«Крепостной княжич»

Лариса Черногорец Крепостной княжич

Солнечные лучи впивались в кожу хуже веревок, которыми были стянуты запястья. Невыносимая боль от того и другого усиливалась от ощущения ужаса перед предстоящей казнью, неминуемой, казалось, вот-вот состоящейся, и ужасающей по своей жестокости. Так казнили только варвары да кровожадные польские дворяне, во времена Речи Посполитой. Полные злобы, холодные как сталь зрачки Седого сверлили её насквозь. Он что-то кричал ей прямо в лицо, но она уже не слышала слов. Она молила бога, чтобы он дал ей умереть раньше, чем она почувствует дикую боль, разрывающую её тело на куски. Седой занес руку с кинжалом над веревкой, удерживающей привязанными к колу у земли две молодые сосны, к которым были привязаны её руки. Воздух вдруг стал густым, тягучим, сквозь него поплыли мгновения…последние мгновения её жизни. Она слышала о таком, но никогда не могла понять, как может за мгновение перед глазами проплыть вся жизнь. Теперь она понимала, она каждой клеточкой кожи ощущала всю тяжесть обрушившейся на неё воздушной массы, её густую, клейкую консистенцию, видела замедленные движения Седого, острие кинжала, приближавшееся к веревке. Как долго! Как томительно долго! С чего же все началось? Словно по волшебству поплыли картины детства. Маменька, держащая её на руках, папенька, подкидывающий её к самому, казалось, небу. Откуда-то всплыла фраза: «льет ливень, сквозь него солнце бьет тебе прямо в глаза, над тобой радуга, а я целую твою ладошку…» С чего же все началось? С возвращения! Конечно с возвращения!

Жаркий июльский полдень встретил карету, ехавшую по разухабистой дороге, серой пылью и стайкой воробьев, чирикающих что-то о своем и мучительно искавших лужу, чтобы, наконец, напиться. Конец июня выдался на редкость жарким для Зеленого хутора, куда тащилась почтовая карета, запряженная двойкой лошадей, уже испускавших дух от жары, под ударами хлыста местного почтового кучера Данилы. В карете сидела девушка лет двадцати, с черными, как смоль волосами, вьющимися по ее плечам крупными кольцами, ее мечтательные карие глаза смотрели куда-то ввысь, а ямочки то и дело появлялись на щеках от невольной улыбки. О чем она думала? О родном доме, который оставила много лет назад, о приятной встрече с людьми, с которыми провела все детство…о многом. Напротив нее сидела молодая компаньонка, — синеглазая, розовощекая очень красивая девушка, с саквояжем на руках. Рядом с ней дремал карлик восточной внешности, хотя назвать его карликом, скорее всего, было бы неправильным, его туловище было вполне нормальных размеров, руки казались неестественно большими, а вот ноги были действительно короткими и не доставали до пола кареты. При нем тоже был саквояж, но гораздо меньших размеров. Рядом с карликом сидел юноша, взъерошенный и немного сутулый, однако довольно приятной внешности, в пенсне.

Мечты и размышления прервал голос Данилы-кучера, который завопил: «Тпруууу!»

Взгляду девушки предстали кованные железные ворота с витиеватыми узорами. За ними виднелась стена усадьбы, густо увитая диким виноградом. Голубые стены, крашеные явно лет десять-двенадцать назад — не меньше, просвечивали сквозь густую зеленую листву. Женщина лет сорока пяти, моложавая, с приятным добрым лицом, довольно грузная, со светлыми седоватыми волосами, закрученными в гульку на затылке, в белом фартуке, поверх темного простого платья, с громким воплем «Барышня! Барышня приехала!» кинулась к воротам и, открыв их, вцепилась в ручку дверцы кареты.

— Матушка наша! Голубушка наша! Родная Вы наша! — запричитала она…

На родину, в Зеленый хутор, вернулась после многих лет отсутствия княжна Дарья Домбровская.

* * *

Карета остановилась напротив каменной лестницы, ведущей к входу в усадьбу. Даша сама открыла дверь кареты, и хотела, уже было по привычке спрыгнуть на землю, как вдруг увидела протянутую мужскую ладонь. Недолго думая, всунув в нее свою ладошку, она выглянула и …обомлела. На нее смотрел широкоплечий, статный, черноволосый молодой мужчина, с красивыми, глубокими, темно-серыми глазами. Белая сорочка, черный атласный пояс, рука сильная, с длинными аристократичными пальцами…

— Здравствуйте, барышня, Дарья Дмитриевна!

Голос его был мягкий, глубокий, бархатный! Одной фразой она была околдована. Как зачарованная, опираясь на его руку, она вышла из кареты и больше ничего не слышала: ни воплей Марфы — жены управляющего, которая голосила: «Барышня! Дашенька наша! Приехала…» Ни вопросов о том, куда нести багаж, прислуги Ульяны. Она смотрела в его глаза и не могла произнести ни слова.

— Барышня.

Его голос вывел ее из оцепенения

— Вы меня узнали, барышня, я Никита, ваш Никита, матушка ваша нас как брата с сестрой воспитывала…

— Никита! Выдохнула она, и память, словно по волшебству, с дикой скоростью стала прокручивать картинки детства.

Розовое платье, синий тряпичный мяч, соседский сын Петруша, приехавший в гости, Никита, не подпускающий Петра ни к мячу, ни к ней самой. Драка… разбитая губа, плачущий Петруша, забрызганный Петрушиною кровью подол розового платья, разгневанный папенька, треплющий за шиворот Никиту, и маменька, словно тигрица кинувшаяся на папеньку, вырвавшая Никиту из его рук…

Буквально выпрыгнув из кареты, она по-сестрински обняла его. От него пахло мятой, ромашкой, полем, чем-то родным и таким далеким.

— Никита! Мой Никита! Пойдем в дом, сейчас же! Немедленно! Ты мне все — всё расскажешь…

— Барышня! — разрывалась Марфа, — А где же тетушка ваша, она же должна была ехать с вами! А это ж кто за карла! Кто это с Вами, барышня!

Даша развернулась и приказала.

— Собери людей, Марфа, мужа позови, раз и навсегда все точки над «и» расставлю…

* * *

Казалось, солнце никогда не устанет светить, и вечер никогда не начнется. Во дворе усадьбы собралась разношерстная дворня. Крестьяне ждали, переговариваясь между собой. Наконец открылась дверь и на порог вышла Даша в сопровождении Ульяны, Марфы и ее мужа-управляющего Порфирия — мужчины лет пятидесяти, с ними был карлик, и парень в пенсне.

— Итак! Для тех, кто меня еще помнит и узнал — здравствуйте, я рада вас видеть, для тех, кто не знает или забыл — меня зовут Дарья Дмитриевна Домбровская. Я — дочь Дмитрия Алексеевича и Марии Сергеевны, ваших хозяев. По завещанию матушки моей покойной, имение переходит ко мне в полное и безраздельное владение. Это — она указала на карлика: — Ли Чжоу — китайский лекарь. Он свободный человек, мой сопровождающий и друг папеньки, жить будет здесь, почитайте его и не обижайте. Это — она указала на парня в пенсне — сын господ Федяевых и ваш новый доктор, Петр Николаевич. Приехал он практиковаться в медицине после академии. Родителей его вы все знаете — они живут в соседнем поместье, он будет бесплатно лечить Вас и Ваших детей. Прошу любить и жаловать! Каждый из вас, моих крестьян, может обратиться к нему в любое время, и он обязательно поможет… Это — она указала на синеглазую девушку — моя прислуга — Уля, если кто не признал.

Она оглядела толпу. В безмолвной тишине раздался вопрос:

— А что теперь с нами-то?

— С вами будет все в порядке. Порфирий, по-прежнему, управляющий. Все жалобы и тяжбы лично ко мне! Порфирий! проводи Петра Николаевича! Марфа, прикажи занести багаж и устрой Ли.

Железные нотки в голосе Даши сменились мягкими, она вновь обратилась к дворне:

— Прошу Вас — не беспокойтесь, сейчас пока имением владеет батюшка мой, Дмитрий Алексеевич, но к концу следующего месяца имение перейдет ко мне. Не обижу никого.

Надо отметить, что Дарья была весьма прогрессивной девушкой, в свои двадцать лет знавшей английский, французский и понемногу польского, венгерского, словенского, и прочих южнославянских языков, преобладавших в великом множестве в Любляне, где они с родителями провели последние годы; также владеющей науками, возможно только по верхам, которые только набирали силу. Она, наравне с Петром, окончившим Люблянскую академию, была ее вольной слушательницей. Ей нравилось изобретение связи через расстояние, и она привезла с собой, с батюшкиного позволения, немыслимое количество новых приспособлений, которыми намеревалась удивить соседей по усадьбе.

День клонился к закату, почтовая карета уехала, увозя с собой Петра к имению Федяевых, что было в полукилометре от опушки леса, подходившей почти вплотную к их усадьбе. Народ начал расходиться, обсуждая новые правила и молодую, симпатичную хозяйку.

— Никита! — Даша окликнула его, стоящего в толпе — Никита! Зайди!

Никита был избалован господским вниманием с детства. Все что он помнил — с малолетства его растила матушка Дарьи Дмитриевны — Марья Сергевна, они с Дашей росли в одном доме, ели за одним столом, и он всегда строго следил за тем, чтобы его сестренка была жива и здорова. Она была маленькой и хрупкой девочкой, и он всегда любил ее и опекал. Однако муж Марьи Сергевны, Дмитрий Алексеевич был к нему строг и холоден. Марья Сергеевна, напротив, баловала Никиту, как могла и давала ему все наравне с родной дочерью. Тем не менее, муж её этой блажи не понимал. И сам он, и родственники Домбровских, Никите всегда напоминали, что он-де холоп, и старались указать ему его место. Несмотря на это, по настоянию Дашиной матушки вместе с Дашей он учил французский и арифметику, а также занимался чтением и письмом. Даша музицировала, и большой рояль, стоявший в гостиной комнате, частенько страдал от неумелых попыток воспроизведения Никитой Дашиных заданий. Способностей к музыке у него не было никогда, зато учитель-француз почитай полтора года обучал его фехтованию на рапирах, и Никита так наловчился, что давал жару самому «месье». Одним прекрасным утром семья почему-то быстро собралась, после визита местного доктора, и Марья Сергевна оставила его на попечение управляющего Порфирия и Марфы. Своих детей им бог не дал, и Марья Сергевна плакала и просила их растить Никиту как родного сына. Порфирий и Марфа были людьми простыми — из бывших крепостных, но у Порфирия обнаружились способности к счету, арифметике, торговле и ведению хозяйства. С легкой руки Дмитрия Алексеевича, он дорос до управляющих и имел в этом большой успех. Положением своим никогда не гордился, однако дело свое делал исправно и заслужил почет и уважение не только селян, но и соседских помещиков, доход у которых намного был ниже, чем у Домбровских, и которые силились переманить его к себе. Никиту Порфирий с Марфой и вправду любили и воспитывали как родного сына, однако науками его не баловали. Все чаще Никита стал помогать то на кузнице, то в конюшнях, и к двадцати годам Порфирий женил его на крестнице своей Полине, которая через пять месяцев после свадьбы умерла в преждевременных родах. Очень скоро Никита уже знал как вести усадьбу и стал правой рукой Порфирия, а иногда и подменял его, когда тот уезжал с торговлей на ярмарку или по закупкам в город. Деревенские девки втайне мечтали о завидном холостяке, но тот повода к серьезным надеждам не давал никому, хотя, поговаривали, был ходок.

* * *

Он не верил своим глазам. Даша, его родная маленькая Даша стала просто красавицей. Черные как смоль волосы, которые расчесывала Уля, вились тяжелыми кольцами и блестели в лучах заката. Он сидел на голубой атласной кушетке и смотрел на нее. Она была как из другого мира. Глубокие карие глаза, матово-белая, словно фарфоровая кожа, яркие сочные губы, щеки тронутые румянцем, ямочки на щеках словно дразнили его. Тонкая таллия, высокая грудь, атласный халат, схваченный по таллии широким голубым поясом. Он не мог оторвать от нее взгляд. Она словно одурманивала его легкой улыбкой и нежным голосом, когда рассказывала о Словении, о том как они с матушкой и отцом проводили бесконечные дни, наслаждаясь покоем, солнцем и прекрасной архитектурой Любляны. Он не понимал, что с ним творится. Она была его названной сестрой, а теперь и его хозяйкой, а он не может думать ни о чем, кроме того, чтобы поцеловать ее, поцеловать прямо в губы. Такая красивая, такая волнующая! Чувства переполняли его, ему хотелось так много рассказать о себе, но язык не слушался, он мог только молча смотреть на нее, слушать, как она щебечет, словно птичка.

Никита оглядывался вокруг. Комната Дарьи была небольшой, но очень уютной. Большая кровать с мягкими перинами, кушетка, небольшой диванчик- все было обито голубым атласом. Небольшая гардеробная комната, дверь в которую находилась сразу за трельяжем, была забита до отказа. Европейские наряды, шляпки, обувь, — все это Уля, закончив укладывать волосы барышни, пыталась разместить, как могла. Небольшой каминный зал, в который выходила комната, был отделан березой, в нем стояли два больших дивана и кресло. Маленькая деревянная дверь, прикрытая занавеской из бежевого бархата, которая находилась слева от входа в Дашину комнату, вела в уборную, которую еще Дашина матушка приказала выложить розовым мрамором и устроить по типу римской бани с мраморными скамейками и сливной системой.

— Пойдем со мной, Никита, так хочется дом осмотреть, я так соскучилась и почти все забыла!

Взяв Никиту под руку, Даша осматривала комнату за комнатой их старинного родового гнезда. Большой каминный зал, сразу по выходу из ее крыла, бильярдная, батюшкин кабинет, большая гостиная, спальня родителей, матушкин будуар, столовая, — все находилось в идеальной чистоте. Все было так, как будто хозяева и не уезжали из поместья вовсе. Поднявшись на второй этаж, Даша открыла двери огромного бального зала, который занимал почти все пространство второго этажа центрального здания. Выполненный по моде прошлого десятилетия, он был весь инкрустирован и отделан позолотой.

— Помнишь, Никита, как мы с тобой тут танцевали на Рождество?

— Как не помнить, вы все меня барышня ругали, что я в такт не попадаю.

— И теперь не научился?

— Так некому учить было, Дарья Дмитриевна

— Ну, ничего, теперь я займусь твоим обучением, — она залилась смехом и на её щеках опять заиграли ямочки.

— Пойдем вниз, день был тяжелый.

Они спустились в комнату, где Уля уже разложила вещи и, не дождавшись дальнейших указаний, ушла в девичью.

— Расскажи мне, как ты жил, Никита. Ты матушку помнишь?

Вдруг голос её дрогнул.

— Матушка умерла.

Слезы покатились по её щекам.

— С тех пор как мы уехали, она так болела! Любляна спасала её! Она подарила ей еще как минимум пять лет жизни. Но она умерла! Её сломило что-то здесь! Она очень мучилась от головных болей. Они не давали ей спать, и потом, уже перед самой смертью она так страдала, что ты остался здесь, она рассказывала мне, как после семи лет брака они были бездетны, как батюшка возил её по лекарям, где только можно было, и как все было бесполезно. Как-то после рождества, загуляв с соседями, они поехали в табор, который расположился на опушке леса. Приехав туда, матушка сразу приметила тебя — тебе было года полтора, ты плакал и лепетал что-то явно не по-цыгански, и хотя ты был среди цыганчат, тебя глаза выдали. У цыган не бывает таких серых глаз. Цыганский барон согласился продать тебя за 250 целковых, но откуда они тебя выкрали, так и не признался. У тебя на шее был сердоликовый медальончик с буквой «S», обвитой змеей и потом матушка нашла будто-бы клеймо, знак, родинка у тебя на плече, с такой же буквой. Она просила, чтобы батюшка узнал, откуда ты, но тот даже и слышать об этом не хотел.

Взяв Никиту за руки, Даша взглянула ему прямо в глаза.

— Помоги мне, Никита! Матушка так любила тебя. Ты мне поможешь?

Её глаза глядели на него с тоской и надеждой. У нее кружилась голова от его взгляда, она ждала ответа.

— Барышня! Я все сделаю для вас, барышня…

Он не мог сдержать нахлынувших на него чувств. Его губы прижались к ее ладони.

— Барышня! Дарья Дмитриевна…

Стук в дверь прервал его слова.

— Войдите!

Порфирий с виноватой улыбкой вошел в комнату:

— Дарья Дмитриевна, будут на завтра указания? И … это…Марфа донимает меня, где же тетушка Августа, батюшка ваш писал, что она с вами, сопровождает вас, негоже ведь девушке без сопровождения в такую дорогу.

— На подъезде к границе тетушка заболела, нам пришлось отправить её обратно прямо с пограничного поста, оттуда же я написала все папеньке. Остальное, Порфирий, завтра! Все завтра! Никита, до завтра. Я просто засыпаю.

Мягкая постель — мечта последних семи дней пути обволокла ее, и, проваливаясь в сон, она видела серые, бездонные глаза Никиты, ощущала его теплые губы на своей ладошке, и слышала его глубокий бархатный голос

— Барышня! Я все сделаю для Вас! Барышня…

* * *

Утро было жарким, и первые петухи застали Дашу в постели. Окно было распахнуто, и пьянящий запах полевых цветов заставил ее раскрыть глаза. На подоконнике лежал огромный букет ромашек, васильков и иван-чая. В прозрачной ночной рубашке, открывающей плечи, она подошла к окну. С улицы раздавался стук топора. Напротив окна стояла огромная поленница и Никита, раздетый по пояс, рубил дрова. Капельки пота покрывали его тело. Одним взмахом он раскраивал полено в щепки. Она разглядывала его широкие покатые плечи, загорелую кожу, черные, коротко стриженые волосы. Щеки загорелись огнем, когда взгляд его глаз остановился на её лице. Дыхание перехватило. Она отбежала от окна и лихорадочно стала натягивать пеньюар. Он бросил топор и подошел к окну. Слегка поклонился хозяйке.

— Доброе утро, Дарья Дмитриевна.

Голос точно ожёг ее.

— Никита! Доброе утро. Откуда цветы, ты не знаешь?

— С нашего луга, барышня, для вас!

— Спасибо, так приятно.

Едва умывшись, она натянула сшитый по последней моде костюм для верховой езды и крикнула Никите в окошко:

— Скажи Федору, пусть коня оседлает!

Буря, бушевавшая в ее душе, не давала мыслям сложиться в стройный порядок! Никита! Её крепостной! Её названный брат! Такой родной, такой красивый, такой …такой! У неё даже слов не хватало! Сердце выскакивало из груди, в голове все путалось. Что это? Ей двадцать лет! Почти двадцать один! Она никогда не любила! Даже когда батюшка выдал ее, четырнадцатилетнюю, замуж за словенского офицера двадцати двух лет, красавца, наследника богатых родителей, который прямо из-за свадебного стола уехал на поле боя с турками, и в первый же день сражения погиб. Она даже не плакала, она действительно не любила, она не знала мужских ласк и прочила себя в старые девы, о чем официально объявила папеньке при родственниках на очередном рауте. Она горячо просила не искать ей больше партии, так как была слишком хорошо образована, чтобы выйти замуж еще раз за кого попало, чем вызвала семейный скандал. Гордость и высокое самомнение заставляли её уверять себя, что она полюбит только равного себе или превосходящего её в чем-то. Теперь, такая умная, такая современная, и, благодаря статусу вдовы, практически свободная в своих действиях, неужели ей суждено влюбиться в своего крепостного. Его образ не шел у нее из головы…

Утренний туман рассеивался., уползал за пригорки, кочки и кусты. Остатки его путались под копытами коня. Солнце вставало из-за пригорка, она гнала коня что было сил, и когда их совсем не осталось, остановилась на опушке леса, спешилась и присела на траву. Вокруг расстилался дивный пейзаж. Её усадьба была так далеко и казалась такой маленькой. Теплый ветерок обдувал разгоряченное лицо. Минуты шли одна за другой и, словно в забытье, она потеряла им счет.

— Маша!

Резкий окрик вывел её из состояния томного блаженства. Она сидела на траве, а напротив неё стоял человек лет пятидесяти, с совершенно белыми волосами и бородой. Его пронзительные глаза смотрели прямо на нее:

— Ты вернулась! Маша!

— Маша — моя мама, она умерла несколько лет назад, я Дарья, Дарья Дмитриевна, её дочь и новая хозяйка Зеленого хутора. А кто вы?

Сверкнув глазами, старик промолвил:

— Подожди дочка, сейчас вернусь! — и исчез в лесу.

Даше стало не по себе. Странный старик! Прошло больше получаса, но тот не появлялся. Даша пыталась привести мысли в порядок. Недели тяжелого пути, потом дом, который вызвал бурю в её душе, оказался родным до боли. Потом Никита, который перевернул все её представления о мужчинах, о жизни, о любви, о том, на что способно её сердце. Теперь этот странный старик. Надо возвращаться. Она встала. Конь странно захрапел и отпрыгнул назад, потом развернулся и галопом помчался в сторону деревни. Странный звук — не то хрип, не то ворчание — заставил её обернуться. На опушке стоял огромный волк. Зверь, размером превосходящий все изученные ею в книгах экземпляры, стоял в пяти метрах от нее, оскалившись, и явно собирался напасть. Сердце у Даши зашлось, ноги подкосились, зверь зарычал. Она упала на землю, шаря рукой подле себя, стараясь рукой нащупать палку, ветку, — что угодно, только бы отогнать зверя. Он смотрел прямо ей в глаза, угрожающе, злобно, словно затягивая в зеленый дикий омут, словно гипнотизируя. В густой листве опушки что-то треснуло, деревья зашептались о чем-то. Последнее что она помнила — огромное лохматое чудовище в полете над собой, металлический свист и летящий навстречу волку длинный предмет, жалобный вой, брызги крови на лице, дурнота, подступающая к горлу, сильные руки, подхватывающие её, и запах мяты и полевых цветов. Потом темнота.

Она очнулась от похлопывания по щеке. Корсет был слегка расстегнут. Глубокие серые глаза смотрели на нее с тревогой и ожиданием.

— Никита! — выдохнула она

— Дарья Дмитриевна! Зачем вы сами поехали, да еще не сказав куда! Хорошо Федор обмолвился, что вы к опушке леса уехали!

— Никита! Ты мне жизнь спас!

— Бросьте, барышня, не стоит…

Почему-то не мог он ей сейчас сказать, как заняла сердце тревога, как, не помня себя, вскочил на первого попавшегося коня. Как вдогонку насмешливо орал какие-то глупости Федька. Как всю дорогу предчувствие беды сжимало сердце.

Никита перевёл дыхание, как после долгого бега, глубоко вздохнул. Слава богу, всё в порядке, он успел таки вовремя! Даша потихоньку приходила в себя. Злополучная поляна была позади. Она сидела на лошади вместе с Никитой, который одной рукой обнимал её крепко, словно боялся уронить, а другой держал повод.

— У нас в Зеленом хуторе волки? — спросила Даша прерывающимся голосом

— Лет десять как не было. Это первый раз.

— А чем ты его?

— Нож у меня всегда с собой- с детства привычка, — Никита улыбнулся и достал из голенища длинный острый нож, на котором еще оставались следы крови. Даша вновь почувствовала комок дурноты, подкатывающий к горлу.

— Испугались, барышня?

— Не зови меня барышней. Даша, я для тебя просто Даша.

Никита остановил коня и дал ей устроиться поудобнее. Маленькая, хрупкая, словно фарфоровая игрушка, она чувствовала себя в его объятиях непривычно, неловко и одновременно так спокойно, как если бы она была в материнском чреве. На её щеках снова стал появляться румянец. Помолчав, она вдруг решилась и произнесла:

— Никита. Скажи, ты чувствуешь то же что и я?

— Дарья Дмитиевна… Дарья Дмитриевна…я…..не понимаю….о чём вы?…

Её близость волновала его. Он держал её в своих руках и словно цепенел от её взгляда. Он притянул её руку к своим губам и прижался к ней, закрыв глаза. Её кожа словно жгла его губы. Он целовал её запястье и вдыхал запах её духов. Он пьянел от запаха её волос, от её карих глаз, от ямочек на её щеках.

— Дарья Дмитриевна! Вы точно солнце, вы такая светлая, вы точно сама любовь…простите меня. Я не смею…не должен…

Весь оставшийся путь до Зеленого хутора они проехали молча. Дарья прижалась к его широкой груди. Она уже понимала, что это начало чего-то нового в её жизни. Она не понимала как это могло произойти — так быстро, практически в один день! Она никогда не чувствовала так сильно и так по настоящему, и она уже знала что это взаимно, но только не знала что с этим делать. Она и не хотела сейчас ничего знать! Ехать бы так и ехать, целую вечность.

— Приехали, барышня.

Никита спрыгнул с лошади и взял её на руки. Дворня, собравшаяся подле усадьбы, обалдело глазела на происходящее. Он нес её на руках как ребенка, а она прижималась к его груди и шептала

— Не уходи, только сейчас не уходи.

_Ой барышня! — завопила Уля- Ой вы вся в крови! Что ты с ней сделал! Ой, люди добрые!

— Замолчи! — Даша взглянула на Ульяну сердито! Он мне жизнь спас! Нагрей воды, налей ванну, позови Ли.

Ульяна кинулась со всех ног выполнять приказание. Никита опустил Дашу на топчан.

— Подожди меня, я недолго. — Она улыбнулась и вышла вслед за Ульяной из комнаты.

* * *

Никита сидел в каминной на диване. Уля увела Дарью в уборную, из которой доносился плеск воды и запах лаванды. Внезапно в каминной появился Ли, со своим саквояжем. Не глядя на Никиту, карлик направился прямиком в комнату. Никита преградил ему путь:

— Нельзя туда, там сейчас барышня. Погоди немного, вот выйдет…

— Пропусти! — пискнул карлик. Никита обратил внимание на его большие сильные руки, в которых он сжимал свой саквояж.

— Пропусти его, Никита!

Донесся голос Дарьи. Не веря своим ушам, он отступил назад, и карлик проскользнул за занавеску. Уля выскочила, как ошпаренная

— Терпеть его не могу, карла проклятый!

— Что он там делает?! — возмущение и негодование Никиты переходило в ярость, но зайти он не смел. Уля преградила ему путь. Он вспылил:

— Как она может позволять ему!

— Никита, успокойся! Я все слышу! Я тебе все объясню! — Дашин голос заметно повеселел, и, словно поддразнивал.

— Уля принеси полотенце!

Уля вышла, сердито фыркнув и откинув свою длинную русую косу.

Никита увидел клубы пара, выходящего из-за отодвинутой занавески. Дверь была неплотно прикрыта. Даша, завернутая в большое мягкое полотенце, лежала на мраморной скамье, покрытой полотняным покрывалом, лицом вниз. Глаза ее были закрыты. Ли стоял с длинными гибкими иглами и по одной расставлял их на Дашиной спине, ногах и плечах. Никита никогда не видел, чтобы человек так ловко управлялся, имея такой маленький рост и такие большие, неуклюжие руки. Он не мог отвести глаз от Даши, от ее матовой нежной кожи, красивых форм. Перехватывающая дыхание волна снова подкатила, внезапно заставив его отойти от занавески. Он закрыл глаза и прислонился к стене. Он страдал и был счастлив одновременно. Он понял, что влюбился, влюбился с первого взгляда, глупо, как мальчишка, он страдал, что уродец дотрагивается руками до прекрасного тела его любимой, и ему запрещено убить его на месте, раздавить как червяка. Но, все — таки, Никита был счастлив, счастлив от того, что она все-таки нуждается в нем. Он видел в её глазах нечто большее, чем просто интерес или дружеское участие.

Послышались торопливые шаги. Никита отошел от занавески и сел на диван. Уля принесла большую льняную простынь и стеганый голубой халат. Мучения Никиты длились еще полчаса. Затем Ли удалился, а следом за ним вышла, завернувшись в халат и Дарья.

— Послушай. Не ревнуй! Ли — китайский целитель, врач, понимаешь! А меня с детства учили врачей не стесняться. Я не знаю как у него отношения с женским полом, но меня он лечит с десяти лет, и воспринимает как своего ребенка. То, что он делает, называется акупунктура — он лечит иглами, которые нужно поставить в определенные точки на теле и тогда уходит боль, страх, усталость. Он очень помог матушке, когда она умирала и мучилась дикими болями. Я прошу тебя никогда не обижать его. Батюшка насилу уговорил его остаться, после матушкиной смерти. Он остался только ради меня. Он хороший, очень хороший, и он мне очень нужен. Не воспринимай его как мужчину. Воспринимай его как доктора, хорошо?

— Проблема в том, барышня, что я не смогу воспринимать никого, кто бы прикасался к вам, как доктора, — усмехнулся Никита, — но я обещаю, что пальцем не трону его, раз вы так желаете.

Ревность и обида захлестывали его все сильнее. Никита вышел из дома и прислонился спиной к стене, дышать было нечем от переполнявших его чувств, развернувшись, он ударил в стену кулаком с плеча. Что он мог сделать. Какой к черту доктор этот карлик. И она хороша! Позволяет делать с собой что угодно! Он никак не может помешать этому. Он её крепостной, мужик, которого можно продать как скотину. Одна чистокровная лошадь с её конюшни стоит в пять, даже в десять раз дороже, чем он, но душа его рвалась к ней, он понимал, что любит её, всегда любил, с самого детства, с тех пор как помнит себя, а теперь еще сильнее. Он не просто любил, он желал её так сильно, как только может мужчина желать женщину. Никогда он не думал, что женщина заставит его так страдать.

— Не сердись! — её голос отвлек его от мрачных мыслей, — Я не часто пользуюсь услугами Ли, только когда что-то действительно случается.

Даша стояла перед Никитой в простой белоснежной блузе, темной домашней юбке, подпоясанной широким коричневым поясом. Волосы были уложены в длинную сложную косу. Глаза задорно искрились, словно поддразнивая его. Она словно не замечала его состояния. Как ни в чём не бывало, сменила тему разговора.

— Покажи мне свое плечо, там все еще остался тот знак?

Подняв руку, Даша дотронулась до его сорочки и, медленно расстегнув ворот, провела рукой по груди и прикоснулась к его обнаженному плечу. Словно от удара тока Никита вздрогнул от её прикосновения, сердце бешено колотилось. На плече красовалась расплывшаяся, точно ожег родинка, напоминавшая не то змею, не то латинскую «S».

— А где тот кулон?

На его широкой груди, на тесьме было распятие и маленькая ладанка. Никита снял ладанку, из нее на его руку выпал розово-серый камень с гравировкой. На которой подобно родинке у Никиты была буква «S» со змеей, обвивавшей щит с перекрещенными рапирами.

— Вот он, Дарья Дмитриевна.

— Отдашь его мне на полдня? Мне надо съездить кое- куда.

— Зачем? — спросил Никита. Но потом до него дошёл смысл её слов — Барышня! Вам нельзя выезжать одной! Так не принято!

— Ты меня еще манерам поучи! Никита, ты в своем уме!

— Без меня вы больше никуда не поедете! Хватит сегодняшних приключений!

— Хорошо, — легко согласилась Даша — тогда собирайся!

Её глаза блеснули озорными искрами, и она растаяла в глубине комнат.

Никита прислонился к стене дома, закрыв глаза и сжимая в руках пустую ладанку. Что она задумала?

На пороге появился Федор — статный, высокий, красивый русоволосый парень. Он служил старшим конюхом и все полторы сотни княжеских племенных жеребцов и кобыл были на его попечении. Лениво спросил:

— Вроде барышня вызывала? Ты знаешь зачем? — Никита кивнул:

— Коляску готовь, едем сейчас.

— Вместе, что ли, едете? Далеко ли?

— Сам не знаю, но одну не отпущу. — Фёдор оглядел Никиту с головы до ног.

— Высоко метишь, Никитка, место то свое помни!

Никита сверкнул глазами в ответ.

— А ты меня не стращай, о себе пекись.

Из дома выскочила Уля. Увидев Федора, она покраснела и бегом помчалась во флигель.

— Барышня велела коляску готовить! — крикнула на ходу.

— Постой, красавица! — Федор вальяжно выдвинулся вслед за ней — Постой, милая, я спросить хотел…

— Знаем мы, чего ты хотел, — засмеялась Уля, — Ты знай, выполняй чего приказано

— Вот это девка! Огонь девка! Все равно моя будет! — и Федор, словно за добычей, припустил вслед за ней.

* * *

Дорожная пыль поземкой вилась за коляской, в которой Даша и Никита направлялись в город. Задольск был провинциальным городком, однако требованиям времени соответствовал и мог представить на любой вкус и развлечения и разного рода услуги. Никита правил коляской, а Даша, отвернувшись, скучала, разглядывая незатейливый пейзаж открывавшийся вокруг. Зеленые холмы, сменяющиеся золотыми от пшеницы равнинами, полёта для фантазии не открывали. Редкие мужики из соседних усадеб, встречавшиеся на пути, заламывая шапки, кланялись по старинке в пояс. Никита тайком бросал взгляды на Дарью, а та тихо улыбалась, замечая их боковым зрением.

— Так куда едем, Дарья Дмитриевна. Подъезжаем уже. — попытался узнать Никита цель их поездки.

— На второй улице налево сверни, там, мне сказали, ювелирная лавка есть.

— Есть, барышня, как не быть. Там рядом с центральной площадью большая лавка, хозяин на Урале, кто сейчас там будет — не знаю, а раньше и продавал, и всю кассу, и отчет держал Наум Соломонович, хитрый такой мужик, кому хочешь, пол прилавка продаст. Большой мастер народ уговаривать. А вы, стало быть, за украшением каким?

— Смотри, дождь пошел!

На совершенно ясном небе вдруг появилось несколько хмурых туч, которые не преминули разразиться грозовым дождем, сквозь который пробивались лучи солнца. Никита поднял крышу на коляске.

— Не намокли, Дарья Дмитриевна.

— Ты меня Дашей, когда звать будешь, как в детстве?

— Так детство закончилось, Дарья Дмитриевна. Закончилось когда вы уехали.

— Никита, ты мне родной человек, понимаешь, у меня родных — ты, да батюшка. Зови меня Дашей, ну хотя бы когда мы одни, при дворне уж, так и быть, как тебе ловко будет, так и называй. Ведь ты мне брат! Мы с тобой в одной люльке выросли…

Её губы говорили одно, а глаза совсем другое. Какой брат! Какая глупость… Сквозь тучи проглянули солнечные лучи. Огромная, тройная и необычно яркая радуга раскинулась прямо перед ними. Его глаза смотрели на нее грустно.

— Дашей? Даша…

Он взял её за руку, сердце Дарьи трепетало и билось в груди, как птица в клетке. Глядя прямо ей в глаза, Никита развернул её руку и поцеловал ладонь возле запястья.

— Запоминай: льет ливень, сквозь него солнце бьет тебе прямо в глаза, над тобой радуга, а я целую твою ладошку… Дашенька…

Ей показалось, что она тонет в его зрачках. Так пристально и властно смотрел на неё Никита. Словно чего-то испугавшись, она отпрянула, покраснев, сердце выпрыгивало из груди. Где же ее смелость? Она ведь такая современная, такая храбрая. Никита виновато улыбнулся:

— Простите, барышня. Ваш крепостной совсем от рук отбился.

Кони, освежённые дождём, весело шлёпали по мокрой мостовой. Коляска подъехала к лавке «Драгоценные товары Ковригина». Одноэтажное здание, с большим каменным крыльцом и замысловато устроенными, с резными узорами дверями, было украшено яркой вывеской и стояло прямо рядом с центральной площадью. От прошедшего дождя, перед ступеньками разлилась длинная лужа. Даша ошарашено посмотрела на Никиту. Её белые туфли явно не перенесут путешествия по ней, а позволить ему перенести себя на руках нельзя — толпа зевак, страдающих от скуки и духоты, сидящих на скамьях в тени деревьев вокруг не спускает глаз с вновь прибывших персон. Никита спрыгнул с коляски и подошел к Даше.

— Ну и лужа, — сказала она, собравшись с духом, — и народ вокруг как назло.

Никита скинул с плеч холщовый дорожный пиджак, и бросив прямо под ноги Даше подал ей руку:

— Перебирайтесь, барышня, пока не промокли.

— Ловко, Никита, — Даша прошла по намокающей ткани на ступеньки, — ты прямо как купцы в столице — теперь там такая мода — шубы дамам под ноги кидать.

Никита поднял пиджак и бросил его на пол коляски.

— Идите, барышня, я не купец, свое место знаю. Вы меня простите, я здесь Вас подожду

— Ну уж нет! Ты идешь со мной.

Она решительно взяла его за руку и буквально силой втащила в лавку.

Внутри было чисто и светло. Аккуратные застекленные полки открывали взглядам роскошные украшения. Здесь было все — серьги, кольца, браслеты, колье, диадемы на любой вкус, от золотых с бриллиантами, до серебряных, с самоцветными каменьями, которые надо сказать смотрелись ничуть не хуже.

Невысокий сутулый старик в кепе кинулся им навстречу:

— Прошу-с, Прошу-с, к вашим услугам, господа хорошие.

Никита усмехнулся:

— Что ж это, Наум Соломонович, лавка у тебя самая большая в городе и лужа перед лавкой видно тоже самая большая, или поиздержался и замостить дорогу к ступенькам нечем?

— А-а! Это ты, дружок, давненько не видел тебя, с тех пор как ты с женой да батюшкой приходил за серьгами. Носятся серьги то?

У Даши потемнело в глазах от ревности и гнева

— С женой?! Какие серьги!? Так ты женат! Почему же ты молчал!

— Моя жена умерла, барышня. Разве Порфирий не сказал вам?

— Нет.

У нее отлегло от сердца. Умерла… Значит, он даже был женат? Какие еще тайны он скрывает.

— Так чего изволите-с?

Даша подошла к прилавку и достала камень с выгравированной монограммой.

— Я — княжна Дарья Домбровская, мне сказали, что у тебя самая большая лавка в городе, Наум Соломонович.

— Так, матушка, так, голубушка — старик подобострастно поклонился.

— А мастер у тебя есть если на заказ изготовить?

— Есть матушка, чего изволите-с

— Замерь безымянный палец у него, — она кивнула, указывая на Никиту, — и с этим камнем сделай перстень из высшей пробы золота. Перстень простой, без затей, времени тебе два часа, цену заплачу, какую скажешь, платить буду наличными. Управишься?

— Помилуйте барышня, два часа это ничтожно мало

— А больше я ждать не могу, поэтому и прошу не произведение искусства, а добротный золотой перстень, чтобы камень держался в нем накрепко и гравировку смотри не повреди.

— Но помилуйте, барышня! Это ж самоцвет, к нему серебро больше идет!

— Я сказала золото.

— Барышня…взмолился, было, Никита.

— Ой! Прошу тебя, только вот ты хотя бы не говори ничего.

Никита, молча, подчинился, протянув руку, он дал измерить размер пальца.

— Пойдем куда-нибудь, у нас целых два часа, — Даша взяла его под руку, и они направились к выходу. У вас тут есть кофейня? Мороженного хочется! — она обернулась к лавочнику:

— Через два часа должно быть готово

— Будет исполнено, барышня, — старик закивал и стремглав бросился во флигель, где была мастерская.

* * *

Они пересекли центральную площадь Задольска, которая была словно в сказочном городе — небольшой, аккуратной, чистенькой, окруженной со всех сторон одноэтажными зданиями и богатой зеленью. В них располагались лавки и магазины. Здесь же стояла небольшая церковь с часовенкой. Неподалеку Даша заметила скверик. Никита остановился перед входом в маленькую уютную кофейню, на вывеске которой красовалась надпись «Чай. Кофей. Шоколад. Мороженное от мадам Столяровой». Под навесами, похожими на большие кружевные зонтики сидели дамы, рядом бегали разодетые малыши, пожилой господин, расположившись с газетой, курил трубку. Воробьи суетливо прыгали и дрались из-за крошек около столиков. Дарья с любопытством оглядывалась кругом.

— Надо же. Задольск от Москвы почитай полторы тысячи верст, а и здесь «шоколад», «кофей», «мадам»… — она искренне засмеялась, — прямо французская провинция.

— Мадам Столярова — супруга городового, в девичестве жила в Париже, почитай лет пять там пробыла. Вот и организовала развлечение для местных дам. Не пустят меня в кофейню, барышня, даже если с вами, не все придерживаются либеральных взглядов, даже в городе, вот если бы в кабак — другое дело, — Никита озорно взглянул на Дашу, — так ведь в кабак вас не пустят. Куда пойдем, может спрячемся все-таки от солнца?

Щебечущая парочка вспорхнула с большой резной деревянной скамьи под развесистой плакучей ивой. Если бы они не встали, Даша и не заметила бы их, ни за что, — так хорошо скрывали длинные зеленые ветви это убежище. Парочка направилась в кофейню, а Даша потянула Никиту за руку на скамейку.

— Все равно целых два часа томиться, здесь хотя-бы прохладно, да и глазеть поменьше будут. — они уселись под зелёным шатром. — Расскажи мне, как ты жил, кто была твоя жена. Ты любил её? — в её голосе послышались нотки ревности.

Никита взял Дашу за руку и заглянул в её глаза по-детски доверчиво:

— Полина была крестницей Порфирия, очень милой и доброй, я был искренне к ней привязан, однако сильно меня никто не спрашивал — женили и все, это не Европа, Дарья Дмитриевна.

Закусив губу, Даша слушала Никиту. Внимательно вглядываясь в его лицо искала в нем отголоски былых чувств Её подмывало сказать, что она тоже была замужем, наврать кучу подробностей, сделать ему больно, взглянув на него, она уже открыла, было, рот, но его серые глаза глядели на неё с такой нежностью, что слова вырвались совсем не те…

— Я хоть и в Европе была, но меня тоже практически без моего согласия отдали замуж…

Настал черед Никиты удивляться:

— Вас! Как? Когда?

— А папенька разве Порфирию не писал? Да примерно тогда же, когда и ты женился, мне как раз 14 исполнилось. Мой жених прямо со свадьбы уехал на войну, и в ту же ночь погиб. Я даже не знала его толком. Так что я не удивлюсь, что тебя особо никто не спрашивал. Живем в девятнадцатом веке, а судьбой своею не распоряжаемся! Ну, ничего, недолго осталось ждать, чуть больше месяца, буду и сама себе хозяйка и поместью!

— Теперь я понимаю отчего у вас такая свобода в передвижениях — что нельзя девице — позволено вдове.

— Ну, я бы не сказала, что папенька с этим считается — для него я все еще маленькая девочка, которую он всецело контролирует. Вот и тетушку Августу мне навязал — если бы мы с Петрушей её французским коньяком до полусмерти не споили — она расхохоталась, — так караулила бы она мою невинность каждую минуту. А так, — отправили её в отцовской карете с письмом о её внезапной болезни, а сами на почтовой до столицы от самой границы, без передышки! Если бы папенька узнал, не сносить мне головы! Как меня раздражают эти условности. В Европе уже все давно по другому. Там девушка, даже если она не замужем, может открыть свое собственное дело. Ты не представляешь… Опять я тебя перебила, — она посерьезнела, — так что там с Полиной?

— Полина была очень хорошим человеком, она меня очень любила, была ради меня готова на все, да и мне нравилась. Жалко её — умерла мученически. Мне бы не хотелось об этом говорить.

— Да какие уж тут теперь тайны, Никита, ты ведь мне брат, не тушуйся. Да ты и не сказал ничего толком, любил ты ее? Любил?

— Нравилась она мне, а как это — любить — не понимал тогда толком, — заметив в её глазах ревность, он засмеялся, словно поддразнивая её:

— Я тогда всех любил, Дарья Дмитриевна!

Даша надулась и замолчала. Некоторое время они не проронили ни слова. Птицы щебетали в кроне их временного зелёного дома. Солнечные пятна перемещались вслед колышущимся веткам.

— Дарья Дмитриевна, ну не велите казнить, велите слово молвить, — прервал Никита затянувшееся молчание, — это ведь когда было!

Даша повернулась и посмотрела на Никиту, в его глазах плясали чертики, точно такие, какие были в детстве, он улыбался своей белозубой улыбкой, и она не могла даже рассердиться на него. Его веселье даже удивило её, после приезда она видела всегда серьезного, немного грустного Никиту, а тут — такая радость!

— Я изменился, правда, слышишь, Даша! Не ревнуй!

— Я и не ревную! Вот еще! — Она фыркнула и встала со скамейки, лицо её залилось краской.

— Покраснела, значит, ревнуешь! — веселился Никита

— Ничего подобного, просто здесь жарко! Парит после дождя!

— Значит, я тебе не безразличен? — вдруг посерьезнев, Никита развернул её к себе лицом.

— Ох, Никитка, — вырывалась Даша из его рук. — задала б я тебе, как в детстве трепку, да народу много!

— За чем же дело? — Никита вновь заулыбался, глядя ей в глаза, — эка невидаль, барышня треплет своего крепостного на центральной площади!

Даша представила эту картину: себя, таскающую за вихры здоровенного детину посреди площади, и расхохоталась. Никита смотрел на неё и не мог наглядеться: редкая красота, она не похожа на типично русских барышень, совсем не похожа. Он влюбился! Сразу и безоглядно, не смотря на все условности и разницу в положении в свете. Как же он любит её! Его радовала её ревность, — он ей не безразличен, и пусть между ними пропасть. Так сладко ныло сердце, — она его ревнует!

Утренние страхи совсем забылись. Два часа пролетели за разговорами, и звук церковного колокола, созывавшего прихожан к вечерней службе, вернул Дашу и Никиту в реальность. Хозяин ювелирной лавки, поклонившись Даше, протянул ей перстень, довольно простой, но массивный и добротно держащий камень.

— Двести тридцать рубликов пожалте-с!

— Это почему ж так дорого! — Даша хитро улыбнулась.

— Помилуйте матушка, это хорошо, что купец Афанасьев давеча заказал себе перстень, да он по размеру подошел. Мастер только камни поменял. На все про все полтора часа. А заказчик послезавтра прибудет, — так мастеру моему, глаз не смыкая, двое суток придется работать, чтобы успеть в срок, — издержки-с. За два часа никто бы не управился…

— Ну, бог с тобой, двести тридцать, так двести тридцать, — она открыла сумочку и выложила на стол пачку купюр, — считай!

Наум Соломонович, с тщательностью рачительного хозяина, щедро слюнявя пальцы, пересчитал червонцы и, оставшись доволен, кинулся провожать посетителей:

— Милости просим! Завоз ожидается! Хозяин приезжает в следующем месяце, ждем новых поступлений, милости просим!

— Еще — бы, Даша усмехнулась, цены у тебя как в Москве, а клиенты, наверное, щедростью не отличаются.

Распрощавшись с ювелиром, Даша вышла из лавки и села в коляску.

— Дай руку, Никита.

Она взяла протянутую руку Никиты и надела на безымянный палец перстень. Он смотрел на свою руку, вдруг ставшую чужой с этаким богатством на пальце. Перстень самодовольно сиял на солнце.

Барышня, да бог с вами! Где видано, чтоб крепостные золото носили. Да он стоит дороже меня!

А ты сильно перед дворней не хвастайся, — она засмеялась, — тряпочкой замотай, как Иван в сказке про Сивку Бурку. Только так-то оно вернее будет, что не потеряешь, когда-нибудь все равно найдется ответ, откуда этот камень у тебя, ведь я матушке обещала перед смертью загадку твою разгадать. Носи, так точно не потеряешь.

Барышня! — Никита виновато улыбался, — Не могу я!

Даша снова засмеялась.

— А ты представь, что это обручальное, — она с вызовом посмотрела на него.

Он молча взял её руку и прижался к ней губами.

— Ну, все… полно! Ты меня в краску вгоняешь.

Коляска тронулась, Никита не отпускал её руку. Спускались густые влажные сумерки. Жара спадала. Лошади проворно взобрались на пригорок и так же проворно понеслись с него. Вдруг что-то хрустнуло, задняя ось надломилась, и колесо, отвалившись, полетело прямо в овраг. Коляска накренилась, и Никита едва успел остановить перепуганных лошадей, чтобы вместе с ними кубарем не скатиться вслед за колесом. Коляска почти перевернулась, и Даша вдруг очутилась на руках Никиты. Она даже не успела испугаться. Они были в сантиметре друг от друга, лицом к лицу, он обнял её, и словно боясь, не решался пошевелиться. Минута… другая… Оба не двигались, словно боялись спугнуть друг друга.

— Еще б чуть-чуть…

Даша хотела продолжить, но Никита коснулся её губ. Нежно, точно цветка, потом еще раз и еще. Потом поцеловал её так страстно, что в голове её помутилось, она не решалась открыть глаза. Это был её первый поцелуй. Первый! Настоящий! Сколько это продолжалось? Она не знала. Она не считала время, она не хотела, чтобы это заканчивалось…

Звук подъезжавшей коляски заставил Никиту оторваться от неё. В сумерках виднелась сутуловатая фигура Петра Федяева.

Даша! Никитка! Что случилось?!

Пострадавшие с трудом выбрались из покосившейся, сломанной коляски.

Да вот, охрипшим голосом, не сразу придя в себя, ответила Даша. Колесо отвалилось! Хорошо, что ты мимо проезжал — нам тебя сам бог послал, а то до утра добирались бы. Подвезешь?

* * *

Уже почти стемнело, когда коляска Федяева подъехала к кованым воротам усадьбы Домбровских. Петр спустился и галантно подал руку Дарье.

Увидимся завтра, у нас на ужине. Маменька отказов не принимает, и в шесть пополудни — уж будь добра не опаздывай — мы тебя ждем. Будут еще Андреевы и Смоляковские. Они как прознали, что мы с тобой вернулись из Любляны третьего дня, так тут же к маменьке с визитом — скоро, наверное, и к тебе пожалуют.

Ох, Петечка, спасибо тебе, что подвез нас с Никитой. Куковать нам в поле до утра пришлось бы. Маменьку целуй от меня, завтра, скажи, буду. А может, сам останешься, а завтра вместе и поедем.

Поздно уже, маман будет переживать, давай в другой раз.

Ну, бог с тобою! Счастливо! — Она перекрестила его в воздухе.

Коляска тронулась и скрылась в темноте. Никита повернулся к Даше:

— Дарья Дмитриевна, я мужиков пошлю за коляской, — надо осмотреть, в чем там дело.

— Ступай, Никита, я у себя буду. Долго не задерживайся — приходи ужинать, а то нам с Улькой скучно совсем.

Он стоял напротив неё и держал её за руку. Даша смотрела на него — такого высокого, широкоплечего, статного, и думала только об одном — когда ей будет двадцать один, и она станет хозяйкой поместья, первое что она сделает — даст ему вольную. Что будет потом — она не думала, но знала одно наверняка, понятие «брат» к Никите больше неприменимо, а еще она точно знала, что этот поцелуй она никогда, никогда в своей жизни не забудет. Ей хотелось озвучить эту мысль прямо сейчас, но Никита, робко поцеловав её в висок, развернулся и, кивнув в ответ на её приглашение, пошел быстрым шагом к конюшням.

Даша подошла к слабо освещенным ступенькам усадьбы. Прерывистый шепот заставил ее спрятаться за угловую колону, она выглянула и увидела Ульяну и Федора. Федор прижимал девушку к колонне, прямо за которой она спряталась, и жарко целовал:

— Моя! Слышишь, моя будешь, только посмей еще раз взглянуть на кого! Убью! Жизни для тебя не пожалею! Что хочешь для тебя сделаю, только будь моей! Прямо сейчас, слышишь!

Уля, похоже, была пьяна и едва дышала, блузка была расстегнута, Федор жарко обнимал её, целовал, она шептала, сгорая от страсти:

— Федечка, погоди, что ты делаешь, Федечка, остановись, постой…

Даша, затаив дыхание, прижалась к колонне спиной. Послышалась возня, звуки борьбы. Ульяна закричала. Федор зажал ей рот рукой.

— Так я первый у тебя?

— Что ты наделал! — Ульяна мгновенно протрезвела, но Федор продолжал, не дав ей опомниться, закрыв ей рот ладонью.

— Кому я теперь нужна, что ты сделал! Я барышне скажу, не сносить тебе головы!

— Погоди, красавица, не кипятись, Федор обнял её и снова стал целовать, нашептывая, — я ведь женюсь, ты не думай, только сделай, как я сказал тебе…

— Не знаю я, — рыдала Уля, — мне-то не тяжело, только вот тайком от неё я не хочу, да и ты обманешь — не дорого возьмешь.

— Не обману, красавица моя, не обману, — Федор продолжал сжимать девушку в объятьях, — вот посмотришь, только сделай, как я скажу, и к осени свадьбу сыграем. У нас с тобой столько денег будет, век не потратить, я тебя, красавица моя, выкуплю, уедем отсюда, заживем! Вот посмотришь! Только отнеси это ей.

Послышались торопливые шаги. Марфа выглянула из-за дверей и осветила фонарем ступеньки. Федор метнулся в темноту, а Уля вытерла слезы и пошла вверх по ступенькам.

— Ты, что-ль, кричала?

— Да нет, послышалось тебе, Марфа, — смахнув слезы она прошмыгнула мимо неё, — Я в девичью.

— Ну-ну, давай, — Марфа сердито бормоча что-то про себя, направилась в дом.

У Даши трепетало сердце, то, что она увидела и услышала, не укладывалось в голове. Как этот наглец Федор посмел так поступить с Улей, зачем та напилась, как она могла позволить ему такие вольности! Что за тайны и от кого у неё могут быть? Куча вопросов роилась в её голове. Дождаться Никиту и рассказать ему всё! Это было самым правильным. Даша взбежала по ступенькам усадьбы и вошла в дом.

В маленькой каминной никого не было, и в её комнате тоже. Даша вышла в холл и направилась в правую половину особняка. В конце холла за большой дубовой дверью была просторная комната, в которой располагалась девичья. Деревянные кровати стояли в два ряда, большой громоздкий шкаф, отданный сюда, наверное, еще Дашиной прабабкой занимал чуть не половину помещения. Проход выводил в кухню, которая тоже была очень большой, обитой дубом и заполненной всевозможными шкафчиками, полочками, на которых стояли склянки, коробки, и прочие разности. По стенам везде были развешены вязанки лука, перец, прочие приправы. Посреди кухни большой дубовый стол, — персон на двадцать, тоже отданный сюда примерно тогда же когда и шкаф в девичью. Большая русская печь в углу, гладко и чисто выбеленная с черной заслонкой была покрыта самотканым покрывалом. На нем в кадушке пыхтело тесто. Другая дверь из девичьей вела в небольшой зал, оттуда еще в три комнаты, которые занимали управляющий с женой и Никита. Одну комнату Марфе пришлось уступить Ли, который появлялся из неё только по зову Даши, или когда Марфа приглашала его на кухню трапезничать. Как ни заглядывала Марфа в замочную скважину все остальное время, как ни старалась изловчиться и увидеть, что ж он там делает — так у неё ничего и не вышло. Ли оставался самым таинственным обитателем дома.

Уля лежала на кровати, укрывшись простыней. Резкий запах перегара исходил от девушки.

— Ты что это, голубушка?! — Даша, потрясла её за плечо, — напилась?!

— Ой! Плохо мне, барышня, — простонала Уля, слегка приподняв голову над подушкой, и опять погрузилась в хмельной сон.

— Не трогайте её, барышня, голубушка, видите — пьяная совсем. — Марфа выглянула из кухни. — Идите ко мне, ужинать будем. Никитка то где?

— Давай его дождемся, он мужиков отправил за коляской, у нас в дороге колесо отвалилось, чуть головы не потеряли в овраге. Хорошо, как на удачу, ехал Петруша, довез нас, а то куковали бы сейчас в поле.

— Мать честная, да что ж за напасть, как же это! С утра волк, вечером коляска, не к добру это всё. Чует мое сердце — не к добру!

В комнату вошел Никита. Кивнул на Ульяну

— А что это с ней, барышня, пьяная что-ли?

— да я сама ничего не понимаю, Никита, я тебе должна рассказать кое-что, только давай поедим сначала, а то я умираю от голода. Марфа, а Ли ужинал? Ты его кормить не забываешь? — Даша устало улыбнулась, — Ты его балуй, он и тебе процедуру иголками сделает.

— Ну Вас, барышня, в краску вогнали меня старую совсем. Ужинал, почитай часа два назад. Велите позвать?

— Не беспокой его.

В кухню вошел Порфирий.

— Дарья Дмитриевна. Мужики с коляской через час будут.

— Спасибо, садись с нами, дождемся, пока её привезут. Завтра с утра Федору скажи, чтоб починили. К вечеру у Федяевых нужно быть.

Марфа расставила тарелки и подала на стол чугунок с густой домашней лапшой и большую тарелку с нарезанным тонкими ломтями, ароматным ржаным хлебом. Никита вспомнил, что целый день во рту не было и крошки хлеба.

— Вот, Дарья Дмитриевна, ночь, не ночь, а горяченького поешьте. Весь день на ногах, а во рту ни маковой росины. Вы и Никитку так голодом заморите!

— Нет, Марфа, больше никаких срочностей, она отломила кусок черного душистого хлеба и с аппетитом впилась в него зубами. — Марфа, прямо как в детстве, помнишь как ты нас маленьких с Никитой здесь пирогами кормила. А какое было молоко!

— Как не помнить, как будто вчера было. А молочка нашего к завтраку обещаю, подам. — Ей приятно было смотреть на этих родных выросших детей. — Так что там с вашей тетушкой Августой, батюшка ваш писал, что она будет с вами, мы и комнату ей приготовили…

— Тетушка Августа заболела по дороге, — Даша, едва сдерживаясь, чтобы не расхохотаться деланно состроила огорченную мину, — Петруша велел отправить её назад в Любляну прямо на пограничном посту, — она была без чувств, так что её и её прислугу отправили домой на папенькиной карете, иначе было нельзя — она бы не перенесла путешествия по русским ухабам. Мы могли её потерять.

— Как нехорошо, молодая девушка, княжна, одна, без сопровождения, что ваш батюшка-то скажет…

— Марфа, уймись! — Даша начинала злиться, — во первых, я — вдова, а не девица, и мне можно появляться в городе одной, во-вторых со мной ехал Ли, а он, как ты знаешь, друг, врач и доверенное лицо отца, в третьих со мной были Петр и Уля, ну и в самом деле — не могли же мы тащить с собой умирающую старушку через всю Россию. Ну где это видано.

— Вдова! — Марфа ворчала, искоса поглядывая на мужа, — вы княжна прежде всего. Вам по статусу не положено…

— В городе меня никто не знает, бояться мне нечего, это тебе не приемы в высшем свете. На ярмарку я и в крестьянском платье могу заявиться, — Даша опять веселилась, как дитя.

Трапеза уже подходила к концу, когда взъерошенный Федор влетел в кухню.

— Порфирий! Простите …барышня… Там коляску привезли! Это…. Ось то подпилена, барышня…Кабы вы не с горки, а в горку сломались — верная смерть.

Даша побледнела как мел и кинулась во двор к коляске. Все кинулись за ней. Мужики, взмокшие от пота, освещали фонарями привезенную коляску и обсуждали, как ось менять, да кто перепилил.

— Посмотрите, барышня, пропилено тут — вот, видите, здесь слом, а здесь ровно идет!

— Когда ж успели! — Федор наклонился к поломке, — я ж перед поездкой проверял, все цело было! И кто?! Если б не с горки, а в горку — верная смерть!

— До завтра почините? — к Даше снова возвращался румянец, — завтра к обеду должна быть готова!

— Управимся, барышня, вы не сомневайтесь! — мужики потянули коляску к конюшням, а Даша с Никитой повернули к дому.

— Мы к себе, барышня, утро вечера мудренее! — Марфа обняла Дашу и погладила по голове как маленькую. — Ох, горемычная вы моя, ну, всё. Все, спать идите, проводи, Никита.

Даша с Никитой вошли в её комнату. Даша зажгла лампу.

— Да! Столько всего сегодня случилось! А тут еще и Федор с Ульяной!

— А что случилось то?..

Не дав ему закончить, резкий звук разбивающегося стекла, словно гром, разорвал ночную тишину. Что-то большое и белое пронеслось в миллиметре от Дашиной головы и, ударившись о стену, упало на пол. Даша закричала, Никита резко дернул её к себе и обнял, прижав её голову к своей груди. Затем, отпустив, кинулся к окну. Во дворе никого не было. Даша оторопело смотрела на предмет. Никита поднял его с пола. Это был булыжник, завернутый во что-то белое. Развернутая ткань оказалась белым свадебным рушником, на котором чем-то бурым, словно кровью было написано: «Убирайся!»

На крик и шум уже бежали Марфа и Порфирий, во двор сбегалась обслуга.

— Что случилось? Седые волосы Порфирия топорщились в разные стороны! Что это?!

Даша протянула ему рушник с надписью.

— Вот, камень обернули, окно все разворочено!

Марфа схватилась за сердце:

— Ну, вот что, милая моя, давайте-ка к нам спать, Улька пьяная, не добудишься, вы тут одна будете — не годится это, а завтра что-нибудь придумаем. Полицию надо бы!

— Нет! Даша разрыдалась, — убери стекла! Я буду здесь спать! Это мой дом, и моя комната! Не надо никакой полиции! Никто меня отсюда не выживет! Сама разберусь!

— Погоди, Марфа! — Порфирий почесал в затылке. — Что-то здесь не то, сама посуди- с утра волк, потом коляска. Теперь вот это! Кажется мне, что кто-то, толи напугать, толи навредить хочет Дарье Дмитриевне, ведь до этого всё спокойно было, детишки малые по малину в лес бегали почитай каждый день. Коляска, вон, новая совсем! Неспроста это! Нельзя её без присмотра оставлять.

— Барышня, если позволите, я в соседней комнате, за стеной на диване лягу. — Никита подошел к Даше и, налив из графина воды в хрустальный стакан, подал ей. — Сплю я чутко, ежели что — зовите. Ложитесь спать, и ничего не бойтесь. С сегодняшнего дня я при вас неотлучно буду, если конечно доверяете.

— Кому же доверять, если не тебе. Постели ему, Марфа, на диване, в каминной. Порфирий, ты не расстроишься, что помощника у тебя отнимаю? Только, похоже, охрана мне и впрямь сейчас не помешает. Пусть Никита и вправду со мной пока побудет, разберемся, что за чудеса на нашу голову обрушились.

— Только где ж это, барышня, видано, чтоб мужик крепостной в барских покоях прохлаждался, — Марфа озабоченно покачала головой. — Что люди то скажут! Нельзя так! Батюшка Ваш что скажет! — Даша слабо отмахнулась от её доводов по поводу девичьей чести.-

— А может тогда ты, вместо Никиты, будешь меня охранять? А людей мне стыдиться нечего, чай не в спальне у меня будет, а в соседней комнате. батюшка не скоро еще будет, так что разберемся пока. А к его приезду, глядишь — сторож и не понадобится. Марфа! Сделай, как я прошу! Да завтра с утра дворню собери! Раньше ты сама со всем в доме управлялась, а теперь тебе подмога будет нужна и по дому и на кухне. Гости у нас будут не сегодня — завтра, а через месяц и именины, батюшка приедет, а ты знаешь, как он любит, чтобы всё было по высшему классу.

* * *

Даша проснулась около полудня, после тяжелого, беспокойного сна, от скрипа оконных петель. Никита, весело подмигнув ей, снимал со стороны двора рамы на окошке, чтобы заменить в них стекла.

— Доброе утро, Дарья Дмитриевна!

— Доброе утро. — Даша спросонья протерла глаза и, натянув простынь под самый подбородок, села на кровати, на подоконнике лежал букет полевых цветов. Настроение сразу стало хорошим, и в душе словно запели птицы. Он снова принес ей букет. И теперь он всегда будет рядом. Она вспомнила вчерашний поцелуй и сладко потянулась. На кушетке, виновато горбясь, сидела Ульяна. Глаза у нее были заплаканными, выглядела она жалко. Даша решила поддразнить её. С притворной строгостью спросила:

— Ну, рассказывай, голубушка, что ты вчера натворила!

— Это Федька все! Пригласил погулять, уговорил вина попробовать, а я в первый раз, стаканчик только и выпила, сладкое как компот, а потом уж и не помню, что было то! Простите, барышня, уж я впредь больше и не попробую!

— Так что прикажешь? Федьку то выпороть, за то, что тебя споил?

Никита с интересом прислушивался к разговору между Улькой и её хозяйкой. Старался потише стучать и не пропустить что-нибудь интересное. Девушки казалось, забыли о его присутствии

— Не надо, барышня! — Ульяна кинулась ей в ноги, — не надо, он ведь не со зла…

— Да ты влюбилась! — Даша захохотала от души, — ты влюбилась, Улька! Ладно, не плачь, не трону я твоего Федора, только скажи, что он там просил мне передать?

— Не помню, барышня, Христом богом клянусь, не помню! Голова гудит, все тело болит, простите меня, барышня! — Ульяна снова разрыдалась. Даша поняла, что так недолго и перегнуть палку в воспитании Ульяны.

— Полно тебе! Будет тебе урок! Одеваться давай, вон — людей полон двор, надо с прислугой разобраться.

Спустя час, позавтракав наскоро с Никитой и Ульяной на кухне, одетая в легкое розовое платье, подхваченное по таллии розовым прозрачным поясом, с волосами, зачесанными наверх, откуда они спадали вьющимся черным водопадом, Дарья стояла на ступеньках своего особняка. Никита был чуть позади, опершись на стену, с интересом наблюдая за развернувшейся картиной. Во дворе особняка, обычно немноголюдном, выложенном желтым кирпичом и украшенном по кругу зелеными клумбами, с кустами в виде различных фигур по европейской моде, толпились девки и бабы, даже несколько мужиков, которые не прочь были бы сменить тяжелый труд в поле на работу в барском доме. Марфа стояла подбоченившись, разговаривая с каждым, распределяя их налево направо. Даша спустилась вниз, подойдя к Марфе, она напомнила, что помощники нужны и в прачке, и белье гладить, и в кухне и на уборке дома. Мужиков потолковее можно взять на кухню и в помощь садовнику. Таким образом, уже к полудню в доме было почитай человек тридцать дворни, и Марфа сбилась с ног, обмеряя всех и каждого, для того чтобы отдать заказы портному на пошив формы. Снимая мерки с Никиты, Марфа не представляла, как ему-то сшить что-либо приличное. Ни у кого из дворни не было такого мощного разворота плеч. Да и понадобится ли ему эта форма? Судя по тому, что барышня не отпускала Никиту от себя ни на минуту, выводы напрашивались сами собой. Спустя еще час, согласовав с Дашей все мелочи по цвету и внешнему виду формы прислуги, заказ отдали Порфирию, и тот, заодно решив прикупить в городе другой необходимой мелочи, отправился к портному в Задольск.

Марфа взяла Дашу и Никиту под руки и потащила в кухню, где на столе уже стояли глубокие тарелки с окрошкой, приправленной зеленью, сметаной и холодным квасом.

— Марфа! Не буду я есть, мне через два часа на обед к Федяевым ехать! Если я буду так есть, я растолстею!

— А если вы не будете есть — вы умрете! — Марфа усадила обоих за стол. Тут же подошла и села рядом Ульяна, — садитесь, говорю, сейчас карлу Вашего позову.

— Изволите отобедать! — Марфа, наперед заглянув в замочную скважину, постучалась в комнату Ли.

Как всегда немногословный, маленький узкоглазый человечек с большими несуразными и казалось неловкими руками, словно выкатился из двери и забрался на стул, на котором для высоты лежала красная бархатная подушечка. Кивнув всем и улыбнувшись Даше, он взялся за ложку и с аппетитом стал поглощать ароматную окрошку. Сравниться с ним в аппетите мог только Никита, с детства очень уважавший хорошую кухню.

— Вот за что его люблю, — Марфа с нежностью поглядела на Ли, — что хоть человек заморский, а стряпню мою шибко уважает!

— Ли и в Любляне на аппетит не жаловался

— Я вообще ни на что не жалуюсь, — с легким акцентом, тонким скрипучим голосом, улыбнувшись сказал Ли, — только ваша, мадам Марфа, кухня выше всяческих похвал! — и снова уткнулся в тарелку. Никита в знак согласия с ним закивал головой, — Ммм! — Так как не мог ничего добавить с набитым ртом.

Марфа зарделась, словно роза, подарив Ли нежную, словно материнскую улыбку — жаль Порфирий этой картины не видел. Ульяна фыркнула. Даша веселилась, глядя на «галантных» кавалеров и их немолодую пассию. Да, — подумала она, — еда с мужчинами творит чудеса!

Около пяти часов вечера, осмотрев коляску, Никита усадил Дашу и сам, усевшись рядом, направил лошадей в сторону поместья Федяевых.

Усадьба помещиков Федяевых, не отличавшихся особой знатностью, но довольно богатых и давно друживших с Домбровскими напоминала викторианский замок. Николай Григорьевич — отец семейства любил все английское. Счастливо женившись на дочери графа Стоцкого, кичившегося своей родословной, но промотавшего основное состояние в игре, поэтому вынужденного отдать дочь за помещика, выкупившего все его векселя, вступил во владение отцовским поместьем и перестроил его на свой лад. Выстроив свой «замок» и тесно сдружившись с Домбровским, который в то время тоже женился на Марье Сергеевне Оболенской, русской только по отцу, а по матери происходящей из словенского рода Прибины, и имевшей много родни в стране, где «Альпы встречаются с морем», Николай Григорьевич поддался страсти Дмитрия Алексеевича и стал все усовершенствовать. Сына Петрушу отправил учиться в Словению тоже, по научению Дмитрия Алексеевича, и не пожалел о том ни разу. Медицину там преподавали не хуже чем в Лондоне, зато средств затрачено было гораздо меньше, да и проживал молодой Петр Николаевич у Домбровских, в их доме, в самом центре Любляны, был присмотрен, накормлен и одет по-отечески. Заручившись помощью и поддержкой Домбровского, Федяев реконструировал свой особняк так, что к настоящему моменту он только с виду напоминал старинный замок, густо увитый плющом. Изнутри же он представлял собой целую систему сложных конструкции, включая водопровод, слив и даже ручной лифт, поднимавший с помощью живой силы крепостных и хозяев и гостей на смотровую площадку крыши особняка, на которой была устроена большая крытая беседка.

Никита подвез Дашу к самому входу. По дороге он тайком любовался ею. До чего она была хороша. Бирюзовое платье, сшитое из какой-то невероятно тонкой и блестящей ткани, по последней европейской моде оттеняло бледность её кожи, нежный румянец щек. Черные волосы были уложены Ульяной в замысловатую прическу, с выбивающимися локонами и украшены жемчугом. Несколько раз он порывался остановить коляску, обнять Дашу, поцеловать, но то не решался, а когда, было, решался, навстречу обязательно кто-нибудь попадался.

— Будьте осторожны, Дарья Дмитриевна. Я здесь рядом, зовите если что.

— Не беспокойся, Никитушка, не думаю, что у Федяевых что-то случится. Это скорей произойдет в нашем поместье.

— Я вас жду здесь, — Никита улыбнулся, — и «Петруше» привет передавайте.

— Передам, Никита, передам. — Даша поднялась по высокой мраморной лестнице и вошла в дверь, которую предусмотрительно распахнули перед ней лакеи в нарядных ливреях. Петр встречал её прямо у входа в зал.

— Ты прямо без опозданий! Маман будет в восторге!

Немолодая, но красивая и с точеной фигурой дама в шелках кофейного цвета кинулась к ней.

— Дашенька, голубушка, да какая ты стала красавица! Ты прямо вылитая мать, смотрю и оторопь берет! Ну вылитая Маша! Николя! Подойди, посмотри! Она вылитая Маша!

Круглый невысокий человечек подбежал вслед за дамой.

— Ирина, голубушка моя, ты переполошила весь дом! Ба! Дарья Дмитриевна! Позвольте засвидетельствовать Вам мое почтение! Красавица! — и тут же подмигнув Даше, зашептал ей на ухо, — Ирэн мечтает вас с Петрушей поженить, теперь уж и я к тому склоняюсь! Такую красоту упускать нельзя. Когда бишь папенька приезжает? Обговорим, обговорим с ним обязательно, конечно если ты согласна.

— Ой, Николай Григорьевич, голубчик, а как же Петино мнение, может он себе невесту уже выбрал. — Даша старалась перевести все в шутку.

— Моя невеста — медицина! Петр поправил пенсне и поцеловал руки Даше и маменьке, — Дарья Дмитриевна мой друг, а на друзьях не женятся, он подмигнул Даше.

— Да кто… Да кто тебя спрашивать будет! — вспылила Ирина Львовна.

— Придется, маман! Девятнадцатый век! Современная молодежь! — он подхватил Дашу под руку и повел в центр зала. Тем временем прибыли Андреевы и Смоляковские, помещики невысокого ранга, однако, в долгое отсутствие Домбровского Федяевы с ними сдружились и развлекали друг друга как могли. По очереди, выезжая то в Москву, то в Петербург привозили друг другу столичные новости, модные журналы и подарки. Оба помещика имели дочерей на выданье и мечтали породниться с Федяевыми. Дамы были представлены друг другу и вскоре окружили Дарью и защебетали на все лады, обсуждая модные фасоны и европейские туалеты. Лакеи, набранные видно из крепостных, но вышколенные Ириной Львовной по столичному манеру, разносили, в качестве аперитива, вермуты и мадеру, которую Петруша привез с собой из Любляны в большом количестве.

В целом это был обыкновенный провинциальный прием. Отличался он только тем, что проведен был на той самой смотровой площадке, в беседке на крыше замка, да и столы ломились от закусок, и когда гости уселись за трапезу, каждый не уставал нахваливать хозяйку, повара, закуски, осетрину, копченых перепелов, зайца в белом вине, и фуагра. А когда подали торт, гости и вовсе были в полном восхищении. Настоящее чудо кондитерского искусства было выполнено в виде замка, напоминавшего усадьбу Федяевых, и на вкус оказалось великолепным.

В двенадцатом часу гости стали разъезжаться, и Петруша усадил Дашу в коляску, где Никита уже с нетерпением её дожидался. Тронув поводья, Никита обернулся и посмотрел на неё.

— А я тебе гостинец стащила, — на порозовевших от шампанского щеках появились ямочки, — держи!

Даша кинула Никите яблоко, большое, румяное, Никита поймал его и с хрустом откусил.

— Ну и на том спасибо, барышня, почитай шесть часов вас дожидаюсь, сытная закуска. Как повеселились? Как Петр Николаевич? — В голосе Никиты проскользнула нотка ревности. Они отъехали совсем недалеко от усадьбы Федяевых. Дорогу освещала луна, звездное небо, невероятно красивое, глубокое развернулось над их головами.

— Ревнуешь? — Расхохоталась Даша, — хорошо Петр Николаевич, очень галантный кавалер! Останови, Никитушка, у меня голова кружится от шампанского!

Никита остановил коляску и повернулся к Даше. Провел рукой по её щеке и дотронулся губами до её губ, потом еще и еще. Даша робко отвечала ему. Он стал осыпать её легкими нежными поцелуями, сменившимися долгим, который, казалось, наполнял их друг другом.

— Даша…Дашенька, любимая моя….Никита уже не мог контролировать себя, руки сами расстегивали корсет её платья. Он целовал её в губы, в шею, он желал её и чувствовал, что она тоже желала его.

— Никита, подожди! — Даша пришла в себя. — Подожди, хороший мой! Ну, нельзя так!

Он взял её руки в свои, поднес к губам, и увидел, как дрожат её тонкие пальцы. В лунном свете она казалась недосягаемо красивой, он внезапно осознал всю глубину пропасти, разделявшую их.

— Я знаю, что мне нельзя даже думать о любви к тебе. Ты — дочь моего хозяина. Дмитрий Алексеевич с детства не забывал мне указывать на моё место. Я никогда не испытывал того, что чувствую сейчас. Я точно знаю, что люблю тебя, и точно знаю, что у этой любви нет будущего. Я не могу жить, дышать без тебя. Я не мальчик! Я хочу, чтобы ты была моей, мне не нужен никто больше, и не будет нужен! Даже если прогонишь — век не смогу тебя забыть… Ну, не молчи!

— Я тоже… Я тоже никогда так прежде не чувствовала. И ты для меня тоже как глоток чистого воздуха. Я люблю твои глаза, твой запах, твои руки. Твой голос сводит меня с ума. Я не знаю, люблю ли я. Я только знаю, что живу и дышу, пока живешь и дышишь ты. И я… я не знаю, что с этим делать.

Никита поднял её подбородок и еще раз нежно поцеловал, потом обнял за плечи и тронул поводья.

* * *

Утро субботы выдалось на редкость прохладным за последние дни и туманным. Даша проснулась от аромата полевых цветов, открыла глаза и увидела их на подоконнике. Она вспомнила вчерашний вечер и поцелуи Никиты. Он должно быть в каминной, за стеной. С такой охраной ей вовсе не страшно, да и ночь прошла спокойно. Ей очень хотелось побыть с Никитой наедине, и внезапная идея осенила её. Она вскочила, и как была в своей тонкой ночной сорочке, кинулась в уборную. Вылетев в каминную, Даша буквально налетела на Никиту, который вначале оторопел от её вида, а потом, пользуясь тем, что никого нет, схватил её в охапку и закружил по комнате. Потом нежно поцеловал в губы.

— Пусти! Пусти вдруг Улька войдет.

Едва Никита отпустил её, и она успела прошмыгнуть в уборную, как вошла Ульяна. Видно было, что она провела бурную ночь — губы были красными, воспаленными, на шее виднелись следы страстных поцелуев, глаза слипались, она зевала во весь рот.

— Ульяна, халат принеси! — Даша выглянула из ванной. — Никита, подожди меня на кухне, мы сейчас завтракать придем.

Никита разочарованно, словно пропустил какое-то зрелище, развернулся и вышел из комнаты.

— Где ты была всю ночь? Опять с Федькой гуляла?

— Ой, барышня, какой он! Руки сильные, как обнимет, как поцелует! У меня ноги тут и подкашиваются.

— Смотри, Улька, как бы греха не случилось! — Даша пристально посмотрела на Ульяну. Та потупила глаза и покраснела.

— Что! Уже случилось?!

Ульяна засопела и пустила скупую слезу.

— Эх, Улька, Улька! Как же ты так!

— И не знаю барышня, как случилось. Федька медведь! Я и понять ничего не успела!

— Ну, всё, позови его сюда, прикажу ему всыпать…

— Не надо, барышня! Люблю я его! Не надо! Он жениться обещал!

— Смотри ка ты, как он собой распоряжается! — Даша была вне себя. — А хозяева ему уже разрешили, или он без моего разрешения жениться собрался?! Ну да бог с тобой, давай одеваться, да к завтраку пойдем — дел сегодня много. Беги, Федору скажи, пусть через час коляску подаст — в город поеду. Одевшись в белоснежную, легкую, крахмальную блузу и нарядную темно зеленую юбку и заколов в косу заколку с изумрудами Даша выпорхнула из комнаты и направилась на кухню.

На кухне было светло и уютно, пахло пирогами с вишней и свежим молоком. На печи пушистый кот Васька растянулся на покрывале на спине и спал, раскинув лапы, видимо чувствуя себя в полной безопасности. Марфа с Порфирием ворчали друг на друга, Ли уже сидел за кухонным столом на своей подушечке. Никита в белой домотканой рубахе держал в руках кружку молока. Марфа поставила на стол блюдо с пирогом, взяла большой нож и резала его на кусочки. Даша взяла кружку с молоком из рук у Никиты и пригубила, хитро поглядывая на него.

— Никита, ярмарка еще два дня будет! Поедем сейчас! Хочу купить кое-что.

— Извольте, Дарья Дмитриевна, отчего ж не поехать, — Никита озорно подмигнул ей и взял кусок пирога с блюда, — только уж давайте поедим сначала, а то бог знает, когда в следующий раз придется! — он весело рассмеялся и Даша улыбнулась ему, на её щеках снова появились ямочки..

— Обжора! Всегда был обжорой, помнишь в детстве, когда маменька меня есть заставляла, а я не хотела, ты меня частенько выручал — особенно с кашей!

Никита смотрел на неё с нежностью и грустью. Такая красивая, такая волнующая! Он вспомнил, как она выпорхнула утром в прозрачной ночной сорочке и попала к нему в объятья — теплая, сонная. Волна желания опять охватила его, он опустил глаза и попытался сосредоточиться на куске пирога. Марфа искоса глядела то на Дашу, то на него.

— Куда это вы спозаранку?! Да еще вдвоем, где это видано, нет. Голубушка, только не это, вон, Порфирий с утра едет в город, у портного заказ забирать, он может и вас, Дарья Дмитриевна отвезти куда скажете, да и купить чего велите.

— Нет, Марфа, у портного заказ мы сами заберем, а на ярмарке мне Никита нужен. Так понятно? Порфирий, ты же не против?

Порфирий облегченно вздохнул:

— Не против, барышня, не против, — мне сегодня, признаться, не с руки ехать было бы, в конюшне две кобылы ожеребиться собрались, Федьке без меня не управиться, да и в поле надо выехать — жатва! Ну что ты, мать, в самом деле, тебе ж вчера все понятно объяснили.

— Вот и чудно! Поехали, Никитушка!

Погодите, барышня! — Марфа. Насупившись, достала из кармана передника стопку писем, — вот, тут от батюшки вашего, Порфирию, Вам и господину Ли.

Даша вскрыла конверт, достала лист бумаги, испещренный крупным каллиграфическим подчерком. Батюшка сообщал, что жив, здоров, дела в Любляне идут хорошо, возлагал на Дашу большие надежды. Также сообщал, что тетушке гораздо лучше и обещал приехать через месяц, аккурат к Дашенькиным именинам, чтобы отпраздновать, как положено, оформить бумаги по вступлению в наследство и заодно повидаться с соседями и друзьями. Также особо прописал, что не велит выкидывать фортели и прикидываться современной и свободной, дескать в провинции никто не поймет, — это не Европа и опозориться на весь свет можно одним неловким словом или движением.

— А у тебя что, Ли?

— Однако Дмитрий просит, чтобы я был у него не позже чем через неделю. Покидаю тебя Дашенька, завтра надо бы выехать.

— Как жалко! Что ж я буду делать без тебя?

— Ничего, Дашенька, как-нибудь уж потерпи. Дома все-таки!

Через час коляска, запряженная двойкой серых в яблоках лошадей, уже весело катилась к Задольску.

Торговая площадь Задольска в ярмарочные дни заполнена до отказа. Снедь, одежда, хозяйственная утварь, кругом толпа, пестрая и разношерстная. Одним словом, русская ярмарка — не такая конечно как в Москве, Нижнем Новгороде, или любом другом большом городе, но все равно раздольная, широкая и шумная. Со всех окрестных деревень свозят свой товар крестьяне, в надежде продать его и хорошенько подзаработать. Горожане сильно отличаются от деревенских и одеждой и повадками. Деревенские редко приезжают купить что-то — больше продать, одеты обычно в домотканые рубахи и штаны, бабы в широких сарафанах, и нарядных косынках. Горла своего не жалеют, поэтому и шум стоит вокруг несусветный. Среди городских больше покупателей, однако, есть и продавцы, — торгуют скобяными изделиями, одеждой, готовыми продуктами. Одеты так, что городского щеголя, даже если он работяга с суконной фабрики, легко отличить от деревенского мужика.

Даша с Никитой оставили коляску у входа на ярмарочную площадь, глаза у Даши разбежались.

— Пойдем! Вон туда пойдем! — Она потянула его за рукав. Напротив, за прилавком стоял тучный мужик и торговал готовой одеждой.

— Вот ту рубашку! Белую, шелковую, и костюм, летний, вон тот, — она подтолкнула Никиту к прилавку, — и чтобы размер его был.

Мужик покачал головой:

— Рубашка, барыня, подойдет, а вот костюмчик — на такие плечи костюмчика не сыскать мне, разве что штаны на него найдутся. — Он забормотал про себя. — Вздумалось барыне поиграться, дворню в городское одевать, — и тут же, улыбнувшись во весь рот и низко кланяясь, залебезил:

— Пожалте-с, барыня, восемь рубчиков, штаны и рубашка. Вот туфли-с если хотите — как раз на вашего слугу — будет совсем городской! — Он ехидно рассмеялся.

Даша рассчиталась с продавцом и взглянула на Никиту. Тот, молча, сжав кулаки, наблюдал за происходящим, затем сквозь зубы процедил:

— Стесняетесь меня, барышня, одежда моя вам не по нраву. Зачем сюда привели?

— Нет, ну ты что? Это ж костюм! Маскарад, понимаешь?! Я с тобой везде хочу побывать, а в твоем тебя и в половину мест не пустят, смотри, в этом ты — чистый горожанин, никто и не догадается.

— Ну… коли так, — ладно.

— Пошли, в коляске переоденешься, только еще вот пройдемся здесь по рядам немного. Пытаясь протиснуться сквозь толпу к коляске, Никита вывел Дашу к проходу, который вел к небольшому деревянному сараю. Даша обратила внимание, что там собралась знать, и толпились деревенские.

— Пойдем, посмотрим, что там!

— Лучше вам барышня на это не глядеть.

— Это почему.

— Торговля там, крепостных продают.

— Погоди, так ведь запрещено ж на ярмарках людьми торговать! За это ж на каторгу можно.

— Так ведь они в открытую и не торгуют. Дворня в сарае, купец в конторе на площади, а показывать товар им никто не запретит.

— Никита! Они все равно торгуют людьми на ярмарке, это запрещено законом по всей России.

— Эх, кабы это в Москве или Петербурге было, а у нас тут городовой каждому кум и каждому сват, все шито да крыто.

— Ясно! Но этого так оставлять нельзя!

— Ничего не поделаешь, так уж тут устроено. Бунтовать себе дороже.

Переодевшись в коляске, Никита стал похож на других Задольских парней и отличался только, разве что, своей загорелой кожей и несвойственной для горожанина шириной плеч. А так его вполне можно было принять за мастера с суконной фабрики, нарядившегося в честь выходного дня и прогуливающего свою барышню. Даша вынула изумрудную заколку из волос, спрятала её и сунула Никите в карман кошелек, весело залившись смехом, она прощебетала:

— Ну вот! Теперь меня от горожанки не отличить, а ты меня везде води, и всем угощай! Мороженного хочу!

Часы летели незаметно. И в кофейне и на ярмарке, и в тени сквера, Никита не мог отвести глаз от чуда, которое, казалось, было так близко и на самом деле было так недосягаемо. Они тайком целовались в тени той самой плакучей ивы, и Никите казалось, что ему пятнадцать лет, так сладко ныло сердце, так пьянили его запахи летнего сквера и Дашины поцелуи. Услышав звон вечернего колокола, они стремглав бросились к коляске, вспомнив о заказах у портного. Едва успев к закрытию, Даша осмотрела готовый заказ и приказала обмерять Никиту. Заказав ему несколько костюмов и забрав готовый товар, они тронулись в обратную дорогу. Никите вновь пришлось переодеваться в коляске, чтоб деревенские не засмеяли «пана», как он выразился. Даша, взяв у него поводья, и делано отвернувшись, искоса подглядывала за процессом, и дух её захватывало от его широкой смуглой спины, крепких рук. Она удивлялась сама себе, — откуда у воспитанной барышни, которой прививали любовь к нежным избалованным маменькиным сыночкам с белой кожей и тонкой костью, такая страсть к крепкому мужскому телу, широким плечам и мускулам. Темнело, когда коляска подъехала к Зеленому хутору. Порфирий, уставший, с растрепанными седыми волосами, но вполне счастливый вышел их встречать.

— Ну, все, барышня, разрешились обе, двое жеребят у нас теперь еще. Таких арабов поискать и в самой Москве надо.

— Ну, слава богу, Порфирий, ну спасибо тебе — сегодня же батюшке отпишу, пошли кого-нибудь, попросить Марфу, пусть ужин подает, а мы с тобой пойдём. Посмотрим на них.

* * *

Ульяна дрожала как осиновый лист, пробираясь сквозь лесную чащу к заброшенной избушке. Скоро вечер, а места здесь опасные. Вон на барышню волк напал. И где эта избушка. Федор сказал прямо по тропинке вглубь леса от трех берез ходьбы меньше часа. Она шла, казалось, уже целую вечность, воздух сгущался в сумерках, словно чернила, ей было очень страшно.

— А вот и ты, красавица моя.

Ульяна вздрогнула, когда Федор вышел из-за дерева и подхватил её на руки.

— Ну что, синеглазая, испугалась, — тряхнув русыми кудрями он захохотал.

— Пусти, медведь, чуть душу богу не отдала!

— Ну не отдала ведь, ты сделала, как я просил?

— Все сделала, смотри, Федька, не обмани, ты сказал, что выкупишь меня.

— Выкуплю, красавица, вот барин приедет, и сразу выкуплю!

— А почему у барина, разве у барышни нельзя?

— Можно и у барышни, да только видно придется у барина, — он захохотал и закружил Ульяну на руках.

— Не пойму я тебя, Федечка, ну что ты делаешь, ну полно!

Федор, одной рукой зажав ей руки за спиной, а другой, развязав завязку на блузке, прижал её к огромному развесистому дубу, и принялся целовать в губы. Развязав блузу до пояса, он уложил девушку прямо на тропинку. Ульяна отдавалась ему, казалось, и телом и душой.

— Ах ты красавица моя, я такой горячей еще не видел, хорошо ли тебе со мной? — Федор с силой сжимал в объятиях хрупкую девушку, — вижу что хорошо! Моя, слышишь, только моя!

— Ох, Федечка, люблю тебя, хороший мой, люблю!

Федор перевернулся на спину. Он все-таки добился её! А какая неприступная была, и не смотрела в его сторону. А теперь стоит ему прикоснуться — мягче воска становится.

— Ну, красавица моя, отдышалась? — Федор с улыбкой смотрел в её глаза, — пойдем, надо дело закончить. Он поднял её с земли и оглядел её полуобнаженную фигуру.

— Красавица моя! Ну какая же ты у меня ладная!

Внезапно он помрачнел, в глазах сверкнула молния, он схватил её за косу, намотал её на руку и прижал Ульяну к дереву.

— Только попробуй на другого кого посмотреть! Убью! Слышишь?!

— Пусти, дурак, больно! Да с чего ты взял, что я на других буду смотреть?!

— Знаю я такую породу, на передок слабые, — любой слово ласковое шепнет, сразу хвостом вертеть начинаете, а уж если под юбку кто влезет — тут и ноги подкашиваются, и обмякла вся, готова с любым…

— Да бог с тобой, Федечка, любимый мой, мне кроме тебя не нужен никто!

Федор отпустил косу и поцеловал её в губы:

— Смотри, Улька, я за тебя любого жизни лишу, а тебя за измену, слышишь, и тебя и его и себя!

— Полно тебе, — Ульяна, раскрасневшаяся, была настолько хороша, что Федор не мог отвести от неё глаз, — Лучше расскажи, что за дело и зачем ты велел барышне ту корзинку отнести.

— Не надо тебе лишнего знать. Подарок, понимаешь, просто просили передать подарок. Мне за то большие деньги обещаны были, столько, что хватит и меня и тебя выкупить.

— Так ты со мной только из-за тех денег, — Ульяна делано отвернулась, надув губы.

— Полно тебе, красавица, — ради тебя все это, только ради тебя. Ты замуж за меня пойдешь? — он схватил её в охапку.

— А ты меня хорошенько попроси!

— Это еще как?

— На колени стань, — Ульяна засмеялась, — Как королеву попроси!

Федор отпустил её и встал перед ней на колени, развел руки:

— Ну вот, я на коленях перед тобой! Королева моя! Пойдешь замуж за меня?

Ульяна, горделиво повернувшись, пошла было по тропинке от него, потом развернулась, засмеявшись, подбежав, обняла его и поцеловала в губы:

— Пойду, дуралей, конечно, пойду, только у барышни разрешения надо попросить

— Теперь мне твоя барышня не указ.

— Ты меня пугаешь! Что ты задумал!

— Много будешь знать — скоро состаришься. Он потащил её за собой в глубь по тропинке.

* * *

Вернувшись в особняк Даша перво-наперво кинулась к Ли — тот собирал свой верный саквояж и был готов поутру отъехать.

— Погоди, Ли, у меня письмо к батюшке будет, заодно передашь ему, раз уж с ним увидишься — все быстрее, чем с почтой.

— Это как уж скажешь, Дашенька.

— У меня к тебе еще просьба, ведь неизвестно когда свидимся, ну сделай мне свои иголки напоследок, — избаловал ты меня, вот — не знаю, как теперь без тебя буду.

— У тебя глаза от другого светятся. Тебе мои услуги больше не нужны.

Даша вспыхнула

— Ты что имеешь в виду?

— Ли всегда любил тебя, как своего собственного ребенка, и был тебе не только врачом но и другом. Другом и останется. Не бойся- тайны твоей не выдам, только не обманывай старого Ли. Старый Ли много жил на свете и давно знает людей. И тебя старый Ли знает. Я никогда не видел, чтобы так светились твои глаза. В них твоя душа светится, а душа так светится только от любви.

— Ладно тебе, старый Ли, — Даша засмеялась и обняла его, — так иголки мне сегодня будут?

— Что делать — я же не могу тебе отказать, тем более перед долгим прощанием.

Даша бегом направилась в свою комнату. По дороге она успела забежать на кухню к Марфе и, справившись, что на ужин, отдать распоряжение переодеть дворню, взятую в особняк для услужения, в привезенную ими униформу. Никита с Порфирием как раз выгружали её из коляски и складывали в девичьей. Она даже успела подмигнуть Никите, шепнув при этом, что она в ванной и чтобы он не забыл, что ему следует относиться к Ли с почтением, и уж тем более не чинить ему препятствий, потому что тот завтра утром их покидает и возможно навсегда. Последняя фраза вызвала у Никиты взрыв ревности и вздох облегчения одновременно. Как ни странно, хотя Ульяны нигде не было видно, ванна была полна горячей воды, а на полочке, рядом с разноцветными кусками душистого пахучего мыла, лежала плетеная корзинка без ручки с большим, розовым полотенцем. Даша еще подумала, какое оно красивое, как постаралась Ульяна.

Раздевшись, она нырнула в маленький мраморный бассейн и, расслабившись, закрыла глаза. Из каминной слышались шаги и негромкий разговор. Никита отсылал лакея, стоявшего около двери каминной как часовой. Послышалось шарканье и через минуту вошел Ли со своим саквояжем. Он тут же открыл его и начал выставлять свои склянки и коробку с иглами.

— Ты готова, птичка, сейчас начнем. А где покрывало, чем накрыть скамью.

— Улька, бессовестная, гулять убежала, мне не сказала ничего. Ванну приготовила, а покрыть скамью позабыла. Возьми, вот полотенце в корзинке — оно должно быть большое, покрыть скамью хватит.

Маленький человечек, взяв корзинку с полотенцем, подошел к скамье и, вздохнув, развернул розовую ткань и встряхнул её. Что- то длинное, тяжелое, темное, развернулось, словно жгут, и со стуком ударилось о мраморный пол. Даша оторопела. Из полотенца выпала змея, с темно серым туловищем и треугольной головой, по спине шел черный зигзагообразный рисунок. Ли закричал и замахал руками. Резким коротким броском змея словно подпрыгнула и вцепилась в шею Ли. Даша закричала и попыталась встать. В тот же миг змея отпустила шею карлика и, извиваясь по полу, заспешила удалиться. На пороге появился Никита, и мгновенно оценив обстановку, сдернул с прохода занавеску и кинул её перед гадюкой. Та приготовилась к новому броску. Длинный острый нож, просвистев в воздухе, пригвоздил её к месту, раскроив ей череп и войдя в щель, между мраморными плитами на полу. Даша стояла обнаженная, по колено в воде, как Афродита, вышедшая из пены морской, черные вьющиеся волосы закрывали её тело практически до колен. Бледная, дрожащая, словно в ступоре она не могла произнести ни слова. Никита кинулся к Ли. Тот дергался в судорогах, на шее виднелись две глубоких ранки, из прокушенной артерии, пульсируя, била струя крови. Одна сторона шеи стала мгновенно опухать и надуваться. Ли захрипел. Никита обернулся к Даше:

— Ему срочно нужна помощь, его к Петру надо! Может еще успеем. Дарья Дмитриевна, Вам надо к себе. Я о нем позабочусь.

Послышались голоса бегущей на крики дворни. Никита схватил то самое розовое полотенце, и попытался укутать Дашу. Та закричала не своим голосом. Бросив его, Никита взял её на руки и бегом понес в её комнату, успев скрыться за дверями за секунду до того, как в каминную влетели Порфирий с Марфой и еще десяток слуг. Быстро усадив ее, дрожащую как осиновый лист на постель, Никита накрыл её покрывалом по самую шею и кинулся назад в уборную. Картина, развернувшаяся перед слугами, была страшной. Оборванная занавесь, мертвая гадюка и задыхающийся. бьющийся в судорогах Ли.

— Ой, матушки! Что случилось! Ой, люди добрые! Убили… Марфа голосила, упав на колени перед порогом. Порфирий подошел к Никите

— Что делать будем? Не выживет ведь, в нем весу как в ребенке, а она его прямо в шею. Если б в руку или ногу — другое дело, а тут — посмотри, он ведь пухнет весь.

— Запрягай лошадь, надо что есть духу к Федяевым. Петрушка хоть и павлин надутый, да чай не зря в академиях учился, может и придумает чего.

— Откуда гадюка то?

— Видно оттуда же откуда и волки. Подложили, думали барышня возьмет, а тут, вишь как — карле досталось. Ну ка, подсоби мне.

Никита подхватил Ли на руки. Шея и лицо того опухало на глазах. Он силился что- то сказать, но язык во рту распух и не слушался его. Порфирий кинулся за лошадью. Растрепанная, заплаканная Марфа побежала в комнату Даши. Слуги с ужасом в глазах толпились в каминной перешептываясь. Марфа, обернувшись, прикрикнула на них, велела убираться в людскую и, хлопнув дверью, вошла к Даше. Та сидела, ни жива, ни мертва, в том положении, в каком её Никита оставил на кровати, забившись в дальний угол, дрожа, натянув покрывало под самый подбородок. Марфа со слезами кинулась к ней, обняла её, прижала её голову к своей груди и, залившись слезами, запричитала:

— Дитятко моё, да у кого ж рука поднялась, да кто ж это удумал то! Что ж за беды на нашу голову! Ведь на волосок от смерти была! Полицию надо, Полицию! Батюшке вашему отписать немедля.

Даша, не шевелясь, смотрела в одну точку. В комнату вошел Никита.

— Все, барышня, отправили страдальца, Порфирий сам, лично к Федяевым повез, авось поспеют.

Марфа встала и, схватившись за сердце и охая, подошла к Никите.

— Да что ж это делается то! Никитушка! Ты посмотри на неё! Она ж как мертвая сидит. Холодная вся, как лед, дрожит, ни слова не промолвила за все время!

Никита, не отрывая от Даши взгляда, попросил Марфу:

— Мать, ты б послала кого прибрать там, а то там беспорядок такой! Пол в крови. Гадину эту я на задний двор выкинул. Здоровая! У нас таких я не видел.

— Да кого туда ночью сейчас загонишь — пойду сама все вымою. Ты побудь с ней, побудь, пока я приберу там, да потом поди Ульку поищи. Где мерзавка ходит в такое время! Ей бы при барышне сейчас быть.

Марфа вышла и, шаркая ногами, заторопилась в уборную. Некоторое время слышался плеск воды и ворчание, затем опять шаркающей походкой она заспешила прочь. Тишину нарушал сверчок, поющий где-то в углу под окном. Никита зажег свечу, взял холодные Дашины руки в свои и поцеловал их:

— Даша, Дашенька, все закончилось, слышишь, Дашенька! Его повезли к доктору. Петруша его спасет, обязательно, вот увидишь!

Послышались шаги. Марфа заглянула в комнату:

— Ты бы, Никитка, шел за Улькой — то, а я здесь с ней посижу…

— Не надо, мать, иди отдыхай, я здесь побуду пока, а как ей полегче станет — лягу в каминной. А Ульку я сейчас кликну, ты иди, ложись.

— Виданное ли дело — ночью в хозяйской комнате мужику… — ворча Марфа удалилась.

Даша сидела без движения, по-прежнему смотря в одну точку. Сейчас даже голос Никиты не имел на неё влияния. Никита встал и вышел из комнаты. Звякнуло стекло. Через минуту он вернулся с бокалом коньяка. Подойдя к Даше, он влил ей добрую половину напитка в рот. Даша закашлялась, кровь бросилась ей в лицо. Она разрыдалась и с кулаками накинулась на Никиту.

— Да как ты! Как ты смеешь…

— Ну вот, хорошая, моя, вот и пришла в себя, все хорошо, слышишь, все будет хорошо, — он держал рыдающую и пытающуюся поколотить его Дашу за руки.

— Ну почему я! — Даша билась в истерике, — Почему я!? Почему это происходит? С тех пор как я вернулась, — ни одного спокойного дня, а теперь вот это! Кому я сделала плохо?! Кто хотел меня убить?! Никита, Никита, ну что ты молчишь, как дубина! — она вырвалась из его рук, покрывало сползло, в тусклом свете свечи обнажив её грудь. Она не замечала этого, она глядела на Никиту, а тот, словно во сне, обнял её и поцеловал. Он целовал её глаза, мокрые от слез, губы, шею. Точно в бреду, Даша шептала:

— Никитушка, мой Никитушка, мой любимый, не оставляй меня никогда, слышишь, не бросай меня одну. Люблю тебя…

Никита уже не мог остановиться. Свеча погасла, и темнота накрыла обоих. В объятьях Никиты Даша согрелась и расслабилась. Его поцелуи разожгли в ней желание, которого она раньше не испытывала. Он шептал ей на ухо что любит её, что всегда любил, с самого детства, что жизнь отдаст за неё и всегда будет с ней. Он обнимал её, и она чувствовала, как бьется в груди его сердце. Его поцелуи становились все увереннее и настойчивее. Запретные доселе ласки ей так нравились, что она даже не думала останавливать его. И только когда она поняла, что сейчас всё случится — она испугалась:

— Нельзя, Никита, не смей…Я боюсь…

— Чего…

— Всего… того, что будет

— А что может быть страшного, чего ты так боишься

— что будет больно!

— Маленькая моя, я и забыл, что твой муж уехал прямо со свадьбы. Так ты и не стала женой по настоящему….Больно только чуть-чуть сначала, — он поцеловал её в губы. Она закрыла глаза. Резкая боль, короткий вскрик, поцелуи и ласки Никиты, в которых она тонула как в омуте, и она уже не помнила сегодняшнего страха. Она не желала думать, что было раньше, и что будет потом. Она чувствовала его в себе, сливалась с ним, была его продолжением. Волна наслаждения, откуда-то снизу прокатилась по всему её телу, сладкими судорогами, словно взрывая мозг. Даша охнула и обняла Никиту так крепко, как только смогла. Слезы потекли по её лицу. Никита, целуя её, вытирал их.

— Тебе было хорошо? — Он с улыбкой смотрел на неё

— Я не знала что это так хорошо!

— Я так тебя люблю. Правда, было не страшно.

— Мне с тобой ничего не страшно. Только будь со мной, всегда будь со мной. Я люблю тебя.

Рассвет застал их в постели, в объятиях друг друга.

* * *

Даша проснулась от скрипа половицы в комнате. Открыв глаза, она обнаружила себя в объятиях Никиты, который тоже сонно поднял голову с подушки и огляделся вокруг. Около постели, зажав рот руками и округлив свои синие глаза, стояла Ульяна. Даша с Никитой сообразили мгновенно, что их застали, и что за этим последует. Ульяна отступила в сторону двери. Никита одним прыжком оказался у двери и закрыл её на ключ. Поспешно натянув одежду, он присел на кушетку возле кровати:

— Дашенька, а ведь она Федору проболтается, это точно. А Федька у нас хуже бабы. Вся дворня знает, как хороша его Ульяна, он уж всем похвастал.

— Барышня! О чем это он! Барышня, я все объясню, простите…

— О чем это он? — Даша встала с постели. Пятно крови на её простыне говорило само за себя. Даша накинула пеньюар, сдернула простыни с кровати и свернула их клубком:

— Надо сжечь! Никита, кинь в камин, выйди, мне с ней поговорить надо.

Никита вышел, заперев комнату снаружи и кинув простыни в камин, затем подложил несколько поленьев и зажег. Сухие дрова весело запылали язычками оранжевого пламени и белый комок простыней занялся сгорая и унося с собой их тайну. Этой ночью она стала его, Даша принадлежала ему, он так сильно этого хотел. Как ему теперь с этим жить, и что будет потом. Он знал, что должен найти, во что бы то ни стало того, кто хотел зла его любимой, и чувствовал себя самым счастливым от воспоминаний о прошедшей ночи, она шептала, что любит его. Она его действительно любила.

Даша подошла к Ульяне, та упала на колени перед ней.

— Где ты была всю ночь

— С Федькой, барышня, с Федькой. Простите меня, пожените уж нас поскорей, а то позору не оберемся.

— Я тебе сейчас не о том. Кто ванну готовил? Кто корзинку с полотенцем подложил?

— Я барышня, я, а что не так? — Ульяна, казалось искренне смотрела Даше прямо в глаза, Даша видела, что та не чувствует за собой вины.

— А что в полотенце было завернуто, знаешь?

Ульяна обмерла:

— Не знаю, барышня, истинный крест не знаю!

— А в полотенце была гадюка, которая должна была убить меня. А по случайности ужалила Ли. Это то о чем я думаю? Это то о чем тебя Федька просил тогда вечером?

— Дарья Дмитриевна, я… я не знала что там, он просто велел отнести подарок барышне, и все…

— Где он сейчас?

— На конюшне отсыпается, — Ульяна зарыдала — Я правда не знала, барышня, я думала подарок! Простите меня барышня, люблю я его проклятого…

— Нет тебе больше веры, ты мне подругой была. Мы с детства с тобой вместе, ты понимаешь, что предала меня, ты, может быть, человека убила, я в тебе больше не нуждаюсь.

Ульяна, понимая, что теперь уже все равно ничего не изменишь и не вымолишь, злобно зашипела:

— Подругой! Да вы, барышня, ноги об меня только не вытирали, тоже мне, подруга. Что! Хорош ли в постели Никитка, вон как сами то — так вам выходит все можно, а как папенька то ваш узнает — по головке то вас не погладит!

— Я никого не предавала, по крайней мере. Никита, Зайди!

Никита, и без того ясно слышавший все, о чем говорилось в комнате, переступив порог спросил:

— Что с ней делать будем, барышня.

— Помнишь то место на ярмарке в Задольске. Вот туда и повезем. Подгони коляску. Скажи мужикам, чтобы Федьку по ногам и рукам вязали и в погребе заперли. У меня доверенная грамота от папеньки только на Ульку. Федька пусть пока в погребе посидит, пока и до него очередь дойдет. — Даша повернулась к Ульяне. — Сейчас твоего милого в погреб посадят, а у тебя есть выбор, на размышление тебе минута. Либо я велю тебе язык отрезать, чтобы ты лишнего не болтала, и в поля отправлю! Вместо лошади плуг будешь таскать от зари до зари, до конца своей жизни, либо мне придется тебя продать. Вести ты должна себя смирнее смирного и ни одного слова, как будто язык у тебя уже отрезан.

Никита, усмехнувшись, вышел из комнаты. Ульяна с ужасом посмотрела на Дашу:

— Барышня! Да вы ли это, барышня!

— Что, страшно?

— Вы что, и вправду мне язык отрежете?

— Я еще не знаю что с Ли, если он погиб — у тебя не будет вариантов. Предательница! Минута закончилась.

— Только не язык, барышня!

Ульяна с тоской глядела в окно, где связанного веревками по рукам и ногам Федора мужики тащили в погреб по приказу хозяйки. На мгновение их глаза встретились, Ульяна разрыдалась.

— Раньше надо было плакать. Что сделано-то сделано.

Через час, одевшись наскоро и взяв с собой необходимые бумаги, Даша и Никита увозили понурую Ульяну в сторону Задольска, под недоуменными взглядами дворни и Марфы, которая второпях сунула Никите сверток с пирожками в дорогу. В течение всего пути никто не проронил ни слова.

Последний день ярмарки был еще более шумным и многолюдным чем все остальные. Протиснувшись к сараю, Даша увидела несколько богато одетых господ, споривших о чем-то с бородатым мужиком с цыганской серьгой в ухе. Даша взяла документы и подвела к нему Ульяну.

— Мне надо чтобы её продали в другой губернии.

— А сколько хотите за неё? — Мужик с бородой съедал Ульяну глазами. — Товар не из дешевых.!

— Возьму сколько дашь, но продай в соседней губернии

— А что так?!

— Болтлива больно.

— Так болтливым, барыня, языки урезают, — мужик захохотал и стал ощупывать Ульку.

— Так что, договорились?

— На площади в конторе хозяин, зовут Семен Ильич, при нем нотариус, оформляйте документы, тридцать червонцев за нее даст — не сомневайтесь, сделаем, как просите, вот и покупатель из самого Петербурга, и заказ как раз на красоток таких. Я сейчас записку черкну. Короткими толстыми пальцами мужик достал клочок бумаги и написал сумму. Даша обернулась на Ульяну, та стояла, опустив глаза, слезы капали с её ресниц. Мужик взял её за руку и затолкнул в сарайчик. Даша вышла на площадь к указанной конторе и, войдя, отдала бумажку и доверенность. Семен Ильич отсчитал триста рублей и отдал Даше. Взяв деньги, она быстрыми шагами вышла прочь, и, пройдя через площадь, подошла к церкви и опустила пачку в ящик для милостыни. Она не знала, сможет ли когда-нибудь избавиться от воспоминаний об этом дне.

* * *

Всю обратную дорогу они с Никитой ехали молча. Вдруг перед поворотом к усадьбе Даша тронула Никиту за руку:

— Поехали к Федяевым, мне нужно знать, что с Ли.

Никита развернул лошадей и направил их к поместью Федяевых. Не проехав и двух верст, они увидели коляску и сидящего в ней Петра и Порфирия.

— Что с Ли? Его спасли? Петя, ну не молчи!

— Даша, он умер еще до того, как Порфирий его привез ко мне. Ты помнишь, нам на лекциях говорили, бывают такие случаи, когда просто невозможно спасти, не потому что яд смертельный. А потому что у человека слишком сильная реакция на укус, даже если это просто пчела. У Ли как раз была такая реакция, он не умер бы, большинство яда вышло с кровью — она ему в артерию попала, а та ничтожно малая частица, что осталась, вызвала шок, он умер от шока.

Даша заплакала навзрыд. Только сейчас Никита заметил небольшой гроб, лежащий в коляске.

— Барышня, похоронить его надо, — Порфирий, виновато сутулясь, показал на гроб

— Похороним, Порфирий, непременно, — Даша вытерла слезы, — Никита, теперь Федькина очередь, нужно обязательно разобраться во всем. Зачем он все это устроил. Я сегодня же отцу напишу, пусть сам решает, что с ним делать. Выпускать этого зверя нельзя, я бы его своими руками прибила, он убил Ли…Страшно подумать, на его месте сейчас могла быть я!

— Нет, Дарья Дмитриевна! — Никита смотрел на неё решительно, взгляд был твердым и нежным одновременно, — Пока я рядом, все будет хорошо, слышите! Все будет хорошо!

— А сейчас надо ехать в хутор! Надо по божески с Ли проститься.

Весь следующий день Никита и Петр не отходили от Даши ни на шаг, стараясь, как могли, утешить её и помочь в хлопотных приготовлениях. О Федоре никто не вспоминал, как и об Ульяне. Никита даже перестал ревновать Петра к Даше, он видел, как тот по дружески участливо старался её успокоить, писал её папеньке, отправлял мужиков то на почту, то в город, за необходимыми для помин мелочами. Они даже спали в каминной по очереди, по полночи охраняя Дашу и её неспокойный сон. Наутро во дворе собралась дворня. Даша, вся в черном, Марфа, с черной повязкой на голове, обе искренне плакали, прощаясь с маленьким немногословным человечком, к которому даже Марфа успела привязаться, и который так любил её стряпню. Даша прощалась с человеком, который спасал её мать, который лечил её с малых лет. Человеком, который всегда был рядом, даже когда не было рядом родителей. Отпевать Ли было нельзя, поскольку тот был иной веры и его тихо похоронили на маленьком деревенском кладбище. Петр сразу после похорон уехал по срочному вызову, и Даша осталась с Никитой, Марфой и Порфирием. Какое то время ей не хотелось ни с кем разговаривать, она потеряла близкого человека, но никто из присутствовавших все равно не мог понять до конца её боли. Марфа молча гладила её по голове, как маленькую в детстве, когда та падала и ушибалась, и маменьки не было рядом.

— Ну, всё! Пора с этим покончить! — Даша встала с кушетки и направилась к выходу. — Пора поговорить с Федькой.

— Я с вами! — Никита направился к Даше. — Это и моё дело! — и, помолчав, добавил:

— …Теперь это в первую очередь мое дело.

* * *

Погреб усадьбы Домбровских был огромным и холодным даже в летнюю жару. Каменные стены и посыпанный песком пол, специальная конструкция, в которой предусматривалась хорошая вентиляция, не позволяющая, однако повышать или понижать температуру помещения. Лампы освещения, сделанные в виде фонарей, которые коптили конечно, но достаточно хорошо освещали вокруг, — все было предусмотрено для долгого хранения различных овощей, фруктов и всевозможных солений. Кованые двери, специальной установки, ключи от которых в прежние времена были только у Марьи Сергеевны, и Порфирия, также хорошо защищали содержимое погреба от перепада температур. Но главным достоянием погреба был не он сам, а винный погребок, спрятанный за потайной дверью, который Дмитрий Алексеевич велел выстроить по собственным чертежам со сложной схемой отдушин и вентиляционных труб, трубок и трубочек, которые и создавали в нем необходимую для хранения вин температуру. Причем внизу она была гораздо ниже, чем вверху и поэтому на полках в определенном порядке располагались различные сорта сухих и сладких вин, настойки и коньяки, которых Марья Сергеевна, еще при жизни увлекавшаяся их приготовлением, изготовила великое множество. После отъезда Домбровских, Порфирий так и не решился к ним притронуться, а другие допуска к погребу не имели.

Забрав у Порфирия ключи Марьи Сергеевны, Даша с Никитой спустились в погреб. Даша зажгла лампу. На полу, в углу, уснув, сидел Федор. Он сумел развязать себе руки и ноги и, по видимому, нашел способ отпереть дверь в винный погреб. В руке его была бутылка коньяка. От него исходил стойкий запах перегара. Услышав шаги, он поднял голову, откинул со лба запутавшиеся длинные русые кудри:

— А! Явились, голубки! Повезло тебе, сестренка! Повезло! — язык его заплетался, голова то и дело падала на грудь, он явно не отдавал отчета своим словам. Вокруг валялись пустые бутылки от настойки и коньяка.

— Какая я тебе сестренка! — Даша возмущенно выдохнула. — Вот хам!

Федор сделал большой глоток из бутылки и попытался встать и подойти к Даше. Никита усадил его на пол

— Не торопись, брат, сиди, отдыхай. Объясни толком, зачем змею подложил барышне

— Я?! — Федор попытался сделать круглые глаза, — да я и не знаю ничего…

— Он пьян, барышня, давайте свезем его в участок в Задольск, там всё и узнаем, там большие специалисты языки развязывать.

— Погоди, Никита, мне нужно узнать, в чем дело, он пока пьяный может и сболтнет чего.

Федор опять попытался встать, и опять был усажен Никитой на место

— Ты сестренка только Ульку не тронь! Не виноватая она, не знала она ничего!

Никита рванулся к нему, но Даша остановила его.

— А почему это я тебе сестренка!

— А ты не знаешь! — Федор еле ворочал языком, — Ты все знаешь! А ты у папеньки своего спроси, почему, он тебе все расскажет, папенька то…

Федор опять поник головой, спустя минуту он опять попытался встать:

— Ты Ульку не тронь!

— А! — Даша делано удивилась, — Так Улька не виновата?

— Не виновата…не виновата!

Федор направился к Даше и схватил её за руку. Никита тут же, тряхнув его за шиворот, усадил его назад в угол.

— Так что, Федька, коляску тоже ты испортил, и камень в окно — твоя работа, а волк, волка то ты где взял? — Никита с искренним любопытством держа Федора за грудки заглядывал ему в глаза. — Кто тебя надоумил, Федька, ты ж неплохой мужик был, зачем ты это все …

— Коляска — моя работа, и камень, а волк — не моя, да отпусти ты, черт здоровый…

Федор вновь поник головой. Никита оставил его. В сердцах Дарья топнула ногой

— Ну что с ним делать, ничего не понимаю, зачем он это все, и папенька причем!

— Ах, папенька, наш папенька! — голос Федора раздался из угла, — спроси папеньку, да! Ульку не тронь!

— Да продала я твою Ульку!

— Нет! Федор, на миг протрезвевший встал в углу! Нет! Гадина! Он кинулся на Дашу!

Никита в мгновение ока оказался рядом и отвесил ему оплеуху, от которой тот оказался распластанным на полу. Никита склонился над ним

— Никогда не смей так вести себя с барышней!

Кулак Федора не заставил себя ждать. Завязалась драка, в которой Никита едва сладил с Федором, который и так был выше него и, казалось, сильнее, де еще и хмель прибавил дури. Связав руки ему за спиной, Никита вытер кровь с разбитой губы и взял Дашу за руку.

— Пойдем, видишь, он протрезвел, уж верно больше ничего толком и не скажет, приготовлю коляску, поедем в участок. Пусть там его допытают.

— Погодите! Барышня! Кому вы Ульку продали! Кому!

— А ты мне скажи, зачем ты меня убить пытался!

Федор зверем посмотрел на неё.

— Теперь точно убью.

Никита ударил его еще раз.

— Да оставь его! Кому он нужен.

— Куда Ульку продала!

— Тебе её не найти, дружок, вот расскажешь все, тогда подумаю, сказать тебе или нет.

— Тебе вовек не узнать, кто за мной стоит.

— А тебе вовек твоей Ульки не найти! Вот погоди, батюшка приедет, не миновать тебе виселицы!

Федор захрипел, дернулся и упал. Никита взял Дашу под руку и вывел её из погреба, заперев его на ключ.

— У тебя губа разбита, и кулаки в кровь! — Даша вынула платок и вытерла струйку крови на лице Никиты. Потом встала на цыпочки и поцеловала. Никита поднял её на руки и понес по ступенькам.

— Ну не мог же я терпеть его пьяные выходки!

— Ты мой заступник! В детстве Петруше доставалось, теперь вот Федору. Даша грустно улыбнулась. — Жаль Ли не вернуть. И Ульку жалко. Может и правда не виновата она, вон Федька как расстроился.

— Ты не могла её оставить, после того, что она видела. — Никита поставил Дашу на землю и обнял её, прижав её голову к своей груди. Если кто то узнает — нам обоим конец. Я не могу тебя любить, а ты не можешь любить меня, ты из другого мира, — ты княжна! А я — я твой слуга, твой холоп! Я так мечтаю, открыто обнять тебя, взять тебя на руки, целовать тебя, не прячась ни от кого! Жить с тобой! Чтобы ты была моей, открыто! Но это не возможно. Это так больно. Она все узнала, и узнали бы все остальные. За себя я не боюсь, я боюсь за тебя!

— Ты прав, Никитушка, ты во всем прав, ну потерпи, потерпи, меньше месяца осталось, как только я вступлю в наследство, ты тут же получишь свободу, слышишь! Я обязательно придумаю что нибудь. Потерпи!

— Даша, до этого еще дожить надо! Давай собираться. Федьку в участок надо отвезти.

Порфирий показался из-за угла, и, увидев Дашу с Никитой, помахал им рукой и направился к ним:

— Вы бы барышня мне вот что сказали, как теперь быть. С Федькой все ясно, а что ж мне теперь с конюшнями делать. Наши мужики с уборкой, конечно, управятся, а вот с уходом и объездкой кроме меня, Никиты да Федора вряд ли кто сдюжит. Нам срочно конюх нужен, хороший конюх.

— Да и мне горничная нужна, Ульки нет, мне самой не справиться. Что делать будем? Порфирий, что посоветуешь?

— Барышня, сразу за Задольском, верст пятнадцать будет, есть две деревни Верхняя и Нижняя Аникеевки. Так вот, слыхал я, тамошний помещик почитай душ восемьдесят продает — поместье заложено, а платить нечем. Мне Федяевский управляющий сказывал, они там с Николаем Григорьевичем для полевых работ душ десять и купили.

— Придется нам, Никита, с полицией подождать! Видишь, тут какое дело! Кони ждать не будут. Запрягай коляску, Порфирий, да телегу запряги, пусть с нами кто-нибудь поедет. В Аникеевку!

* * *

Смеркалось, когда Федор пришел в себя и попытался выпутаться. Веревка поддавалась, но с большим трудом. Никита так стянул узел, что только вывернувшись и протащив руки вперед, Федору удалось развязать его зубами. Бежать! Только бежать. Если отвезут в участок — его точно ждет виселица. А Уля! Его ненаглядная красавица продана! Мстительная гадина Дашка! Он еще её достанет! Жаль что погиб старик-китаец, если бы все получилось, как они задумали…

Он вспомнил про схрон в лесу. Там деньги, фальшивые паспорта для него и Ульяны, господская одежда, все, как и было обещано. Только бы выбраться отсюда, только бы узнать, где его Уля. Он найдет её, выкрадет, они уедут, уедут из этой губернии в Москву, в Петербург, туда, где их никогда не найдут! Голова гудела. Зачем он так напился! Внезапно послышался шорох за стеной. Из-за маленькой решетки, откуда-то сверху, издалека он услышал голос:

— Федечка! Ты здесь?

— Здесь мама, здесь!

— За что они тебя?! Родной мой! За что!?

— Мама, не плач! Я вывернусь! Мне бы узнать, куда они Ульку дели!

— Это правда, сынок, что вы с Улькой барышне гадину подкинули?! Говорила ж я тебе, не лезь туда, забудь, все забудь, не нашего это ума дело! Я уж все забыла давно и простила, а ты! Да и барышня то причем! Она-то в чем виновата!

— Мама, ты слышишь меня! Узнай, куда Ульку увезли!

— Хорошо, сыночек, хорошо.

Федор сидел и ждал, казалось, прошли часы, когда у решетки снова раздался голос

— Сынок!

— Мама, ну что там!

— Калиниха сказывала, что Марфа, Дуньке кривой, что у них теперь прачкой работает, говорила, что в Задольск увезли и там продали, какой-то барин из Санкт-Петербурга таких немало заказал с доставкой. В пятницу с обозом всех туда и повезут. Ты сынок забудь о ней, беспутной, ты все лучше о себе подумай! Свали все на неё! Авось и простят тебя. Нечто нам плохо жилось, и жалованье тебе вон платили, слыханное дело, это какой еще крепостной жалование будет получать, только ты да Никитка, во всей России такое только у нас. И дом у нас полная чаша. Повинись, свали все на распутницу эту!

— Ой, мать, не трави душу.

Он некоторое время еще слушал плач, и уговоры матери, потом все стихло. Он должен собраться с силами, и должен быть готов, когда они за ним придут.

* * *

На окраине Задольска в небольшом, аккуратном домике за столом сидела компания. Семен Ильич, бородатый мужик с серьгой Фрол, да нотариус Егор Васильевич подсчитывали барыш от ярмарочных продаж.

— Итого чистой выручки двенадцать тысяч! Поздравляю, Фролушка, ты знатный продавец, это еще без тех восьми девок, что нам граф питерский заказал, еще тысяч пять-семь будет, он таких красоток видом не видывал и бумаги все в порядке. Вот ваша доля, господа! — Семен Ильич выложил перед каждым по пачке купюр. Егор Васильевич взял деньги и поспешил откланяться:

— Уже поздно, господа, обращайтесь, всегда рад помочь!

— Дунька! Проводи гостя!

Кудлатая, упитанная баба кинулась подавать гостю пиджак, шляпу и трость. Нотариус вышел и, осмотревшись по сторонам, заспешил восвояси.

— Ну а мы с тобой, Фролушка, давай еще раз товар осмотрим, и, хлопнув бородача по плечу, направился к двери, которая вела в соседнюю комнату.

Картина, открывшаяся их виду, была следующей: комната была уставлена широкими лавками, застеленными домоткаными покрывалами, из мебели там больше не было ничего. Около стен лежали узелки с вещами. На лавках сидело восемь девиц, весьма привлекательной внешности. Ульяна забилась в самый угол.

— Ну что, девки, скидовай вещички, будем осмотр делать, — Фрол развязал тесьму на блузке у первой с краю девушки. Та завизжала, за ней остальные. Фрол отвесил смачную пощечину первой.

— Заткнись, дура, я твой хозяин, — и поморщившись добавил, — …Пока!

— Э! Ты потише, Фролушка, товар не порть, им лицом работать.

— Сейчас Семен Ильич пусть другим поработают, Ты сам знаешь порядок! Порченые за одни деньги, нетронутые — за другие, если сами не проверим, потом неприятностей не оберемся. Кто у нас непроверенный товар купит, потом больше уж и не обратиться. Всегда проверяли, чего на этот раз!

— Погоди, так всегда ж доктор проверял. Ты ж не доктор! — Семен Ильич расхохотался.

— Где мы с тобой теперь доктора возьмем, того уж и след простыл, а новых людей посвящать и вовсе ни к чему. А уж порченую от непорченой я отличу.

— Ну, как знаешь, только смотри сам не попорть, — Семен Ильич хохотал от души, — Доктор! Делай, как знаешь, я в трактир, вернусь через час, потом потолкуем, — и еще раз усмехнулся, — Ишь ты! Доктор!

— Заходи по одной! — Фрол потер руки и, развязав тесьму на портах, вышел за дверь.

Девушки, всхлипывая, стали раздеваться. Ульяна ни жива, ни мертва, сидела, забившись в угол.

— Заходи первая! — послышался крик из-за двери.

Все как один сидели нагие, никто не шевельнулся. Фрол в ярости в одной рубахе заскочил в комнату.

— Я сказал, заходи!

Ухватив первую с краю, он вытянул её в дверь. За дверью послышалась возня, всхлипывание. Через минуту она зашла назад и стала натягивать одежду.

— Следующая, Заходи!

Девушки по одной выходили и заходили, одеваясь. В заплаканных лицах нельзя было узнать прежних красавиц, распухшие красные глаза, губы. Они перешептывались о чем-то, друг с другом, Ульяна только слышала «сказал — повезло», «девка».

— Заходи! Крик Фрола на этот раз был обращен к ней. Она осталась последней. Гордо подняв голову, она вышла и закрыла за собой дверь

— Ладная красавица, ох и ладная, вот если еще и не порченая, ну-ка признавайся! Был у тебя кто!

Ульяна молча, с вызовом смотрела в его глаза.

— До тебя все были как на подбор, дорогой товар — он грубо тискал девушку, — Неужто удача, за девку-то и по восемьсот рубликов не грех взять, а за бабу, хоть и красивую, граф больше сорока червонцев не даст ни за что. Ну что молчишь! Был кто!?

Разъяренный её дерзостью он перегнул её через стол и запустил руку между её ног.

— Вот черт! Порченая дрянь!

Он ударил её по лицу. Она потеряла сознание.

Пришла в себя от ледяной воды. Дунька из ушата окатила её несколько раз. Мокрая, дрожащая от холода Ульяна поднялась на ноги. Семен Ильич и Фрол бесцеремонно разглядывали её.

— Да! Фролушка, прокол у нас с тобой вышел, ну да что делать, хоть сотню сверху возьмем и то ладно, баба красивая, — он повернулся к Ульяне, — Что ж ты милая, честь свою не сберегла? А я то думаю, что это барыня твоя тебя так задешево отдает, болтливая, говорит! А ты оказывается не только болтливая. Ну что, покажешь что умеешь?

Всю оставшуюся ночь Ульяна проклинала Федора, который подбил её на преступление, Дашу, которая так жестоко с ней обошлась. Под утро её отпустили, она вернулась в комнату, упала и заснула мертвым сном.

* * *

Коляска, в которой сидели Даша с Никитой и Порфирием, проехала мимо указателя Верхняя Аникеевка и остановилась неподалеку от маленького беленого особняка, увитого диким виноградом. Пройдя через ворота Даша увидела пятерых сорванцов — явно барчат- погодков веселящихся на площадке перед домом. Дама в чепце с вязаньем сидела в плетеном кресле-качалке с вышивкой и изредка покрикивала то на одного, то на другого. Даша подошла к ней:

— Простите, это у вас продаются люди?

— Это к сыну, проходите в дом. Ванька!

Из дома выскочил молодой толстощекий парень в красной холщовой рубахе, с прилизанными на пробор посередине волосами.

— Проводи к барину господ!

В гостиной на первом этаже, довольно уютно обставленной, однако далеко не по последней моде, сидел моложавый господин в домашнем халате и туфлях, и, держа за руки свою, явно беременную очередным ребенком супругу, ворковал ей что-то на ушко. Увидев гостей, он подскочил и направился к ним:

— Присаживайтесь, мадмуазель, присаживайтесь, — он подвинул Даше стул, — Чем обязан?

— Позвольте представиться, Дарья Дмитриевна Домбровская из Зеленого Хутора. Мы по поводу душ, вы продаете?

— Ах, голубушка, да вы верно родственница Дмитрия Алексеевича! Дочь, если не ошибаюсь, больно уж вы на маменьку вашу похожи. Мы имели честь быть представленными в Петербурге…А как батюшка, матушка как?

— Матушка умерла, батюшка в отъезде, — Даша вздохнула, увидев его неподдельно расстроенный взгляд. — Так что господин…

— Теребятьев! Дарья Дмитриевна, простите, забыл представиться Семен Семенович Теребятьев!

— Семен Семенович! Так что с вашими душами?

— Демографический взрыв, матушка! Демографический взрыв! Каждая баба в моих деревнях чуть не каждый год родит, да по двойне бывает!

Его беременная жена хихикнула

— Народу столько, что не прокормить! Да и по закладным пора платить.

— Мы, матушка, — Семен Семенович чесночным духом зашептал ей на ухо, — Знатно вложились в наши свинарни, теперь от них основного доходу ждем, у них там тоже демографический взрыв, — он зашептал еще тише, — Да вот еще теща завещание оставила, уж второй месяц при смерти, ждем-с! Пришлось даже поместье заложить, а пока вот, спасаемся от перенаселения, — и он захихикал

— Мне нужен знающий конюх и горничная.

— Только двоих? — Семен Семенович недовольно скривился, — А для полевых работ душ двадцать? У вас, я слышал, знатная пшеница родится!

— Можно и для полевых работ, только конюх и горничная в первую очередь.

— Ванька! — Семен Семенович крикнул зычным голосом. Приведи Наталью, рябую, да арапа нашего позови, да с десятка два молодежи, что мы с матушкой давеча отбирали.

Через десять минут во дворе усадьбы собралось два десятка парней, лет пятнадцати-семнадцати, а в гостиную ввели рыжую веснушчатую девушку. Та стояла понурая и чуть не плакала. Порфирий подошел к ней:

— Ты барышню причесать, одеться помочь, ну там мелочи всякие женские сможешь?

Наталья подняла глаза и кивнула.

— Ванька, куклу поди принеси что Наташка заплела! — подала голос жена Семена Семеновича.

Ванька принес барскую куклу. На голове у той высилась замысловатая прическа из локонов и кос.

— Ну что же, работу твою я вижу, чего не знаешь — объясню, — Даша подошла к ней и погладила её по руке, — Не бойся, я тебя не обижу. Никита, Порфирий. Поглядите, что там с остальными.

Никита с Порфирием вышли во двор. Осмотрев молодежь, Порфирий кивнул Дарье — дескать, можно брать. Во двор особняка вошел смуглый черноволосый парень в белой рубашке. За ним прихрамывая, бежал Ванька.

— Черт нерусский! Говорю тебе, продадут тебя сейчас.

Даша с Натальей как раз спустились со ступенек. Семен Семенович подвел смуглого парня к Даше.

— Этот у нас в лошадях разбирается, да только мы не держим много — только для поездок. Мне его сам господин губернатор, вместе с тройкой гнедых подарил к именинам о прошлом году. Лошади великолепные, а вот …

— Тебя как зовут? — Даша подошла и посмотрела парню прямо в глаза.

— Адиль, барышня. — У него был хрипловатый голос и говорил он с акцентом.

— Откуда ты, Адиль?

— С Кавказа, барышня, я не раб, я сын устаза, наш тейп насчитывает двести семей. Меня взяли в плен еще прошлой весной, обещали выменять на русского генерала, а когда тот умер, меня привезли вот сюда.

Семен Семенович побагровел:

— Это ты в своем Кавказе был сын устаза, а здесь ты холоп! Молчи, коли жить не надоело!

— Возможно, не стоит так строго. Даша взяла Адиля за руку и отвела в сторону.

— Ты сможешь работать в конюшне?

— Я, барышня, с детства с лошадьми. Лучше меня коня не знает никто.

— У меня очень большие конюшни. Мне нужен старший конюх, и не обязательно крепостной. Я тебя выкуплю, а ты поможешь мне. Если я дам тебе вольную — не сбежишь?

— Вольную? — глаза Адиля загорелись огнем, — не обманете?

— Тише говори, я правда тебя выкуплю, и правда дам тебе свободу, но взамен попрошу тебя выбрать троих-четверых способных людей из моих крестьян, и обучить их всему что ты знаешь, поработаешь у меня год, жалованье положу тебе хорошее, обучишь людей и поедешь к себе на родину, согласен?

— Барышня, я буду вам вечно благодарен.

— Не обманешь? Даешь слово?

— Слово горца — крепче камня, слово чести.

— Я верю тебе! — Даша обернулась к хозяину поместья — Я их покупаю. Ваша цена!

После расчетов с хозяином Никита подошел к Даше и помог ей сесть в коляску. Людей усадили в телегу, и процессия тронулась обратно в Зеленый хутор. Никита тайком взял Дашу за руку. Маленькая теплая ручка сжала его пальцы в ответ. Она смотрела на Никиту с любовью и сожалением:

— Какая дикость все-таки процветает в России. Рабство только у нас в России. Вся цивилизованная Европа давно уже свободна! Я пообещала Адилю свободу. Ему я её могу дать, ведь его купила я, а тебе не могу, потому что ты приписан к Зеленому хутору, ты часть имения. А я бы предпочла, чтобы ты был частью меня.

— Даже когда я буду свободным, я все равно буду в вечном рабстве, — Никита улыбнулся, чертики заплясали в его серых глазах, — я ведь тебя люблю, а значит, никогда не буду свободен.

— Ах так! Даша делано надулась, — Значит, любовь для тебя рабство!

— Твоим рабом я готов быть вечно!

* * *

Уже затемно коляска Домбровских подъехала к поместью. Марфа выбежала их встречать.

— Беда у нас, барышня!

— Что случилось?

— Калиниха, повитуха наша, ну что травами лечит, за медуницей на поляну ходила, аккурат по той тропинке, где вы всегда гуляете, кто- то капкан там поставил, присыпал листьями, да такой, что она ногу в лохмотья повредила, криком кричит, помирает! Вон уж полдеревни около её избы собралось! Что делать, барышня!

— За Федяевым послали?

— Да бог с вами, барышня! Нечто бар беспокоить будем. Думали, — сами справимся, а она вон — богу душу отдает!

Даша спрыгнула с коляски, обернувшись, приказала:

— Порфирий, прости друг, но придется тебе за Петром Николаевичем поехать, а мы с Никитой пойдем, посмотрим, что там за капкан. Марфа, людей размести. Это — Адиль, наш новый конюх, покажи ему его хозяйство. А это — она указала на Наталью, — Вместо Ульки.

Они с Никитой кинулись по проулку к крайней избе, вокруг которой толпились люди. Народ, увидев подбежавшую хозяйку и Никиту, расступился, дав им пройти к двери. Низенькая изба Калинихи была вся напрочь завешана связками пахучих трав, всевозможные мешочки, коробочки и глиняные горшочки со снадобьями заполняли длинные деревянные полки, тянувшиеся по стенам избы. В красном углу был целый иконостас, около восьми десятков икон разного размера, Христа, Троицы, Святых угодников и более всего изображений Богородицы с младенцем Христом. Запах ладана, и пряных трав кружил голову. Калиниха лежала на лавке и кричала от боли. Подле неё толкались бабы и советовали всякую ерунду наперебой.

— Пропустите! — Никита подошел к Калинихе, и присев взял её за руку. — Как же ты, милая. Как это случилось!

Калиниха охнула и проскрипела!

— Ой, худо мне, Никитушка! Худо голубчик, вон какой капкан, ох, как ноги лишилась наверняка! — она продолжала стонать.

— Потерпите, бабушка, сейчас доктор приедет, а пока дайте, я посмотрю! — Даша осмотрела Калинихину ногу и содрогнулась от зрелища. Кость была явно раздроблена, раны, из которых сочилась кровь, были глубиной не меньше двух сантиметров.

— Воды вскипятите, принесите водки и чистого полотна! Быстрее!

Бабы кинулись выполнять указания, Даша взяла Калиниху за руку.

— Не бойтесь, мы с Петром Николаевичем в одной академии учились, я медицину тоже изучала. Сейчас постараемся остановить кровь, а Петр Николаевич вправит кость. Потерпите!

Даша промыла принесенной водой ногу, смыв кровь с ран, и обработала водкой их края, Калиниха стонала как на смертном одре. Обмотав чистым полотном ногу, Даша подставила скамью, и, подложив подушку, уложила на неё ногу Калинихи. Никита отозвал её:

— Смотри! — он показал на металлическое чудовище, лежащее на полу, — это медвежий капкан, его поставили в том самом месте, где ты любишь прогуляться по утрам. Страшно подумать, что было бы, если бы в нем оказалась твоя нога.

— Федька в погребе! Значит, есть еще кто-то!

— Я с самого начала подозревал, что есть кто-то еще. Завтра Федора в участок надо отвезти. Там у него язык развяжется. Не знаешь, что и ждать от следующего дня.

Никита обнял Дашу за плечи.

— Этот капкан большой умелец сделал, и ставил с умом. У нас в деревне таких охотников нет. Мужики больше по зайцу, да рыбу ловить ходят…

Разговор прервал стук открывшейся двери. В избе показалась сутуловатая фигура Федяева.

— Петруша! Спасай бабушку, Петруша!

— Что тут у нас? Сейчас, Дашенька, разберемся! Да ты тут уже полдела сделала! Не зря лекции слушала, не зря, все правильно! Эге! — развернув полотно, он увидел масштаб происходящего, — Почему сразу за мной не послали! Теперь, возможно, придется ногу отнять!

Калиниха завыла. Даша подошла к Петру:

— Погоди, Петруша, может еще можно что-нибудь сделать?

— кость раздроблена, срастаться будет медленно, возможно в рану попала инфекция.

— Давай попробуем спасти ногу. Я рану водкой обработала. Кровотечение остановилось, вены целые. Может повезет!

— Ну, хорошо. Мне нужен кипяток и мои инструменты. И свет! Много света.

Через час уставшие, но довольные они вышли из избушки Калинихи.

— Ну, Дашенька, теперь дело за уходом, я дал ей опий, она поспит, а через день приеду, посмотрю как дела. Если жар не поднимется, — значит, инфекции нет, значит, ногу можно будет спасти.

— За ней будут присматривать, я распоряжусь.

— Пусть следят круглосуточно. Если жар поднимется — сразу за мной посылайте, не медлите, сама знаешь, если будет угроза заражения крови — ногу придется отнять.

— Бог даст все будет хорошо!

Они проводили Петра до коляски, и пошли в дом. Наталья ждала у входа:

— Какие будут распоряжения?

— Нагрей воды, приготовь кровать и приходи на кухню, будем ужинать.

Наталья опрометью кинулась в Дашину спальню. Никита взял Дашу за руки и заглянул ей в глаза, в них читалась усталость и страх.

— Никита! Что же это творится!

— Разберемся, Дашенька, разберемся во всем, хорошая моя, не сомневайся! Я буду рядом!

Через час вся компания, включая Адиля, сидела на уютной кухне и с аппетитом поглощала холодную телятину с ароматным хлебом, зеленью и овощами. Марфа суетилась вокруг стола, стараясь подложить то Даше, то Никите кусочек-другой. Порфирий усадил Марфу рядом с собой.

— Сядь, мать, не суетись. Завтра что думаете, барышня?

— С утра в город, Федора в участок повезем и к нотариусу — за документами для Адиля. К портному надо заехать. Вернемся — дай Адилю четырех человек в помощь, он будет их обучать всему, что знает, Федька то свои секреты помощникам не выдавал.

— За то и жалованье получал, ценил его Дмитрий Алексеевич, почитай сызмальства на конюшне был, шельмец. Это ж надо! На такое пойти!

— Ну, полно, Порфирий, завтра вставать рано, я к себе, Наталья, помоги мне.

Даша выразительно посмотрела на Никиту, тот улыбнулся и подмигнул ей в ответ.

Наталья расстелила постель Даше. Её глаза стали круглыми от удивления, когда она получила приказ приготовить постель Никите в каминной, но она промолчала, сделав как ей велели. Даша подозвала её и, закрыв дверь, сказала:

— Ты ничему не удивляйся, и ничего не пугайся, Никита меня охраняет, у нас тут неладные дела творятся, не болтай ничего никому, просто делай то, о чем я тебя попрошу. Завтра я за тобой пришлю, пока иди в девичью.

Мягкий плен простыней обволок прохладой разгоряченное тело, Даша легла на живот и, закрыв глаза начала проваливаться в сон. Скрипнула дверь, и она почувствовала легкий поцелуй на плече, потом еще и еще. Яркая луна освещала её спальню. Перевернувшись, она обняла за шею своего ночного гостя. Сильные руки Никиты обвили её в ответ.

— Никитушка! Мой Никитушка! — она тонула в его нежности, таяла от его поцелуев, голова кружилась от горячих слов, которые он шептал ей на ухо. Явь перемешивалась со сном, который она встретила, свернувшись клубочком, в его объятиях.

* * *

Туманное сизое утро встречало телегу, которую сопровождали трое всадников. На телеге со связанными руками сидел Федор. Глаз его заплыл, кудри спутались и нависали на лоб клоками. Порфирий управлял телегой, Даша в синей амазонке, Никита и Адиль ехали рядом верхом.

— Повинись перед барышней, захристаради! — Порфирий пытался образумить Федора. — Ведь добрейшей души человек! Почто ты лекаря её угробил! Аспид!

Федор понуро молчал, и казалось, дремал, опустив голову. Руки его были стянуты веревками. Даша и Никита ехали впереди, Адиль сзади телеги. На горизонте показался пролесок, телега приближалась к нему, поскрипывая. Внезапно со стороны пролеска раздался выстрел. Пуля просвистела рядом с головой Никиты. За ним раздался еще выстрел, за тем еще. Даша и Никита остановили лошадей, Никита резко повернул своего коня, заслонив Дарью от следующего выстрела. Почувствовал сильный толчок. Плечо окрасилось кровью. Он соскочил с коня, снял Дашу и усадил на телегу рядом с Порфирием. Тот закрыл её собой. Выстрелы следовали один за другим. Не замечая раны, Никита вскочил на коня и поскакал в сторону пролеска. Адиль кинулся вслед за ним. Порфирий, закрыв руками голову, прикрывал Дашу своим телом. Выстрелы прекратились. Никита и Адиль были уже прямо у пролеска, когда Порфирий, обернувшись, увидел, что Федор исчез.

— Вот шельмец! — Закричал Порфирий. — Ушел, барышня, это, небось, дружки его подстроили!

— Никита, кажется ранен! — Вырывалась Даша — Кто стрелял?! Да пусти ты меня наконец!

— Погодите, барышня, вот, кажись, скачут назад.

Никита, в рубашке залитой кровью, зажав рану рукой, подъезжал первым, за ним Адиль, через седло он перекинул паренька, лет пятнадцати, словно барана. Тот был без сознания.

— А вот, барышня и стрелок ваш, и оружие его! — на пальце он держал пистолет. Тяжелая рука у вашего Никиты! Куда теперь?

— Порфирий, помоги усадить Никиту на телегу!

Даша кинулась осматривать его рану.

— Слава богу, только зацепил, навылет, но шить все равно придется! Сам, Порфирий, давай в город за полицией, да пригласи к нам нотариуса, документы на Адиля в поместье оформим, да у портного заказ мой забери. Мы, тем временем, субчика этого в погреб определим, пока полиция за ним приедет.

Телега повернула обратно в Зеленый хутор, а Порфирий верхом поскакал в Задольск. Определив парня в погреб, и заперев там, Адиль встал, словно страж, с кинжалом наперевес, у дверей в маленькую каминную. Никита сидел на диванчике. Даша дрожащими руками втягивала нитку в иглу.

— Потерпи, Никитушка, надо зашить.

— Даш, давай я сам, у тебя вон руки трясутся. Дай коньяку стакан.

Даша налила в стакан коньяк из графина. Поднесла Никите. Тот окунул в него иглу с ниткой, потом половину плеснул себе на руки, а половину залпом выпил.

— Кажется, так надо избегать инфекции, — он подмигнул Даше, — Отвернись!

Сжав зубы, он стал стягивать разорванную кожу стежками.

— Нет, ты шов не так кладешь, большой шрам будет! Дай я сама! Я умею!

Даша налила коньяку себе на руки и глотнула прямо из бутылки. Охнула, тряхнула головой и, взяв у Никиты иглу, стала сама накладывать шов. Когда работа была готова, она плеснула коньяк на шов из бутылки. Никита, не сдержавшись, застонал. Качнулся к стене. Даша обняла его за голову и поцеловала прямо в губы.

— Потерпи мой любимый, потерпи, так надо, сам знаешь.

Она подошла к Адилю.

— Когда приедут из города, позови меня, пожалуйста, а пока мне Марфа нужна. Адиль направился к кухне. Через минуту Марфа уже спешила в каминную.

— Барышня, голубушка, звали? Господи, что ж это делается! Слава богу, полицию вызвали, сколько это терпеть можно!

— Как там Калиниха?

— А хорошо, Калиниха, я час назад у неё была, все как велели, проверила — жара у неё нет, я к ней Матрену приставила, та ей травы подает, отвар готовит, Калиниха у нас и мертвого на ноги поставит травами. Мазь она какую-то втирала с утра, прямо на ногу, так у неё за час опухоль спала. Говорит, за неделю затянется, а переломанные кости — конечно, не меньше месяца будут срастаться. Костыль вот ей у плотника заказала — все как велели. Калиниха просила вас благодарить от всего сердца. Такой, говорит, доброй барышни во всем свете не сыскать.

— Ну, хорошо. А вот и Порфирий с полицейскими. Вели, когда нотариус приедет, проводить его в гостиную, да подай ему чаю, или чего попросит, и сразу меня зови.

Порфирий, а за ним и полицейские спешились, и вошли, представившись. Даше пришлось с самого начала повторить всю историю своих злоключений, сразу после приезда в Зеленый хутор, которая была тщательно записана. После дальнейшего написания Дашей собственноручного заявления о покушении на неё, и пропаже крепостного Федора, а также уплаты господам полицейским поощрительной премии, для большего старания, все расположились в каминной, в которую приказано было привести стрелка. Дрожащего, с разбитой губой, Адиль втолкнул его в комнату и встал на входе.

— Чьих ты будешь?

— Что заставило тебя стрелять в этих людей?

— Где взял пистолет?

Вопросы полицейских сыпались один за другим. Парень молчал. Даша подошла к нему.

— Я тебя чем- то обидела?

Парень помотал головой, слезы наворачивались у него на глаза.

— У тебя что-то случилось?

Парень разрыдался:

— Мамонька помирает, ей доктора надо, а доктору то платить надо.

— Так откуда ты?

— Из города, фабричные мы! Сюда рыбачить с отцом ездили частенько. Отец помер, теперь вот мамонька.

Даша наклонилась к нему.

— Скажи мне адрес, я тотчас туда пошлю доктора, твою маму вылечат.

— Обманете барышня.

— Не обману. Теперь ведь все равно ты ей не сможешь помочь. Ты ведь преступление совершил, человека ранил, мог и убить! Кто тебя надоумил?

— Дед один, мы с ним и раньше виделись, он где-то в лесу живет?

— Какой дед?

— Седой такой, весь седой! И зовут его Седой! Он мне пятьдесят рублей обещал! Червонец задатку дал, мамоньке на лекарства! Сказал не убивать — попугать только, Убивать, он сказал, сам будет, когда пора придет.

У Даши мучительно защемило сердце. Как она забыла про старика! Тогда в лесу был, похоже, тот самый старик!

— Седой говоришь! — Никита привстал с дивана, — Я знаю его, это полусумасшедший дед, живет в самой глухой чаще, там у него избушка, его все колдуном считают, с ним никто, кроме, пожалуй, Калинихи и не знается, боятся его. А Федька то тут, каким боком?

— Седой сказывал выстрелить все пули, дал десяток, чтобы мужик связанный убежать мог. А когда погоня кинется самому прятаться. Я бы спрятался, да только вот этот, — мальчик кивнул на Адиля, — Больно ловок оказался…

В дверь заглянула Марфа:

— Барышня, к Вам нотариус приехал. В гостиной дожидается, как велели.

Даша вышла из комнаты. Пока полицейские оформляли бумаги, Никита лихорадочно пытался сложить в голове картину произошедшего. Седой. Теперь надо найти Седого. За что он так ненавидит Дашу. Или не Дашу? Кого он хотел напугать и зачем? Причем тут Федор?

Через час вернулась Даша и, отозвав в сторону Адиля, отдала ему бумаги. Тот на глазах у всех поклонился ей.

— Я своё слово сдержу.

Полицейские, забрав с собой мальчишку, заставили Дашу подписать протоколы и засобирались в Задольск. Её заверили, что завтра же начнут прочесывать лес, с целью взять этого «Седого». Записав у парня адрес матери, Даша отправила записку в имение Федяевых, с просьбой Петру осмотреть эту женщину, когда тот будет в городе.

* * *

Федор бежал по лесу, словно заяц, которого гнали собаки. Через час, определивши, что погони за ним нет, он остановился и упал на тропинку. Хорошо, что он напряг руки, когда ему вязали их веревкой. Сейчас узел ослаб и веревка поддавалась. Кое-как, спустя время, ему удалось вытянуть вспотевшую руку. Освободившись, Федор зашагал вглубь леса. Седой не обманул. Он никогда его не обманывал, С самого детства странного белобородого старика в деревне не боялась только его матушка и её подружка Калиниха. Федор никогда не афишировал ни того, что знаком с Седым, ни того, что тот частенько помогал ему, то деньгами, то советами, ни того, что связывало их обоих — лютая ненависть…

Под ногами захрустели ветки. Вот он, схрон! Федор приподнял засыпанную листьями плетеную крышку. Узел с одеждой, завернутый в свиную кожу сверток — деньги и паспорта. Седой и впрямь не обманул! Теперь только бы Ульяну отыскать.

Забрав добычу, Федор направился к реке. Надо было привести себя в порядок. Через час переодетый в городское платье Федор сжимал в руке узел с платьем для Ульяны. Пятничный обоз на Петербург должен был отправиться еще утром. Он во что бы то ни стало должен нагнать его.

— Через лес вон в ту сторону, до заката выйдешь к тракту. Там обоз в трактире на ночь остановится.

— Седой! Напугал! Дед! Ну, спасибо тебе! Все сделал, как обещал!

Федор кинулся к старику и обнял его, приподняв над землей.

— Бог в помощь, ступай, сынок, ступай. Твоё дело правое, ступай!

Он перекрестил Федора в воздухе и исчез в лесных зарослях. Федор кинулся через лес, туда, куда указал ему дед.

Уже под вечер, выйдя из зарослей, он увидел дорожную развязку. По северному направлению двигались телеги, на которых были огромные тюки с товаром. В середине обоза ехала длинная телега, на которой сидели крестьяне, среди которых наметанный взгляд сразу нашел Ульяну, завернувшись в старую шаль, она полулежала, прислонившись головой к борту телеги, и, похоже, спала. Десяток нанятых верховых сопровождал обоз спереди и сзади. Дорожный трактир и гостиница были в полукилометре езды, там, по словам Седого, должны были разместить обоз на ночлег. Дед не дал ему оружия — это плохо, но он знал, пистолет у Седого был только один, и он его использовал, чтобы помочь Федору бежать. Как же отбить Ульяну. Ну, одного он придушит, ну двоих, остальные его скрутят — это точно. Его Уля, его синеглазая красавица рядом с ним, и он ничего не может сделать. Федор короткими перебежками подобрался к трактиру, спрятался за поленницей и наблюдал за происходящим. Тем временем обоз остановился возле трактира. Конники спешились и стали заводить телеги с товаром во двор за ворота. Бородатый мужик с серьгой в ухе спрыгнул с повозки и стал стаскивать с неё девушек. Когда дошла очередь до Ульяны, он ухватил её за руку, стянул вниз, и на глазах у всех стал грубо тискать. Ульяна устало отбивалась, было видно, как она измучена — синяки под глазами, губы потрескались. Не в силах больше сопротивляться она обмякла и заплакала.

— Ничего! — Мужик оскалился и впился пухлыми губами ей в шею, — Авось не помрешь, потерпишь, чай не девка, к этому делу привычная! — заломив ей руку за спину он затолкал её в двери трактира.

— Водки дай стакан! — послышался из-за дверей его голос, — Надо бабу угостить, чтоб поласковей была! Два стакана дай!

У Федора было такое чувство, что его сердце сейчас разорвется! Он предполагал, что Ульяну продали с определенной целью, но чтобы такое! Он понимал, что медлить нельзя ни минуты, что сейчас это животное будет удовлетворять свои прихоти с его женщиной. Его женщиной! Федор сжал в руке рукоятку кинжала. Эта мразь наверняка уже потешилась с Ульяной вдоволь, еще бы, столько потерянного времени. Если бы чуть раньше! Он не должен оставлять его в живых. Улька! Улька не виновата, что она могла против насильника! Хотя, — тоже хороша. Спрятав кинжал за голенищем, Федор надвинул шляпу пониже на лоб и вошел в трактир.

В смрадном помещении с низким бревенчатым потолком было много народу. За угловым столиком сидел бородатый и Ульяна. Остальных девушек видно не было, наверное, увели на второй этаж, в гостиницу. На столе перед ними стоял графин белой, стаканы и нехитрая закуска. Ульяна, прислонившись к стене, отрешенным взглядом смотрела куда-то в сторону. Бородатый, то и дело поглаживая её по колену, пил водку, закусывая, и, наклоняясь прямо к её лицу, нашептывал ей что то на ухо. За соседним столиком сидели их сопровождающие, тоже заказавшие водки и поесть. Нападать прямо сейчас было невозможно. Федор прошел в дальний угол и подсел за столик так, чтобы взгляд Ульяны попал на него. Заказав себе еды и стакан портвейну, Федор стал терпеливо ждать. Через какое то время Ульяна увидела его. Она не поверила своим глазам, тут же расплакалась, бородач, заметив это, стал озираться по сторонам. Федор приложил палец к губам. Ульяна слегка кивнула. План, пришедший в голову Федору, был прост и дерзок одновременно. Подозвав проходившего полового, он дал ему пятак и приказал подойти к бородатому и от его имени угостить того графином самой лучшей водки, да разузнать, его ли эта крестьянка, и если его, то что он просит деньгами за ночь с этой бабой — якобы уж очень она приглянулась. Половой, не первый день работавший в трактире, смекнув что к чему, тут же выставил графин на стол перед бородатым. Оглянувшись на Федора, тот закивал головой и написал на клочке бумаги сумму. Половой передал записку. Федор, прочитав, передал через полового деньги и спросил где ему ждать. Ульяна сидела бледная, как мел. Бородач наклонился к ней и зашептал ей на ухо. Та закивала головой и пошла наверх за половым. Федор поднялся вслед за ними. Половой оставил их в маленькой, убого убранной комнате и, сказав, что за бабой придет под утро, запер их снаружи и вышел из комнаты. Ульяна кинулась Федору на шею. Тот обнял её и прижал к себе:

— Я же сказал, что не оставлю тебя!

— Все пропало, Федечка, меня продали, везут в Петербург, какому-то графу на забаву. Нас таких аж восемь человек.

— Меня другие не интересуют. А вот тебя не отдам никому, слышишь! Никому! Сказывай, обижал тебя этот…

— Издевался по всякому, Федечка, уж так издевался! Всех проверили, все девки оказались — за них в Питере двойную цену дадут, а я… — она разрыдалась, — я отбивалась, как могла, вот смотри! — она показала ссадины от веревок на руках, синяки были и на плечах и на шее.

Федор с тоской посмотрел на неё, прижав к себе:

— Верю тебе, ненаглядная моя, верю, слово даю, никогда тебя этим не попрекну. А вот тварь эту убью!

— Что ты, Федечка! У него там охранников одних десяток, да еще и посетители, да хозяин трактира его завсегдашний друг! Скрутят тебя! Жизни лишат!

Да я наперед сам их всех жизни лишу, а когда выберемся отсюда и Дашку, гадину! Вот только папашу её дождемся! Отомщу за каждую твою слезиночку!

— Барышня уж больно на меня сердита была. — Уля оттолкнула Федора от себя, — Если б я знала что там змея — ни в жизнь бы не стала ей подкладывать, мы с ней с детства вместе. А с карлой то что? Жив остался?

— Помер, Улечка, помер, хотя и не должен был. Она должна была…

— Если б не ты, я до сих пор бы горя не знала. Она нас поженить хотела, а ты…

— Уж ты поверь мне, у меня есть, за что с ней посчитаться, а ты мне только помогла, ты моя бедная, красавица моя…

Он прижал Ульяну к сердцу и гладил по спине, целовал её руки, шею плечи, баюкал как ребенка. С наступлением глубокой ночи Федор поддел острием кинжала нехитрый засов, они выскользнули из-за двери и тайком прокрались к выходу. Дверь трактира была заперта. Половой и двое слуг спали прямо в зале на лавках. Федор прихватил с собой штоф водки и подошел к окну, повернув щеколду он тихонько спустил Ульяну через окно на землю, а потом и выпрыгнул сам. Телеги с товаром стояли во дворе трактира, лошади разнузданные отдыхали под навесом. Федор оторвал от тюка с товаром большой клок ткани и стал рвать его на полоски, затем обмотал ими копыта у двоих жеребцов, тихонько накинул узду на одного и затем на другого. Ульяна тем временем, прокравшись к воротам, отодвинула задвижку. Федор вывел лошадей за ворота и, усадив Ульяну, велел ей ждать его. Через пять минут обильно политый водкой стог сена у стены трактира занялся веселым пламенем. Федор вынырнул за ворота. Вскочив на коня, он пришпорил его, и оба поскакали к лесу. Еще через полчаса, когда они уже были на приличном расстоянии и издалека наблюдали за происходящим, оба этажа трактира пылали, из окон выпрыгивали люди, ворота открылись. Мужики стали выгонять лошадей и выталкивать телеги с товаром со двора, пытаясь спасти хоть что-нибудь.

— Как ты думаешь, кто-нибудь кинулся отпирать дверь, чтобы выпустить нас? — усмехнувшись, спросил Федор, — Все! Нет больше крепостной девки Ульки! Есть мещанка Анастасия Петровна Семенова и супруг её, мещанин Владимир Алексеевич Семенов. Поехали, тебе надо переодеться.

* * *

Даша просидела с Никитой весь день до вечера, наблюдая за его раной, не разрешая ему подняться, и всячески балуя его. С наступлением сумерек Никита возмутившись, что его держат за больного из-за царапины, встал с постели и, подхватив негодующую Дашу на руки, закружил её по комнате.

— Пойдем лучше к Калинихе, расспросим про Седого.

— Пойдем, раз уж мне тебя в постели не удержать. В голове не укладывается, как это Федька с Седым связан и вообще что произошло, почему с моим приездом связано столько всего. Правда, пойдем, спросим у Калинихи.

— Только придется мне тебя на руках нести, — Никита озорно подмигнул ей, вдруг где капкан какой стоит

— Ты готов ради меня пожертвовать своими ногами? — Даша засмеялась, на её щеках опять появились ямочки.

— Я и головой готов ради тебя пожертвовать, вот только не знаю, что ты со мной безголовым делать будешь? Чем я буду тебя тогда целовать? — Он склонился к её губам и тихонько поцеловал её.

— Нет, твоей головой я пожертвовать не готова.

Никита спустил её на пол, она обняла его за шею и, встав на цыпочки, погладила по щеке.

— Только не твоей головой! Пойдем, попробуем все-таки узнать что-нибудь.

Взявшись за руки, они вышли из особняка и направились к избе Калинихи. Дворня, перешептываясь, наблюдала за ними. Мужики завистливо поглядывали на Никиту, дескать, на короткой ноге с барышней. Бабы без умолку обсуждали в подробностях, что они думают по этому поводу. Блеск глаз Даши и счастливую улыбку Никиты невозможно было скрыть. Догадки строили все подряд, Марфе приходилось прикрикивать на дворню, чтобы глупости не болтали. Дескать, Никита с барышней с детства вместе росли, вот и радуются встрече после долгой разлуки, — они ж как брат и сестра! Новую прислугу Наталью пытали, как могли и бабы и мужики, чтобы она рассказала, что между этими двоими происходит, но она, помня о предупреждении Даши, молчала как рыба.

Калиниха сидела перед избою и перебирала веточки березы, определяя, с какой снять лист, а какую пустить на банный веник.

— Ну как вы, бабушка? Даша с Никитой подошли и сели рядышком на лавочке

— Милостью вашей, барышня, да доктора вашего, спасибо, ничего. Спасибо, что ногу то не дали отрезать, как я без ноги- то, вот, видишь, костыль мне знатный справили.

— Повязку мне вам надо сменить!

— Ой, об этом даже не заботьтесь барышня, я ведь не первый год народ врачую, а уж саму себя тем более. И повязку сменила, и мазь приложила, и травы заварила, через недельку буду как новенькая!

— Рановато вам через недельку! Вам месяц на ногу наступать нельзя!

— А я и не наступаю — вон костыль на что?! Пойдемте в избу, отварчику моего отведаете. Я вам сейчас такого чаю приготовлю!

Даша с Никитой вошли вслед за Калинихой. Та усадила их за стол и налила в кружки чаю. Аромат шел необыкновенный. Такого чая Даша не пробовала никогда.

— Нравится, барышня? Я Марфе дам, пусть вас поит почаще, здоровья прибавится. Вижу я, узнать что-то хотите.

— Я тебе сейчас все расскажу, — Никита подсел к ней поближе, — а ты сама решишь, что с чем тут вяжется, мы с Дашей совсем запутались.

Никита в подробностях рассказал Калинихе про волка, про телегу, камень в рушнике, про гадюку и выстрелы в поле.

— А теперь вот еще и капкан, в который ты попалась. Мальчишка сказал, что Седой ему пистолет дал. Про убийство лепетал что-то, Федька вообще спьяну болтал, чтобы Даша у папеньки спросила, отчего все беды её…

— Ну и спросила бы у папеньки! — голос от двери заставил сидящих в избе обернуться. На пороге стояла мать Федора. Лицо было бледным, губы сжаты.

— Что подружка! Гостей принимаешь, прошипела женщина. Сына моего извели, а ты их чаем потчуешь!

— А ты остынь, остынь, говорю, сядь да скажи толком. Дарья Дмитриевна причем, и зачем твой Федька ей козни строил. Недаром же они его в полицию сдать хотели. Натворил делов!

— Да еще неизвестно кто кого первым изведет! — вмешался Никита, — Сбежал ваш Федька, завтра полиция лес будет прочесывать, искать и его и Седого. Вы б лучше рассказали нам все, если и виноваты, так хоть знать в чем!

— Да в чем вы там виноваты! — Надломилась разом мать Федора, охнув, опустилась на скамейку и залилась слезами, — Один он у меня кровиночка. Он ведь, барышня на год всего старше вас! Батюшка ваш, Дмитрий Алексеевич, сильно то с нами не церемонился, почитай полдеревни на его счету, а родить только мне досталось. От него Федька то! Брат он вам по отцу! — женщина зарыдала в голос. — Батюшка ваш сначала продать нас хотел, а потом вы родились, он и думать про нас забыл. Я хворала, Седой меня выходил, Федечку растил, во всем ему помогал, всему его учил, за отца ему был. Когда Федечка подрос, Дмитрий Алексеевич его на конюшни поставил, а полтора года назад, когда на неделю приезжал, так и назначил главным, и жалованье ему положил, я думала — забылось все, а оно вона как! Федьке то всего мало! Он думал отец его признает! Сначала любил его без памяти, а подрос- возненавидел его всем сердцем. И вас вместе с ним!

Женщина поднялась со скамьи и, всхлипывая, вышла из избы. Даша, оторопев, сидела, глядя на Калиниху. Никита обхватил голову руками.

— А причем тут Седой! Так значит он все это из-за Федьки, так что ли?

— Да нет! У Седого там своя история, — Калиниха придвинулась поближе к Никите, только я её не знаю, Федькина дурь вся от него идет, годами взращена, а что уж там Седой задумал…

— Кажется, я знаю, — голос Даши раздался тихо и будто издалека. Он меня тогда Машей назвал — с маменькой перепутал. Он знал мою маменьку. Мне надо найти его. Никита, слышишь, пойдем в лес, — она обернулась к Калинихе, — покажи нам, где его искать!

— Если он сам не захочет его никто не найдет. Он лес знает, как свои пять пальцев. Я бы отвела к его избушке, да ведь сами видите — нога не пускает, уж потерпите, пока заживет.

— Ну, ничего, — Даша обернулась к Никите, — Я завтра с полицейскими пойду, я узнаю, в чем дело.

Никита обнял её за плечи и улыбнулся:

— Какая храбрая девочка! Возьми меня с собой, храбрая девочка!

— А что мне за это будет? — настала очередь Даши смеяться, — я выкуп дорогой возьму! — оба вышли из избушки Калинихи и в темноте направились по тропинке к дому.

— Да у меня кроме сердца моего и крепких рук и нет ничего.

Никита довел её до особняка и подождал, пока Наталья поможет ей приготовиться ко сну и в её окне погаснет свеча. Пробравшись по темной аллейке, он бегом кинулся к лугу. Луна ярко освещала поляну, он рвал васильки и ромашки и складывал в букет. Подкравшись к подоконнику, он положил на него сорванные цветы. Затем зашел в особняк и закрыл на засов входную дверь. В маленькой каминной было тихо. Он запер дверь на ключ. Марфа оставила на столике поднос с графином вина, сыром, хлебом и яблоками. Он вспомнил, что так и не успел сегодня толком поесть. Толкнув Дашину дверь, он убедился, что она открыта. Даша заснула, ее волосы разметались по подушке. Раздевшись, он лег рядом с ней и поцеловал её спящую. Она открыла глаза:

— Никита, мой Никита! Любимый мой! — она обняла его и больше уже не отпускала, отвечая на его ласки и поцелуи, она была самой счастливой на свете. Он желал её всю, без остатка, и Даша отдавалась ему с не меньшим желанием, так, что у него не возникало сомнений, — она его действительно любит.

— Мы с тобой когда-нибудь будем просто спать? Даша сонно улыбнулась, когда Никита вновь под утро стал тормошить её и целовать.

— Только тогда, когда ты не будешь забывать меня кормить, — Никита рассмеялся и снова тихонько поцеловал её, — Спи! Спи моя любимая.

* * *

Раннее утро разбудило Никиту пением жаворонка где-то совсем рядом. Приподнявшись с кровати, он смотрел на спящую Дашу. Спокойная, немного детская улыбка была на её лице. Он встал и переложил цветы ей на подушку. Немного привядшие ромашки и васильки, казалось, пахли еще сильнее. Одевшись, он прошел в кухню, где Марфа уже готовила завтрак.

— Никита, сынок, ты знаешь, как я люблю и тебя и Дарью. Только перестань ей голову морочить. Дворня вся болтает невесть что. Не дай господь до батюшки её дойдет! Приедет ведь уж скоро! Если что прознает про вас…

— Да с чего ты взяла, что между нами что-то происходит. Мы как брат и сестра, ты же знаешь!

— Да знаю я, знаю, вон светишься весь как рубль серебряный. И она хороша. В Европах там своих совсем стыд забыла. Нешто можно так!

В кухню вошла Наталья. Марфа улыбнулась ей приветливо:

— Дарья Дмитриевна приказывала разбудить на рассвете. Полиция приедет, не ровен час.

Наталья со всех ног бросилась в Дашину спальню. Постель на диване в каминной была нетронута. Догадки дворни о том, что у хозяйки роман с Никитой, по-видимому, были правдой. Она тихонько постучалась и вошла.

— Доброе утро, барышня.

— Мне сегодня надо быстро собраться, Наташенька, — Даша приветливо улыбнулась в ответ. Принеси воды горячей, да помоги одеться.

Через полчаса Даша сидела перед зеркалом в темно-синем дорожном костюме, оттененном кружевным воротником белой тончайшей блузы. Наталья причесывала длинные вьющиеся Дашины кудри, укладывая их в замысловатую косу с выбивающимися из неё локонами.

— Как здорово у тебя получается!

— На барских куклах училась, барышня. У прежних хозяев их великое множество было, а я все за ребятней ходила, вот и научилась, а потом они немку гувернантку взяли, а меня вот к вам…

— У тебя там семья осталась?

— Бабушка, старенькая совсем, да брат с семьей.

— Ты, если соскучишься, я тебя в гости отпускать к ним буду, только не бойся, говори, ладно?

— Видит бог, я такой доброй барышни не видала. Спасибо вам!

— Полно, Наташенька, не велико одолжение. Пойдем на кухню, завтракать.

— А разве вам, барышня, в столовой не накрывают?

— Вот папенька приедет — будем в столовой, а пока — я в кухне люблю, с Марфой, Порфирием, Никитой, — все веселее!

— Надо же! Барышня, а с простыми людьми не зазорно за стол садиться. Прежние хозяева так никогда не делали!

— У меня, Наташенька, на людей совсем другие взгляды. Люди все простые. Все под одним богом ходим, просто не все так считают! Я положением своим не кичусь, и людей люблю вообще, а не за то, что они знатны или богаты. Если человек добрый, то он для меня самый лучший. Чего не терплю, так это предательства. Вот так, Наташенька.

Ароматы пирога с курятиной и Калинихиного чая пробудили аппетит у всех присутствующих за столом. Даша с Натальей вошли в кухню, когда там, уже сидели Марфа с Порфирием, Адиль и Никита. Адиль с Никитой рассматривали кинжалы, подробно разбирая и обсуждая узоры на стали и боевые качества оружия. Оба были похожи на мальчишек, взлохмаченные, возбуждённые. Увидев Дарью, оба встали, расплывшись в улыбке. Марфа посмотрела на них и, вздохнув, покачав головой, про себя пробормотала:

— Ишь, распустили хвосты, павлины хуторские.

На столе появился пирог с курятиной, чашки с ароматным чаем, кувшин молока, сыр и варенье из земляники.

— Ешьте! Ешьте, мои хорошие! — Марфа резала пирог большими кусками и клала каждому на тарелку, — Не ровен час полиция приедет. Хорошо бы поймали шельмецов. Пусть расскажут, какого нечистого они весь этот кошмар у нас тут устроили. А вы, барышня, далеко ли собрались, одежда на вас дорожная!

Даша улыбнулась:

— Так ведь штанов у меня нет, а по лесу все сподручней в дорожном костюме, чем в бальном платье!

Никита рассмеялся:

— А вы бы, Дарья Дмитриевна велели, так я бы вам одолжил, у меня как раз запасные есть.

Марфа отвесила ему подзатыльник и тут же дала по лбу ложкой:

— Ты как с барышней разговариваешь, бесстыдник!

— Брось его, Марфа, он дело говорит, вдруг посерьезнев, Даша сказала:

— И правда, Никита, а найди мне мужскую одежду. В юбке в лесу ой как неудобно будет. А ведь я оттуда не уйду, пока Седого не разыщу.

— Да бог с вами, барышня, — Марфа заголосила, взявшись за голову руками, — да что вы такое говорите, какой лес? Какая мужская одежда! Боже, вот папенька то ваш узнает!

— А он не узнает! Ты ведь ему не скажешь. Придумала! Вели, пусть сейчас из людской ко мне посноровистей швею позовут, ну хоть ту, что форму на слуг подгоняла, у меня идея есть. А вы ешьте, ешьте, день тяжелый предстоит. Собери нам, Марфа с собой перекусить, да и для полицейских тоже что-то нужно придумать. Как приедут, скажи, чтобы ждали, без меня не ехали.

Даша стремглав унеслась наверх по лестнице. Со второго этажа послышался шум и треск. Через минуту она влетела в кухню.

— Вот, папенькины штаны для верховой езды!

Она держала в руках замшевые коричневые отделанные кожей добротные мужские брюки. Марфа охнув села на стул.

— Детонька, да они ж в пять раз шире и в два раза длиннее!

— Так я и прошу, пусть швея поторопится! Дел много! Надо успеть.

Такого шума и гама давненько не помнила дворня в поместье. Бабы метались между людской и барскими покоями. Марфа гоняла их взад и вперед, то за нитками, то за ножницами, то на кухню, греть утюги, то за чистым полотном, то за водой. Швея, взяв троих помощниц и обмеряв Дашу наскоро, отдавала им распоряжения, что- то метала, резала, отпаривала утюгами. Никита, удосужившись заглянуть тайком в Дашины покои, получил в лоб туфлей сквозь приоткрытую дверь от неё самой и по затылку от Марфы, которая уже видно рассталась с мыслью образумить непутевого, и надеялась соблюсти хоть какие то меры предосторожности при дворне. Поняв, что любопытство непосредственно угрожает его жизни, Никита потихоньку убрался. Через час Даша предстала перед домашними в белой тонкой блузе с кружевным воротником, коричневых, отороченных кожей брюках для верховой езды, подогнанных идеально по её точеной фигуре, и легкой коричневой замшевой куртке, наброшенной на плечи.

— Ну как?

Никита потерял дар речи. Даша смотрела на него и улыбалась, словно поддразнивая.

— Ой, барышня, грех то какой в мужской одежде барышне появляться — это ж срам господень, если батюшка наш узнает…. — Марфа опять заголосила, — не ехали бы вы! Побереглись! Ну что молчишь, Порфирий, хоть ты ей скажи!

— Ну чего ты, мать, разошлась, с ней же Никита едет. Ты ей в глаза посмотри — нечто её отговоришь! Как бы не так!

Послышался стук копыт и во двор въехали полицейские. Даша поприветствовала старшего и, усевшись в седла, все поскакали в сторону леса.

* * *

Предрассветный лес казался хмурым и неприветливым. Изба, которая стояла в такой лесной глуши, что, казалось, здесь никогда не хаживала нога человека, была маленькой, всего с одним окном и низенькой дверью, хотя сложена была добротно. Видно было, что не один год здесь проживает кто-то, кто не хочет, чтобы его обнаружили. Рядом с избой стояла небольшая черная банька и сруб, — по-видимому, колодец, с деревянным ведром. Пожилая женщина в платке постучала в дверь. Мужчина седоволосый и седобородый, открыв, впустил её на порог.

— Бежать тебе надо, мил человек, бежать. Барышня полицию вызвала, ищут тебя, и Федьку ищут.

— Пусть ищут, Устиньюшка, ты ж знаешь, кроме тебя да Калинихи мою избу найти никто не сможет, а если и найдут — лес мой дом. Хоть зимой, хоть летом схоронюсь так, что с собаками не найдут. Хотя… может ты и права! Они меня здесь ищут, а я, пожалуй, в город пока подамся. Да и дел у меня там накопилось.

— Боюсь я за тебя! С Федором то что?

— А что с Федором? Видал его давеча, взял деньги, одежу, паспорта, да пошел зазнобу свою выручать.

Устинья охнула:

— Господи! Так ведь поймают его, насмерть забьют из-за девки этой!

— Не поймают! Не лыком шит Федор и не так прост. Буду в городе, если узнаю чего — весточку тебе передам обязательно. Ступай, милая. Ступай!

Женщина выскользнула из дома и бросилась по тропинке обратно в деревню. Через час из избы вышел сгорбленный седобородый батюшка, одетый в добротную рясу, в котором трудно было узнать того лесного жителя, что беседовал с Устиньей. Направившись через чащу, он шел по еле видной тропинке прямо к проселочной дороге. Внезапно прямо на него выехали два всадника. В дорогой господской одежде практически нельзя было узнать ни Федора, ни Ульяну.

— Куда направляетесь, господа дорогие!

Федор спрыгнул с коня и кинулся обнимать старика:

— Седой! Седой мы к тебе, — схорониться нам надо ненадолго, а потом в Москву или в Новгород, — куда посоветуешь!

— Нельзя сейчас вам в лес. Хозяйка ваша полицию вызвала, мать твоя сказывала, приехать должны вот-вот, будут в лесу искать, и про меня им известно, парнишка проболтался, шельмец!

— Что же делать, дед, Улька совсем без сил, вот-вот с коня свалится!

— Пойдем, время раннее, сейчас карета почтовая будет ехать из Новгорода, аккурат каждое утро её тут вижу. Она меня частенько до города подвозит. В город сейчас надо, в город, там затаимся! Эх ты, Федька! В господское оделся, а в душе так холопом и остался! Чуть что — в лес сразу. Эй, девка! — Он обратился к Ульяне. — Слезай с коня, да соберись, немного осталось. Давайте за мной, да рта не открывайте, молчите оба, я сам.

Спустя время все трое ехали в почтовой карете в Задольск. Федор с Ульяной охнули, когда мимо в сторону Зеленого хутора пронеслись вооруженные полицейские на лошадях.

— Бог отвел! — сказал Седой и перекрестился.

— Куда мы теперь?

— В гостиницы и в трактиры вам лучше не соваться. Выйдем на рыночной площади, пойдете в дальний квартал, где это, ты знаешь, — Седой кивнул Федору и протянул клочок бумаги, — Вот по этому адресу снимешь комнаты у хозяйки. Скажешь от отца Никодима, скажешь — тайком женились, от родителей прячетесь. Заплатишь ей, не торгуясь. Велишь, чтобы содержание со столом было. На улицу и на рынок не суйтесь. В полиции чай не дураки, а вас, холопов ряженых, только рот раскроете — сразу повяжут. И паспорта не помогут, — он подмигнул Ульяне, — Хотя… вот ей то, как раз и помогут. Она то при барышне росла, и молвить умеет, и повадки барские.

Карета остановилась на площади. Седой и Федор с Ульяной направились в разные стороны. Через два часа Седой уже стоял перед маленьким аккуратным домиком на окраине Задольска. На стук вышла кудлатая Дунька:

— Семен Ильич, тут к вам дьяк пожаловали-с.

Седой прошел в гостиную. Семен Ильич сидел с книгой в большом мягком кресле:

— С чем пожаловал, милый друг?

— Заказ принес, соизвольте принять и рассчитаться.

— Изволь, голубчик, изволь! Что ладное ли зелье, забористое? — он ехидно захихикал.

— Капля лошадь за полчаса убьет. Вели заказчику передать, чтобы в питье и еду не мешали, — слишком быстро все произойдет, чтобы на кожу не попадало, сами богу душу отдадут. Каплю в стакане воды разбавить, тряпкой или кистью на чашку намазать или на предмет, к которому потом прикасаться будут. Смерть наступит через два дня. Рассчитайтесь, батенька.

— Знатный яд. Ладно, не первый день работаем, проверять не буду, на слово верю. Следующий заказ через Фрола получишь. Несчастье у нас! Пожар в трактире случился, где обоз ночевал, Фрол чуть богу душу не отдал, девка сгорела, хорошо одна, остальные выскочить успели. Теперь уж когда вернется, — свяжется с тобой, как обычно.

Семен Ильич достал из шкафчика пачку сотенных купюр и обменял их на склянку с ядом. Седой взял деньги и, поклонившись, вышел из домика.

* * *

Подъехавшая к лесу процессия разделилась по ширине пролеска и по двое направилась в глубь леса. Даша с Никитой верхом ехали по тропинке, которая вела в самую чащу. Даша, чтобы скрыть подступающий к горлу комок страха спросила:

— Интересно, эту тропинку зверь проложил или человек?

— Может и то и другое.

— Нам обязательно нужно найти этого Седого. Откуда он матушку мою знает, что у него за причины такие…

Под ногой у коня хрустнула ветка, конь жалобно заржал и стал медленно проваливаться в яму, хорошо прикрытую лапником. Никита ухватил Дашу за руку и успел пересадить её на своё седло.

— Ловушка. Сколько их здесь еще.

— Никита, надо позвать на помощь

— Если поднимем шум — он скроется, это точно.

— Мы же не бросим лошадь здесь! В яме!

— Дашенька, когда вернемся, обязательно что-нибудь придумаем, а сейчас нужно дальше идти, причем пешком, дальше на лошади сквозь чащу не пробраться. Никита спешился и снял с лошади Дашу.

— Ты не устала? Может, отдохнем?

— Нет, пойдем дальше.

Никита привязал лошадь и сделал зарубку на дереве.

— Зачем это?

— Дальше я никогда не заходил! Чтоб не потеряться.

Тропинка закончилась, и начались непролазные заросли кустарника. Вот когда Даша поблагодарила сама себя за то, что надела мужскую одежду. Они шли, казалось, целую вечность, а лес как будто затягивал их и манил к себе. Остановились отдохнуть они, только когда Даша совсем уже падала от усталости.

— Дашенька, давай вернемся, может его уже нашли, а нет, тогда завтра продолжим, полдень уже, к темноте бы выйти надо.

Даша кивнула. Отдохнув и напившись воды из фляги, они направились в обратную дорогу. Казалось, сквозь лес они шли по Никитиным зарубкам, но дорога была неузнаваемой, а кустарник все гуще и чаще, тропинка все не появлялась. Несколько часов поисков правильного пути только ухудшили положение. Даша совсем выбилась из сил.

— Леший водит! — Никита раздосадовано покачал головой. Леший водит! Заблудились, Даша! Все! Заблудились.

— Ну, погоди, погоди, ты же знаешь, что можно по звездам идти, или по мху, даже я это знаю, пойдем на север.

— До утра не выйдем, Дашенька, а ночью по кустам здесь не продраться, и потом, про капканы и ловушки помнишь?

— Что же делать?

— Ждать утра. Давай найдем поляну почище, будем к ночлегу готовиться, костер разожжем. Утром дорогу будем искать.

Они направились через кустарник к далекой прогалине, которую заметил Никита. Лес, словно расступившись, открыл полянку, со стоявшей на ней избой.

— Смотри! Изба, — Даша радостно захлопала в ладоши.

— Тс-с! — Никита пригнулся и прошел вперед, — Это его изба, стой здесь!

Он прокрался к окну, вынув кинжал, и тихо заглянул внутрь, затем подошел к срубу и посмотрел в колодец. Обежав вокруг, Никита слегка толкнул дверь в баньку. Затем приоткрыл дверь избы и проскользнул внутрь. Даша стояла, зажмурившись и прижавшись к дереву.

— Даша! Иди сюда, тут никого нет. — Никита вышел на порог и, взяв её за руку, завел внутрь.

Изба, снаружи такая неказистая, изнутри была чистой и даже уютной. Простая обстановка, деревянная кровать, стол, скамья, печь, все это никак не вязалось с огромным количеством книг на полках. Шекспир и Мольер соседствовали с трудами по алхимии, книгами о ядах, учебниками по естествознанию и астрономии. Напротив окна стоял широкий стол, на котором были пучки трав, сушеные грибы, различные колбы и коробочки. Все было в идеальной чистоте и порядке. Никита покачал головой:

— Недаром его люди боятся. Все считают его колдуном. Ты посмотри, сколько тут всего, и какая чистота вокруг.

— Это говорит о том, что он человек тщательный и педантичный. И уж если чего-то задумал — не откажется ни за что. Поздравляю, Никита, мы имеем дело с опасным типом. Может быть даже действительно сумасшедшим!

— Думаю, сделаем засаду. Подождем его здесь, рано или поздно он вернется, да и полиция найдет это место. Мы его обязательно поймаем. — Никита посмотрел на Дашу, в лице которой читалось уже меньше решительности, — Или дождемся утра и пойдем домой? Как скажешь?

— Нет, остаёмся, я не собираюсь всю оставшуюся жизнь в страхе ожидать, что мне капканом оторвет ногу или меня отравят, Посмотри, — она подошла к полке и протянула Никите книгу, — из академии отчислили студента, у которого нашли такую. Это о приготовлении ядов, это запрещено, конечно, может только в Европе.

— Надеюсь, он скоро появится. Провизии у нас маловато, хватит только на сутки. Но ты не бойся, — он подмигнул Даше, — со мной не пропадешь!

Смеркалось, Даша свернулась клубочком на кровати, а Никита присел на скамье за дверью. Ночная тишина накрыла лес. Даша уснула под пение сверчка. Никита как мог долго смотрел в темноту, ожидая малейшего шороха за стеной, но вскоре сон сморил и его.

* * *

Четвертые сутки подряд Даша с Никитой ждали в избе Седого. Ни он, ни полиция, никто другой так и не показались на поляне все это время. Провизия давно закончилась, и Никите удавалось добыть только мелкую дичь с помощью силков. Даша сидела у окошка с книгой, пока Никита ощипывал рябчика.

— Я так хочу просто помыться! — она обернулась к Никите, — ты себе не представляешь!

— Так в чем проблема, — он хитро улыбнулся, — сейчас мы тебе затопим баньку!

— Баню! Здесь?!

Да еще какую! — он закончил с рябчиком и положил его в чугунок, залив водой. — Пока наша еда готовится, я тебе устрою настоящую черную баню, это тебе не китайские ароматы с иголками!

Никита вышел из избы и скрылся с топором в лесу. Послышался стук, через два часа он вернулся, неся связку хвороста и дров. Еще немного времени спустя Даша, раздевшись, поливала себя из ушата теплой водой. В бане было так жарко, что её кожа еле терпела горячий воздух. Внезапно вошел Никита, раздетый до пояса, и плеснул из ковша на каменку березового отвару. Горячий пар клубами обволок обоих, в следующую секунду сильные руки подняли Дашу и уложили на скамью.

— Никитка, выйди. Ну не надо!

— Уж не стесняешься ли ты меня? Я то конечно выйду, но ты знаешь, что с банником молодым девушкам наедине оставаться очень опасно! — он веселился от души, — Банник- это как домовой, только живет в бане. С молодыми девушками он частенько шалит, и даже может под видом любимого мужчины заниматься с ними любовью, а потом защекочет до смерти, — Никита смеялся, — ну так я пошел!

— Нет, нет, останься!

— Ну, хорошо, а теперь я буду тебя парить, перевернись на живот!

Даша послушно улеглась на лавку. Никита взял два распаренных веника и принялся водить им над Дашиным телом. Затем начал слегка похлопывать. Затем все сильнее и сильнее. Замечательный запах березовых листьев, горячий пар так расслабляли, что Даше захотелось спать прямо здесь, и вдруг, тело, словно кипятком обожгло. Никита вылил на неё сверху ушат ледяной воды. Даша вскочила и кинулась на него с кулаками. Он поймал её, обнял, не давая даже двигаться, стал целовать. Он снова был с ней, поначалу сопротивлявшейся, но вновь и вновь таявшей от его поцелуев. Только с наступлением темноты он отнес её, на руках в избу, где она, едва одевшись, расчесав свои густые кудри и пригубив горячего бульона, тут же уснула, словно устала от тяжелой работы. Еще одна ночь. Еще одна ночь, когда он будет сидеть на лавке за дверью с кинжалом в руке, ожидая врага.

Снова сон завладел его сознанием.

Послышался шорох. Никита очнулся. Казалось, он задремал всего на минуту, но в окно уже глядел рассвет. Даша стояла у окошка, заплетая волосы в косу. Никита потянулся, взял Дашу за руку и, притянув к себе, поцеловал.

— Я думаю, он уже не вернется сюда. Кто-то мог его предупредить, нам надо уходить. Мы не можем вечно сидеть тут.

— Никитушка, давай еще один денек, завтра, я обещаю, если он не вернется, мы обязательно пойдем домой. Еще только один день. Мне так хорошо с тобой здесь, так спокойно, мы можем быть вдвоем, не скрываясь ни от кого, я могу быть с тобой все время и никого не бояться. Я бы ушла совсем в лес с тобой, если бы знала, что не смогу рано или поздно дать тебе свободу и другую жизнь.

— Другую жизнь! Мне не нужна другая жизнь, мне нужна только ты! Только ты, слышишь, — он снова и снова целовал её, — Я тоже не хочу больше прятаться, я люблю тебя, Дашенька, люблю. Он поднялся, взял ее на руки и усадил на кровать.

— А пока я должен кормить свою королеву, — он поклонился, — я сейчас, проверю силки и вернусь. Будь по-твоему, ждем еще один день.

Даша сидела с книгой за столом у открытого окна. Сзади скрипнула половица. Она обернулась, увидела седую бороду, почувствовала удар по лицу и потеряла сознание.

Очнулась она от боли. Она лежала на земле. Тугой веревкой Седой прикручивал ей раскинутые в разные стороны руки к стоящим рядом пригнутым к земле и привязанным согнутыми молодым соснам.

— Догадываешься, как умирать будешь? — Седой оскалился, — Страшно будешь умирать!

— Никита! — Она закричала во весь голос, — Никита!

— Если не замолчишь — обрежу деревья прямо сейчас.

Даша испуганно замолчала.

— Ты явилась в гости, хотя тебя не звали, да не одна? Ты что не боишься меня?

— Я не знаю, почему я должна тебя бояться.

— Даже жалко тебя убивать, ты так похожа на свою мать! Я хотел дождаться твоего поганца отца, чтобы сначала тебя прикончить на его глазах, а потом и его самого. Но ничего, — глаза Седого злобно сверкнули, — уж я позабочусь, чтобы он по приезду нашел твои обглоданные кости висящими на верхушках этих прекрасных молодых деревьев. — Он злобно ухмыльнулся.

— Почему ты нас так ненавидишь, что плохого я тебе сделала?

— Что плохого? Что плохого? — он подлетел к Даше и вцепился ей в горло, — вы отняли у меня мою Машу! Мою, только мою Машу! Я жил ради неё, я любил её всегда! Я верил, что она вернется ко мне, я ждал её! Я все сделал, чтобы она была со мной.

Он отпустил её горло. Даша закашлялась.

— А я, как я могла тебе помешать.

— Своим рождением! Я знал твою мать с детства, я любил её, еще когда она была ребенком, я жил с ней в Любляне в одном доме, я был её учителем, я был старше всего на десять лет, я полюбил её и мечтал, что она выйдет за меня! — он сел на траву и обхватил голову руками. — отец Машеньки выдал её за твоего проклятого отца против её воли, она тоже всегда любила меня, только меня, слышишь! Я уехал за ней в вашу проклятую страну, бросив родных и близких, только чтобы быть с ней! Мы встречались здесь, в этой избушке, которую я построил сам, своими руками! Она любила меня, она мне верила! Семь лет я тайком, под видом лече6ных отваров, поил её травами, чтобы она не могла забеременеть, в надежде, что она бросит твоего отца! Она так хотела ребенка, я подкинул ей ребенка! Я украл хорошего, породистого выродка и отдал цыганам, с тем, чтобы они продали малыша ей, и её материнские потребности были удовлетворены. Твой отец изменял ей, портил деревенских девок, чтобы доказать что он самец! Устинья чуть не умерла, рожая его сына, а он даже доктора не удосужился позвать. Продать её хотел, он бы и сына своего продал, если бы она померла. Нам с Калинихой непросто было её выходить. А потом он увез Машу на воды, и она приехала уже с тобой! С тобой в животе! — он кричал, слезы текли по морщинистому лицу. — Я простил её! Я хотел только одного, чтобы она была со мной, пусть даже с его ребенком! Но она перестала приходить ко мне. Она была все время занята тобой и этим щенком!

— У кого ты украл Никиту! Скажи! У кого ты украл Никиту!

— Терпение, ты так торопишься умереть? Ты умрешь сразу, как только узнаешь правду!

— Только скажи, у кого ты украл Никиту!

— Предсмертное желание — закон для всех! Я сделал яд, хороший, верный яд! Твой поганец отец так любил выпить, я подмешал его в бутылку с настойкой. Верная Устинья поставила её на видное место. Он бы умер в мучениях. В течение месяца! Маша была бы свободна! Маша была бы со мной! Но ты, гадкая маленькая девчонка, ты нашла бутылку и, открыв, собиралась попробовать что там. Твои няньки упустили тебя из виду. Маша испугалась, она выхватила её из твоих рук, и ей стало дурно. Твой идиот отец влил ей глоток в рот, чтобы она пришла в себя, а потом, узнав, что ты чуть не выпила спиртного, приказал в сердцах бутылку выкинуть. Если бы только твой отец выпил эту настойку! — Седой выл и рвал на себе волосы! — Потом её увезли на долгие десять лет! Я ждал её каждый день, я не смыкал глаз, глядя на дорогу, я чуть не умер, когда увидел почтовую карету и знакомый профиль, я не поверил своим глазам, когда увидел её прежнюю, молодую, красивую, как ни в чем не бывало сидящую на этой опушке! Но это была ты! Ты сказала, что её больше нет! Твой отец убил её, напоив из той бутылки!

— Ты убил её. Подложив в бутылку яд! Теперь я понимаю, почему она так мучилась все эти годы! Знаешь, как она умирала! Она так кричала, что слуги, зажав уши, убегали из дома не в силах это терпеть! Теперь пришла моя очередь?! Почему же не яд, это было бы так пикантно, Отравил мать, отрави и дочь! У кого ты украл Никиту?!

— Ааааа! — Седой бросился с ножом к узлу, связывавшему сосны у земли…

* * *

Картины, которые память прокручивала неспешно вдруг стали сменяться с невыразимой быстротой. Густой, клейкий воздух стал разреженным, мгновения, которые тянулись словно часы, палящее нещадно солнце и резкая боль в запястьях. — все вдруг закончилось. Наступила темнота.

Вернул её в реальность глухой стук. Седой, отлетел в сторону, Никита, стоял с обломком ствола березы в руках. Даша вновь потеряла сознание.

Открыв глаза, Даша подумала, что ей все приснилось, Никита прикладывал к лицу мокрый, холодный платок.

— Очнулась, очнулась моя хорошая! Ну вот, теперь все будет хорошо.

— Никита, она заплакала навзрыд, обняв его за шею, Никитушка, он меня убить, представляешь, разорвать хотел.

— Не плачь, моя хорошая, он тебе больше не причинит зла.

Он взял Дашу на руки и понес через лес. Проходя по поляне, где Седой привязал её к соснам он подошел к лежащему на земле телу и ногой перевернул его. Глаза Седого были закрыты. Он не дышал, в углу рта виднелась струйка крови.

— Я таким ударом бешеных быков успокаивал, не то, что человека.

— Ты его убил?!

— За тебя я убил бы кого угодно… да я и сам бы за тебя умер.

— Это он тебя в детстве украл! Он обещал мне сказать откуда! Он почти сказал!

— Теперь он уже ничего не скажет. — Никита прижал её к себе.

— Я все равно узнаю откуда, слышишь, Никита, я узнаю…

Даша прижалась головой к его груди. Он нес её как пушинку. К сумеркам они вышли на опушку перед Зеленым хутором.

Неделя после событий в лесу прошла спокойно. Полиция так и не смогла найти ни Федора, ни избу Седого, ни его тело. За Федором объявили охоту по дорогам губернии. Первые дни Даша, после всего пережитого отлеживалась в своей мягкой, теплой постели, Марфа отпаивала её Калинихиными отварами, которые та готовила специально для барышни, и старалась во всем угодить и побаловать свою любимицу. Никита неотлучно был при Даше днем, а ночью она по прежнему спала на его плече, и уже трудно представляла себе, как это — быть без него. Сердце её по началу падало от страха, при мысли, что снова может что-то случиться, но дни проходили, а в поместье новых неприятностей не было. Все начали потихоньку успокаиваться, и Марфа с Порфирием даже стали намекать, что, дескать, пора бы и снять часового в лице Никиты, а то не ровен час, приедет хозяин и неприятностей не оберешься. Даша послушалась и Никита вернулся к себе. Теперь она просто не представляла себя отдельно от Никиты. Уже открыто она любовалась его по настоящему мужской красотой. Такой сильный, статный, широкоплечий! Она считала дни до своего совершеннолетия, когда, вступив в права наследования, она, наконец, подарит ему свободу, и, возможно не здесь, а где-то еще они смогут быть вместе и быть счастливы.

История о нападении на дочь князя Домбровского так потрясла всю округу, что ежедневные визиты то одних соседей, то других, приезжавших справиться о здоровье хозяйки и поглазеть на её спасителя совсем замучили Дарью. Ежедневные приемы гостей с обильными обедами и ужинами задавали работы Марфе и всем в доме. Марфа не раз благодарила Дашу от всего сердца, что та догадалась набрать помощников, иначе ей бы ни за что не справиться. Даша устала придумывать различные причины случившегося, чтобы не выдавать истинных. К тому же все эти приемы отнимали у неё возможность быть с её Никитой, любимым и желанным еще больше чем прежде, который тоже с тоской глядел на окна усадьбы и как никогда понимал, что рано или поздно эта сказка закончится, особенно с приездом князя. Даша больше не выходила к ужину на кухню, положение обязывало радушной хозяйке развлекать гостей. Душа его рвалась к ней. Он ждал, что она выглянет в окно, подаст ему знак. Сердце просто сгорало от любви, от страсти, от невозможности видеть её, прикоснуться к ней прямо сейчас. Только после отъезда гостей, с наступлением ночи он тихонько через открытое окно пробирался к Даше и, словно умиравший от жажды, утолял её в объятиях любимой.

Эта ночь не была исключением. Экипаж Федяевых выехал со двора усадьбы и скрылся в темноте, увозя Петрушу и его родителей, которые вовсю уже, не стесняясь, вели разговоры о том, что надо бы поженить детей. На протесты Даши никто не обращал внимания, и даже Петр уже не возражал, мотивируя это тем, что лучше друга, чем Даша у него нет, а так у него будет самая понимающая в мире жена. Жена — лучший друг. И вообще, если выбирать между Дашенькой и дочками Смоляковских — этими напыщенными гусынями, то все очевидно и без слов!

Николай Григорьевич, весь вечер, бесцеремонно подмигивая Даше, намекал на то, что вдову-то в возрасте не каждый замуж возьмет, мол, и молодежи состоятельной сейчас хоть отбавляй, вот хоть у Смоляковских дочери на выданье, любая готова хоть сейчас с Петрушей под венец. Да только Петруше они совершенно не глянутся.

Ирина Львовна уже прикидывала, сколько белого шелка, кружева и жемчуга нужно будет на самое лучшее свадебное платье, и даже предлагала фасоны из предусмотрительно захваченных с собой модных журналов.

Даша терпеливо отнекивалась, мотивируя отказ тем, что она не представляет Петечку в роли супруга своего, и вообще, как можно обсуждать такое без батюшки! На что Ирина Львовна отвечала, что муж из Петечки будет великолепный, а согласие папеньки лишь дело времени, и что они уже отписали ему в Любляну, чтобы с приездом он был готов дать им ответ.

Никита проник в спальню к Даше, когда та сидела на кровати, свернувшись клубочком и поджав ноги под себя.

— Я ждала тебя!

— Я здесь, здесь, Дашенька!

Он присел рядом с ней и обнял её, прижав к своей груди.

— Тяжелый день?

— Никита, у меня ощущение, что веревка вокруг горла затягивается. Федяевы тешатся мыслью поженить нас с Петром. Даже тот уже смирился. Ему, похоже, даже нравится эта мысль. Они уже и отцу отписали. Я даже знаю, каков будет его ответ! Я в ужасе, Никита, скорей бы именины. Я смогу тогда сама своей судьбою распоряжаться.

— Я не могу даже слышать о том, что тебя отдадут замуж. Знаешь! Я начинаю понимать Седого! Да и вряд ли ты сможешь противостоять натиску отца. Он тебя и после вступления в наследство принудит пойти за Федяева. Проклятьем пригрозит, или еще чем.

— Зато тогда я смогу сбежать, и самое главное, смогу освободить тебя! Мы сможем тайком пожениться, а потом он уже ничего не изменит. Пусть проклинает, пусть меня не примут в приличное общество! Пусть откажутся от меня и родные и знакомые. Только бы быть с тобой!

— Дашенька! Родная моя! — Никита обнял её, целуя, шептал ей на ухо, — Никому тебя не отдам, выкраду сам, слышишь, выкраду, убью любого, кто тебя у меня отнять захочет, только ты люби меня, только будь со мной.

Слезы текли по её лицу, каждый поцелуй Никиты огнем обжигал кожу, она хотела только одного, чтобы эта ночь никогда не заканчивалась. Тревожное предчувствие смешивалось в душе со сладкой болью запретной любви. Словно в последний раз, она старалась запомнить каждое прикосновение каждое слово, каждый поцелуй. Она заснула, утомленная, счастливая и несчастная одновременно на его плече. Словно провалившись в тревожный сон. Во сне ей виделся Ли, укоризненно качающая головой Марфа, Ирина Львовна, со свадебным платьем в руках…

Не то вскрик, не то хрип заставил её открыть глаза. В лучах рассветного солнца на пороге стоял Дмитрий Алексеевич с выпученными глазами и хрипел:

— Это что такое…

Даша подскочила на кровати. Никита, обняв её сел рядом.

— Никита! — Даша повернулась к нему, — ты не запер дверь!

— Я уже понял!

Князь Домбровский не верил своим глазам. Его единственная красавица и умница дочь в постели с холопом. На несколько мгновений он застыл. Кровь прилила к голове, мысли путались. Он кинулся к Никите, который, наспех одевшись, стоял перед ним, дерзко глядя ему прямо в глаза:

— Да как ты посмел! Холоп!

— Батюшка! — Даша кинулась ему в ноги, — батюшка, погоди. Не сердись, я тебе все расскажу! Батюшка, он мне жизнь спас! Не надо, не трогай его!

В комнату влетела Марфа, за ней Порфирий. Дмитрий Алексеевич хрипел:

— На конюшню его! Запороть холопа! На конюшню!

Никита, перемахнув подоконник, оказался во дворе усадьбы! Князь кричал вслед во все горло:

— На конюшню мерзавца! Запороть до смерти! Держи его! Держи!

Со всех сторон к Никите кинулись слуги и, связав ему руки за спиной, поволокли к конюшням. Даша смотрела молча на происходящее. Князь вытолкал Марфу с Порфирием за дверь и обернулся к Даше:

— Как же ты посмела, дрянь, развратница! — Лицо его было багровым от гнева, со лба тек обильный пот.

— Я тебе еще раз говорю! — Даша подошла к нему вплотную, — Он жизнь мне спас, сказать сколько раз? За твои грехи меня чуть чокнутый старик на куски не разорвал! Меня едва не растерзали дикие звери, твой сынок Федька убил Ли, а Никита меня спас! Он спас меня, слышишь! Отмени приказ! Отмени приказ сейчас же! Если он умрет — я тоже жить не буду! — она кричала и плакала навзрыд.

— Опомнись, опомнись Дарья, что ты говоришь! Нет! Чуяло мое сердце, что случится что-то нехорошее, хоть ты и вдова, но ты дочь князя. Где твоя честь! С холопом!

— Я все знаю, папенька, про Устинью, про Федора, да ты Марфу с Порфирием расспроси, они тебе в подробностях все расскажут, все, что здесь за последние дни стряслось! — она кинулась к тумбе и схватила рушник с кровавой надписью, — Это узнаешь?! Этим завернули булыжник, который мне влетел в окно, а если бы не Никита, то и в голову. На могилку к Ли сходи, там я должна была лежать! — она кричала во весь голос, — Отмени приказ! Он мне жизнь спас! Немедленно отмени, слышишь! Я без него жить не буду! Я люблю его!

Князь с размаху влепил ей пощечину, схватив за руку, потащил на второй этаж:

— Вот здесь пока посиди, остынь! Распутница! На глазах у дворни! Позор! Позор!

Он запер её в гардеробной своей спальни на ключ. Даша охнула и сползла по стене. Окон здесь не было. Дверь дубовая, сделана еще при прадеде, такую просто так не сломать. Что же ей делать? В бессильной злобе она принялась швырять отцовскую одежду из шкафов на пол. Бить фарфоровые статуэтки о стену. Все, что она на ощупь находила в темноте, летело или в стену или на пол. Устав и обессилев, она упала навзничь и разрыдалась.

Привязанный к скамье, Никита уже больше часа ждал наказания. Он стиснул зубы, когда первый удар хлыста пришелся по его спине. Разрывая кожу, удары сыпались один за другим. Он уже не чувствовал боли. Дышать становилось все трудней, кровь струйками стекала по бокам. Он терял сознание, его отливали холодной водой и снова продолжали бить. Даша, его Даша стояла перед глазами. Пусть делают что хотят! За неё он без стона готов вытерпеть все! Сколько раз он говорил, что готов отдать свою жизнь за неё! Видимо вот он — час, когда это случится. Как глупо и бездарно. Совсем не так он хотел! Но он все-таки был счастлив, пусть меньше месяца, но Дашенька принадлежала ему, она любила его, она его и сейчас любит. Сознание вновь покидало его и смертный холод, сжав сердце, словно сковывал все тело.

— Хватит! — Никита услышал короткую фразу, теряя сознание, и не узнал, чей это голос. Ушат ледяной воды окатил спину, вода стекала на брусчатый пол кровавыми струйками. Последнее, что он почувствовал перед тем как провалиться в небытие, как чей-то нож обрезал привязывавшие его веревки.

* * *

Сколько просидела взаперти в темной гардеробной Даша не знала, она уже почти уснула, когда за дверью послышались чьи-то шаркающие шаги:

— Барышня, голубушка!

— Марфа! Выпусти меня, Марфа!

Дверь открылась, Даша увидела заплаканную Марфу с подносом, на котором была еда и кувшин с молоком.

— Марфа, где отец?

— Уехали, только что, коляску заложили и уехали к Федяевым. Ох горе то какое, говорила я Никитке, ведь предупреждала!

— Оба мы виноваты, где Никита, что с ним.

— Ох, и не знаю, Порфирий на конюшни побежал, при хозяине то не осмеливался — больно уж тот бушевал. Велел вас из-под замка не выпускать — кормить только.

— Марфа, мне очень нужно, выпусти меня, мне нужно к Никите понимаешь? — Дашу трясло, точно в лихорадке. Она оттолкнула Марфу и кинулась к выходу.

— Барышня, ну не губите вы меня, если хозяин узнает…

— Не узнает, я вернусь, ты здесь подожди. Не бойся. Я тебя не подведу.

Марфа перекрестила её в воздухе. Даша кинулась вон из особняка. Забежав в конюшню, она увидела Порфирия, склонившегося над Никитой. Тот лежал навзничь на лавке, на спину страшно было смотреть, так она была испещрена кровавыми полосами. Он приподнял голову, и почувствовал, как теплая ладошка касается его щеки.

— Дашенька! Даша…

— Молчи, молчи Никита, тебе силы надо беречь. — она обернулась к Порфирию. — Его к Калинихе надо. Петрушу вызвать никак не возможно, а у Калинихи наверняка есть чем его на ноги поднять!

Они вдвоем с Порфирием взяли Никиту под руки, и повели к избе Калинихи. Та, увидев их, кинулась навстречу.

— Батюшки! Да какие ж это бесы такое сотворили!

— Батюшки моего бесы, бабушка, помоги!

Они уложили Никиту на широкую лавку, застеленную холщовой материей. Калиниха заковыляла по избе, собирая в глиняный горшок травы для отвара. Потом подала Даше склянку, с каким-то жутко пахнущим веществом:

— Сейчас, сейчас мы тебе горемычному облегчение сделаем! На, вот, девонька, мажь этим бальзамом ему спину, да только в раны смотри не попадай, вокруг, потихоньку. А я пока отварчик приготовлю, он выпьет и уснет, а завтра уже и полегче будет!

Даша как могла осторожно наносила бальзам из склянки на спину Никите. Тот вздрагивал от каждого прикосновения.

— Потерпи, потерпи, хороший мой! Главное — ты жив, а эту беду мы поправим. — закончив, она накрыла спину чистой тканью. Калиниха протянула ей чашку с отваром.

— На, вот, попои его! С ложечки попои, он и уснет, и облегчение ему выйдет!

— Что это?

— Сон-трава, от неё боль утихает, человек засыпает, спать будет долго, зато как проснется — как заново народится.

— Можно он у вас тут останется? Не пускайте к нему никого, боюсь отец, если узнает, что он жив остался, дело до конца доведет.

Порфирий подал голос:

— Вам бы барышня назад надо, не ровен час князь вернется — Марфе точно попадет!

Даша склонилась над Никитой, который мгновенно уснул, после выпитого отвара, и поцеловала его.

— Берегите его, прошу Вас!

— Ни о чем не беспокойся, Дарья Дмитриевна, и не таких выхаживала! — Калиниха выпустила их с Порфирием из избы и закрыла за ними дверь на задвижку.

Князь Домбровский вернулся только к вечеру и сразу прошел в свои покои. Открыв гардеробную и выпустив из неё Дашу, он сел в кресло и заговорил:

— Ставлю тебя в известность, что Петр Николаевич просил у меня твоей руки, и я ответил согласием. Ввиду случившегося, твоя свадьба послезавтра. Как раз успеем перед именинами. Имение твое пойдет за тобой в приданное. Выходи замуж, а потом делай, что твоей душе угодно. О твоем наряде позаботится Ирина Львовна. На окне твоей комнаты ставни заколочены, чтобы ты не сбежала, на всех выходах стоят слуги, которым велено не выпускать тебя до свадьбы из дома. Твоего холопа, если до свадьбы оклемается, продам, если нет — после свадьбы делай с ним что хочешь. Но позору такого в своём доме, в своей семье я не потерплю. Поди вон!

Даша, молча, вышла. Она ожидала, что отец будет неволить её, но она не ожидала, что все случится так скоро, она не сможет ничего предпринять для освобождения Никиты. Если бы Седой успел сказать, где он выкрал его мальчиком! У неё был бы хотя бы шанс…

Весь следующий день она просидела взаперти в своей комнате. Из имения Федяевых прислали портниху с готовым платьем, которое было велено подогнать под фигуру невесты. Надо было отдать должное Ирине Львовне — платье было великолепным. Тончайший шелк, шитый жемчугом, воздушные прозрачнейшие ткани фаты, перчатки, туфельки- все было ослепительно белого цвета. Даша даже зажмурилась сначала. Сердце выскакивало из груди, когда она стояла перед большим зеркалом, которое специально перенесли из комнаты матушки, в подвенечном наряде, а портниха с Натальей подгоняли по ней платье. Она представляла себя в нем с Никитой под руку входящей в храм… Что же делать? Размышление прервало покашливание вошедшего князя:

— Ну, вот, так то будет лучше!

— Папенька, это все зря, я не пойду за Петрушу!

— Интересно, как у тебя это получится?

— Допустим, в церковь вы меня заставите явиться, но ведь перед алтарем у меня спросят, согласна ли я? Я скажу «нет» и хочу, чтобы вы были к этому готовы.

— А я к этому был готов, ведь недаром свадьба назначена на завтра! Если ты меня опозоришь еще и в церкви — твоему холопу конец! Жить он не будет, это я тебе обещаю! А ты меня знаешь! Если ты думаешь, что я не знаю, где вы его прячете — ты ошибаешься. Он сейчас слабее грудного младенца. Если только ты посмеешь меня ослушаться — и он, и эта полусумасшедшая повитуха — оба окажутся на конюшне. Думаю, у них не хватит здоровья выдержать повторения экзекуции!

— Если бы маменька знала, что ты творишь!

— Если бы она знала, как ты опозорила всех нас! Завтра утром едем в Задольск — венчание будет там, а пока у меня много дел, готовься, дорогая, — он вышел из комнаты.

Даша зарыдала. Последняя надежда рухнула. Сняв с себя платье, она упала на кушетку навзничь. Она хотела умереть! Её второй раз выдают замуж без её согласия. Её шантажирует собственный отец! И она с этим ничего не может поделать. Наталья беспомощно топталась около неё:

— Барышня, чем мне вам помочь? Не могу смотреть, как вы убиваетесь!

— Наташенька, побеги к Калинихе, узнай, как там Никита, да смотри, чтобы тебя не видел никто. Передай, что завтра с утра меня повезут в Задольск венчаться с Петром.

Наталья, кивнув, выбежала из особняка. В доме тем временем кипела работа. Слуги носились как угорелые, прибирая дом, начищая позолоту, полируя мебель, украшая особняк цветами, которые Порфирий закупил в Задольске. На кухне работало не меньше десятка людей, которые щипали птицу, резали мясо, что-то месили, отбивали, строгали. Марфа раскрасневшись, отдавала приказы налево — направо, как заправский генерал, и еще успевала потрепать за чуб зазевавшихся мальчишек, начищавших серебро и протиравших хрусталь. Дмитрий Алексеевич лично контролировал процедуру приготовления к свадьбе. Предполагался приезд гостей из окрестных поместий, которые затем, в качестве эскорта, сопроводят свадебную карету до Задольска, а оттуда уже двинутся к Федяевым. Если такой переполох из-за пары часов пребывания в их доме десятка гостей, то Даше с трудом представлялось, что творится у Федяевых. Она с ужасом понимала, что все неизбежно и ничего уже не изменить. Вернувшаяся Наталья только еще больше расстроила её. Калиниха передала ей, что Никита еще спит, и вряд ли проснется в ближайшие сутки. Порадовало только известие, что спина заживает на глазах. Бальзам делает свое дело, и, проснувшись, её любимый не будет испытывать такую боль и даже сможет встать. Пришедшая вслед за суматошным днем ночь не смогла заставить Дашу сомкнуть глаз даже на минуту. Она мысленно прощалась со своей свободой и любовью. Выбора не было. Ей придется выйти за Петра, чтобы спасти Никиту. Она это сделает ради него.

* * *

Петухи, во все горло возвещавшие о наступлении утра, разбудили Дашу, которая все же уснула перед рассветом. Голова раскалывалась от боли, а сердце от отчаяния. Наталья помогла ей надеть подвенечный наряд и уложила её роскошные волосы в изумительную прическу, которую все равно пришлось спрятать под фатой. Съезжались гости, которых радушно встречали в столовой, поили кофе и чаем и угощали завтраком. Кортеж из пяти экипажей выстроился во дворе, замыкала его роскошная свадебная карета, выписанная из Задольска к сегодняшнему дню прямо с нарядным кучером. Закончив трапезу, гости расселись в кареты по местам, князь вывел Дашу из особняка и усадил в свадебный экипаж. Дворня глазела на происходящее. Марфа плакала в платочек, провожая Дашу в город. Ну, вот и все! Даша считала последние минуты своей свободы, еще пара часов и она — замужняя дама, навсегда потеряет возможность быть вместе с Никитой. Экипажи катили по проселочной дороге. Дмитрий Алексеевич, скучая, смотрел в окно. Внезапно карета остановилась. Послышался вскрик, какая-то возня, карету дернуло, и она понеслась во весь опор. Дашу и князя откинуло к задней стене. Добравшись до окна, Даша увидела, что карета мчит по развилке к лесу, а не по дороге в город, куда удаляются экипажи с гостями. Кони заржали, карета остановилась на опушке, открылась дверца и сильные руки вытащили Дашу и князя наружу. Тут же на голову им надели мешки и потащили куда-то вглубь леса. Даша почувствовала, как её взвалили на спину и понесли, словно мешок. Слышался хруст веток, через какое-то время фата зацепилась за что-то и сползла с головы вместе с мешком. В похитителе она узнала Федора, который тащил её на плече. Впереди Седой вел князя, направив на него пистолет. Уже знакомая изба Седого гостеприимно распахнула перед ними свои двери. На пороге, усмехаясь, стояла Ульяна с веревками в руках. Дашу и отца усадили, связав за спиной руки и привязав их к стульям. Все трое с довольными ухмылками поглядывали на пленников.

— Вот и свиделись, папенька! — Федор подошел к князю и отвесил ему пощечину. Что, испортил тебе праздник, ну прости, прости своего неразумного отпрыска!

— Какой ты мне сын, щенок! — князь побагровел, — Сын!

Федор подошел и плюнул ему в лицо. Седой оттянул его за руку.

— Погоди, погоди Федька, сначала он должен страдать, так же как я в свое время.

— Кто ты и что тебе нужно! Как вы посмели похитить меня и мою дочь!

— Вот, вот теперь ты понимаешь, что самое дорогое, что у тебя есть, это твоя дочь! Именно её ты лишишься в первую очередь, а за что? Так я тебе расскажу. — Седой в подробностях повторил историю, рассказанную в лесу Даше. Князь задыхался. Кровь бросилась ему в голову. Он хрипел. Даша не могла на это смотреть:

— Люди вы или звери, что же вы делаете! Ему же плохо!

Струйка крови потекла у князя из носа. Он уронил голову на грудь.

— Посмотри, Федька, неужто помер! — с сожалением проскрипел Седой, — не так он должен был, не так…

— да нет, Дышит вроде бы!

— Федор! Федор, отпусти нас, ему ведь плохо, у него удар, надо к доктору, скорей, — Даша пыталась развязать узел, — помоги ему, он ведь твой отец!

— Что-то он об этом не вспоминал, барынька, как и ты!

— Федор, я тебе обещаю, я для тебя все сделаю, все, что только смогу!

— Я уже сам для себя все сделал!

— Уля, ну хоть ты ему скажи!

— Ух, ты! И про меня вспомнили, а когда в лапы к этим чудовищам меня продали, не вспоминали, барышня?

— Ну, прости меня! Ведь тогда Ли погиб. В гневе чего не сотворишь!

— А теперь в гневе я! Кончай с ней, Федечка, устроим ей кровавую свадьбу. Эх, жалко нельзя её Фролу на забаву продать, как она меня.

— Все, хватит с них, пора прощаться с этим местом, — Седой взял со стола бутыль с какой-то жидкостью и вместе с Федором и Ульяной они вышли из избы. Даша тщетно силилась освободиться из веревок. Послышался треск пламени и едкий дым пошел в окно. Так вот как с ними решили расправиться! Сжечь заживо! Голова кружилась, от дыма тяжело было дышать, в окно она увидела, как трое всадников во главе с ряженым в батюшку Седым покидают поляну. Никита! Задыхаясь в дыму, она видела перед собой Никиту, улыбающегося своей белозубой улыбкой, протягивающего ей руку. Мираж, видение. Нечем дышать!

Вдруг, дверь вылетела от сильного удара. Кто- то подхватил Дашу прямо вместе со стулом и вынес на улицу. Даша открыла слезящие от дыма глаза. Перед ней стоял Никита, пошатываясь, держась за березу и пытаясь отдышаться.

— Никита! Там папенька!

Он кинулся назад в пылающую избу, на его рубашке проступали кровавые полосы от открывающихся ран. Мгновение спустя он показался с князем на пороге. Не удержав его веса, он упал вместе с ним на траву. В эту минуту обрушилась крыша избы, и сноп искр разлетелся в разные стороны.

— Уходить надо, Дашенька! Весь лес сейчас полыхать будет!

— Надо папеньке помочь! У него, похоже, удар!

— Я постараюсь, хорошая моя, постараюсь, — шатаясь, он подошел к ней и, обняв, поцеловал.

— Ты снова меня спас, Никитушка мой.

— Ты же знаешь, я бы умер за тебя!

— Ты чуть не умер! Ты папеньку спас. Знаешь, я уже мысленно прощалась с тобой, меня чуть замуж не выдали. Столько всего произошло!

— Знаю от Калинихи, она меня насилу подняла, сказала — мать Федора в лес ходила, Федька вернулся. Тебя в Задольск везут, венчаться. Я думал сначала в город, а потом, как карету вашу увидел возле леса, сразу и смекнул, что вас у Седого в избушке держат. А Седой то — живучий оказался!

Никита обрезал ветки у сосны и смастерил что- то вроде саней с помощью веревок, которыми у Даши были связаны руки, затем взвалил князя на них и вместе с Дашей они потянули эту ношу из леса. Внезапно прогремел гром, и стена ливня обрушилась на них. Продираясь сквозь чащу, спустя много часов, мокрые, уставшие, выбившиеся из сил они услышали шум и крики. Навстречу бежали хуторские мужики.

— Спасение! — Даша села на мокрую землю. Наконец-то!

* * *

Зарядившие после долгой засухи дожди день за днем поливали Зеленый хутор. Даша мысленно благодарила бога за избавление от навязанного ей брака и счастливое спасение из горящей избы в лесу. Петр, переехавший в особняк Домбровских после случившегося для лечения князя, не отходил ни на шаг от его постели днями. Удар, парализовавший князя и отнявший у него речь, в результате стал к третьему дню отпускать его, и к нему частично вернулась речь и понимание происходящего. Полицейские прочесывали лес и дороги в поисках беглых преступников, скандал вышел на всю губернию, сам губернатор взял это дело под личный контроль, но, не смотря ни на что, Седого и его компанию так и не поймали. К великому облегчению Даши, вызванный нотариус подписал документы на передачу поместья в полное владение Дарьи, согласно завещанию, и оформил вольную и паспорт Никите. Отложенная свадьба все-таки должна была состояться, по мнению Федяевых сразу после выздоровления Дмитрия Алексеевича. Даша, чтобы не расстраивать папеньку, соглашалась со всем для виду. Однако план, зревший в её голове, предполагал совершенно иное. Под предлогом навестить в Словении тетушку перед свадьбой и отвезти родственникам приглашения самолично, она, наскоро собравшись, выехала в Горишку, с одной только целью — увезти Никиту и тайком пожениться.

Провинция Горишка, встретила путников ясным солнечным светом и чудесными пейзажами. Княжеская карета мчалась по гористой местности, покрытой густой растительностью. Долгий многодневный путь, казалось такой утомительный, казался Даше раем, после всех испытаний, которые ей довелось пережить. Её Никита был рядом с ней. Она засыпала и просыпалась в его объятьях. Костюмы, сшитые на заказ еще в Задольске, превратили бывшего крепостного крестьянина в изысканного молодого мужчину, казалось, только и отличавшегося от всех аристократов тем, что гораздо больше физически развитого. Днем и ночью находясь в его обществе, Даша понимала, что больше не сможет ни дня прожить без него. Тетка Злата радушно встретила племянницу и представленного ею как будущего мужа Никиту, и потянулась вереница бесконечных приемов по случаю приезда. День проходил за днем, а они с Никитой не могли даже двух часов выкроить, чтобы оставшись наедине обсудить их тайное венчание. Близился день обратного отъезда. Письма, приходившие из дома сообщали, что папенька почти совершенно поправился и приготовления к свадьбе идут полным ходом. Тетка настаивала на том, чтобы они с Никитой обязательно посетили ежегодный осенний бал в Любляне, и заказала Даше ослепительные наряды. Никита был готов на все ради своей любимой — даже терпеть бесчисленные приемы и неловкое внимание окружающих. Его выручало то, что он совершенно не знал словенского и разговорами донимали обычно Дашу. Договорившись, что на обратном пути, после отъезда в Россию они заедут в первую же церковь и обвенчаются там, Никита с Дашей в сопровождении тетки Златы, направились в Любляну.

Каждый год в начале сентября, огромный дворец в самом центре Любляны был также и центром, где собиралась вся знать не только Словении, но и соседних малых государств. Бальная зала светилась миллионами огней и своим великолепием затмевала блеск бриллиантов на украшениях светских красавиц. Дамы, обмахиваясь веерами обсуждали друг дружку, мужчины небольшими группками собравшиеся то здесь, то там мирно беседовали. Танцующие пары проносились мимо в ритме вальса. Что-то в интерьере зала казалось Даше до боли знакомым, но что? Она не могла понять.

— Я бы тоже с удовольствием потанцевала, — Даша, озорно улыбнувшись, посмотрела на Никиту.

— Ты же знаешь, как я танцую, хочешь опозориться? Я к вашим услугам, мадмуазель. — Он деланно поклонился.

— Все! По приезду клятвенно обещаю научить тебя танцевать хотя бы вальс.

— Ради тебя — даже польку, — Никита, улыбаясь, смотрел в её глаза. — Если бы мне сказали еще месяц назад, что я буду здесь, среди особ королевских кровей, я ни за что не поверил бы. Сколько здесь знати! — он обернулся оглядывая зал.

— Погоди-ка, что-то лицо знакомое!

— Ты о ком?

Никита сделал несколько шагов к вальсирующим парам.

— Да нет, наверное, показалось.

— Да объясни толком, о чем ты? — Даша подошла за ним. Сердце сжалось и холод, где-то внизу живота останавливал дыхание. Там, в кругу танцующих, с дамой в черном кружился седой. Он был без бороды и коротко стрижен, благородный профиль, осанка, одежда, — все выдавало в нем благородного господина, но это был Седой. Взгляд, холодный как кусок стали скользнул по ним и остановился на Даше. Они смотрели друг на друга, глаза в глаза. Даша не могла двинуться, как будто под гипнозом. Музыка прекратилась и пары, раскланявшись, разошлись по залу. Седой, казалось, растворился в толпе. Народ хлынул к балкону — предполагалась приветственная речь. Минут десять Даша с Никитой стояли в растерянности.

— Надо немедленно уходить, слышишь! — Никита, взяв её под руку, повел в противоположную сторону, — он узнал нас. Здесь опасно.

— Еще как опасно! — знакомый голос за спиной заставил их обернуться. Сверкнула сталь кинжала! Острие летело прямо Даше в грудь. В доли секунды Никита оттолкнул Дашу, и принял удар на себя. Седой вновь замахнулся, но Никита перехватил его руку. На крик Даши уже бежали слуги и охрана. Седого скрутили. Никита, истекая кровью, опускался на пол, сбежавшийся народ окружил их. Даша кинулась к Никите. Разорвав рубашку на его груди, она прижала к ране ткань, пытаясь остановить кровотечение. Страшный женский крик разорвал мертвую тишину.

— Чеславек!

— Чеславек! — пожилая пани Стечинская показывала на родимое пятно у Никиты на плече. Даша мгновенно вспомнила, что ей казалось здесь таким знакомым. Над входом в бальную залу висели гербы словенской, польской, австрийской и прочей знати. Герб Стечинских — она узнала монограмму- змея, обвивающая меч в форме буквы «S». Взяв Никиту за руку, она развернула кольцо с гравировкой.

— Пани Стечинская, это Ваше?

Пожилая дама упала без чувств на руки стоявших рядом мужчин. Все происходящее казалось Никите чем-то далеким, голоса сливались, лицо Даши, плачущей над ним уходило куда-то в темноту.

* * *

Никита открыл глаза. Он лежал в роскошной постели, грудь была туго перебинтована. На тумбочке стояли склянки с лекарствами. Рядом, на кровати, свернувшись клубочком, лежала Даша. Он попытался встать. Она мгновенно проснулась и уложила его обратно

— Дашенька…

— Тихо, — она поцеловала его в губы, — Тихо, любимый мой, тебе нельзя вставать, и разговаривать тоже нельзя.

Она смочила водой губку, чтобы он мог немного попить.

— Где я, сколько времени прошло, где Седой? — он снова попытался сесть, но снова был уложен в постель.

— Ты в доме своей бабки — Софьи Стечинской, это у них Седой много лет назад выкрал маленького сероглазого мальчишку. Она тебя по родимому пятну узнала. Все мужчины в вашем роду рождаются с такой отметиной, — Даша улыбнулась, — они в старину и герб даже поэтому такой себе придумали, — по кольцу и по родинке она тебя и узнала. Ты один у неё остался — своих сыновей, твоих отца и дядьку она проводила на войну, а обратно уже не дождалась — судьба, которая постигла многих в этой многострадальной стране. Мать не пережила твоего похищения и умерла через три года после того как тебя украли. Так что ты — ясновельможный пан, князь Чеслав Стечинский. Даже не знаю, пара ли я тебе теперь, — Даша нарочито вздохнула и улыбнулась, — Учитывая, что даже Прибины не могут похвастаться такой родовитостью, как Стечинские.

— Дашенька, я твой крепостной, — улыбаясь и перебирая её волосы, шептал Никита. — Я твой Никита, помнишь? Так что с Седым?

— Он в тюрьме, его допрашивали, я ездила в полицию, он молчит, сказал только что Федор с Ульяной уехали. За несколько дней до бала он отправил их на каком-то торговом судне в Америку.

В двери постучали. Пани Стечинская и доктор вошли в комнату. Женщина бросилась к Никите, целуя его, что-то экспрессивно рассказывала. Он не понимал, глядя на Дашу, беспомощно улыбался. Стечинская разложила перед ним груду игрушек.

— Она говорит, как она тосковала по тебе, и что это твои игрушки, она их берегла. — Она повернулась к Стечинской, — Он вас не понимает, скажите лучше по-английски или по-французски.

Пани Стечинская расплакалась. Доктор, разложив инструмент и деликатно кашлянув, попросил обоих дам удалиться. Через час он вышел, вытирая руки белоснежным полотенцем.

— Ну что? — обе в один голос задали один и тот же вопрос.

— Мы имеем дело с очень сильным и мужественным человеком. Рана столь же болезненна сколь и опасна. И, хотя легкое чудом не задето, рана очень глубока и кровоточить будет долго. Ему категорически нельзя вставать и разговаривать. Мало того, что это опасно- это будет причинять ему невыносимую боль. Боюсь, что для выздоровления понадобится больше месяца, а до полного здоровья и вовсе год. Я буду навещать вас каждые два дня для смены повязки.

— Сейчас бы сюда Калиниху. — с тоской прошептала Даша.

— Что, милая?

— Да нет, так ничего.

Пани Стечинская под руку с доктором удалилась в гостиную. Даша вошла в комнату Никиты на цыпочках. Тот лежал бледный, явно измученный проведенной процедурой. Увидев Дашу, он улыбнулся и попытался приподняться. Как от удара тока он застонал и упал навзничь. Даша подбежала к его постели и взяла его здоровую руку в свои ладони.

— Если ты еще раз посмеешь пошевелиться, я велю тебя привязать простынями к кровати.

— Я…

— А если ты посмеешь открыть рот, я велю вставить в него кляп! Доктор запретил тебе вставать и говорить! Поэтому теперь я буду неотлучно следить за твоим поведением. Ты же хочешь поправиться?

Никита молча кивнул.

— вот так то лучше! Теперь мы будем с тобой общаться как немые, только кивками и …

Она наклонилась и нежно поцеловала его в губы.

— вот так тебя устроит?

Чудный климат Словении и усилия доктора делали своё дело. Уже через несколько недель рана затянулась и Никита с Дашей могли совершать верховые прогулки по гористым склонам покрытым такой яркой зеленой растительностью, что казалось это волшебство, а не творение природы. Скалистые обрывы открывали морской берег, осень, вступившая в свои права в России, казалось, и не собиралась трогать своим разноцветьем нежную яркую зелень прибрежных холмов. Письма, пришедшие из России, сообщали, что папенька дает благословение на брак с князем Стечинским и непременно желает выдать Дашу замуж именно в Задольске. Даша с Никитой никогда так не были счастливы. Обоим не хотелось ехать домой, но пани Стечинская настояла, заверив их, что обязательно отпросит их у папеньки, и следующей весной непременно будет ждать их к себе вновь. Она не сможет расстаться с только что обретенным внуком, и, возможно, если пан Домбровский пригласит её, даже согласится провести зиму в России, рядом с молодыми. Сборы были недолгими и обратное путешествие оказалось приятным и волнующим предстоящими событиями.

* * *

Задольская церковь не знала такого нашествия иностранцев со времен Наполеона. Сразу две свадьбы, в этот теплый осенний день — княжны Дарьи Домбровской и князя Чеслава Стечинского и Петра Федяева и Натальи Смоляковской произвели фурор в городе. Пестрая толпа разглядывала невест, одетых в роскошные белоснежные платья. Князь Домбровский и Софья Стечинская, чета Федяевых, вытирая слезы, благословляли молодоженов. Дмитрий Алексеевич наклонился к молодым и шепнул:

— Вот ведь, Дашенька, в холопе — то, каких кровей аристократа разглядела!

— Вот теперь, папенька, я совершенно официально могу спать в постели вашей дочери. Рад, очень рад, что хоть теперь меня не отправят за это на конюшни, — усмехнувшись, ответил Никита.

Подняв молодую жену на руки, он внес её в свадебную карету.

— Никитушка, я не верю, что это происходит с нами!

— Я сам верю с трудом, еще вчера я был твоим холопом, а сегодня я — твой муж.

— Ты столько выстрадал из-за меня!

— Я же говорил тебе, что я бы за тебя умер! — он поцеловал Дашу.

Свадебный кортеж, поднимая за собой осеннюю листву, направился в поместье Домбровских…

Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg