил, что Никколо пару раз заглянул в мастерскую. Жоан понял, что тот с нетерпением ждет, когда он закончит, и удивился, гадая, чем вызвана подобная поспешность.

– Могу я поговорить с вами наедине? – спросил Никколо, как только Жоан зашел в лавку.

– Да, – ответил он и прошел с ним в малый зал.

– Микель Корелья говорил со мной о миссии во Флоренции…

– Я думал, что это исключительно конфиденциально! – удивленно воскликнул книготорговец.

– Так оно и есть. Но не для меня. Я поеду с вами, если вы решите принять предложение.

– Вы? – Это была очень приятная неожиданность.

– Да. И я прошу вас согласиться.

– Почему я должен сделать это, Никколо?

– Потому что это предложение совпадает с вашими собственными представлениями. Когда мы с моим двоюродным братом говорили о Савонароле и установленной им во Флоренции диктатуре, вы возмутились. Вы сказали, что на каждую книгу, которую этот монах сожжет, мы напечатаем десять. И вы всегда защищали нас – тех, кто боролся против него, и предоставляли нам работу в своей книжной лавке.

– Да, это верно, и надеюсь, что до сих пор я держал свое слово.

– Конечно, так и есть. – Никколо смотрел на него с хитрецой, и казалось, что на его губах вот-вот появится улыбка. – Именно поэтому вы не можете отказаться помочь нам в решающий момент.

– В решающий момент? – повторил Жоан с иронией. Его забавляла способность его друга убеждать людей.

– Да, именно так, – настаивал флорентиец. – Наша миссия станет началом конца теократической тирании на моей родине. Жоан, вместе мы успешно противостояли многим сложным ситуациям. Я очень прошу вас стать моим соратником и сейчас. Мы будем бороться за свободу.

– Вы очень красноречивы, мой друг Никколо, но я отвечу вам то же самое, что сказал и Микелю Корелье. – Жоан улыбнулся. – Я подумаю над этим.

– Не знаю, была ли это инициатива самого Никколо, или он говорил со мной по поручению Микеля, – рассказывал Жоан жене. – Но наш друг прав. Все, чем я занимался до сих пор, и даже то, кем являюсь на данный момент, подталкивает меня к принятию предложения.

– Я уверена, что именно дон Микелетто держит в руках все нити, – ответила Анна. – Он хочет казаться простым солдатом, но на самом деле Микель весьма опытный заговорщик. Он очень хорошо вас знает и делает так, чтобы доводы одних и других лили воду на общую мельницу. Никколо – марионетка в его руках. И он использует вас так же, как использовал при убийстве Хуана Борджиа.

– Мне очень жаль, что вы видите все в таком свете.

– Так откажитесь.

Жоан молча смотрел на нее и признался сам себе, что хотел бы поехать. Отказ означал бы предательство друзей и самого себя.

– Не можете, не так ли? – спросила Анна, видя, что он молчит.

– Нет, не могу. – Жоан напряженно смотрел в глаза своей супруги, как будто хотел проникнуть в глубину ее мыслей. – Я понимаю, что вы против и что я подвергну опасности свою жизнь. Может быть, даже погибну. Тем не менее хочу отправиться в путь, сопровождаемый вашей нежностью и вашей улыбкой, без обид.

Анна не ответила. Она подумала, что ничто из того, что ей хотелось бы сказать мужу, не заставит его изменить свой выбор, и решила подчиниться неизбежному. Он видел, как глаза Анны увлажнились. Она раскрыла объятия и потянулась ему навстречу. Он подошел и молча обнял ее.

Жоан должен был принять очевидное и обеспечить будущее своей семьи на случай, если он не вернется. Несмотря на предвзятое отношение Анны к каталонцам, он знал, что они любой ценой защитят ее в случае, если она станет вдовой. Он был уверен в том, что Анна с помощью клана будет в состоянии успешно справляться с ведением дел в книжной лавке, тем не менее было бы более уместным присутствие еще одного взрослого мужчины в семье Серра. Кроме того, если предположения Иннико д’Авалоса сбудутся, флорентийцы, работающие в лавке, вскоре вернутся в свои края. Жоан подумал, что настал подходящий момент, чтобы поговорить с Педро Хугларом, арагонским сержантом ватиканской гвардии, который уже давно ухаживал за его сестрой Марией. Арагонец знал о прошлом женщины и с пониманием относился к этому, а когда сержанта приглашали на ужин, с удовольствием играл с ее детьми Андреу и Марти, которые его обожали.

– Мне бы хотелось решить вопрос будущего Педро и Марии, прежде чем я отбуду во Флоренцию, – сказал Жоан своей супруге.

– Я одобряю это. Педро просил разрешения у Марии, чтобы поговорить с вами и посвататься к ней. Он лишь ждал удобного момента.

– Что ж, этот момент наступил, – ответил Жоан, с радостью восприняв известие. – Я думал предложить Педро должность в лавке в качестве части приданого.

– Он – человек военный, и это чувствуется, – ответила Анна. – Он знает латынь, но этого недостаточно, чтобы вести дела в книжной лавке.

– Однако ему нравятся книги, – настаивал на своем Жоан. – Он был частым гостем в лавке еще до того, как стал ухаживать за моей сестрой.

– Да, здесь они и познакомились, – сказала Анна с улыбкой, в которой читалось полное совпадение с чувствами ее золовки. – Мне очень нравится Педро. Думаю, он сделает ее счастливой.

– Латынь не проблема, ее можно выучить. Кроме того, он должен будет начать с подмастерья в переплетном и печатном деле. Вскоре мы сделаем его мастером. Он способный человек.

– Вы думаете, что Педро согласится?

– Если он любит мою сестру…

– Нет, – ответила Анна с суровым выражением лица. – Это нельзя ставить в качестве условия. Ваша сестра любит его, и они должны пожениться, причем независимо от того, захочет он работать в книжной лавке или нет. Даже и не думайте принуждать его к этому.

– Хорошо, – сказал Жоан скрепя сердце. – Я сейчас же пошлю письмо в Ватикан с приглашением встретиться сегодня же. У меня не так много времени.

– Я люблю вашу сестру, и мне нравятся книги. Тем не менее я не собирался оставлять военную карьеру.

Педро Хуглар был человеком крепким, с военной выправкой. Ему было двадцать семь лет – на два года больше, чем Жоану. Почти такого же высокого роста, как и Жоан, он все же казался более крупным. Его лицо всегда было тщательно выбрито, он носил волосы до плеч, взгляд его темных глаз светился умом, а на губах часто играла улыбка, открывая ряд ровных белых зубов.

– Нам кажется, что вы смогли бы быть достойным владельцем книжной лавки. Прошу вас подумать об этом.

– Я искренне благодарю вас, Жоан, – ответил Педро озабоченно. – Я обязательно буду иметь это в виду, но у меня двухгодичный контракт с ватиканской гвардией, и это обязательство, которое мне необходимо соблюсти.

– Не переживайте по этому поводу. Думаю, что, если вы захотите, я смог бы уладить это дело с Микелем Корельей, – сказал Жоан, улыбнувшись. – Это будет частью нашего совместного с ним дела.

– Мне бы хотелось, независимо от сделанного вами предложения, назначить день свадьбы с вашей сестрой, – настойчиво произнес арагонец.

– Конечно. Вы не против, если мы обсудим этот вопрос с Марией и моей матерью?

Педро кивнул. Его лицо осветилось довольной улыбкой.

41

– Мы не знаем, где именно хранится Книга пророчеств, – сказал Цезарь Борджиа, – но уверены в том, что она находится в монастыре Святого Марка.

Когда Жоан сообщил Микелю, что согласен принять участие в миссии, валенсиец через два дня сообщил ему об аудиенции с Цезарем Борджиа и попросил взять с собой Никколо. Он никак не проявил своих чувств, узнав о решении книготорговца. Он действовал так, как если бы уже знал об этом наверняка, и эта уверенность покоробила Жоана. Скорее всего, Анна была права. Встреча состоялась в том же зале, что и в первый раз, и все трое внимательно слушали папского сына.

– Эти доминиканцы представляют очень замкнутый круг, доступ в который открыт лишь тем членам ордена, которые имеют такое же фанатичное и нетерпимое к прочим мнениям отношение к религии, как и у них самих, – продолжил папский знаменосец. – В самый узкий круг входят монахи Доменико ди Пеша, Сильвестро Маруффи и собственно Джироламо Савонарола. А вокруг группируется вся община монахов-доминиканцев монастыря Святого Марка, оберегающая их.

– В свою очередь, монахов защищают управляющие органы города и государства, контролируемые приспешниками Савонаролы, так называемые плаксы, которые только и делают, что постоянно сетуют и раскаиваются во всевозможных грехах, – продолжил Никколо. – А на улицах города уже сами плаксы, организованные в вооруженные соединения, а также одетые в белое – в честь цвета одежды ордена – группировки насаждают законы Савонаролы.

– Одетые в белое группировки? – переспросил Жоан.

– Да, белые группировки, – подтвердил Микель Корелья. – Это банды одетых в белое и обритых наголо детей, которые не получили никакого образования, кроме религиозного, и которые насаждают «мораль» среди взрослых путем избиения их камнями.

– Да, вот так обстоят дела, – снова взял слово Цезарь Борджиа. – Это целая интрига, внутрь которой очень сложно проникнуть, – как будто луковица, слои которой окружают и защищают Савонаролу и его приспешников.

– Таким образом, мы должны внедрить тебя в этот узкий круг, чтобы ты выяснил, где находится книга, достал ее и привез нам, – сказал Микель Корелья, глядя в глаза Жоану.

– И всего-то? Нет ничего проще, – произнес Жоан с иронией. – Еду во Флоренцию, прошу аудиенции у Савонаролы и требую у него, чтобы он отдал мне Книгу пророчеств. Тут совсем не обязательно нужен специалист в книжном деле. Любой это может сделать.

– Нет. Мы прекрасно отдаем себе отчет, что это непросто, – ответил Цезарь. – И уверены в том, что только вы сможете успешно воплотить наш план в жизнь. Вам должен помогать дон Никколо деи Макиавелли, который всегда будет находиться рядом, но вне стен монастыря.

– Но почему я? – спросил Жоан. – Савонарола никогда не отнесется с доверием к незнакомому ему мирянину, который говорит на его языке с иностранным акцентом и ненавидит религиозную тиранию, насаждаемую им. Мне кажется, что я подхожу для этого меньше всего.

– Некоторые из этих моментов можно будет исправить, а прочие будут нам только на пользу, – сказал Микель. – Именно то, что ты испанец, является твоим огромным преимуществом. Савонарола знаком с итальянскими монахами-доминиканцами – как лично, так и по отзывам. Он прекрасно знает, кто ему симпатизирует, а кто отвергает. Мы не можем выдумать итальянского монаха-доминиканца, а испанского – очень даже.

– Монах-доминиканец? – повторил, не веря своим ушам, Жоан. – Вы хотите сказать, что…

– …что ты станешь испанским монахом-доминиканцем, – развеял его сомнения Микель. – Инквизитором.

– Инквизитором? – возмущенно вскричал Жоан, подскочив и одним прыжком встав на ноги. – Никогда я не буду инквизитором!

– Сядь! – приказал валенсиец.

Жоан продолжал стоять.

– Нет, я никогда не сделаю этого, – повторил он, изо всех сил сжав зубы. – Я своими глазами видел, как Антони Рамон и Жоанна Корро, которые относились ко мне как к собственному сыну, были приговорены инквизиторами к сожжению на костре и как они сгорели на нем. Забудьте обо мне, найдите кого-нибудь другого.

И он вперил взгляд в дона Микелетто. Валенсиец даже не пошевелился, оставаясь сидеть на своем стуле, но глаза его метали молнии. Он уже открыл было рот, но Борджиа опередил его.

– У нас нет другой кандидатуры, дон Жоан, – сказал он медленно, с приятной улыбкой, совершенно ему не свойственной. – И именно потому, что вы ненавидите инквизиторов, вам должна быть очень приятна эта изящная издевка, которой мы их подвергнем. Выслушайте нас. И если вы сделаете это, все мы отнесемся к вам с благодарностью.

Жоан колебался несколько мгновений, но понял, что не сможет отказать папскому сыну в его вежливой просьбе. Он посмотрел на Никколо: его обычная ироничная улыбка куда-то пропала и он взирал на него с очень серьезным выражением лица. Жоан знал, что его импульсивный характер часто становился причиной проблем, и решил подчиниться. Цезарь поблагодарил его удовлетворенным кивком, прежде чем возобновил свою речь.

– У вас есть все, чтобы обмануть их. Вы выросли в монастыре и поэтому знаете, как живут и действуют монахи.

– Я всего лишь несколько лет жил в монастыре, и это были монахи ордена Гроба Господня, а не доминиканцы.

– Вы говорите и читаете на латыни, как образованный монах, – продолжил папский сын, не обратив внимания на слова Жоана. – И видели с очень близкого расстояния, как действует инквизиция.

– Но мне не удастся обмануть монаха-доминиканца, выдавая себя за одного из них.

– Вы сможете сделать это, Жоан, – уверенно заявил Борджиа. – Потому что мы отдадим в ваше распоряжение все, чем располагает Ватикан, и потому что вы единственный, кто объединяет в себе все эти качества.

– И потому что мы нуждаемся в этом, – сказал Микель, который говорил сейчас тем же мягким и убедительным тоном, что и его господин. – Непрерывные атаки Савонаролы на Папу и его поддержка Франции ослабляют власть понтифика, а с ним и всех тех, кто его окружает. Твоих друзей. Ты не можешь нас оставить.

Жоан прекрасно знал, что не может оставить их по многим причинам. Первая заключалась в том, что он чувствовал себя в долгу перед Микелем и каталонцами, а последняя – в том, что они никогда не простили бы ему предательства. Ко всему этому присовокуплялась просьба Никколо и вежливый совет Иннико д’Авалоса. Жоан понял, что сопротивление – это детский каприз и что во благо его самого и его семьи ему следовало вести себя соответственно.

– Вам хорошо знакома история моей жизни, Микель, – сказал он, обращаясь к валенсийцу в том же примирительном тоне. Он хотел загладить неудовольствие, которое мог вызвать, поскольку возразил ему в присутствии папского сына. – И вы поймете то отторжение, которое я чувствую в отношении инквизиции. Я уверен в том, что вы разработали прекрасный план, но сомневаюсь в своей способности воплотить его в жизнь. Вы прекрасно знаете неприязнь, испытываемую мною к инквизиторам, но также прекрасно знаете и то, что я выполню свои обязательства по отношению к клану. Даже в том случае, если эти обязательства заставят меня сделать такое неприятное для меня дело, как это. Прошу вас правильно понять мою реакцию.

Жоан не смог скрыть удивления, когда увидел на суровом лице валенсийца выражение растроганности. Глаза Микеля увлажнились, и он протянул руку, положив ее на плечо Жоану. Жоан почувствовал крепкое ободряющее пожатие – это было странное ощущение силы, которая передавалась через дружеское прикосновение.

– Я хорошо тебя знаю, Жоан, – сказал Микель. – И знаю твое отношение к инквизиторам. Но уменя нет и малейшего сомнения в том, что именно ты идеально подходишь для этой миссии и что выполнишь ее с честью.

Возвращаясь из Ватикана, Жоан шел в задумчивости, в то время как Никколо был одновременно излишне разговорчив, но и осмотрителен в своих комментариях.

– Думаю, что они разработали хороший план, – говорил он. – Моя роль помощника будет менее рискованной, чем ваша, но вы всегда можете рассчитывать на меня. Я постоянно буду рядом и не оставлю вас.

Анна не скрывала беспокойства, когда Жоан, уединившись с ней в тишине их комнаты, рассказал детали встречи.

– Если со мной что-либо произойдет, Микель Корелья и каталонцы позаботятся о вас и об остальных членах семьи, – сказал он ей. – Я ни на минуту в этом не сомневаюсь.

– Мне страшно за вас.

– Решение уже принято. – Жоан ласково обнял ее за плечи и заглянул в глаза, пытаясь улыбнуться. – Пути назад нет, – мягко произнес он. – Я вернусь живым и здоровым, не бойтесь за меня.

Анна понимала, что ничего уже не изменить, и решила сделать над собой усилие – постараться не сосредоточиваться на серьезности ситуации, а проявить мужество. Она любила мужа и не хотела добавлять ему проблем своим поведением, но страх обуял ее снова. Страх, что это авантюра приведет к гибели супруга, а она так и не сделет того, чего желает больше всего в жизни, – не подарит ему ребенка. Она взяла себя в руки и, пытаясь разрядить ситуацию, пошутила:

– Уверена, что вы превратитесь в настоящего монаха. А я буду молиться за то, чтобы все было хорошо.

Он посмотрел на нее удивленно и увидел, что грусть на лице Анны сменилась весельем, а потом она даже хихикнула.

– В чем дело? – спросил Жоан.

– Да ведь вам же выстригут тонзуру!

– Мне обреют верхнюю часть головы? – Жоан совсем не подумал об этой детали.

Бритье наголо было унизительным и применялось к каторжникам и преступникам. Именно в этом и заключалась мистическая подоплека тонзуры священнослужителей. Как той, которая была у Папы. Это было воплощением смирения перед Господом. Тем не менее Жоану это совершенно не понравилось. Анна мгновенно догадалась, о чем он подумал, и весело рассмеялась.

– Никогда мне не приходилось заниматься любовью с монахом, и я дождаться не могу, когда же вас обреют, – сказала она, увлекая его в постель. – Так хочется приголубить вашу лысину.

Жоан дал себя увлечь, изумленный тем, каким образом это событие начинало превращаться в нечто забавное. Его супруга не вела себя так игриво с момента трагического изнасилования, и ее поведение стало для Жоана той чарующей новизной, которую он не собирался упускать, а потому полностью отрешился от своих печалей.

Однако и в этот момент Анна не допустила ничего, кроме ласк и приятных нежностей. Ее страсть резко утихла в определенный момент. Она ускользнула от Жоана, нежно поцеловав его, и вскоре уснула. Или сделала вид, что спит. Жоан лежал без сна в волнении. Он чувствовал, что еще чуть-чуть, и эта невидимая стена, что возникла между ними и не давала страсти охватить их полностью, будет разрушена; что еще немного – и все будет хорошо, как и прежде. Тысяча и одна мысль роились в его сознании, но в конце концов он всегда останавливался на одной. Жоан встал с постели, чтобы записать: «Смерть будет идти рядом со мной в этом путешествии. Господи, не дай мне погибнуть, прежде чем Анна подарит мне сына».

42

– У тебя есть неделя, прежде чем ты превратишься в благочестивого монаха-доминиканца, – вспоминал Жоан слова Микеля на следующий день, когда пришел навестить валенсийца в Ватикане по его же просьбе. – И, кроме всего прочего, в инквизитора.

– Неделя? Да вы с ума сошли! – воскликнул Жоан. – Я должен многому научиться, ведь послушники годами живут в монастыре, прежде чем стать монахами. Такие набожные монахи, как Савонарола и его приспешники, мгновенно поймают на малейшей детали, которая выдаст меня с потрохами.

– Придется пойти на риск, – спокойно ответил капитан ватиканских гвардейцев. – Но мы снизим его до минимума. Пойдем со мной.

Он провел его к зданиям, находившимся у реки.

– Здесь живут монахи, которые прибывают с визитом в Ватикан и не останавливаются в монастырях своего ордена в Риме, – объяснил Микель, пропуская его вперед. – С этого момента ты – монах, находящийся проездом в Риме.

Они вошли в один из домов и, пройдя по коридору, оказались во дворике. Когда они пересекли его и вошли в следующее помещение, Жоан тут же распознал цирюльню. Микель попросил ожидавшего там человека привести волосы Жоана в такой вид, чтобы он не отличался от монаха-доминиканца.

– Это настоящий специалист, – сказал он книготорговцу успокаивающим тоном. – Он все сделает, как надо.

– Но что за спешка? Мы могли бы подождать, пока…

– Я уже сказал тебе, что с этого момента ты – монах. Чем раньше ты свыкнешься с этой мыслью и войдешь в роль, тем лучше.

– Подождите, Микель. Я хочу провести ночь с Анной и не могу появиться в лавке с тонзурой.

– Никаких женщин, Жоан, – ответил валенсиец со всей серьезностью. – Я пошлю сообщение твоей супруге о том, что ты остаешься здесь. Ты должен превратиться в монаха немедленно.

– Но…

– Никаких «но». Ватиканская гвардия не выпустит тебя.

Жоан понял, что сопротивляться сейчас бесполезно: дон Микелетто силой удержит его. Он обреченно махнул рукой и уселся в кресло, которое указал ему цирюльник. Увидев, как падают на пол пряди его волос, он почувствовал дикое отчаяние. Эта процедура напомнила ему то унижение, через которое он прошел, когда его наголо остригли, прежде чем направить гребцом-каторжником на галеру адмирала Виламари. И хотя обстоятельства были совсем другими, все происходившее сейчас снова воспринималось им как унижение. Он потерял свободу. И кроме того, он всей душой желал провести как можно больше ночей вместе с Анной до того, как наступит, если все получится, долгая разлука.

Он сидел в унылом расположении духа, ему было холодно, и он ощущал мелкие порезы на коже головы по мере того, как сбривали волосы с верхней ее части. Когда цирюльник, не позволявший ему лицезреть свое отражение во время стрижки, отошел в сторону, Жоан увидел, что в помещении находится монах. Ему было около сорока лет, он был одет в черно-белые одежды доминиканцев, а на его непокрытой голове была хорошо видна тонзура, от которой спереди из‑за залысин оставался лишь клочок светлых волос надо лбом. Глаза у него были голубые, а щеки, круглые и розовые, свидетельствовали о том, что он нечасто постился.

Рядом с ним стоял Микель Корелья.

– Это брат Рамон де Мур, – пояснил валенсиец, обращаясь к монаху и указывая на Жоана, – из монастыря Святой Катерины в Барселоне.

Жоан изумился, поняв, что речь идет о нем, и почувствовал себя неловко, будучи представленным совершенно другим человеком. Микель Корелья слишком уж гнал лошадей.

– Рамон, – продолжил капитан ватиканских гвардейцев, повернувшись к Жоану, – это член твоего доминиканского ордена, брат Пьеро Маттео из Рима. Будь все время рядом с ним до твоего отъезда во Флоренцию. Вы вместе будете соблюдать распорядок дня в доминиканском монастыре, читать молитвы, соответствующие каждой из служб, а брат Пьеро объяснит тебе все, что окажется необходимым. Он знаком с монастырем Святого Марка во Флоренции, а также с Савонаролой и его монахами. Но он, как ты вскоре сам поймешь, не является одним из этих безумных фанатиков. Он заслуживает полного доверия.

– Да благословит вас Господь, – промолвил монах, склонив голову в знак приветствия.

– И вас, – ответил Жоан с осторожностью.

Когда цирюльник, довольный своей работой, отступил в сторону, Жоан прикоснулся к голове, пытаясь понять, как он сейчас выглядит. Он понял, что пряди волос приняли форму короны; голове было холодно от появившейся большой лысины, и он испытывал сильное неудовольствие и смятение.

– Замечательно выглядишь, – сказал ему Микель с веселой улыбкой. – А сейчас разденься и облачись вот в это.

Он передал ему одеяние из грубой шерсти, и Жоан понял, что это и есть одежда монаха-доминиканца. Как только валенсиец увидел его обнаженным, то тут же, даже не дав времени одеться, забрал его одежду, шпагу и кинжал и сказал:

– Все это я сохраню до твоего возвращения из Флоренции. Брат Пьеро хорошо знает, что надо делать, слушайся его. Мы увидимся через несколько дней. Прощайте, брат Рамон. – И вышел за дверь, унося с собой вещи Жоана.

Жоан хотел последовать за ним, но остановился в дверях цирюльни, вспомнив о своей наготе.

– Подождите! – крикнул он.

Но ватиканский капитан быстрым шагом удалялся, не оборачиваясь, и вскоре скрылся в другом конце дворика.

Книготорговец повернулся и увидел цирюльника и монаха, которые в молчании смотрели на него. Брат Пьеро незаметным кивком указал ему на монашеское облачение, которое держал в руках. Не сказав ни слова, Жоан оделся. К горлу подкатил комок. Вдруг оказалось, что его лишили всего: Анны, по которой он уже отчаянно тосковал, матери, сестры, детей, книжной лавки, друзей… Абсолютно всего. Он лишился того, что до этого момента было его жизнью, и даже не имел ни малейшей уверенности в том, что утраченное им когда-нибудь возвратится. Вполне вероятно, что он погибнет в этой безрассудной попытке лишить безумца книги, написанной другим безумцем. И никогда уже больше не увидит свою семью.

Он надел монашеские одежды, скапулярий, обул сандалии, затянул веревку вокруг талии и только тут увидел, что Микель оставил для него поверх черного одеяния монаха-доминиканца какую-то странную вещь, которая походила на пояс из грубой кожи со щетиной с одной стороны. Жоан вопросительно посмотрел на доминиканца, и тот ответил:

– Это власяница, брат Рамон.

Жоан прекрасно знал, что такое власяница, но никогда не видел ее у монахов монастыря Святой Анны, в котором жил в детстве. Доминиканец посмотрел на выражение его лица и, отдавая себе отчет в том, что цирюльник слышит каждое их слово, предложил:

– Пойдемте в вашу келью, брат Рамон. Там я объясню вам все, что вы хотели бы узнать.

Келья была каморкой с беленными известью стенами в пять шагов в длину и четыре в ширину; из мебели там были лишь убогая постель, стол, стул и полка, на которой стоял кувшин с водой. Жоан оглядел последний попавший в поле его зрения предмет так, как будто это была роскошь: масляная лампада. В келью можно было попасть из коридора, в ней также было окошко, выходившее во внутренний дворик. Монах показал ему на стул, а сам уселся на тюфяк.

– Моя миссия, – сказал он, – заключается в том, чтобы сделать из вас настоящего монаха-доминиканца и чтобы Савонарола не заподозрил подвоха. Мы превратили вас в Рамона де Мура, монаха доминиканского монастыря Святой Катерины в Барселоне, который немного старше вас и существует на самом деле.

– Но если у них возникнут подозрения и они станут выяснять, то узнают, что настоящий монах находится в Барселоне… – возразил Жоан.

– Вы правы, тем не менее это лучше, чем придумать имя, о котором никто не слышал. Если мы сделаем так, а они начнут расследование, то выяснят, что такого монаха просто не существует. Я уверен, что приближенные Савонаролы, отличающиеся исключительной подозрительностью, немедленно, как только вы появитесь в монастыре Святого Марка, пошлют письмо в монастырь Святой Катерины в Барселоне, чтобы удостовериться в подлинности вашей личности. Несмотря на то что накануне они получат письма от верховного инквизитора Испании – брата Томаса де Торквемады.

– Письма Торквемады?

– Именно так, за несколько дней до вашего прибытия Савонарола получит письмо от известного ему Торквемады, который также является доминиканцем, с вестью о том, что брат Рамон де Мур, посетив Рим, направляется во Флоренцию, чтобы ознакомиться с великой очистительной миссией, осуществляемой монахами доминиканского монастыря Святого Марка. Савонарола и Торквемада симпатизируют друг другу, хотя их взгляды не во всем совпадают. Поэтому мы уверены в том, что вас хорошо примут в монастыре Святого Марка в качестве испанского инквизитора, роль которого вы будете играть.

– Смею предположить, что письмо не будет подлинным…

– Нет, конечно нет, – продолжил объяснения монах, блеск голубых глаз которого свидетельствовал о том, что это дело весьма забавляло его. – И письмо, которое он получит накануне вашего прибытия, и письмо, которое будет при вас, – фальшивки. Мы гарантируем, что подписи будут великолепно подделаны, поскольку у Савонаролы имеется несколько предыдущих писем Торквемады. Как только вы прибудете, флорентийцы направят письма в монастыри в Барселоне и Авиле. Так случится, что эти письма доставят в Барселону лишь через месяц, а в Авилу – через полтора месяца после отправления. То же самое произойдет с ответными письмами. Поэтому в вашем распоряжении максимум два месяца для выполнения миссии.

Жоан в раздумье провел рукой по лысине, которая зудела после бритья.

– Я не только должен изображать из себя монаха-доминиканца, но еще и инквизитора, – недовольно сказал он. – Я очень сильно сомневаюсь в том, что смогу обмануть их.

– Вы сможете это сделать, если постараетесь. Мы будем следовать каноническому распорядку дня, как водится в доминиканских монастырях, станем молиться семь раз в день с раннего утра до полуночи. Мы изучим обычно читаемые там молитвы и те выдержки из Священного Писания, которые чаще всего используются доминиканцами. Также я поведаю вам жизнеописания святых, истории и сплетни, которые могут оказаться полезны вам. Когда вы наберетесь необходимого опыта, я представлю вас брату Пабло де Ольмедо, бывшему помощнику инквизитора Испании. Он дополнит необходимыми деталями ваше обучение.

– А власяница?

– Ее носят под одеянием, той стороной к телу, где находятся жесткие волоски из козьей шерсти. И это усмирение плоти производится во имя Господа. Оно не только укрепляет дух, но и помогает бороться с плотскими желаниями.

– Вы ее носите? – осведомился Жоан, ибо цветущий вид монаха отнюдь не свидетельствовал о том, чтобы он намеренно истязал себя.

– Нет.

– А почему я должен это делать?

– Потому что монахи, с которыми вы будете общаться, носят ее каждый день, а вы должны быть таким же, как они. Кроме того, они используют и другие власяницы, которые представляют из себя железные цепочки с шипами, впивающимися в тело.

– И также должны усмирять себя бичеванием хлыстами из ковыля в форме метлы, иногда с металлическими наконечниками, – сказал Жоан, отрицательно качая головой. – И все для того, чтобы бороться против мирских соблазнов.

В детстве он видел, как бичевали себя монахи в монастыре, и вздрогнул, вспомнив разлетавшиеся вокруг брызги крови.

– Да, – сказал брат Пьеро, с апломбом подтверждая сказанное. – И вы тоже будете это делать. В противном случае вам никогда не поверят и не примут в общину Святого Марка. Если вас разоблачат, то обвинят в святотатстве, поскольку вы носите монашеское одеяние, не будучи посвященным в монахи. Ну а потом… приговорят к смертной казни, скорее всего, на костре.

Книготорговец покачал головой. Он был ошарашен и не верил своим ушам. Меньше чем за час его жизнь кардинально изменилась и стала невыносимой. Его превратили в другого человека, изо всех сил стараясь сделать из него монаха, – и не только внешне. Он тосковал по Анне и своим близким. Очень сильно. И не знал, доведется ли увидеть их когда-либо снова. Он чувствовал жуткую тяжесть на сердце. Однако этот улыбчивый монах с голубыми глазами ему нравился. Жоану необходимо было высказаться, и он поведал новому знакомому о своих чувствах: душевной боли, тоске по близким, унижении, утрате свободы…

– Вы должны изменить образ своего мышления, – сказал Жоану монах, который внимательно слушал его, периодически кивая в знак согласия. – Забудьте о том, что вы теряете. С таким отношением вы однозначно провалите вашу миссию. Думайте о том, что через некоторое время вы вернетесь к своей обычной жизни. И наслаждайтесь тем, что приобретаете.

– Приобретаю? – воскликнул Жоан. – Какого черта я приобретаю?

– Монашескую жизнь. Близость к Богу.

Жоан смотрел на монаха и едва сдерживался, чтобы не ударить его. Тот просто смеялся над ним! Но, внимательно вглядевшись в его лицо, Жоан убедился, что улыбка, игравшая на губах монаха, не была циничной, а наоборот, это была счастливая улыбка человека, который только что сообщил радостную весть и сам радуется этому.

– Подумайте о послушнике, готовящемся принять духовный сан. Когда ему выстригают тонзуру и он видит, как падают на пол пряди его волос, он знает, что смиряет себя и теряет свободу, но делает это потому, что, как свободный человек, отдает себя в услужение Господу. И чувствует благодать, а это один из счастливейших моментов в его жизни. Обретите это счастье в тишине монастыря, брат Рамон. Если приложите к этому усилия, то у вас все получится.

Жоан вспомнил, как, будучи ребенком, иногда желал обрести покой и молился в монастыре, в котором жил. И даже завидовал брату Жауме – тот всегда казался счастливым и довольным. Он сказал себе, что брат Пьеро был прав и что, может быть, он найдет умиротворение в служении Господу. Жоан вздохнул, в памяти вдруг возник образ Анны.

– Я сильно тоскую по своей жене, – пожаловался он.

– Пользуйтесь власяницей, – ответил доминиканец.

Именно в тот момент Жоан подумал, что не будет соблюдать это требование дона Микелетто. То, что он согласился на опасную миссию, вовсе не означало, что ему надлежало превратиться в пленника. И Жоан решил бежать. Вечером, во время отдыха после девятичасовой молитвы, он предупредил своего наставника, что идет в отхожее место, расположенное в боковой излучине Тибра, и направился в сторону реки. Но пошел к крепости Сант-Анджело, которая защищала мост с тем же названием – единственный доступ в Ватикан из Рима. Он низко опустил капюшон, сделал вид, что молится, и поприветствовал ватиканских гвардейцев, надеясь, что они не узнают его в монашеском облачении. Он занял место в очереди направлявшихся в Рим людей, рассчитывая на то, что солдаты не обратят внимания на монаха, покидающего Ватикан, потому что наибольшее внимание они уделяли тем, кто, наоборот, входил. Через некоторое время, когда стало смеркаться, Жоан уже шел по мосту Сант-Анджело, глубоко вдыхая воздух свободы. Он сбежал из Ватикана и от дона Микелетто.

43

Жоан очень странно чувствовал себя, идя по городу в этих сандалиях и с капюшоном на голове. У него не было ни одной монеты, и ему не хватало кинжала и шпаги. Сгущались сумерки, и римские улицы становились все более опасными. Он сам себя успокаивал, думая о том, что нищенствующий монах, единственным достоянием которого является дешевое одеяние и никому не нужные сандалии, не будет интересен, поскольку только монахи одевались подобным образом. Он ускорил шаг, потому что не хотел прийти очень поздно, и обошел стороной Кампо деи Фиори, идя по улочкам, расположенным вдоль реки, чтобы не встретить знакомых ему людей. Если бы кто-то распознал его в таком виде, то ему не только пришлось бы сгореть от стыда, но и принять к сведению тот факт, что он раскрыл секрет, который дон Микелетто хотел сохранить любой ценой. Через некоторое время Жаон уже снова переходил через реку, на этот раз по мосту Систо в сторону Трастевере.

Торговцы уже собирали товар со своих лотков, а из домов слышались характерные вечерние звуки – там готовили ужин, расставляли посуду, громко переговаривались. Как же это все было знакомо Жоану! Многие обитатели этого района были по происхождению испанцами, иудеями и крещеными евреями, бежавшими из королевств Кастилия, Арагон и из Португалии. Папа оказывал им покровительство. Уже практически наступила ночь, когда он добрался до места назначения – района, где прохожие с удивлением и предубеждением оглядывали его одеяние монаха-доминиканца. У многих оно ассоциировалось с трагическими воспоминаниями об испанской инквизиции. Он спрятался в тени портала, пристально следя за входом в таверну, на вывеске которой, освещенной смоляным факелом, был изображен заяц. Жоан в волнении наблюдал за тем, как туда заходили мужчины, лица которых по большей части были скрыты масками, но никто из них даже близко не напоминал ему того, кого он ждал: своего друга Никколо. Подождав еще немного, Жоан решил, что уже поздно и что, скорее всего, флорентиец не посетит этой ночью таверну. В этом случае ему придется провести ночь на опасных улицах города, без денег, не имея возможности обратиться к близким или друзьям, потому что иначе он провалит секретный план дона Микелетто. Без всякого сомнения, у Савонаролы в Риме были свои шпионы.

Жоан знал, что Никколо обычно посещал «Заячью таверну» по четвергам, и подумал, что, возможно, в этот день тот пришел раньше и уже находился внутри заведения. Также оставалось предположение, практически невероятное, что он не узнал Никколо под маской. Жоан не мог больше ждать и решил войти, прекрасно осознавая, какое изумление и скандал вызовет его вторжение. Потому что он был монахом, а эта таверна – борделем.

– Вы имеете представление о том, что это за место? – спросил его здоровенный мужик на входе и преградил ему путь.

– Да, знаю, – ответил Жоан, по-прежнему скрывая лицо под капюшоном.

– Вам сюда нельзя, святой отец.

– Я не хочу войти в качестве клиента, я ищу одного мужчину.

Громила рассмеялся неприятным смехом.

– Так вы гомик? Да будет вам известно, что здесь предлагают исключительно женщин. Мужчин ищите в другом месте.

– Я не содомит, – ответил Жоан, оскорбленный хамством этого типа. – Мне только нужно узнать, находится ли там, внутри, тот, кого я ищу.

– Кто там находится или уже вышел, вас не касается.

– Это очень важно. Позвольте мне посмотреть, там ли он. Пожалуйста.

– Если это так важно, то подождите на улице до рассвета, пока он не выйдет. – Тон громилы становился все более угрожающим и презрительным.

– Я не могу ждать.

– Убирайтесь отсюда!

Казалось, что монах подчинился и униженно отошел на пару шагов, но вдруг он резко бросился вперед и изо всех сил ударил типа в челюсть. Несмотря на свои габариты, захваченный врасплох, мужчина оступился и споткнулся о стол. Жоан бросился на него с целью завладеть кинжалом, который он заметил у того на поясе, и одновременно толкнул его. Изрыгая проклятия, тип свалился на спину, увлекая за собой стол и стулья. Попав внутрь таверны, Жоан увидел в стороне барную стойку и столы, освещенные лампадами. За несколькими столами сидели только женщины, ожидавшие клиентов, а за другими – парочки, беседующие за бокалами с горячительными напитками.

Люди с удивлением воззрились на монаха в белом облачении с черной накидкой и опущенным капюшоном, который остановился посреди главного зала публичного дома с поблескивавшим в правой руке кинжалом и опирался на расставленные в боевой позе ноги.

Жоан понимал, что у него мало времени, потому что верзила не замедлит наброситься на него, и постарался распознать Никколо под ошарашенными взглядами смотревших на него людей. Жоан не увидел его и подумал, что, скорее всего, тот находится в одной из внутренних комнат.

– Никколо! – закричал он. – Я ищу Никколо Иль Макио!

Жоан знал, что Никколо посещал это заведение не только с целью удовлетворить свои плотские желания, но и для того, чтобы с удовольствием пообщаться с дамами, а также с держателями таверны и ее завсегдатаями. Флорентиец рассказывал Жоану в приватной беседе, что его поразило, на какие откровения способны мужчины после счастливого свидания с ласковой и обходительной проституткой. Он был хорошо знаком с постоянными клиентами каждой из них, и когда флорентийцу требовалась конкретная информация о том или ином завсегдатае, то ему, как правило, удавалось уговорить девушку и выпытать у нее подробности.

Однако у Жоана не было времени на подобные заключения, и, обратившись в сторону коридора, который вел в приватные помещения, он снова выкрикнул:

– Никколо! Никколо Иль Макио, ответьте!

Повернувшись, он увидел, что громила, который стоял в дверях, направляется в его сторону с дубиной в руках, а за ним следует еще один такой же. Жоан мгновенно схватил табурет левой рукой, прикрылся им и приготовился к сопротивлению. В правой руке он сжимал готовый к бою кинжал.

– Проклятый монах, – прорычал громила. – Сейчас я измочалю твою шкуру.

– Попробуй только приблизиться, и я тебя оскоплю! – крикнул в ответ монах громовым голосом – так, чтобы его было слышно во всей таверне.

– Пошел вон! – крикнул второй нападавший, даже не попытавшись предпринять ни одного атакующего движения. Табурет и блеск кинжала сдерживали его.

– Я не уйду, пока не удостоверюсь в том, что того, кого я ищу, здесь нет. – И Жоан снова стал звать Никколо.

Последовали несколько томительных мгновений, сопровождаемых гробовым молчанием, во время которого соперники напряженно наблюдали друг за другом – один с дубиной наизготовке, а другой с табуретом и кинжалом в руках.

– Я здесь! – вдруг раздался крик из внутренних комнат.

И тут же появился Никколо, приводивший в порядок одежду. Жоан почувствовал огромное облегчение, тем не менее не ослабил внимания и контролировал каждое движение охранника.

– Это я, – сообщил он своему другу, когда тот появился в дверях. – Мне нужна ваша помощь, Никколо.

Лукавая улыбка озарила лицо Никколо после того, как он оглядел Жоана. После этого флорентиец поспешил встать между противниками и сказал задирам:

– Все в порядке, я знаю его. Мы уже уходим.

Мужчины расслабились: Никколо был хорошо известен и пользовался уважением в заведении.

– Уведите его, прежде чем меня обвинят в убийстве ссыкуна, – проскрежетал привратник, распушив хвост.

Проходя через гостиную, флорентиец обратился к обалдевшим свидетелям сцены, подняв руки в знак умиротворения:

– Никаких проблем. Это всего лишь мой духовник, который беспокоится о спасении моей бессмертной души. Он пришел, чтобы вытащить меня из этого злачного места.

Они вышли из заведения под смешки завсегдатаев, и Жоан дождался того момента, когда оказался на улице, чтобы избавиться от кинжала.

– Вы должны помочь мне добраться домой. Я не могу показаться там в таком виде, – сказал Жоан Никколо по пути к мосту Систо. – Лавка уже закрыта, у меня нет даже ключей, а я хочу видеть Анну.

– Дон Микелетто зашел в лавку и сообщил нам – синьоре Анне и мне, – что вы решили остаться в Ватикане, приняв монашеский обет с целью приобрести необходимые навыки для осуществления вашей миссии. Что вам необходима полная изоляция и что ваша супруга не увидит вас до вашего возвращения.

– Сукин сын, – пробормотал Жоан в ярости. – Я предполагал нечто подобное. Он меня удерживал силой.

– Что ж, вам придется объясниться с синьорой. Ей совершенно не понравилось ваше решение, и еще меньше тот факт, что эта новость была доставлена подобным образом.

– Это не было моим решением, – резко ответил Жоан.

Никколо откровенно забавлялся ситуацией и внешним видом своего патрона. Он даже не пытался скрыть это.

– Дон Микелетто не одобрит ваше бегство.

Жоан пожал плечами.

– Это его личное дело.

Как он и ожидал, лавка была закрыта. У Никколо были ключи от главного входа на Виа деи Джиббонари, и они вошли, не встретив ни души. Обитатели дома уже поужинали и находились в своих кроватях. Никколо ускорил шаг, чтобы избежать нежелательных встреч, а Жоан бросился вверх по лестнице в свою комнату.

Он тихонько постучал в дверь костяшками пальцев и тут же услышал в ответ:

– Кто это?

– Брат Рамон де Мур из монастыря Святой Катерины в Барселоне.

– Что? – По тембру голоса он понял, что Анна находилась как раз за дверью.

– Благослови вас Господь, сестра.

– Жоан! Это вы?

– Возможно.

Он слышал, как его супруга металась по комнате и как, вернувшись, ответила:

– Я узнала вас по голосу. Тем не менее вы должны сказать мне кое-что еще, прежде чем я открою вам дверь.

– Pater noster, queеs in caelis; sanctificetur nomen Tuum; adveniat regnum Tuum… Отче наш, сущий на небесах, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое…

– Какой же вы глупый! – воскликнула она, отодвигая задвижку, чтобы чуть-чуть приоткрыть дверь. В ее левой руке была лампада, а в правой – кинжал.

Жоан сбросил капюшон, теперь его лысина была видна во всей своей красе и блестела при свете лампады, как полная луна. Анна прикрыла рот правой рукой, в которой держала кинжал, чтобы заглушить хохот, и позволила ему войти. Она поставила лампаду на стол и там же положила оружие, а Жоан поспешил закрыть дверь на задвижку и раскрыл объятия, в которые она бросилась, стараясь по возможности заглушить смех.

Они крепко обнялись, и Жоан был готов умереть от счастья, ощущая тепло от соприкосновения со своей любимой и ее ласки. Как же ему ее не хватало, когда он думал о том, что отбудет во Флоренцию, не увидев ее! Они любили друг друга, но Жоан был разочарован, почувствовав, что, несмотря на испытываемую ею страсть, Анна в очередной раз не смогла справиться с непроизвольным сопротивлением, которое одолевало ее.

– Мне очень жаль, – извиняющимся тоном произнесла она.

Когда они в полной мере насладились поцелуями и объятиями, Анна сказала Жоану, что очень нуждалась в его присутствии и ласках, а он объяснил ей, почему предстал перед ней в таком виде, – все по вине Микеля, который попытался изолировать его от мира.

– Он настоящий подлец! – возмущенно воскликнула Анна. – Мне он рассказал совершенно другую историю: якобы вы добровольно приняли постриг во имя великого дела. Меня не волнует то, что он убийца, от одного имени которого трепещет весь Рим. Когда я его увижу, то выскажу ему прямо в лицо все, что я о нем думаю.

– Предоставьте решить этот вопрос мне. Дело не в вас, а во мне.

– Не во мне? – переспросила она в ярости. – Он обманул меня и обманом заставил обидеться на вас. Что он о себе вообразил? Проклятый интриган!

44

Жоан покинул лавку на рассвете, убедившись в том, что никто его не видел. На поясе под одеянием монаха под видом власяницы висели ключи. Он пообещал Анне, что, пока будет находиться в Риме, постарается сбега́ть по ночам, чтобы видеться с ней.

Он встретил валенсийца около моста Сант-Анджело, когда ватиканские колокола отбивали в унисон с городскими заутреню. Лучи солнца уже освещали самые высокие башни, и Жоан увидел пятерых всадников, которые рысцой двигались в его сторону. Во главе ехал дон Микелетто, и книжник ни на мгновение не усомнился в том, что они направлялись на его поиски и что Микель был вне себя. Капитан ватиканских гвардейцев остановил своего скакуна прямо напротив монаха-доминиканца, и они обменялись взглядами, не сказав ни слова друг другу. Выражение лица всадника было таким, что любой человек отпрянул бы в ужасе. Ноздри его приплюснутого носа раздувались, как у быка, готового немедленно напасть на противника.

– Садитесь, – сказал он и протянул правую руку Жоану.

Жоан взял ее и, наступив своей сандалией на сапог Микеля, в прыжке уселся позади валенсийца. Без дальнейших церемоний, не обменявшись ни словом, они продолжили путь, опять-таки рысцой, в сторону моста. Через некоторое время ватиканская гвардия уже расчищала им путь со всевозможными военными почестями.

– Не думаю, что ты отдаешь себе отчет в том, какому риску подвергаешь всю операцию, – в ярости набросился на Жоана Микель, когда они вошли в его крохотную келью.

Рядом с ним в молчании стоял брат Пьеро Маттео с перекошенным лицом, глядя в пол и скрестив руки таким образом, что они были полностью скрыты рукавами его монашеского облачения.

– Если приспешники Савонаролы узнают, что ты пользуешься монашескими одеждами, не будучи монахом, они сожгут тебя живьем на костре, – продолжил он свою речь. – Ты должен оставаться здесь по ночам, привыкнуть к ночным молитвам и мысленно готовиться к испытанию. Я сказал тебе, чтобы ты выкинул из головы всех женщин. Я не поехал в лавку сегодня ночью, чтобы забрать тебя, потому что не хотел устраивать скандал, ибо это нанесло бы непоправимый ущерб миссии, которую Цезарь и его отец поручили нам. Хотя, смею тебя заверить, я с радостью бы его устроил. До зубовного скрежета мне хотелось сделать это.

– Женщины? – ответил Жоан, чувствуя, как его щеки краснеют от возмущения. – На что вы намекаете, говоря о женщинах, черт возьми? Я не развлекался с женщинами! Я был со своей женой. Конечно, я понимаю, что в любой момент могу расстаться с жизнью, и совсем не обязательно на костре, потому что это безумное предприятие с монахами-доминиканцами, в которое вы меня вовлекли, чревато непредсказуемыми опасностями. Я не монах и не помышляю им быть. Я – человек, занимающийся книгами и любящий свое дело. – Он остановился, чтобы набрать воздуха в легкие, прежде чем продолжить: – Вы обманули мою жену, сказав ей, что я не вернусь домой, потому что такова моя воля. И ей было очень больно. Я не позволю вам поступать подобным образом ни под каким предлогом. Вы даже представить себе не можете, как я ее люблю. Она еще не пришла в себя после изнасилования и нуждается во мне. Или я буду с ней по ночам, или прекращу играть роль монаха днем. И если вам это не понравится, я уйду.

– Ты не можешь уйти.

– Значит, распрощаюсь с молитвами.

Оба уставились друг на друга в ярости. Время текло. Дон Микелетто не привык к тому, чтобы кто-то выдерживал его взгляд, и наконец изрек:

– Я запру тебя, пока ты не переменишь свою точку зрения.

– Идите вы к черту!

Валенсиец повернулся и, возмущенно шипя, вышел из кельи. Жоан некоторое время оставался стоять, но потом, не обращая внимания на монаха-доминиканца, улегся на койку.

– Помолимся? – тихо спросил монах через некоторое время. – Вам это не помешает.

– Пожалуйста, оставьте меня и вы тоже, брат Пьеро. Я хочу побыть один.

Доминиканец вышел из кельи, бормоча что-то себе под нос. Возможно, это было благословение, а Жоан продолжал лежать лицом вниз, перебирая в памяти счастливые мгновения любви, которые подарила ему его супруга, и вспоминая ее тепло, мягкость и обаяние. Почему именно сейчас, когда она начала приходить в себя благодаря его нежности, нагрянуло все это? У него не было с собой его дневника, но Жоан представил, как пишет в нем: «Будь проклята судьба, разлучающая нас».

Он пообедал с братом Пьеро, выслушал рассказанные им увлекательные истории, которые никоим образом не относились к жизни в монастыре, а также его совет не воспринимать все происходящее так драматично. Тем не менее он отказался принять участие в молитвах в шестом и девятом часу. Жоан даже не сделал попытки выйти за пределы гостевого дома, хотя видел стражника у дверей. Ему бы не позволили уйти. Он прохаживался по внутреннему дворику, обозревая здание: оно было трехэтажным, и Жоан подумал, что всегда улучит момент, чтобы подняться на верхний этаж в поисках окон, через которые сможет незаметно спуститься, поскольку все окна нижнего этажа были забраны решетками.

Совсем немного времени оставалось до вечерни, когда появился Микель Корелья. Хотя он и приставил стражника, суровое выражение лица, с которым валенсиец покинул его утром, исчезло. Сейчас он выглядел вполне спокойным и даже улыбнулся, завидев Жоана.

– Все в порядке, – сказал он.

– В порядке? – ответил Жоан удивленно.

– Да, я все обсудил с твоей женой, мы переговорили и заключили соглашение.

– Моя жена? Какое она имеет отношение ко всему этому?

– Полное. Если бы не она, ты не вел бы себя как полный идиот, как кот в период случек.

Жоан смотрел на капитана недоверчиво. Для него стала новостью эта сторона деятельности валенсийца. Жоан думал, что его коньком было нападение, как у разъяренного быка, на пути которого все расступались. Но похоже, он умел и договариваться, не только биться головой о стену.

– Ах, неужели? И о чем же вы договорились?

– Твоя жена гораздо умнее тебя и понимает важность нашей миссии. А также необходимость того, чтобы ты присутствовал на вечерних молитвах и привыкал к тому, чтобы на сон отводилось всего два часа, чтобы потом проснуться, помолиться и заснуть на следующие два часа, и так раз за разом…

– Мне трудно поверить, что она это понимает, – сказал Жоан скептически.

– Представь себе. Но она также хочет, чтобы по ночам ты был рядом с ней. Поэтому мы договорились, что одну ночь ты будешь проводить здесь в молитвах, а следующую в лавке, в которую ты будешь проникать тогда, когда никто тебя не увидит, – с помощью Никколо. Уходить же будешь до того, как лавка откроет свои двери, чтобы, опять-таки, никто тебя не увидел. Пусть работники думают, что ты в отъезде.

– А моего мнения никто не спрашивает? – Жоан изобразил раздражение, несмотря на то что это решение позволяло ему вздохнуть с облегчением. – Что будет, если я не соглашусь?

– В таком случае это будет уже не мое дело, а исключительно твое и твоей жены, которая дала мне слово, ибо не хочет допустить твоего заключения в тюрьму. Иди и спорь с ней. Хотя ты и сам прекрасно знаешь, что с ней не так-то легко договориться.

Зная об отношении Анны к Микелю, Жоан догадывался, насколько сложными были эти переговоры, хотя валенсиец и пытался представить дело решенным. Однако Жоану абсолютно не понравилось, что ватиканский капитан вел беседы с его женой, не получив на то его предварительного согласия. Его устраивало достигнутое соглашение, но он не мог отказать себе в маленьком торжестве.

– Я соглашусь, – сказал он, выдержав долгую паузу, во время которой с вызовом смотрел в глаза Микелю, – но взамен попрошу кое-что.

– Что именно?

– Что эту ночь, первую с момента соглашения, я проведу с Анной. И что перед моим отъездом мы проведем вместе целый день и две ночи в счет прощания.

Микель наморщил лоб. Ему совсем не хотелось заново обсуждать условия договора, который он считал заключенным.

– Согласен на эту ночь, – сказал он после раздумья. – Однако такое продолжительное прощание будет иметь свою цену.

– Какую?

– Ты приложишь все усилия и полностью посвятишь себя тому, чтобы, находясь здесь, превратиться в настоящего монаха.

– Даю слово.

– Тут ты должен вести себя как образцовый монах, а дома можешь быть не только котом, но и львом в период течки, – заключил валенсиец со смехом.

45

Микель Корелья решил продлить еще на неделю период подготовки Жоана. Он ворчал, говоря, что время поджимает и что, если бы не выходки книготорговца, они бы спокойно уложились всего в одну неделю. Жоан, играя роль Рамона де Мура из монастыря Святой Катерины, с каждым днем чувствовал себя более уверенно, все лучше разбирался в тонкостях монастырской жизни, и через несколько дней обучение его братом Пьеро, доминиканцем в белом одеянии, стало чередоваться с наставлениями облаченного в черную сутану брата Педро де Ольмедо, который рассказывал об особенностях испанской инквизиции.

К тому, что он уже знал об инквизиции, добавилось множество новых сведений. Жоан думал, что вряд ли он смог бы обмануть настоящего инквизитора, притворившись одним из них, но флорентийского монаха – с большой вероятностью.

Работники книжной лавки думали, что Жоан находится в поездке, и жизнь вместе с работой текла в ней своим чередом. Никто не догадывался о том, что Анна каждую вторую ночь тайно принимала своего монаха.

Паоло Эрколе, римский бакалавр, исполнявший наряду с Анной и Никколо обязанности управляющего в лавке, уже довольно хорошо разбирался в тонкостях дела и практически не нуждался в помощи. Со своей стороны Никколо как никогда внимательно и приветливо вел себя в отношении своей хозяйки, и она воспринимала это как знак благодарности за ту жертву, которую она и ее супруг приносили на алтарь независимости Флоренции, а также его желание помочь ей перенести тоску, которую она испытывала в отсутствие Жоана.

Однажды после уже привычных шуток, которыми флорентиец развлекал Анну, вызывая у нее смех, он грустно сказал, стерев с лица обычную для него улыбку:

– Госпожа, меньше недели остается до того момента, когда мне придется проститься с вами. Скорее всего, мы больше никогда не увидимся. – Его голос, обычно веселый и радостный, звучал печально. – Я буду сражаться против Савонаролы и либо добьюсь учреждения свободной республики, либо погибну в попытке сделать это.

Анна почувствовала волнение Никколо, тревогу, плескавшуюся в его глазах, которые вдруг показались ей увлажнившимися. Клиентов в лавке не было, Паоло вместе с подмастерьем подготавливали прилавок на улице, и они находились в малом салоне одни, расставляя книги на полках. Она взяла его руку в свою, чтобы ободрить.

– Ничего плохого с вами не случится, – сказала она. – Ни с вами, ни с моим мужем. Я буду молиться за вас обоих.

– Спасибо вам, госпожа. – Он слегка сжал ее руку. – Мне не хотелось бы покинуть вас, не поблагодарив за гостеприимство и исключительно сердечное и доброе отношение, которое вы всегда проявляли к бедному изгнаннику.

– Да о чем вы говорите, Никколо! Я счастлива была познакомиться с вами и провести столько времени вместе. Я получила большое удовольствие от общения с вами.

– И я тоже, госпожа. Даже слишком.

– Слишком? – Анна ослабила пожатие руки Никколо.

– Да, госпожа.

Он отвел взгляд от Анны и некоторое время занимался расстановкой книг на полке, располагавшейся за ее спиной. Потом посмотрел на нее со всем тем чувством, которое смог вложить.

– Я люблю вас, госпожа. Люблю так, как никогда не любил ни одну женщину и как никогда уже не смогу полюбить никакую другую.

Анна в смятении смотрела на него, не сразу осознав, что он взял обе ее руки в свои и стал ласкать их.

– Я никогда раньше не осмеливался рассказать вам о своей любви, – продолжал Никколо. – И никогда бы этого не сделал, если бы не уезжал навсегда. Мне было просто необходимо, чтобы вы об этом знали.

– Боже мой, Никколо! – воскликнула Анна. – Если мой муж узнает об этом, он убьет вас!

– Я прекрасно осознаю это, моя госпожа. Он уже предупредил меня об этом однажды. Но моя любовь выше страха, и я отдаю свою жизнь в ваши руки.

Анна обдумала ситуацию. В отличие от Хуана Борджиа, это признание в любви не было ей неприятно. Она очень хорошо знала этого человека, ценила его, и то, каким образом он сообщил ей о своих чувствах, не позволяло ей оскорбиться; на самом деле это было даже комично, и она постаралась сдержать себя, чтобы серьезно отнестись к его признанию и не улыбнуться.

– Если вы будете продолжать в том же духе, то, несомненно, лишитесь ее, – сказала она строго.

– Не будьте ко мне жестоки, госпожа, – просил Никколо, все еще держа ее руку в своих. – Через несколько дней я навсегда расстанусь с вами. Я прошу вас дать мне хоть чуточку вашей любви.

– Чуточку моей любви?

– Да, умоляю вас, госпожа, на прощание… Этой ночью ваш муж остается в Ватикане, и вы будете одна.

– Никколо! – Такое откровенно бесстыдное предложение ошеломило Анну, несмотря на то что она хорошо знала флорентийца. – Да как вы осмеливаетесь?

– Такова сила любви, безудержная, ломающая любые рамки…

– Нет! – Она вырвала свои руки из его ладоней.

– Я умоляю вас, ответьте хоть немного на мою любовь. Это будет лишь небольшой платой за мое безграничное чувство.

– Нет! – Анна отступила на пару шагов, чтобы отдалиться от столь неожиданного и напористого поклонника.

– Вы такая же, как ваша подруга Санча? – сказал Никколо с оттенком презрения, поняв, что его отвергли. – Вы не считаете меня ни достаточно красивым, ни богатым, ни благородным?

– Дело в том, что я люблю своего мужа и верна ему.

– А если бы вы не были верной женой? Вы подарили бы мне свою любовь?

– Не будьте циничным. Не надо говорить: «Вы подарите мне свою любовь?», ведь на самом деле вы хотите спросить: «Вы переспите со мной?»

На какое-то мгновение на лице Никколо отразилось замешательство, хотя тут же оно вновь приняло серьезное выражение.

– Я очень уважаю вас, госпожа, – сказал он, снова приближаясь к ней. – Не обманывайтесь. Я никогда не умолял бы вас о снисхождении, если бы не чувствовал такой силы любви, которая главенствует над осторожностью и моим достоинством. Я больше года живу рядом с вами, восхищаясь вашей красотой, изяществом и расположением ко мне. И все это время я был вашим верным и тайным обожателем…

– Отойдите от меня! – воскликнула Анна, оттолкнув его.

Она пересмотрела свой взгляд на различия между Никколо и Хуаном Борджиа. Флорентиец не был таким красавцем, но он был гораздо более обольстительным, и Анна знала, что он никогда не использует силу в отношениях с ней, как это сделал папский сын. Женщина очень ценила его, и он ей нравился, хотя она никогда не допускала мысли, что между ними может что-то быть. У Никколо была репутация ловеласа, и золовка рассказывала ей, что флорентиец вступил в любовные отношения не с одной служанкой; эти сведения вызвали любопытство Анны. Вдруг под полным вожделения взглядом Никколо, который смотрел на нее с выражением боли, раскрыв руки в мольбе, Анна с удивлением почувствовала нечто вроде желания.

– Вы неразборчивы в средствах, – упрекнула его Анна, стараясь скрыть неожиданно возникшее чувство. – Сначала вы просите моего мужа в силу связывающей вас дружбы, чтобы он согласился на эту безумную миссию по освобождению вашей родины, а когда он соглашается, вы, пользуясь тем, что его нет ночью дома, потому что он приносит себя в жертву делу свободы Флоренции, предлагаете его жене переспать с вами.

– Вы абсолютно правы, осуждая меня, госпожа, – согласился Никколо, опустив голову. – Я признаю свой грех, но будьте милостивы ко мне, потому что любовь ослепила меня. Я бы и дальше продолжал тайно восхищаться вами, но через несколько дней судьба заставит меня покинуть вас навсегда, и я не могу уехать, не признавшись вам в своей любви. Кроме того, лучше сделать что-то и потом пожалеть об этом, чем не сделать и пожалеть. Если вы отвергнете меня, я увезу с собой свою боль, но мне было бы еще больнее, если бы я не признался вам в своих чувствах.

– Не приближайтесь ко мне, Никколо, – строго произнесла Анна. – Сделаем вид, что этого разговора между нами никогда не было.

– Как скажете, госпожа, – ответил Никколо с поклоном.

Но на следующий день Никколо снова вернулся к разговору, на что Анна ответила смехом. Она сказала, что не может воспринимать его всерьез, что он должен перестать строить из себя клоуна и что он ничего не добьется. Однако настойчивые знаки внимания и ухаживание возбуждали ее.

Когда ночью появился монах-доминиканец, Анна отдалась ему со всей страстью и без остатка. Жоан вне себя от счастья тихонько возблагодарил Господа за то, что его супруга наконец стала прежней, а Анна задалась вопросом, не следует ли поблагодарить за это также и Никколо с его глупостями.

Флорентиец провел всю эту ночь в таверне в Трастевере и не вернулся, пока не удостоверился, что Жоан отправился в Ватикан.

– Вы сказали что-нибудь своему супругу? – спросил он у Анны в волнении.

– Да, конечно.

На лице флорентийца мелькнула тень тревоги.

– Я сказала ему, что единственный мужчина, которого я люблю и страстно желаю, – это монах-доминиканец по имени Рамон, – добавила она.

Никколо облегченно улыбнулся.

– Я очень рад за него. Но несмотря ни на что, в каждом правиле есть исключения, и я буду ждать преданно и томительно, что вы сделаете это для меня.

Анна бросила на него испепеляющий взгляд, стараясь скрыть желание рассмеяться.

– С каких пор вы перестали понимать мой итальянский? – язвительно спросила она.

День прощания выдался очень напряженным. Жоан был одет как мирянин, но его голова полностью скрывалась под шляпой, что вызвало удивление работников лавки. Для всех, в том числе и для матери с сестрой, он только что вернулся из одной поездки и на следующий день отправлялся в другую. В тот день Педро Хуглар начал обучаться ремеслу переплетчика под наблюдением Джорджио ди Стефано и перевез свои вещи в переплетную мастерскую, где обосновался вместе с другими подмастерьями. Дон Микелетто согласился демобилизовать Педро, когда Жоан сказал ему, что такой опытный военный, как арагонец, превратит лавку в еще более надежный бастион для защиты каталонцев и Папы. К своему удивлению, он обнаружил, что валенсиец был даже больше заинтересован в устройстве личной жизни Педро, чем в его аргументах, и Жоану не пришлось прибегнуть к другим более весомым – таким, например, как миссия во Флоренции. Микель Корелья не переставал удивлять его.

Дата свадьбы была назначена на следующий после Рождества день, и Марию переполняли чувства.

– Спасибо, Жоан! – сказала она брату, обняв его. Ее глаза цвета меда сияли от счастья.

В тот день Педро и Никколо были приглашены на обед на верхнюю половину. Отмечали вхождение в семью первого, прощание со вторым и отъезд Жоана в деловую поездку, которая могла занять неопределенное по длительности время.

– Я буду очень счастлив в день вашей свадьбы, Педро, – подняв бокал, начал свой тост Жоан. – Но пока этого не произошло, вы будете жить в мастерской, а моя сестра здесь. С сегодняшнего дня честь этого дома также теперь и ваша честь, и я надеюсь, что вы поможете мне соблюсти ее. Моя мать будет присутствовать во время ваших встреч.

– Полностью рассчитывайте на меня, Жоан, – сказал арагонец, в свою очередь подняв бокал.

Однако Анна перехватила взгляд, которым обменялись Педро и Мария, и заметила улыбку на устах Эулалии, вследствие чего усомнилась в том, что благие намерения воспрепятствуют безудержной страсти.

Воспользовавшись тем, что все внимание сосредоточилось на нареченных, Никколо, сидевший на противоположном конце стола, украдкой бросал на Анну пристальные взгляды. Она чувствовала себя одновременно стесненно и в то же время весело. Этот наглец пытался заставить ее хранить их секрет, держа в неведении супруга и таким образом превращая ее в свою сообщницу. Их связывало нечто общее, о чем Жоан не догадывался. Но Анна, хотя и чувствовала за собой вину, решила, что, промолчав, она не допустит катастрофы. Женщина старалась не смотреть на флорентийца, но, когда их взгляды пересекались, она тут же отводила свой, чувствуя непередаваемую смесь наслаждения и вины.

Жоан к ночи чувствовал себя полностью опустошенным, но, несмотря на это, они почти не сомкнули глаз. Анна была с ним очень ласковой, и они любили друг друга с нежностью и печалью, осознавая поджидавшую опасность и страшась расставания.

– Да хранит вас Господь, – сказала Анна мужу, прощаясь под звон колоколов, призывавших к заутрене. – Берегите себя, пожалуйста. Возвращайтесь ко мне и ко всем, кто вас будет ждать.

– Обязательно, – ответил он, обнимая ее.

Никколо простился, запечатлев долгий поцелуй на ее руке.

– Всегда, – тихо произнес он, зная, что в этот момент Жоан прощается с матерью и сестрой, – всегда ваш образ будет присутствовать в моих мыслях, несмотря на ту черствость, которую вы проявили в отношении меня. Я люблю вас.

Анна не поверила ему. Она очень хорошо помнила часто повторяемые самим Никколо слова о том, что обманщик легко находит жертву, желавшую быть обманутой.

46

Когда Жоан и Никколо прибыли в Ватикан, Микель Корелья уже ожидал их в нетерпении. Он отвел их к Цезарю Борджиа, который, в очередной раз обсудив с ними детали миссии и напомнив о ее исключительной важности, пожелал им удачи. После этого Жоан зашел в ватиканский постоялый двор, который временами играл роль монастыря, чтобы забрать свою сутану, сандалии, скапулярий и власяницу. В качестве багажа у него была небольшая котомка с молитвенником, миской и деревянной ложкой. Все это он завернул в большой плат, завязав узлы по углам, поскольку, к его большому облегчению, путешествие до Флоренции он должен был совершить в мирской одежде, с притороченными к поясу кинжалом и мечом. На голове у него будет шляпа, надетая поверх повязанного платка, – таким образом, если она вдруг по какой-то причине слетит с его головы, тонзура не будет видна.

Жоан попрощался с братом Пьеро, доминиканцем, и с братом Пабло, августинцем, и вместе с Никколо и Микелем сел в баркас, перевозивший различные товары в порт Остии. На баркасе плыло подразделение ватиканской гвардии, и у него на борту было два фальконета – бортовые пушки. Эти орудия гарантировали им спокойное плавание: речные бандиты будут обходить их стороной.

– Приближается торжественный момент, – сказал Микель, когда они взошли на борт.

– Великим момент станет, когда падет Савонарола и Флоренция получит статус свободной республики, – ответил Никколо мечтательно. И стал говорить о том прекрасном будущем, которое придет благодаря помощи Жоана и его самого.

Оба – флорентиец и валенсиец – продолжали оживленную беседу на носу судна, вдали от ушей членов команды. Было отлично видно, что эта авантюра приводила их в возбуждение и что они получали огромное удовольствие, планируя ее.

Жоан не разделял их энтузиазма и вскоре перестал принимать участие в беседе. Он был вынужден покинуть Анну именно в тот момент, когда она начала приходить в себя после перенесенного в прошлом ужаса и к ним вернулась та же страсть, как и в первые дни совместной жизни. Жоан испытывал теплые чувства к Рамону, своему пасынку, и, как обещал супруге, старался сделать все возможное, чтобы относиться к нему как к собственному сыну. Тем не менее у него все еще не было своего ребенка, в жилах которого текла бы его кровь. И он страстно желал этого ребенка, даже не столько ради себя, сколько ради Анны, потому что знал, что она очень хотела подарить ему дитя, которое стало бы физическим символом их союза. Жоан меланхолично созерцал берега Тибра, скользившие вдоль борта в унисон с плавным, но неустанным ритмом течения реки. Пройдет очень много времени до того момента, как он снова увидит Анну; его миссия была опасной, и существовала вероятность, что он не вернется никогда. Он сказал себе, что обязан отвлечься от грустных мыслей, и сосредоточился на наблюдении за бортовыми пушками и беседе с артиллеристами об особенностях этих орудий. Жоан попросил капитана, чтобы тот позволил ему сделать несколько выстрелов по скалам на берегу, и с удовлетворением отметил, что не утратил меткости стрельбы. С помощью шума от выстрелов этих небольших артиллерийских орудий он хотел прогнать свою тоску и меланхолию, но этого хватило всего на несколько часов.

Когда наконец на горизонте показался порт Остии, Жоан различил в западной части открывшейся панорамы уже знакомый ему силуэт крепости с главной и двумя вспомогательными башнями, которую он помог завоевать. Через некоторое время он уже опознал «Святую Эулалию» – флагманский корабль адмирала Виламари, на котором он служил сначала в качестве каторжника, а потом и артиллериста. Через несколько минут до его обоняния дошло характерное зловоние – смрад, который шел от этой галеры, впрочем, как и от всех других. Книготорговец подумал, смог бы он отличить по запаху эту галеру от других, – так, как собаки различают людей по запаху. Это была смесь запахов мочи, экскрементов, пота, похлебки из турецкого гороха и бобов, дерева, изъеденного морем, страданий и нищеты. Прошло уже больше двух лет с тех пор, как Жоан покинул это судно, но в ночных кошмарах он до сих пор видел себя прикованным цепями к лавке, избиваемым плетями надсмотрщиков и, будучи жертвой беззакония, терпящим издевательства, чинимые убийцами, в которых нет недостатка в любые времена. Он снова вздрогнул, вспомнив, как его заставили вздернуть на главную мачту окровавленный труп его друга Карласа, забитого насмерть плетями, чтобы птицы исклевали тело в назидание прочим каторжникам, – таково наказание за непокорность.

На причале их ждал адмирал Виламари и капитан, звавшийся Генис Солсона. Бернат де Виламари встретил их со свойственной ему загадочной улыбкой и ироничной искоркой в карих глазах. Несмотря на покрывавшую его голову большую шляпу из темно-синего шелка с золотым медальоном, сочетавшуюся по цвету с камзолом, лицо его было, как всегда, загорелым. Он был высокого роста, и ему пришлось наклониться, чтобы тепло обнять Микеля Корелью. Они познакомились четыре года назад, когда Виламари перевозил Микеля и Хуана Борджиа в Барселону для заключения брака последнего с Марией Энрикес, вдовой его старшего брата и двоюродной сестрой короля Фернандо. Они подружились за время путешествия, и их дружба крепла, особенно в те периоды, когда, как и в данный момент, адмирал работал на Папу.

Виламари протянул руку Жоану, и ему показалось, что ироничная искорка в глазах адмирала стала заметно ярче. И снова этот человек вызвал у книготорговца целый ураган противоречивых чувств. Прошли несколько неловких для всех присутствующих секунд: казалось, что Жоан не отвечает адмиралу на приветствие, хотя тот не убирал протянутую руку, сохраняя улыбку и блеск в глазах, как будто ни на мгновение не сомневался, что книготорговец в конце концов пожмет ее. Когда Жоан после довольно продолжительной паузы ответил на рукопожатие, он почувствовал силу большой, твердой и теплой руки Виламари, крепко сжимавшей его собственную, и одновременно услышал:

– Здравствуйте, Жоан Серра де Льяфранк.

– Здравствуйте, адмирал, – ответил Жоан с вызовом, сохраняя суровое выражение лица. Ему удалось выдержать взгляд Виламари.

Они отошли друг от друга, когда Микель представил Никколо моряку, но Жоан по-прежнему ощущал тепло и силу адмирала от прикосновения его руки. Потом он поздоровался с Генисом Солсоной, капитаном «Святой Эулалии» и другом, тепло обняв его. Капитан, как и Жоан, был очень рад встрече.

После того как все были представлены друг другу, адмирал вместе с Микелем Корельей направился в крепость, поскольку губернатор Остии пригласил их на ужин. Со своей стороны Генис дал указание нескольким матросам перенести багаж на галеру и пригласил Жоана и Никколо последовать за ним в одну из таверн, находившихся в городе Остия.

– Офицеры обычно обедают и ужинают на твердой земле, когда мы заходим в порт, – объяснил им Генис.

– Неудивительно, – ответил Никколо с выражением полугримасы-полуулыбки на лице, одновременно заткнув нос большим и указательным пальцами. – И как можно дальше от галеры… не так ли?

Войдя в таверну, Жоан был оглушен богатырским рыком:

– Да это же Жоан Серра! Самый лихой рубака во всей Италии!

Поискав глазами человека, которому принадлежал голос, Жоан быстро обнаружил его. Это был крупный мужчина лет сорока, со смоляными волосами и голубыми глазами, стоявший около своего стола и державший в руке бокал вина, чтобы поднять тост. Жоан тут же узнал его. Это был Пера Торрент – штурмовой офицер, под началом которого находилась вся расположившаяся на борту пехота. Этот тип был нагл и самонадеян, и Жоан с самого начала невзлюбил его. Однако именно он был назначен в качестве наставника по фехтованию для Жоана и именно с ним он должен был сразиться на дуэли за право первым воспользоваться Анной как частью военной добычи. Жоан до сих пор все еще не разобрался окончательно, позволил ли этот грубый и агрессивный мужчина выиграть ему тот бой, – возможно, в силу испытываемых им также, но тщательно скрываемых чувств.

– Капитан Солсона! – снова крикнул он. – Ведите его сюда. Сейчас мы освободим ему местечко.

Жоан узнал его спутника: это был помощник главного надсмотрщика – офицер, в обязанности которого входило проводить маневры при гребле и нести ответственность за каторжников. Помощник надсмотрщика и его подчиненные назначали наказания и делали жизнь каторжан невыносимой. Жоан чувствовал резкое неприятие по отношению к этому человеку, которого научился бояться, когда, будучи каторжником, он греб на галере «Святая Эулалия». Генис, смеясь, подтолкнул Жоана и Никколо к мужчинам, и у них не осталось другого выхода, как направиться в их сторону. Пера облапил Жоана медвежьим объятием, распространяя запах пота.

– Ну, рассказывай, Жоан, – сказал штурмовой капитан, когда они расселись, – как ты жил эти годы? Мне говорили, что ты женился на той девушке. Вот красотка так красотка! Будь проклята эта жизнь на галере! Ты спишь в тепле с ней каждую ночь и вдыхаешь запах роз, который она источает, а мы тут спим без женщин и дышим испражнениями.

Книготорговец понял, что ему все-таки нравится этот блондин и он очень высоко ценит его, хотя нахальство Перы по-прежнему раздражало. Ужин прошел весело, вино лилось рекой, и, несмотря на присутствие сатрапа, Жоан счастливо смеялся вместе со своими товарищами, забыв о печали.

Пока еще он не ступил на дощатую палубу галеры, но уже ощущал какое-то странное чувство – словно вернулся в необычный дом. Жестокий, негостеприимный, несправедливый, полный страданий и нищеты. Но дом для тех людей, которые его окружали. И для него также галера станет домом, по крайней мере на эти несколько следующих дней.

47

С первыми лучами солнца «Святая Эулалия» отправилась в путь. Под руководством капитана Солсоны были отданы швартовы, которые удерживали ее в порту, прозвучал рожок помощника главного надсмотрщика, остальные надсмотрщики пошли по рядам, угрожая гребцам хлыстами, и весла опустились в воду – вначале с правого борта, а позже, когда галера отошла на достаточное расстояние от порта, вступили гребцы с левого борта. Судно плавно переместилось в центр течения реки, гребцы вошли в нужный ритм, направляя галеру в открытое море, где ее ожидали еще две галеры из флотилии. Офицеры всех трех галер поприветствовали друг друга на расстоянии, со «Святой Эулалии» один из моряков просигнализировал флажками, передав другим галерам указания адмирала, и корабли подняли паруса и направились на северо-запад.

Из рубки корабля «Святая Эулалия», где Жоан провел ночь вместе с офицерами, он наблюдал за ста пятьюдесятью шестью гребцами, которые управлялись с таким же количеством весел и были прикованы цепями к двадцати шести лавкам с каждой стороны галеры. Они приподнимались, вонзали весла в море и с полученным импульсом падали потом на свое сиденье, приложив все силы, чтобы передать его веслу, а через него и всему судну. Офицеры уже позавтракали, а гребцам – Жоан это знал наверняка – еще не давали первую из двух положенных на день порций питания, состоявшую из тушеных бобов, горсти риса и галет, а также уже разогревавшегося несколько раз черствого хлеба, твердого как камень. Жоан прекрасно знал, в какой нищете они обитают, он прочувствовал все это на своей собственной шкуре и очень сочувствовал гребцам. Они гребли, сидя спиной к корме, лицом к рубке, и он мог видеть лица тех, которые не так давно были его товарищами по несчастью. Он не смог сдержать дрожи, узнав всего лишь нескольких из них. За исключением тех немногих случаев, когда гребец откровенно манкировал своими обязанностями, или когда человек был вольнонаемным, или практически невероятного случая, когда преступник отбывал полностью наказание, никто не выходил оттуда живым. Жоан предположил, что практически все те, кого он знал два года назад, уже отошли в мир иной.

Потом он двинулся вдоль центрального прохода корабля до оконечности носа, поприветствовал моряков-артиллеристов и ласково провел рукой по холодному металлу пушки и кулеврин. С удовлетворением отметив, что все было в порядке, Жоан перекинулся парой слов со своими бывшими подчиненными, которые обрадовались, увидев его. Они были заняты, и, чтобы не мешать, Жоан сказал, что вернется позже.

Корабли плыли параллельно берегу, на море ощущалось небольшое волнение, но ветер был благоприятным. Когда гребцам дали отдохнуть и корабль поплыл под парусами, Жоан поздоровался с четырьмя, которых смог узнать из более чем ста пятидесяти. Помня о том, что общение с простонародьем не приветствовалось, особенно со стороны тех, кто размещался в рубке корабля, он, тем не менее, не собирался действовать в угоду принятым правилам. Жоан остановился около Амеда, мусульманского каторжника, с которым он сидел рядом на гребной лавке, и перекинулся с ним несколькими словами. Тот выглядел неплохо, по всей вероятности был очень крепким мужчиной. Разговор между ними был коротким, потому что каторжник по-прежнему не говорил на языке своих захватчиков.

– Ты все еще зол на адмирала? – спросил Микель Корелья, когда они встретились на носу корабля и наблюдали за тем, как берег проплывал с правой стороны судна.

– А разве может быть иначе? – вопросом на вопрос ответил Жоан, удивленно посмотрев на своего друга. – Вам же знакома моя история. По приказу этого человека напали на нашу деревню, и именно он несет ответственность за гибель моего отца и нищенское существование и рабство моих матери и сестры.

– Это так, тем не менее именно он даровал тебе свободу и отдал в твои руки свободу Анны, таким образом сделав возможной вашу любовь.

– Если бы он не приказал напасть на мою деревню, мне никогда не понадобилось бы воспользоваться этими его милостями.

– Послушай, Жоан, нападение на твою деревню произошло в условиях военных действий, он не шел конкретно против тебя или твоей семьи. Вам просто не повезло, что вы оказались там в тот момент.

– Все произошло, когда военных действий не было, это был чистый акт пиратства. Было объявлено перемирие, кроме того, мы – его соотечественники. Ему нет прощения.

– Послушай, – примирительно произнес Микель Корелья, что было совсем несвойственно ему. Когда люди зависят от тебя, время от времени приходится принимать неблагодарные решения. Голодные солдаты не делают разницы между военными и гражданскими лицами, а иногда даже и между друзьями и врагами. Когда какое-либо поселение берется штурмом, солдатня практически всегда грабит и насилует гражданских, и их не волнует, что эти люди не виноваты в действиях своих господ. Так происходит всегда, во всех войсках.

– И именно моя семья, а не ваша ответила за последствия подобных актов, не так ли? Если бы вы оказались на моем месте, то не простили бы его.

– Думай о том, что ты стал тем, кто ты есть сейчас. Ты познакомился с Анной в Барселоне, и теперь она твоя жена. И все это благодаря ему. Если бы не он, ты был бы сейчас простым безграмотным рыбаком.

И, не сказав более ни слова, дон Микелетто удалился в сторону центрального прохода, оставив Жоана в одиночестве. Жоан погрузился в свои мысли, время от времени поглядывая на плывущие по небу облака, а корабль, рассекая беспокойные воды, продолжал свой путь.

Жоан мечтал о том, чтобы на галере вместе с ним оказалась книга, сделанная им самим, когда он был подмастерьем. Эту книгу немыслимо было иметь с собой во время миссии, тем не менее Жоан нуждался в ней. Чуть позже он нашел свой молитвенник, который являлся частью его теперешнего образа монаха-доминиканца, и не смог побороть искушение сделать небольшую запись на его полях. «Он изменил мою жизнь, но это совсем не та услуга, за которую можно поблагодарить».

На рассвете следующего дня небо покрылось тучами, порывистый ветер время от времени надувал паруса. Море было покрыто мелкими волнами, увенчанными белыми барашками, которые били в борт галеры. Жоан удобно сидел, упираясь ногами в палубу на носу корабля около форштевня и вдыхая воздух, который периодически уносил в сторону жуткий запах, которым пропитался весь корабль; несмотря на то что парфюмер периодически распылял благовония, запах был неистребим и практически не выветривался. Жоан скучал по болтовне с Никколо. Флорентиец не был хорошим моряком и изо всех сил старался достойно переносить качку, улегшись на палубе корабля. Офицеры смотрели на него со снисходительной улыбкой. Дон Микелетто также не был хорошим компаньоном, поскольку, вцепившись в борт, старался сконцентрировать взгляд на горизонте, чтобы избежать приступа морской болезни, которая мучила его спутника. До наступления полудня флотилия пересекала пролив, который отделял полуостров Монте-Арджентарио от острова Джилио, выделявшегося на западной стороне горизонта своим серо-голубым цветом. Жоан наблюдал впечатляющие рифы, выступавшие из морской пучины справа по борту, когда услышал за спиной голос Гениса Солсоны:

– Вижу, что удобствам рубки, как подобало бы офицеру, ты предпочитаешь жесткий носовой форштевень, углы и орудия.

– Так и есть, мой капитан, – улыбнувшись, ответил Жоан и повернулся к нему. – И ты прекрасно знаешь, что не твоя персона – причина того, что я провожу время отдельно от офицеров.

– Ну, так я принес тебе сообщение от того, кого ты имеешь в виду.

– От адмирала?

– Да. Он хочет, чтобы в случае, если мы вступим в бой, ты командовал артиллерией.

– Он в своем уме? Прошло уже больше двух лет с тех пор, как я покинул свой пост.

– Он не сочтет это достаточным поводом для отказа. Нам хорошо известно о твоих блестящих действиях при Остии.

– Я не буду этого делать.

Генис рассмеялся.

– Я прекрасно осведомлен о твоем отношении к нему и о том, что ты знаешь его почти так же хорошо, как и я. Если ты попытаешься сопротивляться, то окажешься в нелепом положении, потому что в конце концов тебе придется сделать то, что он скажет. И неважно, что в качестве причины ты выставишь ту, что не являешься членом команды. Он высмеет тебя. Как капитан, я командую всеми, кто путешествует на галере, независимо от того, являются ли они членами команды или пассажирами, как ты. А он отдает приказания мне. Поэтому и ты находишься под его командованием.

Жоан раздраженно покачал головой: разумеется, он понимал, что его друг прав. Он совсем не был против командовать артиллеристами; он даже был бы рад вступить в бой. Однако ему претило оказаться снова в подчинении у адмирала.

– Кроме того, – продолжал Генис, – неужели ты не понимаешь, что он оказывает тебе честь, доверяя подобную миссию? Не знаю, что с ним происходит в данный момент, поскольку Виламари нечасто выказывает благоволение. Возможно, он считает, что в долгу перед тобой, когда в том бою ты подверг опасности свою жизнь, спасая его.

Жоану было неприятно вспоминать давний эпизод; он сам до сих пор не понимал, почему в том сражении, несмотря на острое желание убить адмирала, он неожиданно сам помог ему.

– Ты думаешь, что есть вероятность вступления в бой? – спросил Жоан, чтобы сменить тему разговора. Непонятные ему самому чувства в отношении этого человека тяготили его.

– Да.

– Но как такое возможно? Мы же видели только рыболовецкие и торговые суда с тех пор, как покинули Остию… Кроме того, Франция подписала мирный договор со Святой лигой. И я не думаю, что Флоренция имеет достаточно сил на море, которые она могла бы противопоставить нам, особенно в связи с тем, что Пиза, ее морской порт, объявив себя независимой, блокирует ее естественный выход в море и оба государства находятся в состоянии войны.

– Все верно, – ответил Генис, улыбаясь. – В таком случае ты должен знать, что Папа поддерживает Пизу, а мы находимся у него на службе.

– И что ты этим хочешь сказать?

– То, что Франция, среди прочих, поддерживает Флоренцию. Не своими собственными галерами, но тем, что подстрекает провансальских и генуэзских корсаров работать на город, символом которого является цветок лилии. Миссия, порученная нам Папой, включает в себя, помимо доставки вас в Пизу, блокирование порта Ливорно, через который Флорентийская республика вынуждена сейчас добираться до моря. Поэтому вполне вероятно, что мы встретим вражеские суда.

У Жоана не было выхода, и он согласился; Генис сообщил артиллеристам, что, хотя и временно, Жоан снова станет командовать орудиями, и артиллеристы, обучавшиеся вместе с ним, согласились. Тут же бывший артиллерист занялся инспектированием боевых орудий вместе со своими товарищами, и с разрешения капитана они осуществили несколько пробных выстрелов. Жоан остался доволен: все функционировало так же или даже лучше, чем тогда, когда он оставил корабль.

С первыми лучами солнца следующего дня корабли пересекли новый пролив.

– Справа находится полуостров Пьомбино, – сказал Генис, стоявший на носу судна. Он указывал на скалистую возвышенность, покрытую сосновыми и оливковыми деревьями, на которой был виден еще погруженный в сон поселок. – А слева по борту – островок Черболи.

– Вот до этих границ и должны простираться владения Святого Петра, – заявил Микель Корелья, созерцая пейзаж по правому борту.

– Владения Святого Петра? – переспросил Генис Солсона.

– Он имеет в виду владения Ватикана, – объяснил Жоан. И, обращаясь к Микелю, добавил: – К югу располагается Сиена. Ее вы тоже хотите завоевать?

Валенсиец, пожав плечами, не ответил на вопрос, и книготорговец подумал, что, возможно, его друг уже и так сказал слишком много. Без всякого сомнения, у Цезаря Борджиа были грандиозные захватнические планы.

– Слава Богу, что здесь заканчиваются владения Святого Петра, – вступил в беседу Никколо, который, казалось, немного оправился от морской болезни. – Потому что то, что лежит далее, – это уже флорентийская земля. Моя родина.

– Ну так поторопитесь избавиться от Савонаролы, – ответил дон Микелетто с улыбкой, одновременно лукавой и зловещей. – Вы уже потеряли Пизу и можете потерять гораздо больше.

– Да что вы такое говорите, Микель! – воскликнул Никколо, расценив его слова как угрозу. – Не надо так, мы же по одну сторону баррикад.

Жоан почувствовал в голосе флорентийца тревогу. Несмотря на то что в данный момент Никколо был союзником папского престола, его не оставляли равнодушным амбиции Цезаря, которые в будущем могли распространиться и на его родину.

– В любом случае после пересечения пролива мы попадаем в Тосканское море, – сказал Генис, ставя точку в разговоре. – Корсары, находящиеся на содержании Флоренции, плавают в этих водах. Нас могут вынудить вступить в бой в любой момент. – И, глядя на Жоана, добавил: – Офицер-артиллерист, держите своих людей в боевой готовности.

– Мы готовы, капитан.

48

Жоан вернулся к своим артиллерийским орудиям, чтобы бросить на них прощальный взгляд, и увидел находившегося там Торрента, который стоял, опершись на одну из кулеврин. Пехотный офицер уже был одет как для боя – на нем красовались легкие доспехи, закрывавшие половину корпуса, и шлем. Казалось, что он был уверен в неизбежности сражения. Весь его вид свидетельствовал о том, что он, как и адмирал, жаждал вступить в бой; не зря Торрент, несмотря на свою грубоватость, был наиболее близким к Виламари офицером.

– Все готово, Жоан? – спросил Торрент, и книготорговец понял, что ему хотелось поговорить.

Это было что-то новое. Штурмовой офицер всегда вел себя высокомерно и с подчеркнутой надменностью по отношению к Жоану, когда тот служил на галере. Для Жоана, наряду с Виламари, он был одним из самых горячо ненавидимых им людей. Торрент всячески старался сделать его жизнь невыносимой и, несмотря на то что именно он обучил Жоана приемам рукопашной борьбы, никогда не снисходил до разговора с ним и старался соблюдать дистанцию. Жоан неоднократно задавался вопросом, когда же изменилось отношение к нему этого человека. И пришел к выводу, что Пера стал смотреть на него другими глазами, скорее всего, после того, как он осмелился бросить ему вызов в борьбе за Анну. Когда Жоан заявил свое право на нее, апеллируя к своей любви к ней, этот тип, которого Жоан раньше считал настоящим животным, изменился. Такого Жоан даже представить себе не мог. Он победил опытного рубаку в бою за любимую, в котором все заранее считали его проигравшим, и всегда подозревал, что офицер позволил ему выиграть. Однако он так и не узнал почему.

– Артиллерия готова к бою, – ответил Жоан. – Вы думаете, что нам придется сражаться?

– Если появится парус корабля, с которым нужно будет это сделать, даже не сомневайся.

В голубых глазах Торрента светилось нечто, что Жоан не мог определить, но он выдержал взгляд офицера, дождавшись приглашения следовать за ним. Торрент прошел несколько шагов и облокотился на перила в углу палубы – там, где моряки не могли их слышать. Он смотрел в море.

– Я завидую тебе, – сказал он, когда Жоан встал рядом с ним. Книготорговец молчал, ожидая, когда офицер продолжит разговор. – Я завидую тому, что у тебя такая жена… И не только потому, что она прекрасная женщина, а потому, что ты настолько любишь, что готов пожертвовать жизнью ради нее. И потому еще, что эти чувства, как мне кажется, взаимны.

– Да, мне очень повезло, – признался Жоан.

– Я завидую тебе, потому что ты можешь находиться рядом с ней каждый день и каждую ночь. Вы можете наслаждаться друг другом. И я знаю, что ты этого заслуживаешь. Ты страдал, твоя жизнь была нелегкой, и тебе пришлось приложить немало усилий, чтобы изменить ее.

Жоан молчал.

– Моя жизнь также была непростой. Мой отец погиб, защищая Барселону во время гражданской войны. Как ты знаешь, именно Виламари в 1472 году блокировал своим флотом порт Барселоны, лишив осажденный город единственной возможности получать провизию. Нужда была чудовищной, и я видел, как надрывалась моя мать, превратившись в скелет, обтянутый кожей, как она пыталась хоть как-то прокормить семью. Я видел, как умерли от истощения двое моих братьев, и, когда город сдался, не в состоянии более выдерживать голод, я побежал в порт, где стояли на якоре победоносные и прекрасно обеспеченные суда Виламари. Там стояли очереди из мужчин, которые хотели завербоваться на галеру даже в качестве гребцов, лишь бы получить питание, и я встал в одну из них.

Через некоторое время мне позволили подняться на капитанскую галеру, и я оказался перед Виламари. Я сказал ему, что мне четырнадцать лет и что хотел бы завербоваться на его галеру в любом качестве, а когда он спросил меня почему, я искренне ответил: для того чтобы накормить мать и сестру, которые были еще живы.

На самом деле мне не было еще и тринадцати, и, хотя я был высок для своих лет, но очень худ, адмирал, конечно, догадался, что его пытаются обмануть. Он приказал, чтобы меня накормили, и, как только я наелся, спросил, хочу ли я все еще завербоваться на галеру. Я ответил ему, что да, и он велел принять меня, притворившись, будто верит тому, что мне уже четырнадцать. Он также приказал выдать мне деньги и провизию с учетом моей будущей двухлетней службы юнгой, и, взяв все это, я побежал домой, чтобы моя мать и сестра могли поесть. Перед отбытием флота, прощаясь с ними, я испытывал невероятную боль, хотя в то же время и огромное облегчение, потому что знал: хотя бы некоторое время они не будут голодать. Больше я никогда их не видел. Когда через несколько лет я вернулся в Барселону, наш дом был разрушен, и соседи рассказали мне, что мои близкие умерли. Я даже не знаю, где они похоронены.

У меня не было семьи, но я нашел ее здесь, на галере, в том месте, которое для многих является худшим в мире. Адмирал сначала определил меня в собственное услужение, хотя на самом деле я больше нуждался в помощи сам, чем мог ее оказать. Тем не менее я быстро рос и вскоре стал больше склоняться к ремеслу воина-оружейника, чем мореплавателя. Виламари обеспечил мне самое лучшее военное образование, и в двадцать лет я уже был штурмовым офицером на его галере. С тех пор прошло восемнадцать лет. И хотя я весь покрыт шрамами, все еще жив.

Пера Торрент надолго замолчал, устремив взгляд на море. Жоан тоже молчал, ожидая, когда тот продолжит повествование. Он не знал, что сказать.

– Моя жизнь прошла на галере, и я вырос с Виламари. Адмирал иногда ведет себя отстраненно, но он практически был мне как отец, и рядом с ним я участвовал в сражениях по всему Средиземноморью. Однако подобный образ жизни не позволяет мне познакомиться с женщиной, о которой я мечтаю, – только с теми, которых мы брали силой в качестве военного трофея или портовыми шлюхами. Отношения, которые у меня завязывались с женщинами, возникали лишь по той простой причине, что им нужны были мои деньги: они притворялись, что любят меня, а на самом деле принадлежали другим мужчинам. Не раз я влюблялся в них, когда мы длительное время стояли в порту. Это были грустные истории, которые закончились несколькими заколотыми мною сводниками, так и не сумевшими излечиться от сифилиса. Поэтому я завидую тебе, Жоан. Ты любишь и любим. Тебе доступна та любовь, о которой я знаю лишь по книгам.

– Но почему же вы не оставите службу, не обоснуетесь на твердой земле и не найдете себе супругу? – спросил Жоан. – За двадцать шесть лет службы на галерах вы наверняка накопили достаточный капитал, который позволит вам жить без забот.

– Где? На суше я чужак.

– Приезжайте в Рим. Купите там дом. Мы многих знаем, и, если у вас возникнет желание продолжить военную карьеру, вы всегда сможете поступить на службу к Папе…

Голубые глаза офицера засветились, когда он улыбнулся.

– Спасибо, Жоан, – сказал он. – Я подумаю об этом. Мне будет нелегко оставить Виламари, тем не менее я приму это к сведению. Немолод я уже для подобного занятия.

Он собрался уходить, но книготорговец придержал его за локоть. Офицер удивленно посмотрел на Жоана.

– Вы позволили мне выиграть нашу дуэль? – спросил Жоан, тщательно подбирая слова.

Пера Торрент рассмеялся.

– Тебя все еще беспокоит это? – спросил он. – Да какая разница? Забудь ты об этом, много воды утекло с тех пор. Я только и помню, что победил ты.

Несмотря на то что ветер был благоприятным, флотилия продолжала движение к северу, попеременно давая отдых носовым и кормовым гребцам: в то время как одни гребли, другие не работали веслами. Адмирал Виламари желал дойти до порта Пизы, прежде чем наступят сумерки, и хотел запастись дополнительным временем на случай какой-либо незапланированной или нежелательной встречи. Небо затягивалось облаками. На море, спокойствием которого они наслаждались ночью и на рассвете, что позволило Никколо прийти в себя от морской болезни, началось волнение. Волны бились в нос судна и осложняли греблю. Они продолжили идти на север параллельно лесистому и скалистому тосканскому берегу с песчаными бухточками.

– Эти воды очень близки к владениям Генуи, Монако и Провенцы. Рим уже далеко, – сообщил Генис. – Наши дозорные не ослабляют бдительности. Корабли неприятеля могут появиться в любой момент. Когда мы их увидим, адмирал решит, стоит ли обращать на них внимание.

– Ты имеешь в виду их захват? – спросил Жоан. Он жаждал информации. – Я думал, что его миссия заключается в том, чтобы доставить нас в Пизу и блокировать флорентийский берег.

Генис Солсона рассмеялся.

– Ты думаешь, что старик настолько изменился за последние два года? Если попадется достойная внимания добыча, мы вступим в бой. Даже если эта добыча оскалит зубы.

Жоан посмотрел на Виламари, который если не говорил с Микелем Корельей, то беседовал с кем-то из своих офицеров или с равнодушным видом просто созерцал море и корабль. Генис, будучи капитаном корабля, постоянно должен был быть начеку, а адмирал вел себя как пассажир. Тем не менее внешне он напоминал льва на охоте, и все знали, что от него не укроется ни одна мелочь.

49

Когда наступил вечер и они оказались на широте Ливорно, им встретились лишь два мелких суденышка, которые, увидев их, поспешили укрыться у берега. Но в этот момент дозорные заметили огромные паруса на горизонте.

– Похоже, это два больших парусника, которые направляются в Ливорно, – сказал Генис адмиралу. Виламари кивнул, и капитану больше не понадобилось слов. – Лево руля! – крикнул он рулевому и помощнику главного надсмотрщика. – Идем навстречу этим судам.

Моряки передали инструкции сигнальными флажками другим галерам. Тут же Генис приказал сложить паруса, поскольку корабли приближались с наветренной стороны и ветер благоприятствовал им, а с помощью маневра они оказывались с подветренной стороны.

– Ваша миссия заключается в том, чтобы доставить нас живыми и здоровыми в Пизу, – напомнил Микель Виламари.

– А также заблокировать Флоренцию с моря, – ответил тот спокойно. – И не так часто удается встретить пару вражеских парусников, наверняка нагруженных товаром. Немного военных действий нам не помешает.

– Если вы подвергнете опасности наше предприятие, то навлечете на себя гнев Папы, а также будете иметь дело с Цезарем Борджиа.

– Друг Корелья, я – адмирал, а вы – пассажир. Я отвечу за свои действия перед тем, кому потребуется. А сейчас наслаждайтесь боем.

На лице дона Микелетто отразилась досада, но он всего лишь пожал плечами. Капитан ватиканских гвардейцев знал: ничто из того, что он скажет, не повлияет на этого человека.

– Как странно, – сказал Генис Жоану. – Они засекли нас совершенно точно, тем не менее не пытаются изменить курс и идут прямо на нас.

– У флорентийцев нет галер со времен утраты Пизы. Здесь что-то не так.

Вдруг дозорный закричал:

– Три галеры! За парусниками идут три галеры.

– Теперь все понятно, – заключил Генис, – у них есть эскорт. Именно поэтому парусники, пользуясь благоприятным ветром, не пытаются избежать встречи с нами. Они чувствуют себя весьма уверенно благодаря своей артиллерии и эскорту. Наверняка это корсары, которые находятся на службе у Флоренции.

– Тогда нам придется забыть о них, – сказал Жоан. – Скорее всего, они хорошо вооружены и вряд ли позволят нам пойти на абордаж – этому помешают галеры.

– Решение примет адмирал.

– Это равно самоубийству – атаковать, не имея преимущества.

– Если Виламари думает, что у него есть хоть какое-то преимущество, о котором его соперники не догадываются, он вступит в бой даже при очевидном худшем положении. В таких случаях противник, как правило, готов принять бой.

– Это очень рискованно.

– Поэтому мы и потеряли пару наших кораблей во время войны. Моряцкое дело – очень опасное.

– А пиратское – еще опаснее.

Адмирал расположил свои галеры с подветренной стороны, прямо напротив приближавшихся судов. Он приказал гребцам отдыхать и велел, чтобы им раздали порцию галет и вина. Корабли остановились в напряженном ожидании, используя весла только для поддержания выбранной позиции, в то время как дозорные внимательно наблюдали за приближавшейся флотилией. Через некоторое время они смогли оценить размеры кораблей и рассмотреть эмблемы с флорентийским цветком на мачтах. Парусники имели хорошую грузоподъемность, а размеры галер были почти такими же, как у адмирала Виламари.

– Только одна из них немного меньше нашей, – сообщил Генис Жоану. – И этого достаточно для адмирала. Думаю, что мы вступим в бой.

Жоан торопливо перешел на нос судна и удостоверился в том, что обе кулеврины и пушка были заряжены железными ядрами для дальней стрельбы, а все три фальконета, которыми располагал корабль и которые были установлены у каждого борта, готовы к бою так же, как и обслуживавшие их люди. После этого Жоан проверил готовность аркебуз, которыми были вооружены моряки. Одновременно он слышал, как Пера Торрент приказывал своим пехотинцам готовить к бою арбалеты и аркебузы.

Генис жестом позвал его, и, когда Жоан вошел в рубку, Виламари объяснил им стратегию. Книготорговцу все это показалось полным безумием: два больших парусника с артиллерией, которая, тем не менее, не имела такой дальности стрельбы, как та, что на галерах, плюс три вражеские галеры – все это было непреодолимым преимуществом. Однако он не стал высказывать свое мнение – все равно бы это ничего не изменило.

Вернувшись на нос судна, Жоан увидел, что корабли противника продолжают идти на сближение. Корпус парусников был очень прочным и напоминал огромный, несколько вытянутый орех; борта были высокими и возвышались еще больше на носу и на корме, напоминая собой нечто вроде за́мка; там не было весел, поэтому они полностью зависели от ветра. Галеры же, наоборот, имели вытянутую форму, небольшую осадку, и их борта были невысокими, чтобы весла беспрепятственно могли достать до морской воды; на галерах был всего один треугольный – так называемый латинский – парус. Парусники имели три мачты: две вертикальные с большими квадратными парусами – фок-мачту и главную – и одну на носу – бугшприт, которая выходила за пределы судна под углом в сорок пять градусов над морем и также имела латинский парус, придававший судну маневренность.

Незадолго до того, как вражеское судно приблизилось на расстояние выстрела, Виламари приказал поднять черный флаг.

– Я поднимаю именно этот штандарт, потому что не думаю, что Папе понравится, если его флаг будет развеваться при подобных обстоятельствах.

– Все правильно, – проворчал валенсиец.

– Пиратский флаг, – процедил Жоан сквозь зубы. И, следуя полученным в рубке указаниям, дал команду выстрелить из пушки снарядом, от которого поднялся фонтанчик воды на середине расстояния между судами. Это было предупреждением.

Однако выстрел не остановил вражескую флотилию, и она продолжала приближаться – два парусника на первом плане и галеры сзади. Несмотря на подвижность галер и мощь гребцов, парусники вполне могли налететь на них, когда ветер дул в паруса. Именно поэтому флотилия с флорентийскими флагами, не останавливаясь, двигалась вперед с парусниками в авангарде. Они собирались пробить себе дорогу тараном.

– При таком ветре и волнении пытаться завладеть парусником безрассудно, – услышал Жоан слова Пера Торрента. – Но Виламари способен сделать это. Наша судьба зависит от точности твоей артиллерии.

Книготорговец закусил губу. Он давно не участвовал в сражениях и чувствовал себя скованно. Напряжение не отпускало ни на миг, сердце бешено колотилось. Жоан тихо выругался в адрес адмирала: тот не только заставлял его участвовать в битве, которой он не хотел, но и взваливал на его плечи ответственность за жизнь товарищей.

Жоан оценивал расстояние, рассчитывая точный момент для того, чтобы открыть огонь, когда почувствовал, как его тронули за плечо. Он обернулся, раздраженный, оттого что его прервали, и увидел помощника Виламари, который что-то принес в узлах.

– Адмирал хочет, чтобы вы надели это на время боя, – сказал он.

– Оставьте это здесь, – попросил Жоан, продолжая сосредоточенно вглядываться вдаль. – Я потом надену.

– Он хочет, чтобы вы сделали это немедленно – до начала боя. Он дал мне четкие указания.

Жоан недовольно развязал ткань, укрывавшую эти предметы, и удивился, увидев несколько стальных доспехов. Он никогда не надевал доспехи, но знал, что они тяжелые, однако эти, будучи весьма прочными, оказались на удивление легкими. Должно быть, они стоили очень дорого.

– Это белые миланские доспехи, – объяснил слуга, в голосе которого слышалось неприкрытое восхищение.

Доспехи были не белого цвета, а скорее темно-серого, но Жоан прекрасно понимал, что имел в виду этот человек. Речь шла о самой современной и самой качественной защите из всех существовавших в то время. Он подумал, что доспехи принадлежали самому Виламари и что, скорее всего, будут ему немного велики.

Он быстро снял с себя нагрудную броню – кожаную кирасу, укрепленную металлическими пластинами, которая защищала его торс, и с помощью слуги, который затянул на нем поочередно все ремни, надел поясную сумку, латный нашейник, наплечники и нарукавники.

Доспехи защищали его торс полностью, а также часть шеи и верхнюю часть конечностей. Жоан снова удивился, какими же легкими они были. Доспехи слегка ограничивали его в движениях, но лишь чуть больше, чем нагрудник; доспехи были намного более удобными, чем казались на первый взгляд.

– А сейчас шлем, – сказал слуга.

– Все, хватит! – прикрикнул на него Жоан. – Дайте мне возможность заняться своим делом! Шлем я могу надеть и сам, а сейчас моей голове холодно.

– Но адмирал…

– Да идите уже!

Жоан сделал вид, будто собирается выхватить кинжал, и слуга в испуге отступил. На самом деле Жоан хотел надеть шлем без свидетелей, когда он перестанет находиться в центре внимания. Он не покрыл голову платком, и, если бы снял шапку, все увидели бы его тонзуру.

– Должно быть, адмирал очень ценит тебя, – сказал Микель Корелья, который вместе с Никколо подошел к нему, чтобы присутствовать при стрельбе.

Оба они были защищены только нагрудниками, а флорентиец все еще мучился от морской болезни. Книготорговец сделал неопределенный жест: ему сложно было испытывать благодарность к адмиралу, а присутствие друзей напрягало его, заставляя чувствовать еще большую ответственность. Он постарался сконцентрироваться на неминуемо приближающихся кораблях и забыть обо всем прочем. Враг уже находился на расстоянии выстрела, и, когда Жоан взял зажженный фитиль для выстрела, он почувствовал дрожь в руках. Он в огромной степени нес ответственность за судьбу своих друзей.

50

Жоан поднес фитиль к верхнему отверстию орудия из бронзы, после чего послышался непродолжительный свист, а потом громкий взрыв. Шум и знакомый запах пороха заставили его забыть о нервозности и полностью сосредоточиться на сражении. Он стрелял только из кулеврин, поскольку у них была большая дальность стрельбы и точность попадания, а пушку оставил на тот момент, когда противник подойдет поближе. Море волновалось, и попасть в цель было трудно даже очень хорошему артиллеристу. Жоан, имея достаточный опыт, верил в возможность точного попадания на большом расстоянии, в отличие от большинства моряков той эпохи. Именно по этой причине противник сначала не отвечал на его выстрелы. Остальные две галеры Виламари последовали его примеру: артиллеристы учились у Жоана, и, хотя им не удавалось стрелять с такой же точностью, как он, тем не менее их выстрелы были достаточно хороши для стрельбы на такой дистанции. Они сосредоточились на обстреле надстройки на носу одного из парусников, чтобы разрушить ее бугшприт – мачту, выступающую за пределы носа судна и обеспечивающую лучшую маневренность. Парусник продолжал двигаться вперед в расчете на свою прочность и на то, что противники лишь хотели размачтовать их, не нарушая целостности судна. Моряки знали, что их хотят захватить, а не потопить.

Жоан поочередно стрелял из обеих кулеврин, а матросы охлаждали корпус орудий водой из ведер и заряжали их, когда температура опускалась до приемлемой. Три снаряда от произведенных Жоаном выстрелов упали в воду, и первой успеха добилась другая из галер Виламари, которой удалось пробить парус фок-мачты и попасть в кормовой бак. Четвертый снаряд Жоана достиг носовой части судна, так же как и несколько других, выпущенных со «Святой Эулалии» и двух других галер. От выстрелов летели щепки и палубные доски парусника, и наконец им удалось перебить бугшприт. С галер Виламари донеслись торжествующие крики, и Жоан увидел, как вражеские матросы срочно рубят топорами канаты, чтобы парус упал в воду и не тормозил продвижение вперед. Попутный ветер надувал паруса, и казалось, что эта потеря не нанесла им существенного ущерба.

– Хорошая работа, – услышал он позади себя.

Повернувшись, Жоан увидел, что рядом с Микелем и Никколо стоят Генис и Пера, наблюдающие за его действиями. Он ничего не сказал и направил теперь свои выстрелы на носовую часть другого парусника.

– Продолжай в таком же духе, – подбодрил его Генис и вернулся в рубку, чтобы внести ясность в дальнейшее ведение боя.

Пера Торрент, будучи штурмовым офицером, также отправился к своим сержантам, чтобы дать им последние перед боем инструкции. В этот момент Жоан быстрым движением сдернул шапку и надел шлем.

Вражеские корабли уже приблизились на такое расстояние, что можно было приводить в действие пушку, что Жоан и сделал, поочередно стреляя теперь из нее и двух кулеврин. Парусники со своими надутыми ветром парусами направлялись в сторону галер: та, что лишилась бугшприта, занимала позицию четко напротив «Святой Эулалии» для нанесения удара. Они знали, что их корпус прочнее и что галера от этого удара может затонуть. Тем не менее Жоан, как и остальные артиллеристы Виламари, продолжал обстрел второго парусника, и в конце концов им удалось разнести в щепки их бугшприт.

Тогда Жоан, не выпускавший из поля зрения вражескую галеру, находившуюся напротив его судна, крикнул, чтобы предупредить об опасности, но его голос тут же потонул в грохоте сильных взрывов. Он бросился вперед в тот самый момент, когда пара снарядов попала в угол судна, взметнув тысячи обломков. Он почувствовал сильный удар в шлем, еще один – в грудь и упал, поранив левую руку. Поднявшись, Жоан услышал крики и увидел, что один из его артиллеристов лежит на палубе с пробившим его нагрудник куском дерева в груди. Он был в агонии. Еще двое, тоже с вонзившимися в них осколками, лежали в крови на палубе и стонали.

– Стреляй скорее! Проклятье! – услышал он голос Микеля Корельи.

Доспехи адмирала спасли его от множественных ранений и, возможно, от смерти. Позднее валенсиец рассказал ему, что его самого спас крик Жоана и что он укрылся за его собственной спиной. Никколо в свою очередь спасся потому, что из‑за морской болезни лежал на полу палубы за углом, вдали от места, куда попал снаряд.

– К пушкам! – крикнул Жоан своим людям, не обращая внимания на раненых. – Ответим им тем же!

Он выстрелил пару раз в стойку фок-мачты ближайшего к нему парусника. Пушки и кулеврины всех трех галер стреляли одновременно, и Жоан услышал скрип ломающейся сразу в двух местах реи. Артиллеристы торжествующе закричали. Парусник, в недрах которого матросы без устали работали топорами и ножами, чтобы перерубить тросы и выбросить в море верхнюю часть мачты, шел вперед, подгоняемый лишь главным парусом, тем не менее не изменил взятого им курса на «Святую Эулалию». По бокам его сопровождали две галеры корсаров.

Жоан сконцентрировал свое внимание на паруснике, не озаботившись послать ответный выстрел вражеской галере, двигавшейся прямо на «Святую Эулалию». Он рассчитал, что вражеские пушки уже остыли в достаточной степени, и опасался следующего выстрела, когда услышал рожок помощника главного надсмотрщика. В результате «Святая Эулалия» легла на левый борт, обогнув как вражеский парусник, так и находившуюся напротив них галеру, у которой пушки и кулеврины располагались на носу, и лишив последнюю возможности сделать повторный выстрел. Галеры Виламари раскрылись веером, разминувшись с противником с внешней стороны и избежав таким образом перекрестного огня одновременно с двух кораблей.

Когда «Святая Эулалия» проходила рядом с одной из вражеских галер на расстоянии около двадцати шагов, моряки с обоих судов стреляли друг в друга из всех доступных орудий. Слышались разные выкрики, удалые и от боли, раскаты выстрелов аркебуз и кулеврин, а также голоса надсмотрщиков и звуки щелкающего по скрючившимся от ужаса гребцам кнута. Суда разошлись очень быстро, но Жоану это время показалось бесконечным. Его левая рука кровоточила и пахла порохом, от страха все внутри холодело.

Снаряд попал в угол деревянной обшивки рядом с его головой, а стрела из арбалета вонзилась в стойку, на которую он опирался при стрельбе из собственной аркебузы. Матросы падали ранеными и убитыми, а при всеобщей неразберихе раздавался мощный рык Торрента, подбадривавшего своих.

– Стреляйте прицельно! Чтобы с каждым выстрелом стрелой или снарядом прибавлялось по мертвецу! Они долго нас будут помнить!

Когда корабли разошлись, наступила непродолжительная тишина, прерываемая стонами раненых и криками надсмотрщиков. Тогда снова послышался звук рожка помощника главного надсмотрщика, приказывавший правому борту прекратить греблю, чтобы судно быстро сменило галс.

Как только они развернулись, арена боевых действий полностью изменилась, и теперь флотилия Виламари начала преследование вражеской. «Святая Эулалия» оказалась позади наиболее сильно пострадавшего парусника, продолжавшего движение в сторону Ливорно, и Жоан приказал обстрелять его штурвал. Другие две галеры расположились по бокам «Святой Эулалии», дабы защитить ее от вражеских галер, которые также развернулись. Все суда снова сблизились, расстреливая друг друга из артиллерийских орудий, и вскоре, когда борта галер поравнялись и они пошли параллельным курсом, противники использовали для стрельбы весь свой арсенал из аркебуз, арбалетов и кулеврин. «Святая Эулалия» практически не пострадала, поскольку другие две галеры защищали ее, и Жоан продолжал остервенело стрелять в парусник, который он преследовал, как волк свою добычу. Вскоре ему удалось разнести в щепки штурвал и он направил выстрелы чуть выше – в сторону единственного остававшегося целым паруса.

Однако капитанской вражеской галере удалось прорвать защитное ограждение, и она бросилась на абордаж «Святой Эулалии». Жоан сделал уже пять безрезультатных выстрелов, когда услышал одновременный выстрел трех пушек и понял по тому, как тряхнуло деревянный каркас «Святой Эулалии», что снаряд попал в корму. Позже среди полных тревоги и гнева криков он услышал треск ломающихся весел и почувствовал жуткий удар дерева о дерево. «Святую Эулалию» брали на абордаж!

51

Корсарская галера, зачистив огнем своей артиллерии палубу «Святой Эулалии», взяла ее на абордаж с правого борта на уровне шестой гребной лавки. Носовая часть галеры превратила весла в щепки, а при столкновении матросы крюками соединили оба судна. Тут же вражеская пехота с криками побежала по тарану своего корабля, чтобы перепрыгнуть на «Святую Эулалию».

Жоан уже поворачивался, чтобы посмотреть, что происходит, когда услышал приказ:

– Продолжай стрельбу. – Это был Виламари. – Ты должен уничтожить эту мачту.

Жоан в смятении подчинился. Из охотника они превратились в добычу. Ситуация была безнадежной. Ему не удавалось сбить этот парус, враг брал на абордаж «Святую Эулалию», а адмирал, вместо того чтобы руководить защитой из рубки, находился на носу, сосредоточившись на этой мачте и на захвате парусника. Его алчность приведет их к катастрофе.

Жоану было трудно сосредоточиться на своей задаче, поскольку он представлял себе, что творилось за его спиной. Люди Виламари, спрятавшись за поручнем, пытались сдержать нападавших выстрелами из аркебуз и арбалетов. Но после первого же выстрела им не удалось закрепиться на своей позиции, и они отступили на нос и корму, оставив врагу центральную часть корабля и закованных в цепи гребцов, пытавшихся укрыться на полу под лавками.

Корсары потеряли нескольких человек при высадке, но, не останавливаясь, разделились на две группы, бо́льшая из которых направилась в носовую часть, чтобы завладеть артиллерией и таким образом остановить обстрел парусника. Вторая устремилась к рубке, где находился штурвал, чтобы захватить или перебить офицеров. Без офицеров галера неизбежно сдастся.

Жоан старался сосредоточить все свое внимание на задаче, поставленной адмиралом. Он должен был уничтожить эту чертову главную мачту, не обращая внимания на беспорядочные крики и звук ударов металла о металл, которые раздавались за его спиной. Корсары, бросившиеся в сторону носовой части, наткнулись на новое заграждение, из‑за которого в них стреляли из арбалетов и аркебуз. Им удалось преодолеть это препятствие, и борьба перешла врукопашную. Жоан пытался сохранить концентрацию – свою и своих людей, – стреляя, охлаждая и заново заряжая орудия, когда сильнейший удар в спину заставил его упасть на одну из кулеврин, корпус которой был раскален от жара. Он извернулся, чтобы не коснуться руками металла, и кубарем свалился на палубу. Доспехи спасли его от того, чтобы быть пронзенным брошенным кем-то копьем, и от ожога груди раскаленной кулевриной. Одним прыжком он встал, памятуя, что товарищи целиком зависели от его меткости. Он еще раз прицелился и поднес к пушке зажженный фитиль. Еще один бесполезный выстрел!

– Не отчаивайтесь, мы обязательно собьем эту проклятую мачту! – прокричал он своим людям, несмотря на собственное уныние.

Он знал, что за его спиной враг постепенно завоевывал территорию, и чувствовал, как у него волосы вставали дыбом на затылке от осознания, что в любой момент ему могут вонзить копье в открытое пространство между защитным воротником и шлемом или в подмышку. Главная мачта парусника все еще находилась в пределах досягаемости, и это означало, что атакующие пока не захватили рубку и штурвал. У него оставалось немного времени. Если бы корсары завладели штурвалом, то изменили бы курс судна и воспрепятствовали бы тому, чтобы артиллерия стреляла в парусник, поскольку утратила бы возможность маневра. Похоже, через несколько мгновений они завладеют судном. У Жоана оставался последний шанс. Он глубоко вздохнул и поднес фитиль к кулеврине, но, когда дым рассеялся, увидел, что парус оставался на своем месте. Он закусил губу и краем глаза увидел, что защитники отступили и почти уже касались его плечами. Он терпел полный крах.

В отчаянии Жоан выстрелил из другой кулеврины и в следующий миг увидел, как мачта закачалась. Жоан затаил дыхание. Остов мачты наклонился и потом с треском разломился надвое. У него получилось! Жоан торжествующе закричал, поддерживаемый своими людьми, и тут же, не теряя времени, развернулся, чтобы подхватить короткое копье, которым его ударили в спину и которое валялось у его ног. Он увидел Виламари, Микеля и Никколо, которые отчаянно сражались плечом к плечу вместе с матросами и выжившими в бою солдатами и из последних сил сдерживали атакующих их корсаров. Они отступали, и хуже всего приходилось Виламари, который своими дорогими доспехами привлекал внимание и в котором атакующие распознали высокопоставленного офицера. Он защищался от ударов двоих солдат одновременно, прикрываясь круглым щитом и нанося удары мечом, когда ему предоставлялась такая возможность. Некоторые удары настигали его, и, если бы не доспехи, он был бы уже весь изранен. Однако Жоану показалось, что адмирал был на грани обморока. Он прицелился и изо всех сил метнул копье в сторону тех солдат. Оружие пробило нагрудник на уровне сердца одного из них, и корсар упал навзничь на палубу. Жоан и сам не понимал, почему снова спасал жизнь этому типу, который был причиной гибели его отца и несчастий всей семьи, хотя столько раз мечтал о том, чтобы убить его собственными руками. Он подумал, что, скорее всего, делал это, чтобы спасти свою собственную жизнь: если бы адмирал погиб, то такая же судьба постигла бы и галеру. У Жоана не было времени на подобные размышления, поэтому он вытащил меч из ножен и вступил в борьбу плечом к плечу с Виламари и Микелем Корельей. Казалось, время остановилось, враги все прибывали, их соратники падали сраженными, и Жоан подумал, что поражение неизбежно, как вдруг, к своему безмерному удивлению, увидел позади корсаров Торрента со шпагой наголо. Вместе со своими людьми он наседал на тех, кто собирался завладеть рубкой, и шел на помощь своим! Через несколько мгновений окруженные корсары сдались. Жоан, не имевший представления о том, что происходило на другом борту судна, буквально онемел от изумления. Придя в себя, он присоединился к здравицам и победным крикам, все еще не веря до конца в такой счастливый конец.

Пера Торрент, без перерыва раздававший приказания своим громовым голосом, способным перекрыть шум битвы, ни на минуту не останавливался. Его голубые глаза на мгновение встретились с глазами Жоана, и как только он увидел, что носовая часть судна и его адмирал находятся в безопасности, то бросился бежать, рыча как одержимый, в сторону вражеского судна, которое уже брали на абордаж его люди.

Когда противники поняли, что роли поменялись и теперь уже их брали на абордаж, у них не оставалось времени, чтобы перерезать канаты, удерживавшие оба судна, и бежать. Ни на то, чтобы зарядить аркебузы и забаррикадироваться. Люди Торрента уже бежали по палубе корсарского корабля, крича во всю силу своих легких, в сторону рубки, борьба за которую была кровавой, но короткой. Вскоре выжившие защитники, которых застали врасплох превосходившие их числом силы противника, сдали галеру.

Находившиеся на «Святой Эулалии» и все еще сопротивлявшиеся корсары бросили оружие и тоже сдались. Виламари, который, похоже, собрался с силами, поднял оружие вверх, и члены его команды присоединились к нему с торжествующими криками. Тут же адмирал приказал, чтобы Генис Солсона вместе с матросами взял под свое командование галеру противника, на которой находились Пера Торрент и его люди, и чтобы все пленники были закованы в цепи во избежание бунта. Канаты, соединявшие оба судна, были обрублены, и Виламари приказал Жоану возобновить стрельбу по паруснику.

В это время другие галеры встали попарно и вступили в дуэль, пытаясь уже не взять судно на абордаж, но с помощью выстрелов по носовой части разрушить его. И каждый раз, пересекаясь на линии огня, они обменивались выстрелами из бортовых пушек, аркебуз и арбалетов. На самом деле они ожидали известий о том, каким образом завершился абордаж «Святой Эулалии», и когда капитаны кораблей противника увидели, что потеряли свою собственную капитанскую галеру, то бежали вслед за парусником, который сохранил основные паруса в целости и успел удалиться на значительное расстояние в сторону Ливорно.

Жоан уже не мог больше стрелять, потому что, как только разбомбленный парусник оказался брошенным, члены его команды мгновенно спустили по бортам белые простыни в знак капитуляции. И снова раздались победные крики.

Виламари приказал капитану своей второй галеры взять вместе со штурмовиками под свой контроль парусник. Они не стали преследовать бежавших: уже смеркалось, а добыча обещала быть немалой.

И с двумя нетронутыми галерами, которые тащили за собой парусник, где плотники пытались привести парус в приемлемое состояние, флотилия взяла курс на Пизу. Виламари ограничился словами «хорошая работа» в отношении Жоана, хотя прекрасно знал, что брошенное копье, убившее одного из солдат, атаковавших его, было выпущено рукой Жоана. Жоану было все равно: он не нуждался в благодарности и не ждал ее от этого человека, поскольку отлично знал его.

Перебирая в памяти события потрясающей по энергии и силе операции, проведенной Торрентом, Жоан в очередной раз сказал себе, что он никак не смог бы победить в дуэли на мечах своего учителя. И убедил себя в том, что штурмовой офицер «Святой Эулалии», которого он всегда считал бесчувственным фанфароном, умышленно сдался, подарив Жоану возможность быть рядом с Анной. Не меч Жоана, но музыка слова «любовь» стала именно тем средством, которое заставило его сдаться.

Жоан чувствовал себя счастливым рядом со своими товарищами; они отметили событие поднятием бокалов в рубке «Святой Эулалии». Тем не менее вскоре эйфория сменилась душевной мукой, вызванной новостью, которая ожидала их на следующий день.

52

Ночь была пасмурной, темной и холодной, и фонарь рубки со «Святой Эулалии» указывал путь всей флотилии. Виламари велел поместить тела мертвых гребцов в мешки с камнями и бросить их в море после того, как судовой священник прочел молитвы по христианам. То же самое он сделал с погибшими врагами, за исключением офицеров. Ранним утром корабли спустили паруса, чтобы войти в Пизанский порт. С первыми рассветными лучами они уже различали очертания города, и корабли направились в устье реки Арно. Два века назад, в золотое для Пизанской республики время, он имел очень большое значение, но позже, после поражения в морском сражении с Генуей, этот великолепный порт был завален песком и тиной.

Порт не был приспособлен для швартовки флотилии. Виламари приказал измерить глубину перед самым входом в порт и созвал на совет своих капитанов. Жоан удивился, увидев одного лишь Гениса Солсону, который приближался на шлюпке с захваченного судна. Выражение его лица было мрачным. Поднявшись на судно и проследовав в рубку Виламари, капитан сообщил известие:

– Офицер Пера Торрент погиб при штурме рубки вражеской галеры. – Он умолк, чтобы сглотнуть подкативший к горлу комок, глаза его были влажными от слез. – Стрела попала ему в левый глаз и пробила голову. Все произошло в последние мгновения атаки.

Новость пощечиной ударила по Жоану. Долгое время он презирал этого человека, считал его надменным, бесчувственным и безжалостным. Однако, услышав повествование о его жизни, изменил мнение, стал понимать его и почувствовал к нему симпатию. Монстр оказался человеком. Он посмотрел на адмирала, на лице которого, в целом не подверженном эмоциям, застыло такое выражение, как будто его только что ударили. Сжав челюсти, Виламари молчал некоторое время.

– Он был лучшим штурмовым офицером из всех тех, кого я знал, – сказал он через несколько мгновений. – И настоящим товарищем. Он заслуживает того, чтобы быть достойно похороненным.

«Святая Эулалия» и парусник – два судна, больше всего пострадавшие в бою, – бросили якорь в порту, после чего с них были сняты убитые и раненые. Флотилия Виламари потеряла среди солдат и матросов тридцать пять человек, пятеро были тяжело ранены, а остальные имели ранения разной степени тяжести. Адмирал приказал провести заупокойную службу, и все погибшие, за исключением Перы Торрента, были похоронены. Город Пиза находился в семи милях от морского порта, и основным средством сообщения между ними была река Арно. Виламари постановил, что Пера Торрент заслуживает торжественной заупокойной службы в соборе и что его тело должно покоиться на красивейшем городском кладбище, часть земли которого была привезена с Голгофы в Иерусалиме. Он приказал установить палатку в Пизанском порту, чтобы тело офицера находилось в ней днем и ночью перед их отплытием и чтобы его товарищи могли достойно попрощаться с ним.

Было найдено хорошее место в Пизанском порту, где раненым из команды Виламари пообещали обеспечить медицинский уход в обмен на существенную денежную сумму. На судно должны были подняться только те, кто будет в состоянии выдержать обратный путь в Рим. Что касается пленников, то они были поделены на группы в соответствии со своими материальными возможностями, а также найден местный агент, которому предстояло заняться вопросами их выкупа в местах, откуда они родом. Адмирал распорядился, чтобы те, кто не располагал средствами и находился в хорошей физической форме, заняли бы места погибших гребцов. Парусник вез большой груз, состоявший из зерна и тканей.

– Третья часть добычи с парусника предназначается Его Святейшеству, на кого я имею честь работать, – сказал Виламари Микелю Корелье после того, как была определена стоимость трофея. – Я оцениваю эту сумму примерно в шесть тысяч флоринов. Думаешь, этого будет достаточно для отпущения моих грехов?

– Вы посчитали только добычу с парусника. А груз с галеры и пленных не включили в расчет.

– Я вычитаю свои расходы. Чтобы устранить причиненный ущерб, понадобятся большие деньги, а в течение всего этого года я буду служить Папе на четырех галерах за оплату, положенную за три.

Микель пожал плечами. Он слишком высоко ценил Виламари, чтобы спорить с ним из‑за денег. Этим займется Цезарь Борджиа.

Тем вечером Жоан захотел поужинать наедине с Генисом Солсоной; ему по-прежнему не давал покоя и интриговал неожиданно благоприятный исход сражения.

– Они попались в любимую ловушку Виламари, – сказал ему капитан «Святой Эулалии».

– Ловушку?

– Да. Он рисковал и выиграл, – ответил Солсона. – Он спровоцировал абордаж «Святой Эулалии» другой галерой.

– И как ему это удалось?

– Он внушил им, что слаб, но одновременно вел себя вызывающе.

– Объясни.

– Когда мы впервые оказались на одной линии с вражеской флотилией, их капитанская галера обстреляла нас из всех имевшихся на корабле орудий.

– Да, я помню.

– Неужели ты не заметил, что мы ответили им более скромным огнем? Мы использовали лишь двадцать процентов наших боевых единиц.

– Я занимался артиллерией и не обратил внимания на эту деталь.

– Виламари приказал, чтобы бо́льшая часть людей Перы Торрента скрылась в трюме. И наши враги подумали, что на корабле практически не было солдат пехоты. После этого «Святая Эулалия» под защитой двух других галер заняла позицию перед носовой частью парусника и обстреляла его из пушек с целью размачтовки. Лишившись парусов и руля, корабль оказывался в нашей власти. Вражеские галеры попытались избежать подобной участи, но наши, в свою очередь, не позволяли им приблизиться к «Святой Эулалии», которая продолжала беспрепятственно обстреливать парусник. Вдруг капитанская галера вражеских сил обнаружила оставленное нашими кораблями «окно», просочилась в него и, обрушив на «Святую Эулалию» всю мощь своей артиллерии, взяла ее на абордаж. Они думали, что значительно превосходят числом наших солдат, что корабль будет легкой добычей и, по корсарской традиции, не смогли устоять перед искушением захватить его, в то время как эта галера не позволяла остановить движение их парусника.

Они решили, что обстрел их артиллерии очистит палубу от солдат, но им удалось лишь убить нескольких гребцов и превратить в щепу доски палубы. Наши прекрасно знали, что надо ждать их появления именно в этом месте, и затаились, защищенные поручнями. Корсары проглотили крючок, то есть сделали именно то, чего ждал от них Виламари, и оказались именно в том месте, где он хотел их увидеть. Многие из них погибли при абордаже, потому что там, где они ожидали увидеть трупы, распростертые на палубе, их ждали занявшие удобные позиции арбалетчики и аркебузиры. После первой серии выстрелов наши отступили в носовую и кормовую части, где заново заняли удобные позиции и начали обстрел. А когда корсары попытались напасть на рубку, то неожиданно обнаружили морских пехотинцев Торрента, которые, словно смерч, набросились на них из трюма. Затем быстрым ударом Пера Торрент и его пехотинцы обрушились на тылы тех, кто атаковал вас, находившихся на носу, и немедленно взяли на абордаж вражескую галеру, не дав им возможности вовремя отреагировать и обрубить канаты, связывавшие оба судна. Именно по этой причине Виламари размещает на своей галере гораздо больше морских пехотинцев, чем на других. «Святая Эулалия» – это приманка.

Жоан в восхищении покачал головой.

– Он настоящий пират.

– Возможно, – ответил Генис. – Но неужели ты думаешь, что это волнует нас, его команду? Совсем наоборот. В море очень легко погибнуть, и мы предпочитаем умереть с полными карманами и не на пустой желудок. Адмирал по-своему заботится о нас. Он никогда не оставляет в беде никого из своих людей.

53

Жоан не мог заснуть в ту ночь и после безуспешных попыток забыться сном решил спуститься в порт, чтобы помолиться в палатке, где шло ночное бдение у тела Перы Торрента. У дверей стояли на страже двое из его солдат. Он заглянул внутрь и увидел распростертое тело в окружении свечей. В этот момент там находился лишь один человек, молившийся стоя на коленях. Жоан вздрогнул, узнав его. Это был Виламари. Постаравшись, чтобы тот его не заметил, книготорговец поспешил выйти. Он чувствовал себя неуютно в присутствии адмирала и не хотел делить с ним таинство молитвы. Он бродил в темноте по порту и вернулся на галеру, не найдя покоя, которого искал. Уже почти на рассвете Жоан снова заглянул в палатку, где шла заупокойная служба по Торренту. Виламари уже не было там, как и не было никого другого, кроме людей, охранявших вход. На офицере были его доспехи, а в руки ему вложили его обнаженный меч. На лице, на месте левого глаза, зияла большая рана. Жоан встал рядом с телом на колени и положил свою руку на руки Торрента, чтобы почувствовать холод металла латной рукавицы его доспехов. Этот человек был воином, яростным и далеко не всегда действовавшим по закону, убийцей, искавшим, тем не менее, любви. Он добился большого успеха в своей первой ипостаси и потерпел поражение во второй. Жоан никогда не смог бы поверить, что он понял сердцем провозглашенное Жоаном право на Анну в силу испытываемой им любви. Он очень сочувствовал Пере Торренту – не только потому, что он погиб, но и потому, что тот прожил такую жизнь, – и помолился за него.

Виламари оставил войска и моряков отдыхать в Пизанском порту, предложив сопровождать его своим самым доверенным офицерам и сержантам, находившимся под командованием Перы Торрента. Также в свиту входил Микель Корелья, который должен был провести переговоры с властями города от имени Папы и Цезаря Борджиа. Жоана и Никколо обязали сопровождать похоронный кортеж, потому что в Пизе первый из них должен был превратиться в монаха-доминиканца, а второй в его связного и помощника на время миссии. Когда они перевозили тело на баркасе в Пизу, поднимаясь по реке Арно, Жоан истово молился перед телом человека, который посвятил свою жизнь военному делу и убийствам, но который желал любить и быть искренне и бескорыстно любимым женщиной.

«Спасибо за ваши уроки, Пера, – написал он на клочке бумаги, который тайком спрятал под доспехами, чтобы эта записка сопроводила его в могилу. – Вы уже никогда не найдете ту любовь, которую так искали, но вы воплотили в жизнь мою».

Жоан думал, что, написав эту посмертную записку, он сможет сказать этому неотесанному человеку то, что не сумел сказать при жизни. И эта мысль дарила ему спокойствие.

Пиза простиралась по обоим берегам реки Арно, и на Жоана произвел огромное впечатление монументальный ансамбль зданий, находившийся в северо-западной части города рядом с крепостной стеной. В одном из этих зданий, великолепном соборе с фасадом, покрытым мрамором в красивейшем старинном стиле, и колокольней, располагавшейся отдельно от собора и удивительным образом наклоненной, состоялась заупокойная служба по Пере Торренту. После этого процессия переместилась на кладбище – огромное здание из белого мрамора прямоугольной формы рядом с собором. Оно было украшено снаружи слепыми арками, а внутри находилась потрясающей красоты крытая галерея с великолепными арками, опоясывавшая по периметру центральный дворик. Стены внутри здания были расписаны потрясающими фресками, и Жоан, пораженный, остановился, чтобы с восхищением созерцать картину под названием «Торжество смерти». Он никогда не видел подобного кладбища и понял, почему Виламари хотел именно здесь похоронить своего штурмового офицера. Виламари заказал надгробную мраморную плиту, на которой велел изобразить покоящегося Торрента в доспехах, и работа началась немедленно, чтобы адмирал успел принять ее до своего отбытия. Также он оплатил в соборе пятьдесят служб за упокой души своего офицера в годовщины его гибели.

Лицо Виламари было непроницаемым во время заупокойных служб в Пизанском порту, проводившихся перед пехотинцами и матросами. Тем не менее на кладбище адмирал, окруженный своими наиболее близкими офицерами, склонил голову перед человеком, которого вот-вот должны были опустить в могилу и с которым он сражался бок о бок в стольких битвах, и с трудом сдерживаемое рыдание сотрясло его грудь. Он прикрыл глаза правой рукой, безуспешно пытаясь сдержаться, и, к удивлению всех присутствовавших, безмолвно заплакал. Это чувство передалось другим, и через некоторое время у всех этих мужчин, закаленных в десятках сражений, глаза наполнились слезами. Жоан не был исключением; прошли те времена, когда он желал смерти этому человеку, и сейчас он плакал вместе со всеми.

– Он любил его как сына, – позже объяснил Генис Жоану, как бы стараясь извиниться за слабость, проявленную адмиралом.

– Если он любил его как сына, то почему посылал на абордаж, где его ждала верная смерть?

– Это было его ремеслом, Жоан.

– Так если он настолько любил его, почему не доверил ему какую-то менее опасную миссию?

– Какую? – произнес Генис с грустной ухмылкой. – Быть помощником главного надсмотрщика? Чтобы он следил за тем, как надсмотрщики избивают плетьми это отребье?

Жоан отрицательно покачал головой, он не мог представить себе Перу главным надсмотрщиком.

– Пера Торрент никогда не согласился бы на подобную роль. Его ремеслом была война, он прекрасно делал свое дело, и оно ему нравилось. Он никогда не хотел ничего другого. Представляешь, через пару лет ему исполнилось бы сорок. Штурмовых офицеров такого возраста просто нет. Они или погибают раньше, или уходят в вынужденную отставку, вызванную ранениями и страхом, но он хотел остаться. Он не мыслил себе жизни без этого. Виламари подобрал его в Барселоне, после того как заблокировал порт и обрек город на голодную смерть, – это случилось в конце гражданской войны, когда Пере было всего двенадцать лет… И с тех пор он всегда находился рядом с адмиралом.

– Да, мне знакома эта история, – сказал Жоан.

– На галере можно распроститься с жизнью по-разному, – продолжал Генис. – В сражении, при шторме, на виселице, от голода или даже от сифилиса, которым наградила тебя последняя из шлюх, с которой ты был. Смерть Перы, по крайней мере, была достойной – такой, какой он сам себе желал.

54

Жоан попрощался с Генисом, крепко обняв его и пожелав удачи. Они не знали, когда снова увидятся и увидятся ли вообще.

Прощание с Виламари было совсем другим.

– Ты славно поработал, – сказал ему адмирал. – И тебе причитается часть добычи.

– Я не являюсь членом вашей команды.

– Но ты был им во время боя.

– Я сделал это, потому что не мог поступить иначе. Я считаю так же, как и Микель Корелья: вы не должны были нападать на эти суда.

– Да, именно так он и сказал, – ответил Виламари с улыбкой. – Тем не менее он не только принял часть добычи, причитающуюся Папе, но и потребовал большего.

– Мне ничего не нужно.

– Это существенная сумма. Ты уверен, что хочешь, чтобы она досталась мне?

Жоан недовольно махнул рукой и, подумав немного, спросил:

– Этого хватит, чтобы купить свободу каторжнику?

– С лихвой.

– Тогда освободите Амеда, он был моим товарищем, когда я сам был гребцом на «Святой Эулалии».

– Освободить мусульманина в христианском порту?

– Оплатите ему дорогу на родину.

– А почему бы тебе не купить украшения своей жене? – В голосе адмирала зазвучали искусительные нотки, а на губах затаилась улыбка. – Твоя супруга заслуживает этого, ведь и она пошла на риск. Сейчас она могла бы быть вдовой.

– Моя книжная лавка приносит мне хорошие доходы, – ответил Жоан угрюмо. Он различал некий цинизм в тоне адмирала, и это его раздражало. – Я куплю драгоценности жене на свои собственные деньги.

– Хорошо, значит, освободим твоего мавра и пошлем его на родину. А с оставшимися деньгами что бы ты хотел сделать?

– Еще остаются деньги?

Адмирал утвердительно кивнул; улыбка все явственнее проступала на его губах. Его самоуверенность выводила Жоана из себя, и он ничего не мог с этим поделать.

– Тогда добавьте мяса в рацион каторжников и кормите их таким образом, пока не закончатся деньги. И пожалуйста, удостоверьтесь, что ни помощник главного надсмотрщика, ни надсмотрщики не воспользуются этим сами.

– Не волнуйся, твой друг Генис Солсона позаботится об этом.

– Спасибо. Прощайте, адмирал. – И, не подходя к нему, Жоан протянул руку в знак прощания.

Однако Виламари не пошевелился. Он лишь напряженно смотрел на него, и улыбка постепенно стиралась с его лица. Жоан продолжал держать руку протянутой, чувствовал себя неудобно, время текло медленно, пока наконец адмирал, не ответив на рукопожатие, снова заговорил.

– Ты всегда хотел быть выше в моральном плане, Жоан Серра де Льяфранк, – сказал он ему. – Но ты обманываешься. Ты такой же, как мы, и если не вонзаешь зубы в глотку, то только потому, что не голоден. Сейчас ты свободный человек и у тебя есть деньги. Но ты убивал, когда тебе пришлось это делать, и воровал, когда в этом возникала необходимость. И ты снова сделаешь это, если понадобится.

Жоан не нашелся что ответить, но выдержал тяжелый взгляд Виламари, хотя и с трудом. Он чувствовал себя растерянным: возможно, этот человек прав. В конце концов он ехал во Флоренцию, чтобы совершить кражу. Украсть книгу. На этот раз адмирал протянул ему руку. Он ясно давал понять, что не ждал ответа на свои замечания, Жоан также не собирался давать никаких объяснений.

– Удачи тебе в том, зачем ты едешь во Флоренцию, что бы это ни было, – сказал адмирал. – И чтобы удача сопутствовала тебе всю твою жизнь.

– То же самое я желаю и вам, адмирал.

Долгое пожатие соединило их руки, а во взглядах светилось то взаимное теплое чувство, которое они были не в состоянии передать словами. Жоан понял, что был искренен, когда пожелал удачи этому человеку.

На следующий день Жоан и Никколо попрощались с Микелем Корельей. Флорентиец пришел в себя, оправившись от морской болезни, которая заставила его пролежать ничком на палубе бо́льшую часть путешествия, и снова превратился в деятельного, жадного до впечатлений и жизнерадостного человека, каким знал его Жоан. Единственное, что ему мешало, так это воздержание от разговоров: в Пизе ему приходилось помалкивать, потому что его флорентийский акцент не приветствовался. Факт состояния войны, в которой находились Пиза и Флоренция, оказался более весомым, чем то, что Савонарола правил во Флоренции. Флорентийцы ожидали, что за поддержку, которую Савонарола и его соратники оказали Франции, когда король Карл VIII занял Италию, им будет возвращена Пиза после ста лет пребывания под ее владычеством. Тем не менее, оставив Италию, французский главнокомандующий вернул свободу Пизе в обмен на значительную сумму, а Флоренция не оставила мысли завоевать ее.

– Вот сейчас ты и превратишься в настоящего монаха, – сказал Жоану Микель Корелья. – Ну, сам знаешь – власяница, дисциплина и нищенство.

Жоан пробурчал что-то в ответ. Никколо улыбнулся, однако предпочел не делать никакого шутливого комментария.

– Ты слишком упитан, – продолжил валенсиец. – А на твоем теле должны быть шрамы от власяницы и хлыста, которым ты усмиряешь свои желания. Ты должен со всей серьезностью отнестись к этому. Если Савонарола поймет, что ты не тот, за кого себя выдаешь, он сожжет тебя на костре.

Микель обнял его на прощание; Жоан едва ответил на объятие: власяница из козьей шкуры царапала живот и у него болела спина, поскольку он нанес себе несколько ударов хлыстом во время молитвы. Он бы не сказал, что эта боль была невыносимой, но раздражала, что вместе с досадой на возложенную на него миссию не способствовало радужному настроению. Ему снова выстригли тонзуру в доминиканском монастыре, где он провел ночь уже под именем брата Рамона де Мура, и верхняя часть головы мерзла и была очень чувствительной. Без кинжала и меча Жоан чувствовал себя раздетым. Разве он сможет пройти свой четырех-или пятидневный путь по кишащей бандитами территории, на которой ведутся военные действия, пусть и не очень активные в данный момент, без оружия? Он жалел о том, что повел себя слишком заносчиво в разговоре с Виламари. Часть причитающейся ему добычи он вполне мог бы использовать для покупки драгоценностей Анне, а также матери и сестре. Кто знает, может быть, он больше никогда не увидит их. Он должен был осознать то, что сказал ему брат Пьеро Маттео тогда в Риме: «Вы будете нищенствующим монахом, вашей единственной собственностью будет монашеское одеяние, скапулярий, власяница, сандалии и узелок с молитвенником, глиняная плошка, деревянная ложка и плетка для усмирения плоти. Вы думаете, кто-то может позариться на все это? Даже бандиты обойдут вас стороной, думая, что вы будете просить у них милостыню».

Они проделали путь на лодке вверх по течению реки Арно до границы владений, контролируемых Пизой.

– Мне очень жаль, что я не могу идти вместе с вами во Флоренцию, – сказал Никколо Жоану. – До переворота Савонаролы я был на службе у семьи Медичи и, естественно, нахожусь под подозрением. Кроме того, выдавая себя за монаха, вы должны проделать весь этот путь в одиночестве и прибыть в город также один.

Жоан кивнул, они уже не раз говорили об этом. Никколо укроется в доме у родственников в окрестностях Флоренции и через некоторое время тайно войдет в город. И уже там, надежно спрятавшись, будет помогать Жоану вместе с законспирированными силами сопротивления, чтобы добиться низложения Савонаролы.

– Мне не нравится удрученное выражение вашего лица, Жоан, – сказал он, помолчав немного.

– Но ведь и авантюра не из приятных.

– Что ж, вы должны сделать вид, будто только об этом и мечтали. И заставить всех поверить в то, что вы счастливейший из монахов. В противном случае вам не удастся обвести вокруг пальца Савонаролу. Вспомните, что рассказывал вам брат Пьеро Маттео о наслаждении от монашеской жизни и ощущения близости к Господу.

Жоан закусил губу и снова кивнул в знак согласия. Оба они – Никколо и монах-доминиканец – были, безусловно, правы, но не так-то просто это сделать. Жоан накинул капюшон, спрятал руки в рукава сутаны и, склонив голову, прошептал:

– Помолимся, чтобы Господь ниспослал нам такую милость.

Обняв Никколо на прощание, Жоан сильно разволновался. Он понял, что ему будет не хватать болтовни, веселого настроя, острот и непринужденности своего доброго друга. И хотя Жоан знал, где сможет найти его через несколько дней во Флоренции, в тот момент он почувствовал себя жутко одиноким, брошенным всеми друзьями, ступившим на неизведанную землю, где ему предстоит осуществить опасное и весьма сомнительное предприятие.

Никколо улыбнулся с присущим только ему выражением – одновременно циничным и лукавым.

– Удачи, – сказал он.

Жоан и Никколо стояли на перекрестке дорог, где высокие кипарисы поднимались к яркому синему небу на краю еще не вспаханных полей, покрытых желтым жнивьем. Жоан наблюдал за Никколо, удалявшимся по узкой тропинке, в то время как ему нужно было взять курс на Флоренцию.

Слева меж тополей текла река Арно, а на горизонте справа от него блестели зеленой хвоей сосны, росшие на округлых холмах. Пахло осенью, вечер был изумительно красив, и брат Рамон вдохнул полной грудью. Раз ему было суждено превратиться в монаха, он станет им со всеми вытекающими из этого последствиями, сказал он сам себе. В его жизни было не слишком много святости, и, возведя добродетель в ранг необходимости, он решил искренне следовать заповедям того человека, роль которого играл, включая самобичевание и ношение власяницы. И, не обращая внимания на шипы власяницы, впивавшиеся ему в поясницу и живот, он бодрым шагом продолжил путь.

Ту ночь Жоан провел рядом с коровами в стойле, поужинав гроздьями черного винограда и куском хлеба, который ему предложили собиравшие урожай крестьяне. Как истинный монах, он благословил своих благодетелей и позже не забыл помянуть их в своих молитвах. Несмотря на усталость, перед сном он помолился, одновременно бичуя себя хлыстом, но, чтобы забыться сном, был вынужден снять с себя власяницу.

Так он шел в течение пяти дней по дорогам Тосканы, где все еще собирали урожай, по пшеничным полям, которые крестьяне уже начали вспахивать, оливковым рощам, отягощенным плодами и уже начинавшим сбрасывать оливки, а также по виноградникам с блестящими зелеными листьями, окрашенными желтыми мазками осени. Подобные пейзажи занимали достойное место в душе брата Рамона, очарованного высокими кипарисами, которые в одиночестве или группами возносили свою темно-зеленую крону к небосводу. Эти деревья казались воплощением самой земной молитвы, поднимавшейся к небу и призывавшей его присоединиться к молениям.

Несмотря на неблагоприятные времена и нищету, явившуюся следствием военных действий, крестьяне всегда приветствовали его и делились провизией, когда он просил их об этом. Ничего особенного: как правило, остатки винограда от урожая и кусок хлеба. Жоан и не желал большего – он знал, что должен испытывать чувство голода. Когда ему везло, то удавалось провести ночь рядом с очагом в доме или в хлеву. Если же нет, то он, дрожа от холода, спал под открытым небом, усыпанным звездами.

Однажды он увидел крестьянскую семью, обедавшую прямо в поле, и, поприветствовав ее, продолжил свой путь, не останавливаясь. Через некоторое время пара детишек – мальчик лет восьми и девчушка лет десяти – догнали его. Они предложили ему яблоко и ломоть хлеба, хотя для Жоана самым большим подарком стала их улыбка. На измазанных и сопливых личиках детей, в веселом и мечтательном блеске их карих глаз монах обнаружил Господа, того Господа, которого так часто не мог найти и присутствие которого ощущал слишком далеко от себя. Дети поцеловали ему руку, а он потрепал их по волосам и погладил по щечкам, после чего благословил. И потом, возобновив путь, он помолился за них и за их родителей, отблагодарив таким образом за это скромное подношение. Жоан чувствовал себя счастливым, и у него возникло ощущение, будто его душа разрослась до такой степени, что почти выскакивала из тела и растворялась в этом милом тосканском пейзаже. Он становился частью всеобщего, и всеобщее становилось частью его. И с осознанием этого он шел и шел день за днем.

Несмотря на тоску по Анне и другим членам своей семьи, Жоан чувствовал себя счастливым в роли брата Рамона. Ходьба, молитва, свежий воздух и пейзажи привносили такое спокойствие в его жизнь, каким Жоан наслаждался лишь считанное количество раз. Жоан убеждал себя в том, что, несмотря на власяницу и самобичевание, которыми он усмирял свое тело, несмотря на эту миссию, на которую он подписался против своей воли, он и в самом деле был свободным, потому что об этом говорило ему сердце. Он был рядом с Господом, и жизнь его принимала совсем другой оборот.

Вечером пятого дня пути, когда с высоты холма Жоан увидел простиравшуюся перед ним по обоим берегам реки Арно Флоренцию, окруженную своими мощными крепостными стенами, и узрел огромный купол оранжевого цвета, который возвышался практически в центре города, на правом берегу реки, и был гораздо выше любого другого здания, он понял, что достиг конечной точки своего путешествия. В этом городе чудес решится его судьба. Он сказал себе, что не был бы против, если бы его путь длился намного-намного дольше.

55

Брат Рамон прибыл во Флоренцию по дороге, шедшей параллельно левому берегу реки Арно вдоль целого ряда домов и заканчивавшейся у ворот Святого Фредиана. Ворота располагались под одной из башен в крепостных стенах, и, чтобы приблизиться к ним, необходимо было перейти через мостик над речушкой, впадавшей в реку и одновременно служившей крепостным рвом. Ворота Святого Фредиана вели в пригород Ольтрарно, который, судя по столпотворению вокруг, был, скорее всего, самым значительным здесь. Брат Рамон проложил себе дорогу среди множества крестьян и торговцев, стоявших в очереди, чтобы караульный досмотрел их товары, а писари зарегистрировали уплату установленных тарифов, и направился к тому, кого принял за главного офицера.

– Я брат Рамон де Мур, направляюсь из Испании для встречи с братом Джироламо Савонаролой, – сказал он ему с властным видом, как будто офицер был его подчиненным. – Он ожидает моего прибытия. Отведите меня к нему.

Несмотря на предполагавшийся им ответ, Жоан был удивлен реакцией офицера, который только что грубо раздавал приказания и кричал на людей. Увидев монашескую сутану, он принял торжественную позу, как если бы стоял перед своим капитаном, и уважительно осведомился:

– Есть ли у вас какой-либо документ, удостоверяющий это, святой отец?

– Да. Хотя он предназначается для брата Савонаролы, а не для вас. – Жоан по-прежнему вел себя властно. – Прошу вас отвести меня к нему.

– Я сожалею, святой отец, но не могу покинуть свой пост. Один из моих солдат проводит вас.

– Спасибо, да благословит вас Господь.

Перейдя реку Арно следом за солдатом, Жоан не мог поверить, что это монашеское одеяние, которое до сих пор помогало ему лишь в сборе милостыни в виде нескольких гроздьев винограда и горбушек хлеба, теперь позволяло давать указания караульному офицеру у ворот, которые, скорее всего, являлись главными для входа во Флоренцию.

Пока они шли по улицам, что вели к монастырю Святого Марка, Жоан наблюдал за жизнью горожан. Город не казался ему таким нищим, каким он ожидал его увидеть. Флоренция освободилась от французской оккупации и находилась в состоянии войны с Пизой, тем не менее окруженная плодородными полями, не производила впечатления голодающей. Ремесленники работали и продавали свои изделия на улицах; повсюду раздавались голоса, расхваливавшие товар, стук молотков, шум торга, и даже запах выделываемой кожи или краски был таким же, как и в других городах. Но чего-то все-таки Флоренции не хватало. Через некоторое время Жоан осознал, что дело в цвете одежды горожан – сером, белом или черном. На улицах женщины, в том числе молодые, покрывали голову мантильями, а многие из них прикрывали рот кончиком платка. В глазах людей, с которыми он встречался взглядом, читался страх, и даже у самых процветающих не было и намека на драгоценности или украшения.

– А на каких улицах живут серебряных дел мастера, зеркальщики, парфюмеры? – поинтересовался он у сопровождавшего его солдата. Хотя Жоан прекрасно знал ответ, ему хотелось услышать подтверждение из уст юноши.

– Но это же все суетность, святой отец, – ответил тот, с удивлением посмотрев на него. – Белые отряды сжигают подобные вещи на площади Синьория, на костре суетности.

– Так, значит, во Флоренции нет подобных гильдий… – пробормотал Жоан.

– Нет, святой отец.

– А что же делают те, кто раньше этим занимался?

Молодой солдат пожал плечами.

– Я не знаю, – ответил он. – Они должны молиться.

– Да, – подтвердил Жоан. – Им обязательно надо это делать.

Подойдя к собору, они услышали песнопения, и перед ними появилась идущая строем группа детей от семи до двенадцати лет, в белых одеждах, босых и с бритыми головами. Они скандировали: «Иисус, властитель Флоренции, пост и пенитенция!», «Да здравствует в нашем сердце Иисус – властитель и наставник, наш Господь!» Когда они увидели его сутану, то нарушили строй, чтобы подойти и поцеловать ему руку, а Жоан в роли брата Рамона благословил их.

– Кто это? – спросил он у солдата. Ему вновь захотелось услышать объяснение из уст молодого человека.

– Это белые отряды, о которых я вам говорил. Они занимаются тем, что молятся, чтобы изжить грех и блюсти добродетель. Люди их уважают и боятся.

Брат Рамон завороженно смотрел на преисполненных веры и энтузиазма детей, которые удалялись от них, целомудренно распевая песни во славу Господа.

Флоренция была больше Пизы, но тоже, как и последняя, располагалась по обоим берегам реки Арно, и ее более богатая часть лежала на правом берегу. Однако в то время, как в Пизе комплекс, состоявший из собора, баптистерия и колокольни, находился на северо-западной оконечности города, во Флоренции эти здания стояли в самом ее центре. Их путь лежал мимо них, и Жоан был поражен, когда увидел вблизи собор и его громадный купол – выдающийся архитектурный памятник, самый большой в мире, поднимавшийся на поразительную высоту. Даже на расстоянии он выделялся на фоне всех других сооружений, а увидев собор вблизи, Жоан не мог найти слов, чтобы достойно описать его красоту. Контраст между этим потрясающим сооружением, строительство которого завершилось несколько лет назад, с одеяниями и видом жителей города был очень резким.

Жоан попросил солдата остановиться ненадолго, чтобы полюбоваться великолепием храма, и, когда он внимательно разглядывал здание, раздались крики и они увидели, как люди начали расступаться, чтобы освободить дорогу юной девушке, бежавшей со всех ног. Лицо ее было в крови, она защищала голову накидкой, а рядом с ней падали камни. За девушкой, выкрикивая оскорбления, бежала, бросая камни ей вслед, группа девочек в белом – босых, с бритыми головами.

– Что происходит? – спросил Жоан.

– Должно быть, эта девушка не была одета с надлежащей скромностью. Или, может быть, она накрасилась.

– А кем определяется степень требуемой скромности?

– Девочками из белых отрядов.

– А каким образом они узнаю́т, что является приличным и скромным?

Молодой солдат снова пожал плечами.

– Господь наставляет их.

– И эти белые отряды наделены такой властью?

– Если они считают, что увидели нечто недостойное или обнаружили грех суетности, то заходят в дома, забирают вещи, арестовывают людей… Они воплощают в жизнь то, о чем проповедует Савонарола.

– Дети?!

– Да, ведь они невинны и чисты…

– Но тоже могут быть жестокими и капризными, – пробормотал брат Рамон. – А власть и тщеславие могут развратить их еще быстрее, чем взрослых.

Они продолжили путь на север и через некоторое время вышли на площадь. Солдат указал ему на здание с великолепной колоннадой, возвышавшееся с правой стороны.

– Это монастырь?

– Нет, это Spedali degli Innocenti.

– Пристанище невинных душ. Это сиротский приют?

– Да, здесь и формируются белые отряды. Но к приютским детям присоединяются очень многие из города.

– Вот сейчас я стал понимать лучше, – заметил брат Рамон.

– Недалеко отсюда находится вращающееся окно, куда матери приносят своих детей, если не в состоянии прокормить их. Они оставляют ребенка, звонят в колокольчик и исчезают, не будучи увиденными.

– Ну да, – прошептал монах.

Потом солдат взял чуть левее, и они, пройдя мимо церкви Пресвятой Аннунциаты, увидели справа двухэтажное здание, входная дверь которого монументально возвышалась среди колонн над всем остальным сооружением.

– Вот это и есть монастырь Святого Марка, – сообщил юноша и попрощался, поцеловав ему руку.

Брат Рамон некоторое время разглядывал здание, потом нервно сглотнул, перекрестился и, вручив свою судьбу Господу, решительным шагом направился к воротам.

56

– Так, значит, вас посылает брат Томас де Торквемада. Не правда ли?

Вопрос на латыни задавал не кто иной, как сам брат Джироламо Савонарола, настоятель монастыря Святого Марка, который, вперив в Жоана взгляд своих темных глазок, рассматривал его с суровым выражением лица. Хотя Жоан сообщил ему, что достаточно хорошо владеет флорентийским, Савонарола настоял на том, чтобы продолжать разговор по-латыни – на языке, которым было написано только что переданное ему Жоаном письмо. Монаху было около сорока пяти лет, тонзура в его густых темных волосах казалась короной, на его лице выделялись сросшиеся мохнатые брови и длинный крючковатый нос. Лицо у него было худощавое, с выступающими скулами, – скорее всего, из‑за бесконечных постов – и контрастировало с толстой, выдающейся вперед нижней губой, свидетельствовавшей о страстности и чувственности, которые, без всякого сомнения, жестоко подавлялись.

Они находились в зале заседаний капитула, и рядом с настоятелем, сидевшим на лавке, стояли два монаха – каждый со своей стороны. Это были брат Доменико да Пешиа, помощник настоятеля, суприор, и брат Сильвестро Маруффи – самые верные соратники и советники Савонаролы. На стене за его спиной можно было видеть исключительной красоты фреску, написанную на блестящем синем фоне и изображавшую распятие. Помимо Иисуса Христа, на ней были изображены двое грабителей, тоже распятых, а у их ног – множество святых. Внизу, в гирлянде медальонов, были изображены шестнадцать причисленных к лику святых членов доминиканского ордена во главе с его основателем – святым Доминго де Гусманом. Но Жоан не мог слишком долго рассматривать это потрясающее произведение: он должен был сосредоточиться на тех, кто находился напротив него. Три монаха внимательно наблюдали за ним, а он, стоя перед ними, старался скрыть нервозность. Он не мог ошибиться: эти монахи строго следовали канонам, и любое колебание вызвало бы у них сомнения. А малейшее сомнение закончилось бы для него тюрьмой, откуда путь его прямиком лежал бы на костер, если бы они поняли, что он ненастоящий монах.

– Именно так, святой отец, – сказал он, судорожно сглотнув.

– И вы – брат Рамон де Мур из монастыря Святой Катерины в Барселоне?

Жоан кивнул. Эта беседа напоминала ему допросы инквизиции.

– Все верно.

Савонарола перечел письмо, которое Жоан вручил днем раньше монаху-привратнику.

– Несколько дней назад мы получили еще одно письмо от брата Томаса Торквемады, – сказал он, закончив чтение. – Он сообщал нам о вашем прибытии и просил принять. Но прежде нам хотелось бы подробнее узнать о причине вашего визита.

– До сообщества доминиканцев в Испании дошла слава о великом деле морального возрождения христиан, предпринятом вами и монахами монастыря Святого Марка, – ответил Жоан. – Всяческих похвал достойны сила убеждения ваших проповедей, и говорят, что благодаря им многие заблудшие души возвращаются в лоно Церкви. Настоятели наших монастырей хотели бы детально ознакомиться с вашей деятельностью и поручили мне овладеть ключевыми моментами вашей успешной работы, чтобы таким образом обучить наших проповедников.

По мере того как он говорил, Жоан наблюдал за монахами, стараясь оценить их впечатления, и успокоил сам себя, с облегчением отметив, что его слова, похоже, были им приятны.

– В письме брата Томаса де Торквемады говорится, что вы были инквизитором. – Резкий голос Савонаролы звучал немного высокопарно. Без сомнения, монаху не было чуждо тщеславие.

– Я был помощником инквизитора в Барселоне. Именно инквизиция является основной причиной моего путешествия. У святой инквизиции все еще много врагов, и нам необходимо сделать наши проповеди более обличительными, чтобы убедить народ и повергнуть тех, кто нам противостоит.

Брат Сильвестро кивал в знак одобрения, и Жоан понял, что попал в точку своими словами.

– Наше положение сильно отличается от вашего, – сказал Савонарола, перейдя на флорентийский. – В Испании вы пользуетесь покровительством находящихся сейчас у власти королей Изабеллы и Фернандо, которые поддерживают вас. Их войска заставляют уважать инквизицию с помощью оружия. Мы же должны завоевать эту власть силой слова Божьего и наших проповедей.

– Именно поэтому я здесь, – ответил Жоан на этом же языке. – Мы хотим придать силу нашему слову.

– Ваша миссия и наша не совпадают, – продолжал Савонарола. – Мы стремимся к моральному возрождению народа, к возвращению его к истинным корням христианства. Мы преследуем грех. Ищем чистоту. В Испании же, насколько мы знаем, инквизиция борется против ереси, искажения доктрины. Она преследует евреев, которые притворяются, что обратились в христианство, но в действительности тайно продолжают исповедовать свою религию.

– Все это верно, тем не менее речь идет только о начале пути. Хотя сейчас мы и в самом деле уделяем пристальное внимание мнимым обращенным, но одновременно активно боремся против содомии, колдовства и всех прочих грехов.

– Как так получилось, что вы настолько хорошо владеете флорентийским?

– Я был монахом-библиотекарем в монастыре Святой Катерины. И в нашей библиотеке есть книги, написанные на разговорных языках. Благодаря значимости произведений Петрарки, Боккаччо и особенно Данте Алигьери и его «Божественной комедии» основным иностранным языком был древнетосканский. Я выучил его с помощью итальянских монахов, чтобы иметь возможность читать эти произведения, а потом усовершенствовал его, беседуя с тосканскими моряками, добиравшимися до Барселоны.

– Мы не считаем, что эти авторы и их произведения должны быть настольной книгой для истинных христиан, – заметил брат Доменико да Пешиа, помощник настоятеля. – Мы приговорили их к сожжению.

– Я прекрасно понимаю причины, по которым вы это сделали. Однако в мои обязанности библиотекаря и инквизитора входило знакомство с ними.

– И все равно вы слишком хорошо говорите по-флорентийски, – пробормотал Савонарола задумчиво.

– У меня есть способности к языкам, святой отец.

– Ладно, а теперь мы любезно попросим вас покинуть помещение и дождаться, когда вас позовут, – сказал настоятель.

Молодой и крепкий монах, в течение всего разговора стоявший в углу зала, провел его к выходу, оставив троих монахов для беседы. Жоан, только что изображавший брата Рамона, не мог совладать с собой и нервно расхаживал перед дверью, ожидая приглашения войти. Он надеялся на то, что вел себя убедительно, и знал, что от их решения зависела его жизнь. Он не сомневался, что они снова прочтут фальшивые письма Торквемады и сравнят их с теми, которыми, разумеется, располагают. Он молился о том, чтобы работа Микеля Корельи и его ватиканских фальсификаторов оказалась достойной. Если эти письма пройдут тщательную проверку монахов, то следующим этапом станет их совещание относительно того, стоит ли временно принять его в общину.

Они знали, что ненавидимы многими, и когда Жоан прибыл в монастырь, то накануне, несмотря на свои монашеские одежды, был подвергнут допросу караульных солдат даже для того, чтобы его пропустили к монаху-привратнику. Получив письмо, монах-привратник тщательно изучил его, расспросил Жоана и после этого разместил его в так называемом приюте пилигримов, расположенном справа от главного входа, в одном из крыльев здания во внутреннем дворике. Там он и находился, не имея даже возможности выйти, до утреннего допроса. В этом месте небеспочвенно были приняты очень строгие меры безопасности. Эти люди никому не верили и были правы.

Если его все-таки примут, то монахи-доминиканцы напишут в монастырь Святой Катерины в Барселоне и в монастырь Святого Фомы в Авиле и сообщит о его прибытии. Но когда монахи получат ответы на свои послания, Жоан уже должен будет находиться очень далеко от Флоренции.

Оклик молодого монаха внезапно оторвал Жоана от одолевавших его мыслей.

– Аббат желает видеть вас, брат, – сказал он. И открыл перед ним дверь капитулярного зала.

– Брат Рамон, – обратился к нему Савонарола без предисловий, – мы знаем, что вы проделали дальний путь и ваша сутана испачкана и изношена. Наденьте вот эту.

– Вы очень любезны, аббат. Я так и сделаю, – ответил Жоан, взяв одежду, которую протягивал ему молодой монах.

– Переоденьтесь, – безапелляционно велел ему Савонарола.

– Я сделаю это в своей келье.

– У вас пока нет кельи, и вы должны переодеться немедленно.

– Сейчас и здесь?

– Делайте, что вам говорят, – сурово произнес монах. – Такова традиция этого монастыря.

Жоан понял, что ему устраивают очередную проверку и что у него не остается другого выхода, кроме как подчиниться.

– Если вы приказываете, то я так и поступлю, святой отец, – ответил он покорно.

Жоан скинул накидку, а потом и сутану.

– Снимите также власяницу.

Когда он и ее снял, то остался лишь в сандалиях – было холодно. Жоан видел, как монахи изучали его пенис: если бы он был подвергнут обрезанию, то лишился бы жизни.

– Повернитесь, – сказал аббат.

Он повернулся к ним спиной. Он знал, что им нужно было увидеть на его теле отметки от власяницы и следы ударов хлыстом.

– Что ж, очень хорошо, брат Рамон, – сказал наконец Савонарола. – Можете надеть власяницу и новое одеяние.

Молодой монах подал ему власяницу и одежды, и, когда Жоан, одевшись, повернулся к монахам, они по-прежнему пристально смотрели на него.

– Мы видим, что вы пользуетесь власяницей и усмиряете плоть. Это говорит в пользу вашего благочестия. Однако вам надо больше поститься.

– Я так и сделаю, отец-настоятель.

– Мы приветствуем вас в нашей общине и приглашаем оставаться с нами столько, сколько вам понадобится, – заключил Савонарола. – Нам также интересно побольше узнать об испанской инквизиции, и наш взаимный обмен опытом и знаниями пойдет во славу Господа.

– Да благословенно имя Его.

– Мы решили, что вашим занятием в нашей общине станет помощь брату Лоренцо, библиотекарю, и принятие решений относительно того, какие книги будут подлежать запрету. Вы также будете участвовать в изъятии книг и их сожжении.

Жоан почувствовал, как у него внутри все сжалось. Он ненавидел цензуру, а еще больше сожжение книг. Он обещал бороться за свободу, а теперь превращался в приспешника этих фанатиков, которые заставляли его делать то, что было противно его естеству. Стараясь не проявить своих чувств, он покорно поклонился.

– К вашим услугам, отец-настоятель. – И с грустью вспомнил свое обещание: «На каждую сожженную Савонаролой книгу мы напечатаем десять. И добьемся того, чтобы книги дошли до своих читателей».

Похоже, судьба играла с ним злую шутку.

57

Выйдя из капитулярного зала, Жоан почувствовал огромное облегчение: эти монахи были исключительно подозрительными, и он посчитал большой удачей то, что ему удалось их обмануть. Молодой монах вернул ему монашеское одеяние, которое, без сомнения, было тщательно осмотрено.

– Я брат Джованни, – представился он и впервые за все время улыбнулся Жоану. – Я покажу предназначенную вам келью.

По мере того как они продвигались по монастырю, Жоан разглядывал здание и не мог не сравнивать его с другим, которое хорошо знал, – монастырем Святой Анны в Барселоне. В архитектурном плане они были очень похожи. Квадратная крытая галерея, опоясывающая центральный дворик, по которой можно было совершать прогулки, не опасаясь промокнуть в дождливые дни. Из галереи открывался доступ в основные здания: церковь, зал капитулов и трапезную, где монахи принимали пищу. Но на этом вся похожесть заканчивалась, потому что все сооружение в целом было абсолютно другим. Монастырь Святого Марка был построен в совершенно новом стиле, который Иннико д’Авалос называл стилем Возрождения, в то время как монастырь Святой Анны строился совсем по другим канонам – готическим, уже устаревшим, со стрельчатыми окнами. Несмотря на то что строительство монастыря Святого Марка было завершено более пятидесяти лет назад, в монастыре святой Анны все еще возводили верхний этаж крытой галереи, придерживаясь старого стиля. Кроме того, монастырь Святого Марка был значительно больше, располагал сорока тремя кельями. На тот момент там жили тридцать девять монахов, и было очевидно, что монастырь процветал.

Сопровождая Жоана, брат Джованни показывал ему хозяйственные постройки, красота которых и обилие фресок, украшавших стены, привлекли пристальное внимание гостя.

– Многие из этих фресок принадлежат кисти брата Анджелико, – объяснил Жоану монах. – Это был один из братьев нашего ордена, который провел несколько лет в монастыре, расписывая его.

– Какая красота! – воскликнул Жоан, останавливаясь у одной из росписей.

– Не обманывайтесь, – сказал ему брат Джованни. – Эти росписи не имеют целью вызвать эстетическое удовольствие, они лишь призывают к молитве и медитации. Если бы они призывали к суетности, то давно уже были бы уничтожены.

На пути к лестницам, ведущим на верхний этаж, они встретились с молодым человеком лет двадцати пяти, который был одет в мирские одежды и с которым брат Джованни поздоровался со всей естественностью, как если бы речь шла об одном из монахов.

– Это Баччио делла Порта[6], – объяснил он чуть позже Жоану. – Большой художник и очень набожный человек. Сейчас он пишет портрет нашего настоятеля, которым восхищается и которому безраздельно предан. Он осознал всю пустоту и тщетность своей прошлой жизни и во имя Господа сам сжег на костре суетности все свои ранее написанные картины.

Жоан ничего не сказал в ответ. Он не мог понять, каким образом можно восхвалять Господа, сжигая произведения искусства и отказываясь от знаний, независимо от того, воплощаются они в виде картин или книг.

Кельи располагались на верхнем этаже здания по обе стороны коридоров, которые находились над крытой галереей и занимали три стороны квадрата. Четвертая сторона квадрата была по сути стеной монастырской церкви, и поэтому там не было келий. Каморка, предназначенная для брата Рамона, находилась в южном коридоре: это была крохотная комнатушка c койкой, маленьким столиком, стулом и книжной полкой. Там также было оконце, выходившее на север и сообщавшееся с крытой галереей.

– Здесь обычно живут послушники, – сообщил брат Джованни.

Жоан удивился тому, что в двух других коридорах не оказалось свободных келий, и посчитал тот факт, что ему отвели келью вместе с послушниками, предупреждением Савонаролы о том, что за ним будут следить, – проверка не закончилась.

Стены кельи были белеными, за исключением той, которая находилась напротив входной двери. Большую часть этой стены занимала фреска, изображавшая распятие Христа и святого Доминика в преклоненной молитвенной позе у подножия креста. На картине были отчетливо видны струйки крови, стекавшие по дереву на землю. Эта работа была достаточно слабой, в значительной степени отличавшейся от тех, которые Жоан видел в других помещениях монастыря.

– Сподвигнуть вас к милосердию, молитве и чтению Священного Писания – единственная цель этой картины, – объяснил ему монах. – Фрески в кельях монахов, живущих в монастыре длительное время, гораздо более роскошные и изысканные, за исключением трех келий, расположенных в конце этого коридора, которые занимает настоятель. Стены его келий абсолютно лишены какого-либо художественного оформления. – И, протянув руки – одну к фреске на стене, а другую к открывавшемуся в стене окну, – Джованни продолжил: – Посмотрите: одно окно открывает мир, а второе – духовность.

Когда церковный колокол шестью ударами возвестил о наступлении полудня, Жоан спустился во внутренний дворик, присоединившись к остальным монахам, которые, опустив на лицо капюшоны, читали литанию Священному имени Иисуса. После этого они вошли в церковь, и Жоан занял место рядом с Джованни, молодым монахом. Джованни, как и все остальные монахи, принял одну из подобающих вознесению молитвы поз, которые определил основатель ордена – святой Доминго де Гусман: он молился стоя, выпрямившись, с закрытыми глазами, расслабленным выражением лица и скрещенными на груди руками. Жоан знал, что эта поза означала полное погружение в молитву и глубокую отрешенность, и принял такую же.

Началась служба, совершаемая братом Доменико да Пешиа – помощником приора; когда он приступил к проповеди, брат Джованни раскрыл руки, расположив их на уровне плеч, так что ладони его были направлены в сторону алтаря. Эта поза означала внимание и одобрение. Брат Доменико обличал мирские грехи и возвещал о близости конца света и Страшного суда. Он читал проповедь на тосканском наречии – языке, на котором говорил народ, поскольку в этот час церковь была полна верующих. Люди пришли послушать проповедь Савонаролы, но, поскольку его публичные проповеди были запрещены Папой, вместо него вещал его помощник.

Книготорговцу эта проповедь показалась россыпью угроз и предостережений, направленных на запугивание верующих, критику светских властей и восхваление церковных. Стиль его проповеди был исключительно эффектным. Он делал паузы и выделял интонацией абзацы, которые желал особо отметить. Жоан подумал о том, какими же должны быть тогда проповеди Савонаролы. Молодой монах соединил руки в молитвенном жесте и так стоял на протяжении всей службы, внимая остальным молитвам, которые последовали за кратким обращением помощника настоятеля.

По завершении службы брат Джованни развел руки, которые держал скрещенными во время молитвы, и направил раскрытые ладони в сторону распятия. Жоан, подражая ему, сделал то же самое. Эта поза означала полную отдачу себя в руки Господа и подношение ему даров.

Позже, следуя за молодым монахом, Жоан пересек дворик и направился в комнату перед столовой, откуда они, помыв руки, прошли в трапезную. Он благословил стол, и один из монахов стал читать псалмы, пока все вкушали пищу. Обед, как показалось Жоану, не сильно отличался от того, который подавали на галере. На обед были овощи с зеленью, хлеб, яблоко и вода.

По окончании трапезы Савонарола прочел благодарственную молитву, а после этого попросил Жоана встать, чтобы представить его как брата Рамона де Мура из монастыря Святой Катерины в Барселоне. Он сообщил, что за него поручился брат Томас де Торквемада, и объяснил цель его пребывания в монастыре Святого Марка. Потом предложил Жоану сесть и начал свою собственную проповедь. В течение почти получаса он взывал к духовенству, требуя более активных действий в борьбе против собственных грехов и, в особенности, против Рима и Папы Александра VI, «которого уже ожидает в аду именное кресло». Его голос временами звучал оглушительно, а временами тихо; иногда он просто голосил, а иногда опускался до шепота, да так, что монахам приходилось наклоняться вперед, чтобы услышать его. Он угрожал, молил, молился, а Жоан, тайком наблюдая за монахами, видел, что они слушали очень внимательно, причем настолько, что некоторые даже открыли рот, внимая святому отцу. Возможно, они слышали это сотни раз, но не пропускали ни единого слова. «Потрясающе», – сказал про себя Рамон де Мур; уже само поведение этого человека являлось настоящим спектаклем, независимо от содержания его речи. Но, помимо великолепной постановки, передаваемое им послание было поистине революционным. Он объявлял войну любой светской власти и земному удовольствию, являя собой радикальным образом выраженное несогласие с ними, и доводил до крайности обязательства основателя ордена относительно умерщвления плоти и бедного, почти нищенского существования. Именно тогда Жоан осознал, что, как и некоторые другие монахи, слушает Савонаролу с открытым ртом. Он закрыл его, подумав, что этот одержимый монах одновременно потрясал и ужасал.

58

После обеда помощник приора сказал брату Рамону:

– В первые дни вашего пребывания с нами вы будете вести обычную монашескую жизнь, посвященную исключительно молитвам. Прошу вас со всей тщательностью следовать нашему правилу говорить исключительно о Боге и с Богом.

– Как вам будет угодно, отец суприор, – ответил Жоан, которому не терпелось приступить к исследованию библиотеки, тем самым начав поиск Книги пророчеств. – Хотя вы прекрасно знаете, что святой Доминик, наш отец-основатель, тоже говорил о том, что нам необходимо посвятить жизнь учению и чтобы часть дня мы посвящали чтению и медитации.

– Спасибо, что вы напомнили мне четвертое правило, – ответил брат Доменико, нахмурившись. – Тем не менее правило не говорить ни с кем, кроме как с Богом или о Боге, является первым. Начните с него – таково указание нашего настоятеля брата Джироламо Савонаролы.

Жоан довольно быстро приспособился к распорядку дня в монастыре, который регулировался ударами колокола. Так же как и в монастыре Святой Анны в Барселоне, у монахов были дневные и ночные молитвы, однако дисциплина монахов-доминиканцев была гораздо более суровой. В то время как приор Гуалбес жил в особняке, расположенном вдали от монастыря, носил великолепные одежды и даже драгоценности, Савонарола был примером аскетизма. Единственной роскошью, которую он позволял себе, будучи настоятелем, были три занимаемые им кельи в конце коридора. Их стены даже не были расписаны фресками, как кельи его монахов. Также он служил примером в деле умерщвления плоти и соблюдении поста. В монастыре Святого Марка не было разногласий между настоятелем и его монахами относительно покупок провизии и размера порций, как это случалось в Святой Анне. Монахи Святого Марка восхищались своим настоятелем и в то же время боялись его, и никому даже в голову не пришло бы вступать с ним в дискуссию, и уж в последнюю очередь из‑за еды. Аскетическое и строгое наследие святого Доминго де Гусмана, основателя ордена, чувствовалось во всем, и Савонарола твердо следовал установленным им принципам. С точки зрения Жоана, излишне твердо.

Прекрасно осознавая, что письма находились на пути в Испанию и что его время было ограничено, Жоан посвятил последующие дни молитвам и ежедневным обязанностям монахов, связанным с религиозными отправлениями. Это было не так-то просто. Его беспокойный характер требовал возможности свободно шагать по различным дорогам, как он это делал всего несколько дней назад. Кроме того, он страшно скучал по Анне и остальным членам своей семьи. Когда, устав от бесконечных молитв, ночью, а то и днем Жоан проваливался в беспокойный сон, он видел их в полудреме.

В своей келье он дополнял молитвы, которые читали в общине, используя различные формы моления святого Доминго и, в особенности, кровавую молитву. После завершающей день молитвы при свете лампады он вставал на колени перед образом распятого Христа и, молясь, бичевал спину хлыстом с несколькими плетями. Говорили, что основатель ордена бичевал себя железными цепями и что молитва становилась еще более истовой, когда проступала кровь.

Несколько раз Жоан слышал, как осторожно открывается за его спиной дверь, и чувствовал, как за ним молчаливо наблюдают; вскоре дверь закрывалась с той же самой осторожностью. Брат Рамон не прекращал молитв и бичевания. Он знал, что за ним следят. Поэтому, когда он просыпался, чувствуя эрекцию, то затягивал власяницу еще сильнее, а если желание не пропадало, прибегал к бичеванию. Он не мог позволить, чтобы таинственные шпионы узнали об этом и доложили приору.

Он вспоминал брата Пьеро Маттео, его римского наставника-доминиканца, и старался следовать его рекомендациям: «Ищите блаженство в спокойствии монастыря. Если не откажетесь от этой мысли, то найдете его».

К своему удивлению, он несколько раз достиг этого ощущения блаженства, о котором говорил ему маэстро. Даже во время самобичевания. Наступал момент, когда, не переставая читать монотонный текст молитвы, Жоан ощущал, как будто его душа покидала тело и уходила в безоблачные и добрые миры, которые вполне могли быть преддверием рая.

Дни протекали мало чем отличаясь один от другого, и Жоан начал бояться, что Савонарола решил держать его в таком особом режиме покаяния до тех пор, пока не получит ответа на свои письма, посланные в Испанию. Когда это произойдет, он узнает, что к ним прибыл ненастоящий монах, и все пойдет прахом.

Однако однажды утром после молитвы третьего после восхода солнца часа брат Джованни сказал ему:

– Брат Сильвестро попросил меня проводить вас в библиотеку.

У Жоана екнуло сердце. Он не только познакомится с этой знаменитой библиотекой, в которой находится Книга пророчеств, но это произойдет по прямому указанию брата Сильвестро Маруффи, ответственного за надзор и возможное разоблачение Жоана.

– Брат Сильвестро? – переспросил Жоан.

– Да, брат Сильвестро помогает приору и суприору во всех вопросах, касающихся книг. Он находился среди тех, кто принимал вас в капитулярном зале.

Жоан кивнул. Он хорошо помнил этого человека и подумал, что, скорее всего, именно ему принадлежала мысль назначить Жоана помогать ему с книгами.

Они поднялись на второй этаж по той лестнице, которая вела в кельи, поскольку доступ в библиотеку находился в северном коридоре между кельями 42 и 43. До этого момента Жоан не отваживался бросить даже беглый взгляд на вход в библиотеку, когда, поднявшись по лестницам, в одиночестве заходил в этот коридор, чтобы обследовать его. Дверь в библиотеку всегда была закрыта.

Библиотека располагалась в потрясающей красоты длинном зале с одиннадцатью парами тонких дорических колонн, которые окаймляли три нефа, покрытых ребристыми сводами по бокам, и круглым сводом в центре. Архитектура зала была стильной и гармоничной в своей кажущейся простоте. Своды, колонны, консоли и карнизы, выполненные из серого песчаника, заменяли украшения с той целью, чтобы оставить побольше света. Свет проникал через окна, прорезанные в боковых стенах таким образом, чтобы образовывалось как можно меньше теней. Столы и полки, заполненные книгами, представляли из себя обстановку этого замечательного помещения.

Жоан с нескрываемым восхищением рассматривал зал – это была настоящая мечта для человека, влюбленного в книги.

– Брат Лоренцо, библиотекарь, – представил их друг другу брат Джованни.

Монах поздоровался с ним, улыбаясь. Это был человек примерно лет сорока, и счастливое выражение его лица резко контрастировало с исключительной худобой, бывшей, без сомнения, следствием бесконечных постов.

– Добро пожаловать во имя Господа, – сказал он и перекрестился, произнося святое имя.

– Будь благословенно имя Его, – ответил Жоан, тоже перекрестившись. – Благодарю вас за ваше гостеприимство.

Брат Джованни откланялся, а монах сказал Жоану, что брат Сильвестро велел показать ему библиотеку и что с этого момента он может читать и работать в ней.

– У нас есть книги на латыни, греческом и разговорном языках, – продолжал объяснять библиотекарь. – Здесь работали такие великие мыслители, как Пико делла Мирандола и Анджело Полициано. Раньше библиотека была в свободном доступе. Теперь ею могут пользоваться только монахи.

– А что происходит с книгами, которые считаются языческими, еретическими или греховными? – спросил Жоан озабоченно. – Я знаю, что многие из книг во Флоренции сжигаются на костре суетности.

– В монастыре есть целая группа монахов, которые с радостью превратили бы эти книги в пепел, – ответил Лоренцо. – Но к счастью, брат Сильвестро поддерживает меня и убедил приора в том, что мы должны сохранить библиотеку в ее первозданном виде и даже пополнить ее теми книгами, которые мы реквизируем, когда белые отряды нападают на дома кого-либо из аристократов или торговцев. Мы, монахи, в достаточной степени подготовлены для того, чтобы разбираться в книгах, поэтому должны иметь представление и о тех, которые недостойны называться книгами. Поэтому мы должны хранить и их, пусть только в этой библиотеке.

Жоан облегченно вздохнул. Это сокровище находилось в безопасности и не было предназначено для варварского сожжения теми, под чьей защитой оно находилось.

После того как библиотекарь дал ему все необходимые разъяснения, Жоан взял в руки одну из книг на латыни о житиях святых и притворился, будто погрузился в ее чтение. На самом же деле он осторожно наблюдал как за библиотекой, так и за передвижениями четырех монахов, которые на тот момент находились в ней. Где же хранится Книга пророчеств?

Через некоторое время он увидел, как в библиотеку вошел брат Сильвестро Маруффи. Именно он был толкователем Книги пророчеств. Это был худой и высокий человек с горбом на спине, который, возможно, стал следствием его постоянного сидения за столом и многочасового чтения книг. Ему было около пятидесяти лет, у него были голубые мечтательные глаза и волосы каштанового цвета с проседью, такие редкие, что от тонзуры оставалась лишь половина над ушами и на макушке. Несмотря на его нервные движения, он говорил с библиотекарем ровным, тихим голосом. Именно он попросил брата Джованни сопроводить Жоана в библиотеку, а библиотекаря – принять его. Учитывая возраст и положение монаха, Жоан должен был подождать, пока брат Сильвестро заговорит с ним первым. Он с нетерпением ждал, когда это произойдет. Тем не менее брат Сильвестро не обратился к нему. Он взял книгу с полки и, осенив ее крестным знамением и перекрестившись, как всегда делали монахи, прежде чем открыть книгу, погрузился в чтение. Несмотря на старания Жоана не смотреть в его сторону, в какой-то момент их взгляды пересеклись и монах улыбнулся ему. Он казался приятным человеком. Но когда ударил колокол, возвещавший о полуденной молитве шестого часа, брат Сильвестро спустился в церковь, не сказав ему ни слова.

Вернувшись после молитвы и не увидев в библиотеке брата Сильвестро, Жоан изучил книгу, которую тот читал. Она была написана на греческом языке, и Жоан почувствовал озноб. Если Книга пророчеств написана на греческом, он вряд ли сможет найти ее, и все это путешествие, все его страдания окажутся бесполезными.

Подавленный, он поспешно покинул библиотеку, чтобы посвятить себя молитве в своей келье.

59

Мысль о том, что Книга пророчеств, возможно, написана на греческом языке, которым, без сомнения, владел брат Сильвестро Маруффи, сильно обеспокоила Жоана. Он не сумеет обнаружить ее и, таким образом, провалит миссию. Опасение, что он может подвести Микеля Корелью, Цезаря, самого Папу и своих друзей Никколо и Иннико д’Авалоса, не давало ему покоя, но больше всего угнетали размышления о том, что все эти жертвы, жизнь вдали от семьи, воздержание от пищи, бичевания и прочие ограничения были напрасны. Жоан был на грани отчаяния.

Эти напряженные дни, посвященные молитвам и покаянию, научили Жоана ценить моления и медитацию. Они помогали ему расслабиться и относиться к возникающим проблемам более спокойно и отстраненно. Когда ему удалось успокоиться, он подумал, что у него нет другого выхода, как продолжать поиски книги. Поразмыслив, он решил, что речь шла не о произведении классика, а о записях уже умершего монаха. И что вполне естественно, если она написана на латыни, – правда, при условии, что этот монах не был потомком греков или осознанно не пытался осложнить чтение книги.

Получив свободный доступ в библиотеку, Жоан бо́льшую часть своего времени проводил там, стараясь подружиться с библиотекарем. Тот был приветливым, хотя и осторожным, что Жоан сразу заметил и потому выждал несколько дней, прежде чем попробовал что-нибудь выпытать у него.

– Где хранятся книги, содержащие пророчества? – спросил он с невинным видом.

Библиотекарь рассмеялся.

– Помимо классических, библиотека располагает огромным количеством пророческих книг. Ветхий Завет полон ими. И в Новом Завете книга Апокалипсиса вся состоит из них.

– Я не имею в виду эти книги, а нечто более современное, более близкое нашему времени. Как, например, проповеди нашего настоятеля.

Монах с удивлением посмотрел на него и осторожно ответил:

– Я не смогу вам ответить на этот вопрос. Один из наших монахов переписывает проповеди. Поговорите с ним. А еще лучше с братом Сильвестро. Он очень близок с настоятелем.

Жоан ждал, когда брат Сильвестро первым проявит инициативу и обратится к нему, и знал, что в этом случае ему придется потерпеть, прежде чем перевести разговор на интересующую его тему о пророчествах. Он не хотел вызывать подозрений, ибо по-прежнему чувствовал себя в замешательстве относительно возложенной на него миссии. Жоан приблизительно знал содержание книги, но не имел понятия, как она выглядит и где находится. Библиотека была великолепным местом для того, чтобы спрятать ее, но при этом существовала вероятность, что книга хранится в другом месте. Он опять погрузился в уныние.

Жоан снова обратился к молитвам в своей келье и сказал себе, что уж если он добрался сюда, то сделает все возможное и невозможное, чтобы выполнить свою задачу. В библиотеке были сотни книг, по большей части рукописи, потому что библиотекарь пренебрегал печатными книгами. Он считал, что тщательность и старание являются компонентами книги и что печать лишает ее ценности.

Жоан с первого взгляда понял, что сразу же может отсечь определенную часть томов библиотеки. Все классики и печатные материалы исключаются из более детального изучения. А также великолепно расписанные книги миниатюр, полные изображений. Книга пророчеств должна быть относительно небольшой, рукописной и скромной, поскольку главным в ней было ее содержание. Он не думал, что книга написана на разговорном языке, потому что монахи использовали латынь, для того чтобы тексты, написанные в одной стране, были бы понятны монахам их ордена в других странах. Тем не менее эта книга не предназначалась для распространения, а потому оставался риск, что она написана на греческом.

Эта задача не представлялась легкой, но Жоан продолжил поиски, воодушевленный новым настроем.

Брат Сильвестро Маруффи часто заходил в библиотеку, хотя и продолжал хранить молчание и не заговаривал с Жоаном, который тайком отмечал те книги, которые тот читал. Когда их взгляды пересекались, монах улыбался Жоану, и вскоре он ответил ему улыбкой. Долговязый, нескладный, горбатый, Сильвестро сильно отличался от Савонаролы: похоже, он жил в другом мире. Даже ни разу не поговорив с ним, Жоан решил, что это сердечный человек.

– Как вы себя чувствуете в нашем монастыре, брат Рамон? – наконец обратился к нему брат Сильвестро после молитвы третьего часа. Он приветливо смотрел на Жоана, и в его глазах в тот момент плескалась безмятежность.

Жоан подумал, что этот вопрос не имел никакого отношения к божественному, тем не менее он был учтивым и доброжелательным. Жоан ответил с такой же учтивостью, и они продолжили разговор, прохаживаясь вдвоем по крытой галерее после того, как остальные монахи разошлись по своим делам.

– Я хотел дать вам время, чтобы вы привыкли к нашему образу жизни и ознакомились с библиотекой, прежде чем начать разговор о книгах, вашей работе в Испании и нашей деятельности здесь, во Флоренции.

– Я благодарен вам за это.

Через некоторое время они уже беседовали о том, какую миссию возложил на орден доминиканцев его основатель.

– Новая инквизиция в Испании преследует ересь, и, хотя мы, монахи-доминиканцы, находимся в первых рядах этой борьбы, она перестала быть первоочередной для нас, потому что в ней участвуют монахи и других орденов, – объяснял Жоан.

– Мы не настолько удачливы здесь, – ответил монах. – Францисканцы обвиняют нас в радикализме и бойкотируют наш труд. Но ни их критика, ни критика прочих орденов не заставят нас отказаться от нашей миссии. Помимо наших обязательств перед Господом, мы имеем обязательства и перед людьми. Это то предписание миссионерства, которое внушил нам наш отец-основатель. Мы должны убедить паству Господню жить строгой и чистой жизнью, в которой нет места греху. Именно таким образом мы спасем их души. Флоренция станет примером для всего мира в воплощении на практике этой истинно христианской жизни.

– Да, однако немало людей, как мне кажется, отвергают путь к спасению.

Брат Сильвестро посмотрел на него, удивленно раскрыв глаза.

– Что вы имеете в виду?

– То, что многие ведут эту чистую и истинно христианскую жизнь не по собственному убеждению, но из страха. Я видел, как детские белые отряды насаждают непорочный образ жизни насильно, и, похоже, они не одиноки. Во Флоренции царит страх.

– Мы не являемся причиной этих насильственных действий, – ответил монах с ноткой обиды и одновременно нервозности в голосе. – Наши проповеди призваны пробудить сознание. Дело в том, что некоторые из наших последователей не в состоянии видеть греховность. Боязнь тех, о ком вы говорите, вызвана самой греховностью людей. Не мы являемся источником этого страха, но дьявол и его деяния. Если бы эти люди не испытывали желания грешить, они бы не боялись.

Жоан сдержался, чтобы не выказать своего раздражения и тем самым не навести брата Сильвестро на подозрения о его истинных мыслях.

– Мы, инквизиторы, не пачкаем руки в крови. Мы лишь выносим приговоры еретикам, а светские власти их исполняют.

– Да, – ответил монах. – Нельзя отрицать, что добро должно бороться против зла, как это делает архангел Михаил против Люцифера. Есть люди, не желающие воспринимать добро. Не думаю, чтобы осужденные всходили на костер, расточая похвалы вашей инквизиции.

Упоминание о костре заставило Жоана вздрогнуть. Оно вызвало в нем жуткие воспоминания, но он постарался овладеть собой. Ему нравилось дискутировать с братом Сильвестро, хотя он и боялся, что тот поймет его истинную сущность, бывшую полной противоположностью инквизитору.

– Да, конечно, – ответил он, уступая.

– Вы видели эти фрески, где изображен прекрасный агнец Божий, безмятежно пасущийся на зеленом лугу? – Глаза брата Сильвестро мечтательно лучились счастьем.

– Вы имеете в виду сцену из Апокалипсиса, где агнец окружен четырьмя живущими и старцами?

– Да, там, где все поют гимн во славу Господа. О том, что Господь создал царство священников и что они будут править миром. – Брат Сильвестро лучезарно улыбался. – Таково мое видение, моя надежда, это то, за что мы боремся. Великолепный мирный луг, где не только четверо живущих и старцы будут окружать агнца Божьего, восхищаясь им, но и весь мир – тысячи и тысячи людей. И все они спасут свои души и будут наслаждаться вечной жизнью в мире и благодати.

Жоан посмотрел на него с удивлением и одновременно мечтательно. Это было чудное видение, прекрасное и завораживающее. «Великолепное пророчество, – подумал Жоан, – но в то же время опасная утопия».

60

В последующие дни брат Сильвестро и Жоан пересмотрели различные книги в библиотеке, обсуждая критерии, по которым они заслуживали спасения или отправки на костер. Брат Сильвестро классифицировал их, применяя по своему усмотрению первую заповедь ордена. Если в книге речь не шла о Господе, она была бесполезной. Продуктом того земного мира, который противоречил мечте о прекрасном луге с мирно пасущимся на нем агнцем Божьим, окруженном тысячами непорочных и радостных душ. Поэтому книга становилась кандидатом на сожжение на костре суетности. Жоан старался убедить его, что бывают книги, не связанные с упоминанием о Господе, но полные мудрости, поэтому они заслуживают того, чтобы их сохранили. Например, книги по истории, географии, ботанике или медицине. Брат скрепя сердце соглашался с необходимостью сберечь эти мудрые книги.

Первыми кандидатами на сожжение на костре были, по мнению брата Сильвестро, классические книги, в которых появлялись мифологические персонажи, что случалось довольно часто – как в виде поэтического выражения, так и в виде ссылок на мифические события. Жоан считал бесполезным доказывать, что сейчас уже никто не верит в старых богов и что даже в Ватикане устраивали на эту тему театральные представления. Но для этого монаха Ватикан тоже являлся еще одним порочным продуктом материального мира.

Жоан приводил свои контрдоводы, говоря, что Доминго де Гусман основал орден именно для того, чтобы бороться против ереси, в особенности катаров. И что воистину опасные книги говорят как раз о Боге, поэтому всегда сохраняется риск, что в них может содержаться какой-то еретический элемент. Именно эти книги были подозрительными, и их следовало бы проверить. Было очень легко отойти от доктрины, и многие так и поступали, даже не отдавая себе в этом отчета. Они должны были бы сконцентрировать свое внимание на религиозных книгах, а все остальное оставить в покое. Монах согласился с доводами Жоана, не скрывая своего беспокойства и огорчения. Именно до такого состояния и хотел довести его Жоан. Он стремился к тому, чтобы монах сосредоточил свое внимание на поисках ереси в христианских текстах и отвлекся от мысли сожжения книг прочего содержания.

Жоан наслаждался не только разговором с монахом, но и его присутствием. Однако тот слишком часто упоминал борьбу архангела Михаила, главы небесного воинства, с Люцифером.

– Брат Джироламо Савонарола – почти архангел, – говорил он. – Это ревностный поборник добродетели, сражающийся против порока и зла.

Это сравнение смущало и тревожило Жоана, который считал себя достойным христианином и который, исполняя роль монаха, научился испытывать блаженство от молитвы и даже выдерживал кровавое самобичевание с неким непонятным ему самому удовольствием.

Имя Люцифер означало «светоносный», а Жоан считал себя обязанным бороться против тьмы. Тьмой для него являлось невежество. Таким образом, Савонарола, сжигавший книги, принадлежал к царству тьмы, а он сам – к свету. И они были непримиримыми противниками. Жоан убеждал себя, что правильным было бы ассоциировать свет с Господом, а тьму – с дьяволом. Поэтому до появления во Флоренции у него не было сомнений в том, что Савонарола и его монахи являлись символом фанатизма, зла и тьмы. Дьявол в белых одеждах и черной накидке. Разделив с ними жизнь, в особенности с братом Сильвестро, Жоан чувствовал, что эта его уверенность дала трещину. Они были полны благих намерений и являлись воплощением исключительной добродетели. Проблема заключалась в том, что они хотели навязать ее всем прочим. И он вспомнил слова своего давнего учителя Абдуллы, который внушал ему, что всякая добродетель, доведенная до крайности, ведет к тому, что превращается в зло. Если бы добрый человек Сильвестро узнал о его мыслях и намерениях, то, без сомнения, принял бы его за сторонника дьявола. Когда они спорили по поводу этих вещей, Жоан был вынужден прикусывать язык, потому что не раз брат Сильвестро смотрел удивленно, слушая его соображения. Тогда Жоан говорил себе, что слишком подставляется и что если монах передаст Савонароле его слова, то жизнь его не будет стоить и гроша.

Дни шли, и Жоан, хотя и был доволен тем, что прошел первую проверку, будучи принятым Савонаролой и его ближайшими сподвижниками, тем не менее начал волноваться из‑за пробуксовки своей миссии. Чем больше времени он проводил в библиотеке, тем больше убеждался в том, что книги там не было и что он должен искать ее в каком-то другом месте. Но где? Монастырь был слишком большим, чтобы он мог хотя бы предположить, где продолжить поиски. Впрочем, Жоан допускал, что кто-то из трех лидеров – Савонарола, брат Доменико или брат Сильвестро – имел ее в своем распоряжении, что было бы вполне естественно. Также оставалась вероятность ее хранения в секретном месте, может быть в каком-нибудь церковном ковчеге.

Молясь и медитируя, Жоан взывал о благодати, которая позволила бы ему выполнить эту миссию, вернувшись живым и здоровым, и одновременно анализировал все возможности. Ватиканские информаторы уверяли, что за сохранность книги отвечал брат Сильвестро, и, ближе познакомившись с ним, Жоан склонялся к тому, что так оно и было. Но где же монах хранил ее? Логично было бы предположить, что в своей келье. Келья брата Сильвестро находилась поблизости от библиотеки, но ежедневный маршрут передвижения Жоана по тому коридору не проходил. Он решил побродить в том месте, чтобы присмотреться и оценить возможность тайного проникновения в келью Сильвестро в тот момент, когда его там не будет. Это было нелегкой задачей, поскольку Жоан и монах бо́льшую часть свободного времени, когда остальные монахи проводили не в молитвах или спали в своих кельях, находились вместе.

На следующий день, когда они оба оказались в библиотеке, Жоан вышел, сославшись на естественные потребности, и торопливо направился к келье брата Сильвестро. К своему удивлению, он обнаружил висячий замок на дверях. Это было очень странно, потому что другие кельи не запирались на замки, монастырь хорошо охранялся, а у монахов не было никаких ценностей, на которые могли бы позариться воры. Это означало, что у брата Сильвестро и в самом деле было нечто, что надо было охранять. И это нечто не могло быть ничем другим, кроме Книги пророчеств.

Жоан задумался. Где же брат Сильвестро мог хранить ключ? В сутане брата Сильвестро карманов не было, о чем Жоан, осмотрев его монашеское одеяние, уже знал. Возможно, он носит его на шее, как скапулярий. Жоан сказал себе, что с ключом или без ключа, но он должен найти возможность проникнуть в келью монаха незаметно.

Жоан размышлял о том, как же разрешить эту головоломку, когда брат Сильвестро заговорил с ним:

– Вы хотели бы присутствовать на церемонии сожжения на костре суетности? – Он смотрел на Жоана со смешанным выражением безмятежности и мечтательности во взоре.

– Естественно, – ответил Жоан со всей убежденностью, хотя и по причинам, отличным от тех, которые двигали монахом. – Я присутствовал на многих подобных церемониях, но ни на одной такой, как ваша.

– Эта церемония будет камерной и состоится в ближайшее воскресенье, – сообщил брат Сильвестро, как бы извиняясь. – Первая из тех, которую мы организовали в этом году, состоялась 7 февраля и была грандиозной. Целая гора из различных предметов суетности – от зеркал до картин известных художников, роскошных платьев, всевозможных книг, париков, предметов мебели, женских штучек и приспособлений для нанесения макияжа. Это было незабываемо. Власти были вынуждены расставить специальную охрану вокруг костра, чтобы никто не смог ничего оттуда вытащить. Даже сам Боттичелли бросил в костер много своих картин.

– Судя по вашим словам, не все были согласны с сожжением этих предметов.

– Те, кто называет себя беснующимися, выступают против, – ответил монах. – Они пытались воспрепятствовать тому, чтобы мы предали огню некоторые книги и картины, но наши сторонники победили их. Это был потрясающий костер, и с тех пор мы периодически проводим это мероприятие. Мы скопили для сожжения столько ценных вещей, что один венецианский торговец предложил нам за них целое состояние. Этих денег было бы достаточно, чтобы купить целое войско. – Монах с улыбкой смотрел на Жоана.

– И чем же все это закончилось?

– Торговец был вынужден бежать из Флоренции, чтобы самому не попасть на костер. – Монах гордо выпятил грудь, он просто светился от радости.

– Это предложение помогло бы вам профинансировать войну с Пизой.

– И продать грех за деньги? – Брат Сильвестро смотрел на него на этот раз сурово. – Важно завоевать не Пизу, а Царство Небесное.

После раннего утреннего моления первого рассветного часа Савонарола прочитал монахам блестящую проповедь о греховности, суетности и костре. А также против содомии, сказав, что не будет пощады тому, кто совершит противоестественный телесный грех. И что он сам лично позаботится о том, чтобы отправить содомитов гореть живьем на костре. Жоан вздрогнул: в душе приора монастыря Святого Марка бушевали ненависть и насилие. Ему показалось, что царственное лицо настоятеля с его неестественно пухлой нижней губой, крючковатым носом и почти сросшимися кустистыми бровями принадлежало некоему человеку с глубоко загнанными желаниями, которые прорывались в его речи, призывавшей к насилию. Этот индивид, которого он ни разу не видел улыбающимся, был виновен во многих смертях.

К счастью, через некоторое время после проповеди Жоану воздалось, поскольку впервые после своего прибытия во Флоренцию он смог покинуть монастырь с братом Сильвестро. Этот человек, несмотря на то что разделял фанатизм Савонаролы, выражал свои убеждения совершенно иным способом.

Горбатый голубоглазый монах отвел его на площадь Синьория, чтобы проинспектировать реквизированные плаксами и белыми отрядами книги, которые однозначно предназначались для сожжения на костре. Жоан безуспешно попытался спасти от сожжения книги Платона и Аристотеля. Но настоящая борьба развернулась за «Божественную комедию». Когда он увидел этот экземпляр, сердце его учащенно забилось. Ведь это была одна из книг, отпечатанных в его типографии и подпольно отосланных во Флоренцию!

– Книги Данте были осуждены заранее, – сказал ему монах. – Даже не пытайтесь что-либо изменить. – И, критически взглянув на него, добавил, нахмурив брови: – Не могу понять, о чем вы, инквизиторы, там, в Испании, думаете.

Жоан закусил губу и долгое время ласково поглаживал эту книгу – плод его любви, заслугу его семьи и его борьбы за свободу. И она через несколько дней сгорит на костре! Едва сдерживая ярость, он сказал себе, что время Савонаролы и ему подобных должно уйти в небытие и что он выполнит свою миссию, чего бы она ни стоила. Он был на стороне света, а эти монахи – на стороне тьмы. Он должен найти эту проклятую Книгу пророчеств.

61

Однажды ночью, после молитвы, Жоан никак не мог заснуть и читал в своей келье, как вдруг услышал шум в коридоре. Сначала он подумал, что это какой-то монах, идущий в туалет, но потом понял, что кто-то разговаривает. Это было странно, поэтому он взял лампаду и вышел в коридор. Жоан увидел фигуру в белых одеждах – то был монах-доминиканец, который бродил в потемках, а потом вдруг направился прямо в его сторону. Вид у него был почти фантасмагорический. Жоана прошиб озноб, и он невольно отступил на шаг назад. Тогда это странное существо начало бормотать бессвязные фразы на латыни и тосканском. Оно приближалось, и Жоану едва удалось справиться с инстинктивным желанием запереться в своей келье. Когда существо подошло совсем близко, Жоан разглядел в свете лампады брата Сильвестро. Он вспомнил о том, что Микель Корелья говорил ему что-то о сомнабулизме монаха и что именно это было одной из причин, по которой ему приписывались способности толкования пророческой книги. Несмотря на одолевавшие его противоречивые чувства, Жоан подхватил монаха под локоть и мягко заговорил:

– Брат Сильвестро, это я, брат Рамон из Барселоны. Пойдемте со мной, я отведу вас в вашу келью.

Лунатик не сопротивлялся и позволил вести его, бормоча и изливая поток слов.

– Да благословит Господь почивших и брата Мишеля, ожидающего нас на Небесах.

Жоан подумал, что это была великолепная возможность проникнуть в келью монаха. Они завернули за угол, прошли по следующему коридору, снова повернули и, пройдя мимо входа в библиотеку, оказались перед кельей брата Сильвестро. Жоану только оставалось толкнуть дверь, которая легко открылась: ключ находился с внутренней стороны замочной скважины. Помещение было очень похожим на келью Жоана, за исключением того, что рядом с окном имелась очень хорошо выписанная фреска и полка с книгами. Взгляд Жоана немедленно остановился на них. Он помог монаху улечься на постель; горб его, который был очень твердым, наверняка мешал ему, и, вместо того чтобы лежать на спине, монах тут же перевернулся на бок. Как только Жоан удостоверился в том, что монах закрыл глаза, он протянул руку к книжной полке.

– Что вы здесь делаете, брат Рамон?

Жоан с ужасом узнал визгливый голос Савонаролы, и его рука замерла в воздухе. Повернувшись, Жоан увидел настоятеля. Капюшон был опущен на лицо, и колеблющийся свет лампады бросал блики на его угловатое лицо. Вид у монаха был зловещий.

– Я помог брату Сильвестро дойти до кельи. Он сомнамбулически блуждал по коридорам.

– С ним такое часто случается. После этого он всегда сам возвращается в свою келью. В следующий раз не беспокойте его: он набирается вдохновения, когда находится в таком состоянии. Возвращайтесь к себе.

– Как скажете, отец-настоятель.

Тот случай заставил Жоана задуматься. Брат Сильвестро периодически блуждал по ночам и не пользовался ключом, чтобы выйти и зайти в свою келью. Таким образом, она, возможно, оставалась открытой, пока он спал или когда днем выходил из нее ненадолго. Утром Жоан рассказал ему о ночной встрече, и брат Сильвестро ответил, что не помнит этого и что в ту ночь во сне он беседовал со своим давно умершим другом – братом Мишелем. Жоан знал, что речь шла об авторе Книги пророчеств. Через некоторое, вполне разумно рассчитанное время работы в библиотеке, он извинился, сказав, что ему нужно в туалет. Но, выйдя из библиотеки, вместо того чтобы направиться налево и спуститься по лестницам, ведущим вниз, в сторону отхожего места, пошел направо, добрался до кельи брата Сильвестро и толкнул дверь. Как он и предполагал, она открылась. Быстрым движением он проскользнул внутрь и тут же закрыл деревянную дверь. Его сердце бешено колотилось. Когда предыдущей ночью Савонарола обнаружил его здесь, у него был прекрасный предлог, но в этот раз он вряд ли смог бы объяснить, почему оказался в келье брата Сильвестро. Он не мог поверить, что все удалось так просто. Жоан направился к полке и просмотрел все находившиеся там книги. Он удивился, найдя там «Божественную комедию» Данте на тосканском и «Республику» Платона на греческом. Он смог опознать эту книгу благодаря знанию алфавита и тому, как пишется имя автора на этом языке. Что касается остальных книг, то это были молитвенники, среди которых имелось несколько посвященных молитвам особого часа – с великолепными миниатюрами, – наверняка взятые монахом в библиотеке. Ни одна из книг не походила на ту, которую он искал. Разочарованно вздохнув, Жоан принялся обыскивать маленькую келью, где были лишь тюфяк, столик для письма, стул и распятие. Особое внимание он уделил возможному существованию различных дверец в полу и стенах, за которыми могло скрываться углубление. Пол был вымощен коричневым песчаником, и каждая из плиток казалась плотно прилегающей к другой. Его сердце по-прежнему учащенно билось, от напряжения все тело покрылось холодным потом.

«Она должна быть здесь, – мучительно повторял он про себя. – Она должна быть здесь».

Время стремительно летело, Жоан осознавал, что терпит крах. Он обследовал стены дюйм за дюймом: они были побелены, и если там скрывалась какая дырочка, то ее можно было обнаружить, лишь просверлив стену. Нет, книга должна была находиться в каком-то доступном месте, чтобы брат Сильвестро имел возможность трактовать ее накануне проповедей Савонаролы и брата Доменико. Таким образом, книга не могла быть замурована. Где же она тогда находится? А может, Савонарола хранит ее в своей собственной келье? Это, конечно, было бы странно, поскольку считалось, что брат Сильвестро является хранителем книги, тем не менее допустимо. Савонарола, Доменико и Сильвестро часто собирались вместе – в особенности после молений шестого часа – в капитулярном зале, и Жоан решил, что именно в это время он сможет обследовать келью настоятеля. Выходя, он увидел, что ключ так и оставался с прошлой ночи вставленным с внутренней стороны замочной скважины, и завладел им.

Кельи, занимаемые Савонаролой, располагались в конце коридора, ведущего к келье самого Жоана. Таким образом, ему просто пришлось подождать, пока другие монахи разойдутся по своим кельям, а затем выйти, быстро пробежать вперед и толкнуть дверь. Замочная скважина была такой же, как и в двери брата Сильвестро, и Жоан почувствовал, как у него от волнения бешено забилось сердце; глаза его впились в металлическое отверстие. Он молился, чтобы дверь оказалась открытой, – так же, как и у горбатого монаха. Он толкнул дверь, но она не открылась. Он надавил сильнее, даже навалился на нее плечом на случай, если ее заело, но дверь не поддалась. Жоан понял, что настоятель пользовался ключом. Он пошел в свою келью и вскоре вернулся с ключом от двери брата Сильвестро, которым попробовал открыть дверь кельи настоятеля. Ключ легко вошел в замочную скважину, но не поворачивался. На вид ключ был таким же, но оказался не тем, который был нужен.

– Что это вы здесь делаете?

Жоан почувствовал внезапно охвативший его ужас, но аккуратно вынул ключ из замочной скважины, спрятал его в ладони и повернулся. Он по-прежнему ощущал, как бешено колотится его сердце. У него за спиной стоял брат Джованни – молодой монах, находившийся рядом с ним по его прибытии в монастырь, когда Савонарола учинил ему допрос. Жоан подозревал, что этот монах был ушами и глазами настоятеля и следил за ним.

– Я молился, прохаживаясь туда-сюда по коридору, – попытался объяснить Жоан, не зная, когда его увидел Джованни – только что или уже какое-то время. – Я закрыл глаза, чтобы лучше сконцентрироваться, и вдруг ударился головой об эту дверь. Наверное, я заснул. Из‑за распорядка ночных молитв днем на меня наваливается сонливость. Поэтому я часто молюсь на ходу.

– Это келья приора, – строго сообщил ему молодой человек.

– Да, я знаю. Да благословит его Господь!

– Когда мы молимся на ходу, то делаем это в крытой галерее нашего монастыря, – сказал Джованни так же сухо. – Она для этого и предназначена. Предполагаю, что у вас в монастыре Святой Катерины в Барселоне существует такое же правило.

– Именно так, но я не ограничиваюсь молитвой только в крытой галерее. Любое место подходит для того, что вознести хвалу Господу.

Брат Джованни что-то недовольно пробормотал в знак согласия, но, без всякого сомнения, у него возникли подозрения. Жоан окинул взглядом молодого монаха и, отметив его крепкое телосложение, подумал о том, что, должно быть, на Джованни были возложены полицейские функции внутри самого монастыря. Жоан не знал, убедил ли он монаха своими объяснениями, и понял, что его пребывание в монастыре Святого Марка становилось все более и более опасным.

Тем вечером, беседуя о книгах, брат Сильвестро совершенно невинно упомянул о том, что они ожидают письма из Испании с пересмотренным Торквемадой перечнем критериев, применяемых инквизицией для запрета книг. Он сказал, что с нетерпением ждет возможности прочитать их и что эти письма ожидаются со дня на день. Жоан нервно сглотнул. Он знал, что в этих письмах содержится его смертный приговор. Кольцо вокруг него постепенно сжималось, у него почти не оставалось времени. Была уже пятница, и он решил, что в воскресенье, во время церемонии зажжения костра суетности, ему придется снова рискнуть.

62

Костер был сложен на площади Синьории, напротив Палаццо Веккьо, и к нему сходились процессией монахи из монастыря и белые отряды, распевающие гимны. Их ожидали толпы верующих. Монахи-доминиканцы расположились тремя рядами лицом к костру, а Савонарола, брат Сильвестро и брат Доменико да Пешиа направились ко входу во дворец. Там был установлен помост, и через некоторое время брат Доменико взобрался на него и начал читать проповедь. Народ слушал его в полнейшем молчании. Монах вещал об осуждении греха и суетности, ссылаясь на пророчества Апокалипсиса. Он угрожал голодом, заразными болезнями, адскими муками и концом света. По мнению Жоана, разница между силой проповедей настоятеля и его второго лица была значительной, но даже он вселял ужас в верующих, которые съеживались от тяжести произносимых им слов. Но вот проповедник закончил, и монахи запели. В то время когда костер начал заниматься пламенем, Жоан, расположившийся в последнем ряду монахов, воспользовался этим, чтобы незаметно удалиться, несмотря на высочайший риск быть обнаруженным. Ему просто необходимо было видеть Никколо.

Понте Веккьо был совсем близко, и, идя широким шагом, он быстро пересек его, направившись в сторону Ольтрарно – района, который находился на левом берегу реки. Сердце его учащенно билось. Жоан шел, следуя указаниям, полученным от Никколо, и через некоторое время обнаружил безлюдный переулок недалеко от пустырей, которых было множество вблизи стен южной части города. Там он разглядел за оградой двухэтажный дом с фундаментом. Дверь была закрыта, но Жоан просунул руку в круглое отверстие лаза для кошек и на ощупь стал искать ключ на земле. Он нашел его довольно быстро и, предварительно удостоверившись, что его никто не видит, открыл дверь и проскользнул в дом. Он прошел через пустой зал без мебели, освещаемый лишь светом из оконца, и постучал во вторую дверь, находившуюся напротив. Крупный мужчина с кустистыми бровями и обритой головой сделал недовольный жест, увидев его сутану, и с агрессивным видом спросил:

– Что вам будет угодно?

– Добродетель дождем снисходит на Флоренцию, – торжественным голосом произнес Жоан.

– Дождь слишком сильный, может начаться наводнение, – ответил человек.

– Он прекратится, когда город обратится к святости.

Мужчина знаком приказал ему пройти в соседнее помещение, а сам тем временем тщательно запер дверь.

– Катерина! – крикнул он после этого, даже не заговорив с Жоаном.

Одна из внутренних дверей приоткрылась, и из‑за нее появилась девушка. Жоан тут же понял, что с ней что-то не так. На голове у нее была накидка, а грудь выглядывала из большого декольте, что было абсолютно невообразимо во Флоренции Савонаролы.

– Иди и скажи Макио, что к нему посетитель.

Услышав трактирную кличку Никколо, Жоан сразу все понял. Место секретной встречи, выбранное Никколо, было подпольным борделем, и причиной всех предпринятых предосторожностей был не только заговор против Савонаролы, но и исключительная опасность наличия подобного заведения во Флоренции тех дней. И странным в девушке, помимо ее декольте, было то, что под платком не угадывалось никакого объема: так же как и у мужчины, у нее на голове не было волос, – должно быть, ее обрили. Почти наверняка плаксы обрили головы всем обитателям этого дома. Вскоре появился Никколо – единственный, у которого на голове были волосы, – вместе с другой девушкой, чей внешний облик был схож с обликом первой, и поприветствовал Жоана крепким объятием. Затем они уединились в комнате, чтобы спокойно поговорить.

– У меня совсем нет времени. Я воспользовался церемонией костра суетности, чтобы сбежать, и должен вернуться как можно скорее. Как Анна? А моя мать, сестра, дети?

Никколо ответил ему, что все они в полном порядке и что Микель Корелья держит Анну в курсе событий. Жоан рассказал другу обо всех творившихся в монастыре делах.

– Мне нужен набор отмычек, чтобы открыть кельи приора и суприора.

– Как вы сами прекрасно знаете, их нельзя сделать без оригиналов.

Жоан поднял руку к воротнику своей сутаны и дернул за скапулярий, к которому был привязан ключ от кельи брата Сильвестро.

– Ключ от кельи приора похожий, – сказал он Никколо. – Он прекрасно вошел в замочную скважину, и в какой-то момент я даже подумал, что смогу открыть дверь. Вы должны сделать их, принимая за основу эту модель.

– Мы сделаем все, что сумеем, хотя не можем гарантировать полную надежность.

– Я понимаю.

Они обсуждали в Риме возможность возникновения подделки ключей, и Никколо был готов к подобному повороту событий. Он разогрел на огне очага несколько восковых форм и сделал слепки ключа с обеих сторон.

– Они будут готовы через два дня. Вы сможете прийти забрать их?

– Это очень опасно, но другого выхода нет.

– Мы могли бы попробовать передать ключи в монастырь, спрятав их внутри какой-либо другой вещи.

– Они тщательно проверяют все, что попадает в монастырь, и все, что выносится из него. Они раскроют меня. Это как тюрьма. Я постараюсь придумать, каким образом мне снова выйти.

– Поторопитесь, – предупредил его Никколо. – Уже прошло больше месяца, и письма из Испании на подходе. Если вас разоблачат в монастыре, это будет стоить вам жизни.

– Поскольку они плывут на каравеллах или парусниках, то должны задержаться еще на две-три недели.

– Будем надеяться.

– Я прекрасно знаю, что должен поторопиться, – удрученно произнес Жоан. – Но я пока не знаю, где находится книга.

– Не отчаивайтесь, вы обязательно найдете ее.

Они попрощались, крепко обнявшись. Ощутив соприкосновение с телом своего друга, Никколо почувствовал легкие угрызения совести, вспомнив, что пытался соблазнить его жену.

– Берегите себя, – сказал он Жоану.

Жоан молился о том, чтобы его отсутствие не было замечено. Когда он добрался до площади Синьории, мероприятие находилось в стадии апогея. Дети из белых отрядов и монахи все еще пели, поддерживаемые голосами многих верующих. Костер ярко горел, дерево потрескивало, время от времени как бы взрываясь небольшими вспышками, и черный дым поднимался над площадью, пропитывая ее резким запахом. Бо́льшая часть присутствующих, молившихся, преклонив колени, казалось, находилась в экстазе, многие приближались к гигантскому костру и швыряли в него платья, картины, книги и другие всевозможные предметы, которые могли быть сочтены роскошными или доставляющими удовольствие. Другие – мужчины, оголенные по пояс, и женщины, лица которых были закрыты тонкими покрывалами, – на коленях приближались к костру, бичуя свои спины хлыстами и истошно крича, моля простить им грехи. Они плакали. Время от времени кто-то из коленопреклоненных, которые на первый взгляд были вполне спокойны, как будто ломался и, дрожа, принимался голосить и рвать на себе волосы или бить кулаками по земле.

Жоан уже видел подобные сцены вокруг костров инквизиции, но ничего похожего на это коллективное умопомешательство ему наблюдать не приходилось. Прежде чем занять свое место в последнем ряду монахов, он подошел туда, откуда можно было видеть брата Сильвестро, который находился рядом с Савонаролой и Доменико. Они стояли с другой стороны костра и были окружены вооруженной охраной. Жоан смог увидеть счастливое выражение на лице монаха. Он стоял на коленях, черный капюшон его сутаны был опущен, глаза закрыты, и он молился, сложив вместе руки. Приор стоял и внимательно наблюдал за всем происходящим своими темными беспокойными глазками. В профиль его большой крючковатый нос казался еще больше, а пухлая нижняя губа слегка кривилась, что можно было принять за легкую улыбку. Все это было делом его рук.

Пламя поднималось аж до неба, и невообразимый шум от криков, судорожных движений, возгласов, рыданий и песнопений время от времени нарастал.

Жоан наблюдал за этим действом со смешанным чувством ужаса и сожаления. Подражая брату Сильвестро, он накинул капюшон и опустился на колени для молитвы. Жоан молился о прощении своих грехов, за свою семью, за успех своей миссии и за спасение своей души. Через некоторое время он почувствовал себя как будто пьяным, эта коллективная страсть увлекла и его. К горлу подкатил комок, и Жоан, не в силах удержаться, стал истово молиться. Глядя на пламя, ощущая запах дыма и слыша крики и вопли, он вполголоса начал просить за Анну, за свою семью и за то, чтобы снова увидеть их.

63

– Вы уходили куда-то после проповеди, – сказал ему брат Сильвестро на следующий день.

Жоан испугался. Он был уверен, что никто из трех глав доминиканского ордена не мог видеть его; однако, судя по всему, кто-то наблюдал за ним и донес монахам. А ведь он старался быть предельно осторожным, все время был начеку и не видел ничего подозрительного. Он был уверен, что никто не следил за ним, но, как оказалось, ошибался. Вернувшись в монастырь, Жоан при первой же возможности вернул ключ в комнату брата Сильвестро. Он надеялся, что монах не заметил его исчезновения.

– У меня не все в порядке с желудком, и я почувствовал срочную необходимость удалиться. Пошел в сторону реки и, поскольку я не знаю города, заблудился.

Брат Сильвестро рассмеялся. Его смех был искренним и веселым, и Жоан почувствовал облегчение.

– Так, значит, ваш желудок плохо переносит изысканную монастырскую кухню? Надо будет поговорить с братом-поваром.

– Я уже больше месяца здесь, а вчера всего второй раз вышел из монастыря, – ответил Жоан. – Это орден проповедников. Мы должны быть на улице, с людьми. Прочие монахи идут проповедовать в церкви и деревни, даже могут проповедовать в любом уголке города.

– Знаете, брат Рамон, монахи нашего монастыря Джироламо и Доменико – великие проповедники. Но не все мы должны быть такими же, хватит и нескольких. Вот со мной, например, просто беда. Когда я поднимаюсь на амвон, то начинаю заикаться. А у вас акцент, и я не думаю, что люди будут особенно прислушиваться к вам. Наше дело – книги.

– Ну так давайте будем проводить ревизию книжных лавок. – Жоану требовалось располагать хоть самой минимальной свободой, чтобы иметь возможность забрать ключи, которые он заказал Никколо.

– В книжных лавках почти не осталось книг, написанных кем-либо. А оставшиеся – это религиозные книги, в основном литургии часов. В книжных лавках продают перья, прочие предметы для письма и сброшюрованные чистые листы. С этим проблем не возникает.

– Независимо от всего этого, мы все равно должны выходить из монастыря. Нет ничего хорошего в подобной закрытости.

– Я поговорю об этом с приором, – сказал брат Сильвестро, сопроводив свои слова неопределенным жестом.

В ответ на это Савонарола заявил, что следует продолжать молиться в монастыре в соответствии с монашескими обычаями. Жоан знал, что время работало против него, и через несколько дней решил рискнуть, покинув монастырь без разрешения. У него просто не было другого выхода. Единственное, о чем он не догадывался, так это то, что в нелегальном борделе вместе с ключами его поджидали плохие новости.

– Вы должны расправиться с братом Сильвестро Маруффи.

Жоан смотрел на Никколо с удивлением, смешанным с ужасом.

– Минутку. Ведь речь о том, чтобы убить кого-либо из монахов, никогда не шла. Я не наемный убийца.

– Указания Цезаря Борджиа претерпели изменения. Если мы отберем у них книгу, а монах умрет, вся значимость Савонаролы в области предсказаний улетучится. Он провалится в пучину полной дискредитации и упадет, как спелый фрукт. И если у нас не получится украсть книгу, появится еще больше оснований убить брата Сильвестро, ведь именно он является толкователем этих пророчеств.

– Они падут так или иначе, – ответил Жоан. – Давление, оказываемое Папой, подрывает их власть. И я не собираюсь убивать брата Сильвестро. Это добрый человек, искренне верующий, который пытается жить в соответствии с учением Спасителя, хотя и неверно интерпретирует его, низводя до нелепых крайностей.

– Он фанатик, и такие, как он, наносят огромный вред Флоренции.

– Он достойный человек, следующий заповедям Господним в гораздо большей степени, чем Папа и все его кардиналы, вместе взятые.

– Вы слишком долго прожили рядом с ними. – Никколо улыбался своей ироничной улыбкой. – Все это не имеет ничего общего с определением, кто лучше и кто хуже как человек. Эти безумные фанатики контролируют Флоренцию и являются причиной неприятностей для Папы. Наша миссия заключается в том, чтобы покончить с ними, и здесь нет места милосердию. Слишком много имеется достоверных исторических примеров того, как получивший прощение противник, которому была дарована милость – жизнь, потом лишил жизни своего спасителя, благодаря которому остался в живых. В битве за власть милосердие – непростительная ошибка, ибо за нее потом приходится очень дорого расплачиваться. Подчинитесь и убейте брата Сильвестро – у вас нет другого выхода. Это непосредственный приказ Цезаря Борджиа.

– Все это слишком серьезно. Этот пункт не входил в наш договор, и я не собираюсь исполнять его.

– Что ж, вы обязаны. Ваша собственная жизнь зависит от этого. Микель Корелья предполагал, что вы не согласитесь, и переслал этот приказ, написанный рукой Цезаря Борджиа и скрепленный его печатью, – сказал Никколо, протягивая ему пергамент.

«Казните монаха, – прочитал Жоан. – Вы прекрасно знаете, как это сделать, у вас уже есть подобный опыт».

Жоан вздрогнул. Что имел в виду Цезарь? Смерть своего собственного брата? Под этими двумя предложениями стояла, без всякого сомнения, истинная подпись папского знаменосца. И также не оставалось ни малейшего сомнения в том, что Цезарь считал Жоана наемным убийцей. Книготорговец уставился на своего друга, не в состоянии промолвить ни слова: он чувствовал себя кошмарно, ибо осознавал свое бессилие.

– Сделайте это, – настаивал Никколо. – В противном случае каталонцы никогда вам этого не простят. Речь идет не только о вашей жизни, но и о жизни всей вашей семьи.

С ключами в руках Жоан поспешно вернулся в монастырь. Он понимал, что у него нет выбора и что время, которым он располагал, заканчивается. Эта миссия, так не нравившаяся ему с самого начала, сейчас открывалась в своей истинной, весьма неприятной сути. Его буквально разрывали противоречивые мысли. Когда он добрался до стен монастыря, то обнаружил, что там его ожидал брат Джованни. Молодой монах буквально оглушил Жоана своими словами, как будто облил водой из кувшина.

– Вы покинули монастырь, не получив на то разрешения, – бросил монах ему в лицо, не стесняясь присутствия привратника и караульных солдат. – И куда же вы ходили?

– Я бродил по городу, – ответил Жоан. – Я уже больше не в состоянии выдерживать это затворничество, поэтому решил подышать свежим воздухом, который, без сомнения, требовался как моему телу, так и моей душе. Все это больше походит на тюрьму, чем на монастырь.

– Отсюда никто не имеет права выйти без разрешения верховных отцов.

– Если я согрешил, не имея об этом ни малейшего представления, то отвечу перед ними, но не перед вами. – И, сделав несколько шагов в сторону Джованни, он жестом показал ему, чтобы тот подвинулся, освободив дорогу.

Но монах остановил его, положив руку ему на грудь. Жоан, возвращавшийся в расстроенных чувствах и полный ярости после кошмарного приказа, полученного им, чуть не сорвался и не заломил руку молодому человеку, не обращая внимания на то, что тот был крупнее его. Однако Жоан смог овладеть собой, ибо понимал, что его дело – всячески демонстрировать смирение, а он чуть не испортил все.

– Что такое, брат? – спросил он, изо всех сил стараясь изображать покорность.

– Я сейчас обыщу вас. Снимите сутану.

Жоан понимал, что, если у него найдут ключи, он пропал.

– Может быть, лучше сделать это не на виду у всех? Здесь много народу.

– Все мы люди. Делайте то, что вам говорят.

Жоан повиновался и, сняв сутану, остался обнаженным. На нем была лишь его власяница.

– Снимите власяницу.

Так он и сделал: сняв власяницу, держал ее в руке. Брат Джованни обозрел его обнаженное тело.

– Можете одеться. Проходите, и да благословит вас Господь, брат Рамон.

Жоан подчинился и, облегченно вздохнув, поспешил подняться в свою келью. Оказавшись там, он снял власяницу и, прислонившись к двери, чтобы избежать визита непрошеных гостей, стал распарывать нити, которые поддерживали ключи под козьей шкурой. Он предусмотрительно попросил спрятать их таким образом, и ему безумно повезло, что брат Джованни не обследовал власяницу.

Время, отпущенное ему, заканчивалось, и на следующий день, в час, когда отцы-настоятели собирались в капитулярном зале, Жоан предпринял новую попытку. Сначала он постарался обнаружить местонахождение брата Джованни в крытой галерее или в церкви, чтобы избежать его неожиданного появления. Жоан не нашел его и решил проникнуть в келью приора, несмотря на высочайшую степень риска, которой подвергался. Он поднялся в свою келью, взял три ключа и, удостоверившись в том, что в коридорах никого нет, прошел в конец своего – туда, где находилась дверь в келью Савонаролы. Он попытался открыть ее первым ключом, вставив его в замочную скважину и попытавшись провернуть ключ. Безуспешно. От волнения Жоан вспотел, в ушах раздавались удары собственного сердца. Если его сейчас увидят с ключами, то все, он пропал. Он попробовал открыть дверь вторым ключом – и также безуспешно. Когда он вставил третий ключ, то услышал щелчок – и дверь открылась. Жоан на мгновение задержал дыхание и быстро вошел, тут же закрыв дверь. Он находился внутри помещения, напоминавшего по форме латинскую букву L, из которого открывался вход в келью обычных размеров, где была спальня приора. Это помещение было единственным, где имелись окна, выходившие как на улицу, так и во внутренний дворик. Здесь не было великолепной настенной живописи, которая украшала прочие кельи, но сразу бросалось в глаза огромное полихромированное распятие. На стене висела целая коллекция всевозможных власяниц различных форм и размеров. Помимо власяниц, сделанных из козьей шерсти, как и та, что Жоан носил на поясе, там были власяницы из металлической сетки с шипами. С любопытством, не лишенным определенной степени нездорового интереса и одновременно ужаса, книготорговец попробовал догадаться, для каких частей тела были предназначены эти орудия пытки. Кроме власяниц, крепившихся на поясе, он различил власяницы для рук и ног, а также те, что по своему размеру подходили для спины, и, наконец, такие, которые Жоан, потрясенный увиденным, отнес к предназначенным для гениталий.

– Какой кошмар! – пробормотал он.

Жоан не мог больше терять времени и оторвался от этой вызывавшей беспокойство стены, чтобы обыскать келью. Из аскетической обстановки там были лишь койка, письменный стол и полки с книгами. Жоан торопливо начал просматривать их, но результат был тем же, что и в келье брата Сильвестро. Сердце его сжалось. Если его обнаружат в келье приора, он не сможет оправдаться. Однако он должен найти книгу, другого выхода у него просто нет. Он прощупал стены, пол, перевернул тюфяк. Книги не было. В полном отчаянии Жоан вернулся в свою келью, предварительно заперев дверь на замок. И принялся молиться. Он не нашел эту проклятую книгу и должен быть убить брата Сильвестро. Во время молитвы он убеждал себя, что не имеет права отступиться, хотя понимал, что с каждым днем возрастает риск его разоблачения. Письма из Испании могли быть доставлены в любой момент, и тогда монастырь Святого Марка превратится для него в смертельную ловушку.

Когда брат Сильвестро спросил его об отлучке из монастыря днем раньше, Жоан дал ему тот же самый ответ, что и брату Джованни.

– Вы не должны давать волю порывам, брат Рамон, – посетовал по-отцовски горбатый монах. – Не забывайте о данном вами обете послушания. Молитесь, покайтесь.

– Именно так я и поступлю, отец мой, – ответил Жоан, придав лицу расстроенное выражение.

Ему трудно было говорить с братом Сильвестро. Тот смотрел на него открытым взглядом, верил в рассказанные Жоаном бредни, улыбался ему, а Жоан все время думал о том, что должен убить его. У него все переворачивалось внутри.

Жоан решил обыскать также и келью брата Доменико. Он прекрасно осознавал степень риска, которому подвергался, но сделал это на следующий же день. Одна из отмычек подошла, но книги в келье тоже не оказалось.

Жоан вернулся к молитвам и распорядку жизни в монастыре. Его положение было тупиковым. Существовала ли эта книга на самом деле, или это был полный бред? Сколько ни пытался он осмыслить происходящее, не мог найти достойного ответа.

Лишь через пару дней, когда он молился в церкви во время заутрени, ему пришла на память стена в келье приора, на которой были развешены всевозможные власяницы. Он с ужасом вспоминал ее, но в тот момент, словно озарение, ему пришла в голову замечательная мысль. Именно там, на этой стене, в одной из власяниц мог скрываться ключ к разрешению загадки!

64

Наутро, нарочно совершив неловкое движение, Жоан столкнулся в библиотеке с братом Сильвестро, и его подозрения подтвердились. Однако он подождал окончания молений шестого часа, когда монахи скрылись в своих кельях, а брат Сильвестро вернулся с совещания в капитулярном зале. Тогда, надвинув капюшон и спрятав руки в рукавах сутаны, он стал прохаживаться по коридорам, делая вид, будто погружен в чтение молитв, хотя сердце его билось как бешеное. Он знал, что у брата Лоренцо, библиотекаря, была привычка возвращаться на рабочее место до того, как прочие монахи завершали сиесту и свои молитвы. Жоан подождал, увидел, как тот прошел в библиотеку, и, пробормотав: «Сейчас или никогда», направился к келье брата Сильвестро. Мягко толкнув дверь, он вошел внутрь. Монах, молившийся на коленях перед настенной фреской, ничего не услышал. Убедившись, что дверь плотно прикрыта, Жоан тихо позвал его:

– Брат Сильвестро.

Монах поднялся и удивленно обернулся. Увидев Жоана, он улыбнулся ему своей застенчивой улыбкой.

– Брат Рамон. Какой сюрприз! – воскликнул он. – Чем я могу быть вам полезен?

Жоан видел, как голубые глаза монаха широко раскрылись в изумлении за мгновение до того, как он изо всех сил ударил его в зубы. Брат Сильвестро глухо вскрикнул, отброшенный ударом к дальней стене, а Жоан набросился на него. Он открыл его окровавленный рот и впихнул туда несколько тряпок, чтобы монах не мог кричать. Все его существо сопротивлялось тому, что он делал, но он вынужден был поступить так во имя своей семьи. А еще он должен был защитить собственную жизнь.

После этого Жоан положил его на пол лицом вниз, обвязал вокруг шеи веревку и стал закручивать ее жгутом по методу дона Микелетто. Тело монаха оставалось инертным, он не сопротивлялся, и на Жоана нахлынули воспоминания о том, как палач удавил гарротой его приемных родителей Корро перед сожжением, чтобы они приняли легкую смерть и не мучились на костре, на котором их должны были сжечь живьем.

Жоан вздрогнул. От напряжения и охватившего его отчаяния он весь покрылся потом, в висках стучало. Не в состоянии продолжать экзекуцию, он перестал закручивать жгут. Он знал, что если брат Сильвестро останется жив, то тут же поднимет тревогу, а у него просто не будет времени, чтобы переодеться и покинуть город преображенным. Солдаты закроют двери, он окажется запертым, и его поймают. И он не только провалит свою миссию и ослушается приказа, но и, без сомнения, заплатит за это собственной жизнью. Он должен убить монаха!

Именно в этот момент Жоан вспомнил слова адмирала Виламари, которые тот сказал ему на прощание: «Ты всегда старался быть выше в моральном плане, Жоан Серра де Льяфранк. Но ты обманываешь сам себя. Ты – один из нас, и если не вонзаешь зубы в жертву, то только потому, что не голоден. Ты убивал, когда представлялась такая возможность, и грабил, когда в этом была необходимость. И ты вновь сделаешь это, когда тебе придется так поступить».

Жоан снова стал затягивать жгут, но его руки утратили силу, они не слушались его. «Нет, я не могу этого сделать», – сказал он себе. Он не хотел и не мог. К дьяволу дона Микелетто, Цезаря Борджиа и самого Виламари! Об этом договора не было, он не убийца. Он – свободный человек, он хотел им быть, несмотря ни на что. Жоан положил монаха на спину – тот был без сознания, а на его шее наливался жуткий след от веревки.

– Спасибо тебе, Господи, – пробормотал Жоан. – Он еще дышит.

Он поглубже запихнул тряпки, которыми был заткнут рот монаха, и закрепил их платком, завязав концы на макушке. После этого он снова перевернул его и приподнял сутану, чтобы добраться до горба. Кожа на теле монаха была бледной, и когда Жоан обнажил его, то увидел, что брат Сильвестро до крайности истощен. Жоан понял, почему ему так легко было переворачивать монаха с бока на бок. На нем была власяница в форме рюкзака, которая покрывала его тело от плеч до поясницы. Сняв ее, Жоан обнаружил сумку: внутри нее лежала книга.

– Это та самая книга! – вскричал Жоан в волнении. – Это должна быть та самая книга! И все это время она находилась перед моими глазами – в ложном горбе брата Сильвестро!

Вспомнив власяницу, висевшую на крючке в келье Савонаролы, которая могла применяться только для спины, Жоан решил головоломку. Во время ночной молитвы он связал это озарение со своей ночной встречей с братом Сильвестро, лунатически разгуливавшим по коридорам; именно тогда, уложив его в постель, Жоан почувствовал под сутаной твердость горба. И подумал, что, скорее всего, под сутаной скрывался не горб и не власяница, а Книга пророчеств. Этим утром, как бы нечаянно столкнувшись с монахом в библиотеке, он незаметно прощупал его горб. И почувствовал нечто странное, сказав себе, что, возможно, он раскрыл загадку и что монах своим ложным горбом одновременно защищал книгу и истязал ею свою плоть. И оказался прав!

Обложка книги была достаточно скромной, из простой кожи, и состояла из большого количества страниц, заполненных корявым почерком на латыни. Страх был сильнее любопытства, и Жоан не стал ничего читать. Он поспешно прикрыл монаха сутаной и связал его по рукам и ногам. Потом связал обе веревки таким образом, чтобы тот не смог передвигаться на четвереньках, и, протянув веревку через решетку оконца, закрепил ее. С удовольствием оценив качество своей работы, Жоан порадовался тому, что научился вязать узлы за время своих плаваний на галере.

Нельзя было больше терять ни минуты. Он завернул книгу в монашескую накидку и привязал ее веревкой, которую использовал в качестве пояса. После этого, вознеся молитву о том, чтобы не встретить никого в коридоре, осторожно открыл дверь, высунул голову и увидел, что коридор был пуст. Он медленно пошел, скрестив руки на груди, чтобы поддерживать сверток. Повернул направо, в сторону восточного коридора, вдоль которого находились кельи, расположенные по обеим его сторонам: те, что располагались слева, предназначались для пожилых монахов и были единственными, окна которых выходили на улицу. Он толкнул дверь кельи брата-библиотекаря, который, как он знал, работал в библиотеке, и, войдя, закрыл ее за собой. Выглянул в окошко. Внизу прогуливался мужчина в черной шляпе с красным платком в руках. Это был Франческо, сутенер и друг Никколо, который, как и было оговорено во время последнего визита Жоана в подпольный бордель, прогуливался в условленное время – нес вахту. Жоан тихонько свистнул и, когда человек посмотрел вверх, бросил ему сверток через прутья решетки, который тот поймал на лету.

Жоану больше нечего было делать в монастыре, и тем же размеренным шагом он пошел к выходу, где увидел рядом с привратником брата Джованни, крепкого молодого человека, время от времени выполнявшего полицейские функции. У Жоана екнуло сердце. На мгновение он ощутил желание вернуться, но было уже поздно.

– Куда вы направляетесь, брат Рамон? – поинтересовался привратник.

– Не собираетесь ли вы покинуть монастырь без разрешения, как несколько дней назад? – добавил брат Джованни, нахмурив брови. Похоже, он был полон подозрений.

– У меня поручение от брата Сильвестро, – сказал Жоан. Он видел, что вооруженная стража смотрела на него и ждала указаний от монахов, чтобы вмешаться в случае необходимости.

– И какова причина того, что вы покидаете стены монастыря? – не отставал от него молодой монах. – Собираетесь проветриться, как в прошлый раз?

– Я уже сказал вам, что брат Сильвестро посылает меня выполнить одно поручение.

Сердце Жоана сжалось. Он просчитывал возможность справиться с сильным монахом и повергнуть его, чтобы расчистить себе дорогу и бежать изо всех сил. Но затем сообразил, что даже если победит его, то дальше будут ждать двое солдат, с которыми он уже точно не справится.

– Я спрошу у святого отца, действительно ли он разрешил вам покидать монастырь, – заявил молодой монах.

– Пожалуйста, – ответил Жоан, стараясь сохранять спокойствие. – Хотя сейчас время молитвы и медитации, и когда он уходил в свою келью, то сообщил мне о предчувствии, что ему будет видение. Я вас предупреждаю, что, если вы прервете его уединение, приору это не понравится.

Молодой монах посмотрел на привратника. Он колебался. Ему совсем не улыбалось навлекать на себя гнев Савонаролы.

– А что за поручение, брат Рамон? – осведомился привратник.

– Я иду в книжную лавку, что за собором Дуомо. Мне поручили забрать книгу, присланную нам из Рима.

– Книгу? – удивился брат Джованни. – А почему ее не прислали прямо в монастырь?

– Потому что эта книга имеет отношение к его видениям, и если бы мы заказали ее напрямую, то шпионы Папы или наши враги-францисканцы сразу узнали бы об этом.

Джованни снова с сомнением посмотрел на привратника.

– Хорошо, идите, – сказал тот. – У нас еще будет время проверить все это. Идите с миром, и да пребудет с вами Господь.

– И с вами.

Жоан шел неторопливо, стараясь обуздать свое желание немедленно броситься бежать. Однако он не мог не ускорить шаг, дойдя до площади Синьории, и когда перешел Понте Веккьо и направился в сторону Ольтрарно, то уже представлял себе, как брат Сильвестро разоблачает его. Когда же он добрался до кошачьего входа и стал нашаривать ключ, у него дрожали руки.

– Где книга? – спросил он Никколо, когда они встретились.

– В надежном месте.

– Я хочу видеть ее.

– Мы не можем терять время. Вы должны покинуть город как можно скорее.

– Сначала я хочу видеть книгу.

Когда он получил ее, то сказал:

– Пусть она побудет у меня.

– Эта книга будет в большей безопасности, если мы спрячем ее здесь. Не волнуйтесь, мы доставим ее в руки дона Микелетто.

– Даже и мысли такой не допускайте, друг Никколо. – Жоан улыбался. Он знал, что, хотя они были союзниками в борьбе против Савонаролы, интересы флорентийцев в прочих вопросах не совпадали с интересами Папы. – Микель Корелья дал мне указание доставить ее собственноручно.

Флорентиец улыбнулся ему в ответ. Он напоминал ребенка, застигнутого за совершением маленькой шалости. Никколо деи Макиавелли несколько мгновений взвешивал возможность отобрать книгу у своего друга силой и оставить ее у себя, но в конце концов отказался от этой мысли. Он все еще нуждался в протекции Папы.

– Если вы настаиваете…

– Естественно, настаиваю, и я хочу, чтобы вы знали, что я оставил в живых брата Сильвестро. И хотя я довольно крепко связал монаха, его могут обнаружить в любой момент или он сам каким-то образом сможет освободиться от пут.

– Санта Мадонна! – вскричал Никколо. – Это же безумие! Мы не можем терять ни минуты!

Через некоторое время переодетые в торговцев Жоан, Никколо и сводник, сидя верхом на лошадях, ждали своей очереди, чтобы перейти мост Сан-Фредиано, откуда начиналась дорога на Пизу. Ожидание было тревожным, но они старались сохранять спокойствие. И вдруг беглецы увидели посыльных, которые, громко крича, на полном скаку приближались к мосту. Жоан и Никколо переглянулись. Их отчаянию не было предела. Неужели после всего пережитого они будут схвачены в презренной очереди на выезд из города?!

– Пришпорим лошадей и прорвемся силой! – прошептал Жоан своему другу.

– Даже не пытайтесь сделать это. Гвардейский корпус многочисленный, и у них есть цепи, веревки и прочие приспособления для того, чтобы остановить лошадей. Кроме того, целая толпа людей отделяет нас от выезда.

– Значит, все потеряно.

– Еще нет, – ответил флорентиец. Он приподнялся на стременах и, размахивая рукой, привлек внимание одного из офицеров, который находился впереди, прямо перед воротами. – Марио! – крикнул он.

Офицер увидел их и указал на Никколо.

– Пропустите этих, у них охранная грамота сената, – велел он своим солдатам.

В это время сумятица, вносимая посыльными, которые прокладывали себе дорогу среди толпы, ожидавшей своей очереди со стороны города, достигла предела.

– Закрыть ворота! – доносились до них крики посыльных. – Закрыть ворота!

Но солдаты уже образовали нечто вроде небольшого коридора, по которому Жоан, Никколо и Франческо продвигались к входу.

– Покажите мне охранную грамоту! – крикнул Марио, чтобы все его слышали.

Никколо протянул ему документ, и офицер внимательно прочитал его.

– Закрыть ворота! – продолжали кричать посыльные за их спинами.

– Все в порядке, – сказал Марио. – Проходите.

Они как можно быстрее выехали из города, и тут же офицер приказал:

– Закрыть ворота! – И они сомкнулись за спинами беглецов.

Удалившись на приличное расстояние, они пустили лошадей рысью, и Жоан облегченно вздохнул. На его поясе висели меч и кинжал, он был одет в мирские одежды, а широкая шляпа скрывала его тонзуру.

– Что за охранная грамота? – спросил он, когда Никколо поравнялся с ним.

– Великолепная подделка. А Марио, офицер, из наших.

Через некоторое время, когда их уже невозможно было разглядеть с башен стен, окружавших Флоренцию, они пустили своих лошадей галопом. Небо было покрыто облаками. Через четыре часа после выезда из города они добрались до фермы друзей, находившейся вдали от дорог, где им дали пристанище. Темнело.

– Если они и бросились за нами в погоню, то я сомневаюсь, что они смогут заехать так далеко этой ночью, – сказал Никколо. – Мы выедем до рассвета, как только забрезжат первые лучи.

На следующий день, через три часа езды рысью и галопом, они добрались до последнего флорентийского охранного поста. Никколо показал им какие-то документы, и солдаты пропустили их. Следующий охранный пост уже был пизанским. Никколо передал Жоану документы, которые обеспечивали ему беспрепятственный проезд на территорию Пизы. Он сам оставался во Флоренции с Франческо и со многими другими, которые звались беснующимися и всячески способствовали свержению Савонаролы. Жоан не знал, увидятся ли они с Никколо еще когда-нибудь.

– Удачи, – сказал он ему. – Да защитит вас Господь. Желаю вам добиться свободы для Флоренции.

– Спасибо за вашу дружбу, Жоан. – Выражение лица флорентийца стало серьезным. – Я горжусь ею. И желаю вам быть счастливым. Лучше быть счастливым, чем свободным.

– Разве можно быть счастливым, не имея свободы?

– Конечно, – ответил Никколо, улыбаясь. – Вы всегда говорите о свободе. Но помните, мой друг: свобода – это утопия.

Крепко обняв Жоана, Никколо ускакал прочь со своим товарищем. Жоан долго смотрел вслед удаляющейся фигуре.

– А разве это одновременно не счастье? – прошептал он.

65

– Я жду тебя завтра в полдень в Ватикане, – заявил Жоану дон Микелетто, когда он вручил ему Книгу пророчеств и доложил о флорентийских событиях. – Цезарю Борджиа есть что сказать тебе.

Жоану не понравилось мрачное выражение лица его друга – он хорошо его знал: Микель был рассержен.

– Надеюсь, что Цезарь, в отличие от вас, по достоинству оценит мои усилия и все те опасности, которым я подвергался, – ответил Жоан. – И что он поздравит меня с успешным завершением миссии.

– Нельзя говорить об успехе, когда не выполнен приказ.

– Вы имеете в виду брата Сильвестро Маруффи?

– Да.

Жоан недовольно покачал головой: он ждал совсем другого приема.

Возвращение на одной из галер Виламари прошло без приключений, и бывший монах, который с каждым днем радостно отмечал, что его шевелюра на месте тонзуры заново отрастает, получил заслуженную возможность ознакомиться с книгой.

Она была очень похожей по размеру на ту книгу, в которой Жоан делал свои записи, – может быть, чуть больше. И Жоан подумал, что у них с почившим монахом-прорицателем похожие привычки. В книге было много страниц, исписанных очень небрежным почерком. Читая фразы на латыни, он смог разобрать большую часть текстов – череду молитв и молений, сопровождаемых перечнем несчастий, которые свидетельствуют о наступлении Апокалипсиса. Тексты не были связаны между собой, и Жоан предположил, что они явились плодом нескончаемых постов, бессонных ночей, проведенных в молитве, власяниц и самобичеваний. Так же, как и Никколо, который захотел прочесть книгу прежде, чем отдать ее Ватикану, Жоан попытался найти в ней какие-либо указания, свидетельствующие о предсказании будущих событий. Однако ничего ясного он не смог обнаружить, кроме пессимистичных и ужасающих видений ее автора. Он подумал, что для этого необходим такой не от мира сего монах, как Сильвестро Маруффи, способный трактовать все это, и что, скорее всего, по большей части пророчества были его собственными. Вот почему Цезарь Борджиа, приказавший ему убить монаха, находился на верном пути.

Когда Жоан вернулся в Рим, он увидел, что его супруга великолепно справляется с ведением дел в книжной лавке, и нашел Анну именно такой сияющей, какой мечтал увидеть ее все это нескончаемое время.

– Жоан! – воскликнула она, бросаясь в его объятия.

Он прижал ее к себе, поняв, что она плачет и что легкая икота от рыданий не позволяет ей говорить. Жоан слегка отстранил жену, чтобы поцеловать ее влажные от слез глаза, ее губы, а потом снова обнял. Им было абсолютно все равно, что посетители и работники лавки стали свидетелями этой интимной сцены. Эти люди наблюдали за ними с понимающими улыбками.

– Я столько молилась за вас! – прошептала она ему на ухо, когда взяла себя в руки.

Жоан не смог сдержать смех, вспомнив свои молитвы, воздержание от пищи, власяницу и прочие пережитые им лишения.

– Уверяю вас, что мне пришлось молиться не меньше вашего, – сказал он весело. – Скоро я все вам расскажу.

Встреча с матерью, с сестрой Марией и племянниками была не менее эмоциональной. Увидев же Рамона, Жоан испытал особые чувства.

– Папа, – сказал малыш, с улыбкой протянув ему ручки, и Жоан взволнованно обнял его.

Жоан должен был признать, что за время его отсутствия, благодаря покровительству Борджиа, книжная лавка стала процветать еще больше. Она продолжала оставаться любимым местом встреч каталонцев за пределами Ватикана, а также тех, кто хотел приблизиться к ним или заключить сделки с ними. И Анна царила в ней. Она вела себя с достоинством и несколько отстраненно, хотя и очень вежливо, с улыбкой принимая комплименты аристократов и в то же время тепло и тесно общаясь с дамами, посещавшими лавку во главе с ее близкими подругами Лукрецией Борджиа и Санчей Неаполитанской и Арагонской.

Педро Хуглар работал в типографии, где Жоан и встретился с ним. Руки Педро были испачканы краской, но, несмотря на это, Жоан крепко обнял его. Педро радостно ответил на объятие будущего шурина, стараясь не измазать его одежду. Анна уже рассказала Жоану о потрясающих успехах арагонца в овладении типографским делом. А также о том, как тяжело приходилось Марии видеть его лишь на расстоянии днем и ограничиваться сдержанными ухаживаниями вечером в присутствии матери перед тем, как они ложились спать – она на верхнем этаже с детьми, а он – в мастерской с подмастерьями. Мария не могла дождаться момента, когда станет женой бывшего сержанта.

– Как же я рада за Марию! – повторяла Анна возбужденно. – Она так счастлива с тех пор, как Педро живет вместе с нами!

В тот день после обеда Мария отправила своих детей играть во двор, где они изображали из себя переплетчиков и печатников, и сказала Жоану в присутствии Анны и матери:

– Мы с Педро больше не можем ждать. Мы хотим пожениться в ближайшее воскресенье.

Жоан посмотрел на мать и жену. Они обе согласно кивали, и их улыбки свидетельствовали о том, что они были в курсе подробностей, которые не собирались разглашать. Жоан также улыбнулся и, сделав вопросительный жест, сказал:

– Я очень рад. Надеюсь, мы приглашены?

Цезарь Борджиа снова принял его в зале Сивилл. За эти месяцы папский сын упрочил свою власть и позиции в качестве папского знаменосца и пользовался гораздо большим уважением, чем его почивший брат Хуан. Боялись его также несравненно больше. Цезарь не только был отважен, но и рассудителен; он никогда не отступал от того, что задумал. Рядом с ним всегда находился, словно верная сторожевая собака, дон Микелетто. Цезарь не стал говорить обиняками и сразу спросил:

– Почему вы не убили брата Сильвестро Маруффи, когда вам представилась такая возможность?

Его темные глубокие глаза внимательно смотрели на Жоана, а ухоженная борода придавала лицу зловещее выражение.

– Я не смог.

– Вы ослушались нашего приказа.

– Нет, все было не так, – спокойно ответил Жоан. – Я попытался убить его, удушив веревкой в стиле дона Микелетто, но силы оставили меня. Монах – добрый человек, и я жил с ним одной жизнью больше месяца. Я ценил его. Кроме того, моя миссия заключалась не в этом. Я принял на себя совсем другие обязательства, покидая Рим. Я должен был украсть Книгу пророчеств, что и сделал. Лишившись книги, брат Сильвестро стал никем, он теперь не опасен.

– Я думал, что вы – один из наших, – продолжал настаивать папский сын.

– Так и есть. Только я не могу и не хочу делать некоторые вещи. Я не обладаю способностями Микеля Корельи.

Цезарь Борджиа смотрел на него в раздумье. Жоан не имел представления, знал ли тот, что именно он убил его брата. Сообщил ли ему Микель об этом?

– Наши люди всегда выполняют приказы, – произнес Цезарь после довольно продолжительной паузы, и во взгляде его мелькнула угроза. – Еще и потому, что они знают, какие последствия ждут непокорных.

– Я не являюсь солдатом на вашей службе, ваша милость, – ответил Жоан возмущенно; отношение Цезаря казалось ему верхом неблагодарности. – Я не получаю солдатского жалованья, и вы не можете приказать мне убить кого бы то ни было. Я всего лишь простой книготорговец, зарабатывающий себе на жизнь честным трудом. Все, что я хочу, – это жить мирной жизнью вместе со своей семьей. Признаться, я даже представить себе не мог, что мне придется покинуть семью, чтобы с риском для жизни нарядиться монахом и украсть книгу. Я не могу причислить себя к непокорным – совсем наоборот: я подчинился вашему капризу и все сделал в соответствии с вашими указаниями. Но я не смог убить монаха. Я не убийца.

– Не согласен с вами ни в этом, ни во всем остальном. – Взгляд Борджиа оставался суровым. – Вы, ваша семья и ваше дело процветают в Риме исключительно благодаря нашей протекции. Иностранец вроде вас, каталонец, и пары дней не продержался бы, сколько ни баррикадируй вы свою лавчонку. И доходы вы от нее имеете немалые, так что нет у вас права говорить о том, что вы якобы не получаете от меня плату за солдатскую службу. Вы находитесь под моим началом, Жоан Серра де Льяфранк.

Жоан выпрямился, глядя в глаза папскому сыну, и подумал, что он на самом деле еще хуже, чем его брат. Ему очень хотелось крикнуть Цезарю в лицо, что он свободный человек, но Жоан прикусил губу, сдерживая себя. Наверное, он все-таки не был свободным, и свобода была утопией, химерой, как говорил его друг Никколо.

– Советую вам строго следовать нашим указаниям при выполнении следующего задания, – предупредил его папский сын.

«Следующего задания? – воскликнул про себя Жоан в тревоге. – Значит, будут еще поручения?»

– Вы должны понять, что есть вещи, которые я не могу делать и никогда не сделаю, – ответил Жоан твердо. – Но вы также должны знать, что я верен вам.

– В этом мы убедимся в свое время, – завершил беседу Цезарь Борджиа. – Вы свободны.

Жоан слегка поклонился и направился к выходу. Он был разочарован. Горький привкус остался у него от этой встречи.

У дверей улыбающийся Микель Корелья похлопал его по плечу.

– Ну и повезло же тебе!

– Повезло? – хмуро повторил Жоан. – Да он угрожал мне! Хороша плата за великолепно выполненную миссию!

– Тебе очень повезло, – настаивал на своем дон Микелетто. – И книжная лавка – более чем щедрая плата за твои услуги.

Жоан был счастлив снова взять в руки записную книжку, которую он сделал, будучи еще подмастерьем, и ласково провел по ней рукой. Ему столько надо было занести в свой дневник! Он имел привилегию лично быть знакомым с двумя главными религиозными деятелями своего времени – непримиримыми противниками и харизматическими личностями: Александром VI и Савонаролой. И заключение его было абсолютно неожиданным: он не знал, кто из них хуже. Характеризуя Савонаролу, Жоан сделал пометку: «Излишнее благочестие в конце концов превращается в порок. Да освободит нас Господь от фанатиков, убивающих с Его именем на устах». А в отношении Александра VI записал: «Он стремится создать могущественную Церковь, не зависящую от мирских притязаний королей и принцев. И впадает в грех, стремясь получить власть, необходимую для достижения этой цели. Подобное поведение также не может быть угодно Господу».

Некоторое время Жоан думал о первом и о втором, их абсолютно противоположных методах и манерах поведения. И пришел к заключению, что, наверное, более заслуживавшим критики был Александр VI, тем не менее он нравился ему не как понтифик, а как человек. Папа не был в состоянии преодолеть свое стремление к власти и сластолюбие, которые одерживали над ним верх во многих случаях. Он каялся, налагал на себя епитимью и снова грешил. «Он человечен. И намного более занимателен», – записал Жоан, немного устыдившись своего инфантильного умозаключения.

66

Несмотря на беспокойные мысли Жоана, связанные с аудиенцией у Цезаря Борджиа, та зима оказалась счастливой. На свадьбе Марии присутствовали все работники лавки и многие из товарищей по оружию Педро, включая дона Микелетто. Свадьба была очень веселой, а жениха попросили сыграть на гитаре и спеть. С того вечера Педро уже больше не спал в комнате с подмастерьями, а переехал на верхний этаж второго дома к своей супруге.

Следующее радостное событие произошло в конце февраля, когда Анна объявила, что беременна уже два месяца. Жоан не находил себе места от радости, а его жена полностью сосредоточилась на том существе, которое развивалось в ее чреве. В следующем месяце такое же известие поступило от Марии. Семья Серра преуспевала и увеличивалась, и Жоан не уставал благодарить за это Господа в своих молитвах.

20 марта 1498 года в Рим прибыл губернатор острова Искья – Иннико д’Авалос, маркиз де Васто. Мирный договор, подписанный между Францией и Испанией в предыдущем году, позволял ему свободно путешествовать, спокойно оставив остров на попечение своей сестры Констанцы, ибо знал, что он не подвергнется нападению. Остров Искья представлял из себя стратегически расположенный анклав Неаполитанского королевства, и его губернатор являлся значительной фигурой – по этой причине он разместился во дворце неаполитанского посла. Первым его официальным мероприятием было посещение Папы и его сына, союзников его суверена – неаполитанского короля.

Иннико принял приглашение четы Серра и во время предложенного ими обеда на верхнем этаже книжной лавки спросил, считают ли они себя последователями трех разновидностей свободы, выгравированных на его медальоне. Семья ответила утвердительно и подробно рассказала ему о своей борьбе, о чем маркиз был уже осведомлен, поскольку помогал беснующимся, все еще остававшимся во Флоренции, спасать все флорентийские книги, которые можно было там найти, а также вновь печатать их, чтобы возместить потери, вызванные кострами Савонаролы. Маркизу понравился ответ, также он был доволен успехом миссии Жоана во Флоренции. Книготорговец удивился, узнав, что неаполитанец в курсе деталей, которые не были достоянием широких кругов. Кто же был его информатором? Вероятно, кто-то из людей, занимавших ключевые посты в Ватикане.

– Время Савонаролы неумолимо движется к своему концу, – сказал маркиз, подтверждая слова, ранее написанные в его письме.

– Да, но когда? – спросил Жоан. – Вы уже довольно давно говорите об этом.

Иннико д’Авалос улыбнулся.

– Это вопрос нескольких дней. Сколько же замечательных книг, удивительных познаний человечества погибли в результате варварских действий таких, как Савонарола!

Маркиз провел рукой по своей седой бороде, почти совсем белой, и пристально посмотрел на Жоана своими большими карими глазами. Его странный золотой медальон, на котором был изображен круг с равнобедренным треугольником внутри, поблескивал в расстегнутом вороте рубашки.

– Представьте себе поджог Александрийской библиотеки, – продолжал он. – Или библиотек Константинополя, когда турки завладели городом, или подумайте о прочих свидетельствах, когда дикость и варварство за какие-то мгновения могли покончить с трудами, которым были отданы нескончаемые часы, посвященные постижению знаний и мудрости. Варварство, вершимое Савонаролой, сопоставимо с этими примерами, и я решил остаться в Риме, дожидаясь здесь его окончательного падения. Когда это случится, я поеду во Флоренцию, дабы присутствовать при столь знаменательном событии, и мне бы очень хотелось, чтобы вы, Жоан, поехали вместе со мной.

Муж и жена Серра удивленно переглянулись.

– Это будет большой честью для меня, – ответил Жоан осторожно. – Тем не менее мне хотелось бы знать, будет ли у этой поездки еще какая-либо цель, кроме созерцания окончания эры этих монахов.

Губернатор Искьи улыбнулся.

– Конечно же, будет, – сказал он. – Флоренция всегда была колыбелью самых блестящих представителей культуры Италии, а эти фанатики все уничтожили. Я хочу внести свой вклад в возвращение этого блистательного прошлого. Вы поможете мне в этом, открыв книжную лавку, – такую же независимую, как и здесь. Что скажете о Джорджио ди Стефано, который работает с вами и о котором вы писали мне в своих письмах? Насколько я помню из ваших писем, он флорентиец…

– Да, это именно тот человек, чьи услуги пришлись бы очень кстати, – ответил Жоан, которого сразу захватила эта идея. – И вам не нужно будет наставлять его относительно трех свобод. Он является ярым противником Савонаролы и искренне верит в свободу.

– Прекрасно, – ответил маркиз, явно удовлетворенный его ответом. – Мне бы хотелось поговорить с Джорджио ди Стефано и, если он на самом деле разделяет наши взгляды, снабдить его деньгами и выступить поручителем, как я это сделал в отношении вас, когда узнал о вашем намерении открыть книжную лавку. И я прошу вас сделать то же самое.

Жоан посмотрел на Анну, взглядом приглашая ее принять участие в разговоре.

– Мы очень ценим Джорджио и обязательно поможем ему, маркиз, – сказала она. – Тем не менее нам хотелось бы знать, на чем основана ваша уверенность в несомненно скором конце Савонаролы.

– Большая часть последователей Савонаролы поддерживают его, потому что думают, что он является пророком Апокалипсиса, – ответил маркиз, вежливо поклонившись. – Кража книги вашим супругом явилась страшным ударом для монахов: теперь они считают, что лишились дара предвидения. И по мере того как Савонарола теряет власть, давление Папы на правительство Флоренции становится все более действенным. Я жду заключительного акта трагедии.

– Знаешь, что произошло во Флоренции за последнее время? – с торжествующей улыбкой спросил у Жоана Микель Корелья несколько дней спустя. Он специально пришел в лавку, чтобы лично сообщить ему об этой новости.

– Нет. И что же?

– Савонарола в очередной раз бросил вызов Папе и продолжает проповедовать, несмотря на его запрет. Кроме того, мы перехватили посланца с письмом, в котором Савонарола созывал своих сторонников на Вселенский собор с целью свержения Папы Александра VI.

– Я этого не знал.

– Да, дела обстоят именно так, – ответил валенсиец. – В любом случае Савонарола уже не тот, что был раньше, и флорентийцы сомневаются в его пророческих способностях. Но поскольку с ним еще не покончено, мы были вынуждены действовать очень быстро.

– Вы предприняли какие-то шаги? – Жоан наконец понял, что он был всего лишь мелкой деталью механизма, предназначенного для того, чтобы покончить с Савонаролой.

– Францисканцы монастыря Святого Креста не скрывают своего противостояния доминиканцам монастыря Святого Марка. Их возмущает то, что приспешники Савонаролы считают себя особо приближенными к Богу и что жители Флоренции в это верят. Так вот, приор францисканцев Франческо да Пулья неоднократно заявлял о том, что божественное вдохновение, приписываемое Савонароле, является ложным и что Господь не дал ему никаких особых преимуществ. Таким образом, он бросил вызов Савонароле, предложив пройти вместе по огненной дорожке, дабы Савонарола доказал, что он богоизбранный и может преодолеть пламя, не обжегшись. Брат Франческо сказал, что уверен в том, что сам сгорит, поскольку не собирался взывать о чуде.

– И что же сказал Савонарола?

– Он отказался, заявив, что его миссия заключается в более высоких материях, но согласился с тем, чтобы брат Доменико да Пешиа, который с радостью сам предложил свою кандидатуру, прошел через огонь.

– Суприор? – воскликнул Жоан удивленно. – Да это же чистое безумие!

– Даже не верится, что ты, пробыв какое-то время монахом, говоришь такие вещи, – ответил Микель с лукавой улыбкой. – Это глубоко верующий человек. Но дело в том, что на этом история не заканчивается. Брат Франческо, приор францисканцев, отказался гореть живым, если только не вместе с Савонаролой. По рангу ему не положено, понимаешь ли. Таким образом, его место занял один из монахов, Джулиано Рондинелли.

Жоан не смог сдержать смех, а Микель поддержал его.

– Все это дело получило громадный отклик во Флоренции, и монахов призвали в сенат, чтобы письменно засвидетельствовать условия договора, – продолжил Микель. – И он заключается в следующем: если доминиканец выживет, пройдя сквозь огромный костер, что само по себе будет великим чудом, а францисканец нет, то брат Франческо да Пулья будет изгнан из Флоренции, поскольку он облыжно обвинил Савонаролу. Если же оба погибнут, то это будет означать, что Савонарола – обманщик и что именно он будет изгнан из Флоренции.

– Это заставит доминиканцев взывать о божественном чуде. И чтобы это чудо было им даровано публично.

– Именно так. Ты думаешь, Господь снизойдет к их молитвам?

– Не уверен, – ответил Жоан задумчиво. – Вы уже можете готовиться к тому, чтобы провозгласить святым того францисканца, который погибнет в огне. Хорошую он вам сослужит службу.

– Вопрос провозглашения святым уладить просто. – Микель улыбался. – 7 апреля состоится «Божий суд» – ордалия, когда людей будут испытывать огнем, водой и прочими субстанциями, и я буду там присутствовать с отрядом ватиканского войска для того, чтобы раз и навсегда убедить сенат в том, что пора прекратить оказывать поддержку этому человеку и выдать его нам. Маркиз де Васто, Иннико д’Авалос, поедет с нами, и он просил, чтобы я также пригласил тебя участвовать в экспедиции. У нас почти не осталось времени, чтобы поспеть туда вовремя. Ты с нами?

67

Жоан испытал странное чувство, снова увидев ворота Святого Фредиана во Флоренции, в которые он вошел в облике монаха и через которые бежал верхом на лошади с украденной книгой в руках. А сейчас он входил в состав небольшого ватиканского отряда под командованием Микеля Корельи.

Войска были вынуждены встать лагерем вне стен города, поскольку сенат отказал им в разрешении войти, ссылаясь на то, что все иностранцы, за исключением торговцев, подписавших договор с городом, должны были оставаться за его пределами во время «испытания огнем». Им не нужны были иностранные вторжения. Однако в знак уважения к Папе власти города пообещали открыть городские ворота дону Микелетто и части его войска на следующий день. Он согласился и нанял флорентийского посыльного, вменив ему в обязанность курсировать туда-сюда, чтобы иметь информацию о происходящих во Флоренции событиях.

– Это будет забавно, – сказал Микель.

– Разве что Савонароле удастся совершить чудо, – ответил Жоан с иронией.

Валенсиец покачал головой и ухмыльнулся. Рядом с ними, кроме Иннико д’Авалоса и Джорджио, находился Никколо, который покинул город и встретил их, как только они прибыли.

– Савонарола лишился поддержки многих членов сенатского совета, – сообщил флорентиец, – и я уже могу свободно передвигаться по городу. Он все еще силен, потому что его будущее зависит от того, чем закончится сегодняшнее событие. Сенат приказал построить на площади, которая носит его имя, напротив Палаццо Веккьо, помост из дерева и дров в сто шагов длиной, двадцать шириной и высотой, превышающей человеческий рост. Все это сооружение будет пропитано маслом и смолой, чтобы лучше горело. Этот помост будет иметь два узких коридора, по которым должны будут пройти оба монаха, когда все сооружение начнет гореть. Результатом действа будет или смерть, или чудо.

– Это будет самоубийство, – сказал Микель Корелья. – Неужели эти монахи и впрямь лишились ума?

– Увидим, – ответил Никколо, пожав плечами. – Я лишь могу сказать, что вся Флоренция живет в ожидании невероятного зрелища.

Никколо вернулся в город, чтобы стать свидетелем события, и через некоторое время посланец Микеля сообщил новости.

– Первыми прибыли францисканцы, а потом доминиканцы, которые распевали: «Позвольте Господу показать свою силу и разогнать врагов», – рассказывал он. – Но как только монахи обоих орденов встретились, сразу же началась дискуссия. На брате Доменико, суприоре доминиканцев, была накидка, которую францисканцы требовали снять, поскольку говорили, что Савонарола ее заговорил. И так они спорят до сих пор.

– Это становится похоже на трагикомедию, – заметил Жоан.

– Дело в том, что собравшаяся на площади толпа начинает терять терпение, – продолжил посыльный. – Люди жаждут представления, независимо от того, свершится чудо или нет.

Через некоторое время посланец вернулся с очередными новостями.

– После долгого спора брат Доменико согласился снять накидку, но заявил, что хочет пройти сквозь пламя со своим скапулярием, распятием и освященной облаткой. Это снова послужило причиной долгой дискуссии между монахами, в результате которой брат Доменико согласился снять распятие, но категорически отказался расстаться с освященной облаткой. Толпа в ярости рычит. В данный момент монахи дискутируют относительно физической и духовной сущности облатки.

– Они сами роют себе могилу, – сказал Микель Корелья. – Это означает конец Савонаролы.

Вскоре разразилась сильнейшая гроза, которая заставила Жоана и всех остальных укрыться в палатках.

– Ну все, теперь испытание огнем не состоится, – сказал книготорговец. – Дерево намокло от дождя.

– Все утро они провели в дискуссиях, – высказался Иннико д’Авалос. – А толпа, которая собралась в предвкушении необычного зрелища, получила щелчок по носу. Могу себе представить состояние флорентийцев.

– Разъяренные донельзя и промокшие до нитки, – заключил Микель Корелья с улыбкой.

На следующий день было Вербное воскресенье, и ватиканские войска прошли через ворота Святого Фредиана, чтобы расположиться в Ольтрарно – флорентийском районе на левом берегу реки. Жоан, Иннико и Микель Корелья направились в сторону монастыря Святого Марка, а Джорджио, мастер-переплетчик и будущий хозяин книжной лавки во Флоренции, – на встречу со своим двоюродным братом Никколо. Когда они добрались до собора, то увидели сумятицу. Верующие приготовились слушать проповедь одного из учеников Савонаролы.

Не успел он начать свое обращение, как разъяренная толпа ворвалась в собор и набросилась на верующих, которые в ужасе разбежались. Некоторые из них – на север, чтобы укрыться в монастыре Святого Марка. Жоан увидел среди преследователей Франческо, сводника, с которым он познакомился в борделе, где скрывался Никколо. Он сжимал в руках дубину и был одним из тех, кто кричал громче всех.

Вскоре они встретились с Никколо и Джорджио, которые пригласили их пообедать. Как только они уселись, Никколо в подробностях рассказал им о событиях прошедшего дня.

– Францисканцы не собирались гореть заживо на костре. Поэтому они начали выискивать всяческие поводы, чтобы к чему-нибудь прицепиться, и вступили в полемику относительно накидки, распятия и освященной облатки, с которыми брат Доменико собирался войти в пламя костра. Они не верили в чудо.

– А доминиканцы верили? – спросил дон Микелетто.

– Похоже, что брат Доменико, опираясь на моральную поддержку Савонаролы – хотя и могу предположить, что не без колебаний, – собирался сделать это. Францисканцы дошли до того, что предложили ему войти в костер одному и таким образом свершить чудо самому, от чего он отказался.

Жоан покачал головой. Он был потрясен и не верил своим ушам. Он представил себе монаха в языках пламени и, будучи хорошо знаком с внутренней жизнью монастыря, вынужден быть признать, что суприор, без всякого сомнения, верил в возможность свершения чуда.

– Дело кончилось тем, что «Божий суд» не состоялся, толпа промокла, и, поскольку никакого официального разъяснения не последовало и распространялись только слухи, люди винят во всем Савонаролу. Таким образом, многие плаксы переметнулись на нашу сторону – сторону беснующихся, – объяснил Никколо.

– Так что же сейчас происходит? – спросил Иннико д’Авалос.

– Банды нищих детей в обмен на небольшую плату забрасывают камнями последователей Савонаролы. Уже погибли двое. А вооруженные группы прочесывают районы, где больше всего плакс, и угрожают им.

– А что делает правительство – сенат?

– Ничего не делает и ничего не будет делать, – ответил Никколо с улыбкой.

– Хорошая работа, – одобрил дон Микелетто и удовлетворенно кивнул.

В тот вечер разъяренные толпы окружили монастырь Святого Марка, где укрылись монахи-доминиканцы и некоторые из их последователей. Колокол монастыря под именем Плакальщица стал звонить, взывая о помощи. Но враги Савонаролы заняли все прилегающие улицы, и никто не пришел оказать помощь монахам. Вскоре на глазах у Жоана и его спутников начался штурм монастыря.

Приор запрещал держать оружие внутри монастыря, однако было очевидно, что некоторые из монахов не выполнили приказ, поскольку одни стали защищаться с помощью копий через окна монастыря, а другие принялись ломать верхнюю часть церкви, чтобы обрушить камни и прочие строительные материалы на атакующих.

– Если они ворвутся, монаху конец, – сказал Микель с ухмылкой.

Жоан не ответил. Ему было тяжело видеть происходящее. В его памяти прекрасно обустроенный монастырь выглядел обителью, где все было подчинено молитве и покою. А сейчас он превратился в сущий ад. Несколько нападавших и монахов погибли в этой битве. Тогда Савонарола отвел своих монахов на хоры церкви, приказал им сложить оружие, читать молитвы и сдаться. Но когда смутьянам удалось добраться до хоров, многие из монахов и плакс, осознав неминуемость смерти, отказались сдаться и снова вступили в борьбу. Сражение длилось до наступления вечера, когда наконец прибыли солдаты сената с письменным приказом остановить насилие и арестовать Савонаролу, брата Доменико и брата Сильвестро. Они заявили, что монахи будут подвергнуты суду, и это успокоило толпу, которая прекратила беспорядки в ожидании дальнейших событий.

Приор Савонарола взял в руки освященную облатку и, подняв ее высоко над головой, приказал выжившим следовать за ним в библиотеку; монахи, увидев частицу тела Христова, подчинились. После этого они вместе помолились и брат Доменико, брат Сильвестро и Савонарола сдались без сопротивления, чтобы избежать новых смертей и разрушения монастыря.

Жоан с грустью наблюдал за тем, как они выходили, и вид брата Сильвестро, лишенного горба, произвел на него странное впечатление. Уже было далеко за полночь; толпа кричала, плевала им в лицо при свете факелов и хватала за руки, когда удавалось дотянуться до них. Один мужчина ударил Савонаролу по спине и крикнул:

– Если ты пророк, угадай мое имя!

Другой попытался обжечь ему лицо смоляным факелом. Солдатам едва удавалось сдерживать беснующихся, которые хотели линчевать монахов, и Жоан ничего не смог с собой поделать – он обнажил меч и встал рядом с братом Сильвестро, угрожая толпе и защищая его. Он постарался поймать взгляд монаха, но тот смотрел в пустоту, и взгляд его был отсутствующим. Это еще больше огорчило книготорговца, и он ощутил боль, представив себе, какая судьба ожидает его бывших братьев. Он чувствовал себя виноватым.

– Брат Сильвестро, – громко сказал он ему почти в ухо. – Не бойтесь, я защищу вас.

Монах даже не посмотрел в его сторону. Похоже, он находился в своем сомнамбулическом трансе и шептал бессвязные слова. Однако теперь Жоан почувствовал на себе взгляд Савонаролы, полный упрека. Тот узнал Жоана и смотрел на него своими пронизывающими глазами. Жоан не смог выдержать этого и, отвернувшись, стал смотреть на толпу, окружавшую их.

– Всякого, кто приблизится, я проткну насквозь! – прокричал он.

– Ты совсем умом тронулся? – отчитал его Микель Корелья, хотя и сам обнажил оружие, чтобы защитить Жоана. – Пошли отсюда.

Нападавшие, которые не ожидали подобного, немного отступили, позволив солдатам пройти вперед.

– Жоан! – услышал он свое имя.

Это был Никколо, который приближался вместе с Франческо, своим другом‑сводником, превратившимся в революционного лидера.

– Уберите оружие, – сказал он, взяв его за руку. – С ними ничего не случится, мы хотим, чтобы их судьбу решил суд.

Когда Жоан подчинился, флорентиец обнял его.

– Это великий день! – воскликнул он. – День свободы.

Но Жоан вспоминал тишину монастыря и свои беседы с голубоглазым монахом и едва сдерживал слезы.

68

– Большой сенатский совет отказывается выдать нам Савонаролу, – сообщил Микель на следующий день. – Они заключили монахов в башню Альбергеттино, и те будут подвергнуты суду по обвинению в предательстве интересов Флоренции.

– Не волнуйтесь, монах уже приговорен, – сказал Иннико д’Авалос. – Его подвергнут пыткам, пока он не признается в том, что они хотят от него услышать.

– Даже в этом случае мы пришли к соглашению, и сенат допускает, что одновременно с этим начнется процесс по обвинению Савонаролы в ереси церковным судом, – добавил Микель. – Флорентийцы отказывают нам в его выдаче, но согласны принять наших папских судей.

Ватиканский капитан провел вместе с Никколо весь день в переговорах с сенатом Флоренции и был доволен результатом. В свою очередь Иннико, Джорджио и Жоан посвятили день поискам наилучшего места для книжной лавки, которая в ближайшее время должна была открыться во Флоренции.

На следующий день Жоан завел разговор с Иннико д’Авалосом.

– Ваше сиятельство, – сказал он, – я считаю, что Джорджио и всех тех моих работников, которые захотят немедленно вернуться во Флоренцию, будет вполне достаточно для того, чтобы открыть великолепную книжную лавку. Со своей стороны хочу сказать, что не имею ни малейшего желания остаться, чтобы стать свидетелем расправы над монахами-доминиканцами. Я вернусь в Рим – там я буду намного более полезен, высылая все необходимые книги, напечатанные как в моей типографии, так и во всех прочих.

– Я прекрасно понимаю вас, – ответил маркиз. – Поезжайте, мы ждем вашей помощи из Рима. Благословляю вас.

Перед отъездом Жоан попрощался со своими друзьями и в особенности с Никколо, которого вот-вот должны были назначить главой второго дипломатического представительства Флоренции и которому положили в качестве жалованья значительную сумму в сто девяносто два флорина в год.

– Я уверен, что вы добьетесь больших успехов в политике, даже гораздо больших, чем те, которых вы достигли, работая с книгами, – сказал ему Жоан, улыбаясь.

– Я надеюсь, что мы увидимся вновь, – ответил Никколо. – Спасибо за вашу поддержку мне и моим товарищам, которую вы оказывали во время нашей ссылки. Спасибо также за помощь моему двоюродному брату Джорджио в книжном деле. И главное, спасибо за вашу дружбу.

– Мне будет не хватать вас.

– Я напишу вам. В моем письме я расскажу о том, чем закончится эта история, которую вы помогли написать.

Почти через два месяца после этого разговора Жоан получил письмо от Никколо деи Макиавелли.

На протяжении сорока дней монахи подвергались различным пыткам, после которых они сделали признания, а потом отказались от них, но позже снова подтвердили их в результате новых пыток. Сильвестро Маруффи, Доменико да Пешиа и Джироламо Савонароле были предъявлены обвинения в предательстве интересов Флоренции и ереси.

Их последователи скрываются, а монахи монастыря Святого Марка сами написали письмо Папе, отказываясь от своего бывшего настоятеля и моля о прощении. Только один из членов сенатского совета осмелился выступить в их оправдание. Человек, под началом которого находилась вся Флоренция, умрет в одиночестве, как и двое его братьев.

Жоан прикрыл глаза, стараясь вспомнить монастырь Святого Марка, распевающих гимны детей в белых одеждах, силой насаждавших добродетель, неистовство проповедей, созданных воспаленным умом, и пышность костров суетности.

Он не мог удержаться от того, чтобы записать в своем дневнике: «Тщеславие и суетность. Проповеди, песнопения, воздержания от пищи, самобичевания и даже костры суетности по своей сути сами были суетностью. И это прошло, как проходит все тщетное».

Он представил печальный конец и заставил себя продолжить чтение.

В прошлую пятницу после третьего часа процессия, состоявшая из официальных лиц города, вышедших со знаменами и штандартами под звуки литавр, труб и фанфар, долго и медленно шествовала, препровождая трех монахов из застенков, где они содержались, на площадь Синьория во Флоренции. За процессией следовала огромная толпа людей.

Там, на том же месте, где ранее горели величественные костры суетности, был сооружен эшафот. С трибуны, расположенной в конце лестницы, ведущей в Палаццо Веккьо, представители Папы объявили их еретиками и раскольниками, епископ провел обряд отлучения от Церкви, длившийся более двух часов, в результате которого они перестали быть священнослужителями. По завершении службы с них силой сорвали монашеское облачение, обрили руки, лица и головы, лишив их тонзуры. Однако им была предоставлена возможность получить отпущение грехов, если они покаются, поскольку в знак милосердия Папа выдал им индульгенцию, полностью прощающую им их грехи и таким образом освобождающую от мук чистилища. И те, кто несколько мгновений назад были монахами, приняли ее с почтением. Босых, обритых, связанных, одетых лишь в простые белые балахоны, их подняли на помост, где им был зачитан смертный приговор, и церковные власти передали их в руки мирских властей для приведения приговора в исполнение.

Все трое вели себя с достоинством, смиренно и спокойно, – продолжал Никколо, – но выглядели они хрупкими и маленькими. Складывалось впечатление, что они уменьшились в размерах по сравнению с тем временем, когда были полны своего величия.

Уже после полудня первый из них – Сильвестро Маруффи – ступил на эшафот, который представлял высоко расположенную виселицу, сооруженную на деревянном помосте, вокруг которого был разложен хворост. Вскоре его хрупкое и слабое тело уже висело, стянутое веревкой на шее и обвязанное железными цепями. За ним последовал Доменико да Пешиа, а под конец оставили Савонаролу, которому пришлось стать свидетелем смерти своих товарищей. Когда он поднимался на помост, раздался чей-то голос, с издевкой говоривший: «Вот и настал момент для свершения чуда. Давай, пророк, спаси самого себя!» Бывший приор лишь бросил печальный взгляд в его сторону и продолжил свой путь к смерти, не остановившись.

Палач с особой тщательностью накинул петлю ему на шею и мягко отпустил, чтобы в силу исключительной легкости его тела он не сразу покинул этот мир. После этого он быстро спустился и стал разжигать костер, чтобы Савонарола во время своей агонии испытал еще и муку пламени. Однако поспешность палача обернулась тем, что он поскользнулся, упал с лестницы на землю, чем вызвал громкие крики толпы, и чуть не убился сам. Это был потрясающий костер. Огромные языки пламени и небольшие взрывы от спрятанных среди хвороста петард и мешочков с порохом усиливали эффект. Трупы, скованные цепями, горели в течение нескольких часов, постепенно разваливаясь. Остовы тел, уже сожженные, все еще висели на цепях, и толпа попыталась камнями сбить их. Поскольку существовала вероятность того, что многие из присутствовавших постараются завладеть мощами в качестве реликвий, сенат приказал палачу сбить столб и полностью сжечь останки на втором костре.

Пепел под охраной солдат был помещен в короба, которые на телегах были доставлены к Понте Веккьо, а потом содержимое коробов сбросили в реку Арно. Говорят, что многие верующие спустились вниз по реке и с берегов или лодок пытались достать что-либо из плавающих в воде останков.

Жоан снова закрыл глаза и одну за другой произнес несколько молитв из тех, что читались в монастыре Святого Марка. Он испытывал смешанное чувство печали и облегчения, вызванное столь жутким финалом знаменитых монахов. Все они, включая Сильвестро, достойно вели себя до самого конца. Жоан сказал себе, что смерть Савонаролы была еще одним шагом в его борьбе за свободу. Впрочем, за чью свободу? Он продолжил чтение заключительных мыслей своего друга Никколо деи Макиавелли.

Говоря о разоблаченных пророках, чьим единственным оружием являются их молитвы, можно заключить, что дела и реформы живы только тогда, пока чернь верит в них. И здесь заканчивается история брата Савонаролы.

Жоан задумался над этими словами и записал в своем дневнике: «Папа Александр VI одержал победу. Он был прав, заручившись в первую очередь силой оружия, а потом уже духа. Ему нужны как Цезарь, так и дон Микелетто».

Настало время ужина, и Жоан в задумчивости направился в столовую.

– Ты плохо выглядишь, Жоан, – сказала Эулалия, глядя на него с любовью и одновременно наблюдая за тем, как служанки накрывают на стол. – Ты слишком много работаешь.

Жоан улыбнулся, встретившись взглядом с женой, которая ответила ему улыбкой. Она только что покормила ужином Рамона, и ее беременность уже была заметна. Анна ничего не сказала. Она знала, что ее супруг заперся, чтобы прочитать письмо Никколо, и что она позже тоже ознакомится с ним. Знала она и то, что ужасный конец монахов, несмотря на их фанатизм и безумие, печалил ее мужа.

– Да, мама, – ответил он вежливо. – Слишком много заказов на книги, и кто-то должен их печатать, переплетать и продавать…

– Найми еще людей, – ответила Эулалия категорично.

В этот момент в столовую ворвался Педро Хуглар, рыча и делая вид, будто у него на руках когти.

– Я ужасно голоден! – заявил он. – Чуть не съел одну из книг, которую переплетал!

Жоан увидел счастливый блеск в глазах сестры и улыбку, появившуюся на ее лице, такую же, как и на лицах Андреу и Марти, ее сыновей, которым было двенадцать и десять лет. Педро издал еще один рык и набросился на младшего из них, как будто собирался съесть его. Парнишка завизжал и одновременно расхохотался. Андреу, тоже смеясь, бросился защищать брата от арагонца.

Шутки продолжались и за ужином, хотя Жоану с трудом удавалось поддерживать их. Он не мог избавиться от мыслей о каталонцах и их власти, которая, без всякого сомнения, станет в конце концов такой же суетной, как и власть Савонаролы. Его сильно беспокоили непомерные амбиции Цезаря Борджиа. Он наверняка знал, что папский сын не удовлетворится низвержением Савонаролы. Он захочет подмять под себя всю Италию. Вынашивались какие-то ужасные планы, и Жоан ни на минуту не сомневался, что, когда все будет подготовлено, дон Микелетто вовлечет его в эти события. А он всего лишь хотел быть хорошим продавцом книг, наслаждаться своей свободой и заботиться о своей семье. Но его не оставят в покое. Эта мирная передышка была временной, Жоан чувствовал, что что-то зловещее затевается в тишине.

Его взгляд снова встретился со взглядом Анны, и они обменялись улыбками. Несмотря на беременность, она оставалась такой же прекрасной, как всегда, и у Жоана сжалось сердце, когда он подумал, что всего через несколько месяцев он впервые станет отцом. Он отогнал тяжелые мысли, сказав себе, что будет наслаждаться жизнью с женой и прочими членами семьи столько, сколько будет длиться это перемирие. И когда все переменится, он ценой своей жизни и с Божьей помощью будет защищать их.

Часть третья

69

Празднование Дня святого Иоанна стало центральным событием юбилейного 1500 года. Погода была солнечной, небо ярким. Однако Жоан ощущал приближение бури. Вместе с матерью, сестрой, зятем и почти всеми работниками лавки он находился на площади, располагавшейся позади собора Святого Петра в Ватикане и вмещавшей десять тысяч человек. Сейчас она до отказа была забита людьми. На площади высились заграждения, выставленные в связи со зрелищем, которое Борджиа собирались предложить Риму. Жоан поискал взглядом свою супругу, находившуюся в ложе высшей ватиканской знати и, по его мнению, слишком далеко от него самого. Ее присутствие в том месте беспокоило Жоана.

В первом ряду ложи сидел Джоффре Борджиа, младший сын Папы, вместе со своей роскошной женой Санчей Арагонской, княгиней де Сквиллаче и своей сестрой Лукрецией Борджиа, рядом с которой находился ее новый муж, неаполитанец Альфонсо Арагонский, герцог де Бишелье, бывший, в свою очередь, братом Санчи. Альфонсо, высокий привлекательный девятнадцатилетний молодой человек, уже два года был женат на папской дочери, которая, будучи жертвой предыдущего неудачного брака, любила его до безумия. Между Лукрецией и Санчей сидела Анна Серра, единственным титулом которой, помимо звания вдовы никому не известного неаполитанского барона, был титул жены книготорговца, но чья тесная дружба с этими дамами поднимала ее до уровня одной из влиятельных дам двора.

Жоан наблюдал за ней с большого расстояния: она была прекрасна, элегантна и вся светилась. Люди говорили, что место, занимаемое Анной, делало огромную честь ее мужу, но он чувствовал, что ничем хорошим это не кончится. Подобные доверительные отношения с высшей аристократией вовлекали их самих в интриги и бушующие в этом кругу страсти, которыми был полон ватиканский двор, а Жоан слишком хорошо помнил жестокий опыт общения с покойным Хуаном Борджиа. Тем не менее его жена наслаждалась этой дружбой, а он уважал ее свободу и не препятствовал, несмотря на свое неудовольствие.

Анна, Лукреция и Санча были одеты в роскошные одежды в «испанском стиле», который Борджиа ввели в Риме. Их платья, привезенные из Валенсии, были сшиты из тонкого шелка черного и зеленого оттенков с широкими декольте, чем особо выделялось платье Санчи, с украшениями из чеканного золота и бусинок из цветного стекла. Эта мода была обязательной для изысканных дам, особенно на такого рода мероприятиях. Жоан подумал, что Анна просто блистательна, и ему радостно было видеть, как появлялись ямочки на ее щеках, когда она заразительно смеялась вместе со своими подругами.

Зазвучали фанфары и барабанная дробь, ворота на площади открылись, и под бурные аплодисменты и возгласы присутствующих, которые поднялись для приветствия, появился Цезарь Борджиа. Он ехал верхом на черной как смоль кобыле и был одет на мавританский манер, как испанский сарацин, – на нем была удобная длинная блуза из белого с красным бархата, расшитая золотом, тонкая накидка и шляпа такого же цвета, увенчанная плюмажем из белых перьев. С торжественным видом оглядев окружавшее его многолюдье, он поднял вверх пику, которую сжимал в правой руке. Народ вновь стал приветствовать его ликующими криками.

Перед ним стоял мощный бык коричневого окраса с огромными рогами, который, почувствовав его присутствие, громко сопел и задними ногами топтал землю, отбрасывая ее комки назад. Бык уже готов был с разбега налететь на него. Лошадь под Цезарем приплясывала, а он внимательно следил за быком. Это был пятый и последний из быков корриды того вечера, и только одна из кобыл Цезаря была поцарапана рогом третьего из них. Цезарь бросил быстрый взгляд на отца, который, считаясь главой празднества, восседал в церковной ложе в окружении своих кардиналов, одетых в пурпурные одежды. На понтифике была роскошная мантия, расшитая золотом и драгоценными камнями; голова его была увенчана тиарой – шапочкой в форме конуса с тремя коронами из золота и драгоценных камней, которые означали троевластие: папскую, епископскую и царскую власть.

Бык бросился на Цезаря Борджиа, но тот даже не пошевелился. Публика – в основном женская ее часть, увлеченная человеком, который считался самым видным мужчиной в Риме, – завизжала от избытка чувств. В последний момент кобыла отскочила в сторону, избежав прямого прыжка рогатого зверя, и стала элегантно передвигаться по площади, держась на небольшом расстоянии от преследовавшего ее животного. По мере того как кобыла удалялась от настигавшего ее быка, азарт и восторг присутствующих росли. Цезарь почти незаметно управлял своей кобылой, и казалось, что всадник ничего не делает, как вдруг он ударил пикой по рогам быка, не ранив его.

Александр VI восторженно зааплодировал, его кругленькие щечки надувались, а на пухлых губах появилась улыбка. Ему не нравилось, что его сын подвергал себя ненужному риску, но мужественное поведение и победный вид Цезаря вызывали гордость за него.

Бык замер в углу, уставившись на Цезаря, а тот, не обращая на него внимания, направился в противоположный конец и склонил свою пику перед ложей, где находилась светская знать. Он приблизился к своей невестке и бывшей любовнице Санче, которая благодарно улыбнулась ему, явно удивленная таким поступком. Но когда она уже собралась подняться, Цезарь медленно переместил кончик пики в направлении Анны, и неаполитанка закусила губу, обиженная. У Жоана, который не пропускал ни малейшей детали из того, что происходило в ложе, защемило сердце, когда папский сын остановил острие пики на его супруге, и он с волнением подумал, не собирается ли тот посвятить ей поверженного быка. Если бы так произошло, то это означало бы нечто ужасное: что между ними существовали определенные отношения или что Цезарь намекал на то, что заинтересован в них. Однако тот снова передвинул кончик пики и аккуратно положил его на сгиб локтя своей сестры Лукреции, которую нежно любил. Жоан, расслабившись, наблюдал за тем, каким взглядом папский знаменосец посмотрел на своего брата Джоффре, который улыбнулся ему, а потом на своего зятя Альфонсо, который выдержал его взгляд, демонстрируя твердость и агрессию. Они не нравились друг другу: молодой человек был слишком высокомерным, а его зять – слишком властолюбивым. Книготорговец подумал, что эти взгляды вполне могли заменить собой разряды молний приближающейся грозы.

Лукреция поднялась и, сделав реверанс, повязала свой платочек на древко рядом с металлическим наконечником оружия. Публика аплодировала рыцарскому поступку. Анна с удовольствием присоединилась к рукоплесканиям, одновременно выискивая взглядом своего супруга и семью, и, увидев, что Жоан наблюдает за ней, весело взмахнула веером, послав ему привет. Семья Серра располагалась позади Микеля Корельи, который присутствовал на выступлении своего господина, находясь в укрытии для тореро. Он держал в руках пику, накидку и шпагу, готовый в любой момент вступить в битву, если Цезарь окажется в опасности.

Папский сын поднял на дыбы свою кобылу и направил ее прямо на быка. Тот отреагировал на их приближение броском навстречу, и в какой-то момент показалось, что Цезарь вонзит копье прямо в лоб атакующему его животному. Публика затаила дыхание, потому что прекрасно знала, что в лобовом столкновении речь могла идти только о жизни или смерти. Бык был гораздо более мощным, чем лошадь, и если бы он настиг ее, то подбросил бы вверх вместе с всадником. Однако за мгновение до столкновения кобыла сделала неожиданное движение, отклонившись от траектории сближения с рогатой бестией. А сам бык, получив сильнейший удар пикой в бок, в ярости бросился в погоню за лошадью. Публика единодушно выдохнула. Этот стиль использования обманных движений был характерен для испанской легкой кавалерии, который христиане, в свою очередь, переняли у андалусских мусульман во время войн за завоевание Гранады.

После целого ряда удачных выпадов пикой, в результате которых кобыла Цезаря оказывалась настолько близко, что зрители взвизгивали время от времени, бык коричневого окраса оказался загнан в конец площади, где и находился, тяжело всхрапывая от усталости и истекая кровью. Цезарь приблизился к укрытию для тореро, где ждал Микель. За мгновение конюшие ослабили длинные стремена седла Цезаря и защитили нагрудником грудь лошади. Народ разразился овациями. Все знали, что наступал решающий момент битвы. Цезарь поиграл сбруей лошади, чтобы привлечь внимание быка, и, когда тот начал свой разбег, чтобы наброситься на него, взнуздал лошадь и схватил пику горизонтально, как сделал бы один всадник в бою с другим, с той лишь разницей, что Цезарь не был одет в доспехи: единственной его защитой был мавританский костюм. Он бросал вызов смерти.

На площади установилось гробовое молчание – люди снова затаили дыхание. Если папскому сыну не удастся вонзить пику в круп животного, то вероятность того, что он избежит удара рогом, была минимальной: в этом случае столкновение окажется фатальным для всадника и лошади. Цезарь прочно вставил ноги в стремена и, крепко ухватив пику, приготовился к столкновению. В следующее мгновение его пика с хрустом больше чем на пядь вонзилась в хребет быка, как раз в том месте, где он соединялся с костями передних ног. Прошло несколько секунд кажущегося оцепенения, и под натиском быка всадник и лошадь вынуждены были отступить, но в этот момент пика сломалась, и они отскочили вправо от быка, которому не удалось вонзить в них свои острые рога. Зрители бурно реагировали на происходящее. Цезарь отдалился от быка, но тут же направил свою кобылу в его сторону, чтобы снова вступить в схватку.

Бык, истекая кровью, стоял на том же самом месте. Тогда Цезарь спешился, передал поводья и пику одному из помощников, а другой принялся помогать ему освободиться от плаща. После этого Цезарь встал напротив быка – геральдического символа семьи Борджиа – и обнажил меч, лезвие которого блестело в лучах вечернего солнца. На стальном клинке было выгравировано: «Aut Caesar, aut nihil», что означало «Или Цезарь, или ничего». Эта фраза была девизом жизни папского сына. Он мечтал объединить Италию, низвергнуть мелких тиранов и коррумпированные республики и создать крепкую итальянскую нацию, которая изгнала бы французов, испанцев и немцев со своей территории, одновременно обеспечив ее защиту от турок. И он стал бы цезарем – императором, управляющим этими землями под протекцией Папы.

Держа меч в правой руке, а плащ в левой, Цезарь, гордо выпрямившись, храбро приближался к рогатому животному. Бык – весь в крови, смертельно раненный, но все еще очень опасный – ждал его на противоположном конце площади. Папский сын бросил молниеносный взгляд влево и увидел своего верного капитана Микеля Корелью, который с оружием в руке выглядывал из укрытия. Цезарь знал, что в случае необходимости Микель выскочит и встанет между ним и быком, чтобы своим телом защитить господина.

Бык двинулся с места всей своей огромной массой и неверным шагом направился в сторону человека.

– Цезарь или ничего. Слава или смерть, – прошептал папский сын эти слова, как молитву.

Не сходя с пути, он продолжал двигаться навстречу быку, держа перед собой яркий плащ, чтобы привлечь внимание животного. Многочисленные зрители со сжавшимся в комок сердцем, сдерживая дыхание, в полной тишине наблюдали за сценой. Бык уже был в прыжке, направленном на Цезаря, когда тот резко отклонился, взметнув плащ в воздух, и рогатый пролетел мимо него, не затронув. Площадь взвыла. Животное остановилось – за ним тянулась кровавая дорожка. Цезарь встал прямо перед ним на незначительном расстоянии, чтобы бык попробовал снова наброситься на него. Но этого не последовало, поскольку бык уже еле держался на ногах.

Тогда Борджиа отбросил плащ и, бешено вращая мечом над головой, стал приближаться к быку. Дойдя до места, где стояло животное, он быстро подошел еще на пару шагов, встал сбоку и, ухватив меч обеими руками, с огромной силой обрушил его на шею быка, голова которого отлетела в сторону, а тело еще несколько мгновений стояло на ногах, прежде чем свалилось на землю. Все присутствующие на площади в едином порыве поднялись, безумно крича: этот подвиг был из ряда вон выходящим. Не всякий хороший палач, орудуя остро заточенным топором, в состоянии одним ударом отсечь голову человеку. А шея быка в несколько раз толще человеческой. Подобный удар мог совершить только великолепный воин, привычный к сражениям на мечах. Все были потрясены тем, что этот мужчина, славящийся своей легкостью в танце, одновременно обладал недюжинной силой гиганта. Никто никогда ничего подобного не видел.

Папа, который все это время молился, поднялся и, воздев руки к небу, воскликнул:

– Хвала тебе, Господь! Хвала тебе, Бог мой! – И заплакал от избытка чувств.

Его сын, которому было всего двадцать пять лет, недавно завоевавший территории и крепости Форли, Фаэнца, Имола и Пизаро, помимо всего этого, являл собой образец беспримерной отваги и силы. И делал это перед лицом всех римских грандов, друзей, недругов и тысяч иностранцев, включая послов разных стран. Эта новость обойдет всю Европу, и слава клана Борджиа возрастет в несколько раз. Даже враги Цезаря восхищались им.

Цезарь, забыв о зрителях, приветствовавших его стоя, подобрал брошенный плащ и вытер им меч. Задумчиво прочитал выгравированную надпись.

– Что ж, сегодня это был Цезарь, – прошептал он одними губами.

После этого положил меч в ножны и, приветствуя собравшийся народ, направился к укрытию, где его поджидал Микель Корелья. Цезарь не собирался принимать участия в празднествах – ни этой ночью, ни во все последующие.

Со своей стороны, Жоан записал в дневнике: «Дай Бог, чтобы пролившаяся сегодня кровь быка стала последней, которая когда-либо будет пролита в Ватикане». Но ощущение надвигающейся грозы не уходило.

70

И гроза разразилась. Не та, которую ожидал Жоан, но она всколыхнула весь Рим пять дней спустя.

Тот день был праздничным. Церковь поминала мученичество своих покровителей – святого Петра и святого Павла. Кроме общего церковного праздника, семья Серра отмечала именины Педро Хуглара и Паоло Эрколе – римского бакалавра, который начал работать в лавке перед отъездом Никколо. Все обедали во внутреннем дворике, как и несколько дней назад в честь именин святого Иоанна, которые они отмечали с работниками и их семьями. Всего собралось около пятидесяти человек, поэтому застолье было шумным. Уже прошло больше двух лет со дня казни Савонаролы, место Джорджио в мастерских занимал Педро – после того как с блеском продемонстрировал свое мастерство переплетчика и печатника, а в книжной лавке заправлял Паоло. Находившиеся в изгнании флорентийцы вернулись на родину, и Жоан взял на работу испанцев, сицилийцев, неаполитанцев и множество римлян, преданных делу Папы. Дети Марии Андреу и Марти, которым было уже пятнадцать и тринадцать лет, стали подмастерьями и весело проводили время среди других подростков.

Обед проходил в непринужденной обстановке, все много смеялись, а во время десерта гости попросили Педро сыграть на гитаре. Сначала Педро аккомпанировал детям, а позже к ним присоединились и взрослые. У Педро был обширный репертуар песен на разных языках, и каждый из гостей с удовольствием слушал песни своей родины.

Жоан с удовольствием наблюдал за праздником; он положил руку на плечо Анне, которая тут же прижалась к нему, и оба посмотрели на детей: количество членов семьи увеличилось. Живой и веселый Томас, их маленький и такой долгожданный сын, которому уже было почти два года, радостно бегал, играя со своей двоюродной сестрой Исабель, первым общим ребенком Педро и Марии, всего на месяц моложе его. Эулалия была счастливой бабушкой, с умилением наблюдавшей за малышами и Рамоном, которому было уже четыре года и который тоже играл с другими детьми.

Мария поддерживала своего супруга, исполняя песни вместе с ним и прихлопывая руками, и Жоан, наклонившись к Анне, прошептал ей на ушко:

– Какая же они замечательная пара!

– Так же как и мы с вами! – смеясь, ответила она, а он посмотрел на нее полными счастья глазами.

После четырех яркое летнее небо вдруг потемнело и покрылось свинцово-серыми с синевой облаками. Они походили на неспокойное море с перекатывающимися по нему волнами. Подул очень сильный ветер, под резкими порывами которого стали раскачиваться росшие во дворе деревья.

– Все в дом! – крикнула Эулалия.

Они быстро собрали со столов посуду, а мебель перенесли в крытую галерею. Им едва хватило времени сделать это до начала грозы. Огромные капли дождя почти сразу же превратились в град. Градины размером с фасолину бешено стучали по полу и крышам; молнии освещали почти ночную темноту, а раскаты грома гремели один за другим. Это была гроза невиданной мощности, природный катаклизм, который поражает и пугает человека, навевая роковые предчувствия и мысли о Божьей каре. Почти все спрятались в доме, а Жоан, наблюдавший за этим явлением из галереи, вознес благодарность за то, что находится в этот момент на твердой земле, а не на галере.

Гроза продолжалась довольно долго, казалось, что небеса сейчас обрушатся на землю, но все закончилось так же неожиданно, как и началось, и снова яркое солнце озарило улицы Рима, полные бегущих по ним ручейков.

Но вскоре семья Серра испытала самый настоящий ужас.

– Папа умер! – кричали ребятишки на улице. – Папа умер!

– В него ударила молния! – голосила одна из женщин, которая вместе с прочими радовалась этому событию. – Его убила посланная Господом молния, и именно в день именин покровителя Церкви!

– Божья кара за его пороки! – вторила ей другая. – Дьявол уже забрал его душу в ад!

Жоан и Анна потрясенно переглянулись: они знали, что все это означало для них.

– Надо подготовиться к обороне, – сказал Жоан Педро и Паоло, которые изумленно наблюдали за царившей на улице неразберихой, и добавил: – Праздник закончился. Надо брать в руки оружие.

– Я стоял рядом с неаполитанским послом, ожидая, когда Папа примет нас, как вдруг мощный удар потряс все здание, а дверь, ведущая в помещение для приемов – зал Понтификов, где находился Папа, приоткрылась, – рассказывал Иннико д’Авалос, который тем вечером ужинал с семьей Серра. – Я бросился внутрь, вслед за мной вбежали гвардейцы, и мы все увидели огромное пыльное облако, медленно оседавшее под порывами ветра. Дождь лил через крышу, которая… исчезла. На месте, где до этого находился Папа, лежала куча обломков, а рядом с ней – двое мертвых слуг.

1500 год был особым, «священным» годом, и все посетители собора Святого Петра в Ватикане, купив индульгенцию, приобщались к великому событию: им отпускались все грехи. Предполагалось, что более двухсот тысяч паломников посетят Рим – эта цифра в пять раз превышала все население города, и Борджиа считали такое беспрецедентное количество гостей свидетельством славы и международного признания, достигнутого за время папства Александра VI.

Неаполитанцы были одной из самых многочисленных групп в этом море паломников, прибывших со всех концов Европы с намерением получить отпущение грехов. Они выделялись своей южной экспрессивностью и песнопениями, которые не прекращались, пока они следовали процессией по улицам с образами своих святых. Эти образы паломники привезли из Неаполя, утверждая, что они по своей чудотворной силе более действенные, чем римские. Губернатор острова Искья прибыл в Рим во главе многочисленной группы соотечественников, и семья Серра, узнав о приезде Иннико, пригласила его на ужин именно в этот день.

– Похоже, что, когда Александр VI занял свое место на позолоченном троне, на три ступени возвышающемся над полом, неистовый порыв ветра раскрыл окна и сорвал гардины. А громадный деревянный балдахин, украшенный золотом и серебром и убранный шелком, который висел над троном, опасно закачался, – рассказывал маркиз Жоану и Анне, которые в смятении слушали его. – Снаружи дождь лил как из ведра и было так темно, что, казалось, наступила ночь. Ночь, освещаемая сполохами молний и сопровождающаяся грохотом грома, который почти ни на мгновение не прекращался. Епископ Капуанский и слуги бросились закрывать окна, и, когда спокойствие вернулось в зал, Папа дал знак епископу, чтобы он впустил нас. В этот момент новый порыв ветра раскрыл настежь окна, свалив на пол слуг, пытавшихся их закрыть; тут же послышался страшный удар, и верхний этаж обрушился на понтифика. Думаю, что он не успел даже помолиться.

Вместе со стражниками мы бросились разгребать доски, камни и строительный мусор. И под огромным количеством обломков обнаружили тело Папы: похоже, что шелковые ткани и дерево балдахина смягчили удары. Он потерял сознание, его лицо было в крови, а на голове зияла рана. Но Папа был жив! И это казалось невероятным!

– Чудо! – воскликнула Анна.

– Ну да, отказавшись от мысли о Божьей каре, о которой все подумали, решив, что он мертв, – ответил Иннико, улыбаясь, – мы сразу же посчитали это чудом, когда обнаружили, что понтифик жив. А сейчас все твердят, что это было предупреждение Господне.

– Святой отец переживал смерть Хуана Борджиа, считая ее знаком Провидения, – пробормотал Жоан.

– О котором благополучно забыл, – уточнила Анна.

– Я не счел бы удивительным, если бы это было предупреждение, у меня нехорошее предчувствие. – Неожиданно тон маркиза приобрел оттенок конфиденциальности и таинственности.

Жоан судорожно сглотнул – у него тоже было предчувствие чего-то нехорошего. Анна смеялась, когда он говорил ей, что предчувствует опасность, и просил жену отдалиться от ее подруг Санчи и Лукреции. В эти моменты она спрашивала, не передали ли ему флорентийские монахи дар предвидения. Но книжная лавка была центром, где встречались разные политические группировки, люди обменивались новостями, имели место конфиденциальные разговоры, которые на самом деле были не настолько конфиденциальными, как думали сами их участники. Паоло, даже не будучи таким проворным, как Никколо, прекрасно знал, каким образом добыть информацию, которую впоследствии передавал Жоану. Со своей стороны, Иннико д’Авалос также обладал исключительной информацией о совершавшихся событиях даже раньше, чем они, собственно, и свершались, – не только в силу своего привилегированного положения в политических кругах Неаполя, но и по причине оказываемой им поддержки деятелям культуры и широкому кругу друзей, среди которых находились Жоан и Анна.

– Что вас беспокоит? – спросил Жоан, чтобы убедиться в том, что их опасения совпадают.

– Как я понимаю, у вас очень близкие отношения с племянниками моего короля – Санчей и Альфонсо Арагонскими.

– Да, это верно, – подтвердила Анна. – Лукреция Борджиа и Санча – мои подруги, а Альфонсо является частым гостем в книжной лавке.

– Боюсь, что скоро его убьют, – сообщил Иннико. – Я имел честь быть одним из его наставников, и он значительное время проводил на моем острове. Этому молодому человеку только девятнадцать лет, но он прекрасно обучен управляться с оружием, а рассказы о рыцарских подвигах настолько нравятся ему, что желание превратиться в безукоризненного рыцаря стало одним из главных в его жизни. Думаю, что все это не идет Альфонсо на пользу, и волнуюсь за его будущее, ибо неизвестно, что уготовано ему в полном интриг ватиканском дворе.

– Не тревожьтесь, – Анна улыбкой старалась успокоить его, – Альфонсо сделал счастливой Лукрецию – никогда раньше она такой не была. И все говорят о том, насколько счастлив Папа, играя с внуком, и как он внимателен к Альфонсо. И Папа, и Цезарь обожают Лукрецию и знают, что она без памяти любит герцога Бишелье. Ничего плохого с Альфонсо Арагонским не случится.

– Я совсем другого мнения, – сказал Жоан. – Думаю, что ему грозит опасность. Поскольку он ведет себя вызывающе с Цезарем, а также превратился в помеху для политиков Франции и Ватикана.

– Он под защитой Папы, – стояла на своем Анна.

– Возможно, но его положение очень уязвимо, – объяснил ей Иннико. – Стратегия Папы заключается в том, чтобы связать узами брака своих младших детей с самыми влиятельными и знатными неаполитанскими семьями, а Цезаря – с Шарлоттой, первенцем неаполитанского короля, сделав таким образом своего сына наследником неаполитанского трона. Неаполь и папский престол, совместно подчинив себе непокорную знать, завладели бы половиной полуострова и одновременно располагали бы необходимой военной силой, чтобы завоевать оставшуюся часть Италии. Но, как вы знаете, Шарлотта категорически отказалась выходить замуж за Цезаря, и злые языки поговаривают, будто король Неаполя заявил, что не отдаст свое первородное дитя за сына священника. Так это или нет, но подобные слухи оскорбляют как Папу, так и Цезаря.

– Кроме того, получив отказ, Цезарь женился на французской принцессе и сейчас является союзником Франции, – продолжил Жоан. – Альфонсо уже не нужен клану Борджиа и сильно мешает им. Он превратился во врага, внедренного в Ватикан.

– Боюсь, что время, отпущенное арагонской династии Неаполя, заканчивается, – заявил маркиз торжественно.

Фраза вызвала озноб у Жоана. Это были те же слова, которые д’Авалос произнес, предрекая конец Савонаролы.

– Почему? – спросил книготорговец.

– Потому что ходят слухи, что Испания и Франция тайно договариваются о разделе королевства, – сказал Иннико, понизив голос. – И если это произойдет, Папа уже не станет защищать Неаполь, как во время прошлого французского нашествия. Как раз наоборот, Цезарь окажет помощь французам.

– Вы ошибаетесь, недооценивая угрозу, Анна, – сказал Жоан, глядя на жену. – Положение Альфонсо Арагонского незавидно. Также в опасности его сестра Санча. И может быть, это коснется и вас, если вы по-прежнему будете поддерживать с ними слишком близкие отношения.

71

В ту среду утро выдалось очень жарким. Было очевидно, что наступает один из тех липких летних дней, когда над Тибром поднимаются миазмы и разносятся по всему Риму. Город по-прежнему был переполнен пилигримами, количество которых превышало количество спальных мест не только на постоялых дворах, но и в монастырях, больницах и даже в частных домах, которые были согласны принять их на постой. Теплое время года позволяло паломникам спать прямо на улицах, поэтому скопление огромного количества народа на небольшой площади и их испражнения были причиной зловония и создавали проблемы для здоровья. Все боялись чумы.

Микель Корелья появился в лавке, когда еще не наступила дикая дневная жара.

– Как идет борьба с бандитизмом? – спросил его Жоан.

– Это просто ужас. Похоже, что проходимцы из всей Европы собрались в Риме, чтобы Папа отпустил им грехи. А прежде чем получить индульгенцию, они решают обеспечить себе безбедное существование на целый год вперед и таким образом воздерживаться от греха в течение какого-то времени. Как будто нам своих воров в этом городе не хватает.

– Паломники представляют собой легкую жертву.

– И паломники, и те, кто ими не является, – ответил Микель раздраженно. – Прошлой ночью напали на посла Франции и тяжело ранили двух его спутников на территории клана Колонна. Насколько ты можешь себе представить, это последнее, чего бы хотел Цезарь. Каких только мошенников не встретишь! На днях мы арестовали врача госпиталя на Летране, который травил больных, чтобы завладеть их имуществом.

– Вид на входные ворота в Ватикан, расположенные за зубцами стены замка Сант-Анджело, на которых висят тела повешенных, вызывает дрожь, – сказал Жоан. – Это абсолютно ужасающее зрелище.

– Это предупреждение, которое мало помогает, – объяснил дон Микелетто. – И поверь мне, все те, что висят там, – это свежак, они не более нескольких часов как мертвы. При такой жаре трупы тут же разлагаются. Каждый день мы ловим как минимум двадцать прохиндеев. Самое обидное, что многие из них не были преступниками у себя на родине, а всего лишь несчастными верующими, которым вдруг взбрело в голову стать паломниками и которые добрались до Рима, веря в божественное Провидение. Большая часть тех, кто не погибает по пути, оказывается в Риме без гроша; они голодают и в конце концов начинают воровать.

– Вам, наверное, не хватает судей?

– Судей? – ухмыльнулся валенсиец. – Для чего мне судьи?

Жоан удивленно смотрел на своего друга.

– Преступников слишком много, а судьи существуют для того, чтобы вести процесс над богатыми. Эти же – голытьба. Я приказываю их немедленно вешать, – ответил Корелья.

– Немедленно? Без суда?

– Я предоставляю им священника, который исповедует их и отпускает грехи. И пусть Бог будет им судьей. – Видя, что книготорговец не согласился с его доводами, Микель добавил: – Да, я все понимаю. Это неблагодарная работа, но кто-то же должен ее делать.

Анна с неодобрением смотрела на валенсийца. Она услышала несколько фраз из разговора, и эти фразы еще больше упрочили мнение, которое давным‑давно сложилось у нее о доне Микелетто. Женщина всегда старалась избегать его и односложно отвечала на приветствия, когда не оставалось другого выхода. Она все еще не до конца преодолела эмоциональные последствия насилия, совершенного над ней три года назад, и считала дона Микелетто в значительной степени виновным в том, что с ней произошло. Он мог не допустить этого, но ничего не сделал и, возможно, даже подстрекал герцога, чтобы потом превратить Жоана в свое орудие, в наемного убийцу, который расправился с Хуаном Борджиа, дабы его брат Цезарь смог взять власть в свои руки. Анна не могла понять, почему ее муж продолжает считать капитана Корелью своим другом, несмотря на все это, а также на то, как тот использовал его, чтобы покончить с Савонаролой. Она любила Жоана и ценила его положительные качества, но в некоторых случаях, как, например, сейчас, он вел себя с детской наивностью, граничащей с глупостью.

Была почти полночь, когда Альфонсо Арагонский, отужинав с Папой, покинул Ватикан и направился в свой дворец в Санта Мария ин Портико, где его ожидала Лукреция. Легкая дымка накрыла город, но, несмотря на это, римское небо было покрыто звездами.

– Наконец-то стало чуть прохладнее, – сказал Альфонсо неаполитанскому придворному, сопровождавшему его вместе со слугой.

– Однако воздух все еще тяжелый, – ответил дворянин.

Паломники и нищие спали где придется – на площади Святого Петра, на ступеньках лестницы, и молодые люди, проходя мимо них, осторожно продвигались вперед, чтобы ни на кого не наступить.

– Они везде, – сказал Альфонсо. – Я восхищаюсь тем, насколько эти несчастные верят в Божий промысел. Далеко не все из тех, кто покинул свои дома, добрались до Рима, и немногие из тех, кто смог это сделать, вернутся домой.

– Тем не менее те, кому это удастся, освободятся здесь от своих грехов, – ответил с иронией его спутник.

– Да поможет им Бог, – заключил герцог.

По мере своего продвижения они слышали храп, бормотание во сне, а вдали – неясные обрывки разговора ватиканских гвардейцев. От распростертых на земле тел распространялся тошнотворный запах.

Они уже почти дошли до церкви Благословений, когда вдруг несколько человек, лежавших на земле, зашевелились и в их руках при слабом свете звезд блеснули кинжалы. Они оттеснили слугу и придворного и набросились на герцога.

– Измена! – крикнул Альфонсо.

Ему удалось вытащить меч и кинжал из ножен, и он стал защищаться. Его спутники старались помочь. Море тел, покрывавших площадь, всколыхнулось, как при буре: одни хотели бежать, другие, находившиеся дальше, приподнимались, чтобы понаблюдать за боем на ножах, а значительное количество присоединилось к атаковавшим. Их число увеличивалось, они появлялись отовсюду, и неаполитанцам ничего не оставалось, как отчаянно сопротивляться. Герцог сражался отважно, отвечая ударом на удар, и звук скрежета стали вместе с криками разнесся по Ватикану. Убийц было слишком много, и им удалось нанести герцогу многочисленные раны: сначала его ударили по голове, потом пронзили клинком ногу и изрезали ножами плечи. Юноша на удивление упорно защищался, но в конце концов потерял равновесие, и наемники набросились на него. Крики неаполитанцев и образовавшаяся толпа привлекли внимание солдат стражи у папского дворца, которые мгновенно кинулись им на помощь. Они оказались на месте как раз в тот момент, когда наемные убийцы готовились прикончить юношу, чтобы затем оттащить его тело к Тибру и сбросить в воду.

Нападавшие, уверенные в гибели арагонца, не оказали сопротивления солдатам и сбежали, воспользовавшись лестницами, заранее приставленными к стенам Ватикана. Вскоре с другой стороны стены послышался звук лошадиных копыт. Свидетели уверяли, что нападавших было более сорока, что их действия были слаженными и что они не бросили ни одного из своих на поле боя.

Весь Ватикан был поднят на ноги. Гвардейцы доставили Альфонсо во внутренние покои дворца, и Папа, который уже находился в постели, бегом бросился навстречу своему зятю. Молодой человек был при смерти, но в нем еще теплилась жизнь. Убедившись, что нет никакой возможности доставить его во дворец Санта Мария ин Портико, понтифик приказал разместить Альфонсо в так называемой новой башне сада Святого Петра, которая располагалась прямо над его собственными покоями. Были усилены дозоры у всех входов во дворец, и новость, несмотря на поздний час, уже распространилась по Риму. К герцогу была приставлена охрана из пятнадцати человек, а также вызваны лучшие врачи и хирурги. Лукреция и Санча в полном отчаянии, безудержно рыдая, прибежали, как только их известили о случившемся. Дочь Папы чувствовала, как от жуткой боли сжимается сердце: она страстно любила своего супруга.

Альфонсо Арагонский умирал. Медики сказали, что у него раздроблен череп, и старались остановить кровотечение из многочисленных ран. Юноша истекал кровью. Его одежда превратилась в лохмотья, на всем его теле были глубокие раны – на груди, на бедре и на правой руке.

Кардинал соборовал его. Несмотря на огромную потерю крови, арагонец был в сознании и сохранял спокойствие. В присутствии Папы, своих неаполитанских родственников, которые сразу же прибыли, узнав о трагедии, и многочисленных служителей Церкви он в подробностях рассказал о нападении, обвинив в этом Цезаря Борджиа. Услышав эти слова, Лукреция потеряла сознание и рухнула на пол. Папа, потрясенный и отчаявшийся, бросился на помощь своей дочери и стал шептать молитву.

72

Город проснулся в полном смятении. Вспоминали о смерти Хуана Борджиа, говорили, что заказчик – один и тот же человек. Все враги Папы указывали на его сына Цезаря.

Король Неаполя, извещенный своим послом, отправил собственного врача, который тут же взял под свой контроль лечение, питание и лекарства для юноши. Ходили слухи о том, что тот, кто хотел покончить с арагонцем, попытается завершить свое черное дело, и Лукреция и Санча по очереди дежурили у постели раненого, чтобы защитить его. Они боялись, что его могут отравить, и сами готовили для него в маленьком чугунке, который принесли с собой.

Цезарь, не обращая внимания на распространявшиеся обвинительные слухи, спокойно прохаживался под окнами Альфонсо, когда шел на встречу с отцом или возвращался после нее, и однажды, как только медики это разрешили, навестил зятя, как будто бы и не было никаких подозрений. Увидев брата, Лукреция схватила его за камзол и, невзирая на то что значительно уступала ему в силе и росте, с ненавистью накинулась на него. Затащив Цезаря в укромный угол, она спросила:

– Это ты пытался убить его?

Цезарь рассмеялся неприятным смехом.

– Да за кого ты меня принимаешь? Конечно, это не я! Если бы я захотел убить его, он бы давно был уже мертв.

Когда Микель Корелья появился в книжной лавке, Жоан завел разговор на эту тему и получил похожий ответ.

– Да за кого ты, черт возьми, меня принимаешь? – Валенсиец казался оскорбленным. – Посмотри на меня: мы ведь знакомы давным‑давно. Неужели ты думаешь, что мне нужно сорок человек, чтобы оставить полумертвым молодого человека, которого сопровождали два идиота? Сорок человек! Это надо же такое придумать… Наверняка их было не больше полудюжины. Да нас двоих с тобой вполне хватило бы, чтобы отправить этих неаполитанских шарлатанов удобрять собой почву.

Жоан отрицательно покачал головой: он не думал, что его другу понадобится чья-то помощь, чтобы справиться с тремя мужчинами.

– Кто же это мог быть?

– Понятия не имею, – спокойно ответил валенсиец. – Многие могли это сделать. Как французы, которые готовят нападение на Неаполь и не хотят, чтобы арагонец оказывал влияние на Папу, так и Орсини. Это могли быть даже обычные воры. Но не мы.

– Но весь Рим говорит обратное, – настаивал Жоан. – Люди думают, что вы хотите сделать Лукрецию вдовой, чтобы выдать ее замуж с целью заключения более выгодного союза.

– Да, так говорят. И первый, кто болтает на сей счет, – это неаполитанский молокосос, который разлегся там во дворце у Папы. – Микель возмущенно продолжил: – Так вот, пусть поостережется, иначе мы с успехом сумеем закончить то, что начали другие.

– Альфонсо Арагонскому уже не грозит опасность смерти, – сказала Анна Жоану на следующий день. – Мне бы очень хотелось, чтобы вы пошли вместе со мной навестить его.

– Вы и так туда уже достаточно часто ходите, – ответил он. – Слишком часто. И не прислушиваетесь к моему мнению. Так что вы в полной мере представляете и меня.

– Лукреция, Санча и их мужья – частые гости в книжной лавке, а не только мои друзья, настаивала Анна. – Я прошу вас сопроводить меня хотя бы один раз. Думаю, вы обязательно должны нанести этот визит вежливости.

В конце концов Жоан согласился пойти вместе с супругой в новую башню в саду Святого Петра, чтобы узнать о здоровье молодого Альфонсо. Небольшая группа неаполитанских придворных несла вахту у дверей, ведущих в комнаты герцога, а Лукреция и Санча, не ослаблявшие бдительности, очень обрадовались, увидев их.

– Он быстро поправляется, – грустно сказала Лукреция. – Он с нетерпением ожидает возможности покинуть Рим и отправиться в наши земли Бишелье в Неаполе. Надеюсь, что мой отец позволит мне уехать вместе с ним. Я не выдержу новой разлуки. Ведь я безумно люблю его.

– Да, будет лучше, если Альфонсо уедет отсюда как можно скорее, – добавила Санча. – Нет никакой возможности успокоить его. Ему не терпится схватиться за оружие, и я боюсь, что он совершит какую-нибудь глупость.

Когда они зашли в покои, чтобы поприветствовать герцога, то увидели, что он очень бледен и лежит на кровати, весь обмотанный бинтами. Было жарко, и окна комнаты оставались открытыми.

– Это был Цезарь Борджиа, которого сейчас зовут герцогом де Валентинуа из‑за союза с Францией, – сразу заговорил Альфонсо, не дав супругам Серра даже слова сказать. – Но клянусь, ему это так просто не сойдет с рук.

– Вы видели его среди нападавших? – спросил Жоан. – Смогли бы вы узнать кого-то из них?

– Нет. Но я прекрасно знаю, что глубоко ему антипатичен. Одного его взгляда на меня достаточно, чтобы убедиться в этом.

– Мне кажется, что Цезарь смотрит таким взглядом на огромное количество людей, – попытался смягчить ситуацию Жоан, видя, что Альфонсо явно сгущает краски. – И я думаю, было бы лучше, если бы вы рассмотрели другие версии. Вы прекрасно знаете, что политика – это очень сложное дело, и я уверен, что у вас есть враги, о которых вы даже не подозреваете.

Герцог смотрел на Жоана, не скрывая разочарования.

– Вы так говорите, потому что принадлежите к клану каталонцев.

Жоан больше не навещал Альфонсо Арагонского: небольшая группа окружавших герцога людей имела свои твердые убеждения относительно происшедшего, и он чувствовал, что его принимали без особого желания. В свою очередь Анна продолжала ходить туда каждое утро и каждый вечер, чтобы повидаться со своими подругами, которые не покидали Ватикан, охраняя выздоравливающего. Однажды вечером Анна вернулась в лавку бледная и бросилась искать мужа.

– Вы в курсе того, что произошло сегодня в саду Ватикана?

– Нет.

– Альфонсо Арагонский выстрелил через свое окно из арбалета в Цезаря, который прогуливался по саду, беседуя с группой дворян!

– Он его ранил?

– Нет. Не знаю, произошло ли это потому, что он плохо прицелился, или потому, что лишь хотел послать предупреждение своему шурину.

– Какая дурацкая выходка! – воскликнул Жоан. – Неужели он думает, что испугает Цезаря подобным образом? Он должен понимать, что арбалет не игрушка и что Цезарь не воспримет все это как игру.

18 августа, уже под вечер, когда Анна прощалась со своими подругами, снаружи послышались крики. Выйдя из комнаты, женщины увидели группу людей во главе с доном Микелетто: они только что вошли, силой разоружив охрану из пятнадцати солдат, которые несли перед Папой ответственность за жизнь герцога. Вооруженная группа вторглась в комнату выздоравливающего, вокруг постели которого находились неаполитанцы, а среди них врач и один из дядьев герцога. Лукреция и Санча, увидев Микеля Корелью, побледнели. Санча схватила Анну за руку и задрожала как осиновый лист. Лукреция, наоборот, шагнула вперед и преградила путь валенсийцу.

– Что вам здесь нужно? – спросила она властно и надменно. – Вы не имеете ни малейшего права заходить сюда с вооруженными людьми. Покиньте нас немедленно!

Взгляд Анны, которая стояла рядом с Санчей за спиной у дочери Папы, на мгновение встретился со взглядом Микеля, но оба сделали вид, будто не знают друг друга. Анна, наблюдая эту сцену, понимала, что все происходящее очень серьезно, и чувствовала, как сильно бьется сердце от обуявшего ее страха. В то же время, став свидетельницей столь наглого вторжения, она едва ли могла поверить своим глазам.

– У меня приказ задержать этих господ по обвинению в заговоре против Борджиа вместе с семьей Орсини.

Жена книготорговца посмотрела на Альфонсо Арагонского. Молодой человек, скривив лицо в болезненной гримасе, пошевелился и попытался встать с постели. Солдаты арестовали окружавших его неаполитанцев, а Микель, отстранив дочь Папы, толчком вернул его обратно в постель.

– Не смейте трогать моего супруга! – закричала Лукреция. – Он находится под защитой и под крышей моего отца – Папы Александра VI, и никто – ни вы, ни кто-либо другой – не имеет права даже касаться его! Под страхом смерти! Я поговорю со своим отцом, и он даст вам точные указания. Никто не смеет ставить себя выше понтифика! Вы рискуете своей жизнью!

Анна заметила, что Микель колеблется. Слова Лукреции прозвучали сурово и властно, а ее угроза произвела впечатление на валенсийца.

– Как вам будет угодно, госпожа, – после довольно продолжительной паузы произнес дон Микелетто, уступая. На этот раз тон его был учтивым. – Я арестовываю этих господ и откладываю дальнейшее исполнение своей миссии до того, как вы поговорите с вашим отцом – Его Святейшеством.

Лукреция облегченно улыбнулась Санче, и обе бросились этажом ниже – туда, где располагались покои Александра VI. Анна осталась в комнате, не зная, что ей делать, и наблюдая за тем, как солдаты, сломив сопротивление, уводят неаполитанских аристократов, толкая их в спину. Ее взгляд снова встретился со взглядом валенсийца, который, не поздоровавшись с ней и не сказав ни слова, взял ее за руку, вывел из комнаты, закрыл за ней дверь, а сам остался внутри.

Солдаты вели своих пленников вниз по лестнице, и Анна растерянно уставилась на дверь, за которой остались герцог Альфонсо и капитан ватиканской гвардии. Она боялась худшего. Три года назад дон Микелетто содействовал герцогу Хуану Борджиа в насилии над ней, а сейчас явно собирался совершить гнуснейшее из преступлений против раненого юноши. Верхом цинизма была его ложь Санче и Лукреции, когда он сделал вид, будто подчиняется им. Он сказал, что будет ждать указаний Папы, чтобы избавиться от женщин и таким образом без лишних препятствий убить герцога. Ярость оказалась сильнее страха, и она, глубоко вдохнув, толкнула дверь, которая не была заперта на ключ. Дверь распахнулась с легким скрипом, и Анна вошла в комнату.

В этот момент дон Микелетто приближался к Альфонсо Арагонскому, которому удалось встать и который угрожающе держал в руках кинжал.

– Не подходите, – сказал раненый.

Валенсиец остановился и, глядя на него в течение нескольких секунд, неожиданно набросился на юношу. Молодой человек попытался ударить его кинжалом, но его противник был, без сомнения, готов к этому, а потому с легкостью ускользнул от удара и, не давая ему возможности повторить выпад, с огромной силой ударил кулаком в лицо. Что-то хрустнуло, и Альфонсо Арагонский беззвучно упал на постель, выпустив кинжал из раскинутых рук. Не теряя ни секунды, дон Микелетто уселся на него сверху и начал душить подушкой. Юноша отчаянно сопротивлялся, но ватиканский капитан изо всех сил давил на подушку.

Анна мгновение колебалась, а потом, не обращая внимания на силищу этого убийцы, бросилась на него. Она не могла оставаться безмолвным свидетелем гибели молодого дворянина – любимого супруга и брата своих подруг, который был бессилен перед этим подлецом. Она должна была хоть что-то сделать, чтобы помочь ему! Через несколько минут они появятся с приказом от Папы и не позволят свершиться преступлению. Анна вспомнила, как ее золовка Мария спасла однажды ее самую, вонзив ногти в глаза мужчины, который напал на нее, и, приблизившись со спины дона Микелетто, попробовала сделать то же самое. Но смогла лишь коснуться его век. Валенсиец был начеку, и, как только она прикоснулась к нему, он, не выпуская из рук подушку, которой душил Альфонсо, ударил ее локтем и попал в грудь, сбив с ног и повалив на пол.

Жена книготорговца пришла в себя от боли и попыталась дотянуться до кинжала, выпавшего из рук Альфонсо Арагонского, но Микель Корелья, не выпускавший ее из виду, впервые оставил свою жертву, чтобы изо всех сил ударить Анну ногой в живот, после чего она упала на спину. Снова боль. Она видела, как он приближается, и попыталась защититься, но капитан схватил ее за лиф платья и с рычанием заставил подняться. Анна почувствовала, как его кулак врезался ей в лицо, и отлетела, ударившись о стену. Мир перестал существовать для нее на несколько мгновений. Когда она смогла приоткрыть глаза, то увидела, как дон Микелетто встает с постели. Неподвижное тело Альфонсо Арагонского, герцога де Бишелье и зятя Папы, лежало на постели. У Анны не оставалось ни малейшего сомнения, что он был мертв. Также у нее не было сомнений и в том, что сейчас наступит ее черед: дон Микелетто медленно приближался к ней с тонкой веревкой в руках. На мгновение она пожалела о своем безумном поступке, но уже ничего нельзя было исправить. Веревка сдавливала ее шею. Без сил, не в состоянии оказать сопротивление, Анна закрыла глаза. Образы дорогих ей людей ожили в ее сознании, и она попробовала помолиться.

73

Полные одновременно дурных предчувствий и надежды, Лукреция Борджиа и Санча скатились по лестницам в папские покои. Святой отец защитит молодого Альфонсо и спасет ему жизнь! Они поговорили с дворецким Его Святейшества, и тот, проконсультировавшись с понтификом, открыл перед ними дверь. Молодые женщины бросились к ногам Александра VI, сбивчиво рассказали о том, что происходит, и стали умолять о милосердии к Альфонсо Арагонскому.

– Передайте Микелотту, что герцог де Бишелье не только мой зять, но и одновременно является моим гостем и находится под моим покровительством, – решительно произнес Папа, выслушав рассказ. – Я приказываю ему не причинять вреда герцогу, независимо от того, какие указания он получил. И если у него останутся сомнения, пусть спустится сюда поговорить со мной.

– Спасибо! – ответили они с переполнявшей их радостью и бегом поднялись этажом выше.

Лукреция и Санча увидели дона Микелетто на страже у дверей вместе с четырьмя солдатами своего отряда.

– Мой отец приказывает вам, чтобы вы… – закричала дочь Папы. И умолкла на полуслове, потому что Микель Корелья, стоявший со скрещенными на груди руками, отрицательно качал своей бычьей головой, пронизывая ее взглядом холодных карих глаз.

– В чем дело?

– У меня плохие новости. Я на минутку зашел в комнату, чтобы поздороваться с герцогом, но он сильно занервничал, попытался сбежать, упал с постели и умер. Это был несчастный случай.

– Что?! – вскричала впавшая в шок Лукреция, уставившись на дона Корелью округлившимися от ужаса глазами.

– Убийца! – вырвался отчаянный крик из груди Санчи Арагонской.

Княгиня бросилась к дону Микелетто, чтобы вонзить свои ухоженные ногти ему в лицо. Но он отбросил Санчу одной рукой и дал знак солдатам схватить ее. Санча, визжа изо всех сил, брыкалась в попытке освободиться от сдерживавших ее мужчин.

– Я хочу видеть его! – крикнула Лукреция, бросаясь к закрытой двери.

Дон Микелетто остановил ее, не позволив войти.

– Это невозможно.

– Что значит невозможно? Убийца!

Солдаты схватили ее, а она плюнула в сторону валенсийца, попав прямо в лицо. И затем разразилась безутешными рыданиями, сопровождавшимися нервной икотой. Микель Корелья вытер лицо тыльной стороной ладони.

Два подмастерья, которые пришли за своей хозяйкой в Ватикан, вернулись в лавку без нее; они также ничего не знали о том, что могло произойти. Жоан уже ждал их, сходя с ума от беспокойства. Книготорговец оседлал лошадь и, сопровождаемый Педро Хугларом, направился к папскому городу в поисках своей супруги. Доступ в Ватикан был закрыт, но оба были знакомы со стражниками и сказали, что у них срочное послание для Микеля Корельи. Там же они узнали о смерти Альфонсо Арагонского при более чем странных обстоятельствах. У Жоана сжалось сердце. Что могло случиться с Анной?

– Я боюсь худшего, – сказал он своему зятю. – Вне всякого сомнения, Анна находилась вместе со своими подругами, а они – с Альфонсо Арагонским.

– Я уверен, что смерть молодого герцога была насильственной. В противном случае не было бы такой суматохи.

– И Анна замешана во всем этом, иначе она бы уже давно была дома.

Жоана охватило жуткое отчаяние, и он вместе с Педро поспешно направился в сады Ватикана. Доступ в папские покои охранялся усиленной стражей, которая ни под каким предлогом не позволила им продвинуться дальше, несмотря на то что Педро связывали узы дружбы с некоторыми из солдат. Просьбы позвать Микеля Корелью, Лукрецию Борджиа или Санчу Арагонскую не возымели никакого действия, как и уверения в том, что они привезли срочное послание для них.

Наступила уже глубокая ночь, когда они увидели, как из папского дворца выходила процессия из двадцати безмолвных монахов с опущенными на лицо капюшонами и с факелами в руках. Они несли на своих плечах гроб. Процессия, во главе которой был архиепископ Франсиско де Борджиа, направилась в сторону близлежащей часовни Мадонны, защитницы от лихорадки, и вошла в нее. На следующий день Педро и Жоан узнали, что, как они и подозревали, в гробу находилось тело Альфонсо Арагонского и Неаполитанского, герцога де Бишелье, племянника короля Неаполя и зятя Папы. Ни одному человеку не было позволено приблизиться к телу, а Лукреция и Санча, несмотря на мольбы, были заперты в своих комнатах. Им даже не разрешили прийти на церемонию прощания с усопшим. В часовне архиепископ незамедлительно и практически в одиночестве от имени Папы провел заупокойную службу, сопровождаемую лишь монотонными песнопениями монахов.

Книготорговцам не удалось повидаться с Микелем Корельей, а вскоре солдаты заставили их покинуть пределы Ватикана, не предоставив никаких сведений о местонахождении Анны.

После трех дней мучительного ожидания, не имея никаких вестей ни от жены, ни от валенсийца, Жоан получил записку от Микеля Корельи, извещавшую о том, что он будет ждать его в Ватикане вечером. Жоан тут же помчался на встречу. Душа его трепетала. Цезарь Борджиа приказал увеличить количество специально подготовленных гвардейцев до сотни под предлогом защиты папских покоев от заговора. Там же, в изоляции и одиночестве, находились Лукреция и Санча, бывшие в неведении даже относительно того, где был похоронен Альфонсо. Папский сын без угрызений совести признал за собой ответственность за убийство своего зятя, апеллируя к тому, что тот сам угрожал ему расправой.

– Где моя жена? – спросил Жоан, не успев переступить порог кабинета дона Микелетто и даже не поздоровавшись с ним.

– Сядь. У меня плохие новости.

– Говорите то, что у вас есть мне сказать, – подавленно произнес Жоан, продолжая стоять.

– Я ни слова тебе не скажу, пока ты не сядешь.

Жоану ничего другого не оставалось, как подчиниться. Его сердце бешено колотилось в груди, а рука сама тянулась к кинжалу.

– Твоя жена ввязалась в то, во что не должна была вмешиваться, и оказалась свидетелем того, чего не должна была видеть.

Жоан представил себе, что могло произойти: он слишком хорошо знал Анну. Он нервно сглотнул. Что хотел сказать Микель? Что он убил ее?

– Что с ней случилось? Где она? – Комок в горле практически не давал ему возможности говорить.

– Она все еще жива.

– Что вы хотите этим сказать?

– Что она сунула нос не в свое дело и что я чуть не убил ее, – спокойно ответил Микель. – И что она будет жить, если мы придем к соглашению.

– К какому соглашению?

– К счастью, Цезарь не собирается отрицать нашу причастность к убийству герцога. Если твоя супруга пообещает никому не рассказывать о том, что она видела, включая ее подруг Лукрецию и Санчу, ты можешь забрать ее.

– Она ничего никому не скажет.

– Надеюсь, – недобро произнес дон Микелетто. – В противном случае то, чего она избежит сегодня, со всей силой обрушится на нее завтра. Она жива только потому, что является твоей женой. И потому, что ты – один из наших, да к тому же мой друг. Если бы все было не так, я бы, не колеблясь ни секунды, убил ее.

– А я вас. – Жоан выдавил эти слова, с ненавистью глядя прямо в глаза капитану ватиканской гвардии.

– Ты мне угрожаешь?

– Ровно настолько, насколько вы угрожаете моей супруге.

Они с вызовом смотрели друг другу в глаза, и лицо Микеля приобрело выражение, которое внушало людям страх. Жоан сжал челюсти, выдержал его взгляд и почувствовал, что его рука просто дрожит от желания выхватить кинжал. Несмотря на это, на лице валенсийца вдруг нарисовалась улыбка.

– Да ладно тебе, перестань, – примирительно произнес он. – Лучше скажи, ты хочешь видеть свою жену или нет?

74

Шел уже третий день с тех пор, как Анна сидела в заключении в этой комнате с крошечным зарешеченным окошком и лишь молилась, тоскуя по близким и превозмогая боль от полученных ударов. Эта комната не была тюремной камерой, но, несмотря на хорошую обстановку и даже относительный уют, служила той же цели. Анна с неизбывной печалью и ужасом вспоминала тот момент, когда Микель Корелья затянул на ее шее удавку: она была уверена, что он убьет ее, тем не менее этого не произошло. Она не знала, закончит ли он начатое дело, и безумно страдала от того, что прекрасно понимала, как сильно беспокоятся за нее близкие. Анна мечтала о том, чтобы обнять мужа и детей, и боялась, что уже никогда больше не сможет сделать этого, – она понимала, что стала ненужным свидетелем государственного преступления.

Когда дверь открылась и она увидела улыбающегося Жоана, ее сердце всколыхнулось от радости. Она спасена! Но уже в следующее мгновение женщина заметила, что счастливое выражение на лице супруга сменилось тревогой, и поняла, что причина этого – ее собственное лицо: у нее заплыл глаз, распухла скула и была рассечена губа.

– Как вы себя чувствуете? – спросил он с беспокойством.

Рядом с Жоаном не было видно дона Микелетто, и Анна облегченно вздохнула.

– Сейчас, когда я вижу вас, то чувствую себя лучше некуда, – ответила она, бросившись ему навстречу, чтобы обнять.

Жоан ощутил ни с чем не сравнимое блаженство, прижав ее к груди и одновременно подумав о том, что, несмотря на раны, эти смешные ямочки по-прежнему появлялись на лице Анны, когда она улыбалась.

После их возвращения домой все домочадцы облегченно и радостно вздохнули, и было решено, что Анна не будет спускаться в торговый зал лавки до тех пор, пока следы от встречи с Микелем Корельей не сотрутся с ее лица.

– Я больше никогда не хочу видеть этого человека, – заявила она супругу. – Это худший из убийц.

– Пусть так, но он подарил вам жизнь, когда в подобной ситуации, не раздумывая ни секунды, расправился бы с любым другим. Мы под его защитой, Анна. Как и под защитой остальных каталонцев. Нравится нам это или нет, но они – одни из нас.

– Нет, я не принадлежу к их клану. Это настоящая банда преступников, которые не останавливаются ни перед чем с той лишь целью, чтобы Цезарь Борджиа удовлетворил свои амбиции.

– А кто относится к «вашим», Анна? С кем, по вашему мнению, вы находитесь в одном лагере? – спросил Жоан. – С Лукрецией Борджиа и Санчей Арагонской? Вы думаете, что одного круга с ними? Так сбросьте наконец пелену с глаз, ведь это не так! Вы жили в обманчивом мире княгинь и герцогинь. Я неоднократно предупреждал вас об этом. За всей этой мишурой, за кажущимся великолепием гранд-дам кроется полное бессердечие, которое составляет основу власти и питает показную роскошь. А то, на чем держится власть, – это вооруженные отряды каталонцев, сколько бы эти аристократы ни корчили недовольные мины и с гримасой отвращения ни надували губы при виде Микеля Корельи.

Анна в молчании смотрела на своего супруга, который набрал в легкие воздуха, чтобы продолжить речь:

– Вы слишком строги по отношению к клану, который защищает Папу. Он выживает во враждебном окружении и использует те же методы, что и его соперники, – ни больше, ни меньше.

– Мы заключили договор с дьяволом, Жоан, – сказала Анна после долгого молчания, во время которого каждый из них пытался проникнуть в сокровенные мысли другого, напряженно вглядываясь в глаза друг друга. – Неужели вы этого не понимаете? Микель Корелья купил вас с потрохами вместе с этой книжной лавкой. Капитан хочет превратить вас в такого же убийцу, как и он сам. Разве вы этого не видите?

Прошло несколько дней после возвращения Анны домой, а у Жоана все еще сжималось сердце, когда он смотрел на нее. Рассеченная губа все никак не заживала, а синяки под глазом и скулой из фиолетовых постепенно превращались в желто-зеленые.

Он спустился вниз, раздраженно бормоча что-то себе под нос, а через некоторое время увидел Микеля Корелью, который горделиво вошел в лавку и, улыбаясь, поздоровался с Паоло и подмастерьем. Радостный вид Микеля вызвал у Жоана еще большее раздражение.

– Как здоровье вашей супруги? – вежливо осведомился Микель.

– Могу я поговорить с вами наедине?

– Естественно.

Жоан пропустил его вперед в малый салон и закрыл за собой дверь.

– И о чем же пойдет речь? – поинтересовался валенсиец.

Не говоря ни слова, книготорговец ударил его в живот левой рукой, вложив в удар всю свою силу и ярость, и ватиканский капитан сложился пополам, судорожно выдохнув. Он попытался прикрыться, но Жоан сделал апперкот правой, ударил его в лицо и свалил на пол. Микель покатился по полу, а затем одним прыжком поднялся, но с уже обнаженным кинжалом в руке. С ним он и пошел на Жоана, который в свою очередь тоже достал кинжал. Валенсиец напоминал животное, которое застали врасплох, но уже готовое к броску.

– Что за муха тебя укусила на этот раз? – спросил Корелья, растягивая слова. Он провел языком по кровоточившей губе и, угрожая оружием, угрюмо произнес: – Что это все значит?

– Больше никогда не смейте притрагиваться к моей жене! – Жоан был готов отразить атаку Микеля.

– Ха! – выдохнул Микель. И улыбка на мгновение промелькнула на его лице. – Снова твоя жена! Вот в чем дело…

– Вам этого мало? – Жоан не ослаблял бдительности, продолжая сжимать кинжал. – Если вы еще хоть раз притронетесь к ней, я убью вас.

– А я убил бы любого другого за гораздо меньшее, чем то, что ты только что сделал, – спокойно ответил Микель. – Не надо переходить к угрозам так необдуманно, а то ведь с тобой может случиться то же самое, что и с этим глупцом Альфонсо Арагонским, да упокоится в мире его душа. И научи свою жену не вмешиваться в мужские дела. Неосмотрительные жены часто ввязывают своих мужей в передряги. Скажи своей Анне, что ей еще повезло, что она осталась жива! – И хладнокровно, медленным движением вставил в ножны кинжал.

– Вы не должны были бить ее… И никогда больше…

Дон Микелетто пожал плечами.

– Я не хотел этого делать, но она не оставила мне выбора. – Он продолжал вести себя спокойно, как если бы ничего не произошло. – Именно она набросилась на меня, чтобы помешать делать мою работу. Твоя жена – очень решительная женщина, и мне пришлось вывести ее из строя. Вот все, что произошло, я не издевался над ней. Мне жаль, что пришлось ударить ее, потому что я очень высоко ее ценю.

Жоан молча слушал его, все еще сжимая кинжал в руках. Он совершенно четко сформулировал свою мысль, у него не было аргументов, чтобы оспорить слова Микеля, и он доверял ему.

– Давай, прячь оружие, я не собираюсь драться с тобой, – продолжал Микель.

– Я еще раз повторю вам сказанное, – холодно произнес Жоан, пряча кинжал в ножны. – Никогда больше не трогайте Анну.

Дон Микелетто улыбнулся, протянул руку Жоану, и его дружеский жест притупил бдительность книготорговца. Он лишь удивился, с какой легкостью валенсиец согласился с его доводами. Жоан тоже улыбнулся Микелю, и когда в свою очередь протянул ему руку, то получил в лицо удар такой силы, что отлетел к книжным полкам.

– Я не буду трогать ее, если она не станет вмешиваться не в свое дело, – сказал Микель. – Иди и скажи ей это. А тебя я не боюсь.

С этими словами он совершенно спокойно вытер платком кровь и вышел из салона, закрыв за собой дверь. Затем, попрощавшись с Паоло и подмастерьем, капитан покинул книжную лавку. Жоан не стал ничего предпринимать. В какой-то степени боль от удара придала ему новых сил. Он понимал позицию Микеля Корельи, которого все еще продолжал считать своим другом, и в то же время чувствовал, что капитан прекрасно осознал, что ему хотели сказать. Тот факт, что Жоан ударил Микеля дважды, а он его – один, ничего не менял, учитывая зависимое положение, на которое жаловалась Анна, но ему все равно было приятно, что он выступил на защиту жены. Впрочем, как и то, что Микель не остался в долгу. Они были квиты.

– Что с вашим лицом? – спросила Анна вечером. Красный след от удара наливался фиолетовым.

– Ничего, просто споткнулся и упал.

Лукреция была безутешна и настаивала на своем до тех пор, пока ее отец, раздосадованный случившимся и страдая от невыносимой боли, испытываемой его дочерью, а также от того, что был не в состоянии утешить ее, позволил ей покинуть Ватикан. Через двенадцать дней после смерти мужа Лукреция Борджиа вместе с сыном и под охраной шестисот рыцарей направилась в Непи, где временно должна была стать губернатором крепости и поселения. Там, вдали от своей семьи, она будет пребывать в трауре, в то время как Санча по-прежнему находилась под надзором в Ватикане.

Анна получила письмо от папской дочери в самый день ее отъезда. Лукреция писала, что ее сердце разбито, что ей очень жаль, что им не удастся увидеться перед отъездом и что больше никогда в жизни она не позволит, чтобы семья не считалась с ее чувствами и использовала ее как разменную монету в политических играх.

– Я тоже хочу уехать из этого проклятого города, – сказала Анна Жоану. – Уехать и никогда больше не возвращаться сюда.

Жоан слушал жену в скорбном молчании: уже несколько дней он ощущал печаль, ярость и безутешное горе своей супруги. Он ничего не сказал в ответ, но той ночью записал в своем дневнике: «Да. Но куда?»

75

Когда Анна увидела незнакомого человека, заходившего в лавку, ее прошиб озноб. Он был тепло одет, а под его широким дорожным беретом бросалась в глаза черная маска, закрывавшая бо́льшую часть лица – именно ту, которую так или иначе скрывала его густая борода. Создавалось впечатление, что он прибыл издалека: запечатанный пакет в его руке свидетельствовал о том, что это был посыльный, а маска – что его присутствие в Риме не должно было стать достоянием общественности. Супруга книготорговца домыслила недостающее и невольно вздрогнула.

– Господин Жоан Серра де Льяфранк? – спросил незнакомец, даже не поздоровавшись. Было очевидно, что известия, которые он принес, не терпели отлагательства.

– Его сейчас нет, – соврала Анна, которая на тот момент находилась на нижнем этаже лавки лишь в компании с одним из подмастерьев.

Посыльный с досадой взмахнул рукой.

– Могу я вам чем-то помочь? – осведомилась Анна. – Я его жена.

– Да, я знаю, – ответил посыльный по-валенсийски. – У меня исключительно срочное послание от Микеля Корельи.

Опасения Анны подтвердились. Дон Микелетто! На дворе стоял декабрь, прошло почти два с половиной года с момента убийства Альфонсо Арагонского, но она ничего не забыла. В ночных кошмарах женщина время от времени видела труп супруга Лукреции и ватиканского капитана, ударом сбившего ее с ног, чтобы потом затянуть веревку на шее. К счастью, победы и завоевания новых земель Цезарем Борджиа, который, помимо титула герцога де Валентинуа, теперь носил и титул герцога Романьи, держали его вдали от Рима. В течение какого-то времени Микель даже исполнял обязанности губернатора одного из завоеванных городов; он был несколько раз ранен и в результате пушечного выстрела чуть не лишился руки. Но к разочарованию Анны, Корелья выжил.

Она догадывалась о содержании этого срочного сообщения, которое валенсиец посылал ее мужу. Положение каталонцев нельзя было назвать блестящим. Достигнув зенита своей славы после завоевания Романьи и подчинив Флоренцию и прочие небольшие государства, которые платили ему дань в обмен на защиту, Цезарь Борджиа столкнулся с восстанием своих кондотьеров – итальянских генералов, командовавших его войсками. К ним присоединились некоторые из каталонских изменников. Цезарь был обложен со всех сторон. В книжной лавке обсуждали возможность того, что Орсини снова стояли за этим заговором и что на этот раз у них были все шансы выиграть. Если Цезаря Борджиа убьют или возьмут в плен, следующее восстание произойдет уже в Риме. А вследствие этого падет власть Папы. И все развалится как карточный домик.

Анна смотрела на письмо в руках гонца. Вне всякого сомнения, Микель Корелья, рисковавший жизнью вместе со своим господином, обращается к ее мужу с просьбой прибыть ему на выручку. Оставалось совсем немного времени до Рождества, и Анна была уверена, что Жоан, как верный слуга, отправится хоть на край света, чтобы прийти на помощь этому убийце. Печальным станет это Рождество, потому что Жоан Серра – муж, отец, брат и сын – уже никогда, возможно, не вернется. Анна почувствовала, как от тоски у нее внутри все сжалось в твердый комок, но справилась с собой.

– Я передам ему сообщение, как только он вернется, – сказала она гонцу, протягивая руку.

Тот немного поколебался, но в конце концов отдал ей запечатанный сургучом пакет. Анна вздрогнула, почувствовав, как он обжег ей руки.

– Спасибо, – ответил мужчина, который, похоже, очень спешил. Наверняка он должен был вручить еще не одно послание. – Это очень срочно. Ответ необходим уже сегодня. Послезавтра я должен снова отправиться в путь.

– Куда мы можем доставить ответ?

– В гвардейский корпус Ватикана. На имя Висента Маулля.

Когда человек покинул лавку, Анна внимательно разглядела послание и узнала сургучную печать дона Микелетто. Она пошла в малый салон, спрятала письмо среди книг и после этого направилась в мастерскую, где находился ее супруг.

Там она его и нашла; Жоан держал в руках книгу, которую показывал своему зятю Педро и Паоло. Она медленно приближалась, чтобы не прерывать разговор мужчин, и в то же время разглядывала своего супруга, который в свои тридцать лет продолжал походить на крупное животное из семейства кошачьих. Она любила этого упрямого мужчину, и все последние годы, несмотря на возникавшие разногласия по поводу дона Микелетто и каталонцев, они были очень счастливы. Она боялась, что ее супруг может погибнуть, и меньше всего ей хотелось, чтобы он откликнулся на призыв о помощи, присланный убийцей.

– Поздравляю вас, Педро, – говорил Жоан. – Печать этого тиража библий просто великолепна, и то же самое я должен сказать относительно переплета.

– Мне очень приятно, что вы так считаете, Жоан, – ответил Педро с улыбкой. – Ребята стараются.

– Да, да, вы правы, – поддержал Паоло. – Весь тираж очень высокого качества. Однако у меня кровь стынет в жилах каждый раз, когда кто-то из кардиналов или епископов листает какую-либо из наших книг… Мне не страшно, что они могут обнаружить дефекты производства, но я боюсь, что они обнаружат, что книга, которую они держат в руках, запрещенная.

– Запрещенная или неразрешенная – это не одно и то же, – заметил Жоан, улыбнувшись.

– В данном случае это одно и то же, – возразил римлянин. – Вспомните буллу, изданную Александром VI. В ней говорится, что под угрозой предания анафеме запрещается печатать книги без предварительного разрешения епископа, который должен заранее ознакомиться с ней. Если выяснится, что мы не подчиняемся, то нас могут посадить в тюрьму или сделать что-нибудь похуже.

– Эта булла в точности повторяет ту, что издал его предшественник, – ответил Жоан. – Вне всякого сомнения, курия оказала давление на него. Папа либерален. В начале года он сказал послу Феррары, что Рим – свободный город и что каждый может говорить и писать о том, что ему хочется. И что он знает о том, что в его адрес говорят много нелицеприятного, но его это не волнует.

– Да, и защищает иудеев и крещеных евреев, бежавших из Испании, позволяет Копернику преподавать в университете Сапиенцы и утверждать, что земля и планеты вращаются вокруг Солнца, несмотря на то что в Библии говорится обратное, а также смеется над сатирическими поэмами и памфлетами, направленными против него, – добавил Педро.

– Он говорит о том, что можно думать и писать, но не печатать, – уточнил Паоло. – Кроме того, он, может быть, и терпимо относится ко всему этому, но его сын Цезарь – нет.

– Именно, – вступила в разговор Анна. – Цезарь приказал казнить в этом году одного венецианца за то, что тот перевел памфлет, направленный против него. А в прошлом году отрезал язык и руку другому по схожей причине. Папа оправдывает Цезаря, объясняя, что его сын еще слишком молод и не научился прощать оскорбления.

– Я говорю о том, что мы слишком рискуем, – продолжал Паоло. – Нам следует быть более осмотрительными.

– Вы знаете наш образ мыслей, Паоло, и находитесь здесь именно потому, что думаете так же, как и мы, – сказал ему Жоан. – Так что не волнуйтесь, я беру на себя весь риск. К счастью, здесь нет инквизиции, а те, кто мог бы выполнять ее функции, – наши друзья.

– Надеюсь, что вы отдаете себе отчет в том, что делаете, Жоан, – заключил Паоло и вернулся в лавку.

Анна знала, что эта дискуссия была не первой и заканчивалась всегда одинаково. Педро отошел, чтобы проследить за печатавшимися страницами, и супруги остались вдвоем. Жоан улыбнулся ей, и она задумалась о том, что же делать с посланием.

– Вы меня искали? – спросил он.

– Нет, я только хотела посмотреть, чем вы занимаетесь. – Внутри все похолодело, едва она представила, как Жоан отправляется на войну в эти холодные и неприятные дни.

Анна вернулась в малый салон, достала письмо и, не замеченная мужем, поднялась в спальню, где, закрывшись на ключ, дрожащими руками вскрыла сургуч, чтобы прочитать документ.

«Ты мне нужен в Фано не позднее 30 декабря», – говорилось в этом письме, подписанном Микелем Корельей.

Это краткое послание было на самом деле откровенным приказом. Приказом, который оторвал бы ее супруга от семьи и бросил перед самым Рождеством на разбитые дороги, по которым ему пришлось бы идти под дождем и снегом, а затем преодолеть Апеннины, чтобы добраться до берегов Адриатического моря, где, возможно, его ожидает смерть. Как смеет дон Микелетто подобным образом относиться к ее мужу? Анна, охваченная страхом и яростью, глубоко вдохнула и взяла бумагу.

«Мне очень жаль, дон Микель, – написала она. – Семейные дела, а также проблемы со здоровьем не позволяют мне прибыть к вам. Да благословит вас Господь».

Она подделала подпись Жоана, подождала, пока чернила высохнут, сложила листок вдвое, сунула его в тонкий пергамент, тоже сложенный вдвое, и залила сургучом, на котором выдавила фирменный знак своего мужа, изображавший раскрытую книгу. Сверху она написала имя посланца. После этого, постаравшись, чтобы Жоан ни о чем не узнал, отправила подмастерья в Ватикан с указанием передать письмо в гвардейский корпус.

Анна знала, что рано или поздно Жоан узнает о ее обмане. И когда это произойдет, он страшно рассердится, но будет уже слишком поздно. Она предпочитала видеть его раздосадованным рядом с собой, чем мертвым на далеком ледяном поле боя.

76

Тем самым вечером, когда Анна спустилась в лавку после обеда, обеспокоенная мыслями о возможных последствиях ее поступка в связи с отосланным накануне поддельным ответом, Жоан прервал разговор, который вел с Педро, чтобы сообщить ей новость:

– Похоже, ваша подруга Санча Арагонская решила продолжать скандал, даже будучи заключенной в замке Сант-Анджело.

– И что произошло на сей раз?

Обвиненная в разжигании скандала, княгиня де Сквиллаче уже долгое время находилась в заключении по приказу своего свекра Александра VI.

– Она выглядывает в окно замка, кокетничает и предлагает себя понравившимся солдатам, – продолжал Жоан. – Боюсь, что все это закончится для нее подземельем. Папа уже достаточное время закрывал глаза на ее постоянные измены, и не сегодня-завтра его терпение лопнет.

– Он закрыл Санчу в замке не из‑за ее поведения, – заявила Анна.

– А из‑за чего же? – спросил Педро.

– Потому что ее дядя уже не является королем Неаполя и Санча перестала иметь стратегическую ценность, – ответила Анна. – Прав был Иннико д’Авалос, когда предупреждал нас о том, что время Арагонской династии в Неаполе подходит к концу. Папа, потворствуя Франции и Испании, низложил дядю Санчи; французы поделили королевство с испанцами, и оба бросились на его завоевание огнем и кровью.

– Да, но все это произошло в прошлом году, а Папа и Джоффре Борджиа, ее муж, до недавнего времени терпели все выходки Санчи, – сказал Жоан. – Ее заключение в замок никак не связано с политикой, а только лишь с ее поведением.

– Таким образом она восстает против несправедливости ситуации, – с серьезным видом заявила Анна.

– Восстает? – повторил Педро.

– Да. Ее выдали замуж за человека, которого она не любила, убили ее брата, которого она обожала, а сейчас ее дядя был вынужден бежать из Неаполя вместе с семьей, потому что Папа лишил его королевства, и все это в силу политических соображений, – ответила Анна. – Думаю, что таким своим скандальным поведением она хочет унизить Папу.

– А может, она находит удовольствие в подобном способе неповиновения? – спросил Педро со смехом.

– Также свой протест выразила Лукреция Борджиа, – продолжала Анна, не обращая внимания на смешки своего родственника. – Хотя и совсем другим способом. Она вышла замуж за Альфонсо д’Эсте, наследника герцогства Феррара, привлекательного человека примерно своего возраста, которого она сама выбрала.

– Цезарь и Папа не принимали решения относительно свадьбы, – ответил Педро. – Но они не против этого брака.

– В любом случае тем или иным образом мои подруги решили взбунтоваться против уготованной им несправедливой судьбы, – заключила Анна, не ответив на слова свойственника.

– Несправедливой судьбы? – фыркнул он. – Бунт принцесс! Да они всю свою жизнь ходили в шелках! Несправедлива судьба бедной женщины, которой нечем кормить детей и которая работает от зари до зари или продает себя за деньги, если кто-то позарится на нее…

– Ну ладно, надеюсь, что вы не присоединитесь к этим бунтам, – сказал Жоан, ласково улыбаясь ей.

Анна с трудом смогла улыбнуться ему в ответ. Но в глубине ее души прозвучал ответ, который ей не хотелось озвучивать: «А что будет, когда вы узнаете, что я уже это сделала?» И снова стала думать о послании и о последствиях, которые, несомненно, наступят.

– Цезарь находится в очень сложном положении, – сказал Педро своему шурину тем же вечером, вернувшись из Ватикана, куда он отправился по срочному вызову, полученному днем. – Новости, приходящие с берегов Адриатики, очень тревожные. Восстание кондотьеров ставит Цезаря и немногих верных ему людей практически в безвыходное положение.

– Мне очень жаль…

– Вы станете жалеть об этом еще больше, когда узнаете, что он считает вас предателем.

– Предателем? Меня? – удивился Жоан. – Почему?

– Меня вызвали в Ватикан, потому что Микель Корелья нуждается в абсолютно верных людях. Многие предали его. И в Ватикане я встретился с гонцом, который сегодня прибыл с берегов Адриатики и который послезавтра должен вернуться назад. Это некто Висент. Я отправлюсь с ним. Он сказал, что первым, к кому его направил Микель, были вы и что вы отказались помочь ему.

Жоан с открытым ртом смотрел на своего зятя, не понимая, что происходит. Тот протянул ему записку, и книготорговец мгновенно узнал почерк Анны.

– Что это означает? – спросил Жоан у жены, показав ей письмо, которое она написала тем утром.

Они находились в спальне, и Анна, собиравшаяся отойти ко сну, побледнела. Она увидела грозно сдвинутые брови супруга, его потемневшие от гнева глаза. Она знала, что это неизбежно произойдет, но надеялась, что, когда Жоан узнает о подлоге, у него уже не останется времени, чтобы прийти на зов дона Микелетто. Она решила с достоинством выйти из положения и, гордо выпрямившись, выдержала взгляд супруга.

– Мой бунт, – ответила Анна.

– Ваш бунт?

– Да, мой бунт против того, чтобы эта банда убийц, возглавляемых Цезарем Борджиа и Микелем Корельей, располагала вами по своей прихоти. И против того, что вы им беспрекословно подчиняетесь. Сначала это был Хуан Борджиа, потом этот монах Савонарола, а сейчас неизвестно кого еще вам придется убить. Нет, Жоан, ваше место здесь, с вашей семьей…

– Вы знаете, что в Ватикане меня считают предателем? – перебил он ее.

– Предателем? Конечно, вы ведь не можете сказать «нет», так? Вы лишь простая пешка в их игре. Где же эта ваша свобода, о которой вы столько говорите?

– Я решил идти именно потому, что свободен.

– Нет, вы идете потому, что вам не дают выбора. – Анну переполнял гнев, смешанный со страхом, но она стояла на своем. – Вас считают предателем. И это – смертный приговор для подобных людей. Не правда ли? Не это ли худшая из угроз? А что они сделают потом? Изнасилуют меня, убьют наших детей, сожгут наш дом?..

– Послушайте, Анна. – Лицо Жоана все больше мрачнело, несмотря на то что тон его, в отличие от тона супруги, был спокойным. – Если я иду, то потому, что я свободный человек. Приехать в Рим было моим решением, так же как и решение открыть книжную лавку под покровительством Микеля Корельи и каталонцев, а за это надо платить. Они – со мной, и я должен быть с ними.

– Да, но, когда вы открыли лавку, вас не поставили в известность о цене, которую вам надлежало за это…

– Именно так, – снова перебил ее Жоан. – Да, я вынужден признаться, что, будучи слишком наивным, подумал, что это бесплатно. – Жоан помолчал. – Но в этой жизни ничего бесплатного нет, – глухо произнес он.

– Микель Корелья обманул вас.

– Нет, он не делал этого. Просто я очень мало знал об окружающем меня мире и о жизни вообще. Любой другой человек с большим жизненным опытом сразу бы понял это. А теперь посмотрите, каково положение дел. Уже давно мы понимаем, где находимся, с кем и какова цена за все это. Но мы приняли решение остаться в Риме.

– Я не принимала этого решения.

– Конечно, принимали. Поэтому вы здесь и со мной. Потому что вы, так же как и я, свободный человек.

– Нет, это неправда. Ни я, ни вы не свободны.

– Вы ошибаетесь, Анна, – сказал Жоан, повысив голос. Одновременно он поднял над головой поддельное письмо и схватил жену за руку. – Я свободен.

Она закрыла лицо руками, думая, что он ударит ее. Она видела слепую ярость в помутневшем взгляде мужа. Но он продолжал держать письмо в вытянутой руке, не предпринимая никаких действий.

– Вы мне делаете больно! – воскликнула Анна: его рука крепко сжимала ее локоть.

– А вы мне! – ответил Жоан, еще больше повышая голос. – Никогда! Слышите? Никогда больше не смейте ограничивать мою свободу выбора!

Он вынул из сундука несколько одеял и, хлопнув дверью, вышел из комнаты. Анна знала, что он пошел спать в мастерскую. Никогда раньше Жоан так не поступал. Маленький Томас, которому было всего четыре года и который все еще спал вместе с ними в комнате, молча наблюдал за ссорой, но после этого заплакал. Анна взяла малыша на руки, чтобы успокоить, хотя сама еле сдерживалась, чтобы не зарыдать.

– Нет, не надо себя обманывать, – пробормотала она в ярости. – Вы не свободны. Совсем наоборот.

Утром Жоан даже не заговорил с супругой. Он дал указания Паоло относительно ведения дел в книжной лавке, а служанкам велел собрать вещи в дорогу: на рассвете следующего дня он отправлялся в путь вместе со своим зятем Педро. Анна наблюдала за тем, как Жоан, нахмурившись, давал распоряжения относительно ведения дел в лавке на время своего длительного отсутствия, и чувствовала усиливающуюся боль в груди. Похоже, Жоан снова собирался спать в мастерской и уехать, не попрощавшись с ней. А ведь это вполне мог быть последний раз, когда они виделись друг с другом.

– Извините меня, Жоан, – сказала она, когда муж поднялся в спальню, чтобы подготовить оружие. – Я понимаю, что поступила неправильно.

Он на мгновение задержал на ней взгляд, ничего не сказал и продолжил сборы. Анна поняла, что муж до сих пор сердится на нее и ярость, охватившая его, не дает ему успокоиться и простить ее.

– Я прошу вас, давайте проведем эту ночь вместе, – как можно мягче произнесла Анна. – Не уезжайте с такой обидой на меня, пожалуйста.

Они вместе легли в постель, но Жоан не захотел даже обнять ее, когда она прижалась к нему, и на рассвете 24 декабря он ушел вместе с Педро, гонцом и еще несколькими людьми, практически не попрощавшись с ней.

Провожая его взглядом, она подумала, что это Рождество будет самым грустным в ее жизни.

77

Жоан почувствовал невыносимую боль, оставив Анну. Ему очень хотелось быть с ней более ласковым, любить ее той ночью, может быть, в последний раз, и проститься нежно. Но он не смог перебороть себя. Жоан чувствовал себя глубоко разочарованным: хотя он прекрасно знал мнение своей супруги относительно Цезаря, дона Микелетто и каталонцев, тем не менее никогда даже и подумать не мог, что она способна на такой поступок. Он не понимал, как Анна, которой он до этого момента безраздельно доверял, осмелилась подделать его почерк. Жоан все еще был полон ярости, но по мере того, как он отдалялся от лавки, от Рима, жуткая тоска стала заполнять место в его груди, которое освобождалось от гнева.

Они должны были преодолевать около пятидесяти миль в день – по льду, под снегом, под дождем, двигаясь по сложным тропам, чтобы перейти через Апеннины. Это было очень тяжело, но их проводник прекрасно знал дорогу, включая перевалы и постоялые дворы, где можно было поменять лошадей. Уже шесть дней они были в пути и во время остановок расспрашивали проводника о сложившейся ситуации.

– Цезарь и небольшое войско, практически полностью состоящее из испанцев, должно дойти до городка Сенигаллия, который откроет нам ворота, – объяснял он. – Но алкайд, начальник крепости, заявил, что не сдаст ее никому, кроме самого Цезаря лично. Там нас ожидают со своими войсками Паоло и Франческо Орсини, Вито Вителли и Оливер да Ферно. Все вместе мы войдем в город, и Цезарь примет капитуляцию крепости.

– Разве эти кондотьеры не входили в ряды бунтовщиков?

– Да, но они пришли к соглашению, и Цезарь их простил. Во время этой встречи будет подписан мир.

– Если все идет так хорошо, почему Микель Корелья почти с отчаянием просит нас о помощи? – спросил Жоан у своего зятя, когда Висент не слышал их.

– Думаю, что Висент не в курсе того, что происходит на самом деле, – ответил Педро. – Судя по всему, Цезарь находится в серьезной опасности.

30 декабря, к вечеру, уставшие, но довольные тем, что успели к сроку, они прибыли в лагерь у местечка Фано на берегу Адриатического моря. Жоан и Педро оставили свое боевое снаряжение и упряжь на попечение Висента и направились в палатку к Микелю Корелье, но по пути к ней их ждала неожиданная встреча. Увидев человека с тонкими чертами лица в тяжелом плаще, но без головного убора, который, вопреки царившей в Риме моде, был гладко выбрит и носил короткие волосы, Жоан немедленно его узнал.

– Никколо деи Макиавелли!

Мужчина на мгновение остановился, удивленно глядя на него, и вздрогнул. За более чем четыре года, прошедшие после их последней встречи, флорентиец не раз задавался вопросом, рассказала ли Анна мужу о его предложении. Письма, которыми они обменивались, свидетельствовали об обратном, но его все еще одолевали сомнения.

– Жоан Серра! – воскликнул он наконец. – Что вы делаете здесь, так далеко от ваших книг?

– Такой же вопрос возникает и у меня. – Они обнялись, похлопав друг друга по спине. Это явное проявление радости и доброго отношения успокоило Никколо. Потом он обнял также Педро.

– Я посол Флоренции.

– Да, я знаю об этом, – ответил Жоан. – Не думаю, чтобы это место было подходящим для посла.

– А для книготорговцев оно подходит еще меньше. – Никколо не стал повторять вопрос, и Жоан предположил, что его проницательный друг догадывался о том, каков будет ответ. – Хотя для посла Флоренции это место как раз подходящее, если вы знаете, что Цезарь собирается встречаться с главными кондотьерами, которые сформировали лигу против Папы. Флоренция в данный момент больше опасается их, чем самого Цезаря, потому что они хотят свергнуть нашу республику, чтобы снова поставить во главе клан Медичи и одновременно разграбить наши города.

– Может быть, вы расскажете нам о том, что происходит?

– Я и сам точно не знаю, но ваше присутствие здесь доказывает, что положение Цезаря незавидно. – Жоан молчал, и Никколо, взяв его за руку и понизив голос, продолжил: – Послушайте, тут у всех есть шпионы, и то, что произойдет завтра в Сенигаллии, изменит курс исторического развития Италии. Сторонники Цезаря потерпели несколько поражений, и кондотьеры думают, что он уже в их власти. Войска папского сына насчитывают не более трех тысяч человек, а у его противников их втрое больше. Если они сойдутся в бою, то раздавят Цезаря. Кроме того, видя, что поражение неминуемо, некоторые из ранее верных ему людей переметнулись к противнику. Достаточно упомянуть Рамиро де Лорку, хорошо всем известного каталонца, которому Цезарь доверил управление местностью Чесена, самого могущественного человека во всей Романье после папского сына. В день празднования Рождества Цезарь прибыл в Чесену со своими войсками, а на рассвете следующего голова Рамиро, нанизанная на пику, красовалась на главной площади, а его тело, все ещеоблаченное в роскошные одежды и перчатки, валялось четвертованным на земле.

– Предполагаю, что он предал своего господина, – сказал Педро, невольно вздрогнув.

– Или как минимум в этом его заподозрил дон Микелетто, – добавил Никколо.

– Думаю, что кондотьеры подготовили ему ловушку в Сенигаллии и что сказка о том, что командующий крепостью сдаст ее исключительно папскому сыну, должна послужить приманкой. Этот человек связан клятвой с кондотьерами, и, когда Цезарь войдет в город, его возьмут в плен, чтобы шантажировать Папу, или убьют. А если он раскроет обман раньше, то бросят против него свои войска и разобьют. В любом случае они не могут позволить ему скрыться. Папский сын и его сторонники находятся в очень тяжелом положении, и я бы очень хотел знать, удастся ли ему выйти из него невредимым. В любом случае прольется кровь. – Никколо улыбался, предвкушая захватывающее зрелище. – Я не знаю, чем все закончится, но ни за что на свете не хочу пропуститьэто событие.

– Мы будем там, – сказал Жоан мрачно.

– Мне жаль, Жоан, – ответил Никколо, вдруг посерьезнев. – Берегите себя, друзья. Я буду молиться о том, чтобы та кровь, которая прольется, будет не вашей.

Когда они добрались до палатки Микеля Корельи, он встретил их очень радостно и крепко обнял.

– Я знал, что могу рассчитывать на вас, спасибо. – И после непродолжительной паузы добавил, понизив голос: – Мне нужны храбрые воины, такие, как вы, и я могу полностью рассчитывать на вас.

Жоану не понравился внешний вид дона Микелетто: он неловко двигал левой рукой, поскольку все еще приходил в себя после раны от пушечного выстрела, полученной во время осады Фаэнцы. Врачи говорили, что им чудом удалось спасти руку.

– У вас целое войско испанцев, которым вы можете доверять, – сказал ему Педро.

Микель неопределенно махнул рукой.

– Это были единственные люди, которым я до сих пор мог доверять, – ответил он. – Но даже их подкупают, обещая титулы и владения. Мы были вынуждены казнить губернатора Чесены Рамиро де Лорку, на которого всегда могли рассчитывать, одного из наших, каталонца. Его подкупили, и он принял участие в заговоре.

Жоан и Педро молча переглянулись: ситуация была настолько критической, что Микель, похоже, не доверял никому.

– Послушайте, – положив им руки на плечи, сказал капитан и вновь понизил голос. – В Сенигаллии нас ждет смертельная ловушка. Если Цезарь войдет в крепость, чтобы вступить во владение ею, то никогда больше не выйдет оттуда. Кондотьеры хотят уверить Цезаря, что практически не превосходят нас числом. Но в паре миль к югу они спрятали войско, в три раза превосходящее то, что стоит в Сенигаллии. Как только они захватят Цезаря, то обрушатся на нас и уничтожат. Когда это произойдет, Орсини и их сторонники поднимутся в Риме, чтобы низложить Папу. Или даже убить его.

Жоан вздрогнул: если Орсини придут к власти в Риме, жизнь Анны и всей его семьи окажется в серьезной опасности.

– И тем не менее вы не откажетесь от завтрашнего продвижения в сторону Сенигаллии? – спросил Педро.

– Нет, – ответил Микель. – Цезарь пообещал, что город и его замок станут нашими до конца года. Завтра мы будем рисковать жизнью. Вы все еще со мной?

Педро и Жоан посмотрели друг на друга и утвердительно кивнули.

– Естественно, – ответил Жоан. – Для этого мы и прибыли сюда.

– Тогда постарайтесь хорошо отдохнуть этой ночью. Цезарь поговорит с вами до рассвета; после этого мы выдвинемся на Сенигаллию.

Микель разбудил их в предрассветную рань на следующий день, 31 декабря, и, освещая себе путь светильниками, они направились к палатке Цезаря. По дороге к ним присоединились еще шесть человек, среди которых находились и те, кто сопровождал их из Рима. Ночь была холодной и влажной, и туман показался Жоану саваном.

Борджиа принял всех очень сердечно, обняв каждого. Густой аромат парфюма скрывал все запахи человеческого тела, и Жоан ощутил при объятии крепкие мускулы под одеждой. Цезарь был одет в черный плащ поверх панталон и камзола того же цвета, застегнутого на все пуговицы; сверху выглядывала рубашка из белого шелка. Жоан увидел, что молодой человек с красивыми чертами лица, каким он запомнился ему при первых встречах, теперь выглядел несколько иначе. Этот двадцатисемилетний мужчина посуровел лицом, на верхней части которого, не прикрытой бородой, были отчетливо видны ужасные следы заболевания сифилисом. Именно поэтому он все чаще в последнее время надевал черную маску, скрывавшую его черты, и принимал посетителей в темноте ночи. На столе в его палатке угрожающе лежал знаменитый меч, на котором огнем был выгравирован девиз всей его жизни: «Или Цезарь, или ничего».

Жоан знал, что папский сын равнялся на Юлия Цезаря, который, перед тем как перейти реку Рубикон и напасть на Рим, чтобы завоевать его, изрек: «Жребий брошен». Жребий для Цезаря Борджиа также был брошен, только его Рубиконом была Сенигаллия. Он будет цезарем или никем.

– Слушайте меня внимательно, – сказал им папский сын. – Вы здесь со мной потому, что вам присущи отвага и верность. Для выполнения вашей задачи потребуются хладнокровие и решительность: если кто-то один подведет, погибнут все. – И, не раскрывая весь план полностью, он объяснил каждому, что от него требуется.

Жоан и Педро переглянулись: они не знали, в чем состоит план Цезаря. Но чувствовали, что это очень рискованная затея, и если не удастся воплотить ее, то они расстанутся с жизнью.

78

На рассвете войско Цезаря, заспанное и измученное влажностью и холодом, выступило в поход в сторону Сенигаллии. Когда около полудня туман начал рассеиваться, Педро произвел свои расчеты и сказал Жоану:

– Нас немногим более двух тысяч человек пехоты и конников.

– Дай Бог, чтобы нам не пришлось вступить в бой, – пробормотал Жоан. – Нас просто сомнут.

Через некоторое время они разглядели с высоты холма обнесенное стеной поселение на берегу реки. Над ним возвышалась крепость с четырьмя зубчатыми башнями, очень широкими, мощными и массивными, соединенными прочными стенами; во внутреннем дворе виднелась внушительная постройка. Цезарь приказал всем остановиться. Через некоторое время появилась конная группа, в которую входили Паоло и Франческо Орсини и Вито Вителли. Цезарь Борджиа и Микель Корелья поздоровались с ними, бурно проявляя свою радость и приветствуя их как старых боевых товарищей, которых встретили после долгой разлуки, чтобы снова принять участие в общем приключении. Жоан скептически наблюдал за объятиями и поцелуями в обе щеки и восклицаниями, которыми с удовлетворением обменивались обе стороны.

– А где Оливер да Ферно? – спросил Цезарь.

– За пределами города, проводит маневры со своим войском, чтобы запугать защитников крепости, – ответил Паоло Орсини.

– Ну что ж, очень хорошо, – ответил папский сын и бросил взгляд на Микеля Корелью, значение которого тот мгновенно понял.

Они продолжили путь в сторону крепости с кондотьерами, которые вели с Цезарем оживленную беседу, пока Борджиа им не сказал:

– На этом месте мы сформируем процессию, чтобы со всеми почестями, которые заслуживает этот город и его крепость, вступить во владение ими. Микель Корелья двинется вперед с частью моих людей, чтобы удостовериться, что жители города не подготовили нам засаду. Мы пройдем торжественным маршем с моей конницей во главе. После этого вы займете передовые позиции, сформировав почетный караул из представителей дворянства, а за вами последуют моя пехота и войска Оливера да Ферно.

Вито Вителли хотел было возразить, но Цезарь оставался непреклонен, заявив, что он главнокомандующий и протокольные мероприятия будут проводиться в соответствии с его представлениями.

Микель выдвинулся вперед, чтобы сообщить Оливеру да Ферно о месте, которое он должен будет занять в почетном карауле, и о том, что его войска вступят в город после каталонцев. Валенсиец поспешил освободить ворота города и расставить своих людей соответствующим образом.

В это время процессия продвигалась вперед со всей пышностью под звуки корнетов и звон литавр. Благородные всадники, служившие почетным караулом для кондотьеров, были не кто иные, как Педро, Жоан и другие шесть верных каталонцев, которые получили указания к действию в палатке Цезаря Борджиа. В обязанности Жоана входило вместе с Педро прикрывать Вито Вителли. Книготорговец много слышал об этом человеке, возможно лучшем артиллеристе Италии, и при других обстоятельствах завязал бы с ним разговор о последних достижениях в области баллистики, но в данный момент предпочел хранить молчание. Он отметил про себя, где находится у того оружие, поскольку они с Педро получили приказ не дать ему скрыться ни при каких обстоятельствах. Жоан должен был находиться все время начеку: его «подопечный» был бледен и постоянно бросал по сторонам недоверчивые взгляды – он явно что-то подозревал.

Дойдя до ворот Сенигаллии, Цезарь с такой же теплотой, объятиями и поцелуями, как и с прочими кондотьерами, встретился с Оливером да Ферно и, мило улыбаясь, попросил его занять свое место в процессии, где его будут эскортировать два дворянина. Также он напомнил ему, что его войска должны будут расположиться в конце строя. Барабаны и литавры громко били, корнеты звучали вовсю, и парадная процессия вошла в раскрытые настежь ворота города под приветственные возгласы толпы, которая в надежде избежать разграбления всячески демонстрировала свое доброжелательное отношение к войску.

Однако когда в город заходил последний из каталонцев, участвовавших в параде, в воротах возник Микель Корелья вместе с группой своих самых крепких людей и, задержав всех остальных, сказал, чтобы они подождали снаружи, поскольку надо распределить людей таким образом, чтобы они могли разместиться в городе. И прежде чем наемники Оливера да Ферно успели отреагировать, ворота были захлопнуты перед их носом и должным образом забаррикадированы. И тут же за зубцами стен появились арбалетчики и аркебузиры Микеля Корельи, которые наставили свое оружие на находившихся за стенами людей.

Когда кондотьеры поняли, что их заперли в городе без подчинявшихся им войск, то попробовали распроститься с Цезарем и покинуть город как можно скорее, но он сказал им:

– Мы еще не обсудили вопросы сдачи крепости, господа. Во дворце подготовлен стол для проведения переговоров.

И он указал им, куда идти. Кондотьеры, начав волноваться, спешились вместе со своим почетным эскортом, который охранял их, и последовали за Цезарем. Тот открыл дверь зала и вежливо пропустил их вперед. Как только они вошли, он сказал, что ему нужно отлучиться на минутку, и, попросив извинения, тут же вышел, хлопнув дверью.

Паоло Орсини, который вел переговоры с Борджиа, бросился к двери.

– Вы дали мне ваше слово!.. – обличая Цезаря, возопил он.

Его брат Франческо, голова и борода которого были абсолютно белыми, посмотрел на него с презрением и изрек:

– Он обманул тебя, глупец.

В этот момент открылась противоположная дверь зала и появился дон Микелетто. Его зловещая улыбка заставила кондотьеров вздрогнуть. В этот же момент на них набросились те, кто числился среди рыцарей эскорта. Вито Вителли оказался очень быстрым и мгновенно выхватил свой кинжал. Жоан лишь успел сжать его руку после того, как он вонзил клинок в грудь одного из сопровождавших их из Рима людей. После короткой борьбы Педро и Жоану удалось скрутить его, и через некоторое время Вито Вителли вместе со своими тремя товарищами был крепко связан. Кроме Паоло Орсини, который криками требовал от Цезаря выполнения уговора, остальные кондотьеры молчали. Они все еще не могли поверить, что та ловушка, которую они готовили для папского сына, захлопнулась за ними.

Микель подошел к распростертому телу своего земляка. Удар кинжалом Вителли был очень точным, и человек испустил дух. Удостоверившись в том, что он уже ничего не может сделать для своего товарища, дон Микелетто ударом ноги в лицо опрокинул связанного Вито, который сидел на полу.

– Следите за ними, – сказал он своим людям и вышел из зала.

Вито с трудом удалось подняться с пола; лицо его опухло, и он выплюнул вместе с кровью пару зубов.

Цезарь не терял времени, и его конница уже была готова к бою. Они выступили против людей Оливера да Ферно. За ними следовала пехота под командованием Микеля Корельи. Захваченные врасплох наемники, не имевшие представления о том, что произошло, бросились бежать, а каталонцы убивали всех тех, кто не сдавался. Что касается войска, ожидавшего в укрытии в двух милях, то оно, увидев бежавших, отступило, и уже вскоре алкайд крепости, получив обещание, что ему будет позволено покинуть город живым и невредимым, вручал ключи от нее Цезарю Борджиа.

Победа осталась за Цезарем, и до того, как погас последний луч солнца последнего дня 1502 года, он завоевал город и крепость Сенигаллия, одновременно возвратив уважение и восхищение всей Италии.

Утром 1 января Цезарь судил Вито Вителли и Оливера да Ферно в присутствии самых важных офицеров своего войска, включая Жоана и Педро, а также посла Флоренции Никколо деи Макиавелли. Он обвинил их, во-первых, в предательстве, во-вторых, в стремлении заставить его предоставить им неприемлемые привилегии и, наконец, в подготовке западни для него. Цезарь перечислил целый ряд доказательств, которые пленники даже не пытались опровергнуть. Казалось, что они подчинились неизбежности своей судьбы. Свирепый Вито Вителли попросил о выполнении последней воли.

– Дайте мне несколько дней, чтобы послать письмо Его Святейшеству с просьбой о полном отпущении грехов, – попросил он. – Убейте мое тело, но спасите мою душу.

– Как бывший кардинал, я от имени своего отца отпускаю вам и вашему товарищу грехи, – сказал им Цезарь. – Я поговорю с Папой по прибытии в Рим, и отпущение ваших грехов свершится, даже когда вы будете уже мертвы.

Вито Вителли перекрестился, Оливер да Ферно сделал то же самое.

– Мне жаль, что таков ваш финал, друзья мои, – продолжал Цезарь, – но когда человек становится предателем, он должен быть более умным, а не действовать так, как проявили себя вы. – И он с величественным видом покинул зал. Ему даже не надо было присутствовать на свершении заурядной казни – эта работа предназначалась для дона Микелетто.

Микель сделал свое дело очень старательно. Солдаты заставили преступников сесть на лавку в центре комнаты спиной к спине, и Микель накинул им на шеи одну веревку со скользящим узлом и деревянной ручкой с одной стороны, чтобы она выполняла роль рычага для жгута. Он неспешно закручивал ручку, а преступники, чувствуя, как веревка давит на них, постепенно задыхались. У них вылезли из орбит глаза и вывалились языки. И так, слыша предсмертные хрипы и чувствуя спиной конвульсии друг друга, они медленно испустили дух.

Закончив работу, Микель пошел в церковь городка, чтобы помолиться за души своих бывших товарищей, которых он собственноручно казнил.

Жоан, все еще находясь под впечатлением только что увиденной сцены, записал в своем дневнике: «Дон Микелетто непревзойден в своем искусстве. Для него худшим из преступлений – тем, которое простить невозможно, – является предательство его господина. Это верный пес Цезаря».

Вечером того же дня, 31 декабря, в Рим был послан гонец с сообщением для Папы о ловкой хитрости, благодаря которой его сын вышел победителем из схватки с намного превосходящими его силами. Путь, который Жоан и Педро проделали за шесть дней по труднопроходимым дорогам, посланец преодолел всего за два. Получив известие, Папа плакал от радости, после чего закрылся в своей личной часовне, чтобы помолиться и воздать хвалу Господу.

Через два дня глава заговора кардинал Орсини, которому до тех пор не были известны подробности происшедшего, прибыл в Ватикан, чтобы поздравить Папу с победой при Сенигаллии. Понтифик принял его в зале Попугаев, откуда, тщетно протестуя, кардинал был препровожден в замок Сант-Анджело, в котором и остался в заключении. Тут же объявили охоту на членов клана Орсини, среди которых были, помимо кардинала, архиепископ, епископ, главный нотариус курии и еще два кондотьера. Дворцы Орсини были захвачены и разграблены, а восьмидесятилетней матери заключенного в тюрьму кардинала пришлось бродить по улицам Рима в сопровождении одной лишь служанки, поскольку никто из друзей и знакомых не решался приютить ее.

Цезарь покинул Сенигаллию тем же вечером после экзекуции и, не теряя времени, вместе со своим войском бросился на захват восставших против него территорий, паля их огнем и потопляя в крови. Не сдавшиеся на его милость города были разграблены. Он находился на постоянной связи со своим отцом через гонцов и не стал лишать жизни Паоло и Франческо Орсини, держа их в заложниках, пока Александр VI не сообщил ему о том, что римские Орсини уже не представляли собой никакой опасности. Тогда дон Микелетто снова применил в отношении их свое искусство, выписав обоим паспорта в вечную жизнь.

Вся Италия рассыпалась в восхвалениях Цезаря и его подвига, и большая часть европейских монархов присоединились к этим поздравлениям. Цезарем восхищались и боялись его; он находился на вершине своей власти: никто из капитанов его войска уже не осмеливался бросать ему вызов.

Микель Корелья отпустил Педро и Жоана домой перед тем, как войско отправилось в путь, простившись с ними крепким объятием.

– Спасибо, – сказал он им. – Теперь мы избавились от предателей, во всяком случае на какое-то время. Возвращайтесь к вашим семьям.

Они остались еще на пару дней в Сенигаллии с Никколо, который должен был вернуться во Флоренцию, чтобы снова заняться делами государственной важности в своем кабинете в Палаццо Веккьо. Его миссия была завершена. Все вместе они отпраздновали встречу и триумф Цезаря прекрасным ужином и великолепным вином. Флорентиец был в эйфории. Он не только воочию увидел трупы двух своих злейших врагов во Флоренции, но и присутствовал при том, как Цезарь, которым он восхищался, преподал миру новый урок хитрости.

– Это настоящий властитель нашего времени, – говорил он. – Образованный, элегантный, покровитель искусства и художников, выдающийся военный деятель и хитроумный политик. Его враги оказываются в собственноручно расставленных ими сетях. Попадаются на свой же крючок.

Он не мог думать ни о чем, кроме как о Цезаре и его талантах. Разговор уже шел совсем о других вещах, когда Никколо вдруг в очередной раз поднимал бокал с вином, чтобы произнести тост, и со счастливой улыбкой на устах восклицал:

– Какая хитрость! Какая потрясающе разыгранная комбинация!

79

– Мне рассказали, что вы принимали участие в хитроумной операции при Сенигаллии.

Жоан, находившийся в торговом зале своей книжной лавки, вздрогнув, посмотрел на собеседника. Это был худощавый человек невысокого роста, лет шестидесяти, который во многом напоминал дона Микелетто. Будучи кастильцем из Толедо, он своими хитроумными умозаключениями и живым характером, хотя и сдерживаемым порой, с лихвой компенсировал недостатки внешности и возраста. Неудивительно, что именно этот человек являлся послом Испании в Риме.

– Да, ваше превосходительство, – ответил Жоан осторожно. – Меньше месяца прошло, как я вернулся. Я удивлен, что вы знаете об этом, потому что ни с кем, кроме своей семьи, не делился этими сведениями.

Франсиско де Рохас искоса посмотрел на него и улыбнулся, прежде чем снова перевести взгляд на книгу, которую он держал в руках. С момента своего назначения послом он в течение нескольких лет был постоянным посетителем книжной лавки. Жоан высоко ценил его, и их отношения были великолепными, очень близкими к дружеским. Тем не менее Жоан относился к нему с подчеркнутым уважением. Такое отношение было неслучайным, ведь этот человек был глазами, ушами и рупором изъявления воли королей Испании в Италии, в особенности короля Фернандо, в ведении которого находилась внешняя политика. Даже сам Гонсало Фернандес де Кордова, Великий Капитан, который ранее сражался в Неаполе против французских войск, подчинялся ему.

– Вы оказали помощь Цезарю Борджиа, но ничего не сделали для того, чтобы помочь вашим суверенам.

Жоан нервно сглотнул.

– Один хороший друг попросил меня сделать ему одолжение, – сказал Жоан в свое оправдание. – К тому же скажите, что могу сделать я, обычный книготорговец, для королей Испании?

Как только Жоан произнес эти слова, он понял, что именно их и ждал от него Франсиско де Рохас. Кастилец вернул книгу на полку, посмотрел Жоану в глаза и сделал ему знак следовать за ним.

– Пойдемте со мной.

Франсиско де Рохас провел Жоана в малый зал, удостоверился в том, что никого там нет, и предложил Жоану присесть, как будто бы он находился у себя дома.

– Великому Капитану сейчас очень нелегко, – сказал посол. – Он практически находится на осадном положении в Барлетте, окруженный значительно превосходящими его по численности французскими войсками и отрезанный от мира французским адмиралом Биду, который препятствует тому, чтобы его могли снабжать зерном и высылать денежное довольствие войскам с Сицилии. Солдаты голодают и не получают жалованья. Вот-вот они взбунтуются.

Жоан вспомнил слова Иннико д’Авалоса, когда тот предупреждал его, что время Арагонской династии в Неаполе близится к концу. Он оказался прав, впрочем, как и тогда, когда предсказал войну между Францией и Испанией.

Оба королевства поторопились занять территории, причитавшиеся им по договору о разделе, подавив сопротивление верных своему королю неаполитанцев. Зная, что французские войска превосходят по численности испанские, король Фернандо попросил Великого Капитана избежать столкновения, но оно, тем не менее, произошло, когда французский вице-король герцог де Немур потребовал от андалусца освободить приграничные города, занятые Испанией, что тот сделать отказался. Первые столкновения закончились в пользу французов, и теперь Великий Капитан находился в осаде в Барлетте, страдая от голода вместе со своими войсками.

– А что делает адмирал Виламари? – спросил Жоан. – В его обязанности входит обеспечивать доставку продовольствия.

– Виламари не хватает на всех, – со вздохом ответил посол. – Он находится на западном берегу, обеспечивая поступление продовольствия с Сицилии в Калабрию.

Жоан недовольно покачал головой: прогноз относительно военных действий для Испании был неутешительным.

– И чем же может помочь книготорговец вроде меня?

– Так вот, Жоан Серра де Льяфранк, – торжественно произнес посол, сверля его взглядом, – короли Испании хотят, чтобы вы сделали для них три вещи.

Жоан снова нервно сглотнул, когда Франсиско де Рохас упомянул испанских королей. Он был уверен в том, что суверены никогда не слышали о нем, но в данном случае это не имело значения: кастилец говорил и решал от их имени.

– Первое. Вы богатый человек. Одолжите королям двести дукатов, и они вернут их вам, когда Господь позволит им это сделать. Наш монарх хотел любой ценой избежать столкновения и обвиняет Великого Капитана в том, что тот ввязался в войну, которую короли не в состоянии оплатить.

Жоан сжал зубы, двести дукатов – это хоть и небольшое, но состояние. Другими словами, это был просто грабеж: никогда никто не возвратит ему эти деньги.

– Второе. Вы хороший артиллерист; поезжайте в Барлетту в составе следующего пополнения и сражайтесь за ваших королей.

– Солдаты получают жалованье за свою службу, – возразил Жоан. – Где это видано, чтобы они сами еще за себя платили?

Франсиско де Рохас рассмеялся смехом гиены, загнавшей в угол олененка.

– Дело в том, мой дорогой друг, что вы не будете обычным солдатом.

Посол помолчал, пристально глядя на Жоана, и тот вдруг почувствовал внутренний страх, обуявший его. Он весь сжался в ожидании, что старикан сейчас нанесет ему удар.

– Вы – каторжник с галеры, еще не отбывший положенный срок.

Жоан не ожидал такого: воспоминания о цепях, жутком смраде и ударах плетью заставили его вздрогнуть. Без сомнения, Франсиско де Рохас был хорошо информирован и успел поговорить с адмиралом Виламари.

– Два месяца, – заявил Жоан после паузы.

– Что?

– Если я одолжу вам двести дукатов и поеду в Барлетту, то останусь там только на два месяца, – пояснил Жоан и добавил: – Кроме того, вы подпишете мне от имени короля бумагу, в которой похвалите меня за службу и предоставите свободу. – Сейчас Жоан смотрел на посла с вызовом.

– Как минимум это продлится четыре месяца. По приговору вам оставалось отбыть больше.

– Да, но я уже отслужил в Остии вместе с Великим Капитаном.

– Эта служба длилась всего пару недель. И я напоминаю вам о том, что вы дали свое слово адмиралу Виламари.

– С тех пор прошло много времени, а здесь, в Риме, у вас не получится заставить меня делать то, что вам нужно.

– Хорошо, пусть будет минимум два месяца, хотя вы не сможете покинуть войско прежде, чем Великий Капитан даст ответственный бой герцогу де Немуру. Также вы должны будете выполнить третью мою просьбу.

– Какую же?

– Вы ведь хорошо знаете герцога де Немура, не правда ли?

Жоан утвердительно кивнул. С тех пор как связи между Францией и Ватиканом упрочились, он установил через Иннико д’Авалоса контакты с одной из парижских книжных лавок и с одной в Лионе с целью импортировать книги на французском языке. После этого за книгами на французском и на латыни к нему стали часто заходить французский посол и люди из его окружения; нередко они находились в лавке одновременно со сторонниками Папы – как итальянцами, так и испанцами. Когда отношения между Францией и Испанией испортились, книжная лавка превратилась в неформальное место для дипломатических встреч на уровне вторых лиц обеих стран, поскольку послы перестали разговаривать друг с другом. И первые, и вторые соперничали в получении благосклонности Папы.

Но еще до начала войны оба посла были приглашены на торжественное религиозное мероприятие, проводимое лично Папой. Рассказывали, что когда Франсиско де Рохас прибыл туда, то обнаружил французского посла сидящим на самом привилегированном месте среди выделенных для иностранных дипломатов. Кастилец посчитал, что тот факт, что француз занял исключительное место, был выражением неуважения к королям Испании, которых он представлял, однако ничего не сказал, потому что это было не совсем к месту.

Выдержав паузу, он сделал вид, будто сердечно здоровается с французским послом, а сам намеренно изо всех сил сжал ему руку, поранив кольцом, которое носил. Его оппонент, подавив крик боли, одним прыжком встал. Тогда Франсиско де Рохас уселся на его место, поблагодарив. Французский посол также не мог повысить голос, поэтому вынужден был довольствоваться другим местом. Натянутые отношения между ними перешли в откровенную вражду.

Французы не рассматривали Жоана как противника, но как одного из каталонцев Папы, поэтому, когда герцог де Немур оказывался в Риме, то заходил вместе со своим послом в книжную лавку. Жоан заранее узнал о предпочтениях герцога в отношении прозы и эпической поэзии и подготовился к длительным беседам в малом салоне, которые были очень приятны герцогу. Впрочем, они говорили не только о книгах: Жоан удостоился чести узнать мнение герцога о войне и о самом Фернандо Гонсалесе де Кордове. Именно это и имел в виду кастилец.

– Ну так вот, – заключил посол. – Великому Капитану будет очень интересно послушать ваши советы.

Жоан задумался, ему не нравилось ни одно из этих требований. Он не был солдатом, его профессия – книготорговля.

– Возможно, я смог бы принять ваш документ о предоставлении мне свободы, – ответил Жоан. – Но прежде я должен обсудить этот вопрос со своей семьей.

Франсиско де Рохас разочарованно взмахнул рукой и на некоторое время умолк. Жоан также не проронил ни слова.

– Да, подумайте об этом, – сказал наконец посол. – Знаете что? Думаю, вам неплохо было бы определиться со своими идеями. С кем вы: с вашими королями и Испанией или с каталонцами и Папой?

– Разве я не могу быть и с теми, и с другими?

– Нет, – ответил Франсиско де Рохас. – И, попрощавшись, вышел.

«Я не хочу, чтобы меня вынуждали делать выбор», – записал Жоан в своем дневнике.

80

– Посол, этот старый лис, лишает наше войско лучших испанских солдат, чтобы послать их Великому Капитану, – пожаловался Микель Корелья, когда Жоан рассказал ему о разговоре с Франсиско де Рохасом. – Под предлогом, что король нуждается в них, он обещает хорошие деньги, которые потом не платит.

– Я не хочу идти на войну, – признался ему Жоан. – Я не солдат, я занимаюсь торговлей книгами и всем сердцем хочу жить со своей семьей. Тем не менее у меня нет альтернативы и я не желаю, чтобы ни вы, ни Цезарь Борджиа восприняли это как предательство.

Он напомнил Микелю о своей судьбе на галерах, о том, что он не до конца еще выполнил свои обязательства по службе в войсках испанских королей. Микель Корелья задумался и сказал ему:

– Отношения Папы с Католическим королем напряженные, поскольку в данный момент мы являемся союзниками Франции. Цезарь даже поместил на свой герб рядом с изображением быка цветок лилии и добавил к своим титулам краткое дополнение «Франции». Ему не понравится, если ты присоединишься к Великому Капитану, который сражается против французов.

Жоану стало грустно: он не хотел терять своих друзей-каталонцев и, хотя посол потребовал от него выбрать сторону, к которой он должен будет присоединиться, все еще лелеял надежду на то, что удастся остаться верным обеим.

– Тебе ведь известно, что союзы, как правило, непрочны, – продолжал Микель. – Тот, кто выиграет войну в Неаполе, будет вынужден заключить договор с Папой, чтобы он пожаловал ему титул нового короля, и, если это будет Испания, Александр VI заключит пакт с королем Фернандо. – Микель сделал паузу и, пристально глядя в глаза Жоану, произнес: – Как друг, я скажу, что тебе следует быть в хороших отношениях с королями Испании. Сейчас посол и Великий Капитан нуждаются в тебе. Возможно, когда-нибудь придет день, когда и они понадобятся тебе. Иди с Богом, и, если Цезарь узнает об этом, я скажу ему, что дал тебе свое благословение.

– Спасибо, Микель! – И Жоан, облегченно вздохнув, обнял его.

Возвращение Педро и Жоана живыми и здоровыми из Сенигаллии, а также победа Цезаря были с ликованием отпразднованы в книжной лавке. Хотя Жоан по-прежнему чувствовал обиду на Анну.

– Я всегда относился к вам с уважением, – сказал он своей супруге, когда они снова вернулись к теме поддельного письма. – А то, что вы сделали, называется попыткой воспрепятствовать моему свободному выбору.

– Вы правы, я признаю это, но у меня также есть причины, и я считаю, что вы не свободны распоряжаться своей жизнью, когда столько человек зависят от вас. Вы говорите о ваших обязательствах перед доном Микелетто и каталонцами, но еще бо́льшие обязательства вы имеете перед вашей семьей, знайте это.

– Я всегда думаю о семье, поверьте мне.

– Ну так подумайте еще об одном члене семьи, – сказала она ему тогда. – У меня почти три месяца задержки. Думаю, что я беременна.

Эта новость наполнила Жоана радостью. Он мечтал о втором ребенке почти так же, как и о первом, и представлял себе недовольство жены, когда она узнает, что он ввязывается в это новое приключение. Однако досада на то, что произошло в Рождество, еще не улетучилась полностью, и он ограничился тем, что лишь сообщил Анне о том, что через неделю отправится в Барлетту, чтобы присоединиться к войскам Великого Капитана.

– Но ведь не прошло и месяца с тех пор, как вы рисковали жизнью в Сенигаллии! – не сдержавшись, воскликнула Анна. – А сейчас другие просят вас, чтобы вы рисковали ею в Барлетте?

– Да, это так. Если я отвергну просьбу посла, то превращусь в изгоя для Испании – такого же, как беглый каторжник с галер, – объяснил Жоан, вдруг почувствовав необходимость добиться от супруги понимания. – В мире все меняется, и я не могу поставить на карту мое и ваше будущее, когда над моей головой будет висеть неисполненный приговор.

– Будет гораздо хуже, если вас убьют, – ответила она со слезами на глазах.

– Послушайте, я не хочу никуда ехать, – сказал Жоан, – но есть силы, которые выше меня и которые заставляют меня сделать это помимо моей воли. То же самое произошло в истории с Микелем и с каталонцами. К сожалению, моя свобода ограничивается выбором меньшего из зол. Я очень прошу вас понять это.

Она утвердительно кивнула и отвела его туда, где играли дети, чтобы он посмотрел на них, а потом положила руку на живот, который уже немного увеличился из‑за беременности. Потом перевела на него взгляд своих влажных глаз и тихо произнесла:

– Идите, если считаете, что нет другого выхода. Но возвращайтесь живым и невредимым. Ради них и ради меня.

В начале февраля Жоан отбыл вместе с еще примерно сотней испанцев, которых Франсиско де Рохас завербовал в Риме. То были каталонцы, ранее служившие в папских войсках, и неаполитанские проводники – кабальеро, хорошо знавшие окрестности Пулии. Все рекруты, за исключением Жоана, были пехотинцами, привыкшими к изматывающим пешим переходам, поэтому должны были успешно преодолеть одиннадцатидневный поход до Барлетты.

Среди солдат оказался юноша, который, влившись в состав отряда перед выходом из Рима, сказал Жоану:

– Мне нравится ваша лошадь, она гораздо лучше лошадей неаполитанских кабальеро, которые нас сопровождают. Наймите меня в качестве конюшего. У меня есть опыт, и за весьма скромную плату вы будете избавлены от необходимости беспокоиться о ней. Кроме того, мой друг Сантьяго готов помогать мне, и мы гарантируем вам сохранность вашей поклажи на время перехода.

– И как же тебя зовут?

– Диего, синьор. Я из Бургоса.

Жоану понравился этот живой девятнадцатилетний парнишка, почти такой же высокий, как и он сам, худой, с карими глазами и часто улыбающийся. Также ему понравился его друг Сантьяго – галисиец, который был на год старше, не такой высокий, но более крупный; к тому же он был гораздо сдержаннее и рассудительнее, чем бургосец. И они ударили по рукам.

– Я сбежал из монастыря, когда мне было шестнадцать лет, – рассказал ему Диего. – Мои родители хотели, чтобы я стал священником, но я всегда предпочитал оружие и мечтал о приключениях. Я раздумывал о том, чтобы направиться в Севилью и оттуда отплыть в Индию, но мне рассказали, что женщины в Италии очень красивы, и я приехал в Валенсию. Там я познакомился с моим другом, и нам удалось записаться в ватиканское войско.

– А как ты оказался в Валенсии, Сантьяго? – спросил Жоан.

– Там, где я жил, был страшный голод, и мне пришлось искать что-то, чтобы выжить. После скитаний по разным местам я добрался до Валенсии и решил, что, может быть, в Италии мне удастся поднакопить деньжат.

– Сколько времени вы находились в войсках Цезаря Борджиа и дона Микелетто?

– Почти два года, – ответил галисиец. – С ними мы хлебнули всякого. Если бы мы вам рассказали…

– Да, могу себе представить. А почему вы оставили их?

– Похоже, что французский король попросил Цезаря Борджиа приостановить свои завоевательные походы, – ответил Диего. – Мы с Сантьяго боялись остаться без работы и, поскольку наши короли нуждаются в нас, решили служить здесь. Кроме того, – добавил он, подмигнув, – король Фернандо платит больше, чем папский сын.

– Кто вам такое сказал?

– Посол Франсиско де Рохас.

Жоан откровенно фыркнул. Ему нравились эти ребята.

Когда в конце концов они добрались до Барлетты, Жоан оставил лошадь и поклажу на попечение своих юных друзей и немедленно направился в резиденцию Великого Капитана. Он собирался вручить ему письмо, которое передал посол, и выразить ему свое почтение. Город был полон солдат, и совсем скоро Жоан заметил их недовольство. У людей были ввалившиеся глаза, плохое настроение, а их изможденный вид свидетельствовал о том, что рассказывали Жоану. Еда была строго нормирована, и случались дни, когда солдатам давали лишь кусок черствого хлеба. Он порадовался тому, что у него была припрятана провизия в поклаже и что он оставил ее под присмотром Диего и Сантьяго, которым полностью доверял.

Зайдя во внутренний двор дворца, Жоан увидел, что он заполнен офицерами, требовавшими еды и денег. Некоторые были вооружены, как в бою. Жоан смешался с ними и стал слушать. Больше всех возмущались представители Бискайи, а в центре, окруженные этой толпой, стояли Великий Капитан и пара его подчиненных. Тон, которым высказывались требования, периодически повышался, а Гонсало Фернандес де Кордова отвечал спокойно, без раздражения, обещая, что провизия и прочее скоро будут доставлены, что надо немного потерпеть. В этот момент капитан по имени Исиар, выйдя из себя, наставил острие пики прямо ему в грудь и крикнул:

– Если у тебя нет денег, отдай своих дочерей в бордель. Пусть зарабатывают себе на хлеб и нам платят.

Установилось гробовое молчание. Это оскорбление было абсолютно недопустимым в отношении генерала, и сопровождавшие его офицеры схватились за эфесы своих шпаг. Жоан понял, что сейчас зазвенит сталь, протест перейдет в мятеж, который превратится в бойню. Однако генерал спокойным жестом остановил их, посмотрел на Исиара и пожал плечами. После этого коротко хохотнул, нарушив напряженное молчание, воцарившееся во внутреннем дворе дворца.

– Мне жаль, друг мой, но это не самый лучший выход, – ответил он со своим ярко выраженным андалусским акцентом и насмешливо улыбнулся. – Вы же их не видели, правда? Они такие страшные, что мы вряд ли что-нибудь получим за них.

После небольшой паузы, вызванной ступором не веривших своим ушам людей, все расхохотались, мечи вернулись в ножны, а генерал ударом руки отвел острие пики, которой Исиар угрожал ему.

– Подождите еще немного, деньги будут, – заключил Великий Капитан. И, глядя на Исиара, сказал: – И вы получите то, что я вам должен.

Обескураженный капитан, видя, что его товарищи смеются, выдавил из себя смешок, а его лицо скривилось в гримасе, которая должна была изображать улыбку. А затем, не зная, что делать, пробормотал:

– Что ж, тогда подождем. – С этими словами, присоединившись к своим товарищам, он покинул внутренний двор.

На следующий день его тело нашли повешенным над городскими воротами.

С письмом посла в руках Жоан подождал, пока двор опустеет, но офицер из свиты генерала, решив, что это один из мятежных солдат, потребовал от него убраться восвояси.

– Ба! – воскликнул Великий Капитан, вглядываясь в него. – Не вы ли тот самый книготорговец из Рима?

– Да, ваше превосходительство, – ответил Жоан. – Я привез вам письмо от посла Франсиско де Рохаса.

Великий Капитан взял пакет и, сорвав сургучную печать, прочитал пергамент.

– Ну-ну, значит, вы снова прибыли мне на помощь, – сказал он, улыбаясь. – Посол пишет, что я должен передать вам бразды правления, поскольку вы заплатили двести дукатов. Лучше бы вы привезли мне их наличными, ведь вы только что видели, насколько остро мы нуждаемся в деньгах. Люди нервничают. Я подчинюсь послу, как почти всегда это делал. Но поставлю вас во главе не потому, что вы заплатили, а потому, что одержали победу при Остии. Я знаю, что вы хороший артиллерист, но скоро прибудет из Таренто Педро Наварро со своими людьми и возьмет на себя командование пушками. Вы же будете командовать взводом аркебузиров, и он станет вашим начальником.

– Для меня будет большой честью служить вместе с таким заслуженным офицером.

Жоан вступил в роту испанских аркебузиров, а Сантьяго и Диего были назначены во взвод из пятидесяти человек под его командованием. Город Барлетта превратился в огромный лагерь, в котором расположились в основном испанцы и итальянцы с Сицилии и из Неаполя, хотя там также были немцы и рекруты других национальностей. Все меланхолично смотрели в сторону Адриатического моря, ожидая появления на горизонте кораблей с продовольствием для них.

Жоан поделился спрятанной в поклаже провизией со своими новыми друзьями, хотя вскоре она закончилась и они узнали, что такое пустой желудок. На оставшиеся деньги ребята пытались добыть хоть что-то из пропитания. Кошки уже давно исчезли в Барлетте, собак тоже не было, а крысы – охотничья добыча не занятых делом солдат – продавались на вес золота. Книготорговец удивлялся, как войска выдержали почти два месяца, так сильно голодая. У них болели животы, они совершенно отчаялись, но в то же время были так агрессивны, что Жоан подумал: если бы не жуткая слабость, овладевшая их телами, они бы уже давно поубивали друг друга.

В это время во дворце Великий Капитан держал совет со своими генералами по поводу сложившейся ситуации.

– Мы покинем город и в открытом поле дадим бой, которого так долго добивается от нас герцог де Немур.

– Это будет самоубийством, мой генерал, – ответил Просперо Колонна, командовавший тяжелой кавалерией, так называемыми жандармами. – Их кавалерия значительно превосходит нашу по численности. Мои люди ничего не смогут против них сделать. То же самое происходит и в остальных подразделениях армии: Немур превосходит нас на несколько тысяч человек.

– Все верно, – ответил Фернандес де Кордова. – Но посмотрите на наших людей: с каждым днем они все слабее. Я предпочитаю, чтобы их убили французы, – это лучше, чем если они умрут от голода.

– Давайте подождем еще немного, генерал, – предложил другой офицер. – Возможно, чудо произойдет и появится корабль с продовольствием.

– Мы не можем больше ждать. У нас совсем нет времени. Если в течение двух дней не доставят провизию, мы дадим бой. В противном случае нас сожрут наши собственные солдаты.

81

– Расскажите мне о герцоге де Немуре, – попросил Жоана Великий Капитан.

Он пригласил его на ужин во дворец, и, несмотря на то что меню, состоявшее из хлеба, сыра, орехов и вина, было скудным, книготорговцу это показалось настоящим пиршеством. Жоан ерзал на стуле, ему было очень неудобно: он был обязан помочь своему генералу, но в то же время не хотел навредить французам. Герцог несколько раз посещал его книжную лавку, и, хотя им довелось вести обстоятельную беседу всего лишь два раза, Жоану очень нравился этот кабальеро со светлыми мечтательными глазами, который любил эпическую прозу и поэзию. Великий Капитан тщательно готовился к каждой предстоящей битве, на него работало множество шпионов, он изучал местность, оценивал противостоящие ему силы, а также замыслы своих соперников. Теперь он хотел знать все о герцоге де Немуре. Жоан подумал, что Гонсало Фернандес де Кордова и француз – очень разные люди.

– Как вы знаете, Луи де Арманьяк, герцог де Немур, а также граф де Пардиак и де Гиз, является одним из самых высокородных французских аристократов. Он хочет стать универсальным человеком – образцом нового времени, в котором мы живем, и обладать достоинством, то есть сущностью современного кабальеро. Тем не менее он восхищается «Песнью о Роланде», написанной в XI веке, и высоко ценит героическую смерть в бою. Он обожает рыцарскую поэзию, копья и огромные плюмажи на шлемах рыцарей, воодушевляется при виде блестящих белых миланских доспехов.

– Основываясь на вашем описании, можно сказать, что при наступлении он будет отдавать предпочтение тяжелой кавалерии, – пробормотал Великий Капитан, внимательно выслушав его и сформулировав целый ряд вопросов. – Я так и предполагал. И в самом деле, большую часть его войска составляют жандармы, которые несутся галопом, сметая на своем пути все и вся.

Жоан посмотрел на Гонсало Фернандеса де Кордову. Пригубив вина из своего бокала, андалусец словно отрешился от мира и впал в задумчивость, – видимо, он снова и снова воссоздавал детали будущей битвы. Гонсало был вторым сыном второстепенного дворянина; он был ниже ростом и крупнее француза, ему было около пятидесяти лет, и он обладал военным опытом, полным удачных сражений. Ему тоже нравилась поэзия, но только после выигранной битвы. Его сопернику было только тридцать, он командовал самой мощной конницей в Европе и алкал славы. «Они очень разные, – снова подумал Жоан. – Но как может генерал думать о сражениях, когда его солдаты, полумертвые от голода, скоро будут не в состоянии даже взмахнуть кинжалом?»

– Потрясающие новости! – Диего и Сантьяго с криками ворвались в барак, в котором Жоан вместе с другими офицерами от инфантерии дремал на убогом ложе. – Виламари наконец убрал с дороги этого чертова французского адмирала, который блокировал доставку продовольствия! Морской путь открыт, и только что к нам прибыли сицилийские корабли, груженные семью тысячами мешков с мукой!

Жоан рывком вскочил с кровати и присоединился к своим друзьям и толпе, направлявшейся в порт, чтобы радостными криками приветствовать только что пришвартовавшиеся корабли. Вести о доставленной провизии успокоили людей и позволили Великому Капитану разработать более разумную тактику. Вместо того чтобы дать бой французам на открытой местности, которую он проиграл бы еще до того, как начал, генерал осуществлял точечные нападения на менее значительные позиции, которые атаковал неожиданно. Его целью было завладеть продовольствием и лошадьми. В течение следующих недель он добился нескольких успехов, выводя из себя герцога де Немура, который всегда прибывал со своей кавалерией слишком поздно, когда уже нельзя было помочь атакованному гарнизону. Численное преимущество французов постепенно таяло, и вскоре войска Немура также познали, что такое голод.

Жоан записал в своем дневнике: «Пожилой провоцирует молодого. Он направляет его в ловушку. Попадет ли в нее французский рыцарь?»

В начале апреля прибыли две тысячи пятьсот ландскнехтов – немецких пехотинцев, вооруженных длинными пиками и посланных императором Максимилианом, сватом и союзником Католических королей. Тогда Великий Капитан перегруппировал свои силы в Барлетте, оставив лишь гарнизоны с минимальным числом людей в небольших крепостях, разбросанных по региону. Назревала великая битва.

27 апреля испанские войска вышли из Барлетты после того, как каждому из всадников было заплачено по два дуката, а пехотинцам – по полдуката. Великий Капитан таким образом добивался того, чтобы солдаты сражались, не думая о поднятии мятежа. Уже далеко не первый раз бойцы отказывались воевать, не получив обещанной платы. Войско провело ночь, встав лагерем на ночлег в пути, и на следующий день направилось к Сериньоле – населенному пункту, численность гарнизона которого составляла лишь сто пятьдесят французских солдат. Казалось, что Великий Капитан намерен занять это место, и герцог де Немур, узнав об этом, выдвинулся со своими войсками, чтобы догнать и сразиться с испанскими войсками до того, как они захватят городок.

Несмотря на полученные испанской армией подкрепления, французское войско по-прежнему было больше; к тому же оно в значительной степени превосходило его по численности кавалерии. В его состав входили тысяча пятьсот всадников легкой кавалерии, в то время как у испанцев их было лишь восемьсот пятьдесят, а тяжелая кавалерия – самая дорогая и мощная – насчитывала две тысячи голов против всего восьмисот у Великого Капитана. Французское войско имело двадцать шесть пушек против тринадцати у испанцев. И лишь в пехоте, имея семь тысяч пятьсот солдат, Гонсало Фернандес де Кордова превосходил герцога, у которого насчитывалось шесть тысяч пехотинцев. Жоан молился о том, чтобы план Великого Капитана, каким бы он ни был, сработал, потому что иначе копыта лошадей французской кавалерии сровняют с землей испанское войско.

Тот день был изматывающе жарким для этого времени года, и войско, которое тащило за собой все вооружение, с трудом передвигалось по неровной, иссушенной ветрами и зноем местности.

Жоан смотрел на своих людей, в особенности на Сантьяго и Диего. На них была надета нагрудная броня, защищавшая тело, и каждый нес по тяжелой аркебузе и по большой кожаной перевязи, с которой свисали пороховые заряды в двенадцати индивидуальных мешочках отдельно для каждого выстрела, пули, меч и кинжал, а кроме всего этого – еду, бурдюк с водой и инструменты для копания земли – кирку, лопату или мотыгу. Они шли по настоящей пустыне; к полудню вода закончилась, и некоторые испанские кавалеристы, буквально сварившиеся под нещадным солнцем в своих доспехах, как будто пораженные молнией, попадали с лошадей. Пехотинцы также валились с ног от усталости и жажды. Они еле тащились – движение вперед стоило им невероятных усилий. Голод, от которого войска страдали все последние месяцы, давал о себе знать.

– Я просто умираю от жажды, – пожаловался Диего и уселся на обочине дороги.

– И я, – сказал Сантьяго, пристроившись рядом с другом.

– Со мной происходит то же самое, – сказал им Жоан, который шел вместе с ними, ведя под уздцы своего коня, груженного поклажей. – Но нам нельзя останавливаться. Французская кавалерия идет за нами по пятам, и я не знаю, как долго наши люди смогут сдерживать их.

Они продолжили свое мучительное продвижение по этой желтой земле; пыль проникала не только внутрь вещей, но и забивалась в рот, глаза; язык, казалось, превратился в мочалку. Жоан подумал, что долго они так не протянут.

Тогда Великий Капитан приказал всадникам, в задачу которых не входило охранять войско с тыла, погрузить на крупы лошадей наиболее выбившихся из сил пехотинцев и, оставив их около источников недалеко от Сериньолы, вернуться с наполненными водой бурдюками, чтобы таким образом освежить тех, кто продолжал путь, умирая от жажды.

– Это из ряда вон выходящий приказ, генерал, – возразил один из конников. – Везти на себе падаль унижает достоинство кавалерии.

– Бесчестным станет тот, кто этого не сделает, – ответил андалусец. – А также повешенным.

И сам погрузил на круп своей лошади белобрысого немецкого ландскнехта, потерявшего сознание на палящем солнце и без сил лежавшего на обочине дороги. Жоан, так же как и прочие офицеры инфантерии и кавалерия, не участвовавшая в обеспечении охраны тылов, последовали примеру генерала.

С первого взгляда Жоан понял, что именно на этом месте Великий Капитан собрался дать бой герцогу де Немуру. Это был не очень крутой холм, на склонах которого росли виноградники и который заканчивался чем-то вроде естественного оврага.

– Копайте, копайте, – подгонял солдат Педро Наварро. – Вы должны расширить овраг, если хотите выжить. Совсем скоро тяжелая кавалерия французов обрушится на нас.

– Мы выбились из сил, – пожаловался Диего. – Я больше не могу.

– Ты должен продолжать работу, – приободрил его Жоан. – Наваррец прав: если французские жандармы смогут преодолеть этот ров, нам не помогут мушкеты и мечи, даже пики немецких ландскнехтов не остановят их. Нас просто сметут. Давай, за дело! И ты тоже, Сантьяго.

Парни стали копать изо всех сил, удлиняя небольшую канаву с обеих сторон и увеличивая высоту земляного вала, который они возвели на основе кольев, острия которых были направлены наружу, чтобы вонзиться во вражеских лошадей при атаке. Земля с противоположной стороны рва тоже была перекопана, чтобы кони завязли в ней. Колья были установлены также и там, чтобы еще сильнее ранить их.

Когда все войско достигло места назначения, Великий Капитан отдал приказ развернуть его в боевом порядке. Артиллерия установила свои орудия в верхней части холма, рядом с командным пунктом. Аркебузиры, среди которых находились Жоан, Диего и Сантьяго, заняли место за земляным заграждением и контролировали ров на всем его протяжении, а немецкие ландскнехты, вооруженные своими пиками, – прямо за ними. С обоих флангов расположились два пехотных подразделения, готовых вступить в бой в тех местах, где французам удастся преодолеть защитные сооружения. Кавалерия, находившаяся недалеко от командного пункта, была в боевой готовности, чтобы в любой момент направиться в то место, где в ней больше всего будут нуждаться войска. Уже практически наступил вечер, когда Великий Капитан вместе с Педро Наварро проинспектировал защитное сооружение и указал на те места, где надо было кое-что исправить.

– Скоро наступит ночь, – услышал Жоан слова Педро Наварро. – Не думаю, чтобы сегодня на нас напали.

– Французы проходят через местность, где нет воды, и у них практически не осталось припасов, впрочем, так же, как и у нас, – ответил Великий Капитан. – Они не будут ждать утра, чтобы атаковать нас, поскольку войска голодны и испытывают жажду. Кроме того, герцог считает, что закат – это самое хорошее время суток для победы или гибели. Я их жду сегодня.

Гонсало Фернандес де Кордова не ошибся, ибо вскоре они увидели вдали французское войско, разворачивавшееся для занятия боевых позиций. После этого они услышали звуки выстрелов вражеских пушек, а в том месте холма, где упали снаряды, поднялись клубы пыли. Люди сжались от страха. Великий Капитан приказал бить в барабаны и передать по кругу бурдюки с вином, чтобы воодушевить солдат. Жоан сделал глубокий глоток, подумав, что, возможно, он будет последним в его жизни, и передал бурдюк Диего, а тот – Сантьяго. После этого он спросил, готовы ли они к бою.

– Мы готовы, дон Жоан, – уверенно ответили парни.

Жоан еще раз осмотрел оружие и одиннадцать пороховых зарядов, свисавших с перевязи Диего, находившейся у него на груди, и ободряюще похлопал его по плечу. Потом проверил оружие Сантьяго и всех других солдат его взвода и приказал поджечь медленные запалы. Сам он занял боевую позицию между Диего и Сантьяго, за земляным валом и кольями. Сердце его сжалось. Жоан молился о том, чтобы Господь снова позволил ему увидеть Анну, детей и всю его семью.

Вдруг пушечный снаряд упал справа от Жоана – и двое из его людей взлетели в воздух. Он вздрогнул, увидев, как чье-то тело упало прямо на колья и застряло в них. Это был молодой солдат. Когда испанская артиллерия ответила огнем, французская тяжелая кавалерия двинулась на них.

Жоан видел, как на их рубежи понеслась первая линия из пятисот французских всадников, а за ними – вторая, тоже пятьсот боевых единиц, и еще, и еще. Они приближались мощным накатом, как четыре неумолимые волны. Несмотря на бой барабанов и звуки труб, стук копыт мчавшихся лошадей слышался все громче. Земля сотрясалась.

– Все будет хорошо, ребята! – сказал Жоан, не в состоянии совладать с собой и сжавшись в комок рядом со своим орудием.

Он слышал, как Диего и Сантьяго молились вслух. Подавляя страх, Жоан одновременно с восхищением наблюдал за приближением лавины вражеских всадников, под копытами коней которых дрожала земля. Плюмажи на их шлемах развевались, доспехи блестели в лучах заходящего солнца. Это было одновременно потрясающее и ужасающее зрелище. Жоан видел, как они прикрыли лица забралами и опустили пики, выстраиваясь в цепь, чтобы в следующий миг напасть на противника. Звук от копыт нарастал и стал громовым: столкновение было неизбежно. Через несколько мгновений смерть будет царить над полем битвы.

– Господи, помоги нам! – тихо воззвал Жоан.

82

Жоан наметил себе жертву среди массы надвигавшихся на них конников в доспехах, кричавших: «За святого Жака!» Испанцы отвечали: «За Сантьяго!», и Жоан подумал, что сейчас и те, и другие будут убивать и погибать, взывая к одному и тому же святому. Генерал отдал приказ стрелять во всех, кто находится впереди, но они надвигались такой плотной массой, что трудно было выбрать кого-то одного. Еще на расстоянии Жоан выбрал того, кто выделялся своей замечательной фигурой и качеством доспехов. Он подумал, что это может быть герцог де Немур. Жоан был уверен в том, что этот отважный рыцарь, восхищавшийся своими благородными предшественниками, окажется в первом ряду и не будет внешне выделять себя среди других, дабы его враги не сосредоточили все внимание на нем. Но даже без каких-либо отличительных знаков вид и манера передвижения всадника говорили о том, что перед Жоаном Луи д’Арманьяк.

Жоан колебался несколько мгновений. Он уважал этого человека, и сама мысль о том, что он сейчас уничтожит рыцаря в его потрясающих доспехах, освещаемых закатным солнцем, чем-то таким недостойным, как выстрел, угнетала его. Это означало уничтожить саму красоту. Но он заставил себя очнуться от грез: красота, надвигавшаяся на них, была смертоносной. Вывести из строя вражеского генерала означало сделать решающий шаг в сражении, и он обязан был совершить это во имя своих товарищей и своей супруги, которой пообещал вернуться живым.

Он тщательно прицелился – прямо в сердце. В этот момент бой барабанов прекратился, а стук копыт стал оглушительным. Прозвучал корнет. Этот сигнал означал приказ стрелять. Конники уже были совсем рядом. Жоан нажал на курок, и от фитиля зашипел, загораясь, порох. Он ничего не мог с собой поделать и слегка отклонил аркебузу от цели. Он был не способен убить его. Звук выстрела от его аркебузы прозвучал одновременно с другими пятьюстами, и от отдачи Жоан получил толчок в плечо. В воздухе сильно запахло порохом. Многие всадники упали на землю, а остальные бросились на изгородь из кольев, стараясь преодолеть ее. Жоан видел, как его жертва покачнулась, – он был уверен в том, что поразил цель, – и заметил, что на великолепных доспехах всадника в области ключицы, с правой стороны груди, появился след от пули. Именно туда он и целился, в последний момент изменив траекторию выстрела, чтобы не попасть в сердце. Но даже сейчас, уже раненный противником, рыцарь не собирался отступаться от намерения преодолеть частокол.

Первый ряд аркебузиров отступил назад, чтобы дать возможность выстрелить второму. Одному из всадников удалось преодолеть заграждение примерно в тридцати шагах от того места, где находился Жоан. Он проткнул копьем находившегося напротив него солдата, выхватил меч и рысью понесся в сторону Жоана, размахивая им направо и налево. Это была стальная масса, рвавшаяся вперед и калечившая аркебузиров, которым не хватало времени, чтобы перезарядить свои аркебузы. И он мчался прямо на них! Несмотря на ужас, который вызывал в нем этот всадник, Жоан на мгновение восхитился мощью его руки, блеском доспехов и самоубийственной храбростью человека, который знал, что умрет, но при этом нанесет как можно больше вреда врагу. Ландскнехты бросились ему навстречу со своими длинными пиками, но Жоан со сжавшимся сердцем понял, что, прежде чем они схватятся с противником, тот убьет его самого и его друзей. Диего отбросил аркебузу и выхватил меч, чтобы защищаться. Однако Жоан знал, что тот ничего не сможет сделать: этот покрытый грудой металла неукротимый монстр убьет его!

От удара всадника оружие Диего взлетело в воздух, и, не дав юноше опомниться, кабальеро примерился мечом к его шее. Жоан предугадал это, он знал, что Диего не сможет остановить эту движущуюся стальную махину. Но он также не мог позволить, чтобы юноша погиб. Он схватил свою тяжеленную аркебузу за ствол и вскрикнул от боли. Ствол был таким горячим, что обжигал руки. Но Жоан не выпустил его и, прилагая неимоверные усилия, поднял и использовал аркебузу как огромную палицу, изо всех сил ударив ею всадника. Послышался жуткий металлический звук, когда приклад аркебузы ударил о забрало шлема, укрывавшего лицо конника, но тот так прочно сидел в седле и стременах, что Жоану не удалось свалить его с лошади. Однако всадник с поднятым в руке мечом на секунду покачнулся от сотрясения, и этого времени Диего хватило, чтобы откатиться по земле в сторону от этой машины смерти.

Тем временем Сантьяго воспользовался замешательством, нашел место, где доспехи не защищали ноги лошади, и ударил ей в брюхо мечом. Раненое животное заржало, но устояло на ногах, и француз успел нанести еще один смертельный удар одному из аркебузиров. Именно в этот момент подоспели германцы и стали наносить удары пиками в неприкрытые броней места на теле лошади и всадника. Он пытался обороняться с помощью щита и меча, но его доспехи не выдержали. Ландскнехты мгновенно набросились на упавшего воина и своими топориками с острием на вершине покончили с ним. Прочие ландскнехты напали на французов, застрявших в частоколе, чтобы не дать им возможности преодолеть это препятствие. Всадникам удалось свалить нескольких немецких ландскнехтов, но те сорвали вражескую атаку и не дали им проникнуть в ряды защитников.

– Спасибо, дон Жоан, – сказал ему Диего, когда восстановил дыхание и смог говорить. – Он чуть не убил меня.

– Нам безумно повезло, что только один всадник смог преодолеть частокол с нашей стороны, – ответил книготорговец. – Если бы их была дюжина, они бы уже давно уничтожили весь взвод.

Он отдал приказ перезарядить аркебузы и, пока солдаты занимались этим, поискал взглядом рыцаря, которого ранил. Тот проводил перестроение на линии атаки со своими товарищами, чтобы восстановить строй. Вдруг послышался страшный грохот, а за ним еще и еще, на солдат посыпались обломки, а над вершиной холма поднялся густой дым. Французская артиллерия разворотила пороховые запасы испанцев и взорвала их. Пушки Великого Капитана уже не смогут выстрелить.

– Все в порядке! – услышал Жоан, узнав голос Фернандеса де Кордовы, который верхом объезжал войска. – Это предвестие нашей победы! Салют в честь триумфа! Для того чтобы победить, нам не нужны пушки!

Жоан поздравил себя с той славой и авторитетом, которыми пользовался генерал среди своих людей. Никому другому не поверили бы, а ему – да. Они сами нуждались в том, чтобы поверить ему. Никто не сдвинулся с места. Воодушевленные успехом, французы бросились в атаку с новыми силами, но аркебузы были уже заряжены. Ландскнехты расступились, и люди Жоана снова выстрелили. В этот раз французские кавалеристы, которым было оказано сопротивление, поскакали вправо, параллельно линии защиты, в поисках слабого места, через которое можно было бы проникнуть внутрь позиции испанцев. Тем временем аркебузы продолжали метко стрелять, и французы падали один за другим, не сумев обнаружить проход в защитных сооружениях.

Им на помощь подоспели три тысячи швейцарских ландскнехтов из французского войска, которые наступали под бой барабанов, резкие звуки флейт-пикколо с развевающимися на ветру знаменами. За ними шла пехота – еще три тысячи человек. Они расступались, чтобы дать возможность проскакать отступавшим всадникам, и снова сдвигались, формируя прочную стену. Они подняли свои пики в ряд и мужественно переносили выстрелы из аркебуз. Если кто-то падал, то на его место вставал его товарищ из следующего ряда, а когда они достигли необходимого расстояния, с громкими криками бросились бегом в атаку. Пехотинцы могли пробежать между остриями кольев из частокола, и Жоан приказал своим людям, чтобы сразу после выстрела из аркебузы они отходили за спины немецких ландскнехтов. Немцы и швейцарцы столкнулись над баррикадой, приняв вид громадного ежа, состоявшего из оконечностей пик, который конвульсивно двигался. Взвод Жоана воспользовался этим, чтобы снова зарядить аркебузы, зайти с левого фланга и выстрелить в швейцарцев сбоку и с тыла, объединившись с другой частью испанской пехоты, которая с копьями и мечами уже обрушилась на них.

В бой вступили все силы, как только тяжелая испанская и итальянская кавалерия бросилась на остатки французской, а когда она была обращена в бегство – на пехоту. Швейцарский капитан погиб, и вскоре его люди, находившиеся в меньшинстве относительно немецких и испанских пехотинцев, толпой обратились в бегство, внося еще больший хаос в ряды французских пехотинцев и легкой кавалерии, которые пытались вступить в бой, но вскоре были разбиты. Теперь бегство французов стало тотальным, а победители бросились в погоню за побежденными, убивая всех, кто не сдавался. Многим удалось убежать благодаря опустившейся на землю ночной темноте, и только восемьсот человек были взяты в плен.

Жоан пересчитал своих: погибли восемь человек и были ранены трое. Надо было бы радоваться тому, что удалось остаться в живых, но, несмотря на это, Жоан не мог подавить в себе грусть, видя перед собой в свете угасающего дня безотрадную картину тысяч распростертых безжизненных тел.

«Сколько попусту растраченной воинской доблести, сколько потерянных жизней! – думал он, качая головой. Жоан не верил своим глазам. – И это называется победой?»

83

– Пошли, заберем с поля боя все, что удастся унести, – сказал Сантьяго, как только они расположились на ночь. В руках у него был зажженный смоляной факел. – Вы идете?

– Вы собираетесь обокрасть мертвых? – спросил Жоан.

– Ну да, конечно, – ответил Диего. – А по пути покончим с ранеными, чтобы не страдали. Разве вы никогда не принимали участия в сражении? Кроме того, король мне должен кучу денег. Так посмотрим, есть ли тут что-нибудь стоящее.

– Нет, спасибо, Диего, что-то не хочется.

– Надеюсь, что Господь поможет вам выспаться.

И молодые люди вышли, присоединившись к ожидающей их группе, освещавшей себе дорогу факелами.

Ночь, которую провел Жоан, не была такой доброй, как пожелал ему Диего. Несмотря на усталость, он не мог не думать о бойне, и все его мысли были о герцоге де Немуре. Он видел, как тот приближался вместе со своими кавалеристами, как земля дрожала от копыт их лошадей, плюмаж его шлема развевался на ветру, а доспехи блестели, освещаемые закатным солнцем. Был ли он тем всадником, которого Жоан ранил? Он беспокойно ворочался с боку на бок на земле, где прилег, и в конце концов поднялся, взял факел и пошел в сторону поля битвы.

Жоан встал на том месте, где находился во время боя, и осторожно, чтобы не пораниться о колья, с которыми не смогли справиться столько всадников, преодолел заграждение. Зрелище, которое при свете факела предстало перед его глазами, было ужасающим. Почти все тела – как людей, так и лошадей – беспорядочно валялись вдоль длинной траншеи, хотя все поле тоже покрывали лежавшие там и тут трупы. В большинстве своем абсолютно нагие. Повсюду был виден свет от факелов, которые держали солдаты, обиравшие трупы. Кто-то тащил какие-товещи. Время от времени слышались крики и перебранка солдатни. Должно быть, они находили что-то ценное.

– Нелюди, – пробормотал Жоан, стиснув челюсти.

Он подумал, что герцог де Немур, скорее всего, погиб недалеко от частокола в попытке преодолеть его, и продолжил этот жуткий путь, усыпанный телами людей и лошадей, часто лежавших друг на друге.

Видя все это, Жоан думал, что лучше бы он никогда не попал в Сериньолу и не стал свидетелем столь мрачного зрелища. Все эти люди наверняка пообещали своим женам вернуться, как он пообещал Анне. Жоан стал молиться за тех, кто уже никогда не сможет обнять своих любимых.

Над полем витал жуткий запах крови, смешанный с вонью от нечистот, от которого желудок выворачивало наизнанку. Когда Жоан видел стройное, высокорослое тело воина, он останавливался, чтобы вглядеться в его черты, и, если погибший лежал лицом вниз, переворачивал его. Для этого ему приходилось дотрагиваться до трупов, некоторые из которых были еще теплыми, а другие уже начинали застывать, но в любом случае он пачкал руки свернувшейся кровью. От этого его тошнило: Жоан думал о том, что одно из этих тел могло было быть его собственным. Но он заставлял себя идти дальше, ибо был одержим желанием найти де Немура и узнать, была ли его пуля первой, пробившей доспехи герцога.

Наконец он нашел труп, который привлек его внимание: это могло быть тело герцога. Погибший воин лежал недалеко от того места, где Жоан видел его в последний раз. Он всмотрелся в его черты и сказал себе, что если это не Луи д’Арманьяк, то очень похожий на него человек. С него сняли абсолютно все, и он лежал на спине – полностью обнаженный, хотя грабители в порыве жалости прикрыли его гениталии камнем. Жоан убедился в том, что у этого человека была рана, пересекавшая грудь под правой ключицей: именно туда он и попал. Хотя позже, когда раненый бросился во вторую атаку, то получил еще две пули – в живот и в шею.

– Вы были отважным рыцарем, наверное, слишком отважным, герцог, – прошептал Жоан. – Вы погибли достойно, как те эпические герои из поэм, которых вы так любили.

Жоан помолился за упокой его души: он очень жалел о смерти того, кто хотел быть образцовым рыцарем. И вспомнил слова счастливого после победы Педро Наварро, который сказал ему несколько часов назад:

– Впервые в истории огнестрельное оружие – неважно, крупное или мелкое, – побеждает в бою тяжелую кавалерию. Всего тысячей аркебуз мы разметали две тысячи всадников! Самые мощные подразделения французской армии, ее сливки!

Жоан еще не закончил молиться, когда увидел большую группу людей, приближавшихся к нему с факелами, и узнал Великого Капитана и нескольких его офицеров. Их вел слуга по имени Варгас, на которого один из французских офицеров, рыцарским жестом приглашенных генералом на ужин, обратил внимание, поскольку тот вырядился в шикарные одежды герцога. Варгас, не знавший, что за человека он ограбил, не чувствовал ни угрызений совести, ни сожаления и не воспротивился тому, чтобы провести группу офицеров к тому месту, где лежал труп.

Жоан не стал отходить в сторону, увидев приближение группы.

Слуга герцога перевернул тело в поисках родинки на его спине и, увидев ее, сказал со слезами:

– Это он. Мой господин.

Гонсало Фернандес де Кордова некоторое время смотрел на тело Луи д’Арманьяка – герцога де Немура, графа де Пардиака и де Гиза, который в таком непотребном виде лежал посреди поля, покрытого трупами, и сокрушенно опустил голову. Возможно, он молился. Некоторые из французских офицеров плакали, а Жоан смотрел на Великого Капитана, и ему казалось, что тот опечален. Он столько времени посвятил изучению своего противника, стараясь думать так, как он, чувствовать так, как он, что стал понимать и по-своему любить его. И сейчас его смерть вызывала в нем искреннее сострадание.

– Я отобрал у вас победу и не могу вернуть жизнь. Но в моих силах отдать вам последние почести.

Великий Капитан приказал, чтобы телу придали достойный вид, одели в лучшие одежды и подготовили внушительную похоронную процессию. Гроб с телом герцога французские офицеры и швейцарские пленные отнесли на плечах в Барлетту. К ним добровольно присоединились многие испанские офицеры. Почетный эскорт составляли сто рыцарей, освещавших темноту ночи зажженными восковыми свечами, а также внушительное число воинов и барабанщиков, дробью отбивавших ритм похоронного марша. Тело герцога со всеми почестями было похоронено в монастыре Святого Франциска в Барлетте.

Жоан записал в своем дневнике: «Время славной тяжелой кавалерии подходит к концу, а с ней и эпоха доблестных рыцарей. Нечто такое низменное, как немного пороха и свинцовая пуля, покончат с ними». И добавил: «Сын бедного рыбака вроде меня, лишь нажав на курок, может уничтожить самого титулованного аристократа, долгие дни потратившего на разработку сражения, прочитавшего тысячи стихотворных строк, седлавшего самого красивого коня, облаченного в доспехи, сделанные на заказ, и вооруженного мечом, выкованным из лучшей стали и изготовленным самыми лучшими ремесленниками, у которых на эту работу ушли многие часы. И все это золото оказалось бессильным против одной-единственной свинцовой пули».

84

На следующий день после того, как городок Сериньола сдался на милость победителей, были подсчитаны потери. Четыре тысячи французов и швейцарцев, испанцев – меньше ста. Гораздо больше испанцев, немцев и итальянцев погибли от жажды, жары и невыносимой усталости во время мучительного перехода накануне, чем в бою.

– У меня новости! – крикнул Диего на бегу.

Жоан складывал одеяла, на которых провел остаток предыдущей ночи. После жуткого зрелища поля боя, покрытого трупами, и увиденного им тела герцога он вернулся к своему тюфяку и молился большую часть ночи. До этого он никогда не думал, что захотел бы вернуться к тем временам, когда был монахом, но сейчас этот момент настал. Жоан страстно желал поститься, молиться, наложить на себя епитимью, даже надеть власяницу. Он чувствовал острую необходимость просить Господа принять души стольких несчастных и благодарить его за то, что он не стал одним из них. Жоан просил о том, чтобы он смог вернуться к своей семье и увидеть сына, которого носила Анна. Ему уже исполнился тридцать один год, и он подумал, что возраст, вместо того чтобы закалять его, наоборот, делал более мягким. За время своей беспокойной жизни он видел немало смертей, но никогда перед его глазами не было поля, на котором лежало более четырех тысяч трупов – обнаженных, искалеченных и окровавленных.

– В чем дело, Диего?

– Девять дней назад произошла еще одна битва – при Семинаре, в Калабрии! – Юноша задыхался от бега. – И мы победили. Французы отходят к северу.

– Если французы покинут Калабрию, весь юг королевства станет нашим и дорога на Неаполь будет свободна, – ответил Жоан с удовлетворением.

Мечтая, он представлял, как прибудет в Неаполь и попросит освобождения от военной службы у Великого Капитана. К тому времени период его службы в войсках превысит три месяца, а важная битва, о которой они договаривались с послом де Рохасом, уже состоялась. Там он найдет направляющееся в Рим судно и, таким образом, избежит пребывания на севере, где проводят перегруппировку французы.

– Но это еще не все! – сообщил Диего.

– И что же еще случилось?

– Перед тем как вступить в бой, испанские солдаты взбунтовались. – Парнишка счастливо улыбался. – Они отказались воевать, пока им не заплатят все, что должны за прошлые сражения.

– Ну и?..

– Им заплатили хорошие деньги – часть того, что были должны. И после этого они сражались и победили. Вот что надо нам сделать. Отказаться биться.

– Мятеж – очень опасное предприятие, – задумчиво произнес Жоан, положа руку на плечо юноше. – Подобное очень редко заканчивается благоприятным образом. Послушай меня, не ввязывайся в это дело.

Этот молодой человек напоминал ему его самого в таком же возрасте, и он подумал, что очень привязался к нему. Диего был смышленым и общительным, и многие прислушивались к нему: он вполне мог стать хорошим унтер-офицером. Но в то же время он был упрямым и импульсивным, что приносило ему немало серьезных проблем.

– Да неужели вы не видите, что нас обманули? – возмущенно воскликнул Диего. – Сантьяго и мне пообещали заплатить больше, чем мы зарабатывали на службе у папского сына, а уже прошло два с половиной месяца – и ничего. Цезарь Борджиа платил вовремя.

– Несмотря на это, ты что-то получил, прежде чем выйти из Барлетты, а еще у тебя есть то, что ты нашел на поле боя…

– Золота там не было, а за то, что мы нашли, нам едва дадут несколько сольдо.

Войска стояли в ожидании прибытия колымаг, которые обычно появлялись после сражений и скупали трофеи. Солдаты за минимальную цену продавали то, что не могли унести с собой.

– Не жалуйся, ты не один такой, многим должны еще больше, чем тебе, – успокоил его Жоан. – Имей терпение.

Великий Капитан не остановился на отдых, а тут же отправил свое войско в поход на Неаполь, посылая одновременно эмиссаров в близлежащие населенные пункты, которые безоговорочно сдавались. За́мок за за́мком, деревня за деревней, область за областью поднимали испанские флаги. И только через четыре дня Великий Капитан предоставил войску пару дней отдыха, чтобы самому тем временем организовать управление завоеванными землями.

Жоан находился на лугу около небольшой речки, где они разбили лагерь, когда неожиданно явился запыхавшийся Диего.

– Мы восстали!

– Кто мы?

– Испанская пехота, – ответил парнишка с улыбкой. – Нас больше четырех тысяч!

– Опять деньги?

– Да. Мы хотим получить нашу плату, а если денег не будет, то требуем позволить разграбить близлежащую деревню, вроде она богатая. Таков обычай.

– Генерал не может позволить этого. Деревня сдалась без боя, и надо относиться к селянам хорошо. Если начнутся грабежи, насилие и уничтожение сдавшихся, все станут оказывать сопротивление.

– Нам плевать, если денег не будет, мы направимся туда, – ответил Диего возбужденно. – Нас много. Они не смогут нас остановить.

– Будьте разумны. Генерал поступает правильно, и он не виноват, что у него нет денег. Я знаю, что он продал все, что имел, и что наши союзники из Колонны сделали то же самое, чтобы заплатить вам перед битвой при Сериньоле. Они не виноваты, это король не высылает денег.

– Так, значит, король не должен ввязываться в войны, которые не может оплатить. – Взгляд юноши был суров. – Все уже решено: если денег нет, мы добудем их грабежом.

– Диего, не ввязывайся в переделки. – Жоан положил руку ему на плечо, стараясь успокоить. – По крайней мере, сейчас мы не голодны. И рано или поздно ты получишь свои деньги.

– Когда? Когда французы убьют меня?

– Не присоединяйся к подстрекателям, останься в лагере. И даже в мыслях не держи того, чтобы обратиться к генералу или к его офицерам с оружием в руке.

– Больше нас не обманут, – заявил юноша, уходя.

Жоан в волнении бросился на поиски Сантьяго. Он хотел объяснить тому грозящую им опасность и попросить о помощи, чтобы успокоить Диего.

– Он рассержен и чувствует себя обманутым, – объяснил ему галисиец. – Я постараюсь утихомирить его, но это будет сложно.

В ту ночь Жоан записал в своем дневнике: «Ужасы войны заставляют взрослеть слишком рано. Или, скорее, вместо взросления – развращают».

Через Педро Наварро и других офицеров Жоан узнавал о посещениях Великим Капитаном лагеря бунтовщиков. Он понимал, что все это может закончиться рукопашной между соотечественниками, и с грустью думал, насколько же будет цинично умереть от рук своих, выжив после французских копий и пушек.

– Некоторые из них открыто грубят генералу, – рассказывал наваррец. – Солдаты больше не хотят слушать его «сладкие речи», как они говорят. Они отмахиваются от его объяснений, и сейчас роль переговорщика взял на себя Диего Гарсия де Паредес. Суть в том, что эти мерзавцы задерживают нас. Они дают французам время основательно реорганизоваться.

После нескольких дней переговоров самые разумные, включая Сантьяго, условились прекратить мятеж, а наиболее радикально настроенные, оставшись в меньшинстве, согласились с обещанием Великого Капитана заплатить им по прибытии в Неаполь. Наконец войско двинулось в путь.

– Как вас удалось убедить? – спросил Жоан.

– Нам пообещали деньги по прибытии в Неаполь и пригрозили объявить нас предателями, что навеки запятнает честь наших семей в Испании, – ответил Диего раздраженно. – Самые трусливые уступили, и в результате те немногие, кто продолжал упорствовать, вынуждены были подчиниться, в том числе и я.

– Надеюсь, что ты не слишком сильно выступал, – заметил Жоан встревоженно.

Через несколько дней, когда Жоан спал под открытым небом во время остановки по дороге в Неаполь, Сантьяго разбудил его чуть свет.

– Только что арестовали Диего из Бургоса! Его накажут за организацию бунта!

Жоан быстро оделся и, добежав до места, где располагались офицеры, столкнулся с Педро Наварро.

– Ваш человек произносил оскорбительные слова в адрес королей и Великого Капитана, – объяснил он. – Он должен ответить за то, что он сказал тогда. Его будут судить.

– Им же пообещали, что карательных мер не будет.

– Здесь военные, Жоан, – ответил тот, пожав плечами и погладив бороду. – Есть вещи, которые прощаются, но и те, которым прощения нет.

– Диего недавно исполнилось девятнадцать лет. Он очень молод.

– Разве он не мужчина, который взялся за оружие и мог убить? Разве он не угрожал и не оскорблял? Пусть же умрет как мужчина.

– Я хочу поговорить с Великим Капитаном, – заявил Жоан, чувствуя, как все внутри у него сжимается.

– С ним можно поговорить только после…

– После чего?

– После суда. – Наварро сделал недовольный жест.

– Не надо лгать, Педро, – произнес книготорговец с твердостью в голосе. – Вы же знаете, что суда не будет. Это решение было принято несколько дней назад.

– Сегодня генерал никого не примет. Даже не пытайтесь.

– Где парнишка?

– Вам не позволят подойти к нему.

– Неважно. Где он?

– На выезде из деревни, – уступил наконец Педро Наварро, опустив голову. – В направлении Неаполя. Когда войска пойдут маршем, они в любом случае увидят их.

Жоан повернулся, чтобы уйти, но наваррец удержал его за руку. Повернувшись, Жоан наткнулся на его мрачный взгляд. Наварро смотрел ему прямо в глаза.

– Мне очень жаль, Жоан, – почти тепло произнес он. – Мне тоже нравился этот мальчишка. Я попытался смягчить приговор, но слова парня были слишком обидными.

85

Жоан бросился туда, где стоял его конь, и с помощью Сантьяго, стараясь как можно быстрее, навьючил на него свою поклажу. Лагерь, укрытый погребальной дымкой, постепенно пробуждался, и вместо выкриков и острот, с которыми обычно просыпались солдаты, в тот день был слышен лишь шепот: новость быстро распространялась среди испанского войска. Книготорговец направил своего коня в сторону дороги на Неаполь и вскоре разглядел сквозь туман росшие вдоль дороги дубы, подсвеченные утренними лучами. С них свисали жуткие плоды: вздернутые солдаты группами по четыре и пять человек. Приблизившись, он увидел нечто, что не различил на расстоянии. У Жоана волосы встали дыбом от охватившего его ужаса. Между двумя дубами находился человек, проткнутый копьем, основание которого было прочно закреплено на земле. Людей расположили таким образом, чтобы их лица были обращены на дорогу, и солдаты войска, проходя мимо, смогли распознать их. Повешенные уже были мертвы, а многие из посаженных на кол еще переживали мучительную агонию.

Он ускорил шаг, надеясь, что Диего был одним из повешенных, но понял, что ошибался: как ему уже поведал Педро Наварро, юноша, приговоренный к высшей мере наказания, был одним из тех, кого насадили на пику. Конец пики должен был войти в анус, проткнув все внутренности, и через шею достать до головы. Однако это было сложно сделать, поэтому, как и в случае с Диего, конец пики торчал из другой части тела. Нижняя часть пики была надежно закреплена в земле, а сама она по вертикали прошла через все тело, так что другой ее конец торчал из верхней части груди на уровне левой лопатки. Тело Диего соскользнуло с древка, ноги подкосились, и он стоял на коленях в луже крови.

Жоан прыжком соскочил с коня и подошел к юноше, но один из солдат остановил его.

– Если вы дотронетесь до него, вас повесят, – предупредил он.

Жоан резко оттолкнул солдата и, подойдя к своему другу, увидел, что тот тяжело дышит через полуоткрытый рот. Услышав голос караульного, Диего приоткрыл остекленевшие глаза, увидел своего покровителя и, сделав усилие, прошептал:

– Дон Жоан.

– Да, мальчик мой, – сказал Жоан, стараясь справиться с комком в горле.

– Не оставляйте меня.

– Я здесь, я буду с тобой.

– Пить.

Жоан пошел за бурдюком и свинтил с него крышку, чтобы дать Диего воды, но солдат снова остановил его.

– Я сказал вам, что если вы дотронетесь до него, то будете повешены.

Жоан толкнул его и свирепо предупредил:

– Ну так смотри в другую сторону. Потому что если меня повесят, то прежде я убью тебя.

Солдат посмотрел на него. В правой руке Жоан держал бурдюк, а левой сжимал кинжал. Караульный несколько секунд смотрел на Диего, потом тяжело вздохнул и сказал:

– Поторопитесь. Вас не должны увидеть.

Он отошел на несколько шагов к дубам за своей спиной и уставился на повешенных так, как будто раньше не видел их. Осторожно, чтобы Диего не подавился, Жоан стал лить воду ему в рот до тех пор, пока несчастный не напился. Он убрал бурдюк. Наступило молчание. Время от времени Диего пробивала дрожь и он стонал, а кровь стекала по его ногам на землю. Жоан искренне желал, чтобы он поскорее умер и перестал страдать.

– Дон Жоан, – прошептал Диего, не открывая глаз.

– Да, Диего.

– У меня к вам просьба.

– Сделаю все, что смогу.

– Напишите моим родителям и скажите им… – Юноша замолчал, обессиленный, его снова пробила дрожь, и он застонал. – Скажите им, что я умер на поле боя…

– Я скажу им, что ты отважно сражался и с честью носил их имя.

Диего неслышно пошевелил губами, пытаясь произнести слово «спасибо», и на его лице на мгновение появилась тень улыбки. Может быть, в тот момент он вспомнил материнские объятия или девушку из своей деревни, в которую был влюблен.

Вскоре те слабые силы, которые еще оставались, покинули его и он с тихим стоном повис на пике, не позволявшей ему упасть на землю. Кровь продолжала струиться по его ногам. Жоан понадеялся, что юноша умер, но тот вдруг с шумом вдохнул, чтобы потом тяжело выдохнуть воздух.

В этот момент послышалась барабанная дробь, которая неумолимо приближалась, – это шли войска, держащие курс на Неаполь. Этот звук раздражал, он был неприятным и напоминал о смерти и казни. Услышав его, Диего, похоже, собрался с последними силами, приоткрыл глаза и снова заговорил.

– Дон Жоан… – позвал он слабым голосом.

– Да, Диего.

– Пожалейте меня.

Жоан молчал. Юноша просил убить его, покончить с его невыносимыми страданиями. Жоан потянулся к кинжалу, подумав о том, что за свою бурную жизнь убил нескольких человек по причинам гораздо менее достойным, чем эта. Если он убьет Диего, то избавит его от боли, хотя потом совершенно однозначно будет обвинен в этом и повешен. Караульные именно потому и были поставлены рядом с казненными, чтобы товарищи не ускорили их агонию. Жестокие мучения этих несчастных должны были послужить уроком всем остальным. Но не страх заставил Жоана убрать руку от оружия: он вдруг понял, что не в состоянии покончить с жизнью молодого человека.

– Потерпи еще чуть-чуть, сынок. Скоро все закончится, а я тебя не оставлю.

– Лучше бы тот француз убил меня в Сериньоле, – пробормотал Диего.

Юноша закрыл глаза, выдохнул, и его тело покинули те остатки сил, которые еще каким-то образом удерживали его. Он повис на безжалостной пике, поддерживающей его тело в вертикальном положении. Жоан теперь чувствовал себя виноватым в том, что спас ему жизнь в том бою.

В авангарде шли подразделения легкой испанской кавалерии и итальянская кавалерия под командованием семьи Колонна, за ними – немецкие ландскнехты; на значительном удалении от всех испанцев ехал верхом Великий Капитан. Жоан подумал, что, скорее всего, таким образом он хотел защитить себя от гнева своих соотечественников. В отличие от обычных маршей, войска шли в молчании, в такт со зловещими звуками барабанной дроби.

Гонсало Фернандес де Кордова ехал на своем коне, гордо выпрямившись, и если многие солдаты предпочитали смотреть прямо перед собой, то он, нахмурившись, гневным взглядом провожал каждого из казненных. Солдат, который охранял Диего, встал в приветственной позе, а Жоан постарался поймать взгляд генерала. Когда они встретились, он выдержал его взгляд, одновременно прошептав, так чтобы можно было прочесть по его губам:

– Будь ты проклят.

Этот обмен взглядами был тяжелейшим, в него Жоан вложил всю свою ярость и презрение, одновременно чувствуя силу Великого Капитана и его твердое намерение добиться победы любой ценой. Всегда, даже в самые критические моменты, он видел генерала Фернандеса де Кордову в хорошем настроении, даже улыбающимся, но эти его черты – упрямство и мстительность – раскрывали истинную суть этого человека.

За немецкой пехотой маршировала испанская, и лица солдат тоже были мрачными. Это жуткое зрелище предназначалось именно им. Там – уже мертвые или агонизирующие – были те, кто громче всех выступал за их общие права: более ясно выраженного и жестокого предупреждения, а также угрозы быть не могло. Жоан увидел среди солдат своего взвода Сантьяго, в глазах которого, расширившихся от ужаса, блестели слезы.

Некоторые старались не смотреть на своих товарищей, но по большей части солдаты не отводили глаз и, в отличие от проходивших в молчании остальных частей, громко выражали свои чувства.

– Их убили тайно! Если бы мы узнали об этом, то такого не случилось бы! – говорил один солдат в ярости.

– Мученики они! – кричал другой. – И приняли смерть, потому что требовали то, что причитается нам по закону!

– Мы будем чтить вашу память! – заявлял еще один. – Вас убили за то, что вы добивались выполнения законов, как славные солдаты в ушедшие времена!

Жоан не смог подавить слабую улыбку. Он испытывал удовлетворение, оттого что бойцовский дух этих людей, привыкших рисковать жизнью, не смогли сломить даже казни, какими бы варварскими они ни были.

Тяжелая испанская кавалерия, не принимавшая участия в бунте, шла в арьергарде. Во время прохода войск Жоан, стоявший рядом с Диего, не заметил никаких движений юноши и после того, как войска прошли, позвал вполголоса его. У ног Диего разлилась огромная лужа крови. Не получив ответа, Жоан предположил, что он мертв. Не касаясь юноши, Жоан, стоя напротив него, начал молиться.

Через некоторое время появились несколько солдат в сопровождении итальянских крестьян. Они начали рыть могилы, в то время как военные принялись снимать повешенных, а один из солдат, убедившись в смерти посаженных на кол, отрубал им головы. Так же он поступил и с Диего, не подававшим признаков жизни.

– Мне очень жаль вашего друга, – сказал Жоану солдат, охранявший Диего. – Он был так молод.

Жоан не смог сдержаться и поблагодарил солдата, которому ранее угрожал своим кинжалом, и обнял его так, как хотел бы обнять Диего. Человек не возражал и дал возможность книготорговцу держать его в объятиях столько, сколько тому было нужно. Затем Жоан дождался, пока Диего Гарсия де Бургос окажется под землей, в последний раз помолился и, сев на коня, поскакал догонять войско. Был весенний день, серый и хмурый. Никогда он его не забудет.

86

Через два дня, когда Жоан возвращался после офицерского обеда, состоявшего из похлебки и бобов и почти не отличавшегося от еды, которой он питался на галерах, ему повстречался Сантьяго.

– Вы слышали новость? – спросил солдат.

– Ты имеешь в виду весть о том, что Неаполь сдается без сопротивления, ведь так? – уточнил Жоан, испытывая внутреннее удовлетворение. – Не будет смертей и лишений.

– Но и мародерства не будет, – ответил Сантьяго, явно расстроенный.

Жоан подумал, что в свои двадцать лет его друг уже рассуждал как матерый солдат удачи.

– По крайней мере, ты увидишь Неаполь живым и твое тело останется в целости.

– Великий Капитан не хочет, чтобы мы насладились городом ни живые, ни мертвые. Он принял решение, что только небольшая часть войска войдет в Неаполь. А всем остальным он приказывает направиться на север, чтобы воспрепятствовать перегруппировке французов.

– Это разумно. Если город сдастся, то французы засядут в замках Кастель Нуово и Кастель делль Ово и понадобится совсем немного солдат, чтобы держать осаду.

– Нет. Для нас это совсем не имеет смысла, – проворчал Сантьяго, нахмурившись. – Великий Капитан сказал, что заплатит долги, когда мы прибудем в Неаполь, а сейчас хочет прогнать нас без оплаты. Но мы войдем в столицу королевства, хочет он этого или нет.

– Снова мятеж?

– Да, и так будет до тех пор, пока он нам не заплатит. В честь тех, кто, как Диего, погиб, защищая честь испанского войска.

– Что ж, я рад, – прошептал Жоан.

На следующий день Педро Наварро сообщил ему, что Великий Капитан был вынужден согласиться с большей частью требований, выдвинутых его людьми.

С чувством исполненного долга Жоан записал в своем дневнике: «Победитель в тысяче битв вынужден был сдаться самым низшим чинам своего войска. Как опытный генерал, он прекрасно понимает, насколько ценно отступление в нужный момент».

16 мая 1503 года Неаполь поднял флаги Испании, и Великий Капитан со своим войском и испанской пехотой в полном составе вошел в город под звуки барабанов, флейт-пикколо и труб. Город был украшен по-праздничному: ковры и флаги свешивались с балконов, гирлянды и триумфальные арки украшали улицы, а девушки бросали цветы проходящим парадным строем войскам. Гонсало Фернандес де Кордова с победным видом горделиво восседал на своем коне: получив обещание, что не будет мародерства и грабежа, город выдал ему значительные суммы, благодаря которым он смог выплатить большую часть долгов своему войску.

Как только закончился парад, Жоан отправился навестить своих тестя и тещу – золотых дел мастеров Роч и своего шурина, которые были счастливы принять его. Уже три месяца книготорговец не имел никаких известий о своей супруге и хотел узнать новости о ней и о своей семье в Риме. Последнее письмо от Анны родители получили больше месяца назад, в нем она писала, что чувствует себя хорошо, и просила тут же сообщить ей, если они хоть что-то узнают о ее муже. Жоан понял, что ни одно из посланных им жене за последние месяцы писем не дошло до адресата, и сразу же сел писать ей.

В тот вечер он пошел на виа дель Дуомо, где его друг Антонелло и его супруга Мария держали свою книжную лавку. Именно там Жоан научился мастерству печатника и познакомился с Иннико д’Авалосом. Книготорговцы встретили его, как и всегда, с радостью и пригласили поужинать с ними.

– Король Неаполя укрылся на острове Искья, когда нас оккупировали французы, – рассказывал Антонелло. – Но в конце концов заключил с ними пакт и отбыл во Францию, оставив маркизу приказ сдаться галлам без сопротивления. Однако д’Авалос провел переговоры со своим другом адмиралом Виламари и в Пасхальное воскресенье поднял испанские флаги на своих островах.

– Это означает, что маркиз думает, что «время пребывания французов в Неаполе вот-вот закончится», – сказал Жоан шутливо, имитируя голос и позу губернатора острова Искья.

Антонелло рассмеялся, но тут же его лицо посерьезнело, что совсем было ему несвойственно.

– Он еще кое-что думает, – сказал он, пристально глядя на Жоана.

– Что же именно? – спросил Жоан с любопытством.

– Что время каталонцев близко к завершению.

Жоан с удивлением посмотрел на своего друга и вздрогнул, не сдержавшись. Его близкие были в опасности!

– Не много ли берет на себя этот человек! – взорвался он, стараясь не выказывать своего страха. – Он думает, что провидец? Я уже достаточно наслушался всяких пророчеств во Флоренции.

– Он не пророк, – ответил Антонелло, – но обладает интуицией, а также имеет исключительно эффективную сеть информаторов, к которым принадлежим и мы. И попадает в яблочко. Он получил письмо, которое ты послал ему, прежде чем вступить в войско, и написал мне с просьбой предупредить тебя, если ты появишься здесь. В первую очередь тебе надо позаботиться о своей семье.

– Я отправлюсь, как только получу увольнение, – ответил Жоан. Он был сильно озабочен.

– Мне жаль, что вы покидаете нас, – сказал Великий Капитан насмешливо, когда Жоан обратился к нему с просьбой о полном освобождении от военной службы. – Вы хорошо поработали во время сражения во главе вашего взвода аркебузиров. Но главное, о чем я истинно сожалею, так это то, что вы единственный, кто не может требовать от меня задержанных выплат.

Жоан сделал приличествующий обстоятельствам жест, в то время как Гонсало Фернандес де Кордова, улыбаясь, подписывал документ, в котором подтверждал доблестную службу книготорговца в испанском войске.

– Мне бы хотелось, чтобы в моих войсках было больше таких, как вы, кто, вместо того чтобы получать деньги, сами платят за то, чтобы сражаться, – шуткой заключил он свою речь.

– Спасибо, генерал, – ответил Жоан, когда документ оказался в его руках. – Но я также вынужден просить вас о выплате задолженности.

– Задолженности вам? – спросил Гонсало с улыбкой, которая все еще играла на его губах. Он подумал, что Жоан шутит.

– Не мне. Речь идет о задолженности, которая причитается Диего Гарсия де Бургосу.

– Кому?

– Диего Гарсия де Бургосу – парнишке, которому едва исполнилось девятнадцать и которого вы посадили на кол за то, что он требовал свои деньги. – Жоан увидел, как улыбка генерала превратилась в болезненную гримасу, и продолжил: – Я пошлю эти деньги его родителям. Вместе с письмом, в котором напишу, что их сын отважно сражался и достойно погиб в бою.

Двое мужчин молча смотрели друг на друга, и Жоан вспомнил тот момент, когда их взгляды встретились во время марша, а Диего умирал на колу, воткнутом около дороги.

– Некоторые меры, к которым я вынужден прибегать на королевской службе, мне не нравятся и не делают мне чести, – пробормотал генерал.

– Прошу вас дать мне записку к вашему казначею с указанием о выплате, – настаивал Жоан, не собираясь оправдывать действия Великого Капитана.

– Вы не знаете, что это такое – противостоять четырем с половиной тысячам взбунтовавшихся людей. Солдатам-ветеранам, участвовавшим в разных бойнях, вооруженным, голодным и разъяренным. – Голос Гонсало был таким же твердым, как и его взгляд. – Показательная смерть нескольких человек помогает предотвратить смерть тысяч.

Жоан, стоя напротив Великого Капитана, смотрел на него бесстрастно.

– Вы ничего не знаете об этом, господин книготорговец, – продолжил генерал, поскольку Жоан молчал. – И не вам судить меня.

– Я не сужу вас, для этого есть Господь. Я только прошу выдать причитающиеся юноше деньги.

Они больше не смотрели друг на друга до тех пор, пока Фернандес де Кордова не открыл маленький ящичек своего стола, достал бумагу и, окунув перо в чернильницу, написал несколько слов твердым почерком.

– Держите, Жоан Серра де Льяфранк, – сурово сказал он и с присущей ему решительностью протянул записку. – Мой казначей все рассчитает. Идите с Богом.

– Спасибо, генерал. – И, смягчив тон, Жоан добавил: – Должен сказать, что для меня было честью служить под вашим началом.

– Это чувство взаимно, – ответил Великий Капитан.

Напряжение спало с его лица, и он протянул Жоану руку. Он пожал ее, и их взгляды снова встретились, на этот раз они не избегали друг друга. Жоан почувствовал твердость пожатия руки человека, которого, несмотря ни что, высоко ценил. После этого он развернулся, направился к дверям и вышел, не обернувшись.

Книготорговец почувствовал огромное облегчение, покинув Капуанский замок, и с удовольствием наполнил свои легкие весенним неапольским воздухом. Тщательно сложенный документ, дававший ему свободу, был спрятан между рубашкой и камзолом. Смерть и нищета остались позади.

День был солнечным и прозрачным. Неаполь, несмотря на голод, вызванный войной, вновь стал живым и колоритным, и люди сновали тут и там по своим ежедневным делам, не обращая внимания на пушечные выстрелы испанских войск, осаждавших замки Кастель Нуово и Кастель делль Ово, где им оказывали сопротивление французы, окруженные окопами Великого Капитана. Котельных дел мастера и кузнецы стучали молотками по металлу, производя такой же шум, как и солдаты, сражающиеся на поле боя. К этому жители Неаполя уже привыкли – так происходило каждый раз, когда менялась форма правления.

Оставалось еще нечто не позволявшее Жоану чувствовать себя полностью свободным. Он направился в книжную лавку к Антонелло и написал письмо, которое должен был отослать несколько дней назад. В нем он сообщал, что Диего погиб, отважно сражаясь за королей Испании, и подписался: «Жоан Серра, командующий взводом аркебузиров». После этого договорился с Антонелло, что письмо вместе с кровными войсковыми деньгами и некоторыми вещами Диего, собранными Сантьяго, будет отправлено родителям юноши с ближайшим кораблем, направляющимся в Испанию.

Поскольку порт простреливался артиллерией из замка Кастель Нуово, он пошел на берег в поисках судна, которое могло бы доставить его в Рим. Однако ни один из кораблей не собирался совершать подобное путешествие. Все боялись французских судов, которые расположились в порту Гаэты, как раз на полпути к Риму.

Все это наводило тоску на Жоана. Зачем ему свобода, если он не может вернуться домой? Прав ли маркиз де Васто? А если его семья действительно могла подвергнуться опасности? Неаполь был очень приятным городом, но Анне оставалась всего лишь пара месяцев до родов, и он хотел оказаться рядом с ней как можно раньше. Французы и испанцы сражались на севере королевства, и не было никакой возможности добраться до Рима по земле. Он словно попал в ловушку, а потому был в полном смятении.

Прошла неделя с момента триумфального шествия испанских войск по Неаполю, когда наконец паруса флота Виламари появились на горизонте. Флот состоял из восьми галер и почти тридцати парусников различного размера; прежде чем пришвартоваться на пляже, они прошли вдоль порта, бомбардируя Кастель Нуово. Звуки от пушечных выстрелов разносились по всему городу, а неаполитанцы приветствовали зрелище одобрительными криками и всячески проявляли свою радость. Они были счастливы не потому, что артиллерия успешно обстреливала противника, а потому, что стало известно о том, что некоторые суда были доверху забиты пшеницей с Сицилии. В городе царил голод.

Жоан пришел, чтобы поприветствовать своих бывших флотских товарищей сразу же после того, как они ступили на землю. Он узнал лишь нескольких моряков и своего друга капитана Гениса Солсону, который очень обрадовался встрече с ним. Прошло уже около шести лет с тех пор, как они распрощались в Пизе.

– Поговори с Виламари, – сказал он, когда Жоан рассказал о своем положении. – Он может помочь тебе с поездкой в Рим.

Прошедшие годы и сражения, в которых участвовал Виламари, не слишком отразились на его внешнем облике, и веселый взгляд, с которым старый моряк встретил Жоана, удивил последнего.

– Ну надо же, знаменитый римский книготорговец! – воскликнул Виламари. – Какими судьбами в Неаполе?

Жоан коротко рассказал ему о своих приключениях с Великим Капитаном и гордо показал подписанный им пергамент, в котором подтверждалась его окончательная демобилизация. Адмирал внимательно изучил документ.

– Я помню о том, что ты был великолепным писарем, – сказал наконец Виламари, нахмурив брови. – Ты случайно не подделал его?

Адмирал впервые шутил с ним, и Жоан не смог подавить улыбку, несмотря на то что этот человек все еще вызывал в нем противоречивые чувства. Потом он рассказал ему о своих проблемах с поисками транспорта в Рим.

– Неудивительно, – сказал Виламари. – Французы готовят огромное войско, чтобы пройти с ним по Италии, воссоединиться со своими соотечественниками в Гаэте и вернуть себе Неаполь. А в Генуе у них стоит флот, намного превосходящий мой. Вскоре они нападут на нас, поэтому мне надо будет укрыть свои корабли в надежном порту.

Жоан расстроился и безнадежно махнул рукой. Конца войны не было видно.

– Впрочем, мы сможем помочь тебе. – И добавил с тем же смешливым выражением: – Хотя тебе, конечно же, придется заплатить за билет. До того, как французский флот прибудет сюда, прямо завтра я посылаю пару галер в Рим, где посол Франсиско де Рохас рекрутирует солдат. Кроме того, человек, которому надлежит выполнить это задание, твой друг – капитан Генис Солсона.

Жоан чуть не подпрыгнул от радости. Французские суда в Гаэте не решатся перехватить пару галер. Это путешествие было относительно безопасным. Наконец он вернется домой! Жоан не мог дождаться момента, когда он наконец увидит своих близких и удостоверится, что с ними все в порядке, что Иннико д’Авалос ошибается и что Цезарь крепко держит власть в своих руках.

87

В Риме все цвело пышным весенним цветом, когда Жоан добрался до города, но он ни на минуту не задержался, чтобы насладиться прекрасными пейзажами. Он пытался найти в словах и внешнем виде людей признаки опасности, которую предчувствовал Иннико д’Авалос. Когда выяснилось, что Папа здоров и все, казалось бы, было в полном порядке, Жоан немного успокоился. Он издалека смотрел на книжную лавку и с гордостью отмечал, что она, без всякого сомнения, лучшая в Риме. Он вошел, жестом попросив Паоло и Педро не выдавать его, потому что увидел, что Анна стоит к нему спиной, занимаясь с дамой, а он хотел ее удивить. Подойдя, Жоан закрыл ей глаза руками и сказал:

– Догадайтесь, кто пришел.

– Жоан! – закричала жена, поворачиваясь, чтобы обнять его.

Ее большой живот разделял их, и Жоан с радостью отметил, что выглядит она замечательно. Тем не менее он не мог не обратить внимания на книгу, которую держала в руках покупательница.

На следующий день, спустившись в лавку, Жоан спросил у Анны, что это была за книга.

– «Книга о Граде женском» на итальянском! – воскликнул он удивленно, прочитав название.

– Да, книга Кристины де Пизан[7], – ответила его супруга с гордостью. – Эта дама, овдовев и разорившись, смогла выжить и вырастить детей благодаря своему перу. Она защищает женщин от мужских предрассудков.

– Я знаком с Кристиной де Пизан, она писала по-французски, но я не знал, что книга переведена на итальянский язык.

– Я заказала перевод в ваше отсутствие, и по моему указанию отпечатали двести экземпляров, – сообщила Анна с улыбкой. – Дамы с удовольствием покупают ее, и я хочу напечатать еще две сотни.

– Что ж, хорошо, очень хорошо! – промямлил Жоан.

Решение о заказах на перевод книг и о количестве отпечатанных экземпляров всегда было исключительно его прерогативой, однако оказалось, что Анна с легкостью справилась с этим сама.

– Надеюсь, что вы не расцените это как посягательство на вашу свободу. – Жена смотрела на него с хитрой улыбкой: она не забыла их давнюю дискуссию.

– Конечно же нет! – ответил Жоан. – Совсем наоборот, я горжусь вами. И уверен, что Кристина де Пизан искренне одобрила бы ваши действия.

Жоан пригласил Гениса Солсону в гости и после семейного обеда с гордостью показал ему переплетную мастерскую, типографию и книжную лавку.

– Это дело всей моей жизни, – заявил он со счастливой улыбкой.

Его друг посмотрел на него со странным выражением и отрицательно покачал головой.

– Нет, ты ошибаешься, – задумчиво произнес Генис. – Делом твоей жизни является не книжная лавка, а твоя семья.

Жоан молча уставился на Гениса, пытаясь осознать столь категоричное и решительное утверждение. Капитан сказал то, что Жоан и сам уже знал. Жизнь Гениса на корабле не позволяла ему создать собственную семью. Его история жизни очень походила на ту, которой жил погибший штурмовой офицер со «Святой Эулалии».

– Я завидую тебе, Жоан, – заключил его друг. – Но не потому, что у тебя есть книжная лавка, а потому, что у тебя есть семья.

В ту ночь Жоан записал в своем дневнике: «Генис попал в точку».

Несмотря на неблагоприятные предсказания Иннико д’Авалоса, несколько месяцев прошли счастливо, пока не наступил август, принесший с собой обычную в это время изнурительную жару. Днем было невозможно находиться под солнцем, стоячие воды распространяли миазмы – зловонные испарения, которые служили причиной наводящих ужас эпидемий. Malaaria – дурной воздух, убивавший живое.

Но, даже несмотря на страх заболеть, на постоянный зуд от москитов, пот и жару, практически не дававшую спать, Жоан был счастлив. В доме супругов Серра слышался плач Катерины – чудной девочки, которой вот-вот должен был исполниться месяц. Анна с нежностью кормила ее грудью и ласково улыбалась. Книготорговец предпочел бы иметь еще одного сына, но прошло всего несколько дней, и он понял, что безумно любит малышку. Он не уставал повторять, что она будет такой же красавицей, как и ее мать.

Нескончаемые колонны французских войск, маршировавшие через Рим в направлении Неаполя, вызывали у Жоана слишком много воспоминаний. Он не мог выкинуть из памяти покрытое трупами поле в Сериньоле, посаженное на кол тело бедного Диего – эти ужасные картины преследовали его в виде ночных кошмаров. Но именно эти воспоминания позволяли ему с еще большим чувством наслаждаться моментами спокойствия и счастья рядом с женой и всеми остальными членами семьи. Жоан понимал: ему очень везло в жизни.

– Августовская жара отпугивает многих из наших клиентов, – сказала Анна. – Хотя в этом году книжная лавка пользуется даже бо́льшим успехом, чем в прошлые летние месяцы. И мой салон никогда не был так популярен, несмотря на отсутствие Лукреции Борджиа и Санчи Арагонской.

– Да, верно, наше дело процветает, но есть нечто гораздо более важное. Мне не хватает слов, чтобы выразить свои чувства, сказать, как я счастлив рядом с вами, нашими детьми и всеми остальными членами нашей семьи. А также еще с одной семьей – с той, которой стали работники нашей лавки, – произнес Жоан, с нежностью глядя на жену. Он взял ее за руку, и тон его изменился, став серьезным: – Я молюсь о том, чтобы мы могли наслаждаться этим миром и спокойствием много-много лет. Через несколько недель основные силы французских войск пройдут через Рим в сторону Неаполя, и судьба королевства решится после кровавых массовых убийств. К счастью, какая бы сторона ни победила, она должна будет заключать договор с Папой, так что здесь мы в безопасности. Кроме того, Цезарь закрепился в своих завоеваниях северных земель. Никогда раньше он не обладал таким могуществом, а кланы Орсини и Колонна находятся под его неусыпным контролем. Поэтому я надеюсь, что Рим еще долго будет мирным городом, а мы, будучи здоровыми и счастливыми, сможем наслаждаться жизнью.

– Завтра одиннадцатая годовщина восхождения Александра VI на папский престол, – сказала Анна. – Как вы думаете, долго он еще проживет?

– Ему семьдесят два года, но он выглядит здоровым и полным сил, – ответил Жоан с некоторой тревогой, вспомнив предупреждения Иннико д’Авалоса. – Пожелаем, чтобы Господь отпустил ему много лет жизни. Пока он жив, все будет в порядке.

Услышав его последние слова, одна из служанок обеспокоенно покачала головой: на рыночной площади ходили слухи, что Папу не ждет ничего хорошего. Говорили, что во время прогулки по саду Бельведер к ногам понтифика упал мертвый филин и что призрак черной собаки постоянно бродит вокруг Ватикана. Это был посланник смерти, и за несколько дней один за другим скоропостижно умерли несколько близких Папе людей – от капитана его гвардии до епископа. А собака продолжала бродить вокруг Ватикана, словно ожидая более серьезной добычи.

На следующий после годовщины день Папа, Цезарь и один из епископов, сопровождавший их во время званого ужина несколькими днями ранее, свалились с сильнейшим приступом лихорадки, и по Риму разнеслись слухи, что все трое были отравлены.

Микель Корелья немедленно усилил охрану в папских покоях и окружил Ватикан кольцом безопасности. Любое проявление слабости придало бы смелости врагу, и валенсиец привел войска в боевую готовность. Он хотел, чтобы люди думали, что Папа и его сын находятся на важном тайном совещании. Однако в городе говорили, что Цезарь лежит в бреду и что его врачу не удается сбить высочайшую температуру.

– Это предрассудки, россказни, которые распространяют наши враги, чтобы повлиять на чернь, всегда готовую верить им, – сказал Жоан, когда Анна и его мать поведали ему о черной собаке.

– Может, это и предрассудки, но вы сами прекрасно знаете, какое значение придают им люди, – ответила ему жена. – Было бы хорошо, если бы только простой народ верил в эти домыслы, но ведь в них верят и люди благородные, и кардиналы, и епископы.

– Это единственное средство, которое остается Орсини и прочим группировкам, неоднократно терпевшим поражение, – ответил Жоан, явно расстроенный. – Клевета, слухи, происки, недобрые предзнаменования, сглаз – все это используется, чтобы подорвать власть Цезаря и Папы. Эти люди употребляют глагол «говорят», чтобы их не могли привлечь к ответу за их буллы. Они швыряют камень и тут же прячут руку, бросившую его.

– Не надо, не огорчайтесь, – сказала Анна и улыбнулась ему. – Я вам говорю об этом только потому, что нам надо быть бдительными.

И поцеловала мужа в губы, которые тут же счастливо приоткрылись, чтобы поцеловать ее в ответ.

– Вы правы, – произнес Жоан в раздумье. Он с нетерпением ждал новых известий от Иннико д’Авалоса.

Вскоре стало известно, что по примеру Ватикана кардиналы стали заставлять доверенных слуг тщательно обследовать пищу, которую им подавали, и забаррикадировались в своих дворцах под защитой верных им вооруженных людей: одни боялись каталонцев, другие – своих противников. Известие о тяжелом недуге Папы и его сына Цезаря никого в Риме не оставило равнодушным. Для одних оно ассоциировалось с надеждой, для других – с угрозой.

Драчуны и убийцы из разных группировок выползли из своих укрытий; они с вызовом прогуливались по районам, находившимся под их контролем, и кричали, требуя смерти Папы.

Жоан провел совещание с Педро и Паоло и, обсудив с ними стратегию, собрал остальных работников.

– Если Папа умрет, начнутся беспорядки и наша лавка подвергнется нападению, – уверенно сказал он им, но при этом выглядел совершенно спокойным. – Они придут не только грабить, но и постараются уничтожить все то, что она воплощает в себе. А лавка – это прежде всего свобода мысли, культура без границ, свет в потемках. Каждый из нас разделяет это представление и, если станет его защищать, подвергнет опасности свою жизнь. – Жоан помолчал, пристально глядя в глаза своих работников, как будто хотел прочесть их мысли. – Я буду бороться за книжную лавку. Не позволю, чтобы ее сожгли. Если вы хотите остаться, я буду защищать ее вместе с вами, если нет, найму профессионалов. Я никого не заставляю быть героем, а только хочу знать, на кого могу рассчитывать, и с уважением отнесусь к мнению тех, кто не захочет быть со мной.

Почти все работники изъявили желание защищать лавку, и Жоан немедленно принял к этому меры.

Итальянцы все реже посещали лавку, но она оставалась местом встреч для испанцев. Они приходили обмениваться новостями и старались в общении приглушить тревогу. Одни говорили, что и Папа, и его сын были отравлены, другие – что они заболели чумой. Кроме того, в беседах касались вопросов войны, и все совпадали во мнении, что окончательная судьба Неаполитанского королевства решится в битве, которая состоится в районе Гаэты.

Именно таким образом обстояли дела, когда в лавке появился Микель Корелья с отрядом кавалеристов. Похоже было на то, что оба Борджиа выздоравливали, и Микель с Джоффре Борджиа, находясь во главе своих войск, наводили порядок в городе. Младшему сыну Папы было двадцать два года, и он уже не был тем стеснительным мальчиком, женатым на страстной неаполитанской княгине, которая наставляла ему рога; и хотя ему еще было далеко до своего отважного и решительного брата, он принимал участие в защите семьи.

– Я давно не видел вас, Микель, – поприветствовал его Жоан.

– Слишком много работы, – ответил капитан. – У нас все было готово на тот случай, если Папа умрет, но мы никак не могли представить себе, что Цезарь тоже заболеет.

– Как они?

Дон Микелетто покачал головой.

– Никому ничего не говори, но они все еще в горячке. Цезарь практически не в состоянии даже говорить, но думаю, что он выкарабкается. Тем не менее сомневаюсь, что его отец выдержит.

– Что будет, когда Папа умрет? – спросил Жоан, уже зная ответ, прежде чем услышал его.

– Надо будет сражаться, – лаконично ответил валенсиец.

88

На следующий день доставили долгожданное письмо от губернатора Искьи. В нем говорилось: «Время каталонцев закончилось. Вывозите свою семью из Рима как можно скорее. Бросайте книжную лавку и возвращайтесь в Неаполь».

Ошеломленный, Жоан не мог отвести глаз от письма, которое держал в руках, и снова перечел его. Эти заключения Иннико д’Авалоса звучали для него как смертный приговор. Тем не менее он подумал, что маркиз не может быть всегда правым, и всей душой желал, чтобы на этот раз он ошибся. Прошло всего четыре дня с тех пор, как Папа и его сын заболели. Это было как раз то время, которого хватило, чтобы гонец со срочным посланием добрался до Неаполя и вернулся назад. Иннико, по всей вероятности, знал больше, чем прочие, и его письмо было предупреждением о надвигающейся опасности на него и на его семью. Но это письмо говорило еще об одном: Александр VI находился на смертном одре – вне всякого сомнения, его отравили.

– Вы должны немедленно отбыть в Неаполь с моей матерью, сестрой и детьми, – сказал он Анне, сообщив ей о письме. – Когда Папа умрет, этот город превратится в место побоища.

– А вы?

– Я останусь в лавке. Не могу позволить, чтобы ее разорили.

– Оставьте лавку, – ответила она. – Мы откроем новую в другом месте. Ваша мать и сестра, а также Педро будут счастливы, если мы поселимся в Барселоне. Мы об этом неоднократно говорили.

– А оттуда мы также сбежим при первых же трудностях? – спросил он, нахмурившись. – Нет, Анна. Книжная лавка – это наша мечта. Она является символом нашей свободы. Свободы, за которую я боролся всю свою жизнь. Я не могу вот так просто уехать, бросив ее без борьбы. Я останусь здесь и буду следить за развитием событий. Возможно, Папа выздоровеет и все вернется на круги своя. Или, может быть, Цезарь и Микель Корелья смогут сохранить власть при новом понтифике, если Александр VI умрет.

– Книжная лавка не является символом нашей свободы, Жоан, – с твердостью ответила Анна. – Мне очень жаль, что это время заканчивается. Абсолютно верно, что мы были счастливы здесь, но наше счастье целиком зависело от нашей лояльности к интересам каталонцев. Их время заканчивается, но не наше, мы продолжим нашу жизнь в другом месте. Я нисколько не пожалею, если они исчезнут. Вы прекрасно знаете мое мнение о них. Пусть наконец заплатят за свои преступления, а мы уедем. Паоло останется за главного в лавке – он очень способный, он римлянин и сумеет выжить в эти смутные времена. А мы всегда сможем вернуться, если все наладится…

– За свои преступления? – воскликнул Жоан рассерженно. – Они не более преступники, чем все остальные, власть предержащие. Я видел, как забивали людей хлыстами до смерти, как их сажали на кол, как их сжигали живыми на костре. И эти убийцы звались не дон Микелетто, у них были другие имена. Сильный удерживает свою власть, запугивая слабого.

– Так вот, власть каталонцев заканчивается, и они уже не внушают страх. Поезжайте с нами и оставьте их на милость судьбе.

– Я этого не сделаю, Анна. Поезжайте вы, пусть наши дети будут в безопасности, а я последую за вами, если ситуация усложнится.

– Нет, Жоан. – Она взяла его за руку. Теперь ее голос был полон нежности: – Я никуда не поеду, если вы останетесь здесь.

Жоан рассказал обо всем Педро Хуглару и попросил его взять на себя ответственность за переезд семьи в Неаполь. Арагонец согласился со своим шурином в том, что семью необходимо было вывозить из Рима, и взял на себя обеспечение их безопасности.

– Мы будем не одни, – добавил Педро. – Некоторые из каталонцев и имеющих вес итальянцев, поддерживавших Цезаря, хотят вывезти свои семьи и свое имущество в безопасное место. Кто-то из них даже будет сопровождать конвой лично.

Испанский посол Франсиско де Рохас взамен на внушительную сумму согласился выделить военное сопровождение и охранное свидетельство для защиты конвоя, который будет возглавлять Педро. Этим сопровождением стали солдаты, нанятые им по обыкновению в войсках Цезаря, – именно они должны были довести конвой до Неаполя. Там они присоединятся к Великому Капитану в Гаэте, опередив прибытие основных сил французского войска.

Жоан также получил охранное свидетельство от Ватикана, которое ему выправил Микель Корелья. Он вручил его скрепя сердце, только лишь в силу связывавшей их дружбы, хотя и был очень недоволен постоянным дезертирством солдат, которые, как и те, что должны были сопровождать караван, собирались сражаться в рядах войска Великого Капитана. Он прекрасно знал, что речь шла о наемниках, которые в любой момент имели право покинуть войско, и, несмотря на свое к ним отношение, дон Микелетто выплачивал им солдатское жалованье до последнего дня службы. Таков был стиль Цезаря Борджиа.

– Крысы первыми бегут с тонущего корабля, – пробормотал капитан, когда вручал Жоану документ. – Но мы, каталонцы, еще не сказали своего последнего слова.

– Я остаюсь, – ответил Жоан. – Я всего лишь хочу, чтобы моя семья находилась вне опасности.

Микель смотрел на него несколько мгновений, а потом сказал:

– Спасибо, Жоан. – И обнял его. Выражение его лица смягчилось, и он добавил, понизив голос: – Так если ты решил остаться, я попрошу тебя о помощи. Возможно, тебе придется сделать нечто очень важное для человека, который пользуется моим полным доверием.

– Надеюсь, что речь не идет об убийстве кого бы то ни было.

– Нет. Только если дело пойдет совсем уж плохо.

– Это приказ? – Жоан вспомнил об упреках Анны.

– Нет. – Взгляд Микеля был открытым. – Это просьба, с которой я обращаюсь к другу.

– Я в вашем распоряжении, – ответил Жоан. И, выдержав паузу, спросил: – А ваша семья уже в безопасном месте?

– Какая семья?

– Ваша супруга.

– У меня уже нет супруги. – В голосе Микеля слышалась ярость. – После одиннадцати лет, на протяжении которых ее семья вовсю использовала преимущества, которые давал ей наш брак, эти крысы перебежали на другую сторону, как только почувствовали опасность. И она ушла вместе с ними.

– Мне очень жаль, Микель.

– Моя семья – это Борджиа, – продолжал дон Микелетто, и книготорговцу показалось, что слезы вот-вот готовы выступить у него на глазах. – Для них я не бастард, каковым был в доме моего отца, графа Кочентайна. Папа – мой истинный отец, а Цезарь – мой брат, как и все остальные каталонцы. У тебя есть семья, и ты абсолютно прав, думая об их безопасности, а если дела пойдут совсем уж плохо, ты присоединишься к ним. Мне же некуда идти. У меня есть только они, и я буду с ними до самой смерти.

– Конвой выступит завтра на рассвете, – сказал Жоан тем вечером своей супруге. – Я прошу вас присоединиться к ним.

– Пожалуйста, поезжайте с нами, – умоляла Анна.

Жоан посмотрел на нее с нежностью: у него сердце разрывалось при мысли, что он должен расстаться с женой и детьми. В нем еще была жива память о том, как он страдал, не получая от нее известий во время их прошлого расставания. Однако после утреннего разговора с Микелем Корельей он вдруг четко понял, что хранил несколько странную верность – ему, Папе и его каталонцам. Он не обманывал себя, ему хорошо были известны методы, которые применяли валенсиец и Цезарь, его господин. Жоан прекрасно знал, что они далеки от святости, но не мог избежать главного – ощущения причастности к клану. Он был одним из них. И все еще чувствовал себя в долгу перед Микелем, который сделал реальностью его радужные мечты о собственной книжной лавке и благодаря которому он счастливо прожил все эти годы.

– Мне очень жаль, Анна, но я остаюсь.

– Вы всегда подчинялись его приказам! – воскликнула она в отчаянии. – Да скажите же ему наконец ваше «нет», докажите, что вы свободный человек.

– Нет, я остаюсь не потому, что подчиняюсь его приказам. Я остаюсь из‑за моей книжной лавки, как я вам уже говорил, а также из‑за верности клану. И из‑за дружеских чувств. Мы, человеческие существа, иногда принимаем смерть из‑за вещей, которые называются достоинством. Это мой свободный выбор. Если я сбегу сейчас, то не смогу смотреть на себя в зеркало без стыда. Я никогда бы не покинул вас, если бы вы находились в опасности. И я никогда не покину друга, но при этом всегда постараюсь предварительно убедиться в том, что моя семья вне опасности.

Анна знала, что не сможет переубедить своего супруга и что ее настойчивость приведет к ненужной ссоре. Она совсем не хотела, чтобы их расставание превратилось в поток замечаний и упреков. Возможно, эти мгновения станут последними в их совместной жизни, и у нее не было желания тратить их впустую. Она больше ничего не сказала и, выдавив из себя улыбку, обняла его. Анна почувствовала, как тело Жоана искало в ней убежища и как одновременно его отпускало напряжение. Анна сказала мужу, как сильно любит его, и после того, как они с трудом оторвались друг от друга, пошла помогать Эулалии и Марии собирать вещи, которые они должны были взять с собой в Неаполь.

В ночь на 16 августа в лавке спали лишь дети, и все было готово к моменту выхода каравана на рассвете следующего дня. Анна была безумно занята, упаковывая вещи, и у нее практически не оставалось времени, чтобы поговорить с Жоаном, хотя, когда они сталкивались, она улыбалась ему и всячески показывала свою любовь и нежность. Жоан с жаром возвращал ей эти знаки внимания.

– Берегите себя, во имя наших детей и меня, – попросила она его с глазами, полными слез, когда они обнялись на прощание.

Караван выступил вовремя, не дожидаясь опоздавших, которые должны были нагнать их по дороге, поскольку путь ожидался тяжелейший. Они хотели пройти двадцать миль за первый день – это было вполне реально, поскольку дни все еще были длинными, и, останавливаясь для коротких передышек, путники могли двигаться вперед вплоть до захода солнца.

Той ночью Жоан почувствовал себя в собственном доме страшно одиноким. Дом, который до этого был полон жизни, опустел и затих. Он с трудом смог смежить веки, ибо постоянно думал о том, как там его близкие, и о том, что ему самому готовит судьба в Риме. Только в одном Жоан был уверен: он должен бороться, и не только за книжную лавку, но и – главное – за свою жизнь.

89

Кровопускания, которые делали Александру VI и которые поначалу помогали ему, перестали оказывать положительный эффект; жар поднялся до тревожных отметок, впрочем вскоре снизившись. Тем временем домыслы и слухи распространялись по Риму с еще большей скоростью, чем раньше. Черный пес продолжал кружить вокруг Папы, а пожилая женщина, которая с самого начала болезни Папы не отходила от стен Ватикана и молилась за понтифика, прекратила свое бдение и ушла домой. Когда ее спросили, почему она так поступила, та ответила, что надежд на выздоровление Александра VI уже не осталось.

Ночью 17‑го числа Папа не смог произнести и слова, и утром 18‑го один из епископов в присутствии пяти кардиналов отслужил мессу в покоях понтифика и причастил его. По завершении службы кардиналы бегом бросились по своим дворцам, чтобы укрыться там: они боялись заражения, а также насилия, которое вот-вот должно было быть развязано.

– Солдаты ватиканской гвардии ждут вас в лавке, – сообщил Паоло.

Жоан поднял голову от книги, которую читал. Чтение было его единственной отрадой с момента отъезда семьи, в которое он погружался, когда, как и сейчас, в книжной лавке не было посетителей.

– Спасибо, Паоло, – ответил он, аккуратно поставив книгу на полку в маленьком салоне, где находился.

Двое солдат в одеянии желто-красных цветов ожидали его у входа в лавку. Одним из них был Висент, который с искренней радостью поздоровался с ним.

– Микель Корелья просит вас прибыть к нему, – сообщил валенсиец.

Жоан колебался лишь мгновение.

– Я оставляю на вас дом, Паоло, – сказал Жоан, глядя тому прямо в глаза. – Вы сами знаете, что делать в случае нападения. Два предупредительных выстрела в воздух. Следующие – на поражение.

Паоло кивнул. Выражение его лица было суровым, – без всякого сомнения, ему совсем не нравилось то, что он должен будет сделать, но Жоан был уверен, что он готов защищать книжную лавку даже ценой собственной жизни.

Все трое поскакали в сторону Ватикана. Несколько мальчишек выкрикнули оскорбления в их адрес, а один даже осмелился бросить в них камень, но они не остановились. Рим замер в напряженном ожидании. Мост Сант-Анджело был забит ватиканским войском, которое тут же расступилось перед ними. Солдаты провели Жоана в покои понтифика, где он и встретился с Микелем Корельей, который взял его под локоть и отвел в укромное место для разговора.

– Папа агонизирует, – сообщил он. – Когда он умрет, там, снаружи, начнется что-то невообразимое. И Цезарь тоже на пороге смерти. Я позвал тебя по одному делу, о котором говорил раньше, но чтобы совершить это, надо дождаться, когда понтифик скончается.

– Я в вашем распоряжении.

– Пойдем со мной, – продолжил валенсиец. – Медики собираются прибегнуть к крайнему средству в отношении Цезаря.

Когда они вошли в комнату папского сына, то увидели душераздирающую сцену. Бледный как полотно Цезарь, совершенно обнаженный, лежал на кровати; его тело, несмотря на худобу, все еще было мускулистым. Его трясло в горячке. В углу комнаты находился огромный бык, даже больше тех, которых Жоан видел на площади. Это был символ династии Борджиа. Он лежал на боку, рога его были закреплены в деревянном каркасе, не позволявшем ему двигаться, и несколько слуг удерживали его ноги и хвост с помощью веревок. В противоположном углу зала другие слуги наливали в корыто воду и утрамбованный снег из того, что хранился зимой в естественных горных холодильниках для охлаждения напитков летом.

По сигналу Гаспара Торрельи, лейб-медика Цезаря, слуги одновременно дернули за ноги быка. Один из людей подлез под животного и добрался до брюха, острым ножом вспоров его от полового органа до грудины. Бык оглушительно замычал и забил ногами, увлекая за собой слуг, которые по двое удерживали каждую из его ног. На мгновение мясник вынужден был приостановиться, и, когда слугам удалось совладать с животным, он запустил руки вместе с ножом внутрь быка и в потоках хлещущей крови стал вытаскивать его внутренности. Помещение наполнилось отвратительным запахом крови и экскрементов, а когда мясник добрался до сердца быка, животное перестало биться. Тушу быка быстро обмыли, внутренности вынесли, и наполнивший комнату смрад уменьшился. Жоан наконец смог вздохнуть полной грудью. После этого скручиваемое судорогами тело Цезаря поместили внутрь все еще теплой туши быка, буквально обернув его мясом так, что только голова папского сына оставалась снаружи.

– Тело быка, покровителя клана Борджиа, поглотит в себя все дурные выделения, – торжественно произнес врач.

Цезарь находился в туше достаточно длительное время, а потом по знаку медика его вытащили из тела животного и, всего в крови, тут же поместили в ледяную ванну. Цезарь страшно закричал, – казалось, что все оставшиеся у него силы ушли на этот крик, и безжизненно поник.

– Он убил его! – прошептал Жоан в ужасе.

– Лучше бы этого не произошло, – процедил дон Микелетто.

– Свежий горный снег очистит плохую ауру земли, – заявил эскулап, который, хотя и не слышал слов Микеля, в страхе отвел глаза, встретившись с ним взглядом.

Через некоторое время Цезаря вытащили из воды, обсушили и положили в постель, укрыв простыней. Врач коснулся рукой его лба и сообщил:

– Он снова в горячке.

«А как же иначе?» – подумал Жоан.

После этого Жоан вместе с Микелем направился в покои Папы. Наступал вечер, и после вечерни умирающего Папу, который прерывисто дышал, соборовали. Жоану всего лишь пару раз пришлось поговорить с Папой, но личные качества этого человека покорили его, и ему было очень грустно присутствовать при его агонии. Он подумал, что еще больше страдает Микель Корелья, видя, как человек, которого он считал своим отцом, задыхается. Микель смотрел на понтифика с искаженным от боли лицом и влажными от слез глазами. Его правая рука сжимала эфес шпаги. Вскоре Папа Александр VI испустил дух.

Слухи, которые ходили по Риму, удивительным образом приумножились вскоре сразу после его смерти. Рассказывали, будто он вдруг поднялся с ложа и воскликнул: «Да, все правильно, и я иду, я уже иду! Но подождите хоть еще немного…» Это были намеки на его разговор с сатаной, которому он якобы продал душу, чтобы получить папскую тиару, и что теперь тот пришел получить долг за истекшие одиннадцать лет договора. Также шепотом передавали друг другу, будто во время агонии семь дьяволят ворвались в спальню вприпрыжку, и, когда кардинал пытался поймать одного из них, принявшего облик обезьяны, Папа не позволил ему этого сделать, крикнув: «Отпустите его! Отпустите его!»

Но Жоан только и видел, как обрюзгший человек с раздутыми губами вздохнул в последний раз. Только у Джоффре Борджиа, стоявшего на коленях у края постели, вырвалось рыдание. Кардиналы продолжали молиться вслух, созерцая умершего и высчитывая свои дальнейшие действия. Однако первым пришел в себя дон Микелетто и опередил всех, приказав своим войскам перекрыть все входы и выходы из Ватикана и занять все лестницы и подходы во избежание любых перемещений. Этот приказ касался и кардиналов, которые оказались запертыми в одной комнате с трупом. Микель покинул комнату, чтобы вернуться вместе с Висентом и еще несколькими людьми, которым полностью доверял. Прелаты, начавшие было жаркую дискуссию, замолчали при виде его, посмотрели со страхом и отступили на несколько шагов к стене, в то время как валенсиец, сопровождаемый Жоаном и прочими, угрожающе наступал на них.

Дон Микелетто направился к кардиналу Казанове, который, занимая пост камерлинга, воплощал собою церковную власть с момента смерти Папы до выборов его преемника, и протянул руку.

– Дайте мне ключи.

– Какие ключи? – спросил тот, поперхнувшись.

– От папской сокровищницы.

– Казна принадлежит не понтифику, а Церкви. – Он нервно сглотнул под пристальным взглядом валенсийца. – Поэтому я не могу отдать вам ключи: они принадлежат следующему Папе.

– Дайте мне ключи. – И дон Микелетто хладнокровно вытащил свой кинжал, наслаждаясь выражением ужаса на лице человека, вспотевшего от отчаяния.

– Я не могу…

– Делайте то, что вам говорят. Если же нет, я выкину вас из этого окна, предварительно перерезав горло.

Весь дрожа, кардинал отдал ему ключи. Повинуясь жесту Микеля, Жоан и все остальные последовали за ним в помещение, находившееся за спальней Папы, и забрали ларцы, полные драгоценностей и золотых монет на сумму больше ста тысяч флоринов.

– Подготовьте Его Святейшество для похорон и дайте указание бить в колокола, – сказал Микель кардиналам после того, как перенес все эти сокровища в комнату Цезаря Борджиа.

В ту же ночь женщины и дети клана Борджиа по секретному переходу, связывавшему Ватикан с крепостью Сант-Анджело, перебрались туда вместе с казной. Там же Джоффре Борджиа приказал выставить жерла пушек через бойницы стен крепости в качестве предупреждения любых возможных попыток нападения. Тем временем колокола римских церквей по мере того, как распространялась новость, одна за другой зазвонили погребальным звоном.

Микель Корелья вместе с надежной охраной остался рядом с Цезарем в Ватикане. Сын покойного Папы оставался папским знаменосцем, и ему надлежало быть здесь. Кроме того, он был еще очень слаб, и, хотя температура спадала, медик не рекомендовал его трогать.

– Если вам больше не нужна моя помощь, я хотел бы вернуться в лавку, – сказал Жоан Микелю. – Я боюсь, что она подвергнется нападению.

– Миссия благополучно завершена, – ответил валенсиец, положив руку ему на плечо. – Ты должен хранить молчание о том, что видел, и о том, что мы сделали.

– Именно так я и поступлю.

– Спасибо тебе, Жоан. И береги себя. Ближайшие дни будут беспокойными.

Пустив коня галопом по улицам бодрствующего города, Жоан в полночь вернулся в лавку. Вновь погрузившись в тревожные раздумья, он пытался рассчитать, где разбил на ночь стоянку караван, в котором находилась его семья и который был в пути уже два дня. Когда новость дойдет до них, они должны будут уже пересекать границу Неапольского королевства и окажутся под покровительством испанского войска. Он облегченно вздохнул – там их никто не остановит.

На улицу вышли люди с факелами, отмечая услышанную новость, другие же в страхе запирались в своих домах. Колокола по-прежнему звучали, продолжая свою печальную песнь, прерываемую лишь взрывами. Жоан не смог определить, были ли это выстрелы или грохот от фейерверка.

Добравшись до книжной лавки, он с удовлетворением отметил, что двое подмастерьев стояли на страже у окон, направив в сторону улицы дула своих аркебуз. Паоло обрадовался, увидев его живым и здоровым.

– Папа умер, – сказал ему римлянин. – Я привел защиту книжной лавки в боевую готовность на случай, если на нас нападут.

– Да, я знаю. Я был в Ватикане.

– Что произошло?

– Даже если бы я вам это рассказал, вы все равно бы не поверили.

90

Беспорядки, предсказанные Микелем, вспыхнули сначала в Риме, а потом – по мере распространения новости – в церковных областях, завоеванных Цезарем. Говорили, что умерли оба – и отец, и сын. Многочисленные семейства, за последние годы лишенные Ватиканом своей собственности, поспешили вернуться в свои бывшие поместья, чтобы снова вступить во владение ими. В Риме опять появились представители крупных кланов, которых покарали Цезарь и его отец, страстно желая власти и мести. Орсини выползли из своих убежищ в полной готовности взять контроль над городом, Колонна сформировали небольшое войско во главе с Просперо, сражавшимся в испанских войсках под командованием Великого Капитана; это войско маршем направлялось в Рим, а Савелли возникли из ниоткуда и забаррикадировались в своем бывшем дворце после того, как напали на городскую тюрьму и освободили всех заключенных. Все эти семьи на протяжении столетий были заклятыми врагами и ненавидели друг друга, но, казалось, готовы были позабыть о своих разногласиях, лишь бы покончить с властью, которая еще оставалась у каталонцев.

Клан Орсини, алкая мести, особо выделялся, совершая всевозможные зверства: грабежи, похищения, убийства и изнасилования с особой жестокостью. Фабио Орсини, сын Паоло Орсини, одного из казненных доном Микелетто во время событий в Сенигаллии, дошел до того, что вымазал лицо и руки в крови одного из дальних родственников семьи Борджиа, которого зарезал кинжалом во время нападения на испанский квартал около виа Бьянки.

Репрессии со стороны дона Микелетто не заставили себя ждать. На следующую ночь, вместо того чтобы перейти мост Сант-Анджело и таким образом насторожить Орсини, он со своими людьми незаметно переплыл Тибр на лодках, воспользовавшись темнотой. Они неожиданно напали на часовых и подожгли район Монте Джиордано – владения Орсини. Пламя распространилось по всей территории. Орсини совершили ответный удар, напав на пару дворцов каталонцев и похитив находившихся там женщин. Дон Микелетто, в свою очередь, ответил новой атакой и новыми поджогами.

Слухам не было конца. Борджиа превратились не только в жестоких отравителей, прелюбодеев, кровосмесителей и воров, похитивших имущество Церкви, но и в чернокнижников. Снова и снова повторялись истории про семь дьяволят, прибывших в Ватикан, чтобы забрать душу Папы, и про колдовство, примененное для излечения Цезаря с помощью быка – геральдического символа семьи Борджиа. Тот факт, что тело Папы, само по себе будучи объемным, быстро разлагалось из‑за поразившей его болезни и августовской жары, распространяя тошнотворный запах, раздуваясь все больше и больше и приобретая черный оттенок, давал еще большую почву для этих слухов. Никто не хотел приближаться к телу, а слугам с трудом удалось втиснуть его в гроб, поскольку его очень сильно разнесло. Гроб стоял по другую сторону решетки, отделявшей его от людей, и вскоре понтифик был похоронен после соблюдения лишь самых основных протокольных церемоний. Подобные истории способствовали резкому ухудшению отношения черни к каталонцам, и группы людей, жадных до крови и грабежей, высыпали на улицы охотиться на них.

Жоан держал книжную лавку открытой, несмотря на столбы дыма от пожаров, поднимавшиеся по всему городу. Один из подмастерьев нес вахту на верхнем этаже, аркебузы были заряжены: Жоан знал, что его лавка пользовалась известностью в городе и что она обязательно подвергнется нападению. Первая атака случилась в полдень следующего дня, но она была плохо организована, и нападавшие обратились в бегство после первых же предупредительных выстрелов. Несмотря на это, никто не строил иллюзий, понимая, что рано или поздно они вернутся.

Когда обстановка на улице нормализовалась, баррикады преобразились в столы, на которых были разложены книги и письменные принадлежности, и лавка по-прежнему оставалась открытой в обычное время. Жоан удивился, когда появились несколько посетителей; правда, они только жаждали новостей и пришли с охраной. Они поговорили о погибших от нападений знакомых и сообщили о том, что дворцы, как и книжная лавка, были защищены баррикадами и вооруженными людьми. Орды преступных элементов наводнили город с криками «Смерть каталонцам!»; они нападали на всех и все, что хоть чем-то напоминало иностранное, и грабили имущество при малейшей возможности. Жоан решил приютить у себя пару семей, которые были не в состоянии сами защитить свои дома.

Однажды утром явился Микель Корелья, возглавлявший мощное войско.

– Порядок в городе восстанавливается! – во весь голос, так чтобы его было хорошо слышно, возвестил он. – Скоро Рим снова станет безопасным городом.

Жоан пригласил его наверх выпить по стаканчику вина и перекусить. Он был рад видеть Микеля и хотел узнать правду о том, что же на самом деле происходит.

– Цезарь все еще болен, – сообщил тот. – Он едва может говорить и по-прежнему страдает от лихорадки. Но когда температура понижается, он вполне адекватен.

– Вам удастся восстановить порядок?

– Нет, до тех пор пока Цезарь не восстановится и не будет избран новый Папа. Мы полностью контролируем Ватикан и эль Борго на другом берегу реки, а на этом – только отдельные территории. Ко всему прочему кардиналы просят нас покинуть замок Сант-Анджело, что мы отказываемся сделать. Однако в качестве превентивной меры мы отправим наших женщин и детей в надежный замок за пределами Рима.

– Когда состоятся выборы?

– Скоро, держись как можешь.

Жоан утвердительно кивнул. Он был готов к этому.

Через несколько дней, в начале сентября, Микель Корелья снова появился в книжной лавке.

– Я пришел попрощаться, – сказал он Жоану. – Скоро состоятся выборы нового Папы, и коллегия кардиналов, в соответствии с традицией, приказывает всем вооруженным формированиям покинуть город, чтобы избежать возможности повлиять на голосование.

– А что будет с нами, каталонцами, остающимися в городе?

– То же самое, что и сейчас: вы должны будете сами защищать себя. Я забираю с собой Цезаря, который по-прежнему болен, и всю семью, – сказал Микель и добавил с улыбкой: – И казну, которая служит нам доброй гарантией. Она поможет содержать войско.

– А что будет с Санчей Арагонской? – спросил Жоан. – Она все еще находится в заключении в замке?

Дон Микелетто фыркнул, прежде чем ответить.

– Черт, а не женщина! Бедный же ее муж! Поэтесса, образованная, красавица, чувственная, но с дьявольским характером. Мы освободили ее, и она решила вернуться в Неаполь, где по-прежнему сохранит титул княгини де Сквиллаче, поскольку король Фернандо Испанский не стал лишать титулов родственников Папы.

– Анна будет счастлива снова увидеть ее.

– Она в хорошей компании. Только вышла на свободу и уже заимела нового любовника.

– Кого?

– Ни больше ни меньше, как Просперо Колонну.

– Да он же вдвое старше княгини!

Микель сложил губы трубочкой и пожал плечами, не посчитав достойной внимания подобную деталь.

– Но он обладает большой властью. Он стоит во главе значительного войска, которое посылает Великий Капитан под предлогом поддержания порядка в Риме. На самом деле целью является давление на кардиналов, чтобы они выбрали Папу, благосклонно настроенного к Испании. – Валенсиец поднес указательный палец к губам, прося Жоана сохранить секрет: – Несмотря на болезнь, Цезарь по-прежнему держит под контролем одиннадцать кардиналов и ведет переговоры одновременно с французами и испанцами, чтобы добиться избрания нужного нам Папы.

– Надеюсь, что нам повезет.

– Вполне может быть, что пройдет много времени, прежде чем мы увидимся вновь, – сказал Микель. – Если все будет так, как мы планируем, Цезарь вернется в Рим в качестве знаменосца вновь избранного понтифика, а я буду сражаться на периферии. Венецианцы оккупировали Романью, а кондотьеры, которых мы изгнали, хотят вернуть свои владения. И я не знаю, когда смогу вернуться.

Жоан понял, что хотел сказать Микель. «Скорее всего, я не вернусь уже никогда».

– Берегите себя, друг мой, – с чувством произнес книготорговец, крепко обнимая капитана, чтобы тот не увидел его увлажнившихся глаз. – И спасибо за все.

Валенсиец с силой сжал свои объятия, и Жоан понял, что капитан был так же взволнован, как и он сам.

На следующее утро впечатляющий кортеж при музыкальном сопровождении тамбуринов и труб выехал из ворот замка Сант-Анджело. Это были последние отряды войск, покидавших город перед тем, как кардиналы должны были собраться на конклав, чтобы выбрать нового Папу. Жоан отправился посмотреть на парад. Двенадцать солдат с алебардами, одетых в красно-желтые одеяния, несли роскошный закрытый паланкин со шторками из тонкого темно-красного сукна, где находился все еще не оправившийся от болезни Цезарь, а за ними шел одетый в черное конюший, который вел под уздцы боевого коня Цезаря, покрытого черным бархатом с вышитыми на нем гербами Борджиа и Франции. Далее следовал дон Микелетто во главе отряда кавалерии, а рядом с ним – всадник со скрытым лицом, привязанный к упряжи. Жоан подумал, что это, должно быть, какой-нибудь важный заложник, который служил защитным щитом от атак клана Орсини. Дальше тянулись всадники, пехота и множество повозок.

Жоан, сидя верхом, был целиком поглощен зрелищем кортежа, когда вдруг почувствовал, что кто-то касается его спины. Он обернулся, одновременно ухватившись за рукоятку оружия, и увидел улыбающееся лицо своего зятя Педро Хуглара. Он также был верхом на лошади, а вид его свидетельствовал о том, что ему пришлось проделать неблизкий путь.

– В лавке мне сказали, что вы здесь, – вместо приветствия произнес он.

И Жоан, даже не спешившись, обнял его. Он был счастлив видеть Педро.

– Мы благополучно добрались и уже в Неаполе узнали о смерти Папы, – рассказывал Педро за едой. – Первое время мы расположились в доме ваших тестя и тещи и в доме Антонелло. А затем сами сняли дом, и все чувствуют себя там хорошо.

– Как же я рад, – ответил Жоан. – А на нас пытались напасть, но мы отбились и до сих пор ничего больше не произошло. Я надеюсь, что Папой будет провозглашен человек, хорошо относящийся к Борджиа, и что мы снова сможем зажить нормальной жизнью. Тогда семья вернется и мы снова будем счастливы, как и раньше.

– Меня прислали с миссией убедить вас вернуться вместе со мной, – сказал Педро. – Оставьте лавку на Паоло – он сможет защитить ее – и поедем завтра вместе в Неаполь.

– Если я уеду, оставив без борьбы все наши достижения, то мы все потеряем. Кроме того, я чувствую, что по-прежнему связан долгом верности с каталонцами.

– Мы же только что видели, как они покидали Рим.

– Они вернутся, когда будет провозглашен новый понтифик.

Педро озабоченно покачал головой, и они продолжили есть в молчании.

– Если вы останетесь, я буду рядом с вами, – произнес арагонец через некоторое время. – Я не брошу вас, и, если понадобится, мой меч займет свое место рядом с вашим.

– Спасибо, Педро, – прошептал Жоан взволнованно.

Тем вечером Жоан с нежностью читал и перечитывал присланные Анной письма. А также письма сестры, матери и Антонелло. Все настаивали на том, чтобы он приехал в Неаполь, по крайней мере на то время, пока будет существовать опасность. Большую часть ночи Жоан провел за написанием ответных посланий.

«Иннико д’Авалос, возможно, ошибается, – писал он жене, предварительно сказав о своей любви к ней. – Пожалуйста, поймите меня. Если я брошу без борьбы все то, что нами было создано, если сбегу, не оказав помощи нуждающимся в ней друзьям, то окажусь трусом. Я не смогу больше смотреть вам в глаза и считать себя честным человеком».

91

Через несколько дней новый понтифик был возведен на папский престол под именем Пия XIII. Он благосклонно относился к сыну своего предшественника и тут же утвердил его ватиканским знаменосцем. Тогда Цезарь, который все еще не пришел в себя после болезни, вернулся в Рим с небольшим войском в пятьсот пехотинцев и сто пятьдесят кавалеристов, в большинстве своем испанцев. Основные силы его войска под командованием Микеля Корельи тем временем сражались против мятежников в Романье.

Но Великий Капитан, готовившийся к решающей битве против французов, приказал опубликовать в Риме указ от имени Католических королей, запрещавший всем испанцам продолжать службу под знаменами Цезаря и содержавший угрозы нежелательных для них последствий, если они ослушаются. По этой причине сотни каталонцев покинули герцога Романьи и влились в испанское войско, тем самым значительно ослабив ватиканские войска в Риме. Таким образом, Гонсало Фернандес де Кордова, укрепляя свое войско, намеренно ослаблял позиции Цезаря, который все еще сохранял свою принадлежность к французской знати, и препятствовал его присоединению к врагам Испании.

– Цезарь практически заперт в замке Сант-Анджело, – сообщил встревоженно Паоло. – Похоже, с ним осталось лишь около шестидесяти человек, и Орсини держат его в осаде. Он попытался ускользнуть вместе со своими людьми, но понес большие потери и вынужден был вернуться и засесть в замке. Позже он попытался покинуть его в одежде монаха, но был узнан и чуть не попал в плен.

– Город снова оказался в руках вооруженных формирований, хозяйничавших в нем практически всегда, – подтвердил Педро. – Новый Папа – старый и больной человек. Он не имеет власти.

– Если Микель Корелья не придет на помощь, с Цезарем будет покончено, – сказал Жоан. – И когда это произойдет, как бы хорошо мы ни защищали книжную лавку, это не будет иметь никакого значения: нас всех зарежут. Надо предупредить дона Микелетто. Я уверен, что он не в курсе того отчаянного положения, в котором находится Цезарь.

– Орсини контролируют все выезды из города. Они задержат любого гонца.

– А мы и не будем посылать гонца, – ответил Жоан. – Это будет Жулиано, племянник Паоло. Он самый смышленый из наших подмастерьев. Он работает в мастерской, в лавке его никто не видел, и Орсини не сочтут его одним из наших. Пусть он покинет город под тем предлогом, что хочет навестить своих родителей в деревне, потом купит коня за пределами Рима и сообщит обо всем дону Микелетто.

– Замечательная мысль! – воскликнул Паоло. – Я на сто процентов уверен в нем. У него обязательно все получится.

– Мы будем молиться, чтобы ему удалось это сделать, – сказал Педро. – Мы в такой же опасности, как Цезарь, а может, и в большей.

– Дон Жоан! – служанка с криком вбежала в лавку. Ее щеки полыхали румянцем, а головной платок упал на плечи. – Дон Жоан!

Прошло всего четыре дня с тех пор, как Жулиано отбыл из Рима, а Цезарь по-прежнему оставался в плену в замке Сант-Анджело.

– Что случилось?

– Там, на Кампо деи Фиори, собираются люди, – ответила она, задыхаясь. – Их больше сотни, они вооружены, некоторые защищены шлемами, нагрудниками и доспехами, закрывающими верхнюю часть тела. Это Орсини. Они выкрикивают лозунги против вас и книжной лавки. Они направляются сюда!

– К оружию! – вскричал Жоан. Он знал, что никто не придет ему на помощь.

Паоло приказал немедленно убрать столы с улицы и соорудить из них и мешков с песком баррикады, а Педро тем временем начал раздавать аркебузы. Жоан удостоверился в том, что все делается в соответствии с планом, и поднялся на самый верх вместе с двумя подмастерьями и переписчиком, которые несли ящики. Там находился скрипториум, зал для переписывания рукописей; в этом помещении были большие окна, дававшие много света. Жоан подошел к одному из ящиков и достал фальконет, маленькую бортовую пушку, спешно установил ее в окне, а затем тщательно и осторожно зарядил.

На улице уже слышались крики «Смерть каталонцам!», и, высунувшись из окна, Жоан увидел приближающуюся толпу, от рыка которой сжималось сердце. Людей было гораздо больше сотни, вопреки уверениям служанки, и Жоан подумал, что Орсини привлекли тех, кто не был занят на рынке, наверняка пообещав им возможность поживиться награбленным. Толпа подошла на безопасное расстояние и замедлила шаг, увидев, что в лавке их ожидали вооруженные люди. Жоан отметил, что за толпой двигались три повозки, которые толкали вперед несколько мужчин. Они собирались поджечь книжную лавку.

– На этот раз они лучше подготовились, – пробормотал он. – Впрочем, мы тоже не подкачали. – И приказал поджечь медленный фитиль.

Послышалась барабанная дробь, и шумная толпа вновь двинулась вперед. Мальчишки из первых рядов начали швырять камни. Они ударялись в баррикады и окна первого этажа, которые, кроме решеток, были защищены еще тяжелыми деревянными ставнями, обитыми железом. Камни не обманули Жоана, которому сверху было видно, что в задних рядах заряжали аркебузы и арбалеты. Однако он первым выстрелил в воздух. На мгновение показалось, что людская масса сжалась и отступила на шаг. Он воспользовался этим, чтобы крикнуть:

– Убирайтесь отсюда, если хотите остаться в живых!

В ответ послышались еще более громкие вопли, барабаны забили с большей силой и послышался звук рожка. Выстрелы из аркебуз и арбалетов раздались в направлении фасада, и Жоан спрятался, чтобы не служить мишенью: он понял, что штурм неминуем. Тогда он достал из второго ящика необычные приспособления и раздал их.

Как опытный артиллерист, он хорошо разбирался в гранатах – предметах, которые с недавнего времени использовались при штурме и защите судов и которые были новинкой в Риме. У него имелись гранаты двух типов. Первые представляли из себя деревянные цилиндры, набитые порохом. Они были менее смертоносными; Жоан планировал использовать только другие – с картечью внутри, да и то в самом крайнем случае. Он поджег первую, дождался того момента, когда искра практически достигла внутреннего заряда, и бросил ее через окно на середину улицы. Он подождал, когда раздастся взрыв, и высунулся в окно, чтобы бросить беглый взгляд на улицу до того, как нападавшие смогут в него прицелиться.

Подмастерья под командованием Педро защищались на баррикаде копьями и мечами, и Жоан увидел, что от его гранаты образовался целый круг сраженных. Он тут же бросил еще две, и нападавшие мгновенно отступили – одни бегом, другие на четвереньках, оставив пару тел лежать на улице. Запах гари от пороха заполнил улицу. Эффект неожиданности был полным: эти люди представления не имели о том, что же упало на них сверху, и прятались за повозками.

Тогда произошло то, что Жоан предвидел. Главари, подстрекавшие толпу и имевшие военный опыт, не испугались взрывов. Они подожгли одну из повозок и подтолкнули ее в сторону книжной лавки. Вопли толпы усилились, выстрелы из арбалетов и аркебуз возобновились, на фасад опять посыпались снаряды. Жоан понимал, что, если огонь из повозки перекинется на баррикаду, Педро и его люди буду вынуждены покинуть ее. И хотя баррикада на первых порах остановит огонь и не позволит ему перекинуться на здание, в конце концов сгорит сама и уже не будет служить препятствием для следующих повозок. Жоан быстрым движением навел фальконет, укрепленный на подставке и орудийном деревянном лафете, поджег фитиль, и через несколько мгновений прогремел пушечный выстрел, заставивший толпу умолкнуть. Отдача была сильнейшей, выстрел оказался точным: железный снаряд попал прямо в горевшую повозку, сломал ось передних колес и взметнул в воздух горящие обломки дерева, которые упали на нападавших. В книжной лавке раздался победный крик, в то время как толпа нападавших стала беспорядочно отступать, уклоняясь от еще нескольких брошенных в нее гранат.

– Огонь! – крикнул Жоан.

И снизу послышались выстрелы из аркебуз. Защитники лавки стреляли не вслепую. Паоло и его люди, ожидавшие приказа с заряженными аркебузами, постарались выделить главарей, и именно в их сторону были направлены выстрелы. Жоан выглянул и увидел, что пять человек, стоявших рядом с повозками, упали, тем самым вызвав замешательство у тех, кто находился рядом. Воинственные крики и бой барабанов прекратились, сменившись стонами.

– Идите себе с Богом! – крикнул Жоан. – Если вы сделаете это сейчас, больше никто не будет убит.

– Можете забрать раненых! – добавил Паоло.

Первыми побежали любопытные, приставшие к войску случайно, затем – наименее решительные, а потом и все остальные, прихватив с собой подстреленных. Улица опустела. На ней осталась лишь догоравшая повозка.

В лавке подсчитали потери: было всего двое раненых, к счастью легко, и одним из них оказался Педро. Стрела из арбалета попала ему в плечо, пробила одну из металлических пластин его нагрудника и только на полтора пальца вонзилась в тело. Педро повезло: стрелу легко извлекли.

– Что будет, если в следующий раз они придут с артиллерией? – спросил Педро.

– Не думаю, что они это сделают, – ответил Жоан спокойно. – На улице недостаточно пространства для маневра. Орудия в этом случае будут небольшими, и я уничтожу их с помощью своего фальконета раньше, чем они смогут ими воспользоваться.

Когда пламя горящей повозки стало затихать, Жоан приказал разобрать баррикады и вернуться к обычным делам. Однако все было не так, как раньше. Лавка пустовала, уже несколько дней никто не заходил в нее, царившая обстановка была тревожной.

– Сколько еще времени вы думаете держать оборону? – спросил Педро Жоана.

– До тех пор, пока Цезарь снова не возьмет власть в свои руки.

– Возможно, этого не произойдет никогда, – предостерег Жоана зять.

В ту ночь Жоан не смог заснуть, задаваясь вопросом, смог бы он утешить свою сестру, если бы рана Педро оказалась смертельной.

Через несколько дней дон Микелетто и его войска вступили в Рим, освободили Цезаря и снова взяли в свои руки контроль над Ватиканом и большей частью города.

На следующий день Жоан записал в своем дневнике: «Сегодня, 18 октября, новый Папа умер, не пробыв понтификом и месяца. Надо все начинать заново. Хотя и более ослабленными, чем раньше».

92

Эти октябрьские дни в Неаполе были ясными и спокойными – настоящий подарок природы, когда бухта предстала во всей своей красе. Анне очень нравилось приходить на причал у замка Кастель Нуово, откуда войска Великого Капитана несколько месяцев назад выбили французов, и идти пешком до самого его конца, созерцая ярко-синее море и очертания окружающих его гор, среди которых выделялся Везувий на востоке и возвышенности острова Капри на юге. Иногда она выходила на прогулку с семьей, а иногда со своей подругой Санчей Арагонской, которая нашла ее сразу же, как только появилась в Неаполе. Обе женщины с радостью обнялись, как сестры, не видевшиеся долгое время. У княгини оставались ее владения в Сквиллаче, и она наслаждалась жизнью вдали от Борджиа, пользуясь своей свободой, как и обычно.

Анне очень нравилось смотреть на горизонт и погружаться в свои мысли, в которых чаще всего присутствовал Жоан. Она любила этого упрямого человека, упорно цеплявшегося за свою мечту – книжную лавку в Риме. Она была счастлива рядом с ним, несмотря на его постоянные отлучки, вызванные нелепыми обязательствами. Как же она боялась за его жизнь! Каждый раз при мысли, что она, возможно, никогда больше не увидит его, Анну охватывал страх. Она знала, что присутствие ее мужа в Риме объяснялось не только необходимостью сохранить книжную лавку, но и его необъяснимой верностью Микелю Корелье и Цезарю Борджиа. Она считала, что любые обязательства, связывавшие его когда-то с этими людьми, были с лихвой выполнены Жоаном, что он отслужил сполна, и от всей души желала, чтобы власти каталонцев раз и навсегда пришел конец. Анна мечтала о том, чтобы Жоан был рядом с ней, с их детьми; книжная лавка в Риме уже не имела никакого значения, она осталась в прошлом, а ей хотелось смотреть в будущее. Будущее вместе с Жоаном.

Анна с нетерпением ждала писем от своего супруга и часто задавалась вопросом, что она может сказать или сделать, чтобы он наконец вернулся к ней.

«Оставьте лавку, Жоан, – писала она ему. – Приезжайте к нам в Неаполь, Вы нам нужны. Ваша жизнь подвергается опасности в Риме. Иннико д’Авалос и Антонелло настаивают на том, чтобы я убедила Вас, а мое сердце говорит, что так будет лучше для Вас и для Вашей семьи. Мы – Вы и я – всегда жили общими мечтами, у нас всегда были общие желания и устремления. И мои глаза наполняются слезами, когда я говорю Вам, что сейчас все уже не так. Забудьте о книжной лавке, мы откроем новую в другом месте; Вы должны быть со своей семьей. Это моя истинная мечта. Если французы одержат верх над Великим Капитаном, они войдут в Неаполь и мы окажемся в опасности. Вы нужны нам сейчас как никогда. Вы бросите нас на произвол судьбы из‑за этой лавки?»

Прочитав это письмо, Жоан, поставив локти на стол, закрыл лицо ладонями. Он всей душой хотел быть рядом с Анной, но по-прежнему чувствовал себя в долгу перед Микелем и хранил слабую надежду на то, что все еще может быть, как раньше.

Он записал в своем дневнике: «Может ли человек, как бы он ни старался, избежать своей судьбы?»

Жоан решил поговорить со своим коллегой и другом Паоло Эрколе. Римлянин оставался ему верным, разделял все превратности судьбы, и Жоан уважал его мнение, потому что он всегда руководствовался здравым смыслом.

– Вы и в самом деле хотите знать, что я думаю? Я могу вам ответить со всей искренностью?

– Естественно. – Жоан сразу понял, что то, что он услышит, не понравится ему.

– Книжную лавку можно спасти, однако ваше присутствие в ней подвергает ее серьезной опаcности, – решительно сказал Паоло. – Вы и Педро являетесь единственными каталонцами, которые остаются в книжной лавке, и, кроме того, вы ее владелец. Книжная лавка была местом встреч сторонников Александра VI, и это представление о ней не изменится, пока вы не уедете из Рима.

– Но ведь вы тоже сражались вместе с Цезарем Борджиа и являетесь одним из наших; я познакомился с вами благодаря дону Микелетто.

– Я римлянин, и мне это простят. Многие сражались с Цезарем Борджиа, а потом перешли на другую сторону, – ответил он твердо. – Но вы всегда будете здесь иностранцем и каталонцем.

Накануне избрания нового Папы враги Цезаря, уже почти окончательно оправившегося от болезни, вновь принялись плести интриги, хотя его войско поддерживало в Риме практически полный порядок благодаря французскому влиянию. Военное давление на Ватикан поменяло полюс. Через несколько дней после выборов только что почившего Папы испанские войска, расквартированные под Римом, отступили перед превосходящими их французскими войсками, направлявшимися в Неаполь, чтобы вернуть себе контроль над королевством.

При подобных обстоятельствах Жоана навестил Никколо, возвратившийся в Рим в ранге посла Флоренции. Несколькими неделями ранее Жоан получил письмо от флорентийца, в котором тот сообщал о своем прибытии и просил оставить для него книги Плутарха «Параллельные жизни», чтобы подарить их Цезарю, с которым он поддерживал дружеские отношения. Увидев Никколо, Жоан, который, несмотря на присутствие Педро, с каждым днем ощущал себя все более одиноким и изолированным от общества, испытал настоящую радость от встречи со старым другом. Жоан пригласил Никколо пообедать, и они несколько часов беседовали о событиях прошлого и настоящего.

– Моя республика хочет, как и все остальные, оказать влияние на выборы Папы и выбрать того, кто будет к нам благосклонен, – сообщил Никколо с той присущей ему ироничной улыбкой, которую Жоан прекрасно помнил. – Цезарь Борджиа все еще контролирует голоса одиннадцати кардиналов, и его позиция является ключевой при выборах Папы.

– Я надеюсь, что вновь избранный Папа подтвердит его статус папского знаменосца и что наша жизнь вновь вернется на круги своя.

– Возможен и такой вариант: договоренность будет иной и Цезарь удалится в свое герцогство в Романье, оставив Рим, – ответил флорентиец. – Если это произойдет, вы и ваша книжная лавка окажетесь не у дел. В ближайшие дни я планирую переговорить со многими людьми. И первым в этом списке будет Цезарь Борджиа, с которым у меня уже назначена аудиенция в замке Сант-Анджело.

– Я очень прошу вас, друг мой, держать меня в курсе событий.

– Кардинал делла Ровере будет избран следующим Папой, – сообщил Никколо Жоану несколько дней спустя, снова появившись в книжной лавке.

– Делла Ровере? – переспросил Жоан удивленно. – Это плохая новость!

– К кардиналу Делла Ровере благосклонно относятся французы, и он пришел к соглашению с Цезарем, которого величает «мой любимый сын». Испанские кардиналы поддержат его, и он вновь утвердит Цезаря в качестве папского знаменосца и главнокомандующего ватиканскими войсками.

– Это великолепно, я очень рад, – сказал Жоан с облегчением. – Я надеюсь, что старые добрые времена вернутся и что моя семья вновь сможет радоваться жизни в Риме и быть счастливой в нашей книжной лавке.

Никколо посмотрел на него с грустной улыбкой.

– Боюсь, что этому не суждено случиться, друг мой Жоан.

– Но почему?

– Потому что кардинал Делла Ровере обманывает Цезаря и, когда он станет Папой, предаст его.

– Откуда у вас такие сведения?

– Кардинал Делла Ровере всегда был злейшим врагом Цезаря и его отца. Борджиа несколько раз одерживали верх над ним и унижали его публично.

– Но они же простили его. Для него не было никаких последствий.

– Именно поэтому, – ответил Никколо со своей столь характерной улыбкой. – Тот, кто думает, что значительные исторические личности забудут старые обиды, получив сиюминутную выгоду, очень сильно ошибаются. Это прощение станет роковым для Цезаря.

– И вы ничего не сказали ему? Он же ваш друг.

Флорентиец снова улыбнулся.

– Я восхищаюсь Цезарем Борджиа, это очень способный человек, великий князь, и я наблюдаю за ним и изучаю его в течение длительного времени. И это первая большая ошибка, которую я за ним замечаю. Он мой друг, но, к сожалению, не друг моей родины. Он угрожал Флорентийской республике, был готов оккупировать ее, и нам очень повезло, что король Франции остановил его. Я не могу ничем помочь ему, мне очень жаль.

– Я предупрежу Микеля Корелью, – заявил Жоан, нахмурившись.

– Пожалуйста, но это ничего не изменит. Вы не сможете предотвратить конец эпохи каталонцев. – И Никколо положил ему руку на плечо. – Я останусь здесь, чтобы стать свидетелем этого. Но вам я не советую оставаться в Риме, когда это произойдет. Поезжайте в Неаполь. Вам нужно воссоединиться с вашей прекрасной супругой как можно скорее.

Никколо скрыл от Жоана, что он договорился с новым Папой о выгодных для Флоренции условиях в обмен на участие в заговоре против Цезаря и ловушке, в которую он сам его и заманит.

Жоан все более утверждался в своем решении покинуть Рим и записал в дневнике: «Дело моей жизни – это не книжная лавка, а моя семья. Иннико, Антонелло, Педро, моя супруга, даже Паоло и Никколо постоянно говорят мне об этом. Мое упрямство и упорство ничего не изменят, а мое нежелание принять очевидное может послужить причиной трагедии. Анна и вся моя семья не смогут вернуться в Рим, я нужен им в Неаполе. Что ж, так приходит конец мечте».

93

Тем же вечером Жоан поспешил в Ватикан и потребовал от караульного немедленно известить Микеля Корелью о своем визите.

– Микель, – сказал он, как только тот принял его, – я знаю, что существует договоренность между Делла Ровере, испанцами и Цезарем.

– Да, так и есть. – Валенсиец окинул его суровым взглядом, который делал его похожим на разъяренного быка, готового напасть. – Хотя это и тайна. Откуда тебе об этом известно?

– Это сейчас не имеет никакого значения. Так знайте же, что, как только Делла Ровере станет Папой, он предаст вас.

Дон Микелетто несколько мгновений смотрел на него в задумчивости, а потом пожал плечами.

– Вполне возможно, – ответил он меланхолично. – Тем не менее все уже решено. Мы отдаем себе отчет в том риске, который заключает в себе данный пакт, но дороги назад нет, завтра мы с войском должны будем покинуть Рим, чтобы конклав смог состояться.

– Я решил уехать, Микель, – сказал Жоан с грустью. – Я покидаю Рим. Оставляю книжную лавку. Моя семья нуждается во мне в Неаполе.

Валенсиец пристально посмотрел на него.

– Мне совсем не нравится, что ты уезжаешь.

– Я помогал вам как мог, и моя книжная лавка пережила несколько нападений, – ответил Жоан. – Если Делла Ровере выполнит условия договора, я вам не буду нужен, а если он вас предаст, я ничем не смогу помочь.

– И предашь свою мечту?

– Моя мечта теперь – быть рядом с моей супругой и видеть, как растут мои дети.

Микель Корелья в раздражении покачал головой.

– Удивительная глупость! – воскликнул он, фыркнув. – Ты уже не тот мальчишка, с которым я познакомился. Ты перестал быть солдатом и превратился в гнусного книготорговца.

– Я никогда не хотел быть солдатом: жизнь меня заставила, – ответил Жоан, гордо вздернув подбородок. – А сейчас я тот, кем всегда хотел быть. Я – книготорговец. Профессия такая же достойная, а может, даже более достойная, чем быть солдатом.

– Хорошо, договорились. – Валенсиец провел рукой по воздуху, как если бы хотел перечеркнуть все сказанное ранее. – Ты не солдат, ты – мой друг, и я благодарен тебе за все то, что ты сделал. Тем не менее я прошу тебя подождать выборов следующего Папы и моего возвращения. На этот раз конклав вынесет решение очень быстро. Возможно, тогда ты изменишь свое решение.

– Это я должен благодарить вас за все, что вы для меня сделали, – мягко ответил Жоан. Признание друга тронуло его сердце. – Моя книжная лавка – это ваша заслуга. Я подожду избрания нового Папы только для того, чтобы узнать, кто он. Я исполнил свой долг и сейчас хочу начать жизнь с чистого листа, заняться делами своей семьи.

– Как тебе будет угодно, – сказал Микель и крепко обнял его. – Возможно, мы никогда больше не увидимся. И если это наша последняя встреча, я не хочу расстаться с тобой, не сказав, насколько высоко я ценил нашу дружбу. Мне очень повезло.

– То же самое могу сказать и я, дон Микелетто.

Микель улыбнулся, услышав свое итальянское прозвище из уст Жоана.

– Я всегда буду помнить тебя, – добавил валенсиец взволнованно. – Иди к своей семье, а я останусь со своей. До конца.

На следующее утро Жоан в сопровождении Паоло и своего зятя Педро прибыл во дворец Франсиско де Рохаса. Послу с помощью Великого Капитана удалось добиться того, чтобы семья Колонна, сражавшаяся на стороне Испании, заключила перемирие с семьей Орсини, самой могущественной в Риме и во всей местности Лацио. Благодаря этому и различным льготам и синекурам, пожалованным от имени королей Испании, глава клана Орсини Бартоломео д’Альвиано, злейший враг Цезаря, переметнулся на другую сторону и встал в ряды войск Великого Капитана, чтобы бороться с французами.

Посол, в обмен на еще одну немалую сумму в пользу испанского войска, добился для Жоана встречи с главой клана Орсини. Книготорговец знал, что этот человек приказал атаковать его лавку, и, когда они остались одни в помещении, предоставленном послом, сказал ему:

– Я продал мою лавку Паоло Эрколе, гражданину Рима, которого вы, вне всякого сомнения, прекрасно знаете. Я уезжаю в Неаполь с моим зятем Педро и никогда больше не вернусь. Все работники лавки – итальянцы. Я прошу вас оказать им покровительство и помочь избежать новых нападений.

Бартоломео д’Альвиано, прищурив глаза, внимательно посмотрел на него.

– Я рад, что эта книжная лавка – лучшая в Риме – наконец станет итальянской, – взвешивая каждое слово, сказал он после паузы. – Но ее прошлое позорно. Если вы хотите, чтобы она оказалась под нашей защитой и избежала участи быть сожженной, вы должны заплатить пятьсот дукатов.

Это было целое состояние, но Жоану удалось провести переговоры, в результате которых д’Альвиано согласился снизить сумму до трехсот дукатов.

– Паоло Эрколе заплатит вам пятьдесят прямо сейчас, пятьдесят в начале года и по сто в последующие два.

Д’Альвиано улыбнулся.

– Согласен, но первые сто дукатов должны быть заплачены немедленно. Разбивая оплату на несколько частей, вы хотите обеспечить гарантию защиты нами книжной лавки, не так ли?

– Если лавка закроется, деньги тоже пропадут, – ответил Жоан. – Через несколько дней я покину Рим, а с сегодняшнего дня вы будете вести дела непосредственно с Паоло. Я уже никто в книжной лавке.

После этого Паоло, который вместе с Педро ожидал в соседней комнате, вручил деньги Орсини, и они подписали договорной документ в присутствии испанского посла, выступившего свидетелем. Жоан смотрел на бумагу со смешанным чувством грусти и облегчения.

Когда они остались наедине с Франсиско де Рохасом, посол подписал ему еще один помпезный документ, в котором особо подчеркивал его героические заслуги на службе у королей Испании в войне за Неаполь под командованием Великого Капитана. Взамен Жоан вручил ему оговоренные двести дукатов на расходы, связанные с ведением войны.

– Книжная лавка спасена, – сказал он Паоло, когда, уже находясь дома, подписал бумаги о продаже. – И она ваша. Дайте мне пару дней, чтобы собрать вещи, и мы отправимся в Неаполь.

– Оставайтесь столько, сколько вам нужно, Жоан, – ответил римлянин, пожимая ему руку.

Тем вечером Жоан покинул лавку, чтобы вместе с Педро проехаться верхом по улицам Рима. Оба были вооружены. Войска Цезаря уже оставили город, прочие формирования сделали то же самое, и в городе чувствовалась напряженность, хотя внешне все было спокойно. На следующий день кардиналы должны были запереться и провести консисторию, в результате которой будет избран новый Папа.

– Признаться, я чувствую и облегчение, и огромную пустоту, Педро, – сказал Жоан своему зятю. – Я перестал страдать по книжной лавке, но все же тоскую по времени, счастливо проведенному в ней.

– Все в этом мире имеет свое начало и свой конец, Жоан. Признайте это.

– Эта лавка была нашей мечтой – Анны и моей. Она стала символом нашей свободы, и мы были очень счастливы в ней. Мне очень жаль, что я отправляюсь в мучительное изгнание.

Арагонец рассмеялся.

– Свобода? Неужели вы не понимаете, что эта ваша лавка превратилась в цепи, которые сковывали вас, превращая в раба? На самом деле вы только сейчас освободились. Теперь вы свободно можете ехать в Неаполь и прижать к груди вашу семью.

– Наверное, вы правы, Педро.

– Наши желания часто превращаются в оковы, Жоан, – ответил зять. – Вопрос свободы очень непрост. Мы свободны желать чего-то и бороться за исполнение этих желаний, но именно последствия исполненных желаний налагают на нас обязательства.

Все остальное время прогулки Жоан провел в молчании. Ему было о чем подумать.

В ту ночь, сидя над своим дневником, он смотрел через открытую дверь на столовую дома, который уже не был его домом. Раньше в столовой раздавались веселые голоса женщин и щебетание детей, а сейчас там царили грусть и пустота. Он сказал себе, что вскоре дом снова заполнится весельем и детскими криками, когда через несколько дней семья Паоло переедет в него. Жоан написал: «Я уезжаю со спокойной душой, потому что моя мечта будет жить даже в мое отсутствие. Она станет мечтой Паоло».

94

31 октября 1503 года утром тридцать восемь кардиналов зашли в Ватикан, чтобы провести конклав, и вышли на следующий день в полночь, предварительно обнародовав документ со своим решением. Делла Ровере был избран Папой тридцатью семью голосами и стал Юлием II.

Услышав звон колоколов, Жоан и Педро покинули книжную лавку и узнали о новости по дороге в Ватикан. Делла Ровере стал Папой: первый прогноз Никколо сбылся, и Жоан с грустью подумал, что и другие его прогнозы тоже, скорее всего, станут реальностью.

– Педро, я уже видел и слышал достаточно, пора нам отправляться в путь.

– Давно пора, – ответил зять, улыбаясь.

Когда он вернулся к своему бывшему дому, то увидел, что вывеска «Книжная лавка» была заменена на другую: «Итальянская книжная лавка». Жоан некоторое время смотрел на нее и, как никогда ранее, ощущал себя иностранцем в Риме. Когда он вошел, Паоло и работники вежливо поздоровались с ним, хотя он почувствовал, что что-то изменилось: даже те немногие находившиеся в лавке клиенты были незнакомы ему. Этот дом уже не был его домом, а сам Жоан стал тут лишним. Он поднялся наверх, туда, где были комнаты его семьи, и ощущение отчужденности сделалось еще более острым. Он окинул взглядом стены, мебель, пол – и все это показалось ему пустым, чужим, далеким от тех счастливых воспоминаний, которые он хранил об Анне и членах своей семьи.

Жоан осмотрел узлы с одеждой и разными вещами, которые он брал с собой в Неаполь и которые служанки помогли ему собрать. Войдя в свою комнату, он увидел около двери прислоненное к стене короткое копье своего отца, присланное его братом из Барселоны, когда Жоан снова стал свободным после службы на галерах. Как старший брат в семье, Жоан пользовался правом владения им. С этим копьем в руках погиб его отец Рамон, защищая свою семью и свою свободу. И оно стало символом обещания, данного Жоаном отцу во время его агонии. Обещания стать свободным человеком.

Свобода – какое странное слово! В тот момент он даже сомневался в его правильной интерпретации. Когда он дал обещание своему отцу, то прекрасно знал, что оно означало: освободить семью из рабства и не подчиняться никакому хозяину, который связал бы его цепями. Иметь возможность идти куда захочешь, самому решать, что делать в жизни. Именно это означало быть свободным. Тем не менее значение слова свобода постоянно менялось, а то и вовсе исчезало, уходя, словно песок сквозь пальцы. В течение длительного времени владение книжной лавкой представляло для него свободу, а сейчас он должен был отказаться от нее, чтобы стать свободным. Значение слова свобода было не только физическим, оно имело гораздо более глубокий смысл. На самом деле это чувство, неопределенное и изменчивое.

Он в последний раз сел за стол, раскрыл свой дневник и записал: «Я стараюсь делать все как можно лучше, все, что в моих силах, отец». Он отнял перо от бумаги, и его взгляд обратился на улицу, часть которой он видел из окна своей спальни. Жоан вздохнул, прежде чем написать: «Прощай, моя книжная лавка. Прощай, Рим». И озаглавил следующую страницу: «Неаполь».

На следующий день Жоан и Педро нагрузили повозку своими вещами и книгами для Антонелло, попрощались с подмастерьями, мастерами и управляющими, пожелав им удачи и счастья. Потом Жоан бросил меланхоличный взгляд на то место, где он был так счастлив, и, обуреваемый чувствами, обнял Паоло.

– Я знаю, что оставляю мою книжную лавку в хороших руках, – сказал он ему.

Они присоединились к группе путешественников, направлявшейся в Неаполь и организованной испанским послом. Группу сопровождали солдаты, которых де Рохас рекрутировал, чтобы укрепить войско Великого Капитана.

– Я не еду в Неаполь, – сказал Педро Жоану на второй день путешествия, в тот момент, когда дорога позволила им скакать друг рядом с другом.

Жоан с удивлением посмотрел на своего зятя. Тот ответил ему спокойным и решительным взглядом.

– В Неаполе вас ждет ваша семья. Разве вы не хотите воссоединиться с ней?

– Конечно, хочу. Но вы же видите этих парнишек, которые едут, чтобы влиться в испанское войско?

– Да.

– Я должен идти вместе с ними и выполнить приказ короля.

– Этот приказ действителен только для испанцев, находившихся в рядах ватиканского войска. Вы не принадлежите к нему уже достаточно давно. Ко мне, например, это не относится.

– К вам не относится, потому, что вы сами не хотите принимать в этом участия, и потому, что у вас в кармане лежат документы, удостоверяющие, что вы достойно и честно отслужили королю Испании. Ваша совесть чиста. У меня же нет ничего подобного, я всего лишь служил в ватиканском войске, а сейчас должен отдать долг своему монарху.

– Эту обязанность вы вменяете себе самолично. Поезжайте со мной в Неаполь, никто не посмеет упрекнуть вас.

Педро Хуглар рассмеялся.

– Именно это говорила вам Анна и все остальные члены семьи, когда вы рисковали жизнью, защищая книжную лавку.

– Но ваша рана?..

– Она очень быстро затягивается. И уже совсем не болит.

Жоан молчал в задумчивости. И понял, что Педро не обладал свободой, чтобы иметь возможность вернуться в Неаполь, как и он сам всего лишь несколько дней назад не был свободен и не мог оставить книжную лавку на произвол судьбы. Что заставляет человека добровольно лишать себя свободы, чтобы выполнять лежащие на нем обязательства? На этот вопрос можно было ответить, обращаясь к таким понятиям, как честь, достоинство, страх, любовь, тщеславие…

– Я желаю вам удачи, Педро, – сказал Жоан после довольно продолжительной паузы. – Я возьму на себя ответственность за семью. – И, произнеся эти слова, он понял, что его обязательства увеличивались, а свобода ограничивалась.

Тем не менее, посмотрев на дорогу, которая в тот солнечный ноябрьский вечер вела к Неаполю, оглядев поля, оливковые рощи, пожелтевшие листья виноградников и голубое небо, по которому рассыпались белые облака, он глубоко вздохнул и почувствовал себя свободным.

«Наверное, свобода – это всего лишь ощущение», – написал он в своем дневнике, когда конвой остановился на ночь.

95

Жоан прибыл в Неаполь в середине ноября и сразу же направился к дому родителей Анны – семьи Роч. Совсем рядом с ними располагался дом, который снимали его мать, сестра и племянники. Неаполь был таким же полным радости и многоцветья городом, каким он запечатлелся в памяти Жоана. Заполненные народом улицы, процветающая торговля, оживленные толпы людей, которые смеялись и плакали, рождались и умирали, не обращая особого внимания на войну и на великое сражение за обладание королевством, которое готовилось на севере.

– Ну, наконец-то! – радостно воскликнула Анна, увидев его, и глаза ее затуманились от счастья.

Потом они, возбужденные долгожданной встречей, обнимались и целовались. Жоан понимал, что являлся вестником плохой новости: Педро отправлялся на театр военных действий.

– Я не смог отговорить его, Мария, – извинился он перед сестрой. – Есть вещи, которые, какими бы абсурдными они ни казались, мы, человеческие существа, считаем себя обязанными совершить. Это те решения, которые превращают нас в свободных людей и рабов одновременно.

Мария не смогла подавить рыдание.

– Мы послали его, чтобы он вытащил тебя из опасности, а сейчас выходит так, что именно он, возможно, никогда не вернется. – Она смотрела на брата с укоризной. – Почему ты не отговорил его от этого решения?

– Мне очень жаль, но я не сумел переубедить Педро, – пытался оправдаться Жоан, чувствуя себя виноватым. – Скорее всего, потому, что, к несчастью, я понимаю его. Не волнуйся, он вернется целым и невредимым. Он прекрасно позаботится о себе.

Рамон и Томас росли здоровыми детишками, а Катерине было уже четыре месяца. С каждым днем Жоан все больше восхищался малышкой и считал ее копией Анны. Жоан и Анна уединились в одной из комнат дома семьи Роч, чтобы дать волю своим чувствам. На ночном столике лежал его дневник, который всегда находился в их спальне в Риме. То была книга, которую Жоан создал собственными руками и посвятил Анне: Книга любви.

– Мне очень жаль, что вам пришлось беспокоиться за меня, – сказал он, обняв ее на ложе любви. – Но я был обязан сражаться за то, что мы вместе создали, и отдать долг своим друзьям, которым я, с моей точки зрения, был должен.

– Вы сделали больше, чем могли. Теперь вы довольны? Можете смотреть на себя в зеркало без стыда?

– Да.

– Так вот, я думаю, что, оставив Рим и книжную лавку, вы выиграли. Вы ужасно упрямы, но, наверное, именно за это я вас и люблю. Я горжусь вами.

Жоан еще сильнее обнял ее и закрыл глаза, полностью погружаясь в теплую сущность Анны.

На следующий день он пришел к своему другу Антонелло, чтобы поприветствовать его. Антонелло принял Жоана так же восторженно, как обычно, и тут же предложил ему организовать совместное празднество, в котором примут участие члены обеих семей. Упитанный книготорговец и его супруга выглядели довольными и счастливыми и, как всегда, оказались исключительными хозяевами дома. После великолепного обеда с хорошим вином Антонелло сказал Жоану:

– В четверг на этой неделе Иннико д’Авалос будет нашим гостем в Неаполе. Думаю, что вы с удовольствием повидаетесь с ним.

Жоан принял приглашение, несмотря на то что его отношение к губернатору Искьи было противоречивым. Он знал, что многим был обязан ему, но его предупреждение относительно судьбы книжной лавки в Риме было ему в тягость, хотя оно и оказалось верным. Возможно, из‑за слишком категоричного тона послания. Жоан воспринял его как приказ, и это было неприятно. Тем не менее он ценил свои отношения с маркизом и глубоко уважал его знания.

Когда Жоан сообщил об этом Анне, она, в отличие от него, с радостью восприняла возможность снова увидеться со старым губернатором, и Жоану показалось, что она знала что-то такое, что ускользнуло от него. Когда он спросил ее об этом, Анна ответила со счастливой улыбкой:

– Именно эти люди – Иннико д’Авалос и его сестра – помогут нам принять решение относительно нашего будущего.

– Вы говорили с маркизом, когда я находился в Риме?

– Нет, с ним я не говорила, но с его сестрой Констанцей – да. – Анна продолжала улыбаться.

– Решение о том, что нам делать в будущем, принимаем только мы сами, – твердо заявил Жоан.

– Немного помощи нам никогда не помешает.

– Восемь лет назад вы были мальчишкой, полным иллюзий, который полностью разделял наши представления относительно свободы и распространения книг, – сказал Иннико д’Авалос. – Я предоставил вам свои гарантии и денежные средства для того, чтобы вы открыли книжную лавку в Риме. Долг вы вернули с лихвой. И я говорю не только о материальном. Я говорю о доставленной мне радости видеть, как свобода – через чтение книг – становилась достоянием граждан Рима и даже Флоренции. Я хочу искренне поздравить вас и вашу супругу с великолепно выполненной задачей.

– Это мы благодарим вас, маркиз, – ответил Жоан. – Вы оказали нам честь, предоставив свою помощь.

– Речь идет о той помощи, которую мы оказываем деятелям искусства, ищущим убежища от войны на Искье, – ответила Констанца д’Авалос с улыбкой.

Маркиз пришел вместе со своей сестрой, женщиной примерно сорока лет, темные волосы которой были спрятаны под шапочкой. У нее был такой же, как и у Иннико, проникающий взгляд светло-карих глаз и с легкостью появлявшаяся улыбка. Они ужинали в доме неаполитанских книготорговцев вместе с Анной, Антонелло и его супругой.

– Вы уже решили, чем будете теперь заниматься? – осведомился Иннико.

– Я буквально на днях прибыл из Рима, маркиз, – ответил Жоан. – Мне хотелось бы отдохнуть некоторое время и обсудить с супругой наши дальнейшие планы.

Жоан заметил, как Анна и Констанца обменялись заговорщическим взглядом.

– Я предлагаю вам перебраться в Барселону. Для нас очень важно, если вы сможете продолжить там вашу блестящую деятельность, начатую в Риме.

– Испания – это не Рим, который мы хорошо знаем.

– Неаполь вскоре станет испанским городом, а владения Католических королей превратятся в огромную империю, границы которой будут простираться далеко за пределы Атлантики, – продолжил маркиз де Васто. – Несмотря на это, инквизиция и ее нетерпимость к другому мнению, отсутствие личной свободы человека бросают тень на блеск Испании.

Жоан вздрогнул, услышав слово инквизиция, перевел взгляд на Анну, но она лишь утвердительно кивнула, улыбнувшись. Он ничего не сказал и продолжал молча слушать.

– Когда супруги Корро погибли в пламени костра, пришел конец и последней свободной книжной лавке, которая была в Испании, и, хотя там продолжает работать ваш друг Бартомеу, он занимается лишь скупкой книг, не имея ни книжной лавки, ни типографии. На самом деле все свое время он посвящает доходной торговле тканями и мало занимается книгами, хотя и испытывает к ним интерес.

– Но он ведь не один, ему помогает Абдулла, мой старый учитель.

– Да. Вы верно сказали – старый, – ответил маркиз. – Мусульманину уже много лет, и вам хорошо известно, что у него, к сожалению, нет коммерческой жилки. И даже если бы он захотел заняться торговлей, его положение раба не позволит ему открыть книжную лавку.

– А Жоан Рамон Корро, сын моих прежних хозяев? Я знаю, что он активно занимается торговлей книгами и что его клиентами являются ни больше ни меньше как городской Совет Ста и Морское консульство – две самые главные городские структуры.

– Думаю, вас не удивит тот факт, что молодой Корро, который видел смерть своих родителей на костре и провел целый год в застенках инквизиции, не испытывает ни малейшего желания иметь дело с запрещенными книгами, – с улыбкой вступил в разговор Антонелло. Жоан подумал, что ничего приятного в этом деле не было. – Он происходит из семьи новообращенных и находится под постоянным наблюдением.

– Предки Анны тоже были обращены в христианство, и я никоим образом не хочу подвергать ее опасности оказаться под недремлющим оком инквизиции.

– В Испании очень много людей, обращенных в христианство. Однако инквизиция не трогает их, – вставила Анна.

– Но она держит их под неусыпным контролем, – сказал Жоан, с беспокойством глядя на нее.

Похоже, его супруга была полна решимости вернуться в Испанию, а он вдруг вспомнил о том страшном сне, в котором они оба были осуждены на смерть в огне. Когда этот ужас посещал его в очередной раз, он успокаивал себя тем, что находится в Риме, вдали от инквизиции, и что это просто бессмысленный сон. Но сейчас неожиданно появилась вероятность того, что кошмарный сон сбудется. Жоан почувствовал сковавший его ужас.

– Меня не волнует, что я могу оказаться под наблюдением, – ответила Анна. – Как и любой другой католик, я четко исполняю все свои религиозные обязанности.

– Тем не менее ваши родители небеспричинно бежали из Барселоны, – продолжал настаивать Жоан. – И не по доброй воле они сделали это.

– С того момента прошло уже много времени, – вступил Иннико. – Тогда инквизиция насаждала свои законы самым жестоким образом, чтобы продемонстрировать свое влияние и власть в городе. Сейчас уже не те времена, и, кроме того, мы выяснили, что родители Анны никогда не привлекались ни к какой ответственности и не разыскивались инквизицией. Как вы знаете, инквизиция судит и назначает наказание людям даже в их отсутствие. Ничего подобного в отношении семьи Роч не было.

– Помимо всего прочего, ты христианин с рождения и, вне всякого сомнения, сможешь доказать это, – напомнил ему Антонелло. – Я знаю, что монахи монастыря Святой Анны выступили в твою защиту, когда тебя допрашивала инквизиция. Я не думаю, что вы подвергнетесь какой-либо опасности.

Жоана не интересовало, что могут сказать Иннико и Антонелло; на самом деле его волновало лишь то, что думала его супруга, поэтому именно к ней он обратился, не ответив прочим:

– Не думайте, что Барселона – это Рим, Анна. Там мы делали все, что хотели. Мы не только переписывали запрещенные книги, но и печатали, не представив их для предварительной цензуры. Мы были под защитой. Мы знали, что наши ватиканские друзья не будут нас преследовать за это. И все было именно так: они никогда ни в чем нас не упрекнули. Если в Испании у нас обнаружат запрещенные книги, то нам не поздоровится, каким бы старым христианином я ни был.

– Вы забываете, что нам пришлось также и страдать, Жоан, – ответила Анна, не вдаваясь в подробности перед неаполитанцами. – Не весь наш путь был усыпан розами.

– Вам не нужно будет сильно рисковать в Барселоне, Жоан, – не отступался от своего Иннико. – Все, что будет нужно, – это поддерживать пламя свободы чтения. Привлекайте других людей к нашему делу, как в случае с Джорджио во Флоренции или Паоло в Риме. Переписывать книги от руки – дело относительно надежное, и вы не должны будете печатать запрещенные книги, если почувствуете опасность. Также вы можете заниматься просветительством за счет чтения книг, которые, не будучи запрещенными, способствуют распространению знаний, взаимопониманию и терпимости.

– Мы очень хорошо знаем, насколько важна для вас свобода, – вступила Констанца д’Авалос. – И хотим, чтобы вы и дальше работали на ниве просветительства, дабы чтение книг и знания делали мужчин и женщин все более свободными.

Жоан молча посмотрел на своих собеседников, а потом остановил взгляд на Анне. Судя по всему, они с Констанцей уже обсуждали этот вопрос и пришли к единому мнению. Анна потянулась к Жоану, взяла его руку в свои и воскликнула:

– Если бы вы знали, как ваша мать и сестра мечтают вернуться в Испанию!

– Им известно что-то, чего не знаю я?

– Нет-нет, они ничего не знают, – ответила Анна с мягкой и спокойной улыбкой. От ее руки исходило приятное тепло. – Хотя после нашего отъезда из Рима мы не раз обсуждали возможность возвращения. Они будут счастливы вернуться в Барселону. Таким образом семья Серра наконец-то воссоединится.

Жоан шумно вздохнул: он тоже был бы счастлив вновь воссоединиться со своим братом Габриэлем и встретиться с Бартомеу, Абдуллой и всеми своими друзьями, которых он не видел уже почти десять лет. Но одновременно он подумал о том, что не должен давать волю чувствам, которые могут одержать верх над здравой оценкой реально существующей опасности. Он не хотел подвергать риску свою семью.

– Я горжусь тем, что мы сделали в Риме, – прошептала Анна. – А в Испании есть еще более неотложная необходимость в нашей работе.

– В Испании сжигают людей на кострах!

– Здесь тоже, хотя и в меньшей степени, но мы никогда ничего не боялись.

– Это не одно и то же… – возразил Жоан, разговаривая практически сам с собой.

Они молча смотрели друг на друга, и Жоан понял, что в решении этого вопроса ни Иннико, ни Констанца, ни Антонелло не играли уже никакой роли; решение оставалось за ним и Анной. Он хорошо знал свою жену: если он был упрям, то она еще в большей степени. Он нервно кашлянул и обратился к неаполитанцам.

– Спасибо, дамы и господа, – торжественно произнес Жоан, стараясь взять себя в руки. – Мы с супругой продолжим обсуждение этого вопроса наедине и сообщим вам наше решение.

– Спасибо вам обоим за то, что согласились обсудить его, – учтиво ответил губернатор Искьи, сделав легкий почтительный поклон сначала в сторону Анны, а потом в сторону Жоана. – Вы делаете огромное дело на ниве достижения свободы.

«Барселона – вызов и угроза, – написал Жоан тем вечером в своем дневнике. – Она искушает и одновременно беспокоит меня».

Подняв глаза от дневника, он поймал взгляд прекрасных зеленых глаз Анны, кормившей грудью Катерину. Жоан с нежностью улыбнулся ей, подумав, что любит ее с той же силой, как и тогда, когда впервые осознал это, и вздохнул, понимая, что будет рад угодить ей даже в этом. Он попытался обуздать свои чувства, но не смог. «Что бы сделал на моем месте мой отец?» – написал он. Жоан закрыл глаза, и перед его внутренним взором возникли яркое голубое море и небо над его деревней двадцать лет назад. И он вновь увидел и услышал Рамона за несколько мгновений до его гибели.

Часть четвертая

96

Матрос прокричал «Земля!», и Жоан, завернувшись в свой плащ, вышел на носовую часть большого парусника. Они достигли наконец каталонского берега, который темной линией вырисовывался на горизонте. Стояло раннее февральское утро – серое, холодное и ненастное. Ветер свистел между мачт судна, вздымая за бортом пену волн, а небо и море были мрачного синего и серо-свинцового цвета, как и обычно в зимние месяцы. Вскоре после пересечения ими пролива Бонифация, разделяющего острова Корсику и Сардинию, судно попало в сильнейшую бурю, которая чуть не потопила его. Видя вздымавшиеся за бортом огромные волны, которые, казалось, были готовы поглотить парусник, Жоан взывал ко всем святым, одновременно вознося благодарность за то, что корпус судна был очень крепким, а посадка низкой, так что можно было надеяться, что парусник справится с бушующим морем. Немногие суда смогли бы выдержать такой сильный шторм.

Он направлялся в Барселону, чтобы подготовить переезд своей семьи, которая должна была прибыть поздней весной, когда состояние моря позволит перемещаться на галерах, обеспечивающих более быстрое, удобное и безопасное путешествие. Этот месяц, проведенный на судне, оказался для Жоана очень тяжелым как в физическом, так и в эмоциональном плане. Он не только скучал по своей семье и с беспокойством думал о неопределенности своей и их судьбы, которая ждала всех в Барселоне, но и еще об одной вещи. Последняя вызывала у него горький привкус желчи, который время от времени Жоан ощущал во рту: то был вкус вероломства.

Никколо деи Макиавелли оказался прав в отношении нового Папы. Юлий II отделался от своего «любимейшего сына» Цезаря, послав его завоевывать утраченные территории в Романье, куда он должен был добраться, сев на корабль в Остии, чтобы достичь Тосканы и пересечь ее с охранным свидетельством, которое должна была предоставить Флоренция по требованию понтифика. И все это он сделал через своего посла – Никколо деи Макиавелли.

Дон Микелетто и его капитаны авангардом отправились во Флоренцию, а Цезарь с основными силами остался в Остии, дожидаясь разрешения. Однако он был вероломно взят в плен и по приказу Папы отправлен в Рим закованным в цепи.

Тем временем дон Микелетто и его военачальники оказались в тюрьме во Флоренции, и, когда бывший кардинал Делла Ровере – теперь Юлий II – узнал об этом, он заявил, что задержание валенсийца вызвало у него сильнейшую радость, даже большую, чем взятие в плен Цезаря. Он добавил, что признания дона Микелетто прольют свет перед всем миром на убийства, грабежи, святотатства и бесчисленное количество жестокостей, совершенных семьей Борджиа за последние одиннадцать лет.

Микеля Корелью пытали, чтобы добиться от него признания в преступлениях, совершенных по указанию Цезаря Борджиа; новый Папа хотел получить его свидетельства, чтобы иметь повод предать суду, а затем казнить сына своего предшественника, но при этом самому остаться чистым перед глазами римского и международного общественного мнения. Он хотел обосновать свое предательство. Юлий II всячески поощрял все рассказы и слухи о непристойном поведении предыдущего Папы и его семьи. Ему было недостаточно покончить с ними физически, он решил уничтожить их репутацию, чтобы они вошли в историю как настоящие чудовища.

– Он ненавидел Александра VI еще с тех времен, когда они оба были кардиналами, а Ванноцца деи Каттанеи не ответила ему взаимностью, потому что была влюблена в Борджиа, – возмущенно говорил Жоан Анне, когда узнал о новости в Неаполе. – Его ненависть со временем только усиливалась, ведь он проиграл Борджиа папскую тиару, а позже ему не удалось добиться от короля Франции, чтобы тот низложил его, оккупировав Италию. Однако кардинал сделал вид, будто раскаивается, и Папа простил его.

– Никколо предупреждал нас, что прощение не убавит его злость и что вместо прощения Борджиа должны были покончить с ним, когда им представилась такая возможность.

– Никколо… – пробормотал Жоан. – Он и есть самый главный предатель в этой истории.

– Он защищает интересы своей родины, – заметила Анна.

– Да, но при этом используя предательство как оружие, – ответил Жоан, нахмурившись. – Микель Корелья оказал ему поддержку, а также его двоюродному брату и его друзьям во времена Савонаролы. И если я вначале предоставил ему убежище в книжной лавке, так тоже благодаря протекции валенсийца. А сейчас, будучи послом Флоренции, Никколо всячески укреплял свою дружбу с Цезарем во время его военных кампаний в Романье, даже стал его доверенным лицом. И вот теперь не только спланировал это вероломство вместе с Папой, но и стал его карающей рукой. Неужели вы думаете, что Микель Корелья отправился бы во Флоренцию, а Цезарь в Остию, если бы их друг Никколо деи Макиавелли, посол республики, не заверил бы их в том, что они получат охранную грамоту? Именно Никколо посоветовал сенату Флоренции не выдавать эту грамоту и взять в плен Микеля Корелью и его людей. Какое же подлое предательство!

– Вас не должно это удивлять, – сказала Анна. – Он всегда повторял, что тот, кто захочет обмануть, всегда найдет того, кто захочет быть обманутым. Разве не обманул Цезарь своих кондотьеров в Сенигаллии, и абсолютно все – а Никколо первым – аплодировали ему?

– То было совсем другое. Он был их господином, а они предали его и готовили ему ловушку.

Анна пожала плечами.

– Мне сложно провести грань между разного рода предателями. Для меня предатель – это предатель. В любом случае это конец эры каталонцев, они заслуживают того, что с ними произошло, и я рада этому. А больше всего я рада тому, что вы здесь, со мной, в Неаполе… И в безопасности. И отчасти я обязана этим Никколо, который предупредил вас о том, что произойдет, и настоял, чтобы вы покинули Рим.

– Да, со мной он повел себя как друг, – сказал Жоан задумчиво. – Тем не менее он ничего не выиграл бы, предав меня. Впрочем, чем я отличаюсь от Микеля или Цезаря?

Он внимательно посмотрел на супругу. Он уже больше не доверял Никколо, а Анна могла стать важной причиной для совершения предательства. Он прекрасно помнил, какими глазами Никколо иногда смотрел на нее. Анна догадалась, о чем подумал Жоан, и почувствовала, как ее охватывает смятение. Она ни в чем не была виновата, но порицала себя за то, что скрыла от своего супруга намеки Никколо. Она боялась, что покраснеет, и одернула себя, подумав, что не ее вина в том, что мужчины проявляют к ней интерес.

– Он предлагал вам что-то? – Жоан подозрительно посмотрел на жену.

– Вы можете сомневаться в верности вам Никколо, но я не позволю, чтобы вы сомневались в моей.

– Я не спрашиваю вас о вашей верности. Меня интересует он.

Анна колебалась секунду: было практически нереально представить себе, что Жоан и Никколо снова когда-либо встретятся, тем не менее она не решилась сказать ему правду.

– Он был вам верен, – ответила Анна.

– Хотя в тот момент я и пожалел о своем порыве, но сейчас рад, что дал ему понять, где граница в его отношениях с вами, – сказал Жоан и добавил: – Он сильно разочаровал меня, предав Цезаря Борджиа и Микеля Корелью, но я понимаю, что нельзя было ждать другого. Мир таков, каков он есть, и я продолжаю считать Никколо своим другом.

Анна промолчала.

Печаль, которую вызвало у Жоана несчастье его друзей, скрасилась радостью от встречи с Педро, возвратившимся домой живым и здоровым. В конце декабря испанское и французское войска находились на севере Неаполитанского королевства, разделяемые рекой Гарельяно, уровень воды в которой вырос от постоянных дождей, заливавших поля. Попытки французов перейти ее и атаковать войска Великого Капитана были отбиты; они решили, что ведение войны в таких условиях невозможно, и стали сворачивать лагерь.

Тем не менее 28 декабря, совершив гениальный стратегический маневр, Великий Капитан пересек реку Гарельяно по мосту из лодок, в срочном порядке выстроенному накануне ночью. Легкая кавалерия Бартоломео д’Альвиано Орсини, под покровительством которого находилась книжная лавка, неожиданно обрушилась на французов, отступивших в Гаэту, где они собирались провести зиму. За кавалерией следовали остальные испанские войска. Французы попробовали перестроиться, но силы были неравны, и они беспорядочно бежали. Потери оказались такими, что Гаэта, несмотря на хорошие укрепления, была вынуждена капитулировать 1 января 1504 года, а ее крепость продержалась еще два дня. Великому Капитану оставалось только ликвидировать некоторые очаги сопротивления, после чего Неаполитанское королевство целиком перешло к испанцам.

Педро Хуглар прибыл в Неаполь, идя победным парадным строем в рядах войск Гонсало Фернандеса де Кордовы, и вся семья радостно отметила это событие. Жоан с нетерпением ждал своей очереди, чтобы обнять его: он высоко ценил арагонца – это был достойный человек, не способный на предательство. Жоан был счастлив, что он вернулся домой целым и невредимым. Именно на попечение Педро была оставлена сейчас семья в Италии до того времени, когда весной они все вместе отправятся в Барселону.

Несмотря на то что все складывалось благополучно, Жоан продолжал ощущать горький привкус предательства. Каждый раз, когда он представлял себе пытки, которым подвергали Микеля, Жоан чувствовал, как к горлу подкатывает комок. Да, валенсиец был наемным убийцей, палачом, карателем, но по-своему порядочным человеком. Жоан очень жалел о том, что случилось, но еще больше о той роли, которую сыграл Никколо в этом вероломном действе.

Парусник двигался параллельно берегу, и через некоторое время Жоан уже мог различить на горизонте темно-зеленые очертания горы Монтжуик, силуэты колокольни и церкви Санта Мария дель Мар и кафедрального собора, башни и стены, за которыми наседали друг на друга дома жителей города. Барселона была такой же, как и тогда, больше двадцати лет назад, когда он увидел ее впервые. В то время он был оборванным мальчишкой, двенадцатилетним сиротой, пришедшим в город в поисках убежища для себя и своего младшего брата.

Он вспоминал об этом со смешанным чувством ностальгии и боли. Увидев мощные стены и башни города, Габриэль сжался и с силой схватил его за руку, а Жоан пообещал ему, что все будет хорошо и что он никогда его не оставит. Он смог держать свое слово совсем недолго, и теперь, через восемь лет после их последней встречи, с волнением предвкушал новую. Они вместе были вынуждены сражаться с окружающим их миром и переживать сложные и болезненные события, но сейчас ему на память приходили только самые приятные воспоминания. Он искренне любил своего брата. Он был его товарищем в детских играх, единственным близким человеком, и Жоан старался защищать Габриэля и заменить ему ушедших родителей. Тесные узы, связывавшие их в то время, никогда не исчезнут, и одна только мысль о том, что он скоро увидит Габриэля, вызывала в нем радость. Как же он мечтал обнять брата!

Когда парусник приблизился к городу, Жоан увидел, что стена, обращенная к морю, была так же, как и раньше, полуразрушена в месте около острова Майянс. Защищенные этой стеной, а также причалом Санта Креу, который соединял остров с берегом, вставали на якорь корабли. Жоан вспомнил, что когда он увидел ее впервые, то почувствовал страх и одновременно ощутил надежду. И теперь его чувства не сильно отличались от тех, прежних. У него были друзья и родственники в Барселоне, ему было тридцать два года, он одевался достаточно хорошо, носил на поясе меч и кинжал, которыми великолепно владел. Однако, несмотря на зрелость, он чувствовал такую же неуверенность, как и тогда, много лет назад. В нем постоянно жило ощущение надвигающейся опасности, а глубоко засевший страх заставлял думать о неизбежности чего-то темного и страшного в его жизни. Этот город был местом его ночных кошмаров и логовом чудовища под названием инквизиция. Но именно здесь он должен был строить будущее – свое и своей семьи.

97

Шлюпка перевезла Жоана вместе с его багажом на берег, и там он нанял нескольких носильщиков, чтобы они занялись его поклажей. Они вошли в город в том месте, где стена была разрушена, и сразу оказались на площади дель Ви. Жоан не смог избежать сравнения с Неаполем, который был окружен со стороны моря мощными стенами, находившимися в великолепном состоянии. Его брат писал ему, что через три года после того, как город путем невероятных усилий смог наконец восстановить эти стены, мощный ураган разрушил их вновь. Создавалось впечатление нищеты, и Жоан невольно вспомнил роскошь и богатство итальянских городов, которые не могли уничтожить даже прокатывавшиеся по ним войны.

Носильщики, пройдя около церкви Святого Себастьяна и торговой биржи Ла Лонха, направились к площади Лас Фальсияс. Там все еще находилась виселица, зловещим образом приветствуя моряков, и Жоан посчитал хорошим предзнаменованием то, что на ней не висел ничей труп. Первым детским впечатлением от города много лет назад для него стала ужасная картина: раскачивавшееся на эшафоте тело повешенного, которое клевали вороны.

Выполнив несложные (поскольку Жоан вез только свои пожитки) формальности на Генеральской таможне, он попросил носильщиков направиться к улице Тальерс, где жил его брат, и повторил тот же путь, что и много лет назад, когда ребенком прибыл в Барселону. Ему не терпелось увидеться с Габриэлем, и он чувствовал приятное томление в желудке. Однако прежде ему хотелось предаться воспоминаниям.

Носильщики пошли по Камбис Вельс, и Жоан остановился у лавок менял, которые стояли вдоль улицы. Поторговавшись, он обменял свои итальянские флорины и дукаты на барселонскую валюту: фунты, вельоны и сольдо. Далее они продолжили путь до церкви Санта Мария дель Мар, проходя перед которой носильщики перекрестились, отдавая дань своей покровительнице. Затем кортеж проследовал по улице Аргентерия. Это была улица золотых и серебряных дел мастеров, которые выставляли свои работы, разложив их на прилавках, украшенных цветными навесами. Беседы проходивших по улице людей сопровождались ненавязчивым перестуком инструментов по металлу – ремесленники, которые в перерывах расхваливали достоинства какой-либо драгоценности или торговались с клиентом, работали над очередной вещью.

Жоан шел вдоль улицы вслед за носильщиками, когда его взгляд остановился на лавочке у дома, который ему был так знаком. Он увидел мужчину, работавшего над серебряным подносом, и женщину, которая полировала кубок из этого же металла. Он надеялся узнать в них знакомые черты лиц семьи Роч, а также мечтательно представил, как из дома появляется очаровательная девочка с зелеными глазами и иссиня-черными волосами. Именно там он впервые увидел свою любимую вскоре после того, как приехал в Барселону. В его памяти все еще были свежи впечатления о ее грации, улыбке, ямочках, появлявшихся на щеках, когда она улыбалась, и сладостная ностальгия обволокла его. Однако эти люди не были семьей Роч, и Анна в образе девочки не вышла из дома. Придя в себя от этой грезы, Жоан увидел, что носильщики затерялись в толпе. Женщина улыбалась ему.

– Вам чем-то помочь?

– Нет, спасибо, – ответил он тоже с улыбкой. И, удалившись на приличное расстояние, прошептал так, чтобы жена серебряных дел мастера его не услышала: – То, что мне нужно, находится очень далеко – в Неаполе.

Он ускорил шаг и нагнал носильщиков недалеко от тюрьмы, когда они входили в старый город через арку в крепостной стене, отделявшую площадь дель Блат от улицы Эспесьерс. Многоцветье и оживленность этой улицы, более многолюдной, чем любая другая, и ни с чем несравнимый, исключительно приятный запах различных специй вернули его в то время, когда он познакомился с ней впервые. Он жадно вдыхал этот воздух, наслаждался ароматами, оглядывал ларьки с баночками, корзинками и коробками, полными всевозможных трав, зерен и растертых в порошок специй разных цветов. Среди прилавков со специями он увидел столик с книгами, перьями и письменными принадлежностями и предположил, припомнив письма от Бартомеу, что он принадлежал сыну его бывших хозяев – Жоану Рамону Корро. У него хватило времени лишь на то, чтобы бегло оглядеть его. Жоан сказал себе, что, как только у него появится такая возможность, он обязательно поприветствует книготорговца.

В конце улицы Жоан с грустью увидел руины здания, в котором когда-то находилась книжная лавка Корро, где он начал работать посыльным и где, когда его вот-вот должны были назвать мастером, инквизиция кардинальным образом изменила судьбу – его и его хозяев. Сначала она уничтожила лавку, а потом сожгла ее владельцев на костре. Входная дверь все еще была заколочена, а верхние этажи обвалились внутрь здания. Он вспомнил залитый светом скрипториум на верхнем этаже, где Абдулла не только обучал его письму, но и языкам, а также преподавал уроки самой жизни. Жоан не мог остановиться, да и не хотел: тягостные воспоминания были все еще живы. В конце улицы находилась площадь Сант Жауме; носильщики повернули направо по улице Бизбе, но Жоан успел заметить новую книжную лавку, открывшуюся на углу с улицей Парадиз. Антонелло рассказывал ему о ней, и Жоан вынужден был обуздать свое любопытство, чтобы не потерять из виду носильщиков, которые снова лавировали в толпе людей.

Жоан увидел новые отстроенные дома там, где ранее находились заброшенные пустыри, и подумал, что город значительно вырос с того времени, когда он его покинул. Он отметил, что в Барселоне стало гораздо больше различных магазинов, уличных лавок и что торговая деятельность в целом заметно оживилась. Они продвигались по вытянутой площади Святой Анны и в конце ее, не дойдя до ворот Порталь дель Анджел, служивших входом в северо-западную часть города, повернули налево и пошли по улице Святой Анны. Жоан на несколько мгновений остановился перед открытыми в ряду домов воротами. Это были входные ворота в монастырь Святой Анны, и в его памяти возникли яркие картины многолетней давности, когда их вид показался зловещим и они с братом оробели. Двадцать лет назад у них не оставалось другого выхода, как войти в эти ворота, подчиняясь судьбе, которая страшила их. Жоан снова ускорил шаг, чтобы догнать носильщиков, и оказался у дома Бартомеу, расположенного в конце улицы, практически на углу с аллеей Лас Рамблас. Дом имел процветающий вид, и Жоан сказал себе, что первый визит в этом городе он нанесет именно своему другу. Они пересекли многолюдную аллею Лас Рамблас, заполненную людьми с повозками и лошадьми, а также стадом коз, которое гнали в город через ворота Сант Севере, препровождая на рынок Бокерия.

Барселона, несомненно, шла по пути прогресса в течение всех этих лет, но ей было еще далеко до Рима и Неаполя, и Жоан подумал, что его книжная лавка – если ему удастся открыть ее – никогда не станет такой блестящей, как та, которую он оставил в Риме. Она даже не будет походить на ту, которой владел Антонелло в Неаполе. Он тряхнул головой, чтобы отогнать подобные мысли.

– Но она станет лучшей в городе, – сказал Жоан сам себе, чтобы взбодриться.

Носильщики шли по улице Тальерс, на которой, оправдывая свое название, находились различные мастерские, работавшие по металлу, и где стук молоточков сливался в оглушительную симфонию. Увидев дверь в плавильную мастерскую Элоя, Жоан почувствовал подкативший к горлу комок. Он не мог более сдерживать свои эмоции и представился подмастерью, которого не знал, но, будучи не в состоянии ожидать, пока тот известит своего хозяина, зашел в мастерскую. До того, как он покинул Барселону, Жоан работал здесь, был членом гильдии пушечных дел мастеров и принадлежал к братству Элоев – людей, которые под покровительством Святого Элоя объединяли большинство гильдий металлургов. Войдя, он увидел нескольких работников в фартуках из грубой кожи, которые полировали пушку из бронзы, и, поздоровавшись, услышал свое имя, произнесенное одним из них.

Жоан замер, разглядывая мужчину, назвавшего его по имени. Тот был немного выше его. Жоан пытался разглядеть в чертах взрослого уже человека то, что напомнило бы ему ребенка, с которым он был так близок. Наконец он сказал себе, что мгновенно узнавший его металлург был не кем иным, как его братом Габриэлем. К пышной копне его темных волос теперь прилагалась курчавая борода, а в ее недрах светилась всегдашняя лукавая улыбка, обнажавшая белые зубы. Не сказав ни слова, волнуясь, они сделали несколько нерешительных шагов навстречу друг другу и, не веря в происходящее, слились в искреннем объятии.

– Сколько же времени прошло, брат мой! – сказал Габриэль, не ослабляя объятия. – Давно уже пора тебе было вернуться домой.

Разгоряченное тело Габриэля пахло потом и металлической стружкой. Обняв его, Жоан почувствовал, как слезы стали застилать его глаза. А еще он почувствовал, что и в самом деле вернулся домой.

– Мы снова вместе! – воскликнул он, отстраняясь немного, чтобы взять лицо брата в свои руки и поцеловать в щеку, – как тогда, в детстве, когда они были мальчишками. С одним лишь отличием: теперь щеки Габриэля покрывала борода.

Братья не могли наглядеться друг на друга – им было трудно поверить в то, что они снова вместе спустя столько лет. Они отстранялись и снова обнимались, счастливо улыбались и, словно желая удостовериться в реальности события, ласково похлопывали друг друга по спине и по затылку.

Глядя поверх плеча брата, Жоан узнавал своих бывших товарищей, которые с улыбкой ждали своей очереди, чтобы обнять его. Вскоре появился и старый Элой – мастер пушечного дела, дочь которого Агеда была супругой Габриэля. Искренне обняв Жоана и поздравив его с благополучным прибытием, пожилой человек произнес перед всеми главные слова:

– Ты – член нашей семьи в силу разных обстоятельств. Ты все еще являешься членом гильдии. Ты – брат Габриэля, и я не забыл, что благодаря тебе была спасена жизнь моего сына и многих других, когда неожиданно для всех развязалась эта громкая кампания, под которую мы подпали. У тебя всегда будет комната и еда в моем доме, который на самом деле является домом твоего брата. Оставайся с нами столько, сколько тебе будет нужно.

– Спасибо, Элой, – ответил Жоан взволнованно.

Когда завершились приветствия старых друзей, Габриэль обнял его снова. Он был сильно взволнован и улыбался счастливой улыбкой.

– Как же я рад! – воскликнул он.

– И я тоже! – сказал Жоан, чувствуя комок в горле. Отпустив его, он сжал бицепсы своего брата. – Да ты превратился в настоящего мужчину!

– Вот что значит работать с металлом, – ответил Габриэль. – Пойдем, ты должен познакомиться с моей семьей.

Габриэль с женой познакомили его с четырьмя племянниками – двумя мальчиками и двумя девочками, которым было от восьми до трех лет, а потом они вместе поужинали.

Несмотря на то что на протяжении всех своих итальянских лет Жоан регулярно переписывался с братом, тем для разговоров им было не занимать. Габриэль был счастлив услышать о том, что его мать наслаждалась этой новой жизнью и что его сестра Мария также смогла построить свое счастье рядом с хорошим человеком. Он жаждал обнять их всех – мать, сестру, племянников, зятя. Согреваемые теплом семейного очага, Жоан и Габриэль проговорили практически всю ночь, счастливо беседуя за бокалом вина. Речь шла о жизни в Италии и в Барселоне.

– Гнусный тип Фелип Гиргос продолжает нести несчастье разным семьям, – сказал Габриэль Жоану. – Он стал правой рукой инквизиторов. Этот человек не знает жалости, и люди боятся его. – Голос его стал обеспокоенным. – Ты должен сторониться его. Он ненавидел тебя.

– Много времени прошло с тех пор. – Жоан махнул рукой, не придавая значения только что сказанному. – Да он уже давно забыл про меня. Фелип посвятил себя страшному делу, и наверняка найдется много жертв, на которых он сможет обрушить свою злобу.

В ту ночь, находясь в тишине и уединении своей комнаты, Жоан записал в дневнике: «Возможно, Габриэль прав, и я наконец вернулся домой». Однако мысли о Фелипе, который был его могущественным врагом, не могли не беспокоить Жоана.

98

На следующее утро Жоан завтракал с Элоем и его бородатыми работниками. Он смеялся их шуткам, и в какой-то момент ему показалось, что всех этих прошедших лет просто не было.

– Ты по-прежнему член гильдии и пушечных дел мастер, – сказал Элой Жоану, когда все остальные приступили к работе. – Я сказал кому надо в корпорации, что ты прекрасный артиллерист, принимавший участие во взятии Остии и в битве при Сериньоле во главе отрядов нашего войска. Гильдия гордится тобой, и для всех будет честью, если ты снова станешь работать в моей мастерской. Производство пушек значительно увеличилось в последние годы не только из‑за войн в Италии, но и по причине турецкого конфликта, а также в связи с войной с Францией в Пиренеях. Также говорят о кампании на севере Африки и о флотилии, которая должна будет защищать новый путь в заморские территории, в частности в Индию. Работы хватит на всех.

– Вы оказываете мне честь, делая это предложение, маэстро Элой, – ответил Жоан. – Но у меня в Италии была книжная лавка, и я вернулся в Барселону, чтобы открыть здесь новую.

– Мне очень жаль, – сказал старик. – Ты же знаешь, что нельзя быть членом двух гильдий одновременно. Если ты откроешь книжную лавку, то перестанешь быть одним из наших.

– Сердцем я всегда буду с вами, и, если Элоям понадобится моя помощь, вы можете рассчитывать на меня в любое время.

Когда старый Элой вернулся к работе, Габриэль сказал Жоану:

– Даже если ты не останешься в цеху, ты всегда будешь моим братом. – Его губы растянулись в радостной улыбке, белые зубы блеснули в густой бороде. – Знай, что ты всегда можешь положиться на меня во всем.

– Спасибо, Габриэль, – ответил Жоан, обнимая его. – Это взаимно.

Он прекрасно помнил те времена, когда брат был ребенком, за которым ему приходилось ухаживать, и его глубоко тронул тот факт, что сейчас именно Габриэль предлагал ему помощь и защиту.

Дом Бартомеу был домом обеспеченного буржуа. Слуга попросил Жоана подождать в небольшом зале, пока он сообщит о визите, и Бартомеу немедленно вышел встретить его. Ему было уже лет пятьдесят, и он, как всегда, прекрасно выглядел: коротко остриженные, теперь уже седые волосы, тщательно выбритое лицо, внимательный взгляд карих глаз и открытая улыбка. Жоан никогда не забывал о том, что Бартомеу взял под свою опеку двух испуганных сирот, выживших после жестокой трагедии, в которой они потеряли своих родителей, и привел в Барселону, враждебно встретившую их. Этот высокий хорошо одетый человек, казавшийся двум детишкам чужим из‑за своих манер городского жителя, пожалел их и на протяжении долгого времени был для них единственным, кто давал им средства к существованию. К тому же они всегда могли рассчитывать на его защиту от чего бы то ни было. Жоан, безмерно благодарный Бартомеу, был счастлив вновь увидеть своего покровителя улыбающимся и в добром здравии. Коммерсант крепко обнял его – как если бы Жоан был его сыном, с которым он не виделся десять лет, и долго не отпускал его. Но и Жоану было приятно вновь прижать к груди своего покровителя. После этого Бартомеу представил Жоану свою новую супругу, с которой у него уже было двое детей, и мужчины удобно расположились в салоне верхнего этажа для разговора.

– Торговля тканями идет великолепно, – сообщил он Жоану. – Король Фернандо предоставил землям, входящим в состав Арагонской короны, исключительное право продажи тканей на Сардинии, Сицилии и в Неаполе. Это очень помогает поднятию нашей загибающейся экономики.

– А что можно сказать о торговле книгами?

Бартомеу грустно улыбнулся.

– Признаться, книги уже давно перестали быть для меня статьей дохода, – со вздохом сказал он. – Я продолжаю этим заниматься, и у меня есть постоянные клиенты, большинство из которых живет за пределами Барселоны. Я не в убытке, хотя риск, которому мне приходится подвергать себя при распространении запрещенных книг, превышает доход, получаемый от их продажи. Благодаря книгам, я стараюсь не дать погаснуть тому слабому огоньку, который освещает сгустившуюся над нами тьму. Я делаю это в память о моих друзьях Корро и о той мечте, что зовется свободой, ибо я разделял ее вместе с ними. Должен сказать, что их страшная смерть на костре очень испугала меня и мне понадобилось сделать над собой серьезное усилие, чтобы вновь вернуться к повседневной деятельности. Моя новая супруга не знает об опасности данного предприятия, и на протяжении всех этих лет я чувствовал себя очень одиноким.

Они в молчании смотрели друг на друга, и Жоан подумал, что именно этому риску он собирается подвергнуть свою собственную семью. Но по крайней мере, он мог рассчитывать на поддержку Анны, Педро и своей сестры – в этом ему не придется испытывать чувство одиночества.

– В апреле 1498 года, незадолго до того, как Савонаролу казнили, инквизиция в Барселоне приказала сжечь тысячи библий на огромном костре на Королевской площади, – вспоминал Бартомеу, который оказался свидетелем печальных событий. – Они не хотят, чтобы народ воодушевлялся божественным откровением непосредственно, они требуют, чтобы между Богом и человеком всегда стоял церковник, толкующий слово Божье. Это было жуткое зрелище. Многие жители города бросали в пламя свои библии только из страха, что на них донесут.

– Да, я видел нечто подобное во Флоренции при Савонароле, – ответил Жоан. – Они создают атмосферу террора и доводят людей до помешательства.

– Представь себе мое состояние, когда я увидел эту картину. А ведь мне столько раз приходилось рисковать жизнью из‑за некоторых книг! – продолжал торговец. – И речь шла не только о библиях. Обезумевшие от страха люди готовы были сжечь любую книгу. В огне пропали бесценные произведения, сохранившиеся в единственном экземпляре, а ведь они не имели никакого отношения к религии. Любая книга становилась подозрительной. Некоторые жители города, обнаружив в подвалах и на чердаках рукописи своих предков, начертанные иудейскими символами, в ужасе швыряли их в огонь.

– Несмотря на это, я уверен, что многие из ваших клиентов по-прежнему хранят свои книги, Бартомеу, – попытался успокоить его Жоан. – Наши усилия не были напрасными. И я верен своему обещанию бороться против насаждавшейся Савонаролой тьмы, которая так же мрачна, как и инквизиция.

– Разница в том, что в Испании тьма, насаждаемая инквизицией, еще более беспросветна, – ответил Бартомеу.

Жоан утвердительно кивнул и тут же осведомился:

– А что Абдулла, он не сможет нам помочь? Как себя чувствует старый мастер?

– Абдулла уже старик, ему очень много лет. Он все еще переводит и делает копии, но уже с трудом, потому что у него заметно ухудшилось зрение. Кроме того, статус раба-мусульманина освобождает Абдуллу от любого обвинения: с юридической точки зрения ответственность за его действия несу я.

– Как же я хочу побыстрее увидеть его, ведь он был моим учителем, уважаемым и любимым!

– Он будет счастлив встретиться с тобой. Абдулла часто вспоминает тебя, – ответил Бартомеу с улыбкой, которая исчезла с его лица, когда он сменил тему разговора: – Ты видел книжную лавку, о которой я писал тебе в своих письмах?

– Я видел ее мельком, потому что не мог остановиться и более детально ознакомиться с ней.

– Я советую тебе купить ее, – сказал Бартомеу со значением в голосе. – Она принадлежит сейчас неаполитанцу, который своими корнями связан с герцогами Анжу. Он хочет продать ее. Я не могу дождаться того момента, когда ты начнешь наконец деятельность. Я велю своим уличным торговцам работать с тобой и, если ты захочешь, также предоставлю тебе и Абдуллу.

Жоан с беспокойством отметил, что Бартомеу собирается переложить на него всю ответственность, которая, судя по всему, тяготила его. В то же время Жоан чувствовал себя обязанным принять ее. Он попросил Бартомеу о встрече с Абдуллой, и тот проводил его на самый верхний этаж, где находились мастерская и жилище мусульманина. Туда можно было попасть через небольшую дверцу, которую Бартомеу открыл, предварительно постучав костяшками пальцев, дабы сообщить о визите. Жоан почувствовал, как от сильного волнения у него сжался желудок. Он любил старика и искренне желал видеть его. И вот этот момент настал.

99

У Жоана появилось чувство, будто он впервые поднялся в скрипториум, где Абдулла работал на семью Корро. В помещении было холодно; старик сидел за секретером, состоявшим из стола для письма и большой задней панели, где находились шкафчики, в которых он хранил письменные принадлежности. Секретер стоял около большого застекленного окна, благодаря чему в помещении было светло, а от сквозняков и холода спину Абдуллы защищали панель, боковые шторки и небольшая печурка у ножек стола.

На мусульманине был белый, как и его борода, тюрбан. Сняв очки и воззрившись на посетителей своими голубыми глазами, он застыл с поднятым от бумаги пером в руках. Это продолжалось до тех пор, пока старик не узнал своего бывшего ученика, который быстро приблизился к нему с бешено стучащим сердцем.

– Жоан! – воскликнул Аблулла. – Да благословенно будет имя Господне! Какая радость!

С несвойственной для своего возраста живостью Абдулла положил очки на стол, сунул перо в чернильницу, отодвинул одну из боковых шторок и пошел ему навстречу.

– Учитель! – Жоан нежно обнял его.

Бартомеу, прекрасно знавший, насколько трепетно они относились друг к другу, обменялся с ними несколькими фразами и оставил их наедине, сославшись на то, что его ждут другие дела. Они уселись друг напротив друга, и Абдулла, молча оглядев Жоана, счастливо улыбнулся. Затем старик напустил на себя серьезность и строго, как во времена, когда Жоан был его учеником, произнес:

– Ну а теперь рассказывай.

Прежде чем начать рассказ, Жоан вновь посмотрел на него с нежностью. Как же он был благодарен этому человеку за все, чему тот научил его! Абдулла похудел, морщины на лице стали более глубокими, но взгляд его, хотя и немного потускневший с возрастом, по-прежнему оставался твердым. Жоан неожиданно почувствовал себя ребенком, оказавшимся наедине со своим мудрым наставником. Он ласково взял костлявые руки старика в свои и, поглаживая их, стал рассказывать о своих приключениях в Италии, о своих мечтах и надеждах. Время от времени, когда Жоан заканчивал очередной эпизод, учитель прерывал его, спрашивал о том, какие выводы он сделал для себя, и Жоан был вынужден заново обдумывать пережитое и погружаться в него в поисках нового смысла. К полудню, хотя им еще много о чем нужно было поговорить, Жоан захотел поделиться с Абдуллой своими переживаниями.

– Я чувствую беспокойство в связи с моим возвращением в Барселону и с той миссией, которая на меня возложена. Не знаю, справлюсь ли.

– Ты веришь в то, что должен сделать? – спросил старик. – Ты на самом деле ценишь свободу мысли, свободу чтения?

– Да, – ответил Жоан решительно. – Мой отец хотел, чтобы я был свободным человеком. И я намерен выполнить его волю, которая одновременно является и моей, с помощью книг.

– Свобода… – задумчиво произнес Абдулла. – Какое чудесное слово! Но в то же время какое эфемерное, ускользающее понятие. – И улыбнулся. – Не переживай. Если станешь делать то, что подсказывает тебе сердце, окажешься прав и к тому же сделаешь это хорошо. Ты будешь свободным и поможешь другим стать свободными.

Жоан с благодарностью посмотрел на него. Образ мыслей старого учителя по-прежнему придавал ему сил, как и в детстве.

Тем вечером Жоан посетил книжную лавку, рекомендованную ему Бартомеу. Это было просторное заведение, расположенное в отличном месте. Он оценил возможности переделки внутренних помещений и отметил, что выбор книг был очень скудным; ему со своей семьей наверняка удастся сделать лавку великолепной. Жоан купил прекрасную книгу – почасовой молитвенник c миниатюрами, чтобы подарить своей невестке Агеде; он знал, что этот подарок понравится не только ей, но и мастеру Элою и его брату Габриэлю.

Жоан вышел из лавки окрыленным и направился к дому своего брата, обдумывая те усовершенствования, которые ему придется сделать, если он приобретет эту книжную лавку. Он также думал о том, как сильно обрадуется его супруга. Но вдруг громкий окрик вырвал его из мира мечтаний:

– Прочь с дороги, деревенщина!

Он услышал стук копыт, увидел, как люди разбегаются в стороны, и еле успел отскочить, чтобы его не затоптали лошади.

– Подлец! – прорычал Жоан и обернулся, чтобы увидеть гнусного типа, который с легкостью готов был раздавить прохожих.

Это был высокий и грузный человек, одетый в бархатные одежды пурпурного цвета и черный плащ. С его пояса свисал меч. На шее болталась массивная золотая цепь, а рыжеволосая голова была покрыта широкой шляпой, тоже черного цвета. Жоан мгновенно узнал эти темные глаза с красными прожилками: Фелип Гиргос. За ним следовали двое вооруженных всадников. Мужчины расчищали себе путь в толпе, не обращая никакого внимания на то, что среди людей были старики, женщины и дети. Взгляды Жоана и Фелипа пересеклись лишь на мгновение, и всадники продолжили свою бешеную скачку.

Жоан вздрогнул. Этот почти сорокалетний человек был его злейшим врагом. Худший из убийц, душегуб, который наслаждался убийством людей во время войны и по вине которого были сожжены на костре покровители Жоана – книготорговцы Корро. Живя в Италии, Жоан пытался стереть его облик из своей памяти. Однако временами этот человек появлялся в его ночных кошмарах, и сны об инквизиции, несмотря на то что прошло уже столько лет, все равно продолжали беспокоить его. Жоан вернулся в кузницу Элоя обеспокоенный: все эти годы он надеялся забыть о Фелипе Гиргосе, рассчитывал, что он исчезнет не только из его памяти, но и из его жизни. Но этого не произошло: Жоан только что лицезрел своего врага – спесивого и всесильного.

Той ночью он записал в дневнике: «Мои римские кошмары могут стать реальностью в Барселоне».

100

– Вчера я видел Фелипа Гиргоса, надменно восседавшего на своем коне, – сообщил он на следующий день Бартомеу. – Он давил людей на улице. Наши взгляды встретились, и я не могу сказать, узнал ли он меня. Все эти годы я хотел забыть о нем, но подозреваю, что он по-прежнему ненавидит меня, и прошу вас разузнать о нем. Я должен знать своих врагов.

Бартомеу в задумчивости посмотрел на него, прежде чем ответить.

– Боюсь, он по-прежнему твой враг, – после довольно продолжительной паузы медленно произнес он. – Этот человек из тех, кто никогда не забывает обид и не прощает. Ему удалось избежать обвинения в ограблении дома семьи Корро, потому что он хорошо ладит с инквизицией, ибо является их тайным доносчиком, а подобные люди не подлежат светскому суду. Ему даже удалось отомстить своим покровителям, отправив их на костер, несмотря на то что эти люди дали ему кров и обучили его профессии. Отец Фелипа был нашим товарищем во время гражданской войны, и, когда он погиб в бою, Антони Корро взял его сына под свое покровительство. Но он ничего не мог сделать с тем, что парень получился с червоточинкой. Они пригрели на груди змею, которая смертельно ужалила их.

– Да, я слишком хорошо помню все это, – сказал Жоан, чувствуя, как к горлу подкатывается ком. Перед его мысленным взором возникла ужасная картина: супруги Корро, одетые в позорные балахоны санбенито, а их головы увенчаны остроконечными колпаками осужденных инквизицией.

– Фелипу было мало того, чтобы остаться простым чиновником инквизиции или стать судебным приставом – альгвасилом. Тщеславие повело его по дороге, устланной трупами, и теперь он занимает пост дознавателя, – продолжал торговец. – Если представить себе каталонскую инквизицию как пирамиду, то выше его стоят только сами инквизиторы. Кроме того, за последние годы личные качества инквизиторов претерпели сильные изменения. Во времена Торквемады, в самом начале, они были воинственными и абсолютно нетерпимыми к попыткам противостояния им со стороны местных властей. Вскоре исполнится уже восемнадцать лет с тех пор, как инквизиции удалось укорениться в Барселоне. С той поры они раздавили всех своих врагов, так что никто не отваживается противостоять их указам.

Нынешние инквизиторы уже не являются профессионалами, пришедшими из‑за границы, это церковники Арагонского королевства; некоторые из них происходят из отдаленных монастырей, служат инквизиции какое-то время, а потом возвращаются туда, откуда прибыли. Инквизиторы меняются, но Фелип остается на своем месте. Не будучи теологом, он выучил достаточно, чтобы обсуждать с инквизиторами различные вопросы на их уровне. Он пользуется той темной силой лидерства, которую применял, еще будучи мальчишкой, а также своими сведениями относительно непростых интриг в этой организации, чтобы контролировать ее. В результате в его руках сосредоточено больше власти, чем у собственно инквизиторов. Фелип сейчас сам является воплощением инквизиции в Барселоне.

Жоан ошеломленно смотрел на Бартомеу.

– Какие ужасные новости! – воскликнул он.

В ту ночь он долго не мог уснуть и поднялся с постели, чтобы записать в своем дневнике: «Дай Бог, чтобы наше возвращение в Барселону не стало трагической ошибкой».

С самого приезда Жоан с нетерпением ждал вестей из Италии – не только от семьи, но и от своих друзей. И в ожидании этих новостей он, как и в юности, стал частым гостем портовых таверн, где можно было поболтать с моряками, недавно прибывшими из Италии. В одну из первых своих вылазок Жоан пришел в заведение, куда часто ходил ранее, и, не успев войти, понял, что обстановка там не имела ничего общего с той, которую он помнил. За столиками сидели несколько ярко накрашенных женщин, которые, демонстрируя глубокие декольте, не могли быть никем иным, как проститутками; еще парочка ожидала клиентов на улице около двери, несомненно ведущую в каморки, где они занимались своим ремеслом. У Жоана не было ни малейшего желания воспользоваться их услугами, и он собрался покинуть притон, как вдруг услышал обрывки разговора моряков, игравших в кости. Они говорили по-неаполитански. Жоан подошел к хозяину таверны и заказал кувшин вина.

– Вы новичок в городе? – спросил трактирщик.

Жоан внимательно посмотрел на него: мужчина не походил ни на кого из тех, с кем он был знаком десять лет назад.

– Допустим, я недавно приехавший сюда иностранец, – улыбнувшись, ответил ему Жоан.

Он взял кувшин с вином и стакан и уселся недалеко от неаполитанцев, чтобы заговорить с ними, как только в игре наступит пауза. Когда Жоан отвернулся, трактирщик подал сигнал двум типам, на которых новичок не обратил внимания и которые тут же заявили о своем присутствии.

– Привет, дружочек! – крикнул один из них. – Хочешь попробовать настоящую женщину? У меня тут есть несколько знойных овечек.

Жоана покоробили грубые манеры и нахальный тон этого типа, а также то, каким образом он предлагал своих женщин. В голове мелькнула мысль, что со стороны этого наглеца было весьма опрометчиво тыкать ему. Он повернулся, чтобы посмотреть на него: это был уродливый субъект лет тридцати, внешность которого вполне соответствовала его низости. Жоан в ответ лишь отрицательно покачал головой и снова сосредоточился на моряках.

– Ты видел? – сказал другой тип первому. – Этот говнюк даже не отвечает тебе.

Жоан понял, что эти мужчины были не только сутенерами, но и драчунами, привыкшими запугивать более слабых. Он ничего не сказал и сделал вид, будто внимательно следит за игрой в кости.

– Да он глухой, – насмешливо произнес первый и добавил: – И жид к тому же.

Слово еврей Жоан не почитал за оскорбление, но для тех типов это было самым ужасным бранным словом. Он понял, что за этим последует нападение и что он избежит драки только в том случае, если подчинится и оплатит немудреные услуги одной из этих женщин, независимо от того, воспользуется ими или нет.

«Подобное происходит по вине инквизиции», – в ярости подумал Жоан: эти типы, почитая себя старыми христианами, свято верили в то, что так называемая чистота крови делала их чуть ли не аристократами. Достойный гражданин, у которого были иудейские предки, уже только по этой причине мог подвергнуться подозрению и боялся попасть в лапы инквизиторов, в то время как подонки вроде этих, похоже, были неуязвимы с точки зрения властей. Эти люди принадлежали к отребью, которое пело здравицы инквизиции и развлекалось, оскорбляя и швыряя камни и нечистоты в сторону осужденных, прогоняемых по улицам босыми, одетыми в позорные санбенито и остроконечные колпаки, – с веревкой на шее и погасшей свечой в руках они шли к костру, на котором им предстояло сгореть заживо. Типы, задиравшиеся сейчас к Жоану, принадлежали к тем нелюдям, которые издавали победные крики, когда языки пламени лизали тела несчастных, и изображали из себя истых христиан, падая на колени и воздевая руки к небу, симулируя сострадание, хотя и не испытывали его. Жоан почувствовал, как страх, смешанный с отвращением, которое вызывала в нем инквизиция и собственно Фелип, сменяется яростью по отношению к этому сброду. Через мгновение он ощутил, как неконтролируемый гнев заполнил его, завязывая внутренности в узел.

– Ты что, не слышишь меня, обрезанная свинья? – крикнул ему один из убийц.

В таверне воцарилось молчание; неаполитанцы перестали играть в кости, и все воззрились на Жоана. Он ничего не сказал и съежился на своем стуле, сосредоточив внимание на стакане с вином. Именно в этот момент гнусный тип, вдохновившись пассивностью Жоана, подошел к нему сзади и, положив руку на плечо, сжал изо всей силы, чтобы заставить его повернуться.

Жоан был не только свидетелем многих драк в тавернах, но и участником некоторых из них. Самые страшные из тех, что он помнил, случились в Барлетте, когда итальянские, испанские и немецкие искатели приключений, доведенные до крайности голодом и жуткими условиями, а потому представлявшие собой настоящий взрывной коктейль, сходились в рукопашном бою, в котором было позволено все, кроме применения оружия. Использование кинжала или меча расценивалось как желание убить. К ударам, какими бы жестокими они ни были, проявлялась терпимость, но Великий Капитан отдавал приказания вешать каждого, кто осмеливался пырнуть ножом противника.

Жоан все еще прекрасно владел коротким копьем своего отца, руки его были крепкими, и в целом он находился в приличной форме. Он сказал себе, что солдат, сражавшийся под командованием Великого Капитана, адмирала Виламари и Цезаря Борджиа не должен мириться с тем, чтобы эти подонки угрожали ему.

Заученные движения вкупе с испытываемой им яростью ускорили реакцию и усилили свирепость. Неожиданно для всех он повернулся, сбросив со своего плеча клешню типа, стоявшего за его спиной, и одновременно швырнул ему в лицо кувшин с вином, который быстро взял со стола. Не дожидаясь ответа на свою атаку, он схватил табурет, на котором сидел, и обрушил на второго типа, раз и еще раз нанеся ему сильнейшие удары. Попытка проходимца прикрыться руками не принесла желаемых результатов: первый удар пришелся ему прямо в физиономию, а второй в спину, когда при попытке к бегству он споткнулся и упал. Гнусный тип остался лежать на полу. Проститутки заверещали, а некоторые из них даже набросились на Жоана, пытаясь вонзить ему ногти в лицо. Первую он отбросил ударом кулака, а вторую отпихнул в сторону очага. Хозяин постоялого двора и не занятые в потасовке жрицы любви с громкими криками бросились ей на помощь.

– Санта Мадонна! – воскликнул один из неаполитанских матросов, потрясенный такой неожиданной силой ярости.

Жоан быстро вскочил и развернулся, чтобы добить того, кого он свалил с ног, прежде чем тот придет в себя, но остановился, увидев его стоящим в прострации на коленях в луже вина и крови. В голове поверженного наглеца зияла глубокая рана. Угрожающим жестом Жоан поднял табурет, но женщины умолили его не делать этого.

– Пусть говорит! – прорычал Жоан. – Пусть попросит у меня прощения!

Тип, который, похоже, еще не полностью пришел в себя, все же понял, что Жоан вот-вот добьет его окончательно.

– Простите меня, сеньор, – выдавил он.

Жоан увидел, что его дружок поднимется не скоро, и в ярости швырнул табурет в сторону пустого стола. Его гнев не утих, и он с радостью нанес бы завершающий удар по этой швали. Набрав в легкие побольше воздуха, он крикнул так, чтобы все его слышали:

– Научитесь уважать солдата – ветерана итальянских войн!

И вышел из заведения, не обращая внимания на угрозы трактирщика, который пообещал заявить на него альгвасилу.

Той ночью он записал в своем дневнике: «Иннико был прав. Испания превратится в мировую империю, но ее внутренности гложет рак – инквизиция. Сможет ли слабый свет, который мы несем, победить всепоглощающую тьму?»

101

– Очень часто насилие само по себе является проявлением собственного страха, – заметил Абдулла, когда Жоан рассказал ему о том, что произошло в таверне. – Ты думаешь, что проявил силу, а на самом деле это была твоя слабость. Почему ты не попытался прибегнуть к убеждению?

И старик посмотрел на Жоана своими голубыми глазами, уже чуть потускневшими в силу возраста. Он понимающе улыбался, и в его тоне не было упрека. Жоан опустил голову; когда он выходил из таверны, то чувствовал себя храбрым и сильным, а сейчас этих ощущений не было и в помине. Он как будто вернулся во времена своего ученичества, когда Абдулла ударял его палочкой по левой руке, если каллиграфия Жоана при переписывании оказывалась не лучшей. Этот удар никогда не был болезненным, но действовал на Жоана достаточно сильно. Старый учитель оказывал на него очень сильное влияние: умел обезоруживать, заставлял проникнуть в самые потаенные уголки собственной души. От Абдуллы нельзя было ничего скрыть, не получалось и оправдаться – перед ним хотелось распахнуть свое сердце.

– Да, вы правы, учитель. Мне страшно. И теперь я еще больше боюсь за свою семью. – Жоан помолчал. – Но я имею в виду не забияк из таверны. Этим подонкам я снова преподал бы тот же самый урок. Я страшусь того обязательства, которое принял на себя, и инквизиции. Я здесь, чтобы подготовить приезд моей семьи и продолжить дело, которому в свое время посвятили себя семья Корро, Бартомеу и вы сами. Я ничего не хотел знать о Фелипе Гиргосе в течение многих лет, я старался забыть его, а сейчас вижу его облеченным властью и уверенным в своей безнаказанности. Он – это сама инквизиция. Схватка с этим убийцей неминуема. Возможно, мне следует отказаться от своей миссии и вернуться в Италию, бежать?

– Бегство – это достойный выход. Как в случае, если ты захочешь спасти свою жизнь, так и в случае спасения твоей семьи. Однако таким образом ты сможешь спастись от Фелипа, и никогда не убежишь от себя. Беги, если ты сможешь жить дальше с этой мыслью.

Жоан молчал, обдумывая слова Абдуллы.

– Мой отец просил меня стать свободным, и я выбрал путь, связанный с книгами, чтобы достичь этого. Если я оставлю этот путь, если сбегу – это будет означать предательство по отношению к семье Корро, моему отцу и ко мне самому. Я предам даже Анну, которая подтолкнула меня к возвращению. Я не смогу этого сделать, Абдулла, не смогу.

– Подумай о том, что страх тоже порабощает, Жоан. Будь готов к этому, ведь здесь, в Барселоне, тебе придется испытать его не раз.

– Так что же делать?

– Думаю, ты и сам знаешь. – Старик снова улыбнулся. – Единственная возможность победить твой страх – это…

– Осознать его и бросить ему вызов! – воскликнул Жоан, прерывая старика. – Я прекрасно понимаю, что вы имеете в виду. Речь идет о старой истине, которую так легко забыть и которой так сложно следовать.

Абдулла пожал плечами.

– Ну тогда беги.

– Вы же знаете, что я не смогу…

Они замолчали, глядя друг на друга. Затем Жоан взял руки старика в свои и погладил их. Кожа его рук была почти прозрачной, и сквозь нее просвечивали голубые вены, которые ощущались даже при легком прикосновении.

– Помогите мне, учитель, как вы делали это во времена моего юношества. Тогда благодаря вам я победил Фелипа, хотя он был старше и сильнее меня. Я прекрасно помню ваш совет: воля к победе, слаженные действия и фактор неожиданности.

– Лучшая из войн – это та, которая не была начата, сын мой. Возможно, Фелип забыл о тебе, а может, у него есть дела поважнее. Будь начеку и постарайся избежать ненужного тебе конфликта.

– Рано или поздно мы все равно столкнемся друг с другом, – убежденно произнес Жоан. – Я должен быть готов к этому.

– Что ж, подготовься, однако имей в виду, что он всегда будет готов гораздо лучше, чем ты. Потому что на его стороне власть и он великолепно контролирует свое окружение. Постарайся изучить его, и если Фелип окажется сильнее тебя, то советую избегать прямого столкновения столько, сколько сможешь, даже если он будет провоцировать тебя. И наступит момент, когда уже ты сможешь застать его врасплох, как тогда, в детстве. А если такой момент не наступит, лучше не лезь на рожон.

Жоан размышлял несколько мгновений под внимательным взглядом Абдуллы.

– Все, что вы сказали, не может реально помочь мне, – заявил он через некоторое время.

– Мне очень жаль. У меня нет никакой магической формулы, которую я мог бы предложить тебе.

– Я знаю, – мягко ответил книготорговец. – Я знаю это.

– Тем не менее не отказывайся ни от своего стремления победить, ни от необходимости тщательно подготовиться к возможным действиям. Даже если тебе никогда не выпадет шанс застать его врасплох. Твой враг очень силен, но и его власть небезгранична. Последнее слово за главным инквизитором, а нынешние инквизиторы не так кровожадны и спесивы, как раньше. Иногда они даже прислушиваются к мнению других. Я советую тебе представиться губернатору и епископу, предъявив рекомендательные письма, которые ты привез из Италии, и поделиться с ними твоими мыслями относительно деятельности книжной лавки. Постарайся, чтобы они оказались на твоей стороне. Кто знает, может быть, когда-нибудь они смогут помочь тебе.

В последующие дни, следуя советам своего учителя, Жоан нанес визит Жауме де Луне, губернатору Каталонии, чтобы выразить ему свое почтение и предъявить письма за подписью испанского посла и Великого Капитана, в которых превозносились его заслуги в неаполитанской войне. Губернатор подробно расспросил его о битве при Сериньоле, о которой Жоан поведал с энтузиазмом, рассказав также о тех удивительных личностях, с которыми судьба свела его в Италии. Похоже, рассказ Жоана произвел на чиновника большое впечатление, и он пообещал ему свою поддержку, добавив при этом, что с удовольствием посетит книжную лавку, когда она откроется. Епископу Жоан предъявил соответствующие документы, подписанные двумя кардиналами клана каталонцев, в которых подтверждался безупречный христианский образ жизни семьи Серра, и церковнослужитель тоже заверил его, что обязательно нанесет визит в книжную лавку. Совершив эти два визита, Жоан почувствовал себя гораздо увереннее, потому что ему удалось добиться расположения двух человек, представлявших собой верховную власть в городе.

И он подумал, что старый Абдулла по-прежнему был исключительно проницательным и дальновидным.

Жоан переписывался не только со своей семьей, но и с Паоло в Риме, Антонелло в Неаполе и Никколо во Флоренции, чтобы быть в курсе того, чем живут его друзья.

Ваш друг Микель Корелья удивил нас всех, – писал Никколо. – Папа очень обрадовался, когда мы захватили его. Он хотел заставить его признаться во всех преступлениях, совершенных Цезарем, чтобы получить возможность предать суду сына своего предшественника и таким образом покончить с ним раз и навсегда. Но дон Микелетто стоически выдержал все те пытки, которые сломили Савонаролу, и не выдал своего господина. Он говорил, что ни одного солдата нельзя судить за то, что он убивал в бою, а относительно убийств в мирное время заявил, что совершал их по прямому указанию Папы. И ни под какими пытками ни в чем не обвинил Цезаря. Юлий II приходил в ярость каждый раз, когда мучители сообщали ему о неудаче, и приказывал применять новые пытки. И именно преданность Корельи – достоинство (или недостаток), так редко встречающееся в наше время, – спасла его. Все, в том числе и Папа, восхитились столь героическим поведением и, устав от пыток, заключили его в тюремную камеру, чтобы он сгнил там. Они изуродовали тело Микелетто, но ничего не смогли поделать с силой его духа.

Жоан почувствовал гордость за своего друга Микеля. У этого циничного убийцы были собственные представления об этике, причем весьма своеобразные. Он ненавидел предательство, был верным псом клана Борджиа и преподал всем урок преданности. Жоан с радостью подумал о том, что, несмотря на все перипетии, выпавшие на его долю, он остался жив. Жоан послал письмо на имя Паоло с просьбой передать его Микелю в римскую тюрьму. В своем послании он старался подбодрить его и подтверждал свои дружеские чувства. Ответа он не получил.

«Микель жив, а Цезарь получит свободу, – записал он в своем дневнике. – Может быть, еще остается надежда для каталонцев. Может быть, это еще не конец».

102

Жоан с нетерпением ожидал приезда своей семьи и часто приходил в порт, где подолгу стоял, вглядываясь в морскую даль и представляя себе, как они сходят с галеры, прибывшей из Неаполя. Он словно наяву слышал голоса своих близких, видел их лица и чувствовал тепло их объятий. Однако он понимал, что все это произойдет не раньше начала мая, когда судоходство станет менее опасным.

В эти месяцы ожидания Жоан много времени проводил с братом. Будучи детьми, они на протяжении многих лет могли рассчитывать только друг на друга. Жоан всегда старался защищать Габриэля как мог, а сейчас радовался его богатырскому виду и уверенности в себе. Он играл со своими племянниками, скучая по собственным детям, участвовал в семейных обедах, во время которых Агеда и Габриэль просили рассказать о жизни в Италии и внимательно слушали его. Вместе со своим бородатым братом Жоан тренировался на пустыре за кузницей с отцовским копьем, которое привез с собой, и восхищался силой и точностью, с какой Габриэль обращался с оружием. Он помнил брата мальчишкой, а теперь Габриэль превосходил его и ростом, и статью.

– Метание нашего копья – это не только возможность поупражняться, – говорил Габриэль взволнованно. – Это оружие – память о нашем отце и символ нашей свободы.

Несмотря на то что Габриэль был признанным и опытным пушечных дел мастером, его слава в деле отливки колоколов оказалась еще более громкой: она пересекла границы Каталонского княжества, а потому он часто получал заказы из Валенсии и Арагона. Его восхищал этот музыкальный инструмент, и он полностью отдавался работе по его отливке и даже опробованию звучания. Он достиг такого мастерства, что епископ удостоил его чести исполнять главный колокольный перезвон в соборе в праздничные дни. Габриэль Серра был известнейшей личностью не только в гильдии Элоев, но и в городе. Жоан безумно гордился своим братом.

Визит в монастырь Святой Анны, который предоставил убежище двум детям – ему самому и его брату, – глубоко взволновал Жоана. Он вошел в ворота, отделявшие внутренний дворик монастыря от улицы, и вспомнил те жуткие ощущения двадцатилетней давности, когда эти ворота показались им – тогда бесприютным малышам – пожирающей их голодной пастью. Войдя внутрь, Жоан сравнил здания и все остальное с тем, что сохранила его память. Практически ничего не изменилось, даже огород казался тем же, а верхний этаж крытой галереи по-прежнему находился на стадии реставрации, которая совсем незначительно продвинулась вперед. Жоан подумал, что материальные сложности, как и постоянные дискуссии между приором и суприором, оставались такими же, как и в те времена, когда Жоан с братом прибыли сюда детьми.

В этот час верующие собирались на службу, и, прослушав мессу, Жоан поздоровался с монахами. Некоторые из тех, кого он знал, уже умерли, а Пера, бывший послушник, уже несколько лет был монахом и заменил библиотекаря. Жоан с большим удовольствием обнял Перу и отвечавшего за кухню Жауме, который с такой любовью относился к нему и Габриэлю.

– Разногласия между суприором и приором относительно тех сумм, которые последний должен выдавать на содержание монахов, продолжаются, – подтвердили они, показывая Жоану ухоженный огород. – Епископ и городской совет были вынуждены вновь вмешаться, поскольку эти двое чуть не дошли до рукопашной, и только после этого был подписан второй согласительный документ.

– Как будто и не было всех этих прошедших лет, – заметил Жоан, посмеиваясь.

Он вспомнил, насколько сильно испугался, когда ребенком ему пришлось стать свидетелем одного из оглушительных столкновений между этими личностями. Теперь же его развлекала нескончаемая перебранка, которая, казалось, не была подвержена течению времени.

– Приор Гуалбес по-прежнему настаивает на завершении строительства верхнего этажа над галереей внутреннего дворика: для него это вопрос престижа, – рассказывал Пера. – Но как видишь, работы не очень-то продвинулись вперед. Тем временем суприор Миральес сетует на то, что приор скупится на еду для нас.

Жоан вволю пообщался с монахами, а потом посетил суприора. Миральес был, как и всегда, полон энергии и жизненной силы. Его взгляд не утратил твердости, а худоба стала еще более заметной, как будто являя собой яркий пример и подтверждение тому, что приор не дает денег на еду. Жоан не забыл, как, несмотря на свой внешне антипатичный вид, монах мужественно выступил на его защиту, когда, будучи совсем юным, Жоан подвергся травле инквизиции в связи с арестом его покровителей.

– Хорошо ли ты исполняешь свои обязанности христианина? – сурово спросил суприор, который, казалось, по-прежнему видел в нем ребенка и нисколько не проникся рассказом Жоана о его приключениях в Италии и знакомстве с Папой. – Ты часто исповедуешься?

– Да, падре, хотя с момента моего отъезда из Италии не делал этого ни разу, – ответил Жоан, как если бы все еще был послушником, но при этом едва сдерживал улыбку. – Я как раз хотел просить вас о том, чтобы вы снова, как и раньше, стали моим исповедником.

– Согласен, – ответил монах. – Надеюсь, что твое пребывание в Италии не слишком увело тебя в сторону и что мне будет нетрудно вернуть тебя на путь истинный.

– Спасибо, падре, – пробормотал Жоан, думая о том, что ему не стоит рассказывать суприору о приключении во Флоренции, когда ему пришлось действовать под личиной фальшивого монаха. Он представлял себе, как тот возмутится. Не было никакой необходимости исповедоваться в этом, поскольку любой грех, совершенный им в то время, уже с лихвой был отпущен в Риме.

Жоан также посетил и приора Гуалбеса. Если суприор своим видом напоминал монахов-доминиканцев Савонаролы, то приора он мог бы сравнить с изысканными прелатами Римской курии. Церковник принадлежал к городской аристократии и, несмотря на то что ему было уже около семидесяти, был одет в элегантную сутану из черного шелка, а на шее его красовалось серебряное распятие. Жоан продемонстрировал ему привезенные из Италии письма Великого Капитана, посла и кардиналов: он знал, что, в отличие от суприора, на Гуалбеса эти письма произведут большое впечатление. Именно так и произошло.

– Можете рассчитывать на мою помощь во всем, чем я смогу быть полезен вам, – сказал он, внимательно выслушав благодушное описание Жоаном Рима и Папы. – С удовольствием нанесу визит в вашу книжную лавку. Я горжусь тем, что мальчик, которого мы много лет назад приютили в Святой Анне, добился столь значительных успехов.

– Спасибо, падре, – ответил Жоан, склонив голову: он не сумел сдержать широкую ироничную улыбку.

Он прекрасно помнил, как они с братом, съежившись от страха, предстали перед этим человеком. Настоятель не хотел принимать их в монастырь и даже пригрозил виселицей. Что ж, у некоторых людей неважно с памятью.

Жоан также посетил нескольких книготорговцев в городе, которые очень любезно приняли его. Они не забыли времена его ученичества в семье Корро, а то, что он собирался купить уже действовавшую книжную лавку, было им приятно, поскольку таким образом Жоан не становился конкурентом. Первым, кому Жоан нанес визит, был Жоан Рамон Корро, лавка которого располагалась на улице Эспесьерс. Жоан никогда не общался близко с сыном своих покровителей, так как в то время, когда он обучался профессии, тот проходил учебу в университете в Льейде; однако он посчитал правильным посетить его первым в память о его родителях.

Следующим был его друг Льюис – товарищ по годам ученичества в книжной лавке Корро. Льюису повезло: он смог продолжить работать переплетчиком после нападения инквизиции на книжную лавку, но только благодаря тому, что его родственники были книготорговцами.

– Как ты знаешь, у нас все еще нет гильдии книготорговцев, – объяснил он. – Хотя мы собираемся при братстве Троицы, которое все еще находится при церкви под тем же именем. Как только у тебя будет собственная книжная лавка, я сам лично выступлю с предложением принять тебя.

– Спасибо, Льюис.

– Ты даже не представляешь, насколько я рад видеть тебя! – сказал он, снова обняв Жоана. И уже более серьезным тоном добавил: – Ты помнишь время, когда мы были подмастерьями? И наши сражения, когда мы бросались камнями?

– Конечно, я все это помню, – ответил Жоан. – Как же я могу забыть? Я помню, как мы носились по городу, помню драчуна Фелипа и то, как я смог победить его благодаря твоей помощи.

– Знаешь, что именно Фелип сейчас практически контролирует инквизицию в Барселоне?

– Я столкнулся с ним, и, похоже, он не узнал меня. Может, он и забыл уже про меня. Он пытался помешать тебе каким-то образом?

– Я уверен, что он не простил меня за то, что я помог тебе тогда. Наверняка он постарается отомстить, как только у него появится такая возможность. – Льюис был заметно обеспокоен, и от Жоана не укрылось волнение друга. – Однако я старый христианин, стараюсь не попадаться ему на глаза и надеюсь, что у инквизиции нет никаких претензий ко мне. Хотя я всегда начеку. Когда мы встречаемся с Фелипом, он делает вид, будто меня вообще не существует. Я, естественно, не здороваюсь с ним. Это недостойный во всех отношениях человек, который способен нанести удар в тот момент, когда ты меньше всего этого ждешь. О нем и его приспешниках, которые всегда рядом с ним, ходят слухи, что когда они напьются, то хватают бродяг и отвозят их в укромное место, где избивают, наслаждаясь видом струящейся крови и их страданиями. И никого не оставляют в живых. В городе боятся их, а свидетели прячутся и ничего не говорят. Они не хотят, чтобы с ними случилось то же самое.

Жоан вздрогнул. Он вспомнил, как этот рыжий детина избивал камнем монаха на виду у своей шайки и не остановился, пока не решил, что тот мертв. Нет сомнений, что жажда крови не осталась у Фелипа в прошлом и что то, что рассказывали о нем, было чистой правдой.

– Даже и не надейся, что он забыл или простил тебя, – вновь обратился к нему Льюис. – И не думай, что он не узнал тебя по прошествии десяти лет. Он делает вид, будто ты его не интересуешь, только для того, чтобы ты расслабился. Будь осторожен, друг мой.

«Еще одно предупреждение», – записал Жоан в своем дневнике той ночью.

103

Парнишка, прибежавший к ним во время обеда, задыхаясь, сообщил о прибытии галеры из Неаполя. Братья возбужденно переглянулись и немедленно отправились в порт. Стоял светлый день конца апреля, и через пробоину в стене Жоан увидел галеру, мягко покачивавшуюся на волнах вместе с другими судами, – ту, о которой он так долго мечтал, а затем и нескольких человек, ожидавших на берегу, пока лодки разгрузят корабль.

И среди них была Анна: ее иссиня-черные локоны выбивались из-под шапочки. Заметив Жоана, она улыбнулась, и на ее щеках появились так любимые им ямочки. На руках она держала маленькую Катерину, которой вот-вот должно было исполниться десять месяцев и которая с улыбкой посмотрела на него своими зелеными глазами, так похожими на глаза ее матери. У Жоана дрогнуло сердце – его дочь была само очарование.

– Посмотрите, а вот и папа! – сказала Анна детям, игравшим на песке.

Восьмилетний Рамон и Томас, которому исполнилось почти шесть, радостно закричали, увидев Жоана, и бросились к нему. Анна счастливо наблюдала за тем, как Жоан обнимал и целовал детей. После этого супруги слились в сладком и нежном объятии, о котором столько мечтали. Крошка Катерина также являлась частью этого объятия. Жоан и Анна в молчании проживали эту непередаваемую радость от долгожданной встречи. Тем временем Габриэль, жестикулируя и стараясь словами передать свой восторг, прижимал к себе Марию и Эулалию. Прошло восемь лет с того времени, когда они мельком встретились в Генуе после освобождения женщин из рабства. И с тех пор они не виделись. Когда все успокоились, Мария представила Габриэлю своего мужа. Педро протянул руку шурину, и тот ответил ему крепким пожатием, а потом они обнялись. После этого наступил черед объятий для детей Марии – Андреу, которому исполнилось девятнадцать лет и который уже стал мастером в типографии, и шестнадцатилетнего Марти, ученика переплетчика. Оба собирались работать в новой книжной лавке так же, как они работали в римской. И наконец, Габриэль познакомился с Исабель – дочкой Педро и Марии, которой было пять лет, а также с Рамоном и Томасом.

– Насколько же увеличилась наша семья всего за один день! – радостно воскликнул он, оглядывая всех родственников.

Таможенные формальности заняли достаточно много времени, но это было уже неважно: им надо было о стольком поговорить! После завершения таможенной волокиты процессия в составе всей семьи, сопровождаемая носильщиками, направилась на улицу Тальерс. Гильдия пушечных дел мастеров предоставила вновь прибывшим кров в разных домах, и Элой, патриарх семьи, пригласил своих гостей на великолепный ужин. Все много смеялись, а гитара Педро Хуглара объединила старых и малых, которые с удовольствием пели. Когда шумное веселье достигло своего апогея, Жоан взял Анну за руку и вывел на улицу, довольно пустынную в эти часы. Обняв жену, Жоан прошептал:

– Как же я счастлив!

Анна прижалась к нему, ответив, что и она счастлива. Очень-очень.

На следующий день рано утром Жоан отвел Анну в книжную лавку. Они долгое время осматривали ее снаружи, а затем, поздоровавшись с работниками, с которыми Жоан был уже хорошо знаком, поскольку частенько заходил в лавку, осмотрели внутренние помещения.

– Лучшего расположения найти невозможно, – повторил Жоан, когда чуть позже они гуляли по улицам, вдыхая аромат цветущих апельсиновых деревьев, которые в большом количестве росли на площадях и во двориках, – то был запах весны. – Эта книжная лавка – одна из самых больших в Барселоне, хотя в ней нет салона, похожего на наш в Риме. Нет здесь и типографии, но за месяц мы сможем переделать ее на наш вкус. Что вы думаете на этот счет?

– Она замечательная, – ответила Анна с улыбкой. – Не теряйте времени, покупайте ее.

Однако Жоан уловил в голосе супруги некую нотку, свидетельствующую об обратном: то было разочарование.

– Вы же понимаете, что эта книжная лавка никогда не будет такой, как та, которой мы владели в Риме, – сказал он с грустью. Жоан разделял чувства Анны.

– Никогда ни одна книжная лавка не сможет сравниться с той, что мы имели в Риме, – ответила Анна решительно. – В ней не будет многого, чем мы располагали в Риме, но мы превратим ее в процветающее предприятие, она станет нашим домом, и в ней будут подрастать наши дети. Здесь мы будем счастливы. И только это имеет значение.

– Да, но княгини, послы, высокородные аристократы и кардиналы вряд ли станут частыми гостями нашей книжной лавки, – продолжал Жоан. – Все сложится по-другому.

– Да, я знаю, Жоан, – ровным голосом произнесла Анна и погладила его по щеке, чтобы успокоить. – Рим – единственный в своем роде город, это центр мира. Мы должны быть реалистами: в Барселоне нет даже королевского двора. Однако Рим уже не является частью нашей жизни, и, хотя вы употребили все свои силы на борьбу за нашу римскую лавку, оставаться там стало невозможно. Поэтому раз и навсегда забудьте о послах, высокородных аристократах и кардиналах.

– Прав оказался Иннико д’Авалос. Испания превратилась в империю. Достаточно вспомнить Неаполь, заморские владения… Барселона, в которой когда-то располагался королевский двор, стала второсортным городом.

– Несмотря на это, нас ждет большая работа. И Констанца д’Авалос считает, что наша деятельность в Барселоне будет иметь еще большее значение и станет еще более ценной, чем в Риме.

– Констанца д’Авалос? А что думает ее брат?

– Иннико д’Авалос умер от чумы вскоре после вашего отбытия в Испанию. Это произошло во время осады редута семьи Анжу по приказу Великого Капитана.

– Я ничего не знал. – Известие вызвало в Жоане одновременно чувство печали и ощущение того, что он осиротел. Он глубоко уважал неаполитанского аристократа и видел в его острове на Средиземноморье возможное для своей семьи убежище, если бы обстоятельства сложились неблагоприятным образом. – Мне очень жаль. Никто из тех, кого я знаю, не был способен с такой точностью, как он, предсказывать развитие политических событий. Иннико не только оказался прав относительно падения Неаполитанского королевства, но и также относительно победы Испании и исчезновения каталонцев. Это был исключительный человек, который всегда оказывал нам поддержку. Неоценим также его вклад в защиту искусства и свободы.

– Констанца продолжает его дело, – продолжила Анна. – Прежде чем передать острова Испании, Иннико договорился с адмиралом Виламари, что титул губернатора Искьи и Прочиды будет наследственным. Король Фернандо согласился, и теперь сестра Иннико Констанца занимает пост губернатора. Она же отчитывается о своей деятельности в этом качестве непосредственно перед королем, не будучи обязанной извещать Великого Капитана, который правит Неаполем.

– Не столь часто можно встретить женщину, в руках которой сосредоточилась бы такая власть, – тихо сказал Жоан. – Я рад за нее, но искренне сожалею о смерти ее брата. Я практически не знаком с Констанцей, и мои отношения с ней даже близко не были такими дружескими, как с Иннико д’Авалосом.

– Не переживайте по этому поводу. Мои отношения с ней абсолютно отличаются от ваших, и мы по-прежнему имеем могущественного друга на Искье, который всегда поддержит нас в случае необходимости.

За разговором они незаметно дошли до конца бульвара Лас Рамблас и продолжили путь вдоль крепостных стен, протянувшихся параллельно морю, пока не остановились у места, где они были разрушены и где открывался вид на морской берег.

– Я видел Фелипа, – сообщил Жоан.

Анна прекрасно помнила этого убийцу, который пытался приставать к ней и угрожал ей, когда они были подростками. Она не забыла ни его крупную фигуру, ни рыжие волосы, ни неприятный запах пота, ни жестокое выражение его маленьких глаз.

– Я прочитала об этом в вашем письме.

– Сейчас он дознаватель инквизиции, и это превращает его в исключительно могущественного человека. Я считаю, что нам следует подумать о том, чтобы переехать жить в другой город.

– Если мы будем вести себя осторожно, нам ничего не угрожает, – ответила Анна. – Об этом мы тоже говорили с Констанцей, Педро и Марией. Вы прекрасно знаете, что мы условились о том, что ваша сестра и Педро помогут нам наладить дела в барселонской книжной лавке, а после этого вместе с детьми откроют свою собственную в каком-либо другом городе. Мы, а также Констанца с острова Искья в свою очередь поможем им, если в этом появится необходимость. Таким образом, если в Барселоне возникнут сложности, мы сможем печатать наиболее радикальные книги в других городах и распространять их оттуда же.

– Я верю в нашу миссию, Анна, – сказал Жоан, взяв ее руки в свои и глядя ей в глаза, – но вы и наша семья – это главное для меня. Я не хочу подвергать вас опасности, и мне не нужна свобода, если вас не будет рядом.

Она нежно обняла его, и они стояли некоторое время на берегу моря, прижавшись друг к другу и прислушиваясь к шуму волн.

– В этой жизни мы во всем зависим от Провидения, – тихо произнесла Анна чуть позже. – Нам не дано знать нашу судьбу, а жить без риска невозможно. Но, независимо от этого, мы можем жить в соответствии с нашими убеждениями. Покупайте эту книжную лавку. Здесь у нас есть друзья и семья, и я уверена, что мы будем счастливы в Барселоне так же, как в Риме.

– Ваши слова да Богу в уши.

Жоан разомкнул объятие, чтобы посмотреть в глаза жене. Она нежно улыбнулась ему, и он поцеловал ее.

104

На следующий день сделка была заключена, и книжная лавка перешла в собственность семьи Серра. Жоан, который в ожидании прибытия своей семьи работал над проектом перестройки, продемонстрировал планы, разложив их на столе в мастерской Элоя.

– Такой будет новая книжная лавка Серра, – сказал он, с гордостью расправив грудь.

Анна уже была знакома с некоторыми деталями перепланировки по письмам, которые Жоан присылал в Италию, а также обсуждала их с Педро и Марией, которые высказали свои соображения. Понадобилась еще пара дней, чтобы прийти к окончательному соглашению. После этого были наняты рабочие и книжная лавка закрылась на ремонт, который велся также и в соседнем с лавкой доме, снятом семьей Серра. В лавке по-прежнему сохранялись два входа – один с улицы Эспесьерс, а другой с улицы Парадиз; в помещении планировалось обустроить внутренний салон, похожий на тот, что был в римской лавке. На нижнем этаже, как и в Риме, должны были находиться мастерская и типография, а подвал предназначался для склада. На верхнем этаже располагались комнаты для всей семьи, которые распределялись между ее членами так же, как и в римском доме. На самом верху, на последнем этаже, был обустроен скрипториум с двумя столами для переписчиков; все остальное пространство предназначалось для складского помещения.

Жоан пригласил Абдуллу жить вместе с ними и работать в скрипториуме, переписывая тексты и переводы.

– Я уже очень стар, Жоан, – ответил мусульманин. – Мое зрение часто подводит меня, а рука подрагивает. Я мало чем смогу помочь тебе.

– Я совершенно противоположного мнения, учитель. Возможно, ваши зрение и твердость руки уже не те, что раньше. Но вы-то сами не изменились. Научите наших детей тому, чему в свое время научили меня.

– Мы, старики, становимся ворчливыми. Боюсь, мне уже станет не хватать необходимого терпения.

– Я только прошу вас продолжать работать в скрипториуме так же, как вы работаете у Бартомеу. Я дам вам подмастерье в помощь. Вся остальная молодежь нашей семьи днем будет работать в книжной лавке или ходить в школу, а перед ужином подниматься к вам в скрипториум.

– Чему, по вашему мнению, я должен научить их?

– Рассказывайте им о книгах, о свободе, о других странах, о разных языках и наречиях, о жизни… Научите их писать вашим потрясающим каллиграфическим почерком. Поведайте им о том, что вам пришлось пережить. Обо всем, чем вы когда-то поделились со мной.

Старик задумался.

– Ты был особенным, Жоан. Лучшим из моих учеников.

– Вы помните, как рассказывали мне, что книги, как и люди, имеют тело и душу?

Абдулла утвердительно кивнул.

– Я и сейчас так думаю. И под душой понимаю как эмоции, так и интеллект.

– Так вот, дети – это книги с чистыми листами, книги, которые еще только предстоит написать. Напишите книги наших детей своим великолепным каллиграфическим почерком. Помогите им выковать твердый и достойный характер, передайте им вашу мудрость.

Мусульманин сложил руки как для молитвы, закрыл глаза и долгое время молчал. Жоан не торопил его. Он хорошо знал своего учителя.

– Вам прекрасно известно, что я раб Бартомеу. И я не могу самолично принимать столь важные решения.

Жоан улыбнулся.

– Я уже поговорил с Бартомеу, и мы пришли к соглашению. Бартомеу готов немедленно предоставить вам свободу, если вы этого захотите.

– Я не хочу ее. Это ненастоящая свобода, я хочу оставаться рабом, как и прежде.

– Вам не кажется это странным? – озадаченный ответом старика, спросил Жоан. – Я всю жизнь боролся за свободу, а вы ее отвергаете.

– Существует много разных форм рабства и разных видов свободы. Будучи рабом, я могу продолжать исповедовать мою религию. Если бы я стал свободным человеком, то меня заставили бы стать новообращенным. И таким образом я стал бы уязвим перед инквизицией, которая преследует ложных новообращенных. Очень противоречиво, не правда ли? Кроме того, я должен буду сам заботиться о своем обеспечении, месте проживания и пропитании. Сейчас это делает мой хозяин. Заботы и страхи также порабощают человека. С хорошим хозяином я более счастлив, чем если бы обладал ложной свободой.

– Неужели вам не хочется стать свободным, чтобы вернуться в вашу родную Гранаду?

– Если бы где-то существовала Гранада моей молодости, возможно, я и пожелал бы этой свободы, чтобы насладиться ее красотой, прежде чем покинуть этот мир. Но той Гранады уже нет, сейчас она находится под игом захватчиков – так же как и мусульмане, которые там живут. И я не думаю, что Католические короли выполнят обещания, данные ими, чтобы добиться сдачи города. Я предчувствую трагедию. И предпочитаю возвращаться в Гранаду в мечтах. Каждую ночь перед сном после вечерней молитвы я думаю о ней и о тех временах, когда я был счастлив рядом с женой и сыном. И на некоторое время ощущаю себя свободным и счастливым.

– Переезжайте в мой дом, Абдулла, даже если вы хотите оставаться рабом, – продолжал настаивать Жоан. – Бартомеу согласен с этим: вы снова станете жить в книжной лавке, а мы все сделаем для того, чтобы вы были счастливы.

Анна очень обрадовалась, когда Жоан сказал ей, что гранадец принял его предложение и полон предвкушения снова работать в книжной лавке. Она также с пониманием отнеслась к тому, что Бартомеу собирался подписать документ, удостоверяющий передачу права собственности. Она прекрасно знала, какое преклонение и любовь испытывал ее супруг к своему учителю.

– Я же говорил вам, что наша книжная лавка в Барселоне будет иметь то, чего ей не хватало в Риме, – сказал ей Жоан, улыбнувшись. – И это – Абдулла. Хотя он и предпочитает оставаться в рабстве.

Анна в свою очередь рассказала новости относительно каталонцев.

– Папа держал Цезаря в заключении в Остии под надзором одного из кардиналов, который должен был предоставить ему свободу после того, как командующие каталонскими войсками передали бы форпосты в Романье его войскам, – объяснила она. – Однако Юлий II собирался держать его в плену и после того, как он сдаст Романью. Но Борджиа вырвался из когтей своих захватчиков, сохранив некоторые крепости под своей властью.

– Я рад, я очень рад! – пылко ответил Жоан. – Юлий II – предатель.

– Как и очень многие из тех, кого мы знаем…

– А где сейчас Цезарь?

– Великий Капитан предоставил ему охранное свидетельство, позволяющее свободно проживать в Неаполе, и сейчас он собирает войско, чтобы вернуть себе герцогство Романья.

– Это вряд ли понравится Папе.

– Рассказывают, что с ним случился один из его приступов ярости, когда он узнал, что Цезарь сбежал на испанской галере.

– Оказавшийся на свободе Цезарь раздражает Папу, и это чувство усилится, если Испания встанет на защиту герцога, – сказал Жоан задумчиво. – Интересно, какие планы у короля Фернандо?

Анна пожала плечами.

– Я не знаю. Знаю только, что Санча, ее супруг Джоффре, кардиналы клана Борджиа и каталонцы, находящиеся в изгнании в Неаполе, встретили Цезаря в порту со всей пышностью, а Великий Капитан дал в его честь большой прием в замке Кастель Нуово в Неаполе.

– Санча и Джоффре живут вместе?

– Нет, они живут отдельно друг от друга, хотя по-прежнему являются супругами.

– Она все еще в любовницах у Просперо Колонны? – В голосе Жоана слышалась неприкрытая ирония.

– Моя подруга Санча Арагонская живет своей жизнью, – ответила Анна, бросив на супруга суровый взгляд. – Принадлежащее ей княжество Сквиллаче обеспечивает ей значительные доходы. Она красива и чувственна, любит книги, пишет хорошие стихи и наслаждается роскошными платьями, балами и мужчинами. Она живет мирской жизнью, но не забывает о своих обязанностях. Санча превратилась в примерную тетку: помогает и заботится о детях семьи Борджиа.

– Вы не хотите ответить на мой вопрос? – спросил Жоан с улыбкой.

– Нет, уже нет, – ответила Анна с некоторым неудовольствием. – Сейчас любовником Санчи является Гонсало Фернандес де Кордова.

– Она – любовница Великого Капитана?! – ошеломленно воскликнул Жоан.

– Нет. Она не является его любовницей. Великий Капитан – ее любовник. Санча Арагонская – свободная женщина, она живет как хочет и выбирает того, кого сама желает.

Жоан фыркнул.

– Да, будучи княгиней, это не так уж трудно делать.

– Нет, вы ошибаетесь. Санча Арагонская свободна не потому, что она княгиня, а потому, что решила стать свободной. Ее семья насильно выдала ее замуж без любви, как это происходит с очень многими женщинами, но она, тем не менее, решила искать счастья самостоятельно. И это ее стремление стать свободной привело к конфронтации с Папой. Неужели вы не помните, что именно по этой причине ей пришлось какое-то время провести в тюрьме?

– Санча Арагонская – ваша подруга, и вы всеми силами защищаете ее. Я согласен с тем, что княгиня – отважная женщина, но ее власть над людьми обеспечена как ее титулами, так и способностью к обольщению. Ей нравятся мужчины, облеченные властью, и она легко добивается их. Именно это помогает ей быть свободной.

– Единого для всех пути к свободе не существует. И каждый человек выбирает свой – в соответствии со своими возможностями или желаниями. Главное – это решиться на борьбу, чтобы добиться свободы, вы так не считаете?

Жоан в задумчивости смотрел на свою супругу, которая, глядя на него, ждала ответа. Он любил эту женщину и уважал ее мнение.

– Да, я согласен, – сказал он в конце концов. – А наш путь к свободе – каков он?

– Книги, – твердо ответила Анна, ни секунды не колеблясь.

В тот вечер Жоан записал в дневнике одно из высказываний своего учителя: «Есть много форм рабства и много видов свободы». И добавил: «Не являются ли столь любимые мною книги одновременно свободой и рабской зависимостью?»

105

В начале июня перестройка была закончена и книжная лавка открыла свои двери для посетителей. Семья Серра решила устроить официальное открытие накануне Дня святого Иоанна, чтобы празднества, которые совпали с народными гуляньями, продолжались всю ночь. На открытие пришли клиенты и соседи, Габриэль с семьей и все те из гильдии Элоев, кто умел читать. Явился также Льюис с другими книготорговцами. Были накрыты столы с едой и напитками, звучала музыка, а затем на площади Сант Жауме, на которой был зажжен гигантский костер, где среди прочих вещей сожгли мебель и старые деревянные перекрытия прежней книжной лавки, устроили танцы. Это был очистительный огонь, символизировавший самый длинный день и самую короткую ночь в году. Бартомеу воспользовался своими связями, и многие из членов Совета Ста и прочих городских органов управления почтили праздник своим присутствием. Были тут также губернатор, епископ и настоятель монастыря Святой Анны, которые накануне посетили лавку, чтобы приобрести книги, – сделав именно то, что они и обещали Жоану.

Жоан, стоявший рядом с Анной и наблюдавший за праздником, не смог удержаться, заметив:

– Как же все это отличается от Рима! Вы помните тот праздник?

– Забудьте о Риме, – ответила она. – Там нас поддерживал Папа своей властью. А это совсем другое дело. Наслаждайтесь тем, что мы имеем, и не оглядывайтесь назад. Сожгите эти воспоминания на костре вместе со старой древесиной.

– До недавнего времени я не терял надежды снова получить возможность вернуться туда.

– Цезарь Борджиа оказался наивным простаком, когда поверил в охранное свидетельство, которое ему выдал Великий Капитан от имени короля Фернандо Испанского.

– Еще одно предательство, – разочарованно произнес Жоан, растягивая слова.

Приехав в Барселону, Анна рассказала ему, что Цезарь прибыл в Неаполь, поверив слову Великого Капитана. Тем не менее спустя месяц, когда сын Александра VI собирал в Неаполе войско с целью возвращения Романьи, именно Великий Капитан приказал арестовать его и, заковав в цепи, заключить в крепость Кастель делль Ово. Он исполнял указания короля Испании, который, изолировав Цезаря, добивался окончательного преимущества в переговорах с Папой, а тот в свою очередь противился его коронации в качестве неаполитанского короля. Таким образом, король подвешивал меч над головой Папы.

Подобные известия окончательно поставили крест на мечтах Жоана и заставили его о многом задуматься. Он легко представил, как чувствовал себя Гонсало Фернандес де Кордова, человек, прославившийся в стольких выигранных им сражениях, когда получил бесчестивший приказ, который заставил его нарушить данное слово. Жоан словно воочию видел, как Великий Капитан в ярости и отчаянии метался по своим покоям, когда рядом не было свидетелей; сжимая кулаки и кусая губы, он мерил комнату широкими шагами и проклинал короля. Однако в первую очередь он был солдатом, привыкшим к ничтожеству власть имущих, он отдавал приказы о казни сотен восставших солдат, знал свои обязательства, а потому не мог не подчиниться. Даже самый могущественный в Италии человек не был свободен.

Жоан вспомнил ту боль, которую он испытал, когда стоял рядом с телом истинного рыцаря – герцога де Немура. Представления герцога о благородстве были скорее наивными и излишне романтическими, но Великий Капитан восхищался ими, не будучи сам способен следовать подобным путем. Может быть, именно поэтому андалусец был жив, а француз мертв?

Книготорговец записал в своем дневнике: «Кто в большей степени чувствует себя обесчещенным: тот, кто подчиняется бесчестному приказу своего короля, или король, отдающий позорящие его приказы? Думаю, что оба в одинаковой степени». И, поразмыслив немного, добавил: «Папа, король, военачальник, герои и генералы… Все нарушают договоренности, все обманывают, все предают. Куда же подевалось чувство чести древних рыцарей? Возможно, оно еще живет в теле убийцы, изуродованном пытками, – того, кто гниет в римской тюрьме и кто верен своему сеньору до конца? И зовут этого человека дон Микелетто».

Семья Серра с огромным энтузиазмом принялась за работу в книжной лавке. Анна отвечала за продажи, Педро занимался переплетной мастерской и типографией, а Жоан помогал Анне в общении с клиентами и вел финансовые дела. Они втроем и с помощью Абдуллы принимали решения о том, какие книги переводить, а какие переписывать вручную. Покупатели прежней книжной лавки продолжали посещать вновь открывшуюся, также появилось большое количество новых. Анна, Жоан, Педро и Мария вскоре убедились, что их дело процветает, и семья Серра вместе с Бартомеу через сеть его агентов принялась планировать дальнейшее распространение напечатанных ими книг, а также тех, что импортировались их друзьями – итальянскими книготорговцами.

Книжная лавка располагалась недалеко от того места, где находился дом Корро, – на той же самой улице. «Слишком близко», – говорил себе Жоан каждый раз, когда ежедневно видел этот дом, где он научился писать, тайком читать и где открыл для себя удивительный мир книг.

Здание так и стояло опечатанным с того трагического дня, когда пятнадцать лет назад инквизиция в животном порыве набросилась на книжную лавку и, словно стая волков, охотившихся на прекрасного оленя, убила ее. Постепенно разрушавшийся дом являл собой печальное зрелище. И никто ничего не делал, чтобы остановить это. На доме стояло клеймо ереси, все еще чувствовался жуткий запах сожженного на костре горелого мяса, и многие по-прежнему осеняли себя крестным знамением, проходя мимо его дверей. Земля принадлежала епархии, но здание было конфисковано инквизицией, и никто не хотел в нем жить: похоже, все ждали, когда дожди и разъедающий дерево древесный жук сделают свое дело и оно обвалится, позволив епископу сдать землю в аренду какому-нибудь доброму христианину, который выстроит все заново. Спешки не было: разрушенных зданий в Барселоне хватало, несмотря на то что гражданская война закончилась более тридцати лет назад.

Жоан, памятуя о предупреждениях своих друзей, старался не забывать о Фелипе. Уже несколько раз он встречался с ним на улице. Дознаватель инквизиции обычно ехал верхом в сопровождении двух таких же конников-головорезов. И он всегда делал вид, будто не знает Жоана, хотя последний подозревал, что Фелип поступает так нарочно. Жоану тоже не пришло в голову поздороваться с ним. Он прекрасно понимал, что, если бы Фелип был слепым, новость о его возвращении не могла пройти мимо него, поскольку инквизиция располагала широкой сетью доносчиков. И осознал это в полной мере через пару дней после торжественного открытия книжной лавки.

Жоан увидел одетого во все черное Фелипа, когда тот приближался к нему верхом на лошади. Камзол дознавателя инквизиции был застегнут на все пуговицы до самой шеи, на поясе висел меч, а на голове была широкая шляпа в итальянском стиле с двумя черными перьями. Его темные глазки с красными прожилками вперились в него, но Жоан не отвел взгляда.

– Я узнал, что ты открыл книжную лавку, – сказал он, обратившись к Жоану на «ты», как тогда, когда они были подростками.

Жоан кивнул. Ему приходилось смотреть снизу вверх, поскольку он шел пешком.

– Будь осторожен, – пригрозил Фелип. – Надеюсь, ты не забыл, чем закончилась история семьи Корро.

– Я не новообращенный, а старый христианин, – ответил Жоан, не опуская взгляда.

– Семья Корро занималась запрещенными книгами, а ты помогал им, – заявил Фелип, и в его голосе прозвучала явная угроза. А потом добавил с улыбкой: – Именно твое признание привело их на костер.

Фелип прекрасно знал, что этот намек окажется болезненным, и не ошибся.

– Это неправда! – воскликнул Жоан, чувствуя, как глубокая рана вновь открывается в его груди. – Я делал то, что мне говорили, и не знал, что эти книги были запрещенными. Я понятия не имел о том, что мои показания смогут навредить им.

– Я знаю, что ты нанес визиты губернатору и епископу. И что у тебя друзья в Совете Ста и в других учреждениях, – продолжал Фелип, не обратив внимания на его протесты. Было очевидно, что ему нравилось бередить старые раны. К тому же аргументы книготорговца не имели для него никакого значения. – Тем не менее ко мне ты не пришел. Ну так знай, что мы могущественнее, чем все они, вместе взятые.

– Кто это «мы»?

– Святая инквизиция.

– Если бы я и нанес им визит, то уж точно не тебе. Ты не инквизитор.

– В данном случае это одно и то же.

– Мне не в чем отчитываться перед инквизицией и нечего бояться. Я добрый христианин.

– Ну, это мы посмотрим, ременса.

Жоан вздрогнул, услышав угрозу, сопровождаемую старым оскорблением: ременса – так называли крестьян-рабов, и рыжий старался уязвить его, обзывая этим словом, когда они оба были подмастерьями в книжной лавке Корро. Довольный собой и уверенный, что он был причиной тревог Жоана, Фелип, не попрощавшись, пришпорил свою лошадь и продолжил прогулку.

Эта встреча вызвала у Жоана сильное беспокойство. Фелип Гиргос с первого взгляда узнал его, и ему было известно о его намерении открыть книжную лавку. Тем не менее он никак не демонстрировал этого, дожидаясь, когда Жоан вложит средства в покупку лавки, чтобы потом угрожать ему. Именно сейчас, когда семья Серра уже не могла передумать и устроиться в другом городе.

Жоан записал в своем дневнике: «Фелип готовит мне ловушку. Но он не торопится захлопнуть ее: ему хочется, чтобы я боялся его. Этот человек наслаждается страхом, который он внушает окружающим людям. Он ненавидит меня и хочет, чтобы страх превратил меня в раба. Как тех ременса. Но я должен победить страх и выполнить свою миссию. Ту миссию, которая в еще большей степени превращает Фелипа в моего злейшего врага».

106

Крепости Сесенья и Бертиноро сдались Папе по приказу Цезаря Борджиа, который он отдал из тюрьмы. Во всей Романье, верной сыну Папы Александра VI, оставалась лишь крепость Форли. Она не сдавалась, апеллируя к тому, что герцог не был свободным человеком и что отдавал эти приказы вопреки своей воле.

Прочитав эти строки письма, присланного ему Никколо из Флоренции, Жоан испытал смешанное чувство разочарования и грусти. То, что произошло с Цезарем, вызывало недоумение. Никколо искренне восхищался герцогом, был его другом. Никколо и Цезарь вели длительные беседы во время завоевания Романьи последним, и строки из письма свидетельствовали о том, насколько высоко Никколо ценил Цезаря, несмотря на свое предательство. Жоан спросил себя, чувствовал ли Никколо вину за предательство или считал его составной частью своей деятельности?

Последние каталонцы продолжали сопротивление, несмотря на то что их господин герцог был заключен в тюрьму, и только после того, как была потеряна последняя надежда на его освобождение, подчинились его приказам, прекрасно понимая, что он отдавал их скрепя сердце. У них не оставалось другого выхода. Они воспользовались абсолютным непрофессионализмом осаждавших, заняли замок и оговорили его достойную сдачу, включавшую значительную сумму в счет компенсаций офицерам и солдатам.

Никто не сомневается в том, что если бы Цезарь не угодил сначала в ловушку, расставленную Папой, а потом в ту, которую подготовила для него Испания, то при поддержке верных ему людей он смог бы вернуть утраченное в герцогстве Романьи, чтобы затем бороться за воплощение своей мечты об объединении всей Италии под своей властью.

Жоан не мог не улыбнуться, прочитав последнюю фразу. Неужели Никколо и в самом деле пытался убедить его в том, что сам он не приложил к этому руку? Неужели флорентиец считал его таким наивным? Или ему было стыдно за то, что произошло?

11 августа капитан Гонсало де Мирамонте вышел из крепости Форли военным маршем во главе двухсот арбалетчиков и прочих подразделений итальянского и испанского войск. Облаченный в свои доспехи, он гордо скакал на коне, высоко подняв голову и потрясая оружием. Солдаты, одетые в праздничную униформу, маршировали под бой барабанов и звуки флейт-пикколо не как побежденные, а как победители. Над ними развевались флаги Борджиа и Цезаря. Шедший во главе войска герольд выкрикивал здравицы Цезарю Борджиа, герцогу Романьи. Население Форли, к которому каталонцы относились с дружелюбием и в соответствии с принципами справедливости, немыслимыми для их предыдущих господ, приветствовало их криками «Герцог! Герцог!».

Этим актом завершилась деятельность каталонцев, и занавес истории окончательно упал за ними по завершении этого марша.

Через несколько дней Жоан получил из Неаполя письмо от Антонелло, которое дополняло описанные события.

Король Фернандо приказал перевезти Цезаря Борджиа из его комфортабельной тюрьмы в Кастель делль Ово в крепость острова Искья, которым управляет хорошо тебе известная Констанца д’Авалос. Там его заключили в камеру под названием «Пекло», – надеюсь, ты можешь представить почему. Король таким образом хотел предотвратить новые попытки Цезаря к бегству, одновременно ужесточив режим его содержания, чтобы заставить сдать крепость Форли Папе. Когда пришло сообщение о сдаче этой крепости – последнего из гарнизонов Цезаря, – то его тут же поместили на галеру, направлявшуюся в Испанию, обвинив в смерти его брата Хуана и зятя Альфонсо Арагонского. Не существует доказательств того, что Цезарь непосредственно приказал совершить эти злодеяния, хотя королю Фернандо все равно: он давно уже делает черную работу для Папы взамен на то, что тот обеспечит его короной неаполитанского короля.

Признаться, эти события не очень удивили Жоана, но очень опечалили. Это оказалось концом многих несбыточных надежд.

Жизнь семьи Серра продолжалась без особых происшествий, если не считать постоянных встреч с Фелипом. Дознаватель инквизиции, который ранее делал вид, что незнаком с ними, теперь часто появлялся у них на дороге – высокомерный, с угрожающим видом. Даже однажды остановил на улице Анну, которая вместе с Эулалией и одной из служанок направлялась на рынок.

– Вы – жена книготорговца, не так ли? – осведомился он, остановив коня на пути женщин. – Вы помните меня?

Анна слишком хорошо помнила его и, немного поколебавшись, решила все-таки ответить.

– Да, я его жена и прекрасно помню вас, – сказала она, стараясь придать своему голосу максимально возможную твердость и глядя ему прямо в глаза.

– Вот и не забывайте меня, а я в свою очередь сделаю то же самое: мои глаза и глаза моих информаторов всегда будут наблюдать за вами. – Он улыбнулся, и в его взгляде блеснула злобная искорка.

– Мне абсолютно все равно, что вы сделаете, – заявила Анна, гордо вздернув подбородок. И, обойдя лошадь Фелипа и лошадей двух солдат, сопровождавших его, продолжила свой путь вместе с Эулалией и служанкой.

– Думаю, что мы совершили ошибку, выбрав Барселону для проживания в Испании, – опустив голову, тихо сказал Жоан, когда после ужина они с Анной, Педро и Марией собрались для обсуждения ситуации. – Нам придется жить под дамокловым мечом травли, развязанной этим головорезом, который ненавидит меня и который одновременно представляет собой высшую власть в городе.

– Значит, для нас будет еще большей радостью выставить его на посмешище, – решительно заявила Анна. – Он нас не остановит.

– Нам придется принять дополнительные меры безопасности, – настаивал на своем Жоан. – К тому же мы не сможем печатать те книги, которые планировали.

– Я не думаю, что это была ошибка, – вступил в разговор Педро. – В наших беседах с Констанцей д’Авалос мы прежде всего решили, что главное для нас – это снова укрепиться в Испании. В Барселоне нас поддерживает семья, а вы, Жоан, пользуетесь заслуженным уважением как среди книготорговцев, так и в могущественной гильдии Элоев, которая считает вас одним из своих. Вы ни для кого не являетесь чужаком, несмотря на ваше десятилетнее отсутствие. Ваш друг Бартомеу – член городского Совета Ста, и он предлагает нам свои контакты для коммерческого распространения нашей продукции, в том числе запрещенных книг. Если мы не сможем печатать нужные нам книги в Барселоне, то как минимум обеспечим открытие книжных лавок в других городах.

– Когда барселонская книжная лавка окрепнет, мы откроем нашу собственную в Валенсии или в Сарагосе, как договаривались раньше, – сказала Мария. – В этих городах никто не сможет оказывать на нас давление и мы будем действовать более свободно.

Жоан посмотрел на Анну, которая улыбалась ему, и он в свою очередь улыбнулся сестре и зятю.

– Как мы и договаривались, вы всегда можете рассчитывать на нашу поддержку, – сказал он им.

– Вчера в госпитале Санта Креу умер моряк.

Жоан выжидательно посмотрел на Бартомеу. Как только его друг вошел тем сентябрьским утром в книжную лавку, он понял, что тот не на шутку взволнован. Поприветствовав книготорговца, купец взял его за локоть и мягко подтолкнул в сторону салона, который в это время был свободен от посетителей: ему не хотелось, чтобы кто-нибудь стал свидетелем их разговора.

– Слушаю вас, – сказал Жоан, заинтригованный поведением Бартомеу.

– Он только спустился на берег с судна, прибывшего из Валенсии, куда ранее приплыл на галере из Неаполя.

– Из Неаполя? – переспросил Жоан, не понимая, к чему клонит Бартомеу.

– Да. И догадайся, что это была за галера.

Жоан, будучи в полном неведении, лишь пожал плечами.

– Галера, которая доставила пленного Цезаря.

– И где теперь Цезарь?

– Заключен в крепость Чинчилья внутри полуострова, далеко от Валенсии.

– Его судили?

– Нет. Ему был вынесен приговор – тюремное заключение. Сколько будет длиться это заключение, зависит от воли короля.

– Цезарь по-прежнему олицетворяет собой угрозу для Папы. – Жоан, задумавшись, грустно улыбнулся. – Если бы король Фернандо поверил в то, что все те преступления, которые приписываются герцогу, на самом деле были совершены, он давно казнил бы его. Думаю, что на самом деле короля мало интересует то, кого в реальности мог убить Цезарь Борджиа. Он ограничился тем, что заключил герцога в тюрьму в Испании, подальше от понтифика, но одновременно напомнил Папе о существующей угрозе. Это своего рода гарантия, которая заставит Папу выполнять данные им обещания.

– Ты прав в своих умозаключениях, – прервал Бартомеу Жоана. – Но дело в том, что этот индивидуум – матрос, бывший тюремщиком Цезаря во время морского путешествия, считается жертвой проклятия.

– Проклятия?

– Да, проклятия, которое Цезарь, герцог Романьи, преданный Испанией, обрушил на Изабеллу и Фернандо, а также подданных их королевств.

– Какая глупость! И вы… верите в это проклятие?

– Я не знаю, было это проклятием или нет, но факт остается фактом: этот бедолага мертв.

– И врачи госпиталя Святого Креста говорят, что он умер от проклятия? – спросил Жоан со скептической улыбкой на губах.

– Нет, они этого не говорят. В действительности официально они ничего не говорят, ибо пока это тайна. Я имею конфиденциальные сведения только потому, что госпиталь подчиняется Совету Ста, а я являюсь его членом.

– И что же они говорят? От чего он умер?

– От бубонной чумы.

Улыбка стерлась с лица Жоана, а глаза округлились от ужаса.

– Бубонная чума! – пробормотал он после паузы, с трудом обретя дар речи. – Да поможет нам Господь!

107

По мере того как распространялась эпидемия, распространялись и слухи о ней. В глазах горожан читался страх, люди старались избегать зловонные места, хотя таковых в Барселоне имелось в изобилии. Тошнотворные запахи отхожих мест и сточных колодцев были непереносимы. Однако именно сточных ям и не хватало в городе: нечистоты скапливались на улицах и, несмотря на усилия Совета Ста, по приказу которого периодически производилась чистка, источали жуткую вонь. Смрад был еще более невыносимым там, где жители держали животных, в особенности свиней, употребление которых в пищу служило противоядием от другого вида чумы – инквизиции. Ко всему этому букету надо было добавить дурно пахнущие места работы кожевенников, использовавших мочу и экскременты для обработки кож, которые они вывешивали на улице. И хотя их мастерские располагались в малонаселенных районах, эти запахи подпитывали зловоние, миазмы и чуму, витавшую в воздухе в конце того лета.

– Традиционное толкование по Гиппократу объясняет, что чума появляется из жидкостей, выделяемых землей, – объяснял Абдулла Жоану. – Эти выделения могут быть следствием сернистых газов, стоячей воды или продуктов разложения растений и животных, независимо от того, будут это экскременты или гниение трупов. Взаимосвязь, образующаяся между смрадом и болезнью, является причиной, по которой эту болезнь и называют чумой или мором.

– А черная чума?

– Она так называется, потому что под кожей зараженных проглядывают черные пятна, – разъяснил мусульманин. – И бубонной ее зовут по той причине, что на телах больных появляются бубоны – небольшие опухоли, заполненные гноем, которые иногда вскрываются, а иногда нет. Бубоны и черные пятна в виде сыпи обычно появляются одновременно.

– Когда я чувствую отвратительный запах, то стараюсь не дышать. – Жоан, скривившись в гримасе отвращения, покачал головой. – Я чувствую, что этот воздух может заразить меня.

– Именно это пытается делать наш организм. Однако известно много случаев, когда человек вдыхает кошмарные выделения и не заболевает.

– Что вы хотите этим сказать?

– Возможно, причиной этой болезни являются не зловоние и смрад, а что-то другое.

– Что же?

– Я не знаю, сын мой. – Абдулла грустно улыбнулся. – Я уже очень стар, а с тех пор как покинул Гранаду, всегда сам себя врачевал. Я не доверяю христианским коновалам. Единственное, что я знаю, – это то, что люди заражаются чумой и в относительно чистых местах, где есть свежий воздух и отсутствует зловоние. Кроме того, если бы эскулапы были правы, то почему за тысячу лет не изобрели эссенцию, которая бы ограждала от чумы?

Жоан согласно кивнул. Он подумал, что, как и всегда, его учитель прав. Трудно было найти более смердящее место, чем галера. Он по собственному опыту знал это. Но почему же матросы, солдаты и гребцы, постоянно жившие на галерах, не заболевали чаще, чем все другие люди?

По всему городу разносился погребальный звон колоколов кафедрального собора. В последние дни это происходило довольно часто. Только в этот раз промежутки между ударами были иными, одновременно трогательными и трагическими. Казалось, они извещали о краткости момента и самой жизни. Это был исполненный трагизма звон, от которого сжималось сердце. Жоан знал, что только его брат, мастер колокольного звона, был способен заставить колокола звонить подобным образом, ибо он обладал уникальным даром.

В молчании, прерывавшемся только песнопениями монахов и послушников, процессия медленно продвигалась по городским улицам. Хоругвь с образом святой Эулалии – большой вертикальный флаг с изображением покровительницы Барселоны, который горожане поднимали во время войны и к которому прибегали в тяжелые времена, – несли во главе шествия, в котором приняли участие самые видные жители города. Это было коллективное воззвание к Господу с просьбой освободить город от страшной эпидемии, накрывшей его. Епископ шел позади дарохранительницы, в которой находилась священная реликвия – тело Христово, и благословлял собравшихся людей, которые вставали на колени и осеняли себя крестным знамением во время прохождения процессии. Рядом с дарохранительницей шли многочисленные церковники, многие их которых держали в руках кадило и направляли ароматизированный дым в сторону толпы. Мужчины и женщины жадно вдыхали эти священные ароматы, заполняя ими легкие. Эти ароматы были полной противоположностью чуме, и люди, вдыхая их, чувствовали в этот момент как благословение Божье, так и его покровительство. Жоан, Анна, Педро, Мария и их мать Эулалия наблюдали за процессией, находясь среди толпы на площади Сант Жауме; они стояли на коленях вместе со всеми остальными, умоляя Господа о помощи в борьбе против этого невидимого врага, который нес с собой смерть.

– Мой сын умирает! – в отчаянии выкрикнула какая-то бедно одетая женщина, голова которой была покрыта платком. Она находилась чуть впереди семьи Серра и стояла на коленях, как и все остальные. Рядом с ней не было никого из близких, и ее одиночество бросалось в глаза. Женщина протянула руки к епископу, когда он проходил мимо нее. – Смилостивьтесь! Помогите мне! – И она разрыдалась. – Ему только пять лет!

Жоан задумался, обращалась ли она к епископу или это была мольба к Господу, высказанная в полный голос? Детская смертность во время эпидемий была таким обычным явлением, что эскулапы даже не включали детей в свои списки актов гражданского состояния. Они считали только взрослых.

Епископ бросил на нее сострадательный взгляд и, не останавливая медленного марша процессии, осенил крестным знамением, нарисовав в воздухе символ креста, а один из священников направил в ее сторону немного ладана.

– Ему только пять лет, и он единственный, кто у меня остался! – рыдала женщина, обхватив себя руками.

Процессия продолжала свой путь, а люди, находившиеся неподалеку от несчастной, мгновенно отошли от нее, оставив отчаявшуюся женщину наедине со своим горем.

– Вот что такое чума, – прошептал Жоан на ухо Анне. – Люди бегут от чумных. Некоторые даже бросают своих родителей и детей.

– Я никогда не брошу вас, – сказала Анна. – С чумой и без нее. Со страхом заразиться или без него. Я никогда не брошу ни вас, ни детей. Если страх овладеет нами, надо будет его преодолеть.

– Я тоже никогда не покину вас. Никого из вас, – сказал Жоан в волнении и повторил: – Никогда.

Они посмотрели друг другу в глаза и взялись за руки, чтобы передать силу своего чувства. После представителей Церкви в полном молчании шли длинными рядами граждане города во главе с губернатором и офицерами короля, за ними следовали члены каталонских Кортесов и Совета Ста. Среди них находился Бартомеу, который, как и все прочие, нес в правой руке большую зажженную восковую свечу. На его лице, обычно улыбчивом и приветливом, застыло скорбное выражение, и когда он встретился взглядом с Жоаном, то лишь слегка склонил голову в знак приветствия.

За городскими властями шли кающиеся, которые надеялись получить милость Божью через свои страдания. Среди них находились флагелланты с обнаженными спинами, которые бичевали себя короткими семихвостными плетками. Некоторые бичевали друг друга. Кровь текла по их спинам, заливая панталоны, и за ними по земле уже тянулся кровавый след.

После них, беспрестанно молясь, шли горожане различных сословий, и к ним присоединялись все новые и новые жители, делая скорбную процессию бесконечной. Шествие покинуло площадь Сант Жауме и направилось дальше по тесным городским улочкам. Серра переглянулись.

– Пойдем домой? – спросил Педро почти беззвучно, потому что толпа вокруг все еще хранила уважительное молчание.

Но в этот момент из узенькой улочки, выходившей на площадь, несмотря на погребальный звон колоколов, послышался звук барабана, и взгляды людей обратились к источнику этого шума. Серра выжидательно смотрели в ту сторону, когда человек, находившийся в нескольких шагах впереди них, воскликнул:

– Да это же братство Смерти!

– Братство Смерти? – переспросил Педро, который не очень хорошо знал Барселону.

– А что это такое? – осведомилась Эулалия и осенила себя крестным знамением.

– Это мирское сообщество, которое сопровождает осужденных на смерть, чтобы дать им утешение перед казнью, – объяснил Жоан. – А потом они по-христиански хоронят тела казненных, у которых нет средств оплатить погребение. Также они известны под названием братства Крови.

Пронзительный бой барабана, напоминавший Жоану звук, которым сопровождались казни через повешение и посадку на кол по приказу Великого Капитана, приближался. Вскоре среди толпы можно было различить процессию из одетых в черное людей с большими зажженными восковыми свечами в руках. Впереди процессии несли распятие, покрытое черным траурным покрывалом, и штандарт того же цвета.

– А что сейчас делают эти коршуны здесь, посреди улицы? – спросила Анна.

– Они напоминают нам о том, что мы все приговорены к смерти, – сказал Жоан, растягивая слова.

– Рано или поздно это случится со всеми нами, – заметила Анна, раздражаясь. – Но не сейчас. Проклятые предвестники беды, проповедники Апокалипсиса!

Члены братства Смерти остановились в нескольких шагах от семьи Серра, и от хвоста процессии отделились несколько человек, тоже одетых в черные облегающие одежды. Они изобразили белой краской на своих черных костюмах основные кости человеческого тела, соответствующие ногам, рукам, позвоночнику, ребрам и тазу. На головы их были накинуты капюшоны, а маска, изображавшая череп, скрывала лица. Все вместе являло собой убедительное маскарадное изображение скелета. Тот, кто, видимо, являлся главой братства, был одет во все черное, но без маски. Этот человек лет шестидесяти, с белой бородой и морщинистым лицом громко крикнул, так чтобы толпа, которая и без того была удивительно молчаливой, услышала его:

– Покайтесь в своих грехах! Исповедуйтесь: смерть на пороге!

И трижды повторил свое воззвание, поворачиваясь в разные стороны, чтобы все могли услышать его. После того как он закончил, резкий звук барабана, в который бил барабанщик, также одетый в костюм скелета, возобновился, а члены братства начали свой бессловесный танец.

Один из них держал в руках косу – символ смерти, скашивающей жизни, другой – песочные часы, которые олицетворяли конец мира, а третий – короб, полный пепла, символизировавший судьбу, которая ждет человеческое тело и все земное. Еще один размахивал флажком со словами Nemini Parco: «Никому нет прощения». «Скелет» с косой, танцуя, бросался в толпу со своим оружием, которая в ужасе разбегалась, хотя жажда острых ощущений вперемешку со страхом заставляла людей приближаться вновь. Несколько танцующих «скелетов» ничего не держали в руках, а лишь приближались к зрителям, приглашая их к танцу, особенно привлекательных женщин. Последние в ужасе убегали, а мужчины с отвращением отступали.

Когда один из «скелетов» пригласил на танец Анну, она не отступила ни на шаг, кинула мгновенный взгляд на Жоана, потом посмотрела в глаза «черепу» и, гордо подняв голову, взяла за руку этого типа, принимая его приглашение. По толпе пробежал удивленный шепот, а Анна стала танцевать, бросая взгляды то на одного, то на другого; на лице ее застыла спокойная улыбка. Жоан помнил, как она с той же самой грацией танцевала на приемах у Борджиа в Риме, и на память ему пришли ностальгические воспоминания о всемогуществе и славе каталонцев. Он подумал, глядя на представителей братства Смерти, что время действительно превращало фальшивый блеск и мирскую суету в пепел, совсем как тот, что разбрасывал из урны «скелет». Его супруга все еще была – по крайней мере в его глазах – прекраснейшей, и такой он помнил ее во времена их жизни в Риме, с той лишь разницей, что, вместо того чтобы танцевать с утонченным аристократом, как тогда, Анна отплясывала с мужланом, облаченным в наряд смерти. Жоан вздрогнул. Анна была храброй женщиной, но немногие отважились бы подобным образом бросить вызов чуме и смерти; эта дерзость, по мнению огромного большинства горожан, должна была принести несчастье.

Анна по-прежнему танцевала, окруженная «скелетами», и никто больше не пожелал присоединиться к танцу, но, когда Жоан увидел приближающегося члена братства, он взял Анну за руку и вступил в круг. Он недавно пообещал ей, что не оставит ее. Анна посмотрела ему в глаза и, не нарушив ритма, еще шире улыбнулась. Казалось, она была счастлива. Жоан улыбнулся ей в ответ. Вскоре Педро взял Марию за руку, и они тоже присоединились к танцующим, а потом то же самое сделали две девушки и несколько мужчин. Табу было нарушено, люди побеждали страх. Жоан посмотрел на главу братства Смерти, который удивленно и с недовольным лицом наблюдал за происходящим. Книготорговцу было приятно разочарование этого человека.

Той ночью он записал в своем дневнике: «Возможно, это ненадолго, но, по крайней мере, сегодня жизнь одержала верх над смертью».

108

На протяжении следующих дней, несмотря на усилия Совета Ста по очистке Барселоны, эпидемия чумы продолжала распространяться. А с ней и паника. Над городом, перебивая все остальные звуки, непрерывно раздавался погребальный колокольный звон. А привычный для города шум становился все тише, по мере того как жизнь затихала. Торговцы не открывали двери своих магазинов, с улиц исчезло многоцветье лотков. Люди выходили из дому только за водой и шли к источникам быстро и украдкой, прикрывая лицо платками, чтобы не вдыхать миазмы, бывшие причиной заражения. Обеспеченные граждане запаслись провизией; так же поступила и семья Серра, последовав совету Абдуллы и Бартомеу: вскоре в городе уже не осталось продовольствия. Голод, никогда не покидавший бедные районы, вместе с эпидемией становился причиной появления новых и новых жертв.

Семья Серра закрыла книжную лавку, позволив остаться в ней всем работникам, которые обычно там жили. Тем не менее некоторые предпочли воссоединиться со своими семьями, жившими в городе или за его пределами. Чтобы избежать заражения, договорились, что семьи Жоана и Марии будут жить на верхнем этаже – каждая на своей половине дома вместе с прислугой, – а работники останутся внизу.

На следующий день после закрытия заведения кто-то постучал в дверь.

– Габриэль! – удивленно воскликнул Жоан, увидев его. И тут же спросил с беспокойством: – Что случилось?

Практически каждую неделю семьи Габриэля и книготорговцев собирались по воскресеньям, чтобы вместе праздновать воссоединение. Однако после того, как количество жертв эпидемии стало неуклонно увеличиваться, они прекратили эти встречи, дабы не рисковать зря.

– Нет, все в порядке, слава Богу, – ответил Габриэль с робкой улыбкой. – Я только пришел удостовериться, что и у вас все хорошо. Если эпидемия чумы будет свирепствовать с еще большей силой, пройдет много времени, прежде чем мы сможем увидеться снова.

Жоан понял, чего боялся его брат. Может быть, они не выживут, и он пришел проститься. Габриэль обнял и поцеловал мать, сестру и племянников, балагурил и шутил со своим зятем Педро, но Жоан чувствовал, что на самом деле его грызла тревога, хотя он изо всех сил старался казаться веселым. Когда он попрощался, Жоан пошел вместе с ним, чтобы в свою очередь попрощаться с семьей брата, его женой и детьми, которые были для него самыми близкими людьми в тот период, когда он жил один в ожидании прибытия своих. Жоан очень любил племянников и невестку Агеду. По дороге Габриэль рассказал ему, что гильдия уже понесла потери, а когда они пришли в кузницу на улице Тальерс, Агеда сообщила, что умерли уже пятеро и что Элой, хозяин мастерской, метался в горячке. Не задерживаясь надолго, Жоан попрощался с детьми Габриэля и со своей невесткой, крепко обнял брата, и семья заперлась изнутри.

Прежде чем вернуться в книжную лавку, Жоан, несмотря на опасение заразиться, решил зайти в портовые таверны, чтобы узнать новости: его интересовало, что происходит за пределами Барселоны. Он думал, что там практически никого не будет, но в тавернах все бурлило. Толпы мужчин и женщин отчаянно радовались жизни, уверенные в том, что доживают последние дни.

– Выпьем все вино, прежде чем умрем! – кричал человек с кувшином в руке.

– И все женщины станут нашими! – говорил другой, откровенно пялясь на тех, что сидели за его столиком.

– Тебе очень повезет, если кто-нибудь из нас позволит тебе сделать это, бездельник, – ответила одна из девушек, волосы которой, как и у всех остальных в заведении, не были прикрыты, у нее было откровенное декольте и румяные от макияжа и выпивки щеки. Мужчина рассмеялся.

– Предавайтесь плотским удовольствиям, люди! – призывал еще один. – Что предназначено для человеческого наслаждения, да не будет дадено червям для разговения!

Парочки, дожидаясь своей очереди, стояли у двери, ведущей в каморки, которыми располагала таверна, и Жоан понял, что они все были заняты.

– «Отдайся, любимая, страсти, предайся ты ею со мной, ведь, может быть, смерть и напасти разлучат нас скоро с тобой», – распевала другая группа, поднимая свои кувшины с вином.

Единственные достоверные новости, которые удалось получить Жоану, заключались в том, что чума распространилась и на другие города и что морское сообщение практически прекратилось. Когда книготорговец понял, что большего ему добиться вряд ли удастся, он перевел свое внимание на мужчин и женщин, находившихся в исступлении и торопившихся насладиться земными удовольствиями. «Многих из них через несколько дней уже не будет в живых», – подумал он. Абдулла рассказал ему, что последняя эпидемия чумы, которую пережила Барселона, унесла с собой жизнь каждого пятого из жителей города и что эта будет такой же беспощадной.

Мысль о том, что его семья тоже может пополнить эту жуткую статистику, заставила Жоана вздрогнуть. Страх возвращался. Жоан смотрел на этих людей, которые ели, пили, пели, целовались и ласкали друг друга, не обращая внимания на существовавшие приличия, и спрашивал себя, что бы он сам хотел от жизни, независимо от того, будет она долгой или короткой. И понял, что ни вино, ни еда, ни одна из этих женщин не прельщали его; единственным его желанием было находиться рядом с супругой и семьей.

– Да поможет нам Бог, – прошептал он, поднимая стакан и как будто произнося тост в честь этих голодных до удовольствий и одновременно полных страха людей, и одним глотком допил его содержимое.

Он покинул таверну и быстрым шагом направился в книжную лавку, прикрывая рот платком; на улицах, где обычно жизнь била ключом, почти не было прохожих; вдруг на одной из улочек, недалеко от церкви Санта Мария дель Мар, он с ужасом заметил непонятный предмет. Это был человек, лежавший лицом кверху. Тело его было накрыто одеялом, но лицо, руки и ноги оставались на виду. Кожа его была вся в черных, отливающих синевой пятнах, а на конечностях выделялись вздувшиеся гнойники. Это был брошенный труп погибшего от бубонной чумы человека. Жоан судорожно сглотнул и, еще сильнее прижав платок к носу и рту, ускорил шаг. Он пересек площадь напротив церкви, чтобы пойти по улице Аргентерия, но не успел сделать и нескольких шагов, как в тупике, ответвлявшемся от главной улицы, увидел еще один лежащий на земле труп. Он хотел побыстрее пройти мимо, но похожий на мешок предмет зашевелился и прошептал:

– Воды… Во имя Господа, воды…

Этот голос принадлежал женщине, и Жоан уже в следующее мгновение увидел бубоны на ее руках. От страха и отвращения все внутри него сжалось, и он почти бегом продолжил путь.

– Воды… Пить… Пожалуйста, воды, – услышал он вновь, уже в спину.

Жоан остановился и стоял, не оборачиваясь. Был теплый вечер, и пот блестел на его лбу – не от быстрой ходьбы, а от отчаяния. Если он поможет этой зачумленной, то вынужден будет вдохнуть источаемые ею миазмы и подвергнет опасности свою семью. Однако ноги отказывались слушать его. Он был не в состоянии бросить эту женщину умирать от жажды. Напротив главного фасада церкви Санта Мария дель Мар был источник, но ему не в чем было принести воды этой несчастной. Он сказал себе, что должен продолжать путь и не подвергать себя опасности; в конце концов, он не знал эту женщину, но неожиданно для себя свернул с дороги и снова направился в таверну. Там он попросил стакан и кувшин, который наполнил водой из источника, и подошел к умирающей. Ей было намного больше пятидесяти, и она лежала на соломенной подстилке. Бубоны покрывали всю верхнюю часть ее открытых рук, которые, как и лицо, были испещрены иссиня-черными пятнами. Она тяжело дышала, приоткрыв губы в горячке, и, несмотря на то что веки ее были почти опущены, увидела его и опять стала умолять о глотке воды. Жоан наполнил стакан, встал на колени рядом, обернул руку платком, чтобы не дотронуться до нее непосредственно, и одновременно помог приподнять голову так, чтобы она смогла пить. Он чувствовал страх и отвращение и старался не дышать, чтобы таким образом избежать проникновения миазмов в свое тело.

– Да благословит вас Господь, кабальеро! – прошептала она, утолив жажду.

– Кто вас бросил вот так на улице?

– Мои дети.

– Ваши дети выбросили вас из дома? – воскликнул он в ужасе, отвернувшись, чтобы вдохнуть воздуха подальше от женщины.

– Дом пуст, – с трудом ответила она, глаза ее были закрыты. – Они испугались и убежали из города. Я сама велела им так сделать: они молоды и у них семьи. Пусть спасутся. Я стара, и у меня уже никого нет.

Жоан оставил свой платок, полный воды стакан и кувшин около умирающей, вымыл руки и лицо в источнике, глубоко вдохнул вдали от чумной и направился домой. Вновь увидев лежавшие на улице тела – в основном детские, – он понял, что эпидемия чумы неумолимо наступала, не щадя никого.

– Я не смог поступить по-другому, Анна, – сказал он своей супруге, вернувшись домой и описав ей все, что увидел в таверне. – Я должен был дать воды этой женщине, я не смог уйти, не ответив на ее мольбу. А сейчас боюсь, что вдохнул ее миазмы и могу заразить свою семью.

– Мы все в руках Господа, Жоан, – ответила она. – Дети этой женщины не спасутся от смерти, если она идет за ними по пятам, как бы далеко они ни убежали. Скорее всего, они уже заразились и несут болезнь в себе. Миазмы, извергаемые землей, добираются до всех нас, даже если мы находимся в море. Рассказывают о кораблях-привидениях, плавающих по морям и даже иногда пристающих к берегу с мертвой командой на борту.

– Несмотря на то что мы в руках Господа, нам все равно следует стараться избежать заражения чумой, а я не сделал этого, Анна, – продолжал сокрушаться Жоан. – Я чувствую себя виноватым.

Она ласково посмотрела на него, ее глаза светились особым блеском, и белозубая улыбка, украшенная ямочками, ослабила тоску, сжимавшую грудь Жоана.

– Вы очень хороший человек, – сказала Анна, беря его за руки. – И не имеет значения то, что жизнь заставляла вас делать. Независимо от всего, что было, вы – добрый человек. И доказательством этого является ваш поступок в отношении этой женщины. Господь не может наказать за мужество, любовь и милосердие к ближнему. Вы поступили правильно. – И, обняв мужа, она поцеловала его в губы.

Немного успокоившись, Жоан пошел к детям Рамону, Томасу и Катерине, которая уже делала свои первые шаги и пыталась произнести слово «папа». Он облегченно вздохнул, увидев, что с ними все в порядке. Они по-прежнему будут жить изолированно даже от семьи его сестры, чтобы избежать заражения чумой.

В ту ночь Жоан записал в своем дневнике: «Ваши слова да Богу в уши, супруга моя. Эпидемия чумы неумолимо наступает».

109

Процессии кающихся продолжали распространять запах ладана, хотя уже и не были такими многочисленными – их сопровождали лишь немногие верующие. В доме Серра первым заболел пятнадцатилетний подмастерье; когда это произошло, некоторые из молодых людей, решивших остаться в книжной лавке, покинули ее, чтобы поселиться у родственников или друзей, на тот момент свободных от заразы.

– Я единственный мастер, остающийся в лавке, не считая тебя и твоего зятя, – сказал Абдулла Жоану. – Позволь мне заниматься парнишками из мастерской. Сколько бы ваши эскулапы ни говорили о миазмах и чумных выделениях, я считаю, что чума – это инфекционное заболевание, но она передается не через воздух. Так что вы должны заботиться о своих семьях, а я возьму на себя заботы о больном подмастерье и о здоровых.

Старик улыбнулся, взгляд его светло-голубых глаз светился по-особенному.

– Я пережил много эпидемий чумы, Жоан, – сказал он. – И прожил жизнь, больше чем вдвое превосходящую по продолжительности жизнь обычного человека. Мне в моем возрасте станет честью быть тебе полезным, и, если кто-то должен заразиться, пусть это буду я. Я стар, и у меня нет семьи. Я не могу представить себе лучшей заключительной главы книги моей жизни, как принять смерть, помогая другим.

Жоан, глядя на Абдуллу, чувствовал, как глаза его увлажнялись.

– Спасибо, учитель, спасибо, – пробормотал он в волнении. И обнял старика.

С этого момента, дабы избежать возможности заражения от подмастерья, семья Серра заперлась на верхнем этаже и перестала каким-либо образом общаться с мастерской.

Анна и Жоан жили общей жизнью со своими детьми Рамоном, Томасом и Катериной. Они рассказывали им сказки и разные истории, разрешали старшим играть в битвы и сражения, размахивать деревянными мечами и седлать метлу вместо лошади, надевать шляпы из бумаги. В то же время они продолжали читать и совершенствовать каллиграфический почерк разными стилями, как их научил Абдулла. Катерина, которая в свои пятнадцать месяцев довольно твердо стояла на ножках, а иногда даже пыталась бегать, веселила всех и всегда находилась в центре внимания. Подвижная и улыбчивая, она была настоящей игрушкой для взрослых и детей, которые время от времени собирались вокруг нее, чтобы порадоваться ее шалостям. Жоан видел в ней Анну в миниатюре, был очарован жестами и проделками дочурки и наслаждался ее первыми словами. Он представлял ее подросшей – такой же красивой и элегантной, как мать.

– Что с тобой, радость моя? – спросила Анна в один из дней, когда малышка заплакала.

Катерина указывала на голову, и обеспокоенная Анна сообщила об этом Жоану, а тот позвал Эулалию.

– У нее нет температуры, – сказала его мать, поцеловав девочку в лобик.

Но ее внучка плакала с каждым разом все более исступленно и, когда у нее снова спросили, в чем дело, с гримасой боли на личике стала бить себя ручкой по голове. Жоан приподнял ей руки, чтобы оглядеть подмышки, и в левой обнаружил опухоль.

– Бог мой! – вскричал он. Сердце его сжалось: раньше он видел подобные гнойники у умирающей старухи. – Думаю, это бубон.

Супруги потрясенно переглянулись, у Анны от ужаса округлились глаза.

– Пока нет еще причин для беспокойства, – сказал Жоан, чтобы успокоить ее. – У нее нет лихорадки. Я немедленно иду за врачом.

Хотя врачи, не сбежавшие из чумного города, посещали только совсем небольшую часть жителей, способных заплатить за визит, Жоану не сразу удалось найти одного из тех, кто пользовался наибольшим авторитетом. Как сам врач, так и два его помощника были одеты в черное, на головах их красовались шляпы такого же цвета, а лица скрывались под белыми масками, заканчивавшимися длинным клювом, который закрывал нос и рот, – похожие маски надевали во время карнавалов. Вид у этих людей был зловещим, а их маски напомнили книготорговцу Рим и Хуана Борджиа.

– Спасите нашу дочь! – воскликнула Анна, бросившись к эскулапу, который мотнул головой в знак того, что он ничего не гарантирует.

Малышка, лежавшая в постели, была в горячке, время от времени ее тельце содрогалось от озноба. Эскулап отвел волосы от ее ушей и увидел, что за ними появились новые бубоны.

– Это черная смерть, – заявил врач гулким голосом, исходившим из птичьего клюва его маски.

Внутри этого клюва имелся фильтр, наполненный ароматическими травами, которые, как считалось, очищали миазмы вдыхаемого им воздуха.

– Мы пустим ей кровь, – сказал он.

И его помощник снял черную тряпку со стеклянной посудины, которую до этого держал прикрытой: в ней была вода с несколькими черными пиявками длиной в четыре или пять дюймов, которые присосались к стенкам. Он выловил одну из них и приложил к обнаженному до пояса тельцу девочки. Тварь вонзилась в нежную плоть, и Катерина со стоном вздрогнула. Анна жалостно вскрикнула, увидев, как пиявка, укрепившись, начала сосать кровь малышки. Жоан сжал кулаки, а Эулалия начала молиться вполголоса. Помощник продолжал класть на тельце девочки этих существ, пока медик не показал ему жестом, чтобы он остановился. Анна в ужасе бросила взгляд на Жоана, и он взял ручку дочери в свои, пытаясь придать ей сил. Невозможно было смотреть, как эти паразиты, похожие на черных змей, наливались кровью из тела его малышки.

Тем временем второй помощник, удостоверившись в том, что окна открыты, начал жечь сосновые и можжевеловые щепки в принесенной им небольшой горелке. После этого он принялся распылять ароматный запах по комнате веточками розмарина.

– Что вы делаете? – спросил Жоан.

– Очищаем помещение от миазмов, – ответил помощник своим странным гнусавым голосом.

Насытившись, пиявки отпустили свою маленькую жертву, и помощник тут же вернул их в емкость с водой. Казалось, что Катерина заснула, и бабушка поспешила накрыть ее простынкой.

– Она выживет, доктор? – подавленно спросила Анна.

– Все в руках Господа, сеньора, – ответил он из глубины своей птичьей маски. – У нее лихорадка и много бубонов. Это нехороший знак. Давайте ей только воду, никакой еды и молитесь. Завтра мы вернемся, чтобы снова пустить девочке кровь и вскрыть бубоны.

– Снова пустить кровь? – засомневался Жоан. – Она же такая маленькая!

– Это именно то, что необходимо делать, – ответил лекарь своим горловым голосом. – У вас есть еще дети?

– Да.

– Не давайте им приближаться к девочке.

– Мы уже изолировали их, они находятся с семьей своей тети. Мы тоже не общаемся с ними.

– Хорошо, – сказал врач, уставившись через прорези своей птичьей маски на Эулалию, склонившуюся над внучкой, а потом перевел взгляд на Анну и Жоана. – Мне странно видеть столько людей около заболевшего чумой.

– Что же в этом странного?

– Я много чего видел, – пробормотал эскулап. – Детей, бросающих родителей, и родителей, обрекающих собственных детей на произвол судьбы. Страх правит всем.

Он оставил им настойку, которую назвал противоядием. Это была смесь растительных экстрактов, которую надо было использовать для компрессов, накладываемых на бубоны. Медик сказал им, что они должны прикрывать нос и рот платками, и, получив свой гонорар, попрощался, чтобы на следующий день вернуться вместе со своими зловещими «птицами». Анна дождалась, когда они уйдут, и, удостоверившись, что дочурка заснула под присмотром Эулалии, взглянула на Жоана: глаза ее были полны слез. Он обнял ее, а она затряслась в рыданиях.

– Надо молиться, Анна, – прошептал Жоан ей на ухо. – Давай помолимся. – И сглотнул собственные слезы.

Мысль о том, что его малышка умрет, что он может потерять это милое существо, разрывала его на части, но он старался скрыть свое безграничное отчаяние от жены. Жоан целиком сконцентрировался на молитве и тайком от Анны надел власяницу, которую хранил как воспоминание о своих приключениях во Флоренции. Ему хотелось испытать физическую боль, потому что в глубине души Жоан надеялся, что таким образом он добьется того, что Господь не замедлит смилостивиться в отношении него и его семьи.

Малышка по-прежнему металась в лихорадке, а на второй день некоторые из бубонов вскрылись и стали истекать гноем. Несмотря на пиявок, примочки, окуривания, холодные компрессы и всю любовь, которой была окружена девочка, болезнь не отступала, жар все усиливался. Каждый раз, когда Эулалия старалась измерить температуру, целуя Катерину в лоб, взгляд ее становился все грустнее.

– Температура не спадает, – говорила она. И садилась читать молитву рядом с кроваткой.

Вскоре под тонкой кожицей малышки появились черно-синие пятна, и на рассвете четвертого дня Катерины не стало.

И хотя они предчувствовали подобный конец, он не стал менее сокрушительным для трех взрослых, у которых уже не хватало слез, чтобы выплакать свое горе. Поникшие, опустошенные горем, они стояли рядом с кроваткой, вперив взгляд в лежавшее в ней тельце, покрытое синеватыми пятнами, от которого остались лишь кожа да кости. Жоан сокрушенно качал головой, словно не верил своим глазам. Не в силах осознать, как такое могло случиться, он все время задавался вопросом, почему Господь, несмотря на все его мольбы, забрал это невинное существо. Он не мог понять этой несправедливости и был просто уничтожен. Жоан посмотрел на жену и увидел, что она была так же опустошена, как и он сам.

– Жизнь продолжается, – сказал он, пытаясь утешить ее. – У нас есть еще двое детей.

Взгляд Анны терялся в пространстве, глаза ее покраснели от недосыпания и слез. Когда он обнял жену, то вынужден был поддержать, чтобы она не упала без чувств на пол.

110

Совет Ста запретил хоронить умерших от чумы в пределах города. В качестве альтернативы была учреждена служба, которая, передвигаясь по городу на повозке, извещала о своем приближении колокольчиком и забирала тела, вынесенные родственниками из домов, а также те, что лежали на улицах. Анна и Жоан отказались отдать тельце дочери этим людям, которые, подобно медикам, защищали свое лицо масками. Они не хотели, чтобы их умершую малышку бросили в кучу тел, громоздившихся на повозке. Эта колымага представляла собой душераздирающее зрелище из полураздетых тел, покрытых иссиня-черными пятнами; у некоторых из них даже не были закрыты глаза. Наваленных друг на друга трупов было так много, что невозможно было понять, какие из покрытых бубонами конечностей принадлежали тому или иному телу.

Гробы стали настоящей роскошью даже для богатеев, но их, тем не менее, уже давно не имелось в городе, и Жоан отыскал в мастерской деревянный ящик, сделал крышку и обил его лучшей из тканей, которая нашлась в доме. Жоан, Анна и Эулалия вместе с ящиком пошли по обозначенному Советом Ста пути – тому же, по которому двигалась повозка с жертвами чумы. Они прошли по улице дель Калль, пересекли бульвар Лас Рамблас, миновали площадь Бокерия и проследовали дальше по улице дель Эспиталь, чтобы покинуть город через ворота Сант Антони. Проходя мимо больницы Санта Креу, они увидели огромную гору трупов, сложенных штабелями в ожидании похоронной повозки. Чума косила людей, не щадя никого.

Выйдя за пределы городских стен и еще не добравшись до братских могил, которые Совет Ста постановил вырыть, они увидели священника и послушника, произносивших краткую прощальную молитву над телами, вывезенными из города. Там они положили небольшой ящик на землю и долгое время молились. Затем Жоан снова взял его в руки, и они продолжили путь, отдаляясь от рвов в направлении горы Монтжуик. Анна заплакала, Эулалия не смогла сдержать слез, и все трое, рыдая, продолжили свой скорбный путь наверх. Для Жоана его ноша стала непосильной.

Под дубом на вершине горы, откуда открывался вид на больной город, Жоан принесенной им лопатой стал копать небольшую могилку. Стояло солнечное октябрьское утро. Когда гроб скрылся под землей, они снова стали молиться. Жоан огляделся вокруг и глубоко вздохнул, наполнив легкие воздухом. Сквозь слезы, застилавшие глаза, он различал деревья, скалы, какие-то цветочки среди травы и летающих над ними птиц. Он заметил, что Анна смотрит на него: она также глубоко вдыхала свежий утренний воздух.

– Мы столько потеряли, – сказала она подавленно. – Сколько же мы всего потеряли…

– Да, это невозможно пережить. Но мы должны смотреть вперед, Анна, – ответил Жоан, стараясь поддержать ее, хотя сам чувствовал такую пустоту в сердце, которую никогда не будет в состоянии заполнить. – Мы есть друг у друга, у нас есть дети и семья.

Они пометили дерево крестом, чтобы забрать тело, когда эпидемия закончится, и похоронить его в святом месте. После этого направились назад в город.

Вернувшись домой, они решили, что их дети Рамон и Томас останутся с тетей и дядей до тех пор, пока не пройдет достаточного для дезинфекции времени.

– Я попрошу Марию и Педро ничего не говорить детям, – сказал Жоан Анне и Эулалии. – Мы сами сделаем это, когда сможем. Для них это будет ужасным известием.

– Как же мне тяжело не видеть их! – заплакала Анна. – Но эта болезнь очень заразная, и мы должны стараться избегать опасности.

– А мне страшно жаль никогда больше не увидеть их, – с грустью сказала Эулалия. Ее взгляд казался странным.

– Никогда больше? – переспросил Жоан.

Эулалия какое-то время выдерживала его взгляд, а потом бросилась к лохани, куда ее вырвало.

– Что с вами, Эулалия? – спросила Анна с беспокойством.

Старая женщина пощупала свои подмышки.

– У меня болит голова, гнойники в подмышках, и я чувствую, что поднимается температура. Я больна чумой.

Жоан и Анна в ужасе посмотрели друг на друга.

– Я ухожу, – сказала Эулалия и направилась в кухню, чтобы взять корзинку. – Я не хочу, чтобы вы подвергались опасности. Только возьму немного еды и воды.

– Даже речи быть об этом не может! – заявила Анна. – Вы останетесь здесь, и мы будем ухаживать за вами. Все вместе мы выкарабкаемся.

Эулалия посмотрела на свою невестку и спросила с горькой улыбкой:

– А если нет?

– Тогда мы все вместе умрем, – решительно ответила Анна.

111

Жоан обратился к самым известным врачам, которые прибыли в своих птичьих масках и несколько раз пускали кровь Эулалии. Все врачи использовали один и тот же метод. Также они назначали примочки, чтобы бубоны созрели, а потом вскрывали их хирургическими скальпелями и прижигали огнем.

Жоан вдыхал запах жженой плоти своей матери, слышал ее крики и едва сдерживался, ибо отчаяние и ужас были сильнее его. Несмотря на все страдания, через которые пришлось пройти Эулалии, Жоан видел, как она постепенно угасала, и старался проводить побольше времени рядом с ней. За Эулалией ухаживали только он и Анна, поскольку с момента болезни Катерины служанки стали жить в семье Педро и Марии и помогали им следить за детьми. Единственной обязанностью помощниц по дому оставалось ходить за водой к источнику. Они оставляли кувшины в книжной лавке, откуда их потом забирали Жоан и Анна.

– Спасибо тебе за все эти годы, подаренные мне, когда я свободной жила в своей семье, Жоан, – сказала Эулалия, как только жар чуть ослаб. – Я думала, что никогда уже больше не увижу ни тебя, ни Габриэля. Я была очень счастлива.

Жоан ласково посмотрел на мать и взял ее за руку. Он понимал, что Эулалия потеряла всякую надежду выжить и прощалась с ним. Он вспомнил, с какой любовью она ухаживала за ним, когда он был ребенком. Мать, так же как и отец, была для него главной фигурой в том утраченном раю его детства. Она успокаивала его, если он разбивал коленки, кормила, когда он был голоден, ухаживала за ним, если ему было холодно или он заболевал. Жоан вспоминал те жуткие события двадцатилетней давности, когда пиратская галера напала на их деревню и уничтожила тот кусочек рая на берегу моря. Не только его отец сражался, пытаясь защитить семью, но и она, его мать, отчаянно боролась, чтобы дать возможность убежать своим детям – Жоану и Габриэлю. Позже на память ему пришли чудесные воспоминания о солнечном октябрьском дне, когда они снова встретились после десяти лет рабства и разлуки. Это произошло в Лигурии, в деревне Вернацца, которая находилась на крутой горе, возвышавшейся над морем и покрытой виноградниками. Он погладил иссохшую руку своей матери, которую невозможно было узнать из‑за худобы, темных пятен и гнойников, и вспомнил объятие и тот почти по-детски безудержный плач, который он не смог сдержать, несмотря на то что разменял тогда уже третий десяток.

– Спасибо вам, мама, – ответил он, стараясь не показывать слез, наворачивавшихся на глаза. – За тот рай, в который вы превратили мое детство. И за то, что вы всегда заботились о нас и защищали нас. Самоотверженность и любовь, с которой вы ухаживали за Катериной, стали причиной вашей болезни.

– Нет, бедняжка Катерина не виновата, – ответила Эулалия, глядя на сына своими темными глазами, совсем недавно еще полными жизни, а сейчас угасавшими. – Это была воля Божья. Приведи ко мне исповедника, прошу тебя.

Жоан пошел в церковь Троицы – Тринитат, где собиралась гильдия книготорговцев. Когда выяснилось, что все священники умерли от чумы, он отправился в другую церковь. Оказалось, что найти священника еще сложнее, чем врача. Те, кто не сбежал, были больны, мертвы или слишком заняты. В конце концов он решил пойти в монастырь Святой Анны. Чума также не обошла его стороной: двое монахов умерли, а другие были больны; тем не менее Жоан знал, что если суприор держится на ногах, то не оставит умирающего, пусть даже тот заражен чумой. И суприор не отказал.

Потом через весь город, усеянный трупами, он направился к дому Габриэля и в шоке остановился, увидев, что из одного окна свешивается черное полотнище. Он едва не развернулся, чтобы уйти домой, так и не постучав в дверь, но набрался мужества и сделал это.

– Вчера умер мой старший сын, – сообщил Габриэль. Улыбка уже не светилась сквозь его бороду, а глаза покраснели от слез. – И у моей средней дочери лихорадка.

Жоан забыл обо всех предосторожностях относительно болезни и крепко-крепко обнял брата.

– Моя малышка Катерина умерла, – сказал он, не сумев сдержать рыданий. – И наша мать при смерти.

Оба снова застыли в долгом безмолвном объятии, черпая силы и теплоту друг у друга; ни у Жоана, ни у Габриэля не было слов, чтобы говорить о стольких несчастьях.

Габриэль недолго прощался с матерью: она почти не могла говорить, а боль за жену и детей мучила его. Он встал на колени перед кроватью матери, взял ее за руку и говорил с ней, перемежая слова молитвами, потому что она почти не отвечала. Наконец Эулалия бессильно закрыла глаза и погрузилась в лихорадочный сон. Когда на прощание Габриэль снова обнял Жоана, оба знали, что это объятие наверняка будет последним. Затем Габриэль побежал домой, чтобы как можно скорее воссоединиться со своей семьей.

Эулалия Серра умерла через десять дней после своей внучки. Мария и Педро проведывали ее каждый день во время болезни, но Жоан настоял, чтобы они не подходили к кровати и прикрывали нос и рот платками: от их состояния зависело здоровье детей. Жоан собирался похоронить мать так же, как и Катерину; он категорически отказался от помощи Педро и решил отнести тело матери на Монтжуик с помощью Анны. Однако в тот день он заметил в глазах своей супруги какой-то особый блеск. Это были не слезы.

– Вы в порядке? – спросил он.

– Да, – пробормотала она. – Просто голова болит.

Жоан почувствовал, как его тело содрогнулось от внезапного озноба, и поцеловал супругу в лоб.

– У вас температура!

– Ничего страшного, – ответила Анна. – Это усталость.

Жоан не поверил ей и в ужасе прощупал ее подмышки. Он почувствовал небольшие уплотнения, но не смог определить, были ли это жуткие бубоны, формирующиеся в теле его супруги. «Нет! Нет, Господи, нет!» – воскликнул он про себя, стараясь унять панику, которая овладевала им.

– Да, конечно, вы правы, – сказал он с улыбкой, чтобы успокоить ее. – Ничего страшного, отдохните на нашей кровати, скоро все пройдет.

Он поцеловал ее, уложил в постель и бросился из комнаты, чтобы предупредить Марию и Педро.

– Думаю, что Анна заразилась, – сообщил он им. – Я должен быть рядом с ней и не смогу похоронить нашу мать.

– Это сделаем мы, – сказал Педро.

– Ни в коем случае! – ответил Жоан. – Чума очень заразна. Сначала умерла Катерина, теперь наша мама, а сейчас, может быть…

Спазм от рыдания не позволил ему продолжить. К жуткой тоске, вызванной потерей дочери и матери, теперь добавился ужас, который сжимал его горло железной рукой. «Нет, – повторял Жоан, все время молясь, – нет, только не Анна».

– А что делать с нашей матерью? – спросила Мария, когда он взял себя в руки.

– Я спущу ее вниз, когда появится повозка, собирающая мертвых, – сказал он, глядя сестре прямо в глаза. – Мне очень жаль, но у меня нет другого выхода.

Мария склонила голову в знак согласия.

– Я все понимаю, – печально произнесла она.

Когда послышался звук колокольчика, Жоан взял тело матери, завернутое в простыни, на руки. Сердце его разрывалось. Он был раздавлен. Никогда в жизни он не чувствовал такой безысходности и скорби. Даже тогда, когда в детстве стал свидетелем убийства своего отца пиратами. Удары обрушивались на него непрерывно: сначала смерть зеленоглазой девчушки, потом смерть племянника, теперь он прощался с любимой матерью. Жоан молил Господа, чтобы Анна не присоединилась к ним.

Тело Эулалии было очень легким – как и от Катерины, от нее остались кожа да кости, – и Жоан спускался, сжимая ее в руках и молясь за нее. Он аккуратно передал ее тело в руки одному из зловещих типов, правивших повозкой и скрывавшихся за птичьими масками. Человек принял ее, подождал своего напарника, который взял обвязанное простынями тело за ноги. Раскачав его, они не глядя швырнули его поверх борта повозки. С мягким стуком тело Эулалии упало на кучу трупов.

Жоан почувствовал, как его боль превратилась в ненависть. Они обращались с его матерью как с мешком дерьма.

– Подонок! – закричал Жоан, и могильщик удивленно воззрился на него сквозь прорези птичьей маски.

Жоан схватил его за одежду левой рукой и замахнулся правой, чтобы вдавить этот поганый клюв ему в лицо. Тип заверещал, но голос его был еле слышен из‑за маски.

– Нет, Жоан! – услышал он голос сестры Марии, которая вместе с Педро наблюдала за происходящим из окна. – Ради Бога, не делай этого!

– Жоан, не надо, – обратился к нему Педро, голос которого звучал успокаивающе. – У нас уже и так достаточно проблем. Вспомни о своей супруге.

Он был прав. Что будет с Анной, если его посадят в тюрьму? И Жоан лишь яростно встряхнул могильщика и с силой толкнул к повозке.

Когда Жоан вернулся в комнату, Анна спала, и он не стал тревожить ее, а занялся тем, что выбросил на улицу кровать и вещи своей матери, которые упали вниз с оглушительным грохотом. Затем он оттащил их на площадь Сант Жауме и все сжег. Таков был приказ Совета Ста относительно личных вещей умерших от чумы, и он почувствовал, что физическая и, главное, разрушительная работа смягчила его страх и боль. Глядя сквозь слезы на языки пламени, он молился, прощаясь с матерью, и чувствовал, что часть его жизни сгорала в этом огне. Прав был Джироламо Савонарола. Наша жизнь – это лишь игра суетности, а костер и пепел от него положат ей конец.

После он подумал, что они не должны были бросать вызов смерти, танцуя с членами черного братства. Скелет с косой появился в его доме, чтобы отомстить.

112

Жоан вернулся в комнату, где спала Анна. Она еще не просыпалась: несчастья последних дней лишили ее сил. Он открыл окна, чтобы проветрить комнату, а потом поджег древесину сосны и можжевельника, развеяв дым веточками розмарина.

Была осень, и Анна укрылась простыней и тонким одеялом. Закончив окуривание помещения, Жоан лег в постель. Стараясь не разбудить Анну, он поцеловал ее в лоб и почувствовал исходящий от нее жар. Он осторожно просунул руки, чтобы пощупать подмышки, и, к своему ужасу, обнаружил, что уплотнения, которые у нее были, увеличились всего за несколько часов. От страха Жоана прошиб озноб. Было тепло, Анна лежала в постели почти обнаженная, и он, не беспокоя ее, мог прощупать ногу в районе промежности. Так он и сделал, тут же в шоке отдернув руку. На бедре Анны появился не один, а целых два бубона!

В ужасе Жоан поднялся с постели. Он не мог успокоиться и начал метаться по комнате, в отчаянии заламывая руки. Что он мог сделать? Снова прибегнуть к помощи этих жалких болванов в маскарадных костюмах, которые называли себя медиками, но были не способны отогнать смерть? Казалось, что они, наоборот, притягивали ее. Снова совершить этот жуткий ритуал? Кровопускания, воздержание от пищи, примочки на гнойники, вскрытие их ланцетами, прижигание каленым железом. Он все еще чувствовал в ноздрях запах горелой плоти, а в ушах его звучали крики матери, когда они жгли ей раны, которые сами же и нанесли. Он не сможет выдержать этот ужас теперь уже в отношении Анны. Но, несмотря на это, он должен снова попытаться спасти любимого человека. Сомнения терзали его. Он не хотел, чтобы его сестра мучилась так же, как и он; разумеется, она без всяких колебаний пришла бы на помощь, хотя и подверглась бы опасности заражения. Не мог он пойти и к брату, который нес свой собственный крест. И он не собирался оставлять Анну одну.

В его собственном доме, внизу, находился Абдулла, ухаживавший за остававшимися в доме подмастерьями. Жоан ничего о нем не знал. Они жили изолированно друг от друга, чтобы избежать заражения, с того момента, как заболел подмастерье, но эта предосторожность не помогла: теперь они оба напрямую столкнулись с эпидемией.

Жоан надеялся, что Абдулла жив, и решил поговорить с ним. Эта мысль на мгновение принесла ему неожиданную радость: он встретится с учителем просто для того, чтобы облегчить свою боль. Теперь он был не один. И Жоан немедленно спустился в мастерскую, надеясь найти утешение у своего старшего друга, как делал всегда, когда сам был подмастерьем.

– Я не знаю, что мне делать, – признался он Абдулле со слезами на глазах. – Я не могу позволить, чтобы Анне пришлось пережить те же страдания, что и моей матери, а мысль о том, что она может умереть, попросту парализует меня. Я не в состоянии это принять. Я боюсь, я чувствую такой ужас, какой никогда в жизни не испытывал.

– Не стыдись того, что ты испытываешь страх, Жоан, – спокойно ответил старик. – Кто любит, тот боится. Когда любишь, боишься потерять предмет своей любви. И наоборот, ненависть порождает отвагу и мужество, но даже самый мужественный испытывает страх, когда любит.

– Да, я боюсь, очень боюсь. Сама мысль об этих врачах с их острыми ланцетами и раскаленным железом, которым они прижигают ими же самими нанесенные раны, их хищные птичьи клювы заставляют меня содрогаться.

– Я уже говорил тебе, что не верю им.

– Эти люди пользуются самой высокой репутацией в городе. Все признают их знания.

– Возможно, они прекрасно лечат переломы рук или другие болезни. Но я думаю, что о чуме они не знают ничего и притворяются, что владеют знаниями, дабы не пострадала их репутация. Я думаю, что они только ухудшают состояние больного.

– Но что я могу сделать?

– Делай то же, что и я. Манель, заболевший подмастерье, жив. Он очень слаб, но с каждым днем ему становится все лучше. Я изолировал его от других, и больше никто не заразился.

– И что же вы сделали?

– Будет лучше, если тебе об этом расскажет женщина, с которой ты знаком и которая живет в конце улицы Пеу де ла Креу.

– Равальская ведьма!

– Она не ведьма, а всего лишь врач другой формации, которая гораздо больше этих медиков знает о чуме, – спокойно ответил старик. – И никогда не называй ее ведьмой, ведь так ты подвергаешь ее опасности. У нее есть имя – Франсина.

Жоан вспомнил женщину, к которой он, полный ненависти, обратился за помощью, когда был еще ребенком. Его привлекла ее слава ведьмы, и он шел к ней, утопая в собственной ярости, готовый на все ради мести. Франсина обманула его, заставив поверить, что он увидел дьявола, и тем показала ему, какой вред он наносит сам себе своей ненавистью. Впоследствии он привык часто видеть ее и даже писал ей из Италии, хотя ни разу не получил ответа на свои письма. Вернувшись в Барселону, Жоан не навестил ее, скорее всего, из‑за того, что люди называли ее ведьмой, а он занимал новое положение в обществе.

– Она принадлежит к династии травниц, которые на протяжении поколений передавали свои знания от матери к дочери, – продолжал Абдулла. – Они с супругом были самыми знаменитыми торговцами специями в Барселоне. Он – поскольку готовил самые лучшие пряности, а она – из‑за своих познаний в области лекарственных трав.

– До того, как чума погубила всю ее семью, – вспомнил Жоан. – Она мне рассказывала об этом. Держа на руках тело последнего ребенка, она как помешанная бегала по улицам Барселоны, отвергая Бога и проклиная Церковь. Перед Богом она потом покаялась, но с Церковью не примирилась; гильдия продавцов пряностей изгнала ее, и с тех пор она считается отверженной и живет в одиночестве в полях Раваля.

– Иди к ней.

– Я не могу оставить Анну.

– Иди спокойно, я позабочусь о ней.

Дом этой женщины, находившийся в конце улицы Пеу де ла Креу, скрывался за деревьями и был окружен полями, заросшими сорняками, где она выращивала свои растения. Приткнувшееся на невысоком холме у речушки строение не очень изменилось за прошедшие десять лет. Дом казался таким же ветхим, как и раньше, и Жоан вспомнил свой страх, который был вынужден перебороть, чтобы впервые постучать в дверь Франсины. И снова ему пришлось долго стучать, прежде чем из‑за двери послышался голос хозяйки:

– Кто там?

– Жоан Серра.

– Приходи в другой раз, у меня очень много работы.

– Я Жоан Серра де Льяфранк. Вы не помните меня?

Ответом ему было молчание.

– Откройте, Франсина, во имя Господа, – умолял Жоан в отчаянии, продолжая стучать. – Вы очень нужны мне.

Молчание.

– Пожалуйста, откройте! – крикнул он снова, колотя в дверь.

Послышался шум отодвигаемых засовов, и через некоторое время дверь открылась.

– Да, это точно ты, – вместо приветствия сказала Франсина, оглядев его с головы до ног. – Не знаю никого настырнее тебя. Что тебе нужно? Я занята.

Она выглядела еще более неряшливо, чем тогда, много лет назад. Ее растрепанные волосы были скорее белыми, чем седыми, и она не покрывала голову приличествующей ее возрасту накидкой. Ее светлокожее лицо избороздили многочисленные морщины, и некоторые были настолько глубокими, что у Жоана мелькнула мысль о том, что женщине, по всей вероятности, уже около шестидесяти. Однако глаза ее, прищуренные из‑за бившего в лицо закатного солнца, были красивого зеленого цвета. Из дома вырывался пар от приготовляемого травяного отвара, который Жоан вдохнул с опаской. Не испугавшись неприязненного тона женщины, он взял ее костлявые, но теплые руки в свои и погладил.

– Ради Бога, Франсина, помогите мне, – с мольбой в голосе попросил он. – Чума унесла моих мать и дочь, а сейчас заболела жена. Она умрет, если вы откажете мне в помощи.

Женщина посуровела от такой неожиданной доверительности и с недовольным видом высвободила свои руки. Ее глаза расширились, потом снова сузились, и она, не говоря ни слова, уставилась на непрошеного гостя. Жоан тоже молчал, думая о том, что допустил ошибку, взяв ее руки в свои. Прошло десять лет с тех пор, как он в последний раз видел Франсину, и ее, судя по всему, рассердила такая фамильярность.

– Простите, если побеспокоил вас, – прошептал Жоан. Он отчаянно нуждался в ее помощи и был готов сделать все, что бы она ни потребовала.

Женщина продолжала сурово смотреть на него, а потом он увидел, как увлажнились ее глаза и по щеке скатилась слеза. Франсина вытерла ее тыльной стороной руки и сказала:

– Иди в дом.

Жоан прошел вслед за ней в эту сырую халупу, и она усадила его около стола, освещаемого через окошко закатным солнцем, лучи которого пронзали пар, поднимавшийся от варева. На столе лежали пучки трав, корней, листья и какие-то незнакомые Жоану предметы. Она села напротив него.

– Я не хотел беспокоить вас, – глухо произнес Жоан.

– Ты не побеспокоил меня, – ответила она с удивительной нежностью. – Просто дело в том, что уже десять лет никто не брал мои руки в свои. И последним, кто сделал это, был ты. Это мне очень жаль, я не привыкла к такому обращению.

Жоан смотрел на нее во все глаза, не зная, что сказать.

– Рассказывай, что у тебя происходит, – попросила она.

Не сумев совладать со слезами, Жоан поделился с женщиной своим отчаянием, болью, страхом, поведал о смерти близких и невыносимых страданиях.

– Думаю, что именно я стал причиной обрушившихся на мою семью несчастий, ведь я помог женщине, больной чумой, – завершил он свой рассказ. – И эта вина убивает меня.

– Та женщина кашляла?

– Нет.

– Ты дотрагивался до нее?

– Я обмотал платком руку, прежде чем помочь ей приподняться. Но я вдохнул ее выделения и миазмы, зараженный воздух вокруг нее…

– Ты не виноват! – резко прервала его Франсина. – Все эти россказни про зараженный воздух, вдыхаемые миазмы и выделения – полная ерунда. Хотя бы потому, что неблагоприятное расположение звезд способствует тому, что тот же самый зловонный воздух, которым мы ежедневно дышим, вдруг становится ядовитым. Чума не передается через воздух, за исключением тех случаев, когда заболевший кашляет на тебя зараженной слюной.

– Почему вы так уверены в этом?

– Моя бабушка, прабабушка и ее прабабушки вылечивали чуму травами и прочими средствами, – объяснила она. – А я не смогла спасти свою семью от этой болезни, несмотря на те знания, которыми располагала. Их смерть разрушила мою жизнь, и с тех пор я посвятила себя борьбе против этой напасти. Когда разражается эпидемия и все боятся ее – я радуюсь. Не потому, что люди страдают, а потому, что я снова могу бороться с ней. Чума 1475 года, когда мне было двадцать восемь лет, убила всю мою семью. И после этого Барселона подверглась серьезным эпидемиям в 1483, 1488 и 1494 годах. С 1496 года не было эпидемии такой силы. И я всегда посещала больных, не боясь заразиться, потому что смерть положила бы конец моим страданиям. Я видела очень много людей, больных чумой, и ни разу не заразилась. Я лишь прикрываю рот и нос, когда они кашляют, и всегда мою руки. Многие умерли на моих руках, но я спасла еще больше людей и знаю, как развивается болезнь. Каждый раз, когда выздоравливает один из моих пациентов, я понимаю, что победила эту гадость, и чувствую себя счастливой. Я не пользую богатых. А бедным помогаю и вижу то, чего не видят врачи, лечащие богатых. Я вижу, что перед тем, как заболевают люди, заразу подцепляют кошки и что там, где больше крыс и блох, эпидемия чумы намного сильнее. Эта болезнь не передается через спертый воздух, ее причиной служит нечто, что переносят блохи.

– От них очень трудно избавиться, – заметил Жоан. – Какое бы богатство ни было в доме.

– Поэтому богатые тоже заболевают. Но не так часто.

– Посмотрите мою жену, – попросил ее Жоан.

– Сегодня уже поздно. Может быть, завтра, если смогу.

– Умоляю вас. – Жоан приподнялся, чтобы снова взять ее руки в свои.

Франсина взглянула на него и вздохнула. Она позволила Жоану держать ее руки в своих и на этот раз принимала его ласку.

– Пожалуйста, – снова попросил он. – Пойдемте прямо сейчас.

– В жизни не видела никого более упертого, – процедила женщина хриплым голосом.

113

Порывшись среди пузырьков и ящичков, Франсина взяла корзинку и наполнила ее. Потом она накинула на голову покрывало и сказала Жоану:

– Идем.

Они шли по темным пустынным улицам, освещая себе путь масляным фонарем. Несмотря на неустанную работу могильщиков, перемещавшихся на своей повозке, они постоянно спотыкались о лежавшие на улицах трупы.

– Должно быть, они совсем недавно умерли, – пробормотал Жоан. – У могильщиков не хватает времени забрать всех.

В супружеской спальне, которая зияла пустотой из‑за исчезнувшей кроватки Катерины, они увидели спящую Анну, лежавшую на постели, и Абдуллу, сидевшего рядом с ней. Тускло горела лампада.

– У нее поднялась температура, и я дал ей воды, когда она попросила, – сказал он.

– Она кашляет? – спросила Франсина.

– Нет.

– Это хорошо, значит, болезнь не затронула легкие и воздух не заражен.

Даже не сняв покрывала с головы, Франсина измерила больной температуру, прикоснувшись губами ко лбу.

– У нее сильный жар, – сказала она. – Какой-нибудь врач смотрел ее?

– Пока нет, – ответил Жоан.

– Очень хорошо. Никаких кровопусканий и воздержаний от пищи, – требовательно произнесла она. – Все, чего они добиваются своими рекомендациями, – это ослабляют организм больного и толкают его к могиле. Надо приготовить ей крепкий питательный бульон, и она должна выпить его, как только мы собьем температуру. Абдулла, вы сделали то, о чем я вам говорила в мастерской?

– Да, уже достаточно давно. Я положил отравленные приманки для крыс и пропитал одежду этой вонючей жидкостью.

– Она вонючая, но действует на желудки блох, лишая их аппетита, – безапелляционно заявила Франсина. – Жоан, тебе тоже придется разбросать здесь приманки для крыс и пропитать одежду жидкостью, которую я приготовлю в кухне.

– А окуривания?

– Хуже от них не будет, а если вы откроете окна и проветрите комнату, то свежий воздух тоже поможет больной.

– А что делать с бубонами?

– Мы будем лечить их травяными примочками, чтобы они быстрее созрели. Ни в коем случае нельзя их вскрывать. Порезы от ланцетов и прижигания каленым железом ослабляют еще больше и убивают быстрее. Мы дождемся, когда они вскроются сами и жидкость из них вытечет самостоятельно. Раздень свою жену, мне надо осмотреть ее.

Абдулла из скромности вышел, а Жоан подчинился. Анна проснулась, почувствовав себя обнаженной, и спросила:

– В чем дело, Жоан?

– Мы вылечим вас, Анна. Отдыхайте.

Бубоны выступили у нее на руках и ногах.

– Если они не появятся на голове и на туловище, мы вылечим ее, – пробормотала женщина.

И дала Жоану указание прикладывать холодные компрессы, чтобы сбить температуру, пока они с Абдуллой будут готовить различные отвары и бульон. Франсина сварила обычный овощной бульон с курицей, которую они ощипали, а затем приготовила отвар на основе трав, которые принесла в своей корзинке: эти травы сбивали температуру и одновременно повышали жизненный тонус. Терпеливо и осторожно, чтобы Анну не вырвало, Жоан накормил жену бульоном и напоил тонизирующим напитком.

Франсина продолжала суетиться в кухне, и вскоре оттуда пошел неприятный запах. Она готовила средство, отпугивающее блох, и Жоан почувствовал, как от этого запаха его начинает тошнить. Он еле успел добежать до лохани, где его вырвало.

– Что с тобой? – спросила Франсина.

– Да этот жуткий запах…

Она поднесла лампаду к его лицу и осмотрела белки глаз.

– Голова болит? – спросила она. – А мышцы? Чувствуешь усталость?

– Немного…

– Причина не в запахе, который исходит от моего варева, – категорично заявила она. – Ты инфицирован! Вскоре появятся болезненные бубоны и поднимется температура.

Жоан с ужасом посмотрел на нее, и перед его взором появился образ танцующего скелета с косой, который отражался в зеленых глазах женщины. Они с Анной бросили вызов смерти, а сейчас она подстерегла их обоих.

– Я не могу заболеть чумой, – в отчаянии произнес он. – Я должен заботиться об Анне.

– Об этом не беспокойся, – успокоил его Абдулла. – Мы с Франсиной не оставим вас.

«Франсина… – подумал Жоан. – Я был знаком с ней столько лет, но даже не знал ее имени, пока Абдулла не сообщил мне его. Для меня она всегда была Равальской ведьмой. А теперь моя жизнь и жизнь Анны зависят от нее». Он чувствовал, что голова болит все сильнее, а мысли стали путаться.

– Ложись в постель рядом с женой, – приказала ему женщина. – Жар усиливается.

Жоан свернулся калачиком рядом с Анной и ощутил жар, исходивший от ее разгоряченного тела. Она спала, но даже так он чувствовал себя единым целым с ней.

– Господи, – молился Жоан, – верни нам здоровье, чтобы мы могли поставить на ноги своих детей. И если только один из нас выживет, то пусть это будет она. Но если она умрет, я хочу последовать за ней.

В памяти Жоана смешались все эти дни, когда он метался в горячке: бульоны, тонизирующий напиток Франсины, жуткое варево, приготовленное для блох, постоянное присутствие Абдуллы, боль от бубонов и облегчение от примочек. А также звук колокольчика, сопровождавший повозку мертвых, когда она проезжала под его окном, и вопрос, который каждый раз возникал, когда он его слышал: станет ли эта повозка его последним средством передвижения? Однако были и приятные воспоминания: ощущение теплого тела супруги рядом, когда он был в полубессознательном от горячки состоянии. Это ощущение умиротворяло и успокаивало его.

А самым счастливым стал момент, когда, открыв глаза, он увидел Анну сидящей рядом с ним, полностью одетой и ласково поглаживающей его лоб. Она улыбалась, и в ее глазах читалась не смерть, а радостный блеск жизни.

– Твоя жена вне опасности, – сказала Франсина, появившись за ее спиной, и сурово посмотрела на него. – Теперь твоя очередь. И давай побыстрей, у меня очень много работы. Ты уже десять дней валяешься. Вставай быстрее, лентяй.

Анна улыбнулась, и радость наполнила грудь Жоана.

– Да-да, уже встаю, – сказал он, делая вид, что поднимается, и, взглянув на Франсину, ласково попенял ей: – Не давите на меня, не будьте ведьмой.

На угрюмом лице Франсины появилось нечто вроде улыбки.

Опасность миновала, хотя Жоану понадобилось несколько дней, чтобы суметь подняться с постели, и еще несколько, чтобы выйти на улицу. Однако он не мог пережить потерю Катерины, своей куколки, и матери, воспоминание о которой давило на сердце. Часто он заставал Анну сидящей на постели в слезах и смотревшей туда, где стояла кроватка Катерины. Он старался успокоить жену, хотя сам не всегда мог совладать с собой и присоединялся к ее рыданиям.

Эпидемия чумы еще продолжалась, но звук колокольчика повозки мертвых слышался все реже. Было уже начало ноября, и, похоже, эпидемия ослабевала по мере того, как снижалась температура воздуха. В конце месяца процессии кающихся снова появились на улицах, брошенные тела умерших от чумы постепенно стали исчезать, а в середине декабря начали работать рынки и снова расцвели лавочки ремесленников и всевозможные прилавки у дверей домов.

Семья Серра тоже решила открыть книжную лавку. Чума, возможно, в силу того, что подмастерья под руководством Абдуллы потравили крыс и обработали все антиблошиным средством, не добралась до половины Педро и Марии, и дети Анны и Жоана смогли вернуться к родителям через несколько дней после того, как последние полностью выздоровели. Весть о смерти Катерины и бабушки ввергла их в безудержное отчаяние, которое постепенно вытеснялось радостью от того, что они выжили. Это была странная смесь горя и облегчения. В доме Габриэля – кузнице на улице Тальерс – умер старший сын, но все остальные выжили. В конце декабря оставшиеся члены семьи Серра снова стали собираться вместе по воскресеньям, хотя долгое время им было не до смеха. А вот Бартомеу безумно повезло: в его семье никто не скончался.

Из работников книжной лавки не досчитались шестерых – все они умерли у себя дома. Подмастерья и мастеровые, которые находились на попечении Абдуллы, выжили, включая заболевшего. Мусульманин и раньше пользовался славой ученого, которая далеко выходила за пределы книжной лавки и была признана интеллигенцией города, а теперь он превратился в настоящего героя. Абдулла победил смерть! Уважение к его знаниям и мудрости умножилось, и для старика начался новый этап расцвета, которому он радовался даже больше, чем тем временам, когда был гранадцем благородного происхождения и послом своей родины при дворе короля Франции. Теперь он всегда был окружен детьми, с нетерпением ожидавшими его рассказов.

Понесенные потери не предвещали веселого Рождества, но произошло событие, которое еще больше омрачило праздники. Семья Серра выходила из церкви Тринитат после рождественской службы, когда перед ними верхом на коне выросла грузная фигура дознавателя инквизиции, которого, как обычно, сопровождали его охранники-бандиты. Фелип снова появился после того, как эпидемия угасла, и каждый день как минимум пару раз проезжал мимо книжной лавки, демонстративно заглядывая внутрь. Жоан испытал глубокое разочарование, когда увидел его впервые: он до последнего дня не терял надежды на то, что повозка мертвых отвезла это грузное тело в братскую могилу.

Не обращая внимания на детей, которые находились в тот момент на площади Тринитат, Фелип грубо перегородил им путь своей лошадью.

– Я слышал, что некая Франсина спасла вас от чумы, – бросил он им в лицо.

Жоан выпрямился и, не проронив ни слова, с вызовом посмотрел на Фелипа.

– Люди видели, как она заходила в твой дом и выходила из него, – настаивал дознаватель.

Анна и Жоан продолжали молчать, как договорились ранее.

– Ну так вот, она у меня в тюрьме. – Фелип внимательно наблюдал за выражением лиц супругов. – И ее будут судить как ведьму. – И, не получив ответа, добавил: – И приговорят к сожжению на костре.

– Подонок! – выкрикнул Жоан, не сумев сдержаться.

Рыжий всадник весело улыбнулся и, пришпорив коня, развернулся и уехал, довольный произведенным эффектом.

114

Целью спектакля, разыгранного Фелипом и его бандитами на выходе из церкви, было еще сильнее расстроить семью Серра, причем в такой день, как Рождество. Всадники добились того, чего хотели. Жоан и Анна старались скрыть свое беспокойство во время обеда, на котором присутствовала вся семья, а также работники с их семьями, которые приняли приглашение. Отсутствие маленькой Катерины и Эулалии, всегда великолепно организовывавшей семейные торжества, давило, как каменная плита. Анна и Жоан испытывали одни и те же чувства: им хотелось обсудить что-нибудь с Эулалией или поиграть с малышкой, но уже в следующее мгновение оба с невыносимой болью в груди вспоминали о том, что их нет с ними.

Несмотря на траур, Педро Хуглар достал гитару, и они спели несколько рождественских песен вильянсико[8] в память о тех, кого уже нет рядом с ними. Анна и Жоан старались быть радушными и спокойными, но им это давалось нелегко. К боли, которую они испытывали, добавилось теперь еще и жуткое известие о Франсине, а также вызывающее поведение Фелипа Гиргоса, с каждым разом становившееся все более хамским.

– Этот тип преследует нас, – сказала Анна. – Он не дает нам покоя не только своими наглыми замечаниями и дерзкими прогулками около книжной лавки, но и пытается выставить нас в невыгодном свете перед гильдией книготорговцев. В довершение всего он испортил нам Рождество.

– Если бы это было в его власти, он и нас послал бы на костер, – ответил Жоан, вспоминая свои ночные кошмары в Риме. – Впрочем, каким бы дознавателем инквизиции он ни был, собственно инквизиторы выше Фелипа, и он прекрасно знает, что ему не удастся добиться обвинительного приговора.

– Мы не можем бросить Франсину! – воскликнула Анна со слезами на глазах. – Мы обязаны ей жизнью.

– Мы сделаем все, что в наших силах, и даже больше. Я очень ценю эту женщину. За ее неопрятностью и нелюдимостью, вызывающими страх, кроется величайшей души человек.

– Тем более, – продолжала Анна, – поэтому нам нужно сделать все необходимое, чтобы спасти ее: найти поверенных, адвокатов, подкупить кого надо…

Жоан печально покачал головой.

– Инквизиция не приемлет адвокатов. Обвиняемый даже не знает, в чем его преступление, как не знает и того, кто свидетельствует против него и какие доказательства предъявляет.

– Но это же несправедливо! – вскричала Анна в бешенстве.

Жоан помолчал, с грустью посмотрел в увлажнившиеся глаза своей супруги и, прежде чем продолжить, кивнул.

– Я хорошо знаком с Фелипом Гиргосом и знаю, что он нечист на руку, но наши деньги он не возьмет никогда. А может, наоборот, использует факт дачи взятки против нас.

– И что же нам делать?

– Я не знаю. Попрошу Бартомеу о помощи.

– Я подозреваю, что охота на ведьму в лице Франсины затеяна для того, чтобы через нее глубоко ранить именно меня, – в гневе говорил Жоан, объясняя ситуацию Бартомеу.

Они находились в доме у торговца на улице Святой Анны. Бартомеу, пользуясь своим положением члена Совета Ста, собрал всю возможную информацию о деле Франсины и после этого пригласил Жоана на обед.

– Я согласен с тобой, – ответил он, – ибо хорошо знаю Фелипа Гиргоса с детства. Он всегда был бандитом и подлецом.

– В книжной лавке мы говорили о том, что медики не смогли спасти мою мать и дочь, а Франсина подарила нам жизнь. У инквизиции везде есть шпионы, и она использует эту информацию против нас.

– Наверное, ты прав: он хочет нанести тебе удар, обвинив эту женщину в колдовстве. Только дело в том, что наша инквизиция никого не привлекала к суду за колдовство.

– Тогда почему же это произошло сейчас?

– Все дело в эпидемии чумы. Народу необходим козел отпущения. Во время предыдущих эпидемий вину свалили на евреев, но, поскольку их изгнали, надо найти кого-то другого, чтобы обвинить его во всем. И я не удивлюсь, что если Франсина способна вылечить от чумы, а врачи нет и это стало известно, то кто-нибудь мог донести на нее как на ведьму. К слову, мне удалось выяснить, что, кроме Франсины, в ворожбе обвиняются еще три женщины.

– Я сделаю все, что смогу, чтобы спасти ее.

– Вряд ли тебе удастся помочь ей, – ответил торговец, отрицательно покачав головой. – Инквизиторы делают все, что им заблагорассудится, и никто не может их остановить. Единственная возможность как-то повлиять на дело Франсины – это воспользоваться связями в самой инквизиции, но ни у тебя, ни у меня таковых нет. Ты же знаешь, что городской совет всегда противостоял им; инквизиторов назначает король, и он же защищает их. У них есть свои собственные войска, и они, конфискуя собственность несчастных осужденных, делят деньги с монархом. У нас имеется целый список подлежащих судебному разбирательству дел; мало того что инквизиторы не платят городу налоги, будучи священнослужителями, но еще и чиновники инквизиции, такие как, например, мирянин Фелип Гиргос, тоже их не платят. А поскольку они неприкасаемые, у нас не остается другого выхода, как снова и снова обращаться за справедливостью к королю Фернандо. И знаешь, что отвечает наш монарх?

– Нет.

– Ничего. Он игнорирует город Барселону, а инквизиторам позволяет абсолютно все. Король наслаждается, попирая наши права и фуэрос – муниципальные законы, апеллируя к имени Господа как к единственному аргументу, а инквизицию рассматривает как средство воплощения Его воли.

– Так что же мы тогда можем сделать?

– Молись за нее.

К разочарованию, в которое погрузились Анна и Жоан из‑за невозможности помочь Франсине, добавилось еще более частое появление Фелипа, который постоянно прогуливался верхом мимо их дома с наглой улыбкой. Однажды он остановился и один из его охранников зашел в книжную лавку с бумагой в руке.

– Мне нужно поговорить с достопочтенным Жоаном Серра, – сказал он Анне.

Обеспокоенная, Анна послала подмастерья в типографию за Жоаном.

– По приказу инквизиции вас вызывают на следующий четверг в полдень к инквизитору Франсиско Паису де Сотомайору, – провозгласил солдат, вручая Жоану пергамент с приказом.

– Зачем его вызывают? – спросила Анна.

– Инквизитор сообщит ему об этом лично. – И, не сказав более ни слова, солдат вышел к Фелипу, который, гордо выпрямившись, ожидал его на улице.

Анна и Педро озабоченно посмотрели на Жоана. Эта новость не могла принести ничего хорошего для их семьи.

– Я не думаю, что этот вызов направлен против меня, – сказал Жоан, чтобы успокоить их. – Наверняка это имеет отношение к Франсине. И если это так, мы как минимум узнаем что-нибудь о ней.

115

Жоан слишком хорошо помнил это огромное холодное помещение, где шесть гигантских каменных арок поддерживали массивные деревянные перекрытия. Он находился в королевском дворце Барселоны, который по воле короля Фернандо превратился в логово инквизиции, а тот зал, куда его привели, назывался салон дель Тинель. Шестнадцать лет назад Жоана вынудили выступить здесь свидетелем на суде, приговорившим к сожжению на костре его благодетелей, супругов Корро, которых он боготворил. Это было одним из тяжелейших воспоминаний всей жизни Жоана, которые все еще не выветрились из его памяти. К этим воспоминаниям добавились кошмары, мучившие его по ночам, когда он жил в Риме. Действие этих кошмаров происходило именно в этом зале. Чтобы успокоиться, Жоан убеждал себя, что находится здесь не как обвиняемый, а всего лишь как свидетель и что все это не имеет ничего общего с жуткими ночными видениями, одолевавшими его.

Когда солдат распахнул дверь, перед Жоаном открылось огромное пустое пространство; серый свет непогожего, пасмурного январского утра проникал сюда через огромные окна. Жоан прошел за солдатом в самый конец помещения, где увидел помост, возвышавшийся на три ступени над ним. Там находился восседавший за столом инквизитор. От холодного воздуха и порывов ветра его защищал балдахин, ткань которого прикрывала спину и бока. Маленькая жаровня под столом, вне всякого сомнения, не давала ему замерзнуть. Справа от него, на более широком помосте, тоже возвышавшемся над полом, сидели за своими столами различные служащие, работавшие на инквизицию: секретари, писари, нотариусы и судебные исполнители. Среди них выделялся тепло одетый здоровяк Фелип Гиргос – дознаватель инквизиции. Он с довольным видом наблюдал за Жоаном.

Слева, под охраной нескольких солдат, сидели четыре женщины. Они были одеты в позорные одежды санбенито – желтые халаты с красным крестом, в которые наряжали людей, считавшихся по решению инквизиции преступниками, а на их головах были нахлобучены остроконечные колпаки того же цвета и с такими же крестами. Жоан смог узнать только Франсину, которая отличалась от прочих поникших фигур, очевидно сломленных пытками, тем, что сидела, гордо выпрямившись.

Секретарь, к которому подвели Жоана, спросил его имя, велел произнести клятву и, закончив судебную процедуру, громко произнес привычные слова:

– Жоан Серра де Льяфранк поклялся говорить правду и только правду!

Книготорговец воззрился на инквизитора, но тот лишь молча смотрел на него. Допрос начал Фелип:

– Узнаете ли вы среди обвиняемых некую Франсину Виладамор?

– Да, узнаю, – ответил Жоан и перевел взгляд на женщину. Она была спокойна.

– Уважаемые люди утверждают, что они слышали, как вы говорили, что эта женщина прибегала к колдовству, чтобы излечить вас от чумы, – продолжал рыжий.

– Я говорил, что она вылечила меня и мою жену, но никогда не утверждал, что она сделала это благодаря колдовству.

– Если это было не колдовство, то как можно объяснить тот факт, что она обладает властью, которая недоступна высокообразованным и опытным медикам?

– Потому что она знает о чуме больше, чем они.

– Да это полный абсурд! – возмущенно воскликнул Фелип.

Жоан посмотрел на инквизитора: тот наблюдал за ними, но, похоже, не имел ни малейшего намерения вмешиваться.

– Нет, это не абсурд, – с вызовом ответил Жоан и, выпрямившись, в упор посмотрел на своего врага. – Франсина принадлежит к древней династии травников и аптекарей. Несколько лет назад она была самым известным в городе специалистом по пряностям. То, что она излечивает от такой страшной болезни, как чума, является результатом ее познаний, а не колдовства.

– Глупости! – Лицо Фелипа налилось краской и стало пунцовым. – Прекрасно известно, что она взывает к дьяволу, чтобы добиться того, что не удается медикам.

– Нет! – твердо произнес Жоан. – Я никогда не видел, чтобы она прибегала к подобному средству.

– У нас есть свидетели, которые утверждают, что несколько лет назад Франсина Виладамор отреклась от Бога и Святой матери Церкви. А сейчас она продала душу дьяволу и имеет с ним общее дело. Именно там и черпает она свои способности к исцелению – в своих обращениях к дьяволу.

– Лжет тот, кто говорит подобное! – вскричала Франсина, поднявшись со своего места. Жоан увидел, что руки ее связаны. – Я не имею никакого отношения к дьяволу! Хотя и уверена, что вы – те, кто пытает и лжет, именно из его лона и вышли. Дьявола не существует, это вы с вашим фанатизмом и злобой занимаете его место.

– Вас никто не спрашивал! – крикнул ей Фелип. – Замолчите!

– Это правда, что я отреклась от Господа и от Церкви, когда чума унесла всю мою семью, – продолжала Франсина. Пряди ее седых волос выбились из-под колпака. – Я раскаялась и уже давно попросила прощения у Господа. Но я не просила прощения у инквизиции и не собираюсь делать это сейчас.

Зал ошеломленно молчал. Все с удивлением смотрели на Франсину, которая тяжело дышала, но при этом, гордо выпрямившись, продолжала свою гневную речь:

– Я знаю честных церковников, но еще больше тех, кто предается греху: похоти, чревоугодию, алчности, тщеславию, зависти и лени. И самыми худшими из них являетесь вы, инквизиторы, которые пытают, грабят и убивают невинных людей…

– Пусть она замолчит! – сказал инквизитор.

– Замолчите! – потребовал Фелип.

– Я отреклась от этой Церкви и вновь подтверждаю это! – продолжала женщина, не обращая внимания на их слова.

Солдаты подхватили ее под руки, но она попыталась вырваться и крикнула:

– Я с Богом, но против вас!

Один из солдат зажал ей рот рукой, но тут же вскричал от боли.

– Она укусила меня!

– Пока жива, я не буду молчать! – заявила Франсина.

Другой солдат ударил ее тыльной стороной руки и сбил с ног.

– Я проклинаю вас! – в ярости воскликнула Франсина, поднимаясь на ноги.

– Уведите ее, – приказал инквизитор. – Я уже достаточно услышал.

– Я хотел помочь ей, но она мне не позволила, – удрученно рассказывал Жоан о том, что произошло в королевском дворце.

Он вернулся в книжную лавку, в свой салон, а вокруг него собрались Анна, Мария, Педро и Абдулла.

– Неужели Франсина смогла произнести подобные вещи? – спросила Мария. – Ведь она сама подписала себе приговор.

– Тем не менее она отвергает обвинения в колдовстве, – заметила Анна. – Она не только отрицает свою связь с дьяволом, но и утверждает, что его не существует.

– То, что она отвергает существование дьявола, является поводом для обвинения ее в ереси, – сказал Жоан.

– К тому же она заявила, что отрекается от Церкви, – добавил Педро. – Этих обвинений достаточно, чтобы ее осудили.

– Она скорее выступает не против Церкви, а против инквизиции, – возразила Анна.

– Но ведь именно инквизиция судит ее, – заключил Педро с грустной улыбкой.

– Большинство жителей города, включая нас, думают то же самое об инквизиции, – сказал Жоан. – Только у нас не хватает смелости заявить об этом публично.

– У нас достаточно причин, чтобы не раскрывать рот, – заметил Педро. – Вы так не думаете?

– Страх, – ответила Анна. – Да, мы боимся. Они – убийцы, запугавшие нас, а этот Фелип – худший из них.

– Я не понимаю, зачем этот подонок вызвал меня в качестве свидетеля, ведь он знал, что я выступлю в защиту Франсины.

– Ты ему был нужен не в качестве свидетеля, – вступил в разговор Абдулла, который до этого пребывал в молчании. – Он хотел продемонстрировать тебе ту власть, которой обладает: показать тебе Франсину, нашего старого друга, со связанными руками, одетую в санбенито и с позорным колпаком на голове. Он хотел, чтобы ты увидел ее униженной и запуганной и почувствовал себя виноватым в той судьбе, которая ее ожидает.

– То, что вы говорите, полностью соответствуют истине. Мои слова благодарности и высокая оценка трудов Франсины послужили для Фелипа основанием, чтобы обвинить ее.

– Не вини себя, ведь это именно то, чего он добивался, – продолжал мусульманин. – Франсина прекрасно знала, какому риску подвергалась, противопоставляя себя эскулапам. Она мужественная женщина, которая прожила свою жизнь так, как хотела, и которая выбрала себе ту смерть, которую сама пожелала.

– На костре, – произнесла Анна с мрачным выражением лица. – Никто не хочет умереть в пламени.

– Она сама выбрала свою судьбу, бросив вызов инквизиторам, – сказал Абдулла. – Если бы она подчинилась, выказав страх и раскаявшись, то, возможно, отделалась бы более легким наказанием. До сих пор инквизиторы не придавали большого значения колдовским действиям, они занимались только новообращенными, которые по-прежнему тайком справляют иудейские богослужения. Я думаю, что в действительности инквизиторы даже сомневаются в существовании ведьм и их соглашениях с дьяволом. Если бы не Фелип, они никогда не обратили бы на нее внимания.

– Фелип – подлец! – в ярости воскликнул Жоан. – Я не могу представить себе Франсину покорной и боязливой. Я рад, что Фелип не смог с ней совладать.

– Франсина не боится смерти, Жоан, – продолжал Абдулла. – У нее никого нет. Мы познакомились, когда у тебя возникли сложности в Италии, и сразу же нашли с ней общий язык: оба отверженные, обоим не нашлось места в этом обществе, нетерпимом к инакомыслящим. Она предпочитает с достоинством умереть, чем жить жалкой жизнью, и я думаю, что ее сожгут живьем на костре.

– Сожгут живьем?! – воскликнула Мария. – Почему ее должны сжечь живой? Осужденным дают право выбора быть задушенными перед тем, как их тела сгорят.

– Этой привилегии удостаиваются только те, кто публично раскается и снова будет принят в лоно Церкви, – объяснил Абдулла. – А я хорошо знаю Франсину. Она исповедуется, подготовит душу к гибели, но инквизиторы не смогут ее сломить. Она не доставит им такого удовольствия.

– Почему же она предпочтет такие ужасные страдания? – настаивала Мария.

– Из чувства собственного достоинства, – ответил Абдулла.

– И потому, что она свободна, – добавил Жоан.

Они молча переглянулись. Анна взяла на себя смелость прервать его:

– Знаете что? Я восхищаюсь Франсиной. Если смерть – это единственный предоставленный ей выбор, то надо сохранять достоинство, хотя и с гораздо большими страданиями.

Находившийся в подавленном настроении Жоан записал той ночью: «Спасибо, Франсина, за то, что вы спасли наши жизни. Мы восхищаемся вашим мужеством и чувством собственного достоинства».

116

Жоан и Анна не могли сидеть сложа руки, в то время как Франсина была приговорена инквизицией к казни.

– Я сделаю все, что смогу, и даже больше, – пообещал книготорговец жене.

Первым, к кому он направился, был Бартомеу, который тут же лишил его всякой надежды.

– Ты прекрасно знаешь, что власть инквизиции всеобъемлюща: губернатор, назначаемый королем, подчиняется ей беспрекословно, боясь даже пикнуть, – сказал он. – Епископ в свою очередь делегировал ей всю свою власть и тоже ничего не может сделать. А гражданские власти, как, например, Совет Ста, которые всегда противопоставляли себя инквизиции, проигрывают свои иски, потому что король либо затыкает им рот, либо попросту игнорирует. Поэтому сделать ничего нельзя.

– Мы говорим о внешних силах, – сказал Жоан. – А внутри самой инквизиции ничего нельзя решить?

– Надеюсь, есть лазейка, через которую можно будет попробовать проникнуть, – ответил Бартомеу, обдумав эту идею. – Хотя, наверное, в отношении Франсины это не сработает.

– Кого вы имеете в виду?

– Настоятеля монастыря Святой Анны Кристофола де Гуалбеса – друга валенсийского монаха Жоана Энгеры, второго по значимости инквизитора. Я знаю, что ты с ним в добрых отношениях. Попробуй убедить его.

Приор принял Жоана приветливо, но, узнав, о чем пойдет речь, ответил, что спасти Франсину практически невозможно. Жоан снова постарался сделать упор на ее знания и на то, что смерть этой женщины станет невозместимой потерей в деле борьбы против эпидемий чумы.

– Долг инквизиции – спасать души, а не тела, – ответил приор напыщенно. – Второе ничтожно по сравнению с первым. Тем не менее из расположения к тебе я поговорю с братом Жоаном Энгерой, чтобы узнать, можно ли что-нибудь сделать.

Через несколько дней, когда Жоан снова пришел в монастырь Святой Анны, приор сказал ему:

– Поговори от моего имени с преподобным Перой Маульей.

– Кто это?

– Магистр братства Смерти.

– Что он может сделать для спасения Франсины? – Жоан прекрасно помнил этого зловещего типа, который вместе с членами своего братства организовывал шествия во время казней и который руководил группой танцующих «скелетов», устроивших представление на площади Сант Жауме.

Приор посмотрел на него с таким видом, как будто Жоан был умственно отсталым.

– Он ничего не сможет сделать для того, чтобы она жила, но может облегчить ее смерть.

– Забудь о Франсине, ты не в силах изменить решение инквизиции, – твердо произнес Бартомеу, когда Жоан рассказал ему о постигшем его разочаровании после беседы с приором Гуалбесом. – И займись Абдуллой.

– Что не так с Абдуллой?

– Ты прекрасно знаешь, что Фелип ненавидит его так же, как и тебя, – объяснил торговец. – И с того времени, как он находится в твоем доме, маэстро не живет в скрипториуме на последнем этаже, как это было в моем доме или в доме семьи Корро, а часто спускается в книжную лавку, беседует с твоими клиентами и выходит на улицу. Теперь он превратился в почтенного и мудрого пожилого человека, которого уважают и которым восхищаются интеллектуалы города. И дело даже не в этом: твои подмастерья и мастеровые, которых он спас от смерти, буквально боготворят его. Он не только оказывает влияние на молодежь, живущую в твоем доме, но и через них на многих молодых горожан, которые приходят послушать его.

– Да, это так. Абдулле уже восемьдесят лет, но у него хорошее здоровье и выдающийся интеллект. Я не помню, чтобы когда-либо видел его таким счастливым. Общение с молодыми придает ему жизненных сил.

Бартомеу улыбнулся, утвердительно кивнув в ответ.

– Да, это верно, он очень счастлив, гораздо больше, чем когда жил со мной. Но меня беспокоит то, о чем говорят в городе.

– И что же говорят?

– Как ты знаешь, Церковь признает рабство и то, что невольники в этом случае исповедуют другие религии. А долг хозяина – обратить их в христианство, дабы они отказались от своих верований, приняли крещение и стали частью христианского сообщества. И когда хозяин вернет вложенные в раба деньги за счет его работы и совершит над ним обряд крещения, он должен дать ему свободу.

– Да, но Абдулла не подходит под это правило, – возразил Жоан. – Он настаивает на своем положении раба, чтобы иметь возможность работать с книгами и при этом сохранить свое вероисповедание. Он не ложный новообращенный, а открыто проповедующий мусульманство человек, и инквизиция ничего не может ему сделать. Поэтому он неуязвим для Фелипа.

– Именно поэтому он их и раздражает. Они говорят, что это дурной пример.

– Но ведь так продолжалось много лет, – заметил Жоан.

– Согласен, но сейчас Абдулла занимает должность мастерового, и священники боятся, что он направит молодежь на путь ереси.

– Что за ерунда! – возмутился Жоан. – У Абдуллы никогда не было ни малейшего намерения стать проповедником. Он принимает христианство и не заостряет внимания на его противоречиях. Помимо многих прочих вещей, он учит молодых быть терпимыми.

– Толерантности? – Бартомеу рассмеялся. – Именно люди, проповедующие терпимость, представляют для инквизиторов опасность, ибо толерантность, по их мнению, есть прямой путь к ереси. – И, посерьезнев, продолжил: – Я завел с тобой этот разговор не для того, чтобы решать, что абсурдно, а что нет, а потому, что действительно тревожусь за судьбу Абдуллы.

– Повторяю, что инквизиция ничего не может предъявить ему.

– Поговори с ним, Жоан, обязательно, – настаивал Бартомеу. – Ты же знаешь Фелипа, этого убийцу. Он убивает, потому что это доставляет ему удовольствие. Я боюсь, что он затевает убийство Абдуллы. И для этого ему совсем не придется апеллировать к инквизиции.

Тем же вечером Жоан поговорил с Абдуллой в скрипториуме, рассказав ему о своей беседе с Бартомеу и о беспокойстве, которое испытывал коммерсант. Старик рассмеялся.

– Неужели ты думаешь, что я стану менять свой образ жизни из‑за страха?

– Нет, но я прошу вас быть осторожнее. Не выходите на улицу, не показывайтесь так часто на глаза людям. Раньше вы почти никуда не выходили.

– Моя жизнь сейчас изменилась, Жоан. – Мягкая улыбка освещала лицо старика. – Я очень много общаюсь с молодежью. И им, и мне это очень нравится. Мы встречаемся на улице, и я не собираюсь отказываться от встреч с молодыми людьми.

– А если вам прикажет хозяин?

Мусульманин посмотрел прямо в глаза Жоану, и выражение его лица стало серьезным.

– Ты мне приказываешь сделать это? – спросил он, немного помолчав.

– Нет, конечно же нет, учитель, – пристыженно пробормотал книготорговец. – Я только рекомендую вам так поступить.

Улыбка вернулась на лицо Абдуллы, и он ласково взял руки Жоана в свои.

– Спасибо за то, что ты беспокоишься обо мне и так тепло относишься ко мне, Жоан, – тихо сказал он. – Я знаю, что твои слова идут из самого сердца. Ты помнишь, как я говорил тебе много лет назад о том, что у книг, как и у людей, тоже есть тело и душа?

– Я не забыл этого. – Тепло худых рук гранадца, ласковый тембр его голоса и мягко произнесенные слова взволновали его. Жоан чувствовал, что Абдулла хотел сказать ему что-то очень важное.

– Ну так вот, и люди похожи на книги, – продолжал старик. – Их жизни – это повествования, у которых есть начало и конец. И очень важно, чтобы история хорошо заканчивалась. Я пишу последние страницы книги своей жизни. И стараюсь делать это самым красивым почерком. Мне уже очень много лет, Жоан. Неужели ты думаешь, что я позволю страху, опасениям за свою жизнь, которая уже так мало стоит, очернить достойный уход? Какой же пример я подам этим молодым людям, если они увидят, что я дрожу от страха перед убийцей? Последняя страница моей книги не за горами, и я хочу, чтобы конец был достойным. Я не стану прятаться.

Руки Жоана лежали в руках его учителя, и он закрыл глаза, чтобы запомнить каждое сказанное им слово. Абдулла возвращал его к воспоминаниям детства. Он чувствовал, как сердце его сжималось, а под веками накапливались слезы. Он знал, что старик прав и что конец его близок. И Жоан ни секунды не сомневался в том, что Абдулла встретит его достойно.

117

По пути на Королевскую площадь процессия аутодафе, предшествовавшая публичному сожжению на костре, должна была пройти мимо книжной лавки. Семья Серра и все работники лавки ожидали ее в сокрушенном молчании. Прошло достаточно много времени, прежде чем они смогли увидеть начало процессии.

– Идут! – крикнул один из подмастерьев, прибежавший с площади Сант Жауме. – Уже идут!

Улица была узкой, и работники лавки распластались вдоль стен, чтобы освободить дорогу шествию. Анна, Жоан, Мария и Педро выглядывали из окон верхнего этажа. Возглавлял процессию монах-доминиканец, облаченный в черный плащ поверх белого одеяния, что было отличительной чертой для монахов его ордена. Несмотря на зимний холод, он шел босиком и с откинутым капюшоном, так что была видна широко выстриженная тонзура на его голове. Жоан вспомнил те времена, когда выдавал себя за монаха-доминиканца во Флоренции. Сколько же всяких событий произошло с тех пор!

Монах нес хоругвь инквизиции, в центре которой был изображен сияющий крест зеленого цвета из ствола дерева с обрубленными ветками, с правой стороны от него – меч, с левой – оливковая ветвь. Меч символизировал кару для грешника, а оливковая ветвь – покаяние и прощение для раскаявшегося. Также там была надпись на латыни, гласившая: «Восстань, о Господь, во имя защиты деяний Твоих!»

– Во имя деяний Господа? – спросил с насмешкой Жоан. – Какое издевательство!

– Инквизиция претендует на то, чтобы каким-то непостижимым образом сочетать меч и оливу, кару и прощение, – тихо сказала Анна. – Раскаявшихся прощают, чтобы немедленно казнить. И это называется прощением?

– Прощение не избавляет от наказания, – ответил Жоан.

– Меня одновременно раздирают два чувства – гнев и омерзение, – заключила Анна.

За монахом, несшим хоругвь, следовали служки, распевавшие гимны, и еще один монах-доминиканец, тоже босой и с откинутым капюшоном, в руках которого был большой крест. Далее пешком следовала процессия из именитых граждан города в составе губернатора и большой группы лиц благородного происхождения, а также судейских чиновников, большинство из которых находились на королевской службе. За ними вышагивали служащие инквизиции во главе с инквизитором, которого сопровождали судебные приставы, нотариусы, писари и войско. Среди них выделялось грузное тело дознавателя, который, прекрасно осознавая сосредоточенную в его руках власть, горделиво возвышался над всеми, как если бы именно он был хозяином города.

– Посмотрите на этого хвастливого индюка! – тихо произнес Педро, увидев Фелипа Гиргоса из окна.

– Дознаватель – недостойный человек! – сказал Жоан достаточно громко, так что его услышали на улице.

И находившиеся внизу подмастерья, окружавшие Абдуллу, освистали рыжего толстяка.

– Долой «преподобного» Гиргоса! – кричали они. – Негодяй!

Фелип с вызовом посмотрел на окна и презрительно улыбнулся в ответ на недовольство обитателей книжной лавки. Его взгляд схлестнулся со взглядом Жоана: они долгое время смотрели друг на друга, а потом дознаватель перевел взгляд на Абдуллу, который резко выделялся в толпе своим мавританским одеянием и тюрбаном.

– Поганый магометанин! – выплюнул он в ярости. – Скоро я сделаю так, что ты и эти книготорговцы научитесь уважать меня.

И, не останавливаясь, снова подбоченился. За ним, завершая эту часть процессии, в полном молчании шли монахи-доминиканцы с надвинутыми на лицо капюшонами. На довольно большом расстоянии от них шел еще один монах с высоко поднятым крестом.

– Смотрите! – прошептала Анна.

За монахом, еле передвигая ноги, шла женщина лет пятидесяти, на которой был надет санбенито желтого цвета с красными крестами и островерхий колпак. Она несла в руках большую погасшую свечу, а ее шею обвивала веревка, связывавшая несчастную со следующей жертвой, Франсиной. Первая женщина не отрывала взгляда от земли, а Франсина, в отличие от нее, шла с гордо поднятой головой и прямо смотрела людям в глаза, хотя большинство из них оскорбляло «ведьм» и бросало в них различные предметы. Солдаты, сопровождавшие осужденных, даже не пытались воспрепятствовать издевательствам толпы. Им был отдан единственный приказ: эти женщины должны быть живы, когда доберутся до места казни. Внешний вид Франсины, несмотря на ее старания казаться стойкой, выдавал бесконечную усталость, а круги под глазами свидетельствовали о перенесенных в тюрьме лишениях и страданиях от пыток.

– Франсина спасла нас от чумы! – сказала Анна, выглянув в окно. – Спасибо!

– Спасибо, Франсина! – подхватил Жоан. Как же он хотел обнять ее в последний раз, чтобы выразить всю свою признательность и нежность, но это было невозможно. Поэтому он лишь повторил: – Спасибо.

– Франсина невиновна! – сказал Абдулла вполголоса, а подмастерья повторили его слова громкими возгласами.

Не только Жоан и Анна считали себя должниками Франсины, но и юные подмастерья, которые провели в книжной лавке самые жуткие дни эпидемии чумы под присмотром Абдуллы. Многие из соседей, которые знали о событиях, происшедших в книжной лавке, тоже шумно приветствовали Франсину, которая, посмотрев вверх на Жоана и Анну со слезами на глазах, улыбнулась им слабой благодарной улыбкой. Анна не смогла сдержать рыданий.

За Франсиной, тоже связанная с ней веревкой и с погасшей свечой в руках, опустив голову, шла еще одна женщина в таком же санбенито и остроконечном колпаке. За ней следовала четвертая «ведьма», облаченная в такие же одежды, что и предыдущие, но, в отличие от них, восседавшая на ослике, ведомом солдатом, и привязанная к палкам, укрепленным на седле и поддерживавшим ее в вертикальном положении. Она умерла еще в тюрьме, вполне возможно, вследствие пыток. Неприятный вид и запах, исходивший от нее, свидетельствовали о том, что этому трупу был уже не один день.

– Они не прощают даже мертвых, – прошептала Анна.

– Вы прекрасно знаете, что некоторых людей судили спустя годы после их кончины, – подтвердил Жоан. – И выкапывали их тела, чтобы сжечь на костре.

За осликом и его жуткой всадницей шел монах с крестом в руках, а на небольшом от них расстоянии под барабанный бой маршировали солдаты. За военными снова шла процессия монахов с глубоко надвинутыми на лицо капюшонами, которые распевали псалмы, а замыкала шествие группа читавших молитвы людей в черном. Это были члены братства Смерти, которые всегда сопровождали преступников на казнь. Возбужденная толпа любопытных, с нетерпением ожидавшая представления, замыкала шествие.

Жоан посмотрел на супругу, которая с мокрыми от слез глазами наблюдала из окна за веселой толпой простолюдинов, и взял ее руки в свои. Анна всхлипнула и приникла к груди мужа.

– Пойдем, – сказала Анна после паузы. – Это будет ужасно, но мы не оставим ее одну.

118

Жоан, Анна, Мария и Педро присоединились к людям, которые толпились в конце процессии, направлявшейся в сторону Королевской площади, где и должно было совершиться аутодафе.

Как и ранее в подобных случаях, инквизиция приказала соорудить на этой площади – самой известной в городе – три возвышения, опиравшиеся на стены Святой Агеды, церкви королевского дворца. На площади яблоку негде было упасть, а улыбающиеся, радующиеся предстоящему зрелищу люди продолжали прибывать, поэтому солдаты огородили трибуны, изолировав их от народа. Семья Серра, не обращая внимания на протесты некоторых зрителей, решительно прошла вперед, туда, где подмастерья и мастеровые книжной лавки, среди которых находились дети Марии, Андреу и Марти, держали им место. Жоан и Анна, взявшись за руки, встали рядом с Абдуллой.

– Как вы себя чувствуете, учитель? – осведомился Жоан.

– Я очень сильно опечален, – ответил мусульманин. – Никогда раньше мне не приходилось быть свидетелем аутодафе, и я стараюсь собраться с силами, чтобы присутствовать на этом зрелище человеческой низости. Господь свидетель, я никогда не критиковал христианство, а только тех, кто, прикрываясь религиозными убеждениями – к какой бы религии они ни принадлежали, – удовлетворяют таким образом свои самые низменные инстинкты.

– Сколько же преступлений совершается во имя Господа… – прошептала Анна.

И они замолчали, глядя на помост, на котором должно было развернуться зловещее представление. Два настила, находившиеся с правой стороны, были укрыты расшитым балдахином из дорогих тканей, которые спускались вниз, чтобы защитить от ветра и холода заднюю и боковые его части. В центре расположились инквизитор и его помощники, а справа – известные в городе люди и их слуги. Левая сторона разительно отличалась от остальных. Там был всего лишь деревянный каркас с лавками, на которые солдаты-охранники усадили осужденных женщин, облаченных в мешковатые одежды и желтые остроконечные колпаки с красными крестами. Туда же на специальном стуле, поддерживавшем тело в вертикальном положении, поместили и умершую.

Монахи и члены братства Смерти, не занимавшие достаточно высокое положение, чтобы разместиться вместе с представителями власти, уселись на лавки, поставленные на землю. Церемония обещала быть долгой. В центре площади, напротив трибуны с инквизиторами, был сооружен амвон, на который после короткого разговора с главой инквизиции поднялся монах-доминиканец Жоан Энгера – второй после главного инквизитора человек и друг приора Гуалбеса.

– К имени Господа взываю, – произнес он твердым голосом по-латыни, осеняя себя крестным знамением.

Площадь замолкла, и люди вслед за ним стали креститься, изображая крест движением руки ото лба к груди, к левому плечу и потом к правому.

– Во имя Господа нашего Иисуса Христа и матери его смиренной Девы Марии, к которым взываем, – продолжил он.

И после этого забубнил длинную проповедь, упоминая недавнюю эпидемию чумы, сравнивая ее с напастями, описанными в Библии, и грозя карой за грехи человеческие. Он вещал уже достаточно долгое время, когда вдруг голос его приобрел громоподобные и угрожающие модуляции: речь зашла о дьяволе как о совратителе душ. И монах начал предавать анафеме тех, кто был заподозрен в сговоре с ним.

– Он готовится зачитать приговор этим несчастным женщинам, – прошептала Анна.

Продолжавшаяся уже больше двух часов проповедь подходила к концу. Монах воздал хвалу инквизиции и ее очистительной деятельности, призванной освобождать мир от еретиков, порочных людей и чернокнижников, и на том завершил свою речь.

– Все эти люди никогда бы не выдержали подобной проповеди, если бы не зрелище нескольких казней, которое последует за ней, – сказал Жоан Анне.

– Прямо как бои быков, которые устраивали Борджиа в Риме, – заметила она.

– Да, с той лишь разницей, что там убивали животных, а не людей и мужчины тоже рисковали жизнью.

– Боже мой, какое же бессилие и омерзение я чувствую!

После проповеди началась служба, а по ее окончании Фелип, который все это время сидел на трибуне рядом с главным инквизитором, поднялся на амвон с присущим ему горделивым видом. Громовым голосом он назвал имена всех женщин и перечислил преступления, в которых они обвинялись: чернокнижие, отравления, поклонение дьяволу и совокупление с ним, после чего тот наделял их способностью причинять вред добрым христианам, вызывая всяческие бедствия и засухи на земле, град, проливные дожди и эпидемии чумы. В заключение он зачитал приговор каждой из них: сожжение на костре и конфискация всего имущества. Две первые выслушали приговор с опущенной головой, не сдерживая рыданий. Потом дошла очередь до Франсины, которая хранила молчание в течение всего шествия и во время проповеди. К всеобщему удивлению, она поднялась со скамьи и с неожиданной энергией крикнула, перекрывая голос Фелипа:

– Все это чистой воды обман, жестокость, противная учению Христа, к которому вы взываете.

– Заставьте ее замолчать! – приказал дознаватель.

– Я невиновна и не имею ничего общего с дьяволом, – продолжала Франсина, к которой уже бросились солдаты. – Я излечиваю чуму, потому что обладаю бо́льшими знаниями, чем врачи…

– Заткните ей рот! – зло повторил дознаватель.

Солдаты ударами заставили Франсину замолчать, и в тот момент, когда они пытались заткнуть ей рот, Анна, не выдержав, крикнула:

– Франсина невиновна! – Ее переполняли ярость и боль. – Это настоящий фарс!

Жоан вздрогнул от смелости своей жены, но присоединился к крикам:

– Франсина невиновна!

Тут же все работники лавки, соседи и, к удивлению книготорговцев, значительная часть публики присоединилась к их крикам. Некоторые даже не были знакомы с Франсиной, но воспользовались случаем, чтобы выразить свой протест инквизиции. Толпа заволновалась, как хлебное поле на ветру, и приняла угрожающий вид.

– Заставьте их замолчать! – взвизгнул Фелип.

И солдаты, наступая на толпу с пиками наперевес, вынудили отступить первые ряды, в которых находились люди из книжной лавки, а другие, вооруженные палками и готовые избивать мятежников, приблизились к толпе.

– Замолчите, хватит! – приказал Жоан своим. Он не хотел допустить напрасного кровопролития.

Книготорговцы подчинились, и крики стали затихать по мере того, как солдаты с дубинками в руках продвигались в сторону голосивших.

– Франсина де Виладамор приговаривается к сожжению живьем на костре в пригороде Эл Каньет за колдовство! – провозгласил Фелип, когда воцарилось молчание. – Но если она попросит снисхождения и возвратится в лоно Церкви, ей будет оказана милость, так же как и другим, быть задушенной палачом, прежде чем языки пламени поглотят ее тело.

Послышались неодобрительные крики, хотя большая часть публики была довольна: зрелище состоится! Жоан посмотрел на Франсину. Она сидела меж двух солдат. Рот ее был заткнут кожаным намордником – из тех, что инквизиция использовала для обвиняемых, которые, как и она, не подчинялись ей.

– Посмотрите! – вскричал Жоан. – Она старается держаться максимально прямо – настолько, насколько позволяют ей путы. Вы видите, с каким вызовом смотрит она на своих палачей?

– Я горжусь тем, что знакома с ней, – ответила Анна, заплакав.

После того как приговор был озвучен, Фелип со всей торжественностью передал «ведьм» в руки представителя губернатора. С этого момента ответственность за охрану этих женщин и казнь несли королевские войска. Инквизиторы выносили приговор, но не пачкали руки в крови: казнь не была делом, достойным священнослужителя. В том же порядке, что и раньше, процессия покинула площадь в направлении места казни с той лишь разницей, что теперь солдаты, маршировавшие в конце шествия, несли хворост для разжигания костра. Они шли по так называемой дороге бесчестья, которая проходила по улице Эспесьерс, под аркой Святой Эулалии, выводила на площадь дель Блат и улицу Бория, а потом следовала по другим улицам, в частности по улице Монткада, площади дель Борн и Пла д’эн Льюль, вела через ворота Портал де Сант Даниэл в стенах города и дальше, в сторону Эл Каньет.

Во главе процессии реяла хоругвь инквизиции; монахи несли большие распятия и распевали свои благодарственные молитвы – литании, а инквизиторы и городские власти медленно и торжественно шествовали в такт барабанному бою. Они были довольны. Теперь, когда семья Серра и их работники ничего не могли сделать, чтобы воспрепятствовать этому, и при полном равнодушии солдат женщин оскорбляли, высмеивали, плевали в них и бросали вcякий мусор.

– Ведьмы! – кричал народ. – Вы виноваты в эпидемии чумы! Вы совокупляетесь с дьяволом!

Эл Каньет был местом казни, и никто не считал, сколько людей приняли там смерть. Это было заросшее тростником место, болотистое и зловонное. Оно находилось недалеко от моря, и от стоячих вод, откуда очень часто вырывались газы, распространялась вонь разложения. Летом москиты заполоняли это место, а по ночам среди призрачных огней бродили в поисках добычи брошенные собаки и даже волки. Сюда сбрасывали трупы животных и разные отходы, которые город хотел убрать как можно дальше от своих стен. В центральной части, сухой и более ровной, стоял каменный крест под названием Ла Льякуна: именно там инквизиция сжигала своих жертв.

Рядом с крестом высилась куча дров, а напротив – сложенное штабелями дерево и несколько столбов. Здесь процессия остановилась, любопытные окружили место казни, а солдаты свалили хворост, который принесли с собой. Монахи продолжали свои песнопения. Мертвую женщину отвязали и положили рядом с другими, которые в изнеможении упали на землю, за исключением Франсины. Рот ее все еще был заткнут, и она стояла молча, глядя на зрителей. В первом ряду расположились Анна, Жоан и все остальные работники книжной лавки, которые поддерживали свою подругу до тех пор, пока солдаты не заставили их замолчать. Тогда к осужденным приблизились инквизитор Сотомайор и Фелип, чтобы предоставить женщинам последнюю возможность примириться с Церковью и таким образом избавиться от казни в пламени костра. Когда с Франсины сняли намордник, она спокойно сказала:

– Я хочу исповедоваться, чтобы с миром отойти к Господу. Но я не хочу иметь ничего общего с порочной властью Церкви.

– Мы сожжем тебя живьем! – с угрозой в голосе воскликнул Фелип.

– Я не боюсь тебя, чучело! – ответила она, возвысив тон, чтобы ее было слышно всем. – Только Господь мне судья.

– Заткните ей рот, пока не придет исповедник! – приказал Фелип.

Франсиско Паис де Сотомайор обратился к публике с сообщением, что две ведьмы покаялись и будут прощены, а третья – нет.

Прибыли исповедники, и палач дождался, когда каждая из покаявшихся получит благословение, чтобы потом удавить их с помощью веревки. Тем временем Пера Маулья, магистр ордена Смерти, с которым Жоан встретился по протекции приора Святой Анны, разговаривал с братом Жоаном Энгера. Когда Франсина закончила исповедоваться и ей снова заткнули рот, он приблизился к ней и тихо сказал несколько слов. Франсина посмотрела на Анну, на Жоана, на всех остальных своих друзей и несколько раз утвердительно кивнула. Так она благодарила их и прощалась с ними. Тут же, даже не сняв намордник, ее привязали к столбу. И тогда один из членов братства Смерти взял кисть и смазал Франсину смесью дегтя и легковоспламеняющейся древесной смолы. Пламя мгновенно охватит тело жертвы, и ее агония будет быстрой; взамен на разрешение инквизитора Жоан пообещал магистру ордена Смерти кругленькую сумму. Это было все, что Анна и Жоан смогли сделать для Франсины.

Франсина смотрела на них, как если бы что-то хотела сказать им глазами, в то время как языки пламени уже лизали дрова и, словно сверкающие пальцы огромной руки, стремительно приближались к ее телу, обмазанному смолой. Вскоре женщина горела подобно факелу, корчась в пламени и стеная от боли. От ужаса Жоан и Анна дрожали всем телом; Анна, выпустив руку мужа, закрыла лицо. Она не могла это видеть.

– Она умирает, потому что спасла нас, – прошептала Анна в отчаянии. Душившие ее слезы и комок в горле не дали ей продолжить.

Жоан приобнял жену за плечи, чтобы успокоить, хотя сам чувствовал ту же боль и тоску.

Потом, когда костер полностью разгорелся, палачи бросили в него тела других приговоренных к сожжению – сначала той, что умерла давно, а потом и тех двух, только что простившихся с жизнью. От их падения к небу поднялись тучи искр.

Монахи продолжали петь, и, как обычно, среди толпы появились кающиеся, бичевавшие свои спины и на коленях продвигавшиеся к огню; они громко перечисляли совершенные ими грехи и умоляли о прощении.

– Как страшно и как несправедливо! – вскричал Жоан в ужасе, когда столб с телом Франсины обрушился на раскаленные угли.

– Но какой пример мужества и достоинства! – ответила Анна.

119

Все последующие дни книжная лавка была заполнена печалью, вызванной трагической смертью Франсины. Казалось, что запах горелой человеческой плоти преследовал всех, кто стал свидетелем жуткой сцены. В особенности страдала Анна, ибо не могла заглушить разочарование, которое она испытывала каждый раз, когда думала о том, что человек, бросивший вызов чуме, чтобы помочь другим, человек, знавший больше эскулапов, закончил свою жизнь таким жутким образом. И что причиной смерти этого человека стали его знания, мужество и самоотдача.

– Инквизиция конфисковала все, что принадлежало Франсине: дом, поле… все, – сокрушалась она.

– А самое худшее заключается в том, что вместе с ней на костре погибли ее уникальные знания, – сказал Жоан. – Скольких людей она могла бы спасти, начнись новая эпидемия чумы! Но ведь у нее даже не было возможности поделиться своим опытом…

– Инквизиция выставит на продажу поле и дом, распределит вырученные деньги, не забыв про короля, а все остальное, включая книги, сожжет, – добавил Абдулла. – Они считают, что таким образом очистятся от ереси Франсины и остатков приписываемого ей дьявольского ремесла. А на самом деле это будет еще один акт проявления невежества.

– Я беспокоюсь за Абдуллу, – снова сказал Бартомеу Жоану во время своего следующего визита в книжную лавку.

– Я побеседовал со стариком и предупредил его.

– Тем не менее он не отказался от своих привычек.

– Я уже говорил вам о том, что он мне ответил. По закону он все еще мой раб, но одновременно и мой учитель, и я не могу указывать ему, как он должен жить. Совсем наоборот, я по-прежнему стараюсь учиться у него.

– В Совете Ста можно услышать многое, – продолжал коммерсант. – Фелип уже давно ненавидит старика, а после прохождения процессии аутодафе, когда окружавшие Абдуллу подростки криками поддерживали Франсину и освистывали его, дознавателя инквизиции, он настроен против мусульманина еще решительнее. А позже на Королевской площади была попытка бунта и голоса доносились с того места, где выделялся своим белоснежным тюрбаном Абдулла.

– Отвечаю за все это я, а не Абдулла.

– Не имеет значения. – Бартомеу нахмурился, и лоб торговца прорезали морщины, что свидетельствовало о его озабоченности. – Тебе будет сложно поверить в это, но Фелип начинает бояться Абдуллу. И потому старик оказывается в еще большей опасности. Скажи ему, чтобы он был осторожен.

– Да, я скажу ему это, Бартомеу. Хотя прекрасно знаю его ответ.

– Я прошу вас, учитель, хотя бы в течение нескольких недель не выходить из скрипториума ни на улицу, ни в книжную лавку.

– Мне осталось совсем немного, Жоан, – ответил Абдулла с мягкой улыбкой. – Неужели ты хочешь, чтобы я жил взаперти несколько оставшихся мне дней?

– Я не хочу запереть вас, я только хочу, чтобы вы защитили сами себя для вашего же блага. – Жоан был в отчаянии, но в то же время не мог указывать своему учителю.

– Мое благо – это свобода, которой я пользуюсь благодаря тебе. Дай мне возможность насладиться ею. И пусть свершится воля Божья, ведь все зависит только от нее.

Фелип Гиргос и два его головореза, как всегда верхом, по-прежнему то и дело появлялись на улице Эспесьерс, площади Сант Жауме и улице Парадиз. Дознаватель инквизиции, который раньше никогда не заходил в книжную лавку, теперь делал это ежедневно. Обычно он наносил визит в сопровождении одного из своих людей и вел себя высокомерно и грубо, на что семья Серра реагировала соответствующим образом. Анна делала ему замечания о его манере поведения, а он надменно отвечал ей. Рыжая бестия пытался запугать их, но Серра сохраняли спокойствие, вели себя независимо и не давали ему ни малейшего повода даже подумать о чем-то подобном. Этот тип просматривал книги, бросал их как попало и уходил. И хотя Серра держались изо всех сил, постоянное давление со стороны убийцы постепенно расшатывало их нервы.

Однажды после обеда Жоан услышал шум на улице. Выглянув в окно, он увидел Абдуллу, который вышел прогуляться с парой подмастерьев и стоял лицом к лицу с Фелипом, сидевшим верхом на лошади. Вместе со своими верными псами дознаватель оскорблял старика, пытаясь всячески унизить его.

– Грязный безбожник! – кричал он Абдулле. – Ты омерзителен! Ты сгоришь в адском пламени!

– В аду горят те, кто ведет себя недостойно, – отвечал Абдулла, гордо выпрямившись и глядя рыжему прямо в глаза. Его спокойный вид, корректное поведение, улыбка на устах, открытый взгляд голубых глаз, белая борода, а также тюрбан и белая туника придавали ему вид человека королевской крови. – И ты ведешь себя подобным образом, отправляя невинных на смерть. Я никогда даже пальцем не тронул невинного. И сколько бы ты ни окружал себя священнослужителями, как бы они ни благословляли тебя, твои дела приведут тебя прямиком в ад.

– От костра тебя спасает лишь то, что ты раб, – ответил Фелип раздраженно. Спокойствие и уверенность, с которой отвечал ему мусульманин, выводили его из себя. – Повезло тебе.

– А тебе повезло в том, что тебя защищает инквизиция, – ответил Абдулла, не растерявшись. Он все еще улыбался. – В противном случае тебя провели бы по всему городу, бичуя хлыстами как вора-подмастерья, обокравшего своих покровителей Корро. И как только хватило наглости предать людей, предоставивших сироте кров и заботившихся о тебе? Это верх неблагодарности!

– Да как ты смеешь! – прорычал Фелип с побелевшим от гнева лицом. Он пришпорил своего коня, и тот присел на задние ноги, а передние оказались над головой мусульманина.

– Остановись! – возопил Жоан и, отскочив от окна, кубарем скатился по лестнице, чтобы прийти на помощь своему учителю. – Не смей! – снова крикнул он, оказавшись на улице и бросившись наперерез лошади, чтобы остановить ее.

Работники книжной лавки, привлеченные криками, начали выходить на улицу, желая понять, что происходит. Абдулла, не отступивший даже на пару шагов, продолжал бесстрашно бросать обвинения в лицо Фелипу.

– И ты все такой же, – сказал он ему. – Ты и тебе подобные сжигаете безвинных на костре, чтобы завладеть их имуществом.

Фелип вновь ударил коня и двинулся прямо на Абдуллу, который по-прежнему гордо стоял на месте. Жоан бросился наперерез, чтобы схватить поводья, но опоздал. Копыта передних ног лошади пробили голову Абдуллы. Тюрбан слетел с его головы, и он упал на землю. Фелип, красный от бешенства, опять пришпорил лошадь, и она растоптала упавшего. Жоан, совершив немыслимый прыжок, набросился на Фелипа и, схватив его, свалил с лошади. Рыжий толстяк со всей дури грохнулся на землю. Жоан сел на него верхом и в слепой ярости стал избивать, выкрикивая всевозможные ругательства.

Охранники в мгновение ока соскочили с лошадей, чтобы защитить своего патрона, но не смогли сделать этого, потому что несколько подмастерьев ударами и тычками оттолкнули их. Те обнажили свои мечи, но им уже противостоял Педро с оружием в руках, а также все работники книжной лавки, вооруженные кинжалами, палками и железными брусками.

– Именем инквизиции – дорогу! – крикнул один из них.

– К черту инквизицию! – ответил Педро. – Убирайтесь, если хотите жить. А этого мы вернем вам чуть позже.

Солдаты попробовали забрать своих лошадей, но грозная толпа не позволила им этого сделать, и под тучей сыпавшихся на них ударов они бросились бежать в сторону Королевской площади. Когда Педро увидел, что они отступают, он кинулся к Жоану, который продолжал дубасить кулаками и ногами безжизненное тело дознавателя инквизиции.

– Оставьте его! – сказал он, оттаскивая Жоана с помощью одного из мастеровых типографии. – Если вы убьете его, то проиграете.

Жоан отпустил Фелипа и, даже не посмотрев в сторону тучного тела, распростершегося на окровавленной земле, бросился к дверям книжной лавки. Там уже освободили один из торговых прилавков, чтобы положить на него тело Абдуллы. Старик истекал кровью, которая лилась из раны на голове, грудь его была продавлена. Он с трудом дышал.

– Учитель! – Жоан захлебнулся в рыданиях. – Учитель! – Он чувствовал себя оглушенным, ярость постепенно уступала место безмерному отчаянию.

Старик не сразу ответил.

– Сын мой, – с трудом произнес он, – я говорил тебе, что книга моей жизни заканчивается и это ее последняя страница.

– Нет, нет, вы не умрете, мы вылечим вас, – прошептал Жоан, стараясь проглотить подступивший к горлу комок.

– Это последняя страница моей книги, Жоан, – повторил Абдулла и добавил: – И мне, честно говоря, очень нравится, как она заканчивается.

Жоан замолчал. Чувства переполняли его, он не мог говорить и поднял глаза на Анну, стоявшую с другой стороны прилавка с мокрыми от слез глазами и старавшуюся платком остановить кровотечение из головы старика. Педро, Мария, их дети, подмастерья – все были рядом, внимая Абдулле.

– Я ухожу, окруженный друзьями, – продолжал тот, слабо шевельнув рукой, которую Жоан тут же взял в свои руки. – Я никогда даже представить не мог, что конец раба, потерявшего Гранаду, свою родину, может быть таким прекрасным.

Он замолчал, и никто не осмелился прервать это молчание. Все знали, что он умирает, и слушали его речь с искренней болью.

– Знаешь… я хочу признаться, что этот убийца терроризировал меня. – Жоан почувствовал, как Абдулла сжал его руку, и ответил легким пожатием. – Я победил страх, я бросил ему вызов. И умираю свободным.

– Конечно! – воскликнул Жоан. – Я немедленно предоставляю вам свободу.

Старик улыбнулся. Казалось, что Абдулла не может говорить, тем не менее он сделал над собой усилие и продолжил:

– Нет, ты не понял меня. Не ты предоставляешь мне свободу, а я сам добился ее.

– Да, конечно, простите меня, учитель, – тут же ответил Жоан, жалея о допущенной неловкости. – Вы свободны, потому что победили страх.

Книготорговец вновь почувствовал слабое пожатие руки: старику было трудно продолжать говорить.

– Да. Я знаю, что ты понимаешь это, – ответил Абдулла. – Ты всегда был лучшим из моих учеников.

Анна всхлипнула, Жоан видел, что она плакала. Также молча плакали Мария и многие из мужчин. Слезы начали застилать и его глаза.

– Спасибо вам, учитель. – Боль и восхищение переполняли его. Он чувствовал гордость за Абдуллу, гордость за то, что ему довелось стать его учеником. Это был последний урок, преподанный ему учителем.

– Да примет меня Господь и да благословит всех вас! – выдохнул Абдулла. – Моя книга закрыта.

Абдулла сделал последний вдох и замолчал навсегда. Жоан почувствовал, как его сердце сжалось от невыносимой боли. Странный звук рвался из его груди, устремляясь к горлу. Это был безутешный вопль ярости и безнадежности.

120

– Бегите немедленно. – Педро встряхнул Жоана, который застыл в отчаянии у тела своего учителя. – Солдаты инквизиции будут здесь с минуты на минуту.

– Жоан, бегите, пожалуйста, – умоляла его Анна.

Книготорговец чувствовал себя так, как будто только что проснулся. Безжизненное тело Абдуллы лежало на скамье, а чуть дальше на земле валялся неподвижный Фелип – окровавленный и с раскинутыми в стороны руками.

– Он мертв? – спросил Жоан, указывая на дознавателя инквизиции.

– Не похоже на то, – ответил Педро, – но если станете тянуть время, то умрете вы. Солдаты вот-вот появятся.

– Возьмите лошадь, – предложил один из подмастерьев.

– Нет! – сказал Педро. – Эта лошадь принадлежит инквизиции, а мы не хотим, чтобы вдобавок ко всему вас еще обвинили в краже. Кража собственности, принадлежащей инквизиции, карается даже сильнее, чем избиение. – И добавил: – Если этот тип выживет. Бегите, смешайтесь с народом. У инквизиции не хватает лошадей, а я сделаю так, чтобы они нескоро получили назад этих.

– Мой меч! – попросил Жоан.

Один из мастеровых пошел за ним, а Анна кинулась собирать кое-какие вещи. Она протянула ему шляпу и нежно поцеловала его. Жоан посмотрел ей в глаза, все еще полные слез, – прекрасные зеленые глаза, которые он так любил. Они не знали, когда смогут увидеться вновь, не знали даже того, посчастливится ли им вообще когда-нибудь найти друг друга. За несколько секунд их мир перевернулся.

– Я люблю вас, – сказал ей Жоан, и она, кивнув ему в ответ, улыбнулась.

– Я тоже, – прошептала Анна. – Но сейчас бегите, во имя Господа, бегите.

Жоан на лету поймал меч в ножнах, брошенный ему мастеровым, посмотрел в последний раз на застывшее тело своего учителя и быстрым шагом, отстраняя любопытных, направился в сторону площади Сант Жауме. Сжимая меч, он говорил себе, что обязательно воспользуется им, чтобы не дать себя арестовать. Если солдаты инквизиции схватят его, он наверняка проведет остаток жизни в тюрьме, так и не дождавшись суда. Его посадят на долгие годы в застенок только для того, чтобы преподать урок жителям города, напомнив им, что инквизиторы и их приспешники неприкосновенны. Губернатор и королевская гвардия, как обычно, поддержат инквизиторов, а городские власти ничего не смогут сделать.

Охранники Фелипа бегом прибежали во дворец инквизиции на Королевской площади, которая находилась совсем рядом с книжной лавкой, и тут же подняли тревогу.

– На помощь! – кричали они. – Книготорговец Серра напал на дознавателя, а враждебно настроенная толпа не позволила нам прийти ему на помощь, когда мы спешились. Они избили нас и отобрали лошадей!

Охранников отвели к инквизитору.

– Это недопустимо! – прорычал монах. – Пошлите полностью укомплектованный отряд к книжной лавке и гонца к губернатору, чтобы он вывел войска на улицы. Мы не позволим черни безнаказанно нападать на одного из наших. Где дознаватель?

– Он остался лежать на земле около книжной лавки, и мы не смогли помочь ему. Мы даже не знаем, жив ли он.

– Сержант, освободите дознавателя и доставьте сюда книготорговца, – приказал монах. – Его нужно наказать. Но предупреждаю: действуйте осторожно, ибо взбунтовавшаяся толпа опасна. Выезжайте как минимум с двадцатью людьми и позаботьтесь о том, чтобы они были хорошо вооружены. Если понадобится помощь, дождитесь королевской гвардии.

В компетенцию войск инквизиции входило задержание подозрительных лиц и охрана заключенных и осужденных. Таким образом, войска инквизиции состояли только из подразделений пехоты. Одно из них, вооруженное копьями, щитами и мечами, в сопровождении судебных приставов и писарей направилось вместе с двумя безлошадными всадниками на место происшествия. Прибыв на место, они увидели, что Фелип все еще лежит на земле; Педро, наблюдавший из окна книжной лавки, подумал, что тот притворялся мертвым, чтобы не получить новые удары. Находясь в столь жалком состоянии, Фелип не мог подняться без помощи своих людей, и они с трудом подняли его тушу с земли. У него была рассечена губа, на лице виднелись следы от ушибов, а из раны на голове текла кровь. Он также жаловался на боль в груди и в спине. Посмотрев в ту сторону, куда убежал Жоан, Фелип сказал своим охранникам:

– Быстрее! – Его голос звучал жалобно. – Садитесь на лошадей – и за книготорговцем. Должно быть, он уже пересек площадь.

– Надо же, как не повезло! – сказал Педро. – А лошадей здесь нет.

– Что вы сделали с лошадьми? – завопил сержант. – Кто осмелился украсть лошадей инквизиции?

– Увидев, что всадники ушли, – ответил Педро, – а господин дознаватель не может воспользоваться лошадьми, я попросил подмастерьев взять их под уздцы и отвести в вашу казарму при королевском дворце. Я не хотел допустить, чтобы кто-нибудь украл их.

– Как так может быть? Мы должны были встретиться с ними.

– Не знаю, – сказал Педро, стараясь скрыть улыбку, – должно быть, они пошли более длинным путем.

– Проклятье! – проскрежетал Фелип. – Немедленно пошлите солдат в погоню за книготорговцем. – После этого он застонал и, поддерживаемый одним из своих охранников, был вынужден сесть на землю.

– Минутку, – произнес Педро, указав на Фелипа. – Этот человек убил другого, и именно он должен быть задержан.

– Не говорите глупостей, – оборвал его сержант, командовавший военными. – Это был раб, неверный!

Когда он попытался броситься в погоню за Жоаном, то задел плечом Андреу, старшего сына Марии, который был уже мастеровым в типографии, и чуть не сбил его с ног.

– Это был человек, – бросил в лицо сержанту юноша. – И в тысячу раз лучше, чем этот рыжий убийца.

– Дорогу инквизиции! – закричал сержант.

Но группа людей, перекрывших выход с улицы Эспесьерс на площадь Сант Жауме, не позволяла ему сдвинуться с места.

– Назад! – приказал сержант. – Копья наизготовку!

И они стали двигаться вперед, угрожая копьями работникам книжной лавки и соседям, которые в конце концов были вынуждены расступиться.

– Вон он, там! – крикнул один человек, указав в противоположный конец площади.

И солдаты бросились в погоню за Жоаном, а Фелип вновь приподнялся с земли с помощью своих охранников. Когда ему удалось встать, он погрозил кулаком в сторону книжной лавки.

– Вы еще вспомните меня! – сказал он и повторил: – Клянусь, вы еще не раз меня вспомните!

– Убийца! – бросила ему в лицо Анна.

Все работники книжной лавки хором повторили за ней это слово, а Андреу и его друзья подошли ближе с угрожающим видом.

– Пойдемте отсюда, – позвал дознавателя один из его людей.

С перекошенным от боли лицом Фелип Гиргос, опираясь на двух своих головорезов, с трудом поковылял в сторону королевского дворца.

Жоан слышал крики за своей спиной, но заставил себя идти обычным шагом, пока не пересек площадь и не оказался на улице Калль. Повернув голову, он увидел у книжной лавки споривших друг с другом людей. Он прошел уже почти всю улицу, когда, снова оглянувшись, заметил нескольких солдат, которые успели добраться до площади и бегом направлялись в его сторону.

– Задержите этого человека! – крикнул тот, что был впереди.

Жоан завернул за угол улицы. Теперь его не могли видеть с площади, и он бросился бежать в сторону улицы Бокия.

Одновременно он лихорадочно соображал, где можно было бы спрятаться. Совсем рядом была площадь Тринитат, где находилась одноименная церковь, место расположения гильдии книготорговцев. Однако это святое место не могло послужить ему убежищем от инквизиции, да и книготорговцы вряд ли смогли бы что-нибудь сделать для него, даже если бы захотели помочь. При всем своем желании они никогда не укрыли бы его. Многие были потомками новообращенных, и само слово инквизиция вызывало у них панику. Его друг книготорговец Льюис, хотя и был старым христианином, тоже не смог бы спрятать его. Фелип Гиргос, прекрасно осведомленный об их дружбе, в первую очередь подверг бы обыску его дом. По этой же причине Жоан не мог прибегнуть к помощи Бартомеу, который, даже будучи членом Совета Ста, не обладал достаточной властью, чтобы укоротить руки инквизиторам. И даже в монастыре Святой Анны не было ему прибежища: монахи ничего не смогли бы сделать для беглеца, преследуемого инквизицией. Куда же идти?

121

Улица де ла Бокия была прямой, и, добравшись до ворот Бокерия, где она заканчивалась, Жоан увидел солдат, бежавших в его сторону с другого ее конца.

– Задержите этого человека! – снова крикнул тот, который командовал солдатами.

Не останавливаясь, книготорговец левой рукой вынул кинжал из ножен, а правую положил на эфес своего меча. Он не позволит схватить себя. Жоан вздохнул с облегчением, заметив, что в воротах, соединявших старый город с пригородом Раваль, не было часовых. Он прошел через них и оказался на рынке Бокерия, который занимал большую часть бульвара Лас Рамблас. Жоан спрятал кинжал и скрылся среди многочисленных прилавков, на которых было разложено мясо, в основном козье, а также овощи, зелень и другие продукты. Действуя довольно быстро, Жоан, тем не менее, старался сосредоточиться. Если он пойдет дальше по улице Эспитал, то сможет добраться до ворот Сант Антони и покинуть город. Но в отличие от ворот де ла Бокерия, которые находились внутри города, ворота, которые вели за пределы города, хорошо охранялись, поэтому часовые наверняка уже были предупреждены. Если он попытается выбраться из города, то риск быть схваченным возрастал. Он продолжил идти по Рамбле в сторону горы, петляя меж прилавков и надеясь на то, что солдаты потеряют его след.

– Вот он! – услышал Жоан крик одного из приспешников инквизиции.

Он снова бросился бежать и, оказавшись недалеко от ворот Феррисса, повернул влево, в сторону улицы Карма. Солдаты преследовали его, но им не сразу удалось выбраться с рынка и перегруппироваться, поэтому у Жоана было небольшое преимущество, которое он использовал и, не останавливаясь, прошел до монастыря дель Карма, где находилась часовня Святого Элоя. Там располагалось братство Элоев. Может быть, святой подал ему знак, потому что в этот момент Жоан четко понял, что ему надо делать, и бросился бежать на запад.

Он не смог запутать солдат, которые, забежав за угол монастыря, тут же увидели его и ускорили бег, стараясь догнать его. Не успев добежать до улицы Тальерс, Жоан успокоился, ибо услышал металлический перестук молотков ремесленников, которые работали в своих палатках и мастерских. Жоан оглянулся и с удовлетворением отметил, что преследовавшие его солдаты устали еще больше, чем он. Он замедлил шаг и зашел внутрь большого здания с широкими воротами. Это был дом Элоя, тестя его брата Габриэля. Оказавшись в огромной мастерской по отливке пушек и колоколов, Жоан подумал, что сейчас уже не имеет значения, что инквизиция узнает, где он будет прятаться.

– Помогите! – крикнул он.

И тут же увидел свою невестку Агеду, выглянувшую из окна.

– Где мой брат? – спросил он, задыхаясь. – За мной гонятся!

– Там, во дворе.

Жоан выбежал во двор и увидел Габриэля с его густой бородой и в фартуке из жесткой кожи, который использовали металлурги, работавшие над пушкой.

– Помоги мне, Габриэль! Я избил Фелипа, и теперь инквизиция хочет арестовать меня.

– Этот подлец давным‑давно заслужил чего-то подобного, – проворчал брат.

В этот момент около дюжины солдат ворвались во двор. Агеда выскочила на улицу с криком:

– На помощь, Элои!

Сержант приблизился к Жоану и сказал:

– Ты арестован по приказу инквизиции.

Книготорговец выхватил свой меч.

– Возьми меня, если сможешь.

– Схватить его! – приказал сержант.

Но больше он не успел сказать ни слова: Габриэль, толкнув сержанта, заставил его отступить на несколько шагов. Рабочие, вооружившись молотками и железными брусами, с угрожающим видом пошли на солдат. Последние прекрасно понимали, что их копья бесполезны против прочных кожаных фартуков кузнецов.

– Ты кем себя вообразил, падаль? – спросил Габриэль, двинувшись на сержанта, который, растерявшись, отступил на шаг. Пушечных дел мастер снова толкнул его.

– Властью, данной мне инквизицией, приказываю вам…

– Здесь ты никому ничего не можешь приказывать, тупица. – И, поигрывая железным брусом, Габриэль добавил: – Вали отсюда, пока я не засунул тебе это в задницу.

Ремесленники, откликнувшиеся на зов Агеды, подтягивались с улицы и уже заполнили двор, многие из них были вооружены. Громовым смехом ответили они на слова Габриэля. Жоану все еще трудно было признать в этом крепыше своего младшего братика, который приходил в восторг от звука колоколов и которого, как считал Жоан, он обязан защищать.

Солдат, все еще не пришедших в себя от изумления, грубо вытолкнули на улицу, и не один из них получил удар ногой в зад, когда выходил за ворота.

– Здесь командует святой Элой, а когда святой отсутствует, то у руля стоит магистр гильдии, – сообщил Габриэль сержанту, последним толчком выпроваживая его за дверь. – И ты можешь повторить это Фелипу или монаху, который у вас за главного.

– Я прошу у вас помощи, Элой, – сказал Жоан отцу Агеды, рассказав о том, что произошло.

Лицо Элоя, обрамленное белоснежной бородой, выдавало его почтенный возраст, но в черных глазах все еще сохранялся живой блеск. Он не только был хозяином кузницы, но и магистром гильдии пушечных дел мастеров, а также главой братства Элоев.

– Не в первый раз мы с тобой попадаем в подобную передрягу, – сказал Элой, прищурив глаза. – Много лет назад это был королевский флот и адмирал Виламари, не так ли?

Жоан кивнул, чувствуя себя мальчишкой, застигнутым врасплох.

– Ты неисправим, – пожурил его старик. – Вместо того чтобы стать членом гильдии, ты пошел в книготорговцы. Черт возьми, до чего же ты был хорош в нашем деле! Сам знаешь…

– Да, знаю, – прервал его Жоан, который сразу сообразил, какую поговорку процитирует ему сейчас бывший учитель. – Слюнявый мальчишка ищет в книгах причину, а железо кует бородатый мужчина.

– Так вот, когда у тебя возникают проблемы, ты не к слюнявым мальчишкам бежишь, а обращаешься за помощью к бородатым мужчинам.

– Да, именно так, учитель, – вынужден был согласиться Жоан.

– Твое счастье, что сердце говорит нам, что ты один из наших, – продолжал Элой. – Кроме того, твой проступок не имеет ничего общего с религией. Ты всего лишь избил убийцу, который того заслуживал. И это тебя еще больше делает Элоем. Ты же знаешь, что нас, Элоев, много и что мы посылаем наших лучших людей тогда, когда надо защищать город как внутри его стен, так и за его пределами. Мы хорошо вооружены и организованы по-военному. Инквизиция не решится зайти на эту улицу, такого не сделает даже королевская гвардия, всегда поддерживающая инквизиторов.

– Спасибо, учитель.

– Мы готовы защищать тебя до тех пор, пока они будут преследовать тебя, используя привилегии, несправедливо полученные инквизицией. Тем не менее будет недостойно делать это, если речь зайдет о гражданском суде, где все будет основываться на праве.

– Я все понимаю.

– Мы можем защитить тебя только в нашем районе. Если ты перейдешь Рамблу, то пропадешь. Хотя здесь ты можешь оставаться столько, сколько захочешь.

– Спасибо, Элой, я постараюсь задержаться здесь как можно меньше. – Жоан помолчал и вздохнул. – Могу я попросить вас еще об одном одолжении?

– О каком?

– Мне нужно увидеть мою семью. Вы могли бы послать кого-нибудь, чтобы сообщить моей супруге, что со мной все в порядке?

122

Когда подмастерье, посланный Габриэлем, принес весть о том, что Жоан находится под защитой Элоев и что с ним все хорошо, крики радости раздались в книжной лавке. Тело Абдуллы занесли в переплетную мастерскую, где можно было побыть рядом с ним и помолиться за его душу. Они не знали, что им делать, поскольку мусульманин не мог быть похоронен на христианском кладбище, и Анна решила сходить в дом к Бартомеу и посоветоваться с ним, а заодно попросить у него помощи для Жоана. Анна знала, что безопасность ее мужа была временной и ограниченной. Вместе с ней пошел Педро. Коммерсанта настолько опечалило известие о смерти Абдуллы, что он разрыдался.

– Не могу представить себе никого другого, кто бы настолько великолепно воплощал собой наши идеалы, – сказал Бартомеу. – Он жил и умер в полном соответствии с ними. Моя душа разрывается от боли, но одновременно я безумно горд тем, что был его другом.

– Он сказал, что книга его жизни не могла иметь лучшего конца, – объяснила Анна со слезами на глазах. – И так думаем все мы – те, кто его любил и восхищался им. Молодежь, которая живет в доме, еще больше подавлена, чем мы. Он был великим учителем.

– Я знаю место на Монтжуике, где, как говорят, располагалось старое мусульманское кладбище. Там хоронят пленников, исповедующих эту религию. Мы постараемся похоронить Абдуллу в соответствии с его верованиями.

– Теперь надо поговорить о Жоане, – сказал Педро. – Он в безопасности, но только на данный момент. Если он попадет в руки инквизиции, один Бог знает, что с ним может произойти.

– В руки инквизиции или короля, – уточнил Бартомеу. – Губернатор имеет приказ короля во всем оказывать содействие инквизиторам.

– Должно свершиться правосудие! – воскликнула Анна. – Его реакция была естественной, ведь он любил Абдуллу как отца. А когда увидел, что этот головорез убивает его, бросился спасать.

– Фелип Гиргос – большой подлец, – гневно подтвердил Бартомеу. – Но он находится под защитой инквизиции. Благодаря ей он никогда не расплачивался за свои преступления.

– Инквизиция не должна принимать в этом участия, – ответила Анна. – То, что произошло, не имеет никакого отношения к религии, речь не идет ни о ереси, ни о колдовстве.

– Неужели вы думаете, что инквизиторы вменят в вину убийце то, что он лишил жизни мусульманина? – сказал Бартомеу с грустной улыбкой.

Анна и Педро молча смотрели на него, не отвечая на вопрос.

– Однако большая часть города ненавидит инквизицию, – добавил торговец. – Нам благоприятствуют три момента во всем этом деле. Первый – это то, что наемники инквизиции не смогут арестовать Жоана. Второй заключается в том, что его поддерживают Элои. И третий – речь идет о деле чисто гражданском и религия здесь не замешана. – Он улыбнулся. – Впереди у нас громкое судебное разбирательство. Барселона поможет вашему супругу, Анна. Мы давно хотим любым способом умерить пыл этих фанатиков-инквизиторов. Если нам повезет, то благодаря данному процессу мы все-таки добьемся своего.

После довольно продолжительной беседы они отправились на улицу Тальерс навестить Жоана, который с нежностью обнял Анну и с большим чувством пожал руки Педро и Бартомеу. Они поужинали вместе с Габриэлем и Агедой и за столом с ностальгией вспоминали шутки и высказывания Абдуллы. Учитель оставил глубокий след в их душах, и все согласились с тем, что это счастье – быть знакомым с ним.

Бартомеу представил дело Жоана в Совет Ста от имени семьи Серра и братства Элоев, и Барселона восприняла иск Жоана как свой собственный. За все восемнадцать лет существования инквизиции в Барселоне между ней и городом постоянно возникали конфликты, и, когда Бартомеу пришел на аудиенцию к губернатору как представитель Совета Ста, тот не удержался от усталого жеста.

– Это было холодное расчетливое убийство, – сказал ему Бартомеу. – Абдуллу все любили, и его смерть не имеет ничего общего с религиозными представлениями, это гражданское преступление. Город требует, чтобы дознаватель инквизиции был наказан.

– Да что вы такое говорите? – возмутился губернатор. – Ваш Абдулла был всего лишь рабом-мусульманином!

Судебный процесс длился несколько недель. Все это время губернатор, не желавший, чтобы Совет Ста довел это дело до короля Фернандо, давил на обе стороны, дабы найти приемлемое решение. Так получилось, что инквизитор Сотомайор находился в Кастилии, и Бартомеу привлек к делу приора Гуалбеса из монастыря Святой Анны. Священнослужитель немедленно принял сторону Жоана, ибо посчитал, что должен встать на защиту сироты, который был воспитан по милости его монастыря. Именно Гуалбесу, к облегчению обеих сторон, удалось достичь договоренности со своим другом, братом Жоаном Энгерой, вторым по значимости инквизитором.

– Вы, Жоан, заплатите штраф в двадцать фунтов за нападение на Фелипа по причине, которая была квалифицирована как личная и которая никоим образом не связана с его деятельностью как помощника инквизиции, – сообщил ему Бартомеу.

– Заплатить двадцать фунтов? – воскликнул книготорговец. – Да я с радостью заплатил бы двести, но только за то, чтобы хорошенько проучить его еще раз. Это же несправедливо. Неужели его никак не накажут за убийство Абдуллы?

– Он должен будет заплатить тебе двадцать фунтов – ту сумму, в которую оценили Абдуллу.

– Двадцать фунтов? – Жоан не мог поверить своим ушам. – Подобное преступление будет прощено за двадцать фунтов?!

– Ему было восемьдесят лет, Жоан. Мы видим его любящими глазами, а город должен определить его стоимость по рыночной цене. И они еще очень щедры. Никто не купит раба такого возраста.

Жоан закрыл лицо руками и отрицательно покачал головой.

– Я прекрасно понимаю твои чувства, Жоан, – сказал ему Бартомеу, – но подумай о реакции Фелипа. Он тоже вряд ли будет доволен этим решением, вот увидишь. Тем не менее в отсутствие главного инквизитора брат Жоан Энгера под влиянием приора Гуалбеса принял единственно верное решение – считать это дело вне компетенции инквизиции. Ты можешь возвращаться домой. Нам очень повезло. Ты свободный человек.

«Я – свободный человек? – записал Жоан тем же вечером в своем дневнике. – Как же мне хотелось бы им быть! Абдулла – раб! – был свободным по-настоящему».

Фелип вернулся к своим привычкам, среди которых его любимым занятием стало давление на книжную лавку. И теперь он делал это с еще большей яростью и злостью. Он грубо вваливался внутрь помещения, нагло разглядывал Анну и вел себя так, как будто находился в собственном доме. Первое время Жоана не было в лавке во время этих визитов, и он в ярости сжимал кулаки, когда ему сообщали о них.

В тот день, зайдя в лавку и увидев Жоана, Фелип на мгновение застыл в дверях, а потом показал жестом одному из своих людей, чтобы тот его сопровождал. Он оглядел книготорговца с головы до ног и, не поздоровавшись, начал перебирать книги, рассматривая их, а потом разбрасывая в беспорядке.

– Это место пахнет ересью, – с угрозой в голосе заявил Фелип.

Он продолжал брать книги с полок, оставляя их где попало. Затем дознаватель направился в сторону салона. Жоан сделал знак Педро, который подошел к охраннику, чтобы показать ему яркие страницы книги миниатюр потрясающей красоты.

Тот остановился и с восхищением стал рассматривать ее, а Жоан пошел вслед за Фелипом к салону. Рыжий, в полной уверенности, что рядом с ним охранник, взял еще одну книгу и, полистав ее, оставил посреди стола. А когда собрался взять следующую, почувствовал присутствие Жоана, который улыбался ему во весь рот. Фелип не успел даже шевельнуться: не сказав ни слова, книготорговец набросился на него и, схватив правой рукой за камзол, подтолкнул в сторону книжных полок, одновременно вынув левой рукой кинжал, который тут же приставил к горлу рыжего.

– Если я еще раз увижу тебя в своей книжной лавке, перережу глотку, – сказал он, чеканя каждое слово.

– Да как ты смеешь угрожать мне? – ответил Фелип, задыхаясь. Он чувствовал, как лезвие кинжала касается его горла. – Я дознаватель инквизиции!

– Да мне плевать, кто ты есть! Это мой дом, и сюда ты больше не войдешь.

– Я заявлю на тебя, потому что ты угрожаешь мне!

– Это гражданское дело, а не религиозное. Тебе понадобятся свидетели. Есть ли они у тебя? Я всего лишь предупреждаю, что если ты еще раз зайдешь сюда, то живым не выйдешь. И меня не волнует, что будет потом.

Они с вызовом уставились друг на друга, и Жоан с удовлетворением отметил, что в темных глазах его врага полощется страх.

– Ладно, – наконец выдавил из себя Фелип. – Я больше не зайду в книжную лавку. На самом деле мне это и не нужно – есть кому заменить меня.

Рыжий отвел рукой клинок, но Жоан снова приставил его к горлу Фелипа. Несмотря на опасность своего положения, дознаватель продолжил угрожающим тоном:

– И не сомневайся, что ты все равно станешь моей добычей и рано или поздно попадешь в мои сети. – На лице Фелипа появилась зловещая улыбка. – Лично я больше не зайду в твою книжную лавку, но спокойно жить ты не будешь. Я найду достаточный повод, чтобы донести на тебя инквизитору. И я что угодно могу сказать ему: ересь, колдовство, содомия, двоеженство… любая причина сойдет. Но не сейчас… через какое-то время. Каждую ночь, ложась спать, ты будешь гадать, приду ли я на следующее утро за тобой, чтобы отвести к инквизитору. Я не тороплюсь. Пусть это случится не сразу после этого разговора, но все равно случится.

– Ах так? – Жоан от злости сжал зубы. Он знал, что его враг любым способом выполнит свою угрозу.

Он снова надавил лезвием кинжала на толстую шею дознавателя, отпустил камзол, за который держал его, и тут же схватил за яички, скрутив их изо всех сил. Фелип взвыл от боли.

Солдат отвел взгляд от книги и жестом показал в сторону салона.

– Что это было?

– Ничего особенного, возглас изумления. В салоне у нас находятся потрясающие книги, – объяснил Педро, готовый в случае необходимости задержать его даже силой.

– Вот сейчас у тебя появился повод, чтобы донести на меня инквизитору, – сказал Жоан своему врагу, когда тот вновь смог дышать. – Давай, иди к своему шефу и скажи ему, если сможешь, что книготорговец оттаскал тебя за яйца.

– Ты пожалеешь о том дне, когда познакомился со мной.

– Я уже давным‑давно об этом жалею, – ответил Жоан. – А теперь твоя очередь жалеть о том, что ты познакомился со мной.

Вскоре Фелип вышел. Лицо его было бледным, и охранник спросил, почему он кричал.

– Ничего особенного, – ответил тот.

Дознаватель инквизиции не мог рассказать о происшедшем: он не хотел превратиться в посмешище войска. К тому же он знал, что брат Жоан Энгера не ставил его так высоко, как инквизитор Сотомайор, все еще находившийся в Кастилии. Фелип решил пока промолчать, но в душе поклялся, что никогда не забудет этого.

Фелип быстро вышел на улицу. Там он обернулся и, гордо выпрямив свое тучное тело, сказал Жоану, который наблюдал за ним, стоя у дверей книжной лавки:

– Клянусь, что ты еще вспомнишь обо мне.

Часть пятая

123

– Этот памфлет мы печатать не будем, – сказал Жоан, просмотрев лист с напечатанным текстом.

Напротив него стоял Рамон, которому уже было восемнадцать лет и который стал мастеровым в типографии. Он унаследовал иссиня-черные волосы своей матери и иногда, как и в этот раз, смотрел на Жоана обвиняющим взглядом своих темных глаз, которые напоминали первого супруга Анны – Рикардо Лукку. Рядом с ним стоял шестнадцатилетний Томас, который вскоре должен быть представить свой шедевр гильдии и стать мастеровым-переплетчиком. У него были светлые глаза цвета меда, как у его деда, каштановые волосы, как у Жоана, и высокий рост, как у его брата.

– Почему? – спросил Рамон.

– Как ты можешь задавать мне такие вопросы? – рассердился Жоан. – В этом памфлете критикуется продажа папских булл Римской церковью, которые прощают грехи и освобождают христиан от их обязательств в обмен на деньги. А также осуждаются расточительность нового Папы Льва Х и тирания инквизиции. Тебе мало этого?

– Но ведь это же правда, – ответил Рамон. – И люди должны знать об этом. Если мы тайком перевели и опубликовали такие книги, как «Речь о человеческом достоинстве» Пико делла Мирандолы, «Воспитание христианского государя» Эразма Роттердамского и кучу библий на разговорном языке, почему бы нам не сделать то же самое с этим правдивым произведением?

Жоан смотрел на них, не веря ушам своим. Они с Анной воспитали их в любви к книгам и ненависти к инквизиции. И сыновья с энтузиазмом участвовали в тайном печатании и брошюровке этих книг. Но Жоана поразила их неосторожность.

Стоял апрель 1514 года, прошло уже десять лет с момента возвращения семьи Серра в Барселону и девять – со дня трагической смерти Абдуллы, и они так же, как и в Риме, но с гораздо бо́льшими предосторожностями печатали книги без разрешения инквизиции, которой Католические короли своим указом от 8 июля 1502 года делегировали право предварительной цензуры.

Печатать тайно было относительно несложно, если набор шел вразрядку и в дело были вовлечены только несколько самых надежных людей. Жоан полностью доверял своим детям и тем работникам, которые за это время доказали твердость убеждений и преданность. Среди них был Льюис, старый друг Жоана еще по его ученическим годам в семье Корро, который оставил работу у своих родственников и вступил в дело в качестве мастера-переплетчика. Когда Мария и ее супруг Педро Хуглар отбыли со своими детьми в Валенсию, чтобы основать там собственную книжную лавку, Льюис также взял на себя типографию. В подвале находились вторая секретная типография и шрифты, отличные от тех, которые использовались в легальной типографии. Никто посторонний не мог контролировать выход бумаги, пергамента и кожи относительно легально напечатанных книг, потому что большая часть переплетенных книг были с чистыми листами – чтобы впоследствии писать в них. Сложным и опасным было их распространение, поскольку подобные книги не могли продаваться в лавке – даже постоянным клиентам и тем, кто пользовался полным доверием. Жоан вместе с Бартомеу и другими участвовавшими в деле перекупщиками разработал систему, которая заключалась в том, что запрещенные книги размещались в определенном месте, а деньги в другом; и то, и другое забиралось в определенное время, чтобы ответственные за операцию люди не видели друг друга. Именно таким образом, а также через уличных торговцев, в основном распространявших легальные книги, библии на каталанском и кастильском, запрещенные тексты доходили до людей, которые их заказывали.

– Вы уже взрослые и должны чаще пользоваться умом. Одно дело – печатать книги, не получившие разрешения или даже запрещенные, а другое – напечатать памфлет, направленный против Церкви и инквизиции. Неужели вы не понимаете, что это прямой путь в тюрьму и на костер?

– Ничего не случится, – настаивал Томас. – Мы все сделаем, как всегда, и никто ничего не узнает.

– Нет, сын мой. Мы и так подвергаем себя риску, – прервал его Жоан. – Времена изменились. Фелип Гиргос только и ждет одного неверного шага с нашей стороны, чтобы обрушиться на нас. До прошлого года мы могли позволить себе некоторую свободу, поскольку Жоан Энгера, друг аббата монастыря Святой Анны, был генеральным инквизитором Арагонских королевств и сдерживал дознавателя. Но сейчас оба они умерли, мы потеряли защиту в его лице и подвергаемся опасности. Пока ситуация не изменится, я прекращу печатание всех запрещенных книг в Барселоне. И естественно, даже речи не может идти ни о каких памфлетах.

– Инквизиция одерживает над вами верх, отец, – бросил ему в лицо Рамон. – Вы всегда говорили нам, что страх – очень сильное оружие.

Жоан отметил про себя, что удар был четко рассчитан, в особенности учитывая присутствие Томаса. Он сглотнул, – возможно, Рамон был прав.

– Не путайте смелость с неосмотрительностью, – веско ответил он. – Огонь инквизиции – настоящий, он обжигает так же, как и в домашнем очаге. Попробуйте дотронуться до него. В огне сгорели мои покровители – книготорговцы Корро, причем за гораздо меньший проступок, чем этот.

– Но кто-то же должен сделать что-то, дабы изменить порядок вещей, – заявил Томас. – А иначе это означает согласие жить в постоянном страхе перед инквизицией.

– Я уже сказал, что эти памфлеты мы печатать не будем, – категорично заявил Жоан, прервав Томаса. – Любая подпольная печать прекращается до нового распоряжения.

Юноши недовольно переглянулись и ушли, бормоча что-то себе под нос.

Жоан задумался. Уже не в первый раз они спорили на эту тему. Жоану не удавалось убедить юношей в обоснованности своих страхов, и он понимал, что они смотрели на него с долей презрения. Он задавался вопросом, действительно ли испытывал страх перед жутким запахом, исходившим от костра инквизиции? Неужели его мальчики чувствовали это и именно за это презирали его?

– Они молоды, кровь кипит в их жилах от несправедливостей, царящих вокруг, – сказала Анна, выслушав Жоана, поведавшего ей о своих сомнениях. – Вспомните себя в их возрасте.

Она смотрела на него своими зелеными глазами, которые за истекшие годы не утратили своего блеска и по-прежнему светились живостью и умом. В январе Жоану исполнилось сорок два, и Анне через несколько месяцев исполнится столько же. В ее черных волосах уже начала пробиваться седина, которую она закрашивала из кокетства, и он, любуясь ею, признавал, что его жена сохраняла все тот же лоск гранд-дамы, который приобрела в Италии. Анна до сих пор обладала той грацией, которой пленила его тридцать лет назад, когда он впервые увидел ее за прилавком на улице Аргентерия, где ее отец продавал драгоценности. Ее губы раскрылись в одной из тех улыбок с ямочками на щеках, которые обнажали белые, все такие же прекрасные зубы.

– Я сделал в своей жизни много ошибок, Анна, – сказал он. – И хочу, чтобы мои дети не пострадали от последствий моих порывов.

Анна внимательно посмотрела на мужа, прежде чем ответить. Жоан по-прежнему был статен; кошачий взгляд его светлых глаз все так же манил к себе. Со временем сходство со львом, которое придавали ему крупный, несколько приплюснутый нос, широкий лоб с мохнатыми бровями и ниспадающие до плеч волосы, еще больше увеличилось после того, как он, следуя итальянской моде, отпустил бородку, за которой тщательно ухаживал. Она подумала, что ее супруг исполнил свое обещание заботиться и любить Рамона, ее сына от первого брака, и всегда относился к нему с такой же нежностью, как и к их трем общим детям, которые выжили. Старший из них, Томас, очень походил на Жоана, в особенности взглядом; за ним шли восьмилетняя Эулалия и семилетний Гаспар. Помимо бедняжки Катерины, еще двое детей, которые родились у них позже, как и она, умерли от чумы.

Несмотря на свое природное упрямство и импульсивность, сгладившуюся с годами, Жоан был хорошим отцом и прекрасным мужем, и их взгляды всегда совпадали, за исключением споров относительно дона Микелетто и того ужасного периода времени в Риме, когда по вине Хуана Борджиа она закрылась в себе и отдалилась от него.

– Наверное, они должны совершить свои собственные ошибки, – задумчиво произнесла Анна. – Это – часть взросления и приобретения жизненного опыта.

– Да, но не в таком серьезном деле, как наше. Я не могу позволить, чтобы их юношеский пыл подверг их самих и всю семью реальной опасности. Речь идет об инквизиции, а не о том, чтобы сделать пируэт и упасть с лошади. Кроме того, вы прекрасно знаете, что при новом инквизиторе Фелип приобрел еще бо́льшую власть и снова бесчинствует на улицах. Он опасен как никогда.

– Я поговорю с ними. – Анна улыбалась. Похоже, все это ее мало волновало. – Не переживайте. Мальчики все поймут.

124

В то воскресенье, когда семья Серра направлялась на службу третьего часа в монастырь Святой Анны вместе с несколькими работниками книжной лавки, они увидели людей, толпившихся около входных ворот, ведущих во внутренний дворик монастыря. На них был прибит какой-то листок. Жоан заметил странный взгляд, которым обменялись его сыновья, и подошел посмотреть, что же там такое. Это был лист бумаги с напечатанным текстом, причем таким образом, что на нем помещались две страницы. Жоан мгновенно узнал шрифты: именно такими он пользовался в своей подпольной типографии; они хранились в подвальном помещении в коробке, спрятанной под половицами. Жоан настолько разволновался, что почувствовал, как у него подкашиваются ноги. Люди читали воззвание против инквизиции и Папы, великолепно обоснованное и написанное неким человеком, который знал гораздо больше его детей. Народ громко обсуждал содержание, кто-то крикнул: «Долой инквизицию!», и многие поддержали его; большая часть жителей города, включая городские власти и власти княжества, продолжали ненавидеть инквизицию. Жоан схватил Рамона за руку и оттащил его в укромное место.

– Эта листовка – ваших рук дело? – спросил он.

Юноша, нисколько не смутившись, утвердительно кивнул.

– Да, мы развесили несколько листовок прошлой ночью, никто нас не видел.

– В каких церквах?

– Во всех, – ответил Томас, подошедший к ним.

– Вы совсем с ума сошли? – Жоан едва сдерживал себя, чтобы не накричать на них. – Вы даже представить себе не можете, против кого вы поднимаетесь!

– Кто-то должен сделать это, отец, – твердо заявил Рамон, бросив на него обвиняющий взгляд. – И если вы не решаетесь, это сделаем мы.

Жоан закатил ему звонкую пощечину.

– Не смей еще раз ослушаться меня, – сказал он. – Никогда больше не делай этого.

Рамон злобно посмотрел на него.

– На меня рука у вас поднимается, не так ли? – процедил он сквозь зубы. – А на них – нет.

Жоан нервно сглотнул, но выдержал взгляд юноши, полный вызова.

– Вы трус, – услышал он слова Томаса, которые тот произнес шепотом.

Жоан почувствовал, как слезы набегают на его глаза, и сделал вид, что ничего не слышал.

Первое время после того, как они обосновались в Барселоне, Жоан считал, что неподвластен самому страшному оружию инквизиции – страху, и он действительно не испытывал этого чувства. Он принимал участие во многих сражениях на земле и в море, воздал по заслугам подлецу Хуану Борджиа, сутенерам в припортовой таверне и даже самому дознавателю инквизиции. Он не считал себя человеком, которого легко испугать.

Но постепенно Жоан стал замечать, что страх закрадывается в его сердце, несмотря на относительное покровительство, которое оказывал ему приор Святой Анны через свое влияние на брата Жоана Энгеру, назначенного королем главным инквизитором Арагонских королевств в 1507 году. Фелип не прекращал своей травли. За эти годы он трижды вызывал его на допрос относительно запрещенных книг, расходившихся по княжеству, но Жоан категорически отверг свою причастность к их распространению. Пару раз в книжной лавке устраивались обыски, однако удача и правильно выбранное место для тайника, где хранились используемые для подпольной типографии шрифты, спасли их.

Фелип, хотя и не заходил больше в книжную лавку, часто останавливал его на улице – всегда в присутствии своих головорезов и в самые неподходящие моменты – и задавал довольно неприятные вопросы. Он следил за Жоаном и хотел, чтобы тот был в курсе этой слежки. Фелип наслаждался травлей: это была игра кошки с мышкой. И Жоан осознавал это.

Поэтому книготорговцы Серра решили растянуть во времени появление в Барселоне запрещенных текстов, а самые обличительные печатать в других городах, где это предприятие было более безопасным. Мария и Педро, благодаря исключительной помощи, оказанной им Жоаном и Анной, которые предоставляли им материальные и всяческие другие ресурсы, открыли свою первую книжную лавку в Валенсии – самом активном в экономическом и культурном отношении городе Арагонских королевств. Их предприятие оказалось успешным, и в 1511 году Андреу, старший сын Марии, отправился в Севилью, где вместе со своей супругой-валенсийкой открыл книжную лавку. Севилья, будучи воротами в заморские территории, переживала период большого экономического и культурного роста, а поскольку основная часть продававшихся книг была на латыни, книжная лавка с легкостью заполнилась экземплярами, напечатанными в Валенсии и Барселоне. Успех обеспечивала и международная торговля, которую Жоан наладил с помощью своих друзей – итальянских книготорговцев. Таким образом, севильская лавка в основном торговала книгами, напечатанными на кастильском наречии. Андреу, которому уже исполнилось двадцать семь лет, доказал, что не зря провел эти годы в качестве подмастерья в Риме, мастеровым в Барселоне и мастером в Валенсии: к вящей гордости семьи Серра и его приемного отца Педро Хуглара, он приобрел славу знаменитого книготорговца в Севилье.

В следующем году Педро и Мария переехали в Сарагосу – родной город супруга, чтобы открыть еще одну книжную лавку в столице Арагонского королевства. Вместе с ними находились их пятеро общих детей, старшей из которых, Исабель, было уже четырнадцать лет.

К тому времени валенсийская лавка стала такой же успешной и прибыльной, как и барселонская, и осталась на попечении второго сына Марии – Марти.

– Мы хорошо работали все эти десять лет, – с удовлетворением говорила Жоану Анна.

Тем не менее Жоан вскакивал по ночам, когда ему снилось, что его лавку штурмует инквизиция, – он все еще помнил, как она атаковала лавку семьи Корро, которая впоследствии была осуждена на смерть через сожжение на костре. И римский ночной кошмар тоже преследовал его. В нем он видел смеющегося Фелипа, который наслаждался своей окончательной победой, а они были привязаны к столбу посреди костра. Ко всему этому Жоан каждый день вынужден был созерцать руины старого здания на противоположной стороне своей улицы. Там когда-то располагалась книжная лавка его покровителей, и теперь развалившееся строение, разъеденное проказой запустения и постепенно подвергающееся дальнейшему разрушению, приобретало все более мрачный вид. Так незаметно у Жоана появилось и окрепло внутреннее ощущение, что он сам тоже медленно разваливается, как и этот дом.

Однажды он посмотрел в зеркало и увидел в нем труса. Это ужасное видение заставило его задуматься: он боялся за свою жизнь, но это был не самый главный его страх. Он подвергал риску Анну и своих детей: если Фелип обнаружит доказательства их подпольной деятельности, кара инквизиции обрушится также на всю семью.

Он записал в своем дневнике: «Я приношу свою семью в жертву из‑за моих фантазий в стиле Платона? Или я просто превратился в труса?»

На следующий день после появления обличительных листовок на дверях церквей Фелип верхом на лошади и в сопровождении своих головорезов преградил путь Жоану.

– Я знаю, что это твоих рук дело, мятежник-ременса, – грубо сказал он ему. – Я не знаю, где ты печатаешь библии и все остальное, но этим памфлетом ты перешел все границы. Я уже устал играть с тобой в игры. Теперь все будет всерьез.

Жоан посмотрел на него с превосходством, гордо выпрямившись. Он старался скрыть свой страх.

– Убирайся к черту, – ответил он.

Тем не менее Жоан испытывал леденящий душу страх, который пробирал его до костей и который не давал ему жить, и в конце концов решил признаться в этом жене и сообщить ей о последней угрозе дознавателя.

– Уже не впервые он пытается вселить в вас страх, – ответила Анна, имея в виду Фелипа. – Он занимается этим с самого нашего приезда.

– Я чувствую, что в этот раз все очень серьезно, – ответил Жоан. – И у нас нет уже покровительства приора и брата Жоана Энгеры, а дело с памфлетом весьма опасное.

– Но эту жизнь мы выбрали для себя сами, – заметила она, погладив его по голове. – Жизнь, связанную с книгами. Свободную жизнь. Она рискованна, но целиком заполняет нас и делает счастливыми. Мы живем в соответствии с тем, во что верим.

– Я прожил полноценную жизнь благодаря вам и книжной лавке, – признался Жоан. – Но с момента нашего возвращения в Барселону мой страх перед инквизицией растет с каждым днем. Я прекрасно знаю, насколько сильно ненавидит меня этот Фелип, который ждет любой моей ошибки, и думаю, что распространение памфлета будет иметь ужасные последствия. Больше всего я боюсь за вас и за наших детей; я не имею права тащить вас за собой, подвергая столь страшной опасности вследствие моих иллюзий. Я живу в постоянном напряжении, и счастье покинуло меня.

Анна нежно обвила его шею руками, и он почувствовал, как его тело, скованное напряжением, постепенно расслабляется, как страх, не дающий ему покоя, растворяется в любви.

– Это та жизнь, которую мы для себя выбрали, – повторила она после долгого молчания, во время которого старалась согреть мужа своим теплом. – Это решение было не только вашим, оно было совместным – вашим и моим. Вспомните, что именно я убедила вас вернуться в Барселону. Не взваливайте на себя весь груз ответственности, она и моя тоже. Это несправедливо по отношению к вам. Мы снова отправимся на поиски счастья, и мы обязательно найдем его. Мы рука об руку идем по жизни, нас объединяет общее стремление, и мы будем вместе и в смерти, если такова будет воля Господа.

Жоан записал в дневнике последние слова Анны: «Мы рука об руку идем по жизни, нас объединяет общее стремление, и мы будем вместе и в смерти, если такова будет воля Господа».

Он перечитывал эту фразу снова и снова и чувствовал себя ободренным ее любовью: они были вместе. Но тут же осознал, что страхи его не могут рассеяться, сколько бы он ни перечитывал написанное. Фраза была очень красивой, но в ее заключительных словах содержалось трагическое пророчество.

125

Инквизиция появилась неожиданно – как только книжная лавка открыла свои двери. Супруги Серра еще не спускались с верхнего этажа и догадались о происходящем по крикам «Дорогу святой инквизиции!» и ударам в двери. Всего несколько дней назад Жоан, утвердившись в противодействии юношам, полностью почистил все детали подвальной типографии, которая, как правило, стояла демонтированной, как будто бы это были запчасти для официальной типографии, располагавшейся наверху. Он удостоверился в том, что не осталось ни одной запрещенной книги, все пробные типографские экземпляры были сожжены, а самые важные улики – шрифты – он закопал в надежном месте на одном из торговых путей, которыми пользовались посредники Бартомеу. Жоан был уверен, что у инквизиции не будет доказательств, как знал и то, что ей они не были нужны: Фелип Гиргос устал играть в детские игры. Прекрасная мечта супругов Серра разбилась; ночной кошмар стучался в их дверь, и на этот раз они вряд ли смогут от него скрыться. Анна и Жоан обнялись, чтобы в последний раз почувствовать сладость соприкосновения их тел: они догадывались, что произойдет впоследствии.

– Я люблю вас, Анна, – сказал он ей. – Вы подарили мне счастье.

– И я люблю вас, – ответила она. – Сколько прекрасных мгновений подарила нам судьба!

Жоан чуть сильнее прижал ее к своей груди и ничего не сказал, но мысленным взором увидел ее в испанском национальном костюме – блистательной, танцующей на улице танец фламенко «la alta y la baja» во время праздника открытия римской книжной лавки.

Топот солдатских сапог был уже слышен на лестнице, когда он произнес:

– Я помню все, каждую мелочь. И никогда не забуду.

– И я не забуду, – отозвалась она.

Эти люди насильно оторвали их друг от друга, и тогда Жоан увидел, что не только судебный исполнитель нарушал неприкосновенность их дома, но и сам дознаватель собственной персоной – Фелип.

– Анна Роч де Серра, – провозгласил судебный исполнитель. – Вы арестованы святой инквизицией!

И солдаты схватили Анну, чтобы свести ее вниз по лестнице.

– А я? – спросил ошеломленно Жоан.

– Против вас не возбуждено никакого дела, – ответил судебный исполнитель.

– Но… почему она?

Судебный исполнитель спустился по лестнице, ничего не ответив, и Жоан остался лицом к лицу с Фелипом.

– Почему Анна? – повторил он вопрос, ища его взгляд.

– Потому что твоя жена – еретичка, – ответил тот, ухмыльнувшись. – И еще из‑за тебя.

Полностью сбитый с толку, Жоан последовал за процессией вместе с детьми, Льюисом и работниками книжной лавки до самой Королевской площади, к королевскому дворцу, который одновременно был резиденцией инквизиции. Через несколько минут двери за Анной закрылись.

Жоан был уверен, что арестуют его, даже его старших детей или кого-то из работников лавки, но Анну – никогда. Что же происходит?

– У него не могло быть доказательств вины книжной лавки, – сказал ему старый друг Бартомеу, когда пришел навестить их. Жоан принял его на верхнем этаже дома – там, откуда увели Анну.

– Ему не нужны доказательства, – ответил Жоан. – Он надеется получить признания под пытками.

– Он не был уверен, что вы сознаетесь даже под пытками, – продолжал Бартомеу. – Кроме того, обвинение в ереси хуже, чем обвинение в торговле запрещенными книгами. Тебя трудно назвать еретиком: он знает, что ты старый христианин и что, несмотря на смерть Гуалбеса, суприор и монахи монастыря Святой Анны защитили бы тебя, как если бы ты был одним из них. Анна же – дочь новообращенных.

Дни текли, а Жоан ничего и не узнал ни об Анне, ни о том, в каком состоянии находилось ее дело. Ведение всех дел было секретным, а свидетели обвинения – анонимными. Жоан знал только то, что сказал ему Фелип, а потому все больше и больше отчаивался. Жоан пытался подкупить тюремщиков, но те, взяв деньги, лишь говорили ему, что заключенная хорошо себя чувствует, ничего больше. Бартомеу также не удалось раздобыть никакой информации, несмотря на встречу с губернатором и епископом: даже они не смогли ничем помочь, поскольку епископ передал свои полномочия инквизиции. А она была полностью закрытой и зловеще молчаливой.

Жоан сходил с ума. Он не знал, что еще можно сделать; ни утешения его брата Габриэля, который приходил навестить его и приглашал на обеды к себе домой, ни визиты Льюиса и других друзей – ничто не помогало. Он не хотел разговаривать со своими детьми Рамоном и Томасом, которые, не осознавая пока глубины приближавшейся трагедии, попробовали извиниться. Вид их раскаявшихся лиц еще больше раздражал Жоана. Он почти не занимался двумя своими младшими детьми, которые остались на попечении служанок, а также жен Габриэля и Льюиса, семья которого жила в здании книжной лавки.

Жоан полностью забросил дела, зачастил в портовые таверны, чтобы дети не видели его напивающимся дома, и давал разрядку своему отчаянию в потасовках, в которых, несмотря на свои сорок два года, побеждал сильных парней. Это была застарелая ярость, которая подстегивалась бессилием и вырывалась наружу из глубин его души. Он любил Анну до исступления.

Иногда, падая лицом на стол рядом со стаканом вина, он чувствовал сильную руку своего брата Габриэля, приходившего за ним. Жоан абсолютно перестал следить за собой, и его ранее ухоженная бородка стала походить на лопатообразную бороду его брата – в стиле Элоев. Бартомеу и Льюис тоже частенько забирали его из таверн, а вскоре Жоан оказался в городской тюрьме на площади дель Блат. Судебный исполнитель и городское ополчение знали о его положении, сочувствовали ему и, благодаря небольшим подношениям, относились снисходительно. После нескольких подобных инцидентов они напрямую отводили Жоана в дом Бартомеу, чтобы он протрезвел и привел себя в порядок. Таким образом, дети и племянники не видели его в неподобающем виде.

– Однажды ты убьешь кого-нибудь, – говорил ему Бартомеу, – и тебя повесят.

– Мне плевать на то, что меня повесят, – отвечал Жоан, все еще находясь под парами алкоголя. – Меня волнует только Анна.

– Неужели ты не понимаешь, что скатываешься в ловушку, которую подготовил для тебя Фелип? – настаивал торговец. – Он наслаждается, наблюдая, как ты постепенно деградируешь, причем получает от этого гораздо больше удовольствия, чем если бы посадил тебя в тюрьму или даже убил. Твой старый враг одерживает над тобой верх.

– Нет, – ответил Жоан, – он не одерживает надо мной верх: он уже победил меня. У меня не осталось даже достоинства.

Фелип принял Жоана в своем роскошном кабинете, расположенном на втором этаже инквизиторской резиденции, огромные окна которой выходили на улицу. Он ждал его, сидя за столом, и не предложил присесть. Жоан остался стоять.

– Твою супругу уже судили и вынесли приговор как последовательнице иудаизма. Будучи новообращенной, она впала в грех, вновь исповедуя свою прежнюю религию, – сказал ему Фелип. – Мы подождем несколько недель, чтобы собрать других еретиков, и тогда устроим аутодафе. После этого она сгорит на костре.

Несмотря на то что Жоан ожидал услышать нечто подобное, новость ошеломила его, как удар кулаком в лицо.

– Нет, нет, это не так! – воскликнул он. – Она не проповедует иудаизм. Что заставило вас подумать подобное?

– Все, как обычно, – объяснил дознаватель. – Еда готовится на оливковом масле вместо свиного жира, скатерти и постельное белье в доме меняются по пятницам вместо суббот… Вы почти не едите свинину и…

Жоан поразился, каким образом Фелипу удалось разузнать детали их домашнего уклада, потому что служанки были преданы семье. Однако он подумал, что это не имело значения. Этот тип знал, как добыть информацию. Возможно, он добился этого угрозами или через служанок в других домах, сделав так, чтобы их прислуга простодушно рассказала обо всем сама, без какого бы то ни было давления.

– Это всего лишь невинные привычки, которые передаются из поколения в поколение и не имеют ничего общего с исповедуемой религией, – ответил Жоан. – Она не исповедует иудаизм.

– Да, ты прав, – согласился Фелип и ухмыльнулся. – Мы в этом убедились. Наш эксперт-теолог говорит, что ее верования скорее близки к деистической ереси. Она верит в Бога, но сомневается в возможности пророчеств и чудес. Это ведет к неверию в Священное Писание и является следствием одного из зол, происшедших от того, что твоя жена слишком часто соприкасалась с античностью и читала запрещенные книги. И в этом твоя вина: ты позволял жене участвовать в распущенных беседах, которые сеньоры организовывали в вашей книжной лавке. Интеллектуальное высокомерие, чересчур много свободы.

– Так, значит, масло, скатерти и простыни не имеют никакого отношения к ее верованиям! – заявил Жоан.

– Все правильно. Но это не освобождает ее от греха ереси, и поэтому она отправится на костер. И нам удобнее считать, что ее приговорят за то, что она лживая новообращенная: народ понимает, что такое иудаизм, а что такое деизм – нет.

– Сожги меня вместо нее, – предложил ему Жоан. – Аутодафе еще не было объявлено. Ты можешь изменить приговор. Назначь ей легкое наказание и осуди меня. Я призна́юсь во всем, что ты хочешь. Ведь тебе же нужен я?

Фелип удивленно посмотрел на него, но тут же выражение его лица стало задумчивым.

– И в чем же я могу тебя обвинить?

Жоан колебался несколько мгновений, он знал, что сам засовывал голову в волчью пасть. Но он хотел спасти Анну любой ценой: этот тип был способен казнить ее только из ненависти к нему. Может быть, его смерть смягчила бы Фелипа: Жоан не хотел жить без Анны. Он решил рискнуть.

– Ты допрашивал меня перед лицом инквизиции, интересуясь запрещенными книгами. А если я признаюсь, что солгал?

– Ты станешь клятвопреступником и отправишься на костер.

Жоан замолчал.

– Я могу вырвать у тебя это признание под пытками, – добавил дознаватель.

– Да, но чтобы применить пытки, ты должен получить разрешение инквизиторов, а если я не признаюсь, ты окажешься в нелепом положении.

– Я думал об этом, – признался Фелип. – Ты – уважаемый человек, а отношения инквизиции с городскими властями никудышные, и советники пошлют очередную жалобу королю. Мне-то все равно, но Льюису Меркадеру, новому инквизитору, – нет. Кроме того, чтобы покончить с тобой, у меня еще достаточно времени. – Он снова улыбнулся. – Лучше я посмотрю на твое лицо, когда твоя любимая супруга-еретичка будет гореть на костре. Живой.

– Живой? – воскликнул Жоан в ужасе. – Неужели вы не примените к ней милость быть задушенной до того, как ее тело будет брошено в костер?

– Нет. Мы приговорим Анну Роч де Серра к сожжению живьем на костре. Мы привяжем ее к столбу, и ты увидишь, как она будет корчиться и кричать, когда от пламени загорятся ее одежда, волосы, плоть… Я даже не позволю обмазать ее тело смолой. Она будет умирать медленно.

– Но откуда такая жестокость? – с трудом вымолвил Жоан.

– Потому что она надменно повела себя на суде, – торжественно ответил Фелип. – И отказывается признать свою ошибку. Только тех, кто раскаивается, бросают в костер мертвыми.

«Да, это свойственно Анне, – подумал Жоан. – Она всегда была тверда в своих убеждениях и даже более упряма, чем я». Его не удивляло, что она, зная о неминуемой казни, предпочла пройти пытку огнем, но не склонить голову перед инквизиторами. Он прекрасно помнил восхищение Анны твердостью и мужеством Франсины, когда ее приговорили к казни за колдовство. Тогда она сказала, что, если бы находилась на месте целительницы, поступила бы точно так же.

Жоан видел, как сжигали живьем еретиков. Его до сих пор пробивала дрожь, когда он вспоминал их крики и видел перед своим мысленным взором, как они, привязанные к столбу, корчились в пламени. Это было ужасно, и он не мог вынести жуткие образы, возникавшие в его памяти. Он представил агонизирующую Анну, тело которой было охвачено пламенем, и вздрогнул от ужаса.

– Ты можешь сделать так, чтобы ее задушили перед тем, как бросить в костер?

– Да, могу.

– Сделай это, прошу тебя. – И Жоан встал на колени перед своим врагом. – Я отдам тебе все, что ты захочешь.

Фелип хлопнул рукой по столу и рассмеялся.

– Да у меня уже и так есть все, что я хочу, – сказал он, с презрением глядя на Жоана. – Я буду смотреть не на нее, когда она будет гореть живой, а на тебя.

От этого последнего удара Жоана покинули последние силы, и он так и остался стоять на коленях, полностью опустошенный. А Фелип, внимательно оглядев его, чтобы запечатлеть это мгновение полного триумфа в своей памяти, пренебрежительно произнес:

– Встань и иди отсюда, несчастный. Ты мне уже не соперник.

126

– Вино погубит его, – с сожалением сказал Бартомеу, когда городская охрана привела Жоана той ночью.

– Да, – ответил судебный исполнитель. – Хотя, признаться, я тоже напивался бы, если бы инквизиция собиралась сжечь живьем мою жену.

– Анну Серра сожгут живьем? – Бартомеу вздрогнул в ужасе.

– Да, это месть дознавателя инквизиции, – возмущенно продолжал военный. – Это позор. Не знаю, где предел злоупотреблениям инквизиторов.

Жоан не пришел в себя вплоть до следующего дня. Но утром он тщательно вымылся и попросил у своего друга чистую одежду.

– Больше такого не случится, – торжественно произнес он, глядя прямо в глаза Бартомеу. – Ниже падать некуда: я достиг самого дна. Больше вы не увидите меня пьяным.

Вернувшись домой, Жоан обнял своих старших сыновей – это произошло впервые с тех пор, как инквизиция увела Анну. С того момента он с ними не разговаривал.

– Мы очень сожалеем, отец, – сказал ему Рамон, утирая слезы. – Разве мы хотели подвергнуть опасности нашу мать? Мы даже подумать не могли, что наш поступок впоследствии отразится на ней.

– Мы ошибались, а вы были правы, – рыдал Томас. – Если бы можно было вернуть все назад, мы во всем слушались бы вас. Простите нас!

– В вашем возрасте я тоже поддавался душевным порывам, – ответил Жоан. – И думал, что все знаю. Учитесь. Жаль только, что урок настолько трагичен.

После этого Жоан обсудил с Льюисом вопросы, касающиеся работы книжной лавки, о чем он практически забыл с той поры, как его жена попала в застенки инквизиции. Ему казалось, что голова его взорвется, но он взял себя в руки, чтобы продержаться до вечера.

Поужинав с детьми, Жоан записал в своем дневнике: «Я стал трусом – из‑за любви. Я вел себя как последний негодяй – из‑за любви. Я позорно унижался – из‑за любви. Только смерть положит конец этой любви, но трусость, беды и унижения остались в прошлом».

Через два дня он решил послать двух своих младших детей в Сарагосу на попечение дяди и тети и передал достаточно денег, чтобы они ни в чем не нуждались и чтобы малышка имела хорошее приданое, когда выйдет замуж. Старшие дети, которые в этот раз подчинились даже не пикнув, должны были отправиться на галере в Неаполь, где жил их дядя – брат Анны. Они везли с собой несколько партий книг и достаточно денег, чтобы начать новую жизнь в Италии. Также он снабдил их письмом, в котором препоручал своих детей попечению друга – книготорговца Антонелло. Молодые люди знали дело и получили прекрасное образование. Жоан вручил им послание для Констанцы д’Авалос. Антонелло написал им ранее, сообщив, что губернатор Искьи полностью посвятила себя делу ее умершего брата по защите свобод, искусства и книг, несмотря на то что формально передала полномочия лицу, имя которого Антонелло не раскрыл. Жоан должен был написать еще и третье письмо, хотя это стоило ему таких усилий, что он даже сомневался в правильности своей идеи. Письмо предназначалось адмиралу Бернату де Виламари.

Он вспомнил их с Анной разговор, когда они получили известие о том, что Виламари был назначен губернатором Неаполя вместо его свойственника Рамона де Кардоны, командовавшего испанскими и союзными войсками в новой войне против французов на севере Италии. В свою очередь адмирал передал флот под начало племянника Льюиса Галсара де Виламари, который назначил своим заместителем капитана Гениса Солсону. Книготорговец очень обрадовался этому назначению друга, хотя назначение Виламари скорее расстроило его.

– Это настоящий пират, – мрачно пробормотал он.

– Да, он часто вел себя именно таким образом, – ответила Анна. – Но сейчас это один из самых уважаемых людей в Италии.

– Вот чего можно достичь благодаря одержанным победам и деньгам, – сказал Жоан, разочарованно качая головой. – У людей очень короткая память, когда речь идет о власть имущих.

– Я думаю, что адмирал пользуется уважением. И он заслуживает этого.

– Уважением?! – воскликнул Жоан, нахмурившись. – Когда закончилась вторая итальянская война, Виламари снова стал зарабатывать на жизнь как наемник. И вы прекрасно знаете, что это означает.

– Что же?

– Когда у него не было покровителя, он работал сам на себя, занимаясь пиратством.

– Потому что ему нечем было кормить своих людей, – горячо ответила Анна. – И это не лишает его заслуг, позволяющих занимать данный пост. Король задолжал ему приличную сумму и всегда забывал о многочисленных услугах, оказанных ему адмиралом, которого он бросал на произвол судьбы, когда переставал нуждаться в нем. Виламари сражался за Арагон, Испанию и христианство по всему Средиземному морю – как до, так и после итальянских войн. Он одержал важные победы над турками, сарацинами и пиратами. А также над французами и венецианцами, защищая Неаполитанское королевство. Я знаю, что вы не любите его, а мне он нравится. Особенно после того, как вместе со своим родственником Виламари добился того, что король отказался от идеи насадить инквизицию в Неаполе.

– Не так-то просто заставить короля Фернандо изменить решение, – проворчал Жоан. – Вынужден признать, что это действительно большая заслуга.

В конце концов он решил написать письмо с просьбой к губернатору о поддержке их с Анной детей. Он все еще был зол на этого человека, но сказал себе, что должен забыть о своей гордости во имя блага мальчиков. Именно этого хотела бы Анна.

Жоан попрощался со своими детьми в порту, где было много объятий, поцелуев и слез. Никто не говорил об этом, но все были уверены, что видятся в последний раз. Это было прощание навсегда.

– Простите нас, отец, – повторил Рамон. – Вы были правы, а мы вели себя как безумные. Мы очень-очень жалеем об этом.

Они посмотрели друг другу в глаза, и Жоан не увидел в них обвиняющего взгляда Рикардо Лукки, который преследовал его все последние годы. Он видел только своего сына. Жоан крепко-крепко обнял его, желая юноше счастья и препоручая ему младшего брата, – так же как его собственный отец Рамон Серра наказал ему заботиться о Габриэле тридцать лет назад.

На протяжении следующих недель Жоан занимался отсылкой новых партий книг и денег в Неаполь и Сарагосу. Он делал это с осторожностью, поскольку инквизиция осуждала на смертную казнь тех, кто покупал вещи, принадлежавшие преступникам-еретикам, даже если они делали это до вынесения приговора. В случае Анны приговор не вступал в силу до объявления аутодафе, поэтому их собственность еще не была реквизирована.

Жоан хотел, чтобы падким на мертвечину хищникам инквизиции досталось как можно меньше, поэтому старался, чтобы все выглядело так, будто книжная лавка работает в прежнем режиме, и чтобы никто не заметил, что он постепенно сворачивает свое предприятие. К счастью, Жоан и Анна были весьма осмотрительны, поэтому у инквизиции не было данных об их связях с прочими книжными лавками семьи Серра в Валенсии, Севилье и Сарагосе, и если бы даже такие подозрения возникли, то инквизиторы никогда не смогли бы доказать наличие финансовых отношений между ними.

– Ты с ума сошел, – сказал ему брат, когда Жоан поведал ему о своем плане. – Никому еще не удавалось бежать из тюрем инквизиции.

– Ну, так это случится впервые, – спокойно ответил Жоан.

– Тебя поймают и тоже сожгут на костре.

– Мне все равно, я предпочитаю закончить жизнь привязанным к столбу вместе с ней, чем жить, не попытавшись спасти ее.

– Тебе никто не поможет.

– Я все сделаю сам. Ты только объясни мне, как добраться до моста короля Марти.

Вряд ли кто-нибудь мог объяснить, каким образом Габриэль, неотесанный металлург, был способен извлекать из колоколов необычные звуки, проникавшие в самое сердце, вызывавшие чувства радости, умиления, меланхолию и даже слезы. Именно поэтому он обладал привилегией быть главным звонарем собора и хранил ключи от колокольни. Оказавшись там, можно было пробраться к двери, выводившей к мосту короля Марти, построенному сто лет назад. Тот король из соображений безопасности, а также из удобства приказал построить мост, который, находясь над улицей, соединял его покои с собором, где он присутствовал на службах, слушая их с высоты второго этажа. Про мост забыли, когда Барселона перестала быть королевской резиденцией, поскольку Католические короли, посещая город, размещались во дворцах аристократии, а король Фернандо передал королевский дворец инквизиции, чтобы она обосновалась в нем. Там, в подвалах дворца, находилась инквизиторская тюрьма, и именно там ждала казни Анна.

Габриэль рассказал брату об особенностях собора, расположении его внутренних помещений и о том, как добраться до заделанной двери, ведущей к старому мосту.

– Если все получится, это будет неимоверным чудом, – сказал он. – Я горжусь тобой, брат мой. Надо очень сильно любить и быть отважным, чтобы решиться на подобный поступок. Элои будут в восхищении, когда узнают, и наверняка скажут, что, хотя ты упорно пытаешься быть книготорговцем, все равно остаешься одним из наших.

– Спасибо тебе, брат. Вечером я заберу ключи.

– И мы простимся навсегда. – Слезы навернулись на глаза Габриэля, и он обнял старшего брата так, как будто больше никогда уже не чаял увидеть его.

Тем вечером Жоан погрузил на корабль, отправлявшийся в Неаполь, последние ценные вещи и подписал у нотариуса документ вместе с Льюисом – другом детства, которому продавал действующую книжную лавку. Цена была значительно ниже истинной стоимости, а выплаты должны были начаться годом позже. В документе было зафиксировано условие, что если кто-либо потребует больше того, что причитается Жоану, и покажет документ, дающий на это право, выплата должна быть произведена этому человеку или организации. В качестве свидетелей сделки, а также того, что за лавку еще ничего не было заплачено, выступили Бартомеу и все остальные работники лавки, имевшие звание мастера. В том случае, если инквизиция захочет вонзить свои зубы хищника в книжную лавку, этот пункт защитит Льюиса и предприятие. Инквизиторы предпочтут забрать лишь причитающиеся Жоану деньги, хотя и меньшие, чем реальная стоимость дела, и позволить лавке продолжать работать, а не обречь ее на разрушение и отсутствие какого бы то ни было дохода, как произошло со старым домом Корро.

Жоан записал в своем дневнике: «Мост короля Марти. Этот день станет либо последним в моей жизни, либо началом новой». После этого он аккуратно закрыл его, поцеловал обложку и бросил в очаг. Перед этим он сжег все книги со своими пометками, которые хранил с детства, когда научился писать первые буквы: они не попадут в лапы инквизиции. Упав, дневник раскрылся, и Жоан c грустью наблюдал, как от жара он выгнулся, чтобы тут же сгореть в отблеске призрачного света. На этих страницах была запечатлена вся его жизнь начиная с двенадцати лет. Эти страницы стали отражением его души, свидетелями его чувств – любви, радости, грусти, отчаяния… А еще они хранили мудрость его учителей. И все это превратилось в огонь, чтобы потом стать пеплом.

– Vanitas vanitatum et omnia vanitas, – процитировал он фразу Савонаролы, которую тот произносил, когда горели его костры. – Суета сует: все есть суета.

Языки пламени отражались в зрачках Жоана, когда он прошептал:

– Мост короля Марти.

И после этого стал тихо молиться.

127

Ночь упала на Барселону, когда Жоан проник в темный и безмолвный собор. Сердце его бешено колотилось. Жоан держал в руках лампаду и в слабом свете смог различить главный алтарь. Он находился на втором этаже, прячась в тени огромных колонн и стилизованных готических арок, благодаря которым создавалось впечатление, что храм возвышался до темного неба. Тем вечером, не будучи никем увиденным, Жоан воспользовался ключами своего брата, чтобы открыть дверь, ведущую на второй этаж, и дожидался, пока пономари, даже не подозревавшие о том, что кто-то может там спрятаться, закрыли собор на ночь. Жоан затаился, ожидая наступления темноты, у двери, которая вела к мосту короля Марти. Он был вооружен мечом, а кинжал и ключи брата лежали в кожаной сумке, притороченной к поясу. В корзинку из ковыля он положил отмычки, несколько ломиков, кирку и лампаду. Когда Жоан понял, что улица наконец тоже опустела, он начал свою работу. Замочная скважина заржавела с годами, и комплект отмычек оказался бесполезным. Жоан стал взламывать замок с помощью ломиков. Он вспотел, от напряжения у него ломило виски, а в желудке, казалось, образовался ком. Он должен спасти Анну! Он знал, что все это было полным безумием, что совершить побег нереально, но у него не оставалось другого выхода, кроме как спасти ее или самому себе подписать смертный приговор.

Он старался работать тихо, но избежать шума было невозможно. Звуки от ударов распространялись с таким шумом, как будто это были выстрелы из аркебузы, и виной тому была акустика в этом монументальном здании: мощные стены возвращали ему эти звуки не менее мощным эхом. В полночь группа монахов должна будет прийти на заутреню, и, хотя он находится этажом выше, они услышат даже малейший звук. У него было мало времени, и при каждом раздававшемся щелчке он чувствовал, как сжимается его сердце.

– Все получится, – повторял Жоан снова и снова, чтобы взбодрить себя. – Я спасу ее.

Он думал о той минуте, когда снова обнимет ее, и мечтал о том, чтобы хоть на мгновение испытать счастье от ощущения тепла ее тела и влажных поцелуев. Он знал, что провал гораздо более вероятен, чем успех, и что, если его схватят, на костер они пойдут вдвоем. В этом случае он убедит ее, чтобы она притворилась, будто раскаялась, и таким образом избежит участи быть сожженной живьем. Жоан не обманывался: он хорошо знал Анну и понимал, что ему, скорее всего, не удастся переубедить ее. Если у него ничего не получится, он подождет до конца – до того, как они будут стоять у столба, и тогда задушит ее собственными руками или куском веревки. Он не позволит, чтобы его любимая прошла через такое нечеловеческое страдание.

В тот момент, когда Жоан услышал, что монахи входят в собор, дверь наконец поддалась и открылась со зловещим скрежетом. Сердце его замерло, и он немного подождал, мучаясь сомнениями, не насторожил ли их этот звук. Но, увидев, что они начали молиться, с облегчением выдохнул. Он перешел по мосту на другую сторону, сделав всего несколько шагов, как будто пересек узенькую улочку; перенес свои инструменты, а затем закрыл дверь со стороны собора, чтобы внутри не был слышен шум. Жоан стоял на мосту и думал, выдержит ли эта каменная постройка, которой не пользовались около ста лет, его вес: внешний вид ее не создавал впечатления прочной, и он в любой момент мог свалиться вниз. Надо было поторопиться.

Жоан осмотрел стену, в которой должен был сделать лаз. Как он и предполагал, инквизиторы приказали заложить вход в собор, чтобы сюда не было доступа. Жоан понятия не имел, что может находиться с той стороны стены, но знал, что должен работать тихо. В голову пришла мысль о том, что если ему удастся работать бесшумно, то он может застать врасплох расслабившихся охранников. Никто никогда не пытался проникнуть в тюрьму инквизиции со времени начала ее функционирования, то есть в течение двадцати семи лет. В любом случае стражники охраняют в первую очередь доступ с улицы, поскольку все давно забыли про мост короля Марти, хотя и видели его каждый день.

Стена была сделана из кирпичей, соединенных известковым раствором низкого качества, и Жоан, расковыряв его по краям, с трудом вытащил первый, а потом и второй кирпич. Малейший звук превращался в ночной тишине в громовой раскат. Книготорговец работал, задыхаясь от напряжения, но не останавливался ни на секунду. Он не знал, поджидает ли его с той стороны охрана, которую насторожили раздававшиеся звуки. Через некоторое время, когда Жоан трудился над расширением дыры, он услышал звук упавшей с той стороны штукатурки. Он затаил дыхание. Ему удалось пробить стену. Он взял лампаду, стоявшую в углу, просунул ее в дыру и увидел лишь тьму за стеной. Он облегченно вздохнул и продолжил аккуратно расширять отверстие.

Когда он смог просунуть голову и руку, то снова взял лампаду и при ее свете увидел комнату, – скорее всего, это был кабинет, похожий на тот, где он встречался с Фелипом. Наверное, это был соседний. В конце концов отверстие стало уже достаточно широким, так что Жоан протиснулся в него. Оказавшись внутри помещения, он подошел к двери. Поскольку она не была заперта на ключ, он осторожно открыл ее и увидел уже знакомый ему коридор и лестницы, спускавшиеся в центральный дворик здания с крытой галереей. Он оставил в комнате лампаду и корзинку с инструментами, но взял с собой отмычки и один из железных ломиков. Призрачного, лунного сияния было достаточно для того, чтобы Жоан, ощупывая стены, быстро спустился во дворик.

В одном углу дворика, в конце коридора, соединявшего улицу с внутренним пространством, располагалось караульное помещение, в котором находились два полусонных солдата, которых он рассмотрел при неверном свете свечи. Они охраняли закрытые входные ворота с внутренней стороны здания. Жоан, пользуясь покровом ночи, проскользнул к двери, которая выходила на лестницы, ведущие в застенки. При этом он действовал весьма осмотрительно и старался, чтобы ключи, находившиеся в кожаной сумке на его поясе, не позвякивали. Дверь свободно открылась, поскольку тоже была не заперта на ключ, но Жоан остановился, потому что она тихонько скрипнула. Сердце его сжалось, и он замер на мгновение, но потом увидел слабый свет, пробивавшийся из подвала, и тихо спустился по лестнице. В слабом свете Жоан разглядел полусонного тюремщика, который сидел, прислонившись к стене. Шлем мешал ему и поэтому лежал рядом. Жоан, не теряя ни секунды, набросился на него и пару раз ударил по голове железным ломиком. Человек со слабым стоном упал. Книготорговец прислушался и, не уловив никаких посторонних звуков, обнажил кинжал. Он знал, что должен был добить солдата, но вместо этого потрогал его ногой. Тот не пошевелился. Возможно, тюремщик уже был мертв или тяжело ранен – в любом случае он находился без сознания и на данный момент не представлял опасности.

Тюремные камеры были закрыты дверьми с решетками посередине, через которые передавали еду и разговаривали с заключенными. Жоан не знал, позвать ли ему супругу через решетку, но, увидев висевшие на стенных крюках ключи, решил открыть все камеры, одну за другой.

– Анна Серра, – позвал он, открыв первую и заглянув в ее темную глубину.

Не услышав в ответ ни голоса, ни стона, он вошел в камеру и повторил:

– Анна Серра!

– Кто это? – раздался сонный мужской голос.

– Выходите, – сказал ему Жоан. – Вы свободны. Бегите на улицу! Бегите от смерти!

Анна не могла находиться здесь: инквизиция сажала по нескольку человек в одну камеру, но никогда мужчин и женщин вместе. И Жоан поспешил открыть соседнюю камеру. Он снова позвал свою жену, но результат был тот же. Несмотря на это, он и этим узникам предложил бежать.

Когда в третьей, женской, камере ему сказали, что и там ее тоже нет, его напряжение перешло в отчаяние. Где же была его жена? Ему оставалось открыть всего две камеры. Неужели они держали ее взаперти в другом месте? Нервничая, Жоан стал искать подходивший к замочной скважине ключ. У него дрожали руки. Узники уже наверняка поднимались наверх, и стражники обнаружили побег. В следующей камере снова были женщины, но Анны там не оказалось. Он не преминул подтолкнуть к побегу и их: ему нужно было создать неразбериху. И наконец, открыв последнюю камеру, он услышал родной голос, ответивший ему из тьмы.

128

Скрежет ключа в замочной скважине и тихие восклицания ее подруг по несчастью, спрашивавших, что происходит, разбудили Анну, метавшуюся в тревожном полусне на соломенном тюфяке.

«Чего сейчас им надо?» – подумала она.

Было очень трудно понять, который час. В эту камеру не проникал дневной свет, даже колокольного звона не было слышно, и единственным временным ориентиром были две порции еды, которые им давали. Она предполагала, что была ночь, поскольку последним давали ужин. И тут она услышала мужской голос, произносивший ее имя. Инквизиторы пришли допрашивать ее глубокой ночью? Это было очень странно. Что им нужно? Она приподнялась, хотя предусмотрительно сохраняла дистанцию. Она не хотела отделяться от остальных узниц.

– Что вам нужно? – спросила она обеспокоенно.

Тот человек сделал шаг вперед, осветив вход в камеру, и повторил ее имя. Узнав голос, Анна подумала, что слух обманывает ее, и со сжавшимся сердцем откликнулась. Человек приблизил свое лицо к свету, и Анна, не веря своим глазам, узнала мужа. Она медленно подошла к нему, все еще не понимая, как Жоан мог оказаться здесь, и увидела счастливую улыбку на его лице, когда он узнал ее. Он раскрыл объятия, и она ответила ему, нежно устроившись в них.

– Что вы тут делаете? – прошептала она ему на ухо. – Вы с ума сошли?

– Я пришел за вами, – сказал ей Жоан. – Быстро уходим! Времени нет! В порту нас ждет лодка!

Анна почувствовала, как надежда осветила тьму, в которую она была погружена все эти последние недели; чувства, смешанные с изумлением, переполняли ее, сердце снова сжалось, но теперь от счастья, и она ухватилась за руку, которую муж протянул ей, когда они наконец оторвались друг от друга.

Измученная своим долгим заточением, Анна передвигалась медленно. Когда они стали подниматься по лестнице, Жоан, к своему ужасу, обнаружил, что тюремщик исчез. Он понял, что совершил трагическую ошибку, не добив его. Хотя до этого ему уже не раз приходилось убивать, он никогда не делал этого хладнокровно и не убивал беззащитных. Не мог и не хотел.

– Выходите все! – крикнул он. – Сейчас вы можете сбежать, двери на улицу открыты!

Он говорил неправду, чтобы усилить неразбериху, и стал подталкивать вверх по лестнице узников, которые вышли из своих камер и растерялись, не зная, что делать дальше. Среди заключенных были пожилые женщины и мужчины, передвигавшиеся с большой осторожностью. Когда Анна и Жоан выбрались во двор, караульные солдаты с криками пытались окружить пленников, не давая им приблизиться к дверям. Жоан подумал, что сейчас все обитатели дворца проснутся и через несколько мгновений набросятся на них.

Заключенные направлялись к входным воротам, а Жоан, таща за собой Анну, пересек все еще темный двор в противоположном направлении – в сторону ведущей наверх лестницы. Добравшись до нее, он в тревоге увидел, что несколько человек спускаются по ступеням, чтобы присоединиться к солдатам. Жоан закрыл своим телом Анну, прижав ее к стене, и обнажил кинжал. Лестница тоже была темной, и мужчины прошли мимо них, не останавливаясь.

– Надо идти на верхний этаж, если мы останемся здесь, нас схватят.

Наверху был виден свет: кто-то нес свечу, и Жоан ускорил шаг, чтобы преодолеть оставшиеся ступеньки. Еще двое мужчин бежали к лестнице, когда им с Анной оставалось пройти буквально пару ступенек, чтобы добраться до этажа. Первый из них остановился и, положив руку на грудь Жоану, спросил:

– Кто вы такой?

– Жоан Серра, – ответил книготорговец, схватив его за руку и сбросив с лестницы вниз.

Не сказав ни слова, он ранил кинжалом второго мужчину. Тот взвыл от боли и скатился по лестнице, а Жоан воспользовался этим, чтобы дотащить наконец Анну до второго этажа. Там они увидели монаха-доминиканца, которого сопровождал вооруженный человек.

– За мной! – крикнул он Анне.

И бросился на обоих, размахивая кинжалом. Монах взвизгнул, уронив свой светильник, в то время как другой отступил назад, доставая меч.

– Сюда! – крикнул солдат. – Здесь беглецы!

Солдат со светильниками и мечами становилось все больше. Комната с дверью, через которую можно было выйти к мосту, находилась в коридоре, но этот мужчина закрывал проход, и Жоан понял, что буквально через несколько мгновений они будут окружены.

– Дорогу! – крикнул он солдату, прыгнув вперед и делая выпад.

Тот смог отбить удар своим мечом, но был вынужден отступить. Жоан воспользовался этим, чтобы нанести ему новые удары.

– За мной! – сказал он Анне.

Он увидел, как за спиной Анны поднимались по лестнице подоспевшие на выручку солдаты, и со всей накопившейся яростью и отчаянием накинулся на своего противника, который продолжал отступать. Наконец они добрались до кабинета, сообщавшегося с мостом короля Марти. Жоан толкнул дверь, и та открылась с тихим скрипом. Увидев на столе лампаду, которая все еще освещала окружающее пространство, он облегченно вздохнул: сюда никто не заходил. Быстрым движением он втянул Анну внутрь и забаррикадировал дверь деревянной балкой.

Жоан воспользовался этим мгновением, чтобы снова обнять ее и прошептать на ухо:

– Вы свободны! Но нам надо поторопиться.

Она посмотрела на него с нежной улыбкой и сказала:

– Спасибо, Жоан! – и тут же добавила с беспокойством: – Хотя не думаю, что смогу быстро бежать.

– Сюда! – И Жоан взял в руки светильник, чтобы подвести ее к отверстию в стене.

Солдаты стучали в дверь с криками:

– Именем инквизиции, откройте!

Но беглецы были уже на мосту, который вел в собор. Жоан подумал, что солдаты забыли о существовании моста и решили, что они заперты в кабинете, поэтому, пока не выбьют дверь, не поймут, что их там уже нет. А значит, у них есть преимущество, хотя и небольшое.

Перейдя мост, они быстро пошли по каменным плитам собора. Звуки их шагов громко отдавались от стен и сводов огромного, застывшего в молчании храма, освещаемого лишь их лампадой. Жоан тащил за собой Анну со всей осторожностью, но она задыхалась. Многие недели, проведенные ею в заточении, привели к тому, что мышцы ее ослабли. Спустившись на нижний этаж, супруги оказались перед закрытой дверью. Жоан, светя лампадой, стал искать в своей сумке нужный ключ. Он тщательно изучил очертания каждого из ключей на случай, если вдруг они останутся без света. У него дрожали руки, и Анне пришлось самой держать лампаду. Наконец он нашел нужный ключ, они вышли на первый этаж и быстрым шагом достигли двери, ведущей во внутренний дворик. Около нее Жоан снова вынужден был искать нужный ключ среди тех, что находились в его сумке. Пройдя в дверь, он аккуратно закрыл ее, но они не сделали и двух шагов по огромной крытой галерее, готические арки которой и силуэты пальм четко были видны при сиянии звезд, как их испугал оглушительный шум.

– Что это? – обеспокоенно спросила Анна.

– Это соборные гуси, – ответил Жоан. – Они живут в пруду и в садике в центре внутреннего двора. Они агрессивны, как собаки, и предупреждают о появлении любого чужака.

Жоан вытащил кинжал, но птицы не стали к ним приближаться, и они смогли спокойно пройти расстояние, отделявшее их от Страстных ворот.

Послышались крики пономарей: извещенные гусями, они бросились искать посторонних. Жоан воспользовался еще одним из своих ключей, чтобы открыть последнюю дверь, и, выйдя через нее, они оказались на улице. Жоан и Анна находились с противоположной главному входу стороны собора – рядом с окружностью, образованной заалтарной апсидой. Чудесное звездное небо и убывающая луна простирались над ними, и Анна мгновенно узнала место и улицу напротив.

– Улица Парадиз!

Действительно, перейдя через узкую дорогу, они пошли по этой улице, которая, образовав два зигзага из почти прямых углов, выводила на улицу Эспесьерс, где находилась их книжная лавка. Через две улицы были слышны крики, и они поспешили укрыться в уютной темноте улочки.

– Попрощайся с ней, – сказал Жоан Анне, когда они дошли до книжной лавки.

Она погладила стену и заднюю дверь, а Жоан в это время просунул в лаз для кошек свою кожаную сумку с ключами от собора. Льюис вернет их его брату Габриэлю, как только представится такая возможность.

– Я уже попрощалась и с лавкой, и со всем остальным в тот день, когда меня арестовали, – прошептала Анна.

– Надо торопиться, – спокойно произнес Жоан. – На берегу ждет лодка, которая отвезет нас в Валенсию, а оттуда мы поплывем в Неаполь. Она выйдет в море до рассвета.

– Да поможет нам Бог! – воскликнула Анна, которая временами, казалось, приходила в себя и становилась прежней.

Они пересекли площадь Сант Жауме, дошли до улицы Сьютат и там, прячась в темноте, то шли быстрым шагом, то бежали – в зависимости от видимости и состояния Анны. Они достигли конца улицы Регомир, свернули налево на улицу Мерсе, дошли до площади Ви и, наконец, оказались на площади Фалсиес. В этом месте стена, отделявшая город от моря, была разрушена и песок покрывал почти всю площадь, в центре которой возвышалась виселица. Зловещая тень висевшего на ней тела вызывала дрожь. Это было первое, что увидел Жоан, когда ребенком пришел в Барселону, и последнее, что увидит, покидая ее уже зрелым человеком.

Вдали виднелась темная поверхность моря, еле заметно освещаемая звездами и луной; огромная масса шевелилась, посылая шумные волны на берег. Одинокая лодка качалась на волнах очень близко от берега. На ней был зажжен фонарь, который описывал круги света в унисон с движением волн.

– Вон лодка! – воскликнул Жоан.

И они, счастливые, побежали к берегу. Оба задыхались, но это не имело значения, ведь скоро они будут в безопасности, а через несколько недель обнимут своих детей в Неаполе.

– Спасибо тебе, Господи! – сказала Анна.

Они шли по берегу, взявшись за руки, песок замедлял их шаги, но вскоре они оказались на той его части, которая была увлажнена морем.

– Свобода! – крикнул Жоан, когда его ноги зашлепали по воде, – очередная волна откатывалась в море.

Анна почувствовала невообразимое счастье, когда ногами ощутила прохладу морской воды. Там, вблизи, почти на расстоянии вытянутой руки, качалась среди темных с серебряными отблесками волн шлюпка, воплощавшая собой их спасение. Но в этот момент послышался приглушенный песком топот лошадиных копыт. Этот звук оказался более громким, чем шелест волн, и у Анны вырвался испуганный возглас.

– Бежим! – крикнул Жоан.

И, схватившись за руки, они отчаянно зашлепали по колено в воде в сторону лодки.

– Именем святой инквизиции, остановитесь! – приказал кто-то совсем рядом.

Между ними и свободой возникла лошадь, подняв брызги и пену волн. А за ней еще одна. Жоан выпустил руку Анны и выхватил кинжал.

– С дороги! – крикнул он всадникам, которые закрывали лодку, воплощавшую собой его спасение.

Морская волна толкнула его назад, чуть не накрыв с головой, и почти сразу же он услышал крик у себя за спиной. Волна сбила Анну и теперь тащила ее в сторону берега. А в следующее мгновение Жоан разглядел среди каменных блоков, остатков разрушенной стены, разбросанных по берегу, тени нескольких солдат, которые, потрясая копьями и прикрываясь щитами, бежали прямо к ним. Не выпуская кинжал, он отошел назад, чтобы помочь Анне, которая пыталась подняться. Мокрое платье мешало ей.

– Бросьте оружие! – приказал ему один из всадников.

Лошади наступали на них с моря, а с берега бежали солдаты, нацелив свои копья. Жоану удалось поднять Анну, которая испустила слабый стон, и он обнял ее, стоя по колено в воде.

– Я люблю вас, – сказал он, чувствуя, как наконечники копий впиваются в его тело.

– И я вас. – Она изо всех сил прижималась к мужу.

– Бросьте оружие!

«Все теперь бесполезно», – подумал Жоан. И забросил свой кинжал так далеко в море, насколько смог. В то море, которое всего лишь через несколько минут могло бы стать их спасением. Солдаты вырвали Анну из его объятий и заставили идти к берегу под копьями.

Из темноты выехал всадник, а за ним еще один человек с фонарем. В его свете Жоан увидел, что всадником был Фелип Гиргос. Он казался очень довольным.

– Я знал, что ты попробуешь сбежать морем, бунтарь-ременса, – сказал он, ухмыляясь. – И что попытаешься сделать это здесь, где стена разрушена. Я поймал тебя, как утку. Чтобы сцапать селезня, в качестве приманки ему подсаживают утку-самку. Неужели ты этого не знал?

Жоан бросил последний взгляд на лодку, которая должна была спасти их и которая быстро удалялась. Вместе с ней уходила и его надежда. После этого он повернулся к Анне, совершенно обессиленной и в расстроенных чувствах, и постарался поддержать ее. Но солдаты ударами отбросили его от жены. И хотя Жоан, рыча от бешенства, отчаянно сражался, он больше не смог даже дотронуться до нее.

129

В застенках инквизиции содержались преступники, дела которых находились в процессе рассмотрения судом, а также те, кто уже был осужден и ожидал аутодафе. Обычно аутодафе было началом зрелища, на котором осужденных подвергали позору и публичному покаянию, после чего по большей части сжигали на костре.

Внешние стены и перекрытия главного королевского дворца в Барселоне были прочными, хотя внутренние перегородки, с помощью которых инквизиция приспособила здание для своих нужд, а также замурованный выход на мост короля Марти были сделаны в срочном порядке и небрежно. То ли в силу непрофессионализма каменщика, то ли потому, что он сжалился над заключенными, между основными застенками, в которых содержались мужчины и женщины, была трещина, которую узники расширили, насколько смогли. Стена все еще была крепкой, и через нее был слышен только голос, но и эта возможность являлась огромным облегчением для тех нередких случаев, когда в застенках содержались целые семьи с осужденными обоих полов. Заключенные называли эту трещину исповедальней и держали тюремщиков в неведении относительно ее существования.

Жоан был частым пользователем исповедальни, он не уставал говорить с Анной, стараясь убедить ее публично покаяться.

– Меня в любом случае убьют, – отвечала она. – Какая разница, сожгут меня живой или мертвой?

– Это ужасно, Анна, – говорил ей Жоан. – Те, кто умирает в языках пламени, корчатся жутким образом и издают дикие крики. Даже те, кто накануне сохранял присутствие духа.

– Это всего лишь несколько минут. Я знаю, что это такое: я видела, как умерла Франсина.

– Эти несколько минут покажутся вечностью, – отвечал он. – Для тех, кто привязан к столбу, они длятся целую жизнь.

– Неважно, Жоан, это будет только мгновение. Я не могу не верить в то, во что верю, и не раскаиваюсь. Я знаю, что Господь награждает праведных, и не буду лгать перед смертью. Они не сломят меня, я не позволю им одержать победу и пойду к столбу с высоко поднятой головой.

Жоан молчал, вспоминая о том, как он унизился перед Фелипом. Никогда он не расскажет об этом жене. Что подумает Анна, которая так стойко держится? Он восхищался женой, любил ее такой, какая она есть, и понимал, что не сможет изменить ее.

– Я взойду на костер вместе с вами и буду так же высоко держать голову, как и вы. Я хочу быть достойным вас, – сказал он ей.

Но про себя подумал, что не позволит, чтобы Анну сожгли живой: мысль о том, чтобы задушить ее в последний момент, по-прежнему не давала ему покоя. С его стороны это будет проявлением любви к Анне. Едва Жоан принял ситуацию такой, какая она есть, он почувствовал странное внутреннее умиротворение, перестал говорить о будущем и, смирившись, стал предаваться вместе с ней воспоминаниям о прошлом. Они словно старались вернуть былое, вновь переживая вместе счастливые моменты.

Шаги Жоана, эскортируемого двумя солдатами, снова раздались в величественном зале Тинель, как и тогда, когда он был вызван на допрос, чтобы свидетельствовать против своих покровителей двадцать пять лет назад, потом во время суда над Франсиной и бесчисленное количество раз в своих кошмарных снах. Тем не менее, в отличие от прочих своих появлений в этом зале, он был готов к допросу и шел, гордо выпрямившись и с вызовом в глазах. Все было в точности так, как в тех его пророческих снах, от которых он надеялся убежать, но которые неумолимо воплощались в действительность.

В конце пути он увидел привычную уже картину: стоящий на возвышении в три ступени стол, защищенный балдахином из черной материи. Разница была лишь в том, что за столом сидел другой инквизитор – брат Льюис Меркадер, монах-картезианец и епископ Тортосы. За боковыми столами на помостах, возвышавшихся всего на одну ступень над полом, сидели чиновники инквизиции. Жоан тут же узнал тучную фигуру дознавателя Фелипа Гиргоса. И там же, рядом с ним, в точности как в его кошмарах, стояла меж двух солдат Анна с железными браслетами на руках. При виде Анны у Жоана сжалось сердце. Глаза ее были влажными, а на щеках появились ямочки, когда она с тихой грустью улыбнулась ему. Жоан нежно улыбнулся ей в ответ, думая о том, что присутствие Анны в этом месте не имело никакой другой цели, кроме той, чтобы, к жестокому удовольствию Фелипа, заставить его страдать еще больше. Однако он сказал себе, что его враг ошибся: обласкать супругу взглядом и почувствовать ее ответный взгляд было для него верхом блаженства.

Анна почувствовала, как сердце учащенно забилось при виде супруга, как ее охватило безграничное желание обнять его. Ей захотелось поцеловать Жоана, почувствовать запах его тела. Жоан был верен своему обещанию не оставлять ее и шел рядом с ней до конца. Анна безумно сожалела о том, что ее муж находился в подобном положении, и знала, что все это происходит из‑за нее, из‑за его любви к ней. Как жаль, что они не могут наслаждаться этим чувством спокойно и во всей его полноте! Глядя на супруга, Анна восхищалась его статью льва, бросающего всем вызов, и гордилась им. Она старалась успокоить себя мыслями о том, что, возможно, вместо того чтобы разделить, смерть соединит их навсегда.

Писарь нарушил это единение взглядов, которыми они говорили друг с другом без слов, и встал между супругами, задав Жоану вопрос относительно его имени, места проживания и профессии.

– Я – Жоан Серра де Льяфранк, – ответил он. – Житель Барселоны, книготорговец и печатник.

И поискал взглядом инквизитора, который, как и в его ужасных снах, был погружен в молитву. Также он увидел, что монах был одет в белое, хотя его сутана была не доминиканской, как в его кошмарах, а картезианской.

Секретари потребовали от Жоана обязательных клятв, и после этого судебный исполнитель провозгласил:

– Преступник поклялся говорить правду!

Фелип поднялся со своего стула и предложил помолиться во имя Господа, чтобы он послал вдохновение трибуналу, и, когда все помолились вслух, попросил у инквизитора разрешения начать. Фелип обвинил Жоана в невыполнении своего долга супруга-христианина, позволившего своей жене читать запрещенные и недостойные книги, тем самым поспособствовавшего ее превращению в еретичку. Он сказал, что женщины отличаются опасными инстинктами, которые мужчина должен контролировать, и что ересь Анны и ее отказ покаяться перед Церковью являются следствием безответственности Жоана, поскольку он не наставлял жену должным образом.

– Моя жена могла читать все, что хотела! – ответил Жоан. – Мы равны как перед Господом, так и перед людьми.

– Также вы обвиняетесь в том, что не следили за ней… – настойчиво продолжал Фелип.

– Я не имел оснований следить за ней. Она – свободный человек.

Жоан и Анна переглянулись, и он увидел, как она улыбается ему, утвердительно кивая. Этот ее взгляд заставил его еще больше выпрямиться, и инквизитор заметил удивительную твердость, читавшуюся в кошачьих глазах преступника. Монах заерзал на стуле. Он уже год занимал эту должность, и, кроме Анны и ее мужа, никто из обвиняемых не осмеливался смотреть ему в глаза подобным образом. Все его страшились, а Жоан вел себя совершенно противоположным образом: его поведение было даже вызывающим.

– Кроме того, вы обвиняетесь в попытке обмануть святую инквизицию, ибо хотели помочь своей жене бежать.

– Это верно, – спокойно сказал Жоан.

– И наконец, я обвиняю вас в печатании и распространении книг, запрещенных инквизицией.

– А какое право имеет инквизиция запрещать книги? – спросил Жоан, повышая голос и перекрывая им голос Фелипа.

Повисла напряженная тишина. Писари, ошеломленные словами подсудимого, застыли с перьями в руках и смотрели на Жоана округлившимися глазами. Судебные исполнители, секретари, солдаты – никто из присутствовавших не верил собственным ушам, и они попеременно смотрели то на Жоана, который принимал все более высокомерный вид, то на инквизитора, то на Фелипа.

– Да как ты смеешь! – пробормотал Фелип, от гнева наливаясь краской.

– Инквизиция не имеет никакого права запрещать человеческую мысль. Человек – создание Божье. Господь дал ему способность мыслить, поэтому волей Господа является то, чтобы человек думал, – заявил Жоан, не обращая внимания на Фелипа и глядя прямо в глаза инквизитору и указывая на него пальцем. – Власть инквизиции не от Бога, она наделена ею королем – смертным и таким же грешником, как и все, если не бо́льшим. Иисус Христос не запрещал ни одной книги!

– Да кем вы себя вообразили, чтобы говорить подобные вещи? – возмущенно воскликнул инквизитор, который наконец пришел в себя. – Вы невежда, безумец!

– Кто я такой? – громко переспросил Жоан, и его голос эхом отдался от стен зала Тинель. – Я уже сказал вам, кто я. Я – книжник, издаю книги и печатаю их. И таких, как я, сотни. И вы не сможете запугать их, арестовать, послать на костер. На каждую сожженную инквизицией книгу мы напечатаем десять! Инквизиция умрет, а книги будут жить. Знание и разум одержат над вами верх.

Когда Жоан замолчал, брат Льюис Меркадер смотрел на него, не веря, что только что услышал эту гневную речь, и пытался осмыслить слова Жоана. Никто до сих пор не осмеливался говорить с ним подобным образом. И перед его мысленным взором встала картина будущего, в котором его инквизиция и прочие инквизиции гнили, как будто гроб в могиле, заваленные книгами, которые громоздились сверху одна на другой. Инквизитор почувствовал страх, смешанный с гневом, и, поднявшись, одним яростным движением руки сбросил бумаги со своего стола, которые упали на пол вместе с лампадой и тут же загорелись от пламени. Все было в точности, как в римских кошмарах Жоана.

– Я приговариваю вас к сожжению на костре! – выкрикнул он.

– Живьем на костре! – прорычал Фелип. – Он не раскаивается!

– Да, к сожжению живьем! – уточнил инквизитор.

В то время как солдаты побежали тушить пожар, который охватил уже балдахин, а писари собрались записать вынесенный приговор, инквизитор продолжал смотреть на Жоана. И увидел, как тот выпрямился еще чуть-чуть и как улыбка появилась на его лице. И монах вздрогнул. Преступник чувствовал страх своих палачей.

Жоан повернулся к Анне, которая с любовью смотрела на него, и они обменялись грустными улыбками. И смотрели друг на друга до тех пор, пока, подчиняясь приказам вышедшего из себя от злости Фелипа, солдаты силком не увели Жоана.

130

Фелип попросил разрешения у инквизитора Льюиса Меркадера подвергнуть Жоана пыткам.

– Это лишнее, – ответил монах. – Он во всем признался, и приговор уже вынесен.

– Но я хочу знать, кто его сообщники, – настаивал Фелип.

– У него нет сообщников.

– Есть. Он сказал, что таких, как он, много и что они печатают запрещенные книги.

Инквизитор, нахмурившись, посмотрел на дознавателя.

– Он имел в виду членов своей гильдии; у него самого лишь один сообщник – его жена. – И добавил презрительно и категорично: – Вам что, мало пытки сожжением на костре живьем? Забудьте об этом деле и не настаивайте больше.

Фелип в замешательстве отступил, осознав, что инквизитор уважает Жоана и что даже, возможно, восхищается им. И он бессильно сжал кулаки.

Через шесть недель состоялось аутодафе. Брат Льюис Меркадер потребовал от Совета Ста, органа городского управления, чтобы этот день был объявлен нерабочим, ибо считал, что все должны принять участие в этом событии. На Королевской площади, у стены часовни Святой Агеды, как и обычно, были возведены три трибуны. Одна из них предназначалась для инквизиции и ее деятелей, другая – для городских властей. Обе трибуны были обиты качественными тканями. Городские советники и члены Генерального собрания в очередной раз привели веские причины для своего отсутствия: их взаимоотношения с инквизицией продолжали оставаться враждебными. В отличие от них, губернатор Алонсо Арагонский, архиепископ Сарагосы, от присутствия не отказался, а с ним все лица, представляющие монархию и церковные власти. Между этими трибунами был установлен небольшой алтарь. Третий помост представлял из себя голые доски. Там под охраной солдат сидело с полдюжины осужденных, одетых в желтые санбенито с красными крестами и остроконечные колпаки. Вместе с ними находились четыре чучела из пеньки, облаченные в те же одежды; на груди их были прикреплены клочки пергамента с именами беглецов, которых инквизиция судила в их отсутствие.

Жоан наклонился вперед, чтобы увидеть Анну, которая сидела на противоположном конце скамьи. Она тоже посмотрела на него и усилием воли заставила себя улыбнуться. Она была бледна и худа. У Жоана разрывалось сердце, когда он видел ее такой.

– Посадите их вместе, – сказал инквизитор Фелипу.

– Что? – удивился тот.

– Вы рассадили супругов Серра по разным концам скамьи. Я хочу, чтобы они сидели рядом.

– Но они же мужчина и женщина…

– Вот именно, и поэтому они женаты! – презрительно воскликнул епископ Тортосский. – Подчиняйтесь!

Нахмурившись, рассерженный Фелип дал указание судебному исполнителю, и, когда перестановка совершилась, бо́льшая часть людей, собравшихся на площади, разразилась аплодисментами. Это насторожило дознавателя, и он стал внимательно рассматривать пришедших на аутодафе. В глубине площади развевалось знамя Святого Элоя, на нем был черный креп в знак траура, и Фелип разглядел нескольких членов гильдии в их особых фартуках из грубой кожи – таких же прочных, как железные доспехи. Вне всякого сомнения, на их поясах были закреплены молоты. Если они находились здесь в таком виде, это означало, что один из членов их гильдии был несправедливо осужден. И этим человеком был, разумеется, Жоан.

– Что происходит? – спросил он с тревогой в голосе у судебного пристава.

– История этого Жоана Серры, которого чернь считает героем итальянских войн, стала известна в городе, – ответил тот, бросая боязливые взгляды на толпу. – Говорят, что он достойный и мужественный человек, что он ради спасения жены проник в нашу тюрьму и вышел оттуда вместе с ней невредимым и что по этой причине мы приговорили его к смерти через сожжение.

– Этот сброд обожает придумывать разные истории, – пробормотал Фелип.

– Думаю, будет лучше, если мы попросим подкрепления у губернатора, – сказал судебный пристав.

Жоан и Анна взялись за руки и улыбнулись друг другу.

– Я всегда буду любить вас, – сказал он. Счастье переполняло его – они были рядом.

– И я тоже. – Тепло родного тела придавало ей сил.

Солдаты заставили их замолчать и приказали, чтобы они отпустили руки друг друга. Жоан подчинился: он не хотел, чтобы их снова разлучили.

Монах поднялся на амвон и обрушил на слушателей длинную скучную речь. Единственным развлечением для публики стало появление нескольких отрядов солдат короля, прибывших по приказанию губернатора. Они расположились за солдатами инквизиции: копьеносцы сформировали два ряда, а за ними встали еще два ряда арбалетчиков. Жоан снова взял руку жены в свои.

– Вспомните, какими счастливыми мы были, Анна.

– Я очень хорошо помню все, – сказала она, ласково поглаживая его руку. – И не удивляйтесь, если я скажу вам, что все еще счастлива.

Сержант инквизиции заставил их замолчать, и они, умолкнув, мысленно вспоминали те счастливые времена, которые остались в прошлом. Жоан оглядывал толпу, в свою очередь наблюдавшую за ними. Он увидел Бартомеу, своего друга Льюиса и работников книжной лавки, четко различил штандарт святого Элоя и самих Элоев – бородатых членов братства рабочих по металлу, среди которых выделялся его брат Габриэль. Разумеется, он понимал, что они ничего не смогут сделать против королевского войска, но их присутствие смягчало его печаль. Жоан даже не вслушивался в обвинительные приговоры, которые зачитывались его товарищам по несчастью. Но когда Фелип принялся читать последний приговор, его собственный, на площади воцарилось выжидательное молчание.

– Жоан Серра де Льяфранк и его супруга Анна Роч де Серра… – Фелип сделал паузу и сглотнул слюну. Молчание площади стало угрожающим, – приговариваются к сожжению живыми на костре в Эль Каньет за проповедуемую ими ересь, за пренебрежение к святой инквизиции и за печатание и продажу запрещенных книг!

Анна и Жоан обнялись, в толпе раздались возмущенные возгласы, а еле слышные одобрительные хлопки тут же потонули в гневных криках и шиканье. Несколько брошенных камней со стуком ударились о помост инквизиции; по приказу капитана копьеносцы взяли копья наперевес, арбалетчики зарядили свое оружие, и двое из них выстрелили в воздух. Значительное число зрителей разбежались, в ужасе покинув площадь, но ни один из Элоев даже не шевельнулся.

Фелип, как дознаватель инквизиции, передал осужденных капитану королевских войск для приведения приговора в исполнение. Лицо военного было бледным. Он дал знак, и еще несколько отрядов вступили на площадь, чтобы поддержать своих товарищей. По приказу капитана копьеносцы начали вытеснять Элоев, которые отказывались уходить с площади. Когда площадь наконец очистилась, был отдан приказ началу выхода процессии. Она состояла из босых монахов со штандартами и крестом инквизиции, осужденных, связанных между собой веревкой на шее, инквизиторов, государственных чиновников, солдат, несших хворост для разжигания костра, зловещих членов братства Смерти и практически из полноценного войска, готового подавить любую выходку толпы. Под бой барабанов, пронзительно оповещавших о смерти, солдаты расчищали путь, расталкивая собравшееся простонародье, сжимали кольцо вокруг осужденных и шли в хвосте процессии. Шествие направилось в сторону ворот Святого Даниэля. А оттуда путь лежал в Эль Каньет – к позорнейшей из смертей.

Жоан, босой, с большой восковой свечой в руках и веревкой на шее, медленно шел за Анной. Звон соборных колоколов приобрел особый погребальный оттенок – печальный, размеренный, проникающий до глубины души. Жоан знал, что это был Габриэль, ушедший с площади, чтобы попрощаться с ним так, как умел только он, и слезы навернулись ему на глаза. Но не только Жоана тронули до глубины души эти звуки: вложенные в бронзовые колокола чувства его брата проникали в сердца людей. Кто-то крикнул: «Долой инквизицию!», и многие поддержали его; крики повторились, а потом началась толкотня, несколько камней было брошено в сторону монахов. Что-то неумолимо менялось: оскорбления сыпались не на осужденных, как это обычно бывало, а на священнослужителей.

Процессия продолжила свой путь бесчестья – по улице Бория, но уже торопливо, почти бегом. Солдаты тычками подталкивали осужденных, а монахи и представители городских властей ускорили шаг настолько, насколько могли. Никто уже не обращал внимания на такт, задаваемый барабанным боем, а монахи-доминиканцы с опущенными на лица капюшонами и шедшие босиком, как и осужденные, прекратили песнопения и бросились бежать. Солдаты едва сдерживали толпу своими копьями.

– Быстрее! – подстегивал капитан.

– Жоан Серра! – выкрикивали из толпы.

Когда они дошли до ворот Святого Даниэля, то увидели, что они были закрыты и охранялись внушительным отрядом военных. Никому из жителей города не позволялось выходить из города: губернатор приказал закрыть все ворота, через которые можно было проникнуть за его пределы. Солдаты встали строем, защищая процессию от собравшихся граждан, а охранники открыли ворота только для того, чтобы могли пройти солдаты, которые несли хворост. Проходя через ворота, Жоан с печалью в последний раз посмотрел на знамя Святого Элоя, развевавшееся позади тучи солдат. На какой-то миг он взлелеял абсолютно нелепую надежду на то, что члены братства, к которому он когда-то принадлежал, спасут его. Но уже в следующее мгновение сконцентрировался на пути, который ждал его. Пути к костру.

Остальные солдаты сосредоточились у городской стены, чтобы не позволить прорваться бурлящей толпе, которая распалялась все больше и больше.

– Монахи – убийцы! – кричали люди. – Долой инквизицию!

Толпа толкалась и дралась, но солдатам, число которых приближалось к тысяче, удалось оттеснить возмущенных людей копьями. Тем не менее люди в ярости продолжали оскорблять их. Один из бородачей обрушил свой железный брусок на солдата, ранившего его своим копьем, и тот, несмотря на защищавшую его каску, упал как пораженный молнией. Магистр Элой приказал своим людям сдерживать чувства, но борьба у входных ворот обострилась.

– Королевская конница! – крикнул командовавший войсками офицер. – Пришлите королевскую конницу!

131

Дознаватель инквизиции почувствовал облегчение, когда прочные деревянные ворота Святого Даниэля, обитые железными гвоздями, наконец-то закрылись за вышедшей из города процессией. Даже не спешиваясь, он дал указание изменить порядок шествия. Теперь все участники процессии снова могли идти торжественным шагом, приличествующим значительности момента; опять зазвучали благодарственные молитвы и барабанный бой – шествие продолжило свой путь в сторону Эль Каньет.

Фелип знал, что все ворота крепостных стен Барселоны контролируются вооруженными отрядами, в особенности ворота Святого Даниэля, где сконцентрировались практически все королевские войска, сдерживавшие беснующуюся толпу. Ворота будут закрыты до его возвращения – когда завершится казнь. Можно было расслабиться. В какой-то момент он боялся, что толпа, в особенности Элои, набросится на них, чтобы спасти Жоана и его жену. Братство металлургов было таким мощным и обладало такой корпоративной гордостью, что он вполне допускал возможность того, что они нападут на них, неприкасаемых, на инквизицию.

Он ненавидел Жоана с тех пор, как тот оказал ему сопротивление, будучи сопляком, когда они оба были подмастерьями – учениками переплетчика в книжной лавке семьи Корро. Немногие отважились противостоять ему на протяжении всей его жизни, особенно после того, как он стал занимать важные должности в такой организации, как инквизиция. Все его враги плохо кончили, а Жоан был единственным, кто еще не пополнил его коллекцию жертв, и к нему он питал наибольшую ненависть.

Когда Жоана приговорили к галерам, Фелип подумал, что с ним покончено. А потом, узнав, что тот вернулся из Италии героем, с хорошим положением в обществе, ощутил дикое бешенство, которое не давало ему ни минуты покоя. Ярость достигла своего апогея, когда Жоан снова бросил ему вызов, причем в открытую. Фелип решил медленно, но верно оказывать давление на Жоана и его семью, он хотел держать их в страхе. В сильном страхе. Играть с ним как кошка с мышкой. И наслаждался тем, как со временем его враг становился все менее высокомерным. Инквизиция внушала ужас, и Жоан, будучи человеческим существом, должен был испытывать страх. Однако во всякой игре наступал конец: кошка должна была покончить с мышкой. В этой игре приманкой была Анна. Тем не менее Фелип должен был признать, что Жоан сильно удивил его, даже вызвал восхищение своей попыткой спасти ее таким отважным способом.

Сидя в седле, он с высоты наблюдал за печальным шествием книготорговца и его жены, одетых в санбенито и высокие остроконечные колпаки, связанных веревкой, босых и с погасшей свечой в руках. Какое же удовольствие доставит ему вид его злейшего врага, корчащегося в языках пламени и слышащего предсмертные крики своей жены, к которым, вне всякого сомнения, присоединятся его собственные! А потом наступит тишина, и Фелип с наслаждением вдохнет аромат горелой плоти.

Жоан шел позади Анны, лаская взглядом ее спину. Несмотря на то что в тюрьме остригли ее длинные волосы, из-под колпака выбивалось несколько иссиня-черных локонов. Под грубым желтым санбенито с красными крестами он различал движение бедер своей супруги. Она похудела, но он все еще желал ее и представлял себе теперь уже невозможное счастье снова любить ее как женщину.

Через некоторое время они добрались до неприютного места под названием Эль Каньет, где возвышался каменный крест Ла Льякуна. Место для казней находилось недалеко от моря и было окружено огромными, заросшими тростником лужами, над которыми вились тучи москитов. Повсюду витал тошнотворный запах от разлагающегося городского мусора, сброшенного там. Около креста по обычаю возвели возвышение из нескольких ступеней, откуда должны были бросить в костер тела казненных. Место костра представляло собой дощатый настил, вокруг которого были разложены дрова, а в центре стояли два столба, к которым привяжут Жоана и Анну. Солдаты сложили около них принесенный ими хворост.

Процессия остановилась на сухой части болота – с противоположной морю стороны. Монахи-доминиканцы с опущенными на лицо капюшонами встали слева и продолжили нараспев читать свои молитвы, священнослужители и представители власти – в центре, а войска – справа. Впервые с того момента, как новая инквизиция развернула свою деятельность в Барселоне, публичное сожжение на костре совершалось при отсутствии публики, не считая разве что каких-нибудь крестьян из близлежащей деревни и солдат, переносивших хворост. Губернатору удалось запереть в городе как тех, кто был завсегдатаем подобных зрелищ, так и тех, кто подобно Элоям категорически выступал против казни.

– Анна, – позвал Жоан жену, как только шествие остановилось, – сама мысль о том, что вы будете мучиться в языках пламени, невыносима. Я в последний раз умоляю вас принять покаяние и вернуться в лоно Церкви. Может быть, нам будет оказана милость в виде удушения до того, как нас бросят в костер.

Она посмотрела на него выразительным взглядом.

– Я предпочитаю умереть достойно, Жоан. Мне очень жаль, но вы хорошо знаете меня. Кроме того, нас приговорили к сожжению живыми. Я думаю, что, даже если мы унизимся, нам все равно не предоставят эту милость. Вы хотите дать этому негодяю Фелипу возможность насладиться своим последним триумфом?

Жоан вздохнул и обнял ее. Он бесчисленное количество раз пытался переубедить жену во время их бесед в тюрьме через щель в стене. Это была последняя попытка. То, что их ждало, было чудовищно, но он тоже не хотел умолять о снисхождении своего врага.

Когда все было готово, инквизитор вместе с Фелипом подошел к осужденным, чтобы предоставить им последнюю возможность покаяться. Один за другим люди соглашались.

– Своими действиями мы не совершили никакого греха ни против Бога, ни против людей, – сказала им Анна, когда до нее дошла очередь, но чуть раньше, чем инквизитор успел предложить ей милость. – Наша совесть чиста.

– Именно так, – подтвердил Жоан. – Мы исповедуемся, но каяться не будем.

Епископ Тортосы посмотрел в глаза Жоану, потом перевел взгляд на Анну, однако ничего не сказал и ушел, чтобы дать указания судебному приставу. Фелип тоже ничего не сказал, но оглядел Жоана с высокомерной улыбкой. Книготорговец даже не изменился в лице: его перестал волновать этот тип.

Осужденные стояли перед кострищем. Одного за другим солдаты отводили в сторону, где их ждал священник, палач и его помощник, одетые во все черное и в масках, скрывавших лица. Священник в последний раз исповедовал осужденных, и они, покаявшись перед Церковью и получив прощение, становились чистыми перед инквизицией. Затем осужденные вставали на колени, палач снимал с их шеи толстую веревку, чтобы тут же надеть более тонкую, свернуть ее жгутом и изо всех сил сдавить. Человек падал, а палач продолжал свое дело, чтобы удостовериться в смерти жертвы. После этого безжизненное тело было готово для того, чтобы бросить его в огонь, и солдаты складывали их рядом с чучелами из пакли, которые олицетворяли тех, кому удалось бежать, в ожидании момента, когда костер достаточно разгорится и можно будет бросить их в огонь.

После исповеди Жоан и Анна посмотрели друг другу прямо в глаза. Жоан взялся рукой за веревку, которая все еще оставалась на ее шее: он должен был убить Анну прежде, чем их привяжут к столбу, когда уже будет поздно.

– Я не позволю, чтобы вы погибли в огне, Анна, – сказал он, и глаза его наполнились слезами. – Я должен это сделать – лишить вас жизни прямо сейчас.

– Не делайте этого, Жоан. – Она ласково смотрела на него, сдерживая рвавшееся наружу рыдание.

– Примите смерть из моих рук, и вы сможете избежать неимоверного страдания.

– Нет, Жоан. Я буду с вами до последнего вздоха. Не хочу оставлять вас одного.

Жоан посмотрел на нее с нежностью. Его ужасала мысль о том, что ждало его супругу, но он был не в состоянии ничего сделать против ее воли и знал, что, даже если бы она сама попросила его положить конец своей жизни, он не смог бы этого сделать. Они приговаривались к сожжению на костре.

– Бог мой, я не могу! – воскликнул он и выпустил веревку из рук, чтобы обнять жену. Слезы катились по его щекам. – Мне не хватает мужества. Простите меня.

– Я люблю вас, Жоан, – нежно произнесла Анна, наслаждаясь теплом его тела.

Это было их последнее объятие.

Монахи затянули Miserere mei, Deus – Помилуй мя, Господи, а супруги в это время мечтали о том, чтобы их объятие не прерывалось никогда. Но на самом деле оно было таким коротким! Солдаты силой оторвали их друг от друга, чтобы повести к костру. Супруги вынуждены были подчиниться, оказав лишь слабое сопротивление, и, выпрямившись, с гордо поднятой головой направились навстречу судьбе. Солдаты передали их в руки палача и его помощника, которые в свою очередь препроводили их на помост.

– Привяжите нас к одному и тому же столбу, прошу вас, – тихо сказал Жоан палачу.

Человек ничего не ответил, и книготорговец заметил странный блеск в его глазах, глядевших из-под маски. В этих глазах была смерть.

Этот тип собственными руками только что умертвил троих мужчин и четырех женщин, и хотя Жоан знал, что палач обладал некоторой свободой действий в отношении приведения приговора в исполнение, сомневался, что тот сжалится.

– Пожалуйста, сделайте так, чтобы наши руки соприкасались, – снова заговорил Жоан. – Пожалуйста.

Палач едва заметно кивнул в знак согласия, и Жоан облегченно вздохнул.

– Спасибо, – сказал он палачу. – Да благословит вас Господь.

Они будут вместе до последней секунды. Он очень боялся, что их привяжут к столбам, находящимся друг против друга, и он будет видеть, как языки пламени пожирают его супругу.

Анна в последний раз окинула взглядом Жоана, когда их разделили. Несмотря на то что они были женаты уже много лет, она очень скучала по этому мужчине. Последние недели заточения были особенно тяжелыми, но он по-прежнему оставался красивым. Его борода и волосы, всегда ухоженные, сейчас были растрепаны, он был бледен из‑за того, что провел много времени в темноте, но его глаза все также напоминали глаза огромной, мощной кошки, уверенной в себе. Это ощущение подчеркивали его густые брови и слегка сплющенный нос. Несмотря на то что они прожили вместе тридцать лет, она продолжала очень сильно любить его. Палач привязал ее лицом к морю, совершенная голубая линия которого прекрасно просматривалась через тростник в тот вечер начала лета. Она чувствовала спиной жесткость столба, но, когда палач закончил свое дело, Анна поняла, что он оставил ей достаточно свободы, чтобы она могла нащупать руки своего супруга. Когда их руки встретились – сначала одна, а потом другая по обеим сторонам толстого столба, – она испытала радостное облегчение. Анна чувствовала тепло Жоана и ласку его рук.

Как много она хотела ему сказать! Ничего нового – все то же, о чем они говорили через «исповедальню», щель в стене, позволявшую им общаться на протяжении всего времени заключения. Она хотела снова поблагодарить его за все – за детей, за эти счастливо прожитые годы, за его любовь. И больше всего – за то мужество, с которым он попытался освободить и спасти ее. Она знала, что Жоан умирал за нее, и осознание этого наполняло ее щемящей грустью. Какой же счастливой чувствовала она себя в тот момент, когда они вместе бежали по темным улицам Барселоны и, глядя на ночное море, думали, что смогут спастись от инквизиции! Жоан молчал, ей тоже не хотелось ничего говорить. Они все сказали друг другу! И супруги позволили своим рукам вести немой диалог, лаская друг друга: это упоительное прикосновение было красноречивее любого слова.

С высоты помоста Жоан, привязанный к столбу спиной к жене, смотрел на тех, кто ждал момента, когда они начнут гореть, и вспомнил жуткую сцену гибели супругов Корро. Его гибель будет еще более страшной. Она будет такой, как у Франсины, разве что их рты не закрывал намордник. На этот раз не было зрителей – только церковники, солдаты и представители городских властей.

Он знал, что Фелип не приказал надеть на них намордники, потому что ему было все равно, что они могут кричать. Наоборот, он хотел слышать их крики, и Жоан молился, чтобы Господь дал ему достаточно сил и он смог подавить крики боли. Рыжий сидел верхом на своей лошади на некотором расстоянии от них и смотрел в их сторону с улыбкой, наслаждаясь своей окончательной победой. Жоан какое-то время выдерживал его взгляд, а потом отвел глаза. Он не хотел тратить последние мгновения своей жизни на этого убийцу. Он посмотрел на тела казненных и четыре чучела из пакли, сложенных на ступенях и подготовленных к тому, чтобы их бросили в костер, и подумал, что к тому моменту его собственное тело уже будет гореть в огне. Он закрыл глаза и сосредоточил все внимание на теплом пожатии рук жены.

Со своего места инквизитор отдал приказ, помощник передал палачу факел, и тот пошел с ним вдоль наваленного вокруг хвороста, поджигая пучки соломы и небольшие сухие ветки, разложенные в определенных местах, чтобы костер занялся быстро. Монахи снова завели речитативом свои заунывные песнопения. Супруги Серра почувствовали запах дыма и, хотя еще и не так близко, жар от огня.

132

Анна вдыхала запах горевшего дерева, слышала потрескивание огня и чувствовала, как капельки пота скатываются по ее вискам.

– Все быстро закончится, – сказала она своему супругу. – Вместе мы отойдем к лучшей жизни.

– Я люблю вас, – прошептал Жоан, и она ответила, что тоже любит его. Сердце ее болезненно сжалось.

Жоан с силой стиснул руки своей супруги и стал вполголоса читать «Отче наш». Анна присоединилась к молитве. Она не знала, что послужило причиной выступивших на ее лице капель пота – все увеличивающийся жар или растущая тревога. Про себя она молилась, чтобы они задохнулись от дыма раньше, чем огонь доберется до них. Руки Анны тоже стали мокрыми от пота, и она чуть сильнее сжала руки мужа, получив от него ответное пожатие. Вот-вот пламя поглотит их – всего несколько мгновений отделяют их от смерти. Жар все возрастал, становилось трудно дышать. Она постаралась вызвать в памяти лица своих детей, заполнить мозг воспоминаниями о счастливых моментах, прожитых вместе, но у нее ничего не получалось: жуткая тоска заполняла все ее существо. Очень скоро она почувствует, как огонь коснется ее тела, она уже почти ощущала его приближение, – и тогда наступит жуткая боль. Она говорила себе, что не будет кричать, что постарается взять себя в руки, – ей не хотелось, чтобы Жоан слышал ее крики.

Именно в это мгновение раздался громкий взрыв и Анна увидела множество кричащих людей, которые появились за тростниковыми зарослями со стороны моря. На головах у этих людей были тюрбаны, в руках – копья и мечи; они бежали к ним, шлепая по невысыхающим лужам. Анна поняла, что услышанный ею шум был выстрелом из аркебузы, потому что несколько человек были ими вооружены.

Жоан с удивлением услышал звук выстрела и вопли за своей спиной, одновременно почувствовав, как ослабло пожатие руки Анны. Он не мог видеть тех, кто кричал. От изумления он прекратил молиться и сосредоточился на застывшей фигуре палача, который стоял в нескольких шагах от него. Из рук палача выпал зажженный факел, которым он только что поджег хворост.

– Сарацины! – воскликнул наемный убийца. – Спаси нас, Господи!

И, повернувшись, бросился бежать в противоположную от моря сторону, где расположились те, кто наблюдал за казнью. Помощник палача немедленно последовал за ним. То же самое сделали стоявшие на ступенях люди, готовившиеся бросить трупы в огонь. Монахи прекратили пение, а солдаты сгруппировались около капитана, который расставил их таким образом, чтобы защитить губернатора и прочих представителей власти и инквизиции. Тем не менее солдат было гораздо меньше, чем обычно, – всего один взвод из примерно двадцати пеших копьеносцев и шести всадников, включая капитана, двух судебных приставов, Фелипа и его охранников. Аркебузиры, арбалетчики и все остальные войска остались в городе, чтобы сдерживать толпу.

Жоан видел спины сарацин, которые, добравшись до кострища, остановили бег, чтобы уже шагом продолжить движение в сторону солдат; они были одеты в мусульманские одежды и вооружены мечами, копьями, многочисленными аркебузами с зажженными фитилями и арбалетами.

Языки пламени уже лизали дрова у ног Жоана, и он подумал, что это невероятное событие вряд ли что-то изменит в его судьбе: этим людям нужна была нажива и им было абсолютно все равно, что они погибнут на костре. Но вдруг сердце его затрепетало. Эта сцена напомнила ему другую, очень знакомую. Что же она напоминала? Перед мысленным взором Жоана возникли трагические образы нападения на его деревню, когда погиб отец, а пираты захватили в плен мать и сестру. И тут же он вспомнил, как спустя годы адмирал Виламари заставлял его переодеваться в сарацинскую одежду и принимать участие в нападениях и ограблениях деревенек, похожих на его собственную и расположенных вдоль берегов Сицилии. Эти люди были настоящими сарацинами или же… Жоан даже не осмеливался взлелеять такую абсурдную надежду.

Он видел плясавшие перед его лицом языки пламени, видел, как стена из раскаленного воздуха и дыма поглощала фигуры солдат, которые заняли оборонительную позицию, чтобы защититься от сарацин. И тогда он почувствовал колебание дерева и скрип досок с той стороны, где находилась Анна.

– Микель! – воскликнула его жена.

– Добрый вечер, синьора Анна, – ответил знакомый голос.

Мгновение спустя Жоан увидел сарацина, стоявшего у столба за его спиной и ловкими ударами кинжала перерезавшего связывавшие их веревки. На нем был тюрбан, ему было около шестидесяти лет, огромный шрам пересекал его лицо, он хромал и с трудом передвигался.

– Дон Микелетто?! – воскликнул Жоан.

– Сейчас не время для приветствий, – ответил мужчина. – Быстрее отсюда!

Их окружали пламя и дым, не хватало воздуха, они задыхались от жара. Анна закашлялась. Жоан различил место, где огонь еще не полностью занялся, и, схватив Анну за локоть, повел ее в ту сторону. Она прыгнула первой и упала среди уже начинавших гореть ветвей, тут же за ней последовали Жоан и сарацин. Дерево полыхало огнем, от падения они все покрылись синяками и ушибами, а от огня загорелись края длинных санбенито, в которые были одеты супруги.

– Бежим! – крикнул Жоан жене. Языки пламени уже пожирали ее одежду.

И потащил ее в сторону одной из луж, в которую они оба бросились. Зловонная вода этой лужи принесла им несказанное облегчение, и, сбив огонь, супруги Серра кинулись друг другу в объятия, еще не смея поверить в происходящее.

Дознаватель инквизиции пробормотал проклятие, увидев, что пираты превосходили числом его солдат, и в то же время пытался понять, что же происходит. Это было очень странно. Что нужно этим людям на пустыре? Здесь не было ничего ценного, к тому же казалось полным абсурдом, что пираты, вместо того чтобы, как обычно, напасть на безоружных граждан, атаковали вооруженное войско.

Тем временем сарацины, бегом преодолев место разгоревшегося кострища, продолжали приближаться уже шагом. Фелип снова изрыгнул проклятие. Что же на самом деле происходит? Языки пламени вздымались все выше, тем не менее он, сидя на лошади, смог увидеть, как один из них пробрался внутрь костра.

– Да они освобождают этих!.. – прорычал он.

Его мясистое лицо покраснело от ярости, а глаза с красными прожилками округлились, когда он с изумлением увидел, как Жоан и Анна, прыгая в пламени, убегают от смерти.

– Осужденные спасаются бегством! – закричал он своим солдатам. – В атаку!

Но солдаты продолжали защищаться копьями и щитами, не двигаясь с места. Тогда Фелип отважно выхватил меч из ножен, поднял его вверх в знак призыва, посмотрел в глаза двум своим телохранителям и судебным приставам инквизиции, которые тоже ехали верхом, и сказал:

– Они идут пешком. Нам будет легко снова схватить еретиков. – И, не дождавшись ответа, приказал: – За мной! За святую инквизицию!

Фелип пришпорил коня, направив его в сторону фальшивых мавров, и, не переставая кричать, выстрелил. Ему удалось проехать всего лишь несколько шагов, когда до него донесся звук разрыва еще одного выстрела, и одновременно он почувствовал удар в живот, который обжег его и сшиб с лошади. Фелип упал на спину, раскинув руки. Никто не последовал за ним, наоборот, увидев, что он упал, копьеносцы отступили на несколько шагов. Это действие вызвало панику среди тех, кто прятался за их спинами, и тут же все: монахи, представители власти и солдаты – со всех ног бросились бежать в сторону городских ворот.

Инквизитор Меркадер, увидев распростершегося на земле дознавателя, пожал плечами и пробормотал:

– Да свершится воля Господня. – И, пустившись бежать, чтобы как можно скорее оказаться вдали от этого места, добавил: – Да будет благословенно имя Его.

Жоан посмотрел на выстрелившего юношу, бледного и немного растерянного, и подумал, что это наверняка было его первое участие в сражении. Этот факт пробудил в нем собственные воспоминания. Он увидел самого себя много лет назад, когда принимал участие в похожей атаке и стрелял в человека. Только тот мужчина защищал свою семью и не заслуживал такой участи, а Фелип Гиргос, дознаватель инквизиции, – однозначно да.

В этот момент Микель Корелья дал сигнал своим людям отходить.

– Минутку, – сказал ему Жоан.

Он не мог просто так уйти и направился к тому месту, где упал Фелип.

– Все на галеру, – приказал Микель. – И вы тоже, синьора, – сказал он Анне, препоручая ее одному из своих людей. – А я позабочусь о том, чтобы ваш муж вернулся живым и невредимым.

Дознаватель инквизиции лежал на земле лицом кверху. Из дыры, образовавшейся в его обширном животе, фонтаном била кровь, и через нее виднелись внутренности. Такие раны были смертельными и очень болезненными.

– Ну давай, убей меня, ременса, убей, – сказал он Жоану, увидев его. Ненависть просто ослепляла его. – Будь ты проклят! Сейчас ты можешь отомстить.

Жоан посмотрел на него с безразличием, стараясь скрыть переполнявшую его радость. Ему очень нравилось видеть своего врага в таком положении, но это чувство удовлетворения не могло перекрыть ощущения немыслимой удачи, которое просто било через край. Они с женой были свободны! Он знал, что у Фелипа не оставалось ни малейшей надежды на спасение и что в их судьбу чудесным образом вмешалось Провидение, дабы справедливость восторжествовала.

– Нет, – коротко сказал он.

Жоан предпочитал, чтобы этот убийца умер вследствие своих собственных деяний, и не хотел брать на себя его смерть, даже если это на самом деле стало бы актом милосердия. Наверное, Господь решил, что этот злодей должен умереть в диких страданиях, а потому Жоан не станет менять Божий промысел.

– Убей меня, подонок! – снова крикнул Фелип, рыча от боли.

– Нет.

Подошедший к ним Микель Корелья недрогнувшей рукой снял с Фелипа золотую цепь, кольцо из того же металла и сумку. Каждое движение доставляло раненому нестерпимую боль.

– Ого! – воскликнул Микель, пересчитав монеты. – Четыре золотых фунта и несколько сольдо! Хорошо же тебе платила инквизиция.

Фелип смотрел на него постепенно стекленеющими глазами.

– Я возьму себе все это в обмен на услугу, которую окажу, – сказал Микель, вперив в дознавателя взгляд, от которого люди вздрагивали.

Естественным для него движением дон Микелетто достал тонкую веревочку, которую носил на поясе, обернул ее вокруг шеи Фелипа и, стараясь не испачкаться в крови и используя кинжал в ножнах как рычаг, начал душить дознавателя инквизиции. У того вздулись жилы на висках, глаза вылезли из орбит, он судорожно пытался хватать ртом воздух, прежде чем испустить дух.

– Вот и все, – сказал Микель Жоану, когда закончил. – Теперь мы можем идти. Проще было бы заколоть его кинжалом, но так даже изысканнее.

Микель был вынужден тащить Жоана за собой, поскольку тот не мог оторвать взгляд от тучного тела с открытыми глазами, распростертого на земле в луже крови. Как же изменилась судьба одного и другого всего за несколько минут! Микель взял лошадь Фелипа, они вдвоем оседлали ее и рысью направились к берегу, продираясь сквозь заросли тростника.

– Почему вы убили его? – недовольно спросил Жоан у валенсийца по дороге к морю. – Почему не оставили умирать в страданиях – так, как он того заслуживал?

– Это был хорошо оплаченный акт милосердия. – По голосу Микеля было слышно, что он улыбается. – И, помимо всего прочего, ограбить мертвого – не грех.

Книготорговец подумал, что этот человек никогда не устанет удивлять его.

Галера с зелеными мусульманскими флагами стояла недалеко от берега кормой к пляжу. Солдаты погрузили мушкеты и арбалеты в шлюпку, и Микель сел в нее вместе с матросами, которые, идя на веслах, причалили к борту судна. Оно находилось так близко от берега, что Жоан и Анна, как и большинство солдат, предпочли дошлепать по воде до свисавших в море с кормы веревочных сходней.

– Море, свобода, – повторяла Анна вновь и вновь, как будто стараясь убедить себя в том, что все это происходит в реальности.

– Быстрее! – подгонял их капитан с корабля.

Они нырнули, чтобы смыть с себя воду из зловонной лужи, и быстро поднялись на галеру по сходням. Оказавшись на борту, Жоан узнал капитана – это был его друг Генис Солсона.

– Вы приплыли из Неаполя только для того, чтобы спасти меня? – обнимая друга, спросил Жоан, сам не веря в то, что говорил.

– Да, – ответил тот, улыбаясь.

Когда королевская конница, предупрежденная бежавшими, прибыла на пляж Эль Каньет, сарацинская галера находилась уже на значительном расстоянии от берега. Пушечный выстрел, раздавшийся с галеры, напугал солдат, и они съежились, ожидая разрыва снаряда. Но этого не произошло: то был всего лишь прощальный орудийный залп, выпущенный Жоаном.

133

Жоан и Анна из рубки галеры созерцали, как над испанским горизонтом садилось солнце. Провожая уходящий день, сквозь розовые, голубые и белые облака пробивались золотистые лучи. И вскоре, когда светило скрылось за дальней горной грядой, закат окрасился в красный цвет.

– Огонь, – прошептал Жоан, не обращая внимания на красоту наступавших сумерек. – Или, может быть, кровь.

Краткое купание в море смыло с них запах гнилой лужи в Эль Каньет, а также запах от дыма костра. Генис дал им чистую одежду, и они словно заново родились на свет. Супруги с нежностью держались за руки, но временами Жоан изо всех сил сжимал руку Анны, как будто хотел удостовериться в том, что все это не сон. У них не хватало слов, чтобы описать, насколько счастливыми они себя чувствовали, и супруги просто молчали.

– В это время от нас уже осталась бы максимум горка пепла, – сказала Анна через некоторое время. – Пообещайте мне, что эту новую жизнь, подаренную нам Господом, мы проживем счастливо и сделаем счастливыми наших детей.

Жоан посмотрел на жену, обдумывая только что сказанные ею слова. Они слишком напоминали обещание, данное им отцу много лет назад.

– Такое нельзя пообещать, – возразил он. Улыбка играла на его губах. – Счастье не зависит полностью только от одного человека.

– А свобода зависит?

Он помолчал. Ответом для них обоих было как «нет», так и «да».

– Это одно и то же, – настаивала Анна. – Если однажды вы пообещали, что будете свободным, сегодня вы должны пообещать мне, что будете счастливым.

Жоан игриво сопротивлялся, придумывая разные возражения и откладывая момент, когда даст жене обещание, которое, как он сам прекрасно знал, обязательно произнесет.

За время плавания у Жоана и Гениса было достаточно времени, чтобы освежить свою дружбу долгими разговорами.

– Бартомеу стал нашим связным в Барселоне, а твой брат Габриэль и Элои специально организовали мятеж, чтобы войска остались в городе, – объяснил ему Генис. – Поэтому мы не встретили сопротивления в Эль Каньет и с легкостью освободили вас. Ты очень счастливый человек не только потому, что у тебя такая семья, но и потому, что у тебя такие друзья.

– Я всю жизнь буду благодарен тебе, – ответил Жоан. – Ты – один из тех друзей, которые делают меня таким счастливым. Тем не менее стоит больших денег привести галеру из Неаполя и потом вернуться назад. Несмотря на твое новое положение второго человека во флоте племянника Виламари, ты не мог один принять подобное решение. Кто помогает тебе и финансирует тебя? Мои неапольские друзья, Констанца д’Авалос и Антонелло?

– Антонелло предупредил нас и сообщил о том, что происходит. – Генис улыбался. – Но денег не понадобилось.

– Неужели…

– Да, губернатор Неаполя, бывший адмирал Виламари, как я уже говорил тебе, никогда своих не бросает.

– Так, значит, он считает меня одним из своих… – пробормотал Жоан задумчиво, пытаясь прийти в себя от удивления.

– Да, и по разным причинам.

Генис не стал объяснять свое загадочное утверждение.

Жоан вел долгие разговоры с Генисом, а Анна в это время любовалась морскими горизонтами, находясь на носу корабля, где тяжелый запах, исходивший от галеры, чувствовался меньше всего. Возможность полной грудью вдыхать морской воздух и скользить взглядом по бескрайним голубым просторам наполняла все ее существо неописуемым блаженством. Сколько же времени она провела в этом мрачном застенке!

– Как прекрасна свобода! – услышала она резкий голос. – Не так ли, синьора?

– Свобода и жизнь, дон Микель, – ответила Анна, придя в себя от испуга, вызванного внезапным появлением валенсийца.

Он заметно постарел, хромота и шрамы свидетельствовали о полной опасностей жизни, о тысячах сражений, тюрьмах и пытках. Она провела в тюрьме только несколько месяцев, а Микель выдержал долгие годы в условиях гораздо худших, чем те, в которых содержалась она. Чтобы выжить в подобных обстоятельствах, ему потребовались исключительные упорство и сила воли.

Анна считала этого человека своим другом, защитником в Риме до того, как ее жестоко изнасиловали, и она решила, что он нес за это ответственность. А потом ей довелось стать свидетельницей того, как он убивал брата Санчи, которого так любила Лукреция. Анна до сих пор помнила безудержную панику, охватившую ее в тот день, когда она чуть не погибла от руки Корельи. Он был презренным чудовищем, и она относилась к нему с отстраненной холодностью, да и то лишь в тех случаях, когда была вынуждена выказать свое отношение к этому человеку. Тем не менее его теперешний вид заставлял сочувствовать ему, и она подумала, что даже чудовище может вызывать теплые чувства. Микель Корелья был таким, каким он был, но она до конца дней своих не забудет того мгновения, когда он возник среди языков пламени, чтобы спасти их жизни.

Отвечая дону Микелетто, Анна со значением заговорила о жизни. Таким образом она хотела бросить ему законный упрек в том, что он лишил жизни стольких людей. Валенсиец сделал вид, будто к нему это не относится.

– Да, жизнь прекрасна, – повторил он.

И, облокотившись на борт судна, задумчиво стал обозревать горизонт. Возможно, он вспоминал те бесчисленные моменты, когда был на краю смерти.

– Спасибо за то, что вы спасли нам жизнь, – сказала Анна, улыбнувшись и положив руку ему на плечо, чтобы придать еще больше веса и значения своим словам.

Впервые за все эти годы она дотрагивалась до него, и Микель ответил ей своей щербатой улыбкой. Анне показалось, что глаза дона Микелетто увлажнились от переполнявших его чувств. Она с трудом поверила самой себе.

Жоан также долго и обстоятельно беседовал с Микелем Корельей.

– После смерти Цезаря наш друг Никколо деи Макиавелли позвал меня к себе. Он долго не мог поверить в то, что Папа предоставил мне свободу. Думаю, что он все-таки что-то получил для Флоренции взамен.

Жоан утвердительно кивнул. Сам Никколо написал ему об этом, и Жоан подумал, что, возможно, угрызения совести заставили флорентийца загладить свое предательство и что он спас его друга, чтобы заставить свою совесть замолчать.

– Я обучал военному мастерству народное ополчение Флоренции, – продолжил Микель. – И работал вместе с Никколо до падения республики. А сейчас у меня новый господин. Человек чести, который заботится о своих людях.

– Не он ли послал вас?

– Да. Именно он, – подтвердил Микель, растянув губы в своей щербатой улыбке.

134

Когда Жоан вошел в замок Кастель Нуово для аудиенции, которую предоставил ему новый губернатор, то с удивлением увидел ожидавшего его Антонелло. Неаполитанец организовал прочувствованную встречу Анны и Жоана с их детьми, работавшими в его книжной лавке, и с братом Анны днем ранее.

– Что вы здесь делаете?

– Виламари попросил меня препроводить тебя к нему.

– А какое отношение имеете вы к новому губернатору?

– Сейчас ты все узнаешь.

Виламари ожидал их, сидя за столом, и предложил им присесть.

– Я благодарю вас, сеньор, за спасение меня и моей жены, – сказал Жоан после обязательных приветствий.

– Я принимаю твою благодарность, но это излишне, – ответил губернатор. – Теперь мы квиты.

– Квиты?

– Я был должен тебе за две жизни – твоего отца и свою собственную, когда ты спас меня в бою.

Жоан задумался.

– Так, значит, вы знали о смерти моего отца и о том, какие страдания нам пришлось пережить… – произнес он, посмотрев наконец ему в глаза.

– Я узнал обо всем, когда ты убил одного из моих людей, и провел переговоры о наказании для тебя с достопочтенным Бартомеу Састре. Он мне все и рассказал.

– И ваша совесть ничего вам не сказала?

Бернат де Виламари беспокойно заерзал на своем стуле и не сразу ответил.

– Я вырвал твои корни, но одновременно дал тебе крылья. – Он говорил с торжественностью. – Жизнь лишенного корней человеческого существа сложна, но необходима для истинного развития его как человека. Поэтому женщины рожают в муках, а их дети приходят в этот мир с плачем. Корни – это пуповина, которую нужно обрезать, чтобы иметь возможность расти, а затем обрести крылья и развить тот потенциал, который заложен в каждом из нас. Если бы ты продолжал жить в твоей деревне Льяфранк, то остался бы безграмотным рыбаком, связанным своими корнями. Я вырвал тебя из твоей деревни, но подарил тебе весь мир.

Жоан осмысливал сказанное: в его памяти деревня оставалась кусочком рая, из которого этот карающий ангел с огненным мечом жестоко вырвал его. Он отрицательно покачал головой.

– Я очень сожалею о том, что произошло в твоей деревне, – продолжал Виламари, – но мои люди голодали, и у меня не было другого способа накормить их.

Губернатор поднял правую руку, чтобы придать еще больше значимости своим словам, его короткий жакет приоткрылся, и Жоан увидел медальон, висевший поверх его рубашки. Равнобедренный треугольник в золотой сфере. Это был медальон Иннико д’Авалоса.

– Медальон губернатора Искьи! – воскликнул он ошеломленно.

– Когда адмирал был назначен губернатором Неаполя, Констанца д’Авалос посчитала, что еще лучше послужит нашему общему делу, уступив лидерство более могущественному человеку, который одновременно является одним из наших, – сообщил Антонелло.

Этим объяснялось присутствие Антонелло и загадочное утверждение Гениса о том, что у адмирала было несколько причин для того, чтобы спасти Жоана. Однако он не мог понять, как этот человек занял место Иннико.

– Одним из наших? – ответил Жоан. – Но ведь он же сторонник рабства!

– Много лет прошло с момента нападения на твою деревню, – вступил в разговор Виламари. – За время долгих переговоров с Бартомеу, твоим покровителем в Барселоне, мы пришли к взаимопониманию, и я осознал, что наши представления во многом схожи. С другой стороны, Иннико д’Авалос был моим другом на протяжении долгих лет, мы вместе завоевали остров Искья, вместе вели переговоры о его передаче Испании, и именно в его порту я со своим флотом неоднократно находил убежище. После стольких бесед мы пришли к общему знаменателю.

– Тем не менее вы продолжали пиратствовать! – воскликнул Жоан.

– Пират – это тот, кто действует исключительно в собственных интересах, – спокойно ответил Виламари, не опровергая обвинения. – Я всегда делал то, что должен был делать для блага моих людей и мощи моих судов. И, таким образом, во имя короля Испании.

– А король имел представление о том, что вы пиратствуете?

– Король рассматривал жалобы пострадавших в мирное время, когда оно изредка наступало, и угрожал мне. Не один раз я был вынужден вернуть захваченное, – ответил Виламари, улыбнувшись. – Но король присылал очень мало денег для содержания флота и требовал свою долю нашей добычи. В мирное время, когда мы не находили работы в качестве наемников, мои люди умирали с голоду. А во время войны он хотел, чтобы мы полностью выкладывались в бою.

– Даже для свершения благого дела надо прежде всего иметь власть, – вступил Антонелло.

– И вы одобряете эти методы? – спросил Жоан.

– Никколо деи Макиавелли, ваш флорентийский друг, утверждает в своих сочинениях, что цель оправдывает средства, – сказал Виламари и посмотрел на Антонелло, который подтвердил сказанное кивком.

– Я не согласен! – воскликнул Жоан. – Благородная цель не может оправдывать преступные действия.

В его памяти возникли жуткие воспоминания о том утре, когда наступил конец его райской жизни в деревне Льяфранк. Он снова услышал выстрел из аркебузы и увидел своего смертельно раненного отца.

– Тебя все еще интересует Платон, не так ли? – спросил его Антонелло.

Виламари вступил в разговор, не дав Жоану ответить.

– Наш друг Жоан Серра де Льяфранк имеет твердую позицию по данному вопросу, – сказал он, удобно устраиваясь в своем кресле. На его лице играла довольная улыбка от предвкушения долгой беседы. – Думаю, нам стоит обсудить эту тему.

КОНЕЦ

Историческое приложение

В этой части читатель найдет перечень основных исторических личностей, являющихся героями книги «Хранитель секретов Борджиа», а также прочие сведения документального характера. Вся информация – в особенности та, что связана с наиболее широко известными персонажами, о которых было написано бесчисленное количество книг, – ограничивается лишь сведениями, имеющими непосредственное отношение к сюжету романа.

Мы не рекомендуем читать эту часть до того, как будет завершено чтение всего романа, чтобы не предвосхищать развитие фабулы.

Исторические личности

Представители клана каталонцев

Семья Борджиа

Борджиа, точнее Борджа (итал. Borgia) – испанский дворянский род из Арагона (в оригинальной транслитерации – Борха). Но именно ее итальянизированный вариант произношения – Борджиа – стал известен всему миру, а потому он-то и был использован в романе.

Папа Каликст III

Альфонсо де Борха стал называться Каликстом III после избрания его Папой в 1455 году. Уроженец Валенсии, он добился провозглашения Папой отчасти благодаря поддержке короля Альфонсо V Арагонского, завоевавшего Неаполь, а также благодаря своему возрасту и состоянию здоровья.

И в самом деле, на момент смерти его предшественника Николая V Альфонсо де Борха было уже семьдесят пять лет – весьма преклонный возраст по меркам той эпохи. К тому же он производил впечатление очень больного человека. Все были уверены, что он продержится лишь несколько месяцев и будет Папой на переходный период, то есть пока могущественные итальянские семьи, монополизировавшие папскую власть, получат дополнительное время и скоординируют силы, чтобы выставить своего кандидата.

Свидетельством этой монополии является тот факт, что за пятьсот двадцать лет, прошедших со дня смерти Каликста III в 1458 году вплоть до избрания Папой Иоанна Павла II – в 1978‑м, – из пятидесяти пяти пап лишь двое были неитальянцами: Адриан VI – наставник императора Карла I, период папства которого продлился меньше двух лет, и Александр VI – второй Папа из клана Борджиа.

Когда у кардиналов недоставало голосов для избрания нужного кандидата, устраивавшего всех, голосование за того из них, правление которого не должно было быть продолжительным, являлось обычной практикой во время выборов нового Папы. Тому есть много примеров: некоторые понтифики не прожили после своего провозглашения Папой и нескольких дней. Рекорд принадлежит Урбану VII, пробывшему Папой двенадцать дней.

Именно предполагаемая скорая смерть члена семьи Борха, возможно, явилась причиной того, что было допущено избрание Папы-неитальянца. Однако, будучи избранным, Каликст III чудесным образом выздоровел и посвятил всю свою энергию и все три года своего папства борьбе с турками, которые угрожали христианству. В этой борьбе он достиг нескольких серьезных успехов, каковым, например, является победа христиан при осаде Белграда, благодаря которой было остановлено продвижение мусульман. Также он озаботился назначением на высокие посты членов своей семьи, чтобы защититься от нескончаемых интриг, которые плелись в Ватикане той эпохи. В помощь ему подросли племянники Педро Луис Борха и Родриго де Борха – будущий Папа Александр VI.

Каликст III был обвинен в кумовстве, хотя подобная практика, как и та, когда церковники скрывали своих детей, выдавая их за племянников, была широко распространена в то время. Приведем всего лишь один пример: преемник Каликста III Пий II был дядей Пия III. В свою очередь, его преемником был Павел II – племянник Папы Евгения IV. А его преемник, Сикст IV, был дядей Юлия II.

Александр VI

Родился 1 января 1431 года в Хативе недалеко от Валенсии, учился в Болонье. В Италии оказался вместе со старшим братом, который занимал важные политические и военные посты во время папства Каликста III, а ему, второму ребенку мужского пола в семье, была уготована церковная карьера.

Дядя назначил его кардиналом, когда ему было двадцать пять лет; после этого он получил среди прочих титулы вице-канцлера Церкви и епископа Валенсийского. Без сомнения, это был очень способный человек, поскольку ему удалось не только сохранить свою власть, но и упрочить ее на протяжении следующих четырех папских правлений – с 1458 по 1492 год. За это время он до мелочей научился разбираться в политике Ватикана, поскольку и сам превратился в ее характерный продукт.

Александра VI обвиняли в кровосмесительных отношениях с собственной дочерью, считали отравителем и участником празднеств, переходивших в оргии (хотя современные историки отрицают эти факты), и, таким образом, он вошел в историю как Папа-развратник. Однако, обратившись к историческим свидетельствам, мы обнаружим, что и папы этого века, и папы следующих веков вели себя подобным образом. Кумовство было таким же распространенным явлением, как и ложь; кроме того, процветали добровольные пожертвования и покупка изъявления завещательной воли путем взяток и обещаний предоставления привилегий; также не соблюдался обет безбрачия. Восхождение по церковной лестнице в то время стало занятием, которое зависело не от призвания, а от амбиций и желания обладать властью.

И если поведение Александра VI ничем не отличалось от образа жизни его современников, то почему люди с такой нетерпимостью относятся к нему? Почему на него прилепили ярлык порочности?

Одной из причин стало то, что, будучи иностранцем, он сосредоточил в своих руках высшую власть в Италии. В противоположность своему дяде и в отличие от Адриана VI – третьего неитальянского Папы за пятьсот двадцать лет, – он достиг максимально высокого положения в Церкви в относительно молодом возрасте: ему был всего шестьдесят один год, он обладал хорошим здоровьем и его ожидала долгая жизнь. Он не мог опираться на военную поддержку королей своей страны, как в предшествовавшие века, когда на нее могли рассчитывать папы французского или итальянского происхождения со своими семьями и сторонниками. Тем не менее новый Папа обладал достаточным благоразумием, чтобы окружить себя родственниками и внушительным войском, состоявшим из церковников и военных, которые были уроженцами не только Валенсии, но и прочих территорий Пиренейского полуострова, а также юга Италии, – римляне презрительно называли их каталонцами. Военный контроль над Римом и его окрестностями, который осуществляли сторонники Александра VI, а также защита от могущественных итальянских семей, пытавшихся получить папскую власть для одного из своих, гарантировали выживание новому Папе. В качестве приложения к военной силе Александр VI обладал огромной харизмой и исключительным дипломатическим даром, что позволило ему противостоять нескольким французским нашествиям, первое из которых чуть не лишило его сана. Осознавая свое бессилие, враги прибегли к клевете, ставшей одним из способов, применяемых для подрыва власти Александра VI; они организовали настоящую травлю в средствах массовой информации, которая в результате стала одним из столпов, на которых основывалась мрачная легенда о Папе-испанце.

Еще одной причиной стал исключительно терпимый характер Папы Александра VI, который не подвергал преследованию тех, кто открыто заявлял о своих истинных или выдуманных извращениях. Он скорее смеялся над этим и даже объяснял послу Феррары в Риме, что это свободный город и что любой человек мог думать и писать то, что ему заблагорассудится, а также то, что он прекрасно осведомлен о приятных и неприятных слухах, распространяемых о его особе, но что ему это абсолютно все равно. Представления его сына Цезаря, который преследовал и калечил авторов подобных нападок, не имели ничего общего с этой позицией.

И наконец, главной причиной послужило то, что его преемником стал кардинал Делла Ровере (Папа Юлий II) – злейший враг Александра VI. Последний одержал верх над Делла Ровере на нескольких фронтах. Первым оказался любовный фронт, поскольку Делла Ровере также претендовал на ту, что была любовницей кардинала Родриго де Борджиа – Ванноццу деи Каттанеи. Вторым – церковный, поскольку оба претендовали на папский престол, а выиграл валенсиец. Позднее Делла Ровере убедил короля Франции низложить Александра VI, когда тот занял Рим. Несмотря на то что Александр VI простил своего врага, Делла Ровере не последовал его примеру и, став Папой, обрушил свою месть на Цезаря Борджиа, которого обманным путем заставил поддержать свою кандидатуру на выборах, о чем повествуется в романе. Ему показалось мало всех упомянутых деяний, и этот Папа, прозванный Ужасным, зашел в своем желании отомстить еще дальше, призывая всех свидетельствовать о грехах и недостойном поведении своего предшественника и его семьи и разоблачать их, объявив за это вознаграждение. В этом деле отличился Джон Буршар – церемониймейстер курии при нескольких папах, который, дабы завоевать расположение нового Папы, распространял всевозможные россказни, очернявшие память Папы Борджиа.

У Александра VI уже было трое детей до того, как он познакомился с Ванноццой деи Каттанеи, с которой он нажил еще четверых – самых известных: Цезаря, Хуана, Лукрецию и Джоффре, а также еще одну дочь от Джулии Фарнезио – Джулии Прекрасной, – родившей ему ребенка, когда он уже был Папой. Александр VI был замечательным отцом семейства, поскольку, вместо того чтобы бросить своих детей, или делать вид, будто их нет, или объявить племянниками, как поступали прочие папы в отношении своих сыновей и дочерей, он признал их всех, дал образование, наградил всяческими титулами и обеспокоился тем, чтобы они сделали хорошие матримониальные партии.

Ему также не были чужды сильные внутренние чувства, как, например, раскаяние, о которых повествуется в романе в связи со смертью его сына Хуана. Все свидетельствует о том, что он был глубоко верующим и религиозным человеком, несмотря на то что не соблюдал обет безбрачия и наслаждался властью, как и огромное большинство церковников в его время.

Ему нравились роскошь, пышность, внешний блеск и помпезные застолья, когда надо было произвести впечатление на послов и родовитых дворян. Но когда он обедал в одиночестве, то заказывал лишь одно блюдо, хотя и большую порцию. Говорили, что кардиналы боялись приглашения к нему на обед.

С другой стороны, для своей эпохи он был человеком большой терпимости – не только по отношению к себе самому, но и по отношению к другим. Он защищал новообращенных и иудеев, подвергавшихся преследованиям в Испании и Португалии, к вящему неудовольствию Католических королей, которые вследствие этого считали свой авторитет подорванным. Он позволил Копернику преподавать в университете Сапиенцы и приводить доказательства, что Земля вращается вокруг Солнца, вопреки содержавшимся в Библии утверждениям (через несколько лет Церковь яростно стала преследовать сторонников этой теории). Он простил философов и теологов, таких как Пико делла Мирандола, объявленных еретиками и преследуемых предыдущими папами за то, что они провозгласили право на различие во мнениях и уважительное отношение к прочим религиям и культурам.

В романе повествуется со всей возможной достоверностью о многих событиях, происшедших в конце его жизни. Смерть Папы, с высокой степенью вероятности явившаяся следствием отравления, была такой, как описано в романе.

Макиавелли, который рассыпался в восхвалениях Цезарю Борджиа, в «Государе» достаточно жестко отзывается об Александре VI. Он пишет: «Александр VI думал только о том, как обмануть людей, и всегда находил тех, кто был готов обманываться. Я не знаю никого другого, кто с такой легкостью раздавал бы обещания и торжественные клятвы, чтобы убедить человека в чем-то, а потом сделать обратное». Наполеон оспорил это утверждение: «Если его действия и не делали чести папской тиаре, то, по крайней мере, он расширил границы своего влияния. Папский престол очень многим ему обязан».

Цезарь Борджиа

Цезарь Борджиа, появившийся на свет 13 сентября 1475 года, был первым ребенком, которого Ванноцца деи Каттанеи родила от тогда еще кардинала Родриго де Борджиа. Некоторые авторы считают старшим его брата Хуана, основываясь на буллах, в которых Папа признавал свое отцовство, и на том, что Цезарю была уготована церковная стезя как второму по старшинству сыну. Несмотря на эти сведения, первенцем был Педро Луис Борха, рожденный женщиной, имя которой неизвестно и которая, скорее всего, была матерью еще двух дочерей Родриго де Борджиа.

Будущий Александр VI усердно трудился, приобретая земли и титулы для своего первенца. Так, он купил герцогство Гандия – обширные земли с плантациями сахарного тростника в этой местности – и обручил Педро Луиса с Марией Энрикес, двоюродной сестрой короля Фернандо Арагонского, что превратило его старшего сына в одного из самых высокородных рыцарей Испании. Католические короли с радостью приняли нового герцога, поскольку он достойно проявил себя в войне за Гранаду. Когда Педро Луис умер, не оставив наследников, Папа решил, что Хуан унаследует его титулы и достояние, а также женится на двоюродной сестре короля.

У Цезаря не было ни малейшего призвания к тому, чтобы делать церковную карьеру: он потрясающе обращался с оружием, обожал лошадей и увлекался военной стратегией. Тем не менее он изучал теологию и право, а отец награждал его церковными титулами, такими как верховный нотариус Ватикана, епископ Памплоны и архиепископ Валенсии среди прочих. Казалось, что Цезарь подчинился судьбе, но сразу после смерти своего брата Хуана он потребовал, чтобы отец освободил его от его церковных обязанностей и титулов, а также сделал его папским знаменосцем, являвшимся одновременно главнокомандующим ватиканскими войсками.

Папа Александр уступил, и дальше события развивались так, как описано в романе. Бои быков, во время одного из которых бык был обезглавлен одним ударом, военные действия при Сенигаллии, тяжелая болезнь Цезаря одновременно с болезнью его отца, лечение с помощью туши быка, а также обман и козни со стороны нового Папы и Великого Капитана описываются в соответствии с хрониками того времени.

Что касается смерти его брата Хуана, то многие обвиняли в случившемся Цезаря. Он не мог лично убить своего брата, поскольку уединился в Ватикане, когда Хуан в сопровождении человека в маске направлялся в сторону Иудейской площади, но, вне всякого сомнения, именно он был организатором преступления, а его верный телохранитель Микель Корелья – исполнителем, как и рассказывается в романе.

Цезарь Борджиа сделал блестящую военную и политическую карьеру, восхищавшую его современников, но прервавшуюся из‑за его болезни, утраты поддержки со стороны Папы и совершенных в отношении него предательств.

После высылки в Испанию Цезарь был заключен в тюрьму Чинчилья, а потом в замок де ла Мота в местечке Медина дель Кампо, откуда совершил невероятный по смелости побег, чтобы найти прибежище у своего шурина – короля Наварры. Цезарь умер в Виане в марте 1507 года, сражаясь за короля.

Макиавелли считает Цезаря примером того, как должен действовать государь, и осыпает его похвалами, уточняя: «Единственное, в чем можно его упрекнуть, – это участие в назначении Папой Юлия II, когда он сделал неправильный выбор. Тот, кто думает, что крупные деятели, едва получив привилегии, забывают о старых обидах, ошибается. Герцог ошибся, и это стало причиной его окончательного поражения».

Если у читателя возникнет желание ознакомиться с дополнительной главой, где повествуется о гибели Цезаря, это можно сделать, зайдя на сайт .

Хуан Борджиа

Родился в 1476 году, унаследовал от своего брата Педро Луиса герцогство Гандийское и обязательство жениться на его вдове Марии Энрикес – двоюродной сестре короля Фернандо Католического. В романе мы постарались с наибольшей достоверностью описать этот персонаж, основываясь на свидетельствах хроник. Это касается как образа его жизни в Барселоне, так и домогательств женщин в Риме, участия в битве при Сориано, взятии Остии, ужина во дворце кардинала Сфорцы и последующей гибели его секретаря, ужина в доме Ванноццы деи Каттанеи, обстоятельств собственной смерти Хуана, обнаружения тела и похорон. Описание этих событий, а также даты соответствуют реальности, как и безграничное отчаяние и попытки Александра VI изменить образ жизни Хуана, который, по свидетельствам современников, был его любимым сыном. Имя убийцы так и осталось неизвестным.

Наследники Хуана Борджиа продолжили род как герцоги Гандийские под подлинной семейной фамилией – Борха. Среди них можно особо выделить его внука Франсиско де Борха-и-Арагон, который был канонизирован в 1671 году и в католических святцах именуется как святой Франсиско де Борха.

Лукреция Борджиа

Родилась в 1480 году и была третьим ребенком кардинала Родриго де Борджиа и Ванноццы деи Каттанеи. Современные историки отвергают обвинения в кровосмесительных связях и отравлениях, которые с удовольствием распространяли враги семьи Борджиа. В романе обстоятельства ее жизни описываются со всей возможной достоверностью, в особенности история убийства ее второго супруга Альфонсо Арагонского и Неапольского, герцога де Бишелье.

В то время как первый и второй браки были навязаны ей в силу политических амбиций семьи, третьего мужа, Альфонсо д’Эсте, наследника герцогства Феррара, она выбрала сама. В 1505 году после смерти свекра она стала герцогиней и активно помогала мужу в ведении государственных дел, в чем весьма преуспела. Лукреция покровительствовала искусствам, и ее двор был очень образованным в литературном отношении, о чем упоминается в романе. Она подарила герцогу шестерых детей и умерла в 1519 году вследствие осложнений при родах. Жизнь и деятельность Лукреции в Ферраре были высоко отмечены современниками.

Ее глубокой привязанности к брату Цезарю наступил конец после убийства Альфонсо Арагонского, но Цезарь сделал все возможное, чтобы получить прощение Лукреции. Узнав, что сестра находится едва ли не на пороге смерти, он пренебрег своими обязанностями и, забыв о честолюбии, примчался в Феррару. Похоже, в конце концов она простила его и, получив в 1507 году известие о смерти брата, на некоторое время ушла в монастырь в знак траура и скорби. Но прежде чем сделать это, Лукреция привела в порядок все текущие государственные дела герцогства Феррарского.

Санча Арагонская

Родилась в 1478 году, была дочерью короля Альфонсо II Неапольского и одной из его любовниц. В 1494 году в результате политического альянса между Неаполем и папским престолом вышла замуж за Джоффре Борджиа: ей было шестнадцать лет, а ему – тринадцать. Автор, опираясь на материалы исторических хроник того времени, описал эту героиню со всей возможной достоверностью. Она любила искусство, писала стихи и обладала огромной силой обольщения. Король Испании оставил за ней титул княгини де Сквиллаче даже после завоевания им Неаполя. После смерти Александра VI Санча ухаживала за племянниками и прочими отпрысками семьи Борджиа, хотя и не жила со своим супругом Джоффре. Несмотря на то что у нее было бесчисленное количество любовников, детей она не родила и умерла в Неаполе в 1506 году в возрасте двадцати восьми лет.

Джоффре Борджиа

Он был последним из детей кардинала Родриго де Борджиа и Ванноццы деи Каттанеи. Несмотря на то что, похоже, Александр VI имел сомнения относительно своего отцовства, он, тем не менее, этого своего сына тоже обеспечил титулами и выгодным браком. Джоффре был слабохарактерным и, в отличие от своих братьев, не оставил следа ни в политике, ни в военном деле. Когда его супруга Санча, княгиня де Сквиллаче, умерла, он унаследовал ее титул и женился на Марии де Мила, от которой у него было четверо детей. Он умер в 1516 году в возрасте тридцати пяти лет и стал прапрадедом еще одного Папы – Иннокентия Х.

Ванноцца деи Каттанеи

Эта необыкновенная дама исключительной красоты – дочь графа Каттанеи – была типичной представительницей своего времени. Она родилась в 1442 году, а в 1470‑м началась ее связь с тогда еще кардиналом Родриго де Борджиа. Она четырежды выходила замуж и хорошо разбиралась в коммерции: имела в собственности различные объекты недвижимости, была владелицей нескольких постоялых дворов, в том числе находившихся на Кампо де Фиори, которые она смогла сохранить, несмотря на закат семьи Борджиа. Ванноцца деи Каттанеи пережила всех своих детей и умерла в возрасте семидесяти шести лет, посвятив остаток жизни покаянию и молитвам и завещав все свое имущество Церкви.

Микель Корелья

Он был незаконным сыном второго графа де Кочентайна. Его старший брат Хуан Ройс де Корелья унаследовал графство, а он сам и его брат Родриго отправились в Рим, чтобы поступить на службу к Папе Александру VI. Родриго пользовался большим уважением при ватиканском дворе, особенно после того, как защитил Папу от льва, сбежавшего из зоопарка в Бельведере. Когда Хуан Ройс умер, Родриго унаследовал графство и вернулся в Испанию.

Микель отличился на военной службе и стал одним из главных капитанов папского войска. Будучи товарищем Цезаря Борджиа, он был непоколебимо верен ему. Несмотря на то что Микель был хорошо образованным человеком, в истории он остался как наемный убийца и ему инкриминировали совершение различных преступлений и казней. Итальянцы боялись его и называли Дон Микелетто. В отличие от них, Папа называл его уменьшительно-ласкательным именем Микалет.

Исторические события, в которых этот персонаж принимает участие, происходили на самом деле, включая казнь секретаря кардинала Сфорцы и убийство Альфонсо Арагонского; также достоверны его исключительные заслуги в завоевании Романьи и казнь кондотьеров в Сенигаллии. Его доблестная защита семьи Борджиа в период их падения не имеет себе равных: завладение папским сокровищем, его собственное задержание во Флоренции, мужество и выдержка, проявленные в тюрьме и под пытками, когда он ни словом не оговорил своего патрона Цезаря Борджиа. Все было именно так, как повествуется в романе. Никколо деи Макиавелли истребовал его у Папы Юлия II для того, чтобы он обучил флорентийское ополчение, и дал Корелье свободу.

Нам не удалось обнаружить биографию этого выдающего человека, тем не менее нашелся целый ряд упоминаний и ссылок, которые позволяют восстановить основные факты его неординарной жизни. Похоже, что конец его жизни положили некие крестьяне в окрестностях Милана.

Персонажи, не входящие в клан каталонцев

Никколо деи Макиавелли, Макиавелло

Определение макиавеллевский – синоним хитрости, двуличности и вероломства – не в полной мере может быть применено к истинной исторической личности по имени Макиавелло, но к его сочинениям – да, в особенности к трактату «Государь», в котором Никколо деи Макиавелли собирает воедино формы правления, причем не придуманные им, а ставшие результатом его наблюдений за политиками своего времени, в большей своей части актуальные и сейчас. Он повествует о наиболее эффективных способах достижения и сохранения власти, одновременно стараясь обойти молчанием соображения морального характера. Почти три века спустя Наполеон посчитал некоторые отрывки из «Государя» излишне моралистическими, доказывая таким образом, что сам институт власти более макиавеллистичен, чем сочинения самого Макиавелло.

На страницах этого романа персонаж Никколо деи Макиавелли – Иль Макио, как звали его друзья, – всплывает время от времени. Никколо деи Макиавелли как историческая личность был крупным мыслителем и философом, но, помимо этих общеизвестных сведений, его личные письма дают возможность распознать в нем жизнелюба, любителя женщин и жизненных удовольствий в целом, человека, обладавшего завидным чувством юмора, позволявшим ему смеяться над самим собой и над теми ситуациями, в которых он периодически оказывался по причине своих любовных приключений.

Как и повествуется в романе, Никколо готовился к политической и военной карьере и принадлежал к мелкой тосканской аристократии. Вскоре после того, как он вошел в состав органов управления Флоренцией, сторонники Савонаролы захватили власть и лишили его работы. Никколо вошел в состав оппозиции монаху и в 1498 году, через пять дней после казни последнего, был назначен главой второй канцелярии по международным делам Флоренции. Он был послом во Франции, Испании и при папском престоле – во времена Цезаря Борджиа. Он сопровождал папского сына вместе с Леонардо да Винчи во время его кампаний в Тоскане, когда стал его другом и доверенным лицом. Он действительно подарил Цезарю книгу Плутарха «Параллельные жизни», как об этом рассказывается на страницах романа.

Несмотря на все это, именно Никколо, как и повествует автор, порекомендовал сенату Флоренции не предоставлять Цезарю охранную грамоту и захлопнуть ловушку, благодаря которой было покончено с каталонцами Папы Александра VI. Вследствие этого во Флоренции был арестован Микель Корелья и другие капитаны Цезаря, к тому времени уже находившиеся на территории республики. Таким образом, Флоренция освободилась от возможного врага и оказала огромную услугу новому Папе. Тем не менее несколько позже – после смерти Цезаря – тот же Никколо затребовал выдачи дона Микелетто из папских тюрем, чтобы тот помог ему создать ополчение из патриотов Флоренции, поскольку не доверял кондотьерам и наемникам.

В 1512 году клан Медичи возвратил себе власть и низверг Флорентийскую республику; Никколо лишился всех своих постов в правительстве, а позже подвергся тюремному заключению и пыткам. Впоследствии он удалился от дел и поселился в небольшом семейном имении в Тоскане, где зарабатывал средства к существованию рубкой деревьев на дрова. Человек, в прошлом на равных общавшийся с папами и королями, теперь стал своим для неотесанных лесорубов. Именно на этом этапе своей жизни, отчаянно тоскуя по временам своей славы, он и написал свое знаменитое сочинение «Государь» – плод его воспоминаний и наблюдений. Он посвятил эту книгу Медичи в попытке добиться их благосклонности и вернуться к политической деятельности, но напрасно. Он умер в 1527 году в возрасте пятидесяти восьми лет.

Многие из фраз, вложенных в уста персонажа романа, являются подлинными цитатами из Макиавелло.

Брат Джироламо Савонарола

Савонарола родился в Ферраре, в лоне семьи торговцев благородного происхождения. Хотя отец планировал для него занятие медициной, юный Джироламо вскоре проявил недюжинный интерес к теологии, пророчествам и религиозной жизни. В отличие от многих церковников его времени, для которых карьера священника была занятием, навязанным семьей, и средством к существованию или скорее способом преуспеть и достичь власти, Савонарола относился к религии со всей страстью.

Он стал монахом-доминиканцем, углубил свои теологические знания и начал проповедовать. Его проповеди были направлены против пап эпохи Возрождения, покровителей искусств, коррупции в Церкви; он вещал о бесконечных карах ада и провозглашал всевозможные катастрофы как наказание за человеческие грехи.

В 1482 году орден послал его во Флоренцию, но проповеди Савонаролы, в которых он предвещал всяческие несчастья, и его ожесточенные порицания любых видов удовольствий не нравились многим верующим жителям Флоренции, и доминиканцы сочли за лучшее его перевод в Болонью, где он продолжил свое образование и совершенствовал ораторское искусство.

Годы спустя Савонарола вернулся во Флоренцию и в 1491 году стал настоятелем монастыря Святого Марка. Там он, как и прежде, читал свои проповеди о продажности власть имущих и церковников, а также выступал против Папы Иннокентия VIII. Он отвергал любые удовольствия, доступные человеку, и негодовал по поводу покровительства искусств со стороны меценатов в то время, когда бедные голодали. На этот раз те несчастья, которые он упоминал в проповедях, стали сбываться. Смерть Папы и Лоренцо де Медичи, последовавшие за ними голодные годы, эпидемии чумы, нападение французов и поражение Флоренции – все это произошло именно так, как предсказывал Савонарола. Поэтому многие называли Савонаролу пророком своего времени, предвестником Апокалипсиса.

После того как в результате победы французов флорентийцы были поставлены в жесткие условия, жители города взбунтовались против своих правителей и изгнали клан Медичи. В результате была провозглашена республика, которую Савонарола контролировал с помощью своих сторонников. Будучи уверенным в том, что послан Богом с очистительной миссией, он с исключительной жестокостью преследовал гомосексуалистов, азартные игры, алкоголь и любые попытки выглядеть привлекательно. Его полиция – та, что подчинялась республике, и та, что состояла из его фанатиков-последователей, так называемых плакс, piagnoni, и детей из «белых отрядов», – преследовала все, что считала связанным с собственными представлениями о грехе или плодом материального мира, и уже только поэтому называла «суетным». Таким образом, они отбирали зеркала, расчески, средства для наложения макияжа, одежду, доски для настольных игр, краски и книги – в особенности античных авторов – и все прочее, что сжигалось на так называемых кострах суетности.

Устав от подобных репрессий, флорентийцы, не согласные с радикальным теократическим государством, так называемые беснующиеся, arrabiati, противостояли на улицах города последователям монаха, но были повержены. Также немногого удалось достичь францисканцам монастыря Санта Кроче во Флоренции, которые в своих проповедях противостояли радикализму Савонаролы.

Новый Папа Александр VI тоже превратился в объект жестокой критики монаха. Вначале он пытался утихомирить его и прийти к соглашению, но впоследствии принял решение действовать против него.

Как и повествуется в романе, суприор брат Доменико да Пешиа и брат Сильвестро Маруффи были наиболее близкими соратниками настоятеля монастыря Святого Марка. Последний был лунатиком, как говорят, и, обладая даром провидения, стал источником для пророчеств Савонаролы. Когда эти пророчества перестали сбываться, наступило начало конца монаха. Все последующие события произошли именно так, как описывается в романе.

Иннико и Констанца д’Авалос

Иннико и Констанца были потомками Иньиго д’Авалоса, который принимал участие в завоевании Неаполя вместе с Альфонсо V Арагонским. Семья д’Авалос была верна арагонской династии в Неаполе, а Иннико получил в управление острова Искья и Прочида после первого французского нашествия на Неаполь. Это событие подробно описано в романе «Пообещай мне, что станешь свободным».

Во время второго французского нашествия Федерико – последний из королей Арагонской династии в Неаполе – нашел убежище на Искье и оттуда заключил пакт с французским королем о передаче ему остатков своего королевства в обмен на титулы и рентные платежи во Франции. Иннико д’Авалосу, семья которого сражалась на стороне арагонских королей против Франции и ее союзников – неаполитанских аристократов дома Анжу, не понравилось подобное отношение, и он всячески оттягивал исполнение приказа о передаче островов Франции. Король Франции оказывал на него давление и в конце концов объявил мятежником. Иннико тем временем вел переговоры со своим другом Бернатом де Виламари о провозглашении своей верности королю Арагона Фернандо II. Он добился того, что этот король предоставил ему в единоличное управление острова Искья и Прочида с правом наследования, а также осуществил внушительные денежные вливания и поставки оружия. Иннико поднял знамена Испании на Пасху 1503 года и с успехом отразил нападение французского флота.

Вместе со своей сестрой Констанцей он содержал на острове целую плеяду деятелей искусств, которые жили под их защитой и не страдали ни от войн, ни от голода. Иннико погиб при осаде анжуйской крепости, принимая участие в сражении под командованием Великого Капитана, и сестра заняла его место в деле управления Искьей, находясь в прямом подчинении королю Фернандо Испанскому. Члены семьи д’Авалос в течение длительного времени становились крупными военачальниками на службе Испании и ее империи.

Гонсало Фернандес де Кордова, Великий Капитан

Второй сын андалусского гранда из Монтильи в провинции Кордова. Он отличился в гражданской войне в Кастилии, воюя на стороне королевы Изабеллы, а также в войне за Гранаду, совершив значительное число ратных подвигов, благодаря которым добился огромного уважения к себе.

В 1495 году он отбыл вместе с войском в Италию, чтобы противостоять французскому нашествию и поддержать родственника Фернандо Испанского – короля Неаполя. Накануне его возвращения в Испанию король Фернандо попросил его оказать помощь Папе Александру VI и вернуть Остию. Все последующие события – взятие города и его крепости Великим Капитаном в марте 1497 года – произошли именно таким образом, как описано в романе.

В 1500 году, оказывая поддержку венецианцам в их борьбе против турок, он вновь завоевывает остров Кефалонию, выступая в качестве главнокомандующего войсками христиан. В 1501 году король Фернандо назначает его главнокомандующим островов Сицилии и Калабрии; тогда же начинается оккупация королевства Неапольского в соответствии с договоренностями о разделе его с Францией, и эти события тоже находят отражение в романе. Король Фернандо, прекрасно осознавая тот факт, что его войска находятся в меньшинстве, приказал Великому Капитану не вступать в конфликт с французами, но столкновение все-таки происходит, поскольку пределы приграничных территорий не были должным образом определены в договоре. Король Фернандо упрекнул Великого Капитана в том, что он вовлек его в войну, на которую в королевской казне не было денег. Битва при Сериньоле, описанная в романе, была решающей в деле полного и окончательного завоевания королевства. И таковой же она была для военной истории, потому что новаторская стратегия Великого Капитана, связанная с изменением техники боя, послужила точкой отсчета для побед знаменитых испанских пехотных полков гвардии – терций, которые завоевали пол-Европы. Историческим фактом являются также бунты в войсках по причине невыплаты причитающихся солдатам денег. Реально описаны картины казни через повешение и посадку на кол. История про Великого Капитана, его дочерей и капитана Исиара тоже имеет реальную почву, но все произошло не в Барлетте, как описано в романе, а в другом месте.

28 декабря 1502 года Великий Капитан победил французов в битве при Гарельяно, а 3 января 1503 года сдалась Гаэта, последний важный французский бастион в Неаполе.

Будучи правителем Неаполя от имени Фернандо Католического, Великий Капитан предоставил охранную грамоту Цезарю Борджиа. Этот последний прибыл в Неаполь 28 апреля и был принят со всеми почестями Фернандесом де Кордова в замке Кастель Нуово. А 26 мая он был заключен в тюрьму по приказу короля Испании. Существует множество различных версий относительно этого предательства – было ли оно добровольным со стороны Великого Капитана или он действовал по приказу короля. Создается впечатление, что все-таки верна вторая версия, поскольку Гонсало всеми способами пытался добыть подписанный им документ, в котором он предлагал убежище Цезарю и который покрывал его позором.

Подобные события происходили не впервые. В 1501 году во время оккупации Неаполя Великий Капитан осадил Таренто, где в тот момент находился наследник неаполитанской короны. Чтобы добиться его сдачи, Великий Капитан также предложил охранную грамоту принцу, которую тот согласился принять. Однако Альфонсо Арагонский не смог встретиться со своим отцом, поскольку вместо этого по приказу Фернандо Католического был отправлен в Испанию в качестве заложника, где, правда, с ним обращались со всеми возможными почестями.

Вероятно, именно по этой причине отношения между генералом и королем испортились. Положение ухудшилось в ноябре 1504 года, когда умерла королева Изабелла. Фернандо был изгнан из Кастилии местной аристократией, а Филипп Красивый – муж его дочери Хуаны Безумной, новой королевы Кастилии, – плел против него интриги.

Гонсало Фернандес де Кордова клялся в верности Кастилии, а Неаполитанское королевство, хотя и входившее в состав Арагонской короны в силу династических прав, было завоевано преимущественно кастильскими войсками.

Фернандо, находясь под давлением Франции, своего старого врага, и осознавая тот факт, что Кастилия также обратится против него, изменил стратегию и женился на французской принцессе Германе де Фоиш, заключив таким образом пакт с Францией.

Эта ситуация привела к тому, что Великий Капитан задался вопросом о степени своей преданности Фернандо Католическому. Подтверждением этому является тот факт, что когда Великий Капитан узнал о том, что король направляется в Неаполь, дабы вступить во владение королевством, то в этот момент он занимался подготовкой захвата Искьи, управляемой Констанцией д’Авалос, которая отчитывалась в своих действиях не перед Великим Капитаном как вице-королем Неаполя, но непосредственно перед королем Фернандо. В силу великолепного стратегического положения островов Искья и Прочида именно этот шаг мог стать решающим для завладения королевством. Через несколько месяцев после своего прибытия в Неаполь в 1507 году Фернандо Католический сместил Великого Капитана с поста губернатора, и тот уехал в Испанию, в свои владения Лоха, где и скончался в 1515 году.

Во время своей отставки он пытался вернуться к активным действиям и даже был вызван в Италию для руководства союзными войсками, которые Испания, Папа и прочие государства сформировали для того, чтобы вновь противостоять французам. Но Фернандо Католический – из страха или из мести – всегда препятствовал этому.

Бернат II де Виламари

В Барселоне есть улица его имени, кроме того, в аббатстве Монтсеррат находится его потрясающий мавзолей из белого мрамора в стиле Возрождения.

Бернат II де Виламари принадлежал к блестящей династии моряков. Он был племянником адмирала Берната I де Виламари, скончавшегося в 1463 году, и занял место своего двоюродного брата Жоана де Виламари в адмиралтействе после его смерти. Он обладал богатейшим опытом морского боя, в особенности на востоке – против турок – под командованием своих предшественников, а также унаследовал от них титулы сеньора де Палау Сабардера в Ампурдане и Боза на Сардинии.

Адмирал отличился во многих военных кампаниях, его действия, когда он заблокировал порт Барселоны, стали решающими для победы короля в гражданской войне в Каталонии. В разные периоды своей жизни, но всегда с разрешения короля он выступал в качестве главнокомандующего наемным флотом за отдельную плату на стороне Флоренции, Неаполя и Папы. Сражался против турок, венецианцев, генуэзцев и французов, а также против корсаров и пиратов. Тем не менее имеются достоверные свидетельства, что так же, как и его предшественники, он не брезговал пиратством, когда ему это было необходимо.

В 1489 году король Фернандо в категоричной форме приказал ему прекратить корсарствовать, хотя именно в этой ипостаси династия Виламари проявила себя наилучшим образом. Должно быть, адмирал не спешил исполнять этот приказ, потому что в 1492 году король приказал привести в негодность его флот за нападения на генуэзские суда в мирное время и за насильственное рекрутирование матросов и гребцов на галеры. Тем не менее король Фернандо отозвал свой приказ несколько месяцев спустя, когда ему понадобился флот Виламари для усмирения Росельона.

В этом романе, как и в романе «Пообещай мне, что обретешь свободу», повествуется о том, что после нападения французов в 1495 году Виламари перевез на своих кораблях на остров Искья короля Неаполя с семьей, а также Иннико д’Авалоса. Там Иннико был назначен губернатором острова вместо своего предшественника, которого король казнил за предательство.

Виламари участвовал в войнах за Неаполь, благодаря ему Испанией было одержано много побед. Когда последний неаполитанский король отдал свое королевство Франции, Виламари провел переговоры с Иннико д’Авалосом о передаче его островов Испании и, как рассказывается в романе, несколько раз был вынужден прятать свой флот на этих островах в силу численного превосходства французского флота.

В 1504 году после завоевания Испанией Неаполитанского королевства он получил титул графа де Капачио, однако это не помешало ему продолжать участвовать в сражениях против турок, венецианцев, французов и прочих – как под знаменами Испании, так и в качестве наемника, когда король не нуждался в его услугах.

Он женился на Исабель де Кардона – сестре Жоана де Кардоны, правителя Неаполя, которого адмирал заменил на его посту в 1513 году. В свою очередь, его племянник Льюис Галсара де Виламари заменил его самого в качестве главнокомандующего флотом. Виламари возглавил первые неаполитанские кортесы (парламент) и вместе со своим шурином успешно воспрепятствовал насаждению инквизиции в Неаполе, убедив в своей правоте (что было не так-то просто сделать) короля Фернандо Испанского.

После смерти короля Фернандо его преемник Карлос I заново утвердил Виламари на всех его постах и подтвердил титулы, хотя старый адмирал пережил короля всего на два месяца. Он умер в марте 1516 года.

Короли Испании

Изабелла (Исабель) Кастильская и Фернандо II Арагонский не только заложили основы современной Испании, но и построили испанскую империю, унаследованную Карлосом I.

Исабель и Фернандо были двоюродными сестрой и братом, поэтому для заключения брака между собой им потребовалось особое разрешение Папы. Они подделали буллу, и именно Александр VI, который в то время был еще кардиналом Родриго де Борджиа, вручил им этот документ, узаконивший их брак. Александр VI присвоил им титул Католические, а также стал называть королями Испании. Это последнее послужило причиной яростного протеста со стороны короля Португалии, поскольку в то время название страны Испания (España) имело то же написание, что и старинное Hispania, обозначавшее Пиренейский полуостров. Несмотря на это, нередко отношения между Католическими королями и Александром VI были откровенно враждебными.

Фернандо оказал помощь своей супруге в гражданской войне в Кастилии, когда она, будучи провозглашена королевой, победила всю оппозицию. Их королевства также приняли посильное участие в войне за Гранаду, которая, как только была завоевана, стала частью Кастилии. Со своей стороны Кастилия, бывшая в демографическом и экономическом плане гораздо более мощной, чем территории, принадлежавшие короне Арагона, помогла своими войсками Великому Капитану в завоевании Неаполя, который, в свою очередь, стал частью Арагона.

В романе практически всегда речь идет о короле Фернандо, поскольку действие происходит на его территориях и супруга делегировала ему полномочия относительно ведения большей части дел в международной политике – в особенности после постигшего ее горя, когда умер их первенец Хуан в 1497 году, а дочь Исабель – в следующем. Королева Исабель умерла в 1504 году – до того, как завершается действие романа, а Фернандо в 1516‑м.

Эпизоды, где описываются отношения короля с Виламари и Великим Капитаном, рассказывают о подлинных событиях, в том числе когда речь идет о недостатке средств на ведение военных кампаний. Также истинным является использование королем инквизиции как политического рычага и источника доходов.

Вне всякого сомнения, король был искуснейшим политиком и примером для «Государя» Макиавелло. Среди прочего Никколо деи Макиавелли говорит о том, что Фернандо II Арагонский является настоящим примером истинного политика, потому что начал с малого и превратился в великого государя, который сумел удержать завоеванное им. Также он говорил о короле Фернандо следующее: «Он постоянно твердит о мире и преданности, будучи на самом деле врагом и того, и другого; в действительности, если бы он следовал провозглашаемым им принципам, то не раз потерял бы как авторитет, так и государство». И еще: «Это человек, который под прикрытием и под защитой религиозных структур добился великих свершений, но которому на самом деле абсолютно чужды принципы милосердия и гуманности». Несмотря на это, Макиавелло выражает свое восхищение королем: «Нынешнего короля Испании Фернандо Арагонского можно считать новым типом государя, потому что, изначально будучи слабым королем, благодаря своей славе и величию он превратился в величайшего короля всех христиан, и если вы изучите его действия, то увидите, что все они были достойными огромного восхищения, а некоторые просто выдающимися».

Место действия романа

Улицы Барселоны

Чтобы иметь возможность пройтись по улицам Барселоны того времени вслед за героями романа, читатель должен будет зайти на мой официальный сайт и далее непосредственно в раздел «Tiempo de cenizas» или «Barcelona»; также можно зайти с этой целью на сайты  или .

Книжная лавка Жоана и Анны

Во времена действия романа на пересечении улиц Especiería, которая сейчас называется Llibreteria, и Paradis действительно находилась книжная лавка. У нее было два входа – один с улицы Paradis, а другой с улицы Especiers, ведущей на площадь Sant Jaume. Она была открыта в 1495 году Гансом – племянником Антона Кобергера, знаменитого нюренбергского издателя. Таким образом, мы можем утверждать, что издательство Кобергера было многонациональным и издавало книги на латыни. В 1497 году книжную лавку передали в руки неаполитанского книготорговца Антони Гонтьера, который платил за аренду семь фунтов и пятнадцать сольдо. В 1504 году книжная лавка вновь была продана (по сюжету романа в это время ее купила семья Серра).

Мост короля Марти

Мост короля Марти, проходивший над улицей dels Comtes, соединял королевский дворец с собором и вел на балкон, построенный во времена короля Мартина Великодушного, поэтому король, находясь на нем, мог присутствовать на службе, не смешиваясь с народом. И сейчас еще можно увидеть место доступа к этому мосту из собора – с левой стороны от ворот San Ivo на высоте второго этажа. Должно быть, мост был разобран при строительстве дворца Lloctinent в 1549 году или во время реконструкции собора в XIX веке.

Эль Каньет

Это место находилось в районе нынешнего кладбища Poblenou. А название улицы de la Llacuna свидетельствует о том, что ранее это было заболоченное место с большими лужами, – в полном соответствии с тем, как это описано в романе.

* * *

Выражаю свою благодарность сотрудникам издательства «Temas de Hoy» («События современности»), в особенности моим редакторам Ракель Гисберт и Белен Лопес, за их поддержку, за полезные замечания и энтузиазм в работе.

Также благодарю Палому и моего сына Даниэля за выверку рукописей романа, за их конструктивные предложения и советы, которые, без сомнения, помогли его улучшить.

Если роман не находит дорогу к читателю, то его предназначение остается невыполненным. Поэтому я хочу выразить благодарность за прекрасную работу маркетинговой группе и в целом дать высокую оценку деятельности коммерческого отдела издательства «Планета».

И наконец, моя благодарность всем людям, посвятившим себя распространению книг, – владельцам и работникам книжных магазинов, которые являются заключительным и обязательным звеном в этой цепочке. Семья Серра – герои романа «Хранитель секретов Борджиа» – являются книготорговцами, и рассказом об их жизни я хочу отдать должное этой профессии, которой восхищаюсь. К ней нужно чувствовать призвание, она полна жертвенности и предъявляет высокие требования, особенно в эти кризисные времена, в которые нам довелось жить. Этот роман, так же как и предыдущий, посвящен именно им.

Сноски

1

Джованни Пико делла Мирандола (1463–1494) – итальянский мыслитель эпохи Возрождения, представитель раннего гуманизма. (Здесь и далее примеч. ред.)

(обратно)

2

Джакопо Саннацаро (Саннадзаро) (1458–1530) – итальянский гуманист, поэт и писатель. Писал на латыни, тосканском и неаполитанском наречиях.

(обратно)

3

Название самых длинных артиллерийских орудий среднего калибра, предназначавшихся для дальней стрельбы.

(обратно)

4

Пинтуриккио (1454–1513) – итальянский живописец, принадлежал к последнему поколению мастеров Раннего Возрождения.

(обратно)

5

Элемент монашеского одеяния; представляет собой длинную широкую ленту с прорезью для головы, которая надевается поверх туники.

(обратно)

6

Фра Бартоломео (Баччио делла Порта) (1472–1517) – один из выдающихся представителей флорентийской школы живописи.

(обратно)

7

Кристина Пизанская, также Кристина (Христина) де Пизан (1364/1365–1430) – французская средневековая писательница итальянского происхождения. Одна из первых женщин-профессиональных писателей, поэтесса и автор ряда философских трактатов о роли женщины в семье и обществе. Большинство современных ученых-феминистов считают началом современного феминистского движения ее произведения, в том числе «Книгу о Граде женском».

(обратно)

8

Вильянсико (от исп. villancico – деревня) – песенно-танцевальный жанр, особенно популярный в Испании во второй половине XV–XVI вв.

(обратно)

Оглавление

Хорхе Молист Хранитель секретов Борджиа

Часть первая

Часть вторая

Часть третья

Часть четвертая

Часть пятая

Историческое приложение Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg