«Любовь и честь»

– Кэтрин, Тревис или как вы там еще решите назвать младенца, но сейчас уходи!

Сестру Фифайн не умилила эта сцена. Строго поглядев на Китти, она кивнула в сторону двери и сказала:

– Будьте добры, мадам, мне хотелось бы, чтобы и вы оставили нас.

Китти мгновенно ощетинилась:

– Я никуда не уйду! На свет появляется мой внук или внучка, и у меня нет никакого желания уходить, пока это не произойдет.

Сестра Фифайн покачала головой. По тому, как блеснули глаза мадам Китти Колтрейн, она поняла, что та говорит всерьез.

– Это будет зависеть от доктора. Но пока я все-таки вынуждена попросить вас подождать снаружи.

Китти сердечно поцеловала Джейд:

– Скоро увижу вас. Я собираюсь убедить своего упрямого сына уйти на какое-то время домой.

Как только они оказались по другую сторону двери, Колт взорвался:

– Мама, я никуда не собираюсь уходить! Джейд сейчас очень тяжело. Мы с тобой понимаем, что роды преждевременные и ребенок может не выжить.

– Не стану тебе лгать, – ответила она. – Мы можем потерять младенца, но не потеряем Джейд. Она молода и здорова, и у вас будут другие дети. Подумай об этом, Колт, и давай помолимся, чтобы все поскорее закончилось.

– Я не могу снова потерять ее. Я клянусь…

День перешел в сумерки, а потом на сверкающее, усеянное алмазами звезд небо над Парижем – городом света – подобно бархатному занавесу, опустилась ночь.

В больнице царило спокойствие. Примерно в полночь три полных, суровых монахини проводили Колта в приемную, из которой не было ни видно, ни слышно ничего из того, что происходило в родильном зале. Он сидел один в небольшой унылой комнате, вся обстановка которой состояла из нескольких рядов деревянных скамей. В ней не было окон, и только большое распятие висело на одной из стен.

К нему часто забегала Китти, периодически сообщавшая одно и то же: врачи все еще не знают, когда наконец родится младенец. В конце концов Колт взорвался и сказал, чтобы она больше не приходила до тех пор, пока все не закончится, ибо всякий раз, когда он слышал звук открывающейся двери, у него обрывалось сердце. «Было лучше, – думал он, – когда женщины рожали дома. – Теперь парижская элита больше не доверяет домашним родам. А семья Колтрейнов, несомненно, принадлежит к элите».