«Римский карнавал»

Виктория Холт Римский карнавал

Рождение Лукреции

В замке было холодно, и женщина, стоявшая у окна и смотревшая на монастырь в долине, с тоской вспоминала о своем уютном доме на Пьяцца Пиццо ди Мерло в Риме, всего в шестидесяти милях отсюда. И все-таки она была довольна тем, что находится здесь — ведь именно Родриго пожелал, чтобы их ребенок появился на свет в этом горном замке; единственное чувство, которое она испытывала, — восторг от того, что он так заботился о ней.

Она отвернулась от чудесного вида и оглядела комнату. Ее манила постель, поскольку схватки становились все более частыми. Она надеялась, что ребенок окажется мальчиком — Родриго больше обрадуется сыну, чем дочери.

Она уже подарила ему трех красивых сыновей, и он души в них не чаял, особенно, ей казалось, он любит Чезаре и Джованни; но так было только потому, что Педро Луис, старший, жил не дома. Жаль было расставаться, но теперь перед ним открывалось блестящее будущее. Он получит образование при испанском дворе, после чего его ожидали титул герцога и соответствующие владения. Не менее великолепное будущее ждало остальных — Чезаре, Джованни и не рожденного еще ребенка.

Ее служанки находились поблизости. Госпожа должна лечь, советовали они, ведь очень скоро начнутся роды.

Она улыбалась, вытирая пот со лба, и позволила уложить себя в постель. Одна из служанок натерла ей лоб ароматной мазью, другая поднесла к губам кубок с вином. Все эти женщины стремились услужить Ваноцце Катани, потому что она была возлюбленной Родриго Борджиа, одного из могущественных кардиналов Рима.

Ей повезло, что она стала так дорога ему, ведь он принадлежал к тем мужчинам, которым было нужно много женщин; но она оставалась главной, что само по себе уже было чудом — ведь она не молоденькая девушка. Когда женщине тридцать восемь, она в самом деле должна быть необыкновенно хороша собой, чтобы удерживать такого мужчину, каким был кардинал Родриго Борджиа. И ей пока удавалось это делать; и даже если ей и приходили в голову мысли, что он порой приходил не для того, чтобы любить ее, а просто чтобы повидать детей, что из того? Такие сыновья, как Педро Луис, Чезаре и Джованни, могут связать их сильнее, чем страсть. И даже если в будущем он встретит женщину моложе, которая очарует его, она все равно навсегда останется той, которая подарила ему любимых детей.

Так что она будет довольна — вот только кончатся схватки и родится ребенок. Она не сомневалась, что ребенок будет здоровым и красивым, все ее дети были такими. Все они унаследовали ее золотистые волосы, и она надеялась, что и новорожденный будет иметь такие же к восторгу своего отца. И хорошо, что он настоял на том, чтобы привезти ее в свой замок в Субиако, хотя путешествие оказалось долгим и утомительным, к тому же в горах их встретил неистовый ветер. Он хотел, чтобы ребенок родился в замке и чтобы сам он находился рядом с ней во время родов. В Риме устроить это было не так просто — ведь, в конце концов, Родриго являлся духовной особой, давшей обет безбрачия, а здесь, в уединении, он мог открыто выражать свою радость. Так что во время ожидания она станет успокаивать себя мыслями о своем прекрасном доме на Пьяцца Пиццо ди Мерло, в котором ей так хорошо благодаря щедрости Родриго. Она наслаждалась жизнью в квартале Порте, где всегда происходило что-то интересное. Это был один из самых густонаселенных районов города, многие купцы и банкиры жили там. Его облюбовали многие самые скандальные известные куртизанки. Над всеми возвышалось знатное семейство Орсини, владевшее дворцом на Монте Джордано, чей замок Торре ди Ноне являлся частью городской стены.

Нельзя сказать, что Ваноцца считала себя куртизанкой. Она оставалась верной Родриго и смотрела на него как на мужа, хотя, конечно, знала, что Родриго, будучи кардиналом, не мог жениться, а если бы и мог, то стал бы подыскивать себе жену в других слоях общества.

Но если Родриго и не мог жениться на ней, он был не менее внимателен, чем любой муж. Родриго, думала Ваноцца, самый очаровательный мужчина в Риме. Она знала, что так считает не только она, хотя, конечно, такой человек, как он, наверняка имеет и врагов. Он был рожден, чтобы повелевать. Он был устремлен к одной цели — к папству, и те, кто хорошо его знал, наверняка чувствовали, что у него есть все шансы, чтобы добиться желаемого. Никого не могли обмануть его грациозные манеры, певучий голос, изысканная любезность; все это было неотъемлемыми чертами Родриго, это правда, но под обаянием скрывались честолюбивые устремления, которые наверняка помогут ему достичь того, к чему он стремится.

Родриго был человеком, которому Ваноцца могла поклоняться, потому что он обладал качествами, которые она ценила больше всего. Именно поэтому сейчас она молила всех святых и Пресвятую Богородицу, чтобы ребенок, который должен вот-вот родиться, был таким же красивым и очаровательным, как и его братья. Родриго, сам сполна наделенный и тем, и другим, очень ценил это. И еще она молила о том, чтобы она в свои тридцать восемь лет могла бы возбуждать в нем желание и наслаждаться его благодарностью, которую он испытывал к ней как к матери своих детей.

Сколько лет дети будут жить под одной с ней крышей? Недолго, предполагала она. Их заберут у нее, как забрали Педро. У Родриго были прекрасные планы для мальчиков. А Ваноцца, хоть и была возлюбленной кардинала, занимала невысокое социальное положение в Риме.

Но он будет помнить, что дети — плоть от плоти ее, а она будет жить в своем очаровательном доме, который он подарил ей. Дом напоминал дворцы, которыми владела знать Рима, она восхищалась им. Она любила сидеть в главной комнате. Стены ее были выкрашены в белый цвет и украшены гобеленами и несколькими картинами — ей хотелось, чтобы ее дом выглядел таким же роскошным, как дома самых знатных горожан — Орсини и Колонна. Ее возлюбленный был щедр и подарил ей немало вещей. Помимо гобеленов и картин, у нее были драгоценности, прекрасная мебель, украшения из мрамора и порфира и — самое ценное — ее credenza, большой сундук, в котором она хранила свою майолику, золотые и серебряные кубки и чаши. Credenza служила знаком социальной принадлежности, и глаза Ваноцци загорались, когда она смотрела на него. Она обходила свой прекрасный дом, касаясь вещей и разговаривая сама с собой в прохладной тишине, которой она наслаждалась за толстыми стенами. Она в самом деле была счастливой женщиной — в ее жизнь вошел Родриго, для которого она желанна.

Ваноцца была неглупа и знала, что все сокровища, подаренные ей Родриго, с его точки зрения, ничто по сравнению с тем, что ему отдала она.

Снова начались схватки, на этот раз сильнее и чаще, почти не прекращаясь. Ребенок стремился в этот мир.

В другом крыле своего замка в Субиако великий кардинал тоже томился в ожидании. Его апартаменты находились вдали от комнат возлюбленной — он не хотел, чтобы его беспокоили и огорчали ее крики. Он не хотел думать о страданиях Ваноцци, он хотел представлять ее себе такой, какой она старалась всегда выглядеть при нем. — прекрасной, веселой и полной жизни, такой, каким он был и сам. В родах Ваноцца, должно быть, не сумеет остаться такой, и он предпочитал ее в радости. Он относился к мужчинам, которые превыше всего ценят свой покой, а страдания Ваноцци заставят страдать и его.

Так что лучше всего держаться подальше о г нее и терпеливо ждать, когда ему сообщат о рождении ребенка.

Он отвернулся от иконы, перед которой молился, стоя на коленях. Лампада, постоянно горевшая перед изображениями святых, освещала спокойное лицо Мадонны, и ему показалось, что он видит на нем упрек. Должен ли он, один из могущественных кардиналов, молить о благополучных родах ребенка, которому он не имел права давать жизнь? Может ли он ожидать, что Мадонна подарит ему сына — прекрасного здорового мальчика, когда сам он, сын церкви, обречен на безбрачие?

Эта мысль встревожила его, и поскольку Родриго всегда старался поспешно уйти от подобных мыслей, он стал думать о другом, глядя теперь на буйвола на украшавшей стены эмблеме, которая всегда поднимала настроение. Это был герб Борджиа, и когда-нибудь, решил Родриго, он станет гербом Италии, уважаемым и внушающим страх.

Да, приятно было разглядывать свой герб — символ власти и силы. Однажды, мечтал кардинал, Борджиа покорят всю Италию, он давно лелеял мечту объединить ее, и объединиться страна должна под началом Борджиа. Папа из семейства Борджиа! Почему бы и нет? Ватикан являлся центром католического мира; значит, Ватикан и должен объединить разделенную страну, ведь сила в единстве, а кто же, как не папа, более всего подходит на роль правителя объединенной Италии? Он, правда, пока еще не папа, и у него много врагов, которые сделают все возможное, чтобы помешать ему добиться такого высокого сана. Неважно! Он добьется своего, как добился того, чего хотел, его дядя Альфонсо, ставший папой Каликстом III.

Каликст был мудрым человеком; он понимал, что сила семьи в ее молодом поколении. Вот почему он и усыновил его, Родриго, и его брата Педро Луиса (в честь него он назвал старшего их с Ваноццей сына), вот почему он обогатил их и сделал их влиятельными и могущественными.

Родриго самодовольно улыбнулся; ему незачем было усыновлять чужих детей, у него есть свои собственные сыновья и дочери. Дочери оказались полезны, когда приходила пора заключать браки, которые объединяли знатные семьи с Борджиа, а сыновья… Слава Богу, они у него были, и он навсегда останется благодарным женщине, которая сейчас в этом самом замке производит на свет еще одно дитя, сына. Педро Луис, находящийся в Испании, постарается укрепить доверие страны к его отцу; энергичный Джованни — насчет него у Родриго были особенно честолюбивые планы, он любил его сильнее всех сыновей, — Джованни будет командовать всеми войсками Борджиа. Чезаре же, молодой и отважный (Родриго улыбнулся, вспомнив своего высокомерного младшего сына), должен посвятить себя служению церкви, поскольку если все, что задумал Родриго, будет достигнуто, один из Борджиа обязан обладать властью в Ватикане. Маленький мальчик предназначен для того, чтобы занять место папы после своего отца.

Родриго пожал плечами и усмехнулся: он еще сам не занял этого места. Но он непременно добьется своего, он твердо верил в это. Усмешка сошла с его лица, и в течение нескольких мгновений можно было видеть под приятной наружностью человека с железной волей.

Он многого добился и никогда не отступит назад, скорее предпочтет умереть. Он был уверен в том, что в один прекрасный день поднимется на папский престол, так же, как сейчас был уверен в том, что сегодня у него родится сын.

Ничто… ничто не должно оказаться на его пути, потому что, только став папой, он сможет осыпать своих детей почестями, которые дадут им возможность достичь высот, возможных в этой жизни для Борджиа.

А новорожденный? «Мальчик, — молил он. — Пресвятая Дева, пусть будет мальчик. У меня есть три сына, красивых и здоровых мальчика, и все-таки мне нужен еще один».

Он снова с нежностью подумал о детской в доме на Пьяцца Пиццо ди Марло. Как эти малыши радовались его визитам! Он был для них дядей Родриго. Пока необходимо, чтобы они знали его как дядю; совершенно неприемлемо, чтобы к нему — священнослужителю — обращались «отец». «Дядя» звучало достаточно хорошо. Однажды эти маленькие мальчики узнают, кто они на самом деле такие. Он с удовольствием предвкушал ту радость, с которой он сообщит им об этом. Родриго любил доставлять удовольствие близким, а если нужно было сообщить неприятную новость, он предоставлял это сделать другим. Какая славная судьба уготована им, потому что сиятельный кардинал не просто их дядя, он их отец! Как загорятся глаза Чезаре — самодовольного восхитительного создания! Какой важный вид будет у Джованни — милый, самый любимый Джованни! И только что родившийся ребенок… Ему тоже достанется его доля почестей.

Чем они сейчас занимаются? Спорят со своей няней? Очень похоже. Он представил угрозы Чезаре, сдерживаемый гнев Джованни. Они были полны жизни и здоровья — это они унаследовали от Ваноцци, равно как и от своего отца, и каждый из мальчиков знал, как добиться желаемого. Они могли справиться с дюжиной нянек — ничего другого он от них и не ожидал. Они — сыновья Родриго Борджиа, а когда ему не удавалось справиться с женщиной?

Теперь он стал вспоминать прошлое, вспоминать о сотнях женщин, доставивших ему удовольствие. Когда он начал служить церкви, его пугало, что он должен дать обет безбрачия. Теперь он мог посмеяться над своей тогдашней наивностью. Ему потребовалось совсем немного времени, чтобы узнать — кардиналы и даже папы имеют любовниц. От них и не ждали ничего иного, нужно только соблюдать приличия, а это совсем другое дело. Не воздержания ожидали от них, а осторожности — и только.

Наступал торжественный момент рождения нового человека, еще более торжественным казалось размышлять об этом… Но если быть честным, то новая жизнь не должна была бы зародиться, чтобы прийти в этот мир.

Он опустился в кресло, не отрывая взгляда от пасущегося буйвола на гербе, и стал припоминать самые значительные события своей жизни. Возможно, самым ранним — и таким образом самым важным, поскольку, не случись его, стало бы невозможным то, что последовало позже, — было усыновление их дядей Каликстом III, его самого и его брата Педро Луиса, и обещание дяди воспитать их как своих собственных сыновей, если они откажутся от фамилии своего отца — Ланцоль — и примут имя Борджиа.

Их родители очень хотели, чтобы усыновление состоялось. У них еще были дочери, но папа не интересовался ими, и все знали, что лучшей судьбы, чем обещало покровительство папы, быть для братьев не может. Их мать — родная сестра папы — была урожденной Борджиа, так что мальчикам просто предстояло принять фамилию матери взамен фамилии отца.

Это стало началом счастливой судьбы.

Дядя Альфонсо Борджиа (для мира — папа Каликст III) был испанцем, родился он недалеко от Валенсии. Он пришел в Италию вместе с королем Альфонсо Арагонским, когда монарх получил трон Неаполя. Испания — наиболее честолюбивая держава, быстро захватывающая власть над миром, — стремилась усилить свое влияние на Италию, и не было лучшего пути достичь этого, чем избрание папой испанца.

Дядя Альфонсо всегда чувствовал поддержку Испании, получив папство. Победу ему принес 1455 год. Все Борджиа ощутили себя единой семьей. Они были испанцами, а испанцев в Италии не жаловали; поэтому все испанцы должны держаться вместе, что позволит им получать самые важные посты.

У Каликста были планы относительно двух племянников. Он быстро сделал Педро Луиса настоятелем церкви и префектом города. Не ограничившись этим, он даровал ему герцогство Сполето, а чтобы его доходы непрерывно росли, назначил его викарием Террачины и Беневенто.

Педро Луис был прекрасно пристроен, став едва ли не самым влиятельным человеком в Риме — что обязательно и должно было быть, раз он являлся родственником папы. — и одним из самых богатых.

Милости, доставшиеся Родриго, оказались почти столь же щедрыми. Он был на год моложе Педро Луиса, но стал кардиналом, хотя ему исполнилось только двадцать шесть лет; позже ему добавили должность вице-канцлера Римской церкви. В самом деле, Ланцолям незачем было сожалеть, что они позволили усыновить своих детей папе.

С самого начала стало ясно, что Каликст видел в Родриго своего преемника, и Родриго решил, что однажды так и будет.

Увы, все это было давным-давно, а папство тогда казалось, как никогда, недосягаемым. Когда Каликста избрали папой, он был уже немолодым человеком, три года спустя он скончался. Теперь стала очевидна его мудрость, что он даровал племянникам столь высокие должности, поскольку, когда Каликст находился на смертном одре, против испанцев, занимавших важнейшие посты, поднялся ропот. Колонна и Орсини, чьи могущественные семьи на себе испытывали испанское презрение, поднялись в ярости на чужестранцев. Педро Луису пришлось оставить свои богатые владения и отказаться от состояния, чтобы спасти жизнь. Вскоре после этого он умер.

Родриго сохранял спокойствие и достоинство и не покинул Рим. Наоборот, в то время как город бурлил против него и его родни, он отправился в собор Святого Петра, чтобы помолиться за своего умирающего дядю.

Родриго обладал большим обаянием. Не то чтобы он был очень красив — черты его лица были слишком тяжелы, чтобы назвать его таковым, — но людей впечатляли его достоинство и осанка: ко всему он обладал изысканными манерами и изяществом, поэтому редко когда ему не удавалось завоевать расположение тех, кто с ним сталкивался. И на этот раз люди, явно настроенные против него, расступились, чтобы дать ему пройти к собору, а он добродушно улыбался им и ласково говорил: «Благословляю вас, дети мои». И они падали на колени и целовали ему руку или полу его рясы.

То был миг торжества. С тех пор он пережил множество триумфов, но, вероятно, именно тогда он осознал свою великую силу очаровывать и обаянием подчинять себе тех, кто против него.

Так что он молился за дядю и оставался у его смертного одра, тогда как другие сбежали; и хотя его чудесный дворец был разграблен, он сохранял спокойствие, готовый отдать свой решающий голос во время Конклава, который скоро соберется и утвердит Энея Сильвия Пикколомини преемником Каликста — Пием II.

Пий должен будет питать признательность к Родриго. Так оно и оказалось…

Родриго пережил свой первый в жизни шторм, уверовав, что вполне твердо стоит на ногах, чего нельзя было сказать о несчастном Педро Луисе. Родриго собрал богатство брата, горячо, но очень недолго им оплакиваемого, поскольку не в его характере было долгое время печалиться о ком-то. И снова он оказался таким же могущественным, каким был всегда, и по-прежнему полным надежды получить папский престол…

Родриго вытер лоб надушенным платком. В то время он подвергался большой опасности и надеялся теперь, что больше ему не придется пережить ничего подобного. Вспоминая прошлое, он испытывал удовлетворение человека, который понял, что в опасный момент не растерялся, проявил твердость и изобретательность.

Пий был ему хорошим другом, но иногда приходилось выслушивать упреки папы. Он и теперь помнил письмо, посланное ему Пием с сетованием на то, что Родриго имеет связи в определенных домах, где собирались куртизанки, чтобы предаваться удовольствиям со своими гостями. И он, молодой красивый кардинал Родриго, был в числе приглашенных.

«Нам сообщили, — писал Пий, — что имели место невиданные танцы, не было недостатка в обольстительницах, а вы вели себя совершенно неподобающим образом».

Родриго откинул голову и улыбнулся, вспоминая ароматные сады Джованни де Бикиса, танцы, теплые надушенные тела женщин и их манящие взгляды. Он находил их неотразимыми, как и они его.

Упрек Пия был несерьезным. Пий понимал, что мужчина вроде Родриго должен иметь возлюбленных. Просто Пий хотел сказать: все верно, но танцы на виду у всех с куртизанками, кардинал! Люди жалуются, и это наносит ущерб репутации церкви.

Каким беззаботным был он в то время, как уверен в своих силах, не сомневаясь, что сумеет добиться желаемого! Он решил взять от жизни все, что можно. Церковь обеспечит его карьеру, с ее помощью он сможет подняться на папский престол; но он не мог устоять перед соблазном плотских удовольствий. В его жизни всегда будут женщины. Это была обычная слабость; едва ли найдется хотя бы один священник, серьезно относящийся к обету безбрачия. Как сказал один из остряков Рима, если бы все дети предстали перед миром в одеждах своих отцов, они оказались бы одеты как священники или кардиналы.

Каждый понимал это, но Родриго, похоже, был менее разборчив в связях, чем большинство.

Потом он встретил Ваноццу, поселил ее в прекрасном особняке, где теперь жили их дети. Нельзя утверждать, что он сохранял ей верность, да этого никто и не ожидал; но многие годы она оставалась царствующей фавориткой, а в детях он не чаял души. И вот сейчас должен появиться на свет еще один ребенок.

Ожидание было томительным. В свои пятьдесят лет он чувствовал себя двадцатилетним, и если бы не боязнь услышать крики Ваноццы, он прошел бы в ее покои. Но в этом не было никакой нужды. Кто-то идет к нему сюда.

Она стояла перед ним, зардевшаяся и хорошенькая маленькая служанка Ваноццы. Даже в такой момент Родриго отметил, что она очаровательна. Он не забудет о ней.

Она присела в реверансе:

— Ваше высокопреосвященство… ребенок родился.

С грацией и живостью молодого человека он оказался рядом с ней и положил свои прекрасные белые руки на ее плечи.

— Дитя мое, да ты едва дышишь. Как бьется твое сердечко!

— Да, мой господин. Но… ребенок родился.

— Пойдем, — сказал он, — пойдем к твоей госпоже.

И он пошел вперед. Маленькая служанка шла следом, она вдруг вспомнила, что забыла сказать ему, какого ребенок пола, а он забыл спросить.

Новорожденного поднесли кардиналу, он коснулся его лба и благословил младенца.

Женщина лежала, откинувшись на подушки: стоявшие рядом служанки выглядели пристыженными, словно были виноваты в том, какого пола ребенок.

Это было прекрасное дитя; крошечную головку покрывал светлый пушок — и этот унаследовал от Ваноццы ее золотистые волосы…

— Маленькая девочка, — произнесла Ваноцца, глядя на него с кровати.

— Чудесная маленькая девочка, — уточнил он.

— Мой господин разочарован. — сокрушенно сказала Ваноцца. — Он мечтал о сыне.

Родриго засмеялся тем глубоким гортанным смехом, который очаровывал почти всех, кто с ним общался.

— Разочарован? — переспросил он. — Я? — Он повернулся к женщинам, которые подошли ближе, глаза каждой ожидающе смотрели на него. — Разочарован, потому что ребенок женского пола? Но вы ведь знаете… каждая из вас… что я люблю слабый пол всем своим сердцем и что в женском сердце я всегда найду нежность, которой нет в моем.

Женщины заулыбались, вместе с ними улыбалась и Ваноцца; но ее зоркие глаза заметили маленькую служанку, на чьем лице читалось ожидание, когда на нем задерживал свой взгляд Родриго.

Она решила заменить эту девочку, как только они вернутся в Рим, и если Родриго станет искать ее, его поиски окажутся напрасными.

— Так значит, мой господин доволен нашей дочерью? — негромко спросила Ваноцца и сделала знак служанкам оставить их с Родриго наедине.

— Я поистине верю, — ответил кардинал. — что сумею найти в своем сердце уголок для этой прелестной девочки и буду любить ее сильнее, чем молодых людей, которые ныне пребывают в детской. Мы назовем ее Лукрецией. А когда ты окрепнешь, моя любимая, мы вернемся в Рим.

Вот так апрельским днем в замке в Субиако, принадлежащем Борджиа, родился ребенок, чье имя станет известно всему миру — Лукреция Борджиа.

Пьяцца Пиццо ди Мерло

С какой радостью возвратилась Ваноцца в Рим! Ей казалось, что после рождения Лукреции она счастливейшая из женщин. Родриго навещал детей чаще, чем когда-либо, стремясь увидеть маленькую золотоволосую девочку.

Она была очаровательным ребенком, очень ласковой и могла лежать в своей колыбели, ничего не требуя, одаривая своей чудесной улыбкой любого, кто подойдет.

Братья очень интересовались ею. Они стояли по обеим сторонам кроватки, стараясь заставить ее улыбнуться. Они даже ссорились из-за нее.

Ваноцца вместе со своими служанками смеялась, слушая перебранку мальчиков:

— Она МОЯ сестра!

— Нет, МОЯ!

Им объяснили, что она сестра обоих в равной степени.

Чезаре, сверкая глазами, ответил:

— Но она больше моя, чем Джованни. Она сильнее любит меня, чем Джованни.

На что няня сказала, что уж это будет решать сама Лукреция.

Джованни смотрел на брата полными ненависти глазами; он знал, почему Чезаре хочет, чтобы Лукреция сильнее любила его. Чезаре видел, что когда дядя Родриго приходил навестить их, большая часть сладостей доставалась Джованни; что всегда именно Джованни карабкался на колени к дяде и взлетал вверх в его сильных руках; его целовал и ласкал кардинал, прежде чем обратить внимание на Чезаре. Вот он и решил, что все остальные больше должны любить его, Чезаре. Мать любила его сильнее. Няни говорили, что он их любимец, да им ничего и не оставалось делать — если они станут говорить иначе, он каким-нибудь образом сумеет отомстить им; они знали, что лучше обидеть Джованни, чем Чезаре.

Лукреция, раз уж она могла отдать предпочтение одному из них, должна проявить его к Чезаре. Он твердо решил это. Вот почему он даже чаще и дольше стоял у кроватки сестры, вытянув руку, чтобы она обвила своими крохотными пальчиками его большой палец.

— Лукреция, — шептал он, — это Чезаре, твой брат. Ты любишь его больше всех… больше всех. — Она смотрела на него своими широко открытыми голубыми глазами, а он командовал:

— Смейся, Лукреция! Вот так.

Женщины подходили к колыбели посмотреть — как ни странно, обычно Лукреция безоговорочно слушалась Чезаре. А когда Джованни пытался заставить ее улыбнуться, Чезаре из-за спины брата строил страшные рожи, и Лукреция начинала плакать вместо того, чтобы улыбаться.

— Этот Чезаре просто демон, — судачили между собой служанки, опасаясь произнести эти слова при мальчике, хотя тому исполнилось всего пять лет.

Однажды, шесть месяцев спустя после рождения дочери, Ваноцца возилась с цветами в саду. У нее были садовники, но она сама любила заниматься этим. Ее растения были прекрасны, и она с воодушевлением ухаживала за ними, потому что ее сад и ее дом были ей почти так же дороги, как семья. Да и кто бы не гордился таким домом, фасад которого выходил на площадь, а комнаты были светлыми, ничуть не похожими на мрачные помещения в других домах Рима. У нее даже имелась своя собственная цистерна с водой, что было большой редкостью.

Служанка — не та, которая восхищала Родриго, она давно покинула дом Ваноцци — пришла сказать ей, что приехал Родриго, и с ним еще один господин. Но не успела девушка сообщить это, как кардинал сам появился в саду. С ним никого не было.

— Мой господин, — воскликнула Ваноцца, — ты застал меня в таком виде…

Улыбка Родриго обезоруживала.

— Ты выглядишь просто очаровательно на фоне растений, — сказал он.

— Не хочешь пройти в дом? Я слышала, ты привел гостя. Служанкам следовало встретить тебя внимательнее.

— Но я сам захотел поговорить с тобой наедине… Здесь, в саду, пока ты занимаешься цветами.

Она испугалась. Она понимала, что он хочет сообщить ей что-то важное, а даже вышколенные слуги имели привычку слушать то, что вовсе не предназначено их ушам. Ледяной страх охватил ее: а вдруг он пришел сказать, что их связи настал конец. Она всегда точно помнила, что ей тридцать восемь лет. Она следила за собой, но в любом случае женщине в тридцать восемь бесполезно соперничать с молоденькой девочкой; и едва ли найдется девушка, способная устоять перед чарами кардинала.

— Мой господин, — едва проговорила она. — у тебя есть новости?

Кардинал поднял свое спокойное лицо к небу и улыбнулся своей самой очаровательной улыбкой.

— Моя дорогая Ваноцца, — сказал он, — как ты знаешь, я отношусь к тебе с величайшим уважением. — Ваноцца от ужаса перестала дышать. Его слова прозвучали так, будто он собирался расстаться с ней. — Ты живешь в этом доме с тремя нашими детьми. Это маленький счастливый дом, но кое-чего здесь не хватает: у детей нет отца.

Ваноцце хотелось припасть к его ногам и молить Родриго не лишать их своего благотворного присутствия. Они просто не смогут жить без него. Это все равно что жить без солнца. Но она знала, как не любит он неприятные сцены, и поэтому спокойно сказала:

— У моих детей лучший в мире отец. Я бы предпочла, чтобы они не появились на свет, чем имели бы другого.

— Ты говоришь восхитительные вещи… восхитительно, — ответил Родриго. — Это мои дети, и я всей душой люблю их. Я никогда не забуду, какую великую услугу ты мне оказала, подарив мне их, любимая моя.

— Мой господин…

Глаза ее наполнились слезами, но Родриго смотрел в небо, явно решив не видеть их.

— Нехорошо, что ты живешь в этом доме — красивая и еще молодая женщина — со своими детьми, и только дядя этих детей навещает вас.

— Мой господин, если я чем-то прогневала тебя, молю скорее сказать, в чем моя вина.

— Ты ни в чем не виновата, моя дорогая Ваноцца. Только для того, чтобы облегчить твою жизнь, я думал о твоем будущем. Я хочу, чтобы никто не смел показать на тебя пальцем и шепнуть: «Смотри, это Ваноцца Катани, женщина, у которой есть дети, но нет мужа». Вот почему я нашел для тебя мужа.

— Мужа! Но, господин мой… Родриго заставил ее замолчать властной улыбкой.

— У тебя совсем маленький ребенок, Ваноцца. Твоей дочери только шесть месяцев. Вот почему тебе нужен муж.

Это был конец. Она знала это. Он никогда бы не стал навязывать мужа, если бы она не надоела ему.

Он прочитал ее мысли. Не правда, что он устал от нее; он навсегда сохранит к ней привязанность и будет время от времени навещать ее, но главным образом для того, чтобы повидать детей. Будут другие женщины, с которыми он захочет проводить свой досуг. Но кардинал и в самом деле считал: лучше, когда ее будут знать как замужнюю женщину, чтобы никто не мог сказать, что мать этих детей куртизанка.

Он быстро проговорил:

— В обязанности твоего мужа будет входить проживание в твоем доме и появление с тобой на людях. На этом они закончатся, Ваноцца. Неужели ты думаешь, что я мог иметь в виду что-то еще? Я ведь ревнивый любовник, Ваноцца. Или ты до сих пор этого не знала?

— Я знаю, что ты ревнивый любовник, мой господин.

Он положил руку на ее плечо.

— Не бойся, Ваноцца, Мы с тобой слишком долго были вместе, чтобы теперь расстаться. Только ради наших детей я решился на такой план. Тебе в мужья я выбрал спокойного человека. Он хороший, респектабельный мужчина, он будет т a-ким мужем, какому я могу тебя со спокойной душой доверить.

Она взяла его руку и поцеловала ее.

— И ваше высокопреосвященство будет время от времени навещать нас?

— Как всегда, моя дорогая. А сейчас пойди познакомься с Джордже ди Кроче. Ты поймешь, что он мягкий человек; тебе будет с ним легко, уверяю тебя.

Она пошла следом за ним в дом, размышляя, что же получил этот человек в обмен на согласие стать ее мужем. Нетрудно было догадаться. Едва ли кто-либо в Риме отказался бы жениться на женщине, которую предложил ему влиятельный кардинал.

Ваноцца чувствовала тревогу. Но не смела возражать, что ее обменяют, словно рабыню. Она, конечно, оставит Джордже в своем доме.

Он ждал в комнате, окна которой выходили на площадь. Увидев кардинала, он поднялся. Родриго представил их друг другу.

Мужчина взял ее руку и поцеловал; она изучающе смотрела на него и заметила, как загорелись у него глаза, когда он увидел, как хороша она.

Заметил ли это кардинал? Если заметил, то не подал виду.

С балкона дома своей матери Лукреция со спокойной радостью смотрела на проходящих мимо людей. Город на семи холмах, раскинувшийся вокруг, очаровал ее. Ее любимым занятием было прошмыгнуть на балкон и наблюдать за людьми, идущими по площади к мосту Святого Ангела. Перед ней проезжали кардиналы верхом на белых мулах, дамы и господа спешили мимо, появлялись носилки, настолько плотно занавешанные, что невозможно было разглядеть, кто находится внутри.

Широко раскрытые полные любопытства глаза Лукреции жадно смотрели сквозь отверстие в кирпичной стене, а пальчики цеплялись за колонну.

Ей было два года, но она, живя с матерью и братьями, казалась старше. Няньки очень любили ее за то, что, кроме красивой внешности, она обладала совершенно иным характером, чем ее братья. Лукреция была жизнерадостным ребенком; когда ее ругали за какой-нибудь проступок, она печально выслушивала и никогда не держала зла на того, кто ругал ее. Было просто чудом, что в детской, где росли непокорные мальчики, жила девочка Лукреция, на которую смотрели как на дар Божий.

Она была очень хорошенькой, и женщины не уставали расчесывать или украшать ее золотистые волосы, столь редко встречающиеся в Риме. Лукреция была развита не по годам, как и ее братья, и сознавала свое очарование, но относилась к нему спокойно, как и ко всему остальному.

Сегодня в доме царило оживление, поскольку должно было произойти что-то очень важное.

Лукреция догадывалась об этом, слыша шепот слуг и видя в доме странную женщину.

Она знала, что это относится к ее матери, потому что ей целый день не разрешали видеться с ней. Лукреция спокойно улыбнулась, глядя на площадь. Она все узнает в свое время, так что она подождет.

Пришел ее брат Джованни и встал рядом с ней. Ему было шесть лет, мальчик был красив, волосы у него отливали золотом, как и у его матери.

Лукреция улыбнулась ему и протянула руку; ее братья всегда любили ее, и она знала, что они старались сделать все, чтобы заслужить ее привязанность. В ней уже проснулось кокетство, и она испытывала удовольствие, видя соперничество мальчиков в стремлении завоевать ее любовь.

— На кого ты смотришь? — спросил Джованни.

— На людей, — ответила она. — Посмотри на вон ту толстую даму в маске!

И они вместе посмеялись над женщиной, которая, как сказал Джованни, переваливается на ходу, словно утка.

— Скоро придет наш дядя. — сообщил Джованни. — Ты ждешь его, Лукреция?

Лукреция, улыбаясь, кивнула. Правда, она всегда поджидала дядю Родриго. Для нее его визиты были главными событиями в жизни. Чувствовать, как тебя держат его сильные руки, видеть его улыбающееся лицо, вдыхать аромат тонких духов, пропитавший его одежду, и любоваться сияющими на его белых руках драгоценными камнями, зная, что он тебя любит, — все это было прекрасно. Даже прекраснее, чем быть любимой двумя своими братьями.

— Он придет к нам сегодня. — сказал Джованни. — Он наверняка придет. Он ждет сообщения от нашей мамы.

Лукреция слушала, насторожившись. Она не всегда понимала своих братьев; казалось, порой они забывают, что ей всего два года от роду. Джованни было шесть, Чезаре — семь лет, и оба они казались взрослыми, важными и серьезными.

— Ты знаешь, почему, Лукреция? — спросил Джованни.

Когда она отрицательно покачала головой, Джованни засмеялся, не выдавая секрета, хотя был полон желания раскрыть его, и все-таки молчал, предвкушая удовольствие, которое он испытает, рассказывая сестре новости. Неожиданно он перестал улыбаться, и Лукреция сразу поняла, почему. Позади них стоял Чезаре.

Лукреция повернулась, чтобы улыбнуться ему, но Чезаре смотрел на брата.

— Не ты должен говорить ей это, — сказал Чезаре.

— Я так же могу, как и ты, — возразил Джованни.

— Я старший. Я скажу, — объявил Чезаре. — Лукреция, не слушай его.

Лукреция тряхнула головой и улыбнулась. Конечно, она не станет слушать Джованни.

— Скажу, если только захочу, — выкрикнул Джованни. — Я имею такое же право, как и ты. Я первый решил сказать.

Чезаре схватил брата за волосы и начал его грясти. Джованни в ответ ударил его. Чезаре ответил. Мальчики покатились по ковру.

Лукреция оставалась спокойной, поскольку драки были привычны в детской, и она наблюдала за ними, довольная, что они дерутся из-за нее; почти всегда причиной их ссор была сестра.

Джованни кричал от боли; Чезаре визжал от злости. Пока они будут драться, служанки не подойдут к ним. Они боялись обоих мальчиков.

Джованни, которого Чезаре повалил на пол, крикнул:

— Лукреция, наша мама…

Больше он ничего не сумел сказать, потому что Чезаре зажал ему рот рукой. Глаза его потемнели от гнева, лицо пылало.

— Я скажу. У нашей мамы будет ребенок, Лукреция.

Лукреция смотрела на брата, широко раскрыв глаза от изумления, ее детский ротик приоткрылся — так она была удивлена. Чезаре почувствовал удовлетворение. Она смотрела на него так, словно он нес ответственность за странную новость. Она заставила его почувствовать себя сильным, как обычно бывало, когда он склонялся над ее колыбелью и ее крошечные пальчики обхватывали его большой палец.

Он отпустил Джованни, и оба брата поднялись с пола. Драка закончилась. Сейчас мальчики были готовы поговорить со своей младшей сестренкой о младенце и похвастаться всем тем, что они разузнали о величайшем событии, которое происходило за стенами их комнаты.

Ваноцца лежала, ожидая прихода кардинала. На этот раз на свет появился мальчик, но она все равно тревожилась.

И у нее была на то причина.

Кардинал продолжал навещать ее в течение двух лег после ее замужества, но визиты его стали менее частыми, и она нередко слышала пересуды, что он интересуется очаровательными женщинами.

Джордже оказался мягким, хорошим человеком, как и говорил о нем кардинал; но даже самый добрый мужчина остается мужчиной, а Ваноцца обладала чувственной неотразимой красотой. Они вместе проводили долгие летние вечера — самое приятное время суток, приносившее прохладу. Ужинали в прекрасном саду, разговаривали, начинали думать и наконец шли в дом, каждого воодушевляло присутствие другого.

В конце концов, они были женаты, а Родриго появлялся нечасто.

Всего этого и следовало ожидать, хотя предполагалось, что Джордже просто будет проживать вместе с ней.

Мог ли Родриго винить ее? Она думала, что нет. Но когда встанет вопрос, его ли это ребенок, он, скорее всего, будет не склонен признать его своим, потому что его заботила судьба других детей.

Ваноцца держала на руках ребенка, которому было всего несколько часов, он казался ей самым дорогим на свете существом, так разве могла она не беспокоиться о том, что ждет его в жизни? Чезаре всегда занимал в ее сердце первое место; но сейчас, лежа без сил в постели, она твердо решила, что новорожденный — ее Гоффредо — должен иметь такие же возможности в будущем, как и его братья, ведь он самый беспомощный из всех детей.

Он был точной копией остальных; казалось, перед ней лежит маленькая Лукреция, и не было сомнения, кто отец этого младенца нескольких часов от роду. Гоффредо — сын Родриго. Имея любовника и мужа, живущего с ней под одной крышей, Ваноцца сама не могла быть вполне уверенной в его отцовстве. Но она должна сделать все, что в ее силах, чтобы кардинал признал ребенка своим сыном.

В этот момент она увидела, что Родриго подходит к ее постели. Служанки отступили, присев в реверансе, охваченные страхом при его приближении.

— Ваноцца, дорогая! — Голос его звучал мягко и ласково, как всегда. Он редко давал волю гневу, поэтому она не могла понять, какие чувства он испытывает к новорожденному.

— На этот раз мальчик, мой господин. Он очень похож на Лукрецию… я представляю, как в этом ребенке я каждый день буду видеть ваше высокопреосвященство.

Полная холеная рука, унизанная сияющими драгоценными перстенями, коснулась щечки младенца. Это был нежный отцовский жест, и у Ваноццы отлегло от сердца.

Она подняла ребенка на вытянутых руках, и кардинал принял его; она заметила, как смягчился его взгляд, в нем появились гордость и радость. Просто чудо, думала она, что так много людей любят Родриго; его любовь к женщинам и детям вызывала у них ответное желание доставить ему удовольствие и служить ему.

Он прошелся по комнате с ребенком на руках, взгляд его словно был устремлен в будущее. Наверняка строил планы относительного новорожденного мальчика. И ничего не заподозрил. Должно быть, Родриго сравнивал себя с Джорджо и задавался вопросом: может ли женщина предпочесть ему, обаятельному могущественному кардиналу, какого-то мелкого папского служку?

Он передал ребенка матери и на мгновение остановился, добродушно глядя на нее сверху вниз.

После чего с иронией произнес:

— Как Джордже? Доволен?

Это был период в жизни Лукреции, который она не забудет до конца своих дней. Ей исполнилось всего пять лет, но события тех дней ярко запечатлелись в ее памяти. Именно тогда ее жизнь начала меняться.

До того времени весь мир для нее ограничивался рамками детской, девочку оберегала мать, Лукреция жила ожиданием прихода дяди Родриго, ее приводили в восторг драки братьев, соперничавших из-за сестры. Лукрецию окружала восхитительная обстановка. Каждый день она занимала позицию на балконе и наблюдала за проходящим в большом мире, но все, что случалось вне стен материнского дома, казалось ей не более чем картинками, которые должны были разнообразить ее праздную, полную удовольствий жизнь. Люди и события по другую сторону балкона выглядели нереальными, и Лукреция чувствовала себя в полной безопасности в своем уютном мире, окруженная любовью и восхищением.

Она знала, что хороша собой и что обращает на себя внимание необычным цветом волос и глаз. У нее были золотистые светлые волосы, серо-голубые глаза оттенялись темными ресницами и бровями, унаследованными, как ей говорили, от испанских предков. Именно такое редкое сочетание было очень привлекательно. На ней задерживали взгляды итальянцы испанского происхождения. Ее братья были столь же очаровательны.

Служанки не могли удержаться, чтобы то и дело не обнимать ее, гладить по щекам и расчесывать прекрасные волосы девочки. «Наша любимая маленькая Мадонна», — повторяли они и часто шептались между собой о том, какие у нее колдовские светлые глаза, которые сделают ее самой соблазнительной женщиной Италии.

Она была счастлива в своих привязанностях; платя любовью за их любовь к себе, она часто прижималась к ним, испытывая величайшее удовольствие и мечтая, как она вырастет и станет обольстительной куртизанкой.

Маленькая Лукреция верила, что мир создан, чтобы доставлять ей удовольствие — ее братья считали то же самое по отношению к себе, — но по характеру Лукреция отличалась спокойствием, была готова с чем угодно согласиться, и только испытывала радость, когда ей удавалось сделать что-то приятное окружающим, и в этом отношении совершенно не походила на своих юных родичей. Жизнь Чезаре и Джованни омрачалась их взаимной ревностью; Лукреция не знала подобного чувства. Она была королевой детской, уверенная во всеобщей любви к себе. До пятого года жизни девочка оставалась в своем замкнутом мирке, который окутывал ее, словно уютный мягкий кокон. Но потом появился первый признак того, что жизнь не так проста, как казалось ей, и не всегда будет протекать безмятежно и приятно.

Прежде всего она заметила возбуждение на улицах. Множество людей проходили по мосту в обе стороны. Каждый день в Рим верхом на мулах въезжали кардиналы со своими свитами. Вокруг стояли небольшие группы людей; некоторые разговаривали спокойно, но другие гневно жестикулировали.

Весь день она прождала дядю Родриго, но он так и не пришел.

Когда в детской появился Чезаре, она подбежала к нему и схватила его за руки, но и брат изменился — казалось, она не привлекает его, как прежде. Он прошел на балкон, она терпеливо стояла рядом, словно маленький паж, покорно ожидающий его распоряжений; но он молчал, наблюдая за толпами людей на улицах.

— Дядя Родриго не придет к нам, — задумчиво произнесла она. Чезаре тряхнул головой:

— Не придет, сестренка. Во всяком случае, сегодня.

— Он заболел?

Чезаре лениво улыбнулся. Она видела, как он сжал кулаки, лицо напряглось, как было всегда, когда он сердился или принимал какое-то решение.

Она поднялась на ступеньку, позволявшую ей стать вровень с ним, и приблизила лицо вплотную к нему, чтобы лучше видеть выражение его глаз.

— Чезаре, — сказала она, — ты сердишься на дядю Родриго?

Чезаре обхватил ее шею сильными руками: ей было немножко больно от такой шутки, но она ей понравилась, потому что Лукреция знала, что означает этот жест: смотри, какой я сильный, смотри, я могу причинить тебе боль, маленькая Лукреция, если только захочу, но я не стану этого делать, потому что ты моя младшая сестренка и потому что я люблю тебя, а ты любишь меня… больше всех на свете… сильнее, чем мать дядю Родриго, и конечно, сильнее, чем Джованни.

И когда она начала вырываться и на лице ее появилось выражение страдания от боли — совсем немножко, — это надо было понимать так: да, Чезаре, брат мой, я люблю тебя больше всех на свете. Он понял, и пальцы его разжались.

— На дядю Родриго нельзя сердиться, — ответил ей Чезаре. — Это было бы глупо, а я не глупец.

— Конечно, Чезаре, ты не глуп. На кого же ты сердишься?

Он покачал головой:

— Нет, сестренка, я радуюсь.

— Скажи мне, почему.

— Ты еще совсем ребенок. Что можешь ты знать о том, что происходит в Риме?

— А Джованни знает? — В свои пять лет Лукреция уже овладевала секретами дипломатии. Прекрасные голубые глаза она опустила вниз, чтобы не видеть гнев Чезаре; как и дядя Родриго, она старалась не смотреть на то, что было неприятно.

Хитрость удалась.

— Я скажу тебе, — сказал Чезаре. Конечно, теперь он скажет. Он не позволит брату сделать ничего такого, что могло бы увеличить привязанность сестры к Джованни. — Папа, которого ты знаешь под именем Сикста IV, умирает. Вот почему все вокруг так возбуждены, вот почему не приходит навестить нас дядя Родриго. Он очень занят. Когда папа при смерти, кардиналы думают, кто заменит его. А когда он умрет, состоится конклав и будет выбран новый папа.

— Выберут дядю Родриго, поэтому он не может навестить нас, — сказала девочка.

Чезаре с улыбкой смотрел на нее. Он чувствовал себя очень значительным и важным; никто не умел дать ему почувствовать его мудрость и важность, как его сестра. Именно поэтому он так любил ее.

— Мне бы хотелось, чтобы его скорее выбрали, и он пришел повидать нас, — добавила Лукреция. — Я попрошу святых помочь побыстрее выбрать нового папу… чтобы он пришел к нам.

— Не надо, Лукреция. Не надо просить об этом. Лучше помолись вот о чем: попроси, чтобы новым папой стал наш дядя Родриго.

Он засмеялся, Лукреция засмеялась вместе с ним. Многого она еще не понимала. Но, несмотря на пугающую необычность происходящего, несмотря на собравшиеся толпы внизу и отсутствие дяди Родриго, ей было приятно стоять на балконе, ухватившись за камзол Чезаре и наблюдая за волнением на площади.

Родриго не был избран.

Волнение, которое наблюдали дети, охватило весь город. Положение изменилось. До Лукреции доносились звуки уличных потасовок, а Ваноцца, охваченная ужасом, возводила вокруг дома баррикады. Даже Чезаре изменился, он знал, что именно происходит вокруг, хотя ни он, ни Джованни, слонявшиеся в детской, никогда не признались бы в этом. Дядя Родриго ненадолго заехал к ним, чтобы убедиться, что дети находятся в безопасности. Теперь он навещал этот дом, чтобы только повидать детей. Со времени рождения Гоффредо он перестал считать Ваноццу своей возлюбленной. После этого у нее родился еще один ребенок — Оттавиано, которого Ваноцца никогда не стремилась выдать за сына кардинала. Что же касается маленького Гоффредо, то Родриго был очарован этим ребенком, который все больше становился похож на своих красивых братьев и сестер. Родриго, жаждавший сыновей и очень восприимчивый к детской красоте, готов был отбросить всяческие сомнения и в конце концов стал относиться к Гоффредо с таким же вниманием и заботой, как к остальным детям. Бедняжка Оттавиано оказался изгоем, совершенно не интересовавшим кардинала, но горячо любимым матерью и Джордже.

Во время тех недель оставалось мало времени, чтобы горевать об отсутствии Родриго; дети только успевали с изумлением наблюдать за постоянно меняющейся картиной.

Новым папой стал Инноченто VIII, который позволил кардиналу делла Ровере, приходившемуся племянником покойному Сиксту, убедить себя развязать войну против Неаполя. Могущественные Орсини, которые вместе с Колонна властвовали в Риме, были друзьями и союзниками неаполитанцев и нашли предлог поднять восстание в городе. Их заклятые враги объявили им войну. Вот так улицы Рима после смерти Сикста и избрания Инноченто превратились в поле боя.

Дети, глядя вниз на уличные баррикады, были свидетелями странных событий в Риме. Они видели, как разгневанных Орсини силой изгоняли из Монте Джордано, видели не менее разгневанных, истекающих кровью Колонна. На глазах у них люди рубили друг друга на куски. Они видели надругательства похотливой солдатни над девушками и женщинами. Они вдыхали отвратительный запах войны — запах горящих зданий, запах крови и пота. Они слышали вопли жертв и торжествующие крики победителей.

Повсюду были смерть и страдания.

Маленькая Лукреция смотрела на происходящее сначала с любопытством, потом почти равнодушно. Чезаре и Джованни наблюдали за всем вместе с ней, и ей передавалось их настроение.

Пытки, насилия, убийства составляли неотъемлемую часть мира, находившегося за пределами их детской. Маленькие римляне принимали мир без удивления, не размышляя о том, что происходит изо дня в день перед их глазами, и Лукреция запомнила этот период своей жизни не как полный ужаса, а как время перемен.

Борьба прекратилась, жизнь вернулась к норме. Прошло еще два года, прежде чем случилось событие, даже более важное для Лукреции и означавшее, что ее детство закончилось.

Ей было шесть лет, но она выглядела старше. Чезаре было одиннадцать, Джованни — десять. Она почти все время проводила вместе с братьями и знала много такого, чего большинство детей ее возраста и ведать не ведали. Она оставалась по-прежнему спокойной, но, пожалуй, Лукрецию стало сильнее занимать, как бы столкнуть братьев в их соперничестве за ее любовь. Теперь она понимала, какую власть это давало ей над ними. И пока каждый будет стремиться стать ее любимцем, она останется самой могущественной персоной в детской.

Конечно, спокойствие было следствием ее мудрости, которая пришла к ней вместе с властью благодаря соперничеству братьев. И единственное, чем она могла наградить, это вручить свою награду — свою любовь.

Она оставалась любимицей служанок. Они могли не беспокоиться, что Лукреция разразится внезапной вспышкой гнева. Она была добра к малышу Гоффредо, которого окружающие едва замечали из-за его малого возраста; она с равной добротой относилась к самому младшему — Оттавиано, на которого братья вообще не обращали внимания. Они знали об Оттавиано что-то такое, что заставляло их относиться к нему с презрением, но Ваноцца жалела его, была к нему необыкновенно доброй.

Лукреции нравилась ее жизнь; она любила играть с братьями, наблюдая, как они ссорятся, настраивая их друг против друга, и ловко выведывала у них секреты, пользуясь их соперничеством. Она любила прогулки по саду, обнимая Джованни, особенно стараясь показать свою любовь к нему, когда знала, что из окна за ними наблюдает Чезаре. В таких случаях ее охватывало приятное чувство тепла и уюта, ей льстила горячая любовь братьев.

Когда их навещал дядя Родриго, она любила забираться к нему на колени и заглядывать прямо ему в лицо, иногда она даже поднимала изящный пальчик, чтобы коснуться его носа, казавшегося ей таким огромным, или погладить его щеки. Она прятала лицо в складках его надушенной одежды и говорила ему, что запах духов напоминает ей цветы в садах матери.

Дядя Родриго нежно любил их всех, часто он приносил им подарки. Они становились вокруг него, а он, сидя на красивом стуле, который берегла для него мать, по очереди смотрел на каждого — на своих возлюбленных детей, самых дорогих на свете, говорил он. Его взгляд, задерживаясь на Джованни, выражал особую нежность. Лукреция знала об этом. Иногда, когда она замечала, как темнеет лицо Чезаре, ей хотелось броситься к Родриго и молить его обратить свое внимание на нее, а не на Джованни.

Часто она так и поступала. Когда дядя Родриго ласкал длинными пальцами ее золотистые волосы, когда его губы касались ее мягкой щеки, он испытывал нежность, которую мог подарить только ей одной. Он крепче, чем остальных, сжимал ее в объятиях и целовал чаще.

— Моя очаровательная малышка, — шептал он. — Моя маленькая любовь.

Потом он перестал выделять Джованни взглядом, и это обрадовало Чезаре, который ничего не имел против любви дяди Родриго к Лукреции. Только Джованни вызывал у Чезаре ревность.

Потом появлялась Ваноцца, держа на руках маленького Гоффредо. Она ставила его у двери, подталкивала вперед, и малыш устремлялся в комнату с радостным криком: «Дядя Родриго, Гоффредо пришел».

Обычно на нем была голубая туника, делавшая его похожим на ангела с картинки, которая висела в доме матери. Дядя Родриго колебался — или только делал вид — несколько мгновений, прежде чем подхватить на руки прелестного мальчика. Но стоило Ваноцце выйти из комнаты, как он покрывал ребенка поцелуями, усаживал на колени и разрешал вытаскивать подарки из своих карманов, ласково называя его «Мой маленький Гоффредо».

Оттавиано никогда не приносили. Бедный, отверженный Оттавиано был бледным и слабеньким и много кашлял. Он очень походил на Джордже, был таким же добрым, но, как велел Чезаре, его не стоило замечать, потому что он не имел к ним никакого отношения.

Но именно из-за них, Оттавиано и Джордже, произошли перемены в жизни семьи, из-за этих двоих, на кого они всегда смотрели как на пустое место.

Обоих охватило равнодушие к окружающему. Стояла жара, говорили, что сам воздух пагубен. Джордже становился все бледнее, худел с каждым днем, наконец, слег в постель, и в доме установилась полная тишина.

Ваноцца горько плакала — она успела полюбить своего слабого мужа и, когда он умер, очень опечалилась. Вскоре умер и маленький Оттавиано, страдавший тем же недугом, что и его отец. Так за несколько месяцев семья потеряла двух человек.

Лукреция плакала, видя мать несчастной. К тому же девочка тосковала по младшему брату — он был одним из тех, кто преданно любил ее и искренне восхищался ею.

Чезаре застал ее плачущей и захотел выяснить причину ее слез.

— Ты ведь знаешь, — ответила она, глядя на него широко раскрытыми удивленными глазами. — Наш отец умер, наш маленький братец тоже. Наша мама печалится, и я тоже.

Чезаре от злости хрустнул пальцами.

— Ты не должна плакать из-за них, — сказал он. — Для нас они ничто!

Лукреция покачала головой, впервые не соглашаясь с ним. Она любила и отца, и младшего брата, она вообще считала, что любить нетрудно, и поэтому отстаивала право оплакивать их, хотя Чезаре и запрещал ей.

Но Чезаре не терпел, когда ему перечили. Она увидела, как от гнева потемнели его глаза.

— Лукреция, ты не будешь плакать из-за них, — настаивал он. — Не будешь, я сказал! Утри слезы. Вот возьми платок. Вытри глаза и улыбнись. Улыбнись!

Но она была не в состоянии улыбаться, когда умерли отец и брат. Она все же попыталась изобразить улыбку, но тут вспомнила доброту Джордже, вспомнила, как он носил ее на плечах, каким выглядел довольным, когда люди восхищались ее золотыми волосами; вспомнила, как малыш Оттавиано подползал к ней и клал крошечные ручки в ее ладони, вспомнила, как он лепетал ее имя. Трудно было улыбаться, если она знала, что никогда больше не увидит ни Джордже, ни Оттавиано.

Казалось, Чезаре задыхается, это означало, что он очень рассержен. Он ухватил ее за горло, и на этот раз в его жесте проявился гнев, но никак не нежность.

— Пора тебе узнать правду, — сказал он. — Ты не догадываешься, кто наш отец? Она не имела ни малейшего иге оставления о том, что у ребенка должен быть отец, пока в их доме не появился Джордже. Только потом, когда Ваноцца стала зван, его мужем, девочка решила, что он и есть ее отец. Но она не хотела ничего говорить об этом и молчала, надеясь, что Чезаре отпустит ее и его пальцы обрету! прежнюю мягкость.

Чезаре взглянул на нее вплотную — лицо к лицу.

— Родриго, кардинал Борджиа нам не дядя, глупая, он наш отец! — прошептал он.

— Дядя Родриго? — медленно проговорила она.

— Это точно, глупышка. — Теперь пальцы его стали нежными. Он прижался губами к ее прохладной щеке и подарил ей один из тех долгих поцелуев, которые всегда смущали ее. — Почему он так часто приходит к нам, как ты думаешь? Почему он нас так любит? Потому что он наш отец. Тебе пора об этом знать. Теперь ты поймешь, что незачем плакать из-за таких, как Джорджо и Оттавиано. Ты понимаешь, Лукреция?

Глаза его снова потемнели, на этот раз, вероятно, не от гнева, а от гордости, что дядя Родриго — их отец и к тому же могущественный кардинал, который — о чем они должны молиться каждый день, каждую ночь — однажды должен стать папой и самым влиятельным человеком в Риме.

— Да, Чезаре, — согласилась она, опасаясь его грозного вида.

Но когда Лукреция осталась одна, она забилась в угол, продолжая оплакивать Джордже и Оттавиано.

Но даже Чезаре вскоре понял, что смерть тех, к кому он относился пренебрежительно, может круто изменить жизнь.

Родриго, по-прежнему полный желания устроить судьбу своей бывшей возлюбленной, решил, что, раз она потеряла мужа, нужно подыскать другого. Поэтому он устроил ее свадьбу с неким Карло Канале. Это была хорошая партия для Ваноцци — ведь Карло служил управляющим кардинала Франческо Гонзага и был человеком достаточно культурным; он поддерживал поэта Анджело Полициано, когда тот писал «Орфея», и был известен среди гуманистов Мантуи. Этот человек мог пригодиться Родриго. В свою очередь, Канале оказался достаточно умен, чтобы понять: с помощью кардинала он сможет разбогатеть, что до сих пор ему никак не удавалось.

Нотариус кардинала Родриго составил брачный контракт, и Ваноцца уже готовилась принять в доме нового мужа.

Но взамен ей предстояло расстаться с тремя старшими детьми. Она восприняла положение вещей философски, поскольку знала, что Родриго все равно больше не позволит ребятам оставаться в ее доме — пора их детства прошла. Ее сравнительно небогатый дом римской матроны был неподходящим местом для тех, кого ожидает блестящее будущее.

Таким образом и произошла величайшая перемена в жизни Лукреции.

Джованни предстояло отправиться в Испанию, где он должен был присоединиться к своему старшему брату Педро Луису. Там, как предполагал Родриго, он получит звания и должности не менее важные, чем получил Педро Луис.

Чезаре оставался в Риме. Ему предстояло готовиться к получению епископата, но для этого нужно было изучить каноническое право в университетах Падуи и Пизы. Всю свою жизнь он провел рядом с Лукрецией, а теперь они должны вместе покинуть дом матери и жить у родственницы их отца, где их будут воспитывать так, как подобает воспитывать детей столь знатного господина.

Принятое решение явилось для Лукреции сокрушительным ударом. Дом, в котором она прожила шесть лет, больше не будет ее домом. Удар был быстрым и неожиданным. Единственным, кто проявлял восторг, был Джованни, который бегал по комнате, размахивая воображаемым мечом, приседал в реверансе перед Чезаре, с издевкой называя его господином епископом. И не переставал взволнованно говорить об Испании.

Лукреция наблюдала за Чезаре, который стоял, скрестив руки на груди, с белым как мел лицом, едва сдерживая гнев. Чезаре не ругался, не кричал, что он убьет Джованни, потому что однажды был избит.

Мальчики подошли к первому важному событию в своей жизни, и каждому пришлось признать тот факт, что как бы они ни хвастались друг перед другом в детской, у них не было выбора — им оставалось только подчиняться приказам отца.

Лишь однажды, сидя в комнате наедине с Лукрецией, Чезаре закричал, ударив себя по бедрам с такой силой, что Лукреция подумала, не причинил ли он себе боль:

— Почему он едет в Испанию? Почему я должен стать священником? Я хочу ехать в Испанию, чтобы стать герцогом и воином. Как ты считаешь, разве я меньше гожусь править и воевать? Все потому, что наш отец всегда любил его больше, чем меня. Этот Джованни сумел уговорить его поступить именно так. Я не подчинюсь. Никогда!

Потом он обнял Лукрецию за плечи, и ее испугал горящий взгляд его выразительных глаз.

— Клянусь тебе, сестренка, что я не успокоюсь, пока не обрету свободу… свободу от желания отца… свободу от желания любого, кто хочет ограничить меня.

Лукреция не нашла ничего другого, как негромко ответить:

— Ты будешь свободным, Чезаре. Ты всегда делал то, что хотел.

Неожиданно он улыбнулся и принялся неистово обнимать ее, как умел делать только он.

Она переживала за Чезаре, а это означало, что она не волновалась за свое собственное будущее, как следовало бы.

Монте Джордано

Адриана, хозяйка дома Мила, была женщиной с претензиями. Ее отец, племянник Каликста III, приехал в Италию, когда дядя был избран папой, поскольку решил, что под милостивым и могучим покровительством его ждет прекрасное будущее. Так что Адриана приходилась родственницей Родриго Борджиа, который относился к ней с большим уважением и ценил в ней не только красоту, но и ум. Именно благодаря этим качествам она сумела выйти замуж за Людовико из благородного рода Орсини, а это семейство славилось как одно из самых могущественных в Италии; У Адрианы рос сын, которого звали Орсино. Увы, мальчик часто болел, к тому же страдал косоглазием, но, по мнению матери, вполне беспристрастному, его ждала хорошая партия как наследника огромного состояния.

Орсини владели многими дворцами в Риме. Адриана с семьей жила в доме на Монте Джордано, неподалеку от моста Святого Ангела. Именно в этот дворец и привезли Лукрецию и Чезаре, когда они распрощались с братьями и матерью.

Здесь жизнь сильно отличалась от того, к чему они привыкли на Пьяцца Пиццо ди Мерло. В доме Ваноцци царила беспечная радость, детям была предоставлена полная свобода. Им позволяли гулять в саду и виноградниках или наслаждаться походами к реке; они часто отправлялись на Кампо ди Фьоре, где обожали смешиваться с разным людом. Теперь Чезаре и Лукреция поняли, что жизнь их в самом деле изменилась.

Адриана внушала страх. Эта красивая женщина всегда носила траурный черный цвет, любимый испанцами, и не уставала повторять, что ее дом — дом испанки, хоть и находится он в самом сердце Италии. Возвышавшийся над Тибром дворец с многочисленными башнями выглядел очень мрачно; его толстые стены не давали доступа солнечному свету и веселому гулу Рима, который нравился детям. Адриана никогда не смеялась, как Ваноцца, в ней не было ни тепла, ни любви В ее доме жили несколько священников. Здесь постоянно молились, и в первые годы проживания во дворце Орсини Лукреция постепенно уверовала, что ее приемная мать — женщина очень добродетельная.

Чезаре раздражала дисциплина, но даже он ничего не мог поделать — и ему внушали благоговейный страх мрачный дворец, священники и неустанные моления. Детей угнетало чувство, что замок станет для них тюрьмой, в которой им суждено томиться, в то время как Джованни позволили с пышностью и блеском отправиться в Испанию.

Чезаре замкнулся в тяжелых раздумьях. Он не злился, как в доме матери, но был мрачен, и его тихая ярость иногда пугала Лукрецию. Тогда она льнула к нему и умоляла не быть таким печальным; она покрывала его лицо поцелуями и твердила, что любит его больше всех на свете, больше всех в целом мире, любит его сегодня, будет любить завтра и вечно.

Но даже подобные заверения не успокаивали его, он оставался угрюмым и несчастным и лишь изредка оборачивался к ней и сжимал ее в объятиях, которые причиняли ей боль и волновали. Тогда он говорил:

— Ты и я — мы заодно, сестренка. Мы всегда любили друг друга… сильнее всех на свете… в целом свете. Поклянись, что так будет всегда.

И она клялась. Иногда они вместе лежали в ее или его постели. Она приходила к нему, чтобы утешить его, он приходил к ней, чтобы утешить ее. Они часто говорили о Джованни и о том, как несправедлива жизнь. Почему их отец так любит Джованни? — спрашивал Чезаре. Почему не Чезаре оказался тем, кого отправили в Испанию? Чезаре никогда не станет священнослужителем. Он ненавидит церковь… ненавидит… ненавидит!

Его страстность пугала Лукрецию. Она крестилась и напоминала ему, что не следует так говорить о церкви. Святые или, может, Святой Дух могут рассердиться и накажу его. Она утверждала, что боится этого, но стремилась только успокоить брата, напомнить, что он — сильный Чезаре, который ничего не боится, и что маленькая Лукреция нуждается в его покровительстве и защите.

Иногда она заставляла его забыть злость на Джованни. Иногда они смеялись, вспоминая веселые прогулки на Кампо ди Фьоре. Потом клялись друг другу в вечной любви.

Но все ли первые месяцы дети чувствовали себя узниками.

Родриго навестил детей на Монте Джордано. Сначала Чезаре просился домой, но Родриго. нежный отец, умел проявлять твердость, когда считал, что он действует ради будущего своих детей.

— Милые мои, — сказал он. — вы совсем одичаете в доме вашей матери. Так вести себя можно малышам, а не таким большим детям, как вы. Вам не подобает проводить время в таком небогатом доме. Блестящее будущее ожидает вас обоих. Доверьте мне судить, что для вас лучше.

И Чезаре знал, что когда лицо отца принимает такое решительное выражение, убеждать его бесполезно. Пришлось подчиниться.

— Очень скоро вы покинете этот дом, — говорил Родриго сыну. — Ты станешь учиться в университете. Тебе будет предоставлена полная свобода, сын мой; но сначала ты должен научиться вести себя как дворянин, и хотя здесь царит дисциплина, которой ты раньше не знал, ты обязан стать человеком, который заслуживал бы того, что тебя ожидает. Имей терпение. Осталось совсем недолго.

И Чезаре успокоился.

Главой дома Орсини был Вирджинио, один из великих воинов Италии, и когда он появился в Монте Джордано, дворец стал похож на военный лагерь. Вирджинио отдавал приказы направо и налево, испуганные слуги и служанки сновали туда-сюда, боясь прогневать командира.

Как ни странно, но Чезаре, страстно мечтавший служить солдатом, не возражал против суровой дисциплины; впервые в жизни Лукреция видела, как ее брат беспрекословно склоняется перед волей другого. Чезаре ехал верхом следом за Вирджинио, сидя в седле прямо, как солдат, и изо всех сил старался понравиться командиру, который часто наблюдал за мальчиком, скрывая одобрительную улыбку, трогавшую его губы. Он видел Чезаре голым по пояс во время обучения приемам борьбы у лучших учителей Италии; мальчик хорошо проявлял себя.

— И этого парня хотят сделать священником! — сокрушенно сказал Вирджинио Адриане. — Он создан для военной службы.

Адриана ответила:

— Служба в церкви, мой дорогой Вирджинио, принесет ему больше выгоды, чем армия.

— Это просто трагедия — сделать из него прелата. О чем только думает Родриго Борджиа?

— О будущем сына. И о будущем всех Борджиа. Этому мальчику суждено стать папой, говорю тебе. Во всяком случае, именно так планирует Родриго.

Вирджинио разразился солдатскими проклятиями и задал мальчику самую тяжелую работу, кричал на него, грозил ему, но Чезаре не возражал. Он мечтал стать великим воином. Вирджинио одобрял его желание и даже сокрушался, что этот мальчик не его сын.

В общем, год прошел для Чезаре вполне терпимо, и Лукреция — такая уж у нее была натура — смирилась со своим положением, раз это сделал ее брат.

В конце года Чезаре покинул дворец Орсини и отправился в Перуджу, Лукреция горько оплакивала разлуку с братом и свое одиночество. Но потом она неожиданно начала понимать, что без Чезаре может наслаждаться свободой, избавиться от напряжения, хотя тут же решила, что ее мысли просто неуважительны по отношению к брату.

Лукреция взрослела, и ее религиозное воспитание требовало должного внимания; ведь для девочек из благородных семей во всей Италии такое образование служило основой дальнейшего обучения. Большинство из них отправляли в монастыри, но Родриго с тревогой думал о судьбе дочери, поскольку поведение в монастырях нельзя было назвать безупречным, и он решил оградить Лукрецию от дурного влияния. Как ему было известно, семейство Колонна посылало своих дочерей в Сан Сильвестро в Капите и в монастыри Санта Мария Ниова и Сан Систо. Родриго решил, что они равны во всех отношениях, и выбрал для дочери Сан Систо. Она пребывала там недолго, часто возвращалась в Монте Джордано, где ее обучали языкам — испанскому, греческому — и рукоделию.

Совсем необязательно, чтобы его маленькая дочка, говорил Родриго Адриане, стала ученой. Он хотел, чтобы Лукреция получила широкое образование и в будущем могла бы составить компанию ему самому. Жизненно важно научиться держать себя, уметь выглядеть знатной дамой, чтобы занять свое место среди королей и принцев. Он хотел, чтобы она вела себя скромно. Ее уравновешенный характер придавал ей очаровательную грациозность, которая проявлялась даже в семилетнем возрасте, когда она только начала осваивать искусство очаровывать. Кардинал хотел, чтобы она сохранила свое умение завоевывать любовь окружающих. Видя, как год за годом его маленькая любимица становится все красивее, отец становился более честолюбивым, строя планы для дочери.

Монахини Сан Систо быстро полюбили маленькую ученицу, не только за красивую внешность и очаровательные манеры, но главным образом за ее страстное желание сделать что-то приятное каждому и подружиться с ним. К тому же, скорее всего, до них доходили слухи, что в действительности эта девочка приходится родной дочерью великому Родриго Борджиа, богатейшему кардиналу, у которого, как говорили в высших кругах, есть все шансы стать однажды папой.

Когда Лукреция провела во дворце на Монте Джордано три года, муж Адрианы Людовико умер. Дом погрузился в траур. Адриана закрыла лицо черной вуалью и много времени проводила со своими священниками. Лукреция уверилась, что Адриана очень хорошая женщина.

Однажды, когда Лукреция вернулась из Сан Систо на Монте Джордано и села обедать вместе с Адрианой и Орсино, она с сожалением подумала о вдове, которая должна есть и пить из глиняной посуды после смерти мужа, в то время как перед ними серебряные приборы.

Лукреция облокотилась на стол, верх которого был сложен из мрамора и отделан цветными кусочками дерева, и сказала:

— Дорогая донна Адриана, вы так несчастны, став вдовой. Я знаю об этом, потому что моя мама очень горевала, когда умер Джордже ди Кроче. Она плакала и говорила нам, как она несчастна, но потом ей стало легче.

Адриана поправила вуаль, спускавшуюся ей на плечи.

— Я не стану говорить о своем горе, — ответила она. — В Испании считается невоспитанностью показывать свое горе на людях.

— Но здесь нет посторонних — только Орсино и я, — убеждала Лукреция. — Моя мама…

— Твоя мама итальянка. Но будет лучше, если ты забудешь об этом. В Испании считается добрым поступком, когда человек хочет поделиться радостью, потому что поделиться чем-то хорошим — значит дать то, что стоит иметь. Поделиться печальным — значит просить, чтобы твое бремя нес кто-то другой. Испанцы слишком гордый народ, чтобы просить об одолжении.

Вопрос был исчерпан. Лукреция отодвинула тарелку. Ей еще многому нужно учиться, поняла она. Она сожалела, что сказала все это, и теперь умоляюще смотрела на Орсини, прося у него утешения, но он не обращал на нее внимания. Орсини был одним из немногих, кто не восхищался ее золотыми волосами и хорошеньким личиком. Должно быть, он относился к ней, как к узорчатым стульям, которыми были заставлены главные комнаты замка, она значила для него не больше.

Адриана выглядела суровой, и Лукреция боялась, что она всегда будет разочаровывать свою приемную мать, такую хорошую женщину, которая заботится о праведном поведении.

Позже в тот же день, вместе занимаясь вышивкой для алтаря, они разговорились, и Адриана сказала:

— Скоро у тебя появится подруга, ты вместе с ней будешь заниматься танцами и музыкой.

Лукреция опустила иголку и ждала, затаив дыхание.

— У меня будет дочь, — пояснила Адриана.

— О! Но… дочь! Я думала, что… — В свои девять лет Лукреция знала вполне достаточно.

Она наблюдала за определенными сценами на площади; слушала разговоры своих братьев и слуг. Казалось невероятным, что набожная вдова может ожидать дочь.

Адриана с удивлением взглянула на нее. Лукреция покраснела.

— Мой сын достиг брачного возраста, — холодно произнесла вдова. — Скоро приедет его невеста. Она будет жить с нами как моя дочь до тех пор, пока не состоится свадьба.

Лукреция взялась за иголку и склонилась над работой, стараясь скрыть свое смущение.

— Это будет очень приятно, донна Адриана, — сказала она, в то же время искренне сочувствуя девушке, которая должна выйти замуж за Орсино.

— Орсино, — заговорила Адриана, словно читая мысли девочки, — один из самых завидных женихов Рима.

— Он счастлив? — поинтересовалась Лукреция. — Он танцует от радости, что у него есть невеста?

— Орсино воспитан как испанский дворянин. А они, дорогая Лукреция, не скачут от радости, словно какие-то итальянские пастухи на Кампо ди Фьори.

— Конечно, нет, донна Адриана.

— Он будет счастлив. Он знает свой долг. Он должен жениться и иметь сыновей.

— А невеста…

— Скоро ты увидишь ее. Я буду учить ее, как тебя.

Лукреция продолжала вышивать, размышляя о своей будущей подруге. Она надеялась, что невеста не станет очень уж возражать против того, чтобы… выйти замуж за Орсино.

Лукреция томилась в ожидании в большой темной комнате. Происходило событие особой важности, по этому случаю стены украсили гобеленами.

Они собрались, чтобы приветствовать невесту в ее новом доме, и Лукреции очень хотелось знать, какие чувства испытывает сейчас избранница Орсини. Она сразу же постарается успокоить ее, ведь может быть, сначала она немножко испугается. Лукреция на себе испытала, как бывает тревожно, когда тебя увозят из родного дома в совершенно незнакомое место.

Орсини стоял рядом с матерью. Адриана сурово говорила сыну о его долге. Бедняга в черном испанском одеянии выглядел еще более уныло, чем обычно, и совсем не походил на жениха; его косоглазие сильнее бросалось в глаза, чем всегда; так бывало, когда он находился в напряжении, а ледяной взгляд его матери постоянно следил за ним.

Лукреция тоже была в черном, но ее платье украшала золотая и серебряная вышивка. Ей не хотелось, чтобы ее всегда заставляли носить испанскую одежду. Испанцы обожали черный цвет, а Лукреция любила алый, золотой и особенно тот оттенок голубого, который еще больше оттенял золото ее волос. Но в то же время черный цвет выгодно подчеркивал контраст между светлыми глазами и темными ресницами и бровями, так что с этой точки зрения ей повезло.

Наконец после долгого ожидания она увидела, как в комнату вошла Джулия Фарнезе. Ее привел брат по имени Алессандро, молодой человек примерно двадцати лет. Он был преисполнен гордости и важности. Юноша обладал привлекательной внешностью, на нем был роскошный камзол. Но внимание Лукреции привлекла к себе Джулия — красавица с такими же золотистыми волосами, как ее собственные. Она была одета по итальянской моде в платье из голубого бархата, отделанное золотом, и казалась принцессой из сказки, слишком прекрасной для мира мрачных Орсини.

Лукреция почувствовала ревность. Все станут говорить: эта Джулия Фарнезе красивее Лукреции.

Джулия опустилась перед Адрианой на колени и назвала ее мамой. Мать подтолкнула сына, он вышел вперед, волоча ноги, и промямлил приветствие. Лукреция наблюдала за милым юным личиком, стараясь заметить проявление отвращения, которое девушка должна была чувствовать. В этот момент Лукреция совершенно забыла о ревности, испытывая только сочувствие к Джулии. Но та не обнаружила своих чувств. Она вела себя сдержанно и грациозно, так, как и ожидали.

Они быстро стали друзьями. Джулия была оживленной, ее головка была полна всяких новостей. Она всегда с готовностью отдавала все свое внимание Лукреции, когда поблизости не было мужчин.

Джулия сказала Лукреции, что ей почти пятнадцать лет. Лукреции не исполнилось еще и десяти, и такая разница в возрасте давала Джулии огромное преимущество. Она вела себя более легкомысленно, чем ее подруга, совсем не испытывала желания учиться и не так стремилась расположить к себе окружающих. Когда они остались одни, она сказала Лукреции, что Адриана кажется ей слишком строгой и чопорной.

— Донна Адриана очень хорошая женщина, — возразила Лукреция.

— Не люблю хороших женщин, — ответила Джулия.

— Не потому ли, что они заставляют нас почувствовать себя грешницами? — предположила Лукреция.

Лукреция посмотрела через плечо Джулии на фигуру Мадонны с ребенком и на горящую лампадку.

— О! — засмеялась Джулия. — У нас еще много времени, чтобы покаяться. Покаяния — для стариков.

— В Сан Систо несколько монахинь совсем молодые, — сказала ей Лукреция.

Ее слова рассмешили старшую девочку.

— Я не собираюсь быть монахиней. Ты тоже. С чего бы это, посмотри на себя! Видишь, как ты хороша. И станешь еще красивее. Подожди, пока дорастешь до меня. Может, тогда ты будешь такой же красивой, как я, и у тебя будет столько возлюбленных, сколько захочешь.

Такого рода разговоры Джулия любила больше всего. Они воскресили в памяти Лукреции прошлое, которое девочка помнила очень смутно. Ведь уже прошло четыре года с тех пор, как она покинула приветливый, полный веселья дом матери, а потом она жила, подчиняясь строгому распорядку мрачного испанского дворца на Монте Джордано.

Джулия показывала, как нужно соблазнительно ходить, как сделать губы ярче, как танцевать. Она знала много такого, что для Лукреции было запретным, и Джулия давала себя уговорить поделиться с подругой своими знаниями.

Лукреция немножко волновалась за Джулию; она боялась, что, если Адриана узнает, какова девочка на самом деле, она отошлет ее прочь, и Лукреция лишится подруги.

Они не должны попадаться на глаза Адриане с намазанными кармином губами. Они не должны появляться перед ней с распущенными волосами, как любила Джулия. Она никогда не должна надевать ослепительные, но слишком смелые наряды, которые они вместе купили. Джулия хихикала и старалась при будущей своей свекрови выглядеть строго и аккуратно.

Орсино никогда не беспокоил их, и Лукреция заметила, что он боится своей невесты больше, чем та его.

Джулия радостно сказала Лукреции, что знает, как обращаться с Орсино, когда придет время. Было ясно, что все ее смелые платья с глубокими вырезами, забота о своей внешности предназначены не для Орсино.

Лукреция чувствовала, что в Джулии кроется много пороков.

Я все-таки верю, говорила она себе, что тоже буду любить грешников сильнее праведников. Я останусь совсем одна, если Джулию отошлют отсюда, но я не должна огорчаться, если донна Адриана так и сделает.

Во дворце Орсини царило оживление. Был один из тех особенных дней, когда Лукреция должна казаться спокойнее, чем обычно. Ей надлежало вести себя, как подобает знатной испанской даме, и двигаться как можно грациознее, потому что в Монте Джордано приезжает кардинал Родриго Борджиа навестить свою дочь, и Адриана от всей души желала, чтобы он не разочаровался в ней.

Лукреция носила волосы разделенными спереди на пробор. Джулия с интересом наблюдала, как служанка-испанка причесывает Лукрецию.

— Он очень важный, великий кардинал? — спросила она.

— Он самый влиятельный человек в Риме, — похвасталась девочка.

— Тогда, — посоветовала Джулия, — тебе придется опустить уголки рта, чтобы придать лицу кислое выражение, а то ты выглядишь слишком счастливой. К тому же ты должна вести себя тихо и говорить, только когда с тобой заговорят.

— Мой отец любит видеть меня счастливой, — возразила Лукреция. — Он любит, когда я улыбаюсь, и любит разговаривать со мной. Он ни капельки не похож на Адриану. Но она станет наблюдать за мной, и мне придется вспомнить все, чему меня учили. Раз отец послал меня сюда учиться, он захочет увидеть, что я усвоила.

Джулия состроила гримасу. Лукреция оставила ее и направилась в уютную комнату, где ее поджидал Родриго.

На стенах висели гобелены, в честь торжественного события сюда принесли серебряные кубки.

Адриана стояла рядом с Родриго в то время, как Лукреция склонилась перед отцом на испанский манер. Кардинал положил руки ей на плечи и поцеловал ее в щеки, а потом в лоб.

— Как ты выросла, дочка, — нежно проговорил он. — Донна Адриана рассказала мне, какие у тебя успехи.

Лукреция вопросительно посмотрела на Адриану, стоявшую с мрачным выражением лица.

— Но они оказались не так хороши, как вы ожидали? — застенчиво проговорила девочка.

— Дорогая моя, кто из нас может достичь совершенства? Я доволен тобой. Этого достаточно. — Родриго повернулся к Адриане, которая склонила голову, и попросил оставить его наедине с дочерью.

Удалившись, благочестивая вдова унесла с собой чопорность, и Лукреция бросилась в объятия отца, шепча, как счастлива она, что наконец видит его.

Он нежно и страстно целовал ее, потом достал из кармана браслет и надел ей на руку. Она коснулась подарка губами, он тоже поцеловал его. Он всегда был очень сентиментален, когда оставался с ней вдвоем. Ему хотелось выразить свою любовь к дочери и убедиться, что и она любит его.

Когда они кончили заверять друг друга в глубине и силе своих чувств, они заговорили о Ваноцце, Чезаре и Джованни.

— Чезаре хорошо учится в университете, — сказал Родриго. — Я горжусь его успехами, его эрудицией и отвагой в спортивных состязаниях. Клянусь, совсем скоро он станет кардиналом. И Джованни очень счастлив в Испании. Моя Лукреция становится прекрасной девушкой. Чего еще могу я желать?

— А Гоффредо?

— С каждым днем он становится все крепче и красивее. Скоро и для него определим занятие.

Из-за плеча отца Лукреция увидела, как дверь медленно приоткрылась, и с ужасом обнаружила, что Джулия со вспыхнувшим от смущения лицом заглядывает в комнату.

Лукреция в испуге отступила назад. Поступок Джулии был непростительным нарушением этикета. Джулия просто не понимала, каким могуществом обладал кардинал. Посметь явиться и подглядывать… просто немыслимо! Ее отправят отсюда, брак расторгнут, если Адриана узнает о ее проступке. Родриго заметил испуг дочери и резко обернулся. Джулия была поймана.

— Кто же это? — спросил Родриго.

— Джулия, теперь ты должна войти, — сказала Лукреция, — и я представлю тебя кардиналу.

Джулия вошла в комнату. Лукреция с ужасом заметила, что на подруге не самое скромное из платьев, а губы явно накрашены кармином. Девочка молила, чтобы отец не обратил на это внимания.

Джулия с обычным для нее безрассудством тряхнула головой и медленно приблизилась к кардиналу и своей подруге, охваченная неясным предчувствием.

Золотистые локоны упали на плечи.

— Отец, — быстро проговорила Лукреция, — это Джулия, невеста Орсино. Я уверена, она не хотела сделать ничего плохого.

Кардинал ответил:

— Я тоже так думаю. Похоже, она просто озорница.

— О нет… — начала было Лукреция и тут же замолчала, поняв, что отец вовсе не сердится.

— Подойди, дитя мое, — велел он, — нет нужды в том, чтобы моя дочь говорила за тебя.

Прошу, говори сама.

Джулия подбежала к нему и опустилась на колени. Она подняла на него свои прекрасные голубые глаза, улыбнулась доверчиво, как бы говоря, что не в силах поверить, будто кто-то способен рассердиться на нее и не поддаться ее очарованию.

— Значит, ты выйдешь замуж за Орсино? — сказал кардинал. — Бедняжка! Ты любишь своего жениха?

— Я люблю Рим, ваше высокопреосвященство, — ответила девушка, — и людей, которых встречаю в нем.

Кардинал засмеялся. К величайшему облегчению Лукреции, отец вовсе не сердился, наоборот, он был доволен.

— Когда я навещаю Лукрецию, — объяснил он Джулии, словно она была членом их семьи, — мы обходимся без церемоний. Мне так больше по вкусу. Иди сюда, ты сядешь по одну сторону рядом со мной, а Лукреция — по другую, и мы поговорим о Риме. И о людях, которых в нем встречаем…

— Вы великодушны, ваше преосвященство, — сказала Джулия с ложной скромностью. — Боюсь, что я вела себя очень плохо.

— Дитя мое, ты достаточно хороша собой, чтобы забыть об этикете, о котором приходится помнить менее счастливым, чем ты.

Лукреция подметила, что, разговаривая с ними обеими, ее отец чаще обращается к подруге, чем к ней.

Она была слишком изумлена, чтобы почувствовать ревность.

Так их и застала Адриана.

Довольно странно, что Адриана, казалось, не гневается. К радости и удивлению Лукреции, ни слова не было сказано о дерзком поступке.

Сама Джулия, казалось, неуловимо изменилась, стала более послушной и, когда Лукреция пыталась заговорить с ней об отце, ее обычная общительность исчезала. Да, отвечала она на настойчивые вопросы Лукреции, она считает кардинала очень хорошим и красивым. Самым красивым из всех, кого она знает? — допытывалась Лукреция, которой доставляли удовольствие лестные отзывы о ее семье. Вероятно, так, соглашалась Джулия.

Больше она ничего не говорила и в течение дня, казалось, избегала подруги, так что девочка не могла не тревожиться за нее.

Когда на следующий день, услышав фырканье лошади, она выглянула в окно и увидела кардинала, верхом на коне покидавшего дворец, первым ее желанием было окликнуть его, но, конечно, это показалось ей недостойным. Он приезжал один, что было необычно, и не повидал дочь, чего вообще нельзя было понять. Зачем приезжал он в Монте Джордано, если не для того, чтобы навестить свою маленькую Лукрецию?

Это представлялось неразрешимой загадкой. Потом Лукреция поняла. Конечно, накануне Джулия совершила дерзкий поступок, который не может остаться безнаказанным. Будучи человеком очень мягким, ненавидевшем смотреть, как кого-то наказывают, он не стал ругать Джулию, а притворился, будто ему приятно ее общество.

Все это благодаря прекрасным манерам. Теперь он приезжал, чтобы пожаловаться и спросить, как такая дерзкая девчонка, как Джулия, может составлять компанию его дочери.

Недоумение Лукреции по поводу приезда отца изменилось печалью. Она чувствовала со всей определенностью, что скоро лишится веселой подруги.

Джулия пребывала в прекрасном настроении. На ее руке красовался браслет с изумрудами и рубинами.

— Какая изысканная вещь, — воскликнула Лукреция. — Ты обладала таким сокровищем и ни разу мне его не показывала!

— Конечно, вещь редкой красоты, — согласилась Джулия, — и я ни одного дня не утаивала ее от тебя, дорогая Лукреция, поскольку просто бы не смогла этого сделать. Я только что получила это.

— Подарок! От кого?

— Хочется сказать, но сказать было бы неразумно.

Казалось, за какие-то несколько часов Джулия повзрослела. Полная кокетства, она скорее походила на девушку лет восемнадцати, чем четырнадцатилетнюю. Ее смех звучал громко и заразительно. Она распевала веселые итальянские песенки о любви и притворялась невероятно загадочной, к тому же строго сохраняла тайну появления у нее браслета.

Но Джулия была слишком юна, слишком взволнована, чтобы долго держать свой секрет. Ей хотелось довериться подруге, похвастаться перед ней своей опытностью. Лукреция поинтересовалась:

— Что произошло? Чем ты так довольна? Тебя не волнует, что кардинал пожаловался донне Адриане на твое нахальство, а это может означать только одно: тебя немедленно увезут отсюда.

Тогда Джулия засмеялась и возразила:

— Никто меня не увезет. И кардинал не жаловался. Я тебе что-то скажу. Лукреция, у меня есть возлюбленный.

— Орсино…

— Орсино! Неужели ты думаешь, что я когда-нибудь возьму Орсино в любовники?

— Но я… никогда я не…

— Может, ты еще слишком мала. Мне-то ведь скоро исполнится пятнадцать… и я выйду замуж за Орсино. Что же мне еще остается делать, как не завести любовника?

— О, будь осторожна! — умоляла Лукреция. — Что, если донна Адриана услышит, о чем мы говорим? Тебя увезут отсюда.

— Меня никуда не увезут. О нет… нет… нет! Джулия так смеялась, что на глазах выступили слезы. Лукреция в недоумении смотрела на нее.

Кардинал чаще стал бывать в Монте Джордано, но не всегда виделся с Лукрецией.

Джулия одевалась к его визитам с особой тщательностью — не в скромные платья, и Лукреция иногда слышала звонкий смех подруги, когда та оставалась наедине с кардиналом. Это приводило Лукрецию в смятение.

«Он ведь всегда приезжал повидаться со мной!»— говорила девочка сама себе.

Потом она начала догадываться.

У Джулии появилось много богатых подарков. Она была самой красивой девушкой в Риме, как неоднократно слышала Лукреция от слуг. Они звали ее La Bella — прекрасная, и чаще обращались к ней именно так, а не по ее собственному имени. Подарки дарил ей богатый любовник, которого Джулия принимала в доме Орсини. Прошло еще некоторое время, прежде чем Лукреция отважилась поверить в то, кто был возлюбленным подруги.

И тогда она уже не могла скрывать свои подозрения.

Как-то ночью она выскользнула из постели, взяла свечу и направилась в спальню Джулии. Девушка спала, и свет от свечи Лукреции открыл всю красоту ее совершенного лица. Джулия в самом деле была La Bella.

Отблески пламени разбудили Джулию, она вскочила, с тревогой глядя на Лукрецию.

— Что случилось? — спросила она.

— Я должна знать, — сказала Лукреция. — Кардинал твой любовник, это так?

— Неужели ты разбудила меня, чтобы спросить о том, о чем все знают?

— Значит, это правда! Джулия засмеялась.

— Ты только подумай, — сказала она, садясь на постели и поджав под себя ноги, — ему пятьдесят восемь, а мне еще нет пятнадцати, и все-таки мы любим друг друга. Разве это не удивительно? Кто бы подумал, что такой немолодой человек может заставить полюбить себя?

— Он, — торжественно произнесла Лукреция, — все может.

Слова подруги заставили Джулию рассмеяться.

— Это правда, — сказала она. — И я счастлива.

Лукреция молча смотрела на Джулию, такую свежую, стараясь припомнить, какой девушка была до того, как столь удивительно изменилась.

Потом она медленно проговорила:

— Если бы все это услышала донна Адриана, она бы очень рассердилась.

Джулия снова рассмеялась, беспечно глядя на девочку.

— То, что ты делаешь, должно храниться в тайне, — настаивала Лукреция. — Я знаю, что это не нравится донне Адриане, она женщина благочестивая и не позволит тебе оставаться в ее доме, если узнает обо всем.

Джулия перестала смеяться и внимательно посмотрела на подругу.

— Ты замерзнешь, стоя на полу. Иди ко мне, — сказала она. — Ты уже не ребенок, Лукреция. Скоро тебе исполнится десять лет. Через некоторое время у тебя самой будут возлюбленные. Разве это плохо? И позволь мне тебе сказать. Кардинал мой любовник. Он говорит, что я прекраснейшая из всех женщин. Женщин, понимаешь. Лукреция. Скоро я выйду замуж за Орсино. Да только кто о нем думает! Уж не я. И не кардинал.

— Донна Адриана.

— Да. В самом деле. Вот почему она довольна, что я доставляю удовольствие кардиналу. И моя семья довольна, Лукреция.

— Довольна! Как же это может быть, когда ты собираешься выйти за Орсино замуж?

— Именно так. И это выгодная партия. Фарнезе и Орсини породнятся, это очень хорошо. За кардинала нельзя выйти замуж… увы… увы!

— Если бы кардиналам разрешалось жениться, мой отец женился бы на маме.

Джулия кивнула. Потом продолжила:

— Ты не должна жалеть Орсино. Я ведь сказала тебе, его мать довольна, что я возлюбленная кардинала. Я сказала тебе, правда?

— Но ведь она хорошая женщина. Мы думали, она бесчувственная, но надо согласиться, что она хорошая.

— Лукреция, ты живешь в мире детства, который тебе пора покинуть. Адриана рада, что кардинал любит меня. Она помогает мне одеваться, когда он должен приехать, она помогает мне выглядеть красивой. Что она говорит, помогая мне одеться? Она говорит: «Не забывай, что скоро ты станешь женой Орсино. Уговори кардинала продвинуть Орсино. Он имеет огромное влияние в Ватикане. Постарайся выжать из него все, что можно… для себя и Орсино.

— Значит, она довольна, что вы с моим отцом любовники?

— Ничто бы не смогло привести ее в больший восторг. Она сама помогает нам.

— И ты скоро станешь женой ее сына! Джулия засмеялась.

— Видишь ли, ты не знаешь света. Если бы я вступила в любовную связь с конюхом… ну, меня бы отлупили. Я была бы обесчещена, а его, беднягу, прирезали бы темной ночью или нашли бы в Тибре с камнем на шее. Но мой любовник — могущественный кардинал, а когда меня любит такой влиятельный мужчина, как он, все спешат оказаться поближе, чтобы успеть урвать себе кусок. Такова жизнь.

— Значит, Адриана со всеми ее молитвами и суровостью, праведностью и священниками вовсе не хорошая женщина?

— Хорошая или плохая, Лукреция, что все это значит? Только у маленьких детей вроде тебя такие сентиментальные понятия о добре и зле. Кардинал счастлив, что любит меня, я счастлива, что люблю его. Семья Орсино и моя собственная семья счастливы, потому что я могу помочь им получить милости от кардинала. Орсино не в счет, к тому же можно сказать, что и он счастлив, потому что теперь его не заставят любить меня, к чему он — вот уж чудовище — совсем, полагаю, и не стремится!

Лукреция немного помолчала, больше думая об Адриане, чем о ком-либо еще. Адриана торжественно опускается на колени перед образом Мадонны; Адриана, поджав губы, бормочет:» Каждый должен исполнять свой долг, как бы неприятен он ни был, долг есть долг «. Адриана могла заставить любого поверить, что святые наблюдают за ним, записывая малейшие проступки, счет за которые предъявят ему в судный день. И вот эта самая Адриана, такая набожная, позволяет продолжаться незаконной любовной связи между пятидесятивосьмилетним мужчиной и своей будущей невесткой пятнадцати лет в своем собственном доме, более того, всячески способствуя этому, потому что представляется случай получить должность для сына, которая принесет ему почет и уважение.

Почет и уважение! Лукреция поняла, что необходимо пересмотреть значения слов.

Она и в самом деле была еще ребенком, многое ей только предстояло узнать. Она не стремилась скорее повзрослеть, ей не хотелось расставаться с детством, с тем состоянием, которое называли невинностью и синонимом которому было слово» глупость «.

Джулия вышла замуж за Орсино, торжество состоялось во дворце Борджиа. Первым свидетелем, подписавшим брачный контракт, был Родриго Борджиа.

Молодожены вернулись в Монте Джордано, и жизнь пошла своим чередом. Кардинал часто наведывался во дворец Орсини, и никто не делал секрета из того, что он приезжает главным образом к своей возлюбленной.

Он бывал счастлив повидать и дочь и, казалось, очень доволен проведенным в компании двух молоденьких девушек временем.

Джулия оказывала большое влияние на Лукрецию, которая все больше и больше походила на нее. Джулия рассказывала о любви кардинала к ней и о более земных вещах. Она говорила Лукреции, как сохранить золотой цвет волос, у нее имелся рецепт, как заставить их еще больше блестеть на солнце. Они мыли волосы, пробовали этот рецепт и поздравляли себя с тем, что волосы блестели больше обычного.

Лукреция начала мечтать о том времени, когда и у нее появится возлюбленный. Живо воспринимая окружающее, она вольно или невольно копировала Джулию.

Когда она услышала, что умер ее старший брат Педро Луис и что Джованни должен получить титул герцога Гандии и жениться на невесте Педро Луиса, известие показалось ей маловажным, если не считать того, что интересно было знать, как Чезаре отреагирует на новости. Он наверняка сам захочет получить герцогство и жениться на невесте умершего брата.

Ей было одиннадцать лет, когда кардинал позвал ее во дворец и, обняв, сказал ей, что он устраивает ей замужество.

Она должна выйти за испанца, потому что отец верил: Испания, быстро набиравшая силу и выходящая в державы первой величины, сможет предложить его дочери больше, чем Италия.

Ее женихом оказался дон Херубино Хуан де Сентеллес, владелец Валь д'Айора в Валенсии; это была очень выгодная партия.

Лукреция немного встревожилась, но отец по спешно заверил ее, что хотя брачный контракт уже составлен и скоро будет подписан, он устроил так, что она в течение целого года не покинет Рим.

Слова кардинала успокоили Лукрецию. Год казался ей очень долгим сроком.

Теперь она могла обсуждать с Джулией свою предстоящую свадьбу, что приводило ее в восторг, особенно потому, что событие это виделось ей в далеком туманном будущем.

Она начала познавать мир, принимая с полным спокойствием связь между отцом и Джулией, смирясь с показной набожностью и явной аморальностью Адрианы.

Сама жизнь была такой в том слое общества, где родилась Лукреция.

Она вполне усвоила уроки, а это означало, что детство осталось позади.

Александр VI

За последующие два года Лукреция в самом деле повзрослела и поняла, что до того, как Джулия просветила ее, она и в самом деле была невинным ребенком.

Джулия оставалась ее самой близкой подругой. Они часто вдвоем наведывались во дворец кардинала, где Родриго ласково встречал обеих, восхищаясь Джулией, которая привела ему Лукрецию, с которой пришла Джулия. Почему Лукреция должна была сомневаться в правильности такого поведения?

Она сама, Джулия и Адриана были все вместе приглашены на свадьбу Франческетто Чибо. В честь такого великого события весь Рим ликовал, на семи холмах повсюду горели костры. Франческетто был открыто признан сыном Инноченто VIII, и святой отец не делал из этого секрета, присутствовал на банкете и распорядился наполнить фонтаны вином. Более того, невеста была дочерью могущественного Лоренцо ди Медичи, так что не только римляне чтили незаконного сына папы.

Поэтому для Лукреции ничто не могло оказаться более естественным, чем принять нормы поведения своего круга.

В это время в доме на Монте Джордано поселился Гоффредо, и Лукреция обрадовалась, что теперь ее младший брат будет рядом. Он немного всплакнул, расставаясь с матерью, но Ваноцца, несмотря на его печаль, радовалась, что отпускает мальчика от себя, видя в этом согласие кардинала признать его своим сыном.

В тот же год Родриго счел, что его не устраивает Херубино Хуан де Сентеллес в качестве будущего мужа его дочери. Не лучше ли устроить более блестящий брак с Франческетто Чибо, который показался кардиналу подходящей кандидатурой? Но появились сомнения. Хотя Франческетто в самом деле был сыном папы, однако Инноченто быстро старел, и кто знает, что может случиться с ним в ближайшие месяцы. Нет! Он присмотрит дочери более надежного жениха.

Родриго благополучно разорвал предыдущий брачный контракт и составил другой, повыгоднее и в большей мере отвечающий его честолюбивым планам. Новым женихом был выбран дон Гаспаро ди Прочида, граф Аверсы. Этим браком Родриго хотел укрепить связи с Арагонским домом, правящим тогда в Неаполе.

Лукреция приняла изменение планов отца спокойно. Поскольку она не видела ни одного из своих нареченных, то не питала к ним никаких чувств. У нее был счастливый характер Родриго — она умела верить, что все кончится лучшим образом.

Позже, в августе 1492 года, когда Лукреции исполнилось двенадцать лет, произошло событие, которое, как оказалось, сыграет важную роль в ее жизни.

Папа умирал, весь Рим был взбудоражен. У каждого на языке вертелся вопрос, кто станет преемником Инноченто. И нашелся человек, который твердо решил стать им.

Родриго исполнилось шестьдесят. Если он собирается осуществить свою давнюю честолюбивую мечту, то должен действовать быстро. Когда кардинал Борджиа узнал, что Инноченто лежит на смертном одре, он твердо, как никогда прежде, решил, что следующим папой будет он.

Родриго, внешне мягкий, вежливый, любезный, казавшийся таким уступчивым, был человеком железной воли. Ничто не могло помешать ему. Но как ни крути, а все же должен был состояться конклав для выборов нового папы. В те дни Родриго испытывал огромное напряжение. Он не навещал ни возлюбленную, ни дочь, но все обитатели дворца Орсини мысленно были с ним. Они молились, чтобы папой выбрали Родриго.

Лукреция пребывала в смятении. Отец казался ей существом богоподобным, он был таким высоким, могучим, и она не могла понять, из-за чего же волноваться. Почему все не могут понять — единственное, что им остается, это выбрать папой кардинала Родриго Борджиа?

Она обсуждала ситуацию с Джулией, которая тоже волновалась, потому что, хотя она и была возлюбленной самого богатого кардинала в Риме, стать любовницей папы куда лучше. Так что Джулия разделяла волнения, надежды и страхи Лукреции. Маленький Гоффредо ничего не мог понять, но присоединял свои молитвы к молитвам старших. Адриана видела перед собой радужное будущее, когда она сможет снять траур и сопровождать невестку в Рим, где будет жить в роскоши… Если только Родриго выберут.

В то лето жара в Риме стояла изнуряющая. Кардиналы собирались на конклав.

Толпы народа стояли вокруг Ватикана, велись бесконечные жаркие споры, люди гадали, чем кончатся выборы.

Вначале никто не считал шансы Родриго значительными.

Соперничество были велико, потому что Италия в то время представляла собой страну, разделенную на маленькие государства и герцогства, между которыми продолжались бесконечные разногласия. Инноченто был слаб, но пользовался советами своего великого союзника Лоренцо ди Медичи, и во многом благодаря этому полуостров наслаждался миром. Но Лоренцо умер, и впереди замаячила опасность войны.

Людовико Сфорца, регент Милана, и Ферранте Арагонский, король Неаполитанский, были соперниками, что могло ввергнуть Италию в пучину войны. Причиной всему было то, что племянник Людовико Джан Галеццо являлся законным наследником правителя Милана; но Людовико держал молодого человека в тюрьме, объявив себя регентом. Объяснял он это тем, что герцог не представлял собой подходящей фигуры для правления. Он, Людовико, подвел дело к этому, устраивая оргии, которые довели юношу до морального и физического истощения. Однако Джан женился на энергичной принцессе Неаполитанской — Изабелле Арагонской, которая приходилась внучкой Ферранте. Вот что стало причиной трений между Неаполем и Миланом, которые могли вступить в войну, угрожая миру во всей Италии.

Как Неаполь, так и Милан боялись, что Франция мечтает захватить их территории, поскольку французы объявили, что они имеют претензии к каждому из них.

Это означало, что Людовико, как и Ферранте, крайне важно посадить в Ватикан папу, который будет к нему благосклонен.

Соперничество разгоралось: Милан надеялся на избрание Асканио Форца. Ферранте поддерживали Джулиано делла Ровере.

Родриго, хитрый лис, выжидал.

Он совсем не опасался соперничества Асканио, которому было всего тридцать восемь лет. Если его изберут папой, всем остальным кардиналам придется похоронить свои надежды. С таким молодым папой многие годы не появится надежды на новый конклав, если только тот не умрет в молодом возрасте. Более того, едва ли у Людовико найдется много соперников. Регент Милана во всей Италии и далеко за ее пределами был известен как узурпатор.

Иначе обстояли дела с делла Роверо. Его вполне могли выбрать, но у него был ядовитый язык, люди обижались на него. У Джулиано должны были найтись сторонники, но наверняка и врагов хватало.

Вероятно, фаворитом являлся португальский кардинал Коста, которому было восемьдесят. В такое время некоторые склонялись к мысли выбрать очень старого человека, чтобы дать себе короткую передышку перед следующим конклавом. Избрание кардинала Косты будет не такой трагедией, как избрание делла Ровере или — упаси Господи — Асканио Сфорца.

Но Родриго решил, что не будет никого — только он.

Среди других кандидатов находился кардинал Оливьеро Кафара, которого поддерживал Асканио, поскольку чувствовал, что по причине молодости ему самому не суждено стать папой. И еще потому, что Кафара был врагом Ферранте.

Еще один кандидат — Родриго Борджиа, — казалось, совсем и не претендует на папский престол. Родриго хранил спокойствие, хитро выжидая.

Он был самым богатым из кардиналов и знал, насколько важным фактором в подобных случаях бывает богатство. Небольшой подкуп здесь, крупная взятка там, обещание золота и серебра, намек на то, что человек с таким состоянием, как у него, может хорошо заплатить за голоса в его пользу — и кто знает, не достанется ли папский престол ему, пока остальные грызутся между собой.

Кардиналов заперли, и конклав начался. Для Родриго это было время сильного напряжения, но он сумел скрыть свои подлинные чувства. Идя к обедне и причастию, он размышлял над тем, как получить нужные ему голоса. Казалось, перед ним стоит невыполнимая задача, но он, направляясь в собор, освещенный свечами на алтаре и перед каждым креслом, казался абсолютно уравновешенным. Он оглядел лица идущих рядом с ним кардиналов в сине-белых одеждах. Он знал, что ни в одном из этих людей огонь тщеславия не горит с такой силой, как в нем. Он должен добиться своего.

Ему казалось, что процедура тянется дольше, чем обычно, но наконец выбрали кардиналов-наблюдателей, и он занял свое место. Стояла полная тишина, слышался только скрип перьев, пока каждый из кардиналов выводил:» Я, кардинал такой-то, выбираю папой римским преподобного кардинала…»

Ну почему, негодовал Родриго, нельзя голосовать за себя самого!

Он поднялся вместе с остальными и присоединился к процессии, направившейся к алтарю. Он опустился на колени и тихо заговорил:

— Свидетельствую перед Христом, который один мне судия, что выбираю того, кого считаю самым подходящим, если делаю это по воле Господа.

Они положили избирательные бюллетени на блюдо, под которым находился потир, после чего медленно и торжественно наклонив блюдо так, чтобы бумага упала в потир, возвращались на свои места.

После первого подсчета у Родриго оказалось семь голосов, но Кафара получил девять, Коста и Микиэль, кардинал Венеции, тоже имели по семь, делла Ровере — пять. Что же касается Асканио Сфорца, то он не получил ни одного, да и с самого начала было ясно, что ни один из кардиналов не захочет видеть на папском престоле человека столь молодого.

Дело зашло в тупик, поскольку любой из кандидатов должен был получить не менее двух третей голосов, чтобы быть избранным.

Развели огонь, бумаги сожгли. Народ, ожидавший на площади Святого Петра результатов голосования, увидев дым, заволновался. Люди поняли, что первый подсчет голосов не дал результата.

На сей раз Родриго решил, что пришла пора действовать быстро. Он продумал, что предпринять, и, смешавшись с остальными кардиналами, не стал терять времени и сразу приступил к делу.

Он начал с Асканио Сфорца, попросив того прогуляться с ним по галереям после сиесты. Асканио, понимая, что не имеет ни малейших шансов быть избранным, намекнул, что готов отдать свой голос за вознаграждение. Родриго мог дать ему больше, нежели кто другой.

— Если меня выберут папой. — пообещал Родриго, — я не забуду вас. Я назначу вас на должность вице-канцлера и дам епархию.

Это был неплохой стимул, и Асканио колебался всего мгновение, прежде чем согласиться. Так же, как с Асканио. Родриго переговорил и с другими, которые быстро сообразили, что хотя они выбыли из состязания, но могут покинуть конклав людьми более богатыми, чем вошли в собор.

Так что пока Рим обливался потом и ожидал результатов, хитрый лис Родриго незаметно делал свое дело, тихо и максимально быстро. У него не оставалось иного выбора. Он твердо решил, что должен добиться успеха сейчас, ведь неизвестно, появится ли у него еще когда-либо такой шанс;

Настало одиннадцатое августа, прошло пять дней с начала конклава. На площади Святого Петра люди стояли всю ночь в ожидании, их головы были подняты, глаза устремлены на заложенное кирпичом окно.

Показались первые лучи солнца, осветившие застывшие в ожидании лица, и вдруг послышался крик, народ заволновался, напряжение достигло предела из кирпичной кладки на окне начали выпадать кирпичи.

Выборы окончились. После четвертого голосования папа был единодушно избран.

Папой стал Родриго Борджиа, и с этого момента он станет известен как Александр VI.

Родриго стоял на балконе, прислушиваясь к приветствиям в его адрес. Это был величайший момент в его жизни. Престол, к которому он шел с тех самых пор, как его и брата усыновил их дядя — папа Каликст III, теперь был его. Он чувствовал себя всемогущим, способным сделать все. Кто пять дней назад верил, что выберут именно его? Даже его давний враг делла Ровере отдал ему свой голос. Просто невероятно, что может сделать небольшой посул, и кто же может устоять перед обещанием аббатства, от миссии в Авиньоне или в крепости Рончильоне. Не Ровере! Слишком много пришлось заплатить за голоса? Вовсе нет. Он купил власть с помощью богатства, которое копил многие годы, и теперь собирался убедиться, что власть его безгранична.

Он простер руки, и на несколько секунд толпа замерла.

Тогда он крикнул:

— Я папа и наместник Христа на Земле.

В ответ раздались громкие восклицания и приветствия. Неважно, как он достиг такого высокого положения. Единственное, что имело значение — что он его достиг.

Коронация Александра VI была великолепнейшим зрелищем, подобного Рим никогда не видел. Лукреция, глядя с балкона дворца кардинала, испытывала чувство гордости и радости за этого человека, которого она любила больше всех на свете.

Этот человек был ее отцом, красивый мужчина в роскошных одеждах, уверенно сидящий на белом коне, благославляющий толпу, окружившую его. Этот человек в центре события был ее отцом.

Александр прекрасно знал, что народ ничего не любит так, как пышные процессии, чем более блестящими они были, тем больше нравились, чем более великолепными они будут, тем сильнее его станут уважать. Поэтому он решил превзойти все предыдущие коронации и распорядился не жалеть денег.

Папская гвардия была одета так великолепно, что даже великие князья рядом с ней выглядели тускло: длинные пики и щиты сияли в солнечных лучах, гвардейцы казались богами. Кардиналы и высшая знать, принимавшая участие в процессии вместе со своими свитами, были полны решимости превзойти друг друга в роскоши; процессия оказалась так длинна, что понадобилось два часа, чтобы проделать путь от собора Святого Петра до церкви Сан Джованни. И в самом центре находился папа на белоснежном коне, в свои шестьдесят выглядевший двадцатилетним благодаря своей энергии. Казалось маленьким чудом, что люди — даже Лукреция! — верили, что новый папа больше чем просто человек.

Процессия остановилась, и здесь Александр должен был выслушать от своих сторонников и обожателей, в числе которых теперь оказался весь Рим, слова уважения и почтения.

Ему бросали под ноги цветы и кричали:» Рим сделал великим Цезаря, а теперь пришел черед Александра; но тот был просто человеком, а этот — Бог «.

Александр выслушивал все эти славословия с любезностью и очарованием, завоевывая сердца тех, кто смотрел на него.

Какой триумф! Повсюду виднелся герб с пасущимся буйволом. Подняв взор, Александр заметил его. Он также заметил золотоволосую девочку на балконе, единственную из его детей, ставшую свидетельницей его триумфа. Джованни находился в Испании, Чезаре учился в университете в Пизе, а маленький Гоффредо (которого он признал своим сыном частью потому, что любил мальчика, частью же из-за того, что ему нужны были сыновья) еще недостаточно подрос, чтобы появляться на людях. Его дети! Каждый из них занимает свое место в его мечтах о могуществе и славе. Малышка Лукреция стоит совсем рядом с широко открытыми глазами, полными страха и любопытства, принимая его, как и люди на улицах, за Бога среди человеческих существ. Она одна представляет здесь всех его детей.

Почтение, приветственные возгласы, опьяняющее сознание власти действовали на него, как наркотик, который клонил человека ко сну, и тот видел сны о своем величии.

— Да будет благословен наш папа! — кричала толпа.

Ну вот, думал Александр, пусть благословение святых снизойдет на меня, чтобы я смог осуществить свои мечты и объединить Италию под знаменем одного правителя, и пусть этим правителем станет Борджиа.

Санта Мария в Портико

Скоро Лукреция поняла, насколько приятнее быть дочерью папы, чем кардинала.

Прочно заняв трон, Александр не собирался делать секрета из своих намерений. Джованни вернется из Испании, чтобы принять командование папскими армиями; Чезаре станет архиепископом Валенсии; что же касается Лукреции, то она получит свой собственный дворец — дворец Санта Мария в Портико. Лукреция была в восторге от оказанной ей чести и особенно от появившейся теперь возможности покинуть мрачную крепость в Монте Джордано и переехать в центр города.

Александр преследовал двойную цель, принося в дар Лукреции дворец: он примыкал к собору Святого Петра, и оттуда шел потайной ход к самому Ватикану. Адриана и Джулия станут жить вместе с Лукрецией, Орсино составит им компанию, но он, конечно, не в счет.

Лукреция страстно отдавалась мечтам о новой жизни. Как чудесно быть взрослой. Скоро вернется домой ее брат Джованни, и Чезаре, как обещал отец, вот-вот будет отозван в Рим. Александру пришлось ненадолго уехать из города, потому что папа не хотел произвести впечатление, будто продолжает свою политику семейственности — перед выборами он пообещал, что откажется от нее. Чезаре уже стал архиепископом, и Александр понимал, что ему как отцу будет трудно удержаться от соблазна осыпать сына новыми милостями, если тот окажется в Риме. Из-за этою Чезаре на какое-то время пришлось задержаться в Пизе — совсем ненадолго.

Лукреция часто видела отца во время пышных церемоний, и ей казалось, что он становится все величественнее, все блистательнее.

Целыми днями слышала она перезвон колоколов собора Святого Петра. Работая над вышивкой или просто сидя у окна и глядя на торжественные процессии, она слышала поющие голоса и ощущала запах фимиама. Все это, казалось, сулит ей чудесное, полное волнений будущее.

Адриана сняла траур, к Лукреции она относилась с таким же уважением, с каким ранее проявляла преданность Джулии, которая оказывала на Ватикан большое влияние, чем дочь папы.

Лукреция поняла, почему. Она не удивлялась, если, заглянув в спальню подруги, обнаруживала, что Джулии там нет. Звук шагов поздно ночью или рано утром в коридоре, от которого шел тайный ход к Ватикану, не удивлял ее.

Она соглашалась с Адрианой, что Джулии очень повезло, что ее полюбил такой блистательный мужчина, как Александр.

Много важных гостей — послов и знатных господ из разных государств — приходило во дворец Санта Мария, под присмотром Адрианы Лукреция принимала их. Ни один не появлялся без подарка — что-то доставалось Лукреции, что-то Джулии.

— Как они добры! — как-то сказала Лукреция, разглядывая великолепные меха. — Никто не приходит с пустыми руками.

Джулия посмеялась над ее наивностью.

— Они дарят нам что-то только потому, что взамен надеются получить нечто гораздо более значимое для них.

Лукреция задумалась.

— Это вое портит, — проговорила она. — Тогда подарки перестают быть подарками.

— Конечно, это и не подарки вовсе. Это плата за услуги, которые они хотят получить.

— Меха уже не кажутся мне такими красивыми, — вздохнула Лукреция.

Джулия с любовью взглянула на нее и подумала, что давно бы пора Лукреции стать реалисткой. Если бы только девочка родилась в бедной семье, какой бы простофилей она, должно быть, стала!

Разве она не знает, что, будучи дочерью папы, имеет на него огромное влияние?

Лукреция поняла это, потому что ее быстро заставили понять. Адриана считала, что Александр не пожелает видеть свою дочь простушкой, поэтому Лукрецию следует избавить от простоты, от добродушия. Подобные черты характера не заслуживают одобрения.

Она должна уметь многое делать самостоятельно, считала Адриана. Или девочка все время будет полагаться на мнение и волю отца? Нет, она обязана стать хитрой. Пусть использует весь свой ум, чтобы папа оценил его и понял, что ею можно гордиться.

Любила ли она теперь красивые наряды? Лукреция всегда немножко кичилась своей красотой, а что может еще больше оттенить красоту, как не чудесные меха и великолепная парча? Так надо заставить тех, кто ищет ее благосклонности, понять это. Пусть они знают, что если их подарки доставят ей удовольствие, она проявит свое расположение и попросит отца оказать им необходимую помощь.

— Послушай, — сказала Адриана, — Франческо Гонзага скоро придет к тебе. Он страстно желает, чтобы его брат Сигизмондо стал кардиналом.

— И он придет просить об этом меня?

— Тебе стоит только замолвить за него слово своему отцу, и дело будет улажено.

— Но как я, так мало разбираясь в делах отца, смогу повлиять на него?

— Твой отец хочет, чтобы ты показала себя настоящей Борджиа. Он будет рад исполнить твою просьбу, ему понравится, если Гонзага узнает, с каким уважением относится к тебе твой отец. Если Гонзага преподнесет тебе ценный подарок и ты сможешь показать его отцу, сказав при этом:» Посмотри, что подарил мне Гонзага!», его святейшество возрадуется оказанной тебе чести и, я уверена, будет только содействовать тому, кто знает цену услуги.

— Понятно, — ответила Лукреция, — я не знала, что подобные дела так устраиваются.

— Пора тебе об этом знать. Ты ведь любишь жемчуг?

Глаза Лукреции засияли. Она и в самом деле любила жемчуг — он шел к ее мраморной коже. Когда она надевала чудесное ожерелье, подаренное Александром Джулии, то казалась себе такой же красивой, как подруга.

— Я скажу Гонзаге, что ты особенно неравнодушна к жемчугу, — сказала Адриана, многозначительно улыбаясь.

« До чего же чудесно, — думала Лукреция, — иметь такое же ожерелье, как у Джулии «.

Вот так и жила дочь папы. И это оказалось очень волнительно и доходно. Могла ли Лукреция, довольно ленивая и больше других девушек любившая красивую одежду и украшения, отказаться от подобного образа жизни?

Александр принял свою дочь в своих покоях в Ватикане; вместе с ней пришла и Джулия. Александр по-прежнему обожал последнюю и жить без нее не мог.

Папа старался встречаться со своими ненаглядными без свидетелей, так что отпускал всех слуг, и девушки садились по обе стороны от него, чтобы он смог обнять каждую.

« До чего же они прекрасны, — думал он, глядя на их гладкую кожу и блестящие волосы, — наверняка в Риме не найдется девушек красивее «. Жизнь казалась приятной, когда он ощущал в себе силу и энергию юноши, и он не сомневался, что Джулия оставалась довольна, ясно выражая свою любовь к нему, которая не уступала его страсти, и знал, что его возлюбленная ни в коей мере не находила привлекательным своего молодого косоглазого мужа.

Лукреция, устроившись напротив отца, с восхищением разглядывала его роскошные покои. Потолок сиял позолотой, стены были окрашены в нежные тона, на полу лежали восточные ковры, а стены начал разрисовывать великий художник Пентуккьо, работа не была им закончена, и часть стен скрывал чудесный шелк. Повсюду стояли стулья, кресла, лежали подушки из шелка и бархата, но все затмевалось великолепием папского трона.

И эта роскошь принадлежала богоподобному человеку, который — ей просто трудно было в это поверить — был ее любящим отцом, считавшим величайшим удовольствием в жизни сделать что-то приятное своим дорогим девочкам.

— Я послал сегодня за тобой, потому что нам нужно поговорить, дочь моя, — начал он. — Мы собираемся разорвать брачный контракт, предполагавший твое замужество. Ты не выйдешь замуж за дона Гаспаро ди Прочида.

— Правда? — спросила она. Джулия улыбнулась:

— А она не отказалась бы. В крайнем случае. Александр потрепал дочь по щеке, и это напомнило ей об удовольствии, которое ей доставляли ласки Чезаре.

— Отец, — воскликнула она, — когда мы увидим Чезаре?

Джулия и папа одновременно улыбнулись, обменявшись взглядами.

— Похоже, я права, — заявила Джулия. — Бедная Лукреция! У нее еще никогда не было возлюбленного.

Александр редко открыто выказывал недовольство своим любимым девочкам, и на этот раз только тень омрачила его лицо, но Джулия знала: ее замечание задело его. Тем не менее она была слишком уверена в себе, чтобы бояться его недовольства.

— Это правда, — повторила она почти с вызовом.

— Однажды моя дочь откроет для себя огромное счастье любви, не сомневаюсь в этом. Но она подождет, когда придет ее пора.

Лукреция взяла руку отца и поцеловала ее.

— Она больше всех любит своих отца и брата, — сказала Джулия. — Да, каждый раз, когда она видит какого-нибудь мужчину, она говорит:

« Как незначителен он рядом с отцом или братом… с Чезаре или Джованни!»

— Лукреция не зря носит фамилию Борджиа, — заметил Александр, — а Борджиа видят в Борджиа великую силу.

— И не только они, — сказала Джулия, улыбаясь и держа в своей руке руку папы. — Я прошу, возлюбленный святой отец, скажи мне, кто теперь станет женихом Лукреции.

— Очень важный человек. Его зовут Джованни Сфорца.

— Он стар? — поинтересовалась Джулия.

— Какое отношение имеют годы к любви? — задал вопрос папа, и на этот раз в его голосе слышался упрек.

Но Джулия тут же постаралась успокоить его следующей репликой:

— Только Боги обладают даром оставаться молодыми. А я могу поклясться, что этот Джованни Сфорца не больше чем человек.

Александр улыбнулся и поцеловал ее.

— Это хорошая партия. Моя возлюбленная дочь будет благославлять меня за него. Лукреция, подойди ко мне, разве ты не собираешься выразить свою радость?

Лукреция поцеловала отца, выполнив свой долг.

— Но я уже не раз была обручена. Прежде чем выражать свою благодарность, я подожду до тех пор, пока увижу его и выйду за него замуж.

Александр улыбнулся. Они развлекали его своими разговорами, и он с сожалением должен был отослать их — ему предстояло заняться делами.

В сопровождении слуг они покинули Ватикан. Когда они пересекали площадь, какой-то оборванец нагло уставился на Джулию и выкрикнул:

— Вот невеста Христова!

Глаза девушки загорелись яростью, но дерзкий мальчишка не терял времени даром — он уже удрал, несясь со всей скоростью, на которую были только способны его ноги, и скрылся из виду прежде, чем Джулия успела послать кого-нибудь следом.

— Ты сердишься, Джулия, — сказала Лукреция, — тебя расстроили слова нищего.

— Меня не волнуют оскорбления, — возразила та. — Ты поняла, что он хотел сказать?

— Что ты возлюбленная моего отца. Это не оскорбление. Вспомни о тех, кто приходит искать твоего расположения именно по этой причине.

— Простой люд считает это оскорблением, — сказала Джулия. — Хотела бы я иметь возможность посадить этого наглеца в тюрьму. Я бы наказала его.

Лукреция содрогнулась. Она знала, что тому, кто осмеливался оскорбить знатную особу, могли отрезать язык.

Она не должна думать о таких вещах. Возможно, она научится вспоминать о подобных случаях совершенно равнодушно, как научилась спокойно воспринимать связь между отцом и Джулией и отношение к ней благочестивой Адрианы или как она смирилась с тем фактом, что она сумеет нажить состояние и приобрести влияние, если станет брать подношения. Она не сомневалась, что со временем будет с таким же равнодушием, как и другие, взирать на подобные вещи и события, но мягкость ее души осложняло дело.

Ей следует успокоиться. Она должна быть точно такой, как те, среди которых она живет. Она должна перестать думать о тех злобных созданиях, которые своей неосторожностью заслуживают жестокого наказания только из-за того, что им захотелось вольно поговорить.

Ей хотелось быть счастливой, поэтому она станет думать о чем-нибудь, что улучшит ее настроение.

Она повернулась к Джулии.

— Наверное, я выйду замуж за этого Джованни Сфорца. Мне нравится, как звучит его имя. Его зовут так же, как моего брата.

— В Италии часто встречается это имя, — напомнила ей подруга.

— Но мне кажется, может случиться что-то такое, что заставит отца выбрать для меня другого мужа. Джулия, я не удивлюсь, если мне никогда не придется выйти замуж — как только я бываю обручена с кем-нибудь, выясняется, что я должна выйти замуж за еще более богатого, более подходящего.

— Ты обязательно выйдешь замуж.

— Значит, тогда у меня никогда не будет любовника, как у тебя.

— Мужья не всегда бывают любовниками, моя дорогая. И тебе предстоит еще долгий путь, прежде чем ты станешь такой, как я.

Джулия наклонилась к Лукреции и улыбнулась заговорщицкой улыбкой.

— Я открою тебе свой секрет. Папа не только мой любовник. Он отец ребенка, которого я ношу под сердцем.

— О, Джулия! У тебя будет ребенок! Джулия кивнула.

— Вот почему я так рассердилась, когда бродяга так сказал обо мне. Мне кажется, все обо мне начинают говорить. Это значит, что кто-то из слуг более любопытен, чем следует… И слишком болтлив.

— Не наказывай никого за это, Джулия, — сказала Лукреция. — Вполне естественно, что они так ведут себя.

— Почему тебя волнует, кого я накажу? Лукреция ответила:

— Я не хочу думать о наказаниях. Разве на площади недостаточно ярко светит солнце или покои моего отца были недостаточно прекрасны? Скоро вернутся домой Чезаре и Джованни, а я выйду замуж. Все это делает меня счастливой. Только об этом я хочу думать.

— Иногда ты кажешься совсем наивной, а иногда ты ведешь себя настолько иначе, что тебя просто трудно понять.

Лукреция сидела в комнате дворца Санта Мария, служанки помогали ей одеваться. Одна рабыня застегивала пояс ее платья, другая украшала волосы драгоценностями.

Приготовления к свадьбе значительно продвинулись вперед. Дон Гаспаро, отвергнутый жених, утешился полученными тремя тысячами дукатов.

Теперь весь Рим обсуждал союз Борджиа — Сфорца. Некоторые в нем усматривали угрозу своей безопасности, а делла Ровере решил, что будет находиться в большей безопасности подальше от Рима. И Ферранте Арагонский был обеспокоен союзом, с тревогой ожидая, что он принесет.

Лукреция была уверена, что помолвка дошла до той стадии, когда никто уже не сомневается в ее будущем замужестве с Джованни Сфорца.

Поэтому, когда паж постучался к ней в комнату, попросил разрешения войти и сообщил, что во дворец приехал знатный господин и хочет ее видеть, Лукреция сразу же подумала о Джованни Сфорца.

Конечно, ему не следовало так поступать. Он не должен был приезжать неофициально, пока по городу не пройдет торжественная процессия — дочь папы и ее нареченный муж не могут встречаться так, словно она горничная, а он слуга, но все равно ей приятно и весьма романтично увидеть его сейчас. Она расправила складки парчового платья и взглянула на себя в отполированное металлическое зеркало. Она была прекрасна. Ей так хотелось вкусить любви, о которой столько рассказывала Джулия.

— Скажи ему, что я его приму, — распорядилась она.

Но едва она повернулась, как увидела стоящего в дверях гостя, при виде которого мгновенно позабыла свои романтические мечтания о встрече с будущим мужем.

— Чезаре! — закричала она и бросилась к нему, пренебрегая правилами поведения.

Она услышала его смех — торжествующий, полный любви и чего-то непонятного, но приятного. Она взяла его руку и много раз поцеловала.

— Ты рада видеть меня, Лукреция?

— Как долго я ждала тебя! — воскликнула она.

— Ты вспоминала обо мне иногда?

— Каждый день, Чезаре, каждый день я думала о тебе. Никогда я не преклоняла колен перед Мадонной, без того чтобы не упомянуть твое имя.

Чезаре нетерпеливо поглядывал на стоявших рядом служанок. В комнате словно что-то изменилось — другими казались лица женщин, они застыли, словно превратились в камень и будто съежились от страха. Лукреция вспомнила, как много лет назад в доме их матери слуги боялись Чезаре.

Она сказала:

— Оставьте нас. Нам с братом много о чем нужно поговорить, и это вовсе не для ваших ушей.

Ей не пришлось повторять приказание дважды.

Брат и сестра обнялись, Чезаре подвел Лукрецию к окну.

— Дай я взгляну на тебя, — сказал он. — Как же ты изменилась, сестра моя!

В ее глазах промелькнула тревога.

— Чезаре, ты недоволен? Он поцеловал Лукрецию.

— Я просто восхищен.

— Ты должен рассказать о себе. Ты не бываешь в свете. Ты архиепископ. Странно звучит. Мой брат Чезаре — архиепископ Валенсии. Мне придется вести себя сдержанно, когда я буду с тобой. Я должна всегда помнить, что ты служитель святой церкви. Чезаре, ты ведь совсем не похож на архиепископа! Этот твой камзол! Просто вышит золотом. И такая маленькая тонзура. Обыкновенный священник одет лучше.

Его глаза загорелись гневом, он сжал кулаки, и Лукреция увидела, что его трясет от ярости.

— Не смей говорить мне об этом! Лукреция, я требую, чтобы ты никогда не повторяла этого. Архиепископ Валенсии! Разве похож я на архиепископа? Лукреция, никто не заставит меня жить так дальше, говорю тебе. Я не хочу служить церкви.

— Да, Чезаре, это так, но…

— Но один из нас должен посвятить себя служению церкви. Один из нас, и им должен стать я. Я старший, но я должен уступить дорогу своему брату. Он скоро приедет домой. Кто-то готовит ему встречу. Джованни, герцог Гандии! Наш отец больше заботится о его пальце, чем обо всем моем теле.

— Это не правда, — возразила Лукреция, совершенно расстроившись. — Это не правда!

— Правда! — В его глазах мелькнула мысль об убийстве, когда он повернулся к ней. — Не возражай мне, девочка, если я говорю, что это правда. Я не останусь священником. Я не…

— Ты должен поговорить об этом с отцом, — успокаивающе сказала Лукреция.

— Он и слушать не станет. Клянусь всеми святыми, я добьюсь своего. — Он подошел к иконе и, подняв руку, как делают, собираясь произнести торжественную клятву, проговорил:

— Святая Матерь Божья, клянусь, что я не успокоюсь, пока не стану волен вести жизнь, какую хочу. Никому не позволю я руководить мной, ограничивать меня. Я, Чезаре Борджиа, с сегодняшнего дня сам себе хозяин.

Он очень изменился, заметила она, стал еще более вспыльчивым и внушал ей страх.

Она накрыла его руку своей рукой и заговорила, стараясь успокоить брата:

— Чезаре, ты будешь делать, что захочешь. Никто не будет указывать тебе. Ты перестанешь быть Чезаре, если позволила это.

Он повернулся к ней, вся страсть, казалось, угасла, но она видела, что он по-прежнему во власти эмоций.

— Сестренка, — сказал он, — как надолго нас разлучили!

Ей очень хотелось отойти от темы церкви.

— Я время от времени узнавала, каких успехов ты достиг в учении. Он нежно коснулся ее щеки.

— Несомненно, ты слышала обо мне много россказней.

— Я слышала об отважных поступках.

— И о глупых?

— Ты жил так, как обычно живут мужчины… которые ни перед кем не отчитываются. Он нежно улыбнулся.

— Ты знаешь, как можно меня утешить. А тебя собираются выдать замуж за этого глупца из Пезаро, и он наверняка увезет тебя от меня.

— Мы часто будем навещать друг друга… все мы — Джованни, Гоффредо… Лицо его омрачилось.

— Джованни! — с усмешкой выкрикнул он. — Он будет вести свои блестящие кампании, твердой рукой подчиняя себе всю Италию. У него останется мало времени, чтобы видеться с нами.

— Тогда ты будешь счастлив, Чезаре, ведь ты всегда ненавидел его.

— А ты… как и все… обожала его. Он ведь очень красив, не так ли? Наш отец любит его без памяти. Так любит, что даже заставил меня идти в священники, хотя это должен был сделать Джованни.

— Расскажи мне о своих приключениях. Ты ведь был веселым юношей, правда? Все женщины Перуджи и Пизы были влюблены в тебя, и ты, в свою очередь, был к ним неравнодушен.

— Среди них не нашлось ни одной с такими же золотистыми волосами, как у тебя. Ни одна не знала, как успокоить меня добрыми словами, как делаешь ты.

— Но это так естественно. Мы понимаем друг друга. Мы вместе провели детство. Вот почему ни один молодой человек не кажется мне таким же красивым, как мой брат Чезаре.

— А как насчет твоего брата Джованни? Лукреция, вспомнив об их старой игре в соперничество, сделала вид, что раздумывает.

— Да, он был очень красив, — проговорила она. После чего, заметив снова появившееся на его лице мрачное выражение, быстро добавила:

— Во всяком случае, мне так казалось, пока я не сравнивала его с тобой.

— Ты не говорила бы так, если бы он сейчас был здесь с нами, — с упреком сказал Чезаре.

— Сказала бы, клянусь. Он скоро приедет, и тогда я покажу, что люблю тебя сильнее.

— Кто знает, каким манерам он там обучился в своей Испании, но несомненно, он будет всем казаться неотразимым, каким считает его наш отец.

— Давай не будем говорить о нем. Значит, ты слышал, что у меня будет муж?

Он положил ей руки на плечи, заглянул в глаза и медленно произнес:

— Я предпочел бы говорить скорее о Джованни, о его красоте, чем о подобных вещах.

Ее широко распахнутые голубые глаза и невинность, светившаяся в них, вызвали в нем прилив нежности, что выглядело для него необычным.

— Тебе не нравится наш союз с Сфорца? — спросила она. — Я слышала, что король Арагонский крайне недоволен этим. Чезаре, если ты против этого брака и у тебя есть веские причины… Может, тогда ты поговоришь с отцом? Он отрицательно покачал головой.

— Маленькая моя Лукреция, — спокойно сказал он, — моя дорогая, кто бы ни стал твоим мужем, я все равно буду ненавидеть его.

Наступил жаркий день. По всему городу развесили флаги. Лев на гербе Сфорца соседствовал с буйволом Борджиа, и каждый балкон, каждая крыша, так же как и улицы, были заполнены желающими увидеть, как будет въезжать в Рим жених, выбранный папой для своей дочери.

Джованни был вдовец двадцати шести лет с замкнутым характером, к предложенной ему сделке отнесся с некоторым подозрением.

Тринадцатилетняя девочка, которая должна была стать его женой, ничего сама по себе для него не значила. Он слышал о ее красоте, но оставался холоден, его нельзя было соблазнить красотой. Выгоды заключения этого брака многим казались очевидными, но он не доверял Борджиа. Огромное приданое, обещанное за девочкой, — тридцать одна тысяча дукатов, — не будет передано ему, пока Лукреция не станет его женой, а папа поставил жесткое условие, что брак останется формальным, поскольку невеста еще слишком молода. В случае, если она умрет бездетной, деньги перейдут ее брату Джованни, герцогу Гандии.

Сфорца испытывал настоящую робость, вероятно, объяснявшуюся тем фактом, что он происходил из боковой ветви Сфорца из Милана. Он был незаконным сыном Костанцо, властителя Котиньоло и Пезаро, но тем не менее унаследовал состояние своего отца. Сейчас он нуждался в деньгах, и женитьба на богатой девочке сулила блестящие перспективы; он был честолюбив и, если бы мог доверять замыслам Александра, чувствовал бы себя счастливым.

Но он не мог избавиться от накатившего чувства тревоги, когда трубы и фанфары известили о его приближении. Проезжая по Порте дель Пополо, он видел посланные кардиналами и знатными горожанами свиты, чтобы приветствовать его приезд в Рим.

Среди знати он заметил двух молодых людей, выделявшихся среди прочих богатством одежды и элегантностью. Эти юноши были самыми красивыми молодыми людьми, каких когда-либо видел Сфорца. По тому, как они держали себя, он мог догадаться, кто они такие. Он возблагодарил судьбу, что умеет неплохо держаться в седле, одет в пышные одежды и убран золотыми браслетами и ожерельями, одолженными им по такому случаю.

Младший из этих юношей был герцогом, недавно вернувшимся из Испании. Он в самом деле казался невероятно красивым, вид у него был необычным — проведя долгое время в Испании, он теперь вел себя как испанец. Несмотря на торжественность Джованни, можно было легко догадаться, что он умел быть веселым и легкомысленным.

Но внимание Сфорца приковал к себе другой юноша, постарше. Это был Чезаре Борджиа, архиепископ Валенсии. Сфорца слышал о нем такие рассказы, воспоминания о которых заставляли содрогаться. Он тоже был красив, но мрачной красотой. Несомненно, он был очень привлекателен, такой везде окажется в центре внимания. Сфорца догадывался, что внимание большинства женщин, наблюдавших за торжественной церемонией с крыш и балконов, обращено на этого человека. Что в нем завораживало? Он был превосходно одет, драгоценности сияли, но не так, как на его брате. Или манера держать себя выделяла его из всех? Может, проявлялась его гордость, превосходившая гордость всех остальных? Бесспорно, это был Бог среди людей.

Сфорца решил больше над этим не задумываться. Единственное, что он знал, так это вот что — к Александру он относится с подозрением, а в присутствии сына ощущает еще большую тревогу.

Но пока его встречали дружески и тепло. Кавалькада, миновав Кампо ди Фьоре — молодые люди Чезаре, Джованни и Сфорца в центре, — проехала мост Святого Ангела и остановилась перед дворцом Санта Мария.

Сфорца поднял голову. На балконе стояла девочка с золотистыми волосами, на ней было малиновое платье, украшенное рубинами и жемчугом. Она ухватилась за колонну, солнечные лучи играли на драгоценных камнях.

Она посмотрела вниз на своих братьев и на человека, который должен стать ее мужем.

Ей было тринадцать лет, и ее близкие не успели еще лишить ее романтических мечтаний. Она улыбнулась и подняла руку в знак приветствия.

Сфорца мрачно смотрел на нее. Ее юная красота не взволновала его. Он помнил о братьях, ехавших по обеим сторонам, и не переставал гадать, насколько можно доверять им и Александру.

Дворец Санта Мария лихорадило от волнения — повсюду слышался гомон, крики, топот; портные и парикмахеры заполнили комнаты. Духовник Лукреции так долго оставался в ее покоях, что те, кто должен был подготовить ее физически, начинали терять терпение.

Стояла сильная жара — был июнь, — и Лукреция ощущала, как давит вес свадебного платья, расшитого золотом и украшенного драгоценными камнями, стоившими пятнадцать тысяч дукатов. Золотистые волосы охватывала сеточка, украшенная драгоценностями. Адриана и Джулия настояли на том, чтобы накрасить Лукреции лицо и выщипать брови и придать ей вид модной элегантной дамы.

Лукреция никогда в жизни не испытывала такого волнения. Возможно, платье оказалось слишком тяжелым в такой жаркий день, но девушку это не особенно волновало, поскольку она обожала наряжаться.

Она размышляла о церемонии и о людях, которые соберутся, чтобы посмотреть на нее по дороге из ее дворца в Ватикан. Она думала о себе, спокойной и прекрасной, виновнице торжества, окруженной пажами и рабами, которые должны были разбрасывать гирлянды ароматных цветов перед ней, когда она направится к Ватикану. Она едва вспомнила о своем женихе. Замужество совсем не должно заставлять человека задумываться над тем, что его ожидает, — такой вывод сделала для себя Лукреция из того, что видела вокруг изо дня в день. Джованни Сфорца казался ей старым, он редко улыбался, глаза его не вспыхивали, как глаза ее братьев. Он был совсем непохож на них, казался серьезным и немножко суровым. Но она не должна стать его настоящей женой, объяснила ей Джулия, если только сама она не будет настаивать на этом. Она останется в Риме, так что для Лукреции свадьба означала только пышное зрелище, центральной фигурой которого была она сама.

Джулия хлопнула в ладоши и сказала:

— Приведите рабыню, чтобы госпожа Лукреция могла посмотреть на нее.

Слуги поклонились, и очень скоро перед Лукрецией предстала негритянка-карлица. Она была наряжена в роскошное золотистое платье, волосы ее были накрыты украшенной драгоценностями сеткой. Весь ее костюм оказался точной копией наряда Лукреции. Девушка была в восторге — темная кожа карлицы и черные волосы еще сильнее подчеркивали красоту Лукреции.

— Она понесет твой шлейф, — сказала Адриана. — На вас будет забавно и восхитительно смотреть.

Лукреция согласилась и повернулась к столику, на котором стояла ваза с конфетами, взяла одну и сунула ее в рот карлицы.

Черные глаза вспыхнули признательностью, которую питали большинство слуг — и особенно рабов — к Мадонне Лукреции.

— Иди, — строго произнесла Адриана, — еще много дел. — Мадаленна, принеси самый красивый футляр для ароматизированных шариков.

Мадаленна направилась к двери, и тут у нее перехватило дыхание — в комнату вошел мужчина, а мужчинам не положено заходить в комнаты дамы, когда она одевается, но сеньор Чезаре не подчинялся никаким правилам и законам, кроме своих собственных.

— Мой господин, — начала было Адриана, но Чезаре заставил ее замолчать грозным взглядом.

— Чезаре, как ты находишь мое платье? — закричала Лукреция. — Скажи, тебе нравится, как я в нем выгляжу?

Чезаре не обратил на нее внимания и, глядя прямо на Адриану, произнес:

— Я поговорю со своей сестрой… наедине.

— Но, господин, у нас мало времени.

— Я желаю поговорить с ней один на один, — повторил он. — Вы поняли, что я сказал?

Даже Адриана дрогнула перед этим высокомерным молодым человеком, которому исполнилось всего восемнадцать лет. До нее дошли слухи о его жизни в университетах Перуджи и Пизе, и необычность рассказов заставляла ее содрогаться. С теми, кто мешал высокомерному сыну папы, частенько происходили несчастные случаи, а она была не настолько могущественна, чтобы рискнуть обидеть его.

— Раз вы хотите этого, так и будет, — согласилась она. — Но прошу, господин мой, помнить, что мы не должны слишком поздно прибыть в Ватикан.

Он кивнул, и Адриана знаком велела слугам следовать за ней. После чего Чезаре подошел к Лукреции.

— Чезаре, у нас мало времени. Мне надо быть готовой, — воскликнула девушка.

— Тебе надо быть готовой уделить мне немного времени. Ты забыла, что теперь у тебя есть жених, как же ты клялась, что никогда не будешь никого так любить, как меня?

— Я не забыла об этом. И не забуду. — Она представляла себя идущей по площади, ей слышались возгласы восхищения; она ощущала запах аромата и цветов.

— Ты думаешь не обо мне, — заметил Чезаре. — И кто вообще думает обо мне? Отец препятствует моим желаниям, а ты… ты легкомысленна, как любая распутница.

— Но ведь сегодня моя свадьба, Чезаре.

— Есть чему радоваться! Сфорца! Ты считаешь его мужчиной? И все-таки скорее я соглашусь видеть тебя его женой, чем кого-то другого, потому что — могу поклясться — он немногим отличается от евнуха.

— Чезаре, ты просто ревнуешь.

Чезаре засмеялся. Он приблизился к ней и схватил ее за шею — жестом, который она так хорошо помнила. Она закричала, боясь, что он порвет ее украшенную драгоценностями сеточку на голове.

— Он не станет твоим мужем. — Он засмеялся. — Я доказал отцу всю мудрость такого решения. Кто знает, если положение дел изменится, может, эти Сфорца не будут заслуживать нашей дружбы, и тогда святой отец вполне поймет, что он не так уж и хочет видеть свою дочь замужней дамой.

— Чезаре, почему тебя так огорчает эта свадьба? Ты ведь знаешь, я должна выйти замуж, но это никак не касается моей любви к тебе. Я никого не смогу полюбить так, как люблю тебя.

Он продолжал держать ее за шею, от его пальцев останется след — он всегда оставался, — и ей очень хотелось попросить его ослабить хватку, но она не осмеливалась. Она всегда радовалась, когда он находился рядом, но сегодня волнение, которое он обычно вызывал в ней, было следствием некоторого неосознанного страха, как она ни старалась его подавить.

— Верю, что так будет, — сказал он. — Неважно, что произойдет с тобой или со мной… Между нами навсегда останется эта связь. Лукреция и Чезаре… Мы — одно целое, сестренка, и никакой твой муж, никакая моя жена никогда не сумеют изменить это.

— Да, да, — проговорила она, едва дыша. — Это правда. Я знаю, что так и будет.

— Я не буду присутствовать на торжественном ужине после церемонии, — сообщил Чезаре.

— Но ты должен, брат. Я так мечтала потанцевать с тобой.

Чезаре посмотрел на свое облачение архиепископа.

— Священнику не подобает танцевать, сестра. Ты потанцуешь со своим братом Джованни, герцогом Гандии. Он будет блестящим партнером, не сомневаюсь.

— Чезаре, ты непременно должен прийти!

— На твое свадебное торжество? Конечно, нет. Неужели ты думаешь, что я смогу видеть, как ты веселишься в такой момент?

— Джованни придет и, может, Гоффредо…

— Когда-нибудь, сестренка, ты поймешь, что мои чувства к тебе сильнее, чем то, что Джованни вообще может испытывать к кому-либо.

На площади послышались крики, и Чезаре подошел к окну.

Лукреция встала рядом, она уже не чувствовала той радости от праздника, устроенного в ее честь, потому что в ней вызывали тревогу сжимавшиеся и разжимавшиеся кулаки брата и сердитое выражение его лица.

— Вот он, — сказал Чезаре, — красавец-герцог.

— Он должен сопровождать меня в Ватикан, — пояснила Лукреция. — Я должна быть уже готова. О, мы опоздаем. Чезаре, надо вернуть Адриану и Джулию. Джованни здесь, а я не готова.

Но Адриана, слыша, что Джованни приближается к комнате сестры, решила, что придется рискнуть возможностью вызвать гнев Чезаре, и вошла без приглашения. За ней следовали Джулия и служанки Лукреции.

— Герцог прибыл, — сказала Адриана. — Давай я проверю, на месте ли сеточка для волос. Да, а где же черная карлица? Вот же она. Бери шлейф своей госпожи и стой здесь…

Чезаре, нахмурясь, наблюдал за приготовлениями, и Лукреция понимала, что его мучает чувство ревности, и это омрачало ее счастливый день.

Вошел Джованни.

Он очень изменился с тех пор, как уехал в Испанию. Высокий и изящный, он вел распутный образ жизни, но на семнадцатилетнем красавце это мало отразилось. Он носил светлую бородку, несколько смягчавшую жесткость чувственного рта. Глазам его, светлым и почти прозрачным, так похожим на глаза Лукреции, недоставало спокойной мягкости, присущей глазам сестры; по сравнению с ними его прекрасные глаза, оттененные темными ресницами, казались холодными и суровыми. Но от отца он унаследовал обаяние Борджиа и прекрасно выглядел в великолепном турецком халате a la Franfaise, таком длинном, что он волочился по полу, халат был щедро расшит золотом, на рукавах красовались огромные жемчужины; наряд завершал тюрбан с большим рубином. Джованни являл собой великолепное зрелище. На нем сияли драгоценные камни, на шее висело длинное ожерелье, тоже состоявшее из рубинов и жемчуга.

У Лукреции перехватило дыхание, когда она увидела его.

— Джованни, — воскликнула она, — ты просто неотразим!

На какое-то мгновение она забыла о присутствии Чезаре. Ему показалось, что эта сцена полностью соответствует желанию отца унизить его. Перед Лукрецией стояли оба брата, два соперника; один благодаря любви и щедрости отца смог нарядиться, словно принц, а другой вынужден был носить сравнительно бедную одежду священника.

Чезаре впал в ярость, которая иногда охватывала его. Когда он бывал в подобном настроении, ему хотелось сомкнуть пальцы вокруг шеи тех, кто вызывал в нем это чувство, и давить, давить на горло, пока он не удовлетворит свое больное самолюбие их криками о пощаде.

Но он не мог сдавить это изящное горло. Сотни раз в жизни Чезаре страстно желал сделать это. Но никто не должен касаться любимого сына папы. Однажды, думал он, я не смогу сдержаться.

Джованни, понимая настроение брата, лукаво смотрел то на него, то на сестру.

— О сестренка моя, моя любимая Лукреция, ты говорить, я прекрасен, но ты… ты похожа на богиню. Просто не верится, что это моя маленькая хорошенькая сестренка. Простой смертный не может обладать подобной красотой. Как ты сияешь! Какой блеск! Даже господин епископ не кажется таким тусклым в соседстве с тобой. Я слышал, что ты, брат, не будешь присутствовать на балу, который устраивает наш отец. Темный церковный наряд, который ты носишь, требуется, когда нужно произвести на окружающих отрезвляющий эффект, но сегодня вечером должно царить веселье.

— Замолчи! — закричал Чезаре. — Замолчи, говорю!

Джованни поднял брови. Адриана громко проговорила:

— Господин мой, нам пора. Мы и так уже опаздываем.

Чезаре повернулся и пошел к выходу. Его слуга, ожидавший хозяина у дверей, собрался идти следом. Чезаре повернулся к мальчику.

— Ты улыбаешься? — спросил он. — Почему?

— Господин…

Чезаре схватил мальчика за ухо. Боль была почти невыносимой.

— Почему? Я спрашиваю, почему.

— Господин… я не улыбаюсь.

Чезаре ударил мальчика головой об стену.

— Не будешь врать! Ты слышал наш разговор, и то, что тебе удалось подслушать, развеселило тебя.

— Господин, господин!..

Чезаре грубо схватил мальчика за руку и толкнул его с лестницы. Чезаре слышал, как тот кричал, скатываясь головой вниз. Он слушал, прищурив глаза, слегка скривив губы. Крики, издаваемые кем-либо от боли, всегда успокаивали Чезаре, исчезала боль в нем самом, боль, вызванная отчаянием и страхом, что в мире есть люди, которые не распознали в нем высочайшую персону.

В сопровождении Джованни Лукреция вошла в новые апартаменты папы в Ватикане. В комнатах уже толпились все самые влиятельные горожане и посланники дворов различных государств и герцогств.

Лукреция забыла о Чезаре, пока, охваченная волнением, шла через площадь от дворца к Ватикану; в ушах у нее по-прежнему звучали крики толпы, она ощущала запах цветов, которые падали к ногам, устилая путь. А теперь перед ней на папском троне сидел ее отец, прекрасный в своем бело-золотом облачении, глаза его сияли любовью и гордостью, когда он смотрел на нее. Но тут же взгляд папы остановился на его возлюбленной Джулии, стоявшей рядом с Лукрецией; по другую сторону от дочери находилась красавица Лелла Орсини, которая вскоре должна выйти замуж за брата Джулии — Анджело Фарнезе.

Жених вышел вперед. Он выглядел почти жалким в сравнении с другим Джованни, братом невесты. Джованни Сфорца, понимая, что ему недостает изящества герцога Гандийского, помнил, что даже надетые на нем драгоценности взяты на время.

Что же касается Лукреции, то она едва ли обращала на него внимание. Для нее свадьба была не более чем блестящим спектаклем. Сфорца должен находиться рядом, поскольку без него она не сможет сыграть свою роль. А поскольку брак заключался формально, она знала, что долгое время сможет вести прежнюю жизнь.

Жених и невеста опустились на подушечку у ног Александра, и когда нотариус спросил Сфорца, берет ли он Лукрецию в жены, тот ответил громко звенящим голосом:

— Беру добровольно!

И Лукреция следом повторила те же слова. Епископ надел им на пальцы кольца, а знатный дворянин обнажил над их головами меч, после чего архиепископом была прочитана трогательная молитва и произнесена проповедь о таинстве брака, на которую ни жених, ни невеста не обратили ни малейшего внимания.

Александр едва сдерживал нетерпение. Слишком много подобных церемоний видел он за свою жизнь, и ему страстно хотелось перейти к веселью.

Празднование началось, на нем присутствовали многие служители церкви, которые изумлялись способности папы оставлять свою роль святого отца и становиться веселым хозяином, твердо решившим, что все гости должны великолепно провести время на свадьбе его дочери.

Никто не смеялся больше, чем он, над довольно непристойными шутками, которые передавались из уст в уста и считались необходимыми на подобном празднике. На радость собравшимся сыграли комедию; исполнили непристойные песенки; загадывали и отгадывали загадки, которые не обходились без грязных намеков на отношения между мужчинами и женщинами. Гостям вынесли сотни фунтов сладостей — сначала обносили папу и кардиналов, потом невесту с женихом, дам, прелатов и остальных гостей. Веселье достигло высшей точки, когда конфеты падали за корсажи платьев женщин, а когда сладости извлекались из-за лифов, слышались вопли восторга. Но стоило компании устать от этой игры, как все сладости выбросили за окна, и толпы народа, стоявшие внизу, устроили потасовку из-за конфет.

Позже папа дал обед в роскошной зале, и когда гости насытились, начались танцы.

Невеста сидела рядом с женихом, мрачно наблюдавшим за танцующими; он не любил подобные развлечения и с нетерпением ждал их окончания. Совсем иначе думала Лукреция; ей страстно хотелось, чтобы муж взял ее за руку и повел танцевать.

Она взглянула на него. Он показался ей старым и суровым.

— Вы не любите танцевать? — спросила она.

— Я не люблю танцевать, — последовал ответ.

— Разве музыка не вызывает в вас желание танцевать?

— Ничто не вызывает во мне подобного желания.

Она слегка постукивала ногами по полу. Ее отец наблюдал за ней; его лицо раскраснелось от выпитого за ужином и от бурного веселья во время праздника, и она знала, что он понимает ее нынешнее состояние. Она заметила, что он посмотрел на ее брата Джованни, который понял, что хотел сказать ему отец. В мгновение ока он оказался рядом с сестрой.

— Брат, — проговорил он, — раз ты сам не хочешь составить пару в танцах моей сестре, то это сделаю я.

Лукреция посмотрела на мужа; она подумала, что, вероятно, сейчас ей следует попросить у него разрешения, хотя понимала, что оба ее брата не позволят кому бы то ни было препятствовать их желаниям.

Ей незачем было тревожиться. Джованни Сфорца было совершенно безразлично, станет ли его жена танцевать или же останется сидеть рядом с ним.

— Пойдем, — позвал ее герцог Гандийский, — невеста должна танцевать на своей свадьбе.

Он повел ее в центр танцующих и, держа за руку, негромко сказал:

— О сестренка, ты самая красивая из всех женщин на балу, так и должно быть!

— Охотно верю, Джованни, — ответила она, — что ты — самый красивый мужчина среди всех мужчин.

Герцог склонил голову в поклоне, его глаза блестели, с восхищением глядя на нее.

Брат и сестра, как в детстве, были полны обожания и любви.

— Чезаре лопнул бы от злости и зависти, если бы увидел, что мы танцуем вместе.

— Джованни, — быстро проговорила она, — не серди его.

— Это моя излюбленная шутка, — пробормотал Джованни, — провоцировать его.

— Почему, Джованни?

— Должен же кто-то позлить его, а то похоже, что все, кроме нашего отца, боятся вызвать его недовольство.

— Джованни, ты ничего не боишься.

— Не боюсь, — ответил юноша. — И я не испугаюсь, если даже твой муж станет ревновать тебя ко мне, увидев, с какой любовью ты смотришь на меня, и вызовет меня на дуэль.

— Не вызовет. Полагаю, он рад избавиться от меня.

— Тогда, клянусь всеми святыми, его следует проучить за такое пренебрежительное отношение к моей очаровательной сестре. О Лукреция, как я счастлив, что могу побыть с тобой снова! Ты не забыла время, проведенное нами в доме нашей матери? Наши ссоры, танцы? О испанские танцы! Ты помнишь их?

— Помню, Джованни.

— Не кажутся они тебе более зажигательными, таящими больше скрытого смысла, чем итальянские?

— Да, Джованни.

— Тогда давай станцуем несколько, ты и я…

— Как же мы осмелимся?

— Борджиа ничего не боятся, сестра. — Он прижал ее к себе, и в его глазах зажегся свет, который напомнил ей о Чезаре. — Не забывай, — продолжал шептать он, — что хоть ты и вышла замуж за Сфорца, ты — Борджиа!

— Да, — ответила она, и неожиданно от волнения ей стало трудно говорить. — Я всегда буду помнить об этом.

Один за другим танцоры расходились, так что вскоре герцог и его сестра остались танцевать одни. Они исполняли испанские танцы, полные страсти, танцы, которые следовало танцевать жениху и невесте, изображающие любовь, желание и его исполнение.

Волосы Лукреции выскользнули из сетки, многие наблюдавшие за братом и сестрой шептались между собой:

— Как странно, что они танцуют подобным образом, в то время как жених остается наблюдателем!

Папа смотрел на них с любовью. Перед ним были его дорогие дети, и он не находил в их танцах ничего странного — Лукреция была полна ожидания, находясь на пороге зрелости, а в глазах Джованни горел демонический огонь. В глазах Джованни вспыхивал недобрый огонек, когда он оглядывался через плечо и видел унылого жениха. Возможно, при этом герцог вспоминал еще одного человека, о чьем отсутствии жалел — тот не смог увидеть этого почти ритуального танца, исполняемого им и сестрой.

Джованни Сфорца, казалось, сохранял полное спокойствие, но на самом деле он не был равнодушным. Не то чтобы он питал глубокие чувства к этой золотоволосой девочке, ставшей его женой. Просто он понял, что Борджиа — странная семья, чуждая Риму; такими их делала их испанская кровь. Он с трудом сидел здесь, и хотя находился почти в оцепенении от выпитого вина и слишком большого количества съеденного, от невыносимой духоты, от шума, он слушал внутренний голос, предупреждающий его:» Берегись этих Борджиа. Они странные, неискренние люди. Любой человек должен быть готов подчиниться их желаниям, какими бы они ни оказались ужасающими или невероятными. Берегись… Берегись Борджиа!»

Лукреция замужем

Недели, последовавшие после свадьбы, Лукреция вспоминала с удовольствием! Она совсем мало виделась с мужем, зато ее братья всегда были рядом. Между ними вспыхнула старая вражда, и хотя Лукреция понимала, насколько нынешнее соперничество опаснее, чем в годы детства, она не могла удержаться от того, чтобы не подогревать его.

Ситуация сложилась вполне обычная — жених и невеста равнодушны друг к другу, а ее братья важничают перед ней, словно пытаясь ухаживать за собственной сестрой, и каждый старается убедить ее, что он лучше другого.

Братья и днем и ночью чувствовали себя в комнате Лукреции как в своей собственной. Каждый планировал спектакли, в которых отводил себе ведущую роль, сестре досталась роль почетной гостьи.

Адриана стала возражать, но Джованни не обращал на нее никакого внимания, а глаза Чезаре заблестели от гнева.

— Дерзость этой женщины просто выводит из себя! — кричал он, в его словах слышалась угроза.

Джулия увещевала Лукрецию:

— Твои братья навещают тебя, как будто ты для них больше чем сестра. Такое поведение кажется странным, — заявила она.

— Ты не понимаешь, — объясняла девочка, — мы вместе росли.

— Братья и сестры часто растут вместе.

— Наше детство не было похоже на детство других детей. Мы чувствовали, что нас окружает какая-то тайна. Мы жили в доме матери, но не знали, кто наш отец. Мы любили друг друга, мы нуждались друг в друге, а потом нас надолго разлучили. Вот почему нас связывает более сильное чувство, чем другие семьи.

— Я бы скорее предпочла, чтобы ты завела любовника.

Лукреция добродушно улыбнулась; она была слишком незлобивой, чтобы сказать Джулии, что понимает причину ее заинтересованности в этом — папа по-прежнему обожал ее, она оставалась его возлюбленной, но все любовницы и любовники членов семьи Борджиа должны были испытывать чувство ревности к самим членам этого семейства. Джулия считала, что теперь, когда Чезаре и Джованни в Риме, любовь Александра к ним и к дочери превосходила силу страсти к ней самой, и она дружески ревновала девушку.

Лукреция очень привязалась к Джулии и понимала ее чувства, но никто не сумеет разорвать узы, связывающие ее с братьями.

Незаметно проходили недели. Она присутствовала на рыцарском турнире с участием Джованни, а вскоре Чезаре там же устроил бой быков, выступая в качестве отважного матадора. Он привлек на свое представление толпы зрителей, и на почетном месте среди них сидела Лукреция, трепетавшая каждый раз, когда ее брат находился на волоске от смерти, и замиравшая от восторга, когда видела его триумф.

Никогда в жизни не забудет она тот момент, когда в ужасе увидела атакующего быка и услышала вздох толпы; она почти потеряла сознание от страха, на мгновение представив мир без Чезаре. Но ее брат вышел победителем. Легко, словно танцор, он отступил в сторону, и разъяренный бык промчался мимо. Как прекрасен был Чезаре! Как изящен! Он словно исполнял старинный танец farraca, в котором изображается игра человека с быком, — так непринужденно он выглядел. Позже, сама танцуя farraca или наблюдая за исполнением этого танца другими, она всегда вспоминала эти мгновения страха и восторга; она навсегда сохранила в памяти палящее солнце на Кампо ли Фьоре и сознание того, что для нее Чезаре — самый главный человек во всем мире.

Она оставалась внешней спокойной, не переставая все время молить:

— Мадонна, сохрани ему жизнь. Пресвятая Богородица, не дай нас разлучить.

Ее молитвы были услышаны. Он убил быка и подошел к сестре, чтобы все собравшиеся узнали, что свою победу он посвящает ей.

Она взяла его руку и поцеловала ее, глаза ее утратили свойственное им мягкое выражение, когда она подняла их на брата. Никогда прежде не видела она его таким счастливым, как в тот миг. Он забыл, что он — архиепископ, а Джованни — герцог, позабыл все свои обиды. Толпа приветствовала их, а Лукреция говорила ему, как сильно и глубоко любит она его.

Лукреция собиралась устроить бал в честь отважного матадора.

— А как насчет героя рыцарского турнира? — поинтересовался Джованни.

— Ив честь него тоже, — мягко произнесла Лукреция.

Она хотела видеть их вместе. Когда она видела соперничество братьев между собой, она чувствовала, что возвращается в детство.

Так и на балу — если Лукреция танцевала с Джованни, то Чезаре с хмурым видом смотрел на них; если танцевала с Чезаре, Джованни бросал на нее ревнивые взгляды. На подобных балах часто присутствовал папа, и наблюдавшие за ним удивлялись, что святой отец может с улыбкой смотреть на то, как его сыновья и дочь исполняют странно-эротические испанские танцы, что он может спокойно взирать на братьев, охваченных страстью и ревностью, и на сестру, которая находит в этом удовольствие.

Лукрецию часто видели едущей верхом в компании братьев в Монте Марио, куда все направлялись посмотреть на состязания соколов, молодые люди смеялись, заключали пари, которая из птиц станет победительницей в состязании.

Что же касается Джованни Сфорца, то он, всеми позабытый, жил в этом странном доме. Он не стал мужем девочки. При мысли о подобных вещах его пробирала дрожь. Его не особенно интересовали такие удовольствия, он удовлетворял свои потребности, время от времени навещая куртизанок. Но бывали моменты, когда ему надоедало постоянное присутствие невыносимых молодых людей, и как-то он осмелился высказать свое недовольство жене. Она только что вернулась с прогулки, на которую ездила вместе с братьями, и когда она направилась в свою комнату, Джованни Сфорца пошел следом; жестом он велел слугам оставить его наедине с женой. Они подчинились приказанию.

Лукреция несмело улыбнулась мужу. Испытывая желание со всеми жить в мире, она всегда вела себя с мужем вежливо.

Сфорца обратился к ней со словами:

— Странную жизнь ты ведешь. Ты не расстаешься со своими братьями — один из них всегда рядом с тобой.

— Что же тут странного? — спросила она. — Ведь это мои братья.

— О твоем поведении говорит весь Рим. Глаза юной супруги расширились от удивления.

— Ты понимаешь, что о тебе говорят?

— Я ни разу не слышала.

— Однажды ты в самом деле станешь моей женой, — сказал Сфорца. — Я считаю своим долгом напомнить тебе, что этот день наступит. И прошу тебя реже встречаться со своими братьями.

— Они никогда не согласятся, — ответила Лукреция. — Если бы я и хотела этого.

Из-за двери послышался смех, и в комнату вошли оба брата. Они стали рядом, расставив ноги, но не их очевидная сила и мощь вызвали чувство тревоги у Сфорца. Он ощущал, что есть что-то неуловимое, чего он должен бояться, и любой человек, сделавший этих юнцов своими врагами, будет жить в вечном страхе за свою жизнь.

Они не произнесли ни одного ругательства, и Джованни подумал, что было бы лучше, если бы они дали волю своему гневу. Оба брата улыбались.

— Этот человек женился на нашей сестре… До меня дошли слухи, что он против нашего присутствия в ее доме, — сказал Джованни и коснулся рукой меча.

— Ему следует вырвать язык за такое чудовищное предложение, — медленно проговорил Чезаре.

— И непременно дождется этого, — добавил первый, наполовину вынув меч из ножен и опустив его обратно. — И кто же он такой?

— Слышал я, что он незаконный сын тирана из Пизаро.

— А Пизаро — где это?

— Небольшой городишко на побережье Адриатики.

— Нищий… или чуть богаче, да? Я помню, что он явился на собственную свадьбу, напялив на себя взятые напрокат драгоценности.

— Что мы с ним сделаем, если он станет проявлять дерзость?

Джованни Борджиа мягко улыбнулся:

— Он не станет плохо себя вести, брат мой. Он, может быть, нищий; в том, что он ублюдок, сомневаться не приходится, но он не такой уж дурак.

После чего они засмеялись и направились к двери.

Лукреция и Сфорца слышали, как они смеются, шумно удаляясь. Девочка подбежала к окну. Странное зрелище — видеть братьев, идущих рядом, словно они друзья.

Сфорца так и остался стоять на том самом месте, где застали его братья. Пока они разговаривали, он просто не мог пошевелиться, так было сильно ощущение охватившей его тревоги.

Лукреция отвернулась от окна и теперь смотрела на мужа. Ее глаза светились сочувствием — сочувствием к нему. Впервые с тех пор, как она увидела его, у Лукреции в душе шевельнулось какое-то чувство к нему, так же как у него — к ней.

Он догадался, что она слишком хорошо понимает, какое недоброе начало таится в ее братьях.

Выйдя из дома Лукреции, братья знали, что она наблюдает за ними из окна.

— Мы заставим этого глупца дважды подумать, прежде чем он станет говорить о нас с таким неуважением, — сказал Чезаре.

— Ты заметил, как он струсил? — с улыбкой произнес Джованни. — Говорю тебе, что я едва удержался, чтобы не вынуть меч и не проучить этого наглеца.

— Ты проявил большую выдержку.

— Ты тоже.

Джованни искоса взглянул на Чезаре. Потом сказал:

— На нас странно поглядывают, ты не замечаешь?

— Мы редко появляемся, идя вот так дружески вместе. Потому и смотрят.

— Прежде чем ты снова начнешь ругать меня, позволь сказать мне следующее: бывают моменты, когда мы должны держаться друг друга. Иногда все Борджиа вынуждены так поступать. Ты ненавидишь меня за то, что я любимец отца, что я герцог и что у меня есть невеста. Невеста далеко не красавица, если это может тебя в какой-то мере утешить. У нее длинное лошадиное лицо. Ты стал бы за ней ухаживать не больше, чем я.

— Я бы согласился взять ее и титул герцога в обмен на мой сан архиепископа.

— Конечно, конечно, Чезаре, ты бы согласился. Но я оставлю и ее, и герцогство себе. Я не хочу быть архиепископом, даже если в будущем меня ждет папский трон.

— У нашего отца еще долгая жизнь впереди.

— Я молю об этом небеса. Но быть архиепископом… Нет, не смотри так сердито . Архиепископом!.. Давай останемся друзьями хоть на час. У нас общие враги. Давай подумаем о них и решим, что с ними делать?

— И эти враги?

— Проклятые Фарнезе. Эта женщина, Джулия Фарнезе, заявляет, что она имеет все права на нашего отца. Мы позволим ей так вести себя?

— Согласен с тобой, брат, что неплохо положить этому конец.

— Тогда, мой дорогой архиепископ, давай теперь вместе подумаем, как нам поступить с этой особой.

— Как же?

— Она всего лишь женщина, и есть еще другие женщины. У меня в услужении есть одна монашенка из Валенсии. Она хороша собой, обладает очарованием монашки. Она доставила мне огромное удовольствие. Я полагаю определить ее в служанки к отцу. У меня также есть мавританская рабыня, смуглая красавица. Они составят подходящую пару — монашка и рабыня; одна — сама сдержанность, другая ненасытна в страсти. Мы пойдем к отцу, ты и я, и я расскажу ему о достоинствах обеих. Он захочет убедиться… И кто знает, убеждаясь, он может забыть Джулию. По крайней мере, не она одна будет развлекать и ублажать его в часы досуга. Как раз их будет столько, сколько безопасно иметь; когда же только одна — и крайне редко еще одна — тогда впереди поджидает опасность.

— Давай зайдем к нему прямо сейчас, расскажем о твоих монашке и невольнице. Во всяком случае, он наверняка захочет их увидеть, чтобы убедиться в правдивости твоих слов, и если они окажутся именно такими, как ты говорил, может случиться, что Фарнезе потеряет свое влияние на святого отца.

Молодые люди пересекли площадь и направились к Ватикану, в то время как множество глаз провожали их, дивясь их новой дружбе.

В народе говорят, что одна свадьба порождает другую, на этот раз так оно и оказалось. Джованни должен был жениться в Испании; Чезаре стал священнослужителем и не мог иметь жену; Лукреция вышла замуж за Джованни; теперь пришел черед маленького Гоффредо.

Ваноцца, счастливо живущая со своим мужем, просто голову потеряла от радости. Ее дети часто навещали ее, и ничто не доставляло ей такого удовольствия, как вечеринки для узкого круга друзей, чтобы развлечь их. Большей частью она говорила о своих детях: мой сын — архиепископ, мой сын — герцог, моя дочь — графиня Пезарская. А теперь она с такой же гордостью сможет говорить о Гоффредо. Он станет герцогом или князем, и это произойдет совсем скоро, раз папа собирается устроить ему выгодную партию.

Совершенно очевидно, думала Ваноцца, что Александр больше не сомневается, что Гоффредо его сын. Она ошиблась Александра по-прежнему мучили сомнения. Но он считал, что чем больше Борджиа устроят удачных браков для своих детей, тем выгоднее это всем Борджиа; он лишь сожалел, что у него не дюжина сыновей; вот почему было целесообразно отбросить сомнения и, по крайней мере для света, признать Гоффредо своим сыном.

А тут как раз представился подходящий случай устроить новую свадьбу. Ферранте, король Неаполитанский, с интересом наблюдал за растущей дружбой между Ватиканом и миланскими Сфорца.

Александр, по натуре очень чувствительный, был тонким дипломатом. Он предпочитал поддерживать дружеские отношения между враждующими домами Милана и Неаполя. Более того, Испания всегда относилась с большой симпатией к неаполитанскому правящему дому, который имел испанские корни и поддерживал при дворе испанскую моду.

Ферранте был в курсе устремлений папы и послал своего сына Федерико в Рим к Александру с рядом предложений.

У старшего сына Ферранте Альфонсо, который должен будет унаследовать неаполитанский трон, была незаконная дочь Санчия, и предложение короля заключалось в том, чтобы Санчия стала невестой Гоффредо, младшего сына святого отца. Разница в возрасте не являлась помехой, хотя Гоффредо исполнилось всего одиннадцать лет, а Санчии — шестнадцать. То, что она была незаконнорожденной, не имело никакого значения, поскольку в Италии пятнадцатого века это не считалось позорным, хотя, конечно, законные дети имели преимущества. Но ведь и сам Гоффредо был незаконнорожденным, так что со всех сторон брак казался выгодным.

Маленький Гоффредо был в восторге. Едва услышав новость, он поспешил к Лукреции поделиться радостью.

— Я тоже, сестра, я тоже скоро буду женат. Разве это не великая новость? Я поеду в Неаполь и женюсь на принцессе.

Лукреция обняла его и пожелала счастья, маленький мальчик побежал по комнате, потом закружился в танце с воображаемой невестой, словно участвуя в церемонии, которую он наблюдал на свадьбе своей сестры.

К Лукреции зашли Чезаре и Джованни, и мальчик подбежал к ним, чтобы сообщить новость. Девушка знала, что братья уже обо всем слышали. Она поняла это по мрачному лицу Чезаре. Ему снова напоминали о том, что он единственный, кто остался неженат.

— Какой жених из тебя получится! — воскликнул Джованни. — Одиннадцатилетний жених шестнадцатилетней невесты, которая, если верить слухам… впрочем, неважно. Твоя Санчия — красавица, она необыкновенно красива, братец, так что если кто увидит ее, никогда не сможет забыть. И что бы она ни сделала, ей простят все.

Гоффредо принялся расхаживать по комнате на носочках, чтобы казаться выше ростом. Неожиданно он остановился, в глазах его застыл вопрос; потом он посмотрел на Чезаре.

— Все довольны, — сказал мальчик, — кроме его светлости брата.

— Ты знаешь, почему он недоволен? — спросил Джованни. — Потому что как служитель церкви он не может иметь невесту и жениться.

Мальчик задумался и шагнул к Чезаре.

— Если вы хотите иметь невесту, — сказал он, — я отдам вам свою. Мне не доставит никакого удовольствия обладать ею, если это доставит вам огорчение.

Чезаре смотрел на Гоффредо ярко блестящими глазами. До этого момента он не знал, как сильно мальчик восхищается им. Стоявший перед ними малыш ясно давал понять, что считает Чезаре самым чудесным человеком в мире. И, видя Лукрецию и своего младшего брата, искренне восхищавшихся им, Чезаре почувствовал себя счастливым.

Он не обращал внимания на насмешки Джованни. Он торжествовал свою победу в их соперничестве, потому что решил, что однажды Джованни заплатит за каждое оскорбление, равно как и любой мужчина и любая женщина.

— Ты хороший мальчик, Гоффредо, — сказал он.

— Чезаре, ты веришь, что я твой настоящий брат, да?

Чезаре обнял мальчика и уверил его, что, конечно же, верит. Лукреция, наблюдавшая за братом, видела, как с его лица улетучились злоба и суровость. Когда он такой, думала она, он бесспорно самый красивый юноша на свете.

Лукреция страстно желала мира между братьями. Сейчас они были все вместе, и Чезаре восхитили безыскусные слова мальчика. Если только Джованни присоединится к их счастливому кружку, они смогут покончить с соперничеством и будут жить, как она мечтает, в полном согласии друг с другом.

— Я сыграю свадебные песни на своей лютне, и мы все вместе споем, — предложила она. — Представим себе, что мы на свадьбе Гоффредо.

Она хлопнула в ладоши, и раб принес ей лютню, после чего она уселась на подушки. Волосы падали ей на плечи. Ее пальцы коснулись лютни, и Лукреция запела.

Гоффредо встал позади нее и, положив руки ей на плечи, подпевал.

Братья смотрели на них, слушая песню. На короткое время между ними воцарился мир.

По случаю официальной помолвки Гоффредо и Санчии Арагонской в Ватикане царило невероятное веселье. Гости, в том числе Федерико, князь Арматурский и дядя невесты, собрались в апартаментах папы. Событие отпраздновали в присутствии Александра с соблюдением всех свадебных обрядов.

Все много смеялись, потому что маленький Гоффредо выглядел ужасно нелепо радом с князем, который занял место невесты. Скоро посыпались скабрезные замечания, присутствовавших не сдерживало то, что радом сидит папа — он смеялся шуткам сильнее и искреннее, чем другие, и даже иногда прибавлял кое-что сам.

Ничего больше Александр так не любил, как то, что он называл хорошей шуткой, но под словом» хорошая» он подразумевал «непристойная». Федерико, видя, что он оказался в центре внимания и что все шутки метят в него, выказал актерские способности — стал развлекать компанию, изображая отчаянно кокетничавшую невесту, хлопал ресницами и делал непристойные жесты, и все веселье в Ватикане больше походило на маскарад, чем на торжественную церемонию.

Федерико продолжал разыгрывать свою роль на празднествах и балах, которые последовали за обручением. Казалось, от этой шутки никто никогда не устанет. Стало еще веселее, когда одному из свиты Федерико удалось выбрать удобный момент и шепнуть папе, что он получил бы большее удовольствие, если бы видел Санчию.

— Как это? — Я слышал, что она красавица.

— Она настолько красива, святейшество, что другие кажутся радом с ней некрасивыми. Но наш князь ведет себя как застенчивая девственница. Никакой застенчивости нет в мадонне Санчии… и никакой девственности. У нее тьма любовников.

Глаза папы блеснули.

— Это делает шутку еще забавнее, — сказал он. Он позвал к себе Чезаре и Джованни. — Вы слышали, сыновья мои? Вы слышали, что говорят о нашей скромнице-невесте?

Братья от души посмеялись над шуткой.

— Очень жаль, что Гоффредо едет в Неаполь, а не Санчия предстанет перед нами здесь.

— Ну а если вы приударите за ней, бедняжке Гоффредо мало что останется, дети мои.

— Мы станем соперниками, ухаживая за дамой, — пошутил Чезаре.

— Вот уж действительно интересно получается! — сказал папа. — А может, она такая любезная, что согласится быть женой трех братьев?

— И возможно, еще и их отца, — добавил Джованни.

Эти слова невероятно рассмешили Александра, и его глаза с любовью обратились на Джованни.

Чезаре решил, что если когда-нибудь Санчия приедет в Рим, она станет его любовницей раньше, чем брата.

Глаза его превратились в щелки, и он резко произнес:

— Значит, Гоффредо должен жениться. Сам я вынужден отказаться от подобного удовольствия. Странно, что Гоффредо станет женатым раньше тебя, брат.

Глаза Джованни блеснули гневом. Он мгновенно понял, что имел в виду Чезаре.

Александр опечалился. Он повернулся к сыну:

— Увы, — сказал он, — вскоре ты должен возвращаться в Испанию, чтобы жениться, мой дорогой мальчик.

— Моя женитьба подождет, — угрюмо ответил Джованни.

— Нет, сын мой, время не ждет. Я буду рад услышать, что твоя жена — мать здорового мальчика.

— В свое время… В свое время, — кратко сказал Джованни.

Но Чезаре улыбался. Александр поджал губы так, что они превратились в узкую полоску. Когда дело касалось честолюбия папы, он умея быть твердым, и так же, как Чезаре принужден служить церкви, так и Джованни против собственной воли поедет к своей испанской жене.

Это показалось Чезаре даже более приятной шуткой, нежели пародия Федерико на Санчию. Когда-то он стремился оказаться на месте Джованни, чтобы поехать в Испанию, стать герцогом и получить различные милости; его заставили забыть мечтания и стать священником. Теперь Джованни больше всего на свете хочет остаться в Риме, но его принудят уехать, это так же очевидно, как то, что Чезаре заставили принять сан.

Он невольно улыбнулся, видя нахмуренные лица отца и брата.

Джованни был зол. Жизнь в Риме больше импонировала ему, чем образ жизни испанцев. В Испании знать была скована рамками этикета;

Джованни совсем не тянуло ухаживать за бледнолицей невестой Марией Энрике, которая досталась ему от покойного брата. Правда, Мария приходилась кузиной испанскому королю, и этот брак даст ее мужу возможность породниться с испанским королевским домом и получить поддержку и защиту самого короля. Но какое дело до всего этого Джованни? Он хочет остаться в Риме, который считал своим домом.

Он предпочитал, чтобы его считали законным сыном папы, чем после женитьбы стать кузеном короля Испании. Джованни очень тосковал по родине вдали от нее. Он представлял, как едет верхом по улицам Рима, и хотя на многие вещи смотрел не без цинизма, слезы наворачивались ему на глаза, когда вспоминал о Порта дель Пополо или Пьяцца Венеция во время карнавальной недели. В Испании не было ничего подобного — по сравнению с живыми, веселыми итальянцами испанцы казались людьми меланхоличными.

Он испытывал громадное наслаждение и печаль, вспоминая о толпах народа, сходившихся на Пьяцца дель Пополо посмотреть состязания коней без всадников. Как он любил эти соревнования, как кричал от радости, видя, что коней выпустили на арену, к каждому привязаны куски металла, чтобы создать шум, пугающий животных и понуждающих их все быстрее скакать галопом; еще сильнее подгоняло коней адское изобретение — шпоры, сделанные в форме груши, тяжелые, прикрепленные между холкой и лопатками, более тяжелый конец которых имел сеть острых шипов, причинявших животным при малейшем движении боль. Обезумевшие лошади, мчащиеся по арене, представляли собой незабываемое зрелище, которое никак нельзя было пропустить. Ему очень хотелось прогуляться по Виа Фунари, где жили веревочники, по Виа Канестрари, где жили корзинщики, по Виа деи Серпенти; он мечтал взглянуть на Капитолий и вспомнить о героях Рима, которых увенчали там славой, увидеть скалу, с которой сбрасывали осужденных; посмеяться над старой пословицей, что слава — не больше чем краткий путь к бесчестью, и ответить, что это так, но только не для Борджиа, не для сына папы!

Все это называлось Римом, городом, в котором он вырос. Каким же несчастным он чувствовал себя, когда его отсылали отсюда!

Джованни горел желанием отложить отъезд. Он безудержно предался удовольствиям. Он бродил по улицам с компанией близких друзей, и не было ни одного человека — будь то женщина или мужчина — который остался бы в безопасности, если вдруг привлек внимание Джованни.

Он посещал самых скандальных известных куртизанок. Посещал район Понте в их сопровождении. Ему нравились куртизанки; они были многоопытны, как и он; но он не оставался равнодушен и к молоденьким девушкам. Самым же любимым его занятием было соблазнять или брать силой невест перед свадьбой. Он понимал, что никогда не станет хорошим воином, и инстинкт подсказывал ему, что Чезаре, сам далеко не трус, знает, что в характере брата есть подобная черта, и негодует по поводу несправедливости, заставившей его стать священнослужителем, а Джованни — солдатом.

Всеми силами Джованни старался скрывать свою слабость, а как же можно сделать это лучше, чем проявить жестокость по отношению к тем, кто не может дать такой же ответ? Если он насильно увезет невесту накануне ее свадьбы, кто осмелится пожаловаться на любимого сына папы? Подобные приключения помогали забыть свое чувство неполноценности и, он чувствовал, создавали у жителей города представление о нем как об искателе приключений.

Среди его приятелей был один, который вызывал у Джованни особый восторг. Это был турецкий принц, которого папа держал в Риме как заложника. У Джема была необычная внешность; его азиатские манеры забавляли Джованни; он носил живописный турецкий костюм; из всей компании он был самым хитрым и расчетливо жестоким.

Джованни подружился с Джемом, их часто видели в городе вместе. Джованни появлялся в турецком костюме, который очень шел ему, а темноглазый Джем только подчеркивал красоту золотоволосого юноши.

Они вместе находились в свите Александра, посещавшего церкви. Люди удивлялись двум знатным господам, одетым в тюрбаны и яркие восточные костюмы, верхом на лошадях одной масти.

Больше всего ужасало людей, что Джованни находился в обществе турка, ведь турок — неверный; но Джованни настоял, чтобы его друг сопровождал его в церковь, а того только забавляли испуганные взгляды людей, когда он медленно шел мимо, и все знали, что скрывается за ленивой походкой восточного принца. Он переводил взгляд на красавца-герцога, проницательным взглядом смотревшего на толпу в поисках самых прекрасных молодых женщин, запоминая, где их можно найти, и показывая глазами на них Джему, которому вменялось в обязанность обдумать похождения следующей ночи.

В этом азиате, который умел устраивать странные оргии, отличавшиеся расчетливой жестокостью и невероятным эротизмом, Джованни нашел подлинного товарища.

Это была вторая причина, по которой он не хотел покидать Рим.

Александр слышал жалобы на сына, знал, что людей приводит в замешательство появление Джованни в турецком костюме, но он только качал головой и снисходительно улыбался.

— Он еще так молод, ему просто не дает покоя энергия и веселый нрав.

Александр с такой же неохотой отпускал сына в Испанию, с какой его любимому Джованни не хотелось ехать туда.

Лукреция сидела вместе с Джулией, перед ней лежала вышивка, и девушка улыбалась, глядя на нее. Она любила вышивать золотом, алыми и голубыми нитками по шелку. Склонившись над работой, она выглядит, думала Джулия, словно невинное дитя. А Джулия испытывала за вышиванием некоторое нетерпение. Теперь Лукреция была замужем, и хотя свадьба была только формальной, она не имела права выглядеть таким ребенком.

Лукреция, размышляла Джулия, совсем непохожа на всех нас. Она сама по себе. Она напоминает своего отца, хотя ей еще не хватает его мудрости и знания жизни; она точно так же, как он, отворачивалась от всего неприятного и отказывалась верить в то, что оно существует; помимо этого, она обладала терпением. Я не сомневаюсь, что она извиняет жестокость людей, словно понимая, что заставляет поступать их жестоко. Это одна из ее странностей, потому что сама Лукреция никогда не бывает жестокой.

В то же время Лукреция тревожилась, находясь в компании с Джулией. Она знала, что подруга ненавидит Чезаре и Джованни; в их присутствии она всегда чувствовала себя неловко, а теперь поняла, что они хотят вытеснить ее с ее позиций. Как женщина она была для них недосягаема. Ведь она была любовницей их отца, связь между Джулией и папой оказалась на редкость прочной, он относился к ней не так, как к своим мимолетным увлечениям. Именно поэтому его сыновья, испытывая к ней сексуальное влечение, какое в них вызывала любая красивая женщина, вынуждены были уважать ее. Их самолюбие задевало то, что в доме оказался посторонний человек, который мешал делать им все, что они пожелают, этим отчасти объяснялось высокомерие, с которым они вели себя по отношению к Джулии. Над братьями возвышался папа, — он был источником всех милостей; и хотя он казался самым снисходительным отцом, самым щедрым дарителем, между ними существовала некая граница, которую они не осмеливались преступить.

Именно такая ситуация складывалась в отношении Джулии, и им ничего не оставалось делать, как презирать ее. Постепенно они рискнули ослабить или, в случае большой удачи, свести на нет ее влияние.

Она знала, что они разыскивают самых красивых девушек в городе и отводят их к Александру (тот никогда не интересовался молодыми приятелями своих сыновей). Папу очень привлекла некая испанская монахиня, которую как-то привел в своей свите Джованни, в результате чего святой отец стал так занят, что ему некогда было видеться с Джулией в течение нескольких дней.

Джулия кипела от гнева, она знала, кого винить.

Ей, такой порывистой, хотелось ворваться в апартаменты Александра и рассказать о кознях Джованни, но так поступать было бы глупо. Как бы ни любил он свою юную красавицу, действительно стараясь ни в чем не отказывать ей, как и всякой хорошенькой молоденькой девушке, все же был единственный человек, о котором папа заботился и думал больше, — его милый Джованни.

И если испанская монашка оказалась в самом деле такой прелестной, он должен чувствовать еще большее нетерпение и останется недоволен, если Джулия начнет ругать Джованни. Вероятно, Александр разных женщин любил по-разному, но его любовь к детям оставалась неизменной.

Глядя на прелестное юное личико, склонившееся над вышивкой. Джулия хитро начала:

— Лукреция, меня беспокоит Джованни. Лукреция широко открыла свои невинные глаза от изумления.

— Тебя беспокоит Джованни? Я полагала, ты недолюбливаешь его.

Джулия улыбнулась.

— Мы подтруниваем друг над другом… как и подобает брату с сестрой. Не могу сказать, что люблю его так же, как ты. Я никогда так слепо не обожала своего брата.

— Думаю, ты очень привязана к своему брату Алессандро.

Джулия кивнула. Это правда. Она до того любила брата, что решила раздобыть для него кардинальскую шапочку. Но ее любовь совсем не походила на ту страстную привязанность, которая, казалось, существовала между братьями и сестрой Борджиа.

— Ну, конечно, я его достаточно сильно люблю, но сейчас речь идет о Джованни. Про него ходит много сплетен.

— Люди всегда много сплетничают, — безразлично проговорила Лукреция, берясь за иголку.

— Это так, но сейчас тот момент, когда слухи могут очень повредить твоему брату.

Лукреция подняла голову, отвлекаясь от работы.

— В отношении его женитьбы, — нетерпеливо продолжала Джулия. — Мне говорили недавно приехавшие из Испании друзья, что двору известно о диком поведении Джованни, его дружбе с Джемом и как они проводят время. В тех кругах, мнение которых может очень повредить твоему брату, высказывается недовольство.

— Ты говорила об этом с моим отцом? Джулия улыбнулась.

— Если он узнает это от меня, то решит, что я просто ревную его к сыну. Он знает, что я в курсе их отношений между собой.

— Но ведь он должен знать, — сказала Лукреция.

Джулия была довольна. Как же легко увлечь подругу в разговоре, ведя ее прямо туда, куда нужно.

— Конечно, должен. — Джулия посмотрела в окно, чтобы скрыть хитрую улыбку, игравшую на губах. — Если об этом расскажешь ему ты, новость покажется ему важной.

Лукреция поднялась.

— Тогда я пойду скажу ему. Я сразу же сделаю это. Он очень расстроится, если что-нибудь помешает свадьбе Джованни.

— Ты умница. Мне сообщили надежные люди, что его будущий тесть рассматривает возможность аннулировать помолвку и что если Джованни не женится в ближайшие несколько месяцев, его невесте найдут другого мужа.

— Я сейчас же пойду к отцу, — сказала Лукреция. — Он должен знать об этом. Джулия пошла за ней.

— Я составлю тебе компанию, и если его святейшество позволит, останусь.

Александр плакал, обнимая своего сына.

— Отец, — молил Джованни, — если ты любишь меня, как говоришь, как же ты можешь перенести мой отъезд?

— Я так люблю тебя, сын мой, что могу отпустить тебя.

— Нельзя ли устроить более выгодную женитьбу мне здесь, в Риме?

— Нет, сын. Мы должны думать о будущем. Не забывай, что ты герцог Гандии и что, когда ты женишься, за тобой будет стоять сила и мощь Испании. Нельзя недооценивать важность этой связи с испанским королевским домом.

Джованни тяжело вздохнул, Александр обнял его за плечи.

— Пойдем, посмотришь, какие я приготовил подарки тебе и твоей испанской невесте.

Почти без интереса смотрел Джованни на меха и драгоценности, на украшенный прекрасными рисунками сундук. Последние недели лучшие ювелиры были заняты покупкой лучших камней, потом оправили их в золото и серебро, создавая изысканные узоры. Александр откинул крышку сундука и показал сыну соболей, горностаев и ожерелья из рубинов и жемчуга, стараясь внушить Джованни желание стать их обладателем.

— Видишь, сын, ты отправишься в Испанию в полном блеске. Разве это не восхищает тебя? Юноша неохотно подтвердил, что восхищает.

— Но, — добавил он, — мне все равно не хочется уезжать.

Папа обнял его.

— Не сомневайся, мой дорогой, ты не хочешь ехать так же сильно, как я хочу, чтобы ты остался. — Александр придвинулся к сыну. — Женись на Марии, сказал он, — подари ей сына. Обзаведись наследником… А там почему бы тебе не вернуться в Рим? Никто не станет ругать тебя за это, если ты выполнил свой долг. Джованни улыбнулся.

— Я выполню его, отец.

— И помни: пока находишься в Испании, веди себя как испанец.

— Они такие чопорные.

— Только в торжественных случаях. Я ни о чем больше тебя не прошу, только об этом, мой дорогой мальчик: женись, заведи наследника и веди себя так, чтобы не обидеть испанский двор. А в остальном… делай, как знаешь. Наслаждайся жизнью. Я хочу видеть тебя счастливым.

Джованни поцеловал отцовскую руку и пошел к ожидавшему его Джему.

Они отправились в город искать приключений, еще более веселые, чем обычно, еще более безрассудные. Джованни чувствовал, что должен извлечь максимум удовольствия за то немногое время, что ему осталось провести в Риме.

Когда сын вышел из комнаты, папа послал за двоими — за Гине Фирой и Моссеном Пертузой.

— Вы готовитесь к отъезду? — поинтересовался он.

— Мы готовы отправиться в Испанию в любой момент, как только получим распоряжение, ваше высокопреосвященство, — ответил Гине Фира.

— Отлично. Смотрите за сыном и сообщайте мне все, что с ним происходит, даже самые незначительные вещи, я хочу знать о нем все.

— Счастливы служить вашему святейшеству.

— Если я узнаю, что вы упустили хоть малейшую деталь, я отлучу вас от церкви, и вас будет ожидать вечное проклятие.

Оба побледнели. Потом рухнули на колени и стали клясться, что сделают все, что в их силах, и станут сообщать малейшие подробности о жизни герцога Гандийского, что у них нет более сильного желания, чем служить его святейшеству.

Лукреция ездила на Монте Марио смотреть на соколов. Когда она вернулась во дворец, раб пришел сказать ей, что ее искала мадонна Адриана.

Девушка прошла в комнату, где застала чем-то встревоженную Адриану.

— Святой отец хочет тебя видеть, — сказала та. — У него есть новости.

Глаза Лукреции расширились, губы разомкнулись, что было явным свидетельством волнения и делало ее больше похожей на десятилетнюю девочку.

— Плохие? — воскликнула она и в ее глазах промелькнул страх.

— Новости из Испании, — ответила Адриана. — Это все, что я знаю.

Новости из Испании должны касаться Джованни. Действительно, за последние несколько месяцев никто не мог забыть о нем. Мысли Александра постоянно были заняты Джованни.

Когда из Испании приходили плохие новости, он запирался в комнате и плакал. Несчастным он оставался в течение примерно дня — для него это достаточно долгое время пребывания в печали, после чего он веселел и говорил:

— Нельзя верить всему, что слышишь. Такой блестящий кавалер, естественно, имеет врагов.

Новости всегда приходили плохие, так что Лукреция пугалась, когда слышала о необходимости идти к отцу.

Она все же сказала:

— Я не стану медлить и пойду к отцу сейчас же.

— Конечно, он с нетерпением ждет тебя, — согласилась Адриана.

Лукреция отправилась в свои апартаменты, Джулия шла следом. Джулия была довольна — она снова обрела прежнюю власть над Александром. Она поняла, что нужно просто переждать недолгое увлечение папы испанской монашкой или мавританской рабыней; подобные желания проходят. Лукреция рассказала подруге об отношении ее матери к мимолетным увлечениям Александра; Ваноцца снисходительно смеялась над ними, а он всегда любил ее и заботился о ней; он дал ей двух мужей, к Канале относились как к члену семьи; даже Чезаре питал к нему некоторое уважение из любви к матери. И только посмотри, как папа любит детей Ваноцци, показывая свою привязанность к ним и проявляя такую заботу, что она просто не могла быть больше, если бы он женился на Ваноцце, а дети стали бы законными отпрысками супругов.

Лукреция была права; и Джулия решила, что к Лауре, ее маленькой дочке, папа тоже должен относиться с такой же любовной заботой. Александр бесспорно обожал малютку и в знак любви к ее матери обещал возложить на голову Алессандро Фарнезе кардинальскую шапку.

Семейство Джулии не успевало повторять, как все они восхищаются ею и как от нее зависят.

Сейчас Джулии очень хотелось знать, что за новости папа желает сообщить своей дочери. Раньше бы ее задело, что он не сообщил ей новости первой, теперь же она приспособилась и научилась скрывать свое недовольство.

— Отец ждет меня, — сказала Лукреция подруге, когда раб помог ей снять костюм для верховой езды.

— Меня волнует, какие новые неприятности произошли, — сказала Джулия.

— Это необязательно могут быть неприятности, — возразила Лукреция. — Возможно, это приятные новости.

Джулия начала смеяться над подругой.

— Ты совсем не изменилась. Ты почти полгода назад вышла замуж, а все такая же, как тогда, когда мы познакомились.

Лукреция не слушала ее, она вспоминала о приготовлениях к отъезду Джованни. Она знала, как относился ее отец к сыну, знала, как много сделал он, чтобы убедить испанский двор, что его сын понравится королю. Знала и о епископе, под чьим присмотром находился Джованни, едва успев ступить на испанскую землю; знала о приказах, посылаемых Гине Фире и Пертузе. Бедняги, как могли они заставить Джованни подчиняться воле отца?

И бедный Джованни! Не выходить ночью. Не играть в кости. Довольствоваться обществом жены и спать с ней каждую ночь, пока не будет зачат ребенок. Носить перчатки, когда находишься у моря, поскольку соль портит руки, а в Испании знатный сеньор должен иметь белые руки.

Джованни, конечно, не слушался отца. Об этом писали в своих письмах Фира и Пертуза, эти письма повергали папу в мрачное настроение — временно, прежде чем он воспрянет духом и скажет, что, несмотря ни на какие слухи о сыне, его любимый мальчик сделает все, что хочет от него отец.

Приходили и мрачные письма от Джованни. Его свадьба состоялась в Барселоне, на ней присутствовали король и королева Испании, что являлось высочайшей честью и демонстрировало их отношение к Марии. Но, писал юноша, он не испытывал влечения к жене: она была скучна, лицо ее было слишком длинно, она вызывала в нем отвращение.

Лукреция старалась не вспоминать о том дне, когда пришло письмо от Фиры и Пертузы, сообщавших, что Джованни не хочет делить постель с женой и вместо того, чтобы спать с новобрачной, отправился в компании приятелей рыскать по городу в поисках молоденьких девушек, чтобы похитить их и изнасиловать.

Это было ужасно, потому что если Александр простит своего сына, то король Испании не сделает этого, а жена Джованни приходилась родственницей королю и принадлежала королевскому дому и, конечно, не должна испытывать подобного унижения.

Первый раз Александр обо всем этом написал сыну, внизу несколько строк приписал Чезаре — это он сделал с огромной радостью.

Лукрецию огорчало поведение Джованни. Она знала, что отца беспокоит положение дел, он волновался, и Лукреции, любившей отца всем сердцем, становилось больно при мысли о его переживаниях и тревогах.

Она плакала при нем, он обнимал ее и горячо целовал.

— Дорогая моя, — говорил он, — ты никогда не причинишь боль своему отцу, милая моя, милая моя девочка.

— Никогда, отец, — уверяла она его. — Я скорее умру, чем сделаю тебе больно.

Он прижимал ее к себе, называл самой любимой и говорил, что едва ли сможет прожить без нее хоть один день.

Но буря проносилась, и снова Александр становился веселым, его жизнерадостность брала верх, несмотря на то, что Джованни в своем письме отвечал, что отец своими упреками превратил его в самого несчастного человека на свете, никогда он так не страдал.

Александр плакал над письмом и упрекал самого себя.

Он прочитал письмо Лукреции, послав за дочерью сразу же, как получил его.

— Не могу понять, как ты можешь верить в те жуткие донесения, которые были написаны злобными людьми, теми, кому нет дела до истины…

— Вот видишь! — торжествующе вскричал Александр. — Мы не правильно судили о нем.

— Тогда выходит, что Фира и Пертуза лгали? — воскликнула Лукреция.

В обычно мягких серо-голубых глазах Лукреции появились искорки страха. Она испугалась за тех двоих, которые выполнили требования святого отца и кого теперь ожидало наказание, чтобы Александр смог доказать правоту Джованни.

Папа махнул рукой.

— Не имеет значения, — сказал он. Он не хотел обсуждать тот фалл, что два человека, которым он доверил сообщать всю правду, подвели его; он не хотел признавать, что знает лживость сына. Гораздо приятнее верить, что Джованни не лгал.

— Его брак более чем осуществился, — продолжал папа читать письмо. — Воистину так! Я знаю своего Джованни!

Он стал читать дальше:

— Если я и выходил вечером, отец мой, то только вместе со своим тестем, Энрико Энрике и друзьями Его Величества. Здесь принято перед сном прогуливаться по Барселоне.

Потом Александр стал расхаживать по комнате, говоря о Джованни, повторяя, что он знал — дети никогда не подведут его; но Лукреция видела его тревогу. И когда пришло очередное письмо, она испугалась, что в нем снова окажутся тревожные вести о брате.

Когда она увидела отца, то поняла, что опасалась напрасно; он обнял дочь и горячо поцеловал.

— Любимая моя дочь, — воскликнул папа, — в письме счастливая новость. Мы сегодня же вечером отпразднуем это событие, устроив банкет. Послушай, что я скажу тебе: твой брат скоро станет отцом. Что ты на это скажешь, Лукреция? Что теперь скажешь?

Она обвила руками шею отца:

— О, я так счастлива! Мне кажется, я просто не могу словами выразить свою радость.

— Я знал, что ты порадуешься за брата. Дай мне посмотреть на тебя. О, как сияют твои глаза! Как ты прекрасна, дочь моя! Я был уверен, что новость приведет тебя в восторг, именно поэтому я тебе первой рассказал о ней. Никому не говорил до тебя.

— Я очень рада за Джованни, — сказала Лукреция. — Представляю, как он радуется; рада и за ваше святейшество, потому что уверена, что вы чувствуете себя даже счастливее, чем Джованни.

— Так значит, моя маленькая дочка глубоко любит своего отца?

— Как же может быть иначе? — ответила девушка, словно удивляясь тому, что он спрашивает.

— Я полюбил тебя с первого дня, когда взял тебя на руки, малютку с красным личиком, с тех пор я всем сердцем люблю тебя. Моя Лукреция! Моя малышка, которая никогда не огорчала меня!

Она поцеловала его руку.

— Это так, отец, ты ведь хорошо знаешь меня.

Он обнял ее за плечи и повел к креслу.

— Теперь мы посмотрим, — произнес он, — как весь Рим будет радоваться этой новости. Ты и Джулия должны вместе подумать своими очаровательными головками, как устроить банкет, который превзошел бы все предыдущие.

Лукреция, возвращаясь к себе в комнату, улыбалась. Она очень удивилась, увидев там своего мужа.

— Ваша светлость? — обратилась она к нему. Он рассмеялся.

— Странно видеть меня здесь, я понимаю, — с усмешкой ответил он. — Но нечего удивляться, Лукреция, ведь ты моя жена.

Неожиданно ее охватил страх. Она никогда не видела Сфорца таким. В его глазах таилось что-то непонятное. Она ждала, полная тревоги.

— Ты была у его святейшества? — спросил он.

— Да.

— Я так и полагал. Твой сияющий вид говорит мне, да и сам я знаю, какие у вас с отцом отношения.

— С отцом?

— Весь Рим говорит, что он обожает тебя.

— Весь Рим знает, что он мой отец. Сфорца улыбнулся, но улыбка была немного отталкивающей; у Сфорца все было «немного».

— Весь Рим знает, что он твой отец, и именно потому эта привязанность… это чувство обожания… так странно, — возразил он.

Лукреция смотрела на него выжидающе, но он повернулся и направился к двери.

Чезаре приехал во дворец Санта Мария в Портико. Он находился в странном настроении, и Лукреция не могла понять, что кроется под этим. Он гневается? Скорее всего.

Джованни скоро должен стать законным отцом, а это как раз то, чего ему, говорит себе Чезаре, никогда не испытать. Как печально, размышляет Лукреция, что радость Александра по поводу беременности жены Джованни только подчеркивает участь Чезаре безропотно нести свой крест.

Она знала, что никогда не забудет, как молил Чезаре Мадонну избавить его от служения церкви; она знала, что и теперь его переполняет это желание, как и тогда, когда он молился. И вот теперь ее мучил вопрос, что означает выражение его сверкающих глаз и поджатые губы.

До нее доходили слухи о его жизни в университетах. Говорили, что никакой, даже самый низкий поступок не казался Чезаре грехом, если он хотел получить удовольствие, иногда в порядке эксперимента. Говорили, что деньги отца и его влияние позволили юнцу составить свой собственный небольшой двор и что он правил придворными, словно монарх-деспот: достаточно оказывалось одного взгляда, чтобы подчинить любого, а если кто выходил из повиновения, то вскоре с ним происходил несчастный случай.

— Чезаре, — спросила Лукреция брата, — случилось что-то, что рассердило тебя?

Он обхватил пальцами ее шею, откинул голову сестры назад и нежно поцеловал ее в губы.

— Эти прекрасные глазки видят слишком много, — пробормотал он. — Я хочу, чтобы ты поехала со мной кататься верхом.

— Хорошо, Чезаре, с превеликим удовольствием. Куда мы отправимся?

— Пожалуй, вдоль реки. Через город. Пусть люди видят нас вместе. Им доставляет удовольствие смотреть на нас. А почему бы и нет? Мы достаточно приятны для этого.

— А ты самый красивый мужчина в Италии. Он засмеялся.

— Неужели!

В моей одежде священнослужителя!

— На тебе она смотрится с достоинством. Ни один священник не выглядит, как ты.

— Факт, который заставляет всех епископов и кардиналов сильно завидовать.

Он в хорошем настроении, подумала девушка, я ошибалась.

Когда они выехали на прогулку, к ним присоединился еще один всадник. Это была миловидная рыжеволосая девушка, роскошно одетая, даже, лучше сказать, разодетая, сиявшая драгоценностями, волосы свободно спускались на плечи.

— Фьяметта хорошо тебя знает, сестра, — сказал Чезаре, переводя взгляд с куртизанки на золотистую головку невинной Лукреции. — Она заявила, что я слишком часто произношу твое имя, когда бываю с ней.

— Мы очень преданны друг другу, — объяснила Лукреция девушке.

— Наверняка, — заметила Фьяметта. — Весь Рим говорит о вашей взаимной преданности, так что даже трудно сказать, кто любит донну Лукрецию сильнее — ее братья или отец.

— Так приятно быть любимой, — просто сказала Лукреция.

— Поехали, — скомандовал Чезаре, — погуляем вместе.

Он ехал между девушками, на губах его играла сардоническая улыбка, когда они следовали по улицам. Люди проходили мимо них, опустив глаза, но стоило им проехать, как прохожие долго глядели им вслед.

У Чезаре уже была такая репутация, что никто не осмеливался бросить ему враждебный или насмешливый взгляд, который он мог бы заметить. Но римляне просто не могли не смотреть ему вслед, увидев его вместе с сестрой и другой женщиной.

Чезаре прекрасно знал, какое впечатление производит на горожан, проезжая при свете дня в обществе самой скандально известной куртизанки Рима и с собственной сестрой; он знал, что о его поведении сразу же доложат отцу и что тот будет им очень недоволен. Этого-то и добивался Чезаре. Пусть люди смотрят, пусть сплетничают.

Фьяметте очень нравилась их прогулка. Она была в восторге от того, что теперь люди узнают, кто ее последний возлюбленный это сын папы. Очень неплохо для ее репутации! Чем больше она будет его любовницей, тем лучше, наверняка, все примут это как доказательство ее превосходства над подругами по профессии.

Они отправились к древнему Колизею, который ничуть не очаровал Лукрецию, а только наполнил ее ужасом, когда она вспомнила о христианах, брошенных на съедение диким зверям и погибшим за веру.

— О! — воскликнула она. — Как прекрасен Колизей и как… тревожит. Говорят, что если прийти сюда ночью, то услышишь стоны мучеников и рев диких животных.

Фьяметта рассмеялась.

— Сказки!

Лукреция вопросительно посмотрела на брата.

— Фьяметта права, — сказал он. — Единственное, что ты наверняка здесь услышишь — это как уносят мрамор и камни желающие построить себе дом. А сказки сочиняют и рассказывают, чтобы удерживать подальше от Колизея тех, кто может помешать вору.

— Наверное, так и есть. Я больше не боюсь.

— Но умоляю тебя, сестра, не вздумай прийти сюда ночью. Тебе нечего здесь делать.

— А ты бы пришла сюда ночью? — спросила Лукреция Фьяметту.

За девушку ответил Чезаре:

— Ночью Колизей становится притоном воров и проституток.

Фьяметта слегка покраснела, но она уже научилась скрывать свой гнев перед Чезаре.

Лукреция, видя смущение девушки и понимая его причину — поскольку она поняла, представительницей какой профессии та является, — быстро проговорила:

— Папа Павел построил из этих камней себе дворец. Разве не чудесно размышлять о том, что хотя все эти камни, весь этот мрамор свое отслужили и построившие Колизей давно умерли, все же спустя четыреста лет еще можно построить новые дома из того же самого материала?

— Ну разве она не очаровательна, моя сестренка? — сказал Чезаре и стал ее целовать.

Некоторое время они скакали через развалины, затем повернули лошадей ко дворцу Санта Мария в Портико.

Чезаре сказал Фьяметте, что навестит ее сегодня же вечером, и пошел во дворец вместе с сестрой.

— Ну, — начал он, когда они остались одни, — ведь когда бы Чезаре ни приходил к Лукреции, служанки знали, что он хочет остаться с ней наедине. — Теперь признайся, что ты немного шокирована.

— Люди смотрели нам вслед, Чезаре.

— А как тебе понравилась бедняжка Фьяметта?

— Хорошая девушка. Она очень красива… Но она куртизанка, правда ведь? И разве ей подобает прогуливаться вместе с нами по улицам?

— Почему бы нет?

— Хотя бы потому, что ты архиепископ. Чезаре с силой ударил себя кулаком по бедру с детства привычным жестом.

— Именно потому, что я архиепископ, я еду по улицам с рыжеволосой проституткой.

— Наш отец говорит…

— Я знаю, что говорит наш отец. Имей своих любовниц — десять, двадцать, сто, если надо. Развлекайся, как хочешь… наедине. А на людях не забывай, никогда не забывай, что ты сын святой церкви. Клянусь всеми святыми, что я избавлюсь от необходимости служить церкви, я стану вести себя так, что отцу придется освободить меня.

— Но ты сделаешь его несчастным.

— А как насчет того, что он сделал меня несчастным?

— Это ведь для твоего продвижения.

— Ты слушаешь его, а не меня. Я вижу это, сестренка.

— О нет, Чезаре, нет. Если бы я знала, что могу тебе чем-то помочь, я бы охотно сделала для тебя все.

— И все-таки ты печалишься об отце. Ты с таким сочувствием произнесла: «Его сделает это несчастным». И ни слова о том, как несчастлив я.

— Я понимаю, что ты несчастлив, дорогой мой брат, и я сделаю все, что в моих силах, чтобы положить конец этому несчастью.

— Правда? Правда, Лукреция?

— Все… все возможное.

Он обнял ее за плечи и улыбнулся, глядя на нее сверху вниз.

— В один прекрасный день я могу попросить тебя выполнить свое обещание.

— Я буду ждать. Я буду готова, Чезаре. Он горячо поцеловал сестру.

— Ты успокаиваешь меня, — сказал он. — Разве ты не всегда делала это? Любимая моя сестра, никого на земле я не люблю так, как люблю тебя.

— И я люблю тебя, Чезаре. Разве этого недостаточно, чтобы чувствовать себя счастливыми, несмотря на все испытания и трудности?

— Нет, — крикнул он, глаза его пылали. — Я знаю, для чего я рожден. Я должен быть королем. Завоевателем! Разве ты сомневаешься в этом?

— Нет, не сомневаюсь. Я всегда вижу тебя королем и завоевателем.

— Дорогая Лукреция, когда мы прогуливались вместе с Фьяметтой верхом, ты смотрела на развалины и размышляла о прошлом. В нашей истории один великий человек. Он покорил многие страны. Он жил до того, как был построен Колизей, он один из великих, чья родина — Рим. Ты понимаешь, о ком я говорю.

— О Юлии Цезаре, — ответила девушка.

— Великий римлянин, великий завоеватель. Я представляю его пересекающим Рубикон, знающим, что вся Италия лежит перед ним. Это происходило за сорок пять лет до рождения Христа, и с тех самых пор нет ни одною похожего на него. Ты знаешь, какой у него был девиз? Aut Caesar, aut nihil!. Лукреция, с этого момента я принимаю этот девиз. — От сознания собственного мнимого величия у него горели глаза. Он был уверен в нем, заставляя поверить в свое величие и свою сестру. — И послушай, ведь не зря меня назвали Чезаре. Был только один великий Цезарь. Я стану следующим.

— Конечно! — воскликнула Лукреция. — Я в этом уверена. Пройдут годы, и люди станут говорить о тебе, как сейчас говорят о великом Юлии. Ты будешь великим полководцем…

Лицо его неузнаваемо изменилось.

— А наш отец сделал меня священником!

— Но ты ведь станешь папой римским, Чезаре. В один прекрасный день ты станешь папой. Он в гневе топнул ногой.

— Папа правит в тени, а король при свете дня. Не желаю быть папой. Хочу быть королем. Я хочу объединить всю Италию под своими знаменами и править… сам. Это задача короля, а не папы.

— Отец должен освободить тебя.

— Он не согласится. Он отказывается. Я умолял его. Я пытался убедить. Нет, он настаивает на своем решении — я должен посвятить себя служению церкви. Один из нас должен быть священником. Джованни в Испании со своей длиннолицей кобылой. У Гоффредо есть его неаполитанская проститутка. Лукреция, можно ли смириться с такой вопиющей несправедливостью? Мне хочется совершить убийство, когда я начинаю об этом думать.

— Убийство, Чезаре! Тебе хочется убить его! Чезаре положил руки ей на плечи.

— Да, — подтвердил он, лицо его исказила гримаса боли, — мне хочется убить… даже его.

— Нужно заставить его понять тебя. Он самый любящий отец на свете и, если узнает о твоих чувствах… о Чезаре, он поймет. Он подумает, что можно будет сделать для тебя.

— Я говорил ему о своих чувствах, пока не отчаялся. У него пропадает всякое желание обсуждать их. Никогда не встречал человека, который до такой степени стоит на своем. Он твердо решил, что я останусь служить церкви.

— Чезаре, твои слова причиняют мне боль. Я не могу чувствовать себя счастливой, пока в твоей голове таятся подобные мысли.

— Ты слишком нежна, слишком добра. Тебе не следует быть такой, детка. Как тебя использует наш жестокий мир, если ты останешься такой в будущем?

— Я не думала, как меня могут использовать. Я думаю о том, как использовали тебя, брат мой, в этом мире. И я не могу выносить саму мысль о том, что между тобой и отцом установятся недобрые отношения. Чезаре, о мой дорогой брат, ты говоришь об убийстве!

Чезаре громко рассмеялся. Потом стал нежен.

— Оставь свои страхи, детка. Я не убью его. Это было бы безумство. Ведь от него зависит наше благосостояние.

— Не забывай об этом, Чезаре. Не забывай.

— Я бываю преисполнен ярости, но не глупости, — ответил он. — Я отомщу за себя иначе. Наш отец настаивает на моем служении церкви, а я буду доказывать ему, что совершенно не гожусь для этого. Именно поэтому я показываюсь на улицах в обществе своей рыжеволосой куртизанки — в надежде заставить отца понять, что я не могу вести образ жизни, на котором он настаивает.

— А что за слухи насчет твоей женитьбы на принцессе Арагонской?

— Слухи, — ответил он уставшим голосом, — и ничего больше.

— Но отец какое-то время, казалось, обдумывал эту возможность.

— Это был дипломатический ход, детка. Неаполь предложил этот брак, чтобы встревожить мианских Сфорца, и наш отец решил одобрить его по политическим мотивам.

— Но он с таким радушием принял послов, и все знали, что они прибыли к нам, чтобы обсудить возможный брак между тобой и принцессой.

— Дипломатия. Дипломатия! Не трать времени зря на мысли об этом. Как я. У меня одна надежда — показать отцу, насколько я не подхожу церкви, или же силой заставить его дать мне свободу. Отец намеревается сделать меня кардиналом.

— Кардиналом, Чезаре! Это и есть причина твоего гнева. — Лукреция тряхнула головой. — Я вспоминаю тех, кто приносит подарки мне и Джулии, потому что надеются, что мы повлияем на отца, и он даст им кардинальские шапки. А ты… тот, на которого он сам хочет возложить ее… сопротивляешься. Как непонятна жизнь! Чезаре стоял, сжимая и разжимая кулаки.

— Боюсь, что когда я окажусь в одеждах кардинала, то у меня не будет возможности изменить свою судьбу.

— Чезаре, брат мой, ты добьешься своего.

— Я решил, — сообщил папа, — что ты должен стать кардиналом.

Чезаре хотел еще раз обсудить вопрос о своем будущем, поэтому он настоял на том, чтобы при разговоре с отцом присутствовала Лукреция: он чувствовал, что сестра должна смягчить отца.

— Отец, я умоляю тебя разрешить мне оставить службу церкви, прежде чем ты совершишь этот шаг.

— Чезаре, ты что, глупец? Кто в Риме отказался бы от подобной чести?

— Я не кто-то другой, я — это я. Я отказываюсь… от этой сомнительной чести.

— Ты смог сказать это перед Всевышним! Чезаре нетерпеливо тряхнул головой:

— Отец, ты знаешь, ведь правда, что когда я стану кардиналом, будет намного труднее освободить меня от клятвы?

— Сын мой, речь не идет о том, чтобы освободить тебя от клятвы. Давай больше не касаться этого вопроса. Лукреция, любовь моя, принеси свою лютню. Мне хочется послушать, как ты поешь новую песенку Серафино.

— Хорошо, отец.

Но Чезаре не согласился слушать пение сестры, и хотя папа смотрел на сына с мягким упреком в глазах, продолжил:

— Ты не сможешь заставить меня стать кардиналом, отец, — сказал он, и в его голосе слышалось торжество. — Я твой сын, но сын незаконный, а как ты знаешь, ни один человек не может приняв этот сан, если он незаконнорожденный.

Папа отмахнулся от этого довода, словно это был всего незначительный повод для недовольства.

— Теперь я понимаю твое нетерпение, сын. Именно по этой причине ты упорствовал. Надо было высказать свои опасения раньше.

— Отец, ты видишь, твое намерение невыполнимо.

— Ты… Борджиа не может говорить о невыполнимом! Ерунда, мой дорогой мальчик, все выполнимо. Небольшая сложность, полагаю; но не беспокойся, я обдумал и такую возможность.

— Отец, я молю выслушать меня.

— Я бы предпочел послушать пение Лукреции.

— Ты выслушаешь меня, ты выслушаешь! — пронзительно закричал Чезаре. Лукреция задрожала от ужаса. Она слышала, что он кричал так и раньше, но никогда он не вел себя подобным образом при отце.

— Думаю, ты просто переутомился, — холодно сказал Александр. — Все из-за прогулок на солнце в компании, которая не подходит тебе. Я предлагаю тебе воздержаться от подобных поступков, уверяю тебя, твое недостойное поведение, мой дорогой мальчик, крайне огорчает тех, кто любит тебя, но еще больший вред оно может причинить тебе самому.

Чезаре стоял, кусая губы, сжимая и разжимая кулаки.

Был момент, когда Лукреция замерла от ужаса — ей показалось, что брат сейчас ударит отца. Папа сидел, снисходительно улыбаясь, отказываясь признать, что это противоречие — главное между ними.

Потом Чезаре, казалось, сумел взять себя в руки; он с достоинством поклонился и тихо сказал:

— Отец, я всем своим существом хочу избавиться от духовного звания — Вопрос решен, сын мой, — мягко ответил Александр.

Чезаре ушел, а Лукреция печально смотрела ему вслед.

Потом, сидя на скамеечке у ног отца, она почувствовала, как его рука коснулась ее головы.

— Начинай, дорогая, песню! Приятно послушать ее из твоих прекрасных уст.

Она запела, а отец гладил ее по золотым волосам, оба на время забыли о неприятной сцене с Чезаре; и дочь, и отец считали, что очень несложно позабыть о чем-то, если находили это удобным.

В личных апартаментах папы сидели кардиналы Паллавичини и Орсини.

— Простое дело, — начал Александр, добродушно улыбаясь. — Я уверен, что оно не представит для вас никакой сложности… небольшая формальность — доказать, что юноша, известный под именем Борджиа, законнорожденный.

Кардиналы не сумели скрыть своего изумления — ведь папа тем самым открыто признавал Чезаре своим сыном.

— Но, святой отец, это совершенно невозможно.

— Как так? — спросил папа с вежливым удивлением.

Орсини и Паллавичини переглянулись с недоумением.

Потом заговорил Орсини:

— Святой отец, если Чезаре Борджиа — ваш сын, как же он тогда может быть законнорожденным?

Александр с улыбкой смотрел то на одного, то на другого, словно оба были маленькими детьми.

— Чезаре Борджиа — сын Ваноцци Катани, римлянки. Во время рождения ребенка она была замужней женщиной. Это доказывает, что Чезаре законнорожденный. Ведь если ребенок рожден в браке, он — законнорожденный, разве не так?

— Ваше святейшество, — пробормотал Паллавичини, — мы не знали, что госпожа была замужем во время рождения ребенка. Все считали, что она вступила в брак после рождения дочери Лукреции, именно тогда она вышла замуж за Джордже Кроче.

— Верно, она стала женой Кроче после рождения Лукреции, но она и до того была замужем. Ее мужем был некий Доменико д'Ариньяно, чиновник.

Кардиналы склонились перед папой:

— В таком случае это означает, что Чезаре Борджиа — законнорожденный, ваше святейшество.

— Воистину так, — сказал Александр, улыбаясь. — Пусть будет издана булла, в которой говорилось бы, кто его родители, и утверждалось бы его законное происхождение.

Лицо папы выражало сожаление; ему печально было отказываться от собственного сына, но этим поступком он помогал осуществиться своим честолюбивым замыслам.

— Поскольку я взял под свою опеку этого молодого человека, я разрешил ему взять фамилию Борджиа, — добавил папа.

— Мы немедленно исполним все ваши пожелания, пресвятой отец, — негромко сказали кардиналы.

А когда они удалились, папа сел писать еще одну буллу, в которой заявлял, что законным отцом Чезаре Борджиа является он. Его угнетала мысль, что эта булла должна оставаться секретной — на время.

Чезаре гневно мерил шагами комнату Лукреции, тщетно старавшуюся успокоить брата.

— Мало ему того, — кричал Чезаре, — что он силой заставил меня принять сан, так теперь он хочет, чтобы обо мне говорили как о сыне какого-то Доминико д'Ариньяно.

Кто хоть когда-либо слышал об этом Доменико д'Ариньяно?

— Скоро услышат, — мягко проговорила Лукреция. — Теперь весь свет узнает о нем. Он может претендовать на славу только потому, что его назвали твоим отцом.

— Оскорбление за оскорблением! — кричал Чезаре. — Унижение за унижением! Сколько я должен терпеть?

— Дорогой мой брат, нашему отцу ничего не нужно, только одно — он хочет возвысить тебя. Он считает, что ты должен стать кардиналом, и это единственный путь, который приведет к успеху.

— Значит, он отказывается от меня!

— Только на какое-то время.

— Никогда не забуду, — выкрикнул Чезаре, ударив себя кулаком в грудь, — что мой отец отказался от меня.

Тем временем Александр созвал консисторий, на котором Чезаре должен быть объявлен законнорожденным.

Он выбрал именно это время, потому что многие покинули Рим. Погода стояла жаркая, город задыхался от зноя, поступали сообщения о случаях заболевания чумой в разных кварталах города. Когда Риму стала угрожать эпидемия, многие старались отыскать предлог, чтобы удалиться в свои поместья и виноградники. Такое время и выбрал папа.

Александр знал, что среди кардиналов много противников того, что он осыпает милостями членов своей семьи и друзей. Вопросы, которые им сейчас предстояло обсудить, касались не только его сына, но и брата возлюбленной папы — хотя Александр давно обещал Джулии сделать ее брата кардиналом, он еще не выполнил обещания.

На консистории присутствовало всего несколько человек, что очень понравилось папе. Лучше иметь дело с несколькими оппонентами, чем со многими. Но собравшиеся терзались сомнениями, поскольку понимали, что папа делает сейчас первый ход, и опасались того, что последует далее. Александр вел слишком широкую политику непотизма, говорили кардиналы между собой. Так недолго и до того, что он сделает кардиналом человека любого звания, если тот будет угоден папе.

Их подозрительность усилилась, когда Александр потер руки, улыбнулся самой милостивой улыбкой и заговорил:

— Господа кардиналы, приготовьтесь. Сегодня мы выбираем новых кардиналов.

Все сразу стало понятно. Чезаре объявили законнорожденным, чтобы он смог стать кардиналом.

Среди собравшихся раздался шепот, многие устремили взор на кардинала Карафа, который на предыдущих заседаниях проявил достаточную смелость, высказываясь против папы.

— Ваше высокопреосвященство, — начал Карафа, — ваше святейшество должным образом рассмотрело вопрос о необходимости сделать подобные назначения?

Снова добрая улыбка.

— Этот вопрос находится полностью в моей компетенции.

— Ваше святейшество, — раздался чей-то голос, — многие из нас придерживаются мнения, что сейчас не время выбирать новых кардиналов.

Улыбка сошла с лица Александра, и на мгновение собравшиеся в зале увидели Александра таким, каким он был на самом деле.

Карафа смело продолжал:

— Дело в том, что мы знаем имена некоторых из тех, кого вы хотите предложить, но не считаем их достойными кандидатурами и не хотим считать их своими коллегами.

Это уже был прямой намек на репутацию Чезаре и напоминание о том, что его видели в городе в компании с куртизанкой Фьяметтой. Чезаре умышленно показывался с ней на людях, ожидая подобной сцены.

Но для папы естественным было разгневаться не на сына, а на кардиналов.

Казалось, он стал выше ростом. Кардиналы трепетали перед ним, зная, что по Риму ходят легенды о его силе, необычайно крепком здоровье, которыми может обладать разве что сверхчеловек.

Собравшиеся кардиналы чувствовали, что это может оказаться правдой, поскольку сейчас папа стоял перед ними с искаженным от гнева лицом.

— Вы должны помнить, кто такой папа Александр VI, — услышали кардиналы гневный голос. — И если вы станете упираться, я огорчу всех вас, назначив столько новых кардиналов, сколько захочу. Вам никогда не удастся убрать меня из Рима, а если кто решит попробовать, то вскоре поймет, каким глупцом он был. Вы должны подумать о том, какую глупость можете совершить.

Наступило недолгое молчание. Александр сердито смотрел на кардиналов. Потом с достоинством сказал:

— А теперь мы назовем новых кардиналов. И когда они увидели, что список начинается с фамилии Чезаре Борджиа и Алессандро Фарнезе и что все тринадцать кандидатур вполне заслуживают доверия служить папе, они поняли, что ничего не отважатся сделать, а безропотно согласятся на избрание новых кардиналов.

Александр улыбнулся им, и на его лице снова появилось благожелательное выражение.

После окончания консистория они обсудили сложившуюся ситуацию.

Делла Ровере, всегда смотревший на остальных как лидер, выразил свое полное несогласие с папой, хотя в присутствии последнего он был таким же послушным, как и другие.

Асканио Сфорца, некогда враг делла Ровере, поддержал его. Сколько они еще будут терпеть выходящую за всякие рамки политику непотизма, которой придерживается папа? — спрашивали они друг друга. Сделал кардиналом собственного сына, так мало того — делает и брата своей любовницы. Все вновь выбранные — его люди, пешки. Скоро в его окружении едва ли останется хоть один человек, имеющий вес и способный возразить папе.

А какую политику проводит Александр? Обогатить свою семью и своих друзей? Похоже, что так.

В городе ходили слухи, что люди стали таинственно умирать. Репутация Чезаре Борджиа становилась все хуже; теперь говорили, что его заинтересовали яды и он принялся изучать искусство их создания; говорили, что у него много рецептов отравы, некогда полученных от испанских мавров. А от кого он мог почерпнуть все эти знания и сведения? Не от отца ли?

— Остерегайтесь Борджиа! — эти слова все чаще стали слышаться на улицах города.

Александр знал о том, что происходит и, опасаясь раскола, действовал с обычной решительностью. Он превратил Асканио Сфорца едва ли не в узника Ватикана; видя, что сталось со Сфорцей, делла Ровере поспешил покинуть Рим.

Муж Лукреции с тревогой наблюдал растущую смуту. Его родственник и покровитель Асканио Сфорца оказался совершенно бессилен. Более того, Джованни Сфорца знал, что Александр не слишком доволен браком своей дочери и что он уже подыскивает ей более выгодного жениха.

Он никогда не станет мужем Лукреции, он никогда не получит приданое. Что же это за женитьба?

Со всех сторон его осаждали страхи. Он был уверен, что в Ватикане за ним следят, и не мог спокойно спать. Он боялся Орсини, союзников Неаполя и врагов Милана. Не воспользуются ли они теперь возможностью избавиться от него, размышлял он, когда он впал в Ватикане в немилость? Если он пойдет прогуляться по мосту Святого Ангела, не окажутся ли они рядом с ним, чтобы всадить ему нож в спину? А если и так, кому какое до него дело?

Джованни Сфорца был человеком, который жалел сам себя, так он делал всегда. Его родственники мало заботились о нем — не больше, чем волновались за него его новые родственники, ставшие таковыми после его женитьбы на Лукреции.

Его юная жена — она оказалась нежным созданием, но ему не следовало забывать, что она одна из них — Борджиа, а кто же может доверять Борджиа?

Но в то время он хотел, несмотря ни на что, чтобы он и Лукреция в самом деле стали мужем и женой. У нее было милое невинное личико, и ему казалось, что он может довериться ей.

Теперь уже поздно об этом думать.

Теперь в Риме разыгрывается грандиозное представление: отъезд маленького Гоффредо в Неаполь, где он должен жениться на Санчии Арагонской.

Чезаре и Лукреция наблюдали за сборами брата в Неаполь. Мальчика должен будет сопровождать старый приятель Чезаре — Вирджинио Орсини, тот самый, который сделал жизнь Чезаре в Монте Джордано терпимой; ныне он был капитан-генералом арагонской армии.

Наставник Гоффредо также ехал в Неаполь, это был испанец дон Феррандо Диксер. Папа, желая показать, что не забыл свое испанское происхождение, две шкатулки с драгоценностями — подарками для невесты и жениха — доверил этому испанцу.

Итак, одиннадцатилетний мальчик с каштановыми волосами уезжал в чужой город, покидая Рим, уезжал к невесте, чтобы получить титул графа и принять командование отрядом воинов, девизом которого были слова «Лучше умереть, чем предать».

И только один человек наблюдал за отъездом Гоффредо с гордостью и одновременно с печалью. Материнская мечта Ваноцди осуществилась. Ее маленького Гоффредо признали сыном Александра, его ждет прекрасное будущее, и она была счастлива.

Но бывали моменты, когда ей хотелось стать простой небогатой римлянкой, жившей вместе со своими детьми; бывали моменты, когда она променяла бы на это все свои виноградники и дом вместе с цистерной.

Джованни Сфорца беспокоила зарождающаяся дружба между Неаполем и Ватиканом, которой способствовал брак Гоффредо и Санчии.

Он боялся показываться на улицах из страха встретиться с врагами своей семьи; он боялся врагов в самом Ватикане. У него была красавица-жена, но ему не разрешали с ней жить. Он был властелином Пезаро, города на побережье Адриатики, который казался ему, особенно сейчас, необыкновенно спокойным уголком, защищенным от всех раздоров горами, а рядом протекали благословенные воды реки Фольо. Окруженный с одной стороны морем, а с другой горами, Пезаро был наполнен свежестью в отличие от зловонного Рима. Душа Сфорца рвалась в Пезаро.

Он попросил аудиенции у папы, поскольку чувствовал, что больше оставаться в Риме он не может.

— Так что же, Джованни Сфорца, — начал Александр, — ты хочешь сказать мне?

— Святой отец, все в Риме считают, что ваше святейшество заключили соглашение с королем неаполитанским, врагом Милана. Если это действительно так, то я оказываюсь в затруднительном положении, будучи связан службой, которую получил благодаря вашей милости, и определенными обязательствами с Миланом. Я не знаю, как смогу служить двум хозяевам, не поссорившись ни с одним из них. Не соблаговолит ли ваше святейшество прояснить мое положение — как мне должным образом служить Ватикану, в то же время не становясь врагом кровной родне?

Александр рассмеялся:

— Ты слишком увлекаешься политикой, Джованни Сфорца. У тебя достанет ума служить тому, кто платит, Джованни съежился под ледяным взглядом папы. Всем сердцем он сожалел о том, что согласился жениться на Борджиа.

— Ты получил ответы на свои вопросы, сын мой, — продолжал папа. — А теперь оставь меня, и я умоляю тебя не слишком увлекаться политикой. Это не входит в твои обязанности.

Джованни покинул апартаменты папы и немедленно принялся писать своему дяде, Людовико Миланскому, передавая свой разговор с Александром и заявляя, что он скорее станет есть солому, на которой ему придется спать, чем он станет мужем дочери папы. Он отдавал себя на милость дяди. Но Людовико не был готов предоставить ему убежище. Людовико внимательно следил за крепнущей дружбой между Неаполем и Ватиканом; он не был убежден, что связь между ними так важна, как считают в Неаполе; папа был хитер, и Людовико предпочитал не иметь с ним дела.

Джованни проявлял нетерпение.

В Риме участились случаи заболевания чумой, вместе с этим рос и его страх. Положение, занимаемое им в Ватикане, позволяло покинуть Рим в любой момент, стоило ему только захотеть.

И в один прекрасный день, в сопровождении нескольких своих людей, он выехал из города и направился в Пизаро.

Лукреция не скучала по нему. Они редко виделись, вместе появляясь только на официальных церемониях.

Джулия посмеивалась над ней, когда они играли с маленькой дочкой Джулии, которой исполнилось два года.

— Думай теперь лучше не о прежнем любовнике, а о новом, — сказала Джулия подруге.

— Любовник! Он им никогда и не был, — задумчиво ответила Лукреция. Она выросла, теперь ей было четырнадцать лет. Джулии было столько же, когда она стала возлюбленной Александра.

— Конечно, не показывай радость по поводу его отъезда так уж открыто, — посоветовала Джулия.

— Когда святой отец навестит нас? — спросила маленькая Лаура, теребя юбки матери.

Джулия подхватила девочку на руки и едва не задушила ее в объятиях.

— Скоро, я уверена, совсем скоро, моя дорогая. Он не может долго пробыть без своей маленькой Лауры, правда?

Лукреция смотрела на мать и дочь по-прежнему задумчивая, вспоминая о том времени, когда тот же самый отец восхищался другими детьми, приходя в детскую. Александр, который оставался нежным отцом ко всем своим детям, совсем не изменился с тех пор, когда она и братья были маленькими детьми. Теперь они выросли, и ей казалось, что со всеми, кроме нее самой, произошло в жизни что-то чудесное и волнующее. Она вышла замуж, но это не было настоящим замужеством; она могла радоваться, потому что муж уехал. От чего уехал — от чумы или от нее? Неважно. В любом случае он трус. Да, она уверена, он трус.

Она мечтала о любовнике, таком блестящем, как ее отец, таком красивом, как ее брат Джованни, таком волнующем, как Чезаре, а ей навязали незначительного человека, вдовца, холодного и безразличного, который даже не возразил против поставленных ему условий. Ее выдали замуж за труса, который уехал от чумы и даже не попытался взять ее с собой.

Не то чтобы она хотела поехать. Но, думала она, если бы Джованни Сфорца проявил настойчивость, чтобы увезти ее с собой, она поехала бы.

— Джулия, — обратилась она к подруге, — как ты думаешь, теперь, когда Сфорца оставил меня, отец затеет развод?

— Это будет зависеть от того, — ответила она, убирая длинные светлые волосы со лба дочери, — насколько важным представляется ему этот брак.

— Какая может быть от него сейчас польза?

Джулия подошла к девушке и положила ей руку на плечо:

— Совсем никакой. Папа решит, расторгать ли ваш брак, и потом у тебя будет хороший муж… который заявит, что его не устраивает женитьба, совсем не похожая на женитьбу. К тому же ты выросла. Ты достаточно взрослая. Да, на этот раз у тебя будет прекрасный муж.

Настоящий муж.

Лукреция улыбнулась. — Давай вымоем волосы, — предложила она.

Джулия согласилась. Это было их любимое занятие, потому что их золотистые волосы нужно было мыть каждые три дня, иначе они становились темнее и утрачивали блеск, так что девушки тратили довольно много времени на уход за волосами.

Они болтали о будущем муже Лукреции, который появится после того, как папа освободит ее от Джованни Сфорца. Лукреция представляла себя в малиновом платье, украшенном жемчугом. Она опускается на колени и стоит на подушечке перед папой, произнося: «Беру в мужья по доброй воле». А стоящий рядом с ней мужчина имеет неясный облик, но очень напоминает внешностью отца, а некоторыми чертами характера походит на братьев.

Ей казалось, что рядом с ней, преклонив колени, стоит один из Борджиа.

Мечтания Лукреции скоро прекратились — отец узнал о том, что Джованни Сфорца уехал из Рима; Александр очень рассердился и велел ему немедленно возвращаться.

Но, чувствуя себя в полной безопасности в окружении своих подданных, вдали от политических конфликтов и угрозы чумы, Джованни обрел смелость и не обращал внимания на приказы папы.

Александр угрожал и давал обещания, боясь непредвиденных поступков зятя, вышедшего из-под контроля. В конце концов он заявил, что если Джованни Сфорца вернется в Рим, он на деле станет мужем Лукреции и получит обещанное приданое.

Все ждали узнать, что же предпримет Сфорца, Лукреция ждала… с тревогой. Лезаро

Даже несмотря на предложенную ему приманку, Джованни Сфорца не спешил возвращаться в Рим.

Во всей Италии было неспокойно, и Сфорца прекрасно об этом знал. На этот раз не воюющие государства полуострова отбрасывали мрачную тень на всю землю; миру угрожал более сильный и опасный враг.

Король Франции возобновил свои притязания на неаполитанский трон и информировал Александра о том, что он отправляет в Ватикан миссию, которой поручено рассмотреть данный вопрос.

Александр, опытный дипломат, любезно принял французскую делегацию; такой радушный прием французов Александром породил слухи, что в скором времени папа будет смещен. Делла Ровере держался настороже — он твердо намеревался занять трон, если тот опустеет.

Но Александр сохранял спокойствие. Он безгранично верил в самого себя и не сомневался, что достойно выйдет из любого трудного положения, каким бы оно ни казалось безнадежным. Ферранте Арагонский умер, его место занял его сын Альфонсо. Он решил поддерживать дружбу с папой любой ценой и предложил тому огромную взятку, которая значительно помогла бы укрепить дружбу. Не в обычаях Александра было отказываться от приношений, так что теперь они с Альфонсо стали союзниками. Между тем французы выражали свое недовольство и угрожали вторжением.

Укрывшись в Пезаро, Джованни наблюдал за происходящими событиями, но не мог решить, какую дорогу выбрать ему. Людовик Миланский совершенно определенно дал понять, что он не придет на помощь в случае крайней необходимости. Папа был — по-прежнему силен, раз Альфонсо гак усердно искал его дружбы. Поэтому Джованни Сфорца решил, что ему нужно возвращаться в Рим. ***

Лукреция ждала. Волосы только что вымыты, тело натерто благовониями. Наконец-то она действительно вступает в брак.

Папа встретил зятя так радушно, словно его отсутствие было вполне естественным. Он тепло обнял его и заявил, что рад видеть его и что его ждет брачное ложе.

После чего устроили торжества с обычными непристойными шутками. Эта свадьба походила на предыдущую, но Лукреция не могла радоваться происходящему с легким сердцем. Тогда было просто представление, где ей отводилась главная роль, теперь была реальность.

Муж сильно изменился по отношению к ней, она чувствовала это. Он коснулся ее руки, на своем лице она ощутила его дыхание. Наконец он заметил, что она красива.

Они танцевали вместе итальянские, а не испанские танцы, как когда-то она танцевала с Джованни по точно такому же и в то же время столь отличному от этого случаю.

А потом — брачная постель.

Он был спокоен и мало говорил. Она была готова к тому, что должно произойти, — Джулия подготовила ее, — но понимала, что все это может сильно отличаться от опыта подруги.

Она немного боялась, но сохраняла обычное спокойствие, зная, что если и не испытает наслаждения, то по крайней мере сумеет это вынести.

Когда они оказались вдвоем в огромной кровати, она сказала:

— Сначала скажи мне одно: почему ты так долго ждал, прежде чем вернуться?

— Было глупо возвращаться, — пробормотал он. — Чума и… неопределенность.

Он повернулся к ней, испытывая нетерпение после стольких месяцев ожидания, но она держалась отчужденно, в ее больших светлых глазах мелькнул страх.

— Ты вернулся, чтобы стать моим мужем или… за приданым?

— И за тем и за другим.

Это оказалось странным, приводящим в смущение, как и говорила Джулия. Ее переполняло волнение — она открыла новый мир, который стал теперь доступным и сулил восторги, которые ей и не снились. Она знала, что с другим это будет по-другому, но даже с мужем она испытала радость.

И все-таки с другим…

Она лежала улыбаясь.

Она повзрослела за одну ночь. Александр и Джулия, которые успели это заметить, вместе обсуждали происшедшее.

— Мне ее жаль, — задумчиво проговорила Джулия. — Мой опыт был совсем иным. Бедняжка Лукреция — брак с этим холодным нервным созданием! Ваше святейшество, вы должны разорвать брак и найти ей настоящего мужчину.

Александр игриво прищелкнул языком.

— Говорить о браке подобным образом! Ведь она еще так молода. Перед ней вся жизнь. И все-таки я не отвергаю мысли о возможности развода, но теперь не так просто устроить его. Церковь отвергает разводы.

— Но если на то будет желание папы, церковь вынуждена будет согласиться, — напомнила ему Джулия.

— Ах ты, негодница, ты насмехаешься! Я должен придумать для тебя наказание.

— Я десять раз скажу «Я люблю вас»и брошусь к вашим ногам, чтобы воскликнуть: «Делай со мной, что угодно, святой отец, мои тело и душа принадлежат тебе!»

— Джулия, любовь моя. Что бы я делал без тебя? Но ты присмотришь за Лукрецией, хорошо? Ты ведь такая умница, всегда сможешь дать ей нужный совет.

— Как выбирать любовников и обманывать мужа. Как делаю я.

— Никого ты не обманывала. Бедняжка Орсино, он сам страстно желал этого — больше всех.

Они посмеялись. Джулия заверила Александра, что любит Лукрецию как сестру и будет заботиться о ней. Ей хотелось обсудить другой вопрос. Она страстно мечтала о том, чтобы папа устроил блестящий брак для Лауры, чтобы вся Италия узнала, что он признал девочку своей дочерью.

— Я сделаю это. Дорогая маленькая Лаура получит такого отличного мужа, о котором можно только мечтать.

Она оставалась с ним. Он нуждался в отдыхе, который могла дать ему только Джулия. Над Римом собрались темные тучи, но у него не было ни малейшего желания думать об этом. Он развлечется с Джулией, он будет любить ее, словно юноша, и оба получат удовольствие и порадуются его энергии и силе.

Это прекрасное противоядие от волнений, решил он.

В комнате Лукреции находились двое — Лукреция и Джулия. Волосы девушек распущены по плечам. Волосы Джулии доходили до щиколотки, а Лукреция могла на свои сесть. Они снова мыли их.

— На балконе солнце, — проговорила Джулия. — Давай выйдем и посушим волосы. Они станут больше блестеть.

— Следует ли нам делать это?

— Почему бы нет?

— Не можем мы там заразиться?

— О, Лукреция, неужели тебе не надоело сидеть взаперти во дворце? Мы не имеем права выйти. Даже на минуточку. Я устала от всего этого.

— Но будет гораздо хуже, если мы подхватим чуму.

— Я тоже так думаю. И буду рада, когда кончится жара. Может, с ней исчезнет и тлетворный воздух.

Джулия встала и тряхнула сырыми волосами.

— Я пойду на балкон.

— Разве ты не обещала святому отцу не делать этого?

Джулия состроила гримаску.

— Я не имела в виду балкон. Я сказала, что не буду выходить на улицу.

— Но он мог иметь в виду и балкон.

— Тогда давай сделаем вид, что он не имел его в виду. Я иду туда прямо сейчас. Посижу на солнце и посушу волосы.

— Нет, Джулия, ты не должна этого делать.

Но Джулия уже ушла.

Лукреция в задумчивости опустилась в кресло, глядя на образ Мадонны и горевшую перед ним свечу.

— Пресвятая Богородица, — молилась она, — пусть все будет хорошо.

Она знала, что вокруг многое происходит не так. Дело не только в чуме — она часто посещала город. О ее отце ходили слухи. Она слышала, как шептались слуги. Она никому не сказала об услышанном, потому что слуг могут высечь или подвергнуть более суровому наказанию за то, что они говорили. Они сказали, что положение папы очень шаткое, что много сторонников его смещения. Франция угрожала миру в стране, и некоторые считали, что Александр — тайный союзник врага Италии.

Все это тревожило ее. Она мало что знала о политических симпатиях своего мужа. Теперь они делили постель, она стала его настоящей женой, но чувствовала смутное неудовлетворение. Джулия сказала, что он холоден; Лукреция никак не могла сказать то же самое о себе. Она сама не понимала. Желание — смутное желание чего-то нового — поднималось в ней, но Джованни был не тем, кто мог удовлетворить его. Она часто лежала рядом с ним, прислушиваясь к его храпу, и мечтала почувствовать, как руки возлюбленного обнимают ее. Не Джованни. Иногда бывали моменты, когда она начинала верить, что лучше хоть какой-то любовник, чем вообще никакого.

Любовь, которую испытывала она, нисколько не походила на ту, какую знала Джулия, но ведь возлюбленным ее подруги был несравненный мужчина — Александр.

Где-то в мире есть тот, о ком она мечтает, ведь должен на земле быть человек, обладающий качествами Борджиа.

Но Лукреция редко проявляла эгоизм, а все это касалось ее одной, и она неизменно волновалась за других больше, чем за себя.

Она находила время подумать о судьбе бедного Чезаре, сейчас еще более разгневанного, чем обычно, поскольку Италии угрожала опасность, а он не мог действовать. Он страстно желал получить командный пост в армии; это был шанс добыть воинскую славу, а ему отказывали в этом. Адриана вновь обрела былое благочестие и большую часть времени проводила в молитвах, что ясно говорило о ее озабоченности.

Лукреция услышала с площади крики и подбежала к балкону посмотреть, что происходит. Джулия почти без чувств упала ей на руки.

На лбу ее виднелась кровь.

— Что случилось? — Она перевела взгляд с Джулии на балкон.

— Не выходи, — сказала Джулия. — Кровь идет? Они увидели меня, мгновенно собралась толпа. Ты слышала, что они говорили мне?

— Я слышала выкрики. Пожалуйста, сядь. Я вытру тебе лоб.

Она хлопнула в ладоши, торопливо вошел раб.

— Принеси мне таз с водой и мягкие полотенца, — приказала она. — И никому не говори, зачем ты берешь все это.

Джулия посмотрела в глаза подруге.

— Они обзывают меня непристойными словами, — пожаловалась она. — И упоминали святого отца.

— Они… они не могли осмелиться!

— Но они осмелились, Лукреция. Это значит — в городе происходит что-то, чего мы не понимаем.

— Ты полагаешь; они хотят свергнуть его?

— Он никогда не позволит сделать это. Вошел раб с водой. Лукреция взяла тазик, Джулия сказала:

— Я споткнулась, идя к балкону, и ударилась лбом.

Раб поклонился и вышел, но не поверил Джулии.

Они знают о том, что произошло, подумала Лукреция. Они знают больше, чем позволяют знать нам.

Невозможно было утаить новость, что в возлюбленную папы, которая сидела на балконе дворца Лукреции, бросали камни. Когда об этом узнал Александр, он поспешил во дворец дочери.

Несмотря на то что Александр сам находился в сложной опасной ситуации, превыше всего для него были интересы и безопасность Лукреции и Джулии. Он нежно обнял обеих и впервые за все тревожное время, с тех пор как над Италией собрались тучи, проявил тревогу.

— Дорогая моя, позволь мне взглянуть на рану. Ты должна соблюдать осторожность, чтобы в нее не попала инфекция. Пресвятая Богородица, ты должна была предостеречь ее. Но святые уберегли тебя, сокровище мое, рана невелика. А ты, Лукреция, не ранена, слава Господу.

Он прижал обеих девушек к себе, словно решил никогда не отпускать их, и Лукреция заметила во взгляде, обращенном к ней, тревогу и боль.

— Не надо волноваться, дорогой отец, — сказала она. — Мы будем крайне осторожны. Мы не осмелимся выйти на балкон, пока волнения не прекратятся.

Папа отпустил их и задумчиво направился к образу Мадонны. Он остановился перед ним, губы его беззвучно шевелились. Он молился, и обе они понимали, что он вынуждает себя принять решение.

Он медленно повернулся к ним, и они снова увидели прежнего Александра, не знающего сомнений.

— Дорогие мои, — произнес он. — Теперь я вынужден сделать то, что крайне опечалит меня. Я собираюсь отослать вас из Рима.

— Пожалуйста, не делай этого, отец, — взмолилась Лукреция. — Позволь нам остаться с тобой. Мы обещаем, что никогда не будем выходить на балкон. Но жить вдали от тебя — это самое худшее, что может случиться.

Он улыбнулся и положил руку ей на голову.

— А что теперь скажет моя милая Джулия? Джулия бросилась к его ногам и коснулась руки. Она думала: Риму угрожает еще нечто более ужасное, чем чума. Нашу землю может занять французская армия. Французы посадят на папский трон кого захотят, и кто знает, что ждет Александра?

Александр вполне устраивал ее как любовник, искусный и опытный; она считала, что ей просто повезло — она получила лучшего наставника Рима. Но часть притягательности состояла в его могуществе, сказывалось знание того, что он самый богатый в Риме кардинал, а позже — папа. Такова была натура Джулии, что все это тешило ее. Представить его лишенным славы, возможно, даже униженным пленником французов, поду — , мать о том, что он может стать человеком, совершенно не похожим на нынешнего всемогущего, снисходительного и щедрого любовника, быть любимой которым сейчас такая честь!

Поэтому Джулия не очень огорчилась при мысли, что ей придется провести некоторое время в безопасном месте, пока не станет ясно, лишился или нет Александр своей власти.

Она не подала и виду, и Александр, умевший мгновенно обнаруживать двуличие государственного деятеля, не сумел разгадать намерения своей возлюбленной. Это отчасти объяснялось желанием видеть только то, что он хотел видеть.

Он был по-прежнему предан Джулии. Из-за разницы в возрасте она казалась ему даже сейчас, когда стала матерью, молоденькой и простодушной девочкой. Страсть ее всегда выглядела искренней, она находила в нем такое же наслаждение, как он в ней. Именно поэтому он верил, что она будет страдать в разлуке.

— Мы не покинем вас, — сказала Джулия вслух. — Мы все вытерпим, святой отец, только не это. Лучше мне умереть от чумы или от меча вражеского солдата, чем…

— Хватит, умоляю тебя, — прервал ее Александр. — Ты сама не знаешь, что говоришь.

Джулия приняла свой обычный вид. Она встала, лицо ее выглядело таким же простодушным, как и лицо ее подруги. Она сказала:

— Правда, Лукреция? Мы лучше вынесем все… все… — Она помолчала, чтобы дать Александру время представить самые ужасные картины. — Да, — продолжала она, — что угодно, только не разлука с вами.

Лукреция обняла отца.

— Это правда, мой любимый отец, — со слезами на глазах произнесла Лукреция; она говорила то, что в самом деле думала.

— Мои дорогие девочки, — глухо сказал Александр, голос выдавал его чувства. — Именно потому, что я вас люблю, я должен быть неумолим. Я не могу позволить вам остаться. Мне даже трудно представить, как я буду жить без вас; единственное, что я знаю, — это что мне будет труднее, чем если бы я проявил эгоизм и оставил вас здесь. Французы собирают силы. Они сильный народ и полны решимости завоевать Неаполь. Но они не удовлетворятся этим. Кто знает, не увидим ли мы вражеских солдат в Риме. Моя любимая Джулия, ты подумала о смерти от руки завоевателя, но не всегда все бывает так просто. Ты так молода, так прекрасна. А Лукреция! Вы самые чудесные создания на свете. И что вас ждет, если вы попадете в руки грубой солдатни, вы подумали об этом? Я и думать не стану. Просто не осмелюсь. Лучше я лишу себя счастья видеть вас, чем буду думать об этом.

— Тогда мы согласны ненадолго уехать, если необходимо успокоить вас, — ответила Джулия.

— Надеюсь, это будет недалеко от Рима, — с тоской проговорила Лукреция.

— Можете быть уверены, что как только станет безопасно для вас, мои бесценные, вы немедленно вернетесь. И я снова заключу вас в свои объятия. Он обнял девушек и стоял, не разжимая рук.

— Мои намерения таковы, мои дорогие. Лукреция навестит владения мужа в Пезаро. Именно в Пезаро я собираюсь отправить вас обеих.

Нашелся один человек, кого мысль об отъезде из Рима приводила в восторг. Он уверял папу, что главнейшей его задачей будет забота о двух девушках, которых Александр отдавал под его защиту, и с готовностью согласился, что Рим в мае 1494 года совсем неподходящее для них место. Это был Джованни.

Итак, в один прекрасный солнечный день на площади Святого Петра собралась толпа переговаривающихся слуг и взволнованных рабов, которые замыкали кортеж, отправляющийся в Пезаро. Джулия заявила, что не может отправиться в путь без парикмахеров, портных и слуг, без которых ей не обойтись. Лукреция, зная, что ее служанки будут горевать, когда она уедет, тоже настояла на том, чтобы взять их с собой. Напрасно Джованни пытался доказать, что им не придется уделять столько внимания нарядам в тихом Пезаро, — девушки и слушать его не хотели. И Джованни, стремившийся как можно скорее покинуть Рим, отступил.

Адриана со своими священниками и слугами тоже отправлялась в путь. Папа стоял на балконе и глядел вслед уезжавшим, пока мог различать две золотые головки тех, кто наполнял его жизнь радостью.

Когда они уехали, он заперся в своих покоях, печалясь и скорбя о разлуке. Он полностью отдался изучению политической ситуации, решив использовать все свои силы и знания ради того, чтобы превратить Рим в безопасное место. Тогда он сможет вернуть своих ненаглядных, и они снова озарят его жизнь.

Когда Рим остался позади, Лукреция удивилась перемене, происшедшей с Джулией. Она стала веселой, настроение у нее явно улучшилось.

— Можно подумать, что ты рада уехать от Александра, — сказала она.

— Никакой пользы не будет, если хандрить, — ответила Джулия. — Давай забудем, что мы в ссылке вдали от святого отца и любимого города. Давай постараемся получить максимум удовольствия, какое возможно в нашем положении.

— Это не так просто сделать. Ты заметила, как печален он был?

— Он самый мудрый человек в Риме, — заверила ее Джулия. — Скоро он перестанет грустить. Ведь он сам учил меня восприятию мира. Он скоро снова будет радоваться жизни. Так что давай и мы будем радоваться, как можем.

— Это точно его взгляд на жизнь, — согласилась Лукреция.

— Тогда давай веселиться. Интересно, что за город этот Пезаро.

Они ехали на север, пересекая итальянский сапог, и в каждом городе, который проезжали, люди оборачивались и смотрели вслед путникам из Рима. Народ дивился двум светловолосым красавицам, одетым в богатые платья; смотрел на маленькую Лауру, ехавшую с матерью, и тоже удивлялся — до людей дошли слухи, что эта крошка, как и золотоволосая Лукреция, родная дочь папы.

В знак приветствия вывешивали знамена, властители городов, через которые им доводилось проезжать, встречали их по-королевски. Они устраивали в их честь празднества, развлекавшие простой народ, ведь никто не мог с уверенностью сказать, что папа потеряет свой трон, поэтому было бы неразумно обидеть того, кто, как гласила легенда, наделен нечеловеческой силой.

Настроение Джованни Сфорца росло по мере того, как увеличивалось расстояние между ним и Римом. Он даже стал казаться выше ростом, даже начал напоминать Лукреции того возлюбленного, о котором она мечтала. Она, всегда готовая согласиться и уступить, обнаружила, что в своей замужней жизни не знала еще более счастливой поры.

Как сияли гордостью глаза Джованни, когда он видел вывешенные в его честь флаги, когда ему оказывали прием, как равному себе, такие важные особы, как, например, Урбино, который всегда задирал нос перед ним.

Наконец Джованни начал понимать, какие почести он может получить благодаря браку с Борджиа. Он стал нежен к жене, стремясь угадать ее желания, а поскольку ей легко было доставить удовольствие, то между ними на время путешествия установились гармоничные отношения.

Сфорца послал сообщение о своем предполагаемом дне приезда в Пезаро и велел слугам устроить небывалый прием прибывающим. Он хотел, чтобы на улицах под ноги бросали цветы, чтобы в окнах были выставлены флаги, чтобы написали стихи по случаю их приезда и прочитали их ему и его супруге.

Его охватило чувство восторга, когда они совершили трудный переход через Апеннины. Он поздравлял себя с тем, что у него не только привлекательная жена, но к тому же она дочь человека — с этим согласится каждый — самого могущественного в Италии, хотя положение его сейчас было несколько неопределенным.

Итак, он приготовился к торжественному въезду в Пезаро.

Лукреция и Джулия не упустили возможности вымыть волосы накануне прибытия. Джулия собиралась надеть богатое платье, расшитое золотом, волосы охватит украшенная драгоценными камнями сетка.

Лукреция лежала рядом с мужем, думая о предстоящем дне и сквозь дрему вспоминая о страсти, проявленной им во время путешествия, — страсти, на которую, как она прежде считала, не был способен. Ей хотелось, чтобы он сейчас проснулся и они снова предались бы любви.

Потом Лукрецию заняли мысли о том, что происходит сейчас в Риме и по-прежнему ли счастлив ее отец. Джулия, похоже, не очень сожалела о том, что им пришлось уехать, хотя прекрасно знала, что он найдет утешение у другой женщины.

Странно, что Джулию все это не волновало. А может, и к лучшему. Раз Джулия не переживает из-за этого, она может чувствовать себя счастливой, иначе, зная, что папа в любом случае найдет способ утешиться, она тяжело переживала бы разлуку и не смогла бы к ней привыкнуть.

Усилился ветер, она слышала, как по крыше стучит дождь.

— Джованни, — негромко позвала она, — ты слышишь, как шумит ветер?

Он не был очень кресав, не походил на возлюбленного, о котором она мечтала, но она всегда была готова пойти на компромисс. Наделит его в мечтах красотой и качествами, которыми он не обладает, станет думать о нем таком, каким она его придумала, а не о таком, какой он есть.

Она слегка коснулась его щеки. Его лицо дернулось, он поднял руку, словно хотел отогнать муху.

— Джованни, — прошептала она.

Но он продолжал храпеть.

Они приехали в Пезаро во время сильного дождя и шторма.

Из окон свешивались испачканные флаги; некоторые сдуло ветром, и они валялись, никому не нужные, в грязи. Наместник Пезаро распорядился вывесить флаги, подданные исполнили приказ, но ветер сердито дул, не собираясь подчиняться никаким приказам, так что въезд Лукреции с мужем в Пизаро не вылился в торжественное событие, которое готовил наместник.

Джулия сердилась — дождь так сильно намочил ее волосы, что вместо золотых они казались темно-желтыми. Великолепное платье было испорчено.

— Будь проклят этот Пезаро, — крикнула Джулия. Если бы она могла сейчас очутиться в Риме!

Адриана всю дорогу молилась. Ее одежда неприятно липла к телу, ветер растрепал волосы под сеткой; она чувствовала, что ее достоинству нанесен урон, а достоинство для нее значило много. Тем не менее она оставалась спокойной, только на лице мелькало выражение довольства. Она говорила сама себе: «Лучше что угодно, чем оставаться сейчас в Риме».

Прекрасное платье Лукреции тоже оказалось испорченным, волосы находились в таком же состоянии, что и прическа Джулии. Одна из служанок нашла какой-то плащ с капюшоном и накинула его на госпожу, так что вся красота и великолепие были скрыты от взоров тех немногих, кто рискнул в такую погоду выйти посмотреть на приезд новой графини.

— Не сомневаюсь, — сказала Лукреция, — что завтра выглянет солнце.

— Поскольку мы будем лежать в постели, леча простуду, которую сегодня получим, то нас это не касается, — проворчала Джулия.

Они прибыли во дворец Сфорца. Здесь, как и было ведено, их ожидали поэты, чтобы прочитать свои хвалебные вирши своему господину и его супруге.

Вновь всем им пришлось стоять под дождем и ветром, пока дрожащие от холода поэты кончат читать приветственные стихи, полные радости по случаю приезда графини в солнечный Пезаро.

Джулия чихала, Адриана молилась, чтобы стихи оказались покорче. Красота Лукреции была спрятана под огромным плащом, ее чудесные золотистые волосы упали на лицо, будто унылые желтые змеи, но девушка улыбалась, как ей было положено, и с явным облегчением вздохнула, когда чтение стихов закончилось.

Какую радость они испытали, оказавшись во дворце, обсохнув и согревшись у большого камина, поев горячей пищи, а затем поболтав и вспомнив о жутком путешествии в Пезаро, о котором теперь они говорили с удовольствием, потому что оно окончилось.

Следующий день подарил им солнце, и они увидели город во всей его красе.

Лукреция, глядя на простор Адриатики, очаровательный полукруг зеленых гор, пришла в восторг от своего нового дома.

— Здесь, — сказала Джулии, — чувствуешь себя отрезанной от всего остального мира.

— Потому нас сюда и послали, в тревожное время мы будем здесь в полной безопасности.

— Мне кажется, я могла бы обрести здесь счастье, если бы отец и братья были рядом.

— О Лукреция, тебе придется научиться чувствовать себя счастливой вдали от братьев и отца.

Следующие дни она училась этому.

Подданные Джованни старались вовсю, развлекая молодую госпожу, чтобы она поняла, как рады они видеть ее. Банкеты в ее честь сменялись танцами, а танцы карнавалами. Узкие улицы города едва вмещали веселых людей, клоунов в сметных костюмах и фокусников, дающих представление в честь новой графини.

Лукреция, едва появившись среди них, сразу завоевала сердца не только своей красотой, но и тем, что явно ценила все то, что делалось для нее.

Джулия и Лукреция стали придумывать программу увеселений, решив устроить праздник для жителей Пезаро, который поразил бы их великолепием. Они привезли с собой из Рима свои самые роскошные наряды, чтобы ослепить горожан своими туалетами и дать им представление о том, как блестящ высший свет Рима.

Подруги решили затмить местную красавицу Катерину Гонзага ди Монтевеккьо, слава о прелестях которой достигла Рима и которую приходилось опасаться.

Они вымыли волосы, надели сеточки, украшенные драгоценными камнями. Одна убеждала другую, что никогда прежде та не выглядела красивее. На них были платья из парчи и шелка, отделанные жемчугом, которые они надели бы в Риме по случаю официального торжества. Чувствуя себя неотразимыми, они отправились в сопровождении Джованни на бал во дворец Гонзага.

Это был вечер их триумфа. Изучив лицо знаменитой красавицы, они пришли к выводу, что, хотя кожа у соперницы прекрасная, а фигура великолепная, но нос у нее слишком широк, зубы отвратительные, а на волосы просто неинтересно смотреть по сравнению с их чудесными длинными и блестящими волосами.

Джулия вела себя неестественно весело; Лукреция проявляла свою радость более спокойно. Вернувшись во дворец Сфорца, они сели писать письма святому отцу, чтобы рассказать обо всем и описать появление Катерины — они знали, что у его высокопреосвященства могло возникнуть впечатление, будто она гораздо красивее, чем на самом деле.

Сказали, что Лукреции нравится ее новый дом и что она в добром здравии. Жители Пезаро преданы Сфорца, писала она, бесконечные балы, маскарады, пение сменяют друг друга. Что же касается ее самой, то вдалеке от его святейшества, от которого зависит все ее счастье, она не в состоянии ощутить прелесть или удовлетворение, предаваясь веселью, подобно остальным. Сердце свое она оставила тому, кого считает сокровищем своей жизни. Она надеется, что его святейшество не забудет своих девочек и постарается как можно скорее вернуть их в Рим.

Такие письма приводили папу в восторг. Он требовал, чтобы его любимые девочки писали каждый день, и уверял их, что для него крайне важны малейшие подробности их жизни.

Так и было на самом деле. Хотя французы вот-вот могли вторгнуться в Италию, а его внутренние враги стремились сместить его, он чувствовал себя совершенно счастливым, получив письмо от своих ненаглядных девочек.

И когда через несколько недель он узнал, что Лукреция прикована к постели из-за простуды, он голову потерял от страха за ее жизнь. Он заперся в своих апартаментах, не желая никого видеть и виня себя за то, что позволил ей уехать, и лихорадочно обдумывал планы, чтобы как можно скорее вернуть дочь домой, несмотря на опасности.

Он хотел видеть ее рядом с собой. Без нее и Джулии он не радовался жизни. Он писал, что отсутствие Джулии сделало его невероятно чувственным, и помочь ему сможет только его любимая; только теперь он понял, что никого из своих детей он не любил так, как любит маленькую золотоволосую красавицу. Как только мог он думать, что любовь, которую он питал к своим сыновьям, может сравниться с чувством к нежнейшему созданию, такому прекрасному, как его Лукреция? Они должны вернуться. Мы не должны больше расставаться. Какие бы ни грозили опасности, мы встретим их вместе.

«Донна Лукреция, моя возлюбленная дочь, — с болью писал он. — Вы заставили нас пережить самые мрачные дни нашей жизни. До Рима дошло известие, что вы умерли или что нет никакой надежды, что вы будете жить, — это горькие, ужасные новости. Вы поймете нашу скорбь, вызванную глубочайшей любовью к вам, чувством, подобное которому мы не питаем ни к единому существу на земле. Мы благодарим Господа и Пресвятую Богородицу за то, что они отвели от вас опасность, но мы будем счастливы, только увидев вас лично».

Такие письма путешествовали между Римом и Пезаро, в то время как многие считали, что Александр находится на грани катастрофы, но он сам не желал сознавать это и заявил, что готов отдать все, лишь бы ему вернули его любимых девочек.

Джованни Сфорца больше всего на свете хотелось остаться в Пезаро; ему казалось, что здесь он не подвергнется нападению французов; наверняка враг не станет пересекать Апеннины, чтобы захватить такую маленькую территорию. Кроме того, Лукреция, выйдя из-под влияния отца, стала покладистой и любящей женой. Почему бы им не остаться в Пезаро на всю оставшуюся жизнь?

Этому была одна помеха. Занимая определенную должность в церкви, он находился на жалованье у папы. И хотя как Сфорца он служил Милану, его родственник Людовико, готовясь к вторжению неприятеля, чьей жертвой он окажется одним из первых, не тратил ни времени, ни денег на Джованни. Поэтому какое-то время Джованни получал меньший доход, а если он к тому же ослушается папу, удерживая его дочь около себя, то разве можно будет надеяться, что в Ватикане выплатят причитающуюся ему сумму?

Джованни чувствовал себя совершенно растерянным в течение нескольких недель, пока Лукреция и Джулия демонстрировали свои роскошные наряды и ослепляли красотой провинциальный двор.

Александр прекрасно понимал своего зятя. Слабый, безвольный человек, трус, думал Александр; таких людей он презирал. Он знал, что тот дрожит в Пезаро от страха, надеясь пересидеть неминуемый конфликт и остаться там вместе с Лукрецией.

Ничего у него не выйдет, потому что если Джованни решил удерживать жену около себя, то папа найдет самый деликатный предлог, чтобы просить ее вернуться. Александр подстроил так, что Сфорца назначили командующим Неаполитанской бригадой, и послал в Пезаро распоряжение Джованни немедленно отправляться принимать командование.

Джованни был совершенно ошеломлен, прочитав приказ.

Он поспешил в комнату к Лукреции и велел прочитать ей распоряжение из Рима.

— «Выехать немедленно… в Неаполь», — читала Лукреция. — Тебе, Джованни, ехать в Неаполь? Но ваша семья и неаполитанцы всегда были врагами.

— Так и есть, — вскричал Джованни. — Что задумал твой отец? Или он хочет погубить меня?

— Как может он хотеть погубить моего мужа, когда он всегда говорил, что самое большее удовольствие для него — это доставить удовольствие мне?

— Вероятно, он думает, что, погубив меня, не огорчит тебя.

— Джованни! — широко открытые глаза Лукреции умоляли его замолчать. Она очень боялась подобных сцен.

— Конечно, — бушевал Джованни, — он хочет вернуть тебя к себе. Он жить без тебя не может. Разве он это не говорил? Думаешь, я не понимаю, почему? Думаешь, я настолько глуп?

— Он мой любимый отец, это правда. Джованни громко рассмеялся.

— Любимый отец! Смешно да и только! Вся Италия смеется. Папа, дорогой отец донны Лукреции, жаждет спрятать ее под своими папскими одеждами.

— Джованни, ты просто впал в истерику. Она была права. Он чувствовал страх. Он видел себя в сетях папы. У его миланского родственника не находилось для него времени, его тесть, папа римский, хотел убрать его со своего пути; вот поэтому его посылают к врагам его семьи. Что же с ним будет?

— Я не подчиняюсь приказу папы, — сказал он. — Разве непонятно, что он задумал?

— О Джованни, — возразила Лукреция, — ты поступишь неосмотрительно, ослушавшись моего отца.

— Ты советуешь мне подчиниться, конечно! Ты скажешь: поезжай в Неаполь. Прими командование. Ты и твоя семья — заклятые враги неаполитанцев, но поезжай… потому что мой отец хочет, чтобы ты не мешал ему вернуть меня домой… чтобы я могла жить рядом с ним, а слухи пусть растут… растут… растут…

Он засмеялся, но лицо его было искажено страхом.

Ей хотелось успокоить его, но в этот момент он закричал:

— Я никуда не поеду — ты слышишь меня? Я не поеду!

Беда не приходит одна. Пришли новости из Каподимонте, родного города Джулии, что ее брат Анджело очень болен и что семья не надеется на его выздоровление.

Джулия была в отчаянии. Она очень любила свою семью, особенно своих братьев — Анджело и Алессандро.

Она пришла к Лукреции. Никогда за время их дружбы та не видела Джулию такой расстроенной.

— Новости из дому, — объяснила девушка.

— Дорогая моя Джулия, как я тебе сочувствую! — воскликнула Лукреция. — Нам остается только молиться, чтобы все обошлось.

— Я должна сделать больше, чем просто молиться, — ответила ей подруга. — Я поеду к нему. Разве могу я сидеть и ждать, пока он умрет?

— Ты помнишь, что велел нам мой отец?

Мы не имеем права покидать город без его разрешения.

— Умирает мой брат, ты понимаешь это? Что, если бы на его месте были Джованни или Чезаре? Неужели ты не поехала бы к ним?

— Но ведь это не Джованни и не Чезаре, — спокойно возразила Лукреция. — А только Анджело.

— Он мне такой же брат, как Джованни и Чезаре братья тебе.

Лукреция не могла с этим согласиться. Джулия не понимала, как связаны между собой Борджиа. И отец будет крайне недоволен, если Джулия уедет из Пезаро к своей семье.

— Послушай, Орсино в Бассанелло, совсем неподалеку от Каподимонте. Ты ведь знаешь, мой отец не любит, чтобы ты находилась рядом со своим мужем, — пыталась урезонить Лукреция подругу.

— Мне незачем встречаться с Орсино.

— Но он сам, наверное, явится к тебе. О, Джулия, если тебе дорога любовь моего отца, ты не поедешь в Каподимонте.

Джулия молчала. Она разрывалась между желанием увидеть брата и стремлением угодить папе.

Джованни уехал в Неаполь. Лукреция проводила его, не испытывая никакого сожаления. В течение последних недель она убедилась, за какого ничтожного человека вышла замуж; она страстно тосковала по силе, столь свойственной ее отцу и братьям.

Джованни, униженный и полный гнева, решил, что раз уж он вынужден отправиться в стан врага, то станет передавать своей семье информацию о дислокации и передвижении неаполитанской армии. Он отважится на опасную работу, и если его разоблачат как шпиона, ему будет угрожать серьезная опасность. Но что еще ему остается делать? Он — мелкий правитель небольшого владения, провинциальный господин, который не может обойтись без помощи семьи и папы.

Печаль опустилась на дворец после отъезда Джованни. Больше не устраивались развлечения, у девушек не было на то настроения. Лукреция развлекала Лауру, а Джулия смотрела в окно — она ждала вестей из Каподимонте.

Настал день, когда появился гонец; новости, которые он привез, были неутешительны. Анджело Фарнезе умирал, сомнений не оставалось. Единственным его желанием было повидать перед смертью сестру, которая так много сделала для процветания семьи. И тогда Джулия приняла решение.

Она повернулась к Лукреции:

— Я сейчас же отправляюсь в Каподимонте, — проговорила она. — Я решила повидать брата перед тем, как он покинет нас.

— Ты не должна ехать, — настаивала Лукреция. — Это не понравится моему отцу.

Но Джулия сохраняла твердость и в тот же день вместе с Лаурой и Адрианой отправилась в Каподимонте.

Джованни, Джулия, Лаура и Адриана уехали.

Как все изменилось вокруг, размышляла Лукреция, оставшись в Пезаро совсем одна.

Орсино Орсини выжидал в родовом замке.

Как и Джованни Сфорца, он был слабым человеком. Орсино не мог забыть о том, что принадлежит к младшей, менее многочисленной ветви семейства и постоянно испытывает на себе презрение более состоятельных и могущественных родственников. Орсино не мог забыть, что не отличается богатырским сложением, что косит и что даже служанкам не кажется слишком привлекательным.

Он часто размышлял о том, как с ним обращаются. Ему казалось, что над ним насмеялись слишком жестоко, заставив жениться на одной из красивейших женщин Италии, которая была возлюбленной папы римского прежде, чем стала его, Орсино, женой.

Словно все говорили: О, да ведь это всего-навсего Орсино, а он совсем не в счет.

Его собственная мать сыграла в его унижении выдающуюся роль.

— Не будь глупцом, Орсино, — урезонивала она сына. — Подумай, какие милости сможет выпросить для нас Джулия у папы. Богатство! Земли! Это куда выгодней иметь, чем просто жену. В любом случае, если тебе нужны женщины, в твоем распоряжении будет любая.

Красавица Джулия! Она обрела скандальную известность по всей Италии. Любовница папы! Мать ребенка папы! И она считалась женой Орсино, которому никогда близко не разрешали подойти к ней, боясь задеть чувства папы.

Орсино дал клятву:

— Пришел конец моим унижениям. Она уехала от Александра. Она в Каподимонте, и клянусь, она станет моей настоящей женой. Клянусь, она оставит своего любовника.

Из замка он смотрел на небольшую деревушку, прилепившуюся к старинной церкви с колокольней. Он смотрел на долину, по которой медленно протекал Тибр. Казалось, вокруг него царит полное спокойствие и тишина. Но если он начнет выполнять задуманное, он не сумеет долго наслаждаться миром. Его семья была давним врагом Неаполя, а он командовал бригадой. Вскоре ему придется покинуть эти края. Тогда он снова окажется вдали от Джулии, и если папа узнает, что Джулия приехала в Каподимонте повидать умирающего брата, он проявит меньшее беспокойство, чем когда узнает о его пребывании неподалеку от Джулии.

Но стоит ли опасаться папы? Так ли необходимо это сейчас? Французы послали мощную армию, одной из задач которой, как говорили, было смещение папы. Тогда зачем же бояться Александра?

— Клянусь всеми святыми, я получу то, что принадлежит мне! — дал себе слово Орсино.

Он послал за капитаном, и когда тот явился, приказал:

— Вы поведете отряды в Умбрию. Я получил распоряжение отправить людей туда.

Капитан подчинился приказу, но в его глазах Орсино заметил удивление.

— Я неважно себя чувствую, — объяснил он. — Мне кажется, у меня повышается температура.

Я не смогу выступить с вами, придется мне остаться ненадолго здесь.

Отпустив капитана, он хитро улыбнулся.

Первый шаг сделан.

Святой отец вот-вот потеряет свою любовницу, а он, Орсино Орсини, скоро обретет жену.

Когда войско покинуло город, он отправился в Каподимонте, где и мать, и Джулия с удивлением встретили его.

— Что сие означает, — воскликнула мать. — Разве ты не должен находиться вместе со всеми в лагере?

— Я буду там, где пожелаю, — ответил Орсино.

— Насколько мы поняли, у тебя был приказ, — вмешалась Джулия.

Орсино внимательно посмотрел на жену. Не зря ее во всей Италии прозвали Красоткой. Вдруг перед ним промелькнули картины — она и ее опытный возлюбленный папа занимаются любовью, и он едва не сошел с ума от гнева и желания.

Он сказал ей:

— Настало время, когда своей жизнью распоряжаться буду я сам.

— Но… — начала было Джулия.

— И твоей тоже, — добавил Орсино.

— Но это же безумие! — возразила та. Она смотрела на свекровь, но Адриана молчала. Она быстро прикидывала. Вряд ли Милан станет отражать нашествие французской армии. Она верила, что очень скоро захватчики будут в Риме. Если это случится, дни Александра сочтены. Такая многоопытная и расчетливая женщина, как Адриана, не станет опасаться человека, которого вот-вот лишат могущества. Если Италия окажется в руках иноземцев, то уцелеют семейства вроде Орсини и Колонна; а Орсино, хоть и косоглазый, все-таки Орсини. Стоит ему проявить немного воли, и его физический недостаток будет забыт.

Адриана пожала плечами.

— Он твой муж, он вправе так говорить, — ответила она.

И вышла, оставив их одних. Джулия с удивлением смотрела на Орсино.

— Орсино, не делай глупостей, — проговорила она.

Он приблизился к ней и ухватил ее за руку.

— Ты знаешь, что папа запретил тебе приближаться ко мне, — воскликнула Джулия. Он рассмеялся.

— Тебе никогда не приходило в голову, что это я должен запретить папе приближаться к тебе, — сказал он, ухватив за плечи и грубо тряхнув жену.

— Орсино!

— Красотка, — проговорил он, — ты много сделала для своей семьи. Ты выполняла все требования, которые предъявляли к тебе твои родственники.

Он смотрел на ее белую гладкую шею, на которой сверкало ожерелье, подаренное ей любовником. Он потянул за украшение, застежка разорвалась. Он отшвырнул ожерелье, даже не взглянув на него. Казалось, он, коснувшись ее мягкой плоти, принял решение. Он не станет тянуть. Ни мгновения не будет он медлить.

— Если ты коснешься меня, — закричала Джулия, — тебе придется ответить перед…

— Я ни перед кем не собираюсь отчитываться, — ответил он. — Я напомню тебе о том, о чем ты, кажется, забыла… Теперь, когда вышла за меня замуж… Ты — моя жена.

— Подумай, Орсино.

— Сейчас не время для размышлений. Она уперлась руками в его грудь; взгляд ее молил; ее чудесные золотистые волосы выбились из-под сетки.

— Сейчас же! — сказал он. — Сию же минуту…

— Нет, — протестовала Джулия. — Нет, Орсино, я не могу… Я ненавижу тебя. Пусти меня. В такое время! Мой брат умирает… и… и…

— Сколько раз это должно было уже произойти. Сотни раз. Каким глупцом я был, но теперь я поумнел. Прошли те времена. И больше не повторятся.

Она затаила дыхание, надеясь избежать того, что он хотел; он был настроен столь же решительно. Он был сильнейшим из двоих.

Через некоторое время она перестала сопротивляться.

Анджело умер. Последний раз он обнял сестру и сказал, что она постоянно должна благодарить Пресвятую Деву за свою красоту и помнить, что именно благодаря красоте она сумела помочь семье обрести влияние.

Он не знал, что происходит за стенами дворца. Он не знал, что происходит в самом дворце. Она не могла избавиться от Орсино — он постоянно чего-то от нее требовал, настаивал на своих правах, не принимал никаких отказов.

Джулия по природе была чувственной женщиной и, будучи таковой, начала постепенно испытывать определенное волнение во время встреч с Орсино.

Александр будет разгневан, но она ничего не могла поделать. Она была узницей собственного мужа, которого долгие годы удерживали вдали от нее. Александр был опытным любовником, Орсино напоминал ей мужлана, но мужлан постепенно менялся в лучшую сторону. Ей казалось забавным подчиняться почти животной страсти, которая вполне укладывалась в рамки законного поведения женатой пары.

Джулия сожалела, что рядом с ней нет подруги, чтобы было с кем поделиться своими переживаниями.

Семья Орсини по традиции поддерживала ее мужа. Она заявила, что Орсино требует только того, что требовать имеет полное право. Ее любовник? Теперь они могли посмеяться над пожилым господином, получившим отставку. Он долго не протянет.

Адриана тоже изменилась.

— Я должна оставаться на стороне своего сына, — заявила она. — Самая естественная вещь на свете — желать, чтобы его собственная жена жила вместе с ним.

Скоро о том, что происходит, узнал Александр.

Никто раньше не видел его в такой ярости, как на этот раз. Он метался по комнатам и сыпал проклятиями налево и направо. Он не оставит Джулию в руках этого неотесанного идиота, этого косоглазого. Ее немедленно должны привезти в Рим.

Почему ей позволили покинуть Пезаро? Что с его дочерью? Принимала ли она участие в этом заговоре против него?

Он написал Лукреции. Плохо, писал он, что она не выказала никакого желания вернуться к отцу, но то, что она ослушалась его, просто выходит за рамки приличия. Он должен разочароваться в той, кого любил больше всех на свете. Она оказалась лживой предательницей, равнодушной к своему отцу, а письма, которые она писала брату Чезаре, были не столь холодны и неискренни, как те, которые она писала отцу.

Когда Лукреция получила такое письмо от Александра, она почувствовала себя совершенно несчастной.

Она часто оказывалась свидетельницей ссор между Чезаре и Джованни, но не помнила, чтобы кто-то ссорился в их семье, кроме братьев. И то, что отец написал ей полное упреков письмо, глубоко ранило ее.

В одиночестве она впала в состояние меланхолии. Что произошло с их любимой семьей? Теперь они все разъединены. Неудивительно, что они перестали понимать друг друга. Джованни в Испании, Гоффредо в Неаполе, Чезаре в Риме, еще более суровый и мрачный перед нависшей угрозой вражеского нашествия. И самое трагичное — это то, что отец любит ее так мало, что предательство Джулии расценивает как измену Лукреции, своей дочери.

Она решила умерить свою тоску, написав отцу. Лукреция умоляла его поверить ей, что она не смогла отговорить Джулию от поездки домой, что она сделала все, что было в ее силах, чтобы остановить подругу. Ее письмо дышало такой любовью, такой нежностью, напоминая ее послания Чезаре. Отец может не сомневаться в ее любви и преданности. «Я полна желания, — писала она, — припасть к ногам Вашего Высокопреосвященства, единственное мое желание — быть достойной Вашего уважения, в противном случае я не буду знать покоя и потеряю интерес к жизни».

Получив письмо от дочери, Александр заплакал и нежно его поцеловал.

— Как мог я усомниться в моей дорогой девочке? — спрашивал он сам себя. — Моя Лукреция, моя маленькая любовь. Она навсегда останется преданна мне. Это другие обманывают меня.

Но как несчастлив он был! Его преследовали демоны чувственности, и он не в силах был отогнать от себя видения Джулии и косоглазого Орсино вдвоем.

Французский флот одержал легкую победу над неаполитанцами в Рапалло. Французская армия перешла Альпы, и с самого начала итальянцы терпели поражение. Армии под белыми знаменами Валуа продвигались в глубь страны. В Павии Карл VIII нашел полупомешанного Джана Галеаццо, законного герцога Миланского, и когда его молодая красавица-жена бросилась к ногам юного Карла, король был растроган — ведь она была так прекрасна и так страдала, и пообещал ей сделать все возможное, чтобы восстановить ее мужа в правах. Но друзья Людовико Сфорца поспешили отправить беднягу на тот свет — вскоре молодой герцог скончался. После чего Людовико был объявлен герцогом Миланским.

Новости для итальянцев оказались плохими. Людовико решил не оказывать сопротивления врагу, позволив им пройти через свои земли. Знаменитый капитан Вирджинио Орсини тоже решил сдаться, но убеждал всех, что просто позволяет захватчикам пройти дальше.

Нашелся только один человек, который, казалось, полон решимости остановить врага, — Александр.

Он чувствовал презрение к итальянцам.

— Они жалкие трусы, — говорил он. — Ни на что не годны, им бы только красоваться в парадной форме. Единственное оружие, которое понадобится французам, — это кусочки мела, чтобы начищать пряжки на ремнях.

Он был полон уверенности в том, что сумеет выстоять, даже оставшись в полном одиночестве, один на один с врагом.

Снова, как тогда, когда умер Каликст, Александр показал миру, из чего он сделан. Нельзя было не восхищаться его спокойной уверенностью, что он сумеет одолеть даже весь мир, если тот выступит против него.

Король французский, король Коротышка, как звали его итальянцы из-за его уродства, странно выглядел среди своих дюжих солдат. Его тревожила необходимость атаковать людей, которые сохраняли веру в себя и мужество. Ему казалось, что Александр наделен божественной силой. Поэтому он не внял убедительным мольбам врагов Александра двинуться на того и лишить его папского трона.

Карл решил, что он не должен причинить зло папе. Если он поступит так, то настроит против себя весь католический мир Франции и Испании.

Кардинал делла Ровере, старый враг Александра, ставший союзником короля Франции, ехал верхом рядом с ним и убеждал Карла избавить Италию от ига Александра. Делла Ровере хмурился. Он еще раз убедился, что мечты занять место папы снова превратились в дым.

Французам предстояло пройти через Рим по пути на юг, но Карл решил, что он должен попросить разрешения папы беспрепятственно миновать папские владения.

Александр между тем сохранял полное спокойствие и твердость. Он не согласился на требования французов. Те, кто убеждал себя, что папа скоро лишится своего могущества, почувствовали ужас. Адриана и Орсини в Каподимонте первыми начали колебаться.

Адриана корила сына за то, что он ослушался папу, а члены семьи старались уговорить Орсино отправиться к месту службы, чтобы не вызвать новую вспышку гнева у Александра.

Постепенно смелость мужа Джулии испарилась, что она и обнаружила одним прекрасным утром, узнав, что Орсино уехал.

От разгневанного папы пришло письмо.

«Вероломная и неблагодарная Джулия! Ты сообщила нам, что не можешь вернуться в Рим без разрешения своего мужа. Хотя теперь мы поняли испорченность твоей натуры и низость твоих близких и мы можем только предполагать причину, по которой ты не хочешь возвращаться в Рим, — ты хочешь остаться с мужем, чтобы продолжать отношения с этим жеребцом».

Джулия с тревогой прочитала адресованное ей письмо разгневанного Александра. Никогда раньше он не писал ей в подобном тоне. Семья начала корить ее за то, что она из-за мужа бросила любовника, а муж, который проявил себя таким смелым, при первом же признаке несокрушимости папы дрогнул.

Дрожа от страха, она прижала к себе дочь.

— Нам не надо было уезжать из Рима, — сказала она.

— Мы поедем навестить моего отца? — спросила малышка. Она отказывалась называть косоглазого Орсино своим папой. Для нее отцом был богоподобный человек, высокий, отдающий распоряжения, в красивой одежде, с глубоким певучим голосом, ласкающими мягкими руками, любовь которого наполняла ее радостью.

— Обязательно, — отвечала Джулия, в глазах ее светилась решимость. Неожиданно она рассмеялась. В конце концов, она ведь красотка и сумеет вернуть то, что, казалось, уже утратила навсегда.

Она послала рабыню за Адрианой.

— Я уезжаю в Рим, — сообщила она свекрови, как только та появилась.

— В Рим! Но на дорогах опасно. Французские захватчики могут везде… Мы можем встретить их прежде, чем доберемся до Рима.

Адриана пристально смотрела на невестку, и Джулия поняла, что как бы ни были опасны дороги, еще опаснее оставаться в немилости у Александра.

Итак, Джулия, Адриана и небольшая свита выехали из Каподимонте и направились в Рим.

Джулия была в прекрасном настроении, Лаура тоже. Джулия недоумевала, как могла она уступить мужу, который при первых признаках тревоги проявил малодушие. Она всей душой хотела воссоединиться со своим возлюбленным. Лаура непрерывно лепетала о возвращении домой и о своем дорогом отце, которого она скоро снова увидит. Адриана молча молилась, чтобы святой отец не гневался на нее и на Джулию и чтобы папа снова проникся к ним обеим прежними чувствами. Все жаждали скорее попасть в Рим.

Путешествие оказалось длинным и мучительным. Погода стояла отвратительная — был ноябрь. Но веселость Джулии оказалась заразительной, и путешествующая компания не выглядела печальной. Скоро на горизонте показался город Витербо.

— Теперь совсем недалеко, — воскликнула Джулия. — Мы проехали больше половины пути. Я напишу его святейшеству, когда мы доберемся до города, что мы торопимся к нему в Рим.

— Послушай-ка, — сказала Адриана.

— Что это? — спросила Джулия.

— Мне показалось, что я слышала цокот копыт.

Они подождали. Было тихо. Джулия рассмеялась.

— Ты просто нервничаешь. Или тебе показалось, что за нами гонится Орсино? Лаура заплакала:

— Я хочу к папе!

— Скоро ты его увидишь, моя дорогая. Не бойся. Совсем скоро мы будем с ним. Поехали, давайте не терять время и как можно быстрее доберемся до Витербо.

Они тронулись вперед, но тут и Джулии показалось, что она слышит лошадиный галоп.

Они снова остановились. Да, не было никакого сомнения — их преследовали.

— Нужно мчаться вперед как можно скорее, — сказала Джулия. — Ведь кто знает, кого мы встретим на этой дороге в такое время.

Они в отчаянии рванулись вперед, но преследователи приближались. Примерно в миле от Витербо путешественники оказались окружены.

Губы Адрианы скривились в немой молитве. Джулию охватил страх, когда она узнала форму французских захватчиков.

Положение было отчаянным. Их заставили остановиться и окружили мужчины, и Джулия почувствовала устремленные на нее взгляды, отлично зная, что они означают.

— Прекрасная незнакомка, — проговорил командир, — куда это вы так торопитесь?

Он говорил по-французски, и Джулия не совсем хорошо его понимала. Она повернулась к Адриане, которая была настолько испугана, что почти бессознательно твердила молитвы, в то время как ее воображение рисовало ей картины одну ужаснее другой — что может произойти с женщинами в руках захватчиков.

Лаура, ехавшая на одной лошади с матерью, вдруг раскинула руки, словно хотела защитить Джулию от чужих людей. Девочка громко плакала.

— Клянусь всеми святыми, — воскликнул один из французов, — да она настоящая красавица!

— Не очень-то на нее заглядывайся, — посоветовал другой. — Капитан оставит ее себе. Если ты достаточно сообразителен, то лучше рассмотри других девочек и будь доволен.

— Я — Джулия Фарнезе, жена Орсино Орсини, — высокомерно начала Джулия. — Будет лучше, если вы позволите нам проехать. Папа римский — мой друг.

Один из мужчин приблизился к ней и коснулся рукой ее золотистых волос, как бы раздумывая. Джулия отбросила его руку, и он угрожающе что-то прорычал.

Потом кто-то сказал:

— Посмотрите, вон скачет капитан. К ним приближался высокий красивый мужчина верхом на породистом коне. При появлении капитана у Джулии отлегло от сердца — он выглядел настоящим аристократом, лицо его выражало некоторое участие, что было в такое тревожное время редкостью.

— Что здесь происходит? — поинтересовался он.

Мужчины, которые уже пустили в ход руки, отступили.

— Группа женщин со своими слугами, господин, — ответил капитану тот, который возглавлял отряд. — Одна из них — настоящая красавица.

Командир взглянул на Джулию и медленно проговорил:

— Я и сам вижу.

Потом он отвесил Джулии поклон и заговорил по-итальянски, бегло и почти без акцента.

— Сударыня, прошу простить грубость моих солдат. Надеюсь, что они не обидели вас.

— Обидели, — сказала Джулия. — Я полагаю, вы знаете, что я — Джулия Фарнезе, жена Орсино Орсини. Вы наверняка должны были обо мне слышать.

Он снова поклонился.

— Кто же не слышал о самой прекрасной женщине Италии? Теперь я убедился, что слухи не преувеличены. Мадам Красотка, примите мои извинения за все случившееся. Меня зовут Ив д'Аллегр, рад буду вам служить.

— Мне приятно познакомиться с вами, мосье д'Аллегр, — сказала Джулия. — А теперь я не сомневаюсь, что вы прикажете своим людям отпустить нас. Я спешу.

— Увы, увы, — вздохнул Ив д'Аллегр. — Дороги теперь небезопасны для прекрасных дам.

— В таком случае проводите нас до Витербо, а там, возможно, нам сумеют выделить несколько человек для охраны. Мы сообщим его святейшеству папе о нашем положении, и он немедленно пришлет за нами.

— Не сомневаюсь, — ответил француз, взор его был прикован к изящной фигуре Джулии. — В Италии и Франции не найдется мужчины, который бы не хотел услужить вам.

Постепенно страхи Джулии рассеялись. Этот молодой человек так очарователен. Французы всегда славились своей галантностью, а капитан казался более обходительным, чем его соотечественники. Ей начинало нравиться это небольшое приключение.

— Увы, — продолжал он. — Ваша красота такова, мадам, что может свести с ума любого, кто любуется ею, заставит забыть о должном уважении и любезности, которые правила этикета предписывают проявлять по отношению к даме вашего положения. Я прошу вас позволить мне сопровождать вас до Монтефьясконе, чтобы я мог защитить вас своим мечом.

— Благодарю вас, — отвечала Джулия, — но мы направляемся Витербо.

— Очень жаль, но я солдат, и у меня есть долг. Как трудно выполнять его, когда приходится возражать прекрасной даме! Тысяча извинений, но мне все же придется проводить вас и ваших спутников в Монтефьясконе.

Джулия пожала плечами.

— Но после того как мы доедем до города, вы позволите отправить папе письмо, чтобы он знал, что с нами произошло?

Ив поклонился и сказал, что он бесспорно сделает это.

Взяв под уздцы ее коня и заняв место впереди небольшого отряда, он повел путешественников в Монтефьясконе.

Монтефьясконе уже находился в руках французов, и когда они въехали в город, солдаты бросились рассматривать путников. Увидев Джулию, французы принялись громко выражать восторг, глаза мужчин не могли оторваться от прекрасной итальянки. Но Ив отдал строгий приказ. Его пленница оказалась не обыкновенной женщиной. Если только кто-то осмелится прикоснуться к ней или к женщинам, которые сопровождают ее, то будет немедленно сурово наказан.

Мужчины отступили. Они решили, что поняли распоряжение правильно — капитан оставляет Джулию себе.

Джулия и сама так решила и, глядя на красивого молодого человека, гарцевавшего рядом с ней, трепетала, не без удовольствия представляя, что ждет ее впереди.

Ив въехал вместе с ней в город и после непродолжительного разговора с вышестоящими командирами проводил Джулию и остальных в один из самых удобных домов города.

Джулия отправила Лауру отдохнуть под присмотром няни в отдельную комнату, а сама прошла в спальню. Она сбросила плащ, распустила волосы и прилегла на кровать, размышляя обо всем, что произошло с ней с тех пор, как она уехала из Рима. Джулия с отвращением вспомнила Орсино; она убеждала себя, что он силой вынудил ее подчиниться, и радовалась, что постыдная связь кончилась.

Это… это будет тоже вынужденное падение, право сильного. Капитан так очарователен, так хорош собой…

Но напрасно ждала она прихода Ива д'Аллегра, бравый капитан в это время сочинял послание к папе, в котором говорилось, что красавица Джулия — его пленница и что требуется три тысячи монет, если он хочет, чтобы Джулия благополучно вернулась в Рим.

Узнав о положении Джулии, папа едва не сошел с ума от волнения, в тревоге, как бы его возлюбленной не причинили зла. Он поспешно собрал деньги и немедленно отправил их капитану. После чего, дрожа от нетерпения, понял, что не сможет спокойно ждать в Ватикане ее возвращения.

Он должен отправиться встречать ее. Неважно, что французы совсем близко, неважно, что весь мир станет смеяться над страстью старика к юной женщине, все равно он не мог остаться в Ватикане. Ему немедленно надо было встретить Джулию.

Папа вел себя, как двадцатилетний юноша. Он приказал сшить себе новую роскошную одежду. Он надел черный камзол с золотым позументом, талию обхватывал испанский кожаный пояс, украшенный драгоценными камнями, с пояса свисали меч и кинжал. На ногах были сапоги, на голове красовался надетый по моде бархатный берет.

Он отправился в путь, чтобы приветствовать Джулию и доставить ее в Рим.

Джулия была счастлива видеть его. Она чувствовала себя униженной при воспоминании о связи с Орсино и задетой поведением Ива д'Аллегра, но теперь перед ней стоял Александр, самый могущественный человек в Италии и, несмотря на все последние слухи о нем, он оставался ее самым пылким и преданным любовником.

— Джулия, любимая моя! — воскликнул папа.

— Ваше высокопреосвященство! — покорно произнесла Джулия.

И если бы даже вся Италия стала смеяться над святым отцом, который был одет, как испанский дворянин, и вел себя, словно двадцатилетний юноша, Александр не обратил бы на это ни малейшего внимания. Его положение казалось ненадежным, французы стояли почти у ворот Рима, ему предстояло бороться за свой трон, но все это представлялось незначительным человеку, обладавшему умом стратега. Он был счастлив обнять вернувшуюся возлюбленную, а она радовалась своему возвращению, отвергая ради Александра более молодых поклонников.

Оставалось одно — следовало вернуть домой в Рим Лукрецию.

Скучая в замке мужа в Пезаро, Лукреция ждала новостей. Иногда приходил странствующий монах, прося милостыню, иногда приезжал с письмом гонец от папы. Лукреция с радостью принимала подобных гостей, с жадностью слушая их рассказы, — она чувствовала себя изолированной от всего мира горами, окружавшими Пезаро.

Она узнала, что конфликт разгорается, что Карл Французский находится на пути в Рим; она услышала о пленении Джулии и ее освобождении и о той готовности, с которой Александр уплатил за нее выкуп. Она услышала о том, как ее отец торопился встретить свою возлюбленную, нарядившись, словно знатный испанский молодой сеньор, и как счастлив он был снова обнять Джулию.

Должно быть, люди смеялись над ее отцом. Лукреция не станет. Она часто садилась у окна, глядя на гладь моря и завидуя Джулии, сумевшей внушить ее отцу такую страсть, и думая о том, насколько не похож Александр на человека, за которого она сама вышла замуж.

В Риме нельзя было найти никого, кто оставался бы более спокойным, чем папа, когда он думал о французах и их маленьком короле со своей победоносной армией и об итальянцах, охваченных желанием играть в солдатики, а не воевать по-настоящему.

Чезаре оставался в это трудное время рядом с отцом, лишившим сына возможности и удовольствия выступить против французов. Чезаре не упускал случая подчеркнуть, что отец сам будет нести ответственность за дальнейшие события, стараясь убедить Александра, что есть по крайней мере один человек, готовый оказать сопротивление армиям Карла Французского.

Он смеялся, хотя смех его был полон печали, и сжимал кулаки.

— Как же! Я обречен служить церкви. Я, который должен спасти Рим, всю Италию и тебя самого от унижения, не могу начать борьбу.

— Мой дорогой сын, — журил его Александр, — ты слишком нетерпелив. Давай не будем спешить. Война еще не окончена.

— Ваше святейшество знает, что французы захватили Чивитавеккья и через несколько дней будут у ворот Рима.

— Конечно, знаю, — бросил папа.

— И вы намереваетесь оставаться здесь, чтобы король мог захватить вас в плен и навязать вам свои условия, на которые вы вынуждены будете согласиться?

— Ты слишком забегаешь вперед, мой мальчик. Я еще не пленник Карла и не собираюсь им становиться. Подожди немного и тогда через несколько месяцев увидишь, кто вышел победителем в этой кампании. Прошу тебя, не делай ошибку, становясь одним из тех, кто с первого же момента появления французов на итальянской земле посчитал, стараясь убедить и других, что я обречен на поражение.

Выдержка Александра оказывала успокаивающее действие даже на Чезаре.

Но стоило только Александру увидеть передовой отряд французской армии, расположившийся лагерем в Монте Марио, как он понял, что вместе с семьей ему следует немедленно поискать убежища в крепости Святого Ангела.

Вступление в Рим Карла Французского представляло собой зрелище. Начинало темнеть, когда он и его армия вошли в город, и в сумерках воины казались более устрашающими, чем днем. Они появились при свете тысяч факелов, и римляне, дрожа от страха, собрались посмотреть на них. Германцы и шведы, зарабатывавшие себе на жизнь участием в войнах против других народов, оказались здоровыми крепкими молодцами, какими их и ожидали увидеть. Французская армия до сих пор одерживала легкие победы. Многочисленную знать сопровождали солдаты, украсившие себя множеством драгоценностей, большей частью похищенных ими по дороге в Рим. Армии понадобилось целых шесть часов, чтобы пройти через город. Там были лучники из Гаскони и шотландцы, чьи волынки издавали трогательные звуки; маршировали булавоносцы и арбалетчики, солдаты тащили тридцать шесть бронзовых пушек. В процессии участвовал король, менее всех внушавший страх. Окруженный своей победоносной армией, уродливый и низенький Карл выглядел в своих позолоченных доспехах весьма комично.

Колонна миновала Виа Лата и направилась ко дворцу Святого Марка, где королю отвели покои. Пушки остались на площади, внушая ужас жителям города.

Находясь в крепости, Александр и его свита слышали крики, доносившиеся из города: «Французы! Ровере!»

Чезаре стоял рядом с отцом, сжимая кулаки. Он знал, как и Александр, что с наступлением темноты жителям Рима придется несладко. В домах хранились соблазны — серебряные блюда, украшения из майолики и оловянная посуда. И еще там были женщины.

Рим, Вечный город, находился на грани разорения.

Некоторое время спустя они услышали крики, плачь и тысячи голосов горожан, подвергавшихся насилию в униженном городе.

— Это дом моей матери, — негромко проговорил Чезаре.

— Не жалей дома, — сказал Александр. — Твоя мать не у себя дома.

— А где же она? — воскликнул Чезаре.

— Не бойся. Я устроил так, что она с мужем несколько дней назад покинула Рим.

Как удавалось ему сохранять такое спокойствие, удивлялся Чезаре. Борджиа в опасности, а он, несмотря ни на что, может стоять здесь и слушать крики ужаса, спокойный, словно просто пережидает грозу.

— Я отомщу тем, кто осмелился войти в дом моей матери, — вскричал Чезаре.

— Я ни на мгновение не сомневаюсь в этом, — спокойно ответил сыну Александр.

— Но что ты делаешь? Как ты можешь оставаться таким спокойным?

— Ничего делать и не надо, — возразил папа. — Мы должны подождать, пока наступит подходящий момент, чтобы продиктовать свои условия.

Чезаре был потрясен, ему казалось, что Александр просто не понял, о чем идет речь и что происходит вокруг. А Александр в это время вспоминал о другом переломном моменте своей жизни. Это происходило тогда, когда его дядя находился при смерти и все жители Рима выступили против друзей и сторонников Каликста. Брат Александра, Педро Луис, покинул Рим и никогда не сумел осуществить своих честолюбивых замыслов. Александр же остался, рассчитывая исключительно на свой талант стратега и свое высокое происхождение. И он жил, изо дня в день преуспевая в осуществлении своих амбиций.

Именно так он поступит и сегодня.

В покоях Борджиа в Ватикане маленький король французский не мог остановиться. Он мерил шагами комнату, поглядывая в окно на сады, взгляд его устремлялся поверх апельсиновых деревьев и сосен к Монте Марио.

Он чувствовал себя удрученным. Он пришел как завоеватель. Подобает ли ему ждать побежденного? Но этот человек не был обычной жертвой победителей. Это был сам папа римский, глава католической церкви во всем мире. Карл был католиком, как и большинство его подданных, и король никогда бы не смог отбросить уважение, которое он питал к святому отцу.

Наконец-то папа согласился обсудить условия. Что еще мог он сделать? Север Италии завоеван. Карл в Риме, готовый прорваться в Неаполь и превратить в реальность давнюю мечту своей страны.

Папа вынужден был пойти на уступки, согласившись обговорить условия. Он укрылся в замке Святого Ангела, но когда пушечное ядро пробило стену, казавшуюся непреступной, он почувствовал, что пришло время покинуть убежище и приступить к обсуждению мирных условий. И эти условия, решил король, будут его условиями, и папе как узнику, оказавшемуся в плену в своем собственном городе, придется принять их.

Январское солнце освещало стены, еще не до конца расписанные живописцем. На висевших портретах были изображены члены семейства Борджиа. Карл внимательно разглядывал лица, пока не уловил в комнате шум и, обернувшись, увидел величественную фигуру в золотой мантии. На мгновение ему показалось, что рядом с ним находится сверхъестественное существо или что ожили портреты. Это был Александр, появившийся в комнате через низкий узкий проход. Карл опустился на колени перед грозным величием папы.

Александр жестом велел ему встать; держался он несколько покровительственно и благожелательно.

— Итак, сын мой, — проговорил он, — мы встретились.

С этого момента он взял инициативу в свои руки. В его присутствии Карл не мог считать себя захватчиком; единственное, на что он был способен, — это с величайшим уважением говорить со святым отцом, который беседовал со своим сыном так, словно последний оказался в затруднительном положении.

Ситуация становилась забавной, и тем не менее Карл пролепетал, что хотел бы беспрепятственно проследовать через Рим и именно для того, чтобы просить на это разрешение, он и явился сюда.

При слове «просить» брови папы взметнулись вверх, но когда Карл, продолжая говорить, услышал с улицы звуки борьбы, он вернулся к действительности, вспомнив, что победитель — он и что Александр находится в его власти.

— Значит, вы просите пропустить ваши войска через наши земли? — в раздумье повторил папа. Он смотрел поверх короля и улыбался так спокойно, будто видел перед собой будущее.

— Да, ваше святейшество.

— Хорошо, сын мой, мы пойдем вам навстречу, но только в том случае, если ваши солдаты покинут Рим немедленно.

Король взглянул на одного из своих людей, выступившего вперед — смельчака, на которого не производили впечатление блеск и величие Александра.

— Заложники, сир, — сказал он.

— О да, святой отец, — проговорил король, — нам нужны заложники, если мы согласимся покинуть Рим.

— Заложники. Кажется, это справедливое требование.

— Очень рад, что ваше святейшество согласны с этим. Мы остановили свой выбор на Чезаре Борджиа и на турецком принце Джеме.

Некоторое время Александр хранил молчание. Принц Джем, что ж, он согласен. Он отдаст его с радостью. Но Чезаре!

С улицы до него донеслись крики насилуемых женщин; он чувствовал запах дыма. Рим был в руках грабителей. Город был в огне и взывал к своему святому отцу, находясь в агонии. Он должен спасти его при помощи Джема и Чезаре.

Глядя на гладь Адриатики, Лукреция испытывала растущее беспокойство. Она знала, что Джованни находится в отчаянном положении. Он получал содержание от папы и от неаполитанцев и в то же время работал на Милан. Как могла она винить его? Ничто не заставило бы ее поступить во вред своей собственной семье, так как же она может винить за это Джованни? Лукреция старалась избавиться от мыслей о муже — слишком неприятным предметом для размышлений он ей казался.

Но разве приятно вспоминать о неприятностях, происходящих в ее семье?! Что случилось с Борджиа? Когда путники приезжали во дворец Сфорца, Лукреция немедленно распоряжалась привести их к себе. Она давала им пищу и кров и заставляла рассказывать все, что они знали о ее отце.

Она старалась представить себе его положение. Французы в Риме; дом ее матери разграблен; отцу пришлось принять короля Франции и согласиться на его условия. А Чезаре силой уведен из города как заложник завоевателей. Это самое плохое, что могло случиться. Она представляла его гнев и, опечаленная, тщетно старалась отвлечься от неприятных мыслей вышивкой или игрой на лютне. Прислушиваясь к суете внизу, она тут же устремлялась к дверям, откладывая в сторону рукоделие, надеясь увидеть посланцев отца.

Вскоре приехал монах, голодный и оборванный, который сразу же велел отвести себя к госпоже, чтобы рассказать ей о событиях в Риме — он привез ей великие новости.

Лукреция с трудом скрывала свою радость. Она хлопнула в ладоши, и рабы принесли воду, чтобы обмыть монаху уставшие ноги. Они принесли вина и еды. Но прежде всего Лукреция заставила монаха сказать ей, хорошие или плохие новости он принес.

— Хорошие, сударыня, — воскликнул монах. — Самые хорошие из хороших. Как вы знаете, король имел аудиенцию у папы в Ватикане, и святому отцу пришлось принять условия французов.

Лукреция кивнула:

— И я знаю, что условия включали выдачу заложников, одним из которых стал мой брат Чезаре.

— Именно так, госпожа. Они выехали из Рима вместе с неприятелем. Кардинал Борджиа и турецкий принц.

— Как чувствовал себя мой брат? Скажите мне. Я знаю, что он был невероятно разгневан, поскольку оказалась задетой его гордость.

— Нет, госпожа. Он был спокоен. Все видевшие его удивлялись не только его спокойствию, но и поведению святого отца, который прощался со своим сыном, казалось, с полным равнодушием. Мы ничего не понимали. Кардинал взял с собой много багажа. Очень позабавили французов семнадцать фургонов, обтянутых бархатом. «Что же это за кардинал, — спрашивали солдаты друг друга, — если он так интересуется барахлом?»И, как вы, мадонна, можете догадываться, принц отправился в путешествие с такой же роскошью.

— Значит, они выехали из города, сопровождаемые насмешками врага, — сказала Лукреция. Но Чезаре все-таки сумел сохранить хладнокровие и достоинство. Какой же гнев он должен был испытывать!

— Он всех удивил, когда солдаты в конце первого дня сделали привал. Я слышал, что зрелище было впечатляющее, когда он сбросил кардинальские одежды и, раздевшись до пояса, стал бороться с солдатами и победил их чемпиона.

Лукреция хлопнула в ладоши и засмеялась.

— Это наверняка привело его в восторг. Я знаю.

— Их очень удивило такое поведение кардинала, мадонна. Но на следующий день они удивились еще больше.

— Скорее расскажи мне, прошу тебя. Я просто сгораю от нетерпения.

— На следующий вечер они нетвердым шагом направлялись в Веллетри. Было тихо и спокойно, никто не заметил, как один из погонщиков мулов поднялся и молча прошел мимо вражеских солдат. Этот погонщик дошел до трактира в городе, там его ждал слуга с лошадьми. Погонщик вскочил на коня и вместе со своим слугой поскакал в Рим.

— Это был Чезаре, мой брат!

— Да, это был кардинал собственной персоной, мадонна. Он вернулся в Рим к отцу, и я слышал, как шутили и смеялись в Ватикане по этому поводу.

Лукреция рассмеялась от удовольствия.

— Давным-давно мне не приходилось слышать таких приятных новостей. Какую, должно быть, он испытал радость А бедняге Джему, конечно, не удалось бежать?

— Нет, он остался со своими тюремщиками. Говорят, ему не хватило силы воли его высокопреосвященства. Он не мог бороться с французами, как и не сумел бежать из плена. Он остался в стане врага. Но у них остался только один заложник вместо двух, причем более важный из двух — родной сын папы — бежал.

Лукреция вскочила на ноги и протанцевала несколько па испанского танца перед взором удивленного монаха.

Монах в изумлении смотрел на нее, а она продолжала кружиться, смеясь и откидывая назад голову, пока от кружения у нее не перехватило дыхание.

Тогда она остановилась и пояснила:

— Я просто потеряла голову от радости. Это хорошее предзнаменование. Мой брат обвел французов вокруг пальца. Это только начало. Мой отец освободит Италию от захватчиков, и все люди в стране будут благодарны ему. Это начало, говорю вам. Пойдемте! Теперь вы получите на обед самое лучшее, что найдется во дворце. Вам дадут самое хорошее вино. Вы должны веселиться. Сегодня вечером я устраиваю банкет, и вы будете моим почетным гостем.

— Мадонна, вы слишком рано радуетесь, — глухо проговорил монах. — Ведь только один заложник ускользнул от врага. А многие земли Италии находятся в руках захватчиков.

— Италию освободит мой отец, — торжественно ответила Лукреция.

И тут же, сменив тон, позвала слуг и рабынь. Она приказала устроить во дворце банкет в этот же день.

Чезаре торжествовал, а триумф брата был для нее не менее важен, чем собственный.

Лукреция не ошиблась. Это было началом перемен к лучшему. Французы пришли в ярость от розыгрыша Чезаре, но ничего не могли изменить. Александр в ответ на их жалобу сочувственно покачал головой:

— Кардинал вел себя очень плохо, — негромко подтвердил он; ему пришлось спешно ретироваться, чтобы успеть скрыть улыбку и не рассмеяться.

Толстяк Джем не вынес тягот походной жизни, простудился и умер. Таким образом, за короткое время французская армия лишилась обоих заложников.

Несмотря ни на что, пришельцы двигались к Неаполю, где король Альфонсо, прослышав о приближении неприятеля, поспешил на Сицилию, оставив свое королевство в руках сына Феррандино. Но Феррандино показал себя никудышным солдатом и, завидев врага, последовал примеру отца — присмотрел себе остров, где можно было укрыться, куда и направился вместе с двором, оставив Неаполь беззащитным перед лицом неприятеля.

Казалось, Карлу Французскому улыбнулась удача, но его подвел климат и нерадивость солдат. Позади них раскинулась Италия, завоеванная ими Италия, они остановились в солнечном Неаполе. Женщины были ласковы, публичных домов хватало, и солдаты решили насладиться отдыхом после утомительного перехода.

Между тем Александр не терял времени даром. Гонцы сновали туда-сюда между Ватиканом и Венецией, в Милан, к королю Испании и к императору Максимилиану.

Александр подчеркивал, что до тех пор, пока все они не станут союзниками, Италия будет оставаться под пятой Франции, что не даст преимущества ни одному из них.

Узнав о заключенном союзе, Карл встревожился. Солдаты позабыли о дисциплине, более того, они порой переставали подчиняться приказам, а многие были больны. Карл вот-вот должен был получить корону Неаполя, когда вдруг понял, что если она ему и достанется, то всего на какую-нибудь неделю, прежде чем враг сумеет одолеть его.

Выход оставался только один — он должен как можно скорее покинуть Италию. Но по дороге ему предстоит встреча с папой, которого он считал организатором союза против него, Карла, он потребует ввести его во владение Неаполем.

Карл выехал из Неаполя и направился на север, но Александр, узнав о его приближении, немедленно покинул Рим, так что, добравшись туда, король нашел Ватикан пустым.

Вне себя от гнева, Карл продолжил свой путь — больше ему ничего не оставалось делать.

Он был обескуражен. Он покорил страну со своими блестящими армиями, правители государств пали перед ним. Потом он захватил Рим, веря в то, что папа римский Борджиа такой же вассал, как и те главы государств, которые признали себя побежденными. Ему так казалось. Но… не было реальностью.

Карл продолжал двигаться вперед, проклиная на чем свет стоит этого хитрого лиса из Ватикана.

Александр, приехав в Перуджу, нашел тамошнюю жизнь весьма занятной. Он снова убедился в правильности своей стратегии. Как и раньше, когда умирал его предшественник, Каликст. Тогда он тоже выжидал, спокойный, готовый на компромиссы; теперь, как тогда, враги оказались в его руках.

С ним были Джулия и Чезаре; но не было той, по которой он так скучал, — его любимой дочери.

— Лукреция должна приехать сюда к нам, — сказал он Чезаре. — Мы слишком долго живем вдали друг от друга.

Чезаре улыбнулся при мысли о возможности скорой встречи с сестрой. Он почувствовал себя счастливым. Отца очень позабавило приключение сына. Может, он начинал понимать, каким великолепным полководцем станет Чезаре? Ведь он вел себя совсем не так, как подобает кардиналу, когда вступил в единоборство с солдатами или задумывал побег из плена.

Чезаре исполнилось двадцать; он возмужал, а папе, при всей его невероятной силе и здоровье, было уже шестьдесят три года.

Чезаре мечтал о том времени, когда отец попросит его совета и когда он, Чезаре, сам будет принимать решения.

Теперь же между ними царило полное согласие, потому что оба решили вызвать Лукрецию к себе в Перуджу.

Джованни Сфорца, вернувшийся в Пезаро, не обрадовался письму папы.

Он ворвался в комнату Лукреции, где она распоряжалась упаковкой вещей перед отъездом.

— Ты никуда не поедешь, — сказал он.

— Не поеду? — Она просто не могла в это поверить. — Но ведь так велел отец.

— Я твой муж. И я скажу, куда тебе ехать, а куда нет.

— Джованни, ты не имеешь права мешать мне.

— Имею и помешаю.

Он был смел, но только потому, что знал, сколько миль разделяют Пезаро и Перуджу. «Бедняга Джованни!.. — думала Лукреция. — Его никак не назовешь отважным человеком».

И в то же самое время она ощутила тревогу, потому что тоже подумала о расстоянии, отделявшем Пезаро от Перуджи.

Джованни был слабым человеком и поэтому всегда стремился показать свою силу, когда считал момент подходящим.

Он повернулся к слугам:

— Вытащите платья графини, — велел он, — и повесьте туда, где они должны находиться.

После чего повернулся и вышел из комнаты.

Лукреция не стала негодовать и поднимать шум. Она была дочерью своего отца и прекрасно знала, какова сила дипломатии. Она была убеждена, что после короткой задержки отправится в Перуджу. Так что она только печально улыбнулась и села писать письмо отцу.

Джованни настоял на своем. Он понимал необходимость сделки. Его держали в бедности и считали ничтожеством. Но раз уж он муж Лукреции, Борджиа должны помнить, что нужно относиться с уважением к нему, Джованни, и они должны понять, что он имеет над дочерью папы и своей женой некоторую власть.

Он хотел избавиться от навязанной ему роли молчаливого наблюдателя. Он хотел получить новое назначение в армии. Почему бы не присвоить ему теперь, когда папа получил в союзники Венецию, звание капитана венецианской армии? Александр легко может устроить это для своего зятя. Пусть сделает так, и тогда он, Джованни Сфорца, не станет чинить никаких препятствий Лукреции в знак благодарности за оказанную ему услугу.

Когда папа услышал о желании Джованни, он рассмеялся.

— Что ж, — сказал он Чезаре, — в нем еще сохранилось какое-то тщеславие. Посмотрю, что можно устроить для него, я поговорю с дожем.

Чезаре относился к мужу Лукреции с презрением. Ему следовало бы ненавидеть его, каким бы тот ни был, только за то, что он женился на его сестре, но ему казалось унизительным, что сестре пришлось иметь дело с подобным ничтожеством.

— Как жаль, — сказал он отцу, — что мы не можем придумать средство, чтобы избавить Лукрецию от Сфорца.

Папа перевел взгляд на сына.

— Возможно, — негромко ответил он. — Когда-нибудь… А пока отправим его к дожу.

Джованни гневно ходил по комнате жены.

— Значит, — кричал он, — мне дадут командный пост в венецианской армии?

— Ты ведь рад этому, разве нет? — мягко спросила Лукреция. — Не этого ли ты добивался?

— Со мной должны обращаться так же, как с твоим братом, — выкрикнул Джованни.

— Разве с ним обращаются иначе? Джованни Сфорца и Джованни Борджиа оба получили возможность служить в венецианской армии, ведь так?

— Да, это так. И оба мы командуем людьми. Но разница между нами есть. И ваш отец знает об этом. Я буду получать четыре тысячи дукатов, а твой брат — тридцать одну!

— Но, Джованни, — успокаивала его Лукреция, — если бы ты не узнал о том, сколько станет получать мой брат, ты остался бы вполне доволен своими четырьмя тысячами.

— Но я узнал! — На висках Джованни выступили вены. — Со мной так обходятся специально, чтобы показать, что я ничего не значу рядом с твоим братом. Твой отец умышленно оскорбляет меня. Я не позволю тебе ехать!

Несколько секунд Лукреция молчала, потом угрожающе произнесла:

— Если так, то ты не получишь и этих четырех тысяч дукатов.

Джованни сжал кулаки и топнул ногой. Казалось, он вот-вот расплачется.

Лукреция бесстрастно наблюдала за мужем. Она думала: «Скоро мы поедем в Перуджу и когда доедем до города, он покинет нас».

Она отдалась приятным размышлениям о том времени, когда снова окажется рядом с отцом и Чезаре.

Чезаре

Чезаре и отец обнимали Лукрецию. Как горячи и крепки были эти объятия!

— Просто не могу понять, как мы могли жить без тебя, — заявил папа.

— Мы скучали по тебе так, что не выразить словами, — негромко сказал Чезаре.

Она бросалась от одного к другому, беря их за руки и целуя их.

— О отец мой, о брат мой! — восклицала она. — Почему все люди кажутся такими ничтожными рядом с вами?

Они заставили ее покрутиться, чтобы рассмотреть, как она выглядит. Она очень изменилась, заметил папа, постепенно брови ее становятся темнее. Чезаре вспомнил, что она должна была стать Джованни настоящей женой.

— Наша малышка растет, — сказал папа. — Я упрекаю себя в том, что не удержал ее рядом с собой, несмотря ни на какие опасности.

— Бывали сложные ситуации, — заметил Чезаре. — Думаю, мы пережили самые ужасные моменты нашей жизни, и было бы еще труднее, если бы наша дорогая Лукреция подвергалась опасностям.

— Ты прав, сын мой. Но зачем грустить о прошлом. Давай лучше устроим праздник в честь возвращения моей ненаглядной дочери, я хочу посмотреть, как вы вместе будете танцевать и петь.

Чезаре взял сестру за руку.

— А что ты скажешь, сестренка?

— Мне очень хочется потанцевать с тобой. Я хочу показать всем, как я счастлива, что все мы снова вместе.

Чезаре охватил ладонями ее лицо и внимательно вгляделся в милые черты.

— Ты изменилась, сестра?

— Стала немножко взрослее, и только.

— И лучше стала понимать жизнь, — добавил папа нежно и почти игриво. Чезаре поцеловал ее.

— Надеюсь, дорогая, что испытание не было для тебя слишком тяжелым?

Она поняла, что он имеет в виду, и рассмеялась:

— Нет, вполне подходяще. Папа, глядя на них, положил руку сыну на плечо.

— Пусть она теперь идет. Женщины должны нарядить ее к празднику. Тогда я увижу, как вы вместе танцуете, и почувствую себя счастливейшим из смертных, потому что двое моих любимых детей находятся под одной со мной крышей.

Лукреция поцеловала отцу руку и вышла из комнаты, провожаемая взглядами мужчин.

— Как же она хороша! — воскликнул Чезаре.

— Я начинаю верить, что она самая очаровательная девушка в Италии, — заметил папа.

— Нисколько в этом не сомневаюсь, — ответил Чезаре.

Он быстро взглянул на отца. Джулия теряла власть над Александром, поскольку он не простил ее с тех пор, как она уступила притязаниям своего мужа и стала с ним жить. Он сделал широкий жест, отправившись встречать ее, и заплатил за нее выкуп, но Чезаре точно знал, что Джулия уже не любимица папы, и радовался этому. Его всегда раздражала растущая мощь семейства Фарнезе и постоянно увеличивающееся влияние на Александра.

Появившись на балу, чтобы развлечься и насладиться любованием своими детьми, Александр задумался о будущем. И теперь он сказал Чезаре:

— Надеюсь, пройдет немного времени, и мы возвратимся в Рим. Нам многое предстоит сделать, если мы не хотим снова пережить такие же тяжелые дни. Чезаре, мы должны сосредоточить свои усилия на том, чтобы лишить могущества баронов, которые показали себя настолько слабыми и немощными, что даже не приблизились к неприятелю. Я мечтаю о сильной Италии.

— О сильной Италии под властью Папы, — согласился Чезаре. — Тебе будет нужна сильная армия, отец, хорошие генералы.

— Ты прав, сын мой.

Александр видел, что с губ Чезаре готова слететь мольба: отпусти меня, увидишь какой генерал из меня получится.

Александр понимал, что сейчас не время сказать Чезаре, что, как только они вернутся в Рим, он вызовет из Испании Джованни. Джованни встанет во главе папских армий, ему будет нужно выступить и начать войну с Орсини, которые во время вторжения французов проявили себя как трусы и предатели интересов папы. Когда он подчинит их, соперничающие семьи увидят, как велика сила Александра, каким могущественным он стал; они подчинятся папской воле или получат по заслугам.

Ему было бы приятно поговорить на эту тему с Чезаре, но весь их разговор свелся бы к одному — к возвращению Джованни из Испании.

Как рад он был приезду Лукреции; он чувствовал себя счастливым, глядя на взаимную привязанность брата и сестры. Александр не хотел, чтобы хоть что-то омрачило его настроение в этот радостный день, и умышленно перевел разговор на другое:

— Наша маленькая Лукреция… — начал он. — Жаль, что мы не нашли ей более достойного мужа.

— Мысль о нем сводит меня с ума, до того он противен… этот мужлан… провинциальный увалень… рядом с моей сестрой.

— Мы постараемся все устроить так, чтобы ему не понравилось в Перудже, — предложил папа.

Чезаре заулыбался снова:

— Мы должны на всех парусах отправить его к дожу. Можно это сделать?

— Нужно подумать об этом вместе, сын мой. И тогда Лукреция будет принадлежать только нам.

Лукреция лежала на кровати, влажные волосы спускались вдоль плеч. Вспоминая удовольствия минувшего вечера, она испытывала странное волнение. Во дворце Джана-Паоло Бальони состоялся грандиозный праздник, хозяин дворца, будучи настоятелем церкви, из чувства долга и ради удовольствия счел нужным доставить дорогому гостю несколько приятных часов.

Бальони был очаровательным человеком, красивым и смелым. О его жестокости ходили легенды, его слуги и рабы трепетали, стоило ему строго посмотреть на них. Чезаре рассказал сестре, когда они вместе танцевали, что в подземной тюрьме замка Бальони беспощадно пытает тех, кто чем-то его обидел или не угодил ему.

Трудно было поверить, что такой очаровательный мужчина может быть таким жестоким; по отношению к Лукреции он был добр и любезен. Если бы ей довелось увидеть, как под его руководством кого-то мучают, она бы сразу возненавидела его; но подвалы находились далеко от бального зала, и крики жертв не доносились до танцующих.

Бальони наблюдал за танцующими братом и сестрой, его глаза сверкали злобным недоумением.

— Испанские танцы, Чезаре, — прошептала Лукреция. — Нашему отцу будет приятно посмотреть, как мы их танцуем.

И они закружились в танце. Она и Чезаре танцевали так же, как она с братом Джованни на своей свадьбе. Она вспомнила те танцы на свадебном пиру, но ей не хотелось сердить Чезаре воспоминаниями в такой прекрасный вечер.

Бальони танцевал с необыкновенно красивой женщиной, своей возлюбленной. Он был нежен с ней, и Лукреция, глядя на них, шепнула брату:

— Как он любезен! И несмотря ни, на что, о нем говорят, будто он жестоко обращается с теми, кто обидел его.

Тогда Чезаре повернул Лукрецию к себе:

— Какое отношение имеет его любезность, которую он проявляет к своей даме, к той жестокости, которую он проявляет ко всем прочим?

— Трудно поверить, что человек может быть таким добрым и таким жестокими.

— А я разве не добр? А я разве не жесток?

— Ты, Чезаре… Ты совсем не такой, как все остальные люди.

Ее слова заставили его улыбнуться; она почувствовала, что он так сжал ее руку, что она чуть не закричала от боли; но боль, которую причинял ей Чезаре, доставляла ей странное наслаждение.

— Когда мы вернемся в Рим, — сказал он ей, и выражение его лица заставило ее содрогнуться, — я устрою тем, кто разграбил дом моей матери, такое, что люди многие годы будут рассказывать об этом. Я расправлюсь с ними с такой же жестокостью, с которой обращается в своих подвалах Бальони со своими недругами. Но я буду питать к тебе прежние нежные чувства, сестра моя, которые неизменно живут во мне с тех пор, когда ты еще лежала в колыбели.

— О Чезаре, не торопись. Подумай, разве хорошо мстить за то, что произошло в пылу битвы?

— Это послужит хорошим уроком. Все, кто принимал участие в разгроме, поймут, что в будущем им придется хорошенько подумать, прежде чем оскорбить меня или моих близких. А ты верно сказала, что Бальони любит эту женщину.

— Я слышала, она его фаворитка; теперь в этом не может быть никаких сомнений.

— А что ты еще о ней слышала, Лукреция?

— Что еще? Кажется, больше ничего. Неожиданно он засмеялся, его глаза загорелись диким блеском.

— Она действительно его любовница, — сказал он. — А еще она его сестра.

Обо всем этом и думала Лукреция, лежа в кровати.

В комнату вошел ее муж и встал около постели. Потом он сделал знак женщине, сидевшей рядом и трудившейся над новым платьем для Лукреции.

Лукреция внимательно разглядывала мужа из-под опущенных век. Он казался меньше, совсем непривлекательным и гораздо менее значительным здесь, в Перуджо, чем в Пезаро. Там она смотрела на него как на своего мужа и, оставаясь Лукрецией, была согласна удовольствоваться тем, что дала ей судьба; она сделала все, чтобы полюбить его. Правда, она не находила в нем страстного, приносящего ей удовлетворение любовника. В ней проснулось желание, и она постоянно чувствовала неудовлетворенность.

Здесь, в Перуджо, она смотрела на него глазами своего брата и своего отца; теперь она видела совершенно другого человека.

— Значит, — громко сказал он, — я должен уехать, оставив тебя здесь.

— Разве это так? — медленно проговорила она, стараясь не показать ему, что в душе немного рада этому.

— Ты об этом прекрасно знаешь! — взорвался он. — Вполне вероятно, что именно ты попросила избавить себя от моего присутствия.

— Я? Джованни! Но ведь ты мой муж. Он приблизился к ней и грубо схватил ее за руку.

— Помни об этом, — сказал он.

— Как я могу забыть это?

— Очень просто, потому что ты остаешься со своей семьей.

— Ну что ты, Джованни. Мы постоянно говорим о тебе.

— Говорите о том, как можно от меня избавиться, а?

— Почему мы должны хотеть этого? Он заставил себя рассмеяться.

— Какие великолепные браслеты ты носишь! Откуда они у тебя? Можешь не отвечать, я могу догадаться — это подарок святого отца. Какие дорогие подарки преподносит отец своей дочери! Он никогда не дарил ничего лучшего мадонне Джулии даже в самый пик своей страсти. Что же касается твоего брата, то он не менее внимателен. Я бы даже сказал, он соперничает с твоим отцом.

Она опустила глаза, коснулась длинными тонкими пальцами дорогих украшений и начала играть браслетами на руках.

Она вспомнила, как отец надел их ей на запястья, помнила торжественные поцелуи, слова любви.

— Я мешаю им здесь, — кричал Джованни. — Я для них обуза. Я ничтожество. Разве я не твой муж?

— Умоляю тебя, Джованни, не устраивай сцен, — сказала Лукреция. — Мой брат может услышать твои слова.

Она взглянула на него и увидела гнев, тут же сменившийся выражением страха в его глазах. Она знала, что со многими происходило подобное при упоминании имени Чезаре.

Его сжатые в кулаки руки опустились. Он бросил последний взгляд на прекрасную и такую соблазнительную девушку, лежащую на кровати, потом повернулся и вышел из комнаты.

Она служит приманкой. Он должен быть настороже. Он похож на беспечную муху, залетевшую в паутину Борджиа. Самое безопасное, что он может сделать, — это скорее бежать, пока еще есть время. До сих пор он вызывал в них легкое раздражение, а кто знает, что будет впереди? Он вспомнил о ее нежности и о первых днях в Пезаро, когда она стала его настоящей женой. Она была так юна и невинна. К тому же была необыкновенно красива и отзывчива, возможно, даже слишком отзывчива. Врожденный страх заставлял его бояться чего-то, что предупреждало его о сдерживаемой страсти, таящейся в этом прекрасном, но таком слабом теле.

Ему хотелось сказать ей: давай уедем вместе, тайно, так, чтобы они не знали, потому что они никогда не отпустят тебя.

Он вдруг все понял на балу у Бальони, когда увидел его самого и его возлюбленную. Папа благословил их обоих, Бальони и его любовницу, а ведь папа все о них знал.

Джованни Сфорца колебался. Возьми ее с собой, подсказывал ему внутренний голос, она твоя жена. Пока она чиста, нежна, в ней есть доброта. Они еще не успели ее сделать такой, как они сами, но обязательно сделают. Она твоя жена, твоя на всю жизнь, ты должен постоянно заботиться о ней.

Но он был слабым человеком. Он видел глаза ее отца, когда они устремлялись на нее; он видел, каким взглядом собственника смотрел на нее брат.

Джованни не осмелился последовать зову сердца, он был напуганным человеком.

Он вернулся в комнату Лукреции и закричал, внезапно испытывая гнев:

— Я должен ехать. А ты останешься. В Риме говорят, что для тебя найдется место под просторными церковными одеждами!

Казалось, она совсем забыла о нем.

Она вспомнила, как они танцевали с Чезаре, о Бальони, сидящем за столом и ласкающем свою сестру.

Чезаре был прав, когда сказал, что Лукреция выросла. Теперь она многое начала понимать.

Рабы причесывали длинные волосы Лукреции. Только что вымытые пряди блестели, отливая золотом, ниспадая на плечи. Она становилась все прекраснее. Ее лицо казалось лицом невинного ребенка, вероятно, из-за круглого подбородка и широко посаженных глаз; но теперь в ее взгляде застыло ожидание.

После недолгого пребывания в Пезаро она снова вернулась в Рим, ее муж Джованни опять был рядом с ней, но через несколько дней он уедет. Он должен отправиться к месту службы.

Она была рада его предстоящему отъезду. Она устала от Джованни и его постоянных измышлений. В то же время она видела все растущую неприязнь своего отца к ее мужу и неизменную ненависть к нему Чезаре.

Чезаре был в ее жизни самой главной фигурой, хотя она испытывала к нему и чувство страха, пожалуй, даже необыкновенное чувство ужаса, которое поднималось в ней и которое она начинала понимать.

Жизнь с Джованни раскрыла ей глаза на то, что могла она ожидать от мужчин, и, вероятно, в этом случае было то же самое, потому что теперь знала, что способна на страсть, по силе не уступающую чувствам ее отца и братьев. Она с трепетом ждала, что же готовит ей будущее. От Джованни она ничего не ждала. И все-таки из-за его трусости, его вечных страхов и беспокойства, что ему недостает гордости и что с ним обращаются не так уважительно, как следует, она жалела его; но она радовалась его отъезду, потому что не только жалела, но и боялась его.

Ее служанки закрепили украшенную драгоценностями сеточку на ее волосах — и вот она готова к банкету.

Вечер устраивался в честь взятия Форново, и ее отец настоял на том, чтобы Гонзага развлекали во дворце Санта Мария в Портико, и весь Рим узнал бы, в каких условиях живет любимая дочь папы.

Итак, она в самом деле выросла. В ее доме соберется нынче вся знать города, и она должна играть роль хозяйки.

Джованни Сфорца придет в ярость, поскольку все сразу увидят его незначительность. Ему придется держаться на заднем плане, никто его и не заметит. А когда Гонзага уедет, Джованни отправится с ним вместе, и снова они ненадолго получат короткую передышку, избавившись от его общества еще раз.

Она была очень хороша, когда вышла приветствовать гостей, маленькая негритянка несла шлейф ее платья, богато украшенного вышивкой тяжелого от множества драгоценностей. У нее был дар казаться совсем юной и одновременно достаточно взрослой, старше своих шестнадцати лет; в какое-то мгновение — невинное дитя, в другое — взрослая женщина.

В зале собрались ее отец, брат и члены папского двора, среди них — свита Франческо Гонзага, маркиза Мантуи.

Сам маркиз, человек с необычной внешностью и яркой индивидуальностью, стоял рядом с ней. Он был очень высок, худ и смугл; его изящная фигура казалась невероятно сильной и крепкой. На лице сверкали глубоко посаженные темные глаза; губы у него были полными и чувственными; он производил впечатление человека, пережившего множество приключений как в любви, так и на поле брани.

Он грациозно раскланялся с дочерью папы.

— Я много слышал о вашей красоте, мадонна, — произнес он, в голосе слышались нотки нежности, — мне доставляет огромное удовольствие поцеловать вашу руку.

— Мы много слышали о вас в Риме, — негромко сказала Лукреция. — Рассказы о вашей доблести путешествуют впереди вас.

Он сел рядом с ней и начал рассказывать ей о сражении, о том, как сожалеет он о бегстве французского короля.

— Мы здесь слышали, что он оставил много ценностей, которые награбил у итальянского народа.

— Это правда, — согласился Гонзага и стал рассказывать о ходе кампании более подробно, сам удивляясь тому, что говорит все это прекрасной девочке. Она просто ребенок. Ей шестнадцать лет, но ему она казалась еще моложе.

Лукреции же хотелось услышать его рассказ о себе, она ощущала, что этот красивый мужчина интересует ее гораздо больше, нежели детали боев.

Они танцевали, она почувствовала волнение, когда их руки встретились. Она подумала: если бы таким человеком был Джованни Сфорца, я бы совсем иначе относилась к нему.

Она подняла глаза и улыбнулась ему, но для него она оставалась ребенком.

Пока они танцевали, за ними наблюдали папа и Чезаре.

— Красивая пара, — заметил пала. Чезаре встревожился:

— Гонзага славится как покоритель женских сердец. Как бы он не решил, что она подойдет ему, пока он не присмотрит себе другую.

— Думаю, что он смотрит на нее как на ребенка, — ответил пала. — Так что не волнуйся.

Александр собирался сообщить ему одну новость. Он выбирал подходящий момент. Джованни должен скоро получить письмо от отца и наверняка поспешит в Рим, не теряя времени даром. А когда герцог вернется домой, папа передаст ему командование своими армиями, что вызовет у Чезаре ярость.

«Оба эти юноши — мои сыновья, — размышлял Александр, — и разве не мне распоряжаться их судьбами?»

Возможно. Но когда он взглянул на мрачное лицо стоявшего рядом с ним сына, то почувствовал тревогу. В последнее время темная и пугающая сторона характера Чезаре проявлялась все сильнее. Когда он учился в университетах, богатство и власть отца позволили ему составить небольшой собственный двор, деспотичным повелителем которого он стал. Не прекращались слухи о неограниченных возможностях Чезаре и о методах, которыми он пользовался, когда хотел избавиться от своих врагов.

Александр не мог поверить в то, что он, всемогущий папа, недавно сокрушавший всех своих врагов, боится собственного сына.

И все-таки он колебался, стоит ли сообщать Чезаре о том, что совсем скоро его брат вернется в Рим.

Вместо этого он заговорил о Гоффредо, младшем сыне, которого он тоже вызвал в Рим.

— Пора Гоффредо и Санчии приехать к нам, — сказал он, — Слухи об этой женщине становятся все интереснее и интереснее.

Последние слова Александра заставили Чезаре рассмеяться. Больше всего на свете папа любил узнавать новые безобидные сплетни о членах своей семьи. Казалось, его очень забавляет мысль о маленьком Гоффредо рядом с его женой, скандально знаменитой своими многочисленными амурными похождениями.

— Подобная женщина, — с усмешкой проговорил Чезаре, — будет интересным добавлением к хозяйству вашего святейшества.

Лукреция вместе с отцом и братом стояла на балконе, наблюдая за отъездом Франческо Гонзага. Он следовал во главе процессии, человек, затронувший в ней чувственную струну и заставивший пожалеть ее о том, что Джованни Сфорца ни капли не походил на него. Теперь Франческо направлялся в Неаполь, и по дороге во всей Италии ему воздадут должное как воину, который вместе с Александром сделал больше всех для изгнания захватчиков из страны.

У него была внешность завоевателя. Толпы народа кричали, приветствуя его, бросали к его ногам цветы, а женщины смотрели на него одного.

Он любезно принимал знаки благодарности, его глаза загорались, когда он замечал в толпе женщину или молоденькую девушку, отличавшуюся красотой. На его лице появлялась улыбка, выражающая восхищение красоткой и сожаление по поводу того, что ему приходится следовать мимо.

Он обернулся и в последний раз улыбнулся в знак прощания стоявшим на балконе. На мгновение взгляд его задержался на дочери папы, этом очаровательном ребенке с блестящими золотистыми волосами, но если ему и пришла в голову мысль, что через несколько лет с ней стоит познакомиться поближе, он скоро забыл об этом. В процессии находился еще один человек, который бросил прощальный взгляд на группу людей на балконе, — это был Джованни Сфорца. При виде золотоволосой девочки он почувствовал злость. Она стояла между отцом и братом, словно была их пленницей. Они удержат ее радом с собой, переделают ее по своему подобию. И очень скоро он не узнает в ней ту доверчивую Лукрецию, которая была его женой тогда, в Пезаро. Он с сожалением вспоминал о тех месяцах в Пезаро, потому что знал, что никогда больше не сможет жить в таком согласии со своей нежной Лукрецией.

Уже сейчас она менялась. Она по-прежнему оставалась юной девушкой, — но она — Борджиа, и они решили поставить на ней клеймо Борджиа. Через несколько лет она станет такой же, как они, — исчезнет очаровательная наивность, она станет более чувственной, что сделает ее неразборчивой в связях; они отнимут у нее нежную душу и заразят своим равнодушием.

Ему хотелось вернуться, ворваться во дворец, заставить ее оставить их и уехать вместе с ним обратно в Пезаро, где они смогут мирно жить вдали от политических конфликтов и коварной и неразборчивой в средствах ее семьи.

Но кто он такой, чтобы мечтать обо всем этом? Он — маленький человек, трус, который всегда кого-то или чего-то боится, стараясь забыть о своем унижении.

Нет. Слишком поздно. Они забрали ее и уже успели внушить ей, что он чужой. Он потерял ее навсегда.

От гнева он едва видел дорогу под ногами.

— Вас огорчает, — сказал Гонзага, повернувшись к нему, — что вы покидаете госпожу Лукрецию?

— Она вполне довольна, что сумела остаться около отца. Ее не печалит разлука со мной, — ответил Джованни.

Франческо с удивлением смотрел на него. Сфорца, вспомнив пережитое им унижение и то презрение, с которым к нему относились родные Лукреции, не мог остановиться, продолжая выкрикивать:

— Его святейшество жаждет от меня избавиться. Он хочет полностью подчинить себе дочь… Он хочет быть мужем и отцом одновременно.

Стало тихо. Франческо опустил глаза на дорогу, кавалькада двигалась вперед.

На балконе папа нежно посмотрел на свою дочь.

— Ну вот, Гонзага уехал, — сказал он. — Теперь, моя дорогая, ты должна подготовиться к приезду своего брата Гоффредо и его жены Санчии. Нам недолго осталось их ждать.

Сачия Арагонская

Сладострастная Санчия лежала на кровати, посасывая леденцы. Раскинувшись рядом с ней, конфетами с блюда лакомились три ее любимые фрейлины — Лойселла, Франческа и Бернандина.

Санчия рассказывала им о любовнике, с которым она провела минувшую ночь, поскольку ей очень нравилось воскрешать подробности своих многочисленных любовных связей. Она заявляла, что таким образом испытывает двойное удовольствие — сначала в действительности, потом мысленно.

Санчия была поразительно красива, самым привлекательным в ее внешности был контраст между темными волосами, темными бровями, смуглой кожей и удивительно голубыми глазами. У нее были резкие черты лица, на котором выделялся прямой нос прекрасной формы. Рот отличался чувственностью. Вид Санчии напоминал о плотских наслаждениях; откровенная чувственность ее улыбки наводила на мысль о том, что она уже совершила ряд открытий, которые еще не изведал тот, кому она улыбалась, и что она с радостью поделится своими секретами, лишь бы никто, кроме них, об этом не узнал.

Санчия имела любовников с тех пор, как себя помнила, и не сомневалась, что у нее будут появляться все новые и новые, пока она не умрет.

— Я не жду от предстоящего путешествия особого удовольствия, — говорила она. — Но будет очень забавно появиться в Риме. Я уже наполовину влюблена в Чезаре Борджиа, но ни разу не видела его. О, какая великая страсть нас ожидает!

— Вы заставите ревновать папу к собственному сыну, — предположила Франческа.

— Думаю, что нет. Конечно, нет. Я оставлю святого отца тебе, Лойселла, или тебе, Бернандина. Вместе вы, возможно, сможете заменить ему мадонну Джулию, от которой он устал, — ее прозвали Красоткой.

— Мадонна, вы не должны так говорить о папе, — возразила Лойселла.

— Он всего-навсего мужчина, детки. И не делайте такие удивленные лица, ведь я не предлагаю вам лечь в постель к этому сумасшедшему монаху Савонароле.

Лойселла содрогнулась, а глаза Санчии смотрели задумчиво.

— У меня никогда не было любовника монаха, — раздумывала она. — Возможно, по дороге в Рим нам будут встречаться какие-нибудь монастыри…

— Вы говорите опасные вещи, — со смешком проговорила Франческа. — Вы не боитесь так рисковать?

— Я ничего не боюсь, — возразила Санчия. — Я хожу к исповеди и получаю отпущение грехов. Когда я состарюсь, я пересмотрю свой образ жизни и, без сомнения, уйду в монахини.

— Для вас нужен будет особый монастырь, — сказала Лойселла.

— Нет, нет, если и пересплю с монахом, то только разок. Я же не прошу этого каждую ночь, каждый день.

— Тише! — прошептала Бернандина. — Если о нашем разговоре донесут…

— Неважно! Никто не пытается изменить меня. Мой отец король знает, как я люблю мужчин, и что он может сделать? Он говорит: она такая же, как мы, невозможно выращивать апельсины на грушевом дереве. Мои братья качают головами и соглашаются. Даже моя старенькая бабушка знает, что переделать меня невозможно.

— Его святейшество переделает. Именно потому он и послал за вами.

Санчия лукаво улыбнулась:

— Насколько я знаю, его святейшество пригласил меня в Рим вовсе не за тем, чтобы меня перевоспитывать.

Лойселла сделала вид, что не слушает, закрыв уши руками, потому что не желает слышать подобное богохульство. Но Санчия только посмеялась и заставила Франческу принести ожерелье из золота и рубинов, которое подарил ей ее последний возлюбленный.

Она вскочила на ноги и прошлась перед ними, надев ожерелье.

— Он сказал, что только самые изысканные драгоценности достойны украшать это совершенное тело.

Она состроила гримасу и взглянула на ожерелье.

— Надеюсь, оно достаточно красиво.

— Работа необыкновенно изысканная, — воскликнула Франческа, внимательно рассмотрев украшение.

— Можешь померить, — предложила Санчия. — И ты тоже. Да, — продолжала она, — прошлая ночь была чудесна. Следующая, возможно, будет волнительной, а может, вовсе нет. Мы отправимся в путешествие, во время которого нас ожидают открытия, что приводит меня в восторг. Вторая ночь подобна морю, которое уже однажды переплывал. Нет прежних неожиданностей, нет прежних открытий. Как я сожалею, что меня не было в Неаполе, когда французы захватили город!

Франческа сделала вид, будто эти слова повергли ее в трепет.

— Об этом такое рассказывают… Вам не удалось бы укрыться от них. Они бы не остановились ни перед чем.

— Это бы было просто захватывающе интересно! Говорят, французы великолепные любовники, такие любезные и обходительные. Только подумать, пока мы торчали на этом унылом острове, в Неаполе происходили такие волнующие вещи!

— Может, вражеские солдаты внушили бы вам отвращение, — предположила Бернандина. — Одна женщина, которую преследовали эти мерзавцы, покончила с собой, выбросившись из окна собственного дома.

— Я найду более подходящее место для отдыха, чем плиты двора, — ответила Санчия. — О да, я хотела бы встретить галантных французов. Я очень сердилась, когда мы поспешно отправлялись в изгнание. Теперь из-за этого мне приходится иметь так много любовников. Нужно наверстывать упущенное. Понимаете?

— Наша госпожа наверстывает упущенное с похвальной скоростью, — проворчала Лойселла.

— По крайней мере, — сказала Санчия, — слухи не солгали. Его святейшество пишет моему отцу, что он обеспокоен дошедшими до него известиями о моем поведении.

— Мадонна… Санчия, будьте осторожны! Будьте осторожны, когда доберетесь до Рима.

— Осторожничать? Лучше я займусь Чезаре.

— Я о нем много слышала, — заметила Лойселла.

— Много странного, — вставила Франческа.

— Говорят, — продолжала Лойсеяла, — что когда ему понравится женщина и он скажет ей: пошли со мной, — она не смеет ослушаться. Иначе ее возьмут силой и накажут за то, что не подчинилась кардиналу.

— Я слышала, что он рыщет по улицам, — добавила Бернандина, — высматривая подходящие жертвы, чтобы пополнить свой гарем. Что тот, кто встанет на его пути, загадочно умрет, никто не знает как.

Санчия захлопала в ладоши, откинула назад пышные черные волосы и рассмеялась.

— Судя по слухам, это самый волнующий мужчина, которого можно встретить. Я мечтаю скорее лично познакомиться с ним.

— Будьте осторожны, Санчия, — взмолилась Бернандина. — Будьте осторожны, когда познакомитесь с Чезаре Борджиа.

— Осторожность я оставляю вам, — с улыбкой проговорила Санчия. — Очень вас прошу занять чем-нибудь моего маленького Гоффредо Я не хочу, чтобы он заходил в мою спальню, когда я буду развлекать гостей. Это будет плохо влиять на его нравственность, Девушки весело засмеялись.

— Милый Гоффредо. Он такой хорошенький, такой наивный. Так и хочется его приласкать, заявила Франческа.

— Можешь ласкать его сколько душе угодно, — разрешила Санчия, — Но умоляю тебя, не пускай его в мою спальню. А где он сейчас? Пусть придет и расскажет нам о своем брате. В конце концов, он знает о Чезаре Борджиа больше, чем любая из нас.

Девушки помогли Санчии одеться, и к приходу Гоффредо она возлежала на подушках.

Гоффредо был очень хорош собой и выглядел моложе своих четырнадцати лет.

Он подбежал к кровати и склонился перед женой. Она протянула руку, коснулась его прекрасных каштановых с медным оттенком волос. Его глаза, окаймленные длинными ресницами, смотрели на Санчию с обожанием. Он знал, что женился на самой, как говорили, прекрасной женщине Италии. Он слышал, что ее красоту сравнивали с красотой его сестры Лукреции и возлюбленной его отца Джулии; большинство тех, кто видел всех троих, заявляли, что Санчия по красоте не уступает остальным, но обладает помимо всего еще чем-то — в ней таилась какая-то колдовская сила, делавшая ее единственной и неповторимой. Она отличалась ненасытной сексуальностью; она раздавала обещания неземного блаженства любому представителю противоположного пола, который оказывался с ней рядом. Таким образом, хотя все восхищались золотоволосой Лукрецией и прелестной Джулией, красота смуглой Санчии вызывала больше чем восхищение; ее никогда нельзя было забыть.

— А чем занимался мой маленький муж сегодня? — поинтересовалась Санчия.

Он поднял лицо, чтобы поцеловать твердый белый подбородок.

— Я катался верхом, — ответил мальчик. — Какое чудесное ожерелье!

— Мне его подарили сегодня ночью.

— Ночью я не видел тебя. Лойселла сказала, чтобы я не беспокоил тебя.

— Нехорошая Лойселла, — поддела она.

— У тебя был любовник, — констатировал Гоффредо. — Он доставил тебе удовольствие?

Она рассеянно поцеловала его, думая о том, с кем провела последнюю ночь.

— Я знавала и похуже, и получше, — вынесла она приговор.

Гоффредо засмеялся и слегка приподнял плечи, как ребенок от удовольствия. Он повернулся к Лойселле и сказал:

— У моей жены любовников больше, чем у любой женщины в Неаполе, не считая куртизанок, конечно. Но ведь их нельзя учитывать, правда?

— Конечно, нельзя, — подтвердила Франческа.

— Теперь, — попросила Санчия, — расскажи нам о своем брате. Расскажи нам о знаменитом Чезаре Борджиа.

— Вам никогда не приходилось знать такого человека, как мой брат Чезаре.

— Все, что нам доводилось о нем слышать, заставляет нас верить в это, — откликнулась Санчия.

— Мой отец любит его, — похвастался Гоффредо, — и ни одна женщина ни разу не сказала ему нет.

— Мы слышали, что та, которая скажет нет, будет за это наказана, — заметила Лойселла. — Как это может быть, если никто ему не отказывает?

— Потому что они знают, что тогда их ожидает наказание. Они боятся сказать нет. Так вот и говорят не нет, а да… да… да.

— Логично, — сказала Санчия. — Значит, мы все должны быть готовы сказать да… да… да…

Она сунула в рот Гоффредо леденец; он улегся рядом с ней, с довольным видом посасывая конфету.

— Франческа, — скомандовала Санчия, — расчеши волосы маленькому Гоффредо. Они у него такие красивые. Когда их расчешешь, они отливают медью.

Франческа подчинилась; две другие девушки устроились у кровати на полу. Санчия в полудреме откинулась на подушку, время от времени ее рука тянулась к блюду и нащупывала очередную конфету, от которой Санчия отламывала кусочек и совала в рот мужу.

Гоффредо, очень довольный, начал хвастать.

Он стал хвастать Чезаре — удалью Чезаре, жестокостью Чезаре.

Гоффредо сам не понимал, кем он восхищался сильнее — братом, имя которого внушало страх римлянам, или женой, имевшей возлюбленных больше, чем любая женщина Неаполя, если не считать куртизанок, но это недостойное сравнение.

По направлению к Риму ехала веселая группа всадников, в центре которой выделялась Санчия, рядом с ней находился ее маленький муж и три преданные камеристки. У Санчии была осанка королевы, вероятно, потому, что она являлась незаконной дочерью короля Неаполя и на людях всегда напускала на себя важный вид неприступной королевы. Это еще сильнее привлекало к ней внимание — под маской королевской неприступности проглядывал призывный многообещающий взгляд, направленный на всякого красивого молодого человека, встречавшегося ей, неважно, если он оказался всего-навсего грумом.

Ее камеристки посмеивались над ее неразборчивостью; они и сами не отличались излишней скромностью — были легкомысленны в любви и, не задумываясь, меняли любовников, правда, им не хватало выносливости Санчии.

Санчия перестала сожалеть о том, что не сумела остаться в Неаполе во время оккупации города французской армией. Она перестала сожалеть об этом, потому что ей все равно не позволили бы познакомиться с королем. Она не сомневалась, что Чезаре окажется более волнующим и удивительным любовником, чем бедняга Карл.

Не в натуре Санчии было сетовать на судьбу.

Жизнь всегда была сплошным удовольствием для нее; ее собственный мир всегда был при ней. Грустные и ужасные вещи происходили лишь с теми, кто жил в другом мире. Ее отца довели до сумасшествия и изгнали. Бедный отец! У него было разбитое сердце, когда французы отняли у него королевство.

Понимая страдания отца, она твердо решила не придавать значения тем ценностям, которые так восхищали его.

Когда она узнала, что ее выдают замуж за совсем еще ребенка — незаконного сына папы, да к тому же нелюбимого сына, — это ее задело, потому что такой брак ясно показывал, что она занимает куда меньшее место в жизни отца по сравнению со своей сводной сестрой, его законной дочерью.

Гоффредо Борджиа, сын Ваноцци Катани и, возможно, папы римского, а возможно, и нет! Она знала о сомнениях в отношении происхождения ее маленького мужа, иногда даже сам Александр объявлял, что мальчик не его сын. Должны ли в таком случае — хотя и Санчия была незаконной дочерью неаполитанского короля — отдать ее в жены какому-то Гоффредо?

Но ей объяснили: сын он папы или нет, важно одно — Александр признает его своим.

Они оказались правы. Папа стремился к союзу с Неаполем и именно по этой причине устроил этот брак. А что если со временем папа разорвет союз с Неаполем и не будет больше считать брак выгодным?

Она слышала, как Джованни Сфорца лишился милости папы и как пренебрежительно обращались с ним в Ватикане.

Но разница между ними очевидна. Сфорца был молодым человеком, которого трудно назвать красивым или обаятельным, да и характер у него не из легких. К тому же Санчия сможет постоять за себя, чего не скажешь о Джованни.

Так что она смирилась со своим замужеством и даже привязалась к маленькому мальчику, которого к ней привезли; она вместе со всеми отпускала скабрезные шутки, когда собирались гости, потому что двор был в курсе ее любовных похождений, и никто не мог без смеха представить себе, как поведет себя их опытная в любви принцесса, оставшись наедине с юным сыном папы римского.

Как хорош собой он был, когда его привезли в Неаполь! И когда их уложили в постель и мальчик испугался собравшихся вокруг людей с их сальными шутками и неприличными жестами, она сумела защитить его. Когда же они остались вдвоем, она обняла его, вытерла ему слезы и велела ему ничего не бояться — ему не о чем беспокоиться.

Санчия даже рада была такому мужу. Было просто оставить его на попечении верных девушек и наслаждаться со своими любовниками.

Вот так смотрела на мир Салчия. Жизнь всегда будет праздником. Любовники входили в ее жизнь и быстро исчезали. О ее поведении знала вся Италия, и она была совершенно уверена в том, что немного найдется мужчин, которые отказались бы стать ее возлюбленными.

А теперь она ехала в Рим, чтобы стать членом этой странной, если судить по многочисленным слухам, семьи.

В багаже она везла свои наряды, в которых собиралась появиться в Ватикане и впервые выйти в свет. Она должна выглядеть как можно лучше, потому что, если верить молве, у нее есть соперница — сестра ее мужа Лукреция.

Рим волновался. Жители всю ночь выглядывали на улицу. К утру они ждали блестящую процессию — в ее блеске римляне не сомневались, потому что Борджиа славились умением устраивать пышные зрелища.

В Ватикане с явным нетерпением ожидал приезда молодых Александр. Заметили, что он рассеянно занимался делами, с гораздо большим интересом следя за приготовлениями к приезду своей невестки.

Чезаре тоже с любопытством ожидал ее появления, хотя и не выражал свою радость так открыто, как отец.

А во дворце Санта Мария в Портико, волнуясь сильнее всех, коротала время Лукреция — она боялась, что все, что она слышала о Санчии, окажется правдой.

Санчия очень красива. Насколько красива? Лукреция пристально изучала свое отражение в зеркалах. Не утратили ли ее волосы прежний золотой цвет? Как жаль, что теперь она редко видит Джулию — та больше не была фавориткой отца и редко появлялась в Ватикане и в Санта Мария. Джулия сумела бы успокоить ее, как бывало в прежние времена, когда Лукреция нуждалась в ее поддержке. Лукреция почувствовала, что испытывает чуждый ей гнев, когда вспоминает о том, как много говорят о Санчии отец и Чезаре.

— Самая красивая женщина в Италии! — она слышала эти слова снова и снова. — Стоит ей только взглянуть на мужчину — и он ее раб. Говорят, она колдунья.

Теперь Лукреция начала познавать себя. Она просто завидовала Санчии. Ей хотелось, чтобы ее считали прекраснейшей женщиной Италии; ей хотелось, чтобы на нее заглядывались мужчины; ей хотелось, чтобы они становились ее рабами, чтобы о ней говорили, как о ведьме, из-за ее колдовских чар.

И она ревновала… сильно ревновала — Чезаре уделял так много внимания этой женщине.

Ожидаемый день наступил. Очень скоро Санчия Арагонская покажется на Аппиевой дороге. Очень скоро Лукреция увидит, лгала ли молва.

Она чувствовала смутную тревогу. У нее не было ни малейшего желания ехать встречать свою золовку, но отец настаивал:

— Ты обязательно, дорогая моя, должна встретить ее. Это знак уважения жене твоего брата. А как чудесно вы будете смотреться вместе — она со своими служанками, ты со своими. Вы, без сомнения, самые красивые создания на свете.

— Я слышала, что самой красивой называют ее. Ты тоже думаешь, что она затмит меня своей красотой?

Папа нежно коснулся щеки дочери и произнес:

— Невозможно! Невозможно!

Но глаза его так блестели, что она поняла — он думает больше о Санчии, нежели о ней. Она уже наблюдала раньше, как в нем разгоралась страсть к Джулии.

Лукреции хотелось топнуть ногой, закричать ему:

— Поезжай и сам встречай ее, ведь это ты так ждешь ее приезда!

Но она, оставаясь сама собой, только склонила голову, стремясь скрыть свои чувства.

И вот она одевается «, готовясь ехать встречать Санчию.

Вот служанки накидывают ей на голову зеленое с золотом платье… Вокруг слышится вздох восхищения.

— Никогда, никогда прежде вы не выглядели так изумительно! — сказали ей.

— Да, да, конечно, среди вас, одетых без всякой роскоши. Но как я буду выглядеть, когда мы встретимся с женой брата? А что если она одета лучше меня? Как тогда я буду выглядеть, ведь говорят, что она самая красивая женщина в Италии, а значит, и в мире?

— Как это может быть, если этот титул принадлежит вам, мадонна Лукреция?

Девушка постаралась успокоиться; в самом деле, увидев себя в зеленом платье, под вуалью, которая так шла ей, взглянув на свои блестящие золотистые волосы, она осталась довольна собой. Ни у кого, кроме Джулии, не было таких волос, как у нее, а Джулия сейчас не пользовалась благосклонностью папы.

Ее свита, которую она сама подбирала, уже готова. Это двенадцать девушек в красивых платьях — красивые платья, а не красивые девушки: она не хотела иметь слишком много соперниц. Ее пажи были одеты в мантии из красной и золотой парчи.

Лукреции казалось, что она едет встречать не жену своего брата, а просто соперницу. Она знала, что пока будет бормотать слова приветствия, сможет думать только об одном: кто же из нас красивее — она или я? Собираются ли мои отец и брат отдать все внимание ей, забыв о Лукреции?

Под лучами майского солнца ее ожидали представители кардиналов, все в роскошном облачении, сверкавшем в ярком свете дня; прибыли послы, несла караул дворцовая стража.

Народ закричал от восторга, увидев появившуюся Лукрецию в сопровождении девушек. Она, бесспорно, выглядела очаровательно, ее волосы ниспадали из-под украшенной перьями шляпки, зеленая с золотом парча переливалась драгоценностями. Но когда они добрались до въезда в город и Лукреция увидела ту, которая вызывала у нее такую сильную ревность, то поняла: Санчия — грозная соперница.

Окруженная свитой, которая сопровождала ее как принцессу Сквиласскую — конюшие, женщины и мужчины, рабы и шуты, — она красовалась рядом с Гоффредо.

Одного мимолетного взгляда Лукреции было достаточно, чтобы понять, что хотя Гоффредо немного вырос и возмужал, он по-прежнему еще ребенок. Люди, должно быть, восхищаются его чистым взглядом прекрасных глаз и его чудесными каштановыми волосами, но взоры всех притягивала женщина, находившаяся рядом с ним.

Этой женщиной была Санчия, одетая по торжественному случаю в черное, — Гоффредо тоже был в черном, — чтобы напомнить всем о своем испанском происхождении. Платье Санчии было щедро украшено вышивкой, рукава сильно расширялись книзу; на плечи ниспадали иссиня-черные волосы, а ярко-голубые глаза чудесно контрастировали с ними.

И вдруг зеленое платье Лукреции стало казаться слишком детским — достаточно милым, но лишенным элегантности черного расшитого испанского платья.

Брови Санчии были немножко выщипаны по моде, но оставались в меру густыми, лицо сильно покрывала косметика; из толпы доносились замечания, что она выглядит значительно старше своих лет.

У нее были королевские и в то же время вызывающие манеры. Смотрела она на всех свысока, и все-таки в ее взгляде таилось обещание любому привлекательному молодому человеку, который встречался с ней глазами.

Лукреция повела поводья и оказалась впереди коня своего брата и Санчии, девушки обменялись приветствиями, достаточно трогательными, чтобы удовлетворить всех слышавших их.

После чего они развернули лошадей и направились к Ватикану.

— Я рада, что мы наконец познакомились, — сказала Санчия.

— Я тоже, — ответила Лукреция.

— Не сомневаюсь, что мы станем подругами.

— Это моя заветная мечта.

— Я давно хотела встретиться с членами моей новой семьи.

— Особенно с Чезаре, — заметил Гоффредо. — Санчия задавала мне бесконечные вопросы о нашем брате.

— Он тоже мечтает вас увидеть. Слухи о вас дошли до нас в Риме.

Останься она одна с Лукрецией, она бы рассмеялась. Но сейчас Санчии пришлось сказать:

—  — Мы все тоже много слышали о вас. Какие у вас чудесные волосы, сестра.

— То же самое должна сказать о ваших.

— Никогда не видела таких золотых волос.

— Теперь будете видеть их часто. У многих римлянок есть парики, и они любят разгуливать в них по городу.

— В вашу честь, дорогая сестра.

— В большинстве своем это куртизанки.

— Красота — это их ремесло, они стараются походить на вас.

Лукреция слегка улыбнулась, но не смогла подавить в себе смутное ощущение тревоги, которое вызвала у нее эта молодая женщина.

Она не слышала шепота позади них.

— Мадонна Лукреция не хочет иметь рядом с собой соперницу.

— Да еще какую!

Александру не терпелось вместе с кардиналами поприветствовать процессию, как того требовал обычай. Из комнаты, окнами выходящей на площадь, которую молва называла первой красавицей Италии и которая так же свободно отдавала свою любовь мужчинам, как любая куртизанка.

И когда он увидел ее во главе процессии, а рядом с ней заметил золотую головку своей дочери — одна с иссиня-черными волосами, другая с золотыми, — он глаз не мог отвести от них, совершенно очарованный. Как прекрасны они обе! Какой контраст, чудесный контраст! Просто восхитительно!

Он должен спешить вниз, чтобы приветствовать их, когда они подъедут ко дворцу. Он дрожал от нетерпения, желая скорее обнять прелестное создание.

Стоя в окружении кардиналов, он испытывал чувство удовлетворения. Он получал удовольствие от всех церемоний, празднеств, которые постоянно видел в своей жизни; он любил жизнь; она могла предложить ему все, к чему он стремился и чего хотел, он был одним из малочисленных представителей рода человеческого, чьи желания мгновенно сбывались. Он был счастливым человеком, но никогда еще не чувствовал себя счастливее, чем в этот момент.

Она приближалась — прекрасная, черноволосая и такая смелая; глаза были опущены, но ей не удавалось скрыть свою смелость. У нее был высокомерный вид женщины, сознающей, что она желанна; она обладала очарованием, свойственным представительницам слабого пола, и сразу пленила Александра.

Он чувствовал себя крайне возбужденным, когда они вместе с маленьким Гоффредо опустились перед ним на колени и поцеловали ему руку. После чего она отступила назад, и все остальные оказались впереди — ее женщины прекрасно выглядели и были вполне достойны находиться у нее в услужении, подумал Александр. Он внимательно оглядел их и еще раз пережил радость оттого, что теперь они с ним.

Они заняли свои места — Гоффредо встал рядом с Чезаре, который задумчиво разглядывал жену брата; на ступенях папского трона, преклонив колени, на двух красных бархатных подушечках стояли Лукреция и Санчия.

Какой счастливый момент, подумал Александр; ему хотелось скорее покончить с торжественной церемонией, чтобы он мог поговорить со своей невесткой, заставить ее рассмеяться, дать ей понять, что хоть он ее свекор и глава церкви, он тем не менее остается веселым мужчиной и умеет любезно обходиться с дамами.

Один из кардиналов, наблюдавший за папой, повернулся к соседу и заметил:

— Брат и отец — оба неравнодушны к жене Гоффредо.

— Все неравнодушны к жене Гоффредо.

— Запомни мои слова: мадонна Санчия посеет в Ватикане вражду, — последовал ответ.

Санчия появилась в комнате Лукреции вместе со своими тремя служанками. Был троицын день, прошли два дня с момента возвращения Гоффредо в Рим. Лукреция одевалась на службу в собор Святого Петра.

Девушка немного испугалась вторжения. Санчия начинала с пренебрежения к этикету, и Лукреция поняла, что та решила вести себя здесь, в Риме, так, словно находится при неаполитанском дворе, где не обращали внимания на правила поведения.

На Санчии было черное платье, но она не производила впечатления скромницы — в ее ярко-голубых глазах светился почти цинизм, думала Лукреция; казалось, что она вынашивает какие-то планы, тайные и еще смутные.

— Как чувствует себя моя дорогая сестра сегодня? — поинтересовалась Санчия. — Готова к церемонии? Говорят, мы услышим испанского прелата. — Она состроила гримасу. — Испанские прелаты бывают чересчур набожны и поэтому читают слишком длинные проповеди.

— Но нам все равно придется идти, — объяснила Лукреция. — Будет присутствовать мой отец и вся знать. Это торжественный случай и…

— О да, да, мы должны пойти. Санчия, обхватив Лукрецию, за талию, потянула ее к зеркалу и посмотрела на отражения.

— Не скажешь, что у меня такой вид, будто я собираюсь посетить торжественную службу, правда? И когда я смотрю внимательнее на тебя, то мне кажется, у тебя тоже. О Лукреция, какой у тебя невинный вид с твоими светлыми голубыми глазами и золотыми волосами! А ты невинна, Лукреция, скажи?

— Невинна в чем? — спросила девушка.

— О жизнь!.. Да в чем угодно. О Лукреция, мысль работает в этой маленькой золотоволосой головке, но ты помалкиваешь. Ты кажешься испуганной. Но я права, не так ли? Такая красавица, как ты, не может оставаться в стороне от… от того, что делает жизнь такой интересной.

— Боюсь, что я не понимаю.

— Значит, ты еще совсем ребенок? А что Чезаре? Он будет присутствовать на этой торжественной мессе? Ты знаешь, сестрица, я очень хочу познакомиться с каждым из вас, но ты — единственная, с кем я впервые осталась один на один.

— Было столько церемоний, — негромко проговорила Лукреция, испытывая неопределенное чувство к девушке, которая так откровенно высказывалась и говорила такие вещи, что Лукреция испытывала смущение и предпочла бы совсем их не касаться.

— О да. Позже я познакомлюсь с вами получше, не сомневаюсь. Чезаре не совсем такой, каким я себе его представляла. Он так же красив, как о нем рассказывают. Но есть в нем какое-то странное чувство горечи.

— Мой брат мечтал стать великим полководцем.

— Понятно, понятно. Он не может безропотно нести свой крест.

Лукреция с тревогой посмотрела вокруг.

— Хватит. Оставьте нас, — велела она служанкам.

Она посмотрела на Санчию, ожидая, что та отпустит своих женщин.

— Они мои друзья, — сказала Санчия. — Надеюсь, станут и твоими. Они восхищаются тобой. Правда? — обратилась она к своему трио.

— Мы все согласны, что мадонна Лукреция очень красива, — ответила за всех Лойселла.

— Теперь расскажи мне о Чезаре, — стала настаивать Санчия. — Он очень сердитый… очень мрачный человек. Я вижу.

— В конце концов Чезаре всегда добивается своего. Он непременно выполняет все задуманное.

— Ты очень любишь своего брата?

— Просто нельзя не восхищаться им, ведь он самый лучший в мире, ему нет равных.

Санчия улыбнулась. Теперь она поняла. В слухах, которые доходили до нее, была доля истины — семейство Борджиа связывали несколько странные отношения, уж слишком страстно любили они друг друга.

Она почувствовала, что Лукреция относится к ней с подозрением и ревностью, потому что Санчия может привлечь внимание папы и Чезаре настолько, что те не будут больше искать общества Лукреции. Ситуация, как в романе, что очень импонировало Санчии.

Более того, ей доставляло удовольствие думать о том, что Чезаре не всегда действовал согласно собственной воле. Он ненавидел кардинальские одежды, как и любое церковное облачение, а его заставили носить его, вот почему она видела в его глазах тлеющий огонь ярости. Она, незаконная дочь короля неаполитанского, вынужденная занимать второе место после ее сводной сестры, понимала его чувства. Это делало ее ближе Чезаре, а его уязвимость интриговала ее.

Когда они отправились в собор Святого Петра, она чувствовала себя бесконечно веселой; она взяла Лукрецию под руку, когда они вошли в церковь. Как же долго тянулась церемония! На ней присутствовал папа римский, который сейчас казался совершенно другим человеком, ничуть не похожим на того общительного отца Лукреции, который проявлял любезность и гостеприимство накануне вечером во время торжественного ужина. Санчия правильно сказала об испанском прелате — его проповедь все продолжалась и продолжалась.

— Я устала, — шепнула она Лукреции. Бледное лицо Лукреции слегка порозовело. Принцесса неаполитанская и понятия не имела о том, как следует вести себя во время торжественной церемонии.

Лукреция промолчала.

— Кончит он когда-нибудь?

Лойселла подавила смешок, а Бернандина прошептала:

— Ради Бога, мадонна, тихо!

— Но ведь так утомительно долго стоять! — пожаловалась Санчия. — Почему мы не можем сесть? Посмотрите, вон свободные скамьи.

Лукреция отчаянно прошептала:

— Они для каноников, когда они будут петь.

— А пока они послужат нам, — решила Санчия.

Несколько человек повернули головы, услышав шепот, очень многие видели, как прекрасная молодая женщина направилась к скамьям, шурша шелками и демонстрируя обтянутые платьем стройные ноги. Лойселла, Франческа и Бернандина, следовавшие за Санчией, не колебались. Куда шла Санчия, туда шли и они.

Лукреция несколько секунд смотрела на девушек, чувствуя, что внутри нее растет волнение. Она знала, что они ведут легкомысленный образ жизни, ей самой хотелось принять участие в приключениях, в которых у них не было недостатка. Она во всем хотела походить на них.

Не колеблясь, она последовала за девушками и устроилась рядом с ними, на лице ее играла непривычно шаловливая улыбка, она едва сдерживала смех.

Они сидели все вместе, Санчия придала лицу нарочито благочестивое выражение, Лойселла опустила голову, чтобы скрыть свое веселье, а Лукреции пришлось собрать всю силу воли, чтобы не разразиться истерическим смехом.

Они возмутили папский двор.

Никогда, сетовали кардиналы, никто из них не видел ничего подобного во время торжественной службы. Женщина из Неаполя явно не более чем дворцовая шлюха. Взгляды, которые она дарит мужчинам, лишний раз подтверждают ее репутацию, о которой они знали давным-давно.

Джироламо Савонарола долго и энергично говорил с кафедры флорентийского собора Святого Марка о том, что папский двор опозорен перед всем миром и что женщины вели себя недостойным образом и тем самым запятнали свою репутацию, устроив настоящий скандал.

Кардиналы отправились к святому отцу.

— Ваше святейшество пережили неприятные минуты, — начал один из них. — Поведение ваших дам во время службы в троицын день привело в ужас всех, кто присутствовал в соборе.

— Неужели? — сказал Александр. — А я заметил, как у многих заблестели глаза, когда они смотрели в их сторону.

— Они выражали свое порицание, ваше святейшество.

— Я не видел никакого порицания, но зато видел некоторое восхищение.

Кардиналы стояли с мрачным видом.

— Ваше святейшество, без сомнения, должным образом поступит с виновными?

— Что вы, что вы, какие виновные? Это просто шалости милых девочек. Молодые девушки от природы резвы и веселы. Да и кому из нас не было немножко скучно слушать нашего почтенного проповедника?

— И тем не менее нельзя вести себя здесь, в Риме, словно в Неаполе!

Папа кивком головы выразил свое согласие. Он поговорит с девушками.

Он поговорил. Одной рукой он обнял Санчию, другой Лукрецию и придал своему лицу нарочито строгое выражение. Он нежно их поцеловал и милостиво улыбнулся Лойселле, Бернандине и Франческе, стоявшим рядом с опущенными головами, но не настолько низко, чтобы исподволь не бросить взгляд на святого отца.

— Вы просто возмутили общество, — сказал он. — И если бы вы не были так хороши собой, мне пришлось бы отругать вас и я надоел бы вам не меньше, чем испанский прелат.

— Понимаете, ваше святейшество, — сказала Санчия, поглядывая на него из-под темных ресниц, окружавших необыкновенно голубые глаза, — нам стало так скучно…

— Прекрасно понимаю, — ответил папа, бросая на нее влюбленный взгляд. — Я испытываю величайшее удовольствие, видя столько блеска и красоты при своем дворе, и если я стану сердиться на вас, значит, я самый неблагодарный человек на свете.

Все громко рассмеялись, и Санчия сказала, что она хочет спеть для него, потому что он не только их святой отец, но и тот, кого они горячо любят.

Санчия запела под аккомпанемент лютни, на которой играла Лукреция. Лойселла, Бернандина. Франческа устроились на табуретах у его ног, подняв любопытные и восхищенные взоры на папу, а Санчия и Лукреция облокотились на его колени.

« Ругать таких красавиц! — думал Александр. — Никогда! Их маленькие шалости только развлекают великодушного папу и любящего отца «.

В тот вечер Санчия танцевала с Чезаре. Их глаза встретились, и она видела в нем то неистребимое презрение ко всему миру, которое было свойственно ей самой. У нее был другой темперамент, поэтому она сумела отбросить мысли о былых унижениях и наслаждаться жизнью. Но между ними прослеживалось сходство.

Несмотря на проявления своей привязанности, папа не отвел ей при дворе ту роль, о которой она мечтала. Она оставалась всего-навсего женой Гоффредо, в происхождении которого сомневалась. Совсем другое дело, если бы она была женой Чезаре.

Но ее чувственная натура позволила ей забыть обо всем в погоне за плотскими радостями. Секс был в ее жизни самым главным. У Чезаре все оказалось иначе. Он стремился к земным удовольствиям, но постоянно испытывал другие желания — его жажда власти была сильнее, чем желание обладать женщиной.

Она, покорившая столько мужчин, легко читала мысли и сразу поняла его. Теперь она решила заставить Чезаре позабыть о своих амбициях. Оба они отличались опытностью, каждому будет приятно удивить другого своими достижениями в искусстве любви. Оба понимали это, танцуя вместе, оба задавали себе вопрос: к чему откладывать то, чего страстно желаешь? Ни один не смирится с отсрочкой.

— Вы точно такой, как о вас говорят, — сказала ему Санчия.

— Вы точно такая, какой я вас представлял, — ответил он.

— Я давно хотела поговорить с вами. Сегодня мы впервые можем сделать это, но за нами следят десятки пар глаз.

— Молва не лгала, — заметил Чезаре, — что вы самая красивая женщина на свете.

— Молва не лгала, утверждая, что в вас есть что-то внушающее страх.

— Я вам внушаю страх? Она рассмеялась:

— Ни один мужчина не может внушить мне страх.

— Они все были так добры к вам?

— Все, — ответила она. — С той поры, как я научилась говорить, мужчины неизменно добры ко мне.

— Я не наскучил вам; раз вы знаете мужчин так хорошо? Я ведь тоже мужчина.

— Но каждый отличается от остальных. Вот это я поняла. Может, именно поэтому мне они кажутся такими привлекательными. Но ни один из тех, кого я знала, даже отдаленно не был похож на вас, Чезаре Борджиа, вы совершенно особенный.

— И вам нравится это?

— Настолько нравится, что постараюсь узнать вас как можно лучше.

— Какие же сказки вам обо мне рассказывали?

— Что вы тот, кто никогда не согласен услышать в ответ» нет «, что люди боятся вашего гнева и что, коль скоро вы остановили выбор на женщине, то она должна повиноваться, если не испытывая желания, то из страха. Я слышала, что стоит кому-то не угодить вам, как он сразу расплачивается за это, что некоторых находят задушенными на улице, других с ножом в теле. Я слышала, что кое-кто из тех, кто пил у вас в гостях вино, только и успевает почувствовать, что отравлен, как тут же умирает. Вот такие вещи я о вас слышала, Чезаре Борджиа. А что вы слышали обо мне?

— Будто вы занимаетесь колдовством, чтобы любой понравившийся вам мужчина оказался бессилен против ваших чар, и что если кто станет вашим возлюбленным, то уже никогда не сумеет забыть вас.

— И вы верите этим россказням?

— А вы верите этим сказкам обо мне? Она посмотрела ему в глаза и увидела в них то же самое желание, которое владело ею.

— Не знаю, но обязательно постараюсь узнать правду, — сказала она.

— Так же и я, — ответил он. — Думаю, что я тоже хочу узнать о вас как можно больше. Он сжал ее руку.

— Санчия, — прошептал он, — сегодня ночью? Она закрыла глаза и кивнула.

На них смотрели. Папа нежно улыбался. Невероятно! Но как же могло быть иначе? Чезаре и Санчия! Они очень подходили друг другу, и с самого первого раза, как Чезаре услышал о ней, он решил, что так и должно быть.

Теперь будет пища для разговоров сплетникам, думал Александр, теперь возмущенные кардиналы поднимут головы и голоса; Савонарола станет метать молнии со своей кафедры, обвиняя папский двор во всех грехах.

Папа вздохнул, немного завидуя собственному сыну, и хитро сам себе улыбнулся; он уговорил Чезаре все ему рассказать об их отношениях.

Гоффредо с восторгом наблюдал за танцующими. Какой красивой парой они были! Моя жена и мой брат. Это самые известные люди среди присутствующих на балу. Все на них обращают внимание. И сами они с восхищением смотрят друг на друга.

Чезаре, великий Чезаре будет благодарен мне, потому что я привез ему Санчию. А Санчия, она явно в восторге от Чезаре. Все ее любовники покажутся ей ничтожествами, когда она сравнит его с ними!

Лукреция смотрела на них.

« Итак, — думала она, — Санчия уже решила взять Чезаре в любовники. Она знает, как соблазнить, как ублажить его «.

Лукреции хотелось спрятать лицо и заплакать, а больше всего ей хотелось, чтобы Санчия никогда не приезжала бы в Рим.

Они лежали в постели Санчии.

Санчия улыбалась, глядя сбоку на своего любовника. И вправду, думала она восторженно, он не такой, как все остальные мужчины. Он страстный и в то же время сдержанный, увлекающийся и холодный; он опытен и одновременно жаждет открытий; он обладает двойной силой. При всех своих многочисленных любовных похождениях она не знала любовника, равного Чезаре.

Она повернулась и медленно проговорила:

— Меня надо было выдать замуж за тебя, а не за Гоффредо.

И сразу увидела, как изменилось его лицо — выражение чувственности исчезло, сменившись внезапным гневом, настолько сильным, что девушка поразилась, хотя и была в расслабленном состоянии.

Он сжал кулаки, и она поняла, что он борется с собой, стараясь сдержать свою ярость.

— Мой отец, — проговорил он, — счел целесообразным отправить меня в церковь.

— Просто в голове не укладывается, — спокойно сказала она, кладя ему на спину ладонь и привлекая его к себе, стараясь вызвать в нем желание.

Но не так-то просто было его успокоить.

— У меня два брата, — сказал он, — но отец выбрал меня.

— Ты станешь папой, — ответила Санчия, — но это вовсе не значит, что ты должен лишать себя подобных удовольствий, Чезаре.

— Я хочу командовать армиями. Я хочу иметь сыновей… Законных сыновей. Я чувствую отвращение к церкви и ко всему, что с ней связано. И избавлюсь от своего кардинальского облачения.

Санчия села на постели. Ее длинные волосы скрывали ее наготу. Ее голубые глаза сияли. Она хотела, чтобы он забыл о своих обидах и снова любил ее. Это походило на вызов. Его гнев важнее, чем я? Что же он за мужчина, если лежит со мной в постели и говорит о своих честолюбивых устремлениях?

Она взяла его за руки и улыбнулась ему.

— Не сомневаюсь, что то, о чем ты мечтаешь, непременно сбудется, Чезаре Борджиа.

— Ты колдунья? — спросил он.

— Да, колдунья, Чезаре Борджиа, и я обещаю тебе это… я обещаю тебе солдатскую форму, жену и законных отпрысков.

Он пристально смотрел на нее; по крайней мере ей удалось сосредоточить его внимание на себе, хотя, возможно, ее дар пророчества привлек его сильнее, чем ее тело.

Она смотрела на него широко раскрытыми глазами.

— Один из детей должен посвятить себя службе церкви, — продолжала она. — Это должен был быть Гоффредо. Почему не он?

Он встал на колени на постели рядом с ней, обхватив за плечи и заглянул в голубые глаза Санчии.

— Да, сказала она. — Вот выход. Нам с Гоффредо нужно развестись. Маленький Гоффредо пусть наденет на себя кардинальские одежды, а Санчия и Чезаре станут мужем и женой.

— Клянусь всеми святыми, — воскликнул Чезаре, — это неплохой план.

Он обнял ее и стал неистово целовать. Она засмеялась.

— Полагаю, мой господин не станет меньше любить меня из-за того, что вскоре я должна буду стать его невестой, а потом и женой. Говорят, что знатные юноши в Риме любят женщин, которых находят себе сами, больше, чем тех, кого им навязывают в жены.

— Договорились, — горячо сказал Чезаре.

— Сначала ты должен заявить, что хочешь стать моим мужем…

Она, смеясь, откинулась на подушки, и некоторое время они боролись.

— Чезаре, — едва сумела выговорить она, — твоей силы хватит на десятерых. ***

Лукреция просила отца принять ее. Александр с тревогой всматривался в лицо дочери. Она выглядела бледной и несчастной.

— Что случилось, моя ненаглядная? — спросил он.

Она опустила глаза. Она ненавидела ложь, но тем не менее не могла решиться сказать ему правду.

— Я неважно чувствую себя, отец, — ответила она. — Чума в самом воздухе Рима, мне кажется, я заразилась. У меня два дня небольшая лихорадка.

Он коснулся своими прохладными унизанными кольцами пальцами ее лба.

— Сохрани тебя Господь, — пробормотал он — Умоляю простить меня. — сказала Лукреция, — потому что то, о чем я собираюсь просить тебя, я знаю, будет неприятно. Ты не захочешь мне позволить сделать это. Я чувствую, что мне нужно переменить обстановку, я хотела бы ненадолго поехать в Пезаро. Тишина.

Папа все сильнее ощущал недовольство замужеством своей дочери.

Но Лукреция выглядела такой болезненной, что он решил сделать ее счастливой.

Ее глаза неотрывно были опущены к подушечке из красного бархата, на которой она стояла на коленях.

Она сама себе казалась сбитой с толку, она чувствовала себя девочкой, которая не может разобраться в собственных чувствах. Она ненавидела Санчию — Санчию с ее ярко-голубыми глазами, громким смехом, с ее умением прекрасно разбираться в людях и знанием жизни.

Санчия обращалась с Лукрецией, как с ребенком, и Лукреция понимала, что в важнейших вопросах она и останется ребенком, пока не сумеет овладеть своими чувствами и не научится разбираться в них. Единственное, что она твердо знала, — это то, что не может вынести близости Санчии и Чезаре, что ненавидит услужливость Гоффредо и хихиканье трех служанок Санчии.

В последнее время она часто думала о Пезаро, особенно когда отправлялась в апартаменты Санчии, поскольку знала, что если Чезаре там, а она туда не придет, то вообще не увидит его в тот день.

Пезаро, этот тихий небольшой городок в полукольце гор, синее море, омывающее его берега. Пезаро, где она могла жить вместе с мужем и вести себя, как подобает жене. В Пезаро она чувствовала себя такой же женщиной, как все, и именно этого ей сейчас хотелось.

Отец нежно гладил ее по волосам; она слышала его голос, тихий и спокойный, словно он все понимал:

— Дорогая моя, ты высказала желание отправиться в Пезаро, значит, в Пезаро ты и поедешь.

Александр принял сына в своих апартаментах.

— У меня есть для тебя новости, — сказал он. Александр испытывал тревожное чувство, но все равно придется говорить с Чезаре, который полностью отдался любви к Санчии, совершенно овладевшей его помыслами. В этом Александр не сомневался. Вот он и постарался выбрать подходящий момент, когда Чезаре находился в хорошем расположении духа, чтобы сказать ему о том, о чем давно хотел и что больше не мог держать в тайне.

— Я слушаю, ваше святейшество, — ответил Чезаре.

— Джованни возвращается домой. Александр быстро взял сына под руку — он не хотел видеть, как кровь тут же ударит Чезаре в голову, не хотел видеть красные от гнева глаза сына.

— Да, да, — сказал папа, направляясь к окну и мягко увлекая за собой Чезаре. — Я старею и буду счастлив, когда вся моя семья соберется вместе и будет рядом со мной.

Чезаре молчал.

Незачем пока сообщать Чезаре, думал Александр, что Джованни возвращается домой, чтобы возглавить кампанию против Орсини, которых следовало наказать за их выжидание конца войны с французами без какого-либо сопротивления врагам. Пока еще рано говорить, что, когда Джованни приедет, он примет командование папскими вооруженными силами. Чезаре узнает об этом, но позже.

— Когда он приедет, — сказал папа, — мы должны вызвать Лукрецию. Я жду того дня, когда смогу посадить всех любимых детей за свой стол и насладиться этим зрелищем.

Чезаре по-прежнему молчал. Его пальцы судорожно теребили кардинальскую мантию. Он не видел площадь за окном, не замечал присутствия Александра, стоящего рядом с ним. Единственное, о чем он мог думать — это о Джованни: тот, которому он завидовал и которого ненавидел, возвращался домой.

Римский карнавал

Братья встретились. Чезаре, поскольку этого требовала традиция и на этом настаивал отец, ехал во главе процессии, состоявшей из кардиналов и разодетых членов их семейств, ехал, чтобы приветствовать своего брата, которого он ненавидел больше всех на свете.

Они посмотрели друг другу в лицо. Джованни немного изменился с тех пор, как уехал в Испанию. Он стал более высокомерным, более шикарным, жесткие складки вокруг рта стали глубже. Рассеянный образ жизни оставил свой отпечаток, но он по-прежнему был очень красив. На нем был костюм, подобного которому Чезаре никогда не видел. Его плащ был украшен жемчугом, а на камзоле того же светло-коричневого тона переливались всеми цветами радуги драгоценные камни. Даже лошадь и та выглядела великолепно в попоне, расшитой золотом и с серебряными колокольчиками. Джованни просто ослепил жителей Рима своим великолепием, въезжая с братом и свитой в город.

Когда братья направлялись бок о бок ко дворцу, который должен был стать домом Джованни, младший брат не удержался и с тайной усмешкой взглянул на Чезаре, стараясь дать ему понять, что прекрасно помнит об их вражде и что теперь он — великий герцог, имеющий сына и ожидающий еще одного ребенка, что он прибыл домой по просьбе их отца, чтобы стать во главе папских армий, и тут же сам понял, что зависть Чезаре ничуть не стала слабее.

Папа не смог сдержать своей радости, увидев любимого сына.

Он обнял его и заплакал. Чезаре стоял в стороне, сжимая кулаки и зубы, и задавал себе вопрос: почему же так происходит, почему у него есть все, чего лишен я?

Александр, взглянув на Чезаре, понял его чувства и догадался, что тот испытает еще более сильную ярость, когда в полной мере осознает, какая слава ожидает брата. Он протянул руку к Чезаре и нежно проговорил:

— Дорогие мои! Как редко мне теперь удается видеть вас обоих вместе!

Когда Чезаре не обратил внимания на протянутую ему руку и отошел к окну, Александр почувствовал тревогу. Первый раз Чезаре открыто бросал ему вызов, и то, что он поступил так в присутствии третьего лица, вдвойне обеспокоило папу. Он решил сделать вид, что просто ничего не заметил.

— Внизу столпился народ. Люди стоят в ожидании, — хотят еще раз взглянуть на блестящего герцога Гандийского, — сказал он, не поворачивая головы.

Джованни, шагнув к окну, обернулся к брату с дерзкой улыбкой.

— В таком случае ты должен понимать, что они не будут разочарованы, — проговорил он, поглядывая на свою богато украшенную одежду и на брата. — Жаль, — продолжал он, — что сравнительно скромное церковное облачение — это все, что ты можешь им продемонстрировать» брат мой.

— Но, значит, они будут восторгаться не герцогом, а роскошным нарядом герцога, — заметил Чезаре.

Александр встал между ними, обняв каждого.

— Тебе будет любопытно увидеть жену Гоффредо, дорогой мой Джованни, — сказал он. Джованни улыбнулся.

— Я слышал о ней. Слава о ней дошла и до Испании. Некоторые мои самые благонравные родственники произносят ее имя шепотом.

Папа рассмеялся.

— Мы здесь, в Риме, более терпимы, а, Чезаре?

Джованни посмотрел на брата.

— Я слышал, — сказал од, — что эта Санчия Арагонская очень щедрая женщина. В самом деле, настолько щедрая, что все, что у нее есть, не может отдать лишь мужу.

— Наш Гоффредо с нами, он очаровательный мальчик, — примирительно произнес папа.

— Не сомневаюсь в этом, — улыбнулся Джованни.

В его глазах светилась решимость. Чезаре смотрел на него с вызовом, а когда бы ни был брошен вызов одним из братьев, он непременно принимался другим.

Джованни Сфорца ехал в Пезаро.

Как радовался он возможности побыть дома! Как устал он от конфликтов, вечно возникающих при папском дворе, в Неаполе и везде, где бы он ни был. В Неаполе на него смотрели как на союзника, каковым он и являлся; его подозревали в шпионаже в пользу Милана, которым он и занимался. За последний год он не совершил ничего такого, что подняло бы его в собственных глазах.

Он только стал еще больше бояться, больше, чем когда-либо в жизни.

Только дома, в Пезаро, можно чувствовать себя в безопасности. Он погрузился в приятные мечты. Он представил, как едет в Рим» забирает свою жену и возвращается с ней в Пезаро, давая отпор ее отцу и брату. Он слышал свой голос: она — моя жена, попробуйте только отнять ее у меня!

Но это всего лишь мечты. Если бы только было возможно так говорить с папой и Чезаре Борджиа! Терпение, с которым папа вел себя с тем, в ком, как он полагал, уже умерли все чувства, насмешки Чезаре над человеком, который был трусом, а строил из себя героя, — все это было сверх того: что Джованни способен вынести.

Оставалось только предаваться мечтам. Он медленно ехал вдоль реки, ничуть не торопясь, — перед ним раскинулся Пезаро. Приехав домой, он почувствует тоску, жизнь будет казаться ему совсем иной, чем в ту пору, когда они жили здесь вместе с Лукрецией.

Лукреция! В первые месяцы после того, как она стала его женой, Лукреция казалась ему смущенной девочкой. Но какой он узнал ее позже! Ему хотелось забрать ее и помочь ей избавиться от всего, что она унаследовала от своей странной семьи.

Появился замок, казавшийся абсолютно неприступным Здесь, размышлял он, я мог бы жить с Лукрецией счастливо и в полной безопасности до конца наших дней. У нас были бы дети, и мы бы обрели покой в нашей крепости между морем и горами. Вассалы спешили приветствовать его.

— Наш господин вернулся домой! Он ощущал свою значимость и важность, он — господин в Пезаро. Пезаро должен стать независимым, здесь поселится гораздо больше людей.

Джованни спешился и вошел во дворец. И перед ним возникла его мечта — из плоти и крови! В освещенных солнцем распущенных волосах блестели скромные драгоценности — ведь она стала хозяйкой менее великолепного дворца, чем был у нее в Риме.

— Лукреция! — закричал он. Она улыбнулась той очаровательной улыбкой, которая делала ее похожей на ребенка.

— Джованни, — заговорила она, — я устала от Рима. Я приехала сюда, чтобы встретить тебя, когда ты вернешься домой.

Он положил руки ей на плечи и поцеловал ее в лоб, затем в щеки и только после этого коснулся ее губ.

В этот момент он верил, что Джованни Сфорца, которого он видел в своих мечтах, существует в реальности.

Джованни Сфорца не мог поверить своему счастью. Он начал мучить себя и Лукрецию. Он постоянно отыскивал новые украшается среда драгоценностей жены.

— Откуда у тебя эта вещица? — интересовался он.

— Подарил отец, — неизменно слышал он в ответ. Или:

— Это я получила от своего брата.

После чего Джованни швырял украшение в шкатулку и убегал из комнаты или смотрел на нее сердитым взглядом.

— Поведение при папском дворе возмущает весь мир! — заявлял он. — Оно стало еще хуже с приездом девиц из Неаполя.

Поведение мужа делало Лукрецию несчастной. Она думала о Санчии и Чезаре, об их отношениях, о восторге Гоффредо по поводу того, что его жена так нравится его брату, о развлечениях Александра и о собственной ревности.

«Мы действительно странная семья», — думала она.

Она часто смотрела на море, в глазах ее таилась надежда, надежда на то, что она приспособится к жизни в соответствии с требованиями людей вроде Савонаролы, что она станет тихо жить вместе со своим мужем в их горной крепости, возьмет себя в руки и подавит в себе желание вернуться к своей неспокойной семье.

Но поскольку Джованни не мог предложить ей помощи и она только слышала от него упреки, Лукреция решила быть терпеливой. Она спокойно слушала его яростные слова и только пыталась убедить его в своей невиновности. Случалось, что он бросался к ее ногам и говорил, что в душе она добрая и хорошая и что он — последняя скотина, посмев придираться к ней. Он не мог объяснить ей, что он всегда смотрел на себя как на жалкое создание, всеми презираемое, и что поведение ее семьи и слухи о нем делали его еще — несчастнее, еще уязвимее.

Бывали мгновения, когда Лукреция думала, что больше не вынесет ничего подобного. Может мне постричься в монахини, размышляла она. Когда приходили письма от Александра, сердце ее билось сильнее, руки дрожали, стоило ей только коснуться диета бумаги. Читая письма, она представляла, что отец рядом и она будто бы разговаривает с ним; и она понимала, что была по-настоящему счастлива лишь в своей семье и может быть довольна жизнью только тогда, когда будет окружена любовью отца и братьев.

Что могла она обрести взамен этой бьющей через край любви?

Александр умолял ее вернуться. Ее брат Джованни, подчеркивал он, в Риме, он стал еще краше, еще очаровательнее, чем прежде. Каждый день он спрашивает о своей любимой сестре и о том, когда же она вернется домой. Лукреция должна немедленно возвращаться.

Она ответила, что ее муж хочет, чтобы она осталась в Пезаро, где у Джованни Сфорца есть определенные обязанности.

Ответ пришел немедленно.

Ее брат Джованни в скором времени примет участие в военной компании, которая сначала направлена против Орсини, а затем будет иметь целью подчинить всех баронов, показавших себя неспособными оказать сопротивление врагу. Богатые владения и земли попадут в руки папы. Лукреция понимала, что это только первые шаги по дороге, которую ее отец собирался пройти.

Теперь его дорогому зятю, Джованни Сфорца, представляется прекрасная возможность показать свою отвагу и прославить свое имя. Пусть он собирает войско и присоединяется к герцогу Гандийскому. Лукреции, конечно, не захочется оставаться в Пезаро одной, так что ей следует возвратиться в Рим, где ее семья устроит ей пышную встречу.

Прочитав это письмо, Джованни Сфорца впал в неистовство.

— Кто я такой? — кричал он. — Не иначе как пешка, которую нужно просто передвигать по шахматной доске. Я не присоединюсь к герцогу. У меня и здесь достаточно дел.

Так он бушевал и изливал свой гнев перед Лукрецией, но, несмотря ни на что, он знал, как знала и она, что страх перед папой заставит его подчиниться.

Он решил пойти на компромисс. Он собрал всех мужчин, но вместо того, чтобы вместе с ними выступить в поход, написал папе, что долг не дает ему возможности тотчас же покинуть Пезаро.

Он и Лукреция ожидали команды подчиниться воле папы, ждали сердитых упреков.

Но ответом было долгое молчание, после чего из Ватикана пришло успокаивающее послание. Его святейшество прекрасно понимает положение Джованни; он больше не настаивает на том, чтобы он присоединился к герцогу Гандийскому. В то же время он хотел бы напомнить зятю, что тот давно не был в Риме, и Александру доставило бы невыразимое удовольствие обнять Джованни и Лукрецию еще раз.

Получив такое письмо отца, Лукреция почувствовала себя счастливой.

— Боюсь, что твой отказ, — сказала она мужу, — разгневает отца. Но как он доброжелателен! Видишь, он все понимает.

— Чем более доброжелателен твой отец, тем сильнее я его боюсь, — проворчал Джованни.

— Ты не понимаешь его. Он любит нас. И хочет видеть нас в Риме.

— Он хочет видеть в Риме тебя. Не знаю, чего он хочет от меня.

Лукреция смотрела на мужа, ее била дрожь. Бывали моменты, когда она понимала, что ей не уйти от судьбы, которую уготовила ей ее семья.

Чезаре редко чувствовал себя таким счастливым, как сейчас.

Его брат Джованни помогал ему доказать то, что он, Чезаре, старался заставить отца понять многие годы. Какая обида захлестнула его, когда во время торжественной церемонии Джованни вручили знамя, щедро расшитое золотом, и богато украшенный драгоценными камнями меч! Какая ярость поднялась в нем, когда он увидел глаза отца, сверкавшие гордостью за своего любимого сына!

— Глупец! — хотелось крикнуть Чезаре. — Разве ты не понимаешь, что покроешь позором армии и само имя Борджиа?

И предсказания Чезаре начали сбываться. Это доставляло ему величайшее удовольствие. Теперь отец наверняка поймет всю безрассудность возложения на Джованни воинских обязанностей и полнейшую неразумность отстранения смелого и решительного Чезаре от командования армиями, что совершил папа в своей слепой любви к Джованни.

Все складывалось в пользу Джованни. Богатство и могущество Александра давало ему большое преимущество. Великий капитан Вирджинио Орсини по-прежнему томился в тюрьме в Неаполе и не мог принять участия в защите своей семьи. Для любого, обладающего самыми скромными познаниями в области военного искусства, война окончилась бы скоро и победно, считал Чезаре.

Поначалу казалось, что все так и идет, поскольку без Вирджинио у Орсини не обнаружилось никакого желания воевать, и под напором войск Джованни они признавали свое поражение. Замки один за другим открывали ворота, и завоеватели входили в крепости, не пролив ни капли крови.

В Ватикане папа торжествовал; даже в присутствии Чезаре, зная, как болезненно воспринимает это старший сын, Александр не мог скрыть своей гордости.

Вот почему новый поворот событий так обрадовал Чезаре.

Клан Орсини было не так-то просто одолеть, как казалось молодому самонадеянному герцогу и его ослепленному любовью отцу. Орсини собрали все свои силы в фамильном замке в Браччано под предводительством сестры Вирджинио. Бартоломеа Орсини была отважной женщиной. Ее воспитали в соответствии с военными традициями, и она не собиралась сдаваться без борьбы. Ей помогал муж и другие члены семейства.

Джованни Борджиа не ожидал сопротивления. У него не было опыта ведения войны, и его методы осады Браччано казались опытным воинам обеих сторон наивными и глупыми. У него не было никакого желания воевать, Джованни-солдат гораздо больше любил драгоценности, украшавшие меч, и жезл — символ власти, а не сражения. Поэтому он слал послания защитникам замка, сначала убеждая, потом угрожая, внушая им, что любой их самый мудрый план обречен на неудачу. Погода не благоприятствовала осаждающим, пышные одежды герцога тем более не годились для пребывания в подобных условиях. Самый толковый капитан Джудобальдо Монтефельтро, герцог Урбинский, был тяжело ранен и вынужден покинуть поле брани, и выходило, что Джованни потерял своего лучшего советчика.

Шло время, а Джованни по-прежнему стоял у стен Браччано. Он устал от войны. Он слышал, что вся Италия смеялась над командующим папскими вооруженными силами, а кроме того, догадывался, как радует подобный поворот событий его брата.

Римляне перешептывались о блестящем герцоге: интересно, как поживает он теперь? По-прежнему ли так же роскошен его наряд? Дождь и ветер изрядно попортят бархат и парчу.

Александра не покидала тревога, он заявил, что готов в случае необходимости продать свою тиару, лишь бы довести войну до победного конца. Он не мог выносить общества своего сына Чезаре, потому что тот и не пытался скрывать своего ликования по поводу сложившейся ситуации. Ненависть братьев друг к другу, думал Александр, — просто отчаянная глупость. Неужели ни Чезаре, ни Джованни еще не поняли, что сила в единстве?

Чезаре находился рядом с отцом, когда пришло известие, что Джованни по-прежнему не захватил крепость и что Монтефельтро ранен.

Он видел, как к лицу отца прилила кровь. Хорошо, что Чезаре был около Александра, а то взволнованный папа покачнулся и упал бы, если бы сын не бросился и не подхватил его.

Глядя на отца, лицо которого покрылось багровыми пятнами, а глаза налились кровью, Чезаре вдруг почувствовал страх перед будущим, если не будет Александра, чтобы защитить семью. Потом он понял, скольким он обязан этому человеку — человеку, всем известному своей силой и энергией, который, должно быть, был настоящим гением.

— Отец, — воскликнул Чезаре. — О мой любимый отец!

Папа открыл глаза и заметил тревогу сына.

— Дорогой мой, — сказал он, — не бойся, я еще с тобой.

Снова его исключительное жизнелюбие взяло верх. Александр словно не признавал свойственных преклонному возрасту недугов.

— Отец, — проговорил Чезаре, голос выдавал его страдания, — ты не заболел? Ты не вправе болеть.

— Помоги мне добраться до кресла, — ответил Александр. — Сюда! Вот так лучше. Это просто минутная слабость. Я вдруг почувствовал, как кровь быстрее побежала по моим венам, мне показалось, что голова моя раскалывается на части. Сейчас уже проходит. Это из-за новостей. В будущем мне придется следить за собой. Незачем пугаться того, что пока еще не произошло.

— Ты должен больше заботиться о себе, отец, — предостерег его Чезаре.

— О сын мой, не смотри печально. И все-таки я чувствую себя счастливым, видя, как ты заботишься обо мне.

Александр прикрыл глаза и с улыбкой на лице откинулся на спинку кресла. Проницательный политик, намеренно закрывающий глаза на многое, когда дело касалось его собственной семьи, он позволил себе поверить, что Чезаре единственно из любви к нему так встревожился, а не потому, что понимал — он вместе со всеми близкими попадет в затруднительное положение, если с ними вдруг не станет папы, чтобы защитить их.

Чезаре стал умолять отца позволить пригласить врача; в конце концов Александр согласился несколько позже сделать это. Но способность папы восстанавливать свои физические силы была поразительной, и уже несколько часов спустя он размышлял, как помочь Джованни.

Увы, в конце концов даже Александру пришлось признать, что из Джованни не получилось воина, поскольку невозможно было отрицать неудачу герцога, когда к Орсини подоспела помощь из Франции, и они смогли атаковать противника.

Столкнувшись с упорным сопротивлением, Джованни показал себя никудышным командиром, и ситуация складывалась не в пользу папских сил; единственный человек, отличившийся во время кампании, герцог Урбинский, поправился после ранения, но попал в плен к Орсини. Что же касается Джованни, то его ранили, но совсем легко. Понимая, что его положение становится смешным, он заявил, что, будучи раненым, не в состоянии продолжать участие в боях и вынужден оставить свои армии, которым придется разрешить конфликт без него.

Теперь вся Италия потешалась над приключениями папского сынка. Вспоминали церемонию, на которой Джованни сделали главой папских вооруженных сил; вспоминали, как он гарцевал во главе своих армий, покидая Рим, словно завоеватель.

Римляне очень веселились по этому поводу, а многие были рады — последние события должны заставить папу понять, что опасно в личных интересах распространять политику протекционизма слишком далеко.

Чезаре перестал волноваться о состоянии здоровья отца, поскольку Александр был полон сил и энергии, как обычно, и Чезаре не собирался упускать возможность подразнить брата.

Он позвал своих друзей, и они вместе придумали насмешливые объявления, которые потом развесили у главных въездов в город.

«Разыскиваются, — говорилось в них, — те, кто располагает какими-либо сведениями относительно известной папской армии. В случае, если имеются новости, немедленно сообщите их герцогу Гандийскому».

Джованни вернулся домой, где его встретил отец, любивший его ничуть не меньше. Он сразу же стал искать оправдание сыну и убеждать каждого, что, не получи Джованни ранения, дела бы обстояли совсем иначе.

И все, кто слушал это, изумлялись лицемерию Александра, которому, видно, нравилось себя обманывать. Но потом пришлось восхищаться его талантом дипломата, потому что выходило, будто бы папа вовсе и не проигрывал войну. Может, он потерпел поражение на поле брани, но мирные условия обсуждались после сражения, и судя по этим условиям, Александр выходил несомненным победителем.

Чезаре отправился навестить отца и застал с ним Джованни.

Увидев брата, Чезаре не смог скрыть кривой усмешки.

— Значит, ты покинул свою армию, генерал.

— Кардинал, мы просто разъехались, — весело ответил Джованни. — Мы устали друг от друга.

— Я так и слышал, — улыбнулся Чезаре. — Весь Рим только и говорит об этом. На городских стенах даже висят объявления.

— Хотел бы я узнать, кто их повесил, — в глазах Джованни мелькнула угроза.

— Не ссорьтесь, дети мои, — вмещался Александр. — Что сделано, то сделано. Нас постигла неудача, а теперь мы заключим мир.

— Нам приходится просить о мире! — мрачно заметил Чезаре. — Хорошенький переход!

— Мы и в самом деле сделаем хороший переход, — беззаботно проговорил Александр. — Орсини не в настроении продолжать борьбу. Я уже предложил им свои условия, они будут приняты.

— Ваши условия, отец?

— Мои условия и их. Я позволю им выкупить свои замки. Увидите, мы ничего не потеряем.

— А Урбино? — спросил Чезаре. — Он в плену. Какой выкуп они запросят за него? Папа пожал плечами:

— Наверняка его родичи соберут деньги и выкупят его.

Глаза Чезаре стали похожи на щелочки. Этот блестящий дипломат, его отец, и в самом деле превращал поражение Джованни в победу. Джованни хитро поглядывал на брата.

Он сказал:

— Устав от войны, я рад, что завтра начинается карнавал.

Братья посмотрели друг на друга, и каждый увидел в чужих глазах ненависть. Ты хотел унизить меня перед отцом, Чезаре Борджиа, думал Джованни; не воображай, что я позволю тебе безнаказанно дразнить меня. Берегись, потому что я найду способ отплатить тебе той же монетой, дорогой кардинал!

Папа обсуждал мирные условия с Чезаре. Джованни был слишком занят — он придумывал себе карнавальный костюм и планировал, как проведет время в праздничные дни. Он тосковал о Джеме, который всегда предлагал что-нибудь необычное и забавное.

Должен наступить день, думал Чезаре, когда отец поймет, что рядом остался я один и готов разделить с ним его честолюбивые устремления. Как может такой незаурядный человек, как он, продолжать рисковать нашим положением из-за слепой веры в одного сына и неверия в другого?

В такие минуты, как сейчас, Чезаре чувствовал себя почти счастливым. Теперь ему незачем было обращать внимание папы на недостатки Джованни — все промахи брата должны стать очевидными даже ослепленному любовью Александру.

— Отец, — говорил Чезаре, — ты изумляешь меня. Борджиа только что потерпели поражение, которое многим кажется катастрофическим, а ты тут превращаешь его в победу.

Александр рассмеялся.

— Дорогой мой, гораздо важнее победить за столом переговоров, чем на поле брани.

— Осмелюсь предположить, что это зависит от солдат. Если бы солдатом довелось быть мне, я бы водрузил свое знамя на крепости врага. Я бы растоптал врага, а мирные условия предлагал бы сам. Вернее, их просто бы и не было. Я бы завоевывал владения и замки противника.

— Превосходно сказано.

Чезаре насторожился. Не мелькнул ли в глазах Александра огонек раздумья? Может, теперь победит благоразумие?

— Но, — продолжал папа, — сейчас уже сложилась определенная ситуация, и мы должны найти достойный выход. В данном случае самое важное — это скорость. Если мы испытали унижение, то они истощены. Они страшатся дальнейшей борьбы; именно поэтому мы согласны договориться.

Чезаре улыбнулся. Он искренне восхищался отцом.

— И ты заставил их выкупить свои замки!

— За пятьдесят тысяч флоринов.

— Надо было оставить замки себе, отец, тогда бы враги потерпели полное поражение.

— Мы теперь на пятьдесят тысяч флоринов богаче.

— Это только начало. Мы начали с Орсини? Кто следующий?

— Недолго отдохнем.

— А если Орсини соберутся с силами? Папа прямо посмотрел на сына.

— В договоре есть одно условие, на которое мне пришлось согласиться. Во время конфликта Вирджинио Орсини находился в тюрьме в Неаполе…

Чезаре потер руки.

— Иначе нам бы не поздоровилось. Папа согласился. Чезаре улыбнулся; он вспомнил то далекое время, когда его увезли из дома матери, и он стал жить в Монте Джордано. Он вспомнил, как в замок Орсини приходил великий воин, как билось от радости мальчишеское сердце; он думал о долгих прогулках верхом и о суровом, но любящем Орсини. В тот год одним из героев Чезаре был Вирджинио. Чезаре испытал чувство гордости, когда Орсини сказал, что мечтал бы иметь такого сына, как он, Чезаре; тогда Чезаре стал бы настоящим солдатом.

— Ты восхищаешься им, я вижу, — заметил папа.

— Он великий воин.

— Не такой уж надежный, когда у порога враг.

— Без сомнения, у него имелись на то свои причины, отец. Ведь Орсини заключил союз с Францией.

— Против нас, — ответил Александр. — Но это условие в договоре… Орсини требуют немедленного освобождения Вирджинио из тюрьмы.

— Понимаю, ты не хочешь отпускать его.

— Ты сам сказал, что положение дел сложилось бы не в нашу пользу, если бы Вирджинио оказался с ними и возглавил борьбу. Они по-прежнему наши враги. Сейчас они устали, у них нет настоящего командира, но стоит только ему появиться… — Папа пожал плечами. — Мне кажется, что Орсини с готовностью согласились на мои условия потому, что надеются вызволить Вирджинио из тюрьмы, чтобы после этого собрать свои силы и, выступить против нас. Вирджинио не должен оказаться на свободе.

— Но ты ведь сказал, что они настаивают на этом условии.

— Да.

— И ты согласился?

— Конечно.

— Тогда очень скоро Вирджинио выйдет из тюрьмы.

— Он не должен оказаться на свободе.

— Но ведь ты согласился…

— У нас в Неаполе есть друзья. Осталось еще несколько дней. Я поручу это тебе. Ты всегда стремился показать свою находчивость. Великие полководцы должны сохранять самообладание в любой ситуации, им нужно не только мужество, но и хитрость.

— Когда я был мальчишкой и жил в Монте Джордано, я хорошо его знал, — медленно проговорил Чезаре.

— Это было очень давно.

— Да, — ответил Чезаре, — очень давно. Папа положил руку на плечо сына.

— Ты поймешь, как надо поступить, чтобы принести пользу семье.

Глупо поддаваться сентиментальностям.

Чезаре ходил по комнате. Не в его обычаях было медлить, когда видел выгоду того, что нужно сделать. И все-таки он снова и снова вспоминал Вирджинио. Он видел себя скачущим верхом позади Вирджинио, представлял его крепкую фигуру; он даже испытывал былое восхищение.

Вирджинио, человек, сделавший жизнь мальчика на Монте Джордано терпимой; Вирджинио, хотевший воспитать в нем солдата.

Времени для раздумий не оставалось. Приказ нужно немедленно доставить в Неаполь. Немного белого порошка с инструкцией — и дело сделано.

Вирджинио скоро последний раз поест в тюрьме.

Если бы это был не он, я бы не колебался, думал Чезаре. Я ни на мгновение ни в чем не усомнился бы. Но Вирджинио! О, вздор! Что такое мальчишеское поклонение!

Но ведь он был так добр ко мне.

Добр! Какое отношение имеет доброта к Борджиа?

И все-таки Чезаре не переставал мерить шагами комнату.

— Только не Вирджинио, — бормотал он, — только не Вирджинио Орсини.

Карнавал на улицах Рима был в самом разгаре, люди решили как следует повеселиться. Папа с проворством, удивлявшем всех, кто оказался свидетелем, с легкостью фокусника извлек из военного поражения дипломатическую победу.

Победили Орсини? Но чего они добились? Разве что прекращения военных действий. Они отдали крупную сумму, чтобы вернуть свои замки; глава семьи Вирджинио Орсини, хотя папа гарантировал его освобождение, неожиданно умер за несколько часов перед выходом из неволи.

Люди смеялись, вспоминая о том, с какой ловкостью действовал Александр — им хотелось от души повеселиться.

Улицы заполнились мужчинами и женщинами, одетыми в карнавальные костюмы и маски.

Мимо шли процессии, над головами людей виднелись забавные фигуры; другие умело управляли причудливыми фантастическими куклами, которые делали непристойные жесты к полному восторгу толпы. Играла музыка, народ танцевал, царило всеобщее веселье, войны и политические интриги казались где-то далеко.

Чезаре из окна наблюдал за гуляющими на площади и злился, что не может вычеркнуть из памяти Вирджинио Орсини — ночью он порой в испуге просыпался и видел у постели высокую фигуру сурового человека, с упреком глядевшего на него.

Глупо, совсем не похоже на него! Он желал развлечься. Ему хотелось видеть в Риме Лукрецию. Они с отцом должны вернуть ее домой и освободить от провинциального недотепы Джованни Сфорца. Он ненавидел этого типа. Ненависть успокаивала.

А сейчас он отправится прямо в комнату Санчии. Они с ней устроят такую оргию, что он забудет обо всем, что его тревожит, перестанет думать о Лукреции и об Орсини.

Он нашел в покоях Санчии одну Лойселлу и поинтересовался, где ее госпожа.

— Мой господин, — ответила девушка, бросая на Чезаре взгляды из-под опущенных ресниц, — принцесса вместе с Франческой и Бернандиной недавно ушла посмотреть на карнавал. Ваша светлость, вы не должны беспокоиться, она надела маску.

Он нисколько не беспокоился, просто ощущал легкую досаду. Ему не хотелось выходить на улицу, чтобы смешаться с бурлящей толпой и разыскивать Санчию. Чезаре посмотрел на Лойселлу — она внушала надежду. Вдруг он с отвращением отвернулся. Ему показалось, что он снова стал ребенком и рядом стоит Вирджинио и упрекает его за недостойное поведение и дурные манеры.

Он стремительно вышел из комнаты, но тщетны были его попытки избавиться от доносившегося с улицы шума.

Маска Санчии не могла полностью скрыть ее красоту. Сквозь прорезь для глаз она смотрела на происходящее вокруг. Ее черные волосы выбились из-под капюшона.

Франческа и Бернандина тоже были в масках; девушки хихикали, заметив за собой слежку, едва они вышли из дворца.

— Невероятно! Какой великолепный карнавал! — выдохнула Франческа. — В Неаполе никогда не было ничего подобного.

— Давайте постоим здесь и посмотрим на проходящих мимо людей, — предложила Санчия, зная, что за ними стоят трое молодых людей.

Она взглянула через плечо и встретилась с парой блестящих глаз.

— Мне кажется, мы поступили опрометчиво, выйдя из дома одни без сопровождения кавалеров. Ведь что угодно… что угодно может с нами случиться.

Какие-то подгулявшие молодые люди замедлили шаг, увидев детушек — их привлекла гордая осанка Санчии.

Молодой человек, празднично-смелый, подошел к Санчии и схватил ее за руку.

— Под этой маской скрывается прекрасная незнакомка, клянусь, — сказал он. — Пойдем, красавица, присоединяйся к нам.

— Не испытываю ни малейшего желания, — сказала Санчия.

— Ведь сейчас карнавал, синьора, и вы не должны оставаться в одиночестве.

Она закричала, когда он снова коснулся ее руки, и тогда один из стоящих позади приказал:

— Проучите этого наглеца.

Молодой человек, обратившийся к Санчии, побледнел, увидев выступившего вперед одного из троих с мечом в руке. Юноша, заикаясь, проговорил:

— Но сейчас карнавал. Я не имел в виду ничего плохого…

Но тут меч ударил его по руке, он закричал и бросился прочь, за ним последовали его приятели.

— Догнать его, мой господин? — спросил тот, который обнажил меч.

— Не надо, — услышал он в ответ. — Этого достаточно.

Санчия повернулась к нему.

— Благодарю вас, синьор, — произнесла она. — Мне страшно подумать о том, что могло случиться с нами, если бы вы не оказались рядом и не вступились за нас.

— Мы счастливы оказать вам услугу, — ответил мужчина.

Он поцеловал ей руку.

Она узнала его и не сомневалась, что он тоже знает, кто она. Но они находили удовольствие в этой игре — она началась с тех пор, как он вернулся с войны. Она знала, что он добивается ее отчасти из ненависти к Чезаре; и хотя она не испытывала желания становиться яблоком раздора между ними, все же твердо решила сделать брата Чезаре своим любовником.

Он был красив — по-своему даже красивее Чезаре; у него тоже была репутация жестокого человека, но и в этом он отличался от брата. Она собиралась преподать герцогу Гандийскому урок — показать ему, что его любовь к ней сильнее, чем его желание отомстить брату. Что эта любовь станет для него самым важным в жизни.

Но сейчас им было приятно делать вид, скрываясь под масками, что они не узнают друг друга.

Он держал ее руку в своей.

— Присоединимся к гуляющим?

— Не уверена, что нам это будет удобно, — заметила в ответ Санчия. — Мы вышли просто посмотреть издали.

— Невозможно наблюдать за карнавалом на расстоянии, как вы только что поняли из поведения этих наглецов. Пойдемте, позвольте показать вам карнавал. Вам нечего бояться. Я здесь, чтобы защищать вас.

Она хитро улыбнулась. Словно хотела сказать: я не верю, что ты защитишь меня, Джованни. Если возникнет опасность, ты убежишь. Но с вами я буду чувствовать себя счастливее.

— Мы будем держаться вместе, — сказал Джованни. Он сделал знак своим двоим спутникам, один из них тут же взял Франческу под руку, другой обнял за талию Бернандину. — Куда мы отправимся? — продолжал он. — В Колизей? Там будет большое гуляние. А может, лучше посмотрим соревнования в цирке?

— Ведите нас, куда хотите, — сказала Санчия.

— Позвольте мне предложить, мой господин, — вмешался один из мужчин. — Давайте выберемся из толпы. Эти нежные синьоры подвергают себя опасности, когда возле них вертятся простолюдины.

— Ты говоришь дело, — согласился Джованни.

— Рядом с Виа Серпенте есть небольшая таверна. Вот место, — где мы сможем избавиться от шума толпы.

— Тогда вперед, — сказал Джованни. Санчия повернулась к Франческе и Бернандине.

— Нет, — сказала она, — не думаю, что мои спутницы и я сможем пойти с вами в трактир. Если вы проводите нас до площади Святого Петра, мы будем в безопасности и…

— Пойдемте, — настаивал Джованни, глаза его блестели сквозь маску. — Доверьтесь мне, прекрасная незнакомка. Вы не пожалеете.

Санчия притворилась, будто она дрожит.

— Я немного беспокоюсь…

Но Джованни обнял ее и двинулся вперед, увлекая Санчию за собой. Она испуганно взглянула через плечо, но Франческа и Бернандина находились в таком же положении. Они притворно вскрикивали от страха, но их кавалеры не обращали на это никакого внимания, следуя за Джованни и Санчией.

— Дорогу! Дорогу! — выкрикивал Джованни, пробираясь сквозь толпу. Многие бросались следом за ним, другие пытались его остановить. На карнавале бушевали страсти и сталкивались разные темпераменты.

Говорили ли эти двое что-нибудь Джованни, приближаясь к нему, узнавали ли их в толпе? Как бы то ни было, становилось очевидно, что любой, кто собирался бросить им вызов, тут же в страхе убегал.

Вдруг Санчия заметила, что плащ Джованни застегнут брошью с изображением буйвола. Его спутники тоже носили такую эмблему, один на шляпе, другой на камзоле. Санчия мысленно рассмеялась. Джованни не рискнул бы появиться на улицах без всякого указания на то, кто он такой, и чтобы это сразу можно было заметить. Нашлось бы множество желающих наброситься на молодого хвастуна, но кто осмелится поднять руку на Борджиа?

Она наслаждалась этим вечером. Чезаре нужно проучить. Он больше думает о том, как унизить брата, чем о ней, а за такое пренебрежение к любовнице он должен заплатить. Она знала, как можно привести его в ярость. Он расплатится за то, что ей пришлось испытать унижение.

Последние несколько дней они с Джованни обменивались понимающими взглядами; это был самый забавный способ добиться, чтобы незначительные намеки переросли в нечто иное и достигли накала.

Дойдя до Виа Серпенти, они торопливо миновали лабиринты улочек. Казалось, звуки карнавала замерли, когда один из людей Джованни распахнул дверь таверны и все вошли внутрь.

Джованни крикнул:

— Принесите еды. Принесите вина. Много вина?

Хозяин торопливо приблизился к ним. Он низко поклонился, лицо его исказилось от страха, когда он заметил брошь, которую носил Джованни.

— Милостивые господа, — начал он.

— Ты разве не слышал, что мы велели подать вина и еды? Быстро принести и то другое, — приказал Джованни.

— Сию минуту, ваша светлость. Джованни опустился на кушетку и потянул Санчию.

— И хочу, чтобы вы насладились гостеприимством… гостеприимством, на которое только способен трактирщик, — прошептал он.

— Синьор, я не какая-нибудь простолюдинка, чтобы хватать меня во время карнавала, — ответила Санчия.

— Ваш голос, ваши манеры выдают вас, — сказал он. — Но женщина, рискнувшая выйти на улицу во время карнавала, сама просит, чтобы ее похитили.

Его спутники зааплодировали, как аплодировали всему, что он говорил.

— Мы выпьем с вами немного вина, после чего сразу уйдем, а вы оставайтесь, — заявила Санчия.

— Мы полны желания получить все удовольствия, которые может предложить карнавал, — вмешался один из мужчин, не сводя глаз с Джованни.

— Все! — повторил, словно эхо, Джованни. Появился хозяин с вином.

— Это самое лучшее, что у тебя есть? — поинтересовался молодой человек.

— Самое лучшее, ваша светлость.

— В таком случае оно должно быть неплохим, а если нет, я могу рассердиться.

Трактирщик буквально дрожал от страха.

— А теперь, — крикнул Джованни, — запри все двери. Мы хотим остаться одни., совсем одни, ты меня понял?

— Да, ваша светлость.

— Еду принесешь потом. Я понял, что еще не голоден. Пока достаточно вина. У тебя есть удобные комнаты?

— Могу поручиться, что они вам понравятся, — с усмешкой сказал хозяин, — ими уже пользовались.

— Оставь нас теперь, приятель, — велел Джованни. И, повернувшись к девушкам, сказал:

— Давайте выпьем за ту радость, которую подарит нам этот день. Санчия встала.

— Синьор, — начала она. Джованни обхватил ее руками и крепко обнял. Она стала сопротивляться, пытаясь вырваться, но Джованни прекрасно понимал, что она только делает вид и знает, кто он такой и что она, так же как и он, ждет того, что должно неминуемо произойти. , Он скинул камзол и сказал:

— В такой момент мне ни к чему вино. — Он подхватил Санчию на руки и громко произнес:

— Хозяин! Покажи мне твою лучшую комнату. И поторапливайся, я спешу.

Санчия лениво и безуспешно сопротивлялась. Бернандина и Франческа прижались друг к другу, но их будущие любовники схватили обеих. Санчия и Джованни исчезли.

Комнатка была небольшая, с низким потолком, но чистая, как и обещал хозяин.

— Не кушетку бы я выбрал для тебя, моя принцесса, — сказал Джованни. — Но придется довольствоваться этим.

— Вы должны узнать, кто я, — заметила Санчия.

Он снял с нее маску.

— Я знал это с самого начала, как и вы. Зачем, милая Санчия, вам понадобилось разыгрывать спектакль с похищением? Взаимное согласие встретить неизбежное, — так, кажется, было бы проще.

— Но менее забавно.

— Я убежден, что вы боитесь Чезаре, — бросил он ей вызов.

— Это почему?

— Потому что вы стали его возлюбленной, как только приехали в Рим, а он имеет репутацию ревнивого любовника.

— Я никого не боюсь.

— Чезаре не похож на остальных. Санчия, ненасытная Санчия. Вы не можете посмотреть на мужчину без того, чтобы не пожелать его. Я видел, какие взгляды вы бросаете… Я видел ваши сомнения. Потом я понял, что вы решили, что мы должны быть вместе, но вам не хотелось подвергать себя опасности. Пусть Джованни возьмет вину на себя, сказали вы себе. Значит, пусть будет похищение.

— Вы думаете, что меня интересует, что скажут мои прежние любовники?

— Вы Чезаре даже боитесь.

— Я никому не позволю командовать собой.

— Вот тут вы ошибаетесь. В этой комнате, при закрытых дверях, командовать буду я.

— Вы забыли, что минуту назад обвиняли меня в том, что я все это затеяла.

— Давайте не спорить. Санчия… Санчия! Она улыбнулась.

— Как вы уверены в себе! Если вы были бы так же решительно настроены против Орсини, как против беззащитных женщин…

Он схватил ее за плечи и резко тряхнул, вспыхнув от гнева. Потом рассмеялся.

— Вам вовсе не нужен нежный любовник, мадонна Санчия. Я понимаю.

— Я думаю о Франческе и Бернандине.

— Сейчас они во власти своих кавалеров. Они целыми днями смотрят друг на друга; уж если вам вздумалось поменять братьев, то эти четверо только и мечтали о таком дне. Давай, к чему медлить?

— Правда, к чему? — пробормотала Санчия.

Чезаре впал в ярость, поскольку только что его шпионы донесли ему, что Санчия и Джованни все время вместе.

Он вошел в ее комнату, когда ее служанки причесывали ее. Наткнувшись на них, он услышал, как они хихикают, обсуждая свои любовные похождения. Он шагнул к Санчии, смахнул со столика блюдо со сладостями и крикнул служанкам:

— Оставьте нас одних!

Они в страхе покинули комнату — им показалось, что сейчас Чезаре способен на убийство.

— Ты просто шлюха! — сказал он. — Я узнал, что ты любовница моего брата. Санчия пожала плечами.

— Почему это тебя удивляет?

— Не потому, что ты отдаешься любому, кто попросит, нет! Меня удивляет, что ты осмелилась вызвать мой гнев, да!

— А меня удивляет, что у тебя нашлось время сердиться на меня… У тебя, который так много времени тратит на ревность к Джованни из-за его титула и отношения к нему вашего отца.

— Замолчи. Неужели ты думаешь, я позволю тебе оскорблять и унижать меня подобным образом?

— Что-то я не вижу, чтобы тебя это особенно беспокоило.

Она с улыбкой смотрела на него, в ее голубых глазах светилось желание. Когда у него бывали приступы гнева, он казался ей привлекательнее, чем когда был нежным любовником.

— Увидишь, Санчия, — сказал он. — Только прощу тебя набраться терпения.

— Я не слишком-то терпелива.

— Ты шлюха, я знаю, самая скандально известная шлюха в Риме. Жена одного из братьев и любовница двух других. Ты знаешь, ведь весь город говорит о тебе.

— И о тебе, дорогой братец… и о Джованни… и о святом отце. Даже о Лукреции.

— Лукреция не имеет никакого отношения к скандалу.

— Неужели?

Чезаре шагнул к ней и резко ударил по щеке; она схватила его за руку и вцепилась в нее зубами. Глядя, как кровь струится по руке Чезаре, она схватилась за горящую щеку.

При виде крови он словно потерял голову. В глазах его светилась ненависть, он схватил ее за руку с такой силой, что она вскрикнула от боли.

— Чезаре, убери руки. Ты делаешь мне больно.

— Приятно слышать. Именно этого я и хотел. Не думай, что ты можешь обращаться со мной, как с другими.

Снова ее острые зубы впились ему в руку; он ухватил ее за плечо, ослабив хватку на запястье. Она стала царапать его лицо. Азарт борьбы охватил обоих. Он снова попытался схватить ее за руки, но она сумела вцепиться ему в ухо и стала его выкручивать.

Через несколько мгновений они катались по полу, каждый из них испытывал смешанное чувство ненависти и желания — уж такими они были.

Она сопротивлялась; не потому, что ей хотелось сопротивляться, а потому, что хотела продлить борьбу. Он называл ее проституткой, ничтожеством и прочими словами, которые мог вспомнить, лишь бы побольнее задеть ее самолюбие, которого у нее, он знал, хватало. Она отвечала оскорблением за оскорбление.

— Ублюдок! Скотина! Кардинал! — насмехалась она.

Она лежала на полу, тяжело дыша, глаза ее сверкали, одежда порвалась, мысли были заняты поиском новых оскорблений, которые можно было бы бросить ему в лицо.

— Весь Рим знает, как ты ревнуешь к своему брату. Ты, кардинал! Я ненавижу тебя вместе с твоими одеждами и любовницами… Я ненавижу ваше святейшество. Я ненавижу тебя, кардинал Борджиа. он бросился на нее; она отбивалась; он сыпал проклятьями; через некоторое время оба замолчали.

Потом она засмеялась, поднявшись с пола и взглянув на свое отражение в блестящем металле зеркала.

— Мы похожи на двух нищих, — заметила она. — Как я скрою эти царапины, синяки, которыми ты меня украсил, скотина? Ну, я тебя тоже неплохо отделала. Но не стоит жалеть. Я начинаю думать, что пол не хуже кровати.

Он с ненавистью смотрел на нее. Ей нравилась его ненависть. Она возбуждала сильнее, чем нежность.

— Теперь, вероятно, — сказал он, — ты будешь более осмотрительной, когда встретишь моего брата.

— Это почему?

— Потому что ты убедилась, что я человек с характером и не лишен темперамента.

— Я в восторге от твоего темперамента, Чезаре. И не проси меня отказаться от удовольствия подстегнуть его.

— Ты хочешь сказать, что не собираешься отказываться от моего брата?

Она сделала вид, будто раздумывает.

— Мы получаем друг от друга такое наслаждение, — произнесла она почти печально, стремясь вызвать у него новый приступ гнева.

Но он хранил спокойствие.

— Если ты предпочитаешь того, над кем смеется вся Италия, что ж, продолжай с ним развлекаться.

И вышел из комнаты, оставив ее возбужденной, но несколько разочарованной. ***

Папа с тревогой наблюдал за все растущей враждой братьев.

Маленький Гоффредо ничего не понимал. Он так радовался, что обоим его братьям нравилась его жена; но когда он узнал, что восхищение его женой стало причиной их раздоров, подобных которым раньше не было, то начал беспокоиться.

Джованни редко покидал апартаменты Санчии. Он любил кататься с ней верхом по улицам города. Он старался распускать слухи о своих отношениях с женой Гоффредо и очень хотел, чтобы они достигли ушей Чезаре.

Потом неожиданно, казалось, Чезаре потерял всякий интерес к Санчии.

Его отец послал за ним, чтобы вместе обсудить какое-то важное дело; Александр начинал понимать, что предпочитает решать политические вопросы с Чезаре, а не с обожаемым Джованни.

— Дорогой мой, — сказал папа, обнимая и целуя Чезаре, — я хочу обсудить с тобой довольно важный вопрос.

Александр с восторгом увидел, как хмурое лицо сына прояснилось, едва он услышал его слова.

— Я хочу, — продолжал Александр, — поговорить о муже Лукреции, о Сфорца.

Губы Чезаре скривились, выражая презрение.

— Твое мнение полностью совпадает с моим, — заметил папа.

— Я не могу без горечи думать о том, что моя сестра вынуждена проводить дни в далеком городке, вдалеке от нас… А ваше святейшество посылали ему приказы, которым он не подчинялся. Хотел бы я избавить Лукрецию от этого недоумка.

— Именно для того, чтобы обсудить такую возможность, я и послал за тобой, Чезаре. Но это должно остаться строго между нами.

— Между нами двумя? — переспросил Чезаре.

— Между нами двумя.

— А Джованни?

— Нет, Чезаре, нет. Я не стал бы доверять это Джованни. Он легкомыслен и не настолько рассудителен, как ты, Чезаре. Я хочу, чтобы это дело не получило огласки, именно поэтому я решил довериться тебе.

— Благодарю вас, ваше святейшество.

— Сын мой, я решил избавить свою дочь от этого человека.

— Каким образом?

— Существует развод, но разводы не одобряет церковь; как глава церкви я должен отрицательно относится к ним, если только уж речь пойдет о каком-то исключительном случае.

— Ваше святейшество, вы предпочли бы другой способ?

Александр кивнул.

— Это невозможно, — сказал Чезаре. Глаза его сверкали. Он размышлял. Было печально узнать, что должен умереть Вирджинио Орсини, но совсем другое дело Джованни Сфорца, о нем он не станет печалиться.

— Первая наша задача — вернуть его в Рим, — сказал папа.

— Давайте сделаем это.

— Легче сказать, чем сделать, сын. Провинциальный господин питает некоторое недоверие к нам.

— Бедняжка Лукреция, как она, должно быть, страдает!

— Не уверен. Ее письма становятся более сдержанными. Иногда я чувствую, что хозяин Пезаро уводит нашу Лукрецию от нас, что она становится больше его женой, чем нашей дочерью и сестрой.

— Мы должны помешать ему. Он лишит ее всякого очарования. Превратит ее в безжизненную куклу, она станет скучной, как он сам. Надо вернуть ее домой.

Папа кивнул, соглашаясь.

— А вместе с ней и Сфорца. Когда же они приедут… — Папа замялся, и Чезаре подсказал ему:

— Когда они приедут?

— Мы обезоружим его нашей дружбой. Это будет наш первый шаг. Мы не считаем его чужим. Он супруг нашей дорогой Лукреции, и мы любим его.

— Трудная это будет задача, — мрачно проговорил Чезаре.

— Нет, если мы будем помнить, какая у нас впереди цель.

— Когда мы сумеем завоевать его доверие, устроим пиршество, — размышлял Чезаре. — Он умрет не сразу. Он будет умирать медленно.

— Подходящий яд всегда найдется.

— С величайшим удовольствием сделаю все для успеха задуманного.

Таким образом, в Рим вернулась Лукреция, а с ней и ее муж. Ехал он с неохотой и без конца ворчал во время путешествия.

— Что теперь задумала твоя семейка? Почему они вдруг стали проявлять ко мне дружеские чувства? Я не верю им.

— О Джованни, ты слишком подозрителен. Просто потому, что они беспокоятся обо мне, потому что они счастливы видеть меня счастливой женой. Вот они и предлагают тебе свою дружбу.

— Предупреждаю тебя, я буду проявлять осторожность, — заявил Джованни.

Его удивил оказанный ему прием. Папа обнял его, назвал возлюбленным сыном и сказал, что как муж Лукреции он должен занять высокое положение при дворе. Никогда Джованни не получал удовольствия от столь любезного с ним обращения, как в эти недели. Он начал успокаиваться. В конце концов, говорил он сам себе, я муж Лукреции, и Лукреция довольна мной.

Он поделился своими опасениями с одним из слуг, которого любил всегда брать с собой, видя в Джироламо, красавце-камергере, одного из немногих, кому можно доверять.

— Синьор, — сказал Джироламо, — получается, что к вам здесь неплохо относятся, но остерегайтесь, господин. Говорят, опасно поспешно есть за столом у Борджиа.

— Я тоже слышал подобные вещи.

— Вспомните о внезапной смерти Вирджинио Орсини.

— Я всегда думаю о ней.

— Синьор, будет лучше, если вы станете есть только блюда, приготовленные моими руками.

Слова юноши заставили рассмеяться; но так немного было таких, как Джироламо, кто искренне любил его! Он с благодарностью положил руку на плечо слуге.

— Не бойся, Джироламо, — сказал он. — Я смогу постоять за себя.

Он поделился опасениями Джироламо с Лукрецией.

— Они беспочвенны, — ответила та. — Мой отец считает тебя членом семьи. Он знает, что мы можем быть счастливы вместе. Но Джироламо — добрый человек, Джованни, я рада, что он так привязан к тебе.

И все последующие недели Джованни получал новые доказательства любви к себе, постепенно забывая о своих страхах.

Я могу сделать Лукрецию счастливой, размышлял он; папа так любит ее, что готов благословить любого, кто сможет сделать это. Он начал верить, что преувеличивал слухи и что Борджиа — просто семья, за исключением Чезаре и Джованни, необычайно преданная своим близким.

Снова пришло время карнавала; папа с балкона наблюдал за происходящим на улице, аплодируя всякой непристойности и в то же время благословляя толпу. Никогда еще не было человека, который мог до такой степени соединять в себе любовь к пошлости и благочестию; никогда еще не было человека, готового относиться 2 — к религии с юмором. Во время карнавалов горожане оставались довольны своим папой больше чем кем-либо.

Джованни Сфорца невзлюбил карнавалы, его смущали непристойные сцены, которые разыгрывались на площади; он не испытывал ни малейшего удовольствия от грубых шуток, он уже скучал по Пезаро.

Ему не хотелось выходить на улицу, чтобы смешаться с толпой, поэтому Лукреция гуляла с братьями и Санчией, их слугами и служанками обеих девушек.

Чезаре Борджиа предложил нарядиться актерами, чтобы легче было смешаться с толпой.

Это привело Лукрецию в восторг — в отличие от мужа она любила веселый и шумный Рим и совсем не вздыхала, вспоминая Пезаро.

Санчия решила уделить внимание Джованни, чтобы вызвать ревность брата, и это не нравилось Джованни. В костюмах, в масках, скрывавших лица, они танцевали на улице, Санчия с Джованни двигались впереди, танцуя на испанский манер, изображая робкие призывные чувства, перерастающие в безумную страсть, ведущую к неизбежному концу. Но Чезаре не думал в этот момент о Санчии; у него были планы относительно Джованни, но он не спешил с ними, потому что сейчас его мысли занимал другой Джованни. Тем более что Лукреция находилась рядом, а его любовь к Санчии никогда не была так сильна, как к сестре.

Он мог довести себя до бешенства не потому, что Санчия свободно вела себя с Джованни, а от одной мысли, что Лукреция вынуждена жить с таким мужем.

— Лукреция, детка, обратился он к сестре, — тебе нравится карнавал?

— О да! Я всегда любила его. Ты помнишь, как мы обычно наблюдали за происходящим на улице с балкона дома нашей матери и как нам хотелось быть среди гуляющих?

— Я помню, как ты хлопала в ладоши и танцевала на балконе.

— Иногда ты поднимал меня, чтобы мне лучше было видно.

— У нас много общих счастливых воспоминаний, дорогая моя. Когда я вспоминаю о тех, кто разлучил нас тогда, мне хочется убить их.

— Не говори о подобных вещах в такой вечер, Чезаре.

— Именно в такой вечер память возвращает меня в то время, когда мы жили в разлуке. Твой муж невольно стал причиной этого.

Она нежно улыбнулась.

— Он имеет в Пезаро определенные обязанности, Чезаре.

— А что ты думаешь, Лукреция, вы скоро вернетесь в свой ужасный замок?

— Мне кажется, что совсем скоро он пожелает уехать домой.

— Тебе хочется расстаться с нами?

— Чезаре! Как можешь ты так говорить? Неужели ты не понимаешь, что я так сильно скучаю по вас, что нигде не могу быть счастлива, если вас нет рядом?

Он глубоко вздохнул.

— Именно это я и хотел от тебя услышать. — Он обнял ее и притянул к себе. — Ненаглядная моя сестренка, — прошептал он, — не бойся. Пройдет совсем немного времени, и ты будешь свободна.

— Чезаре! — она произнесла его имя так, словно задавала вопрос.

Танец разгорячил их. Любовь к младшей сестре вытеснила из его сердца ненависть к Санчии и брату. Он почувствовал огромное желание уберечь ее от несчастья и, веря, что она, как и они с отцом, презирает своего мужа, не стал упускать возможности сообщить ей, что скоро она избавиться от него.

— Тебе недолго осталось ждать, милая сестренка, — добавил он.

— Развод? — поинтересовалась она, затаив дыхание.

— Развод! Святая церковь не одобряет это. Не волнуйся, Лукреция, существует множество способов избавиться от нежелательного человека.

— Ведь ты не имеешь в виду?.. — воскликнула она.

Он промолчал.

— Послушай, моя дорогая. Мы не станем говорить о подобных вещах на улице. У меня есть планы относительно твоего мужа, и я обещаю тебе, что к следующему карнавалу ты забудешь о его существовании. Ну как, ты довольна?

Лукреция едва не упала в обморок от ужаса. Она не любила Джованни Сфорца, но пыталась полюбить его. Находясь в Пезаро, она всей душой старалась быть ему хорошей женой, нельзя сказать, что ей это не удавалось. Он не был возлюбленным, о котором она мечтала, но он был ее мужем. У него были свои чувства и надежды; и если он испытывал к себе чувство жалости, то и она очень жалела его. Его жизнь складывалась так несчастливо.

— Чезаре, — заговорила она, — я боюсь… Его губы коснулись ее уха.

— На нас смотрят, — ответил он. — Мы танцуем не так, как нужно. Завтра после обеда я приду к тебе. Тогда мы сможем оставаться уверенными, что нас никто не подслушивает и никто за нами не подглядывает. Я расскажу тебе о своих планах.

Лукреция молча кивнула.

Она продолжала танцевать, но больше ей не было весело. В ушах звучали слова Чезаре. Они собираются убить Джованни Сфорца.

Полная тревоги и неуверенности, она не спала всю ночь, новый день не принес ей покоя.

Никогда в жизни не чувствовала она такой связи с семьей, никогда она еще не сталкивалась с необходимостью принять такое важное решение. Предать интересы семьи значило совершить непростительный поступок. Остаться в стороне и позволить им убить мужа — как могла она пойти на это?

Лукреция поняла, что у нее проснулась совесть.

Она знала, что еще молода и плохо разбирается в жизни. Она поняла, что, как и отец, стремится к гармонии в окружавшем ее мире, но в отличие от Александра, не могла идти к ней без оглядки. Она не любила Сфорца и знала, что не особенно расстроится, если он совсем исчезнет из ее жизни; но ее ужасала мысль о том, что его предадут насильственной смерти и она окажется соучастницей, если не предупредит его.

Она столкнулась с необходимостью выбора. Сохранить верность отцу и брату и позволить им разделаться с Джованни или же предупредить Сфорца и предать свою семью.

Страшное решение должна она принять. Вся ее любовь и преданность вступили в противоречие с чувством справедливости.

Убийство! Это страшная вещь, и она не хотела иметь к нему ни малейшего отношения.

Если я буду спокойно наблюдать, как он идет навстречу своей смерти, память о моем предательстве будет преследовать меня всю жизнь, думала она.

А если она предаст Чезаре и отца? Они потеряют доверие к ней и лишат ее своей любви и преданности.

Она лежала без сна, спрашивая себя, что же ей делать, подходила к образу Мадонны и просила помочь ей.

Помощи не было. Значит, она должна сама принять решение.

После обеда придет Чезаре и расскажет ей о своих планах, и к этому времени ей следует определить, на чью сторону она встанет.

Она послала служанку за камердинером Сфорца Джироламо.

Увидев юношу, Лукреция подумала, до чего же он красив; у него было честное открытое лицо, и она знала, что он — самый верный слуга ее мужа.

— Джироламо, — начала Лукреция, — я послала за тобой, чтобы поговорить.

Лукреция заметила, как в глазах юноши зажглись тревожные огоньки. Он догадывался, что она находит его привлекательным, как считали многие женщины, а она чувствовала, что ей трудно перейти к делу. Но она придумала план и должна действовать, поскольку у нее нет иного выхода. Джироламо стоял перед ней с опущенной головой.

— Ты хочешь скорее вернуться в Пезаро?

— Я счастлив быть там, где мой господин, мадонна.

— А если бы тебе выпала возможность выбрать самому?

— Пезаро мой дом, и каждый скучает по дому.

Она кивнула и продолжала говорить о Пезаро. Она прикидывала: он сбит с толку, этот добрый мальчик, но я не должна останавливаться, даже если он заподозрит меня в желании сделать его своим любовником.

Джироламо принес стул, на который она указала. Он выглядел все более растерянным, словно пытался понять, как бы ему, самому преданному слуге своего господина, отвергнуть ее. Наконец, она услышала звуки, которых ждала, и с огромным облегчением, вскочив со стула, воскликнула:

— Джироламо, сюда идет мой брат!

— Я должен немедленно уйти, — ответил встревоженный юноша.

— Подожди! Если ты выйдешь через дверь, он увидит тебя, а ему вряд ли это понравится.

Какой страх внушал Чезаре! Молодой человек побледнел, его тревога переросла в ужас.

— О мадонна, что же мне делать? — пробормотал он.

— Я спрячу тебя здесь. Быстро! Спрячься за этим занавесом. Если ты будешь стоять абсолютно тихо, тебя не найдут. Но умоляю, стой как можно спокойнее, не шевелись, а то если мой брат обнаружит тебя у меня в комнате…

— Я не шелохнусь, синьора.

— У тебя зубы стучат. Я вижу, ты понимаешь, в каком опасном положении мы с тобой оказались. Мой брат не любит, когда я приглашаю к себе молодых людей на правах друзей. О, Джироламо, будь осторожен!

Говоря все это, она подталкивала его к занавесу. Спрятав его, она с удовлетворением посмотрела на свою работу — камердинера совершенно не было видно.

Потом она поспешно села на стул, приняв задумчивый вид. Чезаре вошел в комнату.

— Лукреция, дорогая моя. — Он взял ее за руки и нежно поцеловал. На лице его играла улыбка. — Вижу, что ты ждала меня и постаралась, чтобы никто не помешал нам.

— Ты ведь хотел поговорить со мной, Чезаре?

— Вчера вечером разговаривать на улице было небезопасно, сестра. — Он подошел к окну и посмотрел на улицу. — Гуляние еще продолжается. Многие в карнавальных костюмах. Джованни Сфорца пошел прогуляться или хандрит, сидя у себя и вспоминая свой любимый унылый Пезаро?

— Вспоминает о Пезаро, — ответила девушка.

— Пусть вспоминает, пока может, — мрачно сказал Чезаре. — Недолго ему осталось вспоминать. Он заслуживает смерти за то, что согласится жениться на моей любимой сестре.

— Бедный Джованни, ведь его заставили.

— Ты стремишься к свободе, дорогая моя, а я — самый заботливый брат на свете. И хочу сделать для тебя все, чего ты желаешь.

— Ты и так делаешь, Чезаре. Когда ты рядом со мной, я счастлива.

Чезаре принялся расхаживать по комнате.

— Отец и я вначале не посвящали тебя в наши планы. Потому что ты молода и нежна. Ты всегда заступалась за самого ничтожного раба, которому угрожало наказание. Может, подумали мы, ты станешь защищать своего мужа. Но мы уверены, что тебе хочется избавиться от него не меньше, чем нам хочется избавить тебя от него.

— Что вы собираетесь сделать? — медленно проговорила Лукреция.

— Убрать его.

— Ты хочешь сказать — убить?

— Какая тебе разница, как мы это сделаем, милая. Совсем скоро он перестанет тебе докучать.

— Когда вы планируете сделать дело?

— В ближайшие дни.

— Вы пригласите его на банкет или… или случится так, что он встретит разбойников в темном переулке около Тибра?

— У нашего бедняжки Сфорца есть друзья, — ответил Чезаре, — поэтому я думаю, что ему больше подойдет банкет.

— Чезаре, поговаривают о яде, который вы используете, — кантарелла. Правда, что секрет этого яда известен только отцу и тебе и что вы можете не просто отравить человека, но и точно высчитать день и час его смерти?

— У тебя неглупый брат, Лукреция. Тебе приятно будет услышать, что он готов предоставить в твое распоряжение все свое искусство?

— Я знаю, что ты готов сделать все на свете, — ответила девушка. Она подошла к окну. — О Чезаре, — продолжала она, — мне так хочется пойти прогуляться. Я мечтаю окунуться в праздничную атмосферу города, как вчера. Давай поедем на Монте Марио, как прежде, помнишь? Давай поедем прямо сейчас.

Он подошел к сестре и положил ей руки на плечи.

— Ты хочешь ощутить на своем лице дыхание ветра, — сказал он. — Ты хочешь сказать, что свобода — бесценный дар, который может предложить человеку жизнь, и скоро ты ее получишь!

— Как хорошо ты меня понимаешь, — заметила Лукреция. — Пойдем, мне хочется пойти прямо сейчас.

Только когда они вышли из дворца, она свободно вздохнула. Она сама удивилась, как умно удалось ей провести разговор и как хорошо она справилась со своей ролью.

Каждую минуту она боялась, что брат обнаружит в ее комнате постороннего. Еще ужаснее была неотступная мысль: Чезаре, мой дорогой и горячо любимый брат, я предаю тебя.

Джироламо выпутался из занавеси и поспешил к хозяину. Он едва дышал, умоляя Джованни Сфорца принять его лично.

— Господин, — заикаясь, выговорил он, как только они остались одни. — Мадонна Лукреция велела послать за мной, не знаю почему, может, она хотела что-то передать вам, но в то время, когда я был у нее, приехал Чезаре Борджиа, и госпожа спрятала меня, испугавшись его гнева, у себя в комнате за занавесом. Так я узнал, что он и папа планируют вас убить.

Глаза Джованни расширились от ужаса.

— Я так и думал.

— Синьор, сейчас не время медлить. Мы должны немедленно покинуть Рим.

— Ты прав. Иди приготовь самых быстрых коней, какие только есть. Мы сейчас едем в Пезаро. Только там мы окажемся в безопасности, подальше от моих коварных родственников.

Джироламо выполнил распоряжение, и менее чем через полчаса после того как камердинер услышал разговор Лукреции с Чезаре, Сфорца и его слуга галопом мчались прочь из Рима.

Сан Систо

Папу и Чезаре расстроил побег Сфорца. В Риме люди шепотом передавали друг другу новость, что Джованни бежал, опасаясь кинжала или кубка с ядом, который приготовили для него Борджиа.

— Пусть не думает, что ему удалось спастись, — бушевал Чезаре.

Александр сохранял уравновешенность.

— Успокойся, сын мой, — сказал он. — Единственное, что должно нас волновать, — это то, чтобы вынудить его расстаться с твоей сестрой. Теперь опасно следовать намеченному плану. У нас остался только один законный путь. Мне он не по душе. Как служителю культа, мне он кажется отвратительным. Другой был бы куда более убедительным. Боюсь, Чезаре, что остался лишь развод.

— Ничего не поделаешь, тогда нужно поторопиться. Я обещал Лукреции, что она получит свободу, и намерен выполнить свое обещание.

— В таком случае нам придется изучить вопрос. У нас две возможности, насколько я знаю. Во-первых, мы можем заявить, что брак является недействительным, потому что Лукреция связана обещанием с Гаспаро ди Прочида, и никто ее от него не освобождал.

— Боюсь, отец, что это будет трудно доказать. Помолвка с Гаспаро была расторгнута, многие обратят на это внимание. Людовико и Асканио прибегнут к помощи своих родственников, если мы выдвинем такую причину.

— Ты прав, сын мой. Тогда у нас остается одна возможность — мы потребуем развода на том основании, что Лукреция так и не стала настоящей женой Джованни.

— Но ведь это не так.

— Мой дорогой, кто об этом знает? Разве у них есть ребенок, который мог бы служить доказательством этому?

— Это бесплодный брак, отец, но они были мужем и женой, разве не так?

— Кто может поклясться в этом?

— Сфорца. Он не захочет, чтобы его перед всем миром объявили импотентом.

— Но Лукреция скажет то, что мы ей велим.

— Сфорца станет протестовать, а мы — еще энергичнее.

— Мы одинаково убедительно станем протестовать.

— Это и есть решение вопроса. В самом деле, отец, ты просто гений.

— Благодарю тебя, сын мой. Теперь ты начинаешь понимать, что я знаю, как приносить пользу своей семье и как сделать своих детей счастливыми?

— Ты много сделал для Джованни, — ответил Чезаре угрюмо, — а сейчас я вижу, как ты хлопочешь о Лукреции.

Александр дружески похлопал сына по плечу.

— Пошли за нашей дорогой девочкой, — произнес он. — Пусть порадуется тому, что мы готовим ей.

Пришла Лукреция. Она была охвачена страхом, но, подрастая и постигая искусство лицемерия, которым с таким совершенством владели они, сумела скрыть свои подлинные чувства от их пытливых глаз.

— Дорогая моя, — начал папа, — обнимая дочь, — мы с Чезаре не могли устоять перед соблазном пригласить тебя сюда. У нас для тебя есть важная новость. Скоро ты получишь полную свободу.

— Каким образом, отец?

— Мы устроим развод. Нам он не по душе, но бывает так, что нужно смириться. Итак, мы прибегнем к нему, чтобы освободить тебя от Джованни Сфорца.

Девушка почувствовала огромное облегчение. Значит, они отказались от своих планов и не убьют его. Она спасла его.

Мужчины заметили, что она вздохнула с облегчением и улыбнулись друг другу. Их дорогая Лукреция будет им очень благодарна.

— К сожалению, церковь не одобряет разводы, и кардиналы потребуют очень веской причины, если мы станем настаивать на нем, — заявил папа.

— Очень просто, — сказал Чезаре, — ведь между ними не было брачных отношений. Лукреция сразу возразила:

— Мы были мужем и женой.

— Нет, девочка моя, — возразил Александр, — не были.

— Отец, мы бесчисленное количество раз спали вместе.

— Делить постель — еще не значит быть мужем и женой. Вы не вступали в супружеские отношения.

— Но отец, я могу поклясться, что я говорю правду.

Папа с тревогой оглянулся.

— Все в порядке, — прошептал Чезаре. — Никто не осмелится вспомнить о том, что слышал раньше, если я прикажу молчать.

— Детка, — продолжал убеждать Александр, — брак — это не то, что ты думаешь.

— Я вполне уверена в том, что стала женой Сфорца.

Папа потрепал ее по щеке.

— Они могут настоять на осмотре девочки. Они всегда полны подозрений и сомнений.

— Отец, уверяю тебя, что…

— Не бойся, детка, — прошептал Александр. — Так делали и раньше. Это совсем просто. Невинная девушка, которая смущается по причине скромности. Ты понимаешь? Тебе самой не нужно соглашаться на это. Мы найдем подходящую девственницу, и все будет в порядке. Тебе надо будет только принести клятву перед судьями и кардиналами из комиссии.

— Отец, я не могу поклясться. Папа улыбнулся.

— Ты слишком всего боишься, девочка. Бывает такое время, когда приходится отступать от истины, если не во имя собственного спасения, то ради счастья близких.

Лукреция была ошеломлена. Она переводила взгляд с одного на другого. Этих двоих мужчин она любила больше всех на свете. Она понимала: что бы ни ждало ее в будущем, что бы ни случилось, она должна будет любить их и они должны значить в ее жизни гораздо больше, чем кто-либо еще, она связана с ними сильнее, чем думала; она принадлежит им, а они ей; их связывают с ней родственные чувства и глубокая искренняя любовь, чувства, сильнее которых она не знала. И она понимала, что самые близкие ей люди — лицемеры, обманщики и убийцы.

Она не могла больше этого вытерпеть. Она обратилась к отцу:

— Отец, прошу, позволь мне уйти. Я подумаю над этим.

Они нежно расцеловали девушку — отец и брат. Она ушла, а они продолжали обсуждать свои планы и то, как лучше выйти из создавшегося положения.

Что же касается Лукреции, то они не ожидали с ее стороны никаких осложнений.

Она не станет подписывать чудовищный документ. Это ложь, явная ложь.

Ее отец и брат защитят ее; она должна отбросить свои сомнения, она должна помнить, что поставлено на карту. Ее брат Джованни будет молиться, чтобы помочь ей. Просто унизительно, заявил он, что Лукреция остается женой такого ничтожества, как Джованни Сфорца. Конечно, ее семья хочет помочь ей избавиться от Сфорца. Глупо с ее стороны упрямиться. Что страшного, если она подпишет документ?

— Но ведь это ложь… ложь, — плакала Лукреция.

Александр терпеливо объяснял девушке, что от нее требуется, но его удивляло, говорил он дочери, что она так огорчает своего отца.

— Дело не в том, что надо солгать, — пыталась объяснить Лукреция, — а в том, что это причиняет боль моему мужу. На нем останется клеймо импотента, и ты знаешь, отец, какое унижение он испытает.

— Тебе незачем так беспокоиться о других. Он сможет снова жениться и доказать, что он способен.

— Но кто же захочет выйти за него замуж, если объявят, что он не может дать женщине ребенка?

— Не говори глупостей, детка. Подпиши документ. Это так просто. Твоя подпись… И совсем скоро все кончится.

Но она снова и снова отказывалась.

А в это время Джованни Сфорца, возмущенный тем, какую причину решил выдвинуть папа, чтобы добиться развода, энергично протестовал во всеуслышание.

Он заявил, что Борджиа лгут — он вступал в брачные отношения с Лукрецией. Он многократно делил с ней супружеское ложе.

Он решил, что может искать сочувствия только в одном месте — он помчится в Милан и попросит помощи у своих кузенов Сфорца. Они не проявили особого желания помочь ему раньше, но, бесспорно, родственники должны держаться вместе, когда оскорбляют одного из членов их семьи.

Людовико, имея достаточно собственных проблем, не очень обрадовался приезду Джованни. Могло случиться, что французы снова нападут на Италию, тогда Милан будет их первой целью. Если так, то Людовико может понадобиться помощь Александра, а на что он мог рассчитывать, выступив в деле о разводе против папы? В сложившихся обстоятельствах Людовико мало чем мог помочь бедняге Сфорца.

— Дорогой мой брат, — сказал Людовико, — почему ты не хочешь согласиться на развод? С этим будет быстро покончено, и ты обо всем забудешь.

— Ты понимаешь всю чудовищность своего предложения?

— Я понимаю, что папа оставит тебе приданое Лукреции, если ты согласишься. И еще он сохранит к тебе дружеское расположение.

— Приданое, дружеское расположение! Мне останется это, если я позволю ему пустить слух, что я импотент!

— Но у Лукреции богатое приданое, да и добрым отношением папы не стоит пренебрегать.

— Кузен, я тебя спрашиваю: случись, что усомнились в твоей мужественности, что бы ты делал?

На несколько секунд Людовико задумался, потом заговорил:

— Так вот, Джованни, есть способ, который поможет тебе доказать, что заявление Александра безосновательно.

— Какой же? — Джованни сгорал от любопытства.

— Докажи это как можно убедительней в присутствии нашего посланника и папского легата. Лукреция сможет приехать в замок Непи, и там вы при свидетелях покажете, что ты способен быть хорошим мужем.

Джованни в ужасе отшатнулся от кузена, услышав подобное предложение.

— Но, дорогой мой, — мягко проговорил Людовико, — так делали и раньше. Если же Лукреция откажется приехать, что ж, тогда я смогу найти несколько куртизанок, чтобы они помогли тебе. Ты сможешь выбрать себе одну, смею заверить тебя, что наши миланские женщины так привлекательны, как и римские.

— Это совершенно невозможно.

— Я только предложил, — ответил Людовико, пожимая плечами. — Если ты отказываешься обдумать мое предложение, то рискуешь тем, что люди начнут делать свои собственные выводы.

— Я отказываюсь участвовать в спектакле.

— Такой шаг мне кажется единственным выходом из создавшегося положения.

— В присутствии миланского посланника и папского легата! — взревел взбешенный Джованни. — А кто такой этот папский легат? Еще один Борджиа, племянник его святейшества. Конечно, что бы я ни сделал в его присутствии, он поклянется, что я импотент. Он — еще одно подтверждение политики семейственности, проводимой папой! А посланник? Без сомнения, ему дадут взятку, и он будет свидетельствовать против меня, а откажется — ему пригрозят.

Людовико грустно смотрел на своего родственника, но больше ничего не приходило ему в голову. Невезучий этот Джованни — он вызвал презрение и неприязнь Борджиа к себе. К тому же он глупец, потому что Борджиа хотят избавиться от него, а он им мешает.

Лукреция понимала, что именно ей придется подписать. Она больше не может сопротивляться им. Каждый день они приходили к ней или она сама звала отца. Все уговаривали ее подписать. Все — это ее отец, по-прежнему доброжелательный, но уже проявляющий признаки нетерпения; Чезаре, рассердившийся в конце концов на нее, чего никогда прежде не случалось; Джованни, пытающийся доказать ей, что она просто глупенькая маленькая девочка, которая не знает, что ей надо.

Она не знала, где ее муж. Сначала подумывала, не уехать ли ей тайком из Рима в Пезаро, но когда она услышала о том, какие жестокие обвинения бросает он в ее адрес, она отказалась от этой мысли, потому что Джованни Сфорца заявил, что папа затеял развод, чтобы Лукреция могла жить рядом с ним, а он бы заменил ей мужа. Первый раз услышав эти злобные слухи, она отшатнулась от человека, который отважился сказать ей это. Она никогда не испытывала чувства такого одиночества, как в это время. Ей страстно хотелось, чтобы кто-то, кому она могла бы довериться, оказался рядом. Но Джулия не часто виделась с Лукрецией, Санчия была слишком занята собственными делами и борьбой между Джованни и Чезаре за ее благосклонность.

Настал день, когда она подписала подготовленный для нее документ, в котором заявляла, что из-за импотенции мужа она все еще девственница.

Весь Рим смеялся.

Дочь одной из самых скандально известных семей Европы объявила о своей невинности! Люди воспринимали это как самую удачную шутку, которую они слышали за многие годы.

Даже слуги не могли удержаться от хихиканья, когда оставались одни. Они были свидетелями соперничества между братьями, стремившимися завоевать любовь Лукреции; они видели, как обнимал ее Александр. И находилось множество тех, кто мог поклясться, что Джованни Сфорца и Лукреция живут вместе как муж и жена.

На самом деле никто не клялся в этом. Люди не хотели оказаться запертыми в темнице и лишиться языка. Они не испытывали ни малейшего желания подвергать себя опасности быть пойманными и брошенными в реку. Им не хотелось выпить отравленное вино и шагнуть в вечность.

Одной из самых несчастных в Риме была Лукреция. Ее мучил стыд за то, что она сделала, она чувствовала, что не может больше выносить ежедневную рутину жизни. Она вспоминала те дни, когда совсем ребенком счастливо жила вместе с монахинями в Сан Систо, казалось, что вся обитель дышит покоем. И вскоре после того, как она подписала документ, Лукреция покинула свой дворец и отправилась в монастырь Сан Систо. Там она умоляла позвать настоятельницу и, когда появилась сестра Джиролама, бросилась на колени и воскликнула:

— О, умоляю вас дать мне убежище под вашим кровом, я так измучена, мне нужен покой, который я непременно найду в этих стенах.

Сестра Джиролама, узнав дочь папы, тепло обняла ее и сказала, что монастырь Сан Систо станет ей домом, если она того желает.

Лукреция высказала просьбу повидаться со своими старинными подругами, сестрой Керубиной и сестрой Сперанцой, которые давным-давно, как теперь казалось, учили ее любить Бога. Настоятельница послала за ними, когда они пришли, Лукреция расплакалась. Тогда сестра Джиролама велела им отвести девушку в келью, где она должна молиться, а они пусть остаются с ней, сколько она захочет.

Узнав, что Лукреция нашла приют в монастыре, Чезаре разозлился, но папа попросил его успокоиться и умолял никому не говорить о неожиданном бегстве Лукреции.

— Если кто-нибудь узнает об этом, то все сразу заинтересуются, что послужило причиной ее поступка, — сказал папа. — Многие зададут себе вопрос, добровольно ли она поставила свою подпись под документом.

— Достаточно скоро станет известно, что она отправилась к монахиням искать убежища.

— Мы не должны этого допустить. Сегодня же я пошлю вооруженных людей вернуть ее домой.

— А если она не вернется?

— Лукреция послушается меня. — Папа мрачно улыбнулся. — К тому же монахини Сан Систо не захотят вызвать неудовольствие папы.

Вооруженные всадники отправились в монастырь. Лукреция находилась в окружении четырех монахинь, когда вдруг услышала, что кто-то приехал.

Она устремила свои удивленные глаза на окружающих. Как хотелось бы ей быть одной из них и жить, не зная тревог. О, думала она, я отдала бы все, чтобы поменяться местами с Серафиной или Керубиной, с Паолой или Сперанцой.

К ней подошла настоятельница и сказала:

— У ворот люди из папского окружения. Они получили приказ забрать вас домой, мадонна Лукреция.

— Мадонна, — ответила девушка, опускаясь на колени и пряча лицо в складках монашеской рясы, — умоляю вас, не дайте им увезти меня!

— Дочь моя, твое желание — оставить суетный мир и провести дни, отпущенные тебе создателем, с нами?

Лукреция смущенно ответила:

— Они не позволят мне, но разрешите мне остаться здесь хоть ненадолго. Молю вас, не откажите мне. Мне так страшно. Здесь я могу оставаться наедине со своими мыслями и молиться, чего я лишена в своем дворце. Здесь я наедине с Господом. Таковы мои чувства, и я верю, что если вы дадите мне приют в своей обители еще ненадолго, я пойму, должна ли оставить свет и стать одной из вас. Мадонна, прошу вас, дайте мне приют.

— Я никому не откажу в нем, — сказала Джиролама.

Одна из монахинь торопливо подошла к ней и сообщила, что люди у ворот требуют привести к ним настоятельницу.

— Это солдаты, мадонна. Они хорошо вооружены и выглядят очень внушительно.

— Они пришли за мной, — сказала Лукреция. — Мадонна, не дайте им увезти меня.

Настоятельница бесстрашно приблизилась к солдатам, которые сказали, что они очень спешат и что прибыли по приказу папы за его дочерью.

— Лукреция просила оставить ее в нашей обители, — услышали они в ответ.

— Послушайте, сестра, ведь это приказ папы.

— Очень жаль. Но таков закон нашего монастыря — любой, кто попросит у нас убежища, не встретит отказа.

— Но она ведь не обычная гостья. Не настолько же вы глупы, чтобы оскорбить его святейшество? Борджиа — и отец, и сыновья — не любят, когда кто-то не подчиняется им.

Солдаты старались уговорить настоятельницу, доказывая ей, что она должна выполнить распоряжение Александра, если она достаточно благоразумная женщина. Но если Джиролама не была благоразумной, то несомненно, смелости ей хватало.

— Вы не можете войти в наш дом, — сказала она. — Если вы сделаете это, то совершите богохульство.

Солдаты опустили глаза — у них не было ни малейшего желания осквернять обитель, но в то же время они получили строгий приказ.

Джиролама решительно посмотрела на солдат:

— Возвращайтесь к его святейшеству, — сказала она, — сообщите ему, что дочь попросила у меня пристанища и я приютила ее и не поменяю решения, даже если он прикажет мне отпустить ее.

Вооруженный отряд повернул обратно. Солдат удивило мужество женщины.

В Ватикане папа и двое его сыновей молча переживали нанесенное оскорбление.

Они знали, что на улицах шепчутся о том, что Лукреция ушла в монастырь по той причине, что ее пытались заставить сделать что-то противное ее желанию.

Александр пришел к одному из своих скорых и блестящих решений.

— Пусть ваша сестра остается в монастыре, — сказал он, — больше не предпринимайте никаких попыток забрать ее оттуда. Распространяются сплетни, затевается скандал, и пока мы не добьемся развода, мы хотим оградить Лукрецию от подобных вещей. Нужно распустить слухи, что мадонна по нашему желанию живет в Сан Систо, именно мы захотели, чтобы она побыла в спокойных условиях, пока не станет свободна от Джованни Сфорца.

Так что Лукрецию оставили в покое, но в то же время ее отец и братья удвоили свои усилия, чтобы скорее добиться развода.

Жизнь Лукреции подчинялась теперь звону колоколов Сан Систо, она была счастлива в монастыре, где с ней обращались, как с самой дорогой гостьей.

Никто не сообщал ей новостей, и она не знала, что римляне все еще потешаются над тем, что они называли фарсом развода. Ее миновали скандалы, которые связывались с именем Борджиа, она не имела ни малейшего понятия о том, какие стихи и эпиграммы пишут на стенах.

Александр вел спокойную жизнь, не обращая ровно никакого внимания на грязные измышления. Единственной целью он считал развод дочери со Сфорца.

Он поддерживал постоянную связь с монастырем, но не предпринимал никаких попыток убедить Лукрецию вернуться домой. Он позволил ей узнать о ходивших слухах, и она приняла решение принять монашеский сан, добившись на то разрешения отца, так как полагала, что это лучшее решение вопроса в ответ на гнусности, которые распространяли о ней.

Папа выбрал из своей челяди слугу, чтобы носить Лукреции письма. А поскольку он планировал после развода послать дочь в Испанию в сопровождении брата, герцога Гандийского, то выбрал посыльным молодого испанца, своего любимого камердинера.

Педро Кальдес был молод, хорош собой и всячески старался угодить папе. Его национальность способствовала этому, поскольку Александр особенно благоволил к испанцам; прекрасные манеры юноши восхищали папу, который не хотел, чтобы Лукреция слишком увлеклась жизнью монастыря и сильно привязалась к монахиням.

— Сын мой, — сказал Александр молодому камердинеру, — ты будешь относить письма моей дочери и отдавать их лично ей в руки. Настоятельница знает, что Лукреция находится в монастыре с моего согласия, поэтому тебя будут пускать к мадонне Лукреции. — Александр улыбнулся. — Тебе придется быть не простым посыльным, я хочу, чтобы ты об этом знал. Ты будешь рассказывать ей о славе своей страны. Я хочу, чтобы ты зажег в ней желание посетить ее.

— Я сделаю все, что в моих силах, ваше высокопреосвященство.

— Не сомневаюсь. Узнай, ведет ли она жизнь монахини. Я не хочу, чтобы моя дочь жила так скромно. Спроси, не пожелает ли она, чтобы я прислал ей компаньонку — очаровательную девушку одних с ней лет. Передай ей, что я нежно ее люблю и скажи, что я всегда помню о ней. Теперь иди, а как вернешься, приходи — расскажешь, как она поживает.

Итак, Педро отправился в монастырь, твердо решив успешно справиться с данным ему поручением. Он был в восторге от него. Он часто видел мадонну Лукрецию и восхищался ею. Она казалась ему самой прекрасной женщиной на свете, его больше привлекала ее сдержанность, чем смелая красота Джулии, а Санчия вообще была не в его вкусе, он смотрел на нее как на обыкновенную куртизанку. Педро казалось, что в сравнении с другими женщинами Лукреция только выигрывает.

Он стоял перед монастырем у подножия Авентина и смотрел на здание. Он почувствовал, что это мгновение может изменить его судьбу; ему выпала возможность попробовать завоевать дружбу Лукреции, о чем он прежде не осмеливался и мечтать.

Его впустили. Монахини, встречавшиеся ему в коридорах, торопливо проходили мимо с опущенными глазами. Педро проводили в маленькую комнатку. Как спокойно там было!

Он осмотрел голые стены, на которых не висело ничего, кроме распятия, и каменный пол. Мебель состояла из нескольких табуреток и грубо сколоченной скамьи. Сиявшее за стенами кельи солнце казалось далеким, — так холодно было в комнатке.

Неожиданно он увидел перед собой Лукрецию. На ней было длинное черное платье, какие носили монахини, но голова оставалась непокрытой, и ее золотые волосы струились по плечам. Это символично, подумал Педро. То, что она не прячет волосы, означает, что девушка не пришла к твердому решению постричься в монахини. Он сразу поймет, когда это произойдет, потому что тогда ему не позволят любоваться ее золотистыми волосами.

Он склонился в поклоне, Лукреция протянула ему руку, он поцеловал ее.

— Я приехал по поручению папы.

— Ты принес письма?

— Да, мадонна. И надеюсь, что вы напишете ответ.

— Непременно. — Он заметил, как жадно схватила она письма.

— Мадонна, — обратился он к ней, немного поколебавшись, — ваш отец высказал пожелание, чтобы я немного задержался и поговорил с вами, а вы бы расспросили меня о новостях в Ватикане.

— Очень любезно с его стороны, — ответила Лукреция, очаровательно улыбаясь. — Прошу, садись. Я бы предложила тебе чего-нибудь освежиться, но…

Он поднял руку.

— Я ничего не хочу, мадонна. И я не могу сесть в вашем присутствии, пока вы стоите.

Она улыбнулась и села лицом к нему. Письма она положила на скамью, но не снимала с них руки, словно ее пальцы хотели проникнуть в их смысл.

— Скажи мне твое имя, — попросила она.

— Педро Кальдес.

— Я часто встречала тебя прежде. Ты один из камердинеров моего отца, ты приехал из Испании.

— Я счастлив, что вы заметили меня.

— Я всегда замечаю тех, кто усердно служит моему отцу.

Молодой человек вспыхнул от удовольствия.

— Мне вдвойне приятно находиться здесь, — сказал он, — потому что не только папа поручил мне навестить вас, но я сам испытываю огромное удовольствие видеть вас.

Неожиданно девушка рассмеялась:

— Как приятно снова услышать комплимент!

— По городу ходят слухи, которые очень огорчают его святейшество, мадонна. Некоторые намекают, что вы намереваетесь навсегда остаться в монастыре. — Она молчала, в глазах светилась тревога, когда он снова заговорил:

— Мадонна Лукреция, ведь это не правда… не правда!

Он замолчал, ожидая, что она рассердится на него за его дерзость, но не увидел в ней никакого высокомерия. Она только улыбалась.

— Значит, ты считаешь, что это не может быть правдой. Скажи, почему?

— Потому что вы слишком прекрасны, — ответил он.

Она рассмеялась от удовольствия.

— Здесь есть несколько очень красивых монахинь.

— Но вам следует украшать папский двор. Вы не должны спрятать свою красоту в монастыре.

— Это мой отец велел тебе так сказать?

— Нет, но его крайне огорчит, если вы примете подобное решение.

— Приятно поговорить с тем, кто разделяет мои тревоги. Понимаешь, я попросила здесь убежища и получила его. Мне хочется отгородиться от… многого. И я не раскаиваюсь, что пришла сюда к своей дорогой Джироламе.

— Это приятное место, мадонна, но только временное. Вы позволите передать вашему отцу, что с нетерпением ожидаете дня, когда снова будете со своей семьей?

— Нет, не думаю. Я еще не решила. Бывает, что мне ничего не надо, только бы наслаждаться покоем обители, и я думаю о том, как чудесно подниматься рано утром и ждать, когда колокола скажут, что мне делать. Жизнь здесь проста, и иногда мне очень хочется жить простой жизнью.

— Простите, мадонна, но, оставшись здесь, вы откажетесь от своей судьбы. Она ответила:

— Давай поговорим о чем-нибудь другом, я устала от своих проблем. Как поживает мой отец?

— Он, одинок без вас.

— Я тоже по нему скучаю. И очень жду писем. — Она взглянула на них.

— Вы хотите, чтобы я оставил вас одну и вы смогли бы спокойно прочитать их? Она заколебалась.

— Нет, — ответила девушка. — Я пока оставлю их. Будет, чем заняться, когда ты уйдешь. Как мои братья?

— Так же, как при вас, — не сразу ответил Педро.

Она печально кивнула, вспомнив об их страсти к Санчии, ставшей еще одной причиной ненависти братьев друг к другу.

— Ты когда-нибудь вернешься в Испанию?

— Надеюсь.

— Ты скучаешь по дому?

— Как все, кто жил там и покинул ее.

— Мне кажется, я чувствовала бы то же самое, если бы мне пришлось уехать из Италии.

— Вам бы понравилась моя родина.

— Расскажи мне о ней.

— О чем мне вам рассказать — о Толедо, который расположен на подкове из гранита, о горных вершинах, уходящих ввысь? О Севилье, где и зимой цветут розы, о чудесных оливковых рощах, о вине, которое делают там? Говорят, мадонна, что те, кого любит Бог, живут в Севилье. Я хотел бы показать вам дворцы и узкие улочки, и нигде апельсины и пальмы не растут так пышно, как в Севилье.

— Мне кажется, что ты поэт.

— Я чувствую вдохновение.

— Твоей прекрасной страной?

— Нет, мадонна. Вами!

Лукреция улыбалась. Было бесполезно делать вид, будто ей не доставляет удовольствие присутствие молодого человека, будто она не чувствует, что воспрянула к жизни, словно глотнув свежего воздуха, принесенного этим юношей. Ей казалось, что она долго и глубоко спала, пока ей нужно было поспать, а теперь снова звуки жизни звучат вокруг, и она полна желания проснуться.

— Я мечтаю увидеть Испанию.

— Его святейшество намекнул, что если герцог вернется в Испанию, то он сможет взять вас с собой.

В Испанию! Чтобы спрятаться от сплетен, от позора развода! Это ей показалось приятной перспективой.

— Я с удовольствием бы поехала… ненадолго.

— Конечно, ненадолго, мадонна. Ваш отец никогда не отпустит вас от себя надолго.

— Я знаю.

— Он так беспокоится о вас, что все время думает, как вам здесь живется. Он спрашивает: не жестка ли ее постель? Не кажется ли ей пища безвкусной? Не тяготит ли ее образ жизни монахини? Ему интересно знать, кто расчесывает и моет вам волосы. Он сказал, что хотел бы прислать вам компаньонку, девушку, которую он для вас сам выбрал. Она молода и станет вам и подругой, и служанкой. Он просил меня принести ему ответ, согласны ли вы принять его предложение.

Лукреция задумалась. Потом сказала:

— Прошу, передай отцу, что я всей душой преданна ему. Скажи, что его любовь ко мне не сильнее моей любви к нему. Скажи, что я каждый вечер и каждое утро молюсь, чтобы быть достойной его забот. И еще скажи, что я здесь счастлива, но что мне приятно было поговорить с тобой и что я жду ту, которую он выберет мне в подруги и служанки.

— А теперь, синьора, я должен удалиться, чтобы дать вам спокойно прочитать письма.

— Как ты добр, — заметила девушка, — как предусмотрителен!

Она протянула руку, он коснулся руки губами.

Он не торопился, стараясь продлить удовольствие, и ей было приятно, что он так делает. Монахини были ее хорошими друзьями, но Лукреция расцветала, когда ею восхищались.

Она по-прежнему находилась в безопасности в своем убежище, но она получила наслаждение, глотнув свежего воздуха из огромного мира.

Папа послал за девушкой, которую выбрал для дочери в качестве компаньонки и служанки в монастыре Сан Систо.

Она была очаровательна, мила, изящна, с блестящими темными глазами и точеной фигуркой. Александру она сразу понравилась, когда он впервые увидел ее. Он по-прежнему находил ее очаровательной, но сейчас он восхищался ее каштановыми волосами, точь-в-точь такими, как у его фаворитки.

Увидев вошедшую девушку, он протянул навстречу ей руки и сказал:

— Пантисилея, дорогая моя девочка, у меня есть для тебя поручение.

Пантисилея опустила свои прекрасные глаза и ждала. Она боялась, что папа отошлет ее. Она всегда со страхом думала об этом. Она понимала, что их с папой связь не может длиться вечно. Папа быстро менял любовниц, даже Джулия Фарнезе не продержалась особенно долго.

У нее были свои мечты. Кто бы не мечтал на ее месте? Она представляла себя состоятельной женщиной вроде Ваноцци Катани или Джулии Фарнезе.

Сейчас она начала понимать, что ее выбрали, чтобы она несколько часов развлекала уставшего папу.

— Ты дрожишь, детка, — мягко заметил Александр.

— Это от страха, что вы отошлете меня. Александр улыбнулся, улыбка была доброй. Он всегда был добрым по отношению к женщинам. Он машинально расправил складки своей мантии; он вспоминал свою рыжеволосую возлюбленную.

— Тебе не придется уезжать далеко от нас, а когда ты узнаешь, какое поручение я тебе дам, то обрадуешься, поняв, что я могу доверить это не только тому, кого люблю, но тому, кого уважаю и кому полностью доверяю.

— Да, святой отец.

— Ты поедешь в монастырь Сан Систо, где станешь заботиться о моей дочери Лукреции.

Пантисилея вздохнула с явным облегчением. Госпожа Лукреция была доброй хозяйкой, и все находившиеся у нее в услужении считали, что им очень повезло.

— Я вижу, — сказал Александр, — что ты в восторге, ты поняла, какую честь я тебе оказываю.

— Да, ваше святейшество.

— Ты должна быть готова поехать туда сегодня же. Моей дочери одиноко, я хочу, чтобы ты успокоила ее и стала ей подругой. — Он нежно потрепал девушку по щеке. — И ты все время должна ей напоминать, как сильно она огорчает своего отца, не возвращаясь к нему. Ты вымоешь ей волосы, возьми с собой для нее несколько нарядных платьев и украшений. Ты должна убедить ее носить все это. Пантисилея, дорогая моя, говорят, что моя дочь хочет стать монахиней. Я думаю, это не больше чем разговоры, но она молода и впечатлительна. Ты же должна напомнить ей о радостях жизни, которые ждут ее за стенами обители. Девичьи разговоры, сплетни, наряды! Моя Лукреция очень любила все это. Проверь, девочка, любит ли она их по-прежнему. Чем скорее ты привезешь ее из монастыря, тем большую награду получишь.

— Святой отец, у меня одно желание — служить вам.

— Ты хорошая девочка. И красивая тоже.

Папа принял в объятия девушку, выражая таким образом удовлетворение состоявшимся разговором и страсть.

Лукреция уже готова была полюбить Пантисилею. Ее волновала сама мысль о том, что с ней рядом кто-то будет, с кем можно посмеяться и посплетничать. Серафина и остальные девушки были слишком сдержанны, думая, что в смехе есть что-то греховное.

Пантисилея открыла сундуки и показала платья, которые она привезла Лукреции.

— Это пойдет вам куда больше черного платья, которое вы носите, мадонна.

— Мне совсем не хочется надевать их в этой тихой обители, — объяснила она. — Здесь они просто неуместны.

Пантисилея явно огорчилась.

— А ваши волосы, госпожа! — настаивала она. — Они не такие блестящие, как были раньше.

Лукреция немного встревожилась. Считалось большим грехом думать о таких вещах, как забота и украшение своей внешности, объясняли ей сестры, и она старалась не сожалеть о том, что ее волосы не вымыты.

Она сказала Пантисилее, что монахини не одобрили бы ее поведение, если бы она стала мыть волосы так же часто, как привыкла мыть их дома. Они обвинили бы ее в тщеславии.

— Мадонна, — хитро проговорила девушка, — у них ведь не такие золотистые волосы, как у вас. Прошу вас, позвольте мне помыть их, только чтобы напомнить вам, как они блестят.

Кому будет от этого вред? Она разрешила Пантисилее вымыть ей голову.

Когда волосы высохли, Пантисилея заулыбалась от удовольствия, брала пряди в руки и восклицала:

— Взгляните, госпожа, они снова будто чистое золото. Точно золото на вашем зеленом платье из парчи. У меня это платье с собой. Примерьте его.

Лукреция улыбнулась девушке.

— Только чтобы не огорчать тебя, маленькая Пантисилея.

Зеленое с золотом платье было надето, и Лукреция стояла с распущенными волосами, когда появилась одна из монахинь и доложила, что приехал Педро Кальдес с письмами от папы.

Лукреция приняла его в холодной пустой комнате.

Он посмотрел на нее, она заметила, как он покраснел до корней волос. Он не мог вымолвить ни слова и стоял перед ней не сводя с нее глаз.

Она сказала:

— Что с вами, Педро, что-нибудь не так? Он, заикаясь, проговорил:

— Мадонна, просто мне показалось, что передо мной богиня.

Как приятно снова было надеть нарядное платье и услышать слова восхищения! Юноша был красив, а ею так давно никто не восхищался.

После этого она перестала носить черное монашеское платье, а волосы ее всегда блестели, как золото.

Она никогда не знала, когда приедет Педро Кальдес с письмами из дома; она решила, что этот молодой человек, который ей очень понравился, должен всегда видеть ее красивой и хорошо одетой.

Пантисилея оказалась очень веселой компаньонкой, и Лукреция не могла понять, как она могла ранее обходиться без этой жизнерадостной девочки.

Они часто сидели в отведенных им комнатах и вышивали, хотя Пантисилея гораздо больше любила петь под аккомпанемент лютни Лукреции. Пантисилея захватила лютню с собой. Еще она привезла несколько гобеленов, и теперь они висели на стенах, делая комнату менее похожей на келью. Она без конца говорила о мире, оставшемся за монастырскими стенами. Она была очень забавна и немного непоследовательна, что и делало ее, думала Лукреция, такой привлекательной собеседницей. Лукреция теперь чувствовала, что она просто увяла бы в обществе добрых, но слишком уж рассудительных монахинь.

Пантисилея с удовольствием обсуждала взаимоотношения братьев Лукреции и поведение Санчии, которая поочередно становилась любовницей то одного, то другого брата. Никто еще при папском дворе не вел себя так, как Санчия, заявила девушка. Чезаре и Джованни открыто посещали ее, и весь Рим знал, что они ее любовники. А маленький Гоффредо в восторге от того, что братья соперничают из-за его жены, и помогает Чезаре взять верх над Джованни.

Она рассказала о хорошенькой девушке из Феррары, которая была обручена.

— Его светлость герцог Гандийский заметил девушку и стал домогаться ее, — начала Пантисилея, — но ее отец твердо решил выдать ее замуж, подобрав выгодную партию. У нее имелось богатое приданое, она была очень хороша собой, казалось, ничего не изменишь. Но герцог решил сделать ее своей любовницей. Об этом никто не знает. Но теперь свадьба отложена, некоторые говорят, что спутница герцога, с которой его часто видят — она всегда в маске, — и есть та синьора.

— Мои братья очень похожи друг на друга тем, что всегда добиваются желаемого.

— Правда, так и есть. В Риме много сейчас говорят об этом любовном приключении герцога.

— Под маской в самом деле скрывается та девушка?

— Никто не может быть в этом уверен. Но известно, что герцога всегда сопровождает фигура в маске. Они вместе ездят верхом — иногда на одном коне. Компаньон герцога всегда одет так, что невозможно понять, мужчина это или женщина.

— Как же Джованни любит привлекать к себе внимание! А мой брат Чезаре? У него есть дама в маске?

— Нет, синьора. Синьора кардинала видят только во время торжественных церемоний в церкви. Говорят, что он больше не любит Санчию и что по этой причине между братьями воцарились мир и покой.

— Надеюсь, что это так.

— Их видели вместе, они шли, взявшись за руки, как истинные друзья.

— Мне очень приятно слышать об этом.

— Да, госпожа, а что же вы наденете? Зеленое платье с розовой отделкой так идет вам.

— Я и так достаточно хорошо одета?

— Мадонна, а что если приедет Педро Кальдес?

— Что ж из этого?

— Ему будет так приятно увидеть вас в том бархатном зеленом с розовым платье.

— Почему ты так думаешь? Пантисилея весело улыбнулась в ответ.

— Мадонна, Педро Кельдес влюблен в вас. Любой поймет это, заглянув ему в глаза. Но, наверное, не любой — уж не сестра Керубино. — Она изобразила искаженное лицо доброй монахини с величайшей точностью. — Нет, она не догадается. А я догадалась. Я уверена, что Педро Кальдес страстно, но безнадежно вас любит, мадонна.

— Какую ерунду ты говоришь! — ответила Лукреция.

Он любил ее.

Она знала, что Пантисилея права. Его выдавали каждый жест, его голос. Бедный Педро! На что мог он надеяться?

Но она ждала его прихода и, как обычно, следила за своей внешностью.

Ее веселая служанка была интриганкой. Она считала, будучи фривольной и сентиментальной, что Лукреция неминуемо почувствует соблазн предаться удовольствиям. Она постоянно говорила о Педро — о его внешности, его прекрасных манерах.

— О, какая будет трагедия, если папа вздумает заменить его кем-нибудь другим! — сокрушалась она.

Лукреция посмеивалась над девушкой:

— Ты влюблена в этого юношу, я уверена.

— Я бы влюбилась в него, если бы от этого был какой-нибудь толк, — заявила Пантисилея. — Но он любит только одну и никого больше.

Лукреция обнаружила, что ей нравятся подобные разговоры. Она становилась такой же взволнованной, как и ее компаньонка, говоря о Педро. В келье, все больше напоминавшей небольшую комнату во дворце, они сидели вместе, смеясь и сплетничая. Когда Лукреция слышала звон колоколов Сан Систо, она выглядывала из окна и видела спешивших в церковь монахинь, иногда, услышав вечернюю службу, она оставляла свои мечты. Торжественная атмосфера церкви и святость обители делали визиты Педро Кальдеса еще более волнительными.

Однажды, когда она вышла в холодную комнату встретить его, она заметила, что он спокоен и невесел. Девушка поинтересовалась, что опечалило его.

— Мадонна, — серьезно ответил юноша, — мне в самом деле так грустно, что, боюсь, я уже никогда не смогу быть счастливым.

— С тобой случилось что-то ужасное, Педро?

— Самое ужасное, что только могло произойти.

Она стояла рядом с ним, касаясь его рукава своими нежными тонкими пальцами.

— Ты можешь довериться мне, Педро. Ты знаешь, что я сделаю все, чтобы помочь тебе.

Он опустил глаза и увидел ее руку на своем рукаве, неожиданно он схватил ее и стал целовать; потом опустился на колени и спрятал лицо в складках ее пышной юбки.

— Педро, — мягко повторила она, — ты должен рассказать мне о своей беде.

— Я больше не могу приезжать сюда.

— Педро! Ты устал от этих поездок? И попросил моего отца найти тебе замену? — В ее голосе слышался упрек, юноша вскочил на ноги. Она заметила его горящий взгляд, и сердце ее забилось от радости.

— Устал! Я только и живу этими встречами. — Тогда… Он отвернулся.

— Я не могу смотреть вам в глаза, мадонна, — тихо проговорил он. — Я не смею. Я попрошу папу заменить меня. Больше у меня нет сил приходить сюда.

— А твое несчастье, Педро?

— Оно в том, что я люблю вас… сохрани меня Господь!

— И это так огорчает тебя? Мне очень жаль, Педро.

Он повернулся к ней, глаза его сверкали.

— Что же мне еще остается делать, если не огорчаться? Видеть вас, знать, что однажды придет приказ, и вы вернетесь в Ватикан, а когда вы окажетесь там, я не осмелюсь даже заговорить с вами.

— Если я и вернусь туда, мы по-прежнему останемся друзьями. Я стану так же просить тебя прийти ко мне и развлечь меня своими рассказами и легендами о твоей стране.

— Госпожа, это невозможно. Умоляю вас, отпустите меня.

— Я отпускаю тебя, Педро, — сказала она, — но по-прежнему буду ждать твоего прихода, потому что почувствую себя несчастной, если кто-то другой окажется на твоем месте.

Он упал на колени и покрыл ее руки поцелуями.

Она, улыбаясь, смотрела на него сверху и с удовольствием заметила, как красиво завиваются его темные волосы на шее.

— О да, Педро, — повторила она, — я буду очень несчастна, если ты прекратишь бывать у меня. Я настаиваю, чтобы ты продолжал навещать меня. Я приказываю.

Он поднялся с колен.

— Моя госпожа так добра, — сказал он, охваченный страстным желанием. — Я… я не смею дольше оставаться здесь.

Он ушел, а она удивлялась, что в этом монастыре ей довелось пережить самые счастливые мгновения в жизни.

Чезаре ехал в дом своей матери, чтобы нанести ей один из обычных визитов. Он казался задумчивым, и люди из его окружения заметили, что в последнее время в его поведении появилось что-то необычное — он стал гораздо спокойнее.

Он перестал ухаживать за Санчией; он больше не вспоминал о самовольном бегстве сестры в монастырь; он стал дружески относиться к своему брату Джованни.

Увидев подъезжающего сына, Ваноцца хлопнула в ладоши, и несколько слуг мгновенно предстали перед ней, готовые выполнить любое ее распоряжение.

— Вина, прохладительных напитков, — громко приказала Ваноцца. — Я вижу своего сына кардинала, он скачет сюда. Карло, — позвала она мужа, — скорее иди сюда и приветствуй господина кардинала.

Карло поспешно вошел в комнату. Он был доволен своей судьбой, он считал большой удачей свою женитьбу на бывшей возлюбленной папы и матери его детей. Благодаря этому он получил множество привилегий и был благодарен Александру за это. Он старался проявить свою благодарность глубоким уважением к самому папе и его сыновьям.

Чезаре обнял мать и отчима.

— Добро пожаловать, дорогой сын, — сказала Ваноцца со слезами гордости в глазах. Она не переставала изумляться тому, что ее прекрасные сыновья посещали ее сравнительно скромное жилище. В глазах ее светилось восхищение, именно за это восхищение им Чезаре и любил мать.

— Матушка моя, — прошептал Чезаре.

— Для нас величайшая радость видеть сиятельного кардинала в своем доме, — провозгласил Карло.

Чезаре пребывал в хорошем настроении. Он сидел между отчимом и матерью, они пили вино из серебряных кубков, поспешно вытащенных из сундука. Ваноцца сокрушалась по поводу того, что сын не предупредил их о своем приезде, и она не успела украсить стены гобеленами и достать из сундука свою майолику. Они говорили о Лукреции и о приближающемся разводе.

— Ваш отец сделает для всех вас все возможное, — сказала Ваноцца. — О сын мой, как хотела бы я быть богатой настолько, чтобы суметь сделать для вас гораздо больше.

Чезаре накрыл ладонями руки матери и улыбнулся ей, а когда Чезаре улыбался, он становился прекрасен. К матери он питал искреннюю привязанность к Ваноцца же, зная, как все боятся его, еще больше ценила его любовь к ней.

После того как они освежились прохладительными напитками, Чезаре попросил мать показать ему цветы, которыми она по праву гордилась. Они вышли в сад.

Они прогуливались меж растений, сын обнял мать за талию. Ваноцца, видя, как ласков он с ней сегодня, рискнула сказать ему о том, что она очень довольна, что они с братом Джованни стали друзьями.

— О матушка, как бессмысленны ссоры! Ведь мы с Джованни братья. Мы должны дружить.

— Вы ссорились по пустякам, — примирительно сказала Ваноцца. — Теперь вы повзрослели и поняли, что ссоры ни к чему не приводят.

— Ты права. Я хочу, чтобы весь Рим знал, что теперь мы с братом друзья. Когда ты устроишь очередной ужин, то пусть он пройдет в узком кругу… Пригласи только своих сыновей.

Ваноцца остановилась, восторженно улыбаясь.

— Я сразу же устрою вечеринку, — сказала она, — для тебя и Джованни. В городе слишком жарко. Будет ужин на свежем воздухе в моем винограднике. Что ты, Чезаре, думаешь о моем предложении?

— Оно превосходно. Организуй все в ближайшее время, ладно?

— Скажи, какой день ты выбираешь, и я устрою вечеринку именно тогда.

— Завтра, — слишком рано. А если послезавтра?

— Пусть так.

— Дорогая моя, ты очень хороший друг.

— Как же мне не быть другом моему любимому сыну, который все время заботится обо мне и делает мне честь своими визитами?

Она закрыла глаза и вспомнила, что сделал Чезаре с теми, кто во время нашествия французов принимал участие в разграблении ее дома. Он расправился с ними очень жестоко, многие тогда пострадали, но Ваноцца была женщиной, старавшейся не замечать вокруг себя страданий. «Ничто, ничто не кажется мне слишком суровым по отношению к тем, кто хотел оскорбить мою мать, уничтожив ее жилище».

— Ты будешь рада увидеть на своем вечере Джованни, — сказал Чезаре. — Ты ведь и его любишь. Жаль, что с нами не будет Лукреции.

— Я бы получила огромное удовольствие от встречи с дочерью и я вполне согласна с тобой, что буду счастлива видеть вас вместе с Джованни. Но, сын мой, из всех моих детей больше всего восхищает один — ты, Чезаре.

Он поцеловал ей руку, явно стараясь выказать ей свою любовь с той нарочитостью, которая всегда была свойственна их семье.

— Я не сомневаюсь, что ты говоришь правду, дорогая. Клянусь, что никто не посмеет обидеть тебя, пока есть сила в этом теле, чтобы защитить тебя. Я подвергну пыткам, а потом предам смерти любого, кто посмеет сказать против тебя хоть слово.

— Не говори так страстно о моей скромной персоне. Мне ничего не надо, я счастлива, когда вижу тебя. Сделай одолжение — навещай меня как можно чаще, и я буду счастливейшей женщиной на свете, хотя я понимаю, что у тебя свои заботы и что мне не следует мешать тебе своей эгоистической любовью.

Он обнял мать, и они продолжали прогулку по саду среди цветов, обсуждая предстоящий ужин.

Чезаре шел по городу, плащ скрывал его роскошный наряд, лицо скрывала маска, чтобы никто не смог узнать его. Дойдя до моста, он свернул на узкую улицу, потом проскользнул на другую и остановился перед домом. Оглядевшись вокруг, чтобы убедиться, что никто не преследует его, он вошел через открытую дверь, закрыл ее за собой и спустился по каменным ступеням вниз. Наконец он вошел в комнату, пол которой был выложен плитками, а стены отделаны деревом. Чезаре хлопнул в ладоши.

Появился слуга, и когда молодой человек снял маску, он низко поклонился.

— Госпожа здесь? — спросил Чезаре.

— Да, ваша светлость.

Слуга привел его в комнату, типичную для подобных мест — в ней стояла широкая кровать, деревянные стулья с резными спинками, на стене висело распятие, перед которым горела лампадка.

Очень красивая юная девушка, высокая и стройная, встала, как только вошел Чезаре, и упала перед ним на колени.

— Господин… — негромко произнесла она.

— Встань, — нетерпеливо бросил Чезаре. — Мой брат здесь?

— Еще нет, он придет через два часа. Чезаре кивнул.

— Настало время исполнить свой долг, — сказал он.

— Да, мой господин?

Чезаре пристально посмотрел на нее.

— Ты любовница моего брата. Какие чувства ты испытываешь к нему?

— Я служу одному хозяину, — ответила девушка.

Он коснулся пальцами ее уха. Жест был одновременно ласкающим и угрожающим.

— Помни, — сказал он, — я награждаю тех, кто оказывает мне услуги, награда зависит от того, каков характер услуги.

Девушка дрожала, но твердо повторила:

— Я служу одному хозяину.

— Хорошо, — ответил Чезаре. — Я сразу скажу тебе, что от тебя требуется. Ты придешь в виноградник Ваноцци Катани в полночь, день я назову тебе позже. Ты, как всегда, когда бываешь с моим братом, наденешь плащ и маску. Ты сядешь на его коня вместе с ним, и вы вместе уедете.

— Это все, мой господин? Чезаре кивнул.

— Еще одно. Ты уговорить его пойти в трактир, который ты недавно обнаружила. Там ты скажешь ему, что вы останетесь в трактире до утра.

— Где этот трактир?

— Я скажу тебе его название. Он в еврейском квартале.

— И нам придется ехать туда после полуночи?

— Тебе не следует ничего бояться, если ты будешь делать все так, как я скажу. — Он обнял ее и поцеловал. — А если нет, моя красавица… — Он рассмеялся. — Но ты не забудешь, что служишь только одному хозяину, ведь правда?

Ваноцца, все еще очень красивая женщина, принимала гостей в своем винограднике. Стол был обильно уставлен отличной едой, вино, которое подавали к столу, было отменным. Карло Канале сидел рядом с ней, готовый выполнять роль хозяина и развлекать почетных гостей.

— Ты считаешь, что нам будет достаточно весело только в компании твоих сыновей, их кузена и еще нескольких родственников?

— Когда мои сыновья приходят ко мне, они предпочитают проводить время без торжественности и пышности, которые окружают их в повседневной жизни.

Канале еще раз отхлебнул вина, чтобы убедиться, что оно в самом деле высшего качества. Ваноцца, нервничая, осматривала стол и без конца отдавала приказания рабам, но когда приехали гости, она все свое внимание переключила на них.

— Дорогие мои! — растроганно говорила она, обнимая их; но она дольше прижимала Чезаре, чем Джованни, и это не укрылось от внимания Чезаре.

Была прекрасная летняя ночь; внизу расстилался город; прохладный воздух и аромат цветов с лугов округ Колизея достигали дома Ваноцци.

Чудная ночь, подумала Ваноцца.

За столом шел веселый разговор. Чезаре поддразнивал Джованни:

— Зачем же ты, брат, подвергаешь себя опасности? Я слышал, что ты разъезжаешь среди головорезов в сопровождении одного только грума — ты и твоя подруга в маске.

— Никто не осмелится напасть на сына моего отца, — ответил Джованни.

— И все-таки ты должен вести себя осторожнее.

— Я вел себя по-разному, но осторожно — никогда, — рассмеялся Джованни.

— Это так, сынок, — сказала Ваноцца. — Умоляю тебя, будь осторожен. Не езди в те части города, где тебя может подстерегать опасность.

— Мать, ведь я уже не ребенок.

— До меня дошли слухи, что его видели в еврейском квартале как-то поздно ночью. Это безрассудно с его стороны!

— В самом деле, это крайне неосмотрительно, — пожурила сына Ваноцца.

Джованни улыбнулся и повернулся к Канале.

— Еще вина, отец. Отличное у вас вино! Канале, в восторге от похвалы, наполнил кубок пасынка, разговор перешел на другую тему. Перевалило уже за полночь, и они собирались уезжать, когда Чезаре сказал:

— Посмотрите-ка, кто это там прячется в кустах?

Все повернулись и увидели среди деревьев и кустарников стройную фигурку, лицо скрывала маска.

— Похоже, тебя ждут, — обратился к Джованни брат.

— В самом деле, — ответил юноша. Казалось, он очень доволен.

— Нужно ли твоей подруге появляться в доме нашей матери? — спросил Чезаре.

— Возможно, — со смехом ответил Джованни.

— Твоя приятельница совсем заждалась тебя, — заметил Чезаре, — пошли скорее, не будем задерживаться. До свидания, дорогая матушка. Я долго буду помнить этот чудесный вечер.

Ваноцца, обняв на прощание сыновей, посмотрела, как они садятся на коней. Когда Джованни был уже в седле, некто в маске вскочил на коня позади него.

Чезаре засмеялся и позвал своих слуг, которых захватил для охраны, потом затянул песню, ее все тут же подхватили, спускаясь с холма по направлению к городу.

Доехав до моста, Джованни остановился и сказал брату, что здесь они расстанутся. Он подозвал одного из грумов:

— Ты, приятель, поедешь со мной. Остальные пусть… отправляются спать.

— Неужели тебе надо куда-то ехать? — спросил брата Чезаре. — Ты ведь не собираешься отправиться в еврейский квартал?

— Тебя совершенно не касается, куда я еду, — высокомерно возразил Джованни.

Чезаре с необычным для него равнодушием пожал плечами.

— Поехали домой, — приказал он своим слугам и тем из спутников Джованни, кому тот разрешил следовать за ним.

Итак, они расстались с Джованни, который с таинственной незнакомкой и грумом, державшимся чуть поодаль сзади, направился к еврейскому кварталу по узким извилистым улочкам.

Последний раз Чезаре видел брата живым.

На следующий день Александр испытал разочарование, не дождавшись любимого сына. Он прождал Джованни весь день, но тот так и не появился.

Он послал к нему домой. Никто не видел его. Он не приезжал к Санчии.

Александр, усмехнувшись, сказал:

— Не сомневаюсь, он провел ночь дома у какой-нибудь синьоры и теперь боится уйти от нее днем, чтобы не скомпрометировать ее.

— В таком случае он ведет себя крайне непоследовательно, — мрачно заметил Чезаре.

День не принес никаких известий о Джованни, а вечером к папе спешно примчался гонец, чтобы сообщить, что грума герцога, которого видели вместе с Джованни, нашли насмерть заколотым кинжалом на Пьяцца дельи Эбреи.

Все спокойствие Александра сразу исчезло. Он обезумел от страха за судьбу сына.

— Пошлите людей на поиски, — приказал он. — Обыщите каждую улицу, каждый дом. Я не успокоюсь, пока руки мои не обнимут сына.

После нескольких дней безрезультатных поисков папа впал в отчаяние. Но он по-прежнему не верил, что его сыну могли причинить зло.

— Он просто решил подшутить над нами, — повторял он. — Увидишь, Чезаре, он вернется и будет потешаться над нами, что так здорово сумел разыграть нас.

— Да, он просто пошутил, — согласился Чезаре.

А потом к папе привели лодочника, который заявил, что он будет говорить только с Александром, потому что ему кажется, что дело касается пропавшего герцога Гандийского.

Папа едва дождался появления лодочника, которого сразу же привели к нему. Здесь же находились несколько высокопоставленных лиц папского двора и Чезаре.

Его зовут Джордже, он спал в лодке, привязанной на берегу Тибра, сказал пришедший.

— Моя обязанность, ваше святейшество, — сообщил он, — присматривать за поленницами дров рядом с церковью Сан Джироламо дельи Скьявони, недалеко от моста Рипетта.

— Понятно, понятно, — нетерпеливо перебил его папа. — Не трать время попусту. Скажи, что ты знаешь о моем сыне.

— Знаю я следующее, святой отец. В ту ночь, когда исчез герцог Гандийский, я видел человека верхом на белом коне, и на этом коне он вез что-то, что легко можно принять за тело человека. С ним были еще двое, они поддерживали тело, когда лошадь стала спускаться к берегу реки.

Когда лошадь оказалась у самой воды, всадник развернул ее хвостом к реке. После чего двое столкнули в воду то, что вполне могло быть трупом.

— Можно ли доверять этому, человеку? — спросил папа. Он был в ужасе. Он не хотел поверить услышанному. Пока лодочник говорил, Александр представил безжизненное тело — и это было тело его любимого сына.

— У нас нет оснований усомниться в его рассказе, ваше высокопреосвященство, — услышал он в ответ.

— Ваше святейшество, — сказал Джордже. — Могу добавить. Тело соскользнуло в воду и некоторое время удерживалось на поверхности, как мне показалось, плащом, труп поплыл по течению. Тогда всадник что-то сказал двум другим, и они начали бросать камни в плывущий плащ. Они швыряли камень за камнем, пока плащ не исчез. Ваше святейшество, они стояли и смотрели, а через некоторое время уехали.

— Ты видел, что произошло, — сказал Чезаре, — но никому не сказал! Почему?

— Почему, ваше сиятельство? Я живу у реки и повидал множество трупов, которые бросали в воду. Я не заметил ничего необычного, о чем стоило бы рассказывать, если не считать того, что это случилось в ту ночь, о которой расспрашивали синьоры.

Дольше папа не мог этого вынести. Его охватило отчаяние. Он едва сумел выговорить:

— Ничего не остается, как обыскать реку.

Джованни нашли. На шее, на лице и теле зияли раны; роскошный наряд юноши, на котором по-прежнему сверкали драгоценности, облепила речная грузь. Кошелек был полон денег, кольца, броши и ожерелья, стоившие целое состояние, не были украдены.

Когда о страшной находке сообщили Александру, он вышел и остановил тех, кто нес тело Джованни в церковь Святого Анджело. Он бросился на грудь убитого сына, рвал на себе волосы и бил себя в грудь, потеряв от горя рассудок.

— Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая кара, — вскричал Александр. — Ничто не будет слишком жестоким для убийц. Я не успокоюсь, пока преступники не получат справедливого возмездия сын мой, самый любимый мой сын.

Потом он повернулся к тем, кто нес страшно изуродованный труп, и сказал:

— Возьмите моего дорогого мальчика, обмойте его, нарядите в пышные одежды, тогда его можно будет похоронить. О Джованни, возлюбленный сын, кто же совершил такое злодеяние, кто так расправился с тобой… и со мной?

Тело Джованни обмыли, переодели и ночью при свете ста двадцати факелов перенесли в Санта Мария дель Пополо.

Папа остался в церкви Святого Ангела и, сидя у окна и глядя вслед удаляющейся в неверном свете факелов процессии, не смог сдержать своего горя.

— О Джованни, Джованни, — стонал он, — мой самый любимый, мой ненаглядный, кто же так обошелся с тобой и со мной?

Педро Кальдес пришел в монастырь повидать Лукрецию. Он выглядел очень возбужденным, когда она приняла его; он опустился на колени и стал целовать ей руки.

— У меня есть новость, страшная новость. Вы все равно узнаете об этом, но я хотел сначала подготовить вас. Я знаю, как вы любили его. Ваш брат…

— Чезаре! — воскликнула девушка.

— Нет. Ваш брат Джованни.

— Он болен?

— Он исчез, а теперь обнаружили его тело. Оно было в Тибре.

— Джованни… мертв!

Она была близка к обмороку, увидев, что она покачнулась, Педро подхватил девушку.

— Мадонна, — прошептал он, — милая.

Лукреция опустилась на стул. Она подняла глаза на юношу; они были полны недоумения и страдания.

— Мой брат Джованни… но ведь он был так молод и полон сил.

— Его убили, мадонна.

— Кто?

— Никто не знает.

Она закрыла лицо руками. Джованни, думала она. Не тебя. Невозможно поверить. Она представила его, важно расхаживающим по детской, дерущимся с Чезаре за свои права. С Чезаре!

Только не Чезаре, говорила она себе. Не может быть, что его убил Чезаре.

Она никому не должна говорить о своих мыслях.

Педро обнимал ее. Он рассказывал ей о случившемся, начиная с вечеринки в виноградниках Ваноцци. Лукреция мысленно представляла, как все происходило, глядя перед собой невидящим взором.

Чезаре присутствовал на ужине, а в кустах поджидала неизвестная в маске. Мрачные подозрения не покидали девушку. Кто же был в маске?

— Нашли ту, что была в маске? — спросила она.

— Нет. Никто ее не знает.

— А мой отец?

— Он просто голову потерял от горя. Никто его прежде не видел в таком состоянии, это так не похоже на него.

— А мой брат… мой брат Чезаре?

— Он делает все, что может, чтобы утешить отца.

— О Педро, Педро, — заплакала Лукреция, — что же с нами будет?

— Не плачьте, синьора. Я готов умереть, лишь бы вы были счастливы. Она слегка коснулась его щеки.

— Милый Педро, — негромко сказала она, — милый и добрый Педро.

Он схватил пальцы, ласкающие его щеку, и страстно стал их целовать.

— Педро, останься со мной, — молила она. — Останься и утешь меня.

— Мадонна, я недостоин.

— Нет никого, кто был бы нежнее и добрее ко мне, чем ты, а значит, нет и более достойного. О Педро, я благодарю Господа, что послал мне тебя, чтобы ты помог мне пережить горе и побороть страх, потому что я отчаянно боюсь.

— Чего, мадонна?

— Не знаю. Только чувствую, что мне страшно. Но когда твои руки обнимают меня, дорогой Педро, мне уже не так страшно. Поэтому… не говори об уходе. Говори только о том, что останешься со мной, что поможешь мне забыть о том ужасе, который я вижу вокруг себя. Педро, дорогой, не говори, что ты недостоин. Останься со мной, Педро. Люби меня… потому что я тоже тебя люблю.

Он прильнул к ее губам, с восторгом и удивлением, она страстно отвечала на его поцелуи.

От страха она словно лишилась разума.

— Педро, я вижу это. Меня преследует его образ. Вечеринка… человек в маске… и мой брат… и Джованни. О Педро, я должна забыть. Я больше не вынесу. Мне страшно, Педро. Помоги мне… помоги мне, любимый мой, забыть.

Александр распорядился заняться поисками убийц, чтобы те понесли заслуженное наказание. Ходили слухи — подозревали многих, ведь у Джованни имелось немало врагов.

Говорили, что убийство организовано Джованни Сфорца; что его возмущали взаимоотношения между его женой и ее семейством; что Джованни Борджиа питал к сестре такие же нежные чувства, как его отец и брат Чезаре.

Джованни Сфорца и другие подозреваемые быстро доказали свою невиновность; но было еще одно имя, которое никто не решался произнести вслух.

Папа слишком переживал свое горе, чтобы высказать свои опасения, тем более бросить обвинение в лицо. Он отгородился от всего мира в своих покоях, он боялся, что кто-нибудь вслух назовет имя человека, страшную догадку о вине которого он был не только не готов признать истиной, но даже боялся думать об этом.

Это была самая великая трагедия его жизни, и когда несколько дней спустя он предстал перед констисторием, он открыто переживал смерть своего любимого сына.

— Нас не мог постичь более тяжелый удар, — заявил он, — потому что мы любили герцога Гандийского сильнее всех. Мы охотно отдали бы семь тиар, если бы это могло вернуть его. Господь покарал нас за наши грехи, ибо герцог не заслужил такой ужасной смерти.

К изумлению всех присутствующих, папа продолжал говорить и заявил, что должен быть пересмотрен весь образ жизни в Ватикане и что в дальнейшем все они должны действовать, не принимая во внимание возможность получения личной выгоды и не учитывая мирских интересов. Сам он отказывается от проводимой до этого политики протекционизма и начинает реформы при дворе.

Кардиналы были ошеломлены. Никогда они не предполагали, что могут услышать от папы подобные высказывания. Он стал совершенно другим человеком.

После этого Чезаре попросил отца принять его и, глядя на убитого горем Александра, почувствовал, как сердце его наполняется ревностью: оплакивал бы отец мою смерть так же, как его? — спрашивал себя Чезаре.

— Отец, — начал он, — что ты хотел сказать своим обращением к кардиналам?

— Только то, что и хотел сказать, — ответил папа.

Чезаре показалось, что его сжимают ледяные руки, когда он понял — отец не хочет смотреть ему в глаза.

— Значит, — настаивал Чезаре, — ты имеешь в виду, что не станешь предпринимать ничего, чтобы помочь мне, Гоффредо, Лукреции и остальным членам семьи? — Начав разговор, Чезаре собирался прояснить все до конца.

Папа молчал.

— Отец, прошу, что ты задумал? Папа поднял глаза, и Чезаре увидел в них то, что так боялся увидеть, — в них было обвинение.

Он подозревает меня, подумал Чезаре. Он знает.

Потом он вспомнил слова, которые произнес Александр сразу после смерти Джованни. «Тех, кто так поступил с моим сыном, ожидает суровая расплата. Ничто не будет слишком жестоким для убийц».

— Отец, — сказал Чезаре, — мы должны держаться все вместе после этой страшной трагедии. Мы не должны забывать: что бы ни случилось, семья остается.

— Я хочу остаться один, — услышал юноша в ответ. Оставь меня.

Чезаре неохотно повиновался. Он разыскал Санчию.

— Мне хотелось бы вернуть домой Лукрецию, — начал он. — Она смогла бы утешить его. Но отец даже не спрашивает о ней. Похоже, никто из нас не интересует его. Он думает только о Джованни.

Но Чезаре не смог найти покоя с Санчией. Ему нужно увидеться с отцом еще раз. Он должен понять, действительно ли он прочитал в его глазах обвинение.

Он прошел в покои Александра, с ним шли Санчия и Гоффредо. После долгого ожидания их, наконец, приняли.

Санчия опустилась на колени перед папой и подняла на него свои прекрасные голубые глаза.

— Отец, не надо так горевать. Вашим детям вдвойне трудно смотреть на ваши страдания. Папа холодно взглянул на девушку.

— Они ссорились из-за тебя — он и его брат. Уйди от меня. Я устрою, чтобы ты уехала из Рима. Тебя увезут вместе с твоим мужем, — сказал он.

— Но отец, — начала Санчия, — мы постараемся утешить вас в вашем горе.

— Ты больше всего утешишь меня своим отъездом, избавив от своего присутствия.

Впервые в жизни Чезаре видел, что отца не трогала красота женщины.

— Теперь ступайте, ты и Гоффредо, — велел он Санчии. И, повернувшись к Чезаре, добавил:

— Я бы хотел, чтобы ты остался.

Когда они ушли, отец и сын посмотрели друг другу в глаза, нельзя было ошибиться в том, что выражали глаза Александра.

Голос его дрогнул, когда он заговорил:

— Поиски прекращены. Я велел больше не искать убийц сына. Я больше не вынесу таких страданий.

Чезаре опустился перед отцом на колени и хотел взять руку папы, но тот отдернул ее, словно не мог коснуться руки, которая убила Джованни.

— Я хочу, чтобы ты отправился в Неаполь, — сказал он. — Ты назначен папским легатом на коронацию нового короля.

— Отец, но ведь кто-то другой может поехать, — возразил Чезаре.

— Таково наше желание, — твердо сказал папа. — А сейчас прошу оставить меня. Я хочу побыть наедине со своим горем.

Педро приезжал в монастырь каждый день. Когда сестра Джиролама заметила, что его визиты стали слишком частыми, он тут же нашел объяснение. Его святейшество убит горем, и письма дочери — единственное, что может хоть немного его отвлечь от печальных мыслей. Он не хочет, чтобы она вернулась в Ватикан, находящийся в глубоком трауре; она остается здесь, но при условии, что Александр будет писать ей, а она ему. Его интересуют малейшие подробности ее жизни. Вот почему Педро так часто бывает в обители.

Правдой это не было, но оказалось достаточно хорошим предлогом. Вероятно, монахини поняли, что красавица Лукреция никогда не станет одной из них. А может быть, они чувствовали, что ее влечет мир, и не мешали ей.

Кельи, в которых жила Лукреция, превратились в удобные уютные комнаты, и если Педро навещал девушку не в холодной пустой келье, как прежде, то это никого не касалось, кроме самой Лукреции и посланца папы. Служанка была ее же компаньонкой, и хотя казалась очень фривольной особой, все-таки ее выбрал для своей дочери сам святой отец, и настоятельнице незачем было жаловаться.

Лукреция очень изменилась, но монахини не обращали внимания на внешность, и право сказать Лукреции о том, что глаза ее засияли ярче и что она стала еще прекраснее, чем в первую их встречу, оставалось за Пантисилеей.

— Это любовь, — сказала Пантисилея.

— Такая безнадежная любовь, — проговорила Лукреция. — Иногда я пытаюсь представить, куда она нас заведет.

Но когда с ней был Педро, она не задавала себе таких практических вопросов. Единственное, что становилось для нее важным, — ее любовь, теперь она поняла, сколько в ней таилось чувственности.

Любовь ее родилась в горестное время. Она помнила день, когда глубокое потрясение смертью брата заставило ее искать утешения у Педро. Именно тогда, когда она почувствовала, что его руки обнимают ее, она поняла, насколько глубока ее любовь к нему.

Любовь заполнила ее жизнь, проникла в келью обители, окрасила суровость монастырской жизни розовым светом.

Печаль прошла, до нее доходили новости, что даже папа покончил с уединенной жизнью, что он больше не плачет и не зовет Джованни.

В тот день, когда Педро принес ей известие о том, что у Александра появилась новая возлюбленная, у них обоих словно камень свалился с души. Только Пантисилея испытывала легкое разочарование — она надеялась, что папа выберет ее. Но ее место было здесь, возле Лукреции, с которой она мечтала никогда не расставаться. Лукреция обещала, что они всегда будут вместе.

— Ты всегда будешь со мной, дорогая Пантисилея, — говорила ей Лукреция. — Когда я вернусь домой, ты станешь жить со мной. Куда бы я ни поехала, я возьму тебя с собой.

Пантисилея снова чувствовала себя счастливой — когда они покинут монастырь, она опять сможет жить рядом с папой, и останется надежда, что он вновь обратит на нее внимание.

Прошло время. Казалось, Александр совсем забыл о своем горе. Чезаре возвращался из Неаполя домой, и отец готовился встретить его.

Джованни, его любимый сын, мертв, но все осталось в прошлом, а Борджиа не могли печалиться вечно.

Чезаре предстал перед отцом; теперь Александр не боялся встретиться взглядом с сыном.

— Сын мой, — выдохнул он.

Александр слишком долго был один и, потеряв одного сына, не собирался терять другого.

Джованни стал для него тенью, а Чезаре — вот он, молодой, честолюбивый, полный сил.

Он сильнее меня, размышлял папа. Он свершит великие дела. Когда он станет главой дома Борджиа, семейство будет процветать.

— Добро пожаловать домой, сын. Добро пожаловать, Чезаре.

Чезаре охватил восторг, потому что теперь он был уверен, что все, что сделал, сделано не напрасно.

Лукреция и Пантисилея сидели над вышивкой, когда Лукреция вдруг опустила руки.

— Вас что-то мучает, мадонна? — спросила Пантисилея.

— С чего ты взяла? — резко ответила девушка.

— Я подумала, что вы выглядите… слишком задумчивой. Последнее время я нередко замечаю это.

Лукреция молчала. Пантисилея с тревогой смотрела на нее.

— Ты догадалась, — сказала Лукреция. — Не может быть, мадонна. Так не должно быть.

— Но это так. У меня будет ребенок.

— Мадонна!

— Чему ты так удивляешься? Ты ведь знаешь, что такое легко может случиться, когда имеешь любовника.

— Но у вас с Педро! Что скажет ваш отец? Что сделает ваш брат?

— Мне страшно даже подумать, Пантисилея.

— Сколько?

— Три месяца.

— Три месяца, мадонна! Значит, это случилось в самом начале.

— Похоже.

— Июнь, июль, август, — считала Пантисилея. — Сейчас уже начало сентября. Госпожа, что же нам делать?

— Не знаю. Может, мне куда-нибудь тайно уехать? Такое случалось и раньше. Педро тоже мог бы поехать с нами. — Лукреция бросилась в объятия девушки. — Счастливая! Если ты полюбишь, ты сможешь выйти замуж и жить со своим мужем и детьми и прожить с любимым до конца дней. А таких, как я, не ждет ничего, кроме замужества, которое принесет выгоду моей семье. Меня дважды сватали, а потом выдали за Джованни Сфорца. — Сейчас, когда она любила Педро, она содрогалась при мысли о Джованни Сфорца.

— Скоро вас с ним разведут, — успокаивала ее Пантисилея. — Может, потом вы выйдете замуж за Педро.

— Кто мне позволит? — задала вопрос Лукреция, лицо ее несколько оживилось.

— Кто знает… если будет ребенок. Дети — это совсем другое дело.

— О Пантисилея, как ты умеешь успокоить меня! Тогда я выйду за Педро, и мы уедем из Рима; у нас будет дом, как у моей матери, и у меня будет сундук, в котором я стану хранить серебряные кубки, майолику. Пантисилея, как счастливы мы будем!

— Вы возьмете меня с собой, госпожа?

— Как же я смогу без тебя обойтись? Ты будешь с нами, может быть, я найду тебе мужа. Нет, не буду искать тебе мужа. Ты найдешь его себе сама, ты должна будешь любить его, как я люблю Педро. Только в этом случае надо выходить замуж, Пантисилея, только если любишь, будешь жить счастливо.

Пантисилея задумчиво кивнула. Лукреции еще надо получить развод, и развести с мужем ее должны по той причине, что она оставалась девственницей из-за неспособности мужа выполнять супружеские обязанности. Пантисилея была уверена, что Лукреции придется предстать перед кардиналами, может, даже подвергнуться осмотру. Пресвятая Богородица, — мысленно молилась девушка, — помоги.

Но она любила Лукрецию — как она любила ее! Никто прежде не относился к ней с такой добротой. Она согласна солгать для Лукреции, ради нее она готова на все, лишь бы госпожа была счастлива. Быть рядом с Лукрецией — означало разделять ее взгляды на жизнь, верить, что все обойдется и что незачем ни о чем волноваться. Это восхитительная философия. Пантисилея собиралась прожить с такими взглядами на жизнь все отпущенное ей судьбой время.

— Пантисилея, может, мне пойти к отцу и рассказать ему, что у меня от Педро будет ребенок? Сказать, что я жена Педро и что он должен разрешить нам пожениться?

Когда Лукреция задавала девушке подобные вопросы, та чувствовала, что приходится возвращаться к суровой реальности.

— Ваш отец, госпожа, перенес тяжелый удар. Ваш брат умер всего три месяца назад. Пусть он немного придет в себя после первого удара, прежде чем вы нанесете ему следующий.

— Но новость эта должна обрадовать его.

Он любит детей и хочет, чтобы у него рождались внуки.

— Но не от камердинеров. Прошу вас, послушайтесь моего совета. Подождите немного. Выберите подходящий момент, чтобы рассказать отцу. Еще есть время.

— Да, но люди заметят. — Сестры? Они не слишком-то наблюдательны. Я сошью платье с пышными складками. В таком платье никто ничего не заметит едва ли не до самого рождения ребенка.

— Странно, Пантисилея, но я так счастлива.

— Дорогая мадонна, это потому, что скоро у вис будет ребенок.

— Я тоже так думаю. Когда я представляю, как возьму на руки этого ребенка, как покажу его Педро, я чувствую себя такой счастливой, что забываю о всех своих тревогах. Я забываю Джованни. Забываю о горе своего отца, о Чезаре и… Неважно. Но я не имею права чувствовать себя такой счастливой.

— Нет, каждый всегда имеет на это право. Быть счастливым — это и есть смысл жизни.

— Но моего брата совсем недавно убили, отец сломлен горем, а сама я замужем за другим.

— Пройдет время, а с ним и горе вашего отца. А Джованни Сфорца никакой вам не муж и никогда им не был… таким, как Педро. Педро и займет его место.

Пантисилея не стала задерживаться на этом предмете. Она знала, что Лукреции придется предстать перед кардиналами и объявить себя девственницей. Складки должны быть очень широкими.

Папа и его старший сын теперь много времени проводили вместе. В Ватикане говорили: «Его святейшество забыл о своей клятве покончить с протекционизмом, он забыл своего сына Джованни и всю свою любовь к нему отдал Чезаре».

Между Александром и Чезаре установились совершенно новые отношения; смерть Джованни потрясла папу; Чезаре торжествовал, потому что не терял надежды, что отец уже не будет таким, как прежде, что его собственное положение изменится, в чем был в некоторой степени прав; он не сомневался, что однажды настанет день, когда он завоюет сердце отца полностью, став для него всем.

Александр немного утратил свой былой авторитет, Чезаре, напротив, приобрел его. Во время своего горя Александр выглядел, как старик; с той поры он оправился, но уже не казался столь могущественным и сильным, как прежде.

Чезаре понял нечто очень важное для себя: он может делать все, что хочет. Нет ничего, чего бы я не мог совершить, а отец поможет мне осуществить честолюбивые планы.

Сейчас отец говорил Чезаре:

— Сын мой, развод твоей сестры слишком долго откладывается. Мне кажется, пора добиться, чтобы ее пригласили предстать перед комиссией.

— Да, отец. Не так-то просто освободить ее от этого человека.

— Ты не зря провел время в Неаполе? Ты задал королю вопрос о возможном муже для Лукреции?

— Да, отец. Было названо имя герцога Альфонсо.

— Незаконнорожденный, — тихо проговорил Александр. — Он брат Санчии. Чезаре пожал плечами.

— Внешне он напоминает сестру, — заметил он.

Папа кивнул. Он смог простить Чезаре гибель Джованни, потому что Чезаре был Борджиа, был его сыном; но ему оказалось гораздо труднее простить Санчию, бывшую причиной ревности между братьями.

Он обдумывал возможное замужество Лукреции — союз с Неаполем укрепится благодаря такому шагу, а если брак покажется вдруг в тягость, всегда можно найти способ положить ему конец.

— Принц Солернский интересовался в отношении своего сына Сансеверино.

— Не сомневаюсь, что король неаполитанский узнал про это, потому-то он так старался предложить Альфонсо. Он не имеет ни малейшего желания видеть, как окрепнет благодаря этому браку наш союз с Францией.

— Франческо Орсини — еще один претендент; потом правитель Пьомбино и Оттавиано Риарио.

— Милая Лукреция, она еще не успела избавиться от своего мужа, а уже столько претендентов на ее руку. Счастливая!

— Ты думаешь о том, что ты лишен возможности жениться, сын мой.

— О отец, — страстно сказал Чезаре, глаза его вспыхнули, — Шарлотта Арагонская, законная дочь короля, получившая образование при французском дворе, находится в брачном возрасте. Мне намекнули, что если я свободен, она могла бы стать моей женой.

Ненадолго воцарилось молчание. Эти минуты показались Чезаре самыми решающими в его жизни — он уловил, что папа попытается вернуть былую власть над сыном.

Наконец после долгого, как показалось Чезаре, молчания Александр заговорил:

— Такой брак будет очень выгодным, сын мой, — медленно сказал он.

В порыве благодарности Чезаре опустился перед отцом на колени. Он взял руки отца и принялся их страстно целовать.

С этим сыном я забуду все свои горести, думал Александр. Он достигнет такого величия, что в свое время я перестану сожалеть о потери его брата.

Жизнь в монастыре стала для Лукреции чередованием радости и страха. Они с Педро получали какое-то лихорадочное наслаждение, становившееся тем сильнее, чем чаще они вспоминали о том, что их отношения не могут длиться вечно. Они должны были ловить каждое мгновение счастья, беречь его, потому что любая их встреча могла оказаться последней.

Пантисилея наблюдала за их взаимоотношениями; она вместе с ними переживала их радости и печали; ее подушка часто делалась мокрой от слез, когда ночами она лежала без сна, пытаясь заглянуть в будущее.

А потом настал день, когда пришло неизбежное письмо от папы. Лукреции следует подготовиться к тому, чтобы вскоре предстать перед собранием посланников и кардиналов в Ватикане. Там ее должны объявить девственницей. Лукреция пришла в ужас.

— Что же мне делать? — спросила она Пантисилею.

Маленькая служанка постаралась успокоить свою госпожу. Она должна надеть платье, которое сшила для нее Пантисилея. Настала зима, никто не удивится, если она будет тепло одета — ведь в монастыре холодно, многие носят несколько нижних юбок. Она должно высоко держать голову и произвести на них впечатление своим невинным видом. Должна!

— Как я смогу сделать это, Пантисилея? — плакала Лукреция. — Как же я посмею солгать этим святым людям?

— Вы должны так сделать, дорогая мадонна. За это дело взялся ваш отец, и необходимо, чтобы вы избавились от Джованни Сфорца. На каком еще основании вы можете получить развод?

Лукреция начала истерически смеяться.

— Пантисилея, почему ты смотришь так серьезно? Разве ты не понимаешь, как это смешно? Я на седьмом месяце беременности, а мне нужно пойти в Ватикан, предстать перед комиссией и заявить, что я девственница. Просто как в историях Джованни Бокаччо. Ну и шутка!.. Если не кончится трагедией.

— Дорогая мадонна, мы не допустим, чтобы это закончилось трагедией. Вы сделаете все, чего хочет ваш отец, а когда вы получите свободу, то уедете в какое-нибудь тихое местечко, где обретете мир и счастье, выйдя замуж за Педро.

— Если бы только так могло быть!

— Помните об этом, когда будете стоять перед комиссией, мысли о будущем помогут обрести вам мужество. Если вы солжете убедительно, то обретете свободу; и в конце концов, вы носите под сердцем ребенка не Джованни Сфорца. Ваше счастье — и счастье Педро — зависит от того, как вы будете держать себя перед комиссией. Помните об этом, госпожа.

— Я буду помнить об этом, — твердо ответила Лукреция.

Пантисилея тщательно одела Лукрецию. Она хитро расправила складки бархатного платья. Закончив, она осталась довольна своей работой.

— Никто не догадается, клянусь. Но, мадонна, как вы бледны!

— Я чувствую, как во мне шевелится ребенок, словно упрекая меня в том, что я хочу отказаться от него.

— Разве вы собираетесь отказаться от него? Вы хотите, чтобы он жил счастливо. Не думайте о прошлом. Смотрите в будущее. Мечтайте о счастье с Педро, обо всем, что зависит от сегодняшнего решения.

— Пантисилея, моя маленькая девочка, что бы я без тебя делала?

— О госпожа, ни у кого еще не было такой доброй хозяйки. Если бы я не смогла служить вам, жизнь показалась бы мне скучной. За все, что я для вас сделала, вы мне отплатили сполна.

Они бросились в объятия друг к другу, две испуганные девочки.

И вот она пришла в Ватикан и там в присутствии Александра и членов комиссии услышала, как один из кардиналов зачитал документ, который гласил, что она не вступала в брачные отношения с Джованни Сфорца, выйдя за него замуж, в результате чего она осталась девственницей. Поскольку этот брак оказался ненастоящим, то они все и собрались здесь, чтобы объявить его аннулированным.

Она стояла перед ними, никогда еще ее невинный вид так не помогал ей.

На кардиналов и посланников большое впечатление произвели ее красота и ее юность. Им не потребовались никакие другие доказательства ее невинности.

Ей сказали, что она больше не является женой Сфорца, она выразила им свою благодарность, произнеся небольшую речь, совершенно очаровав присутствующих.

В какой-то момент она почувствовала, как ребенок шевельнулся в ней, пошатнулась от приступа головокружения и едва не упала.

— Бедный ребенок! — негромко заметил один из кардиналов. — Какая пытка для юной невинной девушки — пройти через такое!

Папа ждал ее в своих личных апартаментах, Чезаре был с ним.

— Дорогая моя, — сказал Александр, тепло обнимая дочь, — наконец я держу тебя в своих объятиях! Это время было трудным для всех нас.

— Да, отец. Чезаре добавил:

— Самым трудным было для нас не видеть тебя.

— Мне нужно было побыть одной, — ответила девушка, не осмеливаясь посмотреть в глаза отцу и брату.

— Надеюсь, Пантисилея оказалась хорошей служанкой? — поинтересовался Александр.

— Я люблю девочку. Не знаю, что бы я без нее делала. Тысячу раз благодарю, отец, за то, что ты мне прислал ее, — горячо ответила она.

— Я знал, что она хорошо будет служить тебе.

— Настало время начать тебе новую жизнь, — вступил в разговор Чезаре. — Теперь, когда ты избавилась от Сфорца, ты снова почувствуешь вкус к жизни.

Она не отвечала. Она отчаянно пыталась найти в себе мужество признаться, в каком положении оказалась: объяснить, что они должны оставить мечты о выгодном браке для нее, рассказать, как любит она Педро и что он отец ребенка, которого она ждет.

Лежа в келье в монастыре, она снова и снова пыталась представить, как признается во всем отцу, и хоть это казалось ей тяжелым испытанием, но все-таки не невозможным. Оказавшись с ними лицом к лицу, она поняла, что недооценила страх и трепет, который испытывала в их присутствии, ту власть, которую они над ней имели.

Александр почти лукаво улыбнулся.

— На твою руку много претендентов, дочка.

— Отец, я не хочу думать об этом. Чезаре быстро подошел к сестре и обнял ее.

— Что с тобой? Ты выглядишь больной. Боюсь, ты испытывала лишения в монастыре.

— Нет, нет. Я ни в чем не знала нужды.

— Там не место таким, как ты.

— Но ты бледна и кажешься изможденной, — заметил папа.

— Позвольте мне немного посидеть, — взмолилась Лукреция.

Оба мужчины внимательно вглядывались в лицо девушки. Но только Александр заметил, что девушка охвачена страхом, и он помог ей сесть.

Чезаре стал называть ей тех, кто хотел бы жениться на ней:

— Франческо Орсини… Оттавио Риарио… и еще брат Санчии, маленький герцог.

— Сегодня девочке выпало тяжелое испытание. Она нуждается в отдыхе. Твои комнаты ждут тебя. Мы сейчас же поедем домой.

Чезаре хотел было возразить, но папа действовал со своей прежней решимостью. Он хлопнул в ладоши, и тут же появились слуги.

— Женщины мадонны Лукреции должны проводить ее домой, — приказал он.

Оставшись один, Александр подошел к висевшему на стене распятию. Он не стал молиться, он стоял и смотрел. Лоб пересекли морщины, брови нахмурены, лицо побагровело, а на висках пульсировали вены.

Невозможно! Но не абсолютно невозможно. Что происходило в монастыре все эти месяцы? Он слышал множество историй о том, что могло произойти и что происходило в монастырях. Но только не в Сан Систо.

У него не хватало духу высказать свои подозрения Чезаре. Да, он боялся собственного сына.

Стоит тому догадаться, о чем думает отец, и он может совершить что-нибудь безрассудное. Чезаре пока незачем знать… если это правда. Но это чудовищное подозрение и не должно быть правдой.

Он возблагодарил Господа, что Чезаре настолько поглощен своими делами, что не может столь внимательно приглядываться к окружающим, как его отец. Чезаре мечтал о том, как перестанет служить церкви и женится на Шарлотте Неаполитанской, даже когда перед ним стояла Лукреция, и не заметил, насколько изменилась сестра. Могли ли месяцы спокойной жизни, проведенные ею в Сан Систо, вызвать в ней такую перемену? Не только они.

Но он должен проявлять осторожность. Он не должен забывать о своих приступах слабости. Ему сейчас никак нельзя заболеть, потому что если его подозрения подтвердятся, ему понадобятся все его силы и ум, чтобы справиться с этим.

Он должен подождать. Он должен вернуть себе прежнее самообладание. Он должен напомнить самому себе, что он — Александр, который всегда выходил победителем, Александр, умевший любое свое поражение превращать в победу.

Наконец он принял решение и отправился к дочери.

Лукреция лежала на кровати, Пантисилея сидела возле нее. На щеках Лукреции блестели слезы, при виде которых сердце Александра наполнилось нежностью.

— Оставь нас, милая, — велел папа; глаза девушки выражали страх и одновременно восхищение. Казалось, они молят его о сочувствии, нежности, покровительстве и понимании, просят спасти любимую госпожу.

— Отец! — Лукреция хотела подняться, но Александр положил руку на плечо дочери и мягко удержал девушку.

— Ты ничего не хочешь мне сказать, девочка моя? — спросил он.

Она с мольбой смотрела на него, но не могла вымолвить ни слова.

— Ты должна сказать, — нежно сказал он. — Только если ты скажешь, я смогу тебе помочь.

— Я боюсь, отец.

— Боишься меня? Разве я не был добр к тебе?

— Ты всегда был самым добрым в мире отцом.

Он взял ее за руку и поцеловал ее.

— Кто он?

Она широко раскрыла глаза и упала на подушки.

— Ты не доверяешь мне, детка?

Неожиданно она вскочила и бросилась в его объятия; она отчаянно зарыдала; никогда прежде не видел он, чтобы его спокойная Лукреция так волновалась.

— Моя ненаглядная, любимая моя, — тихонько говорил папа, — не бойся сказать мне правду. Ты можешь рассказать мне все. Я не стану ругать тебя, — что бы ты ни сказала. Разве ты не дороже всех на свете для меня? Разве сделать тебя счастливой — это не то, к чему я постоянно стремлюсь?

— Я молюсь за тебя всем святым, — всхлипнула Лукреция.

— Так ты не скажешь мне? Тогда скажу тебе я. У тебя будет ребенок. Когда?

— В марте.

Папа был изумлен.

— Значит, осталось два месяца. Так мало! Я бы никогда не поверил.

— Пантисилея вела себя так умно… о, как она утешала меня! Благодарю тебя за нее, отец. Я не могла бы найти себе лучшую подругу. Я всегда буду любить ее, всю жизнь.

— Она очень милое создание, — сказал Александр. — Очень рад, что она помогала тебе. Но скажи, кто отец ребенка?

— Я люблю его. Ты позволишь нам пожениться?

— Трудно тебе хоть в чем-то отказать.

— О отец, дорогой мой отец, мне надо было раньше прийти к тебе. Какой я была дурочкой! Я боялась. Когда я жила без тебя, то видела тебя не таким, какой ты есть. Я представляла тебя могущественным папой, который озабочен поисками выгодного жениха для своей дочери. Я позабыла, что наш святой отец — в первую очередь наш родной отец.

— Теперь мы снова вместе. Имя этого человека?

— Он твой камердинер Педро Кальдес. Он встряхнул плачущую девушку.

— Педро Кальдес, — повторил он. — Красивый малый. Один из моих любимых камердинеров. Конечно, он навещал тебя в монастыре.

— Это случилось, когда он принес мне весть о смерти Джованни, отец, я была так несчастна. Он утешил меня.

Папа гневно смотрел на дочь; лицо исказили ярость и страдание. Мой любимый сын убит, думал он, моя дочь ждет ребенка от слуги!

Но когда Лукреция посмотрела на отца, его лицо уже приняло свое обычное выражение нежности и добродушия.

— Дорогая моя девочка, — сказал он, — признаюсь, я удивлен.

Она схватила руки отца и покрыла их поцелуями. Как умоляюще смотрела она на отца, испытывая восхищение и страх. Она напомнила ему свою мать в период разгара их страсти.

— Отец, ты поможешь мне?

— Неужели ты сомневаешься хоть на мгновение? Стыдись, Лукреция! Но ты должна вести себя осторожно. Ты получила развод на том основании, что твой муж — импотент, а ты — девственница. — Несмотря на всю трагичность ситуации и ужас папы, он не смог удержаться от улыбки. Такое положение при иных обстоятельствах показалось бы невероятно забавным.

— Подумай о том, что скажут наши милейшие кардиналы, если узнают, что очаровательная юная девушка, чистая и невинная, так благопристойно державшая себя перед ними, на седьмом месяце беременности? О Лукреция, моя умная, моя хитрая дочь, ничего хорошего ждать не приходится. Тогда как насчет развода? Мы должны действовать с максимальной осторожностью. Все должно оставаться в тайне. Кто об этом знает?

— Никто, кроме Пантисилеи и Педро. Папа кивнул.

— Никто больше не должен знать.

— Отец, а ты разрешишь мне выйти за него замуж? Мы хотим уехать из Рима и где-нибудь жить вместе, тихо и скромно, где никому не будет до нас дела — кто мы такие и чем занимаемся; где мы могли вести тихую счастливую жизнь, как простые люди.

Папа отбросил волосы с ее разгоряченного лица.

— Любимая моя, — произнес он, — ты должна предоставить все мне. Люди поймут, что испытание, выпавшее на твою долю, было нелегким. Ты будешь жить в апартаментах Санта Мария в Портико, пока ты не поправишься, к тебе не будет заходить никто, кроме Пантисилеи. В это время мы решим, что можно сделать, чтобы ты была счастлива.

Лукреция откинулась на подушки, по щекам ее медленно текли слезы.

— В самом деле, — сказала она, — Александр VI, ты не человек, ты — Бог.

Мадонна Лукреция заболела. В течение двух месяцев с того дня, как она покинула монастырь, она не выходила из своих покоев, и только ее служанка Пантисилея и члены семьи могли навещать ее.

Жители Рима втихомолку посмеивались. Что бы это значило? Чем занималась госпожа Лукреция во время своего пребывания в святой обители? Они помнили, что она в конце концов тоже Борджиа. Уж не появится ли через некоторое время в Ватикане ребенок, младенец, которого папа по доброте душевной усыновит?

Чезаре, услышав подобные сплетни, заявил, что отомстит любому, кто посмеет повторить их.

Он отправился к отцу и сообщил, что говорят в городе.

— Это неизбежно, — ответил папа. — Про нас всегда ходят подобные слухи. Люди нуждаются в них, как, например, в карнавалах.

— Я не потерплю, чтобы подобное говорили о Лукреции. Она должна показаться людям. Ей необходимо нарушить свое уединение.

— Чезаре, ну как же она может сделать это? Папа смотрел на сына и удивлялся эгоизму Чезаре, который ожидал дня, когда его освободят от служения церкви и он сможет жениться на Шарлотте Неаполитанской и принять командование папскими армиями. Мысли об этом поглощали все его внимание, совершенно затмевая все остальное. Наверное, так же он вел себя, когда готовил убийство Джованни. Горе отца было ничтожно в сравнении с величием честолюбивых замыслов сына. Он даже не знал, в каком затруднительном положении оказалась его сестра. Это казалось невероятным, потому что стоило ему слегка задуматься над ситуацией, он сразу бы все понял.

Пора бы разобраться ему в происходящем. В конце месяца или в начале следующего у Лукреции родится ребенок. Он должен узнать.

— Это только подтвердит верность слухов, — ответил Александр.

Чезаре совсем ничего не понимал. Папа увидел, как кровь бросилась ему в лицо.

— Правда, — продолжал Александр, — что Лукреция ждет ребенка. Он родится совсем скоро. Чезаре, ты понимаешь, что я говорю?

Александр нахмурился. Он знал, как испугает Лукрецию то, что брат посвящен в тайну. Они с Пантисилеей вели себя очень осмотрительно, когда Чезаре приходил навестить Лукрецию.

— Лукреция… ждет ребенка! Папа пожал плечами.

— Такие вещи случаются, — спокойно заметил он.

— Пока находилась в монастыре! — Чезаре сжимал кулаки. — Так вот почему ей там так нравилось! Кто отец?

— Сын, давай не будем поддаваться эмоциям. В этом деле нам понадобится вся наша хитрость, вся наша выдержка. Если мы хотим устроить Лукреции выгодный брак, как задумали, нам нельзя допустить, чтобы стало известно, что, стоя перед кардиналами и объявляя себя девственницей, она была на седьмом месяце беременности. Это должно остаться нашим маленьким секретом.

— Кто отец ребенка? — повторил свой вопрос Чезаре.

Папа продолжал говорить, будто ничего не слышал.

— Выслушай мой план. Никто кроме Пантисилеи не будет посещать Лукрецию. Как только ребенок появится на свет, его заберут. Я уже договорился с одними порядочными людьми, которые возьмут младенца и позаботятся о нем. Я щедро отблагодарю их, потому что нельзя забывать — это будет мой внук, Борджиа, а нам нужны Борджиа. Может, через несколько лет я возьму ребенка в Ватикан. Может, буду просто следить за его воспитанием. Но в течение нескольких лет о нем ничего не должны знать.

— Я хочу знать имя этого человека, — настаивал Чезаре.

— Ты слишком возбужден. Должен предупредить тебя, что гнев — величайший враг тех, кто позволяет ему победить себя. Обуздывай свой гнев. Я научился делать это еще в юности. Не подавай вида, что ты полон желания отомстить этому юноше. Бери пример с меня. Я понимаю, что заставило его поступить подобным образом. Скажи, разве ты в аналогичных обстоятельствах не повел бы себя точно так же? Мы не можем винить его. — Выражение лица Александра едва заметно изменилось. — Но мы знаем, как следует обойтись с ним, когда придет время.

— Он умрет, — воскликнул Чезаре.

— Всему свое время, — заметил папа. — Пока… пусть все идет мирно. Еще есть Пантисилея, — произнес с ноткой сожаления в голосе Александр. — Она знает слишком много. Бедная девочка, это не доведет ее до добра.

— Отец, ты очень мудр. Ты знаешь, что надо делать в подобной ситуации. Но я должен знать, кто он. Я не успокоюсь, пока не узнаю.

— Не поступай опрометчиво, сын. Его имя — Педро Кальдес.

— Он один из твоих камердинеров?

Папа кивнул.

Чезаре трясло от гнева.

— Как посмел он! Камердинер, лакей… и моя сестра!

Александр положил руку сыну на плечо, его встревожила реакция Чезаре.

— Твоя гордость велика, сын мой. Но помни… осторожность! Мы знаем, как нам справиться с этим делом, ты и я. Но сейчас лучшее — осторожность.

Осторожность! Не в характере Чезаре было проявлять осторожность. Приступы гнева, охватывавшие его время от времени еще в детстве, стали случаться с ним чаще по мере того, как он подрастал, ему все труднее и труднее держать себя в руках.

Перед его глазами неотступно стояла картина: его сестра и камердинер. Им овладели ревность и ненависть, в своем сердце он вынашивал убийство.

Папа призывал к осторожности, но он больше не слушал отца. После смерти брата он понял, в чем слабость Александра. Он не умел долго печалиться. Он забывал о преступлениях, совершенных членами семьи; он переставал раскаиваться в содеянном и снова возвращался к жизни. Великая страсть, на которую он был способен какой бы мимолетной она ни оказывалась, была сильной, пока длилась; он постоянно должен был кого-то любить. Чезаре досталась любовь, которую отец питал к Джованни, он унаследовал ее, словно состояние или титул. Чезаре знал, что ему нечего опасаться потерять привязанность отца, что бы он ни сделал. Это было его величайшим открытием. Вот почему он чувствовал себя сильным, непобедимым. Александр — властитель Италии — склоняется перед волей своего сына.

Так что когда Александр произнес слово «осторожность», Чезаре не счел нужным обращать внимание на предостережение отца.

Как-то он лицом к лицу встретился с Педро Кадесом в одном из коридоров, ведущих в апартаменты папы. Чезаре впал с такую ярость, что и не вспомнил о словах отца.

— Кальдес, стой! — закричал Чезаре.

— Господин, — начал удивленный камердинер, — что вы хотите от меня?

— Твою жизнь, — ответил Чезаре и выхватил меч.

Испуганный молодой человек повернулся и бросился бежать в покои папы. Чезаре с мечом в руке бежал следом.

Педро, полный ужаса, слышал, как Чезаре злобно смеется за его спиной. Один раз меч задел бедро Педро, и тот почувствовал, что горячая кровь струится по ноге.

— Зря стараешься! — кричал Чезаре. — Ты все равно умрешь — за то, что ты сделал с моей сестрой.

Едва живой от страха, Педро добежал до папского трона, на котором сидел Александр; рядом находились несколько слуг и один из кардиналов.

— Святой отец, спасите! Спасите меня или я погиб! — выкрикнул Педро и упал к ногам Александра.

Чезаре настиг юношу. Александр поднялся, его лицо было перекошено от ужаса, всем своим видом он хотел остановить сына.

— Мой сын, мой сын, прекрати! — воскликнул он. — Убери меч!

Но Чезаре только рассмеялся, занося меч над несчастным Педро. Александр наклонился, чтобы защитить его, но в этот момент Чезаре вонзил меч в камердинера, кровь брызнула на папское облачение и даже на его лицо.

Слуги и кардинал в ужасе отпрянули. Александр обнял Педро и обратил на сына гневный взгляд.

— Спрячь меч! — сурово приказал он, и Чезаре увидел перед собой прежнего Александра; оставаясь благожелательным, он всегда знал, как обуздать сыновей. — Не выясняйте отношения у святого трона.

Чезаре снова засмеялся, но тут же почувствовал, к своему величайшему удивлению, что по-прежнему испытывает страх перед отцом и никак не может побороть его. Он подчинился и с вызовом сказал:

— Пусть не думает, что это конец нашей ссоры.

После чего повернулся и направился к дверям. Александр негромко заметил:

— Молодая горячая кровь! Он сам не ожидал от себя такого безрассудства. Но кто из нас не бывал безрассуден в молодости? Сделайте перевязку этому юноше, — распорядился он, — и… ради его же безопасности приставьте к нему охрану.

Пантисилея склонилась над постелью.

— Начинается, — едва выговорила Лукреция.

— Лежите, мадонна, я дам знать его святейшеству.

Лукреция кивнула:

— Он обо всем позаботится.

Пантисилея послала в Ватикан раба с кольцом, служившим условным знаком того, что роды начались — в свое время Александр вручил его Пантисилее, чтобы в случае необходимости сразу прислать повитуху. В такой ситуации, решил папа, не следует писать ни единого слова. Получив кольцо, он тут же поймет его значение, потому что оно может быть передано ему с единственной целью.

— Как благодарна я Господу, что он дал мне такого отца, — пробормотала Лукреция. — О Пантисилея, ну почему я не пошла к нему сразу? Если бы я не побоялась, мы с Педро уже могли бы пожениться. Как давно я не видела Педро! Он должен быть рядом со мной. Я была бы тогда безмерно счастлива! Я попрошу, чтобы отец привел его ко мне.

— Конечно, мадонна, — успокоила ее девушка.

Она испытывала легкую тревогу. До нее дошли слухи об исчезновении Педро Кальдеса, но она не стала говорить об этом Лукреции. Она огорчится, узнав об этом, что плохо отразится на ее состоянии.

— Ты знаешь, я мечтаю, — сказала Лукреция. — Я все время мечтаю. Мы уедем из Рима. Я уверена, нам нужно будет так поступить. Мы станем тихо жить в каком-нибудь небольшом городке, далеко отсюда — еще дальше, чем Пезаро. Но не думаю, что отец позволит нам долго находиться вдали от него. Он будет часто навещать нас. Как он полюбит своего внука! Пантисилея, ты думаешь, родится мальчик?

— Кто знает, мадонна? Давайте будем молить за мальчика или девочку, только пусть этот ребенок принесет вам счастье.

— Ты говоришь, как мудрец, Пантисилея. Взгляни-ка на меня. Да у тебя щеки мокрые! Ты плачешь. Почему ты плачешь?

— Потому что… это так прекрасно. Совсем скоро начнется новая жизнь… плод нашей любви. Как это чудесно! Вот я и всплакнула.

— Дорогая Пантисилея! Но мне придется испытать мучения, признаюсь, я очень боюсь.

— Не надо бояться, госпожа. Боль пройдет, и наступит блаженство.

— Останься со мной, милая. Не оставляй меня. Обещай мне.

— Если мне позволят.

— А когда ребенок родится, когда у нас будет свой скромный уголок, ты останешься с нами. Только ребенок не должен слишком любить тебя, а то я стану ревновать.

В ответ Пантисилея разрыдалась.

— Это потому, что все слишком прекрасно. Слишком прекрасно, чтобы быть правдой.

Пришла повитуха. Она была в маске, с ней пришли еще двое, тоже в масках. Они остались ждать около двери в комнату Лукреции, а повитуха приблизилась к постели.

Она осмотрела Лукрецию и отдала распоряжения Пантисилее. Двое так и остались стоять у дверей комнаты, пока длились роды.

Лукреция, придя в себя и немного отдохнув, спросила о ребенке. Его принесли, она взяла его на руки.

— Маленький мальчик, — сказала Пантисилея.

— Кажется, я умру от счастья, — тихонько проговорила Лукреция. — Мой ребенок. Если бы Педро был здесь… Как был бы он рад увидеть сына! Пантисилея, я хочу, чтобы ты привела ко мне Педро.

Девушка кивнула.

— Приведи его сейчас же.

К постели подошла повитуха. Она сказала:

— Мадонна устала, ей нужно отдохнуть.

— Я хочу подержать сына на руках, — возразила Лукреция, — а когда придет его отец, я совсем успокоюсь и тогда отдохну.

— Вашу служанку нужно немедленно послать за ним. Обо всем уже договорились, — сказала повитуха. Она повернулась к Пантисилее:

— Наденьте плащ и будьте готовы сразу же идти.

— Я не знаю, где его найти, — начала Пантисилея.

— Тебя отведут к нему.

Лукреция улыбнулась девушке, глаза маленькой служанки светились радостно.

— Я не стану медлить, — воскликнула Пантисилея, — я отправлюсь немедленно.

— Тебя проводят. Твой спутник ждет тебя за дверью.

— Я скоро вернусь, госпожа, — заверила Лукрецию девушка. Она опустилась на колени и поцеловала руку хозяйке.

— Ступай, Пантисилея, — негромко сказала Лукреция. — Поторопись.

Она глазами проводила верную служанку до порога. Повитуха склонилась над кроватью.

— Мадонна, я заберу ребенка. Он должен спать в своей колыбели. А вам нужно отдохнуть. У меня есть лекарство, оно поможет вам уснуть. Выпейте его и спите долго и спокойно, вам нужно быть сильной.

Лукреция выпила лекарство, поцеловала ребенка в светлую головку и откинулась на подушки. Через несколько минут она уже спала.

Как только Пантисилея вышла из комнаты, поджидавший ее у двери шагнул вперед.

— Следуй за мной, — приказал он, и они вместе вышли из дворца, где во внутреннем дворе их ждала лошадь.

Был вечер, и только луна освещала путь Пантисилее и ее спутнику; когда они вдвоем на одном коне скакали прочь от дворца. Они выехали из людной части города и направились к реке. Когда они доехали до берега реки, всадник остановился.

— Какой чудный вечер, Пантисилея, — сказал он.

Она взглянула на бледную луну, на желтый свет, отражавшийся в воде, и подумала, что в самом деле, вечер прекрасный. Весь мир казался ей прекрасным, потому что она чувствовала себя счастливой. Ее госпожа благополучно разрешилась от бремени мальчиком, а сама она едет за Педро. По дороге она предавалась мечтам о своем будущем.

— Да, — произнесла она вслух, — чудный вечер. Давайте не будем задерживаться. Моя госпожа очень хочет скорее увидеть Педро.

— Спешить незачем, — ответил тот. — Твоя госпожа крепко спит и проспит еще долго. Она устала.

— Все равно я бы хотела сразу поехать туда, куда мы направляемся.

— Отлично Пантисилея. Он спрыгнул с коня.

— Куда вы собираетесь идти?

Вместо ответа он снял ее с лошади. Она огляделась в поисках какого-нибудь жилища, где мог бы укрываться Педро, но ничего не увидела.

— Как ты мила, Пантисилея, — проговорил мужчина, — и как молода.

Он наклонился и поцеловал ее в губы.

Это ее страшно удивило, но не показалось неприятным. Так давно ее не ласкал мужчина.

Она негромко засмеялась и сказала:

— Сейчас не время. Я хочу, чтобы вы немедленно проводили меня к Педро Кальдесу.

— Я понял, Пантисилея, — ответил мужчина.

Лукреция проснулась. Было светло.

Ей приснился сон. Она в чудесном деревенском саду, ее мальчик лежит в колыбели, а она стоит рядом с отцом малыша и любуется ребенком.

Счастливый сон, но только сон.

Она не одна в комнате. Рядом, у постели, сидят двое, она чувствует, как тревожно стучит ее сердце. Ей обещали привести Педро, но он не пришел. А где же Пантисилея?

Она попыталась подняться.

— Тебе нужно лежать, — сказал Александр. — Тебе понадобятся все твои силы.

— Отец, — пробормотала она и повернулась к другому человеку. — И Чезаре, — добавила она.

— Мы пришли сказать тебе, что все в порядке, — сказал Чезаре. Он говорил сдержанно и отрывисто, и она знала, что он рассержен. Лукреция прильнула к отцу. Голос отца звучал, как всегда, нежно и ласково.

— Я хочу, чтобы принесли ребенка, — сказала. — Отец, это мальчик. Ты полюбишь его.

— Да, — ответил Александр. — Через несколько лет он будет с нами. Она улыбнулась.

— О отец, я знала, что на тебя можно положиться.

Холеная белая рука сжала руки Лукреции.

— Моя доченька, — негромко сказал папа, — моя маленькая мудрая девочка. Она поцеловала отцу руки.

— Теперь не о чем волноваться, — оживленно проговорил Александр. — Все устроилось. Скоро ты опять вернешься к своей обычной жизни, а это событие, хоть и вызвавшее немало толков, забудется.

— Отец, Педро…

— Не называй его имени, — перебил девушку Чезаре.

— Чезаре, мой дорогой брат, пойми меня.

Я люблю Педро. Он — отец моего ребенка и скоро станет моим мужем. Отец устроит так, что мы поженимся.

— Дорогая моя девочка, к сожалению, ничего не получится, — сказал папа.

Лукреция попыталась сесть, ее охватило тревожное предчувствие.

— Милая моя, — едва слышно проговорил Александр. — Ты должна знать правду.

— Но я люблю его, а ты сказал… Александр отвернулся, прижав к глазам носовой платок.

Чезаре почти злобно сказал:

— Вчера тело Педро Кальдеса нашли в Тибре. Ты лишилась своего любовника, сестра, смерть отняла его у тебя.

Она упала на подушки, глаза ее были закрыты. Папа с любовью склонился над дочерью.

— Слишком неожиданно, — проговорил он. — Любимая моя, любимая моя девочка, как бы я хотел взять твою боль, пусть бы страдал я.

Саркастическая улыбка исказила лицо Чезаре, когда он взглянул на отца.

Ему хотелось закричать: «А по чьему приказу убили камердинера? По моему и твоему. Разве она не опозорила наше имя, связавшись с лакеем!»

Вместо этого он сказал:

— Там, в реке, он встретил еще одну… твою служанку Пантисилею. Ты никогда больше не увидишь ее лица.

Лукреция закрыла лицо руками — ей не хотелось видеть эту комнату и мужчин, сидевших по обе стороны от нее. Они охраняли ее; они — ее тюремщики. Она всю жизнь живет по их указке. Она шагу без них не может ступить. Если они и позволят ей что-то сделать, то ее не ожидает ничего, кроме несчастья.

Педро в Тибре! Она представила его с ранами на теле, а может, с синяками на шее, или не то, не то. Они могли сначала отравить его, после чего бросить в реку.

Педро, красивый мальчик Педро. Он виноват только в том, что любил Лукрецию.

И маленькая Пантисилея. Она никогда больше не увидит ее. Она не вынесет этого. Есть предел страданиям, которые можно вынести.

— Уйдите… оставьте меня, — заикаясь, проговорила она. — Дайте мне моего ребенка… и уходите… уходите, говорю.

В комнате стояла тишина. Ни Чезаре, ни Александр не шелохнулись.

Потом заговорил папа. В его голосе слышались мягкие успокаивающие нотки.

— За ребенком будут хорошо ухаживать, Лукреция. Тебе незачем бояться за него.

— Мне нужен мой мальчик. Я хочу его видеть… Я хочу держать его на руках. Вы убили человека, которого я люблю. Вы убили мою подругу. Сейчас я не требую от вас ничего, только верните мне моего сына. Я уеду. Я буду жить одна со своим ребенком… Я никогда не вернусь сюда…

— Разве Лукреция это говорит? Лукреция Борджиа? — произнес Чезаре.

— Да, — заплакала она, — я, я и никто другой.

— Мы поступили не правильно, — быстро сказал Александр. — Слишком прямолинейно сообщили новости. Поверь мне, девочка, бывает, когда лучше сразу отрезать. И тут же наступит выздоровление. Ты недостойно вела себя — Борджиа, наша дочь и сестра, — связавшись со слугой. И появление ребенка — преступление. Но мы нежно любим тебя и понимаем твои чувства. Мы прощаем тебе твое увлечение, как всегда прощали тебе любые грехи. Наша слабость — любовь к тебе. Мы избавили тебя от несчастий и спасли от позора. Ты — самое ценное из наших сокровищ, и мы любим тебя, как никого на свете. Именно потому, что я и твой брат так сильно любим тебя, мы и избавили тебя от последствий твоей величайшей ошибки и греха. Участники твоего приключения исчезли, а с ними исчезла и опасность предательства. Что же касается ребенка, это прелестный мальчик, и я уже успел полюбить его. Но тебе придется попрощаться с ним — о нет, не навсегда, совсем ненадолго. Как только будет можно, я заберу его в Ватикан, и он станет жить с нами. Он — Борджиа. Дай Бог ему счастья. Он в хороших руках, у него достойная приемная мать. Она будет относиться к твоему ребенку, как к родному, даже лучше. Она не осмелится повредить нашему Борджиа. И обещаю тебе, Лукреция, через четыре года… нет, через три он будет с нами, я усыновлю его, и никто не посмеет ткнуть в него пальцем и сказать: ты — грязный ублюдок, незаконный сын Лукреции и камердинера.

Она молчала. Мечты рассеялись. Она не могла вернуться к реальности. Пока не могла. Но она знала, что вернется. Знала, что ничего другого ей не остается.

Чезаре коснулся ее руки, девушка почувствовала, что он целует ее.

— Ненаглядная наша, — сказал он, — мы найдем тебе прекрасную партию. Она содрогнулась.

— Еще не время говорить о подобных вещах, слишком рано, — заметил Александр. — Об этом позже.

Она по-прежнему молчала.

Они сидели около нее. Каждый держал ее за руку, время от времени наклоняясь, чтобы поцеловать.

Ей казалось, что ее навсегда лишили счастья. И в то же время она сознавала, что поцелуи отца и брата доставляют ей смутное удовольствие, принося ей успокоение.

Она начала понимать неизбежность случившегося. Она стала осознавать, как наивны и безрассудны были ее мечты.

Второй жених

Лукрецию одевали к свадьбе. Служанки стояли вокруг нее, восхищаясь платьем, тяжелым от золотой вышивки и жемчуга. На ее шее сверкали рубины, на платье выделялся рисунок — герб Арагонского дома и Борджиа.

Прошло всего несколько месяцев с того дня, когда Лукреция родила сына, но уже сейчас она обрела свое былое душевное спокойствие и, ожидая, пока ее оденут, она, казалось, не думала ни о чем, кроме предстоящей церемонии бракосочетания.

Санчия была рядом.

Лукреция неторопливо повернулась и посмотрела на свою невестку. Кто мог подумать, что именно она так утешит ее в горе?

Санчия рассказывала о своих многочисленных любовных похождениях, объясняла, что вначале каждый любит страстно и беззаветно. И кто не помнит первых свиданий, первый бал, первые драгоценности? Так же и с возлюбленными. Неужели Санчия не знает? Разве Санчия не величайший знаток любви?

Санчия говорила о своем младшем брате. Он прекрасно воспитан; он хорош собой; его все любят. Лукреция станет благословлять тот день, когда согласилась выйти замуж за брата Санчии герцога Альфонсо.

Санчия испытывала волнение при мысли о том, что брат приезжает в Рим, стараясь заразить и Лукрецию своим энтузиазмом. О, как я рада, что в трудные для меня дни со мной была эта девушка, думала Лукреция.

Она принадлежала к семейству Борджиа. Она не должна забывать об этом. Куда бы она ни взглянула, отовсюду с герба Борджиа на нее смотрел буйвол. Она не должна мечтать об обычной любви и скромном замужестве, говорила она себе. Это для простых людей, кому не уготована великая судьба.

Она была любимой дочерью и любимой сестрой. Они забыли о том, как она пыталась предать их. Где-то в Риме — а может, где-то еще — приемные родители воспитывают маленького мальчика, а через несколько лет он станет жить в Ватикане. Он — это все, что осталось от недолгой идиллии, подарившей ему жизнь и принесшей столько страданий его матери, а двоим, так любившим ее, — смерть.

Борджиа не любят предаваться размышлениям о прошлом. Прошлое — ничто, будущее и настоящее — вот что имеет первостепенное значение.

Лукреция была готова пойти к своему жениху.

Оглавление

Рождение Лукреции

Пьяцца Пиццо ди Мерло

Монте Джордано

Александр VI

Санта Мария в Портико

Лукреция замужем

Чезаре

Сачия Арагонская

Римский карнавал

Сан Систо

Второй жених

Реклама на сайте