«Погибшая леди»

Уилла Кэсер Погибшая леди

«Поворачивай, моя карета!

Покойной ночи, леди. Покойной ночи,

дорогие леди. Покойной ночи.

Покойной ночи.»

Шекспир. «Гамлет» (Перевод Б. Пастернака)

Часть I

1

Лет тридцать или сорок тому назад в одном из унылых городков на Берлингтонской железной дороге, теперь еще более унылых, чем тогда, был дом, славившийся своим гостеприимством и особым, присущим ему очарованием. Дом этот пользовался известностью от Омахи до Денвера. Точнее сказать, известностью он пользовался среди тогдашней железнодорожной аристократии — у тех, кто имел отношение к самой железной дороге, и у тех, чьи предприятия возникли с ее появлением. Про всех них в те времена просто говорилось, что они «связаны с Берлингтонской железкой». Это были директора, управляющие, вице-президенты, чьи фамилии знали все, а также их младшие братья и племянники, служившие ревизорами, торговыми агентами, помощниками управляющих. Все «связанные» с железной дорогой, даже крупные скотоводы и торговцы зерном, имели годовые бесплатные билеты и вместе с домочадцами ездили взад и вперед в свое удовольствие. В те дни население штатов, раскинувшихся в прериях, делилось на два общественных слоя — на фермеров и сельскохозяйственных рабочих, собственным трудом зарабатывавших на жизнь, с одной стороны, и на банкиров и джентльменов — владельцев ранчо — с другой. Эти последние приезжали сюда с Атлантического побережья, чтобы вкладывать деньги и, как они любили говорить, «помогать осваивать наш Великий Запад».

Разъезжая туда и сюда по делам, не всегда таким уж срочным, эти «связанные с Берлингтонской железкой» любили иной раз сойти с поезда и провести вечер в радушном доме, где умели деликатно подчеркнуть их высокое положение, а более радушного дома, чем у капитана Дэниела Форрестера, в Суит-Уотере не сыскать было. Капитан Форрестер в качестве подрядчика сам участвовал в строительстве Берлингтонской дороги, и под его руководством по пастбищам, по зарослям полыни до гор Блэк-Хилс были проложены сотни миль рельсов.

Поместье Форрестеров ничем особенным не отличалось, значительность и прелесть придавали ему те, кто в нем жил. Дом стоял примерно в миле от городка Суит-Уотер, на невысоком округлом холме, — белый дом с флигелем и с крутой крышей, чтобы зимой на ней не задерживался снег. Он был опоясан верандами — узковатыми для теперешних представлений об удобстве, с вычурными тонкими столбиками-опорами. В те времена любой кусок доброй древесины подвергали долгой пытке на токарном станке, пока он не превращался в нечто совершенно безобразное. Если бы с дома Форрестеров ободрали дикий виноград и выкорчевали кругом кусты, он, вероятно, оказался бы вполне заурядным. Сразу за домом начиналась красивая тополиная роща. Она охватывала дом полукольцом справа и слева, будто заботливо защищая его, и спускалась вниз по заднему склону. Если вы подъезжали к Суит-Уотеру по железной дороге, вы прежде всего видели этот дом на холме на фоне остроконечных тополей, и он же последним исчезал из глаз, когда городок покидали.

Чтобы попасть во владения капитана Форрестера, надо было сначала пересечь широкий ручей с песчаным дном, протекавший вдоль восточной окраины городка. Перейдя через ручей по пешеходному мостику или переправившись вброд, вы вступали на землю Форрестеров и оказывались в обсаженной ломбардскими тополями аллее; по обеим ее сторонам тянулись луга. У самого подножья холма, на котором стоял дом, протекал второй ручей, через него был переброшен широкий добротный мост. Неприхотливо петляя, ручей этот вился по просторным лугам, часть которых служила пастбищем, часть была просто болотом. Любой другой на месте капитана Форрестера осушил бы здешнюю низину и превратил болото в плодородную землю. Но этот уголок когда-то приглянулся капитану именно своей живописностью — ему понравилось, как вьется по пастбищам ручей, понравились заросли кипрея, хвоща и мяты на его берегах. Капитан по меркам того времени был человек состоятельный, детей он не имел и мог позволить себе любую прихоть. И когда капитану теперь случалось везти к себе в открытом экипаже друзей из Омахи или Денвера, он с удовольствием слушал похвалы, которые эти джентльмены расточали его стаду, пощипывающему траву на лугах по обе стороны аллеи. А когда экипаж въезжал на вершину холма, капитан с не меньшим удовольствием наблюдал, как гости, многие из которых были старше, чем он, резво соскакивали на землю и спешили к крыльцу, куда выходила к ним миссис Форрестер. Даже самый неприступный и холодный из друзей капитана — длиннолицый банкир из Линкольна, — и тот, взяв хозяйку за руку, сразу преображался, старался браво встретить ее веселый вызывающий взгляд и скорей подыскать удачный ответ на шутливое приветствие.

Миссис Форрестер неизменно встречала гостей на крыльце, так как по цокоту копыт и стуку колес по деревянному мосту узнавала об их приближении. Если в это время ей случалось помогать на кухне своей кухарке, чешке из Богемии, она выскакивала на крыльцо в фартуке и махала жирной поварешкой или перепачканной вишневым соком рукой, приветствуя прибывающих гостей. Она не тратила времени на то, чтобы поправить выбившийся локон: миссис Форрестер была очаровательна и в дезабилье и знала об этом. Рассказывали, что она выбежала навстречу президенту компании «Колорадо v Юта» мистеру Сайрусу Дэлзелу в одном капоте со щеткой в руке, ее длинные черные волосы струились по плечам, — и этот выдающийся человек был чрезвычайно польщен. По его мнению, а такого же мнения придерживались и другие преклонявшиеся перед миссис Форрестер немолодые друзья капитана, всякий ее поступок был поступком настоящей леди. Они считали, что в любом обличье, в любой обстановке она всегда прелестна. Сам капитан Форрестер — человек немногословный — как-то признался судье Помрою, что, пожалуй, восхитительней всего его жена выглядела в тот раз, когда за ней погнался по лугу недавно приобретенный молодой бычок. Услышав ее крики, капитан бросился вниз с холма и увидел, как она, словно заяц, несется по краю болота, захлебываясь от смеха, но упрямо не выпуская из рук ярко-красного зонтика, который и разъярил быка.

Миссис Форрестер была моложе капитана на двадцать пять лет, он женился на ней в Калифорнии, уже будучи вдовцом. В Суит-Уотер они приехали сразу после свадьбы. Даже тогда они считали это поместье своим домом, хотя жили в нем всего несколько месяцев в году. А потом, после того как капитан в горах упал с лошади и так разбился, что уже не мог участвовать в строительстве железной дороги, они поселились в доме на холме навсегда. Здесь капитан Форрестер состарился, и жена его, увы, постарела тоже.

2

Но мы начнем свой рассказ с давнего летнего утра, когда миссис Форрестер была еще молодой, а городку Суит-Уотер прочили блестящее будущее. В то утро, стоя в гостиной у окна, она ставила в стеклянную вазу уже вышедшие из моды темно-красные розы и вдруг увидела в подъездной аллее нескольких босых мальчуганов с удочками и корзинками с едой. Большинство из них миссис Форрестер знала: красивый мальчик лет двенадцати, всегда ей нравившийся, был племянник судьи Помроя, а вежливый Джордж Адамс — сын джентльмена из Лоуэлла, штат Массачусетс, купившего здесь ранчо. Другие были просто городские мальчишки: рыжий сын мясника, загорелые толстые близнецы — дети самого крупного лавочника, Эд Элиот — его старик-отец — владел обувной лавкой и любил приволокнуться за женщинами, так что слыл среди своего круга в Суит-Уотере Дон Жуаном; и заключали процессию двое сыновей немца-портного — бледные, веснушчатые, кое-как подстриженные и кое-как одетые. Случалось, миссис Форрестер покупала у них дичь и рыбу, когда они вдруг, как привидения, возникали на пороге ее кухни и тонкими голосами спрашивали: «Рыбки не желаете?»

Продолжая наблюдать, миссис Форрестер увидела, что мальчики поднялись на холм и остановились посовещаться.

— Спроси ты, Нил.

— Нет, лучше ты, Джордж. Она к вам часто приходит, а меня она почти не знает, как я с ней заговорю?

Пока они так стояли перед ступеньками парадного входа, миссис Форрестер подошла к дверям и приветливо кивнула им, в руке она держала розу.

— Доброе утро, мальчики! Собрались на пикник?

Джордж Адамс выступил вперед и почтительно снял широкополую соломенную шляпу.

— Доброе утро, миссис Форрестер. Можно мы поудим у вас здесь рыбу и побродим по болоту, а потом устроим в роще пикник?

— Ну конечно можно! Желаю приятно провести время. А занятия в школе давно кончились? Не скучаете без них? Нилу наверняка хочется скорей в школу. Судья Помрой говорил, что он очень прилежный.

Мальчики засмеялись, а у Нила сделался несчастный вид.

— Ну бегите! Да не забудьте закрыть калитку на пастбище. Мистер Форрестер сердится, если коровы добираются до его любимого мятлика.

Мальчики не спеша обошли дом, но выйдя за калитку, ведущую в рощу, пустились бегом вниз по заросшему травой склону между высокими деревьями. Миссис Форрестер следила за ними из окна кухни, пока они, сбежав с холма, не скрылись из виду. Тогда она обернулась к кухарке.

— Мэри, когда сегодня будете печь, поставьте-ка лишний противень для мальчиков. Я отнесу печенье им на пикник.

Дом Форрестеров, стоявший на округлом холме, выходил фасадом на пологий склон, который вел к мосту, а с задней его стороны, на таком же пологом склоне, начиналась роща. Но к востоку от дома деревьев на холме не было, и этот склон круто, почти отвесно спускался от поросших травой уступов вниз, к болоту. Туда-то и устремились мальчики.

Когда подошло время завтракать, оказалось, что они не успели сделать ничего из задуманного. Все утро они бесились, как дикие: кричали с обдуваемых ветром откосов, опрометью сбегали вниз в серебристую болотную траву, разрывая влажную паутину, блестевшую на высоких стеблях, продирались сквозь заросли бледно-желтого рогоза, шлепали босыми ногами по песчаному дну ручья, охотились за полосатой водяной змеей, которую спугнули со старой ивовой коряги, где она нежилась на солнце, срезали раздвоенные ветки для рогаток, распластавшись на животе, пили холодную воду из родника, вытекавшего из-под берега в густые заросли водяного кресса. Только два мальчика-немца Рейнольд и Адольф Блюм уединились у тихой заводи, где поперек ручья лежало упавшее дерево, и, не обращая внимания на крики и плесканье вокруг, ухитрились поймать несколько плотвичек.

Чашечки диких роз были широко распахнуты и блестели под солнцем, луговая трава цвела и казалась лиловатой, только что начал распускаться серебристый молочай. Над лугами порхали птицы и бабочки. Внезапно ветерок стих, стало очень жарко, над болотом задрожало марево, исчезли птицы. Мальчики почувствовали, что уморились: рубашки липли к телу, волосы взмокли. Тогда они покинули знойные луга, ушли в рощу, улеглись на прохладной траве в благодатной тени высоких тополей и разложили свои припасы. Братья Блюм как всегда взяли с собой лишь ржаной хлеб и куски сухого сыра — остальные ни за что бы к ним не притронулись. Но только Тадеус Граймс — рыжий сын мясника — был настолько невоспитан, что решился презрительно отозваться об их бутербродах.

— Дома-то вы, небось, венские булки едите, почему же никогда их с собой не берете? — проворчал он.

— Ш-ш! — одернул его Нил Герберт. Он показал на приближающуюся к ним белую фигуру — женщина быстро спускалась с холма среди деревьев, освещенная мелькавшими сквозь листву солнечными бликами. Это спешила к мальчикам миссис Форрестер, она была без шляпы, иссиня-черные волосы блестели на солнце, на руке висела корзинка. Только спустя годы она стала защищаться от солнца и начала носить шляпы и вуали. Впрочем, хорошим цветом лица миссис Форрестер никогда не отличалась. Щеки у нее были бледные и довольно впалые, летом на них проступали едва заметные веснушки.

Когда она подошла к мальчикам, Джордж Адамс, приученный матерью строго соблюдать приличия, поднялся на ноги, и Нил последовал его примеру.

— Вот вам горячее печенье к завтраку, — миссис Форрестер сняла с корзинки салфетку. — Ну как, поймали что-нибудь?

— Да мы почти не удили. Просто носились, — ответил Джордж.

— Понятно! Шлепали по воде и все такое, — миссис Форрестер умела легко и доверительно разговаривать с мальчишками. — Я и сама иной раз, когда хожу к ручью нарвать цветов, не могу удержаться. Стягиваю чулки, подбираю юбки и захожу в воду… — Она выставила из-под платья ногу в белой туфельке и повертела ею.

— Но ведь вы и плавать умеете, правда, миссис Форрестер? — спросил Джордж. — А большинство женщин не умеет.

— Еще как умеют! В Калифорнии все женщины плавают. Только в Суит-Уотере меня купаться не тянет. Грязно, да еще и водяные змеи и пиявки. Брр! — Она передернула плечами и засмеялась.

— А мы сегодня видели водяную змею! Хотели ее поймать. Огромная! — вставил Тэд Граймс.

— Что же вы ее не убили? Теперь я войду в воду, а она меня укусит за ногу. Ну, подкрепляйтесь! Джордж, корзинку вернешь Мэри на обратном пути, — и миссис Форрестер ушла, а мальчики провожали глазами ее белую фигуру, мелькавшую по краю рощи. То и дело она останавливалась, чтобы поискать малину на кустах, росших у изгороди.

— Печенье и правда вкусное, — заметил один из смешливых и загорелых близнецов.

Мальчики-немцы жевали молча. Всем польстило, что миссис Форрестер сама спустилась к ним, а не отправила угощение с Мэри. Даже задиристый малолетка Тэд Граймс, у которого, как у всех Граймсов, рот был точь-в-точь рыбья пасть, а надо лбом торчал рыжий вихор, — даже он понимал, что миссис Форрестер — человек совсем особой породы. А Джордж и Нил были уже достаточно взрослые, чтобы видеть, как не похожа миссис Форрестер на других женщин в их городе, и старались понять, почему она не такая, как все. Братья Блюм робко глядели на нее из-под светлых, коротко обкромсанных челок, зная, что она принадлежит к богатым и знатным мира сего. Лучше, чем кто-либо другой из их приятелей, они сознавали, что наличие в обществе таких обласканных судьбой счастливцев — факт, сам собой разумеющийся.

Мальчики кончили закусывать, растянулись на траве и заговорили о любимой собаке судьи Помроя — спаниеле Фанни, которую кто-то отравил, а кто — они не сомневались, но тут к ним пожаловал еще один гость.

— Тише! Вон он сам! Вон Айви-Отрава! — воскликнул один из близнецов. — Ш-ш! Еще услышит! Не хватает, чтобы он отравил и нашего старого Роджера!

С болота к ним поднимался рослый юноша лет восемнадцати-девятнадцати, в старом плисовом охотничьем костюме, с ружьем и ягдташем. Он вошел в рощу и, огибая деревья, приблизился к лежавшим на траве мальчикам. У него была дерзкая, самоуверенная походка, держался он неестественно прямо, будто аршин проглотил, а ногой то и дело поддавал валявшиеся на земле сучья. В посадке головы чувствовалась какая-то настороженность, будто он чего-то опасался. Подойдя к мальчикам, Айви заговорил с ними покровительственно и свысока.

— Привет, ребятишки! Вы-то что тут делаете?

— У нас пикник, — ответил Эд Элиот.

— А я думал, пикники устраивают только девчонки. Может, вы и учителя с собой прихватили? По-моему, вы уже подросли, пора вам ходить на охоту.

Джордж Адамс ответил Айви презрительным взглядом.

— Само собой! Мне на день рождения как раз подарили Ремингтон 22 калибра. Но сюда-то мы ружья не берем. Знаем порядок. Да и тебе, мистер Айви, лучше бы спрятать свое ружье, а то миссис Форрестер спустится сюда и велит тебе убираться.

— Из дому ей нас не видно. Да и вообще она мне ни слова не скажет. Чем она лучше меня?

Ему никто не ответил. Даже Тэду с его рыбьей физиономией такое заявление показалось смехотворным. Процветание его отца как раз на том и зижделось, что одни люди, будучи лучше других, и мясо себе заказывают получше, а что бы делали мясники, если бы все начали покупать одни подбедерки, как семья Айви Петерса?

Вновь пришедший тем не менее спрятал ружье и ягдташ за дерево и, стоя все так же прямо, рассматривал мальчиков своими узкими маленькими глазками, отчего им стало не по себе. Джорджу с Нилом было противно смотреть на Айви, и все же его лицо притягивало их, как магнит. Кожа у Айви была красная, грубая, лицо припухло, будто его покусали пчелы или обожгло какое-то ядовитое растение. Прозвище «Айви-Отрава» он получил, потому что о его страсти «разделываться с собаками» все прекрасно знали еще до того, как он отравил симпатичного спаниеля судьи. Мальчики считали, что Айви невзлюбил спаниеля и не успокоился, пока не прикончил бедную собаку.

Красное лицо Айви было испещрено мелкими веснушками, будто изъедено ржавчиной, в твердые щеки словно пытались ввинтить штопор — в них глубоко, как сучки в дерево, уходили никогда не исчезавшие ямочки. Впрочем, приветливости его физиономии они отнюдь не придавали. Маленькие глазки были почти лишены ресниц, и взгляд их напоминал неподвижный, немигающий, пристальный взгляд змеи или ящерицы. Руки были такие же припухшие, как и лицо, и кожа на тыльной стороне кистей и на пальцах казалась сильно натянутой. Словом, Айви Петерс не отличался красотой, но его самого это ничуть не огорчало.

Он пустился в разговор с мальчиками, объяснив, что сейчас не время для охоты — слишком жарко, а позже он прокрадется на болото, куда на закате прилетают утки, и подстрелит парочку.

— Уберусь через кукурузное поле, старик-капитан меня и не заметит. Не больно-то он прыткий.

— А вдруг он пожалуется твоему отцу?

— Да отцу на это плевать! — ответил Айви, шаря глазами по верхним веткам. — Ишь, как дятел трудится! На нас — ноль внимания, ну и нахал!

— Птиц здесь не трогают, вот они и не боятся никого, — пояснил обстоятельный Джордж.

— Ха! Эти дятлы испоганят старику всю рощу. Смотрите, как дерево издырявили. Самое дело его сейчас спугнуть!

Нил и Джордж Адамс так и подскочили.

— Не смей здесь стрелять! Нам всем из-за тебя влетит!

— Миссис Форрестер сразу прибежит! — воскликнул Эд Элиот.

— Ну и пусть бежит! Подумаешь, фря! Да кто вам сказал, что я собираюсь стрелять? Только пули зря тратить! Это как с собакой — можно разделаться по-разному, не обязательно забивать ей в глотку кость!

Пораженные его наглостью, мальчики переглянулись, а загорелые близнецы разом прыснули и перекатились на другой бок от смеха. Однако, казалось, Айви и в голову не приходило, что компания считает его специалистом по уничтожению собак. Он вынул из кармана металлическую рогатку и горсть щебня.

— Я и не думаю убивать дятла. Просто хочу его спугнуть, чтобы рассмотреть получше.

— Да ты в него и не попадешь!

— А вот спорим, что попаду, — Айви вложил камень в натянутую рогатку и выстрелил. Дятел, как он и предсказывал, упал к его ногам. Айви набросил на него свою черную фетровую шляпу. Соломенных шляп он никогда не носил, даже в самую жару. — Ничего, обождите, он опомнится. Сейчас увидите, как затрепыхается.

— Да это, между прочим, не он, а самка. Сразу видно! — презрительно сказал Нил: его злило, что этот парень, которого никто не любил, своим появлением испортил им пикник. Он не мог простить Айви дядюшкиного спаниеля.

— Ладно, пусть самка! — отмахнулся Айви, сосредоточенный на каких-то своих замыслах.

Он вытащил из кармана красную кожаную коробочку, и, когда раскрыл ее, глазам мальчиков предстала целая коллекция занятных маленьких инструментов: крошечные острые лезвия, крючки, какие-то изогнутые иголки, пилки, ножницы и паяльная трубка.

— Кое-что мне прислали из «Спутника юношества» в наборе для набивки чучел, а кое-что я сам сделал, — Айви неуклюже опустился на колени, как будто его суставы вообще плохо сгибались, и приник ухом к шляпе. — Птичка бодра, как сверчок, — объявил он и, неожиданно засунув руку под шляпу, вытащил перепуганного дятла. Ни крови, ни каких-нибудь повреждений на птице не было заметно. — Ну, а теперь смотрите! Сейчас я вам кое-что покажу!

Зажав головку дятла между большим и указательным пальцами, он держал его трепещущее тельце в ладони. Привычным молниеносным движением Айви полоснул по глазам глупой птицы одним из маленьких лезвий и тут же выпустил ее из рук.

Дятел испуганно, как бы по спирали, взметнулся вверх, дернулся вправо и ударился о дерево, дернулся влево — ударился о другое. Путаясь в переплетении веток, теряя перья, он метался из стороны в сторону то вверх, то вниз, взад и вперед, падал на землю и снова взлетал. Возмущенные, обескураженные мальчики вскочили на ноги и растерянно следили за ним. Они не отличались особой чувствительностью — Тэд всегда был на подхвате, когда требовалось помочь на бойне, а братья Блюм промышляли охотой. Они бы и сами не поверили, что могут так огорчаться из-за покалеченного дятла. В движениях ослепленной птицы чувствовалась растерянность и отчаяние, она билась, запутавшись в ветвях, взмывала к солнцу, которого больше не видела, вскидывала голову вверх и все время встряхивала ею, как это делают пернатые, когда пьют. Наконец дятлу удалось зацепиться за тот самый сук, с которого его сшибли. Казалось, он узнал знакомую ветку и, словно набравшись ума после сразившей его беды, постукивая клювом, прополз по суку и спрятался в выдолбленной им же выемке.

— Так, — процедил сквозь зубы Нил Герберт, — надо бы долезть туда, добить его, чтоб не мучился. Ну-ка, Рейн, дай я встану тебе на плечи.

Рейнольд — самый высокий из мальчиков — с готовностью подставил костлявую спину. Взобраться на тополь нелегко, его жесткая кора царапает и обдирает кожу, а ветки начинаются высоко. Нил порвал штаны и сильно изранил ноги, пока добрался до первого сука. Отдышавшись, он полез дальше: углубление, где спрятался дятел, как назло, было очень высоко. Нил почти достиг цели, и мальчики уже решили, что все в порядке, как вдруг он потерял равновесие, перевернулся в воздухе и рухнул к ногам товарищей. Он лежал на траве и не двигался.

— Бегите за водой!

— Бегите кто-нибудь к миссис Форрестер! Попросите у нее виски!

— Нет, — возразил Джордж Адамс, — лучше отнесем его в дом. Миссис Форрестер сама решит, что нужно делать.

— Вот это правильно! — поддержал его Айви Петерс и, будучи намного старше и сильнее остальных, подхватил бесчувственного Нила на руки и начал подниматься на холм. Он сразу смекнул, что ему предоставляется случай впервые побывать в доме Форрестеров и посмотреть, какой он внутри, а ему этого давно хотелось.

Кухарка Мэри увидела процессию из кухонного окна и бросилась к хозяйке. В тот день капитан Форрестер был в отъезде, он уехал в Канзас-Сити.

Миссис Форрестер выбежала к заднему крыльцу.

— Что случилось? Ох, да это Нил! Пожалуйста, несите его сюда!

Шаря глазами по сторонам, Айви Петерс последовал за ней, а остальные гуськом шли сзади, все, кроме братьев-немцев, — те твердо знали, что им дальше кухни ступать не положено. Миссис Форрестер провела мальчиков через кладовку, через столовую и гостиную к себе в спальню. Она откинула с кровати белое покрывало, и Айви положил Нила на простыни. Миссис Форрестер была озабочена, но не испугалась.

— Мэри, принесите бренди, возьмите в шкафу. Джордж, позвони доктору Деннисону, пусть сейчас же едет к нам. А вы, мальчики, ступайте-ка на переднюю веранду и тихонько там ждите. Здесь вас чересчур много.

Она опустилась на колени перед кроватью, стараясь сквозь сомкнутые бескровные губы влить Нилу в рот бренди. Мальчики послушно ушли, только Айви Петерс остался в гостиной у самых дверей спальни. Он стоял, скрестив руки на груди, и дерзким немигающим взглядом обозревал комнату.

Миссис Форрестер оглянулась и посмотрела на него.

— Пожалуйста, выйди на веранду. Ты постарше других, так что в случае чего я тебя позову.

Айви чертыхнулся в душе, но пришлось покориться. Ее вежливая властность не допускала возражений. «Корчит из себя королеву», — подумал он. А он-то как раз собрался расположиться в самом большом кожаном кресле, закинуть ногу на ногу и вообразить, будто он тут хозяин, так нет — изволь убираться на веранду; ее тихий, мягкий голос подействовал на него убедительнее, чем пинок какого-нибудь городского задиры.

Нил открыл глаза и с удивлением оглядел большую полутемную комнату, заставленную громоздкой старомодной мебелью. Он лежал на белой постели, подушки под головой были в наволочках, обшитых оборками, а рядом на коленях стояла миссис Форрестер и смачивала ему лоб одеколоном. За ней он увидел кухарку Мэри, державшую таз с водой.

— Ой! Рука! — пробормотал Нил, и на лице у него выступила испарина.

— Да, милый, боюсь, рука сломана. Не двигайся. Через несколько минут приедет доктор Деннисон. Болит не так уж сильно, правда?

— Нет, ничего, — еле слышно отозвался Нил.

Рука болела, но, несмотря на слабость, его охватил блаженный покой. В комнате царил полумрак, было прохладно и тихо. У них же дома, когда кто-нибудь заболевал, жизнь становилась невыносимой. А какие нежные пальцы у миссис Форрестер и какая она красивая! Нилу была видна ее белая шея в обрамлении кружев, на ней учащенно билась жилка. Вдруг миссис Форрестер встала, чтобы снять сверкающие кольца — раньше она об этом не подумала, — быстрым движением, словно стряхивая воду с рук, она сняла их и опустила на широкую ладонь Мэри.

Мальчик размышлял, доведется ли ему еще когда-нибудь попасть в такую красивую комнату. Окна в ней доходили почти до самого пола, словно двери, сквозь закрытые зеленые ставни пробивались солнечные лучи, они играли на натертом до блеска полу и на серебряных безделушках, стоявших на туалетном столике. Толстые, как канаты, шнуры подхватывали раздвинутые тяжелые портьеры. Умывальник с мраморным верхом был величиной с буфет. Массивную мебель орехового дерева украшали инкрустации из дерева более светлых тонов. Эта отделка заинтересовала Нила — он сам любил работать лобзиком.

— Смотрите, Мэри, он уже лучше выглядит, правда? — миссис Форрестер взъерошила черные волосы Нила и легко коснулась губами его лба. Ах, до чего же приятно от нее пахло!

— По-моему, едут! Это доктор Деннисон. Пойдите, Мэри, встретьте его.

Доктор Деннисон наложил Нилу повязку на руку и отвез его домой в своей коляске. Возвращаться к себе Нилу не слишком хотелось — он жил в ветхом домишке на самой окраине, дальше начиналась прерия. Там селились люди, не имевшие в городе никакого веса. Не будь Нил племянником судьи Помроя, миссис Форрестер обращала бы на него не больше внимания, чем на других городских мальчишек, разве что кивнула бы весело головой, проходя мимо. Отец Нила был вдовцом, по дому ему помогала бедная родственница — старая дева из Кентукки, и Нил часто думал, что хуже нее хозяйку вряд ли найдешь. У них постоянно шла стирка, и в расставленных по всему дому тазах мокло белье разной степени недостиранности; постели вечно «проветривались» чуть ли не до вечера, когда кузина Сэди вдруг спохватывалась, что пора бы их застелить. После завтрака кузина любила читать отчеты о судебных процессах над убийцами или листать затрепанный номер какого-нибудь журнала. Сэди была добрая душа и всегда спешила на помощь соседям, но Нил терпеть не мог, когда кто-то приходил к ним в гости. Отца почти никогда не было дома. Все дни он проводил у себя в конторе — вел реестр земельных владений округа и оформлял займы фермерам. Потеряв собственное состояние, он занимался тем, что вкладывал деньги других людей в акции разных компаний. Отец Нила был еще молод и красив, с мягким, покладистым характером и хорошими манерами, но мальчику казалось, что на всех членах их семьи лежит печать неудачи, им всегда не везет. Поэтому его влекло к брату матери — седоусому и осанистому судье Помрою. Судья вел дела капитана и был на дружеской ноге со всеми известными людьми, навещавшими дом Форрестеров. От матери Нил унаследовал независимый гордый нрав — она умерла, когда ему едва минуло пять лет. Мать терпеть не могла Запад и часто высокомерно заявляла соседям, что не представляет себе жизни нигде, кроме как в округе Файет, штат Кентукки, и что в Суит-Уотер их семья приехала только за тем, чтобы вложить деньги в акции и, как говорится, «иметь на каждой кроне фунт»[1]. Одной этой фразой она, бедняжка, и запомнилась здешним жителям.

3

В последующие годы Нил редко видел миссис Форрестер. Каждое лето ее приезд был настоящим событием. Зиму они с капитаном обычно проводили в Денвере или в Колорадо-Спрингсе: уезжали из Суит-Уотера сразу после Дня благодарения[2] и не возвращались до первого мая. Нил знал, что миссис Форрестер хорошо к нему относится, но ей некогда уделять внимание подрастающим юнцам. Если к ней приезжали друзья и она устраивала для них пикник с ужином или танцы при луне, Нила всегда приглашали. Шагая с братьями Блюм по болоту Форрестеров, Нил иногда встречал открытый экипаж, в котором капитан вез к себе гостей. О друзьях Форрестеров Нилу много рассказывал Черный Том — преданный слуга судьи Помроя, прислуживавший за столом, когда в доме на холме давали званые обеды.

А потом с капитаном случилось несчастье, положившее конец его карьере, — с тех пор он уже не мог заниматься строительством железной дороги. После падения с лошади он всю зиму пролежал в гостинице «Оленьи рога» в Колорадо-Спрингсе. Когда летом миссис Форрестер привезла его домой в Суит-Уотер, он еще не мог ходить без трости. Он сильно обрюзг и, казалось, страдал от собственного веса. С железной дорогой он больше не имел дел. Но мог работать в саду, подстригал бульденежи, живую изгородь из сирени, много времени посвящал разведению роз. На зиму они с женой по-прежнему уезжали, но с каждым годом время их отсутствия сокращалось.

А между тем в Суит-Уотере происходили перемены. Городу больше не прочили лучезарное будущее. Неурожаи, следовавшие один за другим, сломили мужество фермеров. Разочаровавшись в Западе, уехало к себе в Массачусетс семейство Джорджа Адамса. За ним мало-помалу потянулись восвояси и другие джентльмены — владельцы ранчо. Теперь в доме Форрестеров гости бывали реже. Берлингтонская железная дорога, как говорится, «завяла», и представители ее администрации больше не спешили сойти с поезда в Суит-Уотере, они предпочитали поскорее проскочить этот городишко — ведь они всадили в него уйму денег, на возврат которых нечего было и рассчитывать.

Отец Нила Герберта одним из первых оказался припертым к стенке и потерпел крах. Он бросил свой домишко, отправил кузину Сэди обратно в Кентукки и перебрался в Денвер, где нанялся на службу. А Нил остался у судьи Помроя изучать юриспруденцию. Нельзя сказать, чтобы Нил питал особую склонность к этому предмету, но у дядюшки ему нравилось, и пока он был согласен жить, где угодно, — все равно несколько тысяч долларов, завещанных матерью, он мог получить, только когда ему исполнится двадцать один год.

Нил оборудовал себе комнату на задах конторы судьи Помроя, располагавшейся на втором этаже одного из самых респектабельных кирпичных домов в городе. Довольный, что избавился от безалаберной кузины Сэди и постоянного бедлама в доме, Нил поддерживал у себя монашескую чистоту и порядок и решил, что останется холостяком, как дядюшка. Он присматривал и за дядюшкиной конторой, то есть убирал в ней и даже переставил мебель по своему вкусу, так что комнаты сразу преобразились, и друзья судьи, особенно капитан Форрестер, стали заглядывать туда поболтать еще охотнее, чем прежде.

Судья гордился племянником. Нилу исполнилось девятнадцать. Это был высокий, стройный рассудительный юноша с правильными чертами лица. Темно-серые глаза, казавшиеся из-за длинных ресниц почти черными, вглядывались в мир довольно угрюмо и настороженно. Да в ту пору мир и представал перед молодыми людьми не слишком радужным. Сдержанность Нила объяснялась не стеснительностью, не тщеславием, а критическим складом ума, но из-за этой сдержанности он казался несколько холодным и выглядел старше своих лет.

Однажды зимой, за несколько дней до Рождества, Нил после обеда сидел за длинным столом в задней комнате конторы, где он обычно работал или делал вид, что работает. Вокруг него высились полки с прекрасно подобранной юридической библиотекой судьи, а на стенах висели строгие гравюры, изображающие государственных деятелей и правоведов. Сам судья Помрой сидел в приемной и вел приятельскую беседу с одним из своих клиентов — фермеров. Нилу наскучило переписывать деловые бумаги, и он стал придумывать предлог, чтобы бросить работу и пойти прогуляться, как вдруг из коридора до него донеслись легкие шаги. Дверь дядюшкиной приемной распахнулась, Нил услышал, как судья поспешно поднялся и тут же зазвенел женский смех — нежный, мелодичный, словно музыкальная гамма. Нил повернулся в своем вращающемся кресле, и теперь ему стало видно, что происходит в приемной. А там, шутливо грозя муфтой судье и огорошенному фермеру-шведу, стояла миссис Форрестер. Ее быстрый взгляд задержался на бутылке виски и двух стаканах, красовавшихся на столе среди бумаг.

— Вот как вы ведете свои дела, судья! Хорошенький пример для вашего племянника, — и, выглянув в открытую дверь, она кивнула вскочившему Нилу.

Нил остался на месте и наблюдал, как миссис Форрестер отказалась сесть на предложенный ей стул и протестующе подняла руку, когда судья любезно показал на виски. Она стояла перед столом судьи в своей длинной котиковой шубе, из-под воротника которой выглядывал алый шарф, и в меховой шапочке с приспущенной на лоб короткой коричневой вуалью с мушками. Эта вуаль, однако, никоим образом не скрывала ее прекрасных глаз, темных и лучистых под дугами бровей на белом лбу. Мороз не разрумянил ей щеки — ее кожа своей благоуханной хрустальной белизной всегда вызывала в памяти белую сирень. Миссис Форрестер достаточно было лишь взглянуть на вас, и вы сразу оказывались во власти ее очарования. Это происходило мгновенно, устоять перед ней не могли даже самые толстокожие. И сейчас Нил видел, как фермер-швед уже неуклюже поднимается со стула и лицо его расплывается в широкой улыбке. Оно и понятно: миссис Форрестер у всех вызывала расположение. Стоило ей кивнуть, проходя мимо, или бросить на вас беглый взгляд — и вам казалось, что вы уже давно ее знаете. Чем-то неуловимым она тут же приковывала к себе внимание: невозможно было оторваться от ее глаз — живых, смеющихся, откровенных, всегда чуточку лукавых, от ее губ, так много говоривших без слов. Вас сразу пленяли ее хрупкость и грациозность.

— Не могли ли бы вы с Нилом пообедать у нас завтра, судья Помрой? И не одолжите ли мне на это время вашего Тома? Мы только что получили телеграмму от Огденов, они собираются заехать к нам по пути из восточных штатов. Ездили за дочкой, забирали ее из школы, у нее, кажется, была свинка. Им хочется попасть домой к Рождеству, но дня на два они остановятся у нас. Ну и, может быть, заглянет еще Фрэнк Элингер из Денвера.

— Что может доставить мне большее удовольствие, чем обед с вами, миссис Форрестер? — велеречиво ответил судья.

— Благодарю! — шутливо поклонилась миссис Форрестер и повернулась к дверям, ведущим в заднюю комнату. — Нил! Не можешь ли ты на некоторое время оторваться от работы и отвезти меня домой? Мистера Форрестера задержали в банке.

Нил надел полушубок из волчьего меха. Миссис Форрестер взяла его под руку, и, быстро пройдя длинный коридор, они спустились по лестнице и вышли на улицу.

У коновязи стояли ее двухместные сани, казавшиеся ярко раскрашенной игрушкой рядом с фермерскими розвальнями и повозками. Нил укутал миссис Форрестер в бизонью полость, отвязал пони и вскочил в сани. Не дожидаясь команды, лошадки помчали их вниз по звенящей от мороза улице, пересекли по льду ручей и затрусили по обсаженной тополями аллее к дому на холме. Лучи вечернего солнца блестели на покрытых снежной коркой лугах. Тополя казались еще прямее и выше — зимой без листьев вид у них был озябший и суровый. Болтая с Нилом, миссис Форрестер повернулась к нему и, чтобы защититься от ветра, прикрыла лицо муфтой.

— Нил! Я на тебя рассчитываю. Ты должен помочь мне развлекать Констанс Огден. Не сможешь ли ты послезавтра приехать к нам днем? Не возьмешь ли ее на себя? Приезжай после обеда, ведь у тебя пока еще не так много клиентов, — она лукаво улыбнулась. — А иначе, как прикажешь занимать девятнадцатилетнюю девицу? Эта ведь еще и в колледже учится? Я не умею вести ученые беседы.

— А я и подавно! — воскликнул Нил.

— Да, но ты-то молодой человек! Может, ты ее чем-нибудь заинтересуешь? Говорят, она хорошенькая.

— А вы как считаете?

— Я давно ее не видела. Как тебе сказать? Раньше на нее заглядывались. Ярко-голубые глаза и роскошные золотистые волосы. Впрочем, не золотистые, — она скорее то, что называется «пепельная блондинка».

Нил и раньше замечал, что, описывая красоту других женщин, миссис Форрестер всегда несколько иронизирует.

Сани остановились перед домом. К лошадям из кухни вышел Бен Кизер.

— В шесть надо съездить за мистером Форрестером, Бен. Нил, зайди на минутку, погрейся.

Она провела Нила в холл через небольшой тамбур, защищавший вход в дом от зимних ветров.

— Повесь свой полушубок и проходи.

Нил последовал за ней в гостиную и сел там в большое кресло, в котором капитан Форрестер любил вздремнуть после обеда. В камине с черной мраморной полкой пылал огонь. Комната была довольно темная, заставленная книжными шкафами орехового дерева с застекленными дверцами и резными украшениями наверху. На полу лежал красный ковер, на стенах висели большие старомодные литографии: «Последний день Помпеи. Дом трагического поэта» и «Шекспир читает стихи королеве Елизавете».

Миссис Форрестер куда-то вышла и вскоре вернулась, неся на подносе графин и рюмки для хереса. Она поставила поднос на курительный столик, налила Нилу и себе и примостилась на ручке одного из кресел. Протянув к горящим в камине углям маленькие ноги, обутые в туфельки с серебряными пряжками, она медленно потягивала херес.

— Хорошо, что нынче вы не уедете после Рождества, — сказал Нил. — Как я помню, вы праздновали Рождество в Суит-Уотере всего один раз?

— Боюсь, в этом году мы застрянем здесь на всю зиму. Мистер Форрестер считает, что переезды нам не по средствам. Мы и не заметили, как вдруг страшно обеднели!

— Как и все, — угрюмо заметил Нил.

— Да, как и все. Только не стоит впадать от этого в уныние! — она снова наполнила рюмки. — К вечеру я люблю позволить себе рюмочку хереса. А мои друзья в Колорадо-Спрингсе сейчас пьют чай, как англичане. Но если я начну пить чай, я сразу почувствую себя старухой! К тому же херес полезен мне для горла.

Нил вспомнил о каких-то слухах, будто у миссис Форрестер слабая грудь и иногда случаются сильные кровохарканья. Но, глядя на нее, в это верилось с трудом — хрупкая с виду, она излучала кипучую энергию.

— Впрочем, Нил, тебе я, наверно, и так кажусь старухой, давно пора надеть чепец и довольствоваться чаем!

Нил сдержанно улыбнулся.

— Для меня вы какой были, такой всегда и останетесь, миссис Форрестер.

— Да? Какая же я по-твоему?

— Красавица! Вы красавица — и все тут!

Наклонившись, чтобы поставить рюмку, миссис Форрестер потрепала Нила по щеке.

— Ну и ну! Похоже, с Констанс ты не ударишь лицом в грязь! — и серьезно добавила: — Но мне приятно, что ты так думаешь. Мне бы хотелось всегда тебе нравиться и чтобы ты заходил к нам почаще. Приходи с дядей, тогда нас будет как раз четверо для виста. Мистер Форрестер по вечерам не может обойтись без карт. Как тебе кажется, Нил, он не стал хуже выглядеть? Меня пугает, что в последнее время он какой-то неуверенный. Ну да ладно! Будем надеяться на лучшее, — она подняла свою недопитую рюмку и стала рассматривать ее на свет.

Нил залюбовался игрой огня на ее серьгах — длинных гранатовых подвесках в виде лилий, отделанных мелким жемчугом. Из всех знакомых ему женщин она единственная носила серьги, и они очень шли к ее тонкому, сужающемуся к подбородку лицу. Капитан Форрестер любил, когда она надевала эти принадлежавшие когда-то его матери гранатовые серьги, хотя он дарил ей и более красивые. Капитану льстило, что его жена носит драгоценности, для него это имело значение. И миссис Форрестер никогда не расставалась со своими красивыми кольцами — снимала их, только когда помогала на кухне.

— Наверно, ему полезно провести здесь зиму, — помолчав, продолжала миссис Форрестер, она внимательно вглядывалась в огонь, будто надеялась найти там ответ, который поможет выпутаться из их теперешних затруднений. — Он так любит эти места. Но, Нил, вы с судьей Помроем должны за ним присматривать, когда он будет наезжать в город. Если вам покажется, что он устал или держится как-то неуверенно, под любым предлогом везите его домой. Он теперь после рюмки-другой раскисает, не то что прежде, — она обернулась, желая удостовериться, закрыта ли дверь. — Прошлой зимой он встречался с друзьями в гостинице «Оленьи рога», выпил немного, как всегда — ведь мужчины без спиртного не могут, на то они и мужчины, — но для него это оказалось чересчур. Я ждала его внизу в экипаже, и, когда он шел ко мне — аллея там, как назло, длинная, — он, представляешь, упал! А ведь было сухо, поскользнуться он не мог. Просто не удержался на ногах. И никак не мог подняться. Мне даже сейчас страшно вспомнить, для меня это было, словно у меня на глазах рухнула гора.

Когда немного погодя Нил, утопая в снегу, спускался с холма, он глядел на красную полоску заката и в душе у него все пело. Ну, в этом году зимой скучно не будет. Как удивительно, что она — эта необыкновенная женщина — оказалась здесь, среди самых обычных людей! Даже в Денвере он не видел женщин, более элегантных, а Нил бывал там в ресторане гостиницы «Браун-палас» и наблюдал, как спускаются обедать дамы «с Востока», остановившиеся в Денвере на пути в Калифорнию. Но среди них не было ни одной столь привлекательной, столь не похожей на других, как миссис Форрестер. Рядом с ней все остальные женщины казались неловкими и тусклыми, даже самым красивым не хватало живости, и разве могли они одним своим взглядом заставить сердце биться сильнее? А ее смех — Нил нигде больше не слышал такого, — манящий, мелодичный, словно музыка, долетающая из танцевального зала, двери которого то распахиваются, то закрываются вновь.

Нил помнил, как впервые увидел миссис Форрестер. Он был тогда еще совсем маленький. Однажды воскресным утром он играл у дверей епископальной церкви, и вдруг ко входу подкатила низкая коляска. Впереди восседал Бен Кизер, а на заднем сиденье — леди в черной шляпе, в черном шелковом платье, шелестевшем рюшами и оборками, и с зонтиком от солнца — ручка у зонтика была из слоновой кости и украшена резьбой. Когда коляска остановилась, леди приподняла подол платья, и из пены белоснежных кружевных нижних юбок показалась черная блестящая туфелька. Леди легко спустилась на землю и, кивнув кучеру, скрылась в церкви. Мальчик последовал за ней и увидел, как она прошла вперед и опустилась на колени. Теперь Нил с гордостью думал, что уже тогда распознал в миссис Форрестер существо из другого, не знакомого ему мира.

Дойдя до конца подъездной аллеи, вдоль которой тянулись шеренги голых, растерявших свои листья, пирамидальных тополей, Нил на минуту задержался у последнего дерева. Как раз над его заостренной верхушкой висел серебристый зимний полумесяц.

4

В хорошую погоду судья Помрой ходил к Форрестерам пешком, но, собираясь на обед в честь приезда Огденов, он нанял в городской конюшне экипаж с кучером. Такие экипажи жители Суит-Уотера нанимали только в торжественных случаях — для похорон или для свадеб. Экипажи пропахли конюшней, а полости в них были тяжелые как свинец и скользкие, как промасленная бумага. В этот вечер Форрестеры пригласили к себе из города только Нила и его дядюшку. Экипаж переехал через ручей и лихо подкатил к дому на холме, а когда пассажиры вылезли, обнаружилось, что вся их одежда покрыта конским волосом.

Капитан Форрестер вышел им навстречу в застегнутом на все пуговицы сюртуке, плотно облегавшем его мощную фигуру. Шея тяжелыми складками нависала над отложным воротником и черным шнурком галстука. Как всегда, он был чисто выбрит, только над губами золотились пшеничные, с загнутыми вниз концами усы. Позади него стояли гости, и все разразились смехом, когда Нил, схватив маленький веник, принялся счищать ворсинки с суконного дядюшкиного костюма. Затем миссис Форрестер почистила Нила, провела его в гостиную и познакомила с миссис Огден и ее дочерью.

Дочь показалась Нилу хорошенькой, вечернее розовое платье открывало ее гладкие руки и невысокую пухленькую шею. Глаза у нее, как и говорила миссис Форрестер, были ярко-голубые — слегка выпуклые и довольно невыразительные. Пепельно-золотистые волосы, уложенные вокруг головы, скреплялись сзади серебряными заколками. Лицо ее хотя и напоминало цветом и свежестью распускающуюся розу, было мало приятным. От короткого носа к углам рта протянулись резкие линии, свидетельствующие о постоянном неудовольствии. Когда что-нибудь вызывало у Констанс малейшую досаду, эти линии углублялись, короткий нос сразу казался длинней и лицо принимало обиженное, настороженное выражение. Подсев к ней, Нил всячески старался разговорить ее, но это оказалось делом нелегким. Девушка явно нервничала, что-то ее беспокоило, она то и дело озиралась и комкала в руках носовой платок. Было ясно, что ее мысли где-то витают. Через некоторое время Нил обратился к ее матери, с ней разговор пошел куда легче.

Миссис Огден была некрасива, можно даже сказать, безобразна. На высоком лбу ее грушевидного лица красовались выложенные плоскими фестонами сухие кудряшки. Лиловое вечернее платье только подчеркивало тусклую смуглость кожи. На морщинистой шее сверкало бриллиантовое ожерелье. В отличие от своей дочери она была чрезвычайно дружелюбна, правда, разговаривая, склоняла голову к плечу и «строила глазки», то есть лукаво поглядывала искоса на собеседника, что, по мнению Нила, пристало лишь хорошеньким женщинам. Вероятно, она часто имела дело с людьми, для которых являлась важной персоной, и усвоила манеры балованного ребенка. Сначала миссис Огден показалась Нилу глуповатой, но вскоре он перестал замечать ее жеманство, и она ему даже понравилась. Позабыв о холодности ее дочери, он уже от души смеялся шуткам миссис Огден. У мистера Огдена — невысокого загорелого человека лет пятидесяти — были закрученные усы и жесткая бородка-эспаньолка. Один глаз у него косил. На этот раз он держался значительно сдержанней и не был таким оживленным, как прежде, когда Нил встречал его у Форрестеров. Казалось, вести разговор он предоставляет жене. Однако стоило миссис Форрестер обратиться к нему или просто пройти мимо, его нормальный глаз мгновенно загорался и смотрел на нее, не отрываясь, а косящий так и оставался устремленным в пространство.

Внезапно все оживились. В комнате будто стало теплей, лампы, казалось, загорелись ярче — в гостиную из столовой, где он готовил коктейли, вошел четвертый гость из Денвера, неся в руках блестящий поднос с бокалами. Это был Фрэнк Элингер — сорокалетний холостяк, высокий, широкоплечий, с прямыми длинными ногами и еще достаточно стройной фигурой, так что белый, застегнутый на все пуговицы жилет под сюртуком безукоризненного покроя облегал его без единой морщинки. Черные волосы, курчавые и жесткие, как набивка матраса, уже поседели на висках, а на румяном лице вокруг крупного орлиного носа с длинными ноздрями были заметны красные прожилки. Подбородок разрезала глубокая ямка, полные, капризно очерченные губы казались очень упругими и волевыми, а белые, крепкие, но неровные зубы наводили на мысль, что этому человеку ничего не стоит перекусить стальной прут. Его тело, даже стянутое одеждой, дышало какой-то буйной силой, сродни той, что исходит от хищного зверя. Нила очень интересовал этот человек, о котором ходили самые невероятные рассказы. Он не мог понять, нравится ему Элингер или нет. Ничего плохого он о нем не знал, но чуял, что он чем-то опасен.

С появлением коктейлей немедленно завязалась общая беседа, сплотившая гостей и хозяев. Даже мисс Констанс не выглядела больше такой рассеянной. Стоя рядом с ее стулом, Элингер выпил коктейль и предложил ей вишню из своего стакана. Коктейли тогда пили старомодные, их готовили на основе виски. Мартини еще не был в ходу, поскольку джином предоставляли утешаться матросам да пьянчужкам-поломойкам.

— Превосходно, Фрэнк, превосходно! — похвалил Элингера хозяин дома и вытер усы чистым, надушенным платком. — А нельзя ли повторить? — весело глянул он на гостей из-под тяжелых век. Капитан говорил с некоторой одышкой, а глаза его после памятного падения с лошади теперь всегда казались налитыми кровью.

— Предусмотрено, капитан, всем еще по бокалу, — Элингер принес из столовой внушительный сосуд для приготовления коктейлей и снова налил всем, кроме мисс Огден. А ей погрозил пальцем и поднес на тарелочке вишни.

— Нет, этих не хочу, дайте ту, что у вас в бокале, — сказала она с капризной улыбкой. — Я люблю пьяные вишни.

— Констанс! — с упреком воскликнула ее мать, скосив глаза на миссис Форрестер, словно приглашая и ее умилиться такой непосредственностью.

— Нил, — рассмеялась миссис Форрестер, — не отдашь ли и ты свою вишню этому младенцу?

Нил быстро пересек комнату и протянул Констанс бокал с вишней на дне. Та вынула ее двумя пальчиками и переложила к себе в бокал, где, как успел заметить Нил, когда все направились в столовую, вишня так и осталась. «Упрямая розовая дура, — подумал он, — да еще, видно, совсем потеряла голову из-за этого Элингера, а он ей в отцы годится». Увидев, что ему предстоит сидеть рядом с ней за обедом, Нил тяжело вздохнул.

Капитан Форрестер сел во главе стола и заткнул за воротник салфетку. Во время званых обедов он всегда самолично разрезал и раздавал жаркое, никто не умел так мастерски разделать утку или двадцатифунтовую индейку — на блюде оставались одни косточки.

— Вы какой кусочек предпочитаете, миссис Огден? — спрашивал он, например, и если гость высказывал какие-то предпочтения, оделял его желаемым кусочком, ухитряясь не рассыпать начинку, не забывая полить подливкой и красиво расположить на тарелке овощи, так что каждый получивший из рук капитана тарелку был полностью обслужен, причем обслужен наилучшим образом.

К миссис Форрестер он обратился после всех дам, перед тем как начал угощать мужчин.

— А вам, миссис Форрестер, какой кусочек индейки прикажете сегодня подать?

Капитан был человеком, не меняющим своих привычек и манеры выражаться. Он был одинаково невозмутим — как внешне, так и внутренне. Нил с дядюшкой часто отмечали, что капитан удивительно похож на портреты Гровера Кливленда[3]. За его тяжеловесной степенностью скрывались натура глубоко чувствующая и совесть, не знающая компромиссов. Он был надежен, как гора. Стоило ему опустить свою тяжелую толстопалую руку на задурившую лошадь, бьющуюся в истерике женщину или рвущегося в драку ирландца, и они сразу успокаивались. Невозможно было ему не подчиниться. В этом и заключался секрет его умения управлять людьми. Он был достаточно мудр и никогда ничего лично для себя не требовал, ни на что не претендовал, его здравомыслие и бескорыстность вселяли покой в мятущиеся души. В прежние дни, когда капитан еще руководил прокладкой железной дороги в горах Блэк-Хилс, в лагере рабочих, бывало, вспыхивали беспорядки — обычно когда он и миссис Форрестер находились в Колорадо-Спрингсе. В таких случаях капитан спокойно клал на стол телеграмму об очередном бунте и говорил жене:

— Наверно, детка, мне надо съездить туда, поговорить с ними.

И действительно, больше ничего не требовалось: ему достаточно было просто поговорить с рабочими.

Капитан, поглощенный обязанностями хозяина, разговаривал мало, зато судья Помрой и Элингер наперебой вспоминали разные забавные истории. Нил внимательно наблюдал за сидящим напротив Элингером. Он так и не мог решить, симпатичен ему этот человек или нет. В Денвере репутация Фрэнка была безукоризненной. Его хвалили за такт, великодушие, сообразительность, хотя всем было известно, что он не склонен плыть против течения и готов спокойно покоряться неизбежному или, вернее, тому, что кажется неизбежным. Во времена своей молодости он слыл отчаянным повесой, но на это все предпочитали закрывать глаза, даже матери, имеющие, подобно миссис Огден, дочерей на выданье. В те времена нравы были другие. Дядюшка упоминал при Ниле, что в юности Элингер сходил с ума по особе, которую звали Нелл Эмералд. Красотка Нелл была женщиной необычной, она содержала публичный дом, разрешенный денверской полицией. Как-то раз Нелл призналась одному из завсегдатаев дома, что хоть она и любит прокатиться с молодым Элингером в его новом экипаже, но уважать человека, который «среди бела дня разъезжает у всех на глазах с проституткой», она не может. Эта и еще с десяток подобных историй про Элингера ходили по всему городу, и, слушая их, женщины смеялись так же весело, как и мужчины. Пополняя скандальную хронику своих похождений, Элингер в то же время заботливо ухаживал за больной матерью, а потому всем, кто его не знал, объясняли, что он, конечно, крайне легкомысленный молодой человек, но зато сын образцовый. Подобное сочетание отвечало вкусам того времени. Никто об Элингере плохо не думал. Теперь, когда мать умерла, он жил в гостинице «Браун-палас», но продолжал содержать в порядке ее дом в Колорадо-Спрингсе.

Когда с индейкой почти покончили, Черный Том, очень импозантный в белом жилете и высоком воротничке, разлил по бокалам шампанское. Осторожно держа толстыми пальцами хрупкую ножку бокала, капитан Форрестер оглядел сидевших за столом, посмотрел на миссис Форрестер и провозгласил:

— За счастливые дни!

Он неизменно предлагал этот тост, когда за столом у Форрестеров собирались гости, никогда не забывал о нем и пропуская рюмочку виски со старыми друзьями. Тому, кто хоть раз слышал от него этот возглас, при следующей встрече не терпелось услышать его снова. Ни в чьих устах эти слова не звучали так проникновенно, так галантно. Казалось, наступал торжественный момент, будто при вас стучались в дверь к Судьбе, в дверь, за которой скрыты разные дни — и счастливые, и горестные. Нил, осушая свой бокал, ощутил сладкую дрожь и с удивлением подумал, почему этот краткий тост, всего три слова, произнесенные степенным грузным человеком, вдруг заставляет почувствовать, что жизнь полна неожиданностей, а будущее — непроницаемо и загадочно.

Миссис Огден повернулась к хозяину дома с самой томной из своих улыбок:

— Мистер Форрестер, будьте добры, пожалуйста, расскажите Констанс, как вы впервые увидели эти прелестные места. Тогда ведь тут еще жили индейцы, правда?

Капитан, будто спрашивая согласия, посмотрел на другой конец стола, где между двумя канделябрами сидела миссис Форрестер. Она с улыбкой кивнула, и серьги, висевшие вдоль ее бледных щек, качнулись. В этот вечер она надела свои бриллианты и черное бархатное платье. Капитан придерживался старомодного взгляда на драгоценности. По его мнению, их специально для того и придумали, чтобы муж имел возможность выразить признательность своей жене, не прибегая к пустым, ничего не значащим словам. Драгоценности должны быть дорогими, они призваны свидетельствовать, что муж в состоянии приобрести их, а жена достойна того, чтобы их носить.

Заручившись одобрением миссис Форрестер, капитан начал свой рассказ, коротко описав, как юношей после участия в Гражданской войне, оказался на Западе и пошел служить в компанию по перевозке грузов, которая доставляла товары через прерии из Небраски в Вишневый ручей, как тогда назывался Денвер. Очутившись в безбрежном зеленом океане, раскинувшемся вширь без малого на шестьсот миль, люди теряли счет дням, неделям, даже месяцам. Один день походил на другой, и все они были великолепны — превосходная охота, множество антилоп и бизонов, бескрайнее синее небо, просторы, волнующаяся под ветром трава, вытянутые, заросшие желтыми цветами речные лагуны, где останавливались на водопой во время своих ежегодных миграций бизоны, тут они пили, купались, валялись на берегу.

— Для молодого парня лучше жизни не придумаешь, — заключил капитан.

Однажды, когда ему пришлось свернуть с пути из-за размытой дороги, он направил лошадь на юг, решил разведать, что там, и наткнулся на поселение индейцев — оно располагалось неподалеку от реки Суит-Уотер, как раз на том самом холме, где теперь его владения. Это место его приворожило, и он решил, что когда-нибудь построит там дом. Срубив молодую иву, он сделал столбик и воткнул его в землю, чтобы отметить участок, где ему хотелось обосноваться. Он уехал и не возвращался в эти места много лет — был занят прокладкой через прерии первой железной дороги.

— В ту пору на мне лежала забота о больных, приходилось думать, как им помочь, как обеспечить, — пояснил капитан, — но все те годы не было дня, чтобы я не вспоминал Суит-Уотер и этот холм. Когда я в первый раз попал сюда еще молодым, я сразу представил, где вырою колодец, где разобью сад, где посажу рощу, — уже тогда я задумал выстроить здесь дом, куда могли бы приезжать мои друзья, а хозяйка в нем должна была быть такая, как миссис Форрестер, чтобы им хотелось ездить сюда почаще. И я не уставал повторять, что когда-нибудь мои замыслы сбудутся.

Эту часть своей истории капитан рассказывал не то чтобы смущенно, но сдержанно, медленно подбирая слова, при этом он машинально сжимал сильными пальцами орех за орехом и на столе возле его тарелки росла горка ядрышек. Его друзьям было понятно, что он говорит о своей первой женитьбе, когда ему приходилось содержать вечно всем недовольную больную жену, заставлявшую его работать без передышки.

— И вот, когда мне стало совсем невмоготу, — продолжал капитан, — я вернулся сюда и выкупил этот участок у железнодорожной компании. Они признали мою заявку. Я разыскал свою метку. Ива пустила корни и превратилась в дерево, я посадил еще три деревца, отметил ими углы будущего дома, а через двенадцать лет, вскоре после нашей женитьбы, мы приехали сюда с миссис Форрестер и построили его.

Продолжая свой рассказ, капитан время от времени замолкал, чтобы отдышаться, но внимание слушателей не ослабевало. Безыскусность его воспоминаний, что-то в самой манере изложения придавали рассказу капитана ту же значительность, какой веет от надписей, высеченных на камне.

Миссис Форрестер кивнула мужу со своего конца стола.

— А теперь познакомь нас со своей жизненной философией, сейчас это как раз к месту, — и она лукаво рассмеялась.

Капитан кашлянул и, видимо, смутился.

— Сегодня я думал обойтись без этих рассуждений, кое-кто из наших гостей уже их слышал.

— Нет, нет! Без этого твоя история останется незавершенной. А если кто и слышал, послушает еще. Продолжай!

— Ну что ж, философия моя такова: если вы ежедневно и ежечасно о чем-то мечтаете, к чему-то стремитесь, вы этого добьетесь. Не так, так иначе. Ну, конечно, если вы не из тех несчастных, кому всегда не везет. Такие есть. Я много бывал и в шахтах, и в лагерях у старателей и знаю, что говорю. — Он помолчал, как будто не желал углубляться в эту грустную тему, но не мог обойти ее. — И если вы, Констанс и Нил, не относитесь к числу таких неудачников, значит, и вы добьетесь всего, о чем мечтаете.

— И скажи почему! Это как раз самое главное, — напомнила миссис Форрестер.

— Потому, — капитан оторвался от своих размышлений, — потому, что если мечтать — я имею в виду мечтать по-настоящему, — то мечты сами по себе становятся как бы реальностью. Да весь наш великий Запад вырос из таких мечтаний, из мечтаний фермеров, изыскателей, строителей. Железные дороги, пролегшие через горы, виделись нам всем так же ясно, как мне — мой дом в Суит-Уотере. Будущим поколениям все, что нами достигнуто, покажется обычной повседневностью, а для нас… — Капитан не закончил, только тяжело и протяжно вздохнул. В этом вздохе прозвучала какая-то угроза, гордый вызов и в то же время затаенная тоска — нечто подобное часто слышится в голосах старых индейцев.

Миссис Огден выслушала этот рассказ с искренним сочувствием, и Нил проникся к ней еще большей симпатией. Даже занятая сама собой Констанс, и та, по-видимому, соблаговолила уделить внимание истории капитана. После десерта все встали из-за стола и перешли в гостиную к карточному столику: капитан по-прежнему прекрасно играл в вист. Вынув коробку с лучшими своими сигаретами, он остановился перед миссис Огден:

— Как вы переносите дым, миссис Огден, можно нам курить?

Когда та заверила его, что дым ей нисколько не мешает, капитан подошел к Констанс, беседовавшей с Элингером, и тем же почтительно-галантным тоном задал тот же вопрос:

— Как вы переносите дым, Констанс, можно нам курить?

Наверно, будь в комнате еще несколько женщин, он задал бы свой вопрос каждой и в тех же словах. Его не смущало, что он повторяет одно и то же. Раз его слова точно выражают то, что он хотел сказать, не было причин подбирать другие.

Миссис Форрестер и мистеру Огдену предстояло играть против миссис Огден и капитана.

— Констанс! — позвала миссис Форрестер, усаживаясь за карточный стол, — может быть, вы сыграете с Нилом? Я слышала, он хороший игрок.

Мисс Огден вздернула свой короткий нос, линии, шедшие к углам губ, стали более резкими, и лицо сразу приняло обиженное выражение. Нил ясно видел, что не нравится ей, но не собирался покорно сдаваться.

— Мисс Огден, — сказал он, неторопливо тасуя карты и не садясь за стол, — мы с дядюшкой привыкли играть вместе. Наверно, и вы уже сыгрались с мистером Элингером? Может быть, нам так и распределить свои силы?

Быстро и подозрительно взглянув на него из-под светлых ресниц, Констанс уселась в кресло, даже не удостоив Нила ответом.

Фрэнк Элингер вернулся из столовой, где угощался французским коньяком капитана, и сел в свободное кресло напротив мисс Огден.

— Ага, Конни, мы, кажется, играем вместе? Ну что ж, прекрасно! — воскликнул он, снимая колоду, подвинутую Нилом.

Была уже почти полночь, когда Черный Том распахнул двери и объявил, что подан пунш и гоголь-моголь.

Игравшие перешли в столовую, где посреди стола дымилась чаша с пуншем.

— Констанс, вы поете? — спросил капитан Форрестер. — Люблю попивать пунш под старые песни.

— Очень сожалею, мистер Форрестер, но у меня совершенно нет голоса.

Нил заметил, что, обращаясь к капитану, Констанс старается говорить громче, хотя тот прекрасно слышал. Нил поспешил вмешаться.

— Если вы хорошенько попросите дядю, сэр, он для нас споет.

Судья Помрой пригладил серебряные усы, прокашлялся и запел старую шотландскую балладу. Остальные подхватили, но не успели допеть до конца, так как с моста донеслось гулкое громыханье. Все рассмеялись и бросились к окнам. Оказалось, что подали похоронный экипаж, нанятый судьей, он въезжал на холм, поблескивая единственным фонарем, второй почему-то не горел.

Миссис Форрестер послала Тома вынести кучеру стаканчик вина.

Когда судья с племянником надевали в холле пальто, она подошла к Нилу и вкрадчиво прошептала:

— Ты помнишь, что должен прийти сюда завтра после двух? Я задумала небольшую прогулку и рассчитываю, что ты возьмешь Констанс на себя.

Нил закусил губу и заглянул в смеющиеся, но непреклонные глаза миссис Форрестер.

— Только ради вас, так и знайте! — отрезал он.

— Понятно! Ради меня. Так и запомним.

Дядюшка с Нилом, покачиваясь на рессорах наемного экипажа, укатили. Огдены удалились наверх в отведенные им комнаты. Миссис Форрестер поспешила к капитану — помочь ему высвободиться из парадного сюртука, убрать сюртук в шкаф и взбить повыше подушки. После своего падения с лошади капитан спал на узкой железной кровати в алькове, где прежде у миссис Форрестер была туалетная комната. Раздеваясь, капитан пыхтел и отдувался, как будто сильно устал за день. Он принялся было неуклюже расстегивать запонки, остановился, подул на пальцы и снова взялся за дело. Миссис Форрестер пришла ему на помощь и быстро расстегнула все застежки. Капитан не стал благодарить жену, но с облегчением отдался ее заботам.

Когда железная кровать заскрипела под тяжестью капитана, миссис Форрестер окликнула его из спальни:

— Мистер Форрестер! Спокойной ночи! — и задернула плотные портьеры, отделявшие альков.

Она сняла кольца и серьги и начала расстегивать черное бархатное платье, но замерла, услышав, что где-то звякнул стакан. Снова застегнув на плече платье, она вышла в столовую, освещенную лишь огнем камина, горевшего в соседней гостиной. У буфета стоял Фрэнк Элингер и наливал себе бокал, намереваясь выпить на ночь. Старый французский коньяк у Форрестеров был крепок, как сердечные капли.

— Осторожно, — тихо предупредила миссис Форрестер, подходя к Элингеру. — Чутье меня не обманывает, на лестнице кто-то есть! Видишь, дверь приоткрыта? О, в наши дни у котяток цепкие коготки! Налей и мне капельку. Спасибо. Я выпью у камина.

Элингер последовал за ней в гостиную. Миссис Форрестер остановилась у самой решетки и в слабом свете голубых огоньков, вспыхивающих на углях, которые подбросили, чтобы камин не потух, всмотрелась в своего собеседника.

— Ты уже и так слишком много выпил, Фрэнк! — сказала она, глядя на его раскрасневшееся властное лицо.

— Ну, не так уж много. И мне это нужно: ведь сегодня такая ночь, — со значением ответил Элингер.

Миссис Форрестер нервно поправила выбившийся локон.

— Уже не ночь, а утро. Ложись и спи, пока не выспишься. Но будь осторожен. Я точно слышала — кто-то крался по лестнице в одних чулках. Спокойной ночи, — она положила руку на его рукав, белые пальцы прильнули к черному сукну, как кусочки бумаги к намагниченному железу. И хотя прикосновение было едва ощутимым, оно обожгло Элингера, пронзило каждую клеточку его существа. Он глубоко вздохнул, так что широкая грудь поднялась, и посмотрел на миссис Форрестер с высоты своего роста. Она опустила глаза.

— Спокойной ночи, — тихо повторила она и быстро повернулась к двери, но подол ее черного платья обвился вокруг его ноги, от трения бархата о сукно раздалось легкое потрескивание, высеклись искры.

Оба вздрогнули.

С минуту они стояли, глядя друг на друга, потом миссис Форрестер выскользнула за дверь. А Элингер, сложив на груди руки, остался у камина и, сжав капризные губы, устремил хмурый взгляд в огонь.

5

Когда на следующий день Нил поднялся на холм, из-за угла дома как раз выскочила пара черных пони, запряженных в легкие двухместные сани, и остановилась перед входом. На крыльце появилась миссис Форрестер, одетая для прогулки. За ней вышел Элингер, его длинное, подбитое мехом пальто с блестящим каракулевым воротником было красиво отделано спереди шнуром и застегнуто на все пуговицы. Он выглядел еще более самоуверенным и пышущим здоровьем, чем накануне. Румяное лицо под козырьком фуражки ясно выражало, что он доволен собой и жизнью.

Миссис Форрестер весело крикнула Нилу:

— Мы едем на реку за кедровыми ветками к Рождеству! Ты побудешь с Констанс? Она, кажется, немного обиделась, что мы ее не берем, но большие сани сломались. Уж пожалуйста, будь так добр, утешь ее!

Она сжала руку Нила, доверительно улыбнулась ему и села в сани. Элингер вскочил за ней, сел рядом, и они понеслись вниз с холма под веселый звон бубенчиков.

Мисс Огден оказалась в гостиной. Сидя у камина, она раскладывала пасьянс и явно была не в духе.

— Входите, мистер Герберт. Могли бы они и нас с вами взять с собой, вы не находите? Мне бы тоже хотелось посмотреть эту речку. Терпеть не могу сидеть взаперти.

— Так пойдемте, прогуляемся. Я могу показать вам город.

Констанс, казалось, не слышала Нила. Она то и дело морщила короткий нос, отчего складки у губ непрерывно подергивались.

— А почему бы нам с вами не нанять сани в городской конюшне? Мы бы тоже поехали на реку. Я надеюсь, Суит-Уотер не частная собственность? — возмущенная Констанс нервно хихикнула и выжидательно взглянула на Нила.

— Нет, в такое время в конюшне уже ничего не получишь. Все упряжки разобраны, — твердо ответил он.

Констанс посмотрела на него недоверчиво, склонилась над карточным столом и повела пухлыми плечами. Ее пушистые светлые волосы были уложены вокруг головы и скреплены сзади узкими черными бархатными лентами.

Пони миновали второй ручей и затрусили по проселочной дороге к реке. Миссис Форрестер дала выход своим чувствам и озорно рассмеялась:

— Ну, надеюсь, Констанс за нами не гонится? И с чего она взяла, что тоже поедет? Господи, какое счастье, что мы вырвались!

Она вздернула подбородок и втянула в себя воздух. День выдался пасмурный, солнце не проглядывало, воздух был сухой, мороз несильный.

— Бедный мистер Огден! — вздохнула миссис Форрестер. — Без своих дам он куда веселее! Они его совсем одолели. Признайся, ты рад, что не женился?

— Я рад, что не завел некрасивую жену. Зачем Огдену-то это понадобилось? Денег она не принесла, а у него они всегда водились, во всяком случае он никогда не нуждался.

— Ну ладно, завтра они уедут! Бедняжка Констанс! Из-за тебя она совсем в дурочку превратилась. Воображаю, как весело проведет с ней время Нил! — И она расхохоталась, будто печальная участь Нила очень ее забавляла.

— А что собой представляет этот юнец? — Элингер попросил миссис Форрестер подержать вожжи, пока он достанет из кармана сигару. — Зачем он тебе нужен?

— Он славный мальчик, застрял здесь не по своей воле, как мы все. Хочу его помуштровать, чтобы из него вышел толк. Он предан мистеру Форрестеру. Красивый юноша, правда?

— Как тебе сказать…

Они свернули на боковую дорогу, вьющуюся вдоль берега Суит-Уотер. Элингер придержал пони и опустил каракулевый воротник.

— Ну а теперь, Мариан, дай взглянуть на тебя.

Миссис Форрестер прикрывала лицо муфтой, защищаясь от хлопьев снега, летевших из-под лошадиных копыт. Не опуская муфты, она искоса взглянула на своего спутника.

— Ну и как? — задорно спросила она.

Он взял ее под руку и сел пониже в санях.

— Могла бы посмотреть на меня и поласковей. Я так давно не видел тебя. Черт знает сколько времени прошло.

— Может быть, даже слишком много, — тихо проговорила она. От его долгого пожатия насмешливый взгляд ее заметно смягчился. — Да, давненько мы не виделись, — повторила она беспечно.

— А почему ты не ответила на мое письмо? Я отправил его одиннадцатого.

— Не ответила? Но на телеграмму-то ты мой ответ получил?

Он нагнулся к ней, но она отстранилась.

— Смотри-ка лучше за пони, дорогой, а то они вывалят нас в снег.

— Ну и пусть! Я только рад буду, — сквозь стиснутые зубы ответил Элингер. — Так почему все-таки ты мне не написала?

— Ох, не помню! Да и ты ведь тоже не слишком часто мне пишешь.

— А чего ради писать? О моих чувствах ты упоминать запрещаешь. Считаешь, что это рискованно.

— Конечно, рискованно, да и глупо. Но теперь прочь осторожность! Во всяком случае, излишнюю! — она тихо засмеялась. — Раз мне суждено торчать здесь всю зиму одной и стареть, я бы хотела, — она накрыла его руку своей, — я бы хотела, чтобы мне было что вспомнить.

Элингер зубами стащил с руки перчатку, поглядел на уходящую вдаль дорогу, на заснеженные уступы берега, и в глазах его появился какой-то волчий блеск.

— Осторожней, Фрэнк. Кольца! Ты делаешь мне больно!

— Чего же ты их не сняла? Раньше всегда снимала. Ну что, остановимся здесь? Это и есть твои кедры?

— Нет, поедем дальше, — очень тихо отозвалась миссис Форрестер, — там кедры лучше, они в лощине. Она глубокая, укрыта со всех сторон.

Элингер посмотрел на нее. Она сидела, отвернувшись, и его полные губы искривились в усмешке. Сейчас ее голос звучал иначе, он узнал эти интонации. Не проронив 48 больше ни слова, они понеслись дальше по извилистой дороге. Миссис Форрестер слегка склонила голову, ее лицо было полускрыто муфтой. Наконец она велела Элингеру остановиться. Справа от дороги он увидел рощу. За ней между крутыми склонами пряталось пересохшее старое русло. О его изгибах можно было догадаться по неподвижным темным верхушкам кедров, выглядывавших из лощины.

— Посиди минутку, — сказал он. — Я распрягу лошадей.

Когда начало смеркаться и на снег легли синие тени, один из братьев Блюм — Адольф, — бесшумно выслеживавший в роще зайцев, наткнулся в кустах на пустые сани. Увидев привязанных, нетерпеливо бьющих копытами пони, Адольф снова отступил за деревья, прилег у поваленного ствола и стал ждать, что произойдет дальше. В его жизни мало чего происходило, разве что погода преподносила сюрпризы.

Внезапно из лощины до него донеслись тихие голоса. Они приближались. Скоро на дорогу вышел высокий незнакомый мужчина, гостивший у Форрестеров. На одной руке у него висела бизонья полость, на другую опиралась — подумать только! — сама миссис Форрестер. Они шли медленно, целиком поглощенные друг другом. Подойдя к саням, мужчина расстелил полость на сиденье и взял миссис Форрестер за талию, будто хотел поднять и посадить в сани. Но вдруг он крепко прижал ее к себе, а она спрятала лицо у него на груди, уткнувшись в его черное пальто. И так они стояли очень долго.

— Да, а как быть с этими проклятыми ветками? — спросил мужчина, усадив ее наконец в сани и укутав бизоньей полостью. — Может, вернуться и нарубить?

— Все равно, — тихо отозвалась она.

Он вынул из-под сиденья в санях топорик и снова направился в лощину. Оставшись одна, миссис Форрестер закрыла глаза муфтой, на губах ее играла легкая улыбка. Голубоватый воздух был неподвижен, и Адольфу Блюму чудилось, что он слышит ее дыхание. А когда из лощины донеслись удары топора, он увидел, как затрепетали ее веки, по телу пробежала легкая дрожь.

Мужчина вернулся и бросил в сани зеленые кедровые ветки. Когда он сел рядом с миссис Форрестер, она нежно прильнула к нему и взяла его под руку.

— Поезжай помедленней, — проговорила она тихо, словно во сне. — Опоздаем к обеду — не беда! Мне все равно!

Пони затрусили по дороге.

Бледный Адольф Блюм вылез из-за своего укрытия и медленно пошел по следам, ведущим в лощину. Над склонами уже поднялась оранжевая луна, а он все сидел под кедрами, положив ружье на колени. Когда миссис Форрестер ждала в санях, закрыв глаза, уверенная в полной безопасности, он был так близко, что вполне мог протянуть руку и дотронуться до нее. Он впервые видел ее такой. Лукавый взгляд и беспечные манеры всегда служили ей надежной защитой от любопытных взглядов. А что, если бы на месте Адольфа Блюма за стволом прятался Тэд Граймс или Айви Петерс?

Но Адольф Блюм никогда никому не выдаст ее тайну. Его представления о жизни были вполне феодальными. Раз люди богаты и удачливы, значит, они вправе иметь привилегии. Поступки этих горячих, бесшабашных, готовых на риск людей, чувства, двигавшие ими, вряд ли могли быть понятны вчерашнему мальчишке, который круглый год зависел от прихотей природы, вечно зяб и мок, часами простаивал в грязи, ловя рыбу, целые дни проводил на болоте, подкарауливая диких уток. Тем не менее миссис Форрестер никогда не считала ниже своего достоинства улыбнуться ему, если он со своим уловом появлялся у входа в ее кухню. И никогда не торговалась. Она относилась к нему по-человечески. А для Адольфа коротенькие беседы с ней, ее улыбки и кивки, когда она проходила мимо него по улице, были самыми яркими впечатлениями в жизни. Она покупала у него дичь, даже когда охота бывала запрещена, и ни разу его не выдала.

6

Нил лучше узнал миссис Форрестер в тот год, когда она впервые никуда не уехала и осталась в доме на холме на всю зиму. Та зима стала для Форрестеров как бы водоразделом, и вскоре им пришлось переменить образ жизни. И для Нила та зима явилась своего рода рубежом по весьма простой причине: осенью ему было девятнадцать, а весной исполнилось двадцать — что, согласитесь, далеко не одно и то же.

После рождественских праздников встречи за карточным столом в доме Форрестеров прочно вошли в обиход. Три раза в неделю судья Помрой с племянником отправлялись в дом на холме играть в вист. Иногда они приходили пораньше и обедали там, иногда после затянувшегося последнего робера задерживались на ужин. И Нил — ярый приверженец холостяцкой жизни, решивший, что никогда не будет жить в доме, где командуют женщины, — ловил себя на том, что его привлекают прелести хорошо налаженного быта: нарядный стол с вкусной едой, мягкие кресла, уютный свет красивых ламп и приветливые голоса — все, что окружало его у Форрестеров. В морозные ветреные вечера, когда он сидел у них перед камином в своем любимом синем кресле, он с трудом представлял себе, что придется оторваться от этого уюта, погрузиться в царившую за окном тьму, спуститься по скользкой заледеневшей аллее, а потом в городе спешить по пустой, вымершей улице. В ту зиму капитан Форрестер увлекся луковичными растениями и выращивал их в специально выстроенной маленькой стеклянной оранжерее, примыкавшей к гостиной. Весь январь и февраль комнаты были уставлены нарциссами и гиацинтами, их густой, напоминающий о весне аромат придавал еще больше очарования уютным вечерам у камина.

Нил считал, что в присутствии миссис Форрестер скучать невозможно. Разговаривать с ней было одно удовольствие, и не только потому, что она говорила интересные вещи и отличалась остроумием, — нет, прелесть разговорам с миссис Форрестер придавал быстрый, понимающий блеск ее глаз, ее оживленный голос. Побеседовав с ней о каких-нибудь пустяках, вы вдруг ощущали душевный подъем. Наверно, думал Нил, дело в том, что ей, помимо ее воли, интересны все люди, даже самые заурядные. Если при ней не было таких заправских рассказчиков, как мистер Огден или мистер Дэлзел, всегда имевших наготове увлекательную историю, она забавлялась грубоватыми выходками Айви Петерса или вкрадчивыми комплиментами старика Элиота, у которого покупала обувь на зиму. У нее был поразительный дар подражания. Рассказывая о толстяке-мороженщике, или о Тэде Граймсе из мясной лавки, или о братьях Блюм, которые снабжали ее зайчатиной, она одним легким штрихом придавала тем, о ком говорила, больше яркости и занятности, чем свойственно было им на самом деле. Часто она передразнивала людей в их присутствии, и никто на нее не обижался, наоборот, это им льстило. А как радовался каждый, кому удавалось вызвать ее смех, — это означало, что вы добились признания. Смеясь, она как бы соглашалась с вами, одобряла вас, отмечала, что вы сказали нечто интересное, и этот смех часто говорил вам больше, чем слова, говорил то, чего словами не скажешь, для чего слова были бы слишком прямолинейны. Этот переливчатый смех звучал в ушах Нила и много, много лет спустя, когда он даже не знал, жива ли еще миссис Форрестер. Он вспоминал ее и представлял ее блестящие темные глаза, лицо, сужающееся к подбородку, длинные серьги вдоль бледных щек. Когда все вокруг надоедало и становилось тоскливо, он часто думал, что случись ему снова услышать смех этой давно погибшей для него леди, он бы сразу ожил.

В тот год всегдашний зимний буран разразился поздно — первого марта. Он пронесся над рекой Суит-Уотер и бушевал в городе три дня и три ночи. Снега выпало почти тридцать дюймов, и свирепый ветер закручивал его в снежные смерчи. Форрестеры оказались отрезанными от города, их занесло снегом. Их единственный слуга Бен Кизер даже и не пытался расчистить дорогу и добраться до города. На третий день непогоды Нил отправился на почту, получил кожаную сумку с письмами, накопившимися для капитана Форрестера, и, проваливаясь в снег где по пояс, где по плечи, двинулся к дому на холме. Изгородь вдоль тропы замело, но Нил прокладывал себе путь, стараясь держаться между двумя шеренгами тополей. Когда наконец он достиг парадного входа, навстречу ему вышел капитан Форрестер и впустил в дом.

— Рад тебя видеть, Нил! Очень рад! Мы тут немного заскучали. Наверно, ты еле-еле к нам пробился? Большое тебе спасибо. Пойдем в гостиную, располагайся у камина, сушись и грейся. Только разговаривать будем тихо: миссис Форрестер поднялась наверх, решила прилечь, жалуется, что голова разболелась.

Нил в резиновых сапогах стоял у камина и старался подсушить брюки. Капитан тоже не стал садиться, он открыл стеклянную дверь в свою маленькую оранжерею.

— Сейчас, Нил, я покажу тебе что-то интересное. Мои гиацинты вдруг распустились! Взгляни — все цвета радуги. А вот это — римские гиацинты, их миссис Форрестер пестует. Похоже, они ей по сердцу больше других.

Нил подошел к двери, заглянул в оранжерею, и у него дух захватило при виде свежих, словно умытых цветов.

— А я-то боялся, что в такой мороз они погибнут.

— Нет, эти цветы выносливые, им холод не страшен. Они тут поддерживали нам настроение.

Капитан смотрел сквозь оранжерейное стекло на занесенные снегом кусты. Нилу нравилось наблюдать, как мистер Форрестер обозревает свои владения. Казалось, его взгляд говорил: «Мой дом — моя крепость!»

— Бен сказал, что к амбару прибегают зайцы — повадились есть сено, ведь вся зелень под снегом. Я велел ему накидать там капустных листьев, что же беднягам голодать? А миссис Форрестер каждый день выходит на веранду покормить пеночек и рябинниц, — продолжал капитан, будто разговаривая сам с собой.

На лестнице открылась дверь, и в гостиную спустилась одетая в японский халат миссис Форрестер. Она была очень бледна, а темные круги под глазами свидетельствовали о том, что ее мучает бессонница.

— О, Нил пришел! Какой молодец! И почту привез? А мне есть что-нибудь?

— Три письма. Два из Денвера, одно из Колорадо, — капитан вручил ей письма. — Ну как, детка, поспала?

— Нет, но отдохнула. Там наверху, в западной комнате, замечательно — ветер так и поет, так и свистит в трубах. Разрешите, я пойду оденусь и взгляну, что в письмах? Сильно промок, Нил? Стань ближе к огню.

Когда она подошла к нему пощупать его промокшую одежду, на Нила резко пахнуло спиртным. Интересно, это она так лечится или до того затосковала, что старается забыться?

Когда миссис Форрестер снова спустилась в гостиную, она была одета и причесана.

— Миссис Форрестер, — просительным тоном обратился к жене капитан, — я, пожалуй, выпил бы сейчас, как твои английские друзья, чаю с гренками. Да и для твоей головы чай полезен. Нил нас извинит, что мы ему ничего другого не предлагаем.

— Прекрасно! У Мэри разболелись зубы, она пошла прилечь, так что чай я приготовлю сама. А Нил может поджарить гренки над огнем в камине, пока ты читаешь газеты.

Миссис Форрестер явно повеселела, она повязала Нилу фартук и вооружила его большой вилкой. Нил заметил, что поверх газеты капитан с некоторой опаской бросает взгляды в сторону столовой, а когда его жена принесла поднос, на котором, кроме чая, других напитков не было, капитан просто расцвел. Он выпил целых три чашки и взял вторую порцию гренок.

— Смотри-ка, мистер Форрестер, — шутливо проговорила хозяйка дома. — Нил пришел, и ко мне вернулся аппетит. Знаешь, я сегодня даже завтракать не стала, — пояснила она юноше. — Слишком долго сижу без воздуха. Ну, а что новенького в газетах?

На самом деле это означало: что нового пишут об их знакомых. Капитан снова надел очки в серебряной оправе и прочитал вслух объявления, касавшиеся их друзей в Денвере, Омахе и Канзас-Сити. Миссис Форрестер, сидя на стульчике у огня, грызла гренки и отпускала насмешливые замечания по поводу высокопарных газетных сообщений, таких, к примеру, как известие о помолвке мисс Эрмы Солтон-Смит[4].

— Ну, слава Богу, наконец-то! Ты должен ее помнить, Нил. Она у нас была. Ты еще танцевал с нею.

— Что-то не припоминаю. Как она выглядит?

— Вполне соответствует своей фамилии. Неужели забыл? Высокая, взбудораженная, а глаза горят, как у Старого моряка[5].

Нил расхохотался.

— А что, блестящие глаза вам не нравятся, миссис Форрестер?

— У других женщин — нет! — И она тоже рассмеялась, да так весело, что капитан, оторвавшись от газеты, с облегчением посмотрел на нее. Он бросил читать, выпустил из рук газету, медленно сползшую ему на колени, и стал с удовольствием наблюдать за сидящими у камина женой и Нилом. Они казались ему почти ровесниками. Он привык считать жену совсем молодой. Она заметила, что муж перестал читать.

— Может быть, зажечь лампу, мистер Форрестер?

— Нет, благодарю. Посумерничать тоже приятно.

Действительно, уже наступили сумерки. В гостиной было слышно, что Мэри спустилась сверху и возится в кухне. Камин освещал ноги капитана в домашних туфлях, а его голова и сильные плечи оставались в тени; время от времени мистер Форрестер похрапывал. В комнате темнело, окна превратились в бледно-сиреневые прямоугольники, ставни перестали дребезжать; к концу дня кончился и ветер.

В доме было тихо, только Мэри на кухне иногда громыхала сковородками. Миссис Форрестер шепотом объяснила, что Мэри не в духе, так как ее возлюбленный Джо Пучелик не приходил к ней повидаться. Обычно он навещает ее по воскресеньям, а в это воскресенье как раз начался буран.

— Когда ею пренебрегают, у нее сразу начинает болеть зуб.

— Ну вот, а тут еще я проложил к вам дорогу, теперь, если Пучелик не придет, Мэри вконец расстроится.

— Придет! — передернула плечами миссис Форрестер. — Я, разумеется, ничего не вижу и не слышу, но, поверь мне, он ходит сюда не зря.

Спустя несколько минут миссис Форрестер поднялась.

— Пойдем, — шепнула она, — мистер Форрестер заснул. Давай сбежим вниз с холма, нам никто не помешает. Я только надену резиновые сапоги. Согласен? — Она приложила палец к его губам. — Не возражай! Я больше ни секунды не могу сидеть в этом доме!

Они тихонько открыли входную дверь и вышли на переднюю веранду. Морозный воздух пах свежим снегом. На западе, над утонувшим в сугробах городком, небо окрасилось в нежные голубые и розовые тона. Когда Нил и миссис Форрестер подошли к склону холма, с которого сдуло почти весь снег, она остановилась, глубоко втянула в себя воздух и окинула взглядом белоснежные луга и замершие синеватые тополя.

— До чего же уныло, — пробормотала она. — Неужели нам придется пробыть здесь и следующую зиму? А потом и еще одну? Что тогда со мной будет, Нил? — В ее голосе звучал нескрываемый страх. — Понимаешь, мне здесь нечем заняться! Я совсем не двигаюсь. Ведь на коньках я не умею кататься: у нас, в Калифорнии, никто не катается, да и лодыжки у меня слабые. Вот в Колорадо-Спрингсе в это время я много танцевала — зимой там всегда устраивают балы. Сказать тебе не могу, как мне этого не хватает! Наверно, я и в восемьдесят лет буду танцевать! Вальсирующая бабушка! Да я жить не могу без танцев, когда танцую, совсем иначе себя чувствую!

Они спустились вниз и, прокладывая себе путь среди сугробов, дошли до деревянного моста.

— Подумай, даже ручей замерз! А я считала, проточная вода не замерзает. Неужели это надолго?

— Нет, теперь уже недолго. Вот увидите, через месяц болото зазеленеет, а за ним и луга. Весной здесь красиво. Да вы уже завтра сможете выбраться в город, миссис Форрестер. Смотрите, тучи рассеиваются! А вот и молодой месяц.

Она обернулась.

— Ой, я гляжу на него через левое плечо![6]

— Да нет, вы смотрите через мое правое.

Миссис Форрестер вздохнула и взяла его за руку.

— Милый мой! Не такие уж широкие у тебя плечи!

И Нил тут же вспомнил другие плечи — широкие, возмутительно широкие, под щеголеватым пальто с каракулевым воротником. Непрошенное вторжение этого третьего лица расстроило Нила, и, пока они медленно поднимались на холм к дому, его не отпускала досада.

Как ни странно, миссис Форрестер больше всего интересовала Нила именно потому, что она была женой капитана, и больше всего он восхищался тем, как она относится к мужу. Самым главным в глазах Нила, помимо ее прочих очаровательных достоинств, было то, что она сумела оценить этого человека — скромного строителя железной дороги и оставалась ему верна. Это, считал Нил, ценнейшее свойство ее натуры, не подвластное ни времени, ни износу, надежное, как дамасская сталь. Именно оно восхищало Нила, на нем держалось его поклонение миссис Форрестер, именно на нем, как он полагал, держалась она сама.

Ему даже нравилось выслушивать ходившие про нее россказни, часто весьма язвительные, о том, какую веселую жизнь она ведет зимой в Колорадо, как льнут к ней молодые люди. Иногда он при этом думал: а ведь она могла бы жить так всегда, все те годы, что он ее знал, однако выбрала другую жизнь. И возможно, это очевидное несоответствие между той жизнью, для которой она была создана, и той, какую добровольно выбрала, и придавало особую остроту ее очарованию. Соблюдая общепринятые правила приличия, она дерзко потешалась над ними — дух противоречия был у нее в крови.

7

В те вечера, когда в вист у Форрестеров не играли, Нил обычно сидел у себя в комнате и читал, однако вовсе не книги по праву, как ему полагалось. Прошлой зимой, когда Форрестеров в Суит-Уотере не было и один унылый день медленно сменялся другим, Нил открыл богатейшие, можно даже сказать неистощимые возможности занять себя. В комнате за приемной судьи, между дверью и стеной, высился узкий книжный шкаф, снизу доверху наполненный строгими томами в темных коленкоровых переплетах. Они стояли отдельно от книг по праву — это было почти полное собрание классиков, которое судья Помрой приобрел давным-давно, в бытность свою студентом Виргинского университета. Уезжая на Запад, он захватил эти тома с собой, но не потому, что любил их перечитывать, — просто в те дни истинному джентльмену надлежало иметь в доме подобные книги, так же как кларет в погребе. Среди прочих в шкафу стояли три тома Байрона, и прошлой зимой дядюшка порекомендовал Нилу почитать его стихи в связи с произнесенной кем-то цитатой, которую Нил не понял.

— Только не читай пока «Дон Жуана», — сказал судья со значительной улыбкой. — Подожди, пока повзрослеешь.

Естественно, что именно с «Дон Жуана» Нил и начал. Потом он проглотил «Тома Джонса»[7], «Вильгельма Майстера»[8] и взахлеб читал все подряд, пока не добрался до Монтеня[9] и полного собрания переводов Овидия[10], а добравшись до них, Нил уже не мог с ними расстаться. Кого бы он ни читал впоследствии, он все время возвращался к их сочинениям. По его мнению, эти двое джентльменов знали, о чем пишут. Даже в «Дон Жуане» Нил усмотрел некоторые «подтасовки», но на Монтеня и Овидия можно было положиться.

В собрании классиков имелись и труды философов, но в них Нил едва заглянул. Его не интересовало, о чем люди думали, он жаждал узнать, что они чувствовали и как жили. Если бы кто-нибудь заранее сказал, что полюбившиеся ему книги — тоже сочинения классиков и в них заключена вековая мудрость, он наверняка даже не стал бы их открывать. Но, наткнувшись на эти богатства самостоятельно, он зажил скрытой от чужих глаз, исполненной тайных наслаждений жизнью. Он читал и перечитывал «Героид»[11], и ему казалось, что лучше о любви никто не сказал. Для Нила эти книги не были средством развлечься, убить время, они представлялись ему живыми существами, застигнутыми в разгар происходящих с ними событий, и эти, с виду строгие и сдержанные, тома, казалось, немало удивлялись непрошенному вторжению в их жизнь. Нил как бы нашел щелку, чтобы подглядывать в прошлое, и ему открывался доступ в великолепный мир, где люди блистали, дерзали и вдохновенно грешили, и все это происходило давным-давно, когда об американском Западе еще никто не знал, а такого городка, как Суит-Уотер, и в помине не было. Целыми вечерами Нил упоенно читал, сидя у лампы, и это чтение открывало перед ним новые горизонты, помогало лучше разобраться в окружающих его людях и уяснить, чего он ждет от себя и от них. Почему-то, начитавшись этих книг, Нил решил стать архитектором. Как знать, если бы судья Помрой оставил свое собрание классиков в Кентукки, жизнь его племянника, пожалуй, сложилась бы по-другому.

Наконец-то наступила весна, и с ее приходом поместье Форрестеров небывало похорошело. Капитан проводил долгие счастливые дни, ухаживая за цветущими кустами, и его жена, когда приходили гости, обычно шутила:

— Сейчас, сейчас, я пошлю за мистером Форрестером нашего английского садовника, видите, он возится в саду.

В начале июня, когда на розах капитана начали появляться бутоны, его приятные занятия были внезапно прерваны. Однажды утром он получил тревожную телеграмму. Капитан вскрыл ее садовыми ножницами, вернулся в дом и попросил жену позвонить судье Помрою. Банк в Денвере, где Форрестеры хранили почти все свои сбережения, обанкротился. В тот же вечер капитан и судья курьерским поездом выехали в Денвер. Давая племяннику последние распоряжения насчет дел в конторе, судья обмолвился, что боится, как бы капитан не потерял большую часть своего состояния.

Миссис Форрестер, по-видимому, не сознавала, что им грозит опасность, она приехала проводить мужа на вокзал и говорила о предстоящем путешествии просто как о деловой поездке. Нила же мучили мрачные предчувствия. Мысль, что миссис Форрестер будет нуждаться, приводила его в ужас. Она из тех, кто всегда должен располагать деньгами, и необходимость отказаться от привычки жить на широкую ногу будет для нее губительна. В стесненных обстоятельствах миссис Форрестер перестанет быть самой собой.

Нил обедал и ужинал в единственной городской гостинице, и на третий день после отъезда капитана Форрестера он, к своему огорчению, обнаружил в списке постояльцев Фрэнка Элингера. Ужинать Элингер не спустился, а это, несомненно, означало, что он отправился к миссис Форрестер и хозяйке дома пришлось собственноручно готовить ему угощение. Нил знал, что она воспользовалась отсутствием мужа и на неделю отпустила свою кухарку Мэри погостить у матери на ферме. По мнению Нила, явиться в Суит-Уотер как раз, когда капитан уехал в Денвер, было со стороны Элингера верхом неприличия. Должен же он понимать, что по городу поползут сплетни?

Нил сам собирался вечером навестить миссис Форрестер, но теперь решил вернуться в контору. Он допоздна читал, потом лег, но спал плохо. Незадолго до рассвета его разбудило громкое пыхтенье паровоза в депо. Он попытался накрыться с головой и снова заснуть, но свист выпускаемого пара странным образом будоражил его. И во сне Нил не мог отделаться от ощущения, что наступило лето и скоро над болотом Форрестеров разгорится великолепный рассвет. Он проснулся и вдруг, как в детстве, еще не встав, пронзительно остро почувствовал радость лета. Нил вскочил и быстро оделся. Сейчас он отправится на холм, пока Фрэнк Элингер почивает в лучшем номере гостиницы и можно не опасаться его нежелательного вторжения к Форрестерам.

Охваченный нежностью и горя желанием проявить заботу, Нил поднимался в предрассветной мгле по обсаженной тополями дороге, однако к дому не пошел, а перейдя второй мост, свернул через заливные луга к болоту. Небо уже мягко розовело и серебрилось — занимался безоблачный летний день. Тяжелые, поникшие от росы травы льнули к ногам, брюки промокли до колен. По всему болоту, словно прохладные серебристые простыни, белели заросли блестящего, увлажненного росой ваточника и расстилал свои кустики болотный молочай, усыпанный малиновыми цветами. Свежий утренний воздух, переливающееся нежными красками небо, окропленные предрассветной росой цветы и травы — от всего веяло какой-то божественной чистотой. Все, что росло и дышало вокруг, казалось, радостно пело, ликовало, напоминая утренние трели птиц, взмывающих в прохладную высь. На востоке по шафранному небу начало разливаться бледное, желтое, как вино, солнечное сияние, золотя душистые луга и верхушки тополей в роще. Нил недоумевал, почему он не приходит сюда чаще в этот ранний час, чтобы встречать день, пока люди с их вечной суетой не испортили все, пока утро еще полно незапятнанной прелести, словно дар, доставшийся нам от славного, давно минувшего прошлого.

Под уступами вдоль болота Нил обнаружил заросли диких роз, их пунцовые бутоны как раз начинали распускаться. И лепестки тех, что уже раскрылись, словно огнем горели — такой цвет бывает у роз лишь до полудня, он рожден утренним солнцем, утренней влагой и до того ярок, что неминуемо должен поблекнуть, ибо никакой накал, подобно накалу чувств, не может держаться долго. Нил вынул нож и начал срезать жесткие, унизанные красными шипами стебли.

Он нарвет букет для прекрасной дамы, букет, срезанный на утренней заре, букет из роз, едва очнувшихся от сна, беззащитных в своей пронзительной прелести. Он положит букет у одного из окон ее спальни. И когда она распахнет ставни, чтобы впустить свет, она увидит розы и, кто знает, может быть… может быть, любуясь ими, она почувствует неприязнь к таким грубым животным, как Фрэнк Элингер.

Нил перевязал букет жгутом из луговой травы, поднялся через рощу к молчаливому дому и, обогнув его, тихонько приблизился к окнам миссис Форрестер, закрытым зелеными, похожими на двери, ставнями. Наклонившись, чтобы положить букет, Нил услышал тихий женский смех, нетерпеливый, дразнящий, довольный. Ему вторил смех совсем другого рода — смеялся мужчина. Хохоток был сытый, ленивый и закончился чуть ли не зевком. Опомнился Нил только у подножия холма, когда ступил на деревянный мост, — его лицо горело, в висках стучало, глаза ничего не видели от гнева. В руке он все еще сжимал колючий букет диких роз. Он швырнул цветы через проволочную ограду в грязную яму, вытоптанную скотом под берегом. Нил не помнил, как он спустился с холма, — по подъездной аллее или напролом через кусты. В тот короткий миг, когда он нагнулся, чтобы положить цветы, и потом выпрямился, он потерял самое прекрасное, что было в его жизни. Не успела высохнуть роса, а утро уже предстало перед ним оскверненным; и таким будет теперь каждое утро, с горечью подумал Нил. В тот день преданность и поклонение, озарявшие его жизнь, умерли в нем. Больше ему не испытать ничего подобного. Эти чувства исчезли, как исчезает утренняя свежесть цветов.

— Растленные розы, — бормотал Нил, — растленные розы, отравленные лилеи![12]

Грация, волшебный голос, живость и переменчивость, темные глаза, блещущие умом и весельем, — выходит, за всем этим ничего нет? Миссис Форрестер оскорбила не моральные принципы Нила, она разрушила его эстетический идеал. Неужели у всех красивых женщин, чья красота обещает больше, чем доступно глазу… неужели у всех у них очарование зиждется на чем-то низменном и потаенном? Неужели в этом и есть секрет их притягательности?

8

Когда капитан Форрестер и судья Помрой утренним поездом вернулись в Суит-Уотер, Нил встретил их и отвез в дом на холме. Пока они вместе с миссис Форрестер не уселись в гостиной, о делах, по которым капитан и судья ездили в Денвер, никто не заговаривал. Окна были открыты, из сада веяло ароматом июньских роз и лавровишни. Капитан Форрестер медленно развернул носовой платок, вытер лоб и полную шею, нависавшую складками над низким воротником, и только тогда приступил к рассказу.

— Детка, — начал он, не глядя на жену, — я вернулся домой бедняком. Почти все, что мы имели, пропало. У тебя остается только этот дом — он не заложен — и моя пенсия. Больше почти ничего. Ну и кое-что будет давать стадо.

Нил увидел, что миссис Форрестер сильно побледнела, однако она улыбнулась и подала мужу коробку с сигарами.

— Что ж, надеюсь, мы как-нибудь просуществуем, правда?

— Вот именно. Просуществуем, не более того. Боюсь, судья Помрой считает, что я поступил неразумно.

— Ничего подобного, миссис Форрестер! — воскликнул судья. — Я бы дорого дал, чтобы и у меня в подобной ситуации хватило мужества повести себя так же. Но я-то — человек холостой. А капитан Форрестер мог перевести некоторые ценные бумаги и государственные боны на ваше имя, но делать это пришлось бы за счет вкладчиков.

— Я знаю людей, которые так и поступали, — медленно проговорил капитан, — но я всегда полагал, что они оказывают дурную услугу своим женам. И если миссис Форрестер меня не осуждает, я о своем решении не пожалею.

В первый раз его усталые припухшие глаза обратились на жену.

— В этих делах, мистер Форрестер, я целиком полагаюсь на тебя. Я ничего в них не понимаю.

Капитан положил сигару, которую поднес было ко рту, но не зажег, тяжело поднялся с кресла и, подойдя к окну в эркере, устремил взгляд на свои луга.

— Прекрасно, прекрасно, детка, — проговорил он. — Вижу, ты полила розы. В такую погоду они без воды пропадут. А теперь, если разрешите, я хотел бы ненадолго прилечь. Я неважно спал в поезде. Нил и судья останутся позавтракать с нами, — он прошел в спальню и закрыл за собой дверь.

Судья Помрой начал рассказывать миссис Форрестер, что произошло в Денвере. Банк, о котором миссис Форрестер не знала ничего, кроме его названия, выплачивал мелким вкладчикам высокие проценты. Вкладчиками были люди, живущие на свои заработки — железнодорожные служащие, механики, поденщики, — многие из них в свое время работали под началом капитана. Он был единственным в правлении банка, кого все хорошо знали, и для тех, кто когда-то служил у него, а следовательно, и для их знакомых, его имя являлось гарантией надежности и честности. Кроме него в правление входили молодые, многообещающие дельцы, которые одновременно пробовали свои силы и на других поприщах. Но, с горечью заметил судья, они отказались поступиться даже самой малостью, чтобы компенсировать вкладчикам потери, как подобает джентльменам. Они не считали, что банк прогорел из-за неумелого руководства или неразумного размещения капиталов. По их мнению, причиной краха была охватившая всю страну финансовая паника, вызванная падением цен, которого никто не мог предвидеть. Эти молодые дельцы утверждали, что все вкладчики должны нести равные потери, и предлагали заплатить им сначала по пятьдесят центов за доллар и выдать долгосрочные обязательства об уплате еще двадцати пяти процентов, то есть ограничиться выплатой всего семидесяти пяти процентов.

Капитан Форрестер твердо стоял на своем: ни один из мелких вкладчиков не должен потерять ни доллара. Подающие надежды молодые бизнесмены почтительно выслушали его, но под конец заявили, что будут действовать по-своему, а если капитан хочет кому-то что-то компенсировать, это его дело. Тогда мистер Форрестер распорядился принести из подвалов свой личный стальной сейф, открыл его в их присутствии и выложил содержимое на стол. Государственные боны он тут же обратил в наличность, а акции горнорудной компании и другие ценные бумаги передал судье Помрою, чтобы тот пустил их в свободную продажу.

Тут судья поднялся и принялся ходить из угла в угол, теребя брелоки на цепочке от часов.

— Понимаете, миссис Форрестер, иначе порядочный человек поступить не мог. Если пять членов правления спрятались в кусты, капитану оставалось либо пожертвовать своим честным именем, либо спасти его. Вкладчики поместили деньги в этот банк только потому, что президентом в нем был мистер Форрестер. Для этих людей, чей единственный капитал — их руки да спины, имя капитана означало, что на здешний банк можно положиться. Он пытался объяснить своим молодым компаньонам, что вклады их клиентов, как бы они ни были незначительны, — это сбережения, предназначенные на покупку дома, на случай болезни, на то, чтобы дать образование сыну. Но молодые дельцы — наши умные головы, гордость округа — и бровью не повели, они сидели и спокойно наблюдали, как ваш муж отдает все до последнего, вплоть до собственной страховки! Каждый день банк с утра до вечера осаждала толпа — перепуганные насмерть шведы, поляки, мексиканцы. Большинство из них по-английски не говорят — видно, только одно слово «Форрестер» и было им понятно. Когда мы пробирались сквозь толпу, я слышал, как мексиканцы твердили: «Форрестер! Форрестер!» Я страдал за вас, миссис Форрестер, наблюдая, как капитан расстается с последним. Но, клянусь честью, я не мог с ним спорить! А уж эти жалкие молодые мерзавцы… — Судья остановился перед миссис Форрестер и обеими руками взъерошил свои густые седые волосы. — Честное слово, мадам, мне кажется, я зажился на свете! В мое время разница между мошенником и бизнесменом была куда заметнее, чем между негром и белым. Не следовало мне ехать с капитаном. Я плохой советчик. Будь на моем месте кто-нибудь из нынешних ловкачей-юристов, каким задумал стать Айви Петерс, он хоть крупицу вашего состояния сумел бы спасти! Но я не считал себя вправе воспользоваться своим влиянием на капитана. Для всех этих людей на улице его имя было залогом того, что они получат сполна за каждый свой доллар, и, видит Бог, они эти деньги получили! Я просто горжусь вашим мужем, мадам, горжусь тем, что знаком с ним!

Впервые Нил увидел, как краснеет миссис Форрестер. Румянец быстро залил все ее лицо. Глаза увлажнились.

— Вы поступили правильно, судья! Ни за что на свете я не согласилась бы, чтобы ради меня мистер Форрестер повел себя иначе. Он не смог бы смотреть людям в глаза, я ведь его знаю, — и, говоря это, она бросила на Нила, стоявшего в другом конце комнаты, взгляд, исполненный достоинства и легкой укоризны, будто он допустил по отношению к ней какую-то бестактность, хотя в чем его вина, он не догадывался.

Когда миссис Форрестер вышла распорядиться насчет завтрака, судья обернулся к племяннику:

— Я рад, сынок, что ты решил стать архитектором. Ума не приложу, как юрист может сделать честную карьеру среди этих дельцов нового поколения. Пусть законы толкуют такие, как Айви Петерс, а нам надо выбирать себе профессию, более подходящую для порядочных людей. От меня Форрестеру было мало толку, — он печально покачал головой.

— Форрестеры на самом деле обеднели?

— Мало сказать обеднели! Не представляю, как они будут сводить концы с концами. Капитан правильно говорит: у них не осталось ничего, кроме этого поместья.

Миссис Форрестер вернулась в гостиную и пошла пригласить мужа к завтраку. Едва она отворила дверь в спальню, как дядя с племянником услышали тяжелое хриплое дыхание, и тут же миссис Форрестер позвала их на помощь.

В алькове они увидели капитана, распростертого на железной кровати, миссис Форрестер силилась приподнять ему голову.

— Скорей, Нил, — задыхаясь, проговорила она, — надо подсунуть под него подушки. Возьми с моей кровати.

Нил мягко отстранил ее. Собрав все свои силы, он попытался приподнять капитана за плечи, и на лице его выступили капли пота. Ему казалось, что он поднимает раненого слона. Судья Помрой бросился в гостиную звонить доктору Деннисону — он сообщил ему, что у капитана Форрестера случился удар.

Но не такой человек был Дэниел Форрестер, чтобы удар мог лишить его жизни. Ему пришлось пролежать в постели не меньше трех недель, и все это время Нил помогал миссис Форрестер и Бену Кизеру ухаживать за больным. Проводя целые дни в доме на холме, Нил, однако, почти не бывал с миссис Форрестер наедине. Вернее, он, можно сказать, ее не видел. От свалившихся на нее забот она казалась какой-то отрешенной, не похожей на себя. Ей приходилось отвечать на множество писем, благодарить за присылаемые капитану фрукты, вино и цветы. Его друзья, рассеянные вдоль всей железной дороги от Миссури до самых гор, засыпали миссис Форрестер тревожными вопросами о его здоровье. Если она не дежурила у постели мужа или не готовила в кухне особую еду для него, она проводила время за письменным столом.

Однажды утром, когда миссис Форрестер была занята письмами, их посетил знатный гость. Нил, собравшийся на почту, ждал у дверей и вдруг увидел, что на холм взбирается крупный рыжеусый мужчина в панаме и помятом чесучовом костюме. Это президент компании «Колорадо и Юта» Сайрус Дэлзел прибыл в собственном вагоне, чтобы осведомиться о здоровье своего старого друга. Нил успел предупредить миссис Форрестер, и она вышла на веранду как раз в тот момент, когда гость поднимался по ступеням, утирая лицо красным шелковым платком.

Он взял обе руки миссис Форрестер в свои и низким ласковым голосом воскликнул:

— А вот и она! И свежа, как невеста! Могу я воспользоваться давней привилегией? — Он наклонился и поцеловал миссис Форрестер. — Я вам не помешаю, Мариан, — говорил он, входя вместе с ней в дом. — Я просто должен был увидеть собственными глазами, как он и как вы.

Мистер Дэлзел пожал руку Нилу. Разговаривая, он ходил по гостиной, ступая бесшумно, но неуклюже, словно медведь.

Миссис Форрестер остановила его, одернула измявшийся сзади пиджак, поправила сбившийся ярко-желтый галстук.

— Нетрудно заметить, что утром вы одевались без Китти, — засмеялась она.

— Благодарю, дорогая, благодарю! Проводник в моем вагоне — новичок и, видно, не совсем представляет себе, что входит в его обязанности. Китти тоже хотела навестить вас, да только на нее свалились две резвушки-племянницы из Портсмута, ну и пришлось ей остаться. А я взял да и прицепил свой вагон к хвосту Берлингтонского экспресса. И вот явился к вам собственной персоной. А теперь расскажите мне о Дэниеле. Что с ним? Удар?

Миссис Форрестер опустилась рядом с гостем на диван и начала рассказывать о болезни мужа, а мистер Дэлзел обхватил своими большими пухлыми ладонями ее руку и, ласково ее похлопывая, то и дело вставлял сочувственные замечания и задавал вопросы.

— Так, значит, теперь я могу вернуться домой и заверить Китти, что Дэниел скоро снова будет как новенький и что вы выглядите так, будто хоть сейчас на бал! А Дэниелу шепните, что у меня в вагоне припасена для него пара ящичков с таким портвейном, который поставит его на ноги быстрее любых пилюль. И к тому же я прихватил дюжину бутылочек хереса для одной леди, которая знает толк в винах. Что же до будущей зимы, то ее вы проведете у нас, в Колорадо-Спрингсе, вам надо сменить обстановку.

Миссис Форрестер мягко покачала головой.

— Ах, если бы! Боюсь, это только мечта. Но мечтать никому не возбраняется!

С тех пор как на их холме появился Сайрус Дэлзел, она совершенно преобразилась. Нилу показалось, что даже ее длинные гранатовые серьги засверкали ярче. Перед ним была совсем другая женщина, не та, что полчаса назад сидела за письменным столом. Ее пальцы, теребившие чесучовый рукав мистера Дэлзела, трепетали, словно легкие крылья бабочки.

— Это вовсе не пустая мечта, дорогая моя! Китти уже все продумала. Вы же знаете, как она быстро все решает. Я приеду за вами в своем вагоне. К Дэниелу мы приставим моего старого проводника Джима, будет у него вместо лакея. А вы сможете резвиться и вселять в нас радость жизни. Этой зимой мы поняли, что без нашей леди Форрестер мы осиротели. Без вас, что ни затеешь, все не ладится. Созовем народ в гости, а потом сидим и думаем: чего ради мы собрались? Нет, без вас мы никуда не годимся.

В глазах миссис Форрестер заблестели слезы.

— Спасибо вам за эти слова. Как приятно, когда тебя вспоминают там, где тебя нет! — И в ее голосе послышалась такая щемящая, берущая за сердце грусть, какой веет иногда от прекрасных старых задушевных песен.

9

Через три недели капитан Форрестер поднялся с постели и начал передвигаться по дому. Он подволакивал левую ногу, и левая рука у него потеряла силу. Речь к нему вернулась, но говорил он хрипло и невнятно, не мог отчетливо произнести некоторые слова, поэтому пропускал их, глотая гласные. Немногословный прежде, теперь он и вовсе предпочитал молчать. Доктор сказал, что если ничего непредвиденного не случится, капитан благополучно проживет еще несколько лет.

В августе Нил уезжал в Бостон, где собирался готовиться к поступлению в Массачусетский технологический институт, окончив который, мог стать архитектором. Он все откладывал и откладывал прощание с Форрестерами, пока не дотянул до предпоследнего дня. Этот его визит совсем не походил на прежние. Капитан и его жена держались с ним уже не как с мальчиком, а как со взрослым. И он почувствовал себя несколько неловко в их гостиной, где привык быть как дома.

Большое кресло капитана было придвинуто вплотную к выходящему в сад окну. Он сидел, залитый вечерним солнцем, и почти ничего не говорил, но приветливо посматривал на Нила. Миссис Форрестер расположилась на диване в затененном углу комнаты и оттуда вела с Нилом разговор о его планах и предстоящем отъезде.

— Это правда, что Мэри собирается осенью выйти за Пучелика? — спросил вдруг Нил. — Кто же тогда будет вам помогать?

— Пока никто. То, с чем я сама не справлюсь, сделает Бен. Да что о нас говорить? Проскрипим зиму, как все деревенские старики, чем мы лучше их? — беспечно сказала миссис Форрестер.

Нил знал, что миссис Форрестер страшится зимы, но сейчас она владела собой, как никогда, и, как никогда уверенно, играла роль хозяйки дома, а между тем, собиралась стать в этом доме служанкой. Впервые Нилу пришло в голову, что беспечность миссис Форрестер дается ей нелегко.

— Не забывай нас, Нил, но и не кисни там! Заведи себе побольше новых друзей. Помни, двадцать лет бывает раз в жизни! Найди себе какую-нибудь хористочку, только обязательно хорошенькую, и води ее ужинать в ресторан. Если тебе придется туго, мы сможем тебя выручить, подошлем немного денег, правда, мистер Форрестер?

Капитан крякнул, казалось, слова жены его развеселили.

— Думаю, Нил, мы что-нибудь сообразим. Не вскакивай, мальчик, посиди еще. Ты должен с нами пообедать.

Но Нил объяснил, что никак не может задерживаться. Ему еще надо складывать вещи, а завтра он уезжает утренним поездом.

— Ну тогда мы чем-нибудь угостимся перед твоим уходом!

Капитан Форрестер с трудом, опираясь на трость, поднялся с кресла и прошел в столовую. Оттуда он вернулся с графинчиком и торжественно наполнил три бокала. Подняв свой, он, как всегда, выдержал паузу и провозгласил:

— За счастливые дни!

— За счастливые дни! — отозвалась миссис Форрестер, просияв своей самой лучистой улыбкой. — И успехов тебе, Нил!

Капитан с женой вышли вместе с Нилом на крыльцо и остановились у входа. Нил часто видел, как они вот так же стояли рядом, когда провожали гостей. Он спускался с холма, довольный и растроганный. Но едва ступил на мост, настроение у него сразу испортилось. Неужели эта грязная яма, куда он бросил розы в то утро, всегда будет вселять в его душу холодное сомнение?

Нил жаждал задать миссис Форрестер один вопрос, узнать правду и наконец успокоиться: как при всей своей изысканности и утонченности она может иметь дело с людьми, подобными Элингеру? Как и куда, проводя время с Элингером, прячет она эти присущие ей свойства? И как потом обретает их вновь? Снова становится самой собой, так что, глядя на нее, всем, и даже Нилу, приходит в голову мысль о клинке дамасской стали, готовом выдержать любой поединок и не сломаться?

Часть II

1

Нил Герберт вновь приехал в родные края лишь через два года, и первым, с кем он встретился, возвращаясь домой, оказался Айви Петерс. Айви сел в поезд на одной из маленьких станций недалеко от Суит-Уотера, он участвовал там в каком-то судебном разбирательстве. Проходя по пульмановскому вагону, Айви заметил среди пассажиров молодого человека в сером фланелевом костюме и голубой шелковой рубашке, галстук тоже был голубой, но другого оттенка. Несколько минут Айви со спины рассматривал эту городскую птицу, а потом с тайным удовлетворением оглядел себя. Стоял жаркий июньский день, но на Айви была черная фетровая шляпа и готовый сюртук, тяжелый, словно зимний, — как раз такие нравились ему, когда он был еще мальчишкой. Засунув руки в карманы, Айви сделал шаг вперед.

— Привет, Нил! Я так и думал, что не обознался.

Нил поднял глаза и увидел красное, словно искусанное пчелами лицо со всегдашними ямочками на щеках, улыбающееся ему снисходительно и насмешливо.

— Добрый день, Айви. И я бы тебя сразу узнал.

— Совсем возвращаешься? Думаешь начать какое-нибудь дело?

Нил объяснил, что приехал всего лишь на летние каникулы.

— Вон что! Значит, все еще учишься? Выходит, на архитектора учат дольше, чем на какого-то адвокатишку. Только все равно, в Суит-Уотере теперь строят мало. Увидишь — у нас все изменилось.

— Может, присядешь? — Нил показал на соседнее кресло. — А ты стал юристом?

— Да, и тяжбы веду и еще кое-чем занимаюсь. Приходится за все хвататься. У нас ведь иначе не проживешь. Фермерствую понемногу. Взял в аренду у Форрестеров их заливные луга, осушил старое болото и пустил под пшеницу. Сам я распоряжаюсь, а работает мой братец Джо. Дело вполне доходное. А Форрестерам я плачу хорошо. Им эти денежки ой как кстати! Без них им, пожалуй, пришлось бы туго. Похоже, их важные друзья не больно-то им помогают. Помнишь тех спесивых стариков, которых капитан катал в своем экипаже да еще виски для них привозил бочками? Дутая у этих стариков оказалась слава. Стоило начаться панике, и они сразу вышли из игры. Да и Форрестерам пришлось сдать позиции. Помнишь, как капитан гонял нас, мальчишек, не разрешал появляться в роще с ружьем? Зато теперь я всласть охочусь у них на ручье — я ж злопамятный. Да что говорить, капитан — старик неплохой, но очень уж он всегда кичился своим благородством. Ничего, сравнялся с нами, так ему даже легче стало, по крайней мере не нужно каждый день менять рубашку, — немигающие зеленые глаза Айви уставились на галстук Нила.

Но Нил этого не замечал. Он чувствовал, что Айви хочется увидеть его огорченным, и решил не доставлять ему этого удовольствия. Он начал расспрашивать о здоровье капитана, намеренно избегая упоминать имя миссис Форрестер.

— Да он одной ногой в могиле… Но, похоже, вполне доволен жизнью. Она хорошо за ним ухаживает, тут ничего не скажешь… Ухаживать-то ухаживает, но и сама утешается, не брезгует французским коньяком — и раньше имела к нему слабость, сам знаешь. Но про мужа не забывает. Да я ее не осуждаю. Тащить на себе весь дом нелегко.

Нил хмуро слушал эти речи, а самого занимала пришедшая вдруг ему в голову мысль. Он думал о том, что Айви осушил болото не только ради земли, а еще и назло миссис Форрестер и ему, Нилу. Более того, Нил чувствовал, что до этой минуты Айви и сам не догадывался, что им тогда двигало. Они с Айви недолюбливали друг друга с детства, это была слепая инстинктивная неприязнь, как у двух враждующих насекомых. Осушив болото, Айви уничтожил нечто, ненавистное ему, он и сам не мог бы объяснить что, а заодно утвердил свою власть над людьми, которые любили эти, не приносившие дохода места именно за их бесполезную серебристую красоту.

Когда Айви ушел в вагон для курящих, Нил продолжал сидеть, глядя в окно, за которым извивалась река Суит-Уотер, и размышлял все на ту же тему. Старый Запад осваивали мечтатели, по-королевски непрактичные благородные искатели приключений; это было рыцарское братство, сильное в нападении, но беспомощное в обороне. Они умели завоевывать, но не умели удержать завоеванное. И теперь покоренные ими просторы оказались во власти таких, как Айви Петерс, — во власти людей, никогда не дерзавших, не способных на риск. Эти люди рассеивают миражи, иссушают утреннюю свежесть, искореняют сам великий дух свободы, кладут конец беззаботной, щедрой и вольной жизни крупных землевладельцев. Подобно тому как спичечная фабрика для своих нужд сводит с лица земли вековой лес, люди вроде Айви режут на мелкие доходные участки обширные угодья пионеров, лишая Запад простора, красок и царственной беспечности, свойственной его первооткрывателям. Теперь от Миссури до самых гор новое поколение расчетливых молодых людей, которых трудные времена научили мелочной экономии, будет творить то же самое, что натворил Айви Петерс, осушив болото Форрестеров.

2

На следующий день после приезда Нил нашел капитана Форрестера на заросшем кустами участке, который капитан называл «мой розарий». Старик сидел в массивном деревянном кресле, стоявшем здесь даже в плохую погоду, к креслу были прислонены две трости. Капитан не сводил глаз с прямоугольной плиты из красного колорадского песчаника, возвышавшейся на гранитном валуне в центре засыпанной гравием площадки, обсаженной розами. Он с гордостью объяснил Нилу, что это — солнечные часы. И рассказал, что прошлым летом часто сидел здесь с квадратной доской, к которой был прикреплен шест, и каждый час измерял длину тени. Его приятель Сайрус Дэлзел в один из своих приездов забрал у него эту доску, скопировал с нее отметки капитана, перенес их на песчаник и прислал плиту вместе с гранитным валуном, напоминающим невысокую колонну. Теперь валун служит пьедесталом.

— Должно быть, мистеру Дэлзелу пришлось не одно утро порыскать в горах, чтобы отыскать валун нужной формы, — заметил капитан. — Ни дать ни взять, библейский столп. Это из «Сада богов»[13], там мистер Дэлзел проводит лето.

Капитан сидел, широко раздвинув колени и сведя вместе подошвы ботинок. По всему было видно, что он отяжелел и ослаб. Лицо обрюзгло, стало более гладким, расплывчатым, как у восковой фигуры, выставленной на жару. Поля старой, пожелтевшей от солнца панамы, затеняли глаза. Загорелые руки с широко расставленными, потерявшими чувствительность пальцами, покоились на коленях. Усы сохранили прежний пшеничный цвет — Нил сказал об этом капитану. Тот поднес руку к щеке.

— Одно время меня брила миссис Форрестер. Прекрасно справлялась, но мне не хотелось, чтобы она с этим возилась. Теперь пользуюсь безопасной бритвой. Получается, если не торопиться. Раз в неделю приходит парикмахер. Миссис Форрестер ждет тебя, Нил. Она внизу в роще, уходит туда отдохнуть в гамаке.

Нил обошел дом и направился к калитке, выходящей в рощу. С холма он разглядел гамак, висевший между двумя тополями в дальнем конце поляны, там, где когда-то он упал и сломал руку. Стройная женщина в белом, лежавшая в гамаке, не шевелилась, и пока Нил торопливо шел к ней по траве, он видел, что ее лицо прикрыто белой летней шляпой. Он тихонько приблизился и уже подумал, не заснула ли миссис Форрестер, как вдруг услышал тихий радостный смех. Быстрым движением она сбросила с лица кружевную шляпу, сквозь которую наблюдала за ним. Нил шагнул вперед и заключил в объятия и ее, как бы парящую в воздухе, и гамак. До чего же она была легкая и трепетная, словно птица, попавшая в сеть! Если бы он мог спасти ее — взять и унести из этой юдоли печали — от неизбежной старости, усталости, от злой судьбы!

Она не спешила высвободиться из его рук и, смеясь, глядела на него снизу вверх, а в глазах светилось что-то бесшабашное, что-то загадочное и дразнящее: с виду такая открытая и безыскусная, а на самом деле — искуснейшая актриса. Она взяла Нила за подбородок, как будто он все еще был мальчиком.

— Ишь, какой красавец вырос! Старый судья, наверно, гордится тобой. Он позвонил мне вчера и начал хвастаться: «Нелишне предупредить вас, мадам, что приехавший ко мне молодой человек очень красив!» Как будто я и сама не знала, что из тебя получится настоящий красавец! Значит, теперь ты — взрослый мужчина, повидал мир. Ну и что ты нашел в нем интересного?

— Ничего, что могло бы сравниться с вами, миссис Форрестер.

— Глупости. А как у тебя насчет возлюбленных? Есть кто-нибудь?

— Предположим.

— И хороши собой?

— Уж не думаете ли вы, что их несколько? Разве мало одной?

— Одной даже слишком много. Вот если их будет полдюжины, самое лучшее в тебе достанется все-таки нам. А одна заберет себе все без остатка. Впрочем, если бы у тебя была возлюбленная, ты бы сюда не вернулся. А знаешь, как мы тебя ждали? — Она взяла его руку и повернула кольцо-печатку, которое он носил на мизинце. — Уже несколько недель, каждый вечер, когда внизу за лугами проносятся огни поезда, я говорю себе: «Нил едет домой, теперь есть, кого ждать», — она осеклась, как всегда, когда ей казалось, что она сказала лишнее, и шутливо добавила: — Так что, видишь, как ты много для нас значишь. А ты говорил с мистером Форрестером?

— О, да! Полюбовались вместе его солнечными часами.

Миссис Форрестер приподнялась на локте и понизила голос:

— Нил, подумай только! Он ведь не впал в детство, как некоторые считают, но он может часами сидеть, не сводя глаз с этой штуки. Неужели такое удовольствие — следить, как утекает время? Мы все привыкли к движению стрелки по циферблату, но ему почему-то нравится наблюдать, как ползет тень по этому камню. Почему? А сильно он изменился? Нет? Я рада, что ты так считаешь. Ну, теперь расскажи мне про Адамсов и про Джорджа. Какой он стал?

Нил сел на траву и прислонился к дереву. Отвечая на ее быстрые вопросы, он приглядывался к ней. Конечно, она постарела. При ярком дневном свете было заметно, что ее кожа больше не наводит на мысль о белой сирени, а приобрела оттенок слоновой кости, как начавшая увядать гардения. Казалось, тяжелый узел ее иссиня-черных волос еще сильнее оттягивает ей голову. В уголках рта появились морщинки, которых раньше не было. Однако поразительно, как все эти перемены мгновенно забывались, как их полностью заслоняло ее очарование и все теряло значение, кроме того, что перед вами она сама.

— Слушай, Нил, это верно, что женщины теперь курят вместе с мужчинами после обеда? Я хочу сказать — приличные женщины? Мне это не нравится. Это хорошо для актрис, но разве женщина может сохранять привлекательность, если станет вести себя, как мужчина?

— Мне кажется, сейчас такая мода — женщины прежде всего хотят приятно проводить время.

Миссис Форрестер посмотрела на него так, словно в его словах было что-то неприличное.

— Вот именно! Только женщинам это не идет — гимнастика, занятия в колледже и курение после обеда. А тебе это нравится? Разве мужчинам не хочется, чтобы женщины от них отличались? Раньше это ценилось.

Нил рассмеялся. Да, для поколения миссис Форрестер это было самое главное.

— Дядюшка жалуется, что вы больше не заходите к нему, как бывало, миссис Форрестер. Ему не хватает ваших визитов.

— Милый мальчик, да я не выбиралась в город уже шесть недель. Очень устаю. Лошади у нас теперь нет, так что, если нужно в город, приходится идти пешком. А этот дом! С ним столько хлопот! Ведь если я не сделаю, никто ничего не сделает, ничто не сдвинется, если я не сдвину. Вот почему я ухожу сюда среди дня — отсюда дом не видно. Не могу содержать его в таком порядке, как надо бы, у меня просто сил на это нет. Конечно, Бен помогает. Он подметает, выбивает ковры, моет окна, но в доме от этого лучше не становится, — миссис Форрестер внезапно села и приколола шляпу к волосам. — Подумай, Нил, ведь когда мы покупали эту мебель орехового дерева, мы добрались до самого Чикаго. Здесь никак не могли найти ничего достаточно внушительного и тяжелого. Знай я, что настанет время, когда мне придется эту мебель двигать, я бы выбрала что-нибудь полегче, — она встала и расправила помявшиеся юбки.

Они пошли к дому, медленно поднимаясь по длинной и неровной, заросшей травой тропинке между деревьями.

— Вы не скучаете по болоту? — вдруг спросил Нил.

Миссис Форрестер отвела глаза.

— Не очень. Мне некогда было бы туда ходить, да и деньги, которые мы за него получаем, нам нужны. Ведь и тебе, Нил, теперь не до игр? Чтобы преуспеть, надо спешить. Твоему дяде тоже досталось. Он оказался таким неосмотрительным, что теперь его положение ненамного лучше нашего. А деньги очень важная вещь. Усвой это с самого начала, помни об этом и тогда не превратишься в конце жизни в такое посмешище, как многие из нас.

Поднявшись на холм, они остановились у калитки и обернулись, глядя на зеленую аллею, на резкие тени, на падающие веером дрожащие лучи, — они будто раздвигали деревья, открывая взору райские лужайки.

Белой, унизанной кольцами рукой миссис Форрестер дотронулась до руки Нила.

— Скажи, Нил, неужели ты и правда доволен, что вернулся? Очень странно. Мне в твоем возрасте хотелось быть с молодыми, веселиться. Но для нас-то, конечно, твой приезд — счастье, — и она посмотрела на Нила с улыбкой — не лукавой, не жизнерадостной, а нежной, — в ней светилась затаенная печаль. Нечасто она так улыбалась, но Нил помнил эту улыбку всегда. И то же глубокое чувство прозвучало внезапно в тихом голосе, каким миссис Форрестер произнесла эти простые слова. Она быстро отвернулась. Они вошли в калитку и, обогнув дом, направились туда, где сидел капитан. Он любовался розами, пылавшими в лучах заката. Миссис Форрестер дотронулась до плеча мужа:

— Ты вернешься в дом, мистер Форрестер, или принести тебе пальто?

— Пойду в дом. А разве Нил не останется обедать?

— Не сегодня. Скоро он придет к нам опять, и мы устроим в его честь праздничный обед. Подождешь мистера Форрестера, Нил? А я побегу, разожгу камин.

Нил задержался и проводил капитана, который с трудом добрался до дома. Он опирался на две трости, медленно отрывал от земли ноги и ступал осторожно, но твердо. Он напоминал старое дерево, внезапно стронувшееся с места.

Поднявшись по ступенькам и войдя в гостиную, капитан, тяжело отдуваясь, опустился в кресло. Закурил сигару, и от первой же затяжки к нему словно снова вернулись силы.

— Не затруднит ли тебя отправить мои письма, Нил? Ты ведь пойдешь мимо почты? — капитан вынул несколько писем из нагрудного кармана летнего пиджака. — Дай-ка я узнаю, не нужно ли и миссис Форрестер что-нибудь отправить.

Поднявшись, он вышел в небольшой холл. Там, возле входной двери, на столике под вешалкой для шляп стояла статуэтка египетской или арабской рабыни в легких одеждах, она держала в руках большую плоскую раковину с калифорнийского побережья. Нил вспомнил, что заметил эту фигурку, когда, сломав руку, попал сюда в первый раз и доктор Деннисон нес его через холл в коляску. В те времена, когда у Форрестеров еще были слуги и они по нескольку раз в день отправляли записки в город, все письма всегда складывались в эту раковину. На этот раз там лежало лишь одно письмо, и капитан вручил его Нилу. Оно было адресовано мистеру Фрэнку Босуотеру Элингеру в Гленвуд-Спрингс, Колорадо.

Нил почему-то смутился и хотел побыстрей спрятать письмо в карман. Но капитан, взяв обе трости в одну руку, забрал у него голубой конверт и принялся рассматривать его, далеко отведя руку от глаз.

— Ты заметил, Нил, у миссис Форрестер всегда был прекрасный почерк. И когда она составляла для меня списки покупок, не стыдно было показать их кому угодно — строчечка к строчечке, будто выгравировано на меди. Редкий талант для женщины.

Нил хорошо помнил почерк миссис Форрестер, другого такого ему видеть не доводилось: удлиненные, изящные, чуть угловатые буквы, удивительно мелкие и в то же время решительные и четкие. В них, как кружево, вплетались черточки и точки, тонкие, словно паутина. При этом прочесть каждое слово не составляло труда. Казалось, ее письма были написаны с необыкновенной поспешностью, но пером водила твердая и умелая рука.

— О да, капитан! Когда письма миссис Форрестер попадают мне в руки, я всегда восхищаюсь ее почерком. Его невозможно забыть.

— Да, такой редко встретишь, — капитан отдал Нилу конверт и, опираясь на обе трости, медленно направился к своему большому креслу.

Нил и раньше задавался вопросом, что известно капитану о жене. Теперь же, спускаясь с холма, он не сомневался, что капитан знает о ней больше, чем кто-либо другой. Знает все, что можно знать о Мариан Форрестер.

3

Тем летом Нил намеревался почаще уходить в рощу Форрестеров с книгами, но все складывалось не так, как ему хотелось. В роще постоянно торчал Айви Петерс, и это раздражало Нила. Айви регулярно навещал свои новые пшеничные поля на заливных лугах и всегда выбирал старую тропинку, которая начиналась там, где когда-то было болото, вилась по крутому берегу и проходила через рощу. В роще его можно было встретить когда угодно — с хозяйским видом, заправив брюки в высокие сапоги с отворотами, он шагал между деревьями, громко хлопал калиткой за домом и, насвистывая, пересекал двор. Частенько он задерживался возле кухонной двери полюбезничать с миссис Форрестер. Это бесило Нила, потому что в утренние часы, занимаясь работой по дому, миссис Форрестер была еще не одета, и ей не следовало в таком виде принимать тех, кто стоял ниже ее на общественной лестнице. Одно дело принимать en déshabillé[14] президента компании «Колорадо и Юта» и совсем другое — в шлепанцах и в капоте с закатанными рукавами — болтать с этим грубияном Айви Петерсом, не сводящим холодных наглых глаз с ее открытой шеи.

Иногда Айви проходил через розарий, где грелся на солнце капитан Форрестер; он шел мимо, не глядя на капитана, как будто тот был пустое место. А если и заговаривал с ним, то так, словно имел дело с человеком, выжившим из ума.

— Привет, капитан! Не боитесь испортить себе цвет лица на солнце?

Или:

— Ну, капитан, видно, придется созывать верующих, пусть помолятся, попросят дождя. А то нынешняя засуха чертовски вредна для моей пшеницы.

Как-то утром, поднимаясь из рощи, Нил услышал смех возле калитки и увидел Айви с ружьем — тот разговаривал с миссис Форрестер. Она была с непокрытой головой, юбки раздувались на ветру, на руке — большое цинковое ведро, которое она водрузила рядом с собой на изгородь. Айви не снял перед ней шляпу, но держался так, как держатся мужчины, желая понравиться женщине. Он рассказывал ей какую-то забавную историю, возможно двусмысленную, потому что миссис Форрестер вдруг рассмеялась неприятным смешком — возбужденным и нервным, словно Айви зашел слишком далеко. Под конец и Айви разразился своим деревенским гоготом. Миссис Форрестер погрозила ему пальцем, подхватила ведро и быстро пошла к дому. Тяжелое ведро оттягивало ей руку, но Айви и не подумал помочь, позволил ей уйти, как будто она была кухарка, которой положено таскать тяжести.

Нил вышел из рощи и остановился возле сидевшего в саду капитана.

— Доброе утро, капитан Форрестер. Это кто тут сейчас был? Не Айви Петерс? Ну и манеры у него! Свинья и та повежливей, — не выдержал Нил.

Капитан указал ему на пустое кресло, в котором обычно сидела миссис Форрестер.

— Садись, Нил, садись, — капитан достал из кармана платок и принялся протирать очки. — Да, — спокойно продолжал он, — молодой человек не слишком вежлив.

Это сдержанное признание лучше любых горестных жалоб давало понять, как задет и оскорблен капитан грубостью Айви. В его голосе слышалась беспомощность и глубокая печаль. От равных себе он всегда видел должное уважение, от таких, как Айви, прежде мог его потребовать — например, запретить появляться в своих владениях или просто уволить.

Нил посидел со стариком, выкурил сигару. Они долго беседовали о прокладке железнодорожной ветки через горы Блэк-Хилс. Прошлой зимой Нил встретил в Бостоне старого владельца шахты, который помнил, как к Дедвуду подвели когда-то железную дорогу. Нил поинтересовался, не знал ли тот капитана Форрестера, и старый джентльмен переспросил:

— Форрестера? Это тот, у кого жена — красавица?

— Скажи ей об этом, Нил, — попросил капитан, поглаживая теплую поверхность солнечных часов. — Обязательно. Ты должен рассказать об этом миссис Форрестер.

Как-то поздно вечером, в первую неделю июля, когда все было залито ярким лунным светом, Нил почувствовал, что он не в силах читать и вообще не может усидеть дома. Он вышел и без всякой цели побрел по широкой пустой улице, а потом перешел по пешеходному мостику первый ручей. Широко раскинувшиеся поля созревшей пшеницы и вся местность вокруг казались уснувшим садом. Идя по пыльным тропкам, хотелось ступать бесшумно, чтобы не потревожить глубокий сон, в который погрузилась земля.

На дорожке, ведущей к дому Форрестеров, сладко пахло свежим клевером. Сколько Нил себя помнил, клевер здесь всегда вырастал высокий и сочный, капитан не разрешал его косить до осени, пока не скосят другую траву. На дорожку и на пшеничные поля Айви Петерса легли черные, напоминавшие султаны из перьев тени тополей. Пройдя дальше, Нил увидел на мосту через второй ручей залитую лунным светом неподвижную белую фигуру. Он прибавил шагу. Миссис Форрестер пристально вглядывалась в сверкающую воду, сквозь которую видны были камешки на дне. Нил подошел к ней.

— Капитан спит?

— О да, уже давно. Слава Богу, сон у него хороший. Уложишь его, и можно ни о чем не беспокоиться.

Они стояли на мосту, тихо переговариваясь, и вдруг услышали, как наверху громко хлопнула калитка; миссис Форрестер вздрогнула и оглянулась. Из тени дома вышел мужчина и, размашисто шагая, стал спускаться по подъездной аллее. Это был Айви Петерс.

— Добрый вечер! — поздоровался он с миссис Форрестер, не обращаясь к ней по имени и не снимая шляпы. — Я вижу, вы не скучаете. А я только что заглянул в старую конюшню, решил посмотреть, годятся ли стойла, можно ли в них завтра завести лошадей. Собираюсь с утра взяться за пшеницу, а потом придется оставить лошадей у вас в конюшне, иначе, если опять гонять их в город, потеряем уйму времени.

— Ну конечно, пусть лошади останутся у нас. Я уверена, мистер Форрестер не станет возражать, — миссис Форрестер говорила так, словно Айви спрашивал ее разрешения.

— Еще бы! — пожал плечами Айви. — Рабочие начнут в шесть утра. Сам я раньше десяти не приду, а около трех мне надо принять клиента у себя в конторе. Может, вы покормите меня обедом? Это сэкономило бы время.

От такой наглости миссис Форрестер даже улыбнулась.

— Что ж с вами делать. Так уж и быть, приглашаю вас отобедать с нами. Обед в час.

— Спасибо, вы меня очень выручите, — словно спохватившись, Айви снял шляпу и, вертя ее в руках, пошел по тропинке.

Нил проводил его глазами.

— Миссис Форрестер, почему вы позволяете этому нахалу разговаривать с вами подобным образом? Позвольте, я задам ему хорошую трепку и научу, как вести себя, когда разговариваешь с леди.

— Что ты, что ты, Нил! Не забывай, нам нужно ладить с Айви Петерсом, мы просто обязаны с ним ладить, — она схватила Нила за руку, в ее голосе прозвучало беспокойство.

— Вы не должны терпеть ни его, ни его дурные манеры. Любой заплатит вам не меньше за вашу землю.

— Но у него аренда на пять лет, и, согласись, он может сделать нашу жизнь невыносимой. Кроме того, — быстро прибавила она, — есть еще одно обстоятельство. Он вложил за меня небольшую сумму в земельный участок в Вайоминге. Каким-то образом, почти за бесценок, ему удается покупать у индейцев прекрасные земли. Только не говори своему дяде! Я не сомневаюсь: тут жульничество. Судья ведь такой же, как мистер Форрестер, его методы в наши дни не годятся. Ему, бедняге, никогда не удастся вытащить нас из долгов. И самому не выбраться. А Айви, можешь мне поверить, ужасно ловкий. Ему уже полгорода принадлежит.

— Ну, не совсем, — мрачно отозвался Нил. — Хотя, спору нет, он прибрал к рукам порядочно. Этот своего не упустит, и в средствах, сами знаете, он, мягко говоря, неразборчив. Почему вы не попросили мистера Дэлзела или еще кого-нибудь из старых друзей пустить в оборот ваши деньги?

— А! Слишком ничтожная сумма! Разве это деньги? Всего несколько сот долларов, мне удалось сэкономить их на хозяйстве. Ну, вложили бы их в надежное дело — под шесть процентов годовых! Я знаю, ты не любишь Айви, и он это прекрасно понимает. Потому-то и демонстрирует себя всегда перед тобой с худшей стороны. А ведь он не такой плохой, не такой страшный, как… как, скажем, его лицо, — миссис Форрестер нервно засмеялась. — И он искренне хочет вытащить нас из дыры, в которую мы угодили. Постоянно вертясь тут, он все видит, и я уверена, ему неприятно, что мне приходится заниматься такой тяжелой работой.

— В следующий раз, когда вы захотите вложить во что-нибудь деньги, разрешите мне поговорить с мистером Дэлзелом, я все ему объясню. Обещаю, что справлюсь не хуже, чем Айви Петерс.

Миссис Форрестер взяла Нила за руку и потянула за собой на тропинку.

— Но, милый мальчик, ты же ничего не смыслишь в этих делах. У тебя совсем другой склад ума, за это-то я тебя и люблю. Люди, которые дурачат индейцев, не вызывают у меня восторга. Никакого! — Она решительно тряхнула головой.

— Не только подлость приносит успех в делах, миссис Форрестер.

— Но она приносит успех намного быстрее, чем все остальное, — рассеянно сказала миссис Форрестер.

Они дошли до конца тропинки и повернули назад. Миссис Форрестер сжала руку Нила и заговорила отрывисто:

— Видишь ли, еще два-три года, и я смогу вернуться в Калифорнию, и… заживу снова. А потом… Небось, все думают, что я осела на месте и буду здесь благородно стареть. Но я стареть не собираюсь. Знаешь, Нил, я ощущаю в себе столько жизненных сил! — ее тонкие пальцы сжали его запястье. — Я их подавляю, а они рвутся наружу. Зимой я провела три недели с Дэлзелами в Гленвуд-Спрингсе. (Этим, кстати, я тоже обязана Айви Петерсу, он присматривал тут за хозяйством, а его сестра ухаживала за мистером Форрестером.) И я сама себе удивлялась. Я могла танцевать всю ночь напролет и ничуть не уставала. Могла весь день провести в седле, а вечером пойти на званый обед. Конечно, нарядов у меня не было; я привезла с собой только старые вечерние платья, но они сшиты из такого количества шелка и бархата, что портниха миссис Дэлзел взялась их переделать. И я выглядела прекрасно. Да, да! Я всегда знаю, как выгляжу. Так вот, я выглядела вполне хорошо. И мужчины так считали. Я казалась там самой счастливой женщиной. Почти все были много моложе меня. Но они были бесцветные и умирали от скуки. После одного-двух бокалов шампанского их клонило в сон, им не о чем было говорить. А я после первого же бокала всегда выгляжу лучше, шампанское меня оживляет. Только от него моя бледность и проходит. Я специально приняла приглашение Дэлзелов: хотела проверить, осталось ли во мне что-то, что стоит сберечь. И могу тебе сказать — осталось! Ты, наверно, не поверишь, я сама с трудом верю, но это так.

Они снова подошли к мосту. В лунном свете он белел, будто чисто вымытый пол. Миссис Форрестер все время ускоряла шаг.

— Так вот чего я добиваюсь. Я хочу вырваться из этой дыры. — Она огляделась, словно вдруг очнулась на дне глубокого колодца. — Вырваться! Пока я целыми днями, месяц за месяцем, сижу тут одна, я строю всякие планы. Если бы не это…

Возвращаясь к себе в комнату за юридической конторой судьи, Нил думал о миссис Форрестер, и ему делалось страшно за нее. Если женщина начинает говорить, будто она еще молода, разве это не значит, что в ней что-то надломилось? Она сказала: «Года через два или три…» Нил поежился. Не дальше, чем вчера, старый доктор Деннисон с гордостью говорил ему, что капитан Форрестер может протянуть еще лет десять.

— Мы старательно поддерживаем его здоровье, да и сам он от природы человек железный.

На что ей надеяться? Нил все еще ощущал, как она сжимала его локоть, когда, все ускоряя и ускоряя шаг, вела за собой по тропинке.

4

Несколько недель стояла сухая и небывало жаркая погода, а в конце июля на Суит-Уотер обрушились грозы и проливные дожди. Река вышла из берегов, ручьи вздулись, и стерню на полях Айви Петерса затопило водой. Широкое озеро и два стремительных потока отрезали Форрестеров от города. Каждый день к ним на лошади добирался Бен Кизер, делал кое-что по дому и привозил почту. Однажды вечером Бен, в дождевике, с кожаной сумкой, вышел из почтового отделения и уже собрался сесть на лошадь, как к нему подошел Нил Герберт и, понизив голос, спросил, везет ли Бен Форрестерам денверскую газету.

— А как же! Я всегда дожидаюсь газет. Она любит читать их вечерами. По-моему, ей там тоскливо, — Бен вскочил в седло и уехал.

А Нил медленно пошел в гостиницу обедать. В денверской газете он обнаружил нечто весьма огорчительное. На странице светской хроники Нил увидел фотографию Фрэнка Элингера, а рядом с ним Констанс Огден. Они поженились вчера в Колорадо-Спрингсе и остановились в гостинице «Оленьи рога».

После ужина Нил облачился в прорезиненный плащ и отправился к Форрестерам. Подойдя к первому ручью, он увидел, что мост оторвало от противоположного берега, и теперь он косо лежал на желтой воде, течение билось об него, и в любой момент мост могло унести. А переправиться через ручей можно было только верхом. Нил нерешительно смотрел на залитые водой поля на другом берегу. В доме Форрестеров было темно, даже в окнах гостиной не горел свет. Снова пошел дождь. Может быть, сегодня миссис Форрестер предпочитает побыть одна? Он поедет туда завтра.

Нил вернулся в контору и попытался устроиться поудобнее, хотя это было нелегко: вокруг царил беспорядок. Из-за непрерывных дождей дал течь один из дымоходов, в комнату хлынули потоки сажи и черной воды, они залили печку и красивый брюссельский ковер. Весь день в конторе торчал печник, стараясь разобраться, что с дымоходом. Он соорудил короб из листового железа и поставил его под трубу. Но в шесть он ушел, бросив на полу инструменты и обрезки железа. В комнатах было сыро и холодно. Топить печку было нельзя. Нил надел толстый свитер, зажег большую керосиновую лампу и уселся с книгой. Когда он наконец посмотрел на часы, было уже около полуночи — он читал почти три часа. Оставалось выкурить последнюю трубку и идти спать. Но не успел Нил закурить, как услышал быстрые, торопливые шаги, они гулко раздавались в коридоре. Нил поспешил к дверям и распахнул их, опередив миссис Форрестер, которая как раз собиралась постучать. Он схватил ее за руку и чуть ли не втащил в комнату.

Черный, слишком просторный плащ скрывал ее фигуру, из-под черной клеенчатой шляпы виднелось только бледное мокрое лицо. С плаща на пол текли потоки воды, и когда миссис Форрестер расстегнула его, Нил увидел, что она промокла до пояса, черное, забрызганное грязью платье липло к ногам.

— Миссис Форрестер! — воскликнул Нил. — Как же вы перебрались через ручей? Там же лошади по брюхо в самом мелком месте!

— Я перебежала по мосту, если еще можно назвать мостом то, что от него осталось. Он подо мной так и ходил ходуном, но я ведь легкая, — она сбросила шляпу и обтерла лицо ладонями.

— Почему вы не попросили Бена, чтобы он перевез вас на лошади? Нате-ка, проглотите это.

Она отвела его руку.

— Подожди. Потом. Бена? Я поздно спохватилась, когда он уже уехал. Нил, мне нужно позвонить! Вызови мне Колорадо-Спрингс, гостиницу «Оленьи рога», скорее!

Тут Нил заметил, что от нее сильно пахнет спиртным, этот запах перебивал все другие — речного ила, мокрой одежды и резины. Миссис Форрестер схватила трубку стоявшего на столе телефона, но Нил мягко отобрал ее.

— Я сам соединю вас, только вы же сейчас не в состоянии вести разговор. Вы совсем запыхались. Вам непременно хочется поговорить сегодня? Но вы ведь знаете, что миссис Бизли не пропустит ни одного вашего слова.

Миссис Бизли была телефонисткой и неустанно разносила по всему городу то, что слышала по проводам.

Миссис Форрестер, сидя в кресле за столом судьи, постукивала по полу носком резинового сапога.

— Пожалуйста, скорее, — произнесла она тем вежливым, не допускающим возражений тоном, которого боялся даже Айви Петерс.

Нил поднял сонную телефонистку и попросил соединить его с гостиницей «Оленьи рога» в Колорадо-Спрингсе.

— Она спрашивает, с кем будут говорить?

— С Фрэнком Элингером. Скажи, с ним хотят поговорить из конторы судьи Помроя.

Нил стал мягко объяснять телефонистке.

— Нет, нет, не с управлением гостиницы, миссис Бизли, с одним из постояльцев. С Фрэнком Элингером, — Нил повторил фамилию по буквам. — Да. С ним хотят поговорить из конторы судьи Помроя. Я буду у телефона. И поскорее, пожалуйста.

Он повесил трубку.

— Знаете, чем звонить через миссис Бизли, лучше сразу опубликовать разговор в городской газете.

Миссис Форрестер не обращала на него никакого внимания, даже не смотрела в его сторону, она сидела, уставившись в стену.

— Не понимаю, почему вы не позвонили мне и не попросили привести лошадь, раз уж вам так необходимо было говорить по телефону с Колорадо именно сегодня.

— Да, об этом я не подумала. Я знала только одно — мне надо непременно сюда добраться, и я боялась, как бы меня что-нибудь не задержало. — Она не сводила глаз с телефона, словно он был живым существом. Зрачки ее сузились и стали как точки. Брови, сведенные под острым углом, нервно подрагивали, лицо было искажено, как у человека опьяневшего или крайне усталого, который не теряет сознания только потому, что сосредоточен на чем-то очень для него важном. Губы миссис Форрестер посинели, под глазами проступили черные круги, она выглядела так, словно в крови ее бродила какая-то отрава. Ждать пришлось долго. Нил понимал: она не хочет, чтобы он с ней заговаривал. Ум ее был занят какой-то одной мыслью, казалось, каждую минуту она возвращается к ней снова и снова. Вдруг она встала, как будто больше не могла выдерживать напряжения, и, отойдя к окну, прислонилась к раме.

— Вы оставили капитана Форрестера одного? — внезапно спросил Нил.

— Да, ничего не случится. У нас вообще ничего не случается, — ответила она с отчаянием, нервно сжимая руки.

Зазвонил телефон. Миссис Форрестер метнулась к аппарату, но Нил правой рукой успел придержать ее, а левой поднял трубку.

— Успокойтесь, миссис Форрестер. Когда Элингер подойдет, я дам вам трубку… И миссис Бизли будет слышно каждое ваше слово, помните об этом.

После недолгих переговоров с дежурным гостиницы в Колорадо Нил указал миссис Форрестер на стул.

— Садитесь и возьмите трубку. Элингер у телефона.

Нил не решился оставить ее одну, хотя ему было неловко слушать этот разговор. Он отошел к окну и встал спиной к столу, за которым она сидела.

— Это ты, Фрэнк? Говорит Мариан. Я тебя не задержу… Ты спал? Так рано? На тебя не похоже. Ты уже изменился, не правда ли? Вот, как говорится, к чему приводит брак… Нет, я вовсе не удивлена. Хотя мог бы мне довериться. Разве я не заслужила?

Наступила долгая пауза, миссис Форрестер слушала, Нил тупо всматривался в черноту за окном. Он ведь со страхом ждал, что миссис Форрестер накинется на Элингера с упреками. А за спиной у него чарующе звучал ее голос — игривый, ласковый, доверительный, в нем слышалось приятное возбуждение, оживлявшее светски любезный тон и согревавшее ничего не значащие, расхожие слова, — так свет, отраженный в опале, придает ему теплоту.

Нил даже дыхание затаил, слушая ее щебет.

— И где вы проведете медовый месяц? Ах, какая жалость! Так скоро… Береги ее. Передай ей привет. Наверно, Калифорния в это время года — самое идеальное место.

Прошло несколько минут. Нилу казалось, что так мог бы звучать голос молодой, красивой, счастливой женщины, которая сидит в своей уютной гостиной, за окнами бушует непогода, а она ласково и непринужденно болтает со старым другом.

— Я? Великолепно, лучше не бывает! Заезжай, увидишь своими глазами. Ведь до Калифорнии ты на следующей неделе должен побывать по делам в Омахе. Да, я знаю, должен. Задержись от поезда до поезда. Ты ведь знаешь, как тебе здесь всегда рады.

Долгая пауза. Восклицание миссис Форрестер заставило Нила резко обернуться. Ну вот, начинается! Ее голос мрачнел с каждым словом.

— По-моему, я тебя поняла. Ты говоришь не из номера?.. Ах, от дежурного? Ну тогда я тебя прекрасно понимаю.

Нил встревоженно обвел глазами комнату. Пора прекратить это, но как? А она продолжала:

— Ах, не хочешь рисковать? Да уж, рисковать ты всегда боялся! Знаешь, Фрэнк, дело в том, что ты — трус, да, да, жалкий трус! Ты меня слышишь? Я хочу, чтобы ты это услышал… Ну, с твоей избранницей рисковать тебе больше не придется, только смотри, не умри со скуки! Интересно, какое приданое тебе досталось? Надеюсь, немалое! А теперь дай-ка я скажу тебе правду: я не желаю, чтобы ты сюда приезжал! Пока я жива, видеть тебя не хочу! И на похороны мои приезжать запрещаю! Чтобы ты не смел смотреть своими гнусными глазами на мое мертвое лицо. Слышишь? Почему ты не отвечаешь? Не смей вешать трубку, трус несчастный! Ах ты, негодяй… Фрэнк, Фрэнк, ну скажи что-нибудь! Ах, он повесил трубку, я его больше не слышу!

Она швырнула трубку, уронила голову на стол и разразилась безутешными, захлебывающимися рыданиями. Нил стоял над ней и терпеливо ждал. На этот раз он успел. Он спас ее — услышав, как ее голос задрожал от горечи и страстной ненависти, он схватил большие ножницы, оставленные печником, и перерезал под столом телефонный провод. Упреки миссис Форрестер не услышал никто за пределами конторы судьи.

Когда ее рыдания стихли, Нил дотронулся до ее плеча. Потряс, но миссис Форрестер не отозвалась. Она спала тяжелым беспробудным сном. Руки и лицо ее были такие холодные, что Нил засомневался, струилась ли по ее жилам кровь. Он перенес миссис Форрестер к себе в комнату, стащил с нее промокшее платье, завернул в свой купальный халат и уложил в постель. Она не подавала признаков жизни. Задув лампу, Нил запер комнату на ключ и пошел домой к дядюшке. Он поднял судью с постели и вкратце описал ему, что произошло.

— Вы бы не могли одеться и побыть в конторе до утра, дядюшка? Кто-то должен с ней остаться. А я сейчас же отправлюсь к капитану, его ведь тоже нельзя бросить одного. Если миссис Форрестер смогла перейти через сломанный мост, так и я как-нибудь переберусь. Кстати, имейте в виду — когда она начала кричать в трубку, я перерезал телефонный провод у вас в конторе. В такую грозу как бы из-за этого чего не вышло. А утром я найду лошадь и отвезу миссис Форрестер домой, пока в городе никто не проснулся.

Когда начало светать, Нил вошел в комнату капитана и объяснил, что миссис Форрестер поздно вечером срочно вызвали по телефону для разговора с другим городом и что сейчас он привезет ее домой.

Капитан полулежал на трех больших подушках. С тех пор, как лицо у него располнело, резкие черты смягчились, кожа сделалась гладкой, совсем как у азиатов. Слушая фантастическую историю, которую излагал ему молодой человек, он сохранял полную невозмутимость и был похож на старого китайского мандарина, только временами глаза у него поблескивали и он приговаривал:

— Спасибо, спасибо тебе, Нил.

Когда Нил шел по спящему городу, направляясь в городскую конюшню, он увидел за телефонной станцией маленькую миссис Бизли: толстушка, напоминавшая в своем синем кимоно пудинг, засунутый в мешок, пробиралась через грядку, заросшую метелочками спаржи. Миссис Бизли уже побывала у своей соседки — белошвейки Молли Таккер и поведала той, какие захватывающие события разыгрались нынче ночью.

5

Когда вскоре у капитана случился второй удар, миссис Бизли, Молли Таккер и их товарки пришли к единодушному мнению, что это кара, посланная его жене свыше. Более жестокую кару придумать было трудно. Уход за мужем, ставшим совершенно беспомощным, окончательно сломил миссис Форрестер.

Когда несчастья, одно за другим, стали преследовать их с мужем, она еще ухитрялась сохранять свое всегдашнее самообладание. Ни у кого ничего не просила и ничего не принимала. С жителями городка она держала себя по-прежнему: непринужденно, любезно и с полным безразличием. Все ее друзья давным-давно разъехались, остались только судья Помрой и доктор Деннисон. Если к ней заглядывал кто-нибудь из городских дам, она принимала их в гостиной, вела с ними беззаботную беседу, улыбалась, но никому не удавалось пробиться сквозь эту беззаботность и вызвать миссис Форрестер на откровенность. Собираясь навестить ее, все, как и прежде, считали себя обязанными надеть самое нарядное платье и захватить визитную карточку.

Но теперь, когда капитан был прикован к постели и совсем не мог двигаться, все переменилось. Миссис Форрестер уже не удавалось держать любопытных на расстоянии. Городские дамы приносили больному супы и разные кремы. Они приходили дежурить возле него по ночам, и тогда миссис Форрестер бросала дом на них. Она выбилась из сил и была так утомлена, что все происходящее вокруг ее не трогало. Наконец-то наступил час торжества для таких, как миссис Бизли и Молли Таккер. Они хозяйничали на кухне миссис Форрестер, как привыкли хозяйничать друг у друга. Перерывали ее шкафы в поисках чистых простыней, с любопытством обследовали чердак и погреб, сновали, словно муравьи, по всему дому — по дому, в котором прежде они нигде, кроме гостиной, не бывали. И пришли к заключению, что все эти годы их попросту дурачили. Ничего особенного в доме Форрестеров не было! Кухня неудобная, из раковины пахнет. Ковры потерты, портьеры выцвели, а несуразную старомодную мебель никто из них и даром не взял бы. О комнатах для гостей наверху и говорить нечего — там только пыль да паутина.

Судья Помрой признался своему племяннику, что с трудом узнает здешних дам, встречаясь с ними в доме Форрестеров, — так они небывало оживлены, так довольны собой, так преисполнены сознанием собственной важности. Болезнь капитана всколыхнула жизнь городка, словно учреждение нового клуба или церковной общины. Дамы смелели все больше и больше, и было ясно, что миссис Форрестер не в силах им противостоять. Она делала все, что требовалось на кухне, спала почти не раздеваясь в одной из верхних комнат и спасалась только черным кофе и бренди. Прежняя ее выдержка изменила ей окончательно. Теперь ее ничто не занимало.

Сталкиваясь в подъездной аллее с дамами, шествовавшими к Форрестерам или обратно, Нил иногда слышал обрывки их разговоров.

— Почему бы ей не продать часть серебра? На что ей все эти супницы и соусники? За столько-то лет они и потускнели, и вид потеряли.

— Я не отказалась бы кое от какого ее столового белья. Наверху целый сундук камчатного полотна, так из каждой скатерти свободно выйдет две. А сколько у них бокалов для вина, видели? Да поверьте, в наших двух городских салунах столько не наберется! Если после его смерти она устроит распродажу, я, пожалуй, куплю дюжину бокалов для шампанского, пригодятся, чтобы подавать шербет.

— Да у нее девять дюжин разных бокалов и стаканов, считая те, что для пива и для виски, — заявила Молли Таккер. — Если она будет продавать, я не прочь купить парочку тех зеленых на длинных ножках, пусть стоят на каминной полке. Только все их ей никогда не продать, разве что салуны соблазнятся.

Мать Эда Элиота засмеялась.

— До тех пор, пока у нее есть что в них наливать, она их и продавать не станет.

— Когда-нибудь и погреб опустеет.

— Ну, для таких, как она, всегда найдутся охотники раздобыть спиртное. Ведь как я к ним ни приду, от нее всегда попахивает. А тут на днях прихожу вечером попозже, а она на коленях моет пол в кухне. Глаза стеклянные. И вот все трет и трет одно и то же место возле ящика со льдом. Я даже испугалась. «Миссис Форрестер, — говорю, — да вы тут уж который раз моете!»

— Ну и что она? Растерялась?

— Ничуть не бывало! Засмеялась и говорит: «У меня теперь часто туман в голове!»

Собеседницы миссис Элиот тоже засмеялись и согласились, что выражение «туман в голове» подходит к миссис Форрестер как нельзя лучше.

Нил рассказал об этом разговоре судье.

— Дядя, — заявил он, — просто не представляю, как я могу уехать в Бостон и бросить Форрестеров. Пожалуй, я прерву на год занятия и побуду с ними. Перееду в их дом и положу конец этим сплетням. Вы бы не могли на несколько недель переселиться в гостиницу и уступить мне на это время Черного Тома? Если он мне поможет, я быстро расправлюсь с этими кумушками, пусть убираются восвояси.

Так без лишнего шума сразу и сделали. Тома приставили к кухне, а Нил принялся ухаживать за капитаном. Дамам-помощницам было твердо заявлено: они очень добры, но больше больному ничего не нужно. Доктор сказал, что капитану необходим полный покой, навещать больного нельзя.

Когда в доме наступила тишина и порядок, миссис Форрестер легла в постель и проспала почти целую неделю. Да и капитану стало лучше. Если он чувствовал себя неплохо, его усаживали в кресло на колесах и вывозили в сад погреться на сентябрьском солнце и полюбоваться отцветающими розами.

— Спасибо, Нил, спасибо, Том, — повторял капитан, когда его поднимали, чтобы усадить в кресло. — Такой покой мне всего дороже.

А в те дни, когда Нилу казалось, что капитану лучше остаться в постели, мистер Форрестер грустил, вид у него становился разочарованный.

— Лучше вывезите его на воздух, будь что будет, — уговаривала их миссис Форрестер. — Он так любит свой сад. Только розы да сигары — вот и все его удовольствия теперь, других не осталось.

Когда она отдохнула и снова взяла себя в руки, она заняла место на кухне, а Черный Том вернулся к судье.

Ночью, когда миссис Форрестер уходила к себе, а капитан спокойно спал, Нил, оставаясь один, нес свою вахту с каким-то торжественным радостным чувством. Ему нелегко было пропустить год занятий. Ведь большинство его однокашников и так были моложе, чем он. Да, принять такое решение было трудно, но он сделал этот шаг и не раскаивался. Нил проводил ночные часы, сидя то в одном, то в другом кресле, подкреплялся бутербродами, боясь заснуть, и испытывал удовлетворение, знакомое каждому, кто сумел доказать верность своим друзьям. Ему нравилось оставаться наедине со старинными вещами, которые в детстве казались ему такими красивыми. Для него и теперь не было кресел удобнее здешних, и ни одна картина не нравилась ему так, как «Часовня Вильгельма Телля» или «Последний день Помпеи. Дом трагического поэта». А как хорошо было раскладывать пасьянс на старинном ломберном столике с мраморным верхом, украшенным мозаикой в виде шахматной доски! Этот столик капитану привез из Неаполя кто-то из его друзей. Нет, никогда ни один другой дом не значил для Нила так много, как дом Форрестеров.

У него было время поразмышлять о разных вещах: о себе самом и о своих друзьях, живущих в этом доме. Он заметил, что частенько, когда миссис Форрестер бывала чем-то занята, капитан окликал ее: «Детка! Детка!» — и она отзывалась откуда-то, где в это время находилась: «Да, мистер Форрестер», — но не спешила к нему, будто знала, что если муж вот так зовет ее, ему ничего не нужно. Может быть, капитану хотелось знать, что она поблизости, а может быть, ему просто нравилось обращаться к ней и слышать, как она ему отвечает. Чем дольше Нил наблюдал капитана Форрестера в те его последние, исполненные покоя дни, тем больше убеждался, что капитан знает свою жену как никто другой, лучше, чем она сама себя знает; и Нил понимал, что, зная о ней все, капитан, по его собственному выражению, «высоко ценит ее».

6

Смерть капитана Форрестера, случившаяся в начале декабря, была тем знаменательным событием, о котором сброшенный со счетов Суит-Уотер смог впервые за долгие годы сообщить телеграфом всему штату. Цветы и телеграммы посыпались с востока и с запада, но так уж получилось, что никто из ближайших друзей капитана не смог приехать на похороны. Мистер Дэлзел был в Калифорнии, а президент Берлингтонской железной дороги как раз путешествовал по Европе. Остальные либо уехали, либо собственное нездоровье помешало им проводить капитана. Так что среди несших гроб было только два ближайших друга мистера Форрестера — судья Помрой и доктор Деннисон.

Утром в день похорон, когда капитан уже лежал в гробу, а гробовщик расставлял в гостиной стулья, Нил услышал, что кто-то стучит в дверь кухни. Он открыл ее и увидел Адольфа Блюма с большой белой коробкой.

— Нил, — попросил он, — будь добр, передай миссис Форрестер цветы и скажи, что это капитану от нас с Рейном.

Адольф был в своем старом рабочем костюме, с вязаным шарфом на шее, другой одежды он, наверно, и не имел. Нил знал, что на похороны Адольф не пойдет, и предложил ему:

— Может, зайдешь, взглянешь на него, Дольфи? Он совсем не изменился.

Адольф заколебался, но, увидев в окно гостиной гробовщика, ответил:

— Да нет, спасибо, Нил, — сунул красные руки в карманы куртки и ушел.

Нил вынул из коробки цветы — целую охапку желтых роз, которые, несомненно, стоили жизни многим кроликам. Он понес розы наверх, где отдыхала миссис Форрестер.

— Это от братьев Блюм, — объяснил Нил. — Адольф только что принес их на кухню.

Миссис Форрестер посмотрела на цветы, отвернулась, губы у нее задрожали. В первый раз за весь день выдержка ей изменила, застывшее бледное лицо смягчилось.

Народу на похороны собралось много. Со всего округа съехались давно живущие здесь поселенцы и фермеры, чтобы проводить до могилы старого, всеми почитаемого пионера.

Когда Нил, его дядя и миссис Форрестер возвращались в коляске с кладбища, миссис Форрестер, не проронившая ни слова с тех пор, как они выехали из дома, вдруг заговорила:

— Судья Помрой, — спокойно сказала она, — я думаю, надо перенести солнечные часы мистера Форрестера на его могилу. На цоколе можно высечь надпись. По-моему, это будет лучше любого покупного памятника. А вокруг я посажу его же розы.

В дом они вернулись в четыре часа, и миссис Форрестер настояла на том, что приготовит для них чай.

— Я и сама хочу чая и вообще лучше мне чем-нибудь заняться. Подождите меня в гостиной. А ты, Нил, расставь мебель по местам.

Серый день клонился к вечеру, и, пока все трое сидели за чаем перед окном, широкие луга, растянувшиеся между холмом и городом, начало быстро заметать первым снегом, а скрип высоких тополей вокруг дома, казалось, возвещал о наступлении зимы.

7

Однажды апрельским утром Нил сидел один в дядюшкиной конторе. Судья уже давно хворал, у него разыгрался ревматизм, и текущие дела вел за него Нил.

Открылась дверь, и на пороге появился человек, незнакомый, но кого-то Нилу напомнивший. Пришлось напрячь память, и тогда Нил сообразил, что перед ним Орвил Огден, который раньше часто наведывался в Суит-Уотер, но последние несколько лет не показывался. Он ничуть не постарел. Как и прежде, один глаз — ясный — смотрел прямо, другой — мутный — косил. Он по-прежнему носил жесткую бородку-эспаньолку и закручивал усы, цветом напоминавшие пчелиный воск, а жидкие волосы лихо зачесывал на лысину.

— Вы ведь племянник судьи Помроя, не так ли? Не знаю вашего имени, молодой человек, но я вас помню. А где судья?

— Присядьте, пожалуйста, мистер Огден. Дядя болен. Он не был в конторе уже несколько месяцев. Совсем расхворался. Чем могу служить?

— Печально слышать, что судья болен, очень печально, — по его тону казалось, что он действительно опечален. — Похоже, все мы стареем, и тут уж ничего не попишешь. С тех пор как скончался Дэниел Форрестер, все не так, — мистер Огден снял пальто, аккуратно положил на стол шляпу и перчатки и вдруг растерялся. — А что с вашим дядей? — неожиданно спросил он.

Нил рассказал ему.

— Я должен был зимой вернуться в Бостон учиться. Но дядя упросил меня остаться и заменить его. Не захотел никому здесь доверять свою контору.

— Понятно, понятно, — задумчиво произнес мистер Огден. — Значит, сейчас его дела ведете вы? — Он помолчал, размышляя о чем-то. — Да, я хотел кое-что с ним обсудить. Я здесь всего на несколько часов, от поезда до поезда. Но могу поговорить об этом и с вами, а вы посоветуетесь с дядей и напишете мне в Чикаго. Дело конфиденциальное и касается определенного лица.

Нил заверил мистера Огдена, что ему нечего опасаться, однако тот, по-видимому, не знал, с чего начать. Он был очень серьезен и, не торопясь, раскурил сигару.

— Ничего сложного, — сказал он наконец, — я намереваюсь сделать вашему дяде довольно деликатное предложение, касающееся одного из его клиентов. В настоящее время у меня в Вашингтоне есть друзья в правительственных кругах, они предпримут все от них зависящее, чтобы посодействовать мне. Вот я и подумал: этим можно воспользоваться, чтобы увеличить пенсию миссис Форрестер. На этой неделе я буду в Чикаго, а закончив там дела, с удовольствием прокачусь в Вашингтон и посмотрю, что можно устроить. При условии, конечно, что никто, а главное, клиент вашего дяди, не узнает о моем участии в этом деле.

Нил вспыхнул.

— Мне очень жаль, мистер Огден, — сказал он, — но миссис Форрестер больше не является клиенткой моего дяди. После смерти капитана она сочла нужным забрать от дяди все свои дела.

Здоровый глаз мистера Огдена затуманился так же, как и больной.

— Что? Он больше не является ее поверенным? Но ведь двадцать лет…

— Да, сэр. Я знаю. Миссис Форрестер поступила с дядей не слишком уважительно. Она передала свои дела другому юристу совершенно внезапно.

— Кому, хотел бы я знать?

— Другому юристу, здесь же в городе. Айви Петерсу.

— Петерсу? Никогда про такого не слышал.

— Ничего удивительного. Он не принадлежит к числу людей, которые бывали в доме Форрестеров в прежние дни. Он из молодых, немного старше меня. За несколько лет до смерти капитана он взял в аренду часть земли Форрестеров — стал у них арендатором. Так миссис Форрестер с ним и познакомилась. Она считает его хорошим дельцом.

Мистер Огден нахмурился.

— А в действительности?

— Кое-кто тоже так считает.

— На него можно положиться?

— Вряд ли. Он берется вести такие дела, за которые никто бы не взялся. Может быть, с миссис Форрестер он поступает честно. Но если это и так, то совсем не потому, что он человек порядочный.

— Новость весьма печальная. Знаете, молодой человек, вы продолжайте свою работу, а я должен подумать, — мистер Огден встал и, заложив руки за спину, зашагал по комнате.

Нил углубился в незаконченное письмо, лежавшее на столе, чтобы посетитель чувствовал себя свободно.

Он понимал, как затруднительно положение мистера Огдена. Тот был предан миссис Форрестер и раньше приезжал в гости к Форрестерам чаще всех других их денверских друзей. Но это было до того, как Констанс решила женить на себе Фрэнка Элигера и в союзе с матерью стала расставлять Элингеру сети. Нил помнил, что мистер Огден не появлялся у Форрестеров после того Рождества, которое Огдены провели в доме капитана вместе с Элингером. Вскоре после того памятного вечера Огден, по-видимому, понял, что затеяли его дамы, и, независимо от того, нравились ему их замыслы или нет, решил, что благоразумнее всего отойти в сторону. Он перестал бывать у Форрестеров не потому, что тем изменило счастье. Нил видел, что судьба миссис Форрестер действительно волнует мистера Огдена и он серьезно озабочен.

Нил успел закончить письмо и приступить к следующему, когда мистер Огден остановился у его стола, ожесточенно теребя свою эспаньолку.

— Вы говорите, этот молодой юрист беспринципен? Но и у негодяев бывают слабости, им тоже знакомы сантименты, если дело касается женщины.

Нил посмотрел на него. Он почему-то сразу вспомнил ямочки на щеках Айви.

— Слабости? Сантименты? Мистер Огден, почему бы вам не пройти к нему в контору? Одного взгляда будет достаточно.

— В этом нет нужды. Я понимаю, — Огден посмотрел в окно, из которого были видны верхушки тополей в роще Форрестеров, и тихо проговорил: — Бедная женщина! Ее вводят в заблуждение! Ей следовало бы посоветоваться с кем-либо из друзей Дэниела.

Мистер Огден вынул часы, посмотрел на них, прикинул что-то и сказал, что его поезд уходит через час. Сегодня он уже ничего не успеет предпринять. Через несколько минут он покинул контору.

Он ушел, а у Нила осталось твердое впечатление, что, пока мистер Огден пребывал в нерешительности, держа в руке часы, он обдумывал, не заехать ли ему к миссис Форрестер. Ему хотелось повидаться с ней, но он отказался от этой мысли. Не страх ли перед женой и дочерью остановил его? Или то был страх другого рода, и он боялся расстаться с приятными воспоминаниями, боялся увидеть ее изменившейся, подурневшей, опасался, что столкнется с чем-то, что может омрачить память прошлого? Нил слышал от дядюшки, что мистер Огден, хотя и женился на дурнушке, был неравнодушен к красивым женщинам и умел по-своему, без лишнего шума, проявлять истинную галантность. Кто знает, поддержи его Нил, он поехал бы к миссис Форрестер и, пожалуй, сумел бы помочь ей. Но Нил промолчал, и это открыло ему глаза на то, как изменились его собственные чувства к жене капитана.

Изменилась и она сама. После смерти мужа она словно стала другим человеком. Многие годы Нил с дядюшкой, Дэлзелы и все ее друзья считали, что капитан — обуза для жены, что заботы о нем изнуряют ее, омрачают ей жизнь, не дают стать такой, какой она могла бы быть. Но теперь, похоронив мужа, она напоминала лишенный балласта корабль, который по воле ветра носит из стороны в сторону. Она сделалась упрямой, вздорной и, казалось, утратила способность разбираться в людях, легко и деликатно дать каждому почувствовать его место.

Во время болезни и смерти капитана Форрестера Айви Петерса не было в Суит-Уотере — его вызвали телеграммой в Вайоминг, так как близ принадлежавших ему там земельных владений нашли нефть. Однако вскоре после похорон Айви вернулся, и его стали замечать возле дома на холме чаще, чем прежде. Зимой на полях делать было нечего, и он развлекался тем, что, покончив с дневными трудами у себя в конторе, разбирал старую конюшню Форрестеров. Его не раз видели на их крыльце: он курил сигару, словно был хозяином дома. Частенько он проводил у миссис Форрестер вечера, играл с ней в карты или рассказывал о своих прожектах. Он еще не разбогател, но упорно шел к цели. Иногда он приводил на обед к миссис Форрестер кого-нибудь из своих приятелей — молодых парней из города. Их матери и невесты были скандализованы.

— Теперь она принялась за молодых, — возмущалась мать Эда Элиота. — Уж не впадает ли в детство?

В конце концов Нил просто поговорил с миссис Форрестер. Он сказал ей, что частые посещения Айви вызывают в городе сплетни. Ему случалось слышать, как люди судачат даже на улицах.

— Но меня это нисколько не волнует, пусть себе болтают. Про меня всегда сплетничали и будут сплетничать. Мистер Петерс — мой юрист и мой арендатор. Встречаться с ним мне необходимо, а ездить к нему в контору я не собираюсь. И потом, не могу же я целыми вечерами сидеть дома одна и вязать. Если бы ты, Нил, бывал у меня почаще, тоже пошли бы сплетни. Тем более, ты моложе Айви и куда интереснее! Тебе это не приходило в голову?

— Я бы не хотел, чтобы вы разговаривали со мной в подобном тоне, — холодно ответил Нил. — Почему бы вам не уехать, миссис Форрестер? В Калифорнию, к людям вашего круга? Вы же знаете, этот город — не место для вас.

— Я и собираюсь, как только смогу продать дом. Дом — это все, что у меня есть, но, если я сдам его в аренду, он придет в негодность и задорого продать его не удастся. Вот почему Айви проводит здесь так много времени — он старается придать дому более выигрышный вид. Разбирает старую конюшню — она уже давно как бельмо на глазу, настилает новый пол на веранде, там, где старый сгнил. Летом я собираюсь покрасить дом снаружи. Если не содержать его в порядке, настоящую цену за него не получить, — она говорила горячо, с преувеличенной серьезностью, как будто старалась сама себя убедить.

— И сколько же вы за него хотите, миссис Форрестер?

— Двадцать тысяч долларов.

— Столько вы никогда не получите. Разве что времена переменятся.

— Вот и твой дядя так говорил. Он считал, что нечего и думать просить за него больше, чем двенадцать тысяч. Потому-то мне и пришлось передать дела в другие руки. Настало новое время, но судья этого не понимает. Еще мистер Форрестер говорил мне, что дом стоит двадцать тысяч, и Айви думает, что сможет продать за двадцать, а если не удастся, он сам его купит, как только его акции начнут приносить доход.

— А пока вы губите себя здесь.

— Ну, это не совсем так, — она взглянула на него с мольбой, словно просила, чтобы он поверил ей. — Я отдыхаю после долгих трудных дней, а тем временем обзавожусь новыми друзьями среди молодых людей — твоего возраста и немного младше. Я давно хотела что-нибудь сделать для здешних юношей, но руки не доходили. Мне досадно, что они растут дикарями, хотя им всего-то и нужно — бывать в порядочном доме, хозяйка которого могла бы им преподать кое-какие уроки. Они такой возможности никогда не имели. Ведь и ты был бы другим, не представься тебе случай пожить в Бостоне, к тому же у тебя всегда были старшие друзья, видавшие лучшие дни. А представь, если бы ты рос, как Эд Элиот и Джо Симпсон?

— Льщу себя мыслью, что даже тогда таким, как они, я бы не стал. Однако, раз вы все уже обдумали и решили, обсуждать больше нечего. Я завел этот разговор только потому, что думал — вдруг вы не отдаете себе отчета, как в городе смотрят на вашу дружбу с молодыми людьми.

— Знаю, — она вздернула подбородок. — Знаю. Меня называют Веселой Вдовой. Что ж, мне это нравится.

Разговор состоялся три недели тому назад. Нил тогда не стал продолжать спор, ушел и ни разу больше к ней не заходил. А миссис Форрестер меж тем заглянула проведать его дядюшку. Судья был, как всегда, внимателен к ней, но от его прежней отеческой заботы и следа не осталось — слишком глубоко его уязвило то, как предательски она обошлась с ним. Двадцать лет он вел все дела капитана Форрестера, и после краха Денверского банка не вычел ни пенни для своего жалованья из доверенных ему денег. Миссис Форрестер поступила с ним крайне непорядочно. Она даже не предупредила его заранее. В один прекрасный день в контору судьи явился Айви Петерс с запиской, в которой миссис Форрестер просила передать предъявителю все принадлежащие ей вклады и ценные бумаги. И больше, встречаясь с судьей и Нилом, она никогда не возвращалась к этому вопросу, если не считать того разговора о продаже дома.

8

Как-то утром, когда теплый майский ветер разносил пыль по улице, миссис Форрестер, улыбаясь, вошла в контору судьи Помроя, в новой весенней шляпке и в короткой черной бархатной накидке с букетиком фиалок, приколотым к вороту.

— Пожалуйста, Нил, будь добр, обрати внимание на мой новый наряд, — умильно попросила она. — Ведь это моя первая обновка за много, много лет.

Нил сказал, что и шляпка, и накидка прелестны.

— Ты рад за меня, что я наконец в чем-то новом, правда? — улыбнулась она и вопросительно посмотрела на него сквозь вуаль. — Мне почему-то кажется, что сегодня ты не станешь мне перечить и сделаешь то, о чем я попрошу. Да ничего особенного. Я хочу, чтобы ты в пятницу пришел ко мне на обед. Если придешь, нас будет как раз восемь, считая Энни Петерс. Мальчиков ты знаешь; может, они тебе не по душе, но придется потерпеть! Да, придется! — строго кивнула она. — Ведь тебе важно, что говорят люди, верно? А ты не боишься, что тебя зачислят в снобы? Скажут, что стоило тебе побывать в Бостоне да взглянуть на мир, и ты сразу нос задрал? Нельзя быть таким требовательным и считать себя лучше всех. В твоем возрасте это не годится, — миссис Форрестер свела брови в прямую линию, в точности, как делал Нил, и он не выдержал и рассмеялся. Он уже забыл о ее таланте всех передразнивать.

— Зачем я вам? Вы же сами всегда говорили, что нельзя приглашать людей, не подходящих друг другу.

— Ты прекрасно сойдешься с ними, если постараешься. А уж на сей раз, пожалуйста, постарайся! Ради меня. Ладно?

Она ушла, а Нилу ничего не оставалось, как ругать себя за уступчивость.

В пятницу он явился к миссис Форрестер последним. Стоял теплый вечер, пришедший на смену жаркому дню. Окна были открыты, и в слабо освещенную гостиную вливался аромат сирени. В гостиной, в креслах, казавшихся для них слишком большими, сидели молодые люди. В столовой горела лампа, там стоял у буфета Айви Петерс и сбивал коктейли. Его сестра Энни помогала хозяйке на кухне. Миссис Форрестер на несколько минут заглянула в гостиную, чтобы поздороваться с Нилом, и поспешила обратно в кухню. Через открытую дверь Нил увидел, что на обеденном столе снова появились серебряные блюда, канделябры и цветы. А ведь его бывшие друзья, расположившиеся сейчас в сумраке гостиной, вполне удовольствовались бы и фаянсовой посудой из лавки Вернца, подумал Нил. По их понятиям действительно шикарными считались лишь сервизы, собственноручно расписанные либо сестрой, либо возлюбленной. Молодые люди сидели, одинаково положив ногу на ногу, покачивая ботинками одинакового рыжевато-коричневого цвета, отчего взору открывались одинаковые коричневые шелковые носки. Разговор шел об одежде. Джо Симпсон недавно унаследовал от отца магазин готового платья, и ему не терпелось поведать приятелям, что будут носить летом.

В гостиную, продолжая смешивать коктейль, вошел Айви Петерс.

— Ну, вы совсем, как девчонки. Стоит вам сойтись, разговор один — что модно и в чем ходить. Только Симпсон вряд ли быстро разбогатеет, если вы будете носить свои вещи так же долго, как я. Когда я купил этот костюм, Джо?

— Ну, наверно, когда я кончал школу.

Все засмеялись. Что бы Айви ни сказал, что бы ни сделал, его сверстники всегда одобрительно смеялись, как бы в знак признания его успехов.

В гостиную, обмахиваясь маленьким веером из сандалового дерева, вошла миссис Форрестер. При ее появлении молодые люди поспешно вскочили, будто застигнутые врасплох. Что ж, по крайней мере, вставать, когда входит дама, она их научила.

— Ну что, Айви? Готовы коктейли? Вам придется немного подождать, пока я напудрю нос. Знай я, что сегодня будет такое пекло, боюсь, вы остались бы без жаркого. Я и сама зажарилась, почти как мои утки. Впрочем, можете наливать, я сейчас.

Она удалилась к себе в комнату, а молодые люди с той же поразительной быстротой снова уселись в кресла. Айви Петерс подошел к каждому с подносом, и гости с бокалами в руках стали ждать возвращения миссис Форрестер. Войдя в гостиную, она взяла Нила за руку и повела его в столовую.

— Ты заметил, — шепнула она ему, — как они держат коктейли? Непонятно, почему-то у них в руках все сразу выглядит вульгарно? Никто никогда не сможет научить их ни бокал поднять, ни выпить красиво. Пьют вино, как чай, — и уже громко продолжала: — Нил, зажги, пожалуйста, свечи. И сядь во главе стола. Сумеешь разделать утку?

— Ну, не так ловко, как… как мой дядя, — проговорил Нил, осторожно надевая на зажженную им свечу колпачок.

— Не так мастерски, как мистер Форрестер? Я этого и не жду. Теперь уже никто не умеет так разделать дичь. Но как-нибудь разрезать ты ее, надеюсь, сможешь? Справа от тебя сидит Энни Петерс. Она будет подавать ужин вместо меня. Прошу садиться, джентльмены, — провозгласила миссис Форрестер, сделав шутливый поклон, отчего ее серьги закачались.

Пока Нил разделывал уток, Энни опустилась на стул рядом с ним.

Ее и без того красное лицо раскраснелось еще больше от жара плиты. Она была на несколько лет моложе своего брата и беспрекословно ему подчинялась. Цвет лица у нее был на редкость скверный, а в желтоватых волосах поблескивали, словно длинные нити патоки, более светлые пряди. Весь ужин она промолчала и открывала рот, только чтобы сказать: «Спасибо, да» или «Спасибо, нет». Пока расправлялись с первой порцией уток, кроме миссис Форрестер вообще мало кто разговаривал. Молодые люди еще не научились делать два дела сразу. Они отрывались от еды лишь для того, чтобы спросить у хозяйки: «Не желаете ли соуса?» или ответить на ее вопрос.

Нил внимательно наблюдал за миссис Форрестер, сидевшей между двумя канделябрами, — за тем, как она подбадривающе кивала то одному, то другому из гостей, стараясь «расшевелить» их, как смеялась тяжеловесным остротам Роя Джонса, как поздравляла Джо Симпсона: он, мол, теперь солидный деловой человек, владелец собственного магазина. Длинные серьги покачивались вдоль впалых щек, которым, как казалось Нилу, совсем не шли румяна. Она наложила их перед самым ужином, когда зашла к себе в комнату. Некоторым женщинам румяна к лицу, размышлял Нил, но не ей, нет — во всяком случае, не сегодня, когда глаза у нее провалились от усталости, а сама она осунулась и выглядит изможденной. Он впервые видел ее такой. Нил вздохнул, представив, сколько ей пришлось потрудиться, чтобы приготовить сегодняшний обед на восемь человек, а ведь ее гостям больше по вкусу был бы просто бифштекс с картошкой. Такое угощение не для них, не в коня корм. Зачем она все это устраивает? Каково ей будет вечером, когда эти глупые ребята, пожелав ей доброй ночи, уберутся в своих желтых ботинках восвояси, а она, смертельно усталая, свалится в постель?

Миссис Форрестер ничего не ела; пустив в ход всю свою живость, она старалась вовлечь неуклюжих парней в разговор. Нил понимал, что должен помочь ей или хотя бы сделать попытку помочь. И он энергично и решительно стал обращаться к каждому по очереди, пробуя одну тему за другой — бейсбол, политику, городские сплетни, урожай. Но они отделывались либо междометиями, либо односложными ответами. Вскоре Нил убедился, что его вежливые вопросы совершенно ни к чему — им хочется еще жаркого и чтобы их оставили в покое.

Как бы то ни было, ужин вскоре закончился. Попытки хозяйки продлить его ни к чему не привели — с салатом и замороженным пудингом расправились так же быстро, как и с жарким. Гости перешли в гостиную и закурили сигары.

Миссис Форрестер придерживалась старомодных взглядов, что после обеда мужчин следует оставлять одних. Она не выходила в гостиную с полчаса. Может быть, она даже прилегла наверху, во всяком случае, когда она вернулась, вид у нее был не такой усталый. Теперь молодые люди разговорились, они обсуждали поездку в горы, которую задумал Эд Элиот. Его забросали советами насчет снаряжения, приманки для форели и средств от комаров.

— Вот что я скажу вам, дорогие мои, — вмешалась в разговор миссис Форрестер, послушав их некоторое время. — Когда я вернусь в Калифорнию, я собираюсь обзавестись летним домиком в Сьерра-Неваде и приглашаю вас всех туда погостить. Ну, вы, разумеется, понимаете: чтобы там прожить, надо все делать самим — рубить дрова, носить воду, мыть посуду и ловить рыбу к завтраку. Айви может прихватить с собой ружье и снабжать нас дичью, а я буду печь хлеб в котелке, как трапперы когда-то, если только я не забыла рецепт. Приедете?

— Еще бы! Обязательно! Наверно, вы тамошние горы как свои пять пальцев знаете? — воскликнул Эд Элиот.

Миссис Форрестер улыбнулась и покачала головой.

— Что ты, Эд, на это вся жизнь понадобилась бы, да одной жизни даже мало, ведь этим горам конца нет. О, Сьерра великолепна!

Нил повернулся к ней.

— А вы когда-нибудь рассказывали им, как в первый раз встретились с капитаном Форрестером там, в горах? Если нет, я думаю, им будет интересно.

— Правда? Хотите послушать? Ну что ж… Давным-давно, когда я была совсем молодой девушкой, я жила летом в горах с друзьями отца, — стала рассказывать миссис Форрестер, но на самом деле начало истории было другим. Когда-то Нил слышал от дядюшки, что все началось со скандала и убийства. В девятнадцать лет Мариан Ормсби обручилась с Недом Монтгомери — молодым калифорнийским миллионером, любителем похождений. За несколько недель до свадьбы Монтгомери был убит в вестибюле гостиницы в Сан-Франциско, его застрелил муж какой-то женщины. Последовавший затем судебный процесс привлек всеобщее внимание, и Мариан поспешили убрать от любопытных глаз и отправили в горы, где ей надлежало оставаться, пока страсти не улягутся.

Однако миссис Форрестер начала свои воспоминания словами: «Давным-давно, когда я была совсем молодой девушкой…» Она сидела в углу большого дивана, поставив ноги на скамеечку и обмахиваясь сандаловым веером, лицо ее оставалось в тени, а на белых пальцах сверкали кольца. Она рассказывала гостям, как к ним в горы, к партнеру ее отца, приехал капитан Форрестер, тогда уже вдовец. Она его поначалу не заметила — каждый день она отправлялась куда-нибудь с молодыми людьми. Однажды она уговорила молодого Фреда Харни — бесстрашного альпиниста — спуститься с ней с Орлиного утеса. Они почти достигли цели и стали перебираться через преграждавшую путь скалу, когда одна из веревок лопнула и они рухнули на дно каньона. Харни упал на камни и погиб сразу. А Мариан зацепилась за сосну, и та задержала ее падение. Обе ноги у девушки были сломаны, и она пролежала в каньоне всю холодную ночь на пронизывающем ледяном ветру. Никто из их друзей не представлял, где искать пропавших: они предприняли свою безрассудную вылазку тайком. Никто особенно и не беспокоился, ведь Харни знал все тропинки в горах и заблудиться не мог. Однако утром, когда исчезнувшие так и не появились, на их поиски вышло несколько групп. Мариан нашла группа под началом капитана Форрестера. Девушку вынесли из ущелья по тропе, которая была такая крутая и узкая и, огибая выступы скал, так резко поворачивала, что нести пострадавшую на носилках не было никакой возможности. Мужчины по очереди несли ее на руках и пробирались по тропе, упираясь плечами в стены каньона. Сломанные ноги Мариан задевали за скалы, и она страдала ужасно, то и дело теряя сознание. Однако девушка заметила, что, когда ее несет капитан Форрестер, ей не так больно и что в самых опасных местах он никому ее не доверяет.

— Я чувствовала, как стучит его сердце и напрягаются мышцы, когда он, держа меня на руках, старался сохранить равновесие. И я знала: если мы упадем, мы упадем вместе, из рук он меня не выпустит.

Они вернулись в лагерь, и для пострадавшей было сделано все возможное, но к тому времени, как из Сан-Франциско привезли хирурга, кости начали срастаться, и их пришлось снова ломать.

— Я попросила капитана держать меня за руку, пока хирург занимался моими ногами. Помнишь, Нил, мистер Форрестер всегда хвастался, что пока меня несли по тропе, я ни разу не вскрикнула? Он оставался с нами в горах до тех пор, пока я не начала ходить, опираясь на его руку. Ну и когда он сделал мне предложение, дважды просить ему не пришлось. Вас это удивляет? — Она улыбнулась и, обведя взглядом гостей, машинально провела по лбу кончиками пальцев, словно хотела смахнуть что-то прочь — прошлое или настоящее, как знать?

Ее слушатели были искренне заинтересованы. Пока миссис Форрестер отвечала на их расспросы, Нил вспомнил, как впервые услышал от нее эту историю: в тот раз к Форрестерам заехал мистер Дэлзел с целой компанией друзей из Чикаго. Если память Нилу не изменяла, среди них был Маршалл Филд и президент «Юнион Пасифик». Потом в собственном вагоне мистера Дэлзела они все проследовали в горы Блэк-Хилс. А ведь миссис Форрестер не так уж сильно изменилась с тех пор.

Глядя на нее, Нил чувствовал, что встреться ей подходящий человек, ее еще можно было бы спасти. Она и теперь неизменно оставалась самой собой, продолжая играть роль хозяйки, только теперь она играла ее перед статистами. А из тех, кто делил с ней праздничные забавы и романтические приключения, в живых не осталось никого.

9

Наступило лето, судья Помрой поправился, и как только он начал бывать у себя в конторе, Нил стал подумывать о возвращении в Бостон. Он собирался приехать туда к первому августа и позаниматься с репетитором, чтобы наверстать упущенное за прошедшие месяцы. Для Нила дни перед отъездом были исполнены грусти. Ему не терпелось уехать, и в то же время он чувствовал, что уезжает навсегда и ему предстоит порвать со всем, что было дорого ему с детства. И люди, и сама страна менялись с такой быстротой, что вернись он когда-нибудь сюда, он ничего прежнего уже не застанет.

Нил оказался свидетелем конца славной эры — свидетелем заката эпохи пионеров. Он застал эту эпоху в такое время, когда блеск ее уже догорал. Так во времена бизонов можно было набрести в прерии на остатки костра охотника: охотник уже снялся с места, затоптал костер и исчез, но все еще теплая земля и примятая трава там, где спал он сам и где пасся его пони, свидетельствовали о том, что он здесь ночевал.

Жизнь Нила в Суит-Уотере совпала с завершением прокладки железных дорог по просторам Запада. Люди, надевшие на горы и прерию железную сбрую, состарились, кое-кто разорился, но даже те, кому сопутствовал успех, теперь искали покоя и мечтали о том, как бы хоть на короткое время отодвинуть смерть. Их век прошел, и ничто не могло его вернуть. Аромат, вкус, музыку того времени, мечты, манившие пионеров и звавшие их действовать, — все это Нил разглядел в каком-то особом отсвете на лицах старшего поколения и все это стало для него бесконечно дорогим.

Он потому и досадовал на миссис Форрестер, что она, оставшись символической вдовой всех этих выдающихся людей, не пожелала принести себя в жертву и умереть вместе с эпохой пионеров, к которой принадлежала, а предпочла жить — жить любой ценой. В конце концов Нил уехал, испытывая к ней в душе легкое презрение, уехал, даже не попрощавшись.

Случилось это вот почему — впрочем, трудно даже сказать, будто что-то случилось, сущий пустяк, но для Нила он решил все. Однажды летним вечером он поднялся на холм, чтобы проведать миссис Форрестер, и на минуту задержался у окна столовой, залюбовавшись кустом жимолости. Дверь из столовой в кухню была открыта, миссис Форрестер, стоя у кухонного стола, возилась с тестом. За ее спиной в кухне появился Айви Петерс, он подошел к миссис Форрестер и преспокойно обнял ее — его руки сошлись у нее на груди. Она не пошевелилась, не подняла глаз и продолжала как ни в чем не бывало раскатывать тесто.

Нил поспешил вниз с холма. «Больше не приду, — твердил он себе, переходя в сумерках мост, — ноги моей здесь не будет!» И сдержал слово — больше он ни разу не прошел по аллее, обсаженной тополями. Он пожертвовал ради миссис Форрестер годом своей жизни, а она пренебрегла его жертвой. Он старался облегчить капитану последние дни, а оказалось, он присутствовал при кончине того, кто воплощал в себе живую душу дома. Нил всегда думал, что дом на холме отличается от всех других благодаря миссис Форрестер, но, едва капитан умер, в этом доме перестали принимать старых друзей, таких, как дядюшка Нила, их предали и отринули. Здесь обосновались люди пустые и вульгарные, почуявшие в хозяйке родственную душу.

«Не будь я по натуре так похож на спаниеля, мне хватило бы и одного раза, — твердил себе Нил, — больше я бы в этот дом не сунулся. Но нет, для полного излечения мне надо было получить вторую пилюлю! Ну что ж, я ее получил! Что бы ни случилось с миссис Форрестер, я туда никогда не вернусь!»

Пока был жив судья Помрой, Нил время от времени узнавал кое-что о вдове капитана. «Имя миссис Форрестер теперь всегда связывают с именем Айви Петерса, — писал дядюшка. — Она не кажется счастливой, и, боюсь, у нее неважно со здоровьем, но она сама поставила себя в такое положение, что друзья ее мужа не могут ей помочь».

И в другом письме: «Лучшей новостью о миссис Форрестер было бы отсутствие новостей. На нее грустно смотреть, так она изменилась».

После смерти дяди Нил узнал, что Айви Петерс в конце концов купил дом Форрестеров и привез в него жену из Вайоминга. Миссис Форрестер куда-то уехала, предполагали, что в Калифорнию.

Прошли годы, прежде чем Нил стал вспоминать о ней без горечи. Но постепенно, после того, как миссис Форрестер — вдова капитана исчезла из его поля зрения, и Нил даже не знал, жива она или умерла, в его душе начали воскресать яркие, ничем не замутненные воспоминания о миссис Форрестер — жене капитана.

Теперь он радовался, что ему посчастливилось быть знакомым с ней, что она приложила руку к тому, чтобы он пробился в жизни. С тех пор он встречал много красивых и умных женщин, но ни одна из них не была такой, как миссис Форрестер в ее лучшие годы. Ведь когда ее смеющиеся глаза на мгновенье заглядывали в ваши, вы читали в них обещание неземного блаженства, блаженства, которого он, Нил, в своей жизни так и не изведал. «Я знаю, как его обрести, — казалось, говорили они. — Я покажу тебе!» Как бы ему хотелось, подобно Аэндорской волшебнице, вызывавшей тень пророка Самуила[15], призвать тень миссис Форрестер и выспросить, выпытать у нее секрет ее очарования, узнать, правда ли ей была знакома эта вечно цветущая, вечно сияющая, вечно манящая радость или она просто хорошо играла свою роль. Быть может, она знала не больше, чем другие, но обладала даром сулить что-то еще более прекрасное, чем она сама, как иногда аромат одного цветка вызывает в памяти всю прелесть весны.

Нилу довелось еще раз услышать о своей давно пропавшей леди. Как-то вечером, когда он направлялся в ресторан чикагской гостиницы, к нему подошел широкоплечий мужчина с открытым загорелым лицом, и оказалось, что он — один из тех мальчишек, с кем Нил водил компанию в Суит-Уотере.

— Я — Эд Элиот. Я тебя сразу узнал. Неужто, думаю, Нил? Может, пообедаем вместе? Я обещал одному твоему старому другу передать тебе весточку, если когда-нибудь нам доведется свидеться. Помнишь миссис Форрестер? Ну так вот, я встретил ее в Буэнос-Айресе через двенадцать лет после того, как она уехала из Суит-Уотера.

Они сели за столик и заказали обед.

— Понимаешь, я ездил в Южную Америку по делам. Я теперь горный инженер. Ну и прожил некоторое время в Буэнос-Айресе. Раз вечером в одном из тамошних шикарных отелей устраивали не то банкет, не то что-то в этом роде, и я как раз вышел из бара в холл, где собирались гости, а к подъезду подкатила машина. Я поначалу ни на кого внимания не обратил, а потом услышал, как одна леди засмеялась, и узнал миссис Форрестер — смех у нее ни капли не изменился. Она была вся в мехах, а на голове шарф, но когда я увидел ее глаза, больше уже не сомневался. Подошел к ней и заговорил. По-моему, она обрадовалась, узнала меня, заставила вернуться в отель, и мы с ней разговаривали до тех пор, пока муж не пришел звать ее к столу. Да, да, она снова вышла замуж за богатого чудака-англичанина по имени Генри Коллинз. Он родился в Южной Америке, сказала она, но встретились они в Калифорнии. Она рассказала, что они живут на большом ранчо и приехали оттуда на этот банкет на собственной машине. Потом я навел справки и выяснил, что ее муж — старик с характером. До нее был женат дважды, один раз на бразильянке. Говорили, что он богат, но неуживчив и довольно скуп. Хотя, похоже, у нее недостатка ни в чем не было. Они разъезжали в шикарном французском автомобиле, с ней всегда горничная, с ним — лакей. Нет, не думай, она вовсе не так уж изменилась. Конечно, она была сильно накрашена, там все женщины красятся, напудрена, да и нарумянена, по-моему. Волосы у нее были совсем черные, чернее, чем мне помнилось, видно, она их подкрашивала. Она пригласила меня в гости к ним на ранчо, и муж, когда пришел за ней, тоже звал приезжать. Она про всех наших расспросила, а потом и говорит: «Если увидишь когда-нибудь Нила Герберта, передай ему привет от меня и скажи, что я часто его вспоминаю». И добавила еще: «Скажи ему, что у меня все сложилось удачно. Мистер Коллинз — добрейший из мужей». На обратном пути я зашел в твою контору в Нью-Йорке, но ты был где-то в Европе. Прямо чудеса, как миссис Форрестер снова воспряла, ведь когда она уезжала из Суит-Уотера, она казалась человеком конченым.

— Как ты думаешь, — спросил Нил, — она еще жива? Я бы съездил к ней повидаться.

— Нет, она умерла года три назад. Я это знаю наверняка. Когда она уехала из Суит-Уотера, то, где бы ни была, каждый год присылала чек, чтобы в день памяти павших положили цветы на могилу капитана Форрестера. А три года назад пришел перевод и письмо от ее англичанина с просьбой ухаживать за могилой капитана «в память о моей покойной жене Мариан Форрестер Коллинз».

— Значит, можно не сомневаться, что о ней до самого конца заботились и пеклись. Слава Богу! — сказал Нил.

— Я так и знал, что ты порадуешься за нее, — отозвался Эд Элиот, и лицо его потеплело. — И я был рад.

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

1

Крона — английская монета достоинством в пять шиллингов, фунт равен двадцати шиллингам, то есть четырем кронам. Здесь и далее примечания переводчиков.

(обратно)

2

День благодарения — последний четверг ноября, официальный праздник в память первых колонистов Массачусетса.

(обратно)

3

Стивен Гровер Кливленд (1837–1908) — президент США в 1885–1889 гг.

(обратно)

4

Двойные фамилии были типичны для людей аристократического происхождения.

(обратно)

5

«Старый моряк» — баллада английского поэта Самюэля Тэйлора Кольриджа (1772–1834).

(обратно)

6

Смотреть на молодой месяц через левое плечо — дурная примета.

(обратно)

7

«История Тома Джонса-найденыша» — роман английского писателя Генри Филдинга (1707–1754).

(обратно)

8

«Годы учения Вильгельма Майстера» и «Годы странствий Вильгельма Майстера» — романы Иоганна Вольфганга Гете (1749–1832).

(обратно)

9

Монтень Мишель (1533–1592) — французский писатель-гуманист.

(обратно)

10

Овидий Публий Назон (43 до н. э. — 17 н. э.) — римский поэт.

(обратно)

11

«Героиды» — лирический сборник Овидия в форме посланий мифологических героинь к покинувшим их возлюбленным.

(обратно)

12

Имеются в виду строки из сонета Шекспира № 94:

«Чертополох нам слаще и милей

Растленных роз, отравленных лилей» (перевод С. Маршака).

(обратно)

13

«Сад богов» — своеобразный район плато Колорадо, славящегося причудливыми формами рельефа.

(обратно)

14

В дезабилье (франц.).

(обратно)

15

Библия (I Цар. XXVIII, 19).

(обратно)

Оглавление

Часть I

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9

Часть II

  1

  2

  3

  4

  5

  6

  7

  8

  9 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg