«Лестница к звездам»

Лестница к звездам (fb2) - Лестница к звездам 3205K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Наталья Анатольевна Калинина (писатель)

Наталья Калинина Лестница к звездам

— Я не смогу жить в обмане, — прошептала я, чувствуя, как внутри все обрывается и куда-то летит.

— Не мы придумали этот мир. — Сергей встал и сделал шаг в мою сторону. — В нем царят жестокие законы, согласен. Но со всем этим бедламом нас мирит любовь. Я люблю тебя. — Он протянул ко мне руки. Он стиснул меня так, что я задохнулась. Поцелуи его были нежными и сладкими. — Эта ночь создана для нас. Мы были бы большими грешниками, если б отвергли этот дар…

1

— Я всегда знала, что ему на тебя наплевать. Компьютер, а не человек — запрограммирован на десятилетия вперед. И как я могла столько лет прожить с ним под одной крышей?..

Мы с мамой редко говорим об отце. Обычно она первая затрагивает эту тему — думаю, по той причине, что до сих пор имеет к нему претензии. Отец обманул ее надежды, разрушив счастливый миф о райских садах, в которых должны по ее представлению обитать все влюбленные. Согласна, подобное сложно простить.

Я машинально листала «Плейбой», недоумевая, как можно тратить деньги на подобную чепуху. Когда-то мама бурно возмущалась по поводу «непристойных фотографий», которые обнаружила в портфеле у отца, и отныне в каждом семейном скандале припоминала ему эту вину. Теперь же она не возникает, даже когда Игорь почти каждый вечер смотрит по видику крутую эротику. Меняются времена, меняются нравы. Почему-то я думала об этом с грустью.

— Небось и счет в банке имеет, и все остальное. Взял бы и прислал тебе подарок или хотя бы позвонил, — продолжала мама. — Все-таки мужчины устроены иначе, хотя тоже имеют на руках и ногах по пять пальцев и даже иногда стригут ногти. — Мама вымученно улыбнулась своей «хохме». — Как ни верти, ты у него единственное дитя.

— Мамочка, пойми: я ни капли по нему не скучаю. Он чувствует это на расстоянии. Мы же с ним все-таки одних кровей.

Это была не из самых приятных для меня бесед, плюс ко всему прочему я знала — в отсутствие Игоря мама может вести ее до бесконечности.

— Ты на него ничем не похожа. Разве что внешне. И то фигура у тебя, к счастью, моя. Боже мой, и как я могла так долго обманывать себя!

— Брось, мамуля. — Я сделала вид, что мне все до лампочки. Увы, она знала, что это не так. Моя добрая, отзывчивая на беды чужих людей мама получает громадное наслаждение от того, что время от времени рвет в клочки душу своей единственной горячо любимой дочери. — Отец предоставил мне свою квартиру и полную свободу мыслей и чувств по отношению к его персоне. За что ему превеликое спасибо.

— Ты не права, Мурзик. Ты сама боишься признаться себе в том, как тебе не хватает отцовской любви. Я помню, как была обижена на своего отца, когда он завел другую семью.

— Мы с тобой разные люди, мама. Ты не можешь прожить одна, я не мыслю рядом с собой никого на двух ногах.

— Не хорохорься, Мурзик. У тебя очень тонкая и возвышенная душа. К тому же ты очень требовательна к себе и другим. Но ничего: наступит день, и ты найдешь то, что ищешь.

— Я ничего не ищу, кроме покоя, мама. — Наша беседа уже достала меня. — Послушай, отчим скоро придет?

Игорь был всего на каких-то пять лет старше меня. Хороший свойский парень. Но я никак не могла врубиться, что нашла в нем мама, кроме, разумеется, его молодости. Согласитесь, этого еще так мало.

— Понятия не имею. Мурзик, ты не представляешь, как я рада, что вы ладите. Помню, отец тебя вечно дразнил и ты плакала. В нем столько садизма, который он проявляет только в отношениях с самыми близкими людьми. Друзья всегда считали его легким и добрым человеком. Он и был с ними таким. Интересно, как он ведет себя с этой своей американкой или кто там она? Хотела бы хоть одним глазком взглянуть.

— А вот я, представь себе, не хочу! — Я взвилась как отпущенная пружина. — Мне пора. Хочу поспеть к «Династии».

— Ты же сказала, что давно не смотришь этот сериал. Игорь подбросит тебя домой. Он должен вот-вот появиться.

— Я совсем забыла: мне должны позвонить по делу. — Я сделала вид, что изучаю циферблат своих часов. — Все, убегаю.

В метро я попыталась расслабиться, заставив себя думать об отце отстраненно. Ведь он, пыталась внушить я себе, сперва хомо сапиенс со всеми присущими этому виду млекопитающих добродетелями и пороками, а уже потом мой отец. У меня ничего не вышло. Я поняла, что, как и мать, имею к отцу кучу претензий. Что виню его за все свои дурные качества — ну да, мама таки сумела внушить мне с детства, что у меня тяжелая наследственность, — а все свои так называемые добродетели приписываю влиянию королевских, то есть со стороны матери, кровей.

Едва я успела переступить порог квартиры, как раздался междугородный звонок. Связь была такой, что мне показалось, будто отец звонит из телефонной будки напротив нашего дома. На самом деле он звонил мне из Шривпорта, Луизиана, Соединенные Штаты Америки.

— Очень рад слышать твой голос, Мур-Мурзик. Узнала своего блудного родителя?

— Я тоже рада. — У меня, честно, даже дыхание перехватило. — Очень, — шепотом добавила я.

— Спасибо, котик. У меня дела идут паршиво, но бодрости духа я не потерял. Как там Москва и Россия?

— Тоскуем по тебе.

— Серьезно? — Его голос заметно оживился. — Ну, а если я возьму и приеду — примите?

— Когда?

— Дай подумать… Три с половиной часа до Вашингтона, час на пересадку, плюс еще восемь часов с хвостиком. По-ихнему это будет еще сегодня, а по-нашему уже завтра. Они всегда будут отставать от нас, котик.

— Папочка, я встречу тебя.

— Буду очень рад, моя маленькая. Мне пора — посадка уже заканчивается. Поцелую при встрече.

Я положила трубку и схватилась за щеки — не помню, чтоб они когда-то пылали так жарко. Разве что на заре туманной юности, как выразился поэт.

— Мурзик, ты уже дома? Замечательно. А я тут случайно нашла письмо, которое отец написал мне в роддом. Вот: «Целую и нежно люблю двух обожаемых крошек, вокруг которых отныне будет вращаться вся моя жизнь». Господи, и я верила всем этим напыщенным словам. Помню, я просто с ума от него сходила. И надо же было суметь затоптать в грязь такое большое и светлое чувство.

— Мамочка, начинается «Династия».

— Ты завтра свободна, Мурзик?

— А в чем дело?

— Хочу заехать к тебе за платьем. Мы приглашены на премьеру в «Ленком».

— Оно в чистке, — нашлась я. — Будет готово только послезавтра.

— Но ведь ты говорила, оно совсем новое.

— Я посадила пятно на фуршете в Доме кино.

Не была там лет пять, если не больше. Ложь давалась мне легко и даже вдохновенно.

— Тогда я возьму у тебя атласные шаровары, которые ты купила в «Европе». И блузку с оборками. Не представляешь, как осточертел мне мой гардероб.

— Мамочка, я… порвала их. Мне ужасно жаль, но дырка на заднице, а они, как ты знаешь, в обтяжку. А блузка после стирки села.

— Спокойной ночи.

Мама была раздосадована столь драматическим для нее стечением обстоятельств. Она была уверена, что все обстоит именно так, как я изложила, — мама считала меня честной до неприличия и очень открытой.

Я обратила внимание, что у меня дрожат руки, когда наливала в чашку кипяток. Бухнув в нее две ложки вишневого варенья, я потащилась в комнату, машинально включила телевизор, попыталась сосредоточиться на перипетиях сериала, примирившего у экрана все слои столичного населения. Минут через пять я поняла, что эта затея обречена на провал, и выключила телевизор.

В комнате стало тихо и темно. По стеклам едва слышно шуршали колючие снежинки, напоминая о том, что не за горами Рождество, Новый год, еще одно Рождество и так далее. Словом, целая череда красивых и грустных праздников, впечатавшихся в воспоминания детства.

Я сбросила одежду и забралась с головой под одеяло. Я знала, что не засну. Да у меня и не было времени на сон — захотелось вспомнить то, о чем я пыталась забыть все эти годы. Из-за того, что чувствовала себя обиженной, заброшенной, забытой. Оказалось, это не так. Оказалось, мне еще пригодятся эти воспоминания, которые я поспешила затолкать в коробку и засунуть пылиться на антресоли памяти. Оказалось, отец значил в моей жизни даже больше, чем я могла предположить.

…Они расстались с мамой, когда я только пошла в школу. Этому предшествовали шумные скандалы, опереточно душещипательные сцены примирения, мамины слезы и проклятья, отцовы пьянки и ночные отлучки. Словом, детство у меня, по теперешним временам, было самым заурядным. За одним небольшим исключением.

Однажды, когда мама болела гриппом — мне в ту пору было четыре с половиной года, — отец взял меня к себе в постель. Дело в том, что в тот вечер он пришел домой навеселе, а я капризничала и не хотела ложиться, несмотря на уговоры очередной приходящей няни.

— Можете идти домой, Валя, — сказал отец, подхватывая меня на руки и сажая себе на плечо. Помню это ощущение: голова пошла кругом от высоты и от чего-то еще. Вероятно, от запаха туалетной воды, которой в ту пору пользовался отец.

Мы заглянули в спальню. Мама спала на спине, выпростав из-под одеяла свои большие красивые руки.

— Очаровательная у нас мамуля, правда? — с гордостью сказал отец и крепко прижал к своей груди мои босые ноги. — Если б она еще и снисходительной была… — Он вздохнул и прикрыл дверь. — Она считает, в ней слабостей нет, а посему и в других быть не должно. Она уверена, слабости можно преодолеть, побороть и так далее. Но зачем тогда жить, спрашивается? Знаешь, Мур-Мурзик, твоя красивая мама всегда была самой большой моей слабостью. И я никогда не пытался это скрыть. Но она хочет, чтоб я и эту слабость в себе поборол.

Отец осторожно уложил меня рядом с собой на застланную Валей тахту, погасил торшер. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза. Из чего поняла, что отец не спит.

— Курить хочется, — сказал он. Я почувствовала, что он собрался встать, и обхватила его обеими руками за пояс. — Нет-нет, никуда не пойду. — Он поцеловал меня в лоб. — И здесь курить не буду — тебе вредно дымом дышать. А знаешь, Мур-Мурзик, ты тоже моя очень большая слабость. Но ты никогда не скажешь, что я должен от нее избавиться. Не скажешь ведь, правда? — Он осторожно просунул руку мне под плечи и крепко прижал меня к себе. Потом я очутилась у него на груди. Здесь было жестко и неспокойно, но я могла бы пролежать там всю ночь.

— Твоя мама тоже любит так лежать, — сказал отец, засунул руку под кофточку моей пижамы и стал поглаживать мне спину. — Вернее, любила. Последнее время ей стало почему-то неудобно. Говорит, живот у меня вырос. Может, и правда вырос, а, Мур-Мурзик? Но тебе ведь удобно?

Его большая горячая рука теперь совершала движения от моей макушки до самых пяток. Я затихла. Мне было на редкость хорошо и спокойно.

— Знаешь, Мур-Мурзик, а твоя мама — удивительная женщина. Я таких никогда больше не встречал, уже и не встречу. Но она об этом не догадывается, хоть я и говорил ей это несколько раз. Если б она догадалась, Мур-Мурзик, она бы и вела себя как необыкновенная женщина. А то зачем-то советуется со своими подружками и родственниками, пытается им подражать. А они такие заурядные и неинтересные.

Отец снова вздохнул, приподнял меня за плечи и посадил себе на живот.

— Мур-Мурзик, когда ты вырастешь и полюбишь какого-нибудь красивого мальчика, пожалуйста, не старайся сделать его другим, поняла? Это такое неблагодарное занятие, мой Мур-Мурзик. Если он вдруг перевоспитается и станет таким, как ты хотела, вам обоим сделается скучно. Но ты у меня умная девочка и никогда не станешь это делать. Ты и своей красивой мамочке скажи: займитесь лучше любовью, чем учить друг друга, как ходить, говорить, смотреть и так далее. Нужно просто любить и не бояться эту любовь проявлять на каждом шагу.

Отец согнул ноги в коленях, и я очутилась в кресле с удобной спинкой. Потом отец поцеловал поочередно мои руки — это получилось красиво и очень по-взрослому, — поднял меня в воздух и бережно уложил рядом с собой. Вскоре я заснула. Той ночью я просыпалась несколько раз — думаю, это случалось, когда отец ворочался. Один раз я проснулась от того, что он очень крепко прижал меня к себе. Его губы оказались где-то возле моего уха.

— Любимая… Моя единственная девочка… — шептал он. — Только не бросай меня. Слышишь?..

Перед тем как уйти на работу, отец присел на край тахты и, наклонившись, поцеловал меня прямо в губы. От него пахло кофе и сигаретами. Я почувствовала, что задыхаюсь, но оказалась не в силах оттолкнуть от себя теплые и нежные губы отца.

Он брал меня к себе еще две ночи. Потом мама поправилась и отец вернулся в спальню. У меня было ощущение потери. Наверное, это одно из самых трагичных переживаний моего детства, с которым я ни с кем так и не поделилась. В четыре с половиной года я была настоящей гордячкой. Такой, наверное, и осталась.

Потом отец стал много пить, ходить к женщинам, и я редко видела его. Похоже, в этом была виновата мама — она выставила его из спальни и взяла туда меня. Родственники и знакомые пытались их примирить, вразумить прежде всего маму, что негоже разбрасываться такими стоящими мужчинами, как мой отец. Больше всех старалась бабушка, ее мать. Она пыталась апеллировать к маминой жалости, восклицая: «Кирочка, он погибнет без тебя, и ты всю жизнь будешь казнить себя за это!» Мама осталась непреклонна. Отец в конце концов ушел, оставив нам все. И не подавал о себе вестей почти десять лет.

Однажды — дело было под Новый год — я тащилась домой из булочной. На улице было сыро и слякотно, на душе невесело. Школа всегда была для меня ярмом, учителя врагами номер один. А тут еще дома надвигались перемены — после длительного периода истинно монашеской отрешенности от всего и всех мама погрузилась в пучину физиологической любви. Я пыталась не обращать на это внимания, что, увы, не всегда удавалось. Мужские лица чередовались в нашем доме, как времена года, и я уже не старалась их запомнить. В тот день я шла бульварами, едва волоча сумку с хлебом и сахаром и собственные ноги. Домой не хотелось, больше идти было некуда. Разумеется, я всегда была желанной гостьей в доме Забелиных, но стоило мне переступить порог их квартиры, как тетя Лена выливала на мою голову бочку жалости, сдобренной недвусмысленными упреками в адрес сестры, у которой, как она была убеждена, на старости лет здорово покосилась крыша. Вдруг кто-то окликнул меня. Я резко повернулась и увидела высокого мужчину в лохматой шапке.

— Мур-Мурзик, неужели это ты? Узнала?

— Папа! — Я пришла в себя с мокрыми от слез щеками в его по-мужски жестких объятиях. — Папуля, милый, как же мне тебя не хватало! — Мои губы дрожали.

— Ну-ну, Мурзилка. Ты стала уж больно красивая и такая большая. Может, потолкуем о том о сем? — Он взял меня под руку и заглянул в глаза. — Я в двух шагах отсюда живу. Совсем один, если не считать глупого Гошки и драной Антошки. Зайдем?

Елка вспыхнула огнями, едва я успела снять в прихожей ботинки. На ее верхней ветке сидел большой белый попугай и твердил как заезженная пластинка: «С Новым годом, с Новым годом, с Новым годом…» Отец уже успел нацепить белую бороду и красный колпак. Он крутил ручку шарманки и пел «В лесу родилась елочка». Это был настоящий праздник. Увы, он запоздал лет на десять.

Потом отец угощал меня черной икрой, пирожными «картошка» и апельсинами. Надел на безымянный палец тонкое золотое колечко с жемчужиной. Целовал в ладони, волосы, шею. Мы оба забыли о таком понятии, как время. Я первая вспомнила про часы. Они показывали половину десятого. Я с ужасом подумала о маме. Еще бы: она привыкла, что я отчитываюсь перед ней за каждую потраченную лично на себя минуту.

— Мур-Мурзик, я быстро доставлю тебя домой.

— Мне так не хочется домой, папуля.

— Но что же нам придумать? Мама не согласится, чтоб ты встречала Новый год со мной.

— Да… Мне так уныло дома, папочка.

— Не преувеличивай. Вчера ты была очень веселая, позавчера тоже.

— Откуда ты знаешь? — изумилась я.

— Догадался. — Он весело мне подмигнул. — Мама такая молодая и красивая. Я рад за нее.

По его лицу трудно было определить, так ли это на самом деле: он всегда носил маску «У-меня-все-в-порядке».

— Да, но… понимаешь, она встречается с теми, кто моложе ее. Это… это как-то ненормально.

— Ты считаешь?

— Так считают все.

Я смутилась почему-то и опустила глаза.

Отец усмехнулся.

— Все… Ну да, я и забыл про такую серьезную штуку, как общественное мнение. Мурзик, а ты никогда не спрашивала себя, из людей какого рода состоит общество, которое формирует это мнение?

Я покачала головой.

— Задумайся, Мурзик. Тогда ты поймешь, что это самый средний, то есть посредственный уровень. Троечники, понимаешь? Они всегда втайне завидуют отличникам и отпетым двоечникам. Ты наблюдала?

— Да, папа. Мне многие завидуют в школе. Даже подруги.

— Я так и знал. А все потому, что ты учишься на одни пятерки. Угадал?

Я молча кивнула.

— Мама тоже особенная. Никогда не слушай, что говорят про нее троечники. Ладно?

Он уже держал в руках мою дубленку, и я послушно засунула руки в рукава.

— Я не скажу, что была у тебя.

— Думаешь, так будет лучше? — На мгновение маска спала с его лица. Под ней оказались грустно отвисшие щеки и растерянные глаза. — Мой Мур-Мурзик, ложь никогда не считалась христианской добродетелью.

— Но мне тогде не жить дома.

— Я, конечно, не подбиваю тебя на авантюру, но знай: моя квартира в любое время суток в твоем полном распоряжении. Считай, она твоя. У меня есть где бросить шинель и папаху. — Отец достал из кармана связку ключей и позвенел ими над моим левым ухом. — К счастью, в русских женщинах заложен большой запас материнской нежности.

— Ты совсем не изменился…

— Спасибо, Мурлыка. Только это не так. Может, скажем маме правду? Готов подтвердить это своим присутствием.

По пути отец купил шампанского и букет гвоздик. Он с напускной отвагой нажал на кнопку звонка. Упреки в свой адрес он сносил не просто стоически, но и с задорной легкостью. Новый год мы встретили с мамой в обнимку и в слезах. Отец ушел до боя курантов.

На следующий день мама сама предложила мне навестить отца. Увы, я знала, она делает это не из христианского милосердия, а потому, что ей нужно с кем-то потрахаться. В ту пору физиология казалась мне грязной изнанкой жизни. Сознание того, что все это существует рядом со мной, здорово омрачало праздники и мое общение с отцом.

— Так не пойдет, Мур-Мурзик, — сказал он однажды. Мы обедали в «Национале» — в тот период отец был при деньгах и каждый день водил меня в ресторан. — У тебя появился второй план. Это чрезвычайно осложняет нашу жизнь.

— Но мне противно, папа.

— Из-за того, что твоя мама счастливая? Брось, Мурлыка. На нас с тобой это не похоже.

— Знаешь, чем она сейчас занимается?

Я бы не отважилась на этот разговор, если б не выпитый бокал «Рейнского муската».

Он взял мою руку в свою и несколько раз провел указательным пальцем по моей ладони. Я вздрогнула. Это было неожиданно приятное ощущение.

— Киска-мурлыска, наша жизнь состоит из вечной борьбы плоти и духа. Иногда на какой-то непродолжительный момент наступает примирение. Оно иллюзорно, потому и драгоценно. Самое дорогое в этом мире наши иллюзии. Поняла меня?

Я неуверенно кивнула.

— Мы любим друг друга за то, что нам так хорошо вместе. Мы умеем делать друг другу приятно, верно?

— Но мы… У нас совсем другие отношения, папа.

— Мы не можем себе представить, что сейчас чувствует мама. Уверен, ей не хватает в этом мире нежности, ласки. Всегда не хватало, понимаешь?

Он отвернулся и вздохнул.

— Да, но…

— Никаких «но». — Отец поднял свой бокал. — За любовь безо всяких «но». Поехали.

К весне я переселилась в его квартиру. Мама не возражала, а я к тому времени уже не осуждала ее.

Одиночество пришлось мне по душе, тем более что оба родителя то и дело подкидывали деньжат. Отец оставил мне несколько телефонов, по которым его можно было застать. Трубку всегда брали молодые женщины.

Потом он почти исчез из моего поля зрения. Мы виделись все реже и реже, деньги он присылал либо по почте, либо отваливал сразу довольно крупные суммы. Дело в том, что у отца не было постоянного заработка — он писал репризы для цирка и эстрады, политические памфлеты, фельетоны. Наши с мамой отношения напоминали хорошо отлаженный механизм: каждый день телефонный обмен новостями, раз в неделю пичканье меня калориями на территории моего бывшего дома, примерно раз в месяц мамино посещение с ревизией и сумкой с «витаминами» моей нынешней обители. В наших с мамой отношениях не было ничего непредсказуемого. С отцом же все развивалось по довольно странному, словно написанному каким-то психопатом сценарию. Или же импровизационно. И то, и другое интриговало.

Однажды — к тому времени я успела закончить институт и приобрести кое-какой, главным образом горький, опыт в делах сердечных — отец позвонил мне среди ночи. За окном выл декабрьский ветер. В моей квартире второй день не было горячей воды.

— Мурзик, у тебя есть загранпаспорт?

— Да. Ты же сам давал мне летом деньги на тур в Лондон.

— Замечательно. Как насчет того, чтоб посидеть под пальмой?

— Всегда готова. Если только она растет не в кадке.

— Заметано. Слышала когда-нибудь про остров Тенерифе?

— Это где-то в Африке?

— Почти угадала. Подъеду завтра утром за паспортом. Встретим Новый год как белые люди.

— Но я совсем на мели, папа.

— Зато мой корабль бороздит Атлантику на всех парусах. Найди две фотографии и можешь собирать чемодан с расчетом на десять дней. Днем плюс двадцать два — двадцать пять, ночью около восемнадцати. Купальники и шляпы приобретем на месте. Спокойной ночи, Мур-Мурзик.

Через две недели мы уже расхаживали по обсаженной могучими пальмами набережной курортного местечка Ляс-Америкас.

Мы остановились в четырехзвездочном отеле с видом на Атлантический океан. Кровать занимала почти полкомнаты и, как можно было догадаться, была предназначена для пылких объятий. Мы же использовали ее сугубо для спанья, хоть нас и принимали за молодоженов или любовников, сбежавших от всех на свете. В этом была своя прелесть, но и обременительность тоже.

Я обнаружила, что стесняюсь переодеваться в присутствии отца, более того, мне делалось не по себе, когда он прикасался на пляже к моим голым ногам или плечам. Сперва это меня удивило, потом повергло в уныние. Я поняла, что обладаю массой комплексов, связанных с тем, что я выросла без отца. Я знала, они будут довлеть надо мной всю жизнь, напоминая о себе в самые неподходящие моменты. Дальше — хуже. Мы танцевали в дискотеке в стиле ретро, прогуливались в обнимку по подсвеченной по случаю новогоднего карнавала разноцветными лампочками набережной, и мне было весело от выпитого за роскошным ужином шампанского и от океана, беззлобно порыкивающего возле наших ног. Но вот мы вернулись в отель, вошли в нашу комнату, в которой надо всей прочей обстановкой доминировала королевских размеров кровать, — и мне показалось, я проваливаюсь сквозь землю от стыда. Отец почувствовал мое состояние.

— Ты ложись, а я выйду на балкон покурить, — сказал он и плотно задвинул за собой штору.

Я приняла душ, натянула пижаму и юркнула под одеяло, стараясь держаться края. Отец погасил свет и только потом стал снимать одежду. Я невольно представила, как он стягивает брюки и остается в одних трусах… Мне опять захотелось провалиться. Это было настоящее наваждение.

— Мур-Мурзик, когда ты была совсем крошкой, мы с мамой брали тебя к себе в кровать. Ты ползала по нам и однажды взяла и напрудила мне на грудь. Ты сделала это с такой кокетливой улыбкой, что я понял: из тебя выйдет замечательная сердцеедка. Я не ошибся, Мурзик, — ты настоящая королева красоты Ляс-Америкас. Если бы не я, за тобой бы волочился длинный шлейф кабальерос. Завтра тебе придется самой позаботиться о себе. Получится?

— А ты что собираешься делать? — полюбопытствовала я.

— Понимаешь, мы приехали сюда отдыхать и расслабляться, верно? Я очень уважаю тихие семейные радости и вместе с тем считаю, что отдых — святое дело. Если потребуются помощь или совет, только свистни. Договорились, Мурзик?

— Да. Спасибо, папа.

— Не за что. Итак, будем развлекаться по полной программе.

Внезапно я почувствовала себя свободной и счастливой.

Весь следующий день я провела наедине с океаном. Болталась по набережной, курила, забравшись с ногами на скамейку и привлекая внимание самцов всех возрастов и пород своим вызывающе гордым одиночеством. Раза два я видела издали отца — он был поглощен ухаживаниями за какой-то дамой в широкополой шляпе и черно-малиновых шортах в обтяжку. Наши дорожки неожиданно скрестились в шикарном магазине на территории отеля «Сантьяго Парк», куда я зашла поглазеть на недоступное мне великолепие.

Отец стоял возле заваленного мужскими сорочками прилавка и с иронией следил за тем, как дама в шортах в обтяжку толкует с продавщицей, демонстрирующей ей товар. Он обернулся, очевидно, почувствовав на себе мой взгляд, улыбнулся мне широко и искренне и помахал рукой. Он сказал что-то даме, и та внимательно посмотрела в мою сторону.

Через каких-нибудь пятнадцать минут мы втроем сидели за столиком кафе под вековой пальмой и потягивали «Туборг».

— Вайолет Ли без ума от тебя, — доложил мне вечером отец, когда мы случайно столкнулись нос к носу в вестибюле отеля. — Все-таки это очень респектабельно — отдыхать в обществе красивой взрослой дочери. Мурзик, ты заметно подняла мой рейтинг у дам определенного возраста и темперамента. Думаю, мое присутствие тоже в какой-то мере способствует твоему успеху у нашего брата. Имеешь чем похвалиться?

— Я приехала отдохнуть, папочка.

Он посмотрел на меня с каким-то особым обожанием.

— Вокруг сверкает и переливается всеми цветами радуги веселый карнавал жизни. Он устроен в ее честь, но она словно ничего не замечает, поглощенная своим внутренним миром. — Он тряхнул головой, словно отгоняя какие-то назойливые мысли, и вздохнул. — Такой была и твоя мать. Это передается по наследству.

— Ты скучаешь по ней, папуля, — утвердительно сказала я. — Не кажется ли тебе, что ты ее выдумал?

Он собрался было мне ответить, но тут в вестибюль вошла Вайолет Ли, и за какую-то долю секунды его истинное выражение лица скрылось под знакомой мне маской искателя приключений и удовольствий.

В самолете он вдруг сказал мне:

— В наших женщинах есть тайна. Во всех до единой.

И словно в изнеможении откинулся на спинку кресла.

— Вайолет Ли очень искренний человек. Мне кажется, она привязалась к тебе по-настоящему.

Отец издал какой-то странный звук и притворился спящим. Когда мы уже были на подступах к Москве, спросил неожиданно:

— Они будут тебя встречать?

— Да. Игорь тоже. Мама не водит машину.

— Это я знаю. — Он беспокойно поерзал в кресле. — Они хорошо живут?

— По-моему, да. Но это не похоже на мое представление о пылкой любви, — добавила я.

— Я так и думал. — Отец заметно оживился. — Вайолет Ли от меня без ума. Она уверена, я от нее тоже.

— Ты переселишься в свою квартиру, а я поживу у мамы.

Он смотрел на меня как на чокнутую.

— С чего это вдруг, Мурзик?

— Не прикидывайся вечным плейбоем, папуля.

— Ах, вот оно что! — Он расхохотался, и проходившая мимо стюардесса глянула на него с любопытством. — Итак, Вайолет Ли поручила тебе за мной приглядеть. Может, она попросила тебя писать подробные отчеты?

— Вайолет Ли меня ни о чем не просила. Но мне кажется, у вас с ней серьезно. Мне кажется, ты должен расстаться с теми женщинами. Мне кажется…

— Будет выгибать спинку, Мурзик. Из меня уже не получится молодого Вертера. Какая разница твоей Вайолет Ли, в чьей постели я буду засыпать?

— Ты должен засыпать в своей собственной, папа.

— Чего ради? Я не люблю засыпать в одиночестве.

— Скоро вы с Вайолет Ли поженитесь, и тогда тебе больше не придется засыпать в одиночестве. Ты ведь не пошляк, папа.

Он нервно передернул плечами.

— Мурзик, я пытался сохранить верность твоей маме. Я отказался от всех других женщин. Поверь, это было не так-то уж и просто сделать. Она это не оценила. Я даже склонен считать, что моя верность стала причиной нашего разрыва.

— Чушь, папа. Мне кажется, все было наоборот.

— Нет, Мур-Мурзик, вовсе не чушь. Какое-то время я был весь без остатка ее, и ей это быстро надоело. Она хотела бороться за меня каждую минуту — вот тогда ей было бы интересно.

— Мама говорит, вы разошлись потому, что у тебя были другие женщины. Она может простить все, кроме измены.

Он задумался всего на каких-то полминуты.

— Она просто пытается оправдать себя в собственных глазах. У нее никак не укладывается в голове, что наличие соперницы только разжигает любовь, хотя подсознательно она это понимает Просто это противоречит полученному ею воспитанию.

— Моему это тоже противоречит, папа.

Он снисходительно похлопал меня по руке.

— О, эти романтические сказки о единственной любви! Они звучат волнующе наивно в конце двадцатого столетия. Мурзик, ты сама это скоро поймешь.

Я не стала с ним спорить. Тем более что самолет уже коснулся родного московского бетона.

Мне показалось, отец стал выше ростом. И заметно похудел. Он душил меня в объятиях и довольно ощутимо шлепал по спине.

— Мурзик, ты просто прелесть, что встретила меня. — Он зыркнул глазами по сторонам. — Одна, что ли?

— Хочешь сказать, не вышла ли я замуж? Нет.

— Что так?

Отец смотрел на меня озабоченно.

— Наверное, еще не встретила свою единственную любовь.

— Мурзик, какая чепуха! Тем более что любовь ужасно мешает браку.

— Тогда умолкаю, папуля.

Он привез мне кучу подарков, и в моей квартире запахло праздником. Свои вещи отец аккуратно развесил в шкафу.

— Остановлюсь у тебя. Не стеснит?

— Нет.

— Ах, Мурзик, как хорошо, что ты у меня есть!

Он обхватил меня сзади и всхлипнул в самое ухо. Я недоуменно обернулась.

— Да-да, ты не ослышалась. — В его выцветших серых глазах стояли настоящие слезы. — Раскис твой американский папа. Совсем рассупонился. Стал просто крейзи[1]. Может, отведем душу за рюмкой? — Он извлек из сумки большую бутылку «Смирновской», которую, очевидно, купил в «дьюти фри»[2]. — Пожаришь картошки? А у тебя можно курить?

Я кивнула.

Он сидел в кухне и смотрел в окно, за которым уже по-вечернему синело. Я стояла возле раковины и чистила картошку. Я чувствовала спиной, что отцу здорово не по себе.

— Как поживает Вайолет Ли? — спросила я.

— Неплохо. Открыла собственную фирму. Знаешь, как она называется? «Dream’s Table». Это по-русски-то как будет? — Он на несколько секунд задумался. — Ну да, «Стол моей мечты» или «Стол, который может присниться во сне». Все-таки наш родной язык более точен и основателен. Фирма специализируется на сервировке праздничного стола. Представляешь, от заказчиков отбоя нет. Думаю, она скоро уйдет из своего колледжа. В прошлом году вышла наша книга кулинарных рецептов. Мы вместе ее составляли. Я написал целый раздел, который назвал «Барская кухня». В будущем году мы рассчитываем выпустить еще одну кулинарную книгу. — Как ни странно, но я не уловила в его голосе никакого тщеславия, хотя раньше отец мог взахлеб хвастаться своими памфлетами про «ихних» президентов, а позже — наших «демо-импотентов». — В Штатах русское пока в моде.

— Значит, дела у тебя идут неплохо. Рада.

— Спасибо, Мурзик. — Он вздохнул. — Она стала очень религиозна.

— Шутишь.

Четыре года назад Вайолет Ли поразила меня раскованностью суждений, очень смахивающих на наш советский атеизм. Я была в недоумении — ведь она выросла на юге, где так сильно влияние церкви.

— Нет. Чистая правда.

— На то должна быть причина. Что, она потеряла кого-нибудь из близких?

— Оба ее родителя пребывают в здравии, детей у нее нет, сестер и братьев тоже. Просто она взяла и изменила свое мировоззрение. Кажется, это сейчас в моде. Кстати, я тоже его изменил.

Он опустил глаза в тарелку с картошкой и быстро задвигал челюстями.

— Это с чем-то связано? Вернее, с кем-то, да?

— Очевидно.

Я поняла, что отец еще не готов к откровенности.

— А я ушла из издательства и теперь живу на вольных хлебах. Работы хоть отбавляй. В настоящий момент мы переживаем книжный бум, — болтала я, чтобы хоть чем-то заполнить пустоту между нами, возникшую из-за его нежелания откровенничать. — Перевожу с английского столько всякого маразма, что иногда кажется, сама вот-вот превращусь в шизофреничку. Или начну писать книги.

Отец рассеянно кивал головой. Он слушал и в то же время не слышал меня.

— Мама тоже потихоньку переводит. Правда, с французским работы поменьше. Но она выучила английский и подрабатывает с двумя языками. На всяких выставках, ярмарках и так далее.

— Умничка.

Он рассеянно улыбнулся.

— Она перекрасилась в блондинку. Ей это очень идет. Занимается шейпингом и ходит в бассейн. Игорь растолстел и сидит вечерами у телевизора. Я не удивлюсь, если мама бросит его и найдет кого-нибудь помоложе. Честное слово, не шучу.

Отец хмыкнул неопределенно. Похоже, он все еще продолжал жить в своем полушарии, на противоположном краю света.

— Папуля, можешь жить здесь сколько хочешь, потому что ты мне ничуть не мешаешь. — Я попыталась поймать его взгляд. Это оказалось непросто. — Знаешь, мне несколько раз звонила Татьяна. Про тебя спрашивала. Последний раз вчера, после нашего с тобой телефонного разговора. Она что-то почувствовала. Но я ей не сказала, что ты прилетаешь.

— Хвалю, Мурзик. Как выяснилось, я не подвержен ностальгии.

— Что, Вайолет Ли так на тебя повлияла? — с улыбкой поинтересовалась я.

— Вайолет Ли тут ни при чем.

Он налил себе водки и выпил.

— Папа, извини, но я должна закончить сегодня одну нудную рукопись. Это очень срочно. Завтра я буду свободна. В твоем распоряжении комната и кухня, моя творческая лаборатория — в бывшем чулане.

— Мудрое решение. — Наконец отец соизволил улыбнуться. — Я тоже когда-то мечтал сделать из этой комнатушки окошком на старую липу свой кабинет. Да так и не удосужился.

— Липу спилили. Я повесила на окно занавеску и никогда ее не отодвигаю.

Я сделала над собой усилие и встала из-за стола. Отец схватил меня за руку.

— Погоди. Почему ты не спрашиваешь, зачем я приехал?

— Зачем ты приехал, папа?

— Мне сложно ответить так сразу на этот вопрос, но тем не менее я попытаюсь.

Он подмигнул мне почти как раньше и стал возиться с ронсоновской зажигалкой, которая почему-то вдруг вышла из строя. Наконец отбросил ее в сторону и чиркнул нашей простой расейской спичкой.

— Дело в том, что я стал совершенно другим человеком, Мурзик.

— Все-таки, мне кажется, Вайолет Ли время даром не теряла.

— Это точно. Хотя я считаю, что ее заслуга косвенная. Сейчас объясню. Дело в том, что эта женщина с самого первого дня предоставила мне полную свободу действий. Помнишь, Мурзик, я как-то сказал тебе, что в наших женщинах есть тайна, а в женщинах с Запада тайны нет? Так вот, тайна наших женщин состоит в том, что они очень зависимы от мужчин.

— Так уж и все? — недоверчиво переспросила я.

— Во всяком случае, подавляющее большинство. Бога у нас давно упразднили, но, как говорится, свято место пусто не бывает. Его место в женском сердце занял мужчина.

— Занятная теория. Но ведь Вайолет Ли, когда вы познакомились, тоже не верила в Бога.

— Да. Но это не меняет сути. То есть я хочу сказать, в них эта независимость приняла какой-то наследственный характер. Как шизофрения или сифилис. Что касается Вайолет Ли, то у нас был довольно бурный и продолжительный медовый период. Я сумел растормошить эту женщину и духовно, и физически. Одно время она даже хотела родить от меня ребенка. — Он гордо шмыгнут носом. — Правда, потом она отдалилась и даже перешла спать в другую комнату.

— Может, ты чем-то обидел ее?

— Ты хочешь знать, не изменил ли я ей, верно? Нет, Мурзик. К тому времени я еще не настолько хорошо ориентировался в новой среде, чтобы заводить внебрачные связи. Короче, американки независимы и даже проявляют враждебность к мужчине, если он вдруг начинает ухаживать за ними. Я, как тебе известно, не привык получать щелчки по носу Дело в том, что Вайолет Ли поняла, что я начинаю завладевать ее помыслами слишком серьезно, и очень испугалась. Вот тогда она и обратилась за помощью к Богу.

— Шутишь.

— Вот те крест. — Он быстро и очень по-русски перекрестился. — Но, несмотря ни на что, мы с ней сохранили прекрасные отношения и даже духовную близость.

— Милый папуля, ты заставляешь мои мозги потеть от напряжения.

— Думай, Мур-Мурзик, думай. И делай соответствующие выводы. Правда, горький опыт редко оказывается поучительным. Само собой, я переживал на первых порах, — продолжал свою исповедь отец. Я обратила внимание, что он выражается слишком уж правильно. — Я не мог понять, в чем дело, и строил разные предположения. Узнав правду, я долгое время не мог ее переварить, но ревновать свою жену к Иисусу Христу не стал. — Он обиженно поджал губы и отвернулся к окну. — Я вдруг почувствовал себя одиноким и никому не нужным. Впервые за много лет со мной рядом не оказалось беззаветно любящей меня женщины. Ты даже представить себе не можешь, в какую я впал депрессию Одно время пристрастился к алкоголю и проводил вечера в обществе бутылки виски. Вайолет Ли журила меня. Потом я решил уехать в Россию. Тут она всполошилась и придумала для меня работу. Я очень благодарен ей за это.

Отец поменял позу и продолжал.

— Аретту я не встретил в баре, куда похаживал время от времени, чтоб расслабиться в компании играющих в дружелюбие, а на самом деле совершенно равнодушных к чужим бедам людей. Они не лезли мне в душу, и в этом состояло их главное достоинство. Аретта была новой официанткой, и в баре ее никто толком не знал. Она улыбнулась мне как-то по-детски. Я вдруг вспомнил тебя, Мурзик, и чуть не заплакал. Короче, я пригласил Аретту в кино.

— Я разглядел ее поближе в машине, — продолжал отец. — В ее жилах, похоже, текла и негритянская кровь, хотя черты ее лица были вполне европейские и кожа белая. Она сказала, что ей восемнадцать лет. Значит, согласно американским законам, да и не только американским, мне не могут пришить обвинение в растлении малолетней.

После кино мы решили попить безалкогольного пива. Аретта призналась мне, что в рот не берет алкоголя. Мы сидели на полутемной веранде загородной закусочной-бистро. Стояла душная июльская ночь, полная ароматов прерий, стрекотали цикады… Мне показалось на какое-то мгновение, что я в России, среди южных степей. Сейчас Антонида внесет самовар, и сестра начнет разливать чай.

Аретта рассказала, что у нее пять братьев и сестер и она в семье самая старшая. Отец ушел от матери, и та стала ужасно религиозной. В их доме запрещено смотреть телевизор и даже слушать радио. Книги и то не все можно читать — только рекомендованные священником. Аретта боялась, что если матери станет известно, что она была в баре с мужчиной, та не будет с ней разговаривать до тех пор, пока она постом и молитвами не заслужит прощения у Бога. Я спросил, не хочет ли ее мать, чтобы Аретта осталась старой девой. На что она ответила, что, когда придет время, священник сам подберет ей мужа из своих прихожан.

Потом я отвез Аретту домой. Она жила в квартале, где испокон веку селились белые — на юге Соединенных Штатов еще свежи в памяти времена сегрегации. На той улице, похоже, проживали люди небольшого достатка.

На следующий день мы просто катались в машине — как выяснилось, Аретта обожала ездить, хотя священник их церкви убеждал, что машина — изобретение дьявола.

— А ты как думаешь? Кто придумал машину? — спросила у меня Аретта. — Бог или дьявол?

— Ни тот, ни другой. Ее придумал человек. Машина — изобретение его гениального разума.

— И атомная бомба тоже. Ее ведь тоже изобрел человек, верно?

— Ты не любишь людей. Почему?

— Они не слушаются Бога. Люди хотят погубить Землю.

— Они делают это по глупости. Земля — наш общий дом. Причем единственный. Мне кажется, мы вот-вот осознаем это.

Аретта недоверчиво пожала плечами.

Она вообще считала, что люди погрязли в грехах, как свиньи в болоте. Аретта очень боялась ада. Она дала обет Богу, что останется Христовой невестой, чтобы смыть с себя пятно дочери греха. Оказывается, мать зачала ее вне брака, от цветного. Потом вышла замуж за белого. Отец узнал о том, что она ему неродная дочка, лишь только когда священник велел ей сказать правду.

Аретта была очень красивая. Я здорово увлекся ею. Правда, несколько иначе, чем увлекался женщинами до того — она осталась ребенком, хоть ей и было восемнадцать. Я так и относился к ней — как к ребенку. В ту пору я очень скучал по тебе, Мур-Мурзик.

Отец взял мою руку, перевернул ее кверху ладонью и поцеловал в запястье. Очень бережно, словно это была ценная и хрупкая вещь.

— Я стал приходить в этот бар каждый вечер и наблюдал издали за Ареттой, — задумчиво рассказывал отец. — Как она сновала с подносом между столиками. Как улыбалась посетителям. Как однажды толкнула в грудь парня, который хотел ее обнять, что вызвало одобрительные возгласы завсегдатаев бара. Аретту там полюбили. И считали своей. Иногда мы катались на машине, ходили в кино. Между нами установились дружеские отношения.

Как-то я, едва переступив порог бара, столкнулся с его хозяином, Доном Добсоном. Он схватил меня за руку и потащил в кухню к Аретте. Она сидела на полу и рыдала: ее выгнали из дома.

Я предложил ей прокатиться. Она встала и пошла за мной. Мы пообедали в небольшом ресторанчике, где нас никто не знал. Аретта выпила настоящего пива и опьянела. Она рассказала мне, что мать видела, как она ехала со мной в машине. Мать прокляла ее от имени Господа и велела убираться на все четыре стороны. У Аретты не было ни одной близкой души в городе. Священник запретил прихожанам даже здороваться с ней. Своего родного отца она не признавала.

— Он цветной. Живет в квартале для цветных. Эти люди совсем не такие, как мы. Грязные, похотливые, бессовестные, — сказала она. — Мама считает, что ее попутал дьявол, когда она связалась с моим отцом.

— Бог создал нас равными, Аретта, — пытался спорить я.

— Вовсе нет! Бог создал разные расы. Так говорит священник. Белых Бог создал для того, чтобы они правили этим миром.

Она рассуждала как ребенок.

Я предложил ей поселиться в мотеле за городом, но она думала, что я возьму ее к себе. Пришлось объяснить ей, что жена может понять все совсем не так, как есть на самом деле, ведь Вайолет наверняка могла решить, будто Аретта моя любовница.

— Я хочу стать твоей любовницей, Ник, — вдруг заявила она. — Все равно из меня не получится Христова невеста.

Я растерялся. Я стал убеждать ее, что гожусь ей в дедушки. Она же твердила, что возраст не имеет значения и что я, судя по всему, свою жену не люблю…

Эта девчонка меня очень возбуждала. Словом, я с трудом сдерживал себя в тот вечер.

Я снял для Аретты комнату в мотеле. Там было вполне безопасно и почти респектабельно. Договорились назавтра по случаю выходного дня у Аретты вместе поехать к ее бабушке в Монро.

Аретта поинтересовалась, не против ли будет моя жена, но я успокоил ее: Вайолет не до меня.

Девушка нравилась мне все больше и больше, а родинка у левой брови прямо-таки сводила меня с ума.

Я очень люблю провинциальную Америку. Иногда мне кажется, она похожа на Россию моей мечты. Просторные удобные дома с большими светлыми верандами и уютными задними двориками, с вековыми липами или кленами, под которыми выросло несколько поколений. В палисадниках флоксы и цинтии. По-деревенски пестрая спальня с окном на церковную колокольню. Именно таким и оказался домик бабушки. Бабушка была рада нашему приезду и даже испекла яблочный пирог — Аретта, оказывается, предупредила ее по телефону.

После ленча миссис Олби уехала на заседание школьного совета, и мы остались вдвоем. Аретта повела меня показать дом.

Мы побывали в ее бывшей детской. Потом поднялись в спальню. Аретта пояснила, что в ней уже давно не спали — бабушка переселилась вниз. На туалетном столике возле кровати благоухал букет роз. Аретта подняла руки, вынула из волос заколку…

На обратном пути мы несколько раз съезжали с шоссе и занимались любовью. Аретта была ненасытной. Я чувствовал, что помолодел по крайней мере на два десятка лет. Я остался ночевать у Аретты. На следующий день я сам привез ее на работу в бар.

Мне хотелось побыть одному и кое в чем разобраться, и я завернул в бар неподалеку. Я приехал за Ареттой позже, чем обещал. В баре Дона Добсона было полутемно и пусто, только за столиком в дальнем углу хихикала какая-то парочка.

Я взял бутылку пива и уселся за стойку. Я решил, Аретта уже уехала — на машине своей напарницы Келли, с которой они в последнее время подружились. Я почувствовал облегчение. Хотя домой мне тоже не хотелось.

Парочка в углу целовалась. Похоже, парень был цветной — его лицо сливалось с полумраком. Девушка сидела ко мне спиной. У нее были роскошные темные волосы.

— Аретта уехала с Келли? — спросил я у Дона.

— Мне кажется, она где-то здесь. К ней пришел брат. Аретта! — крикнул Дон в темноту. — К тебе гости.

Парочка в углу встрепенулась. Девушка в мгновение ока высвободилась из объятий парня. Я узнал Аретту.

— Ник! А я уже начала волноваться. — Она подбежала ко мне. — Это мой брат Арни. Мой старший брат, — добавила она, указывая на парня.

— Но ведь ты сказала, что не общаешься с… — Я спохватился. — Я думал, ты самая старшая в семье.

— Арни пришел сказать мне, что заболел отец. Мой биологический отец. Мне никогда не было от него никакой пользы, но Арни считает, что я должна проведать его.

— Ты целовалась с ним совсем не как с братом.

Аретта весело рассмеялась.

— Арни «голубой», Ник. А они, как девчонки, обожают ласкаться, сюсюкаться.

Парень, мне показалось, ехидно улыбался.

В машине Аретта прижалась ко мне и поцеловала в щеку. Она попыталась меня соблазнить, но я выдержал натиск.

Ее это не огорчило, она по-прежнему была весела. Пообещала больше не встречаться с Арни. Проведать отца она не собиралась.

— Ничего с ним не сделается до утра. Не ехать же среди ночи в квартал к ниггерам, — сказала Аретта.

Она хотела затащить меня к себе в комнату, но у меня разболелся зуб. Боль всегда подавляет во мне желания.

Вайолет Ли встретила меня ласково и даже не поинтересовалась, где я пропадал целых два дня. Она купила мне подарок, о котором я давно мечтал, — маленький трактор для садовых работ. Последнее время я полюбил сельскохозяйственный труд.

Она зашла ко мне, когда я уже лег. На ней был нарядный шелковый халат. Я заметил, что Вайолет Ли изменила прическу и покрасила волосы в более светлый тон. Ей это шло.

Она присела на край кровати и положила руку мне на грудь.

— Мне кажется, нам не хватает ребенка, — сказала она. — Он бы очень нас сблизил.

Я напомнил ей, что она сама не хотела иметь детей.

— Я была такая глупая. Мне почему-то казалось, что у нас с тобой все непрочно и ненадолго.

Теперь ей, видимо, так не казалось.

Она скинула халат и забралась ко мне под одеяло. Натиск вообще присущ американкам: они убеждены, в любовной игре инициатива должна принадлежать женщине. Вайолет Ли к тому же эмансипированная особа. У нее не очень красивое тело, но она моя жена, и я обязан делить с ней ложе. В противном случае она может обратиться в суд и потребовать развода. Честно говоря, в мои планы это не входило, а потому пришлось выполнить супружеский долг.

С того дня Вайолет Ли превратилась во внимательную и заботливую жену. Она ни разу не спросила, куда я езжу каждый день, с кем встречаюсь. Я же почти каждый день встречался с Ареттой.

Теперь она снимала комнату с кухонькой в многоквартирном доме, где жили главным образом цветные. Она говорила, что ей близко от работы, да и стоит недорого. К тому же неподалеку жил ее отец. Аретта сказала мне, что он тяжело болен.

Я не мог навещать Аретту — тот дом расположен так, что к нему невозможно ни подъехать, ни подойти, не возбудив к себе всеобщего внимания, ну а сплетни в нашем городе разносятся во мгновение ока. Аретта доходила до угла, где я ее поджидал, и мы ехали в какой-нибудь загородный ресторанчик или снимали на несколько часов номер в мотеле.

Так продолжалось месяца полтора. Вайолет Ли ничего не замечала либо делала вид, что не замечает.

Как-то вечером я застал ее в слезах Я решил, что кто-то донес ей о нас с Ареттой, и приготовился к обороне.

— В чем дело? — самым невинным тоном спросил я и сел возле нее на диван.

— Все в порядке, милый. — Она протянула руку и пожала мою. — Минутная слабость чересчур уверенного в себе человека. Очень жаль, что ты застал меня в таком виде — я надеялась, ты вернешься не скоро.

— Но что все-таки случилось? — Я обнял Вайолет Ли за плечи, и она прижалась ко мне всем телом. До меня вдруг дошло, что она, как и любая другая женщина в западном, восточном и так далее полушарии, в определенные минуты жизни не может обойтись без поддержки мужчины. Я поцеловал ее и еще крепче прижал к себе.

— Я была у доктора Соммерсета, — всхлипнув, сказала она.

— Ты заболела?

— Нет, но… — Она снова всхлипнула. — Это гинеколог, Никки. Он считает, я уже не смогу забеременеть.

— В твоем возрасте опасно рожать, дорогая. Я бы очень переживал, если б ты вдруг забеременела. За тебя.

— Тебе не придется за меня переживать. А я так хочу иметь ребенка. Ты бросишь меня, если у нас не будет детей.

Я стал ее утешать, говоря, что дети как раз отвлекали бы нас друг от друга, а без них мы больше будем вместе.

— Но тебе скучно со мной, — твердила она.

Потом мы ужинали при свечах, пили вино. Вайолет Ли разоткровенничалась, призналась, что очень надеялась забеременеть и выполняла все указания доктора Соммерсета. На какое-то время ей показалось, будто чудо свершилось, но доктор Соммерсет спустил ее с облаков на землю.

— Я не хочу, чтобы нашего ребенка вынашивала чужая женщина, хоть сейчас это очень модно, — сказала она. — Уж лучше взять на воспитание сироту из приюта.

Я возразил, что этот ребенок всегда нам будет чужим. Она настаивала на своем, говорила, что мы воспитаем ребенка на свой лад, что у него будут наши манеры, привычки, вкусы. Она заявила, что завтра же позвонит миссис Макгроу, которая входит в совет попечителей приюта святой Анны и скажет ей о нашем решении взять малыша.

Переубедить ее было невозможно.

Я ушел, хлопнув дверью. Чтобы успокоиться, решил заехать в бар к Аретте.

Я знал, что Аретта должна была в тот вечер работать, но, как выяснилось, она в баре не появлялась. Я отправился к ней домой. Она сразу открыла дверь на звонок. Аретта была в слезах.

— Что то случилось? — спросил я.

— То, что должно было случиться. Ах, я была такой наивной дурочкой! Теперь меня прогонят с работы, и я окажусь на улице.

Я заикнулся было, что мистер Добсон относится к ней очень хорошо. Она только трясла головой.

— Стоит им узнать, что со мной случилось, и они все будут меня презирать!

Наконец она призналась, что забеременела.

— Наверное, когда мы ездили к бабушке в Монро. Мне было так хорошо с тобой тогда, — сказала она и вздохнула.

Я стал просить у нее прощения. Но она винила себя, она считала, что об этом должна думать женщина, а у нее, Аретты, к сожалению, не было никакого опыта.

Я окончательно растерялся и предложил ей посоветоваться с матерью.

— Она и слушать меня не станет. Наверное, мне стоит уехать к бабушке и… — Аретта замялась. — Знаешь, я бы не смогла избавиться от твоего ребенка. Ни за что на свете.

Я обнял ее и прослезился.

— Ты отвезешь меня в Монро? Если бабушка позволит, я останусь у нее.

Я сказал, что буду скучать, что не смогу без нее жить.

— Привыкнешь. Так или иначе, нам придется расстаться. У тебя есть семья. Когда-нибудь ты проведаешь меня. Или позвонишь. Я сообщу тебе, кто у нас родится.

Она поступала нечестно, ведь это был и мой ребенок тоже. Я предложил поговорить с Вайолет Ли: она так хочет иметь ребенка!

— Я никому не отдам его. А уж тем более твоей жене. Сама в состоянии воспитать своего будущего сына, — отрезала Аретта.

Потом мы поехали в ресторан и славно провели вечер. Аретта была ласковой и желанной, как никогда.

Я отвез ее в Монро и вернулся в тот же день. Вайолет Ли сообщила мне, что твердо решила взять на воспитание ребенка, и требовала, чтобы я подписал какой-то заковыристый контракт, в котором, насколько я понял, речь шла не только о моем согласии усыновить ребенка, но и о том, что я обязуюсь пожизненно заботиться о нем, дать образование и так далее. Я отказался подписать этот документ. Тем более после того, как жена сказала, что хочет взять ребенка с болезнью Дауна или церебральным параличом — в ней вдруг проснулось желание покровительствовать сирым и убогим. Мы проспорили допоздна и разошлись по разным комнатам, обиженные и раздосадованные взаимным непониманием. Я думал об Аретте. О том, что она носит нашего ребенка. Я испытывал к ней нежность и таял при мысли о том, что скоро стану отцом.

Я позвонил Аретте. Сказал, что собираюсь развестись с женой и жениться на ней. Я думал, она обрадуется, но Аретта стала отговаривать меня.

— Это противно Богу, — был ее основной аргумент. — Он накажет нас и нашего ребенка.

— Но я не смогу растить чужое дитя, зная, что у меня есть свое родное, которое нуждается в отцовской заботе, — возразил я. — Пускай Вайолет Ли катится к чертям со всеми своими христианскими бреднями.

— Не говори так. Я слышала, твоя жена очень милосердный человек.

— Может, это и так, но ее милосердие на меня не распространяется. Ей наплевать на то, ЧТО думаю и чувствую я.

— Это потому, что она мало знает тебя. Если бы твоя жена знала, какой ты добрый и великодушный, она бы тобой гордилась. Послушай, а что, если ты расскажешь ей о нас, попросишь у нее прощения?

— Но ведь ты сказала, что не отдашь никому своего будущего сына, — напомнил я.

— А разве я собираюсь его отдавать?

В это время приехала бабушка, и Аретта повесила трубку.

Два дня я ломал себе голову над, как мне казалось, неразрешимой проблемой. Я видел, что жена страдает. Слышал, как она подолгу разговаривала по телефону с миссис Макгроу и какой-то Дженни, до меня доносились обрывки фраз: «я бы сделала на ребенка завещание», «одинокой женщине сложно добиться опеки». Я понимал, что Вайолет Ли так или иначе осуществит задуманное. И тогда решился на этот разговор.

Я признался, что был ей неверен, что девушка, с которой я ей изменил, ждет ребенка, что вряд ли Вайолет Ли сможет простить мне это…

— Нет такой вины, которую не мог бы простить один человек другому, тем более жена мужу, — сказала она и спросила, замужем ли эта девушка.

Нет, ответил я, Аретта не замужем. И ей уже исполнилось восемнадцать.

Она попросила познакомить ее с Ареттой.

Они сошлись с первой минуты. Я почувствовал себя лишним — и Аретта, и Вайолет Ли, похоже, начисто забыли о моем существовании. Вайолет Ли показала Аретту своему врачу, и тот подтвердил, что она беременна Потом мы втроем поехали к нотариусу и составили контракт, согласно которому Аретта должна была выносить и родить нашего ребенка, а мы обязались его усыновить, вне зависимости от пола, цвета кожи, а также состояния здоровья и чего-то там еще. Аретте за ее услуги причиталось десять тысяч долларов. В контракте было оговорено, что Аретта будет жить у нас вплоть до дня рождения ребенка, что в дальнейшем она обязуется не иметь на него никаких притязании и держать в тайне, что является его биологической матерью. Как ни странно, Аретта с ходу приняла все эти условия.

— Тебе придется вернуться в спальню, — сказала Вайолет Ли, когда мы возвращались домой. — Я поселю Аретту в твоей комнате. Там ей будет спокойно и удобно. Не возражаешь?

Мне оставалось лишь молча поцеловать ей руку.

С того дня Вайолет Ли словно подменили. Она помолодела лет на двадцать, была полна кипучей энергии, радужных планов. Она делала все, чтобы оградить Аретту от влиянии внешнего мира, и попросту поместила ее в клетку. Она не препятствовала нашему с Ареттой общению, но поскольку каждую минуту была рядом или поблизости, ни о каких интимностях между мной и Ареттой не могло быть и речи. К тому же Аретта часто испытывала недомогание и целыми днями валялась в постели и смотрела телевизор. Она растолстела, ходила по дому в халате и непричесанная. Я быстро потерял к ней интерес в отличие от Вайолет Ли — для нее Аретта и состояние ее здоровья стали средоточием всех интересов.

Ребенок родился семимесячным и очень слабым. У мальчика была кожа цвета кофе с молоком и характерно пухлые губы. Аретта клялась, что он копия ее родного папочки.

Ребенок, разумеется, лежал в больнице. Врачи расспрашивали меня и Аретту, нет ли у нас в роду алкоголиков, наркоманов, больных диабетом и так далее. Мне кажется, особенно пристрастно они вели себя по отношению ко мне — я был родом из страны, о которой они ничего толком не знали. Мальчик развивался очень медленно. Вайолет Ли с каждым днем привязывалась к нему все сильней.

Однажды, когда я заехал за женой в больницу, меня пригласил в свой кабинет мистер Агню, врач-педиатр.

— У вашего сына обнаружена ВИЧ-инфекция, — сообщил он. — Кровь его биологической матери, а также ваша кровь вирусом СПИДа не инфицирована.

— Моей жене об этом известно? — спросил я.

— Мы поставили ее в известность еще утром.

— И какова ее реакция?

— Она сказала, что считает СПИД излечимой болезнью.

— Но откуда у ребенка может быть СПИД, если его родители здоровы?

Доктор смотрел на меня с иронией.

— Вы абсолютно уверены в том, что являетесь отцом ребенка?

Я промямлил:

— Да.

— Что ж, в этой жизни немало загадок. Медицина всего лишь часть нашей жизни.

Вайолет Ли молчала всю дорогу домой. Поставив машину в гараж, я прошел на кухню смешать для нас коктейли. Она подошла сзади и положила мне на плечо руку.

— Ты не откажешься от мальчика, верно? — спросила она.

Я, конечно, уже понял, что тот тип, которого Аретта выдавала за своего брата, на самом деле был ее любовником. И отцом ребенка. Девчонка все подстроила. Я вел себя как последний болван. Это была настоящая ловушка. Я выложил все это Вайолет Ли и добавил, чтобы эта мерзавка забирала своего выродка и катилась ко всем чертям.

— Никки, я успела привязаться к Сэмюэлю Виктору, — сказала она.

— Глупости. Он похож на препарированного лягушонка. Чтобы взять его в руки, тебе придется надевать скафандр и резиновые перчатки.

— СПИД передается через кровь и реже половым путем — так сказали мне в больнице.

— Но я не смогу жить под одной крышей с ВИЧ-инфицированным, — возразил я.

— Это предрассудки. — Вайолет Ли нежно массировала мою шею и верхние позвонки. — Ты же смог спать с девушкой, у которой был ВИЧ-инфицированный любовник. Аретта не заразилась от него лишь по чистой случайности.

— Но ведь я тогда не знал этого. Я был убежден, что до встречи со мной Аретта была девственницей.

— Брось! Я сразу поняла, что за штучка эта девчонка.

— Зачем же тогда ты заварила всю эту кашу? — Я был поражен. — Неужели ты с самою начала знала, что Аретта носит чужого ребенка?

Вайолет Ли пожала плечами и улыбнулась.

— Никки, я не такая уж и святая, как ты думаешь.

— В смысле?

— Если бы я была уверена в том, что это твой ребенок, я бы никогда не позволила Аретте жить в моем доме. Но так как я с самого начала предполагала, что ты послужил всего лишь ширмой, за которой можно спрятать грехи, мне доставлял удовольствие весь этот спектакль, в котором старый греховодник изображал из себя растроганного папашу, а хитрая развратная девчонка торжествовала преждевременную победу. Сэмюэль Виктор — это приз, который достался мне за мои прозорливость и терпение. От того, что у мальчика в крови нашли вирус этой ужасной болезни, он стал мне еще дороже. Предупреждаю тебя: не затевай тяжбы. У нас, американцев, очень в почете сострадание к слабым, больным и немощным. В этом мы видим искупление за жестокости, которые творили наши пращуры, приобщая к цивилизации этот дикий континент. Если даже суд присяжных решит, что правда на твоей стороне, тебя проклянут и изгонят жители нашего города. Ты навсегда останешься в их глазах прелюбодеем и развратником.

Отец замолк и тяжело вздохнул Я обрати та внимание, что его пальцы, нервно теребящие салфетку, подрагивают.

— Мур-Мурзик, ты тоже считаешь меня дурным человеком?

Он посмотрел на меня взглядом побитой собачонки.

— Нет. Ты всего лишь наивным искатель приключений, который забыл, что мы живем в конце двадцатого века. Нынешний мир полон изощренных опасностей и циничного порока. Кстати, где теперь твоя Аретта?

— Она провожала меня вместе с Вайолет Ли — жена поехала потом на заседание попечительского совета в поддержку детей, инфицированных СПИДом.

— Ты хочешь сказать, Вайолет Ли ладит с Ареттой?

— Похоже, что да. И не только с Ареттой, а и с отцом Сэмюэля Виктора, которого они ввели в этот свой совет. Понимаешь, Мурзик, американцы стремятся занять себя деятельностью любого рода и тем самым доказать себе, что у них нет свободного времени на всякие глупости вроде любви, ревности и прочие атрибуты обычной человеческой жизни.

— И ты, отец, вдруг оказался лишним.

Он кивнул.

— Пойми меня правильно, Мурзик: я ничего не имею против Сэмюэля Виктора, но когда этот заведомо обреченный на гибель ребенок, влачащий жалкое существование в барокамере, вдруг становится центром мироздания для целой группы серьезных взрослых людей, я со своими до неприличия прямолинейными взглядами на жизнь вдруг начинаю чувствовать себя, как слон в лавке, где торгуют елочными украшениями.

— Но я поняла, что вы с Ареттой остались друзьями.

Отец задумался.

— Это так, Мурзик. Девчонка еще не до конца испорчена их придурковатой цивилизацией. Разумеется, в ней полно всяких вывертов, но она по крайней мере понимает, что если женщина послушна мужчине ночью, то и днем она должна хотя бы прислушиваться к его советам. Библейская мудрость.

— Вижу, ты разочарован американским образом жизни. Оставайся в России. Здесь, мне кажется, цивилизация еще не покинула пещеры.

— Ошибаешься, Мурзик. Цивилизация в России находится на самом высочайшем уровне.

Я хмыкнула.

— Кстати, а тебе известно, на чем она зиждется? Вовсе не на достижениях науки, техники и культуры и не на так называемом образовательном цензе. К тому же она никак не зависит от уровня прожиточного минимума, вопреки утверждениям социологов.

— Ты заинтриговал меня, отец.

— Знаю. — Он подмигнул мне и улыбнулся. — Цивилизация прежде всего зиждется на взаимоотношениях мужчины и женщины.

— Хочешь сказать, они у нас идеальны?

— Именно. Помнишь, я как-то показывал тебе ключи от нескольких квартир?

Я кивнула.

— Я даже не забыла номера некоторых телефонов, что ты мне давал.

— Помню, неделю я жил у Светланы. Потом брал себе выходной и проводил его в компании друзей. Затем ехал к Татьяне. Снова выходной. И наконец я появлялся у Тамары. А дальше, как ты поняла, возвращался к началу. Я не делал из всего этого секрета. Если женщина начинала упрекать меня в неверности или распущенности, я возвращал ей ключи. Мне не стоило труда найти замену. Женщины дорожили мной.

— В Америке подобное невозможно вообразить. Ты это хочешь сказать, отец?

— В Америке мужчина перестал быть центром мироздания. Им может стать кто угодно: кошка с двумя хвостами, женщина, родившая семерых детей, зараженная ВИЧ-инфекцией обезьяна, но только не мужчина. Мне кажется, их уже не спасет никакая сексуальная революция.

— Поживешь на родине, немного расслабишься. Я могу съехать к маме — они с Игорем собрались на пару недель в Испанию.

— Спасибо, Мур-Мурзик, да только завтра днем я улетаю в Новосибирск.

— Что ты там забыл? — изумилась я.

— Дело в том, что фонд, в совет директоров которого входит Вайолет Ли, списался с энтузиастами из Новосибирска, которые жаждут создать совместное детище. Вайолет Ли передала со мной кучу всякой документации, а также облачила меня полномочиями официального представителя фонда. Так что, Мурзик, как говорится, рад бы в рай, да грехи не пускают.

— И надолго ты в Сибирь?

— Нет. Через неделю мне нужно быть дома. Вайолет Ли хочет, чтобы я присутствовал на открытии памятника жертвам ВИЧ-инфекции в Биллморе. Для нее это очень важное событие — если бы не она, этого монумента не было бы. Она очень энергичная и самоотверженная женщина. Последнее время она спит не больше четырех часов в сутки и питается для скорости сэндвичами и кофе. Дело в том, что на юге Америки существует несколько фондов в поддержку ВИЧ-инфицированных детей, которые Вайолет Ли мечтает объединить под своим началом. Это замечательная идея, и я полностью ее поддерживаю. Понимаешь, Вайолет Ли совершенно справедливо полагает, что…

Я больше не слушала отца. Я думала о всех тех женщинах, ключи от квартир которых отец когда-то носил у себя в кармане. Некоторых из них я знала в лицо, других по голосам. Когда-то я жалела их и, честно говоря, считала закомплексованными идиотками, которые больше всего на свете страшатся одиночества. Возможно, они такими и были, но…

Я знала Вайолет Ли достаточно хорошо, чтобы понять: эта женщина умна, раскованна, свободна. Было время, когда я очень завидовала Вайолет Ли. Господь свидетель, оно кануло в Лету.

2

— Тут такое щекотливое дело, Мурзик. — У мамы был более чем растерянный голос.

— Что случилось?

Отреагировала я не слишком уж горячо — звонок застиг меня, пардон, в туалете.

— Умерла эта женщина. Ну та, с которой твой дядя Боря был связан весьма загадочными узами. Она написала в предсмертной записке, что просит его присутствовать на ее похоронах. Ее мать придает всем этим ритуалам большое значение.

— Ему нужно срочно сообщить, мама.

— Ну да. И я бы хотела, чтобы это сделала ты.

— Но я с ним, можно сказать, незнакома. Даже лица не помню. Он постригся в монахи, когда я еще под стол пешком ходила. Это вы были в доверительных отношениях.

— Да, Мурзик, я, как ни странно, очень люблю этого непутевого человека. Но мне сейчас не хотелось бы ехать туда. Понимаешь, последнее время Игорь стал таким…

— Я съезжу, мама. Только я забыла, каким именем нарекли его при постриге.

— Иоанн. Мурзик, съездить нужно сегодня.

Я поехала в Загорск на автобусе. Два года назад я была там на экскурсии, но дядю, разумеется, не видела. Честно говоря, я уже забыла о его существовании. Сейчас я думала о том, что, затворясь в монашеской келье, дядя Боря хотел, чтобы о нем забыли. Увы, этот мир никогда не оставит тебя в покое.

Дядя Боря был младшим братом моей матери по отцу. Дедушка Вениамин ушел от бабушки вскоре после рождения моей матери и завел новую семью. К слову, умер он при загадочных обстоятельствах: вывалился из задней двери троллейбуса и угодил под бензовоз. Нет, я хочу сказать, его смерть была довольно прозаичной и банальной. Загадочным было то, что, имея служебную машину, он почему-то оказался в переполненном троллейбусе.

Из обрывков разговоров матери с бабушкой и тетей Леной я смогла кое о чем догадаться, кое-что подфантазировать. У дяди Бори была любовная история с какой-то девушкой, мать которой была категорически против их брака. Это оказалось той самой преградой, через которую они либо не смогли, либо не захотели перешагнуть. Дядя Боря закончил университет, прожил полгода в Лондоне, куда попал в порядке обмена одаренными аспирантами-лингвистами, блестяще защитил диссертацию по английскому театру эпохи Возрождения, издал поэтический сборник, вступил в Союз писателей — и вдруг ушел в монастырь. Со слов тех же родственников я сделала вывод, что его регулярно проведывали и его возлюбленная, и ее мать, причем поодиночке. Потом дядя Боря ушел из монастыря и два года неизвестно где скитался. Когда он вернулся в монастырь, его, кажется, больше никто не проведывал. Два раза в году — на Рождество и Пасху — он писал матери, то есть моей бабушке, открытки.

— Я не поеду. Нет.

Мы сидели на лавке под могучей липой.

— Ты потом об этом пожалеешь.

Я смотрела на благородный тонкий профиль дяди. Он совсем не отвечал моим представлениям о монахе. Казалось, в этом высоком красивом человеке с густыми темно-каштановыми волосами еще не отбушевали земные страсти.

— Я буду жалеть, если поеду.

— Как хочешь. — Я взглянула на часы. Мой автобус отходил через сорок минут. Мне хотелось успеть заглянуть в храм. — Тогда до свидания, дядя.

— Постой. — Он взял меня за локоть. Руки у него были сильные и по-мужски изящные. — Хочу попросить тебя об одолжении. — Из складок своей широкой хламиды он извлек тетрадку и протянул мне. — Перепечатай, пожалуйста. И отошли по почте по адресу, что на первой странице.

— Хорошо.

Он впервые за время нашего свидания посмотрел на меня внимательно. И тут же смущенно отвел глаза.

— Ты очень привлекательная девушка. Пока не замужем?

Я отрицательно покачала головой.

— Если не выйдешь в ближайший год-два, потом будет очень трудно это сделать. Почти невозможно. Я вижу над тобой венец безбрачия. Это за грехи твоего деда.

— А что он такого сделал? — недоуменно спросила я.

Лицо дяди исказилось злобной гримасой.

Это так не вязалось со смиренным монашеским обликом, который я рисовала в своем воображении.

— Он бросил одну женщину ради другой. Потом и той, другой, стал изменять. Бог покарал его за это.

— Мне казалось, Бог не способен карать.

— Это неверная концепция, — горячо возразил дядя. — Ее придумали люди, чтоб оправдать свои грехи.

Я решительно встала со скамейки.

— Мне пора. Сделаю все, как ты сказал.

Он тоже встал, повернулся ко мне лицом и взял меня за руку.

— Не осуждай меня, дитя.

В церкви было безлюдно. Я всматривалась в светлый лик Христа в отблеске горящих свечей. Неужели этот человекобог способен причинить кому-то зло? Мне очень не хотелось в это верить.

В автобусе я раскрыла тетрадку. Почерк был мелкий, но на редкость красивый и четкий. Создавалось впечатление, будто тот, кто писал это, получал удовольствие, выводя каждое слово. Я погрузилась в чтение, с каждой страницей все больше и больше загораясь интересом к личности дяди и его удивительной судьбе. Он изменил имена, но факты, я была уверена, воспроизвел со скрупулезной точностью.

Он рос вполне благополучным ребенком. В школе его всегда ставили в пример другим — и в поведении, и в учебе. Мать говорила родным и знакомым: «С сыном у меня нет никаких проблем. Я спокойна за его будущее».

После школы Адам поступил в университет. Правда, не на химфак, как хотели родители, а на филфак. Он сделал так, чтобы пойти наперекор родительской воле, хотя и не сразу это осознал. И все его дальнейшие поступки диктовались именно этим самым «вопреки»: вопреки матери, не любившей классическую музыку, он часто играл Моцарта и Шопена; вопреки отцу, вынуждавшему сына стричься каждые две недели чуть ли не наголо, отпустил роскошную шевелюру; вопреки заведенному в доме порядку ложиться спать в половине одиннадцатого укладывался после полуночи, хотя по утрам от недосыпания часто ломило в затылке. Подобных примеров можно было бы привести немало. Но, несмотря на это, Адам очень любил своих родителей и желал им добра и долголетия.

С музыкой у него были отношения, как у двух влюбленных, чья страсть после каждой разлуки вновь крепнет. В раннем детстве мать отдала его в музыкальную школу, как водится, не спросив на то согласия ребенка. Он учился в школе лучше всех, хотя педагоги и твердили в один голос, что мальчик не реализует и половины своих возможностей. Без всякого напряжения Адам сдал экзамены в музыкальное училище.

В шестнадцать он познал физическую любовь, как говорят нынче, секс. Это случилось естественным образом и никак не повлияло на его психику. Ему понравились эти сексуальные забавы — они оказались в ряду тех же приятных, бодрящих тело ощущений, что и утреннее купание в реке, езда верхом, катание на коньках в морозный день и тому подобное. Девчонки, с которыми он занимался сексом, были в основном его ровесницами и смотрели на эти регулярные экзерсисы примерно так же, как смотрел на них он, — без тени романтических иллюзий. Не было ни ревности, ни пылкости чувств, ни каких-либо других страстей, зато были приятные ощущения физического характера, после которых лучше циркулировала кровь, приливали силы, переставала кружиться голова. Словом, физическая сторона любви не была для него той вожделенной тайной за семью печатями, на разгадывание которой многие устремляют все силы и чувства.

В то лето семья жила в Крыму, снимая дачу у двоюродной сестры матери Адама. Житье было вольное, усадебное — просторный дом, затененная зеленью терраса с плетеной мебелью и настоящим самоваром, довольно большой сад за высоким забором. А в придачу тетушка — с буклями, в неизменных кружевных воротничках, с рассказами о старинной жизни, в которых почерпнутое из книг причудливо переплеталось со стародевичьими фантазиями.

Он спал в саду под старым орехом, представлявшим собой обособленный мир веток, веточек и листьев, на допотопной кровати с высокими деревянными спинками. Рядом с ней стоял стул. Адам называл свое обиталище зеленой резиденцией. Он почти не бывал в доме, если не считать проведенного у пианино времени. Обычно это были часы, когда все, за исключением пожилой тетушки, уходили на пляж. Сам он купался рано утром и поздно вечером — не хотел делить обожаемое море с кем-то еще.

В тот день жара была особенно удушливой, на горизонте со стороны Турции теснились тучи. Он играл «Токкату» Равеля и, соблазненный журчанием звуков, решил освежиться. Пляж кишел лоснящимися от пота и кремов телами отдыхающих. Море шумно вздыхало, накатывая на берег огромные волны. Адам быстро вошел в воду и поплыл. В ту сторону, где тяжелые низкие тучи то и дело вспарывали ветвистые молнии.

Буря налетела внезапно. Высокие волны не представляли опасности в открытом море для тех, кому вода была родной стихией, зато там, где эта стихия обрушивалась на сушу, началось настоящее светопреставление.

Его сносило вправо, прямо на большие валуны, о которые с яростью ударялись волны. Однако шанс выбраться на берег был.

В очередной раз высоко поднятый гребнем многобалльной волны Адам заметил под собой чью-то голову в белой купальной шапочке, в следующую секунду голова оказалась высоко над ним.

Очутившись наконец на твердой земле и немного придя в себя, он поискал глазами Белую Шапочку.

Ее нигде не было. Тогда он влез на ближайший камень и огляделся по сторонам.

Белая Шапочка сидела слева от него за валуном и тоже кого-то искала глазами.

И тут на землю обрушился ливень. Адам крикнул что-то между «скорей» и «эй» и стал карабкаться наверх. Неподалеку, он знал, был вход в пещеру.

Через полминуты Белая Шапочка уже стояла рядом. Это была длинноногая девушка в пестром черно-белом купальнике. Она дружелюбно улыбалась ему.

«Похоже, она совсем не испугалась, — подумал он. — Я и то в какой-то момент струхнул».

Почему «и то» — Адам сам не знал. Очевидно, потому, что давно привык считать себя мужчиной. То есть существом, во всех смыслах превосходящим женщин.

— Я думала: вот и конец пришел, — все так же улыбаясь, сказала девушка. — Но, видно, кто-то там, под землей или на небе, не захотел, чтобы я утонула.

Он вдруг понял, что тоже улыбается девушке. Тут в пещеру ворвался порыв холодного ветра.

— Пошли вглубь, — предложил Адам и протянул девушке руку. — Я знаю эту пещеру. В глубине теплей и суше.

Там на самом деле оказалось тепло, но почти совсем темно. Снаружи по-первобытному дико завывал ветер и ревело взбаламученное им море. Они сидели рядышком на собранных кем-то сухих водорослях и, как впоследствии признались друг другу, испытывали состояние, которое можно очень приблизительно выразить как тихое блаженство.

Девушка рассказала, что приехала в Крым с мужем и пятнадцатилетней дочерью.

— Сколько же лет вам? — недоверчиво спросил он.

— Будет тридцать шесть, — просто ответила она. — Летом я всегда хорошо выгляжу. Несмотря на загар, который, говорят, старит.

Адам стал рассказывать ей о себе, но очень скоро понял — рассказывать-то нечего. Она наконец сняла свою белую шапочку, и его обдало ароматом свежести, исходившим от ее волос.

Буря продолжала бушевать.

— Похоже, нам придется заночевать здесь, — сказал он, предвкушая подсознательно ночь вдвоем с этой женщиной на шуршащей, пахнущей морем охапке водорослей. — Меня могут не хватиться, даже наверняка не хватятся — я пользуюсь полной свободой. А вас?

— Меня наверняка хватятся. Если уже не похоронили. Обычно мы с мужем заплываем по очереди — не хотим оставлять без присмотра Асю.

Адам вдруг подумал о том, что по возрасту ближе к Асе, чем к ее матери, однако, окажись сейчас на ее месте дочь, он бы не знал, как себя вести. Вернее, знал бы, но не испытал ничего нового. У этих девчонок-подростков в возрасте так называемого полового созревания ощущения обострены до предела, плоть в своем развитии опережает разум, а иногда просто заменяет его, желание возводится в абсолют. Они непоколебимо верят: то, что они испытывают, происходит в первый и в последний раз в мире. Поди их в этом разубеди.

— Но ведь мы не виноваты, правда? — спросила она.

— Отсюда можно выбраться только по воздуху, но погода нынче не летная, — сказал он и покраснел, болезненно ощутив плоскость своей шутки, в любой другой компании наверняка бы прозвучавшей остроумно.

Она рассмеялась.

— Ночь в пещере с таинственным, посланным самой судьбой незнакомцем, которого она, быть может, ждала всю свою жизнь… — Она произнесла это игривым, но вовсе не насмешливым тоном. — А вы знаете, тут, я хочу сказать, в поселке, кто-то дивно играет на рояле.

Он затаил дыхание.

— И все мое любимое. Вы любите музыку?

— Наверное.

— А я ее очень люблю. Я уже нафантазировала себе про горящие свечи, страстный одухотворенный профиль, тонкие сильные пальцы. А главное про то, что человек, который так играет, в состоянии понять каждый порыв души, взгляд, вздох… Черт, слова так банальны! Даже пошлы.

Она замолчала. Ему показалось, она уплывает от него на облаке. Он видел в полутьме ее сильные, сложенные по-турецки ноги.

— Не хватало мне еще в моем возрасте безрассудно влюбиться. Но я сумела убедить себя, что на рояле играет старый горбун, компенсирующий музыкой то, чего ему недодала жизнь.

— И вам стало легче?

— Первое время — да. А когда я поверила в это окончательно, стало невыносимо. Из-за того, что не бывает красоты в чистом виде. Что она непременно должна уравновешиваться чем-то безобразным. Потом я увидела, как из того дома выходила симпатичная нафталиновая старушка. Это меня успокоило.

— Почему вы уверены, что играла именно она?

— Я так хочу. А вдруг за роялем сидит кто-то такой же прекрасный, как музыка, которую он играет? Я ведь с ума сойду. И его сведу своей любовью.

Ее тон вполне можно было бы принять за ироничный. Но он понимал, что смеется она не над тем, что говорит, а потому, что могут посмеяться над ее словами.

Ему вдруг захотелось сделать с этой женщиной то, что он делал со всеми нравившимися ему девушками: коснуться обеими ладонями ее сосков, медленно соскользнуть ниже, еще ниже — до той самой точки, от соприкосновения с которой начинается блаженство… Он так бы и поступил, будь перед ним его сверстница, которая, как он знал, сама хотела бы того же. Но он не знал желаний этой тридцатипятилетней женщины, с которой так неожиданно оказался наедине.

Тут Адаму пришло в голову, что стихия разыгралась только ради того, чтоб они сошлись вместе. Что она лишь сила, которой велено исполнить волю Бога или Судьбы. Что они оба всего лишь пешки в чьих-то властных руках.

— А знаете, почему разыгралась буря?

Он с нетерпением ждал ее ответа.

— Кто-то рассердился на нас с вами за то, что мы до сих пор незнакомы. — Она рассмеялась чувственным смехом. — Меня зовут…

— Тебя зовут Ева, — неожиданно вырвалось у него.

— А тебя я буду называть Адамом.

— Не хватает костра и шкуры мамонта. Правда, еще рановато — Бог не успел отделить тьму от света, — тихо сказала Ева.

Тьма в пещере и в самом деле теперь была космическая. Дождь, похоже, прекратился, но ветер бушевал с утроенной силой. Море уже грохотало у самого входа в пещеру.

— К нам теперь можно попасть только из-под земли, — заметил Адам. — Раньше утра нам не выбраться. Но мы в полной безопасности — эту пещеру сможет затопить разве что всемирный потоп.

Как бы в ответ на его слова у входа с оглушительным грохотом разбился многотонный вал. Сперва до них долетели мелкие брызги, потом ступни ощутили холодное прикосновение воды.

— Стихия продолжает гневаться. Что бы это могло означать, Ева?

— Сперва нужно подыскать более высокое место и переселиться туда. А потом я непременно скажу тебе, Адам, что это означает.

Они встали и, вытянув руки, принялись ощупывать пещеру.

— Нашла! Иди сюда, Адам! Здесь выступ у самой стены. Наверняка хватит места для двоих. Давай перетащим сюда нашу перину.

Это оказалось нелегким делом — темень была такая, что каждый шаг казался шагом в неведомое. Между тем воды уже стало по щиколотку. Их перина оказалась подмоченной, от нее пахло гнилью и йодом.

— Ты обещала сказать, что это означает, — напомнил Адам, когда они сидели на своем новом ложе, поджав под себя ноги.

— Это означает, что старый мир умер. Да здравствует новый!

Он прикоснулся рукой к ее плечу — кожа была в пупырышках.

— Держу пари, Ева, что у тебя либо ветрянка, либо ты здорово озябла. Боюсь, последнее более вероятно. Если ты снимешь шкуру того мамонта, которого я убил на прошлой неделе, я укрою тебя теплым мехом черной пантеры. Не бойся — мои глаза пока еще плохо видят в темноте, — сказал Адам и тут же понял, что соврал.

Он слышал, как Ева стаскивает свой похожий на шкуру диковинного зверя купальник, видел, как обнажаются ее небольшие груди с торчащими в разные стороны сосками. Потом увидел с мелким — детским — пупком живот, темный треугольник волос под ним… Тело Евы матово светилось во мраке.

Адам не стал снимать плавки — он стыдился своей наготы. Мужское тело, по его мнению, вернее, определенная его часть, выглядит неэстетично. Это внушила ему мать. Она считала, что мужчинам, мальчикам даже, нагота противопоказана, что природе в данном случае явно изменило чувство прекрасного.

Еще одна гигантская волна обдала их ледяными брызгами. Ева ойкнула и вцепилась в плечо Адама. Он подался к ней всем телом, желая защитить, обнял за плечи, прижал к своей груди ее голову. Евины волосы щекотали ему нос и губы.

— Пещеру не затопит, — не совсем уверенно сказал Адам. — Мне кажется, она на одном уровне с набережной. Правда, я помню, три года назад волны перехлестывали и через набережную.

— Ты был здесь три года назад? — удивленно спросила Ева.

— Я бываю здесь каждое лето… — Он хотел было сказать «с восьмилетнего возраста», но поправился на «вот уже лет десять».

— Значит, ты был здесь три года назад? — повторила Ева. — Почему же мы тогда с тобой не встретились? Три года назад я была… совсем другой.

Адам промолчал. Три года назад он был совсем мальчишкой и находился под неусыпным оком матери.

— Тебе сколько лет, Адам?

— Восемнадцать, — тихо ответил он, впервые за всю свою взрослую жизнь не прибавив ни единою года.

— Я думала, тебе по крайней мере двадцать пять, — протянула она и приподняла лежавшую у него на груди голову. Но тут же снова прижалась к нему. — Это не имеет никакого значения, правда?

— Имеет… То есть нет, конечно же, не имеет, — поспешил поправиться он, почувствовав, как она вздрогнула. — Словом, я хочу сказать, что мы с тобой самые настоящие Адам и Ева.

Она было рассмеялась, но тут новая, окончательно обезумевшая в своей ярости волна, злобно грохнув о валуны у входа, ощутимо пополнила запас скопившейся в пещере воды.

— Придется что-то придумать, — сказал Адам. Ему очень не хотелось менять позу, снимать со своей груди голову Евы, но она сделала это сама. — Ты останешься здесь, а я попробую выглянуть наружу.

— Я с тобой! Не оставляй меня одну! — воскликнула Ева с интонацией насмерть перепуганного ребенка. — Я так боюсь, Адам.

— Пойдем.

Он вытянул руку и коснулся кончиками пальцев чего-то прохладного и упругого — груди Евы. В тот момент это нечаянное прикосновение не пробудило в нем никаких эмоций, он только удивился, что у нее такая приятная грудь, — его целиком поглотила мысль о грозящей им опасности затопления.

Она вцепилась обеими руками в его руку и решительно спрыгнула в воду.

«Ей вода почти что по бедра, хоть у нее и длинные ноги, — мелькнуло у него в голове. — Да, точно до этого места».

Где-то впереди брезжило. Они медленно продвигались в ту сторону.

— Каждая третья волна — бешеная, каждая девятая — сумасшедшая, — сказал Адам, когда они приблизились к выходу из пещеры. Им в лицо грозно задышало море. — Сейчас седьмая. Переждем. Держись, Ева.

Он схватил ее в охапку, и она прильнула к нему всем телом. Волна окатила их, попыталась свалить с ног, увлечь за собой, разжать объятия. Но они выдержали. Уже после того, как угроза миновала, они какое-то время стояли, тесно прижавшись друг к другу. Наконец Ева ткнулась лбом Адаму в подбородок и этим движением вывела его из непонятного, похожего на сон оцепенения.

Им удалось наконец выбраться из пещеры и вскарабкаться на выступ скалы над нею, куда долетали лишь отдельные брызги. Ева, неосторожно шевельнувшись, чуть было не свалилась вниз, и Адам подхватил ее под мышки. Он почувствовал, как часто бьется ее сердце. Еще он ощутил легкую тяжесть ее груди.

— Ой, я забыла в пещере купальник! — воскликнула Ева. — Что же теперь делать?

— Хочешь, я за ним сбегаю? — в шутку предложил Адам и тут же понял, что стоит ей этого захотеть и он отправится в пещеру искать ее купальник.

— Я умру от страха, если ты оставишь меня хоть на секунду. Но если нас найдут в таком виде… Нам надо самим добраться домой.

Адам кивнул.

— Сейчас я сориентируюсь. Где-то здесь должна быть тропинка. Чуть выше и левей. Вот уж точно ни зги не видно.

В разрыве между туч показался кривой лунный лик. Его болезненно бледный свет выхватил из мрака черные контуры скал, омываемых бурлящей водой, профиль Евы, полуприкрытый гривой волос, подбородок, уткнутый в согнутые колени. Она показалась Адаму воплощением юности недавно сотворенного мира. Он залюбовался ею, как любуются картиной или живым пейзажем, вовсе не думая о том, что от этой красоты можно получить что-то иное, кроме духовного наслаждения.

— Ты очень красивая, — прошептал он. — И очень…

Он хотел сказать «молодая», но вовремя понял, что этим можно Еву обидеть — ведь она не зря откровенно призналась, сколько ей лет.

— Ты тоже. — Она лукаво улыбнулась. — И я тебя не стесняюсь. Наверное, потому, что ты — Адам.

Она протянула ему руку. Он осторожно взял ее в свою и, повернув ладонью кверху, поцеловал едва ощутимым прикосновением губ запястье. Он так никогда не целовал и даже не знал, что можно так целовать. Она тихо рассмеялась, откинув назад голову.

— Ты нежный. И очень мужественный. Настоящий Адам. Ты уже нашел свою Еву?

Он не знал, что сказать. А она ждала ответа.

Адам коснулся губами губ Евы. Она высунула кончик языка и провела им по внутренней стороне его губ. И тут же отстранилась. Он судорожно прижался губами к ее губам, крепко обнял ее, чувствуя, как уперлись ему в грудь острые коленки Евы.

— Как хорошо! — выдохнула она, когда они оторвались друг от друга, чтобы набрать в легкие воздуха. — Хочу еще.

До сих пор поцелуи вызывали у Адама желание, которое, зарождаясь где-то в низу живота, посылало токи по всему телу. От этого поцелуя у него закружилась голова и куда-то поплыло тело. Девчонки, целуясь, скользили руками все ниже и ниже, пока они не достигали той точки, где рождалось желание.

Евины руки висели безжизненными плетьми, но она так страстно отдавала ему губы, что он чувствовал — Ева вся без остатка принадлежит ему.

Его сверстницы не умели и не хотели отдаваться до конца, предпочитая как можно больше наслаждаться самим. Адам не осуждал их за это — его помыслы в этот момент были направлены на то же самое. Но девчонки не понимали, что, отдаваясь до конца, женщина получает наивысшее наслаждение. Он представил на мгновение, что это за наслаждение. По-видимому, в каком-то другом своем воплощении он испытал его, но почти забыл.

Теперь оба хватали ртами воздух, как рыбы на суше.

— Прости, если я был груб, — прошептал Адам. — Можешь ударить меня.

Ему вдруг захотелось, чтобы Ева ударила его как можно больней.

— Ты… ты будто знаешь, как я хочу. Как чувствую. Откуда? — лепетала Ева.

— Ведь ты сделана из моего ребра, — сказал он первое, что пришло на ум. И тут до него дошел смысл этой фразы.

Они смотрели друг другу в глаза. Адаму хотелось лечь рядом с Евой, прижаться к ней всем телом. От одной мысли о том, что за ощущение он испытает, голова пошла кругом. «Если я вдруг окажусь с ней в одной постели, наверняка опозорюсь — мне хочется только лежать рядом и наслаждаться близостью ее тела».

— Ты знаешь, о чем я сейчас думала? — спросила Ева.

Он едва заметно кивнул головой.

— Я думала о том, что сам так называемый акт любви, быть может, не самая главная составная часть наслаждения, которое могут получить мужчина и женщина. Согласен?

— Ты умница. Настоящая Ева.

— Нам пора домой. Иначе… кто-нибудь увидит нас и поймет все совсем не так, как нужно, — сказала она.

Они взялись за руки. Адам карабкался впереди. Он то и дело оглядывался на Еву и сильно — до хруста — сжимал ее ладонь в своей.

Прежде чем выйти на шоссе, Адам наломал мягких веток диких маслин, которыми Ева со всех сторон обложила свое туловище, а он стянул ее талию шнурком из своих плавок. Потом они распределили ветки так, что получилось некое подобие купальника без бретелек.

— Я расскажу, как было. Иначе все равно попадусь. Из меня никудышная лгунья. — Ева опустила глаза. — Но то, что это был ты, я не скажу. Ни за что на свете. Прощай.

Она приподнялась на цыпочки и поцеловала Адама в щеку.

— Я провожу тебя.

— Нет. Ты — сам по себе, я тоже.

У Адама упало сердце. Неужели Ева может так думать после того, что они пережили и перечувствовали вместе?

— Для всех остальных, разумеется, — добавила она и грустно усмехнулась. — Прощай, Адам.

Он видел, как она спустилась на дорогу и растворилась во мраке. Снова припустил дождь. Адам вдруг подумал, что он больше никогда не увидит Еву. Он бросился за ней.

Он нагнал ее возле самого поселка. Она стояла с протянутыми в его сторону руками.

— Адам, я забыла сказать тебе… Садовая, семнадцать. А у тебя?

Он назвал свой адрес. Она охнула, закрыла лицо ладонями. Потом повернулась и зашагала к домам.

Адам не стал ее окликать.

«И нашел я, что горче смерти женщина, потому что она — сеть, и сердце ее — силки, руки ее — оковы; добрый перед Богом спасется от нее, а грешник уловлен будет ею».

Так сказал Екклесиаст. Он тоже был мужчиной.

Дома Адама не хватились — в последнее время он приучил всех близких к тому, что не отчитывался перед ними, где и как он проводит время. Адам прямиком направился в свою зеленую резиденцию, благо несколько дней назад смастерил над ней надежную крышу из плотной клеенки, залез под одеяло и заснул как убитый.

Ему ничего не снилось, если не считать отрывочных видений отдельных частей тела Евы. Главным образом грудей с торчащими в разные стороны сосками, к которым ему хотелось припасть ртом — ему представлялось, что в них заключена какая-то могучая сила, без которой он не сможет жить дальше.

Появление Евы скорее можно было назвать воскрешением из мертвых — оно сопровождалось обычными в таких случаях радостными восклицаниями, в которых чувствовались слезы. Ева рассказала все, как было: про то, как чудом была вынесена на берег, как нашла укрытие от ветра и дождя в пещере возле самого берега и, чтобы не замерзнуть окончательно, сняла мокрый купальник, как пещеру стало затапливать водой, но она сумела все-таки выбраться наружу, как соорудила свой первобытный наряд. Потом заявила, что очень хочется спать, накрылась с головой одеялом, но так и не смогла заснуть. Она проваливалась на короткие мгновения в густую тьму, кишащую чудовищами. Она открывала глаза, слышала, как о гранит набережной ухает очередной вал, и, откатываясь назад, злобно шипит — «ппсшоу».

«Зачем я спешила домой? — думала она. — Пускай бы нас затопило в той пещере… Вода прибывает, а мы тесней, тесней, еще тесней сливаемся друг с другом. Там мы были мужчиной и женщиной, Адамом и Евой. В обычной жизни он — мальчишка, а я женщина в годах. Так, как было там, уже не будет никогда. Не будет… Больше вообще ничего не будет. Иначе это позор… Не будет, не будет, не будет», — мысленно клялась себе Ева.

И тут она вдруг вспомнила, как Адам — ведь это был он — играл си-минорную сонату Шопена. Вспомнила, как присела в траву возле забора и испытала жгучее наслаждение, блаженство, восторг, экстаз, в котором участвовало все ее существо — от кончиков ногтей до самых сокровенных уголков души. Как обессиленная и вконец вымотанная душой и телом едва доплелась до дома и полдня провалялась в постели. Ей снились волшебные сны.

Ева снова очутилась в кишащем чудовищами мраке…

Утро было на редкость безмятежным и тихим. Как будто ей все приснилось… Она нежилась в постели на веранде, откуда ей был виден кусочек голубого неба сквозь виноградные листья, и прокручивала в памяти свой «сон». Муж с дочкой ушли на пляж. «Спать, спать, — велела себе Ева. — Может, все снова приснится…» Она погружалась в безмятежное состояние, фоном которого был солнечный свет сквозь листья винограда и затихающий шум морского прибоя.

— Тс-сс… — Адам стоял над ней, приложив к губам палец. — Я хочу к тебе.

Она инстинктивно подвинулась. Ее тело было сухим и горячим и пахло сеном — резко, жарко, дурманно.

— Я люблю тебя, Ева. Я люблю тебя… Люблю тебя… люблю…

Шепот окутывал ее со всех сторон. Потом настал миг, когда ей показалось, что она умрет, если этот восторг продлится еще хотя бы мгновение. Кажется, она на самом деле умерла. Чтобы сразу же воскреснуть для наслаждения под поцелуями Адама.

— Прости. Прости меня. Я даже не спросил твоего согласия. Все получилось словно помимо моей воли. Ты изумительная, Ева.

Адам как одержимый целовал ее грудь.

— Это было так… волшебно. — У нее не было сил говорить. Она судорожно глотнула воздуха. — Что ты сделал со мной, Адам?

— Мне кажется, я только что вышел отсюда. — Адам накрыл своей горячей лодонью ее трепещущее лоно. — Это… это так чудесно — быть рожденным Евой.

Она крепко зажала ногами его руку и подтянула пятки к ягодицам.

— Адам, мы согрешили, да?

— Нет. То есть да. Но если это называется грехом, мне очень жаль праведников.

Она тихо рассмеялась.

— А если нас застанут? За этим грехом? Что с нами сделают?

— Не знаю. У меня плохо работает фантазия. Думаю, свяжут вместе и бросят на съедение акулам. Или побьют камнями и выгонят из дома. Я хочу сказать, из человеческого общества.

— И мы будем жить в пещере, Адам. Я буду ждать тебя у очага с охоты.

Адам приподнялся, встал на колени и, упершись ладонями в коленки Евы, с силой развел их в разные стороны. Он скользнул по ней взглядом и замер, поразившись красоте ее затаившегося в ожидании лона.

— Возьми же меня, Адам, — низким хриплым голосом произнесла Ева. — Всю, без остатка.

К вечеру того дня Адам появился на пляже. Он уже привык к затаенно восхищенным взглядам, которые бросали на него представительницы женского пола, особенно его сверстницы. Для них Адам был суперменом. Они были готовы откликнуться на первый его зов. Но Адам никого не собирался никуда звать — он пришел на пляж из-за Евы. Увы, он даже представить себе не мог, какому испытанию себя подвергает.

Ева сидела на клетчатом покрывале рядом с мужем. Его физиономия выражала неколебимую уверенность в том, что все принадлежит ему, лишь ему одному: жена, дочь, этот вечер, море — все настоящее, прошлое и будущее.

Ева скользнула по Адаму наигранно равнодушным взглядом. Потом еще раз и еще. Она замечательно играла свою роль. Ему было бы не так муторно, играй она чуть хуже.

Когда Адам вылез из воды, Ева сидела одна. В той самой позе — подбородок на коленях, — с которой, как он считал, между ними все началось. Она не смотрела в его сторону, хотя он знал, что она замечает каждое его движение. Зато стоявшая от нее в двух шагах девочка смотрела на Адама во все глаза. И не собиралась скрывать своего интереса к нему. Адам, конечно же, понял, что это дочка Евы, хотя она едва ли была похожа на мать. У девочки было капризное выражение лица. Адаму вдруг показалось, что сейчас она подойдет к матери и скажет, указывая пальцем на него: «Купи мне эту игрушку!» И даже топнет ногой.

Когда Адам обернулся, уходя с пляжа, девочка на самом деле что-то говорила Еве. Теперь они обе смотрели в его сторону. Они показались ему в тот момент слишком похожими друг на Друга.

Адам уединился в своей зеленой резиденции с «Портретом Дориана Грея». Он любил читать Уайлда в оригинале, хотя говорил по-английски неважно — лень было насиловать память из-за такого пустячного занятия, как подыскивание слов. Он не понял ничего из прочитанного, кинул книжку под кровать и уставился в свой провисший от дождя потолок.

Вокруг него ошалело стрекотали цикады. В небе светили далекие звезды. Мир остался таким же невежественным и равнодушным к человеку, каким был всегда. Теперь Адама выводило из себя его равнодушие. Еще вчера утром мир казался ему объемным и осмысленным. Теперь он был плосок и примитивен. Как площадка для игры в теннис. И ему еще целый месяц томиться здесь. А потом?.. Это «потом» казалось ему листом грязной оберточной бумаги на мокрой мостовой.

Незаметно для себя он задремал. Проснулся от пустоты во всем теле. Нудно подташнивало. «Лечу в самолете, попавшем в болтанку», — подумал он и снова заснул.

…Раздался какой-то звук, и Адам встрепенулся. Где-то поблизости хрустнула ветка. Адам приподнялся на локтях и огляделся. Там, за шатром ореховых веток, все было блекло подсвечено бледным лунным светом. Снова раздался хруст. Адам вскочил и, повинуясь неосознанному инстинкту, бросился в ту сторону.

Ева стояла возле персикового деревца. Она была в чем-то белом и длинном. Адаму показалось, что он свихнулся. Но тут Ева протянула к нему руки и сказала:

— Слава Богу! Я попала туда, куда хотела попасть.

Он подхватил ее на руки и понес в свой шатер.

Она вся дрожала.

— Одежда в комнате. Я ведь не собиралась к тебе, Адам, — говорила она, свернувшись калачиком у него на груди. — Вечером я дала себе слово выкинуть все из головы. Но это какое-то колдовство. Ты не Адам, а Мефистофель.

Адам пребывал в приятном опьянении, разлившемся по его телу. Ему не хотелось ни говорить, ни шевелиться, ни что-либо чувствовать.

— Ты ведь не осуждаешь меня, правда? Я сама себя не узнаю. Еще вчера утром я бы не поверила, что на свете существует такое.

— Я тоже.

— Это от Бога.

— Наверное.

— Он добрый. Он щедрый. Только потом…

— Что потом?

— Он заставит расплатиться за все.

— Пускай. За это можно заплатить. Ева… Может, это любовь?

— Может…

Он расстегнул пуговицы на ее рубашке, достал упругую душистую грудь и жадно впился в нее губами, зубами, всем ртом.

— Ты для меня все на свете, Ева. Все, чем может быть женщина, — прошептал он, оторвавшись на короткий миг от ее груди.

— Я только сейчас поняла, что не была настоящей матерью. Ты слышишь меня? Я играла в нее. Адам, я хочу быть твоей матерью. Только тогда все это будет называться кровосмесительством. Но ведь мы и так чего только не натворили… Грехом больше, грехом меньше — какая разница?

Он вдруг крепко стиснул ее бедра и заставил вытянуть ноги. Потом стал поднимать рубашку. Когда ее прохладные груди соприкоснулись с его телом, он испустил стон. Ему показалось, кожа на его собственной груди истончилась и соски Евы теперь касались каких-то нервов. Сладкая судорога распространялась во все без исключения части тела. Даже в кончики мизинцев на ногах.

— Адам, — прошептала Ева, — мне стыдно, но я… я хотела бы попробовать с тобой по-всякому. Я испорченная, да?

— Ты очень чистая, Ева.

— Правда?

Он лишь улыбнулся ей в ответ. Он просунул руки между их телами и взял в ладони груди Евы. И снова ее соски прожгли ему кожу и, коснувшись оголившегося нерва, передали по нему наслаждение каждой клеточке его существа. Он замер на несколько секунд. Потом рывком оттолкнул от себя Еву и приподнялся над ней на вытянутых руках.

— Мне страшно, Адам.

— Мне тоже.

— Ты все понял. Но ведь потом можно умереть. Лучше умереть, чем возвращаться туда.

— Лучше.

— Но ты еще совсем не жил, Адам.

— Без тебя не жизнь, Ева.

— Ну, а если нам придется… Нет, я этого не переживу.

— Нас никто не сможет разлучить.

— Ты уверен в этом?

Он не ответил, медленно входя в нее…

«Если бы можно было остаться там навсегда», — промелькнуло в подсознании у Адама.

Он проспал до полудня. Проснувшись и почувствовав голодные спазмы в животе, пошел на кухню и поел прямо из кастрюль и сковородок.

Все, кроме тетки, ушли на пляж. Тетка сидела на веранде у самовара и что-то вязала. Адам заставил себя поговорить с ней о погоде и еще о чем-то совершенно отвлеченном, но привычном. Он чувствовал, ему просто необходимо зацепиться за какой-нибудь бугорок реальности. Тетка отметила, что Адам похудел. Правда, она и раньше неоднократно говорила ему об этом. Обойдя два раза вокруг большого обеденного стола, Адам подошел к распахнутому окну. Бывало, усевшись на подоконник этого обращенного в сторону гор окна и впитывая в себя все краски, запахи и прочие ощущения, Адам думал о том, как бы хорошо продлить каждую минуту здешнего времени в три или, еще лучше, в пять раз. Но и тогда вряд ли бы он успел получить полное наслаждение от лета. Теперь каждая прожитая минута была для него вроде серой без начала и конца веревки, вдоль которой он все шел и шел…

Адам присел к пианино. Взял аккорд в ля-миноре и почему-то вспомнил свернувшуюся у него на груди калачиком Еву. Потом начал играть до-минорную фантазию Моцарта. Сегодня она звучала особенно трагично и безысходно…

«Пойду на пляж — может, ее увижу». Он не выразил это свое желание словами, но именно таков был его смысл. Провел рукой по щекам — колется. Бриться не стал, отложив это занятие на вечер. Неведомо откуда всплыла надежда на то, что сегодня ночью к нему снова придет Ева.

На пляже было солнечно, обилие тел навевало скуку. Адам прочесал взглядом каждый уголок. Евы нигде не было. На клетчатом покрывале, лежа на животе, загорала Ася. Она вдруг подняла голову и нашла глазами Адама. Адам быстро отвел свои, но успел заметить во взгляде девочки удивление и укор. Евин муж играл в карты с мужчиной и женщиной на соседнем покрывале.

Адам разбежался и кинулся в воду.

Ее голова в белой шапочке покачивалась на волнах около буйков. Поблизости было еще несколько голов, и Адам решил, что риск выдать себя не так уж и велик. Он поплыл под водой, изредка выныривая. Он уже видел впереди себя плавно колыхающиеся в прозрачной бирюзе ноги Евы, нижнюю часть ее туловища. Евино тело было ослепительно золотистого цвета. Оно преломляло солнечные лучи и посылало их в глубину. Набрав побольше воздуха, он опустился метра на два с половиной и, сделав рывок вверх, перевернулся на спину…

Ему казалось, что сквозь его уши продели острый шампур. Он открыл глаза. Вместе с резкой болью появилось видение лица Евы. «Наверное, я утонул, — промелькнуло в голове. — Это уже в другом мире…»

— Ты жив, жив, — услышал он над собой. — Боже мой, ты жив!

Он понял, что лежит на дне шлюпки, а голова его — на коленях Евы.

— Нельзя, чтоб они…

— Да-да. Но сейчас это не имеет значения.

Лицо Евы было залито слезами. Он пересилил боль и сел.

В тот же момент шлюпка ткнулась носом в берег. Тут уже собралась толпа людей. Адам попытался встать. «Только бы меня не вырвало у нее на глазах», — подумал он. И потерял сознание.

Прошло два дня, прежде чем Адам поправился окончательно и перебрался из дома в свою зеленую резиденцию. Ему сказали, что его спасла какая-то девушка, но она куда-то пропала, едва спасательная шлюпка с Адамом пристала к берегу, и до сих пор никак себя не обнаружила.

Адам молча выслушивал слова восторженной благодарности в адрес Евы. Адам знал, что Ева навещала его каждую ночь. У него не было никаких иных доказательств их ночных свиданий, кроме того, что под утро ему становилось необыкновенно хорошо и радостно. Ему казалось, он летает, обнявшись с Евой. Им даже не приходится махать руками-крыльями — они прижимаются все тесней и тесней друг к другу и, невидимые снизу, совершают облет цветущих полей и лугов. Адам чувствовал присутствие Евы, ее прикосновения были так волшебно легки, что он боялся дышать, чтобы не спугнуть счастье. Он стремился продлить это наслаждение, и в то же время ему казалось, у них с Евой пропасть времени впереди — и на реальность, и на мечты. Болезнь, а главное — процесс выздоровления обострили в нем жажду к самым изощренным наслаждениям. А что может быть тоньше и изощреннее реальности, переработанной фантазией страстного душой и телом молодого человека в некую близкую к божественной субстанцию?

Наутро второго дня болезни Адам почувствовал такую тоску по Еве, что его еще слабые ноги понесли его к дому Евы. Он увидел через забор Еву, ее дочь и мужа за столом в саду. Ева тоже его увидела. Эгоистичное желание сейчас, сию секунду прикоснуться к Еве одержало верх над всем остальным. Он перемахнул через забор, упал перед Евой на колени, схватил ее руку и впился в нее губами.

Ева застенчиво улыбалась ему. Евин муж смотрел на него, как на родного брата. Евина дочь изо всех сил старалась привлечь к себе его внимание.

«Какой-то испокон века знакомый сюжет наизнанку, — подумал Адам. — Сколько раз в мечтах я спасал хорошеньких девчонок».

«Это так банально», — услышал он чей-то голос.

«Но все равно я куда естественней чувствовал бы себя в роли спасителя, чем спасенного, — возразил Адам. — Все-таки я мужчина».

Он поднял глаза на Еву и понял, что она страдает.

Он встал с колен, виновато улыбнулся и учтиво попрощался, пообещав зайти еще.

— Вы не обманете? — серьезно спросила дочь Евы. — Вы правда придете?

Упав с облаков грез на затоптанную лужайку бытия, Адам потащился домой и заполз в свой зеленый шатер зализывать раны.

«Почему так больно? — спрашивал он себя. — Ведь я же знал с самого начала, что у нее есть…»

Он не хотел даже мысленно произносить это отвратительное слово — «муж». Он вдруг почувствовал, что ему не хочется видеть Еву сегодня ночью. «Неужели она может быть с кем-то вот так же, как со мной?»

Он задохнулся от этой мысли. Ему захотелось вскочить, бежать… Куда? Некуда ему было бежать!..

Он вышел к столу для того, чтобы наговорить родственникам кучу гадостей и тем самым разрядиться. Разумеется, он не планировал это заранее — все случилось само собой.

Сестра, в адрес которой был сделан выпад на больную для нее тему волосатых ног, показала ему язык, нос и сказала:

— А я знаю, кто эта твоя русалка. Думаешь, какая-нибудь пикантная мадемуазель со стрижкой «гаврош» и в американском бикини? А вот и нет! Обыкновенная советская женщина. При муже и ребеночке. Муж у нее лы-сый. Ой, мама, он дерется!

Адам запустил в сестру арбузной скибкой, хотя раньше никогда не позволял себе подобного хамства по отношению к кому бы то ни было, а тем более к женщине, и выскочил из-за стола.

Выйдя за калитку, он направился куда глаза глядят. Неподалеку от дома он столкнулся с Асей.

— А я иду к вам, — сообщила она, глядя Адаму в глаза. — Только я не знаю, хорошо это или плохо.

— Здравствуйте.

Адам с трудом нашел подходящее для данного случая слово.

— Так вы думаете, это хорошо? Я только хотела отдать вам письмо и уйти. Но сейчас мне вдруг захотелось побыть с вами хотя бы пять минут. Можно?

— Можно, — буркнул Адам. — А где письмо?

— Вот.

Ася извлекла откуда-то из-под оборок сарафана белый квадратик.

— Оно…

— Нет, мама тут ни при чем. — Ася с ехидным пониманием поджала губы. — Письмо от меня.

Адам стал машинально разворачивать его, но Ася сказала:

— Прочитаете через пять минут. Когда я уйду.

— Хорошо.

Адам сунул письмо в нагрудный карман сорочки.

Он шел рядом с девочкой, стараясь не прикасаться к ней. Он чувствовал интуитивно, что девочки пятнадцати лет все случайное возводят в ранг предопределенного неведомой высшей силой.

— Быть может, вы проклянете меня, когда прочитаете письмо, — заговорила Ася. — Что ж, я к этому готова.

Адам хотел было сказать ей что-то вежливо-безликое, как Ася вдруг схватила его за локоть и потащила в сторону скамейки в кустах.

— Вон моя мама, — прошептала она. — Она не должна видеть нас вместе.

Они сели на скамейку и оказались в завидном положении тех, кто все видит, оставаясь при этом невидимым.

На Еве была широкополая шляпа и открытый сарафан из той же самой материи, что и Асин, но такого волнующего фасона, что у Адама дух захватило. Рядом с Евой шел молодой человек спортивного телосложения и нес ее соломенную сумку.

— Кто это? — громко вырвалось у Адама.

— Тс-с. Это Вольдемар. Папин кузен. Я была чуточку влюблена в него прошлым летом.

— А твоя мама? — спросил Адам, не глядя на девочку.

— Мама ни о чем не догадалась А, вы хотели узнать, как относится к Вольдемару моя мама? — дошло до Аси. — Думаю, он ей тоже немножко нравится. Он очень тонкий ценитель женщин. Так говорит мама. Но пустой как мячик.

— Это тоже ее слова?

Ася мельком посмотрела на него и промолчала.

Ева о чем-то увлеченно беседовала с Вольдемаром. Вдруг она глянула в сторону кустов, за которыми стояла их скамейка. Адам мог поклясться, что их глаза встретились. Ева испуганно отвела свои.

— Куда они идут? — Адам едва удержался от того, чтобы выскочить из своего убежища и преградить им дорогу.

— Обыкновенный светский променад. Убивают курортное время. Но мне совсем неинтересно говорить про них. — Ася капризно наморщила нос. — Никогда не поверю, что вас может интересовать, чем живет пожилая женщина.

— А уж тем более то, чем живут девчонки. До свидания.

Адам резко встал.

— Постойте! — Ася повисла на его руке. — Вы многого лишитесь, потеряв мою любовь. К тому же я умею мстить.

— Забавно.

Адам впервые посмотрел девочке в глаза. В них сверкали золотые искорки.

— Думаю, до этого у нас дело не дойдет. Но вы сперва прочитайте мое письмо. Вы поймете, что так, как я, вас никто никогда любить не будет. Прощайте!

На набережной Евы не было. Расстроенный Адам зашел в кафе-террасу. Здесь, как всегда, было многолюдно. Он взял двести граммов коньяка и сел в угол. Ему не хотелось читать Асино письмо, но перед ним зияла пустота времени. Он сделал глоток коньяка и развернул бумажку.

«Я увидела вас и сразу поняла, что дни моего никчемного существования кончились. Что в этой жизни все-таки есть смысл, только его почти невозможно найти. Но я нашла, нашла…» — читал Адам строчки, написанные совсем не детским почерком.

Дочитав письмо, которое оказалось длинным и перенасыщенным идеальной, выдуманной любовью, Адам поднял глаза и увидел сидевшую через столик от него Еву. Она потягивала из бокала вино и оживленно болтала с Вольдемаром, а он время от времени касался рукой ее плеча.

«И никто, никогда не посмеет прикоснуться ко мне живой и мертвой тоже, поскольку мое чувство к вам создает вокруг меня силовое поле такой необычайной мощи, что убьет насмерть любого другого, посмевшего войти в него», — вспомнились Адаму строчки из Асиного письма.

Неожиданно Ева повернула голову и помахала ему рукой. Адам в мгновение ока очутился за их столиком.

— Я испытываю необычайную нежность к этому мальчику, — сказала она и улыбнулась. — Как ты считаешь, Вольдемар, это противоестественно?

— Ни Боже мой, — покровительственным тоном сказал Вольдемар. — А как его зовут?

— Понятия не имею, — беспечно ответила Ева.

— Пойду принесу еще вина.

Вольдемар встал.

— Завтра мы должны уехать куда-нибудь. Иначе я больше не выдержу. Куда угодно, — быстро говорила Ева, сохраняя игривое выражение лица. — Приходи в девять тридцать на причал.

— А как же наше… инкогнито?

— Будь что будет. Тем более что все стихии на нашей стороне. И в первую очередь морская. Поплывем куда-нибудь морем. Оно укроет нас. Подскажет, что нам делать.

К столику приближался Вольдемар с бутылкой вина и шоколадкой. Адам опустил голову — он боялся, что его глаза все выдадут.

— Будь я хотя бы на десять лет моложе, я бы влюбилась в тебя по уши, — говорила Ева слегка заплетающимся от напряжения языком. — Преследовала бы тебя на каждом шагу, писала бы тебе любовные письма…

— Лучше в меня влюбись, — сказал Вольдемар. — Я с удовольствием разделю все твои причуды.

— Знаешь, дитя, в тебе есть что-то такое, что влечет меня к тебе со страшной силой. Ты ведь не обижаешься, что я называю тебя «дитя»? — Она едва заметно подмигнула ему. — Я пока сопротивляюсь, упираюсь изо всех сил, но они вот-вот иссякнут. Что тогда? Ха-ха, Вольдемар, как ты думаешь, что случится тогда?

— Ты упадешь в мои объятия. И чем скорей это случится, тем лучше.

Адам узнавал и не узнавал свою Еву. Перед ним была красивая, уверенная в себе и очень раскованная женщина. Но под этой производящей потрясающий внешний эффект оболочкой угадывалась другая Ева, затаившаяся в ожидании своего часа. Их часа.

— А что, если нам с тобой, дитя, на самом деле куда-нибудь смотаться? Ну, не на край света, а хотя бы в Ялту… Поведешь меня в ресторан. Все вокруг будут гадать, какие отношения нас связывают. Как ты думаешь, мой хороший, какие нас с тобой связывают отношения?

— Трогательные, — сказал Адам и залпом допил свой коньяк.

— Браво! — воскликнула Ева. — Вот видишь, кузен, я не зря отняла его у русалок. Он еще может мне пригодиться.

— Дома можешь сказать, что поехала в Ялту со мной, — великодушно разрешил Вольдемар. — Мне будет даже приятно.

— Ты позовешь меня в Ялту? — капризно спросила Ева. — Или ты, как и все мужчины, назначишь свидание и сам же на него опоздаешь, будешь клясться в вечной любви, а спать с другой, захочешь разлучить с мужем, но в последний момент скажешь: «Тебе с ним будет лучше, чем со мной»? Отвечай: ты сделаешь так, как делают в этом мире все?

— Я должен ответить на этот вопрос немедленно? — Адам смотрел Еве в глаза и удивлялся: в них не было теперь даже тени кокетства или игры. — Может, сперва позволишь заглянуть мне в книгу судеб на букву «А»?

— Почему именно на «А»? — удивился Вольдемар.

— Потому что придется начать с азов, — ответил Адам. — Аз есмь первый мужчина на Земле, не способный предать женщину. Даже под страхом кары Господней…

— Это ты здорово сказал. Очень! — Щеки Евы вспыхнули, и она сжала их ладонями. — А теперь загляни еще раз в эту книгу — теперь на букву «О».

Она смутилась и опустила глаза.

— Она была очень красивой и умной женщиной. Она любила его любовью, готовой на любые жертвы, кроме связанных с продолжением человеческого рода, — изрек Вольдемар и захлопал в ладоши.

— Она должна быть только его женщиной. Он будет ее единственным мужчиной. Он будет верен ей до гроба, — сказал Адам и, кивнув Еве, поспешно встал.

Асины размышления выплеснулись на страницы дневника.

«Любовь — самое святое на свете. Зачем же так опошлять ее?.. Женщина после двадцати пяти должна сидеть дома и вязать носки или вышивать. Любовь — это для юных, не искушенных телом и душой. Разве можно любить женщину, у которой уже кто-то был, которую кто-то уже целовал в губы, касался ее тела? Как Он мог предпочесть ее мне? У нее ведь уже был мужчина. Может, даже не один…

А вдруг Он связался с ней только для того, чтобы быть поближе ко мне? Ведь я еще не созрела для любви. Так все считают, кроме меня. Как же я ненавижу себя за то, что родилась так непростительно поздно! Будь мне сейчас хотя бы шестнадцать, и Он бы влюбился в меня, как безумный. Мы бы с ним скрылись от всего мира и жили бы только любовью. Но я Ему так или иначе все прощу — без Него жизнь кажется совсем пустой.

А может, отомстить им обоим? Рассказать про все отцу?.. Но тогда Он возненавидит меня навсегда. Господи, как же мне вынести эти страдания?»

— Я боюсь за Асю, — сказала как-то Ева, отдыхая на плече Адама после особенно бурных и продолжительных занятий любовью.

— Почему? — едва шевеля языком, спросил Адам.

— Мне кажется, она влюбилась.

— Это так и должно быть. Без любви жить тоскливо.

Он прижал Еву к себе и снова ощутил желание. Но решил накопить силы.

— Но дело в том, что она, мне кажется, влюбилась в тебя.

Адам тихо рассмеялся.

— Не веришь? Когда я прихожу от тебя, она меня обнюхивает, начинает целовать, потом отталкивает. Один раз она ударила меня по лицу. В ее глазах было столько ненависти.

— Но ведь я не могу…

Ева накрыла его рот ладошкой.

— Она моя дочь, понимаешь?

— И у тебя болит душа.

— Не в том дело. Хотя и в этом тоже. Ты знаешь, мне кажется… — Она замолчала и отстранилась.

— Что тебе кажется?

— Что вы рано или поздно станете… Нет, я не могу произнести этого слова. Все-таки она моя дочь.

— И что тогда?

— Тогда меня не станет, — решительно заявила Ева. — Я… я просто не переживу этого.

— Но это все фантазии. Мне кажется, Ася в конце концов поймет, что мы слишком мною значим друг для друга.

— Как раз это, мне кажется, и возбудило в ней любовь. Это… это словно неизлечимая заразная болезнь. — Ева вздохнула. — Бедная моя девочка.

— Я могу поговорить с ней.

Адам понял, что сказал самую настоящую глупость.

— Поговори… Адам!

Она смотрела на него испуганно и с мольбой.

— Что?

— Я очень боюсь той минуты, когда узнаю, что ты и Ася… — Она вскочила и стала с поспешностью одеваться. — Я… я не хочу знать об этом, понимаешь?

Когда такси остановилось возле дома Евы, Адам сказал:

— Этого никогда не случится. Но если…

— Что тогда?

— Я… я стану самым несчастным человеком на свете.

Однажды Ева позвонила в дверь квартиры Адама в первом часу ночи. Спали все, кроме матери Адама, которая и открыла ей дверь. Всего несколько слов, и она, до сего дня видевшая «ту женщину» мельком, была сражена ее очарованием и прониклась ее бедой. Она разбудила сына, и через пять минут Адам и Ева уже сидели в ожидавшем возле подъезда такси.

— Прости, что так. Ужасно захотелось увидеть тебя, — шептала Ева, прижимая к своей щеке его руку.

— Значит, Ася здорова?

— Да-да, с ней все в порядке. Спит как сурок. Мы пройдем в мою комнату босиком.

— А…

— Алексей наглотался снотворных. Последнее время его замучила бессонница. Завтра воскресенье, и раньше десяти никто не встанет. У нас с тобой целых девять часов.

Адам крепко прижал ее к себе. Он был восхищен и возбужден до крайности ее дерзостью: принимать любовника (как ни избегай этого слова, другого в данной ситуации подобрать трудно) в присутствии мужа!.. Когда они, пробравшись в комнату Евы, посрывали с себя одежду, им показалось, что вместе с ней на полу оказалась их старая кожа.

— Твоя мать прелесть. Она не только поверила в то, что Ася зовет тебя в бреду, она восприняла это как собственную беду, — шептала Ева, увлекая Адама за собой на ковер. — Ааа, я и не знала, как сладко, когда ты кусаешь мне живот. Еще, еще… Нет, я хочу так, как мы никогда не делали. На корточках… Так занимались любовью наши пращуры… — Она внезапно отстранилась от него.

— В чем дело, Ева?

— Я подумала о том, что…

Она прикусила язык. Она поняла вдруг, что ее Ася на самом деле заболеет. Да, она совершила колдовство, заложницей которого была ее собственная дочь, задействовала какие-то древние таинственные силы, сейчас разжигающие их экстаз заоблачного восторга. Завтра эти силы согласно все тому же неумолимому закону сохранения и превращения энергии потребуют расплаты.

Но мысль промелькнула и ушла. Сейчас Ева не боялась этих сил и ни о чем не жалела.

Когда сквозь неплотно прикрытые шторы в комнату заползло неуютное московское утро, в его неверном свете лицо спящего Адама показалось ей почти чужим. Она со страхом подумала, что на самом деле никакими узами, кроме быстротечного восторга, они не связаны. И почувствовала странный упадок сил.

«Ведьма после Вальпургиевой ночи, — прошептала она. — Треклятый рассвет».

В день своего рождения Ася упросила Адама пойти с ней на каток. Ева не находила себе места от ревности. И от того, что она всеми силами пыталась подавить в себе эту ревность, та становилась лишь сильней.

«Глупо, мерзко, пошло, — твердила Ева. — Ася еще совсем девчонка. Мужчины его возраста девчонок не замечают. У них не может быть с ними никаких точек соприкосновения. Все появляется лишь с возрастом… Дрянь! Тоже мне, нашла предмет для поклонения. Это она мне назло… О Господи, какие глупости! Опомнись же, опомнись, Ева!..»

Эти призывы, ясное дело, были обращены к абсолютно глухому существу. Ева пекла, жарила, резала, сбивала. Усмехалась, всхлипывала, хлюпала носом, причесывалась, красила глаза…

За праздничным столом царило истерически шумное веселье. Захмелевший Алексей бросал недвусмысленные взгляды в сторону дочки и высокого красивого парня — они, как ему казалось, были замечательной парой. Однажды он даже поднялся, чтоб произнести за них тост, но, встретившись с Асиным взглядом, молча выпил свою рюмку и сел.

Между тем на катке между Адамом и Асей произошло своего рода объяснение, которое, разумеется, затеяла она.

— …Каждую минуту, секунду, мгновение принадлежу тебе. Это сильней, в тысячу раз сильней того, что у вас с мамой… Я уведу тебя… Я знаю одно колдовство… Можешь смеяться сколько душе угодно. Вы все такие материалисты.

— Я тоже? Тогда за что ты любишь меня?

— За будущее. Наше с тобой будущее.

— У нас не будет общего будущего. Я этого не хочу.

— Я уверена — будет. Главное — не твоя воля, а моя. Мои желания, мои мечты. Ни с одной из женщин у тебя никогда ничего не получится.

— Я и не хочу. Я люблю только Еву.

— Я всегда буду напоминать ее тебе. Я буду рядом для того, чтоб ты никогда не забыл свою Еву. Я похожа на нее.

— Это верно….

— Тогда поцелуй меня. Как брат сестру. Сводную. Как все просто стало, да? Еще, еще… Тебе тоже стало легко и просто. Ведь это обычный братский поцелуй. Ты не изменяешь своей Еве. Потому что… да, потому что здесь нет ничего плотского. Еще раз, пожалуйста!.. — Ася как-то странно улыбнулась и бросилась от него, быстро набирая скорость. Она ждала его за поворотом аллеи. — Я получила твою душу. Она моя. Я всегда буду там, в твоей душе. А плоть… — Она на мгновение прижалась щекой к его руке в шерстяной перчатке. — Твоя плоть тоже будет принадлежать мне. Но это теперь не так важно…

Когда через некоторое время Ася неожиданно слегла в жару и доктор стал настаивать на больнице, именно Адам самым решительным образом этому воспротивился.

— Глядите, папаша, как бы не пришлось раскаяться, — сказал доктор, моя в ванной руки.

Едва за доктором закрылась дверь, Ева крепко обхватила руками шею Адама и благодарно поцеловала. Потом, когда они пили на кухне кофе, сказала:

— Папаша… Как все было бы… просто и нелепо. Нет, я не стану давать телеграмму Алексею.

Она посмотрела на Адама, умоляя поддержать ее в этом решении. Он уже протянул через стол руку, чтобы дотронуться до ее руки, когда до них донесся Асин стон. Оба разом вскочили.

Ева чувствовала себя виноватой в болезни дочери. Воздух был пропитан острой тревогой.

«Она поправится, поправится, и я… Конечно же, она поправится, и тогда…»

Ева так ни разу и не домыслила эту фразу до конца — у нее не хватало на это сил. К вечеру первого дня Асиной болезни она сказала:

— Адам, мы с тобой…

Она не завершила фразу, но он все понял и выразил свое согласие в долгом взгляде. Он спал на тахте в гостиной, откуда ему был виден край кровати Евы и целиком Асина кровать. Каждую ночь ему снились сны, очень похожие на то, что случалось с ним наяву, только с противоположной развязкой.

Как-то ему снилось, будто он поднимается в лифте, который болтало из стороны в сторону. Он был в лифте, но в то же самое время видел себя со стороны. Кабина раскачивалась как маятник, она и была маятником для огромных часов на ее потолке. Наконец кабину перестало качать, стрелки часов замерли, и он очутился на лужайке, заросшей высокими сочными цветами и травами. Появилась Ася в наряде альпийской пастушки и с плетеной корзинкой, из которой торчало горлышко большой бутыли с молоком. Он жадно приник к бутыли, а Ася сидела рядом и гладила его по голове.

«Только бы Ева не увидела», — думал Адам во сне. Потом Ася вдруг превратилась в Еву, и ему захотелось к ней прикоснуться, обнять, прижать к себе. Но стоило ему дотронуться до ее груди, как тело пронзила острая боль. От Евы пахло молоком, но он не мог пить это молоко, потому что из него состояла Ева, оно было ее кровью и плотью и он боялся, что выпьет ее всю. «Лучше бы пришла Ася со своей бутылкой. Мне так хочется молока…»

Внезапно он открыл глаза. Над ним стоял кто-то в белом.

Он инстинктивно подвинулся, и кто-то лег рядом, обдав его сильным жаром, от которого ему еще больше захотелось пить. Он закрыл глаза в надежде снова увидеть прерванный сон. И он увидел его…

Пришла Ася, и молоко из ее бутылки щедро полилось ему в рот. Он испытывал наслаждение, восторг, который должен был вот-вот перейти в экстаз.

«Рано, рано еще, — думал Адам. — Я буду пить долго. По маленькому глоточку. Оказывается, оргазм можно испытывать, и когда пьешь молоко… Только бы не пришла Ева — она наверняка отнимет у меня бутылку. Почему? Ведь я не делаю ничего плохого — я только пью молоко…»

Проснувшись поутру, Адам подумал, что, хотя ему и снились сны, спал он крепко. Он чувствовал томную и сладкую расслабленность во всем теле. До него донесся веселый Асин голос и смех Евы. Он вскочил, на ходу надевая халат.

Ася сидела в кровати, откинувшись на приподнятые подушки, и что-то пила из большой чашки.

— У нее нормальная температура. Слышишь, у нее нормальная температура! — У Евы сияли от счастья глаза. — Ах, как же хорошо, что мы не отдали нашу девочку в больницу! Это все ты, Адам. Как же я тебе благодарна!..

Ася улыбнулась ему из-за края чашки и залилась румянцем. Адам вдруг заметил, что Ася превращается в настоящую красавицу. Он перевел взгляд на Еву. Она опустила глаза.

— Адам… — Ева шевельнулась, и в сумерках вспыхнули крохотные бриллиантики ее сережек. — Я хотела сказать тебе, что не смогла сдержать своего обещания.

Они сидели за столом в кухне. Их разделял призрачный мрак московской ночи. Ася спала на Евиной кровати. Она лежала на спине, широко раскинув руки, и чему-то улыбалась во сне.

— Я поклялась не прикасаться к тебе до тех пор, пока Ася не поправится совсем. Но я не сдержала своей клятвы. Со мной случилось то же, что когда-то в Крыму. Я пришла в себя только возле твоей постели.

Она хотела сказать что-то еще, но лишь судорожно вздохнула.

Не зажигая света, он налил им обоим ликера в рюмки. Он редко пил спиртное, особенно ликер, но ничего другого в доме не оказалось. Он сейчас не мог обойтись без помощи извне, хотя и отдавал себе отчет в том, что помощь алкоголя, вероятно, самая ненадежная в мире.

— Почему ты молчишь, Адам? Ты мне не веришь?

Он выпил ликер и отодвинул рюмку на середину стола. Туда, где лежала рука Евы.

— Я должен сказать правду? — тихо спросил он.

— Может, и нет. Но ведь мы еще никогда не лгали друг другу.

— Когда-то все случается в первый раз. — Он усмехнулся. — Прости. Я сказал глупость.

— Но ведь она здорова. Наша девочка здорова.

— Здорова, — медленно повторил Адам.

— Спасибо, спасибо тебе. — Ева вдруг упала перед ним на колени и, обняв руками за пояс, прижалась головой к его животу. — Мы должны это отпраздновать. Почему мы грустим? Мы не сделали ничего дурного. Мы…

Он осторожно разжал руки Евы и встал.

— Ты куда, Адам? Ты уходишь?

— Да.

— Но что я скажу ей, когда она проснется? Ты придешь к нам?

Он обнял ее за плечи, коснулся губами лба. От этой женщины пахло его Евой, но он знал, что его Ева…

Нет, не умерла. Но с ней случилось превращение. Или же оно случилось с ним?

— Я… я не знаю. Скажи ей, когда она проснется… Передай от меня привет. Я так рад, что она поправилась.

Он сбежал по лестнице и вышел из подъезда.

— Ну что? Когда он приедет? — спросила мать, когда я позвонила ей из автомата на автовокзале.

— Он не приедет. Скажи Еве, чтоб Асю хоронили без него.

Мать была в замешательстве.

— Ты знаешь этих женщин? Что он сказал о них?

— Он любил их обеих, мама. Он не смог выбрать какую-то одну, потому что боялся обидеть другую.

— В результате сделал больно и той, и другой, — заключила мама и вздохнула. — Спасибо тебе, Мурзик. Сейчас я перезвоню Елене Павловне. Она мудрая женщина и все поймет как надо.

— Ты хорошо ее знаешь, мама?

— Насколько один человек может знать другого. — Мама снова вздохнула. — Мурзик, извини, что пришлось тебя потревожить.

— Я хочу пойти на похороны, мама.

— Я позвоню, когда с этим определится.

— Ты тоже пойдешь?

Она ответила не сразу.

— Благодаря Вере я познакомилась с Игорем. Как-нибудь я расскажу тебе об этом поподробней.

— О чем, мама?

Но тут связь разъединилась, а другой двушки у меня не оказалось.

Через какое-то время я узнала, что в день похорон Веры дядя Боря ушел из монастыря. Он не появился и на похоронах Елены Павловны, которая пережила дочку на два с половиной месяца.

3

В поезде я не спала всю ночь — все думала, думала. Нельзя жить, ни о чем не задумываясь, не извлекая уроков, не анализируя, — просто плыть по течению. Недаром еще со школьной скамьи я мечтала о журналистской работе, правда, представляла ее себе совсем другой.

На остановках по окну скользили призрачные блики вокзальных фонарей, в купе долетал сонный голос станционного диспетчера. Потом за окном снова тянулись леса, проносились полустанки, в отдалении светились редкие огни деревень. Люди жили своей привычной жизнью. Я же ехала в неведомое, положившись на слово малознакомого человека. Мама права: я — стопроцентная авантюристка.

На рассвете я приподняла с подушки тяжелую голову и выглянула в окно. Поезд вторгся в степные просторы и теперь мчался по желто-бурой равнине, окаймленной серым небом. Навстречу неслись мокрые нахохленные дома, пирамиды терриконов. В стекло ударяли тугие, как недозревшие вишни, капли дождя.

Мне вдруг захотелось забраться с головой под одеяло, спрятаться от того, что было впереди. Или пересесть на ближайшей станции на встречный поезд и укатить назад, в Москву. Черт с ней, с журналистикой. Тем более что мать права: минимум девяносто процентов пишущей братии на стороне тех, кто больше платит. И все-таки хорошо, что я позвонила Антону: по мне так лучше жалеть о содеянном, чем о не содеянном. Словом, будь что будет.

Вагон слегка покачивало, как лодку на мелководье, при каждом толчке что-то поскрипывало, позвякивало. Сквозь дрему мне чудился шелест морской волны, виделись крупные южные звезды.

Мама называет Антона случайным знакомым. Это потому, что она его совсем не знает, иначе определенно прониклась бы к нему симпатией — Антон умеет завоевывать сердца всех без исключения женщин от десяти до восьмидесяти. Хозяйка дома, где они снимали комнату с верандой, прослезилась, прощаясь с ним, а ее одиннадцатилетняя правнучка смотрела с тоской, как укладывали в машину чемоданы. Случайный знакомый… Ну и что из того, что я познакомилась с Антоном по воле случая?

Я приехала в Анапу с Ленкой Дубровской и пришла в ужас от грязи и сутолоки на городском пляже, тесноты конуры, которую мы делили с двумя студентками из Ростова, длинных очередей в кафе и закусочных и от прочих «прелестей» дикарского быта. Ленка не замечала всего этого, потому что была без памяти влюблена в преподавателя английского, отдыхавшего в санатории «Анапа» с женой и маленькой дочкой. Она целыми днями торчала на санаторном пляже, похожем на большую клетку, и развлекала маленькую Лику, пока Святослав Сигизмундович и его узкобедрая длинноногая мымра заплывали в море. На меня самым гнетущим образом действовала безропотная Ленкина услужливость, покорность, с которой она сносила насмешки в свой адрес красиво развалившейся на топчане Алены, похотливые взгляды Святослава Сигизмундовича, которые он воровато бросал на Ленку и выпендрежных пляжных девочек.

— Как ты можешь так унижать себя? — спросила я у Ленки, когда мы пытались заснуть в похожем на душегубку сарайчике. — Эта кобра терпит тебя только потому, что ей лень нянчиться со своей капризной куклой, а твой Чайлд Гарольд сидит у ее ноги и украдкой любуется разными сучками. Давай бросим их на растерзание духов античной Горгиппии[3] и махнем в Геленджик.

— Прости, Лорка, но я отсюда никуда не поеду.

Так продолжалось несколько дней. Однажды я проснулась с тяжелой, как зеленый арбуз, головой, пошвыряла в чемодан свои шмотки, натянула на обожженные плечи ковбойку и двинула в сторону автовокзала.

Билетов не было ни в каком направлении. Ни на сегодня, ни на ближайшую неделю. Я затолкала свой тяжеленный чемодан под лавку, которая стояла на солнцепеке, а потому была совершенно пустой, завалилась на нее и накрыла лицо соломенной шляпой.

Я даже не пошевелилась, когда почувствовала, что на меня упала чья-то тень.

— Если нам по пути, с удовольствием подброшу, — услыхала я приятный мужской голос.

Я встала, вытащила из-под лавки чемодан и сумку.

— Пошли! — Антон забрал у меня чемодан и направился в сторону пыльного «жигуленка» на обочине шоссе. Открыв для меня переднюю дверцу, сказал так, словно мы были знакомы много лет: — Сейчас захватим сестру с мужем — они навешали племянника в лагере — и двинем в Дюрсо. Возражения есть?

— А там тоже море? — поинтересовалась я, знакомая с географией не лучше Митрофанушки Фонвизина.

— И море, и звезды, и скалы. И даже вино. Ты любишь знаменитое массандровское вино? — И когда я неуверенно кивнула, добавил: — А главное, там совсем пустынно — заповедная зона. Думаю, пора представиться: Максимов Антон Васильевич, журналист, заместитель главного редактора областной газеты. Первый заместитель. Где и какой — в настоящий момент значения не имеет, потому что ты, судя по выговору, москвичка. Угадал?

— Да. И тоже журналистка. Правда, безработная.

Антон присвистнул и посмотрел на меня оценивающе.

— В таком случае мы вполне можем ужиться под одной крышей. Или у тебя неуживчивый характер?

Я неопределенно пожала плечами. Он казался мне самоуверенным, этот Антон Васильевич Максимов, но какая мне в сущности разница? В Москву возвращаться не хотелось, не говоря уж об Анапе. Дюрсо так Дюрсо.

— Грязный городишко. Да и публика здесь уж больно нереспектабельная, — заметил он, словно угадав мои мысли. — Ты впервые в Анапе?

— Да. Надеюсь, в последний раз.

Он улыбнулся.

— Что, занесло в чужую среду?

Я кивнула и отвернулась к окну, за которым тянулось однообразное бесцветное море.

— Это дело поправимое. Возможно, наша тебе понравится. Более того, я уверен, сестра просто-таки влюбится в тебя и свяжет на зиму носки — это у нее высший знак расположения. Ну а Сережка будет читать Блока и вздыхать от не выразимых словами чувств. Могу гарантировать, что скучать тебе с нами не придется.

Я вдруг вспомнила, как хорошо мне было в Дюрсо. В первый же вечер мы засиделись допоздна возле костра, который мужчины разожгли прямо у кромки воды. Мне казалось, я давно и очень хорошо знаю хрупкую, с лицом фарфоровой куколки Тамару, которая слегка припадала на одну ногу, но, несмотря на это, была жизнерадостна, кокетлива и дружелюбна. У Сергея, ее мужа, было ничем не примечательное, даже можно сказать, некрасивое лицо, каких тысячи в России, как выразилась Тамара, «самый заурядный скифско-угличский тип». Правда, в то время я к нему особенно не приглядывалась — мое внимание было сосредоточено на Антоне. Он тоже уделял мне все свое внимание, но это не было похоже на банальное ухаживание. Я считала всех троих своими сверстниками, хотя им было за тридцать.

В одном из первых разговоров Тамара сообщила мне, что они с Сергеем живут уже десять лет, а детей у них нет и никогда не будет. Из-за полиомиелита, которым она переболела в младенчестве. Она призналась, что сначала Сергей страдал от этого, а теперь смирился, ушел в свою науку, год назад защитил кандидатскую по Блоку. Тамара говорила это при нем — он сидел на песке и приводил в порядок рыболовецкие снасти. Я отметила про себя, что у Сергея ловкие красивые пальцы.

Когда в тот вечер мы заплыли вчетвером далеко в море, Сергей стал читать стихи Блока, Северянина, Гумилева и других русских поэтов, которые я, к своему стыду, плохо знала. Над темным бастионом скал небольшой бухты взошла большая янтарная луна. Все было сказочно прекрасно.

…Теперь я ехала к Антону, тому самому Антону, с которым мы бродили в сумерках среди скал, случайно касаясь друг друга локтями. К тому Антону, который будил меня по утрам и чуть ли не силком тащил купаться. Тамара и Сергей спали до девяти, мы же, вернувшись к завтраку, жадно набрасывались на молоко и мягкий деревенский хлеб, потом я досыпала в гамаке под грушей, а Антон уединялся с блокнотом и ручкой в саду за столом.

— Зажарила я вас? — спросила возникшая на пороге проводница. — Ну ничего, так оно лучше, чем зубами стучать. Ты только зря разделась, — обратилась она ко мне. — Через полчаса на месте будем, а у нас такие ветры, что до самой души пробирают. Тебя будут встречать?

— Должны.

«Конечно же, будут, — подумала я. — Антон подготовился к моему приезду — он любит делать все заранее». Если бы не он, я тогда не улетела бы в Москву — я все привыкла откладывать на последнюю минуту. Провожая меня в аэропорту, Антон продублировал свой служебный и домашний телефоны. На тот случай, если я их потеряю.

— Желаю тебе найти работу по месту жительства. Но если не получится, жду тебя к нам К себе.

Он поцеловал меня в щеку. Я оглянулась, прежде чем скрыться за дверью, увидела его стройную подтянутую фигуру, а главное — улыбку, как будто говорящую: «Все будет о’кей!» У меня заныло сердце, и на душе сделалось неуютно. Правда, в самолете я забыла об Антоне, ушла с головой в свои связанные с поисками работы проблемы.

Теперь это казалось таким далеким. И даже Антон, хоть я и ехала к нему. Нет, сказала я себе, ты должна настроиться на встречу, тем более что он прежде всего заговорит о своих чувствах. Он уже говорил о них этим летом, когда меня застигла врасплох прибойная волна и я на какое-то время очутилась во власти грохочущей стихии. Антон отвоевал меня у нее, а потом на берегу признался, что сам не знал, как я ему дорога…

За окнами уже мелькали новостройки. Быть может, в этом городе мне предстоит провести всю оставшуюся жизнь. «К чему такая патетика? — одернула я себя. — Не понравится — всегда можно сесть в самолет или поезд и отвалить в Москву, тем более что я еду не к Антону лично, а работать в редакции областной газеты. Ну а Антон Васильевич Максимов… Мало ли что было летом! Впрочем, ничего летом и не было».

Проводница собрала в охапку постельное белье и сказала, задержавшись в дверях:

— Сегодня вовремя прибыли. В прошлый раз на четыре часа опоздали. Домой к ночи добиралась: мне на трамвае через весь город ехать.

«А где буду жить я?» — мелькнуло в голове.

По телефону мы с Антоном этого вопроса не касались. Он сказал: «Обязательно приезжай. Я буду тебя ждать». Я была не готова жить у него. Нет, только не это.

Помимо сумки с книгами, у меня оказалась масса вещей: мама посоветовала взять лисий жакет и все наряды.

— Ты там будешь на виду, а потому не имеешь права ходить в чем попало. В провинции встречают главным образом по одежке, — со знанием дела сказала она.

Поезд медленно тащился вдоль перрона, и я приглядывалась к жиденькой цепочке встречающих, пытаясь отыскать в ней Антона. Хотя скорее всего он стоит на том месте, где должен остановиться мой вагон. Радостно забилось сердце в предвкушении встречи. Я провела щеткой по волосам, припудрила нос. Из зеркала на меня глянули лихорадочно блестевшие глаза.

Антон стоял на пороге купе и улыбался мне. Я робко протянула ему руку, которую он пожал крепко и в то же время с нежностью. Потом схватил чемоданы и понесся к выходу. Я едва поспевала за ним, волоча тяжеленную сумку с книгами.

— На Бездорожную! — бросил Антон водителю старенькой «Волги». — Ты уж извини, что не в собственной карете встречаю, — сказал он, наклоняясь ко мне. — Сцепление забарахлило, даже на работу опоздал. Знаешь, мы тут решили на семейном совете, что жить ты будешь — временно, надеюсь — у Тамары с Сергеем в нашем родовом особняке. Они очень рады тебе. Только, увы, там нет ванной, а потому купаться будешь ездить ко мне. Если захочешь, хоть каждый вечер. Кстати, я бываю у них очень часто: мама подкормит, глядишь, и с собой что даст. Есть возражения?

— Нет. Принято на «ура».

Я благодарно стиснула руку Антона.

Он осторожно обнял меня за плечи и притянул к себе.

— Ты даже представить себе не можешь, как я счастлив видеть тебя. — Он поцеловал меня в макушку. — Было бы глупо скрывать это.

Я смотрела Антону в глаза. Они у него были слегка испуганные.

— Да, я побаиваюсь тебя, — сказал он и отвернулся. — Потому что совсем не знаю.

— То есть?

— Ты не подходишь ни под один стереотип. Я вовсе не собираюсь подгонять тебя подо что-то знакомое, но мне было бы легче с тобой общаться, если бы в тебе… Ах, черт, не могу выразить это словами!

— Может, и не надо?

— Пожалуй, ты права. Но я бы очень хотел…

В этот момент машина остановилась возле деревянного дома с мансардой под черепичной крышей, и я так и не узнала, чего бы хотел Антон.

— Он только с виду такой убогий, а внутри книг целые горы и даже рояль. — Антон открыл передо мной калитку. — Правда, я все-таки сбежал в кооператив, но это уже издержки моей сумасшедшей жизни. У них тут патриархальные порядки и романтические отношения. — Он как-то странно усмехнулся. — Брошу тебя в их объятия, а сам — на летучку.

Мы вошли в длинные холодные сени. Антон поставил на пол чемоданы и вдруг обнял меня и поцеловал в губы. Я не смогла ответить на его страстный поцелуй, потому что боялась: откроется дверь и нас увидят.

— Ладно, ты права, сейчас не время.

Антон толкнул ногой дверь, и мы очутились в просторной жарко натопленной комнате.

…Вечером я чувствовала себя именинницей. Мы сидели за большим овальным столом, покрытым льняной скатертью в красную клетку, пили всякие наливки, ели кулебяки, салаты, болтали. Молчала только Зинаида Никитична, мать Антона и Тамары. Меня поразили ее глаза — уставшие, печальные.

Наконец все насытились, наговорились, и в комнате воцарилась тишина. Лишь в камине потрескивали поленья.

— А теперь слово возьму я, — сказал Антон и встал. — Лариса — мое открытие, я бы даже сказал, находка. Все мы тут свои, а потому будем совместно решать ее судьбу. — Он положил руку мне на плечо. — Я могу предложить тебе должность старшего литсотрудника в отделе литературы и искусства. Там как раз образовалась брешь в связи с уходом на пенсию одного сотрудника. Саша Березовский человек мобильный, но… этого еще мало. Мне кажется, ты будешь там на своем месте.

— Это что, уже решено на редколлегии?

— Такими делами занимаюсь лично я.

— Он у нас большой начальник, хоть с виду такой доступный и демократичный. Смотри, еще наплачешься от него, — сказала Тамара и подмигнула мне.

Антон метнул в нее недовольный взгляд.

— Ладно, не буду низвергать авторитеты. Молчу и ложусь на дно. Какой же ты, Антошка, сухарь! — не удержалась она от упрека.

— Томочка, все гораздо серьезней, чем тебе кажется, — подала голос Зинаида Никитична.

— Откуда ты знаешь, мама, что мне кажется? Ты умеешь читать мысли?

В голосе Тамары чувствовалось раздражение.

— Деточка, я просто хотела сказать, что Антоша должен…

— Мне совсем не интересно, что ты хотела сказать! — оборвала ее Тамара.

Возникла неловкая пауза. Я обратила внимание, как сидевший рядом Сергей наклонился и что-то шепнул ей на ухо.

— Я не заставляю ее топтаться у плиты. Она сама так хочет. — Голос Тамары смягчился и даже потеплел. — Мамочка, посуду мы собственными силами одолеем. Можешь отчаливать на свою перину, — сказала она Зинаиде Никитичне, собиравшей со стола грязные тарелки.

— Итак, будем считать вопрос решенным, — заключил Антон, обращаясь ко мне.

— А в какой-нибудь другой отдел ты не можешь меня определить? Хотя бы просто литсотрудником, не обязательно старшим. Мне надоело общаться с интеллигенцией. Такое впечатление, что у всех нас мозги не просто набекрень, а еще и с козырьком.

— Браво! — Тамара захлопала в ладоши. — Прошу считать меня единомышленницей. Твоя находка, Антон, просто цены не имеет. Ларочка, дай-ка я тебя поцелую! — Она обежала вокруг стола и чмокнула меня в щеку. — Просись в сельхозотдел — там заведующий вылитый Костолевский. Редакционные бабы от него кипятком писают.

— Все-таки серьезные вещи надо решать вне семейного круга. — Антон легонько ударил ладонью по столу. — Пойми, Лара, в сельхозотделе одни просмоленные амбалы сидят, но и они стонут, поскитавшись по бездорожью и пожив в клоповниках с удобствами под кустом. К тому же у них в комнате стоит такой мат, что даже мои уши вянут.

— Мои не завянут, не бойся.

— Дело не только в этом. Тут у нас подрабатывала внештатно одна девчушка. Послали мы ее как-то сделать беседу с передовиком-трактористом. Он ей такого наговорил, что наши редакционные циники целый месяц ржали. С нашим уважаемым народом общаться могут только те, у кого, как говорится, свои рога хорошо бодают.

— Ты глупость сказал, Антон! — воскликнул Сергей. Щеки его ярко вспыхнули. — В тех людях, которыми ты пугаешь Ларису, возможно, спасение нации. Не в нас же, пустозвонах.

— Ну, началось. Лариса Николаевна, вы присутствуете при судьбоносном событии, то бишь душеспасительном разговоре за чайным столом в пользу бедных, — сказал Антон со злой иронией.

— Не паясничай, братишка. Серый, а ты любитель пересыпать песок из одной ладони в другую. — Тамара погладила мужа по щеке. — Давайте лучше почитаем стихи. Как бывало в Дюрсо. Господи, как же я скучаю по Дюрсо и нашим выходкам!

— Сперва пусть Антон извинится за свою глупость, — сказал Сергей.

— Перед кем? — искренне удивилась Зинаида Никитична. — Мне кажется, у Антоши и в мыслях не было кого-то оскорблять.

— Ладно, с меня хватит. — Антон вскочил, громко двинув стулом. — Россия не нуждается в спасителях. И во всех этих, как ты выразился, пустозвонах. Главное, не мешайте — и мы сами выйдем на широкую дорогу.

— …ведущую прямехонько в капиталистический ад, — подхватил Сергей. — Для нас этот путь не подходит.

Зинаида Никитична переводила умоляющий взгляд с сына на зятя, потом повернулась к Тамаре, как бы прося у нее помощи. Но Тамара явно была на стороне мужа. В ее глазах я увидела восторг и обожание.

Спорили долго и горячо. Я всегда была далека от политики, а следовательно, и всяких гражданских раздоров. Наверное, потому, что принадлежу, как выражается мой в прошлом довольно политизированный отец, к генетически уставшему поколению. Я так и не смогла понять, на чьей стороне мои симпатии: меня привлекала и вроде бы убеждала крепко сколоченная теория Антона, согласно которой мы должны стать частью европейского сообщества, но стоило взять слово Сергею, и я была на его стороне: да, у нас, русских, своя судьба.

— Ну, будет, мы затронули вечную тему, — наконец сказал Антон. — Теперь что касается твоей, Лора, просьбы. Будешь числиться в отделе литературы и искусства, но иногда мы будем посылать тебя в народ. Ты не огорчайся, если лубок окажется грубым и аляповатым — Сережка пройдется по нему шкуркой и покроет лаком. Все, все, ухожу.

Антон обнял меня и крепко, почти грубо поцеловал, никого не стесняясь. Мы вышли на крыльцо его провожать.

— До завтра, любимая, — сказал он и быстро зашагал к калитке.

— В лунном свете и сухарь становится другим, — сказала Тамара и обняла меня. — Но ты на самом деле очень красивая, Ларка. Если бы и была мужиком, ты бы про этих хлюпиков и думать забыла. Серый, правда, Ларка у нас красивая? Что молчишь? Говори, пока твоя жена пьяная и добренькая.

— Да, — сказал Сергеи, не глядя на меня. И добавил: — Красивая и беззащитная. Очень беззащитная.

— Ну, это ты брось. Я за Ларку кому угодно гляделки выцарапаю, даже брату родному. Ему в первую очередь. Потому что он ходок Он недостоин тебя, Ларка, хоть и пыжится изо всех сит Ты ему так сразу не поддавайся, поняла? За нос поводи и вообще, пускай знает, что и нас не пальцем делали. А то они привыкли, что мы им сами на шею вешаемся. Правда, Серый?

Я не слышала, что ответил Тамаре Сергей, — Зинаида Никитична включила в тот момент телевизор, и я чуть не оглохла от визга какой-то эстрадной дивы из родных пенатов.

— Убери! — закричала Тамара. Она схватила с дивана подушку и швырнула в экран, потом затопала ногами и упала на ковер.

Я смотрела на нее в испуге. Сергей спокойно выключил телевизор, положил на место подушку и лишь тогда подал Тамаре руку. В мансарду они поднимались в обнимку.

— Спокойной ночи, — сказала Тамара, обернувшись с середины лестницы. У нее было безмятежно спокойное выражение лица.

Я долго вертелась на скрипучей кровати с расшатанными спинками. В этой комнате жил раньше Антон. Вдоль стен стояли стеллажи с книгами, у окна — письменный стол, на котором лежала аккуратная стопка бумаги и стоял деревянный стакан с карандашами и ручками. Я вслушивалась в незнакомую тишину старого дома, пытаясь разобраться в своих чувствах и впечатлениях.

Они были очень противоречивы. Да, я была рада, что слиняла из Москвы, так сказать, сменила декорации. Мне хотелось работать по специальности, а не просиживать днями возле компьютера в каком-нибудь рекламном агентстве. Я пыталась думать об Антоне, но мои мысли перескакивали с одного на другое, пока наконец не остановились на Сергее.

«Как странно, но я совсем не знаю его, хоть мы и прожили почти месяц под одной крышей, — думала я, лежа с открытыми глазами. — Раньше он мне казался спокойным, даже апатичным. Правда, в Дюрсо мы не касались так называемых вселенских тем. Мололи всякую чепуху, сидя у костра, читали стихи».

Я вздохнула. Как и Тамара, я скучала по Дюрсо.

Я вспомнила, как однажды мы с Тамарой забрались на скалу, нависшую над морем, и любовались закатом. Она рассказывала о своем детстве, родителях. Потом вдруг сказала:

— А теперь тебе придется выслушать историю моей любви. Иначе твое представление обо мне будет неполным. Ты ведь хочешь знать, что я из себя представляю?

— Да, — сказала я. — Хочу. Ты мне нравишься, хотя…

Я замолчала.

— Нет, продолжай! — Она сжала мое запястье. — Хотя я кажусь тебе очень странной и даже ненормальной. Ты это хотела сказать?

— Почти. Скорее капризной, чем ненормальной. Ты очень избалована.

— Это Сергей меня избаловал, — произнесла она с гордостью. — Знаешь, я даже рада, что у нас с ним нет детей. Я бы ревновала его к ним. Понимаешь?

— Кажется. Я сама такая.

Мы помолчали, любуясь торжественно спускавшимся в море солнцем. Тамара наконец тряхнула головой и воскликнула:

— А знаешь, он влюбится в тебя! Он ужасно влюбчивый.

— Кто? — не сразу сообразила я.

— Серый. То есть мой муж. Скажи, ты кого-нибудь любила?

Я молча кивнула.

— Может, расскажешь об этом дурне?

— Он не дурень. Вернее, мы оба дурни. Особенно я. Всю жизнь только и делаю, что стараюсь примирить душу с телом.

— Ты не такая уж и девочка, какой кажешься. Это не маска, верно?

— Вроде бы нет, а там не знаю.

— Хочешь, я тебе погадаю? — Тамара взяла мою левую руку в свои, повернула ее кверху ладонью и сделала вид, что изучает ее. — Он влюбится в тебя, потому что у тебя красивая плоть и прекрасная душа. Серый всю жизнь занят поисками этой гармонии. Но у вас ничего не получится. Знаешь, почему?

— Почему?

— Потому, что ты уже любила. А у меня он — первая любовь, понимаешь?

— Ты говоришь об этом так спокойно. А если это произойдет на самом деле? — без особого любопытства спросила я.

— От судьбы не уйдешь. Но я буду бороться. У меня есть оружие, которого нет у тебя. Я одержу победу. Ясно? — Она вдруг расхохоталась. — Я тут всякие глупости мелю, а ты слушаешь. А вот сейчас я буду говорить серьезно. — Она перестала смеяться. Ее глаза потускнели, вся она сникла. — Как ты думаешь: я не обуза для него?

— Он любит тебя, — пробормотала я.

— Посмотри мне в глаза. Если ты соврала, я… — Ее глаза как-то странно блеснули. — Прости меня, Ларка. Это я, наверное, на солнце перегрелась. Пойдем отсюда.

Мы стали спускаться по узкой крутой тропинке. Вдруг я оступилась. На мгновение мне представилось, как я падаю со скалы на острые камни… Тамара подхватила меня, прижала к себе.

— Не бойся, не упадем — я сильная, — сказала она и поцеловала меня в щеку. Когда мы спустились вниз, добавила: — И добрая. Пока он меня любит. Когда разлюбит, я погасну и превращусь в мертвую звезду. А теперь совершим марафонский заплыв.

Она потащила меня в море.

«Я буду любить Антона. Сергей вовсе не в моем вкусе. Да мне и не нужны чужие мужья. А Антон мне нужен?..»

Я заснула, так и не ответив на этот вопрос.

— В нашей редакции еще со времен царя Гороха леди не продвигались выше секретарши, — рассказывал Саша Березовский, газетный мальчик неопределенного возраста. — Вы что, от мафии скрываетесь?

— Нет. — Я оценила его юмор. — С мафией у меня любовь и дружба.

— Тогда позвольте спросить, какой смысл молодой нестандартной даме менять апартаменты с видом на Манхэттен на пещеру в степях Неандерталя? Понимаю, там у вас конкуренция. Мой совет: возьмите себе в мужья иностранца.

— Родители хотели выдать меня за одного французского киноактера, но я сделала ноги в последнюю добрачную ночь. Думаю, вы поймете меня как никто другой.

Я перестаралась — Саша явно был геем. Впрочем, он ничуть не обиделся.

— Я восхищен вашей мудростью. Вы правильно доперли, что я «голубой». Как видите, до нас тоже докатилось цунами цивилизации. А сейчас выпьем кофе, и я покажу вам наш бордель.

Березовский водил меня из комнаты в комнату, знакомя с сотрудниками редакции. Мне было не слишком приятно, когда он обнимал меня за талию, но я терпела. Я не умею быть грубой с людьми. А еще я вспомнила Юрасика…

У них с Сашей было какое-то отдаленное сходство. В чем оно выражалось, я не знала. «Голубизна» здесь вроде была ни при чем — ни один из моих знакомых геев не напоминал мне Юрасика.

— Провинция на всех накладывает свой трагический отпечаток, — изрек Саша, когда мы вернулись в нашу комнату. — Мой вам совет: не задерживайтесь здесь дольше шести месяцев. Это крайний срок.

В его голосе я уловила искренние нотки.

Взвизгнул телефон. Я сняла трубку и услыхала голос Антона:

— Где ты пропадала? Поднимайся ко мне. Тут один интересный человек заехал. Из тех, на ком наша земля держится.

В голосе Антона мне почудилась ирония.

У гендиректора АО «Красный луч» Прокопенко была типичная внешность руководителя крупного предприятия, которых любили изображать в советских фильмах. Представив нас друг другу, Антон сказал, обращаясь ко мне:

— Сделаешь интервью. Форма беседы непринужденная. Главный упор на человеческий фактор. Виктор Петрович личность в нашем городе уважаемая. Что касается его взглядов, они вполне современны. Ну, с Богом. — Он глянул на свои часы. — Вам хватит два с половиной часа на экскурсию по фабрике и все остальное? — спросил он у Прокопенко.

— Надеюсь. А как думаете вы, Лариса Николаевна?

Потом мы надрались втроем в ресторане. Угощал Прокопенко. Как выяснилось, они с Антоном были на «ты», и все равно этот банкет здорово смахивал на взятку. Натурой. Поначалу мне было не по себе, но чувство неловкости притупилось после первого бокала шампанского. Потом и вовсе улетучилось.

Мы долго ехали по сонному городу. Антон нащупал в темноте мою руку и до самого дома не выпускал из своей.

— Я следил за тобой весь вечер, — сказал он. — Этот Прокопенко явно на тебя клюнул. Тоже мне, Ланселот из Жмеринки.

— Просто мы все трое перебрали.

— Объяснение не принято. Ты выглядела совершенно трезвой.

— Ревнуешь? — в шутку спросила я.

— Представь себе. Тем более что этот мужик мне не больно по нутру.

— А мне показалось, вы друзья.

Антон обнял меня за плечи, прижал к себе.

— Не верю в дружбу в конце двадцатого века. Зато верю в любовь.

Он засунул руку мне под свитер. Я напряглась изо всех сил, стараясь не поддаться на его ласки. «Но почему? — спросила я себя. — Ведь он мне нравится как мужчина. Я даже хочу его… Нет, только не сейчас».

Антон уловил мое состояние и, кажется, не обиделся. Проводил до калитки, поцеловал. Бросил уже от машины:

— Завтра можешь не приходить в редакцию. В четверг с утра положишь мне на стол ваш тет-а-тет. Не забудь, о чем я тебе говорил. Доброй ночи.

Я взошла на крыльцо и потянулась к дверной ручке, когда дверь с грохотом распахнулась. На пороге стоял Сергей. Он был в расстегнутой рубашке. Увидев меня, вышел на крыльцо и бесшумно прикрыл за собой дверь.

— Аэлите наскучил Марс, и она спустилась на Землю. Но она здесь не задержится — космолет остался на околоземной орбите и готов подхватить ее в любой момент и умчать в таинственные глубины космоса. Не слушай меня — я сегодня напился с горя или от радости, уже не помню. Он тебя целовал, да? Теперь давай я поцелую!

Сергей схватил меня за плечи. Я вывернулась и попыталась открыть дверь, но он загородил ее спиной.

— Не бойся — силой не стану. Значит, ты меня не любишь, а я-то напридумал!.. Прости. Я, наверное, принял тебя за другую. — Он взял меня за руку, перевернул ее ладонью кверху и стал изучать ее, лаская своими мягкими пальцами. Перед моими глазами были его длинные золотистые волосы. Мне вдруг захотелось прижаться к ним щекой.

— У тебя сильная рука, значит, характер тоже не из слабых. Только борьба с самой собой может закончиться полным фиаско. Какое неприличное слово, верно?

Он смотрел на меня совершенно трезвыми глазами и улыбался.

— Хватит ломать комедию. Пусти, я замерзла.

— Не смею удерживать. — Он толкнул ногой дверь. — А я, как ты догадалась, не такой уж и пьяный. Только жене ни слова.

Он зажег сигарету и спустился в сад.

Тамара, сгорбившись, сидела за столом. Она попыталась мне улыбнуться, но ничего из этой затеи не вышло. Зинаида Никитична спросила:

— Сережа во дворе?

— Он… курит в саду.

Я потянулась к вешалке, чтоб повесить куртку.

— Никуда он не денется, — слышала я словно издалека голос Зинаиды Никитичны. — Ну, выпил. С кем не случается? Он пьет гораздо реже, чем другие.

— А раньше он вообще не пил! — сказала Тамара зло. — После отпуска он уже в пятый раз напивается. И орать на меня стал. Ты ведь слышала.

— Сама виновата: не надо к пьяному человеку цепляться. А тем более по всяким мелочам. Сережа тихий, когда выпьет, а ты кидаешься на него, как цепная собака.

Я почувствовала себя лишней при этом разговоре и хотела было удалиться к себе, но Тамара подскочила ко мне и схватила за рукав свитера.

— Не уходи! Мне так тяжело. — Она упала мне на грудь и зарыдала. — Разве ему такая жена, как я, нужна? Он мечтает о молодой и здоровой. О тебе мечтает, Ларочка.

— Перестань ерунду молоть! — рассердилась Зинаида Никитична. — Спятила совсем. Нужно взять себя в руки, иначе…

Хлопнула входная дверь. Сергей ввалился в комнату, постоял на пороге, привалившись к дверному косяку, и, шатаясь, направился в нашу сторону.

«Господи, кажется, он на самом деле того…» — подумала было я и тут же встретилась глазами с ясным незатуманенным взглядом Сергея. Он заключил нас в объятия, положил голову на мое, потом на Тамарино плечо.

— Не серчайте на меня, девочки. — Он чмокнул нас по очереди в щеку. — Я ваш до кончиков ушей. Ваш, ваш… — Он закружил нас по комнате. — Тамарочка, сыграй вальс Шопена. Тот самый, который по радио передавали, когда мы жарили в Дюрсо шашлыки, а Лара наступила на ужа. Иди же. — Он подтолкнул Тамару к роялю. — А мы с Ларой потанцуем.

Тамара крикнула, открывая крышку рояля:

— Смотри, подружка, не урони моего драгоценного дружка!

Сергей схватил меня обеими руками за талию и увлек на середину комнаты. «Ни в одном глазу», — подумала я. Мы приблизились к дивану. Он вдруг швырнул меня на сиденье, а сам упал на колени и уткнулся головой мне в живот.

Зинаида Никитична покачала головой и скрылась за своей дверью. Я вдруг почувствовала, как горячая рука Сергея сомкнулась на секунду на моем запястье.

— Ларочка, милая, прости его! А еще называется джентльмен… Ой, не могу! Чуть не угробил барышню.

Тамара истерично расхохоталась.

Едва проснувшись, я уселась за пишущую машинку. В окно заглядывали унизанные коралловыми бусинами ягод ветки шиповника, из столовой доносились звуки рояля — Тамара занималась с учениками.

Писалось легко, и слова вроде бы находились искренние, не избитые. К обеду беседа была вчерне готова. Я накинула куртку и вышла в сени покурить. Усевшись на старый обитый дерматином диван, стала ломать голову над заголовком. Перебрав в уме с десяток, ни на одном так и не остановилась. Незаметно мои мысли переключились на другое.

Уходя утром на работу, Сергей поцеловал Тамару в губы, прижался к ней на секунду и что-то прошептал на ухо. Тамара раскраснелась, ее грудь высоко вздымалась от волнения.

«Надо думать о заголовке, — одернула себя я. — Завтра беседа должна быть на столе у Антона. Это мое первое серьезное задание, и я должна…»

Внушение не подействовало — перед моими глазами стояло виноватое лицо Сергея, его растерянный и словно молящий о помощи взгляд, обращенный в мою сторону, и полные счастливых слез глаза Тамары.

Я погасила сигарету о ножку дивана и встала. Заголовок нашелся сам собой, словно все это время мое подсознание продолжало работать в нужном направлении.

Антон позвонил около семи и сказал, что дежурит по номеру, а потому не может провести сегодняшний вечер со мной. Тамара, догадавшись по моим ответным репликам, о чем речь, отреагировала несколько странно:

— Ну и дурак. Нам без него даже лучше — вольные каменщики в тесном кругу. Люблю общаться с единомышленниками.

— Что она говорит? — раздраженно спросил Антон. — Она думает, я бездельничаю. Ей не понять, что… — Я услышала женский смех. — Потише, пожалуйста, — бросил он в сторону, потом, как я догадалась, прикрыл рукой микрофон трубки. — Тут уборщица пришла. Ну, я убегаю в типографию. Спокойной ночи.

— Не обращай внимания, — сказала Тамара. — Лучше почитай нам свою беседу с этим подпольным миллионером. Серый, мама, идите сюда. Ларка будет читать свое творение.

Поначалу я волновалась, но потом увлеклась, по ходу дела меняя кое-какие слова и даже целые фразы. Когда я отложила в сторону последнюю страницу, Сергей вскочил из-за стола и стал ходить по комнате.

— Здорово. А главное — честно. Я Витьку знаю как облупленного — когда-то вместе в школу бегали. Мужик оборотистый и хваткий, но не интриган. Власти его не жалуют. — Он остановился посреди комнаты и стал раскачиваться с носка на пятку, засунув руки в карманы джинсов. — Ума не приложу, что это вдруг Антон взялся его рекламировать?

— Его дочка от первого брака занимается у меня в кружке, — сказала Тамара. — Прокопенко полгода назад ушел из семьи. В прежние времена за такие вещи ему бы пришлось выложить партбилет.

Она вздохнула и стала собирать со стола грязную посуду.

— Я не уверена, что Антон напечатает это в таком вот виде. Дело в том, что ты слишком ясно выражаешь свои мысли и не боишься обозначить пристрастия.

— Нас так учили. Да я иначе и не могу.

— Антошка говорит, главное достоинство настоящего журналиста в умении выразиться таким образом, чтобы назавтра можно было истолковать его слова в соответствии с изменившейся обстановкой. — Тамара лукаво мне подмигнула. — Если захочешь, вмиг научишься. Ты талантливая.

Беседу не напечатали. Антон клялся, что ставит ее в каждый номер, но она вылетает из-за того, что в последний момент, как он выразился, «идет официоз».

Потянулись мои рабочие будни — беготня по редакции, недвусмысленные намеки со стороны мужской половины коллектива по поводу моих личных связей с «верхним этажом» (на нем располагались кабинеты начальства) и молчаливая недоброжелательность и даже враждебность редакционных женщин.

— Плевать ты хотела на это дело, — наставляла меня Тамара, когда мы с ней возвращались домой с концерта местного симфонического оркестра. — Как говорил мой бывший сокурсник, болонка тявкает, а самолет летит. Я сама здесь задыхаюсь. Воздух просто-таки смрадный. Но в Москву я не хочу. Да, мы — провинциалы, мы отстали от жизни, но зато мы сохраняем для потомков что-то такое, о чем вы, москвичи, уже и думать забыли. — Она помолчала, глядя куда-то в сторону, и добавила: — Вы называете это предрассудками и косностью, а мы — нравственными устоями.

Наши отношения с Антоном вошли в фазу отчужденности. Я никак не могла ответить на вопрос, люблю ли я его, а потому и вела себя с ним, по его выражению, как сытая кошка с мышью. Антон пребывал в уверенности, что я свожу с ним счеты из-за неопубликованного очерка.

Как-то мы сидели в его квартире, потягивая сухое вино и вяло обсуждая редакционные дела. Антон стал рассказывать мне, какие сложные отношения сложились у него с ответственным секретарем, который метит на его место и потому стучит на него главному, а тот…

Я потеряла нить его рассказа. Я представила себе Сергея, который, устроившись в старом кресле у камина, слушает, как Тамара играет Баха или Моцарта. Она почти каждый день играет по вечерам Баха или Моцарта — их музыка, утверждает она, созвучна гармонии мира. Потом Сергей поднимется в свой кабинет в мансарде готовиться к лекции, а Тамара будет ждать его внизу, зевая над вязанием и изредка перебрасываясь ленивыми фразами с уткнувшейся в экран телевизора Зинаидой Никитичной.

— Лора, может, сегодня ты останешься? — прервал мои мысли Антон и взял меня за руки, пытаясь заглянуть в глаза. — Мы с тобой, кажется, вполне современные люди. Поверь мне, я страдаю. Неужели ты этого не видишь?

Если честно, я не хотела видеть. Мужчины устроены несколько иначе, чем наша сестра. К тому же в тот вечер я никак не могла сосредоточить мысли на Антоне, на наших с ним отношениях.

— Мне пора. — Я встала и резко высвободилась. — Последние дни я зверски не высыпаюсь, и все остальные мои ощущения притупились.

Он молча подал мне куртку, распахнул входную дверь. Когда мы вышли в сырой ветреный мрак рано спустившейся на город ночи, Антон сказал, нервно запахивая плащ:

— Ты правильно вычислила мое слабое место. Но знаешь, это ведь не бокс. Мне иногда кажется, что жизнь для тебя что-то вроде спорта.

Когда я вошла в столовую, исхлестанная дождем и с раскрасневшимися от быстрой ходьбы щеками, Тамара подняла голову от вязания и сказала:

— Счастливая. У вас с Антошей все только начинается. А у нас уже все-все позади…

— С моей работы придут два педагога — скрипач и виолончелистка. Отличные ребята, вовсе не провинциалы, да и по возрасту к тебе ближе, чем к нам: им еще тридцати нет, — говорила Тамара, когда мы готовили праздничные салаты. — Из Сережкиного педа пожалует доцентская пара. Почти мои ровесники. Тоже в доску свои, хоть Мишка и с идеологической заумью. Антошка своих сослуживцев сюда не зовет, зато в его берлоге самые разные звери бывают, вплоть до драных кошек с местной помойки. Ой, не слушай меня, Ларка, — я с утра всяких наливок напробовалась.

Я ее и не слушала. То, что Антон водил к себе девиц, не было для меня секретом, — уж насчет этого меня в редакции просветили с удовольствием. Я не слушала Тамару, потому что думала в тот момент о нашем разговоре с Сергеем на диване в сенях, куда мы выходили покурить полчаса назад. С недавних пор, говоря со мной, Сергей всегда смотрел мне в глаза, словно хотел увидеть в них то, чего я недоговаривала.

Мы сидели на противоположных концах громоздкого дореволюционного дивана, на двух его полюсах, как выразилась бы Тамара. В неясном свете ранних сумерек лицо Сергея казалось нездешним и печальным.

— Ты у нас уже без двух дней месяц живешь, — сказал он и разогнал рукой разделявший нас голубой дым.

— Надоела?

Он словно не слышал моего вопроса.

— Я часто спрашиваю себя, что было бы со всеми нами, если бы Антон не выудил тебя на анапском автовокзале. Наверное, продолжали бы прозябать в своем углу. Ты внесла в нашу жизнь какой-то аромат, запахло чем-то свежим и… беспокойно опасным.

— А я и не знала, что во мне есть что-то зловещее. Интересно, и чьему же покою я угрожаю?

— Не покою, а я бы сказал — жизни.

— Поясни для тупых.

— Антоши, Тамары. Моей в первую очередь.

— Тогда, может, мне лучше уехать?

— Только не это, нет! — Он замотал головой. — Тогда лучше вообще не рождаться на этот свет. Пойми ты, невинными остаются только те, кто не сталкивался с настоящими соблазнами.

— Ты вещаешь, как Иоанн Предтеча.

— Я, быть может, он и есть. — Сергей невесело усмехнулся. — Помнишь притчу об Ироде, его падчерице Саломее и Иоанне? Сей муж сумел побороть в себе соблазн плоти — он ведь был святым, — и тогда ему отрубили голову и поднесли на блюде танцующей Саломее, которая, как гласит легенда, жадно впилась губами в его уже стынущие губы и…

— Эй вы, хватит сачковать! — крикнула в приоткрытую дверь Тамара. — Серый, иди колоть орехи, а то я ноготь пришибла. Ларка, мне скучно без тебя, и вообще ты могла бы уделять мне больше времени. Я это оценю, а они… Если мужики и ценят в нас интеллект, то лишь в одном-единственном случае: это когда у нас хватает его, чтоб смотреть сквозь пальцы на их, пардон, блядки.

Я нехотя встала с дивана и вернулась в дом.

— Вы говорили обо мне? — спросила Тамара, перестав тереть свеклу.

— Нет. Мы говорили о Саломее и Иоанне Предтече.

— Надо же, как у вас далеко дело зашло. — Я обратила внимание, как вздрогнул Сергей. — А я-то думала, вы еще даже не поцеловались.

Я открыла было рот, чтоб ответить ей, как вдруг заметила, что по ее щекам текут слезы.

— Что это ты? — Сердце мое сжалось.

— Лук ужасно злой. Черт, тушь, кажется, потекла. — Она всхлипнула и утерла нос рукой. — И как это актрисы ухитряются плакать, не размазывая тушь?.. Мамочка, ты погладила мою шифоновую кофточку? С минуты на минуту гости придут, а я вся растрепанная, как гнилая капуста.

Гости Максимовых на самом деле оказались хорошими свойскими ребятами. Они не заводили цеховых разговоров, не травили пошлые прошлогодние анекдоты, а просто шутили, смеялись, умно острили. Я с ходу нашла с ними общий язык. Особенной симпатией я прониклась к Вере Ржановой — она училась в Москве, в Гнесинке, с удовольствием вспоминала свои походы на концерты и выставки.

Опустошив стол, мы задвинули его в угол. Тамара зажгла свечи, расставила их по разным углам комнаты, щелкнула выключателем и провозгласила:

— Танцы при свечах! Чур не образовывать семейных пар. Начинается оргия. Слабонервных прошу покинуть помещение.

Она заковыляла к радиоле, путаясь в длинной бархатной юбке.

Я отошла к окну. За ним стояла темная беззвездная ночь. Ветер теребил ветви старой акации, они царапали мокрое стекло. Днем я видела по телевизору одетую пушистым снегом Москву. «Наши, наверное, празднуют у Таськи, — подумала я. — Спорят о том, кто лучше из телеведущих, орут полублатные песни, образовывают пары на один вечер. Правда, на этот раз, возможно, и не собрались — теперь мы каждый сам по себе…»

Я вздохнула. Как выяснилось, я скучала по Москве.

В темном стекле отражалось все происходившее в комнате. Я видела, как Сергей, лавируя между танцующими парами, приближался ко мне.

«Не надо, — пронеслось в голове. — Пожалуйста, не надо…»

Я вздрогнула, почувствовав, как мне на плечо легла горячая ладонь.

— Испугал? — Антон смотрел с какой-то странной, больше похожей на гримасу улыбкой. — Ты думала, это… не я.

Я увидела, как Сергей схватил со стола бокал с вином и залпом выпил.

— Я не успела ничего подумать. Ты ведь сказал, что не придешь.

— Мне на самом деле не хотелось. Планировал заехать завтра с цветами и шампанским и посидеть семейно — ведь у Тамары завтра день рождения. Но я… Да что говорить! Сама все знаешь.

Он вздохнул и отвернулся.

— Пошли потанцуем, — предложила я.

— Не хочу. Мне надоело притворяться.

— Мне тоже.

— Объяснись.

Его брови удивленно поползли вверх.

— Думаешь, я не замечаю, что ты видишь во мне прежде всего женщину, с которой хочешь переспать?

— Ну и глупенькая ты у меня! — Антон неестественно рассмеялся. — Вот уж не ожидал подобного перла от тебя. Тебе печать в паспорте нужна, да? Я всегда пожалуйста, да вот моя первая жена пока не торопится с разводом. Ее устраивает статус замужней женщины и всякая такая ерунда. А я оформляюсь сейчас в загранку, и мне не до судов и прочих сутяжных дел. Неужели для тебя так важно…

Я расхохоталась. Все лица повернулись в нашу сторону.

— Прекрати, слышишь? — прошипел Антон. У него было не просто злое, а свирепое лицо.

— Господи, замуж… — Я чувствовала, что по моим щекам текут слезы. — Если б ты только знал, как я хочу замуж!.. И чтоб свадьба была еще богаче, чем у Лиз Тейлор… Ха-ха-ха!..

Антон больно схватил меня за руку. Я вырвалась и бросилась к столу. Кажется, в той бутылке было крепленое вино — минут через пять у меня перед глазами завертелась карусель.

Моя юбка вздымалась большим синим колоколом, ноги сами выделывали замысловатые па, руки извивались в горячем, пахнущем воском воздухе.

— Вот это танец! Такое можно за большие деньги показывать! — восхищенно воскликнула какая-то женщина.

— Ларка у нас жутко одаренная! — Тамара громче всех хлопала в ладоши. — Отдохни. — Она усадила меня на диван, пригладила растрепавшиеся волосы. — Вы бы видели, как у них красиво с Серым выходит. Я сейчас Штрауса сыграю. Эй, Серый, приглашай даму!

«Как легко, как мне хорошо!» — думала я, кружась с Сергеем по комнате.

— Я очень пьяная? — спросила его я.

— Ты замечательно трезвая, Саломея.

Он вдруг подхватил меня на руки. Музыка смолкла. Мы были в самом центре внимания.

— Браво! — послышалось из темноты.

— А я вам что говорила? А сейчас вернемся к реальности и будем танцевать старый добрый рок! — возбужденно крикнула Тамара.

Она кинулась к радиоле и врубила на полную катушку «Леди Мадонну» «Битлз».

— Ты ведешь себя неприлично, — сказал Антон, когда я расчесывала возле зеркала волосы. — Это тебе не вечеринка в общаге, где все свободны и жаждут лишь плотских удовольствий.

— А ты жаждешь духовных, да? — спросила я, не оборачиваясь.

— Сама знаешь: Тамара больной человек. А ты напилась и трясешь подолом перед Сергеем.

— Могу и перед тобой потрясти.

Я ухватила Антона за шею и повисла на нем.

— Серый, а ты так и не поблагодарил свою леди Мадонну за чудесный вальс, — услышала я срывающийся голос Тамары. — Быстро исправь ошибку, пока тебя кто-нибудь не опередил.

Антон грубо оттолкнул меня и отошел. Я закачалась, чувствуя, что теряю равновесие, но меня подхватил Сергей и крепко, по-настоящему поцеловал.

— Пускай теперь катится с плеч моя голова, — сказал он, нехотя отрывая губы.

— Настоящий Голливуд! — вопила Тамара. — Мишель, поцелуй меня так же страстно и красиво. Ну же, я жду.

— Какие же вы все… ущербные! — бросил Антон и изо всей силы хлопнул входной дверью.

Было за полдень. Оранжевое декабрьское солнце, оставив мою комнату, переместилось на другую половину дома, откуда давно доносились шаги и голоса. Я никак не могла заставить себя встать с постели. Повадившийся спать со мной серый кот Прошка уже несколько раз выпрыгивал в форточку и возвращался, оставляя на подоконнике бурые отпечатки.

Беда была не только в том, что у меня раскалывалась голова, а во рту стоял отвратительный горький привкус, — еще горше было на душе. Я ругала себя за то, что так вольно вела себя с Сергеем.

«Но ведь это были самые что ни на есть невинные шалости, да к тому же на глазах у всех и у Тамары тоже, — пыталась убедить себя я. — И секретов у нас с ним нет никаких…»

Я опять повернулась в своей всклокоченной постели, и Прошка недовольно поднял голову.

— Хорошо тебе, серый, — сказала я. — В твоем мире все просто, ясно, однозначно. Сыт — песню поешь, голодный — идешь к своей миске или в подпол за мышами. А нам, людям, еще душевная гармония нужна, согласие с окружающим миром. Тебе ведь на него наплевать, правда?..

Шаги в доме наконец стихли, и я решила встать. Кот тоже спрыгнул с кровати и теперь ждал, когда я облачусь в джинсы и свитер.

Зинаида Никитична перемывала посуду, которую мы вчера побросали на столе. Она ночевала у своей сестры, к которой ездила чуть ли не каждый выходной.

— Ну, и как вчерашний праздник? — спросила она, ставя передо мной тарелку с овсяной кашей.

— Одна ваша знакомая здорово перебрала. Все плясала и ноги задирала, — пробормотала я, уткнувшись в тарелку.

— Ничего страшного. Томочка говорит, очень весело было. Только Антошу ни с того ни с сего псих накрыл. Тамара с Сережей пошли погулять.

«Вообще-то Антона тоже можно понять, — думала я. — И зачем я так напилась?..»

Я вдруг вспомнила губы Сергея и покраснела. К счастью, Зинаида Никитична ничего не заметила.

— А я забрала от Маши Полю. Тебе Томочка рассказывала про нашу Полю, мою младшую сестру? — спросила Зинаида Никитична, расставляя в буфете рюмки. — Они у нас с Машей по очереди живут. Уж так повелось. Странная она немного, а в общем-то добрая. Ты ее, Ларочка, не бойся — она мухи не обидит.

У дальнего от стола окна сидела сухонькая маленькая женщина и смотрела в сад.

— Поля, поди сюда, познакомься с нашей Ларой, — окликнула ее Зинаида Никитична.

Женщина послушно встала и подошла к столу.

— Лара — невеста Антоши, — не без гордости сказала Зинаида Никитична. — Она приехала из Москвы работать в Антошиной газете.

Поля понимающе закивала маленькой птичьей головкой.

«У нее выражение лица, как у Тамары, когда она в хорошем настроении, — подумалось мне. — В молодости, наверное, была красивая. Вот только раскрытый рот придает лицу какое-то странное выражение».

— Американский президент войну новую готовит, но мы обязательно мир отстоим, — неожиданно низким и густым для ее тщедушного тела голосом сказала Поля.

— Отстоим, отстоим, — поспешила заверить ее Зинаида Никитична. — Иди, Поля, к окошку. — И пояснила мне, когда та отошла: — У нее жениха бандиты зарезали. Из-за пыжиковой шапки. Ей тогда семнадцать было. С тех пор она… немного не в себе.

Я собиралась в командировку по области. Укладывая сумку, обнаружила в ее боковом отделении толстые носки из желтоватой овечьей шерсти. На душе сделалось тепло и одновременно тревожно.

Антон давал мне наставления в присутствии главного редактора, который беззастенчиво разглядывал меня сквозь толстые линзы очков. Я чувствовала себя, как школьница у доски, Антон втолковывал мне самые что ни на есть прописные истины в присутствии постороннего человека, тем самым давая мне понять, что в редакции его власть надо мной безгранична Разумеется, он сводил со мной счеты Где-то в глубине души я его жалела — уж так я устроена.

Меня не было в городе три дня. Когда я сошла с пригородного поезда в субботу днем, первым делом купила в киоске на вокзале нашу газету. Мне бросился в глаза набранный жирным шрифтом на первой полосе заголовок: «ПРОКОПЕНКО ОЗАБОЧЕН ПОГОНЕЙ ЗА ДЛИННЫМ РУБЛЕМ». Это была фраза из моего интервью с Прокопенко. Выхваченная из контекста, она производила негативное впечатление. Дальше — хуже. Я внимательно прочла все до последней строчки. Кто-то прошелся по тексту с безжалостной правкой, вывернув все наизнанку. Создавалось впечатление, что Прокопенко был акулой угрожающего нашему будущему капитализма. К тому же беспринципным человеком.

Под этой мерзостью стояла моя фамилия.

Я глянула на часы. Половина пятого. Антон должен быть на месте — обычно он сидит в редакции до упора. Я решила добиваться опровержения. Как я теперь посмотрю в глаза Прокопенко? Сергею с Тамарой?..

У входа в редакцию я столкнулась с Сашей Березовским.

— Лариса Николаевна, счастлив приложиться к вашей ручке. — Он прикоснулся губами к моему запястью. — Вы у нас сегодня герой дня — висите на доске редакционного почета. Чудненько сработал ваш нюх. Или же полезные связи.

Он еще раз приложился к моей руке.

«Полезные связи? Похоже, Прокопенко погнали, — догадалась я. — Получается, что я пинаю ногами лежачего…»

От этой мысли мне стало нехорошо. Я вошла без стука в кабинет Антона и села в кресло возле стола, дожидаясь, когда он закончит говорить по телефону.

Наконец он положил трубку и протянул мне обе руки.

— Кто это сделал, Антон?

— А, ты об интервью? Ну конечно же, это целиком твоя работа. Я лишь внес кое-какие коррективы, которые были невозможны месяц с лишним назад. Позавчера состоялось решение облисполкома об отстранении Прокопенко от занимаемой должности.

— Мы должны дать опровержение. Это так мерзко! Что подумают обо мне Прокопенко, ребята из отдела?..

— Прокопенко теперь ноль с минусом, и его мнение никого не интересует. Что касается мнения редакции, то твой материал заслужил одобрение главного. Мы даже собираемся премировать тебя за оперативность. Почему ты такая бледная? — участливо спросил он. — Устала с дороги? — Он открыл дверцу стенного шкафа, налил нам по маленькой стопке коньяка. — За твой успех! Да простят нас генсек и наш главный за то, что мы употребляем алкоголь, да еще в служебное время!

Он протянул мне рюмку, и я машинально ее взяла. Сейчас передо мной был прежний Антон — спокойный, заботливый, самоуверенный. Тот Антон, который мне так нравился в Дюрсо.

— Значит, это сделал ты. Господи, но ведь Прокопенко твой друг. Вы с ним даже на «ты» были.

— Увы, я не мог знать всего. За голову схватился, когда всплыло, что он бросил жену и двоих детей и спутался с какой-то авантюристкой. Ты у меня умница, Лора, — умеешь предугадать на несколько ходов вперед.

— Мы будем давать опровержение или нет? — спросила я, чувствуя, что все мои усилия восстановить истину бесполезны.

Антон обошел вокруг стола и положил руки мне на плечи.

— Лариса, прошу тебя, не делай глупостей. Иначе навсегда закроешь себе дорогу в журналистику. Наша газета опровержений никогда не давала и не будет давать. Ясно? Здесь работают серьезные люди, привыкшие отвечать за каждое свое слово. Понимаю, ты вконец измоталась. Сейчас я скажу Феде, чтобы подбросил тебя домой.

Садясь в редакционную «Волгу», я ненавидела себя — слабую, малодушную, не умеющую постоять за правду.

Я тащилась от калитки до крыльца с минуту. Прежде чем открыть дверь, потопталась на пороге. Потом, собравшись с силами, шагнула в столовую.

— Наконец! Ларочка, дорогая!.. — бросилась мне на шею Тамара. — Как же я по тебе тосковала! Раздевайся, ты, наверное, устала. — Она резко, почти грубо отпихнула меня. — Только не смотри на меня так. Я вся зареванная и растрепанная.

Я повесила куртку на вешалку, стащила провонявший бензином свитер и пошла умываться. Тамара следовала за мной по пятам.

— Ненавижу! Господи, как же я ее ненавижу! — сказала она.

— Кого?

Я изумленно обернулась от раковины.

— Ее!

Она тыкала пальцем в сторону сидевшей возле окна Поли.

— Почему?

— Она молчит и изучает нас исподтишка. Бог ты мой, какая же я злая! Не слушай меня, Ларка. Это все из-за Серого. Пошли ко мне. — Она потянула меня за рукав. — Не могу их всех видеть, не могу!

В мансарде было жарко. Я сняла джинсы и с наслаждением растянулась на покрытой мягким ворсистым покрывалом широкой супружеской кровати. Тамара не стала зажигать света. Ее фигурка мельтешила на фоне большого окна, в которое заглядывало звездное небо.

— Серый уехал, представляешь? Я не переживу эти две ночи… Спи со мной, ладно? Я не буду тебя разговорами мучить. И плакать не буду. Только не уходи от меня.

Она рухнула на колени, уперлась лбом в подоконник и зарыдала. Я молчала, зная: в подобной ситуации слова утешения бессмысленны.

— Не буду, не буду… — Тамара высморкалась в платок. — Серый ко мне всю неделю по пустякам придирался. То вроде бы я играю неискренно, то с мамой грубо разговариваю. Позавчера ночью сказал, что от меня потом разит, и ушел спать к себе в кабинет. Скажи: от меня на самом деле потом воняет? Это от нервов — я несколько раз на дню мою под мышками и спреем брызгаю. — Она с усилием поднялась с колен. — А Полька следит за мной исподтишка и улыбается. Серый сказал вчера, что я лет через пять буду вылитая Поля и что у нас и сейчас с ней много общего. Нет, ты можешь себе представить? Сравнил меня с этой идиоткой. — Она снова забегала по комнате, обдавая меня тяжелым запахом «Черной магии». — Я так разозлилась, что потеряла над собой всякий контроль. Обозвала его кретином и дегенератом. А он смотрел на меня и улыбался. И так — словно в первый раз увидел. Потом он поднялся наверх. Я крикнула ему какую-то мерзость. Он словно не слышал. Спустился в костюме и с сумкой. Сказал матери, что едет на выходные к родителям.

— Он к своим поехал, что же тут особенного? — попыталась я хоть как-то успокоить Тамару.

— Раньше он никогда один не ездил — всегда меня с собой брал. Знал же, знал, что у меня эти дни тоже свободные… В Александровку мы только вместе ездили. Знаешь, там мы в первый раз стали близки… Что он мне тогда говорил! Будто я сошла с картины Боттичелли. Что у меня живот и грудь, как у той женщины, с которой Боттичелли написал свою Весну. Помнишь?.. И еще что любит в женщинах нежную, неброскую красоту… Ларка, а вдруг Серый влюбился?

— В кого?

Я спросила это неожиданно громко и испугалась звука собственного голоса.

— Да мало ли вокруг молодых! Все студентки обожают его — он таким красавцем делается, когда увлекается чем-то. А он всегда увлекается, когда лекции читает. Давай как-нибудь сходим к нему на лекцию. Скорей бы он вернулся!

Я лежала в темноте и думала о том, что во мне нет истинно христианского сострадания. Да, я жалела Тамару, но только разумом. В душе я считала неестественным и даже несправедливым, что этот сильный широкоплечий парень ласкает тщедушное тело Тамары и внушает себе, что испытывает при этом наслаждение. Впрочем, мне-то до этого какое дело?..

Моя жизнь в доме Максимовых временами становилась просто невыносимой. С Сергеем на самом деле творилось что-то странное. Иной день он старался предвосхитить каждое желание Тамары, что называется, на руках жену носил, а то вдруг делался с ней резок, даже груб, цеплялся к каждому слову, уединялся в кабинете, закрывал дверь на крючок. Тамара осунулась, постарела и, казалось, стала еще больше прихрамывать. У Зинаиды Никитичны постоянно тряслись руки, она перебила массу посуды. Разливая чай, она часто проливала на скатерть заварку, что ужасно раздражало Сергея. И только Поля как была, так и осталась безмятежно спокойной. Ее большие словно удивленные глаза то и дело останавливались на ком-нибудь из нас, словно прощупывая. Тамару это бесило, и однажды она чуть не швырнула в Полю хрустальную вазу.

Как-то утром, когда мы вдвоем пили кофе, Тамара вдруг замерла, не донеся до рта чашку, и сказала трагическим шепотом:

— Теперь я точно знаю: он влюблен.

Я от неожиданности поперхнулась.

— Да-да, потому и не хочет меня. И в глаза избегает смотреть, заметила? Говорит с тобой, а сам куда-то вбок смотрит или в пол. Я уже устала бороться. Пускай себе… — Тамара махнула рукой, вскочила, не допив кофе, и стала одеваться. — Все равно он вернется ко мне, — сказала она уже в автобусе. — Потому что жалость победит в нем все остальные чувства.

Она грустно усмехнулась и отвернулась к окну.

Теперь я старалась задерживаться в редакции как можно дольше и часто подменяла дежурных — только бы домой не идти. Мое рвение вызывало кое у кого удивление, тем более что после того злополучного материала я оказалась у главного в любимчиках.

Березовский наверняка считал меня прожженной карьеристкой — он же не видел оригинала моей статьи. Я никого не разуверяла. Я вообще избегала всяких скандалов, склок, которые, как предупредил Антон, могут навсегда закрыть мне дорогу в журналистику. Видимо, я на самом деле расчетливая карьеристка.

Последнее время я жалела, что не осталась в Москве, — писала бы короткие заметки в разные газетенки, переводила бы детективы. Быть вершителем людских судеб мне не хочется, я теперь это твердо знала.

С Антоном мы виделись главным образом на людях. Он относился ко мне с уважением, больше не читал нравоучений и даже похвалил как-то за довольно безликую заметку. Мне казалось, он наблюдает за мной с интересом, пытаясь угадать, что я еще отмочу. Иногда в его взгляде было страдание, и мне становилось стыдно за свою холодность. Я уже вот-вот была готова поддаться и уступить его чувству, но в самый последний момент мне всегда что-то мешало, и все оставалось по-прежнему.

Когда в доме поселилась Поля, Антон стал бывать у нас реже. Она тоже его недолюбливала и чаще всего уходила в свою комнату, как только Антон появлялся на пороге.

— Ну как, Серега еще не перебесился? — как-то спросил у меня Антон, стараясь придать голосу шутливую окраску. — Ты не очень обращай на них внимание — еще та семейка. У каждого комплекс, да не один. Когда станет совсем невмоготу, что-нибудь придумаем.

Однажды я возвращалась домой после десяти — Саша Березовский пригласил на просмотр последней картины Фрэнсиса Копполы. Я попросила его не провожать меня до дома, но, когда сошла с автобуса и очутилась совершенно одна на пустынной, залитой холодным светом луны улице, пожалела об этом. Под сапогами зловеще поскрипывал снег, ветер швырял в лицо колючую поземку.

Сейчас появится из-за угла насильник в черной маске и…

Я с трудом удержалась, чтоб не вскрикнуть, когда из переулка вышел какой-то мужчина. Теперь я неслась вдоль глухих заборов, проклиная себя за легкомыслие.

Мужчина тоже ускорил шаги. Он был на расстоянии каких-нибудь пятнадцати метров сзади меня и упорно держался в тени заборов. «Ждет, когда я сверну на пустырь… — пронеслось в голове. — Войду во двор через заднюю калитку».

Я обернулась. Мужчина остановился, прикуривая сигарету. Потом вновь заскрипел снег.

Я влетела в столовую со стороны веранды, которая, к счастью, оказалась незапертой. На меня уставились три пары изумленных глаз.

— Там… За мной кто-то гнался! — выпалила я, с трудом переводя дух.

Тамара вскочила и, сложив руки домиком, выглянула в окно.

— Хулиганья нынче развелось… — Зинаида Никитична смотрела на меня с тревогой и сочувствием. — И как это Антоша тебя одну отпускает? Здесь не Москва — здесь по ночам нельзя ходить одной.

— Ей теперь недолго ходить одной, — неожиданно подала голос Поля.

Тамара оторвалась от окна и вернулась на свое место.

— Никого там нет. Наверное, на пустырь свернул. Однако ж Серый загулял.

Я пила крепкий горячий чай и потихоньку расслаблялась. Мне стало стыдно своих недавних страхов. Шел себе человек своей дорогой, а я черт знает что напридумывала. Психопатка.

Скрипнула калитка. Тамара вздрогнула и напряглась.

— Это он, — сказала Поля и вперилась в меня немигающим взглядом.

Тамара вскочила и замерла у двери по стойке «смирно».

Сергей с порога обвел взглядом всех сидящих за столом, потом улыбнулся Тамаре и похлопал ее по плечу.

— Это ты Ларку испугал? — спросила она, беря из его рук шапку и шарф. — Прибежала белее привидения.

— Разве я мог бы ее напугать? Лара, скажи, неужели я страшный? — Сергей сел за стол, задумчиво придвинул к себе чашку с чаем. — На улице удивительно хорошо: лунно, морозно, снег поскрипывает… Благословенная среброснежная ночь.

— А незнакомку ты случайно не встретил? В дубленке и без вуали? — ехидно поинтересовалась Тамара.

— Вот она. — Поля ткнула пальцем чуть повыше моей головы. Там на стене висела репродукция «Неизвестной» Крамского.

Тамара рассмеялась.

— Скажите, какая эрудиция!

Поля обиженно поджала губы и спрятала руки под стол.

— Тамарочка, а у нас не осталось лимонной настойки? — спросил Сергей. — Хочу выпить за прекрасную даму, которая бесстрашно расхаживает по ночам одна. И без вуали, как ты правильно заметила.

Тамара достала из буфета графин и три рюмки и быстро разлила настойку. Затем залпом проглотила свою рюмку. В ее глазах появился отчаянный блеск.

— Тамарочка, тебе совсем пить нельзя, — робко подала голос Зинаида Никитична. — А ты, как извозчик, — до дна.

— Я и есть извозчик — от меня потом разит за версту, и язык мой, как поганая метла. Не всем же быть прекрасными незнакомками в канадских дубленках, которых преследуют на лунных улицах красавцы поэты.

Она стрельнула глазами в сторону Сергея и тут же испуганно их опустила.

В лицо мне бросилась кровь. У Сергея резко обозначились скулы. Он вышел из-за стола и встал за моей спиной, скрестив на груди руки.

«Сейчас он удивительно похож на Блока», — подумала я, не в силах оторвать взгляда от его отражения в тусклом зеркале на стене напротив.

Там, где скучаю так мучительно, Ко мне приходит иногда Она — бесстыдно упоительна И унизительно горда. Средь этой пошлости таинственной, Скажи, что делать мне с тобой, Недостижимой и единственной, Как ветер дымно-голубой?

— Браво! — крикнула Тамара. — Наконец ты раскрыл свои карты!

— А я и не думал их прятать. Какие у тебя, Лара, волосы — шелковые и душистые! Как у Офелии.

Он с картинным изяществом склонился надо мной и коснулся губами макушки. Я вздрогнула. Мне показалось, будто сквозь меня пропустили сильный разряд электрического тока. Захотелось скинуть с плеч его тяжелые руки, встать и оказаться за пределами магического круга от большого оранжевого абажура над столом, в котором мы все очутились, как в клетке. Но я сидела, не в силах шевельнуться, и смотрела в зеркало напротив.

«Балаган, дешевый провинциальный балаган, — подумала я. — Но стихи пронзительные…»

Внезапно погас свет. Это часто случалось — не выдерживали пробки. Обычно Сергей выходил тут же в сени и все налаживал.

«В Москве не бывает такой густой темноты», — только и успела подумать я и вдруг почувствовала, как по мне заскользили горячие ладони. Я оторвала их от себя резким движением. Какое-то мгновение подержала в своих руках и только потом отпустила.

Я вскочила и, ориентируясь на подсвеченное лунным светом окно, пошла к буфету за свечой. Пляшущий огонек выхватил лица трех женщин за столом. Меня поразило сходство их скорбных поз. Я вышла в сени и починила пробки.

Яркий электрический свет безжалостно высветил бледные угрюмые лица. Я оказалась за пределами круга и теперь наблюдала все со стороны.

Сергея в комнате не было.

Я накинула дубленку и вышла в сад. Подо мной качалась земля, тело пылало так, словно я неделю валялась на пляже под июльским солнцем. Сквозь голые ветки деревьев на меня равнодушно взирала луна.

«Бежать, бежать нужно отсюда. И чем скорее, тем лучше, — думала я, бредя снежной целиной. — Из этого дома, из этого города. И от себя…»

В дальнем конце сада светился огонек от сигареты. Я остановилась, раздумывая: идти туда или повернуть назад. Огонек застыл на месте, точно прирос к темной пустоте морозного воздуха. В комнате Зинаиды Никитичны вспыхнул свет. Я очутилась в самом центре желтого прямоугольника от окна.

Я метнулась в сторону и упала бы в снег, если б не Сергей. Он подхватил меня под мышки и поднял в воздух…

В ту ночь я не сомкнула глаз. Ругала себя за безвольность, обзывала предательницей и еще покрепче, а сама прислушивалась, не скрипнет ли лестница.

Ложась спать, я закрылась на крючок, а минут через двадцать встала и тихо откинула его. Если он придет, я его прогоню — обязательно прогоню, но… Пускай он все-таки придет. Нет-нет, бред какой-то, тут же одергивала себя я. Я вспомнила, что совсем недавно осуждала свою старшую кузину, которая завела женатого любовника. Более того, не разговаривала с ней почти месяц. Как вдруг она позвонила мне среди ночи и разрыдалась. Она твердила между всхлипами: «Лорка, скажи, что мне делать? Я слабая, я не могу от Сашки отказаться. Не могу. Я очень слабая…»

«А я сильная, — внушала себе я, вертясь с боку на бок. — К тому же я не имею права…»

На рассвете Тамара вошла ко мне без стука, села в ногах кровати, сгорбившись и опустив плечи.

— Не спишь? Прости за вчерашнее. Только не уезжай от нас, а то беда большая будет. Сережа сказал, я бешусь, потому что у меня ранний климакс. Может быть… Ты тут вовсе ни при чем. Он все равно меня скоро бросит. Из-за тебя или кого-то другого — какая мне разница! Он сказал, что уедет в свою станицу и будет учительствовать. Я за ним поеду. Без него мне уже не жить. Господи, откуда ты только взялась такая?

— Какая? — без всякого интереса спросила я.

— Из сказки будто. Ты, наверное, сама этого не понимаешь.

— Мне все-таки лучше уехать.

— Нет. Только не сейчас. Сергей меня убьет. Он решит, это я заставила тебя уехать.

— Но я… Мне тоже очень тяжело.

— Знаю. Это из-за того, что я такая психованная. Я всех завожу. Прости меня, Ларка. Ты же не виновата, что к тебе мужики липнут. Ты этого часто даже не замечаешь. Правда?

Я пожала плечами. Я замечала. Но далеко не всегда придавала этому значение.

— Я люблю тебя, Ларка. Очень. Что бы ни случилось потом.

Накануне отъезда в Дюссельдорф Антон устроил у себя вечеринку. Я приехала последней — записывала на местном телевидении беседу с писателем, которого выдвинули на соискание Госпремии.

Дверь открыл Сергей, помог раздеться, стараясь не касаться меня. Мы не виделись с позавчерашнего вечера в саду, но мне казалось, с тех пор прошел по крайней мере месяц. Похоже, он чувствовал то же самое. Мы избегали смотреть друг другу в глаза.

Компания была здорово навеселе. Антон представил мне томную златокудрую девицу в платье змеиного рисунка.

— Молодая примадонна нашего ТЮЗа, — сказал он. — Играет фей и прочие романтические персонажи.

— Ты очень много потеряла, — сказала Тамара, когда я села рядом с ней на диван. — Хмырь, что слева от тебя сидит, — он, между прочим, поэт, — читал свои стихари. Дерьмо собачье, но все расхваливали, будто он по меньшей мере Бальмонт. Сама понимаешь — человек местным отделением писателей заправляет, а здесь многие спят и видят себя членами союза. А Сережа вдруг взял и сказал, что за такие стихи надо в Чернобыль ссылать. — Ее глаза блеснули почти счастливо. — Антошка прав — совсем парниша распоясался.

Тамара навалила в мою тарелку закуски. Я потягивала шампанское под пьяную болтовню актрисули, не вникая в смысл слов. Похоже, им там и не пахло.

Сергей сидел справа от Тамары. Он то и дело прикладывался к своему бокалу.

— Антошка за этой крашеной мымрой приволокнулся, — сказала Тамара. Она обращалась ко мне, но слышали, думаю, и все остальные. — Только ты не переживай: такие существуют для разового использования.

— Потише там, — услыхала я голос Антона. Он пристально глянул на меня. Я выдержала его взгляд, и он почему-то занервничал. — Я хотел сказать, сейчас будет тост. — Он встал, поднял бокал. — Я хочу выпить за всех присутствующих женщин. Гусары пьют стоя.

— Какая неразборчивость! — Тамара презрительно хмыкнула. — Я буду пить за нас с Ларкой. — Она выпила шампанское и снова обратилась ко мне: — Ларка, никогда не осветляй волосы блондораном, не то будешь похожа на ведьму, тьфу, фею из ТЮЗа. Налейте-ка еще шампанского. У меня тоже есть тост.

— Тебе уже хватит.

Антон едва сдерживал себя.

— Ты прав, дорогой братишка, но в то же время и не прав. Я пью с горя, сечешь? Пока ты будешь дышать благодатным воздухом Дойчланда, твою подружку будет трахать другой. Ха-ха-ха, только не надо принимать все так близко к сердцу, братишка. Оно у тебя одно, а подружек целая куча. Ты, Антошка, дуралей: тянешься за медным колечком, когда в твоем собственном кармане лежит перстень с бриллиантом. И все равно я хочу предложить тост за тебя, хоть в этом и нет никакой логики. Поехали, что ли?

Она осушила свой бокал под всеобщее молчание.

— Извините, но мне пора.

Саша Березовский первым встал из-за стола и, подойдя к Антону, что-то шепнул ему на ухо.

— Помню. — Антон поморщился. — У меня и так куча заказов. — Он наклонился к своей златокудрой соседке, которую, похоже, совсем развезло, и проговорил что-то, указывая глазами на Тамару.

— Ты совершенно прав — я больная и истеричная. Но только не развратная. — Тамара вдруг схватила мою руку и прижала к своей пылающей щеке. — А она из нас самая чистая. Ясно вам?

В такси Тамара сказала мне:

— Если ты будешь спать с Антошкой, я первая брошу в тебя камень. Потому что ты его не любишь и не можешь любить. А кривить душой подло.

— Тома, успокойся, — сказал Сергей, который до того сидел молча.

— А я вовсе и не нервничаю. Спрашивается: что случится, если ты возьмешь и украдкой от меня трахнешь, ну, скажем, ту же бабу-ягу из ТЮЗа? Отвечаю: ровным счетом ничего. С нее не убудет, тебе не прибудет. Ах, Ларка, ну почему мужики такие наивные?

Возле крыльца Тамара поскользнулась и упала на бок. Я вскрикнула, а Сергей мгновенно подхватил ее на руки и внес в дом. Я невольно вспомнила, как он нес ее однажды на руках в штормившее море и отдыхающие, в особенности женщины, с завистью смотрели им вслед.

Тамара угодила в больницу с переломом лодыжки. Сергей навещал ее каждый день. Я тоже иногда заходила. Если у Тамары сидел Сергей, она, завидев меня с порога, говорила ему:

— Тебе пора. У нас секреты.

Сергей послушно вставал и уходил, даже не глянув в мою сторону.

— Вы поссорились? — как-то спросила Тамара.

— С чего это ты взяла?

— Так. Если я спрошу что-то про тебя, он либо хмыкнет неопределенно, либо пожмет плечами.

— Мы с ним почти не видимся.

— Почему?

— Сама не знаю. Тебя нет и… все стало по-другому.

Она смотрела на меня с любопытством.

— Странно, а мне казалось, ты чувственная.

— Наверное. Ну и что из этого? Главное — любить.

— Так считают далеко не все. Ты никогда не пробовала секса без любви?

— Нет.

— Ты очень несовременная. Как и я. А они всегда готовы. Только они очень хитрые: знают, что многие из нас любят всякие романтические штучки-дрючки, вроде «ты словно с другой планеты» или «до тебя я не знал, что такое любить по-настоящему», ну и так далее, и вовсю эксплуатируют нашу бабскую глупость. А им нужен только секс, поняла? Голый примитивный секс.

— Нет. — Я замотала головой. — Это не так.

— Хочешь сказать, что есть такие, кому секса не нужно? Березовскому и тому нужен секс, хоть он и похож на дождевого червя, которые, как тебе известно, размножаются без всякого спаривания. Я тоже когда-то думала, что этим двуногим козлам от нас нужна еще и духовная поддержка, понимание, а также наш интеллект, душа и прочие слагаемые выдуманного нами счастья. Это не так. — Она поморщилась — болела нога. — Но лучше, мне кажется, пребывать в полном неведении. Как выразился Александр Сергеевич, «тьмы низких истин нам дороже нас возвышающий обман» или что-то в этом роде. Имеются контраргументы?

— Нет. Но я все равно с тобой не соглашусь. Никогда.

— Дело хозяйское.

— Хочешь сказать, и Сергей такой?

Я спросила это, глядя Тамаре в глаза.

Она слегка смутилась.

— В общем-то нет, хотя… Дело в том, что у нас с ним взаимовыгодные отношения. Своего рода симбиоз. Знаешь, что это такое?

— Длительное сожительство организмов разных видов, приносящее им взаимную пользу, — процитировала я словарь иностранных слов.

У меня была фантастическая память.

— Совершенно верно. Впрочем, любой брак суть та либо иная форма симбиоза. Паразитируют в девяноста девяти случаях из ста мужчины.

— До конца жизни буду верить в тот один-единственный, — пробормотала я. — Хотя ты, наверное, права.

— Нет, я не права! Не слушай меня, Ларка. Есть, есть эта любовь. Прекрасная, светлая, чистая, жертвенная. Даже если мы многое выдумываем. Но мы же делаем это, только когда встречаем своего избранника. Ведь ты не можешь ничего напридумать про Антошку, верно?

— Не могу, — сказала я и отвернулась. — Наверное, я слишком требовательная в любви.

…Я ходила по большой комнате Антона, смахивала тряпкой пыль и думала о том, что в такой квартире мне, наверное, было бы неуютно жить. Все в ней новое, как говорится, с иголочки, все стоит незыблемо на зеркально-лаковом паркете. А в старом доме на Бездорожной обеденный стол кочует с места на место в зависимости от того, откуда дует, большой старинный буфет поблескивает разноцветными стеклышками, старое круглое кресло все в Прошкиной шерсти. Антон никогда на него не садится. Сергей же обычно зашнуровывает ботинки, сидя в нем, и потом Тамара чистит его штаны влажной щеткой.

Я взяла с полки том стихов Блока, открыла наугад.

С мирным счастьем покончены счеты, Не дразни, запоздалый уют. Всюду эти щемящие ноты Стерегут и в пустыню зовут…

Я захлопнула книжку. Из нее вывалилась черно-белая любительская фотография, на которой была изображена я. Я вспомнила — снимал меня Сергей. Была моя очередь идти за хлебом, он вызвался в провожатые. Мы шли по самому пеклу и почему-то все время смеялись над какими-то пустяками. На снимке я была такая счастливая! Я тогда не знала, что в жизни все так… Как? Мне не хотелось копаться в собственной душе. Я оделась, замкнула дверь и поспешила на Бездорожную.

В доме было темно. Я долго рылась в сумке в поисках ключей. Но дверь оказалась незапертой. Я нащупала в сенях выключатель. Свет не горел. Очевидно, опять вышибло пробки. Интересно, почему Сергей их не починит? Или он еще не вернулся от Тамары?..

В столовой в камине дотлевали поленья, рассыпаясь фейерверками тусклых искр. Привыкнув к темноте, я разглядела пустой стол, посреди которого стояла ваза с искусственными цветами. Когда семья собиралась за столом, вазу обычно ставили на буфет. Атласные маки, бывало, неделями пылились под потолком. Без Тамары мы существуем каждый сам по себе. И все-таки где же Зинаида Никитична? Поля? Спать улеглись?..

Я сняла с плиты кипевший на маленьком огне чайник, заварила в темноте чай и примостилась с чашкой на коврике возле камина.

Потом починю пробки, решила я. Так даже лучше. Последнее время темнота меня умиротворяет, раньше я ее боялась.

В доме было тихо, но вдруг каким-то непостижимым образом я почувствовала присутствие Сергея. Меня бросило в жар. Я схватила сигарету, но спички никак не хотели зажигаться, и я швырнула коробку в камин.

Сергей спускался сверху медленно, осторожными неуверенными шагами. Лестница скрипела нестерпимо громко. Я закрыла уши руками.

— Где все? — спросила я.

— Мать повезла Полю к Маше. Она там заночует. Налей мне, пожалуйста, чаю.

Он сел за стол. Я видела, как поблескивают в темноте его глаза. Ставя на стол чай и варенье, я старалась держаться от Сергея как можно дальше.

— Ты замерзла? — спросил он, когда я вернулась к камину.

— Да. То есть уже согрелась.

— Понятно. А я сегодня не пошел к Тамаре. Она говорит, что устала от меня. Велела не приходить, пока не пройдет моя мерехлюндия. — Он усмехнулся. — Ну да, это очень заразная болезнь. А ты не боишься заразиться?

— Я уже переболела ею. У меня иммунитет.

Он вздохнул и ничего не ответил.

— Я читал твое эссе о Чайковском, — сказал он. — Чувствуется, что ты его любишь. А вот я, представь себе, на стороне Мусоргского и «Могучей кучки». Чайковский ближе к Западу. А мы все-таки Восток, православная Русь. Правда, я готов слушать по сто раз его Первый концерт, «Онегина». Но я не могу назвать это русской музыкой. А вот в «Борисе» Мусоргского каждая мелодия, каждая тема полна русского духа, как говорил Стасов.

— Настоящий художник должен быть гражданином мира, а не какой-то отдельно взятой страны, — возразила я. — По крайней мере он должен к этому стремиться. Иначе его искусство будет… местечковым.

В юности я отличалась категоричностью суждений. Как говорит мой отец, обходилась без пастельных тонов.

Я услышала, что он смеется. Меня это завело.

— От музыки твоего Мусоргского за версту несет лаптями и овчинным тулупом, — продолжала я. — И вообще он похож на расписную матрешку. Мне стыдно, что о нас на Западе сложилось какое-то лубочное представление. Твой Мусоргский в этот лубок прекрасно вписывается.

— Какое нам дело до того, как они нас себе представляют? Это их проблемы, а не наши. Почему мы должны ориентироваться на Запад?

— Ты русофил, и этим все сказано. Наш спор бесполезен.

— Ты права. Тем более что я тоже очень люблю тех же Байрона, Шопена, Ренуара. Ты необыкновенная, Саломея.

Я вздрогнула и чуть не выронила чашку.

— Почему ты не починишь пробки? — спросила я, пытаясь говорить спокойно и ровно.

— Свет отключили на всю ночь — тянут новую линию. Могу принести сверху керосиновую лампу. А могу почитать в темноте стихи.

— Не надо, — поспешно сказала я.

— Хорошо, не буду. Ключи от Антошиной квартиры у тебя?

— Мне Тамара их дала. Просила хотя бы через день туда наведываться. — Я помолчала. — Как ты думаешь, может, мне лучше переехать туда?

— Нет! Лучше дай ключи мне.

— Пожалуйста.

— Ты подумала, что я устрою там бордель?

— Я ничего не подумала. Да мне и без разницы.

— Неправда. Потому что мне тоже не без разницы, что происходит с тобой. Мы не сможем скрывать это долго.

— Я… я не смогу жить в обмане, — прошептала я, чувствуя, как внутри все обрывается и куда-то летит. — Мы с ней как сестры.

— Не мы придумали этот мир. — Сергей встал и сделал шаг в мою сторону. — В нем царят жестокие законы, согласен. Но со всем этим бедламом нас мирит любовь. Я люблю тебя. — Он протянул ко мне руки.

— Но я…

— Ты тоже любишь меня. Зачем ты врешь себе?

— Я не знаю, что это такое. Наверное, я действительно…

Он не дал мне договорить. Он стиснул меня так, что я задохнулась. Поцелуи его были нежными и сладкими. Сопротивляться было бесполезно, мне и не хотелось.

— Эта ночь создана для нас. Мы были бы большими грешниками, если б отвергли этот дар, — шептал Сергей. — Мне кажется, что это сон.

…На рассвете поднялся сильный ветер. Я слышала сквозь сон стук веток по окнам, скрип ставен.

Я открыла глаза и все вспомнила. Улыбнулась, потрогав еще теплую подушку рядом. На какое-то мгновение я почувствовала себя счастливой.

«Наверное, ушел к себе, — думала я. — Боже, ведь он муж Тамары!»

Вспомнив это, я почувствовала боль, но не раскаяние.

Я встала и надела халат. Увидела в зеркале, как блестят мои глаза. Ужасно хотелось пить.

Я вошла в столовую и увидела его с порога. Он клал на место телефонную трубку. Во мне вновь пробудилось желание. Я бросилась к нему, повисла на шее, прижавшись всем телом.

— В чем дело? — спросила я. — Ты… ты не хочешь меня?

Он положил руки мне на плечи. Они были холодные как лед и совершенно бесчувственные.

— Она упала в коридоре и сломала шейку бедра. А мы в это время…

Он оттолкнул меня почти грубо, бросился в мансарду. Через несколько минут спустился одетый. Я так и стояла у окна. Мне казалось, я окаменела.

— Я никогда не забуду эту ночь. Я…

Голос его был хриплым. Хлопнула одна дверь, другая…

Не помню, как я одевалась, как ехала в автобусе. Пришла в себя в квартире Антона. Я стояла перед зеркалом и смотрела на свое отражение. У меня было трагическое выражение лица.

Потом я отыскала в баре бутылку с коньяком. Я сидела в ванне с горячей водой, пила коньяк прямо из горлышка и пьяно всхлипывала. Мне было никак.

К вечеру я решила смотаться на Бездорожную и забрать свои вещи. Я хорошо соображала, хотя ноги мои слегка заплетались. Больше всего мне не хотелось встречаться с Зинаидой Никитичной — ведь наверняка придется врать.

Я шла по знакомой улице. Ветер стих, снег ложился на землю бесшумно и мягко. Все вокруг казалось мне слишком красивым и нереальным.

Они сидели за столом. С порога я приняла Полю за Тамару. Я с трудом подавила готовый сорваться с губ радостный стон.

— Где ты пропадаешь, Ларочка? Я уже волноваться начала, — сказала Зинаида Никитична. — Садись скорей обедать. Поля вернулась, а то дом не на кого оставить, — оправдывалась она. — Нам с Сергеем теперь придется каждый день к Томочке ездить, а у него к тому же сессия началась. У Томочки дело плохо: боли сильные и температура подскочила. Сергей собирается к ней на ночь, а то она вскочит с кровати и еще бед натворит.

Я села на край стула, который выдвинул для меня Сергей, уткнулась в свою тарелку. Я старалась не касаться его далеко отставленного локтя. Он заметил это и убрал со стола руки.

— Ты что-то очень бледная, — сказала Зинаида Никитична. — И глаза ввалились. Не переживай, выходим мы Томочку! Правда, Сережа?

Он буркнул что-то неразборчивое, качнул стол, расплескав свой чай.

Молчание казалось мне невыносимым. Жалость к Тамаре боролась во мне с жалостью к самой себе, и когда последняя брала верх, на глаза наворачивались слезы обиды.

«Я тоже могу сделать очень больно, — разговаривала я мысленно с Сергеем. — Ты даже представить себе не можешь, как тебе будет больно».

— Зинаида Никитична, спасибо вам за все. Ваш дом стал для меня родным, — услыхала я со стороны собственный голос. — Завтра Антон вернется. Мы условились, что я переберусь к нему. Я решила сегодня вещи забрать — завтра и послезавтра мне будет некогда.

— Ларочка, родненькая, я так рада за вас! Я тебя давно дочкой считаю. Скучать мы все по тебе будем. Ты уж нас не забывай, пожалуйста. — Она закрыла лицо фартуком и заплакала. — Только куда ты на ночь глядя? Может, отложишь до завтра?

— Нет. Я сейчас уложусь, а на шоссе подхвачу такси.

— Сережа тебя проводит.

Я слышала это уже из коридора. В комнате я вытащила из-под кровати чемодан, который так и не разобрала до конца. Мои глаза были абсолютно сухими, в горле стоял отвратительный колючий ком. Запихивая в портфель разбросанные по столу книги, я порезалась о бритвочку, которая завалялась там, вероятно, со студенческой поры. Кровь потекла ручьем. Мне вдруг полегчало, комок в горле исчез. Носовой платок, которым я обмотала палец, мгновенно стал красным. Я направилась в кухню промыть рану холодной водой.

Поля выскочила оттуда с криком:

— Кровь! Там кровь!

Сергей вскочил, опрокинул стул, схватил меня за плечи и повернул к себе.

«У него лицо, как у актера-трагика, — мелькнуло в голове. — Думает, я сама что-то сделала с собой. Из-за него!»

Я злорадно ухмыльнулась, сказала вслух:

— Все это ерунда. Дай мне бинт. Жизнь на этом не кончается.

В воздухе уже чувствовалась весна, хотя природа еще не совсем пробудилась. Но ворвавшиеся в город стаи скворцов уже вынесли приговор зиме. Он вряд ли подлежал обжалованию, хотя на бульваре перед зданием редакции еще громоздились сугробы.

Саша Березовский распахнул окно, и в провонявшую табачным дымом и типографской краской комнату ворвался свежий влажный воздух, полный радостного птичьего щебета.

На душе было смутно. В тот день нам с Антоном предстояло ехать на Бездорожную — на семейный вечер по случаю шестидесятипятилетия Зинаиды Никитичны. С самого утра меня терзали сомнения, предчувствия, страхи. Мы не виделись с Сергеем с того дня, когда я забрала с Бездорожной свои вещи. Правда, один раз я видела его из окна редакции — он шел по бульвару. Мы ни разу не встретились с ним в больнице, хоть я нередко навещала Тамару. Странно, но она о нем почти не говорила. Тамара еще больше похудела. Ее дела шли на поправку. Антон как-то обмолвился, что Сергей пишет книгу о Блоке.

— Совсем парень оторвался от реальности, — сказал Антон. — Попросил я тут его написать статью к юбилею Ерасова. Не последний поэт на Руси, тем более и при власти пока — как-никак редактор толстого журнала. Так этот обалдуй отказался!

Я постаралась изобразить на лице полное равнодушие.

— Отказался и мне еще целую лекцию прочитал. На тему морали. Как его только студенты терпят!

— Я бы тоже не стала писать об этом Ерасове. Графоман Графоманыч. Еще и жену свою в Цветаевы тянет. Телефон оборвал, пока подборку ее стихов не напечатали. А я бы ими даже задницу не стала подтирать.

— Ты стала так выражаться, Лорка. Но мне, между прочим, нравится. Мне вообще нравится в тебе то, что в других женщинах вызывает раздражение.

— Например?

— Твой максимализм.

— От него остались рожки да ножки. — Я невольно вздохнула. — Но это, возможно, к лучшему. По крайней мере я худо-бедно вписываюсь в реалии современной жизни. Разве не так?

— Все не можешь простить мне эту Алку? — по-своему истолковал мои слова Антон.

— Будем считать, что да. Хотя я про нее давно забыла.

— Она на самом деле никудышная актриса. Просто ты тогда вела себя надменно и неприступно. Однако разлука пошла нам на пользу и…

— А это правда, что юбилейную статью о Ерасове взялся написать ты? — спросила я, чтобы прекратить этот не совсем приятный для меня разговор.

— Правда. И я даже рад, что Сережка дал отбой. Осуждаешь, мисс Правильность? Или снисходительно прощаешь?

Он обнял меня и поцеловал мне руку. Он сделал это в присутствии Саши Березовского. Антон тоже здорово изменился в последнее время.

Дом на Бездорожной показался мне меньше. Он словно нахохлился и осел на один бок.

— А вот и мы! — Антон обхватил Зинаиду Никитичну за плечи и поцеловал. — Какой стол! — воскликнул он, жадно шевеля ноздрями. — Давненько мы не собирались по-семейному. Все дела, дела…

Меня усадили на прежнее место, на месте Тамары сидела тетя Маша, старшая сестра Зинаиды Никитичны. Первый бокал — за здоровье именинницы — пришлось выпить до дна. Не дожидаясь, пока скажется действие шампанского, я смело глянула Сергею в глаза.

«Ты здесь, и мне больше ничего не надо», — сказал мне его ответный взгляд.

«Не сердись на меня за то, что я сделала».

«Я тоже перед тобой виноват».

«Мы все рабы чего-то».

«Мы просто люди, а не боги»…

Я опустила глаза в тарелку. Мне хотелось смеяться и плакать. Это было странное чувство. С ним было невозможно жить так, как живут обычно. Оно должно было найти какой-то выход, иначе… иначе со мной могло случиться что-то непредвиденное.

Я выпила еще полбокала. Постаралась вникнуть в то, что происходило вокруг меня. Увы, мне это не удалось. Я снова посмотрела на Сергея.

«Я тебя люблю», — сказал его взгляд.

«И что мы будем делать?» — спросил мой обреченно.

«Не знаю. Решай сама. Но я без тебя не могу».

— Ты прости меня, Антоша, я уже старая совсем и наверняка от жизни отстала, но все равно скажу то, что думаю, — пробил завесу наших с Сергеем чувств голос Зинаиды Никитичны. — А думаю я, что вы с Ларой не по-людски живете.

— Опять ты за старое! — раздраженно бросил Антон. — Хоть бы сегодня помолчала ради собственного праздника.

— Была бы мне Лара чужой, а я ведь ее как дочку полюбила. Да и все мы. Правда, Сережа?

Он согласно закивал головой и подмигнул мне. Кажется, этого никто не заметил.

— Почему ты не потребуешь у Ирины развода? — гнула свое Зинаида Никитична.

— Объяснял я тебе сто пятьдесят раз. Повторю еще. Первое: Якова Михайловича в нашем городе уважают и даже любят, и пока я формально числюсь его зятем… — Антон посмотрел на меня, потом перевел взгляд на мать. — Словом, мне это здорово облегчает жизнь. Второе: Ирина в моей квартире не прописана, а потому на этот счет никаких осложнений быть не может.

— При чем тут квартира и прописка? — не унималась Зинаида Никитична. — У Лары вся жизнь впереди, а ты ее на птичьих правах держишь. Устроим вам пышную свадьбу. Помнишь, Сережа, какая у вас с Томочкой свадьба была?

— Люблю я свадьбы, ой как люблю! — подала голос Поля. — Жених с невестой такие серьезные и нарядные сидят. Им при всех можно в губы целоваться. А то другие украдкой целуются, как воры. Не люблю я воров. Ой, не люблю!

Ее никто не слушал. Я посмотрела на Антона и подумала: «А что, если он на самом деле захочет на мне жениться? Как и чем я объясню свой отказ?»

— Мы с Антоном не раз обсуждали эту тему, — себе на удивление заговорила я. — Развод наверняка испортит ему карьеру, а ведь это куда важней какой-то печати в паспорте.

— А как же свадьба? — ныла Поля. — Хочу, чтоб жених с невестой в губы целовались. И чтоб на них все смотрели и радовались.

— Помолчи ты, Поля! — в сердцах прикрикнула на сестру Зинаида Никитична. — Не понимаю я вас, дети, не понимаю. Глядите, сами себя не обманите.

«Ты молодец!» — кричал взгляд Сергея.

Вдруг он выскочил из-за стола и бросился к лестнице. Быстро вернулся, держа в руке листок бумаги.

— Антоша и все остальные, послушайте, какое удивительное письмо написал Блок Любе Менделеевой, когда она была его невестой.

«…Мне так хорошо и спокойно, — читал он взволнованным голосом. — Хочу только, чтобы Ты совсем не боялась и помнила, как мы прочно, неразрывно и несомненно связаны. Мы бесстрашны и свободны, и вчера я говорил то, что Тебе не нравилось, не от страха и не от рабства. Будь спокойна и тиха, я с Тобой все время. Ничего дурного мы не сделали и не можем сделать. Если бы ты знала, с какой уверенностью я это пишу и как я близок к Тебе, Ты минуты не боялась бы и не сомневалась. С Тобой, моя Белая Невеста, я думаю, дышу и живу».

Сергей опустил листок и обвел глазами всех, скользнув поверх моей головы.

— Ты неисправим, Сережка. — Антон вдруг прищурил глаза и посмотрел на меня внимательно и чуть удивленно. — Твой Блок в некоторых делах плохой советчик — сам дров наломал порядочно.

Мы засиделись допоздна за чаем и разговорами. Наш с Сергеем мысленный диалог больше не возобновился, хоть мы и часто поглядывали друг на друга. Однажды он улыбнулся мне совсем так, как когда-то в Дюрсо, — я даже точно помнила, когда: он читал начало из «Песни о Гайавате» в бунинском переводе, вдруг забыл строчку и виновато улыбнулся. Мы сидели вдвоем на берегу. Тамара с Антоном катались на водном велосипеде.

«Все началось еще тогда, — осенило меня. — Не только у него, а и у меня тоже. Но я не отдавала себе в этом отчета. Я боялась в это поверить. Но больше я не смогу. Да, я не смогу заниматься любовью с Антоном, спать с ним в одной постели… Но что же делать? Что делать?»

— Томочка сказала мне вчера, что, если бы не Сергей, она давно бы наглоталась снотворных или вены бы вскрыла, — долетел до меня обрывок разговора Зинаиды Никитичны с сестрой. — Он так заботится о ней…

— Что, пора на боковую? — услыхала я голос Антона. Я видела, как внимательно глянул на Антона Сергей и тут же отвел глаза. У него был виноватый и растерянный вид.

— Я не хочу еще. Подышу воздухом, покурю с Сергеем. — Я смотрела Антону в глаза. В них что-то блеснуло, погасло, снова блеснуло. — Мне нужно время… Я так сразу не могу, — бормотала я.

— Как хочешь. А я — на боковую. — Антон направился в мою бывшую комнату, где, как я знала. Зинаида Никитична уже приготовила постель.

Я бродила одна по темному саду, лишь изредка поднимая голову и глядя на окно кабинета Сергея, в котором горела настольная лампа под зеленым абажуром.

«Спасибо тебе, — посылала я Сергею свои мысленные токи. — За то, что поднялся к себе и не позволил превратить это в дешевую мелодраму. Я не забуду тебя. Прощай».

Поезд мчался сквозь ночь, рассекая надвое предвесеннюю степь. Притворно-сердито рокотал в вышине первый в этом году гром.

«Утром я буду в Москве, — думала я. — Книжка прочитана и закрыта. Продолжения не будет».

«Не будет, не будет», — громким стуком отзывались колеса подо мной.

«Он знает мой адрес и телефон. Но он не позвонит мне и не напишет. По крайней мере в ближайшем будущем. Потом боль утихнет, и мы будем вспоминать о том, что было, без горечи. Сейчас мне плохо, зато потом…»

Я лежала в кромешной тьме и думала, вспоминала, анализировала.

Я знала, что поступила так, как должна была поступить.

Еще я знала, что буду ждать от Сергея письма. И вздрагивать от каждого телефонного звонка.

Я точно это знала.

4

Мне всегда казалось, что моя кузина Вика молча осуждает мой ненавязчиво красноречивый девиз: «Свобода, свобода и еще раз свобода». Мне казалось, она осуждает меня за то, что я к своим тридцати так и не стала серьезной, то есть замужней женщиной, мне казалось, она иной раз даже смотрит на меня с состраданием, смешанным с брезгливостью. Дескать, не знаешь ты, милочка-голубушка, прелестей спокойной семейной любви, хоть ты в этом и не виновата — не всем же так везет в жизни, как, скажем, мне. Ну и в том же духе. Вообще мне много чего казалось, пока однажды поздно вечером, уже после «Династии», не раздался телефонный звонок.

— Лорик, мне нужно поговорить с тобой. Неотложно.

— Валяй, — сказала я, с облегчением захлопывая надоевший до тошноты очередной «шедевр» Даниэлы Стил.

— Понимаешь, это сложно сделать по телефону. Это очень интимно.

— Мне кажется, телефон как раз таки и придумали для интима.

— Думаешь? — Вика вздохнула. — Нет, все-таки я хотела бы с глазу на глаз. Может, махнем ко мне на дачу?

— Послезавтра я должна сдать перевод. Я и так слишком затянула удовольствие.

— Да?..

В голосе Вики было такое разочарование, что я поспешила ее утешить:

— Но мне осталось страниц двадцать, а потому я вполне могу уделить тебе две с половиной минуты.

— Сейчас приеду. И… можно я останусь у тебя?

— Можно, — машинально брякнула я и, уже положив трубку, поняла, что случилось нечто вроде космической катастрофы — Вика была домоседка и примерная семьянинка. С тех пор, как она вышла замуж, даже тетя Лена, ее мать, и та не могла заставить Вику остаться у нее заночевать — она всегда сломя голову спешила к своему драгоценному Вадику.

Вика прибыла минут через двадцать. Я не видела ее месяца три с половиной. Она похорошела за это время. Я бы даже сказала, очень похорошела.

— Прости за позднее вторжение. — Вика кинула свой роскошный жакет из каракульчи с норкой на диван и плюхнулась в кресло. Я обратила внимание, что она подстриглась и сделала супермодную прическу. — У тебя не найдется сигареты?

Я сунула ей пачку «Мальборо лайтс». Судя по всему, катастрофа имела вселенские масштабы — Вика, сколько я помню, не уставала клеймить позором курящих женщин.

— Только не смотри на меня так сурово, ладно?

Вика ловко справилась с зажигалкой, и я поняла, что это далеко не первая в ее жизни сигарета.

Я растянулась на диване и прикрылась полой ее жакета. На меня пахнуло «Эскейп»[4].

— И Вадика, как назло, нет дома. Все против меня. Ты веришь в роковое стечение обстоятельств?

— Почему бы и нет?

— Умница. Знаешь, а плыть по течению так здорово. Тем более что в определенных случаях сопротивление бывает бесполезно.

Все мои родственники уверены, что я плыву по течению. И в мыслях не имею убеждать их в обратном.

— Вадька за бугром? — спросила я не из любопытства, а лишь для поддержания видимости диалога.

— В Буэнос-Айресе. Знаешь, на этот раз он так настаивал, чтоб я поехала с ним. Словно чувствовал… — Вика скрипнула пружинами моего продавленного кресла. — Слушай, как у тебя уютно и стильно! Сразу видно, что это обиталище свободного художника.

— Спасибо.

Я невольно подняла глаза на стену, с которой на меня смотрели Кевин Костнер и Джеймс Белуши. Мне давно пора сменить обои, но я упорно продолжаю делать вид, что эту проблему можно решить не только безболезненно, а даже красиво. Оказывается, я не столь уж далека от истины.

— Вадька только что звонил. Я уже была в дверях. Мне кажется, он что-то чувствует. Бедняжка…

Я придерживалась мнения, что муж Вики скорей Казанова, нежели Франциск Ассизский, но Вика, я знаю, незыблемо верила в его святость. Каждому, как говорится, свое.

— Послушай, у тебя сейчас есть кто-нибудь? — вдруг спросила она.

— В смысле?

— В смысле мужского пола.

— Сама не знаю. Сперва нужно сдать перевод.

— Брось притворяться. Одно другому не мешает, — сказала Вика безапелляционным тоном человека, незыблемо верующего в то, что деньги, как и дети, появляются на свет без заметных усилий с нашей стороны.

— Меня недавно бросил любовник. Забрал последние сто баксов и…

— Я серьезно, а ты меня за дуру держишь. — Вика обиделась. Я и не думала убеждать ее в том, что сказала чистую правду. — Ладно, мне не нужно чужих секретов — от своих голова кругом идет. Представляешь, Лорик, я, кажется, влюбилась.

Она ждала от меня реакции на свое признание. Я подняла ноги и завела их за голову. В этой позе мои мозги обычно работали в высшей степени образно и ярко.

— Счастливая. — Вика вздохнула. — Все тебе по фигу, если не сказать больше. Хотя ты, наверное, права. До недавних пор мне тоже окружающая жизнь казалась сплошным телесериалом. Слушай, он так похож на Джеффа Колби.

— Кто?

— Ну… Его фамилия Войтецкий. Станислав Войтецкий. В нем есть польская кровь. Представляешь? Я еще в юности мечтала влюбиться в человека своей крови.

Вика считает себя полькой. Почему-то тетя Лена, ее мать, родная сестра моей матери, так не считает.

— Ты не удивлена? Только честно.

Я уловила в тоне Вики нотки обиды.

— Рада за тебя. От души.

— Серьезно? Я так и знала. Только ты способна понять меня как нужно. Представляешь, он художник по интерьеру. Ужасно образованный и начитанный. За последнее время я так опустилась среди этих «новых русских». Все-таки существуют вещи, которые невозможно приобрести за деньги.

— Например?

— Врожденный аристократизм и интеллект. Обаяние. Тактичность. Особое отношение к женщине. Чуткость, предупредительность, способность угадать…

— Ты с ним уже переспала? — нарочито грубо спросила я, желая спустить ее на землю.

— Еще нет. Понимаешь, мне так трудно переступить через себя. Ты ведь знаешь: у меня не было никого, кроме Вадика. Я такая старомодная, такая… — Вика снова щелкнула зажигалкой. — Но это неизбежно. Без этого любовь неполноценна. Я понимаю это разумом. Господи, неужели все это случилось со мной?

В ее голосе я уловила восхищение. Похоже, она была не на шутку увлечена этим Станиславом Войтецким.

Я опустила ноги и закрыла глаза. Я вдруг вспомнила: «Эскейпом» пахло от меня в тот вечер, когда я познакомилась с Денисом.

— Он совсем не такой, как остальные. Ему достаточно того, что он со мной, держит меня за руку, смотрит мне в глаза, — говорила Вика. — Но я-то понимаю: так не может продолжаться до бесконечности. Мужчине нужна женщина. Это неоспоримо. Я не хочу, чтоб ею стала другая. Ты ведь знаешь, я вовсе не придерживаюсь мнения, что секс способен заменить все остальные ощущения, но то, что он занимает…

Я уже не слушала Вику. Я больше не могла терпеть пытку «Эскейпом». Я вскочила с дивана и уселась на ковре в позе лотоса. О, это обманчивое чувство самообладания…

— Я не могу пригласить Станислава к себе — это некрасиво и, честно говоря, небезопасно, — продолжала Вика. — Он может Бог знает что обо мне подумать. Он и так не поверил, когда я сказала, что ни разу не изменила мужу. Но ведь это так и есть, Лорик, и ты тому свидетель. Слушай, а что, если нам устроить ужин втроем? — внезапно осенило мою кузину. — Само собой, все хлопоты и расходы беру на себя. Лорик, солнышко, это было бы так здорово! А то Станислав наверняка думает, что я из самой что ни на есть кондовой среды. А ведь я и музыке училась, и даже, как ты помнишь, ходила в балетный кружок. Лорик, ну что же ты молчишь? Ты ведь не возражаешь, да?

Вика присела на корточки и попыталась заглянуть мне в глаза. Я их тут же закрыла.

— Я позвоню ему сию минуту. Он, как и ты, ночная птица. Вчера он позвонил мне в половине второго, можешь себе представить? У меня потом так колотилось сердце, что пришлось принять тазепам. У него потрясающий голос. Лорик, лапочка моя, вот увидишь: ты будешь в восторге от Станислава. У вас с ним найдется столько общих тем.

Вика сняла телефонную трубку.

— Но ведь ты собиралась поехать на дачу, — попыталась возразить я: не люблю заводить новые знакомства.

— Что ты! Это так пошло — принимать любовника на собственной даче. Да и соседи у нас ужасно любопытные. Эти Кулешовы даже в окна подглядывают. — Вика уже набирала номер.

Я легла на спину и попыталась расслабиться. Но мне ужасно мешал запах, исходящий от Викиного жакета. Я зажала нос пальцами. От них тоже пахло «Эскейпом».

«От себя не убежишь, — пронеслось в голове. — Да и зачем?..»

Этот Станислав на самом деле оказался великолепным мужчиной — я поняла это, едва он переступил порог моей квартиры. Его глаза ощупали меня со всех сторон, но сделали это очень бережно, даже, можно сказать, нежно. Я понимающе улыбнулась, и между нами мгновенно установилось доверие. По крайней мере мне так в тот момент показалось.

Мы болтали, как давние приятели, и пили сухое вино, которое принес Войтецкий. Вика вырядилась, как на светский раут, и выставила на наше обозрение чуть ли не половину своих бриллиантов, я неплохо смотрелась в трикотажном платье в обтяжку, которое привезла мне из Италии Вика. Я давно убедила себя, что мне не идет грим — я ленива, что касается забот о собственной внешности, — и лишь слегка подкрасила губы и провела серебристо-сиреневым карандашом по краю век. Вика выглядела слишком роскошно для моей кухни. Правда, свечи здорово все ретушировали, заполняя пространство пугливо вздрагивающими тенями. Я не хотела признаваться себе в том, что мне было хорошо. Я давно не чувствовала себя таким образом.

— Он говорит, ты замечательная, — шепнула мне Вика, когда Войтецкий отлучился на минутку в ванную. — Ну, а ты что скажешь? — потребовала она взамен.

— Неплохо. Очень даже неплохо, — задумчиво сказала я и потянулась за своим бокалом. — По крайней мере вкус и такт у этого человека есть. А это в наше время уже немало.

Вика, довольная, рассмеялась, приняв комплимент на свой счет. Она тоже была сегодня на высоте. Она наклонилась к моему уху, явно намереваясь что-то сказать, но в этот момент Войтецкий появился в дверях, и она сделала вид, что поправляет прическу. О, это был изящный, хорошо продуманный жест врожденной соблазнительницы. А я и не подозревала, что за моей кузиной водились такие таланты.

Он ушел на рассвете, и Вика сказала, заваливаясь в постель во всем своем великолепии:

— Получилось очень даже аристократично, хоть мне ужасно хотелось секса. Лорик, ты представить себе не можешь, как меня возбуждает этот мужчина. Хорошо, что ты была рядом, иначе бы я натворила глупостей и наверняка бы потеряла его. Господи, как мне хочется, чтобы наш роман длился вечно!

Через два дня у них было свидание в моей квартире. Я притворилась, что приглашена в ресторан, а сама болталась по улицам и даже сходила в кино. Честно говоря, мне было неприятно отдавать свою квартиру на растерзание бульварным страстям (так мой отец называет внесемейные связи), но я не видела возможности сказать Вике, а уж тем более Войтецкому «нет». Это так не вязалось с моим имиджем свободного художника и раскованно мыслящей женщины, который сама не знаю кто мне навязал.

— Он был ужасно чуткий и внимательный, — доложила мне по телефону Вика. — Каждую секунду спрашивал, что я чувствую, и старался делать мне приятное. Вадьке и в голову не приходит, что я тоже могу что-то чувствовать в постели, хоть он и здорово меня заводит. Представляешь, у Стасика совсем не большой член, но он так умело ведет себя…

— Нас могут подслушать. — Я не выносила откровения подобного рода.

— Да брось ты! Кому это нужно?

— Может позвонить Вадик. Иногда междугородные звонки вклиниваются в местную линию.

— Ой, ты права! Какая же ты все-таки умница! У меня было так один раз, когда я разговаривала с мамой. Вадька как раз позвонил из Самары и услышал, что я подарила маме моющий пылесос. Закатил такой скандал… Все-таки он жмот, как ни верти. Послушай, Лорик, у тебя завтра свободный вечер? — Разумеется, я и рта раскрыть не успела. — Вот и чудненько. Идем в «Савой». Заметано? Поняла, от кого инициатива исходит? — Она залилась счастливым смехом. — Кажется, он наконец прочувствовал, что во мне тоже не плебейская кровь течет. До завтра. Целую.

Когда Вадька вернулся из-за бугра, у них начались скандалы. Дело в том, что кузина отказалась выполнять супружеские обязанности (а я и не подозревала, что в этой дурехе дремала романтическая героиня). Она ссылалась на какие-то таинственные женские болезни и, как я поняла, сыпала терминами из медицинской энциклопедии. Вадька в это не поверил: он что-то просек. Вика отправила Светку к матери и заперлась в спальне. Она проревела два дня, не поддаваясь на уговоры успокоиться. Вадька и Стасик попеременно обрывали мой телефон.

— Я готов ей все простить. Я тоже не святой, как ты догадываешься, но для меня семья превыше всего, — баритонила возле моего уха трубка с голосом Вадика. — Сам виноват: жена не вещь, на антресоль не засунешь. Ты не знаешь случайно, что Витька натворила в мое отсутствие?

— Понятия не имею. По-моему, кто-то доложил ей про твои развлечения, — блефанула я не без злорадства убежденной феминистки.

— Брось. Это тайна за семью печатями. Как чемодан с ядерной кнопкой. Да и последнее время я по уши погряз в делах, так что все это, можно сказать, принадлежит истории. Ты бы поговорила с ней, что ли.

— О чем?

— Ну, скажи, к примеру, что я люблю ее больше всех. Это, как тебе известно, так и есть. Представить себе не могу, что мы с Витькой можем когда-нибудь стать чужими друг другу.

— Сам скажи.

— Она не желает меня слушать. Как ты думаешь, она ничего не натворит?

Я поняла, что Вадька встревожен не на шутку.

«Какие же вы все самоуверенные! Так и думаете, что весь мир вокруг вас вертится, — размышляла я. — Хотя, может, это так и есть…»

— Не думаю. Оставь ее на какое-то время в покое. — Я постаралась придать своему голосу рассудительно-убедительную окраску. — Все образуется.

— Я бы всадил этой сволочи в затылок обойму. — Мне показалось, эту фразу произнес не Вадька, а совсем чужой жесткий человек. — Думаешь, она меня простит? — прозвучало уже на тех же баритонально-бархатных тонах.

— Не исключено. Хотя я бы ни за что не простила.

Я бросила трубку. Я знала: вот-вот позвонит Войтецкий и будет просить у меня аудиенции. Еще я знала, что не смогу ему отказать.

Я сунула ноги в туфли, выскочила на лестницу и вызвала лифт. Податливость не самая привлекательная черта в женщине, хоть мужчины и утверждают обратное. Я предпочитаю жить своим умом.

— Она отказывается встречаться со мной, не хочет говорить по телефону. Признаться, я в полной растерянности, если не сказать — в панике.

Войтецкий положил на стол свои красивые руки. Концы его пальцев едва заметно подрагивали.

Солнце освещало мраморную поверхность разделявшего нас столика, игриво золотилось в высоких стаканах с «Хольстеном»[5]. Я поймала себя на том, что далека от мыслей и беспокойства о душевном и физическом состоянии моей кузины. За окнами вовсю проявляла себя весна, напротив меня сидел красивый, весьма неглупый мужчина. Я заставила себя встряхнуться и вести подобающим ситуации образом, то есть проникнуться волнением и тревогой Войтецкого.

— Я тоже. — Я улыбнулась ему если не с состраданием, то по крайней мере с пониманием. Он коснулся моего плеча. У него оказались горячие руки. Я ощутила это сквозь трикотаж свитера.

— Вы похожи. Очень. Но я не сразу уловил это сходство. — Он с явной неохотой убрал свою руку и виновато опустил глаза. — Прошу прощения. Я плохо спал эту ночь. Да и предыдущую тоже. Мне кажется, во всем виноват я.

— Это так и есть. Вика из тех, кто создан для семейных радостей. Она от природы склонна к моногамии.

— Я, как выяснилось, тоже. По крайней мере стал таким в последнее время. Но ведь я как раз и хочу предложить ей эти семейные радости. Мне казалось, мы оба сильно увлечены друг другом, если не сказать больше. — Он вздохнул и сделал большой глоток из стакана. — Как вы думаете, мы были бы счастливы вместе?

— Думаю, что нет.

— Почему? — недоуменно спросил он.

Я не сразу решилась сказать то, что в конце концов сказала. Этот красивый и гордый самец, сидевший на расстоянии вытянутой руки от меня в залитом весенним солнцем зале бара, был абсолютно чужим человеком, а Вика — моей кузиной. Сама не знаю почему, я все-таки сказала это ему:

— Она слишком примитивна и простодушна для вас. Вы очень скоро в ней разочаруетесь. Для Вики это будет настоящей трагедией.

— Вот как. — Войтецкий растерялся на какое-то мгновение. — Но я с юности мечтал о такой женщине, как Вика. Она не примитивна — она органична. И очень современна. Гораздо больше, чем мы с вами.

Он оказался проницательным мужчиной, но я не собиралась говорить ему об этом.

— Помимо прочего, она чиста и наивна, и мне до сих пор не верится, что вы смогли уговорить ее изменить мужу, — сказала я, почувствовав себя предательницей. — Мне кажется, она еще пожалеет об этом.

— Нет! Она никогда об этом не пожалеет! — Бледные щеки Войтецкого вспыхнули румянцем. — Прошу вас, передайте ей вот это.

Передо мной на столе лежал белый конверт.

— Она лишила меня возможности поговорить с ней. Но она должна все знать. Вы сможете передать ей это сегодня?

— Думаю, да, — сказала я, засовывая конверт в сумку. — Правда, если ее муж догадается, что я выполняю роль почтового голубя, он спустит меня с лестницы.

— А, пошел бы он к… — Войтецкий грубо выругался. Это было неожиданно. — Извините, — спохватился он и больно стиснул мои пальцы. — Мне нужно идти. Позвоню вам вечером.

Я допивала в одиночестве свое пиво и размышляла о том, что моей кузине, этой красивой фарфоровой кукле с телячьими мозгами, кажется, здорово повезло. До меня вдруг дошло, что я завидую ей. И это уже не лезло ни в какие ворота.

Дверь открыл Вадик.

— Наконец, — произнес он так, словно я была по меньшей мере Иоанном Предтечей. — Тебя она наверняка пустит. Ну что я должен сделать для того, чтобы Витька меня простила?

Его страдания меня не трогали — я поклонница формулировки «в человеке должно быть все прекрасно». Вадим не умел красиво страдать — он был выскочкой и плебеем. Да, за деньги можно купить девяносто девять и девять десятых удовольствий мира. Неужели та, одна десятая, дается за просто так?..

— Временно исчезни из ее поля зрения. Напейся со своим коммерческим директором. Сходите в баню либо к бабам. Можно и то, и другое.

Он смотрел на меня так, будто я только что вышла из мужского туалета. Я с трудом удержалась от улыбки. Войтецкий по крайней мере не играл в прятки с самим собой.

— Я купил ей аметистовый кулон и букет роз. Она даже не посмотрела в мою сторону. Я знаю, кто это сделал. — Глаза Вадима грозно блеснули. — Мои люди превратят этого урода в кровавый бифштекс.

— Не горячись. И пообещай мне ничего подобного не предпринимать.

— Ты поговоришь с ней, да? Лоренция, за мной ведь не завянет и не засохнет, будь спок. — Он полез в карман и вытащил несколько стодолларовых бумажек. — Купи себе что-нибудь на день рождения. От меня.

Я оттолкнула его руку и направилась в сторону спальни. Краем глаза я видела, как он рассеянно засунул свои доллары обратно в карман.

— Если что, звони мне по сотовому. Немедленно.

Он стал надевать туфли.

Я удивилась, что дверь в спальню оказалась не запертой. Вика лежала поперек широкой супружеской кровати. Она подняла на секунду голову и, увидев меня, всхлипнула.

Я присела на край кровати и сказала:

— Жизнь на этом не заканчивается. Тем более что Вадька комплексует и готов выполнить любое твое самое несбыточное желание.

Она что-то пробормотала.

— Если хочешь, чтоб я услышала, прибавь немного децибел.

— Я больше так не могу. Я не знаю, что мне делать.

— У тебя есть два выхода. Я буду в любом случае на твоей стороне.

— Спасибо — Вика улыбнулась, жалко сморщив свое распухшее от слез лицо. — Я не могу без него.

Я раскрыла сумку и, оглянувшись на дверь, протянула Викс конверт. Она взяла его нерешительно, с опаской, потом прижала к груди и замерла. Я встала, чтобы уйти, но она схватила меня за руку.

— Пожалуйста, останься. Я так благодарна тебе за все. Прости, прости меня.

Это прозвучало несколько театрально, тем не менее мне было жаль Вику.

— За что я должна тебя простить?

— Я осуждала тебя когда-то. Я считала тебя легкомысленной и поверхностной. Я очень раскаиваюсь.

— Но я такая и есть.

— Ты хорошая. Ты очень хорошая.

— Допустим. В таком случае послушайся меня и кончай со сплином. Вадька говорит, что подарил тебе аметистовый кулон. И розы. Если ты захочешь, я думаю, он свозит тебя на Гавайи…

Вика резким движением села в кровати и обхватила руками колени. Она смотрела в одну точку — на их с Вадькой свадебную фотографию в рамке из настоящего красного дерева. Потом замотала головой и замычала. Мне показалось, у нее поехала крыша.

— Прекрати. Если не хочешь на Гавайи с Вадькой, поезжай на Сейшелы со своим польским Казановой. Только не превращай обыкновенную мелодраму в шекспировскую трагедию.

— Не хочу. Не хочу, — прошептала Вика и закрыла лицо руками.

— Не хочешь — не надо. Чего ты не хочешь?

— Жить.

— Ну и дура, — искренне возмутилась я. — Тебя любят два мужика один другого лучше. Меня, между прочим, в настоящий момент никто не любит.

— Счастливая.

— Представь себе, что да. Хотя, честно, я бы не отказалась провести недельку на Гавайях. Да и против интрижки с этим шляхтичем не возражала бы.

— Он не мужик, а настоящий дьявол. Нет, я не в силах все это вынести.

— Какая же ты хлипкая! Ломаешься от первого порыва. Лучше прочитай письмо и выскажи свои соображения. Твой Вертер будет мне вечером звонить.

— Нет!

Вика схватила конверт и разорвала его на четыре части.

— Так и сказать?

— Да. Я… я больше не могу.

— Тогда слетай в Париж и привези мне платочек от Диора и туалетную воду «Капризы моей кузины».

— Мне сейчас не до шуток.

— А я и не собираюсь шутить. Кстати, можешь взять меня с собой. В качестве компаньонки или секретаря по любовной переписке. Конечно, я буду ломаться какое-то время — сама понимаешь, нужно набить себе цену. Но в конце концов соглашусь…

— Лариса, у тебя нет знакомого батюшки? — таинственным шепотом спросила Вика.

— Только отец Василий. Ты должна его помнить. Когда-то писал слова к песням и обожал смородиновую наливку нашей бабушки Тани. Я слыхала, ряса очень даже идет ему.

— Ты не могла бы пригласить его ко мне?

— Разумеется. Отец Василий обожает красивых женщин. Тем более если они в детстве ходили под стол, за которым он ел кулебяку с грибами.

— Лариса, прошу тебя, будь серьезной. Неужели ты не видишь, что я… умираю?

— Нет, — сказала я, хотя на самом деле встревожилась. — Ты не похожа на потенциальную покойницу. Но в случае чего прикажи Вадику, чтоб ни в коем случае не хоронил тебя рядом с… Витька, что с тобой? Ты чего-то нажралась?

У нее закатывались глаза и дрожали руки. Я схватила ее за плечи и сильно встряхнула.

— Оставь меня, — едва слышно прошептала она. — Я… я ничего не пила.

— Но что с тобой? Что-то болит? Где? Я сейчас вызову «скорую».

— Не надо. — Она улыбнулась мне ободряюще. — Там, возле телефона, визитка. Наш домашний доктор. Позвони ему.

Доктор приехал минут через пятнадцать. Я оставила их наедине. Я рассматривала развешанные по стенам фотографии в стильных рамках и думала о том, как непредсказуема судьба. Кто бы мог подумать, что пышущая физическим и духовным здоровьем настоящая русская красавица Вика окажется такой слабой перед лицом банальных жизненных неурядиц.

Мы с кузиной ходили в один класс и были, что называется, неразлучны. Вику мне всегда ставила в пример мама: собранная, организованная, все по часам и по правилам. Вика спасла меня от самоубийства — мне было шестнадцать, и я была безнадежно влюблена в мужа ее старшей сестры, моей другой кузины Жени. Потом наши дороги разошлись: разные институты, интересы, знакомые. Но мы никогда не теряли друг друга из виду. Мы любили друг друга — теперь я знала это точно. У меня было тревожно и муторно на душе.

Доктор бесшумно прикрыл за собой дверь и сел в кресло возле напольной вазы из темно-синего с розовыми прожилками стекла, которую Вика купила в прошлом году в Генуе.

— Я сделал ей инъекцию. Она заснула. Вы не могли бы объяснить, что случилось?

— Внезапная любовь. Острое чувство вины. Моя кузина очень цельный и чистый человек.

— Я это знаю. Но у нее замечательный муж. От добра добра не ищут.

— Она и не искала. Ее нашли. Скажите, у нее что-то опасное?

— Боюсь, что да. У Виктории Викторовны слабое сердце. То есть я хочу сказать, у нее врожденный порок.

— Первый раз слышу. Мы вместе выросли.

— Она очень скрытный человек. К тому же болезнь проявила себя уже после родов.

Доктор достал портсигар и закурил. Я подумала о том, как абсурдно выглядит эта вещь в конце двадцатого столетия. Мне почему-то сделалось грустно.

— Примерно полгода назад у Виктории Викторовны был сильный сердечный приступ, сопровождавшийся резкими болями и тошнотой. Она наотрез отказалась от госпитализации, хотя мы с Вадимом Александровичем очень настаивали. Боюсь, она переоценила свои силы. — Доктор посмотрел на меня внимательно через свои супермодные очки. Они здорово уродовали его отнюдь не старое лицо. — А вы не смогли бы поговорить… с тем человеком? — неожиданно спросил он.

— И что я ему скажу?

— Чтобы он оставил Викторию Викторовну в покое. Если, конечно, он не какой-то там… вертопрах.

— Он никогда не оставит ее в покое, — с уверенностью сказала я.

— Тогда все может закончиться трагически. — Доктор встал и провел расческой по своим жиденьким волосам. Я отметила, что он уж слишком соответствует моему представлению о том, каким должен быть семейный доктор. — Вдобавок ко всему у Виктории Викторовны плохие сосуды. Ей противопоказано любое, даже самое легкое волнение.

— Я вам не верю, доктор, — отважно заявила я, поняв вдруг каким-то чутьем, что он сказал правду. Но стоит мне в это поверить, и на самом деле случится беда.

Он пожал плечами.

— Дай Бог, чтоб я ошибался. Так или иначе, Викторию Викторовну нельзя оставлять одну. Вадим Александрович дома?

— С ним можно связаться по телефону.

— Прошу вас, уведомите его об этом.

— О чем?

— О том, что ситуация вышла из-под контроля.

— Но ведь можно что-то сделать. В конце концов ее можно положить в больницу, — растерянно бормотала я.

Доктор улыбнулся сочувствующе и даже с сожалением по поводу моей серости.

— В настоящий момент это может лишь ускорить конец.

— О чем вы говорите? — Я поняла, что кричу, и в испуге оглянулась на дверь спальни. — Конец? Это чушь! Моя сестра здорова. Все пройдет… Обязательно пройдет, — завершила я вовсе не так уверенно, как начала.

— Дай-то Бог. Так или иначе, но я обязан позвонить Вадиму Александровичу.

Он набрал номер, которым, судя по всему, пользовался часто, а потому знал на память. Я отправилась в ванную — мне сделалось нехорошо.

Пока я блевала, согнувшись над раковиной в похожей на выставочный зал импортной сантехники ванной комнате, доктор ушел, оставив после себя запах каких-то экзотических сигарет и сладковатой туалетной воды. Я на цыпочках приблизилась к спальне и приоткрыла дверь. Вика лежала на спине, сложив на груди руки. Кто-то, очевидно, доктор, прикрыл ее до пояса краем покрывала.

Напрасно я уговаривала себя, что особых оснований для паники нет, что все доктора на свете шарлатаны и их диагнозы напоминают открытую наугад страницу из «Медицинской энциклопедии». Я заглотнула валокордин и прошлась раза три взад-вперед по просторной, роскошной по самым высоким стандартам современной столичной жизни квартире, подвергшейся два года тому назад разорению евроремонтом. Я, можно сказать, выросла в ней — большой коммуналке в тихом переулке возле Старого Арбата. Когда-то здесь было столько уютных закоулочков и чуланчиков. Они исчезли бесследно, уступив место утилитарному комфорту и безликой стильности.

Когда я снова заглянула в спальню, Вика лежала все в той же позе. Правда, мне показалось, будто ее комнатные туфли стоят не так, как до этого. Увы, это был всего лишь обман зрения.

— Приезжайте, — сказала я, едва Войтецкий снял трубку. — Доктор считает положение очень серьезным.

— Она прочитала мое письмо?

— Порвала его вместе с конвертом. На четыре части.

На другом конце провода послышался горький вздох.

— У меня предчувствие, что она не захочет меня видеть.

— Скорее всего. Но…

Я вдруг покрылась холодным потом, словно за моей спиной прошелестели складки балахона этой безносой нахалки.

— В чем дело? Лора, скажите, что случилось?

— Думаю, пока всего лишь сдали мои нервы. Так вы приедете?

— Это поставит ее в двусмысленное положение.

— Я могу сказать, что вы мой приятель.

— Спасибо. — Войтецкий грустно усмехнулся. — Был бы очень польщен, если б не был расстроен. Простите, у меня дела. Звоните немедленно, если что.

«Черт бы тебя побрал! — подумала я, услышав в трубке короткие гудки. — Похоже, и ты принадлежишь к той породе крыс, которые бегут с тонущего корабля». Я была разочарована. Войтецкий оказался не таким уж и стопроцентным самцом, по крайней мере в моем понимании. Впрочем, я вообще предъявляю к мужчинам непомерно высокие требования.

Я услышала, как щелкнул замок в прихожей. Вадим едва держался на ногах и был белее своей сорочки.

— Витька… С ней все в порядке? — пролепетал он и в страхе перед моим ответом закрыл глаза. — Я… я не знаю, что буду делать, если она… она…

Он вдруг уселся на пол и заплакал.

Я услыхала стон и стремглав бросилась в спальню.

— Это ты, Лорик? — прошептала Вика.

— Да, да. Ну как ты?

— Он здесь?

— Кто?

— Вадик. Мне нужно поговорить с ним. Очень срочно.

Она терла рукой грудь. Ей словно не хватало воздуха.

Вадька опустился на колени перед кроватью, потом сел на пятки и положил голову на покрывало. Он произнес несколько раз «прости». Мне кажется, Вика его не слышала.

— Вадик, умоляю тебя, не позволяй им измываться над моим телом. Лора, — она испуганно и удивленно смотрела на меня своими прекрасными синими глазами, — подойди ко мне.

Я машинально сделала несколько шагов. Мне показалось на мгновение, что я участвую в каком-то странном спектакле. Всего на мгновение.

— Вот тебе уже и полегчало, Витька. Этот доктор настоящий шарлатан. Тебе скоро станет…

— Я умираю, Лора.

Она сказала это просто и как бы даже с облегчением.

— Не говори глупости.

Она медленно покачала головой.

— Лора, он в полной отключке, а у тебя ясная голова. Так вот, запомни: никаких вскрытий. Обещаешь?

— Да, — сказала я, чувствуя, как погружаюсь в беспросветный транс. — Никаких вскрытий.

— Умница. — Она слабо улыбнулась и прошептала: — Я тебя люблю. Прости.

Она закрыла глаза. Глубоко вздохнула.

Остальное я знаю с чужих слов.

Вадик рвал на себе волосы и долго не позволял увезти ее тело в морг. Он был невменяем. Ее мать, моя тетя Лена, только что вышла в очередной раз замуж и проводила медовую неделю в Турции в Белеке. Я лично вела переговоры с управляющим отеля, который отыскал ее на прогулке в открытом море. На мои плечи возложили также обязанность оповестить о скоропостижной кончине Вики родственников и знакомых. Войтецкий так и не появился. На какое-то время я забыла о его существовании.

Похороны были сказочно богатые. Их организовала чья-то очень щедрая рука. Только не Вадькина — он пребывал в полнейшей прострации. Что касается меня, то во всяких оргвопросах я круглый балбес.

Помню, как Вадька упал на гроб, не позволяя опустить его в могилу. Я рыдала дни напролет и выпрашивала у доктора, который всегда был рядом, успокоительные таблетки и капли. Казалось, запас медикаментов у него неиссякаем.

Войтецкий позвонил мне через восемнадцать дней. Я валялась в постели, пытаясь сосредоточить свое внимание на каком-то кино. У него был тусклый голос, но я узнала его с ходу.

— Наверное, ты меня проклинаешь.

— Много чести. Кстати, мы не пили на брудершафт.

— Прости. — Он и не подумал возвращаться к «вы». — Я не могу забыть ее. Это как наваждение. Вы так похожи.

— Ошибаетесь. Хотя, признаюсь, я поддалась на какое-то время вашим чарам. Правда, не настолько, чтоб сыграть в ящик.

— Я был на кладбище. С трудом удержался, чтоб не подойти к ней. У вас такая большая и дружная семья.

— Была. До вашего вторжения.

— Я не виноват. Это судьба. Она не рассказывала, как мы познакомились?

— Послушайте, уже далеко не детское время Я хочу спать.

— Неправда. Ты хочешь, чтоб я к тебе приехал. Я тоже этого хочу.

— Я не открою дверь.

— Я буду сидеть под ней и рассказывать о том, как мы познакомились, как любили друг друга, как я по ней тоскую. У тебя есть ее фотографии?

— Да. Очень много. Витька обожала сниматься.

— Витька… Знаешь, я никогда не смогу думать о ней в прошедшем времени. Я… — У него сорвался голос, и он прочистил горло. — Прости. Я… Но это уже никому не интересно. Лора, я приеду к тебе. В последний раз. О’кей?

— О’кей. — Мне было вовсе не жаль Войтецкого — мне было жаль себя накануне очередной бессонной ночи, полной безрадостных мыслей. Смерть Вики повергла меня в жуткую депрессию. Я даже не подозревала, что могу очутиться в подобной яме.

Я облачилась в драные джинсы и майку. Машинально побрызгала за ушами и на шею одним из последних творений божественного Келвина Кляйна — туалетной водой «Унисекс», примиряющей в своем названии два непримиримых пола. Поставила на плиту чайник.

Он появился, весь в мелких бисеринках дождя. Он осунулся и постарел за те дни, что я его не видела. Я сознавала, что этот человек был причиной смерти моей кузины, но не могла испытывать к нему ненависти. Я даже улыбнулась, когда Войтецкий поцеловал мне руку.

Мы разложили Викины фотографии на ковре под торшером. Оказалось, мы с ней на самом деле были похожи. Это меня удивило и взволновало.

— Вот и все. — Войтецкий сел в кресло и закурил. — Если бы я знал, что все закончится таким образом, я бы не подошел к ней в магазине. Хотя эти последние полгода были так ярки и насыщены впечатлениями, что мне грех о чем бы то ни было жалеть.

— Полгода? Вы так давно знакомы?

— Да. Но мы скрывали это ото всех. К тому же мы пытались сопротивляться нашей любви. Ведь я совсем недавно женился, и моя жена ждала ребенка, которого мы оба так хотели. Он родился мертвым.

— Дела… А я считала вас плейбоем.

— Я был им. — Он вздохнул и провел рукой по красиво тронутым сединой волосам. — Она выбирала туалетную воду для приятельницы. Она уронила кошелек и даже не заметила этого. Я поднял его. Банально, верно? Все остальное тоже может показаться банальным со стороны. Но только со стороны. Я уверен, мы открыли новую страницу в отношениях между мужчиной и женщиной.

— Вы вернетесь к жене. — Я презрительно скривила губы. — Хотя, вероятно, вы и не уходили от нее. Мужчины любят путешествовать из постели в постель.

— Я не живу с ней уже полгода. Мы разошлись по обоюдному согласию.

— Вы хотите сказать, у вас не было параллельной женщины, хотя, насколько мне известно, вы с Викой долго довольствовались исключительно духовной любовью.

— Это не так. Я не сразу сумел отказаться от старых привычек. Но мне пришлась по вкусу роль однолюба.

Я смотрела на Войтецкого и все больше проникалась к нему симпатией. И даже состраданием. Он был таким, каким был. Если он и желал понравиться мне, он пользовался нетрадиционными приемами. Против них у меня не было иммунитета. Я вдруг почувствовала, что вся расплываюсь, как кусок масла на раскаленной сковородке. Я уже представила, как сижу у него на коленях и… Я закрыла глаза и сжала пальцами виски. Я слышала, что он встал с кресла и шагнул в мою сторону. Я сжалась в комок и отдалась судьбе и собственному капризу.

— Спасибо. Мне пора. — Голос Войтецкого ласкал меня своими бархатными полутонами. Изысканность этой ласки мог оценить лишь человек с испорченным вкусом, вроде моего. Войтецкий был из тех неординарных мужчин, которые умеют управляться с женщиной не только в постели. — Очень жаль, что мы встретились для того, чтоб расстаться. Провожать меня не надо.

На короткое мгновение он прижался ко мне, уколов щетиной мое голое плечо. В следующее мгновение я осталась одна. Это повергло меня в еще большую депрессию.

Утром меня разбудила Вадькина мать. Я с трудом узнала ее по голосу, хоть мы с ней довольно часто общаемся при помощи услуг, предоставляемых городской телефонной связью.

— Лариса, ты не знаешь, Витуся не покупала себе в последнее время дорогие вещи или драгоценности? — с места в карьер понесло бывшую свекровь моей безвременно ушедшей из этого мира кузины.

— Понятия не имею. А в чем дело?

— Да так. У Вадьки пропало из сейфа двадцать пять тысяч долларов и что-то там в рублях.

— Когда? — тоном дотошного следователя поинтересовалась я.

— То-то и оно, что мой сын ничего не помнит: третью неделю из штопора не выходит. Но меня настораживает тот факт, что ключ от сейфа Вадик нашел в Витусиной сумке.

— В квартире последнее время проходной двор. До сейфа мог добраться кто угодно.

— Код знала только Витуся.

— Какое это теперь имеет значение! — не выдержала я. — Тем более там ей уже ничего не нужно.

— Это верно. Но Вадик говорит, что это были деньги его компаньона. Тот требует, чтоб их вернули.

Через полчаса позвонила мама. Она сообщила, что Вадик попросил взаймы у Игоря, ее мужа и моего отчима, десять тысяч долларов.

— Мне всегда казалось, у них денег куры не клюют, — рассуждала мама. — Или же это какая-то тонкая игра, рассчитанная на то, чтоб вызвать сострадание родственников и под это дело залезть к ним в карман.

— Что требуется от меня? — не слишком вежливо спросила я. Не выношу, когда мешают делать гимнастику.

— Ничего, кроме совета. Мне неловко брать с родственников расписку, хотя, с другой стороны, это большие деньги.

— Не советую советоваться со мной. Особенно по финансовым вопросам.

— Ты совсем одичала, Мурзик. — Мама сказала это с игривой укоризной. С той самой, с которой часто разговаривала с Игорем, который был моложе ее на пятнадцать лет. — У нас сегодня фуршет в стиле ностальжи. Только чур парой и в романтическом настроении.

— Тогда я пас. Если приглашу синьора А, обидится мистер Би, ну а мсье Си устроит скандал с битьем посуды.

— Мурзик, перестань хорохориться. Мы любим тебя такой, какая ты есть.

— Спасибо, муничка. Я заложу вашу любовь в ломбард и получу проценты. Не беспокойтесь: я дам вам расписку, что верну ее в целости и сохранности. О’кей?

Мама натужно рассмеялась и, пожелав мне удачного дня, первая прервала связь. Я жевала мюсли с орехами, обдумывая сказанное мамой, когда раздался следующий звонок.

— Последняя просьба, — услыхала я голос Войтецкого. — За твое «да» готов отдать то немногое, что у меня еще осталось.

Я почувствовала, как кровь прилила к моим щекам, и потянулась за сигаретой.

— Позвоню через пять минут в дверь, а ты ее откроешь. Дальше будем импровизировать.

Он положил трубку. Я поперхнулась дымом и кашляла до его прихода. По моим щекам текли слезы, когда я шла открывать ему дверь.

— Поехали к ней. Сегодня девятнадцатый день, как ее нет. Говорят, ее душа еще где-то поблизости. Правда, я не верю во всю эту ерунду, но все эти дни ощущаю ее близость и… — Он замолчал. Он смотрел на меня прищурившись и, как мне казалось, с насмешкой. Потом вздохнул и произнес эту фразу, которая сразила меня наповал: — Мне бы так хотелось верить в то, что любовь вечна.

Вика самодовольно улыбалась нам с большой черно-белой фотографии. На ней ей было двадцать один. Помню, ее отец, которого мы прозвали в детстве Старый Вик, сделал в день ее рождения несколько наших портретов. Мой валялся где-то на антресолях. Я не люблю это фото — девять лет назад я знала ответы на все без исключения вопросы.

Потом Войтецкий предложил пойти в ресторан и выпить за упокой Викиной души по рюмке водки. Я не смогла сказать «нет». Когда по моему телу разлилось приятное усыпляющее разум тепло, он накрыл ладонью мою руку и сказал:

— Ты мне очень нравишься. Я люблю Вику, но сегодняшний поход на кладбище был всего лишь предлогом побыть с тобой.

Я не без усилия над собой высвободила руку. Я боялась поднять от скатерти глаза.

— Понимаю: это неприлично. Не подозревал, что окажусь таким бессильным перед лицом…

— Замолчи, — прошептала я. — Это пошло.

— Согласен. Но я сказал чистейшую правду.

— Которой по счету женщине ты ее говоришь?

Я посмотрела ему в глаза. В них что-то дрогнуло и затрепетало.

— Не знаю. Мне кажется, тебе первой.

Мы здорово напились в тот день. Мы больше не говорили ни о чем подобном, но все это витало в воздухе и с каждой минутой сгущалось над нами. Я несколько раз приказывала себе встать и уйти. Увы, эти приказы были невыполнимыми.

Потом мы поехали к моей матери на фуршет. Не помню, как я представила Войтецкого, но все решили, что это мой любовник. Женщины были от Войтецкого без ума, мужчины смотрели на него с завистью и подозрением.

— Кто он? Такое знакомое лицо. Ужасно знакомое лицо. Где я могла его видеть? Ты давно с ним знакома? — спросила мама, когда мы оказались вдвоем на кухне.

— Всю жизнь, — сказала я. — Но встретила я его… Гм, об этом можно написать роман в стиле Джеки Коллинз.

— Не люблю эту писательницу. — Моя мама, воспитанная на глубоко-нравственном соцреализме шестидесятых, брезгливо поморщилась. — Где ты с ним познакомилась?

— В парфюмерном магазине. А что, галантерейный мужик, верно?

— Я думала, у вас серьезно. — Маму огорчило, что ее единственная дочь оказалась такой пошлячкой, и она поспешила по своему обыкновению сменить пластинку. — Знаешь, Вадик считает, что Виктория ему изменяла.

От неожиданности я чуть не выронила бокал с коктейлем.

— Глупости. Она не знала, как это делается.

— Ты недооцениваешь ее. Виктория была стопроцентной женщиной. Вадька сам виноват, что она наставила ему рога. Представляешь, он сказал сегодня утром Елене, что Виктория обобрала его до нитки.

Тут в кухню вошел Войтецкий, и мы пошли танцевать. Я думала, что в гробу видала все эти танго и фокстроты, но Войтецкий заставил меня поверить в то, что в объятиях партнера по танцу много романтики. Нам пытались подражать, но безуспешно. Дело в том, что тот фуршет, как и все мамины вечеринки, был мероприятием для семейных. А семейные люди, я уверена, на сто процентов лишены романтики.

— Но я не буду спать с тобой, — сказала я, когда Войтецкий особенно нежно прижал меня к себе. — Знаешь, почему?

Он не отрываясь смотрел на мои губы.

— Не знаешь. Между прочим, причина очень даже прозаическая. Я не люблю секс в пьяном виде. Я вообще последнее время не люблю секс. Это какой-то самообман. Мышеловка. Из-за крохотного кусочка сыра оказываешься в клетке. А я не хочу жить в клетке, ясно?

— Да. — Его дыхание опалило мне ухо. Настоящие мужчины знают, что ухо — одна из самых эрогенных зон у настоящей женщины. — Мы поступим так, как пожелаешь ты.

— Но вообще-то я не синий чулок. И уж конечно, не принадлежу к сексуальным меньшинствам, — несло меня по волнам пьяного словоблудия. — И комплексов у меня, можно сказать, нет. Просто не имею времени влюбляться серьезно. Я деловая женщина и живу на подножном корму. Любовь выбивает из колеи. Черт, но как же мне хочется вылететь из этой проклятой колеи унылого равновесия!

Я молола что-то еще, а Войтецкий мне поддакивал. Потом мы очутились в машине, которая мчалась сквозь ясную майскую ночь по пустынному Варшавскому шоссе.

— Я не хочу на дачу, — шептала я, чувствуя, как рука Войтецкого сжимает мое правое плечо. — Это… это банально. Ты и ее так же совращал? Господи, мы так слабы перед вашими штучками!

Он молча терся щекой о мою щеку и сладострастно целовал в ухо.

Я точно помню, что спала в ту ночь одна, — не умею напиваться до умопомрачения, хоть у меня и выносливая печенка. Я проснулась в широкой мягкой кровати. За окнами ласково шелестели деревья и кусты.

«Классический вариант: доверилась малознакомому человеку, напилась, расслабилась. — Я стояла босая на полу и рассматривала в зеркале свое припухшее лицо. — Хороша, мать, хороша. Недаром еще бабушка говорила: твоя доверчивость до добра не доведет».

Мои шелковые шаровары и блузка аккуратно висели на стуле.

Я торопливо оделась и подошла к окну. Рама открылась без натуги. В полутора метрах подо мной была мягкая зеленая трава. Я взобралась на подоконник, спустила наружу ноги.

В эту секунду в комнату вошел Войтецкий.

— Доброе утро.

Я закрыла глаза и прыгнула вниз. Я сделала это не из страха за свои драгоценные честь и жизнь — мне вдруг стало невыразимо стыдно.

Я продиралась сквозь заросли, не отдавая себе отчета в том, куда бегу и зачем. Минут через десять я выбилась из сил и поняла, что заблудилась.

Вокруг был лес — прозрачный, подсвеченный солнцем березняк, вдали темнел ельник. Я села на бугорок и расплакалась. Я давно не плакала, хотя жизнь последнее время вовсе не гладила меня по головке. Меня охватило вдруг полное бессилие. А главное — страх перед будущим.

Минут через двадцать я уже была в состоянии разложить все по полочкам. Да, Войтецкий обладал надо мной большой властью. Гораздо большей, чем можно было предположить поначалу Если он будет продолжать атаку, я, конечно же, сдамся. Мой здравый смысл наверняка взбунтуется, но это ни к чему хорошему не приведет — начнется полный разлад, который закончится, не исключено, психушкой. Этот Войтецкий умеет действовать на какие-то мои сокровенные места, то есть нервные окончания. Давненько они у меня отдыхают. Я даже решила, что они атрофировались.

А вообще этот тип смахивает на героя классической оперетты в исполнении обаятельного актера. Есть такие мужчины, которые затевают любовную игру, увлекаются ею не на шутку, но не забывают ни на секунду о том, что это всего лишь игра.

Да, Войтецкий всего лишь играет со мной. Я поняла: во что бы то ни стало мне нужно делать от него ноги. И лучше сейчас, пока я еще худо-бедно на них стою.

Начался дождь, и я побрела куда-то, чувствуя себя в лесу, как в большом вольере. Минут через пятнадцать набрела на высокую проволочную ограду, за которой оказались шикарные постройки в стиле просперити а-ля «новый русский». Я шла вдоль ограды, пока не увидела лазейку. Не знаю, что мне вдруг взбрело в голову ею воспользоваться, — обычно я уважаю право людей на частную собственность.

Вокруг не было ни души. Лес сменился цветником, окружавшем ухоженную лужайку. На нее выходили окна веранды большого дома из алого кирпича с красной крошкой. В качалке возле стола кто-то сидел, и я стала подниматься к дому по еще не достроенной лестнице.

— Прошу прощения, но я заблудилась. Вы не могли бы показать мне…

Сперва у меня отвисла челюсть, потом потемнело в глазах.

Передо мной была Вика! Это было очевидно. Как и то, что мы обе к этой очевидности не были готовы.

— Что ты здесь делаешь? — спросила она и прижала к груди руки, словно хотела закрыться от меня.

— Сама не знаю. Ты… Господи, я только вчера была на твоей могиле!

— Черт бы побрал весь этот маскарад! Не представляешь, как это оказалось хлопотно! Да и накладно.

Я села в кресло, хоть она и не предлагала мне сесть, — мои ноги превратились в мягкий воск.

— Представляю. Это была идея Войтецкого?

— Послушай, я ни перед кем не обязана отчитываться. Я и так всю жизнь делала то, что заставляли меня делать другие. Надоело. До чертиков.

— А я почти влюбилась в Войтецкого. В его красивую немного старомодную скорбь. Последнее время у меня такая ностальгия по всему…

— Ты с ним много общалась?

— Разумеется. Думаю, так полагалось по разработанному вами обоюдно сценарию.

— Не знаю ни о каком сценарии — мне просто осточертела моя прежняя жизнь, вот и все.

Вика передернула плечами. Она явно нервничала.

— Восхищена. Развод, дележ имущества… Унизительно, хлопотно, стоит больших нервов. К тому же много нулей с трудом делятся на две части…

— Что ты хочешь этим сказать?

— Что я в восторге. Думаю, это роковая ошибка, что я пишу книги, а не ты. Да что я — Дюма-отец в сравнении с тобой наивный враль. А Вадька твой просто лопух. Мне ничуть не жаль, если его пристрелят в собственном подъезде как мошенника.

— Прекрати. Я столько натерпелась за свою семейную жизнь. Ты представить себе не можешь, как он издевался надо мной. Мотался со своими шлюхами по заграницам, пил, гулял, а я сидела в четырех стенах и блюла себя, как настоящая монашка.

— Думаю, игра стоила свеч. — Я обвела глазами веранду. — То есть я хочу сказать, в твоем новом монастыре куда более гуманные порядки и его настоятель строго соблюдает посты. Поздравляю, милая кузина.

Она скривила губы, словно ей в рот попало что-то кислое.

— Войтецкий хотел тебя охмурить? — вдруг спросила она и внимательно посмотрела на меня.

— Да. И ему это, можно сказать, удалось.

— Так я и думала. Он разыгрывал из себя Тристана, пока я была я. Теперь же меня попросту нет.

— Но с какой целью Войтецкий тратил время на меня? Или ты наплела ему, будто я знаю, где хранятся сокровища царя Соломона?

Вика смотрела на меня, как бы оценивая, насколько мне можно доверять.

— Понимаешь, Лорик, ты самая близкая мне душа. Так уж повелось с пеленок. Тебе единственной я сообщила о том, что влюбилась в Станислава.

— Спасибо за честь.

— Не надо над этим смеяться. — Вика наморщила свой гладкий белый лоб. Судя по всему, разговор этот давался ей нелегко. — Мне больше не на кого рассчитывать в этом мире.

— А как же Войтецкий? — не удержалась я.

Она нахмурилась еще больше.

— Ни один мужчина не в состоянии понять до конца женщину. Даже если он ее очень любит. Ты сама говорила мне об этом.

— Я и не собираюсь отказываться от своих слов. Просто моя религия способна принести облегчение далеко не каждому.

— Но у меня не было другого выбора. Да, я любила Вадьку, но он вел себя как последний хамлюга и ублюдок. Я долго делала вид, что у меня все в порядке. Поверь, это мне стоило больших нервов. А потому я имею право на половину всего имущества. Чужого мне не надо, но половина квартиры и всего остального принадлежит мне.

— А Светка? Кто позаботится о ней?

— Об этом я тоже подумала. Вадька недолго будет вдовствовать, попомни мои слова. Мачеха оберет Светку до нитки. Я положу на ее счет кругленькую сумму. Она получит денежки к своему совершеннолетию. Но для этого я должна получить долю имущества. Лорик, ты обязана помочь мне.

— Каким образом? Ведь де-юре тебя больше нет.

— Но есть мое завещание. Оно хранится в надежных руках.

— Завещание? И кому, позволь спросить, ты все завещала?

— Тебе. Кому же еще? Только ты способна понять меня. Представляешь, какой вой подняла бы моя матушка, узнай она о Войтецком. Ты же знаешь, какая она подозрительная. Она бы наверняка сказала, что Станислав аферист и мошенник.

— Может, так оно и есть? — вырвалось у меня.

— Лорик, мне известны его слабости лучше, чем тебе, — ведь мы знакомы больше двух лет. Да, он гуляка, но ведь он замечательный мужчина, согласись. Особенно на фоне всех этих алкашей и педиков, которые нас окружают.

— Представляю, как я звоню Вадьке и говорю: завтра переселяюсь на твою жилплощадь. Баксы делим на две части. Послушай, но каким образом можно разделить будущий урожай, если ты обнесла забором ваш совместный сад еще до того, как поспели яблоки?

— Пускай он это докажет. Ничего не ведаю, ничего не знаю. К тому же меня больше нет в живых. А ты никому ничего не говори, и, уж конечно, Вадьке. За тебя все скажет нотариус. Тем более что Илья Петрович большой виртуоз по части ведения дел о наследстве. — Я резко обернулась и увидела Войтецкого. Он улыбался мне так, словно мы были самыми близкими друзьями. — Он позвонит тебе сегодня вечером. Если возникнут осложнения, дело будет передано в суд. На твоей стороне закон.

— Но я больше всего на свете ненавижу сутяжничество. А уж тем более с родственниками. Неужели вы не можете обойтись собственными силами?

— Мы тебе заплатим, — вмешалась Вика. — Скажи, сколько ты хочешь?

— А сколько может стоить удар ножом в спину ничего не подозревающему ближнему? — начала заводиться я. — Вадька звонит мне каждый день, и я пытаюсь утешить его всеми известными мне способами.

— Интересно, кто тебе доводится родственником: Вадька или я? — обиженным тоном спросила Вика.

— Погоди, Витуся. — Войтецкий больше не улыбался. Он вдруг сбросил с себя маску. Под ней оказалась совершенно незнакомая мне физиономия с хищным оскалом. — А тебе не кажется, что альтернативы у тебя не существует? Объясняю современным языком: делай, гнида, так, как тебе говорят, иначе залью керосином твой вшивый домик.

— Не понимаю по-польски. ПрОшу, пане, перевести.

Он ударил меня наотмашь. На блузку закапала кровь. Странно, но боли я не ощутила.

— Стасик, прекрати! Она сыграет по нашим нотам. Покочевряжится немножко и сыграет. Ее дражайшая бабушка лежит в Склифе с переломом. Не думаю, что возле ее палаты дежурит ОМОН.

— Возле тебя он тоже не дежурит. Тем более что на этот раз даже белые тапочки покупать не придется, — парировала я.

— Сучка! Шлюха! — Это были самые нежные слова из тех, которые бросал в мою сторону Войтецкий. По выражению лица Вики я видела, что и ее они напугали.

Я смотрела на пятна крови на моей новой шелковой блузке и думала о том, что выкинула восемьдесят пять баксов коту под хвост. Вернее, Войтецкому. Ведь это для него я вырядилась в свой самый лучший наряд. Мне хотелось плакать. Оттого, что отныне я уже никогда не смогу поверить в любовь мужчины.

Они вдвоем отвезли меня домой. Это было рискованное предприятие, но я поняла, что Вика ревнует меня к Войтецкому. Она, вероятно, права: некоторых мужчин вид крови приводит в состояние повышенной сексуальной готовности.

Я знала, что у меня на самом деле нет выбора. Я не принадлежу к безрассудно храброй породе правдоискателей: если вопрос заходит о жизни или смерти — моей либо моих близких, я готова согласиться с тем, что Земля стоит на четырех китах, а Волга впадает в пустыню Сахару. Вика соизволила подняться в мою квартиру. Я заметила, что она таращится на мою скудную, если не сказать нищенскую, обстановку полными слез умиления глазами. Конечно, после почти трех недель загробной жизни с этим неандертальцем я бы, наверное, пошла вприсядку по собственному потолку.

Едва они отбыли, раздался телефонный звонок.

«Начинается, — подумала я, не торопясь снимать трубку. — Прощай спокойная праведная жизнь».

Я оказалась более чем права.

С Вадькой была настоящая истерика. Из его слов я с трудом поняла, что в него только что стреляли возле собственного подъезда.

— Я боюсь ночевать дома… Я приеду к тебе… Я так и знал… Они требуют, чтоб я продал квартиру и дачу и расплатился с долгами… Они от меня не отстанут…

Вадька расплылся, как студень от солнца, и мне пришлось скормить ему целую горсть таблеток. Едва он затих, свернувшись калачиком на моей тахте, как позвонил тот самый Илья Петрович. Он мог бы и не представляться — никто из круга моих абонентов не изъяснялся такими рублеными фразами и так казенно.

— Я уведомлю господина Вертухина о наших с вами притязаниях. Я посоветую ему нанять адвоката, ибо предпочитаю иметь дело со знающими законы людьми. Встретимся завтра в пять у меня в офисе. — Он продиктовал адрес. — Я сию минуту поставлю в известность господина Вертухина.

Он положил трубку. Через тридцать секунд заверещал аппарат сотовой связи, который Вадим оставил в кухне. Я ходила взад-вперед возле стола. Я думала: сейчас подо мной провалится пол. Как ни странно, этого не произошло.

Наконец Вадька спустил ноги с тахты и взял трубку. У меня закружилась голова. Я села на пол, опершись спиной о стенку. Вадька слушал и кивал головой, как деревянный болванчик. Наконец положил трубку на стол и сказал:

— Виктория оставила завещание. Завтра я встречаюсь с истицей. Ее фамилия Королева. Кто бы это мог быть? И как могло случиться, что она, умершая столь внезапно, оставила завещание? У нас есть дочь и вообще… — Он тряхнул головой и покачнулся, но устоял на ногах. — Очень хотел бы я увидеть эту госпожу Королеву, если она существует в природе. Сдается мне, что это все замаскированный рэкет. Вот только каким образом Виктория попалась на их крючок?

Мне было искренне жаль Вадьку. Мне стоило немалых усилий не расколоться. Я поняла, что не выдержу этой грязной процедуры дележа чужого наследства.

Вадька взял меня за руку и рывком поднял с пола.

— У меня к тебе просьба, — сказал он, дохнув перегаром похмелья. — Думаю, ты одна из немногих, с кем можно пойти в разведку. Я прав?

Я опустила глаза. Это было только начало…

— Ладно, не скромничай. — Он вышел и вернулся с жестянкой из-под бисквитов, которую сунул мне под нос. Я открыла крышку. Жестянка была полна золотых монет. — Царские. Высшей пробы. Достались когда-то по дешевке. Хорошо, что догадался спрятать их у матери в тряпье. Как ты понимаешь, я не могу держать их дома, тем более с появлением этой загадочной госпожи Королевой. Засунь куда-нибудь.

— Лучше верни этот клад туда, откуда взял. — Я была близка к истерике. — У меня даже железной двери нет.

— Там братец может хапнуть. У него хороший аппетит на чужое. Да и после того, что учудила покойница, я никому не верю.

— Мне бы тоже не следовало.

— Ну, это ты брось. — Вадька смотрел на меня повлажневшими от умиления глазами. — Запрячь подальше. Светке сгодится. Если меня шлепнут, ты уж не бросай девчонку, ладно?

— Кто тебя шлепнет?

— Киллеры госпожи Королевой. Тем более звоночек уже был. Хотел бы я заглянуть в глаза этой Горгоне. — Он ударил себя по лбу и заметался по кухне. — Понял. Я все понял. Какой же я дурак, что раньше не догадался! Ах, какой я кретин! Да ведь эта госпожа Королева — любовница Бестаева, моего компаньона. Последнее время баба эта с Витькой были не разлей вода — вместе по магазинам, парикмахерам, в бассейн. Ну, конечно же, ее фамилия Королева. Сперва они обчистили меня до нитки, потом отправили на тот свет жену. Теперь очередь за мной. Но я так просто не дамся. Послушай, ты не смогла бы поехать со мной завтра к этому нотариусу? В пять часов.

— Нет. — Я не знала, куда мне девать глаза. — Завтра я… ложусь в больницу. У меня запущенная язва желудка.

Как ни странно, он с ходу мне поверил и весь как-то сник. Он улегся спать на ватном одеяле возле батареи. Время от времени он постанывал во сне. Я не сомкнула глаз ни на секунду, хоть и напилась всяких снадобий. Ситуация, в которой я очутилась, казалась безысходной. Я была мышью в мышеловке. Увы, даже кусок сыра, ради которого она лишилась свободы, оказался ненастоящим. Будь проклят наш суррогатный век!

На рассвете раздался звонок в дверь. Вадик мгновенно сел, обхватив руками колени.

— Это они. Не открывай.

Тот, кто стоял за дверью, оказался нетерпеливым человеком. Почему-то это обстоятельство подействовало на меня успокаивающе. «Убийца — это автомат. Он и будет звонить как автомат», — думала я.

— Пойду открою. Мне кажется, это…

Я прикусила губу. Я не ведала, откуда у меня появилась уверенность, что за дверью стоит Вика.

— И не вздумай. Я позвоню в милицию.

— Нет. — Я бросилась к двери и щелкнула замком. Вика оттолкнула меня в сторону, захлопнула дверь и накинула цепочку.

— Ты одна? — Она дышала так, словно поднималась пешком на «Седьмое небо». — Черт, он поймет, что я у тебя. Теперь от него не скрыться. — Она проскользнула в комнату прежде, чем я успела ее предупредить, что у меня Вадик. Они столкнулись лоб в лоб.

Они смотрели друг на друга в точности, как смотрят в подобной ситуации герои телесериала. В этом была какая-то заданность. Увы, наша жизнь состоит из довольно ограниченного набора сюжетов.

— Прости, Вадик. Я была такая дура. Я все поняла. Хорошо, что ты здесь. Постой, а что ты тут делаешь? — Она набросилась на меня: — Снюхались! Войтецкий был прав: ты еще та штучка. Вадька, ты спал с Лоркой? Признавайся!

Я повалилась на тахту и захохотала. Я знала, что это истерика, но не могла остановиться. По моим щекам текли слезы, уголки моего рта тянулись к ушам. Все это отражало состояние моей души.

Они закрылись на кухне. Я слышала возбужденные голоса, звон стекла. Наконец все стихло, и я заснула. Возможно, все случилось в обратном порядке.

Когда я наконец разлепила отяжелевшие от тазепама и прочей дряни веки, я увидела улыбающееся лицо Вики. Она сидела на краешке тахты и гладила меня по голове.

— Вставай! Едем к прокурору! Вадька говорит, сперва нужно во всем сознаться, а после долбать общими силами этого афериста Войтецкого.

— Ты, может, снова нас разыгрываешь? — спросила я у Вики в машине. — Прокурор-то небось, как и доктор, свой человек.

— Это точно, — подтвердил Вадька. — Сколько раз вместе в баньке парились. Да и дома он у нас бывал. Вот удивится, когда увидит ее живой-здоровой! — Вадик обнял жену за плечи и чуть не врезался в задницу синего «Фольксвагена». — Но ты мне так и не сказала, кто такая эта госпожа Королева. Неужели Бестаев мог подложить мне такую свинью?

— Много будешь знать, никогда не разбогатеешь по-настоящему. — Вика повернула голову и едва заметно подмигнула мне своим искусно подведенным глазом. — У твоего Бестаева кумекалки не хватит провернуть такое. Госпожа Королева решила не возбуждать гражданского иска по поводу вступления в наследство. — Она подмигнула мне еще раз. — Госпожа Королева живет согласно своему кодексу чести.

— Но как ты могла спутаться с таким проходимцем?

Вадик покачал головой.

— Можно подумать, твоя Алка лучше, — беззлобно огрызнулась Вика. — Думаешь, я не знаю, что ты хотел жениться на этой профурсетке? Людка мне все сказала. Она молодец — свое место знает, хоть у твоего Бестаева жена чучело огородное, и я бы первая поздравила его, если б он с ней развелся. А эта твоя Алка круглая идиотка и аферистка.

Они вяло переругивались всю дорогу. Вадька затормозил у шикарного подъезда с фонарями. Мы вышли из машины. Вика сказала:

— Все-таки как здорово снова очутиться в этом мире. Тоже мне, нашел дуру. Шлепай к своему корешу, а мы подождем тебя здесь, — велела Вика Вадьке, усаживаясь в кресло в коридоре. — Этот, разумеется, — кивнула она в сторону Вадика, — тоже не подарок, но по крайней мере европеец. Войтецкий, как ты, очевидно, поняла, стопроцентный азиат.

— Ладно, не заливай. Чего-чего, а к нашей сестре он знает все тропки, — возразила я.

— Это пока она не расставила ножки. Стоит ей хоть раз это сделать, и все пропало. Он из тех, кто слопает тебя с косточками. — Вика закрыла глаза и вздохнула. — Это так здорово, когда бабу кушают с косточками, — прошептала она.

— Так в чем же тогда дело?

— Может быть, в тебе. А там кто его знает. В общем, когда я увидела тебя, такую свободную и зацикленную только на себе, я поняла: хочу на волю. Приносить себя в жертву нельзя даже такому мужику, как Станислав. Ты молодец: не гнешься, не ломаешься. На тебе еще не один из них челюсти свихнет, — с явным злорадством заключила Вика.

Я усмехнулась. Оказывается, не так-то просто поколебать создавшийся имидж. Да и стоит ли это делать? Не лучше ли лезть из последних силенок вверх по лестнице собственного упрямства? Хотя Вика права: очень сладко довериться без оглядки любимому.

— У тебя на самом деле ничего не было с Войтецким? — вывел меня из задумчивости голос Вики.

— Было. Все что угодно.

Я озорно тряхнула головой.

— Ну и что скажешь по поводу его сексуальной оснащенности? Правда, мне особенно не с кем сравнивать — мой Вадька не блещет природными данными, да и фантазией Господь обидел. У тебя, наверное, куда больше возможностей для сравнения.

— Ты, как всегда, права, милая кузина. Если хочешь знать, я не могу сравнить Войтецкого ни с кем из знакомых мне мужчин.

— Я так и знала. — Вика вздохнула. — Может, я зря дала задний ход?

Она в задумчивости покусывала нижнюю губу.

Появился Вадька.

— Нас примут через десять минут, — сказал он. — Валерий считает, дело хлопотное и довольно долгое. К тому же с душком. Но нас, должно быть, пронесет. Девочки, может, вас проводить в туалетную комнату? Лора, ты, кажется, забыла причесаться. К прокурорам не ходят с лохматой головой.

Я рассеянно провела рукой по своим взъерошенным волосам.

— Сойдет. Госпожа Королева хороша при любом освещении и макияже.

— А я пойду подкрашу губы.

Вика прошмыгнула в какую-то дверь без опознавательных знаков.

— Так что, ты тоже была в сговоре? От кого-кого, а от тебя этого не ожидал. Могла бы дать намек, что против меня плетутся козни. Эх ты! А я так верил в нашу дружбу.

Во мне бушевали самые противоречивые чувства. То, что я сказала, было тщательно взвешено на весах горькой мудрости и разочарованности в себе:

— Я не такая сильная, как вы думаете. Я самая обыкновенная женщина.

5

Порыв ветра подхватил листья клена, швырнул мне в окно и умчался дальше. Сад красиво обнажался, шепча таинственные прощальные пожелания.

Потом прилетела юркая жизнерадостная синица и долго внушала мне прописные истины относительно вечности. Я и без нее знала, что жизнь прекрасна. Но — теоретически. На практике для меня наступила темная полоса. Тому не было объективных причин — мир субъективен. Потому что он создан для нас, а не наоборот.

Мама посоветовала мне отдохнуть и «развеяться», подразумевая под этим поездку в Турцию или Эмираты, — все ее знакомые приезжали оттуда полные энтузиазма и с набитыми дешевыми тряпками чемоданами. Мне лень было возиться с визой и прочими формальностями, приводить в порядок себя и гардероб. А потому я позвонила Лидии, своей тетке, младшей сестре отца, и напросилась в гости. Теперь я жалела об этом — провинциальная жизнь навела на меня еще большую тоску и повергла в сонное оцепенение.

Я подошла к зеркалу и стала расчесывать волосы. За последние месяцы я похудела, а главное — перестала за собой следить. Мне вдруг надоело осознавать себя каждую минуту женщиной, привыкшей вызывать восхищение мужчин. И в то же самое время я понимала бессознательно необходима сильная встряска, иначе не за горами апатия, увядание и прочие прелести рокового для женщины четвертого десятилетия. «Хочу покоя, — сладко нашептывал внутренний голос. — Хочу никого не любить. Хочу просто жить…»

Я облачилась в халат и спустилась в столовую, даже не удосужившись заколоть волосы в пучок. Антонида уже собрала на стол. Меня ждал по-деревенски плотный завтрак с салом, сваренными вкрутую яйцами, домашними булочками и крепким чаем. Лидия подняла глаза от тарелки и приветливо мне улыбнулась. Она безропотно сносила мои опоздания к столу.

Тете было за сорок, но она прекрасно себя сохранила. Темные, не тронутые сединой волосы, веселые живые глаза, бедра изящно и плавно переходят в стройную талию… Лидия была породистой женщиной, чего даже мама не могла отрицать, хоть и невзлюбила сестру мужа с первого взгляда.

— У нас вечером гости, — сообщила Лидия, намазывая горчицей ломтик розового деревенского сала.

Я удивленно вскинула брови. Моя тетка не любила устраивать приемы и сама ходила по гостям чрезвычайно редко.

— Приедут Космачевы и Дима с женой. Антонида запечет баранью ногу.

— Космачевы? Но ведь ты… Я не знала, что вы поддерживаете дружеские отношения. Помню, ты сама говорила, что Анжелика Петровна корчит из себя барыню.

— Я и сейчас это говорю, — невозмутимо ответила Лидия. — Но, как тебе известно, моя мать, а твоя бабушка Валя в свое время крестила Георгия.

Я вздрогнула при этом имени, хотя у меня было несколько знакомых Георгиев. Но то были сугубо деловые знакомства.

— Ты сегодня не работаешь? — спросила я, с трудом выдерживая теткин взгляд.

— Ты же знаешь, по воскресеньям наше ателье выходное. После завтрака поеду в город за тортом и шампанским. Если хочешь, поедем вместе.

Я рассеянно кивнула.

— Вот уже который год мы собираемся двадцать первого октября. В прошлый раз Николай прислал телеграмму. Я была очень тронута, что он не забыл мать.

— Сегодня день рождения бабушки, — вспомнила я. — Но мне все-таки кажется, она недолюбливала Космачевых.

— Моя мама была сложным и противоречивым человеком. — Лидия отодвинула от себя тарелку и знаком велела Антониде подавать самовар. — Дядя Анжелики Петровны очень помог им с отцом во время оккупации. Он был интендантом и имел доступ к продуктам.

— Первый раз слышу. — Честно говоря, эта информация была мне до лампочки — с тех пор минуло больше чем полвека. Но я постаралась сделать соответствующий вид. — Бабушка мне никогда об этом не рассказывала, — для большего подобия добавила я.

— Они любили друг друга. И даже собирались… Впрочем, этого никто толком не знает. Этот Миша Орлов был очень странным и, как мне казалось, несерьезным человеком. Отец звал его насмешником.

Тут появилась Антонида с самоваром, и Лидия замолчала. В провинции умеют хранить семейные тайны.

Вскоре начались звонки от заказчиц — Лидия была самой модной в городе шляпницей, потом мы поехали по магазинам, прихватив с собой соседку, потом я гладила свою нарядную юбку из шифона. Словом, в тот день мне так и не удалось узнать, что собирались сделать когда-то моя бабушка и дядя Анжелики Петровны некто Миша Орлов, с которым они любили друг друга.

— Прекрасно смотришься! — воскликнул Димка и стиснул меня в братских объятиях. — Почему не позвонила, что приезжаешь? Примчался бы в аэропорт на своем новеньком «Ауди». Ты еще не видела мою машину?

— Покажешь. Похоже, я здесь поторчу.

— Чудненько. — Он радостно потер руки. — Знакомься: это Ира, моя благоверная. — Свежая полноватая женщина приблизительно моего возраста обхватила меня за талию и чмокнула в щеку, обдав почти забытым ароматом когда-то модных в Союзе «Клима». — Хороший у меня вкус, правда, сестричка? Мать, у тебя что-то горит на кухне. Боюсь, как бы не ужин.

Димка остался таким же шумным, суетливым и слегка бестолковым, каким был в детстве. Это меня обрадовало — с возрастом начинаешь ценить стабильность.

Я вздрогнула, услыхав звонок. Димка уронил на ковер сигарету и чертыхнулся.

Прибыли муж и жена Космачевы.

— Прошу тебя, проследи за Димой, — шепнула мне на кухне Лидия. — А то напьется и…

Ее последние слова заглушило шуршание целлофана от подаренного Анжеликой Петровной букета больших бледно-сиреневых хризантем.

— Это Иркина забота. Кстати, если ты помнишь, у меня нет опыта семейной жизни.

— Он опозорит меня на весь город. Эта Космачева такая сплетница.

У тетки было несчастное лицо.

— Что, она пьяных не видела?

— Димка становится такой злой, стоит ему перебрать. Ох, кажется, началось!

Из гула голосов в столовой до меня донесся звенящий на предельно истеричной ноте голос Димки:

— Ты засунула своего сына в психушку. Ты…

Голос его сорвался.

— Успокойся, Митенька, — заворковала Ирина. — Мы сейчас выпьем чайку и ляжем в постельку.

— Уйди! — рявкнул он так, что звякнули хрустальные подвески люстры. — Погоди, Старый Мопс, выведу я тебя на чистую воду!

Это мы с Димкой прозвали Анжелику Петровну Старым Мопсом. С бабушкиной подачи. Я мысленно перенеслась на пятнадцать лет назад, но меня вернул к действительности набиравший обороты скандал.

— Димочка, родненький, вспомни о бабушке. Сегодня ее день, — причитала не свойственным ей высоким сопрано тетка. — Анжелика Петровна не виновата, что Юрасик заболел.

— А кто же тогда виноват? Я? Или, быть может, Лора? Юрасик сказал, мать не хочет, чтоб мы с ним поддерживали отношения. И знаешь, почему? Да потому что он…

— Замолчи. Иначе всю жизнь будешь раскаиваться. — У Анжелики Петровны был спокойный, самоуверенный голос. — Можешь считать, я тебя предупредила.

В столовой наступила тишина. Я схватила со стола поднос с шоколадным тортом и раздвинула тяжелые портьеры.

На меня уставились пять пар испуганных глаз. В наступившей тишине торжественно и зловеще пробили куранты.

В который раз я убедилась в том, что провинция обожает хранить свои тайны.

— Примчусь на твою свадьбу с огромным удовольствием, хоть вообще-то не люблю семейные торжества.

Лидия с усилием натягивала на деревянную болванку колпак из вишневого фетра. Дня через два из этого получится изысканная шляпка.

— Я тоже. А посему отменим их с общего согласия.

Лидия вздохнула и принялась разглаживать несуществующие морщины на фетре.

— И все-таки я была бы очень рада, если б ты наконец встретила…

— Сказочного королевича. Или на худой конец племянника Борового. Уже не встречу, тетя. Нужно было пятнадцать лет назад чесаться.

Я взяла эту цифру с потолка. Мой язык сработал прежде, чем мозги. Нам обеим вдруг стало неловко.

— Дима женился в девятнадцать. Это тоже плохо. Особенно для мужчины. — Лидия вздохнула. — Ранние браки, как правило, быстро распадаются.

— Тебе не угодишь. Злишься, наверное, что рано стала бабушкой.

— Что ты! Только Васек и оправдывает этот брак.

— Тебе не нравится невестка?

— Нет. — Лидия отошла к окну и стала смотреть в сад. — Не нравится.

— Ну да, ты же надеялась, что Димка приведет в дом Татьяну Ларину.

— Я была уверена, что он приведет тебя.

— Шутишь. — Я неопределенно хмыкнула. Признаться, сейчас эта идея показалась мне дикой. Раньше я думала иначе. — В нашем роду не в почете браки между двоюродными братом и сестрой.

— Твоя бабушка, между прочим, вышла замуж за родного дядю и была с ним счастлива.

— А как же некто Миша Орлов? Согласись, этот герой несколько не вписывается в рассказ о семейной идиллии.

— Дело в том, что… словом, теперь уже трудно что-либо переиграть. Все как будто устоялось, утряслось. Да и вряд ли кому-то станет легче от того, что он узнает правду.

Еще одна тайна. Не семейка, а замок Синей Бороды.

— Ладно, тетя. Как говорит одна моя знакомая, не будем пилить опилки. Мы с Димкой уже давно бы разошлись каждый в свою сторону. Правда, у меня был бы статус сходившей замуж женщины.

— Вы бы не разошлись. Никогда. Я бы об этом позаботилась.

— А я и не знала, что ты любишь блефануть. И все равно спасибо за комплимент.

Я отвесила шутливый поклон.

Лидия взяла меня за руку и повела с собой.

Я не была в ее комнате пятнадцать с лишним лет. В ту пору мы с Димкой обожали дурачиться на высокой теткиной кровати. В ее отсутствие, разумеется. Мне показалось, что время в ее комнате законсервировалось и лежало в спрессованном виде, как грибы в банке.

Лидия приподняла репродукцию «Золотой осени» Левитана, что-то под ней покрутила, чем-то звякнула. У нее в руках оказалась большая палехская шкатулка. Когда она откинула крышку, даже я, ни бельмеса не смыслящая в бриллиантах и прочей мишуре, которой люди обожают себя украшать, обомлела.

— Это должно остаться в семье. Так велела мама.

— Да тут целое состояние! — Я не могла оторвать глаз от старинных браслетов, колец, серег. — У тебя есть внук.

— Он не… — Она смутилась. — Он вырастет и отдаст все жене. Мужчина не способен распорядиться как подобает семейными реликвиями. Они должны достаться женщине. Тебе.

— Поезд ушел, тетя. Наверное, все-таки придется смириться с тем, что твою невестку зовут не Лариса, а Ирина. К тому же, как я поняла, Димка сделал свой выбор без нажима с чьей-либо стороны. Ты сама рассказывала, как он сходил с ума по этой Ирке.

— У нас не было другого выхода. Спасибо еще, у парня оказались хорошие мозги. — Лидия села на кровать и высыпала бриллианты на покрывало. Она вынула из кучи тонкое золотое колечко с крохотным рубином и протянула мне. — Отец подарил это кольцо маме, когда еще был женихом. Мама с ним не расставалась.

Я никогда не видела на бабушке золотых вещей. Я вообще не видела, чтоб она носила какие-либо украшения, если не считать серебряной цепочки с крестиком. Но я редко видела бабушку. Лидия же прожила с ней бок о бок тридцать с лишним лет.

— Нравится? Тебе очень идут драгоценности. Ты в нашу породу.

— А не опасно держать дома такие сокровища?

— Никто о них не знает. Кроме нас с тобой. — Лидия подмигнула мне заговорщицки. — Антонида уверена, что я завесила картиной печную отдушину. Здесь на самом деле была когда-то печная отдушина. Димке и в голову не приходит, что я богата, как Крез. А то бы давно все пустил на ветер.

— Но отчего такое доверие к моей особе? — спросила я.

Лидия ответила не сразу:

— Ты самая родная мне душа. Не только по крови. Ты словно повторяешь мою судьбу.

— Ошибаешься, тетя. Я люблю импровизировать.

Она меня не слушала. Она занялась тем, что выбирала из кучи драгоценностей браслеты и складывала их в левое отделение шкатулки. Потом выудила массивные серьги в виде усыпанных мелкими бриллиантами полумесяцев и стала разглядывать их, что-то напевая. Вдруг она сгребла все в кучу, быстро побросала в шкатулку и захлопнула крышку. Я услыхала шаги. На пороге стояла Антонида.

Дом Измайловых для меня был с детства родным. Мы приезжали сюда с мамой, когда я была совсем маленькой, потом я приезжала сюда одна на каникулы. Как и моя кузина Вика, я не ходила в любимых бабушкиных внучках — всю свою любовь она отдавала Димке, которого лелеяла с пеленок. И все равно здесь мне всегда было уютно и вольготно, здесь грело меня ощущение семьи.

Мой дедушка был директором школы. Он умер внезапно, прямо на уроке. Дедушка был старше бабушки на шестнадцать лет.

Его смерть не отразилась на материальном состоянии семьи — бабушка имела широкую клиентуру, состоящую главным образом из зажиточных дам бальзаковского возраста, жаждавших стильно одеваться. Она великолепно шила. Из всех детей только Лидия пошла по ее стопам. Остальные избрали не слишком урожайную ниву интеллектуальной деятельности.

Лидия была младшим ребенком в семье Измайловых. (Мне нравится эта фамилия. Быть может, потому, что, согласно семейному преданию, ее обладатели ведут свой род от турецкого паши Измаила, увековеченного лордом Байроном. Увы, мама, желая отомстить отцу, записала меня на свою, девичью.) В семнадцать она стала матерью. Уж не знаю, почему Лидия не вышла замуж за Димкиного отца — судя по всему, это тоже одна из ревниво охраняемых семейных тайн. Этого типа я помню: пил безбожно, торговал на базаре натюрмортами собственного изготовления, писал афиши для кинотеатров и тому подобное. Рассказывают, окочурился в какой-то канаве. В ту пору еще была жива моя бабушка, которая заказала по своему несостоявшемуся зятю поминки. Лидия с Димой как раз отдыхали в Сочи. Никто и не подумал сообщить им о случившемся.

Когда-то мы с Димкой были не разлей вода. Он всего на год с небольшим меня младше, но, в отличие от меня, всегда опережал свой возраст и в физическом, и в умственном плане. Словом, нам обоим есть что вспомнить из прошлого.

Особенно мне запомнилось то лето теперь уже пятнадцатилетней давности.

…Я закончила девятый, Димка восьмой. Он был помешан на «Queen», и я привезла ему из Москвы новый альбом и фотографии Фредди Меркури, которые с трудом отыскала на барахолке. В то время у меня еще не было кумиров в музыкальном мире, если не считать моей стойкой, прошедшей сквозь бури и ураганы любви к музыке Чайковского. Зато я бредила цирком, как когда-то балетом, и мечтала сделать карьеру акробатки-наездницы. По сей день не могу понять, откуда во мне такие фантазии.

На третий день моего пребывания у Измайловых Дима привел во двор белую лошадь. Она стояла под моим окном и хрустела травой. Ни до, ни после этого события не испытывала я столь ослепительной радости. Я выделывала на спине смирно стоявшей Аиды — так звали мою новую игрушку — всевозможные штучки-дрючки, потея в своем блестящем черном трико от неимоверных усилий, когда у ворот остановилась белая «Волга» и из нее вышли нарядная женщина и молодой человек в темных очках.

Так я познакомилась с Космачевыми. Матерью и сыном.

— Очень одаренный мальчик, — комментировала в тот вечер бабушка, утюжа на большом столе под яркой стосвечовой лампочкой отрез темно-розовой фланели. — В четырнадцать лет закончил экстерном школу. Знает немецкий и французский. Учится одновременно в двух институтах. А стихи какие пишет!.. Парню-то всего ничего — девятнадцать лет.

Помню, Юрасик понравился мне с первого взгляда. Если бы не всепоглощающая страсть к цирку, в ту пору владевшая мной безраздельно и подавлявшая все иные ощущения и желания, Георгий — Юрасик — Космачев стал бы моей первой любовью. Может, он и был ею, кто знает?..

— Но мамаша его еще та штучка, — продолжала свой монолог бабушка. — Строит из себя форменную аристократку, а сама не может отличить Есенина от Маяковского. Георгий, слава Богу, в дядьку пошел. Митя, ты помнишь Михаила Андреевича Орлова? — обратилась она к внуку.

Я заметила, что Лидия подняла голову от «Советской женщины» и с беспокойством взглянула на мать.

— Помню. А почему он не пишет нам? Он же обещал писать, — с обидой в голосе сказал Димка.

— Твой дедушка его не любил. — Лидия притворилась, будто внимательно изучает какую-то выкройку. — Да и мои братья-сестры все как один его…

— Лида, ребенку совсем ни к чему знать про отношения между взрослыми, — строго одернула тетку бабушка. — Он не пишет потому, что эмигрировал в Западную Германию. Это, как тебе известно, капиталистическая страна.

— А если он вдруг умрет, кому все останется?

Димка подмигнул мне.

Обе женщины уставились на него так, словно он съел лягушку. Потом они переглянулись и каждая вернулась к прерванному занятию.

— Мне, наверное. Он говорил, что очень меня любит. Хоть бы он не женился там, в Германии.

Я не могла понять, шутит Димка или говорит серьезно. Что касается взрослых, то они восприняли его высказывания всерьез.

— Как тебе не стыдно! — воскликнула Лидия и в сердцах швырнула «Советскую женщину» на пол.

— Господи, прости несмышленыша! — Бабушка осенила свою грудь размашистым крестом. — С какой такой радости он должен оставить все тебе? У него есть племянница и внук.

— Они стыдятся его, а я им горжусь, — заявил Димка. — Анжелика Петровна сказала, что из-за дядьки ее не приняли в партию. Может, и меня не примут в комсомол, если я возьму и скажу, что Миша Орлов — мой отец.

— Не смей! — Мне показалось, бабушка швырнет в Димку горячим утюгом. — Еще чего сдуру выдумал!

— Он же далеко. Да и ты сама говорила, что Миша Орлов не боится сплетен. Уж лучше иметь папочку-капиталиста, чем алкаша. Мамуленция, ну почему ты у меня такая старомодная? За Орловым женщины табуном ходили, а ты предпочла ему этого козла.

— Молчать! — Я и не подозревала, что бабушка может впасть в такую ярость. Ее лицо исказилось до неузнаваемости. — Не смей разговаривать так с матерью!!

Димка не спеша встал с дивана, отвесил бабушке нарочито глубокий поклон и, насвистывая «Богемскую рапсодию», отвалил в сад.

Юрасик снова приехал на следующее утро. Один. Он пригласил нас с Димкой на прогулку по городу.

Я надела соломенную шляпу с букетом шелковой сирени возле тульи — один из лучших образчиков вдохновенного мастерства Лидии, — Димка вырядился в атласные шорты и майку с надписью «Queen». Мы объедались мороженым в «Снежной королеве», самом элитном в городе кафе, где даже был кондиционер, зашли на местный пляж — там у Юрасика оказалась масса знакомых, — потом пили холодный апельсиновый сок на террасе особняка Космачевых. Словом, предавались всем известным по тем временам светским удовольствиям. Закончили вечер у нас в столовой за самоваром и пирогом с вишнями. Юрасик глядел в окно поверх Димкиной головы и читал стихи. Одно четверостишие помню по сей день:

Ладонью ласкаю я юноши грудь, Под пальцами словно искрит и мерцает, Откуда-то токи желанья бегут, Куда-то меня увлекают.

Помнится, я подумала тогда, что если слово «юноша» заменить на «девушка», взрослые, то есть бабушка с Лидией, сочли бы стихотворение непристойным. Мысленно я произвела эту замену, процитировав в голове всю строфу целиком. У меня поплыло перед глазами. В этот момент Димка наклонился к моему уху и сказал громким взволнованным шепотом:

— Волосы у Юрасика красивые. Я тоже хочу такие длинные отпустить. Тебе нравится, когда у мужчины длинные волосы?

— Подумаю и скажу тебе завтра.

Назавтра Димка притащил откуда-то длинный кудрявый парик. Мы по очереди примеряли его перед зеркалом. Мое лицо он делал хорошеньким, но очень глупым. Димке умопомрачительно шел. Я подкрасила ему ресницы, подвела глаза. Он напялил мой новый сарафан. Димка кривлялся перед большим зеркалом на веранде, когда появился Юрасик. Он увидел его в зеркале, замер на минуту, потом стал паясничать с особым удовольствием.

В тот день мы поехали в зоопарк. Я облачилась в сарафан, который оказался мокрым на животе от Димкиного пота. Юрасик сказал, чтобы Димка не снимал парик. К моему удивлению, тот послушался.

Мы были пестрой и веселой компанией. На нас обращали внимание.

— Ты забыл смыть грим, — сказала я Димке, когда Юрасик пошел покупать билеты на речной трамвайчик.

— Я специально его оставил. Как ты думаешь, Юрасик заметил?

— Конечно. Наверное, решил, что мы играем в дочки-матери.

— Послушай, а почему у мужчин не принято краситься?

— Потому что у вас принято бриться.

— Я серьезно, а ты хохмишь. — У него на самом деле был сосредоточенный и заинтригованный вид. — Я бы очень хотел знать, почему мужчине нельзя влюбиться в другого мужчину.

Эту тему мы обсудить не успели — появился Юрасик и потащил нас на пароход. Потом мы катались на американских горках, танцевали на летней танцплощадке под шумящими на ветру каштанами. Я то и дело меняла Юрасика на Диму и наоборот, они же танцевали только со мной, хотя вокруг было полным-полно свободных красивых девушек. Юрасик читал стихи. Некоторые слова заглушали музыка и ветер над нашими головами. Но мне было очень весело оттого, что мой кавалер читал мне стихи. Его горячая рука спокойно лежала на моей талии, глаза были устремлены в одну точку чуть повыше моих бровей. Иногда мне казалось, будто они смотрят в мои глаза. Тогда внутри что-то вздрагивало, и по телу разливалось радостное тепло.

Прощаясь, Юрасик поцеловал меня в щеку, на какое-то очень короткое мгновение коснулся губами моих губ. Димке он крепко пожал руку.

Я уже облачилась в пижаму и собралась было погасить настольную лампу, когда Димка приоткрыл дверь и просунул в щель голову.

— Все-таки он крейзи.

— Кто? — не сразу врубилась я.

— Этот Юрасик.

— А в чем, собственно, дело?

— Представляешь, он пригласил меня к себе. Когда ты торчала у клетки с мартышками. Он сказал, мы будем загорать у них на балконе голышом.

— Пойдешь? — без особого энтузиазма поинтересовалась я.

Димка пожал плечами и опустился на корточки возле моей кровати. Он все еще не смыл грим.

— Испачкаешь свою подушку, — сказала я.

— Я буду спать на спине. Знаешь, я, наверное, схожу к Юрасику. Всего на полчаса. Мне очень интересно посмотреть на голого мужчину.

— Никогда не видел, что ли?

— Нет. Видел только голых женщин. В жизни и на фотографиях.

— Но почему ты решил, что Юрасик крейзи?

— У него столько знакомых в городе. Даже среди актеров драмтеатра есть друзья. Неужели ему интересно со мной?

— Для того чтобы загорать вместе нагишом, не обязательно испытывать какой-то особый интерес к кому-то, — изрекла я и посоветовала: — Надень парик.

Димка почему-то смутился.

— Я похож в нем на девчонку, — пробормотал он, глядя куда-то в стенку.

— Ну и что? Может, Юрасик и клюнул на тебя из-за того, что ты похож на девчонку.

— А ты бы пошла, если б Юрасик пригласил тебя позагорать с ним вдвоем в голом виде? — неожиданно спросил Димка.

Теперь смутилась я, но попыталась скрыть это.

— У меня аллергия на солнце и на голых мужчин. Понял?

— Ты не говори ему, ладно? Сам не знаю, почему я вдруг сказал тебе это.

— Валяй-ка к себе. Бабушка поднимет хипеж, если вдруг узнает, что ее милые внучата общаются между собой после девяти вечера, да еще в неглиже.

— Мы с тобой брат и сестра.

— Для взрослых это не аргумент. Я не хочу, чтоб возле моей комнаты поставили Антониду.

Он встал с корточек и наклонился надо мной.

— Можно тебя поцеловать?

— Чего это вдруг?

— Захотелось. Ужасно.

Его сухие плотно сжатые губы коснулись моих и вдруг раскрылись. Мои бессознательно потянулись к ним. Поцелуй получился настоящим. Это был мой первый поцелуй. У Димки, как я догадалась, тоже.

Я оттолкнула его и отвернулась к стенке. Я слышала, как он на цыпочках вышел из комнаты и бесшумно прикрыл за собой дверь.

Я лежала и думала о том, что мне пора влюбиться наконец по-настоящему, а не в своих фантазиях, как это было раньше. Я мысленно перебрала всех своих знакомых и остановила выбор на Юрасике. Проанализировав сложившуюся ситуацию, поняла, что Юрасик мной заинтересован, может, даже слегка влюблен. «Я тоже влюблюсь в него, — пообещала я себе, засыпая. — Он необычный и очень мягкий, нежный. Таких я еще не встречала. Мы будем любить друг друга преданно и красиво. Я обязательно влюблюсь в Юрасика…»

Следующий день я провела в туманных мечтах о любви, прокручивая в уме всевозможные ее перипетии, почерпнутые из романов и кинофильмов. Черты лица Юрасика, который, как полагается, был главным героем всех моих так называемых приключений, были словно размыты струями дождя, вдруг обрушившегося на город.

«Это хорошо, что дождь, — думала я, делая зверскую гимнастику на паркете в коридоре — Димка не будет загорать с Юрасиком на балконе».

Димка отсутствовал целый день. Я неприкаянно слонялась по дому и смотрела из всех окон на улицу. Наконец вышла на веранду, где бабушка наряжала в голубой мелким горошком крепдешин крутобедрый старинный манекен.

— А где Димитрий? — спросила она, глядя на меня поверх очков.

— Наверное, пошел ловить рыбу.

Бабушка хотела было что-то сказать, но передумала и снова занялась своим делом. Я забралась с ногами в качалку и стала ее раскачивать.

— Прекрати! — вдруг услышала я раздраженный бабушкин оклик. — Без тебя с утра голова болит.

Я испуганно вскочила. Я знала, бабушка была ровна и мягка со всеми без исключения. Я видела ее в ярости второй раз.

— Ладно, качайся. Это все от дождя. Сумрачно как-то на душе.

Бабушка тяжело вздохнула.

— Ты беспокоишься за Димку, — сработала моя интуиция. — Наверняка балдеет где-то под своего Фредди и обжирается ирисками. Димке надо было девчонкой родиться — столько сладкого даже я не в состоянии слопать.

— Последнее время они сдружились с Георгием. Может, Димитрий теперь у него?

— Нет. Сегодня нету солнца.

— А при чем тут солнце?

Мне показалось, бабушка произнесла эту фразу с каким-то беспокойством.

Я пожала плечами и собралась было улизнуть с веранды, но она схватила меня за руку и заставила повернуться к ней лицом.

— При чем тут солнце? — уже безо всякого выражения переспросила она.

— Они… собирались идти на рыбалку, — пролепетала я.

— Фантазируешь на ходу. Говори: при чем тут солнце?

Если бабушка рассчитывала расколоть меня приказным путем, она жестоко ошибалась. Еще не родился человек, способный заставить меня сказать либо сделать что-то такое, чего я не хочу делать или говорить. Сие вовсе не означает, что я упрямая. Истина проста, как кусок хлеба: не перевариваю насилия.

Я вырвалась и убежала к себе.

Димка к обеду не появился. По лицам бабушки и Лидии я поняла, что они встревожены. Правда, обе изо всех сил делали вид, будто пустое место на так называемой детской половине стола — обычное явление.

Когда Антонида поставила большое блюдо с ало-малиновым арбузом и вышла, Лидия спросила, ни к кому не обращаясь:

— Юрасик сегодня придет?

Я потянулась за арбузной скибкой, сделав вид, что не слышу.

— Лариса, у тебя спрашивают: Георгий должен сегодня прийти? — продублировала вопрос бабушка.

— Мы никогда не договариваемся заранее, — буркнула я и уронила арбуз на скатерть.

— Так позвони и пригласи его к чаю, — сказала Лидия.

— Много чести.

Я-таки выдала свою обиду.

— Я испеку королевский пирог и куплю пепси-колу. Или ты хочешь фанту? — не унималась тетка.

— Я хочу шампанского.

Бабушка и Лидия переглянулись.

— Хорошо. — Это сказала бабушка. — Мы пригласим Георгия на пирог с шампанским. — Она сняла трубку и набрала номер, прежде чем я успела что-либо возразить. — Анжелика Петровна? Лариса хочет поговорить с Георгием… Его нет дома?.. А вы не знаете, где он? — Бабушка кивнула головой и медленно положила трубку. — Едем в город. — Она встала из-за стола. — Сама выберешь шампанское.

— Но ведь Юрасика нет дома.

— Появится. Куда денется? Мне кажется, Георгий в тебя влюблен.

— Оставайся дома, мама. Я управлюсь сама.

Лидия громко отодвинула стул и наклонилась поднять салфетку. Я обратила внимание, что у нее дрожит рука.

— Ты думаешь? — Бабушка какую-то долю секунды колебалась. — Да, так будет лучше. Как-никак ты ему мать.

В машине воняло бензином, и меня почти мгновенно укачало. Лидия медленно ехала вдоль мокрой и безлюдной главной улицы, вертя по сторонам головой. Она резко затормозила возле белой «Волги», стоявшей на обочине у входа в кинотеатр «Чайка».

— Это его машина? — спросила она.

— Наверное. Да, это точно его машина.

Я с трудом проглотила слезы обиды.

— Итак, они пошли в кино. — Лидия вырулила на тротуар, чуть не сбив урну с мусором. — Вылезай.

— Но здесь нет ни одного магазина.

— Нам нужно сказать им, что сегодня будет пирог с шампанским. — Она открыла дверцу и щелкнула над головой затвором зонтика. — Нет, ты не ходи. Кто-то должен остаться в машине.

Я видела, как она бежала по лужам. Я не могла понять, как Лидия могла догадаться, что Юрасик пригласил в кино Димку. А если даже так, что здесь особенного?

Я злилась на них обоих. Ведь последнее время мы развлекались втроем. К тому же мне казалось, что Димка всего лишь довесок к нам с Юрасиком. Нечто вроде компаньонки. Видимо, я здорово обманулась.

Они появились минуты через три. Лидия шла в середине.

Сев в машину, Димка собрался было что-то сказать мне, но Лидия уже успела открыть свою дверцу.

— Анжелика Петровна недовольна, что ты отрываешь Юрия от дел, — сказала она, резко выжимая газ. — Тебе тоже не мешало бы заняться геометрией.

Как ни странно, но Димка даже не подумал огрызнуться. Вообще у него был растерянный вид.

Наш вечер так и не состоялся — у Юрасика оказались неотложные дела, о чем нам сообщила по телефону Анжелика Петровна. Мы сидели за нашим семейным столом и пили чай с королевским пирогом. Шампанское поставили в холодильник до лучших времен.

Потом я поднялась к себе, погасила свет и стала размышлять над случившимся. Вернее, над тем, чего не случилось. Сюжет моего «романа» с Юрасиком развивался совсем не так, как должен развиваться сюжет о двух юных влюбленных.

Димка влез в мое окно по дереву. Это был новый и весьма странный путь, тем более что ветка была тонкой и опасно провисала под его тяжестью. Он уселся на полу возле моей кровати и сказал запыхавшимся голосом:

— Мать не разрешает мне видеться с Юрасиком. Она считает, что это не дружба, а игра в поддавки. Но это неправда. Юрасик говорит, ему весело со мной, хоть я еще и подросток.

Я молчала, все еще переживая обиду.

— Юрасику тоже нравится Фредди, представляешь? А я думал, он только своим Моцартом и Бетховеном интересуется. Он говорит, нашу дружбу освящаешь ты. Знаешь, Лорка, мне кажется, Юрасик влюблен в тебя.

Я недоверчиво хмыкнула.

— Обиделась? — допытывался Димка.

— Еще чего. У меня дел было по горло.

— Дел? Ах да… — Мне показалось, Димка смутился. — Ты же готовишься в цирковое. Мы с Юрасиком так и думали, что у тебя много дел, и решили не беспокоить тебя.

Возникла неприятная для нас обоих пауза, полная недосказанности и фальши.

— Слушай, махнем сейчас к Юрасику? Он обрадуется, — предложил вдруг Димка.

— Я хочу спать. К тому же Юрасик занят.

— Да врет этот Старый Мопс! Она тоже не хочет, чтобы мы дружили. — Димка дернул меня за руку. — Одевайся. Я знаю, как к ним пробраться, чтоб Альма не слышала. Юрасик показал мне лазейку. И где его окно, показал.

— Сам иди. Я хочу спать, — заупрямилась я.

— Ну, пожалуйста, Лора, прошу тебя. Один я не могу. Я боюсь, сам не знаю чего. Лорка, ну почему ты не хочешь пойти к Юрасику?

В конце концов я согласилась. Надела джинсы и черную майку с длинными рукавами. Потом озорства ради нацепила черный парик…

Димка встал на четвереньки, я влезла к нему на спину, а Юрасик подал мне руку. Операция нашего тайного проникновения в дом Космачевых прошла более чем успешно. Мы восседали втроем на широкой тахте Юрасика и смеялись над собственными хохмами, которые в тот вечер сыпались из нас троих, как из дырявых мешков. Разумеется, мы общались полушепотом и смеялись очень тихо — призрак гнева Анжелики Петровны витал над нашей троицей, превращая наше свидание в увлекательное, полное тайн приключение.

Потом Юрасик вынул из-за книг бутылку кагора и шоколадные конфеты. Я опьянела с ходу — что называется, руки-ноги отнялись. Я лежала на тахте. Юрасик вдруг погасил торшер. Димка сидел в кресле у зашторенного окна и жевал «Мишку косолапого». Юрасик наклонился надо мной, задрал майку и впился горячими мокрыми губами в мой живот.

Я приглушенно ойкнула и чуть не отрубилась. Потом Юрасик лег на меня и поцеловал в губы. Это был конец света. Но я продолжала мыслить, а значит, существовать, как выразился кто-то из знаменитых. А мыслила я следующим образом: «Нельзя, чтоб это видел Димка. Это нехорошо. Неужели Юрасик этого не понимает?..»

— Прости, — шепнул он мне в самое ухо. — Никто ничего не видел.

— Эй, что вы там делаете? — подал голос Димка. — Я тоже хочу поиграть в эту игру.

— Иди сюда, — пригласил его Юрасик, перелез через меня и улегся возле стенки. — Ложись с краю.

Димка сделал так, как ему велели. Он дышал на меня кагором и шоколадом. Я чувствовала, как громко стучит его сердце.

Мы притихли. Я закрыла глаза Юрасик протянул руку, скользнул пальцами по моему обнаженному животу. Димка сделал то же самое. Их руки встретились и замерли, крепко сцепившись…

На следующий тень я упала со спины Аиды в клумбу и рассекла затылок о бордюр. Кровь капала на траву, когда Юрасик нес меня на руках в дом. Потом я лежала в своей кровати в окружении суетящихся домочадцев. Юрасик держал мою руку в своей и нежно ее гладил, пока доктор делал мне перевязку и укол от столбняка.

Анжелика Петровна несколько раз приезжала справиться о моем здоровье, каждый раз привозила шоколадку, а в последний — маленький флакон польских духов «Быть может». Юрасик пропал на два дня. Она сказала, что он так переживает, что затворился в своей комнате и не выходит даже в сад. Он звонил мне каждый вечер ровно в семь. У него заплетался язык, как у пьяного. Димка слонялся по дому в каком-то оцепенении. Иногда он заходил ко мне, садился на ковер возле кровати и тяжело вздыхал.

На третий день мне стало лучше. Я даже спустилась к завтраку, но во двор мне не разрешили выйти. В сумерках на меня вдруг напала такая тоска, что я пролежала минут двадцать, спрятав голову под подушку. Я вдруг поняла, что мечтам о карьере циркачки сбыться не суждено. Подтверждением тому было падение с Аиды. Пять лет назад я вот так же оплакивала свою несбывшуюся мечту о балете. Увы, жизнь состояла из сплошных разочарований, и это, как я верно почувствовала, были первые ступеньки лестницы, по которой я только начала восходить. «И любви на свете нет, — обреченно думала я, раздосадованная более чем странным поведением Юрасика, которое не соответствовало созданному мной стереотипу. — Зачем о ней пишут, снимают фильмы? Почему люди обманывают друг друга?..» Потом я заснула. Мне снилось, будто я иду по проволоке, натянутой между двумя деревьями, а внизу стоят Дима и Юрасик и внимательно следят за каждым моим движением. Проволока прогибается подо мной, качается, а я все иду и иду… Юрасик вдруг схватился за нее руками, подтянулся и очутился рядом со мной. Он обхватил меня за пояс, и мы пошли рядом, по очереди ставя ноги. Это было восхитительно. Во мне все пело и рвалось ввысь. Как вдруг к нам прыгнул Димка, и мы полетели в черную бездну.

Я открыла глаза и поняла с облегчением, что это был всего лишь сон. В следующую секунду я услыхала Димкин шепот:

— Вставай. Скорей.

— Зачем?

— Пойдешь со мной.

— Куда?

— Скажу после. Это очень важно, понимаешь?

— Но у меня кружится голова.

— Я буду тебя крепко держать. Ну, пойдем!

Я встала, одернула юбку. Я хотела переодеться, но Димка уже тащил меня к окну.

Он помог мне сесть в седло, вспрыгнул, взял в руки поводья. Аида зацокала копытами по мощенной дореволюционным булыжником мостовой. Светила луна. Было безлюдно, как в пустыне.

Я оперлась о Димку и закрыла глаза. Каждый шаг Аиды отдавался тупой болью в моем затылке. Голова кружилась и была до противного легкой.

Минут через пятнадцать — они показались мне целой вечностью, но перед моими глазами был циферблат Димкиных наручных часов — мы остановились возле дома Космачевых. Димка спрыгнул на землю и снял меня с лошадиной спины, потом отогнул край сетки в ограде.

— Юрасик ждет нас? — спросила я.

— Юрасик нас не ждет. — Димка как-то странно хихикнул. — Мы нагрянем к нему неожиданно.

— Зачем?

— Сейчас все поймешь. — Он вел меня куда-то сквозь заросли люпина и ромашек. В неярком свете луны палисадник Космачевых казался необычным и таинственным. Все, кроме одного, окна были темными. Мы обошли прямоугольник света на траве, зашли в тень от куста сирени.

— Я подниму тебя, а то ничего не увидишь.

Димка взял меня за талию и оторвал от земли.

— Не вижу ничего, — пожаловалась я. — Там тюлевая занавеска.

— Смотри налево, в щелку.

Я устремила взгляд в обозначенном Димой направлении и едва удержалась, чтоб не вскрикнуть.

Юрасик стоял совершенно голый перед большим зеркалом. На голове у него был желтоватый парик с локонами почти до пояса. Именно этот парик, а не нагота, поразил меня до глубины души.

— Ну что?

Димка осторожно опустил меня на землю.

— Юрасик… меряет перед зеркалом парик. Совсем голый.

Димка прерывисто дышал. Наверное, во мне был далеко не бараний вес.

— Он уже целый час так стоит. Я сидел на клене и смотрел в бинокль.

— Зачем ему этот дурацкий парик? — недоумевала я. — Может, он собирается поступать в театральный?

— Он сказал мне, что ему хочется побыть какое-то время женщиной. Это когда мы ходили вдвоем в кино, помнишь? Он тогда тоже надел этот парик и накрасил губы.

— О Господи! — Я вдруг почувствовала, что подо мной плывет земля. — Я не хочу, чтобы Юрасик был женщиной.

Тут я отключилась и, похоже, надолго. Очнулась на диване в столовой у Космачевых. Возле меня хлопотала бледная, не похожая на себя Анжелика Петровна.

— Ларочка, дорогая, тебе совсем худо, а? Моя бедная девочка, ты вся пылаешь. Зачем ты встала с кровати? Вы с Димочкой хотели проведать Юрасика, да? Но его нет дома. Он поехал к бабушке — повез ей лекарство и продукты. Бабушка заболела и попросила…

— Зачем вы лжете? — сказала я, испытывая отвагу человека, только что побывавшего, так сказать, за гранью жизни. — Мы с Димкой видели, как он…

Я закрыла глаза и простонала, с трудом удерживая позыв к рвоте.

— Бедная, бедная девочка, — ворковал надо мной начисто лишенный сострадания голос. — У нее что-то с готовкой случилось. Я дам тебе сейчас таблетку…

Я почувствовала, как мне в рот суют какую-то большую горькую таблетку. Я замотала головой и крепко стиснула зубы. На мое горло легла холодная рука. Пальцы были жесткими и безжалостными. Я захрипела и стала проваливаться в кромешный мрак.

— Что ты делаешь? Убери руки! Оставь ее! — донесся до меня чей-то истошный крик Потом и его истошный крик.

Я пришла в себя в своей комнате. Точнее, увидела свет и поняла, что жива. Голова была пустой и невероятно тяжелой. Я с трудом подняла веки и увидела Димку. Он сидел на краю кровати и корчил мне какие-то странные рожи.

Потом я увидела бабушку и Лидию. Они сидели на стульях и напряженно смотрели на меня. Наконец я увидела маму. Она кинулась ко мне и забилась в истерике на моей груди.

На следующий день мы были готовы к отъезду. Маме с трудом удалось достать два плацкартных места в каком-то проходящем поезде.

— Больше никогда не отпущу тебя о ну, — приговаривала она, обрабатывая какой-то мазью рану у меня на затылке. — Ужас какой! Да от таких травм можно на тот свет отправиться, не то что бредить.

— Я не бредила, мама, — вяло возразила я.

— Конечно, нет, доченька. — У мамы был принцип не спорить со мной. Ее вечные поддакивания раздражали и оскорбляли меня до глубины души.

— Но я, правда, не бредила, мамочка.

Я чувствовала, что вот-вот расплачусь, раскисну, рассыплюсь по всем швам.

— Да-да, доченька.

— Если не веришь, спроси у Димки.

— Что спросить?

Мама смотрела на меня недоуменно.

— Что я видела это на самом деле, Димка сам мне это показал. Анжелика Петровна пыталась дать мне какую-то гадость. Да ты спроси у Димки.

— Он сказал, у тебя была высокая температура с бредом. Ты вылезла через окно и спустилась по дереву в сад. Он с трудом поймал тебя. Ты стала вырываться, упала и рассекла о камень…

— Я упала с Аиды, мамочка. За несколько дней до своего так называемого бреда.

— А кто такая эта Аида?

— Лошадь. Димка привел лошадь, и я занималась на ней акробатикой.

Я чувствовала, что силы оставляют меня. Мною овладела апатия. Я закрыла глаза и в бессилии заплакала.

В тот вечер мы с мамой уехали в Москву.

Помню, я не поехала на похороны бабушки, которая умерла внезапно, ничем до этого не болея. Мама рассказала, что Антонида обнаружила ее в чулане со старьем. Бабушка лежала на боку, зажав в руке какую-то изъеденную молью шаль. Врачи не смогли вернуть бабушку к жизни — она пролежала трое суток в больнице и умерла, так и не придя в сознание.

— Инсульт, — рассказывала мама. — Я всегда говорила, что она ведет неправильный образ жизни. Нельзя в ее возрасте ложиться в два часа ночи и вскакивать в половине шестого.

Мама была обижена. Согласно завещанию, бабушка оставила дом Димке. Но он переходил в его собственность только после смерти Лидии. Мне, как выразилась мама, не досталось даже скорлупы от выеденного яйца. В адрес отца полетели упреки.

— А ведь ты была ей такой же внучкой, как и Дмитрий, — часто повторяла мама, пытаясь вбить в мое сердце острый гвоздь обиды. — А папочка твой настоящий дурачок: нет чтобы оспорить завещание, — напился на поминках и стал целовать подряд всех баб. Горбатого могила и та не исправит, — перефразировала мама известную русскую пословицу.

— Но ты же сама говоришь, в завещании оговорено, что я могу приезжать когда захочется и гостить сколько угодно, — возражала я.

— Я не хочу, чтобы моя единственная дочь жила на птичьих правах в доме своей родной бабушки, — парировала мать. — Без их милостей как-нибудь обойдемся.

Гвоздь все никак не хотел входить в мое сердце, несмотря на ее старания. Она чувствовала это и заводилась еще больше.

Однажды я уже было совсем собралась к Измайловым. Лидия аккуратно посылала мне открытки, поздравляя с днем рождения, Новым годом, майскими праздниками, и в каждой звала в Н… Я собралась поехать туда вопреки маминому недовольству, но судьбе это было неугодно. Куча всяких мелочей, в том числе сломанный палец, вынудила меня остаться дома.

Одно время мы с Лидией часто созванивались — ее беспокоил Димка, который, по ее словам, начал пить и связался с дурной компанией. Потом Димка женился и вроде поутих. У Лидии родился внук. Мы созванивались два-три раза в год. Однажды она приехала в Москву и целую неделю жила у меня. Это она рассказала мне о том, что Юрасик периодически ложится в неврологию, где ему проводят курс лечения. Он не женился, нигде не работал. Вообще-то Лидия неохотно говорила о Юрасике. Из чего я сделала вывод, что с Космачевыми ее не связывают узы дружбы.

— Они не пришли на Димочкину свадьбу, — рассказывала она. — Мы послали приглашение. Юрий даже не позвонил. А ведь они с Димой так дружили, помнишь?

Я все помнила. Это была горькая память. В ней словно была заложена программа всех моих будущих разочарований. В ней было что-то недосказанное, незавершенное. Какая-то тайна. Разумеется, впоследствии я сделала тщательный анализ моих с Юрасиком взаимоотношений и пришла к выводу, что у Юрасика была наклонность к «голубизне», а я не смогла обратить его в свою, так называемую нормальную веру, потому что моя любовь к нему была высосана из пальца.

Как-то я спросила у тетки:

— Димка поддерживает отношения с Юрасиком? Я хочу сказать, они общались после того, как я уехала?

Та посмотрела на меня испытующе.

— Нет. Эта стерва им запретила. Она считала, Дима по своему интеллектуальному уровню значительно ниже ее сыночка. Она так и сказала мне по телефону. Еще целый выговор сделала. Дескать, Дима надоедает Георгию, не дает ему работать и тому подобное. Я сказала Диме, чтоб он не смел появляться у Космачевых.

— И он послушался тебя?

— Да. А что ему оставалось делать?

На этом наш разговор закончился, чтоб больше не возобновляться, — Лидия настоящий виртуоз по части умения избегать щекотливых для нее тем. А тема взаимоотношений Измайловых и Космачевых была для нее еще какой щекотливой.

Вот почему меня удивило, что Лидия пригласила на годовщину бабушкиного рождения Анжелику Петровну. Но главное было впереди.

После ужина, который прошел под негромкую бубнежку телевизора, я поднялась к себе почитать. Хоть Джек Лондон и был одним из моих самых любимых писателей, я никак не могла перенестись в южные моря и насладиться общением с потомками сэра Генри Моргана[6]. Дело было не только в том, что перед моими глазами всеми цветами радуги переливались сокровища из теткиного ларца — трудно лицезреть такие богатства и оставаться при этом совершенно спокойной. Я думала о странном поведении Димки, его словах: «Юрасик сказал, его мать не хочет, чтобы мы с ним поддерживали отношения, потому что он…», о том, что Анжелика Петровна с ходу заткнула Димке рот. Интересно, что он хотел сказать? Может, что Юрасик «голубой»? Если даже это так, Димка теперь женат и к тому же отец семейства. Да, еще Димка обвинил Анжелику Петровну в том, что она засунула сына в психушку. Я захлопнула книгу и уставилась в потолок. После недолгих размышлений решила позвонить Димке и напроситься к нему в гости. Я спустилась вниз.

Из-за закрытой двери столовой доносились приглушенные голоса. Я узнала голос Лидии. Другой, мужской, сперва показался мне незнакомым.

— Надо взять себя в руки и попытаться жить так, как живут все, — сказала Лидия.

— Это невозможно! — Мужчина говорил на повышенных тонах. — Я боюсь ее. Я весь сжимаюсь, когда она дотрагивается до меня. Я сто раз делал над собой усилия, но у меня ничего не вышло.

Наконец я узнала, чей это голос, — Димкин. Меня взяло любопытство. Я чувствовала, что Димка не был в доверительных отношениях с матерью — Лидия к тому же была слишком молода для того, чтоб он мог считать ее авторитетом. Димка, я знала, всегда нуждался в покровительстве и потому с детства тянулся к бабушке.

Звякнуло стекло. Они что-то пили. Наверное, не воду и не сок. Это меня тоже удивило — спиртные напитки в доме Измайловых подавались к столу лишь по большим праздникам.

— Ты был у Юрия, Ира узнала об этом. Ты должен быть осторожным, если уж не можешь жить без этого припадочного.

— Он не припадочный, мама. Просто он не такой, как все. Он белая ворона. Вот Старый Мопс и засунула его в психушку. Он страдает, мама. Нормальный человек среди психов — жуткая трагедия.

— Это каприз. У твоего Юрия все устроено точно так, как у всех остальных. Понимаю, был бы он гермафродитом, как Усольцев или…

— Ты ничего не понимаешь! У Юрасика внутри все устроено не так, как у остальных. И этого не переделать. Он столько раз пытался, делал над собой нечеловеческие усилия и в итоге загремел в неврологию.

— Он был влюблен в Ларису, — сказала Лидия.

— Да, но…. Словом, это очень запутанная история. Я тоже был в нее влюблен. И если бы мы не были братом и сестрой, быть может, я… Сам не знаю, мама. Нам было хорошо втроем. Зачем вы нас тогда разлучили?

Его голос сорвался на рыдание.

— Поползли сплетни. Мы с твоей бабушкой до смерти испугались. Ну а когда Анжелика Петровна застукала Юрия голого и в парике, она просто взбесилась. А тут еще вы с Лорой там очутились. Спрашивается, что вы делали ночью в палисаднике Космачевых?

У меня затекла нога, и я переменила положение. Половица подо мной громко скрипнула.

— Это Мурзик, — сказал Димка, имея в виду большого серого кота, у которого была тяжелая, отнюдь не кошачья походка. — Мы… Он пригласил нас к себе. Он сказал, чтоб мы влезли через окно тайком от Старого Мопса. Лорка потеряла сознание, когда увидела Юрасика голым. Наверное, она до того никогда не видела голых мужчин.

— Тебе нужно завязать с этим делом, — решительным тоном заявила Лидия. — Нечего нюни распускать. Ты должен сказать себе: я такой же, как все. Ясно?

— Но я не такой, как все! — Димка снова повысил голос. — Прошу тебя, поговори с Иркой, объясни ей, чтоб оставила меня в покое. Я буду давать ей деньги, буду ночевать дома и сохранять видимость семьи. Только пускай она не заставляет меня спать с ней.

— Я уже говорила. Она твердит, что ей нужен мужчина. Ты же не допустишь, чтоб твоя законная жена пошла налево и вызвала поток грязных сплетен. Ты же знаешь, в нашем городе ничего не скроешь.

— Проклятый город! Я всегда рвался уехать отсюда. Сделай же что-нибудь, мама! Я так больше не могу.

Наступила тишина. Я слышала, как завывает в печной трубе ветер.

— Если ты переберешься сюда, по городу тоже поползут сплетни. Тем более сейчас, когда у нас гостит Лора, — размышляла вслух Лидия. — А что, если…

Ветер взвыл с такой силой, что заглушил ее слова.

— …Но ты не думай, я тоже не позволю тебе на виду у всего города проведывать Юрия, — донеслось до меня, когда вой в трубе немного утих. — А то люди скажут, что мать потворствует дурным наклонностям сына.

Я услышала шаги в столовой и поспешила спрятаться за угол. Дверь открылась. Димка прошел совсем близко от меня, на ходу натягивая перчатки. Через минуту заработал мотор его машины.

Я поднялась на цыпочках к себе и легла поверх одеяла. Итак, мои подозрения по поводу «голубизны» Юрасика оправдались. Меня это уже не волновало — в Москве у меня были среди «голубых» друзья. Я давно смирилась с тем, что моя так называемая первая любовь была подарена «голубому». Но я утешала себя: в ту пору Юрасик еще не был «голубым». Его колебало из стороны в сторону. Мне кажется, он был таким нежным и чувствительным именно потому, что в нем намечалась «голубизна».

То, что с «голубизной» оказался и Димка, странным образом поразило меня. Я лежала и прокручивала эту информацию в башке, как вдруг услышала, что по лестнице кто-то поднимается. Открылась дверь, и я увидела Лидию.

— Не спишь?

У нее был тусклый голос.

— Нет. Посиди, если хочешь.

Она села в кресло напротив.

— Ты ничего не слышала?

— А что случилось?

— Димка заезжал. У него все в жизни кувырком. Я хочу посоветоваться с тобой.

От Лидии пахло коньяком. Это было так же странно, как если бы от моей матери вдруг завоняло мазутом.

— Валяй.

— Понимаешь… как бы это сказать… ну, словом, Дима мне не сын. — У Лидии заплетался язык. — Это семейная тайна. Не вижу, почему я должна хранить ее после смерти главного действующего лица.

Я открыла рот.

— А чей же он в таком случае сын?

Наступило молчание. Царивший в комнате полумрак казался мне тяжелым, как свинец.

— Миши Орлова. И моей… Боже, это невозможно произнести вслух!

— Напиши на бумаге. Или оставь, как было. Я не собираюсь тянуть тебя за язык.

— Она перевернется в гробу, когда узнает, что это больше не тайна. Она…

— Я все поняла, успокойся. Ловко же вы дурачили нас всех почти три десятка лет. Зачем, спрашивается?

— Позор-то какой, позор! — причитала Лидия.

— Родить ребенка от любимого человека?

— Она изменяла отцу. Она так и не созналась ему в этом. Он думал, Дима его сын.

— Какого же хрена вы тогда устроили эту комедию с твоим материнством? — недоумевала я. — Что, она не имела права родить ребенка от собственного мужа?

— Но ведь ей уже было сорок семь. В таком возрасте женщины не спят со своими мужьями. Это всем известно. К тому же отец был калекой. Ты ведь помнишь, он ходил с палкой и был ниже бабушки ростом.

— А разве для тебя не было позором, как говорится, принести в подоле? Уверяю, о тебе судачили на каждом углу.

— Мне так или иначе не судьба замуж выйти. За мной ухаживали приличные люди — учитель истории, врач-гинеколог, сын архитектора Збруева. Но я с шестнадцати лет знала, что никогда не выйду замуж.

Я была еще больше заинтригована, но старалась не подать виду. Я боялась каким-нибудь неосторожным словом спугнуть Лидию, прервать ее откровения.

— Это у меня по отцовской линии, — продолжала Лидия. — Тетя Эмма, его старшая сестра, тоже осталась в старых девах. Догадываюсь, все по тем же причинам.

Я хорошо помнила величественную и невозмутимо спокойную тетю Эмму, как и сентиментальный рассказ о горячо любимом ею женихе, павшем смертью храбрых в первую империалистическую. Она даже его фотографию показывала. Конечно, это очень романтично — сохранить на протяжении всей жизни верность своей первой любви. Но в тете Эмме не было ничего романтического.

— У меня так и не пошли месячные. Мать хотела отвести меня к врачу, но я сказала, что скорей утоплюсь, чем пойду. Это так стыдно. Потом бы весь город об этом говорил.

— Тебе надо было выйти за того гинеколога. Он бы тебя вылечил.

— Ой, нет! Да я бы с ним за один стол не смогла сесть. Как представлю, куда он заглядывает по нескольку раз на день…

— Почему ты не скажешь Димке, кто его настоящая мать?

— Боюсь. Он очень любил ее как бабушку. Ему будет трудно перестроиться. Я подумаю. Иногда я чувствую себя такой виноватой перед ним. Он считает себя сыном этого алкаша Петухова, и отсюда, быть может, его неполноценность. Дима всегда тянулся к Мише Орлову.

— Так, значит, они с Юрасиком… значит, Юрасик — Димкин племянник и нас троих связывают родственные узы. Может, все случилось так именно потому?

— Дима переедет к нам. У него проблемы с женой, — скороговоркой проговорила Лидия. — Для этого нужна причина, чтобы в городе не злословили. Я заболею. Внезапно. Ты не пугайся.

— Но врач выведет тебя на чистую воду.

— У меня есть знакомый доктор. Давно в меня влюблен. — Ее щеки вспыхнули, она прижала к ним руки. — Пожалуйста, будь поласковей с Димой. И пока ничего не говори ему, ладно?

Я кивнула. В конце концов, это была не моя тайна.

— Едем к нему.

Димка стоял посреди моей комнаты в меховой шапке и перчатках. Я не слыхала его шагов — я очень крепко спала.

— Я… я не готова.

— Юрасик совсем не изменился. Он все такой же наивный и чистый.

— Ладно. Отвернись. — Я быстро влезла в джинсы и свитер, провела щеткой по волосам. — Готово. А если Лидия узнает?

— Доктор вкатил ей реланиум. Она не спала две ночи.

Мы осторожно спустились по лестнице. Его машина стояла за углом.

Город показался мне марсианской пустыней, на которую налетела буря из осенних листьев. Они ударялись о ветровое стекло Димкиного «Ауди» и, словно подбитые птицы, падали на дорогу. Димка вел машину стремительно и резко. Мы выехали за город, свернули направо, ехали какое-то время вдоль глухой кирпичной стены. Я поежилась, вспомнив, что об этом месте ходила дурная слава — здесь когда-то нашли маленькую девочку, изнасилованную извращенным способом, через некоторое время старуху, которая сошла с ума, не выдержав надругательств. За этой глухой стеной был дурдом.

Димка остановил машину под старой корявой вербой.

— Пошли, — сказал он, распахнул мою дверцу и подал мне руку. — Ты правильно сделала, что надела джинсы — придется лезть через стену.

В результате довольно сложных маневров мы очутились возле одноэтажного строения из серого камня. Зарешеченные окна светились угрюмо и отчужденно.

— Здесь. — Димка подошел к решетке, закрывавшей единственное темное окно, легко вынул металлический прут. — Давай руку.

Мы шли по темному коридору, освещая дорогу карманным фонариком. Здесь был лютый холод.

— Морг, — шепотом пояснил Димка. — Сюда со всего города свозят бесхозных мертвецов. Не бойся — они самые тихие люди.

Он открыл какую-то узкую дверь. Я увидела узкую железную кровать под тусклой голой лампочкой. На ней сидел Юрасик в грязной белой рубашке до пола. Он смотрел на нас и улыбался. Я не сразу догадалась, что эта улыбка была неотъемлемой чертой его теперешнего состояния.

— Узнаешь? — Димка сел на кровать и взял Юрасика за руку. — Она совсем не изменилась, правда?

Все так же легка и прекрасна, Но не для меня, Кокетство и нежность напрасны, Если они для меня.

Юрасик смотрел на меня, не моргая. Он, конечно, изменился за те пятнадцать лет, что мы не виделись. Волосы заметно поредели.

— Я добился, чтоб его перевели в отдельную палату, — сказал Дима. — Это стоило целого состояния. Старый Мопс не хотела пальцем шевельнуть.

— Она не виновата, Митя. Не надо судить слишком строго ближних, — сказал Юрасик, все так же не спуская с меня немигающего взгляда. — Правда, Мурзик?

Я вздрогнула. Я и не предполагала, что Юрасику известно прозвище, которое дали мне в раннем детстве родители. Здесь меня никто так не называл.

— Ты удивилась, что я это знаю? Но у тебя на лбу написано, что ты Мурзик. Ты только что так про себя подумала.

— Ты умеешь читать мысли?

— Нет. Это не то, что ты думаешь. Это называется про-ник-но-вение. Я проникаю в твой мозг вместе с кровью.

— Ты все знаешь про меня?

— Я не хочу знать про тебя все, Мурзик. Ни тебе, ни мне это ни к чему.

В его глазах были мудрость и страдание. Если б не эта ухмылочка…

— Да, если б не она, — вдруг сказал он. — Это насмехается надо мной моя плоть. Ведь я так и не сумел ее обуздать.

Меня охватил мистический ужас. В следующую секунду я испытала жгучую жалость к Юрасику. Я редко испытываю это чувство — я придерживаюсь точки зрения, согласно которой люди получают то, что заслужили.

— Бежим отсюда! — Я схватила Юрасика за руку и потянула. — Уедем в Москву! Там тебя не найдут.

Улыбку на его лице сменила гримаса скорби. Одну маску — другая.

— Не хочу. Там люди. Много людей.

— Ты будешь жить один. У нас на даче. Мы бываем там несколько раз в году.

— Нет. Я не готов к переменам. Пусть все остается как есть.

— Но ты не выдержишь долго. Бежим! Димка, хоть ты скажи ему, — с жаром уговаривала я.

— Он не хочет. Ему здесь хорошо. Как ты не поймешь, что ему здесь хорошо!

На лице Юрасика снова появилась улыбка. Он смотрел на Димку. В его взгляде было обожание.

— Может, он хочет к тебе? Возьми его к себе, Димка.

— Куда? У меня у самого нет угла.

— Но дом записан на тебя, — возразила я. — Ты его хозяин. Таково было желание… бабушки.

Я чуть не сказала: твоей матери. Я внезапно поняла, что многие Димкины беды, в том числе какая-то неопределенность желаний и нерешительность, происходят оттого, что он считает матерью свою родную сестру. Я не могла объяснить это с научной точки зрения. Здесь требовался ум Зигмунда Фрейда.

— Нет. Мать будет против. Она боится Анжелику Петровну.

— Глупости! Из-за того, что вы все как огня боитесь так называемого общественного мнения, то есть провинциальных сплетен, Юрасику придется гнить в психушке. А ведь ты говорил, что любишь его.

Лицо Юрасика постарело прямо на глазах.

— Ты, правда, это говорил? — Он несколько раз часто моргнул.

— Да, — ответила за Димку я. — Он любил тебя с самого начала.

— Это правда? — с еще большим недоверием спросил Юрасик.

Димка молчал. Он стоял, опустив голову, и я не могла видеть выражения его лица.

— Правда, — снова ответила за Димку я.

Юрасик вздохнул с каким-то птичьим присвистом.

— Не надо, чтобы я это знал. Лучше не надо… — Он поднял глаза и посмотрел на меня. — Я тогда хотел пригласить тебя, Лара, загорать со мной на балконе. Нагишом. Ты бы не пришла.

— Нет.

— А Дима пришел, но пошел дождик. Дождик нам все испортил. Мне пришлось надеть парик и пригласить Диму в кино. Из-за дождя мое приглашение загорать нагишом на балконе стало бессмысленным. Если бы не дождь…

«Он тронутый, — подумала я. — Ни одна мать не способна засадить в психушку собственного сына только из-за того, что он хочет быть «голубым».

— Я надел парик. Чтобы в нашем походе в кино был какой-то смысл. Мне понравилось ходить в парике. Он защищал меня от злых глаз. От злых глаз у меня появлялись на коже ссадины и кровоподтеки.

— Я тоже их боюсь, — пробормотал Димка.

— Когда человек меняет наружность, его внутреннее состояние тоже меняется. Парик приносил мне спокойствие. — Юрасик капризно скривил губы. — Отдайте мой парик. Зачем вы забрали у меня парик?

По его лицу потекли слезы.

— Нам пора, — сказал Димка. — Это на всю ночь.

— Но как можно оставить Юрасика в таком состоянии? Мы должны его приласкать, утешить.

— Нет-нет, — поспешно сказал Димка. — Я пас. И тебе не советую.

— Но он ведь наш родственник. Я хочу сказать, он нам как родной, — поправилась я.

— Как раз это и мешает. Юрасик на самом деле мне как родной. Если б я знал, что он мне родной… — Димка вздохнул. — Пошли. Ему теперь не до нас.

Юрасик что-то беззвучно шептал. Но это была не молитва. В глазах Юрасика я не видела смирения.

Мы вернулись той же самой дорогой к машине. Нам никто не встретился. Мне казалось, Юрасик живет в пустыне, как отшельник.

— Так не может продолжаться, — сказал Димка, когда мы снова поднялись ко мне. Я легла, он сел на ковер возле кровати в той же позе, в какой сидел пятнадцать с лишним лет назад. — Я не выдержу. Мы все не выдержим.

— Поговори по душам с Иркой. Если она любит тебя, она поймет и пойдет навстречу.

— В этом городе никто ничего не понимает, зато все считают себя самыми умными.

— Зачем ты женился?

— Сам не знаю. Понимаешь, кроме Юрасика, мне не нравился ни один мужчина. Женщины нравились. Ты в особенности.

— Ты попробовал с мужчинами?

— Нет. Мне кажется, я бы не смог. Разве что с Юрасиком. Но нас разлучили насильно.

— Это был не бред. Но ты сказал всем, что это был мой бред. Зачем?

— Я боялся Старого Мопса. Я уже тогда знал, что все это добром не кончится. И Юрасик это знал. Он говорит, в тот вечер, когда он стоял нагишом перед зеркалом, он увидел на стене сзади себя тень, хотя ее там не должно было быть — свет падал сзади. После того как тебя забрала мать, я болел, целый месяц лежал в больнице. Врачи сказали, что у меня нет никаких отклонений. Я решил жениться, потому что очень боялся этих отклонений. Мать всегда говорила: если в городе узнают, что тебе нравятся мужчины, наш дом обольют керосином и подожгут. Я верил в это. Сначала у нас с Иркой все хорошо было. Но потом я увидел в городе Юрасика, увидел издалека и даже к нему не подошел — выдержал характер, и все полетело к чертям. Когда мы с Иркой занимались любовью, мне казалось, я изменяю Юрасику, хотя между нами ничего не было — ты понимаешь, о чем я. Я стал приходить домой позднее, ссылаясь на неотложную работу, часто ложился спать на диване в столовой. Но Ирка у меня въедливая как моль. Она вызывала меня на откровенность. А разве я мог сказать кому-то, кроме тебя, про нас с Юрасиком? Я и тебе не решался долго говорить об этом. Знаешь, я должен что-то предпринять. То, что я отсиживаюсь под маминым крылышком, не решает проблему, а наоборот. Уехать бы куда-нибудь!

— С Юрасиком?

— Он никуда не поедет. Мы могли бы уехать с тобой. Мы и он — словно одно целое. Я люблю вас обоих.

Я улыбнулась. Мне тоже было приятно окунуться в сложные любовные перипетии нашего треугольника. То, что это был настоящий любовный треугольник, я не сомневалась ни минуты — и все его углы были одинаково значимы. Ни один из них нельзя было заменить, как то можно в ненастоящих треугольниках.

— Он погибнет в психушке. Или превратится в стопроцентного психа. Его поят всякой дрянью.

— Его там ничем не поят, — сказал Димка. — Я их всех купил. Мне это стоило немалых денег. Ирка уверена, что я содержу на стороне бабу. Пес с ней! Она не должна знать правду. О Господи, как бы я хотел бежать из этого проклятого города! Если бы у меня были деньги!

Мне очень хотелось сказать Димке про сокровища Лидии. В голове в мгновение ока возник план: сменить эти цацки на доллары и мотнуть втроем туда, где сквозь листья кокосовых пальм светит тропическое солнце. Дело в том, что по характеру я авантюристка. К тому же ситуация, то есть наш треугольник, казалась мне на редкость неординарной и интригующей.

— Может, у Лидии есть деньги? — осторожно предположила я.

Димка пожал плечами.

— Если и есть, она мне не даст. Она такая странная. Знаешь, она сказала, что будет ужасно рада, если у нас с тобой начнется роман. — Он неопределенно хмыкнул. — В нашей семье все какие-то тронутые: бабушка вышла замуж за родного дядьку, Лидия вообще не вышла, мы с тобой двоюродные, а она толкает нас в одну постель. И я, кажется, с дефектом. Все это не случайно.

Он зажмурил глаза и простонал.

— Только без паники. По-моему, выход есть. Помнишь Мишу Орлова? Я уверена, он не забыл о том, что в России у него родня.

— Миша Орлов враждовал со Старым Мопсом. Он Юрасика из-за нее не любил. Считал, что она его испортила, сделала маменькиным сынком. Он им не пишет.

— А тебе? Он пишет тебе?

— Нет. Но он писал бабушке. И она ему отвечала. Тайком от всех. Даже фотографию мою послала — сам видел. Я тоже хотел ему написать, но мать говорит, что не знает, куда бабушка дела его письма. Там был адрес.

Меня вдруг осенило: письма Миши Орлова наверняка хранятся в сейфе под «Золотой осенью». Лидия сейчас спит мертвым сном после реланиума. Вдруг она забыла запереть сейф?

— Пошли, я тебе кое-что покажу.

Димка безропотно повиновался. Я вообще заметила, что мужчины, имеющие склонность к «голубизне», чаще всего сговорчивы и покладисты. Возможно, все дело в том, что женщины обращаются с ними без нажима и предъявляют к ним минимум претензий, не то что к обыкновенным самцам.

Лидия лежала на спине. Она дышала совсем бесшумно. Словом, ее присутствия не ощущалось. Я подняла «Золотую осень». Под ней была печная отдушина. И больше ничего.

— Но где же сейф? — пробормотала я. — Может, она убрала его в другое место?

— Что еще за сейф? Там были письма?

— Нет. Шкатулка с драгоценностями. Лидия говорит, они принадлежали бабушке. Ты видел когда-нибудь, чтобы бабушка носила драгоценности? — шепотом спросила я.

— Она носила брошку-сердечко. Я не видел на ней никаких драгоценностей. Тебе приснилось?

— Нет. Я бредила. Рубиновыми браслетами, бриллиантовыми серьгами, аметистовыми кулонами. Накурилась маруси и словила царский кайф.

— Прости. В таком случае это были стекляшки. Когда-то мать пела в самодеятельности. Вся в бусах и разноцветных камешках.

— Такое барахло не хранят, — возразила я. — Сейф был величиной с пятилитровую канистру из-под оливкового масла. Его можно вынуть из отдушины и спрятать в другом месте. Правда, он, наверное, очень тяжелый.

Мы обыскали весь дом. Безрезультатно.

— Интересно, а что это вдруг мать распустила перед тобой перья? — недоумевал Димка. — Я ведь знаю: она из тех людей, кто просто так шагу не ступит. Что ей нужно от тебя?

— Чтобы мы оба забыли Юрасика. Чтобы я была с тобой. Она считает, в моих силах сделать тебя счастливым.

— А ты знаешь, она, кажется, права. Нам вдвоем может быть очень хорошо. Мы даже представить себе не можем, как нам будет хорошо.

Отныне я тоже много думала о Юрасике. Я никогда не представляла нас вместе, как это делают влюбленные женщины в своих мечтах. В моих мечтах Юрасик всегда был один. Мне нравилось думать о нем, засыпая под шелест дождя за окном. Иногда Юрасик мне снился. Я жила в каком-то царстве Юрасика.

Я рассказала о своих ощущениях Димке, и он понимающе закивал головой.

— Со мной то же самое происходит. Я никогда не представляю нас вместе. Ирка мешала мне думать о Юрасике, и это выводило меня из себя. С тобой все иначе. Наверное, мы бы могли влюбиться друг в друга.

Я думала о том же. Прежде чем влюбиться, я оценивала ситуацию. В этом было что-то необычное и даже сверхъестественное. Но ведь в нашей жизни присутствовал Юрасик. Никто из окружающих не смог бы этого понять. Да мы и не стремились быть понятыми.

— Он сейчас сидит и смотрит в поле. Но видит его по-своему. Он рассказывал мне, что осенью отчетливо видит поле в весенних цветах, а летом ему иногда кажется, будто оно покрыто мягким сверкающим снегом, на котором отпечатаны крестики птичьих следов. Один раз он следил за кобчиком, который кормил в гнезде птенцов. Юрасик говорит, он развил в себе эти способности в детстве, когда Старый Мопс запирала его в комнате и заставляла делать уроки. Он так ни разу и не сделал их до конца, и она бесилась от злости. Как я ненавижу эту гадюку!

— Ты ее боишься.

— Да. Она может ославить меня на весь город. Она и про бабушку что-то знает. Она — хранилище грязных тайн. Как мусорный ящик. Мать говорит, Старый Мопс держит в страхе весь город.

— Я ее ни капли не боюсь.

— Ты не принадлежишь этому городу. — Димка потянулся и взял меня за руку. — Хочу полежать с тобой рядом. Как раньше. Помнишь?

— Тогда нас было трое.

— Да. — Он вздохнул. — Можно представить, что нас трое. Ты, Юрасик и я. Он лежит посередине, а мы по бокам. Мы соединили руки. Вот так…

Димка снял ботинки и очутился рядом со мной. Он прижался ко мне своим горячим боком, уткнулся носом в мое плечо и затих.

Я тоже закрыла глаза. И перенеслась мысленно на пятнадцать лет назад. Я помнила каждую деталь из того прошлого, но я его не ощущала — я не могла вернуть атмосферу. Я сказала об этом Димке.

— Я тоже не могу проникнуться прошлым. Оно почему-то не возвращается. Даже если Юрасик будет рядом, оно не вернется. Мы перестали быть чистыми и наивными. Мы знаем то, чего нам не стоит знать. Мне так хочется, чтоб вернулось все как было.

Он сел в кровати, достал из кармана рубашки пачку с сигаретами. Мне в ноздри ударил соблазнительный аромат чего-то похожего на «Кэмел».

Я протянула руку и взяла у него сигарету. Мы лежали какое-то время голова к голове и молча курили. Первым заговорил Димка:

— Вот вошел Юрасик. Он сказал: я вижу на стене тень от колыхания складок хитона твоей души. Она танцует танго в объятиях собственного страха.

— Я вижу отражение свечей на глади реки, — подхватила я. — Ночные бабочки носятся, шелестя своими разноцветными крыльями, на серпе юного месяца раскачивается стрекоза с посеребренными звездной пылью крыльями. Дым от костра Дафниса и Хлои низко стелется над лугом…

Мы обнялись и закрыли глаза. Мое тело поднималось и опускалось на волнах. Оно касалось Димкиного где-то под волной, и тогда я испытывала душевную негу. Мне больше ничего не хотелось, Димке, я уверена, тоже.

Мы встали, повинуясь одному и тому же импульсу. В доме было тихо и темно. Я открыла шкаф в чулане, на верхней полке под стопкой пожелтевших от времени некогда белоснежных ночных рубашек бабушки нашла «Огонек» за июль 1965 года. Меня тогда еще на свете не было. Я уселась на ковер. Мной овладело жгучее любопытство — что происходило на свете накануне дня моего рождения. Я стала листать журнал, положив его между широко расставленных ног. Димка сидел на корточках сбоку и вылизывал мою левую щеку. Я обнаружила в журнале конверт. В этот момент Димка заставил меня лечь на спину и стал вылизывать шею и грудь. Я же читала письмо, которое держала перед собой на вытянутых руках. Мой мозг работал четко, но каждое слово, запятая, даже пробел между строчками почему-то казались мне смешными.

«Бесценная моя!

Не осуждай за странный с точки зрения обывательского смысла поступок. Ладно? Мы могли бы уехать вдвоем и быть наконец вместе — а ведь мы с тобой никогда не были вместе, если не считать тех трех счастливых и тревожных дней в Рассветном, когда я сидел возле твоей постели и прислушивался к твоему воспаленному дыханию. Может, ты… Нет, ты никогда не сможешь бросить в физиономию этого вонючего городишки свое презрение. Я не осуждаю тебя за это — не мое это право. Но я хочу, чтобы ты знала: примчусь по первому твоему зову, если даже придется лезть на брюхе через Гималаи…»

Димка в это время расстегивал одну за одной пуговицы на моей блузке, постепенно добираясь языком до моего пупка. Я расхохоталась, почувствовав приближение оргазма.

Все-таки я дочитала письмо до конца, хоть Димка и делал все возможное для того, чтоб не дать мне это сделать. Из письма я поняла, что мою бабушку и Мишу Орлова связывало на протяжении двадцати с лишним лет глубокое платоническое чувство, которое в один прекрасный момент вышло из-под контроля, в результате чего родился Димка. Еще я сделала вывод, что об их романе каким-то образом стало известно Анжелике Петровне, после чего жизнь влюбленных превратилась в кромешный ад. Миша Орлов регулярно платил своей племяннице за молчание. Бабушка обшивала ее с ног до головы. Бриллианты, которые достались Мише от матери, он отдал на хранение Юрасику. Он просил в письме разделить их между Димкой, мной и Юрасиком.

Прошло несколько часов, прежде чем я смогла заставить Димку прочитать это письмо. Он читал его вслух, после каждой фразы зевая — уже пропели предрассветные петухи. В мозгах у Димки все еще царил беспорядок, а потому он изрек:

— Наши предки умели красиво жить.

Через каких-нибудь полчаса он рыдал на моей груди, оплакивая свою настоящую мать, а больше тот факт, что его настоящий отец бросил сына на произвол судьбы и глупых провинциальных предрассудков.

— Если бы мы жили во Франкфурте, ты, я и Юрасик, мы могли бы открыто заниматься чем хотим, — жалобно всхлипывал Димка. — И Старый Мопс не смогла бы засунуть Юрасика в психушку, а Лидка женить меня на Ирине… И где же, интересно, эти бриллианты, которые мать должна была поделить между нами?

Я наделала столько грохота и переполоха, когда упала с лестницы и сломала ключицу. У меня вдруг закружилась голова. В тот короткий промежуток времени, когда я летела вниз, перед моими глазами был Юрасик. Он улыбался и вертел пальцем возле своего виска.

— Это я виноват, — сокрушался Димка. — По справедливости упасть должен был я. Я от всего отключился. Мне вполне хватает того, чем мы с тобой занимаемся. — Он наклонился и нежно провел языком по моим бровям. — Я всегда думаю о Юрасике, когда ласкаю тебя, и это похоже на оргазм. Тебе этого мало. Тебе нужен постоянный мужчина. Вредно подавлять в себе естественные желания. От этого и бывают всякие спазмы.

— Но я ничего не подавляла, — возразила я.

— Тебе так кажется. — Димка был убежден в своей правоте, и я поняла, что спорить без толку. — Юрасика взяли домой. Вопреки его желанию.

— Он живет в той же самой комнате?

— Да. Мопс поставила на окна решетки. А дверь запирает на ключ. Она сделала ему там туалет и ванную.

— И все это только из-за того, что он… такой, какой он есть?

Прилагательное «голубой» вдруг показалось мне не сочетаемым с существительным Юрасик. Например, как «мокрый» и «огонь».

Дима сперва неуверенно, а потом решительно замотал головой. У меня было впечатление, что он не может остановиться.

— Перестань, — наконец взмолилась я.

Он сделал это не сразу. Его лицо приняло серьезное выражение. И тут же он расхохотался.

— Я тоже хочу курнуть. Так нечестно, — ныла я.

Наконец он остановился.

— Я все понял. Она думала, Юрасик отдал нам эти бриллианты. Наверное, он сам ей так сказал.

— Надо спросить у Лидии. Она должна все знать. Ведь бриллианты очутились в конце концов у нее.

— Она говорит, будто нашла их в швейной машине моей… матери. Она даже показала мне этот тайник. Ты поправишься, и мы поделим все пополам. Фифти-фифти.

— А Юрасику?

— Ему ничего не нужно. Да и Старый Мопс у него все отнимет.

— Это нечестно, Димка.

— Если я разведусь с Иркой и женюсь на тебе, их вообще не придется делить.

— Для меня это слишком сложно. Я, как ты знаешь, простой человек.

— Не прикидывайся! Ты будешь пользоваться полной свободой и в то же время числиться замужем.

— Поясни мне, тупоумной.

Димка поморщился.

— Прости. Я, оказывается, тоже нахлебался из этого болота. Здесь все до единой бабы грезят печатью в паспорте. Но предложение остается в силе. Семейные капиталы делить грешно. Я пущу их в дело, и мы будем процветать. Ты будешь богатой и свободной.

— А Юрасик? — настаивала я.

Мы поругались и не разговаривали несколько часов. Лидия из кожи вон лезла, чтоб нас помирить. Она успела шепнуть мне, что Димка уже подал на развод. И надела мне на шею тонкую золотую цепочку с крестиком.

Эти чертовы бриллианты на самом деле обладают гипнотической силой, я уже не раз в этом убеждалась. Я лежала на диване возле горячей стенки из желто-голубых изразцов и видела себя в соболях и горностаях на переднем сиденье иномарки, в шезлонге на краю бассейна со стаканом экзотического коктейля и мускулистым красавцем возле моих ног, а еще — и это было самым ярким видением — у камина с томиком Фета в руке, в комнате с большим окном на заснеженный лес и морозный закат.

Лидия подносила мне очищенные апельсины, бананы и прочие деликатесы красивой жизни. Димка смешивал легкие коктейли и намазывал икрой бутерброды. «Весной поеду на Сейшелы, — думала я. — И больше никогда не буду заниматься редактированием и переводами. Буду писать для души всякие пустячки. Когда есть деньги, плевать я хотела на славу. Тщеславие чревато психическими расстройствами и всевозможными кризами».

А потом внезапно накрылось одно дельце, на которое Димка возлагал большие надежды. Он оказался на грани разорения и весь в долгах. Он потребовал, чтобы Лидия отдала ему побрякушки, по крайней мере его долю. Она отказалась. Они скандалили в моем присутствии. Я чувствовала, что Димка уже созрел для того, чтобы вцепиться своей старшей сестричке в горло. Вдруг Лидия достала ветхий листок бумаги, где бабушкиной рукой синим по белому было написано, что Димка получит свою часть сокровищ, лишь женившись на мне.

— Тогда отдай ему мою часть, — сказала я Лидии.

Она принесла шкатулку и высыпали побрякушки на обеденный стол. В этот момент раздался телефонный звонок. Это была Анжелика Петровна.

— Юрасик умер, — услыхала я. — А кто у телефона?

— Юрасик умер, — повторила я шепотом и передала трубку Лидии.

Эти семеро подошли к нам, когда мы выходили с кладбища. Честно говоря, я не запомнила ни одной физиономии.

Они взяли Димку под руки — дружески, можно даже сказать по-родственному. Он сказал, испуганно таращась на меня:

— Лорка, ты с нами.

— Девушку беспокоить не будем, — возразил один из семерых разбойников.

— Умер мой… племянник, — промямлил Димка.

— У всех племянники когда-то умирают, — ответили ему.

— Я его очень любил…

Димку запихнули в серую иномарку. Ее номер был тщательно замазан глиной.

Лидия так и не сумела завести свой «Москвич». Ни один автомат возле кладбища не работал. Собственно говоря, нам и нечего было сообщить ментам.

— Лорка, они оказались фальшивые, — услыхала я поздно ночью разъяренный Димкин голос. — Эта стерва подсунула нам подделку. Я сейчас приеду и отвинчу ей башку. А ты держи язык за зубами.

Мне давно уже не нравилась вся эта история, но особенно с того момента, когда Анжелика Петровна сообщила о смерти Юрасика. Безусловно, бриллианты, крах Димкиной фирмы, смерть Юрасика каким-то образом были между собой связаны, но каким, я, разумеется, не знала. Лидия словно воды в рог набрала.

Я должна была знать изначально, что бриллианты поддельные: мне не могли завещать такое количество настоящих драгоценностей. Мать Миши Орлова — Миша — Юрасик — бабушка — Лидия. Довольно длинная эстафета. На каком-то этапе кто-то передал не настоящую палочку.

Я не наблюдала за собой способностей дедуктивного мышления, но в умении мыслить аналитически я, кажется, здорово преуспела — как правило, женщины, сознательно предпочитающие семейной жизни одиночество, прекрасные аналитики. Я сопоставила кое-какую информацию, вспомнила некоторые впечатления пятнадцатилетней давности, привязала к ним последние факты и чуть не вскрикнула от изумления, вдруг поняв то, что давным-давно должна была понять. В полном изнеможении я рухнула на диван в столовой. Вскоре я услышала, как под окном остановилась машина.

Димка влетел в прихожую и тут же стал запираться на ключи, засовы, цепочки.

— Она спит? — спросил он. Хотя в подтексте его вопроса было: «Она еще жива?»

— Вероятно. Давай поговорим.

Я увела его к себе.

— Мерзавка! Какая мерзавка! — Димка сидел на ковре, упершись лбом в крепко сцепленные руки. — Эта тихоня обчистила нас с тобой до нитки.

Обвинение прозвучало совсем не зло, а как констатация факта.

— Это не так. Давай вместе во всем разберемся. Ты способен мыслить трезво?

— Постараюсь.

— Помнишь, в то лето, пятнадцать лет назад, Юрасик часто заезжал в ювелирные магазины.

Димка с усердием наморщил лоб и неуверенно кивнул.

— Да. У него там были знакомые. Дед Юрасика был известным в городе ювелиром. У них дома сохранилась вывеска: «Барметов. Ювелирные работы. Похвальная грамота Ее Высочества княжны Елены».

— Миша Орлов отдал драгоценности на хранение Юрасику и сказал об этом бабушке. Судя по всему, дядька доверял племяннику. Больше чем кому бы то ни было, если не считать бабушку. Но когда Миша отваливал за бугор, еще был жив мой дедушка. Не исключено, что бриллианты попались на глаза Анжелике Петровне и она решила их конфисковать. Но она наверняка побаивалась гнева своего дядюшки, хоть он в ту пору уже жил за бугром.

— Мопс не боится ничего, кроме сплетен. Уверяю тебя.

— Тогда, выходит, Юрасик сделал это по собственной инициативе.

— Что?

— Заменил настоящие драгоценности фальшивыми. Сам говоришь, у него было много знакомых ювелиров.

— Не может быть. Юрасик был человеком не от мира сего.

— И не для мира сего тоже. — Я грустно улыбнулась. — Сделав то, что он сделал, Юрасик искренне раскаялся. Анжелика Петровна испугалась, что он расколется, и решила нас с ним разлучить.

— Я отвинчу ей башку! — Димка вскочил и стиснул кулаки. Он метался передо мной, как взбесившийся маятник.

— Я приехала к вам через пятнадцать лет и… В стоячее болото снова бросили камень. Со дна поднялась муть, по воде пошли круги. Анжелика Петровна узнала, что ты разводишься с Иркой. Что мы навестили Юрасика. Что мы много времени проводим вместе, что…

— Это она! — Димка замер посреди комнаты и хлопнул себя по лбу. — Теперь ясно, кто этот инкогнито, который перекупил мой бензин и бананы. Он же кинул в продажу сахар, когда я полгода назад закупил на Ставрополье большую партию. Я должен был заработать на сахаре тридцать с лишним тысяч баксов чистыми, на самом же деле остался в минусе. Она подвела меня под монастырь с ценными бумагами. Какой же я осел, что не смог вычислить ее раньше!

— Ты рассказывал Юрасику о своих делах?

— Ну да. А кому еще мне рассказывать? Ирка ни черта в бизнесе не смыслит, Лидия к откровенности не располагает, а Юрасик умел слушать. Мне казалось, правда, что ему до лампочки то, о чем я говорю, что ему просто приятно быть со мной, слышать мой голос. Эх, Юрасик, Юрасик, неужели ты мог меня предать? — Димка горестно покачал головой.

— Анжелика Петровна пошла ва-банк, — продолжала размышлять я вслух. — Когда она узнала от Юрасика, что Лидия выволокла на свет Божий бриллианты и показала их нам…

— Я сам сказал ему об этом, — перебил меня Димка. — Какой же я все-таки кретин!

— …она смекнула, что рано или поздно подделка будет обнаружена и ниточка приведет к ней, и решила действовать. Сначала она разорила тебя. Она предвидела: чтобы расплатиться с долгами, ты запустишь руку в шкатулку, а твои кредиторы, обнаружив подделку, расправятся с тобой. — Димка смотрел на меня и бессмысленно кивал головой. — Она… уничтожила Юрасика как главного свидетеля.

— Но он же был ее сыном. Неужели из-за каких-то побрякушек она могла убить родного сына?

— Вспомни: из-за этих самых побрякушек мы с тобой чуть было не заключили фиктивный брак, решили за Юрасика, что он откажется от своей доли наследства. Мы бы еще не такого натворили, окажись эти бриллианты настоящими. — Я вспомнила вдруг про колечко и цепочку, которые подарила мне Лидия. — А вот они наверняка настоящие, — размышляла вслух я, вертя на безымянном пальце колечко. — Это подарок моего дедушки. Лидия держала все в одной шкатулке. Она не подозревала, что остальные побрякушки фальшивые. — Я улыбнулась. — Представляешь, в этой куче стекляшек были всего две настоящие вещицы — и обе достались мне!

Всю ночь мы думали над тем, как вывести на чистую воду Анжелику Петровну. В конце концов пришли к выводу, что ее следует припугнуть.

— Эта сучка давно прокручивает наши деньги, — выступал Димка. — Если бы они с самого начала попали ко мне, моя фирма стала бы самой крутой на юге. Чертовы родственнички были в сговоре против меня. Представляешь, всю жизнь прожил во вражеском стане. Проклятый город! Уедешь в Москву, и я останусь один, как пень среди поганок.

— Слушай, давай позвоним твоему отцу, — осенило меня. — Ведь это он заварил кашу с бриллиантами.

Миша Орлов, казалось, сидел у телефона и ждал нашего звонка — он мгновенно снял трубку. Димка смешался и весь потек, услышав голос родного папани, и мне самой пришлось объяснять что к чему.

Я еще не завершила свой рассказ, когда услышала его смех. Я оборвала себя на полуслове и удивленно уставилась на сидевшую напротив меня Лидию.

— Настоящих бриллиантов в природе не существовало никогда, — отхохотавшись, сказал он.

— То есть как?

— А вот так. Если бы они были, уж я бы сумел их вывезти. Неужели бы я подарил их за просто так этому проклятому городишке?

— Ваш сын в беде. В этом виновата ваша племянница. Ему срочно нужны деньги.

И снова на другом конце провода раздался смех.

— Всем нужны деньги. За свою жизнь я передал Измайловым десятки тысяч. Ваш дом построен на мои деньги. Пускай Дмитрий продаст дом и расплатится с долгами.

— А где будет жить Лидия?

— Она должна приехать ко мне. Я всегда хотел, чтобы Лидия приехала ко мне. Два одиноких немолодых человека всегда поймут и простят друг друга.

В трубке пискнуло. Связь прекратилась.

— Только не это. — Лидия встала. — Я его с детства боюсь. С тех пор, как он сажал меня на колени и… — Она залилась краской и спрятала лицо в руках. — Он такой… развратный. Не знаю, как мать могла его терпеть.

— В тебе говорит старая дева, — изрек Димка. — Чего думать? Езжай к нему. Там сказочная жизнь.

— Но я боюсь. Он пишет мне в письмах такие сальности.

— И правильно делает. Значит, он настоящий мужчина. Я сам люблю, когда говорят сальности — это возбуждает.

Я задремала под их тихую грызню. Я проснулась на диване, заботливо укутанная пледом. В столовой никого не было.

Через два месяца мы с Димкой провожали Лидию во Франкфурт. Вылет задерживался, и мы коротали время в кафе на верхнем этаже за пивом и солеными орешками.

Лидию было не узнать: похудела, стала краситься, оделась с ног до головы в заграничные тряпки, а главное — начала курить.

— Все будет о’кей, старушенция. — Димка хлопнул Лидию по плечу, и она вздрогнула от неожиданности. — Встретимся где-нибудь на Канарах или в Италии. Правда, Лорка? — Он подмигнул мне.

— В палисаднике желтые хризантемы. Их мать посадила. Скажи Анжелике, чтобы она их не трогала.

— Сколько тебе раз говорить: Анжелика не собирается жить в твоей хибаре. Она сделает там европейский ремонт и продаст кому-нибудь из наших.

— Может, ты купишь, Димочка? — Лидия умоляюще смотрела на него. — Когда поправишь свои дела. Как-никак ты там вырос.

— Я не занимаюсь спекуляциями с недвижимостью. Это специализация Анжелики. Она говорит, по нашей улице скоро будут вести трассу на Воронеж. Ей мэр об этом шепнул. Но она надеется продать дом до того, как пойдут слухи. Кому-нибудь из кавказцев. У них бешеные деньги.

— Под какой процент она дала тебе кредит? — поинтересовалась я.

— Пять с половиной в месяц. Очень даже по-Божески по сравнению с тем, как дерут другие. К тому же она уступила мне одну выгодную аферу. Конечно, у этой бабы большие претензии, но ладить с ней можно. Как-никак она мне двоюродная сестра.

Объявили регистрацию на рейс во Франкфурт, и Лидия вскочила. Порывисто обняв меня возле стойки таможенника, шепнула в самое ухо:

— Обязательно позвоню тебе. Жди.

Димка молчал всю дорогу из Шереметьево. В Москве было вьюжно и ветрено. Я с удовольствием думала о горячей ванне с ароматической солью и чае с малиновой наливкой. Сегодняшний вечер мой, а завтра… Увы, на столе ждет графоманская рукопись, из которой я непременно должна сделать бестселлер.

— Сейчас самое время махнуть на моря-окияны, — вывел меня из задумчивости Димкин голос, когда мы вошли в мой подъезд. — Эх, Юрасик, а ведь ты наверняка знал, что бриллианты фальшивые. Почему ты нас не предупредил? Я так верил тебе. — Димка обнял меня за плечи и притянул к себе. — С тобой я чувствую себя, как в детстве, когда мир большой до необъятности, таинственный, уютный и весь твой. Только все это самообман. Чужой он и злой. А ты в нем, как марихуана, — сулишь то, чего не бывает на свете. — Он толкнул плечом дверь, пропустил меня в прихожую, где мы оставили гореть фонарь. — А что, если мне сегодня же во Внуково податься? Последний рейс через два с половиной часа, ночевать буду в собственной постельке. Под окном «Ауди», в холодильнике пиво и икорка, в шкафу итальянская дубленка, пыжиковая шапка и так далее. Еще я люблю смотреть в постели видик — убийства, погони, парочки трахаются в разных позах. Потягиваешь себе спокойно пивко и наблюдаешь за всей этой кутерьмой. — Димка нерешительно топтался в прихожей. — Как ты думаешь, а что, если нам с Иркой еще разок попробовать? Ну, я вовсе не собираюсь запереть ее дома и надеть пояс целомудрия. Пускай себе мужика заведет, но только чтобы я не знал. И чтобы в городе не сплетничали. Не люблю, когда мое честное имя треплют на каждом углу. Пускай у нас хотя бы видимость семьи сохранится. Я поехал, ладно? — Димка смотрел на меня виновато. — Дай поцелую тебя на прощание.

Его губы были вялыми и холодными. Но пахло от него волнующе знакомо. Я закрыла глаза и очутилась в детстве, вернее, в том лете пятнадцатилетней давности. Я увидела Юрасика. Он улыбался и кивал мне одобрительно головой.

6

— Эту встречу устроил сам Бог!

Я обернулась на звук знакомого голоса. Денис смотрел, как всегда, — чуть прищурившись и с улыбкой. Эту его закодированную в улыбке мечту сделать жизнь такой, как ему хочется, мне не забыть никогда.

Вокруг нас толпились озабоченные люди. Только что объявили посадку, и терминал походил на растревоженный улей. Денис взял у меня из рук куртку, по-мужски неловко зажал под мышкой, потом перекинул через правое плечо. Прижался на какое-то мгновение к пахнущему мной воротнику из белого искусственного меха. Конечно, мне это могло показаться.

— На гастроли?

Я украдкой огляделась по сторонам. Я так боялась увидеть возле него жену или просто женщину.

— Болонья, Феррара, Падуя, Римини. — Денис тронул меня за локоть. — Те же залы. Синьор Сантини обещал хорошие отели и машину. Совсем как тогда. Ты будешь жить в Римини?

— Брошу вещи у Винченцо. Может, проеду в Больцано.

Он вопросительно поднял брови и отпустил мой локоть. Я тряхнула головой и приказала себе вернуться в настоящее.

— Ясно.

Судя по тону, которым он сказал это «ясно», все обстояло как раз наоборот, но я не собиралась ничего прояснять. Мы сели рядом, хоть у нас и были места в разных салонах. Старенький «Боинг» был набит челноками — шумной пестрой толпой щедро накрашенных женщин и подвыпивших мужчин. Среди них выделялось несколько отменно красивых, нарядных с точки зрения русского человека девиц, твердо намеревавшихся бросить якорь в солнечной Италии.

— Ты поддерживаешь отношения с нашим хозяином? — спросил Денис, положив руку на подлокотник моего кресла.

— Виделись несколько раз — он бывает в Москве. Передавал тебе привет.

— Старый шимпанзе, — неожиданно зло сказал Денис. — Никогда не забуду, какими похотливыми глазами он на тебя смотрел.

О, эти воспоминания! Выходит, ему тоже трудно поставить на прошлом крест.

— Что, синьор Сантини ведет все тот же образ жизни? — не без подковырки поинтересовалась я.

— В смысле?

Он поспешно убрал руку, словно стало горячо.

— Казино, кабаре, ночные красавицы.

— Понятия не имею. — Денис отвернулся к окну, за которым тянулся земной пейзаж из островков грязного снега и беспредела серого бетона. — Нас связывают сугубо деловые отношения, — добавил он, обращаясь в пространство между креслами.

Мы молчали, разделенные нашим прошлым. Я искоса поглядывала на красивый, слегка хищный профиль Дениса, испытывая одновременно ностальгию и презрение к себе за это. Думаю, он чувствовал примерно то же. Увы, мы слишком похожи.

— Тебе очень идет короткая стрижка, хоть я и обожал твои волосы.

Я вздрогнула, ощутив, как где-то внутри забил теплый фонтанчик. Я сделала все от меня зависящее, чтобы он не превратился в гейзер.

— Ты везешь новую программу? — наконец осмелилась я дать волю своему любопытству.

— Все те же «Годы странствий»[7]. В Италии любят романтику. Это мы стали прагматичной нацией.

В моей голове зазвучали переливы колокольного звона из «Обручения»… Как хорошо, что в эту минуту стюардесса подала ленч, куда входила бутылочка красного вина.

Мы чокнулись пластмассовыми стаканчиками под медленно угасавшую во мне музыку. Вино подействовало сразу. Я чувствовала, что, несмотря на самозапреты, хочу Дениса во всех смыслах. И покраснела.

Он улыбнулся мне. Я хорошо помнила эту откровенно обольщающую и в то же время отрешенную улыбку.

— Я так хочу тебя, — сказал он. — Ничего не могу понять.

Он все испортил этой последней фразой — забыл, видимо, что я обладаю телепатическими способностями. Увы, я тут же мысленно завершила ее: «Я могу иметь любую женщину, но меня почему-то влечет к тебе. Что в тебе такого?..» Мне стоило усилий не произнести этого вслух.

— Думай о своих концертах. Занятия любовью сжигают массу энергии. Дело прежде всего.

Я процитировала его высказывание без купюр. И поразилась своей злопамятности.

— Да. Разумеется. — Он вздохнул. — Потом я хочу поехать отдохнуть.

— Куда? — вырвалось у меня прежде, чем я успела подумать о том, что выдаю себя с головой.

— Пока не решил. Ты долго пробудешь в Италии?

— Недели две. Я люблю эту страну.

Еще одна оплошность. Правда, ему неизвестно, что я с тех пор в Италии не была.

Он посмотрел на меня внимательно и с сочувствием. Похоже, он тоже научился читать мысли.

— А что, если… я приглашу тебя на свой концерт? Приедешь?

«Конечно», — подумала я, но вслух сказала:

— Как сложится. Я еще не знаю своего расписания.

— Больцано — это север. Там еще не чувствуется весны. Вообще этот город не произвел на меня никакого впечатления. Унылый и какой-то чужой.

— У меня там друзья. В отелях всегда уныло.

— Всегда? — растерянно переспросил он. — Пожалуй, ты права. Ни на минуту не покидает ощущение, что ты в пути.

Продолжать пикировку показалось мне бессмысленным занятием. Моя душа и без того была как подушка, в которую втыкают иголки. Я прикрыла глаза и притворилась, что задремала. Денис сделал то же самое.

— Чао, — сказал он мне, сдаваясь этому Сантини, который, к счастью, меня не узнал. — Вон идет твой старый шимпанзе. Совсем облез и вылинял. Можешь осчастливить его приветом от меня.

Винченцо устроил в мою честь обед при свечах. Мы сидели на выходящей на море веранде — помимо нас двоих, его брат Марко и какой-то Лука, — ели салаты и рыбные блюда по поводу Страстной недели, пили кислое шампанское. Море переливалось всеми оттенками серого, совсем как бетонное покрытие в Шереметьево. Зеленели пинии. Нам прислуживали младшая дочка Винченцо и ее жених. Если мне не изменяет память, семь лет назад у Паолы был другой жених. Девушка была лупоглазой и пухлой, и Денис прозвал ее Пупсом. Она улыбалась и строила ему глазки, решив, очевидно, что по-русски это означает что-то вроде «cara»[8]. Она мне искренне обрадовалась и все время порывалась что-то спросить, но Винченцо каждый раз велел ей молчать. Я до сих пор не видела его жену Антонеллу, которую Денис очень метко окрестил Гермафродитой. Когда я собралась справиться вежливости ради о ее здоровье, Винченцо вдруг сказал:

— Полгода назад я выгнал жену. После того как застал в спальне с Флориной, барменшей из «Сиракуз». Это случилось за неделю до ее свадьбы с Марко. Представляешь, какие у нас испорченные женщины?

Марко и Лука согласно закивали, хотя, уверена, не поняли ни слова — мы с Винченцо общались по-русски.

Я оценила ситуацию. Последние полгода Винченцо, что называется, обрывал мой телефон. Он пригласил меня в гости, выбрав для этой цели межсезонье, когда его отель практически пустовал. Я клюнула на халявную удочку, забыв, что европейским мужчинам свойственно обдумывать свои поступки на несколько ходов вперед. Быстро оценив свое финансовое положение, сказала:

— Извини, но я не могу жить у тебя бесплатно. Надеюсь, та угловая комната не занята?

Это была каморка с довольно узкой кроватью, за которую мы с Денисом семь лет назад платили тридцать пять долларов за сутки.

Винченцо с ухмылкой погрозил мне пальцем.

— Я сделал из нее… комнату, где гладят белье. Ты будешь жить в одиннадцатом номере. Это самая лучшая комната в моем отеле.

— Я не смогу платить сто долларов, Винченцо.

— Кто сказал, что ты должна платить мне долларами? — Он протянул руку и великодушно похлопал меня по плечу. Потом сказал что-то по-итальянски, обращаясь к Луке и Марко, изображавшим, как до меня дошло, местную аристократию. Оба как по команде согласно закивали головами. — Ты будешь платить мне рублями. Сто рублей за сутки. Мне нужны русские деньги.

Он перевел свою остроту на итальянский, и все трое дружно загоготали.

Я выдавила из себя улыбку, хоть мне было вовсе не весело.

— А ты зря не захотела выйти замуж за того музыканта, — вдруг сказал Винченцо, внимательно глядя на меня своими блекло-зелеными глазами. — Я видел его афиши. Я собираюсь поехать на его концерт. — Он лукаво мне подмигнул. — Думаю, это совпадение, что вы с ним очутились в одном самолете. Я угадал?

— Какой ты умный, Винценцо!

— Да-да. А ты очень серьезная девушка. Не такая, как другие. Я видел здесь много русских девушек. — Он брезгливо поморщился, перешел на итальянский, и компания снова дружно расхохоталась. — Ты даже слишком серьезная. А мужчине нравится, когда девушка чуть-чуть шалунья, плейгел. Русскому мужчине это тоже нравится, бамбина.

Оказывается, Винченцо изучил не только русский язык, но и русскую душу тоже. Признаться, мне от этого легче не стало.

— Почему ты такая грустная, бамбина? — не унимался он. — Ты приехала отдыхать на море, к своему другу. Ты должна спать, кушать, наслаждаться красотами Италии. Пускай твой бывший друг терзается угрызениями и сожалениями, что потерял такую серьезную и умную женщину. Он больше не встретит такую, я точно знаю.

— Может, хватит об этом, Винченцо? — запротестовала я. — Тем более из меня бы вышла никудышная жена.

Он снова рассмеялся, и общество с удовольствием его поддержало.

— Скромность только украшает женщину. У тебя, бамбина, и так очень много достоинств. Слишком даже много.

Во взгляде Винченцо была похоть. Я подумала о том, что он не зря отвел мне комнату на первом этаже — балкон выходит во дворик, который охраняют два ротвейлера. Кстати, Винченцо приобрел щенят в России, где они стоили тогда значительно дешевле, чем в Италии. Я решила проверить замок на балконной двери и не пить снотворное. Он угадал ход моих мыслей.

— Ты можешь спать спокойно, бамбина. Итальянские мужчины уважают честь женщины. Русские мужчины не такие. О, я знаю, русские мужчины любят брать женщину силой, а потом хвалятся об этом друзьям. — Он перевел сей перл для Марко и Луки, и оба неодобрительно покачали головами. Винченцо встал. — Пошли, бамбина, я провожу тебя в твою комнату. Ты утомилась с дороги. — Он взял со стола вазу с бананами и грушами, положил мне на плечо руку. — У меня сегодня тоже был полный волнений день. От волнений устаешь больше, чем от работы, бамбина.

Я лежала в зыбком сыром полумраке, озаряемом через каждые полминуты пульсирующей на крыше отеля неоновой рекламой, и думала о Денисе, который был где-то рядом, в курортном местечке на берегу Адриатики. Я приказывала себе не думать о Денисе, но он был магнитом, которому не в состоянии были противостоять мои мысли.

…Я пошла на концерт в Малый зал консерватории потому, что не сдала зачет по политэкономии. Классическая музыка раньше успокаивала меня, обращая в свою веру, в которой не было места для таких суетных глупостей, как зачеты, экзамены, дипломы и тому подобное. Какой-то неизвестный мне совсем молодой пианист, студент по классу Льва Власенко, играл мою любимую си-минорную сонату Листа и фортепьянные обработки песен Шуберта. Народу в зале было немного. Я села с краю, чтоб можно было бесшумно упорхнуть, если вдруг станет тягомотно.

Помню, Денис показался мне совсем юным и необыкновенно красивым. Я следила за его серьезным сосредоточенным лицом, мне нравился жест, каким он смахивал со лба густую темно-пепельную прядь прямых шелковистых волос — он был словно частью пронзительно романтичной музыки Листа. Я обратила внимание, что в первых рядах сидят смазливые девчонки с букетами. Это придавало атмосфере концерта праздничность.

Не знаю, почему я вдруг решила пойти после концерта в артистическую — никогда раньше не делала этого. Денис стоял в окружении этих девиц с охапкой цветов в руках и улыбался, словно перед кинокамерой. Я подошла к нему и протянула руку, говоря какие-то банальные слова поздравления. Его улыбка вдруг погасла. Лицо стало сосредоточенно серьезным, словно он снова сел за рояль. Я вдруг почувствовала, как по моим плечам рассыпались волосы, заколотые одной-единственной шпилькой в пучок на затылке. Денис крепко сжал мою руку и что-то сказал. Я не поняла ни слова — в голове стоял какой-то странный шум, похожий на морской прибой. Девицы захихикали и нехотя потянулись к выходу.

— Я тебя никогда не видел, — сказал Денис, когда мы остались вдвоем. — Почему?

Он держал меня за обе руки и смотрел мне в глаза.

— Просто я не знала, что ты так хорошо играешь Листа. Иначе бы давно пришла на твой концерт.

— Серьезно? — Когда Денис улыбался, на его щеках появлялись ямочки. Я решила, что ему лет восемнадцать. Мысль эта почему-то меня обожгла. — Ты его тоже понимаешь? Как?

— По-своему. Мне кажется, он писал музыку только для меня.

Впервые в жизни я высказывалась столь откровенно о том, что люблю по-настоящему. Тот день вообще был днем откровений.

— Тогда идем ко мне. Я тут рядом живу. Послушаем Листа, поболтаем.

Я согласилась, даже не поломавшись приличия ради. Разумеется, я вела себя непристойно. Но это в том случае, если смотреть на все с точки зрения привитой мне женской частью нашей семьи морали о так называемой девичьей чести.

Денис жил один в двухкомнатной квартире, где давненько не наводила порядок женская рука. Он сказал, едва мы переступили порог прихожей:

— Я зверски проголодался. Пожарь картошки, а? За это я сыграю тебе Листа.

Мы пили водку с томатным соком и ели картошку. Денис рассказал мне, что недавно потерял мать.

— Она наглоталась снотворных. Из-за того, что ее бросил любовник. Этот Евгений, видимо, значил для нее в жизни больше, чем я. Как она могла это сделать! Я остался совсем один.

Он чуть не плакал. Я не удержалась и погладила его по руке.

В постели он был куда опытней меня. Он показался мне даже развращенным, но все это, разумеется, относительно. Тем более что его темперамент был совсем не показным. Я испытывала оргазм от одного его прикосновения. Ясное дело, я влюбилась в Дениса и в своих мыслях уже считала его собственностью. Увы, мы так деспотичны и требовательны в нашей любви.

Для меня началась полоса мучений, романтизированных музыкой Листа. Дни напролет я просиживала у телефона в ожидании звонка Дениса. Не знаю, какому чуду я обязана тем, что успешно сдала все экзамены в университете. Каждую минуту мне хотелось быть с Денисом, и я не противилась этому желанию. Потом, уже поздним умом, я поняла, что не имела никаких навыков ведения любовной игры.

Денис хандрил все лето. Как-то в приступе ярости изорвал в клочки все до одной фотографии матери, о чем после пожалел. Я достала обрывки из помойного ведра и попыталась их склеить.

С одной из фотографий на меня смотрела печальная темноволосая женщина с узким лицом и плотно сжатыми губами. В ее облике было что-то обреченное.

— Мать воспринимала жизнь как сплошную череду страданий, — сказал однажды Денис. — Я не могу с этим согласиться. И не хочу.

Он со всего маху ударил кулаком по крышке рояля, струны жалобно пропели.

— Ты похожа чем-то на нее. Ты тоже очень серьезно относишься к жизни. — Он сказал это как-то, когда мы лежали обнявшись в постели. — Ты убеждена, что любовь — вечное и неизменное чувство.

Я молча кивнула и поцеловала его руку.

— Не надо, а то я тоже в это поверю. И тогда наша с тобой жизнь превратится в настоящий ад.

— Наоборот. Среди всего нынешнего обмана и непостоянства наша верность будет тем спасательным кругом, за который мы уцепимся и останемся на плаву.

Фраза получилась напыщенной. Но в ту пору мне был двадцать один год, и все мне виделось в романтическом ореоле.

— Господи, как же ты похожа на маму! — Денис отвернулся к стенке и вздохнул. — Она тоже жила в придуманном ею самой мире. Она поплатилась за это жизнью.

— Но все остальные мужчины перестали для меня существовать, понимаешь? Разве это не естественно?

— Нет. Наша жизнь разнообразна. Она похожа на путешествие. Я люблю, когда за окном меняется пейзаж. К тому же ощущение свободы для меня дороже любви.

— Я вовсе не собираюсь держать тебя силой. — Из моих глаз готовы были брызнуть слезы. — Я… я сама привыкла быть свободной.

Денис вдруг резко повернулся, больно стиснул мою шею и очутился на мне верхом. У него были широкие плечи и по-мальчишески костлявая грудь. Это сочетание детскости и мужественной зрелости сводило меня с ума.

— Вот. Пускай так будет всегда, — прошептал он, падая в изнеможении рядом со мной. — Чтоб мы набрасывались друг на друга, как голодные хищники, а не совокуплялись с ленивой похотью сытых.

— Я всегда буду тебя хотеть. Все больше и больше.

Он промолчал, но я почувствовала, что ему хочется мне возразить.

Думаю, если бы мама не попала в аварию, наши с Денисом отношения развивались бы совсем по иному сценарию и мы бы, вероятно, уже стали лютыми врагами.

Мама пролежала в реанимации трое суток, и я все это время находилась в больнице. Несколько раз я звонила из Склифа Денису, но его телефон упрямо молчал.

Когда врачи сказали, что маминой жизни уже ничего не угрожает, я помчалась сломя голову на Маяковку. У меня был усталый вид и помятая одежда. Это теперь я знаю, что пред очи мужчины, даже самого любящего, нужно всегда представать в полной красе и великолепии. Таковы уж правила игры, нарушая их, превращаешься в запасного игрока, наблюдающего за ходом матча в ожидании своего выхода на поле.

— Мне было плохо без тебя, — первое, что произнес Денис, открыв мне дверь. — Ты похожа на собственное привидение, — не без иронии добавил он.

— С мамой несчастье. Я боялась отлучиться даже на минуту.

— Знаю. — Он брезгливо поморщился. — Я отключил телефон, когда узнал, что случилось с твоей мамой. Боялся, что окончательно выбьюсь из колеи, а до конкурса осталось полтора месяца.

— Я думала, с тобой что-то случилось. Я так переживала.

Я рухнула в изнеможении на диван и только сейчас обратила внимание на траурные каемки под моими ногтями — будни мои были наполнены далеко не интеллектуальными занятиями.

— Случилось? И ты могла бы сидеть спокойно, если бы со мной что-то случилось?

— Но ведь мама…

Внезапно меня охватила апатия. Захотелось спрятаться от всех, закрыть глаза, заткнуть уши. Я поняла, что плачу, когда увидела, что мне на руку что-то капнуло.

— Все вы одинаковые. Думаете в первую очередь о себе. Мне было так плохо, что я даже плакать не мог. Я все время думал о самоубийстве. Сам не знаю, почему я это не осуществил.

Наша «разборка» завершилась в постели, куда Денис принес меня на руках из ванной. Он был очень требователен и дерзок Я чувствовала себя виноватой и исполняла все его капризы. Правда, разум говорил мне, что я ни в чем не виновата.

Убирая на следующий день его квартиру, я нашла под тахтой серебряную цепочку со сломанным замком. Я смотрела на нее недоуменно и со страхом, когда в комнату вошел Денис.

— Дай сюда. — Он выхватил у меня из рук цепочку и засунул в карман джинсов. — Это совсем не то, что ты подумала.

— Но я… я ничего не успела подумать, — промямлила я.

— Умница. — В голосе его сквозило раздражение. — Хочешь узнать правду? — спросил он и быстро отвернулся к окну.

— Хочу. — Я сказала это неуверенно, чувствуя, как подо мной проваливается паркет.

— Мне было одиноко. Особенно ночью. Я позвонил ей. Эта женщина для меня ничего не значит. Просто она была моей первой женщиной. Я… мне хотелось тепла. Ночи длинные и полны кошмаров.

Я пришла в себя на полу. Ужасно болел затылок. Наверное, стукнулась обо что-то, когда падала.

Денис поддерживал мне рукой голову, другой бил по щекам. У него было бледное испуганное лицо.

— Наконец! Ты что, на самом деле потеряла сознание или притворилась?

— Я уйду сейчас.

Я попыталась встать, но перед глазами поплыло. Я закрыла глаза, с трудом сдерживая подступившую к горлу тошноту.

— Я тебя никуда не пущу, — слышала я голос Дениса. — Прости. Меня обманывали женщины. Одна даже сделала вид, что хочет вскрыть себе вены. Ты не такая, правда?

Я стиснула зубы и зажмурилась, чтоб не расплакаться.

Денис уложил меня на тахту, заботливо накрыл пледом. Хотел напоить горячим чаем, но я еще крепче стиснула зубы и замотала головой. Я чувствовала: стоит мне открыть рот, и начнется истерика.

— Ну, прости, прости меня. Между нами ничего особенного не было. Открой глаза, слышишь? Ну, пожалуйста. Я не смог, понимаешь? Потому, что думал о тебе. Я заснул у нее на груди — вот и все. И мне не снились кошмары. Открой глаза — я хочу знать, что ты простила меня.

Он потряс меня за плечи.

Я громко простонала и открыла глаза. Боль в затылке была нестерпимой.

— Простила! Простила! — Он бесцеремонно схватил меня за плечи и крепко прижал к себе. — Я люблю тебя, слышишь? Ты такая, какой я всегда представлял свою любимую. Только ты слишком серьезная. — Он целовал мне плечи, грудь. — Почему ты плачешь?

— Мне больно, — прошептала я, имея в виду душевные муки.

— Да, я и забыл — ты ударилась о край журнального столика. — Он осторожно разобрал волосы у меня на затылке, несколько раз поцеловал в больное место. — Бедняжка! Там такая большая шишка! И все из-за этой дурацкой цепочки. — Он сунул руку в карман, вытащил цепочку и зло швырнул на пол. — Если бы не эта дурацкая цепочка, ты бы не ударилась затылком, моя любимая.

Я залилась слезами отчаяния. Я поняла в тот момент, что никогда не сумею объяснить Денису, что в любви, как и в дружбе, верность для меня стоит на самом первом месте. И дело было вовсе не в том, что эта цепочка попалась мне на глаза.

— Ах, Бог ты мой! — Денис вдруг вскочил и бросился из комнаты. Я услышала, как хлопнула входная дверь. Он вернулся минуты через две. В его руках была бутылка водки и стакан, который он сунул мне.

— Выпей. Это поможет. Ты сейчас в таком состоянии, что говорить с тобой бесполезно. Алкоголь сближает. Пей, моя хорошая.

Я послушно выпила почти полстакана. Мне еще никогда не приходилось пить водку в таком количестве. Ясное дело, меня развезло так, что я не могла встать с тахты. Но я помню хорошо, что мы вытворяли в постели — в трезвом виде я бы ни за что не стала это делать. Нам было очень здорово. Все отступило куда-то за горизонт моего восприятия. Остался только Денис и мое желание сделать ему как можно приятней. Я испытывала оргазм только через его наслаждение.

Я проснулась среди ночи с совершенно трезвой головой. Денис спал, положив голову мне на грудь. Я невольно представила, как ночь или две назад он спал в той же позе на груди у женщины, которая носила серебряную цепочку. Возможно, замок на ней сломался от того, что они с Денисом занимались такими же безумствами, какими только что занимались мы.

Я переложила его голову на подушку, спустила на пол ноги. Он пробормотал что-то во сне, натянул на голову одеяло. Я быстро оделась и выскочила в душную московскую ночь.

Я шла домой пешком: у меня не было денег — истратила накануне все до копейки на продукты. У Дениса в холодильнике всегда было пусто.

«Уеду, — думала я. — Никому не скажу, куда. А куда я уеду?..»

Я вспомнила, что мать лежит в больнице. Она наверняка пробудет там еще минимум две недели. Тетя Лена на даче, Игорь вряд ли сможет уделять маме достаточно внимания — работы у него сейчас невпроворот, да и на мужчин в таких случаях надежда плохая. Увы, мне придется остаться.

Я села на лавку посреди пустынного бульвара, откинулась на спинку. Снова закружилась голова и затошнило. Я поняла, что у меня не просто шишка на затылке, а что-то посерьезней.

«Неужели я влипла? — мелькнуло в голове. — Это будет настоящей катастрофой. Этого мне только не хватало».

Я встала, держась за лавку, сделала несколько шагов и рухнула на траву. Последнее, что я помнила, это постепенно гаснущие, совсем как свет перед началом киносеанса, фонари надо мной.

Я провалялась в больнице двенадцать дней. Маме сказали правду, опустив, разумеется, кое-какие нюансы. Каждый раз, когда у меня появлялся Игорь, я спрашивала: кто-нибудь мной интересовался?

Он отрицательно качал головой. Потом, спохватившись, говорил:

— Но меня целыми днями нет дома. А ночью я сплю как сурок.

— Если позвонит мужчина, скажи, что я уехала. В Питер или в Париж — это неважно. Без разницы, понимаешь? — в который раз наставляла я Игоря.

— Понятно. Этот чувак решил, ты сделала от него ноги.

— Ты что, нанялся к нему в адвокаты?

— Молодые девочки вроде тебя готовы любую мелочь превратить в трагедию. Зачем, спрашивается? Кому от этого легче? Ради собственного спокойствия на какие-то вещи нужно смотреть сквозь пальцы, ну а какие-то и вовсе не замечать.

— Ты говоришь, как мой лечащий врач.

К слову, я лежала в неврологии.

— Уверен, он тоже мужчина.

— Да. Приблизительно твоих лет.

— Если бы вы, женщины, захотели понять нас чуть поглубже, мы бы все от этого только выиграли.

— Полагаешь, жизнь сплошное казино?

Игорь тряхнул головой и встал. Он неплохой малый, но уж больно ограничен кругом собственных представлений о жизни. С такими чувствуешь себя спокойно, а иной раз даже появляется обманчивое ощущение надежности. С годами я все больше и больше понимаю маму, выбравшую себе в спутники жизни этого мальчика со старческой душой. Это была ее месть моему отцу, оставшемуся навсегда большим ребенком.

— Мне жаль этого малого, — изрек Игорь. — Судя по всему, он совсем еще желторотый.

— Как ты можешь судить о том, чего не знаешь?

— Я знаю тебя. Ну, хотя бы поверхностно, — поправился он, прочитав в моем взгляде сомнение. — Выздоравливай! Все будет о’кей.

Денис застал меня врасплох. Я была одна в палате — обе соседки отпросились на выходные домой. Полчаса назад мне сделали укол реланиума. Я дремала, просыпаясь только для того, чтобы подумать, какая я несчастная, опять проваливалась в не приносящий ни капли облегчения искусственный сон.

Открыв глаза в очередной раз, я увидела Дениса. Он сидел на стуле возле кровати и смотрел на меня с каким-то сожалением. Я поняла, что это настоящий Денис, а не персонаж из моего сна, — на тумбочке возле моего изголовья благоухали белые лилии.

— Нам было так хорошо в ту ночь. Почему ты это сделала?

Я улыбнулась. Реланиум все-таки притупил во мне обиду. Он действовал на меня, как водка, — сразу хорошо, а потом хуже, чем было. Мой лечащий врач признался впоследствии, что впервые в своей практике столкнулся с подобной аномалией.

— Почему? — повторил вопрос Денис. — Неужели ты думаешь, будто этим можно играть?

— Чем?

— Любовью, наслаждением, чувствами другого человека. Я бы никогда не поступил таким образом с женщиной, которую по-настоящему люблю.

— У нее сломался замок на цепочке, когда вы занимались любовью?

Его глаза потемнели от ярости.

— Ты… Ты злая! — Он хлопнул ладонями по своим ляжкам, вскочил, как пружина. — Я ни перед одной женщиной еще не унижался!

— Тогда зачем унижаешься передо мной? Я ведь тебя за это только презираю, — молол мой вдохновленный реланиумом язык.

— Хватит!

Его ноздри раздувались от едва сдерживаемой ярости. Он бросился к двери и выскочил в коридор.

— Ты забыл цветы! — крикнула я ему вдогонку. Потом опять провалилась в опустошающий душу и тело сон.

Потом на меня накатило такое, что я готова была слинять из больницы в тапочках и тренировочном костюме. Хорошо, что я этого не сделала, — ноги непременно привели бы меня к Денису, что было бы невыигрышно прежде всего с эстетической точки зрения. К счастью, в тот вечер дежурил мой лечащий врач. Без преувеличения, он спас мне жизнь. Правда, я сомневаюсь, что ее стоило спасать.

Я вышла из больницы с кучей рецептов и домашним телефоном моего спасителя. На следующий же день я уехала в Питер, оттуда совершила безумное с точки зрения нашей, в ту пору еще советской, логики путешествие автостопом по Прибалтийским республикам. Я словно сознательно подвергала себя риску, останавливая на ночном шоссе военный грузовик или легковое авто с подвыпившей или же накурившейся травки компанией. Меня, конечно, угощали, травкой тоже. Беда обошла стороной — окружающий мир словно пытался загладить свою вину передо мной.

Вдобавок ко всем прочим неприятностям меня мучили страхи по поводу моей предполагаемой беременности, которыми я почему-то не стала делиться даже со столь благоволившим ко мне доктором. Этот страх превратился в навязчивую идею. Он, похоже, спас меня от еще более жестоких страданий — из-за ссоры с Денисом.

Своими страхами я поделилась с первым встречным, белобрысым пареньком по имени Альгис, который подвозил меня на своем мотороллере. Он предложил мне перекусить в кафе, где главным поваром работала его мать. Помню, мы сидели в закутке пропахшей жареными курами и лавровым листом кухни, пили холодное пиво и с аппетитом поглощали все, что ставила перед нами Илзе, мать Альгиса.

— Ты студентка? — спросил он после того, как мы представились друг другу.

— Я учусь на журфаке МГУ.

Я вздохнула — университетские дела, казалось, остались на другой планете.

— А я медучилище заканчиваю. Знаешь, по какой специальности?

Я пожала плечами, стараясь при этом выглядеть не слишком безразличной.

— Никогда не догадаешься. — Альгис говорил по-русски с приятным акцентом европейца. В нем вообще было обыкновенное человеческое обаяние. На любое другое я в то время просто бы не обратила внимания. — Я буду акушером. Представляешь, я уже пятнадцать раз принимал роды в нашем поселке. Это совсем не страшно. Моя профессия сейчас самая нужная.

Я кивнула и вроде даже улыбнулась. Альгис говорил очень увлеченно. Я всегда симпатизировала увлеченным своим делом людям.

— У тебя тоже замечательная профессия, — сказал он, улыбнувшись мне в ответ. — Журналистика сейчас в большой моде.

Я снова вздохнула и опустила глаза в кружку с пивом.

— Можешь рассказать мне, что тебя так тревожит, — сказал вдруг Альгис. — Я очень люблю слушать всякие истории. Особенно романтические.

— Но здесь нет ничего романтического. Отвратительная проза жизни.

— Не может такого быть. У тебя вид совсем не прозаический. Если бы у меня не было невесты, я бы обязательно поухаживал за тобой. Ты очень привлекательная девушка.

— Понимаешь, я боюсь, что влипла. Уже семнадцать дней, как не начинаются месячные, — неожиданно легко призналась я. Хотя была в ту пору очень стеснительной.

Альгис отреагировал на мое откровение с заинтересованностью внимательного доктора и постепенно вытянул из меня почти все, касающееся последнего месяца моей жизни. Я призналась ему, что мы с Денисом никак не предохранялись, рассказала, как мы поссорились, как я грохнулась и ударилась затылком о журнальный столик, а потом на бульваре упала. Про то, что лежала в неврологии, тоже не стала скрывать.

— Все понятно. У тебя обыкновенная дисменоррея. Более точный ответ смогу дать после обследования.

— Нет. — Я густо покраснела. — Не хочу.

— Глупая. — Альгис весело рассмеялся. — Сдашь на анализ мочу и кровь. Пока их будут исследовать, поживешь у нас на хуторе. Сестренка тебе обрадуется.

Я прожила у них неделю. Мое ожидание результатов анализа было не таким уж и тревожным — Альгис то и дело высмеивал мои страхи, а его младшая сестра Инесса пыталась развлечь меня забавными трюками — девочка мечтала стать клоуном. Мы быстро нашли с ней общий язык, ведь когда-то я тоже бредила цирком. Семья держала лошадей, и мы с Инессой ездили верхом по лугу. Когда Альгис принес наконец подтвержденное печатью медицинского учреждения известие о том, что мои страхи оказались безосновательными, я сделала стойку на руках и прошлась колесом по веранде.

— У тебя бы родился очень красивый ребенок, — сказал Альгис, когда мы втроем пили на кухне кофе. — Послушай меня внимательно, Лариса, а заодно и ты, сестра: чтобы не мучиться страхами подобною рода, нужно употреблять противозачаточные ни ноли. Их сейчас очень много, и они почти безвредны. Я как будущий фельдшер и человек верующий не признаю абортов. Это опасно. Берегите себя. — Он протянул руку, погладил по голове меня, потом Инессу. — Ты не вернешься к этому парню, Лариса?

— Нет, — ответила за меня Инесса. — Как ты мог такое предположить?

— Я бы хотел, чтобы он сидел сейчас с нами за этим столом. — У Альгиса был торжественный голос. — Я бы сказал ему кое-что в твоем присутствии. Думаю, он бы прислушался к моим словам.

— И что бы ты сказал ему? — с любопытством спросила я.

— Если девушка достается тебе чистой и непорочной, ты должен вести себя с ней не так, как с другими девушками. Даже если ты не собираешься на ней жениться. У влюбленных девушек очень хрупкая и уязвимая психика. Особенно у таких неординарных, как ты.

На следующий день Альгис отвез меня на мотороллере в Каунас и посадил на поезд. Инесса искренне огорчилась, что я отказалась погостить у них еще хотя бы дня три. Но я никак не могла остаться — теперь, когда я знала, что не попалась в эту биологическую ловушку, во мне словно открылось второе дыхание. Только что мне с ним было делать — вот вопрос.

— Напиши мне, — сказал Альгис на прощание. — О чем хочешь. Своему парню можешь передать: он много потеряет, если потеряет тебя. О, я, кажется, неграмотно выразился.

— Что касается грамотности, с ней у тебя все в порядке. — Я улыбнулась и погладила Альгиса по плечу. — В остальном ты не прав: этот парень уже меня потерял.

Поезд тронулся. Альгис уплыл в прошлое вместе с вокзальной платформой. Я легла на свою полку и стала думать о будущем.

По мере приближения к Москве я чувствовала, как надо мной сгущаются беспросветные тучи тоски. И никакими лекарствами не под силу их разогнать.

Я забросила домой сумку и двинула на дачу, где мама с Игорем занимались заготовкой варений и компотов. Мне показалось, что мама помолодела, стала какой-то легкомысленной. Она бесконечно слушала кассеты с песнями «Битлз» и, делая что-либо по хозяйству, дергалась и вихляла бедрами в такт музыке. Ей это шло, Игорь был просто в восторге. Я поняла, что они переживают второй или какой-то там еще по счету медовый месяц.

— Он звонил, — сказал Игорь, когда мы шли к колодцу. — У него был очень мрачный голос.

Я молчала. Игорь сказал это по собственной инициативе — я дала клятву вычеркнуть Дениса из своей будущей жизни.

— Этот тип, что называется, оборвал нам телефон, — сказал Игорь, когда мы возвращались. — Они подолгу беседовали с Кирой. Похоже, он изливал ей душу. Он сделал что-то такое, за что нельзя простить?

— Не вижу в этом смысла.

Я чувствовала, как внутри меня начала подниматься темная волна, которую до сих пор мне удавалось подавить.

— Если бы Кира изменила мне, я бы ее простил. При том условии, разумеется, что она не влюблена в этого человека. Бывает, такое накатит, что человек в себе не волен.

— Все ясно. Во всем виновата я. Давай на этом закроем тему.

Игорь прикурил мою сигарету и стал насвистывать какой-то эстрадный мотивчик.

Вечером я сидела на крыльце и смотрела на звезды, думая о том, что никогда не смогу поверить, будто они мерцают сами по себе, а не для нашего удовольствия. Так же, как, очевидно, никогда не соглашусь с тем, что мир вертится не вокруг меня.

Подошла мама и села рядом. От нее пахло малиной и какими-то незнакомыми духами.

— Я очень тревожусь за него, Мурзик, — сказала она и положила голову мне на плечо. — Мне кажется, он способен на самое страшное.

— Ты бы лучше за меня тревожилась.

Она вздохнула и провела рукой по моим волосам.

— Ты любишь его, Мурзик. Он твоя первая любовь.

— Я не занимаюсь бухучетом.

— Не хорохорься, детка. Век себе не простишь, если с Денисом что-нибудь случится.

— Оставь меня в покое, — сказала я, чувствуя себе под надежной защитой ночи. — Ты зависишь от мужчин. Я смогу прожить без них.

— Нет, не сможешь. Они тебе не позволят это.

— Не знала, что ты можешь быть такой пошлой, мама.

— Оказывается, могу. Он очень любит тебя, Мурзик.

— Какое потрясающее открытие! — Мой голос дрогнул на последнем слове, но не сорвался. — Хотела бы я знать, что ему от меня надо.

— Ты сама. Да как ты не поймешь, что ты из той породы женщин, от которых трудно не потерять голову? Но и Денис какой-то особенный.

— Вы виделись? — удивилась я.

— Он очень просил меня об этом. Не говори Игорю, ладно?

— Что, клюнула на романтические чары? — не без сарказма поинтересовалась я.

— Если бы даже и клюнула, все бесполезно. — Я услышала ее кокетливый смех. — Он поглощен без остатка любовью к тебе.

— Ты правильно выразилась, мама, — он поглощен собой и своей любовью. Я тут ни при чем.

— Не будь такой жестокой, Мурзик. Этот мир не настолько плох, как нам иногда кажется. Если, конечно, не фиксировать внимание на отдельных мелочах.

Черная волна безысходности вдруг захлестнула меня. Я вскочила и начала ожесточенно топтать прекрасные благоухающие флоксы, ругаться матом. Я грозилась утопиться в колодце. Потом убежала в лес и билась головой о ствол березы. Игорь сел в машину и поспешил за доктором, который, к счастью, был дома и к тому же в отпуске.

Он прожил на даче шесть дней. Мы говорили с ним о многом, в том числе и о любви. Я успокоилась и обрела уверенность, что больше со мной не случится такое. Это был кризис. Началось выздоровление.

Ту зиму я пережила без особых взлетов и падений. Я редко включала телевизор и не читала газет, а потому не знала, что Денису присудили вторую премию на конкурсе в Токио. Быть может, я бы так никогда и не узнала об этом, если б не упала, переходя дорогу, на Гоголевском бульваре. Я не смотрю себе под ноги, а если и смотрю, то вижу опасность слишком поздно.

Серебристо-голубая иномарка затормозила в полуметре от меня, обдав бензиновой вонью. Я лежала на мостовой ничком, рядом валялась моя ушанка из рыси. Я чувствовала: что-то не в порядке с ногой, хотя боли не испытывала.

Кто-то наклонился надо мной, тронул за плечо.

— Жива! — услышала я знакомый голос.

Я сказала подоспевшему милиционеру, что виновата во всем сама — переходила дорогу на красный свет. Зеваки собраться не успели — Денис бережно поднял меня и уложил на заднее сиденье. В Склифе меня продержали часа полтора, после чего отпустили домой — у них все было забито, да и мой перелом оказался, как выразилась женщина-хирург, благоприятным. Денис с помощью санитара усадил меня в машину. Перед моими глазами все плыло — наверное, от новокаина и пережитых мучений. Мир казался обновленным, нереальным, почти волшебным. Мы ехали по Садовому. Я поглядывала на Дениса и вопреки тому, что следующие шесть недель мне предстояло вести жизнь инвалида, чувствовала себя на седьмом небе.

— Едем ко мне! — Денис произнес это тоном, не терпящим возражений. — Отпразднуем нашу встречу. Уж теперь ты точно никуда от меня не денешься.

Эти полтора месяца были самыми счастливыми в моей жизни. Мы жили, как настоящие отшельники. Нас было трое: Денис, музыка и я. Мы были без ума друг от друга. Мы не могли прожить друг без друга ни минуты. Мы словно забыли о прошлом, о нашем совместном прошлом. Казалось, мы все начинали заново.

— Я так и знала, — сказала по телефону мама.

— Что я сломаю ногу?

— Глупенький Мурзик. Это все пройдет. Поздравь от меня Дениса с победой на конкурсе. Я всегда в него верила.

— Спасибо тебе, мамочка, — искренне поблагодарила я.

— Ты будешь жить у Дениса?

— Наверное. Он так здорово ухаживает за мной. Подает в постель еду.

Мама многозначительно хмыкнула.

— Я завтра приеду и наготовлю вам впрок. Игорь шлет вам обоим привет. Чао, славные детки.

Мама приезжала два раза в неделю. Мы и в самом деле радовались ей, как дети, — она привозила вкусную еду и ощущение праздника. Мама всегда была красиво одета, накрашена, причесана. После нее в квартире еще долго пахло какими-нибудь экзотическими духами. Мама кокетничала напропалую с Денисом, даже глазки ему строила. Мы много смеялись. Чаще всего без повода.

— Кира удивительно легкий человек, — сказал Денис после ее очередного визита. И почему-то вздохнул. — Моя мать, наоборот, все усложняла и делала проблему из каждого пустяка.

— Моя тоже была раньше не подарочек, — заметила я. — С возрастом она как будто душой помолодела. Скажи, я похожа на твою любимую Кирочку?

Он посмотрел на меня внимательно и очень серьезно.

— Пока нет. Наверное, когда-нибудь будешь. Только я до этого не дотяну.

— То есть? Ты же знаешь, я тебя не переживу.

— Я тебя тоже. Но только в том случае, если с кем-то из нас случится беда в ближайшее время. Потом… — Он вдруг наморщил лоб и отвернулся. — Хотя какой смысл гадать, что с нами будет потом?

Он сел за рояль и заиграл «Обручение» Листа. Не помню, чтобы я когда-то испытывала столь волнующе возвышенное наслаждение, как в тот вечер.

Мне сняли гипс, и на следующий день я вернулась домой. Этому не предшествовали ни ссора, ни даже обыкновенный спор. Просто меня вдруг потянуло домой, захотелось спать одной, просыпаться одной, быть одной в течение дня — экстравагантное, конечно, желание для молодой, влюбленной, к тому же еще и любимой женщины. Я переехала, когда Денис был на занятиях. Помимо всего прочего, я поняла, что больше не в силах прислушиваться, когда же наконец хлопнет дверь лифта и щелкнет в прихожей замок. В записке я написала, что мне нужно много заниматься, чтобы наверстать упущенное, а все нужные книги остались дома. Ну и прочую ерунду.

Я плакала в тот вечер. Слезы были тихими и не приносили облегчения. Я никому не рассказывала про эти слезы. Думаю, я оплакивала свой глупый девичий идеализм.

— Я вас помирю, — сказала на следующий день мама. — Поручи это мне.

— Предложение исходит от Дениса?

Она замялась.

— Н-нет. Я сама вижу, что вы оба страдаете.

— Я буду страдать еще больше, если мы станем врагами, мама.

— О, до этого еще очень далеко. К тому же в наше время большинство людей расстаются полюбовно.

— Только не я, мама. Оставь все как есть.

— Что мне сказать Денису?

— Я написала все в записке.

— Ничего не хочешь добавить?

— Отстань! — Я вышла из себя. — Оставьте наконец меня в покое! Все!

Денис позвонил через неделю и пригласил на свой концерт. У него был невозмутимо дружелюбный голос. Словно мы расстались каких-то полчаса назад, крепко пожав друг другу руки.

Я пошла. Я не смогла не пойти. Я чувствовала себя неуютно среди его сокурсников, он это понимал, но не делал попытки хоть как-то помочь мне. Наоборот: казалось, его забавляла и даже радовала эта ситуация.

Когда мы все толклись после концерта в артистической, один «голубоватый» тип сказал нарочито громким и развязным тоном:

— Я представлял ее другой. А тут две ноги, две руки и смазливая мордашка. Всего-то! Неужели это из-за нее ты сказал мне свое «нет»?

Это был стопроцентный выпендреж — «голубые» обожают быть в центре внимания. Компания, в том числе и Денис, смеялась до слез. Я стояла в стороне и ждала, когда стихнет веселье. Я не умею притворяться, потому что не вижу в этом никакого смысла. Все эмоции написаны на моем лбу.

Мне хотелось плакать. Я вспомнила, как было все в первый раз в этой же самой артистической. Время казалось мне средневековым палачом. Нет ничего невыносимей пытки ожидания.

— Я рад, что ты пришла. — Денис стоял возле меня и, как мне показалось, злорадно улыбался. — Я знал, что ты обязательно придешь. — Он подмигнул кому-то сзади меня. — Сейчас отвезу тебя домой.

— Я доберусь сама.

— Нет. — Он взял меня под локоть и повел к выходу. — Я за тебя отвечаю. Перед своей совестью. — Он обернулся и снова кому-то подмигнул. — Ты была сегодня такая серьезная и строгая, и я подумал: неужели я когда-то занимался с этой девушкой любовью? Неужели она отдавалась мне? Неужели…

Я вырвала свой локоть из его цепких пальцев и побежала сломя голову вниз по лестнице. Он не побежал за мной следом. Он стоял на верхней ступени лестницы и улыбался Его улыбку я чувствовала спиной.

Дома я бросилась на кухню, открыла аптечку и одну за другой заглотнула штук двенадцать горошин тазепама. Никаких планов мести у меня не было — просто я не знала, как пережить эту ночь. Увы, я вдруг снова поверила в то, во что нельзя было верить. Всему виной была музыка Листа. Но меня быстро спустили на землю. После проведенных на небе полутора часов мне нечего было делать на земле.

Я налила в ванну горячей воды. Я сидела, тупо уставившись в стену, и ждала, когда же наконец наступит забвение.

Не знаю, сколько прошло времени, но жизнь уже не казалась мне такой беспросветной и невыносимой. Я даже хотела улыбнуться своему отражению в запотевшем зеркале, но губы не слушались. И тут я услыхала пронзительный звонок в дверь. Он нарушил мою зыбкую душевную гармонию, как нарушает спокойствие стоячей воды брошенный в нее камень. Я хотела встать, но не могла шевельнуть и пальцем. Кто-то — я знала каким-то чутьем, что это был Денис, — молотил в дверь ногами, потом попытался вышибить ее. К тому времени, как он это сделал, я заснула, положив голову на край ванны и окруженная айсбергами душистой пены. Мне снились безбрежные аквамариновые просторы. Я летела над ними, беззвучно махая большими белыми крыльями. Мне было жарко, я пыталась спуститься и нырнуть в прохладную умиротворяющую толщу безмятежно спокойной воды, но стоило моим ногам коснуться ее поверхности, как порыв ветра поднимал меня ввысь, к беспощадно палящему солнцу.

— Ты сошла с ума! — орал над моим ухом знакомый голос. — Отвечай: что ты выпила?

Денис хлестал меня по щекам, но мне было совсем не больно. Все-таки мне удалось разлепить веки, и я увидела его залитое слезами лицо. Его глаза были беспощадно злыми.

Я попыталась улыбнуться. Прошептала одними губами: люблю тебя. Конечно же, он не расслышал.

— Никогда тебе этого не прощу! Никогда! Ты испортила мне такой замечательный вечер!

Пока надо мной измывалась команда «скорой», Денис стоял у меня в ногах в знаменитой позе Наполеона и все больше и больше хмурился.

— Я отвезу тебя к матери, — сказал он, когда «скорая» наконец уехала и я сидела, облокотившись о подушки в своей растерзанной постели. — У меня нет времени возиться с тобой. Надо же было додуматься до такого! Мне словно подсказал кто-то: с тобой беда. Я ехал на красный свет.

— Люблю тебя, — прошептала я и протянула Денису обе руки. — Иди сюда.

— Нет! — Он испуганно отшатнулся. — Тебе нельзя.

— Кто тебе сказал эту глупость? Я хочу тебя…

Он ласкал меня одержимо, грубо. В ту ночь я поняла, что Денис и есть тот самый мужчина, которому я бы хотела принадлежать без остатка. И второго такого у меня не будет. Но он, похоже, был из той породы охотников, которые проявляют интерес к дичи лишь в том случае, когда она от них убегает. Я знала, что у меня не хватит сил играть с Денисом в эту бесконечную игру. Несмотря на тазепам и страстные ласки Дениса, мой разум работал на редкость четко. В конце концов я поклялась себе выбраться из этого лабиринта.

Я имею правило выполнять свои клятвы.

— Я выхожу замуж, — сообщила я через неделю маме, от которой, разумеется, скрыла свою глупую выходку с тазепамом.

— Поздравляю, родная. Я знала, что все кончится именно этим. Я так рада за вас обоих.

— Странно. Мне казалось, ты незнакома с Янезом.

— Это еще кто такой? — изумилась мама.

— Мой жених. Он словенец. Мы знаем друг друга уже почти два года.

— Ничего не понимаю. А как же Денис?

— Полагаю, он недолго останется в холостяках. Вокруг Дениса невесты хороводы водят, — не без сарказма сказала я.

— Постой… А кто он такой, этот твой Янез? Почему ты раньше не рассказывала мне о нем?

— Учится на филфаке. Собирается преподавать русскую литературу в университете города Любляна. Сын очень культурных и состоятельных родителей, — молола я.

— И когда вы собираетесь расписаться?

Мама говорила таким тоном, словно спрашивала, когда мне собираются отрубить голову.

— Завтра. Мы подали заявление еще в сентябре, но в связи с тем, что Янез иностранец, возникла масса сложностей и…

— А как же Денис? — перебила мое вдохновенное лганье мама. — Он знает об этом?

— Нет. Он на гастролях в Новосибирске. Приедет — узнает.

— Он будет страдать, Мурзик.

Мама тяжело вздохнула. Словно ей предстояло страдать вместе с Денисом.

— Он все поймет. Он современный парень.

— Ты хочешь сказать, это брак по расчету? — осторожно поинтересовалась мама.

— По разуму, если выражаться точнее. Но Янез меня очень любит.

— Понятно. — У мамы был упавший голос. — Может, ты все-таки найдешь время познакомить нас со своим будущим мужем?

— Нет проблем, — оживилась я, предвкушая забавный спектакль. — Завтра можно?

— Только не раньше семи. Я должна успеть в парикмахерскую. Да и стол собрать нынче не так уж и просто.

— Не надо пыжиться, мамочка. Янез вырос в деревне и обожает самую простую еду. Сделай винегрет.

— Ты с ума сошла.

— Я так давно не ела твой винегрет, мамочка.

— Ладно. Но только ты предупреди своего Янеза — это ради экзотики. Кстати, у нас есть бутылка бургундского — подарил тот француз, с которым я ездила в Ригу. А еще коробка финских конфет.

— Ура, мамочка! До завтра.

Я разъединилась и с места в карьер набрала номер своего сокурсника Сени Штаркмана, описала в трех словах ситуацию. Он с ходу согласился. Хотя потребовал объяснения.

— Я делаю это хохмы ради, — сказала я. — Ты же сам твердишь, что мечтаешь отдать мне должок за перевод той занудной статьи про эмбрионы и искусственное оплодотворение. Вот и расплачивайся.

— А почему бы нам не пожениться по-настоящему? — вдруг предложил Сеня.

— Я сказала, что ты словенец. Усек?

— Ну и что? Уедем на лето к бабушке в Одессу, а сами скажем, что посетили Братиславу.

— Возьми атлас Восточной Европы и запасись шпаргалками.

— А ты пустишь меня к себе в постельку? Должен же я знать, какой мне предлагают товар. Послушай, я каждый вечер мою уши и стригу в ноздрях волосы, чтоб не храпеть.

— У меня односпальная кровать.

— А как же тот, для кого этот небольшой водевильчик? Ты что, стелила ему на половике в прихожей?

В чем, в чем, а в сообразительности Сеньке не откажешь.

— Мы спали по очереди. Сейчас это очень модно.

— Тогда хотя бы устрой в мою честь званый обед. Обожаю фаршированного судака, сациви из рябчиков и «Бужоле» урожая одна тысяча девятьсот лохматого года.

— Надень костюм и галстук. И побрызгай под мышками дезодорантом. До завтра.

Я швырнула трубку и схватилась за пачку с сигаретами. Я почему-то вспомнила о том, что в роддоме, как неоднократно хвалилась мама, была самым крепким и голосистым младенцем. «Доктор сказал, что не встречал такого ребенка за всю свою многолетнюю практику, — с какой-то особенной гордостью рассказывала мама друзьям и знакомым. — Ей еще и недели не было, а она уже вертела во все стороны головой и ноги задирала как в канкане. А все потому, что, по словам доктора, в Лоре заложена огромная жажда жить, помноженная на данную природой кипучую энергию».

Мне на самом деле вдруг ужасно захотелось выжить. Сама не знаю, почему.

Премьера спектакля прошла на «ура». Пользуясь правами жениха, Сенька умудрился несколько раз меня поцеловать. У него оказался роскошный «словенский» акцент, густая светло-русая шевелюра — этот хохмач даже волосы ради такого случая осветлил, что, кстати, ему очень шло. Мама просто глаз не могла отвести от его волос. К тому же он обладал красноречием политического деятеля эпохи ранней перестройки, и Игорь был в полном отпаде — Сенька соглашался со всеми его доводами и то и дело почти искренне изумлялся «интеллектуальному менталитету» (именно так он и выражался) брата-славянина.

— Этот твой Янез очень даже милый парень и к тому же с ясной головой, — сказала на следующее утро мама. — Но как нам все-таки поступить с Денисом?

— Я познакомлю их. Увидишь, они понравятся друг другу.

— Ты серьезно, Мурзик?

— Не знаю. — В этот момент через открытую балконную дверь донеслись звуки Первого фортепьянного концерта Листа, и я съежилась от боли. — Янез очень любит классическую музыку. Мы обязательно сходим с ним на концерт Дениса.

— Нельзя быть такой жестокой, Мурзик. Тебе это не идет.

— А что мне идет, мама? Слезы и монашеское смирение? — вдруг прорвало меня.

— Я так и знала. Нет, Мурзик, не делай этого, слышишь? Я имею в виду твое скоропалительное замужество. Понимаю: ты хочешь сделать больно Денису, но на самом деле ты делаешь больно себе… Мурзик, родной, обдумай все хорошенько, — ныла мама. — Вы оба еще так молоды и наивны. Настоящие Ромео и Джульетта.

Это было слишком.

— Я опаздываю на лекцию, мама! — Я со всего маху ударила кулаком по рычагу. Я на самом деле через две минуты выскочила из дома, но спешила я не на лекцию.

Ноги сами принесли меня к консерватории. Из раскрытых окон слышалась музыка, наполнявшая весенний воздух сладкими грезами. Я и по сей день считаю музыку самым утонченным и искренним из всех видов искусства.

Я думала о том, что Денис был моим первым мужчиной и меня невольно увлекла чувственная сторона любви, то есть, выражаясь по-нынешнему, я оказалась сексуальной девочкой. Возможно, если бы на его месте оказался другой, тот же «Янез», я бы тоже смогла влюбиться в него только из-за того, что он подарил мне эти удивительные новые ощущения. Но как, как это проверить? Даже затылок свело от всех этих размышлений и вопросов. Главное было в том, что я и мысли не допускала, что смогу в ближайшем будущем лечь в постель с каким-то мужчиной.

Но тут я вдруг вспомнила про серебряную цепочку со сломанным замком, которую обнаружила под тахтой в комнате Дениса, и бросилась к автомату.

«Янез» упоил меня французским шампанским и стал раздевать. Мы стояли перед большим зеркалом в спальне его родителей — они где-то отдыхали, — на туалетном столике горели две толстые красные свечи. Мы были очень красивой парой — я усекла это даже моими насквозь прошампанированными мозгами. Потом, когда мы оба остались в одних трусиках, «Янез» стиснул меня за плечи и поцеловал, жадно и немного неуклюже. Я сама была виновата, что так вышло, — отстранилась в самый последний момент.

— Выпьем еще шампанского. — Он подтолкнул меня к кровати, наполнил бокалы, лег рядом, не касаясь меня, и поставил мне на грудь бокал. — Я думал, ты такая… современная.

— Разочарован? — Я с трудом ворочала отяжелевшим языком.

— И да, и нет.

— Объясни, пожалуйста.

Он вздохнул.

— У нас не может быть серьезно. А потому я скорее разочарован.

— Неужели ты хочешь, чтоб у нас было серьезно?

— Это зависит не от меня. И даже не от тебя, девочка.

«Янез» протянул руку и ласково погладил меня по щеке.

— Ты хороший.

Вместо того, чтоб улыбнуться ему, я всхлипнула.

— Я так и знал, что ты это скажешь. Одевайся, и я провожу тебя домой.

Он потянул меня за руку.

— Отстань. Я буду спать здесь. Я не хочу домой.

— Ты думаешь, я мумия Тутанхамона? Я не смогу лежать рядом с тобой и сохранять нормальное кровяное давление.

— Погаси свечи и дай мне руку, — сказала я.

Он так и сделал. Он лежал на боку лицом ко мне и прерывисто дышал. Я взяла его руку и прижала к своей груди. Я делала так в детстве с маминой рукой. Когда мне было очень плохо.

— Я бы с удовольствием сделал этому типу обрезание садовым ножом, — сказал «Янез» и придвинулся ко мне. — Ты такая… нездешняя. Если бы я не был старым гомиком, я бы изнасиловал тебя с особой изощренностью.

Я чувствовала, как бешено колотится его сердце.

Вдруг он протянул вторую руку и стал осторожно теребить золотую цепочку у меня на шее.

— Прости! — воскликнул он. — Я сломал замок. Я куплю тебе завтра новую.

— Иди сюда, — прошептала я и до крови прикусила губу.

— Денис разыскивал тебя повсюду. Ты где пропадала? — кричала в мое ухо мама. Я отодвинула трубку на несколько сантиметров — меня раздражают глупые вопросы, к тому же заданные, когда мой рот набит «пепсодентом».

— Я ыла ы Янеа, — сказала я, стараясь, чтоб зубная паста не проникла мне в горло — иначе меня вывернет наизнанку.

— Значит, это все-таки правда. — Мама была расстроена. — А что у тебя с голосом?

Я уже успела прополоскать рот — у меня очень длинный шнур, и я могу разговаривать по телефону даже с лестничной площадки, — а потому мой ответ отличался великолепной дикцией:

— Карл у Клары украл кораллы. И наоборот. Словом, они квиты. Мамочка, ты не знаешь, где можно починить замок на цепочке?

— Золото или серебро?

Я нервно хихикнула.

— Вообще-то не ломай себе голову — Янез купит мне новую. Знаешь, эти словенцы замечательные любовники.

— Я рада за тебя, Мурзик. — По ее голосу этого совсем не чувствовалось. — Денис сказал, что оба концерта прошли с большим успехом. Он играл Листа и…

— Мамуля, а тебе нравится ламбада? — спросила я и стала насвистывать нехитрую похотливую мелодию. — Янез обалденно танцует. Мы вчера тащились в дискотеке.

— Мурзик, следи за своей лексикой. Ты как-никак филолог.

— А на фига мне это? — продолжала выпендриваться я. — Сегодня празднуем в «Интерконтинентале». Ты там когда-нибудь была?

Мама вздохнула. Не потому, что она никогда не была в самом фешенебельном по тем временам ресторане гостиницы «Международная» — моя мама не из тех, кто может завидовать, уж тем более собственной дочери, — она поняла каким-то чутьем, что происходит со мной на самом деле.

— Я скажу Денису, что ты уехала… ммм… предположим, в Тбилиси к подружке.

— Скажи ему все как есть, мама.

— Мурзик, вам так или иначе не избежать объяснения.

— Мне нечего объяснять. Тем более ему. Разлюбила — и все. Просто, как этот мир.

— Все не так уж и просто, деточка.

— В таком случае не будем еще больше усложнять. Пока, мамочка. Я еще не красилась, а Янез через полчаса будет здесь. Целую.

Я положила трубку и спрятала лицо в ладонях. Меня словно несло куда-то помимо собственной воли. На бешеной скорости, по ухабам и бездорожью. Увы, я уже не смогла бы остановиться.

Я отключила телефон и погасила во всей квартире свет. Легла на ковер. Закрыла глаза. Пусть думают, что меня нет. Меня ведь на самом деле нет. А где же я?..

Мне вдруг ужасно захотелось очутиться возле Дениса. Чтоб он отругал меня, даже побил. Я страдала физически от того, что не могла очутиться с ним рядом. Мне так не доставало его прикосновений — каких угодно. Я корчилась от боли, которая все глубже и глубже проникала в меня. Но я не имела права позволять этой боли взять над собой верх. Я вскочила, включила телефон и набрала номер «Янеза». Это оказалось так просто. Я почувствовала опустошительное облегчение.

— Нужно поговорить, Мурзик.

— Валяй, мамочка.

— Ты одна?

— Пока да. У тебя минут пятнадцать — Янез бреется.

— Послушай, Мурзик, все это слишком серьезно. Он просит, чтоб ты уделила ему хотя бы полчаса. Он несколько раз звонил нам среди ночи. Как бы это не кончилось бедой, Мурзик.

— Не сгущай краски, мама.

Я вдруг ощутила, что у меня внутри все онемело от страха. Я представить себе не могла, что этот мир может существовать без Дениса.

— Ни в коем случае, Мурзик. Но ты ведь тоже этого не хочешь, правда?

— Но что я могу сделать? — в отчаянии спрашивала я себя, хоть и обращалась к маме.

— Он подъедет к нам через час-полтора. Ты не могла бы… найти какой-нибудь предлог?

— Ты толкаешь меня на преступление, мама Как-никак у нас медовый месяц. — Это вышло ненатурально, и я скривилась от презрения к себе. — Я не хочу выглядеть…

— Не беспокойся. Я сказала Денису, что ты заедешь ко мне за кое-какими вещами. Ты ничего не знаешь.

— Мама, я…

— Поверь мне, так будет лучше для вас обоих.

— Но мне кажется…

— Я жду тебя, Мурзик. И очень люблю.

Мама повесила трубку.

Я рассматривала себя в зеркале. Я осунулась и заметно похудела за последние дни. В глазах появилось что-то лихорадочное. Где-то в подсознании промелькнуло: «Что я наделала!» Я вдруг бросилась к шкафу, выгребла с полок все вещи и стала выбирать, что надеть, отвергая одну шмотку за другой. Наконец остановилась на скромном черном «мини». Ведь я же заехала к маме с занятий…

Я вздрогнула, когда раздался звонок в дверь. Мама поспешила в прихожую. Я метнулась к бару, налила полстакана «Чинзано», выпила залпом. Я едва успела дойти до дивана, как Денис влетел в комнату. Небритый, неряшливый… Но черт возьми, это ему ужасно шло.

— О, привет. — Я встала ему навстречу. — Вот уж не ожидала. Хочешь выпить? — молола я с бессмысленностью автомата.

— Я за рулем, — буркнул он. — Что ты еще отмочила? Отвечай!

— Я тебя не понимаю.

— Не прикидывайся! — Он схватил меня за руку и потащил к двери. — Поговорим в машине.

— Я не могу. За мной должны заехать. — Я послушно шла за Денисом. Мама делала мне какие-то знаки с порога кухни.

Денис зажал меня в угол лифта и больно впился мне в губы. Я вскрикнула — я чуть не потеряла сознание от восторга. Он меня не понял.

— Ага, больно? Думаешь, мне не больно?

Он со всего маху захлопнул дверцы — сначала мою, потом свою, со злостью воткнул ключи и с ходу дал высокие обороты. Машина мчалась на сумасшедшей скорости. С заляпанным грязью из луж ветровым стеклом не успевали справиться работавшие со скоростью взбесившегося маятника «дворники».

— Дура! Идиотка! Ну что ты наделала? — Он ругался матом, стучал кулаками по рулю, я пребывала в каком-то коматозном отупении. Наконец «Тойота» выскочила на Университетский и понеслась, подхваченная зеленой волной светофоров. В мгновение ока мы очутились на Киевском шоссе. Впереди один за другим рвались в небо самолеты. Денис вдруг, почти не тормозя, свернул вправо, съехал с насыпи. Потом резко рванул ручной тормоз, и мотор заглох. Нас окружал прозрачный березовый лес.

— Ну. — Он повернулся всем корпусом ко мне. — Говори, что будем делать?

— Не знаю, — сказала я и опустила глаза.

— Стыдно?

— Очень.

Мне в лицо бросилась кровь.

— Ты сделала это мне назло? — допытывался он.

— Нет. Я люблю Янеза.

— Глупости. Ну, трахнул он тебя пару раз, так неужели стоит ради этого надевать на себя цепи?

— Не надо меня оскорблять. У тебя нет такого права.

— Есть. Я сам хотел на тебе жениться. Просто я думал, мы еще молодые и нам рано связывать себя какими бы то ни было узами. Брак — могила любви. А я хотел… Черт, какая теперь разница, чего я хотел!

— Я тоже хотела, чтоб наша любовь длилась вечно. Но это оказалось невозможным.

— Почему? — Он смотрел на меня удивленно и растерянно. — Я ни на секунду не переставал тебя любить.

— Ты любил меня даже тогда, когда ласкал ту женщину, у которой сломался замок на цепочке.

— Я забыл об этом напрочь. О тебе я не смогу забыть. Никогда.

Денис потянулся ко мне губами, и я послушно подставила свои. Потом мы, естественно, занимались любовью. Неподалеку шумело шоссе, сквозь голые березовые ветки тревожно поблескивало голубое небо.

— Улетим на пару дней в Сочи?

Он взял в ладони мое лицо, заглянул в глаза.

— Да, — загипнотизированно ответила я. — Только у меня нет ни паспорта, ни денег.

— Пустяки. У меня дядька работает в аэропорту. Большой начальник. Машину поставит на личную стоянку.

Через каких-то два часа мы уже сидели в самолете, который выруливал на взлетную полосу. Разумеется, я не успела предупредить маму — мы просто не отлипали друг от друга и все время целовались.

— Ну вот, я наставил твоему Янезу рога. — У Дениса было по-детски самодовольное выражение лица. — Интересно, и где это ты откопала хмыря с таким шершавым именем?

— Я знаю его дольше, чем тебя.

— Почему ты никогда не рассказывала мне о нем?

Казалось, Денис был готов вцепиться мне в горло. Его глаза снова метали громы и молнии.

— А что было рассказывать?

— Ну да, он такое ничтожество, что нечего рассказывать. Почему ты не спала с ним раньше?

Я пожала плечами. Я сама не знала ответа на этот вопрос. Сеня был любимцем женщин и всегда благоволил ко мне. Наверное, мне просто не пришло в голову с ним переспать.

— Ты стала похотливой и развратной. Ты не можешь обходиться без мужчины. Я прав? Отвечай!

На нас смотрели. Но Дениса это только раззадоривало.

— Я не могу без тебя, — вдруг сказала я. — А ты… ты…

Я разрыдалась у него на груди.

Эти два дня и две ночи были для меня сплошным праздником. Море лениво ворчало под нашим балконом, все вокруг цвело, благоухало. Мы заказывали еду и вино в номер. За эти два дня мы вышли из нашей комнаты всего на двадцать минут — купить в ларьке внизу пасту и зубные щетки.

— Интересно, что ты скажешь своему Янезу? — спросил Денис, подавая мне бокал с «Хванчкарой». — Уж, наверное, не правду.

— Он ничего не спросит.

— То есть как?

Денис глянул на меня так, словно от моего ответа зависело, встанет ли завтра солнце.

— Я тебе наврала. Я не выходила замуж.

Он готов был меня задушить. «Хванчкара» расплескалась по подушкам и простыне. Он сдавил обеими руками мое горло. И очень больно.

— Решила подергать меня за веревочку? Не выйдет! Не выйдет!

Он толкнул меня со всей силы в грудь и выскочил на балкон в чем мама родила. На улице было прохладно и шел дождь.

Я терла шею — наверняка будут синяки. И это называется любовью.

— Мы сию минуту летим в Москву.

Он бросился к шкафу, сдернул с вешалки джинсы и рубашку.

— Как хочешь.

Я медленно вылезла из постели.

— Ты решила привязать меня к себе на всю жизнь.

— Только этого мне не хватало, — огрызнулась я.

— Ты настоящая эгоцентристка. Ты отрываешь меня от занятий. Ты ревнуешь меня к музыке. Согласись, ты ведь ревнуешь меня к музыке?

Я улыбнулась. Все это напоминало пошлую семейную ссору. Я насмотрелась их в детстве.

— А мне вовсе не смешно. У меня через неделю концерт в Доме ученых, я же вместо того, чтобы учить сонату Прокофьева, провожу время в постели с капризной себялюбивой девицей. Ты не представляешь, сколько я потратил на тебя энергии.

— Представляю. Но это была твоя идея сорваться в Сочи.

— Я думал, ты на самом деле вышла замуж.

— Не вижу разницы. Я все равно тебе изменила. Так что мы теперь квиты, — зло выпалила я и стала натягивать колготки.

Он стоял надо мной босой и в джинсах. Казалось, он потерял дар речи от какого-то нахлынувшего на него сильного чувства. Его взгляд жег мне затылок.

— Шлюха, вот ты кто! Получай!

Он ударил меня наотмашь. Я упала на ковер и осталась там лежать. Я просто не представляла, как вести себя в подобной ситуации.

Не прошло и секунды, как Денис очутился рядом. Он покрывал мое тело поцелуями. Самое ужасное было в том, что они меня возбуждали как никогда. Я не могла себе представить, что не просто стерплю побои от любимого человека, а еще и заведусь от этого. Словом, в душе русской бабы царит настоящая темь.

— Ну почему ты не вышла замуж за своего пианиста? — допытывался за утренним кофе Винченцо. В баре были только мы и пара пожилых немцев, которые с жадностью поглощали теплые булочки с маслом и ветчиной. — Ты его очень любила, бамбина. И он тебя тоже. У вас была такая… пасьоне[9]. Очень большая пасьоне. Странные вы, русские.

— Наверное, этой твоей пасьоне мало для того, чтобы прожить вместе всю жизнь.

— Это ты права. — Винченцо вздохнул. — Я тоже так считаю: брак — это на всю жизнь. Общие дети, внуки, интересы. Скука и та общая. Я не знал, что Антонелла окажется такой порочной. Как ты думаешь, бамбина, почему одни люди порочные, а другие нет?

— Понятия не имею. Может, мы становимся порочными тогда, когда не находим удовлетворения в любви?

Винченцо задумался.

— Наверное, ты права, бамбина. Только одни от любовных страданий становятся святыми, а другие грешными. Почему ты не стала порочной, бамбина?

— Мне это не понравилось, Винченцо. Очень однообразное занятие.

Он хлопнул ладонью по столу и весело рассмеялся. Немцы повернули в нашу сторону головы, женщина что-то сказала мужчине. Оба неодобрительно поджали губы.

— Они нам позавидовали, бамбина. Они решили, мы порочные. Старые люди почему-то завидуют тем, кто любит порок.

— Откуда ты знаешь?

— Так говорил мой дедушка. Он был очень искренним человеком.

— Ты замечательно говоришь по-русски, Винченцо. Зачем тебе это? Для твоего бизнеса вполне бы хватило трех-четырех десятков слов.

Лицо итальянца приняло таинственное и вместе с тем торжественное выражение. Он пригладил выбившуюся прядку своих отнюдь не густых рыжевато-коричневых волос (если Винченцо их красил, то неизменно в один и тот же цвет) и изрек, глядя мне в глаза:

— Я полюбил русскую литературу. В ней очень много пасьоне. В вас, русских, вообще много пасьоне. Только она почему-то приносит вам горе и разочарование. Я очень интересуюсь Россией. Я бы хотел жениться на русской женщине. Такой умной и красивой, как ты, бамбина.

— Думаю, тебе будет не так уж трудно это осуществить. Многие русские девушки мечтают выйти замуж за итальянца.

— О, те девушки мне не нужны. — Он брезгливо поморщился. — Они путанки. Мои дети будут смеяться надо мной, если я женюсь на одной из этих девушек. К тому же я успел построить некоторые планы и даже позволил себе помечтать. Как ты думаешь, бамбина, в моем возрасте можно мечтать?

— Это опасно в любом возрасте, Винченцо. Особенно когда ты начинаешь путать мечты с реальностью.

— Я этого не боюсь, бамбина. Ты можешь делать из меня все что хочешь. Как говорят в России, можешь свить из меня веревки. Это серьезно, бамбина. И навсегда.

— Спасибо, Винченцо. — Я дотронулась до его руки и поспешила закурить. Его слова разбередили мне душу. — Только я, наверное, уже никого не смогу полюбить.

— Ты ошибаешься, Лора. Ты еще очень молодая. Но если ты не сможешь меня полюбить, это тоже неплохо — мы с тобой будем большими друзьями.

— Нет, Винченцо. Это несправедливо.

— Что ты имеешь в виду, бамбина?

— Когда один отдает, а другой только берет.

— Когда берут оба, это еще хуже. Откуда они будут брать?

— Ты философ, Винченцо. Почему ты занялся бизнесом?

— Так получилось. Если бы я стал магистром философии, я бы не встретил тебя. А я одно время очень хотел стать магистром философии. Давай выпьем по стаканчику «Вальполичеллы»[10]? — предложил он и, не дожидаясь моего ответа, взял с полки над стойкой бара темную бутыль. Она была вся в пыли и, похоже, стояла там со дня основания гостиницы. — Это вино делал мой дедушка. Они с бабушкой жили в Абруцци. Это такая область в центральной Италии, где растет замечательный виноград и благоухают миндальные рощи. Они оба умерли вскоре после войны. А вино осталось. Совсем немного. — Винченцо опорожнил бутыль до дна, получилось почти по полному маленькому стаканчику из толстого хрусталя. — Последний раз я пил его, когда поминал маму в день ее похорон. Думал, выпью остатки вина на свадьбе Аньезе, да только эта дурочка, наверное, останется в девках. Ей уже двадцать пять, а она все еще не замужем. Про таких говорят в Италии: перезрела, как персик, у которого нет хозяина.

— А мне уже тридцать, Винченцо.

— Э, хитрая ты какая, бамбина. — Он подморгнул мне и поднял свой стакан. — За тебя, русская лисичка. Чтоб ты и в пятьдесят осталась молодой. Ты и будешь всегда молодой.

Вино оказалось густым и очень крепким. Оно ударило прежде всего в голову, сделав ее легкой. Я вдруг подумала о том, что, наверное, не зря приехала в Италию — меня с детства притягивала эта страна. Оказалось, у меня здесь есть настоящие друзья. Такие, как Винченцо, например. Увы, я тут же вспомнила, что где-то совсем рядом, возможно, еще ближе, чем было в Москве, — Денис. По мне прокатилась волна дрожи. Воистину судьба любит, мягко выражаясь, подтрунивать над нами.

— А тебе не кажется, бамбина, что этот дружок-пианист — твоя судьба? — неожиданно спросил Винченцо и пристально посмотрел на меня.

— Нет, не кажется. Между прочим, тебе нет никакого смысла убеждать меня в этом.

— Хорошо, больше не буду. И на его концерт не стану тебя приглашать. А сам пойду. Обязательно.

— Возьми меня с собой.

— С удовольствием. — На лице итальянца расплылась довольная улыбка. — Ты давно не была на его концерте?

— Семь лет. Последний раз я слушала его в Ферраре. Пятнадцатого апреля. Завтра будет ровно семь лет.

Брови Винченцо стремительно взлетели вверх.

— Это судьба, бамбина. После того как вы расстались семь лет назад в Италии, вы вдруг встретились в самолете, который летит в эту страну. О, на такой сюжет можно сделать романтический фильм.

— Мне не до романтики, Винченцо.

Подъехал фургон с продуктами, и Винченцо, извинившись передо мной, занялся работой. Я встала, накинула на плечи шаль.

— У моря холодно, бамбина, — предупредил Винченцо, подняв голову от конторки. — Нас в этом году не балует хорошая погода.

— Ну и пускай.

Я решительно направилась к двери. Слишком уж много знал обо мне этот странный итальянец.

Ту улочку я отыскала без труда. На ней располагались виллы состоятельных людей. Сейчас, как и семь лет назад, почти все они пустовали. Улочка эта вела к морю. В самом конце ее стоял трехэтажный дом, похожий на теремок, каким я представляла его себе в детстве. Дом был типичным для современной итальянской архитектуры — с застекленными балконами, мансардой с большими окнами, плоской крышей, на которой так здорово загорать. Нетипичными были мои детские представления: царевич из русской сказки жил на итальянской вилле. Я постояла несколько минут возле дома, стараясь не переносить в настоящее то, что имело место семь лет назад. Мне это почти удалось, и я, довольная собой, направилась было в сторону пляжа, как вдруг из моего итальянского теремка полились звуки рояля. Это было слишком. Винченцо наверняка бы сказал, что вмешалась судьба.

Спрошу у него, кто здесь живет, подумала я, вслушиваясь в музыку. Это было современное сочинение, но в Италии даже искусство модерн ухитряется казаться романтичным.

Я заставила себя сделать несколько шагов в сторону моря. Потом побежала. Навстречу мне влажно дышала Адриатика.

На прошлое нужно смотреть как на прочитанную книгу. Сюжетная линия завершена, все продолжения, как правило, бывают банальны и пошлы, убеждала себя я, вглядываясь в морские дали. Гете выдумал Вертера, я — Дениса. Вполне возможно, что у Вертера был прототип, но он часто вел себя не так, как хотелось Гете. Тогда он, взяв за основу реального человека, создал своего любимого героя. То же самое сделала я. И почему-то очень разочаровалась, когда поняла, что люблю не Дениса, а человека с его внешностью, обаянием, талантами и так далее, но совершенно непонятного мне, а в чем-то даже чуждого. Во всем виновата только я. Я не умею любить. В представлениях о любви у меня сплошные штампы из литературы и кино.

На пляже не было ни души. До открытия сезона было минимум полтора месяца — на севере Италии лето наступает поздно, почти как в Подмосковье, хотя здесь, конечно же, иные критерии и требования к погоде. Вряд ли кто-то влезет в воду, температура которой ниже двадцати — двадцати двух градусов. Теплым по европейским стандартам море становится лишь к концу июня.

Я вспомнила, как мы с Денисом купались здесь семь лет назад. Я даже точно помнила дату — десятое апреля. Море вот так же штормило, на горизонте синело и хмурилось.

Вернее сказать, купались не мы, а я, но это уже детали. Так сказать, мелочи жизни.

Конкурс еще не закончился — дело в том, что Денис играл в третьем туре в самый первый день. Он выступил блестяще, но почему-то не был уверен в победе. Результаты должны были огласить через два дня.

У нас оставалось двадцать долларов. К счастью, за гостиницу мы уплатили вперед. В тот день мы купили бутылку дешевого аперитива, бананов, сыра. В нашей комнате был жуткая холодина — Винченцо экономил на отоплении, да и комната была угловой, подвластной всем ветрам.

Мы оделись под одеялом и жадно набросились на еду — это должно было стать нашим обедом и ужином. Аперитив горчил, но оказался достаточно крепким для того, чтобы мы опьянели после первого захода. Обрушившийся на угол дома порыв ветра громыхнул щитом неоновой вывески, застонал, запутавшись в колючих ветках пиний.

— Мы плечо к плечу у мачты против тысячи вдвоем, — процитировала я слова старой пиратской песни и добавила: — Море зовет меня на подвиги. Загадай желание.

— Есть.

— Тогда вперед.

Я сунула ноги в туфли и потянула на себя ручку двери.

— Ты сошла с ума.

— Нет. Если хочешь изображать болельщиков, надень свитер.

— Я не позволю тебе…

— Интересно, кто тебя спросит? — Я обернулась с порога и помахала Денису рукой. — Чао, мальчиша.

Он сдернул с едва теплой батареи полотенце, сунул в карман джинсов недопитую бутылку. Мы сбежали по лестнице в холл. Я направилась прямо к двери, Денис задержался возле автомата с сигаретами.

В лицо ударил пропахший морем ветер. Я шла, рассекая его грудью, и думала о том, что мир принадлежит нам двоим. Денис скоро станет знаменитым. Славу он разделит со мной. Нет, он положит ее к моим ногам. Ведь он повторял все время, что стал амбициозным с тех пор, как встретил меня. А как-то под рюмку сказал: «Я делаю все это только ради тебя». Итак, я шла навстречу морю, раздувая ноздри. Мне казалось, я вот-вот взлечу. Я оглянулась и протянула руку Денису — уж если взлетать, так вдвоем.

Мы быстро разделись и, держась за руки, вошли в воду. Она показалась мне совсем не холодной, хотя все тело и покрылось мурашками.

— Возвращаемся, — сказал Денис, когда мы были по колено в воде.

— Без меня.

Я отпустила его руку, сделала рывок вперед и нырнула под набегавший вал. До сих пор помню это ощущение — словно скольжу животом по гладкому льду на космической скорости. Денис остался далеко позади, а потом мы и вовсе разминулись, очутившись в разных измерениях. Этот сумбур пронесся в моем мозгу за какие-то секунды. Я развернулась под водой и вынырнула лицом к берегу. Денис был в двух метрах от меня. Он стоял по щиколотку в воде, обхватив руками плечи. Меня огорчило, что он не нырнул за мной, хотя поначалу я и не думала об этом. Я бросилась на берег, вдруг ощутив стыд от того, что я голая, поспешила закутаться в полотенце. Денис решил, что мне очень холодно.

— Все-таки это настоящее безрассудство. Но я все равно тобой горжусь. — Он закутался в полотенце и стучал зубами. — Если мы не заболеем, буду гордиться еще больше.

Денис взял с лавки бутылку, глотнул прямо из горлышка аперитива, потом протянул ее мне.

…Я повернулась на сто восемьдесят градусов пошла в сторону отеля Воспоминания причинили мне чуть ли не физическую боль. Я пожалела, что приехала в Италию, хотя, как мне до сих пор казалось, мной и руководили не ностальгические мотивы. Тогда какие, спрашивается?

«Завтра уеду в Больцано к Элине и Марко, — решила я. — В Римини больше никогда в жизни не вернусь».

— Звонил твой дружок, бамбина, — сказал Винченцо, едва я переступила порог. — Просил передать, что оставит для тебя билет у капельдинера. Возьмешь меня с собой?

— Да, — сказала я и юркнула в коридор. Сердце радостно забилось.

«Успокойся, — уговаривала я себя. — Ты знаешь наперед, что будет. И даже в какой последовательности: вспышка страсти, охлаждение, измена, снова вспышка… Выдержишь ли?»

Раздался телефонный звонок. Я не спешила снять трубку — я была уверена, что звонит Винченцо.

— Где ты была? — услыхала я совсем рядом голос Дениса. — Этот шимпанзе тебе передал?

— Он понимает по-русски.

— Знаю. Пускай не подслушивает. Придешь?

— С Винченцо.

— С чего это вдруг?

— Он пригласил меня на твой концерт еще вчера.

— Надо же, какой меломан. — Он помолчал. Потом спросил совершенно другим — потеплевшим — голосом: — Ты где была?

— На пляже. Ты ведь знаешь: я обожаю море.

Он усмехнулся.

— Купалась?

Я усмехнулась ему в тон.

— Забыла взять полотенце.

Я смотрела на палас, которым быт застлан пол в комнате. Темно-серые, серые и бежевые ромбы чередовались с упрямой последовательностью в каждом новом ряду. Это было так похоже на наши с Денисом отношения, что впору было кричать от накатившей безысходности.

— В чем дело? Все не можешь простить?

— Могу. Но это не имеет никакого значения.

— Я тебя не понял. — В трубке что-то щелкнуло. Очевидно, Винченцо на самом деле нас подслушивал. — Повтори, что ты сказала.

— Я уезжаю завтра утром в Больцано.

— А… Хорошо. До вечера.

Он первый положил трубку.

— На тебя все смотрят, — сказал Винченцо, когда мы сели на свои места в амфитеатре. — В зале есть мои знакомые. Будут мне завидовать. — Он улыбнулся и похлопал меня по руке. — Поняла, почему я так хотел, чтобы ты пошла со мной на концерт? А?

— Спасибо, Винченцо, — пробормотала я, проникнувшись к нему благодарностью. — Ты настоящий друг.

Я представила, как мне было бы одиноко и плохо, если бы я пришла на этот концерт без Винченцо. А ведь я бы обязательно пришла.

— Я очень корыстный человек, Лора.

— В таком случае объясни, пожалуйста, почему ты так упорно пытался затащить меня именно на этот концерт? Мы с таким же успехом могли пойти в театр или куда-то еще.

Винченцо снова похлопал меня по руке, потом вдруг взял ее и прижал к губам. При этом обвел взглядом зал.

— Сама скоро поймешь, бамбина Лора. Ты умная и очень душевная. Я правильно употребил это прилагательное?

— Не знаю, что ты имел в виду.

— Я хотел сказать, что ты можешь все понять и не станешь осуждать ближнего. Потому что твой ближний тоже всего лишь обыкновенный человек. Мне так хочется посидеть с тобой вдвоем и кое-что тебе рассказать. И ты, если захочешь, мне расскажешь. Мне очень нужен друг, бамбина. Женщина-друг. Наверное, ты думаешь, что я помешан на сексе? Признайся, ты думаешь так?

Я вздохнула.

— Я тоже помешана на нем, Винченцо. Только об этом почему-то никто не догадывается. Наверное, я это слишком хорошо скрываю.

— Кажется, я понял тебя. — Он смотрел на меня растроганно. — Уверен, тебе очень непросто живется в этом мире.

Сантини подошел ко мне во время перерыва. Это был высокий мужчина неопределенного среднего возраста. Итальянского в нем было еще меньше, чем во мне, — на севере Италии очень распространен этот усредненно европейский тип.

— После концерта едем в «Касабланку», — сказал он, обменявшись со мной формальными любезностями. — Приходи в артистическую.

— Кто едет? — поинтересовалась я.

— Деннис, я и мои сестры. Ужин даю я.

— Меня пригласил Винченцо. Я дала согласие.

Сантини смерил Винченцо оценивающим взглядом.

— Деннис сказал, ты будешь свободна вечером.

— Он не понял меня. Передай ему спасибо.

— Скажешь все сама после концерта. Приходи в артистическую.

Он приложился к моей руке и растворился в толпе.

— Приду. Куда я денусь? — задумчиво проговорила я, обращаясь к самой себе, и взяла Винченцо под руку. — Нам пора.

— Что хотел от тебя этот человек? — спросил он, когда мы снова сидели на своих местах. Дело в том, что мы с Сантини разговаривали на английском.

— Пригласил в ресторан.

— Он импрессарио твоего друга. Почему ты не любишь его, бамбина?

Я прилежно изучала программку. Но отвязаться от Винченцо оказалось совсем не просто.

— Почему ты не согласилась пойти в ресторан со своим другом и этим человеком? — допытывался Винченцо.

— Я думала, ты не понимаешь по-английски.

— Я на самом деле не понимаю, бамбина. Но я хорошо знаю твое лицо. На нем все было написано.

— Я сказала, ты пригласил меня еще раньше. Если я не ошибаюсь, ты хотел посидеть со мной вдвоем за тихим домашним ужином и поговорить по душам. Так ведь?

Он смотрел на меня недоверчиво. Он хотел что-то сказать и наклонился в мою сторону, но в этот момент в зале погас свет и на сцену вышел Денис.

Я закрыла глаза. Если бы я могла еще и уши заткнуть.

Я не слышала «Обручение» с тех самых пор, как мы расстались. Эта музыка принадлежит Италии. В Италии она и звучит по-особенному пронзительно.

— Твой друг очень талантливый музыкант, — шепнул Винченцо, когда зал зааплодировал. — Но чего-то ему не хватает.

— Чего?

— Наверное, теплоты. Он никогда не был женат?

— Не знаю. Сам у него спроси.

Винченцо посмотрел на меня внимательно и, как мне показалось, осуждающе покачал головой.

— Ты не жалеешь, что не поехала в «Касабланку»? — спросил Винченцо, наливая в мой бокал почти бесцветное «Гави»[11].

— Хочешь сказать, там лучше кухня, чем у тебя? Что-то мне в это не верится, Винченцо.

— О, бамбина, ты уже шутишь. Это так хорошо. Это очень хорошо. Но твой друг выглядел расстроенным. Он наверняка рассчитывал на твое общество.

— Сантини сумеет его утешить. У него в каждом городе живут кузины и прочие путаны.

Я сказала это с неожиданной злостью. И выдала себя с головой.

— Каждый молодой мужчина думает, что новая женщина покажет ему что-то особенное, чего он не знает. Я тоже когда-то думал так, бамбина.

— А если ты любишь какую-то женщину и она отвечает тебе тем же, неужели ты пойдешь в бордель?

— Мужчина понимает любовь не совсем так, как женщина.

Стараясь не расплескать вино, он поставил свой бокал на подставку.

— Ты не ответил на мой вопрос, Винченцо.

Он снова взял бокал, сделал из него глоток, посмаковал во рту.

— Хорошее вино, но немного пресное. Я ходил в бордель, когда мы с Антонеллой только поженились.

— Теперь я понимаю, почему она связалась с лесбиянками. У женщин душа гораздо тоньше.

— Нет, бамбина, сегодня мы будем пить «Дольчетто»[12]. — Он откупорил бутылку, налил мне полбокала и улыбнулся. — Попробуй, бамбина. Думаю, тебе понравится. Мне кажется, оно чем-то похоже на тебя. По крайней мере у этого вина какой-то особенный аромат. После него не захочется другого. Я ответил на твой вопрос, бамбина?

— Да.

— А теперь твоя очередь отвечать на мой вопрос. Ты сделаешь это, бамбина?

— Постараюсь. Если буду знать, как ответить.

— Ты знаешь. — Он выпил свой бокал медленно, наслаждаясь каждым глотком. — Ты тоже выпей. У меня к тебе очень смелый вопрос. Готова? — Он щелкнул зажигалкой, зажег от нее две свечи на столе и погасил настольную лампу на подоконнике. — Когда твой друг изменил тебе в первый раз, ты отплатила ему тем же?

Я молча кивнула и опустила глаза. Я поняла вдруг, что совершила тогда непростительную глупость.

— То-то же.

В голосе Винченцо не было торжества.

— Но почему я должна прощать? — все-таки спросила я.

— Потому что ты его любишь.

— А он? Он бы меня простил?

— Вряд ли. Это очень трудно, почти невозможно. Но его ты бы смогла простить, бамбина.

— Но я бы наверняка не смогла сделать это во второй раз.

— Его могло бы не быть.

— Я поняла тебя, Винченцо. Ты, вероятно, прав. Но я, как ты знаешь, так не сделала.

— Есть женщины, от которых мужчины не уходят никогда, — рассуждал Винченцо. — Наоборот, с годами они привязываются к ним все больше и больше.

— Я не из той породы.

— Как знать. — Винченцо смотрел на меня с какой-то укоризной. — Мне кажется, ты недооцениваешь себя, бамбина.

— Завтра утром уеду в Больцано, — сказала я и почему-то вздохнула. — У тебя есть расписание поездов?

— Оно у меня есть, бамбина, но ты завтра не поедешь в Больцано.

— Шутишь. Меня ждут друзья.

— Послезавтра мы поедем с тобой в Феррару.

— Зачем? — не сразу поняла я.

— Твой друг дает концерт в Академии изящных искусств. Кроме тебя, у меня нет друзей, с кем бы я мог пойти на концерт фортепьянной музыки.

— Ты что, хочешь нас помирить? Но зачем?

Винченцо снял очки и долго протирал платком стекла.

— Я не хочу, чтобы ты уехала завтра в Больцано, — сказал наконец он.

«Не надо было пить столько вина, — думала я, лежа на спине и глядя в потолок, по которому через определенные промежутки времени пробегали отсветы рекламы отеля напротив. — Конечно, в Больцано я завтра не поеду — сейчас уже поздно звонить Элине и Марко. Завтра съезжу в торговый центр и куплю подарки родственникам, пока не просадила все деньги. Но с утра обязательно позвоню Элине и Марко».

Я услыхала чьи-то осторожные шаги за окном, но не придала этому никакого значения: кроме Винченцо и членов его семьи, которые тоже работали в отеле, на его территорию вряд ли кто-то мог проникнуть ночью — у этих ротвейлеров только что дым из ноздрей не шел, а в остальном настоящие исчадья.

Шаги приближались. Я повернула голову в сторону балконной двери и затаила дыхание. В отблесках вспыхнувшего в очередной раз неона увидела, как кто-то перемахнул через перила. Потом раздался едва слышный стук — словно бросили в стекло горстку вишневых косточек.

Я завернулась в халат и замерла посредине комнаты. Неужели под влиянием выпитого в Винченцо все-таки возобладал дремучий инстинкт самца?

— Открой, — услыхала я шепот. — Это я.

Я подскочила к балкону и щелкнула замком. От Дениса пахло как из винной бочки. Он схватил меня в охапку, пошатнулся, и мы оба завалились на кровать.

— Пусти! — Я сделала попытку высвободиться. — Ты совсем пьяный.

— Ты же бросила меня. Что мне оставалось делать? Скажи, почему ты не пошла с нами?

Денис держал меня за обе руки. У него были очень цепкие пальцы, и я больше не трепыхалась.

— Ты же знаешь, я не выношу Сантини.

— Ну и зря. С ним очень легко. Мне надоело жить сложно, понимаешь? Я устал.

— А кто тебя заставляет жить сложно? Как хочешь, так и живи.

— Ты. — Он наконец выпустил мои руки, но я не сразу это заметила. Я продолжала лежать рядом с ним.

— Я тоже от тебя устала.

— Нам было так хорошо. Неужели больше никогда не будет?

Я вскочила и еще плотнее запахнула халат.

— Не будет. Я не позволю.

— Ты выйдешь замуж за этого шимпанзе. Еще родишь ему шимпанзят.

— Уходи. Меня тошнит от твоих оскорблений.

— Прости. — Он сел и протянул ко мне руки. — Забудь обо всем дурном и иди сюда. Нам будет очень хорошо.

Я сделала шаг назад и обхватила себя руками. Странно, но сейчас мне его совсем не хотелось. А на концерте я изнемогала от желания.

— Иди же, моя любимая, моя… Это все слова. Я так хочу чувствовать тебя, целовать.

Я пятилась, пока не уперлась в туалетный столик. Мне казалось, стоит Денису дотронуться до меня и я закричу на всю улицу. Сама не знаю, что вдруг со мной случилось.

— Ты хочешь меня завести! У меня послезавтра концерт! Ты думаешь только о себе!

— Уйди, пожалуйста, — едва слышно проговорила я. — Ради того, что было между нами.

— Но мне некуда идти. — У него был очень расстроенный, упавший голос. — Такси здесь не поймать, а пешком далеко.

— Я сейчас попрошу Винченцо, чтоб он дал тебе на ночь комнату.

Я сделала движение в сторону телефонного аппарата.

— Постой. Не надо. Лучше я пойду погуляю у моря. — Денис медленно встал и направился к балкону. — Там такая нежная ночь.

— Там собаки. Они разорвут тебя в клочки.

— Собаки? Там никаких собак нет. Они тебе приснились.

Я вышла следом за ним на балкон и посмотрела в палисадник. Луна высвечивала каждый уголок этого пятачка с прямоугольным бассейном посередине. Никаких собак на самом деле не было.

— Я пойду с тобой, — сказала я, накидывая на плечи шаль. — Мне не спится.

Он молча подал мне руку. Я словно видела со стороны: русский мужчина в черном парадном костюме и шляпе и его соотечественница в пестрой шелковой пижаме и шлепанцах на босу ногу идут аллеей из пиний под желтой как лимон итальянской луной.

Ветер стих. Я будто впервые увидела спокойное, озаренное лунным сиянием Адриатическое море. Мне представлялось почему-то, что над ним всегда должен царить холодный мрак и гулять свободный ветер.

— Твоя взяла. — Денис встал передо мной, загородив собой луну, наклонился, взял мое лицо в руки. — Я снова покорный. Ты этого добивалась? Признайся, ведь ты именно этого добивалась?

— Я добивалась тебя. Но ты… Как бы это сказать поточней… Ты не способен быть мужчиной для одной-единственной женщины. А я не умею прощать.

— Я стану таким. Поверь. Я не могу без тебя. А ты флиртуешь с этим жирным итальянцем!

— Он мой друг. Мы понимаем друг друга.

— Еще бы. У тебя очень быстро устанавливается взаимопонимание с мужчинами на почве секса.

Мне нужно было ударить его по щеке — любая другая женщина поступила бы на моем месте именно так. Нам обоим от этого стало бы только легче. Я не смогла так поступить.

— Ладно. Только оставь меня наконец в покое.

— Нет! Ты сама не хочешь этого. Ты все еще любишь меня.

Я повернулась и зашагала назад. Впереди меня бесшумно скользила моя бледная тень. Я завидовала ей — она была бесчувственной.

— Постой! Я докажу тебе, что не могу без тебя жить! Постой минуту!

Он схватил меня и чуть ли не волоком потащил к пляжу.

Я не успела удержать его — я просто представить не могла, что он сделает в следующую секунду.

Он бросился в воду. Я видела на лунной глади темную шляпу — она словно застыла на одном месте.

Я кинулась за ним. Я что-то кричала ему…

Потом мы стиснули друг друга в объятии и слились в поцелуе. Мы никогда так не целовались раньше. Мы впились друг в друга мертвой хваткой, и я ощутила во рту привкус крови.

Если у меня когда-нибудь родится дочка, я скажу ей, что низменные инстинкты необходимо подавлять в себе всеми силами, иначе можно незаметно превратиться в настоящее животное. Нет, наверное, я все-таки не стану говорить ей это — разум не всегда в состоянии подавить инстинкты. Больше того, он может просто покинуть тебя.

Я встала на ноги, ощущая на зубах песок. Я не чувствовала холода — я вообще ничего не чувствовала. Внутри была пустота, словно кто-то высосал мою начинку, оставив одну скорлупу.

— Я простужусь и слягу, — сказал Денис, громко стуча зубами. — У меня еще концерт в Ферраре и Флоренции. Я должен принять горячую ванну. А где моя шляпа? Я отвалил за нее двести тысяч этих проклятых лир.

Шляпа валялась на берегу. Она намокла и стала тяжелой. Я прижала ее к груди. «Нас словно накрыло тайфуном», — пронеслось в голове.

Собаки злобно ощерились на нас, когда мы попытались вернуться в мою комнату той же дорогой.

— Он нарочно выпустил их. Этот шимпанзе следит за тобой днем и ночью! — негодовал Денис. — Эй! — Он подошел к воротам и стал их трясти. — Открывай немедленно, старый козел!

— Не надо, прошу тебя. Сейчас я поймаю такси, и ты поедешь в свой отель.

— Ты что, сошла с ума? Чтоб я предстал там в подобном виде? Эй, старый козел, открывай!

— Там есть звонок. — Я нажала на кнопку. — Винченцо решит, что нас с тобой сбросили с дамбы.

— Мне плевать, что он решит! Ты спишь, что ли, обезьяна?

— Кто это? — раздался совсем рядом отнюдь не сонный голос Винченцо.

— Открывайте! Это мы. — В голосе Дениса я уловила просительные нотки. — Пожалуйста. Мы свалились с дамбы и промокли до нитки.

В полутемном холле наши с Винченцо взгляды на секунду встретились. Я опустила голову и прошла мимо.

— Ты собралась уезжать, бамбина?

— Да. Спасибо тебе за все, Винченцо. И, если можешь, прости.

— За что? — с искренним удивлением спросил он.

— Сам знаешь. Мне нечего тебе сказать.

— Может, останешься?

— Нет. Элина с Марко ждут меня. Кстати, я должна тебе за телефон — я говорила ночью с Москвой.

— Ты ничего мне не должна, бамбина.

Он подмигнул мне хитро и дружелюбно.

— Я позвоню тебе из Больцано.

Я наклонилась, чтобы взять сумку с вещами, но Винченцо меня опередил. Он подхватил ее и направился к бару.

— Давай выпьем кофе. У меня сегодня тоже нелегкий день.

Я безропотно подчинилась. Хотя мне было очень стыдно смотреть Винченцо в глаза.

— Не вешай нос. — Он налил большую чашку душистого эспрессо[13], разрезал вдоль булку, намазал ее маслом и протянул мне. — После стресса нужно употреблять много калорий, бамбина.

— Зачем ты загнал с вечера собак? — спросила я и заставила себя посмотреть Винченцо в глаза.

Мне показалось, он смутился.

— Я знал, что твой друг захочет тебя увидеть.

Он виновато улыбнулся.

— Ты зря сделал это, Винченцо.

— Прости. Но я думал… ты тоже хочешь его увидеть.

— Ну и что из того, что хочу? Я не должна была его видеть, Винченцо.

— Не будь такой серьезной, бамбина. Нарывы нужно вскрывать. Иначе гной заразит кровь.

Винченцо, похоже, был готов оправдать любой мой поступок. В отличие от Дениса, который всегда пытался уличить меня в несуществующих грехах.

— Он был пьяный, а потому вел себя грубо. Извини его, Винченцо.

— Твой друг очень ревнивый. Я его понимаю. Я бы тоже ревновал тебя ко всем без исключения.

— Но ты не ревнуешь. Почему?

— Ты меня не любишь, бамбина. Значит, я не имею права тебя ревновать.

— Ты думаешь, я все еще люблю его? Винченцо, скажи: разве любовь бывает такой?

— Она бывает всякой. Но, мне кажется, ты его не любишь. Просто он возбуждает тебя физически.

— Я не хотела, чтоб это случилось. Я чувствую себя так, будто валялась в грязи.

— Это пройдет, бамбина. И очень скоро. Поверь мне.

— Но в самый последний момент я поняла, что на самом деле хочу его. Сейчас я… мне просто невозможно в это поверить.

Я отвернулась к окну. День был солнечный и теплый. Аньезе со своим женихом мыли бассейн.

Винченцо дотронулся до моей руки. Я вздрогнула.

— Останься, бамбина. Очень тебя прошу. Всего на один день. Завтра я сам отвезу тебя на поезд.

— Что от этого изменится, Винченцо?

— Я не хочу, чтоб твой друг решил, будто ты его боишься. Ты не боишься его, бамбина.

— Боюсь. Ты даже не представляешь себе, как я его боюсь.

Неожиданно для себя я расплакалась. Чашка с кофе оказалась в подоле моей юбки. Винченцо подскочил ко мне, стал говорить что-то утешительное.

Он помог мне дойти до моей комнаты, уложил в постель. Я все время рыдала и кричала, что хочу в Больцано. Потом появился доктор и сделал мне укол.

Я почти мгновенно погрузилась в сон.

Первое, что я увидела, когда открыла глаза, был накрытый темным платком торшер, возле которого сидел Винченцо и читал книгу. У него был до смешного серьезный вид. Комната, в которой я лежала, была похожа на мою, но все-таки не моя: вся мебель в ней располагалась в зеркальном порядке.

— Почему? — произнесла я вслух, углядев в этом какой-то мистический смысл.

— Добрый вечер, бамбина. — Винченцо отложил книгу и снял очки. — Как ты себя чувствуешь?

— Где я?

— О, ты очень наблюдательна. Я перевел тебя в люкс на третий этаж. Окно выходит на персиковую плантацию.

— Спасибо, — прошептала я и протянула Винченцо руку. Он схватил ее и крепко пожал.

— Хочешь кушать?

— Пить хочу. — Винченцо встал и направился к двери. — Нет! Останься! Не бросай меня! — крикнула я.

— Ты очень капризная, бамбина. — Он расплылся в довольной улыбке. — Я позвоню Аньезе, чтоб принесла нам пива и креветок. Идет?

— Да. Я сейчас встану.

— Ты будешь лежать, бамбина.

— Но я совсем здорова. — Я все-таки попыталась встать, но почувствовала головокружение. — Это от укола? — спросила я.

— Наверное. Это пройдет. Но тебе придется полежать. Доставь мне удовольствие поухаживать за тобой, бамбина.

Он ловко чистил креветки и клал мне на тарелку. Мои руки стали слабыми и непослушными — я с трудом удерживала в обеих стакан с пивом.

— Я позвонил Элине с Марко и сказал, что ты немного заболела и приедешь к ним дня через два. Я правильно поступил?

— Да. Но мне кажется, я могла бы уехать завтра.

Он покачал головой.

— Нет. Даже думать об этом запрещаю.

— Скажи, Винченцо, а ты очень страдал, когда произошла эта история с Антонеллой? — неожиданно спросила я.

— Я ждал от тебя этого вопроса, Лора. — Он смотрел мимо меня. Там, чуть повыше моей головы, висела картина. Я видела ее отражение в зеркале напротив. Сквозь бурые водоросли пытались проглянуть на Божий свет странные серо-голубые, формой похожие на орхидеи цветы. Я невольно прониклась душевным состоянием художника. Я не поклонница модернового искусства, однако мне показалось, будто я слышу стоны чьей-то раненой души.

— Это я написал, — сказал Винченцо, не спуская взгляда с картины. — В юности я брал уроки рисования. Потом у меня был большой перерыв. Когда мне стало известно, что у Антонеллы есть тайная жизнь, я закрылся в своем кабинете и не выходил оттуда три дня. За это время я и написал эти цветы. Может быть, было бы лучше, если бы я пил эти три дня. Увы, моя печень устроена так, что я не могу позволить себе этого. Ты удовлетворена моим ответом?

— Я считала тебя обычным мужчиной, Винченцо.

— Я такой и есть. Ты думаешь, обычный мужчина не умеет страдать? Твой друг тоже страдает, бамбина. Знаешь, почему?

— Догадываюсь. Но мне интересно знать, какими словами выразишь это ты.

Винченцо поерзал в кресле, надел очки, снова снял их, наконец заговорил:

— Совсем недавно я читал «Евгения Онегина» Пушкина. Целый месяц читал. Это была большая работа, поверь мне. — Он грустно усмехнулся. — Я положил слева итальянский перевод — у Пушкина такой богатый и интересный язык, а я знаю далеко не все русские слова. Мне кажется, бамбина, история любви Татьяны и Евгения похожа на вашу. По крайней мере ты мне очень напоминаешь Татьяну Ларину.

— Особенно после того, что я сделала прошлой ночью.

— Этим своим поступком ты мне еще больше напомнила Татьяну. Как бы тебе это объяснить?.. Понимаешь, если человек каждую минуту своей жизни может владеть собой, он уже не человек, а почти робот. Татьяна хочет доказать себе, что она умеет владеть собой. Тем более что этому ее пытался учить несколько лет назад Евгений. Но если бы она оказалась на твоем месте, ей бы никогда это не удалось. — Он лукаво улыбнулся. — Я думаю, недаром все поэты называют Италию родиной любви и бурной страсти. Твой друг ужасно оскорблен. Ты единственная из женщин, которая может сказать ему «нет». К тому же, мне кажется, первой всегда бросаешь его ты.

— Знал бы он, чего мне это стоит.

— Подозреваю, бамбина. Но ты хочешь быть собой, а не женщиной, вся жизнь которой вертится вокруг мужчины. Такие женщины всегда вызывают у меня жалость.

— Но ведь это здорово — посвятить свою жизнь одному человеку. Разве нет? Увы, это невозможно.

— Я бы мог посвятить ее тебе, бамбина. Только ты не захочешь этого. Если бы я был молодой и красивый…

— Тогда ты бы не был таким чутким, Винченцо.

— И все равно тогда бы у меня было больше шансов завоевать твое сердце, бамбина.

В ту ночь я спала как никогда крепко, хотя обычно в полнолуние страдаю бессонницей. Несмотря ни на что, у меня вдруг появилось чувство защищенности.

«Неужели это из-за Винченцо? — думала я, проснувшись поздно утром отдохнувшей и вполне здоровой. — Может, на самом деле наступила пора угомониться и создать семью?..»

Я нежилась в постели, вдыхая аромат расцветающих персиковых деревьев. Семь лет назад, помню, мне казалось, будто в этом запахе есть что-то зовущее к звездам — я так и сказала однажды Денису. Сейчас их аромат казался мне спокойным, уютным, домашним.

Винченцо, как выяснилось, уехал по делам в город. Он оставил мне записку и букетик фиалок на столике возле окна, за которым я обычно завтракала. Всего несколько слов, от которых у меня на душе стало почти празднично.

«Я буду по тебе скучать. Береги себя, бамбина. Твой навязчивый поклонник».

Аньезе улыбалась мне из-за кофейной машины. Мне показалось, она уже считает меня родственницей.

Я облачилась в легкое платье в талию и с широкой юбкой — день был почти летним — и пошла по направлению к центру. Я очутилась на той улице, где был «итальянский теремок». Я смотрела на него другими глазами. Это был обычный дом, в архитектуре которого смешалось несколько стилей. Я удивлялась, чем он когда-то мог так привлечь мое внимание.

Потом я повернула к железнодорожному вокзалу, Это был неблизкий путь, но я проделала его с легкостью. Я остановилась возле расписания поездов, пробежала по нему глазами, почему-то задержав взгляд на Ферраре.

«Нет, так не пойдет, — одернула я себя. — Тебе нечего делать на этом концерте. Все в прошлом. И Лист со своими несбыточными мечта ми тоже».

Я услыхала сзади себя итальянскую речь и обернулась. Я не поняла, что спросил высокий парень в ярко-красной ветровке, но он явно обращался ко мне и при этом улыбался.

Я улыбнулась ему в ответ.

— Non parlo l’Italiano[14], — сказала я. Это была одна из тех немногих фраз, которые хранила моя память.

— Inglese[15]? — поинтересовался парень.

Я молча кивнула.

— Куда вы едете, синьорина? — спросил он на довольно приличном английском, если не считать этот неистребимый певучий акцент коренного итальянца.

— Не знаю, — честно призналась я.

— Я тоже. Может, куда-нибудь вместе поедем?

Не в моих правилах завязывать уличные знакомства, но этот парень мне кого-то напомнил. Я не сразу сообразила — кого.

— Может быть. Куда?

В его глазах вспыхнул задорный огонек. Я поняла, что он совсем мальчишка — лет двадцати. Еще я поняла, что он принял меня за свою сверстницу.

— Эудженио, — представился он.

— Лора.

— Вы немка? — Он был слегка разочарован. — Но вы совсем не похожи…

— Нет, не похожа. Потому что я русская.

Его брови взлетели вверх. Этим ответом он, кажется, остался доволен.

— Я предлагаю выпить за это. Тут напротив есть уютный бар.

Я кивнула, и он галантно взял меня под руку, открывая передо мной все двери. Я почувствовала себя женщиной. Здесь, в Италии, это чувство окрыляло.

Нам принесли бутылку «Ламбруско»[16]. Я давно не пила этого вина.

— Как хорошо, что я не пошел сегодня на занятия! Весной так не хочется учиться. Правда, Лора?

— Наверное. Если бы я жила в Италии, я бы никогда не хотела учиться.

Эудженио рассмеялся. Весело и совсем по-детски.

— А что бы ты делала, Лора?

— Угадай.

— Мне что-то будет, если я угадаю?

— Я поеду с тобой, куда ты захочешь.

— О! — Он притворно наморщил лоб и стал вращать глазами, делая вид, будто усиленно соображает. — Ты бы ходила со мной из бара в бар и пила вино, — сказал он и снова рассмеялся.

— Да.

Я тоже рассмеялась, давая тем самым понять, что оценила его находчивость.

— Куда мы едем, Лора? — спросил он, протягивая мне пачку сигарет.

— Сам решай. Ты ведь выиграл.

— Так-так… — Он глянул на свои часы. — Через восемь минут отходит поезд в Феррару. Мы едем с тобой в Феррару.

— Почему бы и нет? — Я затянулась сигаретой, чувствуя, что «Ламбруско» не такое уж и слабое вино, каким принято его считать. — Значит, через восемь минут мы с тобой едем в Феррару.

Мы выпили в поезде еще по маленькой бутылочке «Ламбруско». Мы сидели, тесно прижавшись друг к другу. Народу в вагоне было необычно много.

— Что мы будем делать в Ферраре? — спросил Эудженио и потерся своей щекой о мою.

— Пойдем в бар. Теперь моя очередь покупать вино.

— Нет, Лора, так не пойдет. У меня еще целых пятьдесят тысяч лир. Этих денег нам хватит до самого вечера.

— А что мы будем делать вечером? — спросила я.

— Можем сходить в театр или на концерт. Или будем гулять в парке.

— Будем гулять в парке, — сказала я и отвернулась к окну.

— Разве ты не любишь музыку, Лора? — удивился Эуджинио. — Я думал, все красивые девушки любят музыку.

— У меня неважный слух.

— Не расстраивайся. — Он обнял меня за плечи и притянул к себе. — У меня он тоже не слишком хороший, хоть я и учился играть на рояле целых восемь лет.

— А сейчас ты играешь?

— Я люблю импровизировать. На тему всех мелодий, которые у меня в голове. Мне нравятся все красивые мелодии независимо от того, кто их написал и когда.

— Ты любишь Листа? — спросила я.

Эудженио смешно наморщил нос и неуверенно кивнул.

— Этот парень умел писать красивые мелодии. Но он не умел их обрабатывать. Он был очень старомодным.

— Я так не считаю.

— Тогда почему он стал аббатом?

— Он занимался поисками смысла бытия. Сперва он искал его в любви к женщине и не нашел. Тогда он обратился к Богу.

— Вот-вот. Он был слишком серьезным. И это чувствуется в его музыке.

— Он не всегда был таким, — горячо возразила я. — В молодости он был большим ловеласом.

Эудженио снова прижался своей щекой к моей, поцеловал меня в нос.

— Ко многим женщинам он относился слишком уж серьезно. Даже музыку им посвящал. Разве ты этого не знала?

— Но ведь это такое счастье — влюбиться серьезно и по-настоящему.

Я смутилась.

— Сколько тебе лет, Лора? Нет, не отвечай — я и так знаю, что ты моложе меня.

Мне стало ужасно весело.

— Угадал. Видишь, какой я умный? — Эудженио оживленно жестикулировал, привлекая к нам внимание. Северные итальянцы, как я успела заметить еще в первую свою поездку в Италию, гораздо более сдержанны в проявлении своих чувств, чем те, кто родился южнее Рима. Эудженио был неаполитанцем, о чем сообщил мне с гордостью еще в баре. — Знаешь, Лора, я никогда не смогу влюбиться серьезно и по-настоящему. Потому что это скучно. Как музыка Листа в его собственной обработке. Когда я сыграю тебе мои аранжировки его музыки, ты сама все поймешь.

— Возможно. — Я ему кокетливо подмигнула. — Тем более что я, наверное, тоже не могу любить серьезно и по-настоящему.

— Это здорово. Выходит, я недаром обратил на тебя внимание на вокзале в Римини. Ты не похожа на других. Такое впечатление, словно тебе на все в жизни наплевать, кроме того, что происходит в данный момент. Я сам такой, Лора. Скажи, а у тебя сегодня случайно не день рождения?

— В некотором роде да. Спасибо, что ты напомнил мне об этом.

Когда мы вышли из здания вокзала в Ферраре, накрапывал дождик. Мне казалось, от него пахло всеми земными радостями жизни, и я удивилась, почему до сих пор пренебрегала ими, усложняя свою и без того сложную жизнь. Это «Ламбруско» еще и очень легкомысленное вино. Я обхватила Эудженио за пояс и крепко к себе прижала.

— Поцелуй меня, — потребовала я. — По-настоящему.

В тот момент мы переходили через дорогу, задержавшись посередине на стоп-сигнал. Эудженио обнял меня за плечи, посмотрел в глаза, потом провел кончиком языка по моим губам и нежно к ним прижался. Он целовал меня с полной отдачей. Мне стало удивительно легко и хорошо.

Нам что-то кричали из проносящихся мимо машин. И сигналили — долго, настойчиво, одобрительно. Кто-то швырнул букет белых нарциссов, которые рассыпались возле наших ног. Кончив меня целовать, Эудженио собрал их, встал на одно колено и протянул мне.

— Как здорово, что я встретил тебя, Лора! — сказал он и лизнул меня в ухо. — Интересно, откуда ты взялась такая?

— Какая? — притворилась я полной дурочкой.

— Забыл, как это называется по-английски.

— Crazy, — помогла ему я.

— Да, но… Нет, не то, что ненормальная. Совсем не то. Такого слова нет ни в английском, ни в итальянском. Интересно, а в твоем языке оно есть?

— Понятия не имею. Оно мне до сих пор не было нужно. Это ты сделал меня такой.

Потом мы пили пиво, сидя на стене, откуда открывался очень романтичный вид на этот удивительно светлый — волнующе светлый — город. Когда мне становилось нестерпимо хорошо, я высовывала язык. Эудженио делал то же самое, и мы облизывали друг друга, как два котенка. Странно, но он не делал попыток к более тесному сближению. Если бы не тот поцелуй посреди улицы, я бы, вероятно, решила, что Эудженио «голубой».

Стало смеркаться, и снова пошел дождь. Мы завернули в какое-то кафе. Парень, который принес нам капуччино[17], сказал что-то Эудженио. Оба рассмеялись. Я заметила, что парень посмотрел на меня с любопытством.

— В чем дело? — спросила я, уплетая сэндвич с тонким ломтиком грудинки и листиками молодого салата. Я вдруг почувствовала, что ужасно проголодалась.

— Он спросил, не брат ли мы с сестрой, сказал, мы похожи, как близнецы. Угадай, что я ему ответил?

— Что я — твоя мама.

— Откуда ты знаешь? Ты понимаешь по-итальянски?

— Нет, но… Хотя, наверное, понимаю, но сама не догадываюсь об этом. — Я рассмеялась. — Знаешь, а я ведь подумала еще в Римини, что ты мне очень кого-то напоминаешь, а потом про это забыла. Потому что забыла и про то, кто и что я. — Эудженио слушал меня, неуверенно кивая. Дело в том, что я вдруг заговорила по-русски. — Прости. Ты ведь не понимаешь по-русски. — Я вспомнила о Винченцо и почувствовала, что он очень волнуется за меня. Выражение моего лица, наверное, изменилось, потому что Эудженио озабоченно спросил:

— В чем дело? Ты будто привидение увидела.

— Я должна позвонить. Я уехала так внезапно. Меня наверняка хватились.

Трубку взяла Аньезе. Из ее многословного объяснения я поняла, что Винченцо уехал в Феррару.

Разумеется, на концерт… Мне вдруг так захотелось послушать Листа!.. Мы расплатились и помчались на концерт.

Я первая увидела в толпе Винченцо. Он ходил по фойе большими шагами, заложив за спину руки, и вертел головой по сторонам. Я подошла к нему сзади и положила руку на плечо. Он обернулся так стремительно, словно его ударили.

— Прости, Винченцо.

Я приподнялась на цыпочки и чмокнула его в щеку.

— За что, бамбина?

У него был очень растерянный — смешной — вид.

— Я должна была тебя предупредить.

— Но я знал, что ты придешь сюда.

— Я решила это в последнюю минуту.

— И правильно сделала. Это твой друг?

Он пожал Эудженио руку.

Потом мы ходили по фойе втроем. Винченцо и Эудженио о чем-то увлеченно болтали, а я погрузилась в свои думы. Я думала о Денисе. И музыке Листа, из-за которой мы вдруг оказались вместе. И почему-то решили, что любим друг друга.

Когда Эудженио отлучился в туалет, Винченцо наклонился ко мне и сказал:

— Хороший парень. Ты весело провела этот день, бамбина?

— И очень легкомысленно, Винченцо.

— О, это хорошо. Это очень хорошо.

Я неуверенно кивнула.

— Скажи, а что все-таки произошло между тобой и твоим другом тогда, семь лет назад? Прости за любопытство, но мне очень хочется это знать. Я помню, вы поехали в Венецию.

— Совершенно верно. Мы поехали в Венецию.

— Там очень нездоровый климат. Многие люди ведут себя там… как это сказать… ненатурально.

— Ошибаешься, Винченцо. Как раз он вел себя там очень натурально. Он сказал, что получил большое удовольствие от общения с проститутками. Только не надо убеждать меня в том, что он сказал это из мстительности. Он все равно пошел бы в бордель с этим Сантини. Даже если бы я не запятнала свою репутацию изменой.

— Слишком много сослагательного наклонения, бамбина. — Винченцо поморщился. — Прости, но я не очень силен в русской грамматике.

— Не притворяйся. Ты понял все. Подумай, когда будешь слушать Листа. Эудженио утверждает, что он очень старомодный композитор. А как думаешь ты, Винченцо? Нет-нет, не отвечай — скажешь после концерта, — без остановки молола я. — А вот и Эудженио. Не возражаете, если я сяду отдельно от вас? Мне захотелось побыть совсем одной…

— Нет, я не хочу в отель. Только не сейчас.

— Но мы же договорились…

Я энергично замотала головой.

— Мы ни о чем не договаривались — просто сели в поезд и поехали. К тому же в отеле наверняка холодно. А здесь так здорово припекает солнце…

Мы сидели за столиком возле перил. Метрах в полутора от моих ног плескалась серо-зеленая пахнущая болотом вода. Сваи, на которых держался тротуар, были облеплены ракушками и бурой ряской. У меня стремительно падало настроение. За каких-нибудь две минуты я успела пожалеть, что поддалась на уговоры приехать в Венецию, что поперлась в Италию и, как неизбежность, о том, что вообще родилась на этот свет.

— …Но нам пора. Отсюда до отеля полчаса, если не больше, — услышала я словно из неведомого далека голос Дениса. — Серджио обычно очень точен и…

— Я никуда не поеду. И вообще у меня такое впечатление, будто этот Сантини купил тебя на невольничьем рынке.

— Он организовал мне концерт здесь, оплатил наш отель, дорогу. Он…

— Да, он настоящий благодетель. По крайней мере для меня. Вот и отваливай к нему. Я остаюсь.

— Пожалуйста, не глупи. — Денис разговаривал со мной тоном терпеливого родителя, и это выводило меня из себя больше, чем если бы он на меня орал. — Сейчас я поймаю вапоретто[18].

Он вскочил так резко, что со стола упали мои темные очки и свалились в канал. Меня это развеселило.

— Сядь. Я все равно никуда не поеду.

— А что ты будешь здесь делать?

Я неопределенно пожала плечами и посмотрела на голубевшее над моей головой голое безоблачное небо.

— Наверное, пройдусь по магазинам и накуплю стекляшек для родственников и друзей. Послезавтра я уже буду в Москве.

— Ты же обещала поехать со мной. — Его лицо помрачнело. — Мне здесь нечего делать без тебя.

Я хмыкнула и отвернулась На другой стороне узкого канала, там, где были знаменитые мастерские венецианских стеклодувов, на краю тротуара, свесив ноги, сидел какой-то парень и ел пиццу. Возле него стояла бутылочка с вином, к которой он то и дело прикладывался. Заметив, что я на него смотрю, парень улыбнулся и сделал жест рукой, приглашая меня разделить с ним трапезу. При этом он кивнул в сторону мостика, соединяющего берега канала. Я улыбнулась ему в ответ. Судя по одежде, парень был из мастеровых.

— Это неприлично, — снова услышала я голос Дениса. — Как ты не понимаешь, что вы принадлежите к разным слоям общества?

Я с удивлением посмотрела на Дениса. Он говорил вполне серьезно.

— Совершенно верно. Я приехала сюда в качестве содержанки гастролирующего музыканта, а он покупает вино и пиццу за свои кровные.

— Глупышка. Мы же любим друг друга. Я понял в последние дни, что не смогу без тебя. Пожалуйста, поедем в отель. Обещаю тебе: разговор с Сантини займет каких-нибудь десять минут. Ты даже не успеешь выпить в баре свой любимый сухой мартини. Потом мы закажем в номер обед и отключим телефон. Я так хочу тебя, любимая.

— Почему бы нам с Сантини не поехать сегодня в бордель? Я слышала, здешние путаны умеют удовлетворять мужчину по высшему разряду. Думаю, это обойдется не дороже, чем ужин с французским шампанским в номере.

— Послушай, я понимаю, эти проклятые воспоминания.

Я его не слышала. Я смотрела на парня на противоположном берегу канала. Он уже управился со своим нехитрым обедом, засунул в бумажный пакет пустую бутылку и салфетки. Прежде чем вернуться туда, где его ждала огнедышащая печь, он послал мне воздушный поцелуй. Я была очень благодарна ему за это — сквозь тяжелые свинцовые тучи мне в душу проник луч солнца.

— Ты очень изменилась за то время, что мы не виделись, — сказал Денис. — Ты стала какой-то легкомысленной. Тебе это идет, но, мне кажется, ты не умеешь отличить настоящее глубокое чувство от обычной похоти и…

— Не умею, — сказала я. — Может, научишь?

Денис нахмурился. До сих пор ему удавалось владеть собой. Меня бы это позабавило, будь мое настроение хотя бы на градус повыше.

— Я уже просил у тебя прощения за то, что случилось семь лет назад. Если хочешь, могу попросить еще раз.

— Не хочу. Лучше поезжай к Сантини.

— А ты? Когда ты приедешь ко мне?

— Не знаю. Серьезно, не знаю.

— Буду ждать тебя в баре отеля.

Денис наклонился и поцеловал мне руку. Мне показалось, сейчас он встанет передо мной на колени. К счастью, он этого не сделал.

Он махал мне обеими руками из вапоретто и что-то кричал, но из-за шума мотора я не разобрала ни слова.

— Синьорина хочет еще капуччино? — спросил на ломаном английском подошедший к моему столику официант. — Это будет за счет нашего ресторана. Благодаря вам у нас сегодня такой наплыв публики. Видите, все столики заняты.

— Благодаря мне?

— О, вы очень скромны, синьорина. Пожалуйста, напишите мне автограф. — Он сунул мне под нос открытку с видом Венеции. — Я первый вас узнал, хоть вы и были в темных очках, и сказал синьору Альбини, хозяину. Взгляните, все смотрят только на вас.

Я огляделась по сторонам. Мне заулыбались от столиков. Кое-кто из мужчин привстал и поклонился.

— Напишите же, — настаивал официант. — Два слова для моей жены и дочки. Они от вас без ума.

— От кого? Вы думаете, кто я?

— Как кто? Синди Кроуфорд. Наверное, вы будете демонстрировать у нас новую коллекцию одежды?

— Да, — сказала я и подписала открытку по-английски. — Но это будет закрытый показ. Об этом никто не должен знать. Даже синьор Альбини, хозяин.

— О, я понимаю. — Лицо официанта приняло таинственное выражение. — Вы остановились в «Бауэр Грюнвальд»?

— Нет, я живу в «Каневе»[19].

Он оценил мой юмор. Через две минуты он появился с бутылкой шампанского на подносе и двумя бокалами. За ним важно шествовал высокий худой старик с абсолютно лысой головой. Я поняла, что это и есть синьор Альбини, хозяин, хотя он скорее смахивал на профессора античной истории.

Я не очень хорошо помню, как вернулась в свой отель. Дениса не было. Я вышла во внутренний дворик. Над моей головой шелестели листья пальм. По соседству с буро-зеленой, похожей цветом и запахом на подмосковный пруд водой канала они выглядели ненатурально — как кенгуру в березовом лесу.

Я тоже казалась себе ненатуральной. Точнее, я была не та я, какой помнила себя, а какой-то другой, себе почти незнакомой. Вероятно, потому меня и приняли за знаменитую манекенщицу. Наверное, по той же причине я и не стала отрицать, что я не Синди Кроуфорд, хоть сроду не видела эту, судя по всему, очень сексапильную девицу. Обычно я терпеть не могу, если мне говорят, что я напоминаю какую-то теле- или кинозвезду.

Я села на скамейку и закурила. Мне не хотелось идти в номер. Я пожалела, что не приняла приглашения синьора Альбини сходить с ним в театр. Хотя если бы я это сделала, он бы наверняка догадался, что я не Синди Кроуфорд. И был бы разочарован. Наверное, мне просто не хотелось разочаровывать синьора Альбини.

Теперь я не знала, куда себя деть. Позвонить Винченцо, что ли? Спросить у него совета?.. Но ничего путного он мне не посоветует. Ведь он знает меня такой, какой я была несколько дней тому назад.

Вдруг словно какой-то бес в меня вселился. Я издала дикий вопль и влезла на скамейку.

— Что вы там делаете? Да-да, вы все в своих комнатах за закрытыми дверями? — кричала я, обращаясь к плотно зашторенным окнам. — И вам не надоело делать это из года в год, каждый день? То, что делали ваши родители, их родители и так далее? Ведь это совсем не интересно, даже противно. Это же потворство самым низменным инстинктам. Это противоположно музыке, искусству и вообще всему самому прекрасному на этом свете. Это сжигает энергию, которая необходима для созидания. Представляете, Лист мог бы не написать «Обручение», если бы провалялся в постели с какой-нибудь пьяной бабой вроде Синди Кроуфорд. Вы слыхали про такую? Говорят, ничего себе штучка. Но она совсем не сексуальная, хоть и кажется такой. Она любит улыбаться, флиртовать с мужчинами, целоваться, трясти шелковыми юбками и благоухать духами. Она не хочет жить так, как живете вы. Потому что жить так — это преступление. Пускай лучше меня изнасилуют один раз в каком-нибудь вонючем подъезде, чем будут насиловать каждый день на чистых простынях в широкой кровати отеля с готическими потолками!

Я что-то еще орала — какие-то вариации на тему свободы, какой представляет ее себе пьяная баба, которая поняла вдруг, что больше всех на свете любит себя.

Первым во дворике появился Сантини. Он попытался меня увести, но я заявила, что уйду отсюда только с Кевином Костнером. Я сказала, что буду ждать его здесь, на лавке, а синьор Альбини с острова Мурано будет доставлять мне еду и шампанское из своего ресторана.

Сантини пытался меня урезонить, но я стояла на своем.

Наконец появился Денис. Сантини шепнул ему что-то на ухо. Денис приблизился ко мне и сказал:

— Зачем ты надела эту ужасную маску? Ты похожа в ней на паяца.

— Маска? — Я дотронулась до лица, и мои пальцы почувствовали что-то мягкое. А я и не знала, что на мне была маска. Я сняла ее. Это были птичьи перья, окрашенные в черный цвет и усыпанные мелкими звездочками из золотой фольги. Я вдруг вспомнила стихи, которые Денис декламировал семь лет назад, когда мы плыли в гондоле мимо палаццо, где по преданию жила Дездемона:

Все это неправда, но стыдно смеяться. Смотри, как стоят за колонной колонна Вот в этом палаццо. Вдали затихает вечерняя Пьяцца, Беззвучно вращается свод небосклона, Расшитый звездами, как маска паяца[20].

— Шапка, — автоматически поправил меня Денис. — Пошли, любимая. Ты устала.

Он взял меня за руку, но я выдернула ее.

— Ты не похож на Кевина Костнера. Сантини даже не потрудился найти его двойника. Он всегда меня обманывал. Помнишь, он сказал тогда, что вы идете в оперу? — Я закрыла глаза. Я увидела перед собой звездное небо, отраженное в канале, в котором семь лет назад я чуть было не утопилась. — Нет, то была не я. Твой Сантини не смог бы обмануть меня.

Внезапно я вспомнила, откуда взялась эта маска. Когда я уже сидела на диванчике в вапоретто, какой-то мужчина нагнулся и протянул мне ее. При этом он что-то произнес по-итальянски, показал жестом, что я должна надеть ее, и, когда я это сделала, спросил:

— О’кей?

— О’кей, — ответила я.

Люди на берегу зааплодировали.

— Послушай, я все понимаю, — сказал Денис. — Ты до сих пор страдаешь. И это из-за меня. Но я больше никогда не позволю тебе страдать, понимаешь? Я буду доставлять тебе только радость. И хранить верность. А этого Сантини я пошлю завтра к черту. Сыграю концерт, получу деньги — и привет.

Я упиралась, но, наверное, не очень сильно, потому что Денису в конце концов удалось затащить меня в вестибюль, потом в лифт.

— Я так за тебя волновался. Мне казалось, с тобой случилось что-то страшное. — Он вздохнул. — Оказывается, я был прав.

— Думаешь, то, что случилось со мной, страшно?

— Нет. Все обойдется, — сказал он тоном доктора, разговаривающего с душевнобольным. — Послезавтра мы уедем в Неаполь. Сантини предоставляет в наше распоряжение свою виллу на берегу залива.

— Но ты же сказал… — Я вдруг вспомнила, что я больше не я, а потому не имею права доказывать истину, то есть становиться на позиции той девушки, которая была когда-то моим «я». — Поедешь туда без меня. Там Везувий. Помнишь «Последний день Помпеи»? Мне не нравится, когда в воздухе летают камни.

— Ладно, обсудим это после. — Он открыл дверь нашей комнаты, и моему взору предстало море цветов. Корзины стояли на полу, на туалетном столике и даже на кровати. — Это все тебе, любимая. За то, что ты есть на этом свете. Да брось наконец эту маску! — Он выхватил ее из моих рук и со злостью швырнул на пол. — Сейчас принесут еду и шампанское. Я заказал ужин, как только приехал в отель. Ты представить себе не можешь, как долго тянется время, когда ждешь.

— Не могу. Наверное, это ужасно скучно.

— Но я не терял его зря. Тут в округе замечательные ювелирные магазины. Это тебе, любимая.

Он взял с туалетного столика коробочку и, открыв крышку, протянул ее мне.

Там лежало кольцо. С крупным бриллиантом и еще какими-то камнями помельче. Мне вдруг очень захотелось стать такой, какой я была всего несколько дней назад. Наверное, это желание проявилось на моем лице, потому что Денис вдруг обнял меня и попытался поцеловать.

— Нет! — Я толкнула его обеими руками в грудь. Так делают дети, когда чувствуют, что от стоящего рядом исходит угроза. — Я не люблю целоваться, если мне дарят кольцо, а я этот подарок не принимаю. Нужно было сперва поцеловать меня, а потом подарить кольцо. Но я в любом случае не выйду за тебя замуж.

— Послушай, а тебе не кажется, что ты испытываешь мое терпение? Да, я очень люблю тебя — я понял это еще в Шереметьево. Но я никогда не мог понять, чего хочешь ты. Когда-то мне казалось, ты хотела, чтоб мы всегда были вместе, но и тогда ты вела себя очень странно — вдруг в мое отсутствие собирала вещи и переезжала к себе. Я думал, это все по молодости лет. Теперь же мы с тобой достаточно взрослые люди, чтоб понять, какую берем на себя ответственность.

— Не хочу никакой ответственности. — Я наклонилась и подняла с полу маску. Увы, резинка порвалась, и я больше не могла ее надеть. А мне так хотелось! Ведь когда видишь жизнь из-под маски, она не кажется такой беспросветно рутинной. Особенно если это маска паяца.

— Ты еще совсем ребенок. Ты словно остановилась в своем развитии. Я вовсе не хочу тебя обидеть — просто у меня создалось ощущение, что все вокруг меняется, а ты нет. Ты — что-то постоянное. Наверное, потому меня так к тебе тянет. И физически тоже. Я знал стольких женщин, но ты — особенная. Никто из тех, кого я знал, даже отдаленно не напоминает тебя.

— А ты знаком с Синди Кроуфорд? — вдруг спросила я.

— Нет. И не испытываю желания познакомиться.

— Скажу Сантини, чтоб он представил вас друг другу. Она сейчас в Венеции.

В это время официант вкатил в комнату свою тележку. Лакей, который шел за ним следом, ловко разложил столик и накрыл его ярко-желтой — в тон покрывалу на кровати — скатертью.

— Ну вот мы наконец вдвоем, — сказал Денис, помогая мне сесть за столик. — Если бы не завтрашний концерт, могли бы пировать хоть до утра. Здесь столько вкусной еды.

— Давай пригласим Сантини, — предложила я. — А то, чего доброго, обидится.

— Ты думаешь? — Денис нахмурился. — Пожалуй, ты права. — Он подошел к телефону, снял трубку и обернулся. — Но мне так хочется побыть с тобой вдвоем… — Он медленно положил трубку на место. — Перебьется. — Вдруг он опустился передо мной на колени, положил голову в подол юбки, обнял за талию. — Неужели я снова с тобой? Я даже думать об этом боялся.

Я напряглась. Оттолкнуть его в тот момент было все равно что бить лежачего. Но я тут же дала себе слово, вернее, уже не себе, а той девушке, похожей на Синди Кроуфорд, что сама больше никогда в жизни не окажусь в положении лежачего. Ни с Денисом, ни с кем бы то ни было другим. Почему-то я была уверена в том, что на этот раз сдержу свою клятву.

В ту ночь мы долго занимались любовью. Мне было изумительно хорошо. Точнее говоря — моему телу. То, что принято называть душой, встало в скептическую позу. Мне казалось, от зависти.

— Простила! Ты меня простила! — Денис покрывал мое тело поцелуями и делал все, чтоб доставить мне наслаждение. Казалось, он забыл о себе. Разумеется, это было не так — ни один самый прекрасный из мужчин ни на секунду не может о себе забыть. Наконец-то я догадалась позаимствовать у них это ценнейшее из качеств.

— Куплю шикарную квартиру, обставлю самой лучшей мебелью. Мы будем ездить по всему свету. Помнишь, мы хотели на Мадагаскар? Мы полетим туда осенью, когда в Москве начнутся холода. Будем заниматься любовью в океане. Господи, ведь я чуть было не потерял тебя!..

— Винченцо, скажи: что самое ужасное в семейной жизни?

Я стояла в телефонной будке на платформе вокзала Санта-Лючия. Мой поезд отходил через десять минут. В Италии очень хорошая телефонная связь — такое ощущение, будто твой собеседник не просто дышит тебе в ухо, а и согревает его своим дыханием. Это было так кстати — в тот день в Венеции было пасмурно и холодно.

— Бамбина, мне кажется… Нет, я уверен — обман. Но я…

— Обман — это уже следствие, Винченцо. А причина?

— Что-то сегодня у меня плохо соображают мозги, бамбина.

— Неужели ты не догадываешься, что причина обмана — скука? Обыкновеннейшая, пошлейшая скука. Когда каждый прожитый день кажется тебе в точности таким, каким был предыдущий. Словно для тебя навсегда остановилось время.

— Откуда тебе это известно? Ведь ты никогда не была замужем.

— Это потому, что я обладаю большим запасом здравого смысла. О, у меня его, как говорят у нас в России, вагон и маленькая тележка.

— Да, бамбина, ты права — у тебя очень развито воображение. Это слово, кажется, синоним того, что ты называешь здравым смыслом. Правда, я не очень силен в русском.

Винченцо весело рассмеялся.

— Вообще-то говорят, что это на самом деле антоним. Но ты понял меня абсолютно верно, Винченцо.

— Я рад, что у тебя хорошее настроение.

— Да. Такое хорошее, что я сама себе завидую. Спасибо тебе, Винченцо.

— За что?

В его голосе была гамма чувств, но удивления в нем не было.

— За предложение выйти за меня замуж. Ни один мужчина в России никогда не предлагал мне руку и сердце. В Италии же я за какую-то неделю получила целых два таких предложения.

— И оба отвергла. Я тебя правильно понял, Лора?

— На твое, если ты помнишь, я не ответила ни да, ни нет. Да оно и не было обычным предложением выйти замуж. Ты наверняка понимаешь, что нас связывает нечто такое, что невозможно втиснуть в определенные рамки. К тому же русский язык тебе не родной. Честно говоря, в нем, кажется, не существует подходящего слова.

— Бамбина, я увижу тебя до отъезда?

— Я улетаю сегодня в два тридцать.

— Одна?

Он спросил это без особого опасения.

— Надеюсь, судьбе уже надоело играть со мной в прятки. — Я усмехнулась. — Не надо приезжать в аэропорт, Винченцо.

— Ладно, бамбина. Считай, ты меня уговорила. Я позвоню тебе как-нибудь. Можно?

— Буду очень рада.

Я повесила трубку и вышла из-под навеса. Холодный промозглый ветер чуть не унес мой шифоновый шарф, потом швырнул его мне в лицо. Какой-то мужчина подхватил мою сумку и помог войти в вагон. Здесь было тепло. А главное — не пахло сыростью и плесенью.

Но я не могла забыть этот ужасный запах до самого Римини.

Я дремала в самолете, убаюканная гулом голосов моих соотечественников. Вокруг были совершенно незнакомые лица, и это успокаивало. Сзади сидели молоденькие девушки, которые всю дорогу возбужденно говорили про какую-то Алку, их подружку, которая осталась в Италии, заимев реальную перспективу выйти замуж.

— Ноги у нее волосатые. И вообще… Я бы на месте мужика второй раз на нее не посмотрела. Представляешь, она не знала, что существует специальный карандаш для глаз! — Девушки рассмеялись. — А когда я ей сказала, что помаду нужно покупать французскую, ну, в крайнем случае американскую, так она вообще шары на меня выкатила. «А я, говорит, всю жизнь нашей помадой крашу губы». — Девушки снова прыснули. — Потому они и похожи у нее на зеленый лимон. А ты заметила, какие у нее поры?..

Я провалилась в сон. Мне снилась эта самая Алка. Она и Винченцо стояли возле входа в отель и приветствовали прибывших из аэропорта туристов. Кажется, среди них были и мы с Денисом, но я точно не могу сказать. У Алки были длинные — до пояса — волосы, как тогда, семь лет назад, у меня. И вообще она чем-то была на меня похожа, хотя у меня и не волосатые ноги, а губы я вообще почти не крашу.

— …Она притворяется, будто влюблена в этого Энрико по уши. Зачем, спрашивается? И так все ясно — у этого типа свой автомагазин. Слушай, а какой он прыщавый!.. И горбатый, как Квазимодо.

Таксист спросил по дороге из Шереметьево:

— А это правда, что наши женщины пользуются успехом у итальянцев?

— Да. Это потому, что там своих женщин не хватает.

Водитель оживился.

— Выходит, у этих итальянцев невелик выбор. Ну, я им, честно говоря, не завидую. Чего-чего, а в России этого добра навалом. И главное — сами на шею вешаются. А у вас русский муж? — с любопытством спросил он.

— Я с ним развелась. Влюбилась в итальянца и… — Я изо всех сил старалась не расхохотаться. — Видите ли, я поняла, как однообразны русские мужчины. К тому же они напрочь лишены здравого смысла. Еще они сами вешаются на шею и умоляют выйти за них замуж. Согласитесь, это очень неприятная черта.

— Вы зря на нас бочку катите. — Таксист не на шутку обиделся. — Правда, есть, наверное, и такие, но я вот холостой и с женитьбой не спешу Я живу с матерью, и она меня кормит и обстирывает. Но то и созданы женщины, верно?

— На что?

— Чтоб наш быт облегчать, на что же еще? Не по театрам же с ними таскаться. Ну и что, этот итальянец собирается на вас жениться?

— Да. Но я, как и вы, не люблю ходить по театрам. Поэтому мне пришлось ему отказать. Похоже, он ужасно расстроился.

Таксист бросил на меня взгляд оскорбленного в своих лучших чувствах человека и остаток дороги молчал. Я его понимала. Дело в том, что мы в России так давно и напрочь свободны друг от друга, что, как говорится, и думать забыли о том, что свобода существует на самом деле.

Советую всем почаще ездить в Италию.

Страсть к юному пианисту Денису стала для Ларисы настоящим наваждением.

Ее чувство — не безумное увлечение, а любовь-ненависть: врозь жить невозможно, а вместе — невыносимо. Чтобы не стать игрушкой судьбы, не изменить себе, Лариса решается на отчаянный шаг…

Внимание!

Текст предназначен только для предварительного ознакомительного чтения.

После ознакомления с содержанием данной книги Вам следует незамедлительно ее удалить. Сохраняя данный текст Вы несете ответственность в соответствии с законодательством. Любое коммерческое и иное использование кроме предварительного ознакомления запрещено. Публикация данных материалов не преследует за собой никакой коммерческой выгоды. Эта книга способствует профессиональному росту читателей и является рекламой бумажных изданий.

Все права на исходные материалы принадлежат соответствующим организациям и частным лицам.

Примечания

1

Сумасшедший (англ.).

(обратно)

2

Магазин беспошлинной торговли (англ.).

(обратно)

3

Древнегреческий город на территории нынешней Анапы.

(обратно)

4

Бегство (англ.). Туалетная вода знаменитого парфюмера и модельера Келвина Кляйна.

(обратно)

5

Сорт немецкого пива.

(обратно)

6

Знаменитый пират, впоследствии губернатор острова Ямайка.

(обратно)

7

Фортепьянный цикл Ференца Листа, написанный во время его романтического увлечения графиней Мари д’Агу.

(обратно)

8

Дорогая (итал.).

(обратно)

9

Страсть (итал.).

(обратно)

10

Сладкое вино с привкусом вишни и горчинкой миндаля.

(обратно)

11

Дорогое белое вино.

(обратно)

12

Мягкое ароматное вино очень насыщенного красного цвета.

(обратно)

13

Черный кофе (итал.).

(обратно)

14

Я не говорю по-итальянски (итал.).

(обратно)

15

По-английски? (итал.).

(обратно)

16

Легкое шипучее вино. Преимущественно красное.

(обратно)

17

Кофе со взбитыми сливками (итал.).

(обратно)

18

Водное такси (итал.).

(обратно)

19

Один из самых дешевых отелей в Венеции, где нет даже элементарных удобств.

(обратно)

20

Владислав Ходасевич.

(обратно)

Оглавление

1

2

3

4

5

6 Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg