«Свидание»

Сидони-Габриель Колетт Свидание

Огромный кузнечик выпрыгнул из зарослей фасоли, взмыл в воздух с дребезжащим звуком, тенью мелькнул в солнечных лучах перед сборщиками апельсинов – тончайшая канва крылышек, длинные сухие ноги, лошадиная голова – и насмерть перепугал Розу, задев её волосы.

– Ай-ай! – взвизгнула Роза.

– Испугаешься, ещё бы, – согласилась с ней Одетта, которая успела отскочить. – Что это за тварь такая? В лучшем случае скорпион. И здоровенный – с ласточку. Бернар! Что это за чудовище, я вас спрашиваю?

Но Бернар не отрываясь смотрел на два голубых испуганных глаза, на волосы, вьющиеся круче, чем предписывала мода, на маленькую ручку, протянутую раскрытой ладонью вперёд, словно она хотела отвести опасность.

Он пожал плечами: мол, понятия не имею. Брюнетка и блондинка безжалостно истребляли спелые, истекающие соком плоды, кожура на которых лопалась от лёгкого прикосновения ногтём. Они грубо разламывали их, в два глотка втягивали самое вкусное и доступное и отбрасывали красную кожуру марокканских апельсинов, освежающая терпкая сладость которых никогда не приедается.

– Надеюсь, Сирил нам позавидует, – сказала Одетта. – Чем он там, собственно, занят в такое время? Он спит. Сурок. Я вышла замуж за сурка!

Бернар даже перестал лущить стручки фасоли.

– Вы хоть знаете, на что это похоже – сурок?

– Нет, – отпарировала Одетта, всегда готовая к стычке, – зато я знаю, что от сырой фасоли плохо пахнет изо рта.

Он выплюнул фасолину так поспешно, что Одетта расхохоталась своим недобрым, полным коварства смехом, от которого Роза залилась краской.

– Если я позову отсюда Сирила, как вы думаете, он услышит?

– И не надейтесь, – ответил Бернар. – Отель в… ну да, метрах в пятистах отсюда.

Но Одетта, которая никогда не считалась с чужим мнением, уже кричала, сложив рупором ладони:

– Сирил! Си-и-ри-и-ил!

Её пронзительный голос, должно быть, услышали даже на море, и Бернар раздражённо поморщился.

Неопытные путешественники, они упустили лучшие утренние часы, и горячие лучи предполуденного солнца тяжело давили на плечи. Но апрельский ветерок, спеша овеять первые всходы ячменя, апельсиновую рощу, ухоженные огороды, запущенный парк и невидимый, но близкий Танжер, проносился над пустыней, пропитанной свежим дыханием солёной воды, светлой, молочно-беловатой, словно армориканское море.

– Я думаю, – заключила Одетта, – что Сирил посиживает себе спокойно за коктейлем на террасе.

– Вы забыли, что в отеле «Мирадор» коктейли не подают. Оборудование ещё в пути.

– Так вот что они имели в виду, когда предупредили нас, что работы не закончены, – вздохнула Одетта. – А-а! Я бы не отказалась от стаканчика. Выпьем сегодня что-нибудь в «Пти-Сокко»?

– Разумеется, – угрюмо буркнул Бернар.

– Ну вот! Попробуй-ка вас оторвать от ваших оранжадов и молока с солодом…

Она вгрызлась в самую сердцевину апельсина, плотоядно вонзая в него зубы, будто в своего ближнего. Быть может, её кровожадность была несколько наигранной. Жгучая брюнетка, она смеялась преувеличенно громким смехом хищницы, а два ряда белых зубов, предмет гордости их владелицы, с лёгкостью дробили скорлупу самых твёрдых орехов и даже сливовых косточек.

Ящерица – или это был маленький уж – скользнула в молодой траве, и с Одетты тотчас слетела спесь.

– Бернар! Гадюка! Ох уж эта страна!

– С какой стати это должна быть гадюка? Здесь гадюк нет. Спросите Ахмеда.

– Как это я его спрошу? Он ни слова не говорит по-французски!

– Я в этом не так уверен, как вы… Неизменная доброжелательность, степенность и блуждающая по лицу сдержанная, безупречно учтивая улыбка снимали всякое подозрение с их гида – он был слугой уехавшего паши, который иногда открывал свои сады для состоятельных туристов.

– Кто он вообще такой, Ахмед?

– Старший сын управляющего, который следит за порядком в имении, – ответил Бернар.

– Сын привратника, ясно, – переиначила Одетта.

– Я предпочитаю моё определение вашему, – сказал Бернар. – Оно более…

– Вежливо, да?

– И более точно. Ахмед ничуть не похож на сына привратника.

Ахмед, погружённый в задумчивость – из скромности или из презрения к своим спутникам, – выбрал апельсин, сорвал его с ветки и протянул его на своей смуглой ладони Одетте.

– Благодарю, мой золотистый красавец. Да хранит вас Аллах.

Она присела перед Ахмедом в насмешливом реверансе, издала что-то вроде негромкого кудахтанья, приложила руку ко лбу, а потом к сердцу, и Бернар покраснел от стыда за неё. «За одно это, если бы не Роза, я бы сейчас плюнул на всё, и только меня и видели. Но здесь Роза…»

Да, здесь Роза, розовощёкая вдова Бесье-младшего, известного архитектора, и её деверь, муж Одетты Сирил, которого называли Бесье-старшим. Здесь Сирил и пока ещё предполагаемый контракт о слиянии, по которому место Бесье-младшего должен был занять Бернар Боннемен. «Размечтался Бернар», – говорила Одетта всякий раз, когда считала нужным напомнить, что Боннемену едва сравнялось тридцать, что клиентура у него не слишком обширна, а денег совсем мало.

– С меня довольно, – вдруг заявила Одетта. – Придумайте что-нибудь новенькое, или я возвращаюсь. И вообще я устала.

– Но… мы ничего не делали такого утомительного, – заметила Роза.

– Говори за себя, – возразила её золовка.

Она потянулась, широко, не сдерживаясь, зевнула и почти простонала:

– А-ах, уж этот Сирил… Не знаю, что это на него нашло, от здешнего солнца, что ли…

«Вот уж действительно сытый голодного не разумеет, – подумал Бернар. – Если бы мне не приходилось сдерживаться, я напомнил бы ей о приличиях…»

Но он сдержался, подавив вздох изголодавшегося человека. «Уже восемь дней и восемь ночей я не получал от Розы ничего, кроме наспех сорванных, будто украденных поцелуев да намёков на тайном языке нашей любви…»

Голубые глаза Розы, заслезившиеся от солнца, моргнули, вопрошая его, почему он так молчалив. Эта щедрая голубизна радужки, розовый румянец щёк, чуточку слишком яркий, и живое золото вьющихся от природы волос, и алое пятно рта, старательно высасывавшего брызжущий соком кроваво-красный апельсин, всё это буйство красок, которые играли и переливались в ней, выводили Бернара из себя, потому что она ещё не одарила его этим богатством в полной мере. Ведь они стали любовниками совсем недавно, и ласкал он её вслепую, в темноте или в тусклом свете лунного луча на гостиничных кроватях. «В один прекрасный день я пошлю к чертям все свои колебания и розину щепетильность и скажу Сирилу: «Знаешь, старина, мы с Розой… в общем, уже ничего не попишешь.

И я женюсь на ней». Но он представил себе холодную полуулыбку Бесье-старшего, представил оскорбительный смех Одетты и её грязные мысли при этом известии. «И вообще, я никогда так не называл Бесье: "старина"». Он метнул полный обиды взгляд на «хищницу». В очередной раз ему стало ясно, что Одетта – стерва, стерва насквозь, которая не даст себе перечить и сама ищет, с кем бы сцепиться; в очередной раз он заранее признал своё поражение и ничего ей не сказал.

Набежавшее облако затенило зелень моря и листвы; разыгравшийся ещё с утра аппетит Бернара и его хорошее настроение улетучились.

– Вам не кажется, что пора бы нам остановиться? У меня такое впечатление, что мы ведём себя в саду этого любезного паши как…

– Как гости, – докончила за него Одетта. – Смотрите, какой славный «Булонский лес» в миниатюре мы ему устроили, этому паше. Окурки сигарет с золотыми кончиками, целлофановые пакеты, пустые стручки, апельсиновая кожура. Не хватает только засаленных газет и использованных билетов на метро для завершения картины цивилизации.

Бернар украдкой бросил на Ахмеда извиняющийся взгляд. Но Ахмед, стоявший лицом к морю, являл собой совершеннейшую статую безучастности – таким и положено быть марокканцу шестнадцати-семнадцати лет от роду в присутствии гостей.

– Эй-эй, Ахмед! – крикнула Одетта. – Уходим! Финиш! Баста! Гулять! Пройдемся!

– Не пугай его, – попросила Роза. – Что он, по-твоему, поймёт?

Одетта подошла к юноше, засунула ему между губ турецкую сигарету из своей пачки и протянула зажигалку. Ахмед сделал две затяжки, поблагодарил кивком головы и снова застыл в ожидании новых причуд европейцев. Он курил с достоинством, изящно зажав сигарету двумя тонкими пальцами; струйки дыма вырывались из ноздрей подобно горячему дыханию лошади.

– А он красив, – вполголоса сказал Бернар.

– Она это отлично знает, – так же тихо ответила Роза.

Его неприятно поразило, что Роза заметила – пусть даже только отражённую в глазах Одетты – красоту их юного гида.

– Ну что, Ахмед, двинулись? – торопила Одетта. – Куда пойдём?

Подняв руку, Ахмед указал вверх, на незнакомый парк, занимавший вершины увенчанных соснами холмов, на заросли солнцецвета с нежными венчиками и диковинные деревья, занесённые сюда благодаря фантазии некого американца, который разбил парк и построил здесь свою резиденцию полвека назад. Трое французов покинули фруктовый сад и вернулись к голубым каскадам глициний, розам, буйно обвивавшим зелёные туи, зарослям жёлтого дрока с порхавшими над ним жёлтыми же бабочками и белых ломоносов, почти прозрачных, захиревших от того, что за ними долго никто не ухаживал… Ахмед небрежной походкой шёл впереди.

– Он, стало быть, понял вас? – спросил Бернар у Одетты.

– Телепатия, – самоуверенно отозвалась та.

Они вышли из-под сени апельсиновых деревьев и вдохнули чистый воздух, не пропитанный ароматом цветов и плодов.

– Сегодня я далеко идти не намерена, – заявила Одетта. – От этих корольков у меня разыгрался аппетит и ноги подкашиваются, как от хорошего аперитива. Да и что, собственно, мы там увидим? Всё то же, что здесь. Прорву глициний, на километр ломоносов, а что ещё? Посмотрите направо: бездонная пропасть. Посмотрите налево: нехоженые просторы. Может, вернёмся?

– Это мысль, – одобрил Бернар слащавым голосом.

Ахмед остановился, и они покорно последовали его примеру; перед ними была небольшая круглая площадка; старый фонтан посреди нежно-зелёной травы и цветущей лапчатки. Осыпавшаяся кладка каменного края не могла сдержать порослей мака и диких ноготков. Струйка воды давно уже не била из пересохшего отверстия фонтана, высеченного в виде львиной морды, а журчала, освобождённая, между растрескавшимися плитами…

– О! – в восторге воскликнула Роза.

– Классно, – вынесла вердикт Одетта. – Помните, что-то в этом роде было на садовой террасе в Отёйле, а, Бернар?

Бернар промолчал, окинув взглядом буйную зелень лужайки. Он с улыбкой отметил, что посреди неё трава была примята, будто хранила отпечаток тела. «Одного тела или двух?.. Два тела, сплетённые в объятии, оставляют такой же след, что и одно…» Он бросил на Розу исподлобья быстрый взгляд похотливого подростка, скользнувший от колен к бёдрам, от бёдер к груди. «Здесь у неё твердое, даже жестковатое, как крепкий пушистый персик… И наверняка переливается разными цветами, так всегда бывает у настоящих блондинок… вот там, наверно, голубоватое, как молоко, а там, там!.. розовое, ярко-розовое, как её имя… Я сетовал на то, что вижу в темноте только её губы и кисти рук, но ничего не видеть, ничего не касаться, столько дней и ночей – о, нет, нет! От нашего мерзкого отеля до этого бархатистого кружка не больше… да, наверно, меньше пятисот метров…»

И он впился в Розу взглядом, таким откровенным и грубым, что она покраснела до слёз, всё её лицо залилось горячим румянцем застигнутой врасплох блондинки. «Как будто я сжал её в объятиях», – подумалось ему. С недавних пор их чувства мгновенно передавались от одного к другому, и это было так ново для них, что они с невольным испугом замирали, боясь подчиниться Своим внезапным порывам, как бы сливающим их в единое целое.

– С ума сойти, до чего классно, – повторила Одетта. – В этом есть что-то чувственное, ей-Богу.

Бернар отвернулся от охваченной смятением Розы: «Зачем её смущать…» Это была трусость, которую сам он назвал бы скромностью. «Стерва эта Одетта, она обо всём догадывается! Она, конечно, видела, как я покраснел…» Он вытер вспотевший лоб и затылок. Роза, уже овладевшая собой, нежно улыбнулась, узнав голубой носовой платок, который она ему подарила. «Милая, до чего она глупеет, когда любит меня!»

Безотчётно задетая, раздражённая этим желанием, которое она угадала, желанием, обращённым не к ней, Одетта уселась в сторонке, состроив свою коронную «гримасу туземки с островов Фиджи». Жёсткая чёлка чёрной бахромой из-под белой шляпки закрывала лоб, а угрюмый взгляд как будто отвергал красоту пейзажа. Когда она бывала не в духе, то крепко сжимала свои пухлые губы, обычно раскрытые над чересчур ярким блеском зубов.

«Она дурнушка», – признал Бернар с оттенком уважения. Ибо он прекрасно знал, чего стоят такие дурнушки, когда задаются целью нравиться и распалять. Да, быстро стареющий Бесье тоже, наверняка, кое-что знает об этом…

«Дурнушка» яростным движением каблука раздавила скарабея, неспешно ползущего по поляне, и Бернар бросился к ней так стремительно, будто хотел предотвратить какую-то угрозу:

– Госпожа Одетта…

– Можете вы, наконец, называть меня просто «Одетта», как все?

– О, с радостью, – поспешно откликнулся он.

«Плохи мои дела, – подумалось ему, – на следующей неделе она, чего доброго, предложит перейти на «ты». Но у меня нет ни малейшего желания делать то, что требуется, чтобы исправить положение». Тем не менее лицом к лицу с противником он пустил в ход своё оружие – ослепительную улыбку, ту самую, которая покорила Розу.

– Я хотел кое-что предложить, Одетта… Вы слышите меня, Одетта? О-о-одетта?

Она расхохоталась, откинув голову, широко раскрыв сочные, как ягоды инжира, губы, так что обнажилось влажное нёбо в оправе бесподобных зубов.

– Ну, так вот… О! Я не претендую на то, что вы сочтёте мой план гениальным… Что, если мы попросим принести нам полдник сюда? Чай с мятой – Ахмед умеет его заваривать, – апельсиновое питьё… И сладости. Всякие там «рожки кадия» и «уши газели»…

– Наоборот, – простодушно поправила Роза.

– Потом, эти маленькие штучки с миндалем и фисташками…

– Еще одно слово, и меня вырвет, – сказала Одетта. – Не хватает только префекта и директора коллежа для полного счастья. Ну и чем же вы всё это увенчаете?

– А вот чем, – продолжал Бернар лукавым голосом, который был ему самому отвратителен. – Мы не будем обедать и ляжем спать в десять часов – вот достойный венец для сегодняшнего дня. Мы отправимся спать и, слава Богу, обойдёмся без глазения на танцовщиц в трикотиновых лифчиках, без планов на вечер, без экзотических местных кинофильмов, без утомительного шатания по крутым улочкам этого окаянного города, – да, мы ляжем спать, и даже не в десять, а в половине десятого. Вот, сам придумал, и горжусь этим!

Женщины помолчали. Одетта зевнула. Роза ждала, что скажет Одетта, которая никогда не спешила одобрить чью-либо идею.

– Вообще-то… – начала она.

– О, – подхватила Роза, – кто-кто, а я всегда пойму человека, которому хочется завалиться спать.

Все трое вспомнили бесконечный вчерашний вечер, начавшийся в кафешантане, в маленьком дворике под полотняным навесом, где пахло ацетиленом от множества ламп. В сопровождении молодого словоохотливого чичероне – тщательно напомаженного, затянутого в смокинг, но без шляпы – они смешались с местной публикой; за столиками пили анисовую настойку и жевали нугу. На эстраде испанка в жёлтых чулках, похожая на продавленную корзину, и две перезрелые туниски цвета свежего масла время от времени принимались петь… Потом они оказались в чистеньком, походившем на пещеру погребке, где их вниманию были предложены танцы, исполненные молоденькой девушкой – судя по всему, дни она проводила за скучной работой в какой-нибудь конторе. Обнажённая, гибкая, с крепкими грудями; босые ноги резво и деловито порхали по каменным плитам. Она демонстрировала всё, кроме волос, упрятанных под шелковый платок, и глаз, которых ни разу не подняла на посетителей. Закончив очередной танец, она садилась по-турецки на кожаную подушку. Все её искусство состояло в непринуждённости движений и умении ловко прятать от любопытных взглядов темный треугольник между бёдер.

– Какое было печальное зрелище – та малышка, что танцевала голой, – вздохнула Роза.

Бернар почувствовал признательность: она подумала о том же, о чём и он, одновременно с ним… Одетта передёрнула плечами.

– Вовсе не печальное. Неизбежное. В Мадриде смотрят Гойю. Здесь – голых кабильских девиц, куда денешься? Но я согласна, что зрелище того не стоило в половине четвёртого ночи…

«Да нет, стоило, – подумал Бернар, – если бы без тебя и без Розы. Без женщин. Женщины – что с них взять? Они не способны обуздать свои непристойные мысли – чисто женские – и подсознательное стремление сравнивать. Взгляд Одетты может отравить любое удовольствие. Всё, что она думала, было написано у неё на лице. Она говорила себе: «Груди у этой Зоры года через три совсем отвиснут. Спина у меня куда стройнее. Её груди – как лимоны, никакого сравнения с моими, у меня – как яблоки. И эта маленькая штучка у меня соблазнительнее…»

Он смутился, поймав себя на том, что представляет во всех подробностях женское тело, принадлежащее другому мужчине, и покраснел от быстрого взгляда Одетты. «Эта стерва догадывается обо всём… Ничего у меня не получится сегодня вечером… Да и Роза не осмелится…»

Ахмед, казалось, прислушивался к дальним голосам невидимого Танжера, и Бернар приподнял рукав белой рубашки, чтобы взглянуть на часы на запястье. Юноша нагнулся над кружком бархатистой примятой травы, сорвал голубой цветок шалфея и засунул его за ухо под феску. Потом снова застыл в неподвижности; опущенные веки и ресницы почти закрыли большие тёмные глаза.

– Ахмед…

Бернар позвал его вполголоса; Ахмед вздрогнул.

– Возвращаемся, Ахмед.

Словно спрашивая согласия Одетты и Розы, Ахмед обернулся к ним со своей широкой улыбкой, на которую обе женщины не замедлили ответить одинаково снисходительными гримасами; Бернару это не понравилось. Башмаки без задников и проворные, словно бесплотные лодыжки Ахмеда указывали дорогу; Бернар отмечал про себя все повороты и ориентиры: «Проще простого… От первой развилки вверх по большой аллее… Да и журчание воды слышно издалека…» Но он ощущал смутное недовольство, усталость, хотя было едва за полдень, и какую-то вялость от слишком яркого света и усиливающейся жары. А неплохо было бы, вдруг пришло ему в голову, обзавестись большим домом с усадьбой, типично восточным, по его представлениям.

«Я распрощался бы с Одеттой и Бесье. Заперся бы там с Розой. Со мной остался бы Ахмед и та девочка-марокканка, что мы видели внизу, такая маленькая дикарка…»

Ниже на склоне они вновь увидели синеватые кедры и сосны, потом – заросли аронника; Ахмед небрежно сшибал на ходу их белые головки.

Когда они спустились ещё ниже, очень смуглая черноволосая девочка в окружении стайки белых кур пересекла перед ними дорогу. Волосы её были заплетены в косички и закручены наподобие маленьких рожек, сползшее платье наполовину обнажило одно плечо, острые груди оттопыривали арабский муслин.

– А! Вот и та славная девчушка, которую мы видели возле кухни! – воскликнула Одетта.

Славная девчушка метнула на неё презрительный взгляд и скрылась, не проронив ни слова.

– Афронт!.. Ахмед, как её зовут? Малышку, да-да, эту самую… Не прикидывайся дурачком, со мной этот номер не пройдёт. Так как её зовут?

Ахмед в нерешительности поморгал длинными ресницами.

– Фатима, – произнёс он наконец.

– Фатима, – повторила Роза. – Как это мило… Она только Ахмеду улыбнулась. А нам такую мину состроила!..

– У неё изумительный рот, – сказал Бернар, – и дивные крепкие зубы – я такие обожаю…

– Он обожает! – повторила Роза. – А больше вы ничего не заметили? Одетта, ты слышишь?

– Слышу, – отозвалась Одетта. – Плевать мне, что он там говорит. У меня ноги разболелись.

Они уже дошли до полуразрушенной ограды парка. Задержались, чтобы пожать на прощание руку по-прежнему безмолвному Ахмеду. Бернар отметил, что одна створка ворот отворена, а изъеденный ржавчиной замок болтается на конце ненужной цепи…

Все трое свернули на залитую солнцем тропинку, по обеим сторонам которой ощетинились кактусы. Одетта шла впереди; глаза её между чёрной чёлкой и белоснежной полоской зубов были почти закрыты. Роза подвернула ногу и вскрикнула от боли. Бернар, шедший следом, подхватил её под локоть, сжав его почти со злобой.

– У вас что, тоже неудобная обувь? Хоть бы у одной из двух хватило ума взять для поездки в Африку что-нибудь кроме этого безобразия из белой замши!

– Да что же это такое? – простонала Роза. – Мало того, что мне больно, я должна ещё выслушивать…

– Брось! – перебила её Одетта, даже не обернувшись. – Знаю я таких. Сначала уговаривают: «Наденьте сандалии», а потом недовольны, что у вас без каблуков юбки сзади обвисают…

Бернар угрюмо промолчал. Этот полуденный час, вконец изнуривший его усталых спутниц, почему-то пробудил в нём зверя. Он смотрел на море, которое, казалось, отступало по мере того, как они спускались, и таяло в дымке за кудрявыми холмами; на голые весенние поля, на маленькие домики, утопающие в цветах и будто бы необитаемые. «В такое время надо сидеть дома, а не шляться… И ещё эти две тут… Та еле ноги волочит, спотыкается на каждом шагу, другая хромает… А уж когда раскроют рот, так одна другой стоит. Не пойму, что, собственно, я тут делаю…»

Однако он понимал это прекрасно и потому сказал себе, что надо быть мягче; теперь он даже не без удовольствия смотрел на ласточек, которые то проносились, почти касаясь крыльями земли, то, со свистом рассекая воздух, круто взмывали ввысь.

В обнесённом белёной оградой дворе «Мирадор-отеля» в скором времени должны были расцвести арабские сады и экзотические цветы на глади водоёмов, пока же приходилось довольствоваться скромным патио[1] в жёлтых тонах: его широкие низкие своды являли взору в силу эффекта отражения всевозможные оттенки жёлтого. Один казался зеленоватым над пышным пучком дикого овса, другой, под которым цвели алые герани, был телесно-розовым, как мякоть недоспелого арбуза. От горшка с голубым крестовником ложился на жёлтую стену синеватый отсвет, словно лазурный мираж в пустыне. В душе Бернара Боннемена воскрес некогда убитый им самим художник.

«Какой свет… Почему бы не поддаться искушению – прожить долгую, неспешную жизнь… Здесь… Нет, где-нибудь ещё дальше… У меня была бы молоденькая наложница или две…» Устыдившись своих мыслей, он спохватился: «Или Роза. Но с Розой это невозможно, и вообще, с ней – дело другое…»

Запах аниса сильнее разжёг в нем желание выпить. Он повернул голову и увидел Бесье-старшего: тот что-то писал, сидя за одним из маленьких столиков.

– Ты здесь, Сирил! – крикнула Одетта. – Пари держу, ты только что спустился.

Но Боннемен уже заметил, что на столе стоят три высоких стакана, а рядом, на высоком столике, среди выжатых лимонов, рюмок и сифонов с содовой водой, валяются голубоватые листки, вырванные из блокнота Бесье. Ему было достаточно одного взгляда, чтобы схватить сразу все эти детали, и в нём шевельнулась профессиональная ревность, такая же скорая на выводы, и куда более проницательная, чем ревность женская.

– Ошибаешься, – лаконично ответил Бесье. – Ну а вы как? Хорошо прогулялись? – Он на миг поднял на вновь прибывших свой взгляд стареющего красавца-блондина и опять склонился над бумагой. Не облысевший, но поблёкший, он вёл себя как покоритель сердец довоенных времен, любил одеваться в светлые, почти белые костюмы, искусно начёсывал на лоб серебристую прядь, моргал белёсыми ресницами и близоруко щурился с некоторой наигранностью.

«Он раздражает меня, как перезрелая кокетка, – думал Бернар. – В сущности, я ничего не имею против него, кроме того, что он деверь Розы…»

Привыкшие молчать, когда Бесье работал, обе женщины ждали, присев к столу и положив шляпки на колени. Роза, украдкой послав Бернару чуть просительную улыбку, вернула ему ощущение своей власти над нею. «Большая всё-таки редкость – блондинка, на сто процентов блондинка. Как это мило выражается Одетта? "В двадцать пять – румянец, в сорок пять – багрянец". Да, с возрастом проступят красные прожилки, но пока она восхитительна». Он не сводил глаз с Розы, следя за игрой карминных отсветов на её обнажённой шее, под подбородком, на нежно просвечивающих ноздрях, и ему безумно хотелось написать её такой. Она поняла его желание по-своему и потупила глаза.

– Я закончил, – сказал Бесье. – Сегодня же повезут почту в город… А вы пришли перекусить? Боннемен, у вас разочарованный вид. Посвежевший, но разочарованный. Прогулка того не стоила?

Он потирал кончиками пальцев свои выпуклые, чувствительные к свету глаза и машинально улыбался снисходительной улыбкой.

– Нет… Нет, стоила, – нерешительно произнес Бернар.

– Стоила, стоила, – подхватила Роза, – это просто чудо! А мы не видели и четверти всего! Вам надо было пойти с нами, Сирил. Какая там зелень! А апельсины! Я съела штук двадцать и могла бы ещё столько же!.. А цветы! С ума можно сойти!

Бернар удивлённо посмотрел на неё. Как не походила та Роза, которую он знал, его Роза, на эту хорошенькую болтливую мещаночку. Потом он вспомнил, что Роза, принадлежавшая клану братьев Бесье, и не могла быть иной: ей полагалось разыгрывать из себя маленькую девочку, краснеть по любому поводу и порой ляпать глупости, встречаемые добродушным и умилённым смехом. Он стиснул губы: «Ничего, это у тебя пройдёт, Роза, дай только срок…»

– А вилла? – спросил Бесье. – Как вам вилла? Говорят, сущее безобразие, это правда?

– Вилла?

– Нет там никакой виллы, – сказала Одетта, – только…

– Может быть, Ахмед имел в виду виллу, – вспомнил Бернар, – когда показывал на вершину холма?.. Но наши дамы и знать ничего не пожелали. А Ахмед не говорит по-французски, и…

Бесье недоумевающе поднял брови:

– Не говорит по-французски?

– Это он утверждает, – ввернула Одетта. – У меня на этот счёт есть свое мнение.

Бесье повернулся к Бернару и заговорил, словно обращаясь к восьмилетнему ребёнку:

– Милый мой Боннемен, вам нечего тревожиться о вилле, у меня всё уже здесь.

– У вас всё здесь?.. Что – всё?

Бесье театральным жестом подтолкнул к нему два-три листочка из блокнота, какой-то пожелтевший, истёртый на сгибах план и старую фотографию.

– Вот, – провозгласил он. – Пока вы прохлаждались, я…

Роза встала, и, когда она склонилась над фотографией, её круто вьющиеся золотистые жёсткие волосы коснулись уха Бернара. Но Бернар, внутренне сжавшись, не думал больше о Розе. Старый порыжевший снимок приковал всё его внимание.

– Вилла, – показал Бесье, – или, как говорят здесь, «дворец» – вот эта огромная чёрная клякса.

– М-м… м-да, – протянул Бернар, – вижу, вижу. И что же?

– А вот что, – объяснил Бесье, – сегодня утром я тут встретился… кое с кем. С неким Данкали. С ним были некий Бен-Салем и некий… э-э… Фархар, через «х», он – уполномоченный фирмы. Одетта, Роза, оставьте-ка в покое мой стакан. Если хотите выпить, как говорит Мариус, обслужите себя сами… Фархар даже сказал мне, что когда-то начинал изучать архитектуру в Париже, поэтому считает себя почти моим коллегой… Я был польщён, а как же. Архитектура открывает все пути, надо только выйти на них… Очень элегантный мужчина. В галстуке у него жемчужина, а на пальце – голубой бриллиант.

– Голубой? – воскликнула Роза.

– И большой? – алчно блеснув глазами, спросила Одетта.

– С мой кулак. Кончайте же сосать мою настойку, в конце концов! Терпеть не могу, когда пьют через мои соломинки. Я очень брезглив, вы это отлично знаете!

«Я тоже», – подумал Бернар. Глядя, как Одетта и Роза склонились, зажав губами соломинки, над стаканом Сирила, он скривил рот и сглотнул слюну, как бывало всякий раз, когда ему случалось отметить бесцеремонную близость между Розой и четой Бесье. Он выходил из себя, если Бесье прикуривал для Розы сигарету, давал Розе свой носовой платок, когда ей надо было вытереть пальцы или губы, подносил к самому рту Розы ложечку с куском сахара, смоченным в кофе…

– …на этих трёх стоило посмотреть, – говорил Бесье. – Данкали – подрядчик…

– Знаю, – кивнул Бернар. Бесье не смог скрыть удивление.

– Знаете? Откуда?

– С грузовиков, с дровяных складов, с заборов, со строящихся домов на вас смотрят «Данкали и сыновья», – сказал Бернар. – Вы разве не замечали?

– По правде говоря, нет. Но теперь не забуду.

Он помолчал немного, снова осторожно потёр пальцами веки.

– Это крупная сделка. Виллу сносим до основания и строим всё заново. Паша, наконец, решился.

– Браво! – одобрил Бернар. – А это не задержит вас здесь?

– Наоборот. Но я, естественно, вернусь, когда хибара будет уже в проекте – не позднее сентября.

– Верно.

Бесье погрузился в задумчивость; казалось, ему нечего было больше добавить.

«Он сказал: "я вернусь". Не "мы вернемся", – думал Бернар. – Каков мерзавец, а!»

Женщины, приученные хранить молчание, когда мужчины ведут деловые разговоры, скучали на банкетке. «Если я спрошу его, как ему удалось заполучить эту сделку, – размышлял Бернар, – может быть, он и скажет… Ну и что это мне даст?..»

Он укорил себя за лёгкий озноб, высушивший капельки пота, и за бешеную ревность к собрату по профессии, которая отравила ему весь остаток дня.

«А я проглочу это, как и многое другое. И что же ещё мне придётся проглотить? С тех пор, как мы здесь, меня всё бесит. Пора признаться, что, если не считать Розы, я просто не могу больше видеть моих спутников». Он огляделся, задержал взгляд на двух смуглых и твёрдых ладонях, на двух руках цвета морского дуба, которые в нескольких шагах от него ссыпали и утрамбовывали влажную землю у кустов дурмана под жёлтыми сводами. На пороге кухни появился малыш, кругленький, как колобок, в крошечной феске, споткнулся, упал и засмеялся.

Вторя свисту серых стрижей, которые, проносясь над новеньким фонтаном, успевали попить на лету, взмыли ввысь трепещущие звуки песни, прокатились в воздухе долгие ноты с интервалами в увеличенную секунду, и сжавшееся сердце Бернара Боннемена отпустило. «Мне хотелось бы жить бок о бок с ними, со здешними людьми. Правда, большинство их и не здешние вовсе…» Взгляд его вновь упал на Розу, он увидел её – встревоженную за него, розовую, растрёпанную. «Она-то расплатится за всех. Я не я буду, если сегодня вечером она не придёт ко мне. И тогда!.. А если её застукают, если нас застукают, что ж… что ж, не вижу в этом ничего страшного».

Несмотря ни на что, он поневоле восхищался тем, как держалась «туземка с островов Фиджи». При упоминании о «крупной сделке» она выдала свое любопытство и радость лишь короткой вспышкой алчного огня во взгляде. Теперь она расчёсывала свою челку; волосы блестели на солнце, отливая синевой, как у китаянки. «Все "как?", "сколько?", "скоро ли?" она приберегает на потом, когда останется с мужем наедине. На свой лад она славная бабёнка». Он повернулся к Розе, которая, следуя примеру подруги, пыталась распутать свои золотистые кудри и что-то тихонько напевала. «О! До этой-то пока дойдёт… Но что поделаешь, она создана только на потребу мужчине, и это восхитительно». Желание снова завладело им, и ему стало немного не по себе, но вместе с желанием вернулась дивная красота африканской весны, ощущение собственной силы, безоблачное настроение. Он вскочил на ноги с криком:

– За стол! За стол! Пора поесть, или я ни за что не отвечаю!

И, размахивая руками, бросился к лестнице. За его спиной раздались пронзительные крики, полные ужаса. Кричал толстый карапуз в феске; он понял и устыдился, увидев себя со стороны – бесноватый, да и только.

Через несколько минут четверо путешественников уже сидели за столом и уплетали огромных жилистых креветок, фаршированные артишоки и нежное мясо молодого барашка. Бесье-старший с розой в петлице тщательно пытался возобновить разговор о вилле и своей сделке.

– Боннемен, как вы думаете? Фархар не стал скрывать от меня, что паша, проведя одно лето в Довиле, просто влюбился в нормандские домики с их крестовыми балками. Нормандский коттедж в Танжере – нет, это уж слишком, это… Боннемен. мальчик мой, я к вам обращаюсь!

Боннемен с почтительностью, какая обычно за ним не водилась, смеялся ему в лицо, показывая все свои ровные белые зубы, чтобы произвести впечатление на Розу:

– Я слышу, дружище, всё слышу… Но, во-первых, я немного пьян от солнца, от здешних красот, от этого белого вина, такого густого, что язык прилипает к нёбу… А во-вторых, терпеть не могу вмешиваться в чужие дела… Вы этого не знали?

Бесье-старший приподнял светлые брови и ни с того ни с сего положил ладонь на рукав Розы:

– Нет, мой мальчик, понятия не имел… Роза, выудите-ка мне кубик льда из ведёрка. Спасибо. Уж лучше ваши пальчики, чем лапы этого испанца-официанта.

Он не спеша допил свой стакан, прежде чем добавить с подчёркнутой доброжелательностью:

– Мои дела не всегда будут «чужими» для вас, Бернар. По крайней мере, смею на это надеяться.

«Вот-вот вечно одни любезности и ничего конкретного, – думал Бернар. – Да он просто смеётся надо мной, а я ещё должен лебезить перед ним. Что бы такое ему сказать? Он, конечно, ждет изъявления благодарности…»

– Дорогой Сирил, я никогда не умел как следует выразить признательность, которая… Мне бы так хотелось именно вам доказать, что я стою того, прежде чем вы окажете мне доверие и официально…

При слове «официально» Бесье приподнял веки и на какой-то миг остановил на Бернаре пристальный взгляд блёкло-голубых глаз. Затем он улыбнулся, глядя в пространство, вынул из петлицы чайную розу и глубоко, неспешно вдохнул её аромат; бледный цветок и бледная ладонь заслонили от Бернара его лицо. Бернару ничего не оставалось, как довольствоваться этим уклончивым жестом, откровенное кокетство которого говорило: «всему своё время» или «само собой разумеется».

Одетта курила, скромно отведя глаза, и не позволяла себе ни двусмысленной улыбки, ни многозначительного взгляда. «Здорово он её вышколил, – подумалось Бернару. – Я вряд ли добьюсь такого результата с Розой. Разве что пинками в…» Он рассмеялся и снова стал тем Бернаром Боннеменом, которого сам всегда считал настоящим: крепким малым, вполне оптимистом, скрывающим за вспышками ярости врождённую робость и обуреваемым подчас желанием завладеть чужим добром, когда оно слишком близко лежит.

Две парочки не спешили вставать из-за стола, смакуя горький чёрный кофе. Тёплый воздух поднимался от земли, а сверху навстречу ему долетал прохладный, солоноватый и пахнущий кедром. Солнце, чуть переместившись, припекало Бесье голову; он сложил из газеты подобие шляпы, надел её на макушку и стал невыносимо похож на портрет зрелой дамы кисти Ренуара. Бернар вдруг почувствовал, что больше не может, и порывисто встал, опрокинув стул на гравий.

– Если я умру от разрыва сердца, – вскинулась Одетта, – я буду знать, кому этим обязана.

– Потише, потише, пожалуйста… – жалобным голоском начала Роза.

– Животик схватило, дружище? – поинтересовался Бесье из-под своего газетного шлема.

– О! Сирил! – возмутилась Роза.

«Я мог бы ответить, – думал Бернар, поднимаясь в свою комнату, – что у меня и в самом деле чертовское несварение желудка… потому что я сыт по горло! Каждый из троих сказал именно то, что ему полагалось сказать. Так дальше жить невозможно…»

Он запер дверь на засов, опустил шторы и рухнул на кровать. Через приоткрытое окно долетали звуки, ни один из которых не был типично африканским, – грохот посуды на кухне, мягкий шорох грабель, телефонные звонки… Пароходный гудок разнёсся в воздухе, заглушив все другие шумы; напряжение отпустило, Бернар закрыл глаза, не давая пролиться навернувшимся слезам, его стиснутые кулаки разжались.

«Что со мной? Что со мной такое? Да просто хочется заняться любовью, вот что. Моя Роза, маленькая моя Роза… розочка моя… цветок моей жизни…»

Он перевернулся на живот судорожным движением выброшенной на берег рыбы. «Все эти имена ей совсем не подходят, да и мне не идёт произносить их. Она – моя Роза, моя славная блондиночка-служаночка, моя золотая красотка-прачка…» Мысли его прервались нетерпеливым всхлипом; он совладал с собой, но как ни старался, не нашёл в своем порыве и следа нежности. «Довольно кривляний, всех этих фиглей-миглей. Сегодня вечером мы идём на прогулку вдвоём, Роза и я».

На деревянных пластинах штор воображение нарисовало ему круглый водоём с осыпавшимися краями в заброшенном парке, мягкую траву вокруг, пересохшую львиную пасть и Струйку воды где-то рядом, запрокинутое лицо Розы… Но что-то в нём самом омрачало эти радостные надежды, и он понял, что довольно обманывать себя: «Да, знаю, вся эта история выглядела бы куда красивее, будь Роза бедна. Но если бы она была бедна, мне бы и в голову не пришло жениться на ней».

Сон, подкравшись, навалился на него так внезапно, что он даже не успел улечься поудобнее. Он спал, лежа ничком поперёк кровати, – одна рука вывернута, затылок придавлен жёсткой подушкой, – и проснулся, совсем разбитый, только когда солнце переместилось из одного окна в другое. Ещё не приподняв вспотевший затылок, он заметил выглядывающий из-под двери уголок конверта. «Что ещё за новости?»

«Мы пошли пройтись, – писала Роза. – Вы отдыхал, дорогой, мы не хотели вас мешать…»

«"Мы"? «Мы»? Кто это – «мы»? Ишь – семейственность! Ну, она у меня ещё узнает!» В большом зеркале он увидел своё отражение – весь помятый, рубашка задрана, брюки без пояса, всклокоченные волосы – и нашёл себя безобразным.

«У Сирила ужасная мигрень, и он запросил пощады: хочет, чтобы мы поужинали в отеле и пораньше легли. Одетта, образцовая супруга, как всегда, солидарна с Сирилом. Признаюсь, я и сама…»

Бернар кинулся к окнам, поднял шторы и, перегнувшись через подоконник, выглянул во дворик, на который уже снизошла до завтрашнего утра благодатная тень и свежесть от водяных брызг. Вертикально вздымающаяся из чаши струя колыхалась под лёгким ветерком. За жёлтыми арками начиналась белёсая равнина и заросли белого аронника с мясистыми листьями.

Раздевшись догола, он ждал, когда наполнится пиша. Вид собственного тела, молодого, чуть тяжеловатого, без малейшего изъяна, без единого шрама, понравился ему; скоро, совсем скоро его увидит Роза – и Бернар смаковал чувство пленительной и щемящей тревоги, сравнимое лишь с ожиданием в пятнадцать лет, когда желания столь остры, что сам предмет забывается, сгорая в их пламени.

Чистый, выбритый, благоухающий одеколоном, одетый в светлый костюм, он спустился по лестнице и остановился у выхода в сад, неосторожно забыв на лице блаженное выражение.

– У вас такой вид, будто вы готовитесь к первому причастию, – донёсся до него голос Бесье.

– Я чую вас отсюда, – подхватила Одетта. – Вам не кажется, что вы немного перестарались? Я всегда говорила, что ваша туалетная вода «Контрапункт» – не для мужчин.

– Зато лично мне всегда нравились носки из белой шерсти, – сказал Бесье.

– Но я, – продолжала Одетта, – предпочла бы не такой синий галстук. Ярко-синий имеет в сочетании с серым костюмом такой же глуповатый вид, как пучок васильков в петлице.

Сидя рядом с мужем, она касалась плечом его плеча. Понимающе переглядываясь, супруги разбирали вновь прибывшего по косточкам, словно оценивали лошадь на ярмарке. Не менее оскорбительным, чем их насмешки, показалось Бернару их единодушие.

– У вас всё? – рявкнул он.

– Ну вы, полегче! – взвилась Одетта.

Рука Бесье – белая тяжёлая ладонь – опустилась на её локоть, успокаивая.

– У нас всё, – мягко обратился он к Бернару. – Не надо сердиться, если друзья, которые вас любят, так зорки ко всему, что выдаёт в вас желание нравиться и быть счастливым.

– Я не… Я вовсе не хотел… – неловко попытался оправдаться Бернар.

Кровь бешено застучала в висках; указательным пальцем он оттянул воротничок рубашки. Ещё один смешок Одетты – и он за себя не ручался, но Бесье сохранял бдительность и поспешил упрекнуть жену:

– Ты затронула святое – галстук. Можешь оскорбить мою мать, но не заикайся о том, что я плохо выбираю галстуки!

Он говорил с ней по-отечески ласково. Вдруг его ладонь легла на её затылок, он притянул к себе её голову и впился поцелуем в раздраженную гримасу рта, закрыв влажно блестящие зубы. «Он просто невыносим», – подумал Бернар. Но по спине его пробежал холодок, когда ему отчётливо представились два ряда безупречно ровных прохладных зубов, которые ласкал язык Бесье. Он отвернулся, сделал несколько шагов по гравию, затем вновь подошёл к чете.

«Да, это именно чета», – признал он. Рука Бесье, рука равнодушного и уверенного хозяина, поглаживала плечо примолкшей, присмиревшей Одетты. «Чета… Это большая редкость, когда муж и жена составляют чету…» Ему стало грустно, несмотря на очарование зеленоватых сумерек и аромат чая с мятой, долетавший вместе с лёгким ветерком.

– А вот и наша Роза, – объявил Бесье голосом конферансье на эстраде.

Боннемен, узнавший звук частых торопливых шагов, сумел сдержаться, не обернулся, не кинулся навстречу, но возглас Одетты заставил его позабыть осторожность.

– Что это с тобой, что-нибудь не в порядке?

Он увидел, что на Розе немного помятое платье – то же самое, в котором она была с утра, – что поверх него наброшен тёмно-синий шелковый плащ и что она идёт к ним, опустив голову, через силу улыбаясь слабой улыбкой мученицы.

– Ты похоронила близкого человека? – крикнула Одетта.

– Ох! У меня чудовищная мигрень… Эта прогулка после обеда… Ты затащила меня на ту улицу, где лавочки… Знаешь, запах кожи, которым здесь всё пропитано, – я его просто не переношу. Простите мой вид, Сирил, Бернар, у меня просто не хватило сил… Я даже не переоделась и выгляжу ужасно.

– Выглядишь ужасно, однако благоухаешь, – заметила Одетта. – Как ты любишь душиться, особенно когда у тебя мигрень! Не правда ли, Бернар, от неё хорошо пахнет?

– Потрясающе, – с наигранной весёлостью отозвался Бернар. – От неё пахнет… подождите-ка… ну да, миндальными пирожными… М-м, я их просто обожаю…

Он сделал вид, будто хочет укусить обнажённую руку Розы; та надулась, всем своим видом показывая, что не расположена к шуткам, и уселась поближе к Сирилу.

«Или все мы – непревзойдённые актёры, – думал Бернар, – или же эти Бесье так и вынюхивают, есть ли что-нибудь между мной и Розой. Хотя малютка оказалась хитрее, чем я думал. Явилась в полной готовности, на светлом платье – тёмный балахон, юбки уже заранее измяты: смотрите все, нам скрывать нечего. Вот уж поистине, самая глупенькая женщина бывает гениальна, когда хочет ввести в заблуждение.

– Что ж! Ляжем сегодня все пораньше, – сказала Одетта, задумчиво помолчав; тон её выражал покорность судьбе.

Они поужинали – странный ужин за столиком, накрытым в патио под голой электрической лампочкой, которую тотчас облепили ночные бабочки, спешившие положить конец своему недолгому веку. Роза делала вид, что ей ничего не хочется, потом вдруг с жадностью набросилась на еду. Бесье потребовал шампанского, уговорил сотрапезников выпить. Обе женщины сперва поломались, но вдруг Одетта щелчком подтолкнула свой пустой стакан по скатерти в сторону Бернара, словно передвигая шашку на доске, и принялась пить большими глотками, шумно переводя дух в коротких промежутках между возлияниями. «А-ах!» – с наслаждением выдыхала она, широко раскрывая рот, будто утоляла жажду прямо из-под крана, и Бернар, ослепленный помимо воли, не мог оторвать глаз от её сверкающих зубов между алых губ, влажного нёба и розового языка. «А ведь у Розы тоже красивый рот, здоровые зубы, соблазнительные губки. Но пасть Одетты говорит мужчине что-то совсем другое…» Одетта вдруг залилась беспричинным смехом и уже утратила выступающие слёзы. Она ухватилась за голую руку Розы; Бернар отчётливо увидел сплюснутые подушечки пальцев, покрытые густо-багровым лаком ногти, глубоко впившиеся в кожу. Роза не вскрикнула, но, казалось, оцепенела от страха и высвободила руку из сжавших её пальцев медленно и осторожно, словно из колючего куста. Бернар снова и снова наполнял стаканы, залпом осушил свой. «Если я перестану пить, если разгляжу как следует этих людей, я пошлю всё к чертям и сбегу…»

И, однако, он разглядывал их, а особенно – Розу. Её растрепавшиеся волосы стояли нимбом вокруг головы, щёки и уши были пунцовыми, обведённые кругами глаза блестели, но в них нечего было прочесть, зато трепещущий рот придавал лицу величественное и чуть порочное выражение, какое бывает после долгого объятия. К тому времени, когда шампанское и разговоры иссякли, она выглядела такой измученной, что Бернар начал опасаться, как бы она не раздумала пойти с ним…

Но она вдруг поднялась и, держась очень прямо, объявила, что идёт спать.

– Я хочу лечь не меньше вашего, – сказал Бесье, – но позвольте мне произнести ещё один тост: за ту, что слышит и видит нас…

Он поднял свой стакан и закатил к небу свои водянисто-голубые, помутневшие от выпитого вина глаза. Боннемен, проследив за его взглядом, ошарашенно уставился на розовую луну – вернее, половинку луны, которая вплывала в квадратик неба над патио.

«Вот тебе и раз! Как же я забыл о луне? А, была не была! Чёрт с ней! Луна во второй четверти, да ещё окутанная лёгким туманом, не может светить слишком ярко… Нет уж, дудки, луне нам не помешать…»

– Ну ладно, – мрачно произнесла Одетта, – я тоже иду спать. А вы, Бернар?

– Но-но! – отозвался Боннемен. – Я разве кому-нибудь что-нибудь обещал? Я-то человек холостой… Я-то не собираюсь отказываться от наслаждений, которые щедро дарит Африка…

Когда все трое направились к лестнице – лифт был ещё в проекте, – он почувствовал, что его силы и терпение на исходе. Последнее проявление общительности стоило ему неимоверного усилия: он заставил себя помахать рукой и что-то сказать в ответ на «доброй ночи» Бесье, который поднимался по ступенькам вслед за Розой. «У него же походка старика. И спину он сутулит, как старик…» Но прежде чем троица скрылась из виду, ему показалось, что ладонь «старика» легла на ягодицу Розы. Пролётом выше, на втором повороте лестницы, он увидел, как обе женщины далеко опередили Бесье.

«Померещилось… Стакан или два лишних…» Он вопросительно взглянул на половину луны, которая была теперь прямо над головой. «Ни облачка, как нарочно. А, ладно». Он дождался, пока маленькие испанцы в белых, пестреющих пятнами куртках уберут со стола, попросил стакан воды со льдом. «От меня пахнет вином и табачным дымом. Впрочем, от Розы, наверное, тоже. Слава Богу, она женщина, которую не пугает всё связанное с человеческим телом, настоящая женщина…»

Он не сводил глаз с освещённого окна Розы. «Сейчас она чистит зубы, налив в стакан побольше душистого эликсира. Проделывает множество манипуляций со своим лицом и телом – на мой взгляд, совершенно излишних. Болтает с Одеттой через закрытую дверь – или дверь открыта?.. Мне ещё ждать и ждать».

Окна Бесье погасли. Десять минут спустя стало чёрным и окно Розы. Тогда Боннемен, прячась под сводами, направился к узкой двери, которая вела из внутреннего дворика на пустырь.

Наступая на хрустевшие под его подошвами кусочки штукатурки и черепки, поглаживая на ходу тугие белые цветы аронника, которые жадно впитывали ночную влагу, он пересёк белёсое чистилище, за которым ждал его рай.

На изгибе узкой, неровной тропинки, на полдороге к парку паши, вдали, словно задёрнутое тонким газом зеркало, показалось море. «Какая красота… Строго горизонтальная линия, небо словно мягко опирается на неё, в этот слабый отсвет на воде – как будто лодочка. Только это и нужно – не больше и не меньше, – чтобы я перестал быть несправедливым, завистливым, вообще таким, каким не нравлюсь себе…»

Прислонившись спиной к полуобвалившейся изгороди, окончательно успокоенный – ни собак, ни высокого забора не было, – он любовался чёрной массой кедров, на фоне которой там и сям выделялась мягкими очертаниями, словно кучевые облака, более светлая зелень – мимозы, сгибающиеся от цветущих гроздьев и исходящие ароматом. Далеко внизу мерцал едва различимыми огоньками уснувший город; временами наступала тишина, сравнимая лишь с той, что снисходит на человека вместе со сном. В одно из таких дивных мгновений Боннемен вдруг услышал торопливые, спотыкающиеся шаги и увидел на тропинке неуверенно ступающую тень. «Фантастика! – воскликнул он про себя. – Я и думать о ней забыл».

Он побежал, ощутил, наконец, без помех близость тела, аромат щедро разбрызганных густых кудрей, прерывистое дыхание.

– Вот и ты! Ничего себе не сломала?

– Нет…

– А Бесье? Ты не наделала шуму?

– Нет…

– Не боялась?

– Конечно, боялась…

Он крепко держал её за локти; пока ему доставляло наслаждение просто говорить ей «ты». Она подняла к нему лицо: слабый свет луны окрасил её прелестные щёки бледно-голубым, а рот под слоем помады – тёмно-фиолетовым. «Неужели она так никогда и не будет для меня розовой, и белой, и алой, и золотистой?» Он раздвинул края плаща, чтобы дотронуться до платья, нарочно измятого ещё с утра, и до того, что было платьем прикрыто; Роза стояла неподвижно, принимая, впитывая его ласки вплоть до легчайших касаний.

– Идём же, идём…

Он сжал её обнажённый локоть, и через дыру в изгороди они вошли в парк.

– Видишь, надо идти всё время прямо по этой аллее, потом будет развилка, мы свернём налево и придём на ту самую лужайку, на наше бархатистое ложе в обрамлении камней и цветов… Роза, Роза… Не бойся, я тебя держу…

Она тяжело повисла на его руке, остановилась:

– Темно.

– И слава Богу! Можешь закрыть глаза, если не хочешь смотреть в темноту, я поведу тебя.

– Ты уверен? Бернар, там темно…

Он тихонько рассмеялся, чувствуя себя большим и сильным.

– Зажмурься и ни о чём не думай, дурочка моя маленькая, трусишка! Я скажу тебе, когда мы придём.

Она доверчиво кивнула и прижалась к нему. Но поднимаясь всё выше по крутой, изрытой тропе, Боннемен почти не узнавал пути, показавшегося ему днём таким легким. Он тихонько отстранил Розу от своего плеча и повел её за руку. Свободной рукой нащупал в кармане электрический фонарик, но включить его не решился. Лунному свету слишком трудно было просачиваться сквозь густоту ветвей, и уже через несколько минут Бернар ощутил, как подымаются в нем раздражение и безотчётный страх, которые подстерегают человека, бросающего вызов ночи в самый непроглядный её час, в тени, что чернее ночной черноты. Он споткнулся, сдавленно выругался и щёлкнул кнопкой фонарика. Узкий туннель света с радужными краями прорезал тьму.

– Не надо! – вскрикнула Роза.

– Ты хоть знаешь сама, чего хочешь, детка? Хнычешь, что темно, а света боишься…

Он тотчас выключил фонарик, увидев, что они на верном пути. Тут и свод деревьев над ними раздвинулся; на синей полоске неба замерцали звёзды.

– Мы почти пришли, – добавил Бернар уже мягче: жалость шевельнулась в нём, когда он почувствовал, что ладошка Розы в его руке стала влажной, оставшись всё такой же холодной. Но она молчала, прилежно подстраиваясь к его шагам; он слышал только её частое дыхание. Ещё дважды он включал фонарик, успевая на миг увидеть и узнать белые ломоносы над головой, арку, увитую длинными гроздями глицинии…

– Чувствуешь, как пахнут? – спросил он едва слышно.

И обнял наугад прильнувшее к нему тело, встретил губы Розы; от его горячего рта им передавалось тепло, жар любовного нетерпения. Они пошли дальше, медленно, словно тащили за собой груз, слишком тяжёлый для двоих, изредка освещая дорогу короткими вспышками. Наконец они нашли развилку аллеи, потом – пестреющую цветами изящную кладку, львиную морду, вырвавшуюся на свободу струйку воды, которая заискрилась в белом луче фонарика.

– Посиди здесь, я пока осмотрю наши владения… Роза скинула плащ и протянула его Бернару.

– На, расстели его на траве изнанкой вверх. – Зачем? – простодушно спросил он.

– Как?.. Чтобы… Ну…

Она прикрыла рукой глаза, заслоняя их от света. Он наконец понял, и сердце его преисполнилось благодарности к этой новой Розе, которую он ещё плохо знал. Розе стыдливой и практичной одновременно, неоценимой спутнице в ночных забавах, не упустившей из виду их земную сторону.

– Я кладу фонарик сюда, на край, смотри не смахни его, – прошептал он.

– У меня есть свой в сумочке, – так же тихо ответила Роза. – Посмотри хорошенько, нет ли тут каких-нибудь тварей.

Вертикальная струйка воды, белая на фоне зелени, натыкалась на остаток мозаичного желобка и вытекала по нему на Каменный край фонтана, внутри которого мягкая трава, казалось, не таила опасностей. Зашуршали крошечные крылышки, взлетели разбуженные лучом фонарика обитатели ветвей.

Бернар перешагнул через камни, присел, чтобы пощупать зелёный ковёр, и тут же рывком выпрямился.

– Что? Там твари? Я так и знала, Бернар! Тихий голос умолял, заклинал Бернара, который, стоя, пристально смотрел под ноги.

– Не бойся, – начал он.

При первом же слове она сжала руками виски, и Бернар удержал готовый вырваться с её губ крик, предостерегающе подняв раскрытую ладонь. Он снова наклонился и приподнял две смуглые руки в белых рукавах, которые тотчас выскользнули из его пальцев и бессильно упали.

– Это не мёртвый, – сказал он. – Рука совсем тёплая, но…

Он поднял фонарик в собственной руке, приблизил её к глазам, вытер пальцы о траву и только тогда вспомнил, что надо успокоить Розу. Она не убежала, но в свете, который рассеивался на уровне её лица, он увидел, как дрожит у неё подбородок.

– Ты только не падай в обморок, – произнёс он как можно мягче. – Это просто раненый человек, у него идёт кровь, только и всего.

Инстинктивно он вгляделся в окружающую черноту.

– Если бы… Если бы здесь были ещё люди, птицы бы не уснули. Никого больше нет.

Колени Розы под измятым платьем вздрогнули.

– Иди сюда, детка, помоги мне.

Она отпрянула.

– Он ещё жив, Роза. Мы не можем его так оставить. Она молчала, и Бернар потерял терпение.

– Дай-ка мне свой фонарик.

Роза отступила ещё на шаг и вышла из освещённого круга. Он слышал, как она неловко рылась в сумочке.

– Скорее!

Ладонь Розы с маленьким дешёвым фонариком появилась в луче света, но дотянуться до неё Бернар не мог. Он присел на корточки, и, подняв белый рукав, ощупывал руку раненого от локтя к плечу.

– Ну же! Принеси мне его сюда!

– Нет – пробормотала она сдавленным голосом. – Не хочу. Я боюсь.

– Идиотка… – буркнул Боннемен. – Положи хотя бы фонарик на камень. И включи его. Я, кажется, не слишком многого прошу. Этот человек ранен, Роза, пойми же!

Он приподнял двумя руками за плечи худенькое, лёгкое тело и прислонил его к каменной кладке: словно в знак протеста против такого обращения, голова откинулась назад, стукнувшись затылком о край; глаза были закрыты.

– Да это же Ахмед! – вырвалось у Боннемена. Длинные ресницы раненого дрогнули, веки приоткрылись и тотчас сомкнулись вновь.

– Ахмед! Бедный малыш! Роза, это Ахмед! Слышишь, Роза?

– Да, – отозвался голос из темноты. – Ну и что?

– Как это – ну и что? Он, наверное… Ну, не знаю… Упал, поранился… Какое счастье, что мы оказались здесь.

– Какое счастье, – повторил голос с ноткой враждебности.

Ослеплённый лучом фонарика, Бернар едва различал место, где стояла в тени Роза. Он опустил глаза, увидел свои руки, перепачканные кровью манжеты и проглотил вертевшиеся на языке слова. «Он потерял много крови… Но где же рана?»

Положив два фонарика так, чтобы было как можно светлее, он осторожно пробежался пальцами по ребрам Ахмеда. Кровь не текла ни из груди, ни из спины, ни из живота, впалого, как у борзой. «Горло? Нет он не хрипит, дышит тихо…» Наконец пальцы обнаружили источник крови – на плече, и снова Ахмед, застонав, приоткрыл глаза.

– У тебя есть ножик? – спросил Бернар не оборачиваясь.

– Что?

– Ножик или что-нибудь такое… всё равно, что режет!.. Скорее, Бога ради, скорее!

Скрипя зубами от бешенства, он слушал, как она звякает чем-то в сумочке.

– Есть маленькие ножницы…

– Только не бросай их, они затеряются в траве. Принеси сюда, – скомандовал он.

Роза послушно подошла, но тут же снова отступила в темноту.

– Я могу забрать свой плащ? – спросила она минуту спустя.

Бернар, распарывая белый рукав Ахмеда, даже не поднял головы.

– Твой плащ? Нет-нет, я его разрежу, а то нечем перевязать ему плечо. Сколько же он потерял крови, бедный малыш!

Роза не решилась возразить, но он услышал, как она прерывисто, со всхлипами задышала, сдерживая слёзы.

– Нет, это надо же… Мой плащ… Чтобы перевязать какого-то бико[2]… мог бы взять его рубашку или свою…

– А может, твою комбинацию? – отрезал Бернар. Он ощущал странную приподнятость; ему было почти весело, когда он с хладнокровием врача обнажал плечо раненого, одновременно прислушиваясь к хрусту веточек, к шорохам и вздохам лесной чащи. Короткое лезвие валявшегося в траве ножа блеснуло в луче света.

– Вот оно что! – воскликнул Бернар. – Посмотрите-ка!

Он подобрал нож, держа его за остриё, и положил его на каменный край фонтана.

– Ахмед! Ахмед, ты слышишь меня?

Чёрные ресницы приподнялись; открылись глаза, спокойные и строгие, глаза юноши, почти ребёнка. Но отяжелевшие веки вновь закрыли их. Бернар нашёл наконец рану, не очень широкую, но нанесённую явно изо всей силы; её коричневые набухшие края, похожие на губы, всё ещё кровоточили. Он прижал обе ладони к окровавленному плечу, пытаясь сдвинуть края.

«А это чертовски трудно», – сказал он себе.

– Ахмед! Кто это сделал?

Губы Ахмеда дрогнули, но не проронили ни слова, потом дрогнули ещё раз, и он пробормотал:

– Бен-Касем…

– Вы поссорились?

– Фатима…

– Фатима? Это не та ли симпатичная девчушка, что я видел внизу?

– Да…

– Ладно, ясно в общих чертах.

– Что он говорит? – спросил издали голос Розы.

– Ничего для тебя интересного. Ахмед, ты сможешь опереться на руки, только на минуту? Нет? Тогда не двигайся. Я так и знал, что ты понимаешь по-французски.

Он рванул на себя разрезанный рукав и разодрал его на три полосы: получилось достаточно длинное подобие бинта.

Охваченный всё тем же лихорадочным весельем, он действовал теперь торопливо, едва сдерживаясь, чтобы не засвистеть или не замурлыкать песенку. Если продеть бинт под мышку, потом через плечо, есть шанс остановить кровь, которая уже не текла, а сочилась, как будто иссякла… Он чувствовал неподвижный взгляд Ахмеда: тот смотрел на его руки.

– Фонарь! – вдруг крикнула Роза. Действительно, лампочка в одном из фонариков засветилась красноватым светом, угасая. «Вот это уже совсем не смешно…»

– Приподнимись, – сказал он Ахмеду. – Постарайся посидеть прямо, пока я тебя перевяжу. Я сделал тебе больно? Ничего, старина, потерпи… Эта детка могла бы нам помочь, но попробуй-ка втолковать ей…

Пот капал на повязку, на рану; утирая лоб, он перепачкал его красным и липким.

– Ладно, какая уж тут антисептика!.. Чёрт побери, это ты для Фатимы надушился? От тебя так и шибает в нос сандалом. Ну-ка… Вот всё и в порядке.

Он приподнял Ахмеда за талию, усадил и поднёс фонарик к юному, без малейшего изъяна лицу. На губах, утративших свой пурпурный цвет, в глазах, обведённых коричневыми и оливково-зеленоватыми кругами, мелькнула улыбка, и ответом ей была невидимая во тьме улыбка, скорее гримаса на мокром от пота лице Боннемена, которому вдруг стало неловко от переполнявших его чувств.

– Хочешь попить? Я и забыл, что здесь есть вода, представь себе…

Ахмед сделал знак свободной рукой:

– Нет эта вода течёт из-под олеандров… Она плохая.

Он говорил без акцента, раскатисто произнося «р».

– А сигарету?

Большой и указательный пальцы, золотистые от привычки к табаку, потянулись к нему: да. Бернар вытер руки перепачканным кровью платком, порылся в карманах, измазал красным пиджак, даже не обратив на это внимания, и вложил в губы Ахмеда зажжённую сигарету. С наслаждением вдохнув дым, оба умолкли и лишь затягивались, делая одинаковые нехитрые движения. Кольца дыма едва заметно отливали цветами радуги, как будто разбивались, коснувшись краёв светящегося круга, и вновь появлялись выше, скручиваясь в завитки под раскидистыми ветвями синего кедра.

Негромкий кашель вывел двух молодых людей из блаженного оцепенения. Бернар повернул голову.

– В чём дело?

– Я замёрзла, – жалобно протянула Роза.

– Не замёрзла бы, если бы нам помогала. На, держи свой плащ, он мне не понадобился. Ахмед, малыш, придётся двигаться. Сдаётся мне, моя повязка – всё равно что ничего. А… который час? – Боннемен соскрёб ногтем засохшую кровь со стекла своих наручных часов и вскрикнул от удивления: – Без четверти три! Не может быть!

– Был уже второй час, когда мы ушли из отеля, – произнёс обиженный голос.

Он перемахнул через край фонтана и побежал к Розе.

– Роза, вот что мы сейчас сделаем…

Она отскочила.

– Не трогай меня, ты весь в крови!

– Ладно, сам знаю! Роза, ты можешь помочь ему спуститься вниз? Он обопрётся на твое плечо, а я поддержу его с другой стороны. С передышками доберёмся за полчаса… Или можно по-другому: ты возьмёшь фонарик, пойдёшь одна в отель или в сторожку и пришлёшь кого-нибудь на помощь… Ну? Что скажешь?

Она медлила с ответом, и он повторил нетерпеливо:

– Ну? Как ты думаешь, наверное, тебе лучше пойти одной?

– Я думаю, – с расстановкой произнесла Роза, – что ты сошёл с ума. Что я спущусь с тобой вместе под ручку с раненым бико, что пойду вниз одна и переполошу там весь народ – одно другого стоит. Так и так Бесье узнают, что я шлялась с тобой ночью по лесам. Ты со мной не согласен?

– Ну, на Бесье мне наплевать.

– А мне нет. Не хватало только неприятностей с роднёй…

– И что же делать? Что ты предлагаешь?

– Оставь здесь этого… этого раненого и подожди, пока я вернусь к себе в комнату, а потом зови на помощь. Как раз кончится ночь. Хороша же она была, моя ночка! Да и твоя тоже!

– Меня не жалей, – отрубил он. – Моя не так уж плоха.

– Прелестно! – Роза взорвалась, не решаясь, однако, повысить голос. – Сказал бы мне кто…

– Хватит. Слушай, а если я понесу Ахмеда на плечах, а ты посветишь нам…

– …а внизу его уже ищут, и пойдут на свет, и как я, по-твоему, объясню…

– Что? Ты ведь, кажется, совершеннолетняя, не так ли? Или ты до такой степени стыдишься меня?

Он угадал впотьмах её нетерпеливый жест.

– Нет, Бернар, не в этом дело… К чему дразнить гусей?.. Ты не можешь понять, сколько сделали для меня Бесье с тех пор, как…

– Чёрт с тобой, – перебил её Бернар. – Можешь проваливать. Я как-нибудь обойдусь.

– Но Бернар!..

– Иди отсюда, ясно? Отправляйся к своему Бесье. Пусть он щиплет тебя за ляжки, даёт пить из своего стакана… И всё остальное…

– Как? Как? Что ты такое…

– Я знаю, что говорю. С меня хватит! Кончено. Пф-ф. Долго же я тянул эту лямку.

Он утёр рукавом мокрое лицо. Оглянувшись, убедился, что Ахмед сидит неподвижно, но сознания не потерял и даже продолжает курить. Глаза его были полузакрыты, и он, казалось, не слышал их перепалки.

– Бернар!.. – взмолился тоненький голосок, нежный, присмиревший. – Это невозможно… Бернар… Уверяю тебя…

– Уверяешь меня? В чём? Что Бесье никогда не щипал тебя за ляжки? Что Бесье питает к тебе чисто братские чувства?

– Бернар, неужели ты опустился до того, что веришь сплетням?..

– Сплетням? – яростно оборвал он её. – Тут никакие сплетни не нужны! Ступай, любезничай со своим Бесье! Ступай, сядь к нему на свободное колено! Отправляйся туда, где хорошо заурядной мещаночке, себялюбке, не семи пядей во лбу и до того бессердечной, что оторопь берёт!

На каждую из его нападок она лишь возмущенно выдыхала негромкое «о!.. о!..» – но возразить ей было нечего. Когда он остановился, чтобы перевести дыхание, она наконец проговорила:

– Ну что ты выдумываешь… Бернар, я уверена, завтра…

Липкой от крови ладонью он рассёк воздух между ними.

– Всё! Завтра я перееду в другой отель. Или возьму билет на пароход. Если только не понадоблюсь здесь, – он кивнул на Ахмеда, – как свидетель.

И он сделал шаг назад, словно давая Розе дорогу.

– Что до твоих Бесье, ты скажешь им абсолютно всё, что пожелаешь. Что я – последний негодяй. Дурно воспитанный к тому же. Что я сыт вами всеми по горло. Говори, что хочешь, мне всё равно.

С минуту оба молчали. Глаза Боннемена, привыкшие к темноте, различили лицо Розы в ореоле кудрявых волос, кусочек светлого платья между полами распахнутого плаща.

– И всё из-за этого бико! Да он живуч как кошка! – выпалила она со злостью.

Боннемен пожал плечами.

– О! Не этот случай – так было бы что-нибудь другое, знаешь…

Он взял единственный горевший фонарик и силой вложил его в руку Розы, которая сжимала пальцы в кулак и отталкивала его.

– Ты что, это же кровь, а не грязь. Да, я ничего не могу поделать, кровь. Которую ты не соизволила остановить. Ну, счастливого пути, Роза.

Она не двинулась с места, и он легонько подтолкнул её одним пальцем в плечо.

– Вперёд. Поживее. Не то, клянусь, ты меня побежишь…

Она повернула к нему круглое окошко фонарика. Щека и лоб в крови, зрачки стали почти жёлтыми, луч ворвался в приоткрытый рот и осветил два ряда широких зубов. Роза опустила фонарик, резко повернулась и ушла торопливыми шагами.

Бернар вернулся к фонтану и сел рядом с Ахмедом. Он смотрел, как узкий светящийся туннель медленно раздвигает черноту аллеи. Его рука легла на здоровое плечо Ахмеда.

– Ну как ты? Кровь больше не идет?

– Нет, мсье.

Голос звучал твёрже, и это обрадовало Бернара, но удивило то, что Ахмед назвал его «мсье». «Впрочем, если подумать, как ещё ему меня называть?»

Резко, на фальшивой ноте крикнула птица. Сквозь верхушки кедров постепенно просачивался бледный, ещё ночной свет.

– Да ведь уже всё видно! – радостно воскликнул Бернар.

– Скоро рассветёт, – сказал Ахмед.

– Вот и отлично! Как ты себя чувствуешь?

– Хорошо, мсье, спасибо.

Худенькая, холодная, как ледышка, рука скользнула в ладонь Бернара и замерла. «Ему холодно. Ещё бы, столько крови потерял…»

– Послушай, малыш, если я попытаюсь взвалить тебя на спину, эта повязка свалится, она и так держится на честном слове. А уж если я упаду с тобой на плечах, будет совсем скверно… Но, с другой стороны…

– Я могу дождаться утра, мсье. Я себя знаю. Дайте мне только ещё сигарету. Азиз каждое утро опускается со своим осликом поливать огороды и проходит здесь. Он скоро будет.

Боннемен с облегчением закурил, чтобы заглушить начинавшие мучить его голод и жажду. Пропел петух, откликнулись другие, поднялся ветер, всколыхнул ветви, принёс усилившийся запах кедров, благоухание глициний, и между деревьев проступила небесная голубизна. Бернар вздрогнул: в мокрой от пота рубашке стало холодно. Время от времени он брал юношу за запястье, считал пульс:

– Ты спишь, Ахмед? Не засыпай. Скажи, Касем, который это сделал, он далеко?

Он следил за лицом Ахмеда и видел его всё отчетливее по мере того, как загоралась заря. Запавшие чёрные глазницы, щёки, подёрнутые тенью, но не от пробивающегося пушка, – всё это тревожило его.

– Скажи мне, он ушёл? Ты видел, куда он побежал?

– Недалеко, – ответил Ахмед. – Я знаю…

Его свободная рука бессильно упала, так и не выпустив сигарету; глаза закрылись. Бернар едва успел поддержать откинувшуюся назад голову, пощупал раненое плечо. Но нет – тёплая влага не сочилась сквозь повязку, и глубокое дыхание спящего говорило уху Боннемена, чутко ловившего малейший звук, о равномерном притоке и оттоке крови. Он подставил колено под отяжелевшую от сна голову, вынув из пальцев, которые даже не почувствовали этого, потухшую сигарету и замер. Запрокинув лицо, он смотрел, как рождается день, и душа его наполнялась незнакомым блаженством: это было чувство, поразительное своей новизной, как любовь, но куда шире и свободное от плотского влечения. «Он спит, я охраняю его сон. Он спит, я охраняю…»

Примятая трава потемнела от обильно растёкшейся крови. Ахмед, не просыпаясь, что-то гортанно забормотал по-арабски, и ладонь Боннемена погладила его лоб, отгоняя дурные сны.

«Роза теперь уже вернулась и даже легла. Бедная Роза… Так быстро всё кончилось. Она мне пара, но он – мое подобие. Странно: надо было забраться в такую даль, в Танжер, чтобы встретить свое подобие, единственное существо на свете, которым я могу гордиться, того, благодаря кому я могу гордиться собой. С женщиной иначе: всегда чуть-чуть стыдишься – её или себя. Мое чудесное подобие! Стоило ему появиться…»

Без тени отвращения он смотрел на свои руки, на коричневую каёмку под ногтями, линии на ладонях, превратившиеся в красные бороздки, засохшие ручейки крови, змеившиеся до самых локтей…

«Говорят, у подростков потери восстанавливаются быстро. Он, должно быть, единственный сын или старший; ему обеспечен хороший уход. Молодой мужчина в этих краях – большая ценность. А этот к тому же красив; он уже любим, и у него уже есть соперник. Подумать только, что если бы не я…»

Он приосанился и от переполнявшей его радости улыбнулся всему окружающему.

«Женщины… Я всегда заранее примерно могу сказать, чего мне надо от них и чего им надо от меня. Я ещё найду другую Розу. Розу чуть получше или чуть похуже. Но не так легко найти ребёнка и одновременно мужчину настолько обескровленного, настолько незнакомого и бесценного, чтобы не жаль было пожертвовать несколькими часами жизни, выходным костюмом, ночью любви…

Решительно, мне на роду написано так и не узнать, розовее ли груди Розы, чем её пятки, и отливает ли живот перламутром так же, как её колени. Мектуб,[3] сказал бы Ахмед».

Вдали, в конце длинной, отлого уходящей вверх аллеи, розоватый отсвет обозначил место, где встанет над морем солнце; унылый рёв осла и позвякивание колокольчика приближались с вершины холма.

Прежде чем приподнять Ахмеда, Боннемен проверил, крепко ли затянуты узлы импровизированной повязки. Затем он обхватил обеими руками юношу, так и не открывшего глаза, вздохнул запах сандала, исходивший от чёрных волос, неловко ткнулся губами в щёку – уже жёсткую и шершавую щёку мужчины – и почувствовал тяжесть молодого тела, поднял его бережно, как если бы держал свое дитя, плоть от плоти своей или драгоценную добычу – ту, что выпадает охотнику лишь раз в жизни.

– Проснись, малыш. Вот и Азиз.

Примечания

1

Патио – внутренний дворик в восточных домах.

(обратно)

2

Бико – букв. «козёл»; презрительная кличка, которой французы называют североафриканцев.

(обратно)

3

Мектуб – предначертано судьбой (араб.).

(обратно)

Оглавление

. . .

Реклама на сайте