«Огонь желаний»

Огонь желаний (fb2) - Огонь желаний [The Flame is Love] 970K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Барбара Картленд

Барбара Картленд Огонь желаний

Аннотация

Вада, или Эмелин Невада Хольц, самая богатая девушка Америки, отправляется в Англию, где она должна обручиться с аристократом, которого никогда не видела.

Несчастный случай, происшедший в дороге с ее компаньонкой, представляет ей возможность вкусить полную свободу. Продолжая путешествие под вымышленным именем, девушка открывает для себя Париж XIX века с его Латинским кварталом и Монмартром Из-за своей неопытности и неискушенности она попадает в непредвиденные и даже порой опасные ситуации.

Вада посещает студию художника. Не задумываясь о будущем, она полюбила Пьера Вальмона, красивого журналиста и художника, который своим поцелуем окончательно покорил ее сердце.

От автора

Действие этого романа развивается на фоне исторически достоверных событий, связанных с символистами и Левобережьем Парижа в 1890-е годы. В сюжетной канве задействованы реально существовавшие лица, и среди них известный поэт Поль Верлен, публицист Лео Таксиль и Жозеф Пеладан. Не выдуманы и литературные вечера в «Солей д'Ор». Маркиз де Гаита проводил спиритические сеансы, бодрствуя по ночам и поддерживая себя с помощью морфина и гашиша. Он занимался выделением астрального тела и считал, что его самого одолевают ларвы — низменные злые духи. Маркиз почти полностью потерял рассудок и умер тридцати шести лет.

Через несколько лет после описываемых событий для Ля Гулю наступили тяжелые времена. Она пробовала быть цирковым борцом, укротительницей львов, затем, окончательно опустившись, стала прислугой в публичном доме и в конце концов побирушкой и попрошайкой. Бывшая танцовщица жила в убогой кибитке, и единственным напоминанием о ее прошлых успехах было кружево от юбки, в которой она когда-то выступала в Мулен Руж.

Ля Гулю сделала из него занавеску, и, серая от времени и пыли, она служила ей до последних дней. Ля Гулю умерла в 1929 году.

Глава 1

1892 год

— Эммелин Невада Хольц! Ты поступишь так, как я сказала!

В ответ послышался легкий смех, затем голос девушки:

— Теперь я знаю, мама, когда ты сердишься: если ты называешь меня Эммелин, значит, ты раздражена.

— Ну ладно, ладно, Вада! — уступила мать. — Хотя я никак не могу понять, почему твой отец позволил тебе так себя называть. Более смешное и нелепое прозвище вряд ли можно себе представить.

— Если что и смешно, так это мое настоящее имя, — ответила Вада. — Когда мне было года два и я начала говорить, то сообразила, что можно его уменьшить и вместо Невада произносить Вада.

— Право же, все имена, которые мы тебе выбрали, очень американские!

— Ну, конечно, мама, все сейчас хотят быть американцами.

Разговаривая с матерью, девушка встала и прошлась по роскошно обставленной нью-йоркской гостиной, окна которой выходили в Центральный парк.

Деревья уже начинали зеленеть, и тюльпаны на клумбах были необыкновенно красивы.

— Мама, мне с тобой и здесь очень хорошо, — сказала Вада спустя какое-то время. — Мне совсем не хочется ехать в Англию.

— Но я хочу, чтобы ты поехала, дорогая. Я все решила и настаиваю, в этом случае ты должна поступить так, как я говорю.

Вада отвернулась от окна и посмотрела на мать.

Миссис Хольц сидела на диване перед камином; ее ноги прикрывал плед из горностая, отороченный мехом соболя.

Неделю назад, после того как они окончательно решили побывать в Англии, миссис Хольц, выходя из экипажа, внезапно почувствовала острую боль в спине, и доктор прописал ей полный покой, по крайней мере в ближайшие две недели.

Все еще очень красивая, со светлыми пышными волосами, чуть тронутыми сединой, в юности миссис Хольц была прелестной девушкой, настоящей красавицей-южанкой.

Но и тогда она уступила бы очарованию своего единственного чада. Эммелин, или просто Вада — она предпочитала, чтобы именно так ее называли домашние, — была просто неотразима.

Мать оценивающе смотрела, пока Вада пересекала комнату, неслышно ступая по мягкому ковру. Подойдя к дивану, девушка опустилась около нее на колени.

Матовые светлые волосы цвета пшеницы, которую солнце еще не успело позолотить, были откинуты назад и открывали овальный лоб прелестной формы; ниже в окружении длинных ресниц сияли огромные синие глаза.

Миссис Хольц всегда утверждала, что они достались ее дочери от не столь далекого ирландского предка, который пересек Атлантику в поисках в Новом Свете свободы и, возможно, фортуны.

Глаза Вады ярко выделялись на лице, а совершенной формы лоб и волевой подбородок придавали ее облику достоинство, которое нередко отсутствует у многих красивых женщин.

— Позволь мне остаться с тобой, мама! — умоляла дочь.

Если Вада и была решительной, то ее мать — в еще большей степени. Именно миссис Хольц всегда была в семье направляющей и движущей силой.

Ее муж, один из самых богатых нефтяных королей Америки, правил своей внушительной империей железной рукой. Но дома попадал под каблук своей очаровательной и своенравной супруги.

— Вада, — начала миссис Хольц, — я уже все окончательно обдумала и не собираюсь менять планы, даже из-за своей больной спины, чего бы мне это ни стоило.

— Мы можем отправиться, когда тебе станет лучше, мама. Я не смогу находиться в Англии одна, без тебя.

— А может быть, все к лучшему, — сказала миссис Хольц философски. — Я много об этом думаю и чувствую, что ты будешь вести себя увереннее, если меня там с тобой не будет. К тому же не секрет, что красивые матери склонны затмить своих дочерей! Вада рассмеялась.

— Но мне нравится, когда меня затмевают, мама! И потом, как мне говорить с герцогом? Если ты будешь рядом, то подскажешь нужные слова, те, которые следует сказать.

— Очень важно, чтобы ты твердо почувствовала себя на ногах, — резко произнесла миссис Хольц. — Ведь это не я, а ты собираешься замуж за герцога.

Вада поднялась с колен и села на банкетку перед камином.

Отблески пламени золотыми искорками играли в волосах девушки; ее лицо стало очень серьезно, когда она еле слышно произнесла:

— Я не могу это сделать, мама. Мне очень жаль, но я не могу выйти замуж за человека, которого не люблю.

Миссис Хольц не в состоянии была скрыть свое раздражение.

— Право же, Вада, слишком поздно думать о такой чепухе. Я тебе не раз говорила, что в Америке нет никого, кто был бы тебя достоин и за кого ты могла бы выйти замуж — никого!

В глазах Вады промелькнуло легкое озорство, и с лица мгновенно сошло серьезное выражение.

— Но, мама, у нас такая огромная страна и в ней такое множество мужчин!

— Ты прекрасно знаешь, что я имею в виду, — раздраженно произнесла миссис Хольц. — В нашей среде я не вижу ни одного молодого человека, который был бы тебе ровней и чье состояние можно было бы сравнить с твоим.

— Вот это истинный ответ, — сказала Вада. — И все-таки, мама, молодые люди считают за честь бывать на балах дебютанток — таких же, как я, девушек, начинающих взрослую жизнь, и многие из них готовы сделать мне предложение.

— Задумайся хотя бы на секунду: если ты примешь предложение одного из тех неоперившихся юнцов, о которых сейчас говоришь, сможешь ли ты когда-нибудь с уверенностью сказать, что он действительно интересовался тобой, а не твоими миллионами?

Вада молчала, а мать продолжала говорить уже тише:

— Я тебе и раньше объясняла, Вада, что невозможно, абсолютно немыслимо отделить человека от того, что он имеет. Как можно, например, спросить:

«Ты полюбила бы меня, если бы я не был президентом — или принцем Уэльским — или Карузо?»

Миссис Хольц выдержала паузу.

— Ты же понимаешь, их невозможно представить вне того окружения, в котором они тебе являются, без регалий, не облаченными в мундиры. То же самое касается и тебя.

— Ты хочешь сказать, — произнесла Вада, — что ни один мужчина не полюбит меня такой, какая я есть?

— Конечно, нет! — ответила миссис Хольц. Я надеюсь, что в твоей жизни тебя будут любить многие, но ведь речь идет о замужестве… Можешь ли ты быть уверена, что после нескольких встреч на балах или приемах мужчина полюбит в тебе — тебя саму?

— Ты имеешь в виду, что на меня смотрят сквозь золотую завесу? — спросила Вада.

— Именно так, — согласилась ее мать. — Это очень удачное сравнение. Ты окружена ореолом, сиянием и блеском — ты миллионерша, самая богатая девушка в Америке!

Стало тихо. Затем миссис Хольц произнесла примирительно:

— Я люблю тебя, Вада, и стараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы тебе было хорошо — и сейчас и в будущем.

— Выдавая меня замуж за человека, которого я никогда не видела и которого интересует только мое богатство, а не я сама? — спросила Вада, и в ее голосе послышались нотки сарказма.

— Верно, именно так! — подтвердила в ответ миссис Хольц. — Поэтому я и выбрала для тебя человека, который может дать кое-что взамен. А что есть у американцев? Могут ли они предложить тебе что-то лучшее или хотя бы равноценное тому, что ты уже имеешь?

Вада молчала, и ее мать продолжила:

— Английский герцог даст тебе такое положение, выше которого в мире нет ничего, кроме, конечно, королевского титула.

— Удивляюсь, почему ты не подыскиваешь мне принца, — произнесла Вада.

— Непременно бы это сделала, если бы хоть один свободный принц был на примете, — в той же тональности и с той же интонацией ответила миссис Хольц. — Но настоящие члены королевской семьи, если они действительно достойны своих высоких титулов, женятся или выходят замуж за людей своего круга. Другие же, называющие себя принцами, вроде некоторых итальянцев, обыкновенно оказываются самозванцами.

— Я знаю, мама, что ты очень тщательно, во всех тонкостях изучила этот вопрос, — сказала Вада таким тоном, что фраза вовсе не прозвучала комплиментом.

— Я пытаюсь во всем разобраться, — ответила миссис Хольц. — Я хочу, чтобы мое единственное дитя получило от этого мира все самое лучшее, что он может ей дать. Я хочу, чтобы ты была счастлива, хотя ты, наверное, так не думаешь.

Вада встала с банкетки и ближе подошла к дивану.

— При этом, мама, ты почему-то забываешь, что у меня могут быть собственные чувства. К тому же у меня есть сердце, и как всякая девушка в моем возрасте, я, конечно, хочу, чтобы меня взяли в жены, но хочу еще и влюбиться!

Миссис Хольц вздохнула.

— Только очень молодые особы могут быть такими ненасытными и забыть о благодарности.

— Что ты имеешь в виду? — поинтересовалась Вада.

— Я имею в виду, — начала миссис Хольц, — что ты требуешь от жизни слишком много. Ничто не совершенно, и жизнь не обходится без отрицательных эмоций, в ней всегда достаточно не слишком приятных моментов.

Заметив, что дочь внимательно слушает, миссис Хольц сделала паузу.

— Тебе многое дано, и ты должна быть благодарна за это судьбе, — продолжала она. — Счастливый дом, множество удобств, необыкновенная красота, которая тебя окружает, огромное состояние… И тебе этого мало! Ты ждешь любви чужого человека, мужчины, которого никогда не видела, ты хочешь сказочного романа, какие существуют только в книгах!

— Да, но это же так естественно! — воскликнула Вада. — Так и должно быть!

— Естественно то, что ты полюбишь своего мужа, а он тебя, — но после того, как вы поженитесь. Так обычно и бывает у миллионов супружеских пар — всегда и везде.

Вада молчала, не отвечая, а миссис Хольц тем временем продолжила:

— Во Франции броки всегда устраивают, и, как я понимаю, они оказываются чрезвычайно удачными. В Англии, со времен норманнских завоеваний, браки обычно заключают так, чтобы невеста в виде приданого могла принести земельный надел, который присоединяется к земле жениха и прекрасно вписывается в его владения.

— Или деньги, на которые можно прикупить землю, — тихо проговорила Вада.

— На Востоке жених и невеста никогда не встречаются до официальной церемонии бракосочетания. — Миссис Хольц развивала начатую тему. — Все устраивают свахи и сваты, астрологи и предсказатели судеб, да так, что в Индии, например, разводов не бывает.

— Давай вернемся к Англии, — сказала Вада. — Ты же не можешь отрицать, что в среде аристократов часто случаются скандалы, я сама о них читала.

— Это не делает тебе чести. Ты не должна о них знать, — строго сказала миссис Хольц. — Я всегда старалась прятать от тебя бульварные, скандальные газеты.

— Но скандалы-то существуют, не так ли? — настаивала Вада.

— Если они и возникают, то после замужества, — не сдавалась миссис Хольц. — Я же не пытаюсь скрыть от тебя, что ходит масса сплетен об увлечениях принца Уэльского некими молоденькими красотками.

На минуту миссис Хольц остановилась, затем продолжила:

— Но с принцессой Александрой он всегда держит себя очень осмотрительно, и в официальном свете они предстают весьма счастливой парой.

— Это как раз тот самый тип брака, который ты мне рекомендуешь? — спросила Вада.

— Я ничего подобного тебе не рекомендую, — холодно ответила ей мать. — Если ты поведешь себя со своим мужем умно, как я с твоим отцом, вряд ли он будет засматриваться на чужих женщин.

— А если такой грех все-таки случится? — настаивала Вала.

Миссис Хольц вытянула перед собой холеные руки, на пальцах сверкнуло несколько бриллиантовых колец.

— Я думаю, что с английским герцогом, даже если он когда-нибудь отойдет от тебя, ты будешь обеспечена надежнее, чем с каким-нибудь американцем, который тебе вряд ли что-нибудь оставит, кроме не очень-то счастливых воспоминаний.

— Ты хочешь сказать, что если я стану герцогиней и буду носить на голове корону, то это все компенсирует?

— Да, это компенсирует многое, — ответила миссис Хольц. — По крайней мере ты начнешь свою замужнюю жизнь, зная, что не испытаешь неприятных ощущений всякий раз, когда он нежен с тобой, а ты подозреваешь, что он только и думает, когда же попросить тебя выписать чек, взамен которого ты сама ничего не получишь.

— Все это так омерзительно, так ужасно! — в отчаянии воскликнула Вада.

— Дорогая, ну поверь мне, ведь я желаю тебе добра: ты не будешь счастлива в Америке, я в этом уверена.

— Мне нравится Америка, я люблю Америку, это моя родина, — произнесла Вада.

— И кроме американок, нет в мире других женщин, которые бы так легко приспосабливались к новым условиям, — сказала миссис Хольц. — У них необыкновенная способность адаптироваться, этого нет ни в одной другой стране.

— Я не желаю ни к чему приспосабливаться, — надув губы, произнесла Вада.

В ответ миссис Хольц промолчала, а ее дочь после короткой паузы сказала:

— Не могу представить, чтобы мой отец захотел выдать меня замуж за иностранца, тем более за англичанина.

— Вот тут ты не права, — ответила миссис Хольц. — Твой отец согласился, — а он всегда со мной соглашался, — что, когда ты станешь достаточно взрослой, мы вместе должны будем выбрать тебе мужа.

Вада сделала нетерпеливое движение, но прерывать не стала, и ее мать продолжила:

— Твой отец с самого начала знал, что его дочь не такая, как все дети. Вот почему ты воспитывалась в сельской тиши, вдали от газетных репортеров, вульгарности и крикливой рекламы, которые окружают детей других богатых родителей.

— Папа боялся, что меня могут похитить!

— Да, действительно, — согласилась миссис Хольц. — Могу сказать, что поэтому тебя никогда не фотографировали. И с тебя не писали портреты.

Миссис Хольц взглянула на дочь и чуть задумчиво добавила:

— Мне бы очень хотелось иметь твой большой портрет, который бы запечатлел тебя такой, какая ты сейчас. Пусть даже набросок, сделанный тем умным молодым человеком, чьи рисунки я обожаю. Как же его зовут?…

— Чарльз Дана Гибсон, — машинально ответила Вада.

— Да, да, Гибсон, — повторила миссис Хольц. — Я уверена, что тебя бы он удостоил такой чести. Ты как раз в духе его героинь — «Гибсонова девочка», как называют этот типаж.

Вздохнув, миссис Хольц продолжила:

— Твой отец никогда даже в мыслях не допускал, чтобы твои фото украшали популярные журналы или мерзкие дешевые газеты, которые продают на каждом углу.

— Думаю, он сам назначал редакторов многих газет, — сказала Вада.

— А почему бы и нет? Твой отец мог все; кроме того, он сам владел несколькими газетами. Во всяком случае, отсутствие шумной рекламы позволило тебе спокойно жить; я всеми силами ограждала тебя от пошлости, которая крутится рядом с американскими дебютантками.

— У меня нет никакого желания бывать на нью-йоркских балах или общаться с людьми, которые не хотят, чтобы я была среди них. — Вада произнесла это почти вызывающе.

— Ну что ты! Они хотят видеть тебя в своем ГФУГУ, — возразила миссис Хольц, — но в Нью-Йорке нет таких пышных и блистательных развлечений, какие будут у тебя в Англии.

— Когда я стану герцогиней?

— Да, герцогиней, — с гордостью ответила мать.

Помолчав, Вада сказала:

— Мама, я хочу кое-что тебе предложить. Позволь мне всего год пожить обычной светской жизнью, встречаться с молодыми людьми, которых ты сама мне выберешь, — в Нью-Йорке или любом другом месте Америки. Если за это время я не встречу того, кого полюблю, я поеду в Англию.

Миссис Хольц рассмеялась.

— Но право же, Вада, как можно быть такой наивной? Неужели ты такая глупенькая, что думаешь, будто английские герцоги станут ждать, пока американская наследница соблаговолит отыскать их, — словно это грибы в лесу.

И она снова разразилась смехом.

— Моя дорогая, встретить герцога совсем не просто. Их всего-то около тридцати, и они прекрасно понимают, сколь привлекательно их высокое положение!

Вада взглянула на мать, но та продолжала:

— Если бы я не училась вместе с матерью герцога в школе во Флоренции, тебе бы никогда не представилась такая возможность, но наша дружба продолжается все эти долгие годы.

Миссис Хольц выдержала паузу.

— Когда вдовствующая герцогиня приезжала шесть лет назад в Америку, она жила с нами на Лонг-Айленд. Тогда мы все и обсудили, правда, в общих чертах, тем не менее хорошо представляя, что может произойти, когда ты станешь взрослой.

— Я помню герцогиню, — сказала Вада, — она внушала мне страх.

— Герцогиня происходит из очень старинного английского рода, — объяснила миссис Хольц, — и поскольку земли ее отца-маркиза граничили с угодьями герцога Грэнтама, было благоразумно решено соединить в браке обе эти семьи.

— Она, должно быть, знала герцога с детства, — сказала Вада. — А ехать в Англию, чтобы выйти замуж за человека, которого раньше никогда не встречала, — совсем другое дело.

— Но вы встретитесь, и ты будешь помолвлена, — сказала миссис Хольц. — О скоропалительном замужестве или о чем-то подобном нет и речи.

Ход собственной мысли ее удовлетворил.

— Обещаю тебе, это будет самая блистательная свадьба, которую запомнит вся Америка.

— Ты действительно думаешь, что мне это может понравиться? — спросила Вада.

— Всем нормальным девушкам нравятся их свадьбы, — парировала миссис Хольц. — Такое событие будет впервые в твоей жизни, когда нет ни соперниц, ни равных тебе. Ты невеста, и к тебе приковано всеобщее внимание.

— Но потом, когда свадьба закончится, останешься наедине со своим женихом. — Голос Вады прозвучал не очень счастливо.

— В твоем случае — с женихом, достойным уважения. Ты с ним встречаешься на равных: ты ему — огромное состояние, он тебе — положение и титул, которому нет цены!

В комнате воцарилось молчание. Затем Вада встала и нервно направилась к фортепиано.

Она взяла ноту, присела и заиграла вступительные такты Свадебного марша Мендельсона. Затем закрыла крышку инструмента, поднялась с табурета и подошла к окну.

— Иного пути нет, — тихо объяснила миссис Хольц. — Обещаю тебе, если последуешь моему совету, ты будешь намного счастливее, чем отдав предпочтение любви — чувству обманчивому, вероломному и часто жестокому.

Вада по-прежнему смотрела в окно. Через несколько минут миссис Хольц оживленно продолжила свои рассуждения:

— Все уже устроено, и мисс Спарлинг согласилась тебя сопровождать до тех пор, пока не передаст с рук на руки матери герцога.

— Нэнси Спарлинг? — переспросила Вада.

— Да, дорогая. Ты помнишь ее? Это сестра епископа из Нью-Йорка, очень обаятельная женщина. Она любит путешествовать и очень много ездит. Я буду совершенно спокойна, зная, что ты под ее присмотром.

— Когда мы уезжаем? — тихо спросила Вада. Глаза миссис Хольц победоносно сверкнули она поняла, что ее дочь приняла как неизбежность то, что ей уготовано.

— На следующей неделе.

— На следующей неделе? — Вада отвернулась от окна. — Но это невозможно!

— Почему? — поинтересовалась ее мать.

— Ну хотя бы потому, что мне нужно обновить гардероб.

— Я об этом уже подумала, — сказала миссис Хольц. — Не хочу, чтобы газетчики разузнали, что ты едешь в Европу, — они легко могут заподозрить скрытые мотивы твоей поездки. Поэтому купишь туалеты и все, что тебе необходимо, в Париже.

— Так, значит, я еду в Париж? — спросила Вада с интересом, которого до сих пор не было.

— Да, я предусмотрела это для тебя, — сказала миссис Хольц, — и страшно огорчена, что сама не могу с тобой поехать. Побывать в Париже весной — сказочная мечта всех американок!

На ее лице появилась улыбка, вызванная воспоминаниями; затем она продолжила:

— На наше счастье, Нэнси Спарлинг знает Париж так же хорошо, как и я, если не лучше. Она там жила несколько месяцев и отвезет тебя к лучшим модельерам Франции — Уорту, Дусе или Руфу.

— По крайней мере, это звучит заманчиво, — сказала Вада.

— Я хочу, чтобы ты, когда приедешь в Англию, выглядела нарядной и была одета, как подобает девушке твоего положения и состояния, — продолжала миссис Хольц. — Нигде в мире, кроме Парижа, ты не найдешь такой изысканной одежды! Одно это, Вада, должно заставить тебя мечтать о поездке!

— Очень хочется увидеть Париж. Я всегда мечтала побывать в этом городе. Ты же знаешь, мама, как мне интересно новое французское искусство и новые идеи, которые, кажется, всегда исходят из французской столицы.

— Я совсем не хочу, чтобы ты попусту тратила время на подобную ерунду! — резко возразила миссис Хольц. — Англичане верны традициям, а что касается искусства, там в каждом аристократическом доме есть превосходные картины, которым нет равных в мире.

Вада ничего не ответила, но ее глаза засветились — впервые за время их разговора.

— В любом случае одной недели в Париже тебе совершенно достаточно, чтобы купить все, что требуется, — продолжила миссис Хольц. — Какие-то туалеты можно будет потом дослать, хотя французы сноровисты и расторопны — они способны сотворить целое приданое вдвое быстрее, чем требуется иному портному, чтобы сшить всего одно платье.

— Хочу увидеть Париж весной! — тихо, будто самой себе сказала Вада.

— Скоро тебе представится такая возможность, — ответила миссис Хольц. — И запомни, Вада: в Париже ты должна вести себя, соблюдая правила приличия и ни на секунду не забывая, что визит в этот город — лишь прелюдия к твоему появлению в Англии.

Миссис Хольц остановилась и взволнованно добавила:

— Я очень хочу, чтобы ты была не только самой очаровательной герцогиней-американкой, но и самой осмотрительной и благоразумной.

— Постараюсь, мама, но мне хочется кое-что тебе сказать…

— Я слушаю, — произнесла миссис Хольц.

— Так вот, — начала Вада. — Если герцог и я не полюбим друг друга, если почувствуем, что не созданы друг для друга, тогда, что бы ни говорили вокруг, я откажусь стать его женой.

— Это настолько маловероятно, — надменно ответила миссис Хольц, — что я даже не намерена обсуждать это с тобой! Герцог очаровательный, интеллигентный, прекрасно воспитанный англичанин. Увидишь, с каким настроением, с какой готовностью он тебя встретит, и я абсолютно уверена: вскоре вы оба обнаружите, что вас влечет друг к другу.

— Надеюсь на это, мама, — тихо произнесла девушка.

Она собиралась сказать что-то еще, но в эту минуту в комнату вошла горничная и направилась к дивану.

— Миссис Хольц, пришла массажистка.

— Спасибо, Джесси. Попроси Карлоса привезти сюда кресло-каталку и отвезти меня в спальню.

— Хорошо, миссис Хольц, — ответила горничная, выходя из гостиной.

— Джесси не поедет с тобой в Европу, — сказала миссис Хольц дочери, когда дверь закрылась. — Она совсем не вписывается в традиции английских слуг.

— Ты считаешь, мама, что Джесси слишком фамильярна, потому что называет тебя «миссис Хольц», а не «мадам», — заметила Вада с улыбкой. — Но это же знаменитая американская независимость!

— Как раз то, что совсем не поощряется в Старом Свете, — парировала миссис Хольц. — Поэтому ты и возьмешь с собой Чэрити.

— Прекрасно! — воскликнула девушка. — С удовольствием предпочту путешествовать с ней, чем с кем-нибудь другим, хотя ты хорошо знаешь, мама, что она часто обращается со мной, как с ребенком.

— Она будет заботиться о тебе, — а это самое главное, — сказала миссис Хольц. — Чэрити — служанка старого закала: знает свое место и в то же время на нее можно положиться. Она много путешествовала со мной, и я буду скучать без нее, когда вы уедете. Чэрити умеет себя вести!

— Она, конечно, не будет, как Джесси, судачить с другими служанками, — сказала Вада. — Не удивлюсь, если узнаю, что Джесси продала историю своей жизни одной из самых скандальных газет. Представляешь, как бы это звучало:

«Моя жизнь во дворцах нефтяного короля» или «Тайны семьи Лофтуса Хольца и ее замкнутость»!

— Ну довольно, Вада, — остановила дочь миссис Хольц. — Это совсем не смешно.

— Боюсь, что я близка к истине, — улыбнулась Вада.

— Твой отец испытывал ужас перед журналистами, и я ощущаю то же самое, — произнесла миссис Хольц. — Тебе следует быть очень осторожной: никто не должен знать, что ты едешь в Европу, на каком судне отправляешься. Каюты, конечно, будут заказаны на имя Нэнси Спарлинг. И никто ни за что не догадается, что ее сопровождает богачка Эммелин Хольц.

Вада рассмеялась:

— Знаешь, мама, мы так долго боялись своей собственной тени и избегали любого упоминания о нашей семье, поэтому я не верю, будто имя Эммелин Хольц сейчас что-то значит для широкой американской публики.

— Будет значить, да еще как, если газетчики что-нибудь прознают и примутся за свое, — грустно заметила миссис Хольц. — После этого, Вада, ты уже не сможешь нигде появиться, не собрав вокруг себя толпы любопытных и репортеров. Говори все, что угодно, лишь бы это не появилось на следующее утро в газетах; покупай новую шляпу или туфли, но делай это так, чтобы никто не строил догадки: что такое из ряда вон выходящее ты собираешься в них совершить!

Вада вздохнула:

— Ты права, мама. Я все это ненавижу.

— Тогда поверь, что тот жизненный путь, который для тебя определил твой отец, — единственно верный. А я лишь исполняю его волю.

Эти слова как будто тронули Валу. Она опустилась на колени перед сидевшей на диване матерью и, наклонившись к ней, поцеловала:

— Я люблю тебя, мама! И сделаю все, как ты скажешь; я поеду в Европу и встречусь с герцогом.

— Ты выйдешь за него замуж, Вада! — тихо сказала миссис Хольц.

— Я подумаю, — пообещала Вада. Миссис Хольц с неожиданной нежностью прикоснулась рукой к щеке дочери.

— Ты очень хорошенькая, дитя мое! Представляю, с каким удовольствием со временем я буду вспоминать тебя на официальной церемонии в день открытия парламента, когда в Букингемском дворце обычно дают бал: там тебя представят ко двору и королеве Виктории, и твои волосы украсят три белых пера принца Уэльского.

— Все это звучит очень торжественно, — сказала Вада, — но когда, с тремя белыми перьями, я буду уезжать в карете из Букингемского дворца и рядом со мной окажется мой муж, сверкающий регалиями, о чем мне с ним беседовать?

— Ну право же, Вада, — стала выговаривать дочери миссис Хольц, — такого рода вопросами ты все только осложняешь.

— Но такие вопросы тоже требуют иногда ответа, не так ли?

— Ты найдешь в Англии столько для себя интересного, — с увлечением, оживленно произнесла миссис Хольц, — это даст тебе массу тем для разговора.

— И все они, кроме одной, будут соответствовать обстановке и случаю.

— Кроме какой? — поинтересовалась миссис Хольц.

— Любви! — ответила Вада. — Согласись, мама, что на это просто так язык не повернется.

В возникшей тишине миссис Хольц нежно потрепала щечку дочери.

— Ты говоришь вздор, дорогая, — произнесла она. — Обещай мне, что поедешь в Англию. Сейчас я тебя прошу только об этом. Все остальное образуется и встанет на место, когда ты приедешь в Лондон. Помнишь, как на рисунке-ребусе: соединяя отдельные фрагменты, получаешь единое целое. А теперь иди и отбери вещи, которые хочешь взять с собой. Только не слишком много! Помни, в Париже тебя ждут приятно волнующие покупки в шикарных магазинах!

— Я не забыла о Париже, — ответила Вала.

Последнее слово она проговорила еле слышно, поскольку дверь открылась и в комнату вошла Джесси в сопровождении слуги, толкавшего перед собой кресло-каталку.

Вместе они осторожно приподняли миссис Хольц с дивана, усадили в коляску, и слуга повез ее через комнату и дальше по широкому коридору, ведущему в спальню, расположенную на том же этаже.

Дом семьи Хольц, большой, уродливый, возведенный из коричневого камня, был одним из самых массивных зданий Нью-Йорка того времени. Вада всегда считала, что этот дом стал слишком велик для их с матерью потребностей после смерти ее отца.

Он умер два года назад, и после однолетнего траура, проведенного в разных поместьях, разбросанных по всей Америке, они приехали в Нью-Йорк всего на два-три месяца, чтобы купить новые туалеты и представить Ваду кое-кому из друзей ее матери.

Девушку удивляло, что ей не позволяют посещать балы. Она была всего на нескольких вечеринках в немногочисленной компании своих друзей.

Всегда, сколько она помнила, для молодежи устраивали балы и вечера, но для нее, даже когда ей исполнилось пятнадцать, в семье существовали самые строгие правила; ей всюду сопутствовала компаньонка, и то, что разрешалось другим девочкам ее возраста, Ваде было запрещено.

Если она танцевала с молодыми людьми, после танца ее немедленно подводили к матери или к той, кто ее сопровождал.

Ей не разрешалось бывать ни на каких пикниках и даже кататься с подругами на лошадях без сопровождения взрослых. С Вадой почти всегда ездила ее мать.

К ним домой часто приглашали друзей Вады, но ее редко оставляли с ними наедине, даже ненадолго. Кажется, к девичьим секретам в их доме относились с неодобрением.

Правда, все это ее не очень волновало, потому что существовало многое другое, чем можно было себя занять. Она любила читать, ездить верхом и не проходило дня, чтобы не отправлялась кататься на лошадях, конечно, вместе с грумом или взрослым спутником, которого выбирала для нее мать.

Когда Вада появлялась верхом на лошади чистейшей породы, от девушки нельзя было отвести глаза. Это было изумительное зрелище!

Вада хорошо играла на фортепиано, и отец приглашал к ней лучших музыкантов, которые развивали ее способности.

Иногда ее удивляло, что во время занятий, хотя учитель музыки был пожилым человеком, в комнате всегда кто-нибудь находился — гувернантка или чаще всего старая служанка Чэрити.

Вада думала, как должно быть им скучно сидеть просто так, но тут же заставляла себя полностью сосредоточиться на том, что играла, и вскоре забывала об их присутствии.

То же самое происходило на уроках французского и немецкого и на занятиях итальянской оперой, которую Вада постигала под руководством итальянского педагога.

Среди ее преподавателей были профессора античной и греческой филологии, латыни, а один из них даже имел ученую степень за труды по английской литературе.

Когда они приходили, гувернантка Вады, очаровательная женщина, дававшая ей первые уроки, всегда присутствовала на занятиях.

Мисс Мирибел Чэнинг обладала незаурядным интеллектом уже в том возрасте, когда женщинам вроде бы еще не положено считаться эрудитами. Она учила Ваду всему, что знала сама, пока не убедила ее отца дополнить образование дочери занятиями с профессорами и опытными педагогами.

— Тебе бы родиться мальчиком, — как-то сказала она Ваде. — Ты бы могла во многом помогать своему отцу.

— А почему я не могу ему помогать? — спросила Вада.

— Так принято, что женщины — покорные жены и матери — сидят дома и всегда со всем согласны, — ответила мисс Чэнинг.

— А если, предположим, у женщины нет мужа, что тогда? — поинтересовалась Вада, думая о самой гувернантке.

— В таком случае ей остается только сожалеть, что она не родилась мужчиной.

Вада часто думала над этими словами мисс Чэнинг, однако говорила себе, что не хотела бы быть мужчиной.

Да, она хотела оставаться женщиной, но мечтала вести более широкую и интересную жизнь, чем было обычно принято.

Правда, много говорилось и писалось об эмансипации, и Вада знала, что молодым американским девушкам теперь разрешалось больше, чем их мамам в том же возрасте.

Тем не менее ей казалось, что ограничений все-таки слишком много — даже круг вопросов, которые представляли для них интерес и которые они хотели обсуждать, был невероятно узким.

Вада понимала, что широкое и глубокое образование отличало ее от большинства сверстниц.

Однажды она поделилась этим с мисс Чэнинг:

— Я знаю, что должна быть благодарна вам за все, что вы мне дали, за все, чему смогла научиться. Без вас я бы просто рисовала акварелью или что-то шила.

— Знания компенсируют отсутствие многого, — призналась мисс Чэнинг.

По ее интонации девушка почувствовала в этих словах какой-то скрытый смысл, будто они должны были ей сообщить что-то очень важное.

Сейчас, когда ее мать ушла, она села на пол перед камином, и слова мисс Чэнинг совершенно неожиданно всплыли в ее сознании: «Знания могут компенсировать отсутствие многого…»

«А могут ли знания компенсировать любовь?»- спросила себя Вала.

Могут ли знания смягчить ее зависть к женщинам, которых любят только потому, что они любимы, а не оттого, что у них много денег?

Раньше она никогда не относилась серьезно к своему богатству. Но сейчас, думая о миллионах, которые отец ей завещал после своей смерти, о миллионах долларов, приращенных с годами, по мере того, как все больше нефти выкачивалось из нефтяных скважин, Вада понимала, что ее мать была права, говоря о том, что ее дочь не похожа на других девушек.

Могут ли мужчины смотреть на нее и не замечать того золотого пьедестала, на который она возведена, возвышаясь над обычными смертными?

Вся Америка была одержима жаждой богатства. Ради него американцы работали до изнеможения, мечтали о нем, золото мерещилось им везде! Они искали его и находили.

Деньги, деньги! Все больше и больше денег! Американцы свято верили, что за золото можно купить все, что пожелаешь.

«Кроме одного, — сказала себе Вада, — кроме любви!»

Уголек выпал из камина; Вада встала, вспомнив, что ее мать хочет видеть ее за чаем в другом платье.

Вада подумала, что переодевание, эта бесконечная смена костюмов, для богатых — один из способов хоть чем-то занять свое свободное время.

К завтраку они появлялись в утренних платьях, катались верхом в амазонках — костюмах для конных прогулок. Были специальные платья для ленча, а послеобеденные туалеты надевались для вечеров с гостями и для приемов.

К чаю американка надевала платье мягких линий, подчеркивающее женственность. Казалось, это гармонично сочетается с серебряным чайником на серебряном подносе и было раболепски скопировано с чаепитий в Англии — у тех же сословных кругов, к которым принадлежали Хольцы.

Но, конечно, к обеду, даже в кругу семьи, дамы предпочитали вечерние наряды с глубоким вырезом. Спускаясь в них по лестнице, они ослепляли своим блеском глаза одного, самое большее — двух безразличных слуг.

«Переодевания, переодевания!… — повторяла Вада самой себе, идя по коридору. — Уверена, что этот заведенный порядок — часть какого-то гигантского ритуала, возможно даже игры, предложенной кем-то, кто манипулирует нами, беднягами, словно пешками».

Представив все это, она рассмеялась, но когда вошла в свою комнату, задержалась в дверях и стала ее осматривать с внезапно возникшим неудовольствием.

Комната изобиловала разными художественными безделушками и была обставлена в соответствии с распространенными представлениями об идеальной спальне молодой девушки. Медную кровать с изысканно украшенным изголовьем и основанием по краям обрамляли оборки. На туалетном столике с прекрасным зеркалом лежала белая муслиновая салфетка; сквозь плетения ее ткани были протянуты тонкие розовые ленточки, которые завязывались бантиками. Шторы, тоже розовые, обшитые бахромой и украшенные кисточками, были присборены и подвязаны кружевными и бархатными шнурами. Все это выглядело игриво и беспечно; казалось, что здесь обитают шаловливые дети.

Мебель была вручную расписана птичками и цветами. Небольшие скульптурки и другие предметы искусства аккуратно разместились по полочкам и шкафам.

Вада не могла припомнить ни одного своего дня рождения или Рождества, чтобы ее мать не преподнесла ей, среди множества прочих подарков, фарфоровые статуэтки, чаще всего в виде дрезденских пастушек. Здесь же были художественные изделия из серебра, золота, из полудрагоценных камней и фарфора, изображающие людей и животных. Комнату переполняли всевозможные маленькие коробочки, шкатулки, многие из них не представляли никакой ценности, но выглядели привлекательно и забавно. Все они имели определенное назначение и считались во вкусе юных особ.

Все вместе эти предметы загромождали комнату, и у Вады часто появлялось желание выбросить ненужный хлам. Ее мать пришла бы в ужас от подобной мысли. Миссис Хольц к тому же вряд ли сумела бы понять, что Вада устала и от картин, украшавших стены ее комнаты.

Это были полотна с изображением детей, играющих с животными, репродукция с картины сэра Джошуа Рейнолдса «Век невинности», идиллии других именитых художников, в которых присутствовали, животные.

В комнате находились также предметы священных религиозных культов, слишком яркие и необычные, чтобы вписаться в окружающую действительность.

«Это даже не комната ребенка, это жилище слабоумного», — сказала себе Вада, и ей сразу же стало стыдно за свою беспощадную критичность.

Ее мать как-то назвала ее неблагодарной, и Вада попыталась внушить себе, как ей повезло, что она может жить одна в такой большой и красивой комнате.

Девушка хорошо знала о существовании бездомных людей, бродяжничавших на улицах Нью-Йорка, о том, что целые семьи порой не имеют крыши над головой или ютятся все вместе на чердаках или в подвалах и там едва хватает места, чтобы повернуться.

Но иногда Вада чувствовала, что ее спальня, так же как и ее собственная гостиная, оскорбляют ее интеллект и достоинство.

То же самое она ощущала в каждом их доме.

Комнаты везде были похожи и отличались только цветом стен. Когда Хольцы путешествовали, личные вещи Валы разъезжали вместе с ними. Фарфор, предметы искусства, маленькие шкатулочки — все вывозилось и составляло часть багажа.

Точно так же, когда Вада была маленькой, ее куклы, плюшевый мишка, книжки со сказками путешествовали с места на место, чтобы девочка повсюду чувствовала себя как дома.

От всего этого Вада ощущала себя как бы скованной невидимыми цепями; казалось, они опутывают ее запястья и лодыжки. И некуда бежать от этого дома, от его обстановки, от его духа. То же самое, иногда думала Вада, происходит и с ее мозгами.

Ей не давали возможности самостоятельно мыслить и принимать решения. Порой она даже пыталась представить, сможет ли что-то изменить в заведенном порядке.

— Завтра мне хотелось бы поехать кататься верхом не утром, а днем, — сказала она как-то.

— Но профессор Хабер придет к тебе после ленча, Вада, разве ты забыла? — отвечали ей.

— Почему он не может прийти после завтрака? — настаивала девушка.

— А какой в этом смысл? — говорили ее мать или мисс Чэнинг.

Ответа на такой вопрос у нее не было, и занятия шли по расписанию, своим чередом, как прежде, и временами Ваде казалось, что уже никогда ничего не изменится.

Они даже посещали свои дома и поместья в определенное время года: одни весной, другие осенью, какие-то в летнюю жару, иные — в холодные зимние месяцы.

«Это похоже на движение фигур на шахматной доске, — думала Вада, — где все клетки одинаковы и отличаются только цветом». Она представила, как передвигается из желтой клетки, которую обозначила для себя как Весну, в розовую — Лето, далее в коричневую — Осень и, наконец, в белый квадрат, он, естественно, означал Зиму.

Затем все повторялось сначала, в той же последовательности, — из клетки в клетку одного и того же размера, но вместе они вели в никуда.

«С моей стороны эгоистично жаловаться. Я не имею права быть недовольной. Мне так повезло! Я такая счастливая! Я так богата!»- снова и снова повторяла себе Вада.

Вокруг все было как в гигантском карточном доме, и больше всего ей хотелось его разрушить.

И вот теперь, впервые в жизни, Ваде предстояло совершить что-то иное, отличное от прежнего, и вырваться из привычной рутины.

Она почувствовала, как меняется к лучшему ее настроение.

По крайней мере, она увидит Париж, хотя и пробудет там всего одну неделю. Наконец-то повседневная монотонность ее жизни в Америке останется позади.

Девушка боялась даже представить, что может случиться, когда она приедет в Англию, но сейчас ей не хотелось занимать этим свои мысли.

Лучше она будет думать, что скоро увидит многое из того, о чем читала раньше и мечтала для себя открыть, соприкоснется с чем-то новым.

Дохнуло весной!

Впервые Вада ощутила, как в той золотой клетке, где она томилась со дня своего рождения, вдруг отворилось окно.

Совсем маленькое окошко, но оно было открыто!

Глава 2

— Завтра мы прибываем во Францию, — объявила мисс Нэнси Спарлинг.

— Да, я знаю, — ответила Вада, — но так волнуюсь, никак не могу поверить, что скоро буду в Париже.

Мисс Спарлинг улыбнулась.

Это была большая плотная женщина, внешне чем-то напоминавшая хорошую породистую лошадь.

Ее родство по материнской линии восходило к самым знатным семьям Америки. Сестра епископа из Нью-Йорка, она вращалась в аристократических кругах не только Америки, но и многих европейских стран.

Вада знала, что мисс Спарлинг сделала ей огромное одолжение, согласившись на роль сопровождающей.

Нэнси Спарлинг с детских лет слыла натурой независимой. Она рано поняла, что не очень привлекает противоположный пол, и отчасти из-за этого развила в себе независимое отношение к окружающим. Ее самостоятельность, как ни странно, поощряли родители.

К тридцати годам она объездила почти весь свет, а в пятьдесят стала личностью, популярной среди широких слоев американской общественности.

Она всегда одевалась модно и со вкусом, где бы ни появлялась, — на премьере новой пьесы, на открытии оперного сезона или на обеде в Белом доме. Ни одна газета не упускала случая описать, как она выглядела; иногда там же печатались ее материалы из светской хроники, — читатели всегда ждали их с нетерпением.

Когда путешественницы сели на английский корабль, направлявшийся в Европу, интервью прессе давала Нэнси Спарлинг. Она шутила и болтала с репортерами, многих из которых знала, затем проплыла по палубе, словно примадонна.

Вада прокралась на корабль по другому трапу, сопровождаемая только Чэрити; она сразу же укрылась в каюте и не выходила из нее, пока корабль не отошел от причала.

— Твоя мать осталась бы мной довольна, — самоуверенно сказала мисс Спарлинг, зайдя к Ваде. — Ни один репортер не усомнился в том, что я путешествую одна.

Она слегка посмеивалась.

— Вот бы они все разозлились, если б узнали, какую сенсацию упустили!

— Не говорите так, прошу вас! — умоляла Вада. — Я не хочу, чтобы хоть кто-то догадался, зачем я еду в Англию.

— Я не виню тебя. Ничто так не снижает остроту и страсть любовного романа, как предание его огласке еще до того, как он состоялся, — съязвила мисс Спарлинг.

— Может быть, он действительно не состоится, — тихо произнесла Вада.

— Лучше не произноси это вслух в присутствии мамы. Она уже настроилась на то, что ты будешь герцогиней.

— Да, я знаю, — ответила Вада, — и все же… Мисс Спарлинг взглянула на нее и тут же заметила:

— Давай не будем расстраиваться и заглядывать вперед. Наша первая остановка — Париж; этот город доставит тебе много незабываемых, волнующих мгновений.

— Да, конечно, — согласилась Вада. Они говорили в основном о Париже. Ваду очаровали рассказы Нэнси о людях, которых она там встречала во время своих предыдущих поездок.

— Они действительно такие веселые и греховные, как о них говорят? — спросила Вада. Нэнси Спарлинг рассмеялась.

— В последний раз, когда я была в Париже, меня сопровождал мой отец, который очень хотел увидеть Нотр-Дам до своей кончины. Он потом говорил, что эта поездка была великолепной и очень обогатила его духовно.

— Я понимаю, что вы имеете в виду, — произнесла Вада. — Разным людям Париж представляется по-разному.

— Как и все прочее в этом мире, — заметила Нэнси Спарлинг. — Но у тебя, Эммелин, есть одно огромное преимущество перед большинством путешествующих, особенно американских девушек.

— Какое же? — заинтересовалась Вада.

— Ты не только умна, смышлена, прекрасно духовно развита, ты еще и очень начитанна.

Она увидела удивленное лицо Вады и продолжила:

— Ты даже не представляешь, насколько поверхностны знания большинства девушек. Проблема образования очень остра в Америке, где мужчины боготворят женщин и хотят, чтобы их жены были любезны, услужливы и почтительны, тогда как в Англии…

Она на мгновение умолкла.

— А что в Англии? — спросила Вада.

— Английским девушкам фортуна улыбается, если им дают уроки гувернантки, которые кроме Библии и «Журнала для женщин» читали что-нибудь еще.

Вада с интересом слушала Нэнси Спарлинг.

— Деньги в английских семьях тратятся на образование мужчин: сыновья во всем имеют преимущество. И только жалкие крохи, которые остаются от того, что затрачено на сыновей, — а это действительно мизерная часть, — идут на несчастных сестер тех молодых людей.

— Ваш рассказ вызывает сочувствие к ним, — проговорила Вада.

— Их есть за что жалеть, — заметила Нэнси, — уверяю тебя, они заслуживают сострадания. В то же время, как ни странно, многие английские девушки сообразительны, остроумны, обворожительны и очень привлекательны.

— Думаю, у меня должно быть много конкуренток, — улыбнулась Вада.

— Да, но красотой и деньгами они тебя не превзойдут.

Увидев, как Вада поморщилась, Нэнси добавила:

— Спустись на землю и не смущайся, подобно нервному жеребенку, всякий раз, когда речь заходит о деньгах. Ты богата, и этим нужно гордиться. А почему бы и нет?

— Я презираю деньги! — выпалила Вада.

— Это единственное глупое замечание, которое я от тебя услышала, — ответила Нэнси Спарлинг. — Деньги всегда можно использовать на благое дело. Но когда они омрачают жизнь или губительно влияют на характер, — вот тогда они, безусловно, становятся злом.

— Но что же мне делать? — В голосе Вады слышалось легкое волнение, которое тут же уловила опытная женщина.

— Держи выше свою решительную маленькую головку! — произнесла она. — И гордись этим так же, как тем, что ты американка! Будь сильной! Будь самостоятельной! Мы, женщины, способны пройти трудный путь, чтобы завоевать мир, если только этого захотим!

Вада вздохнула.

— Вы смелая! А меня тревожит, — что преподнесет мне будущее?

— Я тоже с тревогой об этом думала, когда была в твоем возрасте, — заметила Нэнси. — У меня не было и половины твоих возможностей, но я сказала, что достигну того, чего хочу, и, за некоторым исключением, своего добилась.

— А чего вы хотели? — спросила Вада. На какое-то время Нэнси задумалась.

— Если я скажу: увидеть мир, это прозвучит банально, — ответила она. — Я хотела и добилась другого. Я стремилась познать жизнь. Я хотела жить полной жизнью. И все это у меня есть.

— Я завидую вам, — совершенно искренне сказала Вада.

— Если ты мне это скажешь лет через пять, я тебе поверю, — произнесла мисс Спарлинг. — Сейчас же ты только проклевываешься из яйца — удобного, закутанного в вату; в нем ты надежно защищена с той минуты, как появилась на свет. Внешний же мир иногда бывает холодным и коварным, но он таит в себе много интересного и разнообразные приключения.

«Мир действительно интересен и загадочен», — сказала себе Вада на следующий день, когда их пароход, сопровождаемый гудящим буксиром, медленно входил в бухту Шербурга.

Девушка вышла на палубу, любуясь естественной красотой залива, открытого к морю с севера.

Она увидела мощный волнорез, который начали строить еще во времена Людовика XIV и заканчивали при Людовике XVI и Наполеоне Бонапарте.

«Я ступаю по страницам истории», — сказала себе Вада в приподнятом настроении.

Из-за бурного моря плавание из Нью-Йорка оказалось не легким, поэтому многие пассажиры почти все время оставались в каютах.

Нэнси сказала, что среди попутчиков не заметила сколько-нибудь интересных людей.

В большинстве своем это были богатые американцы, бизнесмены, которые постоянно пребывали в курительной комнате, разговаривая до рассвета на своем, только им понятном языке. Какие-то честолюбивые господа, принадлежащие к высшему свету, пытались завязать знакомство с Вадой, но тут же были безжалостно отшиты Нэнси Спарлинг.

— Этот тип людей меня никогда не волновал, — сказала она девушке, — пусть и тебя они не беспокоят. Как личности мы их совершенно не интересуем. Им только нужно по возвращении рассказать своим друзьям в Бруклине, какими близкими друзьями мы стали во время плавания в Европу.

Произнося это, Нэнси обворожительно имитировала светский тон тех, кто безуспешно добивался их расположения, и Вада хохотала от души.

Когда подошло к концу их морское путешествие, девушка твердо знала, что никогда еще у нее не было такой интересной и забавной спутницы.

Дома центром внимания гостей и всех разговоров обычно была ее мать. Ее присутствие мешало Ваде быть уверенной в себе и не позволяло во время беседы переключить интерес на себя.

В ее тихой, уединенной жизни никогда не было таких людей, как Нэнси Спарлинг. Иметь такую собеседницу дома, среди гостей для Вады было бы огромным удовольствием: можно было бы спросить ее мнение по любому вопросу и с удовольствием выслушать ответ.

Нэнси не одобряла воспитание Вады.

— Твои родители, оба презирали популярность, однако ничего плохого в этом нет: за нею кроется здоровая американская любознательность. Никакого вреда она не приносит. Конечно, газеты время от времени задевают знаменитостей, а почему бы и нет? Легкая критика еще никому никогда не приносила зла.

— Хорошо, если бы вы сказали это моей маме, — произнесла Вада. — И все-таки испытываешь облегчение, когда о тебе не пишут так, как о некоторых девушках. Я это заметила.

— Но они же выплачут все глаза, если о них не будут постоянно упоминать, — едко возразила Нэнси.

Почти все время они говорили о Париже, и очень много — о художниках-импрессионистах;

Нэнси Спарлинг знала о них очень много.

В отличие от большинства американок Нэнси приложила немало усилий, чтобы понять, что эти художники пытались передать в своих полотнах.

— Я уже приобрела пару таких картин, — сказала она, — и в эту поездку постараюсь купить еще что-нибудь. У нас, к сожалению, не будет для этого достаточно времени, поскольку мы еще должны обеспечить тебя туалетами — едва ли не половиной приданого, — так хочет твоя мама.

— Давайте не будем покупать много! — умоляюще произнесла Вада. — Я не выношу примерки. Это так скучно! Мне бы хотелось получше узнать Париж. Увидеть Елисейские поля, Эйфелеву башню, Нотр-Дам и, конечно же, кафе, а может быть, и… — Она из-под ресниц взглянула на Нэнси. — Мулен Руж!

— С твоей мамой случился бы разрыв сердца, если бы она тебя сейчас слышала, — сказала Нэнси, но не ответила, поведет ли туда Ваду.

Глядя на Нэнси Спарлинг и слушая ее, Вада спрашивала себя, может ли женщина быть по-настоящему счастлива, не имея ни семьи, ни мужа.

Раньше она никогда об этом не задумывалась.

«Предположим, — размышляла Вада, — я никогда не выйду замуж. Но я смогу путешествовать и иметь много друзей во всем мире».

Однако она знала, что этого ей будет не достаточно. Она хотела выйти замуж, но больше всего мечтала любить и быть любимой.

К сожалению, она так мало знала об этом!

Вада наблюдала за своей матерью и отцом, когда они были вместе, но ей почему-то трудно было представить их страстно влюбленными, хотя отец, очевидно, и питал нежные чувства к своей супруге.

Каково же оно, это чувство, о котором пишут романы? Вдохновляющее художников, и из-за которого короли, например, властитель Баварии Людвиг I, отрекаются от престола?

Вада была очень целомудренна. Миссис Хольц сама заботилась об этом. Нагота считалась отвратительной, а страсть — чем-то таким, о чем девушке вообще не положено знать. Тайны деторождения обсуждать запрещалось.

«Хорошо, если бы кто-нибудь рассказал мне о любви», — подумала Вада, приближаясь к Парижу.

Париж — город любви! L'amoure зажигала сердца повидавших жизнь мужчин; их глаза начинали блестеть, когда они произносили это слово, вспоминая о Париже. Почему? Какое колдовство таило это чувство, символом которого, казалось, был Париж?

У женщин, замечала Вада, все секреты, связанные с любовью, вращались вокруг мужчин.

Но каких мужчин? Каким он должен быть, ее герой? Способен ли герцог подарить ей то необузданное, неистовое, всепоглощающее чудо, которое для одних подобно чаше Грааля, а для других — только низменно и развратно. Вада даже не могла себе представить, что же это такое.

Тут была какая-то тайна, она не могла ее понять и все-таки о ней мечтала.

Любить… Но кого?

Поезд, который должен был доставить их в Париж, уже стоял на набережной, у причала. Тяжелые кожаные сундуки и саквояжи были сданы в багажное отделение, а Чэрити суетилась из-за маленькой сумочки, которая, как она полагала, где-то затерялась. Железнодорожный служащий, сверкая золотой тесьмой мундира, проводил их в купе, заранее забронированное на имя мисс Нэнси Спарлинг.

Наконец они взобрались в вагон — это, пожалуй, самое подходящее здесь слово: до этого Ваде не приходилось слышать, что вход во французские вагоны намного выше железнодорожных платформ.

Путешественницы устроились на удобных мягких сиденьях, и вдруг Нэнси Спарлинг воскликнула:

— Как глупо с моей стороны! Я забыла свои перчатки в книжном киоске, где мы просматривали журналы.

— Я сбегаю и принесу их, — вызвалась Вада.

Но ее любезное предложение последовало слишком поздно.

Нэнси, разговаривая с Вадой, стала поспешно, несмотря на грузную комплекцию, пробираться к выходу, стремительно открыла дверь и ступила на платформу. То ли забыв, что ступенька вагона здесь выше, чем в Америке, то ли случилось что-то еще, но она оступилась и, пронзительно вскрикнув, упала.

Вада вскочила и, подойдя к двери, увидела Нэнси Спарлинг, распластанную на платформе. Ее сумочка при падении открылась, все содержимое высыпалось и валялось вокруг.

— Вы ушиблись? — в смятении спросила Вада. Она спрыгнула к Нэнси, которая почти лишилась дара речи.

— Моя нога!… — спустя некоторое время простонала Нэнси. — Я, должно быть, ее сломала.

— О нет! Не может быть! — испуганно вскрикнула Вада.

К ним сразу же подбежали железнодорожные служащие, носильщики и просто любопытные. Нэнси с жуткой болью доставили в зал ожидания.

Отправление поезда задержали, послали за доктором, но было ясно, что спутницы не смогут продолжить путешествие, как намечалось, этим поездом.

Из багажного отсека выгрузили их дорожные сундуки, из купе принесли все вещи.

Чэрити и Вада сидели возле мисс Спарлинг и, как могли, ее успокаивали.

Они принесли ей из буфета коньяк и больше уже ничем не могли помочь, пока не пришел доктор. Его лицо сразу стало озабоченным.

— Мадам, вам срочно надо в больницу. Я не знаю, насколько серьезно повреждение, но вашу ногу нужно срочно осмотреть.

— Ненавижу больницы! — сказала Нэнси на прекрасном французском языке. — А нет ли здесь поблизости женского монастыря, сударь? Там всегда намного удобнее, и монахини лучшие в мире сестры милосердия.

— Да, мадам, у нас есть такой монастырь, — ответил доктор. — Я уверен, что монахини, как вы сказали, будут ухаживать за вами лучше, чем мы сможем это сделать в нашей не очень удобной больнице.

— Прекрасно! Доставьте меня туда! — скомандовала Нэнси Спарлинг.

На все это ушло не мало времени.

Когда наконец в монастыре Нэнси осмотрел врач и ее уложили в постель в скромно обставленной; но приятной комнате с прекрасным видом на гавань, Вада с ужасом поняла, что поехать, как предполагалось, в Париж вряд ли удастся.

— Положение не такое уж плохое, как я думал, — сказал врач. — У мадам небольшая трещина, которая должна срастись через две-три недели, если нога постоянно будет в гипсе.

— Две или три недели? — воскликнула Вада.

Сочувствуя и жалея Нэнси Спарлинг, она беспокоилась также и о себе.

Значит, она не увидит Париж.

И должна оставаться в этом маленьком скучном морском порту, пока не наступит время ехать в Англию.

У Нэнси, однако, были другие соображения.

— Ты говоришь, что останешься здесь со мной? — спросила она. — Никогда не слышала ничего более нелепого!

— Что вы имеете в виду? — удивилась Вада.

— Моя дорогая крошка! Тебе надо ехать в Париж и купить наряды. Твоя мать никогда мне не простит, если ты приедешь в Англию без великолепных туалетов. Она считает, — то, что ты будешь носить в Лондоне, должно быть только от Уорта или Дусе. К тому же, стоит ли из-за моей неловкости лишать себя удовольствия повидать Париж?

— Но как я поеду туда одна? — спросила Вада.

— Ты поедешь с Чэрити, — ответила Нэнси. — Номер уже заказан в гостинице «Мёрис». Думаю, что ты не такая трусливая и сможешь пожить одна несколько дней?

— Я… никогда об этом не думала, — запинаясь, произнесла Вада.

— Пора уж тебе повзрослеть! — заметила Нэнси Спарлинг. — Когда мне было восемнадцать лет, я объездила всю Америку — и Северную и Южную, была в Аргентине и Мексике и уже собиралась в Австралию.

— Мне бы не хотелось оставлять вас здесь одну, — сказала Вада.

— Уверяю тебя, здесь я в полной безопасности, — с юмором произнесла Нэнси. — А ты будешь в безопасности в Париже. Чэрити часто бывала в этом городе с твоей матерью. Она знает всех модельеров, к которым я хотела тебя отвезти.

Помолчав, она добавила:

— Только не думаю, что есть смысл отправлять тебя туда с множеством рекомендательных писем. Вада ничего не ответила, и Нэнси продолжила:

— Французы такие же вежливые и светские, как англичане. Конечно, они надеются увидеть тебя в сопровождении кого-то из взрослых. Но в этот раз я не собиралась навещать в Париже слишком много знакомых.

Она глубоко вздохнула.

— Мои друзья стареют, как и я, боюсь, они могут тебе наскучить. Нужно купить много одежды за довольно короткий срок, который есть в нашем распоряжении. Но думаю, еще останется время, чтобы провести его по нашему усмотрению.

Она улыбнулась.

— Мы ведь не собирались ходить на званые обеды и ленчи. Так же как и на бесконечные дневные приемы, где ты сидишь в позолоченных креслах и ведешь светские беседы с людьми, которых никогда до этого не видела и, Бог даст, никогда снова не встретишь. Вада рассмеялась.

— Мне бы не хотелось там бывать.

— Я и не думала, что ты согласишься, — ответила Нэнси. — Я полагала, что мы будем вести себя как настоящие туристы: ездить на экскурсии и смотреть, что захотим. То же самое ты можешь прекрасно делать с Чэрити, и никто не обратит внимания, что меня с тобой нет.

— Вы имеете в виду, что я могу пойти в Нотр-Дам, увидеть Эйфелеву башню, Булонский лес и, может быть, даже посидеть в кафе, наблюдая людей и жизнь?

— Именно так! — согласилась Нэнси. — И если вовсю воспользуешься своими глазами и воображением, то нисколько не будешь без меня скучать.

— Я так и поступлю, — улыбнулась Вада. — Мне так хочется в Париж!

— Тогда езжай! — сказала Нэнси. — Я думаю, что все будет в порядке и твоя мама ничего об этом не узнает, пока поездка не закончится, так что ей не придется волноваться.

Нэнси легко засмеялась.

— Ничего дурного в гостинице «Мёрис»с тобой не может случиться, но если вдруг почувствуешь себя неуверенно… Я дам тебе кое-что… Я всегда ношу это с собой — с твоего, примерно, возраста. Подай мне ту сумочку.

Она показала рукой на свою кожаную дорогую сумочку, лежавшую на комоде в углу комнаты. Вада подала ее.

Нэнси Спарлинг открыла и извлекла из нее маленький пистолет, — такой маленький, что он показался Ваде игрушечным.

— Отец дал его мне, когда я впервые отправилась путешествовать, — сказала Нэнси. — Он сказал тогда: «Я абсолютно уверен, что тебе никогда не придется им воспользоваться, но пистолет — прекрасное средство устрашения, не важно, заряжен он или нет».

И протянула его Ваде.

— Я стреляла из него только один раз, — заметила Нэнси, — кроме тех случаев, когда училась стрелять. Ты знаешь, как им пользоваться?

— Папа показывал мне, когда мы были с ним на ранчо. Но у меня никогда не было собственного пистолета.

— Теперь я одалживаю тебе свой, — произнесла Нэнси. — Спрячь в свою сумочку и забудь о нем, но если действительно почувствуешь, что ночью тебе страшно, положи его под подушку.

— Хорошо, я так и сделаю, — ответила Вада. Она взяла пистолет вместе с маленькой коробочкой с четырьмя патронами и переложила в свою сумочку.

— Торопись! — скомандовала Нэнси. — Узнай, когда отправляется следующий поезд в Париж, — вы с Чэрити должны обязательно на него успеть.

Вада не могла поверить, что все происходит наяву, когда наконец они с Чэрити вновь оказались в заказном купе и колеса поезда быстро несли их в Париж.

— Не знаю, что сказала бы на это ваша мама, мисс Вада, — проворчала Чэрити. — Я никогда ничего подобного себе не представляла! Даже не слыхала о таком! Мисс Спарлинг отправляет вас одну, вот как! Невероятно! Скверно все это. Я уверена, что такого не должно быть.

— Она совершенно уверена, что ты надежно присмотришь за мной, — успокоила ее Вада.

— Ну конечно, я смогу это сделать, — согласилась Чэрити уже более спокойно.

— Когда мы приедем, пожалуйста, Чэрити, позаботься, чтобы я могла заказать себе гардероб, — продолжала Вада. — Мы взяли с собой очень мало вещей только потому, что остальное собирались приобрести в Париже.

— Хорошо, мы так и поступим.

Глядя на Чэрити, сидевшую против нее в железнодорожном вагоне, Вада думала, что более уважаемой дуэньи просто не бывает.

В черном платье, которое она всегда носила с маленьким белым воротничком, с седыми волосами, зачесанными назад с квадратного лба, в простенькой шляпке без полей, красовавшейся на ее голове, Чэрити была олицетворением строгости и всего того, что в американских семьях принято уважать.

Ребенком ее подкинули на ступеньки детского приюта, где ей дали, с неосознанной жестокостью, имя Чэрити — «сострадание», чтобы она никогда не забывала о проявленном к ней милосердии.

Лофтус Хольц щедро помогал многим детским заведениям и приютам; в одном из них воспитывалась Чэрити.

Она была умной и работящей. Девушку взяли в дом его матери, а когда он женился, Чэрити стала личной горничной молодой миссис Хольц.

Чэрити обожала Ваду с первых дней ее появления на свет, и Вада отлично знала, что Чэрити будет не только о ней заботиться, но и надежно защитит в любой беде.

Чтобы поднять настроение, Вада сказала:

— Ну и повеселимся же мы в Париже, Чэрити! Ты покажешь мне все самое интересное, — все, что осматривала вместе с мамой. Мне бы не хотелось что-нибудь упустить.

— Ваша мать никогда не увлекалась достопримечательностями, — объяснила служанка. — Она больше думала о пикниках с важными, высокомерными француженками, о своих бриллиантах, которые надевала в оперу, и о ресторанах — здесь они более изысканны, чем у нас дома, в Америке.

— Боюсь, мне не удастся их посетить, — с сожалением сказала Вада.

— Да, действительно, вы не сможете взять меня с собой в ресторан, — заметила Чэрити. — Двух женщин без сопровождающего туда не пустят.

— Ну и ничего страшного, — ответила девушка, — мы позволим себе все остальное. Мне, например, очень хочется попасть на самую вершину Эйфелевой башни.

— Когда я здесь была в последний раз, ее еще строили.

— Я знаю, — ответила Вада. — Ее открытие приурочили ко Всемирной выставке в 1889 году. В путеводителях по Парижу пишут, что она символизирует творческую мощь и великолепные возможности зодчих и инженеров Франции; ее высота — 984 фута.

— Может быть, и так, — серьезно произнесла Чэрити. — Раньше здания строили не такими высокими.

Вада рассмеялась и одновременно с легкой печалью подумала, как ей будет не хватать Нэнси Спарлинг.

Чэрити была совершенно уверена, что только в Америке все самое лучшее, и Вада прекрасно понимала, что Чэрити не та спутница, которая может вдохновить на знакомство с Парижем.

Но она не огорчалась. В конце концов счастье уже в том, что не надо сидеть у постели Нэнси, а можно свободно ходить, куда пожелаешь. Правда, кое-какие опасения у нее все-таки были.

А что, если люди начнут ей себя навязывать, узнав, что она Эммелин Хольц?

Испугавшись самой этой мысли, Вада почувствовала легкую внутреннюю дрожь. Она понимала, что решимость ее матери держать дочь подальше от любопытных глаз публики, несмотря на некоторые пренебрежительные замечания Нэнси Спарлинг, имеет большой здравый смысл.

Она видела, как репортеры преследовали других богатых наследниц. Однажды в театре Вада наблюдала, какой ажиотаж вызвало появление в зрительном зале одной из них, недавно объявившей о своей помолвке.

Во время представления репортеры пробивались к ней, чтобы взять интервью, фотографы сновали с камерами, а девушка, по-видимому, уже ничего не видела и не слышала из того, что происходило на сцене.

«Мне бы это было противно». От воспоминаний Вада внезапно оробела.

Если бы Нэнси Спарлинг была рядом, девушка не придавала бы этому значения, но от необходимости противостоять в одиночку все внутри у нее сжалось от страха.

Она открыла сумочку, достала несколько писем, которые ей дала Нэнси, и билеты на поезд.

Одно из писем Вада прочитала. Оно было отправлено из отеля «Мёрис»и адресовано ее матери в Нью-Йорк.

В нем по-французски, с нарочитой пышностью говорилось:

«Имеем честь сообщить вам, что номер, который вы заказали для вашей дочери, мисс Эммелин Хольц, и для мисс Нэнси Спарлинг, самый лучший и самый роскошный в нашем отеле…»

Далее следовало описание всех удобств, которые были к услугам тех, кто останавливается в «Мёрисе».

Вада внимательно прочитала письмо. Затем обратилась к Чэрити.

— У меня есть идея.

— Какая, мисс Вада?

— Мама заранее заказала для нас номер в гостинице, но, естественно, у них нет сведений о наших внешних данных — моих и мисс Спарлинг.

— К чему это? — удивилась Чэрити.

— К тому, что они не знают, как мы выглядим.

— Вам понадобится только сообщить, кто мы.

— Да, — согласилась девушка, — но я знаю, что Нэнси Спарлинг никогда не останавливалась в «Мёрисе». Это мама выбрала для нас отель. Нэнси говорила, что она обычно жила в «Бристоле», который, между прочим, предпочитает и принц Уэльский.

— Я уверена, что в «Мёрисе» нам будет очень удобно, мисс Вада. В последний раз, когда мы с вашей матушкой были в Париже, то жили в «Риволи», но нам там не понравилось, поэтому миссис Хольц решила отдать предпочтение «Мёрису».

— Значит, они тебя тоже не знают, — тихо заключила Вада.

Чэрити взглянула на нее с недоумением, а девушка продолжила:

— Мне не хотелось бы говорить, кто я такая. Как ты думаешь, мне не сложно будет выдать себя за мисс Спарлинг?

— Почему вы хотите это сделать, мисс Вада? — с удивлением спросила Чэрити.

— На случай, если там окажутся журналисты. Предположим, они напишут во французских газетах, что я вместе с тобой остановилась в «Мёрисе»; это сообщение может перепечатать «Нью-Йорк геральд», и мама таким образом все про нас узнает.

— О, мне бы это никогда не пришло в голову! — воскликнула служанка. — Конечно, ей все это не понравится. Говорю вам, мисс Вала, она это не одобрит!

— Знаю, — согласилась Вада, — поэтому, думаю, у меня неплохая идея: когда мы приедем в отель, я скажу, что мисс Эммелин Хольц задерживается и прибудет позднее и что я — мисс Нэнси Спарлинг, ее спутница. Разве это не здорово!

Чэрити обдумывала то, что предложила Вада.

— Ну что вам сказать… Я не вижу в этом ничего плохого. Мне, конечно, не хотелось бы, чтобы ваша мать узнала о том, что вы затеяли. Лично я все это не одобряю. Мисс Спарлинг не следовало бы предлагать вам ехать сюда одной. Она меня просто удивляет! Это совершенно невообразимо!

— Поэтому, Чэрити, будет намного лучше, если никто не узнает, кто я.

— Но я могу забыть и не назвать вас «мисс Спарлинг»!

— Не думаю, чтобы кто-нибудь услышал, как мы разговариваем, — улыбнулась Вада. — Но если кто-то и услышит, мы объясним, что «Вада»- прозвище, а это так и есть!

Девушка увидела, что Чэрити обеспокоена, и продолжила:

— Ну кто будет задавать вопросы? Мы никого в Париже не знаем. Мисс Спарлинг сказала, что не собирается давать мне никаких рекомендательных писем: она считает, что французы вряд ли поверят, как и моя мама, что я живу в гостинице одна и меня никто не сопровождает.

— Со мной вы будете в полной безопасности, мисс Вада, — заверила Чэрити.

Путешествие поездом оказалось долгим и утомительным. Далеко за полночь они наконец приехали в Париж.

Город еще не спал. Впечатление было такое, что в ночном отдыхе здесь никто не нуждается.

От вокзала они ехали в экипаже, и Вада зачарованно смотрела в окно. Они проезжали мимо высоких серых домов с деревянными ставнями на окнах — их-то Вада как раз ожидала увидеть, но бульвары ее заворожили и оказались намного оживленнее, чем она представляла.

Из окна экипажа девушка видела прогуливающихся парижан, которые казались совершенно беззаботными, и кафе со столиками, выставленными прямо на улицы. У столиков сидели посетители, оживленно беседуя за стаканчиком вина, и вино от необычно яркого освещения витрин и фасадов играло всеми цветами — янтарным, зеленым, желтым, розовато-лиловым.

Экипаж свернул на площадь Оперы.

«Гранд Опера»- нарядное, великолепное здание Гарнье, отделанное золотом и мрамором, было похоже на романтический сказочный замок.

Вада спрашивала Нэнси Спарлинг об оперном театре.

— Это нечто грандиозное: роскошное, немного пошловатое, веселое, таинственное и впечатляющее зрелище, — ответила она.

Девушка знала, что в этом театре была самая большая сцена в мире.

Они ехали теперь по улице Мира, центру парижской изысканности и изящества. В этот час ночи знаменитая улица была почти безлюдна.

Затем экипаж въехал на Вандомскую площадь. Над зданием министерства юстиции и домом, где жил Шопен, уходила ввысь огромная белая колонна Траяна[1], водруженная здесь в честь Наполеона Бонапарта.

— Все это просто великолепно! — восхищалась Вада.

В отеле «Мёрис» она заметила, что никого особенно не интересует ее объяснение, что мисс Хольц приедет позже.

Поверив на слово, что Вада и есть мисс Спарлинг, ее и Чэрити проводили в очень просторный и тщательно убранный номер.

Девушка невольно подумала, что только такие апартаменты и могла выбрать для нее ее мать.

Толстые пушистые ковры устилали комнаты, а бахрома с кисточками украшала тяжелые бархатные портьеры.

Все мягкие, обитые дамастом стулья оказались в чехлах, но в этих комнатах было больше света, чем в каких-либо других, где Ваде приходилось бывать прежде.

По обеим сторонам гостиной, расположенной в центре номера, находились две большие спальни и одна поменьше, видимо, предназначенная для служанки. Кроме того, в номере было несколько ванных комнат и множество шкафов, буфетов, антресолей — при виде их Вада подумала, что ее багаж слишком мал для отведенного ему места.

Несмотря на поздний час, Чэрити настояла на том, чтобы распаковать несколько дорожных сундуков, и Вада распорядилась, чтобы ужин принесли в номер.

Покончив с едой, девушка отодвинула стул и сказала:

— Вот мы и в Париже, Чэрити! Я так боялась, что мы никогда сюда не попадем.

— А я бы нисколько не расстроилась, если бы никогда больше не увидела эти чужие кварталы! — ответила Чэрити. — Я уже однажды сказала, мадам: «Я слишком быстро старею, чтобы скитаться по свету, как будто мне восемнадцать лет».

— Но это же настоящее приключение, — мягко возразила Вада.

— Приключения — для тех, кто их любит. Мне бы не хотелось, чтобы вы, мисс Вада, затеяли что-нибудь более рискованное и дерзкое, чем просто легкие прогулки по улице Риволи.

— Думаю, что это самое скучное из всего, что может со мной приключиться, — улыбнулась девушка. — По меньшей мере я могу вообразить смелого темноглазого француза, который из-за меня дерется на дуэли в Булонском лесу.

— Ну уж этого я не допущу! — решительно заявила Чэрити, и Вада рассмеялась.

Ей в самом деле было интересно знать, привлекла бы она внимание тех французов, которых видела за столиками кафе.

Несмотря на свои белокурые волосы и голубые глаза, Вада была типичной американкой, но не могла с уверенностью сказать, преимущество это или нет.

После того как девушка переоделась ко сну, Чэрити еще долго суетилась в спальне, шурша тонкой оберточной бумагой. Но наконец она выдохлась и ушла к себе.

Оставшись одна, Вада подошла к окну и раздвинула шторы.

Окна номера выходили на улицу Риволи, за ней виднелся сад Тюильри.

Она вспомнила, что этот сад, на который сейчас опустилась ночная мгла, когда-то был местом героических и кровавых сражений.

Мисс Чэнинг рассказывала ей на уроке, что в 1792 году Людовик XVI сдал Тюильри вторгшейся толпе революционеров, и его швейцарская гвардия, которой он отдал приказ прекратить огонь, потеряла две трети своих солдат, когда те, отступая, пытались бежать через парк.

Какими скучными и безжизненными казались ей эти сведения на уроках истории и как по-новому она воспринимала все это сейчас, видя сад и живо представляя, что тогда происходило.

Вада и раньше знала, что Париж выглядит очень ярко, но электрический свет, появившийся здесь три года назад, положил начало новому Парижу — «городу Света», сделав его еще более прекрасным, и девушка едва могла поверить в то, что видит все это наяву.

Вокруг сверкали круглые блестящие шары, — они как бы сбегали вниз по улице, но особенно много их было справа — там, как догадалась Вада, находилась площадь Согласия.

Шары казались блестящими золотыми апельсинами, светящимися в темноте.

«Я в Париже, и я свободна! — сказала себе Вада. — Это самое волнующее мгновение в моей жизни!»

Глава 3

Утром, задолго до того, как Чэрити была готова, Вада встала, оделась и в приподнятом настроении предвкушала встречу с Парижем.

— Не спешите, мисс Вада, — повторяла Чэрити, — я должна сначала разобрать вещи.

— Можешь на время перестать распаковывать сундуки, — предложила Вада. — Если я сию минуту не выйду на улицу и не увижу город, то сойду с ума. Или пойду одна!

Эта угроза заставила служанку отложить свое занятие. Выйдя из отеля, Вада и Чэрити наняли открытый экипаж. Девушка попросила кучера ехать на Елисейские поля. Когда они приехали, Вада увидела, что именно такими их себе и представляла: за цветущими, в беловато-розовой дымке каштанами вереницей тянулись роскошные частные особняки.

Ваде очень хотелось узнать, кому они принадлежали, но застенчивость мешала ей обратиться с расспросами к кучеру, который управлял двумя тощими лошадьми, запряженными в экипаж.

Она, конечно, не предполагала, что один из особняков, особенно выделявшийся из всех, принадлежал Ла Паива.

Миссис Хольц пришла бы в ужас от того, что ее дочь хотя бы даже слышала о самой знаменитой куртизанке Второй империи, родившейся в России, в одном из еврейских местечек; о ней писали как о «величайшей развратнице века».

Между прочим, Вада читала книгу на французском — в этом языке ее мать была довольно слаба, в которой рассказывалось о том, что весьма состоятельный князь Хенкель фон Доннерсмарк построил для Ла Паива великолепный дворец.

Именно тут поощрялись интересы Пруссии, и когда в марте 1871 года немцы вошли в Париж, князь в полной военной форме, стоя на ступеньках этого дворца, наблюдал за войсками, маршировавшими по Елисейским полям.

Чуть дальше Вада обратила внимание на другой прекрасный особняк, окруженный собственным садом.

— Это резиденция герцогини д'Юзес, — неожиданно объявил кучер, обернувшись к Ваде.

Он знал, что американцы дополнительно платят за информацию, которую обычно гиды сообщают туристам.

— А кто эта герцогиня? — спросила Вада.

— Амазонка, — ответил он, — держит свору гончих для охоты на волков.

— Я и не знала, что во Франции, оказывается, есть волки! — воскликнула девушка.

— Герцогиня очень красива! — продолжал кучер. — Это «дорогая подружка» генерала Буланжера, который дрался из-за нее на дуэли с премьер-министром Флоке.

— Ну и как, победил? — заинтересовалась Вала.

— Нет, получил ранение в шею, — сказал кучер. — Четыре года назад генерал снова пытался вернуть роялистов к власти, но, увы, это ему не удалось, и он покончил жизнь самоубийством.

— Бедняга, — пробормотала Чэрити. Ваде хотелось увидеть не только красоту и простор Елисейских полей. Увлекательнейшее зрелище представляли расположенные здесь многочисленные лавочки и их торговцы. Всевозможные киоски, ларьки и палатки торговали игрушками и пряниками, а детвора с удовольствием глазела на кукольное представление с Панчем и Джуди в главных ролях. Везде продавали яркие воздушные шары; можно было полюбоваться детскими каруселями, а заодно и покататься на них.

Малышам предназначались мини-экипажи, запряженные козликами. Тут же популярный летний цирк готовился к очередному представлению, на которое, как узнала Вада, приходили самые вельможные парижские дети, если хорошо себя вели.

В уличных кафе за столиками уже сидели, судача о прохожих, мужчины в высоких шляпах и очень элегантные женщины.

Нэнси Спарлинг рассказывала Ваде, что на Елисейских полях, вслед за улицей Мира, можно увидеть весь высший свет Парижа и встретить самых знаменитых представителей двух великих аристократий.

— Почему — двух? Что вы имеете в виду? — спросила Вада.

— Финансовых магнатов и наследных представителей высшего дворянства, — ответила Нэнси Спарлинг.

Наверное, еще слишком рано, подумала Вада, для шикарных экипажей с замечательными чистокровными лошадьми, в которых разъезжают знатные, безупречно одетые молодые люди и знаменитые куртизанки. Об этом она читала в книгах, но такое чтение ее мать, если бы знала об этом, никогда не одобрила.

Вдруг Ваде показалось, что она узнала баронессу Адольф де Ротшильд — по описанию в светских журналах: прекрасно одетую, выезжающую в своем экипаже, всегда в сопровождении двух грумов в котелках с кокардами.

— О Чэрити, как здесь интересно! — воскликнула девушка.

Их экипаж быстро миновал Елисейские поля и катил по улицам с высокими серыми зданиями, пока не остановился у дома номер шесть по улице Мира, прославленного Дома моды Уорта.

Чарльз Фредерик Уорт родился в 1826 году в Англии. Его отец служил адвокатом, но проиграл в карты все, что имел. В одиннадцать лет маленький Фредерик вынужден был оставить школу и зарабатывать себе на жизнь. В тринадцать лет он стоял за кассой, затем работал в фирме «Суон и Эдгар» на Пиккадилли.

Каждую свободную минуту он проводил в музеях и художественных галереях. Потом, когда ему еще не было и двенадцати, уехал в Париж, не зная ни слова по-французски, с сотней франков в кармане.

Он поступил на работу в компанию «Силк Мерчантс»и там начал серьезно заниматься вопросами моды — не только моделированием одежды, но и разработкой новых тканей, из которых ее шили.

Блеск и великолепие Второй империи во многом определяли пышные туалеты ее красивых женщин — не только высшего света, но и других слоев общества.

В 1859 году императрица Евгения приобрела у Уорта первое платье, сшитое из лионской парчи. С того момента все только и говорили что о лионском шелке. Тогда же число ткацких станков в Лионе увеличилось более, чем вдвое — с пятидесяти семи тысяч до ста двадцати тысяч.

Однажды Вада прочитала кем-то сказанную фразу: «Говорят, что парижане очень религиозны; по-моему, это далеко не так, потому что мужчины верят в биржу, а женщины — в Уорта».

Эти слова прозвучали за несколько месяцев до падения империи, но король моды Уорт прочно восседал на своем троне еще долгое время после того, как свергли Наполеона III.

В шестьдесят шесть лет Уорт обладал культурной речью, выдержкой, и было трудно поверить, что он самоучка.

Встретившись со знаменитым модельером, Вада вынуждена была ему кое-что сообщить. Ее мать заранее написала Уорту и предложила великому мастеру создать модели для приданого ее дочери. Миссис Хольц также просила его подготовить к приезду Вады несколько платьев для примерки.

Вада представляла, как не просто будет объяснить, что огромное количество коробок с готовыми платьями надо доставить в отель на имя Эммелин Хольц, которая якобы там пока не живет.

Девушка поведала господину Уорту выдуманную ею историю о том, что она сопровождает мисс Хольц.

— Поскольку у нас почти одинаковый рост и размер, — сказала она, — я с успехом могу примерить то, что предназначается для мисс Эммелин, и когда она приедет в Париж, ей останется только надеть эти платья, чтобы вы ее в них увидели.

Господин Уорт засмеялся:

— Новая прихоть очень богатых дам — иметь дублершу, взявшую на себя всю самую тяжелую работу, которая предшествует появлению отличных готовых нарядов.

Не очень-то он уважителен, подумала девушка, пожалуй, даже несколько фамильярен в разговоре с ней, — совсем не так он вел бы себя, если бы знал, что Вада и есть та самая богатая наследница, которая за все это платит.

Вада примеряла одно за другим полузаконченные творения, созданные великим художником; сомнений не было: он в восторге от того, как она в них выглядит.

— Очаровательно! Прелестно! — любуясь ею, снова и снова повторял Уорт.

Затем, когда Вада остановилась перед зеркалом в платье из бледно-розового тюля, отделанном по пышному низу букетиками искусственных цветков миндаля, знаменитый модельер сказал:

— Не могу себе представить, мисс Спарлинг, что кто-то другой в этом платье может выглядеть так же по-весеннему свежо и привлекательно, как вы.

— Благодарю вас, сударь. — Вада просияла от комплимента.

— Хочу надеяться, мисс Спарлинг, — продолжал Уорт, — что когда-нибудь и у вас появится возможность самой носить такие платья.

Господин Уорт надеется, решила Вада, что Эммелин Хольц проявит щедрость и отдаст своей бедной компаньонке эти платья, когда они станут ей не нужны.

— Я тоже надеюсь, — сумела произнести она с легкой завистью.

— Возможно, до того, как мы все закончим, я смогу подобрать для вас скромное платьице, — улыбнулся Уорт.

Вада поблагодарила его от всего сердца, и ей стало немного стыдно за свою уловку.

Вскоре и последнее платье было готово к примерке, платье-мечта из белого тюля, отделанное серебром и украшенное водяными лилиями — любимыми цветами художника.

Вада надела его. Пояс из серебряной ткани подчеркивал ее тонкую стройную талию; к туалету полагался венок из водяных лилий, который, словно тиара, украшал ее белокурую головку.

В волшебном наряде она вышла из примерочной в салон. Модельер в это время разговаривал с джентльменом, одетым в очень элегантный сюртук, его изящно завязанный серый галстук украшала изумрудная булавка.

Вада стояла, ожидая, пока Уорт обратит на нее внимание, но джентльмен заметил ее первым.

Он восхищенно воскликнул и застыл как завороженный, любуясь восхитительным видом девушки.

Слегка смутившись, она сделала шаг вперед.

— Великолепно! Божественно! Богиня, сошедшая с Олимпа! — восклицал незнакомец. Вада подошла к мастеру.

— Вы, мадемуазель, воплотили мою мечту в реальность, — сказал он по-французски.

— Благодарю вас, сударь, — улыбнулась Вада.

— Вы правы. Она — сама мечта! Я теперь перед сном всегда буду молиться, чтобы она была со мной в ночной тиши! — воскликнул джентльмен.

— У вас появился новый поклонник, мисс Спарлинг, — сказал Уорт. — Позвольте вам представить: маркиз Станислас де Гаита.

Вада сделала реверанс. Маркиз поклонился.

— Смею ли я вам сказать, что вы настоящая красавица? — спросил он.

Вада кивнула головой.

Он был красив, но что-то в нем заставило девушку смутиться. Он выглядел чересчур обходительным и слишком уверенным в себе.

— Если, сударь, я сегодня вам больше не нужна, — сказала Вада модельеру, — то, наверное, уже пора обедать.

Она снова направилась в примерочную, чувствуя, что маркиз смотрит ей вслед.

Девушка быстро переоделась и вернулась в отель. Она очень устала и обрадовалась великолепному ленчу, которым наслаждалась вместе с Чэрити в своей гостиной.

— Где бы нам пообедать вместе? — спросила девушка.

— Одним, женщинам? Да нигде, — ответила Чэрити. — Мы могли бы посидеть за чашечкой кофе в «Кафе де ля Пэ», хотя, я уверена, ваша мать и это не одобрила бы. Но только не обедать, нам нигде это не удастся.

— Я слышала, как хороша французская кухня, даже в самых маленьких кабачках. Неужели мы не можем пойти в самое неприметное местечко?

— Сомневаюсь, мисс Вада, что нас где-нибудь обслужат, — сказала Чэрити тоном, не требующим возражения.

Вада рассмеялась. Она нашла в гостиной путеводитель и стала его читать.

— Я такая ненасытная! — воскликнула она. — Мне хочется попробовать все знаменитые французские блюда — мидии на вертеле, барабулыси в папильотках, горящие почки, бараньи ножки, цыплят, змей и лягушек!

— Ну довольно, мисс Вада, меня уже начинает тошнить от одних только названий, — пожаловалась Чэрити.

— Хочу обедать в знаменитых, больших ресторанах! — громко сказала Вада, перелистывая страницы путеводителя. — Мне бы хотелось побывать, например, в самом старом парижском ресторане «Ла Тур д'Аржан». В свое время господин Рурто, которого Генрих IV возвел в дворянское звание за искусство печь отличные пирожки с мясом цапли, открыл в этой «Серебряной башне» свое собственное дело.

— Пирожки с мясом цапли? Никогда не слышала, чтобы ели эту огромную птицу, — изумилась Чэрити.

— Именно в ресторане «Ла Тур д'Аржан» впервые в Париже стали есть вилками и предлагать кофейный шоколад.

— Подумать только, — заметила служанка, но Вада знала, что ей все это не интересно.

«Если бы Нэнси Спарлинг была здесь!»- вздохнула девушка.

В путеводителе она прочитала также, что «Лаперуз» когда-то был родовым поместьем графов Врюйеверов. Вольтер, Бальзак и Расин обедали там, и не раз.

«Только не Вада Хольц», — посочувствовала себе Вада, но вслух сказала:

— Наверное, лучше все-таки написать маме и рассказать о несчастном случае с мисс Спарлинг. Она получит письмо уже после того, как мы уедем из Парижа, и если останется недовольна, ничего не сможет сделать — будет слишком поздно.

— Правильно, — согласилась Чэрити. — Напишите своей маме письмо, мисс Вада! А я пока быстренько выскочу купить нитки. У вашей перчатки оторвалась пуговица. Я видела нужный мне магазин, когда мы сюда ехали.

Она завернула перчатку в тоненькую бумажную салфетку.

— Если я не подберу ничего подходящего, пройду немного дальше и поищу в предместье Сент-Оноре, там есть магазинчик, в котором я бывала раньше.

— Хорошо, — согласилась Вада, — только не задерживайся. Сегодня днем мне еще хочется увидеть много интересного.

— Вы же уморите нас обеих, — ужаснулась Чэрити.

— Вздор, — возразила Вада. — Тебе не обязательно было проводить на ногах все утро. И в салоне ты все время сидела, пока я примеряла платья.

Чэрити ничего не ответила; она взяла свою вместительную кожаную сумку и накинула на плечи черную короткую накидку.

— Напишите мадам, что я как следует присматриваю за вами и вы никаких особых хлопот мне не доставляете, — сказала служанка.

Чэрити вышла из гостиной. Вада слышала, как она закрыла за собой дверь и прошла в центральный коридор.

Вада села за большой, украшенный резьбой письменный стол и стала разглядывать великолепное, обтянутое кожей папье-маше, перья и чернильницу из золоченой бронзы.

Тут она подумала, что раз уж Чэрити собирается пойти по магазинам, ее можно попросить купить духи.

Во время шторма на пароходе Вада опрокинула флакон с французскими духами, который купила в Нью-Йорке. Поэтому духи значились среди самого необходимого из того, что она собиралась купить сразу же, как только приедет в Париж.

Сообразив, что Чэрити вряд ли могла далеко уйти, — она передвигалась медленно и скорее всего еще спускалась по лестнице, Вада быстро открыла дверь гостиной, затем дверь номера и побежала по коридору и дальше — вниз по широкой лестнице, ведущей в вестибюль. Чэрити не успела дойти до второго этажа, как Вада ее догнала.

— Чэрити! — окликнула девушка. Старая горничная обернулась.

— Что случилось, мисс Вада? — удивилась она.

— Пожалуйста, купи мне мои духи, — сказала Вада, — но только маленький флакончик. Я хочу попробовать и другие сорта. Не люблю, когда у меня нет никаких духов, а мои, ты знаешь, разбились на пароходе.

— Да, я помню, — проговорила служанка, — и хотела даже взять это себе на заметку. — Не беспокойтесь, мисс Вада, здесь за углом есть очень хороший специальный магазин, где мадам обычно покупала себе духи. Я куплю вам флакончик, а когда у вас будет время, поведу вас туда, и вы сможете почувствовать запахи всех духов мира в одном букете!

Вада рассмеялась.

— Кстати, у тебя есть деньги?

— Да, и предостаточно.

— Хорошо. Я возвращаюсь к своему письму, а ты не очень задерживайся!

— Но позвольте, я же не могу купить полдюжины вещей за пять минут! — парировала Чэрити. — У меня только одна пара ног. Мне надо сначала дойти туда, потом еще вернуться обратно. На все это уйдет время. Вада рассмеялась.

Чэрити всегда высказывалась подобным образом.

Напевая какую-то мелодию, девушка поднялась по лестнице сначала на третий, потом на четвертый этаж. Подошла к двери своего номера, который оставила открытым, и, войдя в прихожую, вдруг поняла, что в гостиной кто-то есть.

Сначала она решила, что это официант, хотя посуду после ленча давно убрали.

Через полуоткрытую дверь в зеркале, стоявшем на каминной полке, она увидела голову и плечи мужчины в зеленом сюртуке.

Вада вспомнила истории, которые слышала раньше, про воров: они пользовались отмычками и могли открыть любую дверь.

В тот момент она почти с облегчением подумала, что незнакомец, по крайней мере, не находится рядом с ее драгоценностями.

Быстро и тихо ступая по мягкому ковру, девушка проникла в свою спальню. Когда они с Чэрити перед ленчем вернулись в номер, Вада бросила шляпку, сумочку и перчатки на стул.

Сейчас она открыла сумочку и достала маленький пистолет, который ей дала Нэнси Спарлинг. Вада положила его в свою сумочку, когда они ехали в Париж, и Чэрити потом машинально переложила его в другую, со всеми остальными мелкими вещами, которые Вада всегда носила с собой.

Холодный металл пистолета в руке придал ей уверенность, что она сможет противостоять незнакомцу, даже если он окажет ей сопротивление.

Уже потом, много позже, Вада вспомнила, что пистолет не был заряжен: патроны остались в сумочке.

Войдя в гостиную через прихожую с пистолетом, который она держала перед собой, Вада произнесла, как ей показалось, твердо и уверенно:

— Кто вы? Что вы здесь делаете?

Мужчина в зеленом сюртуке стоял около письменного стола в другом конце комнаты, у окна.

Он обернулся. Незнакомец был выше ростом, чем ей показалось по его отражению в зеркале, широкоплечим и красивым.

Что-то в его лице было такое, — Вада не могла не обратить на это внимание, — что сразу же выдавало в нем джентльмена, если бы только не его странная одежда.

На нем был зеленый бархатный сюртук — именно такой, Вада знала, носили художники, низкий отложной воротничок и довольно широкий черный галстук.

Они глядели друг на друга через всю гостиную, затем незнакомец произнес по-французски:

— Простите, мадемуазель, я, вероятно, ошибся номером.

— Я не верю вам, — заявила Вада. — Вы вор! Что вы здесь делаете с моими письмами?

Он посмотрел на то, что держал в руках — небольшую стопку бумаг. Незадолго до этого Вада положила ее на письменный стол. Здесь было и письмо от ее матери из Нью-Йорка, еще не вскрытое, адресованное мисс Эммелин Хольц.

Среди бумаг находилось также послание из отеля — его Вада читала в поезде, и перечень вещей, необходимых для приданого, — целый список на нескольких страницах, который составила ее мать перед отъездом.

Незнакомец в зеленом сюртуке внимательно, с неподдельным изумлением и любопытством, смотрел на бумаги. Потом положил их на стол.

— Прошу меня извинить, — тихо произнес он.

— Я не принимаю ваших извинений. С пистолетом, нацеленным на незнакомца, Вада сделала несколько шагов к звонку.

— Минуту, пожалуйста, — попросил он, когда девушка подняла руку, чтобы позвонить.

— Перед тем как меня арестуют, хочу вам сказать, что я не собирался ничего красть. Я журналист.

Вада сразу оцепенела, ее рука машинально опустилась. С широко открытыми глазами она повторила не очень твердо:

— Журналист?…

— Да. Я знал, что в этом номере живет мадемуазель Эммелин Хольц, а мне очень хотелось поподробнее узнать о самой богатой в Америке молодой девушке.

— Но мадемуазель… здесь нет.

— Я знаю, — ответил он. — Внизу мне сказали, что она приедет позже. А вы, должно быть, мадемуазель Спарлинг?

— Но… здесь вам… не о чем писать. Страх перед журналистами, который вбивали в нее всю жизнь, словно парализовал Ваду, отбив всякую способность мыслить. Она не в состоянии была решить, что делать дальше.

Затем, поддавшись внезапному порыву, проговорила:

— Пожалуйста, прошу вас, не пишите ничего о мадемуазель… Она страшно этого не любит.

— Я слышал, — ответил незваный гость в зеленом. — Ей всегда удавалось избегать пошлых взглядов публики.

— Откуда вы все это знаете здесь, в Париже?

— Во всех редакциях есть досье, в них собираются газетные и журнальные вырезки, ссылки и статьи о любой важной персоне или знаменитости. Но о мадемуазель Хольц почти нет ни строчки. Нет даже ее фотографии.

— Тогда, пожалуйста, уходите и забудьте, что вы здесь были, — почти умоляла Вада.

— Я бы так и поступил, — ответил незнакомец, — но боюсь пошевелиться: у вас в руках крайне неприятное оружие.

Вада совсем забыла, что все еще держит пистолет. Она положила его на стол.

— Пожалуйста, уходите!

— А мой репортаж? Что же мне написать? — спросил он озабоченно. — Что мадемуазель Хольц по-прежнему удается быть невидимкой, но у нее есть чрезвычайно привлекательная и очаровательная спутница — мадемуазель Спарлинг?

— Нет, нет… пожалуйста, не надо! — попросила Вада. — Пожалуйста, не пишите это!

— Почему же? — заинтересовался незнакомец.

— Потому что…

Вада пыталась быстро придумать какую-нибудь причину:

— …У меня из-за этого будут очень большие неприятности. Я могу даже потерять работу.

Незнакомец в зеленом улыбнулся, и его лицо сразу стало более молодым, чем прежде, когда он был серьезен.

Вада почувствовала некоторую неловкость, заметив в глазах мужчины искорки, и его улыбка показалась ей слегка насмешливой. Тем не менее она подумала, что он нисколько не похож на тех журналистов, которых ей доводилось видеть в Америке.

— Для какой газеты вы пишете? — спросила девушка, не в силах сдержать свое любопытство к этому человеку.

— В основном — для журнала «Плюм». Глаза Вады расширились.

— Вы имеете в виду журнал, публикующий символистов?

Незнакомец улыбнулся:

— Как, вы знаете о символистах, мадемуазель? Неужели их слава уже достигла берегов Америки?

— Мы, по другую сторону Атлантики, не так уж несведущи! — чуть высокомерно заявила Вада.

Он усмехнулся, и она поняла, что его позабавила такая патриотичность.

— Хорошо, но все-таки, как вы полагаете, что такое символизм?

Немного подумав, Вада сказала:

— Я читала, что это понятие означает свободу воображения, а также «самовыражение, освобожденное от оков».

Лицо незнакомца отразило неподдельное изумление.

— О, да вы и это знаете! Не ожидал.

— Ну, это уж слишком. Вы ко мне относитесь, как к ребенку, — не сдержавшись, резко заметила девушка.

Потом уже она поняла, что их разговор был бы совсем не таким, будь незнакомец, пробравшийся, как вор, в ее гостиную, действительно журналистом.

— Вы уйдете наконец? — теперь Вада говорила уже другим тоном. — Я не буду больше с вами разговаривать в такой манере.

— Почему? — спросил он. — В конце концов вы единственный человек, который мог бы мне рассказать о вашей госпоже. Вы можете сообщить мне о неуловимой мадемуазель Хольц то, о чем не дознался никакой другой журналист.

— Но вы же обещали, что не будете о ней писать, — возразила Вада.

— Насколько я помню, вы меня умоляли этого не делать. Если я дам вам слово чести, что ничего не опубликую без вашего разрешения, вы позволите поговорить с вами несколько минут?

— Не думаю, что мне следует это делать, — проговорила Вада.

— Ваша госпожа ограничивает свободу ваших действий, не так ли? — спросил он насмешливо. — Какую же магию, кроме денег, использует мадемуазель, чтобы все вокруг потворствовали ее желанию придать себе ореол таинственности, — больший, чем у сфинкса?

Вада засмеялась, сама того не желая.

— Да нет же, она совсем не такая!

— А какая ваша госпожа?

— Вы пытаетесь выудить у меня сведения о ней! — тон Вады был обвинительный. — И делаете это за спиной моей госпожи, тайком. Я не собираюсь больше разговаривать с вами о мадемуазель, — я не могу.

— Тогда я вынужден пойти на компромисс, — сказал незнакомец в зеленом. — Мы будем говорить о вас.

— Нет, — возразила Вада с застенчивой улыбкой. — Я не хочу говорить с вами о себе.

— А о чем вы предпочли бы, беседовать?

— Мне бы хотелось побольше узнать о символизме, — ответила Вада. — Я читала о нем в Америке, но понять все это довольно сложно.

— Не особенно. — Нежданный собеседник смолк, но, увидев, что Вада ждет разъяснений, продолжил:

— Точно так же, как импрессионизм стал протестом против определенных, уже сложившихся тем и образов в живописи, символизм возник как попытка расшатать застарелые устои в поэзии.

— Но сейчас это течение уже вышло за пределы поэзии, не так ли?

— Ну конечно. К поэтам-символистам присоединились художники, драматурги, все, кто интересуется таинственным миром души и чувств.

— Кажется, теперь я понимаю, — сказала Вада. — Они передают не то, что видят на самом деле, а то, что чувствуют.

— Проще говоря, это можно объяснить именно так, — улыбнулся незнакомец и, взглянув на нее, спросил:

— Почему вы интересуетесь тем, что американцу должно казаться слишком неопределенным? Я не поверю, что «мисс Богачка» может увлекаться подобными вещами.

В его тоне было что-то саркастическое, почти злое, и это заставило Валу быстро возразить:

— Это несправедливо! Вы никогда не встречали мадемуазель Хольц, так почему же, не видя ни разу, позволяете себе ее осуждать?

— Докажите, что она отличается от обычной богатой американки, которая охотится за титулом, — произнес он.

Вада застыла на месте.

— Что вы… этим хотите сказать? — спросила она почти шепотом.

Ей показалось, что глаза незнакомца внимательно наблюдают за выражением ее лица. Он объяснил:

— До меня дошли слухи, конечно, может быть, это репортерские сплетни, что мадемуазель Хольц стремится приобрести титул, притом обязательно английский.

— Кто вам это сказал? — с жаром спросила Вада.

— Между прочим, — ответил незнакомец, — сведения пришли ко мне из Англии.

Ваде так хотелось ему возразить и сказать, что все неправда, ложь, но так и не смогла вымолвить ни слова. Вместо этого она произнесла:

— Я думала, мы договорились, что не будем обсуждать мою госпожу.

— Не уверен, что мы действительно об этом договорились. Я всего лишь сказал, что готов говорить о вас.

— Но я не имею ни малейшего желания говорить о себе, — возразила Вада. Затем спросила:

— Вы можете назвать мне ваше имя?

— Пьер Вальмон, — ответил он, — но боюсь, оно вам мало что скажет.

— Вы пишите для «Плюм»?

— Я соредактор этого журнала.

— Это один из журналов, который мне хотелось бы приобрести, пока я в Париже.

— Я пришлю вам экземпляр, или лучше — я вам его принесу.

— Спасибо, мне бы очень этого хотелось.

— Чтобы я вам его принес?

Девушку слегка смутило выражение, которое появилось в его глазах. Он не имеет права так оценивающе и смело на нее смотреть, — это Ваде не понравилось.

— Думаю, господин Вальмон, мы вряд ли снова с вами увидимся. Я приехала в Париж ненадолго.

— Что вы собираетесь делать в Париже?

— Хочу посмотреть то, что смогу, — очень непосредственно ответила Вада, — но боюсь, мне не удастся увидеть все, о чем я мечтала.

— А что вы хотите увидеть больше всего? Вада немного подумала и совершенно искренне сказала:

— Прежде всего мне бы хотелось услышать символистов. Я раньше немного читала об их поэзии и видела обзоры в американских газетах.

Она на мгновение умолкла и мечтательно добавила:

— Но совсем другое дело встретить или услышать поэта.

Пьер Вальмон промолчал, а девушка спросила:

— Вы пишете стихи?

— Немного. Но думаю, они довольно слабые. Так же, как мои коллеги, я читал свои стихи в «Солей д'Ор»- там собираются символисты.

— Где это? — с придыханием спросила Вада.

— В подвале кафе на площади Святого Михаила. Поэты и художники стали там встречаться всего несколько лет назад благодаря Леону Дешану — поэту и основателю журнала «Плюм».

— А что делают поэты, когда собираются вместе?

— Не только поэты, но и музыканты, певцы, все, кто считает себя символистом, читают стихи, поют, слушают и исполняют музыку — для всех, кто приходит их слушать.

— Звучит очень заманчиво! — возбужденно сказала Вада.

— Иногда такие мастера, как Жан Мореа или Верлен, читают свои последние стихи. Когда публика перестает слушать, начинается дискуссия, обмен мнениями, — это очень полезно для творчества.

— Как это должно быть интересно и по-настоящему замечательно! — воскликнула Вада. Немного поколебавшись, она спросила:

— Как вы думаете, мне можно туда пойти? Только чтобы увидеть поэтов. Я этого хочу больше всего на свете!

— Ну конечно, можно! — ответил Пьер Вальмон. — Я приглашу вас, если вы со мной пойдете.

Внезапно оба умолкли.

Все происходило так, будто Вада, обсуждая с ним эту тему, не понимала, куда ее может завести подобный разговор.

От его последних слов девушка, казалось, вздрогнула.

«О, это невозможно, совершенно невозможно!»

Но другой, словно ей не принадлежавший голос, исходивший от кого-то еще, ответил:

— Я была бы очень, очень… вам благодарна, если бы могла пойти туда… с вами.

Глава 4

Вада стояла у раскрытого платяного шкафа, пытаясь выбрать, что же надеть.

Это было не просто. Когда она застенчиво спросила Пьера Вальмона, как ей следует одеться, он заметил:

— Надевайте все, что угодно, и не думайте, что символисты носят только красивую и изящную одежду.

Его глаза смеялись, и Вада поняла, что ее озабоченность тем, как она будет выглядеть, его забавляет.

И все же ей не хотелось выделяться и быть экстравагантной, — а так бы, наверное, и случилось, если бы она появилась в своем вечернем туалете.

Еще одно затруднение было связано с Чэрити.

К тому времени, когда она вернулась из магазина, Пьер Вальмон уже ушел, и если бы Чэрити была более наблюдательна, она бы обязательно заметила, что Вада слегка раскраснелась и возбуждена.

Но после того, как служанка рассказала ей довольно длинную историю о том, как нелегко было найти нужные нитки, девушка будто мимоходом сказала:

— Между прочим, когда ты ушла, ко мне зашли друзья мисс Спарлинг, и мы собираемся сегодня вечером вместе поужинать.

Чэрити восприняла это без всякого удивления и комментариев.

Вада не могла не отметить, что ложь, которую она себе позволила впервые в жизни, удалась ей очень легко.

Со своей старой служанкой Вада предпочла бы быть открытой и откровенной, она знала ее с детства и была к ней очень привязана. В то же время она прекрасно представляла, в какой ужас пришла бы Чэрити, услышав правду. В душе Вада совсем не одобряла свое поведение.

Она сама удивлялась, как могла поступить столь опрометчиво и безрассудно, пообещав поужинать и провести вечер с незнакомым мужчиной, который вторгся в ее гостиную, чтобы выудить сведения о ставшей легендой мисс Хольц, и к тому же назвался журналистом.

Тем не менее Вада призналась себе, что выбора у нее не было.

Даже если бы она встретила друзей Нэнси Спарлинг, вряд ли кто-нибудь из них повел ее в Латинский квартал.

Она очень любила поэзию, хотя ее учителя слишком мало времени уделяли стихам, а среди знакомых Вады в Америке никто ничего хорошего не говорил о Латинском квартале Парижа.

Монмартр стал необычайно модным. Его кабаре все больше притягивали иностранцев, мечтавших приобщиться к богеме и ставших здесь завсегдатаями. Но он был известен также своими крайностями. И конечно, не считался подходящим местом для юных американок, только что начинающих выходить в свет.

Те немногие американские журналы, которые иногда писали о жизни этого парижского района, утверждали, что он притягивает анархистов, беспокоивших людей во всех столицах мира.

Сообщалось также, что художники самых новаторских направлений и поддерживающие их бунтарски настроенные студенты — и тех и других темпераментно и пылко осуждали все, кто причислял себя к традиционному искусству, — всегда собирались на Левом берегу.

Вада признавалась себе, что Латинский квартал ее восхищает и возбуждает любопытство.

Она уже знала, что он стал гостеприимным прибежищем для молодых провинциалов и иностранцев, приезжавших в Париж сочинять стихи, писать картины и пытаться преобразовать мир.

Но никогда в жизни, с волнением подумала Вада, она даже не могла предположить, что однажды ей представится случай туда пойти.

Девушка очень сомневалась, что Нэнси Спарлинг повела ее хотя бы побродить по Монмартру, и, переодеваясь, Вада думала, что ее спутница никогда бы не предложила ей поехать в «Солей Д'Ор».

«А что бы на это сказала мама?»- спросила себя Вада.

Она увидела свое отражение в удлиненном зеркале на дверце шкафа — себя, стройную и элегантную в прекрасном, из тончайшего кружева белье.

«Что бы ни сказала мама, — решила Вала, — это мой первый и последний, мой единственный шанс побывать в таком месте и встретиться с поэтами».

Она прекрасно понимала, что когда станет герцогиней, даже простое упоминание о Латинском квартале вызовет изумление окружающих и несомненно заслужит укоры и упреки со стороны ее будущего мужа, если он действительно окажется таким, как она его представляет.

Оглядываясь в прошлое, Вада вспомнила, как его мать, вдовствующая герцогиня, с неодобрением, осуждающе взирала на все слишком броское, безвкусное и вульгарное, когда они вместе отдыхали на курорте Лонг-Айленда.

Но если ее шокировала Америка, что уж тогда говорить о Латинском квартале Парижа и о его богеме, которую Вада очень надеялась увидеть? Потрясение английской родни может оказаться намного сильнее.

Она все еще не выбрала платье.

Ей безумно хотелось выглядеть самым лучшим образом и в то же время не произвести впечатление богатой американки среди людей, испытывавших трудности, — у многих из них едва хватало денег на еду, зато в своем творчестве они были свободны и щедры, выражая свой духовный мир.

Наконец она остановилась на платье, которое обычно надевала к чаю.

Из розового шелка, с широкой юбкой, у шеи оно было отделано муслиновой косынкой. На груди его украшал маленький букетик из бутонов роз.

Платье было довольно простеньким, Вада его уже надевала в течение года и только сейчас, когда, по мнению ее матери, она стала взрослой, ей разрешили появляться в более изысканных и модных нарядах.

Плотно облегающий лиф подчеркивал изгибы ее слегка приподнятого бюста, а мягкий, почти невесомый муслин оттенял прекрасную нежную бело-розовую шейку.

Вада откинула волосы назад, открыв красивый овальный лоб, и низко, почти на шее, завязала их в большой пучок. С такой прической она еще больше походила на одну из прекрасных американок с портретов Гибсона.

— Зачем вы надеваете это старье, мисс Вада? — спросила Чэрити, когда девушка зашла к ней в комнату. — Я взяла его, полагая, что вы воспользуетесь им на пароходе.

— Я не хочу сегодня выглядеть подчеркнуто модно, — откровенно ответила Вада.

— Как бы то ни было, мисс Вада, мне бы не хотелось, чтобы французы смотрели на вас свысока. Они считают, что у нас, американцев, нет вкуса. Мне кажется, это платье слишком простенькое и будничное для ужина в Париже.

— Это как раз то, что мне сегодня нужно, — твердо ответила девушка.

— Оно вам очень к лицу, хотя и повседневное. Я не хочу сказать, что оно вам не идет, — продолжала Чэрити, — но ведь вам идут многие вещи, мисс Вада. Даже господин Уорт сказал сегодня утром, когда вы примеряли платья: «Она прелестна, она просто неотразима! Изумительна!»- И я не собиралась с ним спорить.

— Спасибо, Чэрити! — улыбнулась Вада. Она уже приготовилась, чтобы идти, и, взяв с собой только шифоновый шарф вместо накидки, поскольку было совсем тепло, с нетерпением и опаской поджидала мальчика-посыльного, который должен был сообщить, что Пьер Вальмон ждет ее внизу.

— Вы не должны подниматься ко мне в номер, — предупредила его девушка. — Моя служанка, точнее, служанка мисс Хольц остановилась со мной, и ей покажется странным, что с вами нет дамы.

— Вы тоже считаете, что это странно? — спросил он с изумлением.

— Нет, совсем нет, меня это не смущает, — ответила Вада. — Я так хочу увидеть ваших друзей-символистов!

«Он и понятия не имеет, — подумала Вада, — какой неслыханно независимый поступок она совершает, приняв его приглашение».

Она нигде и никогда в жизни еще не бывала без присмотра.

Насколько она помнила, ей ни разу не представилась возможность самой выбрать для себя развлечение — будь то театр, вечеринка или даже знакомство с городскими достопримечательностями.

Все всегда заранее планировалось и готовилось. Валу возили с места на место или вкладывали в нее знания, словно она была куклой, — по мнению всех, именно это ей и было нужно.

Более того, она считала, что ее жизнь с предполагаемым мужем ничем не будет отличаться от ее жизни дома.

Мать миссис Хольц была англичанкой и регулярно навещала своих близких в Англии. Поэтому многие обычаи в доме Хольцев были заведены на английский манер.

Вада часто вспоминала, что ее отец не всегда выдерживал эти правила. Однажды он заявил:

— Мне совсем не интересно знать, что делают англичане и что они не делают! Я, черт возьми, американец и желаю вести себя, как все нормальные американцы!

Сейчас Вада уже не могла бы сказать, что обычно вызывало подобные вспышки, но хорошо помнила, что ее мать потом ходила с надутыми губами, пока отец не просил прощения.

Извинения охотно принимались; как правило, за ними следовал бриллиантовый браслет в коробочке, обтянутой атласным шелком.

Так могла ли она в такой ситуации, спрашивала себя Вада, отказаться от Богом посланной возможности в лице Пьера Вальмона — увидеть и услышать то, что всегда считала для себя недоступным?

Наконец ей сообщили, что он внизу. В сопровождении мальчика-слуги, неотразимого в своей униформе с блестящими пуговицами, Вада спустилась вниз и обнаружила Пьера в одной из гостиных на первом этаже отеля.

Его зеленый бархатный сюртук и развевающийся черный шелковый галстук, казалось, неуместны среди растений в кадках, больших генуэзских плюшевых диванов и стен, обтянутых дамастом, между многочисленных вертикальных зеркал в позолоченных рамах.

Вада нерешительно приближалась к нему. Она чувствовала, что он смотрит на нее не отрываясь, возможно даже, в душе критикует ее внешний вид.

Он молчал, и Вада проговорила первое, что пришло в голову:

— Я так боялась, что вы забудете зайти за мной.

Пьер Вальмон улыбнулся:

— Неужели вы действительно могли подумать, что я способен забыть о таком важном деле? Сказать по правде, я считал минуты.

Вада рассмеялась:

— Может быть, но я вам не верю. Наверно, такой банальный комплимент можно услышать от любого француза!

— Ну, тогда сказать его по-английски? — предложил он. — Я так ждал предстоящей встречи!

— Вы говорите по-английски! — Вада была в восторге.

— Я, конечно, не владею им так свободно, как вы французским.

— А вот этот комплимент я с радостью принимаю, — сказала Вада. — Он, пожалуй, стоит тех мучений и слез, которые я пролила, пока зубрила все эти ужасно сложные глаголы.

— Результат действительно впечатляющий и невероятный.

Вада снова почувствовала, что стесняется. Сейчас, когда они перешли на английский, она вдруг смутилась; этого не было, когда они говорили по-французски.

— Я думаю, — начал Пьер, — что сначала нам не мешало бы перекусить. В «Солей д'Ор»я могу рекомендовать вам атмосферу, но, к сожалению, не могу сделать того же в отношении еды.

— О, это было бы чудесно! — обрадовалась Вада. — Мне все время так хочется пойти в парижский ресторан, но боюсь, что такая возможность никогда не представится.

— Почему же?

— Я знаю, что в Париже двух женщин без сопровождения мужчин не обслуживают.

— Но здесь множество мест, где это не имеет никакого значения. Впрочем, если у вас в руках будет американский флаг, любой ресторан вас примет.

Вада поняла, что он над ней подшучивает, и ответила с вызовом:

— Вы хотите сказать, что американцы ведут себя так неординарно, что никто не удивляется, глядя на их выходки?

— Я бы сказал, они ведут себя отважно, а не вызывающе, — тихо произнес Пьер. — Так же и вы себя ведете… Ну что ж, вперед, мне еще нужно очень много вам показать!

Они направились к выходу.

Служащий отеля вызвал экипаж, и Пьер Вальмон распорядился опустить у него верх.

— Сегодня теплый вечер, — сказал он, — я хочу, чтобы вы увидели Париж, особенно ту его часть, которая откроется, когда мы будем проезжать через Сену.

— Вы так хорошо понимаете меня и предвидите все, что мне хочется сделать, — проговорила девушка. — Как раз об этом я часто мечтала, но думала, что моя мечта никогда не осуществится.

— Неужели Париж в самом деле так притягивает молодых американок?

— Не только сам город, хотя я думаю, что и город тоже, — объяснила Вада. — Для каждого это символ свободы и отказа от всевозможных условностей, от того, что устарело, стало косным и надоедливо традиционным.

Он повернулся к ней вполоборота.

— Вы удивительная личность, исключение из правил. И разительно отличаетесь от других, похожих на вас юных особ. Я привык слышать подобные слова от молодых людей, которые едут в Париж черт знает откуда, надеясь, что здесь их ждет самоутверждение.

Он замолчал и внимательно посмотрел на Валу. Затем продолжил:

— Я ожидал услышать иное от молодой девушки, особенно от вас, с вашей внешностью.

— Причем здесь моя внешность? — возмутилась Вада.

— Вы очень красивы! Вероятно, сотни мужчин уже говорили вам об этом. Вада не ответила. Как она могла ему объяснить, что ни один мужчина не посмел бы сказать такие слова мисс Эммелин Хольц в присутствии ее матери.

С тех пор, как Вада стала взрослой, практически не было случая, чтобы ее мать либо кто-то еще из их окружения не оказывался всегда поблизости.

Вада избежала прямого ответа; вопрос Пьера заставил ее смутиться, она слегка покраснела. Но вокруг было такое множество исторических памятников и великолепных архитектурных ансамблей, что ими можно было бесконечно восхищаться, восклицая изумленно и радостно.

Должно быть, по распоряжению Пьера Вальмона экипаж повез их по улице Риволи на площадь Согласия.

Вода в фонтанах играла и взметалась высоко вверх, ловя последние отблески заходящего солнца.

На Елисейских полях они ехали мимо цветущих бело-розовых каштанов, их соцветия смотрелись, словно свечи на рождественской елке. Огромной высоты обелиск Луксор вырисовывался на фоне темного неба.

— А это площадь Революции, — проговорила Вада, едва переводя дыхание.

— Здесь в 1792 году гильотинировали Людовика XVI, который перед смертью сказал: «Я умираю не виновным! Пусть моя кровь прольется во имя счастья французского народа», — добавил к ее возгласу Пьер Вальмон.

Все выглядит так, подумала Вада, будто Пьер играет с ней в игру, которую она сама выбрала.

— А сколько людей здесь казнили?

— Более полутора тысяч, в том числе Марию-Антуанетту, мадам дю Барри, Дантона и Шарлотту Кордей.

— Как вы думаете, их души еще витают здесь?

— Нет, мы найдем их в более интересных местах.

— Каких же?

— В местах, которые я вам покажу, если вы еще некоторое время поживете в Париже.

Вада вздохнула. Как за одну неделю осуществить все, что хотелось, даже с помощью Пьера Вальмона?

В конце площади Согласия их экипаж свернул влево и покатил вдоль Сены, которая текла, словно расплавленное серебро, под бесчисленными мостами.

— Какое завораживающее зрелище! — восхищенно воскликнула Вада. — Может ли быть что-то более чудесное!

— Ничего, — согласился Пьер, не сводя глаз с девушки.

Неожиданно прямо перед ними, когда они пересекали Сену, забрезжила таинственная и мрачная красота собора Нотр-Дам.

— Еще со средних веков, — сказал Пьер, — поэты живут среди студентов на Левом берегу. Но так уж случилось: после того как барон Хауссманн прокатился по бульвару Святого Михаила через центр квартала, многие живописные старые улицы и дома были снесены.

— Но это же вандализм! — протестующе вскрикнула Вада.

— Мы тоже так считаем, — согласился Пьер. — Но ему не удалось уничтожить дух Латинского квартала. Он остался прежним — свободным, бунтарским, товарищеским и — вы скоро сами убедитесь — живым и веселым.

Дома тут были старые, улицы узкие.

Они подъехали к небольшому, ничем не примечательному ресторанчику, который, казалось, почти задавлен со всех сторон высокими соседними зданиями.

Внутри он выглядел совсем не так, как ожидала Вада.

На полу были рассыпаны опилки; столики стояли в небольших нишах, разделенных деревянными перегородками, — почти как стойла в конюшне.

Полногрудая женщина, видимо, жена хозяина, хлопотала у небольшого бара в конце зала.

За ней через приоткрытую дверь открывался угол кухни, где хозяин, красуясь в белом высоком поварском колпаке, хлопотал над огромной, как потом оказалось, говяжьей тушей.

Пьер Вальмон помахал рукой хозяйке и, пропустив перед собой Ваду, последовал за ней к столику в углу.

На чистой, в красную клеточку, скатерти, стиранной, очевидно, сотню раз, лежало меню, написанное корявым почерком, который Вада едва могла разобрать.

— Пожалуйста, закажите что-нибудь для меня, — попросила она Пьера.

— Хотите попробовать что-нибудь из здешних фирменных блюд?

— С удовольствием, — согласилась девушка. Пьер сделал заказ немолодому официанту, обсудив с ним предварительно каждое блюдо, как будто то, что они собирались есть, имело какое-то значение.

Наконец, после нескончаемых, как показалось Ваде, переговоров, Пьер заказал бутылку вина и, присев на скамью, посмотрел на девушку.

— Конечно, это далеко не «Гран-Вефур» или «Лаперуз», но кормят здесь отлично. Господин Луи большой мастер своего дела.

Вада оглядела ресторанчик: голые стены, примитивная мебель и многочисленные бутылки, расставленные за стойкой бара.

Пьер наблюдал за ней.

— Ну как?

— Просто восхитительно!

— Я ожидал, что вы именно так и скажете. Хозяева встают каждое утро в пять часов утра и отправляются на рынок, чтобы выбрать самые лучшие продукты для своих творений. Их посетители — люди небогатые, но все, кто сюда приходят, умеют по достоинству оценить их искусство и здешние блюда.

Он обратил внимание Вады на кладовую с огромным кубом золотистого сливочного масла, недавно привезенного с молочной фермы, и прекрасными, выдержанными сырами.

Пьер показал ей карту предлагаемых в ресторанчике вин, их перечень хоть и был недлинным, зато включал превосходные сорта.

— Я думала, что все в этом районе очень бедны, — заметила Вада. — Как же они могут себе это позволить?

— Дело в том, что для французов кухня — одно из важнейших искусств бытия. Француз пойдет хоть на край света в поисках вкусной еды. Гурманы со всего Парижа приезжают в Латинский квартал, чтобы отведать блюда, приготовленные господином Луи.

Через несколько минут сам господин Луи вышел в зал.

Пьер Вальмон пожал ему руку и представил Ваде.

Зная, что так принято, Вада тоже пожала ему руку.

— Мадемуазель американка, — объяснил Пьер, — это ее первый визит во французский ресторан.

— Тогда это для меня большая честь! — ответил господин Луи. — Надеюсь, мадемуазель, вы не разочаруетесь.

— Надеюсь, что нет, — ответила Вада. Хозяин направился в кухню. Пьер поставил локти на стол и положил на руки подбородок.

— А сейчас я жду благодарности за обед, — сказал он, — не сомневаюсь, что он вам понравится.

— В чем она должна заключаться?

— Ну, положим, вы мне расскажете немного о себе. Я очень любопытный.

— По-моему, это несправедливо, — возразила Вада. — Вы же прекрасно знаете, что я не хочу рассказывать ни о себе, ни о мисс Хольц. Мне трудно отказывать вам, потому что я ваша гостья.

Она ненадолго умолкла, затем оживленно продолжила:

— Не сочтите, что это бестактно с моей стороны, но вы в самом деле можете позволить себе пригласить меня сюда пообедать?

— А если я отвечу, что не в состоянии? — спросил Пьер. — Как вы тогда поступите?

— Я предложу вам самой за себя заплатить. Пьер засмеялся:

— Услышать такое от француженки было бы оскорблением, но от самостоятельной американки, думаю, в порядке вещей.

— Вы позволите мне это сделать?

— Я не только рассержусь на ваше предложение, но сразу, как только закончим обедать, отвезу вас домой.

— Это самая страшная угроза из всех, которые я могу от вас услышать, — сказала Вада. — Вы же знаете, с каким нетерпением я ждала этот вечер.

— Сегодня днем вы спросили меня, пишу ли я стихи? Сейчас я хочу задать вам тот же вопрос. Вада опустила глаза.

— Я пыталась, — произнесла она, — но делала это тайком.

— Почему тайком?

— Потому что моя мать и те, кто меня учил, не поняли бы.

— А кто вас учил? Вы посещали школу?

— Нет, конечно.

— Ну, тогда у вас была гувернантка — увядшая старая дева, которая не имела ни малейшего представления о жизни за стенами классной комнаты, и занятия с ней превращались в невыносимую скуку.

Вада рассмеялась:

— Нет! Все было не так уж плохо. Но вы говорите так, будто вас самого учили гувернеры.

— Я знаком с их братией, — признался Пьер. — Они одинаковы во всем мире — в Париже, Англии, Германии и, думаю, в Америке тоже.

Вада молчала, и он продолжил:

— Поэтому я удивлен, что вы так свободно говорите по-французски и так глубоко мыслите. Большинство девушек вашего возраста обходятся обычными стереотипами и как будто вылиты по одному шаблону.

Замявшись, Пьер сказал:

— Возможно, из-за того, что вам самой приходится зарабатывать на жизнь, вы совсем другая, хотя я надеюсь, что работа, которую вы сейчас выполняете, вам нравится.

— Да, мисс Хольц моя подруга, — быстро проговорила Вада.

Девушка сознавала, что обманывает Пьера, притворяясь бедной и потому вынужденной работать.

— Все равно, вы же подчиненная, — заключил он. — Ваша госпожа хоть добра к вам?

— Конечно, да.

— Тем не менее она ваша госпожа и отдает вам распоряжения — сделать то, сделать это. Но, конечно, готова за все платить.

— Неужели деньги так важны? — спросила Вада.

— Безусловно, — в том случае, если вы мисс Хольц, — ответил Пьер Вальмон. — Попробуйте только себе представить, каково это — сознавать, что за миллион американских долларов вы можете себе позволить купить любого человека, который вам понравится, и сделать его своим мужем. Французского маркиза, немецкого принца, английского герцога, наконец!

Вада играла вилкой, лежавшей на столе.

— Вы думаете, что в ее положении… у мисс Хольц или любой другой женщины есть большой выбор? — спросила она, запинаясь.

— Вы имеете в виду, что такие браки обычно устраивают родители? — уточнил Пьер. — Послушайте, что ожидает в этом случае бедняжек-француженок. Будущий муж пересчитает каждое су приданого, чтобы убедиться, стоит ли отдавать свой августейший титул какой-нибудь едва оперившейся птичке, только что выпорхнувшей из классной комнаты. Одновременно он должен быть полностью уверен, что его прелестная, но дорогая любовница сделает его предметом зависти окружающих.

Вада сидела неподвижно.

— И что, это обязательно для всех французских браков? — спросила она.

— Ну конечно, — ответил Пьер. — Как правило, у француза есть любовница, так же как у него есть лошадь, экипаж, своя холостяцкая квартира. Это часть его жизни.

— А… у англичанина? — Вада с трудом выговорила свой вопрос.

Пьер Вальмон заметил, как напряглись ее пальцы, державшие вилку.

— Вы беспокоитесь о «мисс Богачке»? — спросил он. — Смею вас заверить, что англичане обычно более осторожны и осмотрительны. Более того, совсем немногие английские мужчины могут позволить себе иметь и жену и любовницу одновременно.

Вада испытала внезапное облегчение.

— Мне только интересно было это узнать, — произнесла она.

— Вы заставляете меня поверить слухам о том, что мисс Хольц добивается английского титула. Видимо, в них есть доля истины.

— Но почему вы так думаете?

— Потому что в ее положении совершенно естественно внимательно изучить рынок английских браков и купить наилучший вариант.

— В ваших устах это звучит чудовищно, — раздраженно сказала Вада. Пьер пожал плечами:

— Я подхожу к этому вопросу с практической точки зрения.

— Вы во всем видите коммерческий расчет.

— Но это так и есть на самом деле, — настаивал Пьер. — Между прочим, можете сказать своей подруге, что в Европе только два титулованных дворянства заслуживают внимания — немецкое и английское.

— Почему? — Вада вспомнила, что подобный разговор состоялся у нее с матерью.

— Потому что во Франции представители настоящих древних фамилий редко вступают в браки, заключенные вне кровных уз. И здесь, и в Италии все сыновья принца — принцы, или герцога — герцоги, — так что теперь их слишком много, и титулы мало что значат.

— А в Германии и Англии иначе?

— Да, там только старший сын или ближайший родственник по крови наследуют титул. Поэтому ваша подруга мисс Хольц будет искать себе мужа в этих странах, среди самых могущественных и достойных дворян.

— Мне кажется, говоря так, вы слишком много себе позволяете, — резко заметила Вада.

Затем, будто внезапно сообразив, с кем имеет дело, взволнованно сказала:

— Обещайте мне, поклянитесь, что не продадите репортерам ничего из того, о чем мы с вами только что говорили.

Пьер увидел страх в ее глазах и положил свою руку на руку девушки.

— Послушайте, мисс Спарлинг, я обещаю вам следующее, если это доставит вам удовольствие. Я клянусь, что все, о чем мы с вами сегодня беседуем, никогда не появится в печати. Я здесь не при исполнении служебных обязанностей, — я свободен.

Он улыбнулся, и Вада неожиданно для себя обнаружила, что тоже улыбается ему в ответ.

— Благодарю вас, — сказала девушка. Его теплые сильные пальцы все еще касались ее руки и действовали успокаивающе.

— И вот что еще, — он убрал свою руку. — Обещаю никогда ничем не смущать вас, не вовлекать ни в какие истории, за что вы могли бы получить нагоняи от вашей госпожи. Следуя моему кодексу поведения, это было бы непростительно.

— Благодарю вас еще раз, — повторила Вада.

— А теперь давайте развлекаться, — сказал Пьер Вальмон. — Поскольку мы с вами собираемся посетить совсем неофициальную вечеринку, предлагаю отбросить все формальности. «Мадемуазель»- звучит натянуто и напыщенно, «мисс Спарлинг» по-английски значит, как говорила моя няня, «глоток».

Вада рассмеялась. Она вспомнила, что это выражение употребляла и Чэрити.

— Кажется, не очень принято переходить на такие отношения после столь недолгого знакомства, — произнесла она, немного замявшись.

— На свете есть люди, которых, кажется, знаешь очень давно, хотя только что с ними встретился, — возразил Пьер Вальмон.

— Вы тоже это почувствовали? — спросила Вада. — Со мной так и произошло, но я решила, что это мое воображение.

— Конечно, это не воображение, поскольку мы снова встретились.

— Снова встретились?

— Должно быть, это случилось много столетий назад. Поскольку вам нравится Париж, возможно, вы бывали здесь во времена Короля-Солнце. Могу себе представить, как своим изяществом вы украшаете Версаль, танцуете в замке Тюильри и со свитой охотитесь в лесах на дикого кабана.

— Как вы догадались, что я люблю ездить верхом?

— Я многое могу предугадать из того, что касается вас, — сказал Пьер, — и убежден, хотя у меня нет тому логического объяснения, что это еще не все, что я о вас знаю.

Вада испытывала странное волнение, когда Пьер говорил ей об этом.

Она ничего не могла себе объяснить, знала только, что такое восторженное состояние души — за пределами ее понимания. Было прекрасно — вот так разговаривать с Пьером, отвечать ему и знать, что он тебя слушает!

Ваде показалось, хотя она и не была полностью уверена, что видит в его глазах восхищение.

Они заговорили о художниках.

— Если вы придете ко мне в студию, я покажу вам некоторые полотна символистов, — предложил Пьер.

— Мне бы очень хотелось их увидеть. Вы живете неподалеку?

— Да, совсем рядом.

— А можно мне зайти сегодня вечером? — с нетерпением спросила Вада.

Пьер умолк, не скрывая удивления, потом ответил:

— Конечно, сочту за честь.

Покончив с обедом, Пьер и Вада поблагодарили господина и госпожу Луи за восхитительную еду — такую легкую и необыкновенно вкусную, отличавшуюся от всего, что Вада до сих пор пробовала. Затем молодой человек и девушка вышли на узкую улочку.

— «Солей д'Ор» не очень далеко отсюда, — сказал Пьер, — если вы дадите мне руку, я буду вас защищать и следить, чтобы на вас не наехали экипажи, — по этим узким улочкам они порой ездят слишком быстро.

Вада не заставила себя ждать, тотчас подав ему руку, и подумала о том, как была бы шокирована ее мать, если бы увидела сейчас свою дочь.

Но самое невероятное — она позволила Пьеру Вальмону называть себя по имени!

— Дома меня не называют Нэнси, — проговорила она, слегка запинаясь. — Все зовут меня Вадой. Это имя я сама придумала, когда была маленькой.

— Оно мне нравится больше, — заметил Пьер. — Оно вам идет и звучит отважно, доблестно, пожалуй, даже проницательно, — все это свойственно вашей натуре.

— Я вовсе не смелая, — ответила Вада, думая о том, как легко она уступила матери, словно у нее совсем не было воли.

— Видимо, все относительно. Иногда мы думаем, что трусливы, а потом обнаруживаем в себе внутренние силы и решимость, которые позволяют нам мужественно держаться в непредвиденных обстоятельствах.

«Именно такой я сейчас себя и ощущаю, — подумала про себя Вада. — Смелой!»

Настолько смелой, чтобы воспользоваться возможностью, которая ей сейчас представляется; смелой, — позволяя человеку, о котором она ничего не знает, показать ей Париж; смелой — просто довериться ему.

И все же Ваде казалось, что никакой особой храбрости здесь нет: она была твердо уверена, что Пьер надежен и заслуживает доверия.

Чтобы попасть в подвальчик «Солей д'Ор», они прошли все кафе и через почти пустынный первый этаж, где несколько местных жителей играли в карты.

Миновав стойку бара, Пьер и Вада спустились на один пролет узкой лестницы, ведущей вниз.

Пьер уже говорил Ваде, что в «Солей д'Ор», обычно открытом каждую ночь, журнал «Плюм» раз в месяц, по вторым субботам, устраивает вечера, начало которым торжественно положил Леон Дешан, основатель журнала.

По пути Пьер и Вада задержались за чашечкой кофе, и Пьер объяснил девушке, что большинство других журналов, как правило, представляют какую-то одну школу или течение.

Только «Плюм» был открыт для всех. Спустя несколько месяцев после основания журнала, Дешану пришла идея иногда собирать вместе его авторов и художников.

— Сначала мы встречались в другом кафе, — сказал Пьер. — Позже, когда желающих становилось все больше, я присоединился к его предприятию, и вместе мы сняли у «Солей д'Ор» подвал.

— Посетители платят, чтобы сюда попасть? — спросила Вада.

Пьер отрицательно покачал головой.

— Для этого не требуется даже быть подписчиком, единственное условие: на наших вечерах не должно быть политики. Сейчас вся интеллектуальная парижская молодежь приходит на эти встречи.

Спустившись по ступенькам вниз, Вада оказалась в большом, заполненном дымом помещении с низким потолком.

Стены украшали наброски и этюды, многие из которых принадлежали кисти Гогена, которого, как объяснил Пьер, современники считали символистом.

Тут же висели портреты авторов журнала «Плюм», листки бумаги, исписанные неразборчивым почерком, с чьими-то подписями и очень симпатичные, выполненные маслом картины, — их Вада с удовольствием бы приобрела.

В конце зала возвышалась самодельная сцена; когда они вошли, кто-то играл на пианино. Вокруг сидели поэты, художники и студенты — именно их Вада пришла увидеть и послушать.

Помещение еще не было забито до отказа, но посетители все время подходили.

Те, что уже сидели, оборачивались к ним, приветствуя Пьера, дружески помахивая ему рукой, или, как поняла Вада, просто из любопытства, поглазеть на его спутницу.

Многие из сидевших за столиками были в накидках и широкополых фетровых шляпах, — Вада знала, что это очень модно в Латинском квартале. На столиках перед сидящими стояли большие кружки пива или совсем маленькие стаканчики с вином.

Через некоторое время Вада увидела, что собралось уж довольно много народа. Пьер объяснил ей, что одновременно здесь могут разместиться около двухсот человек.

— Вот увидите, — сказал он еще перед тем, как они вышли из ресторанчика, — сегодня будут представлены все группы и литературные кружки — парнасцы, бруталисты, декаденты, инструменталисты, кабалисты, даже анархисты.

— Анархисты? — с ужасом переспросила Вада.

— Обещаю вам, вас не взорвут, — засмеялся Пьер. — Это лишь одно из направлений парижской общественной жизни, и они участвуют в наших вечерах как представители определенного политического течения.

Вада представила, что символисты и их последователи будут дружески общаться только между собой, но вскоре поняла одно из преимуществ этого подвальчика: все, кто сюда приходил, сразу начинали чувствовать себя как дома.

Здесь господствовали дружелюбие и дух товарищества, — Вада ощущала это очень остро, но не могла передать словами.

В зале царило оживленное возбуждение, в воздухе витали какой-то юношеский задор и кипучая энергия, разительно отличавшие этот вечер от тех семейных встреч и дружеских компаний, в которых Вада бывала в Америке.

Не успели они сесть за столик вблизи небольшой сцены, как кто-то уже вышел читать стихи.

Вада подумала, что они не очень удачны, но, несмотря на это, все внимательно слушали; потом раздались аплодисменты, не смолкавшие, пока поэт, радостно воодушевленный собственным выступлением, не сел на место.

После этого кто-то играл на гитаре, затем один из сочинителей решил прочитать довольно скучный отрывок из своей прозы, посвященный какому-то художнику, о котором Вада никогда не слышала.

Становилось все более оживленно. Посетители — и мужчины и женщины — постоянно ходили между столиками, за которыми все места были заняты. Новым гостям уже негде было сесть.

Стало очень жарко и душно; табачный серый дым обволакивал присутствующих.

Всякий раз, когда никто ничего не исполнял, гул голосов в зале то нарастал, то затихал, подобно морскому прибою; все одновременно спорили, обсуждали теорию стихосложения, критиковали друг друга или восхваляли до небес.

Ваде казалось, что она физически, через атмосферу, ощущала остроту их ума.

Тем временем на мраморных столиках росли груды маленьких блюдечек, вместе с которыми подавали напитки.

Прошло уже около часа, внезапно в зале послышались радостные возгласы — так сидевшие неподалеку от входной лестницы приветствовали вошедшего человека.

— Это Поль Верлен, — сказал Пьер. — Я ждал, что он придет сюда сегодня вечером.

Вада слышала о Верлене — поэте, ставшем живой легендой Парижа восьмидесятых годов.

В одном из американских журналов, резко осуждавшем поэта, Вада прочитала о его не очень-то счастливой жизни. Он уже побывал в тюремной больнице, постоянно болел и не просыхал от запоев.

Жена от него ушла, и силы часто покидали поэта от беспрерывных поисков нескольких франков, которые он пытался раздобыть у редакторов и издателей, чтобы как-то существовать.

И все же то, что Вада слышала о Верлене, увлекало ее, как и всех молодых людей, собравшихся в подвальчике; они приветствовали его как мастера и своего учителя.

Сын армейского офицера и уважаемой, хорошо обеспеченной матери он всю жизнь как бы раздваивался — между буржуа и богемой.

Его жена сказала о нем еще определеннее, назвав одновременно «принцем Обаяние и Зверем».

В восемнадцать лет у него уже появились признаки алкогольной патологии, унаследованной от родителя. Порой он впадал в неистовство, одержимый желанием все крушить и уничтожать.

Тем не менее Пьер сказал Ваде:

— Верлен приблизил французскую поэзию к музыке — насколько это возможно.

Поэт прошел вперед, и Пьер, встав, протянул ему руку.

— Я рад, Поль, что ты смог сегодня прийти, — сказал он и представил ему Ваду.

Верлен пробурчал что-то в ответ и сел за столик; четверо молодых людей, оказавшихся рядом, сразу окружили его вниманием.

Лицо поэта было усталым и измученным. Длинное пальто придавало ему вид бедного бродячего певца, голову прикрывала выношенная фетровая шляпа; когда он ее снял, Вада увидела лысину.

Только желтый шелковый шарф нарушал серую монотонность его печального и неряшливого облика. Его полузакрытые глаза и тонкие трясущиеся руки создали у Валы представление, что поэт витает в своих мечтах и не слышит, что происходит вокруг.

— Я надеюсь, он нам что-нибудь почитает, — сказал Пьер.

В то самое время, пока Пьер говорил, Поль Верлен поднялся из-за стола и из разорванного кармана своего длинного пальто достал клочок скомканной бумаги. Видимо, соседи по столику уговорили его почитать стихи, они же помогли ему подняться на небольшой подиум сцены.

Кто-то взял аккорд на фортепиано, чтобы привлечь внимание публики, но в этом уже не было необходимости.

Зал вдруг замер. Наступила выжидающая тишина, на которую мог рассчитывать только великий мастер.

Стихи, которые читал Верлен, были хоть и просты, но написаны изящно и совершенны по композиции.

Главным в них были не слова, а те чувства, которые они вызывали у присутствовавших, жадно внимавших поэту.

Стихи оказались длинными, и голос Верлена звучал гипнотически. Когда он закончил, одна строка, кажется, навсегда осталась в памяти Вады, возникая снова и снова.

«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени»- перевела она с французского и задумалась, так ли это на самом деле.

Она так мало знала о жизни и все же смутно догадывалась, что именно это чувство одухотворяет стремления людей, собравшихся в этом подвале.

Любовь к жизни, любовь к Богу, любовь к себе, любовь, которая вдохновляет и оживляет все земное.

Любовь как знаменатель сущего!

Под оживленные аплодисменты поэт сел, и Вада с интересом подумала, отважится ли кто-нибудь читать вслед за ним.

Никакое сочинение не могло бы соперничать с поэмой, которая заставила сердца слушавших трепетать от удивительного, охватившего всех волнения.

Пьер встал, чтобы пойти поговорить с людьми, сидевшими за столиком в противоположном углу зала.

Через несколько минут, выслушав его, они вышли на сцену, и, когда доставали инструменты, Вада подумала, что только музыка может следовать за словами, разбередившими душу, — словами стихов Верлена.

Один из музыкантов сел к пианино, другой взял виолончель, третий — аккордеон, а четвертый, как ни странно, свирель.

Весьма необычный оркестр, но когда они начали играть, Вада поняла, почему Пьер попросил их это сделать.

Звучала музыка самого знаменитого композитора-символиста — Вагнера.

До этого Вада слышала его музыку всего два-три раза, хотя ее мать вообще не считала его произведения подходящими для молоденьких девушек.

Сейчас, с самых первых тактов, в этом накуренном помещении Ваде показалось, что она погружается в какое-то безбрежное пространство.

Постепенно, по мере того как композитор развивал тему, Вада впадала в состояние экстаза, восхищаясь ее трактовкой и одновременно испытывая божественное чувство космоса.

Выразить словами эти ощущения было почти невозможно, но все же она догадывалась, что Вагнер вытащил ее маленькую, довольно запуганную душу из укрытия и заставил признать чудо огромных, невообразимых, почти беспредельных горизонтов.

Музыка, последовавшая за стихами Верлена, всколыхнула все внутри, и, не отдавая себе отчета в том, что делает, девушка нежно завела свою руку за руку Пьера.

Девушка не сознавала, ожидала ли его рука ее руки, или она сама ее искала.

Вада только знала, что ей очень нужна чья-то поддержка, она не хотела чувствовать себя одинокой и надеялась, что Пьер испытывает то же самое в этот знаменательный момент раскрепощения личности.

Спустя некоторое время темп стал бурным, затем все кончилось, и каждый почувствовал, будто ушло что-то трепетное, живое. Вада посмотрела в глаза Пьера и, не задавая вопросов, заметила: он понял все, что с ней происходит.

Пьер поднялся с места, и Вада догадалась: он не станет ее просить остаться, чтобы не рассеялось то воодушевление и чудо, которое она только что пережила.

Пока они протискивались к выходу, Пьера приветствовали со всех сторон, к нему тянулись, чтобы пожать руку, кто-то вставал с места, стараясь похлопать его по плечу.

Ночной воздух показался свежим и благоухающим после спертого, тяжелого воздуха подвального зала.

Пьер шел молча, поддерживая Ваду под локоть; девушка тоже молчала.

«Слова здесь не нужны, — подумала Вада, — он знает, что я чувствую, а я знаю, что ощущает он».

Ее не волновало, куда он ее ведет, до тех пор, пока она не сообразила, что стоит на берегу Сены и любуется течением серебристой реки.

Напротив, вырисовываясь на фоне звездного неба, выдвигались вперед огромные темные очертания Нотр-Дам.

В мерцающей воде отражались огни; вниз по реке медленно плыла баржа, сверкая в темноте красными и зелеными огоньками.

Вада глубоко вздохнула.

— Как красиво! — это были ее первые слова после стихов, прочитанных Верленом.

— Ты тоже прекрасна, моя любимая! — проговорил Пьер.

Его слова и глубина голоса удивили Ваду.

Когда она обернулась, чтобы на него взглянуть, Пьер ее обнял и привлек к себе.

Сначала девушка не поняла его намерений.

Не успела она об этом подумать и вздохнуть, как к ее губам прильнули губы Пьера.

От неожиданности и изумления Вада не могла пошевелиться. Но когда пришла в себя и могла освободиться из его объятий, поняла, что испытывает восторг и упоение, подобные тем, что ощущала, когда слушала музыку Вагнера, — если не более сильные.

Это было чудо, трепетное волнение и экстаз, — ничего подобного Вада еще никогда в своей жизни не испытывала.

Словно вспышка молнии вдруг пронзила ее тело и лишила возможности сопротивляться; теперь Вада могла подчиняться только непередаваемым, идущим от нее токам.

Девушке казалось, что ею завладели не только губы Пьера, но и несказанная прелесть вечера.

Река, Нотр-Дам и звездное небо стали частью мира, который был внутри нее, а значит, и частью Пьера.

Все это слилось с волнующим волшебством его поцелуя и длилось, пока Вада не подумала, что никто, кроме нее, не способен так остро переживать радость и трепет подобного мгновения.

Где-то в глубине сознания, но очень смутно, она понимала, что должна сделать над собой усилие, но была не в состоянии овладеть собой. Вада Хольц перестала существовать. Ее влекло в плен тайных глубин природы. Теперь Вада знала: это и есть жизнь! В ней пробуждалась жажда жизни!

Она ощутила, как в ней поднимается и разгорается пламя, охватывая все тело, все уголки души.

Глава 5

— Моя красавица, моя малышка! — снова и снова шептал Пьер, не переставая жадно целовать Валу.

Все вокруг нее закружилось, поплыло, и она уже не в силах была о чем-то думать. Цокот лошадиных копыт по мостовой и грохот пронесшегося мимо экипажа, казалось, доносились откуда-то из другого мира.

Едва сдерживаясь, Пьер выпустил Ваду из своих объятий и произнес:

— Пойдем куда-нибудь, где потише.

Он взял ее под руку, как уже делал это прежде, и они стали удаляться от Сены по узкой извилистой улочке.

Пьер и Вада шли молча, словно окаменев. Наконец Пьер остановился, открыл входную парадную дверь и потянул девушку за собой в небольшой квадратный холл. Отсюда начиналась крутая лестница, ведущая наверх, в темноту, которую лишь слегка рассеивал свет керосиновой лампы, мерцавшей в пролете.

Они поднялись на четвертый этаж. Пьер достал из кармана ключ, открыл дверь, и Вада догадалась, что попала в его студию.

Это просторное помещение тянулось вдоль всего здания. Всю противоположную стену — от пола до потолка — занимало окно, и Вада, ни о чем не думая, подошла к нему, чтобы полюбоваться ночным Парижем, пока Пьер зажигал лампу.

Весь город, казалось, лежал внизу, когда она смотрела с высоты на серые крыши бесконечных домов. Вдали мерцали огоньки, — как звезды, упавшие с небес.

Она стояла так несколько минут, любуясь красотой ночного города, затем обернулась. Пьер уже справился с лампой, и она заливала мягким золотистым светом всю комнату.

Вада увидела мольберт, кисти, холсты, палитру и несколько бутылок, содержимое которых ей было не понятно. По стенам сплошь висели картины, одни в рамах, другие — без них, некоторые были написаны маслом, а рядом с ними — наброски углем, тут же незатейливые этюды, рисунки тушью.

Вада восхищенно смотрела вокруг.

— Именно так я и представляла себе студию художника!

— Здесь чище, чем во многих других! — откликнулся Пьер.

В углу стоял огромный широкий диван, застланный ярко-красным шелковым покрывалом, издалека оно выделялось ярким пятном. Вада посмотрела на него с изумлением.

Пьер подошел к ней ближе.

— Как-нибудь, — сказал он, — я покажу тебе картины и объясню, что они изображают. А сейчас меня интересует совсем другое.

— Что именно? — спросила девушка.

— Ты! И только ты! Он обнял Ваду.

— Ты красивей и желаннее любой картины!

Вада почувствовала, что вся дрожит от звуков его глубокого голоса и оттого, что он опять очень близко привлек ее к себе.

Невольно она подняла глаза вверх, ловя выражение его лица, но его губы неожиданно коснулись ее уст. Он поцеловал ее жадно и страстно, и это был уже не тот поцелуй, что около Сены.

Казалось, он достиг ее сердца и завладел им.

— Ты такая нежная, милая, такая восхитительная! — шептал Пьер.

Затем коснулся губами ее шеи, и это ощущение отличалось от того, что она испытывала прежде. От восторга, упоения, радости она вся дрожала и едва могла дышать.

Вада чувствовала, что что-то первородное поднималось внутри нее, такое же страстное и необузданное, как поцелуй Пьера.

И одновременно все это было частью волшебной музыки и поэзии Верлена.

Пьер притянул ее ближе… еще ближе к себе. Вдруг до нее дошло, что он расстегивает пуговицы на спине ее платья.

Легким движением Вада попыталась освободиться, но обнаружила, что она, как пленница, полностью в его руках.

Пьер оказался сильнее, чем она предполагала. Вада ощущала себя слабой и беспомощной, не могла убежать от него, а он властно завладевал ею.

— Нет… пожалуйста… не надо! Казалось, он не слышал ее.

— Пьер… не надо. Я…

Он обнажил ее плечи, покрывая их и шею горячими поцелуями, обжигавшими кожу, которые проникали во все клеточки ее тела. И в то же время ее губы еще чувствовали его власть над собой.

— Ну… пожалуйста… не надо, — умоляла Вада, затем внезапно с ужасом произнесла:

— Ты пугаешь меня… я боюсь!

Это был крик ребенка; Пьер поднял голову и посмотрел в ее глаза, окутанные темнотой, пытаясь увидеть лицо.

— Ты… ты не должен этого делать, это нехорошо!

Пьер оторопел, но все еще продолжал держать Ваду в объятиях.

— О чем ты говоришь? — спросил он.

— Ты… ты не должен… целовать меня так… Ты не должен расстегивать мое платье. Это не хорошо. Я уверена, что этого не следует делать!

— Но почему?

— Не знаю… но ты не должен…

— Я хочу тебя!

— Я… не понимаю…

— Но ты же пришла сюда, — сказал он.

— Я только хотела посмотреть твою студию.

— Ты же не думала, что это плохо.

— Я думаю… возможно… сейчас мне лучше уйти…

Вада чувствовала робость и неуверенность. Ее смущали голые плечи и то, как странно Пьер на нее смотрел.

Вдруг она подумала о своей матери и тут же оттолкнула Пьера. Он отпустил ее.

Девушка сделала несколько шагов в сторону и, подняв руки к вороту платья, попыталась застегнуть пуговицы, которые Пьер расстегнул.

Он стоял, молча наблюдая за ней, его глаза искрились. Затем сказал почти резко:

— Подойди сюда! Я хочу тебя кое о чем спросить.

Медленно, со страхом в глазах, Вада подчинилась, и, когда подошла к нему ближе, Пьер протянул к ней руку, взял за подбородок и повернул ее лицо так, чтобы на него падал свет лампы.

— Скажи мне, Вада, — прозвучал его низкий голос, — ты когда-нибудь до этого бывала в холостяцких квартирах?

— Н-нет… никогда.

— Но тебя целовали?

Вопрос прозвучал как обвинение.

Глаза Вады вспыхнули, щеки запылали.

— Только вы…

— Тогда почему ты мне позволила?

— Я не думала… я не знала…

— Не знала — что?

— Что поцелуй может быть таким прекрасным! Как поэзия и музыка, которую мы только что слышали.

Пальцы Пьера все еще держали ее подбородок. Он смотрел в глаза Вады.

— Ты можешь поклясться, что это правда?

— Клянусь! А с какой стати мне тебя обманывать? — глядя прямо ему в глаза, спросила Вада.

— Ты так молода! — сказал Пьер, словно самому себе. — Ты так упоительно молода! Можно сразу потерять голову.

Он убрал руку с ее подбородка и поднял шифоновый шарф, который упал на пол, когда он обнял девушку.

— Пошли! Я отвезу тебя в «Мёрис».

Его голос звучал твердо и резко. Пьер подошел к двери, открыл ее, и Вада прошла вперед.

Она стояла в нерешительности, смущенная, на небольшой площадке перед студией. Пьер, закрыв дверь на ключ, стал спускаться по лестнице впереди нее.

Вада последовала за ним, чувствуя, что произошло что-то странное. Она никак не могла понять, почему экстаз, который они оба испытывали, исчез, будто отключился, как свет, и сразу, казалось, наступил сплошной мрак, и их окутал туман неуверенности.

Они спустились с верхнего этажа на улицу, и Пьер увидел вдалеке карету, запряженную только одной лошадью. Она тащилась так медленно, словно устала за день.

На, пронзительный свист юноши кучер оглянулся и остановил экипаж.

— Нам здорово повезло, — почти безразлично, как отметила про себя Вада, произнес Пьер.

Они шли рядом быстрым шагом, спеша к остановившемуся экипажу. На этот раз Пьер не взял Валу за руку, как делал раньше, а открыв дверцу, помог ей войти внутрь.

Он сказал кучеру, куда ехать, и лошадь тронулась, быстро застучав копытами по мощеной улице в сторону моста Нотр-Дам.

Вада сидела прямо, положив руки на колени. Она ясно представляла себе, как Пьер сейчас вжался в угол кареты, намеренно подальше от нее. Они уже проехали значительное расстояние, а он все молчал. Наконец Вада нарушила затянувшуюся паузу и спросила, едва не всхлипывая:

— Ты сердишься на меня?

— Нет, нисколько.

— Тогда почему ты везешь меня в гостиницу?

— Ты же не захотела остаться.

— Мне жаль, что так произошло.

— Ты действительно сожалеешь? Но прежде чем Вада смогла ответить, он сказал совершенно другим тоном:

— Нет! Я не справедлив. Ты права, ты абсолютно правильно сделала, что остановила меня.

— Глупо было с моей стороны… пугаться.

— Это было очень благоразумно! — возразил ей Пьер.

Возникла тишина. Затем Вада нерешительно спросила:

— Ты пригласишь меня снова куда-нибудь? После паузы, которая показалась ей слишком длинной, Пьер ответил:

— Завтра я уезжаю. Мне нужно съездить за город, взять для «Плюма» интервью у художника, о котором я пишу статью. Если ты еще будешь в Париже, когда я вернусь, с удовольствием навещу тебя.

Вада до боли сжала пальцы. Он, конечно, сердится на нее. Таким официальным тоном он не разговаривал с ней ни разу за весь вечер, а теперь еще и уезжает. Может быть, она его уже никогда не увидит.

— Пожалуйста… — Вада невольно потянулась к Пьеру. — Пожалуйста… я не понимаю… что я такое сделала, почему ты сердишься на меня?

Пьер смотрел прямо перед собой, не оборачиваясь. Она ждала ответа, глядя ему в лицо, ясно различимое при свете уличных фонарей. Пьер медленно повернул к ней голову.

Он увидел ее обеспокоенность, умоляющее личико, обнял и привлек к себе. Вада снова оказалась в раю: Пьер больше не гневается на нее. Она уткнулась лицом в его плечо и, все еще не понимая, что произошло, сказала:

— Мне очень, очень жаль, что испортила тебе вечер!

Она почувствовала, как напряглась его рука, когда она продолжила:

— Это самое прекрасное и удивительное из того, что со мной когда-либо происходило!

— Ты говоришь это серьезно? — спросил Пьер.

— Как я могу убедить тебя? Теперь я знаю, что никогда в жизни не была так счастлива! Помолчав, Пьер проговорил:

— Послушай, Вада, я хочу, чтобы ты мне кое-что пообещала. Поклянись чем-нибудь для тебя святым.

Девушка вопросительно подняла к нему свое ЛИЦО.

— Что именно? — спросила она шепотом, испугавшись серьезности его тона.

— Ты должна мне поклясться, что никогда, ни при каких обстоятельствах не войдешь одна в холостяцкую квартиру или в дом к мужчине, — ни днем, ни тем более ночью.

— А что дурного в том, что мне захотелось увидеть твою студию? — удивилась Вада.

— Скажем, это было не благоразумно и не должно повториться, особенно в Париже.

— Но почему?

Пьер не ответил сразу на ее вопрос, и Вада решила, что он тщательно подбирает слова. Затем он сказал:

— Я напугал тебя немного, но ты можешь испугаться еще сильнее, если окажешься с кем-то другим, кто не отвезет тебя домой, когда ты захочешь уйти.

— Ты имеешь в виду, что он будет продолжать… целовать меня?

— Да, это может случиться и, кроме того, кое-что еще…

— Что значит — «кое-что еще»?

— А это тебе знать не нужно, — ответил Пьер. — Просто ты дашь мне обещание. Поклянись, Вада.

— Обещаю, что никогда не войду одна… в дом мужчины.

— Конечно, тебя нельзя было отпускать в Париж с одной лишь горничной, — заметил Пьер.

Вада услышала в его голосе раздражение.

— Мы должны были быть вместе с мисс Хольц, — объяснила девушка. — Но ее ненадолго задержали.

— Но как же ее мать позволила вам, двум совсем юным существам, уехать из Нью-Йорка в сопровождении только служанки? Это невероятно!

Могла ли Вада все это ему объяснить? Чтобы отвлечь Пьера от подобных мыслей, она быстро перевела разговор на другую тему.

— Хорошо, я выполню свое обещание, но мне так хочется получше разглядеть твою студию.

— Возможно, я приглашу тебя туда, когда вернусь. Но только не ночью.

Последние слова он произнес как будто для себя.

Вада обнаружила, что они уже на улице Риволи и через несколько минут подъедут к отелю.

— Пожалуйста… постарайся вернуться до того, как я уеду из Парижа, — попросила она.

— Это зависит…

— Зависит от чего? — спросила девушка.

— По правде говоря, это зависит от того, что я буду чувствовать завтра утром, — ответил Пьер. — Сегодня вечером нас обоих заворожила какая-то колдовская сила. Может быть, утром мы оба проснемся с другим настроением.

— Как бы то ни было, я всегда буду помнить этот вечер, самый прекрасный в моей жизни, — прошептала Вада.

Когда она произнесла эти слова, экипаж уже остановился у парадной двери отеля, и портье поспешил по ступенькам вниз, чтобы открыть дверцу кареты.

Ваде ничего не оставалось, как выйти из нее. Она стояла под колоннами на улице Риволи и смотрела на Пьера.

— Вы не поднимитесь со мной? — проговорила девушка.

Ей невыносимо было думать, что сейчас они должны попрощаться, и никак не могла себе представить, что, возможно, видит его в последний раз.

Пьер выглядел таким равнодушным и, несмотря на свой необычный костюм, достаточно властным. Однако это был все тот же молодой человек, с которым она еще днем оживленно беседовала за обедом и который вверг ее в состояние экстаза. Ни о чем подобном она раньше не подозревала — даже когда он поцеловал ее на берегу Сены.

— Запомни еще одно: ты никогда не должна предлагать это мужчине, который провожает тебя домой, — сказал Пьер.

— Это неприлично? — смущенно спросила Вада.

— Я бы сказал, не очень осмотрительно.

— Но ведь ты — другое дело!

— Я рад, что ты так думаешь, — ответил он. — Может быть, в дальнейшем ты поймешь, какие разные мужчины окажутся на твоем пути.

Помолчав, он взял ее за руку.

— Я хочу сказать тебе: спокойной ночи, Вада. Ложись спать и мечтай о поэзии Верлена и музыке Вагнера. Я надеюсь, что мы еще встретимся до того, как ты уедешь из Парижа.

На мгновение он прильнул губами к ее руке. Беспомощная, зная, что ничего уже не может ни сделать, ни сказать, Вада вошла в отель. У входа она оглянулась, но Пьер садился в карету.

Она еще надеялась, что он помашет ей рукой. Но он, видимо, тут же откинулся на спинку сиденья и не взглянул в ее сторону.

Лошадь с экипажем скрылись из вида, и Вада стала медленно подниматься по лестнице, чувствуя, что ее лишили чего-то очень родного, оставив наедине с одиночеством, которого она прежде так остро не ощущала.

В своей комнате она долго сидела, не раздеваясь, вспоминая упоительное блаженство его поцелуев и то странное ощущение, которое она испытывала оттого, что он целовал ее шею. И свой собственный страх, когда он начал расстегивать на ней платье.

Конечно, с ее стороны было безрассудно позволить ему это. Однако теперь все, что случилось, не казалось ей неуместным, наоборот, — совершенно естественным. И даже более нормальным, чем то, что было до этого в ее жизни.

«Я так чувствую, — сказала себе Вада, — но я не должна так думать. Я символист».

Она прошлась по комнате и, подойдя к окну, раздвинула шторы. В памяти всплыли ночные огни, которые она видела из окна студии Пьера, огни, похожие на звезды, и поняла, что они навсегда останутся в ее сердце.

Вдруг ее охватил панический страх: а что, если она никогда больше не увидит Пьера? Ведь когда они прощались, он так стремился побыстрее уехать и совсем не интересовался, встретятся ли они снова.

Ужасная мысль внезапно пришла ей в голову: а что, если он принял ее за женщину легкого поведения? И возненавидел, потому что она позволила ему себя поцеловать?

Вада знала, что леди не должна вести себя подобным образом. Но положение в обществе, как выяснилось, не имело никакого значения, когда она была с Пьером. Все, что между ними происходило, все, о чем они говорили, было естественно и прекрасно, как и его поцелуи.

Вада глубоко вздохнула.

«Я никогда этого не забуду, даже если проживу сто лет. Я всегда буду помнить этот день!»

На следующее утро Вада ждала Чэрити, чтобы вместе с ней пойти в салон Уорта. Нужно было примерить еще несколько платьев, которые, как заверил накануне мастер, будут готовы к полудню.

Она надеялась получить хоть какую-нибудь весточку от Пьера — пусть даже в одну строчку — после проведенного вместе вечера.

Но потом Вада решила, что если и суждено быть письму, то написать его должна она, — поблагодарить Пьера за обед, которым он ее угостил в ресторанчике господина Луи.

«Я напишу ему», — сказала себе Вада.

Ей стало немного легче от мысли, что письмо их опять сблизит.

И тут она вспомнила, что не знает его адреса.

Это казалось невероятным: только вчера Пьер вошел в ее жизнь, а заполнил почти всю без остатка. Притом она не имела представления, где он жил, и не знала точного адреса студии, куда он ее возил прошлой ночью.

Все же Вала сообразила, что может написать ему в редакцию журнала «Плюм». Адрес, конечно, печатается в каждом номере, и она найдет его, если достанет хоть один экземпляр.

Но идея связаться с ним через редакцию вскоре отпала. А что, если секретарь или Леон Дешан вскроют письмо в отсутствие Пьера?

«Он уехал, и я могу никогда его не увидеть!»

Этот крик души эхом отзывался в ее сердце всю прошедшую ночь.

Вада была не в состоянии уснуть, — то ее бросало в дрожь воспоминание неистового восторга от поцелуев Пьера, то она ощущала себя совершенно несчастной, думая, что он к ней больше не вернется.

Все зависит от того, сказал он, какие у него будут ощущения сегодня утром. И то, что она не могла узнать о его чувствах, причиняло ей невыносимую душевную боль.

Чэрити невольно вскрикнула при виде темных кругов под глазами девушки, когда та зашла к ней.

— Когда же вы вернулись прошлой ночью, мисс Вада?

— Не думаю, что очень поздно, — последовал неуверенный ответ. Понимая, что этого объяснения недостаточно, Вада добавила:

— Я плохо спала.

— Все это от заграничной пищи, которую вы обожаете, — резко сказала служанка. — От нее одно только несварение. Желудок ее не принимает.

Вада ничего не ответила, и Чэрити продолжила:

— Чем скорее мы вернемся в Америку и начнем нормально питаться, откажемся от этой еды, испорченной всякими насыщенными соусами, тем лучше. Вот вам мое слово!

Странно, но Вада никак не могла вспомнить, что им подавали вчера в ресторане. Помнила только, что еда была отменной — настоящая пища богов. Сейчас она видела перед собой только глаза Пьера, которые не отрываясь смотрели на нее, и самого Пьера, — как он говорил, как слушал то, что она ему отвечала. Их столик в углу ресторана казался ей сказочным местом.

Неожиданно в дверь постучали. Вада произнесла: «Войдите», и мальчик-слуга отеля вошел в номер.

— Мисс Спарлинг, вас спрашивает какой-то господин.

— Господин?

Ее сердце вдруг словно прыгнуло вверх.

О нет, Пьер не забыл ее!

Вада ждала, ее глаза сияли.

Но человек, вошедший в гостиную, оказался маркизом де Гаита. Он выглядел еще более изысканно и элегантно, чем в их прошлую встречу в салоне Уорта.

— Добрый день, мадемуазель!

Вада сделала неглубокий реверанс. Ей стало почти смешно, хоть она и была разочарована, не увидев Пьера.

— Я пришел, — начал маркиз, — чтобы узнать, когда мисс Хольц приезжает в Париж.

— Я… не знаю… точно, — растерялась Вада.

— Бесценный господин Уорт сказал мне, кто вы, — продолжал маркиз, — и когда я поведал моей матушке, что встретил вас, выяснилось, что она давняя подруга миссис Хольц. И очень хотела бы развлечь мадемуазель Эммелин, как только та приедет в Париж.

— Я передам ей ваше любезное приглашение, — произнесла Вада светским тоном.

— Вы, видимо, знаете, когда она приедет?

— Возможно, через несколько дней. Хотя я не уверена.

Маркиз оглядел удобную гостиную.

— Могу я присесть?

— О, простите! — быстро ответила Вада. — Я, должно быть, произвожу впечатление не очень гостеприимной. Извините меня. Прошу вас, маркиз, садитесь. Могу ли я предложить вам что-нибудь выпить?

— Стаканчик вина — это было бы великолепно.

Девушка позвонила. Затем нехотя опустилась на диван против маркиза.

Вада надеялась, что он не станет задерживаться. Ей хотелось получить туалеты от Уорта, а потом вместе с Чэрити отправиться смотреть парижские достопримечательности.

Будто читая ее мысли, маркиз сказал:

— По всей видимости, вы впервые в Париже, мадемуазель. Надеюсь, у вас есть знающий гид, который покажет вам все самое интересное?

— Постараюсь увидеть как можно больше, — ответила Вада.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы и ваша служанка займетесь этим сами?

— Другого способа у меня нет, — ответила Вада, — пока не приедет мисс Хольц.

— Тогда позвольте мне помочь вам. Я знаю, что американцы обожают всевозможные достопримечательности, и уверяю вас, я очень опытный гид.

Маркиз говорил, улыбаясь, и Вада поняла, что он хочет произвести на нее хорошее впечатление.

Все-таки было в нем что-то такое, что ей сразу не понравилось. Себе она это объяснила тем, что все время сравнивает его с Пьером.

Но Пьер уехал из Парижа, и не ясно, вернется ли он до ее отъезда. Между тем она поступит очень глупо, если откажется от дальнейшего знакомства с этим восхитительным городом только потому, что его нет с ней рядом.

— Что вы посоветуете мне посетить, сударь? — спросила Вада.

— Трудно сказать… Вы позволите мне пригласить вас сегодня днем покататься в Булонский лес? — неуверенно проговорил маркиз. — И может быть, согласитесь пообедать со мной сегодня вечером?

Секунду Вада молчала. Возможно, маркиз скажет, что они будут обедать в компании его друзей. Но он ничего не добавил к своим словам, и Вада поспешно произнесла:

— Это очень мило с вашей стороны, маркиз. Я очень хочу увидеть Булонский лес.

— Однако, мадемуазель, вы не ответили на мое предложение отобедать вместе, — сказал маркиз. — Видимо, тут уместно пояснить, что ни один американец не желал бы покинуть Париж, не посетив Мулен Руж.

— О, Мулен Руж!

Неожиданно Вада заметила, что завороженно произносит эти волшебные для нее слова, а ее глаза сияют от возбуждения, которого до сих пор не было.

— Вы действительно повезете меня туда? — Ее голос прозвучал загадочно.

— Да, конечно, — ответил он. — Я там постоянно бываю, и уверяю вас, это как раз то место, которое вы непременно должны посетить. Нигде в мире вы не увидите ничего подобного!

— В таком случае благодарю вас, — произнесла Вада, лучась надеждой. — Я буду вам очень признательна, тем более что все американские туристы, как вы сказали, мечтают туда попасть.

— Вы что-нибудь читали в Нью-Йорке об этом заведении? — полюбопытствовал маркиз.

— Да, и очень много.

— Это именно тот Париж, который шокирует весь мир своей вызывающей пикантностью, — заметил маркиз, плотно поджав губы. — Однако он так привлекателен!

— Да, я уже успела в этом убедиться, — улыбнулась Вада.

— Вы, может быть, знаете, — наше время называют «прекрасной эпохой», — пояснил маркиз.

— И я совершенно уверена, она навсегда войдет в историю Парижа, — сказала Вада. — Когда я приехала в Шербург, то подумала, что оказалась на одной из страниц самой истории.

— Мисс Спарлинг, мы с вами можем быть совершенно уверены, что принимаем в этом участие.

Маркиз поднялся, собираясь уйти.

— Если вы меня простите, — начал он, — я не буду ждать любезно предложенного вами бокала вина. Парижские отели не отличаются быстротой обслуживания, — не то что у вас в Нью-Йорке.

— Да, как видите. Я вас понимаю! — сказала Вада.

— Хотите, я зайду за вами в три часа, — галантно предложил маркиз. — Мы покатаемся по Булонскому лесу и обсудим планы на сегодняшний вечер. Уверен, они вам понравятся.

— Я тоже так думаю, — ответила Вада, — и заранее благодарю вас.

Она присела в реверансе, а маркиз поклонился и вышел, прежде чем официант пришел наконец спросить, что они хотели бы заказать.

«Все так забавно», — думала Вада, когда маркиз вез ее в своем красивом фаэтоне через Булонский лес.

Никогда она еще не видела таких элегантных «викторий»- легких экипажей, двухместных закрытых автомобилей и ландо, столь прекрасную публику и великолепных лошадей. Казалось, каждый здесь соревнуется со всеми и хочет выглядеть красивее, оригинальнее и ярче, чем другие. Глядя на красивые выезды, каскады фонтанов и изобилие цветов, невозможно было представить, что когда-то на этом месте был естественный лес. Сейчас он стал искусственно живописен — в том стиле, как его задумал Наполеон III.

Оглядевшись, Вада поняла сказанные кем-то слова:

«Кроме земли и деревьев, все в Булонском лесу не натурально. Единственно, чего там нет, — так это механической утки».

Потом, правда, Вада узнала, что необходимости в рукотворных зверях и птицах здесь нет. Маркиз показал ей Зоологический сад и пояснил, что его создавали для разведения и акклиматизации иноземных животных и растений.

Они ехали мимо теплиц, ротонды с шелковицей, мимо знаменитого птичника, вольера с дичью, миновали аквариум.

По озеру скользили веселые гондолы, а на берегу прогуливались люди, на которых просто нельзя было не обратить внимание. Они прохаживались беспечно и праздно, надеясь, видимо, что их драгоценности, наряды, их лошади и жокеи вызовут ревнивую зависть окружающих.

Сосредоточенно управляя упряжкой, маркиз почти все время молчал, но, когда говорил, Вада замечала в его глазах кокетство. Маркиз вообще разговаривал с ней несколько более фамильярно, чем позволил бы себе, зная, что перед ним Эммелин Хольц. Но девушка твердо решила воспользоваться его предложением и посмотреть Париж.

Нэнси Спарлинг пожелала ей хорошо провести время и увидеть как можно больше. Сейчас Вада хотела использовать все возможности, — кто знает, представится ли ей в будущем еще такой случай.

Она вспомнила обещание, которое дала Пьеру, и сказала себе, что, конечно, не позволит маркизу отвезти ее к нему домой, если он ей это предложит после вечера в Мулен Руж.

Хотя он и смотрел на нее горящими глазами, Вада сочла, что он ведет себя весьма осторожно. Если его мать — подруга миссис Хольц, то маркиз не позволит себе обидеть служивших в ее доме людей, полагала девушка.

Когда он привез ее к отелю «Мёрис», Вада от всей души поблагодарила маркиза за прогулку по Булонскому лесу.

— Я зайду за вами в семь часов, мадемуазель, — сказал он, — и мы сможем пообедать до того, как отправимся в Мулен Руж.

Немного нервничая, Вада решила спросить, куда маркиз собирается ее везти обедать, но он предупредил этот вопрос:

— Думаю, вам понравится обед в «Гран-Вефур». По-моему, там подают лучшую в Париже еду.

— Мне бы очень хотелось ее попробовать, — ответила Вада. — Благодарю вас за это предложение.

Сегодня вечером, сказала она себе, одеваясь к обеду, не может быть и речи о приглушенных тонах и простеньком платьице, накануне позволившем ей не выделяться среди бедных поэтов. Но и в роли компаньонки Эммелин Хольц, за которую она себя выдавала, появиться слишком нарядной было бы ошибкой. Поэтому она не остановилась ни на одном из новых туалетов, который мог бы вызвать подозрение маркиза, и выбрала платье, купленное еще в Нью-Йорке. Оно, несомненно, выглядит немного проще, чем творения чудесных рук великого Уорта.

Платье цвета незабудки оказалось ей очень к лицу. По низу оно было оторочено множеством мягких кружев, такое же кружево украшало глубокий вырез и пышные рукава. О драгоценностях не могло быть и речи; Вада позволила себе завязать на шее маленький бантик в тон платью и надела на головку обруч из голубого бархата.

Вечером француженки обычно появлялись в шляпах, но Ваде это казалось странным, к тому же она еще не нашла себе модистку. Впрочем, девушка заметила себе, что утром непременно попросит господина Уорта рекомендовать ей лучшую шляпную мастерскую.

Чэрити подала ей бархатную накидку того же цвета, что и платье. Было лето, и накидку украшал не мех, а лебяжий пух. Вада надеялась, что маркиз не сочтет это слишком роскошным для девушки-компаньонки.

В то же время Вада считала, что, если бы маркиз думал только, что она всего-навсего работает у богатой мисс Хольц и не имеет положения в обществе, он бы не пригласил ее. Иначе это выглядело бы оскорбительно.

Когда маркиз зашел за ней, увидев ее, он воскликнул:

— О, вы просто восхитительны!

От такого комплимента невозможно было и дальше пребывать в печали. Вада надеялась, что невыносимые сердечные муки, тяготившие ее весь день, развиваются.

Она старалась не думать о Пьере. Здравый смысл подсказывал ей, что не стоит омрачать недолгое пребывание в Париже тоской о человеке, которого встретила только вчера. Но он уже вошел в ее жизнь, и как бы Вада ни пыталась убедить себя, что все это плоды разыгравшегося воображения, Пьер потряс весь ее душевный мир.

Ошибки не было: поцелуи Пьера пробудили девичье сердце к любви, о которой Вада всегда мечтала и которая где-то ее ждала.

«Любовь всегда стремится ввысь, подобно пламени».

Она словно наяву слышит голос Верлена и эти его слова.

Уже потом, после того как Пьер поцеловал ее, пламя вспыхнуло и охватило ее целиком, дав понять, что пришла любовь.

«Я не буду больше о нем думать, не буду…»- говорила себе девушка.

Но он теперь постоянно был рядом. Его лицо стояло у нее перед глазами, его губы владели ее губами.

«Я сейчас должна думать только о маркизе и о том, куда он меня повезет», — сказала себе Вада, когда они вошли в ресторан «Гран-Вефур», оказавшийся совсем не таким большим, как она себе представляла.

Вада читала раньше об этом королевском дворце, когда-то принадлежавшем знаменитому герцогу Орлеанскому. Он сразу стал самым богатым человеком во Франции, превратив дворец в увеселительное заведение с игорными залами и ресторанами. Именно здесь, как Вада поняла, собирались самые хорошенькие женщины Парижа, чтобы услаждать джентльменов.

От бурного веселья, экстравагантности и непристойности тех времен остался практически один «Гран-Вефур». Его стены все еще украшали прекрасные тонкие фрески эпохи Директории, потолок был расписан в стиле Людовика XVI и пережил революцию. Вдоль стен стояли удобные красные диваны.

Пока Вада разглядывала зал и посетителей, пришедших сюда пообедать, маркиз сказал:

— Именно здесь Жозефина обедала с Наполеоном Бонапартом в начале их любовного романа.

— Неужели? Как интересно! — воскликнула Вада.

— А художник Фрагонар, писавший самых красивых женщин, умер, правда, семидесяти четырех лет, после того как съел здесь слишком много мороженого «мараскине».

Вада рассмеялась:

— Мы должны быть осторожными.

Но когда принесли еду, трудно было удержаться, чтобы не съесть столько же, сколько Фрагонар. Блюда были превосходны — выше всяких похвал.

— Расскажите мне о себе, — попросил маркиз. — Теперь все молодые американки, как и вы, не соблюдают условностей?

— Что вы подразумеваете… под условностями? — не совсем уверенно спросила Вада.

— Скорее всего, вы приехали в Париж одна, — сказал маркиз, — а для красивой женщины это может быть очень опасно.

Вада вспомнила предупреждение Пьера. Ее подбородок дернулся вверх.

— Я американка, — гордо ответила она. — Когда мы совершаем нетрадиционные поступки, люди думают, что мы не знаем, как надо себя вести.

Маркиз засмеялся.

— Весьма уклончивый и обезоруживающий ответ, — произнес он. — А теперь ответьте мне, почему вы находите Париж таким привлекательным?

— Здесь можно увидеть и узнать столько интересного! — восторженно сказала Вада.

— Каким образом? — заинтересовался маркиз.

— По ту сторону Атлантики мы действительно верим, что все новые мысли, идеи и мода рождаются в Париже.

От души посмеявшись, маркиз начал говорить с ней о новых научных изобретениях, которые, по его словам, заставляют весь мир завидовать Франции.

Он производил впечатление человека знающего и начитанного. И все же что-то в нем не нравилось Ваде. Она силилась понять, что именно. Хотя никто другой, наверно, не сумел бы так польстить, быть таким предупредительным и внимательным, как маркиз.

Когда они отъехали от гостиницы в крытом экипаже маркиза, запряженном парой необыкновенно красивых вороных, Вада забеспокоилась, что маркиз может попытаться вести себя с ней слишком вольно. Однако он не делал даже попытки до нее дотронуться.

Экипаж приближался к Монмартру. Вада, подавшись вперед, с восторгом смотрела на священный холм, имевший такую притягательную силу и носивший к тому же имя Святого Дениса, первого парижского епископа. Они миновали район Пигаль, который славился, как лаконично пояснил маркиз, «ворами, контрабандистами, мошенниками, колдунами, певцами и сводниками, цыганами и проститутками».

Спустя некоторое время Вада оказалась среди сияющего моря огней от зажженных газовых рожков и электрических вывесок; как завороженная она смотрела на огромные красные крылья ветряной мельницы, вращавшиеся прямо над ее головой. Это и было знаменитое кабаре, которое она мечтала посетить.

Мулен Руж впервые открыл свои двери в 1889 году, и вскоре исполнявшийся здесь канкан стал известен во всем мире. Вада читала, что после франко-прусской войны этот танец сделался популярным среди простых рабочих, — они его называли «гвалт»; это слово Вада перевела как «шум и грохот».

Войдя внутрь, девушка увидела большой уютный зал со столиками вокруг площадки для танцев и оркестр на балконе.

Маркизу в Мулен Руж церемонно поклонились и проводили к особому столику, который — Вада потом узнала — каждый вечер был закреплен только за ним. Она рассматривала все вокруг с огромным интересом. Было очень многолюдно.

— Скажите, откуда эти люди? — спросила она маркиза.

Он улыбнулся.

— Кое-кто приезжает сюда из фешенебельных кварталов — Пуасси, Нейи, даже из предместья Сент-Оноре, чтобы накоротке пообщаться с местными уличными торговцами, ремесленниками, продавщицами и клерками. — Маркиз посмотрел на Валу и добавил:

— Здесь вы найдете много ваших соотечественников, которые частенько бросают многозначительные взгляды на веселых дам полусвета и хорошеньких курочек.

Вада не поняла значение слов, произнесенных маркизом, но не захотела показывать свое невежество и с преувеличенным интересом стала смотреть в оркестр, исполнявший в тот момент прелестную музыку Оффенбаха, под которую несколько пар вальсировали на площадке для танцев.

Публика все прибывала и прибывала. Под грохот медных инструментов и шум голосов, требующих напитков, почти невозможно было разговаривать и слышать друг друга. Никто, похоже, не обращал внимание на эстрадное шоу, включавшее популярную песенку, и выступление группы мюзик-холла.

Но вот наступил момент — и музыканты оглушили присутствующих вступительным аккордом. Затем вступили медные трубы и, размахивая в такт пышными юбками, на середину площадки вышли танцовщицы. Сделав несколько простеньких па, девушки постепенно набирали темп и вот уже, как юла, начали вращаться в бешеном ритме, крутить «колесо», сопровождая все это знаменитым высоким толчком ноги вперед и вверх. Вада сразу догадалась, что это канкан. Танец оказался довольно шумным — от топота подошв и каблуков, и совсем не похож на то, что она ожидала увидеть. В нем было что-то грубое, даже животное. Очевидно, исполнявших его девушек отбирали отнюдь не по внешним данным. Они двигались вульгарно, грубо, вызывающе и закончили выступление шпагатом — танцовщицы плюхнулись на пол, широко раскинув ноги в стороны.

Вада, конечно, не могла знать, что многие девушки из-за этого на всю жизнь становились калеками.

— Сейчас, — интригующе произнес маркиз, когда танцовщицы закончили номер, — вы увидите знаменитую Ля Гулю.

— Кто это? — спросила Вада.

— Ее настоящее имя Луиза Вебер. А любопытное прозвище буквально означает «обжора», «ненасытная».

— Почему ее так называют? — поинтересовалась девушка.

— Из-за привычки высасывать из стакана все, до последней капли.

— Она танцовщица? — удивилась Вада.

— Она прачка, натурщица у художников и танцовщица с юных лет, — ответил маркиз.

Пока он говорил, под выкрики, свист и аплодисменты публики Ля Гулю вышла на сцену. У этой крупной, вульгарной блондинки оказалось своенравное, порочное, красного цвета, лицо, но при этом — лицо ребенка. Ее рот был широким, ненасытным, чувственным, и Вада сразу поняла, почему ей дали такое прозвище. Ля Гулю медленно начала свой танец, и, несмотря на всю свою невинность, девушка догадалась: в том, что она видела на сцене, есть что-то неприличное, даже развратное. Она сразу смутилась и растерялась.

Длинная широкая юбка танцовщицы изнутри была оторочена многими метрами кружев; когда она поочередно закидывала то одну, то другую ногу за голову, хорошо просматривались два дюйма голого тела — между чулками и оборками панталон. А от стремительности, с какой она высоко вскидывала ноги, казалось, что ее большая, полная белая грудь грозит вот-вот вывалиться из корсета.

Вада никогда не предполагала, что бывают такие бесстыжие женщины, способные столь возмутительно себя вести, к тому же на сцене. Она, конечно, и раньше слышала про канкан, но не представляла, что увидит настолько отвратительное зрелище.

Все, что девушка здесь наблюдала, было для нее омерзительно, отталкивало, вызывало брезгливость. Вада многое не понимала, но инстинктивно чувствовала, что эта толстуха, не обладая женственностью и грациозностью, каждым своим похабным движением, каждым резким поворотом и покачиванием бедер передавала сладострастные образы, возникавшие в ее развратном воображении.

Глядя на это представление, Вада начала краснеть, ее щеки запылали жаром. Больше она уже не могла все это выносить. Девушка опустила ресницы и отвела глаза от того, что казалось ей вопиющим бесстыдством, не поддающимся никакому описанию. Вдруг она почувствовала на себе взгляд маркиза. Словно уловив состояние своей спутницы, он тихо сказал:

— Может быть, мы пойдем?

— Да… пожалуй.

Она встала; они прошли через многолюдный зал, где завсегдатаи свистели и выкрикивали: «Ля Гулю!», и вышли на улицу, — здесь их ожидал экипаж маркиза. Когда они сели и лошади тронулись, маркиз спросил:

— Вы шокированы этим зрелищем?

— Да… я немного удивлена, — ответила Вада. — Я ничего подобного не ожидала.

При свете фонаря, горевшего внутри экипажа, он впился глазами в ее лицо.

— Вы очень молоды.

Вада вспомнила, что то же самое прошлой ночью ей говорил Пьер. Девушка с любопытством подумала, отчего это все мужчины говорят о ее возрасте.

— Скажите, мадемуазель, — спросил маркиз, — у вас когда-нибудь был любовник?

Какое-то время Вада просто не могла понять, что он имел в виду. Затем его слова потрясли ее — не меньше, чем танец Ля Гулю.

— Нет, конечно, — рассердилась девушка, — и я считаю, что вы не имеете права задавать мне такой вопрос.

— Я ожидал услышать от вас нечто подобное, — тихо сказал маркиз, — но я должен был в этом убедиться.

Вада отвернулась от него и взглянула в окно в тот момент, когда они съезжали с монмартрского холма.

— Вы так молоды, нетронуты и очень красивы, — с нежностью произнес маркиз.

Вада с любопытством подумала, считал бы он ее и дальше нетронутой, если бы знал, что прошлой ночью ее целовали.

Даже от мимолетной мысли о Пьере заныло сердце.

Насколько отличалось впечатление, произведенное на нее Мулен Руж, от той просветленности, того духовного заряда, который она получила в «Солей д'Ор». Ваде было трудно перевести свои ощущения в слова, но то, что она увидела и услышала вчера вечером, возвысило ее. Сегодня же она почувствовала себя униженной и опустошенной.

Потом она сказала себе, что не имеет права жаловаться: сама пожелала пойти в Мулен Руж, и если разочарована, так поделом. Винить же маркиза нечего: с его стороны было довольно мило показать ей это заведение.

Девушка невольно обернулась к нему и увидела, что он продолжает на нее смотреть, но его глаза были какими-то странными. Слова, которые она собиралась в тот момент произнести, словно застряли в горле. Она не могла понять, что именно ее смутило, только знала наверняка: в нем есть что-то необычное.

Затем маркиз спросил:

— Не согласитесь ли вы пообедать завтра в компании моих друзей, мисс Спарлинг? Вечер обещает быть очень интересным, и мне бы хотелось, чтобы вы приняли мое предложение.

Первым порывом Вады было отказаться, но спустя какое-то время девушка сказала себе, что поступит глупо, если это сделает и отвергнет обед с маркизом. Придется весь вечер оставаться в отеле с Чэрити, желавшей как можно скорее вернуться в Нью-Йорк, и выслушивать ее бесконечные жалобы на Францию. Пьер так скоро в Париж не вернется, а если и вернется, то неизвестно, захочет ли вообще ее видеть. От этой мысли невыносимая тяжесть сдавила грудь. Думать о Пьере было больно, еще труднее — примириться с тем, что она, возможно, его уже никогда не увидит. Поэтому девушка быстро ответила:

— Очень мило с вашей стороны! Благодарю вас. Я счастлива принять ваше приглашение, если вы уверены, что я вам еще не надоела.

— Ну что вы! Как вы можете об этом говорить? — возразил маркиз. — Могу ли я заехать за вами в семь часов?

— Я буду готова, — пообещала Вада. — Еще раз благодарю вас за сегодняшний вечер. Мне очень понравился обед.

— Но не Мулен Руж, — как бы продолжил маркиз. — Все правильно, так и должно быть!

Вада взглянула на него с легким удивлением, и он объяснил:

— Это вполне естественно. У молодых и невинных девушек танец Ля Гулю должен вызывать только отвращение.

— Вы выставляете меня… очень глупой! — заметила Вада.

— Это совсем не так. Просто вы невинны и очень хороши собой. Именно такой я вас увидел в салоне Уорта — в том белом платье, — его голос звучал тепло и восхищенно.

По крайней мере, думала Вада, маркиз считает ее очаровательной, а Пьер смог так легко уехать и даже не проявил интереса к тому, чтобы увидеть ее снова.

— Вы должны непременно рассказать мне о ваших друзьях и об их интересах, — сказала Вада. — Всегда трудно общаться с новыми людьми, если не знаешь, о чем с ними можно говорить.

— Они сами вам расскажут много интересного, — ответил маркиз. — И уверяю вас, вы будете для них такой же очаровательной и неповторимой, как для меня.

— Неповторимой? — переспросила Вада с улыбкой.

— Да, вы даже не представляете себе, насколько вы необыкновенны и уникальны для Парижа.

Глава 6

Утром пришло письмо от Нэнси Спарлинг. Она писала:

«Боюсь, что моя пострадавшая нога задержит меня здесь дольше, чем я предполагала, и, к сожалению, вряд ли я смогу присоединиться к тебе в Париже.

Советую тебе не дожидаться меня, а ехать в Англию, как только закончишь все свои примерки и приобретешь достаточно туалетов.

Все это время я не перестаю думать, правильно ли поступила, отпустив тебя в Париж одну. Тем не менее я уверена, что ты достаточно благоразумна и сможешь сама за себя постоять.

Отправь вдовствующей герцогине телеграмму и сообщи, в какой день и час пересечешь Ла-Манш. Она, конечно, пошлет за тобой нарочного, который встретит тебя в Дувре и будет сопровождать в замок, Очень сокрушаюсь, что не могу показать тебе Париж так, как я намеревалась это сделать…»

Письмо было довольно длинное, но Вада прочитала, в основном, те строки, где говорилось, что она должна ехать в Англию одна.

Девушка прекрасно понимала, что благодаря господину Уорту, который проделал громадную работу над ее платьями еще до того, как она приехала в Париж, у нее теперь был весь необходимый гардероб, чтобы взять с собой в Англию.

Но могла ли она уехать? Вада не знала, когда вернется Пьер, и не была уверена что, возвратившись в Париж, он захочет ее увидеть.

И все-таки она не могла примириться с мыслью об отъезде, пока была хоть малейшая надежда, что они снова могут встретиться.

После завтрака Вада и Чэрити отправились к Уорту; здесь девушку ожидало намного больше готовых туалетов, чем она предполагала. У Вады даже возникло ощущение, будто они вынуждают ее принять решение как можно скорее покинуть Париж, и она старательно выискивала любые ничтожнейшие погрешности, чтобы отложить доставку готовых вещей в отель.

К ленчу они вернулись в гостиницу, и после того, как покончили с едой, Чэрити спросила:

— Что вы собираетесь делать сегодня днем, мисс Вада?

— Я… еще не решила.

Девушка встала и подошла к окну. О, как много она здесь еще не видела! Но ее энтузиазм прошел, — как ни трудно было в это поверить.

Чэрити, видимо, ожидала, что Вада будет настаивать на прогулке в Нотр-Дам или к Эйфелевой башне. Но сейчас у нее не было никакого желания осматривать достопримечательности. И она призналась себе откровенно: на то были свои причины.

Радость и восхищение Парижем ушли вместе с Пьером, — только этим и объяснялась ее апатия.

«Я превращаюсь в посмешище, — сказала себе девушка. — Этот человек слишком неожиданно вошел в мою жизнь и так же внезапно исчез».

Но здравый смысл не ослабил боль в сердце. Ей казалось, что не стоит продолжать знакомство с Парижем: город уже не представлял для нее прежнего интереса.

— Если я вам в данный момент не нужна, мисс Вада, — послышался оживленный голос Чэрити, — то я буду гладить. Горничная на этаже сказала, что можно воспользоваться гладильной в коридоре.

— Хорошо, я подожду здесь, пока ты закончишь.

— Вы утомлены и оттого сегодня не в настроении, — проворчала Чэрити и продолжила в своей обычной нравоучительной манере:

— Вы очень поздно возвращались домой прошлой и позапрошлой ночью, а все эти бесконечные примерки днем могут вымотать кого угодно.

Вада промолчала, но Чэрити настаивала на своем:

— Прислушайтесь к моему совету, мисс Вада: поудобнее устройтесь на диване с интересной книгой. Дома вы всегда так делали, и с большим удовольствием.

Не дождавшись ответа, Чэрити вышла из гостиной. Вада продолжала стоять у окна, выходившего в сад Тюильри, но не замечала ни деревьев, ни яркого солнца. Перед нею было только лицо Пьера, и она слышала его ласковый голос: «Моя красавица, моя малышка!»

Почему она все испортила в тот вечер, когда они были вместе, в тысячный раз спрашивала себя девушка, отчего испугалась, когда он целовал ее шею и плечи?

Вада не могла себе толком объяснить, что она ощущала. Ей хотелось, чтобы он продолжал ее целовать, она ждала восторга и наслаждения, ее переполняла радость, но она не могла до конца понять, что в тот момент ее испугало.

«Почему, ну почему я была такой глупой», — спрашивала себя Вада.

Должно быть, она долго стояла у окна. Охватившее девушку подавленное состояние как будто отделило ее от всего земного.

Послышался стук, и дверь за ее спиной открылась.

— Мадемуазель, вас хочет видеть какой-то господин, — произнес посыльный.

Вада медленно повернулась, не испытывая особого интереса и подумав, что это, должно быть, пришел маркиз, чтобы уточнить последние приготовления к обеду.

Затем дверь за посетителем закрылась, и Вада увидела того, кто стоял у порога.

Это был Пьер.

На нем был все тот же зеленый сюртук, но сам он казался выше и более представительным, чем тогда, в своей студии. Их взгляды встретились, однако никто не шевельнулся. Вада вдруг почувствовала, что между ними что-то случилось. Что-то живое и магическое, чего прежде не было, прошло между ними, и от этого она не могла ни говорить, ни сделать шага ему навстречу.

— Пьер!

Голос Вады прозвучал странно даже для нее самой. Светлые волосы девушки ярко сияли в потоке золотистого солнечного света, падающего из окна. Какое-то мгновение она еще оставалась словно завороженной, окутанной облаком блаженства, но сама нарушила это состояние, вырвавшись из оцепенения, и побежала навстречу Пьеру.

— Ты вернулся! Ты вернулся!

— Да, я вернулся. — Его голос звучал глубоко, и он смотрел ей прямо в глаза.

Девушка остановилась перед Пьером. Он не сделал никакой попытки до нее дотронуться, и протянутые к нему руки опустились вниз.

— Я так боялась, что ты забудешь меня, — с трудом, почти шепотом произнесла Вада.

— Я не смог это сделать, — ответил Пьер. Она вопросительно взглянула на него, и он сказал:

— Надень шляпку, и пойдем погуляем: мне нужно поговорить с тобой. Можно пойти в сад Тюильри и посидеть там.

Глаза Вады вспыхнули, она ослепительно улыбнулась:

— С удовольствием!

Девушка направилась к двери, ведущей в спальню. Торопясь, открыла шкаф и нашла там маленькую соломенную шляпку с полями, украшенную цветами и голубыми лентами, — они завязывались под подбородком и отлично сочетались с голубым муслиновым платьем, которое было на ней.

Вада обрадовалась: она очень любила этот наряд, один из самых красивых, но думать сейчас о своей внешности было некогда.

Пьер вернулся, и весь мир снова наполнился восторгом и красотой.

Девушка подошла к нему. Он продолжал стоять в гостиной, на том самом месте, где она его оставила. Вада заметила, что выражение его лица слишком серьезно, впрочем, это могло ей только показаться.

Пьер открыл дверь в прихожую, пропуская ее вперед. Вада сказала:

— Подожди немного, я только скажу Чэрити, что ухожу, иначе она будет беспокоиться.

— Конечно, — согласился Пьер.

Они вышли из номера, и Вада побежала в гладильню, где обычно находились горничные. Чэрити гладила платье, которое Вада надевала накануне вечером.

— Я ухожу… погулять с друзьями, — проговорила она, запыхавшись.

— Это как раз то, что вам сейчас нужно, — ответила Чэрити. — Может быть, вы перестанете хандрить. Не знаю, что с вами происходит, мисс Вада, надеюсь только, что вы не заболеете.

— Я себя прекрасно чувствую, — возразила Вада.

Она быстро повернулась и побежала по коридору к тому месту, где ее ждал Пьер.

— Теперь мы можем идти, — сказала девушка.

Ее глаза блестели, как у ребенка, которому пообещали долгожданное развлечение.

Они стали спускаться по лестнице, держась за руки, пока Пьер не отпустил ее. На улице Риволи они пересекли дорогу и вошли в высокие ворота, ведущие в парк Тюильри.

Была весна. Вокруг цвела фиолетовая сирень, в воздухе стоял запах раннего жасмина; вишневые деревья в бело-розовом цвету на фоне голубого неба смотрелись подобно купидонам Буше. Казалось, весь сад принадлежал только им двоим. Пьер вел Ваду к скамейке, полускрытой от посторонних глаз низко склоненными ветвями деревьев.

Они сели. Вада с радостью и интересом повернулась к Пьеру, жадно ловя его взгляд.

— Я так боялась, что ты не вернешься… до моего отъезда, — проговорила она очень тихо.

— Ты уже собираешься уезжать? — в вопросе Пьера послышалось недоумение.

Вада уклонилась от прямого ответа и вместо этого сказала:

— Но когда-нибудь я должна буду уехать.

— Да, конечно, я тоже так думаю, — произнес он, — но не сейчас. Об этом я и хочу с тобой поговорить.

Вада вдруг оцепенела. Он начал говорить с интонацией, которую она не поняла.

— Мы действительно встретились случайно, и, наверно, оба в первый же момент почувствовали, что с нами происходит то, чего мы никак не ожидали.

Говоря, Пьер намеренно отвернулся в сторону, чтобы не смотреть на девушку, и она видела только его профиль.

— Знаешь, я намного старше тебя, Вала, по меньшей мере лет на восемь, и должен думать за нас обоих.

— Думать… о чем? — слегка дрожащим голосом спросила Вала.

— О нас с тобой и о том, что мы испытывали друг к другу прошлой ночью, — настоящее это чувство или только иллюзия, хоть и обольстительная, но все-таки иллюзия.

— Я не совсем тебя понимаю… Пьер улыбнулся:

— Ведь очень легко увлечься поэзией, музыкой и, конечно, Парижем!

Помолчав, Вада проговорила тихим, словно потерянным голосом:

— Ты имеешь в виду, когда… ты целовал меня… это не имело для тебя никакого значения?

— Нет, нет, ну что ты! Я совсем не это хотел сказать.

Пьер повернулся к ней и взял за руку.

— Моя милая! Это было восхитительно! Настолько прекрасно, что это невозможно забыть!

Он увидел, как заблестели глаза девушки, и добавил:

— Но так как ты очень молода, я должен дать тебе время подумать.

— О чем?

— О себе и обо мне. — Пьер слегка вздохнул. — Я, кажется, не очень связно все это говорю. Наши отношения развиваются очень быстро. Я имею в виду, что мы в самом деле не должны спешить, — нужно лучше узнать друг друга. Я еще очень многого не знаю о тебе, ты тоже должна узнать меня получше. Если мы позволим, чтобы поток эмоций захлестнул нас, в дальнейшем мы оба можем об этом пожалеть.

Вада слушала молча, и Пьер продолжил:

— Ты пока имеешь очень слабое представление о жизни, а я ею уже достаточно искушен. К тому же ты почти ничего не знаешь о любви. — Он выпустил ее руку и посмотрел вокруг. — Я уезжал из Парижа, — тихо произнес Пьер, — и думал, что мои чувства к тебе изменятся, если мы не будем видеться. Но, увы, я должен был вернуться.

— Я… рада, что так случилось, — сказала Вада, едва дыша.

— Но я твердо решил, что мы должны вести себя благоразумно. Будем встречаться, разговаривать, а потом определим, любовь ли то чувство, которое мы испытываем друг к другу, или очень хорошая ее имитация.

Вада втянула в себя воздух.

— А я думала… — Она замолчала.

— Продолжай. — Пьер пытался ее ободрить.

— Может быть, мне не следует это говорить… Ты можешь подумать, что это от невоспитанности…

— Я рискну, — ответил Пьер. — Очень хочу услышать, что ты собираешься мне сказать.

— Как раз об этом ты сейчас говорил, — не очень уверенно продолжила Вала. — О том, что мы должны вести себя осмотрительно, разумно, как подобает приличиям и устоям… Я думаю, что все это не имеет никакого отношения к… символизму.

Пьер легко рассмеялся.

— Ты права, моя милая! Конечно, ты рассуждаешь правильно. Сейчас я стараюсь размышлять, а не чувствовать. В жизни ведь всегда так: когда что-то касается тебя лично, все начинаешь видеть совсем в ином свете, весьма далеком от надуманных теорий.

— Что же, по твоему мнению, мы должны делать? — несчастным голосом спросила Вада.

— В данный момент, — произнес Пьер, снова взглянув на нее, — я хочу сказать, что ты еще более прекрасна, чем тот образ, который я запомнил, и более очаровательна, чем вообще может быть женщина.

— Ты действительно думаешь так, как говоришь?

— Сейчас я объясню тебе, что я думаю, — ответил Пьер, улыбаясь. Он снова взял ее за руку.

— Мы должны быть рассудительными, моя малышка. Я ничего о тебе не знаю, за исключением того, что ты прелестна, и ты ничего обо мне не знаешь, кроме того, что я тебя люблю.

Глаза Вады сразу словно вобрали в себя весь солнечный свет, разлитый по саду, пальцы сильно сжали его руку.

— Ты действительно любишь меня?

— Представь, я пытался себя убедить, что это только мое воображение, но оказалось, я не способен это сделать.

— И я тебя люблю, — сказала Вада. — Я так тебя люблю и так мучилась, думая, что могу никогда тебя не увидеть. Мне стало казаться, что жизнь кончается. Таких страданий я еще не переживала…

— Милая моя! — нежно произнес Пьер. — И его голос звучал без обычной твердости.

Он поднес к своему лицу ее руку и поцеловал ладонь, задержавшись губами на мягкой коже.

Как будто молния пронзила тело Вады. Она уже знала, что это. Пьер возбудил в ней тот самый огонь любви, что и тогда, когда поцеловал ее на берегу Сены.

Он отпустил ее руку, и Вада положила ее на колени.

— Я люблю тебя и, несмотря ни на что — символизм это или нет, — собираюсь вести себя благоразумно, — заметил Пьер и почти сразу спросил:

— У меня такое чувство, что ты в своей жизни встречала совсем не много мужчин. Или, может быть, я не прав?

— Н-немного, — почти прошептала Вада.

— Твой отец жив?

— Нет, он умер, — ответила Вада.

— Между прочим, если бы сейчас он был жив, он бы сказал тебе то же самое, что и я: ты не должна делать никаких опрометчивых поступков, почти ничего не зная ни о человеке, ни о жизни. А пока давай просто хорошо проводить время вместе. Будем бродить по Парижу, беседовать, смеяться и совсем не думать о будущем. Ты согласна?

— Я согласна на… все, лишь бы быть рядом с тобой, — покорно проговорила Вада.

— Мы будем друзьями, — продолжал Пьер, — просто друзьями, которые обмениваются мнением и не предъявляют слишком много требований друг к другу.

— Я бы хотела… стать твоей подругой.

— Вот и хорошо. Договорились, — улыбнулся Пьер. — Куда мне повести тебя обедать сегодня вечером?

— Куда хочешь, — ответила Вада. Но спустя некоторое время, вдруг что-то вспомнив, слегка вскрикнула.

— Что случилось? — поинтересовался Пьер.

— Чуть не забыла. Я обещала обедать в одной компании. Ни за что бы не приняла приглашение, но ведь я понятия не имела, что ты скоро вернешься.

— Позволь узнать, с кем ты сегодня обедаешь, — спросил Пьер.

— С маркизом де Гаита.

Пьер удивленно вскинул брови, и Вада сказала:

— Он зашел вчера, чтобы узнать, когда приезжает Эммелин Хольц, — по-видимому, его мать дружит с матерью моей госпожи.

— И поскольку мисс Хольц отсутствует, он выбрал тебя вместо нее? — с оттенком сарказма произнес Пьер.

— Он… возил меня в Мулен Руж. — Вада смутилась.

— Одну? — вопрос прозвучал довольно резко.

— Д… да. — Вада запнулась. — Это было ужасно! Женщина, которая танцевала, так отвратительна и вульгарна! Я даже вообразить себе не могла, что бывает нечто подобное.

Пьер ничего не сказал, и Вада продолжила:

— Маркиз затем увез меня оттуда, он, кажется… понял.

— Он не имел права возить тебя туда — одну.

— Но он вел себя очень корректно, за исключением… — Вада умолкла.

— За исключением — чего? — спросил Пьер. Вада с грустью подумала, что он сердится.

— Он задал вопрос, который, я думаю, не имел права мне задавать.

— Могу я узнать, какой? — настаивал Пьер.

— Он спросил, есть ли у меня любовник! Вада залилась краской, произнося последнее слово, с трудом выдавив его из себя.

— Да как он посмел тебя оскорбить! — Пьер пришел в ярость.

— Не думаю, что он это сделал намеренно, потому что потом он сказал, что я очень молода, невинна и… не тронута!

Голос девушки дрожал, когда она выговаривала последнее слово. Она думала о том, как Пьер целовал ее в их прошлую встречу.

— Полагаю, маркиз не имел в виду ничего дурного, — нехотя сказал Пьер. — В конце концов, он большой друг Жозефа Пеладана и вместе с ним основал мистический орден «Креста и Розы».

— А что это такое? — спросила Вала.

— Пеледан и Гаита утверждают, что их орден возрождает средневековую секту Розенкрейцеров. Они создали собственную религию и носят необычные старомодные костюмы. Пеладан сам объявил себя верховным главой, придумал особый герб, назначил архонтов и настоятелей ордена. — Пьер рассмеялся, затем продолжал рассказывать:

— Все это похоже на театральный спектакль. И в то же время Пеладан довольно талантлив: одновременно он пишет пьесы, вдохновляясь Вагнером и своими собственными наваждениями в вавилонском духе. Его пьесы идут на сцене, и они вызывают огромный интерес у творческой публики.

— Это так увлекательно, — проговорила Вада. — Жаль, что я обо всем этом не знала вчера вечером.

— Позднее Пеладан стал создавать художественные выставки, они имели громадный успех. Первая выставка «Креста и Розы» состоялась в прошлом году и открылась после предварившей ее мессы, которую отслужили в Нотр-Дам.

— И много было народа? — спросила Вада с любопытством.

— По свидетельству «Фигаро»- около одиннадцати тысяч человек, среди них даже послы Швеции и Соединенных Штатов. Пеладан как верховный глава был облачен в черный сюртук и блузу с кружевными манжетами и круглым торчащим плоеным воротником.

Вада рассмеялась:

— Твой рассказ звучит захватывающе!

— Естественно, я тоже очень заинтересовался, потому что Пеладан большой поклонник художников, которых поддерживают символисты. Это был прекрасный шанс для наших молодых людей, добившихся признания, выставить свои работы.

— Мне бы очень хотелось встретиться с господином Пеладаном, — сказала Вада.

— Ты можешь попросить маркиза устроить такую встречу. Впрочем, возможно, сегодня вечером Пеладан будет среди приглашенных на обед.

Вада помолчала, затем спросила:

— Должна ли я идти туда после того, как ты вернулся?

— Если ты обещала, то думаю, должна сдержать свое слово, — ответил Пьер.

— Если бы я знала… Лучше бы мне это время провести с тобой.

— И я бы очень хотел, чтобы ты пообедала сегодня со мной, но теперь мы всегда можем себе это позволить.

— Да, конечно, — слегка сомневаясь, заметила Вада, — но, кажется, один вечер в Париже я уже потеряла.

Пьер улыбнулся:

— А если я тебя попрошу утром позавтракать со мной, твое настроение улучшится?

— Мне уже намного… намного лучше! — ответила Вада. — А можем ли мы завтра вместе пообедать? — спросила она застенчиво.

— Если у меня не будет ничего лучшего, — произнес Пьер, но, заметив обиду в глазах девушки, быстро сказал:

— Прости, я только хотел тебя немного подразнить и снова попытаюсь быть благоразумным.

— Мне бы больше нравилось, если бы ты вел себя как символист.

— Если ты воспринимаешь меня как символиста, — очень тихо проговорил Пьер, — мне будет трудно оставаться самим собой.

Он не отрывал глаз от ее губ, и почти инстинктивно, не размышляя, Вада придвинулась к нему поближе. Явно сделав над собой усилие, Пьер встал и внезапно предложил:

— Пойдем погуляем по саду.

Все послеполуденное время они бродили, безумолку болтая на разные темы то по-французски, то по-английски. Иногда Ваде казалось, что Пьер может выразить какую-то мысль только по-французски, но порой думала, что на английском его слова звучат яснее и более искренне.

— Когда ты покажешь мне картины символистов? — спросила Вада.

— Мне хочется, чтобы ты посмотрела работы Густава Моро. Однажды он заметил: «Нужно только любить, немного мечтать и никогда не быть удовлетворенным».

— Именно этому правилу ты следуешь? — спросила Вада в шутку.

— Я поступал так раньше… — начал Пьер медленно, глядя в глаза девушки, — пока не нашел то, что меня вполне устраивает.

Затем быстро, будто сказал что-то лишнее, Пьер стал говорить о картинах Моро, их композиции, мистической сути и воображении художника. Вада чувствовала, что Пьер как бы старается оторваться от нее, не позволяя им сблизиться друг с другом не только физически — даже мысленно.

Они гуляли по саду, вдруг Вада воскликнула:

— Я так счастлива! Мне так хорошо, так радостно!

— Оттого, что ты в Париже? — спросил Пьер.

— Нет, оттого, что я рядом с тобой. Возникла тишина. Спустя мгновение Вада продолжила:

— Сегодня перед тем, как ты пришел, я поняла, что в Париже меня уже ничто не интересует, и пропало всякое желание делать то, что я задумала.

— А сейчас?

— Сейчас я снова ожила! Чувствую, как дышит земля, как словно на глазах растут цветы и кусты, как бьется пульс жизни, и я — ее часть, потому что ты здесь, со мной!

Пьер отвернулся и произнес каким-то неприятным голосом:

— Если ты будешь это говорить, я забуду, что стараюсь остаться для тебя только другом.

— А разве друзья не могут быть безумно счастливы… вместе?

— Моя красавица! Моя малышка! Ну что мне делать с тобой? — В голосе Пьера прозвучала неожиданная боль.

Спустя мгновение, взглянув в глаза друг другу, влюбленные обнаружили, что сад для них перестал существовать, вокруг было только солнечное сияние — золотистое и пленяющее своим магическим светом, и в этом мире никого, кроме них — Вады и Пьера, — не было.

«Я люблю тебя», — хотела произнести Вада, но не осмелилась.

Любовь заставляла ее сердце биться так, что у нее перехватывало дыхание. Любовь, переполнявшая девушку, огнем горела в ее груди.

Пьер мог не обнимать, не целовать ее, — Вада и без того вся трепетала, словно струна музыкального инструмента, вибрируя в руках великого мастера.

Они еще долго бродили, глядели по сторонам, болтали, и когда, наконец, Пьер проводил девушку в отель, у нее почти не оставалось времени, чтобы переодеться к вечеру.

— Я все время думала: куда же вы пропали? — воскликнула Чэрити, увидев Ваду в прекрасном настроении. — Но потом решила, что вы пошли знакомиться с городом.

Вада не стала разочаровывать свою служанку. Она ощущала себя так, будто время, проведенное с Пьером в саду Тюильри, прошло для нее в некой сказочной стране. Сейчас она едва могла припомнить, о чем они говорили. Девушка чувствовала, что есть много такого, о чем она не знает, многое ей еще предстоит для себя открыть, и часы, проведенные с Пьером, делали ее взрослее, умнее и счастливее.

«Я люблю его! Я его люблю!»- вновь и вновь на разные голоса повторяла Вада.

Переодеваясь, девушка понимала, что для нее провести вечер в компании маркиза или кого-то другого — бессмысленная потеря времени, лучше бы ей быть рядом с Пьером.

Но как истинная женщина она помнила восхищение маркиза, когда он увидел ее в белом платье в салоне Уорта, в минуты их первой встречи.

Сегодня, несмотря ни на что, она не наденет ни один из тех великолепных туалетов, созданных мастером, которые уже висели в ее шкафу. Вада выбрала белое платье, привезенное из Америки, в нем она казалась совсем юной и, как выразился бы маркиз, очень невинной.

Когда девушка спустилась в вестибюль, где ее ждал маркиз, она выглядела так, словно только что сошла с полотна Чарльза Гибсона. Вада заметила, что маркиз пристально разглядывает ее своими темными глазами. Сойдя с лестницы, она протянула ему руку в перчатке и слегка улыбнулась.

— Мои друзья очень хотят встретиться с вами, мисс Спарлинг, — любезно сказал маркиз, — и я буквально считал часы, пока увижу вас сегодня вечером.

«В том, как он говорит, есть какая-то приторность и преувеличение», — подумала Вада. Она знала, что в устах Пьера те же слова имели бы конкретный смысл, который вызвал бы в ней ответный трепет.

У подъезда отеля их поджидал экипаж маркиза, и, удобно устроившись, они поехали через площадь Согласия по Елисейским полям.

— Куда мы едем? — спросила Вада.

— К дому графа де Рошгюда, — ответил маркиз. — Он мой хороший друг, и его столовая намного просторнее, чем в моей сравнительно небольшой квартирке.

— Так, значит, у нас сегодня большая компания? — заключила Вада.

— Да, думаю, соберется человек тридцать.

Девушка очень надеялась, что она будет выглядеть не хуже других — элегантных, с шиком одетых дам, приглашенных к обеду.

Однако, к ее удивлению, присутствовали в основном мужчины. Среди гостей, правда, находились четыре дамы среднего возраста, и хотя одна из них была разодета экстравагантно, другие, несмотря на высокие титулы, оказались немодными и скучными. Мужчины были всех возрастов; один за другим, как бы стараясь превзойти друг друга, они отвешивали Ваде поклоны и говорили комплименты.

Все время девушку не покидала мысль, доставлявшая ей удовлетворение, что если бы Пьер действительно захотел, чтобы она встретилась с другими мужчинами, то сегодня вечером его желание осуществилось бы сполна.

Дом графа де Рошгюда впечатлял своими большими размерами. Вместе с тем, подумала девушка, его атмосфера пронизана глубоким унынием. Потолки комнат были слишком высокими, гобелены, украшавшие деревянные панели стен, смотрелись тоскливо. Освещение было тусклым и низким — в основном от свечей на стенах. Все это отличалось от пышной обстановки ее отеля.

Когда Вада и маркиз приехали, все уже собрались и поджидали их. Почти тотчас гости вышли из гостиной, где их принимал граф, и по коридорам направились в другую часть дома, в просторный банкетный зал. Вада подумала, что он сильно отличается от тех столовых, которые ей приходилось видеть. Это помещение в доме графа напомнило ей Баронский зал, с окнами, тщательно зашторенными кроваво-красными портьерами. На стульях девушка увидела незнакомые ей кресты и гербы; длинный стол украшали позолоченные и серебряные кубки разных форм и размеров, расставленные на столе, как на выставке. Слуги, в этот вечер прислуживавшие гостям, были одеты в средневековые костюмы и разносили еду на золоченых подносах. Вада внимательно осматривала зал, пытаясь запомнить в нем каждую мелочь, чтобы потом все рассказать Пьеру и попросить его объяснить, что все это означает.

Она была уверена, что расставленные на столе кубки и убранство зала тесно связаны с орденом «Креста и Розы».

Девушка не хотела сразу расспрашивать маркиза об уставе ордена, чтобы не смущать его, тем более в такой светской обстановке, как званый обед.

Это пиршество, подумала Вада, она сохранит в памяти на всю жизнь. Никогда еще ей не приходилось видеть такого разнообразия невиданных блюд и вин. К каждому блюду подавали особое вино, и казалось, все яства приготовлены из необычных продуктов. Одни были превосходного вкуса, другие Вада откладывала на край тарелки, избегая пробовать их и надеясь, что этого никто не заметит.

Маркиз, сидевший рядом, все время уговаривал Ваду попробовать то одно, то другое вино, а поскольку ей не очень удобно было все время ему отказывать, она понемногу отпивала из каждого предложенного ей бокала.

К счастью, кубки, из которых гости пили вино, — а некоторые из них были украшены драгоценными камнями, не выдавали Ваду и то малое количество, которое она пила; будь те кубки стеклянными, все было бы видно.

Девушка ела очень мало, и ей не могло не броситься в глаза, как обильно ели и пили другие гости. Она даже подумала, что все они перед тем, как приехать сюда, были довольно голодны и томимы жаждой.

Ваду поразило, что собравшиеся за столом почему-то мало разговаривают. Она ожидала, что будет присутствовать при остроумной, оживленной беседе, но ничего подобного не происходило.

Наконец надолго затянувшаяся трапеза подошла к концу. Слуги погасили все свечи на стенах, оставив зажженными только те, что стояли на столе. Вада обратила внимание на лица людей, сидевших за столом, — на них вдруг появилось зловещее выражение. В это время маркиз сказал:

— А сейчас я предлагаю тост за нашу уважаемую гостью — прекрасную, юную, невинную и непорочную деву — мисс Нэнси Спарлинг!

Он встал, поднял кубок, и все остальные последовали его примеру, хотя многие уже нетвердо держались на ногах. Вада знала, что ей не нужно вставать. Всеобщее внимание смутило девушку, она покраснела, но все-таки сумела выдавить из себя улыбку и чуть склонить голову в поклоне, а гости тем временем, подняв бокалы, разом их осушили.

— А сейчас, — предложил девушке маркиз, — вы должны выпить за нас.

Сказав это, он протянул ей кубок, скорее напоминавший чашу или церковный сосуд для обряда причастия, — позолоченный и украшенный темно-красными рубинами, огнем мерцавшими при свечах.

Вада не очень решительно взяла кубок из рук маркиза. Ее удивили его глаза, она не могла объяснить себе их выражение. Пожалуй, подумала девушка, в них было волнение и одновременно — знак беды. Но спустя минуту сказала себе, что скорее всего это плод ее воображения или, даже более правдоподобно, оптический обман от неверного света горящих свечей.

Гости, выжидая, наблюдали за Вадой, головы всех сидевших за столом были обращены к ней. Она не встала, ею овладело смущение.

— Пейте все сразу! — уговаривал маркиз. — Поймите, вы должны все это выпить, не останавливаясь.

Вада взглянула на то, что находилось в кубке. Там было очень много темно-красного вина, а ей совсем не хотелось пить.

Дома по праздникам, в дни рождения или других особых случаях она иногда выпивала бокал шампанского или белого вина. Теперь девушка лихорадочно соображала, как бы ей отказаться, однако понимала: что бы она сейчас ни сказала, все покажется неуместным.

— Я пью за ваше здоровье и благодарю вас за то, что вы подняли за меня бокалы, — застенчиво произнесла Вада и поднесла кубок к губам.

Вино было отвратительное. Вада боялась не только много выпить, она чувствовала, что от этой противной жидкости ее может стошнить.

— Ну право же, пейте! Выпейте все! — настаивал маркиз.

Неожиданно Вада сообразила, что можно воспользоваться уловкой, к которой она часто прибегала, когда няня заставляла ее принимать горькие лекарства. Сделав вид, что собирается пить, она вдруг взмахнула левой рукой, а взглядом указала на противоположную стену.

— Смотрите, что там? — вскрикнула девушка. Как она и предполагала, все повернулись в ту сторону, куда она показывала. В это время, воспользовавшись моментом, Вада выплеснула содержимое бокала на пол.

— Что вы там увидели? Что это было? — допытывался маркиз.

— Мне показалось, что я увидела… птичку, произнесла Вада. — Но кажется, ошиблась, возможно, это просто тень свечи на стене.

Все, кто был за столом, и маркиз и гости, повернулись к ней, внимательно слушая объяснения. Смущенная своей маленькой хитростью, Вада подняла кубок и проглотила последние, оставшиеся на дне, капли вина. Затем поставила его на стол. При этом девушка обратила внимание на гробовую тишину в зале. Все взоры были устремлены на нее, гости молча наблюдали за Вадой и словно чего-то ждали.

Ей стало казаться, что она ничего не видит, кроме их глаз, которые все расширялись и приближались к ней, ближе и ближе. Вада попыталась вскрикнуть, встать со стула, но поняла, что бесполезно. Затем какая-то плотная, удушливая чернота, поднявшаяся снизу, накрыла ее.

Пьер зашел в «Солей д'Ор»с надеждой встретить здесь Леона Дешана, ему нужно было поговорить с ним о разных делах. Но среди многочисленной публики Дешана не было.

Проходя к своему столику около сцены, он перебросился несколькими словами с друзьями. Затем, достав из кармана листки бумаги, разложил их на столе и начал править статью, которая должна была появиться в следующем номере журнала «Плюм».

Пьер остался недоволен тем, как она написана, и один из вопросов, который он собирался обсудить с Дешаном, был как раз о том, чтобы улучшить качество публикуемых статей. По его мнению, журнал стал банальным и менее интересным, чем в прошлом году.

Помещение быстро заполнялось, хотя в обычные дни здесь собиралось не так много посетителей, как в конце недели.

Кто-то присел к фортепиано и исполнил весьма слабое сочинение. Если бы в это время здесь находились поэты, у них вряд ли возникло бы желание читать свои стихи — по крайней мере, в начале вечера: обычно это происходило в разгар встречи или ближе к ее завершению.

Пьер закончил править статью и заказал второй стаканчик вина, когда неожиданно заметил Жозефа Пеладана, направляющегося к его столику. Несколько секунд Пьер смотрел на приближавшегося Жозефа, невольно любуясь его эксцентричным видом.

Поверх черного сюртука странного покроя на груди Пеладана была массивная золотая цепь с брелоком, украшенным магическими эмблемами, крестами, розами и крылатыми ассирийскими быками.

— Жозеф! Вот приятная неожиданность! — воскликнул Пьер.

— Я так и думал, что встречу здесь либо тебя, либо Дешана, — сказал Жозеф Пеладан. — Со мной Лео Таксиль.

— Давно, давно мы не встречались, — заметил Пьер.

Он знал, что Лео Таксиль изобретательный, но не очень добросовестный издатель, публицист с огромным опытом, и его настоящее имя Габриэль-Антуан Жогар Паж. Во Франции Таксиль стал известен как обличитель оккультизма. У него был необычный талант распространять самые нелепые истории, и в своей работе он придерживался принципа: чем больше лжи, тем охотнее читатели ее проглотят.

Пьер его не уважал, но должен был признать, что Лео сумел внушить огромному кругу людей, в том числе и церковникам во Франции и за ее пределами, что черная магия и масонство неотделимы друг от друга.

Лео Таксиль опубликовал огромное количество своих произведений, и, как говорят, именно они убедили папу римского издать энциклику против масонства.

В предыдущем году Таксиль выпустил имевшую большой успех серию псевдооткровений, последняя книга этой серии называлась «Есть ли женщины в масонстве?».

Беседуя с ним за столом, Пьер окончательно убедился, что если Таксиль прибег к помощи Жозефа Пеладана, значит, у него созрел какой-то новый план, несомненно для него выгодный.

— Что я могу для вас сделать? — спросил Пьер после того, как они заказали вино, и добавил:

— Для нас, Жозеф, несомненно большая честь, что ты снова посетил «Солей д'Ор» после долгого отсутствия.

— Тебе хорошо известно, что я не могу забыть о символистах, — сказал Жозеф Пеладан, — но в последнее время я увлекся и другими идеями.

— Я знаю, — улыбнулся Пьер.

Он смолк и посмотрел на Пеладана, который через некоторое время продолжил:

— Лео убедил меня, что я должен заняться более широким кругом проблем. Он говорит, что тайные оргии, которые происходят в масонских ложах, достигли такого размаха, что только люди моего положения и влияния в обществе могут бороться с этим злом.

— Разве сейчас приверженцев культа сатаны и черной магии стало больше, чем прежде? — спросил Пьер с некоторым сарказмом.

— Намного больше! — ответил ему Лео Таксиль. — Служение сатане захватило всю Францию. В последнее время очень распространились колдовство, культ дьявола и богохульные масонские обряды, но главное — приношение в жертву людей. Все это набирает такую силу, что в конце концов рано или поздно погубит страну.

И хотя Пьер знал манеру Лео Таксиля всегда все преувеличивать, тем не менее в его словах, безусловно, была большая доля истины.

Пьер слышал, что многих церковных иерархов и ученых серьезно беспокоят модные увлечения всем сверхъестественным — одновременно с широким распространением во Франции антиклерикализма. Колдовство и мистика владели воображением многих художников и одаренных молодых людей, а поголовное увлечение таинственными, потусторонними силами снискало Парижу дурную славу центра черной магии.

Парижская пресса регулярно рассказывала о заклинаниях, колдовских действах и таинственных ритуалах; один из парижских журналистов даже описал, как его с завязанными глазами привезли в какой-то парижский дом, где он стал свидетелем сатанинской мессы и оргии, которая за ней последовала.

— Чем я могу вам помочь? — спросил Пьер.

— Лео начинает регулярное издание под названием «Сатана и девятнадцатый век», которое будет разоблачать все извращения и омерзительные стороны этих культов, — произнес Жозеф Пеладан. — И мы хотим, чтобы «Плюм»и другие известные журналы его поддержали.

Пьер про себя улыбнулся. Он не сомневался, что Таксиль сделает все возможное, чтобы новое издание стало бестселлером. Если же еще создать ему бесплатную рекламу в широкой печати, то это явно пойдет на пользу дела.

— Я поговорю обо всем с Леоном, — сказал Пьер, стараясь выиграть время. — К тому же, если бы мы видели сигнальный экземпляр, было бы проще решить, что и как сделать.

— Завтра вы его получите, — с готовностью отозвался Лео Таксиль. — Я бы и сегодня вам его доставил, но сигнал еще не поступил из типографии.

— У вас, видимо, есть много нового материала? — спросил Пьер. — В своих книгах вы ведь уже довольно скрупулезно изложили суть этой темы.

— Я расскажу вам о таких вещах, которые вы и представить себе не можете, — сказал Таксиль. Например, я слышал об опытах, которые проводят, чтобы отделить дух или душу человека от его тела и заменить стихийным началом.

— И что, это возможно? — цинично спросил Пьер.

Таксиль пожал плечами.

— Это, конечно, совершенно новое направление. Для этого используют наркотики, служат черную мессу и вызывают дух сатаны.

Он говорил, упиваясь тем, что знал, и Пьеру это было неприятно. Желая переменить тему разговора, он обратился к Жозефу Пеладану.

— Сегодня я говорил о вас и об ордене «Креста и Розы».

Как Пьер и ожидал, Пеладан осведомился, с кем именно.

— С одной американкой, которая сегодня вечером звана на обед вместе с вашим другом маркизом Станисласом де Гаитой.

— Он мне больше не друг, — резко возразил Жозеф Пеладан.

— Не друг? — удивился Пьер. — С каких пор?

— Несколько месяцев назад я порвал с Гаитой, — объяснил Пеладан. — Я не одобряю ни его действий, ни поведение его друзей.

— Чем же они занимаются? — заинтересовался Пьер.

Прежде чем Пеладан успел ответить на его вопрос, Лео Таксиль поспешно вставил:

— Они изучают секреты алхимии, оккультные науки и вызывают духов. Я уже вам говорил, в настоящий момент их цель — переселить стихийное начало в человеческое тело, из которого предварительно изгнана его собственная душа. Пьер замер, услышав это.

— Вы имеете в виду, — опомнившись, уточнил он изменившимся голосом, — что Гаита стал сатанистом?

— Ну конечно, поэтому мы и расстались, — ответил Пеладан.

— Однако в последнем эксперименте он ничего не сумел добиться, — вмешался Лео Таксиль. — Переселение душ возможно только в том случае, когда жертва эксперимента девственница, чиста и непорочна. — Иронически засмеявшись, Таксиль добавил:

— А где, как ты думаешь, Гаита найдет в Париже такую девушку?

Пьер мгновенно вскочил на ноги.

— Скажите, — обратился он к Лео Таксилю, и голос его стал резким, — где проходят эти сборища?

— Черную мессу обычно совершают в освященной церквушке, — сказал Таксиль.

— Я знаю, — раздраженно заметил Пьер. — Но где? Где это происходит? — торопливо допытывался он.

— В чем дело, Пьер? — удивился Жозеф Пеладан.

Опустив руку на плечо Таксиля, Пьер потребовал:

— Адрес!

— Дом графа де Рошгюда на Лесном проспекте, на пересечении с Енисейскими полями.

Пьер стремительно повернулся и заспешил к выходу. Не доходя до двери, он увидел за столиком группу молодых анархистов; одного из них он знал очень хорошо. Пьер остановился.

— Жак, у тебя пистолет с собой? — спросил он.

— Да, а что? — ответил Жак вопросом.

— Тогда идем со мной, ты мне очень нужен.

Вокруг слышались странные незнакомые песнопения, их исполняли какие-то низкие, гортанные голоса.

Они замахнулись на сознание Вады и как бы протаскивали ее через тьму. Девушка очень хотела спать, но ее вынуждали двигаться к просвету, видневшемуся в конце какого-то туннеля.

Голоса раздавались все громче и громче. Вада открыла глаза, но осознать, что с нею происходит, была не в состоянии.

Монотонное ритуальное пение продолжалось, звучали зычные мужские голоса. Девушка не могла разобрать слова, но что-то в их интонации заставило ее съежиться от страха.

Пламя свечей отбрасывало тусклый свет, в помещении стоял удушливый до тошноты запах ладана. Вада снова открыла глаза и чуть не вскрикнула от ужаса. Прямо перед ней возвышалось, уходя к потолку, перевернутое распятие. К нему была прикреплена огромная летучая мышь с распростертыми крыльями, она висела прямо над телом девушки. Вада отчетливо видела ее маленькие блестящие глаза, вытянутый нос и коготки на кончиках черных перепонок крыльев.

Ужас, подобный встрече с притаившейся змеей, мгновенно охватил девушку. Но крикнуть не было сил, она даже не могла шевельнуть губами.

Спустя несколько секунд Вада поняла, что совсем не чувствует своего тела. В панической тревоге она закрыла глаза. Неужели все это происходит с ней наяву? Нет, вероятно, ей приснилось! Нужно скорей сбросить с себя этот жуткий кошмар и проснуться! Вада хотела сделать хоть какое-нибудь движение, но это ей не удалось. Страх словно острым мечом пронзил ее мозг. Пытаясь что-то придумать и изменить, девушка приоткрыла глаза. То, чего она боялась больше всего, случилось, — она была обнаженной! Вада отчетливо видела свою грудь. Она лежала, распростертая, у подножия перевернутого распятия.

Голоса раздавались все громче. По их звучанию девушка догадалась, что читают молитвы, но таких она никогда в жизни не слышала, хотя их произносили по-латыни. Она разобрала несколько имен: Нисрох — бог ненависти, Молох — пожирающий детей, и Адрамелех — благословляющий убийства.

Теперь голоса выкрикивали по-французски:

«Вельзевул — Адрамелех — Люцифер, приди к нам! Хозяин тьмы, мы умоляем тебя! Сатана, мы твои рабы! Приди! Приди! Осени нас своим присутствием!»

Затем они начали еще одну молитву по-латыни, произнося слова в обратном порядке. Вада поняла: против своей воли она принимает участие в черной мессе. Екатерина Медичи использовала колдовство, пытаясь удержать любовь своего мужа: она была уверена, что его приворожила Диана де Пуатье. Но папа римский осуждал тех, кто увлекался таинственными силами, и особенно черной магией.

Вада снова закрыла глаза. Не может быть, чтобы все это происходило на самом деле. Вероятно, что-то странное случилось с ее рассудком, если она представила себе такое.

Однако все так и было, и Вада понимала это, хотя была не в состоянии ни двинуться, ни крикнуть.

Позже она пыталась вспомнить, что произошло после того, как отслужили черную мессу. В сознании остались какие-то смутные, неясные обрывки. Помнила только, что чувствовала себя униженной и падшей, когда лежала обнаженная, неспособная шелохнуться.

Девушка догадалась, что вино, которое ее заставили выпить, было смешано с наркотиком; оно словно парализовало ее тело, а сознание вернулось к ней достаточно быстро только потому, что она выпила всего несколько капель.

Вдруг зло и гнусность того, что здесь происходило, натолкнули ее на мысль, что над ней нависла не только физическая, но и духовная опасность. Они могут убить ее физически! Вада знала, что поклонники дьявола совершают жертвоприношения; но хоть и смутно, помнила, что в жертву приносят обычно ребенка или животное. С женщиной могли совершить что-то другое, но что именно, Вада не могла вспомнить.

Она видела, как чьи-то руки тянулись вверх, к летучей мыши, висевшей над ней. Те руки были облачены в шелк, с вышитыми по нему кабалистическими знаками. Вада догадалась, что, кажется, они принадлежат маркизу, но не была в этом уверена и не могла перевести глаза, чтобы в этом убедиться. Так или иначе, девушка боялась на него взглянуть. Она вспомнила гостей за обедом и их взгляды, устремленные на нее, — как они наблюдали и терпеливо ждали, когда же она выпьет вино с наркотиком.

Ваде хотелось умереть раньше, чем они успеют к ней прикоснуться.

Молитвы продолжались, и девушка уже могла разобрать некоторые слова, смысл которых понимала. Она слышала, как собравшиеся снова вызывают сатану и дьявольские темные силы, произнося: «Белиах — в вечном мятеже, в хаосе — Аштарот, Нехамах, Астарта — в распутстве».

Вада начала молиться. Она была так напугана, что вспомнила только те молитвы, которые произносила еще ребенком.

«Нежный Иисус, кроткий и милосердный! Посмотри с небес на маленькое дитя! Сделай так, чтобы я пришла к тебе, чтобы могла спрятаться у тебя…»- мысленно взывала Вада к Богу. Перепуганная, она снова и снова молилась: «Нежный Иисус, добрый Иисус…»

От бесчисленного повторения про себя слов молитвы, казалось, немного притупился ужас, охвативший девушку, угрожающий, проникавший все глубже. Где-то в глубине сознания Вада даже с некоторым любопытством думала, неужели сатана действительно посетит тех, кто к нему взывает. Затем сказала себе, что все они сошли с ума. Но если сатана и спустится к ним, Бог защитит ее. Она принадлежит Богу, а не дьяволу!

«Помоги мне, помоги мне, Боженька!»- мысленно произносила Вада, думая в это время о Пьере. Он не возражал, чтобы она пошла на этот званый обед. Может быть, Бог вразумит его, подскажет, что он совершил ошибку, и тогда он вызволит ее, спасет от посягательств сатаны.

Девушка со страхом сознавала, что эти люди в любой момент могут прикоснуться к ней, что их воздетые к небу руки могут вот-вот оказаться на ее обнаженном теле.

Она еще раз попыталась вскрикнуть и убедилась, что губы, как и все тело, по-прежнему будто парализованы.

«Нежный Иисус! Добрый Иисус… О Пьер! Пьер!» — не слышно звала Вада. Ей хотелось прокричать его имя, она чувствовала, что, если бы ей это удалось, Пьер ее услышал. Затем она снова увидела, как руки, прикрытые мантией с непонятными знаками, опять простерлись над ней, на этот раз ладонями вниз. Девушка догадалась, что колдовавшие над ее телом пытаются использовать гипноз.

Вот-вот эти руки к ней прикоснутся… От невыносимого отвращения и ужаса Вада закрыла глаза.

«Пьер… Пьер…» — Вада еще раз попыталась крикнуть и тут услышала сильнейший грохот.

— Прекратите это богохульство! Властный, сильный голос, как гром, прогрохотал на всю часовню, и наступила гробовая тишина. Монотонные песнопения прекратились. Руки, парившие над девушкой, исчезли. Послышались резкие, пронзительные голоса и звуки, подобные рычанью зверя.

— Уберите его! Уберите его отсюда! Он не имеет права! — приказал маркиз.

И снова прогремел голос Пьера, решительный и требовательный. Голос ангела отмщения, который пришел, чтобы покарать:

— Если кто-нибудь из вас только попытается остановить меня, мой друг — он рядом со мной — будет стрелять!

Глава 7

Пьер сразу понял, что попал в сатанинский храм. На одном из занавесей алтаря он заметил вышитую фигуру огромного вздыбленного козла, на другом — семигрудую женщину со змеиным хвостом.

Увидев Пьера, быстро идущего к алтарю, стоявшие на его пути сатанисты попятились, и только маркиз, находившийся у алтарных ступенек, не тронулся с места.

Жак с пистолетом в руке шел за Пьером, оглядываясь по сторонам, и сатанисты невольно прятали от него глаза. Те, что были поодаль, бормотали что-то вроде проклятий в их адрес. Эти звуки, словно издаваемые раздраженными животными, становились все сильнее по мере того, как Пьер приближался к маркизу, пока наконец не остановился перед ним. За вельможей покорно стоял священник. Алтарь был задрапирован тканной золотом накидкой, а на отороченном кружевом покрывале лежало обнаженное вытянувшееся тело Вады. Над ней нависло огромное перевернутое распятие с летучей мышью, очень темной, с развернутыми крыльями, — символом зла.

Вокруг горели черные свечи. Запах ладана проникал повсюду, отравляя воздух наркотиками, возбуждающими эротические желания.

Гости, чувствовалось, сильно напуганы, чего нельзя было сказать о маркизе.

Он глядел на Пьера с вызовом. Под действием гашиша зрачки маркиза расширились и почернели.

— Убирайтесь отсюда вон! Не мешайте нам! — произнес он повелительно, и его звучный голос эхом прокатился по всей часовне. — Это храм Люцифера Могущественного. Вы бессильны перед ним!

Слова маркиза придали мужество его соратникам, они вдруг яростно ринулись вперед, пытаясь силой захватить Пьера и вышвырнуть его из часовни.

Их сдерживало лишь присутствие Жака, который с пистолетом в руке стоял спиной к алтарю и лицом к собравшимся, целясь в тех, кто был слева.

В следующее мгновение Пьер сбил маркиза с ног: сначала нанес ему апперкот, затем левой рукой сильно ударил в живот. Маркиз повалился на пол; при падении его расшитая мантия распахнулась и спала, полностью обнажив тело. Пьер сразу понял, что и на остальных, присутствовавших на черной мессе, под длинными, из дорогих тканей мантиями с вышитыми капюшонами тоже ничего не было.

Падая, маркиз истошно вскрикнул; через несколько секунд из приоткрытого рта показалась струйка крови. То ли мужество покинуло его, то ли наркотик парализовал разум, но он не сделал даже попытки подняться с пола.

Пьер взглянул на Ваду, затем повернулся к священнику, который стоял, прислонясь к алтарю, словно на него опираясь, сорвал с его плеч мантию и накрыл обнаженное тело девушки. Голый священник шмыгнул в тень. Осторожно и нежно Пьер взял Ваду на руки.

— Иди за мной и задержи их, — тихо обратился он к Жаку.

Пьер не спеша нес завернутую Ваду по проходу часовни к двери, через которую они с Жаком сюда проникли. Прежде чем выйти, он оглянулся на сатанистов, обезумевших при виде своего распластанного на полу предводителя и притаившегося священника. Никто не предпринимал попыток, чтобы помешать освобождению Вады из плена.

Следуя за Пьером, Жак вышел из зала и прикрыл за собой дверь.

— Запри ее! — сказал Пьер. — У них будет время, чтобы прийти в чувство, если нечто подобное им вообще знакомо, — добавил он.

В замке, однако, не оказалось ключа, но на двери, которая, по-видимому, отделяла часовню от остальной части дома, Жак увидел засовы и задвинул их.

Узким коридором он последовал за Пьером в банкетный зал. Они проникли в дом графа через одно из окон зала, где проходил званый обед.

Пьер был почти уверен, что в передней части дома они могут встретить слуг, которые получили распоряжение ни под каким видом не беспокоить хозяина и его гостей.

Поэтому Пьер и Жак пробрались в сад, обогнув дом, и обнаружили, как и предполагали, что часовня пристроена к его тыльной части. Готические окна с узкими цветными стеклами не позволяли им попасть внутрь. С банкетным залом все оказалось проще: один из его длинных оконных переплетов был открыт и лишь зашторен красной портьерой. Так что проникнуть в трапезную не составило труда.

После того как гости ушли в часовню, слуги, вероятно, уже не входили в зал. На столе все оставалось, как при гостях. Пьер и Жак увидели изобилие кубков. Жак оторопел от изумления, но у Пьера не было времени объяснять, что сатанисты, в противостоянии христианам, делали все наоборот.

Если христиане перед мессой молились, то сатанисты сначала досыта наедались и напивались, выражая тем самым полное пренебрежение ко всему святому.

Попав в дом, Пьер быстро направился к часовне. Он боялся за Ваду и так спешил, что Жак едва успевал за ним.

После всего, что ему рассказал Лео Таксиль, Пьер уже боялся не только того, что во время сатанинской оргии над Вадой могут надругаться. Часто после отслуженной мессы Венеру подвергают похотливому, извращенному насилию, а потом полумертвую бросают.

Но даже если не совершалось физическое насилие, Пьер хорошо знал, какой ужас вселяла черная месса в тех, кто не по своей воле должен был принять в ней участие.

Ему оставалось только молиться, чтобы Вада была без сознания еще до того, как началась зловещая церемония, и не поняла, что происходит вокруг.

Когда Пьер выносил Валу из часовни, он по ее глазам видел, что она сознает происходящее.

И в то же время тело ее будто одеревенело, что-то сделало девушку неподвижной. Пьер не мог понять, почему она не кричала. Они дошли до окна, через которое проникли внутрь, и Пьер сказал:

— Мне кажется, справа от этого зала должна быть дверь, которая открывается прямо в сад.

— Подожди, я посмотрю, — отозвался Жак и вышел.

Через некоторое время в дверь просунулась его голова.

— Да, действительно есть, я ее открыл.

Пьер последовал за ним, и вскоре все трое очутились в саду.

Еще раньше Пьер и Жак договорились с кучером экипажа, в котором приехали с Левого берега на Лесной проспект, что тот остановится на дороге, поодаль от этого дома, и будет их ждать. Пьер остался доволен, что его распоряжение исполнено в точности.

Он все время держал Ваду на руках, затем внес ее в экипаж, плотнее укутал в мантию и устроил рядом с собой.

— Куда ты решил ехать? — спросил Жак.

— Ко мне в студию. Жак закрыл дверцу.

— Я не поеду с вами, — сказал он в открытое окно. — Хочу взглянуть на эти свиные рыла. Надо выяснить, кто они такие, на всякий случай, если будут еще подобные происшествия.

— Не думай драться с ними, — предупредил Пьер. — Мне бы не хотелось, чтобы эта юная леди оказалась замешана в каком-нибудь скандале.

— Хорошо, если ты об этом просишь, я ничего им не сделаю. Но мои друзья внесут их в список тварей, подлежащих уничтожению.

Жак назвал кучеру адрес студии Пьера, помахал на прощание рукой, и через минуту экипаж скрылся за поворотом.

Пьер держал Ваду, нежно прижав к своей груди.

— Все хорошо, мое драгоценное сокровище, — его голос прозвучал с особой теплотой. — Теперь ты в полной безопасности.

При свете уличных фонарей Пьер увидел, как оживились глаза девушки. Он также понял, что она хоть и воспринимает его слова, но ничего не может ответить.

Волосы Вады разметались по сторонам, спадая на шелковую мантию и ему на грудь. Пьер целовал их и шептал ласковые слова.

— Это моя вина! Ни в коем случае нельзя было позволить тебе пойти на обед вместе с Гаитой. Как же я мог не знать, что он вышел из ордена «Креста и Розы».

Вада слышала все, что он говорил, но не способна была думать ни о чем, кроме того, что она спасена.

Ее молитвы были услышаны!

Пьер пришел за ней! Он спас ее! Весь ужас черной мессы, которую служили над ее обнаженным телом, ужас, внушенный десятками обращенных к ней рук, злая сила, словно дохнувшая ладаном, парализовавшая ее, — все рассеялось.

Она спасена от этого кошмара и теперь в безопасности!

Пьер рядом с ней, а все остальное не имеет значения. Не нужно больше заставлять себя не потерять сознание и следить за тем, что происходит вокруг.

Впоследствии Вада едва могла припомнить, что происходило дальше. Когда она окончательно пришла в себя, то увидела, что Пьер, держа ее на руках, поднимается по узкой лестнице в свою студию. Кучер прошел вперед, чтобы открыть им дверь, и Пьер, внеся Ваду, уложил ее на постель.

В студии было темно, но окно оказалось не зашторено, и через стекло Вада видела звезды, ярко сверкавшие на небе.

Расплатившись с кучером, Пьер зажег масленую лампу, и мастерская озарилась мягким золотистым светом. Он подошел к постели и долго с нежностью смотрел на девушку.

— А сейчас, моя милая, — сказал он мягко, — мы должны вдохнуть в тебя жизнь. Прежде всего я не хочу видеть на тебе это одеяние: оно было на тех богохульниках.

Пьер снова взял ее на руки, и Вада не представляла, что он собирается делать. А он откинул покрывало и уложил ее на простыни, осторожно прикрыв одеялом. Потом так ловко стянул с нее злополучную мантию, в которую она все еще была закутана, что ее нагота осталась для него совершенно скрыта.

Пьер хорошенько укрыл Валу, подтянув край простыни к подбородку, и сказал:

— Я приготовлю тебе кофе в моей маленькой кухне, а пока оставлю тебя совсем ненадолго.

Он вышел, унося мантию, и вскоре Вада услышала звук льющейся из крана воды и звон чашек.

Она не знала, сколько должно пройти времени, прежде чем силы снова к ней вернутся. Хотела пошевелить руками, но из этого ничего не вышло. Затем попыталась что-то произнести, но все закончилось безуспешно, — она не могла выдавить из себя ни звука.

Ей показалось, что Пьер отсутствует слишком долго, но как только он появился, тревога улетучилась. Пьер подошел к постели и поставил на стоявший рядом маленький столик чашечку черного кофе.

— А сейчас я хочу напоить тебя с ложечки, — проворковал он, словно разговаривал с маленьким ребенком. — Пожалуйста, попытайся сделать несколько глоточков кофе, моя дорогая, чтобы побыстрее освободиться от наркотика, которым опоили тебя богохульники.

Говоря так, Пьер сел на постель, спиной оперся о подушки, затем очень осторожно левой рукой обнял Валу за плечи и привлек к себе. Наполнив ложечку, он поднес кофе к губам девушки. Сначала она думала, что не сможет даже разжать губы, но Пьеру как-то удалось влить в нее кофе.

Вада языком ощутила его приятный вкус и, к своему удивлению, проглотила жидкость, сразу ощутив тепло в горле.

Медленно, терпеливо Пьер поил Валу из ложечки, пока кофе в чашке не уменьшилось наполовину. Вада глубоко вздохнула.

— Пьер, — произнесла она с трудом, неуверенно. Ее голос звучал слабо и не так, как обычно, но это уже было огромное достижение.

Пьер крепче обхватил ее.

— О, ты уже можешь говорить! — обрадовался он. — Это превосходно, моя милая! Попытайся еще разок! Ну, давай!

Спустя час к ней стали возвращаться силы. Она слегка повернула голову, затем пошевелила пальцами и, наконец, задвигала рукой.

Раньше Вада и представить себе не могла, что мужчины бывают такими добрыми и нежными, каким оказался Пьер. Он сварил еще кофе и попросил ее выпить маленький стаканчик бренди, разбавленного водой.

Вада была счастлива: Пьер рядом, совсем близко, ухаживает за ней, и ее уже не так сильно пугали онемевшие на время руки и ноги.

Но где-то в глубине еще жил страх от всего, что с ней произошло.

— А что они хотели… сделать со… мной? — спросила она, когда наконец смогла хоть как-то произнести целую фразу.

— Я узнал от человека, которого зовут Лео Таксиль, — он не один год занимается разоблачением черной магии во Франции, что Гаита пытается отделить душу, дух от тела и заменить его простейшим началом.

— А разве это возможно? — шепотом спросила Вада.

— Ну, конечно же, нет! — быстро ответил Пьер, — но после того, как сатанисты принимают наркотики и при этом выпивают много вина, у них начинаются галлюцинации, и в результате в своем воображении они видят многое из того, что хотят увидеть.

— Они взывали к сатане. — Голос Вады дрожал.

— Да, но ведь ты должна была быть без сознания, — произнес Пьер и спросил:

— Как все это происходило?

— Вино… которое они заставили меня пить… было такое отвратительное… и я боялась выпить слишком много, — попыталась объяснить Вада.

Она умолкла, затем стала медленно рассказывать Пьеру, как ей удалось обмануть маркиза и его единомышленников, поверивших, что она выпила содержимое кубка, как за обедом разыграла сценку, будто увидела птичку на противоположной стене, и своей уловкой отвлекла их внимание.

— Почти все вино из кубка я вылила на пол, но на дне осталось несколько капель, и мне все-таки пришлось их выпить, мне показалось неприличным отказаться… сделать то, о чем они… меня просили.

— Ты вела себя настоящей умницей, моя малышка! — утешил девушку Пьер. — Но пожалуй, лучше бы ты полностью потеряла сознание. Я бы все равно тебя спас!

— Я молилась, чтобы Бог защитил меня и чтобы ты пришел ко мне, — призналась Вада.

— Твои молитвы были услышаны. Я думаю, моя дорогая, что твой ангел-хранитель очень четко сработал сегодня вечером: ведь я случайно зашел в «Солей д'Ор» повидать Дешана.

Пьер глубоко вздохнул.

— Я чуть было не пошел домой после того, как пообедал в кафе «У Людовика».

— Видимо… интуитивно… ты почувствовал, что я тебя зову… что ты мне нужен, — проговорила Вада.

— Если бы мое чутье сработало должным образом, я прежде всего не позволил бы тебе идти на обед с Гаитой.

— Не надо… сейчас об этом, я же… спасена! Вада сказала это очень уверенно, и Пьер охотно подтвердил:

— Ты в полной безопасности, это точно. Они замолчали. Через несколько минут Вада тихо спросила:

— Ты думаешь… они могли что-то сделать со мной? Мне было так страшно.

— С твоим мышлением они бы не справились, если бы ты сама не захотела изменить свои убеждения. Я всегда считал, что многие, верящие в дьявола как своего духовного покровителя, доведены до этого безумия излишествами, которым предавались, или слабоумны от рождения. Переведя дыхание, Пьер продолжил:

— Нормальный интеллигентный человек, как ты, например, не может поддаться действию магии, которой якобы владеют сатанисты и разные другие проходимцы.

— Ты… в этом уверен?… — спросила Вада.

— Абсолютно уверен! Пьер привлек ее к себе.

— Есть на свете кое-что, против чего бессильна даже черная магия, и мы с тобой это знаем.

— Что это?

— Любовь, — ответил Пьер, — и поскольку я знаю, что ты меня немного любишь, моя красавица, мне бы хотелось, чтобы ты постаралась забыть о том, что с тобой произошло сегодня вечером. Если начнешь сейчас об этом думать, неприятные воспоминания будут беспокоить тебя всю жизнь. А этому приключению, поверь, не стоит придавать слишком большое значение.

Пьер поцеловал ее в лобик, продолжая говорить:

— Я хочу, чтобы ты запомнила совсем другой момент — вот этот, когда мы здесь, вместе с тобой, одни, и нет ничего на свете, кроме нашей любви.

Его голос звучал так глубоко, серьезно и искренне, что Вада затрепетала. Однажды с ней уже случилось такое. А сейчас Пьер окончательно освободил ее из плена последних остатков наркотика и словно наполнил все ее существо солнечным светом.

Теперь радость была значительно острее, чем прежде, ведь еще вчера она боялась, что может навсегда потерять Пьера.

— Я люблю тебя… Пьер! — прошептала Вада.

Очень нежно, будто боясь причинить ей боль, он привлек к себе ее голову и прикоснулся к губам. Таким трепетным, нежным поцелуем он мог с таким же успехом наградить и ребенка.

Вада от удовольствия закрыла глаза. Пьер снова любит ее и не думает, что они останутся только друзьями!

Но в этот момент счастливого блаженства, когда ей хотелось еще ближе к нему прижаться, Пьер поднял голову и неожиданно сказал:

— А сейчас, моя радость, мы должны подумать, как и в чем отправить тебя в отель.

В это мгновение Вада почувствовала себя страшно разочарованной: Пьер не будет ее больше целовать. И она заставила себя сказать:

— Кажется… мне еще очень трудно… ходить.

— А я понесу тебя на руках, — ответил Пьер. — Правда, ночной портье в отеле «Мёрис» может заподозрить что-то неладное, если я привезу тебя в таком виде, без платья.

Вада слабенько засмеялась.

— Могу себе представить, как будет потрясена Чэрити, когда обнаружит, что платье… с меня… исчезло.

— Это проблема уже завтрашнего дня, — заметил Пьер, — но сначала мы должны покончить с сегодняшними.

Он убрал руку с ее спины, и Вада чуть не закричала: ей так хотелось помешать этому и побыть еще рядом с ним.

— Извини, малышка, я на несколько минут тебя покину. У меня в этом доме есть приятельница, думаю, она одолжит нам одно из своих платьев.

Пьер встал и улыбнулся Ваде.

— Смотри не исчезни, пока я не вернусь. Ты иногда совершаешь непредсказуемые поступки, и я боюсь даже ненадолго выпустить тебя из вида.

— Я буду ждать тебя! — пообещала Вада.

Она смотрела, как он шел через всю студию к двери, и думала, что ее слова могут оказаться пророческими.

Как было бы замечательно навсегда остаться здесь, в этой мастерской, с Пьером, и всякий раз ждать его возвращения домой.

Вада подняла глаза и осмотрелась. Окно — до самого потолка — выходило на крыши Парижа, стены украшали картины. Девушка сказала себе, что это самое красивое помещение из всех, в которых ей приходилось бывать прежде.

Разве могут иметь значение гобелены, бархат, канделябры и дорогая мебель, если в доме нет любви?

Только ее любовь к Пьеру, думала Вада, и его любовь к ней делают эту студию прекрасным дворцом, и жить здесь с Пьером значило бы обрести свой рай.

«Я люблю его», — сказала себе Вала.

Быть рядом с ним, знать, что он ее любит, — о большем она и не мечтала.

Отсутствие Пьера показалось ей слишком долгим, и она уже начала беспокоиться, полагая, что эта приятельница, кто бы она ни была, видимо, так прелестна, что Пьер не торопится вернуться.

«Наверно, он знает эту женщину очень хорошо!»

Вада была уверена, что уже далеко за полночь и только очень близкий друг может допустить, чтобы его разбудили в столь поздний час, к тому же с просьбой одолжить женское платье.

«Возможно, Пьер раньше любил эту женщину». Вада мучила себя подозрениями и пыталась представить, как та выглядит.

Если она француженка, то непременно должна быть брюнеткой. А если Пьеру больше нравятся темноволосые женщины?

Вада всегда считала, что французы предпочитают блондинок, — по контрасту с француженками, которые ей почему-то представлялись брюнетками.

Конечно, это был очередной миф из тех, которыми обычно морочат себе голову американки.

Вада была достаточно интеллигентной девушкой и прекрасно понимала, что женщины часто приписывают себе достоинства, чтобы возвыситься в собственных глазах и внушить себе, что они более привлекательны, чем на самом деле.

«Может ли Пьер любить меня?» Ваду вдруг охватила паника. Их жизненные пути совершенно различны, и, конечно, Пьер прав, сомневаясь в ней, ведь они так мало знакомы.

Но как сказать ему правду? Она все еще слышит, как он пренебрежительно произносит «мисс Богачка»и «богатые американки, охотящиеся за титулом». Он явно презирает богатых и тех, кто хорошо себя чувствует только в высшем свете.

В прошлый раз, рассказывая об эпохе Людовика XVI, Пьер сказал:

— Власть, титулы и деньги в то время развращали аристократов так же, как и в наши дни. Они пагубно действуют на людей.

— Почему это происходит? — спросила Вада.

— Потому что богатство отдаляет человека от реальной жизни, от необходимости бороться и от физических страданий.

— Неужели это так важно?

— По-моему, да, — ответил Пьер. — Человек должен стремиться не только к материальным благам, необходимым для жизни, но и утверждать себя как личность.

— А разве богатым не нужно к этому стремиться?

— Они на это не способны. Проносятся в шикарных экипажах, не замечая тех, кого обдают грязью, и видят жизнь только через оконное стекло кареты. Да многие из них к ней просто не приспособлены, — в голосе Пьера прозвучало презрение, и Вада не могла это не отметить.

Она снова оказалась в плену золотых цепей, прочно сковавших ее будущее. Вада была уверена, что Пьер любит ее такой, какую видит: не блистательную аристократку, а бедную компаньонку, девушку столь скромного достатка, что даже в Париже ее некому сопровождать.

«Он не должен знать правду, — неистово убеждала она себя. — Если я лишусь его любви, жизнь потеряет для меня всякий смысл».

С такими мыслями Пьер и застал ее, войдя в студию с платьем в руках. Оно было сшито из черной и белой ткани, с плотно прилегающим лифом, который удачно подходил к юбке с оборками. Воротник и рукава украшала красная тесьма, придававшая платью тот загадочный шарм, присущий, казалось, всем француженкам — и богатым и бедным, без исключения.

— Ты так долго отсутствовал! — тон был почти обвинительный: Вада не сумела сдержать себя.

— Ты беспокоилась о себе или обо мне? — как бы шутя, поинтересовался Пьер.

Вада надеялась только на то, что состояние оцепенения, которое еще не совсем прошло, не позволит ей покраснеть, но поняла, что Пьер заметил ее ревность.

— Моя приятельница кого-то развлекала, — объяснил он, — и я не хотел им мешать, пока они не попрощались.

— Но ты же сам говорил, что приглашать мужчину домой неприлично, — возразила Вада.

Его глаза заблестели, и, положив платье на постель, он сел около девушки.

— Никак не пойму, дорогая, что это — любопытство или ревность?

В какое-то мгновение Ваде очень захотелось ему солгать, однако она предпочла сказать правду и, опустив глаза, прошептала:

— И то и другое.

Пьер легко рассмеялся. Он наклонился и нежно поцеловал девушку, слегка коснувшись ее губами.

— Но для последнего чувства нет оснований. Я успокою твое любопытство, если скажу, что моя приятельница актриса и живет в мире, в котором ты, если я сумею этому помешать, никогда не будешь вращаться? — Улыбнувшись, он добавил:

— Несмотря ни на что, это очень добрый человек и всегда готова помочь; она одолжила мне один из самых красивых своих нарядов.

Пьер встал, взял платье и развернул его перед Вадой.

— А теперь садись! — скомандовал он. Вада подчинилась, натянув простыню и прикрыв ею грудь.

Пьер начал надевать на нее платье через голову, и Вада продела руки в рукава.

— Не волнуйся, я помогу тебе, — сказал Пьер. Девушка наклонилась вперед, и он застегнул пуговицы на спине. Оба залюбовались пышной юбкой, лежавшей в ногах поверх одеяла.

— Сейчас я помогу тебе подвинуться к краю постели, а когда сядешь, надену на твои ножки вот эти легкие туфельки, — я их тоже захватил, думаю, они должны быть тебе впору.

Вада делала все, как говорил Пьер, и хотя ей еще трудно было двигаться, смогла наконец свесить с постели сначала одну свою маленькую ножку, потом другую.

Пьер опустился перед ней на колени и поставил на коврик черные туфельки.

— Ноги совсем не слушаются и ведут себя так, будто они не мои, — жалобно пролепетала Вада.

Пьер взял в руку ее правую ступню, с нежностью глядя на маленькие прелестные пальчики с розовыми ноготками и высокий подъем. Молодой человек залюбовался изысканной формой ножки и, задержав ее в руке, сказал:

— Возможно, со временем она станет моею, — и, наклонившись, поцеловал ее.

Все произошло неожиданно. От прикосновения его губ Вада почувствовала, как внутри нее стало разливаться тепло.

— О Пьер, мне больше нравится, когда ты целуешь меня в губы…

— Мне бы хотелось целовать тебя всю, — произнес Пьер, — я хочу быть уверен, моя милая, что каждая драгоценная твоя частица принадлежит мне.

Он взглянул на Ваду. При свете лампы девушка увидела в его глазах огонь — тот самый, что и в первый их вечер в этой студии. Но сейчас она все воспринимала иначе, и хотя он горел еще ярче, но страха, как прежде, она не испытывала. Такой же огонь владел и ею, стал частью ее самой, и Вада догадалась, что пламя, которое разжег в ней Пьер, — это пламя любви.

Сделав над собой усилие, он отвел глаза и надел на ее ножку легкую туфельку, оказавшуюся чуть великоватой. Поцеловал другую ножку и надел на нее левую туфельку. Затем встал и улыбнулся.

— А сейчас, моя дорогая, мы должны привести в порядок твою головку.

Вада неуверенно подняла руки к голове: она совсем забыла, что волосы растрепались. А они рассыпались по ее плечам, переливаясь при свете лампы, как на солнце, и опускались почти до талии.

— Мои шпильки и заколки! Наверное, они остались там же, где и одежда.

— Об этом я не подумал, — сказал Пьер, — и не хотел бы еще раз беспокоить мою знакомую.

— О нет, не надо этого делать! — взмолилась Вада.

Пьер направился к комоду.

— А что, если мы просто завяжем твои волосы лентой? Тебе очень пойдет.

Он открыл ящик и разворошил содержимое.

— Ты мне все еще не доверяешь, а у меня, как видишь, нет женских лент. Но один из моих галстуков может подойти…

Пьер вернулся к постели, держа в руках черный шелковый галстук. Он подобрал волосы Вады с плеч, перетянул их галстуком и завязал сзади мягкий бант.

— Ну вот, теперь ты выглядишь очень юной и привлекательной, — заметил он. — И мне бы хотелось написать твой портрет.

— Ты действительно будешь меня рисовать? — переспросила Вада.

— Когда-нибудь я нарисую тебя сто раз, — ответил Пьер и добавил:

— Мне больше нравится, когда твои волосы распущены по плечам, как было до этого.

Какие-то нотки в его голосе, словно идущем из глубины, заставили Валу слегка покраснеть.

Затем с той же стремительностью, как тогда, когда появился в часовне, приказав богохульникам стоять на месте и не двигаться, он встал и сказал:

— Я выйду на улицу и поищу экипаж. Постараюсь не задержаться: в этот час ночи они тут обычно бывают.

Не взглянув на девушку, Пьер вышел из студии, и она слышала, как он спускался по ступенькам вниз. Но ей не хотелось уезжать, она предпочла бы остаться в этой студии.

К чему расставаться и возвращаться в отель? Разве нельзя быть здесь, в его объятиях, и слушать слова о любви? Она вспомнила, как он целовал ее ноги, и ее охватило трепетное волнение. Кто еще, кроме него, мог быть таким страстным и одновременно нежным? Таким ласковым и в то же время — властным?

«Даже среди тысячи мужчин, — подумала Вада, — вряд ли кто-нибудь похож на Пьера».

Он — тот, кого она любит, кого хочет, кого в своих мечтах искала с тех пор, как стала достаточно взрослой, чтобы думать о любви.

Та любовь, о которой рассказывала ее мать, не для нее. Но и любовь, о которой она мечтала, вряд ли возможна: виной всему ее огромное богатство.

«Я люблю его!»

Вада прошептала эти слова и поняла, что будет бороться за Пьера. Она была настроена решительно и готова на все, лишь бы не потерять его любовь. Теперь и в будущем для нее не существует никого, кроме этого человека, и она должна удержать его, хотя еще не знает, как это сделать.

«Он никогда не должен узнать правду обо мне», — сказала себе девушка.

Она услышала шаги Пьера, поднимавшегося по лестнице. Ее глаза заблестели, она вся напряглась, с трепетом ожидая его появления в студии. Увидев Пьера, Вада невольно протянула к нему руки.

Он подошел и ласково посмотрел в ее глаза, полные искренней преданности. Затем опустился на одно колено, взял ее на руки и вдруг поцеловал так страстно, будто не в состоянии сдержать себя. Тут же, обвив руками его шею, Вада нежно прильнула к нему, почти не касаясь губами его губ. Пьер поднял голову и нерешительно произнес:

— Если кто-то и пользуется колдовством, так это ты.

— Ну и как, удачно… получается?

— Замечательное колдовство! От твоих чар, моя маленькая волшебница, почти некуда деться.

— Почти? — Вада чуть коснулась его губ. Пьер еще раз поцеловал девушку и сказал:

— Пошли, экипаж ждет нас, а мы не миллионеры. Кучер сдерет с нас немыслимую цену за простой своей лошади.

Ваде хотелось крикнуть, что она может купить тысячу таких экипажей за любые деньги! Но она так боялась потерять Пьера, забывшего, к счастью, свои прежние соображения об осторожности и о том, что не нужно торопить события, и быстро произнесла:

— Нет, мы не должны быть расточительны.

— За исключением поцелуев, — сказал Пьер. — Тут ты можешь себе позволить не скупиться, если, конечно, они предназначены мне.

Он снова поцеловал Валу и взял на руки. Пьер дошел до двери, она заметила:

— Ты забыл погасить лампу.

— Я не собираюсь долго отсутствовать. — В его голосе прозвучали строгие нотки.

Вада слегка рассмеялась и проговорила:

— Сегодня ты поднимешься ко мне?

— Ты, верно, думаешь, что одержала моральную победу? — спросил Пьер.

— Совсем нет. Я только буду счастлива, что смогу побыть с тобой подольше.

Его руки сильнее обняли девушку. Она ждала, что сейчас он ее поцелует, но Пьер продолжал спускаться по лестнице. Они вышли на улицу, и он осторожно внес ее в экипаж.

Пьер сказал кучеру адрес, сел рядом с Вадой и снова взял ее на руки.

— Когда мы наконец приедем в отель, — сказал Пьер, — ты должна пообещать мне, что попытаешься уснуть и думать только о том, что в последний час или два мы были очень счастливы!

— Очень… очень счастливы, — проговорила Вада. — В конце концов все мои усилия оказались не напрасны, и я убедилась, что ты настоящий символист!

Пьер засмеялся.

— Завтра ты должна весь день провести в постели. Если почувствуешь себя плохо, вызови врача.

Девушка с удивлением взглянула на него, но он продолжил:

— Не нужно рассказывать ему, что с тобой приключилось. Скажи только, что ты немного выпила вина, но оно оказалось сомнительного качества и вкуса, видимо, из-за этого ты и почувствовала себя плохо.

— Не беспокойся, завтра я буду чувствовать себя очень хорошо, — сказала она уверенно. — Не хочу вызывать доктора.

— Тогда постарайся подольше поспать, — настаивал Пьер. — Ты можешь оставить Чэрити записку с просьбой тебя не будить.

— Хорошо, я так и сделаю, — согласилась Вада. — Но как ей объяснить, почему я вернулась в чужом платье?

Подумав минуту-другую, Пьер сказал:

— Ты можешь сочинить какую-нибудь историю, ну, например, про неожиданное происшествие с кофейником. Кстати, нечто подобное я сам недавно наблюдал: в кафе на платье дамы опрокинулась чашка с кофе, в результате оно стало мокрым и все в пятнах.

— Поэтому мне, конечно, не оставалось ничего другого, как одолжить платье у знакомой, — продолжила Вада. — Ты здорово все придумал!

— Да, кстати, платье и туфли я заберу завтра, когда приду к тебе. И тогда мы обсудим наши планы.

— Планы? Какие планы? — с волнением спросила девушка.

Экипаж ехал по набережной Лувра, и Вада с грустью думала о том, что совсем скоро, через несколько минут, они уже будут у отеля.

— Я не хочу тревожить тебя этим сегодня, — ответил Пьер.

Но Ваду заинтриговали его слова. Подняв голову с плеча Пьера, она посмотрела ему в глаза. При свете уличных фонарей девушка хорошо видела его лицо и подумала, что Пьер очень красив, он разительно отличается от всех мужчин, которых она встречала.

— Ну скажи же, прошу тебя! — Она почти умоляла.

— Планы о нас с тобой, — ответил он уклончиво.

— Скажи мне, или я всю ночь не сомкну глаз, — не унималась Вада.

— А вот это уже не честно, и ты сама это знаешь, маленькая Вада. Пускаешься на хитрость, чтобы заполучить то, что хочешь!

— Все-таки я женщина!

Пьер мягко рассмеялся и поцеловал девушку в щечку.

— Ну хорошо, если ты так настаиваешь, я скажу: завтра мы поговорим о нашей помолвке. Вада вся напряглась.

— Не думаешь же ты, что я позволю тебе влипнуть еще в какую-нибудь неприятность? — спросил Пьер. — Я хочу заботиться о тебе, но удобнее всего это сделать, если ты станешь моей женой.

В тот момент Вада почувствовала, что ничего не соображает и не может найти нужные слова, чтобы ему ответить.

Прошло несколько минут, прежде чем она еле слышно сказала:

— Я полагала, что ты вообще не собираешься жениться… хочешь остаться свободным.

— Именно это я себе и говорил. Я сам выбрал такой образ жизни и был очень доволен. Я действительно был счастлив.

Пьер ненадолго замолчал, потом продолжил:

— Не хочу притворяться и обманывать, будто в моей жизни не было женщин, но никогда прежде, пока не встретил тебя, у меня не возникало желания жениться. Это правда.

— Ты… в этом уверен? — Вада от волнения растягивала слова.

— Больше, чем когда бы то ни было. Поэтому я хотел, чтобы мы лучше узнали друг друга, все обдумали и не торопились, но время, которое я на это отвел, уже прошло.

Он умолк, и, когда снова начал говорит!, его руки сжались в кулаки.

— Никогда не думал, что буду так страдать, как сегодня вечером, когда узнал, куда ты попала и что с тобой могло случиться. Мне казалось, прошла целая вечность, пока я добрался от «Солей д'Ор» до Лесного проспекта.

Голос Пьера звучал совсем низко, когда он заговорил вновь:

— В тот момент я понял, что ты значишь в моей жизни. Ты для меня — все и должна принадлежать мне. Я хочу заботиться о тебе, оберегать тебя и любить!

Он почувствовал, как Вада дрожит от сказанных им слов.

— Я не собирался говорить тебе это сегодня, мое сокровище. Завтра мы все тщательно обдумаем и обсудим. А сейчас ложись спать и помни только об одном: ты моя, и я тебя боготворю.

Говоря это, Пьер нежно держал пальцами подбородок девушки, затем его губы легко коснулись ее губ. Поцелуй был властным, требовательным, но она ощутила в нем еще и преданность, — будто Пьер отдавал ей не только свое сердце, но и душу. Он почувствовал ответную реакцию ее губ.

Ваду переполняло чувство благодарности, оттого что Пьер любит ее так же, как и она его.

Эта любовь соединила их в единое целое и вышла за пределы плоти. Она стала частью чудесного и духовного таинства — музыкой, поэзией, всем прекрасным, что есть на свете.

— Я люблю тебя! — Голос Пьера прозвучал словно откуда-то из глубины. — Когда ты станешь моей женой, то поймешь, как велико мое чувство.

Экипаж остановился, Вада испытала приступ почти физической боли, когда поняла, что они уже подъехали к отелю.

Швейцар быстро вышел им навстречу и открыл дверцу экипажа.

— К сожалению, мисс Спарлинг вывихнула ногу, — объяснил Пьер своим обычным спокойным тоном. — Я вынужден на руках внести ее в отель и подняться к ней в номер.

— Я вызову вам лифт, сударь, — произнес швейцар.

— Это было бы очень кстати, — заметил Пьер. Швейцар взял со стола ключи и направился к лифту.

Девушка положила головку на плечо Пьера. «Неужели все это происходит со мной наяву?»- подумала Вада. Должно быть, она вообразила себе все то, что услышала в экипаже. И все же с трепетом думала, что слова, сказанные Пьером по дороге сюда, навсегда останутся в ее памяти.

Лифт остановился на четвертом этаже. Пьер с Вадой на руках ждал, пока швейцар откроет входную дверь номера и зажжет свет. Затем внес ее в спальню и, усадив на кровать под сатиновым пологом, удобно прислонил спиной к мягким подушкам. Здесь все выглядело дорого и роскошно, в отличие от строгой обстановки его студии. Однако Вада с трудом удержалась от того, чтобы задержать Пьера и попросить взять ее туда, откуда они только что приехали.

— Ты сумеешь справиться одна? — спросил он, когда швейцар вышел из комнаты.

— Да, конечно, — ответила девушка. Пьер взял ночную сорочку, висевшую на стуле, и положил рядом с ней на кровать.

— Расстегнуть твое платье?

— Пожалуй, только верхние пуговицы, — ответила Вала, — с ними всегда труднее справиться.

Она выпрямилась, приподнявшись с подушек, наклонилась вперед, и Пьер расстегнул пуговички до талии.

«Мы уже сейчас могли бы быть мужем и женой», — подумала Вада. Они и так очень близки, словно стали частью друг друга, и церемония бракосочетания добавила бы их прекрасному союзу лишь благословение Всевышнего.

— Благодарю тебя, — проговорила Вада, когда Пьер справился с пуговицами.

Девушка подняла к нему свои глаза.

— Спокойной ночи, моя дорогая! — Голос Пьера был глубоким и ласковым. — Я приду к тебе завтра около полудня, и если будешь хорошо себя чувствовать, где-нибудь вместе пообедаем.

— Я буду считать минуты, пока снова увижу тебя.

Губы Пьера прикоснулись к ее губам, но это был, как ей показалось, всего лишь краткий миг блаженства. Улыбнувшись, он вышел из комнаты, тихо закрыв за собой дверь.

Вада откинулась на подушки.

Пьер любит ее! Он хочет на ней жениться! Она будет его женой! Это было так ошеломляюще и грандиозно, что Вада едва могла поверить в то, что Пьер говорил ей по дороге в гостиницу. Затем вдруг с душевной болью поняла, что не может выйти замуж за Пьера, потому что связана обязательством с герцогом.

Сначала она должна стать свободной, иначе на собственной свадьбе ее совесть не будет чиста.

В ней боролись противоречивые чувства. Что-то подсказывало, что именно так и следует поступить, того же требовал разум. С другой стороны, Вада могла бы не раскрывать Пьеру своего подлинного происхождения, но мысль о невольном обмане сразу вызвала неприятный осадок, тем более что во время бракосочетания все равно придется назвать свое настоящее имя, иначе брак окажется недействительным. Итак, до того, как будет назначен день свадьбы, ей необходимо освободиться от бремени прошлых обещаний.

Да, она должна во что бы то ни стало разорвать узы, которыми ее как богатую наследницу связывал прежде намеченный брак. Теперь девушка ясно себе представляла, что он был бы кощунством, пародией на то, что для нее свято.

Вада закрыла глаза. Как бы трудно ей ни пришлось, она найдет в себе силы сделать то, что подсказывает ей совесть.

Глава 8

Рано утром, часов в шесть, услышав звонок Вады, обеспокоенная Чэрити поспешила в комнату своей госпожи.

— Чэрити, прошу тебя, сию же минуту начинай упаковывать вещи. Мы уезжаем в Англию!

Было похоже, что Чэрити собирается возразить, но она спокойно заметила:

— Очень хорошо, что вы наконец-то соизволили меня об этом попросить! Чем быстрее мы окажемся в Англии, тем скорее отправимся обратно, в Америку, а мне так хочется поскорее вернуться домой!

В глубине души девушка ожидала, что Чэрити не одобрит ее спешку и возразит, сказав, что ей дают слишком мало времени на сборы, но, к счастью, этого не случилось. С помощью двух горничных вещи были упакованы, и Вада вместе с Чэрити заторопились на вокзал, чтобы успеть на девятичасовой утренний поезд, отправляющийся в Кале.

Куда сложнее для девушки было написать письмо Пьеру, которое ему должен был передать портье отеля в полдень, когда молодой человек придет ее навестить. Затруднения Вады вовсе не зависели от ее физического состояния — к тому времени оно было вполне сносным, хотя все еще побаливала голова и ноги не совсем слушались. Она с трудом подыскивала нужные слова, чтобы выразить свои чувства и объяснить Пьеру причину внезапного отъезда. Вада боялась его обидеть и не хотела, чтобы он беспокоился. Сказать ему прямо в глаза, что уезжает, она была не в силах, но если бы он ее спросил об этом, вряд ли смогла его обмануть или помешать выяснить, как обстоят дела на самом деле.

Надев дорожный костюм, девушка присела к бюро в гостиной, прислушиваясь к голосу Чэрити, отдававшей последние распоряжения обеим горничным. Из соседней комнаты все еще доносилось шуршание тонкой бумаги, в которую они проворно заворачивали ее элегантные платья и затем складывали их в сундуки, привезенные из Америки полупустыми. Вада раздумывала, не сказать ли Чэрити, чтобы та не упаковывала все вещи, поскольку они еще вернутся в Париж. Однако быстро отказалась от этой мысли: у Чэрити могло возникнуть слишком много лишних вопросов и, пожалуй, рассеялась бы ее вера в скорое возвращение в Америку. «Она-то туда вернется, а я останусь в Париже», — сказала себе Вада. Затем впервые за все это время вспомнила о матери и устрашилась.

Любовь к Пьеру стремительно захватила ее и унесла в волшебное царство, и девушка совсем не предполагала, что все может кончиться замужеством. Она действительно испытала что-то вроде шока, когда Пьер сказал прошлой ночью:

«Я хочу заботиться о тебе, оберегать тебя, и лучше всего будет, если ты станешь моей женой».

Очевидно, это было предопределено с самого начала, решила Вада. И хотя для нее все это было впервые и немного необычно, но она испытывала удовлетворение, ощущая себя рядом с ним, зная, что он ее любит, и, особенно, чувствуя прикосновение его губ к своим губам.

Вада раньше даже не представляла, что они могут пожениться. Возможно, они будут жить в его студии, и она, конечно, будет заботиться о нем, как он собирается это делать по отношению к ней. Теперь ей казалось, что в ее жизни не существовало ничего более прекрасного, чем то, что ей предстояло, однако она была достаточно рассудительна и хорошо понимала, что впереди будет много трудностей. И прежде всего — гнев ее матери.

Девушка смотрела на это трезво: ее мать поставила на карту слишком многое, чтобы в один прекрасный день увидеть свою дочь герцогиней. И не только из-за снобистских представлений, свойственных представителям высшего света из поколения миссис Хольц, которое считает, что титул решает в жизни все. Вада знала, что ее мать искренне верит, что только такой путь, выбранный ею для дочери, сделает ее чадо по-настоящему счастливой. Она помнила тот разговор, когда мать сказала, что никто не полюбит ее только за личные качества и что в Америке нет равного партнера, который бы составил пару ее дочери.

«Неправда, Пьер любит меня такой, какая я есть!»- услышала Вада крик своего сердца. Она вся трепетала от радости, что Пьер хочет жениться на ней, ничего не зная о ее миллионах. Он просто полюбил ее и не в силах противостоять своему чувству.

Затем зловеще, почти как образ той темной летучей мыши', что висела над ней прошлой ночью во время сатанинского обряда, перед девушкой встал вопрос: как поведет себя Пьер, когда узнает, что она очень богата.

«Он не должен ничего знать! Я не скажу ему до тех пор, пока не будет слишком поздно, чтобы он смог что-нибудь предпринять», — лихорадочно проносилось в голове Вады. Наконец она взяла ручку и прекрасным элегантным почерком написала:

«Пьер!

Я должна ехать в Англию и не могу поступить иначе. Через три дня вернусь и тогда смогу свободно собой распоряжаться, и мы всегда будем вместе. Я этого хочу больше всего на свете!

Вада».

Ей еще многое хотелось бы ему сказать и, конечно, написать о своей любви. Слова переполняли ее и складывались, как стихи, но девушка знала, что лучше написать всего несколько строк.

Записка, несомненно, заинтересует Пьера. Он потребует объяснений, и это будет еще одна трудность, с которой она скоро столкнется, когда, освободившись от обязательств перед герцогом, вернется из Англии.

Всю прошлую ночь Вада не сомкнула глаз, мысленно проигрывая возможность написать герцогу и рассказать ему, что влюбилась и что им нет смысла встречаться. Затем решительно отвергла эту навязчивую идею, сказав себе, что это не благородно и что так поступают только трусы. Кроме того, Вада не исключала, что герцог может попытаться, как, впрочем, и ее мать, помешать ее замужеству с Пьером.

Во всех случаях, решила Вада, честнее сообщить ему все, как есть, уповая на его милость, и на коленях просить, если не помочь, то, по крайней мере, не мешать ей выйти замуж за человека, которого она любит.

Когда Вада написала на конверте имя Пьера, ей невольно захотелось поцеловать письмо, потому что он непременно будет держать его в руках. Затем внутренний голос подсказал ей, что сейчас, как никогда, она должна действовать, а не предаваться сентиментальности.

Девушка сама упаковала платье и черные туфельки, которые Пьер одолжил для нее прошлой ночью у своей приятельницы, в одну из коробок Уорта, вынув из нее перед тем дорогое платье, заказанное у модельера с мировым именем. На крышке Вада написала: «Пьеру».

Чтобы Чэрити не увидела коробку, она вызвала мальчика-посыльного и попросила отнести письмо вместе с коробкой портье, который все это должен передать Пьеру. Девушка опасалась, что он снова захочет с ней увидеться и, хотя сам просил ее подольше поспать, придет до того, как они уедут.

Вада с облегчением вздохнула, когда наконец экипаж, доверху нагруженный дорожными сундуками и коробками, вместе с ней и Чэрити последовал по Вандомской площади, потом по улице Мира в направлении Северного вокзала.

Когда они проезжали мимо Дома Уорта, Вада с легкой улыбкой вдруг подумала, что ей никогда больше не придется заказывать себе дорогих платьев, хотя ее мать придавала им существенное значение, особенно для приданого-дочери.

Даже если Пьер и позволит ей тратить ее собственные деньги столь легкомысленно, в чем она сильно сомневалась, эти туалеты наверняка будут неуместны для жены не очень состоятельного писателя, жителя Левого берега. Вада вспомнила черно-белое хлопчатобумажное платье, которое она только что упаковала, принадлежавшее приятельнице Пьера. Оно, должно быть, не очень дорогое, но очень красивое и элегантное. Вада сделала для себя вывод, что теперь она должна научиться быть экономной, но выглядеть по-прежнему привлекательной, чтобы Пьер мог ею любоваться.

Все, что ожидало ее в будущем, представлялось Ваде блистательным, потому что рядом с собой она видела Пьера. Все вокруг, казалось ей, станет чарующим, и она ни о чем другом не могла больше думать, как о глазах Пьера, смотревших на нее, о его губах и наслаждении сладостного поцелуя.

— Я люблю его все больше и больше, — проговорила Вада вслух и вздрогнула от неожиданности, когда Чэрити удивленно спросила:

— Вы, кажется, что-то сказали, мисс Вада?

— Нет, нет, это только мысли вслух.

— Вы сегодня выглядите лучше, — заметила служанка, — несмотря на то, что вчера ночью вас опять не было дома.

Вада промолчала, и Чэрити продолжала:

— Вчера утром я уже начала по-настоящему беспокоиться: никогда не видела вас такой вялой и апатичной и никак не могла понять, что это на вас нашло.

— Сейчас все хорошо, — ответила Вада.

«И это правда», — подумала она. Несмотря на все страдания, через которые ей пришлось пройти в плену у сатанистов, несмотря на оставшиеся еще следы действия наркотика, подмешанного к вину, она чувствовала себя гораздо лучше. И оттого, что была счастлива, и потому, что именно Пьер вернул ее к жизни.

Они довольно долго добирались до Кале, и все это время Вада думала только о Пьере. Немного тревожась, она все-таки надеялась, что он не очень сильно рассердится, когда получит письмо.

Затем девушка начала убеждать себя, будто Пьер предположит, что мисс Хольц послала за ней и она должна была подчиниться. Вада могла бы все так ему и объяснить, но обмануть любимого не считала возможным. Она очень надеялась, что Пьер свяжет ее срочный отъезд с распоряжением мисс Хольц, будто бы собиравшейся ей сообщить, что больше не нуждается в компаньонке.

«Конечно, Пьер может подумать именно так, — рассуждала Вада, — пусть так и думает до последнего момента».

Но сообразив, что может произойти потом, когда он узнает, кто она на самом деле, Вада испугалась. Затем постаралась убедить себя, что при их безфаничной любви это ровным счетом ничего не значит. Любовь ведь не отключишь, как свет, когда разгневан или просто в плохом настроении.

Верлен написал, что любовь подобна пламени. Значит, любовь превращается в пламя? Так вот что с ней произошло! И она вспомнила, как пылали страстью глаза Пьера. Она видела в них огонь, этот огонь воспламенял ее, но теперь она его не боялась.

В два часа дня Вада и Чэрити прибыли в Кале. Там уже ждал паром, направлявшийся в Дувр.

Поездка из Кале в Дувр заняла не более трех часов. Перед тем Вада послала вдовствующей герцогине телеграмму, как советовала Нэнси Спарлинг, и в Дувре их встречал посланный из замка человек.

— Мисс Хольц, я заказал для вас купе в поезде, который скоро отправляется, — сказал он. — Прошу вас побыть здесь, пока я займусь вашим багажом.

В купе все было предусмотрено для приятного путешествия: стояла огромная корзина, наполненная всевозможными деликатесами, на столике они увидели маленькую бутылочку шампанского и такую же бутылочку рейнвейна. Тут же была корзина с сеном — в нем сохранялся чайник с горячим чаем. Это привело Чэрити в неописуемый восторг. На случай холода они обнаружили пледы, чтобы можно было укутать ноги.

В купе Вада заметила много журналов и все свежие газеты.

Вернулся их сопровождающий и сообщил, что багаж находится в специальном отсеке и что они остановятся на личной станции герцога, на полпути к Лондону, — там их будет ждать его личный экипаж.

Вскоре поезд тронулся.

— Станция далеко от замка? — спросила Вада.

— Около часа езды. Экипаж его светлости создан специально для езды с большой скоростью, и уверяю вас, в нем вам будет удобно.

— Я надеюсь. Благодарю вас, — улыбнулась Вада.

Сопровождающий поклонился и ушел искать свое купе.

Хотя Вада и не была голодна, но все же понемногу отведала вкусные вещи из корзины, которые были для них приготовлены, а Чэрити с наслаждением пила чай.

— Почему вы все время молчите, мисс Вада? — спросила служанка через некоторое время.

— Я все думаю… — ответила Вада.

— Да вы не расстраивайтесь! — настаивала Чэрити. — Ваша матушка знает, что для вас лучше, она все предусмотрела и все делает, заботясь только о вашем счастье!

— Да, я знаю…

Вада с огорчением думала, как будет разочарована и рассержена ее мать, но еще грустнее было представить, что она скажет герцогу при встрече.

Хорошо бы устроить так, чтобы он сам все понял. Но как?

«Если бы Пьер мог это сделать за меня!»- подумала Вада.

Но это невозможно, только она сама должна все уладить. В конце концов, разве она не была всегда уверена, что американцы во всем полагаются исключительно на самих себя и свое мужество? Разве Нэнси Спарлинг не говорила ей, что она должна научиться твердо стоять на ногах?

Вада глубоко вздохнула.

Когда все завершится, Пьер будет заботиться о ней, оберегать ее, и ей самой уже не придется беспокоиться или опасаться за будущее. Он с ней добр и нежен, но Вада знала, что вместе с тем он может быть властным. В нем есть что-то повелевающее, не терпящее возражений, что-то, заставляющее ему подчиняться, и не только потому, что она сама этого хотела. Пьер был человеком, которому покорялись.

«Мне все в нем нравится, он очень смелый, настоящий мужчина, притом самый нежный из всех, кого я встречала», — так рассуждала Вада.

Она вспомнила, как он поил ее из ложечки прошлой ночью, как завязывал ее волосы в узел, застегивал платье. Она даже закрыла глаза, потому что сами мысли об этом ее волновали.

Все ее думы были заняты Пьером, и от этого время в поезде пролетело быстро. Потом еще час они добирались в экипаже до замка.

Посыльный герцогини, встречавший девушку, нисколько не преувеличил, говоря, что поездка будет приятной. Экипаж был снабжен специальными рессорами, так что езда по самой неровной дороге казалась плавным скольжением, и четверо гнедых неслись, как показалось Ваде, со скоростью ветра.

Наконец они въехали в массивные чугунные ворота, которые по обеим сторонам сторожили огромные каменные геральдические львы. Вада увидела длинную подъездную дорожку и в конце ее — окутанный дымкой замок.

Он был возведен несколько веков назад, не раз перестраивался, но казался неожиданно возникшим из сказки. Его сероватые тона на фоне вечереющего неба, его красота словно растворялись среди деревьев, в окружающем ландшафте, в озере. Окна в деревянных переплетах ловили последние лучи заходящего солнца и сверкали все ярче по мере приближения экипажа. Когда он подъехал к лестнице парадного входа, двери замка открылись, и оттуда заструился теплый золотистый свет, словно встречая гостей.

Слегка ошеломленная непривычной скоростью, с которой мчался экипаж, Вада вышла и услышала приветствие дворецкого. Он расшаркался перед ней с любезностью, присущей вышколенному дипломату.

— Добро пожаловать, мисс, в замок Грантов, — произнес он. — Ее светлость ожидает вас.

Он повел Валу через просторный мраморный зал, украшенный старинными флагами и великолепными военными доспехами.

Дворецкий открыл дверь в большую гостиную, и в течение нескольких секунд Вада видела только ослепительные канделябры, зеркала, отражающие другие зеркала, картины и множество комнатных растений.

Спустя некоторое время девушка заметила наконец вдовствующую герцогиню, сидевшую перед прекрасным мраморным камином в дальнем конце комнаты. Герцогиня встала, чтобы поздороваться с Вадой. Она была стройна, даже грациозна, несмотря на уже немолодые годы. Простирая руки навстречу приближающейся девушке, герцогиня воскликнула:

— Прелестное дитя! Я так рада тебя видеть! В юности она, несомненно, была очень хороша. Об этом нетрудно было догадаться по ее прямому аристократическому носику и глубоким, красиво посаженным глазам.

На ней было черное платье, шею обвивали шесть нитей великолепного жемчуга, а в ушах, сияя переливчатым блеском, играли бриллианты и жемчужины.

— Надеюсь, ты благополучно добралась, и когда прибыла в Дувр, была окружена вниманием, не так ли? — спросила герцогиня.

— Благодарю вас, все было очень хорошо, — застенчиво ответила Вада.

— Ты, должно быть, очень устала с дороги, — произнесла герцогиня, — и я уверена, сильно проголодалась. Я распорядилась насчет обеда, — его сегодня подадут позже обычного, чтобы ты могла принять ванну и не спеша переодеться.

Герцогиня едва заметно улыбнулась.

— Нет ничего неприятнее, чем торопиться, когда только что приедешь, — сказала она.

Затем приветливая улыбка вновь озарила ее лицо, и она продолжала расспрашивать:

— Удалось ли тебе приобрести в Париже самые модные и красивые туалеты? Твоя мать писала, что ты собиралась заказать почти все свое приданое у знаменитого мистера Уорта, а он настоящий гений.

Вада почувствовала неловкость при упоминании слова «приданое», но решила пока ничего не говорить герцогине о том, что намерена отказаться выйти замуж за ее сына.

Этот брак задумали ее мать и герцогиня, — то был их совместный сговор. У Вады даже возникла мысль, что если герцогиня узнает о расстройстве их планов, то обязательно затеет что-нибудь нехорошее.

Словно угадав, что Вада думает о ее сыне, герцогиня сказала:

— Боюсь, моя дорогая, я разочарую тебя, но сегодня вечером тебе не удастся увидеть герцога. Вчера он неожиданно должен был уехать в Лондон, но обещал вернуться завтра во что бы то ни стало, и тогда вы встретитесь.

Сначала Вада почувствовала некоторое облегчение, но потом сообразила, что отсутствие герцога задержит ее в Англии дольше, чем она предполагала. Еще в поезде она решила, что, если удастся, все скажет ему в первый же вечер и поставит в известность, что не может выйти за него замуж. Уже на следующий день она могла бы вернуться в Париж. Но теперь это невозможно, и облегчение быстро сменилось тревогой. Вада думала о том, сможет ли отправить Пьеру телеграмму. Возможно, герцог и позволит ей это сделать.

Девушка обдумывала ближайшие планы, в то время как герцогиня увлекала ее за собой, направляясь к залу.

— Дорогая, ты узнаешь много интересного об этом замке и его истории, — пообещала она, когда они подходили к высокой резной деревянной лестнице. — Я помню, когда меня привезли сюда еще невестой, я была поражена его размерами. И знаешь, в нем царит такая дружеская атмосфера! Но ты сама скоро в этом убедишься.

— Все так красиво! — вымолвила Вада.

— Я была уверена, что тебе понравится, — вдова одобрила мнение Вады. — Все, что ты видишь в замке, переходит от одного поколения к другому и каждое, в свою очередь, вкладывает как можно большую лепту в богатство этого огромного дома.

Герцогиня остановилась на полпути вверх по лестнице, обратив внимание девушки на противоположную стену.

— Видишь вон тот флаг? — спросила она. — Его привез прародитель моего сына из Ватерлоо. А справа от него — трофей, завоеванный другим предком этой почтенной старинной семьи, он служил у Мальборо.

«Я бы пришла от всего этого в неописуемый восторг, если бы это как-то меня касалось», — отметила про себя Вада.

Она любила историю и всегда мечтала побывать в Англии, зная из учебников о многих замечательных событиях в жизни этой страны. Но теперь она будет жить во Франции, и английская история ее больше не волнует.

— Надеюсь, тебе понравится твоя спальня, — прервав размышления Вады, произнесла герцогиня своим тихим мелодичным голосом. — У нас ее называют «покоями королевы», и обычно невесты, приезжая в замок, спят здесь.

Интересно, как бы отреагировала герцогиня, узнав, что она ее обманывает, подумала Вада. Она не имеет права на «покои королевы», но сейчас не время говорить об этом.

Вскоре Вада увидела Чэрити. Под ее руководством две горничные в накрахмаленных чепцах и легких белых передничках распаковывали вещи. Они встали, когда герцогиня вошла в комнату, и присели в реверансе. Чэрити, на секунду забыв об американской независимости, сделала то же самое.

— Я уже сказала мисс Хольц, — герцогиня обратилась к Чэрити, — что у нее есть время переодеться. Ужин подадут в девять часов вечера.

— Вы так добры ко мне, — произнесла Вада.

— Мы все хотим, чтобы ты чувствовала себя здесь счастливой и была как дома, — сказала герцогиня в ответ.

Казалось, она специально сделала ударение на слове «дома», после чего удалилась из спальни, оставив Ваду со служанками.

Пока девушка принимала ванну и переодевалась к обеду, она не переставала думать о том, что за обедом окажется наедине с герцогиней и будет чувствовать себя неловко, если говорить придется только о помолвке, приданом и свадьбе.

Однако Вада напрасно беспокоилась. Когда без нескольких минут девять девушка спустилась вниз, в гостиной она увидела несколько человек, и среди них личного капеллана герцога, компаньонку герцогини — очаровательную женщину лет за пятьдесят, и замужнюю пару — кузена герцога с супругой, гостивших в замке.

Ваде показалось, что они с трудом сдерживают любопытство, которое тем не менее проглядывало в обращенных к ней взглядах. В то же время они обращались с ней как хорошо воспитанные люди, очень любезно, и в том, что они говорили, не было ничего нескромного или обидного для нее.

Поскольку герцогиня предположила, что Вада, должно быть, устала, вскоре после ужина все гости разошлись по своим комнатам.

Очутившись в «покоях королевы», в огромной кровати под пологом, державшимся на четырех столбиках-колоннах, Вала снова почувствовала себя неловко, прекрасно понимая, что ведет себя как настоящая обманщица.

«Когда увижу герцога, все ему объясню, — успокоила она себя. — И тогда наконец уеду в Париж».

Вада вспомнила, как герцогиня показывала ей картины с изображением герцога. Они были по всему дому, и на всех полотнах он выглядел белокурым голубоглазым английским аристократом. Герцогиня обратила ее внимание еще на один портрет сына — в мантии пэра, на котором он казался старше, чем на других, и внушал благоговейный трепет.

Портрет, как правило, отражает лучшие черты своего героя и редко передает его истинный характер и личность. Конечно, те портреты герцога, которые видела Вада, почти ничего не говорили о нем как о человеке и по ним невозможно было судить, сможет ли он понять, почему она отказывается выйти за него замуж.

Девушка думала и о том, что герцог таким образом лишается всех ее денег. А раз так, сможет ли она отдать ему то, чего он, судя по всему, с жадностью добивается? Это могло бы стать решением вопроса, как ей поступить со всеми своими миллионами.

Валу опять так устрашила мысль о собственном богатстве, что она невольно вздрогнула.

Ей казались немыслимым парадоксом предстоящие объяснения. Прежде всего с герцогом, который узнает, что не может претендовать на ее деньги, а это, должно быть, его расстроит. И уже потом — с Пьером, который презирает деньги, но она вынуждена ему сказать, что очень богата.

«В конце концов все образуется», — пыталась успокоить себя Вада. Она очень устала от предыдущей кошмарной ночи, которую пережила с трудом, и после долгой дороги. Наконец девушка успокоилась и погрузилась в глубокий сон.

На следующее утро она проснулась радостной и энергичной. Действие наркотика, который ей дал маркиз, прошло полностью, и Вада смогла по-настоящему восхититься замком и его сокровищами.

«Я никогда больше это не увижу, так что сейчас, пока я здесь, нужно все внимательно осмотреть и насладиться красотой замка и всем, что меня окружает».

Вада вспомнила, как примерно то же самое сказала себе в Париже, когда ей очень хотелось побывать в «Солей д'Ор»и Мулен Руж.

Последнее заведение снова вызвало у нее отвращение, и не только потому, что она была шокирована его откровенной непристойностью. Вада связывала с Мулен Руж впечатление, которое произвели на маркиза ее наивность и невинность. Впрочем, все это время она старалась поступать так, как говорил Пьер, — не думать о том, что произошло, забыть о черной магии и маркизе.

Замок представлялся Ваде страницей истории Англии, и, пожалуй даже, не одной, — а целой книгой, собранной из многих страниц.

Герцогиня попросила капеллана показать девушке замок и рассказать о нем. Капеллан, как выяснилось, был его хранителем, относился к замку с любовью, прекрасно знал его прошлое и все, что в нем находилось.

Он поведал Ваде о сражениях, в которых принимали участие мужчины этой семьи, начиная с времен Вильгельма Завоевателя.

Гранты — именно так называли в прошлом эту семью, дали Англии известных политиков, государственных деятелей, храбрых воинов и первооткрывателей новых земель, а один из них был даже пиратом во времена правления королевы Елизаветы I.

— Когда-то они были очень богаты — за счет трофеев, захваченных с испанских кораблей, — говорил капеллан, глубоко вздыхая. — Но шли столетия, деньги постепенно иссякли, и сейчас так много нужно сделать, чтобы реставрировать замок, но мы не можем себе это позволить.

Капеллан говорил так, будто замок и все угодья Грэнтамов были и его собственностью. Вада успела заметить, что подобное отношение было у всех, имевших касательство к этой семье.

Горничная сказала Ваде:

— Мы знаем, что в этой комнате становится прохладно, когда дует восточный ветер. А старший садовник невзначай обронил:

— В этом году мы ожидаем богатый, как никогда, урожай персиков.

«Прекрасно, что все считают себя частью единого целого, дорожат и гордятся замком», подумала Вада. Теперь она хорошо понимала стремление герцога поддерживать владения в хорошем состоянии, как это делали его предшественники.

«Он найдет себе другую спутницу жизни», — ободряла себя девушка. Вада всей душой желала, чтобы герцог был счастлив, как они с Пьером. Ей хотелось, чтобы все вокруг любили так же, как она. Мечтала, чтобы все истории имели счастливый конец, а окружавшие ее люди ощущали такой же восторг и радость, которые переполняли ее сердце.

День прошел быстро. Герцогиня и Вада одни пили чай в гостиной, когда неожиданно вошел герцог.

— О Давид, ты уже вернулся! — обрадовалась герцогиня, вставая ему навстречу. — Я так и знала, что тебе удастся успеть на ранний поезд.

Герцог шел по комнате, направляясь к ним. Вада отметила, что он действительно выглядит так, как его изображали на портретах, кроме того, что в жизни, пожалуй, более худощав и кажется значительно старше.

В сером сюртуке, в котором ездил в Лондон, герцог производил впечатление очень элегантного молодого человека. Он склонился, чтобы поцеловать мать в щечку, затем повернулся к Ваде и приветливо протянул ей руку.

— Я должен извиниться, что не смог вас встретить, мисс Хольц.

Его голос звучал мягко и дружелюбно, и, коснувшись его руки, девушка почувствовала, что больше его не боится. Ей казалось, что герцог поймет все, что она намерена ему сказать.

Он сел и стал рассказывать матери забавные истории, приключившиеся с ним в поездке. Вада заметила, что герцогиня очень любит своего сына.

«Возможно, если бы я не знала Пьера, — размышляла девушка, — то сейчас серьезно думала о том, что должна поступить так, как считает моя мать, и выйти замуж за герцога».

Но, полюбив по-настоящему, она понимала, что для нее брак с кем-то другим, не с Пьером, просто невозможен, сколько бы ее ни уговаривали согласиться.

Герцог выпил чашку чая, и герцогиня встала из-за стола.

— Сегодня у нас званый обед, — произнесла она. — Простите, что оставляю вас одних, я должна пойти прилечь. Меня очень утомляют такие вечера, если перед этим не удастся отдохнуть.

— Не беспокойся, мама, я позабочусь о мисс Хольц, — сказал герцог.

Он проводил герцогиню через всю комнату и открыл перед ней дверь.

Когда герцог вернулся к столу, Вада спросила, затаив дыхание:

— Могу я… быть откровенна с вами, ваша светлость?

— Ну конечно, — ответил он. — Может быть, мы пойдем в библиотеку, где я обычно провожу свободное время? Там намного уютнее, и нам не будут мешать слуги, которые сейчас начнут убирать чайную посуду.

— Так действительно будет лучше, — тихо сказала Вада.

Она последовала за ним, и они вошли в прекрасную, полную света библиотеку. Все ее стены от пола до потолка заполняли книги. Одно из окон было с эркером и выходило на озеро. Тут же стояли диван и глубокие мягкие кресла, обитые красной кожей.

— Вас уже знакомили с замком? — спросил герцог.

— Да, ваш капеллан любезно мне все показал и рассказал, — ответила Вада. — Замок поистине великолепен!

— Мне очень хотелось самому это сделать, — сказал герцог, — но поездка в Лондон была необходима, да и вас мы не ждали так скоро.

— Об этом я и хотела поговорить с вами, ваша светлость, — нерешительно произнесла девушка.

Герцог вопросительно взглянул на нее, видимо почувствовав, что она нервничает. Затем предложил:

— Не хотите ли присесть?

Вада покорно села на диван, и герцог придвинул к ней свое кожаное кресло.

— Что же вас беспокоит? — мягко спросил он.

— Я не могу… выйти за вас замуж, — вымолвила Вада.

Герцог ничего не сказал, продолжая внимательно смотреть на нее, и с интересом слушал, когда она продолжила:

— Я знаю, что ваша матушка и моя уже давно договорились о нашем браке. Я согласилась, потому что в то время мне ничего другого не оставалось. Но сейчас все изменилось…

— Могу я узнать, что именно? — поинтересовался герцог.

Вала глубоко вздохнула:

— Я… влюбилась.

Герцог удивленно вскинул брови.

— Вы, наверное, думаете сейчас о том, что так поступать не принято. Мне самой трудно поверить в то, что произошло, — продолжала Вада, — но в Париже я встретила человека…

— Если не ошибаюсь, — прервал ее герцог, — вы были в Париже всего несколько дней?

— Да, это так. Мы встретились случайно и, хотя никто из нас не предполагал, влюбились.

Ее голос задрожал, но лицо неожиданно просияло, когда она сказала:

— Я люблю его. Не представляла себе, что когда-нибудь так полюблю. Я не могу даже думать о том, чтобы выйти замуж за другого. Пожалуйста, поймите меня правильно!

Герцог улыбнулся:

— Я понимаю вас. Но ваша мать знает об этом?

— Нет, мама ни о чем не догадывается. Даже если бы я ей написала, она бы не успела получить письмо. Но что бы она ни сказала, меня ничто не остановит.

— А вы не слишком торопитесь? — осторожно спросил герцог.

В ответ Вада улыбнулась.

— Я знаю все доводы, которые вы можете привести, — сказала девушка. — Я уже слышала их из уст человека, которого люблю, но они ровным счетом ничего не значат.

Вада умолкла, затем продолжила:

— Вы, вероятно, полагаете, что я слишком молода, чтобы отвечать за свои поступки, но это не так, я сознаю то, что делаю! Я знаю, что такая любовь, как у меня к этому человеку и у него ко мне, бывает раз в жизни. Я не могу рисковать и потерять ее!

— Что же вы собираетесь делать? — спросил герцог.

— Если вы поможете мне, я хочу завтра же вернуться в Париж.

— Одна?

— Да, но когда я туда приеду, я не буду одна, — ответила Вада. — Я собираюсь сразу же выйти замуж, — до того, как кто-нибудь захочет меня остановить! До того, как моя мать сможет приехать из Америки, чтобы мне помешать, а она непременно попытается это сделать, как только герцогиня напишет ей о том, что произошло.

Некоторое время герцог молчал, потом произнес:

— Вы, конечно, озадачили меня. Я не знаю, как поступают в подобных случаях.

— Вы только помогите мне, — попросила Вада, — и не пытайтесь отговорить меня.

Герцог встал и, подойдя к окну, посмотрел на залитый солнцем сад.

— Вы очень молоды, — проговорил он с тревогой.

— Но не для любви! И не так молода, чтобы выйти за вас замуж, — парировала Вада.

Герцог улыбнулся.

— Да, это правда. Наши матери договорились об этом браке, потому что, по их мнению, мы идеально подходим друг другу, — добавил он.

— Но мы не любим друг друга, — не сдавалась Вада. — Я уверена, что вы прекрасный, добрый человек, но я также знаю, что не смогу выйти замуж, если не полюбила!

Вада поднялась с дивана и встала рядом с герцогом.

— Прошу вас, помогите мне! Если вы когда-нибудь любили, то прекрасно понимаете, что я сейчас чувствую. Он для меня все! Я всегда мечтала только о таком, как он. Я всегда знала, что где-то есть такой человек и я его обязательно встречу!

Возбуждение и страсть, с какой она говорила, заставили герцога пристальнее посмотреть на девушку. Ее лицо и глаза светились внутренним светом. Она была восхитительна, и герцог невольно залюбовался ею.

— Я помогу вам, — тихо сказал он. — Но не собираюсь делать вид, что это будет легко.

— Так вы поможете мне? — воскликнула Вада. — Благодарю вас! Я знала, что вы меня поймете!

Герцог легко вздохнул.

— Завидую вашей молодости и вашему счастью, — проговорил он. — Если вы все предоставите мне, обещаю, что завтра же сможете уехать в Париж, и никто не помешает вам.

— Вы действительно это сделаете? — переспросила Вада. — Спасибо — от всего сердца!

В порыве благодарности она тут же, повернувшись к герцогу, поцеловала его в щеку. В этот момент дверь отворилась, и на пороге появился дворецкий, доложивший:

— Лорд Питер, ваша светлость! Вада на шаг отступила от герцога, и он обернулся к двери.

— Питер! — удовлетворенно воскликнул герцог. — Я рад, что ты быстро откликнулся на мою телеграмму и приехал.

Вада почти безразлично взглянула на человека, который пересекал библиотеку, приближаясь к ним. Ее явно раздосадовало то, что вошедший прервал их разговор.

Вдруг девушка застыла на месте. Человек, появившийся в комнате, был не кто иной, как Пьер!

Он выглядел не совсем обычно для себя и не походил на парижского Пьера. Сейчас он был в сюртуке, который вполне соответствовал стилю одежды герцога, в белой накрахмаленной рубашке с высоким воротничком и элегантно завязанным галстуком. Но не узнать его было невозможно, и когда Вада его увидела, сердце дважды перевернулось в ее груди.

— Я спешил, как мог, — отозвался Пьер.

— Я знал, что ты постараешься добраться как можно быстрее, — произнес герцог. — Но я еще не успел предупредить мать, что вызвал тебя. Если позволишь, я пойду и скажу ей, что ты здесь, — до того, как она услышит об этом от слуг.

Герцог с улыбкой обернулся к Ваде:

— Хочу представить вам моего брата. Питер, познакомься, пожалуйста, это мисс Эммелин Хольц, о которой ты уже слышал.

Сказав это, герцог вышел из библиотеки и закрыл за собой дверь.

Вада и Пьер застыли на месте друг против друга. Девушка была не в состоянии ни двинуться, ни говорить.

— Так, значит, вы… мисс… Эммелин Хольц! — медленно, делая ударение на каждом слове, словно самому себе подтвердил Пьер. — Вот, оказывается, вы кто!

— Я… могу, я была… — попыталась объяснить Вада, но Пьер быстро перебил:

— Вы обманывали меня! В Париже вы только развлекались, а сами собирались приехать сюда и выйти замуж за моего брата, — ради его титула, конечно. Вот ваши истинные намерения! И вы весьма недурно разыграли роль бедной компаньонки.

— Пьер… выслушай меня! — умоляла Вада. Но скоро поняла, что он ее не слышит и продолжает говорить, все время повышая голос.

— Вы вели искусную игру. Превосходно! Невинная, юная, неопытная мисс Спарлинг! А я-то действительно поверил вашим мольбам и испугу, когда вы впервые оказались в моей студии.

— Я… я… могу рассказать…

— Рассказать? Что вы можете рассказать? — вскричал Пьер. — Что вы развлекались, как все богатые американки, приезжающие в Париж, и не думали о последствиях, не придавали значение тому, что можете кого-то обидеть?

Пьер саркастически рассмеялся.

— Мне жаль, что не позволил вам в полной мере насладиться черной мессой. Вам бы это доставило огромное удовольствие и добавило еще один забавный случай в ваш альбом приключений.

Ярость слышалась в голосе Пьера, когда он продолжил:

— Может, если бы сатанисты действительно извлекли из вас душу и заменили ее любой другой, было бы не так уж плохо. Откуда бы она ни взялась, она не была бы столь низкой, подлой и коварной, как ваша собственная! Душа лгуньи! Душа женщины, которая готова продать себя за титул.

Пьер словно выплевывал слова. Протянув к нему руки, Вада заплакала:

— Пьер… Пьер… ты должен выслушать меня!…

— Я больше не намерен слушать ложь! — грубо отрезал Пьер. Казалось, его голос прогремел на всю библиотеку, когда он сказал:

— Прочь с моих глаз! Я возвращаюсь в Париж и надеюсь, Бог даст, больше никогда вас не увижу.

Он отвернулся и подошел к окну. Вада тихо всхлипнула и выбежала из комнаты, но он продолжал стоять у окна, ничего не замечая. Гнев затмил его разум. Губы побелели, его трясло от бешенства.

Пьер не знал, сколько времени простоял так, стиснув руки, пока наконец кто-то не вошел в комнату. Он догадался, что это его брат.

— Как всегда, мама ведет себя непредсказуемо, — произнес герцог. — Теперь, когда ты приехал, она очень рада и хочет тебя видеть. Но сначала, Питер, нам нужно с тобой поговорить.

Пьер нехотя отошел от окна и направился к камину. Герцог, казалось, не заметил выражение его лица.

— Я просил тебя срочно приехать домой, — начал он, — потому что хотел сообщить тебе, что замок и все поместья я переписал на твое имя.

— Что ты сделал? — переспросил Пьер.

— Я не сомневался, что это тебя потрясет, — сказал герцог, — но иначе я поступить не мог. Только ты можешь мне помочь.

— Ничего не понимаю! О чем ты говоришь? Что случилось? — взволнованно спросил Пьер.

— В последнее время я чувствовал, что у меня не все благополучно со здоровьем. Три дня назад я ездил в Лондон, чтобы проконсультироваться со специалистом. То, что он мне сказал, подтвердило мои опасения.

— Что с тобой? — спросил Пьер.

— У меня туберкулез, — печально ответил герцог. — Если сразу же, в ближайшие дни я уеду в Швейцарию, то смогу протянуть еще год-другой, но, видимо, не более.

Стало тихо. Затем Пьер положил руку на плечо брата.

— Давид, я не могу в это поверить! — Его голос срывался.

— К сожалению, это правда, — произнес герцог, — и честно говоря, Питер, я не придаю этому слишком большого значения. В последний год так много всего свалилось на мою голову… Нужно заниматься домом, а у меня нет на это достаточно средств. Да и с мамой стали возникать трудности, и я начинаю чувствовать, что не могу ни с чем справиться.

Герцог тяжело вздохнул.

— Я написал тебе в письме, что женить меня на этой американке была ее затея. Наша мать все решила без меня и ни разу не сказала, что девушка дала согласие на брак, пока та не выехала из Америки.

Пьер помолчал, потом произнес каким-то странным голосом:

— По тому, что я увидел, когда вошел в комнату, догадываюсь, что ты сказал об этом мисс Хольц. И как она это восприняла?

Герцог улыбнулся.

— Конечно, я собирался сказать ей правду, но это не понадобилось.

— Почему? — спросил Пьер.

— Потому что в Париже эта хорошенькая мисс Хольц по уши в кого-то влюбилась. Она заявила, что не желает выходить за меня замуж, и уговаривала помочь ей вернуться завтра во Францию.

— Она тебе это сама сказала? — уточнил Пьер дрогнувшим голосом.

— Бог мне судья, не знаю, правильно ли я поступаю, — сказал герцог, — но она, кажется, по-настоящему влюблена.

Пьер протянул руку к брату и похлопал его по плечу.

— Скажи мне, Давид, где спальня мисс Хольц? Герцог взглянул на него с недоумением:

— Почему это тебя интересует?

— Я все потом тебе объясню. Ты не знаешь, где сейчас может быть мисс Хольц?

— В «покоях королевы», конечно. Ты, вероятно, уже догадался, что мама…

Он вдруг обнаружил, что брата рядом с ним нет. С невероятной быстротой тот выскочил из библиотеки и помчался через весь зал. Герцог удивленно смотрел ему вслед, не представляя, что бы все это значило.

Пьер без стука открыл дверь «покоев королевы»и вошел. Как он и предполагал, Вада лежала на кровати, уткнувшись лицом в подушку, и громко рыдала.

Он запер за собой дверь и, подойдя к постели, взглянул на девушку. По тому, как сотрясались ее плечи, он понял, что слезы текут ручьем.

— Вада, — обратился он к ней, и его гортанный голос прозвучал с нежностью.

— Уходи, — рыдая проговорила она. — Ухо…ди! Я знала, что ты так поступишь!

В ее голосе было отчаяние.

Но лицо Пьера стало добрым и ласковым. Он сел на кровать и откинулся на подушки так, как он сделал это однажды у себя в студии, и нежно привлек к себе Валу. Она не сопротивлялась и продолжала рыдать в его объятиях.

— Почему же ты мне ничего не сказала? — спросил он через некоторое время.

— Моя мать однажды мне объяснила, что никто… никогда… не полюбит меня просто так, какая я есть.

— Когда же ты собиралась сказать мне правду? Стало тихо.

— Тебе все равно пришлось бы когда-нибудь мне все рассказать, — продолжал Пьер. — И когда, по-твоему, наступил бы подходящий момент?

Вада подняла головку с его плеча. По щекам катились слезы, ресницы были влажные, припухший от рыданий рот искривился. Ее губы дрожали, когда она стала умолять Пьера:

— Давай поженимся! Пьер… ну пожалуйста, мы ведь можем отказаться от денег! Если хочешь, вообще забудь об их существовании. Пожалуйста, давай поженимся… я не могу жить без тебя!

В голосе девушки звучало отчаяние. Когда ее глаза, искавшие понимания, не нашли желанного ответа, она спрятала лицо у него на груди и снова заплакала.

— Нам еще многое нужно обсудить, — тихо произнес Пьер.

Он замолчал, и Вада испуганно спросила:

— Что именно?

— Давай начнем с того, что ты мне объяснишь, зачем сюда приехала? — сказал Пьер.

— Я думала, что не могу выйти за тебя замуж, пока как бы… помолвлена с другим, — не очень складно выразилась Вада.

— И, вернувшись в Париж, ты продолжала бы выдавать себя за другую?

— Да, — смущенно подтвердила девушка.

— А сколько лет настоящей мисс Спарлинг?

— Наверно, около шестидесяти, — ответила Вада. — В Шербурге она повредила ногу и предложила мне ехать в Париж без нее, чтобы купить платья для приданого.

— Уверен, у нее даже в мыслях не было, что ты будешь разгуливать по Парижу с незнакомыми мужчинами.

— Ты… не показался мне таким… чужим, — ответила Вада.

— Ты увиливаешь от разговора и сама прекрасно это понимаешь, — строго сказал Пьер. — Как можно было так опрометчиво поступить и согласиться пообедать с человеком, которого совсем не знаешь, а потом еще пойти в его студию?

Вада собралась с мыслями и сказала:

— Я не думала, что художники спят в своих студиях… Я думала, что они там только… работают.

— Все это, однако, не объясняет, почему ты приняла приглашение не только от меня, но и от маркиза, — с гневом произнес Пьер.

— Возможно, потому, что для меня это была единственная возможность, пока я свободна, делать то, что хочу, поскольку рядом нет мисс Спарлинг.

Пьер молчал, и Вада робко добавила:

— Я думала, что это… как бы приключение.

— Ничего себе приключение! — воскликнул Пьер. — Меня в дрожь бросает от одной только мысли, в какой беде ты могла оказаться.

— Да, я была в опасности… но ты спас меня!

— Только благодаря счастливому стечению обстоятельств, а это бывает один раз из миллиона случаев.

Вада подумала, что Пьер говорит с ней слишком сурово, и сказала, чтобы отвлечь его мысли от ее необдуманных поступков:

— Кстати, ты тоже выдал себя не за того, кем являешься на самом деле, и пытался выудить у меня сведения о мисс Хольц вовсе не для газеты. Разве не так?

— Да, ты права, меня это интересовало не для очерка. Брат мне написал о предполагаемом браке, раньше он о нем и не подозревал. В письме Давид сообщил, что его невеста ненадолго приехала в Париж и остановилась в отеле «Мёрис».

— И ты, конечно, решил посмотреть, что я из себя представляю?

— В отеле мне сказали, что мисс Хольц не прибыла, зато я встретил ее компаньонку — очень молоденькую и, к своему удивлению, очень хорошенькую, но крайне своенравную юную особу.

Вада произнесла что-то невнятное, затем заметила:

— Но ты тоже представился французом!

— Вообще-то я французом не представлялся, — ответил Пьер. — Я тебе уже говорил, что нам предстоит еще многое узнать друг о друге. Меня действительно называют Вальмоном.

Вада внимательно слушала Пьера, и он продолжал:

— Так звали моего крестного отца — герцога де Вальмона. Именно он первым зародил во мне интерес к французскому искусству. В школьные каникулы я часто ездил во Францию и потом, вместо того чтобы учиться в Оксфорде, как мой брат Давид, отправился в Сорбонну.

— В парижский университет, то есть, — пробормотала Вала как бы для себя.

— Там я проучился три года, — продолжал Пьер, — и все свободное время проводил со своим крестным отцом. Его французский стал для меня вторым родным языком, в своих взглядах, привычках и вкусах я стал истинным французом.

Вада не прерывала его, и Пьер говорил:

— Как видишь, я совсем не похож на Давида, у нас совершенно разные взгляды на жизнь. Когда я вернулся в Англию, то остался недоволен состоянием дел в поместьях. К тому же мне все очень быстро наскучило. Я никогда не был в хороших отношениях с матерью и снова вернулся в Париж.

— Чтобы стать символистом!

— Я начал писать, а поскольку жил в Латинском квартале, мне намного проще было стать французом, чем оставаться англичанином. В основном я пользовался своим двойным именем и подписывался как Пьер Вальмон. — Он улыбнулся и добавил:

— И плодом моего усердного труда стала книга о символизме, которая должна выйти в следующем месяце.

— Почему же ты мне об этом не сказал? — спросила Вада.

— Я хотел сделать тебе сюрприз.

— Я буду гордиться тобой, это так прекрасно — увидеть твою книгу изданной, — с трепетом проговорила Вада.

— Мне нравится моя жизнь в Париже, — но сейчас все должно измениться, — сказал Пьер.

— Что ты имеешь в виду? — В голосе девушки была тревога.

— Давид только что сказал мне, что серьезно болен и не может на тебе жениться, даже если бы ты этого очень хотела: у него туберкулез. Врачи настаивают, чтобы он как можно скорее уехал в Швейцарию.

— Какой ужас! — воскликнула Вада. — Мне так жаль его.

— Мне тоже, — сказал Пьер. — Но это значит, что все поместья переписываются на мое имя, и я становлюсь их хозяином.

Сначала Вада никак не отреагировала, потом, подумав, спросила:

— Ты имеешь в виду, что должен уехать из Парижа и жить в Англии?

— Да.

Возникла тишина. Затем Вада первой ее нарушила.

— И тогда я тебе буду не нужна?

— Я этого не говорил, — ответил Пьер.

— Но ведь это так? Если ты должен жить здесь, в Англии… тогда ты, наверно, не захочешь жениться?

Пьер улыбнулся.

— Между прочим, — начал он, — как раз именно здесь жена нужна мне больше, чем в Париже. Он умолк, а Вада затаила дыхание.

— Есть только одно создание, на котором я готов жениться!

Девушка подняла голову с его плеча, и ее глаза внезапно засветились, будто кто-то зажег в них тысячу свечей.

— Неужели ты имеешь в виду меня? — прошептала Вада, от волнения не в силах говорить громче.

— Кто-то ведь должен приглядывать за тобой, — нарочито сердясь, проворчал он. — Ты иногда ведешь себя так плохо, с таким неоправданным риском, что я не могу позволить, чтобы все это продолжалось.

— Ты женишься на мне? Ты действительно хочешь этого? Ну пожалуйста, скажи мне!

Он неожиданно и властно привлек ее к себе, и его губы впились в губы девушки. Этот поцелуй, далеко не нежный, был неистов и требователен. Она ощутила, как снова внутри нее разгорается пламя, и была уверена, что то же самое происходит с Пьером.

Вада прильнула к нему, забыв обо всем, кроме того, что она снова в его объятиях, — в том прекрасном и сказочном мире, где существуют только она и он.

Его губы становились все настойчивее и горячее. Внезапно Вада почувствовала, как все ее тело размягчается, тает, словно воск, и постепенно сливается воедино с Пьером. Казалось, что этот поцелуй вытягивает ее душу и сердце, и они становятся душой и сердцем Пьера.

Наконец он поднял голову и как-то неуверенно проговорил:

— Ты обворожительна до умопомрачения, моя дорогая, я не хочу рисковать и потерять тебя. Ты немедленно выходишь за меня замуж!

— Но ты же стремился быть благоразумным…

— Увы, мне это не удалось. Настало время тебе стать моей женой.

Пьер почувствовал, в какое восторженное состояние пришла Вада.

— Я так этого хочу, — прошептала она. — Мы можем отказаться от моих ужасных денег, чтобы ты не презирал меня из-за них.

— Все намного серьезнее, чем ты думаешь, — сказал Пьер. — Ты не можешь пренебречь своими обязанностями, так же как я — своими.

— Что ты имеешь в виду?

— Я должен взять на себя заботу о поместьях и сделать все от меня зависящее, чтобы они процветали. Так и ты должна правильно, со всей ответственностью, справедливо распорядиться своими деньгами.

— Что ты подразумеваешь, когда говоришь «правильно распорядиться»? — испуганно спросила Вада.

— В нашем огромном хозяйстве предстоит сделать очень много, а это потребует уйму денег, — ответил Пьер. — Поместье Грэнтамов похоже на громадного голодного монстра, пожирающего все, что ему дают, и всегда требующего еще.

Пьер глубоко вздохнул, будто то, что он говорил, угнетало его, затем продолжил:

— В поместье живет много стариков, которых нужно обеспечить, надо построить школы, богодельни, сиротские дома. Мы владеем еще и огромным районом трущоб в Лондоне, — там неплохо было бы снести целые кварталы старых построек и на их месте возвести новые, удобные дома.

Пьер говорил серьезно и убедительно.

— Если ты станешь моей женой, все твои миллионы уйдут на воплощение моих замыслов. Ты не будешь разъезжать по светским балам в шикарных туалетах от Уорта и потрясать всех своими бриллиантами. Вместо этого тебе придется вместе со мной много работать, чтобы устранить пороки старого уклада и создать что-то новое, достойное.

— И я могу это делать… вместе с тобой? — воскликнула Вада.

— Если, конечно, захочешь, — ответил Пьер, — потому что как раз об этом я хотел просить мою жену.

Говоря это, он стиснул руки и, немного помолчав, произнес:

— Это будет не просто. У нас возникнет много проблем, и над ними придется ломать голову. Что-то, возможно, вызовет раздражение окружающих. То, что я хочу осуществить, не всем понравится, но проект грандиозный. Ты готова помочь мне, мое сокровище?

— Ты же знаешь: все, о чем я мечтаю и чего хочу, — это быть всегда рядом с тобой, делать то, о чем ты меня попросишь… и любить тебя, — страстно ответила Вада.

На мгновение она умолкла, затем очень тихо заговорила:

— Я думала, что мы будем жить в твоей студии, я буду готовить обед и убирать дом. Пьер улыбнулся:

— Может быть, стоит сохранить студию? Когда ты у меня заважничаешь и преисполнишься собственного величия от высоты своего положения, я увезу тебя в Париж. А пока мы могли бы провести там медовый месяц.

Вада снова подняла к нему лицо.

— Одни? — Вряд ли мы станем кого-нибудь просить сопровождать нас, — с легким смехом ответил Пьер.

— Ты знаешь, что я имею в виду, — проговорила Вада.

— Мы будем совсем одни, моя милая, — произнес Пьер, — никаких твоих служанок и горничных, никаких моих камердинеров, никаких высокомерных слуг! В Париже ко мне приходит только одна пожилая женщина, чтобы помыть пол.

— Я буду сама заботиться о тебе, — прошептала Вада.

Пьер улыбнулся:

— У тебя есть возможность показать себя прекрасной женой бедного писателя.

Глаза Вады сияли, как звезды. Она произнесла немного невпопад:

— Я не умею толком готовить.

— Зато я умею и научу тебя, — сказал Пьер.

— Это чудесно! Просто замечательно! — обрадовалась Вада. — Когда же мы поженимся? — спросила она внезапно.

Пьер привлек ее к себе и поцеловал в мягкие пушистые волосы.

— Я не хочу ехать в Нью-Йорк и жениться так, как задумала твоя мать. Мы поженимся немедленно и без пышных церемоний: я хочу, чтобы Давид был моим шафером, а чем быстрее он уедет в Швейцарию, тем больше времени ему останется жить.

— Мама, конечно, рассердится, но я уже буду твоей женой, а все остальное не имеет значения, — важно проговорила Вада.

— Со временем она, несомненно, успокоится, — оттого что ее дочь стала все-таки герцогиней, — заметил Пьер.

В его голосе прозвучала легкая ирония. Затем он сказал:

— Предоставь свою маму мне. Но сначала я должен разобраться с собственной матерью. Они обе не имели права заставлять тебя выйти замуж за человека, которого ты никогда не видела.

— Но твой брат такой добрый…

— Поэтому ты его поцеловала?

— Да, я хотела от всей души его поблагодарить, — ответила Вада.

— Надеюсь, в будущем, — начал Пьер, — ты не захочешь так щедро расточать свою благодарность. Из-за этого поцелуя я чуть было не поверил, что ты обещаешь ему стать его женой, потому и наговорил тебе массу грубостей.

Вада снова уткнулась лицом в его грудь.

— Как ты мог такое подумать? — Она почти начала выходить из себя.

— Да я минуты считал, пока снова тебя увижу, а ты на моих глазах обманываешь меня! Что я мог еще подумать?

— Ты же знал, что я тебя люблю.

— Я действительно тебе верил, но когда увидел, как ты целуешь моего брата, решил, что ошибся.

— Я никогда не смогу полюбить никого другого. Я люблю только тебя. — Вада трепетала от переполнявших ее чувств. Ее голос звучал одновременно волнующе и трогательно.

— Ты прощаешь меня? — тихо спросил Пьер.

— Я прощу тебе все, как только ты станешь моим мужем, — лукаво ответила Вада. Пьер засмеялся:

— Все вы, женщины, только и думаете о замужестве. И как ни странно, я тоже сейчас думаю только об этом, — чтобы мы поженились, и как можно скорее!

Пьер чуть приподнял ее маленький подбородок и повернул к себе. Никогда в жизни он не видел такой сияющей от счастья женщины, как Вада.

— Никто из нас не хочет ждать, — сказал он мягко. — Мы знаем, что созданы друг для друга, что нашли наконец то, что оба искали всю жизнь.

Он почувствовал, как Вада дрожит от радости.

— Это настоящая любовь, мое сокровище, моя красавица! Это любовь — чарующая и непостижимая! И ты — часть совершеннейшей красоты мира — принадлежишь мне!

Пьер поцеловал Ваду, и она снова испытала восторг и волшебство охватившего ее чувства, как в ту первую ночь, когда поцелуй Пьера так естественно слился с тем, что их окружало, — рекой, небом и Нотр-Дам. Их слияние в единое целое теперь уже совсем близко. Девушке казалось, что без Пьера она не существует: она принадлежит только ему и навсегда.

Вада прекрасно сознавала, что впереди будет много трудностей, но опасности, казалось, не существует, пока они вместе.

«Я люблю тебя! Я так страстно люблю тебя!» Ваде хотелось без конца повторять эти слова, но Пьер держал ее губы в плену.

— Моя малышка, мое сокровище, моя любимая! — шептал он.

Вада ощущала, как лихорадочно бьется его сердце, и пламя любви, полыхавшее в ее груди и его душе, превратилось в огонь. Огонь, способный испепелить все злое и недостойное.

Божественный огонь, разгоревшийся в их сердцах, поднимал и уносил их в звездное небо, где царили только музыка и поэзия любви.

Примечания

1

Позже более известна как Вандомская колонна.

(обратно)

Оглавление

Аннотация

От автора

Глава 1

Глава 2

Глава 3

Глава 4

Глава 5

Глава 6

Глава 7

Глава 8 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg