«Хуан Дьявол (ЛП)»

Хуан Дьявол (ЛП) (fb2) - Хуан Дьявол (ЛП) (пер. Людмила Александровна Яхина (liudmila_lada)) (Дикое сердце - 3) 878K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Каридад Браво Адамс

КАРИДАД БРАВО АДАМС

Трилогия «Дикое сердце»

КНИГА ТРЕТЬЯ «ХУАН ДЬЯВОЛ»

Перевод с испанского сделала Людмила Александровна Яхина

1.

«Официальный обет одеть монашеское одеяние, постричься в Монастыре Божьих Рабынь Воплощенного Слова так скоро, как разрешится расторжение уз брака», – читал Ренато. И с удивлением спросил:

– Что это? Ты объяснишь, мама?

– Это объяснится само по себе, Ренато. Я лишь хотела, чтобы ты успокоился. Моника считает, что таким путем она разрешит свои вопросы. Это копия прошения к Его Святейшеству, и мы уже передали оригинал, подписанный должным образом, церковной власти, которая уполномочена отправить его в Ватикан.

Раздраженный, готовый вот-вот взорваться, Ренато судорожно смял копию документа, который вручила мать, словно давая принять сильнодействующее лекарство для его больной души. Они были в просторной и неприбранной библиотеке, где Ренато в одиночестве заперся на целый день. Рядом, на столе, стояла бутылка с остатками коньяка, глоток за глотком он пил, пытаясь разорвать досадный порочный круг, сжимавшийся все сильнее. Однако этот удар был последним; он удивился, поняв, до какой степени это ранит, приводит в отчаяние, мучает его. Но внезапно боль сменилась свирепой злобой, и он воскликнул:

– Это была мысль Айме, не так ли?

– Насколько я знаю, самой Моники.

– Нет, я не верю! Ведь она окончательно отказалась от религиозного призвания. Уверен, сама она этого не делала. Кто-то приказал ей. Снова искупительная жертва несовершенных грехов, и я прекрасно знаю, откуда это идет, кто сделал, и кто может пойти коротким путем.

– Куда ты, Ренато?

– Куда же, как не поговорить с ней?

Крадущаяся тень прошла большой задний двор, прячась за деревьями. Дойдя до потаенной калитки, она повернула ключ и улыбнулась, разглядев приближающегося стройного человека, и сделала ему знак замолчать:

– Ни слова! Рядом люди. Я не хочу сплетен от слуг.

Она взяла его за руку, и повела по пустынной улице. Когда старые стены особняка остались позади, она подняла черную кружевную маску, многообещающе бесстыдно улыбнулась:

– Вы никогда не забудете последнюю ночь на Мартинике, лейтенант Бриттон. Я беру на себя смелость сделать ее незабываемой.

– Я думаю, что живу во сне, обладая невозможным! Вы… Вы… Но что же я сделал, чтобы заслужить…?

– Иногда ничего не нужно делать. Удача сама приходит. Говорю на случай, если решили, что вам повезло разделить со мной последние часы на мартиникской земле.

– Я не нахожу слов, чтобы выразить благодарность. Мое волнение и удивление столь велики, что боюсь, они покажутся вам смешными. Я не нахожу слов, но если бы вы могли видеть мое сердце…

– Попытаюсь представить, – пошутила Айме. – Вам не кажется, что мы должны найти хоть какой-нибудь экипаж? Вы же не хотите, чтобы я задерживалась в этом возмутительном районе.

– Я взял с собой экипаж, он ждет на другой улице. Я не осмелился привезти его сюда, боясь быть неосмотрительным.

– Правильно сделали. Слава Богу, что последовали здравому смыслу.

– Не смейтесь надо мной. Разве смешно говорить о любви?

– Пока еще рано, и скорее всего ошибочно, – кокетничала Айме. – Любовь состоит не только из слов.

– Я докажу ее жертвой, которую хочу совершить. Она кажется мне такой огромной, если вы оцените и поймете то, что переполняет мою душу. Я уже не принадлежу себе, Айме. Я ваш… телом и душой… Я люблю вас… люблю…!

Он прижал ее, сразу нашел губы, одновременно прохладные и горячие, влажные и сладострастные, и она почувствовала, что в ней поднимается огонь от поцелуя, а все вокруг исчезает.

– Черт побери! – воскликнула удовлетворенная Айме. – Вы целуетесь как знаток, а не новичок. Слава Богу, а то я уж испугалась, что вы один из тех, кто много говорит.

– Ана, Ана! Айме! Айме!

Еле сдерживая гнев, Ренато прошел в прихожую, переходящую в спальню Айме и яростно заколотил в запертую на ключ дверь. Волна злобы окрасила в пурпур бледные щеки; когда наконец среди занавесок высунулось пепельное от испуга лицо служанки, та пробормотала:

– Мой… хозяин… мой хозяин…

– Где твоя сеньора?

– А где ей быть, сеньор? – солгала Ана, мертвея от страха. – Там… там, в комнате…

– Лжешь! – разъярился Ренато. И с силой стуча в дверь, завопил: – Айме! Айме! Это я! Открой немедленно!

– Сеньора сказала, что ничего не хочет знать о вас, и чтобы ей никто не мешал, она закрыла дверь на два оборота и села там. И велела сказать вам, что не откроет дверь, будь что будет…

С большим усилием Ренато Д`Отремон пришел в себя. В тумане разума, в вспышке злобы до него дошел смысл слов и воспоминание последней сцены с Айме в библиотеке. Он пил весь вечер, но не опьянел. Сильнее алкоголя было брожение страстей, кипящих внутри него: ненависть, ярость, отчаянная страсть к женщине, с которой все его разлучали, и свирепая злоба к женщине, которой он дал свою фамилию. Злоба, которую сдерживало что-то похожее на угрызения совести.

– Сеньора очень храбрая и поэтому сказала, что никому не будет отвечать. Вы же знаете, какая она.

– Да, знаю. Довольно хорошо знаю, но это… это… Это идет от нее, и поэтому она должна немедленно объясниться. Айме! Айме! Открой немедленно!

– Ренато, прошу тебя… – пробовала увещевать София, приближаясь к сыну.

– Это я должен просить оставить меня, мама! Это личное между мной и женой!

– К сожалению, в этом доме уже нет личного. Позабыта даже тень приличия, крики и вопли перед слугами, и все эти грязные следы на добром имени дома.

София гневно посмотрела на шторы, где только что, пользуясь случаем, скрылась Ана. Затем, смягчившись, подошла и взяла его за руку:

– Ренато, оставь Айме. Не думаю, что она могла принимать участие в прошении сестры. Прошу, послушай. Нужно прекратить скандал. Каталина со мной согласна. Когда мы пришли поговорить с Моникой, то были приятно удивлены, что она добровольно подписала прошение. Думаю, это лучшее, что могло случиться. Разорвать путы бесчестного брака, принять постриг, и мы попытаемся позабыть о существовании бандита, которого зовут Хуан Дьявол.

– Я не забуду и не позволю, чтобы Моника снова стала жертвой. Несправедливо, что все ее подталкивают, упорно стремятся очистить преступление, которого она не совершала. Говоришь, она добровольно приняла прошение? Не верю, мама. Я вижу в этом руку Айме. Я начал понимать, что она притворная и коварная.

– Она твоя жена и будет матерью твоему сыну. Если ты уже не можешь любить и уважать ее, то по крайней мере не настаивай на разговоре в твоем состоянии. Уверяю тебя, Моника согласна. Если не веришь, поговори с Каталиной. Я оставила ее в своей спальне. Спросишь ее и убедишься, что никто не пытается принести ее в жертву. Пойдем к Каталине. Я постараюсь, чтобы Айме мне открыла, и не буду препятствовать тебе поговорить с ней, когда ты успокоишься. Иди… Прошу тебя, Ренато…

По властной просьбе матери, Ренато отошел. Теперь одна в прихожей, перед испуганной служанкой, которая вышла из-за штор, София убрала маску сурового достоинства, ее губы скривились от злобы, глаза засверкали, она уверенно произнесла:

– Твоей хозяйки нет дома, не так ли?

– Как это нет? Она там…

– Не лги больше! Перед моим сыном нужно притворяться, но не передо мной. Она вышла в твоей одежде. Ее видели и подумали, что это ты. Понимаешь? Мне сказали, что ты вышла, но увидев тебя, я поняла. Это была она… она… а ты отвратительная сообщница!

– Ай! – пожаловалась служанка. – Я ни в чем не виновата.

– Поэтому заплатишь ты! Завтра уйдешь из Кампо Реаль, а Баутиста рассчитает тебя!

– Нет! Нет, сеньора! – воскликнула испуганная Ана. – Я ничего не сделала. Я не виновата. Мне приказывала хозяйка, а если бы я не послушалась, она бы тоже сказала, что выгонит меня из Кампо Реаль.

– Это меня ты должна слушаться. Я твоя хозяйка. В моем доме ты родилась рабыней, и все это время ела хлеб Д`Отремон. Ты служила только мне!

– Вы велели служить сеньоре Айме, быть ее служанкой. Не выгоняйте меня из Кампо Реаль. Я сделаю все, что просите.

– Иди и найди ее! Как можно раньше. Через час, два. Пусть она войдет также, как вышла, чтобы мой сын увидел ее в спальне, когда откроется дверь. Поторопись! Сделай это, Ана. Чтобы Ренато не узнал или ты пожалеешь, что родилась! Поняла? Не теряй ни минуты! Беги! Уходи! Пусть она будет в спальне через час, или ты за все заплатишь!

В нижней богатой и густонаселенной части города Сен-Пьер, где располагался глубокий поворот к бухте, простирался район маленьких домов и узких улочек, которые взбирались по склону горы Мон Пеле. Район таверн и моряков, притонов и гулящих женщин. Беспокойный район праздников и скандалов, где сильное и горькое похмелье нарушало сердцебиение города. Там пылал карнавал алкоголя, хриплые взрывы смеха, дикие шутки. Карнавал, на котором часто лились вместе ром и кровь. Теперь завсегдатаи одного низкопробного заведения образовали круг багровых лиц, сладострастных глаз, с трудом сдерживающихся жадных рук; а в центре круга, под глухие и древние звуки африканского барабана женщина плясала непристойный туземный танец со змеиными движениями и завываниями волка. Она танцевала, лился пот, делая эбонитовую плоть блестящей. Опираясь на руку лейтенанта Бриттона, Айме де Мольнар улыбалась, была странно очарована ритмом танца, и понизив голос, сказала выразительно:

– Тебе нравится, Чарльз? Это танец ведьм. Первый раз, когда видишь этот танец, можно загадать три желания. Говорят, все три сбудутся. Но нужно опустить два пальца в кровь. Сейчас перережут горло ягненку. Хочешь попробовать? Хочешь осуществить свое главное желание, Чарльз?

– Да. Хочу, чтобы эта ночь никогда не кончалась! Пусть она длится всю жизнь, и пройдет с тобой, но…

– Подожди… Подожди… Перерезали горло, несут кровь в чашках. Они предлагают всем, кто хочет. Быстро! У тебя есть монетка? Брось ее на дно и смочи пальцы.

– Это нелепо. Как представление оно может происходить, но…

– Быстро! – Айме вытащила из сумочки золотую монету, швырнула ее на дно чашки, наполненной красной вязкой жидкостью. Затем резко взяв руку лейтенанта, погрузила ее туда, поторапливая:

– Проси, проси за меня. Попроси три раза одно и то же. Пусть сбудется, что я прошу. Думай со мной, со всей силой, всем желанием…

Второй, третий раз она заставила окунуть руку офицера в кровь ягненка, которую в чашке предлагал африканский юноша. Затем, пока тот с отвращением вытирал руку платком, она отошла в сторону калитки, где было что-то вроде террасы, и алчно вздохнула соленый воздух, доносившийся с моря.

– Айме, что с тобой? Что такое?

– Ничего. Дышу… Не думаю, что это важно.

Озадаченный, ощупывая на запястье следы, оставленные ногтями Айме, заставившей обмакнуть его руку в кровь, лейтенант Бриттон приблизился к женщине, становившейся для него все непонятнее. Он долгое время неподвижно стоял, пока не тряхнул головой, словно испугавшись химер, желая вернуться к действительности.

– Айме, почему ты делаешь это? Почему ты со мной? Это отчаяние? Ревность?

– Какая разница? Недостаточно просто делать? Что ты подумал?

– Не знаю. У тебя такие странные предпочтения. Это место, люди…

– Типичный уголок. Где бы ты хотел увидеть карнавал на Мартинике? На балу у губернатора? В зале моей обожаемой свекрови?

– Я не имел в виду ничего такого; не знаю, что со мной. Чем больше я пытаюсь понять, тем меньше понимаю. Мы побывали по крайней мере в десяти тавернах. Ты ищешь кого-то?

– Как ты думаешь? Разве не понимаешь, что женщина задыхается в стенах дома Д`Отремон и захотела ненадолго отвлечься?

– Я не могу судить тебя, Айме. Бесполезно тебя понимать. Тебя не вдохновляет любовь мужа и Хуана. Добровольно ты одарила меня своим присутствием и обществом. Не думаю, что именно я вдохновил в тебе любовь. Тогда почему ты делаешь это? Чего добиваешься?

– Хватит! – оборвала Айме мрачно. – Я начинаю думать, что ты совершенный дурачок.

– Да, где-то здесь. Дай пройти, идиот.

Голос, произнесший слова, как укус рептилии, заставил ее подпрыгнуть. Быстро она надела маску. Она схватила за руку лейтенанта Бриттона, отступила с волнением и уставилась на дверь, откуда появился Хуан Дьявол в сопровождении старого нотариуса. Она дошла до центра естественной террасы, которую образовывали два ровных каменных крыла над песчаным пляжем, где плескалось море, и снова взглянула на Ноэля. Только теперь она осознала присутствие этого неподвижного и выжидательного напарника. Айме завернулась в цветастую перкаль местного платья, представляясь служанкой. Лейтенант Бриттон, немного бледный, но совершенно спокойный, шагнул к нему, позволяя луне осветить его с ног до головы, и поздоровался:

– Добрый вечер, Хуан.

– Лейтенант Бриттон, – удивился Хуан. – Какая неожиданность видеть вас на этих окраинах. Я думал, вас уже нет на Мартинике.

– Я в вашем распоряжении, если могу чем-либо служить.

– Благодарю, но у вас другое занятие. Занятие более приятное, как кажется. Вижу, у вас хорошая компания. Тем не менее, если хотите, мы можем выпить рюмку.

Орлиный взгляд пробежал с ног до головы женскую фигуру, в которой, несмотря на наряд, выделил что-то знакомое, тревожное. Напрасно он пытался разглядеть ее руки и волосы.

– Я буду неподалеку, где хорошо играют и подают напитки. Можно поставить деньги на кон, есть бакара, рулетка. Вам бы хотелось попытать судьбу? Моя совершенна. Если следуют за мной, то набивают карманы. Что скажете, красавица? Полагаю, лейтенант взял на себя труд сопровождать вас.

– Премного благодарен, Хуан, но мы уходим. Уже поздно для нее. Мы как раз собирались уходить, и…

– Ваша подруга нема, лейтенант, или ее голос слишком легко распознать? Лицо плохо видно за черным кружевом.

– Осторожнее, Хуан Дьявол! – угрожающе предупредил офицер.

– Не волнуйтесь, лейтенант. Мне было бы легко стащить маску, но раз вы возражаете, я не буду. Для чего? Здесь вы, она… О, ваш платок! – Хуан быстро наклонился, раньше лейтенанта поймав кружевной платок, выпавший из рук Айме, вздохнул глоток парфюма, который тот источал, и едко засмеялся: – Аромат нарда. Знакомый запах, слишком знакомый, хотя я знаю только одну женщину с этим запахом. Чудесно… Чудесно, лейтенант!

Хуан приблизился к Айме, свирепо глядя черными глазами сквозь отверстия в маске, закрывавшей лицо, и проговорил насмешливо:

– Какая легкая и ужасная месть для Хуана Дьявола, не так ли?

– Хватит, хватит! – прервал британский офицер. – Прошу вас следовать своей дорогой. Вы не имеете права…

– А какое имеет значение право? У меня есть средства на расстоянии вытянутой руки. Вы лишь усугубляете положение, даете волю скандалу. Вы отдаете себе отчет? Мне достаточно сорвать черную тряпку, чтобы завтра утром весь Сен-Пьер взрывался от хохота над кабальеро Д`Отремон. Понятно, это вам будет стоить жизни, дорогой друг, и вы заплатите очень дорого, ужасно дорого за удовольствие, которое решили получить бесплатно.

– Хватит, ты не имеешь права! – взорвалась Айме, не в силах сдерживаться.

– Ты заговорила! Как быстро нарушила запрет! – проговорил Хуан насмешливо.

– Этого не должно быть! – бросил вызов лейтенант. – Уйдите, сеньора. Уйдите немедленно. Я беру на себя этого человека. Быстро, уходите!

– Думаю, лучше вам не вмешиваться, – посоветовал усмехающийся и невозмутимый Хуан. – Выйдет плохо со всех сторон.

– Вам придется убить меня, прежде чем вы проявите неуважение к даме в моем присутствии!

– Не теряйте времени на бесполезное. Эта дама не заслуживает уважения.

– Хватит! Мы заканчиваем. Вас не должно интересовать, кто моя подруга. Мы немедленно уходим.

– Подожди, Чарльз! – вмешалась Айме.

– Не видите, что она не хочет идти с вами? Ей нравится здесь, – язвительно отозвался Хуан. – Хотя может показаться ложью, но это ее среда. Она ошиблась, променяв это на золото Д`Отремон. Теперь ее раздражает и вызывает отвращение все, за что она продала жизнь: серебряная посуда, бриллиантовые браслеты и жемчужные ожерелья.

– Рядом со мной я не позволю вам говорить так, – возражал лейтенант, но без прежнего воодушевления.

– Не будьте ребенком, лейтенант. Ваше положение невыгодное. Разве вы не понимаете? Вы играете всем. Зачем? Ради кого?

– Ты позволишь ему говорить это, Чарльз? – разъярилась Айме.

– И что же вы сделаете, чтобы предотвратить это? Поразмыслите немного. Вы служите игрушкой, соломенной куклой женщине без совести. Полагаю, вы знаете, что недалеки от позора кабальеро. Что скажешь? Что будешь с ним делать? До какого предела ты дойдешь, вовлекая его в свои козни? Не думаешь, что причинила уже много вреда?

– Возможно другим я причинила вред. Тебе я ничего не сделала, а если ты сейчас на свободе, то кому ты обязан этим? Ты самый неблагодарный и развращенный мужчина!

– Ты преувеличиваешь. Я предостерегаю лейтенанта Бриттона, заставляю его понять, что ты делаешь, а если он захочет продолжать, то по крайней мере, не будет слеп. Ренато Д`Отремон ищет, кого бы убить, отомстить за обиды, которые предвидит, чувствует, что они плавают вокруг него, и которым ловко управляет жена. Будете ли вы продолжать игру с этой прекрасной гадюкой? Я честен с вами за заявление на суде, лейтенант, за то, что протянули мне руку друга сквозь решетки тюрьмы. Поэтому спрашиваю: Вы согласитесь, чтобы она использовала вас по своей прихоти во благо ее темным и окольным интересам?

– Не продолжай! Не слушай его, Чарльз, не слушай! Чарльз! Чарльз!

Стройный молодой лейтенант Бриттон исчез на краю темной улочки. Айме проследовала за ним до двери грязной таверны, и как озлобленная хищница, обратилась к Хуану:

– Ах, мерзавец, негодяй! Ты заслуживаешь виселицы, тюрьмы! Я не знаю, чего ты заслуживаешь!

– На чьей ты стороне? Кого убеждаешь? Ты сеньора Д`Отремон, и если хочешь идти за ним, то иди, но не увлекай в грязь, которая тебе нравится.

– Это уже не твоя забота!

– Уж знаю. Дай Бог, чтобы ее никогда не было. От тебя я вылечился совершенно.

– А от кого нет? От кого нет? – спросила Айме с внезапной тревогой. – Только не говори, что влюблен в нее, что она тебя интересует!

– А если и так?

– Прежде, чем позволить это, я убью вас обоих! Предпочту, чтобы небо и земля соединились! Ты не отдашь ей любовь, которая принадлежит мне!

– И все это ты утверждаешь, когда я только что видел тебя рядом с лейтенантом Бриттоном, – улыбнулся Хуан язвительно. – У тебя сердце очень просторное и гибкое.

– Какое значение имеет для меня Бриттон, Ренато, весь мир? Мне важны ты и я. А все остальное пусть потонет во вселенной!

– Теперь ты сказала правду. Тебя интересует только твоя персона.

– Ну ладно, да. Моя персона волнует меня, но в моем эгоизме больше величия, чем великодушия в другой. Мне важна я сама, поэтому я защищаю то, чем ты был для меня, чем снова будешь. Потому что ты единственная любовь моей жизни! Я боролась за нее всеми силами, боролась против Ренато, поэтому освободила тебя от обвинений. А Ренато я ненавижу, ненавижу!

– Ты? Почему?

– За все! За то, что такой, какой есть. Теперь, кроме того, он любит Монику, и из-за нее унижает и презирает меня. – Она закусила губу, чтобы не закричать, сжала кулаки, черные глаза зажглись; но медленно успокоившись, Айме начала выливать поток страстей: – Такой безумный из-за нее, его сдерживает мысль, что я рожу ему сына, наследника его имени, земель. Из-за этого сына донья София Д`Отремон выносит мои оскорбления, а она лучший сообщник, чтобы сдерживать его.

– Ты родишь ему сына?

– Нет, Хуан, нет. Сына не существует! И тем не менее, я должна его иметь, предложить Ренато, иначе не смогу оставаться ни часу под крышей Д`Отремон. Если бы ты был способен прийти ко мне, ответить взаимностью. Но ты еще более неблагодарен и отвратителен, чем Ренато Д`Отремон. И тогда… я должна была воспользоваться первой же возможностью, схватить за руку первую куклу, появившуюся поблизости. Лейтенант, которого ты заставил сбежать, ты навредил мне только потому, что тебе нравится.

– Так это было это… это! – издевательски смеялся Хуан.

– Можешь покончить со мной, отомстить наконец! Можешь сказать Ренато! Я даю оружие против себя. Иногда мне бы хотелось разом покончить со всем, чтобы земля полыхнула огнем, чтобы нас поглотило море.

– Если бы Сатана был женщиной, то у него были бы твои лицо, слова и голос.

– Однако ты любил меня. Возможно, еще любишь. Послушай, Хуан… Если сейчас ты повторишь, что сказал мне однажды в Кампо Реаль, возьмешь за руку, как тогда, и прикажешь следовать за тобой; если скажешь, что твой корабль рядом, я пойду с тобой, куда пожелаешь. Оставлю все, все.

– Потому что ты в тупике. Потому что запуталась в собственных сетях. Потому что хочешь избежать ада, который сама создала.

– Спаси меня, Хуан! Увези подальше. Если не сделаешь, то сможешь назвать меня Сатаной. Если меня загонят в угол, то я буду защищаться руками и зубами, и я отомщу тебе, Ренато, ей… Ей, да… Раньше я не хотела причинять ей вред. Так сложились обстоятельства. Но если ты в последний раз оттолкнешь меня, то я стану безжалостной. Если не спасешь, я утону; но потоплю всех, кто меня окружает. Спасешь или бросишь, Хуан? Отвечай! Отвечай!

Обезумевшая, ослепшая, отчаянная Айме говорила, схватив за руку Хуана, который неподвижно смотрел на нее с такой горькой улыбкой, что она была похожей на гримасу, отказываясь с еле сдерживаемым гневом:

– Ты оставишь меня в покое? Ты вышла за другого, а я жизнь положил, чтобы вернуться к тебе. Ты должна была понять, что у нас все закончилось.

– Возможно, но тогда ты не думал об этом. Не скрещивал руки, не смотрел на меня так оскорбительно. Не мешало бы тебе лучше узнать, что Моника решает вопрос по расторжению вашего брака.

– Ты лжешь! Это неправда.

– Она не обвиняла тебя в суде, потому что боялась; но в секретных документах, которые уже на пути в Рим, нет низости, которая бы тебе не приписывалась. Ее отчужденность от Ренато была ложной. Они были заодно, хотя и делали вид, что наоборот. И если у них что-то выйдет плохо, не важно, они быстро найдут другое. Ты мешаешь им, но они знают, как тебя устранить. Я тоже мешаю им, их останавливает только рождение ребенка, который должен родиться, который возможно и родился бы, если бы ты по глупости не встал на моем пути. Ренато отказал мне, но Бриттон…

– И от Бриттона ты ждала…?

– От Бриттона я ждала, чтобы он привез меня туда, где бы я столкнулась с тобой!

– На чем мы остановились? Почему никак не договоришь?

– Ты единственная моя надежда, Хуан. И так понятно, что я в тупике. Иногда я не знаю, что говорю, ослепшая от ревности и отчаяния. Моника, эта святая, которую ты добиваешься, моя черная тень. Она положила глаз на Ренато, отравила сначала мою любовь к нему, затем любовь к тебе… а теперь… теперь… Клянусь, она худшая твоя недоброжелательница! Она мягкий воск в руках Ренато. Они только и пытаются навредить тебе, но не при свете дня. Они уже приготовили тебе…

– Не верю ни единому слову. Из твоего рта никогда не выходит правда! Не приближайся, или пожалеешь!

– Это ты пожалеешь, что… – пригрозила Айме, но ее прервала приблизившаяся служанка-метиска, которая воскликнула:

– Ай, сеньора, наконец я нашла вас! Сеньора София велела вас найти. Сказала, что вы должны быть в комнате, когда сеньор Ренато вернется.

– Замолчи, идиотка! – прервала Айме.

– Зачем оскорбляешь такую полезную служанку? – усмехнулся Хуан. – Думаю, ты несправедлива. Видно, она бежала спасать тебя. Так платит дьявол тем, кто ему служит.

– На самом деле, так платит Хуан Дьявол дуре, которая вытащила его из тюрьмы, и эта тупица опять ищет его, – заметила разгневанная Айме. И повернувшись к Ане, приказала: – Идем же! На чем ты добралась? Думаю, не искала меня пешком.

– Ай, нет, что вы! Мы уже три часа кружимся. Мы приехали на маленькой повозке, с моим другом Эстебаном, сеньора, и он будет молчать, будь что будет… ни он, ни я не скажем никому о сеньоре Хуане, потому что тогда Сан-Педро полыхнет в огне.

– Замолчи! – вышла из себя Айме. И сев в повозку, приказала: – Поезжай медленно, Эстебан, как можно медленней.

– Откуда ты пришла?

– Для чего тебе знать? Тебя Донья София поставила для охраны?

Айме сделала усилие, чтобы говорить капризно, беззаботно, пожимая плечами на упрекающий скорбный взгляд Каталины де Мольнар. Она тихо подошла к спальне на верхнем этаже. Никто ее не видел, она ни с кем не столкнулась в коридоре, на лестницах. На миг присутствие матери взволновало ее, но она сдержалась; затем поискала ключи и спокойно открыла дверь в спальню, сообщающуюся с залом.

– Это была правда! Все было правдой! Я должна была увидеть собственными глазами, чтобы удостовериться, – воскликнула Каталина с безутешной грустью.

– Тебе не кажется, что сейчас не до условностей? – Айме теряла терпение. – Я выслушала много неприятного за этот вечер.

– Тебя видел Ренато? – встревожилась Каталина.

– Нет. Конечно же нет. Не видел, и не думаю, что знает, что я гуляла, если ты это имеешь в виду. Иными словами, нет опасности. Донья София не скажет ничего, не думаю, что Янина осмелится не подчиняться. В конце концов, я не сделала ничего плохого. Вышла подышать, посмотреть на карнавал, отвлечься. Никогда не думала, что замужество с Ренато Д`Отремон будет таким скучным и глупым. Сначала его ревность, теперь пренебрежение, презрение.

– Во всем этом твоя вина, Айме, хотя я признаю свою часть вины, что ты такая. Я была слабой матерью, слишком доброй для мятежной дочери. Тебе нужна была другая. Знаю, теперь мои упреки и советы бесполезны. Я не буду говорить за себя, а от имени Софии.

– Ты тратишь время, чтобы говорить о ней! Она превратила тебя в свою тень.

– Действительно, я лишь тень. Этот грех теперь я пытаюсь смыть, я была ничем, не существовала в сердцах дочерей. Они были слишком далеки от меня, обе такие странные для меня. Одна великодушная, возвышенная; другая эгоистичная, порочная. Когда я говорю это, мои губы кровоточат, но это правда. Ты живешь злом и обманом.

– Ты оставишь меня в покое? – с досадой отвергла Айме.

– Оставляю… Только это я и хотела сказать. Я ухожу, бедная тень исчезнет, и если ты еще способна слушать последнюю просьбу матери, прошу тебя уехать сегодня же в Кампо Реаль. Это желание Софии. Она хочет вернуться, и чтобы ты ее сопровождала.

– Я? А разве слуги не для этого?

– Она в отчаянии, и я обещала убедить тебя. Она хочет забрать тебя в Кампо Реаль и позаботиться о наследнике – единственной ее надежде и мечте.

– Вот как! Уже обнаружилось!

– Это и желание Ренато. С ним ты спасешь единственное, что можешь спасти: положение в доме, будущее ребенка, который родится.

– А если не родится? – повернулась Айме, превращаясь в фурию.

– Что ты говоришь, дочка? – встревожилась Каталина, по-настоящему испугавшись. – Не хочу думать, что ты лжешь, способна… Айме, дочка! Что ты пытаешься сказать?

– Ничего, мама, успокойся, – горько засмеялась Айме. – Я хотела пошутить, чтобы ответить на тарабарское нравоучение, которое в четыре утра не пойдет на пользу.

– Я знаю, что у тебя нет сердца, но не думаю, что ты способна на это. Тем не менее, ты сказала… Айме… Айме, будь хоть раз честна!

Айме поджала чувственные губы, прищурила веки, долго стояла неподвижно, словно глубоко раздумывала, словно своим дьявольским умом придумывала новый план. Затем почти насмешливо улыбнулась:

– Я буду делать то, что тебе понравится.

– Правда? – обнадежилась Каталина.

– Потому что ты просишь, мама. Вижу, свекровь боится за меня. И то хорошо. Я ожидала встретить ее, как ящик Пандоры, с важным голосом и зловещим внешним видом. Она бы пришла именно такой. Но она отправила тебя, ты плачешь, и, хотя я порочная дочь, извращенная, без сердца, я доставлю тебе удовольствие. Не хочу быть меньше божественной дочери, которая, как я понимаю, примет обет. Нет?

– Да, действительно. Моника сказала, что согласна, и подписала прошение, которое мы принесли. Когда ее брак аннулируют, она примет обет. Печально, но по крайней мере она спасется от скандала, злобы мира и этого человека.

– Можешь пообещать, что ничего не вернется к прежнему?

– Конечно. Конечно же, могу пообещать. Моника не лжет.

– Ну тогда заручимся словом Святой Моники. Хуан и Ренато умрут ради нее, не так ли?

– Поэтому она не выйдет из монастыря, только если мертвой.

– А еще ты обещаешь, что донья София не будет лезть в мои дела в Кампо Реаль? Что отстанет от меня, а я буду делать, что мне хочется?

– Пока не нанесешь вред здоровью.

– Без ограничений. Я знаю, как позаботиться о себе. Если она оставит меня в покое, скажи, что этим же вечером я отправлюсь с ней в Кампо Реаль. А теперь, дай мне поспать, мне нужно выспаться.

Она повернулась спиной, вошла в спальню; на чувственных губах была вечная усмешка и сатанинский блеск в черных глазах.

2.

– Я не убираю ставку, ставлю… тридцать унций на бубновую даму!

На зеленой скатерти были четыре колоды карт и горка монет, которые Хуан Дьявол только что выиграл, в девятый раз блестяще выбрасывая карту победителя. Мало-помалу соперники уходили прочь, а два последних только что молча удалилась. Почти никто не играл в этой дыре; кто не ушел, сгруппировались вокруг стола, удивленными глазами наблюдая за человеком, который так печально улыбался своей удаче.

– Думаю, ты сорвал банк, Хуан, – заметил Ноэль. – Почему бы тебе не забрать свои унции и не уйти?

Человек остановился в дверях хижины и медленно вошел. Головы повернулись, разглядывая одежду кабальеро, орлиный профиль, напряженное выражение, делавшее лицо жестким. Его глаза с металлическим блеском остановились на лице Хуана. Медленно он приблизился к столу; Педро Ноэль первым узнав его, встал, встревоженно схватил за руку капитана Люцифера, пытаясь его расшевелить, и заторопил:

– Уйдем отсюда, Хуан, уйдем немедленно. Уже поздно, пять по крайней мере. Забирай деньги и пойдем! Не видишь, что все уже ушли?

– Нет игроков? – крикнув, спросил Хуан. – Никто не ответит на ставку? Никто не хочет испытать судьбу с Хуаном Дьяволом?

– Я! – согласился Ренато, приближаясь. – И удваиваю ставку!

– Правда?

– Разве не ты попросил предоставить тебе соперника? Вот он! Что с тобой? У тебя мало денег?

– Тридцать унций на бубновую даму!

– Шестьдесят на короля пик! Сдавай карты, крупье! Слышишь? Сдавай карты!

– Бруно смутило появление кабальеро вашего класса. Поэтому он так смотрит, – заметил Хуан, в его глазах на миг сверкнула злоба, но погасла. – И не отвечает, потому что немой. Но это он слышал очень хорошо. Сдавай карты, Бруно, не бойся. Я принимаю противника. Твой новый клиент имеет очень много денег, неважно, что он не вынимает унции из кармана. Он заплатит все до последнего сентаво, что проиграет, а это скоро произойдет. Хотя он и родился, чтобы выигрывать, теперь же потеряет.

– Пожалуйста, хватит говорить глупости! – испуганно вмешался Ноэль, запинаясь. – Мы с Хуаном сейчас уходим, Ренато. Это место закрывается на рассвете, а он уже наступил. Думаю, после того, что произошло…

– После случившегося вы не должны осмеливаться говорить мне даже слово, Ноэль, – высокомерно упрекнул Ренато. – Минуту назад этот человек бросил вызов всем присутствующим сразиться с его судьбой. Никто не ответил, кроме меня. Я сказал шестьдесят унций, вот они. Ты ждешь, чтобы измерить их, идиот?

Ловкими пальцами Бруно быстро раздал карты. Последние игроки с других столов исчезли. Только два или три остались вокруг стола, с любопытством наблюдая странную битву. Хуан казался спокойным, пока Ренато трясся от злобы, а Ноэль покорно опустил голову. Одна за другой падали карты в сгустившейся тишине сдерживаемых дыханий, когда…

– Король пик! – объявил Ренато. И довольный, не в силах скрыть резкость, заметил: – Невозможно изменить судьбу Хуана Дьявола! Ты потерял все одним махом!

– Нет! Одним махом будет все, что у меня есть. Все, что есть, против девяноста унций! – свирепо Хуан погрузил руки в карманы, извлекая горсти монет, смятые купюры. Там были деньги всех стран: маленькие и крупные фунты стерлингов, бледное золото Венесуэлы рядом со смятыми бумажками в сто франков и голландские флорины. – Здесь девяноста унций, чуть больше, чуть меньше. Все против твоего, если только не откажешь мне отыграться!

– Я не отказываю. И если хочешь играть, разрешаю, пока не доберусь до твоего грязного корабля! Карты, крупье!

Падали карты в накаленной тишине, с волнением Ноэль перечислял:

– Бубновая двойка… тройка пик… пятерка треф… четверка червей… Бубновая дама!

– Я выиграл! – указал Хуан со смесью гордости и радости.

– Не трогай. Двести унций против этого! – предложил Ренато. И насмешливо заметил: – Если только не откажешь мне отыграться.

– Я никогда не отказываю! – ершился Хуан. – Карты, крупье!

– Ай, моя хозяйка, хозяйка! Мы в самом деле едем в Кампо Реаль?

Ана стояла перед Айме, и казалось, оцепенела, ее мясистые губы подрагивали, смуглые щеки от страха стали пепельными. Айме нахмурилась, заставляя мозг быстро сочинять план – первая идея была подсказана матерью:

– Я злая, живу обманом, разве ты не слышала? Собственная мать так думает. Ее две дочери так далеки от ее сердца, одна возвышенная, возвышенная – это Моника. А злая я, конечно же. Нет низости, на которую я была бы неспособна, потому что у меня нет сердца. Д`Отремон меня купили своей уважаемой фамилией. Я их собственность, понимаешь? Понимаешь?

– Я понимаю, куда мы должны ехать. Вы не знаете, как там все стало, когда сеньор Ренато уехал. Сеньора позволила делать Баутисте все, что ему взбредет в голову. Когда сеньора София распоряжалась в Кампо Реаль…

– Я знаю, но скоро не она будет приказывать, а я, поняла? Это единственное, что я могу забрать, и заберу.

– Но я у Баутисты в черном списке! – пожаловалась испуганная Ана.

– Ты со мной. Пока служишь хорошо, тебе нечего бояться. Послушай, Ана, прежде чем сеньора Д`Отремон взяла тебя к себе в услужение, ты жила в высокой части имения, да?

– Да, хозяйка, я работала на плантации кофе. Это было ужасно! Нужно было загружать корзину вот такого размера сюда на голову, срывать каждое зернышко по одному. А когда корзина переполнится, тогда можно было поесть. И в хижинах спали все вместе, как собаки.

– Не все живут так. Есть танцы, иногда праздники. А чуть выше ущелья живет женщина, которую все уважают.

– Ах, да! Там живет Чала, колдунья. Все называют ее Карабоссе. Ее всегда зовут для умерших, чтобы она одела их в саван, а еще когда кто-то родится. Она продает мази от заболеваний, амулеты для привлечения любви, шелковые куклы, которые служат мести, потому что то, что делают с куклой, будет происходить с человеком, которому мстят.

– Говоришь, ее зовут, когда рождается ребенок?

– Да, хозяйка, почти все женщины кофейной плантации для этого зовут ее. Когда хотят, чтобы ребенок родился или не родился. Она исцелила многих от всяких болезней, но я боюсь ее.

– Мы познакомимся с ней. Ты не должна никому говорить. Сделаем так, чтобы никто не узнал, но эта женщина поможет мне. Я дам ей столько денег, сколько она никогда видела, и она сделает то, что я велю.

– Ренато, наконец ты пришел! Я умираю от беспокойства, сынок!

– Не стоит, мама.

Солнечный свет омывал центральный двор старого жилища Д`Отремон. Ренато, уклоняясь от матери, прошел в библиотеку. Скрывая упрек, похудевшая и дрожащая ладонь Софии остановила его:

– Ты провел ночь не дома, Ренато.

– Действительно, – подтвердил Ренато с дурным настроением. – Я был на улице, но…

– Ты не смог бы уделить мне несколько минут, сынок? Я возвращаюсь в Кампо Реаль и забираю Айме. Разве не этого ты желал? Не просил меня это сделать?

– Я уже несколько дней просил об этом.

– А теперь не хочешь, чтобы мы уезжали? Тебя не волнует? Все равно? Вижу, ты очень огорчен. И я чувствую себя больной. Не зашел бы ты ко мне…

Ренато тихо позволил себя увести, а беспокойные глаза матери читали на его лице следы ужасной бури, опустошившей его душу. Она привела его в самую большую спальню с большими окнами, закрытыми шелковыми шторами, через которые едва проникал дневной свет, болезненный для глаз Ренато. В свежем воздухе, отдающем ароматом лаванды, в приятном тусклом свете знакомой обстановки, он почувствовал, что расслабляются натянутые нервы. Будто он снова вернулся в детство и искал в материнской нежности защиту от всех зол.

– Ради Бога, садись, сынок. Вижу, ты тоже болен. Хочешь, я попрошу принести тебе чего-нибудь освежающего, немного чая?

– Нет, мама, я ничего не хочу. Я слушаю тебя, потому что ты хочешь, а потом…

– Потом я оставлю тебя в покое, знаю. Позволить тебе это в моих силах, и я сделаю это. Если Бог хочет, чтобы ты был в покое. Если покой твоей души можно достигнуть любой ценой. Если мы снова начнем друг друга понимать, сын мой, то я согласна. Если позволишь мне немного позаботиться о твоем счастье.

– Моем счастье? Никто не счастлив, мама.

– Я знаю. Но есть тысяча способов жить, не чувствуя себя несчастным. Если ты сделаешь усилие, примешь свершившееся, вернешься на старый путь, позабыв обо всем и исправишь жизнь…

– Я не могу уехать, покинув женщину, которую люблю. Не могу уехать, пока соперник оскорбительно и дерзко бросает мне вызов. Теперь я сам дал ему сильное оружие – деньги. Я играл и проиграл. Много, много денег. Знаю, это не важно, знаю, что мы богаты. Мы можем бросать на ветер деньги, а руки все равно будут полными. Я бросил пригоршню, а он поднял ее. Если бы ты видела, как он смеялся, погружая руки в монеты!

– О ком ты говоришь? Ты лишился рассудка, Ренато!

– Хуан Дьявол уже не нищий! Он получил наследство!

София Д`Отремон покраснела так, словно ее голова вот-вот взорвется. Затем она упала, потрясенная и ошеломленная тем, что услышала.

– Ты сделал это? Ты искал его?

– Не искал. Я вошел, как помешанный. Я не хотел ссориться с Айме, не хотел ломать в щепки дверь. Я слишком сильно ненавидел ее в ту минуту. Когда я увидел бумаги, когда понял, что это была ее затея, когда связал все со словами, которые она сказала мне, выходя из суда, я люто ее возненавидел. Это она хотела, чтобы Моника приняла постриг. Она ревнует к моему уважению, чувствам.

– На это у нее были все причины, – сурово подтвердила София.

– Меня не волнует, что имеет причину, а что не имеет. Чтобы не позволить себе совершить это безумие, я вышел из дома, ходил по улицам до рассвета, слушал колокола монастыря и подошел к церкви. Я хотел увидеть Монику хотя бы издалека. Я не видел ее, она не появилась. Шел дальше, как лунатик, пока не добрался до пристани. Воздух, наполненный селитрой, ударил в лицо, словно дал пощечину. И снова я ослеп от ненависти и ревности. Она была на Люцифере, «единственная собственность Хуана без фамилии». Мне показалось, что я снова услышал эти слова в суде, увидел проклятое дерзкое лицо, и лицо Моники, смотревшее на него. Любит ли она его? Теперь она любит его?

– Сынок, ради Бога… – скорбно взывала София.

– У меня было дикое желание встретиться с ним наедине, лицом к лицу, и я побежал в сторону грязного квартала, где нашел его однажды. Я прошел таверну, дошел до последней хижины, и там оказался он, довольный, как глупец. Он играл и выигрывал. У него была удачная полоса. Девять раз выигрывала его бубновая дама. И у меня появилось ужасное ощущение связи, когда он кричал «Бубновая дама», словно выплевывал ее имя.

С глупым хвастовством он бросил вызов всем: «Кто хочет попытать судьбу с Хуаном Дьяволом?» Это было для меня вызовом. Он притворился, что не видит меня, но я решил сразиться с ним в его гнусном мире. Он победил в моем мире, на суде его признали невиновным, а я хотел победить в его мире. Тогда я бросил мешок денег на стол.

Первая победа была моей, но он попросил отыграться, швырнул на стол все, что было в его карманах. Он обезумел от злобы потерять все, а я хотел выиграть все. Все, вплоть до его мерзкого корабля, куда он осмелился однажды посадить ее со всеми правами, которые в помешательстве я дал ему. Я хотел выиграть все. Даже ценой жизни, последней карты и играл, как сумасшедший, теряя. Теряя… Я потерял больше, чем у меня было. Затем подписал бумаги. Потом хотел броситься на него, но меня задержали, схватили, выволокли оттуда. Грязные псы осмелились, а он смеялся, загребая руками деньги! Если бы ты видела, как он был ужасно похож на отца в ту минуту!

– Сынок! Что ты говоришь? – воскликнула София с ужасом, отразившемся на бледном лице.

– Поэтому меня вышвырнули. Я не мог ничего поделать. И уже в дверях, он крикнул мне, как безумный: «Благодарю тебя, Ренато. Это часть моего наследства».

– О! О…! – шептала София, задыхаясь, и упала без сознания.

– Мама! Мама! Что с тобой? – встревожился Ренато.

– Сеньор Ренато! – воскликнула Янина и поспешно подошла, словно выросла из-под земли. – Это припадок. Нужно положить ее на кровать.

– Я отнесу. Подготовьте быстро сердечные капли, эфир. Мама! Мама!

Ренато мягко положил слабое тело матери на широкое старинное ложе из красного дерева, пока Янина усердно расставляла рядом с собой флаконы из соли, эфира, и побежала готовить сердечные капли.

– Мама, мама! Я глупец. Я не должен был говорить тебе. Я плохо поступил, очень плохо.

– Ренато, сынок… – шептала София с усилием, едва открыв глаза.

– Вот капли, – предложила Янина, любезно приближаясь. – Выпейте.

– Да, да, выпей, мама, ты сразу почувствуешь себя лучше. Пожалуйста, выпей все. Закрой глаза и успокойся. Успокойся. Я буду рядом.

София закрыла глаза и не шевелилась. Ренато на несколько шагов отошел, пошатываясь, как пьяный; за ним проследил горящий взгляд Янины, а когда закрылась дверь, она пошла за ним.

– Сеньор Ренато. Я прикажу послать за доктором. Доктор сказал, что с сеньорой может случится припадок, расстройство для нее – то же самое, что вонзить в нее кинжал, возможно, было бы уместным вам знать, что у вас неприятности в последнее время.

– Сожалею всей душой, что заставил ее перенести это.

– Простите, сеньор, я говорила не про вас. Кое-кто, кажется, умышленно готовит неприятности для сеньоры. Не хочу, чтобы сеньор заставлял называть имя, не думаю, что необходимо. Нужно немного подумать, чтобы понять источник отравы в доме. С вашего позволения, сеньор.

Она ушла, словно рассеявшись в тумане. Озабоченный Ренато сделал несколько шагов. Он дошел до комнаты, отягощенной полками, набитыми пыльными книгами, и упал в кресло и опустил голову в ладони, пробормотав:

– Твое наследство, Хуан. Да. Ты получишь все свое наследство!

– Разве это не фантастическое количество денег, Ноэль?

– Да, сынок, это как сон. Какая полоса удачи, какая умопомрачительная удача! Никогда не думал, что такое может происходить. Тут по крайней мере сто тысяч франков, целое состояние, понимаешь? С этим ты можешь открыть любое дело, какое хочешь. Построить дом на Мысе Дьявола. Если бы я был на твоем месте, то помылся бы немедленно, сбрил эту пиратскую бороду, оделся как порядочный человек и направился к Монастырю Воплощенного Слова.

– Зачем? Для чего?

– Не задавай вопросов. Для чего же еще? Чтобы сказать ей, что ты не хотел вести ее в таверну, что можешь предложить ей достойный и приличный очаг. Жизнь начинается, или может начаться в любую минуту, ты начнешь новую жизнь в свои двадцать шесть лет для нее. Потому что она твоя жена, а ты любишь ее.

Хуан Дьявол встал, отодвинув в сторону маленький стол в комнате, где царил беспорядок и где были свалены в кучу монеты и банкноты. Это была одна из трущоб, которыми изобилуют улочки этого района, халупа, с намеком на таверну.

– Почему вы пытаетесь превратить меня в того, кем я никогда не буду? Если бы я думал, что эти грязные банкноты, выигранные одним махом судьбы, были способны изменить чувства Моники, то я решил бы, что это не стоит труда.

– Сынок, это не из-за денег. Пойми. Ты можешь совершенно изменить жизнь и поведение. Кто тебя убедил, что Моника не любит тебя?

– Ноэль, мой дорогой Ноэль, не настаивайте, – посоветовал Хуан печально. – Я прекрасно знаю и уважаю это. Несмотря ни на что, она любит его. Я совершенно уверен.

– Ну хорошо, если ты так уверен, – заметил Ноэль гневно. – Почему же не дашь ей свободу и не уедешь далеко?

– Я не привязываю и не порабощаю. Не сказав ни слова, она ушла в монастырь и оттуда просит расторжения нашего брака.

– Не верю!

– Почему не верите? Та, которая сказала, была очень убедительна.

– Убедительна. Значит, это была женщина. Это была она, не так ли? – не в силах сдерживаться Ноэль взорвался: – Дьявол пришел с ней! И после этого ты хочешь, чтобы я не назвал тебя ребенком, когда ты так себя ведешь? Как ты можешь верить тому, что выходит из этого рта?

– Не думайте, что я такой ребенок, Ноэль. Этот рот обманывает, плетет козни, лжет, создает миры по своим дьявольским капризам, но в этом не солгал. Я прекрасно знаю, что чувствует Моника. На миг я мог обмануться, но не более. Пока она моя жена, ее долг быть со мной, и это законно. Добросовестность послушницы пугает ее, заставляет думать, что она грешит мечтами. Когда она перестанет быть моей женой, то сможет мечтать, не упрекая совесть, не мучаясь сомнениями.

– Если бы было так, как ты говоришь. Замужем или нет, это невозможно для нее.

– И что? Она может мечтать, как захочет. Мечтать, как ее жизнь проходит рядом с ним. Мечтая о нем, она будет хотеть смерти! А он… – он прервался на секунду и яростно отверг: – Нет. О нем будут ее мечты. А он уже на пределе и не остановится ни перед чем. Он с ног до головы Д`Отремон.

– А ты, разве нет?

– Я? Возможно. Но я не хотел бы им быть. Мне бы хотелось быть ничьим сыном и не знать, какая кровь бежит по венам. Клянусь, что вздохнул бы свободней, если бы не знал. С этим именем возвращается весь ужас моего детства: лачуга Бертолоци, жестокость человека, который мстил моей невинной плоти всей болью обид. Я даже не могу вызвать в памяти единственный образ, который мог бы смягчить все: образ матери, представление о том, что видел ее хотя бы раз. Вы видели ее, Ноэль? Можете рассказать, какой она была?

– Я видел ее, да. Но зачем нам говорить об этом? – пробормотал взволнованный старик, пытаясь успокоиться. – Незачем творить ужасное настоящее, вороша прошлое. Твоя мать была несчастной и красивой. Еще могу сказать, что в ней не было корысти, она не искала выгоды. Она согрешила из-за любви и заплатила за грех слезами и кровью. Я видел ее несколько раз и не могу сказать, какой была ее улыбка, но какими были ее слезы, я видел.

– В таком случае, я ненавижу еще сильнее этого Франсиско Д`Отремон, который дал мне жизнь!

– Он тоже любил ее. Любил глубоко и искренне. Хотя ты не веришь, но за его огромной и безмерной гордыней билось сердце. Поэтому я хочу обуздать твою. Гордыня была первым грехом. Не впадай в нее.

– Мой бедный Ноэль, не говорите глупостей. Если бы такой человек, как я, не имел гордости, то был бы червяком, а я предпочитаю быть змеей, наполненной ядом, чтобы меня не раздавили ногой.

– Червем ты родился, но теперь им не являешься. Потому что знаю, что ты можешь летать, и я покажу тебе путь на небо. Почему бы тебе не встать, наступить на свою пустую гордость? Хочешь, чтобы я сходил в монастырь, поговорил с твоей женой?

– Нет, Ноэль. Моя жена! Это слово звучит смешно. Не говорите ничего. Я увижу ее, поговорю, хотя считаю, что ничего не изменится. Я поговорю, а вам не нужно. Я должен спросить Монику де Мольнар, моя жизнь зависит от ее ответа.

Очень медленно, неслышно, едва касаясь ногами старых каменных лестниц, Моника спускалась в большой внутренний двор сада Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Снова колокола созывали верующих, мягким звучанием приглашая на вечернюю службу. Священники и послушницы входили в церковь тесной вереницей, но Моника шла в противоположном направлении. Она чувствовала, что задыхается в этих стенах, и вышла из кельи, неосознанно избегая всех. Ее душа желала лишь одиночества и тишины. Даже в монастыре ей казалось, что она в мире. Она прошла через арки, ограничивавшие двор монастыря, желая добраться до угла, где могла видеть только деревья и небо, но что-то шевельнулось среди веток кустарника. Круглая темная голова высунулась, на коже цвета эбонитового дерева блестели большие черные глаза, ловкий мальчик спрыгнул и приблизился к ней.

– Ай, моя хозяйка! Хорошо, что вы появились. Уж не знаю, сколько я жду, согнувшись, я собирался перелезть через стену, чтобы уйти, но на самом деле я не хочу уходить, не повидавшись с вами.

– Я же сказала, чтобы ты не возвращался, Колибри. Это настоящее безрассудство. Это запрещено. Ты не понимаешь?

– Я же не пришел делать что-то плохое, хозяйка. Вы знаете, что я прихожу увидеть вас. Вы больше не хотите ничего иметь со мной? Больше не любите меня?

– Конечно же я люблю тебя. Но когда проходишь за эти стены, то должен отказаться любить мир. Ты не можешь понять, бедняжка, но не страдай так, не грусти. Разве ты не был счастлив до того, как узнал меня?

– Счастлив? Что такое быть счастливым, хозяйка? Быть довольным?

– Ну да, в какой-то мере. Ты не был доволен? Не был доволен твой капитан?

– Он, не знаю. Он смеялся, а когда мы заходили в порт, устраивал праздник. Когда он не спускался, женщины выискивали его на пристани. Капитан всегда привозил им подарки, а они целовали его и говорили, что он роскошнее короля, и красивее всех. Потому что капитан…

– Замолчи! – прервала его Моника и сжала губы.

– Я рассердил вас, хозяйка? – наивно удивился маленький Колибри.

– Нет. Как может меня волновать то, что ты говоришь? Возвращайся к хозяину! Возвращайся на корабль Хуана, разделяй с ним его праздники! Уверена, он там, развлекается.

– Нет, хозяйка, он не вернулся на корабль. Он пошел с сеньором Ноэлем. Но Сегундо сказал, что сегодня ночью он выиграл очень много денег, и теперь все изменится. Что хозяин превратится в настоящего кабальеро с домом и лодками, которые будут ловить рыбу. А еще сказал, что хозяин придет к вам, что вы снова будете с нами. Не на корабле, а в доме, который он построит. Это правда?

– Нет, это неправда. Он не придет в монастырь, он не хочет, чтобы я отсюда выходила. Я уверена. Ему хватит женщин, которые будут его ждать на пристани. Теперь они будут любить его сильнее, потому что он сможет делать им дорогие подарки.

– Шшш! Идет монахиня, – тихо и испуганно сообщил Колибри. – Я спрячусь.

– Моника, Моника, дочь моя… – позвала Мать-Настоятельница, подойдя к послушнице, и объяснила: – Я заходила в твою келью и искала тебя по всему монастырю. У тебя посетитель.

– Хуан! – обрадовалась Моника, не в силах скрыть волнение.

– Нет. Это сеньор Ренато Д`Отремон, дочь моя, он просит, умоляет, чтобы ты не отказывала ему.

Монике показалось, что у нее похолодела кровь. Ренато Д`Отремон. Каждая из этих букв пронзала стрелой скорби, с вторгающимся горьким разочарованием, потому что это он, а не другой. Слова Колибри окрылили ее душу надеждой, которая, несмотря ни на что, будила в ней безумные мечты. А теперь, словно захлопнулась приоткрытая дверь, словно погасла последняя звезда на мрачном небе.

– Я осмелюсь просить тебя не отказывать ему, – продолжала Настоятельница. – Он уже долго ждет и кажется таким печальным, неспокойным. Его настойчивость заставляет думать, что это действительно важно, связано с заявлением о расторжении брака, подписанное тобой для отправки Его Святейшеству. В конце концов, выслушав его, ты ничего не потеряешь.

Моника посмотрела по сторонам. При появлении Настоятельницы, Колибри исчез. Несомненно, он спрятался рядом или сбежал, унося с собой последний глоток соленого воздуха, безнадежную тоску, которое вызывало одно имя Хуана. Голос Настоятельницы раздавался будто издалека, заставляя вернуться к действительности:

– Семья Д`Отремон равна тебе, они твои родственники. Они не могут желать тебе плохого. Идем, дочка. Идем…

3.

– Вы войдете со мной, Ноэль. Я хотел сказать, если желаете.

– Конечно желаю, и войду с тобой. Не беспокойся, я сумею остаться благоразумным. Когда несчастные браки оказываются перед свидетелями, то становятся излишне щепетильными и достойными. Женщине нравится поддержка и господство мужчины.

– Такие, как она, крепки, как бриллиант. Она может казаться хрупкой, как кристалл, но это не так. Перед ней я не так силен. Она не любит меня, Ноэль, не любит!

– Возможно, не любит, но сможет полюбить. Я считаю, что мужчина способен завоевать сердце, если еще не завоевал. Разве не тебя зовут пиратом? Разве не ты прославился тем, что укрощаешь волны и ветра? Разве сражение проигрывают, еще не начав?

– К моему несчастью, да. Но не важно. Пойдемте. Если она не откажется принять меня.

– Успокойся. Позволь мне поговорить с сестрой-привратницей.

– Моника, наконец ты появилась. Наконец согласилась.

– Не благодари, Ренато. Я хотела никого не видеть какое-то время. Пришла сюда обрести покой.

– Ладно, вам нужно поговорить, прийти к согласию, сгладить небольшие шероховатости, которые возникли в силу обстоятельств, а они не должны существовать между родственниками, – примирительно посоветовала Настоятельница. – По вашему желанию, сеньор Д`Отремон, я оставлю вас. Вы просили ее согласиться на беседу, прошу вас как можно меньше беспокоить Монику мирскими заботами. Монастыри должны быть плотиной от мира, тихой заводью, которая нужна измученной душе Моники. А теперь, с вашего разрешения.

Мать-Настоятельница попрощалась и тихо удалилась, оставив Монику и Ренато. Некоторое время они стояли в тишине, пока холодный голос Моники не прервал молчание:

– Говори же. Ты хотел поговорить со мной.

– Хотел, правда. И если бы мы были в стенах моей библиотеки, сколько я бы сказал тебе, Моника. Есть доводы, которым нечего возразить, бессмысленно каждое слово, потому что они всего лишь бледное отражение чувств. – Дрожащий Ренато приблизился, но Моника отступила и отвела взгляд от откровенного и лихорадочного блеска его глаз. – Если бы я мог свободно рассказать тебе о своих чувствах.

– Есть чувства, которые не имеют права существовать, Ренато.

– Я заплатил счастьем за ошибки, которые совершил, и не стремлюсь быть счастливым. Я отказываюсь от него, но мне нужно что-то, чтобы жить и дышать.

– У тебя есть жена, она родит тебе сына, и еще многих, Ренато. Сотни, тысячи существ зависят от тебя. Твое положение и богатство дают тебе право быть королем, но и иметь обязанности. Многое может заполнить твою жизнь и забыть о той женщине в монастыре, которую ты захотел полюбить слишком поздно.

– Моника, я понимаю твои причины, они взвешены и соразмерны, но оставь мне луч света, луч надежды. Не заключай себя в монастыре! Не возводи другую стену! Единственное, о чем я прошу. Когда расторгнут союз, связывающий тебя с Хуаном Дьяволом…

Моника вздрогнула, словно имя причиняло боль, словно один только его намек тронул за живое, но взяла себя в руки и сжала губы. Только подняла голубые глаза и остановила их на Ренато, взгляд ее сверкнул стальным блеском:

– Почему бы тебе на оставить все это?

– К сожалению, я не могу. Позволь мне закончить. Когда расторгнут твой брак с Хуаном, ты будешь свободной в своих действиях. Сможешь жить в мире при свете солнца. И есть тысячи вещей, которые могут заполнить твою жизнь, пока ты ждешь.

– Чего жду?

– Не знаю. Чуда, которым милостиво одарит нас Бог, когда падут мои цепи, которые я заслужил носить. Знаю, ты не скажешь ни слова, не обвинишь ее ни в чем. Ты настолько благородна, насколько она мелочна. Ты знаешь, что она предала мое сердце, обманула, уничтожила мои мечты, была со мной эгоистичной и жестокой. Не могу сказать, что она предала меня как жена, но тем не менее, я привязан к ней, и из-за нее мне не хватает света твоих глаз…

Долгое время Ренато Д`Отремон стоял неподвижно, опустив голову, отодвинувшись от нее, а Моника, стоя посреди комнаты, спрашивала с ужасом свое сердце, почему эти слова любви звучат холодно и пусто, почему человек, которого она однажды полюбила, говорил эти слова, которые она мечтала услышать раньше, которые теперь ничего не вызывали в ней. Почему боль, которая казалась потухшей, поднялась в ее душе ответом в виде образа другого человека, и тогда в ней поднялась волна жалости к человеку, страдающему о ней.

– Я ужасно страдаю, Моника! Почему ты не говоришь, что тоже безутешно страдала? Почему моя боль не вызывает у тебя ничего, это твоя месть?

– Это было бы глупо и жестоко.

– Ты была бы жестокой, но не оставила бы надежды утолить обиду.

– Я не держу на тебя обиды.

– Не это! – сетовал Ренато в бесконечной скорби. – Твоя любовь ко мне уже мертва?

– Да, Ренато, мертва, так непростительно мертва. Но почему ты хочешь, чтобы было иначе?

– Потому что я не святой, Моника! Потому что я человек, который любит и страдает, и было бы утешением думать, что, мы страдаем и печалимся вместе, пока я терзаюсь часами тишины, произнося твое имя, а твои губы произносят мое имя, когда ты думаешь или молишься. Из-за слепого эгоизма любви было бы утешением знать, что мы умираем вместе. Понимаешь? Я не прошу, не требую от тебя ничего. Только это, если оно есть в душе. Скажи, что ты страдаешь, плачешь из-за меня, и я клянусь, что я сотру твои слезы поцелуями. Утешь меня, Моника!

– Я не могу, Ренато, не могу!

– Простите, если помешала, – извинилась Мать-Настоятельница, неожиданно прерывая. – Мои попытки убедить посетителя были бесполезны. Этот сеньор имеет законные права, и…

– Хуан! – воскликнула Моника, почти задохнувшись.

– Хуан! – повторил Ренато гневно и удивленно.

Действительно, Хуан показался за белыми одеждами Настоятельницы. Никогда еще он не выглядел таким суровым, надменным, а взгляд сумрачных глаз не выражал такую насмешку. Никогда еще не был так высокомерен горький изгиб рта. Ренато шагнул к нему, побледнев от гнева, а Моника задрожала, чувствуя, что ей не хватает сил, что она вот-вот упадет в обморок, пока монахиня с пониманием и благочестием поспешила к ней, чтобы поддержать. Вся сила, что в ней осталась, была во взгляде, пронзая им Хуана, словно испивая его образ. Как же она желала все прошедшие часы увидеть его снова, быть рядом! Какое печальное утешение созерцать его, пусть даже из его уст выходят желчные слова!

– Думаю, пришел вовремя, по крайней мере для себя. Полагаю, для вас мое посещение крайне неприятно, но что же нам делать? Ты закончила совещание с кабальеро Д`Отремон, Моника? Можешь уделить минуту, чтобы выслушать человека, которому у подножья алтаря ты поклялась быть с ним и уважать? Выслушаешь меня? Это не будет слишком большой жертвой? Не будет требовать чрезмерных усилий?

– Я думала, все уже сказано, – ответила Моника слабым голосом.

– По правде говоря, ты права. Я пришел по одному вопросу, но ответ почти пришел вместе с присутствием Ренато. Но в любом случае, я хочу его задать.

– Присутствие Ренато ничего не значит, – живо отвергла Моника. – Ты слишком плохо это истолковал.

– Черт побери, как сурово для него! – проговорил Хуан. – Впрочем, я не истолковывал. Слишком хорошо знаю, на что рассчитывать. Не трудись объяснять, я признаю твою прямоту и твердость. Ты не сдаешься. Можно или нельзя сделать так, чтобы нас оставили наедине?

– Ты не подойдешь к Монике! – решительно отказал Ренато. – Если хочешь говорить, делай это в моем присутствии!

– Я мог бы это сделать, но хотелось бы знать, какой религиозный и гражданский кодекс дает тебе право вмешиваться между теми, кого Бог соединил, согласно вам. Бог и люди, мог бы добавить я. Помню, я подписывал бумаги перед нотариусом, и ты подписал, как свидетель события, это было отмечено в законных документах, с которых я приказал снять копию. Разве я нарушаю что-то, когда хочу поговорить с женой.

– Ты мерзавец! – пришел в ярость Ренато. – Проклятый!

– Ради Бога! – воскликнула испуганная Моника.

– Не пугайся, Моника, – насмешливо посоветовал Хуан. – Ничего не случится. По крайней мере здесь. Это одно из мест, которое вы уважаете, такие благопристойные, благородные, имеющие важные фамилии, прекрасно знаете, что комната для посещений не для споров подобного рода. Еще я думал, что не соглашусь на всевозможные посещения. Я не виню тебя, Моника, но думал встретить тебя в более уединенной обстановке.

Ренато поджал губы, с усилием сдерживаясь, он повернулся туда, где надеялся увидеть Настоятельницу, но та уже исчезла за боковыми занавесками дверей, и дал волю сбежать злобе, которая душила его:

– Ты не будешь прикрываться этим нелепым браком. Не будешь навязывать Монике свое присутствие. Она не хочет тебя видеть и слышать. Она уже достаточно тебя защищала. Благодаря ей, и только ей, ты на свободе, вместо того, чтобы заплатить за свои провинности. Недостаточно, чтобы оставить ее в покое? Оставь ее уже! Она больна и на пределе сил!

– Однако ей хватило их, чтобы подписать прошение о расторжении брака. Разве нет?

– Кто тебе сказал? – хотел знать Ренато.

– Тебя не касаются мои источники. Теперь я вижу, что они верные.

– Уйди, оставь Монику в покое! Не я велю тебе, а она, которая молит своим поведением, взглядом, потому что слов уже нет!

– Нет, Ренато, – отвергла Моника, делая громадное усилие. – Нет. Ради Бога. Оставь меня наедине с Хуаном. Прошу тебя.

– Премного благодарен, – поблагодарил Хуан с холодным безразличием. – Я всегда надеялся на твою любезность.

Взгляд Хуана насмешливо проследил за удалившейся фигурой. Затем посмотрел на бледную женщину, упавшую в широкое кожаное кресло. Моника и вправду была на пределе. Теперь она плакала, прикрыв платком лицо, а ее всхлипы попадали в сердце Хуана, как ядовитые стрелы. Некоторое время он молчал, глядя на нее, пытавшуюся остановить безутешные слезы, и его надменное выражение превращалось в беспомощное и унылое милосердие.

– Хорошо, Моника. Не хочу мучить тебя. Полагаю, ты плачешь по своей невозможной любви. Невозможной по образу твоих мыслей. Но по крайней мере, тебя уже утешили преданность и верность Ренато.

– Хватит! – крикнула Моника гневно. – Если это все, что ты хочешь сказать…

– О, нет! Совсем нет. Я думал обо всем, что угодно, но только не о том, чтобы встретиться с кабальеро Д`Отремон здесь, в монастыре. В конце концов, иногда я так наивно верю, что кабальеро и вся знать искренне говорят об уважении и религии, положа руку на сердце. Ваши понятия так сложны, что я не могу их понять. Я как лягушка, которая квакает у пруда.

– Почему тебе пришло это в голову, Хуан?

– Просто так. Вещи, которые я пытаюсь объяснить себе. Странно я повернул разговор. Теперь я не помню, зачем пришел.

– Ты смеешься надо мной?

– Я бы хотел посмеяться над собой, Моника, – искренне уверил Хуан. – Хотел бы взорваться от хохота, как смеялись надо мной женщины. Хотел бы разом убрать тебя, как всегда убирал в сторону препятствие, которое мне мешало. Но разве тебя это волнует? Кого волнует то, что в сердце Хуана Дьявола?

Слезы Моники высохли, она подняла голову. Опираясь руками о подлокотники кресла, она смотрела на него. Снова уловила что-то странное, снова ей показалось, что все исчезло, кроме глаз этого человека, неосознанного очарования его присутствия. Она бы страстно хотела, чтобы длился часами этот единственный свет в суматохе ее бескрайних чувств, сознания, обезумевшего от страданий и размышлений. И вновь горькая насмешка расцвела на губах Хуана:

– Полагаю еще будет действовать на нас влияние обряда венчания, я не могу оставаться совершенно в стороне от тебя, по крайней мере пока ты не дашь мне исчерпывающий ответ касательно аннулирования брака. Ты отправила его вчера? Это очень долго, знаешь?

– Кто сказал тебе об этом? Айме! Айме! – подтвердила Моника горестно, внезапно угадав. – Ты говорил с ней? Видел ее?

– Я видел ее вчера вечером, и она принесла мне удачу.

– Как? О чем ты говоришь?

– Твой кабальеро Д`Отремон проиграл более сотни тысяч франков, а я их выиграл. Конечно, речь идет о деньгах, а это не сильно влияет на него. У него их слишком много.

– Ты играл с Ренато, и с вами была Айме? – добавила крайне изумленная Моника.

– О, нет! Какая глупость! Они не пришли вместе туда, где мы встретились. Оба они часто посещают игорные дома и таверны, но не вместе, это понятно. Это то, что называют правилами поведения, порядочностью. Я, конечно же, не знал этого, но уже понял.

– Нет, невероятно, этого не было! Ты говоришь, чтобы поиздеваться надо мной, чтобы выставить дураком Ренато, чтобы…

– Неправда. Я могу показать тебе бумаги, если не веришь моему слову. Теперь у меня есть достаточно, чтобы начать быть тем, кого называют порядочным человеком. Нотариус Ноэль убедил меня, как можно с пользой обладать небольшим количеством денег. Не важно, что деньги выиграны за игорным столом. Если у меня есть дом, если найду способ, чтобы остальные на меня работали, вместо того, чтобы делать это лично, я по крайней мере буду менее недостойным мужем для одной из де Мольнар.

– Чего ты добиваешься, Хуан?

– Это единственный вопрос, который на самом деле я должен задать тебе. Кабальеро Д`Отремон тоже старательно аннулирует свой брак? Он тоже порвет свои цепи? Ответь, Моника. Мне важен твой ответ!

Дрожащая Моника вскочила, а Хуан подошел к ней, взяв за запястья в неудержимом порыве. Теперь решительный и жестокий, он хотел измерить глубину чувств сквозь голубые глаза Моники. Вся его жизнь была в ожидании этого слова, но Моника была слишком слепа, ее сердце оглохло от силы страдания, и до нее не дошло, она не ощущала отчаянный крик другого сердца, показавшегося в якобы насмешливых словах Хуана. Она была отравлена, чувствовала на губах горький привкус ревности, и в свою очередь спросила:

– Ты хочешь узнать, станет ли Айме свободна? Ведь она интересует тебя, не так ли?

– Айме? – презрительно отверг Хуан со смехом.

– Почему ты смеешься? Почему притворяешься, что тебя не волнует? Вчера вечером она искала тебя. Еще вчера ты был с ней, из-за нее ты следишь и роешься в моей жизни. Ты любишь ее, всегда любил. Но меня не волнует, можешь быть уверенным!

– Из-за этого я здесь, Моника. Я знаю, что тебя волнует он.

– Меня никто не волнует, уже никто не волнует!

– Не трудись. Со мной можешь быть честной. Я уже был однажды в другой обстановке, в месте, где ты могла говорить со мной прямо, где могла плакать криками и провозглашать о своих мучениях. Там ты была искренней, говорила о любви, признавалась в том, что теперь отвергаешь.

– Ты тоже был искренним и однажды открыл душу. Уже не помнишь? Ты не говорил о любви, нет. Ты никогда не говорил о любви. Ты говорил о мести, а твой взгляд ранил, как кинжал. Ты любил ее, любил отчаянно, хотя только оскорбления сыпались из твоих уст для нее, ты говорил о том, чтобы убить ее, пока мечтал о ее поцелуях, проклинал ее имя, пытался оттолкнуть ее силой, но пренебрегал всем, чтобы только заполучить ее. Не отрицай! Ты думаешь, я не знала, что твой корабль ждал ее на берегу, чтобы забрать? Осмелишься отрицать?

– Я никогда не отрицал того, что делал! Да, это было. Я хотел ее забрать с собой из Кампо Реаль. Это была моя месть. Но я уже не чувствовал любовь к ней! Я хотел увести ее, потому что обезумел, думал только о том, что кровью смогу насытить свою жажду. Я хотел убить ее своими собственными руками!

– Да, хотел убить, но когда твоя жизнь была в опасности, когда другой захотел убить ее, ты предпочел опустить голову перед Ренато и согласиться на все, все!

– Ты тоже согласилась на все из-за любви к нему! Будешь отрицать? Осмелишься отрицать?

– Нет, не осмелюсь! Теперь мои чувства тебя не интересуют. Не сейчас и никогда не интересовали. Если Ренато расторгнет брак, меня не волнует. Разве нет другого способа узнать, а не спрашивать у меня? Иди поищи Ренато и задай этот вопрос ему в лицо.

– Именно это я и сделаю!

– Хуан! – остановила Моника криком. – Нет, не иди к нему в таком состоянии. Не сталкивайся с ним.

– Ты снова боишься. Опять ты соглашаешься на все, как тогда.

– Как тогда, нет. Тогда я приняла все, а теперь отказываюсь, но не хочу, чтобы мои слова подтолкнули тебя искать его, не хочу, чтобы ты сходил с ума. Я говорила так, словно тоже сошла с ума. Я ничтожество, последний червь, чьи страсти ослепляют и влекут меня за собой. Поэтому Бог не милосерден ко мне!

Она снова упала, всхлипывая. Хуан смотрел на нее, в огненных глазах затухали языки пламенной злобы, он чувствовал, как гнев превращается в глубокую боль, которая тонко пробиралась к нему, и грустно развел руками, будто ничего не мог поделать:

– Успокойся, Моника, прошу тебя. Я поддался злобе, но я не буду его искать, если он не будет, потому что не могу пообещать тебе уважать его жизнь. Сотни раз я не мог сдерживаться перед ним, сотни раз хотел протянуть руки, поднять кулаки, думая, что я отвергнутый и изгнанный, но эта же кровь бежит по моим венам. Я тоже не хочу проливать ее, Моника. Что-то меня сдерживает, останавливает, я не хочу проливать кровь брата. И чтобы не пойти по этому пути, пусть он не попадается на глаза, можешь мне поверить, в следующий раз я ни на что не посмотрю. Если хочешь, чтобы он жил, скажи, чтобы не ставил мне палки в колеса, забыл, как и я забуду о нем!

– Хуан, Хуан! – Моника подняла голову, встала, пошатываясь, но в этот раз Хуан не остановился. Он вышел из комнаты, прошел через монастырь, словно его уносил ураган, шел, словно молния, к высоким решеткам, которые запирали входные ворота, а Моника безуспешно звала: – Хуан, Хуан!

– Моника! Что с тобой? Что случилось? – спросил Ренато, приближаясь. – Что он сделал? Что осмелился сделать против тебя?

– Задержи его, Ренато, пусть он вернется!

– Он уже вышел. Я видел, он прошел, как молния. Мерзавец, я не должен был оставлять вас наедине, но я найду его, где бы он ни был. Я поддался тебе, потому что ты попросила, потому что не имею права, потому что моя любовь разбивается о твою враждебность; и, хотя ты и не любишь меня, не простишь никогда, я всегда буду на твоей стороне. А он должен научиться уважению.

– Он ничего мне не сделал. Ты что, не понимаешь? Ничего не сделал. Он не хочет никому делать зла. Он благородный, великодушный, хороший.

– Почему же тогда пришел тебя мучить? Не нужно говорить. Настоящий виновник не он, а я. Поэтому ты прощаешь его, а меня презираешь.

– Нет, Ренато, я не презираю. Я понимаю тебя больше, чем ты думаешь. Знаю, что значит чувствовать себя помешанным и ослепшим от ревности. И хотя я понимаю и простила тебя от всего сердца, но ты поступил с ним плохо.

– Я знаю. Но ты не можешь отказать мне в праве, никто не может отказать: исправить безумие и зло, пусть даже прольется последняя капля крови, которая течет по моим венам.

– Ни кровь, ни деньги, ничего не сможет повернуть время вспять, Ренато. Забудь обо мне, о нем, возвращайся в Кампо Реаль, живи своей жизнью. Если о чем-то я могу попросить тебя, если что-то может мне дать твоя любовь, то именно это.

– Не проси о том, чего я не могу дать и сделать. Моя жизнь не принадлежит мне, она твоя, хотя ты и не хочешь ее.

Моника хотела ответить, но ближайшие занавески приоткрылись и из них вышла Настоятельница в белых одеждах. Неторопливо она подошла к Монике, пока на высокой колокольне звонили к вечерней службе. Молча Мать-Настоятельница остановила красноречивый взгляд на бледном лице Ренато, который, похоже, пришел в себя, и сдержал безудержные чувства:

– Простите, Матушка, мое посещение было слишком долгим и неудобным. Я должен немедленно уйти, что и сделаю. Я лишь прошу, Моника, не обрекай меня на то, чтобы ты не захочешь еще раз меня выслушать. В моем доме, доме твоей матери, где пожелаешь.

– Я сказала последнее слово, Ренато. Забудь все, возвращайся в Кампо Реаль. Если Его Святейшество даст разрешение, я не выйду никогда из этого монастыря. Идемте, Матушка, нас ждет церковь. Простите и помогите мне.

4.

Хуан широким шагом пересекал небольшой пологий сквер. Он спускался по улице, словно заново ступал по земле, и чуть сбавил шаг, когда усталый голос единственного друга умоляюще попросил:

– Ты хочешь меня убить? Я не могу так бежать! Ты непочтительный. Думаешь, у меня твои года и ноги? Я не могу так бежать!

– Не идите тогда за мной и сбережете ноги. Ноэль, не оставите ли меня в покое?

– В конце концов, думаю, именно это мне и нужно сделать. Тебя не волнует моя дружба, я досаждаю тебе. Ты как слепой нищий, достаточно сумасшедший, чтобы выгнать палками пса, который служит тебе поводырем.

– Я никакой не нищий!

– А я никакой не пес! – негодовал старый нотариус. – Дьяволенок! Я говорю в переносном смысле. Не беспокойся, и если действительно хочешь, чтобы я оставил тебя в покое, то немедленно это сделаю.

– Помолчите, – попросил Хуан сердечно и властно. – Не мучайте меня. Разве вы не понимаете?

– Ты выбежал, как молния, прошел передо мной, будто не заметил. Полагаю, ты забыл, что пришел в монастырь со мной. Почему бы тебе не пригласить меня на кружку пива? Посмотри, какое хорошее место вон в том углу, чтобы освежиться.

Хуан опустил голову и посмотрел на древнее лицо, на круглую, почти облысевшую голову, на маленькие светлые глаза, одновременно хитрые и наивные, смиренный набор ума и доброты; вдруг он двинул рукой и положил ее на плечо нотариуса, извиняясь:

– Да, Ноэль. Вы ни в чем не виноваты. Ваш совет был хорош, но ваша добрая воля и мой искренний порыв натолкнулись на крепкую стену, о которую разбились. Я никто для ее сердца, ничего для нее не значу.

– Ты искренне сказал ей правду?

– Я собирался, но она не дала мне даже времени. Она скупа на минуты, они нужны только чтобы страдать и плакать по нему. Она отвергает его, пока законно это невозможно для нее; а он упрямо вертится вокруг нее, борется всеми силами, чтобы отдалить ее от меня, и возможно, тоже хочет стать свободным. Не то, чтобы я знал, но что еще им остается?

– Ладно, мы знаем правду относительно его жены. Знаем то, что знает он.

– Это бы убило его, не из-за любви, так как не любит ее, а потому что он настоящий кабальеро Д`Отремон и Валуа. А еще бы он искал меня. Если бы вы знали, как я хочу этого, какое удовольствие мне бы это доставило!

– Ты спятил?

– Я не боюсь. Этого не произойдет, если он не вызовется. Я обещал Монике. Обещал и отойду, уеду, я не могу выносить глаз, исполненных благодарных слез. Я отойду в сторону, чтобы не сойти с ума, чтобы не видеть в ее глазах образ другого и не чувствовать желание сжать ее шею. Все кончено, покончено со всем. Этой ночью отплывает Люцифер, и на нем я уберусь отсюда навсегда. Не будем больше говорить об этом. Вы еще хотите кружку пива? Войдем!

– Скажи мне одно. Ты сказал, что должен был задать ей один вопрос, и от него зависит твоя дальнейшая жизнь. Ты сделал это?

– Нет, Ноэль. Для чего? Все дало мне ответ. Я хотел пригласить ее в путешествие, забрать этой ночью, увезти, вытащить из этой могилы, где умирает невозможная для нее любовь, смотреть в ее глаза при другом свете, под другим небом, вырвать с корнем идола в ложных одеждах, которым окутана душа, и снова почувствовать ее сердце в своих руках. Слушать его биение под звездами, и тогда, только тогда спросить ее, значит ли что-нибудь для нее любовь Хуана Дьявола. Я не поступлю иначе, лучше умру.

– Ты упрямый, Хуан. Ладно, выпьем кружку пива.

– Колибри! Ты все еще здесь?

– Я не хотел уходить, потому что вы сказали, что я не смогу вернуться. Поэтому я спрятался и остался ждать вас. Капитан сказал, что я должен быть с вами, заботиться, служить, но если вы гоните меня…

Печально Моника подошла к негритенку, привлекая к себе. Была почти ночь, сумеречные тени окутывали близлежащий сад рядом с высокими стенами, где Колибри ее ждал, скрываясь среди ветвей, чтобы увидеть ее еще раз. С этим наивным мальчиком снова пришла волна другого мира, с которым она напрасно пыталась порвать.

– Пусть Бог благословит тебя за то, что ждал меня, Колибри. Думаю, это он внушил тебе это.

– Правда, хозяйка? Вы не сердитесь, что я не послушался? Вы будете всегда со мной разговаривать, когда я буду перелазить через эту стену?

– Я поговорю с тобой сейчас и поблагодарю за последнюю просьбу. Если бы ты не был ребенком, возможно я сказала бы. Но это слишком для тебя.

– А вы позволите мне быть всегда с вами?

– Нет, Колибри, ты должен уйти. Твое место рядом с Хуаном, он должен быть тебе всем. То, что он сделал ради тебя – было бы неблагодарностью забыть об этом. Ты вернешься и передашь письмо. Этим вечером мы бурно разошлись. Я звала его, кричала, чтобы он остановился. Он не захотел слушать. Полагаю, это моя вина, потому что я вышла из себя, рассердилась, заставила его потерять терпение. На самом деле, у меня нет права заставлять его верить, открывать сердце. Он никогда не говорил, что его сердце со мной. Я говорю глупости. Не надеюсь, что ты поймешь, Колибри, но должна сказать это, потому что чувства внутри начинают портится, когда молчат. Поэтому я и говорю, а ты, должно быть, думаешь, что я схожу с ума. Подожди здесь. Я не задержусь. Я спущусь немедленно. Только несколько строк.

– Если это письмо для капитана, то я быстро отнесу его. Побегу со всех ног.

– Передай его только тогда, когда будешь с ним наедине. Не важно, сколько дней и часов пройдет. Не важно, где, на Люцифере в море или на земле Мартиники. А пока что не передавай. Может быть, его не волнует, может быть, мое письмо заставит его смеяться или он выбросит его в море, как только прочтет. Но я хочу, чтобы ты отнес его. Подожди меня. Подожди…

Сильно взволнованная, Моника прижала к сердцу негритенка и поцеловала в лоб, затем отодвинула от себя и быстро поднялась по лестнице.

Нервные пальцы в третий раз порвали письмо, едва начатое, и вновь подрагивающим пером начала она трудную работу: говорить о том, что она его любит, не говоря о любви. Она мягко прошлась по сценам последнего свидания, пока ее страстное сердце сочилось желчью и огнем ревности.

Слова, что она выписывала, были бальзамом для гнева, она чувствовала, что ее мысли и чувства вращаются, как в вихре. Она подписалась вежливой холодной фразой, пока лились обжигающие слезы, словно отрицая каждое притворное слово спокойствия. И наконец, она покрыла поцелуями холодные слова только потому, что его глаза будут их читать.

– Колибри, что ты здесь делаешь? Это не то место, и мне не нравится, что ты заходишь сюда! Я говорил тебе тысячу раз.

Сверкающие глаза Колибри испуганно вращались, но он не отошел. Он стоял перед голым столом портовой забегаловки, где Хуан опустошал стакан за стаканом. Было больше полуночи, в почти опустевшей комнате осталось несколько посетителей, стоявших рядом с фонографом, где раздавались последние ноты игривого канкана, одни – поглощены карточной игрой, а другие – стаканами полынной водки.

Хуан тряхнул головой, пристально посмотрев на мальчика. Его глаза были мутными, разум погрузился в летаргический сон, но сквозь него он смотрел в живые глаза, в смуглое лицо с умным выражением, на робкое, но решительное поведение мальчика, и пригрозил:

– Если не умеешь слушаться, я велю Сегундо, чтобы тот не позволял тебе спускаться со шхуны. А теперь…

– Не сердитесь, капитан. Я должен ждать, когда вы останетесь одни. Поэтому вошел. У меня есть письмо от хозяйки, она сказала, чтобы я передал его вам, когда никого не будет, и понятно, что здесь люди, но…

– Дай это письмо!

Хуан встал. Словно ветром смело тучи, и ум прояснился. Широкая рука протянулась, схватив Колибри, заставляя приблизиться. Он выхватил запечатанный конверт, где Моника написала его имя. Словно не понимая, он грубо разорвал и пробежал мутным взглядом по сжатым линиям изящного почерка, и губы исказила гримаса, когда он прочел:

– Сеньору Хуану Дьяволу, на борту Люцифера… Хорошо еще, что я не Хуан Бога для нее! – он алчно прочитывал и перечитывал каждое слово, читая и рассыпаясь в насмешливых замечаниях: – Письмо такое красивое, такое правильное… Мой дорогой Хуан… Хорошо еще, что она ценит меня… Когда оно дойдет до тебя, ты уже будешь далеко… Ну нет, сеньорита Мольнар; я рядом, совсем рядом. Думаю, ты передала его слишком поспешно в руки Колибри, чтобы прочесть его в безвозвратном путешествии… Я верю в твое обещание, что ты удалишься, и мы, безусловно, никогда не увидимся… Забавно, что ты уладила все по своему вкусу. Не могу отрицать, что ты умна… я благодарю тебя за великодушие, предоставленный уход… Слышишь, Колибри? Она благодарит за услугу, что не я вернусь и не увижусь с ней. Суд оправдал меня, а она обрекает на вечное изгнание. Меня не слишком интересует этот проклятый остров, но я родился на нем, и у меня тоже есть право, как и у любого из Д`Отремон.

– Хозяйка плакала, когда отдавала это письмо, капитан, – заметил Колибри. – Обняла и поцеловала много раз, хорошо говорила о вас, капитан. Говорила, что вы хороший и великодушный.

– Хороший и великодушный, а? Чудесно! – издевался Хуан. – Даже Святая Моника может крайне раздражать великодушных и хороших. Она дала его и сказала передать в море, когда мы будем уже далеко, да?

– Сказала, когда будете одни, не имеет значения, где. Но вы бы дочитали, капитан.

– Зачем? Я прекрасно знаю, о чем оно, от начала до конца… Прости, если вчера не смогла говорить спокойно, как хотела, и не сказала, насколько благодарна тебе… Благодарность! Какое отзывчивое слово! Прощай, Хуан… Будь счастлив, как я желаю тебе… Пусть на других землях ты встретишь счастье, которое заслуживаешь, и пусть тень грусти, которая есть в твоей жизни, полностью уничтожится, потому что скоро разорвутся соединяющие нас нити. Я никогда не забуду доброту, я в долгу перед тобой, прошу тебя забыть меня навсегда, не трудись сочувствовать… Какие красивые слова, чтобы избавить меня от удовольствия!

С побагровевшим лицом и мутными глазами он подошел к дверям забегаловки, сжав в кулаке письмо, холодная вежливость которого жгла и мучила наихудшим оскорблением. У моря, над водами залива, слабо выглядывал розоватый блеск. Рассвет. Взволнованный Колибри последовал за ним, пухлые губы приоткрылись, и он спросил:

– Капитан, что вы делаете?

– Ничего! Оставь меня! Проваливай! Уходи! Подожди! Что это слышится?

– О! Колокола монастыря. Уже утро, говорят, в церкви монастыря, встают рано. Еще ночь, капитан.

– Предрассветная месса. Для самых благочестивых, верующих. Непременно ее слушает Святая Моника. Там и увидим ее!

Действительно, была первая месса дня в церкви Монастыря Рабынь Воплощенного Слова. Открыли боковую дверь, сверкали в алтаре белые одежды, и, как в каждый рассвет, пришло немного верующих: старые набожные женщины, люди в строгом трауре, кто-то, кто выполнял обет. Часть церкви, предназначенная для публики, была почти пустой; присоединенная часовня, где находились монахини, отделялась от прихожан решеткой. Шли в мягком движении в белых одеждах послушницы, в черных – давшие обет. За ними шла женщина. Она была одета в черное, не в одежды монахини, просторная вуаль окутывала голову, почти закрыв красивое лицо янтарного цвета. Это Моника. Издали Хуан узнал ее и смелым шагом направился к решетке. Не нужно было говорить и создавать малейший шум. Моника быстро повернула голову, словно огненный взгляд был осязаем.

– Мне немедленно нужно поговорить с тобой, – заявил Хуан тихим, но решительным голосом. – Ты выйдешь или я войду?

– Хуан! Ты сошел с ума? – Моника затрепетала. Стоявшие рядом послушницы удивились, повернули головы, и Моника, казалось, решилась. Она прошла через маленькую дверь на пружинах, которая давала доступ к ограде; не глядя на Хуана, подошла к портику церкви. – Полагаю, ты потерял рассудок.

– Думаешь? Учитывая, кто ты, а кто я, ты должна думать, что только сумасшедший может требовать твоего присутствия так, как это сделал я. Но нет, я не спятил. В моем мире эти права берутся. И я имею право заставить смотреть и слушать, потому что узы брака, так элегантно расписанные в твоем письме, еще не расторгнуты, я еще имею право звать тебя, а ты должна приходить, хотя и не хочешь. Но не беспокойся, не делай испуганное лицо.

– Я не боюсь. Тебе отдали письмо в неудачную минуту, правда? Ты возвратился из шумного веселья. Игры, выпивка, возможно в объятиях какой-нибудь развратницы.

– О чем ты говоришь? – в порыве гнева возразил Хуан.

– Только так будет понятна твоя манера входить сюда. Я знаю, что я твоя жена, и еще не расторгнуты узы брака. Но даже эта связь не дает тебе право приближаться ко мне так. Я имею несчастье быть твоей женой, но ты не можешь разговаривать со мной так, как с кем-попало.

Моника де Мольнар встала, подняла голову, убирая вуаль, открывая красивое лицо, такое достойное, горестно спокойное, что Хуан отступил, сдерживая порыв разочарования от письма, которое распаляло его, чья холодная любезность обжигала худшим оскорблением. Словно из другого мира до них доходила музыка органа, шепот молитвы, запах ладана на литургии. И глаза Хуана засверкали, разжигаемые пламенем алкоголя, и он словно обезумел:

– Я ненавижу лицемерную вежливость. Ненавижу ненужные объяснения. Ты написала, чтобы подчеркнуть то, что не нужно говорить два раза, что подтолкнуло твое поведение на нашей встрече. Тебе было страшно, что я этого не понял, да?

– Я ничего не боюсь. Мне больно резко говорить с тобой, когда ты великодушно никому не желал зла. Я думала, сумасшедшая, наивная, что ты был искренним, когда сказал, что уедешь навсегда, что не хочешь встречаться с братом и проливать его кровь, уедешь, сделаешь невозможной битву, которая внушает мне ужас.

– Ужас за него, страх за него. Ты думаешь, как бы ему помочь и защитить. Так вот, я не уеду из Мартиники, не уеду из Сен-Пьера. Я останусь здесь, с таким же правом, как у него. Буду бороться, как борются те, кто родился в черной пропасти, пока не поднимусь над всеми. Это не земля голубой крови, не земли князей, это земли искателей приключений. Еще торжествует на них закон сильного.

– Чего ты добиваешься?

– Только одного: показать, что я сильнее, не буду жить милостью твоих улыбок и благодарности, возьму или оставлю то, что хочу взять или оставить. Прямо сейчас я мог бы забрать тебя против воли на корабль, который рядом; снова мог бы затащить тебя на Люцифер, как трофей вандала, сражаясь руками, а теперь не имел бы жалости к твоей боли и лихорадке. Ты бы стала моей насильно, подчиняясь, как рабыня.

– Ты хочешь сказать, что…?

– Я уважал тебя, как идиот! Теперь будет иначе! Но я этого не сделаю. А знаешь, почему? Потому что ты не волнуешь меня, не интересна, потому что есть сотни женщин в порту, которые ждут Хуана Дьявола.

– Сотни женщин! Вот и иди к ним!

– Я мог бы взять тебя, хотя ты не хочешь.

– Сначала ты убьешь меня! Попробуй, подойди, тронь хоть палец, соверши эту низость прямо здесь, в дверях Божьего Дома.

– Это было бы просто. Я мог бы сделать, пусть эти башни хоть рухнут. Но как я сказал, я не хочу этого делать. От тебя не хочу ничего.

– Почему тогда пришел меня мучить? Чего хочешь? Чего ждешь? Что плохого я сделала?

– А откуда мне знать, что ты не виновна в том, что мне сделали? Жертва или сообщница, я не знаю, кто ты, и не хочу знать. Я пришел сказать, что не пытайся справиться со мной снова, я не буду больше игрушкой, буду бороться, сражаться против судьбы, которая с рождения захватила и отобрала один за другим все дары, которые получил он. Скажи ему, чтобы был внимателен, защищался, чтобы приготовился, потому что Хуан без имени объявляет ему войну.

– Но почему? Почему?

– Потому что ты любишь его! Не говори, что не любишь его, дабы моя ненависть его не коснулась.

– Ты ненавидишь его из-за этого?

– Я ненавижу его с тех пор, как помню себя! Только одно скажу: не выходи из монастыря, чтобы я не увидел тебя рядом с ним. В последний раз мы говорим. Ты сдержишь свое слово, при условии, что брак будет расторгнут, такой нежеланный для тебя, но ты не будешь насмехаться надо мной. Возвращайся в монастырь, Святая Моника. Такой дикарь, как я, не держит тебя силой.

– А если я захочу с тобой поехать?

Моника вздрогнула, испугавшись своей смелости. Она взволнованно ждала, но Хуан отступил, вместо того, чтобы выйти вперед.

– Вижу, ты способна на все. У тебя есть та же отвага, что была у христиан, которые шли в логово зверя. Не надо так. Если однажды ты захочешь прийти ко мне, то это должно быть не под давлением угрозы, как сейчас. Если так, то это не волнует меня.

Он резко повернулся, бросился бежать по улице, словно пожалел о том, что сказал больше, чем нужно, веря, что обнажил до самой глубины истерзанную душу. Возможно, он отошел, ожидая слова, жеста, что она произнесет его имя по-другому. Но голос не последовал, и Хуан потерялся на улочках пристани.

Два запыхавшихся прекрасных коня, покрытых пеной и потом, везли экипаж Д`Отремон к вершине ущелья. Преодолевая последнее препятствие, карета следовала легким ходом вниз по склону, спускаясь через лес кофейных плантаций, полей какао, риса, пряностей, проезжая перед группой работников, чтобы выйти наконец на ухоженную дорогу, которая вела прямо во дворец, особняк из камня и мрамора, дворец маленького королевства среди садов, и это заставило воскликнуть Софию Д`Отремон:

– Кампо Реаль! Думала, мы никогда уже сюда не вернемся.

– Ну так мы уже здесь. Ну вы и я по крайней мере. Ренато все еще в облаках.

Усмехаясь, Айме взглянула украдкой на бледный профиль Ренато, его взгляд был отсутствующим. Сидя между дамами, неподвижный и тихий уже несколько часов, он, казалось, не смотрел на родную долину, красивую, как никогда в полумраке сумерек. Перед хозяевами, обязанные сидеть рядом, Ана и Янина казались настоящими куклами: одна бронзовой, другая медной.

– Посланник, которого мы предупредили, прибудет вовремя? – спросила София.

– Несомненно, крестная, нас ждут, – кивнула Янина. – Хотя нас не ждали, вы прекрасно знаете, что во главе с моим дядей, все выполняется точно и неукоснительно.

– О, посмотрите, всадник! – указала Айме. – Думаю, это не иначе как Баутиста. А это что? Он едет на моей гнедой лошади? Это же моя лошадь, ваш подарок мне на помолвку, донья София. Что произошло, вы снова отняли ее у меня?

– Пожалуйста, Айме, – вмешался Ренато раздражительно. – Если это и твоя лошадь, то Баутиста отлично на ней сидит. И я уже говорил, что она для тебя слишком буйная. Ты никогда не была хорошей наездницей и не должна садиться на нее.

Баутиста спрыгнул, отдав поводья парню, и поспешил открыть дверцу экипажа. Они были перед парадной лестницей, с двух сторон которой стояли два ряда слуг: экономка, служанки, лакеи, носильщики, повар с четырьмя помощниками и бесконечный ряд садовников и уборщиков. Кланяясь почти до земли седоватыми волосами, Баутиста поклонился донье Софии и поцеловал ее руку в знак уважения, покорно заявляя:

– Пусть Бог благословит вас, моя сеньора. Кампо Реаль был грустным без вас. И пусть также благословит сеньора Ренато и сеньору Айме.

– Со мной можешь оставить свои сальности, Баутиста, – пренебрежительно отклонила Айме. – И сделай одолжение не бери мою лошадь. Она моя, и никто, кроме меня, на нее не сядет.

– Я же сказал! – начал раздраженный Ренато. Но мать примирительно вмешалась:

– Она права, Ренато. Я подарила ее, она принадлежит ей, пусть держит ее у себя, если хочет. Настал день, когда мы не будем возражать тому, что будет делать твоя жена.

– Благодарю вас, моя внимательная свекровь. Не представляете, какие у меня огромные желания. Пойдем, Ана, пошли. Обойдемся без поцелуев рук.

– Это недопустимо! – яростно пожаловался Ренато.

– Даже если так, мы потерпим, – посоветовала София. И понизила голос: – Этот спектакль не для слуг, сынок. Иди с ней.

– Не думаю, что стоит. Скорее всего, я вернусь этой ночью в Сен-Пьер. С твоего разрешения, мама.

Янина и Баутиста усердно старались помочь, но сеньора Д`Отремон не приняла руку помощи, оставаясь высокомерной и холодной, и продолжала смотреть на сына, уходившего в противоположном направлении от Айме. Затем торжественно стянула перчатку с правой руки и стала получать один за одним поцелуи покорности и приветствия, которые оставляли на ее руке смуглые слуги.

– Двадцать лет вы не выходили из Кампо Реаль, сеньора! – заметил Баутиста.

– Так было по крайней мере. Но спустя долгое время я вернулась, Баутиста. В Кампо Реаль родится мой внук, в Кампо Реаль я обучу его на свой лад. Он не поедет далеко, чтобы возвратиться другим. И будет полностью моим!

Ренато прошел широкий вестибюль и прислонился к резным деревянным перилам. Быстрым шагом он покинул главный вход дома, с жгучим нетерпением отодвинул от себя приветствия и традиционные церемонии; с нестерпимым желанием сбежать от всех и всего, дошел до глубины галереи, над которой находилась библиотека. Была ночь, в безоблачном небе медленно поднималась желтая луна.

– Кофе, сеньор.

– Благодарю. Оставь его там, где хочешь.

Янина наклонилась, поставила фарфоровую чашку на маленький серебряный поднос поверх деревянных ограждений, но не ушла. Она стояла неподвижно, глядя на Ренато, прочитывая в каждой черте лица, в каждой борозде его кожи бурную драму, кипящую в душе. Ренато Д`Отремон резко обернулся и спросил:

– Ты еще здесь? Чего хочешь?

– Сеньора София очень обеспокоена, сеньор, по моральным причинам. Крайне обеспокоена. А так как ее здоровье не очень хорошее. Она хотела бы знать, правда ли сеньор вернется этой ночью в Сен-Пьер.

– Она велела спросить?

– Нет, сеньор. Я не хотела вам мешать. Но я знаю ее, и знаю, что она измучена этой мыслью. Если бы сеньор мог бы подождать несколько дней, остаться здесь с ней на пару недель…

– Хорошо. Скажи, что мне не нужна повозка этой ночью. Этого будет достаточно.

– Благодарю вас, сеньор, благодарю от всей души.

Сильное волнение сквозило в словах Янины, а Ренато посмотрел прямо на нее впервые, на секунду возвращаясь к действительности, будто пытаясь заглянуть в мир непредвиденных мыслей, которые пылали в черных глазах метиски. Возможно, он впервые осмотрел ее с ног до головы. На самом деле это было странное создание: стройная, восковая статуя. Он не обнаружил роскошных форм, присущих женщинам ее расы, у нее не было чувственной грации, которая обычно расцветала под разноцветными платками женщин Мартиники. Бесстрастная, словно идол, фетиш; лишь глаза выдавали внутренний огонь, изящные приоткрытые губы, казалось, ревностно охраняли тайну, которая была на поверхности Кампо Реаль, неуловимая тайна, которая, казалось, шла еще дальше, скрепленная волей в тонкую и липкую сеть тайных мыслей. С возрастающим беспокойством Ренато сделал несколько шагов, отдаляясь от нее.

– Простите, если осмелюсь спросить, но сеньору досаждает мой вид?

– Мне? Почему? Иди успокой хозяйку. Скажи, что я не поеду, по крайней мере этой ночью. Скажи… Ладно, говори, что хочешь, но…

– Но уходи, – закончила Янина его фразу. – Не это?

– Уходи или оставайся – для меня все едино, – горячился Ренато, взрываясь. – О чем ты думаешь? Твои намеки становятся уже нахальными! Когда я хочу побыть один, я желаю, чтобы меня оставили. – И изменившись в лице, откровенно грубо спросил: – Может скажешь, почему плачешь?

– Простите. Знаю, я не имею права плакать. Простите, сеньор. Я уже ухожу.

– Подожди, – смягчился Ренато, совсем запутавшись. – На самом деле, я не понимаю, что со мной. У тебя дар выводить меня из себя. Если бы ты сказала прямо, было бы лучше. Я ничего не имею против тебя. Ты верно служишь мне или считаешь, что служишь. К тому же, заботу и внимание ты должна отдать матери. Я прекрасно понимаю, что ты лучшая ее служанка. Если с тобой что-то случилось, если чего-то хочешь, скажи наконец.

– Я лишь хотела облегчить ваши мучения, сеньор.

– Кто тебе сказал, что я мучаюсь?

– Достаточно посмотреть на вас, сеньор. Раз вы впервые согласились меня выслушать, я скажу, что если бы вы жили как другие сеньоры, соседи, владельцы ближайших усадеб… Они не мучаются так, сеньор. У них есть, возможно, такие же неудобства, заботы: семья, жена, усадьба. Но у них есть место, где они счастливы.

– Что? Как?

– Маленький дом, где все забывается, где нет шипов, а есть цветы, где хочется быть. Если бы сеньор тоже имел этот уголок, где мог бы забыть о своих печалях, чувствовал бы себя действительно любимым, о нем бы заботились и служили на коленях, душу расстелили ковром, которым можно пользоваться.

– Янина! – рассердился Ренато, поняв слова метиски. – Это уже предел!

– Вы просили говорить прямо. Думаю, у меня дар злить сеньора, и мне это удалось.

Ренато сдержался. Он торопливо проглотил чашку кофе, снова взглянул на нее, но за ней кто-то показался, почтительно приближаясь:

– Простите, сеньор, я искал Янину. Не знал, что она с вами, но…

– Что это, Баутиста? – прервал Ренато, услышав национальную музыку, которая становилась все громче.

– Сеньор, это веселье работников. Этой ночью у них выходной. Это особое разрешение по случаю возвращения хозяев. Они собрались возле больших бараков, за плантациями, сеньора приказала дать им бочонок рома и сладостей, это уж слишком. Им хватило бы и рому.

– Моя мать разрешила им пьянствовать? – удивился Ренато.

– Это традиция, сеньор. Если у них не будет этого, они умрут с тоски или злости. Танцы – единственное, что нравится этим людям. Сеньор Ренато никогда не видел, как они танцуют?

– Нет. И нет желания прерывать праздник своим присутствием.

– Не прервете, сеньор. Когда играют в барабан, только смерть остановит их ноги. Они дикари, мой хозяин. Разве вы не понимаете? К тому же, худшие пьяницы. Ром их заставляет забыть обо всем и валит с ног!

– И моя мать одобряет это?

– Она не может препятствовать этому, сеньор, не стоит делать этого. Вы можете удвоить работы, уменьшить плату, убить их, как угодно, но они всегда будут устраивать эти праздники. Все идут за этими барабанами. Не знаю, что в них такого, но они распаляют кровь, да?

Ренато не ответил Баутисте, вслушиваясь в глухой звук барабана, который словно призывал предков. Эта музыка проникала внутрь, будоражила глубокое болото страстей, желаний, чувств. Почти не отдавая себе отчета, он пошел к лестнице и медленно спустился по широким каменным ступеням. Словно змея, растягивающаяся с каждым шагом, удалялся караван негров. Ренато Д`Отремон пошел следом за ним, а ветер шевелил его светлые волосы.

– Подойдите и посмотрите. Неужели не подойдете, хозяйка? Как здорово! Мои ноги шагают под эту музыку. Ах, черт! Как же это здорово. Подойдите, хозяйка. Подойдите…

– Ты оставишь меня в покое, Ана?

– Подойдите, если хотите увидеть, как сеньор Ренато идет вслед за ними. Бегите, а то не увидите. Благословенны и всехвальны Священные Дары! Вам надо увидеть, чтобы поверить.

Айме подбежала к окну, и увидев, едва поверила. В свете уличных фонарей и факелов удалялся караван, в неясно отражавшемся свете убывающей луны она отчетливо видела, как Ренато Д`Отремон, единственный белый человек в темной толпе, следовал охрипшим ритмам африканских барабанов, словно эта музыка тащила его за собой.

– А Янина, хозяйка, посмотрите-ка на Янину, – указала Ана. – Она столько говорила, хвасталась, что не ходит на эти праздники. Посмотрите на нее. Идет за обнаженными. А еще говорит, что белее всех белых. Понятно, что белее всех хозяин, и идет там.

– Скорее всего, Ренато перепил. А Янина идет позади него.

– Похоже ему нравится идти пешком, сегодня ночью будет великий праздник. Уверена, он встретит у них рассвет.

– Эта ночь… Эта ночь… – бормотала Айме, раздумывая. – Возможно, я должна воспользоваться этим и сделать все поскорее. До того, как Ренато скажет, что немедленно возвращается в Сен-Пьер. Хотя…

– Так мне сказали, но вы же не…

– Замолчи! Ночью мы пойдем, куда следует, чтобы побыстрее все уладить. Ренато лучше остаться здесь. Я должна сделать это немедленно, если не получится, то завтра.

– Ай, хозяйка! Что вы будете делать?

– Освобожусь от груза; приготовь дверь, чтобы сбежать. Нельзя, чтобы меня поймали. Быстро, Ана! Этой ночью мы спокойно выйдем, никто не хватится нас, никто не поймет. Охранники будут, наверное, на празднике, а раз все тихо вышли, никто не удивится, когда увидит двух женщин с закрытыми лицами, идущих к плантации.

– Мы тоже пойдем на танцы? – вдохновилась служанка.

– Не будь идиоткой! О чем я тебе говорила вчера? Мы должны увидеть женщину, что живет наверху.

– Колдунью? Знахарку? – ужаснулась метиска.

– Конечно. Она вытащит нас из затруднительного положения. Уверена, она не пошла танцевать. Знаешь, где она живет? Знаешь дорогу?

– Да, хозяйка, но мне страшно. Очень страшно. Говорят, когда идут повидать колдунью ночью при убывающей луне и когда идут обнаженные, появляется красное пятно на воде и льется кровь. Да, хозяйка, льется кровь. Кто-то умрет и оставит огромную лужу крови.

– Замолчи, не болтай чушь! Никто не умрет. Дай накидку, вуаль, возьми фонарик и пошли. Ренато Д`Отремон пошел на праздник, будет ночь рома и танцев. Пусть сияет Кампо Реаль, пусть будет весело. Сегодня музыка, завтра будет плач; по крайней мере, плач идиотки свекрови. Конец наследникам Д`Отремон! Выйдем из этой комедии навеселе, а я буду смеяться над всеми громче всех. Идем, Ана, идем!

Айме подталкивала испуганную служанку, которая поднималась с трудом. Поднимаясь все выше на холм, между стволов красного дерева и перцев, которые давали тень на плантации. Поблескивали красные языки костра, и очарованные, они остановились.

– Ай, хозяйка, посмотрите, посмотрите туда! Как все это здорово!

Под сводом ночи негритянского праздника разрывались хриплые звуки примитивных инструментов. Задвигались танцующие. Освещенные языками пламени, причудливо одетые тела подрагивали, словно они были живыми горящими факелами. Будто в припадке эпилепсии подрагивали тела, руки схватили цветные платки, подражая бешеному вихрю.

Айме засмотрелась, словно одурманенная ослепительным спектаклем. Затем вцепилась в руку Аны и поволокла ее вверх по горе, разрывая цепь, которая держала и ее:

– Иди, иди! Потом останешься здесь, если хочешь. А теперь пошли.

5.

Как лунатик, шел Ренато к четырем большим хижинам, центру ничтожного поселения, чьим усиленным потом, нищетой, жил состоятельный мраморный дом, окруженный садами. Он дошел до этого места и остановился у костра, но никто не замечал его. Он уже был не хозяином, а лишь белой тенью в черном безумии местных танцев, бесцветным штрихом, где бронзовая и эбонитовая плоть двигалась в судорогах выразительного танца, словно вздрагивала сама земля. Он никогда не приближался к тем местам, никогда не рассматривал своими голубыми глазами это темное великолепие. Странно быть чужеземцем на землях, принадлежащих тебе, где ты родился. Впервые все это проникало в него очень глубоко, будто звери, в нем пробуждались столько лет спящие голоса, он ощутил, как ненависть и любовь разгорались в груди, и впервые без отвращения он посмотрел на маленькую медную ладонь в своей белой ладони.

– Хозяин Ренато, вам нравится? Вы впервые пришли на праздник к хижинам, не так ли?

– Полагаю, ты тоже, Янина. Не думаю, что моя мать разрешала тебе.

– Нет, конечно. Донья София никогда не смогла бы простить и понять. Но она прощала другое и старалась понять то, чего не понимала. Сеньора Айме приходила сюда много раз. Вы не знали, хозяин?

– Айме? Возможно, проходила мимо. Возможно, из-за любопытства подходила, но…

– Сеньора Айме приходила сюда много раз, и как-то танцевала перед хижинами.

– Зачем ты говоришь эту нелепость? С чего ты взяла это? Ты лживая и глупая! Моя жена не могла прийти сюда. Ты что, не понимаешь?

– Здесь никто ни на кого не смотрит, разве не очевидно? Их занимает только танец и выпивка. Когда пьют столько, звучит музыка и совершаются движения…

Ренато гневно повернулся, посмотрев туда, куда указала Янина. На грубом столе стоял бочонок рома, и со стола брали закуски. Старый негр, с шевелюрой белее снега, выливал из бочонка содержимое в чашку, а все нетерпеливые вокруг собрались в кучу, подставляя стаканы и сосуды к деревянному крану, доступному всем.

– Если бы вы выпили глоток, то позабыли бы даже свое имя, сеньор, и стали бы счастливы на несколько часов. Не хотите? Сеньора Айме однажды пила…

– Может, ты перестанешь лгать? Чего ты добиваешься, идиотка? – разъярился Ренато.

– Я уже сказала. Вы не понимаете и не хотите понять меня, но если бы посмотрели в мои глаза…

Янина встала на цыпочки, устремляя взор затаенных черных глаз в голубые глаза Ренато. Но он недовольно отодвинул ее.

– Оставь меня. Будет лучше, если я не пойму тебя. Думаю, это тебе нужно принять глоток этого яда. Подойди, выпей, пока не свалишься и не прекратишь следить за моей женой и создавать ложные обвинения против нее. Не первый раз я велю тебе оставить меня в покое, а ты не оставляешь. Раз и навсегда пойми: я не хочу слушать твои сплетни и козни.

Он удалился быстрым шагом, резко отодвинув ее в сторону, а руки Янины судорожно сцепились друг с другом, и она пробормотала, угрожая:

– Возможно, завтра я причиню тебе боль, как ты причиняешь мне!

Из дверей полуразрушенной хижины виднелся скудный красноватый свет огня. Сначала с любопытством, затем с диким страхом Айме с Аной смотрели на высокую и костлявую женщину с кожей чернее угля, которая подошла к Айме с горящими, как рубины, глазами. Одежда была черной, как и платок, накрученный на голове. Они увидели, что на ее запястьях висели длинные разноцветные бусы, в зрачках был красноватый блеск, а белые зубы сверкнули, когда она начала говорить, зашевелив мясистыми губами:

– Кто ты? Спрашиваю тебя. Отвечай. Тот, кто пришел в дом Кýмы, чтобы посмеяться над ней, тот заплатит очень дорого, потому что у Кýмы есть тайная власть.

На губах Айме появилась легкая улыбка. На мгновение ей показалось, что она стоит перед сумасшедшей – ее угроза, алчное рассматривание, как будто снимала с нее накидку, подробности ее истинного положения открывали путь другому мнению, и совершенно спокойно она ответила:

– Тот, кто пришел – не смеется. Я пришла к тебе, потому что мне нужно, я хорошо заплачу тебе. Дам тебе много денег, если поможешь, если у тебя получится удовлетворить меня на целый год; но ты должна быть верной. У меня тоже власть, хотя и нет таких тайн, а если ты предашь меня, то дорого заплатишь, так что для твоего же блага советую тебе даже не пытаться.

– Кто осмеливается говорить, что сильнее Кýмы? Кто?

– Ай, моя хозяйка, пойдемте! – приглушенно умоляла перепуганная Ана.

– Выйди и жди за дверью. Слышала? И ни шагу больше. Иди! – властно приказала Айме.

– Ты говоришь хозяйским голосом, и твоя кожа белая.

– Да, моя кожа белая. А хочешь увидеть цвет моих денег? Вот они, золотые, Кýма. Забирай их. Оцени…

Резким движением Кýма зажгла факел от огня, где грелся котелок, воткнула его в полые стены из тростника, и красная вспышка пламени сразу осветила пристанище: низкий потолок и почерневшие стены, закрытые талисманами и связками трав, грубыми табуретками, флаконами настойки, стоящих в ряд на полке. Две женщины смотрели друг на друга почти с одинаковым любопытством. Одна белая, другая черная. Рука Айме высунулась из шелковой накидки, указывая на три монеты, блестевшие на земляном полу, и Кýма неспешно наклонилась, подняла их и подержала, словно лаская пальцами, и прошептала:

– Чего желаешь, моя хозяйка? Чем прикажешь служить? Кýма довольна. Она даст тебе способ, чтобы сделать соперницу некрасивой, порошок, который справится с самыми непокорными мужчинами, капли, которые сделают их рабами, как ты пожелаешь, стоит лишь добавить их в чашку кофе. Кýма может приготовить мешочек трав, подвесив который на талии, он может принести тебе сына, которого ты так страстно желаешь, но не имеешь. Это?

– Дай Бог, чтобы у тебя было столько силы, Кýма!

– Ты сомневаешься в моей власти? – возмутилась ворожея в настоящем гневе. – Тогда, зачем пришла?

– За тем, что гораздо тебе удобнее. Если бы я вправду думала, что ты можешь все это сделать, то никаким золотом нельзя было бы расплатиться за твое умение. Я пришла просить не этого. Выслушай меня. Я знаю, ты помогаешь местным женщинам, когда приходит время рожать; но я хочу, чтобы ты послужила мне свидетелем, чтобы сказала слова, сказала всем и хозяевам, что позаботилась обо мне после несчастного случая.

Прежде чем продолжить, я хочу сказать одно: если все выйдет хорошо, я дам тебе еще десять таких же монет; если попытаешься предать, то прогоню палками с земли Д`Отремон, не позволив даже открыть рот. Поклянись, что скажешь лишь то, что я велю, даже не думай солгать. Я жена хозяина, хозяйка Кампо Реаль. Смотри, хорошо подумай, прежде чем согласиться!

Пока Кýма покачивала головой, Айме резко сбросила вуаль, открывая лицо, сняла накидку с головы, и в свете красноватого факела блеснула красота ее белого лица. Темные зрачки колдуньи, казалось, увеличились, и еще сильнее заполыхал красноватый блеск в глазах, наполненных кровью. Казалось, долгую минуту она не решалась, затем спрятала в юбке три золотые монеты, и наконец ответила:

– Я сделаю, что прикажешь. Как? Когда?

– Это должно случиться очень скоро. Я и так потеряла время. Завтра, если можно. Я должна приготовиться, сделать все хорошо. Мы не можем ошибиться.

Айме подошла к двери. Кýма последовала за ней, поглощая каждый жест, движение, словно училась, прикладывала усилия угадать прозорливым и живым сознанием ложь и обман. Наконец, проницательное выражение очеловечило ее негритянское лицо:

– Ты сеньора Айме. Я видела тебя в день свадьбы. Я не вошла в церковь, но видела тебя издалека, и тоже скажу тебе кое-что. Говорят, ты родишь наследника хозяину Ренато.

– Так говорят. Если твоя мудрость не зашла слишком далеко. Тебе больше ничего не говорят твои тайны?

Кýма ненадолго умолкла. Снова осмотрела с ног до головы прекрасную женщину, гордо стоявшую перед ней, и насмешливая улыбка заиграла на ее губах.

– Кýма видит правду в огне, в ветре и в дыме горящего котелка, – подтвердила она. – Кýма видит твоего наследника, красивого и сильного. Кýма видит наследника дома Д`Отремон.

– Нет… – решительно отрицала Айме. – Ни Кýма, никто ничего не видит, понимаешь? Наследник Ренато Д`Отремон не существует и никогда не существовал, но нужно, чтобы все поверили в несчастный случай, из-за чего он не родится. Это случится недалеко от твоей хижины, я отблагодарю тебя за помощь. Ты хорошо поняла?

– У костра очень высокое пламя. Хочешь, чтобы Кýма перепрыгнула через костер, который обожжет ноги? Кума ставит себя под удар. Если ты сможешь меня выгнать палками из Кампо Реаль, то хозяин Ренато может гораздо больше. Возможно, он должен будет отослать меня очень далеко, а десять золотых монет – не слишком большие деньги.

– Я дам двадцать! Дам сотню!

– Я помогу. Помогу, хоть и опасно. Скажи, что я должна делать.

– Подожди! – указала Айме. И подойдя к двери, нетерпеливо позвала: – Ана, Ана!

Бегом по тропинке поднималась худая, рослая служанка, которая весело воскликнула:

– Ай, хозяйка, как здорово на танцах! Внизу все танцуют, кроме хозяина Ренато, который уже ушел.

– Ренато уже ушел? Вернулся домой? Тогда ты должна вернуться. Я еще поговорю с этой женщиной. Если Ренато вернется в спальню и никого не застанет, то пойдет нас искать, и кто знает! Иди и будь внимательна, скажи что-нибудь в оправдание моего отсутствия. Если он спросит, где я, можешь сказать, что вышла в сад освежиться. А если велит искать меня, то дойди до беседки и жди там. Иди, лети!

Неохотно Ана спустилась по тропинке, а Айме медленно возвратилась в развалившуюся лачугу. В ее хитром дьявольском сознании мелькала пока неясная мысль, обретая четкие очертания. Каждая деталь обмана сложилась в ее сознании, нетерпеливо она толкнула наконец ветхую дверцу и прояснила:

– Кýма, я знаю, что мы сделаем. Я знаю, что мы будем делать шаг за шагом.

– Ренато, сынок…

– А? Зачем ты поднялась, мама? Сейчас очень поздно. Не думаю, что ты должна злоупотреблять здоровьем и своими силами. Ты должна отдыхать и…

– Дорогой сын, моя усталость не в теле.

Рядом с каменной лестницей открывался проход к крытой галерее состоятельного дома, где Ренато столкнулся с той, с которой менее всего желал встретиться. Беспокойные глаза матери изучали его, в них была такая болезненная и нежная мольба, что вопреки себе он вздрогнул.

– Не хочу показаться назойливой, если спрошу, откуда ты пришел. Полагаю, раз не просил коня, значит не поедешь этой ночью, как предупреждал.

– Нет, мама, конечно я не уеду этой ночью. Я велел Янине сообщить тебе, но вижу, она забыла мое распоряжение.

– Странно. Уверяю тебя, она впервые так повела себя.

– Да, весьма странно. Все странно в ней. Но я предпочитаю не говорить об этом. Не хочу расстраивать тебя, мама…

– Сказанного тобой уже достаточно, чтобы серьезно обеспокоиться. Не думаешь, что лучше всего рассказать наконец?

– Конечно. Я знаю, ты сильно привязана к этой девушке, но я уже говорил об этом. Ты должна убрать Янину от себя. Мягко и под любым предлогом, но…

– Ты так воспринимаешь ее из-за Айме. Полагаю, это внушение твоей жены. Айме ненавидит бедную Янину и…

– Это Янина ненавидит ее. Из-за спокойствия этого дома, из-за покоя, которого ты сама желаешь, я хочу попросить тебя отдалить Янину, когда представится возможность, или я сам найду ее. Если мы живем в Кампо Реаль, так должно быть, мама.

– Хорошо. Нужно согласиться с твоим желанием. Ты прекрасно знаешь, что для меня это большая жертва, но матери рождаются, чтобы идти на жертвы. Могу ли я узнать, что произошло этой ночью с Яниной?

– Дело не только в этой ночи, это случается постоянно. Оставим эту тему, мама, прошу тебя. Это моя просьба и больше не спрашивай.

– Если не хочешь говорить, пусть она сообщит мне. Ты несправедлив к ней. Что мы можем поделать! Она будет еще одной жертвой, но по крайней мере я покажу тебе всю любовь, покорность и уважение, которое Янина испытывает ко мне. – И повысив голос, позвала: – Янина, Янина!

– Не зови ее, мама, потому что она не придет. Ее нет в доме, и тебе нужно узнать правду. Она вышла ночью, как и другие, полагая, что их не заподозрят. Она там наверху, у хижин. Я разочарован в ней, но это не то, что ты думаешь. Ты хотела вытащить ее из ее среды, и не думай, что этим ты сделала что-то хорошее. Слава Богу, что она, по сути, такая же, как и остальные. Дай ей свободу, и она проявит себя без маски лживости, которой она очаровала тебя.

– Ренато, проводи меня в спальню. Я позову Янину. Увидишь, когда она придет, то развеется эта клевета, которую ты высказал. Она не могла пойти на этот праздник. Она здесь. С детских лет я занималась ее образованием. Она…

– Она наверху, мама, я видел своими глазами.

– Ты? Ты хочешь сказать, что тоже был там?

– Это не самое худшее, но не будем больше говорить об этой ночи. Думаю, я вне себя, и должен сказать тебе самое важное – правду своего сердца.

– Не говори сейчас. Правда твоего сердца известна мне, не повторяй. Подожди несколько месяцев. Идем в спальню. Я снова вижу тебя таким растерянным, обманутым, как в детстве. Хочу, чтобы ты освободился от этого.

Она взяла его за руку и мягко повела за собой, с тем же болезненным беспокойством защитить его детство, спасти от возможных и невозможных опасностей. Они вошли в спальню, и сели спиной к окнам. Перед этим она взглянула на красное пятно костра, горевшего вдали, в просвете кофейных плантаций.

Воздух, подувший с той стороны, казалось, принес чувственный ритм музыки, раскаленный запах костров, что лизали склоны горы. Воздух словно наполнился мрачными предчувствиями, дурными предзнаменованиями, которые появились с рождения Ренато Д`Отремон, и вновь ожили над его белокурой головой.

– Я должна защитить тебя от самого себя, Ренато. Своего злейшего врага ты носишь внутри. Это твое безрассудное сердце, которое всегда жаждало само себе навредить. Сначала дружба этого негодяя, которого ты ненавидишь. Теперь любовь женщины, запрещенной по человеческим и божественным законам.

– Нет закона, который запрещает сердцу чувствовать. Разум думает, а сердце чувствует.

– Разве не существует сознательного греха? Думаешь, нет греха в том, чтобы развлекать себя запретными мыслями? Мало иметь наше имя и родиться Ренато Д`Отремон, нужно научиться им быть, принимать обязанности общественного положения, судьбы, власти. Ты родился влиятельным, богатым, со всеми почестями и преимуществами. Ты должен защищать то, что другие создали ради тебя.

– Думаю, ты превзошла себя в своих упреках, мама. Хотя я не сделал ничего недостойного.

– Я верю, что Бог поможет тебе этого не совершить, но для этого должен проявить волю. Не возвращайся в Сен-Пьер. Останься, подожди по крайней мере рождения сына. Разве ты не чувствуешь, что с этим созданием, которое родится, появится надежда на новую жизнь?

Ренато опустил голову. Долгое время он пытался ответить, словно копаясь в своей совести и опускаясь в ее глубины. Затем он поднял глаза, посмотрел на Софию, и отказался:

– Я живу лишь раз, мама. Хочу жить своей жизнью. Понимаю твою точку зрения, но ты должна понять мою. Мне хочется жить своей жизнью, которая бы кипела в моих венах, а не ту, как ты хорошо сказала, которую кто-то создал для меня. Тебе достаточно не делать ничего недостойного или пытаться не делать. Думаешь, я мало мучился? Поздно я понял правду своего сердца. Почему я был так слеп?

– И поскольку ты уже совершил ошибку, почему бы тебе не принять ее последствий?

– Потому что не могу, мама! Не могу довольствоваться этой легкомысленной и ограниченной жизнью, которую ты предлагаешь. Не могу быть рабом куска земли, букв своей фамилии. Я бы хотел, но не могу. Мои слова ничего не стоят, даже если ты вырвешь их из меня, ничего не стоят клятвы, если поклянусь в том, чего не смогу выполнить. Не мучай меня, мама. Это бесполезно. Пусть свершится моя судьба.

– Ну почему твоей судьбе нужно лететь в пропасть?

– Потому что таковы все Д`Отремон, мама: жить и умирать ради страстей.

София попыталась остановить быстро удаляющегося сына, но не смогла. С бесконечным отчаянием в глазах она смотрела, как тот уходит, а затем упала в кресло и зарыдала. Дверь спальни открылась, Баутиста извинился:

– Простите, что так вошел.

– Где Янина?

– Я не нашел никого, кого можно было отправить на ее поиски, даже служанку, чтобы та могла спросить у вас разрешения войти. Поэтому так вошел. Все гуляют, но с разрешения сеньоры, завтра я преподам им урок. Похоже демон вселился во всех. Никогда еще в Кампо Реаль не случалось такого. Но Янина немедленно вернется, сеньора. Уверен, она, должно быть, занята каким-то пустяком.

– Янина тоже наверху. Я видела своего сына, и поняла, что нет серьезных причин увольнять ее.

– Если сеньор Ренато считает, что должен выкинуть всех, то в первую очередь сеньору Айме.

– Что ты говоришь?

– На той стороне дома нет света.

– Она отдыхает и спит. Не тебе ее судить. Понял? Я требую от всех большего уважения и почтения для жены сына. По крайней мере сейчас.

– Теперь и в дальнейшем я буду делать в этом доме то, что вы говорите, донья София. Вы единственная хозяйка, которую мы признаем, мы верные и давние. За вас мы жизнь отдадим. Мы с племянницей это чувствуем. Конечно же, сеньор упорно стремится выгнать ее отсюда.

– Поищи ее, Баутиста, найди. Мне ничего не нужно.

– Сеньору тоже ничего не нужно. Он в столовой и сам себя обслуживает. Он пьет, как в худшие дни: один, и рюмку за рюмкой. В этом есть судьба хозяина дона Франсиско. Выпивка была для него лучшей компанией. Моя сеньора, на праздниках, с друзьями, со всем, что есть у важного господина. Пусть даже он грешил этим, но все равно был великим.

– Замолчи, Баутиста, делай то, что я сказала. Приведи Янину.

– Уверен, сеньора ошибается в Янине. Если сеньор и видел ее наверху, то только на секунду. Лишь маленькое любопытство. Руку отдам, что ее нет там, сеньора сама увидит. С вашего разрешения.

Янины не было на территории хижин, где проходит негритянский праздник, где потные тела крутились в местных танцах, где, как пламя костра, трепетали желания, соединяясь в обнаженной любви и смерти. Вслед за долгим болезненным оцепенением, она продолжала идти, сначала без направления, затем словно подталкиваемая мыслью.

Сначала она двигалась очень медленно, затем быстрее. Она шла, пока не обнаружила скрытый неровный путь, который взбирался в гору через скалы к самой высокой точке долины, рядом с изгибом ущелья, туда, где скрывалась и пряталась среди большого утеса полуразрушенная хибара колдуньи Кýмы.

Она сошла с пути, скрывшись среди зарослей, пока какая-то тень не прошла рядом с ней и не исчезла. Долгое время она смотрела, пытаясь разглядеть в полумраке. В нее закралось подозрение, она почувствовала страстное желание пойти за ней, но не сделала этого, а когда все стихло, подошла к хижине знахарки.

– Кýма! Кто вышел отсюда? Я видела, столкнулась с ней на дороге. Почти могу поклясться. Кýма, скажи!

– Оставь меня! Мне нечего сказать… – волшебница резко освободилась от руки, которая сжала запястье, и мрачно взглянула в искаженное лицо Янины. Затем с торжественным спокойствием, присущим ее движениям, открыла кипящий котелок и погрузила туда горсть сухих трав в темное и зловонное содержимое.

– Кýма, ответь на мой вопрос. Клянусь, тебе это ничего не стоит. Я твоя подруга, ты знаешь, что я твоя подруга.

– Кýма никому не подруга и не враг. Я служу тем, кто приходит сюда, и молчать об имени – моя первая задача. Скажи, зачем пришла. Поговорить о своем горе? Если хочешь, я выслушаю. Если хочешь лекарство, Кýма знает, как найти его, хотя будет очень трудно. Если же пришла не для этого, то можешь уходить.

Она скрестила руки, стоя перед Яниной, которая затихла, стала сдержанной, и долгое время они стояли неподвижно; затем Янина медленно вытащила серебряную монету из кармана и положила на засаленные доски стола:

– Я пришла оплатить последнее посещение, хотя и не должна, потому что ты ничем мне не помогла. Твой совет был плохим, талисман – бесполезным, молитвы, что ты дала, не имеют силы.

– Ты положила лекарство в кофе хозяина?

– Нет, я боюсь. Он может заболеть, умереть.

– Возможно, заболеет, но болезнь ослабнет с твоими усилиями, он почувствует себя несчастным, именно тогда он посмотрит на тебя. Разве не этого ты просила у Кýмы?

– Я просила, чтобы он полюбил меня, чтобы его глаза посмотрели на меня иначе. Просила улыбку, только улыбку. После этого можно было и бы умереть.

– Несчастная дура! Почему ты должна смотреть так высоко?

– Если моя мать добилась любви хозяина на час, на день, почему я не могу?

– Времена меняются, все стало другим. Когда долина была дикой сельвой, а хозяева жили в хижинах, пили ром и вешали гамаки на пальмах, все было другим. Белые женщины были далеко, ни одной не было.

– То, что было когда-то, может появиться снова, – настаивала Янина со страстным упрямством. – Одно важно для меня. Ты знаешь. Говоришь, у тебя есть сила, чтобы добиться всего.

– Я дала тебе лекарство. Не наливай все сразу, если не хватает мужества. Добавляй по капле каждый день. Постепенно все покажется другим. Возможно, он увидит тебя красивой, белой, как…

– Как кто! Не смейся, Кýма!

– Должна смеяться. Видишь жука на солнце? Ты как этот жук, пытаешься добиться благосклонности хозяина, чтобы он позабыл о солнце ради тебя. Бедная Янина!

– Тебе незачем жалеть меня! – яростно взбунтовалась Янина. – Даже если она солнце, как ты говоришь, а я жук, но она плохая, вредная. Она отравляет его, ненавидит, и раз ты говоришь это, значит, видела ее.

– Да, – согласилась волшебница с напускным безразличием. – Все видели ее издалека в день свадьбы. Даже Кýма, проклятая, была в свадебной свите хозяина Ренато.

– Лжешь! Ты видела ее позже и гораздо ближе. Только что видела, потому что это она вышла отсюда. Бесполезно лгать. Хотя ты и отрицаешь, я уверена. Она пришла к тебе. Зачем? Чего хотела? Отвечай! Я даю тебе серебро, когда другие дают медяки!

– Другие дают золото.

Кýма раскрыла ладонь, показывая три золотые монеты, блестевшие при свете почти потухшего огня, и Янина яростно разбушевалась, совершенно уверенная:

– Она, она! Я знала, знала! Это она вышла, и заплатила тебе золотом. Что она купила? Скажи мне! Скажи! Не пытайся смеяться надо мной, потому что я худший враг!

– Кýма не боится ни скорпиона, ни паука, ни муравья. Ты как пресмыкающаяся гадюка. Хочешь добраться до самой высокой ветки, но не сможешь. Ты должна ждать молнии, которая грянет из-за туч и сломает ветку, чтобы та опустилась к тебе. Хотя ты и не заслуживаешь, я дам тебе дружеский совет: не лезь к хозяину, подожди, пока он спустится к тебе. Я дала тебе средство, используй его постепенно. А теперь иди.

Побежденная Янина уронила руки, словно охваченная болью, не имеющей названия, а колдунья медленно повернулась к глиняной печи, где кипел котелок, и застыла. Затем ее словно охватил лихорадочный озноб, и она подняла крышку кипящего котелка. Большими черными пальцами она делала странные знаки, поглощенная созерцанием спиралей дыма, затем накрыла его, и резко обернулась, спросила:

– Ты еще здесь? Уходи!

– Я не могу вот так уйти! Скажи, что ты видела в огне? Скажи!

– Кровь… Огонь… Руины… Слезы дома Д`Отремон, кровь на всех ступеньках ущелья. Столько же крови, когда убился хозяин дон Франсиско. А затем развалины… огонь. Я видела, как тонет дом Д`Отремон, и кипит море…

– Кýма, Кýма! Не может быть! Ты говоришь, чтобы напугать, поиздеваться надо мной! Ты видела не это! Не это! Кýма! Кýма!

Неподвижная, похолодевшая, с неподвижным взором, волшебница цвета эбонита казалась погруженной в грядущие ужасы, слетавшие с губ. Руки Янины трогали ее, окоченевшую, напрасно трясли, отчаянно пытались разбудить, и наконец, побежденные, оторвались от колдуньи с выражением суеверного страха. Не взглянув на Кýму, Янина попятилась к дверям хижины, прошла через порог спиной к дороге. Свежий воздух ночи хлестал по лицу, заставив ее очнуться. И тогда, объятая внезапным ужасом, она бросилась бежать к далекому свету дома.

Задыхаясь от ударов бьющегося сердца, все еще бледная и дрожащая от испуга, который вызвали в ней слова Кýмы, Янина оперлась о стену, тут Баутиста подошел к ней с выражением свирепого гнева:

– Где ты была? Откуда идешь?

– Я… я… – бормотала Янина. – Иду из… из ниоткуда. Я гуляла… гуляла…

– Не выдумывай, не лги! Тебя видели наверху. Видел сам хозяин Ренато. Он пришел рассказать об этом донье Софии. Ты хоть знаешь, как он ополчился против тебя? Хозяин взбешен, он просил тебя уволить! Что ты сделала хозяину? Что сказала?

– Я… я… О, дядя Баутиста! – умоляюще хныкала метиска.

– Я больше не разрешаю тебе звать меня так! Ты слишком хорошо знаешь, что я тебе помогал, когда сестра умоляла меня у смертного одра, что из-за жалости подобрала тебя. Но я не позволю тебе делать зло здесь. Если по твоей вине хозяйка поссорится со мной, я расскажу всему миру правду, что ты отбросы сточной канавы, и туда вернешься, если хозяйка тебя уволит. Завтра я накажу всех этих бандитов, которые были на празднике, и тебе же хуже, если не добьешься прощения доньи Софии.

– Делай, что хочешь! Меня не волнует! – отчаялась метиска, заливаясь слезами.

– Что значит, не волнует? Это мы еще посмотрим. Моя вина в том, что я обращался с тобой слишком хорошо, говорил, что ты моя племянница. Вытри слезы, иди к хозяйке и на коленях проси у ней прощения.

– У хозяйки Софии?

– И у другой, хозяйки Айме. Уверен, это она настроила мужа против тебя. Попроси у всех прощения, до того, как наступит завтра, или ты будешь иметь дело со мной.

Баутиста ушел твердым шагом. Несколько минут спустя Янина стояла неподвижно, погрузив лицо в ладони, задыхаясь от сотрясавших ее рыданий, пока жар щек не иссушил слезы. Тогда она медленно поднялась, как сомнамбула вошла в узкую спальню и дрожащей рукой открыла шкаф, встроенный в толстую стену, который служил комодом и аптечкой. Она вытащила оттуда грубый глиняный флакон. Это был отвратительный напиток, которая дала ей Кýма, лекарство, чтобы подавить мятежную волю Ренато. Волнуясь, она сжала его, а душа сражалась в ужасной битве.

– Он ненавидит меня. Ренато ненавидит меня, и ненавидит из-за нее. Проклятая…

Красноватая вспышка сверкнула в зрачках, высушив остатки слез, возвращая потерянные силы. Лицо снова озлобилось, исказилось от досады, снова забилось в тревожном ритме сердце, и зловеще она решила:

– Да, да, я сделаю то, что сказала Кýма!

6.

– Ай, сеньора, наконец!

– Что-то случилось? Обо мне спрашивали, Ана?

– Спрашивать, никто не спрашивал, но Баутиста сорок раз проходил здесь, подходил к дверям, приклеивал ухо, и опять уходил.

– Ладно, помолчи. Мне нужно подумать. Столько дел. Я не могу ошибиться, совершить глупость и сделать неверный шаг, потому что тогда пропала. Выйди осторожно. Пройдись по коридорам и скажи, где Ренато и что делает.

– Хозяин Ренато?

– Да. У меня будет последнее свидание с ним. Я хочу выстрелить последнюю пулю, сделать последнее усилие, чтобы все были счастливы. Если нет, то сделаю так, как приготовила, и да поможет мне дьявол, или пусть утонет со мной!

Послушавшись приказа Айме, которая велела следить, Ана тихо подошла к широкой галерее арок, которая вела в огромный особняк, и казалось, удлиняла каждую комнату в проветренной, деревенской и безыскусной пристройке. Она увидела Ренато с бутылкой коньяка в руке, дававшего последние указания покорному и услужливому Баутисте. Поняв положение, вечно напуганная Ана вернулась в спальню хозяйки и передала новости своих наблюдений:

– Сеньор Ренато один. Он допил последний глоточек в бутылке, я слышала, он приказал Баутисте приготовить ванную, одежду, коня, чтобы немедленно уехать.

– Я должна остановить его. Пока он здесь. Помоги мне привести себя в порядок. Дай те французские духи, которые я купила в Сен-Пьере, кружевную накидку и немного губной помады. Когда закончишь, иди на кухню и принеси шампанское и ананасовый сок. Я приглашу его выпить со мной бокал и ему же хуже, если он заставит меня пойти до конца.

Кошачьими шагами, зная свою чувственную силу, Айме решительно подошла к просторной галерее, где находился Ренато, и жизнерадостно поприветствовала:

– Добрый вечер, Ренато, или добрый день. На самом деле, не знаю, как сказать; в такие часы это трудно. Еще не рассвело, но уже начинает.

– В эти часы ты должна спать.

– Я спала и чувствовала себя такой одинокой в комнате, обустроенной для двоих. В такой спальне ужасно чувствовать себя брошенной. Там пахнет медовым месяцем, который, к сожалению, мы не прожили. Иногда я спрашиваю себя, не был ли сном мой брак с тобой, и если его часы или дни были кошмаром, то наконец я проснулась.

Ренато встал, глядя прямо на Айме. Несмотря на то, сколько он выпил, ему не удалось притупить алкоголем разум и чувства. Наоборот, у него была болезненно острая чувствительность, в своем роде тонкая проницательность, которая заставляла его смотреть на нее, пытаясь найти настоящий смысл неожиданного поведения. От него не скрылось, как она тщательно привела себя в порядок, оделась, надушилась самыми чувственными духами. С бледными щеками, глубокими кругами под глазами, она внезапно показалась ему более красивой, поразительно похожей на Монику, и это заставило его вздрогнуть, проклиная глубоко в душе самого себя.

– Мой дорогой Ренато, ты задумывался на секунду, какая нелепость пришла в нашу жизнь? Слышала, ты не останешься в Кампо Реаль.

– Нет. Я возвращаюсь в Сен-Пьер. Полагаю, тебе все равно, так что ты не будешь осуждать меня.

– Нет, я не осуждаю тебя. Какое счастье родиться мужчиной! Вы имеете все преимущества: ухаживать за женщинами, выбирать, просить руки и сердца или делать глупости, какие придется.

– Нет ничего более хрупкого, чем мечта, Айме. Если наша жизнь превратилась в осколки, то в этом не только моя вина.

– По крайней мере ты признаешь свою часть вины.

– Я признаю всю, если хочешь, и не буду больше обсуждать это.

– Конечно. Достаточно делать то, что хочется. Самое удобное для тебя поведение!

– Хорошо, Айме. Вижу, ты хочешь меня послушать. Не моя вина, что я сказал то, что тебя ранило и опечалило. Ты пришла тогда, когда я не способен лгать.

– Тогда меня это очень радует. Я тоже могу сказать горькие истины, Ренато Д`Отремон, во-первых, я не расположена страдать от твоего публичного презрения, пренебрежения в глазах мира, дерзкого ухаживания за другой женщиной, что еще более постыдно и оскорбительно, ведь в ней течет моя кровь.

– К великому нашему несчастью, Айме. Именно родственнице ты смогла сделать то, что отдалило меня от тебя. Почему перед вступлением в брак ты притворялась со мной? Почему представилась, как влюбленная, чистая и робкая девочка? Почему прятала за ангельскими улыбками свои помыслы и желания? Не обманывает тот, кто любит. Ты никогда не любила меня!

– С чего ты взял? Как осмеливаешься такое говорить?

– С моих глаз спала пелена. Она любила меня. Ты ловко разыграла меня, а ее благородство отказалось от таких средств. Поэтому ты выиграла. Я видел ее холодной, спокойной, отдалившейся, думающей об учебе, затем о религии; а ты, наоборот, нежная и мягкая, как девочка. Ты одурманила меня, я потерял разум, был тупым и слепым, но я не виноват. Ты расставила мне ловушку, а я попался. Вы обе играли со мной. Или лучше сказать, ты нас разыграла. Управляла, как хотела, ее великодушием и благородством, моей неопытностью жизни. А теперь я спрашиваю тебя: Зачем? Для чего?

– Твои слова так жестоки, Ренато. Я не знаю…

– А я знаю! Сам отвечу на этот вопрос. Тебе хотелось иметь имя, богатство и положение. Но не любовь, поскольку не любила меня. Так вот, теперь у тебя есть положение, богатство и мое имя. Ты хозяйка Кампо Реаль, будешь матерью моего сына, но мое сердце и мысли не будут твоими. Они для нее, вместе с моей запоздалой любовью, похожей на отравленное растение, но ради которой я отдам жизнь!

– Хочешь сказать, что вышвырнешь меня из своей жизни?

– Я хочу сказать: у нас разные пути. Я хочу свободно чувствовать себя несчастным, не притворяться. Не хочу лживых слов, натянутых улыбок, ненужных любезностей.

– Ренато, что ты говоришь! Ты пытаешься лишить меня рассудка!

– Не думаю. В крайнем случае, можно не беспокоиться, ты не будешь вредить самой себе. Ты эгоистка.

– Ты оскорбляешь меня! Ты последний мерзавец!

– Тогда тебе лучше освободиться от меня! Доброй ночи.

– Нет, ты не уйдешь вот так!

– Уйду, делай и говори, что хочешь. Ты больше не интересуешь меня, Айме. Понимаешь? Мне до тебя нет дела. Ты не будешь больше мне мешать. А теперь, с твоего разрешения, я попрощаюсь с матерью. – Удаляясь, он позвал: – Баутиста! Баутиста!

– Вы звали, сеньор? – спросил слуга, приближаясь к Ренато.

– Пусть мне подведут коня к лестнице на веранде!

Ренато властно отдал распоряжения, затем быстро удалился, оставив в замешательстве Баутисту. Голос Айме заставил его очнуться:

– Баутиста, Баутиста! Я уже два часа кричу! Мою лошадь, немедленно!

– Вашу лошадь… вашу лошадь? – пробормотал глубоко удивленный Баутиста. – Сеньора хочет сказать…?

– Хочу сказать, чтобы ты немедленно оседлал мою лошадь; на которую вчера осмелился сесть без моего разрешения. Пусть ее немедленно оседлают. Хочу, чтобы она стояла у веранды, прежде чем Ренато уедет.

– Боже мой, Боже мой. Что стряслось здесь? – пожаловался Баутиста и отправился выполнять полученные приказы.

– Ана, Ана! Беги в комнату доньи Софии и скажи, что я поехала на лошади… поехала проводить мужа, потому что имею полное право ехать за ним.

– А если она спит?

– Разбуди, кричи, устрой скандал, что сможешь. Она не спит, потому что там Ренато.

– Хозяин Ренато? И хозяину Ренато я скажу…? – растерянно удивилась метиска.

– Пусть тебя услышит он, этого я и хочу! Скажи, что я сказала, что поеду вместе с ним и меня не интересует, что могу умереть, потерять сына. Хочу, чтобы все слышали, обсуждали. Стучи сильнее, кричи, поняла? Кричи! Беги же!

Резко вытолкнув ее за дверь, Айме, подхлестываемая яростью, надела юбку поверх платья, зашнуровала ботинки и, схватив хлыст, побежала к веранде. Оглянувшись, словно там был Ренато, она пригрозила:

– Я не оставлю тебя в покое, Ренато Д`Отремон, заставлю тебя страдать!

Не в силах подавить недовольство к Янине, Ренато направился в покои матери. Ренато прошел галерею, прихожую с темной мебелью, едва взглянув на Янину, и нетерпеливо приблизился к роскошной старинной спальне. Словно тень, служанка следовала за ним, затем объяснила:

– Сеньора слушает раннюю мессу за душу хозяина дона Франсиско, ее ежедневно служат в пять часов в Скиту, там наверху. Сеньора очень осторожная и многое делает так.

– Действительно, моя мать очень осторожная, вижу, от тебя тайн у нее нет.

– Я мешаю вам, сеньор Ренато? Знаю, имела несчастье не понравиться вам и попросила сеньору уволить меня, но сеньора не пожелала уволить. Сеньор очень жесток со мной. Он ненавидит меня, словно я виновата в том, что с ним произошло. Я могла бы поклясться, отдать свою кровь, отдать жизнь за…

Печальная, обиженная, уязвленная, отступала Янина, приложив руку к флакону, который был спрятан на груди: дьявольское пойло, которым напрасно искала случай воспользоваться, последнее средство, которое Кýма дала ей. Глаза Ренато загорелись вспышкой свирепой злобы:

– Хватит, хватит! Я устал от тебя. Не могу ни шага сделать в доме, чтобы не столкнуться с тобой. Нет ничего ненавистней назойливой служанки, а ты даже хуже. Когда ты оставишь меня в покое? Когда прекратишь приставать?

– Вы самый неблагодарный мужчина! – взорвалась Янина, теряя все самообладание. – Вы заслуживаете всего, что с вами происходит.

– Что? Что ты сказала?

– То, что сказала! Тем хуже, если вы не понимаете. Все на свете знают, но только не вы. Отпустите меня, дайте выйти! Теперь уже не хотите, чтобы я ушла? Тогда я сама уйду, уйду туда, где вы никогда не увидите меня!

– Ты не уйдешь, пока не договоришь. Заканчивай, говори, скажи все. Выпусти наконец яд, который у тебя внутри, выплюни желчь, которой сочишься. Скажи, что происходит такого, о чем знают все! Говори наконец или…! – В усиленной схватке упал на пол флакон, ревностно охраняемый Яниной у груди, и Ренато захотел знать: – Что это? Что ты там прячешь?

– Отпустите меня, оставьте! Ничего! Лекарство!

– Ложь! Грязное пойло. Уверен, это настойка колдуньи. Только этого тебе не хватало, чтобы завершить все! Я был прав, когда сказал матери. Всегда был прав насчет тебя, как мне показалась с первого же дня. Теперь ты не уйдешь, а вылетишь из этого дома навсегда, и знай, ты обманывала мою бедную мать, но не меня.

– Нет! Вас обманывала только она! – бешено выплюнула Янина. – Она, она, да. Но ей вы простите все, потому что она…

– Боже мой, Боже мой! – с криком ворвалась Ана. Увидев Ренато, она воскликнула, ломая комедию: – Ай, сеньор Ренато! Где сеньора София? Сеньора Айме убьется! Сеньора Айме убьет ребенка!

Ренато резко выпустил запястья Янины и повернулся к туповатой служанке, которая размахивала руками и кричала. Сначала он не понял, напряженный от негодования и злобы, сдерживая порыв ударить ее кулаком. Свободная от удерживающих ее рук Янина воспользовалась этим, чтобы сбежать.

– Ай, сеньор Ренато, не позволяйте ей уезжать! – взывала Ана, притворяясь, что громко плачет. – Она сказала, что поедет вместе с вами на лошади, ее не волнует, что она убьется и потеряет ребенка.

– Что за чушь ты несешь?

– Она как безумная, хозяин. Оделась, надела ботинки, шпоры, юбку и села верхом, приказала Баутисте оседлать ее лошадь, на которую сеньора София не хотела, чтобы та садилась, а теперь… она сказала, что ее не волнует умереть, что никто не обратит внимания, никто, а вы тем более, сеньор. Потому что вы обидели ее. И вы знаете, как будет плохо сеньоре Софии, если та потеряет ребенка. Потому что сеньора София…

Ренато не стал больше слушать заученные причитания служанки, и быстрыми шагами пошел за женой, крича:

– Айме, Айме!

Айме слышала и видела, но не ответила. Она предвидела это; скорее летела, чем бежала, добралась до заднего двора дома, перед которым стоял оседланный гнедой жеребец Ренато. Она запрыгнула на седло, овладев мимолетным ужасом, и схватилась за гриву, вырвав поводья из рук Баутисты, который торопливо выкрикнул:

– Сеньора Айме! Это конь сеньора! Минутку…

– Отпусти! Отпусти, идиот!

– Схвати лошадь, Баутиста! – подбежав, приказал Ренато. – Айме, Айме! Ты сошла с ума? Ты же убьешься! Держи поводья! Не скачи так! Айме! Быстро, другого коня! – крикнул Ренато. – Эта дура убьет себя!

– Будет хуже, если вы погонитесь за ней, – заметил Баутиста. – Оставьте ее, сеньор! Если вы поедете позади жеребца, то тот понесется!

Ренато подбежал к другому жеребцу, на который едва накинули уздечку, не успев оседлать. Держась за гриву, он проворно прыгнул на спину. Яростно ударяя по животному, схватив узду, он заставил благородного жеребца лететь за другим, который был только облаком пыли, различимом на пути в гору.

Там, где разделялись суровые холмы, образовывая ущелье, четырнадцать лет назад был сооружен Скит. Закончилась месса, которую донья София слушала в одиночестве, отдавая последнюю дань сеньору Кампо Реаль. Только старая соседка-богомолка и ответственный за чистоту мальчик-служка принимали участие в мессе вместе с бледной суровой сеньорой. Теперь все ушли. Она остановилась в дверях, словно застигнутая мыслями врасплох, взволнованно смотрела на то, чего не могла понять. Священник, прибывший именно в этот день, подошел и удивленно спросил:

– Донья София, что там происходит?

– Я бы сама хотела знать. Отец, конь бежит в гору… Видите пыльное облако на дороге, где плантации? Конь бешено несется…

– А наездник… наездник, клянусь, что… Да, действительно… дама… женщина на коне взбирается в гору. Вы не видите юбку, донья София?

– Женщина? Но это невозможно! Если только Моника…

– Моника в монастыре, донья София, – заметил Отец Вивье. – Но юбка… Возможно, это ваша невестка.

– Она должно быть обезумела. Моя невестка носит ребенка.

– Конь, знаете ли, очень напорист. Кто бы это ни был, но это настоящее безумие. О, посмотрите, другой конь! Другой всадник… Там…!

– По-моему, он преследует ее. Это Ренато! Мой сын! Он едет ей вслед! Посмотрите! Он уже скачет по полям!

– Но она увернулась. О, какое сумасшествие! Она едет по откосам скал… что это? Должно быть, потеряла рассудок, чтобы…!

Они поскакали к срезанной вершине, к площадке над пропастью. Она была уже так близко, что ее могли видеть вытаращенные глаза Софии.

– Айме! Это Айме, да! Она выпустила поводья, Отец! Посмотрите, посмотрите. Не может справится с конем! Она схватила его за шею, за гриву! – и отчаянно крикнула: – Догони ее, Ренато, схвати коня, останови его…! Не беги, а отрежь ей путь… отрежь путь…! – настоящий вой ужаса исторгся из ее горла: – Он едет рядом с пропастью…! О…! Ренато… Ренато…!

У края скал, рванув поводья из последних сил и чудом сдержав коня, Ренато остановился, спрыгнул на землю, в порыве ужаса заглянул в глубину пропасти.

Издали казалось, забурлила вся долина Кампо Реаль. Внезапно отовсюду начали появляться темные лица, поднимались потрясенные головы работников, зашевелились потные тела и кинулись со всех ног. Все хотели увидеть и собирались в одно место: обрыву горы, срезанной на пике, к краю торчащих, как кинжалы, камней, где стоял словно окаменевший Ренато Д`Отремон.

– Ренато… Ренато! – позвала донья София, подойдя в сопровождении священника.

– Не смотри, мама, не смотри!

Ренато схватил донью Софию, отвел к священнику, который поддержал ее. С ужасом на бледном лице он снова посмотрел вниз. Обломанные ветки, свалившиеся кусты, камни, которые скатились за падающими двумя телами, а в страшной глубине, напротив недоступного выступа, – кровавая неподвижная масса.

– Баутиста, Баутиста! – отчаянно позвала София. – Найди веревки, лестницы. Позови людей. Нужно спуститься туда. Возможно, она еще жива…

– Нет, мама, невероятно, чтобы она смогла выжить. Никто бы не выжил!

– В любом случае нужно спуститься. Она Д`Отремон. Ее тело не может там оставаться. Ее труп не может гнить там, как животное, в глубине этих скал. Она должна была родить тебе сына, Ренато, родить сына. По крайней мере, у нее есть право на христианское погребение! Нужно вызволить ее тело!

– Ты права, мама. Я сам спущусь.

Прошли долгие часы, пока он вытаскивал тело. С высоты ущелья выглянуло солнце, погружаясь в море, словно медный диск раскаленных углей. На носилках из ветвей несли остывшее тело, то, что осталось от роскошной красоты. В последнем милосердии руки Софии протянули траурную вуаль над искаженным и застывшим лицом. На вершинах было тихо, темный и потрясенный людской поток теперь спускался тесно и бесшумно к мраморному дворцу. Негритянская толчея медленно продвигалась, заполняя сады, окружая роскошные веранды. Только одна испуганная женщина не шла позади всех, она снова и снова заглядывала в пропасть, затем сменила направление и через несколько шагов оказалась возле дверей развалившейся хижины, где за ветхой дверью неподвижно поджидала ее другая женщина цвета эбонита, перед которой у нее подогнулись колени, и словно подчиняясь ритуалу, протянулись руки в бесконечной мольбе:

– Кýма, Кýма… Она умерла. Умерла, ты знаешь. Ты видела кровь на дороге, кровь в доме Д`Отремон. Кýма, ты знаешь, ты можешь, у тебя есть сила, помоги. Спаси меня!

Янина смотрела в черное, как тень, лицо Кýмы, глаза которой горели в сиянии видения или безумия, толстые губы выставили на обозрение белоснежные зубы – единственный свет среди мрака, ее голос прошелестел:

– Плохие предзнаменования для дома Д`Отремон.

– Плохие, да, – покорно отозвалась объятая ужасом Янина. – То, что ты предсказала, уже свершилось. Разве ты не знаешь? Не понимаешь, что я говорю? Она мертва! Ты сказала, что кто-то умрет, прольется кровь.

– Кровь на скалах ущелья, как когда-то умер хозяин дон Франсиско. Но он не свалился туда, он остался на краю утеса. Мои глаза видели. Они столько повидали. Я слышала, как хозяин проклинал, бранился, а затем умолял, словно ребенок. Он умирал медленно, как дерево, сломленное циклоном. Но это другое. Есть кровь на камнях ущелья… Началось то, что я видела в дрожащем дыму. Но это еще ничего. Будет больше. Больше… Я видела отчетливо. Видела Кампо Реаль в руинах, будто разверзлась земля, а гора изрыгала огонь, бурлило море.

Она бежала, бежала, насмехалась, и встретила смерть. Она отмечена роком, черным роком семьи Д`Отремон. Поэтому поскользнулись ноги коня, и она скатилась в пропасть, в бездну, которая раскроется однажды, чтобы поглотить всех. Словно расколотая молнией раскроется гора, и выйдет из сердца земли черное смертоносное облако.

– Хватит уже! Приди в себя, ты бредишь. Открой глаза, Кýма, посмотри, посмотри! Кýма, Кýма, ты обезумела!

Отчаянно Янина подошла к темной пророчице и дрожащими от волнения руками грубо тряхнула ее, впиваясь ногтями в черную кожу; наконец, странная женщина вздрогнула, словно очнулась, ужасное видение исчезло. Снова старая знахарка, искусный знаток всех горных трав, рабыня Д`Отремон, пришла в замешательство:

– Янина, чего ты хочешь? Теперь она мертва. Погасло солнце, в тени которого ты находилась.

– Но хозяин Ренато не хочет больше меня видеть! Он презирает, ненавидит, и все из-за тебя, тебя и настойки, которую ты дала, пузырька, который разбился у его ног. Но у тебя есть сила, Кýма, ты видела будущее. Потому я пришла, так как верю тебе. Помоги мне, Кýма, дай талисман, молитву! Я должна вернуться.

– Не возвращайся. Забудь о нем, не приближайся, или разделишь свою негритянскую судьбу. Говоришь, ты моя подруга, что веришь мне. Если так, то последуй совету: немедленно уезжай из Кампо Реаль и забудь о хозяине. Забудь о нем!

– Легче забыть о себе! Я предпочла бы высушить кровь в венах, содрать кожу, чтобы глаза не видели дневного света. Ты можешь сделать так, чтобы он полюбил меня. Ты сказала: погасло солнце, которое затмевало тебя. Она нашла смерть.

– Да, нашла смерть, потому что играла, как ты, с судьбой. Она нашла смерть, потому что кто-то подтолкнул лошадь. В последний раз говорю, отойди от Ренато Д`Отремон, его имя проклято.

С тех пор, как Ренато вытащил мертвое тело Айме, он сбежал сюда, в библиотеку, где четыре поколения Д`Отремон нагромождали ее книгами и бумагами. Он погрузился в старое отцовское кресло, словно животное в пещеру и неподвижно сидел, пытаясь найти себе оправдание в ужасных событиях. На нем была грязная и разорванная одежда, в которой он спускался в глубину расщелины, царапая руки об острые скалы, сделав для мертвой женщины то, чего не сделал бы для живой. Ренато Д`Отремон долгое время сидел с опущенной головой, затем поднял голову. Впервые он искал в глазах старого слуги поддержки и сочувствия, но его долгое молчание только раздражало:

– Чего хочешь, Баутиста? Что хочешь сказать? Если послание матери, скажи, что не нашел меня.

– Я пришел лишь узнать, хочет ли сеньор одеться и принять ванну. Начали приходить люди. В доме была бы толпа, если бы сеньора не сказала, что не хочет никого извещать. Она не хочет, чтобы приходили люди из Сен-Пьера, высказывались и говорили, как и почему произошел несчастный случай.

– Да… Моя мать везде и во всем. Полагаю, я должен быть ей чрезвычайно благодарен, оценить ее любезность, что не упрекнула меня.

– Дела таковы, как их описывают, и я со своей стороны могу успокоить сеньора. Из моего рта не выйдет ни одного недолжного слова. Я верный, как пес, настал час, когда я могу это доказать. Д`Отремон могут рассчитывать на меня и на людей, которых я привел. Сеньор опечален, но мне не хотелось бы опустить того, что бедная Янина тоже верна этому дому, будет верна всегда. Она сказала, что вы увольняете ее окончательно, что она должна убраться.

Напоминание, как искра, разгорелось в мучительном сознании Ренато. Он вспомнил последние слова Янины, жестокую сцену, где уволил ее на прерванной фразе. Возможно, это стало бы разоблачением преступления, о котором знали все, кроме него. С внезапным нетерпением он поднялся, взяв за руку Баутисту:

– Приведи Янину. Найди ее, позови. Быстро, это нужно. Приведи ее, Баутиста!

– Сеньор приказал позвать меня? Я пришла. Сеньор меня уволил и…

Твердая изящная рука Ренато сжала худую руку. Губы сжались в красную линию на чрезвычайно бледном лице, в зелено-голубых глазах вспыхнула искра, которая, исследуя, проникала так, словно угадывала.

– Я распорядился позвать тебя, чтобы ты заговорила, Янина. В первый раз я готов выслушать то, чего никогда не хотел слышать! Скажи, что знаешь о ней без колебаний, тени, сомнений и лжи. Не клевещи, потому что она уже расплатилась жизнью за свои возможные дела, на кону твоя жизнь. Говори, Янина, говори! Ты сказала, что я прощал ей все… все… все…! Что я должен был ей простить?

Почему Янина дрожала? Почему под давлением суровых и изящных пальцев вздрагивала ее плоть, как будто в непередаваемом мучении? Как же она страстно желала быть здесь, рядом с ним, под огнем его глаз! Сколько раз она кусала до крови губы, чтобы не крикнуть Ренато Д`Отремон, что знает об Айме, что видела и слышала собственными глазами и ушами! Но теперь от дрожи подкашивались колени, она прошептала:

– Но… она мертва, сеньор. Я не должна говорить…

– Я приказываю тебе говорить, Янина, – разъярился Ренато.

– Теперь не могу, сеньор, – возразила Янина трясущимся голосом. – Теперь она там, покрыта чистым покрывалом на кровати невесты. Она закаменевшая, холодная… Ее тело, падая, было истерзано камнями. Ее прекрасное белое тело…

– Да… да… – вышел из себя Ренато. – Я знаю, что она там. Знаю, что смотрит с ужасом. Разве ты не понимаешь, что мне по крайней мере нужно знать? Не понимаешь, я думаю, что тоже мог умереть? Разве ты не видела? Не слышала? Намеки, подозрительные взгляды. Разве ты не видела, как Отец Вивье и собственная мать избегают меня, даже слуги отдалились? Это была моя вина? Теперь все говорят об этом вполголоса; скоро, возможно, они будут кричать, а я должен буду слушать. Но я хочу, чтобы по крайней мере в моей совести не раздавался этот крик. Я хочу знать, кто был плохим, кто был предателем, неверным.

– Это было, сеньор, было!

– Ты уверена? Ты хорошо знаешь? – настаивал Ренато, загоняя в угол метиску вопросами. – Почему не говоришь? О чем по твоему мнению все шептались? Что знают все, кроме меня?

– Ренато, сынок! – позвала искавшая его София, которая подошла удивленная, а затем посуровевшая, воскликнув: – О! Что ты делаешь здесь, Янина? Разве в доме нечем заняться? Я дала задание, чтобы ты выполнила. Делай, что я велела. Иди немедленно!

– Я приказал ее позвать, мама, – вступился Ренато. – Мне нужно поговорить с ней, подожди!

– Ты не будешь ждать. Иди! – приказала София властно. И смягчившись, подошла к сыну, объясняя: – Если тебе и нужно поговорить с кем-то, сынок, то со мной.

– Ты не понимаешь, мама? – сокрушался Ренато. – Мне нужно знать.

– Узнаешь, но не из уст Янины. Это недостойно тебя. Узнаешь, когда будут силы, мужество и необходимое спокойствие, чтобы ты высоко поднял голову, когда клевета захотела бы ранить, когда тебе бросят в лицо то, что ты сделал.

– Что? Я не хотел…

– Знаю, что не хотел, что пытался остановить ее, предотвратить несчастный случай, который она готовила и умышленно искала. Ты хотел преградить ей путь. Ты гнался за ней по полям, чтобы преградить путь, и тогда она отпустила поводья, схватилась за гриву, потеряв голову, а обезумевший зверь понес ее в самое опасное место, где она нашла смерть.

– Мама, ты обвиняешь меня!

– Я говорю то, о чем говорят другие, и говорит твоя совесть. А еще она говорит о том, что ты хочешь услышать: она не заслуживала тебя.

– О! В таком случае, ты знаешь, знала?

– Я знаю, что она была корыстная и жадная. Знаю, что вышла за тебя замуж по расчету, что никогда не любила тебя; чтобы защититься, она не останавливалась перед клеветой или проделками. Она была черствой, нахальной, ветреной.

– Еще и ветреной? – Ренато был взбудоражен от гнева. – Почему ты не сказала, когда она была жива? Почему?

– Потому что верила, что она родит тебе сына, и только поэтому мы могли бы простить ей все.

– Верила? Верила? Ты хочешь сказать… Договаривай, мама! Скажи наконец! Этот сын… сын, от кого он был?

– Ни от кого, Ренато. Сына не существовало. Она придумала его, чтобы обеспечить себе положение в доме, чтобы я защищала ее против тебя. Конечно, она верила, что ее ложь превратится в правду. Чтобы достичь этого, она напрасно искала тебя.

– Но как ты узнала? Кто сказал тебе?

– Доктор, который пришел засвидетельствовать смерть. Я попросила его проверить. Потребовала. Я хотела знать правду, это было нужно. Я не могла смотреть на тебя, не могла приблизиться к тебе с сомнением, что еще в той пропасти угасла скрытая жизнь, которая была моей последней мечтой. Я хотела быть уверенной и не оговорить тебя. По крайней мере Бог не хотел, он сжалился надо мной.

София остановилась, словно силы покинули ее. Напряженные руки схватились за край стола, нагруженный бумагами и книгами, рыдание вырвалось из горла, а Ренато смотрел на нее спокойно и мрачно, укрепляясь в мнении:

– Я лишь хотел знать правду, мама. Есть что-то еще, я уверен. Ты сказала, что она ветреная. Почему ты так сказала? Я бы не убил ее, как хотел, но хочу знать, требую, имел ли на это право. Если ты не знаешь, то я спрошу тех, кто знал, заставлю заговорить тех, кто молчал: Янину, Ану…

– Хватит, Ренато. Теперь ты не можешь ничего сделать. Теперь нас ждут обязанности, которые ты должен исполнить, и мы исполним их. Идем со мной.

7.

В последнем выражении благочестия, на гладком покрывале новобрачной постели, казалось, спала Айме де Мольнар, скрестив руки на груди, одетая в платье из белого шантильского кружева, которое выписала София Д`Отремон из Франции. Удивительное спокойствие опустилось на холодное лицо. Искусные руки Янины уложили черные волосы, скрывая ужасную рану на щеке. Со всех концов долины приносили для нее самые красивые цветы. В зале всех встречали большие серебряные канделябры, величественный катафалке, гроб, обитый парчой, большие восковые свечи. Весь дом наполнился запахом ладана, воска и лаванды, которые убивал языческий запах роз и запах нарда, которым было пропитано ее платье.

Янине казалось, что она одна в комнате. Одна перед телом женщины, которую так ненавидела. В углу шевельнулась тень, темная голова, подрагивающая в приступе глухих рыданий; на нее посмотрели безжалостные и прозорливые глаза Баутисты, спросившего тихим голосом со злым умыслом:

– Это не Ана, нет? Ей нужно плакать горючими слезами. Она будет тосковать по сеньоре, которая ее защищала.

– Оставь ее, дядя, – почти умоляла Янина. – Что вы собираетесь с ней делать?

– Не я, а хозяин. Я слышал разговор хозяина с сеньорой Софией, не будет проку от этой проклятой. Теперь идем со мной. Ты нужна в столовой.

Испуганная Ана подняла черную голову. Из угла, где она скрывалась, она видела, слышала. Не поднимаясь, как животное, она доползла до дверей; расширенными от испуга глазами она смотрела на удалявшиеся тени Баутисты и Янины, и задыхающимся от ужаса голосом пробормотала:

– Они убьют меня. Они убьют и меня!

Кудрявые волосы встали дыбом, а щеки окрасились в пепельный цвет. Никого не было в коридоре и на веранде. Из зала доносились приглушенные звуки, слышался скрип повозок на песчаных дорожках сада. Сдерживая дыхание, Ана дошла до ближайшей лестницы; плотно встав к стене, подавляя рукой рыдание, готовое вот-вот вырваться, скрываясь из вида, она дошла до первого густого куста, остановившись на несколько секунд, пока сердце выпрыгивало из груди, и наконец побежала, обезумевшая, движимая безотчетным чувством.

– Я ждал вас, София. Ждал уже несколько часов. Я начал было думать, что вы позабыли обо мне.

Благородная фигура священника, идущего навстречу, заставила вздрогнуть Софию Д`Отремон ознобом новой тревоги. Уже несколько часов она избегала его. Она почти позабыла о нем, или по крайней мере думала, что его легко избежать. Но оказавшись под пронзительным и сильным взглядом, сдержанным и суровым, она поборола себя и приблизилась, пытаясь извиниться:

– Простите меня, Отец Вивье. Я должна была отдать столько распоряжений, решить столько незначительных вопросов.

– Есть серьезные дела, которые должны занимать ваше внимание, София, а я мог бы помочь вам. Зачем вы напрасно задержали меня в этих четырех стенах? Если бы позволили мне отлучиться на некоторое время, то семья Мольнар была бы уже здесь. Почему откладываете неизбежное?

– А вы, Отец, для чего хотите усилить мучение моего сына?

– Когда вещи очевидные, стоит посмотреть им в лицо как можно раньше, ведь самое большее мучение, которое, возможно, есть у Ренато Д`Отремон – его совесть. Его неосторожность, если это она была преступлением… А если еще что-то… ревность, гордыня, гнев, смертные грехи, сеньора. Несчастна душа, которая мечется среди этого, несчастно сердце, которое прикрывается гордостью, как щитом.

– Умоляю, сделайте милость проведите церемонию сейчас, отец. Я в отчаянии.

– Понимаю. Я знаю, что сердце матери может страдать, но еще знаю, что путь долга узок, а это единственный путь, которому вы можете следовать. Где Ренато?

– Не говорите с ним сейчас, прошу вас. Он не может больше. Как помешанный. Вы правы, когда говорили, что самое большое мучение, от которого можно страдать – это мучение совести. Пожалейте его, Отец, нужно помочь ему. Как вы полагаете он чувствует себя после того, как спустился в глубину ущелья, откуда вытащил тело своей жены? Присутствие Мольнар будет для него ужасно.

– Они ведь не задержатся, правда? В каком часу вы послали им сообщение?

– Отец Вивье, думаю достаточно, что они получат извещение завтра, – с трудом объяснила София, теряя терпение. – Присутствие их здесь…

– Вы что, смеетесь надо мной, София? Вы задержали меня лживыми обещаниями, чтобы сказать подобное? Что бы вы подумали, если бы ваш сын был мертв, а кто-то препятствовал вам приблизиться к его телу, чтобы отдать последнее целование? Именно это вы делаете, не имея права. Даже если хотите защитить сына.

– О… Ренато… – удивилась София, увидев приближающегося сына. И обращаясь к священнику, взмолилась: – Прошу вас…

– Я прекрасно слышал последние слова Отца Вивье, мама, – изложил Ренато, который казался невозмутимым и спокойным. – И думаю, что даже не услышав предыдущих слов, я угадал, что вы хотели сказать. Вы связались с Мольнар, да? И вы правы. Им нужно приехать как можно раньше. Я распоряжусь, чтобы им немедленно сообщили!

– Хотите сказать, что еще не сообщили? – изумился священник. – Это предел, София! Уверяю вас, что с этого мгновения я сам…

– Не нужно, – перебил Ренато. – Отец Вивье прав, мама. Они имеют право быть здесь. – И немного удаляясь, он позвал: – Баутиста, Баутиста! Подойди! Отправь немедленно самого доверенного человека, которого найдешь, на лучшем коне, чтобы передать сообщение Каталине де Мольнар обо всем, что случилось.

– Нет необходимости, – отклонил Отец Вивье. – Я могу поехать сам. Если бы ваша мать не задержала меня, я бы уже выехал. Но прямо сейчас…

– Мое извещение будет быстрее, – уверил Ренато. – Но делайте то, что сочтете нужным, отец. С вашего разрешения…

– Ренато, Ренато! – прошептала София. И попросила священника: – Поезжайте с ним, Отец. Успокойте, приободрите его. Вы не понимаете, как он страдает?

– Да, теперь да, – согласился Отец Вивье, уже смягчившись: – Я поеду с ним, София.

Изящная белая рука оперлась о плечо мажордома, глаза смотрели на удалявшегося Отца Вивье, который вышел вслед за Ренато, и словно облегчение, поддержку ей оказывала твердая верная рука, которая была жестокой для остальных.

– Отправить сообщения на лучшем коне дома?

– Раз нет другого выбора, отправь его.

– Хорошо, сеньора. – И взорвался с внезапным гневом: – Я знаю хорошо, что эта женщина заслуживает тысячи смертей! Если сеньора разрешит…

– Что ты будешь делать, Баутиста?

– Буду защищать хозяина от правды, сеньора. Найду доказательства, свидетелей. Мне не давали указание найти Ану, которая знает о сеньоре! Если бы я заставил ее говорить, то сеньор подумал, что был прав, что убил сеньору, и это бы успокоило его.

– Он не хотел ее убивать! Не повторяй этого! Найди Ану и приведи ее. Думаю, ты дал нужное оружие. Да, Баутиста, защити моего сына, защити от себя. Отправь Сирило к Мольнар, найди Ану. Я жду тебя здесь. Я поговорю с ней, заставлю говорить.

– Если вы позволите, я хорошо знаю, как развязать язык этой негодяйки. Она возможно спряталась. Когда совесть нечиста…

– Что ты хочешь сказать? Думаешь, Ана сбежала?

– Она бы правильно поступила. Но не беспокойтесь, сеньора. Я знаю, как найти ее. В Кампо Реаль легче войти, чем выйти, и нет пяди на земле в долине, куда бы не достала рука Баутисты.

Не сообщая слугам, заранее предвкушая удовольствие вседозволенности, дав наконец волю жестокости, Баутиста проследовал к последнему бараку конюшен и каретных сараев, где на ночь были заперты все сторожевые псы.

– Леон, сюда! Тихо, Верный! Спокойнее, Сторож!

Внимательно он выбирал их. Два были самыми сильными, натренированными, чтобы искать беглых рабов. Не важно, что постановление освободило чернокожих слуг Кампо Реаль. Обычаи не меняются, привычки остаются. Быстро он связал вместе трех псов, нашел увесистый кнут, среди тех, что висели вдоль стены, и бережно зажег трубку.

– Дядя Баутиста! Что вы будете делать? – спросила обеспокоенная Янина, когда приблизилась. – Вы же не будете искать Ану с собаками! О, это ужасно! Они покусают ее, разорвут на части!

– Ты стала отзывчивой, Янина, – презрительно отозвался Баутиста. – Возвращайся к своим обязанностям, не вмешивайся. У меня разрешение делать что угодно, чтобы привести ее. Я пообещал, что найду ее, приведу, знаешь? Приведу живой или мертвой!

Ударом руки Баутиста убрал с дороги Янину. Вышел, держа в руке кнут, и резко выпустив собак, побежал с ними до конца сада.

Они уже были в деревне. На поводке вздрагивали и прыгали от нетерпения три кровожадные зверюги. Баутиста их сдерживал, давал нюхать одежду Аны. Как стрелы во всех направлениях побежали собаки, прыгая как черти, обнюхивая воздух, травы, кусты. Наконец, одна из них, похоже, нашла желаемый след.

– Молодец, Леон! Сюда, Верный… Сторож! Смирно… Смирно!

Мужчина чернее ночи возник за Баутистой. Как у всех охранников долины, у него была форма из грубого полотна, а также высокие ботинки, патронташ, пересекавший грудь гиганта, ружье сжимали могучие руки. Послушный и свирепый, как сторожевой пес, он двинулся, повинуясь приказу Баутисты:

– Франсиско, иди за мной!

Ана ввалилась в ветхую хижину и вцепилась в одежды знахарки, которая успела запереть за ней дверь.

– Спрячь, Кýма, меня ищут, идут за мной! Закрой дверь, окно, закрой щели, погаси свет! Пусть меня не найдут, не отыщут! – умоляла напуганная Ана, мертвая от страха.

– Ты сошла с ума? Почему пришла так? Что случилось? Кто ты? – допрашивала растерянная Кýма.

– Баутиста ищет меня с собаками. Я слышала их лай, да. Их отвязали… отвязали там внизу, а я вышла на плантации, где большие хижины. Я знала, что меня хотят убить. Поэтому не хотела приходить сюда. Ай, Господи! Не успела умереть сеньора Айме, а он уже за мной… Ай, ай, ай…!

– Не кричи! Не кричи! Сеньора Айме говоришь, ты служанка хозяйки Айме, это ты была с ней, когда она пришла сюда, да? Я же говорила, что знаю тебя!

– Да, да, я была у дверей, пока хозяйка говорила с тобой. Не знаю, что она сказала тебе, но дала денег. И если меня схватят собаки, я скажу, что хозяйка дала тебе денег, а ты должна была помочь ей. Ай, Боже мой! Баутиста нас убьет. Тебя тоже убьют!

Вздрагивая, Кýма подошла к двери и посмотрела сквозь узкую щель. Затем с неудовольствием повернулась к Ане:

– Никто не идет за тобой! Ты, наверное, спятила! Не кричи!

– Я ничего не сделала. Но Баутиста поклялся, а теперь убьет меня и тебя! У тебя есть сила. Да, теперь я согласна. Хозяйка сказала, что у тебя сила. Прикажи духу, чтобы он покончил с собаками! Сделай сглаз, Кýма, околдуй Баутисту. Пусть он ноги сломает, пусть глаза вылезут из орбит, пусть его настигнет смерть на полпути, пусть псы покусают его!

– Замолчи, я сказала! Если ты еще раз крикнешь, я сделаю тебе сглаз, превращу в жабу, в камень, в ящерицу!

– Преврати во что угодно, только чтобы Баутиста не нашел меня! – И воскликнула, обрадовавшись: – Преврати его в жабу! У тебя есть сила, Кýма. Говорят, однажды ты сделала это, превратила человека в жабу. Преврати его в жабу!

– Баутиста белый, это будет труднее, – отказалась колдунья. – К тому же, твой талисман сильнее моего. Но я дам тебе другой, самый лучший, что есть. Если он в твоих руках, можешь выходить спокойно, бежать без опаски. Ничего не случится. Я защищу тебя, я смогу. Ты ведь слышала, что говорят, да? У Кýмы есть сила. Подожди, подожди. Я дам тебе выйти, сбежать, но ты должна сделать, что я скажу. Подожди, подожди…

Испуганная Кýма подошла к дверям. На агатовом лице вращались перепуганные глаза, а изворотливый разум взвешивал опасность, прикидывая со сноровкой старой обманщицы доверчивость несчастной, которая тряслась на коленях посреди хижины.

– Ты должна уйти. Если тебя обнаружат здесь, мы пропали. Есть путь, который я укажу тебе, и вот талисман… вот.

Она взяла наугад охапку трав, первое, что попалось под руку, и прижала ее к груди Аны. Затем потащила ее к узкой двери с другой стороны хижины, и приказала отчаявшейся Ане:

– Не бойся, выйди здесь и не сходи с дороги. Поднимись по скалам, затем спустись к ущелью. Там есть водопад. Войди в воду, а потом выходи с другой стороны. Всякий раз, когда увидишь воду, заходи в нее, чтобы талисман помогал. Спустись на дно ущелья, среди скал есть дорога; держись за ветки, когда будешь спускаться к речной заводи. Войди и туда в воду…

– А если меня унесет река?

– Хуже попасть в зубы псов! Тебя не поймают. На той стороне не глубоко. Следуй по ней сколько сможешь, а когда выйдешь, то будешь на другом берегу. И тогда беги, беги, пока не дойдешь до дороги. Там есть мост, возле камня и там заканчивается Кампо Реаль. Если дойдешь до того места, будешь спасена, свободна. Иди, уходи!

Грубым толчком, с явным нетерпением, Кýма заставила Ану выйти через узкую дверь, скрытую в плохо соединенных досках хижины; затем закрыла ее, задвинув грубую задвижку из дерева, и съежилась за печкой, молясь дрожащим голосом:

– Защити меня, Бог трех сил! Водой и огнем, небом и землей!

– Где-то здесь она прошла! Я уверен! – послышался голос Баутисты.

– Поддержи меня, Бог трех сил! – просила Кýма, пугаясь еще сильнее. – Помоги своим главным даром укрощать зверей! Защити от когтей и клыков!

– Вот здесь! – сообщил Баутиста. И приказал: – Франсиско, снеси дверь прикладом, быстро! Держи собак!

Одним прыжком Кýма прыгнула на стол, чудом избежав нападения злобных тварей. Баутиста держал за ошейник самого свирепого пса, пока другие рыскали по хижине, яростно обнюхивая, царапая когтями земляной пол у дверей, откуда сбежала Ана.

– Она была здесь, да? – заметил Баутиста. – Не отрицай. Посмотри, как нюхают псы! Несчастная, если спрятала ее! Отдавай ее!

– Я никого не прятала! Клянусь, клянусь! – отрицала перепуганная Кýма. – Сюда приходит много людей, не знаю, о ком ты говоришь.

– Знаешь! Знаешь, потому что она сбежала. Это служанка из большого дома. Если скрываешь ее, то заплатишь!

– Не бей меня, не бей! – пожаловалась перепуганная знахарка. – Ты говоришь, служанка большого дома, да. Но она не входила, она прошла к хижинам.

– Лжешь! Не может быть! Мы были там! Что это? А, платок! Он был на ее голове! Она была здесь, это ее платок. Отвечай! Что это?

– Это? Ничего… Дверь…

– Действительно! – подтвердил Баутиста и снес дверь. – Франсиско, иди за собаками. А ты, проклятая обманщица, получишь по заслугам!

Кýма с усилием поднялась; спотыкаясь, она дошла до калитки, которую грубым ударом почти вышибли. На вершине горы шли по следу нюхавшие псы, преследователи Аны. С болью она подняла темную руку, на которой кнут Баутисты оставил кровавый след, и сжала кулаки в выражении неповиновения, дикой и сильной африканской ненависти:

– Проклинаю! Проклинаю тебя с ног до головы! Будь проклят ты и твой хозяин, которому служишь! Будь проклят Ренато Д`Отремон! Будьте прокляты твое имя, раса, земля! Пусть огонь сожжет твой дом, а ветер унесет деньги! Пусть упадут твои деревья, пусть усохнут посевы, пусть у тебя не будет кровного сына, и пусть незаконнорожденный отберет твое наследство!

– Ай, ай, ай, сеньор Хуан, сеньор Хуан Дьявол! Благословен Бог, что я встретила вас! Какое несчастье, какое огромное несчастье!

– Какое несчастье? Ты скажешь наконец?

Упав посреди вестибюля, который являлся одновременно прихожей, кабинетом и библиотекой скромного дома нотариуса Ноэля, Ана напрасно пыталась объясниться с двумя мужчинами, смотревшими на нее так, будто сомневались в разуме женщины, дрожащей, которая размахивала руками, лохматой, в порванном мокром платье, испачканной, сильно уставшей, чтобы стоять на ногах, слишком напуганной, чтобы изъясняться здраво.

– Ай, сеньор дон Хуан Дьявол! Ай, сеньор дон Педро Ноэль! Я не могу больше, умираю…

– Ты расскажешь, что с тобой случилось, девушка? – спросил Ноэль. – Столько причитаний без объяснений, столько неясного.

– Ай, моя сеньора Айме, такая красивая и хорошая! Она не хотела, чтобы так вышло, не хотела делать этого. Какое несчастье и какая несправедливость! И все потому, что хозяин Ренато ехал за ней.

– Ренато? – удивился Хуан, не понимая, что пытается сказать метиска.

– Да, да. Для чего ему нужно было за ней гнаться? Она хотела упасть медленно, мягко; хотела упасть с коня перед домом Кýмы, но тот не дал ей. Он ехал за ней, гнался, пока конь не понесся и поскользнулся… и бац! Там они и были… – Ана прервалась на секунду и отчаянно заплакала. – Поэтому они сделали мне то, что сделали, потому что она умерла.

– Кто умер? – спросил Хуан.

– А кто же еще? Моя сеньора Айме. Красивая, как девственница, в белом платье и вуали!

– Айме мертва? – прошептал ошеломленный Хуан. – Ты сказала, что умерла Айме?

– Я начинаю понимать, – подтвердил Ноэль. – Конечно же случился несчастный случай, несчастье, в котором Айме стала жертвой.

– Да, да. На лошади, и они свалились в глубину ущелья, – объяснила расстроенная Ана. – Я больше не хотела видеть! Я бежала и бежала! Знала, что должна исчезнуть, и собрала вещи, потому что Баутиста, проклятый Баутиста… вы же видите, что он сделал мне!

– Что он сделал? – расспрашивал нотариус.

– Он бежал за мной, отвязал собак, как будто я животное!

– Отвязал собак? – удивился Хуан. – Слышите, Ноэль?

– Печальный способ, который, к сожалению, еще используется, хотя и запрещен законами, – грустно согласился Ноэль. – Но ответь, девочка, почему ты сбежала?

– Потому что меня тоже хотят убить!

– Почему говоришь «тоже»? – заметил Хуан. – Неужели Ренато…?

– Это по его вине сеньора Айме свалились в обрыв! Он бежал за ней, как сумасшедший. Бежал до тех пор, пока она не свалилась вниз. А затем, когда я тихо молилась, то услышала, что Баутиста сказал Янине. Что хозяин Ренато велел меня схватить. Меня будут бить до смерти палками, чтобы я рассказала им…

– Что рассказала? – спросил Хуан.

– То, что вы знаете, сеньор Хуан, то, что знаете! Сеньор Ренато будет бить меня палками, чтобы я рассказала ему, а затем окончательно прикончит, чтобы я никому не рассказала. Спрячьте меня, вы хороший, не боитесь хозяина Ренато! Меня чуть не убили проклятые псы! Не дайте им меня схватить! Я буду молчать обо всем, что знаю, но только защитите меня. Спрячьте хоть на корабле! Возьмите с собой! Я не хочу, чтобы меня убили… не хочу!

Она упала ничком на пол и безутешно рыдала. Два мужчины молча смотрели на нее. Хуан побледнел, а руки Ноэля немного дрожали; из груди Аны вырвался стон:

– Не дайте им меня убить, сеньор Хуан! Если меня поймают, то сразу убьют. Спрячьте меня здесь. Здесь не будут искать ни Баутиста с псами, ни хозяин Ренато.

– Возможно они мстят, Ана, но не тебе, – предугадывал Хуан. – Успокойся. Встань, найди Колибри, и оставайся с ним. Не высовывайся, если услышишь странных людей.

– Сынок, что ты предлагаешь? – добавил Ноэль.

– Ничего. Дать ей убежище, потому что она боится. Если кабальеро Д`Отремон способен преследовать людей с собаками, как зверей; если ее заставят заплатить жизнью за знание того, о чем знаем мы, думаю, тогда по-человечески необходимо будет защитить ее. Ренато преследует меня, и чутье его не подводит.

– Что ты хочешь сказать?

– Неужели вы не понимаете? Скоро мы с Ренато встанем лицом к лицу. Бесполезно избегать судьбы. Он будет меня искать, а я помогу ему в этом!

Хуан решительно и высокомерно выпрямился. Сжатые губы, сверкающие глаза, мощные кулаки – все в нем внезапно приготовилось к борьбе, от которой он хотел отказаться. Глаза Ноэля восхищенно его рассматривали, он заметил:

– Но тебе предлагали…

– Что значат предложения? Разве не виден путь, который мне указывает звезда? С детства друг против друга. Разве не понимаете, что за то, чтобы жил он, заплатил я своим рождением, как за тяжкое преступление? Чтобы он спал в золотой колыбели, носил шелковые одежды, чтобы никакая тень боли не упала на его жизнь, пока моя жизнь была адом. Чтобы защитить его детство, ненависть Софии Д`Отремон накрыла меня черным облаком, а когда я полюбил женщину…

– Это была случайность, несчастье, что угодно. Она заплатила жизнью за безумства, единственная, на кого ты можешь возложить ответственность.

– Она любила меня. Ветреная, неверная, лицемерная, обманщица, была тем, кем была, но любила. Но он отнял ее у меня, не зная об этом. Почему? Из-за богатства, могущества, потому что он кабальеро Ренато Д`Отремон, потому что наша судьба так распорядилась, женщина стала его, когда на самом деле была моей.

– Не думаю, что ты что-то потерял. К тому же, он хотел быть твоим другом.

– Моим другом? Ложь! Его дружба была обманом, она никогда не шла от сердца. Среди драгоценностей и богатств нашего отца, он унаследовал лишь угрызения совести. Чтобы освободиться от этого, он хотел помочь мне, но презирал, и презирал так, что одна только мысль, что меня могла полюбить женщина, он начал презирать еще и Монику де Мольнар. Вот тогда и упала его маска безобидности. Мольнар, влюбленная в Хуана Дьявола заслуживала тысячи смертей; заслуживала принадлежать мне, как будто это наихудшее наказание, и это навязал он. Швырнул мне в руки, будто кинул падаль собаке.

Он всегда распоряжался моей жизнью. Мог распоряжаться, потому что имел все, даже любовь Моники. И из-за этой любви она приняла жертву, упала в мои руки, как жемчужина в уличную грязь, оторванная от короны. Если бы она любила меня. Был час, Ноэль, день, секунда, когда наш долг был погашен. Знаете, где это было? На острове Доминика, когда в голубых глазах Моники затеплилась мечта о счастье. Это была звезда, которая блестела в глубине колодца, луч света, осветивший мою мглу, цветок, раскрывшийся рядом с решетками моей тюрьмы. Это была моя награда, но он снова вырвал ее. Она продолжает любить его, светловолосого и радостного Ренато Д`Отремон, достаточно непостоянного, чтобы истинно любить ее, когда обстоятельства были невозможными.

– Она была тебе верна, Хуан, не забывай.

– Она верна себе, потому что в ней нет низости или подлости. Но из-за него она заперлась в монастыре и в этих стенах позволила увядать своей красоте, принять мучительную жизнь, как будто она решила умереть в тишине, чтобы Ренато Д`Отремон жил счастливо, чтобы спасти, защитить его, сложив руки и умоляя не нападать на него, не ранить его. И вы хотите, чтобы не было брожения ненависти, которая поднимается во мне, когда я только произношу его имя? Утверждаете, что можно понять и простить?

– Я лишь советую, повернись спиной к прошлому, сотри его, Хуан. Оно уже прошло, его не существует.

– Прошлое – единственное, что мы имеем. Мы сами оставляем следы в нашем прошлом, наши мысли, чувства. Кто я, как не тот несчастливый ребенок, которого Бертолоци питал желчью и ядом, ради грядущего наказания врага или победителя, чтобы больно отомстить за свое оскорбление? Вся эта скорбь, унижения, все, от чего мог страдать ребенок душой и телом, от всего этого страдал я. Вы думаете, что все прошло? Правда так думаете? Скажите это, глядя в глаза, Ноэль.

Педро Ноэль опустил голову. Затем проследил взглядом за Хуаном, который подошел к внутренней двери дома, и повернулся к ней решительным жестом.

– Хуан, куда ты?

– Не беспокойтесь, Ноэль. Просто удовлетворить любопытство. Хочу знать, что думает и чувствует Моника де Мольнар. Хочу знать, насколько сильна ее любовь, несмотря на кровь сестры, брызнувшей сегодня на Ренато, которая могла бы покончить с ним. Хочу увидеть и послушать!

– Каталина… Моя бедная Каталина…

– Где моя дочь? Где моя дочь? Я хочу видеть ее, живую или мертвую!

– Ты увидишь. Увидишь немедленно. Дай себе минуту, успокойся.

Рыдая в платок, Каталина де Мольнар остановилась, ей нужны были силы, чтобы удержаться на ногах, взгляд Софии обыскал пустую повозку, и душа, казалось, вздохнула свободнее, она проговорила:

– Моника не приехала? Ты одна, моя бедная подруга? Вижу, сообщение дошло быстро. Я велела ему не останавливаться. Тем не менее, я не могла думать, что ты так скоро прибудешь. Что это за повозка? Сирило приказано служить тебе. В какой час он приехал?

– Он не приехал, я никого не видела, не от тебя я получила новость! Ты не могла считаться со мной, не могла! Ты должна была защищать сына! Знаю, это был Ренато!

– Ты потеряла рассудок? Не повторяй этого!

– Она обманула, посмеялась над ним, солгала! Ты знаешь, знаешь! Возможно, ты думаешь, что твой сын был прав! Я не спорю, не ищу причины. Я лишь хочу увидеть ее! Моя Айме, моя девочка! Где она? Где?

– Каталина, подожди! Каталина!

Софии удалось догнать ее. Как помешанная, Каталина бежала через просторные комнаты, прекрасные коридоры, пустынные входы, весь дом безмолвствовал, руки и голос Софии остановили ее, и вдруг с ненавистью и ужасом она обвинила Ренато:

– Ты… ты…! Убийца!

– Не слушай, Ренато! – в волнении умоляла София. – Останови ее! Пусть ее никто не услышит! Она потеряла рассудок, помешалась! Она не знает, что говорит!

– Где моя дочь? Где?

– Уже покоится… – прошептал Ренато с бесконечной печалью.

– В земле? Навсегда? – вскрикнула Каталина со страхом на белом лице. – Не позволив посмотреть на нее, отдать последнее прощание! Ты убил ее! Ты сжил ее со света, Ренато! Возможно, ты был прав. Возможно, имел право… но как мать, я проклинаю тебя!

Ренато отошел, такой бледный, словно в его венах остановилась кровь, а София подошла к перилам и с беспокойством посмотрела на друзей, пришедших в церковь, затем повернулась к помешавшейся Каталине:

– Не кричи так! Пришли незнакомые люди! Ради имени твоей дочери!

– Какая разница! Все знают, что она умерла, что Ренато… Ренато! – упорствовала плачущая Каталина. – Моя Айме, моя дочь!

– Пришли люди! – предупредила отчаянная София. – Нужно увести ее, Ренато, нужно…

– Мама! Моя дорогая мама!

Моника успела поддержать на руках полуобморочное тело матери, на секунду смешались всхлипывания и слезы, за Моникой шел такой же бледный и искаженный в лице Отец Вивье, присоединившийся к остальным.

– В земле, в земле, чтобы я не смогла снова взглянуть на нее! – бунтовала Каталина в глубоком отчаянии.

– Что? Что? – спросила Моника, ужасно возмущенная.

– И это Ренато виноват, он зачинщик! – настаивала Каталина. – Ренато, Ренато!

– Неправда! – отрицала София с душевной болью. – Я не могу позволить, чтобы повторяли эту нелепость! Вы свидетель, Отец Вивье! Скажите… Скажите же!

– Ренато уморил ее! – твердила Каталина. – Ее загнали в угол, убили, а затем скрыли тело! Я знаю, знаю!

– Ты умышленно лжешь! – кричала София уже вне себя. – Не слушай ее, Моника, она ничего не знает. Боль свела ее с ума, нельзя, чтобы на улице услышали! Я взываю к вашему разуму, Отец Вивье. Вы на моей стороне, знаете…

– Каталина, дочь моя. Успокойся, успокойся, – советовал священник.

– Уже все прибыли! – подтвердила София. – Ренато, Ренато, иди, иди!

Она вцепилась в руку страдающего сына и поволокла его к лестнице, где поднимались друзья, чтобы попрощаться. Моника повела мать в комнату и гордо проговорила:

– Мама, наша боль – наша, только наша. Пойдем. Помогите мне, Отец Вивье.

Дверь закрылась за Моникой и Каталиной, голос отчаянной София встряхнул Ренато, заставляя вернуться к действительности:

– Ренато, я объясняю друзьям, что бедная Каталина потеряла рассудок. Это следует учитывать и это естественно. Нужно быть матерью, чтобы понять.

– Действительно, друзья. Я должен поблагодарить и попросить всех принять скромное угощение, прежде чем уйти.

Нечеловеческим усилием Ренато говорил вежливо, София дала ему пройти. Только теперь она чувствовала, что тоже без сил, но верная рука поддержала ее – для других жестокая и грубая, но ее поддерживала с уважением и твердостью.

– Отведи меня в спальню, Баутиста. Я не могу больше!

8.

– Что? Говорите, она уехала?

– Это естественно! Хуан, речь идет о ее сестре. Кроме того, ее искали, послали кого-то из Кампо Реаль с новостью.

– Кто вам сказал, Ноэль?

– Сестра-привратница, как только мы вошли. Я предупредил Мать-Настоятельницу, что ты придешь. Уверен, Моника ушла и бросила обязанности.

– Уехала, уехала! – взбудоражился в гневе Хуан. – Конечно же он приказал ее найти!

– Он или другой, не все ли равно. Как еще можно передать эту новость? Это разумно.

Хуан замолчал, сдерживая волну жестокого негодования. Не в силах успокоиться, он прохаживался вверх-вниз по широким коридорам, образующим главный монастырь, печатая каждый шаг, а колотящееся сердце словно выпрыгивало из груди. Он резко обернулся к старому нотариусу, смущенно смотревшему на него:

– Пойдемте, Ноэль! Я не хочу слушать истории, хочу увидеть Монику лицом к лицу! Я спрошу, почему она так ушла, не побеспокоившись о том, чтобы прежде поговорить со мной. Она все еще моя жена, я оставил ее не где-нибудь, а здесь. Ей же хуже, если заставляет меня поехать за ней!

– Поехать за ней? В Кампо Реаль? Полагаю, ты пытаешься…

– А почему бы и нет? Я заберу ее откуда угодно, даже если это будет ад, все равно.

– Ну наконец она отдыхает! Успокоительное возымело свое милосердное действие, по крайней мере на некоторое время.

Моника молча согласилась со словами Отца Вивье. Бледная, как никогда, она представляла собой живой образ скорби и печали. Она стояла возле окна, последние вечерние лучи освещали ее красивую стать. Священник опустил шторы кровати, где неподвижно лежала без сознания Каталина де Мольнар, и подошел к Монике:

– Ужасно, что в этой поездке тебе пришлось ехать одной, дочка.

– Она так пожелала, Отец. Она не известила, не позвала меня, даже не передала новость. Она воспользовалась первой же благословенной повозкой, бывшей в вашем распоряжении, и выехала, как безумная, никого не предупредив.

– Человек, который известил вас – посланник Софии Д`Отремон, которому она приказала предупредить вас.

– В доме он никого не обнаружил и пошел в монастырь. Он лишь сказал, что моя мать выехала в Кампо Реаль. Она не сумасшедшая, не безумная. Боль заставила ее бредить, но она не безумная. Тем не менее, вы уверяете…

– Я лишь могу уверить в том, что видели мои глаза. Я был с доньей Софией. Я мог бы поклясться, что никто не подталкивал твою сестру в пропасть, ничья человеческая рука. Мы видели, как пронесся конь, как обезумевшее животное убегало от Ренато. Наконец, мы увидели, что конь, никем не управляемый бежит в пропасть и разбивается. Он ехал позади нее, не могу отрицать. Если была причина, чтобы желать ее смерти, или если он бежал за ней, чтобы задержать и спасти ее, то кто может доказать это, дочка? Это на совести Ренато. Иногда движут человеческие страсти, плещущие через край. Но Ренато ненавидел жену? Ненавидел ее?

– О, замолчите, Отец, молчите! Теперь не спрашивайте. Сжальтесь!

Моника отступила, пряча лицо в руках, тело подрагивало от мук ужасного сомнения.

– Успокойся. Я спрашиваю тебя как духовник. Я бы хотел услышать признание, дочка. Твои слова могли бы пролить немного света.

– Я бы отдала кровь, чтобы узнать правду! Разве вы не понимаете, что моя душа тоже противится? Не понимаете, что я умираю от отчаяния?

– Понимаю твое мучение; но если дело не касается тебя…

– Что не касается меня? Умоляю вас не заставлять меня говорить!

– Прости меня. Я понимаю, что ты чувствуешь себя лишенной рассудка. Мне следует оставить тебя одну и посоветовать тебе помолиться, чтобы успокоить душу. Я бы хотел знать больше, быть уверенным в сражении, которое меня ждет. София Д`Отремон рассчитывает на мое свидетельство, чтобы защитить сына.

– Его обвиняют? Ренато в самом деле обвиняют, помимо моей матери?

– Его обвиняет много злобных глаз, много уст, которые молчат. Но больше всего обвиняет безумная страсть в глазах, когда он смотрит на тебя. Поэтому я хочу добраться до правды. Сплетни, обвинения – это почти ничего не значит, по крайней мере, для меня. Моя задача – защитить не тело, а помочь спасти душу, от всего сердца раскаяться виновному, спасти от ада и боли греха.

Он напряженно смотрел на нее, стремясь проникнуть в глубину мрачного и гордого сердца, чистого и измученного, но глаза Моники страдальчески блуждали по комнате, и священник вздохнул:

– Пусть Бог даст тебе то, чего не могут дать мои бедные слова: свет и мужество, дочь моя.

Отец Вивье удалился, Моника тоже оставила сумрачную огромную спальню. Рядом с Каталиной осталась темная тень служанки. Моника вышла, мучаясь от желания сбежать, столько раз появлявшееся у нее под крышей роскошного особняка. Она никуда не шла по своей воле, но ноги привели ее на тропу за белой церковью, ведущей к каменным стенам кладбища Д`Отремон, решетке, оставшейся открытой. Никто не побеспокоился прикрыть ее после скоропалительного захоронения, совершенного несколько часов назад, и Моника пошла по следам.

Букет цветов, торопливо брошенный на вскопанную землю – единственное, что отмечало могилу, охранявшую драгоценный деревянный гроб, обитый парчой, последнюю шкатулку ядовитого цветка, каким была Айме де Мольнар. Слезы выступили на глазах Моники. Губы высохли, легкое всхлипывание вырвалось из горла, и с жалостью она шептала, как в мольбе:

– Айме, моя бедная Айме. Что ты наделала, чтобы найти свою смерть? До какого предела дошла? Пусть Бог простит тебя, как простила тебя всей душой я!

– Моника, Моника! Я искал тебя, как безумный. Мы должны поговорить!

Ренато, дрожа от переполнявших чувств, подошел, сжал ее запястья так, что Моника не могла даже отойти, не давал ей времени опомниться от удивления, вызванного неожиданным появлением, резким возвращением в настоящее из прошлого, такого далекого, которое изобиловало ее нежностью.

– Ради Бога, Ренато, оставь меня! Отпусти, нас могут увидеть! – она освобождалась от рук, а они безумно тянулись к ней, ее гордый взгляд остановился на Ренато: – По какому праву ты приближаешься ко мне таким образом?

– Это правда, ты права. Всегда права насчет меня. Я заслуживаю твои упреки. Заслуживаю, чтобы ты ненавидела и отвергала меня, но не презирай меня, Моника. Не презирай, потому что правда во мне сглаживает все: я люблю тебя!

– Мне не поможет твоя любовь! Меня она не волнует! Теперь это правда, больше, чем когда-либо. И эта могила…

– Я не копал эту могилу! – порывисто крикнул Ренато. – Я не хотел, чтобы она нашла смерть. Я не ненавидел ее. Я ненавидел лишь час, мгновение, когда любил ее, когда ясно не разобрался в своей душе. Возненавидел час, когда поверил в ее предательство, и тогда я бы убил ее. Но минута прошла, она избежала удара… Все было против тебя, все во мне ополчилось против тебя, ненависть была более свирепой и жестокой, когда меня разжигала мысль, что она, будучи моей женой, обманула меня.

– Что ты говоришь?

– Правду. Правду, в которой сам себе хотел признаться, правду, которую никогда не произносил. Если я и взял на себя права, ослеп от ярости, вручая тебя Хуану Дьяволу в страстном желании наказать тебя, это было именно потому, что сам того не зная, любил тебя. Разве ты не понимаешь? Я не понимал тогда. Я чувствовал, как сгораю, терзаюсь изнутри. Я любил тебя, не зная об этом, любил с детства. Ты, более сознательная, знала, что любишь меня, но молчала.

– Не возвращайся к этому, не вороши прошлое. То было сном.

– То было любовью, от которой я отказался. Знаю, понимаю. Айме сблизилась со мной, заняла твое место, а ты ушла. Если ты ушла к другой любви, ревность заставила меня очнуться; ты уехала, и вернулась холодной и далекой.

– Все случилось так, как должно было. Все теперь так, как сейчас с Айме: мертво, закопано в землю. Не о прошлом мы должны говорить. Если ты и должен мне сказать, так то, что я хочу знать. Как она умерла? Почему тебя обвиняют, будто ты подтолкнул ее к смерти? Только в твоей совести есть правда; не увиливай, говоря о прошлом, которое уже не имеет для меня значения.

– Для меня имеет. Из-за прошлого я потерял тебя, из-за него ты отталкиваешь меня. Во мне нет вины, тебе незачем избегать меня. Клянусь тебе! Она приготовила ловушку, упала в собственные сети, шла на поводу своих безумств. Жила среди лжи, обмана, даже сын, которого она должна была мне родить, был неправдой.

– О чем ты говоришь?

– Моя мать может доказать. Айме никогда не любила меня, ее чувства были неискренними, чтобы ее оправдывать. Она было безумно испорченной, нельзя, чтобы наши с тобой жизни разошлись из-за призрака ошибки, которую я не совершал и не думал совершать. Я не убивал ее, мне не за что было ее убивать. Или ты думаешь, как сказала твоя мать, что есть причина, по которой я мог бы убить ее? Последние часы я ищу правду. Была виновата Айме в чем-то, кроме несознательности и легкомыслия? Запятнала мою честь? Унизила мое имя? Эти обвиняющие взгляды словно провозглашают это, и если это правда, то мне нужно знать. Не из-за нее, которая уже в земле, а из-за человека, который еще жив, который, возможно, смеется надо моей доверчивостью, но который заплатит жизнью, если это правда.

Со свирепой решимостью говорил Ренато, изменившись в лице, в этом странном месте, перед недавно закопанной могилой, где еще не увяли цветы с похорон, где кажется, еще носился запах лепестков, сильный запах той женщины. Слова имели странное звучание вместе с произнесенными словами любви, воспоминаний, неудержимого пыла любви в Монике. Теперь в его душе адски смешивались различные страсти, переходя от одной к другой в огненном вихре. Моника отступала, словно он душил ее в этой буре обнаруженных чувств, вспыхнувших в сердце. В одно мгновение ожило все: от детской разбитой мечты, до минуты, когда она остановилась у могилы сестры. Но сильнейший страх заставил ее возражать и кричать:

– Ты не можешь этого сделать, Ренато! Расследовать, будоражить, выискивать, бросить грязь на ту, которая уже умерла и заплатила жизнью за ошибки, недостатки. В сотни раз я больше тебя страдала из-за нее, но смогла от всей души ее простить.

– Я простил ее, но его…

– Если ты любишь меня, как говоришь, не должна быть в твоем сердце ненависть и жажда встретиться с так называемым соперником. Если любишь, как клянешься, неужели тебя настолько волнует то, что Айме могла сделать.

– Меня волнует потому, что это важно, потому, что меня очерняют, унижают и пятнают позором твои глаза. Женщина может любить мужчину, который убил другую, чтобы наказать за предательство кровью. Не думаю, что можно любить и ценить того, кто глубоко оскорблен и обижен, кто забыл обиды и простил обман. Что-то мы не можем позволить уничтожить и отстаиваем любой ценой, любя и ненавидя, а мое сердце…

– Это говорит не твое сердце. Это кричит твое высокомерие, а этот голос я не хочу слушать, Ренато. Это…

– Я вижу, ты дрожишь. И эта дрожь, скорбь подтверждает подозрение, которое свернулось клубком в моей душе. Соперник, которого мне придется найти, чтобы отомстить за оскорбление Айме, тот самый человек, которому я безумно кинул тебя, с кем безуспешно борюсь, чтобы вырвать тебя. Моя тень, вечный соперник, враг природы и общества, которого я получил прямо с рождения: Хуан Дьявол!

– Нет! Нет! – отвергала встревоженная Моника.

– Да! Да! Твой голос, цвет, взгляд изменились. Чего ты боишься? Волнуешься из-за него или меня? Думаешь, он сможет победить меня, стоя лицом к лицу? Ты думаешь, как и моя мать, что я слабее?

– Я думаю лишь, что ты потерял рассудок. Хуан Дьявол ничего тебе не сделал, потому что его ничто не волнует. Разве Хуан Дьявол оставил бы меня в монастыре, если бы любил? Он принял без возражений прошение о расторжении брака, чтобы разлучиться навсегда. Повернулся к нам спиной, ему ничего не надо от нас. С деньгами, что он выиграл у тебя ночью, он готовит дело, чтобы добиться успеха. Он покупает лодки для рыбной ловли и строит дом на Мысе Дьявола.

– Он все это делает? А ты откуда знаешь? Откуда тебе известны такие подробности? Почему это тебя так волнует?

– О! Иисус! – воскликнула напуганная Моника.

– Что? Хуан Дьявол!

Они резко разъединились, удивление Моники сменилось ужасом. Хуан явился, как на заклинание на свое имя, с покрасневшим лицом при быстрой скачке, со взъерошенными волосами, обнаженной широкой грудью, с неряшливым и неопрятным видом в наихудшие свои дни. Его взгляд молнией осветил Монику и Ренато. Можно сказать, он сравнивал, оценивал; презирая с плебейским видом двух одинаковых бледных и траурных сеньор, язвительно проговорил:

– Вижу, привычки аристократов не изменились. Когда умирает родственник, даже если нам кажется великолепным, что наконец-то он умер и похоронен, одевается траур, благоразумно вытираются слезы, и начинаются молитвы перед могилой, покрытой цветами. Как же красиво все это! Как романтично! Было ужасно любопытно узнать, по-прежнему ли так происходит в высших кругах. Любопытство настолько огромное, что ради него я совершил эту поездку, и не ошибся. Стоило гнать лошадей. Сцена трогательная. С той стороны ограды трогает душу. Оно может служить художнику темой для лучшего полотна.

– Хуан, Хуан! – упрекнула Моника, сгорая от стыда.

– Думают о том, что же следует написать на надгробии? «Для Айме, совершенной и обожаемой сестры».

– Хватит! – разъярился Ренато. – Глупец, простолюдин!

– Нет, нет, нет! Не здесь!

Моника вскочила и встала между двух мужчин, расставив руки отчаянным жестом и, прикоснувшись к ее холодной и белой руке, Хуан, казалось, затих, и снова бросил желчно:

– Это место не подходящее, Святая Моника права. Но достаточно сделать несколько шагов, Ренато, чтобы отойти куда угодно. Тебе так не кажется?

– Если ты вооружен. Я не буду драться, как батрак!

– Конечно. Ты будешь бороться мечом, но с кабальеро твоего клана. Со мной не можешь драться как кабальеро и батрак. Какая удобная позиция! Тебе придется вытерпеть все обиды и поношения.

– Негодяй! Я буду раньше часа в месте, которое назначишь! Жди со всем оружием, что сможешь унести. Защищайся, как хочешь, зубами и когтями, потому что я готов убить тебя!

– Один или с кем-то? – проговорил Хуан насмешливо. – Сколько слуг думаешь привести, чтобы они прикрыли тебя?

– Я убью тебя сам!

– Нет… Нет! Пойдем, Хуан! – умоляла Моника, бросаясь в объятия Хуана, заставляя Ренато остановиться и отступить, и взмолилась: – Не приближайся к нему, не сражайся, потому что сначала убьешь меня! Увези меня, Хуан, увези! Я твоя жена, имею право требовать этого у тебя!

– Моника! – посетовал вышедший из себя Ренато от ее поведения.

– Не приближайся, Ренато, потому что клянусь, я уничтожу тебя, – зловеще пригрозил Хуан. – Идем, Моника!

Напрасно Ренато искал чего-нибудь. У него ничего не было, кулаки были бесполезны для Хуана. Взгляд кружился по сторонам, пока наконец Ренато не побежал за ними, как сумасшедший; но более сильный и быстрый, Хуан подбежал к экипажу, уводя Монику, и мгновения было достаточно, чтобы взять поводья и тронуться с места, пока отчаянный Ренато безумно кричал:

– Не убегай, не сбегай! Иди! Даже кулаками я убью тебя, проклятый ублюдок, грязный пес!

– Поезжай, поезжай, Хуан! – торопила возбужденная Моника. – Не останавливайся, не слушай, не оборачивайся. Я выброшусь из повозки, убью себя! Поезжай, Хуан!

Медленно руки Хуана ослабили натянутые поводья, давая отдохнуть усталым лошадям. Ехать было далеко по старой дороге, соединявшей две долины, а уже опустилась ночь. Только молчание и одиночество по неровной дороге в гору. Тяжело дышали уставшие кони, из груди рядом сидящей женщины послышался стон, словно брошенной на сиденье и спрятавшей лицо между ладоней.

– Теперь слезы, а? Ладно, полагаю, это естественный сброс напряжения для самого сложного создания – женщины. Разве неправда? – И несмотря на это, попросил ее, смягчая горечь: – Пожалуйста, успокойся! В конце концов, ничего не случилось. К чему столько слез? Как всегда, ты достигла цели. Управляешь мной по своей воле.

– Я? – удивленно пробормотала Моника.

– Ты прекрасно умеешь это, Моника де Мольнар. Иногда я думаю, что ты очень искусно играешь сердцами мужчин. Снова ты заставила меня отойти, отступить, оставив дорогу свободной.

– Но ты же увез меня с собой! – горделиво заметила Моника.

– О, конечно! Что-то нужно отдать варвару. Победа Хуана Дьявола. Не плачь больше. Не говори слов. Я прекрасно знаю, что ты со мной, и по этой же причине выбросилась бы из кареты на ходу, играя жизнью, – чтобы защитить Ренато. Ладно, едем в Сен-Пьер?

– Как пожелаешь, Хуан. На самом деле, я не знаю, зачем ты приехал.

– За тобой! – высокомерно отозвался Хуан. – Кампо Реаль – место не для тебя; по крайней мере, пока ты моя жена. Потому что пока не расторгнут наш союз, ты не будешь спать под крышей Ренато Д`Отремон. Это единственное право, от которого я не откажусь!

Моника резко поднялась, ее слезы высохли от дуновения негодования, которое зажгло щеки, и сверкающими глазами она пронзила лицо Хуана:

– Ты говоришь, словно я какая-то!

– Если бы я думал, что ты какая-то, то не гнал бы так коней, чтобы найти тебя. Впрочем, я лишь доставил тебе удовольствие, когда ты потребовала с правами жены уехать со мной.

– О, Хуан! Моя мать осталась в Кампо Реаль! – вдруг вспомнила Моника. – Отец Вивье с ней, но этот удар свел ее с ума, уничтожил.

– Я слышал, что она сошла с ума. Что могут сказать Д`Отремон в оправдание? У Ренато с избытком хватает причин, куча предлогов сделать то, что сделал.

– Он ничего не сделал! – воскликнула Моника.

Непроизвольно резко натянув поводья, Хуан снова остановил экипаж, который взобрался на большую часть горы. Оттуда, на изгибе дороги, разделялись две долины: Кампо Реаль, потонувшая в тени; и долина поменьше, освещаемая луной, выглянувшей над морем.

– Почему ты так уверена? Ты потребовала у него отчета?

– А может быть, он не делал этого? Разве речь не идет о моей сестре? Разве не она самая лучшая для меня уверенность, что подозрения, падающие на него, ложные?

– И эту уверенность дало тебе его слово?

– Естественно, дало! Почему говоришь с такой ненавистью? Почему сочишься желчью каждый раз, когда говоришь?

– Возможно потому, что желчь питает меня, Святая Моника. Меня воодушевляют желчь и уксус, как Христа на кресте. А пирогами и медом питается Ренато Д`Отремон, которого ты так защищаешь.

– Этот Ренато Д`Отремон твой брат!

– Ты сказала это и ему? Подтверждала это перед доньей Софией? – проговорил Хуан так же насмешливо. – Берегись, потому что они могут обвинить тебя в клевете перед судом. Ты знаешь, что я ублюдок? Несколько дней назад, разбирая макулатуру нотариуса Ноэля, я понял, что все родившиеся, подобно мне, хуже ублюдков. Дети измен, проклятые и вычеркнутые, без имен отца и матери, выкидыши земли. И этот отброс, говоришь ты, – брат кабальеро Д`Отремон, сеньора де Кампо Реаль. Это вызывает ужас и отвращение к жизни, Моника.

– Но жизнь состоит не только из этого, Хуан. Это часть жизни. Жизнь другая. Жизнь такая, какой мы создаем ее. В чем вина тех, кто родился, как родился? Но нужно жить, как живется, Хуан! Только по действиям я сужу каждого, кто… И до сих пор ты был для меня человеком с честью.

– Очень любезны эти слова из твоих уст, – мягко пошутил Хуан.

– Я не хочу быть любезной! – раздраженно отвергла Моника. – Я не пытаюсь говорить приятное, я говорю о чувствах, о том, что думаю, что есть в душе!

С рассеянным выражением Хуан снова взял поводья и посмотрел на извилистый спуск между камнями, освещенный ясной луной. Если бы он повернулся и взглянул в глаза Моники, которая страстно смотрела на него, то все бы изменилось. Если бы сердце, слепое и глухое в этот миг, ощутило биение сердца женщины, которое стучит рядом, то он бы поверил, что среди ночи рассвело, почувствовал, что наконец насытилась его безмерная жажда любви и счастья, переполнявшая с детских лет. Но он не повернулся. Возможно, боялся посмотреть в лицо Моники, обнаружив его суровым и холодным, или даже хуже: увидеть в ее глазах образ другого мужчины. Поэтому, не глядя на нее, он тронул нервную спину лошадей кончиком кнута, и с глубокой грустью мягко сдался:

– В конце концов, ты всегда меня обезоруживаешь. На самом деле, тебя не в чем упрекнуть, Моника. Ты чистая, откровенная, наивная и человечная, до мозга костей самоотверженная и жертвенная.

– Не хотелось бы быть только этим, Хуан.

– Конечно. Мы все хотим место под солнцем, право на счастье, но некоторым из нас судьба отказала в этом, как будто проклятие осудило нас на вечную мглу.

– На вечную, Хуан? Ты считаешь, что никогда не будет света в наших сердцах и жизнях? Думаешь, никогда не рассветет в наших душах?

– Неправильно объединять «нас». Наши души идут разными путями, Моника, для меня нет надежды, но не могу сказать, что ее нет для тебя.

– Почему жизнь так жестока, Хуан? Почему мы родились страдать, пресмыкаться перед болью и грехами?

– Теперь ты говоришь то, чего не должна. Не думаю, что мы родились, чтобы пресмыкаться. Мы должны встать на ноги во что бы то ни стало. Ты, возможно, чтобы быть счастливой. Мне достаточно поддерживать существование, сурово шагать по миру, зная, что он негостеприимный и скорбный… – Вскоре Хуан остановился, и глядя на свою жену встревожился: – Моника, что с тобой? Ты дрожишь.

– Ничего. Немного холодно. Всего лишь немного холодно.

Слезы Моники предательски задрожали в голосе, и правая рука Хуан протянулась, чтобы стереть их, холодные и дрожащие, утешая жизненной силой, касанием, одновременно восхитительным и грубым, и ее глаза прикрылись, как во сне.

Снова двинулся экипаж. Позади осталась придорожная гостиница, где они остановились перекусить, маленький и легкий экипаж без усилий везла великолепная упряжка коней, поводья были сжаты в руках капитана Люцифера с той же уверенностью, с какой сжимали корабельный штурвал.

Резкий толчок повозки заставил открыть сонные глаза Моники. Рассветало, и они находились посреди Сен-Пьера. Был неясный свет, но достаточно было поднять голову, чтобы узнать место, а если увидеть его было невозможно, то звук колоколов, зовущих на рассветную мессу был достаточно знаком для нее, рассеивая малейшее сомнение. С насмешливой галантностью Хуан соскочил с кóзел и протянул руку, помогая ей:

– Вот твой монастырь. Разве не здесь ты желала быть, теперь и навсегда?

– Конечно. А так как жизнь принадлежит мне, несмотря на балаган женитьбы, что нас удерживает.

– Не слишком ли сурово, Моника? – заметил Хуан все также насмешливо.

– Этому я научилась от тебя! Это именно твои слова, также как возвращаешь во второй раз меня в монастырь!

– Полагаю, это то, что может тебя обрадовать.

– Ты полагаешь очень хорошо. Для меня монастырь, а для тебя полная свобода: пристани, притоны, таверны порта.

– Это моя жизнь, Моника, как это – твоя жизнь. Я не осуждаю ее, а ты не должна судить мою. Идем…

– Следуй своим путем! Не нужно беспокоиться. Я никогда не нуждалась в охране. Удачи, Хуан Дьявол!

9.

– Баутиста! Баутиста! Коня, немедленно! Ты спишь, идиот?

Со сверкающими глазами, сжатыми кулаками, возбужденными вспышкой ярости в душе и теле, проходил Ренато просторную галерею старинного господского дома, направляясь в библиотеку, где был кабинет его отца, а за ним шел Баутиста, удивленный и униженный.

– Сеньор Ренато, я несколько часов вас ищу, сеньора приказала…

– Скажи, что не нашел меня!

– Дело в том, что ждут сеньоры из Анс д`Арле. Думаю, это городской судья и секретарь. От имени местных властей, похоже, они хотят составить протокол. Сеньора желает, чтобы вы… О, сеньор Ренато! Осторожнее! – встревожился старый Баутиста. – Это дуэльные пистолеты дона Франсиско, и…

– Я прекрасно знаю, что это и чему служит! Беги и приготовь мне коня! – Ренато вынул два одинаковых пистолета и отбросил полированный деревянный футляр, затем рассмотрел их и опустил в карманы. – Это единственное, что должно тебя занимать! Думаешь, я не потерял много времени? Исчезни! И приведи его бесшумно, к лестнице с этой стороны! Ни слова больше, Баутиста!

– Как прикажет сеньор.

В одиночестве Ренато мерил нервными шагами обширную библиотеку в полумраке, и порылся на книжной полке и нашел то, что почти позабыл. Снова и снова он наполнял маленький стакан жгучим выдержанным ромом, который сделал известным Кампо Реаль, а жаждущие губы алчно впитывали, пробуждая еще большую жажду. Его колотила свирепая ярость, огнем сжигала мысль о Хуане. Он должен пойти ему навстречу, должен взыскать кровью за унижение, которое заставило его страдать. Каждая проходившая минута заставляла его измерять и считать превосходство, которое у того есть. Как далеко зайдут Моника в своем безумии и Хуан в своей смелости? Пока он пил, до дна истощая бутылку, его волнение успокаивалось, ярость охладела и ушла глубже, в ней проглядывали жестокие наклонности, как острия копий. Сердце переполняла злоба; уже больше, чем любовь к Монике, его притягивала месть Хуану. Дверь открылась, и на пороге показалась робкая фигура старого Баутисты.

– Возблагодарю Сатану, что ты наконец явился, проклятый!

– Минутку, сеньор. Сеньора…

– Уйди, идиот!

Грубым толчком Ренато отодвинул в сторону старого управляющего, и прыжком вскочил на жеребца. Он пришпорил необузданное животное, с усилием направляясь по неровному подъему. Он следовал к ущелью, срезая берега и поля. Он был уже у хижин работников. Оттуда доносились могильные жалобы. Не было горящих костров, чувственных танцев. Два негритянских очертания бились в эпилептическом припадке, омрачаемом траурными звуками большого барабана. Это по хозяйке Айме. Они плакали, молились за нее, или возможно, взывали к ней, чтобы предотвратить возможную месть, тень смерти над долиной.

Ренато вонзил шпоры еще свирепей. Он хотел сбежать от этого, перепрыгнуть, а беспокойная дрожь бежала по спине. Все осталось позади, но он все еще слышал. Яростно он наказывал коня, требуя все больших усилий, и его ноги поскользнулись и проволокли всадника до дверей ветхой хижины. Он поднялся, не чувствуя боли от ушибов. Перед ним возникла темная тень, высокая и тощая; она отошла к двери хижины и зашла туда. Не зная зачем, он пошел за ней.

– Ты Кýма, правда?

Колдунья ответила неопределенным выражением. Она встала на колени. Ренато пристально смотрел на черное лицо, блестевшие большие глаза с выражением наивысшего страха, и почувствовал какое-то чудовищное удовольствие, видя, как несчастная потеет и дрожит.

– Ты Кýма, которая использует и эксплуатирует Кампо Реаль для своей бурды, мазей и всякой лжи. Ты помогаешь довести до скотского состояния и отравляешь идиотов батраков, и даже слуг моего дома.

– Я не продаю яда, мой хозяин; я продаю хорошие лекарства из полевых трав. Продаю средство для бедных, исправляю кости, смягчаю несварение желудка и помогаю освободиться от плохой тени покойников, которые имеют раскаяние в душе. – Она посмотрела на Ренато, рискуя всем в своей хитрой смелости. Она увидела, как тот побледнел, и поняла, что попала в точку, подняла сложенные руки, швыряя на карту все: – Если душа хозяйки Айме преследует тебя, появляется в снах, заставляя напомнить о содеянном, если слышишь, что она говорит на ухо, и чувствуешь позади холодок…

– Замолчи, идиотка, мошенница, обманщица! – кричал Ренато вне себя. – Меня не преследует никакой призрак и никакого голоса я не слышу! Тени Айме не за что меня упрекнуть, потому что не убивал ее! Я не виноват в том, что она убилась! Но тебя я убью!

– Нет, хозяин. Не бейте меня больше! – умоляла Кýма испуганным криком.

Ренато отступил, вздрогнул, словно очнулся, словно внезапно понял, что делает. Впервые он плохо себя повел, впервые ударил женщину. Шатаясь от паров алкоголя и гнева, он отступал, пока не нашел дверь. Тут подоспел Баутиста и воскликнул, увидев его:

– Сеньор Ренато! О, Слава Богу! Ваша лошадь вернулась в конюшню. Я вышел искать, опасаясь… благословен Бог, что ничего не случилось! Вам нужно было приехать сюда, сеньор?

– Нет! Я еще еду. На любой лошади. На которой ты приехал… – он одним прыжком попал в стремена, взял поводья, повернул кругом лошадь, и указывая Баутисте на хижину Кýмы, приказал: – Заставь ее уйти из долины! Выгони с моих земель! Пусть она покинет Кампо Реаль и никогда не возвращается!

– Хуан, сынок. Ты уехал, как безумец, а вернулся, как глупец. Я выбежал, когда Колибри сказал, что твои лошади в конюшне. Я искал тебя повсюду, где только мог, и вот ты здесь, такой молчаливый и тихий, как будто тебя отгородили забором.

Скрестив руки, сжав зубами трубку, Хуан стоял неподвижно, погруженный в мрачные размышления с тех пор, как вернулся из монастыря. Он передал коляску в руки Колибри и появился в дверях скромного дома нотариуса Ноэля.

– Ты расскажешь, что случилось? О чем ты думаешь, Хуан?

– Я лишь думаю, что Моника скоро будет свободна, потому что Ренато уже свободен, похоронив Айме; и она любит его, Ноэль, все еще любит.

– Этот вывод ты сделал, совершив поездку? Она не хотела ехать с тобой, да?

– Она поехала со мной. Я привез ее.

– Силой, конечно же, этот подвиг не мог тебе доставить никакого удовлетворения.

– Нет, Ноэль. Она поехала со мной, потому что хотела. Именно она попросила, настояла на этом. Понятно, что эта победа не моя. В самую отчаянную минуту она нашла способ увезти меня, чтобы помешать возможному насилию к священной персоне Ренато.

– Она сказала, что любит его?

– Конечно же не сказала. Вас нужно вознаградить за простодушие, Ноэль. Как она могла сказать? Он был мужем ее сестры. Она добровольно отвергла его на всю жизнь. Гордость и достоинство Моники скрывают эту любовь внутри. Возможно, даже она сама отрицает это.

– Ладно, сынок, скорее всего не все золото, что блестит.

– Не блестит, Ноэль. Оно скрыто, а усердие, с каким она скрывает, только доказывает это. Но какого черта! Нужно жить и уничтожить призраков. Думаю, прямо сейчас пойду посмотреть, как идут дела на Утесе Дьявола.

Успокоенная и довольная, как будто ничего не случилось, вычеркнувшая из своего детского сознания недавно пережитые ужасы, Ана важничала в главной комнате скромного дома нотариуса, который, являлся залом, кабинетом и приемной, с дверью и двумя окнами, выходящими на улицу, старыми полками, переполненными бумагами и книгами.

– Почему ты не принес чего-нибудь поесть, Колибри? Сеньор Хуан сказал, что ты займешься мной и поухаживаешь. Я здесь, потому что он поддержал меня и дал кое-что, что называют убежищем, он сказал, что я гостья, а ты…

– Замолчи! – перебил Колибри, услышав приближающуюся лошадь. – Кажется, пришли посетители. Слышишь лошадь?

– Ай, как страшно! Не открывай, Колибри, задвинь засов на двери, крикни, что хозяев нет… – Спятившая от испуга, Ана неосторожно подбежала к окну и распахнула его настежь. Увиденное заставило похолодеть ее кровь. – Это хозяин Ренато! Не открывай, Колибри!

Но было поздно. Ренато Д`Отремон увидел ее в окне, узнал и свирепым толчком распахнул дверь, от которой Колибри едва успел отойти.

– Вот где ты прячешься! Теперь я понимаю! А он где? Где он и она?

– Моего капитана нет. Клянусь, сеньор Ренато. Его нет. Он только что ушел. Можете осмотреть дом, если хотите. Его нет здесь.

Напуганный Колибри отступал, пытаясь добраться до двери, но Ренато Д`Отремон уже не смотрел на него. Его глаза прилипли к Ане, которая от страха свалилась на колени. У нее не было сил спрятаться, сбежать, а когда он подошел, она испуганно закричала:

– Не убивайте меня, сеньор Ренато, не убивайте! Я расскажу все, что хотите! Расскажу, но не убивайте, хозяин!

– Почему ты сбежала? Как сбежала? Говори, начинай говорить! Большая вина на тебе, раз так боишься. Ты была ее сообщницей, да?

– Я ничего не сделала, делала то, что приказывала сеньора. Мне всегда было страшно. У дома Кýмы я стояла и дрожала.

– Для чего ты пошла в дом Кýмы? Для чего пошла она?

– Чтобы та помогла ей. Сеньора Айме хотела упасть с лошади, а Кýма должна была поднять ее, привести в свой дом, и сказать всем, что сеньора упала с лошади и поэтому потеряла ребенка. Ай, сеньор, не делайте такое лицо! Не я придумала это!

– Это она придумала, да? Конечно же! Все было комедией, ложью. Поэтому она так вышла из дома! Но ты… ты…

– Сеньора приказала сообщить, сказать с сильным волнением, что она поехала на лошади. Хотела, чтобы вы подумали, что по вашей вине она потеряла ребенка, чтобы полюбили ее, это не со зла. Чтобы простили ее, и не слишком выясняли.

– Выяснял что? Что она делала, пока была одна? – хотел знать Ренато.

– Ничего, хозяин. У сеньоры Айме все вышло плохо. Она хотела просто прогуляться, потому что какой-то красивый офицер должен был отправиться на корабле. По-моему, сеньор Хуан помешал ей.

– Сеньор Хуан что?

– Вы же знаете, сеньора Айме сходила с ума по сеньору Хуану. Но она не поехала с ним. Он не любил ее, поэтому она сходила с ума, безумно его искала, а он ничего, ничего…

– Искала его? Айме искала Хуана?

– Не сердитесь, хозяин, вы ничего не смогли бы поделать. Вначале он приехал в Кампо Реаль, чтобы забрать ее…

– Забрать ее? В таком случает, это было из-за нее, из-за нее?

– Хозяйка боялась. Она бросила ему сеньору Монику, но потом плакала и плакала. Бедная сеньора Айме! Она всегда говорила: «Нет другого, кроме Хуана». Простите, хозяин, но раз вы хотели знать…

– Да, хочу знать! – гневно вопрошал Ренато. – Говори, говори, выплесни наконец весь яд, утопи до самого дна в этой луже, договаривай, утопи меня в грязи. Айме любила Хуана, была его любовницей, правда?

– Ай, нет, мой хозяин! По-моему, он не любил ее, после того, как вы поженились. Она любила его до вашего замужества. Тогда же ее любил сеньор Хуан, привозил ей подарки со всех поездок, а она ждала его на пляже, говорила, что тогда была счастлива, очень счастлива, потому что сеньор Хуан сводит с ума женщин, хозяин.

– Хватит! Замолчи или я не выдержу и раздавлю тебя!

– Ай, мой хозяин! А я в чем виновата? Сеньора Айме…

– Не произноси больше! Она уже мертва и похоронена. Это его я должен найти. Где он?

– Я не знаю. Ай, хозяин, не сворачивайте мне так руку! Он вышел из-за дома, который строит. Не знаю, как называется это место. Дом Дьявола, Камень Дьявола, или что-то вроде. Но не уходите, не уходите. Сеньор Хуан сказал… Ай…!

Ренато выпустил ее, и она упала, затем он выбежал. У дверей и плохо скрепленных оконных рам ждал взмыленный конь, и тот вскочил на него, не считаясь с усталостью животного, которое бежало из последних сил. Свирепо он вонзил шпоры в кровавые бока, и благородный грубиян бросился вниз по улице.

– Колибри… Это в самом деле ты?

– Да, хозяйка, я искал вас. Сначала я перелез через стену, выглядывал, но никого не было. Затем вернулся и постучал в большую дверь. Эта старая монахиня выглянула через решетку, и я сказал, что мне нужно поговорить с вами, потому что то, что происходит, вы должны знать. Сделайте что-нибудь, хозяйка, потому что они убьют друг друга.

– Что? Кто? Хуан, правда? Хуан и Ренато…

Моника взволнованно спросила, но не было необходимости в вопросах и ответах: все можно было прочесть в испуганных глазах Колибри, в темных предчувствиях, охвативших душу.

– Да, хозяйка. Словно сам дьявол вселился в сеньора Ренато. Я уже начал задвигать засов на двери, но тот открыл ее пинками. Он явился, как тигр, ища хозяина Хуана, а так как Хуана и сеньора дона Ноэля не было дома, то он схватил эту дурочку Ану, служанку сеньоры Айме, и тряс ее, как спаниеля, и все спрашивал. А она, понятно, рассказала ему все, что знала. Как молния, сеньор Ренато взобрался на коня и поехал туда.

– Куда?

– Туда, куда сказала Ана, где он строит дом. Капитан не хотел, чтобы вы знали, хозяйка, но он строит дом там, где жил маленьким, где иногда останавливался Люцифер, в месте, которое зовут Мыс Дьявола.

– И туда поехал Ренато?

– Туда. Когда он заскочил на коня, я видел раскрытую куртку, а за пояс были заткнуты два пистолета. Уверен, чтобы убить капитана.

– Нет, он не сделает этого! Я должна поехать туда, предотвратить это! Не может пролиться их кровь. Утес Дьявола… Утес Дьявола…

– Внизу на площади есть повозки напрокат. Найдем одну, хозяйка? Вы поедете?

– Да, Колибри, беги и подведи повозку. Я еду немедленно и встану между ними, помешаю ужасной схватке, я должна предотвратить ее любой ценой.

Покорный, истощенный, уже не отвечая на жестокое давление шпор, совершенно уставший конь Ренато остановился там, где расходились пути. Одна дорога опускалась через скалы до деревни жалких хижин из пальм, простиравшихся вдоль маленького рейда. Другая взбиралась на суровые скалы к черной возвышенности, где мартиникская земля бросала вызов морю, голый утес, где возвышался строящийся дом и развалившаяся хижина, место дикой красоты, известное, как Мыс Дьявола. По другому пути Ренато проследовал к запертой двери дома, он угрожал и яростно стучал:

– Откройте быстро, откройте дверь или я вышибу ее! – В пустой дыре окна без створок, пересеченных поперечными деревянными балками, высунулось загорелое лицо Сегундо Дуэлоса, который изменился в цвете, узнав Ренато. А горячий кабальеро снова взбешенно приказал:

– Открой дверь, идиот! Не слышишь, что я зову? Открывай и беги сообщи Хуану Дьяволу, что Ренато Д`Отремон пришел воздать по счетам, что если он в самом деле мужчина, пусть не прячется, пусть выйдет!

– Вы спятили, сеньор? Хозяина нет.

Напрасно Сегундо задвинул засов. Удары Ренато заставили отпрыгнуть самодельный замок, и прокладывая себе дорогу, как смерч, перекосившись от злобы, он спрашивал:

– Где Хуан? Где твой хозяин? Пусть выйдет, пусть выйдет!

– Клянусь вам, сеньор, он не приходил.

– Он приходил, и приходил не один, женщина с ним. Если из-за нее ты молчишь, то побереги свои усилия. Говори, где они находятся, или замолчишь на всю жизнь!

Ренато двинул руку к пистолетам, которые взял с собой, и прицелился в грудь старшего помощника Люцифера, который озадаченно отступал, освобождая путь и решительно подтвердил:

– Клянусь, что ничего не знаю, сеньор. Я не мог бы вам ничего рассказать, пусть вы и убьете меня.

– Хуан, Хуан, не прячься больше! Выгляни, трус! Хуан! – звал взбешенный Ренато, мечась, как метеор по помещениям.

– Сегундо, что происходит? Где Хуан?

– Сеньора Моника, ради Бога! – приятно удивился Сегундо, хотя сразу же задрожал от испуга. – Капитан не знает, где вы; но сеньор Д`Отремон бродит, как безумный. Он сломал дверь, вытащил пистолет, чтобы убить меня. Думаю, он в самом деле помешался! Настаивает, что вы с капитаном прячетесь в доме, ищет вас.

– Оставь меня с ним. Беги и задержи Хуана, сделай что угодно, только чтобы он не вошел, когда выйдет Ренато. Понял? Иди, иди!

Только Моника успела вытолкнуть Сегундо, как Ренато вырос перед ней, а его слова прорвались почти воем:

– Моника, ты с ним, это правда! – он шел к ней, как молния, но холодное спокойствие Моники остановило его. В руке он сжимал оружие, которым готов был убить. – Где Хуан?

– Я не знаю, Ренато.

– Ты лжешь, знаю, что лжешь! Лжешь, как все, чтобы спасти его! Но теперь никто не спасет его! Я убью его по праву. Оставь меня!

– Не оставлю! Если любовь, в которой ты столько раз клялся, правда…

– Ты не можешь сомневаться! Не продолжай, Моника, не останавливай меня этой уловкой. Ты знала все, и молчала. Ты смеялась надо мной сотни раз внутри себя! Каким смешным, ничтожным и жалким я был у этого мерзавца, доставляя ему удовольствие быть осмеянным.

– Это над ним посмеялись, его обманули и предали. Он не знал, что Айме была помолвлена с тобой; ничего не знал, потому что она не рассказывала ему. Айме клялась вам обоим, но предала Хуана Дьявола.

– Она любила его, он нравился ей! – Ренато был до бешенства оскорблен. – До того, как выйти за меня замуж, она была его любовницей. Я знаю правду! Мне крикнул об этом кое-кто достаточно тупой, чтобы скрывать ее. Я сорвал ее с тех губ, которые меня боятся, чтобы скрывать, утаивать. Айме была любовницей Хуана!

– Это случилось до того, как она стала твоей женой, я же сказала, до вашей женитьбы. Она обманула его, он отправился в долгое путешествие, чтобы стать богатым, а когда вернулся счастливцем и победителем, то обнаружил, что та, кому он верил, стала твоей женой.

– Откуда ты узнала эту историю?

– К сожалению, она прошла перед моими глазами. Поздно я поняла всю правду. Из-за родственных отношений и слез матери, я хотела защитить Айме, молчала, когда хотела кричать. Поэтому пожертвовала всем, чтобы спасти ее, стала жертвой, чтобы унизиться, возможно, умереть в руках Хуана. Поэтому покорилась всему! Я заплатила, Ренато, заплатила за преступление молчанием. Ты думаешь, я буду зря клясться на ее остывшем теле? Думаешь, буду богохульствовать, давать ложную клятву в память о своем отце? Всем этим клянусь тебе, Ренато. Он не виновен, на нем нет ответственности за это.

– Но она любила его! Любила всегда, постоянно искала его! Как ясно теперь я все вижу, как будто разом спало сто завес из-за одного только слова! Жесты, взгляды, шампанское моей свадебной ночи!

Рука Ренато судорожно вцепилась в оружие, голубые глаза налились кровью. Словно угадывая ужасную мысль, Моника вцепились в его плечи и сильно встряхнула:

– Ренато, Ренато, приди в себя! Видя тебе таким, я должна думать, что только ее ты и любил.

– Я любил ее в проклятый час, но это – не любовь. Неужели ты не понимаешь? Неужели не понимаешь всю насмешку, которая меня ранит и позорит? Я был порядочным человеком. Как могу я продолжать чувствовать это, если взгляд злодея – насмешка для такого простодушного мужа, как я? Как могу я позволить жить Хуану Дьяволу, думая, что в этой улыбке, которая корчила его губы, когда он знал, что я вел к алтарю запятнанную жену? Я не могу сдержаться, Моника, даже ради тебя, потому что ты презираешь меня в глубине души.

– Нет… нет! Как могу я презирать, если ты… если откажешься от этой глупой и запоздалой несправедливой мести?

– Несправедливой? Неужели ты не понимаешь, даже без того, что я знаю, мне необходимо дойти до конца? Кто тебя вырвал у меня? Кто привез сюда, насмехаясь над моей любовью и достоинством? И как не посмеяться? Он имеет полное право. И это право я могу вырвать, лишив его жизни. Смыть бесчестье кровью!

Оторвав от себя руки Моники, Ренато подбежал к окну, закрытому поперечными балками, затем подошел к расшатанной двери и принялся алчно высматривать вероятное появление Хуана. Поскольку Моника была здесь, он решил, что тот где-то неподалеку; но никто не появился перед его жаждущим взором. Резко он повернулся к Монике и заметил:

– Я буду ждать Хуана столько, сколько придется! Он не будет слишком медлить, он ведь хочет прийти к тебе.

– А когда ты осуществишь месть, если у тебя получится, то не подойдешь ко мне, не будешь говорить и смотреть на меня, Ренато. Думаешь, ты мало сделал? Ты хочешь пролить кровь, чтобы силой разлучить нас?

– Не говори, будто ждешь мою любовь, Моника! Это всего лишь уловка, чтобы мной помыкать. Не отрицай, ты говоришь это, чтобы заставить меня отказаться от мести – залога моего достоинства.

– Даже моей ценой? – бросила вызов отчаянная Моника.

– О чем ты говоришь, Моника? Ты дашь обещание? – спросил Ренато, дрожащий, бледный, с разгоревшейся мечтой в голубых глазах.

– Что могу я обещать? Неужели ты не думаешь, что кровь Хуана прольется и это еще больше сблизит нас?

– Моника, больно слышать твою угрозу, когда я вздрагиваю даже от малейшей надежды на любовь. Да, Моника, только такой ценой, я мог бы…

– Что ты себе вообразил! Я хочу сказать о том, что ты убьешь сначала меня, а потом Хуана.

– Не говори этого, не защищай его так. Слушая, как ты говоришь о своей любви к нему, я схожу с ума. Нет, я крикну еще сильнее: ты никогда не будешь принадлежать ему, я не отдам тебя в руки Хуана, буду драться, как зверь, и пусть этот ублюдок придет, если хочет.

– Не кричи, не говори так!

– Ты знаешь, какой ценой этого избежать, клянусь, я предпочел бы, чтобы ты просила меня до последнего. Если не пообещаешь и не поклянешься…

– Я не могу ничего обещать. Я еще жена Хуана!

– Поклянись, что как сейчас, ты спрячешься и будешь ждать в монастыре постановления папства, чтобы к тебе вернулась свобода, поклянись, что когда станешь свободна, то позволишь быть с тобой, и восполнить силой любви и нежности весь ужас, хотя ты мне не простишь. Поклянись, Моника…

– Только одно обещаю, и это равно клятве, Ренато, укроюсь в монастыре. Это не трудно. Ты получил мое обещание. Уходи же. Выйди с другой стороны!

Она тревожно подтолкнула его и заставила выйти, наклонив голову, чтобы пройти под помостами. Затем подбежала и распахнула настежь дверь, позвав:

– Колибри, Колибри!

– Уже идет капитан, хозяйка! – сообщил Колибри, приближаясь к Монике. – Вы хотите, чтобы я…?

– Хочу, чтобы ты молчал. Обо всем, что видел и слышал, не повторяй ни слова. Это для блага Хуана, Колибри, для его же блага.

– Я знаю, моя хозяйка. Ради его блага я сделаю все, что скажете. Но если капитан спросит…

– Буду отвечать я, когда он спросит. Выйди с другой стороны, Колибри, посмотри, далеко ли сеньор Ренато и дай знать, но только когда я попрошу. Иди!

Она подтолкнула его, и тот ушел. Хуан стоял у главной двери и молча смотрел на нее долгим и загадочным взглядом.

– Двойная неожиданность, Моника. Ты нежданный гость, как и Ренато. Но где же он? Сегундо сказал, что он вызвал меня на дуэль, сорвал дверь, угрожал и оскорблял.

– Тем не менее, он не захотел ждать. Боюсь, Сегундо преувеличил историю, – отвергла Моника естественно и мягко. – Получив нужное удовлетворение, он ушел. Ему рассказали все, и он оскорблен. Не скрыли ни одной постыдной и прискорбной подробности.

– Меня тоже от них не избавили, я видел и ощущал их, но это же не считается.

– Он не может сравнить. Ты страдал от любви, а у него страдает достоинство. Твоя рана – разрушенные мечты; его рана – оскорбление. Твое горе могло вызвать у тебя слезы, а у него… жажду крови. Но не прольется эта кровь, пока я жива, Хуан! Смерти Айме достаточно!

– Действительно, достаточно. Это же он подтолкнул ее к смерти, правда?

– О, нет, нет… нет! Это был несчастный случай. Сам Отец Вивье сказал. Они упорно стремятся его запятнать, обвинить. Он ничего не знал об Айме. Это была Ана, глупая сообщница моей бедной сестры. Он столкнулся с ней в доме, где искал тебя и заставил ее говорить. Могу представить, что он услышал из ее уст. Понимаю, что Ренато обезумел.

– Ты всегда понимаешь Ренато. Всем его делам всегда находишь оправдание. Но не беспокойся, я не собираюсь судить его действия, оскорблять твои личные чувства и нежность к нему. Для тебя он не человек, а идол, полубог, а боги имеют право на все, не так ли?

Горько замолчала Моника и не ответила. Каким чужим и далеким казался он сейчас, какое жестокое сердце, какие несправедливые слова! Но теперь можно было вздохнуть и успокоиться – ужасная битва выиграна. Ренато был далеко. Он ушел и унес в душе тщетную надежду, обещание, которое ей вдруг показалось смешным. Спрятаться, уберечься, но от кого? Глаза Хуана словно скользнули по ней. Посреди беспорядочного помещения он, казалось, стоял и ждал, что она попрощается, уйдет побыстрее, как самозванка в его жизни и доме. Скрывая унижение и боль, Моника решила уйти и объяснила:

– Меня привезла нанятая повозка, она ждет меня. Должно быть, она недалеко.

– Ее заставили давно уехать, незадолго до того, как кабальеро Д`Отремон удалось чудесным образом вооружить силы солдат. Полагаю, он еще раз извлек пользу из своего богатства и звания.

– О чем ты говоришь? Не понимаю.

– Сожалею, Моника, но не думаю, что сможешь уйти.

– Этого не хочешь ты?

– Не я, а законы, которые защищают так называемого владельца земель, которые нас окружают. Деревня, дорога, пляж – все принадлежит ему, и все это закрыто для нас. Мы в ловушке. Сожалею, Моника, но дом еще не жилой. Снова ты будешь платить дань, которую не должна, из-за того, что ты жена Хуана Дьявола.

Слова Хуана с трудом проникли в сознание Моники, а взгляд охватил окружавшее пространство, словно она впервые осмотрелась, словно только теперь поняла, что ее ноги ступали по знаменитому Мысу Дьявола, о котором она столько раз слышала от Хуана. Она подошла к двери. Там, где расходились две тропы, были солдаты, преградившие дорожный путь, отрезая пляж и Мыс Дьявола от всевозможных связей с Сен-Пьером. Повернувшись, чуть не запинаясь, Моника спросила Хуана:

– В таком случае, выйти невозможно?

– Ни войти, ни выйти. Разве ты не поняла? Хозяин этих земель не дает нам разрешения ступать по ним, а так как нет другой дороги, то считает, что замучает нас голодом и усталостью. Борьба – это смерть, и я не жалуюсь. Я ее вызвал, искал.

– Борьба против кого?

– Понимаю, ты не знаешь о моих делах, да и не нужно знать. Еще не нужно знать ничего об этой жалкой куче камней, которые дали мое имя. Позволишь показать?

Он взял ее за руку и вместе, они вышли за порог. Резкое движение охватило линию солдат, но Хуан ободряюще улыбнулся Монике:

– Не беспокойся, они ничего тебе не сделают, пока мы не перейдем белую полосу, которую вчера начертили судебные исполнители. Ее начертили до места, где остальное законно принадлежит мне. Забавно, да? В конце концов, я оказался неплохим чертежником. Государство предоставило мне кусок земли, если эти камни можно назвать землей. Но в конце концов, их признают принадлежащими Хуану Дьяволу. Нижняя полоса проходит через те острые камни, видишь? И доходит до той стороны. Следовательно, мне неожиданно принадлежит пляж и старая деревня, где я был попрошайкой.

Он дошел до края обрыва, куда спускалась извилистая горная тропа и открывался маленький рейд, огороженный утесами так, что казался амфитеатром. В нескольких метрах от белого песка располагалась горстка жалких домишек, а группа темных мужчин и женщин подняли озаренные надеждой глаза на Хуана.

– Что это значит? – заинтересованно спросила Моника.

– Значит, что деревня свободна. Появился человек, который незаконно ставит сети, строит жалкие лачуги, использует этот пляж для выхода в море. Хорошее дело завершится благодаря моей смелости. Его ответным ударом было окружить, отгородить нас. Мы хозяева этого клочка, но не можем пройти, а он защищает свои права с вооруженными солдатами, которые его поддерживают. Теперь понимаешь?

В глазах Моники вспыхнуло восхищение. Не отдавая себе отчета, она прикоснулась к руке Хуана, а глаза посмотрели на прекрасное мужественное лицо, закаленное солнцем и ветрами, а затем на темную и жалкую группу людей.

– Все это время ты делал это, Хуан?

– Да. Думал выкупить их, но я жалкий спаситель. Порвав цепь, я соорудил стену. Когда не могут больше, сдаются. Так сказал Ноэль. Придется пройти через все, что вздумается жестокому собственнику. Понимаешь?

– Ты хочешь сказать, что побежден?

– Никогда, Моника! Я буду сражаться всеми силами, до конца. И если все будет потеряно, то, как старые капитаны, я утону вместе со своим кораблем.

– Своим кораблем? – повторила Моника с отдаленной надеждой.

– Это просто выражение.

– Я знаю, но ты заставил меня задуматься. Осталось море. Ведь в море еще можно выйти, правда?

– Можно, если бы рядом был корабль. Лодки этих людей довольно хрупкие, чтобы осмелиться отплыть дальше от той возвышенности, а Люцифер снова отобрали. Но почему тебя это так заботит? Можно сказать, будто тебя волнует.

– Меня волнует, Хуан, волнует!

Словно противореча словам, она повернулась спиной к пронзавшим глазам Хуана и удалилась вдоль острых камней. Она смотрела на волны, разбивающиеся о скалы. Чувствуя его приближение, ей захотелось обернуться, просмотреть на него и кинуться в безудержном и нелепом порыве в его объятия. Но она повернулась очень медленно, на лице Хуана было неопределенное выражение, взгляд снова стал далеким, а в Монике словно толчком, взрывом пронеслась нездоровая мысль, и она спросила:

– О чем ты думаешь, Хуан? Не о гроте ли на пляже? – и гневно воскликнула: – Тогда я оставлю тебя со своей печалью!

Хуану не удалось ее остановить, она словно летела, а не бежала по острым черным камням, словно каменным ножам, заточенным ударами моря и ветра, но они были менее острыми, чем ее мысли, менее душераздирающими, чем ее желания.

10.

Ренато был удивлен, когда увидел открытым двор старинного дома в Сен-Пьере. Слез с коня и передал поводья в руки лакея цвета эбонита, который явился, почувствовав его прибытие. Но прежде чем спросить покорного слугу, под сводами появилась небольшая медная фигура, и приблизившись, объяснила:

– Сеньора послала меня приготовить дом. Мы только что прибыли. Как мне кажется вовремя. Сеньор Ренато, вы кажетесь очень уставшим.

Из-под полуопущенных век, темным взглядом Янина рассматривала кабальеро Д`Отремон, на котором действительно имелись следы продолжительных поездок. С трудом лакей вел истощенную лошадь, глаза Янины поднимались от сапог, покрытых пылью и грязью, к влажному от пота лицу, озаренному вспышкой счастья.

– Янина, прикажи приготовить мне ванную и ужин.

– Да, сеньор, сию же минуту. Выпьете чего-нибудь? «Плантатор»? Я сама могу приготовить.

– Благодарю, Янина. А сейчас мне понадобятся твои руки для кое-каких дел. Знаю, они искусно делают букеты, не так ли? Срежь все розы в саду, найди самую красивую вазу в доме.

– Да, сеньор, – почтительно отозвалась удивленная Янина. – А потом?

– Вставь туда срезанные розы, я напишу несколько строк, которые ты отправишь.

Янина посмотрела на него и не могла оторвать глаз от красивого мужественного лица, которое медленно преображалось. Вот уже несколько долгих месяцев она не помнила подобного выражения на лице хозяина. Словно перед его глазами махала крыльями мечта и надежда. Янина печально спросила, еле сдерживая дрожь в голосе:

– Куда следует послать цветы, сеньор?

– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова.

Ренато Д`Отремон пересек двор, направляясь к привычному убежищу, в старую библиотеку обветшалого дома в Сен-Пьере, заваленную книгами. Затуманенные яростью и печалью, глаза Янины проследили за ним, в них вспыхнула ревность и жгучее любопытство. Она смотрела до тех пор, пока высокая и стройная фигура не исчезла за тонко отделанными дверьми. Как эхо, она повторила:

– В Монастырь Рабынь Воплощенного Слова…

– Колибри, подойди сюда!

Не успел Колибри услышать, как Хуан сам пошел к нему. Он стоял на черных скалах, откуда виднелся дальний берег, деревенский пляж и широкое море, откуда Моника странным образом ушла, раненая горечью воспоминаний.

– Почему ты волнуешься, Колибри? Что с тобой? Всю жизнь я ненавидел трусов и дурачков.

– Я не отношусь к ним, капитан, – твердо возразил Колибри.

– Я думал, что ты не разочаруешь меня. Еще я подумал, что ты, возможно, преданный. Но скорее всего я ошибся.

– Ай, нет, капитан, не говорите так! Я преданный, даже больше. Я…

– Ты пошел в монастырь предупредить Монику, так?

– Да, хозяин, я пошел сообщить ей. Она мне приказала, и вы велели мне слушаться и служить ей, как никому. Я плохо сделал, хозяин?

– Хорошо, – Хуан положил загорелую руку на кудрявую голову мальчика, и темные сомнения, казалось, исчезли в больших сверкающих глазах. – Я лишь хотел знать, ты ли был…

– Я, капитан. Когда сеньор Ренато стал как зверь, он сказал, что придет за вами, чтобы убить.

– И ты поверил, мой бедный Колибри? Ты сильно изменился, с тех пор как ходишь среди юбок. Когда я позвал тебя, что случилось? Почему разволновался?

– Мне нечего бояться, пока вы спрашиваете, капитан. Вы учили всегда говорить правду. Я бы мог рассказать вам все по порядку, и…

– Тебе велели рассказать мне все по порядку?

– Мне велели молчать, капитан. Когда спрашивают, а человек молчит о том, что знает, то это как будто ложь, да?

– Что-то вроде этого. Но кто велел тебе молчать?

– Единственная, кто может приказывать после вас, капитан. Ладно, не знаю, после или перед, и этот беспорядок у меня в голове: вы хозяин, и она хозяйка, и вы приказываете, что я должен слушаться ее прежде всего. А потом мне приказывает сделать кое-что она. Что я должен делать?

– Если она сказала молчать, значит молчи.

– Дело в том, что я бы хотел, чтобы вы знали. И в то же время не могу рассказать. Потому что она сказала, что для вашего же блага лучше ничего не знать.

Рука Хуана затвердела, сползая с головы к плечу мальчика. Мгновение они молчали, не двигались, но с твердым прикосновением той руки, мальчик ответил, словно не мог больше:

– Из-за данного обещания хозяйке Монике я мучаюсь; но я должен рассказать вам, что сказал ей сеньор Ренато, и она пообещала ему и клялась. Я слышал из-за дверей, когда следил, чтобы сообщить ей о вашем приходе, как она распорядилась. Она сказала ему, поклялась…

– Замолчи. Клятвы любви – это глупость. Весь мир их дает, но только дураки решают заявить о них. Вероятно, она поклялась в вечной любви.

– Нет, хозяин, он сказал ей спрятаться, остерегаться.

– Прятаться? Остерегаться? – повторил Хуан, заинтересованный вопреки самому себе.

– Что этим вечером она вернется в монастырь, чтобы ждать там, когда расторгнется не знаю какой союз.

Хуан побледнел так, что стали казаться белыми загорелые щеки. Темные глаза сверкнули и погасли. Наконец, он повернулся спиной к мальчику, который спрашивал и рассеянно шел за ним:

– Капитан… Капитан… вы сердитесь? Вам и вправду неважно знать?

– Мне ничего не важно. К тому же, ничего нового ты не сказал, Колибри. Только поступил плохо, когда пошел ее искать. Мужские дела улаживаются мужчинами, Колибри, не забывай этого больше!

Моника спускалась почти вслепую, обходила опасные места и непроходимые тропинки, чтобы избежать любого сопровождения. Уклоняясь от опасности, она искала ее еще больше, спускаясь через скалы к морю, где был кусок пляжа, подобный тому, который находился в нескольких лигах выше от ее дома. Только море было еще более буйным, волны более яростными. Оставался только край, узкая полоса песка, и это концертное рычание гремело, когда она скрылась в щели, где Хуан ребенком прятал лодку. Нет, ничем на самом деле не казался этот клочок дикой природы, покрытый мхом грот с мягким и белым песком. Тем не менее, почему она так одержима этим пейзажем? Почему в каждой разбивающейся волне звучит эхом страсть к Хуану?

Любовь, страсть, безумие… Да… безумно… так они любили… так продолжал любить он свое воспоминание… воспоминание, сильнее, чем все море!

Она прислонилась к скале. Закрыла глаза, сквозь веки просвечивали последние лучи уходящего солнца и пронесся сказочный сон ее ревности, принимая жизненные очертания. Словно она почувствовала возрождение прошлого, которого никогда не помнила, словно безумно вспомнила сцену, которую никогда не видела, но тысячи раз представляла: Айме в объятиях Хуана!

Рядом разбилась гигантская волна, омывая опечаленную женщину, находившуюся в исступлении болезненного сна. Удар холодной воды заставил Монику открыть глаза, словно из ада она возвратилась на суровую землю, заливаясь горькими слезами, как воды этого моря.

– Сеньора Моника… Сеньора Моника… Где вы?

– Я здесь! Кто меня ищет? Чего хотят?

С ловкостью моряка прыгая через острые камни, Сегундо Дуэлос добрался до Моники и уставился на нее, онемев от удивления. Он опустился почти до самой глубины ужасного грота, куда иногда причаливал, когда море было спокойно. Сейчас же гигантские ревущие волны приближались к каменному ущелью и, удар за ударом, полностью накрыли его пеной. Одежды Моники намокли, руки были ледяными, к лицу приклеились влажные волосы, а в тусклом свете фонаря, который держал в руках Сегундо, сверкали голубые глаза на бледном и перекошенном лице.

– Черт побери! Вы меня так напугали! Капитан послал за вами. Я обогнул все скалы здесь, а Колибри с другой стороны тоже искал. Но как мы могли подумать, что вы окажетесь в этой дыре? Никто бы не догадался спуститься сюда.

Перед обветренным, грубым и наивным лицом Сегундо Дуэлоса, Моника постепенно успокаивалась, возвращаясь от своих видений, чтобы разглядеть зловещий пейзаж.

– Мы боялись, что вы прошли через солдат, попали в их грубые руки. Ладно, не хочу даже думать. Вечером двух женщин они избили в деревне. Это дикари, хозяйка. Скажу вам, что еще не рассказали капитану, потому что когда он узнает… Прекрасно знаю, как он их… Идемте, хозяйка, идемте! Любая волна может унести. Вы совершенно вымокли и навредили себе. Вам надо бы принять что-нибудь горячее и сменить одежду. Идемте…

Он протянул руку, но не осмелился коснуться и прервать напряженные размышления Моники. Внезапно она, казалось, решилась:

– Сегундо, вы умеете грести и управлять лодкой, правда?

– Что делает в море мужчина, то же самое умею делать и я. Это мое ремесло, хозяйка.

– Вы не смогли бы увезти меня этой ночью в Сен-Пьер?

– В Сен-Пьер на лодке? – крайне изумился Сегундо. – В такое море? В такое время?

– Однажды вы высадились с Люцифера в маленькую лодку в таком же море, как сейчас. Я прекрасно помню.

– Вспомните, что это был капитан. Он греб собственными руками.

– Вы же сказали, что делаете все, что делает человек в море.

– Ах, черт! Но не уточнил, что с капитаном это возможно. Он в море больше, чем человек. В море и на земле, хозяйка. Это вы должны знать лучше всех.

– Возможно. Но не в этом случае. Речь о том, чтобы вы не подвергались опасности, когда будете везти меня.

– Нет, я не сумасшедший. Это все равно что броситься с головой в омут. Простите меня, хозяйка, прикажите другое. У нас приказ капитана слушаться вас всегда, но этого я не могу сделать… – Изменившись в лице, он воскликнул: – О, капитан!

Он увидел его, подняв повыше фонарь. Рядом, лишь в паре метров. У него не было фонаря и светильника, его голос прогремел, как за штурвалом своей шхуны:

– Выходите немедленно. Неужели не видно, что волна нарастает? Любая может унести. Быстро, наверх! Выбирайтесь оттуда! Это очень опасное место!

– Это я и говорил сеньоре, капитан… – Хуан оттащил Монику, не дав ей времени возразить и избежать железных ручищ, которые подняли ее, как перышко. Он взобрался с ней на камни и донес до разрушенной лачуги, посадил на единственную деревянную скамейку. Небеленые стены напоминали каменную пещеру, пол был тщательно очищен от земли. Золотым светом освещали два корабельных фонаря, веселый огонь горел в переносной печи у дверей.

Со скамейки Моника молчаливо смотрела на него. Даже грубая одежда моряка делала его гибким, стройным, придавая горячность и пугающую привлекательность. Но в потрясающих итальянских глазах высокомерное выражение усилилось. Тем не менее, в них горела удивительная страсть, когда они долго и напряженно смотрели на Монику.

– Почему не подойдешь к огню? Ты дрожишь, совсем вымокла, не думаю, что кто-то из несчастных в деревне может дать тебе хотя бы плохую одежду.

– Нет нужды. Так хорошо. Не стоит беспокойся обо мне.

– Я не беспокоюсь, но предпочитаю не позволять прекрасному Ренато говорить, что я убил тебя в пещере, на своем Утесе Дьявола.

– Хуан, прошу тебя оставить эту тему.

– С тобой лучше оставить все темы. Думаю, нам действительно не о чем говорить. Я напрасно пытаюсь. Ба! Для чего продолжать?

Он гневно замолчал, и Моника почувствовала странное облегчение перед его глухим гневом. Она не понимала, почему он жесток с ней, но перемена его настроения вызвала в ней нелепое и грубое утешение. Да, лучше так. Но почему он так недоволен? Возможно, услышал, о чем она попросила Сегундо Дуэлоса? Или злится за опасную прогулку? Голос Хуана словно отвечал на ее внутренние вопросы:

– Я выйду, чтобы ты разделась и обсохла у огня. Можешь прилечь на гамак и попытаться уснуть. Ночи недолгие на Мысе Дьявола, а мы не знаем, сколько придется пробыть здесь. Знаю, ты сделаешь любую ерунду, чтобы только отдалиться от меня, но я не позволю тебе подвергнуться даже малейшей опасности. Постараюсь разумными путями вытащить тебя из этой ловушки, если так будет продолжаться. Но пока я ничего не могу, и ты должна смириться. Слышишь?

– Прекрасно. Я не глухая, слышу все, что ты говоришь.

– Я жду, что мне подчиняются, когда я приказываю, потому что мы почти в западне, и все должны подчиняться моему приказу, как на корабле в открытом море.

– Корабле в открытом море? – повторила Моника как-то насмешливо.

– Да. Закончились ночные прогулки, спуски к молу и бессмысленные занятия с Сегундо.

– Вижу, ты подслушивал нас.

– Слышал, а это не то же самое. И чтобы отрезать корень зла, не выходи из хижины без моего разрешения. Я лучше передам тебя в тюрьму, чем похороню. Мы в самой гуще опасности, которую можно себе представить.

– Разве это не предлог передать меня жандармам?

– Твоим жандармом буду я сам. С тобой нельзя верить в хорошее. Есть только шальные поступки и обманы. То же самое с Сегундо, Колибри. Все всегда заканчивается тем, что они делают то, что приказываешь и говоришь ты. Я велю обустроить для тебя хижину, но мы поделим ее. Больше не пугайся, не стоит. Меньше места было в каюте Люцифера, поэтому я не подойду к тебе.

– Что значит, не в монастыре? Даже не прибыла в монастырь? Что ты говоришь, Янина?

– Так сообщили Сирило. Он оставил цветы и письмо. Не знаю, хорошо ли это. Он оставил их, потому что понял, что сеньора Моника не задержится. Он сказал, что на углу услышал о событиях на Мысе Дьявола. Кажется, нанятый кучер принес эту новость, который отвозил сеньору Монику туда. Этот человек рассказал…

– Что рассказал?

– Он был в бешенстве. Солдаты выгнали его оттуда, велели покинуть место и отказаться от обратной поездки. Кажется, хозяин поместья, где он должен был проехать, перекрыл путь. Не знаю, правда это или нет, потому что я слышала, как Сирило сказал, что вы пришли оттуда. И никто не обратил внимания.

– Мне дали пройти. Там были солдаты, но мне дали пройти. Теперь вспомнил, да! В таком случае, Моника… Нет, невозможно! Я поеду туда прямо сейчас.

– Сирило заверили, что дело серьезное, несколько рыбаков подняли восстание, и сам губернатор сказал…

– Карету! Коня, немедленно! Я пойду за Моникой, вытащу ее оттуда, никто мне не помешает!

– Ренато, сынок!

Недовольный и разгневанный Ренато Д`Отремон остановился, София подошла к нему и положила руки ему на грудь.

– Поговорим позже, мама. Пока невозможно! Ты не знаешь, что произошло!

– Знаю. Я только что говорила с Сирило. Поэтому я хочу поговорить с тобой, узнать, о чем думаешь, прежде, чем уйдешь. То, что происходит – очень серьезно.

– Чем серьезней, тем скорее нужно выехать.

– Это будет бесполезно. Солдатам приказано стрелять по всему, что приближается к линии.

– Я уже пересек ее однажды и ничего не произошло. Не беспокойся, они не выстрелят в меня.

– Прошло несколько часов. Теперь все иначе. Глаза всего Сен-Пьера устремлены на это несчастное дело. Янина сказала тебе, что губернатор отправился туда.

– Еще одна причина, что у меня не возникнет препятствий.

– Но разве ты не понимаешь, что твое поведение доведет сплетни до предела?

– Какое это имеет значение, когда речь идет о Монике? Для меня она на Мысе Дьявола! Для меня она окружена врагами! И ты хочешь, чтобы я бросил ее, мама?

– Я пытаюсь вразумить тебя, дабы избежать скандала, ради нее же. Ты забыл, о чем думают люди, что вокруг тебя ходят подозрения? Не мне напоминать, что кровь твоей жены еще свежа.

– Пусть думают, что хотят, говорят, что хотят! Я встретил Ану, допросил ее. Айме сделала меня игрушкой своих причуд, насмехалась над нами, мама. А тебя сделала жертвой еще более жестокой насмешки. И несмотря на это, ты надеешься остановить меня, говоря, что ее кровь еще свежа? Ты думаешь, что человеческое уважение воспрепятствует мне пойти туда, куда зовет долг настоящей любви? Теперь никто не заставит меня молчать, я люблю Монику! И она любит меня. Она дала мне понять, сказала, дала клятву и обещание. Я считаю ее своей невестой!

София Д`Отремон подбежала к боковой двери, куда поспешно вышел Ренато. Затем раскрыла окно и выглянула на улицу. Освещение изменилось, словно большое красноватое облако затмило яркий свет горящего полдня. Она невольно испугалась, услышав далекий и глухой удар грома. Поискала взглядом, кого бы спросить, но никого не увидела на тихой улице, самой старой и роскошной в этом районе Сен-Пьера. Слабый шум, казалось, шел из-под земли, небо порозовело, затем побледнело. Но София не смотрела ни на небо, ни на суровую вершину Мон Пеле, спящий шестьдесят лет вулкан. Никто не боялся ужасного великана, у подножья которого бурлила многолюдная роскошная жизнь, напыщенная и лихорадочная, полная борьбы и страстей. Она лишь смотрела на роскошный экипаж, который мелькнул перед ней, управляемый руками ее сына. Им овладели неукротимые страсти, он приговаривал:

– Я должен защитить ее. Я должен спасти ее сам!

– Видел, Сегундо? Ты слышал три грома?

– Да, видел и слышал. Оставь меня в покое.

Облокотившись на самое высокое окно, Сегундо Дуэлос долго смотрел в подзорную трубу, наблюдая, как за линией, охраняемой солдатами, ходят мундиры, между режущим хребтом утесов и тесной зеленью заросшего поля.

– Меня испугали эти залпы, они не с неба. Я чувствую, как будто они под камнями, как будто море ходит здесь под ногами. И солнце стало таким некрасивым.

– Некрасивым, но теперь снова прекрасно. Ты оставишь меня в покое, Колибри?

– А ты не видишь вон там, на горе? Поверни трубу и посмотри, Сегундо.

– Я должен смотреть на то, что велел капитан, солдат нет там наверху.

– Но посмотри на секунду. Ты видел хоть раз черное облако, как чернила? Вон маленькое облако, черное-черное. Посмотри, другое! Это гора испускает их там сверху! Что это, Сегундо? Там есть люди?

– Люди на Мон Пеле? Не говори глупостей. Разве не видно, что они не смогут туда подняться? Даже наполовину никто не поднимался. Мон Пеле был вулканом, но потух, когда ни мы, ни наши матери еще не родились. Моя бабушка говорила, что в молодости видела, как она однажды горела.

– Вот как? Горела гора? И как горела?

– Выпускала из жерла горящие камни и огненные реки, которые уничтожили там все поля. Говорят, земля дрожала, а дома падали.

– Исчезло облако, Сегундо, исчезли оба! – указал Колибри с искренним восхищением.

– Да, исчезли, а ты отвлек меня, – пожаловался раздосадованный Сегундо. – Куда ушли солдаты и кареты с дороги? Капитан приказал смотреть, откуда и куда. Это куда важнее, чем чернильные облачка. Теперь, если он спросит, я должен ответить, что это из-за тебя.

– Сегундо, Угорь, Мартин! – прервал властный голос Хуана.

– Что случилось, капитан? – спросил Сегундо, приближаясь к замолчавшим. Все побежали к двери, откуда доносился голос Хуана. По дороге на пляж поднимались молодые рыбаки, держа в руках топоры, весла и ножи, как свое единственное доступное оружие.

– Посмотрите все, посмотрите! – указал возбужденный Хуан. – Губернатор только что уехал. Он оставил только пыльное облако. Отказал в просьбе, отказался слушать наши доводы; продолжают копать канавы и возводить заборы. Нам отказали в праве требовать справедливости! Но мы не допустим! Если они не хотят слушать, мы снесем этих солдат-ищеек и потребуем справедливости своими силами.

– Капитан, вернулась карета! – предупредил Колибри.

– Да, приехала карета. Но это не губернатор. Это маленькая повозка, – объяснил Сегундо.

– Его задержали! Нет, уже пропустили, но он не идет!

Хуан продвинулся вперед за острые камни. Он хотел узнать молодого человека, одетого в белое, который стоял на кóзлах повозки, и казалось, яростно спорил с солдатами полиции. За ним бежал Сегундо:

– Капитан, капитан, куда вы? Что вы увидели?

– Этот человек – Ренато Д`Отремон! Я хочу знать, зачем он приехал!

– Хуан, Хуан! – голос Моники ранил его, заставил остановиться, он повернулся и увидел, как она с криком бежит к нему: – Хуан! Нет, не ходи туда! Не подходи к нему, не соглашайся!

– Это он ищет меня!

– Он не ищет тебя!

– Хуже, если тебя, если осмелился прийти за тобой в моем присутствии! Клянусь тебе, что…! Оставь меня, Моника!

Он оторвал от себя руки Моники и пошел к линии. Ренато Д`Отремон соскочил с кóзел, дошел до границы, где его остановил офицер:

– До этой линии, сеньор Д`Отремон… до этой! Ни шагу больше!

– Я уполномочен губернатором прийти за дамой, которая должна вернуться в Сен-Пьер со мной! Вы не на моей стороне? Не слышали, что сказал мне губернатор?

– Губернатор дал разрешение, чтобы дама вышла, а не чтобы вы зашли!

– Вы…! – разъярился Ренато.

– Осторожнее, сеньор Д`Отремон! Не заставляйте принимать худшие методы! – пригрозил офицер. – У меня приказ стрелять, не взирая на лица, потопть мятеж в крови! – и чуть отойдя, приказал: – Часовые, оружие на изготовку! Приготовиться стрелять против этого сброда, если он спустится!

Ренато смотрел на Монику. С гневом и досадой он видел, как та пытается остановить Хуана; разъяренная толпа рыбаков тоже двигалась вперед, следуя за людьми Люцифера, которые достали из-за пояса ножи.

– Быстро, быстро, позовите сеньору и заберите ее оттуда! Не видите, что толпа подстрекает к восстанию? – торопил возбужденный офицер, приближаясь к Ренато. – Пусть только она пройдет через линию! Стреляйте против любого, кто двинется дальше!

– Моника, ты можешь свободно выйти! Иди! Пройди через линию! Быстро! – кричал Ренато.

– Что? Что? Что они говорят?

Злоба, сильнее, чем слабые руки Моники, заставила остановиться Хуана всего в двадцати метрах от линии, охраняемой солдатами в два ряда. По приказу лейтенанта винтовки были направлены на пеструю группу, но Хуан казалось, не замечал угрозу. Он вперил сверкающий взгляд на человека, который, казалось, укрывался за полицейскими.

– Иди, Моника! – звал Ренато. – Выходи немедленно! Потом тебе не дадут выйти! Иди, Моника, выходи прямо сейчас!

– Почему бы тебе не поискать ее здесь? – яростно крикнул Хуан. – Трус! Негодяй!

– Стой! Хуан Дьявол, стой или я прикажу стрелять! – угрожал лейтенант.

– Дай ей выйти! – настаивал Ренато. – Только она может выйти за линию! Дай ей выйти! Если ты мужчина, позволь мне спасти ее!

– Мужчина ли я? Увидишь! – вне себя от ярости, Хуан сделал несколько шагов в направлении к Ренато, почти пересекая линию, защищаемую солдатами. Прозвучал выстрел, и Хуан упал на землю.

– Они ранили капитана! Они убили его! – кричал взбешенный Сегундо и подбивал толпу: – Негодяи, убийцы! Они! Они!

– Огонь! Огонь! – приказывал лейтенант, отчаянно крича. – Вторая линия вперед! Огонь!

Тут же выскочил неистовый сброд. Шум толпы, которая воодушевленно атаковала, можно было спутать с выстрелами и криками боли. Среди суматохи приказов и криков, возвысился отчаянный голос Моники:

– Хуан, Хуан, жизнь моя!

11.

– Сеньора Д`Отремон, с вашего разрешения. Я узнал ваш экипаж, мне сообщили, что вы ждали несколько часов, осмелюсь передать вам новости, которые вы, конечно же, ожидаете с нетерпением. Я могу говорить?

Возможно, сдерживаясь перед старым изменником-слугой, возможно, подавляя всхлипывания, София Д`Отремон поднесла к губам кружевной платок. В порыве благодарности она заставила себя протянуть руку Педро Ноэлю, которую тот поспешил пожал.

– Бедная сеньора! Понимаю, что вы чувствуете.

Роскошнейшая карета дома Д`Отремон остановилась на обочине, между зарослей кустарников, которые росли вдоль тропы к Мысу Дьявола, достаточно далеко от места случившихся событий, захвативших внимание всего Сен-Пьера. Часовые, расставленные повсюду, заставили Софию остаться там, пока солнце горького дня медленно погружалось в воды еще спокойного моря.

– Вы оттуда? – поинтересовалась София. – Я могу пройти? Мне позволят?

– Я воспользовался старыми дружескими связями, древней хитростью и лодкой, достаточно старой и небезопасной. Но дело в том, что я сразу же ушел.

– Вы видели моего сына? – беспокойно спросила София.

– Видел прекрасно. Но сдвинуть его с места не получается. Ни лейтенант, ни капитан, прибывший с подкреплением, этого не добились. Чтобы добраться до линии, он заручился устным разрешением губернатора. Он застрял на границе и ждет возможность поговорить с Моникой.

– Он все еще не добился этого? Разве она не понимает, что мой сын подвергается опасности, чтобы ее вытащить?

– К сожалению, я не добрался до Ренато. Охрана очень строгая, и даже на лодке в тихий день невозможно добраться к мысу. Я тоже не смог увидеть Хуана. Знаю, что Сегундо и Моника вытащили пулю и перевязали его рану. Учитывая его крепость, думаю, его жизни не угрожает опасность. Солдаты ранены, кто-то тяжело, их заменили другими, а рыбаки, выиграв стычку и завладев некоторым оружием, отступили, когда увидели подкрепление. Среди них есть раненые и боюсь, кто-то умер.

– Они отступили? – удивилась София с нескрываемым гневом: – А солдаты оставили это так, спокойные после того, как позволили этим людям…?

– Эти люди оказались опаснее, чем думали солдаты, – усмехнулся Ноэль. – И к тому же они правы. Конечно, пока все это не имеет юридической силы.

– А вы на их стороне. И все же я очень благодарна вам, что передали новости о моем сыне, он обезумел, неблагодарен, и не думает, что я переживаю и страдаю из-за него здесь.

– Если совет бывшего друга мог бы послужить вам, я бы осмелился посоветовать вам отдохнуть, донья София. Для Ренато нет опасности, ведь Хуан тяжело ранен по вине вашего сына.

– По вине моего сына? – возмутилась София.

– Да, да. Хуан не вышел бы из себя, если бы это не имело личный оттенок. Я увидел, что вы смягчились, и буду с вами честен. Происходящее ужасно, донья София. Губернатор ваш друг, вы можете поговорить с ним. Нельзя, чтобы первые власти острова содействовали подобной несправедливости. Если вы действительно расстроены вредом, который причинил ваш сын…

– Что вы говорите? Я расстроена вредом, что страдает этот бандит?

– Вы не изменились, донья София. Я уж было хотел вам посочувствовать. Но это было ошибкой. Вы должны страдать бесконечно больше, чем страдаете, и будете страдать. Страдайте, и пусть никто не сжалится над вами, потому что не заслуживает жалости тот, кто не способен сочувствовать!

– Ноэль, Ноэль! Как вы осмеливаетесь? – бормотала София, крайне возмущенная. – Вы наглец! Глупец!

Ноэль удалился и не слышал последних оскорблений дамы, которая яростно повернулась к большому кучеру цвета эбонита и приказала:

– В дом, Эстебан! Мы немедленно возвращаемся в дом!

Сквозь прикрытые окна в полумрак хижины проникали последние лучи уходящего дня, едва высвечивая темно-коричневый точеный профиль неподвижного человека на постели из травы, сооруженной на скорую руку. То ли он улыбался, то ли погрузился в глубокий мучительный сон, а рядом с ним, сцепив ладони, Моника с болью смотрела на чеканное лицо того, чья жизнь висела на волоске. С внезапным испугом она обернулась на скрип маленькой двери.

– Я могу войти, хозяйка?

– Входи, но не шуми. Ему нужно отдыхать, у него сильная лихорадка. Нам нужен доктор, Колибри, но как? Как?

– Не знаю, моя хозяйка.

– Знаю, что ты не знаешь, бедняжка. Зачем ищешь меня? Что ты хотел?

– Сеньор Ренато там, – таинственно сообщил Колибри. – Он позвал меня, когда я подошел ближе, велел сообщить вам, что не уйдет без вас.

Возмущение было ответом Моники на слова Колибри, в то же время она повернулась к спящему Хуану, в волнении, что тот мог услышать неосмотрительные слова, что могло ускорить биение сердца, эхом отдававшееся на ложе, словно оно стало настолько своим, что без него нельзя было прожить. Беспокойно она отошла с Колибри к прикрытой двери строящегося дома.

– Он не хочет уходить, хозяйка. Посмотрите туда… – маленькая смуглая ручка указала на неясные очертания, где начинались густые заросли. Отчетливо виднелась длинная линия солдат, которые следили с оружием в руках, экипаж, брошенный на дороге, а рядом со заколоченными столбами, отмечающими границу, стояла изящная и гордая фигура последнего Д`Отремон и Валуа в своем непогрешимом белом льняном костюме, со смелой статью кабальеро, с неистовым упрямством страсти, которая провозглашала его законным сыном страстного и дикого острова, где все, казалось, кипело с той же размеренностью: суровые горы, густые леса, каменные берега, бурное море, потоки первых дождей, превращающихся в ручьи, горячая кровь и восторженные сердца, яркие умы, в которых ужасающе часто вспыхивала искра безумия. Мартиника!

– Он сказал, что способен прийти за вами, если вы не выйдете, хозяйка.

– Ну так пусть осмелится!

– Ай, моя хозяйка. Посмотрите! Если бы Сегундо или Угорь понимали, они бы достали оружие. И если бы у меня было ружье…

Ренато приближался к возвышенности. Решительно он вывернул кошелек охране на линии, и они остались неподвижными, как будто не увидели его, а он твердым шагом поднимался по вражеской земле.

– Моника, прямо сейчас. Пойдем, я не уйду без тебя.

– Я не спущусь, это я говорю, чтобы ты ушел, Ренато! Разве ты не понимаешь, что эти мужчины сошли с ума от боли и ярости? Ты глупо играешь жизнью!

– Какое значение имеет жизнь, если тебя нет со мной? Моника, жизнь моя!

– Пожалуйста, хватит! Я не пойду с тобой! Ты еще не понял? Нет! Нет! Ренато! Оставь меня, отпусти, уйди уже! Зачем ты пришел?

– А твое обещание? Наш договор?

– Его уже не существует! Ты расторгнул его там внизу! Уйди и забудь!

– Забыть? Забыть причину моей жизни? Бросить тебя, зная, что ты в опасности, учитывая, кем являешься для меня? Ты хоть понимаешь, о чем просишь? Я не оставлю тебя, не говори, что хочешь вернуть назад данное мне слово!

– Если я сдержу слово, ты уйдешь, Ренато? – с тревогой спросила Моника.

– Послушай, Моника, отсюда никто не выйдет живым. Все дошло до предела. Губернатор в ярости. У них достаточно средств, чтобы подавить восстание Хуана и трех или четырех десятков сумасшедших, которые следуют ему. Если они немедленно не сдадутся, то прольется много крови. Я слышал, они готовы на все. Поэтому я не могу уйти отсюда. Ты отдаешь себе отчет? Понимаешь? Ты не можешь упустить последнюю возможность, которую я тебе предлагаю!

– Я не могу бросить Хуана! Пусть даже это будет стоить мне жизни! Я на своем месте. Я дала тебе слово, но с одним условием, что ты немедленно уйдешь отсюда, вернешься в Сен-Пьер.

– Ты обещала мне!

– Я обещала тебе встречаться в монастыре, а не здесь. Туда я вернусь, когда смогу уехать отсюда, как и приехала, одна и свободная. Отпусти меня!

– А если не отпущу? Хочешь или нет, я уведу тебя с собой!

– Отпусти или я позову на помощь!

– Ты способна дойти до такого? – Ренато был оскорблен и возмущен. – Хорошо, пусть будет по-твоему. Но помни, я предупреждал тебя. По твоей вине я ускорю дела. Я говорил с губернатором, как друг. Он был готов пощадить этих глупцов, – умоляюще он предложил: – Я сделаю это, если ты пойдешь со мной прямо сейчас, Моника. Мы пойдем к нему вместе, под предлогом, что Хуан ранен.

– Хуан никогда мне этого не простит. Будет презирать за то, что я просила милосердия от его имени. Он не хотел бы получить жизнь по твоей просьбе. Уходи, Ренато, уходи!

Моника отошла и добралась до черных скал. На дороге к берегу показалась тень… Два человека шевельнулись за окном строящегося дома.

От досады горели щеки Ренато, когда он выходил с земель Хуана Дьявола.

– Почему ты не ушла, Моника?

Моники подошла, не чувствуя ног. Словно неживые из-за худобы, щеки Хуана были белыми и холодными, виднелись промокшие от крови бинты, покрывавшие плечо и грудь, но голос прозвучал спокойно и твердо:

– Наше положение серьезное, Моника. Ты упустила возможность выйти.

– Как ты узнал? Колибри?

– Колибри ничего не сказал. Вопреки моим советам, он был на твоей стороне, а не на моей. Полагаю, бедняжка – еще одна жертва твоего неминуемого влияния. Большую часть людей, которую я знаю, перестали убивать из-за тебя.

– Дело в том, что я…

– Я слышал, все, что сказал Колибри, когда тот зашел и позвал тебя. Затем я с трудом выглянул в окно, и увидел вас. Конечно же, я решил, что ты не вернешься.

– Неужели, Хуан? – опечалилась Моника. – Ты бы хотел…?

– Меня раздражала мысль, что ты с ним. Но в любом случае, это был выход, и на этот раз кабальеро Д`Отремон вел себя искренне, как мужчина, не соглашаясь оставлять тебя в этом месте.

– Это все, что пришло тебе в голову?

– Если бы я понял, что кричал этот идиот, когда подошел к столбу. Я бы дал тебе уйти.

Моника приблизилась и села у узкой кровати из досок, заставив его склонить голову на подушку, пристально глядя на него пламенным и пытливым взглядом, будто гналась за волнением, которое тот скрывал, будто подглядывала за чувством сквозь бронзовое лицо.

– Ты в самом деле не понял, чего он хотел?

– Возможно понял, но ослеп от гнева. Я бы предпочел убить его и тебя, прежде чем позволил…

– Ты дошел бы до этого, Хуан? – спросила Моника, чувствуя какую-то радость.

– Да! Какая глупость, да? В конце концов, я такой же до дурости высокомерный, как если бы был законным Д`Отремон. Иногда я испытываю отвращение и злобу от приступа высокомерия и самолюбия, которое мне уверенно передал дон Франсиско Д`Отремон, который по грустной случайности был моим отцом.

Моника еще сильнее наклонилась к раненому, взяла белыми руками большие, загорелые и суровые ладони. Она чувствовала, что душа наполняется пониманием и нежностью. Всеми силами она пыталась сдержаться, чтобы не переполниться ими, не сдаться устало и побеждено. Одновременно боясь, что его выдаст свет во взгляде, Хуан закрыл черные итальянские глаза.

– Ты бы правда хотел, чтобы я ушла, Хуан?

Моника волновалась, ожидая ответа, чувствуя, что ускоряется биение пульса Хуана под ее красивыми пальцами, но вечная недоверчивость и ожесточенность охватили сердце мужчины, и вместо ответа, он спросил:

– А почему ты не ушла? Какая причина у тебя оставаться здесь?

– Мне нравится платить по счетам, – заявила гордая Моника де Мольнар с легкой улыбкой на губах. – Я ничего не забываю. Помню такую же кровать. Помню, что была больна, лишена сил, безнадежная, ждала смерть, а человек, которого я считала главным врагом, сидел у изголовья такой же кровати, пытаясь вырвать из лап смерти мою грустную жизнь. Теперь мы поменялись местами, и, хотя положение иное, мы можем их сравнивать. Ты загнан в угол и ранен, как я была больна и безнадежна. Как ты не бросил меня тогда, так и я не брошу тебя, Хуан, и не дам умереть!

Моника говорила, пряча за теплой улыбкой волну нежности, которая затопляла душу, все еще сопротивляясь из последних сил, но в конце концов, отдаваясь чувству, которое наполняло ее жизнь, а Хуан смаковал каждое слово, словно горькую и желанную сладость. Хуан Дьявол, вечно недоверчивый, несогласный со своей участью и судьбой, ожесточенный против всего мира, не умевший протягивать руки, чтобы взять счастье. И пока он закрыл глаза, рука Моники нежнейшей лаской скользнула по его лбу. Если бы он открыл глаза, то выдал бы взглядом все, что бурлило в его сердце. Человек, который не дрожал перед бурями, дрожал перед голубыми глазами, не глядя, боясь найти их насмешливыми и холодными, говорил с упрямством ребенка:

– Думаю, ты преувеличиваешь. Это не то же самое. Из-за того, что ты ухаживаешь немного за мной, я не смогу избежать опасности.

– Заражение. Моя лихорадка была заразная, и ты знал. Ты видел, как я давала лекарства в хижинах. Чудо, что никто на Люцифере не заболел, кроме меня. Любой на твоем месте оставил бы меня в первом же порту.

– На Мари Галант, да? С твоим доктором Фабером. Этого бы ты хотела, – упрекнул Хуан с неподдельным недовольством.

– Возможно, и ты хотел бы этой ночью освободиться от меня.

Волнуясь и сдерживаясь, Моника вновь ждала ответа, но Хуан еще оборонялся, искал неясное выражение, выход, чтобы не признаваться:

– Я говорю не из-за себя. Я думаю, что ты в опасности, это ради тебя.

– Ты никогда не говоришь прямо, Хуан?

– Иногда, но не с тобой, – Хуан не решался. – Не думаешь, что достаточно вопросов для раненого?

– Возможно. Но у тебя вид не слишком больной. Я ошиблась насчет тебя. Думала, что ты без сознания, а тем не менее ты слышал все, до самого последнего слова, сказанного вполголоса. Думала, у тебя нет сил открыть глаза, а ты подходил к окну. Воображала, что ты нуждаешься в моих заботах, и вероятно, не признаешь случайность, которая привела меня сюда.

– Не признаю.

– В таком случае, что с тобой? Говори!

– Просто ты подавляешь меня, Моника. Ты всегда идешь по самому суровому, тернистому и трудному пути, а когда кто-то думает, что у тебя есть какая-то личная причина, чтобы делать это, как это обычно делается на белом свете, то оказывается, что ты действуешь лишь в согласии со своей совестью, чтобы полностью исполнить долг. Понятно, почему ты хотела спрятаться в монастыре. Он такой совершенный для нашей печальной и грубой жизни.

– Почему ты так говоришь? Твои похвалы знают только насмешку, Хуан Дьявол!

– Вот ты и сказала «Хуан Дьявол». Сказала так, что мне приходится сожалеть об этом имени.

– Если я скажу Хуан Бога, то ответишь так же. С тобой не угадаешь. Так или иначе, ты все равно возражаешь.

– Почему ты должна говорить Бога или Дьявола? Зови Хуан и все. Тебя это будет мало утруждать.

– И будет более точным. Думаю, ты прав. Ты не Бога и не Дьявола. Ты такой, какой есть. Суровый, закрытый, такой же эгоистичный, как эти скалы, которые неподвижно стоят под ударами моря тысячи лет. Ладно. Что будем делать? Полагаю, так лучше.

– Куда ты, Моника?

– Позвать Сегундо, чтобы остался с тобой. Что с тобой? Чего ты хочешь?

– Не уходи так. Посиди еще. Я хочу сказать кое-что, но… у меня не слишком много сил, знаешь?

– Полагаю, ты притворяешься слабым, чтобы снова посмеяться.

Несмотря на свои слова, она заботливо подошла, потрогала его лоб, пульс, с беспокойством посмотрела на кровь, пропитавшую бинты, и заметила:

– Нужно сменить повязки. Рана опять кровоточит. Конечно, если бы ты лежал тихо. Какая нужда подниматься и выглядывать везде? Ты хуже ребенка. В сотни раз хуже.

– Уже прошло, не беспокойся. На самом деле, я хочу, чтобы ты осталась. Ты не ответила, о чем я спросил тебя.

– Не говори пока ничего. Думаю, ты на самом деле ослаб… – она открыла дверь и позвала: – Колибри, Колибри! Поищи Сегундо. Скажи, чтобы принес горячей воды и повязки, которые я дала ему раньше, которые уже просохли. Иди. Беги… – она закрыла дверь и подойдя к кровати, предложила: – Вот немного вина. Выпей глоток, единственное, чем мы располагаем.

Она поддержала темную голову на коленях, заставляя выпить немного вина из стакана, которое окрасило загорелые щеки. Мягко она отодвинула влажные и вьющиеся волосы ото лба и вытерла пот своим платком, и неизведанное чувство, как огромное счастье, почти ослабило его:

– Моника, я должен сказать тебе кое-что, и не прошу твоего ответа. Мне нужно сказать… О, Моника! Ты плачешь?

– Плачу я? – пыталась отрицать Моника, скрывая нежность. – Какая глупость! Почему я должна плакать?

– Не знаю. Иногда я ничего не знаю. Я грешу невежественностью или запутался.

– Будет лучше, если ты закроешь глаза и попытаешься отдохнуть. Если то, что ты должен сказать – условные знаки скрытого сокровища на каком-то острове, подожди, когда старший помощник твоего корабля привезет их. Классика, не так ли? Наследство пирата Хуана. Тебе так нравится больше? Ни Бога и ни Дьявола.

– Моника, я не отвечал тебе, как должен был. Иногда у меня ощущение, что я веду себя с тобой как дикарь. Я попросил тебя ничего не отвечать мне. Слушай только меня, слушай, и если тебе не понравится слушать, то забудь. Я буду бесконечно благодарен тебе в любом случае, лишь бы ты не уходила. Не говори ничего. Я хочу представлять, что сам отвечу на то, что хотел бы от тебя услышать.

– Могу я узнать, что ты хочешь, чтобы я ответила? – спросила Моника, не в силах сдерживать волнение.

– Вот бинты и горячая вода. Капитану хуже?

Сегундо посмотрел в глаза Моники, влажные от слез, затем на землистое, бледное лицо Хуана, на кровь, пропитавшую белую рубашку и, встревожившись, посоветовал:

– Нужно сменить бинты, хозяйка, рана снова открылась!

И с мастерством солдата Сегундо принялся менять повязки, в то время как Моника приблизилась к распахнутому над морем окну и вдохнула свежий воздух, который, казалось вернул ее к жизни.

– Сегундо, где Моника? – спросил Хуан слабым и тихим голосом.

– Вон там, у окна, смотрит на море, капитан. Вы хотите что-то сказать ей?

– Нет. Не мешай ей. Послушай, Сегундо, если ты любишь женщину больше жизни и думаешь, что она любит другого и рядом с ним может быть счастлива, ты будешь удерживать ее? Ты бы последовал печальной судьбе, только бы видеть ее рядом, слушать, чувствовать, мечтать иногда, что она полюбит тебя? Ты бы это сделал, Сегундо?

– Не знаю, как правильно ответить вам, капитан. Но я… Какое значение может иметь женщина, которая не любит? Не знаю, ответ ли это, но…

– Это ответ, Сегундо. Ты ответил.

Упавший духом Хуан закрыл измученные веки, будто отягощенный внезапной усталостью. Сегундо закончил работу и сделал несколько нерешительных шагов, а Моника, ничего не подозревая, с вопросительным выражением приблизилась.

– Вот… Думаю, капитану нужно поспать. У него сильная лихорадка, и мне кажется, он бредит. Он должен бы… успокоиться...

– Я останусь, Сегундо. Иди. Я побуду с ним.

Долгое время Моника ждала, а затем приблизилась к кровати. Издали она смотрела на него до тех пор, пока ритм дыхания не стал размеренным, пока тот не стал казаться спящим. Тогда она приблизилась, сердечно глядя на него. Теперь она могла окружить его огромной волной нежности и невольно подумала, что под этим низким, жалким и треснувшим потолком, протекали очень горькие дни жизни этого человека, который не знал в детстве улыбок и ласк. Возможно, он был много раз болен в этих суровых стенах, и лишь Провидение хранило его жизнь. Как же ей хотелось склониться над темной головой, покрыть поцелуями лоб, щеки, теперь бледные губы, убаюкать на руках, словно он снова стал ребенком. Она хотела быть рядом, дышать тем же воздухом, каким дышал он. Ее колени подогнулись, и она съежилась рядом с ним, у его обнаженной шеи, и прошептала:

– Хуан… Если бы ты любил меня…

Уставшая и измученная, мгновенно провалившись в сон рядом с ложем Хуана, Моника через некоторое время поднялась с жесткого пола. Все еще не отдохнувшая, она подошла к окну, открытому настежь. Маленькая смуглая тень шевелилась около камней, и Моника упрекнула:

– Что ты делаешь там, Колибри? Почему не спишь? Что с тобой?

– Со мной ничего. Я здесь на случай, если вы позовете. Я не могу уснуть, потому что очень жарко. Надо же, какая жара. Небо опять стало другим, хозяйка. Заметили?

Колибри приблизился к окну с другой стороны, оперся о раму, в которую вцепилась Моника. Наивным взглядом огромных глаз он рассматривал небо, переполненное красноватыми облаками, густыми и пузатыми. Небо висело так низко, что казалось огромной парусиной, накрывшей суровый пейзаж, такой туманный, что не видно было даже вершин гор. Моника не подняла головы. Ее глаза смотрели вдоль дорог, тревожно искали по рядам солдат. Сердце замерло, не увидев экипажа Ренато. И с беспокойством она спросила у Колибри:

– Сеньор Ренато уже уехал, да?

– Да, хозяйка. Уехал, а охрана уже дважды сменилась. Внизу рыбаки чинят большую лодку… – и понизив голос, начал объяснять таинственным голосом: – Они никому не хотят говорить. Хотят выйти оттуда в море, а когда будут на другой стороне, то подложат бочку пороха между рифов, под лагерь, где находятся солдаты, и зажгут фитиль с длинным шнурком, чтобы все погибли.

– Но это преступление, настоящее убийство, которое Хуан никогда бы не разрешил!

– Они не хотят, чтобы хозяин узнал. Они вне себя, так как ранены, и один из четырех раненых вчера, брат Мартина, уже умирает.

– Они добьются, что нас всех убьют! Только этого они добьются!

– Это же Сегундо сказал Мартину, а тот ответил, что ничего не имеет значения, если он отомстит за брата, потому что кровь – самое важное на свете. А Сегундо ответил, что ему больше всех важен капитан, чем вся его семья вместе взятые. Что капитан больше, чем брат, больше, чем отец. И я сказал, что это правда, потому что капитан спас жизнь Сегундо, и еще мне, хозяйка. Вы плачете?

– Нет, Колибри, только размышляю.

– О чем, хозяйка? Капитану плохо, поэтому?

– Нет, Колибри, не думаю, что настолько плохо. Думаю, нет ничего хуже чудовищной ненависти, которая иногда проливает кровь между братьями, нет ничего хуже злобы, которая может подняться в наших близких.

Взволнованная, она повернулась и посмотрела на Хуана. Среди теней, окутавших мрачную хижину, она будто увидела глаза, яркие губы, белые руки, неясные очертания, которые заполнили все, завладевая Хуаном, заставляя ее отступить, словно восстало непреодолимое прошлое, разделяющее ее с мужем, которого она любила, и тихо побежали слезы. Горючие слезы самоотречения, которые столько раз она проливала.

12.

Каталина де Мольнар опять села в кровати, испуганно прислушиваясь к глухому звуку приближающихся барабанов, раздававшихся всю ночь. В слабом свете лампады, милосердно поставленной у подножья царившего в спальне образа, распространявшей по комнате теплый трепещущий свет, бледный отблеск которой словно усиливал тоску, переполнявшую сердце матери. Она подошла к окну, выходящему на галерею. Все нескончаемые часы этой ночи она безуспешно звала служанок, теребила шелковые кисточки, висевшие на кровати. Теперь же нечто вроде детского ужаса подпрыгнуло к горлу, на миг погасив ее скорбь, и она позвала высоким голосом:

– Петра, Хуана! Никого нет что ли? Боже мой! Что это? Что происходит? Отец Вивье!

Проходившая неподалеку тень заботливо приблизилась. Это был священник, вынужденный гость в роскошном доме Кампо Реаль, бледное похудевшее лицо казалось таким же беспокойным, как лицо Каталины де Мольнар, и он спросил:

– Каталина, что с вами? Что происходит? Хотели чего-то?

– Нет; сначала тишина, а потом… потом этот шум, музыка… Недостойно, что работники празднуют, когда цветы еще не засохли на могиле моей дочери!

– Музыка, которую вы слышите, Каталина, – это не праздник. Я хорошо знаком с песнями этих людей, и это не праздник, наоборот.

В полумраке галереи Каталина де Мольнар приблизилась к священнику. С непреодолимым страхом они наблюдали за странным хождением темных очертаний.

– Это ритуал похорон, и в то же время… Слушайте, Каталина, слушайте хорошо, они говорят… Послушайте… Да… Говорят странные слова на африканском языке, но это означает одно. Единственное, что я понимаю из того, что они произносят. Это означает месть. Эти люди жаждут мести. И к тому же что-то несут, похоже, это носилки с трупом.

– Кого? Кого?

– Не знаю, не могу разглядеть, дочь моя. Все это так странно.

– Позовите кого-нибудь, Отец. Служанки не отвечают, а дом полон слуг.

– В доме никого нет. Мы совершенно одни, Каталина.

– Совершенно одни? Что вы говорите, Отец? Я знаю, что Моника уехала, но остальные…

– Ренато сразу уехал, а сеньора Д`Отремон тоже не замедлила с отъездом, забрав Янину и самых верных слуг.

– Мне страшно, Отец! Мы должны вернуться в столицу, должны уехать, должны…

– Я уже думал об этом, но не у кого попросить экипаж.

– А Баутиста?

– Не знаю. Я видел, как он рано ушел с группой вооруженных работников, которых называет охранниками. Боюсь, весь мир будет против него; если бы сеньора Д`Отремон слушала меня, то ограничила бы его беззаконие и жестокость.

– Семья Д`Отремон, семья Д`Отремон! – бормотала Каталина с болезненной яростью. – Из-за них умерла моя дочь, умерла моя Айме! Увезите меня отсюда, Отец Вивье, я не хочу ступать по этой земле! Хочу уехать подальше от этого дома, чтобы не видеть и не слышать их больше!

– Замолчите, Каталина! Слышите? Кричат там, рядом с хижинами. И идут туда с факелами, крики кажутся угрозами. Пойдемте отсюда, идем! Дойдем до церкви. Спрячемся у алтаря.

– Спрятаться? Вы думаете, они против нас?

– Их крики требуют мести. Что-то их возмутило, взбунтовало. Похоже, они преследуют кого-то на коне. Но идем, идем!

Они спустились по лестнице, быстро прошли не через центр сада; преследуемый всадник приблизился к дому, остановив их, оцепеневших от удивления. Рядом с ними упал конь, а всадник спрыгнул, чудом не раздавленный. Это управляющий Баутиста, в порванной одежде, с покрасневшим лицом. Все его высокомерие теперь растворилось в необъятном страхе. Он поднялся к скорбной старухе и престарелому священнику, и протянул руки:

– Защитите меня, помогите! Меня убьют, Отец Вивье, убьют!

– Что происходит? Что случилось? – спросил священник.

– Меня ударили камнем и преследуют, как шакалы! Они нашли мертвой Кýму на дороге. Они хотят отомстить, убить меня и всех, поджечь дом. Это демоны… они убьют меня! Они уже зашли! Помогите! Поговорите с ними, Отец!

– Баутиста, Баутиста! Смерть… Смерть! – слышался отдаленный голос. – Правосудие против Баутисты! Хозяйку! Хозяйку!

– Они ищут сеньору Д`Отремон. Они не знают, что ее нет. Они требуют правосудия. Правосудия для вас, Баутиста, – проговорил старый священник.

– Они хотят повесить меня, забить камнями! – в панике хныкал Баутиста. – Посмотрите на мою кровь, Отец Вивье, посмотрите! Они посмели действовать против меня, мерзавцы. Они убили двух охранников, которые пытались защитить меня. Остальные перешли к мерзавцам.

– Иисус! Они идут с этой стороны! – заметила Каталина.

– Меня убьют! Спасите меня! – умолял перепуганный Баутиста.

– К несчастью, думаю, я не властен это сделать, – указал Отец Вивье. И между криками, доносившимися уже ближе, торопил: – Быстро, в церковь! Идемте!

Один камень, брошенный наугад, попал в колено Баутисты, и тот упал. Священник, взглядом измерив опасность, побежал к ближайшей церкви, ведя испуганную Каталину.

– Смерть Баутисте! Смерть хозяйке! – взывал оглушительный охрипший голос. – Там идет хозяйка! И ей! Смерть!

Отцу Вивье удалось закрыть трясущимися руками засов маленькой двери храма. Некоторые старые служанки дома Д`Отремон укрылись там, тоже испугавшиеся возможной расправы спятившей и ослепшей толпы. В страшном испуге они укрепляли дверь, волокли скамейки, пока священник напрасно пытался освободиться от рук Каталины, вцепившиеся в него, вне себя от страха, умолявшей:

– Не отпускайте меня, Отец! Меня приняли за Софию! Они убьют меня!

– Я вручил им Баутисту! Они без промедления убьют его! Уже добрались до него!

– Они здесь, Отец! Пусть не открывают! – советовала Каталина, напуганная кровожадными криками мятежной толпы. – Нас всех убьют, всех!

Высокое запечатанное стеклянное окно упало, разбитое метким ударом. Оставив на скамейке обморочное тело Каталины, Отец Вивье подошел к главной двери, с усилием отодвинул задвижку створки, и медленно приоткрыл.

Удаляясь, толпа шла к дому и приступом ворвалась туда. Как демоны, они топтали цветущие сады, размахивали подожженными светильниками, разрушали на каждом шагу любое препятствие, волоча в качестве награды растерзанное, безжизненное тело белокожего человека.

Оцепеневший от волнения, священник успел поднять дрожащую правую руку, его глаза расширились от представленного ужасного спектакля, и лишь молитва пришла ему на помощь:

– Боже, сжалься над этой душой.

– Вы дали разрешение, сеньор губернатор?

– Конечно, Ренато. Проходите, проходите и присаживайтесь. Не могу отказать вам, поскольку речь пойдет о случившемся.

– Полагаю, час совершенно несвоевременный; но в память о старой дружбе, которая связывала вас с моим отцом…

– Я же просил вас присесть. Сейчас принесут кофе для нас.

Сдерживая недовольство, скрывая плохое настроение под совершенной вежливостью, чувствуя себя обязанным, губернатор Мартиники сделал знак секретарю, чтобы тот оставил их. Расположившись напротив Ренато, по-светски рассматривая его с ног до головы, он хмурил брови, рот сложился в недовольном выражении. Ведь обросшая борода, заляпанные грязью сапоги и костюм, делали вид Ренато Д`Отремон откровенно плачевным. Когда дверь закрылась, губернатор проговорил:

– Простите, если сначала прерву вас. И я, позволив вам пройти, помню о моей старинной дружбе с вашим отцом, но считаю, что предпочтительней не упоминать об этом перед третьими лицами, потому что я поговорю с вами, Ренато как друг, а не как губернатор.

– Вы со мной?

– Вы лишь хотите, чтобы вас выслушали, знаю. Я даже могу сказать, почему вы пришли, не вернувшись домой, придя сюда, к сожалению, посреди ночи. Сеньора… скажем де Мольнар, потому что трудно назвать другим именем законную жену Хуана Дьявола…

– Сеньор губернатор… – прервал Ренато со скрытым упреком в голосе.

– Позвольте закончить, прошу вас. Знаю, вы отказываетесь принимать условия, которые из уважения я предоставил вам. Знаю о печальном происшествии, которое последовало за этой неприятностью, о том, что все на пределе, и с моей стороны не будет никакой любезности. У меня раненый офицер, несколько солдат с более или менее тяжелыми травмами. Я знаю, что среди этого сброда есть мертвые и ранен сам Хуан Дьявол. К сожалению, мятежники захватили кое-какое оружие, и даже хуже, захватили одну бочку с порохом, предназначенную для взрыва камней, чтобы сделать ров и изолировать их. Если вы пытаетесь выступить в их защиту…

– Напротив. Я пришел спросить, почему солдаты не торопятся взять Утес Дьявола.

– Ах, черт! Думаете, это можно сделать так скоро?

– Несомненно, и именно об этом речь. Я пришел просить вас о разрешении осуществить это мне. Почему не отдали приказ атаковать? Почему не берут их между двух огней, атаковав с моря, с береговой охраной порта?

– Вы хотите, чтобы все народы назвали нас дикарями? Чтобы газеты всех европейских столиц пестрели осуждающими новостями о массовой резне, убийствах, совершенных губернатором Мартиники, рыбаков, которые требуют своих прав? Вы хотите сделать их героями и мучениками? До какой степени вы обезумели в своей злобе и ревности?

– Что вы говорите? – негодовал Ренато. – Я запрещаю вам…

– Успокойтесь, Ренато. Для меня вы мальчик. Мы одни и вы обоснованно ссылаетесь на мою дружбу, которая была не только с доном Франсиско, но и с доньей Софией, вашей бедной матерью, которую изводите.

– Хватит, хватит! Теперь я понимаю ваше поведение, моя мать опередила меня своим посещением.

– Это правда, Ренато; но сплетни начались гораздо раньше.

– Сплетни? Сплетни тоже поднимаются по лестницам этого Дворца? Не думал, что вы…

– Пожалуйста, помолчите! Не позволяйте себе так злиться, – спокойно прервал губернатор. – Я должен оскорбиться, но не стану. Понимаю ваше состояние и ограничусь советом, отступитесь от этого дела. Они сдадутся и дорого заплатят за мятеж в тюрьмах Крепости Сан-Онорато.

– С двумя источниками питьевой воды и морем, которое обеспечивает продукты питания, могут пройти недели, месяца, даже год, пока они сдадутся!

Порывисто Ренато встал. С откровенной невежливостью он повернулся к представителю власти и подошел к окну, через стекла которого он смотрел, не видя, на город, который просыпался с первыми лучами рассвета. Голос губернатора достиг его, заставив вздрогнуть:

– Ваша жена мертва чуть больше недели.

– Но я не имею ничего общего с ее смертью, ничего, ничего! Не верите? – опять разъярился Ренато.

– Хочу верить, но вы ничего не предпринимаете, чтобы прекратить злословие. А версии несчастного случая, которые дошли до меня.

– Они лгут, лгут! Я ничего не сделал ей. Наоборот…

– Вы преследовали…

– Только надежда остановить понесшую лошадь. Я не хотел ее смерти, хотел, чтобы она была жива. Я верил, что она родит мне сына. Как я мог хотеть убить ее? Она хотела играть со мной, управлять, как куклой, в балагане, который сама выдумала. Она не полагалась на Провидение и Божье Правосудие. А когда увидела, что я хочу остановить ее, когда настиг ее, шпора вздыбила коня, из рук выскользнули поводья, за которые я почти ухватился. Отчаянно я вонзил шпоры и помчался по дороге на возвышенность. Она повернула кругом, а конь, на котором она сидела, поднялся на дыбы. Не знаю, порвались ли поводья, или она не смогла больше ими управлять. Как стрела, животное мчалось к ущелью. Погнав коня за ней, я чудом остановился у края пропасти, тогда как конь Айме, безудержно подталкиваемый, сделал прыжок в пропасть и свалился туда, отскакивая от скал и деревьев.

Искренне впечатленный, губернатор встал, потрясенный печальным рассказом. Вошла служанка, тихо и своевременно неся на серебряном подносе кофе. По взгляду хозяина она удалилась и вышла. Пожилой глава города приблизился к молодому Д`Отремон и по-отечески положил руку ему на плечо:

– Правильно. Остальную часть рассказа я уже слышал из уст вашей сеньоры матери. То, что вы рассказали, лишь подтверждает мое мнение; откажитесь от этого скверного дела Мыса Дьявола, вернитесь домой, подумайте, отдохните.

– Я не могу думать и отдыхать. Не могу сидеть сложа руки.

– А вы не понимаете, что это публичная демонстрация интереса к свояченице?

– Моника – женщина, которую я люблю! Я не оставлю ее в объятиях другого! Кровью и огнем, если нужно, я вытащу ее! Ваши советы бесполезны, сеньор губернатор.

– Уже вижу. Прекрасно понимаю волнение вашей матери. Не отрицаю вашей породы, Ренато.

– Что вы хотите сказать?

– Однажды я видел вашего отца, восторженного одной женщиной, почти как вы сейчас, такой же восхитительной, как эта Моника де Мольнар, с которой не имел удовольствия познакомиться. Джина Бертолоци была прекрасна итальянской красотой. Простите, если ее имя напоминает вам то, о чем вы бы предпочли забыть. Человек, с которым вы хотите покончить кровью и огнем…

– Я не забыл печальную главу жизни моего отца, – дал понять Ренато с гневом и презрением. – Но меня не волнует, как и его тогда не волновало.

– Это не тоже самое, Ренато, – возразил губернатор с сурово. – Человек, которого ваш отец опозорил, был не вашей крови.

– Я никого не позорил. Моника никогда не была настоящей женой Хуана. Так называемый брак был комедией и очень скоро аннулирование брака будет в моих руках. Я лишь жду этого срока, чтобы жениться на ней. Поэтому я прошу, требую вашей поддержки. Не поддержки, а справедливости, строгой и простой справедливости. Пусть возьмут этого мятежника, арестуют его, пусть заставят дать свободу женщине, которую он бесправно держит похищенной, по меньшей мере.

– Я так понимаю, сеньора Мольнар несколько раз заявляла публично в пользу Хуана Дьявола.

– Вы издеваетесь надо мной?

– Нет, Ренато, я не смог бы. Лишь пытаюсь призвать вас к разуму.

– Моим единственным разумом зовется Моника де Мольнар, и когда я так говорю, значит, у меня есть на это моральные права!

– При наличии, к тому же, законных прав. Когда, по крайней мере, у вас будет аннулирование брака, которое вы так ждете, тогда сможете просить моей поддержки и солдат.

– Я не буду столько ждать! Я начну действовать своими средствами!

Вскоре послышались несколько отдаленных взрывов, как из пушки большого размера, и оба подбежали к балкону, распахивая настежь окна. Они нетерпеливо посмотрели повсюду. Все было спокойно на Мысе Дьявола. К северо-западу красноватый туман покрыл небо и клуб удушливого жара прошелся по лицам, и губернатор проговорил:

– Ничего. Ничего не случилось. Простые выбросы Мон Пеле, как я сказал, не имеют ни малейшей важности. Возможно попортятся ближайшие засеянные поля рядом с вулканом, а пока не пойдет пепельный дождь, ничего не случится.

– Вы так уверены.

– Я придерживаюсь мнения доктора Ландеса, человека с мировым именем, который совершенно успокоил меня по этому поводу. Впрочем, признаюсь, на некоторое время мне стало страшно. Я решил, что эти нахалы дадут вам пищу для размышлений, сваляв дурака с захваченной бочкой пороха.

– И тем не менее, вы будете ждать?

– Конечно. И вам советую. Я думаю поехать в Фор-де-Франс на пару недель. Там у меня хороший дом для отдыха, где все дела покажутся незначительными и далекими. Вы бы хотели поехать со мной?

– Премного благодарен, но с вашей помощью или без, я сделаю то, что должен.

– Вы поступите очень плохо. Нет на земле женщины, которая бы стоила этого.

– За исключением той, которая скоро станет моей женой! – отрезал Ренато сухо и раздражительно. – И я больше не помешаю вам. Желаю счастливых недель отдыха, хотя, когда вы вернетесь, Сен-Пьер сгорит от края до края. С вашего разрешения.

Губернатор снова взглянул с балкона на черную и далекую точку Мыса Дьявола. Господским жестом он зажег сигарету, глядя туда. Внезапно он снова услышал глухой, долгий и отдаленный взрыв. Пугающий шум, казалось, шел теперь из-под земли, содрогая город. Другой клуб сажи разорвался в воздухе. Испуганная стая птиц летела через море, а мелкий дождь мягко падал, как снежинки, на крыши и улицы. Губернатор Мартиники протянул ладонь, ощутив некий странный дождь, сухой и нежный, который осыпался на пальцах, и пренебрежительно проговорил:

– Пепел… Испортит сады… Настоящее несчастье. В конце концов, пройдут майские дожди.

Он остановился на мгновение, посмотрел на город, такой же, как он, счастливый и доверчивый.

– Хуан, ты поднялся?

– Только на время, думаю, пора. Ты прекрасно позаботилась о моем ранении, Моника.

Увидев, как Хуан пытается пройти перекресток, и рука протягивается, ища опору в скалах, Моника с удивлением подошла к нему, и теперь шагала рядом медленно, со скоростью, с которой он мог идти. Лицо, менее загорелое, побледневшее, имело печать сурового благородства. Левая рука еще покоилась на шелковой повязке, и из-под белой рубашки выглядывали повязки.

– Какое безрассудство! Я думала, ты побудешь немного на солнце, а потом…

– Мое присутствие нужно там внизу, Моника. Бедные люди страдают. Мне сказали о твоем посещении, продуктах.

– Мне казалось несправедливым придерживать продукты, у меня есть печение и хлеб, когда у нас раненые.

– В один день они съедают столько, сколько тебе бы хватило на неделю.

– И что это дает? Я могу есть рыбу, как другие.

– Знаю, твоя щедрость безрассудна. Еще знаю, что ты лечила раненых. Брат Мартина, умиравший, теперь без лихорадки.

– У него только заражение раны. Его завязали в грязные тряпки. Я думала, не будет лишним научить женщин деревни полезности горячей воды и обеззараживания бинтов.

– Ты много сделала и все тебя благословляют.

– Я должна им, Хуан. Ты думаешь, я не знаю, что мое присутствие вызвало все это? Этот несчастный случай, когда Ренато пришел за мной, он и повлек за собой ранения. Хотя и косвенно, но я считаю себя ответственной.

– Ладно. А главный ответственный?

– Ты, Хуан, ты, но тоже по моей вине.

– Почему не скажешь, что по вине твоего кабальеро Ренато? – гневно оспорил Хуан.

– И по его вине тоже, хотя его намерение не было плохим. Если бы не твое плохое настроение. Что могло так разозлить тебя, что ты забыл, где находишься? Самолюбие? Нет, плохое настроение.

– Я знаю, ты поучала всех рыбаков кротости и любви к ближних. Но к каким ближним? Презренным солдатам, которые превратились в палачей, чтобы защитить ростовщичьи сундуки? Они заслужили, чтобы их разорвали на куски!

– Так это был твой план? Это был твой замысел?

– Ты прекрасно знаешь, что нет. Это не то, что ты думаешь. Я дал предлог губернатору уничтожить нас, взорвать пушечными выстрелами Утес Дьявола, деревню и пляж.

– Такое бы могло произойти?

– Конечно же могло. Иногда я спрашиваю себя, почему он этого еще не сделал. Разве что твой кабальеро Д`Отремон заступился, потому что ты здесь. Ты правда не знаешь о нем? Не получала ни известия, ни письма?

– Почему ты думаешь, что я лгу, Хуан?

Хуан приблизился к Монике и взял ее за руку. На миг сильные пальцы сжали ее какой-то грубой лаской. Затем рука, лишенная духа, опустилась, и Хуан отступил.

– Моника, нужно, чтобы ты выбралась из этой ловушки.

– Почему я? Что случилось?

– Ничего не случилось, но… – пытался успокоить Хуан, делая усилие. И услышав издалека приближающиеся шорохи, повелел ей: – Возвращайся в хижину.

– Почему я должна возвращаться? Что происходит? Кажется, будто плачут, сожалеют о чем-то. Я…

– Нет, Моника, не иди!

Моника ускользнула от него, побежала к краю скал. Жители деревни столпились внизу, где спускались с высокой горы две заводи ручьев пресной воды. Но бежала не вода. Густая грязь с сильным запахом серы медленно скатывалась, оставляя на берегу мертвую рыбу и вулканические камни. Непонимающая Моника повернулась к Хуану, и спросила:

– Что происходит?

– Не понимаешь? Эти ручьи – наше единственное водоснабжение. И посмотри на море, пляж.

Они прошли по труднопроходимому краю. Обеспокоенная Моника наклонилась, а единственная рука Хуана схватила ее с тревогой:

– Осторожнее! Ты можешь поскользнуться.

– Но пляж полон рыбы. Некоторые еще прыгают. Другие…

– Кто-то умирает, остальные уже погибли. Понимаешь? Они отравлены. Эта грязь из ручья, уверен, течет и в других ручьях.

– Отравлены? Отравили ручьи? Но кто? Кто это был?

– Вот это, Моника. Вулкан. Старый вулкан, который пробудился, чтобы выплюнуть свое проклятие над Мысом Дьявола!

С беспокойным любопытством Моника вновь взглянула на высокий конус вулкана. Отсюда было даже лучше видно, чем из Сен-Пьера. Голые крутые склоны казались зловещими. Из странного кратера сбегали маленькие клубы черного-пречерного дыма и виднелась тонкая раскаленная линия, переполнявшая через край одну за другой стороны вулкана, пока она не погасла. Моника повернулась с испуганным вопросом, глядя на спокойное и серьезное лицо Хуана.

– Что происходит, Хуан?

– Ладно. Происходит… происходит то, что видишь, Мон Пеле переполняет лавой ручьи, реки, и мы останемся без рыбы и питьевой воды.

– И может наступить землетрясение, да?

– Конечно, может случится. Это не в первый и не в последний раз.

– Я слышала ужасные истории о том, что может сделать вулкан.

– Уверен, извержение вулкана вытащило Мартинику из глубин морей, а другое извержение может снова похоронить.

– Почему ты так говоришь, Хуан? Словно тебя радует эта ужасная мысль.

– Нет, Моника, не радует. Хотя иногда, перед несправедливостью власть имущих, перед болью и страданиями вечных жертв, я начал думать, что у природы есть причина, чтобы смыть человека с поверхности земли. Посмотри на них, Моника.

Оба опустили головы и посмотрели на скорбный спектакль голой и жалкой группы. Мрачные мужчины сжимали кулаки, а напуганные женщины плакали или обнимали детей. Наивные и отважные, которые постарше, трогали маленькими темными ручками мертвую рыбу, вздувшуюся от грязи.

– Мы в двадцатом веке, в мире, который называют цивилизованным, а эти несчастные могут погибнуть от голода и жажды в портах города, потому что жадность ростовщика так приказывает.

– Умереть от голода и жажды? – поразилась Моника. – Но ты не можешь позволить этого!

– Скажи лучше, не могу предотвратить.

– Нет, Хуан, нет! Ты ослеплен. Власти не могут быть таким бесчеловечными. Если мы признаем себя побежденными, поднимем белый флаг…

– Губернатор не захотел слушать. Он хочет сказать, что не признает почетную сдачу. Мы лишь сдаем оружия без условий. Знаешь, что это значит? Ты приближалась когда-нибудь к подземельям тюрьмы Крепости Сан-Педро?

– Да. Однажды…

Колющее воспоминание вернулось. Вернулось видение: подземная пещера, сквозь мощные перекладины, перекрывавшие единственную отдушину, другая женщина в руках Хуана, Айме, ее родная сестра. Моника побледнела так сильно, что Хуан улыбнулся, заставляя себя шутить:

– Не беспокойся так. Тебя не запрут.

– Думаешь, что из-за этого? Как же ты далеко от моего сердца и мыслей, Хуан!

– Действительно. Думаю, очень далеко, хотя мы и сжимаем друг другу руки.

Хуан сдавил рукой ладонь Моники, заставляя ее приблизиться. Он понимал, что ранит ее словами, но решил держать стену, возведенную между ними, считая это необходимостью в этот суровый и горький час:

– Лучше будет оставить все так, как есть, Моника.

– Могу я узнать почему, Хуан?

– Потому что начинаю узнавать тебя. Ты ищешь жертвы, отдаешь все силы с той же настойчивостью, жаждой, с какой другие покупают удобства, уважение или богатство. Нет, Моника. Ты должна спастись, должна. Нет ничего общего между тобой и…

– Что ты хочешь сказать? Договаривай! Рань снова своей неблагодарностью, жестокими словами. Оттолкни своей холодностью, жесткостью.

– Нет, Моника, не говори так. Не заставляй меня падать духом! Это не твоя битва. Ты не должна страдать из-за нас. Твое звание, имя, общественное положение поставили тебя по ту сторону баррикады. По какой безумной случайности ты здесь?

– Нужно сказать тебе это словами, Хуан?

Хуан понял, сжал ее в объятиях, но огромным усилием сдержался, яростно кусая губы, разжигаемые жаждой поцелуя, который так и не дал ей, а напряженная от волнения Моника ждала слов, которые не последовали. Словно читая молитву, Хуан ответил:

– Сейчас не время говорить о нас, Моника. Я не вправе, потому что не принадлежу себе. У меня долг перед этими людьми, перед теми, кто поднял восстание, что само по себе никогда бы не случилось. Если этот человек, который нами управляет, выслушает нас, если ты поймешь, что я принимаю ответственность за всю вину, ошибки, и предложу себя в качестве единственного и настоящего виновника…

– Хуан, Хуан… Дай мне минуту своей жизни, – просила Моника взволнованно. – Поговорим о нас на минуту, только на минуту.

– Ну хорошо. Я…

Его прервал звук трех или четырех взрывов на горизонте, затем гул голосов и криков ужаса. Со всех ног бежал к ним задыхающийся Сегундо с новостью:

– Они это сделали, капитан, сделали!

– Бочку пороха? Ее взорвали? – спросила напуганная Моника.

– Нет, нет. Не это. Другие, негодяи… – поправил Сегундо.

– Другие? – Хуан сомневался. И резко, услышав еще два или три взрыва, заторопил: – Ты договоришь наконец?

– Послушайте. Посмотрите. Они взрывают скалы, чтобы нас отрезать. Нас как будто заперли на острове, капитан!

Хуан посмотрел со злобным презрением. В один миг он все ясно увидел. Отдаленные взрывы наподобие вулканического огненного кольца стремились отрезать Мыс Дьявола, оторвать берег, превратить его в остров. Открылась брешь, куда уже подошло рокочущее море. Со всех сторон приближались ужаснувшиеся и взбешенные люди, и Сегундо посетовал:

– Вы понимаете, капитан? Не видите? Мы не допустим этого и ответим ударом!

– Мы не будем отвечать. Они взорвали землю и отделили нас морем, – ответил Хуан со спокойствием, переполненным горестью.

– Лучше умереть в сражении. По крайней мере, потратим патроны, которые остались у нас. Огонь! Огонь!

Ослепшие от ярости, несколько мужчин схватили оружия, чтобы выстрелить против удаляющихся в униформе, но Хуан выскочил перед всеми.

Мужчины повиновались голосу Хуана. Как раз вовремя они укрылись за камнями, потому что в ответ ударили залпы укрывшихся солдат с другой стороны рва. Медленно Хуан поднялся на вершину скал, и быстрым взглядом охватил панораму. Через широкий ров хлестало бушующее море, вокруг Мыса Дьявола кипела пена. Словно их бросили в лодке неизвестно где. Мягкая рука легла на его руку, Хуан обернулся, пронзив лицо Моники глазами, горящими, как раскаленные угли.

– Ты должна спастись, Моника. Ты не можешь погибнуть здесь.

– Я не буду спасаться одна, Хуан. Я последую судьбе остальных. Если можешь что-нибудь сделать для всех, делай. Но ничего более, Хуан.

13.

Смущенная, негодующая, дрожащая, неспособная говорить, София Д`Отремон отчаянно схватилась за руку Ренато, услышав из уст Отца Вивье историю ужасного восстания в Кампо Реаль. Она едва могла поверить своим ушам и вообразить услышанное, снова и снова поворачиваясь к сыну, который тоже слушал, холодный и неподвижный, словно превратился в мрамор.

– К несчастью, я был свидетелем всему.

– Но как? Когда?

– Прошло пять дней. Три дня и три ночи длилось всеобщее безумие, охватившее этих несчастных. Три дня разрушений, пожара, уничтожения всего, убийства нескольких верных слуг, которые пытались помешать. Не было возможности покинуть убежище в церкви. Мы ослабели, когда нам удалось сбежать и пройти пешком через поля, страдая от тысячи мучений, пока не добрели до ближайшей усадьбы.

– А солдаты? А местные власти? – спрашивала возмущенная София. – Что делали власти Анс д`Арле, Сент-Анн, Дьяман?

– Туда никто не пришел. Кампо Реаль – отдельное королевство. Но что бы они смогли сделать? В каждом из этих населенных пунктов не более одного или двух десятков солдат против несколько тысяч мужчин и женщин, поднявших мятеж в Кампо Реаль.

– В таком случае, все было в руках этого сброда?

– Только несчастная сеньора де Мольнар и три старых служанки сбежали со мной, перешли через границы Кампо Реаль, которые я знал.

– Боже мой! Боже мой. Можно потерять рассудок!

– Успокойся, мама, успокойся, – советовал Ренато.

– Успокоиться? Успокоиться? Ты осмеливаешься говорить, чтобы я успокоилась? Нужно просить полицию, солдат, кого-то, кто может уничтожить эту дрянь! Нужно немедленно туда выехать!

– Это будет очень опасно… – указал священник.

– Не имеет значения! Правда не имеет, Ренато?

– Ты пойдешь за смертью, мама! – объяснил Ренато.

– Пойду? Пойду одна? Ты хочешь сказать, что не думаешь…?

– Да, мама. Я поеду. Поеду, но не сейчас. Я должен ждать. Не знаю, сколько часов или дней, но буду ждать. Есть кое-то важнее, чем Кампо Реаль, важнее всего. Любой ценой, я должен спасти ее.

Отчаянная София Д`Отремон подошла к сыну. Она едва могла представить, что произошло в ее Кампо Реаль. Это было словно объявление, что весь мир затонул, закончился, взорвался. Как может говорить Ренато, что есть что-то важнее Кампо Реаль? Замешательство, ужас сменились свирепым гневом, беспредельным возмущением, которое внезапно поднялось из ее недр:

– Ты не понимаешь? Негодяи в нашем доме, разрушают и отнимают, уничтожают Кампо Реаль, поджигают, убивают! Ты понимаешь, что происходит? Представляешь себе этих псов, этот отвратительный сброд?

– Конечно же представляю. Не в первый раз такое случается, мама. На Гаити, в Санто-Доминго, на Ямайке.

– Единственную важность представляет для меня случившееся в Кампо Реаль! Это мое, твое, наше! Это наши земли, наш дом! Что течет в твоих венах вместо крови?

– Я же сказал, что поеду тогда, когда это будет возможным.

– Ну тогда я еду немедленно, хотя бы и искать смерть, как ты добиваешься! – и крикнув, громко позвала: – Янина, Сирило, Эстебан! Пусть немедленно запрягут повозку! Пусть подготовят другую, чтобы следовать за мной, доверенные слуги дома! Пусть запасутся провизией и оружием, которое найдут!

– Тем не менее, Ренато прав, сеньора, – мягко вмешался Отец Вивье. – Это настоящее безумие.

– Мама, мама, подожди! – умолял Ренато.

– Чего ждать? Если бы это случилось при твоем отце, который был смелым, он бы подчинил их хлыстами! Но ты, ты…!

– Что я, мама?

– Ты больше, чем трус! Тряпичная кукла, которой женщины играют по своим прихотям! Недостойно твоего имени и звания!

– О, хватит! Клянусь тебе, что…! – вскинулся негодующий Ренато.

– Не клянись ни в чем! Дай мне выйти! Дай пройти! Я буду… я…! – София остановилась, словно задыхаясь, и вскоре упала на пол.

– Мама… Мама!

– Не приближайся, не трогай меня! – отвергла яростно София.

– Янина! – гневно позвал Ренато. И приблизившись, властно приказал: – Позаботься о матери, отведи ее в спальню и пусть она не встает с кровати. Пусть не выходит, даже если придется запереть ее на ключ!

– Ренато, Ренато…

– Прошу вас, оставить меня в покое, Отец.

– Я не могу уйти, не договорив. Кое в чем права донья София. Нужно поехать в Кампо Реаль, попросить помощи у властей. Пустить в ход все средства. Там творится ад, хаос. Понятно, что, используя только силу, это будет невозможно, но нужно найти средство. Возможно, эти люди уже насытились и будут слушать посредника. Я обещаю остаться рядом с доньей Софией и попытаюсь ее упокоить; но если бы вы прямо сейчас сходили в дом губернатора…

– Нашего губернатора нет в Сен-Пьере, – гневно и язвительно отозвался Ренато. – Он нашел удобное решение всех проблем. Ему нужно было поехать в свой дом отдыха в Фор-де-Франс.

– Это печально. Но остались власти, глава полиции, комендант Крепости. У кого можно попросить необходимой помощи.

– Я не буду ничего делать, Отец Вивье, пусть даже вы решите, как моя мать, что я трус.

– Ради Бога! Вы принимаете во внимание эту мимолетную вспышку злобы, лучше сказать отчаяния? Потому что она…

Холодный и режущий взгляд Ренато остановил последние слова священника. Это было красноречивее любых слов. Отец Вивье стоял неподвижно, пока тот удалялся через двор.

– Моника, посмотри туда! Подойди, скажи, что ты тоже видишь, что это не только мои глаза, я не сплю.

Изумленная, взволнованная, Моника позволила увести себя, Хуан почти тащил ее за руку к краю острых вершин скалистого берега. С кошачьей гибкостью спустился он, помогая, поддерживая ее, словно для его крепчайших ног не существовало скользких мест и трудностей. И наконец, они продвинулись к обломку камня, который выходил в море в виде площадки.

– Посмотри, смотри, Моника! Видишь? Понимаешь? Возвышенность, цепь из камней, которая образует водоворот.

– Возвышенность? – повторила Моника, сбитая с толку. И быстро поняла: – О, уже нет! Исчезло, скрылось!

– Вон, вон! Это сделали взрывом, который открыл ров. Нас отделили от земли, отрезали, превратив Мыс Дьявола в остров, но не учли кое-что. Разрушилась и помеха! Ты не помнишь, о чем мы говорили? Нужно пройти много миль, чтобы пройти эти течения. Невозможно было осмелиться на лодке пройти этот кипящий клубок, который образовывала эта возвышенность. Теперь нет помех, видишь? Не сталкиваются волны, море спокойно.

– Хуан, о чем ты думаешь?

– Есть способ сбежать. Твоя первая мысль была правильной, у нас остался путь на море и по этой дороге я спасу тебя.

Моника повернулась к нему и посмотрела прямо в лицо. На мгновение ее глаза осветились. Словно волна благодарности к тому, чья жажда спасти ее сейчас была выражена как нельзя сильнее. Затем она словно очнулась:

– Почему ты говоришь спасти меня, а не нас? Разве я не говорила…?

– Ты будешь делать то, что я посчитаю нужным. Разве ты не понимаешь? Мы воспользуемся одной лодкой, достаточно крепкой, чтобы с вероятным успехом совершить это путешествие. Воспользуемся спокойствием, темнотой ночи; думаю, мы сможем пройти в город незамеченными. Мы будем в южной бухте, рядом с твоим старым домом. Мы смогли бы это сделать, если удача будет на нашей стороне. Кроме нас двоих в лодке будет мальчик. Я возьму Колибри, оставлю его с тобой. Я смогу вернуться раньше рассвета. То, что случится потом, не имеет значения, потому что ты будешь в безопасности.

– Что не имеет значения?

– Я буду чувствовать себя спокойным после всего.

– Я так тебе мешаю, Хуан?

– Мешаешь мне? Неужели я не благодарен, что ты решила остаться со мной? Неужели…? О, нет, нет!

– Продолжай, Хуан. Прошу тебя, говори, что думаешь. Что ты думаешь о такой женщине, как я, Хуан?

– Я груб на похвалы.

– Эти люди не заслуживают, чтобы я приняла то, что ты намереваешься сделать. Нет, Хуан, я не согласна. Мы все решимся на это. Как ты говоришь, путь в море открыт, значит, мы можем последовать туда, навстречу судьбе. У этих людей есть древесина, инструменты, маленькие лодки. Ты знаешь, как мы должны все это отремонтировать, починить, собрать все необходимое. Они говорили о том, чтобы соорудить нечто вроде плота.

– Который разобьется о камни.

– Теперь нет. Ты сам только что сказал.

– Только на одной лодке можно остаться незамеченным. Когда их несколько, то это не то же самое. В любом случае, мы постараемся, но только когда ты уже пройдешь этот ров.

– Тогда это будет невозможно. Ты должен соединить всю волю в одно усилие.

– Так не получится. Остальные должны ехать дальше. Ты можешь высадиться в любом месте.

– Разве Люцифер не находится рядом с южной бухтой? Там ты бросал якорь. Он не сможет помочь нам сбежать?

– Да, возможно. Это довольно тяжело для него. Хотя, на самом деле, мы… Всего лишь маленькая кучка больных и нищих.

– Люцифер – морской корабль, сильный, его трюмы просторные. Как я полагаю, они пусты.

– Действительно. Туда могут спрятаться все, да. Понятно, он конфискован, но не думаю, что занят охраной. Достаточно увезти его подальше от пристани, и бросить якорь с другого конца Мыса Дьявола. Им не придет в голову искать нас там.

– Правда, не так ли?

– Твоя идея великолепна, Моника, но гораздо опаснее моей.

– Какое имеет значение опасность? Ты говорил, что готов на все, чтобы спасти всех. Ты хотел просить губернатора взять на себя ответственность за происходящее. Они должны быть очень важны для тебя, раз ты был готов к подобному.

– Да, Моника, очень. Но есть кое-что в тысячу раз важнее для меня.

Он снова странно посмотрел на нее, а она взволнованно ждала; но неожиданно он спросил:

– Моника, ты думаешь, Ренато оставил тебя? Думаешь, когда он начал свой труд мести, то это было против тебя?

– Может быть. Когда он ушел, то говорил со мной угрожающе, – нерешительно вспомнила Моника. – Но не думаю, Хуан. Наоборот. Я убеждена, что если бы он смог избежать этого, то избежал бы.

– Из-за любви к тебе? Как ты думаешь, чего больше в его сердце: любви к тебе или ненависти ко мне?

– В нем любовь сильнее ненависти, Хуан. Думаю, он был рожден не для ненависти. В его душе злоба и ненависть временны. Порыв, вспышка, а потом все развеется. Всегда так было, не думаю, что внезапно он изменился. Его учили быть вежливым для жизни мягкой и простой. Но чего ты ждешь всеми этими вопросами? Чего ждешь от него и чего опасаешься?

Моника беспокойно посмотрела на него, и суровый, глубокий, полный грусти взгляд Хуана был ответом.

– Думаю, я приму твой план, Моника. Я не должен соглашаться, потому что слишком опасно для тебя. Но в конце концов, все равно, потому что из большей опасности я не могу тебя освободить, потому что сам не смог бы передать весла другому, когда повезу тебя. Я поговорю с остальными, дам им последний луч надежды. Это будет ради тебя, как тот хлеб, что ты разделила за моей спиной. Идем. Я повезу тебя, как подарок.

– Янина, что происходит? Моя мать…?

– Сеньоре немного лучше. У нее был сильный нервный припадок, потом удар. Пришел доктор и почти силой влил в нее успокоительное. Но она уже спит, рядом с ней Хосефа и Хуана.

Ренато выпил еще рюмку, затем отодвинул поднос с выражением недовольства и досады. Он был в глубине библиотеки, чья пещера снова служила ему убежищем, пока он безуспешно искал в алкоголе спокойствие и безмятежность. В жадном ожидании он провел там несколько часов, не находя себе места. Это был день, когда, по его подсчетам, должны прислать бумаги. Это были бесконечно долгие часы, каждая минута превращалась в вечность.

– Моя мать не говорила больше о возвращении в Кампо Реаль?

– Нет, сеньор. Сеньора только плакала. Не хотела слушать Отца Вивье. Да, я слышала все, что рассказали девушки на кухне. Как ужасно, сеньор, как все это ужасно!

– Могу себе представить, как тебя тронуло произошедшее с Баутистой.

– Он должен был так закончить. Ужасно, но это правда. Все его так ненавидели. Так сильно. И он поджег Кýму.

– Поджег ее? – Ренато был ошеломлен.

– Сеньор не знает, как все началось? Нет, конечно же. Все случилось потом. Баутиста поджег хижину Кýмы, не дав ей выйти. Говорят, он смеялся, когда охранники бросали камни, когда та высовывалась.

– Это неслыханно! О чем ты говоришь?

– Когда наконец ей дали выйти, ужасно обгоревшей и почти задохнувшейся от дыма, ее поволокли к большой каменной ограде, затем кинули в ущелье. Там ее оставили, как животное, и пригрозили ружьем, если попытается снова прийти. Там же ее нашли мертвой те, кто ехал на повозке тем утром. Поэтому все восстали против Баутисты, сожгли дом.

– Об этом знает моя мать? – спросил Ренато, вскочив на ноги, совершенно бледный.

– Да, сеньор, знает. Сам Баутиста мне сказал, только не так ясно. Сказал, что по вашему приказу.

– Моему приказу? Как я мог приказать подобную вещь?

– Это я и осмелилась сказать. Что вы не могли приказать. Но сеньора и он не позволили мне говорить. Теперь он заплатил свой долг.

– А ты кажешься довольной, что он поплатился, – упрекнул Ренато неторопливым и спокойно. – Тем не менее, Баутиста был твоим родственником.

– Он не был родней. А Кýма была моей подругой.

– Кýма… Это правда…

Ренато замолчал, вспомнил и посмотрел на странную девушку, которая преобразилась под его взглядом. Ее глаза горели, подрагивала смуглая плоть.

– Ты купила у Кýмы любовный напиток. Думаешь, эта бурда действует?

– Кýма имела силу, сеньор, и хорошо это доказала: три человека, которые плохо с ней обошлись, уже умерли.

– Но не из-за силы этой несчастной, Янина.

– А почему нет, сеньор? Кýма никогда не проклинает без причины и просто так. Сила любви и сила смерти имеют…

– Сила любви… – повторил Ренато шепотом. Мысль пронеслась в его разуме, как вспышка, но он сразу же отверг ее: – Хватит глупостей. Принеси мне бутылку коньяка и проследи, чтобы мне никто не мешал. Только...

– Да, сеньор. Я помню указание. Только тот, кто принесет бумаги из Епархии, которые вы ждете.

Ренато опрокинул еще рюмку и замер, опустив голову и прикрыв глаза. Он пил, чтобы забыться, но не мог потушить горящую искру в сознании, ослабить тревогу напряженного, бесконечного ожидания. Он допил то немногое, что оставалось в бутылке, и отбросил ее в сторону, встал, пошатываясь, и услышал глухие взрывы, как гром.

– О! Что это? – и крикнув, позвал: – Янина! Янина!

– Вот коньяк, сеньор, – указала Янина, быстро зайдя.

– Что это за шум? Эти взрывы?

– Это длится уже несколько дней, сеньор. Не помните? Говорят, это вулкан. Небо стало красным и опять сыпется пепел, как прошлым вечером. Крыши и деревья стали уже белыми. Говорят, похоже на снег.

Ренато провел пальцами по подоконнику распахнутого окна, собирая тончайший густой и горячий пепел, который падал, и проговорил пренебрежительно:

– Снег? Ба! Горячий снег. Он почти горит, и трудно дышать. Поставь сюда бутылку и не возвращайся, пока не передашь бумаги, которые я жду. Ух! Какая же сделалась проклятая адская жара!

Он сделал глоток, еще и еще. Действительно, было трудно дышать. Огненные испарения проникали в открытое окно. Очень медленно уходя, Янина повернулась и с болью посмотрела на него. Ренато снова упал в кресло. В сознании смешались образы. Библиотека заселилась несуществующими тенями. Одна из них отделилась от остальных. У нее были черные глаза и страстные губы. Она улыбалась, предлагая ему бокал шампанского, и он услышал, словно внутри него звучат пророческие слова, сказанные однажды Айме:

«Ты будешь плакать. Плакать по ней, а я буду смеяться над твоими слезами. Я буду смеяться, видя тебя все более униженным, сильнее и сильнее, пока не опустишься до самого ада, где я буду тебя ждать…»

– Это неправда. Неправда! – кричал Ренато, словно очнувшись. – Тебя нет здесь! Не существуешь! Ты призрак, всего лишь призрак!

– Сеньор Ренато… Сеньор! – испуганно ворвалась Янина в библиотеку.

Ренато вздрогнул, очнувшись. Перед ним Янина держала лампу, которая рассеяла тьму и призраков. За ней, одетый в белое платье слуга держал в руках широкий запечатанный конверт.

– Подойди сюда. Можешь сказать, что вручил прямо в руки, – известила Янина слугу, вырывая конверт. И передала Ренато. – Он пытался войти лично, чтобы вас увидеть.

Ренато оторвал сургучную печать с епископским знаком Сен-Пьера, и жадно прочел слова, мелькавшие перед глазами, налитыми алкоголем, пока Янина подталкивала в спину любопытного слугу:

– Можешь идти. Я принесу тебе подписанный конверт.

– Свободна! Свободна! Дали разрешение! Одобрено! Свободна! Моника не принадлежит Хуану Дьяволу!

Вне себя, держа дрожащими руками желанные бумаги, не веря глазам, жадно глядя на то, за что боролся, Ренато Д`Отремон повторял, как одержимый, слово, которое в эти минуты значило для него все:

– Свободна! Свободна!

Из-за дверей, пронзая огромными черными глазами белого человека, Янина смаковала печаль, болезненное отчаяние, с которым она жила рядом с объектом невозможной любви. Охваченный безмерным чувством, мрачный разум Ренато резко прояснился; пары алкоголя, пытки угрызений совести, черный мир теней, где покоились его мысли – все просочилось через серебряное решето, зазвенело по-новому, как хрустальный колокол, и весело он проговорил:

– Янина, тебе не кажется это чудесным? Такое ждут долгие годы!

– Да, сеньор. Такое случается редко, – медленно и грустно проговорила Янина. – Но так как Его Превосходительство – родственник сеньоры, следовательно, и ваш. И кроме того, он имеет хорошие связи в Ватикане.

– Да, это учли. Но в любом случае…

– Сеньор был уверен, что получит эти бумаги сегодня, не так ли?

– Как я мог быть уверенным, Янина? Я был в отчаянии. Это был крайний срок, и я надеялся до последнего. Больше нельзя ждать, чтобы люди на Мысе Дьявола дальше сопротивлялись. Они должны сдаться, покориться, и чтобы Моника не потонула с этими бандитами, нужно было расторгнуть этот проклятый союз, иметь на руках свидетельство моих слов. Я прекрасно знаю, что значит поездка губернатора в Фор-де-Франс. Он не хотел выставить себя в дурном свете и открыто пойти против меня и законов. С этими бумагами я пойду к нему.

– Сейчас? Но сеньора…

– Правда. Мама, Кампо Реаль. Да, я забыл об этом.

Он сжал руками виски, где стучал глухой и настойчивый удар молота. Даже алкогольное похмелье не могло сломить его восторг. Его ноги дрожали, взгляд не был ясным, но сердце билось победно, его нетерпение сносило все препятствия, чтобы наконец добиться желаемого.

– Завтра я поеду в Кампо Реаль. Или послезавтра. Как только смогу. Я поговорю с губернатором о двух делах. Да. О двух. Скажи об этом моей матери, Янина, скажи, что я пошел к губернатору и решил уладить дело с Кампо Реаль. Войди и скажи ей, успокой, постарайся ее успокоить. Скажи, что я… Не знаю, что сказать ей…

– В таком случае, это правда, что сеньор прямо сейчас поедет в Фор-де-Франс? Но сначала вам нужно немного отдохнуть, сменить одежду, немного поесть.

– Это было бы разумным, но время торопит. Я приму ванную, сменю одежду. Приготовь мне крепкий кофе. Что у тебя в руке? Что за конверт?

– От тех бумаг, что вам принесли, сеньор. Он ждет, что вы подпишите. Этого требует посланник.

– О, да, конечно! И присоединю к этому слова благодарности. Я должен подписать письмо. Нет… На самом деле я должен прийти сам. Это меньшее, что я могу сделать. Его Превосходительство исключительно помог мне. Это самое лучшее лекарство. Я чуть повременю, прежде, чем поеду в Фор-де-Франс. Задержи посланника. Пусть дадут ему чаевые. Нужно все приготовить. Потом ты поговоришь с моей матерью. Предупреди также Сирило.

– Вы поедете на коне, сеньор? Мне кажется… Простите, но мне кажется, вы уже не можете больше…

– Это правда, Янина. На коне быстрее, но я должен соизмерять силы. В экипаже я смогу отдохнуть. Скажи Сирило приготовить маленькую повозку на два сиденья, пусть запряжет лучших коней.

– Для маленькой повозки?

– Разве ты не поняла, что мне нужно лететь, а не бежать? Иди… иди…

В печали своей рабской страсти, служанка послушалась. Ренато трясущимися руками сжимал на груди плотную бумагу с печатью, которая так много значила для него, и воскликнул ликующе:

– Моя Моника, разорвана последняя нить, которая тебя соединяла!

– В таком случае, этой ночью, Хуан?

– Да, думаю, можно этой ночью, если выйдет луна и море будет спокойным.

– А не опасно, что нас могут заметить при свете луны?

– Да, конечно. Но лодка не могла бы отчалить отсюда при такой волне. Когда выходит луна, как правило, море стихает. А сейчас растущая луна. Не слишком светит, а в таком сложном деле нельзя избежать всего. Нужно выбирать наименьшее зло.

Хуан и Моника были одни на темной каменной смотровой площадке, где поднимались нараставшие волны. Неясные очертания двух стоявших рядом людей в темноте странной ночи время от времени освещались красноватым дымом, который вулкан выпускал в небо.

– Все уже готово, правда, Хуан?

– Почти. Нужно действовать осторожно, потому что эти люди не прекращают следить. После удара, который мы получили, они ждут, что мы от безнадежности сдадимся. Наше безмолвие может заставить их заподозрить, что мы нашли выход и замышляем что-то, и в этом случае… Лучше не думать, Святая Моника. В Фортах Сен-Пьер много пушек, которые выходят прямо на море. Но не надо думать о худшем. Не хочу видеть тебя обеспокоенной. Я назвал тебя Святой Моникой, чтобы рассердить и вернуть этим дух, а не обидеть. Ты уже поняла, что в тебе больше святости, чем в других женщинах?

Он ждал ответа, но его не последовало. Разве что в словах, сказанных с ложной насмешкой, подрагивала нежность. Не признаваясь друг другу, два страстно бьющихся сердца стучали так же размеренно, как разбивались бурные волны о скалы. Вскоре Моника испуганно заметила:

– Снова этот шум. Ты не слышал?

– Нужно оглохнуть, чтобы не слышать. И посмотри, как разгорелся вулкан. Разливается река лавы. Долины с той стороны уже должно быть разрушены, сожжены огнем, и если лава выльется в большую реку, то унесет мельницы и фабрики. Было бы забавно.

– Забавно? Как ты можешь такое говорить, Хуан?

– Я не имею в виду, что это было бы великолепным, Моника. Если это случится, весь мир побежит на ту сторону. Может быть, наши охранники отвлекутся. Пока что мы являемся главным предметом внимания всего города; но если на другой стороне будет катастрофа…

– Не говори этого, Хуан.

– Это жизнь, Моника. Катастрофа для других может стать спасением для нас; редкая минута счастья обходится без слез или крови.

– Не говори так. Настоящее счастье – когда никого не ранят и никого не убивают. Мало стоит счастье, которое мы достигнем, мучая остальных.

– Мы живем в мире мучений, Моника. Чтобы страдать, от чего нас никто не может освободить.

– Почему ты всегда говоришь так горестно?

– Потому что понимаю многое. Но еще я научился у других, Моника, и неважно, что кое-чему научился у тебя. Не имеет значения, что ты страдаешь, так как мы рождены страдать, но страдать достойно. С достоинством отстаивать наши человеческие права, как однажды я сказал тебе, крепко стоять на грубой и скорбной земле. Это единственное, что меня утешает, когда я веду на смерть этих людей. Возможно, они умрут из-за своего мятежа; но бунтуя они завоевывают свое право на жизнь.

– Какой ужас! Ты слышал? – воскликнула Моника, когда прогремел самый сильный взрыв.

– Да, грохочет земля, но море спокойно, это путь, по которому мы смогли бы пройти. Если случится землетрясение, если этот город, нагроможденный золотом, сотрясется до самых недр, то все упадет и вернется на круги своя. Иногда тот, кого вы зовете Богом, должен протянуть руку над миром и стереть все.

– Ты полон ненависти, Хуан, – посетовала Моника с глубокой болью.

– Не думаю. Раньше, да… Раньше корни моей ненависти были пропитаны желчью, даже когда я казался веселым моряком, готовым смеяться и напиваться в каждом порту. Теперь внутри меня что-то изменилось, наверное, в этом твоя вина, Святая Моника. Теперь моя ненависть – это возмущение против несправедливости и зла. Негодование к тем, кто топчет других, держит в руках хлыст на плантациях или в казарме, начиная с дворца губернатора или коня надсмотрщика. И с гневом и страстной жаждой устранить плохое, изменить его, свирепое желание установить справедливость кулаками. Да, Моника, я полон чего-то, от чего бурлит кровь. Раньше была ненависть, злоба; теперь что-то более благородное: желание бороться, потому что на земле, где мы живем, станет лучше, появится надежда, что уже завтра…

– Завтра что?

– Ба! Безумства!

– Пусть безумства, расскажи о них, Хуан, чтобы я могла заглянуть в твою душу, узнать, что ты там скрываешь, чего желаешь.

– Ты будешь смеяться, если я скажу, что хочу иметь ребенка? Не одного… Больше… Детей… много детей, которые, когда вырастут, найдут лучший мир, достигнутый вот этими руками.

– Ты самый лучший мужчина на земле, Хуан Дьявол!

Белые пальцы Моники приласкали грубые загорелые руки, которые Хуан соединил в выражении силы и нежности; они проскользнули по шраму, который однажды поцеловали, след кинжала Бертолоци, а затем поднялись выше, чтобы приласкать взъерошенные волосы моряка, словно внезапно она перестала в нем видеть сильного и сурового человека, поднявшегося против напастей, а лишь видела грустного беззащитного ребенка, жертву темной мести, с которым плохо обращались и обижали. Снова, как в светлое утро в каюте Люцифера, ее глаза наполнились слезами. Это был сотни раз ожидаемый, благословенный час, когда упали маски гордости, охвативший две души. Хуан пытался защититься в последний раз:

– Вышла луна и море успокоилось. Сядем в лодку как можно раньше. Мы поставили на карту все.

– Да, Хуан, все. Но прежде чем отправиться в приключение, которое может стать последним, спустимся на пляж, откуда, возможно, увидим небо в последний раз.

– Капитан… Капитан! Капитан… Сеньора Моника! Где они?

– Здесь, Колибри! Беги быстрее! – позвал Хуан. И тихо предупредил: – Что-то случилось, Моника.

– Ай, капитан! Ай, хозяйка! – пожаловался Колибри, приближаясь, запыхавшись от поисков. – Уже час я вас ищу, и никак не найду.

– Почему? Зачем?

– Все люди столпились на пляже, у лодок, готовых выйти в море.

– Ладно и что? – удивился Хуан. – Там, где я велел им быть.

– Да, знаю, хозяин. Но они стоят не потому, что вы приказали; наоборот…

– Наоборот? Что ты хочешь сказать? – спросила Моника.

– Они спорят, ругаются. Они хотят разделить все лодки, которые приказал капитан собрать, и скрыться на них.

– Они что, сошли с ума? – изумилась Моника.

– Как спятившие, моя хозяйка. Много напуганных, плачущих женщин и…

– Там нет Сегундо? – перебил Хуан.

– Да, конечно, есть. Даже хуже, хозяйка. Сегундо среди тех, кто хочет разделить лодки и не хочет ехать на Люцифере. Они говорят, что вместо того, чтобы ехать так далеко, они могут высадиться вон там, чуть ниже, и попытаться взобраться в гору.

– Но там солдаты! Их арестуют! – предупредила изумленная Моника, не в силах понять.

– Естественно! И говоришь, что Сегундо…? – спросил Хуан.

– Сегундо сказал, что Люцифер утонет, когда вместит всех людей.

Хуан вскочил, его глаза сверкали. Он колебался лишь секунду. Затем взял Монику за руку:

– Пойдем. Посмотри, волны опустились. Благоприятная возможность и нужно ей воспользоваться. Мы не можем терять ни минуты.

– Но если они откажутся последовать за тобой, Хуан?

– Последуют те, кто достойны быть спасенными.

Втроем они быстро пришли на пляж, где кружились люди; сильный и властный голос решительно приказал:

– Всем в лодки! Настал час! Женщины и дети первыми! Мужчины, которые толкают лодки, запрыгивают потом! Чего ждете? Вы не слышали? Ты, Мартин, двигай людей к лодке! Ты, Угорь, со своими людьми в воду! Хулиан, готовы!

Как будто голос рассеял сомнение, как будто его присутствие имело дар воодушевлять мужество, его голос подталкивал к воле одного за другим, и первые три лодки вошли в воду. Только Сегундо стоял неподвижно, скрестив руки, словно его мучало жестокое сомнение, а рядом с ним стояло несколько рыбаков, которые должны были сесть в последнюю лодку, и они избегали взгляда Хуана.

– Простите, капитан, но эту лодку мы предпочитаем оставить.

– Оставить себе? Что?

– Вы знаете, капитан. Думаете, я не видел, как Колибри побежал предупредить вас?

– В таком случае, это правда, и именно ты, Сегундо… Ты…

– Сожалею, капитан, но у меня семья, для которой моя смерть имеет значение.

– Ты боишься, ты… ты…? – сомневался Хуан с нарастающим гневом.

– Я не боюсь умереть, сражаясь, но вы хотите, чтобы мы упали в яму с головой. Я предпочитаю сдаться солдатам! За это нас не убьют.

– Тебя прижали хуже животного.

– Из тюрьмы выходят, а из моря никто не выйдет. Если бы мы поехали одни…

– Замолчи! Замолчи и сядь в лодку!

– Мы не поедем, капитан! А если бы вы подумали. Я вам говорю, сеньора Моника. Если бы подумали, остались бы с нами, в конце концов, с вами ничего не случилось бы, вам незачем прятаться, и если примете надежность Сегундо Дуэлоса…

– Я предпочитаю ненадежность, которую мне предлагает Хуан Дьявол, – с легкой усмешкой ответила Моника. – Идем, Хуан!

– Отчаливаем по одному, – приказал Хуан, повышая голос. – Гребем веслами сотню метров от берега, а там ждите, в первую очередь, мою лодку. Колибри, отдать концы! Сможешь?

– Ясно. Теперь я второй на Люцифере, капитан, правда?

Три лодки, соединенные длинными досками, защищенные плывущими бочками, вошли на гребень волны. Хуан поднял на руках Монику и посадил в маленькую лодку, которую уже отвязывал Колибри. Он испытывал мучение в левом плече. Только теперь он вспомнил о ране, но мгновение – он вошел в воду и взял весла.

Как черная махина, Мыс Дьявола оставался позади. Моника сидела перед ним. Сначала слабый свет луны неясно освещал белую фигуру, затем темнота стала полной. Черный занавес заслонил звезды, погасил линию серебряного пролива. А волны, минуту назад спокойные, запрыгали, как конь, вставший на дыбы. Вскоре темная ночь осветилась пучком пламени, гигантским факелом сверкнув на вершине Мон Пеле, и разорвавшись в воздухе, как фонтан жидкого огня, ручей лавы начал скатываться с горы.

14.

– Янина, что это было? Я видела из окна, как горел дом.

– Это гора, вулкан. Сеньора видела вспышки пламени. Он еще сверкает во дворе! Черное небо стало красным.

– Но земля не дрожит. Не дрожит. Как будто был взрыв.

– Нет, сеньора, это гора. Я не говорила, что это гора?

София Д`Отремон встала с кровати, подбежала к ставням спальни, выходящим во двор, и в просторной комнате, в густом полумраке, все смотрела на раскаленную реку лавы, которая скатывалась с крутого холма, прыгая через камни, обходя любое препятствие. Затем с беспокойством обернулась:

– Где мой сын? Где Ренато? Он вышел, правда? Я слышала, как он позвал Сирило; потом экипаж уехал, и могу лишь предположить, куда. Его жизнь крутится только вокруг этого проклятого Утеса Дьявола.

– Теперь нет, сеньора. Сеньор Ренато получил бумаги из Епархии. Кажется, он получил желаемый ответ.

– Аннулирование брака Моники? – удивилась София. – Не может быть! Прошло недостаточно времени!

– Думаю, Его Преосвященство очень помог, сеньор Ренато очень признателен ему, сказал, что поблагодарит его прежде чем отправиться в Фор-де-Франс, к губернатору.

– Мой сын поехал в Фор-де-Франс? – спросила София, все более недовольная и изумленная. – И ты так долго ждала, чтобы сказать мне об этом, глупая? Ай, Боже мой, Боже мой!

– Я, сеньора… Дело в том, что он не зашел к вам, чтобы сеньора не подумала…

– Какое значение имеет, что я думаю! Ты что, не знаешь дорогу на Фор-де-Франс? Конечно же, на юг; но сначала нужно обогнуть эту гору.

– Эта новая дорога, она пересекает вершины Карбе.

– А как еще мог поехать мой сын, он выехал туда, где не навредит коням? Разве не так?

– Да… Да, он приказал запрячь молодых жеребцов в повозку. Он сказал, что ему нужно не бежать, а лететь.

Обе подошли к боковым ставням. Оттуда беспокойные глаза следили за огненным маршрутом переливавшейся через край лавы. Она раздувалась, а затем обрушивалась и скатывалась в глубину долины.

– Огонь бежит как будто бы к заводу Клерка, – объяснила Янина.

– Там наверняка есть путь на Карбе! Если бы он был благоразумен!

– Он вышел, как безумный, он был вне себя и столько пил, столько!

– Христос! Что кричат эти люди? – пожелала узнать София, услышав неподалеку обеспокоенные голоса. – Беги за этим человеком, Янина, позови его, догони!

– Говорят, огненная река унесла завод Фернандо Клерка, очистительный завод, дома, снесла плантации сахарного тростника и бежит к Карбе, – объяснила Янина, возвращаясь к хозяйке.

София Д`Отремон остановилась, вцепившись в дверной проем судорожными руками, задыхаясь от густого раскаленного воздуха, который окутал город и опускался красноватым облаком со зловещего вулкана. С высоты в тысяча триста пятьдесят метров, Мон Пеле испускал раскаленную реку, которая, остывая, бледнела. Шум тысячи кричащих голосов, торопливых ног, сотен кружащих повозок, резко взбудоражил город, охваченный новостью катастрофы.

– Более двадцати смертей, крестная. И раненые с ужасными ожогами.

– Нужно ехать, искать Ренато, найти его.

– Остались три лошади в конюшне и большая карета. Эстебан может взять меня.

– Мы поедем вдвоем, Янина! Беги и дай необходимые распоряжения!

Цепляясь за стены, София Д`Отремон вошла в просторный двор дома; уставшее тело сползло на колени, и сложив руки, она шептала плачущим голосом:

– Я унизила сына, отвергла его, и Бог причиняет мне огромную боль, ужасный страх, что Он может отнять его.

С вершины Мон Пеле разливались потоки огненной раскаленной лавы в бассейн реки Бланко, и дальше раскаленный саван накрывал склоны, дороги и поля. Надежному кучеру семьи Д`Отремон, удалось увести в сторону от склона маленькую легкую повозку. Сирило, стоя на кóзлах, изо всех сил сжимал поводья вздыбленных коней. Ренато привстал и с ужасом посмотрел на ужасную картину: новая дорога на Карбе исчезла, процветающая сахарная фабрика Фернандо Клерка превратилась в дымящиеся развалины. Не было больше очистительного завода, домов поселенцев. Но словно беспощадная шпора вонзалась в его волю, подхлестывая желание ехать дальше.

– Быстро! Сирило, поверни направо. Гони коней, мы перейдем долину раньше, чем нас настигнет лава!

– Перейти долину? Кони перепуганы, чувствуют опасность и не слушаются. Посмотрите, мой хозяин!

– Держи поводья, болван! Поворачивай направо, говорю!

– Нельзя, сеньор! Нужно повернуть назад, назад!

– Нужно ехать в Фор-де-Франс любой ценой! Давай сюда их! Отпусти! Ты только бесполезный груз! Возвращайся в Сен-Пьер, если хочешь!

Ренато прыгнул на кóзлы и взял поводья, резко столкнув кучера на землю, и галопом погнал сильных животных под дождем раскаленного пепла, выбрасываемого вулканом. Вдруг вспышка пламени короны Мон Пеле погасла. Лава остывала и бледнела, резкое дуновение морского воздуха смело черные облака, освободив новую луну, блестевшую серебряным обручем.

– Там город!

Стоя в маленькой крепкой лодке, служившей проводником путешествия, Хуан Дьявол указывал на огни Сен-Пьера, блиставшие у темного подножья высоких гор. Они были очень далеко от берега, отклонившись от курса из-за ужасного морского волнения. Но ничего серьезного не случилось. Водяной вал разорвал доски и канаты, протянутые между лодками, но никого не унесло на глубину. На расстоянии пятидесяти метров можно было увидеть три лодки. В море, вновь ставшим спокойным, глаза Хуана определяли место.

– Хуан, ты знаешь, где мы находимся? – спросила Моника.

– Рядом с дельтой реки Карбе, южнее рейда Сен-Пьер. Видишь огоньки, булавочные головки, которые блестят в темноте?

– Да. Видела на секунду, когда волны стихли.

– Туда мы и направим курс, – объяснил Хуан. И крикнув, приказал: – Зажги фонарь, Колибри. Опасности нет. Зажги и поверни зеленым стеклом. Это условный знак, по которому будут грести за нами. – Негритенок проворно исполнил.

Какая темная ночь и какие далекие точки света! Внезапно погасло красноватое пламя, освещавшее небосвод. Следы огня, постепенно бледнея, исчезали, будто старый ужасный вулкан опять погрузился в спячку; ночное одиночество казалось более глубоким и величественным над этим небом и морем. Придерживая весла, Хуан опять прислушался. Он едва смотрел на Монику, но как же сильно чувствовал ее пьянящее присутствие; какое ужасное и внезапное желание охватило его, как же ему захотелось сблизиться с ней и признаться!

Он протянул руку и дотронулся до ее влажной и холодной руки, и не смог отпустить. Он держал ее с беспокойной нежностью, которая медленно разжигала страсть, и мягко спросил:

– Моника, ты боишься?

– Почему я должна бояться?

– Ты волнуешься, и можешь бояться. Возможно, я не должен был говорить тебе, что мы в опасности.

– Я знаю, даже если ты и не скажешь, Хуан. Но я не волнуюсь. Меня знобит от холодного воздуха, это уже прошло.

– Да. Ушло черное облако. Оно почти окутало нас, и возможно это было бы концом.

– Да, конечно. Что-то случилось в Сен-Пьере, не так ли?

– Уверен, что случилось. Все еще сверкают эти огни города, которые видно с разных сторон горы. Что-то все-таки случилось с рекой Бланко. Возможно, туда влилась лава и дошла до моря. Поэтому город спасся, мы едва не погибли. Чудо, что большая волна унесла нас, убрала с дороги. Возможно, это та самая лава, спускавшаяся с горы. Может, это то, что вы зовете чудом, Моника?

– Да, Хуан, это чудо. Этой ночью все чудо.

Тень смерти, казалось, исчезла. Разве она не чувствовала в больших и горячих руках Хуана поток жизни, мощную опору, залог надежды? Разве она не рядом с тем, кого отчаянно любит, не находя слов это выразить? Разве ей не показалось, что он замолчал, потому что комок чувств сжался в его груди? Разве не блестели в темноте его большие глаза, как два раскаленных от страсти угля, которые не признавались в этом? Разве она не чувствовала, как подрагивает мужская рука, ощущая биение ее сердца?

– Теперь ты дрожишь, Хуан.

– Возможно, но не от холода. Ты заставляешь меня дрожать, Моника. Твое присутствие в эту ночь, которая может быть последней в нашей жизни.

– Не говори так, Хуан. Я… я… – бормотала взволнованная Моника. И вдруг изменившись, воскликнула: – Что это? Твоя рубашка пропитана кровью! Твоя рана опять открылась. Это нелепо. Ты не можешь грести этой рукой.

– Эта рука, хотя и в крови, сможет защитить и помочь тебе.

– Дай мне минуту, чтобы сменить повязку.

– Когда мы будем на Люцифере, ты сделаешь это. Опасно останавливаться. Может прийти другая волна. И не беспокойся. Крови, которую я проливаю, мне хватит.

Не осознавая, она очутилась рядом с ним, и две белые руки поддержали весло.

– Хуан, Хуан! Я помогу тебе.

– Колибри может, если потребуется; но нет нужды. Мы идем очень медленно. Это более, чем благоразумно. Но не уходи. Нам так хорошо.

– Да, нам хорошо. Жизнь такая удивительная.

Она была готова повторить фразу, которую он никогда не говорил, но сильное смущение заставило ее смолчать. Да, жизнь очень странная и удивительная, что она чувствовала себя безумно счастливой, глубоко и обжигающе счастливой, как будто ее сердце переливалось через край, как река лавы, словно эта минута стоила всей жизни, словно этот темный час, раскачивающийся маятником от жизни к смерти, имел силу вечности.

– Хуан, твоя рана не болит? – спросила Моника с волнением. – О чем ты думаешь?

– О людях, оставшихся там.

– Невероятно, что Сегундо сделал подобное. Но не переживай из-за этого, они были предателями.

– Они страдают, Моника, а иногда, страдая много, они грешат тупостью и неверностью. Посмотри, огни виднеются уже ярче, но мы еще далеко. Пройдет около получаса, прежде чем мы пройдем около твоего дома.

Как сильное морское волнение, поднялись воспоминания к горлу Моники; как морской вал, резко и горестно она внезапно отстранилась от Хуана, который удивленно спросил:

– Что с тобой? О чем ты подумала? Скажи, о чем думаешь.

– О Ренато.

– Я должен был предположить. Тебя беспокоит, что он может сказать и подумать. Неужели ты должна…

– Замолчи! Не разрушай очарование.

– Что? Что ты говоришь?

– Ничего. Хотелось бы как можно раньше подъехать к Люциферу… с любой стороны.

Хуан не ответил. Лишь с силой погрузил весла в воду; маленькая лодка, казалось, парила по мрачным волнам, пока кровь капала из открытой раны.

– Что происходит? Почему не едем?

– Думаю, не сможем, крестная. Путь перекрыт. Много людей. Им не дают пройти. – ответила Янина. И повысив голос, спросила в свою очередь: – Эстебан, Эстебан, что произошло?

Не ожидая ответа Эстебана, Янина выскочила из закрытого экипажа, на котором с большим трудом София Д`Отремон доехала до перекрестка на Карбе. Солдаты в униформе остановили ее, сдерживая лавину любопытных, пытавшихся подойти к месту катастрофы. Издали едва различались дымящиеся руины завода; пепел, еще горячий, стер пути и придавил деревья, но по всем тропинкам, идущим в Сен-Пьер, катились к городу повозки и кареты, люди шли пешком и верхом на лошадях, внезапно и неожиданно убегая от всего этого. Нетерпеливо София Д`Отремон тоже открыла дверцу экипажа и спросила:

– Что же в конце концов произошло? Что случилось? Эстебан, Янина!

– Мы не можем ехать, крестная. Здесь никому не разрешают, – объяснила Янина.

– Но мой сын…

– Возможно, он прошел раньше. Возможно, вернулся. Это вероятнее всего, крестная. Он не мог проехать ни раньше, ни позже.

– А если он ехал в минуту катастрофы? – беспокоилась София.

– О, нет, нет, крестная! Эти люди говорят, что только работники завода, администратор и его родственники стали жертвами. Подсчеты расходились, но здесь все сошлись. Говорят, раскаленная лава падала, как водопад, и унесла завод и дома. Затем упала в реку и поэтому больше никого не сожгла. Говорят, здесь она изменила направление, и поэтому на дороге никто не обжегся. Сеньор Ренато должен был ехать. Он был в таком отчаянии.

– В отчаянии?

– Да, крестная. Ему было очень нехорошо. Я говорила, что он много выпил. Он был как обезумевший, говорил сам с собой, когда я вошла в библиотеку. Говорил один… или с призраком, крестная. Он произносил имя сеньоры Айме. Я слышала, как он называл ее.

Янина очень медленно зашла в экипаж, присаживаясь рядом с доньей Софией, и на миг опустошенные женщины посмотрели друг на друга. Затем в ее ясных глазах искра зажглась, поддерживая волю Софии Д`Отремон, и она сказала:

– Мы будем искать его повсюду. Я не вернусь домой, пока не найду его!

Как струя фейерверка, как искры, переходили из уст в уста в Сен-Пьере неясные или преувеличенные рассказы о первой катастрофе. По мере того, как экипаж Д`Отремон ехал по улицам, толпа все густела, заполняя ее. Земледельцы, работники и коммерсанты всей округи приехали в столицу, одни – в поисках новостей, другие – снова увидеть лаву, о которой сообщали. Кафе, рестораны и площади были битком забиты. Люди заставили открыть офисы пароходного агентства, быстро распродавались билеты на суда, которые должны были отправиться на следующий день.

– Что происходит? – хотела знать донья София.

– Они читают указ мэра. Да, крестная. Это глашатаи Муниципалитета, – объяснила Янина. И обращаясь к кучеру, крикнула: – Подойди ближе, Эстебан, ближе.

Шум толпы мягко стих, теперь слышался только голос выступавшего, который произносил указ, как старую песню:

– Соседи Сен-Пьера. Гоните от себя страх и тревогу. Все уже случилось, и никакая опасность не угрожает городу. Рекомендовано уехать с полей и поселков, расположенных на склонах Мон Пеле, это единственные, кто могут пострадать, и нужно сделать это побыстрее. В настоящее время, согласно нашим подсчетам, в город прибыло более тысячи человек из окрестностей, и продолжают прибывать. Только люди ближайшего поселка Рыбаков остались отрезанными, но им оказали своевременную помощь. Спите спокойно, соседи Сен-Пьера, и начинайте утро со своих обычных дел. Если лава снова будет выходить, идите, к морю, как и раньше. Нет опасности для города. Подписано, Фуше, Мэр города Сен-Пьер острова Мартиника, от шестого мая, тысяча девятьсот второго года.

Экипаж Д`Отремон возобновил ход, а вскоре, с огромным удивлением София воскликнула, указывая на кафе, которое они проходили:

– Сирило! Разве это не Сирило?

– О, да! – подтвердила Янина весело. – Остановись, Эстебан, стой!

Не дожидаясь остановки экипажа, Янина спрыгнула и подбежала к уличному кафе, кишащим людьми средь бела дня, взяла за руку мужчину цвета эбонита, одетого в непогрешимую ливрею из белого льна, типичную для слуг феодалов Д`Отремон.

– Сирило, Сирило, где хозяин? Где ты оставил его? Мы уже несколько часов с сеньорой отчаянно его ищем! Понимаешь, часов? Где хозяин?

– Его нет со мной. Он продолжил поездку.

София Д`Отремон не могла больше ждать. Она тоже вышла, оставив экипаж посреди узкой улицы, перегородив дорогу, и подошла к смущенному слуге, спрашивая:

– Поехал дальше куда? Что случилось с моим сыном?

– С сеньором Ренато, насколько мне известно, ничего не случилось.

– Но где же он? – настаивала Янина.

– Уже должен добраться. Он разве не говорил, куда едет?

– В Фор-де-Франс? – спросила София.

– Да, да, сеньора, – подтвердил Сирило. – Я ехал с ним, но он забрал поводья, потому что я не хотел гнать коней над горящей свечой. Он спихнул меня, и во весь дух помчался по старой дороге, которая поворачивает за Карбе.

– Но с ним ничего не случилось? – пытливо допрашивала Янина. – Не пострадал?

– Отвечай же, идиот! – крикнула София, не в силах сдерживать возмущение.

– Как это ничего не случилось, хозяйка. Я видел, как он проезжал через эти горящие тростники и как снова появился на дороге. И мне ничего не оставалось, как пойти пешком.

– А почему ты не вернулся в дом? Почему не рассказал мне? – упрекала гневная София. – Ты развлекался, гулял по улицам, да?

– Нет, нет, хозяйка. Дело в том, что я испугался. Нужно было видеть, как ехал хозяин, но ничего не произошло. Он ехал в Фор-де-Франс, к губернатору, который уже возвращается. Говорят, он приказал позвать мэра и тот сказал, что он уже едет сюда со своей сеньорой и со всеми этими докторами, что они все знают и заверяют всех, что ничего не случится. Люди словно помешались. Они скупают билеты, чтобы завтра уехать на судах, но говорят, что губернатор никому не позволит уехать и прикажет всем солдатам не позволять пассажирам садиться на корабль. Там в другом квартале, в офисе Судоходной Компании Квебека, люди сломали все двери и стекла. Даже скупили билеты на палубу корабля, который называется Рораима.

– Кто рассказал тебе все это? – спросила заинтересованная София.

– Я видел своими глазами, хозяйка. И к тому же, сеньор Ноэль, нотариус…

– Где этот человек?

– Стоял вон там, но вышел. Он сказал, что будет ждать губернатора в его доме, потому что в первую очередь, должен поговорить с ним.

– В первую очередь? – удивилась София, не понимая серьезности слов.

– Он пошел с бумагами, подписанными большим количеством людей, и всем говорит их подписать, потому что хочет, чтобы сеньор губернатор увидел, как много желающих простить Хуана Дьявола и рыбаков, оставшихся на той стороне, и чтобы кинули мост, чтобы те выбрались оттуда, где опаснее всего.

– О чем ты говоришь, Сирило? Ты хорошо понял?

– Конечно, хозяйка. Это большая стопка подписанных бумаг. По-моему, губернатор должен их принять.

– Замолчи и поднимайся! – приказала властно София. – Устраивайся с Эстебаном. Немедленно едем во дворец. Посмотрим, кто первым будет говорить с губернатором!

– Зажегся красный свет, Колибри.

– Красный свет, капитан? Почему они остановились? Мы остановимся?

– Они остановятся, чтобы дождаться меня. Торопись, Колибри! – Хуан погрузил весло в воду и поднял другое, чтобы повернуть лодку, послушную его рукам, направляя курс на ближайший берег. Они были у пригорода Сен-Пьера, в предгорьях горы, известной, как Парнас, которая возвышалась на юге города. У ее подножья простирался маленький пляж среди камней. Веселые дома отдыха окружали гору, а в самой высокой части, наподобие смотровой площадки над городом и морем, возвышался старый монастырь, построенный много веков назад благочестивым богатым колонистом.

– Почему мы изменили направление? Куда мы едем? – спросила удивленная Моника.

Хуан не ответил. Он греб изо всех сил, сжав губы, пока лодка не дрогнула, занося киль в песок, и приказал:

– Крепко держи весла, Колибри. Держи курс и внимательно следи за волнением моря.

– Что происходит? – снова спросила обеспокоенная Моника.

– Идем со мной.

Хуан взял ее на руки, затем спрыгнул, и погрузившись в воду, прошел твердым шагом, не намочив легкий груз, пока не опустил на землю.

– Хуан, ты сошел с ума? Что ты делаешь?

– Я не могу влечь тебя на верную смерть, Моника. Прав был Сегундо, боясь, что Люцифер не выдержит груз. Из-за эгоизма я потащил тебя с собой. Мне не хватило мужества оторваться от тебя, отпустить. Я страдаю, борюсь всеми силами, чтобы остаться тем, кем являюсь. Безумно я мечтал быть другим, изменить свою жизнь, чудом преодолеть расстояние, разделяющее нас.

– Какое расстояние, Хуан?

– Ты прекрасно знаешь. Пусть твое милосердие не лжет в этот решающий миг.

– Я ничего не понимаю, – отчаялась смущенная Моника. – Ты хочешь оставить меня здесь? Бросить?

– Рядом монастырь. Там ты можешь провести ночь, а потом, любым способом поехать в Сен-Пьер.

– О чем ты говоришь? Что ты говоришь? Я не хочу оставлять тебя, Хуан!

– А я не хочу тащить тебя на смерть. Зачем ты заставляешь меня говорить ужасную правду? Я пропал, Моника!

– Не может быть! – не соглашалась с Хуаном Моника.

– Уверен, в эти часы Сегундо и оставшиеся с ним уже арестованы. Их заставят говорить, они расскажут, где мы, наше убежище обнаружат. А я не сдамся, Моника. Я выйду в море, хотя и не смогу отъехать слишком далеко.

– Но в таком случае ты лгал мне. Ты лгал!

– Я молчал, борясь со своей совестью, но рассудок победил. Это не было ложью.

– Это была ложь! И не только мне, и этим несчастным солгал.

– Для них не было обмана. Они прекрасно знают свою участь. Они последуют за мной: несчастье или немного надежды. Надежды жалкой жизни, которая не для тебя, Моника да Мольнар.

– А если я принимаю ее?

– Не заставляй меня верить в несуществующий рай. Замолчи, Моника, замолчи, потому что если будешь дальше говорить, то у меня не будет сил сделать то, что нужно, потому что я так сильно люблю тебя… так сильно…!

Он прижал ее, коснувшись ее губ огненным поцелуем; затем резко оторвал от себя, разрывая нежные узы и убежал к лодке, боровшейся с волнами, а Моника душераздирающим криком взывала и умоляла:

– Хуан! Нет! Нет! Не бросай меня! Забери меня! Какое значение имеет умереть?

Крик Моники потерялся в ночи, утонул в темных, беспокойных водах, которые гребнем поднялись и обрызгивали каплями пены протянутые руки и глаза, которые смотрели не видя, губы, горевшие огнем от следа этого неизгладимого поцелуя, который Хуан оставил им двоим. Горький поцелуй теперь, словно бездна, разделял их, одновременно наполненный бесконечной нежностью. Первый, единственный поцелуй любви, который Моника больше никогда не получит.

Огромная волна залила ее, но она не сдвинулась, пригвожденная на пляже. Сердце, разбитое и ослепленное, будто на миг увидело блеск звезд в руках, оставляя на них обжигающий жар. Было лишь безумное желание сжать то, что только что было в ее пальцах. Высший дар, о котором она так мечтала, вырванный второй раз из ее жизни. И не было на свете печальнее слов, которые поднялись рвущимися рыданиями:

– Хуан, почему ты бросил меня?

Стоя на пляже, глядя на горизонт, еще страстно сопротивляясь, она ждала света рождавшегося дня, чтобы увидеть полные паруса дерзкой морской шхуны, которая ушла со своим тяжелым грузом, что означало крах и крушение, с отвагой капитана, чьи последние пленительные и мучительные фразы еще звучали в ушах Моники. Хуан Бога. Хуан Дьявол. Тот, кто безумно появился в ее жизни, как луч света и огня, благоухавший и терзавший ее… кто наконец дал сбежать тайне в жестоком прощании… тот, кому еще возражают с мягкой укоризной нежные губы бывшей послушницы:

– Если бы я могла поехать с тобой. Если бы могла…

Она беспокойно посмотрела по сторонам, но никто и ничто не могли ей помочь. За черными скалами, немыми свидетелями многочисленных давних катастроф, начинались зеленые склоны горы Парнас. Цветущие усадьбы возвышались между разнообразных улочек, а выше стоял монастырь, который Хуан посчитал для нее убежищем. Желая увидеть больше, Моника взобралась по горной тропе, но оттуда тоже ничего не увидела, кроме бескрайнего моря.

– Как найти тебя? Как добраться до тебя, Хуан?

Оттуда был виден весь город. Она была почти в двух километрах от него. На миг, воображение Моники, казалось, вспыхнуло. В Сен-Пьере есть лодки, шлюпки, корабли. Возможно, она найдет кого-нибудь, кто ее отвезет, но куда? Она находилась спиной к дороге и не видела полосу экипажей, приближавшихся к ней, транспортных средств, которые выезжали из города, направляясь к домам горы Парнас. Одна из них сбавила ход и остановилась рядом. Дверца открылась, порывисто ее кто-то изумленно позвал:

– Моника! Это же вы, действительно вы? Я не сплю? Вы одна? Что вы здесь делаете? Я была уверена, что глаза меня обманывают, а теперь я могу дотронуться до вас… Разве вы не…?

– Понимаю ваше удивление, Матушка.

– Кто с вами?

– Никого. Успокойтесь. К моему несчастью, я совершенно одна, потому что на мне лежит обязанность спастись.

Мать-Настоятельница Рабынь Воплощенного Слова ощупывала дрожащими руками мокрую одежду Моники, смотрела расширившимися от удивления глазами на ближайший пляж и неспокойное море, и с усилием сдержала вопросы, срывавшиеся с губ; три экипажа, следуемые за ней, остановились, раздвинулись занавески, показались черные головные уборы и удивленные лица. В их лицах было сочувствие и жалость. Очень бледное лицо, мокрые одежды, распахнутые глаза, скорбный взгляд сбившейся с пути бывшей послушницы – все это имело достаточную силу, чтобы Настоятельница сказала:

– Я вижу, вы больны, Моника, и только что сказали, что одна. Поднимайтесь в мой экипаж. Мы едем в Монастырь Доминики. Они пригласили нашу общину скрыться ввиду большой тревоги.

– Тревоги?

– Кажется, наступает конец мира, дочь моя, и сеньор Епископ сказал уезжать из старого монастыря на Площади Виктора Гюго, – проговорила Мать-Настоятельница почти жизнерадостно. – Многие говорят, что ничего не случится. Мэр ничего не сделал, лишь издал указ и призвал к спокойствию жителей Сен-Пьера. Сказал, что едет губернатор, чтобы запретить выезд. Поэтому вместе с духовными дочерями я поспешила выполнить пожелание Его Высокопреосвященства. Возблагодарю Небо, что я встретила вас. Едем, поднимайтесь в экипаж!

– Нет, Матушка, я не могу поехать с вами. Я должна сесть на корабль, должна отыскать Хуана.

– Отыскать Хуана? – изумилась Настоятельница. И с искренним удовлетворением спросила: – Вы хотите сказать, что Хуан Дьявол смог сбежать? О, простите! Вы зовете его Хуан Бога, и на самом деле…

– Он, говорит, что пропал. Он уверен в неизбежной смерти. Люцифер не может поехать со своим грузом. Боже мой, Боже мой!

– Дорогая дочь, боюсь, вы бредите.

– Нет, Матушка, нет. Хуан привез меня на этот пляж, оставил и приказал спасаться, чтобы я была именно в этом монастыре, и что…

– В таком случае, чего вы ждете? Разве ваш первый долг перед мужем не послушание?

– Если он умрет, я не хочу жить, Матушка!

– Говорите тише, пожалуйста. Послушницы рядом, в том экипаже, где они не подняли занавески. Идемте со мной, вы больны, и пока что ничего не можете сделать.

– Если умрет Хуан, я сойду с ума, Матушка.

– Не отчаивайтесь. Не только Хуан, но и все в большой опасности. Наши доминиканские сестры стоят на молитве со вчерашнего дня, мы сделаем то же самое, как только приедем. Никто не молится напрасно. Милосердие Божие не имеет границ. Я думаю, было чудом обнаружить вас здесь. Мы будем молиться в честь этого безумно великодушного человека, за которым вы замужем. В эти последние дни почти ни о чем не говорят, а только о великой борьбе в защиту рыбаков. Многие нападают на них, но есть те, кто на их стороне, наш духовник среди них.

Мягко она заставила подняться Монику в экипаж, и сделала предупредительный знак повозкам следовать за ней.

15.

– Пусть опустят главную… бизань-мачту! Поворачивайте направо, очень мягко. Угорь… Так… Теперь поднять кливер, чтобы ждать погоды!

Первые лучи дневного света ворвались на голую мачту Люцифера, набитого до отказа, тяжело качавшегося на морских волнах. Рядом с ним, закрепленные канатами, делавшие ход корабля медленным и трудным, были три рыбных лихтера, теперь пустых, похожих на ореховые скорлупки на бушующих водах. Мрачный, сурово нахмуривший брови, молчаливый Хуан Дьявол руководил тонким маневром, а затем обернулся и жадно посмотрел на землю, что осталась вдали. Это Мартиника, которая возникла словно из тумана. Постепенно гасли точки света, признаки далекого города. По левую сторону высились роковые очертания Мон Пеле, с широкими склонами, крутыми голыми откосами, а на высоте густого дыма, черного, как сажа, разлилась этим утром в небе гигантская чернильница. Секунду глаза Хуана смотрели туда. Жадный взгляд повернулся к горе Парнас. Она едва различалась среди зелени, осыпанная точками многочисленных садов и домов. Едва видимая, но с какой отчаянной силой забилось сердце Хуана!

– Мы останемся здесь, хозяин? – спросил Колибри. – Не бросать якорь?

– Здесь слишком глубоко, чтобы кинуть якорь. Ты должен знать.

– Знаю, капитан. Вы не можете его кинуть, и поэтому будем ждать погоды. Сколько будем ждать, капитан?

– Пока не увидим, что произойдет с этим проклятым вулканом.

Почти наступил день. Над цветущей Антилией, отмеченной рукой трагической судьбы, появились первые вспышки дня 6 мая 1902 года. Город суетился в полдень большого праздника. Девять поселений, расположенных у склона Мон Пеле, были полностью опустошены. Оттуда с работниками и близкими ушли богатые арендаторы, хозяева плантаций и заводов. Это было беспокойное массовое бегство со всего северо-запада острова. Территория диаметром более тридцати километров была закрыта. Предгорье ужасной горы вытеснило последних обитателей, оправданно встревоженных странными знаками. Адский жар носился по земле, многочисленные реки впадали в море, но вместо воды туда шла зловонная грязь с невыносимым запахом серы. Морские птицы покинули негостеприимный район; у высоких скал узкие пляжи были нагромождены миллионами мертвых и издыхающих рыб, выброшенных морем. Город в двадцать пять тысяч жителей сегодня был переполнен более сорока тысячами людей, но паники не было, наоборот. Души людей успокоились, обитателей Сен-Пьера словно заразило беззаботное веселье. Болтовня, пьянство и смех в разгар праздника, нелепая уверенность все больше подтверждалась передаваемой из уст в уста последней новостью.

– Губернатор только что прибыл. Так сказали эти люди, сеньора, – объяснила Янина хозяйке. – Кажется, он вошел через заднюю дверь, потому что на площади много народу, и он с балкона дворца обращается к народу.

– Скажи, чтобы этот идиот Эстебан поторопил лошадей! – нажимала София Д`Отремон.

– Дело в том, что он не может проехать, сеньора. На улице много людей.

– Пусть даст звонок, пусть пройдет как угодно! Скажи, чтобы ехал по другой улице, пусть следует к дворцу, через черный вход. Мне откроют! Едем!

Наконец София Д`Отремон приехала через боковую улицу в просторную и роскошную резиденцию Генерала-Губернатора Мартиники, и опираясь на Янину, вышла из массивной кареты, которая с таким трудом добралась сюда. Было полно прохожих, толпа заполонила площадь перед балконом, где вещал лидер:

– Дети мои, мое присутствие в Сен-Пьере – лучшее доказательство, что все тревоги напрасны. Я приехал со своей семьей. Также меня сопровождали два человека науки, чьи показания только что обнародовали, и согласно их авторитетному мнению Сен-Пьер не должен бояться Мон Пеле, как Неаполь не должен бояться Везувия. Наш старый вулкан рычит понемногу, но не кусается. Фейерверки и ручьи лавы, в конце концов, затухнут в море. Есть ли причина оставить самую цветущую французскую колонию на Антилиях? Рожденные у подножья Мон Пеле должны смеяться над этими тревожными глупостями, и советую всем не переживать и смеяться, потому что я готов действовать, чтобы решительно усмирить распространение паники и тех, кто их распространяет, любую деятельность, создающую беспорядки. Еще раз говорю соседям Сен-Пьера: пусть каждый возобновит обычную деятельность и не упорствует в злых пророчествах, дабы не сесть в тюрьму.

Двухместная карета остановилась на той же улице, и Ренато Д`Отремон, который ей управлял, откинул поводья, подошел быстрым шагом к желанному черному входу, когда его мать появилась перед ним:

– Ренато!

– Мама! Что ты тут делаешь?

– Не думаешь, что ищу тебя? Провела ночь, умирая от беспокойства, искала в каждом уголке города твои следы? А ты даже не думаешь, не так ли? Думаешь лишь об этом звере в своей злобной страсти.

– Пожалуйста, хватит!

– Оставив меня больную, ты уехал и не сказал ни слова.

– Я хотел избежать подобных сцен, мама. Со мной и так случилось много неприятного. Это нужно закончить, отрезать.

– Уже вижу. Ты избегаешь последствий безумия, но не отказываешься от собственного.

– Моя любовь к Монике не безумие, пусть для тебя это так, потому что Моника свободна, и я знаю, что она любит меня.

– Свободна?

– Да, свободна. Вот бумаги из Епархии, с ними я буду требовать у губернатора необходимую поддержку, средства, которых мне не хватает, чтобы вырвать ее из рук этого человека.

– А Кампо Реаль? Твой Кампо Реаль?

– Я займусь Кампо Реаль в свое время. Эти же самые люди, которых губернатор предоставит в мое распоряжение, покончат с этой толпой так скоро, как только Моника будет освобождена. Я сделаю это лично, мама, потому что ты назвала меня трусом, но увидишь, как ты была несправедлива. И увидишь очень скоро!

– Минутку, Ренато. Губернатор дал тебе солдат?

– Еще нет, но мне не откажут. К несчастью, я еще не смог поговорить с ним. Мы разошлись. На пути по дороге к Карбе, я узнал, что губернатор возвращается в Сен-Пьер, а мои кони слишком устали, чтобы догнать его. Но вот я здесь, и возвращаюсь к нему с тем, что он просил: с законными правами. Идем со мной, мама.

– Конечно же я пойду. Но подожди, подожди. Ты же не прикажешь людям схватить Хуана Дьявола, правда? Только не это, сынок, не это.

– А почему нет? Ты всегда хотела, чтобы его раздавили. Знаешь кто там, рядом с губернатором? Кто собрал столько подписей, чтобы освободить его?

– Я знаю, что Ноэль обеспокоен этим делом. Конечно, он должно быть, пытается добиться приема.

– Я хорошо осведомлен. Мне сказали, что губернатор ждет Ноэля в кабинете. Но то, что он сделал, не слишком ему поможет.

– Вся твоя жизнь вокруг этого проклятого Хуана!

– Да, вся жизнь. Не представляешь, как далеко все зашло! Но это последнее сражение, и я его выиграю, уже выиграл. Это моя победа, то, что погасит все мои ошибки, и то, что никто не сможет отобрать у меня! Идем, мама!

– Вы превратились в мою тень, Ноэль?

– Я превратился в вашу совесть, сеньор губернатор, и простите, что беру на себя смелость говорить открыто и ясно, как мы привыкли. Вошло в поговорку, что вы ненавидите жестокость и бесчеловечность. Вы правите на этом горячем острове спокойно и по-отечески. Ваше Превосходительство не совершает произвола по личной выгоде, но произвол могущественных лиц не имеет границ, учитывая, что Ваше Превосходительство ничего не делает, чтобы предотвратить его.

– Хватит! Если вы думаете, что буду слушать вас…

– Вы выслушаете, потому что Ваше Превосходительство имеет золотое сердце. И это тоже вошло в поговорку. Поскольку вы знаете, что я прав, то мне следует сказать вам нечто важное. Недовольство – это лучшее, чему вы можете поверить, народная совесть пробудилась. Акт простой справедливости может исправить прошлые ошибки. У меня три тысячи подписей за жизнь Хуана Дьявола и рыбаков, что его сопровождают.

– Три тысячи подписей? Жизнь? Какая глупость, Ноэль? Они не приговорены к смерти.

– Но дело серьезное. Там, где Ваше Превосходительство загнало их в угол, с каждым разливом лавы им угрожает ужасная смерть, и как Ваше Превосходительство констатировало – да, она продолжает бежать с той безнадежной стороны.

– Никто не знает, в какую сторону она бежит!

– Ваше Превосходительство только что подтвердило с этого балкона, что знает.

– Ладно, нужно успокоить встревоженный народ.

– Народ верит слову Вашего Превосходительства, и судит обоснованно, что эти несчастные приговорены быть сожженными живьем только за одно преступление, что не позволили угнетать себя безжалостными ростовщиками.

– В любом случае, они подняли оружие против моей власти.

– А вы не злоупотребили властью, превращая Мыс Дьявола в остров?

– Хватит, Ноэль. Что вы предлагаете?

– Ваше Превосходительство, настал час. Если вы дадите Хуану возможность честно сдаться, никто не сможет осудить его. Речь идет о жизни более пятидесяти граждан Франции, и общественное мнение на вашей стороне. Эти подписи лишь подтверждение. Их можно продолжать, тысячи превращать в миллионы. Можно… – Ноэль вдруг прервался и с видимым неудовольствием многозначительно выразился: – О… О!

Губернатор живо повернул голову, проследив за взглядом нотариуса. В распахнутых дверях кабинета, переходящего в приемную, стоял Ренато Д`Отремон с матерью; затем, приблизившись, Ренато извинился, увидев выражение удивления и неудовольствия главы острова:

– Простите, Ваше Превосходительство. Двери были открыты и свободны для прохода.

– Я вижу… все позабыли о своем долге, когда более всего должны его соблюдать, – напомнил губернатор, не скрывая неприязни.

– Не обвиняйте нас в злоупотреблении доверием, друг мой, – защищалась София Д`Отремон.

– Вас никогда, София. Но прошу вас пройти в другую залу. Я внимательно выслушаю вас через минуту, я едва решил это дело.

– Вы не можете решить это дело, не выслушав меня, сеньор губернатор, – поправил Ренато. – Уже пятнадцать часов я гоняюсь за вами, и каждая минута может быть последней.

Внезапно дрогнула земля, все затряслось, картины на стенах скривились, лампы раскачивались. Глава острова, все более недовольный, воскликнул с раздражением:

– Этого только нам не хватало!

– Сеньор губернатор, я еще не закончил, – напомнил старый нотариус.

– Сеньор губернатор, два слова, – настаивал Ренато. – Несколько дней назад я попросил у Вашего Превосходительство поддержку, чтобы вырвать из рук Хуана сеньору де Мольнар, взять на себя обязательство призвать этих людей выполнять законы, и вы ответили, что нужно не только моральное, но и законное право.

– Действительно, Ренато, я сказал и поддерживаю это. Пока сеньора замужем за Хуаном Дьяволом…

– Этот брак расторгнут. На самом деле его никогда не существовало, потому что он так и не состоялся. С этими документами я докажу это.

– Как… это возможно? – поразился губернатор. – Так быстро?

– Быстро или нет, но вот они, – подтвердил Ренато очень высокомерно. – Согласно вашим словам, это единственное, что нужно, чтобы уступить моему требованию. Посмотрите сами, прочтите спокойно, проверьте подлинность бумаг, и ради Боги, не слишком запаздывайте, чтобы отдать все необходимые распоряжения.

– Минутку, Ренато. Эти бумаги… – вмешался старый нотариус.

– Вы тоже можете проверить их, Ноэль, – разрешил Ренато. – И поскольку это лучшее доказательство, у вас есть средства, чтобы связаться с Хуаном, предупредить, что все сопротивление будет бессмысленным, что он несправедливо держит Монику, что я советую ему…

– Не думаю, что Хуан будет слушать чьи-либо советы! – пришел в ярость Ноэль. – Если сеньор губернатор ответит должным образом на мое предложение, то Моника де Мольнар будет вольна делать, что хочет.

– В любом случае, Хуану будет стоить жизни пытаться удерживать ее силой, – зловеще пригрозил Ренато.

– Я уверен, он не удерживает ее силой! – упорствовал нотариус, со вспыхнувшим от негодования лицом.

– Я уверен в обратном, но с вами я не буду это обсуждать, Ноэль. Ни это, ни остальное. Вы лишь неверный слуга в моем доме.

– Именно на это я и хочу обратить твое внимание, Ренато, – вмешалась надменно София. – И об этом прошу сеньора губернатора. Мы не должны разговаривать с этим человеком, и не думаю, что нужно выносить его присутствие.

– Поэтому не входите и не прерывайте мою аудиенцию, сеньора Д`Отремон! – вскинулся Ноэль, не сдерживая гнев. – Если вам не о чем говорить со мной, то мне тоже. Следовательно, не будете ли вы добры пройти в другую залу, как намекнул Его Превосходительство, и подождать там.

– Вы самый наглый идиот, Ноэль! – оскорбила София.

– Если вы не поймете… – бешено угрожал Ренато.

– Прошу всех обуздать себя, или мы не сможем понять друг друга! – посоветовал губернатор. – Думаю, все правы, и если бы мы могли все согласовать…

– Выполните свое слово, губернатор, и я выдам вам мятежников побежденными и со связанными руками! – зазнавался молодой Д`Отремон.

– Не ты будешь связывать Хуана Дьявола, Ренато! – взорвался Ноэль, не в силах сдерживаться.

– Его и тех, кто его поддерживает, а вас еще накажу за дерзость!

– Пожалуйста, хватит! – все сильнее горячась напомнил глава острова. И вдруг, чем-то взволнованный, встревожился: – А? Что? Секунду…

Он подбежал навстречу к запыхавшемуся посланнику, который тяжело дыша прошел в приемную. Выжидательная тишина повисла в воздухе, а губернатор приблизился, советуя:

– Наше обсуждение совершенно бессмысленно, сеньоры. Мятежники сбежали из Мыса Дьявола.

– Как? – удивился Ренато, исказившись в лице. – Сбежали? Но как? Каким способом?

– Конечно же через море, используя лодки и шлюпки, – объяснил губернатор. – Капитан подкрепления, которого послали из Фор-де-Франс, схватил нескольких беглецов, среди которых не было Хуана Дьявола.

– А она? А Моника? Что он сделал с ней? Где он оставил ее? – хотел знать одержимый Ренато.

– К несчастью, не могу ответить вам. Это будет стоить нескольких нашивок начальнику постоянной охраны, который должен был поддерживать осаду, и я опять в смешном положении. Паника продолжает распространяться повсюду, люди не слушаются. Мне сообщили, что на дороге в Фор-де-Франс столпотворение, на ожидающих отправления шестнадцати судах нет мест.

– Если бы вы подписали этот документ, Ваше Превосходительство… – со скрытым упреком отозвался Ноэль.

– Если делать так, как говорите вы, то происходит то, что происходит! – гневно заметил губернатор. – Но я немедленно исправлю это и провозглашу военное положение. Закончилось наблюдение. Будет больше солдат и офицеров!

– Я лейтенант резерва, сеньор губернатор, предлагаю вам свои услуги и поддержку, – предложил Ренато.

– Я уже знаю, знаю, но… – губернатор предвидел его хищное неистовство.

– На юге острова, большая часть земледельцев такие же, как я, – объяснил Ренато. – Они придут, чтобы выполнить ваши приказы. Всем хватит оружия и обученных охранников. Все, и в первую очередь я, образуем дополнительную охрану, чтобы навести закон и порядок.

– Вы ко всему этому готовы, Ренато?

– Я прошу действовать скорее. Менее, чем через час я подготовлю двадцать человек среди слуг и наемников.

– Я принимаю ваше предложение, мой молодой друг. Это серьезный неотложный национальный случай. Я посчитал своим долгом выбрать вас на первое задание.

– Я уже выбран, вы знаете.

– Понимаю, понимаю, это совершенно естественно. Я поговорю прямо сейчас с должностным майором. Что вам понадобится?

– Сорок солдат, береговая охрана и способности командования, пока не решу дело Мыса Дьявола.

– Вы просите достаточно и вам будет предоставлено.

– Но сеньор губернатор… – пытался упрекнуть Ноэль.

– Простите и заберите это, сеньор нотариус, – попросил губернатор. Вскоре послышался сильный грохот вулкана, и он заметил: – Вы слышали? Вулкан указывает нам действовать. Мы не можем колебаться.

– Я начну с допроса задержанных. Где они? – спросил Ренато.

– Они в вашем распоряжении во дворе комендатуры, лейтенант Д`Отремон, – предложил губернатор.

– А теперь возвращайся домой, мама, и спокойно дожидайся меня там. Моей второй задачей будет отвоевать Кампо Реаль, ты не будешь тосковать по мужеству моего отца, которое есть внутри меня.

– Моника, дочь моя, вы не слышали звук колокола? Это знак пойти в трапезную.

– Прошу вас позволить мне остаться здесь, Матушка.

В широкой галерее арок, которыми заканчивалось ветхое здание, служившее монастырем для старых доминиканцев, а временно – убежищем Рабынь Воплощенного Слова, Моника несколько часов с беспокойством смотрела на неспокойный саван моря; внизу вился дым от огня удушающего вечера. Прошли часы; даже солнце странно блестело сквозь красноватые клубы дыма, черные облака сажи, которые конус вулкана выбрасывал в воздух. На горе Парнас все было спокойно, но в ближайшей долине, где затаился город, чувствовались легкие содрогания и подземные шумы, которые тревожили беспокойные души. Тем не менее, с ободряющей улыбкой на губах Сестра Мария Консепсьон объяснила:

– Наши сестры приостановили многочасовую молитву. Кажется, стало лучше. Постоянно власти уверяют, что нет опасности для города. Запрещено выезжать без пропуска, подписанного губернатором, экипажи, которые двигались на юг, разворачивают назад. Губернатор заявил, что не допустит, чтобы остров покидали без уважительной причины, подписан приказ о задержке выходящих судов. Мы сбежали вовремя, не так ли? В Сен-Пьере удушливая жара. Ты слышишь? О чем ты думаешь?

– Простите меня, Матушка. Я ни о чем не думаю.

Снова он смотрел на море. Если бы глаза имели странную способность преодолевать пространство и расстояние, то увидели бы, как Люцифер качается на неспокойных волнах. Тесная каюта была наводнена беглецами, а еще глаза увидели бы человека, влезшего на деревянную бизань-мачту, взор которого остановился на вершине вулкана, в тревожном ожидании и с невыносимой тоской по любви.

– Капитан… Капитан! Вы не спуститесь?

– Поднимайся, если хочешь, Колибри.

По кошачьи ловко негритенок взобрался, и вместе, откинувшись на поперечную балку паруса, они продолжали смотреть на величественную далекую гору.

– Столько дыма, да, капитан?

– Да, даже до нас долетает пепел, когда дует с той стороны. В море плавает мертвая рыба, улетают стаи морских птиц в открытое море, как будто сбегают.

– Но мы не едем, не так ли, капитан?

– Нет, Колибри, наоборот. Когда придет ночь, мы подойдем так близко, чтобы спустить лодку на воду. Я хочу подойти к берегу, увидеть ближе происходящее. Сен-Пьер погибнет, я уверен. Стаи птиц словно кричат, что они улетают, будто пишут огненными буквами выбросов вулкана. Земля, на которой я родился, ждет чего-то ужасного, что-то ужасное угрожает женщине, которую я люблю.

– Ты заговоришь, идиот, заговоришь! Скажешь все, что знаешь, или заплатишь за него! Понимаешь? Я не стану никого жалеть!

– Сеньор Д`Отремон, не знаю, где он!

В одном из первых дворов Замка Сан-Педро, древней резиденции военной комендатуры Сен-Пьера, Ренато наседал на молодого моряка, бывшего второго помощника Люцифера, по его загорелым щекам лился обильный пот. Из-за окутавших город огненных испарений пот лился с высокого лба и пропитывал белую рубашку последнего Д`Отремон.

– Тебе понравится, если я тебя выпорю? Понравится провести шесть месяцев в подземной тюрьме? Ты хочешь взять всю вину хозяина на себя, чтобы тебя приговорили к десяти годам принудительных работ?

– Меня? Меня? – от страха пробормотал мертвенно-бледный Сегундо.

– Тогда говори, говори наконец! Где Хуан?

– Если я скажу, вы выпустите меня? Отпустите тех, кто со мной, если…?

– Я убью тебя прямо сейчас, если продолжишь молчать! Будешь говорить?

– Ну ладно. Да, сеньор. В конце концов, я ни в чем не виноват.

– Где они? Куда сбежали?

– Они на Люцифере, бросили якорь в южной бухте. Учитывая происходящее, там не более двух впередсмотрящих, а возможно, никого.

– На Люцифере! Как же я раньше не подумал! Проклятого корабля нет в порту! Из-за твоего молчания ты дал им время сбежать. Уверен, прошлой ночью они подняли якорь. Клянусь, ты сгниешь в тюрьме!

– Они не могут быть далеко. Люцифер не может плыть с таким количеством груза. Там рыбаки, женщины, дети, капитан, Колибри, три члена экипажа, и к тому же, сеньора Моника.

– Моника? Но как возможно, что этот негодяй…?

– Она поехала с ним, сеньор. Я просил ее остаться со мной, но она хотела уехать с ним.

Ренато настолько свирепо затряс заключенного, что пальцы порвали грубый жакет моряка Дуэлоса; он жадно вглядывался в перепуганные глаза припертого к стенке человека, ответ которого боялся услышать:

– Он хотел забрать ее. А она? Не плакала? Не умоляла? Не просила спасти ее?

– Нет, нет, сеньор, – бормотал Сегундо. – Сеньора Моника как будто любит капитана.

– Ты лжешь, простолюдин! Лжешь, собака! – бесился Ренато, дав пощечину беззащитному Сегундо.

– Хватит, хватит! Невообразимо, что вы бьете связанного человека! – вступился нотариус Ноэль, приблизившись к Ренато. – Я едва могу поверить, что вы, вы…

– Оставьте меня в покое! – яростно взвился Ренато.

– Нет закона, который разрешает допрашивать задержанного таким образом!

– Не уберетесь ли вы в преисподнюю, Ноэль? – пропустил мимо ушей молодой Д`Отремон. И удаляясь, крикнул, указывая на Сегундо: – Этого человека в подземелье!

– Ренато, Ренато… – умолял Ноэль, идя за ним. – Ренато, сжалься…

– Пусть немедленно наберут береговую охрану, чтобы сразу отчалить! Удвоят провиант и немедленно погрузят на судно сорок солдат! – приказал Ренато, не обращая внимания на старого нотариуса. – Сирило, дай мне эти пистолеты!

– Ренато, сынок. Прошу пригвожденным Христом, – взмолился старик Ноэль. – Уже не знаю, как говорить с тобой. Невероятно, когда уже природа дает знамения, и все равно в нас не появляется ни капли жалости. Ты хотя бы помнишь волю отца?

– Никакую волю не помню! Не видите, что меня душит ревность, боль и ярость?

– Ренато! Это твой брат!

– Думаете, меня будет волновать его пролитая кровь? Оставьте меня!

Он резко отодвинул его, и добравшись до дверей, по длинным коридорам спустился по ветхим каменным лестницам. Напрасно старый нотариус побежал остановить его, сказать еще раз. Задыхаясь, он добрался до дверей Крепости, услышал очень долгий грохот и взмолился:

– Помоги нам Боже! Но как он поможет, когда происходит такое?

Земля снова содрогнулась, подкосились усталые ноги нотариуса, и он без сил прислонился к древней стене.

На горячем коне Ренато Д`Отремон удалялся галопом вдоль длинной улицы, окружавшей рейд, огибая пристани с береговой охраной.

– Святой Боже, Святой Крепкий, Святой Бессмертный… Освободи нас от зла!

– Ана! Это ты? – удивился Ноэль.

– Благословенный и Всехвальный! – с огромным изумлением провозгласила служанка. – Я уже валюсь с ног, потому что больше не могу идти; я весь день ищу вас, сеньор дон Ноэль. Уже полдня, не отдыхая, молясь и молясь, шагая и шагая, потея и потея, счищая и счищая пепел, который падает мне на голову. И никак не могла вас найти. Но Слава Богу, Слава Богу…

– Слава Богу почему, почему? Чего ты хочешь? Зачем ищешь меня?

– Мне незачем. Но сеньора Каталина упорно хочет с вами встретиться, надо же, как жарко шагать. Вы не задыхаетесь, дон Ноэль?

– Ты задохнешься, если не скажешь, чего хочет сеньора Мольнар, – Педро Ноэль терял терпение.

– Бедняжка приехала в дом и плачет. Она получила письмо от Матери-Настоятельницы. Я сказала Настоятельница, сеньор нотариус?

– Полагаю, что да. Письмо от Настоятельницы из монастыря. О чем письмо? Что там написано?

– Благословенный и Всехвальный… Посмотрите, какие дела… Говорят, сеньора Моника там, с монахинями монастыря.

– Невозможно! Не говори глупостей. Там даже нет монахинь. Не знаю, куда они ушли.

– Туда наверх, сеньор. Я не сказала вам? В старый-престарый монастырь на горе Парнас.

– Монастырь на горе Парнас? Старый доминиканский монастырь? О, Боже, это правда! – воскликнул Ноэль, понимая. И с надеждой спросил: – А Моника там? Моника с ними? Ты уверена?

– Я не уверена, но так говорится в письме, сеньора Каталина пошла туда за ней, но ей не дают проехать. На всех дорогах солдаты возвращают назад экипажи и коней. Так сказала сеньора Каталина.

– Моника в монастыре! Моника жива и здорова! Тогда, Ренато…?

– Куда вы? Сеньора Каталина в вашем доме!

– Ренато, Ренато… Эта новость поможет избежать столкновения с братом, – обрадовался старый нотариус. И не обращая внимания на возражения служанки, заторопил: – Экипаж, коня. Нужно догнать его! Беги, помоги мне, беги за ним! Помоги мне, Ана!

Запыхавшись, старый нотариус спустился с первой же взятой напрокат повозки, которая остановилась как раз у северного берега. Там была вооруженная береговая охрана, которую губернатор передал в распоряжение Ренато, и он осуществлял последние маневры, чтобы поднять якорь. Опустился вечер бурного 7 мая, когда глухо и незаметно взращивал в себе таинственную злобу вулкан. Улицы взволнованного города переполняло необычайное движение, лихорадочное оживление. Никого не удивила приехавшая повозка, отчаянно бегущий старик, который громко звал, пока солдаты и члены экипажа занимали места на небольшом, но крепком военном корабле.

– Ренато, пожалуйста, пусть мне дадут пройти!

Он подошел к лестнице, собираясь взобраться туда. Два стража охраняли со штыками. Позади нотариуса прозвучал знакомый голос, и он мгновенно оглянулся.

– Хватит глупых криков! Сколько еще будет продолжаться этот балаган?

– Ренато! Я так и думал, что ты на борту, сын мой! Как безумный я кричал.

– Можете и дальше кричать, а я иду на борт.

– Нет, ради Бога, выслушай меня. Я лишь хочу, чтобы ты не совершал ошибку. Моники нет на Люцифере, она в монастыре.

– Не говорите ерунды. Этот человек, негодяй, которого я велел запереть, видел, как она поднялась на борт с Хуаном.

– Но это неправда, она не поехала! Даю тебе слово, могу даже поклясться. Сеньора Мольнар только что прислала мне сообщение. Она получила письмо от Настоятельницы, где говорится, что Моника с ними.

– Монастырь эвакуировался со вчерашнего дня.

– Знаю, знаю, но монахини там наверху, на горе Парнас, в другом монастыре, и Настоятельница написала Каталине де Мольнар, что ее дочь жива и здорова. Ты слышишь? Жива и здорова…

– Это правда? Вы уверены? – живо заинтересовался Ренато. – Где это письмо? Я хочу его видеть сейчас же, немедленно!

– Оно у Каталины. Она сказала девушке найти меня, и бедняжка бежала, как сумасшедшая, чтобы сообщить новости. Весь вечер она искала меня, и наконец, наконец…

– Хватит, этот сюжет слишком смешной! – взорвался недовольный Ренато, заметив Ану: – Вы считаете меня ребенком? Думаете, остановите меня новостью, основанную на словах этой обманщицы, идиотки, которая даже не знает, где находится?

– Но Ренато, ты можешь сам поехать на гору Парнас.

– Вы смеетесь надо мной?

– А разве мне хочется, чтобы надо мной смеялись? Я сам найду ее и привезу прямо сюда. Ты увидишь письмо и Монику. Только прошу подождать некоторое время. Подожди меня, Ренато, подожди здесь! Менее, чем через час я вернусь.

Он побежал к повозке, где ждала Ана, и приказал отправиться кучеру. Тот ударил кнутом лошадей, и старая повозка толчками тронулась с места. Ренато Д`Отремон пренебрежительно повернулся спиной и перебрался через лестницу, напоминая:

– Я дал приказ отчаливать, капитан! Ищем Люцифер, пока не найдем!

Свирепо Ренато Д`Отремон направился в каюту. Нет, он не верил и никогда не поверит словам старого нотариуса. Его нелепое рвение остановить Ренато, постоянное и отчаянное вмешательство вызывало в нем лишь ощущение грубой уловки, тупой лжи, словно его хотели поймать в ловушку, остановить хотя бы на несколько часов, минут в поимке Хуана, брата, которым он восхищался и ненавидел, жадно гоняясь за ним и одновременно яростно отталкивая.

Вулкан выпустил еще один огромный чернейший клуб дыма, который затмил дневной свет, и так уже мутный. Волны неравномерно и необычно раскачивали железную скорлупу, словно море бурлило. Ренато яростно приказал:

– Капитан, выделите шесть человек для наблюдения! Подготовьте прожекторы, потому что скоро наступит ночь. Несите вооруженный караул, будьте готовы в любую минуту. Пусть никто не отвлекается. Сражение – это жизнь или смерть, а Люцифер не может быть слишком далеко!

16.

Пройдены многочисленные трудности, которые мешали нотариусу Ноэлю выполнить обещание, данное Ренато. С трудом двигалась старая нанятая повозка, чтобы завершить остаток пути. Всю ночь вулкан выбрасывал в воздух огненные механизмы, напоминая спектакль Данте: стрелы света, звезды, клубы красноватого дыма, раскаленный пепельный дождь. Время от времени, сотрясали короткие толчки, прерывая на секунду ритм жизни, в воздухе плавали густые испарения, заставляя подниматься термометры, пока барометры все падали и падали. А впереди высилась гора Парнас.

– Боже мой! Когда же мы приедем, Ноэль?

– Уже едем, донья Каталина. Пока мы еще едем и не достигли цели. Но нет путешествия, где нет конца.

– Не говорите так. Узнать, что моя Моника жива, подойти к ней…

– Очень хорошо и это свято. Но в добрый час, Боже, в добрый час! Этот безумец скорее всего уже настиг этих несчастных, и Бог знает…

– Кто знает, дон Ноэль! – вставила Ана. – Скорее всего хозяин Ренато вернется, не солоно хлебавши.

– Это единственная надежда, которая у меня осталась. В конце концов, мы уже приехали.

С быстротой, несвойственной годам, Ноэль выскочил из повозки, помогая слезть грустной матери. С обычным спокойствием, в своем счастливом бессознательном мире села Ана, глядя по сторонам любопытными глазами, и проговорила:

– Ай, как красиво! Отсюда видно все море, а Сен-Пьер там внизу. Это как сценка Рождения Младенца Христа, которую несут в кафедральный собор на Рождество. Ай, дон Ноэль, посмотрите на бухту! Сколько кораблей!

– Но единственный, кто должен там быть, нет. Иди… Иди… Сделай одолжение, пройди вперед и постучи в дверь. Мы не можем терять время.

Люцифер был совсем рядом у берега. Он приблизился к парусникам, к подножью горы Парнас. Всю ночь сомневался Хуан, можно ли спустить лодку на воду и добраться до пляжа. Всю ночь он терзался страстным необдуманным желанием найти Монику вопреки всему. Стояло странное застывшее спокойствие. Тишина на земле и море. Город казался погруженным в усталый сон, а мрачное небо медленно прояснялось.

– Уже почти рассвело, капитан.

– Да, Колибри. Быстро настал день и нужно уходить. Опасно находиться здесь. Возможно, ничего не случится. Скорее всего я спятил, воображая катастрофу, которая никогда не произойдет. Но почему погибло столько рыб, почему улетели птицы?

Он обернулся и словно очнулся. Беспокойно ждали немые, неподвижные, не осмеливающиеся подойти мужчины, за чьи жизни он нес ответственность. Никто не говорил, никто не спал. На ногах были все, послушные его голосу, который Хуан заставил прозвучать твердо и сурово:

– Что вы делаете на палубе? Каждый на свое место, которое я выделил всем! Мартин, Хулиан, у паруса! Угорь, к штурвалу! Отплываем на Санта-Лусия. Это неполная сотня миль.

– Там, капитан, с той стороны! – прервал Колибри. – Корабль с пушками приближается!

– Галион! Скорее всего ищут нас, но мы уберемся, прежде чем нас настигнут. Все в трюм, кроме экипажа! Руби канаты, Хулиан! Поднять паруса! Время на нашей стороне! Дай штурвал, Угорь!

По его голосу люди двигались, как автоматы, руки Хуана схватили штурвал судна, которое, подобно коню, управляемому всадником, резко сменило курс, чтобы ветер дул в паруса. Заскрипел, вздрагивая, Люцифер, обремененный грузом своих недр. Его белый силуэт возник светлым пятном над темным морем, позолоченным первыми лучами солнца 8 мая 1902 года.

– Вон там Люцифер! Мы искали его на море, а он вернулся и спрятался на берегу! Капитан, усильте работу двигателей, чтобы выстрелить из пушки! – Ренато подбежал к артиллерии на носу судна. Незащищенный Люцифер был совсем рядом, в пределах досягаемости. Дикая радость затопила душу, и он приказал: – Артиллерия, навести прицел! Короткий прицел, если мы немедленно не задержим его, то второй раз выстрелим в мачту!

Благосклонный ветер внезапно дал неожиданные силы и надул паруса, тонкий нос резал воду, и тот поспешно убегал. На всех парах шел Галион и неумолимо приближался к беззащитному паруснику.

– Капитан, капитан, они за нами! – кричал взволнованный Колибри. – Нас обстреливают пушками.

– Не важно. Они не попадут в цель.

Хуан развернул скрипевший корабль, пытаясь укротить волну.

– Теперь они приближаются, капитан. Снова приближаются!

– Не важно. Мы снова оставим их позади!

– Моника, дочь моя…

На голос Сестры Марии Консепсьон Моника очнулась, пробуждаясь от короткого и болезненного сна. Она еще находилась у окна, где прошли вечные часы долгой ночи, слушала шум ревущего вулкана, напрасно наблюдая за черными водами, светом, который бы обозначил корабль. Она каждый раз поднимала ослепленные глаза на небо, которое Мон Пеле забрасывал огненными стрелами адских выбросов. В первых лучах наступившего утра утомленные глаза смотрели с удивлением на благородное лицо в монашеском уборе.

– Куда вы смотрите? Вы провели ночь, так и не заснув? Это настоящая глупость. У вас нет права злоупотреблять жизнью и здоровьем, когда вами так обеспокоены друзья и семья. Не хотелось бы расстраивать вас неожиданностью. К вам пришли.

– Ко мне? – обеспокоилась Моника. И с неудовольствием спросила: – Кто? Случайно не Д`Отремон?

– Моника! Дорогая доченька! – позвала Каталина, врываясь в простую комнату. – Наконец, наконец! Невероятно, я начала бояться, что и тебя больше не увижу. Ты забыла меня, дочка, забыла.

– Нет, мама. Как могла я забыть тебя? Я оставила тебя с друзьями, которые могли ухаживать за тобой лучше меня. Так сложились обстоятельства.

– Знаю, дочка, знаю. Ноэль все рассказал. Он привез меня, несмотря на трудности.

– Ноэль, мой дорогой Ноэль. Не знаю, как и благодарить вас.

– Мне стыдно принимать вашу благодарность, Моника, как стыдно прерывать этот момент проявления чувств и нежности, – извинился старый нотариус, приближаясь почти на цыпочках. – Я пришел, потому что вы нужны мне. Или скажу яснее: вы нужны кому-то, кто ждет, что вы поможете ему, хотя с этим человеком вас теперь ничего не связывает. С вечера я вышел, чтобы найти вас, поклявшись вас привезти в назначенный час. Я не считался с препятствиями. Чтобы выйти из города, нужно было получить разрешение губернатора, пропуск, гарантии коменданта, изложить причины десяти различным персонам, но пока я все это делал, корабль уже отплыл.

– Какой корабль?

– Конечно же, вы не знаете. Как и то, что Ренато не имеет ни малейшего представления, что вы в безопасности. Бесполезно было ему говорить; он не хотел верить. Нужно, чтобы вы сказали, поговорили с ним, чтобы немного сжалились и помогли Хуану.

– Помочь ему, чем? Что с ним случилось? Где он?

– Сбежал на перегруженном корабле, который далеко не уплывет. Его преследует вооруженная береговая охрана наших властей. Я всеми силами старался избежать этого, но Ренато Д`Отремон вышел в море.

– В таком случае, Ренато…

– Губернатор, как всегда, передал власть в другие руки, а Ренато получил желаемое. Бешеный от ревности, постоянно подстегиваемый матерью, которая только подливала масла в огонь, он вышел преследовать Люцифер с наихудшими намерениями. Я сказал ему, что вы не с Хуаном, но он не хотел верить. Я просил его подождать, что приеду и докажу ему, а он решил, что я смеюсь над ним. Как безумный, я пытался попасть сюда, но добрался только сейчас.

– Нужно остановить Ренато, заставить вернуться, пусть отправят другой корабль, чтобы найти его! Я знаю, что Хуан не сдастся живым, будет сражаться за жизнь до самого конца. Ноэль, друг мой, сделайте что-нибудь!

– Только вы можете сделать что-то, Моника! Если готовы ехать со мной. Пусть Бог поможет нам вернуться вовремя, ведь если Галион и Люцифер столкнутся…

– А? Что это? Снова вулкан… – проговорила Моника, услышав глухой и долгий шум.

– Нет, не вулкан. Как будто ударили пушки в открытом море! – уверил Ноэль. И услышав еще выстрел, пожаловался: – Это пушки Галиона! Чего я боялся и ждал!

Они бежали по галереям. Почти рядом с горой Парнас шла жестокая расправа вооруженного Галиона с Люцифером.

– Ренато не отступит, пока не потопит или не захватит его! – предрекал Ноэль. – Если только Хуан не сдастся!

– Хуан никогда не сдастся! – твердо уверила Моника.

– Эта прошла совсем рядом, капитан! Нас почти схватили! – воскликнул Колибри.

Пушечное ядро слегка задело мачту, и резкий разворот штурвала в руках Хуана сбил с ног весь экипаж на палубе. Корабли сближались. Один, вооруженный до зубов. Беззащитная шхуна Люцифер прыгала и виляла, как дельфин, преследуемый акулой. Люцифер развернулся, теряя равновесие, и жестокий удар моря омыл палубу правого борта, который почти погрузился в воды.

– Нам снесли кливер! – кричал испуганный Колибри. – Мы тонем, капитан!

– Еще нет! Если удастся убрать с дороги эту проклятую артиллерию! – храбрился Хуан. И крикнул: – Все винтовки на палубу! Все винтовки сюда! Дай свою, Хенаро!

Совсем близко от мачты разорвался снаряд, в воздухе лопнули веревки, как ужасные хлысты смерти, сбив с ног двух или трех, следовавших голосу Хуана. Внезапно его рана на боку открылась. Он передал штурвал в руки Угря, и с невероятным хладнокровием ждал приближающегося врага.

– Сдавайся! Сдавайся или я разорву тебя на части! – пугал Ренато.

– Огонь! Огонь! – это был ответ Хуана. Он раньше всех выстрелил, и его сбила с ног носовая артиллерия. Галион, в нескольких метрах от шхуны выстрелил в самую середину, вырвав с корнем вторую мачту. Смертельно раненый, дрогнул Люцифер. Без мачты, парусов, с уничтоженной волнами палубой, теперь неподвижный – беззащитная добыча охраны, которая уже была готова прыгнуть на борт.

– Все наверх! Всем к оружию! – приказал Хуан. – Мы дорого продадим жизнь! Умирая, будем убивать!

– Сдавайся, Хуан Дьявол! – угрожал Ренато.

– Так поймайте меня! – бросил вызов Хуан. И крик потонул в чудовищном грохоте, за которым последовала серия сильнейших взрывов.

Взорвался вулкан. Разрывая сверху донизу махину, высотой в тысячу метров, над Мон Пеле взметнулась гигантская вспышка пламени, лучом пронесся поток огня и дыма, уничтожая землю, стирая город и море, разрушая все одним ударом, будто придавив огромным кулаком.

Сбитые с ног грубым взмахом, опаленные раскаленным воздухом, задыхаясь и с расширенными от ужаса глазами, желая видеть ужасающий спектакль, люди бежали друг за другом, из галерей монастыря на вершину Парнаса, которая была словно балкон над Сен-Пьером.

Моника встала, ее не останавливали дымные испарения, раскаленные так, что обжигали кожу, слепили зрачки. Затем побежала, пока не добралась до стены. Руки вцепились в край террасы, а взгляд жадно искал, желал пройти через окутавшее облако, но так ничего и не увидел. Никого не было. Густой слой дымящегося пепла накрыл бывший город горящим саваном. Залив опустел. Пристани, причалы, сотни кораблей и парусников исчезли, поглощенные кипящими и дымящимися водами.

– Где они? Где шхуна, охрана? – спрашивала Моника. – Где корабль Хуана?

Густой воздух медленно прояснялся. Волочимый водоворотом, разрушенный и дымящийся, деревянный корпус шхуны вертелся, движимый яростными волнами. Вокруг него всплывали из вод бесформенные предметы, чернеющие доски, разрушенные брусья, разорванные трупы, части которых появлялись как мрачное возвращение долга моря. Моника отступила, чувствуя, как бьется сердце, и хриплый крик горя вырвался из горла:

– Хуан! Хуан! Почему ты не дал мне умереть с тобой?

17.

Голова Хуана показалась из неспокойных вод и снова в них погрузилась. Морские воды были горячими, но еще более жгучим было дуновение огненного воздуха, который спускался с горы. Рядом с ним шевелилось несколько человек, сражаясь, как и он, с двумя ужасными стихиями. Почерневшие и обожженные лица, протянутые руки в поиске помощи, неподвижные и размахивающие руки, живые и мертвые, раненые и невредимые – многочисленная масса, которая в безумном испуге боролась, не понимая, что произошло. Двумя взмахами рук Хуан доплыл до места, где увидел тонущую голову негритенка, схватив наконец за худую шею, встряхивая до тех пор, пока не заставил его очнуться.

– Капитан, я умираю… – пожаловался Колибри, задыхаясь. – Вода обжигает, воздух горячий…

– Ты не умрешь, цепляйся за доску… – изо всех сил Хуан плыл, волоча мальчика. Рядом была маленькая непотопляемая лодка. Он плыл на боку, это было не трудно. – Держись, Колибри!

Другая рука судорожно высунулась из воды и вцепилась в борт лодки. Искаженное лицо, обожженная и раненая голова поднялась из воды, жадно ища воздух, другой человек, соревнуясь, достиг зубчатой скорлупы, которая представляла собой последнюю надежду спастись.

– Отпусти, Ренато!

– Нет, Хуан!

Снова лицом к лицу. Снова, в самую трудную минуту последнего сражения, роковая случайность столкнула и связала две пары рук, соединенных вместе в отчаянной судороге, два рта, одинаково жаждущих вдохнуть желанный воздух. Вспышка ненависти горела в глазах Ренато, который ругал Хуана:

– Ты потопил мой корабль, разорвал его на куски!

– Ты спятил? Как я мог это сделать? Это был вулкан!

– Вулкан… вулкан? О! А Моника? Она была на Люцифере!

– Нет, ее не было! Она в безопасности!

– Тогда это правда. О, я не могу больше!

Ярость погасла в голубых глазах. Рядом вода окрасилась кровью, пока рука Хуана поддерживала безжизненное тело Колибри, как будто в обмороке.

– Ренато, поднимайся! Садись в лодку, держись за меня! Я не дам тебе утонуть!

– Это бесполезно, Хуан! Я ранен! Спаси мальчика! Спасись сам!

– Наверх, Колибри, внутрь! Я помогу тебе, наверх! – приказал Хуан, подталкивая мальчика. – Теперь ты, быстро, Ренато, я не отпущу тебя! Поднимайся!

С трудом он забрался в маленькую лодку и перевернулся, чтобы проверить дно. Из последних сил он поднялся на ноги, охватывая пространство взглядом ужаса и страха. Десять ран кровоточили, опаленная одежда висела клочьями, из-под которой виднелась покрасневшая и обожженная кожа, но на все это он не обратил внимания. У его ног, как раненое животное, шевелился Колибри:

– Что случилось, капитан? Нас взорвали снарядами, потопили, правда? Потопили Люцифер!

– Люцифер? О, нет! Люцифер непотопляем. Вот он, обожженный, разрушенный, но плавающий. Потоплены остальные, Галион как будто море засосало, потоплены другие лодки, все, Колибри, почти все. Смотри!

Он заставил мальчика подняться, чтобы посмотреть на странное пустое море, трагично окутавшее свою добычу. Рядом, на разрушенном плоту, сотрясаемом яростными волнами, боролась маленькая группа людей. Словно в кошмарном видении, Хуан посмотрел на них и узнал:

– Угорь, Мартин, Хулиан, Хенаро! Хватайтесь за доски, корабельные веревки, держитесь за них, пока я не приду на помощь!

Он наклонился, подбирая с моря широкую доску, и погрузил ее в воду, чтобы грести, затем поднял голову, посмотрел на ближайший берег и крик ужаса вырвался из горла:

– Колибри! Я спятил, ослеп? Колибри, посмотри на Сен-Пьер! Что это? Что там впереди?

– Ничего, капитан! Там ничего нет!

Как безумный, Хуан греб к берегу, усиленно двигая лодку по направлению туда, где были пристани, причалы, пляжи. Глаза искали дома, которых не было, знакомую картину, которая стерлась. Не было крыш, деревьев, стен. Зеленая долина, где возвышался самый богатый и многочисленный город малых Антильских островов, теперь был огромной голой пустыней, покрытой пеплом и лавой, которая медленно каменела.

– Моника, Моника!

Любимое имя было единственным, что произнесли губы Хуана. Оно сверкнуло светом и огнем. С сумасшедшей жаждой он схватился за доску и продолжал грести. Нужно приблизиться, добраться. Он не верил покрасневшим глазам. Разум, обезумевший от неожиданности и ужаса, не мог еще понять ужасную правду, пока лодка не стукнулась о берег. Он бежал, не чувствуя жаркую и раскаленную землю. Руки трогали горячую поверхность, тело и душа стали нечувствительны от боли и ужаса.

– Здесь был Сен-Пьер, вот здесь! Нет, нет, невозможно, неправда, что я вижу! Это не может быть правдой! – и крича, как безумный, он отрицал: – Это неправда!

Рычание чудовища, казалось, ответило ему. Вон там Мон Пеле. Он тоже изменился. Могущественная верхушка разлетелась вдребезги, и во всю длину высоченной махины голого конуса широкая и громадная трещина давала сбежать смертоносным испарениям, пока в огромной трещине закипала лава фонтаном огненной кузницы. Хуан подошел к лодке, в глубине которой лежал Ренато Д`Отремон, а рядом темная голова Колибри, и тот с волнением спросил:

– Что случилось, капитан, что же случилось?

– Здесь был Сен-Пьер! Был, а теперь уже нет. Город, где я родился, не существует. А она, она… Моника… – И с бесконечным отчаянием позвал: – Моника! Где же ты?

У балконных перил, откуда виднелась последняя и ужасная решающая битва Хуана и Ренато за жизнь, Моника пребывала в полуобморочном состоянии, почти без чувств. Порывы воздуха ошпаривали кожу и волосы, но глаза, на миг ослепшие, теперь уже видели, и она воскликнула, указав рукой:

– Там! Там!

– Моника, дочка! Ты потеряла рассудок? – опечалилась Каталина де Мольнар.

– Там, в воде, рядом с лодкой, рядом с Люцифером, есть люди! Они шевелятся! Есть живые, они плавают!

– О, да, это правда! Кто-то остался жив! – подтвердил Педро Ноэль.

– Бежим, бежим! – торопила возбужденная Моника.

Жители горы Парнас пришли на помощь немногим оставшимся в живых после крушения в заливе: кто-то из экипажа Рораима, четверо или пятеро из всех рыбаков, которые намеревались бросить сети на рассвете, большая часть пассажиров Люцифера. Безоружные женщины и дети, которые были внутри корабля, спаслись. Еще кое-кто из экипажа Люцифера: Мартин, Угорь, Хулиан, Хенаро. Раненые, истощенные, обожженные воздухом и водой жалкие тела образовали длинный ряд носилок у пляжа. К ним добавились многочисленные жертвы, которые тоже были на Парнасе, там, где жар огня более всего смог достать. Как белая тень, Моника ходила от раненого к раненому и впервые ее благочестивые руки не исцеляли и не утешали.

– Его нет, нет! Хуана нет среди них! Хуана нет среди тех, кто спасся! Он оторвал меня от себя, не дал умереть рядом с собой! Почему? Почему?

– Дочка, успокойся, – умоляла Каталина. – Ты теряешь рассудок…

– И не будет единственной, – заверил Ноэль. – Чудо, что мы живы, видели, можем говорить об этом, уже заставляет сходить с ума. Жить после такого. Возможно ненадолго! Чудовище еще рычит! И нужно послушать этих несчастных, особенно двух кочегаров Галиона.

– Вы говорили с ними? – с надеждой спросила Моника. – Можете спросить их?

– Они говорят, что море поглотило Галион, как будто засосало.

– Но Хуан… люди с Люцифера, сказали что-нибудь? Вы можете спросить их?

– Двое из них уверили меня, что он нашел лодку и греб к берегу. Я не верю. Эти люди помешались, обезумели. От ужаса они видели видения. Как может Хуан, не взяв никого в лодку, грести на ней? Галион утонул, и от Люцифера не осталось ни одной целой доски, как будто Бог хотел наказать за преступное смертоносное сражение двух братьев. Потому что они были братьями. Братьями! Та же кровь, несмотря на их ошибки, жестокость и ожесточенность, то же сердце и доблесть. Не могу отрицать этого.

– Но эти люди видели Хуана! – упорствовала Моника с отчаянной надеждой.

– Они не могли видеть его, Моника. Они обманулись. Хуана уже нет на этом свете.

– О! – Моника зарыдала от отчаяния. – Хуан, Хуан!

– Вы плачете по нему, Моника? По нему?

– Разве вы не знаете? Хуан был всей моей жизнью! И если он умер, зачем мне жить и дышать? Но нет, нет, я не умру! Не могу умереть! Море было его другом, и не могло причинить ему вреда. Он вернется!

Она бежала, как безумная, к узкому пляжу, который открывался золотой раковиной в черных скалах, теперь покрытых пеплом и разоренных, бежала к морю, где видела Хуана удаляющимся, запрыгивавшим в лодку. Как тогда, она протянула руки, и в ее глазах, ослепших от слез, было минутное помешательство, воображаемая лодка, которая уносила Хуана:

– Хуан! Не оставляй меня, не уходи. Забери меня с собой… Я умру с тобой! Найди меня! Вернись ко мне, Хуан!

– Капитан! Он не умер! Он шевелится! Из раны течет кровь, много крови.

Взгляд Хуана упал с выжженной вершины Мон Пеле на маленькую лодку с телом Ренато. Посреди жуткого смертельного зрелища, перед пеплом, служившим саваном более сорока тысячи трупам, это сердце еще слабо билось. Хуан наклонился к нему, разорвал изящную одежду, нашел источник крови, откуда каплей за каплей вытекала жизнь последнего из Д`Отремон. Обломок доски с острыми краями, вонзился в ребра, рядом с сердцем, но рука Хуана не дрогнула, когда резко вытащила его.

– Сколько крови! – проговорил испуганный Колибри.

– Быстро! Нужно остановить ее! – последним куском рубашки Хуан заткнул ужасную рану, сдерживая обильное кровотечение. – Раздень его, Колибри, помоги мне! Принеси что-нибудь, чем можно перебинтовать его!

Резкими движениями, с привычностью моряка, Хуан перебинтовал обнаженный торс Ренато.

– Капитан, посмотрите, он открыл рот.

– У него жажда. Он потерял много крови. Но ни глотка воды не может дать уже эта земля для Ренато Д`Отремон.

Он снова посмотрел на окружавший его ужас и на человека, умиравшего у его ног. По всей лодке были разбросаны бумаги, которые Ренато получил прошлой ночью из Епархии, а одну плотную бумагу с печатью и сургучом в странном порыве схватили руки Хуана.

– Что это, капитан? – спросил Колибри с любопытством.

– Полагаю, право убить меня, как пса, когда разыщут. Это печати губернатора, его подпись. Еще вчера он выносил приговор кому жить, а кому умереть.

Он скомкал мокрую бумагу – бесполезный символ земной силы, печати губернатора и подпись Папы. Теперь это имело ту же цену, как то, что перед глазами: обожженная равнина, превратившийся в пепел город. Бумаги выпали из его рук. Сквозь воздух, теперь прояснявшийся, различался холм Морн Руж, серый, покрытый золой, но дома деревни были нетронутыми. Орлиный взгляд мог различить крыши и обломанные деревья, и как караван насекомых, черные точки спускались по склону к месту, где был город.

– Там, в деревне Морн Руж, есть живые. Они движутся, идут, просят помощи, идем!

Колибри взял его за руку, увлекая отчаянным порывом. Хуан вздрогнул, и снова посмотрел на Ренато. Затем без единого слова поднял его руками Геркулеса.

– Вы понесете его, капитан?

– Не стоило вытаскивать его из моря, чтобы оставить на дороге, Колибри. Начатую работу нужно завершать. Подбери эти бумаги и иди за мной.

– Бумаги? – бормотал ошеломленный Колибри. – Бумаги с разрешением убить нас?

– И другие тоже, Колибри. Они могут стоить больше, чем жизнь Ренато. В путь!

Тем же вечером прибыла бригада помощи из Фор-де-Франс, которая не обнаружила тех, кому нужно помогать. Новые извержения и разлив лавы заставили выживших переместиться из горы Парнас ко второму городу острова, а новости о катаклизме разлетелись до самых отдаленных краев. Чудовище Карибов продолжало рычать, выбрасывая смертоносные испарения. Сотрясалась и двигалась земля, стекали реки и потоки лавы. Население планеты алчно читало рассказы о катастрофе и следило с беспокойной тревогой за ужасным явлением, разразившемся катастрофой. Фор-де-Франс пережил недели общего ужаса, и испуганные жители лишь страстно желали сбежать с земли, которая раньше была счастливой.

– Что происходит, Ана? – спросила Моника метиску.

– Сеньор Ноэль приказал сообщить вам. Есть три места на корабле, что отплывает этим вечером на Ямайку. Он говорит, что мы должны втроем ехать, нужно уехать, потому что на Мартинике никого не останется в живых.

– Едем, дочка, едем! Чего уже ждать? Хуан мертв. Почему ты не веришь? Почему не принимаешь этого?

– Я не могу ехать, мама! Не могу, потому что сердце кричит, поддерживает, не знаю, как и почему, но есть надежда!

Со сложенными руками в выражении боли и мольбы, на которой недели горя сохранили следы, Моника отошла на несколько шагов от развалин, образующих двор полуразрушенного, грустного убежища одной группы, чудесным образом избежавшей катастрофы на Морн Руж и Парнас. От старого дома едва остались три или четыре помещения среди обломков и мусора. Ана, бывшая служанка Айме, испуганно сложив руки, стояла на коленях в выражении уже теперь привычного ужаса:

– Мы все умрем! Прав сеньор нотариус! И сеньора Моника не хочет, чтобы мы уехали. Ай, Боже мой, Боже мой!

– Пожалуйста, Ана, замолчи уже, – мягко упрекнула унылая Каталина. – Ты мешаешь Монике, она совсем устала. Почему бы тебе не отдохнуть ненадолго, дочка?

– Не стоит, мама. Я должна выйти. Чудовище еще не насытилось. Вулкан не погас. Сегодня прибыли люди из Лоррэна, Мариго, Сент-Мари, Грос Морн, Тринидад.

– Как? Новые катастрофы? – обеспокоилась Каталина.

– Да, да, сеньора. Все больше и больше катастроф, как вы сказали, – подтвердила беспокойная и назойливая Ана. – В городе наверху открылась большая, большая трещина, которая проглотила всех: людей, дома и животных, а потом закрылась. Остался только негр, который прибежал, чтобы рассказать. Я слышала, как он говорил на площади. А еще сеньору Ноэлю рассказали в моем присутствии, что там опускается большое облако, точно такое же, какое показалось на Морн Руж, с каменным дождем и горячей водой и покончило со всем, вплоть до собак и кошек.

– Иисус! Ты не преувеличиваешь, Ана? – засомневалась Каталина.

– К несчастью, это правда, мама, – подтвердила Моника. – Мы организовали в Муниципалитете что-то вроде госпиталя, туда прибывают люди со всех деревень, раненые и обожженные. Я говорила со всеми, осмотрела все лица.

– А в итоге – ничего, конечно же, – закончил Ноэль, приближаясь. – Я сам слышал о плохом. Полагаю, Ана сообщила мое послание.

– Конечно же да, сеньор нотариус, но как будто и не рассказала. Сеньора Моника упорно хочет, чтобы мы поджарились.

– Замолчи, Ана, замолчи! – прервала Каталина. – Тебе нечего больше делать в доме?

– Я бы сделала поесть, если бы было из чего. Но варить эту маниоку в серной вонючей воде, все равно как, долго или быстро.

– В любом случае, делай, – велела Каталина. – Я пойду, приготовлю еще бинтов, Моника. Пошли, Ана, идем со мной.

– Я понимаю вас, Ноэль, – объяснила Моника, когда ушла мать с Аной. – Что вы просили воспользоваться тремя билетами. Они правы. Здесь мы все умрем. Спасайтесь, Ноэль, и спасите их обоих.

– Они не хотят ехать без вас, и правильно делают. Себя я рассматриваю, как человека, прожившего много лет. Меня грызет совесть двигаться, дышать, когда молодые и полные жизни люди теряют жизнь. Нужно принять действительность, Моника.

– Я не могу принять! Я отказываюсь от мысли, внутреннее чутье отрицает, что все закончилось. Думаю, что потеряла рассудок с тех дней. Почему Хуан сказал о любви в последнюю минуту? Почему сразил мое сердце этой отравленной стрелой?

– Он так вас любил! Все, что он сделал было из-за любви к вам, с тех пор, как вернулся с той поездки.

– Почему же вы не рассказали мне?

– А кто мог предположить, что вам интересна его бедная любовь? Вы оба согрешили гордыней, Моника. А теперь уже…

– Я буду искать его!

– Это будет бесполезно. Если бы Хуан был жив, он был бы с вами, Моника. В том море утонули два брата. Умерли вместе. Иначе и быть не могло.

– А если правда, что он смог добраться на лодке до пляжа?

– Он бы искал вас, Моника, не сомневайтесь.

– А если не мог? И если его застала врасплох другая катастрофа? Разве у нас было время на отдых, на сон больше трех ночей на одном месте? Сколько раз мы сбегали из Фор-де-Франс и снова возвращались? Сколько деревень опустело и снова наполнилось другими беглецами, еще более несчастными? Сколько их лежит изуродованных, с лицами, обернутыми в бинты, не пришедших в сознание, в любой из возможных больниц? Сколько, Ноэль? Каждый день, по пятнадцать, шестнадцать, восемнадцать часов я помогаю раненым. О скольких людях эти руки позаботились и перевязали раны! И все ради него, него!

– Не отнимайте достоинства своих усилий, своего исключительного труда. Ваше милосердие и самоотверженность – это не только ваш поиск, Моника.

– Нет, конечно. Не только поиск его тела, но и поиск его души. Потому что каждый раз, когда я беру на руки больное дитя, когда подношу стакан воды к горящим лихорадкой губам, когда разделяю с беженкой свой жалкий рацион, я думаю: так бы сделал Хуан. Он всегда это делал. Самый великодушный к несчастным, самый бескорыстный, благородный, это тот, кого зовут Хуан Дьявол.

Резкий толчок прокатился по земле. Густая пыль поднялась из строительного мусора, пока одиноко звонили в покинутых башнях старые колокола. Пыльный воздух наполнился вспышками.

– Моника, примите эти билеты, – мягко посоветовал Ноэль. – Через день-другой вы должны уехать, если мы не умрем. Об этом говорили серьезно, приказали уезжать с острова. Я видел готовящиеся указы. Почему бы не воспользоваться этим сейчас? Положение будет менее суровым, если вы уедете первой.

– Я уеду последней! – утверждала Моника решительно.

18.

С первое по двадцатое августа продолжали сменяться тревожные явления. Мон Пеле безжалостно испускал на разрушенный остров смертоносные испарения, потоки лавы, ужасные подземные шумы, которые переходили в сильные землетрясения. Еле уцелели дома даже в самых отдаленных местах, которые затронуло злобное чудовище: города Ламантен, Анс д`Арле, Сент-Анн превратились в груду мусора, развеянный обжигающий пепел проходил тысячи расстояний над морем. Два миллиона тонн смертоносного пепла собрали на островах Барбадос. Весь изгиб малых Антильских островов, с Шарлотта-Амалия до Порт-Испания, от Виргинских островов до Сан-Хорхе и Тобаго – все сотрясалось от слабых до сильных землетрясений, в судорогах вулкана Мартиники. А рядом с Фор-де-Франс, среди беженцев в пещерах и хижинах из пальм, у края небольшой бухты Крепости Сан-Луи, последний Д`Отремон боролся со смертью, пронзенный насквозь ужасной раной.

– Я хочу пить, пить. Воды… Воды!

– Ты не слышал, Колибри? Подай ему чашку.

– Нет ни глотка чистой воды, капитан.

– Ну дай ему. Не видишь, что он хочет пить?

Хуан приблизил к губам, горящим от лихорадки, грубый глиняный сосуд, где остался последний глоток свежей воды. Светлая голова спутанных волос снова упала на тряпки, служившие подушкой, благородное и бледное лицо оставалось неподвижным, и что-то наподобие улыбки стерло глубокую печаль с губ Хуана:

– Теперь он будет еще спать. Ему лучше, лихорадка спала, пульс лучше, восстанавливаются силы. Если бы мы могли накормить его…

– Это было бы хорошо, капитан?

– Надеюсь, что он в любом случае поправится. Это виноградная лоза. На первый взгляд он кажется слабым и хрупким, но нет, Колибри. У Д`Отремон и Валуа еще много сил.

– Вы хотите, чтобы он выздоровел? Чтобы выздоровел и пошел в свой дворец, усадьбу, где плохо обращались с работниками, как будто они рабы?

– На Мартинике уже нет больших усадьб. Только руины и смерть, а глухо рычащее вулканическое чудовище – наш единственный хозяин.

– Мне страшно, капитан, – пожаловался мальчик, почти плача.

– Очень скоро ты сможешь сбежать из этого ада, мальчик. Когда Ренато очнется. Ему будет легко получить место в одной из лодок, что отплывают. Я попрошу его взять тебя с собой. Уверен, он не откажется спасти тебя.

– А вы, капитан?

– Я нет, Колибри. Я еще должен сделать кое-что здесь. Мне сообщили, что какие-то верующие из Монастыря Рабынь Воплощенного Слова нашли убежище в Ривьер-Сале, а другие разъехались по разным местам. На рассвете я пойду туда.

– Ай, капитан, вы убьете себя так, если будете ходить туда-сюда! Везде вам говорят, что есть одна монахиня, там… И все говорят одно: что бедная сеньора Моника…

– Замолчи! Что ты знаешь? Что знает кто-либо?

– Если сеньор Ренато был бы добр и нашел место на корабле, чтобы вы тоже уехали, капитан…

– Для меня он не будет его искать, а я не соглашусь, Колибри. Я не уеду из Мартиники, пока не откажусь от надежды. Я уеду последним!

Резко он встал, сделав ударение на последних словах, прошел несколько шагов и выбрался из странной дыры, служившей им жилищем. Стены были покрыты циновкой, пальмовая и тростниковая крыша прислонилась к входу в вулканический грот. Застывшая много веков назад лава, остывшая под солнцем, кто знает в какие далекие дни, образовала нечто вроде естественной стены в округе Крепости Сан-Луи, в заливе Фор-де-Франс. Как же близко был он к той, которую так жадно искал! Какая необъяснимая игра, какая невообразимая насмешка судьбы заставляла бежать так далеко, когда достаточно было преодолеть один километр, чтобы найти ее!

– Капитан, в доме ничего нет.

– Ладно, позаботься о том, что ему нужно. Я поищу нужное, чего нет в доме.

Стройная фигура удалилась, затерявшись на пепельном пляже, и прошла через стены столетней Крепости. Только каменная потрескавшаяся махина держалась, только она казалась целой и неизменной на голом пляже. Робко, с бесконечным смешанным ощущением неизбежного уважения и суеверного страха, Колибри приблизился к грубому ложу, где шевелился и шептал Ренато:

– Воды!

– Уже нет воды, сеньор. Вы выпили последний глоток. Негде набрать воды. Из реки течет серная вода, а из моря соленая. Так как капитан не принес раздаваемые в Фор-де-Франс пол-литра или молоко, то мы будем мучиться от жажды, как злые собаки.

В первый раз за эти долгие дни, Ренато Д`Отремон открыл глаза, пристальные, разумные, ясные. Уже не было в них вспышки безумия, лихорадочного бреда. Как будто он начал понимать и пытался вспомнить. Прежде чем послышался слабый стон, Колибри поинтересовался:

– Вам больно? Капитан сказал позаботиться о вас. Меня зовут Колибри, а мой капитан дон Хуан Дьявол.

Медленно Ренато сел, осматривая голые каменные стены, крышу, покрытую пальмовыми листьями, развевавшиеся на ветру циновки, и негритенка, одетого в лохмотья, который был его санитаром. На красивых аристократических губах появилась короткая и горькая улыбка, он проговорил:

– Ты Колибри. Да, я вспоминаю тебя… И на какой земле мы находимся, что Хуан Дьявол имеет титул «дон»? На какой остров нас унесли волны? На какой дикий остров нас отнесла та лодка? Где мы?

– А где же, как не на Мартинике? В Фор-де-Франс. Вы не помните, что произошло? Вы шли за Люцифером, стреляя из пушек.

– Да, вспоминаю. Береговая охрана, шхуна тонула, мои люди были готовы взять на абордаж, а вскоре…

– Взорвался вулкан, мы свалились в воду, и хозяин нас спас. Он вытащил нас из воды, затащил на лодку вас и меня. Меня, который был его псом; и вас… который шел за ним, чтобы убить. Теперь вы помните?

– Да… Помню лодку, ужасную боль от раны, а потом, потом…

– Он нес вас на плечах до Морн Руж. Там вас осмотрел медик и вылечили, лечили и нас. Я весь обжегся. Хозяин стер кожу, и из его раны от пули текла кровь. Но он не согнулся, не пожаловался. Капитан настоящий мужчина, сеньор Ренато.

Ренато прикрыл веки, чувствуя, как снова погружается в красноватый туман прошедших дней. Он почти жаждал эту милосердную бессознательность; но что-то его разбудило, тряхнуло.

– Что это?

– Вулкан, землетрясение, – пробормотал Колибри, сдерживая овладевший им страх. – Иногда это происходит. Но капитан говорит, что ему не нравятся трусливые, и хотя я умираю от страха, но должен выдерживать и не убегать, потому что в любом месте может убить другое землетрясение, может проглотить земля.

С трудом Ренато удалось сесть, и он попытался встать на ноги, но ему мешала боль и слабость. Голова была перебинтована, не хватало воздуха, вспышка гордости засверкала в ясных глазах:

– Я ничего не понимаю, мне нужно понять все немедленно. Почему я здесь в таком виде? Что значит эта пещера и эти лохмотья? Неужели я один из заключенных людей Хуана? А моя одежда? Бумаги? Что он со всем сделал? Где он?

– Кто? – удивился негритенок.

– Ты не понимаешь? – разъярился Ренато.

– Нет, Ренато. Есть вещи, которые Колибри не понимает, – объяснил Хуан спокойно, вторгаясь в помещение. – Успокойся. Я все тебе расскажу. Не думаю, что ты будешь насиловать себя в первый же день, когда очнулся. К тому же, тебя ждут очень плохие новости. Выпей немного воды.

На миг Ренато остановился, охваченный изумлением, прежде чем взять глиняный кувшин, который предложил Хуан. Тот тоже изменился. Изменился почти также, как вид, что его окружал. Похудевший, тот казался выше, отросшая борода, длинные взлохмаченные кудрявые волосы, и он опустил взгляд на старую рубашку моряка, которую тот снова одел, выставляя крепкую и широкую грудь атлета. У него была внешность потерпевшего кораблекрушение, без высокомерного выражения главы пиратов, смуглое лицо отражало достоинство и волю.

– Он выпил всю воду! – воскликнул Колибри, смущенный, видя, как Ренато алчно поглощал предложенный кувшин.

– Нет, осталось немного. Возьми и оставь нас. Пока Ренато отдыхает, мы поговорим.

Более двух часов назад Ренато открыл глаза, и теперь они жадно уставились на Хуана: вопрошающие и растерянные, в которых горело желание и страх узнать правду. Снова, как раньше, Ренато, казалось, оценивал жалкую обстановку, на губах дрожали слова, которые он выплеснул наконец, словно прорвался поток плотины:

– Не нужно говорить, что я в твоей власти. Я вижу, понимаю это. Я ранен и беззащитен перед твоей волей, и если верить этому мальчику, то обязан тебе жизнью.

– Жизнь всех нас зависит от чуда, которое продлится недолго, – объяснил Хуан с удивительным спокойствием.

– Что ты хочешь сказать? Я кое-что припоминаю. Но нет, невероятно, это кошмарный сон, картины ада, картины ужасов Данте.

– Очнись, Ренато. Очень мало осталось от земли, на которой мы родились. Уже три месяца днем и ночью вулкан испускает над землей раскаленный пепел и реки лавы. Города в развалинах, реки заражены, поля сожжены дотла. Но дорогам бежит потерявшая надежду толпа, в напрасных поисках крыши или убежища. Каждый день из нашего единственного порта отплывают корабли, набитые сбегающими людьми.

– Наш единственный порт? – удивился Ренато, не понимая.

– Да, Фор-де-Франс. Мы рядом с ним, в небольшой бухте Крепости Сан-Луи.

– … Сен-Пьер…? Столица…?

– Уже не существует.

– Не может быть! – отверг Ренато мятежным криком ужаса. – Моя мать… Умерла? Моя мать мертва! О!

– Успокойся, успокойся, Ренато. Не ты один должен плакать от боли. Сорок тысяч трупов погребены под пеплом Сен-Пьера. Затем появились еще сотни, тысячи жертв.

– То, что я видел – было правдой, что помнил, было правдой! О!

– Возможно остров вскоре весь эвакуируется. Хотя почти не осталось властей, возможно, имя Д`Отремон поможет тебе взобраться на один из отплывающих кораблей.

– О чем ты говоришь? – взбунтовался Ренато почти в гневе.

– Все считают, что побег – это единственная надежда спасения, а для тебя это будет нетрудным. К тому же тебе не на кого смотреть, кроме себя самого.

– У меня нет никого, никого! Мой дом, земли, состояние в банках этого города, который… А моя мать, Хуан, моя мать!

Отчаянно он схватился за руку Хуана, который сжал ее своей, почти впервые, братским жестом. Долгое время тихо бежали слезы. Затем они внезапно высохли, словно огненная стрела прошлась по отчаявшейся душе, потрясая его, и он снова будто обезумел:

– А Моника? Что ты сделал с ней? Где она? Ты взял ее на Люцифер. Но нет, нет, ты сказал, что оставил ее. Куда ты увез ее? Куда послал? На Доминику? Гваделупе?

– На пути в Сен-Пьер! – признался Хуан с бесконечным отчаянием. – Я оставил ее на пляже, перед горой Парнас. Больше я ничего не знаю. Ничего совершенно!

– Она тоже умерла? Хочешь сказать, что она умерла?

– Разумно думать так! – предвещал Хуан мрачно. – Я искал ее, как безумный, как помешанный. Искал, пока ты умирал, бредил целые недели, пока ты лежал как труп, я рыскал по всем деревням, развалины за развалинами, пока ты умирал сотни раз и сотни раз воскресал.

– Три месяца, три месяца! Ты сказал три месяца? – отчаянно спросил Ренато.

– Я искал ее по всем углам, где убежище верующих, в бесконечных списках исчезнувших, которые каждый день отплывают на кораблях. Искал ее тело среди руин монастыря, искал ее имя на деревянных крестах и кладбищах. Но все напрасно!

– Моника умерла! Умерла! – повторял Ренато, как одержимый.

– Но я не приму этого! Не знаю, вдохновение ли это небес, сумасшедший луч надежды, или моя больная воля ухватилась за эту ложь, или чутье ясновидящего меня поддерживает, чтобы я не свалился в немыслимую правду. Но пока во мне есть дыхание жизни, я буду искать ее!

Хуан сделал несколько шагов к дверям, но руки Ренато протянулись, схватили его, а голубые глаза, минутами раньше плакавшие по Софии Д`Отремон, теперь зажглись дьявольским светом ревности, досады, отчаянным желанием, распаляя душу и плоть одним именем Моники.

– Почему ты искал ее? Ты любишь ее? Любишь?

– Естественно я люблю ее! А ты что подумал?

– Я… я… не знаю… Любишь? Ты сказал любишь ее?

– В тысячу раз больше, чем свою жизнь! Не понимаешь? Какое значение для меня имеет жизнь, если я не найду ее? Моя жизнь – есть и была она, даже если я верил, что она не любила меня, даже если она выглядела такой отдаленной, как звезды, когда смотрела на меня, на небо, охватив руками штурвал. Безумно, отчаянно я полюбил ее с тех пор, как что-то сильнее моей гордости заставило уважать ее; когда увидел ее беззащитной в своих руках, беспомощную и больную, чувствуя, что желания погасли, высокомерие опустило свой флаг, потому что сила ее чистоты превратила меня в другого человека, потому что ее жизнь и счастье начали быть для меня важнее всего, всех. Что с того, что я любил ее? Что люблю? В сотни раз сильнее, чем ты мог любить ее!

– Ложь! – гневно взорвался Ренато. – Сильнее меня никто! Никто! А она…

– Она тоже любила меня! – резко отрезал Хуан. – Вопреки всем, кто думал, полагал, вопреки всему, на что надеешься, Моника любила меня, хотела умереть со мной. Я должен был оторвать ее силой от себя, чтобы она не последовала моей грустной участи.

– Это неправда! Неправда!

– Правда, Ренато! Мне все еще кажется, что я вижу ее на том пляже; слышу ее последний крик, зовущий меня.

– Не может быть! Женщина, как она…

– Не могла полюбить меня, да? – отверг Хуан вспыльчиво. – Так ты ошибаешься! Она любила меня! Любила! Какая разница в ее положении или имени? Она любила меня, моряка, пирата, незаконнорожденного! Удобствам твоего дворца она предпочитала опасность, и даже умереть со мной! Эта единственная правда. Она была моей, моя, и я буду искать ее, пока не найду!

– Нет, она уже не твоя!

Ренато трясло, он хотел встать с постели. Оттуда его глаза глядели с волнением. Он вспомнил портфель, бумаги. Теперь он был полуголый, под пальмовыми листьями, предоставлен человеку, который был одновременно его спасителем и соперником, врагом и братом. Неожиданно его воля истощилась, мужество погасло, но свирепые глаза Хуана казалось проникли в него, угадывая мысли:

– Твои бумаги в этом ящике. Я не ошибся, думая, что они для тебя важнее жизни. Можешь забрать их, хотя думаю, что они уже ничем не послужат. Мощь гораздо сильнее, чем все человеческое самодовольство, теперь управляет нами… и это… вулкан. Послушай его. Единственный голос, который распоряжается и приказывает на всей земле Мартиники. Эти слепые удары устанавливают жизнь и смерть, боль и голод. Это новая сила, которая нами руководит. Посмотри на них, на эти бумаги, может они послужат тебе чем-нибудь!

Ренато снова приподнялся, желая пойти за Хуаном, удалявшимся поспешными шагами, но снова упал. Сотни горьких воспоминаний вонзались в него, как кинжалы. Он думал о мертвой матери; Монике, которая возможно, уже покоится под трагическим саваном случившегося в Сен-Пьере, и почувствовал новую боль, странную, которая жгла нестерпимым стыдом. Это было смущение, муки совести и горькая благодарность.

– И я обязан жизнью Хуану Дьяволу.

Еще неделю ревел ужасающий вулкан Мон Пеле. Наконец, 26 августа 1902 года последний и ужасный грохот потряс остров, а затем все стихло. Рассеялись черные облака из конуса вулкана, замолчали подземные шумы, выглянуло голубое небо, морские воды успокоились. Благотворные дожди упали потоком, сметая слои пепла, которые сорвали деревья и придавили поля. Вновь побежали чистые реки и ручьи, вернулись стаи улетевших птиц. Лихорадочная радость, верх отчаянии и боли прошедших дней, встряхнули теперь беспорядочные улицы Фор-де-Франс. Понемногу начали двигаться лошади и редкие повозки, ставшие доступными. Бригады добровольцев собирали мусор и налаживали как могли пристани и причалы на выходе из прекраснейшего залива, перед которым возвышался маленький город. И когда корабли, ожидаемые столько времени, показались на горизонте, их приветствовали пушки Крепости Сан-Луи и трезвонили колокола, подвешенные на балках над мусором. В почти разрушенной усадьбе, убежище Мольнар, колокола и артиллерийский обстрел слышались отдаленно.

– Вот и сеньор дон Ноэль, хозяйка! – сообщила Ана во весь голос.

– Подарок, моя дорогая Каталина. А где Моника? – поздоровался старый нотариус.

– Где ей быть, как не в госпитале? – объяснила Каталина. – Для нее просто рассвело, как и каждое утро.

– Сегодня другой день, черт побери!

– Для нее нет. Каждый проходящий день кажется, усиливает ее боль, потому что у нее остается все меньше надежды.

– Вы правы. Но во всяком случае, она не должна падать духом. Она продолжит искать его, потому что новый губернатор только что прибыл. Командующий войсками чувствует признательность и благодарность Монике, и хотел бы, чтобы она была в числе первых персон поприветствовать Его Превосходительство. Говорите, она в госпитале?

– Который разместили во Дворце. Там ее он и найдет.

– Ладно, тогда я пойду. До встречи, Каталина.

– Колибри, Колибри! Что происходит? Колибри! Ты слышишь? – позвал Ренато, встревоженный грохотом канонад.

– Да, сеньор Ренато. Я видел, как выпустили свечу из Крепости. Вы подумали, что это вулкан? Говорят, он погас, и навсегда. Что больше не вздрогнет.

– Тогда эти выстрелы…?

– Новый губернатор только что причалил. Сверху холма видно, как причалил корабль… огромный корабль, и два других позади. На одном из них везли солдат, на другом, Бог знает кого. Подарки из Франции, чтобы мы остались на Мартинике, чтобы не боялись больше вулкана.

Медленно, с видимым усилием, Ренато поднялся с постели и, держась за хрупкую стену, сделал несколько дрожащих шагов по неровному полу.

– Хуан не вернулся?

– Нет, сеньор. Но уверен, он придет поздно. Он знает, что нужно принести поесть, что почти все закончилось. И как вы знаете… Откуда угодно, но принесет…

Ренато Д`Отремон снова ощутил, как щеки вспыхнули румянцем, но не только из-за того, что тот героически спас его от смерти, нес на руках, превозмогая боль и усталость. Этот странный человек, брат и враг, спаситель и соперник, приносил ему каждый день необходимое, перевязывал рану, давал лекарство, когда он бредил, укрывал от непогоды, по-человечески милосердный к его беспомощности. Три долгих месяца, он, богатый Ренато Д`Отремон, получал хлеб из рук Хуана Дьявола!

– Вы выйдете, сеньор Ренато? Не дождетесь капитана?

– Думаю, лучше не буду его дожидаться.

– Но у вас не хватит сил идти. Капитан сказал, что вы еще слабы.

– Я сделаю усилие. Это нужно.

Он ощупал разорванную рубашку, едва прикрывавшую обнаженное тело; босые ноги выглядывали из порванных и истрепанных штанов из грубого полотна. Понимающий Колибри улыбнулся и объяснил:

– В той коробке ваши ботинки и жакет. Капитан сказал всегда носить эту коробку, что если вы встанете, то не можете ходить босым. Еще есть ваш портфель, кольцо и часы.

Ренато взял ящик, который был сундуком его бедных сокровищ. Там был его жакет из тонкой пряжи, порванный и сожженный, часы, кольца, сапоги, которые он надел, когда взял на себя командование Галионом, а внизу – портфель, нетронутые деньги, смятые и обесцвеченные, расторжение брака Моники и назначение действующим офицером, уполномоченному преследовать Хуана Дьявола.

– Хозяин сказал, что они ваши, и нужно вам отдать их, когда понадобятся. Вы оденетесь? Выйдете?

– Это нужно. Я должен это сделать. Должен сделать поскорее. Я должен найти человека, который только что прибыл, увидеть нового губернатора, которого прислала Франция!

Кое-как Ренато оделся. Неуверенным шагом, поддерживаемый только натянутой струной воли, он пересек широкий кусок пляжа. Едва скрылась его фигура за выступающими стенами старой Крепости Сан-Луи, как другая знакомая поступь, медленная и усталая, вошла с другой стороны заброшенной хижины, и Колибри указал возбужденно:

– Вон туда, вон туда. Вы можете его схватить, если захотите. Я могу сбегать туда, сообщить ему, что вы хотите. Слышите, капитан?

– Слышу, о ком ты говоришь?

– О ком же еще, как не о сеньоре Ренато? Он поднялся, оделся и забрал все, капитан… и бумаги…

– Все это его, Колибри, – подтвердил Хуан уныло и устало.

– Он долго смотрел. Я думал, он оставит, но он положил их в карманы. Еще то большое, с печатями, разрешение для… Вы не помните, капитан?

– Да, Колибри. Отлично помню. Преследовать, схватить нас, убить меня, если буду сопротивляться мирной сдачи. Естественно, он унес эту бумагу с собой.

– И сказал, что ему нужно увидеть губернатора, который только что приехал. Это тоже естественно, капитан?

– Тоже, Колибри. Человек, который приехал, представляет собой возврат к порядку, уважение к преимущественному праву, выдающимся фамилиям, большим состояниям, могуществу имеющих право на зарегистрированной и проштампованной земле. Как может Ренато не поприветствовать его первым, если он один из самых выдающихся людей?

– Но вы вытащили его из воды, когда он тонул! Лечили и ухаживали за ним три месяца! Вы… Вы…

– Забудь об этой подробности, Колибри, как скорее всего уже забыл Ренато. Забудь об этом и дай мне немного воды.

Он сел на кровати с выражением глубокого уныния, совершенной усталости. Он прикрыл веки, а затем снова открыл, чтобы лениво посмотреть на странный и суровый пейзаж.

– Вот вода, капитан. Я вижу, вы очень устали. Вы не встретили сеньору Монику, да?

– Нет. В Дюко, в Сент-Эпри, в Ривьер-Сале есть монашки-беженки, но никто не мог рассказать о ней. Все повторяли ужасную фразу, напоминали более-менее вежливыми словами, что больше мертвых, чем живых, больше исчезнувших, чем здоровых на этой несчастной земле. Возможно, они правы, возможно, остальные тоже правы. А теперь, оставь меня, Колибри. Я хочу побыть один.

Он погрузил лицо в ладони, а когда мальчик очень тихо удалился, вечный и больной вопрос неудержимо сорвался с дрожащих губ:

– Моника, где же ты?

– Моника, я все утро ищу вас.

– О, друг Ноэль! Вот и я…

– Где меньше всего мог подумать. Кажется, вы нарочно скрываетесь от меня. Я ищу вас по всему госпиталю, по залам, кровать за кроватью.

– Я ушла, оставив место для настоящих медсестер. Мне сказали, новый губернатор привез людей и необходимые материалы, чтобы обо всех позаботиться.

– Конечно же он привез то, чего нам больше всего не хватало. Милосердие всего мира было потрясено нашим несчастием. Но это не причина, чтобы вам прятаться. Не представляете, с каким интересом, упорством просит губернатор Воклен вашего присутствия. Вы первая в списке, который ему вручили по прибытию. Первая среди тех, кто самоотверженно и героически поддерживал общественный дух в несчастном Фор-де-Франс.

– Что вы говорите, Ноэль?

– Дочь моя, думаю, на вашем счету тысячи человек, которым вы помогали, заботились и лечили. Вашему примеру следовали бригады добровольцев, чтобы помочь раненым без семьи. И кому, как не вашему примеру последовали женщины, занявшись беззащитными и осиротелыми детьми? Новый губернатор удивлен, очарован. О вас столько говорят. Идемте. Позвольте сопровождать вас.

– О, нет Ноэль! Для чего? Я делала, что могла, пока было нужно. Теперь не нужно, не стоит.

– Вы с ума сошли, Моника? Идемте, идемте. Я обещал немедленно вас привести. Вы не можете падать духом, когда все узнают и будут рукоплескать вам, когда по справедливости наградят вас за бессонницу.

– Я ничего не заслуживаю, вы знаете лучше всех. Я всеми силами боролась против несчастья. Меня поддерживала безумная надежда. У меня были невозможные силы, которые лишь подхлестывали плоть и душу.

– Моника! Моника!

Моника де Мольнар и Педро Ноэль отступили, побледневшие, взволнованные, не веря глазам и ушам. Бледный, неуверенный, изменившийся Ренато Д`Отремон остановился под сломанной аркой разваленного двора. Он, казалось, задыхался от чувств, широко распахнул глаза, которые уставились на нее, оцепеневший от потрясения. Но это он протягивал к ней дрожащие руки. Старый нотариус поддержал его, когда молодой Д`Отремон качнулся, словно вот-вот упадет в обморок. Затем руки Моники подхватили его, и он безумно сжал их, целовал ликующе и наконец обнял ее, не находя слов:

– Это правда! Правда! Это была ты, ты! Ты жива, жива! И вы тоже, Ноэль. Вы…

– Осторожнее, Ренато… – заботливо посоветовал Ноэль. Он помог ему присесть на один из сломанных столбов дворика, увидев, что тот задыхается, с трудом вбирает в себя воздух, открыв оборванный жакет и разорванную рубашку, пока Моника и Ноэль с ужасом смотрели на страшный шрам на груди, и Ренато признался, напрягшись:

– Да, Моника. Чудо, что я жив после такой раны, которую получил в кипящем аду, где мою грудь пронзило насквозь. Чудо, что могу дышать, видеть луч солнца и смотреть на тебя.

Из глаз Моники потоками лились слезы, которые за долгие недели и месяцы высохли. Ноги дрожали, и нотариус подошел поддержать ее, а человек, который был всей ее жизнью, никак не находил слов.

– Моника, жизнь моя. Когда я увидел твое имя в списке, когда мне повторили, что ты жива, здесь, тогда я пошел искать тебя, как безумный. Я не мог поверить, не мог поверить, пока не увидел. Он так тебя искал!

– Он? – удивилась Моника, и сердце подпрыгнуло. И почти крикнув, спросила: – О ком ты говоришь?

– О человеке, которому обязан жизнью. Я велел отыскать его перед встречей с тобой, я послал за ним. Я должен ему, Моника.

– Но о ком ты говоришь?

– А о ком же я могу говорить?

– Хуан… Хуан… Хуан! – кричала Моника, обезумевшая от радости. – Жив… жив! Где он? Где же он?

– Они пошли за ним. Я послал, чтобы поторопились. Он не может задержаться. Рядом с Крепостью Сан-Луи, и… Моника!

Но Моника уже бежала по дороге посреди руин.

19.

Сколько длилось объятие, безмерное объятие, когда не нужны были слова, когда задыхались голоса и бежали слезы, отчаянное и вдохновенное объятие, которое могло бы длиться вечно!

– Ты… ты! Моника!

– Хуан… Хуан!

Ничего не было сильнее двух людей, которые соединили губы в поцелуе, вслед за тем поцелуем, после которого могли умереть, а теперь были живы. Слов не было, лишь имена возникали среди горького жара слез и бесконечной нежности от счастья, о котором уже не мечтали.

– Я уже не могла жить, Хуан! Все казалось закончилось! Я хотела только умереть!

– Я тоже потерял надежду, Моника. Я искал смерть. И тем не менее, ты жива, дышишь. Ты была рядом, рядом, немыслимо рядом!

Они говорили, соединенные в объятии, глаза смотрели в глаза, руки в руках, губы к губам. Они говорили, равнодушные ко всему, отсутствовали в окружающем мире, который, казалось, исчез от счастья, ставшее почти невыносимым в бреду чувств и души, заставляя их думать, что они видят сон. Из-за сломанной арки двора Ренато Д`Отремон смотрел на две далекие фигуры, образующие одно целое в нескончаемом объятии. К ним подошли усталые ноги Педро Ноэля. Лоб Ренато сморщила глубокая складка, он сдерживал чувства. Затем, опираясь на развалины, он очень медленно удалился.

– Ты ждала меня, Моника, а я бежал за каждой тенью, следом, любой возможностью. И каждое разочарование раздражало; с каждым ударом разума прекрасное безрассудство моей любви кричало сильнее. Я знал, что ты жива, знал, что ждешь меня. Чувствовал сильнейшую уверенность.

– Я тоже. Было отчаяние, безумие. Затем появилась уверенность, беспрерывно я произносила твое имя, звала; мои мысли были криком, который хотел победить время и расстояние.

– И ты пришла ко мне. Пришла, Моника, пришла…

– Хуан, Хуан! Мальчик, это самое чудесное, что я мог представить!

– О, Ноэль, друг мой!

Они снова вернулись в мир, смотрели так, словно очнулись. Неподалеку ждали солдаты, которые пришли за Хуаном, и странная дрожь пробежала по нему, когда он спросил:

– А Ренато?

– Не знаю. Ушел, послал за тобой. Сказал, что обязан тебе жизнью, что благодаря тебе дышит. Он послал за тобой, едва веря, что я жива. Что с тобой, Хуан? Почему такое выражение?

– Знаешь, что у меня нет больше права держать тебя в руках? Знаешь, что мы не женаты?

– Ничто и никто не может нас разлучить!

Снова Моника бросилась в его объятия, прижалась к грубой широкой груди, и в этом сильном объятии соединились две души. Но рука Хуана поднялась, указывая на солдат, которые удивленные и нерешительные, ждали рядом:

– У этих людей приказ привезти меня к новому губернатору. Они пришли потому, что в моей душе погасла надежда снова встретить тебя, и мне уже ничего не нужно, не важно, поэтому никакая цена не будет высока за то, что я нашел тебя. Моника, я умею противостоять судьбе, которая хочет убрать меня, потому что я родился несчастным.

– Ты никогда не сможешь уйти от меня! Пусть что угодно нам мешает. Я хочу быть с тобой, быть твоей женой. Если и расторгнут наш союз, мы создадим новый, сотни других. Куда бы ты ни пошел, я пойду с тобой. Мне неважно, где это будет!

– Моника, Моника, ты правда меня любила? Правда любишь? Ничего не имеет значения, если это правда твоей души! Теперь нам снова надо разлучиться.

– Мы не разлучимся! Иди туда, куда идешь. А если Ренато такой подлый, низкий…

– Он тоже тебя любит, Моника, безнадежно любит. Я знаю, что он будет бороться до самого конца.

– Не будет, он слышал правду из моих уст! И если новый губернатор в самом деле думает, что я заслуживаю чего-то…

– Я знаю, что ты будешь меня защищать, Моника, но не беспокойся. Ренато сохранил бумаги расторжения нашего брака, возвращая тебе полную свободу.

– Никто не может забрать мои чувства, Хуан!

– И бумага, которая дает ему право преследовать меня и посадить. Снова Ренато Д`Отремон против Хуана Дьявола.

– В путь, идем. Сеньор губернатор ждет, – торопил сержант, приближаясь к паре.

– Прощай, Моника, моя жизнь, моя душа!

– Нет, они не разлучат нас снова!

Хуан удалился с солдатами. Только миг колебалась Моника, а затем последовала стремительным шагом.

– О, Ноэль, они снова арестовали Хуана!

– Уже знаю, видел. Почему Ренато вообразил, что я побегу туда, как только понял, что иду между двух солдат? Я хотел схватить Ренато за руку. Но, к сожалению, не смог.

– Где Ренато? Вошел? Разве возможно, что Ренато…?

– Успокойтесь, дочь моя, успокойтесь. Ренато вошел раньше всех, и эти проклятые двери охраняются хорошо. Но хуже, что можно сделать – это ускорить события. Нужно успокоиться.

– Не могу поверить, что Ренато способен…!

– Я тоже не хочу верить, но однажды я видел, что он хуже бенгальского тигра. Он был слеп от ревности и ярости.

– Нужно спасти Хуана, сбежать, спрятать его!

– Именно об этом я подумал. Если мы воспользуемся замешательством, что еще царствует в эти минуты. Если сможем вытащить его отсюда…

– Эта решетка закрылась за ними, его заставили войти…

– В таком случае, все будет поспешно. Там его посадят прямо в зал, который новый губернатор сделал кабинетом. Может быть, они столкнулись с Ренато. Пройдемся, с другой стороны, где разрушенные стены.

– Мне нужно сказать Ренато, что я буду его ненавидеть, пока жива, если он сделает что-то Хуану! Мне нужно сказать, что жизнь принадлежит мне, что я всегда любила и буду любить его, пока будет биться мое сердце!

– С каким удовольствием я жму вашу руку, сеньор Д`Отремон! Среди этих новостей, одинаково печальных, я был уверен, что ваша семья погибла. Но сделайте одолжение, присаживайтесь. Вижу, вам нехорошо. Понимаю, как вы страдали.

– Все страдали, сеньор губернатор.

Бледный и дрожащий, в жестокой борьбе чувств, Ренато Д`Отремон присел на сиденье, предложенное Херардо де Воклен. Образованный, утонченный, статный, новый губернатор Мартиники, которому было не более тридцати пяти лет, смотрел с интересом и сочувствием на молодое истощенное лицо кабальеро Д`Отремон, посуровевшее и возмужавшее после прошедшего горя и боли.

– Не хочу говорить о несчастьях, которые все-таки прошли, сеньор Д`Отремон. К тому же, время идет. Уверяю, я обременен огромной работой, на которую согласился. Даже не знаю, с чего начать. Мне нужно заручиться поддержкой лучших, и в первую очередь, вас…

– Я чувствую разочарование. Лично я не думаю, что могу чем-нибудь помочь.

– Не говорите так. Конечно же вы измучены, истощены. Мне уже рассказали о вашей ране, которая едва не стала смертельной. Мне следует обрадовать вас. На этой карте мне только что показали места, где есть усадьбы. Долина Чико и Кампо Реаль имеют выгодное положение. У них все условия, чтобы снова их использовать.

Ренато встал, словно отягощенный невыносимой болью. Дрожащая рука трогала бумаги в жакете, а взгляд уставился на широкий стол, нагруженный бумагами. Новый глава посмотрел на него удивленно и спросил:

– Вам плохо? Что с вами?

– Что это за список?

– А! В нем указаны мужчины и женщины, которые отличились тем, что помогали ближним. Сеньора Мольнар, к которой вы проявили такой интерес, среди первых. Вы встретили ее, наконец? Смогли поговорить? Я еще не смог поприветствовать ее.

Ренато не решался. Дрожащая белая рука поднялась вытереть потные виски и лоб. Через разрушенную стену он видел искаженное лицо Моники, глаза, полные упрека. Он видел круглую голову старого Ноэля. Горечь поднялась к губам, и сильный толчок одержал верх над его сердцем, заставил успокоиться, выпрямиться статью кабальеро:

– Сеньор губернатор, вы позволите представить вам сеньору де Мольнар? Кажется, ей не терпится поприветствовать вас. Позволите мне впустить ее? – и не ожидая ответа главы, повысил голос, и отойдя на несколько шагов, он пригласил: – Моника, Ноэль! Проходите! Сеньор Херардо де Воклен, новый губернатор Мартиники. Моника де Мольнар…

– Ваше Превосходительство… – поздоровалась смущенная Моника.

– Целую вашу руку, – ответил галантно губернатор. – Мне говорили о вас, как об ангеле милосердия; но я не мог и представить, что вы, к тому же, такая молодая и красивая.

– Педро Ноэля, думаю, тоже нужно представить, – продолжал Ренато. – Он был самым верным помощником Франсиско Д`Отремон, моего покойного отца. В последнее время мы были в ссоре из-за семейных разногласий, с которыми сегодня я хочу покончить.

– Сегодня! – порывисто воскликнула Моника.

– Прости, что еще не дал тебе слова, Моника, – извинился Ренато. – И простите вы, Ваше Превосходительство, что злоупотребляю вашей добротой. Почти все время я говорил за сеньору де Мольнар, попросив отыскать человека у Крепости Сан-Луи.

– И вы приказали солдатам, – подтвердил губернатор. – Уверен, он не опоздает.

– Они недавно прибыли. Позволит Ваше Превосходительство привести их? – и удаляясь на несколько шагов, с согласия губернатора, Ренато распорядился: – Введите задержанного, сержант! Подойди, Хуан.

Удивленный губернатор повернулся. Взгляд пробежал с любопытством и изумлением по гордому мужчине, который пришел с солдатами, разглядывая его от обнаженной груди до босых ног, и спросил:

– Кто этот человек? Неужели…?

– Немного терпения, – любезно попросил Ренато. – Я объясню Вашему Превосходительству через минуту. Прежде я сделаю заявление. Мне рассказали, что ваша большая программа поможет оставшимся на Мартинике, не так ли? Вы говорили о том, чтобы предоставить всем условия.

– Да, конечно. И даже распределить земли, оставшиеся без хозяина. Среди них считался Кампо Реаль. Теперь, к счастью…

– К счастью, все изменилось. Вы надеетесь, что земли, самые богатые на острове, снова будут использоваться, не так ли?

– Конечно, пытаюсь вас обрадовать, чтобы вы остались.

– Я говорю вам лично – не рассчитывайте на меня. Но у меня есть другой на примете. Я не останусь на Мартинике, сеньор губернатор. Я уеду, предпочту сбежать. Я из трусливых.

– Я так не думаю, сеньор Д`Отремон, но…

– На первом же доступном корабле я вернусь во Францию. У меня там осталось наследство Валуа, принадлежащее матери. Я лично его заберу.

– Но… я не понимаю… Этот человек…?

– Позвольте объяснить. Я из немногих, кто, по случайности смог сохранить бумаги. Они в моем портфеле, рядом с большим количеством денег, которые кое-кто вернул и спас мне жизнь. Надеюсь, с этим свидетельством, подписью нотариуса Ноэля, мы сможем восстановить человека, который в катастрофе потерял все документы.

Он медленно посмотрел на Хуана. Возможно ожидая слов с его губ, которые теперь побледнели, сжались, стали суровыми. Моника и Педро Ноэль замолчали, растерянные от этих слов, и Ренато вздохнул, словно хватая воздух, чтобы закончить:

– Долину Чико и Кампо Реаль по моему желанию пусть немедленно передадут человеку, которому они причитаются по праву, выполняя таким образом, волю моего отца. Дон Педро Ноэль это знает.

– Что я знаю? – спросил тот, удивленный.

– Чего мой отец хотел всегда. Человека, в чьих руках он хотел видеть Кампо Реаль. Человека, которого по ошибке задержали солдаты, когда речь шла только о том, чтобы привести в порядок дела.

– По ошибке? – спросила Моника растерянно.

– Да, Моника. Знаю, что ты хотела мне сказать, когда вошла. Я читал это в твоих обезумевших глазах, видел у нашего доброго Ноэля. А теперь, отвечаю на ваш вопрос, Ваше Превосходительство: Долины Чико и Кампо Реаль должны быть законно переданы моему брату.

– Что вы говорите? Вашему брату? – поразился губернатор.

– Я не единственный, Ваше Превосходительство, хотя так думал; он тоже единственный выживший из семьи, чье исчезновение вас опечалило. Перед вами стоит этот человек: Хуан Франсиско Д`Отремон, мой брат!

– Но… – начала протестовать Моника.

– Не возражай больше, Моника. С моей стороны, эти усадьбы – подарок к свадьбе. Потому что мы не сказали Вашему Превосходительству, что причина моего глубокого интереса к Монике де Мольнар заключается в том, что она невеста моего брата.

Моника, Хуан и Ноэль повернулись к человеку, бледному и истощенному, за чьей спиной только что закрылись двери кабинета нового губернатора Мартиники, и благодарный голос Моники теперь проговорил:

– Ренато, то, что ты сделал…

– То, что ты сделал – благородно, сын мой! – довершил Ноэль со слезами на глазах.

– Нет, Ноэль. Благородным был Хуан, – не согласился Ренато. – Благородным был вдвойне, втройне, потому что рисковал жизнью, чтобы вытащить меня из кипящего ада. Благородным был, спасая меня, когда я преследовал тебя, Хуан, как самого злейшего врага. Благородным был, когда лечил мои раны, нес на руках через опустошение и смерть, и еще более благородным, когда сохранил для меня бумаги, приговаривавшие тебя. Как ты смог? Как смог найти великодушие и благородство в глубине души?

– Пожалуйста, замолчи, – просил Хуан, не владея собой. – То, что ты сделал… Но нет… я не могу принять… Это слишком…

– Почему слишком? Ты отвергаешь волю нашего отца? Нашего отца, Хуан, нашего. Он всегда тебя признавал, как сына. Сотри ярость, которая может храниться в твоей душе. Думаю, что никогда не мог сказать тебе последних его слов, когда он просил найти тебя и помогать ему по возможности. Если бы смерть не оборвала преждевременно его жизнь, ты бы рос, как сын, с ним. Как самый любимый сын.

– Нет, Ренато! – отвергал Хуан.

– Сын женщины, которую он очень любил. Подумай об этом, и возможно сможешь простить злость моей бедной матери. Как видишь, она ничего не дала тебе из того, что ты заслуживал, заработал, не могу отрицать. Даже Монику ты спас, Хуан. Твоя любовь перенесла ее из Мыса Дьявола, а великодушие – на горы Парнас. Если бы ты оставил ее со мной, то ее молодость и красота превратились бы в пепел, как и все, что я любил, как и все, кто меня любил, моя мать и…

Он сжал губы, опустив голову, чувствуя жгучее горькое воспоминание. Затем снова протянул руки к Монике с поспешным выражением:

– Будь счастлива, Моника, пусть тебя сделает счастливой человек, которого ты любишь, как я хотел.

– Ренато! Мой бедный Ренато! – потрясенно шептала Моника.

– Только жалость… Не надо жалеть меня!

– Я лишь хочу поблагодарить тебя, Ренато, от всей души.

– Я не сделал ничего на самом деле, что ты заслуживала. Я не мерзавец. А теперь, поторопимся и попрощаемся. Я выезжаю на первом же корабле.

– Но ты еще не восстановился, сынок, – пытался остановить его Ноэль.

– Меня восстановит воздух Франции. Благодарю вас, Ноэль и прощайте. Вы всегда были добрым человеком и никогда не сворачивали с пути.

– Пусть Бог благословит тебя! Скажу тебе так, как сказал бы твой отец.

– Ренато, не знаю, что и сказать… – бормотал ужасно смущенный Хуан.

– Не нужно ничего говорить. Я восхищался тобой с детства; с детства понимал, что ты сильнее, лучше. Я признавал все твои достоинства. Хотел быть твоим другом. Обстоятельства превратили меня во врага. Думаю, что ненавидел тебя. Но ненавидя, уважал тебя, и если никогда не мог назвать тебя другом, то теперь хочу назвать тебя, даже если это слово прощания, братом…

– Ренато… Брат… – глубоко растроганный, воскликнул Хуан.

– А теперь, обнимемся… – братья сжали друг друга в объятиях, и Ренато проговорил с горькой жизнерадостностью: – Не сжимай так, Хуан Дьявол.

– Твоя рана, Ренато, – тревожилась Моника.

– Не беспокойся, Моника, нет крови. Она зажила и здорова. – Он сделал несколько шагов, но внезапно повернул голову, чтобы снова пожать руку Хуана, и посоветовать: – Береги наш Кампо Реаль. Сделай его плодоносным, счастливым и цветущим, как хотел бы наш отец.

ЭПИЛОГ.

Новый дом в Кампо Реаль возвышался прямо в дальнем крае цветущей долины, где стоял предыдущий. Неподалеку от ущелья, на освещенном солнцем холме, куда доходили время от времени резкие шквалы морского воздуха. Это был дом прохладный и светлый, чистый и веселый, маленький, по сравнению со старый дворцом, чьи мраморные руины покрывал дикий вьюнок; просторный, потому что в нем царила искренность и праздник, любовь и покой. Любовь и покой в сердце женщины, ожидающей на балконе, одетом в жимолость; свет в голубых глазах, которые смотрели на прямые дороги, по сторонам которых были колеи траншеи. Ждала тихо, спокойно, без тревоги. Яркие свежие губы надеялись целовать того, кто не мог опоздать, изящные чувствительные руки готовы были приласкать. Женщина улыбалась, любила, ее любовь была лучом солнца, освещавшим землю и души. Конь, чье присутствие она чувствовала, цокот копыт заставлял биться сердце трезвоном серебряных колокольчиков.

Мужчина сидел на бойком, неспокойном коне, который ступал по американской земле, твердая рука придерживала поводья, замедляя галоп, словно оттягивая счастье, чтобы еще лучше им насладиться. Взгляд то и дело простирался от одного края до другого. Земля Кампо Реаль уже не была землей слуг и господ. На этой изобильной и радостной земле свободные люди зарабатывали хлеб своим пóтом. По пути не показывались покорные головы, не склонялись спины слуг. Руки поднимались в приветственном уважении и преданности, а он улыбался, проходя мимо. Улыбался, а неспокойный взгляд поднимался по холму к белому дому, к балкону, покрытому жимолостью, где его ждала женщина, которую он любил.

– Я сильно опоздал, Моника?

– К моему нетерпению, ты всегда запаздываешь. Но на самом деле, не слишком. У меня жадность ко всем часам, минутам твоей жизни. Знаю, это недопустимо. Я не хочу запирать орла в клетку. Долина Чико и Кампо Реаль для тебя малы. Как я могу закрыть тебя в четырех стенах дома?

– Запри меня еще теснее, Моника, в своих объятиях. Я люблю эту цепь на шее, люблю твой взгляд, смотрящий на меня и целующий рот. Без тебя мне на хватает воздуха, солнца, самой жизни. С тобой я чувствую дух жизни, которая представляет собой борьбу, праздник, работу. Ты вдохновила эти деревни снова стать плодородными и сделала счастливыми людей, которые ее обрабатывают. Сегодня я был в порту и нанял еще работников.

– Неужели? Вернулись те, кто покинул Мартинику?

– Нет. Почти никто не вернулся. Но не важно. Приехали новые люди, с более суровых земель. Люди всех рас – черные и бронзовые, желтые и белые – новый металл для плавильных печей нашей родины. Видела бы, как отрадно было смотреть, как возводятся дома в Фор-де-Франс. Скоро у нас будет чистая и радостная столица, возможно, еще красивей Сен-Пьера.

– Сен-Пьер… Ты задумался… Ты что-то еще хочешь рассказать?

– Да. Сегодня уезжает Ренато. Он отдалился от нас, сказав, что немедленно уезжает, но это было неправдой. Он ждал в одной окрестной усадьбе.

– Ренато… Пусть Бог подарит ему счастье!

Мужчина молча прошел в каюту первого класса уходившего корабля. Высокий, красивый, гордый, в одежде кабальеро, с прямыми и светлыми волосами, но в голубых глазах был напряженный печальный взгляд. Длинные пальцы перебирали в карманах бесцветные, смятые бумаги, почти смытые водой, на которых еще была видна печать губернатора и подпись Папы. Медленным и спокойным жестом он зажег спичку и приблизил ее к скомканным бумагам. Рука задержалась в воздухе, глядя, как они горят, и бросила их в беспокойные воды.

Корабль проходил рядом с развалинами Сен-Пьера, оставляя позади каменный выступ возвышающегося маяка, а нос корабля в открытом море торопил ход. Стоя рядом с ограждениями каюты, Ренато смотрел на удалявшуюся землю. Он устремил вверх взгляд, глаза посмотрели на вершину вулкана, молчаливого, мрачного, мертвого и спящего, возможно, как на символ, или угрозу. Он подумал о Монике и Хуане. Ясные глаза помрачнели, но взяв волю в кулак, он повернулся спиной и направился в свой освещенный салон, оставив позади землю, медленно исчезавшую из вида.

Мартиника, цветущая и лихорадочная земля, выросшая из кипящего огня. Вулкан любви и ненависти, неудержимых страстей, самоотверженности и бесчеловечности. Единственная земля, где столкнулись однажды четыре страстных сердца: Моники, Айме, Ренато, Хуана. Мартиника. Остров, возникший, где сверкающее море Карибов казалось самым беспокойным. Остров, выступающий золотом в изумрудном ожерелье Антилий. Роскошный и суровый, щедрый и дикий, добыча искателей, убежище пиратов, любимая дочь самого палящего солнца планеты, колыбель огромного вулкана, горячее сердце которого призвано сдерживать биение в своих недрах. Дикая и таинственная земля, обрывистая и загадочная. Безжалостный остров с женским именем Мартиника!

КОНЕЦ.

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg