«Леонора. Девушка без прошлого»

Леонора. Девушка без прошлого (fb2) - Леонора. Девушка без прошлого (пер. Игорь Владимирович Толок) 1900K скачать: (fb2) - (epub) - (mobi) - Хармони Верна

Хармони Верна Леонора. Девушка без прошлого

Harmony Verna

Daughter of Australia

© Harmony Verna, 2016

© Shutterstock. сom / Irina Alexandrovna, Boyloso, обложка, 2017

© Hemiro Ltd, издание на русском языке, 2017

© Книжный Клуб «Клуб Семейного Досуга», перевод и художественное оформление, 2017

* * *

Эта книга является литературным произведением. Все имена, названия мест или события, описанные в ней, представляют собой плод воображения автора либо использованы в целях раскрытия сюжета. Любое сходство с реальными местами действия, происшествиями или людьми, живыми либо умершими, – чистое совпадение.

Посвящается Леоноре

На твоей земле я родилась заново

Часть 1

Глава 1

Западная Австралия, 1898 год

Они вышли на солнце.

Она не задумываясь, автоматически переступала маленькими ножками, потирая сонные глаза. Одеваться ей не нужно было, поскольку одежду она не снимала уже много дней. К голоду она тоже привыкла, и он стал для нее нормальным состоянием, как дыхание.

Огненный шар медленно поднимался над горизонтом, опаляя жаром, затопившим все вокруг, словно горячие волны мелкого черного озера. Ночные животные разбегались и расползались, прячась от его лучей, в поисках тени, где можно было бы отдохнуть. Им на смену с шумом приходило выспавшееся за ночь дневное зверье, покидавшее гнезда, щели и норы. Стаи птиц тяжело рассаживались на ветвях деревьев, выбирая достаточно прочные, чтобы могли выдержать их вес. Их яркое оперение и громкое щебетание оживили пустынную равнину, казавшуюся до этого мертвой.

Красноватая опаленная почва растрескалась от жары. Утренний воздух был неподвижным и знойным. Вокруг тучами носились черные мухи. Они садились на лицо и пробирались под одежду, но это уже не доставляло неудобства. Отмахиваться имело смысл только от самых назойливых, старавшихся залезть в нос.

Туфли, слишком большие для девочки, раздулись от набитых в них тряпок, и каждый новый шаг поднимал миниатюрную песчаную бурю. Чулки до колен были выпачканы слоем красноватой пыли. Она снова и снова переставляла ноги в болтающихся туфлях, и каждый стук каблука по мягкой пыльной земле гулко отдавался в горячем воздухе.

Девочка сжала руку мужчины, но его пальцы не ответили ей. Она подняла на него глаза. Он был так высок, что волосами, казалось, касался неба. Солнце поднялось выше, и теперь голова отца на его фоне была похожа на ослепительный шар. Шея его была напряжена, и из-за этого черты лица обострились: впалые щеки, темная, словно дубленая, кожа, острый подбородок с черной вперемежку с сединой щетиной. Он смотрел себе под ноги, и взгляд его пустых глаз казался остекленевшим, почти диким, как у больной собаки динго. Внутри у нее все оборвалось. В следующий миг на его лицо упала тень, и она отвернулась.

Шаг… Шаг… Еще шаг… Туфля с дыркой на носке торопилась за тенью от полей шляпы, которая укорачивалась по мере того, как поднималось солнце, и теперь догнала ее. Она потеряла счет времени и не могла сказать, сколько они уже идут: несколько минут, часов или дней. Мучительный голод. Жажда. Изнуряющий зной. Каждый вдох обжигал легкие. Ноги сварились в изодранной обуви, шляпа плавилась на голове. Капающий со лба пот застилал глаза.

Откуда-то из пустоты возник одинокий эвкалипт с редкой листвой, серой от пыли. Он подвел ее к дереву и, осторожно вытянув свои пальцы из ее ладони, помог присесть. Когда он снял с пояса помятую походную флягу и положил у ног девочки, руки его дрожали, а глаза слезились. Перед тем как уйти, он провел руками по редеющим волосам и сложил их на затылке. Она видела, что плечи его поникли, а ноги подрагивают, как будто он в любой миг готов был упасть на колени. Девочка следила за тем, как уменьшалась, отдаляясь, его фигура, пока не превратилась в темную точку на горизонте, а в следующий момент словно испарилась в призрачно колеблющемся воздухе.

Слабость… Слабость… Слабость… Желудок сжался от спазма, но во рту было слишком сухо. Девочка взяла флягу. Внутри волнами глухо перекатывалась вода. Она попыталась открыть ее, как это делал отец, но маленькие пальчики были скользкими от пота. Она пробовала снова и снова, горло ее судорожно сжималось. В конце концов она сдалась и прижала флягу к животу. Он сам откроет ее. Она откинула голову и прислонилась к гладкой коре. Он откроет ее. Девочка покорно застыла, и жаркое солнце вместе с приступами жажды наконец убаюкали ее, она задремала.

Мухи носились тучей, касаясь ее ресниц и удовлетворенно жужжа на влажной от пота коже. Вздрогнув, она проснулась и начала бить себя руками по лицу и одежде. Затем оглянулась, ища глазами отца. Она запаниковала, к горлу подступил комок, и она постаралась проглотить его. Отгоняя страх, она уставилась на свои ноги, несколько раз стукнув ими друг о друга и наблюдая за тем, как оседают поднятые облачка пыли. Ветки дерева, почти не дававшие тени, вяло застыли – никакого намека на ветер или хотя бы движение воздуха, никакой надежды на облегчение.

Постепенно небо из синего стало розовым, а облака окрасились в лиловый цвет. Все краски темнели, и ей очень хотелось это остановить. По телу поползли мурашки. Глаза ее мучительно вглядывались вдаль в поисках отца. Расширенные зрачки выискивали точку, которая должна была расти и удлиняться. В ушах пульсировала кровь. На глазах ее выступили слезы, потекли по щекам и солеными каплями коснулись губ – драгоценная влага. В игре света в сумерках поросль акации превращалась в контуры собак, а ветки деревьев – в тянущиеся к ней руки. Темнота наступала, захватывая пейзаж и вытесняя из него свет.

Она уткнулась лицом в колени, стараясь не обращать внимания на пульсирующий в голове ужас.

– Папа? – прошептала она, и нотки страха в голосе оборвали последние ниточки ее контроля над собой. Она вскочила на ноги, отчаянно вглядываясь в темноту. – Папа? Папа! – Она задыхалась, голос звучал хрипло, превратив слова в заунывный стон. – Папа!

Взошла луна.

Прохладный воздух сотрясался от слез и рыданий. Эхо подхватывало и, смешивая со стрекотом насекомых, разносило зов потерявшегося в пустоте ночи ребенка, умоляющего о помощи.

Глава 2

Рубашка почти не защищала Гана от солнца и насквозь промокла от пота. Он сделал большой глоток воды из фляги из кожи утки и еще глубже надвинул шляпу на лоб. Вокруг все тот же неизменный пейзаж: рыжая пыль, синее небо без единого облачка, низкие растрепанные кусты лебеды, редкие островки эвкалиптов, обычных и лососевокорых. Тихий звон уздечек да глухой топот верблюдов в караване – единственный шум здесь, единственное движение, незначительное оживление в море полной неподвижности.

Нили вытянул ноги, и они уперлись в передние доски повозки.

– Черт, сегодня намного жарче, чем вчера.

– А будет еще хуже.

– Нужно было нам раньше выезжать, – заключил Нили.

– Это точно, – обронил Ган.

Его укусила за руку муха. Он рассеянно прихлопнул ее ладонью, державшей поводья, и стряхнул расплющенное насекомое. Белесые шрамы на его руке были сейчас особенно хорошо видны на потемневшей коже цвета старой меди. То была память о работе в шахте, личный опыт тяжелой жизни под землей – и это еще не считая отсутствующего уха, оторванного при взрыве карбидной лампы, и покалеченной, скрюченной ноги, сломанной в колене. Щека пострадала от ожогов, а напоминавший луковицу нос был безнадежно свернут в потасовках – уродливое лицо, отражавшее его уродливую жизнь.

Нили погасил окурок о борт старой деревянной повозки. Вдруг плечи его поднялись и конвульсивно сжались. Он схватился за ворот рубашки, содрогаясь от душивших его спазмов.

– Только не это опять, – проворчал Ган, но в глазах его была тревога. – Дыши, приятель.

Голова Нили запрокинулась назад, рот беспомощно открылся, хватая воздух, глаза, полные отчаяния, округлились, когда случился новый приступ изнуряющего сухого кашля. Ган отвернулся. Повозка несколько минут раскачивалась от содроганий несчастного, потом его попустило, и наконец раздался глубокий свистящий вдох. Нили приподнялся с лавки и, перегнувшись через борт повозки, сплюнул на землю слюну с кровью. Затем вынул следующую сигарету, трясущимися руками прикурил и медленно размеренно затянулся, втягивая щеки нездорового землистого цвета.

– Воды? – мягко спросил Ган.

Нили прикрыл глаза и отрицательно покачал головой. Жить ему оставалось не больше шести месяцев. Ган видел такое и раньше. На его глазах уже столько народу приобрело этот кашель от забившей легкие пыли – чисто шахтерский недуг.

Нили полез под сиденье и принялся рыться в коричневом мешке.

– Только ведь ели, – бросил Ган.

– Я голоден. – Нили заглянул в следующую сумку. – А тебе-то что?

– Не жалуйся потом, если ничего не останется.

Нили нашел завернутые бутерброды, развернул один и швырнул вощеную бумагу на землю.

– Люблю есть, пока мясо еще холодное. – Он жевал медленно и на одну сторону, как верблюд. – И не люблю, когда по нему уже ползают личинки мух, – в отличие от тебя.

Вдалеке, бесшумно ступая, сорвалась с места стая страусов эму. Поднявшаяся за ними пыль быстро улеглась, как будто ничего и не было. Ган резко натянул поводья, и верблюды остановились, отчего Нили едва не слетел со скамейки.

– Господи, предупреждать надо! – недовольно рявкнул он. – Чего это ты встал?

Ган показал куда-то вперед, на залитую солнцем равнину.

– Видишь вон там? – Его прищуренные глаза что-то заметили: камень, старый тюк, а может, дохлый динго? Изображение расплывалось и превратилось просто в темное пятно.

Нили покосился в ту сторону.

– Ничего там нет.

– Надо проверить.

Ган выбрался из повозки, и его сапоги с глухим стуком ступили в пыль. Покалеченную ногу сразу же свело судорогой, и какое-то время он старался сохранять равновесие, ощущая в ноге толчки, как будто продолжал ехать.

– Не стоит терять время. – Нили цыкнул зубом, устраиваясь на лавке поудобнее. – Будь это что-то дельное, кто-нибудь его уже давно подобрал бы.

Ган медленно шел на онемевших от долгого сидения ногах. Один его сапог оставлял отчетливый отпечаток подошвы, а второй – извивающуюся, словно змея, борозду. Солнце слепило глаза. С кончика носа время от времени лениво срывалась капля пота.

Когда он наконец подошел к стоявшему в отдалении одинокому эвкалипту, тонкие ветки на миг заслонили солнце, но тут же яркие лучи снова ослепили его. Это был не дохлый динго – тогда тут стояла бы вонь. Постепенно темный предмет начал обретать формы – одежда, похоже, старое тряпье, брошенное небольшой кучкой, вполне безобидной, так что можно было спокойно поворачивать назад. Но вместо этого он ускорил шаг и даже побежал – ощущение было такое, будто по телу ползут полчища муравьев.

Еще несколько неровных шагов, и дерево наконец заслонило от Гана солнце. Несмотря на зной, капли пота на его коже вдруг похолодели, а частое дыхание зазвучало в неподвижном воздухе неожиданно громко и тревожно. Теперь он уже мог разглядеть детали – платьице, крохотные туфельки. Он застыл на месте. Яркий свет отражался от металлической фляги. При виде маленьких пальцев, обхвативших ее, желудок Гана судорожно сжался в комок.

Колени его подогнулись, и он, раздавив засохшую корку земли, тяжело опустился рядом с маленьким безжизненным телом. Телом ребенка. Детская невинность угадывалась во всем – в слишком больших чулках, сползших на лодыжки, в маленькой широкополой шляпке, смятой головкой со спутанными волосами. Маленькие ногти впились в ладони.

Ган провел пальцами по внезапно пересохшим губам, чувствуя пустоту в груди, – он не мог дышать. Он медленно потянулся к девочке, но тут же отдернул трясущие руки, словно опасаясь, что своим неуклюжим прикосновением может сломать детские косточки на тысячу осколков. Стиснув зубы, он повторил попытку и подхватил девочку одной рукой под коленки, а второй – под шею. Тело было податливым, оно не затвердело от трупного окоченения.

С губ ее сорвался едва слышный стон. По телу Гана, от пяток до макушки, пробежала волна леденящего холода. «Она жива!» Страх за нее затмил охвативший его ужас. Она была едва жива, на грани смерти, и это тонкое и зыбкое равновесие он сейчас удерживал в своих немощных руках. Он быстро поднял ребенка и прижал к груди. Ган, тяжело дыша через нос и роняя капли пота, побежал к повозке, проклиная негнущуюся ногу и подтягивая ее вперед паническими рывками.

– Нили!

Нили прикрыл ладонью глаза от солнца, и его тело напряглось. Он спрыгнул с повозки и бросился навстречу Гану, но застыл в облачке поднятой пыли. Ган не останавливался, не протягивал девочку ему. Она была жива – у него на руках.

– Давай мою воду, – бросил запыхавшийся Ган.

Нили принялся искать флягу, сокрушенно бормоча что-то себе под нос.

– Приложи к ее губам. И смотри, будет ли она пить, – скомандовал Ган.

Руки Нили дрожали, когда он подносил горлышко фляги к этим пересохшим, растрескавшимся губам. Вода побежала по подбородку девочки, но она даже не шелохнулась. Ее голова свешивалась безвольно и неестественно, как будто в шее не было косточек. Ган направился к задней части повозки.

– Отодвинь ящики, чтобы я мог ее положить.

Нили вытащил пожитки, и Ган положил ребенка в тени тента. Он плеснул водой на ее губы, но та только скатилась по щекам. Он попробовал повторить, на этот раз приоткрыв ей рот пальцами:

– Давай же, детка, пей!

При виде обожженного солнцем лица и рук сердце у него сжалось: кожа девочки была покрыта волдырями и струпьями. Ган задыхался, его душила собственная беспомощность. Он попытался прочесть на лице Нили ответ на свой безмолвный вопрос, но тщетно. Внутри все сжалось. Он провел рукой по сухим губам и оглядел бескрайнюю пустынную равнину.

– Ей нужен доктор.

– Господи, Ган! – Нили озадаченно почесал затылок, размышляя. – Что же нам делать?

– Думаю, в Леоноре[1] есть больница. – Ган напряженно тер пальцем переносицу, стараясь вспомнить маршрут. – Мы можем свернуть на запад, в сторону Гвалии. Думаю, это не так уж далеко.

Нили скривился:

– Откуда она тут взялась, как думаешь?

– Не знаю. Нет времени гадать об этом.

– Мы не успеем с грузом к поезду, – заметил Нили, смирившийся с изменением плана действий.

– К чертям поезд! – в тон ему ответил Ган. Он снова взглянул на маленькую девочку, и голос его дрогнул. – Нужно, чтобы ты отвез нас туда, Нили. Думаю, дорогу ты знаешь.

Нили кивнул, но взгляд его остался настороженным.

– Знаю.

Глава 3

Час лениво тянулся за часом, а Ган, Нили и обожженная солнцем девочка двигались до ужаса неспешно. Ган сосредоточенно покусывал заусенец на большом пальце. Позади повозки мягким облаком клубилась пыль, и их движение казалось невыносимо медленным. Каждая минута, проведенная в этой пустыне, приближала ребенка к смерти. Ган продолжал нервно обкусывать ноготь, пока на коже не выступила капля крови.

Лежавшее между ящиками со взрывчаткой маленькое тельце раскачивалось в такт движению повозки. Из-за охватившего Гана отчаяния его мышцы, казалось, напряженно звенели. А эмоции – слабые, болезненные импульсы, сдавливавшие грудную клетку и душившие его, – грозили выплеснуться через край. Он отмахивался от них, как от надоедливых мух, и смотрел на девочку, только когда смачивал водой ее приоткрытые растрескавшиеся губы.

В неожиданном приступе ярости он вдруг возненавидел это место, эту страну. Здесь живут одни сумасшедшие! Люди, бросившие свои родные города, свою работу, чтобы жить в буше, унылом и изможденном засухой. Причем их не какая-то горстка – таких отчаянных набралось на целый железнодорожный состав. Подгоняемые слухами о россыпях сокровищ, люди толпами валили сюда, таща за собой семьи или бросая их на произвол судьбы. Однако богатство никогда не свалится на них с неба, как никогда дождь не напоит здесь ростки пшеницы. Золото находят только настоящие монстры – большие горнодобывающие компании.

Ган обернулся к девочке и осторожно убрал локон, упавший ей на лоб. Его большие пальцы – короткие, толстые и грязные – рядом с крошечным личиком выглядели чудовищно. Она была одета в отрепья, и его снова охватила злость. Невыносимо тяжелая жизнь под палящим солнцем, без денег и надежды, жестокое выживание, от которого и нормальный человек потеряет рассудок. Ган оглядел шрамы на своей руке. Это было место, где один сумасшедший бросает девочку умирать, а другому сумасшедшему, хромому калеке, предоставляется возможность ее спасти.

По мере продвижения повозки начали появляться следы цивилизации. Дорога расширилась, земля стала более плотной. Углубилась колея. Разбитая бутылка на дороге послужила очередным сигналом, и Ган высунулся из повозки:

– Далеко еще?

– Уже подъезжаем к Гвалии. Впереди гора Леонора.

Нили хлестнул верблюдов, и колеса, кренясь, покатились дальше.

Выгоревшая на солнце белая парусина тента окрашивалась в бежевый по мере того, как солнце клонилось к закату, и каждый дюйм его приближения к горизонту сулил передышку от дневного зноя. Он снова приложил флягу к губам девочки. На этот раз они слегка дрогнули. Глаза ее открылись, и Ган замер, а фляга застыла в воздухе. На миг равнодушный взгляд девочки остановился на нем, но тут зрачки снова закатились и она потеряла сознание. К горлу Гана подступил комок. Если она умрет, этот взгляд будет преследовать его до конца дней.

Тем временем она продолжала подавать признаки жизни. Вокруг появились палатки переселенцев. В одной из них, с откинутым пологом, был виден мужчина, который готовил что-то на огне. Из другой торчали ноги – вероятно, спящего человека. Потом показались более основательные дома – лачуги старателей, принявших решение здесь обосноваться. Это были те же палатки, но побольше, укрепленные листами рифленой жести, – жалкие конструкции, в которых жарко летом и холодно зимой. А в случае пожара в такой палатке металл задерживал бушующее пламя внутри, как в закрытом горшке.

– Люди… – шептал Ган. – Люди, помогите…

Дорога стала более гладкой. Лачуги сменились хижинами, окруженными подобием заборов из проволоки или старых ржавых кроватей, годившихся только на то, чтобы не разбежались куры. По улицам бродили одичавшие козы, которые чувствовали себя здесь в большей степени дома, чем люди. С первого взгляда даже не скажешь, был этот городок растущим и развивающимся или же пребывал в упадке.

Повозка въехала в Леонору в лучах ослепительного оранжевого шара, садившегося над долиной и подсвечивавшего силуэты немногочисленных деревьев вдалеке. Нили остановил верблюдов и, подойдя, взглянул на девочку.

– Она все еще жива? – Вопрос этот сорвался с его губ слишком легко, слишком быстро, и Нили потупился. – Впереди трактир, – сказал он. – Хочешь, чтобы я пошел туда?

– Сам пойду.

Ган выбрался наружу. Ноги совсем занемели, и он охнул. Ган потер шею, чувствуя, что Нили наблюдает за ним, сделал шаг и закусил губу. Черт бы побрал эту покалеченную ногу, как же он ее ненавидел!

Еще несколько неуверенных шагов, и он, приспособившись, пошел в сторону трактира. Две металлические дверцы на проволочных петлях открывались наружу. Над баром неровным светом мерцали лампы, в остальной части помещения было темно как ночью. У стойки сидели двое мужчин. Бармен приветствовал его равнодушным кивком:

– Похоже, приятель, тебе не помешало бы выпить. Что тебе предложить?

Ган с трудом сдерживался.

– Я ищу больницу.

– Нет тут больницы, приятель. – Хозяин принялся протирать стакан старым полотенцем. – Мне очень жаль.

Во рту у Гана пересохло, и он едва выговорил:

– Я слышал… Я думал, что тут есть больница… и приехал издалека.

Бармен, жевавший табак, замедлил движение челюстей:

– Ты болен?

– Не я. – Весь день пронесся у него перед глазами, и этот разговор только отнимал время. – А есть здесь какой-нибудь доктор?

Бармен заткнул полотенце за пояс и обратился к темной фигуре у стойки:

– Эндрю, а тот молодой швед… Он часом не доктор?

– Думаю, да. Он остановился у Мирабель.

Бармен обошел стойку.

– Пойдем, я провожу тебя до меблированных комнат. Дрю, присмотришь за баром?

Эндрю вяло кивнул и вернулся к своей пинте пива.

Бармен заметил повозку, стоявшую снаружи.

– Из Мензиса едете? – спросил он.

– Да.

– Значит, работаете на «Байлен Майн»?

– Раньше работал, – рассеяно ответил Ган. – Сейчас возим груз до Лавертона.

Бармен оживился и сплюнул на землю красноватую жвачку.

– А виски случайно ящиками не возите? Я бы дал хорошую цену.

Ган отрицательно покачал головой, и руки его сжались в кулаки: «Болтун. Все только и делают, что болтают». В ушах громко стучала кровь.

– Я просто спросил. – Бармен пожал плечами и указал на желтый кирпичный дом на углу. – Это и есть заведение Мирабель. – Он вдруг заторопился обратно. – Пойду, пока Дрю не прикончил весь грог в пабе.

Ган, волоча ногу, взобрался по небольшой лестнице на веранду. За сетчатой дверью на входе тут же показалась женщина.

– На сегодняшнюю ночь все занято, – упершись руками в бедра, заявила она и, не скрывая недоверия, окинула его подозрительным взглядом.

– Мне не комната нужна, – сказал он, не обращая внимания на ее манеры. – Мне нужен доктор.

– Что-то вы не выглядите больным, – сварливо заметила женщина.

– Это не для меня. Для ребенка. – Его голос беспомощно сорвался. – Для маленькой девочки.

Лицо за серой проволочной сеткой смягчилось, и женщина открыла дверь. Теперь он мог без помех рассмотреть ее лицо.

– Док там, на заднем дворе, обедает с женой.

Ган пошел за хозяйкой, и его тяжелые шаги по гладким половицам эхом разносились по коридору. Она провела его через гостиную на заднюю веранду, где хорошо одетая светловолосая пара любовалась закатом.

– Доктор Карлтон, – сказала она тем же отрывистым голосом. – К вам тут один человек. Его девочка заболела.

– Она не моя! – испуганно бросил Ган, которого смутили эти слова. – Я нашел ее на дороге, она лежала в пыли и обгорела на солнце.

Произнеся это, он вдруг отчетливо вспомнил, как это было, и в душе вновь вспыхнула паника: «Не потеряй ее. Только не здесь!»

Блондин промокнул губы салфеткой.

– Где она сейчас?

– В моей повозке. Я положил ее под тент.

– Я помогу перенести ее сюда, – спокойно сказал доктор. – Мирабель, найдется у вас еще одна кровать?

– Есть наверху. Мне нужна только минутка, чтобы поменять постель.

Мирабель неуклюже заспешила по застеленной ковровой дорожкой лестнице, придерживая подол юбки, чтобы не путался под ногами.

Ган вернулся в холл и вышел на улицу, швед молча следовал за ним.

– Где вы ее подобрали? – спросил он наконец мягким, как у женщины, голосом.

– Посреди буша. Где-то милях в пятнадцати к востоку. – Ган указал на повозку. – Она там. Я пробовал напоить ее, но она проглотила всего несколько капель.

Нили услышал голоса, вылез из повозки и, бросив окурок на землю, раздавил его сапогом. Доктор откинул полог, и при первом же взгляде на ребенка в глазах его появилась тревога.

– Давайте быстренько перенесем ее.

Ган прижал к груди обмякшее тельце, легкое, как пустой джутовый мешок, и понес в пансион. Мирабель стояла на втором этаже. При виде его согнутой фигуры горло у нее перехватило, и она, решительно выставив вперед подбородок, как настоящий генерал, скомандовала:

– Несите ее наверх! Постель готова!

Это были первые слова, которые принесли Гану хоть какое-то облегчение.

Он осторожно положил девочку на кровать со взбитой подушкой и накрахмаленными белыми простынями. Обстановка в комнате была очень простая, но здесь было чисто – чище, чем в любой больнице. В считаные минуты Мирабель сняла с нее грязные чулки и платье, обтерла с лица и шеи пыль и грязь, после чего, покачивая головой и успокаивающе приговаривая что-то вроде «тс-с…», положила на лоб холодный компресс.

Доктор измерил пульс девочки, приподнял ей веки, чтобы проверить зрачки, и снова опустил.

Ган, стянув шляпу со своих свалявшихся и мокрых от пота волос, мял ее в руках. Маленькая девочка, немилосердно обгоревшая на солнце, казалась неживой.

Доктор Карлтон смочил водой простыню и неплотно обернул ею ребенка.

– Мы должны сбить температуру, – пояснил он, ни к кому конкретно не обращаясь. Потом открыл пузырек с нюхательной солью и поднес к лицу девочки. Та беспокойно дернула головой. Глаза ее открылись и, скользнув по лицам окруживших ее людей, остановились на Гане. Он прижался спиной к стене. Его переполняла благодарность. Потом глаза девочки снова закрылись, и она, поморщившись, издала хриплый болезненный стон.

Мирабель осторожно поправила ей голову.

– Постарайся не плакать, детка.

– Я хочу смазать ожоги мазью, – мягко сказал доктор. – Будет лучше, если вы подождете внизу.

– Как ваше имя? – спросила Мирабель, когда они вошли в кухню.

– Клаудио Петрони. Но все зовут меня просто Ган.

Она наморщила лоб и странно посмотрела на него. Он пожал плечами.

– Я научился ладить с верблюдами, как афганцы. А их у нас зовут ганами.

Верблюды. Нили. Обоз с грузом. Как далеко все это сейчас! Ган расположился за небольшим круглым столиком и переживал из-за своей запылившейся одежды и грязных сапог в этом безукоризненно чистом доме. Паника, которая в последние несколько часов завладела им, отступила, и теперь он каждой клеточкой чувствовал изнеможение. Он устало сидел на жестком деревянном стуле. Девочка будет жить. Теперь он может снова дышать свободно.

Мирабель, гревшая чайник на огне, скрестила на груди руки. Это была сильная женщина, хотя и не красавица. Ган осторожно поставил локоть на клеенку.

– Слава богу, что тут нашелся доктор. Не знаю, что бы я без него делал, – сказал он. – Я слышал, что в Леоноре есть больница. Поэтому и поехал сюда.

– Больница? О нет! – фыркнула она. – Вот уже добрых два года. Все теперь только в Перте. А люди просто сидят и болтают языком, вместо того чтобы для разнообразия сделать что-то самим. – Ей на лоб упала прядь волос, и Мирабель с силой дунула, чтобы убрать ее.

Закипевший чайник засвистел. Хозяйка достала кружку и сахар и пригасила пламя.

– Док работает на компанию «Плимут Майн». Еще год, и они переедут ближе к лагерю. Он очень переживает за свою жену. Тоскливо сидеть тут целыми днями, особенно для женщины. А ее бледная кожа поджарится на солнце быстрее, чем ломтик бекона на огне. – Она придвинула ему кружку и налила чаю, теперь их разделял поднимавшийся от горячей воды пар. – Хотите пирога?

В желудке у Гана заурчало.

– Если можно.

Мирабель положила на тарелку со сколотым краем кусок желтого плоского пирога. Карлтоны вернулись и заняли свое место за столом. Мирабель принесла еще кружек, тарелок и пирога.

Смуглое лицо доктора выглядело усталым.

– Температура упала, и она заснула.

– Значит, с ней все будет хорошо, да? – спросил Ган с облегчением.

– Ожоги серьезные. И будут сильно болеть, пока не заживут.

– Интересно, откуда она там взялась. А еще интересно, кто с ней такое сделал! – Мирабель обернулась к Гану. – Где вы ее нашли?

– В буше. Примерно в четырех часах езды на восток.

– Она лежала там? – Возмущение в ее голосе перекликалось с болью в его сердце.

– Может, она просто ушла из дому и заблудилась? – предположил доктор.

– Там мертвая земля. Нет никаких домов, – сказал Ган. – Только буш, солончак и пыль.

– Девочке пришлось несладко, это бесспорно. Одежда на ней – это какие-то отрепья. – Мирабель скрутила полотенце, которое держала в руках, словно это была чья-то шея. – Эти чертовы старатели ни о чем не заботятся!

– Как бы там ни было, мы должны уведомить власти, – сказал доктор. – Как долго вы еще пробудете в Леоноре?

– Я не останусь здесь. – Ган, спохватившись, одним глотком допил чай. – Я и так уже опаздываю.

Глаза доктора Карлтона округлились:

– Но ее нельзя перевозить, она слишком слаба.

Ган взглянул на Мирабель, потом на доктора, и нервы его сдали.

– Разумеется, слишком слаба! И я не собираюсь забирать ее с собой, ради бога!

За столом повисла тишина.

Миссис Карлтон сжала ладонь мужа, в глазах ее была мольба. Он вздохнул в ответ и обратился к Мирабель:

– Можно оставить девочку здесь?

Жилы на крепкой шее Мирабель вздулись и стали похожими на стебли сельдерея.

– Мне жаль девочку, я переживаю за нее, но я должна управлять гостиницей. И не могу ухаживать за ребенком.

– Моя жена позаботится о ней. Временно. – Он сделал упор на последнем слове, а когда взглянул в полное надежды лицо жены, взгляд его смягчился. – За комнату мы заплатим. Так пойдет? Хотя бы на время.

– Конечно. – Мирабель расслабилась. – До тех пор, пока вы платите.

Миссис Карлтон счастливо улыбнулась и одобрительно поаплодировала кончиками пальцев.

– Утром я позвоню констеблю. – Доктор взял листок бумаги и протянул его Гану. – Нам необходима информация на случай, если полицейские захотят с вами поговорить.

Ган посмотрел на бумагу и ручку – для безграмотного человека в них было мало толку – и отодвинул обратно.

– «Байлен Майн» в Мензисе. Управляющим там Джон Мэтьюз. Он поможет разыскать меня.

В комнате снова воцарилось молчание.

Ган не хотел задерживаться – груз ждал, часы тикали, подгоняя его. Если поставка задержится, его уволят. Другую работу ему не найти – кому нужен хромой калека? И все же он не мог заставить себя подняться и уйти, оставив девочку. Он нерешительно потер заросший щетиной подбородок. Девочка будет жить – неужели этого недостаточно? В конце концов, он сделал все, что мог. Эти люди позаботятся о ней. Его задача выполнена.

Все взгляды были направлены на него. Ган проглотил комок, подступивший к горлу:

– Тогда я пошел.

– А как же ваш пирог? – спросила Мирабель.

– Я оказался не так голоден, как казалось.

Доктор встал.

– Мы свяжемся с вами, если у полиции возникнут вопросы.

Ган взглянул в сторону темного коридора, ведущего к лестнице наверх, и внутри у него все сжалось.

– Ничего, если я попрощаюсь с ней?

– Конечно, – сказал доктор. – Только не разбудите.

Ган поднялся по лестнице и, скрипнув петлями, открыл дверь в спальню. Девочка спала, подложив под щеку маленький кулачок, светло-каштановые волосы рассыпались по подушке. Ее кожа горела в месте ожогов, которые после мази стали еще ярче. Печаль сжала Гану горло. Одновременно его переполняло чувство благодарности за то, что она осталась жива. Его молитва – если существовал Бог, который мог ее услышать! – была краткой. Он надеялся, что в дальнейшем ее дни не будут так суровы, что жизнь ее не будет бессмысленна и что ожоги не оставят шрамов.

Ган вышел так же тихо, как и вошел, и тяжело спустился по прогнившим ступенькам. Выходя, он коротко кивнул доктору, чувствуя себя еще бóльшим чужаком, чем когда впервые зашел сюда.

Он вышел в вечернюю прохладу на главную улицу Леоноры и уже переходил дорогу, когда Мирабель окликнула его:

– Погодите минутку! – Она подошла шаркающей походкой, раскачивая широкими бедрами, точно вьючная лошадь. – Я принесла остаток вашего пирога и пирожки с мясом. – Мирабель вручила ему корзинку, накрытую марлей. – Подумала, что вы, может быть, проголодаетесь.

– Вы очень добры, Мирабель. Действительно очень добры.

Она коснулась руки Гана и заглянула ему в глаза.

– Она бы умерла, если бы вы ее не подобрали. – Она сжала его пальцы. – Вы спасли жизнь этой маленькой девочке.

Ган, уставившись в землю, коротко кивнул. И снова к горлу подступил все тот же странный комок.

– Спасибо вам за все, Мирабель.

Она, похоже, почувствовала его состояние, потому что ободряюще похлопала его по руке, молча развернулась и ушла.

Несмотря на черное как смоль небо, сонные улицы освещала луна, которая словно заряжала своей энергией высыпавшие следом звезды. Сегодня спать некогда – всю ночь Ган будет ехать в Кукини в надежде, что груз все еще ждет его, а отдохнет уже завтра во время дневной жары.

В повозке Нили с присвистом храпел под грудой одеял. Переход от изнурительного зноя к жестокому холоду был здесь таким же резким, как между светом и тьмой. А Ган приходил в оцепенение и от первого, и от второго.

Услышав его шаги, Нили проснулся и протер глаза.

– Как девочка?

– Хорошо. – И снова этот зудящий комок в горле.

Ган протянул ему корзинку с едой.

– Слава богу! – Нили схватил корзинку. – Я чертовски проголодался. – Он немного помолчал и спросил: – Хочешь, чтобы я правил верблюдами?

– Нет, мне спать не хочется. Отдохни до утра.

Нили с грудой одеял скрылся под тентом. Ган присвистнул и хлестнул верблюдов. Они сдвинулись с места, а в ушах его снова прозвучал голос Мирабель: «Вы спасли жизнь этой маленькой девочке». Он позволил этим словам многократным эхом повториться в сознании. Что-то проснулось внутри него. Вы спасли жизнь этой маленькой девочке… На губах его появилось подобие улыбки, поникшие плечи расправились, в теле радостно пульсировала жизнь. Повозка как раз проезжала мимо меблированных комнат. В комнате девочки горела лампа. Вы спасли жизнь этой маленькой девочке… Что-то в его душе, давно разрушенное и глубоко спрятанное, вдруг всплыло из тьмы и замерцало в отблесках этого света.

Глава 4

Проснулась она оттого, что было жарко, солнце пекло ей лицо. Но жар этот был другим. Он следовал за ней, прятался под одеяло и обжигал при каждом, даже самом незначительном движении. Да и место, где она находилась, тоже было другим. Тело ее лежало не на земле и корнях, а покоилось на мягких подушках, но стоило ей пошевелиться, как они превратились в битое стекло.

Она медленно открыла глаза, боясь яркого света, но оказалось, что щуриться незачем. Солнца вообще не было – только комната, не слишком светлая, не слишком темная. Девочка коснулась своей щеки и почувствовала резкую боль. Больше она ее не трогала.

Она провела рукой по гладкой белой простыне. Под покрывалом угадывались ее ноги. Здесь было окно с задернутыми занавесками. У стен стояла мебель, высокая и темная. Проснувшись окончательно, она лежала, чувствуя обжигающую боль и стараясь не шевелиться.

Дверь скрипнула, и на постель упал треугольник света. Светловолосая женщина бесшумно прошла по ковру и присела на край кровати.

– Как тебя зовут? – Не дождавшись ответа, она указала на себя. – Эльза. Меня зовут Эльза. Можешь повторить? Эль-за. – Ответа не последовало. Эльза провела рукой по белой простыне. – Ничего, все хорошо. Это придет. Со временем. Нужно время. – Слова ее напоминали тиканье стоявших рядом с кроватью часов.

Эльза осторожно протянула руку, и девочке захотелось крикнуть, чтобы она не прикасалась к ожогам. Но женщина только пригладила ей волосы и заправила их за ухо – прикосновение это было легче дуновения ветерка.

– Встанешь? – спросила Эльза. – Сможешь это сделать?

Девочка отбросила одеяло. На ней была ночная рубашка, доходившая почти до голых ступней. Она повернулась набок и, превозмогая жжение, опустила ноги на деревянный пол. Было больно, но не сравнить с болью на пылающем лице.

Эльза присела, и их лица оказались на одном уровне. Глаза женщины были влажными от слез, но не грустными – она улыбалась.

– Хорошо. Очень хорошо. – Она встала и протянула руку. – Пойдем-ка поедим.

Маленькая девочка ухватилась за протянутую руку. И не важно, что другая протянутая рука всего несколько дней назад привела ее к таким страданиям. Не важно, что эта бледная вытянутая рука, звавшая за собой, была ей не знакома. Девочка взялась за нее, потому что у нее не было выбора.

Глава 5

Ган превращался в сентиментального престарелого идиота. Прошло шесть месяцев с тех пор, как он нашел в пустыне маленькую девочку. И все шесть месяцев он, закрывая глаза, видел перед собой ее лицо, шесть месяцев у него перехватывало дыхание, когда он проезжал мимо одинокого эвкалипта. Ее образ не мучил его, как другие воспоминания, – это были словно мягкие крылышки бабочек, дарующие ощущение теплоты дневного ветерка. Но ее судьба тревожила его так же, как покалеченная нога, – тормозила, когда он пытался двигаться вперед. И он больше не мог откладывать поездку туда.

Когда Ган вернулся в Леонору, солнце напоминало огненный цветок с желтой сердцевиной и розовыми лепестками, вытянувшимися на запад и восток. Повозка остановилась. Ган слез на землю и протянул кучеру несколько бумажек. В животе было неспокойно, боль накатывала волнами. Он взял брезентовую сумку с новыми рубашками, которые приобрел специально для этого случая. Надо покончить с этим прямо сейчас и поскорее вернуться к привычным скалам и верблюдам, где нет места сантиментам и всяким чертовым бабочкам.

Воздух, пропитанный ароматом роз, увивавших забор Мирабель, был сухим и приятным. С веранды слышался шум метлы, который вдруг резко оборвался.

– Глазам своим не верю! – воскликнула Мирабель из тени. – Вы только посмотрите, кого к нам занесло! – Она покачала головой и прислонила метлу к столбу. – Надеюсь, вы не привезли к нам из буша еще одного ребенка?

Ган усмехнулся женщине, такой же крепкой и надежной, как перила ее крыльца.

– Добрый день, Мирабель.

Она кивнула в сторону отъезжающей повозки.

– Вижу, своих верблюдов вы продали. Напали на золотую жилу или еще чего?

У него никогда не получалось общаться с женщинами, но Мирабель была в большей степени мужчиной в юбке, чем дамой. Разговаривать с ней было легко, словно с момента их встречи прошло шесть минут, а не шесть месяцев.

– Хотелось бы. Но на самом деле просто отпросился на копях. На несколько дней. Так что я, можно сказать, в отпуске. – Само это слово звучало как-то дико.

– И в качестве райского уголка выбрали Леонору? Да вы глупее, чем кажетесь на первый взгляд! – Ее грубоватая шутка почему-то согрела душу, а тяжелые груди, доходившие едва ли не до пояса, заколыхались от тихого гортанного смеха. – Заходите, Ган. Надолго к нам?

– На пару дней. Если у вас найдется для меня комната.

– У меня все, как в прошлый раз. Только Карлтоны и девочка.

Ган замер.

– Выходит, она до сих пор здесь?

– Что ж тут удивительного? Ведь так и не удалось выяснить, чья она.

– А кто о ней заботится?

– Жена нашего доктора, Эльза. Это целая история, я вам расскажу. – Она прихлопнула невидимого комара. – Но давайте-ка сначала вас поселим, пока эти звери не съели нас живьем.

Пот заполнил складки на его лбу. Девочки не должно было быть здесь. Проклиная себя, он уже думал о том, чтобы уехать. Какой же он все-таки дурак – переживающий из-за ребенка взрослый человек с лапшой вместо нервов!

Ган шел за Мирабель по коридору, оклеенному пожелтевшими обоями с бутонами роз. Под ногами лежали ковровые дорожки, вытертые посередине и нетронутые по краям. Казалось, все это он видит в первый раз. Шесть месяцев назад он мог смотреть здесь только на несчастное дитя.

– Девочка сейчас в кухне, – оживленно заявила Мирабель. – Поздоровайтесь с ней, а я пока приготовлю чего-нибудь прохладного попить.

Массивное тело Мирабель двинулось в сторону буфета, и из-за нее он увидел девочку, стоявшую спиной. Ган вспомнил ожоги на ее лице, и у него тоскливо засосало под ложечкой. Если это испортило ей внешность, он вряд ли сможет скрыть жалость.

Мирабель похлопала девочку по плечу.

– У нас гость.

Головка с золотистыми волосами обернулась. Он зажмурился на миг и отвел взгляд в сторону. Не было ни шрамов, ни следов ожогов – только гладкое ангельское личико, слишком сияющее для его глаз.

Мирабель протянула ему стакан холодного чая, не заметив, как дрожала его рука, отчего бурая жидкость расплескалась по стеклянным стенкам.

– Просто Эльза сейчас отдыхает, – сказала она и, вытащив буханку хлеба, начала нарезать ее толстыми ломтями. – А док на прииске. – Хозяйка уложила хлеб на тарелку и передвинула ее на середину стола, потом с шумом поставила на кухонную стойку кувшин и кивнула в сторону ребенка. – Не принимайте это на свой счет, если она не заговорит с вами. Она вообще ни с кем не разговаривает.

– Что, вообще?

– Вообще. Ни единого слова за все время, сколько она у нас. – Мирабель говорила о девочке так, будто та была не только немой, но еще и глухой. – Но лично меня это не волнует. Люблю тишину.

Ган в номере с синими обоями и натертым воском деревянным полом спал урывками. Он попытался вспомнить, когда в последний раз лежал не на походной раскладушке или на земле, а на кровати. Его тело не знало, как расслабиться на мягкой постели. В комнате было спокойно, тихо, но он не мог оценить этого. Даже после многих лет, прошедших с тех пор, как он поднялся из шахты на поверхность, сознание воспроизводило стук кирки о твердую породу, а в ушах звенело бесконечное «динг-динг».

Когда он спускался по лестнице, снизу потянуло яичницей с беконом. В кухне Мирабель орудовала лопаткой над двумя шипящими сковородками.

– Завтрак будет готов через минуту!

Ган налил себе из приготовленного для него чайника. Здесь было хорошо, тепло и по-домашнему уютно. На стене висел пожелтевший календарь производства местного кооператива. На странице, посвященной июлю, красовалась реклама крахмальной пропитки для белья «Боракс». Стоял уже сентябрь, но было легко догадаться, почему никто не перевернул лист. Здесь один месяц практически не отличался от другого.

– Надеюсь, вы поднялись в столь ранний час не только из-за меня.

Мирабель хмыкнула:

– Нужно было закончить стирку, пока вы еще в постели. – Она поставила перед Ганом тарелку с дымящейся яичницей. – Обычно по утрам я встаю еще до петухов.

Он с аппетитом уплетал жареные яйца, плавающие в жиру от бекона.

– Я заметил, что петля на входной двери ослаблена. Могу починить, если хотите.

Она коротко хохотнула:

– А я думала, вы в отпуске.

– Да. – Он усмехнулся и почесал макушку. – Честно говоря, не знаю, чем себя занять. Отпуска у меня никогда раньше не было.

– У таких, как мы с вами, одна проблема: мы работаем так долго, что уже не знаем, как остановиться.

В коридоре послышались тихие шаги, и в дверях появилась девочка в опрятном синем платьице.

– Иди сюда, возьми печенье, детка. – Мирабель переставила тарелку с буфета. – Она очень мало ест, как птичка клюет.

Девочка вошла в кухню бесшумно, словно привидение. Ган наблюдал за ней краем глаза, и ему стало очень грустно: казалось, что она только о том и думает, как бы забиться в темный уголок. Но потом грусть сменилась стыдом. Наверное, она просто боится его. Что ж, не она первая. Лучше бы тебе оставить бедное дитя в покое.

– Пойду поправлю дверную петлю.

– Буду благодарна, – не оборачиваясь от мойки, сказала Мирабель. – Инструмент в кладовке.

Ган нашел отвертку и сел на пол перед покосившейся входной дверью. Не успел он поправить первую петлю, как девочка вошла в комнату и устроилась у пыльного окна, опершись подбородком о руку. Выбирая гвоздь, Ган взглянул на нее. «Она похожа на печального щенка, – подумал он. – Который ждет кого-то, кто никогда не придет». В тишине комнаты было слышно жужжание толстой мухи, которая тщетно пыталась пробиться сквозь окно в пятнах грязи на улицу. Девочка уныло стучала пальцем по стеклу, производя похожие звуки.

По телу Гана вдруг разлилось приятное тепло. «Хорошо было бы иметь ребенка, который тебя ждет, – подумал он. – Хорошо бы есть по утрам яичницу с ветчиной. И ремонтировать собственную дверь». Он вытер пот со своего сломанного носа, задержал взгляд на руке, испещренной шрамами, и, стиснув зубы, ручкой отвертки вбил гвоздь. «Чертов дурак!»

На лестнице послышались шаги.

– Доброе утро, – поздоровалась с ним Эльза.

Дверь вдруг распахнулась, и Ган поспешно отступил. Эльза бросилась навстречу мужу и обняла его, а потом суетливо стащила с него запыленный плащ и шляпу. Доктор Карлтон взглянул на девочку и заметно нахмурился.

Эльза приласкалась к доктору и, взяв его лицо в ладони, попыталась отвести его взгляд от ребенка. С ее губ срывались слова на родном языке, который здесь мог понять только один человек. Но в этой бессвязной речи чувствовался надрыв, а интонация казалась извиняющейся. Потом она схватила его за руку и указала на стоявшего в углу Гана.

Доктор Карлтон отвел глаза от ребенка, к нему вернулись прежние манеры.

– Простите, я вас не заметил. – Он быстро пришел в себя. – Вы ведь Ган, верно?

Ган внимательно смотрел на него:

– Верно.

Что-то с этим человеком было не так.

– Надолго в наш город?

– На несколько дней. Я здесь проездом.

– Я не заметил повозки у входа. А тот, второй человек, он не приехал с вами? – Доктор, пытаясь вспомнить имя, уставился в потолок. – Как его звали?

– Нили, – ответил Ган. – Он умер.

– Мне очень жаль. – За этим высказыванием не чувствовалось никаких эмоций – просто набор слов. Доктор снова уставился в потолок. – Мне нужно привести себя в порядок. Ночь была тяжелая. – Он прошел мимо Гана и стал подниматься по скрипучим ступеням.

Ган старался занять руки чем только мог. Ко второй половине дня все двери и окна легко и бесшумно открывались на очищенных от пыли петлях, поленница была переложена ровными рядами, а дырка в сетке на двери веранды надежно затянута проволокой. Его желто-коричневая рубашка стала темной от пота, но останавливаться он не хотел. Даже миг простоя приводил к тому, что у него начинали дрожать пальцы.

Мирабель постучала в оконное стекло:

– Уходите уже с жары, пора перекусить.

Ган осмотрел зашитую сетку и вошел в дверь, которую открыла для него Мирабель.

– И не выходите больше работать на улицу! А то я рядом с вами чувствую себя жуткой лентяйкой, клянусь! – проворчала она. – Ничего себе отпуск у человека.

Доктор Карлтон сидел за сервированным столом в напряженной позе очень прямо и, откинувшись на стул, читал газету. Он умылся, его светлые волосы были чуть влажными и блестящими, но на лице по-прежнему были следы усталости.

Вошла Эльза, придерживая за плечи маленькую девочку. Доктор Карлтон следил за ребенком, немного прищурив глаза, и когда Эльза поцеловала ее в шелковые золотистые волосы на макушке, поморщился.

– Садись рядом с нашим гостем, – распорядился он.

Глаза девочки скользнули по лицу Гана – он отвернулся, с трудом сглотнул и вытер лоб грязным носовым платком. Девочка села рядом, и на него едва заметно пахнуло теплым ветерком.

Повисшее в воздухе тягостное молчание нарушила Мирабель, которая заворчала, ухватив горячий чугунный горшок. Она разложила тушеное мясо по тарелкам, и от пара лица собравшихся за столом раскраснелись еще больше.

Ган потянулся было за своей шляпой, мучительно сознавая, что сидит к девочке той стороной, на которой нет уха. Он взялся за вилку, но аппетит пропал. Маленькая девочка смотрела на него, и ее взгляд проникал под кожу. Он никогда в жизни не краснел, а тут вдруг почувствовал, как лицо заливается краской. Ему очень хотелось, чтобы она отвернулась. Детям не стоит присматриваться к столь гротескному персонажу.

Все взгляды были устремлены на него. Они обжигали, уцелевшее ухо пылало, сердце стучало часто и глухо. Он пошевелил под столом здоровой ногой, нервно провел ею по ковру. «Да перестаньте же пялиться на меня, черт возьми!»

Ган попытался сфокусировать внимание на узоре скатерти, но продолжал чувствовать на себе их взгляды. Глазеют на него. Осуждают. Эльза смотрела задумчиво, погруженная в свои мысли, и глаза у нее были глубокие, печальные. Мирабель рассматривала вилки, тарелки, нетронутую еду. И доктор смотрел тоже. Он следил за гостем, оценивал его, разглядывал со странной слабой улыбкой.

Ган закусил губу. Не стоило ему приезжать! Адреналин в крови подталкивал его к бегству. Он стал для этой бедной девочки напоминанием о дне, когда она чуть не погибла, – самом страшном из всех дней. Урод… Урод… Он не мог принести в этот мир ничего, кроме уродства.

Рука Гана задрожала, и он отложил вилку. И тут девочка вдруг опустила ему на ладонь свою руку. От этого прикосновения воздух застыл в его легких, а все в груди онемело – пять крошечных, легких как пушинка пальчиков легли на его грубую большую ладонь.

Он посмотрел на нее – прямо в глаза, и она не отвернулась. Ее нежное, как у херувима, личико не было искажено отвращением или ужасом. Она улыбнулась, и для него словно солнце засияло, разом разогнав тьму. Этот ребенок смотрел на него так, будто считал его красивым.

Черпак Мирабель замер в воздухе, и она прошептала:

– А вы ей нравитесь.

Слова и звуки расплывались у Гана в голове. Все швы, накладывавшиеся в течение жизни на его суровую душу и удерживавшие ее, вдруг распались от одного легкого прикосновения. Он хватался за расползающиеся части, стараясь снова собрать все в одно целое, но этот взгляд был слишком мягок. Эта простая детская чистота доставляла боль. Точно так же рабочие лошади, которых после долгих месяцев работы под землей выводили на поверхность, вдруг слепли, их кожа восставала против прилива воздуха, и шерсть начинала выпадать клочьями. Свет и свежесть становились для них невыносимы.

Ган отдернул руку и тяжело поднялся со стула, пока кости его не рассыпались от напряжения и он еще мог это сделать.

– Мне… н-нужно на воздух.

Схватившись за спинку стула, чтобы не упасть, он, точно слепой, поднялся, хромающей походкой прошел через столовую, через гостиную и вышел на ослепительный солнечный свет, который все равно не мог сравниться со светом, исходившим от этого ребенка. Не останавливаясь ни на миг, он тащил свою покалеченную ногу по дороге, испытывая досаду из-за своего сморщенного лица и рассыпающегося тела.

Он нашел паб и поспешно вошел туда, укрывшись в тусклом приглушенном свете. Ноздри его наполнили запахи табака, пота и прокисшего грога, пропитавшие деревянные стены и мебель, и это делало паб больше похожим на человека, чем на строение из древесины и металла. Здесь не было цветов, не было вымытых полов или талька. Здесь Ган мог дышать. В полумраке сердцебиение его выровнялось, подбородок перестал предательски дрожать, и он почувствовал себя уверенно. Он нашел место у стойки и заказал себе виски. Вообще-то он не пил, но сейчас ему необходимо было выпить – нужно было больше чем воздух. Ган поднес стакан к губам и опрокинул его, не оставив алкоголю шанса стечь обратно. Огненная жидкость прокатилась по языку, по горлу в пустой желудок, мгновенно вызвав ощущение тепла. Бармен, не двинувшийся с места, тут же повторил. Эту порцию Ган уже зажал в своих коротких толстых пальцах и не торопился пить залпом. Бармен понял намек и двинулся дальше вдоль стойки.

Теперь, с разливавшимся внутри теплом, Ган уже мог думать. Он устало выдохнул и потер рукой лоб. Он снова мог видеть: в тусклом свете зрачки привычно расширились. Он был в порядке. Ган оглядел бар, поймав себя на том, что не помнит, как вышел от Мирабель и вошел сюда. Все, больше он не хотел об этом думать – какое-то время он не хотел думать вообще ни о чем!

Паб показался ему не тем местом, куда он пришел шесть месяцев тому назад. Ничего похожего. Все, что касалось того дня, представлялось ему наполовину сном, наполовину кошмаром. Воспоминания были затянуты волнами жара и холода, тошнотворного отвращения и эйфории, от которых голова шла кругом. Он выпил виски, и оно снова обожгло горло. Он закрыл глаза, но тут же открыл их, прогоняя легкий туман в голове. И подал бармену знак налить еще.

Грубые работяги сидели у стойки, грубые работяги устроились по углам, грубые работяги много пили и давили бабочек кулаками. Чертовы бабочки! Он гонялся за ними, он позволил им коснуться кожи своими нежными крылышками. «Проклятый дурак!»

Тихие шаги не послужили ему предупреждением, и он очнулся от своих мыслей только тогда, когда на плечо легла чья-то рука. Ган вздрогнул и расплескал половину виски.

– Какого черта! – воскликнул он, вытирая руку.

– Простите, – рассмеялся доктор Карлтон и сжал его плечо. – У меня и в мыслях не было к вам подкрадываться. – Он присел на табурет и расстегнул пуговицу пиджака. – Я догадался, где вы. Здесь не так много мест, куда можно пойти. – Он оглядел ряды бутылок на полках и улыбнулся. – Не возражаете, если я присоединюсь к вам?

В голосе доктора чувствовалось что-то среднее между любопытством и твердой решимостью, словно в интересах науки он препарировал какой-то странный объект. Ган взял свой стакан и разом допил – на этот раз горло обожгло уже слабо. Пожар миновал. Он встал, чтобы уйти.

– Останьтесь. – Теперь доктор явно следил за своим тоном. – Прошу вас. – Он подал знак бармену. – Два виски. Нам есть что отметить.

Ган снова опустился на табурет.

– Правда? – безо всякого интереса спросил он. – По какому случаю?

– По случаю воссоединения, разумеется, – с чувством сказал доктор Карлтон.

Бармен принес новую бутылку и аккуратно налил обоим. Доктор Карлтон поднял свой стакан и с побуждающей улыбкой чокнулся со стоявшим на стойке стаканом Гана:

– Ваше здоровье.

Ган поджал губы: нараставшая внутри злость разносилась по всему телу.

Доктор Карлтон небрежно оперся локтем о стойку и сложил руки, сплетя пальцы, потом покачал головой и усмехнулся какой-то мысли, вертевшейся в голове.

Ган поерзал на табурете. Доктор раздражал его своим поведением, а виски подпитывало это чувство.

– Вы что, напились, док?

– Нет. – Доктор Карлтон опять усмехнулся. – Нет, пока что нет. – Теперь он разглядывал потолок. – Поверить не могу, что я не заметил этого, когда мы встретились впервые. Но потом, рассмотрев вас, я все понял. – Он одним глотком допил виски и прищурился. – Думаю, некоторые молитвы все-таки могут быть услышаны, как считаете? Мне вот любопытно… Что заставило вас передумать?

Ган нервно покатал языком за щекой.

– Передумать? Насчет чего?

– Насчет того, чтобы вернуться. – Плечи доктора затряслись от беззвучного смеха. – И чтобы забрать девочку, конечно.

Ган чувствовал себя так, будто увяз в паутине. Мысли его путались. Злость накапливалась, собираясь отовсюду, из прошлого и из настоящего. Он с нарастающим раздражением опустил глаза и с силой сжал стакан.

Улыбка на губах доктора застыла. Он наклонился, покосился в сторону людей за стойкой и понизил голос:

– Не волнуйтесь. Никому это знать не обязательно. Они перестали искать еще несколько месяцев назад. Даю слово, никто не догадается, как будто ничего и не было.

Ган потер щетину на щеке, которая подергивалась от сдерживаемой ярости. Но он все же старался контролировать себя и говорить спокойно.

– В каком смысле «ничего и не было»?

Доктор придвинулся еще ближе и прошептал:

– А в том смысле, что это вы оставили ее в пустыне. Вы ее отец.

Гнев, слепой и яростный, вспыхнул мгновенно и, прокатившись по венам, ударил Гану в голову. Он молниеносно вскочил и, словно ястреб когтями, сдавил шею противника. Казалось, неведомая сила приподняла доктора и прижала к стойке. Стаканы полетели на пол, разбившись вдребезги. Лица посетителей, ошеломленные и неподвижные, обернулись в их сторону, но Ган видел только одно лицо и одного человека – того, которого он душил.

Крепкие пальцы Гана сжимались все сильнее, и глаза доктора начали уже вылезать из орбит.

– Ах ты подлый ублюдок! – проревел Ган в эти глаза, брызгая слюной в багровеющее лицо. – Так ты думаешь, что я мог сделать такое с ребенком? Ты, черт побери, думаешь, что я мог сделать это со своим собственным ребенком?

Вдруг что-то ударило Гана под колени. Он согнулся и выпустил доктора. В следующий момент у него под подбородком оказалась деревяшка, перекрывшая доступ воздуха. Кто-то заломил ему руки за спину.

Доктор Карлтон, растиравший шею, поднял руку. Его лицо было в красных пятнах. Он никак не мог отдышаться, и из-за этого говорил едва слышно.

– Остановитесь. – Он поднялся на ноги и ухватился за эту деревяшку. – Остановитесь же! Отпустите его!

Но горло Гана было по-прежнему пережато.

– Мы позаботимся об этом уроде вместо вас, док, – пыхтя от напряжения, произнес какой-то мужчина рядом.

Руки и ноги Гана от головокружения онемели, перед глазами от боли расплывались черные пятна.

– Нет! – Голос доктора Карлтона звучал сурово. Он дернул за удерживавшую Гана руку. – Я сам виноват. Я его оскорбил. Отпустите!

Деревяшка тут же исчезла, и Ган осел на пол. Воздух хлынул в легкие, и он, приподнявшись, ухватился за край стола: возвращение дыхания было одновременно и мукой, и облегчением. Он закрыл рот и судорожно втягивал воздух через раздутые ноздри. К Гану вернулось обоняние: от пола, где сейчас находилось его согнутое колено, исходил тяжелый застарелый запах прокисшего пива, от которого сжимался желудок, и утоптанной вонючей земли – теперь это чувствовалось острее, чем прежде. Ноги в истоптанных сапогах вокруг него разошлись. За стойкой снова слышалось позвякивание стекла и разговоры.

К нему потянулась бледная рука. Ган отбросил ее, набрал побольше воздуха в легкие и, схватившись за край стола, поднялся на ноги. Тело казалось вялым и онемевшим, легкие продолжали натужно трудиться, стараясь отдышаться. Алкоголь в крови рассосался, огонь ярости погас.

Доктор, лицо которого теперь казалось серым и постаревшим, указал ему на стул:

– Я прошу прощения. Сядьте, пожалуйста. Прошу вас.

Ган сел. Он устал. А применение силы к нему самому усмирило гнев, как тесный ошейник сдерживает рвущегося в драку пса.

Поскольку никто из них не шевелился и не говорил, в табачном дыму, который вился над головами, повисло тягостное молчание. На столе появились еще две порции виски.

– Ты не держишь ни на кого зла, да, приятель? – бодро спросил бармен.

Агрессия исчезла, утекла, словно впитавшись в волокна старой древесины.

Когда доктор взял стакан, рука его дрожала так, что виски плескался через край. Вместо того чтобы выпить, он поставил его обратно на стол и обхватил голову руками.

– Извините меня. Я уже не могу соображать, – безжизненным голосом пробормотал он. – Все сложилось бы идеально. – Доктор сидел, сгорбившись на стуле, и глаза его бегали из стороны в сторону. – Если бы вы были отцом девочки, Эльза приняла бы ее уход. Она, конечно, погоревала бы, но все равно приняла. И не стала бы ненавидеть меня за то, что я ее отсылаю. – Он принялся постукивать стаканом по столу. – Я много раз предупреждал, что они слишком сближаются и что это лишь вопрос времени, когда ребенку придется уйти. Но Эльза надеялась, что я передумаю и мы сможем удочерить ее. – Голос его стал хриплым. – Но это невозможно. – В ответ на вопросительный взгляд Гана доктор объяснил: – Я ненавижу это место. Просто ненавижу его! – Его губы дрожали. – Мы уедем отсюда, как только закончится контракт, в тот же день. Я не могу позволить себе еще один рот, который придется кормить, и не хочу, чтобы хоть что-то напоминало мне об этом ужасном месте. Тем более если это будет сирота. – Он наклонился вперед, на лице его читалась решимость. – Мне необходимо отдать девочку властям, но, когда я это сделаю, Эльза возненавидит меня. – Он коротко и невесело усмехнулся. – Я докатился до того, что с презрением отношусь к этой девочке. Порой мне кажется, что я на самом деле ее ненавижу. Разве это нормально? Но вы-то меня понимаете, правда? Вы видите, что у меня просто нет другого выхода?

Оба долго молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Пламенеющее солнце опустилось ниже, и через открытую дверь его лучи упали на висевшее на стене зеркало. Отразившийся в нем профиль доктора напоминал картину – дань художника отчаявшемуся, потерянному человеку. Наконец доктор вынул из бумажника несколько мятых купюр и, бросив их на стол, оставил Гана одного.

Солнце село еще ниже, превратив зеркало в прямоугольник слепящего света. Сноп лучей расцвечивал каждую плавающую в пабе пылинку серебром. Мысли Гана обратились к ребенку, и внутри тут же образовалась мягкая, податливая пустота.

Они отправят ее, вырвут из этого дома и вернут обратно, в пыль и грязь. Она будет совсем одна и без возможности сказать хоть что-то. Он думал, что спас ее. Она должна была умереть! Смерть быстра – на этом все заканчивается. Она не просила ее спасать. Не просила для себя боли от ожогов и страданий из-за того, что другие передают ее из одного места в другое, из рук в руки, словно использованный мешок из грубой дерюги.

Звуки в пабе превратились для Гана в унылый гул. Вокруг него витал легкий, как ветерок, дух этого ребенка, ее свет пронизывал все его мысли, а исходившая от нее свежесть заглушала грязь и въевшуюся вонь этого заведения. Нет, он спас ее и не жалеет об этом.

Откуда ни возьмись появились бабочки и, затрепетав крылышками, создали в его сознании зыбкий образ: он, насвистывая, идет на работу, а на плечах его сидит маленькая девочка. Она обнимает его за шею, смеется и тянется рукой за бабочками, которые пляшут вокруг них. Он осторожно держит ее, и девочка знает, что она в безопасности. И он тоже это знает… Эта картина разгладила морщины на его лбу и заставила потеряться в плавающих в лучах солнца серебристых пылинках.

В двери бара кто-то появился, заслонив собой солнце. Тишину нарушили пьяные приветственные возгласы. Сверкающие пылинки исчезли, а пятно света вновь превратилось в унылое серое зеркало. И из этого зеркала на Гана смотрело его отражение – суровое лицо с темными глазами и высоким лбом, со шрамами, заросшими пятнами небритой щетины, изуродованное лицо с одним ухом и расплющенным, сломанным носом. Бабочки мгновенно спрятались, улетели так быстро, как только позволяли им крылышки. И теперь он увидел уже другую картину. Он увидел ангела, сидящего на плечах чудовища. Видел человека, неловко согнувшегося под весом ребенка и волочащего покалеченную ногу. Увидел серые, с облупившейся краской стены своей комнаты в пансионе, которую им придется делить. Увидел страх в ее глазах, когда пьяные шахтеры начнут драться под их окнами среди мусора и битого стекла. Увидел, какими глазами одинокие забойщики смотрят на любую женщину, вышедшую из младенческого возраста.

Теперь он отчетливо понял все. Понял, что не следовало возвращаться сюда. Понял нелепость покупки новых рубашек и взятых отгулов. Эту часть жизни необходимо было закрыть – мечта должна исчезнуть. Его тело снова стало тяжелым, словно налилось свинцом. Пришла пора уходить.

Ган смотрел на лицо спящей девочки – он знал, что больше никогда ее не увидит.

Ступеньки громко заскрипели под его весом, и он, пробираясь в темноте, выругался про себя. В дальнем конце коридора показался свет керосиновой лампы, словно первые лучи утреннего солнца.

– Вы уезжаете? – спросила Мирабель.

Он потер щеку, стараясь скрыть неловкость.

– Совсем забыл, что от «Мерин Мерин» должен идти груз. И подумал, что мог бы им помочь, – соврал он.

– Но вы ведь заплатили за неделю.

– Оставьте деньги себе.

– Я должна вам за ремонт, который вы сделали.

– Я ничего не возьму.

Его тон не оставлял места для возражений, и Мирабель просто кивнула.

Они помолчали немного, и Ган наконец заговорил о том, о чем оба думали:

– Она скоро уйдет отсюда. Он отсылает ее.

– Я знаю. Это к лучшему.

Ган кивнул, неловко теребя конверт, в котором звякнули деньги.

– Не могли бы вы проследить, чтобы это попало туда, куда ее отправят? – Он протянул конверт. – Тут немного, но, может быть, ей это поможет.

В темноте коридора не было видно выражения лица Мирабель, но, когда она заговорила, голос ее прозвучал мягко:

– Прослежу.

Теперь Ган мог уйти. Этот ребенок не станет еще одним бременем вдобавок к его хромой ноге. Проклятье! Возможно, было бы лучше, если бы какой-нибудь мясник отнял эту ногу раз и навсегда – чем меньше его будет в этом мире, тем лучше.

Глава 6

Лежа в постели, она ждала Эльзу, но та все не приходила. Пустой желудок урчал и разрывался от пронзительной пульсирующей боли, которая нарастала с первых лучей рассвета. Прижав руки к животу, она встала с кровати и спустилась по окутанной тишиной лестнице. Внизу на вешалке висело платье, маленькое белое хлопчатобумажное платье, красивое и совсем новое – на рукаве до сих пор болтался ценник. Она почувствовала во рту какой-то кислый привкус.

В коридоре послышались знакомые звуки, и она направилась к кухне, где Мирабель мыла посуду. Стоя в дверях, девочка тихонько наблюдала за ней. Женщина драила и полоскала кастрюлю снова и снова, хотя никаких пятен на ней уже не осталось. Локти ее энергично двигались, и от резких движений рассыпались волосы, собранные на затылке в пучок. Вдруг Мирабель остановилась, с чувством швырнула щетку в окно, опустила голову, и плечи ее, уже не казавшиеся сильными, поникли. Глаза у нее были усталыми и красными.

В желудке пекло, и девочка прислонилась к стене. Мирабель обернулась и, заметив ее, вздрогнула. Потом выпрямилась, вытерла руки о влажный передник, нарезала толстыми ломтями хлеб и поставила на стол миску с персиками.

– Съешь обязательно, – сказала Мирабель, стараясь не смотреть ей в лицо.

Сухой хлеб царапал горло. Есть не хотелось, но она проглотила все до последней крошки, хотя еда только разжигала пылавший внутри огонь, а не гасила его. Мирабель нежно положила руку ей на плечо.

– Пойдем подготовим тебя, хорошо? – сказала она слишком уж мягким тоном.

Все казалось холодным: протянутая рука, пустой взгляд, молчание…

Мирабель привела ее в гостиную, раздела и натянула на худенькие плечики новое платье. Из шкафа она достала блестящие черные туфли с серебряными пряжками на ремешках. Мирабель наряжала ее с отсутствующим видом, поджав губы и избегая встречаться глазами.

– Там будет не так уж плохо. Вот увидишь. – Голос женщины дрогнул. – Все это только к лучшему.

От этих слов в висках девочки шумно застучала кровь.

Неловкие пальцы Мирабель дрожали, когда она натягивала неудобные туфли ей на ноги и разглаживала складки на рукавах нового платья. Потом она заглянула ей в глаза и решительно сказала:

– Пойдем. Давай покажем Эльзе, как замечательно ты выглядишь.

Они вошли в спальню. Новые туфли громко стучали по полу. Эльза сидела на кровати и плакала, уткнувшись в носовой платок. Плечи ее дрожали. Увидев девочку, она сунула платок под подушку. На губах ее появилась улыбка, и на своем отрывистом английском она сказала:

– Ох, какая же ты красивая! Очень, очень красивая!

Эльза протянула к ней руки и подала знак подойти поближе.

Хлопнула передняя дверь. Шаги по половицам, скрип ступеней. Глухие мужские голоса внизу.

Эльза порывисто прижала ее к себе, намочив волосы слезами.

Комната наполнилась шумом.

Девочку охватила паника – она сковывала тело и проникала в каждый уголок. Эльза отчаянно обняла ее, и она едва смогла дышать. Внутри разливался жар, а сознание отказывалось понимать происходящее. Ее тело – каждая его частичка! – упиралось, пятилось и сжималось. Сквозь заслоняющую взор защитную оболочку пробивались приглушенные звуки – плач, вопли, мольбы.

Ее тянули за руки в разные стороны, и внезапно ее ноги оторвались от земли. Она резко открыла глаза.

Ее несли по дому, вниз по лестнице и на улицу через переднюю дверь, которая, захлопнувшись, одним глухим ударом отсекла крики Эльзы. Ее несли чьи-то крепкие руки. Она прижималась лицом к жесткому сукну униформы и слышала прерывистое дыхание мужчины. Все мысли заслоняли болезненные удары в висках. Она чувствовала привкус крови на прикушенной губе, топот сапог по земле, запах лошадей… Происходящее ее убивало.

Мужчина бросил ее на гладкое кожаное сиденье, и она, ничего не видя, забилась в угол. Карета сдвинулась с места, и голова ее ударилась о дверцу. Все в ней горело и пульсировало болью. Из-под прикрытых век она, словно издалека, видела свои новые туфли, запыленные и испачканные красной грязью.

Позади, окутанный облаками пыли, остался маленький городок в пустыне. Городок, который даст ей имя – Леонора.

Часть 2

Глава 7

Прошлые месяцы прошли словно в тумане: чьи-то руки, какие-то дома, люди в униформе…

Очередное путешествие – и полицейский, отпирающий дверцу.

– Выходи, – проворчал он и сдвинул шляпу на затылок: на покрасневшей коже лба осталась светлая полоска от жесткого ободка. – Давай, детка. Мы не можем торчать тут целый день. – Он рывком поставил ее на землю.

Поваленные деревья с ободранной корой тянулись в небо вывернутыми из земли корнями, напоминающими худые скрюченные пальцы. На камнях среди редкой травы блестело битое стекло. Рядом с церковью была куча мусора: сломанные стулья, осколки кирпича в строительном растворе, раскрытые книжки с заплесневелыми переплетами. Полисмен отпустил ее руку. Во рту пересохло. Вдалеке, заглушая гулкий стук ее сердца, ревел морской прибой.

Из дверей церкви вышел священник. Одетый с головы до пят во все черное, он, казалось, плыл по дорожке, словно тень.

– Доброе утро, констебль, – с равнодушным видом сказал он.

– Доброе утро, отец Макинтайр. – Полицейский обвел взглядом брезентовые крыши и разбитые окна сиротского приюта и погладил свой круглый живот. – Да-а, циклон причинил немало бед, отче. Как вы собираетесь все это восстанавливать?

Священник вздохнул и раздраженно притопнул ногой.

– Я написал епископу. Деньги будут.

– Надеюсь, что вы не ошибаетесь. В Джералдтоне тоже досталось, но тут… – Полисмен вытер лоб и перевел взгляд на груду покореженных деревьев. – Все это пустяки по сравнению с тем, что случилось здесь. Боюсь, на вас пришелся главный удар. – Он почесал нос и на этом покончил с разговорами ни о чем. – Как бы там ни было, – сказал он, кивнув в сторону девочки, – я привез вам еще одну.

– Я вижу. – Лицо священника было бесстрастным, а тон – строгим. – Я был бы признателен, если бы впредь вы предупреждали о таких вещах. Вы говорили, что она появится здесь не раньше чем через месяц.

Полицейский пожал плечами:

– Я тут ни при чем. Ее выставили уже из двух приемных семей. Всех бесило, что она не разговаривает. Я целую неделю ношусь с ней.

Она с трудом сглотнула и опустила взгляд на щебень под ногами. Жар поднимался изнутри, грозя добраться до лица.

Отец Макинтайр откашлялся и опустился на одно колено. Он осторожно приподнял пальцем ее подбородок, и их взгляды встретились. Внутренний жар стал слабеть. Лицо у него было мягкое и спокойное, брови чуть нахмурены. Он взял ее руку в свою теплую ладонь:

– Мы рады видеть тебя здесь. Ты ведь Леонора, верно?

– Это не настоящее ее имя, – вмешался полицейский и снова почесал нос. – Она получила его по названию какого-то городка в буше. Так что зовите ее, как вам нравится.

Священник не дрогнул, но губы его сжались. Он легонько сжал ее руку и улыбнулся:

– Я думаю, Леонора – очень красивое имя. Оставим его?

При попытке ответить рот девочки словно ватой наполнился. Она замерла, точно каменное изваяние. Но, в отличие от других людей, бросавших на нее холодные взгляды и недовольно вздыхавших в ответ на молчание, улыбка отца Макинтайра стала только шире. Он наклонился и так, чтобы слышала только она, сказал:

– Это хорошее место.

Она оглядела разрушенную церковь и пострадавшую от стихии территорию вокруг. Священник проследил за ее взглядом:

– Мы все поправим, Леонора. Время лечит любые раны.

Его старошотландский акцент слегка изменял слова, но он говорил так искренне, что ее горло перестало сжиматься, а плечи расслабились.

– Мы будем заботиться о тебе.

Священник выпрямился и протянул девочке руку. Ей показалось, что фигура в черном взметнулась до небес.

– Я тебе это обещаю.

Глава 8

Отец Макинтайр пил утренний чай на свежем воздухе. С моря дул легкий бриз, доносивший знакомый размеренный шум соленых волн, ритмично разбивавшихся о прибрежные скалы. На небе густого сине-фиолетового цвета были видны последние звезды, которые постепенно исчезали в растущей полосе утреннего света. В этот час ощущались божественные вибрации – богоугодное время в богоугодном месте.

В общей спальне мальчиков было тихо. Натянутая брезентовая крыша едва выдерживала выпавшую росу. Бурей вынесло все стекла, и просветы окон были закрыты досками. Маленьким ножкам приходилось ступать по осколкам битого стекла, скрытым в траве. Помещение для девочек было немногим лучше. Детские спальни помещались в правом и левом крыле церкви, и шторм потрепал обе.

Отец Макинтайр свернул за угол к угадывавшемуся контуру из битых кирпичей – здесь прежде была его личная библиотека, – и у него тоскливо засосало под ложечкой. Книги из коллекции – Шекспир, Дикинсон, По, – которую он собирал всю жизнь, ветер сдул в море или развесил по деревьям. «Это всего лишь бумага и чернила», – напомнил он себе. Дети не пострадали, ни один из них. Плоть и кровь преодолели это испытание. Плоть и кровь – бумага и чернила жизни.

Он допил чай, как раз когда рассветные лучи поглотили последнюю звезду на небе и залили светом прибрежные скалы. Он подумал о маленькой девочке, прибывшей на этой неделе, и у него сжалось сердце. Еще одна сирота. Ребенок без голоса, но со светлым, чистым взглядом. На церкви ударил медный колокол. Отец Макинтайр закрыл глаза и с благоговением слушал этот звон.

Семь ударов. Время покоя закончилось. Детей нужно накормить завтраком. И начнется повседневная рутинная жизнь. Вскоре юные голоса и топот маленьких ножек заполнят каждый уголок сиротского приюта и наступит время его работы.

К полудню запах моря достиг равнины и, догнав отца Макинтайра, идущего по каменистой тропе, смешался с густым ароматом перезревших фруктов, которым тянуло из сада. Яблони росли так близко друг к другу, что кроны их переплелись, превращая деревья в сплошную стену. Сбор урожая закончился, и последние бушели фруктов были отправлены повозками в город. Птицы, уже не боясь конкуренции со стороны людей, клевали раскисшую мякоть. Тут же вились осы и мухи: крылышки их были влажными, а брюшки раздулись от сладкого сока.

Отец Макинтайр аккуратно обходил раздавленные фрукты. На приставной лестнице, стараясь не упасть, стоял мальчик и обрезал ветки. На нижней ее ступеньке устроился мальчик помладше и сосредоточенно рассматривал яблоко: нет ли в нем муравьев?

– Дилан! – окликнул священник. – Ты не видел Джеймса?

Мальчик на лестнице, положив тяжелые садовые ножницы на плечо, обернулся:

– Он был в сарае.

– Он выполняет свои обязанности! – с готовностью подхватил исследователь муравьев.

– А ты свои выполнил? – спросил его отец Макинтайр.

– Да, сэр.

– Молодец!

Он двинулся дальше по дорожке из выцветшей на солнце крупной гальки, принесенной с берега моря, и черная ряса контрастно выделялась на ней, когда он шел к сараю на нижнем участке. Здесь отец Макинтайр прислонился к теплым старым доскам, наблюдая, как мальчик сметает остатки сена из-под копыт лошадей к дальней стенке стойла. Метла была слишком длинной для него и все время выпадала из рук.

Джеймс подрос – все еще ребенок, он тем не менее взрослел с каждым днем. Отец Макинтайр шагнул в сарай и тут же окунулся в удушливую жару, царившую под ветхой деревянной крышей. Джеймс вытер лоб рукавом и нежно похлопал кобылу по холке. Она вдруг попятилась.

Отец Макинтайр схватился за уздечку:

– Тпру! Что это на нее нашло?

Джеймс поднял на него удивленные глаза:

– Не знаю. Она сама не своя.

– Ты проверял стойло? Там нет змей? На прошлой неделе мы уже потеряли из-за этого козочку.

Глаза Джеймса вспыхнули. Он поменял метлу на вилы и принялся ворошить сено в углу. Из развороченной кучи выползла длинная коричневая змея и скользнула у него между ногами. Лошадь, поднявшись на дыбы, забила передними копытами в воздухе.

– Я загнал ее в угол! – крикнул Джеймс.

Отца Макинтайра передернуло.

– Не подходи к ней близко, Джеймс! Просто быстро прикончи ее!

На лице мальчика было написано замешательство.

– Я не могу причинить ей вреда, отче. – Ловко подхватив змею на вилы, он поднес ее к двери и швырнул в траву.

– Джеймс, ради всего святого… – Отец Макинтайр прижал руку к груди. – Никогда больше так не делай. Знаешь, мир прекрасно проживет, если в нем станет на одну змею меньше.

Джеймс, руки и макушка которого были обсыпаны сеном, насупился. Отец Макинтайр покачал головой и, рассмеявшись такой нешуточной мальчишеской серьезности, потрепал его по волосам:

– Ты бесстрашный. И всегда был таким.

Джеймс погладил лошадь по морде, и она успокоилась. Тогда он снова взялся за вилы, чтобы собрать разбросанное сено.

Отец Макинтайр остановил его:

– Посиди со мной немного.

– А как же работа?

– Подождет.

Они вышли из пропитанного запахом лошадей и сена сарая и сели на нагретый солнцем валун. Отец Макинтайр протянул мальчику коричневый сверток:

– С днем рождения!

– Нам не положено получать подарки.

Священник усмехнулся:

– Бывают исключения. Давай, Джеймс. Разверни его.

Мальчик неохотно развязал бечевку и развернул оберточную бумагу. При виде Библии в кожаном переплете выражение его лица не изменилось.

– Это совсем новая книга, а не подержанная из церкви, – пояснил отец Макинтайр. – Я понимаю, что сам бы ты такое не выбрал, но… – он сделал паузу, выбирая подходящие слова, – но, возможно, ты заглянешь в нее в поисках ответов. Может быть, не сейчас. Возможно, когда-нибудь потом.

Джеймс посмотрел на книгу в своих руках:

– Спасибо, отче.

Отец Макинтайр не мог решить, то ли следует встряхнуть мальчика, то ли обнять его, поэтому просто легонько ущипнул за подбородок:

– Почему ты всегда выглядишь таким серьезным, сын мой?

Джеймс не ответил. Впрочем, священник и не рассчитывал на это.

Отец Макинтайр перевел взгляд на вымощенную камнем тропинку, и от нахлынувших воспоминаний в уголках его глаз пролегли морщинки.

– По этой дорожке я учил тебя ходить. – Он махнул рукой за сарай. – Там есть ровный участок. Когда твои ножки достаточно окрепли, мы каждый день приходили сюда, чтобы потренироваться. Ты держался за мой указательный палец и сжимал кулачок так крепко, что у меня побелели суставы. – Он взглянул на руку, как будто вновь увидел это. – Ты был решительно настроен научиться ходить. Едва начав ползать, ты уже пытался встать на ноги.

Солнечные лучи окрасили рыжеватую шевелюру мальчишки в золотистый цвет.

– Я помню, как впервые взял тебя на руки. Тебе тогда была неделя от роду, не больше. Ты ужасно покраснел и кричал так сильно, что мне показалось, будто ты сейчас лопнешь. – Взгляд священника затуманился от воспоминаний. – Я очень испугался. Руки мои тряслись, и я боялся уронить тебя. Я тогда и сам жил тут всего месяц. – Он мягко улыбнулся. – Мы с тобой росли здесь вместе, сын мой. Держась друг за друга на этой тропе.

Он смотрел на Джеймса и гадал, что за мысли бродят в его голове. Он был славным мальчиком. И отец Макинтайр любил его, как отец любит сына, – не приемный отец, а настоящий.

Джеймсу жилось в приюте хорошо – в этом священник был уверен. Он был накормлен, образован, его речь была чиста, без сленга, который использовали другие дети. Его, любимца монахинь, не обижали. Но у мальчика не было друзей, и он, казалось, не старался их завести, чувствуя себя спокойнее в обществе животных или наедине с собой. С рождения в душе Джеймса поселилась пустота, и за девять лет отец Макинтайр так и не придумал, чем ее заполнить.

Он поднял Джеймса на ноги и подмигнул:

– Ступай. Сегодня у тебя день рождения, работа может подождать до завтра. – Он хорошо знал, куда отправится мальчик. – Джеймс! – крикнул он вслед фигурке, уходившей в сторону моря. – Помни: не подходи слишком близко к обрыву!

Глава 9

Джеймс прислонился к стволу плакучего эвкалипта, спрятавшись в его полупрозрачной ненадежной тени. Одну ногу он вытянул, вторая была согнута в колене, на которое он оперся подбородком. Большой палец ноги торчал из дыры в ботинке, напоминая выползшего из земли червяка. Он втянул палец, и дырка закрылась. Неловко посланный мяч прошелестел ветками и упал, едва не ударив его по голове.

– Эй! – крикнул какой-то мальчишка со спортивной площадки. – Бросай его обратно!

Джеймс послал мяч в небо.

– Хочешь поиграть с нами?

– Нет.

Он снова уселся под деревом, сосредоточившись на игре в прятки с собственным пальцем, а потом принялся чертить палкой какие-то фигуры на мягкой коричневой почве. Шум вокруг напоминал жужжание насекомых.

На ноги ему упала чья-то тень. Это Меган Махони, хихикая, прошла мимо с двумя девочками.

– А-а, вот она где!

Джеймс вздохнул и сильнее надавил на палку, жалея, что эти голоса прозвучали недостаточно далеко, чтобы слиться с общим гулом остальных «насекомых».

– Леонора! Эй, Леонора, что ты тут делаешь?

Голос Меган, приторный, точно прогорклое масло, обволакивал маленькую девочку, прятавшуюся в тени:

– Ох, я совсем забыла, она же не умеет разговаривать. Бедняжка! Хочешь, преподам тебе урок? Я очень хороший учитель. – Девочки снова захихикали. – Повторяй за мной: «Я тупая уродливая девчонка». Говори вместе со мной: «Я тупая уродливая девчонка».

Джеймс сидел, опершись подбородком о колено и не поднимая глаз. Да ему это и не нужно было. Он и без того представлял веснушчатое лицо Меган, измывающейся над новенькой. Он только сильнее вдавил палку в землю, и она наконец хрустнула.

– Она все равно не говорит, да? А как насчет того, чтобы спеть? Вот отличная песенка, прямо про тебя.

Леонора, Леонора… Под открытым небом родители бросили ее умирать, А потом, как кукабары[2], Начали хохотать!

От этих слов Джеймсу стало тошно, как от кислого молока. Он бросил на них испепеляющий взгляд и заметил, что Леонора мельком взглянула в его сторону. В глазах ее не было ни обиды, ни злости – лишь кротость. Лицо вдруг обожгло жаром. Джеймс закусил губу. Он легко мог пресечь это. Но завтра все повторилось бы снова. И послезавтра тоже. И стало бы только хуже, потому что девчонки обожают ссоры. У них от этого глаза загораются. Они станут приставать сильнее. Зажмурившись, он сосредоточился на шелесте узких, похожих на ивовые, листьев. Наконец насмешки закончились и Меган со своей командой ушла.

Теперь он просто сидел и ничего не делал. Сломанная палка валялась в пыли, а из дырки в ботинке снова торчал голый палец. Девочка застыла в тени, положив подбородок на маленький кулачок. Джеймс ненавидел это место – хотя это был единственный дом, который он знал в своей жизни, – и мечтал вырваться отсюда. Он больше не может сидеть здесь просто так – во всем мире не хватит палок, которые он будет ломать, как сегодняшнюю. Сорвавшись с места, он побежал через луг, по тропе, огибающей церковь. Он бежал, пригнув голову и изо всех сил перебирая ногами, мимо полевых цветов по гальке, выстилающей дорогу к скалам.

Джеймс буквально взлетел на утес и остановился на самом краю. В лицо ударил запах моря. Потом он уселся на клочке ломкой травы с острыми листьями, чудом закрепившейся в песке. Ноги его свисали со скалы, болтаясь в сотне футов над бурлящими внизу волнами. Он откинулся назад, уперся локтями в землю и закрыл глаза, задрав подбородок к небу. И сиротский приют исчез. Все голоса и язвительные насмешки утонули в реве бушующей воды; соленый аромат рыбы и моря заглушил запах пота, грязи и плесени. Бессердечие и жестокость приюта задержались в его сознании лишь на миг, а затем морские потоки разорвали их в клочья и рассеяли.

Море завораживало его. Шум прибоя гипнотизировал и успокаивал. Колокол на башне гулко ударил два раза, и Джеймс замер. Это место не для него! Он знал это еще до того, как вырос достаточно, чтобы понять. Жизнь не должна быть такой, тем не менее была. Это было непонятно, это заставляло его бесконечно ломать палки и швырять камни в море до тех пор, пока не начинало болеть плечо.

Из-за пояса Джеймс вытащил Библию, которую дал ему отец Макинтайр. Священник сказал, что она даст ответы на его вопросы, и один такой ответ уже пришел – правда, его отец Макинтайр определенно не одобрил бы. Джеймс открыл книгу и провел рукой по крошечным буквам, напечатанным на тонкой матовой бумаге. Взявшись за уголок листа, он оторвал его у самого основания. Потом принялся за следующие, причем так, что они оставались практически целыми. Последние несколько листов выпали уже сами. Джеймс провел пальцами по внутренней части корешка, совсем голого, если не считать нескольких болтающихся красных ниток. Обмякшая обложка сложилась, все ее содержимое исчезло.

Джеймс собрал вырванные листы, немного подержал их, слабо трепещущие под теплым бризом, и отпустил со скалы. Они заплясали на ветру и медленно опустились вниз, к пенистому океану, помахав на прощание, словно молочно-белые руки.

На самом краю утеса навис кипарис с покореженными, узловатыми корнями. Джеймс разобрал камни у его основания и вытащил спрятанную там черную книгу. При свете дня тисненные золотом буквы ярко засияли, и сердце его учащенно и взволнованно забилось – совсем как тогда, когда он обнаружил ее в библиотеке отца Макинтайра. На обложке горело имя – «О’Коннел». Его имя.

Отец Макинтайр спрятал эту книгу, но ураган вернул ее ему: она валялась в камнях с раскрытыми страницами, пока Джеймс не нашел ее и не взял себе.

Он сдул пыль, забившуюся в прожилки кожаной обложки, вложил свою книжку в переплет от Библии и крепко сжал. По размеру она подходила неидеально, но достаточно хорошо, чтобы не вызывать вопросов. Ее содержимое теперь находилось в безопасности, под защитой Господа.

И Джеймс аккуратно засунул дневник своей матери себе под рубашку.

Глава 10

Сиротский приют располагался в семидесяти пяти милях к северу от Джералдтона, возле Калбарри, на зубчатых скалах без каких-то признаков присутствия людей, если не считать вьющейся змеей грязной дороги, которую десять лет назад проложили здесь каторжники. Зеленые пальцы ползучих кустарников неустанно пытались вернуть себе эту территорию, их корни заполняли колеи от повозок и промоины, оставленные за много лет зимними дождями, а каждый поворот преграждали громадные валуны. Однако лишь немногим приходилось преодолевать этот нелегкий маршрут. Люди с севера – дикой страны – оставались на севере. Люди с юга – страны солнца – оставались на юге.

Дорога для экспериментального бензинового автомобиля епископа была слишком суровой. Тонкие резиновые шины бились об острые камни, а металлическая рама немилосердно подскакивала на укрывшихся в колее корнях. Весь приют высыпал поглазеть на техническое чудо из стали и резины. Рты открывали все независимо от возраста, когда машина в облаке пыли и выхлопных газов въехала на площадку перед церковью. В облаке дыма водитель сражался с ручкой переключения передач: каждый новый толчок приводил к какому-то скрипу внутри и черному выбросу из выхлопной трубы. Наконец он сильно дернул за что-то, и мотор, жалобно взвыв, заглох. В открывшуюся пассажирскую дверцу высунулась рука в черном и попыталась разогнать дым.

Отец Макинтайр протянул руку в это облако:

– Добро пожаловать, ваше преосвященство.

Епископ, выйдя, прислонился к машине. Выглядел он больным, но усмехнулся:

– Это путешествие не для слабых духом.

Он похлопал рукой по своей ризе, и с нее поднялась красная пыль, тут же прилипшая к его раскрасневшемуся потному лицу. Заложив руки за голову, епископ медленно потянулся. Второй мужчина какое-то время возился с дорожными сумками, а затем, набросив облачение, подошел к епископу.

Рот отца Макинтайра растерянно приоткрылся. Он узнал этого человека, и на узнавание первым отреагировало тело: он побледнел.

– Мой новый помощник, диакон Джонсон, – представил его епископ.

– Здравствуйте, отец Макинтайр. – Он обратился к священнику спокойным тоном, но глаза его смотрели вопросительно и тревожно. – Рад снова видеть вас.

Епископ с удивлением взглянул на них.

– Так вы знакомы?

Не отрывая взгляда от отца Макинтайра, диакон ответил:

– Мы встречались в семинарии в Новом Южном Уэльсе. Я много лет был его наставником.

Отец Макинтайр постарался напомнить себе, что этот человек был когда-то его другом, и позволил этому воспоминанию заглушить все остальные. Наконец кровь вернулась к его лицу и он смог дышать свободно.

– Диакон Джонсон, – официальным тоном ответил он. – Столько лет прошло…

– Это хорошее начало, – заметил епископ. – Всегда полезно встретить знакомое лицо.

– Так мы не единственная цель вашего путешествия?

– Да уж! – вздохнул епископ. – Нам предстоит навестить почти дюжину других миссий. – Он похлопал отца Макинтайра по плечу. – Как вы понимаете, вы не единственные, кто нуждается в деньгах. А теперь, если не возражаете, я бы хотел умыться и немного передохнуть с дороги. – Епископ прошел мимо детей, не поприветствовав их взглядом или словом. – К тому же я уверен, что у вас с диаконом Джонсоном за эти годы накопилось много такого, что нужно бы обговорить.

Отец Макинтайр смотрел вслед удаляющейся фигуре, чувствуя тяжелый взгляд диакона. Потом сцепил руки за спиной и, прежде чем заговорить, шумно вдохнул соленый запах моря.

– Все это было так давно, Роберт. И нам нет нужды вспоминать об этом.

Круглые щеки диакона дернулись:

– Да, но я чувствую, что должен…

Макинтайр остановил его холодным взглядом:

– Все это было очень давно.

Глава 11

В этот день волны не разбивались о камни скал, а нежно плескались, набегая на них. Страницы едва слышно шелестели от легкого ветерка. Джеймс читал дневник понемногу, анализируя его стиль, вдумываясь в каждое слов, чтобы составить представление о матери. В конце каждой страницы он замирал, прежде чем перевернуть ее, поскольку все они были окном в его прошлое, во все хорошее и плохое, что там было. Он не торопился читать дневник. Он остался сиротой. Он знал, чем все закончится.

Джеймс закрыл дневник, обхватил колени руками и замер, вслушиваясь в шум прибоя. И тут послышался шорох гальки, хрустнула ветка. По коже побежали мурашки. Мальчик сидел неподвижно, словно окаменев, и ждал. Когда справа под чьими-то ногами снова зашуршала галька, он вскочил с места.

– Кто здесь? – Потом заткнул дневник за пояс, схватил с земли увесистый камень и занес его над головой. – Кто здесь?

За колючим кустом дикой розы мелькнула худенькая фигурка.

Джеймс швырнул камень на землю:

– Ты не должна находиться здесь.

Из-за усеянных шипами веток вышла Леонора. Она тяжело дышала, плечики ее нервно вздымались и оседали, а глаза тревожно округлились.

– Ты не должна находиться здесь, – повторил Джеймс. – На скалах небезопасно.

Он шагнул к ней, и девочка тут же отступила назад.

– Я не причиню тебе вреда.

Джеймс сделал несколько шагов, но Леонора оказалась проворнее, и вот уже за спиной у нее были обрыв и морская даль.

– Стой! – отчаянно крикнул он, но она не поняла и ступила туда, где уже не росла трава и песок начинал осыпаться.

Ничего не видя, не раздумывая, Джеймс бросился вперед и схватил ее за руку в тот момент, когда она наступила на шаткий камень и тот полетел вниз, в море. Он грубо оттащил ее от пропасти и не отпускал, пока она не вытащила свою побелевшую руку из его пальцев.

В крови кипел адреналин. Джеймс плохо соображал, что произошло, знал только, что она не упала с обрыва, и до сих пор не мог в это поверить. Тяжело дыша, они уставились друг на друга. Потом глаза Леоноры скользнули в сторону розового куста.

– Что такое? – спросил он. – Что там?

Она не ответила и последовала за Джеймсом, когда он осторожно забрался под колючий куст. Тут она остановила его, схватив за руку, и показала на землю, где виднелась кучка палочек, на ней – горка листьев и лепестков, а сверху лежала небольшая птичка, серая с желтым. Одно крыло ее было неестественно вывернуто.

Леонора слегка сжала руку мальчика, на ее лице была написана мольба. Он аккуратно развел ветки.

– Я не причиню ей зла, – прошептал он и погладил птичку по свинцово-серой головке. – Это сероспинная мухоловка. У нее, похоже, сломано крыло. Подожди меня здесь.

Джеймс вылез из-под куста и вскоре вернулся с извивающимся земляным червяком в перепачканных пальцах, которого положил перед птичкой. Та наклонила голову в одну сторону, потом в другую, клюнула червяка, схватила его клювом и в три подхода проглотила.

Когда Леонора повернулась к Джеймсу, глаза ее светились благодарностью. Она робко улыбнулась, и он улыбнулся ей в ответ. Он никогда не улыбался и не сразу понял, что с ним произошло.

Глава 12

– Брезент – это все, что у нас есть, чтобы защитить спальные помещения. – Отец Макинтайр показал на полуразрушенное здание. – Это временная постройка. И, разумеется, она не позволит нам пережить зиму.

Епископ Ридли кивнул и, скорее возглавляя процессию, чем следуя вместе с ней, направился по крутому склону в сторону карликовых фруктовых деревьев.

– Сад восстановится, но на это нужно время. Некоторые деревья были вырваны с корнем. – Отец Макинтайр поддержал епископа за локоть. – Осторожно, смотрите под ноги, – сказал он, когда они переступили через яму. – Вишни перенесли ураган намного лучше…

Епископ перебил его:

– Сколько детей живет здесь?

– Двадцать восемь.

– А обслуживающего персонала?

– Три монахини и повар.

Епископ внимательно посмотрел на него:

– И вы.

– Да, и я.

Епископ, заложив руки за спину, пошел дальше. Отец Макинтайр еле сдерживался, чтобы идти рядом, настолько ему не терпелось рассказать епископу обо всем, что нужно будет сделать. В долине уже показались столбы забора фермы, и он решил не терять времени.

– В прошлом стрижка овец давала нам…

– А сколько детей… Простите, отец, я не хотел вас перебивать.

– Ничего, продолжайте, пожалуйста.

Епископ Ридли посмотрел в небо:

– А сколько детей было усыновлено?

Отец Макинтайр постарался уйти от ответа:

– Сколько? Ну, это как считать. Ведь сиротский приют был здесь и до моего прихода.

– Сколько было усыновлено при вас? – не поддался на его уловку епископ.

Отец Макинтайр вытер вспотевшую ладонь:

– Ни одного.

– Ни единого? За все это время?

– Это не вполне благополучный штат, ваше преосвященство. И времена сейчас тяжелые. Да и добраться сюда нелегко… – Он хотел, чтобы это прозвучало как аргумент, но быстро понял свою ошибку.

– Это вы точно подметили. – Епископ задумчиво приподнял брови. – Это место слишком удаленное для сиротского приюта. Вероятно, лучше использовать его для семинарии. Молодые священнослужители нуждаются в уединении. А детям нужно как раз противоположное.

Отец Макинтайр мысленно возмутился, но быстро овладел собой:

– Можно я буду с вами откровенен?

Епископ, взглянув на него с интересом, кивнул.

– Это нечто большее, чем просто сиротский приют. Для наших детей это убежище, вопрос жизни. Для большинства из них – это единственный шанс. – Отец Макинтайр смотрел епископу в глаза, пытаясь понять, что скрывается за его безучастным выражением лица. – Они получают навыки профессий, и это поможет им не сбиться с пути, как нередко происходит с необразованными людьми. Покинув это заведение, каждый из них будет в состоянии прокормить себя и стать приличным работающим человеком. И, без сомнения, убежденным сторонником церкви. – Речь отца Макинтайра не была эмоциональной, но говорил он профессионально, удерживая взгляд епископа, чтобы тот не мог отвести глаза в сторону. – Мы просим не подаяния, а инвестиций, – продолжал он. – Эти дети упорно учатся и работают. Мы поддерживаем себя продукцией нашей фермы и сада и просим ровно столько, чтобы начать работать снова. Этот ураган нанес большой урон.

– Вы писали о деньгах еще до того, как налетел ураган, отец Макинтайр, – скептически фыркнул епископ. – Причем, как мне кажется, несколько раз.

– Это верно. Но я просил только ради детей. Чтобы предоставить им больше возможностей.

– Вы преданный своему делу человек, – сухо заметил епископ.

Отец Макинтайр не был уверен, что это комплимент.

Они не пошли на ферму – необходимость в этом исчезла. Он не мог показать епископу ничего такого, что было бы убедительнее его слов. Повернув обратно, они начали искать скамейку в тени, чтобы укрыться от заходящего солнца. Отец Макинтайр больше не считал нужным заполнять возникающие паузы. От солнца веки стали тяжелыми, головная боль все нарастала. Его разочаровал и епископ, и отсутствие интереса к их проблемам, и он уже с нетерпением ждал утра, когда тот уедет.

Группа мальчишек гоняла на площадке в футбол, и их игра стала таким желанным способом отвлечься. Отец Макинтайр с улыбкой следил, как они борются за мяч, двигаясь быстро и ловко. Он радовался их смеющимся лицам и счастью, которое дети приносят в этот мир, в его мир. Он с надеждой взглянул на епископа. Тот не улыбался, и отец Макинтайр, казалось, прочитал мысли этого человека с неподвижным лицом. Они, словно колеса, перемалывали прошлое и настоящее и катились дальше, в будущее, в котором дети уже не будут бегать по полям и утратят здесь крышу над головой. Для епископа Ридли этот сиротский приют был лишь мелкой, но досадной неприятностью.

Отец Макинтайр толкнул дверь и вошел в свой кабинет, совершенно забыв, что тот занят. От неожиданности диакон Джонсон вздрогнул и прижал руку к груди.

– Меня чуть удар не хватил! – К своему удивлению, он тихонько усмехнулся. – Я как раз заканчивал со счетами. И на миг забыл, где нахожусь. Цифры могут и не такое делать с людьми.

Отец Макинтайр, ссутулившись, тяжело опустился на стул. Лицо его было угрюмым.

– Надеюсь, с бухгалтерией у нас в порядке?

– Да. Ваши записи очень скрупулезны. – Диакон нахмурился. – Что случилось, Колин?

Отец Макинтайр пошевелил большими пальцами сплетенных перед собой рук.

– Епископ Ридли и не планировал дать нам денег, верно?

Джонсон напряженно сжал губы. На щеках его выступил легкий румянец:

– Нет.

– Зачем тогда было приезжать? – чуть не закричал отец Макинтайр. – Зачем было обременять себя этой поездкой, всеми этими любезностями, если можно было просто проигнорировать мои письма, как он делал это в прошлом? И зачем вы проверяете бухгалтерские книги, если не собираетесь давать финансирование?

– Епископ планирует закрыть половину приходов, – ответил диакон, не глядя на него. – Он приехал, чтобы решить, какие останутся.

Эти слова, казалось, подкосили отца Макинтайра. Откинувшись на спинку стула, он смотрел в потолок, обдумывая услышанное и стараясь не замечать боли в животе. Потом уперся локтями в колени и устало потер лоб.

– Что я могу сделать?

Диакон нацепил на нос очки и открыл бухгалтерскую книгу:

– Цифры не очень хорошие, но вы это и сами знаете. Вы и до урагана были в убытке, а теперь… – Он взглянул на священника со всей серьезностью. – Если ситуация не изменится, епископ закроет приют.

– Если не изменится, говорите? – с горькой улыбкой переспросил отец Макинтайр. Его охватило бессилие, губы горько скривились. – Неужели ничего нельзя сделать?

Диакон взглянул на него поверх очков, поднял палец, призывая к терпению, и принялся перелистывать страницы гроссбуха.

– Здесь есть одна цифра, по которой у меня возник вопрос. – Он повернул раскрытую книгу к священнику. – Она записана напротив слова «Леонора».

– Это не наши деньги! – Отец Макинтайр оттолкнул книгу. – Они принадлежат одному из находящихся здесь детей.

Диакон Джонсон насторожился:

– Что вы имеете в виду?

– Здесь есть одна девочка, Леонора. Когда она сюда поступила, нам передали эти деньги. Они принадлежат ей и должны обеспечить ее будущее.

– Она находится под опекой церкви, – поправил его диакон. – Так что деньги принадлежат нам.

– Кто-то позаботился о том, чтобы отложить для этой девочки некоторую сумму. – Отец Макинтайр стиснул зубы. – Я не притронусь к этим деньгам!

– У вас нет выбора.

– Выбор у меня есть, – резко возразил отец Макинтайр, но тут же постарался смягчить свой ответ. – Вы не понимаете… Эта девочка… Она особенная.

– В каком смысле?

– Она не разговаривает.

Лицо диакона стало суровым:

– Колин, таким детям здесь не место, и вы это прекрасно знаете. Для таких случаев существуют государственные больницы. Ее вообще нельзя было помещать сюда.

– Ради бога, она ведь не умственно отсталая! Бедное дитя пережило такое, что нам и представить трудно: ее бросали, отправляли из одного места в другое. Неудивительно, что она не разговаривает. Похоже, ее просто никто и никогда не пытался слушать. – Он уперся ладонями в колени. – У такого ребенка, как она, нет будущего. И эти деньги ей необходимы, чтобы выжить. Я не позволю трогать их! – Диакон изучающе смотрел на него, и внутри у отца Макинтайра все кипело. – Не смейте так смотреть на меня, Роберт. Не смейте подвергать сомнению мои действия!

– Вы не можете спасти мир.

Отец Макинтайр отвернулся, чувствуя, как между ними встает прошлое.

– Вы слишком много на себя берете, Колин. Это нездоровый подход.

– Прекратите! – огрызнулся отец Макинтайр.

– Я же вас знаю. – Диакон Джонсон подался вперед, глядя на него блеклыми глазами. – Во имя спасения души вы потеряли себя. Мне до сих пор снятся кошмары из-за того, что я видел. Из-за того, что вы сделали с собой.

– Прекратите!

Отец Макинтайр зажмурился и зажал уши так, что удары пульса отдавались в голове, но было уже поздно: что-то красное и болезненное уже наползало, просачивалось сквозь половицы, спускалось из-под крыши. Краем глаза он увидел тонкие белые шрамы у себя на запястьях и, опустив руки, скрестил их на животе.

– Вы не забыли? Это был я. – Диакон ткнул себя пальцем в грудь. – Это я нашел вас тогда!

– Будь оно все проклято! – Отец Макинтайр стукнул кулаком по столу. – Как вы посмели… Как вы посмели осквернить это место, мое место, этим… этим адом! – Он дико огляделся по сторонам. – Это мое место. Мое место, слышите? Вы не имели права приносить все это обратно.

Он метался по комнате, словно зверь в клетке. Сердце стучало в его ушах слишком сильно и слишком быстро. Резко обернувшись к диакону, он показал ему запястья – белые руки торчали из черных одежд, как у Христа.

– Видите, я не пролил крови! А кожа давно зажила. – Отец Макинтайр заговорил спокойнее, хотя его расширенные зрачки оставались пугающе большими и черными: – Вы не имеете права резать по живому. – Он вернулся на стул. – Я уже не тот человек, которого вы знали. У меня совершенно другая жизнь.

– Да, я вижу! – выкрикнул диакон. – Я заметил это в первый же миг, как вышел из машины. Но я увидел ваше лицо сейчас, и стресс, безнадежность… унесли меня в прошлое. То, что мы постарели, не означает, что прежние демоны не могут атаковать нас снова.

– Со своими демонами, Роберт, я давно справился. Здесь я среди ангелов.

– Тогда позвольте мне помочь вам остаться, – настойчиво сказал Джонсон. – И есть только один вариант: вы должны воспользоваться деньгами этой девочки. Временно, по крайней мере.

Голова отца Макинтайра поникла.

– Послушайте меня. – Диакон поерзал на стуле. – Если приют закроют, куда она пойдет? Ее отправят в больницу, отдадут работать в какой-нибудь дом или и того хуже. Вы сами сказали, что у нее нет будущего. А здесь ребенок в безопасности. Здесь она будет получать еду, воспитание, образование, как и другие дети. Нужды одного человека должны быть принесены в жертву ради остальных, понимаете? Так что выбора у вас нет. Позвольте мне помочь вам, Колин. Если у вас не будет финансовых обязательств перед церковью, я смогу убедить епископа оставить все как есть. Но вы должны понимать, что это временная отсрочка. Это гиблое место, и дети не должны жить здесь. Вам необходимо искать усыновителей и тех, кто будет вносить пожертвования, – это единственный выход.

Отец Макинтайр опустил голову и кивнул. Его запал иссяк.

Епископ Ридли и диакон Джонсон уехали с первыми лучами солнца. Запах соленого морского воздуха, не отравленного выхлопными газами, освежил отца Макинтайра.

Пройдя по тропинке к морю, он присел в тени под эвкалиптом и закрыл лицо руками. Когда он вновь открыл глаза, перед ним с серьезным выражением лица гордо стоял Джеймс. Священник улыбнулся мальчику и похлопал место рядом с собой:

– Садись. Садись.

Джеймс сел, скрестив ноги, и чуть наклонился вперед.

– Я в последние дни тебя почти не видел. С тобой все в порядке? – спросил священник.

Джеймс кивнул. Из-за пояса у него торчала Библия.

Отец Макинтайр всмотрелся в нахмуренное юное лицо и похлопал мальчика по колену:

– Расскажи, что заставило тебя в последнее время читать Священное Писание так внимательно.

Джеймс опустил голову, и на траву упала его тень:

– Не знаю.

– Тогда прочти мне места, которые тебя заинтересовали. Там наверняка было что-то, что понравилось тебе больше остального.

Мальчик не шевелился – он даже перестал дышать.

Отец Макинтайр рассмеялся и вытащил книгу у него из-за пояса:

– Ладно. Тогда я выберу сам.

Он надел очки, раскрыл книгу и, ничего не понимая, уставился на страницу, исписанную изящным почерком. Просмотрев несколько страниц, он заметил написанные в уголках даты, закрыл дневник и отвернулся.

– Как давно это у тебя? – спросил он слабым голосом.

Молчание мальчика было долгим и мучительным.

– Со времени бури.

– Ты читал это?

– Нет, – ответил Джеймс. – Ну, может, кое-что.

– Тебе не следовало брать это.

– Да, отче.

– А я не должен был прятать это от тебя.

У Джеймса от удивления рот приоткрылся. Отец Макинтайр вернул ему дневник.

– Я ошибался, скрывая его от тебя. – Он внимательно посмотрел на мальчика. – Я не читал его, Джеймс. Надеюсь, ты мне веришь. Это было предназначено только для тебя и никого больше.

Несколько минут они сидели молча.

– А как вы думаете… – начал Джеймс, но осекся и закусил нижнюю губу.

– Что, сын мой?

– Как вы думаете, есть у меня родственники… в Ирландии?

Отец Макинтайр на мгновение задумался:

– Хм… Возможно.

– Мой отец был родом оттуда. Может, у меня там есть дяди и тети? – От волнения он повысил голос. – Может, они заберут меня, чтобы я жил с ними?

Отец Макинтайр сжал губы и начал нервно притопывать ногой:

– Нам этого никак не узнать.

– Вы могли бы написать письмо! – Выражение лица мальчика изменилось, теперь в нем читалась надежда. – Он был из Лимерика. Так написано в дневнике. Вы могли бы написать в этот город или в местную церковь.

Отец Макинтайр с силой вдавил каблук в землю и неожиданно для себя разозлился – он слишком устал душевно, чтобы понять, что раздражаться в такой ситуации неправильно.

– Разве ты не счастлив здесь? – Это звучало скорее как обвинение, чем как вопрос. – Разве я не заботился о тебе, как настоящий отец? Разве не учил и не любил тебя, как это делал бы настоящий отец?

Лицо Джеймса дрогнуло, и он опустил голову.

Внутри у священника все сжалось:

– Прости меня. Джеймс. – Он потер лицо ладонями, прогоняя злость. – Прости. Я не имею права говорить тебе такие вещи. – Он сжал виски. – Я неважно чувствую себя сегодня. Визит епископа… нервное напряжение… я сорвал его на тебе. Мне очень жаль. – Он тронул мальчика за руку. – Простишь меня?

– Да, отче. – Но в голосе и выражении лица Джеймса чувствовалась боль.

– Я напишу письмо, Джеймс. Так, как ты просишь. И сделаю это сегодня. Обещаю.

Мальчик поднял голову, и в его глазах вновь появилась надежда – на этот раз осторожная. Отец Макинтайр обхватил его лицо ладонями:

– Я напишу письмо, Джеймс. Но ты, пожалуйста, не особенно тешь себя надеждами. Ирландия – большая страна, и О’Коннел там – фамилия распространенная. Я напишу письмо. Но прошу тебя, сын мой, не предавайся мечтам чрезмерно.

Джеймс согласно кивнул, но надежда уже пустила корни в его душе.

Глава 13

Теперь они встречались на скалах каждый день: Леонора приходила с хлебом, а Джеймс – с жучками и червячками. Они выложили гнездо свежими зелеными листьями и приносили птице воду в полых палочках. Порой она била раненым крылом, пытаясь взлететь, а иногда просто сидела.

Джеймс уселся возле растрепанного куста мимозы в желтых цветах и откинулся назад, опершись на локти, – его ноги свешивались с обрыва, а голые пальцы смотрели в море. Леонора покачивала скрещенными ногами у края отвесной стены из песчаника.

Две маленькие фигурки молча сидели под огромным небом насыщенного, как у барвинка, синего цвета, и небо это по своему простору и глубине напоминало океан. В нескольких сотнях футов под их ногами море сияло отблесками солнечных лучей, словно бриллиантами, лениво и миролюбиво, а прибой накатывал на прибрежные скалы почти без всплеска. На волнах расслабленно покачивались сытые пеликаны и чайки, отдыхая после охоты в прозрачной воде. Дети идеально вписывались в этот пейзаж – как и птицы, ящерицы, насекомые, – словно всегда жили здесь.

Краем глаза Джеймс любовался длинными волосами Леоноры, тем, как блестит на солнце каждая прядь. Она улыбнулась, и на душе у него стало так тепло, что пришлось отвернуться, чтобы скрыть свои чувства.

– В Ирландии тоже есть скалы вроде этих, – заявил Джеймс, пожалуй, слишком громко. – Только они белые. Как зубной порошок. И сделаны из мела. Ты знала это? Этот мел ничем не отличается от того, которым пишут на доске в школе. У отца Макинтайра есть книга про эту страну.

Леонора, облокотившись одной рукой на траву, с широко открытыми глазами внимательно слушала его.

– Ирландию называют «Изумрудный остров», потому что там все зеленое, – продолжал Джеймс. – Трава там зеленее и ярче, чем где бы то ни было на земле. А дома белые, как меловые горы. – Он посмотрел в морскую даль. – Это должно быть очень красиво – зеленое с белым. Наверное, похоже на грибную поляну.

Оба задумались, представляя себе подобную картину.

– А еще в Ирландии множество овец. Не коричневых, как здесь, а белых и пушистых. У них там море картошки… Ее так много, что, где бы ни копнул, обязательно попадешь на картофелину. Ты, Лео, никогда в жизни не видела такой картошки, какая растет в Ирландии. Она у них чуть ли не больше моей ноги!

Джеймс выразительно похлопал себя по ступне, и глаза у девочки восхищенно вспыхнули.

– Однажды я поеду туда жить. Построю небольшой белый домик на вершине меловой горы и заведу овец, которые будут пастись на зеленых лугах. Овец будет так много, что их стада будут похожи на белые облака, плывущие по зеленому небу. Я буду стричь их сам. Я уже тренировался. Наверное, у меня и огород с картошкой будет. Должен быть. Думаю, там даже закон такой есть, чтобы все выращивали картошку.

Он прищурился, погруженный в мысли, роившиеся в голове. Леонора последовала его примеру, пытаясь увидеть представлявшиеся мальчику картины.

– А на ужин у меня каждый вечер будет жаркое, такое густое от мяса и картошки, что ложка в нем будет стоять. В углу в кухне я поставлю маслобойку и буду сбивать масло, я умею. Буду намазывать хлеб маслом не меньше дюйма толщиной и съедать его.

Он посмотрел на Леонору и опустил глаза, смущенный тем, что столько наговорил, но она улыбнулась, и все рассказанное перестало казаться таким уж странным.

– Знаешь, ты тоже можешь поехать со мной. Ты будешь прясть там шерсть. Я видел, как ты делаешь это с сестрой Маргарет. Я буду стричь овец, ты – прясть, а потом мы поедем в город, все продадим и наедимся масла до отвала.

Леонора, склонив голову, слушала его рассказ, словно то была песня. Вдалеке на церковной башне зазвонил колокол, и Джеймс снова нахмурил брови.

– Я собираюсь выбраться из этого места. – Обхватив колени, он раскачивался, глядя на воду. – Что-то здесь портит людей, делает их плохими, и я ненавижу это. Иногда у меня возникает чувство, что я тоже могу стать плохим, а я этого не хочу. – Он с отчаянием взглянул на девочку. – Я не хочу стать плохим, Лео. Ни за что!

Колокол ударил в последний раз, и звон его затих вдали. Джеймс посмотрел на Леонору сбоку и заметил, как странно солнце подсвечивает контур ее лба, носа, подбородка – от них словно исходило сияние. Он снова свесил ноги с обрыва и улегся на траву.

– Знаешь, в чем твоя проблема, Лео?

На лице ее появилась тревога.

Он засмеялся и закрыл глаза:

– Ты слишком много разговариваешь.

Через несколько дней они встретились на извилистой дорожке у церкви. Навстречу им, хохоча и взметая ногами гальку, бежали Майкл Ленгли и еще двое мальчишек. Вдруг Майкл остановился, сжал себе горло руками, как будто задыхался, и помчался дальше.

Джеймс посмотрел им вслед:

– Не обращай внимания, Лео. Просто шайка идиотов.

Обернувшись, он увидел, что она застыла, словно каменное изваяние, глядя в сторону моря. Он не сразу сообразил, в чем дело, а она уже все поняла! По телу разлился обжигающий жар. Джеймс хотел что-то сказать, но горло сжал спазм.

– Нет, Лео, – прошептал он.

Словно сорвавшись с привязи, она побежала к скалам, а мальчик почувствовал, что его ноги, ставшие вдруг тяжелыми, вязнут в трясине страха.

– Лео, нет! – отчаянно крикнул он и побежал быстрее, чтобы догнать ее.

Он нашел Леонору в единственном месте, где она сейчас могла быть, – перед пирамидой из гальки у куста диких роз. Он остановился в нескольких шагах от нее, но она не обернулась, словно снова окаменела. Джеймс тяжело дышал, сцепив зубы.

– Не смотри, Лео. Не смотри.

Когда Леонора наконец обернулась, лицо ее было бледным, губы приоткрылись, подбородок дрожал. Недоумение, ужас и горе в ее широко открытых глазах были такими глубокими, что отозвались физической болью в его груди. Джеймс шагнул вперед:

– Лео…

Но она отвернулась и убежала вдоль обрыва – он не пошел за ней. Глядя на горстку взъерошенных ветром желтых перьев, цеплявшихся за шипы розы, мальчик чувствовал, как его переполняет гнев – гнев, какого он никогда прежде не испытывал, который рвал его изнутри так, что голова кружилась от ненависти. Он развернулся и решительным шагом направился к приюту.

Глава 14

Отец Макинтайр, тяжело дыша, поднимался в гору, и сутана при каждом шаге обвивалась вокруг его ног. Вечер окрасил небо в цвет индиго. Над колокольней висел узкий и бледный серп молодого месяца, похожий на глаз ящерицы.

Нарастающий шум ветра напоминал о близости океана. Отец Макинтайр прислушался к своему тяжелому дыханию, удивляясь тому, насколько потерял форму. Его черные туфли ступали по камням, приминая росшую между ними траву. В руках он держал шерстяное одеяло. Необходимо было передохнуть, чтобы прекратилось головокружение, но священник преодолел это желание, зная, что если остановится, то потеряет контроль над собой. Он был в долгу перед этим ребенком и должен был по возможности отплатить ему.

Отец Макинтайр нашел девочку под эвкалиптом: она сидела, прислонившись к стволу и обхватив голову руками. Он остановился, чтобы немного успокоить дыхание, а потом подошел и осторожно укутал ее в одеяло.

– Все хорошо, дорогая. Я заберу тебя отсюда.

Он взял Леонору на руки и положил ее голову себе на плечо. Она была легкой как перышко.

Головокружение его все усиливалось. Когда он принес ее в церковь и усадил на стул в своем кабинете, в самой темной части неба уже появились первые звезды.

– Джеймс рассказал мне, что произошло, – негромко сказал он. – Мне очень жаль, Леонора. Дети могут быть жестокими. Очень жестокими.

Эти фразы были банальными и ничего не значили, и отец Макинтайр лихорадочно подыскивал слова, которые могли как-то утешить эту девочку.

Кончиком пальца он приподнял ее подбородок:

– Леонора?

Она встретилась с ним взглядом, и сердце отца Макинтайра учащенно забилось. Он смотрел на нее и видел глаза старого человека, повидавшего слишком много горя для одной человеческой жизни, – мудрые печальные глаза на очаровательном детском личике. И при этом без тени ненависти, хотя на ненависть она имела право. Отцу Макинтайру этот взгляд был знаком – он как будто видел в нем отражение себя. Его охватила глубокая печаль, к горлу подступили слезы. Он погрузился в воспоминания и уже не мог отстраниться от ее боли, от своей боли. Он знал, что должен сделать, даже если для этого ему придется приоткрыть завесу собственного прошлого, давно скрытого под замком.

На несколько мгновений он задумался, собираясь с духом, чтобы продолжить, и лицо его стало мрачным. Тяжело вздохнув, он нашел в ящике стола ключ, снял с полки длинный деревянный ящик, поставил его на стол и открыл. Он не заглядывал в него с тех пор, как сам был ребенком, но ни на миг не забывал, что находится внутри.

Нижняя губа предательски задрожала, и он стиснул зубы, прежде чем вынуть оттуда квадратную фотографию. Снимок, пожелтевший от времени, с надорванным уголком, много раз складывали, и от этого на нем остались отметины. Большой палец накрыл одно из лиц, и отец Макинтайр медленно убрал его: под ним было его собственное лицо в ту пору, когда он был еще мальчишкой. Он положил фото на стол.

– Это моя семья: мать, отец и два младших брата. А этот, с взъерошенными волосами, – я сам. – Он без тени улыбки указал на себя пальцем.

В ушах вдруг раздался звук выстрела, и он едва заметно вздрогнул. Ноздри его раздулись: казалось, он почувствовал запах дыма.

– Здесь я лишь немного старше, чем ты сейчас.

Леонора, неподвижная точно статуя, уставилась на снимок.

– А примерно через год после того, как была сделана эта фотография… – Отец Макинтайр умолк. В голове его вновь раздался выстрел, и он закрыл глаза. – Мои родители… они умерли.

Он попытался проглотить подступивший к горлу комок, но тщетно. Он помнил свои ощущения от ружья, которое пытался вырвать из рук отца: сначала холод металла, а после невыносимый жар от ствола, когда выстрелом его мать размазало по стене. Его тогда охватил леденящий холод. Словно парализованный он смотрел, как отец навел ружье на себя и выстрелил повторно…

– Они сейчас на небесах. – Отец Макинтайр отодвинул от себя воспоминания и продолжил: – Мы остались совсем одни. У нас не было ничего. Ни денег. Ни еды. Ни родителей.

Леонора внимательно смотрела на него из-под полуопущенных век.

– Меня отправили к дяде с тетей, а младших братьев определили в сиротский приют.

Сердце отца Макинтайра пронзила боль, когда он вспомнил эти маленькие перепуганные лица – лица двоих детей, которых он поклялся защищать, но так никогда больше и не увидел.

– Меньше чем за неделю я потерял и родителей, и братьев. И мой мир рассыпался на кусочки. – Он смотрел сквозь нее, далеко-далеко. – Я ничего не мог понять. Мой мир, моя жизнь, моя семья – все разом рухнуло. Я хотел остановить это… до безумия хотел остановить. Мне не хотелось двигаться. Не хотелось дышать. Не хотелось говорить. – Он внимательно посмотрел на девочку и мягко сказал: – Поэтому я и не говорил. Закрылся в себе и перестал разговаривать. Вообще. Просто остановил все.

Руки Леоноры, державшие край одеяла, сжались.

– Я не выбирал этого сознательно, и все это сильно осложняло мне жизнь, но я просто не мог говорить. Каждый раз, когда я хотел что-то сказать, что-то во мне закрывалось. Дядя орал на меня, требовал, чтобы я говорил, даже бил меня. Дети в школе дразнили и изводили меня. Но чем больше меня обижали, тем глубже прятался мой голос. Мне хотелось исчезнуть, растаять в воздухе.

Отец Макинтайр смотрел куда-то поверх головы девочки, говоря все это в такой же степени для себя, как и для нее.

– Я ужасно страдал, и в конце концов в моей жизни не осталось ничего, кроме этого страдания. Я не хотел больше жить, Леонора. – Лицо его скривилось, глаза обжигали готовые пролиться слезы. – И я почти покончил с этим. – Он помнил опасную бритву, острую боль от ее лезвия и наступивший затем покой. Он помнил много яркой крови и свою надежду, помнил дыхание смерти. – Я почти исчез. – Взгляд его снова обратился к ней, и в темных глазах появилась глубокая печаль. – Я не хочу, чтобы ты страдала, как страдал я.

Их взгляды встретились, и между ними установился странный контакт, который не зависит ни от пола, ни от возраста. Несмотря на боль воспоминаний, что-то в отце Макинтайре победно ликовало. Это было то, что он давно утратил, – связь с другой человеческой душой. Внутри его вспыхнул огонь, разлившийся по всему телу, и это заслонило собой и боль, и смерть.

В уголке глаза девочки показалась слеза. Она все росла, а потом сорвалась и тяжело скатилась по щеке. Отец Макинтайр в первый раз видел, чтобы она плакала, и с благодарностью улыбнулся. Потому что, позволив себе проявить чувства, она могла исцелиться.

Он встал из-за стола, присел на корточки и взял ее за руки. Преодолевая сжимавший горло спазм, он молился, чтобы она смогла понять всю важность его слов.

– Мне известна твоя история, Леонора. Я знаю, что произошло с тобой в пустыне. Я знаю, что с тобой случились такие вещи, которые не должны случаться с ребенком. Вещи, которые не должны случаться ни с кем.

На лице ее отразилась паника, и он испугался, что контакт может исчезнуть, поэтому сильнее сжал ее маленькие руки.

– Я не знаю, почему тебя бросили, но я знаю, что в этом не было твоей вины. Одному Господу известно, почему люди принимают те или иные решения. И очень важно справляться с болью. Не позволяй ей взять верх. Не позволяй ей превратиться в ненависть и переброситься на тех, кто рядом с тобой. – Он слабо улыбнулся. – Впереди тебя ждут лучшие времена, Леонора. Это я тебе обещаю.

Ее теплые слезы капали ему на руки.

– Я знаю, что ты чувствуешь себя одинокой, Леонора. Но это не так! Ты даже в буше не была одна. Господь был с тобой там и продолжает оставаться рядом каждое мгновение, наблюдая за тобой и защищая тебя. Разве ты этого не замечаешь? Тебе было предначертано выжить. Тебе было предначертано быть найденной. – Осознание истины потрясло его. – Да, тебе было предначертано выжить. У тебя внутри столько света, Леонора! Я не хочу, чтобы ты угасла во тьме. Господь не хочет, чтобы ты угасла во тьме. Ты любима, Леонора. – Его глаза наполнились слезами, когда он повторил, делая упор на каждом слове: – Ты любима…

Он продолжал держать девочку за руки, и внутри у нее вдруг что-то сломалось. Откуда-то из глубины поднялись рыдания, почти беззвучные. В душе у отца Макинтайра все перевернулось. Он обнял Леонору, которая содрогалась от слез, и задыхающимся шепотом снова и снова повторял ей на ухо:

– Ты любима, дорогая. Ты любима.

Они сидели обнявшись в маленьком тесном кабинете, и время для них остановилось. Он выпустил ее из своих объятий только тогда, когда хрупкие плечи перестали вздрагивать, а слезы уже не лились ручьем на его рукав. Обхватив лицо девочки ладонями, он приподнял ее голову, поймал измученный взгляд и улыбнулся:

– Ты по-прежнему с нами, Леонора. – Решив, что она уже готова, он встал. – Пойдем со мной. Кое-кто хотел бы с тобой поговорить.

Она робко взяла его руку, и они пошли по коридору. Небо за окнами было совсем черным, свет падал только из кабинета и открытых дверей комнаты священника. Он подвел ее к этим дверям. Она замерла, отказываясь заходить, когда увидела, что там спиной к ней на скамье сидят мальчики. У всех, кроме одного, головы были опущены.

– Все в порядке, Леонора. Доверься мне. – Отец Макинтайр сжал ее руку и повел вдоль ряда. – Майкл, – грозно скомандовал он, – встань!

Майкл встал:

– Прости меня, Леонора. – Он на миг поднял голову, и стало видно, что нос у него разбит, а левый глаз опух.

Следующим поднялся Томас. Его левый глаз почти не открывался, и не хватало переднего зуба.

– Паасти, Леоновва.

Патрик встал, с трудом моргая заплывшим левым глазом: вокруг него расплывался синяк, бровь была разбита.

– Прости, Леонора.

– А теперь марш спать! – скомандовал отец Макинтайр. – И весь следующий месяц вы будете выполнять работу Леоноры.

Леонора села рядом с последним мальчиком на скамье. Его правая рука была забинтована от кончиков пальцев до запястья. На костяшках сквозь марлю проступила кровь. Она наклонилась и осторожно поцеловала Джеймса в висок.

Глава 15

У них все налаживалось.

Вначале пришел строительный груз: лесоматериалы, раствор, гвозди, кровельная доска – все, что нужно для ремонта помещений приюта. Потом поступили растения и домашние животные – саженцы, семена, овцы и куры, – а также инструмент, чтобы ухаживать за ними. Потом в деревянных ящиках доставили учебники – из Австралии, не из Англии. Это были учебники, где история Австралии не обрывалась в начале этого века, где описывались и другие открытия, помимо основания первой колонии на реке Суон, где были карты, подтверждавшие существование территорий Западной Австралии. Деньги Леоноры, пусть их и было немного, помогли многого добиться, и отец Макинтайр больше не жалел, что потратил их.

И у них все налаживалось.

Рука Джеймса зажила, на ней даже не осталось шрама, но ощущение кулака, бьющего в кость, изменило его. Он ненавидел жестокость и насилие, от них его начинало мутить, но это было совсем другое – это было установление справедливости, и раньше он ничего об этом не знал. Он всегда получал удары из-за своего бездействия и беспомощности, которые делали его угрюмым и слабым. Однако борьба за справедливость разбередила ему кровь.

Дневник матери он по-прежнему постоянно носил за поясом, хотя страх разоблачения миновал. В прочитанной им части постепенно начали вырисовываться образы его отца и матери: они говорили с ним, наставляли его. Присутствие матери больше всего ощущалось, когда он смеялся, глупо ухмылялся или просто сидел тихонько и не хмурил брови. Эта женщина была соткана из солнечного света, теплого морского бриза и аромата цветов. Близость отца сильнее всего чувствовалась, когда он упорно работал или учился, когда кряхтел под весом тяжелого полного мешка или скакал на лошади. Этот человек был сделан из земли, крепкого ветра и запаха свежескошенной травы. Но никогда еще он не чувствовал отца так близко, как когда расправлялся с теми мальчишками: его голос без злобы или ненависти нашептывал ему на ухо, подтверждая его правоту. Потому что мужчина, настоящий мужчина, всегда вступается за тех, кто не может постоять за себя или сказать слово в свою защиту.

И у них все налаживалось.

Джеймс, сидевший рядом с Леонорой, притих, и даже волны внизу, под их болтающимися над обрывом ногами, казалось, старались не шуметь. Она вглядывалась в него, стараясь угадать причину такой молчаливости, и переживала, что сама могла оказаться этой причиной. Но волновалась она напрасно. Молчание это было связано со смущением и с бабочками, порхающими у него в животе.

Внезапно Джеймс встал и, отойдя в сторону, принялся возиться с чем-то спрятанным среди корней. Вернулся он, держа руки за спиной, и какой-то миг смотрел в землю, а потом протянул ей сверток из коричневой упаковочной бумаги:

– Это тебе, Лео.

Присев на корточки, Джеймс наблюдал, как ее тоненькие пальцы развязывают бечевку. Развернув пакет, она застыла на месте, не двигаясь и даже не моргая.

– Это я сам сделал, – торопливо сказал он и, заметно волнуясь, сглотнул. – Я работал над ним несколько недель. – Она молчала, и нервы его напряглись до предела. – Ты… тебе нравится?

Она по-прежнему не шевелилась, и внутри у него все оборвалось. Какой же он дурак! Горстка веточек, сплетенных вместе с желтыми перышками в хрупкое гнездышко. Он хотел, чтобы оно напоминало о той птичке, хотел вернуть счастливые воспоминания. Он даже обточил маленький белый камешек до формы идеального яйца и поместил его посередине. Но все это было таким простым, таким смешным…

Лицо его залилось краской:

– Это было глупо. Не обращай внимания.

Джеймс потянулся, чтобы забрать гнездышко, но Леонора прижала подарок к груди. Округлившиеся глаза ее были влажными.

Он сел, чувствуя, что бабочки уже не порхают в животе: он знал, что она рассмотрела в его подарке красоту. Девочка аккуратно убрала упаковочную бумагу и осторожно положила переплетенную кучку палочек и перьев на ладонь. Потом взяла крошечное каменное яичко и подняла вверх – так, чтобы оно заблестело на солнце. Она нежно касалась желтых перьев, и на губах ее блуждала слабая улыбка, связанная с прекрасными воспоминаниями. Когда она снова посмотрела на Джеймса, глаза ее были похожи на два блестящих озера, полных изумления и благодарности.

Ветер неожиданно стих, и раздался новый звук, который не имел ничего общего с морем и скалами. Этот звук был нежным, словно лепестки цветов, прекрасным, как пение изящнейшей из птиц, и исходил из глубины самой мягкой из человеческих душ. Губы Леоноры дрогнули и приоткрылись:

– Спасибо.

У них все налаживалось.

Часть 3

Глава 16

Если не считать размеров, больничная палатка мало чем отличалась от палатки горнорабочих. Светло-желтый брезент, четыре столба по углам, еще два в центре – все это смахивало на шатер бродячего цирка, с той только разницей, что билетами здесь служили ампутированные конечности, и ни одна живая душа не хотела войти сюда по собственной воле, только выйти.

Ган, хромая, вошел в палатку, откинув брезентовый полог, служивший дверью и наполовину закрывавший вход, и словно наткнулся на стену: в лицо ударил резкий запах нашатыря, спирта и щелока – смеси кошмарного антисептика. Он уже хотел развернуться и уйти, но деревянная нога на дюйм застряла в грязи.

– Ради всего святого… – проворчал он, выдернул деревяшку, и грязь чмокнула, издав звук, похожий на влажный поцелуй. Чтобы понять ее происхождение, Ган поднял голову и посмотрел, не течет ли крыша, а потом спросил, ни к кому конкретно не обращаясь: – Откуда тут, черт возьми, вода?

– Они поливают столы, – ответил молодой мужчина, который сидел в углу на небольшом деревянном стуле и курил. На одно его плечо было накинуто шерстяное одеяло, прикрывавшее грудь.

– Это ты, Бьянки? – спросил Ган.

Человек кивнул. По лицу его катились капли пота.

– Господи, да ты сжаришься в этом одеяле, как свинья на вертеле!

Зрачки у мужчины были огромными. Он снова затянулся, руки у него отчаянно тряслись. И потел он не от жары, а от ужаса. Бедолага… Гана затошнило. Брезент палатки удерживал влагу внутри, не пропускал свежий воздух и был пропитан сладковатым, тошнотворным запахом крови.

Деревянная нога Гана тыкалась в мокрые участки пола, пока наконец он смог присесть рядом с мужчиной. Пепел от его сигареты падал на одеяло, но он был слишком поглощен болью и страхом, чтобы замечать это.

– У тебя рука? – спросил Ган. Деликатничать и подбирать слова смысла не имело.

Человек кивнул, бросив взгляд на выпуклость под одеялом.

– Мне отняли ногу где-то месяц назад, – доверительно сообщил Ган.

Бьянки посмотрел на его деревяшку и судорожно сглотнул. Потом сделал последнюю глубокую затяжку и бросил окурок в грязь. Тот зашипел и погас.

– Я не смогу этого сделать, – вызывающим тоном произнес он.

– А у тебя есть выбор?

– Возможно.

– Что с тобой случилось?

– Обгорел. Почти насквозь.

– Выходит, там мало что осталось, так?

Мужчина бросил на него взгляд, в котором вспыхнула сначала злость, а потом беспомощность, и лицо его исказилось от боли.

– Выхода у тебя нет, – объяснил Ган. – Если хочешь остановить боль, у тебя нет другого выбора.

От Бьянки воняло, как от недожаренного в очаге цыпленка. Ган задержал дыхание, стараясь не смотреть на страшный операционный стол и хирургические инструменты. «Черт бы побрал доктора, который выставил все это напоказ!»

– Док тут хороший. Все будет быстро, – соврал он. – Не успеешь опомниться, как боль прекратится и ты снова будешь здоров как лошадь.

– Но моя рука. Моя рука! – Черные зрачки расширились еще больше, и Бьянки в панике подался вперед. – Черт возьми, у мужчины должны быть руки. У меня же дети! Как я их прокормлю? – Он взглянул на деревянную ногу Гана. – Одна нога никого не остановит. Ты можешь передвигаться, можешь работать. Просто вместо кости получил кусок дерева. Но мужчине нужны руки, черт бы их побрал!

Ган прищурился:

– Похоже, ты скулишь как баба.

Мужчина дернулся, словно получил пощечину.

– У меня есть для тебя новость, Бьянки. Нельзя сказать, что у тебя совсем не будет руки. А знаешь, что у тебя будет? На этом месте останется культя, обрубок, так что прекрати причитать, что у тебя вообще ничего не будет!

Мужчина вздохнул, уголки его губ с засохшей слюной поникли.

– Ты продолжишь работать, Бьянки, – смягчился Ган. – И твои дети будут накормлены. Моррисон уже нашел для тебя место на сортировочной линии. Сортировка – дело неплохое. Я сам там работал. Нудно, конечно, до чертиков, зато безопасно. И не нужно беспокоиться, что получишь новые ожоги. – Мужчина слушал внимательно, и Ган продолжил: – Они поставят тебе какой-нибудь крюк или что-то в этом роде. Не слишком красиво, зато не будешь считать себя ущербным, калекой. А для сортировки в любом случае одной руки достаточно.

Рука Бьянки автоматически потянулась ко рту, но тут он понял, что сигареты в его пальцах уже нет, сжал кулак и уронил его на одеяло.

– А у тебя болит?

– Нет. – Ган пожал плечами. – Не так и плохо.

Кровь отхлынула от головы, и он испугался, что его может вывернуть прямо на одеяло. В ушах стоял звук пилы, режущей кость.

«Странная штука с этой болью, – подумал он. – Всегда намного хуже, когда знаешь о ее приближении». Ган знал боль, она была его врагом на протяжении всей жизни, но эта боль была другой. Он потерял конечность из-за взрыва, получал удары во время потасовок, но в момент, когда это происходило, ничего не чувствовал – чувствовать он начинал только тогда, когда проходила первая волна удивления. Но когда человек планирует свою боль, ждет ее прихода и следит за подготовкой, когда видит человека, который ее причинит, и инструменты, которыми он при этом воспользуется, боль начинается еще до того, как все произойдет.

Ган не хотел показывать этому человеку его боль прежде, чем все случится в реальности. Если повезет, он отключится перед тем, как начнется ампутация.

– У дока есть морфий. Ты почти ничего не почувствуешь, – соврал Ган.

Морфий. Док сказал, что эта штука называется именно так. «Ты ничего не почувствуешь». Это было последнее, что сказал этот мясник, перед тем как вставить ему в зубы свинцовую пулю. «Морфий, черт побери!» И дал Гану что-то такое, отчего тот почувствовал себя пьяным. Страданий это не уменьшило. Он просто ощущал себя пьяным и беспомощным, сходящим с ума от боли, но слишком напившимся и не соображающим, что предпринять в этой связи.

Воспоминания о той боли накатили слишком быстро, и сжавшийся от спазма желудок возмутился. Ган неуклюже поднялся:

– Пойду приведу дока. Ты и опомниться не успеешь, как все закончится.

Он торопливо выбрался из палатки, добежал до ближайшего дерева, и тут его вырвало.

Глава 17

Отец Макинтайр встречал почтальона на повороте дороги. Утренняя роса рассы́палась блестящими капельками по траве, посеребрила паутину на кустах и намочила его туфли. Он улыбался пению малюров[3], но по мере того как наступал рассвет, их щебетание затухало, а потом вообще исчезло, как роса на солнце.

– Какое прекрасное утро, не правда ли, мистер Кук? – поздоровался отец Макинтайр.

Почтальон высунул голову из-под брезента повозки. Шея у него была тощая, а кожа на лице – темная, как дубленая воловья шкура.

– Доброе утро, отче. Вы подошли по камням так, что я и не услышал. – Он взял пачку писем, перевязанных бечевкой, и протянул священнику. – Видел ваше объявление в газете. – Он поковырял пальцем в ухе и внимательно осмотрел ноготь. – Много народу откликнулось?

– Нет, немного, – мрачно ответил отец Макинтайр. – Но на этой неделе сюда приедут две семьи, чтобы познакомиться с детьми.

– Так это же хорошо, разве не так, отче? В смысле, хорошо, что детей усыновят, верно?

«Конечно, хорошо», – про себя ответил отец Макинтайр. Точно так же, как хороши океан и скалы, только от всего этого у него голова шла кругом.

– Да, – слабо улыбнулся он. – Это действительно хорошо.

Послышались чьи-то шаги.

– Что, пришел ответ? – спросил запыхавшийся Джеймс.

Почтальон уперся руками в бока и ухмыльнулся:

– Ждешь чего-то, сынок?

Отец Макинтайр похлопал Джеймса по плечу:

– Он ждет письма из Ирландии. Но я говорил, чтобы он особенно не тешил себя надеждами.

– Да вы что?! Тогда сегодня у тебя счастливый день, мой мальчик! – Мистер Кук даже хлопнул в ладоши. – Я видел там одно. Из Лимерика, по-моему.

Внутри у отца Макинтайра все снова оборвалось. Он сунул письма под мышку и зажал покрепче.

– Доброго дня, красавица, – сказал мистер Кук при виде присоединившейся к ним молчаливой девочки и учтиво коснулся края шляпы, а затем вновь переключил внимание на священника. – А теперь я, пожалуй, поеду. Увидимся через несколько недель, отче.

– Откройте его, отче, ну пожалуйста! – попросил Джеймс. Он держал Леонору за руку и нервно сжимал ей пальцы.

Тяжело вздохнув, отец Макинтайр развязал пачку и принялся перебирать письма, пока не нашел тонкий голубой конверт с ирландской маркой, испачканный и примятый. Вскрыв его, он вынул почтовую открытку. А прочтя то, что было на ней написано, – побледнел. Он перечитал еще раз, скользя глазами по строчкам, и стиснул зубы так, что больно отдалось в ушах.

Джеймс внимательно следил за каждым его движением:

– Что они пишут?

Отец Макинтайр прикрыл глаза:

– Мне очень жаль, сын мой…

– Что? – Мальчик часто заморгал и еще сильнее сжал руку Леоноры. – Что там написано?

– Таких там нет, Джеймс. – Священник не мог смотреть мальчику в глаза. – Мне жаль.

– Но п-п-письмо… – запинаясь протянул Джеймс. – Оно же… они… они же послали его.

– Это письмо от моего знакомого пастора, и он не из Лимерика. – Отец Макинтайр шумно выдохнул, и глаза его беспокойно забегали. – О’Коннелов там нет. Все они либо переехали, либо… умерли. Мне очень жаль, сын мой.

Джеймс выпустил руку Леоноры.

– Джеймс…

Отец Макинтайр потянулся к нему, но мальчик отскочил в сторону и, развернувшись, побежал по тропинке, разбрасывая гравий. Опустив голову и весь сжавшись, он мчался, ничего не видя перед собой, как бык со шпагой тореадора в шее.

Глядя вслед убегающему мальчику, отец Макинтайр ощущал собственную шпагу, пронзившую ему сердце, и чувствовал на себе взгляд Леоноры. Глаза ее были полны горя.

– Со временем он забудет об этом, Леонора. – Его голос, холодный, как ледяная вода, звучал пусто и отрешенно. – Ему просто нужно на это время.

Леонора отошла от него и направилась в сторону скал.

– Оставь его одного, Леонора, – попросил отец Макинтайр, – дай ему свободу.

Но она уже ушла.

После их ухода на отца Макинтайра нахлынуло чувство глубокого одиночества. Он не должен был писать этого письма, и теперь его терзали жестокие угрызения совести. Не торопясь, ступая аккуратно и размеренно, священник пошел по белой гальке дорожки, пока не достиг черты, пересечь которую у него не хватало духу. Отсюда, с места, где по пути от церкви становится видна дразнящая полоска моря над неровным краем скал, он увидел на обрыве Джеймса. Мальчик сидел, обхватив колени руками, а за спиной у него стояла Леонора.

Джеймс повернулся, что-то сказал, перекрикивая шум прибоя, и оттолкнул ее. Но девочка не сдвинулась с места. Джеймс наклонился в ее сторону и снова крикнул – лицо его было красным от злости и слез. Но она стояла неподвижно, безвольно свесив руки. В отчаянии Джеймс несколько раз ударил о землю кулаком, снова повернулся к морю и уткнулся лицом в колени.

И только теперь Леонора пошевелилась, подошла к нему и опустилась на землю. Тоненькие ручки обняли мальчика. Джеймс попытался увернуться, но она держала крепко, руки ее стали железными – так мать удерживает свое дитя. Этот бездомный ребенок поддержал его, снял с них бремя и понес его дальше на своих худеньких плечиках. И у этих скал, где море денно и нощно бьет в берег, превращая песчаник в песок, между горем этих детей не было разницы – оно было у них одно на двоих.

К горлу отца Макинтайра подкатил тугой комок, и он с силой вдохнул, чтобы сдержать слезы. Эта девочка утешила Джеймса, а он этого сделать не смог. Он принес Джеймсу страдания, а она отдала ему тепло. Ком в горле уменьшился, но выражение лица со стиснутыми зубами стало жестким. Утешать легко, а вот чтобы причинить ребенку боль ради его собственного блага, ради его будущего – для этого требовалась сила.

Отец Макинтайр шагал по дорожке, уходя все дальше от этого олицетворения нежности, теплоты и детской невинности. Понурив голову, он вошел в церковь и захлопнул за собой дверь кабинета. Он уронил на стол пачку пришедших издалека потрепанных писем, и они рассыпались из-под ослабленной бечевки. Перед глазами у него возникло лицо мальчика с застывшим выражением неприкрытого кричащего горя. Он закрыл лицо ладонями и потер глаза, чтобы прогнать этот образ. Он не должен был посылать этого письма. Так он мог бы уберечь ребенка от боли. Ничего, Джеймса излечит время, напомнил он себе. Возможно, когда-нибудь потом он еще скажет за это «спасибо».

Отец Макинтайр сидел, откинувшись на спинку стула и покачиваясь. Внезапно он остановился и схватил открытое письмо. Он еще раз перечитал его, на этот раз уже внимательно, и раздражение переросло в злость. Он злился на себя, что написал туда. Но еще больше злился на то, что ему ответили. Злился, что они были живы и хотели забрать Джеймса.

В нем кипело раздражение. Какой-то ирландский фермер хочет забрать Джеймса. Его Джеймса. У них с ним одна фамилия, и поэтому он хочет взять его к себе. Для чего? Чтобы выращивать картошку и гонять запряженного в тележку осла? Чтобы выдернуть его из школы, чтобы выбить из него все мозги? Это не жизнь для мальчика – только не для Джеймса. Не для его Джеймса. Одна фамилия или не одна, есть родство по крови или нет, место этого ребенка здесь.

Письмо было отослано более трех месяцев назад. Глаза отца Макинтайра остановились на последней строчке. Он перечитывал ее снова и снова, и кровь стыла в жилах: они откладывали деньги, чтобы приехать в Австралию.

Отец Макинтайр взял письмо, сложил его за уголки и, разорвав в мелкие клочья, бросил в мусорную корзину.

– Только через мой труп.

Глава 18

На рубеже веков Перт не мог конкурировать со своими прекрасными собратьями на континенте, однако для Гана это был самый большой город в мире. Оставив за спиной буш и минуя первые дома окраины, которые становились чем дальше, тем больше, встречались чаще и располагались ближе друг к другу, он въезжал в город, как человек, идущий навстречу урагану, – ссутулившись и прикрывая глаза рукой.

Практически мгновенно легкие экипажи, груженые подводы и огромные дилижансы компании «Кобб и Ко» заглушили цокот копыт его лошадей и поскрипывание шаткой повозки. Быстрый ритм жизни города надвигался со всех сторон, атакуя органы чувств Гана, так что очень скоро у него перед глазами все начало размываться и плыть. Он туго натянул намотанные на руки поводья, стараясь удержать лошадей, паниковавших при виде трамваев, звонки которых напоминали гогот гусей, и автомобилей, проезжавших совсем близко и окутывающих бедных животных облаками выхлопных газов.

Ган снял шляпу и вытер вспотевшее лицо, после чего поехал дальше и наконец нашел отель «Дейтон», громадный, как корабль, с вереницей экипажей у входа, где и занял место в конце очереди.

От золоченых дверей гостиницы, тревожно дуя в свисток, к нему тут же подбежал человек, одетый в темно-серый фрак и высокий цилиндр.

– Убирайся отсюда! – закричал он. – Куда ты приперся на своей колымаге!

Ган скорчил такую гримасу, что краснолицый снова поднес свисток к губам.

– Я приехал забрать своего пассажира! – крикнул Ган.

Тот насмешливо фыркнул:

– Наши гости не ездят на таких штуках, как у тебя. А теперь проваливай! У меня нет времени играть в твои игры. И немедленно убери отсюда эту чертову развалюху!

– Без своего пассажира я не уеду, – упрямо заявил Ган. – Пойди лучше поищи его. Он американец, фамилия у него Файерфилд.

– Файерфилд, говоришь? – Он принялся свистеть в свисток и делал это до тех пор, пока торопливо, словно домашняя собачка, не примчался вспотевший мальчик-посыльный. – Пойди узнай, не ожидает ли мистер Файерфилд кого-нибудь. – Потом он повернулся к Гану и ткнул пальцем в его сторону. – Пять минут, и я вызываю полицию.

Но еще до истечения выделенного Гану времени из широких дверей гостиницы неспешно вышел мужчина в белом костюме, в белой шляпе, с аккуратно подстриженной седой бородой и взглянул на свои карманные часы. Под руку мужчину держала худощавая женщина, которая была выше его на целую голову. Человек со свистком поклонился этой паре и подался чуть вперед, чтобы выслушать, что скажет ему солидный постоялец, после чего с видом неприкрытого удивления указал в сторону Гана и снова бешено засвистел в свой свисток.

– Господи, опять он за свое, – недовольно проворчал Ган.

Остальные экипажи сдвинулись с места и выстроились буквой U в конце очереди.

Не успел Ган спуститься на землю, как чемоданы уже были погружены в его повозку. Высокая женщина была одета в шелковое синее платье с отделкой в более темных тонах такого же синего цвета. Она казалась чопорной, строгой и выглядела, вероятно, старше своего возраста. Ее рука в белой перчатке прижалась к губам – она даже не пыталась скрыть своего недовольства и, взглянув на мужа, отпустила его руку.

– Сейчас, сейчас, – сказал мистер Файерфилд, чтобы успокоить ее.

– Не нужно мне никаких «сейчас-сейчас»! Где твоя карета? – Не дожидаясь ответа, она похлопала по плечу человека со свистком. – Где его карета, я спрашиваю? Я думала, у руководства вашей гостиницы достаточно здравого смысла, чтобы не пускать к себе разных бродяг.

Тот инстинктивно потянулся к своему свистку, и она раздраженно шлепнула его по руке:

– Я хочу получить ответ, а не слушать дурацкий свист этой вашей игрушки!

– Элеонора, прошу тебя, – мягко сказал мистер Файерфилд, беря ее за руку. – Мы уже обсуждали это. Они никогда не предложат нормальной цены, если увидят, что я приехал в одном из этих экипажей. К тому же поездка будет недолгой. – Он вопросительно приподнял брови и обратился к Гану: – Так ведь, сэр?

Ган откашлялся:

– К вечеру будем на месте.

Мужчина благодарно подмигнул ему и обернулся к жене:

– Вот видишь, дорогая.

Губы ее скривились:

– Мне это не нравится. Мне это совершенно не нравится, Оуэн. – Она уставилась на Гана и с гримасой явной антипатии заговорила так, будто у него не было не одного уха, а обоих. – Ты даже не знаешь этого… этого человека. Он может обобрать тебя до нитки и бросить на обочине дороги. Что ты тогда станешь делать? Ради бога, Оуэн! У меня сейчас будет нервный припадок! – Ее американский акцент, грубый и жесткий, звучал отчетливо, как у мужчины.

– Я позвоню тебе с железнодорожной станции, хорошо?

Она вызывающе задрала подбородок.

– И носи там шляпу, ладно? Не хочу, чтобы меня видели с мужем, обгоревшим и красным как рак.

– Разумеется, дорогая.

Она притопнула ногой:

– Так ты позвонишь мне с железнодорожной станции?

– Да, дорогая.

– Четыре недели? И ни дня больше?

– Ни секундой больше.

Мистер Файерфилд вытянул шею и поцеловал жену в щеку:

– До свидания, дорогая.

Человек со свистком подал ему руку и помог подняться на козлы. Уголком рта мистер Файерфилд шепнул:

– Поезжайте.

Ган дернул поводья, и американец, шутливо охнув от неожиданного рывка, послал жене воздушный поцелуй:

– Я люблю тебя, дорогая! Буду звонить с каждой остановки.

Ган обернулся и успел заметить, как миссис Файерфилд поправила кружевной воротничок и опасливо оглядела улицу: не видел ли ее кто-нибудь рядом с этим старым рыдваном и кучером-калекой?

Ган, не обращая внимания на пассажира, гнал лошадей по удушливым улицам. По лбу его струился пот: мимо них сновали железные машины, изрыгающие дым, из-под колес шарахались люди и домашние животные… Он был словно в шорах и так сконцентрировался, что мог видеть только то, что находилось строго перед ним. Приближались городские окраины, дома редели, открывая больше просветов неба между зданиями, которые постепенно становились все ниже.

Двое мужчин в полном молчании ехали по узким дорогам из города в сельскую местность. На просторе, где стало меньше чуждых звуков, барабанные перепонки Гана начали расслабляться. Повозка поднялась на невысокий холм, и после этого стало казаться, что город остался в миллионе миль позади. Ган наконец позволил себе дышать полной грудью. Расслабившись, он поправил шляпу, сдвинув ее на макушку.

– Не любите город, верно? – спросил пассажир.

Ган вздрогнул от неожиданности и поднял глаза. Мистер Файерфилд сидел очень прямо и наблюдал за ним. Спина его не касалась сиденья, а руки спокойно лежали на коленях. Он рассмеялся:

– У вас, приятель, плечи все время были подняты под самые уши.

– Просто не привык.

Мистер Файерфилд сладко потянулся на солнце, словно ленивый кот. Расстегнув пиджак, он бросил его на спальное место под тентом, со вздохом отцепил жесткий целлулоидный воротничок, бросил его на дорогу и потер шею. Нащупав массивные запонки с ониксом, он расстегнул их и спрятал в карман. Затем завернул рукава рубашки и вынул кисет и стопку папиросной бумаги. Насыпав щепотку табака на небольшой листок, он туго скрутил его и, лизнув край языком, запечатал.

– Курите? – предложил он Гану, но тот покачал головой.

– Ваша жена права. Солнце поджарит вас до хрустящей корочки. – Ган неодобрительно оглядел белую кожу на его руках.

– С этим я справлюсь, – добродушно отозвался мистер Файерфилд. – Я и курить не должен бы. Она говорит, что после этого от меня пахнет, как из дымохода. – Он чиркнул серной головкой на кончике расщепленной лучины и поднес голубое пламя к скрученному кончику сигареты. – И поэтому я планирую курить во время нашего путешествия не переставая.

– Это правильно. По-мужски, – отозвался Ган.

– Вы рассуждаете как закоренелый холостяк, мистер…

– Ган.

– Ган, да? Вы из Турции?

– Нет. Когда-то был погонщиком верблюдов, как афганцы.

Мистер Файерфилд понимающе кивнул и продолжил:

– Конечно, моя жена права относительно очень многих вещей. Но мужчине иногда не хочется поступать правильно. Хочется делать все наоборот, хочется вести себя как сопливый подросток. Глупо, разумеется, по-детски, я знаю, но ничего не могу с собой поделать. И поэтому в конце дня получаю свой нагоняй и поцелуй в лоб.

Вялость и немощность голоса он оставил в Перте – теперь его манера говорить была легкой и свободной, даже твердой. Между затяжками мистер Файерфилд непринужденно улыбался.

– Вы никогда не бывали в Америке, Ган? – спросил он.

– Нет. Даже за пределы Австралии не выезжал.

– Что ж, я несколько раз объехал вокруг света и вот что могу вам сказать, Ган: Австралия и Америка похожи так, как только могут быть похожи две страны.

Ган попытался представить себе такое сравнение.

– Нет, правда, – продолжал развивать свою мысль мистер Файерфилд. – Обе страны очень молоды, они младенцы в этом мире, можно сказать, наполовину сестры. У нас общая мать – Англия, но сама она сильно сдала, поэтому пригласила в качестве отцов для остального населения мужчин из Европы, пока мы как нация не превратились в кипящий котел, в котором уже непонятно, у кого чья кровь. За исключением туземцев, разумеется.

Гана завораживали его акцент и плавная речь. Возможно, все объяснялось тем, что он три дня провел без компании, но ему нравилось то, как этот человек говорит, нравилась пестрая смесь его слов, их непривычные сочетания.

– Австралия и Америка огромны, – продолжал мистер Файерфилд, обращаясь к невидимой аудитории. – Наши города и лучшие угодья располагаются на востоке и западе, а посередине – поля пшеницы и пустыни. У нас и у вас лучшие в мире стада крупного рогатого скота и самые крутые парни, которые эти стада пасут. Между нашими ковбоями и вашими гуртовщиками нет разницы: это жесткие, загоревшие на солнце парни, которые ловко и скоро управляются как с кнутом, так и со шлюхой в постели. Это настоящие мужчины, сделавшие мужскую дружбу своей религией. По сравнению с ними я – нежная барышня. – Мистер Файерфилд осекся и повернулся к Гану. – Послушайте, мистер Ган, я еще не прожужжал вам уши своей болтовней? Вы скажите, если что, и я сразу умолкну. – Они помолчали немного, после чего он продолжил, на этот раз уже не с таким жаром: – Как приятно находиться в стране, где говорят по-английски! – Мистер Файерфилд обернулся к Гану. – А знаете, что делает наш говор таким непохожим? Австралийцы говорят так, будто спрашивают, а американцы – будто дают ответ. – Он громко рассмеялся. – Да, сэр, американцы дают ответ на любой вопрос. – Мистер Файерфилд поставил ноги в блестящих туфлях из тонкой кожи на подножку. – Вы ведь обо мне раньше не слышали, верно?

Ган отрицательно покачал головой.

– Вас это, наверное, удивит, но большинство людей слышали. Видите ли, Ган, я очень богатый человек, – без всякой манерности сообщил он. – Хотя к богатству никогда не стремился. Я учился на геолога. Мне безумно нравились разные камни и почвы, жилы минералов и давление внутри земли, которое может сжимать породу в алмазы или размягчать в нефть. Похоже, у меня был нюх на нужные места. Не успел я опомниться, как у меня уже был медный рудник в Юте, угольная шахта в Пенсильвании и серебряный прииск в Неваде. А теперь у меня шахты по всему миру. Это объясняет, почему я сейчас здесь, – заметил мистер Файерфилд. – Собираюсь расширить свой бизнес в Австралии. Я наблюдал за вашей золотой лихорадкой и трезво ее оценил. Я видел не так давно, как похожее происходило у нас в Калифорнии, и знаю, к чему это приведет.

– Боюсь, вы опоздали, – заметил Ган. – Весь буш уже и так разрывается от горнодобывающих компаний. Тут не может остаться много золота.

Американец согласно закивал:

– Вот именно, мой друг. Но я не хочу золота. Все эти люди со своими кирками – слепцы, которые, кроме золота, ничего не видят. Пусть они его и ищут. А мне нужен никель и железная руда – вещи, которые не так блестят, но в которых мир нуждается в гораздо большей степени, чем в золоте. – Мистер Файерфилд повернулся и испытующе посмотрел на Гана. – А что за человек ваш управляющий, мистер Мэтьюз?

Ган закатил глаза:

– Тот еще ублюдок.

– В каком смысле?

– Ленивый очень. Плохой человек. – Выражение лица его вдруг стало лукавым. – Но его в этом винить нельзя.

Американец в ожидании продолжения подался вперед:

– Расскажите, расскажите!

– Ну, у мистера Мэтьюза большой дом недалеко от копей, и его жена постоянно рассказывает, что у нее что-то сломалось: водопровод, дверные петли, водосточная труба… Поэтому мистер Мэтьюз берет одного рабочего из забоя и посылает в свой дом.

Американец озадаченно почесал затылок:

– А этот парень не может сам все отремонтировать?

– Понимаете, ничего там чинить особо и не нужно. – Ган хитро подмигнул. – Просто миссис Мэтьюз таким образом получает свое обслуживание – если вы понимаете, о чем я.

– Вы смеетесь надо мной!

– Да пропади я пропадом, если это не так! Каждый парень, которого посылали в дом, возвращался оттуда вприпрыжку с такой рожей, будто ему медом намазано. Причем она непереборчива. Однажды Мэтьюз послал к ней одноглазого Эрла. Так когда тот вернулся, его единственный глаз сиял так, что мы уже думали, из-под рубца на месте второго прорежется новый глаз!

– Хорошая история, мой друг. – Мистер Файерфилд закрыл рот, прищелкнул языком и с озорным видом приподнял брови. – Очень хорошая история!

Некоторое время они сидели молча, погруженные каждый в свои мысли.

– Не возражаете, если я спрошу вас кое о чем? – Ган почесал обрубок отсутствующего уха. – Зачем вы привезли с собой жену? Ей тут будет одиноко.

– Она направляется в сиротский приют на побережье у Джералдтона. – Выражение лица мистера Файерфилда стало мягче, а голос тише. – Мы собираемся взять маленькую девочку.

Глава 19

Элеонора Файерфилд приехала в сиротский приют в сопровождении рослых мужчин с аккуратно подстриженными усами и стоячими воротничками. Адвокаты обступили ее треугольником в своих темно-серых костюмах, однако эта женщина, высокая и худая, в изумрудно-зеленом платье, закрытом от лодыжек до горла и с белым кружевным воротничком под подбородком, возвышалась между ними так, что сразу становилось понятно, кто тут главный.

– Миссис Файерфилд… – приветствовал отец Макинтайр, когда она отделилась от общей группы. – Добро пожаловать!

Она протянула руку, слегка согнув ее в запястье. Оглядывая священника, она отметила складки на помятой сутане и однодневную щетину на подбородке.

– Отец Макинтайр… – поздоровалась она. – А это мистер Ньютон, эсквайр.

Мужчины пожали друг другу руки, но миссис Файерфилд так и не удосужилась представить еще двух юристов, которые стояли, вцепившись в одинаковые портфели из черной кожи с блестящими застежками.

Хозяин сделал широкий приглашающий жест:

– Прошу вас.

По росту Элеонора Фаейрфилд не уступала отцу Макинтайру. Хотя это была женщина средних лет, в ее плотно сжатых губах чувствовалось что-то старческое, и если бы не выражение лица, ее даже можно было бы назвать привлекательной. Лоб миссис Файерфилд пересекала жесткая складка, расходившаяся на переносице и спускавшаяся к уголкам скорбно изогнутых губ, что лишало ее даже намека на привлекательность.

– В какой части Америки вы живете? – спросил отец Макинтайр, стараясь любезностью скрасить впечатление, производимое его неопрятным внешним видом.

– Пенсильвания. Питтсбург.

– О, я слышал об этом месте. – Он с трудом улыбнулся и подвинул два деревянных стула к двум кожаным, уже стоявшим напротив его письменного стола. – Итак, насколько я понимаю, вы хотели бы усыновить одного из наших воспитанников. Девочку, если не ошибаюсь. У вас есть какие-то предпочтения относительно возраста ребенка? – Его слова лились сами собой, автоматически.

– Я хочу познакомиться с Леонорой.

– С Леонорой? – растерянно заморгав, переспросил отец Макинтайр.

– Мы искали ребенка для усыновления по всему западному побережью и считаем, что она подходит нам лучше всего.

– Но почему?

– Это неважно, – сказала миссис Файерфилд, взмахнув рукой. – Она умная?

Тон ее заставил священника напрячься:

– Да. Очень умная.

– Хорошенькая?

– Да.

– Вот и хорошо. – Миссис Файерфилд заметно расслабилась. – Я хотела бы увидеть ее прямо сейчас.

Отец Макинтайр откашлялся:

– Должен сказать, что на Леонору уже поступил запрос на удочерение, который ожидает решения.

– Почему я об этом не знаю? – сердито заявила она, взглянув на мистера Ньютона.

Тот вздрогнул и в свою очередь бросил грозный взгляд в сторону своих помощников. Миссис Файерфилд закатила глаза и обернулась к священнику:

– Это не имеет значения. Я все равно хочу познакомиться с ней.

Отец Макинтайр послушно встал и пошел в класс сестры Луизы, поймав себя на мысли, что похож сейчас на дрессированную собачку. Он открыл дверь, прервав урок, кивнул монахине и обратился к девочке в заднем ряду:

– Леонора, пройди, пожалуйста, со мной.

Она поднялась с места и взяла отца Макинтайра за руку. Дети не отрываясь следили за ними.

Вернувшись в кабинет, священник осторожно представил ее:

– Леонора, это миссис Файерфилд. Ей хочется познакомиться с тобой.

Элеонора Файерфилд, вскинув подбородок над кружевным воротничком, оглядела девочку с головы до ног.

– Повернись, пожалуйста!

Леонора медленно покрутилась перед ней.

– Она хорошенькая, – оценила ее женщина: это было утверждение, а не комплимент. – Сколько тебе лет?

Девочка молчала, и миссис Файерфилд раздраженно склонила голову к плечу:

– Я спросила, сколько тебе лет.

– Ей восемь. – Отец Макинтайр мягко улыбнулся девочке. – Он очень застенчива, миссис Макинтайр. И говорит крайне редко.

– Что ж, думаю, в конечном счете это можно отнести к ее достоинствам. Сдержанность лучше болтовни без умолку. – Она снова оглядела девочку. – Ну хорошо. Можешь идти. – Она пренебрежительно взмахнула рукой. – Я увидела достаточно.

Леонора посмотрела на священника.

– Спасибо, Леонора, – сказал он. – Можешь возвращаться в класс.

Когда дверь закрылась и шаги ребенка затихли в конце коридора, миссис Файерфилд решительно скрестила руки на груди.

– Я ее беру.

Отцу Макинтайру эта женщина не нравилась.

– Я уже сказал вам, миссис Файерфилд… – Он выдержал паузу. – Леонора недоступна для удочерения.

Глаза ее грозно блеснули:

– Вы не сказали, что она недоступна, отец Макинтайр. Вы сказали, что запрос на нее ожидает решения. Следите за своими словами, сэр, – предупредила она.

– С моей точки зрения, – сдержанно ответил он, – эти слова именно это и означают.

– Контракт на ее удочерение подписан?

– Да.

– Сколько они заплатили?

Смысл вопроса не сразу дошел до отца Макинтайра.

– Хорошая семья для нашего ребенка и так уже является достаточной платой…

– Уф! – Миссис Файерфилд впервые за все время улыбнулась. – Тогда она вполне доступна. – Она постучала пальцем по своей сумочке. – А я заплачу вам за нее двадцать пять тысяч долларов.

Отец Макинтайр застыл на месте. В глазах его было выражение растерянности.

Она снова улыбнулась:

– Это немалые деньги, отец Макинтайр, не так ли? Церковь предложит своему служителю, принесшему такую сумму, серьезное повышение. Или вы так не считаете?

Его шею больно сдавливал жесткий стоячий воротничок.

– Личные амбиции меня не интересуют.

– Ну разумеется! – Миссис Файерфилд, переглянувшись со своими адвокатами, рассмеялась. – Никто из людей Господа не думает о себе.

Лицо его стало суровым:

– Можете думать все, что хотите, но единственный мой интерес – это дети.

Элеонора Файерфилд кивнула, и уголки ее губ скривились:

– Тогда, полагаю, вам интересно будет узнать, что очень скоро вы можете остаться без работы. Епископ Ридли собирается прикрыть этот сиротский приют.

Наступило тяжелое молчание. Все глаза были устремлены на священника.

Отец Макинтайр почувствовал, как холодеют ноги. Дыхание его замерло, как и тело, только веки подрагивали.

При виде того, как побледнел священник, блеск в глазах миссис Файерфилд усилился:

– Вы, отец Макинтайр, либо завели себе высокопоставленных врагов, либо мало сделали для того, чтобы ублажить свое начальство. – Она нежно поглаживала перламутровые пуговицы на сумочке, словно это была кошка. – Уверена, двадцать пять тысяч долларов смогут убедить епископа в том, что ваш приют стоит сохранить.

– Приют построен из камня и раствора, – негромко ответил отец Макинтайр. – И по воле Господа нашего может быть обращен в прах. – Взгляд его стал холодным, и сквозь стиснутые зубы он продолжил: – Ребенок стоит того, чтобы его спасти. Леонора стоит этого. И ваши деньги, миссис Файерфилд, здесь неуместны. Счастье Леоноры не продается.

– Ах, какие благочестивые речи! Я весьма растрогана, отец Макинтайр. – Гортанные нотки исчезли из ее голоса, и она театрально промокнула воображаемую слезу на щеке. – А как же насчет всех остальных детей здесь? Ведь их счастье и безопасность тоже чего-то стоят. – Брови ее поползли вверх, на лице появилось издевательское выражение. – Или, возможно… вы питаете особые чувства к прекрасной маленькой Леоноре?

Губы отца Макинтайра побелели:

– Да как вы смеете…

– Я, разумеется, имела в виду исключительно ваши лучшие побуждения, – перебила его миссис Файерфилд и в подтверждение своих слов небрежно махнула рукой. Склонив голову набок, она спокойно изучала его. – Верите или не верите, отче, но мы с вами оба хотим для Леоноры одного и того же, даже если средства наши и отличаются. Я могу обеспечить ей жизнь, о которой большинство детей может только мечтать. Она будет богата. Получит самое лучшее образование. Она увидит мир и получит в наследство очень уважаемое имя. – Миссис Файерфилд сделала паузу. – Вы еще будете благодарить меня, отче. Ведь вам известна судьба, которая ожидает сирот, в особенности девочек вроде Леоноры. – На короткий миг на ее лице показался проблеск доброты, но его тут же сменило выражение нетерпения, в котором не было места сочувствию. – Давайте на секундочку допустим, что вы – по воле Господа или из слепого упрямства – откажете нам в праве удочерить Леонору. Вы сможете окружить ее своим неусыпным вниманием, однако в приюте есть ограничение по возрасту – шестнадцать лет. И что дальше? Вариантов у нее будет два: выйти замуж за какого-нибудь мерзавца без будущего или работать за стойкой в убогом питейном заведении.

– Вы забыли о супружеской паре, которая хочет ее удочерить, – напомнил он.

– А вы забыли о том, что люди, приезжающие сюда, бедны. Ее заставят работать. И это сулит ребенку тяжелую жизнь.

В кабинете повисла тишина. Жестокие слова относительно будущего Леоноры звенели у отца Макинтайра в голове. По виску его скатилась капля пота. Стрелки на циферблате судьбы девочки сдвинулись, и он сейчас мог завести весь механизм.

Элеонора Файерфилд кивнула, как будто уже получила ответ на повисший в воздухе вопрос, расслабилась и смягчила тон:

– Контракт относительно удочерения Леоноры – не проблема. Мистер Ньютон найдет в нем прорехи, и у вас не будет никаких юридических обязательств, даже если эта пара захочет что-то оспорить, – если у них, конечно, найдутся деньги, чтобы доказывать это в суде. На самом деле это не играет абсолютно никакой роли. Скажите им все, что посчитаете нужным. Это меня не касается. – Произнеся это, она небрежно отмахнулась, словно отгоняя дурной запах. – Мои юристы составят новый контракт, и вы – вместе с епископом! – подпишете его. В течение следующего месяца я буду жить к северу от Джералдтона. Вы сможете приехать туда, чтобы подписать бумаги. К тому времени все записи об этом ребенке должны быть уничтожены, чтобы не осталось никаких копий. Это ясно? – Ответа она ждать не стала. – Я пришлю гувернантку, которая будет заниматься с ней до нашего отъезда. У Леоноры будет два месяца на то, чтобы устранить свой акцент и в совершенстве освоить наш говор. Она будет изучать соответствующий этикет и историю нашей семьи. Времени у нас не так много.

– А что, если она не сможет удовлетворить вашим требованиям? – едко спросил он.

– Что вы, отче, – проворковала миссис Файерфилд. – Неужели в вас так мало веры?

Глава 20

Лео не было за завтраком, она не приходила уже целую неделю. Джеймс каждые несколько секунд поглядывал то на пустой стул, то на широкие входные двери, откуда она должна была появиться, но она все не шла, и ее отсутствие уныло зависло в образовавшейся в его душе пустоте, словно обрывки старой, присыпанной пылью паутины. Он хорошо знал, где она находится: застряла в маленькой комнатке со своей сладкоречивой гувернанткой. Комнатка эта была просто переделанной кладовкой, только теперь в ней стояли стол и два стула, а швабры и метлы были сдвинуты в сторону.

Сейчас Джеймс разговаривал так же редко, как Леонора. Говорить было не о чем, и не было человека, который бы его слушал. Он больше не говорил об Ирландии и старался не думать о ней. Прежние рассуждения об изумрудной траве, настриженной шерсти и меловых скалах, о стадах овец и тепле вечерних костров казались ему глупой детской болтовней о чудесах и сундуках с сокровищами, а он был уже не ребенок.

Это была его жизнь. Он чувствовал ее однообразие – его как будто загнали в темный ящик. В голове его было пусто, хотя совсем недавно она была полна самых разных фантазий. Настолько полна, что почти не оставалось места для чего-то еще. А теперь все ушло, и от этой пустоты во рту появился кислый вкус, а сердце стучало, как стальной барабан.

Джеймс в последний раз взглянул на пустой стул, после чего отнес свою посуду в кухню. В столовую проскользнула невзрачная гувернантка, взяла у поварихи тарелку и села. Мальчик никогда прежде не видел, чтобы она ела вне учебной комнатки, и сердце его учащенно забилось. Он вышел и помчался мимо двух классов в конец коридора.

Джеймс распахнул дверь без стука. Леонора вскочила со стула и прижалась спиной к метлам в углу.

– Прости, Лео. Я не хотел тебя напугать.

Он ждал, пока с лица ее исчезнет испуг, ждал улыбки, но она продолжала ошеломленно смотреть на него.

– Поторопись, Лео, пока эта леди завтракает. – Он открыл дверь шире. – Давай уйдем, пока она не вернулась.

Девочка стояла неподвижно с широко открытыми глазами. Джеймс подошел к ней:

– Не беспокойся, злиться она не будет. Мы быстро вернемся.

Леонора отступила и замотала головой.

– Да все будет хорошо. Обещаю.

Джеймс схватил девочку за руку. С губ ее сорвался слабый крик.

– Что случилось, Лео? – К его спине словно прикоснулись ледяные пальцы. – Что не так?

Она спрятала руки за спину. Он осторожно взял ее за правый локоть и потянул руку на себя. Леонора медленно разжала кулак.

Джеймсу потребовалась пара секунд, чтобы рассмотреть красные полосы на внутренней стороне ее ладони и пальцев. Сердце застучало тяжело и гулко, и он – еще осторожнее – потянулся за ее другой рукой. Здесь на костяшках пальцев был порез, а на ладони ссадины, как и на той руке.

Дикая злость, острая и холодная, заполнила его, когда он смотрел на эти израненные худенькие руки.

– Не нужно! – тихо попросила она.

Но он уже сорвался с места и, ослепленный яростью, помчался по коридору. Он искал не гувернантку, а направился туда, где в комнатке позади кабинета жил отец Макинтайр, и настойчиво постучал кулаком в деревянную дверь. Ответа не последовало. Джеймс постучал опять. Он услышал какой-то шорох за дверью, но ему снова не ответили. Тогда Джеймс надавил плечом, чтобы сорвать задвижку, но дверь легко подалась – она была не заперта.

Из спальни вышел отец Макинтайр; волосы его были примяты.

– Неужели необходимо так барабанить, Джеймс? – Он тяжело сел за письменный стол. – И почему ты не на занятиях?

Джеймс пропустил его вопрос мимо ушей:

– Почему вы не ответили, когда я стучал?

Отец Макинтайр принялся складывать лежавшие на столе бумаги в стопку:

– Я отдыхал.

– Только это вы и делаете! – вскипел Джеймс.

Отец Макинтайр бросил на него жесткий взгляд:

– Мне не нравится твой тон.

В приступе слепой ярости Джеймс так хлопнул ладонями по столу, что священник от неожиданности подскочил в кресле.

– Проснитесь! – крикнул мальчик.

Отец Макинтайр застыл на месте, потом медленно встал:

– Не смейте повышать на меня голос, юноша!

Джеймс с вызовом задрал подбородок, от злости практически ничего не видя перед собой, схватил лампу и с силой швырнул ее о стену. Стеклянный колпак разлетелся вдребезги, и густое масло залило пол.

– Как вы могли?! – Он часто и шумно втягивал воздух, содрогаясь от возмущения.

В голове отца Макинтайра царил такой же хаос, как на полу. Он молча смотрел на разбитую лампу, словно пытаясь разглядеть ответ в лужице масла.

– Я понятия не имею, о чем ты говоришь. – А затем потянулся к мальчику, как будто ему все стало ясно. – Прости меня, Джеймс. Прошу тебя, не нужно ненавидеть меня за это! – с кривой улыбкой произнес он. – Я всего лишь старался защитить тебя.

– Меня? – потрясенно вскричал Джеймс. – Ко мне это не имеет никакого отношения!

– Все это имеет к тебе самое непосредственное отношение, сын мой! Разве ты сам не видишь?

Непонимание продолжало расти. Слова его казались мальчику полной бессмыслицей.

– Я должен был подумать о твоем будущем, должен был защитить тебя. То письмо…

– Какое еще письмо? – Он лихорадочно замотал головой, отгоняя вопрос относительно себя. Отец Макинтайр говорил как ненормальный, и Джеймс с раздражением выкрикнул. – Вы должны были защитить ее, а не меня!

Отец Макинтайр закрыл рот, оборвав то, что уже готово было слететь с языка. Они встретились глазами, и его взгляд стал осмысленным.

– Расскажи, что ты имеешь в виду, Джеймс.

– Леонора… – с болью в голосе сказал тот. – Как вы могли допустить, чтобы ее били?

Сорвавшись с места, отец Макинтайр ринулся по коридору к бывшей кладовке, Джеймс старался не отставать от него. За стеной были слышны голоса. Отец Макинтайр распахнул двери с такой силой, что Леонора и гувернантка подскочили от неожиданности.

– Покажи мне свои руки! – приказал он.

Леонора от страха не могла пошевелиться.

Священник овладел собой и немного смягчил голос:

– Все хорошо, тебе ничего не будет. Пожалуйста, позволь мне взглянуть на твои руки.

Уставившись в пол, девочка подняла руки, все в порезах и ушибах. Отец Макинтайр осторожно взял их, как берут битое стекло. Верхняя губа его приподнялась, обнажив зубы, лицо стало красным.

– Убирайтесь отсюда немедленно! – приказал он.

– У меня н-не было в-выбора, – пробормотала гувернантка. – Леонора должна выучить очень много, времени крайне мало, а продвигается она мучительно медленно. Бывают дни, когда она вообще не говорит ни слова! – Она бросила на девочку укоризненный взгляд. – Миссис Файерфилд дала мне четкие инструкции.

– Вы уволены.

– Нанимала меня миссис Файерфилд, и только она может уволить. – Гувернантка старалась говорить авторитетно, но голос ее дрожал.

Отец Макинтайр отпустил руки Леоноры и повернулся к ней:

– Немедленно убирайтесь отсюда, мисс Эпплгейт, пока я не выгнал вас вот этим!

Он схватил стоявшую рядом со столом палку и взмахнул ею в опасной близости от ее лица.

Гувернантка побледнела как полотно, обеими руками прижала сумочку к животу и выскочила из комнаты. Громко цокая каблуками, она летела по коридору, как подхваченный порывом ветра мяч.

Казалось, отец Макинтайр забыл, что он здесь не один. Глаза его бегали по сторонам, он тяжело дышал и нервно постукивал палкой по ноге. Наконец он обернулся и, увидев мальчика, швырнул палку на пол.

– Джеймс, попроси сестру Луизу перебинтовать Леоноре руки.

– Я сам забинтую. – Голос Джеймса звучал твердо. Встав перед Леонорой, он загородил ее собой. – И сам позабочусь о ней.

Глава 21

– Я срочно еду в Нортгемптон.

Отец Макинтайр протолкался через собравшихся детей и прошел мимо сестры Маргарет. Он не паковал вещи, не брал с собой ни воды, ни пищи. Он даже не оседлал лошадь, а просто вскочил на нее, ударил каблуками в бока, и та понеслась, разбрасывая гравий из-под копыт.

Отец Макинтайр тонул в мутной воде, его затягивала трясина, с которой он не мог бороться, но сейчас пульсирующая ярость бросила в эту воду спасительную ветку, и он ухватился за нее обеими руками. Бурая кобыла пронеслась мимо церкви на дорогу вдоль скал. Голова сильно кружилась. Отец Макинтайр, закрыв глаза, отвернулся от бесконечной морской дали. Обхватив шею лошади, он держался за нее, как за последний уступ, и, несмотря на то что грива забивалась в нос и хлестала его по лицу, оставался в этой позе до тех пор, пока шум океанских волн не начал затихать.

Вспомнив о маленьких ручках Леоноры, покрасневших и опухших, он выпрямился и пришпорил лошадь. Полы его черной сутаны развевались на ветру, хлопая громко и решительно. Поводья сжимали стиснутые в кулаки руки – руки мужчины, не ребенка. Руки целые и гладкие, а не израненные и избитые. Он был не ребенком, а мужчиной, и задачей этого мужчины было защитить ребенка.

Ноги его, в течение нескольких часов сжимавшие круп лошади, стали тяжелыми, негнущимися и судорожно дрожали, как кожа коровы, пытающейся согнать овода. На мгновение решимость отца Макинтайра была поколеблена, но, входя в застеленный красными ковровыми дорожками холл отеля «Дакстон», он приказал себе представить руки Леоноры и, широким шагом поднимаясь через две ступеньки по лестнице, снова видел перед глазами ее сбитые в кровь пальцы. Чтобы оставаться сильным и решительным, ему нужна была злость. Тяжело дыша, он закрыл глаза, вспоминая детские раны, и три раза громко постучал в двойные сосновые двери люкса Файерфилдов.

– Вносите! – послышался голос Элеоноры Файерфилд.

Он постучал снова.

– Я же сказала, что можете вносить! – раздраженно бросила она, открывая дверь. Глаза ее округлились. – А-а, отец Макинтайр, какая неожиданность! А я думала, что это обслуживание номеров, принесли вещи после стирки. Проходите, прошу вас.

Роскошная гостиная была украшена восточными коврами и мебелью из полированного дуба. Половину стены занимало огромное зеркало в золоченой раме. Миссис Файерфилд опустилась в кресло с высокой спинкой, как королева на трон, и жестом указала на диван.

– Присаживайтесь, отец Макинтайр.

– Я постою, – холодно ответил он. – Я ненадолго.

– Ну хорошо. – Она с равнодушным видом осмотрела его. – Итак, чему обязана такой честью?

– Я приехал поговорить о Леоноре.

– Я так и думала. Однако я ждала вас позже. Ладно, неважно. Мои юристы только что закончили готовить бумаги, так что можете подписать контракт сегодня. Это избавит вас от необходимости еще раз приезжать сюда. – Она протянула руку к коричневому кожаному чемоданчику и положила его себе на колени.

– Никакого удочерения не будет. – Вырвавшиеся слова обожгли ему рот.

– Как это? – Элеонора Файерфилд изумленно приподняла брови и поджала губы. – И, собственно, почему?

Отец Макинтайр пытался держать себя в руках, но уши его горели, а нижняя губа предательски дрожала.

– Я не позволю избивать ребенка! – прорычал он.

Поднятые брови опустились, и легкомысленное выражение мгновенно слетело с ее лица.

– О чем вы говорите?

– Я видел ее окровавленные руки! – Зубы его стучали. – Я не потерплю жестокого обращения с детьми!

Элеонора Файерфилд откинулась на спинку кресла и задумчиво уставилась на стену гостиной. Когда она снова повернулась, ее лицо было серьезным.

– Я жесткая женщина, отец Макинтайр, но не жестокая. Миссис Эпплгейт била ее?

– Не играйте со мной в эти игры, миссис Файерфилд. Она сказала, что получила от вас четкие инструкции.

– Да, но только учить Леонору, отец Макинтайр! – возразила она. – Учить, а не бить.

Ее досада – зеркальное отражение его злости – обезоруживала. И он продолжил наседать на миссис Файерфилд:

– Я уволил ее.

– Прекрасно, – кивнула она. – Я найду ей замену.

Конфликт угасал, а ему нужны были огонь, злость:

– Полагаю, результат будет таким же, миссис Файерфилд. Вы слишком многого ждете от этой девочки.

После этих слов вся ее мягкость испарилась, в глазах появился прежний блеск.

– Могу вас заверить, отец Макинтайр, что не меньше вашего не хочу, чтобы ребенок страдал. – Она с вызовом подалась вперед. – Однако меня удивляет страстность, с которой вы относитесь к этому вопросу. «Пожалеешь розгу – испортишь ребенка». Не так ли сказано в Библии, отче? Я всегда считала, что церковь является твердой сторонницей телесных наказаний.

– Единственным результатом жестокого обращения являются страх и сломленный дух.

– Имейте в виду, что большинство людей считают иначе, – заметила миссис Файерфилд. – Должна сказать, вы произвели на меня сильное впечатление своей энергичностью и напористостью. Я не слишком доверяю священникам, поскольку считаю их довольно эгоистичными и оторванными от реальной жизни. – Она подняла руки и хлопнула в ладоши. – Хорошо, давайте начнем все сначала. – Она жестом пригласила его сесть. – Присядьте, пожалуйста, и позвольте предложить вам что-нибудь из напитков.

Внезапно ноги отца Макинтайра ослабели – то ли от долгого галопа, то ли от прошедшей уже злости. Сгорбившись, он тяжело дошел до дивана.

– Я бы выпил чаю.

Он уже не был уверен, где настоящий враг.

– Чаю? Ну нет! Давайте выпьем со мной. Выпьем по-настоящему и побеседуем.

Священник принял из ее рук стакан с темной жидкостью, не спрашивая, что это такое.

– Вы ни разу не спросили о моем муже, отец Макинтайр, – заметила миссис Файерфилд, тоже беря стакан и усаживаясь в кресло, лениво закинув ногу на ногу. – Вам не интересно узнать, хороший ли он человек? В конце концов, он ведь тоже удочеряет Леонору.

– Ладно, – бесцветным голосом сказал отец Макинтайр. – Хороший он человек?

– Хороший, – ответила она. – Хороший, умный и добрый. Добрее меня. Он вам понравился бы. На случай, если вам любопытно, он сейчас на приисках.

– Не любопытно.

Было приятно хоть немного уколоть ее. Отец Макинтайр откинулся назад. Его сознание и тело настороженно реагировали на каждое ее движение. Он пригубил напиток. Миссис Файерфилд улыбнулась, как будто его молчание забавляло ее.

– Итак, расскажите-ка мне, отче, вот что… – Она усмехнулась промелькнувшей в голове мысли и тоже сделала глоток. – Что же вы сказали той паре, которая хотела удочерить Леонору?

Он впился ногтями в колени:

– Я сказал, что она не хочет ехать к ним.

– Ух ты! – засмеялась миссис Файерфилд и подняла бокал, словно собираясь произнести тост. – Блестяще! Переложить всю вину на ребенка. Благородный выбор! Полагаю, лжец из вас, отец Макинтайр, неважный, хотя это, разумеется, может быть как добродетелью, так и проклятием. А теперь скажите мне: они вам поверили?

– Нет. – Он отпустил колено. – Не думаю. – Он вернулся к напитку. Через стеклянные стенки бокала он видел свои пальцы, опухшие и скрюченные, а через дно – очертания наблюдавшей за ним женщины. – А почему для вас так важно, чтобы это была именно Леонора?

Она дернула ногой, и край ее платья закачался в воздухе.

– Потому что она призрак.

– Я вас не понимаю.

– Она не оставляет отпечатков. У нее нет ни прошлого, ни биографии, ни имени. Если она завтра исчезнет, все будет так, будто ее никогда и не существовало. Бац! – Она щелкнула пальцами. – Никто и не заметит, что она пропала.

Выражение его лица стало каменным:

– Я замечу.

– Да, – с улыбкой подтвердила она. – И я уже приняла меры к тому, чтобы вы не смогли поделиться этой информацией ни с кем и никогда.

– А как же контракт? – насмешливо бросил он, едва не пролив свой напиток. – Имя, написанное чернилами, – это всего лишь чье-то слово. А слова человека со временем могут меняться. Даже если этот человек священник.

Она рассмеялась:

– Я же не идиотка, отец Макинтайр. Мои адвокаты имеют дело с самыми разными контрактами. И я прекрасно знаю, как мало все эти бумажки значат. Нет, мои гарантии гораздо серьезнее, уверяю вас.

Миссис Файерфилд уставилась в свой бокал, как будто искала в нем подходящие слова.

– У меня недавно умерла сестра.

– Мне очень жаль, – автоматически откликнулся отец Макинтайр.

– Нечего меня жалеть! – сердито огрызнулась она, бросив на него взгляд, полный затаенной боли. Потом взяла себя в руки и разгладила складки платья. – Как бы там ни было, умерла она в Сиднее, в психиатрической больнице. Повесилась. – Миссис Файерфилд произнесла это спокойно, но шея ее напряженно вытянулась. – И отправила ее туда я. Думала, что Сидней – это самое далекое цивилизованное место, какое только можно найти. И была права. – Неожиданно она улыбнулась и подняла бокал. – Я сочинила одну историю, отец Макинтайр, причем продумала ее весьма скрупулезно. Это история моей замечательной сестры, которая ведет экзотический образ жизни в Австралии. И я даже придумала для нее дочь. – Миссис Файерфилд поджала губы. – Я делаю не так много ошибок, но это была одна из них. Когда моя сестра умерла, всем вдруг захотелось узнать, что станет с ее ребенком. «Бедняжка! – причитали они. – Вы, конечно же, привезете ее домой? Ребенок должен воспитываться в семье!» – Поднеся напиток к губам, Элеонора Файерфилд залпом допила его и принялась крутить пустым бокалом в поднятой руке, словно подзывая официанта. – Вот почему я удочеряю Леонору, отец Макинтайр. Она станет моей потерянной племянницей, и единственной историей ее жизни будет та, которой ее научат.

Отец Макинтайр растерялся. Сначала он подумал, не шутит ли миссис Файерфилд, но жесткие складки на ее лице убедили его в том, что все сказанное – правда.

– Ах, – воскликнула она, – я шокировала вас! Теперь вы считаете меня бессердечной.

Она внимательно посмотрела на священника и потянулась за своей чековой книжкой.

– Я обещала вам двадцать пять тысяч долларов. Но чтобы вам лучше спалось по ночам, пусть это будет тридцать тысяч.

Упоминание о деньгах все испортило, он потерял самообладание. Плохо понимая, что делает, отец Макинтайр выхватил у нее ручку и швырнул на пол.

– Я не занимаюсь продажей детей!

Миссис Файерфилд встала перед священником, оказавшись примерно одного с ним роста.

– А вот здесь вы ошибаетесь, отец Макинтайр. Вы уже продали Леонору, как рабыню на аукционе, отдав ее тому, кто предложил более высокую цену.

– Да как вы смеете! – Он пытался подобрать какие-то возражения, но мысли путались. – Дети… – заикаясь, продолжил он. – Я только старался помочь…

Миссис Файерфилд оборвала его, сразив наповал ядом своих слов:

– Вы учите и готовите их, а потом продаете людям, которые слишком бедны, чтобы предоставить им должную помощь. – Она снова толкнула его в мутную воду. – Ваши намерения могут быть благородными и праведными, однако результат именно такой. – В довершение она вырвала у него из рук спасительную ветку. – Вы бросаете их на съедение волкам и удовлетворенно похлопываете себя по плечу, когда те терзают их! – Он ушел с головой под воду, и миссис Файерфилд удерживала его там.

Отец Макинтайр отступил назад. Ему было тесно в этой комнате, но он не мог вспомнить, где выход.

– За что? – в отчаянии воскликнул он. – Почему вы говорите мне такие вещи?

Она медленно двинулась на него.

– А потому, что под своими черными одеждами вы остаетесь человеком – плохим или хорошим, мне это, по большому счету, безразлично. Но когда вы надеваете это облачение, когда цепляете стоячий воротничок, вы становитесь чем-то большим, чем просто человеком, верно? Вы становитесь человеком Господним, драгоценным сыном Небес. Человеком счастливым и уважаемым. Какое лицемерие! Подумайте сами: голый вы такой же слабый и испорченный, как и все остальные. А одежды делают вас священником! – В нарочитой грубости ее тона угадывались шрамы от старых жизненных ран. – Терпеть не могу лицемерие и ненавижу священников!

Вода залила ему глаза и проникла в легкие, пульс постепенно затих, и он пошел ко дну. В своих мыслях отец Макинтайр в ярости выскочил из ее номера, но самом деле он вышел оттуда – медленно и как трус! – и дверь у него за спиной захлопнулась громко и презрительно.

Глава 22

Отец Макинтайр проспал первый колокол, а затем и второй. Солнце уже стояло высоко, когда колокол пробил в третий раз, но он лишь глубже зарылся головой в подушку – вставать не было ни малейшего желания. На встречу с диаконом Джонсоном он все равно опоздал.

Брюки его после сна помялись, но он не стал их переодевать, а просто поднял с пола сутану из тонкой жесткой ткани и продел руки в рукава. Затем принялся медленно застегивать длинный ряд пуговиц, пока пальцы его не натолкнулись на пустое место: две пуговицы отсутствовали. Он задумчиво разгладил прореху, рассеянно размышляя, как долго их тут нет и были ли они вообще.

В кабинете диакон Джонсон сидел за его письменным столом, водрузив на нос очки. Лицо его было хмурым, и на священника он даже не взглянул.

– Вы встречались с миссис Файерфилд?

– Да.

– Как справляется новая гувернантка?

– По крайней мере, она не бьет ребенка в кровь, – ответил он. – И это все, что меня заботит.

– Вам понятны условия контракта?

Диакон указал на стопку бумаг, толстую, как книга.

– Файерфилды очень щедро пожертвовали церкви тридцать тысяч.

Отец Макинтайр с отвращением кивнул.

Диакон Джонсон замолчал, шея его покрылась розовыми пятнами. Он придвинул контракт священнику. Подпись у епископа была наклонной и округлой, а у диакона – приземистой и неразборчивой. Отец Макинтайр обмакнул перо в чернильницу. На пустой строчке он нацарапал свое имя и отодвинул бумагу.

– Где ее дело?

– В первом ящике.

Отец Макинтайр не помогал диакону, просто наблюдал, как тот копается в его бумагах.

Джонсон, перебрав корешки, вынул серую папку, просмотрел несколько лежавших внутри страничек, закрыл ее и бросил в металлическую корзину для мусора. Потом зажег спичку из небольшой картонной коробочки и осторожно, словно запечатлевая поцелуй, поднес ее к бумаге, которая начала чернеть и скручиваться. Имя «Леонора» на обложке на миг выгнулось, но голубоватый огонь тут же поглотил его, превратив короткую биографию девочки в груду пепла.

Тело отца Макинтайра напряглось, зубы сжались.

– Немного театрально, вам не кажется?

От корзинки поднимался белый дым, но и тот в итоге рассеялся сам собой. Остался лишь запах гари. Отец Макинтайр вдруг вспомнил слова Элеоноры Файерфилд: «Как будто ее никогда и не существовало». Пуф – и нет больше!

Диакон Джонсон перевел взгляд с пепла на свои руки. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

– Колин, ситуация должна измениться. Эта страна требует наших ресурсов. Если мы хотим оказывать здесь влияние, настоящее духовное влияние, необходимы миссии и священники. Для вас не должно стать неожиданностью, что епископ планирует устроить на месте вашего приюта семинарию. – Диакон устало потер виски. – Деньги Файерфилдов будут использованы как раз на эти цели. Будут построены два новых здания, а приходские помещения увеличены. Мы также расширим дорогу отсюда до Джералдтона.

Воздух в комнате внезапно стал удушливым и сухим. В горле у отца Макинтайра запершило:

– А как же дети?

– Некоторые из них останутся здесь, других поместим куда-то еще.

Слова эти словно зависли… Отец Макинтайр никак не мог понять их, ни умом, ни сердцем.

– Зачем же оставлять кого-то из детей здесь? – с горечью спросил он. – Почему не вывезти всех? Почему не послать их таскать рыбацкие сети или закладывать динамит на рудниках?

– Это было одним из условий миссис Файерфилд. – Диакон вздохнул, и лицо его стало пунцовым. – До тех пор, пока анонимность Леоноры будет соблюдаться, приют в определенной степени продолжит свое существование.

Отец Макинтайр рассмеялся нездоровым сдавленным смехом, который вырвался сам собой и от которого на глазах его появились слезы.

– Блестяще. Просто блестяще!

От столь неожиданного веселья диакон Джонсон сжался – так реагируют на умалишенных.

– Она проворачивает вонзенный нож и при этом заставляет быть благодарным за то, что не ударила им в сердце. Блестяще! – Отец Макинтайр понял задумку своей противницы и теперь испытывал перед ней благоговейный страх, который и вызвал этот странный смех. – Видите ли, – продолжил он, – у нее не было гарантий, что я буду молчать насчет Леоноры. Она знала, что я подпишу контракт, знала, что мы можем уничтожить все ее физические следы, но все равно остается слишком много возможностей, что кто-то сболтнет лишнее. Так почему бы не обрезать этот язык? Вы понимаете? Ее блестящий ум напоминает раскаленные вилы, не правда ли? Если она пригрозит мне судьбами детей, одного этого будет достаточно, чтобы гарантировать мое молчание.

– Вы злоупотребляете анализом, Колин. А она всего лишь хочет, чтобы было как можно лучше и для церкви, и для ее новой дочери.

– Ее племянницы, – с кислой ухмылкой поправил его священник. – Ее дорогой надолго потерянной племянницы.

Дряблые щеки диакона Джонсона совсем обвисли.

– Вы неважно выглядите, Колин.

– Так и есть. – Выбившийся из сил и истощенный, отец Макинтайр встал, чтобы уйти. – Просто я неважно себя чувствую.

– Колин, – повысил голос диакон, – сядьте. Это еще не все.

Отец Макинтайр устало прислонился к двери, но затем развернулся и снова опустился на стул.

– Ну разумеется! Это еще не все, – с иронией бросил он.

Лицо диакона смягчилось, и щеки его, казалось, опустились еще ниже к подбородку.

– Вы знаете отца Бреннана? – спросил он.

– Нет. А что, должен?

– Это служитель римской католической церкви, один из пасторов монастыря Святой Розы. Он хороший человек и очень много делает для этих бедняг иммигрантов.

Отец Макинтайр рассеянно ждал, не понимая, к чему клонит диакон.

– К нему пришла супружеская пара, – продолжал Джонсон. – Они только что приехали из Ирландии. Они знают ваше имя. – Наступила короткая пауза. – Они сказали, что писали вам, но ответа так и не получили… Это насчет Джеймса.

Тело отца Макинтайра вдруг стало хрупким, как стекло: сейчас он мог бы рассыпаться от малейшего прикосновения.

Диакон осторожно продолжил:

– Их фамилия О’Рейли. А девичья фамилия супруги – О’Коннел. Как у Джеймса. – Диакон сложил руки перед собой и пошевелил большими пальцами. – Я знаю, как вы относитесь к этому мальчику.

Все вокруг него рушилось. Сердце разрывалось на куски. Отец Макинтайр не мог произнести ни звука: рот его открывался и закрывался, как у выброшенной на берег рыбы.

– Это его семья, Колин. – Каждая морщинка на лице диакона источала жалость. – И его место с ними.

– Вы не понимаете. – Голос отца Макинтайра надломился. – Джеймс не такой, как другие. Он добрый. Он умный. Он… – Глаза его бегали по сторонам, словно в поисках подходящего слова. – Он лучший. – Отец Макинтайр мысленно умолял, чтобы старый друг понял его. – Из Джеймса может получиться доктор, адвокат. Его ждет другая судьба, Роберт. Прошу вас. Он достоин лучшего, он лучше этих людей.

– Они кровные родственники. – Диакон вытянул руку вперед, как на проповеди. – Колин, вы отдали этим детям все, ничего не оставив для себя. Но вы всего лишь человек. Вы понимаете меня? Всего лишь человек. И вы не можете изменить то, что находится за пределами ваших возможностей.

Отец Макинтайр часто заморгал. Глаза его были сухими. Все кончено. Решение было уже принято.

Диакон Джонсон медленно поднялся из-за стола.

– Я сам отвезу Джеймса, если вам так будет легче. В настоящее время они обустраиваются неподалеку от Саутерн-Кросса. Меня пригласили отпевать покойника в те края, так что это по пути. Мы уедем через два дня.

Отец Макинтайр уронил голову на руки, позволив окружающему миру погрузиться во тьму. Он слышал шаги диакона Джонсона и почувствовал, как тот осторожно похлопал его по плечу. Потом скрипнула дверь.

– Может быть, вы хотите, чтобы мальчику сказал я? – спросил диакон перед уходом.

– Нет. – Голос отца Макинтайра был пустым и мертвым. – Я сам скажу ему.

Глава 23

Джеймс, присев рядом с выложенными в ряд седлами, натирал их ланолином. От пропитанной маслом тряпки руки его стали мягкими, как у младенца. Внимание его привлек звук чьих-то шагов по дорожке, и он нахмурился. На фоне синего неба вырисовывалась высокая и темная фигура отца Макинтайра. Это был незнакомый ему человек. Священник, который раньше смеялся, подставляя лицо морскому бризу, куда-то исчез. Джеймс начал еще быстрее возить тряпкой по седлу.

Отец Макинтайр нагнулся, рассматривая его работу.

– Разве это должен делать не Хью?

Джеймс остановился и закусил щеку, еще сильнее нахмурившись. Хью был усыновлен три месяца тому назад.

– Да я не против, – холодно ответил он.

Отец Макинтайр коснулся его плеча:

– Мне необходимо поговорить с тобой, сынок.

Сынок… Он не его сынок. Ему захотелось ударить по этой руке.

– Да, отче.

Отец Макинтайр сел на землю, подтянув колени к груди. Лицо его было серым и вытянувшимся – он напоминал ягненка, промокшего под дождем.

– Я хочу, чтобы ты знал, – начал он, – что я всегда пытался принимать в отношении тебя и остальных детей правильные решения. – Губы у него были бледно-розовыми, почти белыми, а взгляд устремился куда-то вдаль. – Особенно в отношении тебя, Джеймс. – Священник замолчал и, вытянув шею, часто заморгал, глядя на траву и небо. – Я солгал тебе насчет письма.

Джеймс не сразу понял. Письма? Того самого письма. Он наконец сообразил, о чем речь.

– У тебя есть тетя, – вздохнул отец Макинтайр. – Сестра твоего отца.

На лбу и шее Джеймса крупными каплями выступил пот. Он был слишком потрясен, чтобы разозлиться, слишком шокирован, чтобы чувствовать что-то, кроме гулкого биения сердца.

– Они приехали сюда, чтобы забрать тебя.

– В Ирландию? – вырвалось у него.

– Нет. Ради тебя они переехали жить в Австралию.

Кожа на висках у Джеймса запульсировала. Надежда и чувство облегчения распирали грудь. Все окна отворились, все двери были широко распахнуты, потянуло ветром перемен, и в голове его билась только одна мысль: я еду домой!

– Джеймс! – окликнул его отец Макинтайр. – Есть вещи, о которых ты должен знать. – Он старался не обращать внимания на надежду, которой загорелся мальчик, и взывал к той части его рассудка, которая могла мыслить здраво. – Они люди бедные, – сказал он и шепотом добавил: – Это может быть тяжелая жизнь, Джеймс.

Но Джеймс не думал о деньгах. Не боялся работы. И не понимал этих интонаций в голосе отца Макинтайра.

– Ты не должен уезжать, Джеймс, – умоляющим тоном продолжил священник.

– Я хочу уехать, – решительно заявил мальчик. – Я хочу уехать домой!

Отец Макинтайр опустил голову:

– Вы едете завтра.

В этот момент словно невидимая рука схватила Джеймса за горло, его сердце застучало учащенно, не оставив и следа былой легкости. Машинально он схватился за стебель желтого цветка, золотой розги, и потянул на себя. Пальцы пыльцой окрасились в желтый цвет. Желтый. Золотой. Солнце. Свет. Желудок его был готов вывернуться наизнанку. Лео…

Глава 24

Джеймс уезжает! Леонора сразу поняла это по его широко открытым глазам, по выразительным бровям, вечно выдававшим его мысли. Она поняла это и по лицу отца Макинтайра, по залегшим на нем глубоким теням. Священник трепетал, как пламя свечи на сквозняке, и она не могла без содрогания смотреть на его страдания – он чуть ли не корчился от боли, как слизняк, посыпанный солью.

Если о солнце, море и скалах можно было сказать, что они прекрасны, все это бледнело по сравнению с Джеймсом. Потому что она любила его, как может любить только ребенок – с объятиями, распахнутыми настолько широко, что туда мог поместиться весь мир и еще осталось бы место. Ее сердце разрывалось от радости за Джеймса, от сознания, что к нему приехали родственники, что он заживет жизнью, которой заслуживает. И до утра этого было достаточно.

Но затем наступило это утро. Рассвет. Она встретила его в коридоре. Она не видела и не думала о диаконе или отце Макитайре, которые ждали у дверей, – для нее существовал только Джеймс, который сжимал побелевшими пальцами свои пожитки, сложенные в старую рабочую рубаху с завязанными в виде ручки рукавами. Он тоже увидел ее. Несколько секунд они стояли не шевелясь – просто смотрели друг на друга и тяжело дышали.

– Пойду проверю повозку, – сказал диакон. – У тебя есть несколько минут, Джеймс. Не больше.

В глазах мальчика появилась паника. Со своей паникой Леонора справилась, взяв его за руку. Он, тяжело дыша, смотрел на ее пальцы. Она успокаивающе сжала его ладонь, гася этот разгорающийся огонь.

Он почти со злостью мотнул головой:

– Я не обязан уезжать! – Он бросил на девочку быстрый взгляд, но тут же отвел глаза в сторону, как будто ему было больно смотреть на нее. – Я останусь, Лео. Я останусь, если ты этого хочешь.

Внутри она истекала кровью, под кожей словно расплывался страшный сине-черный кровоподтек, в то время как выражение ее лица не менялось. Она потянула Джеймса за руку, и он пошел за ней. Внутренний жар все нарастал, но она не обращала на него внимания, прогоняла в самые дальние уголки тела, просила подождать. Она вывела его на улицу, в туманное утро. Шаг, шаг, еще шаг… Рассеянные механические движения, как во сне. Все это лишь сон: густой туман, запряженные в повозку лошади, священники в черном, похожие на тени…

Леонора подтолкнула Джеймса к отцу Макинтайру – глаза у того были красные. Она отпустила руку своего друга, но осталась стоять рядом. Отец Макинтайр, как слепой, протянул дрожащие руки и крепко обнял Джеймса. Из горла его вырвался гортанный крик. Потом он отстранился. Его била дрожь.

Джеймс взглянул на диакона Джонсона, который уже сидел на козлах с поводьями в руках, и обернулся к Леоноре. Несмотря на бушевавшее внутри пламя, она улыбнулась ему. Она удерживала его на месте взглядом, усилием воли останавливала его руки.

Голос его надломился:

– Я могу остаться, Лео.

– Поезжай.

Ее высокий голосок прозвучал почти неслышно для уха. Джеймс ошеломленно заморгал и отвернулся к повозке. Он тоже был в плену этого сна.

Только когда он уже повернулся спиной, с глаз ее сорвалась первая слеза. Она скатилась по щеке и упала на губы, все еще растянутые в прощальной улыбке.

Джеймс сел на потертую кожу скамьи, диакон дернул за поводья, и лошади тронулись с места. Он не оглянулся, и девочка была благодарна ему за это, потому что внутренний жар грозил вырваться из-под контроля, если бы они встретились взглядами.

Повозка уезжала в утреннюю дымку, постепенно становясь такой же серой. Его каштановые волосы теряли цвет, но все еще были видны на фоне светлой кожи. Затем туман окончательно окутал его, и он исчез из виду.

Леонора обернулась к отцу Макинтайру, словно превратившемуся в гранитную статую. Священник пропал, но был поглощен не белым туманом, а черными одеждами. На месте человека остались только его облачение, бледная кожа и глаза – все окаменевшее, пустое, безучастное.

Для нее на мир опустилась тьма – что-то далекое и глубокое пронзительно кричало в ней от ужаса. Вернулось ощущение ожога, оставленного недавней радостной жизнью, прекрасными утренними рассветами. Она знала этот потерянный взгляд, эти трясущиеся костлявые пальцы, это осунувшееся лицо сломленного человека. Она еще помнила другого сломленного мужчину, другого отца, который бросил ее руку и исчез. Она дала волю слезам. Слезам, которые хлынули из глаз, заливая и слепя их, которые намочили ее щеки и пропитали воротничок ее платья. Ей хотелось схватить его за руки, закричать: «Не сдавайтесь! Не бросайте меня!» Но этот человек, не слыша ее рыданий и не видя ее, слепо повернулся в сторону церкви.

И снова она осталась одна в полной тишине. Прибой затих, птицы исчезли, даже деревья не шелестели листвой. Девочка стояла, и в груди у нее росла паника. Она могла сломаться, рассыпаться на кусочки. Леонора горестно покачала головой и зажмурилась, зная, как легко сейчас можно сдаться, – просто упасть на землю и лежать, пока все не исчезнет. Но вторая ее половинка истерически рвалась в бой, и страх исчезновения был страшнее боли.

В отчаянии она вернулась к единственному сохранившемуся в сознании образу – к Джеймсу. Она сфокусировала на нем все свои мысли и чувства. Он ехал домой. Она представила его в объятиях новой семьи, представила его жизнь, в которой он никогда не будет хмурить брови, и улыбнулась сквозь слезы. Она не сломается, если он будет жить счастливо.

Горе ее было глубоким, но она продолжала жить. Она отыскивала в памяти примеры великодушия Джеймса и сохраняла в сердце, собирала в воспоминаниях мелочи, касающиеся его, собирала их бережно по крохам, опасаясь, что они могут исчезнуть.

Крошечная несломленная фигурка Леоноры осталась на просторах этих прибрежных земель. Но урок она усвоила хорошо и уже никогда его не забудет. Он добавил новых ниточек и узелков в ткань ее жизни, став ее неотъемлемой частью.

В конце концов все они ее бросали.

Глава 25

Ган с американцем разбили лагерь где-то в пустынной местности между Вулганги и Кулгарди. Ночное небо раскинулось над их головами черным куполом от одного края земли до другого. В лунном свете поверхность равнины казалась покрытой голубым льдом, и на фоне темного неба выделялись черные силуэты высоких тонких деревьев. Звезды были похожи не на алмазы, а на светящиеся твердые шарики, висевшие у самого горизонта.

– Никогда не видел такого неба. Ни разу!

Оуэн Файерфилд зачарованно смотрел вверх, задрав голову и упершись руками в поясницу, пока Ган при свете керосиновой лампы устанавливал палатки, а затем, наломав веток акации, разводил костер. Ветра не было, и пламя устремлялось строго вверх, посылая белый дым прямо к звездам.

– А что у нас поесть? – спросил мистер Файерфилд, потирая руки.

– То же, что и прошлой ночью. – Ган полез в парусиновую сумку и достал оттуда нож, котелок, пару консервных банок и кружки. – Бобы и соленая свинина.

– Так готовьте поскорее! Я что-то проголодался.

Ган хмыкнул:

– Поверить не могу, что вам нравится эта бурда.

– Нельзя же постоянно питаться вонючими сырами и гусиной печенью, мой друг.

Ган смягчился:

– Погодите, мы скоро доберемся до озера Дуглас. И там я приготовлю вам ручьевую форель и раков. Поджарю на углях целиком. Готов биться об заклад, что таких вкусных вещей вы еще не пробовали.

– У меня уже слюнки потекли. – Американец хлопнул в ладоши. – А кофе у вас есть?

– Похоже, я его пережарил. На всякий случай предупреждаю.

– Чем чернее, тем лучше. – Он присел на чурбак, который Ган положил у огня. – Так вот она какая ваша жизнь…

Ган вскрыл ножом банку бобов, и соус плеснул ему на руку:

– Думаю, да.

– Вы прямо вымирающий вид.

– Я в курсе.

Он вывалил бобы в потемневший от копоти котелок.

– Как думаете, когда мы доберемся до Пилчард Майн?

Ган поискал в небе Южный Крест:

– Послезавтра. Во второй половине дня.

Огонь весело лизал сухой хворост, отбрасывая на их лица мерцающий свет. В ночной тишине прокричала сова и, не дождавшись ответа, заухала снова. Спиной они чувствовали холод буша, хотя обращенные к огню лица поблескивали капельками пота. Мистер Файерфилд лукаво поднял брови.

– Я думал об истории, которую вы рассказали мне про своего босса, мистера Мэтьюза. Про то, что его жена путается с рабочими. – Он задумчиво прищурил один глаз. – Вы думаете, мистер Мэтьюз знает, что вытворяет его супруга?

– Я толком не могу в этом разобраться, – усмехнулся Ган. – Непонятно, то ли он настолько глуп, что не видит этого, то ли ему все равно. Женщина там такая, что и смотреть особо не на что, но лично я все равно не хотел бы, чтобы какой-то Эрл облизывал мою жену своими слюнявыми губами.

Ган поставил котелок на огонь. Когда бобы закипели, он взял кусок соленой свинины, нарезал мясо ломтями и добавил в котелок. Пахло все это неплохо.

Ган перемешал бобы с мясом, разложил в оловянные тарелки и протянул обжигающе горячее блюдо Оуэну, а тот поскорее поставил его на землю. Потом Ган взял ковшик на длинной ручке, бросил туда размолотый кофе и залил водой из фляги.

– Приходится готовить в ковшике, – пояснил он. – Поэтому он и подгорел.

Но Оуэн не слушал. Зрачки его темных задумчивых глаз превратились в вертикальные щели, как у змеи.

– Я собираюсь купить Пилчард Майн.

Ган судорожно сглотнул. Этот человек собирается купить рудник? Ничего себе. Купить целый чертов рудник! И говорит об этом так спокойно, будто речь идет о покупке пары носок.

– Владельцы там швейцарцы, – негромко заметил Ган. Прозвучало это как-то невнятно.

– Ну и что из того? – повернулся к нему Оуэн.

Ган вдруг занервничал.

– Они почти не приезжают в Австралию, вот и все.

– Это значения не имеет. Я часто бываю в Швейцарии, – обронил Оуэн.

– А что, если они не захотят продавать?

– Продадут. – Они встретились взглядами. Глаза американца были холодными, что смотрелось странно на таком приятном лице. – Я всегда играю честно. Поначалу. Я предложу им справедливую цену. Золото уже закончилось, и они знают это. Если они умные, то продадут прииск по первому моему предложению. Но иногда подобные парни жадничают. Чуют запах крови в воде и стараются не дать мне добраться до висящего над ней куска мяса. В таких случаях я забавляюсь с ними некоторое время, а потом теряю терпение.

– И что тогда? – Ган, замерев, слушал его.

– А тогда, – сказал Оуэн, зачерпнув бобов из миски, – все это становится неинтересным и со стороны выглядит ужасно непривлекательно.

Если бы голос обладал цветом, сейчас он был бы у него черным. Да и тон его разительно отличался от обычного добродушного подшучивания. Ган помешал кофе, и над краями ковшика поднялись маслянистые пузыри, а к дыму костра присоединился запах подгоревшего кофе. Он снял его с огня, чтобы остудить.

– У каждого человека, Ган, есть слабость. У некоторых их даже несколько. А непорочность – это ангельское сияние с картин Рембрандта, которое не имеет ничего общего с реальной человеческой жизнью.

Теперь, когда еда немного остыла, Оуэн быстро расправился с ней в паузах между фразами.

– Если человек попадается сложный, я нахожу его слабость и использую ее.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– Иногда это азартные игры или выпивка.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– Иногда – женщины.

Вилка в рот – и работа для челюстей.

– А порой и маленькие мальчики.

Оуэн Файерфилд выскреб миску дочиста.

– Складывается впечатление, что чем больше у людей денег и власти, тем сильнее проявляется в них порок. – Он отставил тарелку в сторону и принялся за кофе. – Я нахожу их слабое место и пользуюсь этим. Согласен, выглядит это некрасиво. – Лицо его на миг стало печальным, затем на нем появилось ликующее выражение. – И когда я заканчиваю с этим, они уступают мне то, что я хочу, за бесценок и еще радуются, что смогли унести ноги.

Оуэн допил кофе, выплеснул осадок на землю и вытер аккуратные седые усы ладонью.

– Слабое место есть у каждого человека, даже у вас.

Несмотря на обжигающий кофе, по коже у Гана побежали мурашки. По давно выработавшейся привычке он попробовал использовать внешние проявления страха для защиты и с нарастающей обидой потер свой деревянный протез.

– Вы говорите про мою ногу?

– Нет, мой друг. Успокойтесь. Ваша нога не имеет к этому никакого отношения, – непринужденно ответил американец, легко переводя разговор в другое русло, словно играя с деревянным йо-йо. – Работа, – сказал он. – Ваше слабое место – работа. Вам необходимо работать, как иному человеку – дышать. У вас нет семьи, нет женщины, нет никого, кроме самого себя. И вы будете выполнять любую работу только ради того, чтобы работать, чтобы продолжать дышать. – Оуэн встал, потянулся, взял свою свернутую в рулон постель и раскатал ее рядом с чурбаком, на котором сидел, чтобы использовать его в качестве подушки. – Это благородная слабость, Ган, так что не обижайтесь. Благородная, но располагающая к одиночеству.

Ган обдумывал эти слова, но недостаточно долго, чтобы постигнуть их смысл.

Американец повернулся к нему и сонным голосом сказал:

– Вы мне нравитесь. Я мог бы использовать такого человека в своем деле. Вы заслуживаете большего, чем заниматься перевозками. Вы человек честный и преданный. Я не забуду этого, Ган. Обещаю. Черт возьми, возможно, я даже увезу вас в Питтсбург.

Ган не знал, насколько это хорошо или плохо, но постарался не допустить, чтобы подобная мысль начала приятно щекотать его изнутри, словно перышком. На первый взгляд то, что его похвалили, было здорово – как и замаячившая на горизонте перспектива. Похвала от дурака не стоит и ломаного гроша, однако из уст такого человека, как Оуэн Файерфилд, это было уже что-то. Ган сплюнул на землю горькие частички кофе, но сказанное продолжало ласкать ему слух, и он осмелел:

– А какая она у вас?

– В смысле слабость?

– Да.

– Моя жена. – Он смущенно улыбнулся и лег лицом к звездам. – И была ею всегда.

Если поселок при руднике Байлен Майн был деревней, то при Пилчард Майн – настоящим городом, который раскинулся вокруг котлована – широко открытой раны на поверхности земли, уходящей вглубь кольцами, как будто кто-то бросил в воду громадный плоский камень. По краям его расположились хижины, лачуги и просто палатки. Все брало начало от прииска – телеграф и почта, пакгауз, два ресторана, кузница, извозчичий дом. Прииск платил рабочим, рабочие платили бизнесу. А бизнес был организован прииском, так что деньги возвращались в те же глубокие карманы, из которых появлялись.

Открывать трактиры и пабы в радиусе нескольких миль от прииска было запрещено. Однако пьянство – это порок, с которым можно бороться, но не истребить, поэтому расположенные здесь два пансиона имели в цокольных этажах помещения для карточной игры, где подавали алкоголь. Продажных женщин привозили сюда каждую среду поездом.

Магазины были открыты, но движения на улицах практически не было. Все мужчины были под землей. Едкий воздух раздражал нос, от него першило в горле. Земля содрогалась от металлического звона вбиваемых свай. Лошади Гана нервно переступали, раздувая ноздри.

– Высадите меня у конторы прииска! – скомандовал мистер Файерфилд.

Ган двинулся на стук механических стальных кувалд. Гулкие удары резонировали в груди. В воздухе висел запах руды и каменной пыли, от которого сводило зубы. Ничего красивого здесь не было. Солнце заслоняли клубы серо-голубого дыма. Никаких цветов. Никаких птиц. Только орудия труда. Ржавый металл. И люди.

– Я пробуду там некоторое время. – Мистер Файерфилд застегнул свой белый пиджак, и Ган остановил лошадей, чтобы тот мог сойти. – Оставьте повозку на главной улице, – распорядился американец.

Ган видел, как он вошел в здание конторы – сильный и уверенный в себе.

Найдя место для повозки, Ган вытянул ногу, отстегнул протез и дал культе передохнуть. Он был не против подождать. Ждать для него было так же естественно, как двигаться. Минуты бегут за минутами независимо от того, идешь ты или сидишь. Он вынул яблоко и впился в него зубами – каждый хрустящий укус, казалось, заглушал металлический гул, висевший в воздухе. Ган полагал, что встреча эта займет бóльшую часть дня. «А может, и весь день», – лениво подумал он. Оуэн никогда не говорил, куда они направятся дальше. Возможно, придется ехать всю ночь. Ган швырнул огрызок в пыль и, перебравшись в заднюю часть повозки, положил голову на свои пожитки. Под оглушительную колыбельную работающего прииска он заснул.

Проснулся Ган оттого, что пересохло во рту. На усах засохла струйка слюны. Ощупав щеку, он почувствовал, что на ней остался след от жесткого края скатанной постели. Он напился из фляги, привязал свою деревянную ногу и помочился под эвкалиптом. Потом вычесал лошадей, повесил им на морды мешки с кормом и остался ждать у повозки.

Мистера Файерфилда видно не было – впрочем, как и кого-либо другого. Ган взглянул на контору управляющего и ухмыльнулся.

– Что угодно отдал бы, чтобы стать мухой на той стенке, – пробормотал он и от скуки принялся рассматривать фасады домов.

Пансион с верандой, полностью закрытой противомоскитной сеткой, выглядел весьма прилично. Там были видны столы и стулья ресторана. А он проголодался.

Если разговор прошел удачно, возможно, мистер Файерфилд захочет отметить это событие. Судя по всему, он относился как раз к такому типу людей. И тогда они, может быть, тут и заночуют. «Как тебе такое развлечение, парень из трущоб Сиднея? Остановиться в шикарной гостинице за счет американца. А может, и полакомиться стейком в местной столовой». Да, это было бы здорово, просто счастье! «Хотя, – возразил он сам себе, – такое везение бывает не каждый день».

Богатый американец ему симпатизировал, и это было приятно. Ган уже начал привыкать и больше не чувствовал себя не в своей тарелке. Ему мистер Файерфилд тоже нравился, хотя тот был умен и вряд ли относился к нему как к равному. Ган даже немножко возгордился. Кто знает, к чему это может привести. Он может показать этому человеку множество приисков. Если он сделает все правильно, если найдет для американца реальное дело, какое он хочет, то, черт побери, и на самом деле может получить эту работу! Из того, что они видели, Байлен по рангу находился на самом дне. А вот Пилчард подойдет. Хорошо жить в городе. Он мог бы работать в Пилчарде. «Черт, к тому же есть еще и Питтсбург. Раньше выбора вообще не было». Его сломанный нос защекотал слабый аромат забрезжившей надежды, сладкий и неведомый.

Из боковых дверей кирпичного здания управления вышел молодой человек и не спеша направился к повозке. По лицу его блуждала ухмылка, как будто он только что услышал старый анекдот. Ронни Питерс. Ган несколько раз пересекался с ним во время перевозок. Противный конторский чиновник, пытающийся пробиться наверх.

– Здорово, Ган, – помахал рукой Ронни.

– Здорово, – откликнулся Ган, на всякий случай сунув руки в карманы.

Он следил за лицом парня, пытаясь догадаться об итогах встречи, но тот только почесал затылок и еще шире улыбнулся своей омерзительной улыбкой:

– Черт, а этот мужик мастак рассказывать всякие истории!

– Я поездил с ним немного, – кивнул Ган, гордясь таким знакомством. – У него их пруд пруди.

Ронни протянул руку через борт повозки и, подхватив сумку, поставил ее на землю, а потом полез за кожаным саквояжем.

– Эй, – окликнул его Ган, – это принадлежит мистеру Файерфилду!

– Я знаю. – Ронни поставил тяжелый саквояж на землю и потянулся за следующим. – Он сказал, чтобы я занес все это внутрь. – Он забрал остатки багажа и похлопал Гана по плечу. – А ты, приятель, теперь свободен, можешь ехать.

Из уст мальчишки это прозвучало оскорбительно и глупо. Ган откинулся на деревянную спинку сиденья и скрестил руки на груди:

– Нет. Я подожду мистера Файерфилда.

– С тобой все, приятель. Он сказал отослать тебя. Езжай своей дорогой.

Ган презрительно сплюнул на землю и ухмыльнулся:

– Ты, должно быть, неправильно понял. Мы с ним будем ездить еще по меньшей мере неделю. Наверное, он просто хочет заночевать в этом городе.

– Ты ему кто – мать родная? А расслышал я все правильно. – Ронни нахмурился. – Он сейчас курит дорогие сигары и прихлебывает скотч. Он сказал: «Не поеду я дальше на север. Какой смысл ехать дальше, когда уже нашел то, что нравится?» – Парень пытался подражать американскому акценту, но получалось у него отвратительно. Ронни просто сиял. – Нет, я ясно слышал каждое его слово. Этот малый разговаривал со мной как с приятелем. «Ронни, мальчик мой! – сказал он. – Принеси багаж и отошли этого бедолагу домой! – А потом добавил: – Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!»

Ронни смеялся этой шутке до слез, потом вытер глаза, подхватил сумки и согнулся под их тяжестью.

Ган как будто проглотил что-то колючее, ободравшее горло. Желудок его тоскливо сжался. Бедолага… Вот как он отозвался о нем. «Отошли этого бедолагу домой!» Изнутри поднялась волна жара. Он покраснел и сжался на скамейке.

– Он еще что-нибудь говорил?

Ронни задумался на минуту:

– Ах да, он сказал: «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» – Он снова поднял багаж. – Господи, закрой ты его как-нибудь, приятель. У всех мурашки по коже, кто на тебя смотрит.

Ган смотрел, как Ронни Питерс, покачиваясь, идет через улицу, следил за каждым движением, пока тот не скрылся в конторе. Слова эти причинили ему боль. Они снова и снова всплывали в памяти, раня. На секунду Гану показалось, что он все неправильно понял, и попробовал списать это на нахального молодого выскочку, но он был знаком с манерой разговора мистера Файерфилда и узнавал ее в каждом слове.

Наконец дверь конторы распахнулась. Послышался громкий смех, затем появились двое мужчин. Первым вышел мистер Бредли, за ним – мистер Файерфилд. Весь в белом, он обнимал нового приятеля за плечо. В углу его рта торчала толстая сигара, и, когда он говорил, виднелся ее промокший разбухший кончик. За ними показались еще двое мужчин, а в самом конце – Ронни.

Они свернули в направлении повозки, и Ган, облегченно вздохнув, собрался, как солдат, готовящийся отдать честь. Но затем вся группа повернула и перешла улицу в сторону пансиона, обратив на него не больше внимания, чем на пыль под ногами. Смех стих, но вспыхнул с новой силой, когда они туда вошли.

Его тут же обдало жаром. Воздух стал сухим и горячим, рот наполнился слюной. Ган смотрел на свою ногу, на красный от пыли ботинок, подошва которого с одной стороны была стерта за много лет. Рядом стояла деревянная нога – тонкая, твердая, уродливая, такая же бесполезная, как мертвое дерево, из которого она была сделана, и как человек, который теперь на ней ковылял.

На улице стало тише: гудение слилось с пульсом, стучавшим в его ушах. Но Ган знал, что за стенами гостиницы, в полуподвале, сейчас очень даже шумно. Льющееся рекой виски наполняет воздух сладким ароматом, смешивающимся с запахом пота и перегара. Одна за другой звучат истории, шутки с каждым глотком становятся все более сальными. А в промежутках слышен смех, заглушаемый звоном стаканов…

Кости ломило от усталости. Желание довести начатое до конца, ухватиться за недостижимое и сияющее, подталкивало его что-то делать. Но Ган только выругался и сжал кулак, подумав, что следовало бы заехать себе по носу. Хотя он все равно ничего не почувствовал бы и это ровным счетом ничего не изменило.

Лошади, ожидавшие под солнцем, притихли. Человек может бить лошадь, но та все равно будет ждать его. «То, как люди обращаются с животными, – неправильно. И то, что творят люди, тоже неправильно».

Ган бросил беглый взгляд на пансион и, усевшись на жесткое сиденье, усилием воли попытался отогнать тяжелые мысли. В голове вновь прозвучали слова, которые он услышал от Ронни, только теперь произнесены они были голосом мистера Файерфилда: «Клянусь, если я посижу в этой развалюхе еще хотя бы минуту, мои яйца не выдержат и треснут, как грецкие орехи!» Лицо его опять залилось краской. «От вида этого уха у меня мурашки бегут по коже!» Несколько мгновений Ган сидел неподвижно, глядя на белесые шрамы на руке, четкие и выпуклые. Затем взял вожжи и, тихонько дернув их, развернул лошадей, чтобы они отвезли его домой.

Ган вставил ключ в замочную скважину, повернул и толкнул дверь, но та не поддалась. Он снова покрутил ключом и попробовал повернуть ручку еще раз. Проклятье! Он ужасно устал. Тело занемело от долгой езды в повозке, культя болела так, будто кто-то сдавливал ее пальцами. А теперь еще нужно искать этого лентяя поляка, чтобы тот впустил его в дом.

На гравии он в основном опирался на здоровую ногу, потому что деревяшка колола его, словно шип. Поляка он нашел за столом перед мясной лавкой, где тот играл в карты с еще тремя мужчинами. Когда он, хромая, подошел, никто даже головы не поднял.

– Я не могу открыть дверь своим ключом, – заявил Ган.

Лупински пожевал кончик сигары в уголке рта – окурок был таким коротким, что едва не обжигал губы, – и, ухмыльнувшись, показал даму бубен. Человек справа от него закатил глаза и раздраженно бросил карты.

– Я сказал, что не могу открыть дверь! – отрывисто бросил Ган, начиная злиться. «Господи, помоги мне, потому что, если этот поляк сейчас не поднимет свой зад, я переверну стол».

Теперь Лупински повернул к нему толстое круглое лицо, усеянное черными точками угрей.

– Нет оплаты – нет комнаты, – пожав плечами, ответил он, выложил на стол свой флэш и засмеялся. Третий мужчина тоже сбросил карты.

«Этот чертов управляющий опять забыл оплатить счета. Господи Иисусе! Единственное, чего я сейчас хочу, – это просто лечь». Ган побрел через улицу к кирпичному зданию конторы на другом конце города. При каждом шаге он стискивал зубы от боли и фокусировался на мысли, что ему нужно положить голову на койку.

В небольшой конторе было прохладно. Ган вытер потную шею грязным носовым платком. Из задних дверей, застегивая на ходу штаны, вышел помощник управляющего, Эндрю Моррисон. Увидев Гана, он от неожиданности подскочил на месте:

– Боже, ты меня чуть не до смерти напугал!

– Я только что вернулся, – сказал Ган. – Должен был подбросить того американца до станции.

Эндрю вдруг принялся нервно чесать затылок.

– Боже мой…

– Мэтьюз снова опоздал с оплатой счета, – проворчал Ган. – И поляк выставил меня на улицу.

Помощник управляющего чесался так, будто его кусали блохи.

– Что ты наделал, Ган! – Он наконец остановился. – Зачем ты разболтал Файерфилду про все эти дела?

Нога Гана задрожала, и деревянный протез мелко застучал по полу, будто нервно отбивающие дробь кончики пальцев.

– О чем ты говоришь?

Моррисон, втянув голову в плечи, сел на край письменного стола и положил руки на колени.

– Ты хороший парень, Ган. Самый работящий из всех мерзавцев, которых я знаю. Я тебе и раньше это говорил, повторю снова. И то, что именно я должен сказать тебе это, просто убивает меня.

– Что сказать? – спросил он. – Если вы хотите выставить меня из пансиона, так и говори. Я не возражаю пожить и в лагере.

– Ган… – Моррисон потупился, а от его вида и интонации у Гана волосы зашевелились на затылке. – Вчера Мэтьюз явился сюда злющий как собака. И сказал, что ты слишком много треплешь своим языком перед тем американцем. Как будто кто-то трахнул его жену или что-то в том же духе… Таким злым я его еще никогда не видел. – Моррисон поднял голову и посмотрел Гану в глаза. – Мне ужасно жаль, приятель, но ты уволен.

Глава 26

Джеймс уехал. Его сын. И на его месте в душе осталась дыра, рана, которая не заживала, не зарубцовывалась, – наоборот, с каждым дыханием края ее расходились все шире. Она продолжала кровоточить, пропитывая кровью каждый шаг, который теперь делал отец Макинтайр.

Время тянулось медленно, он жил словно в темноте. Все, что делал священник, не требовало больших усилий, и он переходил от одного бессмысленного момента к следующему, как лунатик, мысли которого витают где-то очень далеко. Шум вокруг и голоса детей доносились словно из пещеры, еда потеряла вкус, и зачастую он даже не помнил, ел ли вообще.

Отец Макинтайр свернул в сарай, закрыл за собой красные ворота и подождал, пока глаза привыкнут к полумраку. Он искал утешения, но только бередил открытую рану. Здесь все напоминало о Джеймсе. У стены стояли вилы, ожидающие, пока их возьмут мальчишеские руки. Сено, которое давно не ворошили, было разбросано, потому что никто из мальчиков не относился к выполнению ежедневных обязанностей так, как Джеймс. Лошади стояли тихо. Они тоже скучали по нему. Повсюду чувствовалось его отсутствие, и от этого сжималось горло.

По углам залегли тени, под крышей раскинула шелковые сети паутина. Здесь сидел погруженный в отчаяние отец Макинтайр. Сквозь щели между досками, подсвечивая плавающую в воздухе пыль, пробивались лучи солнца и оставляли на полу светлые полоски. Пустота… Лицо его скривилось, хотелось плакать, но слез не было. Чтобы слезы прорвались, их должны были подтолкнуть чувства. А у него внутри все было онемевшим и холодным, как в пустом колодце.

Отец Макинтайр повернул руки ладонями вверх, посмотрел на голубые вены на запястьях и осторожно прикоснулся к поперечным шрамам на них. Эти линии одновременно и согревали его, и вызывали тошноту. На короткий миг вспыхнуло знакомое сильное желание, на миг открылось будущее, в котором не будет боли. Но затем накатил страх. Он опустил рукава, скрестил руки, спрятал сжатые кулаки под мышками, закрыл глаза и принялся раскачиваться в тени сарая.

9 апреля, 1902 год Вторая половина дня

Никаких записей о ее отъезде сделано не будет.

Карета, запряженная шестеркой лошадей, должно быть, была самым лучшим, что мог предложить Нортгемптон. Костюм и шляпа кучера были чистыми, без следов пыли или грязи. Файерфилды не приехали. Их ждал только мистер Ньютон, эсквайр.

Мисс Фаннинг, новая гувернантка, коренастая и невысокая, – лишь немного выше девочки, которую она сопровождала, – подала руку адвокату, который помог ей сесть в карету. Леонора ждала у заднего колеса, двумя руками держа перед собой маленький чемоданчик. Она была одета в голубое платье, белые кашемировые чулки и новенькие черные лакированные туфли. Волосы ее были завязаны на затылке в длинный конский хвост, перехваченный голубой лентой в тон платью.

– До свидания, отец Макинтайр.

Он не узнал ее голос. Австралийский акцент Леоноры полностью исчез, все слова звучали на американский манер, четко и правильно. Не было прежнего шепота, робости. Она училась хорошо. Другого выхода у нее не было.

Теперь уже отец Макинтайр лишился дара речи. Он не потянулся к ней, чтобы обнять за плечи. Не пообещал, что все будет хорошо. Не попросил верить ему. Он хотел услышать эти заверения от Леоноры, однако она уже исчезла. Карета уехала так быстро, что он не успел ничего сообразить.

С ее отъездом окружавшая его тьма стала еще плотнее, еще насыщеннее. Казалось, свет тоже последовал за этой девочкой. И неважно, что на небе не было ни облачка, неважно, что солнышко улыбалось широко и открыто, – перед его глазами зияла пропасть.

От теней, кравшихся по земле, подступало оцепенение. Оно охватывало его ноги, ползло по коже, проникало в грудь. Не было ни единой мысли, которая заставила бы его свернуть с опасного пути. Он не слышал треска веток, ломавшихся под ногами.

Перед глазами вспышками всплывали воспоминания. В ушах слышались звуки из далекого прошлого. Гулкий выстрел, эхом отозвавшийся в груди. Потом другой…

Кровавая мозаика, которую представляла собой его жизнь, сложилась в единую картину. Мертвое тело матери… Тело отца с зияющей дырой от выстрела… Братья, расставание с которыми привело его к попытке умереть… И он спрятался здесь, как законченный эгоист. Прятался за стенами, слишком толстыми, чтобы рассыпаться, но все же прошлое просочилось в середину и, когда он уже чувствовал себя в безопасности, разорвало его мир на куски.

Широкими шагами отец Макинтайр шел по извилистой тропе, глубоко вдыхая соленый морской воздух, густой и дразнящий, и наконец пересек невидимую границу, которая прежде останавливала его, – линию, за которой взгляду открывалось море и бесконечные прибрежные скалы.

Лицо его было мокрым от соленой влаги – от слез или от брызг морской воды, неважно. Его обступили воспоминания. Закрыв глаза от бившего в лицо ветра, отец Макинтайр ощутил счастье будущего без боли и быстрее пошел вперед.

Он не позволил себе задержаться, чтобы не успеть ни о чем пожалеть и не начать искать оправдания. И остановился лишь на краю обрыва, где земля нависала над морем, встречаясь с небом. Он поднял руки над головой, и крылья его сутаны отчаянно захлопали на ветру, словно призывая тело воспарить. И тогда он шагнул в пустоту…

Часть 4

Глава 27

Джеймс надвинул шляпу на нос, прячась от безжалостного солнца. Ему было четырнадцать, и он уже три года жил с дядей и тетей в «пшеничном поясе» Западной Австралии. И за все это время здесь ни разу не было дождя. Слегка моросило – да. С неба срывались отдельные дразнящие капли – да. Но настоящего дождя – ни разу. Будь тут постоянная засуха, жить было бы легче: человек ведь не пытается возделывать пустыню, просто говорит мертвой земле «до свидания» и уезжает в поисках новых мест, пригодных для жизни. Но здесь зелень перемежалась голой бурой почвой, а дождь мог пройти сплошной полосой, хотя в какой-нибудь миле на восток о нем напоминал лишь запах. Такова была жизнь в «пшеничном поясе» – на границе между изобилием и нуждой.

Дождь… Проще всего было связывать жизненные трудности с капризами небес, но Джеймс был не настолько глуп. Вина лежала на нем самом, и он понял это уже несколько лет назад.

Он двумя руками схватился за левую ручку плуга, а его дядя, Шеймус О’Рейли, взялся за правую. Джеймс был одного с ним роста, так что плечи обоих находились на одном уровне с поперечиной, однако по весу он сильно уступал дородному О’Рейли, поэтому его сторона плуга наклонялась вперед и отставала. Он что есть силы упирался в твердую как камень почву, пока ноги не начали дрожать.

– Давай, мальчик! – крикнул Шеймус. – Добавь плечом. Давай!

Старая рабочая лошадь, подергивая головой, тянула неповоротливый плуг. Медленно, фут за футом, упрямое орудие вспарывало борозды, перемалывая хрупкие корешки прошлогодней пшеницы и срезая спинифекс, который, казалось, вырастал каждой утро.

– Хорошо. Пока что довольно. – Шеймус в изнеможении отпустил плуг. – Дадим ей передохнуть.

Джеймс распряг лошадь, шкура которой под кожаными ремнями была мокрой от пота.

– Поедим, потом продолжим. – Шеймус потянулся до хруста в суставах. – Мы запаздываем. Пахать нужно закончить сегодня, даже если придется делать это при свете фонаря. К концу недели мы должны пробороновать поле, засеять и прикатать почву. – Он прищурился на солнце и проворчал: – Опаздываем! – Потом кивнул в сторону Джеймса: – Ну как, парень, готов к такой работе?

– Да, сэр.

Они шли по глубоким бороздам – результат тяжкого труда многих дней и недель, от которого кожа на ладонях облазила. Прежде чем показался дом, до них донесся запах поджаренного на плите бекона. Дом был не больше сарая для стрижки овец, а его деревянные стены так потемнели от дыма, которым тянуло из отдельно стоящей кухни, что казались обугленными. Крыша из гофрированного железа была серебристой на коньке и порыжевшей от ржавчины ниже. Покосившееся крыльцо подпирали доски. Рядом с домом, возле кухни, стоял бак для воды, а еще дальше, за проволочной оградой, находился курятник, откуда доносился птичий гам.

Тесс О’Рейли встретила их улыбкой:

– Как раз вовремя! Вам повезло, что я еще не скормила обед свиньям!

Эти угрозы были не больше чем просто шуткой, и она, проводив их к столу, наполнила тарелки яичницей с беконом. Чай был горячим и очень сладким. Было начало месяца. К концу его на тарелке будет по одному яйцу и крошечному ломтику свинины, а чай станет черным и горьким. Еда на их столе лучше любого календаря говорила о том, какой сегодня день месяца и сколько времени до уплаты ренты.

Не переставая жевать, Шеймус излагал подробности их работы за утро, вздыхая и для выразительности качая головой, на случай если жена не сразу оценит его усилия. А Тесс, слушая его, суетилась в кухне, время от времени поддакивая и показывая, что в полной мере понимает, как много он сделал. А когда Шеймус, как обычно, неминуемо начинал проклинать ужасные австралийские земли, она успокаивающе цокала языком и подкладывала ему еще яичницы на тарелку, улыбаясь и подмигивая Джеймсу.

Тесс была миниатюрной женщиной и на первый взгляд казалась пугающе хрупкой – в основном из-за того, что кожа ее на фоне длинных волос цвета оникса казалась полупрозрачной. Но ее глаза, похожие на ярко-зеленые блюдца, затмевали все остальное, и все поначалу видели только их. Глаза эти постоянно следили за Джеймсом, с радостью приглашая его в свою жизнь. Порой Тесс, думая, что ее никто не видит, подносила пальцы к губам, а затем к своему сердцу.

Шеймус отодвинул пустую тарелку и нахмурился:

– Мы пойдем.

– Только не сейчас, – запротестовала Тесс. – Это же самое жаркое время дня. А через час жара спадет.

– У нас нет выбора. – Шеймус кивнул Джеймсу, чтобы тот следовал за ним. – С ужином можешь не торопиться, Тесс.

Она погрозила мужу пальцем:

– Ты должен следить, чтобы мальчик не очень уставал, Шеймус.

Чем жарче становилось, тем сильнее портилось настроение Шеймуса, так что к моменту, когда они добрались до плуга и впрягли в него лошадь, он был уже чернее тучи и чертыхался. Они молча трудились на последнем участке бесконечного поля. Жара принесла с собой дополнительную усталость, отбирая вдвое больше сил и при этом вдвое сокращая эффективность. Губы Шеймуса кривились от нарастающей злости и раздражительного внутреннего диалога. Джеймс, сосредоточившись на работе, всем телом толкал плуг. Глаза щипало от заливавшего их соленого пота.

– Давай! – крикнул Шеймус, обращаясь к плугу, к Джеймсу, к лошади, к бесконечной полоске земли.

Послышался лязг металла, и плуг остановился как вкопанный. Джеймс не удержался на ногах и упал на колени.

– Силы небесные! – Шеймус нагнулся и потянулся к отвалу плуга. – Черт бы тебя подрал! – Выпрямившись, он сорвал с себя шляпу и в сердцах хлопнул ею по плугу, такому же красному от пыли, как и его лицо. – Ось лопнула! Вчистую!

Он отбежал в сторону, затем вернулся и в ярости с силой пнул плуг. Звук получился глухим и каким-то насмешливым. Лошадь нервно затопталась на месте.

– Что, руки отвалятся, если ты хоть что-нибудь сделаешь правильно?! – накинулся он на Джеймса. – Сколько раз я говорил, чтобы ты не направлял это чертово колесо на камни! – И он побрел прочь, бормоча себе под нос: – Если бы не ты, сроду бы мы не оказались в этой проклятой стране!

Джеймс не пошел за Шеймусом. С минуту он стоял на месте, чувствуя в груди свинцовую тяжесть, потом подошел к лошади и почесал ей за ушами, а после оглядел колеса плуга. Сломанная ось упиралась в землю – она проржавела насквозь. Он снова вернулся к лошади и погладил ее по бархатному носу. Она была слишком стара для такой работы и тяжело дышала. Джеймс отцепил упряжь и повел лошадь к дому. Там он налил в корыто свежей воды и сел рядом, глядя, как она пьет. В ряби на поверхности воды отражалось оранжевое солнце.

В этой тишине у ветхого домика, после тяжкой работы в поле, когда мышцы потеряли чувствительность от боли, душу его заполнила пустота, вызванная потерей друга, и она напомнила Джеймсу, что он сам выбрал такую жизнь.

Глава 28

В тот день, одиннадцатый день рождения Леоноры, дождь в Питтсбурге не закончился радугой в небе. Вечер окрасил его в черный цвет, а он раскрасил темными пятнами кору старых дубов и оставил на шиферных крышах темно-серые потеки, похожие на выпачканные сажей слезы.

Леонора, подтянув одеяло до шеи, смотрела, как крупные капли бьют в окно спальни, словно кончики чьих-то пальцев танцуют на стекле. Гости разъехались, разговоры и шаги в доме стихли.

В дверь тихонько постучали, но она не ответила.

– Ты не спишь? – спросил дядя.

– Не сплю.

– Это хорошо. – Он закрыл за собой дверь и задержался у входа, не отпуская ручку. – Я не хотел уезжать, не попрощавшись с тобой.

Оуэн Файерфилд прошел через комнату и присел в изножье кровати. Потом протянул руку к лампе и щелкнул латунным выключателем – на одеяло упал квадрат света. Его короткая седая борода была идеально подстрижена. Он взглянул на золотые часы на цепочке, которые вынул из кармашка жилета серого костюма из твила – его дорожного облачения. Белые костюмы в этой пропитанной угольной пылью атмосфере приходилось сменять через несколько часов.

Мистер Файерфилд попытался как-то снять напряжение и заставить девочку взглянуть в его сторону:

– У тебя был тяжелый день. Я думал, ты уже спишь.

Она слабо улыбнулась. От него тянуло сладковатым запахом трубочного табака.

– Одиннадцать! – Оуэн покачал головой. – Тебе одиннадцать лет, просто не верится. Казалось, еще вчера ты была маленькой девочкой, а сейчас уже почти взрослая. – Он шутливо погрозил ей пальцем, и его прищуренные глаза загорелись любовью. – Дорогая, ты заставляешь меня чувствовать себя стариком.

Он оглядел комнату:

– Ты не открыла ни один из своих подарков.

От стыда за свой поступок она покраснела и отвернулась.

– Ты ни в чем не виновата, Леонора. – Он легонько ущипнул ее за подбородок. – И тебе не из-за чего смущаться. – Он задумчиво покрутил на пальце обручальное кольцо. – Она слишком строга с тобой. И всегда такой была. – Он помолчал немного, снова вынул часы, взглянул на них и сунул в карман жилета. – Меня ждет машина, – продолжая сидеть, сказал он. – Я уезжаю по меньшей мере на полгода. В Китай и Японию. – Он нахмурился. – Эти путешествия уже не те, что раньше, все стало сложнее. Это трудно объяснить. Как будто мир растягивается, словно резиновый. Раньше все было намного проще, более доброжелательно. Мир меняется, дорогая, и я не уверен, что в лучшую сторону. – После этих невеселых слов он нахмурился, но затем складки озабоченности сменились улыбкой. – А тебе уже одиннадцать, подумать только! Ты тоже меняешься прямо у меня на глазах. – Он снова шутливо поднял палец. – Ты больше не расти, пока меня не будет, договорились?

Она кивнула.

– Я привезу оттуда шелковое кимоно, которое будет идти к золотистому цвету твоих волос и твоим глазам. – Он подмигнул ей. – И еще, может быть, нефритовое дерево. Ведь мы с тобой любим камни, верно?

Дядя нагнулся и поцеловал ее в лоб. Казалось, он хотел сказать что-то еще, но вышел из комнаты, и фраза осталась недосказанной. Через несколько минут ее окно осветили фары «роллс-ройса», который развернулся перед домом и покатил по обсаженной соснами подъездной аллее.

Леонора прижала руки к животу. Комната зияла пустотой, балдахин над кроватью угрожающе увеличивался в размерах, из распахнутой пасти камина тянуло холодом. Без дяди в доме стало заметно холоднее, как будто с шеи, которая уже начала мерзнуть, сорвали шарф. И дело не в том, что он был по-особому внимательным или веселым, – просто он был отвлекающим фактором между ней и Элеонорой. Когда Оуэн уезжал, беспокойство тети всегда оборачивалось жестким фокусированием ее внимания, странным и четко выраженным, на Леоноре. Что бы она ни делала, все было неправильно, поэтому девочка проводила дни в надежде испариться с утренней росой.

В темноте большой комнаты Леонора была занята своими мыслями, вновь и вновь прокручивая неприятные моменты, которыми был переполнен этот день и которые притягивали воспоминания из прошлого, как огонь свечи привлекает ночных бабочек. Поэтому она слезла с кровати и стала на ощупь спускаться по лестнице, держась за толстые ореховые перила.

Камины внизу не горели, и деревянные полы были холодными. Леонора на цыпочках прошла по коридору и забилась в угол, укрыв ноги ночной рубашкой. Здесь тоже было холодно, но доносившийся из-за стены шум согревал ее. Она сидела и прислушивалась к звукам единственной части дома, где активно кипела жизнь. Прислуга мыла посуду, стучала скалками, скребла кастрюли, и все это сопровождалось веселым смехом.

Кухня была не только источником пищи. В этих стенах бурлили слова и эмоции. Настоящие слова. И настоящие эмоции. Не напускные светские беседы и ложь, которыми был наполнен ее день. Не беспрестанное заучивание фактов, событий из истории и цифр, переполнявших ее мозг. За день было сказано так много слов – слов, которые нужно запомнить, повторить, но которые, по сути, ничего не значили.

Дверь помещения для прислуги распахнулась, и появилась женщина, которую звали Берта.

– Ты до сих пор здесь? – сказала она кому-то. – Я думала, ты уже ушла спать.

– Ну да! Самой хотелось бы, да не тут-то было. – Леонора узнала голос Минди, которая прислуживала за столом. – Пришлось дважды перетирать столовое серебро! – проворчала она. – Первый раз перед званым ужином, а потом снова. Даже те приборы, которыми никто не пользовался!

– Ну, тогда присядь да выпей чаю, прежде чем идти! – скомандовала Берта. По полу с шумом передвинули табурет. – Миссис Файерфилд спит?

– Давно, насколько я знаю. Ей уже скоро вставать для полночной кормежки – пить кровь из бедных котят и детей. – Они засмеялись. – Кекс выглядел просто бесподобно, Берта. С чем он у тебя, с корицей?

– С морковкой. Тут еще немного осталось, можешь взять кусочек.

– Вы слышали, что произошло? – хихикнула Минди.

– Об этом все слышали. Что, так плохо?

– «Плохо» – не то слово. Девочку вырвало как раз в тот момент, кода она задувала свечи. Видели бы вы лицо миссис Файерфилд! Глаза выпучены, сама красная как помидор… – Женщина фыркнула. – Леоноре крупно повезет, если она доживет до двенадцатого дня рождения.

В голову волной ударил жар, уши девочки запылали. Ее снова начало тошнить.

– Бедняжка! – запричитала Берта. – Полная комната людей, которых она даже не знает, и все твердят, какая она хорошенькая, задают вопросы. Взрослых больше, чем детей. Вы видели подарки в голубых обертках? Сплошь хрусталь и серебро! А что ребенку делать со всей этой ерундой?

– Это не для нее, вы и сами понимаете, – раздался еще один женский голос. – Раболепство сплошное, угодничество, задницу готовы целовать. Все гости губы в трубочку складывали, лишь бы почувствовать вкус денег Файерфилдов, которые стоят за этим ребенком, – а это послаще будет, чем твой морковный кекс, Берта. – Послышалось гортанное хихиканье, после чего она продолжила: – Нельзя судить девочку за то, что ее вывернуло наизнанку. Нелегко сознавать, что у тебя совсем нет друзей.

– А от меня не дождетесь, чтобы я ее жалела! – резко бросила Минди. – Помяните мои слова, миссис Файерфилд из-за этого уволит кого-то из нас. Говорю вам, эта девчонка – настоящее проклятие. Все ее гувернантки и учителя и года с ней не продержались. Только начинает к ним привыкать, а его уже выгнали. С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься.

– Бедняжка так одинока. А ребенок этот и мухи не обидит, – мягко заметила Берта, скрестив на груди руки. – Мне жаль ее. С утра до ночи – сплошные уроки. Ей не позволяют иметь друзей или подруг для игр. И посмотрите, с кем ей приходится жить! С дядей, который бросит ей подарок, погладит по головке – и уехал себе, и тетей, от одного взгляда которой у черта в аду хвост отмерзнет!

– И что в этом такого ужасного? – фыркнула Минди. – Подумать только, она за всю жизнь ни разу грязной тарелки не вымыла и кусочек тоста себе не приготовила!

– В тяжелом физическом труде нет ничего постыдного, и ты это знаешь. Может, ты хочешь с ней поменяться местами?

Та промолчала.

– Конечно, не хочешь, – с упором сказала Барта. – Это не жизнь для ребенка. Такой жизни я и собаке не пожелала бы.

Послышался звук передвигаемой по кухонной стойке чашки и ответ Минди, вставшей с табурета:

– Что ж, может, сейчас Леонора и выглядит милой и невинной, но вырастет она такой же противной, как миссис Файерфилд, вот увидите!

Вжавшись в стену, Леонора снова и снова прокручивала в голове эти слова, едва ли заметив, что шум в кухне начал стихать. Свет выключили, и светлая полоска у ее ног пропала. Дверь в помещение для слуг закрылась, в замке щелкнул ключ. Она в последний раз слышала голос Берты, поварихи, которая подсовывала ей сладости и обнимала своими пухлыми теплыми руками, в последний раз слышала, как эта добрая женщина защищает ее. Потому что ее тетя уже решила уволить Берту, обвинив в случившемся с Леонорой кекс, слишком тяжелый для детского желудка. Девочка вспомнила предостережение служанки: «С таким человеком сблизишься – и тут же обожжешься», – и ее захлестнуло чувство вины и стыда.

Тепла в ней осталось совсем немного – холод пробирал до самых костей, руки и ноги начали дрожать. Пошатываясь, она встала и, ничего не видя перед собой, пошла обратно по коридору и вверх по лестнице. Проходя мимо комнаты тети, девочка замедлила шаги и затаила дыхание – ее охватил привычный уже страх. Но тут до ее ушей донесся какой-то приглушенный звук. Она остановилась и прислушалась. Из-за закрытых дверей слышались судорожные всхлипывания, глухие и долгие.

Леонора не могла пошевелиться, пораженная не меньше, чем если бы увидела розу, расцветающую посреди снегов. Не успев подумать, Леонора прикоснулась к двери и толкнула ее. Элеонора сидела перед камином, закрыв лицо руками, плечи ее содрогались. Картина была такой трогательной, а боль – такой настоящей, что девочка почувствовала, как глаза ее наполняются слезами, а сердце разрывается при виде страданий другого человека.

Она молча подошла и нежно обняла тетю за шею. В этих объятиях женщина расслабилась и опустила голову ей на плечо. Леонора никогда прежде не прикасалась к Элеоноре, та никогда не обнимала и не целовала ее, и теперь девочка, казалось, растворилась в этой близости, которой так страстно желала ее душа. Но длилось это всего миг. Миг, который был тут же потерян, потому женщина внезапно дернулась, будто проснулась от удара грома. Покрасневшие от слез глаза метали черное пламя.

– Как ты посмела сюда войти?!

Голос Элеоноры надломился и гневно задрожал.

Леонора отступила назад.

– Как ты посмела подкрадываться ко мне! – взвизгнула Элеонора. Девочка сделала еще два шага назад, но тетя схватила ее за запястье и подтащила к себе. – Если ты хоть кому-нибудь расскажешь об этом, – прошипела она, – я вышвырну тебя на улицу! Ты меня поняла?

Леонора попыталась вырваться и беззвучно заплакала от страха.

– Ты меня поняла? – не унималась Элеонора. – Я брошу тебя!

Я брошу тебя… Я брошу тебя… Я брошу тебя…

Сознание Леоноры помутилось, и она закивала, продолжая делать это и потом, когда уже выскочила из комнаты и побежала по коридору.

Я брошу тебя… Я брошу тебя… Я брошу тебя…

Эти слова Элеоноры, эти угрозы на случай, если девочка посмеет рассказать о своем прошлом или совершит какую-то ошибку, были навязчивой колыбельной, постоянно звучавшей в ее ушах с момента, когда Файерфилды удочерили ее. И никто никогда не пытался как-то защитить ее, даже дядя. Оуэн, слыша эти зловещие обещания, замыкался в себе, лицо его становилось болезненно серым, как будто эти слова относились лично к нему. А потом он уезжал. Он никогда не говорил, что все будет хорошо, и от этого ее боль становилась еще сильнее. Леонора боялась сказать что-то неправильно и потому молчала, делясь своими секретами с птицами и деревьями, с дворовыми кошками и охотничьими собаками, которые лизали ей руки и прогоняли хмурое выражение с ее лица.

Леонора забралась в постель и спряталась под одеялом. В темноте она вытащила из кармана маленький камешек в форме яичка и нежно сжала его в ладони. Сердце девочки тосковало по другу, который ей это подарил, по родным местам, по дому, которого у нее существовало. В эту ночь, как и во многие другие, дрожа в ночной тишине, она цеплялась за воспоминания, и, когда наконец уснула, ее ночная рубашка была мокрой от слез.

Глава 29

– Ты у нас прямо красавчик!

Тесс подмигнула Джеймсу, застегивая на нем старый пиджак Шеймуса. Подкладка у него обтрепалась, а локти протерлись до дыр. Черные нитки резко выделялись на фоне выцветшей ткани. Нахмурив лоб, Тесс одернула рукава и отошла, чтобы оглядеть свою работу на расстоянии.

– Немного перекосило, – рассмеялась она. – Ремонт одежды никогда не относился к моим главным достоинствам.

Из спальни появился Шеймус, теребя пуговицы воротничка.

– Тесс, а мне обязательно надевать эту чертову штуковину? Он душит меня, прямо дышать не дает.

– Обязательно, Шеймус! Это похороны все-таки. Неужели ты потерял всякое уважение к покойному?

– Трудно уважать человека, – пробормотал он, – который подбил нас взять этот жуткий участок земли.

– Постыдился бы! – Голос ее взвился с неожиданной горячностью. – Шелби были для нас настоящими ангелами с самого первого дня. Дали нам кредит еще до того, как узнали, кто мы такие. А потом мистер Шелби приехал к тебе и одолжил инструменты. Да еще и угощение привез от своей жены. – Она уперлась рукой в бок и покачала пальцем перед носом мужа. – А про землю он тебе говорил. Я рядом стояла, когда он рассказывал тебе про эту сухую почву. Помнишь, что ты тогда ответил? «Нет такой земли, которую О’Рейли не смог бы возделать». Стыдись! – Тесс ухватилась за воротник и, стянув края, застегнула его. Шея Шеймуса тут же покраснела. – Это ж надо, жаловаться на то, что нужно надеть воротничок на похороны человека, который столько нам помогал!

– Извини, Тесс, – пошел на попятную Шеймус. – Ты права. Простишь меня?

Она хотела продлить свой праведный гнев, но быстро смягчилась и разгладила отвороты его костюма.

– Конечно, прощу. – Но затем лицо ее помрачнело и улыбка исчезла. – Я немного на взводе. Не могла заснуть, все думала про бедную миссис Шелби и ее деток. Шестеро детей и еще двое на подходе! Ты только подумай, Шеймус! А их отец умер.

– Она будет неплохо жить за счет арендаторов.

– Ну, не знаю. – Тесс оглядела кухню и приподняла крышку на кастрюле с тушеным мясом. – Учитывая, что тут засуха и золотые прииски рядом, люди покидают фермы. Я слышала, что Холлоуэны просто собрали вещи и уехали, не сказав никому ни слова. Даже грязную посуду со стола не убрали!

Тесс надела капор. Ее кожа казалась особенно белой на фоне черной шляпки. Она посмотрела сначала на Джеймса, потом на мужа. В глазах ее заблестели слезы, и Шеймус взял ее за руку:

– Что случилось, Тесс?

– Просто смотрю на вас. Такие красивые! Такие сильные! Миссис Шелби потеряла мужа, а у меня есть вы двое. – Губы ее дрогнули. – Воистину Господь осенил меня своим благословением!

Вопреки рассуждениям Шеймуса об арендаторах и деньгах, на похороны пришло меньше двух десятков человек, да и те выглядели такими же бедняками, как и О’Рейли. Проповедник, печально приветствовавший скорбящих, производил несколько странное впечатление. На глазах его были очки с очень толстыми стеклами, а несуразно большая голова казалась слишком тяжелой для напоминающей скелет тощей фигуры. И во время панихиды он, похоже, был мыслями где-то в другом месте.

Перед священником стояла миссис Шелби. Ее крупное тело было укрыто черной кисеей, а под вуалью видны были пышные рыжие волосы. Ее ребятишки топтались рядом и маялись от жары и скуки.

Мальчик-подросток примерно того же возраста, что и Джеймс, неуклюже переминавшийся с ноги на ногу, взглянул на него и тут же уставился в землю. Все на нем сидело как-то криво – шляпа, пояс, галстук и брюки, которые выглядели совсем новыми. Он снова взглянул на Джеймса, ухмыльнулся, неловко дернул за подтяжки и, ударив носком ботинка по земле, обсыпал туфли старшему брату. Тот толкнул его в грудь, но тут вмешалась миссис Шелби, бросив на них предостерегающий взгляд.

Джеймс не вслушивался в слова проповеди, как, похоже, и остальные, за исключением миссис Шелби, которая держала голову подчеркнуто прямо, застыв во внимании. Он рассматривал фермеров, которые стояли с выражением нетерпения на лицах. Всем им явно хотелось поскорее вернуться на свои поля.

Когда служба закончилась, несколько мужчин принялись закапывать могилу, по очереди бросая в нее по полной лопате тяжелой земли. Остальные разбились на группки. Шеймус и Тесс присоединились к арендаторам, собравшимся вокруг миссис Шелби, жавшим ей руки и высказывавшим соболезнования. Маленькие девочки липли к матери, а мальчики постарше стояли вместе и старались выглядеть взрослыми мужчинами с суровыми лицами, плечи которых поникли под бременем тяжелой утраты.

К Джеймсу неуверенно подошел тот самый нескладный мальчик, сын Шелби, оценивающе пригляделся к нему и, похоже, удовлетворенный увиденным, протянул руку:

– Я Том.

– Джеймс.

Они пожали друг другу руки, неловко оттопыривая локти в сторону. Мужчины уже прихлопывали лопатами образовавшийся на могиле холмик.

– Мне жаль твоего отца, – сказал Джеймс.

Том опустил глаза, губы его дрогнули:

– Ты ведь О’Рейли, верно? Ты разговариваешь не так, как твои старики.

– Я родился здесь.

– Понятно, – сказал Том, которому понравился такой ответ. – Ходишь в школу?

– Нет.

– Мама говорит, что я тоже уже могу не ходить. Я теперь нужен на ферме. – Он пожал плечами и искоса взглянул на могилу. – Видишь этого проповедника? Он наш учитель. Стоит один день провести у него в классе, и будешь мечтать, чтобы он тебя закопал!

Джеймс улыбнулся. Том засмеялся, но тут же осекся:

– Я тебя тут раньше не видел.

– Я был занят, работал в поле.

– Вы с отцом работаете?

Джеймс решил пропустить мимо ушей эту неточность:

– Да.

– А наемных работников у вас нет?

– Нет.

Том понимающе кивнул:

– Я могу иногда помогать вам, если мама разрешит. После того как я сделаю свою работу, она отпустит меня помочь, я уверен.

– Томми! – окликнула его миссис Шелби. – Пора возвращаться домой.

Тот закатил глаза:

– Проповедник собирается сегодня вечером провести службу еще и у нас дома. Видел бы ты, как этот человек ест! Жует, как конь, и параллельно читает свои проповеди – в общем, разбрасывает крошки и слово Божье направо и налево! – Тома передернуло. – Ты пойдешь с нами?

Джеймс, переведя взгляд на процессию, следовавшую за миссис Шелби, увидел там Тесс и Шеймуса и сказал:

– Думаю, да.

Они пошли рядом, как будто привыкли держаться вместе. Общительный Том болтал – непринужденно и без всякого хвастовства, просто и дружелюбно.

– Волы у вас есть? – спросил он.

– Нет.

– А овцы?

Джеймс покачал головой.

– Так что же у вас тогда есть?

– Пшеница.

– И все?

– Ну, парочка свиней и куры.

– Так это у всех есть, – без всякого высокомерия заметил Том.

Джеймс притих.

– А у нас есть пятьдесят голов скота! – неожиданно заявил Том. – И еще сотня овец. Мама говорит, что денег на гуртовщика у нас нет, так что им могу стать я. – Это было правдой наполовину, и Том запнулся. – Ну, не гуртовщиком, а пастухом. Ты верхом ездить умеешь?

Джеймс кивнул.

– Я так и думал. Ты можешь помогать мне со стадом, а я буду помогать вам с пшеницей. Мы будем стоять лагерем на дальних пастбищах, разводить костры, собирать личинок и есть игуан, как настоящие аборигены!

Джеймс скорчил брезгливую гримасу, и Том рассмеялся:

– Да я пошутил… В смысле, чтобы игуан есть. Хотя аборигены их действительно едят. И личинок тоже. Это у них как конфеты. – Том передернул плечами.

Через несколько минут в море зелени показалась усадьба Шелби, точно остров, плывущий среди бесплодных земель. По столбам веранды вились красные розы, вокруг фундамента живой изгородью выстроились кусты сирени и желтой мимозы. Краска на доме местами отслаивалась завитками, на некоторых окнах было всего по одной ставне, однако открытые широкие двери и крыльцо будто приглашали войти, обещая теплый прием. Каждый квадратный фут этого одноэтажного дома служил контрастом вопиющей бедности О’Рейли.

– Как вам удается сохранять все таким зеленым? – спросил Джеймс.

– Акведук. Насосы возле артезианской скважины. Я как-нибудь свожу тебя туда. Там, конечно, воняет тухлыми яйцами, но зато помогает маминым цветам расти.

Мальчики вошли в дом, в котором стоял гул голосов, становившийся в замкнутом пространстве все более громким.

– Томми, – помахала рукой миссис Шелби. – Покажи преподобному Джордану его комнату.

Том поморщился.

– Это означает, что он у нас задержится. Помоги нам Господь! – Он перекрестился. – Я скоро вернусь.

Джеймс втиснулся в гостиную, полную людей. Дом был обветшавшим, но уютным. Выцветшие обои упирались в старые плинтусы со сколами. Полы, стоптанные многими парами ног, были закрыты потрепанными коврами. Он свернул за угол и, войдя в комнату с легким запахом плесени, остановился. На полках от пола до потолка рядами выстроились книги. Старинные тома с порванными корешками и поблекшими обложками соседствовали с новыми кожаными переплетами. Джеймс провел рукой по книгам и наугад взял одну. Когда он веером раскрыл ее, поднялось облако пыли, от которой стало щекотно в носу.

– Что ты здесь делаешь?

Джеймс обернулся и захлопнул книжку.

За его спиной, прислонившись к косяку, стояла миссис Шелби, и ее рыжие волосы горели огнем на фоне черного платья.

– Извините, я просто… – промямлил он.

Мисси Шелби подошла и внимательно посмотрела на него сверху вниз. Потом взяла книгу у него из рук и аккуратно поставила на полку.

– Я не хотел…

– Тс-с… – Она прижала палец к губам, затем, оглядев полки, встала на цыпочки и вытащила толстый зеленый том. – Вот. Эта тебе больше понравится.

Джеймс протер пыльную обложку. Роберт Льюис Стивенсон.

– Любишь читать, да? – спросила она, внимательно оглядев его.

– Да, мэм.

– А мои мальчики… – Она сокрушенно покачала головой. – Полный дом детей, на целую школу хватит, и при этом ни один из них не хочет прочесть ни слова. Единственный способ, каким я могу познакомить своих детей с книгами, – это стукнуть каким-нибудь из этих томов по их твердолобым головам, – сказала она и презрительно фыркнула, отчего ее выпуклый живот закачался. – Думаю, они пошли в своего отца, особенно Томми. – Лицо миссис Шелби стало серым. – Он не был образованным человеком, но у него была голова на плечах. Хороший был человек, – добавила она поблекшим голосом. Потом указала на книжную полку, и голос ее вновь стал сильным и твердым. – Эти книги принадлежат церкви. Их берегли для школьной библиотеки, но в жилище проповедника для них не было места. Я с радостью разместила их у себя. Но у меня уже много лет не было возможности почитать. Стыдно, правда? – Миссис Шелби положила руку Джеймсу на голову, ладонь ее была теплой. – Эти книги твои так же, как и мои. Приходи и бери сколько захочешь. Слышишь?

– Да, мэм.

Она оглядела его одежду:

– Как дела у твоих родителей?

– Хорошо.

– Я имею в виду землю. Обрабатывать ее непросто.

– На этой неделе мы посеяли пшеницу. Но ее клюют вороны.

– Вам нужна собака. Хороший лай отпугнет их скорее, чем выстрел. – Она нахмурилась. – Но, конечно, если не будет дождя, чтобы зерно принялось, урожай пропадет, с собакой или без нее.

В комнату заглянул парень:

– Мама, проповедник хочет начинать мессу.

– Хорошо. Я сейчас. – Она наклонилась к Джеймсу. – Все, чего он хочет, это побыстрее перейти к нашему окороку! – Она снова пренебрежительно фыркнула. – Наш проповедник ест как лошадь. И во время мессы будет истекать слюнками, глядя на угощение. Сам увидишь! Ты славный парнишка, – подмигнула миссис Шелби. – Правильно разговариваешь. Томми будет полезно иметь такого приятеля, как ты. – Она взяла Джеймса за плечо и сжала его. Рука у нее была крепкая, как у мужчины, и при этом способная утешить, как у матери. – Знай, что здесь тебе всегда рады. Чувствуй себя у нас как дома.

В столовой на столах вдоль стены были расставлены вареный окорок, индейка, буханки хлеба, горшки с маслом, миски с подливой и сушеные фрукты. Том толкнул его локтем:

– Давай поедим на улице.

Набрав еды, они вышли на веранду и уселись на краю, свесив ноги. К ним присоединились еще двое парней. Между ними была разница в несколько лет, но они были так похожи, что их вполне можно было принять за близнецов.

– Это твоя новая подружка? – нахально ухмыльнувшись, спросил один из них.

– Заткнись! – Том швырнул в него абрикосом. – Это Джеймс. Он О’Рейли. А это Уилл и Джон. Мои старшие братья.

– Так ты ирландец?

Джеймс отложил вилку в сторону и посмотрел Уиллу в глаза.

– Ого! – Тот поднял руки, как будто защищаясь. – Я не хотел тебя обидеть. Просто слышал, как твои родители разговаривают, вот и все. – Он сунул в рот кусок окорока. – А наш дед был шотландцем. Стоило ему выпить пару стаканов, как акцент у него становился таким жутким, что слова не разберешь!

Они заулыбались, глядя себе в тарелки и избегая смотреть на Джеймса.

– Отцу понравилось бы, что все эти люди собрались здесь, – заметил Джон.

Уилл рассмеялся:

– Он быстро разогнал бы их своими россказнями. Они готовы были бы двери вынести, лишь бы поскорее отсюда убраться!

Джеймс молча слушал добродушное подшучивание братьев, теплое и ненавязчивое.

Дзинь… Том уронил вилку в тарелку, и все повернулись к нему. Он вытер рукой щеку и уставился на палец, словно не веря своим глазам.

– Ты что, плачешь? – с ужасом спросил Уилл.

Том откинул голову и, мигая, посмотрел в небо.

– Дождь идет, – едва слышно выдохнул он.

Все дружно задрали головы. На поместье надвигались тучи, которые с каждой секундой становились гуще и объемнее. На лица им упало несколько капель.

– Дождь идет, – повторил Уилл. – Дождь!

Тарелки с едой полетели на пол, а они ринулись в дом. При появлении мальчиков в комнате гости разом умолкли.

– Дождь идет!

Рты закрылись, глаза обратились к потолку, и все начали прислушиваться, замерев, как насторожившиеся кенгуру.

И тут началось.

Тук… Тук… Тук… По рифленому железу кровли застучали капли дождя. Но люди не торопились ликовать. Они замерли, опасались, что природа дразнит их. Они ждали и боялись, что сейчас все прекратится и в окно вновь ударит яркое солнце. Мужчины вцепились пальцами в край стола, а женщины прижимали руки к груди, не решаясь вдохнуть, чтобы не спугнуть дождь. Все ждали знака, порыва ветра, который либо оставит тучу на месте, либо унесет этот дар Господень прочь.

И тогда раздался этот звук! Небеса разверзлись и обрушились ливнем на крышу дома. Тук, тук, тук… Словно монеты падают в железную банку. Тук, тук, тук… И наконец все это слилось в одну восхитительную победную ноту. И только теперь из грудей вырвался вздох облегчения, глаза закрылись в молитве, а лица расцвели благодарными улыбками, которые прежде прятались за хмуро сдвинутыми бровями.

В окне блеснула молния, и сразу же раздался раскат грома. Слез и возгласов радости никто не стеснялся. Все эти люди уже не были скваттерами[4] или колонистами, фермерами или арендаторами, ирландцами, англичанами или немцами, проповедниками или пьяницами – они были людьми земли. И все дружно обнимали миссис Шелби, потому что всем было понятно значение и причина этого чуда: не успел мистер Шелби войти через райские ворота, как тут же собрал тучи и послал долгожданный дождь на свои земли.

Так начались свобода и радость зеленых лет – заветное желание всех этих территорий. Соседи похлопывали друг друга по спине и подтягивали пояса, словно говоря: «Мы сделали это. И теперь все будет хорошо». Пошла в рост пшеница, наполняясь соками, ничем не отличающимися от человеческой крови. Пшеница спела, становилась коричневой, а после золотой и перекатывалась на легком ветерке мягкими, как шкура теленка, волнами.

В наступившие зеленые годы Джеймс обрел свободу. Он рос с любовью к пшенице, к белым и желтым степным цветам, к изящным земляным орхидеям, к прохладным речкам, проснувшимся от зимней спячки, к распевавшим на деревьях розовым какаду – он любил все это так же, как и море.

Шеймус нанял одного из аборигенов помогать в поле, и хотя каждый день у Джеймса была своя работа, у него оставалось свободное время для библиотеки Шелби, для выездов в буш с ребятами, для скачек на лошадях по пастбищам, для того, чтобы поплавать в глубоких протоках рек. Тело его росло и наливалось силой по мере того, как мальчик превращался в мужчину.

В эти зеленые годы было легко пропустить все, что не было свежим, ярким или цветущим. Легко было не заметить бледность Тесс, темные круги под ее глазами, которые становились багровыми, обращенную к Джеймсу улыбку, которая тут же исчезала, стоило ей только отвернуться. Ей было легко убедить их, что болезненные складки на ее щеках – это всего лишь морщины от раздумий. Если кто-то спрашивал ее о здоровье или слишком долго вглядывался в ее лицо, в глазах Тесс вспыхивала искра, и она возмущалась: «Что за глупости?» Мужчину успокоить просто, потому что он не хочет замечать шипы, прячущиеся в райских кущах. Чего переживать, когда идут обильные дожди и на земле все буйствует?!

Это были зеленые годы, когда земля раскрылась и давала ростки каждой своей пóрой, а весь мир был переполнен жизнью – при том что Тесс начала угасать.

Глава 30

Тучи над Питтсбургом рассеялись. С появлением солнца последние капли на окне в спальне девочки испарились. День обещал быть без дождя, но влажным.

Леонора вздохнула и повернулась лицом к двери, длинные золотисто-каштановые волосы рассыпались по ее плечам. Отделка комнаты оставалась той же, что и в день, когда она вошла в семью Файерфилдов. Розовые в цветах обои и бюро из ореха были свидетелями того, как она превращалась из девочки в девушку, хотя сама почти не чувствовала перемен, за исключением тела. Она стала выше и стройнее, ее бедра и грудь обрели округлость. По отзывам окружающих, она становилась женщиной. Ее лицо с мягкими, хотя и немного угловатыми чертами выражало уверенность, которой она в себе не ощущала.

Где-то вдалеке раздался звук сирены скорой помощи, и сердце ее тревожно забилось. Никто в доме не услышал этой сирены, отдаленного гула откуда-то из низины, а она уловила его, точно пес, реагирующий на беззвучный свист хозяина. Файерфилды пожертвовали денег на строительство нового крыла городского госпиталя, и она должна была посетить церемонию открытия – момент свободы, возможность вырваться из дома, который ей практически запрещено было покидать. Она продолжала следить за исчезающим вдали сигналом машины, пока он окончательно не умолк на выезде из долины. Сердце Леоноры учащенно забилось. Если она хочет воплотить в жизнь свое желание посещать школу медсестер, сегодня для этого был самый подходящий день.

– Ты не поедешь в этом! – сварливо заявила Элеонора, увидев Леонору, спускающуюся по лестнице. – Мы построили крыло больницы, а не просто решили пригласить медсестер на чай. Надень что-нибудь патриотическое.

Леонора переоделась и спустилась по лестнице для следующего раунда корректировки.

Тетя мельком взглянула на ее платье:

– Это подойдет.

На подъездной дорожке стоял черный «роллс-ройс» с работающим мотором. Водитель вышел и открыл дверцу.

– Что-нибудь слышно о мистере Файерфилде? – сердито спросила Элеонора, проходя мимо.

– Нет, мэм.

– Он должен был приехать еще вчера. – Она скорчила недовольную гримасу. – Похоже на него. – Они расселись по местам, и дверца захлопнулась. – Твой дядя упрям, как барсук. Каждый разумный человек всеми силами старается выбраться из Европы, а Оуэн все копается в этой чертовой земле. И вот теперь мне придется проводить всю церемонию самой. – Элеонора потерла шею и решительно вздернула подбородок. – Я уже подумываю о том, чтобы сменить замки́. Пусть бы помариновался в конюшнях.

Леонора прислонилась к окну, стараясь не привлекать к себе внимания больше, чем это необходимо. Она знала, что гнев тети может в любой момент выплеснуться на нее.

Миссис Файерфилд коснулась седеющих волос, поправляя идеально уложенные пряди:

– Это событие будет освещать «Пост гэзетт». Постарайся не умолкнуть, как ты это любишь делать. – Она махнула рукой. – Но и много не говори, разумеется. Только то, что мы поддерживаем наших друзей и союзников, что важно внести свою лепту в общее дело… Это понятно?

Это была минута, которой Леонора так ждала! Но когда она открыла рот, горло перехватило, и, потерпев неудачу, она опустила голову:

– Да, мэм.

Элеонора окинула ее внимательным взглядом:

– Ты собиралась что-то сказать. Что это значит?

Отступать было некуда. Густо покраснев под взглядом тети, она попыталась, заикаясь, произнести связную фразу:

– Я х-хочу… я…

– Да говори уже, бога ради!

Внезапно злость пересилила страх, и Леонора, взглянув миссис Файерфилд в глаза, судорожно сглотнула:

– Я хочу поступить в школу медсестер.

Элеонора рассмеялась:

– Да, Оуэн говорил мне об этой твоей навязчивой идее. Он, как и я, считает ее глупой. Собственно говоря, мы с ним от души посмеялись над этим.

Это прозвучало как пощечина.

– Это неправда! – В ней закипали злость и неверие. – Дядя сказал, что поддерживает мое решение. Он… он сказал, что подумает над этим.

– Неужели, Леонора, за все эти годы ты так и не узнала моего мужа? Оуэн говорит то, что служит его интересам в данный момент. К примеру, он будет доказывать, что небо зеленое, лишь бы вызвать твою улыбку, – заявила Элеонора. И уже себе под нос, с ноткой зависти, едва слышно пробормотала: – Как умилительно… Школа медсестер даже не обсуждается. Ни одна женщина с фамилией Файерфилд не будет работать как наемная прислуга. А медсестра – это та же служанка, только ухаживающая за больными. – Она наклонилась, чтобы взглянуть на себя в зеркале водителя. – Мой ответ «нет», и я надеюсь, что больше никогда от тебя об этом не услышу.

Леонора едва сдерживала слезы:

– Но учебу я почти закончила. Чем вы хотите, чтобы я занималась?

– Ты выйдешь замуж в хорошую семью, у тебя будет куча детей и масса счастливых воспоминаний! – саркастическим тоном бросила Элеонора. – А теперь довольно болтать. – Она потерла шею, как будто у нее запершило в горле. – Мы скоро будем в госпитале, а ты красная и возбужденная. Не самый лучший способ произвести впечатление на прессу. – Пальцы ее снова коснулись горла. – Конечно, неизвестно, как нас примут после того, как ты так надменно обошлась с доктором Эдвардсом. Господи, Леонора, человек всего лишь пригласил тебя поужинать!

Леонора отвернулась к окну. Под надменным обхождением подразумевался вежливый отказ сорокалетнему члену правления госпиталя, который глаз не отрывал от ее груди.

Элеонора поправила кружевной воротничок:

– В любом случае, больница – это не то место, где нужно искать мужа. Можешь мне поверить. Половина докторов скоро выедут отсюда за море, останутся только старые и нестóящие.

Водитель подъехал ко входу в больницу и помог им выйти к толпе бизнесменов и правительственных чиновников, которые пришли на церемонию не столько для того, чтобы поучаствовать в открытии нового отделения, которое не было таким уж впечатляющим, сколько из страха впасть в немилость такой могущественной семьи, как Файерфилды, из-за отсутствия здесь.

Пока фотографы устанавливали треноги и готовили вспышки, присутствующие толкались, опасаясь остаться за кадром и лишиться подтверждения своего присутствия. Они сражались за то, чтобы первыми пожать руку миссис Файерфилд, пожелать ей новых успехов в социальных программах и восхититься тем, какой очаровательной молодой женщиной стала ее племянница. Леонора кивала, улыбалась, пожимала чьи-то руки, но пропускала комплименты и хвалебные отзывы мимо ушей, как будто они звучали на иностранном языке.

Когда у всех начало рябить в глазах от вспышек фотоаппаратов, врачи проводили гостей в новое крыло, где провели их между рядами металлических кроватей, застеленных белоснежными накрахмаленными простынями, наполовину откинутыми под треугольниками стоявших вертикально подушек.

– Война должна закончиться задолго до того, как Америка пошлет туда своего первого солдата, – доверительно сообщил доктор Эдвардс, обращаясь к груди Леоноры. – Однако следует быть готовым ко всему, – продолжил он для шеи миссис Файерфилд. – К тому же английские госпитали уже переполнены.

– Мы должны сделать все, чтобы поддержать наших союзников! – торжественно произнесла миссис Файерфилд.

Репортер из «Гэзетт» записывал каждое сказанное слово, но тут сделал паузу и взглянул на Леонору. Он был чуть старше ее, с тонкими черными усиками над верхней губой.

– А вы, мисс, ничего не хотели бы к этому добавить?

Она опустила голову.

Миссис Файерфилд прищурилась:

– Моя племянница только что отметила, как важно для молодого поколения поступаться собственными интересами ради высшего блага.

– Ага, – сказал репортер, не отрывая глаз от Леоноры. – Значит, в вашей семье царит дух филантропии. А вы планируете сами поработать в этом госпитале волонтером?

В этот момент у нее в груди как будто приоткрылась дверца клетки и запертая там птичка радостно забила крыльями.

– Да, – едва не крикнула она.

Присутствующие замерли. Глаза Элеоноры стали размером с блюдце.

А крылья продолжали трепетать, теперь уже в горле Леоноры.

– Да, я хотела бы стать волонтером и работать здесь. Хотела бы делать все, что смогу.

Собственный голос потряс ее прозвучавшей в нем решимостью.

– Замечательная новость! – откликнулся доктор Эдвардс. – Мы с радостью примем вас. И разместим вместе с Красным Крестом. Когда вы хотели бы начать?

– Завтра.

Это слово вырвалось само. Миссис Файерфилд на миг закрыла глаза и судорожно стиснула зубы.

Репортер записывал каждое ее слово, от старания высунув кончик языка.

– Замечательное завершение статьи: «Семья вносит свою лепту в общее дело – и в большом, и в малом».

Оставшуюся часть экскурсии миссис Файерфилд молчала, вежливо кивая на пояснения доктора Эдвардса. А Леонора едва могла сдержать радость, рассматривая эти белые стены, покрытые линолеумом полы и гулкие коридоры как путь к своей свободе.

После ланча шофер подогнал автомобиль к двери.

– До свидания, Леонора, завтра увидимся, – сказал доктор Эдвардс, подмигнув ей.

– Да. Спасибо вам.

Доктор захлопнул дверцу автомобиля, отгородив их от городского шума и сразу увеличив пропасть между Леонорой и ее тетей. Пока машина поворачивала и выезжала на улицу, Леонора не отрываясь смотрела в окно, в то время как взгляд тети жег ей кожу.

– Ты, должно быть, ужасно гордишься собой… – начала Элеонора, стягивая перчатки с каждого пальца в отдельности, пока те не упали ей на колени, словно еще одна пара рук.

Леонора молчала, готовясь к тому, что тетя попытается выбить почву у нее из-под ног.

– Должна признаться, я не думала, что ты можешь быть такой инициативной. Даже не знаю, сердиться мне или гордиться тобой. – Миссис Файерфилд внимательно рассматривала ее, склонив голову к плечу. – Конечно, смотреть на то, как ты стараешься постоять за себя, немного напоминает наблюдение за слепым, переходящим улицу. Жалкое зрелище, в общем-то.

Трепет крылышек свободы замер, и дверца клетки захлопнулась.

– Однако я намерена позволить тебе это.

Леонора подняла голову.

– Я могла бы этого не делать, – тут же оговорилась Элеонора. – Я легко найду кучу оправданий тому, что ты останешься дома. Но я приняла решение не сражаться с тобой в этом вопросе. – Она выразительно закатила глаза. – Почему ты хочешь проводить время в таком месте, выше моего понимания, но в данном случае это не так важно.

Наслаждаясь наметившимися изменениями, Леонора старалась скрыть свое возбуждение, но тетя разглядела его так же легко, как если бы это были огни полицейской мигалки.

– Должна только предупредить, Леонора, что на этот раз я уступаю твоей прихоти, но если ты выкинешь подобный номер еще раз, даром тебе это не пройдет. Советую не пытаться испытывать мое терпение. Слушай внимательно. – Элеонора похлопала ее по колену. – Ты там ни с кем не будешь разговаривать, ясно? Просто делай свою работу, сворачивай бинты – не знаю, какое еще бессмысленное занятие они тебе там найдут, – и все. А вечером тебе нужно будет наверстывать учебу. Это понятно?

– Да, мэм.

Они уже проехали первые ворота поместья, когда пальцы миссис Файерфилд нервно забарабанили по сумочке.

– Я знаю тебя. Ты обязательно влюбишься в какого-нибудь покалеченного солдата. Это вроде того, как ты пыталась спасти тех шелудивых бездомных собак. – Неожиданно она села прямо, будто кто-то дернул ее за волосы, и взглянула через плечо водителя. – Оуэн дома.

При входе Элеонора сунула сумочку и пальто в руки служанке и решительно направилась в библиотеку. Леонора не спеша сняла пальто и последовала за ней.

– Ты задержался! – с порога с укором бросила Элеонора, но в голосе ее были слышны нотки облегчения, так что это не прозвучало резко. – Мы ждали тебя вчера.

Оуэн Файерфилд поцеловал жену в щеку. В одной его руке была сигара, в другой – хрустальный стакан с янтарным напитком.

– Смена часовых поясов, дорогая. Это всегда застает меня врасплох.

– Смена поясов! – раздраженно проворчала миссис Файерфилд. – Ты человек, который живет по общемировому времени. И ничто не может застать тебя врасплох.

Он улыбнулся и поцеловал ее в лоб.

– Я так скучал по тебе, любовь моя!

Только теперь Элеонора заметила молодого человека, который лениво прислонился к стойке бара.

– Я не знала, что у нас гость.

Леонора проследила за взглядом тети, и дыхание у нее перехватило.

Молодой человек сделал шаг вперед. Оуэн положил руку ему на плечо:

– Дамы, разрешите представить вам Александра Хэррингтона.

Когда Алекс взял руку Элеоноры и поднес к губам, брови ее удивленно приподнялись.

– Добрый вечер, миссис Файерфилд, – поздоровался он.

Затем молодой человек повернулся к Леоноре, подошел к ней, взял за руку и тоже поцеловал. Его мягкие губы задержались на ее пальцах, отчего по коже побежали мурашки.

– Здравствуйте, Леонора. – Он опустил руку девушки, и глаза его скользнули по ее фигуре. – Очень приятно познакомиться.

Элеонора Файерфилд следила за ними с все возрастающим энтузиазмом, и губы ее кривились в непривычной улыбке.

Оуэн снова сжал плечо молодого человека и объявил:

– Алекс был управляющим наших рудников в Бомбее.

Служанка принесла белое вино на серебряном подносе. Элеонора сунула бокал Леоноре и незаметно подтолкнула, чтобы она выпила, а затем обратилась к гостю:

– И как вам Индия?

– Очень жарко, – улыбнулся Алекс, блеснув рядом белоснежных ровных зубов. – В зависимости от времени года там может быть влажно или сухо, однако неизменно жарко. – Он улыбнулся; губы у него были хорошо очерченные и чувственные. – Индия – страна столь же тяжелая для жизни, сколь и прекрасная. Второго такого места на земле нет. Спасибо британцам, я все же мог пользоваться там какими-то привычными удобствами. Хотя, конечно, из-за войны не хватает буквально всего.

– Надеюсь, вы не собираетесь возвращаться туда в ближайшее время? – немного жеманно спросила Элеонора.

– Это будет зависеть от вашего мужа.

Миссис Файерфилд, небрежно вертя бокал, слегка склонила голову к плечу:

– Сколько вам лет, мистер Хэррингтон?

– Двадцать семь.

Она провела кончиком пальца по краю бокала. На лице ее появилось некоторое изумление, а в глазах читался скептицизм.

Алекс скрестил руки на груди и выдержал ее взгляд, не моргнув:

– Судя по выражению вашего лица, миссис Файерфилд, вы либо впечатлены, либо озабочены. Мне трудно понять.

– И то и другое, собственно говоря, – улыбнулась она. – Меня впечатлили ваши амбиции. Однако я разочарована в собственном муже.

Оуэн протестующе приподнял брови:

– Чем же я провинился?

– Тем, что прячешь такого красивого и обаятельного молодого человека в дебрях Бомбея!

Алекс и вправду был удивительно красив. Он был почти на голову выше дяди Леоноры и даже на несколько дюймов выше ее тети. На нем был эскотский галстук с широкими, как у шарфа, концами, повязанный под воротником с отворотами; на гладкой коже угадывался легкий загар; зачесанные назад жесткие темные волосы были будто взъерошены порывом ветра, что добавляло его образу раскованности.

– Так он же там не камни ворочает, дорогая! – усмехнулся Оуэн, но затем с шутливым поклоном уступил: – Обязуюсь, что с этого момента ты будешь иметь доступ к информации о физических данных всех моих работников.

Алекс повернулся к Леоноре, и глаза его скользнули по ее декольте. Она поправила платье и поймала на себе сердитый взгляд тети. Элеонора подала знак служанке, чтобы та подлила девушке вина, и обратилась к мужу:

– Твоя племянница решила пойти волонтером в госпиталь. – Как ни странно, сообщение это прозвучало комплиментом.

– Неужели?

– И какую же работу вы будете там выполнять, мисс Файерфилд? – спросил Алекс, не сводя темных, почти черных глаз с ее лица.

– Я еще не знаю, – ответила Леонора.

Взгляд его был слишком пристальным, и ее бросило в жар. Губы его изогнулись в усмешке, и она была благодарна служанке, внезапно вставшей между ними.

Мистер Файерфилд поднял свой стакан:

– А мне скотч, пожалуйста.

– Только не перед ужином, Оуэн! – возразила Элеонора.

Он проигнорировал ее замечание:

– Алекс, поддержите меня?

– Нет, если это вызывает неудовольствие леди.

Тон молодого человека был неожиданно властным, и Леонору это удивило. Высокопоставленные чиновники и влиятельные бизнесмены лебезили перед Файерфилдами – и вдруг этот молодой человек с непокорной шевелюрой, который в разговоре с ними не лезет за словом в карман и не запинается от смущения.

– По правде говоря, сегодня лучше пить шампанское, – решила Элеонора. – Мистер Хэррингтон создает праздничное настроение.

И действительно, его присутствие принесло с собой веселье. Обычно вечера у них проходили невыносимо, в удушливой атмосфере, когда мучительное молчание чередовалось с ворчанием или саркастическими колкостями. Но сегодня возникла необычная легкость, и миссис Файерфилд бурлила и искрилась, как открытое шампанское.

– Тост! – провозгласила Элеонора, подняв бокал. – За возвращение моего мужа, за нашего гостя, мистера Хэррингтона, и, конечно, за нашу страну!

Выпив пощипывавшее язык шампанское, Леонора почувствовала, как оно смешивается с белым вином у нее в животе, и ее захлестнуло чувство благодарности. Сегодняшним вечером в речах ее дяди звучало добродушное подшучивание. Он привел к ним человека, который отвлек внимание тети от ее недостатков. Сегодня появился воздух, Леонора могла дышать, дышать по-настоящему! Она обернулась к Алексу и неосознанно улыбнулась ему – открыто и благодарно. Он приподнял одну бровь, и взгляд его темных глаз задержался на ее лице.

Элеонора Файерфилд под действием алкоголя расслабилась, и лицо ее, утратив привычную сдержанность, стало почти красивым:

– Итак, мистер Хэррингтон, расскажите, чем занимается ваша семья.

– Банковское дело. Инвестиционные компании. Торговля. Всякие такие вещи.

– И как идет ваш бизнес?

Оуэн, посасывая кубик льда, пояснил:

– Моя жена хочет знать, богаты ли вы.

Алекс рассмеялся:

– Работая на вашего мужа – нет. При всем уважении, конечно.

– Я не обиделся. – Оуэн похлопал его по спине и взглянул на жену. – А теперь, дорогая, оставь молодого человека в покое.

– Все в порядке, – сказал Алекс. – Я не испытываю смущения, разговаривая о деньгах. На самом деле я даже восхищаюсь откровенностью вашей жены. Большинство людей пытаются узнать о человеке по его манерам, одежде или образовании. Я ценю то, что мы обошлись без этих игр, – думаю, от этого наш вечер только выиграет и станет более интересным и честным. Кроме того, я не особенно горжусь богатством своей семьи, равно как и не стыжусь отсутствия его у меня лично. – Он как бы случайно нагнулся, немного приблизившись к Леоноре. – Мой отец скончался, когда я был совсем юным, а мать умерла несколько лет назад. Мой отчим – человек богатый, это верно, и для меня отложены деньги. Но они мне не нужны, и я не хотел бы ими когда-либо воспользоваться. – Алекс помолчал; взгляд его был твердым и решительным. – Я собираюсь стать очень богатым, но планирую заработать каждый пенни самостоятельно. – Он дерзко усмехнулся. – Поэтому я считаю большой удачей то, что мистер Файерфилд взял меня под свое крыло. Я учусь у самых лучших.

– И вы этого, несомненно, заслуживаете, – произнес Оуэн, продолжая посасывать лед. – При вас сразу повышается производительность. Не знаю, как вы это делаете. Вы могли бы обучить меня паре трюков в этой области. – Он сунул в рот очередной кубик льда, пропитанный виски. – Поэтому-то я и привез вас на металлургический завод. Хотел показать, куда идет наша руда.

– Надеюсь, это означает, что вы остановитесь у нас, – настойчиво сказала Элеонора.

– Я не хотел бы навязываться…

– Вздор! У нас определенно найдется комната для вас. – Она обернулась к Леоноре и слегка прищелкнула языком. – Не так ли?

– Это была бы большая честь для меня. В этом случае, надеюсь, мы могли бы видеться чаще. – Алекс улыбнулся Леоноре, давая понять, что замечание адресовано лично ей.

Элеонора довольно кивнула, ее прищуренные глаза горели. Она взяла из рук Оуэна стакан:

– Пойдем со мной, проверим, что там с ужином.

– Дорогая, я уверен, что слуги уже все приготовили.

Закатив глаза, Элеонора потянула мужа за руку, выразительно кивнув в сторону молодых людей. Леонора густо покраснела и, опустив глаза, пожалела, что не может провалиться сквозь землю.

Алекс полез в карман и, достав небольшой серебряный футляр, со щелчком открыл крышку. Внутри оказались выложенные в ряд сигареты.

– Вы курите?

Она покачала головой, не зная, куда деть руки.

– Это хорошо. – Он взял сигарету, дважды ударил кончиком о серебряную крышку и сунул ее в рот, а портсигар спрятал в карман. – Я нахожу, что дамам это не идет. – Прикрыв пламя ладонью, он прикурил и глубоко затянулся. – В этом смысле я старомоден.

Несколько минут они молчали.

– Вы не сдадите меня своей тете? Вдруг она вышвырнет меня отсюда за курение.

– Этого можете не опасаться, – мягко ответила Леонора. – Вы совершенно очаровали ее. А это, скажу я вам, очень непросто.

Алекс расправил плечи и прижал руку к сердцу.

– Ах, вы все-таки заговорили! – широко улыбнулся он. – Ваша тетя – сильная женщина, и я это уважаю. И мужчины рядом с ней знают свое место. – Он пристально посмотрел на девушку. – Но главный вопрос заключается в том, очаровал ли я вас.

Леонора сглотнула, но улыбка все же коснулась ее губ.

– Ну, это уже что-то! – поддразнил ее Алекс. – Как давно вы живете с дядей и тетей? – спросил он.

– С восьми лет.

– Могу я спросить, что произошло с вашими родителями?

Ответ был отработан и много раз отрепетирован:

– Они погибли при пожаре.

– Мне очень жаль. – Лицо его стало серьезным.

Леонора поймала себя на том, что тепло от выпитого шампанского успокоило ее нервы и заглушило угрызения совести.

– Вы нравитесь моему дяде. Вы, должно быть, очень хорошо делаете свою работу.

– Это правда, – сказал Алекс с дерзкой самоуверенностью. – Но влияние мое ограничено. Я всему научился у вашего дяди. – Он шутливо передернул плечами. – Не хотел бы я оказаться в числе его врагов.

– О, да он же просто плюшевый мишка!

– Но который прячет когти, моя дорогая! Я своими глазами видел, как он рвал людей в клочья.

Теперь пришел ее черед удивленно замереть.

– Вы говорите, что он может быть жесток?

– Нет. Не жесток. Но безжалостен. – Алекс взглянул в ее ошеломленное лицо и усмехнулся. – Может показаться, что я плохо отзываюсь о нем, но на самом деле это комплимент. Правда. Он потрясающий человек. Мастер переговоров. Он может предложить человеку выбор и держаться так, будто решение абсолютно от него не зависит, тогда как в действительности существует лишь один ответ, и это всегда – всегда! – срабатывает в его пользу, именно так, как нужно ему. – Глаза его восхищенно блеснули. – У вашего дяди настоящий дар.

Леонора притихла. Алекс погасил окурок в хрустальной пепельнице:

– Что я творю? Наедине с красивой женщиной говорю о бизнесе! Вам впору начать зевать. – Он лукаво улыбнулся и сунул руки в карманы. – А скажите, мисс Файерфилд, вы сейчас встречаетесь с кем-нибудь?

Нервы ее снова натянулись, и сердце забилось учащенно.

– Нет.

– Что, правда? А я уверен, что видел вереницу поклонников у ваших ворот! – поддел ее Алекс.

Леонора отвернулась, пытаясь скрыть улыбку.

– Так у вас нет друзей, о которых мне следовало бы знать? Хм… Не хотелось бы отдавить кому-то ноги.

И тут она рассмеялась – по-настоящему, искренне – и взглянула на него.

– Вот и хорошо, – сказал Алекс, как будто получил ответ. Он сделал шаг к девушке, чуть коснулся ее плечом и заглянул в глаза. В выражении его лица и манерах чувствовалась уверенность. – Так вы не рассердитесь, – шепнул он ей на ухо, – если я попробую сорвать с ваших уст поцелуй?

– Ужин подан! – входя в зал, воскликнул Оуэн достаточно громко, чтобы заглушить громкий стук ее сердца.

– Просто стойте здесь и держите судно, – скомандовала сестра Полански, высокая блондинка с легким польским акцентом, наряд которой больше подходил для показа мод где-нибудь в Милане, чем для того, чтобы стоять у больничной койки. Но ее руки двигались ловко и уверенно, когда она приподняла раненому веко, чтобы убедиться, что он спит под наркозом. Взяв ножницы, она начала вскрывать бинты протянувшейся от колена до закрытой ступни повязки, которая с каждым новым разрезом открывалась все шире.

Леонора чувствовала, как кровь отхлынула от ее лица. Нога под марлей оказалась черной, потянуло запахом влажной гниющей плоти. Сестра Полански медленно снимала каждый виток ткани и складывала куски покрытого коркой бинта в подкладное судно, дрожавшее в руках девушки. На потревоженной коже выступили капельки крови. Леонора закрыла глаза. Комната вокруг нее начала кружиться, во рту появился вкус желчи.

– Идите, – твердым голосом сказала медсестра, забрав у нее судно, и повернулась к пациенту.

Леонора, сдерживая позывы рвоты, выбежала из палаты, бросилась в туалет и схватилась обеими руками за унитаз… Когда в желудке ничего не осталось, хотя он и продолжал сокращаться от судорог, она соскользнула на пол, закрыла глаза и, протянув руку за туалетной бумагой, вытерла рот. В зеркале она увидела девушку, белую как полотно, руки ее дрожали. Она плеснула в лицо водой и вытерла его насухо.

Когда она вернулась, сестра Полански даже не подняла глаза. Она закончила перевязывать ногу, убрала оставшиеся кусочки и нитки и поманила Леонору за собой. Судя по выражению ее лица, девушку сейчас должны были отослать обратно – скатывать бинты.

В ординаторской сестра Полански вымыла руки по локоть, вытерла лежащим рядом с раковиной полотенцем и только после этого обернулась к Леоноре:

– Вы ведь Файерфилд, верно?

Сердце у нее оборвалось.

– Да.

– Так почему вы не работаете внизу вместе с остальными волонтерами?

Леонора покраснела, вспомнив, как там издевались над ней, обзывали принцессой и жестоко высмеивали. Похоже, сестра Полански прочла ее мысли, потому что понимающе кивнула.

– А они знают, что вы работаете здесь?

– Нет.

Леонора ждала, что ее сейчас прогонят.

Медсестра открыла ящик своего стола и протянула ей бейдж, на котором было написано «Клара Д.».

– Постарайтесь, чтобы они и не узнали.

Леонора взглянула на нее с благодарностью.

– В палате три-одиннадцать лежит один молодой человек, который хочет, чтобы вы помогли ему написать письмо, – подмигнула медсестра. – Мне кажется, вы ему нравитесь.

Леонора отыскала нужную палату в конце коридора и увидела парня, которому несколько дней назад ампутировали руку. Он был не старше ее.

Леонора села рядом с кроватью и приготовила блокнот и ручку. Встретившись с ним глазами, она спросила:

– Как вы себя чувствуете?

Он пожал одним плечом:

– Да так же. Получается, я уже забыл, каково это, когда у тебя ничего не болит.

Девушка хорошо понимала, что он имеет в виду, и попыталась сменить тему:

– Откуда вы родом?

– Южная Каролина. Спартанберг. – Произношение у него было протяжным и гладким. Он был в веснушках, не красавец, но привлекательный и уверенный в себе, и напоминал фермера.

– А кому вы хотели бы написать письмо? – поинтересовалась она.

– Маме. – Он улыбнулся. – А вы замужем?

– Нет.

– Но парень-то у вас есть?

Глаза у него начали стекленеть. Она знала, к чему идет: у Купидона не было ни единого шанса в битве с морфием.

– Нет. А теперь расскажите, о чем бы вы хотели написать.

– Выйдете за меня?

Взгляд парня сонно затуманился. Леонора отложила ручку в сторону и укрыла его простыней:

– Боюсь, сейчас в вас говорит морфий.

Он запротестовал, но язык у него заплетался:

– Мужчина знает, когда он влюблен.

– Вы даже не знаете, как меня зовут.

– Конечно знаю. – Он уставился на бейдж у нее на груди. – Вы Клара. Клара Д.

– Это не настоящее мое имя.

– Конечно, настоящее! Я же вижу. Нехорошо насмехаться над калекой, Клара! Так что ты мне ответишь? Выйдешь за меня, крошка?

Она нежно похлопала его по здоровой руке:

– Я польщена, но только из-за этого не выйду замуж ни за тебя, ни за кого-то другого. – Эти слова удивили ее саму, поскольку сказаны они были от всего сердца.

– Ну конечно, – саркастически заметил он и устало закрыл глаза, сдаваясь в борьбе с морфием и ее рукой. – Я понимаю тебя, Клара. Ты выйдешь замуж. Хорошие девушки всегда выходят.

Прошло несколько недель. Светил молодой месяц, и газовые фонари около клумб с розами освещали усыпанную гравием дорожку. Но вот они остались позади, и уже не было видно кирпичного особняка, а сад казался уединенным местом. Теплый воздух был пропитан ароматом роз. Леонора шла, придерживая края наброшенного на плечи большого шелкового платка.

– Вот вы где. – Из тени появился Алекс. – Вас ищет тетушка. Вот-вот начнется прием. – Он взглянул ей в лицо и подошел ближе. – Что-то случилось?

Леонора бросила взгляд в сторону дома.

– Я неважно себя чувствую… в обществе.

Он рассмеялся и поцеловал ее в висок:

– Но прежде у вас не было меня в качестве кавалера.

От него исходило странное тепло, по сравнению с которым окружающий воздух казался холодным. Леонора приблизилась, ощутив рукой гладкую ткань его пиджака. Его большой палец приятно коснулся ее мизинца. Он взял ее за руку:

– Но ведь есть еще что-то, так? Вы что-то притихли, вернувшись из госпиталя.

– Как вы думаете, война еще долго продлится?

– Долго. Такие столкновения быстро не заканчиваются, кровь слишком густая штука.

Перед глазами проносились страшные картины: раненые британские солдаты, которых в критическом состоянии переправляли в Штаты, – сгустки боли, не вмещавшиеся в человеческое тело… Если эта жестокость продлится и дальше, будут новые парни и новая боль, и человеческая жестокость станет распространяться, как чума.

– Во время войны есть те, кто от нее страдает, и те, кто на ней процветает, – поучительно заметил он. – Я, например, не хочу относиться к страдающей части.

Алекс коснулся пальцем лица Леоноры, провел им по щеке и приподнял ее подбородок. Казалось, он не двигался, но вдруг оказался совсем близко. Он медленно наклонился и коснулся ее губ своими, нежными и мягкими, как лепестки цветов. Положив руку Леоноре на талию, он притянул ее к себе. Ее руки обвили его, и это побудило Алекса действовать смелее. Его губы задвигались увереннее, а пальцы пробежали вверх по спине и дошли до лопаток. Ее тело, непривычное к таким прикосновениям, таяло в его руках.

Поцелуй становился все более горячим. Алекс раздвинул ее губы и заставил ее рот приоткрыться. Ощущения оказались слишком острыми и неожиданными, и Леонора отстранилась, оттолкнув его.

С распростертыми объятиями Алекс ошеломленно замер на месте, а потом прикрыл лицо ладонью – тело его содрогалось от смеха:

– Поверить не могу… Вас никогда до этого не целовали, да?

Она отвернулась, готовая провалиться сквозь землю.

– Дорогая, не расстраивайтесь так! – Смех его прекратился, но голос звучал весело. Алекс подошел сзади и взял ее за плечи. – Простите, что я смеялся. Правда, простите.

Она не сдвинулась с места, и он поцеловал ее в затылок.

– На самом деле я нахожу это очаровательным. – Он произнес это возле самого уха, щекоча кожу своим дыханием, и поцеловал ее в шею. – Это просто восхитительно! Неотразимо!

Алекс развернул девушку к себе лицом и снова поцеловал, действуя не спеша и скорее просто лаская ее губы.

– Мы должны делать это медленнее, верно?

Он поцеловал ее в шею, прошелся губами по щеке к мочке уха и прошептал:

– Так медленно, как вы только захотите…

По меркам Файерфилдов, сегодняшний прием был скромным мероприятием, хотя приглашенные гости держали в своих руках бóльшую часть богатства всего Питтсбурга. Монро и Эдмонтоны обладали состояниями, преумноженными трудами многих поколений в сфере банковского дела и недвижимости. Карманы Бикеров и Сотерби грели уже новые деньги, заработанные на управлении ресурсами, инвестициях и строительстве. Судья Ричардсон приехал в сопровождении толпы дочерей, напропалую флиртовавших со всеми мужчинами старше семнадцати и презрительно взиравших на всех женщин без исключения, независимо от возраста. Затем появился целый выводок избранных управляющих высшего звена со сталелитейных заводов мистера Файерфилда – молодых людей, у которых в настоящее время не было своего капитала, но которые в будущем, несомненно, его заработают, поскольку под крылом Оуэна Файерфилда ни один человек надолго бедным не оставался.

На Леоноре было новое платье в духе всего остального, что продолжало появляться в ее гардеробе: глубокие декольте, обтягивающие ткани, шелковые чулки и комбинации, в которых тело казалось скорее обнаженным, чем одетым. Коктейли подавали в гостиной, где проворные служанки незаметно скользили между гостями, подливая в бокалы после каждого глотка. Такие приемы были для Леоноры не в новинку, равно как и сопровождавшая их тревога, поскольку они настойчиво напоминали, что она существует обособленно и не вписывается ни в одну из этих групп. Но сегодня все было по-другому, потому что Алекс стоял так близко, что она чувствовала тепло его тела, так близко, что до нее не доходили ни недовольный шепот дочерей Ричардсона, ни подмигивания молодых управляющих. Его стройная фигура, как щит, прикрывала ее от колкой критики Элеоноры, а интересная беседа спасала от навязчивого хора скучных светских разговоров.

– Алекс! – окликнул Оуэн, стоявший в кругу курящих мужчин. – Идите к нам! Присоединяйтесь!

– Меня вызывают. – Алекс подмигнул Леоноре. – Не заговаривайте с незнакомыми мужчинами в мое отсутствие.

На его место проворно, словно кошка, тут же проскользнула Элеонора. Одной рукой она обняла ее за талию, а в другой держала бокал с вином.

– Все идет хорошо? – спросила она.

Леонора кивнула.

– Алекс очень внимателен. Мне кажется, за вечер он не отвел от тебя глаз. – Она качнула бокалом в сторону дочерей судьи. – Ты только взгляни, как они обиженно надулись в своем углу. Стыд какой! Впрочем, их мамаша, конечно, не лучше. – Она поцокала языком. – Почему эта женщина так упорно носит кремовое, хотя это полностью размывает ее фигуру? Обрати внимание, какое впечатление он производит и на мужчин тоже. – Теперь Элеонора указала бокалом в сторону группы гостей в черных смокингах, где Оуэн что-то оживленно рассказывал, похлопывая Алекса по плечу. – Могу сказать, что мой муж не на шутку увлекся им! – Она рассмеялась. – Посмотри только, как рядом с ним мужчины расправляют плечи, поправляют волосы. Поразительно!

Она была права. Стоило Алексу провести рукой по голове, как двое молодых людей комичным образом повторили его жест. В его манере держаться надменность сочеталась с непринужденностью, а интригующая улыбка не позволяла на него обижаться. Словно почувствовав, что о нем говорят, он оставил общество мужчин и вернулся к дамам.

Элеонора быстро оглядела племянницу:

– Не испорть все дело, Леонора.

Оказавшись рядом с Леонорой, Алекс обнял ее за талию и поцеловал в висок, вызвав нескрываемое удовольствие у ее тети, досаду у молодых женщин и зависть у молодых мужчин – у каждого по-своему.

– Красота в этом зале распределяется неравномерно, – улыбаясь, заявил он. – А это несправедливо.

– Вы просто очаровашка, мистер Хэррингтон!

Элеонора ущипнула его за щеку и направилась к мужу.

Алекс окинул взглядом гостей:

– Я постоянно вспоминаю тот поцелуй, мне трудно думать о чем-то другом. Вы поставили меня в трудное положение. – Он пригубил из бокала, усмехнулся и провел большим пальцем по ее спине. – Меня подмывает обнять вас здесь прямо сейчас и совершить что-нибудь очень неуместное.

После коктейлей они присоединились к остальным в банкетном зале и заняли свои места.

Дворецкий Джеральд, очень опытный и практически незаметный, постоянно подливал вино, так что ни один бокал не оставался наполненным менее чем наполовину. Анжела, прислуживавшая за столом, сражалась с подносом наполненных до краев тарелок с супом. Вначале она обслужила мистера и миссис Файерфилд, затем, заметно нервничая, поставила суп перед Леонорой, которая подняла на нее глаза и ободряюще улыбнулась.

Нос Оуэна Файерфилда был уже красным от выпитого, когда он хлопнул ладонью по столу, продолжая рассказ, который казался ему очень занимательным:

– …Они, конечно, не ожидали, что янки может что-то понимать в поло, однако наш мальчик… – он указал через стол на Алекса, – наш мальчик разбил их в пух и прах, вернул их шары им же в руки! Ну, вы понимаете…

Мужчины взорвались хохотом.

– Оуэн! – возмущенно воскликнула миссис Файерфилд.

Тот невинным жестом поднял руки:

– Это поло, дорогая, там такие термины.

Алекс расхохотался и резко откинул голову, задев руку Анжелы, отчего суп, который она разносила, пролился на сорочку. Он тут же вскочил, едва не опрокинув свой стул.

– Боже праведный! Ах ты неуклюжая шлю… – закричал он в порыве ярости. Ошеломленная Леонора застыла. Алекс перехватил ее взгляд и сразу успокоился: – Все в порядке. – Взяв салфетку, он принялся вытирать пятно.

– Нет, не в порядке! – взвилась Элеонора. – Она обожгла вас?

– Нет, не волнуйтесь.

– Убирайся отсюда, – приказала миссис Файерфилд дрожащей служанке, – и можешь собирать свои вещи!

Девушка расплакалась.

– Она в этом не виновата, – вмешалась Леонора.

– Это правда, – подхватил уже успокоившийся Алекс, поправляя воротник. – Это была моя вина.

– Чепуха! Джеральд, – обратилась миссис Файерфилд к дворецкому, – уберите ее отсюда. И немедленно!

Леонора беспомощно смотрела вслед понурившейся фигуре.

– Мистер Хэррингтон, примите мои извинения. – Элеонора нервно потерла шею. Присутствующие неловко уставились в свои тарелки. – Леонора, проводи нашего гостя наверх, чтобы он мог сменить рубашку.

Девушка поспешно вышла из комнаты, не остановившись даже тогда, когда Алекс попытался догнать ее. Наверху она добежала до последней комнаты и распахнула двойные двери из орехового дерева, точно ставни.

– Вы считаете, что это я во всем виноват? – спросил он, пока она открывала один шкаф за другим, расталкивая висевшую на плечиках одежду. Леонора молча оглядела ряд белых сорочек и наконец выбрала одну.

– Меня ошпарили горячим супом, и вы на меня же еще и злитесь?

Леонора протянула ему накрахмаленную рубашку:

– Вот эта должна подойти.

Она направилась к двери, но Алекс схватил ее за руку.

– Ну не сердитесь. Пожалуйста! – попросил он. – Не можете же вы бросить меня здесь. Я просто не найду дорогу обратно.

Леонора продолжала стоять к нему спиной, но уже не делала попыток уйти. Алекс снял пиджак, положил его на диван и принялся возиться с галстуком и воротником.

– Черт… – пробормотал он. – Не могли бы вы мне помочь? Эти проклятые пуговицы все в супе.

Она нерешительно обернулась.

– Пожалуйста. Ваши пальчики гораздо тоньше моих.

Перепачканный супом с моллюсками, он выглядел таким беспомощным, что Леонора едва сдержала смех.

– Видя вашу улыбку, я уже думаю, что мой ожог третьей степени того стоил.

Девушка подошла и легко расстегнула первые три пуговицы рубашки. Но четвертая оказалась залита супом, и она долго возилась, чтобы одолеть и ее. Наконец рубашка разошлась у него на груди, и она судорожно сглотнула. Ее пальцы трудились уже над следующей пуговицей. Она знала, что Алекс пристально смотрит на нее, и густо покраснела, коснувшись его кожи. Потом спустилась еще на одну пуговицу, и пальцы ее начали дрожать. Судя по дыханию Алекса, она понимала, что он улыбается. Она оставила пуговицу и отвернулась.

– Тут еще одна осталась, – вкрадчиво сказал он. – Вы забыли последнюю.

Леонора закусила губу, повернулась и расстегнула последнюю пуговицу, после чего рубашка распахнулась полностью. Дорожка темных волос на груди, сгущаясь, уходила вниз, и от этой картины по ее телу прокатилась горячая волна. Алекс проследил за ее взглядом, и мышцы его живота рельефно напряглись.

– Вы же медсестра, – улыбнулся он. – Как мой ожог? Очень плохо?

– Я не медсестра, – ответила она, отводя глаза.

– Ну, вы все равно проводите в госпитале достаточно времени. – Одним движением он сбросил рубашку на пол. Его широкие плечи выглядели так же волнующе, как и мускулистая грудь.

Леонора густо покраснела:

– Жить будете.

Пока Алекс переодевался, она неловко топталась на месте, стараясь успокоиться.

– Так будет получше, да? – сказал он, подходя вплотную. Потом открыл дверь и поклонился. – Благодарю вас за помощь, Леонора. – Когда они уже шли по коридору, Алекс наклонился и шепнул ей на ухо: – И еще… Просто чтобы вы знали: если вы когда-нибудь обольетесь супом, я буду счастлив отплатить вам услугой за услугу.

Глава 31

В засушливые годы Джеймс выбивался из сил из-за неплодородной земли, в равных долях дарившей надежду и отчаяние, но во влажные годы был изможден еще больше из-за непосильного труда. Потому что работа начиналась затемно, когда солнце только начинало сменять луну и чай в чашке был таким же темным, как предрассветное небо, а заканчивалась, когда в буше заводили свои заунывные песни динго. Джеймс стал высоким мужчиной, худощавым и мускулистым. И все же его руки и ноги болели до дрожи, а вилка во время обеда казалось тяжелой, словно свинцовая. Но буйства жизни на полях для него было достаточно, чтобы открывать усталые глаза еще до петухов и отдавать работе все силы, так что он бывал почти разочарован, когда день заканчивался. Земля кормила их, давала дом, обеспечивала будущее, и они упивались этим, как шампанским.

Джеймс принес от поленницы столько дров, сколько поместилось в руках. Тесс сидела у печки, закутавшись в лоскутное одеяло. При виде племянника ее глаза вспыхнули, и, сбросив одеяло и ухватившись за спинку стула, она встала.

– Уже совсем поздно.

Тесс потянулась за поленом, но оно оказалось слишком тяжелым для нее и выскользнуло из рук. Покачиваясь, она подняла его и попыталась смести щепки в щели между половицами.

– Я такая неловкая сегодня, – сказала она, отводя глаза в сторону. – Хочу разжечь печь, но только устраиваю беспорядок.

– Все в порядке.

Джеймс присел, открыл заслонку и, сунув полено в огонь, поправил его кочергой. Потом вытер мокрый лоб. Воздух снаружи был горячим, а в комнате было настоящее пекло.

В мойке звякнули кастрюли, и, обернувшись, он увидел, что Тесс сражается с кованым ковшиком.

– Шеймус скоро придет? – спросила она, стараясь говорить спокойно.

– Скоро. – Джеймс поднял одеяло и положил его на стул. – Он старается работать подольше, пока стоит полная луна. – Но этот одержимый на самом деле работал и при свете, и в темноте. Такого человека, как Шеймус, тяжелый физический труд лечил от всех бед. Он продолжал работать, чтобы не видеть лица Тесс, надеясь, что, обрабатывая поля, он каким-то образом сумеет вновь вдохнуть жизнь в жену, как это происходит с его полями.

Тесс достала из кладовки картошку и принялась чистить ее маленьким ножом.

– Мне должно быть стыдно, что обед еще не готов. – В голосе ее слышались слезы.

Джеймс подошел – сейчас он был уже на две головы выше тетки – и взял нож у нее из рук:

– Я не голоден.

Она опустила голову, пряча лицо:

– Не ври мне. Ты целый день не ел.

На его руку капнула слеза.

Джеймс взял ее за худые плечи с проступающими косточками и подвел к стулу.

– Я приготовлю чаю.

Она схватила его за руку:

– Ты тоже выпьешь чашечку? Посидишь со мной?

Джеймс улыбнулся и отвернулся к плите. Он вскипятил кастрюлю воды и принес ей чашку парующего чаю с двумя ложками сахара. Потом сел на пол у ее ног, обутых в домашние тапочки, и начал прихлебывать обжигающий напиток. Пот выступил из каждой поры, когда горячий чай попал в его пустой желудок.

– Ты так похож на него, – тихо сказала Тесс.

Ему было трудно сосредоточиться на чем-то, кроме жары и мучительного чувства голода.

– На кого?

– На своего отца.

Джеймс, сдвинув брови, уставился в кружку.

Тесс легким как перышко движением заправила пряди волос ему за уши.

– Он бы гордился тобой. – Она засмеялась. – Когда ты морщишь лоб или хмуришь брови, задумавшись, то выглядишь так, как будто это он сидит передо мной. – Она расправила лоскутное одеяло у себя на коленях. – Жаль, что я не знала его поближе. Я была еще маленькой, когда он уехал. Но я помню, как наблюдала за ним, когда он читал свои книжки или писал. Таким серьезным он был, таким умным! А по ночам он надевал шерстяное пальто и отправлялся на собрание – такой высокий и стремительный на своем коне! Словно галантный ирландский рыцарь! Я благоговела перед ним. Как и все мы.

Горло Джеймсу жег один вопрос:

– Он был хорошим человеком?

Тесс внимательно посмотрела ему в лицо, и глаза ее стали печальными. Она погладила его по голове.

– Да, Джеймс, – энергично закивала она. – Он был великим человеком. Даже на минуту не сомневайся в этом.

Он отвернулся, но она знала, о чем он подумал.

– Джеймс, людей в Ирландии арестовывали за кражу хлеба. Даже детей! А еще забирали их у матерей за то, что те воровали коровье молоко для умирающего младенца. Твой отец ничего не воровал. Его арестовали за его высказывания, Джеймс. Вот и все. За слова, которые он произносил, за слова, которые писал и раздавал в листовках. Последние дни он провел, защищая тех, кто не мог постоять за себя. – Тесс понизила голос. – Или ты спрашивал про свою мать?

Джеймс вцепился в кружку. По телу разливался жар.

– Он любил твою мать, Джеймс. Но иногда все выглядит не так уж красиво. – Она взяла его за подбородок. – В этом нет ничего постыдного.

Хлопнула дверь. Когда Шеймус увидел Тесс и Джеймса, сидящих вместе, на лицо его упала тень. Тесс тут же опустила руку.

– Попиваешь чаек, пока я вкалываю как каторжный? – со злостью бросил он Джеймсу.

Тесс, пошатываясь, встала:

– Не говори с ним таким тоном! Бедный мальчик еще даже не ел.

– Тогда нас двое таких. – Шеймус снял рубашку, оставшись в майке, затем стащил ботинки и вышвырнул их за дверь. – У вас тут прямо печка.

Джеймс подошел к мойке и продолжил чистить картошку, остававшуюся на стойке. Тесс с извиняющимся видом следила за ним.

Немного поутихнув, Шеймус откинулся на спинку стула:

– Тесс, видела бы ты эти тюки! Нам понадобится команда, чтобы отвезти все это на рынок.

Тесс присела к столу и похлопала мужа по руке.

– Знаешь, мне кажется, мы могли бы снять и второй урожай в этом году. Как думаешь, Джеймс?

Джеймс бросил на сковороду кусок свиного сала и принялся жарить картошку. Когда он добавил туда соленого окорока, жир начал брызгать во все стороны.

– Шелби, например, пошли по второму разу, хотя этот урожай уже не будет таким хорошим, как первый. Том сказал, что они продают восточный участок своей земли. Сто пятьдесят акров.

– Это точно? А почему они продают?

– Он не сказал.

Джеймс сам не знал, почему соврал. Но ему запомнилось выражение лица Тома, когда тот говорил о продаже их собственности, – выглядело так, будто это его убивает. И Джеймс не собирался делиться с Шеймусом денежными проблемами Шелби.

– Вот что бывает, когда хозяйством управляет женщина. Продает лучший участок как раз тогда, когда земля только начала приносить плоды.

Джеймс и Тесс переглянулись. Только Шеймусу не было понятно решение Шелби.

Джеймс протянул тарелку Тесс, но она оттолкнула ее:

– Нет, спасибо.

Шеймус изменился в лице.

– Ты должна поесть, Тесс. Прошу тебя! – умоляющим тоном попросил он. – Хотя бы кусочек-другой.

Она наколола на вилку несколько кусочков и положила их в рот, а потом со слезами на глазах отодвинула тарелку:

– Не могу.

Она встала и побрела в свою комнату.

Джеймс поставил свою тарелку на стол:

– Ей нужен доктор.

Шеймус прожевал и снова откусил мясо.

– Этот доктор ни черта не смыслит. Ты же слышал, что он сказал в прошлый раз. Не хочу платить за то, чтобы выслушивать это вранье.

– Она больна.

Шеймус перестал жевать и прорычал:

– Конечно, больна! – Он тяжело вздохнул и принялся за еду. – Именно поэтому мы должны заботиться о Тесс, пока ей не станет лучше.

За сбором урожая дни пролетали незаметно. А когда его одежда и волосы насквозь пропитывались запахом скошенной травы, а кукабары наполняли ночь своим убаюкивающим хохотом, Джеймс читал Тесс книги, которые брал у Шелби. Блестя зелеными глазами, она впитывала каждое слово, уносила их в свои сны и засыпала бледная, с поджатыми губами. Шеймус тоже слушал, и глаза его раздраженно бегали по сторонам с завистью неграмотного человека, хотя в душе он таял от восхищения.

В последнюю неделю октября до ужина светило солнце, а потом до завтрака шел дождь. Ботинки по утрам оказывались по щиколотку в красной грязи и к полудню покрывались твердой коркой. Под тяжестью дождевых капель пшеница клонилась к земле, изгибаясь, как ветки плакучей ивы, а затем медленно выпрямлялась под солнцем. Порой казалось, что это происходит прямо на глазах.

В последний день месяца дождь начался рано и успел промочить стебли настолько, что серп только мял их, не в состоянии скосить. Тем не менее Шеймус продолжал продвигаться по обвисшим рядам, упрямо рубя пшеницу и ругаясь. Но дождь продолжал лить так сильно, что капли отскакивали от грязи и казалось, что дождь идет и с неба, и от земли одновременно. Лошадь с громким чавканьем вытаскивала копыта из раскисшей жижи, и колеса телеги вязли на каждом шагу.

– Все, забудь об этом, Джеймс! – наконец крикнул Шеймус. Лицо его было мокрым. – Грязь слишком глубокая. На сегодня хватит!

Джеймс снял сбрую и повел лошадь в сарай. По центральной складке его шляпы лилась вода, одежда была мокрой даже под плащом, дождь капал за воротник. На веранде он скинул с ног ботинки, бросил сверху плащ и шляпу и, отряхивая воду с волос, направился в дом.

– Ш-ш-ш…

Шеймус приложил палец к губам и кивнул в сторону Тесс, которая спала на кровати в соседней комнате. Они молча сели за стол друг напротив друга и принялись доедать тушеное мясо – оба слишком устали, чтобы разогревать его.

Кровать заскрипела, и Тесс села. Лицо ее было искажено от боли, в запавших щеках прятались тени. Шеймус отвернулся и проглотил кусок баранины, не жуя.

– Джеймс… – Тесс попыталась откашляться. – Посидишь со мной? Почитай мне немножко.

Шеймус мрачно посмотрел на него, рот его скривился:

– Ты слышал, что она сказала?

И он вилкой раздавил картофелину у себя на тарелке.

Джеймс сел на стул с плетеным сиденьем и взял с ночного столика толстый том Эмили Бронте. Тесс прилегла на тонкую подушку и натянула до подбородка лоскутное одеяло, в складках которого казалась совсем маленькой. Только ее черные волосы и зеленые глаза выделялись на фоне бледной кожи, тогда как все остальное, казалось, увяло.

– Прочитай мне стихотворение, в котором сказано про то, как хороша земля, – устало попросила она. – Ты знаешь, что я имею в виду?

– «Как для тебя еще полны земного счастья тайники»?[5] – спросил он.

– Да! Именно его. – От нескольких произнесенных слов ее грудь начала судорожно вздыматься, дыхание участилось. Тесс откинулась назад и тихо добавила: – Пожалуйста.

Джеймс читал слова из черных букв на полупрозрачной бумаге и краем глаза видел, что Тесс корчится от боли.

– Я позову Шеймуса.

Он встал, но она схватила его за руку.

– Нет, пожалуйста. Просто останься со мной. Прошу тебя. – Тесс на миг закрыла глаза и откинулась на подушку. – Уже проходит.

Джеймс взглянул через дверь и увидел затылок Шеймуса и его руку, продолжавшую перекладывать еду из тарелки в рот. Когда он снова перевел глаза на Тесс, оказалось, что она наблюдает за ним. В ее глазах показались слезы, отчего они заблестели и стали похожи на громадные зеленые изумруды.

– Прости меня, – прошептала она.

Грудь Джеймса обожгло огнем.

Она потянулась и сжала его руку.

– Прости, что оставляю тебя. – Голос ее надломился. – Простишь?

– Не говорите так…

Он сжал кулаки, впившись ногтями в ладони, чтобы хоть как-то остановить растекавшийся по телу огонь.

– Мне нужно, чтобы ты кое-что пообещал, – прошептала Тесс.

Джеймс отвернулся и стиснул зубы, но она взяла его за подбородок и заставила смотреть на себя.

– Пообещай мне помнить, что ты был любим. Что ты любим и сейчас. И будешь любим всегда.

Слезинка, сорвавшись из уголка глаза, упала ему на щеку и обожгла ее. Джеймс вытер ее и слабо улыбнулся.

– А теперь… – Она снова откинулась на подушку и, похлопав его по руке, закрыла глаза. – Почитай мне.

Превозмогая пылающий жар, он открыл книгу, которая в его онемевшей руке вдруг стала такой тяжелой, что Джеймс едва мог ее удержать. Он начал читать строчку за строчкой, не узнавая собственный дрожащий голос:

Я сделал для себя открытье, Что счастье – это не событье…

Ногти Тесс впились ему в руку, тело ее выгнулось.

Что на земле любой восторг Всегда с судьбой вступает в торг…

Ее рука ослабела и безвольно легла рядом с его рукой. Взгляд Джеймса скользнул в конец стихотворения, хотя буквы уже расплывались перед глазами. Задыхаясь, он прочитал:

Чем настоящее мрачнее, Тем дух надеждою сильнее…

Ее рука соскользнула и свесилась с кровати.

Тем загорается светлее, Предчувствуя рассвет…

Джеймс закрыл книгу. Теперь в комнате слышалось только его дыхание. Он встал, не глядя на Тесс, – в этом не было необходимости.

Он остановился в дверях. Сидящий за столом Шеймус обернулся. Его тарелка была пуста, и он отодвинул ее на середину стола, ожидая, что кто-то ее уберет. Сейчас он сидел и тер промасленной тряпкой проржавевшую шестеренку. Он мельком взглянул на Джеймса и вернулся к своему занятию.

И вдруг замер. Его рука застыла над ржавой железкой, голова не сдвинулась с места, но лицо обмякло, губы задрожали. В одно мгновение сосредоточенность на нем сменилась выражением смертельной муки. Шестеренка выскользнула из рук, звякнув, упала на пол, покатилась, закружилась и в итоге свалилась набок. Шеймус с трудом поднялся, опрокинув стул, который упал с глухим стуком. Отодвинув Джеймса в сторону, он прошел в спальню.

К выражению смертельной муки на лице Шеймуса добавились и звуки смертельной муки – умоляющие хриплые выкрики, легкие хлопки по мертвым щекам, потряхивание безвольно поникших плеч – звуки, в отчаянии производимые человеком, пытающимся разбудить труп, звуки, от которых разрывалось сердце. Секундная тишина, а затем вопль боли…

Джеймс не выдержал. Он бежал из дома, бежал сквозь дождь в поле, проваливаясь в грязь. Он врезался в стену пшеницы, чувствуя, как мокрые стебли стегают его по рукам и лицу, и, ничего не видя перед собой, бежал, пока не увяз по щиколотку. Он упал, схватился руками за голову, вцепился в промокшие волосы, но в ушах продолжали звучать эти жуткие крики… Крики, которые, казалось, исходили из земли.

Следующие месяцы после смерти Тесс прошли в сплошном кошмаре. Война, бушевавшая где-то далеко, чувствовалась и у них, в тылу. Здесь были люди, умирающие от ран, и люди, которые жили с ранами. Тесс ушла, и душа Шеймуса кровоточила.

Круглый стол, с которого были убраны тарелки, еда и инструмент, был потертым и гладким от долгого использования, и на нем четко просматривалась темная текстура дерева. Посередине стола стояла коричневая бутылка. Вокруг горлышка остались следы сургуча, когда-то запечатавшего пробку и каплями застывшего на стенках. Бутылка просвечивалась почти до дна, в ней оставалось еще примерно на дюйм жидкости. Джеймс взял ее и, встряхнув, смотрел, как свет лампы отражается от водоворота внутри.

Из спальни появился Шеймус. Мокрый подбородок его дрожал, глаза были красными и опухшими. Джеймс поставил бутылку, стекло звякнуло по дереву, и звук этот запечатлелся в его памяти на всю жизнь. Он сидел и ждал.

Удар пришелся в челюсть, с силой развернув его голову и окрасив окружающий мир в черный цвет. Внутри что-то сломалось, но это что-то не имело отношения к костям, хрящам или крови. Второй удар попал в висок. Джеймс упал на пол и потерял сознание. Так война пришла и к нему.

Эти побои были самыми тяжелыми, но не последними. Джеймс никогда не давал сдачи, никогда не убегал и принимал удары, пока не отключался. И все так и продолжалось бы, если бы миссис Шелби не положила этому конец.

Для Шеймуса тот день завершился попойкой, после чего у него снова зачесались кулаки. Удар был не нокаутирующий, но близкий к тому. Джеймс сидел за столом и утирал разбитый нос, когда к ним без предупреждения явилась миссис Шелби.

– Принесла вам поужинать!

В кухне повисло тягостное молчание. Шеймус стоял у стойки, его кулаки были сбиты. Миссис Шелби обернулась к Джеймсу, и глаза ее округлились от возмущения, а лицо стало красным, как помидоры в корзинке.

– Ах ты сукин сын! – крикнула она Шеймусу.

Тот сделал большой глоток виски из бутылки:

– Не лезьте не в свое дело.

Миссис Шелби стиснула зубы, и от злости в ее глазах закипели слезы:

– Тесс в гробу перевернулась бы, если бы увидела такое!

Глаза Шеймуса потемнели:

– Не смейте упоминать мою жену! Не здесь, слышите? Вы все убили ее этой землей, точно так же, как Джеймс убил ее, притянув сюда!

Миссис Шелби схватила бутылку и врезала ему по голове. Стекло разлетелось, оставив на коже резаные раны. Затем она с неожиданной силой схватила руку Джеймса, словно зажала ее в тиски:

– Ты больше никогда в жизни и пальцем его не тронешь, Шеймус О’Рейли!

Она потянула Джеймса за собой по ступенькам. Шеймус, держась за разбитую в кровь голову, с такой силой распахнул обитую сеткой дверь, что она громыхнула об стену:

– Убирайтесь отсюда и никогда больше не возвращайтесь! Слышите меня? Убийцы! Все вы – убийцы!

Миссис Шелби затащила Джеймса в конную коляску и толкнула на сиденье.

– Закрой уши, Джеймис, не слушай, – сказала она. – Бред ненормального. Не обращай не него внимания!

Одной рукой она вытащила носовой платок и прижала его к носу Джеймса, а другой схватила вожжи и, хлестнув лошадь, пустила ее с места в галоп. Но сквозь стук копыт по камням, позвякивание упряжи и скрип колес старой повозки проклятия Шеймуса доносились до них даже тогда, когда его дом уже скрылся в вечерних сумерках.

Глава 32

До того как американцы вступили в сражение, перспективы войны были не ясны, и это держало всю страну в напряжении – так трава твердеет при первых осенних заморозках в ожидании снега. Люди прислушивались к поступающим новостям, надеясь, что европейская война не станет войной американской. Вудро Вильсон[6], судя по его помпезной речи, придерживался того же мнения, так что надежда продолжала жить.

Но были и другие, которые понимали, что война ширится. Леонора знала об этом, потому что слышала, как перешептываются Алекс и ее дядя, которые теперь больше времени проводили на заводе, видела их озабоченные лица и то, как кривились их губы при получении телеграмм.

Жители Питтсбурга принюхивались, стараясь уловить витавшие в воздухе первые жуткие запахи войны. Леонора видела едва уловимый молчаливый страх в глазах женщин из прислуги, когда те задумывались об угрозе призыва в армию своих сыновей, молодых мужей и братьев, – их мысли были заняты только этим, и они роняли столовое серебро, а их руки тряслись, когда они убирали со стола фарфоровую посуду. Леонора обращала внимание на лица парней из конюшни, когда они, доверительно, по-мужски разговаривая друг с другом, смотрели себе под ноги, а затем переводили взгляд куда-то вдаль, словно учуяв запах гари. Она чувствовала атмосферу жестокости, огрызающейся, как голодный зверь, которая заставляла людей хмуриться и стискивать зубы перед лицом неизвестности.

А потом 6 апреля 1917 года Америка объявила войну Германии. От смешанного чувства страха и возбуждения вся страна словно покрылась гусиной кожей. Улицы наполнились парнями, похвалявшимися своей силой по сравнению с немцами. Но это были парни, которые еще не знали холода окопов, не держали в руках увесистый штык, не видели раненных в живот с вывернутыми наружу внутренностями.

И как только молодых людей – безработных из Сеукли, шахтеров из Маккииз Рокс, парней из богатых семей из Шейди Сайд – начали посылать за океан, в обратном направлении стали прибывать пострадавшие на войне. В то время как у госпиталя из машин скорой помощи спешно выгружали раненых на каталках и мешки с трупами, в каких-то двух кварталах по улицам шли юноши в коричневых шинелях, стальных касках и с винтовками и махали на прощание стоявшим на тротуарах прохожим.

Эмоции переполняли людей, когда они проходили мимо. Матери старались запомнить лица своих сыновей, думая о том, что на них могут появиться шрамы или увечья; они видели в них не солдат, которыми они стали, а своих беззащитных невинных детей. Отцы же видели сыновей повзрослевшими мужчинами, своим продолжением. Они смотрели на них с гордостью и болью, задаваясь вопросом: «Вырастил ли я его достаточно сильным? Будет ли он отважным?» Таким образом, война начиналась и наносила ущерб еще до того, как были сказаны слова прощания.

В госпитале среди изуродованных тел Леонора наблюдала всю смертельную радугу войны: желтый цвет тифа, черный – гангрены, белый – пневмонии. Это были постоянно повторяющиеся краски, которые неизменно предсказывали ампутацию или смерть. Ее обязанности в госпитале были страшными. Она ненавидела их и любила одновременно. Потому что в этом кошмаре все же царили жизнь и надежда.

И для нее это было исцелением, поскольку здесь Леонора нашла часть себя, которая не принадлежала Файерфилдам, не была скрыта под покровами лжи. Здесь она улыбалась тем, кто плакал, дарила надежду тем, кто ее утратил, держала за руку солдат, которые кричали от ночных кошмаров. Она отдавала и отдавала, открывая свое сердце высшему добру. Это качество не было приобретенным или привнесенным особыми обстоятельствами, оно исходило из ее души. У девушки мурашки пробегали от мысли, что она здесь и может служить достижению реальной великой цели. Здесь она не сжималась и не мечтала исчезнуть – здесь она желала отдавать то, что может дать именно она.

Леонора была погружена в эти мысли, меняя постельное белье, и вздрогнула, когда сестра Полански тронула ее за плечо.

– Тебя внизу кое-кто дожидается, – сказала она со странной улыбкой. – Высокий, темноволосый и красивый.

Леонора нервно поправила униформу и сняла пушинку, которой там и близко не было. Ее не удивило собственное раздражение в связи с приходом Алекса: госпиталь был ее убежищем, ее святилищем, и он казался ей здесь непрошеным гостем.

– Не заставляйте его ждать, – заметила сестра. – Женщины из Красного Креста уже вздыхают у окна.

Леонора кивнула и торопливо прошла по коридору и дальше по металлической лестнице, пытаясь унять раздражение. Завернув за угол, она нашла Алекса, который, заложив руки за спину, рассматривал акварель на стене. Ладони у нее были сухими, но она все равно вытерла их об юбку.

– Я искал вас повсюду.

Алекс поцеловал ее в щеку.

– Что вы здесь делаете?

Брови его удивленно приподнялись:

– Ну, вообще-то я рассчитывал на более теплый прием.

– Простите. – Она взглянула в сторону коридора. – Просто я не ожидала увидеть вас здесь.

– Очевидно. – Он коснулся бейджа на ее груди и чуть дольше задержал палец. – Клара.

Леонора, отстегнув заколку, спрятала его в карман:

– Фамилия Файерфилд производит на людей странное впечатление.

Она указала на висевшую на стене табличку с именем почетного спонсора.

Алекс вздохнул и закивал: это было ему понятно.

– А почему вы не с волонтерами?

– Наверху не хватает людей.

– Ага. – Он помолчал. – В палатах у солдат?

От его тона сердце Леоноры учащенно забилось:

– Да.

– И вы находите это приемлемым? Вы ведь не медсестра.

– Я знаю. – Внутри у нее все сжалось. – Алекс, зачем вы пришли?

Выражение его лица смягчилось, и он взял ее за руку.

– Мне нужно будет уехать на некоторое время. – Алекс покосился на медсестер в коридоре и понизил голос: – Подошла моя очередь для призыва в армию. Ваш дядя пытается подергать за кое-какие ниточки, утверждая, что я необходим здесь. Собственно говоря, это чистая правда. Англии и Америке не хватает стали. Как бы там ни было, но будет лучше, если я уеду, пока этот вопрос как-то не решится. Я уверен, вашему дяде удастся убедить их, что на заводе от меня будет больше пользы. – Он усмехнулся. – И уж определенно больше пользы, чем если меня пристрелят где-нибудь на передовой.

Леонора поморщилась от этого легкомысленного замечания, подумав о лежащих наверху раненых. Алекс неправильно истолковал эту гримасу, приняв ее за выражение обеспокоенности, и нежно погладил девушку по щеке:

– Я хочу, чтобы вы поехали со мной.

Ей потребовалось некоторое время, чтобы осознать смысл его слов и почувствовать, как ее охватывает страх.

– Что?

– Я не готов распрощаться с вами.

Она запаниковала и нашла утешение в наличии неприятного, но в данном случае все-таки союзника.

– Моя тетя никогда этого не допустит.

Он снова рассмеялся:

– Да она сама предложила это. А ваш дядя будет сопровождать нас как старший наставник.

Леонора с тоской посмотрела на медсестер, перешептывавшихся возле стола дежурной:

– Алекс, я не могу бросить госпиталь. У них тут и так рук не хватает.

– Да-да. – Он взял ее за подбородок и прищелкнул языком. – Как же они управятся без вас? Это тоже уже улажено. Я поговорил с доктором Эдвардсом. Он сказал, что тут столько народу скатывает бинты, что непонятно, что с ними делать.

Похоже, он был очень доволен собой.

– Вы сделали что? Да как вы…

– Честно говоря, он едва вспомнил, что вы работаете у них волонтером.

– Вы не имели права этого делать! – Эти слова сорвались с ее губ сами собой.

– Вы сердитесь? – удивленно пробормотал он.

– Конечно, сержусь!

Несколько человек обернулись в их сторону.

– Вы не имели права предпринимать что-то, не поговорив со мной!

Он грубо схватил ее за локоть.

– Вы должны быть благодарны мне за это! – прошипел он так, чтобы никто не слышал. – Любой человек в здравом уме искал бы повод убраться из этого места. Каждый, кто переступает этот порог, чувствует запах смерти. И меня абсолютно не радует, что вы находитесь здесь. Так же, как и вашу тетю. – Он еще приглушил голос, в котором слышались нотки самодовольства. – Это просто… непристойно… для человека с вашей родословной.

– Довольно разговоров, Алекс. – Леонора развернулась, но он взял ее за руку – на этот раз нежно.

– Послушайте, мне жаль, что я вас расстроил. Я действительно должен был сначала все обсудить с вами. Вы правы. – Он с виноватым видом поклонился. – В свою защиту могу сказать одно: я был искренне уверен, что вы останетесь довольны. – Губы его горестно скривились. – Я в растерянности, Леонора. События развиваются быстрее, чем я ожидал. И очень важно, чтобы я уехал как можно скорее. – Улыбка вернулась на его лицо. – Предлагаю сделку. Если вы уедете со мной на несколько недель, я готов убедить вашу тетю позволить вам работать в госпитале и после возвращения. А она планировала забрать вас отсюда.

– Она не может заставить меня сделать это, Алекс.

– Возможно, и не может, зато она может добиться того, чтобы вас выгнали. – Уголки его губ приподнялись в недоброй усмешке. – Ваши дядя и тетя вложили сюда столько денег, что тут сделают все, что они пожелают. Что, в конце концов, значит судьба одного волонтера по сравнению с новым крылом больницы?

Снова оковы ее имени, ее семейного положения впивались в тело, отбирая свободу и душа Леонору. Она вглядывалась в красивое лицо Алекса в поисках хотя бы намека на понимание или сочувствие, но глаза его были пусты. Она отвернулась, и взгляд ее упал на акварель на стене. Ход времени замедлился, а шум госпиталя стих. На картине было изображено буйство морских волн, идеально синее небо и отвесные скалы, поднявшиеся, казалось, из глубин земли в древнейшие времена. Душа наполнилась теплом, и на короткий миг Леонора оказалась там – сидела, свесив ноги с обрыва, рядом с другом, который всегда прогонял от нее демонов.

Алекс дернул ее за руку:

– Вы слышали хоть слово из того, что я только что сказал?

И время потекло в прежнем ритме, а тишина заполнилась звуками. Картина на стене превратилась в любительскую копию пастельного пейзажа, и Леонора отмела в сторону воспоминания, загнала свою боль в кончики пальцев и крепко сжала кулаки. Потом посмотрела на медсестер и больных, двигавшихся по коридору. Госпиталь – это все, что было у нее в этом мире, но ультиматум Алекса не оставлял выбора. И она смирилась.

– Когда мы едем?

Глава 33

Шелби приняли Джеймса в свою семью и свой дом так, будто он здесь родился. О жестоком обращении Шеймуса никто не вспоминал: не было ни жалости, ни слов утешения, ни вопросов. По сравнению с добротой и теплом Шелби знаменитое гостеприимство жителей буша казалось просто снобизмом. А Джеймс, в свою очередь, отплачивал им тем единственным, что у него было, – трудолюбием.

Каждое утро Джеймс, Том, Джон и Уилл отправлялись к загону для скота. Все были накормлены завтраком миссис Шелби, у всех рукава были опущены, чтобы защититься от обжигающего рассветного холода. Даже для четырех пар крепких рук работы было слишком много, но они редко нанимали кого-то в помощь и могли позволить себе это только в самые напряженные моменты – во время стрижки овец и сбора урожая. Каждый вечер они возвращались домой рыжие от пыли, грязные и пропахшие овцами, травой или шерстью – в зависимости от того, чем пришлось заниматься днем. Работа здесь была такой же тяжелой, как и у Шеймуса, но сопровождалась она постоянными шутками и хохотом, так что бока у Джеймса болели больше от смеха, чем от напряженного труда.

Рядом с парнями Шелби Джеймс научился отваживать динго и кроликов с помощью ружья или ловушек, а также кастрировать и клеймить бычков. Усилием воли он заставлял себя выполнять все это, но быстро понял, что такие жестокие занятия ему не по душе и даже ненавистны. А после едких подшучиваний со стороны братьев твердо решил, что больше никогда этого делать не будет.

Взамен Джеймс взял на себя уход за скотом – занятие, которое для парней Шелби было столь же ненавистным, как для него клеймение. То, что раньше делали братья втроем, сейчас Джеймс выполнял один. Прекрасный мастер езды как в седле, так и без седла, он, управляя конем прикосновением колена или натягиванием уздечки, мог направить его, вопреки инстинктам, прямо в кольцо разъяренных быков, даже не касаясь шпорами боков.

Джеймс приручал свирепых собак, местных беспородных дворняг, в крови которых было больше от диких динго, чем от овчарок, и они повсюду следовали за хозяином, готовые подчиниться его кивку или движению бровей. А взамен после дня тяжелого труда в загонах он щедро дарил им свою любовь, так что псы вились у его ног и громко, неистово скулили от восторга.

Еще одним любимым его орудием стал кнут. Он висел свернутым в кольца на бедре и мог взметнуться мгновенно, со скоростью языка ящерицы. Но Джеймс использовал его для предупреждения, а не наказания: звук щелчка был страшнее, чем удар, поэтому пастух мог развернуть бычков или овец без того, чтобы хлестать их. Так он и работал на самых дальних загонах, по ходу дела ремонтируя ограды и перегоняя скот с одного пастбища на другое.

Джеймс любил землю, простиравшуюся под его ногами и копытами его коня, землю, казавшуюся бесконечной и уходившей за горизонт. В редкой тени эвкалиптовых рощ, словно украшения, сидели на ветках зеленые и желтые попугаи. На просторах ржавого цвета пустыни носились стада рыжих кенгуру ростом с человека, которые жевали листья и облизывали лапы, чтобы охладиться. На этой земле, сохранившейся в первозданной чистоте, бурлила жизнь.

Когда жаркий день клонился к вечеру, он раздевался у одной из глубоких заток и плавал из конца в конец. Лежа на воде, которая холодила ему спину, в то время как солнце пекло грудь, он следил за тем, как со скал, поднимая рябь, соскальзывают утконосы. После купания он надевал на голое тело одежду, успевшую пропечься на камнях, и тело мгновенно высыхало.

За лесом раскинулась степь с травой до пояса, на которой с большим удовольствием паслись его стада. Он проводил ночи под открытым небом, в спальном мешке, брошенном на голую землю. Засыпая, он уплывал к звездам и чувствовал себя здесь дома в большей степени, чем в построенном из камня или дерева жилище.

За все эти годы Джеймс ни разу не видел Шеймуса и старался не думать об этом человеке с помрачившимся от отчаяния рассудком. Миссис Шелби, святая всепрощающая душа, раз в неделю оставляла еду на его крыльце, ничуть не заботясь о том, будет ли она принята, а Том забрал их лошадь, опасаясь, что она умрет с голоду. Шеймус стал своего рода привидением, и только соседи иногда видели, как он плелся пьяный из паба домой или спал в придорожной канаве.

– Где это видано, чтобы человек спивался так быстро? – говорили одни, а другие отвечали: – Видно, ирландцы должны топить горе в выпивке.

Джеймс сгорал от стыда, ловя на себе жалостливые взгляды.

Со временем он приспособился к неудобному дивану Шелби, с которого свешивались его длинные ноги. Как-то ночью, когда он спал после тяжелого дня, что-то коснулось его руки – соломинка или, может быть, веточка. Застонав, он оттолкнул ее.

– Джеймси, – позвал голос из темноты.

Джеймс вздрогнул:

– Шарлотта? Что ты здесь делаешь?

Маленькая девочка всхлипнула.

Джеймс протянул к ней руку:

– Что случилось?

– Я… Мне приснился с-страшный сон, – запинаясь, протянула она.

Джеймс нашел платок и вытер ей нос.

– Можно я… побуду с тобой? – спросила малышка и снова заплакала.

Джеймс посадил ее к себе на колени и обнял за плечи.

– Конечно, можно. – Он поцеловал ее в макушку. – Не хочешь рассказать свой сон?

Шарлотта замотала головой и прислонилась головой к его плечу, содрогаясь от сдерживаемых рыданий. Джеймс погладил ее по руке.

– А у тебя… тебе когда-нибудь снились страшные сны? – спросила она.

– Бывало.

– А что ты делал, чтобы их прогнать?

Джеймс подумал немного и снова поцеловал ее в голову.

– Я старался думать о счастливых временах. О хороших днях, о красивых местах… В общем, всякое такое.

Шарлотта посмотрела на него. Ее мокрые широко открытые глаза округлились.

– Какие, например?

Он улыбнулся:

– Я думал о море.

– Расскажи мне о нем, – улыбнулась девочка. – Ну пожалуйста.

– Ну хорошо, – начал он. – Есть такое место не очень далеко отсюда, где земля встречается с морем. Скалы, такие же высокие и золотистые, как самые настоящие горы, поднимаются там, казалось бы, прямо из океана, как будто великан взял и откусил кусок Австралии. Море там синее, как небо, и почти такое же огромное. – Он на мгновение закрыл глаза. – А когда солнце светит на воду, она похожа на поле, усеянное алмазами, которые сверкают одновременно. Это очень красивая картина, Шарлотта. Почти такая же красивая, как ты.

Джеймс шутливо ущипнул ее за подбородок, и девочка засмеялась.

– Я никогда не была на море, – сказала она.

– Я как-нибудь отвезу тебя туда. Обещаю.

Ее личико стало вдруг серьезным:

– Ты ведь будешь с нами всегда, правда, Джеймси?

– Пока буду жив.

На щеках ее появились ямочки. Джеймс погладил ее по плечу и тихонько покачивал, пока она не заснула. Тогда он снял руку, обнимавшую его за шею, положил Шарлотту на свой диван и укрыл одеялом, а сам, прихватив подушку, ушел в комнату Тома. Он долго ворочался на твердых досках и сам не заметил, как провалился в сон. Но вот половицы под ним задрожали, и он открыл глаза. Было еще тепло.

– Подъем, дамы!

Джон толкнул его носком ботинка. Джеймс отвернулся и спрятал голову под подушку.

Джон направился к Тому и сдернул с него лоскутное одеяло. Том приподнял голову, волосы на которой торчали в разные стороны, и снова натянул одеяло на себя.

– Отвали!

– Пошевеливайтесь. Мама хочет, чтобы мы с Уиллом отвезли пшеницу на весовую.

– А мы вам зачем? – проворчал Том.

– Ты же знаешь, что они платят больше, когда приезжает пара симпатичных девчонок! – поддразнил он.

– Перестань валять дурака! Зачем нам туда ехать?

– Вам с Джеймсом нужно забрать новую упряжь. Вчера прибыла по железной дороге. – Тон его стал серьезным. – Мы с Уиллом позаботимся о пшенице, а вы после присоединитесь к нам. Выезжать нужно прямо сейчас, иначе возвращаться придется в темноте.

Том спустил ноги с кровати и почесал макушку. Джеймс поднялся с пола и потянулся – в спине у него что-то хрустнуло.

– Ах да! И надень то маленькое розовое платьице с бантиками. Оно так идет к цвету твоих глаз! – засмеялся Джон, увернувшись от подушки, полетевшей ему в голову.

Джеймс быстро переоделся и щелкнул подтяжками. Том все еще ворчал, когда они выходили на улицу. Уилл с Джоном уже запрягли лошадей. Солнце только-только начало появляться над горизонтом, и утренний воздух был холодным. Один за другим они цепляли тюки с пшеницей крюками и укладывали их на подводу. Работа была тяжелая, пыль забивала глаза и нос. Но вот последний тюк был уложен, и Джеймс вытер лицо краем рубашки. Уилл принес веревки, и они закрепили ими груз.

– Мальчики, завтракать! – крикнула из дверей миссис Шелби.

– Нет времени, мам. Нужно попасть на весовую, пока там не собралась толпа, – ответил за всех Джон.

– И не спорьте! Никуда вы не поедете, пока не забросите что-нибудь в желудок.

Она повернулась и ушла в дом.

Джон вздохнул:

– Едим быстро, поняли?

Комнату наполнял аромат жирных поджаренных колбасок. Парни проглотили свой кофе и умяли яичницу с мясом, не обменявшись ни словом. За домом начали кричать петухи – этим утром они проснулись не первыми.

– Вернемся к ночи, мама.

Джон поцеловал ее в щеку, оставив жирный след.

– А салфетки тут зачем, как вы думаете? – Она вытерла щеку фартуком. – Ведите себя хорошо, мальчики. И не дайте им надуть себя на пшенице, пусть дадут хорошую цену.

И она принялась убирать со стола, чтобы накрыть его для следующей партии голодных ртов.

Уилл и Джон уселись впереди, сразу за лошадьми, а Том с Джеймсом расположились на пшенице. Дорога была каменистой, пшеница двигалась под собственным весом и раскачивала повозку. Разговоров почти не было, каждый был погружен в свои мысли. Том сонно растянулся на тюках, закинув ногу на ногу и покусывая соломинку.

К десяти утра они проехали мимо просторного дома Мак-Гинни с верандой, затянутой москитной сеткой, теннисными кортами и фруктовым садом с ломившимися от плодов ветками. Верхняя часть участка зеленела побегами нового урожая пшеницы.

– А девочек Мак-Гинни не видно? – спросил Том.

– Господи, Том! Солнце еще не взошло, а у тебя уже штаны колом стоят! – поддел его Уилл.

– А что тут такого? – невинно поднял руки Том. – Я просто так спросил.

Джеймс швырнул в него клочком сена:

– Озабоченный мерзавец.

– К тому же у тебя нет шансов, – усмехнулся Джон. – Они смотрят только на Джеймса. Причем все трое.

Том театрально закатил глаза и фальшивым фальцетом пропел:

– О Джеймс, он так красив… и так таинствен! – И помахал ресницами.

Джеймс ухмыльнулся:

– Нельзя винить леди в том, что у них хороший вкус.

Оставшуюся часть пути они молчали, погрузившись в дрему под убаюкивающее покачивание повозки. Уже на подъезде к Саутерн-Кроссу навстречу им попалось несколько конных телег и прохожих. Все, кто попадался им на пути, учтиво касались края шляп и здоровались.

Том зевнул и отряхнул сено со штанов:

– Может, сначала забросите нас на железнодорожную станцию?

Старшие братья переглянулись. Уилл кивнул, и Джон, откашлявшись, пояснил:

– Когда мы приедем в город, вы должны будете взвесить пшеницу и забрать упряжь.

– Почему это? – Том сел между ними. – А вы куда пойдете?

– Нам нужно разобраться с одним делом.

Их загадочный вид вызвал у Тома насмешливую ухмылку:

– Каким еще делом?

Братья молчали.

– Да ладно, колитесь уже, – не отставал он.

– Мы добровольно идем на военную службу, Том, – негромко ответил Джон.

Скрипели колеса в колее, сено выскальзывало из повозки и цеплялось за колючки…

– Что? – задохнулся Том. – В армию? – Последовавшее мертвое молчание было красноречивее любого ответа. – Мама знает?

– Нет.

– И когда вы собираетесь ей об этом сказать?

– Сегодня вечером.

– Да она с ума сойдет!

– Именно поэтому мы и решили сначала записаться, а потом сказать ей. Иначе она просто посадит нас в доме на цепь.

Том откинулся на тюк, и по мере того, как до него доходил смысл услышанного, глаза его открывались все шире и шире. Он вдруг сел:

– Нет, вы этого не сделаете! В смысле без нас с Джеймсом. Вы никуда не поедете без нас!

– Женщин в армию не берут, сам знаешь. – Уилл хотел пошутить, но шутка вышла плоской.

– Мы поедем с вами, – решительно заявил Том.

Уилл натянул вожжи и, резко остановив лошадей на обочине, повернулся нему. Лицо его было строгим.

– Послушай, Том, ты поехать не можешь, потому что нужен маме и девочкам. Они нуждаются в тебе. В армии мы будем получать какие-то деньги и отсылать их домой, но этого недостаточно.

– Лучше вы оставайтесь, а мы с Джеймсом поедем.

– Так нельзя, Том. Без тебя мама не управится на полях, а Джеймс нужен, чтобы приглядывать за скотом. Ты и сам это понимаешь. К тому же ты мамин любимчик. Если с тобой что-то случится, для нее это будет все равно, что во второй раз потерять отца.

Джон сказал это без всякой зависти, и никто с ним спорить не стал.

Том сидел насупившись и пытался найти аргументы против этого решения:

– Это лишено смысла! Денег, которые вы будете получать в армии, не может быть больше, чем вы зарабатываете дома.

Джон вздохнул:

– Если теперешнее отсутствие дождей обернется новой засухой, а к тому все идет, в армии мы хотя бы получим примерно столько же. Слушай, Том, мы идем в армию! И мы не собираемся спорить с тобой, просто сообщаем это как факт. Ты остаешься за старшего, так что все счета будут у тебя. Дела наши плохи. Далеко не сахар. Мы не заплатили налоги за прошлый квартал и все еще выплачиваем банку процент за прошлый год.

– Но ведь прошедшие годы были хорошими, я сам видел цифры!

– У отца было несколько фальшивых долговых расписок – это не только его вина. А потом этот банк обанкротился. Так что начинали мы в минусах. После его смерти мы так и не выбрались из долгов. Я не собираюсь хныкать по этому поводу, как какой-нибудь бездельник, и тебе этого делать не стоит. Просто таково положение дел.

– Дело не только в долгах, – добавил Уилл. – Послушай, мы не гонимся за этой войной и сами не в восторге от того, что придется рыть окопы в Турции, но это единственный выход. Правительство раздает вернувшимся с войны общинные земли. Мама, имея арендаторов и не платя налоги, окажется в первых рядах тех, у кого могут отобрать имение. Если у нее будет двое воюющих сыновей, это станет хорошей страховкой, чтобы удержать его. По крайней мере, если мы захотим продать землю, то сами сможем получить от этого выгоду, пока это не сделало правительство.

– Слушай, мы с Уиллом уже все хорошо продумали, – сказал Джон. – От того, что ты будешь дуться, долги не погасятся, так начинай завязывать с этим прямо сейчас. – Он повернулся к Джеймсу. – Ты тоже часть нашей семьи, и мама нуждается в тебе. – Он кивнул в сторону Тома. – Поговори с ним. Это единственный выход.

Том все еще злился, когда они, сделав круг, выехали с рынка – его настроению явно не способствовало то, что продать пшеницу за хорошую цену не удалось. Урожай так или иначе портит человека, делает его прижимистым. В засуху нельзя вырастить достаточно зерна, чтобы получить прибыль; при влажной погоде его оказывается слишком много, и цены падают.

Они уже приближались к железнодорожной станции в центре города, когда Том вдруг остановился.

– Черт! Мы должны были побороться, чтобы получить больше денег. – Он развернулся. – Я возвращаюсь.

Джеймс сунул руки в карманы:

– Он не уступит.

– Тогда получит по зубам!

Для убедительности Том с силой пнул камень на дороге, и тот буквально взвился в воздух. Но на самом деле душу ему терзала не цена пшеницы.

– А с чего это ты так рвешься на войну? – спросил его Джеймс.

– Потому что я чувствую, что застрял в этой чертовой дыре, приятель. Я с рождения болтаюсь на одном клочке земли! – Том редко выходил из себя. Вот и сейчас его лицо покраснело, но быстро пришло в норму. – Я люблю эту землю. Это правда. Но меня до смерти пугает мысль, что я могу никогда не уйти с нее. С рождения и до смерти вокруг только коровы да пшеница. И несколько девчонок, с которыми можно проводить время в промежутках между первым и вторым. – Он посмотрел на лошадей и пустую старую телегу. В его глазах читалась горечь. – Если бы не деньги, я бы сбежал прямо сейчас.

Понурившись, они ехали по главной улице. Солнце жгло им спины, между лопатками струйками сбегал пот. Впереди виднелись размытые очертания станции, которая при приближении оказалась белой. Выстроившиеся в ряд китайцы, работающие на прокладке железнодорожных путей, вскидывали над своими плоскими шляпами громадные колотушки. Их худые тела двигались синхронно: одни поднимали молоты, другие в это время с силой опускали их – и так снова и снова, словно поршни в паровой машине. Лязг металла оглушал.

Джеймс ощущал усталость Тома и бремя долгов Шелби как свои собственные. Бедность душила его, и сердце сжималось от стыда, что он не может помочь семье, которая дала ему кров.

– А вы выселите нас! – выпалил он. – Земля все равно простаивает, а вы за нее налоги платите.

Помолчав, Том отверг это предложение:

– Так не пойдет.

– Мы достаточно долго пользовались вашим милосердием. Сдайте землю в аренду или продайте ее. Я сам вытащу оттуда Шеймуса.

Том разозлился:

– Это не имеет значения, Джеймс! Никто сейчас не берет землю в аренду, никто ее не покупает. И с тем участком все останется по-прежнему независимо от того, есть там твой отец или нет. Кстати, кто будет ухаживать за скотом, если ты вдруг уйдешь? Ты стоишь втрое дороже того чертова клочка земли.

Они смотрели, как китайцы стучат своими молотами под палящим солнцем. Том позвенел мелочью в кармане:

– Мне нужно выпить.

– Мне тоже.

Они переступили через свежеуложенные рельсы и, миновав кооперативный магазин, зашли в паб на углу, провонявшийся застарелым пóтом и пролитым пивом. Он был забит бушменами и фермерами – одни пришли с востока, другие с запада, – слетевшимися на спиртное.

– Два виски! – заказал Том и огляделся. – А вон Фланеган и Беркшир. – Подняв стакан, он приветствовал пару грубоватых гуртовщиков с фермы Баратта.

При их приближении мужчины ухмыльнулись.

– А я все думаю, где же встречу ваши уродливые рожи! – воскликнул гигант Фланеган, у которого от виски уже заплетался язык.

– Не старайся нас охмурить! – в тон ему ответил Том. – Смотри, чтоб твоя девчонка тебя не приревновала.

Они пожали друг другу руки с крепкими мозолистыми ладонями. Беркшир молчал: он уже успел залить глаза элем и теперь просто улыбался глупой улыбкой.

– Нормально продали утром? – спросил Том.

– Продали? Да это больше похоже на грабеж! – проворчал Фланеган. Он был на голову выше самого высокого парня в их округе, этот огненно-рыжий ирландец, державший рекорд по стрижке овец на территории в сто миль вокруг, – человек, знаменитый своими талантами, которых было ровно три: стрижка овец, пьянство и драки.

Беркшир пожал плечами:

– Тот парень просто взял нас за яйца.

– Да уж. – Фланеган пожал губы. – А где твои братья, Том?

Том со злостью топнул ногой:

– В армию записываются.

– Ни черта себе!

Том принялся нервно крутить стакан, пока виски не начало выплескиваться через край.

Фланеган взглянул на Джеймса:

– А ты все проедаешь чужие харчи, Джеймс?

– А ты все пропиваешь деньги на молоко твоим деткам, Фланеган?

Джеймс выпил свое виски одним глотком.

– Это точно, черт побери! – Тот мрачно сплюнул на пол. – И сижу там как раз рядом с твоим папашей.

Джеймс со злостью стукнул пустым стаканом по стойке бара.

– Да я же пошутил! – Фланеган грубовато хлопнул его по плечу, едва не сбив с ног. – Все нормально, Джеймс?

Он ударил Джеймса по руке, ухмыляясь и зло поблескивая глазами, и отошел.

Джеймс взял себе еще выпивку, поднес стакан к губам и осушил его одним махом.

Том с тревогой наблюдал за другом:

– Полегче, приятель. Ты же не пьяница.

Джеймс проигнорировал его и заказал третью порцию. Рука побаливала после удара Фланегана, и он рассеянно поглаживал ее ладонью. Глядя на коричневые бутылки с пивом и виски за стойкой, он вдруг увидел бутылку, которая стояла тогда на столе у Шеймуса. Он вспомнил выражение лица Шеймуса, когда тот ударил его, вспомнил этот пьяный взгляд, который ничем не отличался от взгляда Фланегана. Шум бара оглушал. Он выпил и закрыл глаза. Горестные мысли звучали все настойчивее, воспоминания становились все более страшными, и он выпил еще. Паб содрогался от стука молотов на станции, и этот металлический лязг пульсировал в его мозгу, как головная боль.

Фланеган, который шатающейся походкой шел через бар, плеснул виски из стакана Тому на рукав.

– Поосторожнее! – воскликнул тот.

Фланеган влез между Томом и Джеймсом, обхватив их за шею здоровенными ручищами.

– Два виски для моих приятелей! – завопил он. Лицо его блестело от пота и алкоголя, губы были слюнявыми. – Видели этих кули[7], что прокладывают колею? – пробормотал Фланеган. – Они со своими косичками похожи на вонючих женщин. Ненавижу кули. Так бы и поприбивал их этими же молотками.

Джеймс сжал свой стакан с такой силой, что, казалось, он сейчас треснет:

– Оставь их в покое.

– Что ты сказал? – Фланеган удивленно наклонился к нему.

Джеймс выдержал его пьяный взгляд не моргнув:

– Нельзя бить людей за то, что они хотят жить лучше.

Фланеган выдержал паузу и, закинув голову, расхохотался. Потом присвистнул и засмеялся снова, да так, что несколько человек повернулись к ним и начали прислушиваться.

Из-за выпитого Джеймс видел Фланегана как в тумане. Он смотрел на его похожие на сосиски пальцы, такие же короткие и крепкие, как у Шеймуса. Во рту чувствовался вкус крови – его крови, поскольку он прикусил губу, стиснув зубы. Все хорошее куда-то ушло, как голос, теряющийся в глубоком колодце; осталась только злость, которая нарастала, захватывая все, что могло дать ей рост.

Фланеган поднял свой стакан. Зрачки его в тусклом свете бара казались огромными.

– Тост! – закричал он. Язык его заплетался. – За попрошайку, который любит кули! Покойная мать может им гордиться!

Кулак Джеймса обрушился на широкий нос Фланегана еще до того, как он успел поднести стакан к губам. Тот был ошеломлен и от удара согнулся. Потом повернул голову, словно не веря в то, что произошло. Глаза его дико вращались.

– За что, сукин ты сын?

Джеймс нанес удар ему в челюсть, и Фланеган полетел в толпу, которая поддержала его и не дала упасть. Джеймс бросился на него и принялся бить по лицу, сбивая в кровь кулаки и выплескивая гнев, накопившийся на все сразу: на Шеймуса, на сломанный плуг, на засуху, на чужое милосердие, на долги, на смерть, на потери и на пустоту в сердце. Фланеган отвечал ударом на удар, хрипом на хрип, не обращая внимания на столы и бьющееся стекло.

Сквозь захлестнувшую его волну адреналина Джеймс услышал голос Тома:

– Ох ты, господи!

Но другие мужчины начали оттаскивать его:

– Не трогай их! Это честная драка!

Потом послышался еще один голос:

– Честная она или нечестная, выведите их, пока они тут все не разнесли к чертовой матери!

Они продолжали драться, но общими усилиями их вытянули наружу и швырнули в пыль. Джеймс поднялся, но Фланеган очень больно ударил его по ребрам и сбил с ног, а после поднял за грудки и нанес два удара в голову. Они вцепились друг в друга разбитыми в кровь руками, но теперь, когда теснота паба уже не мешала, Фланеган смог использовать всю свою силу сполна. После очередного удара голова Джеймса дернулась, и он уже не видел, куда падает, просто провалился в темноту.

– Сверни пальто и сунь ему под голову.

Голос Джона доносился словно из туннеля.

Джеймс попытался открыть глаза, но правый заплыл полностью, а на левом удалось добиться только узкой щели, при этом полоска света, казавшегося невыносимо ярким, стала для него настоящим мучением. Голова казалась огромной, как арбуз.

Джеймс видел звезды. Настоящие звезды, которые висели в небе и покачивались, а потом удваивались и расплывались. Он закрыл один глаз, другой и так не открывался, и в голове закружилась темнота, ви́ски забурлило в желудке, земля накренилась. Он ворочался на охапке сена, пока едва не вывалился из телеги. Потом его вырвало через борт, и каждый позыв отдавался мучительной болью в ребрах.

– Наше солнышко очнулось, – сказал Джон с сиденья кучера.

Джеймс перекатился на спину. Голова его билась о дно пустой телеги, подскакивавшей на кочках, и каждый толчок ощущался как удар молотом по наковальне.

– Сядь. – Том поддержал его за плечи. – А тебе идет лиловый цвет, Джеймс.

Джеймс застонал и схватился рукой за ребра. Том ухмыльнулся и приложил носовой платок к разбитой губе; под его носом виднелись засохшие черные потеки крови.

– А с тобой что случилось? – прохрипел Джеймс.

– Упал на кулак Фланегану, – насмешливо бросил Джон.

Том рассмеялся и подмигнул, отчего разбитая губа снова разошлась.

– Не мог же я смотреть, как моего приятеля превращают в месиво.

Джеймсу показалось, что его сейчас опять стошнит.

– Я сам могу за себя постоять.

Джон засмеялся:

– Это да, по тебе видно.

– Хорошо, что Том у нас такой идиот. Это он спас твою задницу, – добавил Уилл. – Приходим мы из конторы, а тут Том, из которого кровь хлещет, как из лопнувшего водопровода, обхватил руками Фланегана и Беркшира и дурным голосом поет им в ухо.

В подтверждение своей смекалки Том, напрочь лишенный слуха, прогудел:

– На холмах и долинах зреют гроздья лозы, из которых фонтаном бьет вино чище слезы… Так осушим же чаши за нас с тобой, Австралия!

Он шутливым жестом прижал одну руку к сердцу, а вторую положил Джеймсу на плечо, и тот, несмотря на боль, не смог сдержать кривую улыбку.

– Вот видишь! Ирландцы просто не могут злиться, когда им начинает петь пьяный. Даже такой тупица, как Фланеган.

Через несколько часов, уже при полной луне, телега заехала во двор их дома. Джеймс держался руками за голову, чтобы она не лопнула. Джон остановил лошадей и взглянул на свет в окне.

– Ну что, идем?

Братья потащили Джеймса к дому. Джон распахнул дверь ударом ноги, и она громко захлопнулась за ними. Младшие сидели за столом и ели. Но вот они увидели Джеймса, и ложки застыли в воздухе. Грейси испуганно вскрикнула. Миссис Шелби повернулась от плиты и застыла на месте.

– Девочки, принесите чистые полотенца! – скомандовала она.

Ошеломленные дети продолжали сидеть, уставившись на Джеймса.

– Ну же! – прикрикнула она. – Бегом!

Те, налетая друг на друга, ринулись из комнаты.

Джеймс откашлялся и похлопал Джеймса по спине:

– Ах, мама, видела бы ты нашего Джеймса! Он выбрал самого здоровенного мужика во всей округе! Эта тупая скотина натворила много бед, прежде чем он вмешался.

– Давайте его сюда.

Миссис Шелби придвинула стул и набрала в кастрюлю воды. Ее поведение вызвало у парней беспокойство.

Первым заговорил Уилл:

– Ну, тому тоже досталось прилично. И выглядит он определенно хуже Джеймса.

Миссис Шелби молчала. Трое братьев переглянулись – они ждали другой реакции.

– Идите помогите девочкам.

Миссис Шелби присела перед Джеймсом, приподняла его голову за подбородок и внимательно осмотрела лицо.

– Да он в порядке, мама, – заметил Том. – Там больше крови, чем каких-то повреждений.

Она обернулась.

– Проваливайте отсюда! Вы все! – Миссис Шелби проследила, чтобы они ушли. – Господи, я воспитала шайку идиотов! – Она повернулась к Джеймсу и начала промывать рассеченную щеку, придавливая сверху. – Ну что, гордишься собой?

Джеймс поморщился и от горьких слов, и от прикосновения воды к открытой ране.

– Тебе это понравилось? – спросила она. – Бить кулаком в чье-то лицо? Так напиться… Легче стало, да? Лучше?

Джеймс посмотрел на нее одним глазом и потупился.

– Ты ведь выше этого, Джеймс. – Она опустила полотенце в кастрюлю, и вода в ней окрасилась в розовый цвет. – Я могла бы ожидать такого от своих мальчишек. Но не от тебя. Твоя мать, должно быть, в могиле переворачивается.

Он отвернулся:

– Тесс не была мне матерью.

– Я это знаю. – Она помолчала. – Я говорю о твоей настоящей матери.

– А откуда вы узнали?

– Да нужно быть слепым или глупцом, чтобы не догадаться! – воскликнула она. – Вы с Шеймусом отличаетесь по внешности и характеру настолько, насколько вообще люди могут быть разными! – Она снова взялась за полотенце. – Я достаточно хорошо знала твою тетю. И поняла, что Тесс очень больна, раньше Шеймуса. Это она рассказала мне, что ты им не родной и что они тебя усыновили.

Лицо Джеймса осунулось, плечи обмякли. От виски в голове была тяжесть, мешавшая думать.

– Эта женщина любила тебя. – Голос ее дрогнул. – Для нее было мýкой видеть, что происходит с тобой. Вернее, что Шеймус делает с тобой.

– Она умерла из-за меня. – Треснувшее ребро укололо его в легкое, но Джеймс даже не вздрогнул.

– Это неправда! У Тесс был рак, Джеймс. Он поразил ее внутренние органы, слышишь? Из-за этого у нее было шесть выкидышей. Ты был единственным, что позволило ей продержаться на этом свете так долго. Ты! Она знала, что умирает, – знала еще до того, как они уехали из Ирландии. Она говорила, что ты единственное, что заставляет ее сражаться за каждый день своей жизни. Ты! – Миссис Шелби жестко обхватила его побитое лицо ладонями. – А теперь слушай меня, Джеймс, и слушай внимательно. В жизни у тебя есть выбор. Ты можешь позволить злости и скорби есть тебя изнутри. Можешь заливать эту боль алкоголем, пока она не отравит окружающих тебя людей. Именно так поступил Шеймус. Но он – проклятый трус, Джеймс! – Руки ее стали нежными, глаза заблестели, но голос по-прежнему звучал твердо. – У тебя есть выбор, Джеймс. Выбирай, что ты привнесешь в этот мир – умиротворение или страдание? – Она отжала полотенце в кастрюлю, и на этот раз вода стала темно-красной. – Иди спать.

Джеймс добрел до библиотеки и упал там на диван. Из угла вдруг послышалось прерывистое дыхание, и, обернувшись, он увидел всхлипывающую Шарлотту.

– Почему они побили тебя, Джеймси? – спросила она, и подбородок ее задрожал.

Ее слезы обожгли ему сердце.

– Я вел себя как идиот. В этом никто не виноват, только я сам.

Маленькая девочка нахмурилась так сильно, что ее личико перекосилось.

– Я испугалась, когда увидела тебя. По-настоящему испугалась. Я боялась, что ты умер.

В душе его, словно спичка, вспыхнуло чувство стыда. Он посмотрел на свои ободранные руки и вдруг ясно и четко понял, в чем состоит его выбор, понял это глубоко, до мозга костей.

В комнату вошли Джон и Уилл.

– Давай, милая, в постель.

Шарлотта тут же ушла.

– Мама одна? – спросил Уилл.

Джеймс кивнул, и они отправились в кухню.

Джеймс лежал в темноте на диване, и в голове у него наряду с болью пульсировали слова, сказанные миссис Шелби. Из кухни доносились приглушенные голоса, но разобрать что-то было невозможно. В основном говорил Джон, а Уилл подключался только время от времени. Миссис Шелби вообще слышно не было.

Раздался шум отодвигаемых стульев, скрипнула дверь кухни, и послышались тяжелые шаги Джона и Уилла, уходивших по коридору к себе в комнату. После этого дом надолго погрузился в тишину. Наконец снова отодвинулся стул и послышались осторожные шаги по ковру. Свет ламп в коридоре стал тусклым, а потом погас. Скрипнули двери, и через окно библиотеки Джеймс увидел, что миссис Шелби вышла на залитую лунным светом веранду. Она без сил оперлась на перила, потом выпрямилась и прислонилась к столбу крыльца. Руки ее судорожно дернулись к лицу, шея под огненно-рыжей шапкой волос скорбно согнулась, широкие плечи поникли.

Глава 34

– Как долго нас не будет?

Леонора нарушила установившееся в машине молчание, но постаралась скрыть тоску по Питтсбургу. Она не могла не думать об оставленном госпитале и о солдатах, о том, как закатывали глаза медсестры, поворачиваясь к ней спиной: вот, мол, еще одна волонтерка из богатой семьи бросила свои обязанности, стоило только парню подмигнуть ей. Откуда им было знать, что выбора у нее не было?

– До тех пор, пока ваш дядя не уладит весь этот абсурд с призывом.

Лицо Алекса помрачнело, и снова наступило молчание.

Леонора подалась вперед, наблюдая за изменяющимся ландшафтом. За стеклом «роллс-ройса» раскинулся пейзаж большого города – Нью-Йорк-Сити.

Алекс взглянул на себя в боковое зеркало и поправил галстук.

Шофер припарковал автомобиль под аркой построенного из известняка отеля, наклонный навес которого напоминал металлический язык, лижущий воздух. Алекс кивнул швейцару, в то время как группа молодых людей в застегнутых на все пуговицы курточках и шапочках на завязках бросилась за их багажом. Затем он уверенно провел Леонору под громадной люстрой, похожей на сияющий шар, и дальше вверх по широким ступеням лестницы.

– Вы уже бывали здесь раньше, – с удивлением отметила она.

– Да, несколько раз. – Лукаво подмигнув, он подвел ее к украшенной резьбой двери. – Ваш люкс, мисс Файерфилд.

Комната была оформлена в идеально продуманном стиле, основанном на контрасте как цвета, так и текстуры материала: темное дерево и белый мрамор, камень и шелк, подушки и плитка. По углам стояли трехногие вазы с розами, стрелициями, каннами и жасмином – от их ароматов кружилась голова. С балдахина над кроватью свисали шторы из тончайшего шелка, а подушек на ней было так много, что пустым оставался только фут стеганого одеяла в ногах. Окна со ставнями были распахнуты, как и дверь на балкон, где тоже висели шелковые шторы, которые нежно колыхал легкий ветерок.

– Вам нравится? – спросил Алекс.

– Не думаю, что мне приходилось видеть что-то столь же очаровательное.

– Не спешите так говорить.

С этими словами он вынул из кармана футляр из черного бархата.

– Что это?

– А вы откройте.

Леонора открыла коробочку, в которой оказались серьги с бриллиантами.

– Не нужно было этого делать, Алекс.

– Считайте это знаком моей благодарности. За то, что согласились поехать со мной.

– Это очень дорогая благодарность.

Он поцеловал девушку в щеку и внимательно посмотрел в глаза:

– Я очень рад, что вы здесь.

Она улыбнулась и поцеловала его в ответ. Глаза ее возбужденно блестели.

– Я тоже.

И это было правдой. Алекс снова был добрым и красивым. Все разговоры про госпиталь и мотивы столь стремительного отъезда таяли в мягкости его глаз, и Леонора уже не могла вспомнить, почему так сильно сердилась на него.

Он подвел ее к кровати.

– Это было долгое путешествие. Почему бы вам не отдохнуть с дороги? Мы встретимся позже. – Он указал на серебряный поднос, стоявший на столике у кровати. – Здесь фрукты и рогалики. И шампанское.

– А вы куда направляетесь?

Он улыбнулся нотке разочарования, прозвучавшей в ее голосе.

– Дела, дорогая, дела. Мне необходимо связаться с множеством людей. – Он небрежно сунул в рот ягоду клубники. – За ужином к нам присоединятся несколько друзей. Всем им не терпится познакомиться с вами.

Алекс нагнулся и поцеловал Леонору в открытые ему навстречу губы, на мгновение сжал ее бедра и тут же отпустил.

– Лучше уйти прямо сейчас, а то я рискую не уйти вовсе. – Он вздохнул и поцеловал ее в лоб. – Отдохните немного, дорогая, – сказал он и покинул комнату.

Леонора упала на подушки и закрыла глаза, вспоминая мягкое прикосновение его губ. Ветер доносил далекий шум города, который словно фильтровался шелковыми шторами. Ароматы цветов смягчились до запаха духов, и в окружении этих приятных ощущений она незаметно уснула, так и не успев сообразить, насколько устала.

Ветерок, пощекотавший ей щеку и после спустившийся на шею, принес с собой запах алкоголя. Открыв глаза, она увидела совсем рядом лицо Алекса и вскочила.

– Простите, если напугал вас. Я стучал. Честное слово, – с невинным видом заявил он.

Она нервно улыбнулась, поняв, что он лежит на кровати рядом с ней, и взглянула через его плечо на вечернее небо.

– Который сейчас час?

– Восемь часов. Я дал вам поспать, но все уже ждут нас внизу.

Леонора торопливо встала с кровати и подошла к гардеробу:

– Мне нужна всего минутка, чтобы переодеться.

Алекс откинулся на подушки, наблюдая за ней:

– Переодевайтесь сколько хотите.

Она шутливо взяла его за руки и подняла с кровати.

– Без свидетелей. Давайте-давайте!

Леонора переоделась, и они вместе вышли в вымощенный камнем просторный внутренний дворик, залитый лунным светом. По краям его выстроились туи, защищая это уютное место точеными зелеными верхушками от ярких огней большого города. Откуда-то слышались звуки регтайма, синкопы которого, казалось, заставляли танцевать даже бриз. Со стороны длинного прямоугольного стола эхом доносился смех, высокий и пронзительный. Плывущий в воздухе сигаретный дым затуманивал звезды. Официанты уносили пустые винные бутылки и тут же открывали новые. В полумраке неторопливо текла беседа.

– Ну наконец-то! – Из-за стола встал мужчина с сигаретой в зубах. – Мы уже начали опасаться, что вы о нас забыли! – воскликнул он с мягким британским акцентом, сглаженным выпивкой.

Манеры Алекса мгновенно изменились, стали свободнее, как будто он сменил тесные туфли на домашние тапочки. В глазах его появился озорной блеск:

– Дорогая, это Эдвард Уортон.

– А вы, должно быть, Леонора. – Эдвард взял ее руку и несколько фамильярно поцеловал. – Вы действительно очаровательны, как и говорил Алекс. – Внезапно он притянул ее к себе. – Почему бы вам не сесть рядом со мной? Тогда и посмотрим, не удастся ли мне убедить вас, что вы ошиблись в выборе кавалера.

– Это вряд ли, – сказал Алекс, одной рукой удерживая девушку, а другой зажимая шею друга борцовским захватом.

При виде таких игр Леонора напряглась.

– Мальчики! – Женщина за столом похлопала в ладоши и сварливо воскликнула: – Не жадничайте по поводу нашей гостьи!

Алекс отпустил Эдварда и, хлопнув его по спине, повел Леонору к столу знакомиться с остальными.

– Леонора, это Молли Брайтон. Да-да, тот самый чай «Брайтон Тиз», никак не меньше.

Лицо величественно поднявшейся женщины было почти полностью скрыто полями надетой чуть набок овальной шляпы. В одной руке у Молли была сигарета в длинном черном мундштуке, доходившем ей чуть ли не до локтя, а в другой – бокал мартини с плавающими в нем оливками, на стенке которого остался след губной помады.

– Ну почему ты всегда представляешь меня таким образом? Это дела моего отца, не мои. Знаешь, чай тут ни при чем, на самом деле я уже не маленькая.

– Это точно! – весело подхватил Эдвард, и Молли кокетливо толкнула его локтем, приоткрыв грудь в глубоком декольте. Лицо ее не было красиво, зато фигура – потрясающая. На нее невозможно было не заглядеться.

– А это Маргарет и Роберт Фартингтон. – В конце стола поднялась супружеская пара среднего возраста. Лица у супругов были непроницаемыми. – У Роберта фабрика по производству бриллиантов в Арканзасе, – пояснил Алекс.

– Я вижу, вы уже успели познакомиться с нашей продукцией, – подмигнул ей Роберт.

Леонора коснулась сережек в своих ушах.

– Они великолепны.

– Дальше у нас идут братья Ральф и Рональд Хэнкок. Самые ленивые и самые богатые мерзавцы во всем Нью-Йорке. Кстати, а чем, собственно, занимается ваша семья? – с любопытством спросил Алекс.

– Торговля женщинами. Опиум. Секс за деньги. В общем, обычные вещи, – с серьезным лицом ответил Ральф, и после паузы весь стол прыснул со смеху.

Леонора смущенно улыбнулась. Любой обмен фразами, казалось, содержал шутку, понятную всем, кроме нее. Алекс выдвинул для нее стул, и все сели к столу.

Ральф огляделся, брат проследил за его взглядом. Они были привлекательными мужчинами, худощавыми и загорелыми, но на их лицах постоянно присутствовало выражение презрительного высокомерия, не пропадавшее, даже когда они смеялись. Ральф щелкнул пальцами в сторону одного из стоявших вдоль стены официантов:

– Что-то я чертовски проголодался.

Молли стряхнула пепел на серебряный поднос и выпустила облачко дыма.

– А ты выпей что-нибудь, дорогой, – посоветовала она Ральфу, а затем перевела равнодушный взгляд на Алекса и слегка наклонила голову. – Как хорошо, что ты вернулся. Мы скучали по тебе, дорогуша.

У Леоноры тревожно засосало под ложечкой, но на Алекса это, похоже, не произвело впечатления, и он свободно откинулся на спинку стула.

– И как долго мы будем иметь удовольствие видеть вас в Нью-Йорке? – Молли взглянула на Леонору. – Вас обоих, я имею в виду.

Алекс пригубил вина и раздраженно ответил:

– Зависит от этого чертова призыва в армию.

– Жуткая вещь этот призыв! – возмущенно подхватил мистер Фартингтон, и его жена согласно закивала. – Набирать людей по номерам в списке! А потом строить в одну шеренгу, как будто все они одинаковые.

Молли откинула голову и захохотала.

– Целый стол трусов! Аминь, – сказала она и затянулась сигаретой.

– Не в этом дело! – возмутился мистер Фартингтон. – Кто-то же должен заниматься экономикой. Если все мы прольем кровь, какой смысл воевать?

– За это и выпьем. – Ральф и Рональд подняли бокалы.

Эдвард подался вперед, возбужденно раздувая ноздри орлиного носа:

– Вы можете что угодно говорить про призывные списки и пролитую кровь, но в итоге все мы так или иначе наживаемся на войне, никто не может этого отрицать.

Молли подняла свой бокал в новом тосте:

– За войну!

Леонора сдавленно закашлялась в носовой платок. От табачного дыма у нее слезились глаза и першило в горле. С каждой новой фразой она все больше чувствовала себя здесь лишней. Алекс казался далеким, был так занят выпивкой и подтруниванием над друзьями, что фактически забыл о ней.

Он пригладил волосы и задумчиво провел пальцем по кромке бокала.

– Как только я получу известие, что вся эта нелепица с призывом улажена, тут же направляюсь обратно. Не в обиду будет сказано моим дорогим друзьям, разумеется.

– А мы и не обижаемся! – засмеялся мистер Фартингтон. – Я вот о чем подумал. Почему Оуэн выдернул тебя из Индии? Ты ведь его лучший управляющий.

Эдвард усмехнулся и подмигнул Леоноре:

– Я уверен, что на повестке дня партнерство поважнее. – Алекс с Эдвардом обменялись понимающими ухмылками. – Ладно, а где сейчас тигр?

– Тигр? – переспросила Леонора.

Алекс рассмеялся.

– Белый тигр – это ваш дядя, – сказал он и пояснил, обращаясь к остальным: – Он сейчас в Харрисберге, дергает за нужные ниточки.

Леонора смущенно повернулась к нему:

– Я думала, он должен встретить нас здесь, в городе.

– Он и встретит нас, дорогая, – похлопал ее по колену Алекс. – Этот добрый человек пожелал дать нам один день на то, чтобы устроиться и побыть вдвоем. – Взгляд Алекса остановился на ее губах. – Очень мило с его стороны, не так ли?

– Деликатный сопровождающий, о таком мечтает каждый мужчина. – Эдвард облизал губы, и от этого вульгарного комментария по спине Леоноры побежал холодок.

Выстроившиеся в ряд официанты принялись ставить на стол телячью вырезку, соус, картофель и йоркширский пудинг.

– И не скажешь, что идет война, верно?

Эдвард взмахом руки развернул салфетку и положил ее на колени.

– За бедных олухов, сидящих в окопах! – произнес тост Ральф.

– Пусть их глупость принесет нам славу и процветание! – подхватил его брат.

Компания взорвалась смехом. Леонора удивленно оглядела гостей:

– Это просто ужасно!

Ее слова заглушили оживленный шум за столом. Непринужденная болтовня стихла, и наступила тишина.

Алекс сжал зубы, потом откашлялся и улыбнулся друзьям.

– Это шутка, дорогая. – Он наклонился, поцеловал ее в щеку и процедил сквозь зубы: – Просто молчи и ешь.

Они были чужими ей, особенно Алекс, и Леоноре захотелось остаться одной, вернуться в комнату, где все было так красиво, где он был добр с ней и где не произносились эти грязные слова.

– Извините.

Она встала, чтобы уйти. Алекс схватил ее за руку:

– Куда ты идешь?

– О, – вмешалась Молли, – похоже, мы обидели нашу дорогую Леонору своим бессердечием! – Она с насмешливым осуждением окинула стол строгим взглядом. – Следите за своими манерами, детки. Сядьте, пожалуйста, Леонора. Мы просто немного порезвились. Мы будем вести себя хорошо, обещаю.

Леонора села. Официант поднес блюдо с вырезкой, готовясь положить ей.

– Нет, спасибо.

Алекс холодно взглянул на нее, но промолчал.

Молли игнорировала свою тарелку – казалось, такая смена настроения гостьи доставляет ей удовольствие.

– А она мне нравится! – заявила она, сложив губы трубочкой. – Намного приятнее остальных. Да и красивее тоже.

Алекс выразительно посмотрел на Молли и вытер рот салфеткой.

– Итак, Леонора, – продолжила та, – вы должны поделиться с нами своим секретом. Как вам удалось приручить дикого и непокорного мистера Хэррингтона?

– Все, Молли, хватит, – предостерегающим тоном сказал Алекс. Он уже не улыбался.

Она проигнорировала его и для большей доверительности наклонилась к Леоноре:

– Вам ведь, без сомнения, известна его репутация.

Алекс встал:

– Ральф, отвези Молли домой. Она, похоже, перебрала.

Ральф взял ее за плечи:

– Пойдем. Мы нальем тебе чашечку чаю твоего папаши.

– Никуда я не пойду! – Молли отбросила его руки. – Я просто стараюсь поближе познакомиться с этой очаровательной леди. К тому же, я уверена, ей тоже хотелось бы послушать истории о нашем друге.

Алекс бросил салфетку:

– Все, с меня довольно.

Не скрывая раздражения, он подошел к Молли и, несмотря на протесты, с помощью других мужчин вывел ее из зала.

Миссис Фартингтон, глядя им вслед, тронула мужа за плечо.

– Мне кажется, Молли просто ревнует, – шепнула она ему на ухо, и тот недовольно отвернулся. – Она всегда была неравнодушна к Алексу, разве не так?

Вскоре мужчины вернулись. Молли с ними не было. Разговоры и смех возобновились, но Алекс выглядел рассеянным и мрачным. Он словно не замечал Леонору и даже не отодвинул ее стул, когда ужин закончился.

Он молча проводил ее до номера и только у дверей сказал:

– Никогда больше так не делайте! Слышите меня? – Губы его побелели от гнева.

Сердце девушки забилось учащенно:

– Не делать чего?

– Никогда не ставьте меня в дурацкое положение!

– Я только пыталась…

Он двинулся на Леонору, и она в ужасе отступала, пока не уперлась спиной в дверную ручку. Каждое следующее слово он произнес со сдержанной угрозой, верхняя губа его подрагивала:

– Не выставляйте меня идиотом. Никогда.

В номере гостиницы Леонора погрузилась в сон; через открытые окна в ее комнату проникал свет звезд и плывущей по небу луны. В ее сон, граничивший с кошмаром, проникали звуки с улицы, которые делали его еще тревожнее.

Спала она плохо. По улицам между величественными зданиями расползался запах мусора и застарелой мочи. Рассвет скрывался за дымкой от выхлопных газов.

Девушка оделась. Чай и фрукты прислуга предусмотрительно оставила в гостиной. Леонора планировала уехать прямо с утра, и далекая сирена уже пропела ей прощальную песню. Пытаясь затолкать в кожаный чемодан гору разбросанной одежды, она перенеслась мыслями в Питтсбург. И если воспоминания о доме и тете приносили мало радости, то госпиталь звал ее, точно путеводная звезда, и она рвалась к нему, словно в распахнутые объятия.

Внезапно хлопнула дверь гостиной. Нервы ее зазвенели от напряжения. Последовала долгая пауза, прежде чем ручка двери спальни повернулась. Войдя, Алекс закрыл за собой дверь и прислонился к ней, скрестив руки на груди. Он был чисто выбрит, с влажными после душа волосами, но под глазами его залегли темные круги.

– Доброе утро, – официальным тоном поздоровался он. – Собрались куда-то?

– Домой.

Уже произнеся это слово, она поняла, что оно не подходит. Дома у нее не было. А особняк Файерфилдов был всего лишь зданием из холодного камня. От тоски ее охватила слабость.

– Хорошо. – Алекс подошел к дивану и неожиданно легко прижал чемодан, после чего тот без труда защелкнулся. Взяв его за ручку, он поставил его на пол. – Но не раньше, чем я извинюсь перед вами.

Он сел на диван, снял галстук, расстегнул пуговицу на воротнике и принялся массировать виски.

– Иногда я забываю, насколько вы наивны.

Леонора бросила на него возмущенный взгляд и потянулась за чемоданом.

– Простите, это неудачное слово. Не наивны – чувствительны. Вот что я имел в виду. – Он похлопал ладонью по дивану рядом с собой. – Сядьте. Пожалуйста.

Это был не приказ, а просьба, и она неохотно опустилась на край бархатного дивана.

– Чувствительность – одно из качеств, которые мне в вас нравятся. – Алекс смотрел на нее своим мягким взглядом. – Вы должны понять, что я днями напролет работаю среди людей. Причем не таких, как ваш дядя. А людей жестких и грубых, которые скорее раздавят розу кулаком, чем понюхают ее. В такой обстановке очень легко забыть о чувствительности, о нежности, о женщинах. Извините, что я насмехался над солдатами. – Он положил руку ей на руку. – Мы с вами пришли из слишком разных мест, Леонора. И нам нужно иногда встречаться где-то посередине.

Леонора смотрела на руку, лежащую на ее ладони, и чувствовала тепло его прикосновения. В ее жизни было столько холода, что сердце ее тянулось к теплу – и вообще ко всему, что хотя бы сделано не изо льда.

– Давайте начнем все сначала, – предложил Алекс, поняв, что ее боевой запал погас. – Дайте мне несколько дней, чтобы я все исправил. Если по прошествии этого времени вы все еще будете недовольны, я отвезу вас домой. Договорились?

Она кивнула и сжала пальцы, чтобы его тепло заглушило холод. Возможно, именно так все и происходит между мужчиной и женщиной. Она ни с кем не встречалась и не целовалась до Алекса. Может быть, у всех мужчин так меняется настроение; может быть, она действительно слишком чувствительная.

Алекс вздохнул и поднес ее руку к губам, а потом перевернул и осторожно провел пальцем по открытой ладони. От этого нежного прикосновения она вздрогнула.

– У вас такие красивые руки, Леонора. Белые. Гладкие. Идеальные. – Он погладил ладонь большим пальцем. – Они напоминают руки моей матери.

Лицо его затуманилось воспоминаниями, и ее сердце откликнулось на это неожиданное проявление боли.

– Она умерла, когда я учился в пансионе, – начал он. – А отчим даже не связался со мной. Я не знал, что она умерла, пока не приехал домой на каникулы.

– Я сочувствую вам, Алекс. Это ужасно!

– Такое случается. – Он схватился за голову, потом вдруг взорвался смехом. Такой переход испугал Леонору своей горечью. – Такое гордое имя – Хэррингтон! Моя мать сначала сражалась за то, чтобы получить его, а после пила, чтобы его забыть.

И тогда она узнала это ощущение. Холод. Он тоже познал его, прочувствовал в своей жизни так же, как и она. В этот момент она поняла его. Гнев улетучился, как перышко, унесенное ветром. Чтобы прогнать призраки прошлого, эту горечь, ему требовалось тепло. Он мог быть добрым, она видела это. Ему просто нужно было тепло, ее тепло.

Леонора обняла Алекса за талию, но он, казалось, не заметил этого, поглощенный своими мыслями. Сердце ее билось часто и гулко: он выглядел раненым, как солдаты в госпитале. Она поцеловала его в щеку и повернула лицом к себе, чтобы отвлечь от этой боли. Потом поцеловала в губы и почувствовала, как его губы становятся более мягкими и податливыми. А еще она просунула руку ему под пиджак и провела кончиками пальцев по спине. От этого прикосновения поцелуй Алекса стал более настойчивым. Он обхватил ее лицо ладонями, скользнул губами по шее и провел по ней языком. Затем стянул платье с ее плеча и опустил бретельку комбинации вниз, оставляя красную полоску на коже.

Зарывшись лицом в шею Леоноры, он нащупал ее грудь и, грубо сжав, подтолкнул вверх. Когда он обхватил губами сосок, во рту у девушки пересохло и она застыла. Алекс почувствовал это напряжение, но решил, что это от удовольствия, и, слегка прикусив, потянул сосок. Вскрикнув, она попыталась вырваться, но он, обхватив ее руками, поставил между расставленных колен и прижал к себе. Что-то твердое уткнулось в ее бедро. Вся теплота в душе Леоноры пропала. Она запаниковала и вновь попробовала оттолкнуть его руки, мнущие ее грудь.

В дверь комнаты громко постучали.

– Алекс, вы здесь? – Голос Оуэна Файерфилда звучал возбужденно и радостно.

– Проклятье! – прорычал Алекс и поднял голову.

Леонора поспешно поправила платье.

– Эй, есть тут кто-нибудь? – послышался тот же голос.

Алекс, прижав палец к губам Леоноры, подождал, пока шаги ее дяди затихнут в коридоре, и, недовольно ворча, поправил брюки. Настроение его было испорчено.

– Умеет ваш дядя выбрать подходящий момент, что тут скажешь! – Ухмыльнувшись, он лениво добавил: – Поможете мне с галстуком, дорогая? Похоже, он хочет о чем-то поговорить. Будем надеяться, что это хорошие новости.

Взяв дрожащими руками черный галстук, Леонора завязала узел и подтянула ему под подбородок. Поднявшись, Алекс оглядел ее с головы до ног и привлек к себе:

– Напомните, на чем мы остановились?

Она прижала ладонь ко лбу и оглянулась на дверь:

– Я собиралась немного отдохнуть. Вероятно, погода сказывается.

– Вы действительно бледны. – Он небрежно поцеловал ее. – Отдыхайте, дорогая. Нас ждет новый день.

Леонора несколько минут стояла перед закрывшимися дверьми, потом осторожно прикоснулась к левой груди, которая до сих пор болела от грубого прикосновения его пальцев и рта. Внутри ее началось какое-то движение: ощущения стягивались воедино, переставая быть смутными воспоминаниями, связанными с реакцией организма, и превращаясь в чувство. И в процессе такого единения в голове формировалось незаметно набиравшее силу понимание. Она представляла лицо Алекса в гневе, в минуты веселья и необузданного желания… Эти лица смешивались, сливались, пока она не увидела одно лицо – лицо его настоящего. И Леонора успокоилась. Алекс был ей небезразличен, порой она испытывала влечение к нему и даже желание, но теперь со всей определенностью и даже легким страхом поняла, что она его не любит.

В следующие несколько дней Алекс сдержал свое обещание и, когда не был на деловых встречах с Оуэном Файерфилдом, окружал ее вниманием и заботой. А если встречался с друзьями и задерживался допоздна за выпивкой, то скрывал это от нее. На четвертый день вечером Алекс привел Леонору на уединенную террасу на крыше отеля. Небо над городом было бледно-лилового цвета. Мерцающее, вытянутое оранжево-желтое пламя свечей, расставленных вдоль террасы, отражалось в полированном мраморе, напоминая серебристые, похожие на мираж урны огня. Аромат роз дурманил воздух, как запах бренди, и у Леоноры перехватило дыхание, когда она увидела полог из тончайшего прозрачного шелка над их столиком и водопад белых лилий, сбегавший с поручней и уступов.

На Алексе был черный смокинг и белый галстук-бабочка – она никогда еще не видела его таким красивым. Он выдвинул для девушки стул, и при этом движении она почувствовала роскошный запах его одеколона.

Официанты исчезли. Погода стояла не жаркая и не холодная, а приятная и способствовавшая тому, чтобы край ее платья из легкой ткани щекотал скрещенные под столом ноги. Все было идеально.

Внезапно по спине Леоноры пробежал холодок. Все было слишком уж идеально и спланировано заранее. И то, что должно было быть очевидным для нее еще до отъезда из Питтсбурга, вдруг стало ошеломляюще ясным, когда Алекс встал, подошел и взял ее за руку. Каждое его движение было преувеличенно подчеркнутым, и она наблюдала за разворачивающимся перед глазами действом беспомощно, как во сне. По мере того как он опускался на одно колено, сердце ее сжималась.

– Леонора, – уверенно произнес он, – мы знакомы недостаточно долго, но как только я увидел вас, то сразу понял, что вы станете моей женой.

Слово «жена» вызвало новую волну паники. Она пыталась сдержаться, не показать свой ужас, но тело ее не слушалось.

– Ваша красота и грация, ваше утонченное чувство собственного достоинства, ваша чистота… У меня дух захватывает от всего этого. – Он сжал ее руку и улыбнулся. – Я хочу провести с вами всю жизнь, ничего другого мне не нужно.

Алекс полез в карман, извлек оттуда футляр из черного бархата и медленно открыл его. Внутри лежало золотое кольцо с большим овальным бриллиантом в окружении изумрудов.

– Оно принадлежало моей покойной матери. И я не могу представить себе руку, более достойную носить его, чем ваша. – Он набрал побольше воздуха в легкие, в то время как ее дыхание замерло. – Леонора Файерфилд, согласитесь ли вы выйти за меня замуж?

«Нет! Нет!» – хотела она крикнуть. Она закрыла глаза, чувствуя себя ужасно глупо из-за того, что не сумела предвидеть наступление такого момента. Она не знала, сколько молчала, секунду или минуту, прежде чем смогла ответить:

– Мне очень жаль, Алекс…

Он слегка склонил голову, и улыбка словно прилипла к его губам.

– Что?

– Мне очень жаль…

Она попыталась сжать его руку, но та оказалась холодной и жесткой.

– Вам жаль? – переспросил он, как будто пытался понять смысл этих слов. Потом отдернул руку и замотал головой, словно в уши ему попала вода. – Так вы отказываете мне?

Она кивнула.

– Но почему, черт побери?

Он смотрел на Леонору в ожидании ответа, а она не могла собраться с мыслями. Нежность исчезла с его лица, оно стало жестким.

– Я понимаю, что это лишено всякого смысла, Алекс. – Она тщательно подбирала слова, которые не были бы пустыми и не причинили ему лишней боли.

Глаза Алекса зло прищурились, пальцы сжались в кулак:

– У вас есть кто-то еще? Скажите мне, и я…

– Нет, Алекс, нет! – Она прикрыла глаза ладонями и сдавила пальцами виски. – Я просто не могу выйти за вас, вот и все. Простите меня.

Во время затянувшейся паузы на лице Алекса проявилась настоящая боль, но потом губы его сжались, ноздри раздулись. Горло Леоноры перехватил спазм.

– Не сердитесь, прошу вас.

– Заткнитесь! – прошипел он и, взмахнув рукой, нанес удар по воздуху, как будто бил кулаком в стену. – Просто… заткнитесь! – Алекс огляделся по сторонам и со злостью продолжил: – Тогда не потрудитесь ли вы объяснить, что происходило последние три месяца? – Его вопросительно приподнятые брови напоминали излом. – Это что, была игра с вашей стороны?

Нервно сплетя пальцы, Леонора опустила голову, но Алекс пальцем приподнял ее подбородок:

– Смотрите мне в глаза, черт побери! Вас возбуждало то, что все это время вы водили меня за…

Его омерзительные речи были грубыми и жестокими, и у нее начали дрожать губы.

– Пожалуйста, не говорите так.

– Тогда почему? – заорал он. – Почему вы не выйдете за меня?

«Именно поэтому!» – простонал внутренний голос. Леонора открыла рот, чтобы ответить, но не смогла произнести ни звука. Все внутри нее начало закрываться – она снова была ребенком, онемевшим и слишком напуганным, чтобы хоть как-то проявить себя.

Алекс поджал губы и кивнул. Расправив плечи, он провел ладонями по лацканам фрака, разглаживая их. Затем взглянул на нее, и губы его презрительно скривились:

– Какая же вы дура, Леонора! Просто законченная дура, вот и все!

Он развернулся, чтобы уйти, но натолкнулся на выдвинутый стул и пнул его с такой силой, что тот взлетел высоко в воздух и, упав на каменную плитку, рассыпался.

Леонора стояла на балконе своего номера и смотрела вниз. За спиной скрипнули двери, но она не обернулась. Появление дяди опередил сладковатый запах его табака. Мистер Файерфилд улыбнулся, глядя на оживленное движение внизу, и вдохнул полной грудью.

– Я не выйду за Алекса.

– Это я уже слышал, – усмехнулся Оуэн. – Надеюсь, он нормально воспринял эту новость? – Леонора не ответила, и он, сразу став серьезным, подошел к перилам и, опершись на них, сложил пальцы домиком. – Я очень разочарован.

– Я не люблю его.

Он немного помолчал.

– Проблема западного мира в том, что мы живем в ожидании сказки, Леонора. В Индии и вообще в Азии практически все браки устраиваются по уговору. Ты знала это? И они утверждают, что такие союзы получаются более счастливыми, чем в странах, где мужчины и женщины сами выбирают себе супругов. – Он посмотрел на свои руки. – Мы носимся со словом «любовь» так, будто это нечто такое, что падает с неба и его нужно только поймать. Иногда это так и происходит. Иногда. Но гораздо чаще любовь нужно растить и преумножать. – Он улыбнулся. – Элеонора вышла за меня не потому, что полюбила. Я понял это еще тогда, Леонора, и знаю теперь. Но любовь действительно пришла – со временем. Точно так же будет у вас с Алексом. Он хорошая партия, дорогая. И он любит тебя. Возможно, сейчас ты этого не ощущаешь, но это придет, обещаю.

– Дело не только в этом. – Она мучительно старалась найти подходящие слова. – В нем чувствуется жестокость.

– В Алексе? Пф… Боюсь, мы растили тебя, чересчур защищая от окружающего мира. В мужчине должна быть жестокость. Иначе он не мужчина. – Тон его стал строгим. – Ты еще слишком юная во многих отношениях, и это касается не только возраста, Леонора. И принятие некоторых решений лучше предоставить нам.

Она ошеломленно взглянула на него:

– Вы хотите силой заставить меня выйти за него?

– Нет. Конечно нет. – Взгляд Оуэна задумчиво скользил по крышам зданий. – Я не могу заставить тебя выйти замуж за кого бы то ни было. В конце концов, сейчас тысяча девятьсот семнадцатый год, а не тысяча шестьсот семнадцатый.

Она положила ладонь ему на руку и заглянула в глаза.

– Очень жаль, что я подвела вас, дядя. Но я уже все решила.

На лице его было написано глубокое сожаление:

– Я буду настаивать, Леонора.

– О чем вы говорите? – спросила она, хотя не была уверена, что хочет услышать ответ.

– О навязчивой идее Элеоноры непременно выдать тебя замуж. Она может отравить тебе жизнь и обязательно сделает это. – Он тяжело вздохнул. – Для нее это важно, Леонора. Ты выйдешь за Алекса. Иначе она отберет у тебя все. Она будет подавлять тебя и помыкать тобой, пока ты не ухватишься за первое попавшееся предложение, только чтобы сбежать. Алекс хороший человек. А следующее предложение может быть не таким многообещающим.

Она съежилась от его слов, от их правдивости – гнев тети был ей хорошо знаком. И он был хуже пассивности ее дяди, которому, казалось, было до нее столько же дела, сколько до краски на стене.

Мистер Файерфилд, похоже, прочел ее мысли, и в уголках его глаз появились морщинки, которые очень старили его.

– Я слабый человек, дорогая. Слабый, когда дело касается моей жены. Я люблю ее, Леонора. – Он взял ее за плечи. – Есть вещи, которых ты о своей тете не знаешь, это касается ее прошлого и того, что ей пришлось пережить. Думаю, ты даже представить себе не можешь, через что ей пришлось пройти. – Он сокрушенно покачал головой. – Если я расскажу кому-нибудь об этом, это ее убьет, поэтому я до могилы буду хранить ее тайны от всех. Боюсь, что даже от тебя. – Глаза его стали влажными. – Я делюсь с тобой этим, потому что готов сделать все, чтобы она была счастлива. Все. Когда она расстраивается, ее охватывает паника и захлестывают воспоминания. – Оуэн провел кончиками пальцев по бороде. – Я не дурак. Я знаю, что она сделала твою жизнь очень нелегкой. Что она может быть жестока. Если ты не выйдешь замуж за Алекса, я не смогу защитить тебя.

«Ты никогда меня не защищал!» Мысли в голове путались, начал болеть желудок.

Внезапно лицо его преобразилась. Усмехнувшись, он, казалось, вернул себе хорошее расположение духа – в отличие от нее.

– Дорогая, наша жизнь – это сплошной компромисс, выбор, оценка возможных выгод по сравнению с потерями. Это принципы бизнеса, но с таким же успехом они применимы и к человеческим отношениям. – Он помолчал, не сводя с нее глаз. – Если ты согласишься выйти за Алекса, я готов предложить тебе кое-что взамен.

Леонора попыталась сообразить, что такого он может предложить, чтобы она изменила свое решение.

– Госпиталь? – выпалила она. – Вы думаете, я соглашусь выйти за Алекса, если вы позволите мне и дальше работать в госпитале?

Он рассмеялся:

– Моя девочка! Я ведь все-таки говорю о таинстве бракосочетания! Работать по восемь часов в смену, вынося за больными судно? Фу! Вряд ли это было бы честной сделкой с моей стороны. Начнем с того, что я никогда не понимал твоего самопожертвования. Нет, я могу предложить тебе нечто более значительное и важное, чем это.

Леонора разочарованно покачала головой, устав от его манипуляций. Вдруг дядя снова стал другим, словно месяц, меняющий свои фазы. Подойдя, он обхватил ее лицо ладонями. Голос его звучал тихо и мягко:

– Не забывай, что я знаю тебя. Я знал тебя еще до того, как ты стала моей племянницей. Я знаю твою историю. – Глаза его вспыхнули. – Я знаю, откуда ты пришла.

Леонору захлестнула паника. От одного только упоминания об этом кровь застыла у нее в жилах. Глаза ее часто моргали, ей хотелось убежать – после долгих лет угроз страх охватил ее автоматически.

– Мы столько отняли у тебя, милое дитя. – Голос его дрожал от угрызений совести. – Но я могу кое-что вернуть тебе. Если ты выйдешь за Алекса, – умоляющим тоном продолжил он, – я могу отдать тебе часть твоего прошлого. Ту часть, которую ты потеряла… которую мы забрали у тебя очень давно. Думаю, ты не будешь разочарована. Помни, с Алексом у тебя есть шанс – настоящий шанс – на счастье. – Мистер Файерфилд вынул из кармана золотые часы и сверился со временем. – Просто подумай над тем, что я сказал. Выбирать тебе.

Глава 35

Миссис Шелби выглянула в окно и замерла от ужаса.

– Пожар!

Джеймс и Том подошли поближе и проследили за ее взглядом, устремленным в сумерки. Все хорошо понимали, откуда идет дым.

– Чертов дурень! – прошептала она. – В такую сушь он весь буш спалит.

Джеймс схватил шляпу.

– Том пойдет с тобой! – распорядилась миссис Шелби.

Джеймс покачал головой:

– Нет, я пойду сам. Один.

Миссис Шелби какое-то мгновение внимательно смотрела на него, потом кивнула, полезла за спинку кресла скваттера[8] и достала оттуда старое ружье.

– Выстрели два раза, если мы тебе понадобимся.

Джеймс кнутом привязал ружье к седлу и, подняв облако пыли, ускакал.

Продолжающаяся сушь оставила свои отметки вдоль всего пути. Скудная трава была зеленой только у корней, тогда как листья ее высохли и стали острыми как бритва. Там, где под эвкалиптами совсем недавно стояли лужи, теперь осталась лишь растрескавшаяся земля. Дорога была покрыта выбоинами от копыт диких животных, поскольку ходить им приходилось много, и эти переходы в поисках уцелевших источников воды удлинились.

Джеймс сконцентрировал все внимание на видневшемся впереди сером дыме, застилавшем звезды. В воздухе чувствовался запах гари. Лошадь тревожно подняла и опустила голову. Джеймс прищелкнул языком и пустил ее рысью вдоль мертвых полей и зарослей бурьяна, которые, синея в лунном свете, отмечали границы участка О’Рейли. Он проехал мимо опрокинутого ржавого плуга, которым не пользовались с тех пор, как много лет назад началось пьянство хозяина.

Усиливающийся запах пожарища указывал на то, что огонь бушует за гребнем ближайшего холма. Черный дым смешивался с темнотой ночи, взлетали оранжевые искры. С губ Джеймса сорвался вздох облегчения: горел не дом, иначе языки пламени лизали бы небо и он бы уже отсюда слышал треск рушащихся стропил. Он выехал на холм и нащупал ружье, чтобы убедиться, что оно на месте.

Еще несколько минут, и стал виден дом. От вида жалкой лачуги и воспоминаний о бедном детстве у него оборвалось сердце. Половина хижины была черной как ночь, а вторая сияла, освещенная большим костром. Лошадь отступила от жара огня, и Джеймс, спешившись, привязал ее к дереву. Ружье у седла блестело в отсветах огня. Он потянулся было за ним, но передумал и пошел на свет пламени с пустыми руками.

Затянутая сеткой дверь распахнулась от удара ноги. Из дома, спотыкаясь, вышел Шеймус, нагруженный домашним скарбом – кастрюлями, ложками, какими-то тряпками… Подойдя к костру, он швырнул все это в него, едва не обжегшись вспыхнувшим пламенем. Затем развернулся и пошел в дом.

– Что ты делаешь, Шеймус? – спросил Джеймс из тени.

Тот обернулся и, ослепленный ярким светом, вгляделся в темноту.

– Кто это? Кто здесь? – Он вдруг рассмеялся. – Неужто мой дорогой потерявшийся мальчик?

Шеймус вернулся. На белом в свете костра лице выделялись черные глаза с темными кругами и неряшливая клочковатая борода.

Джеймс, поборов желание немедленно уйти, вышел из тени.

– А вот и он! Удивляешься, как это я еще не сдох с голоду, да? – Шеймус развел руки в стороны для того, чтобы Джеймс мог оглядеть его с ног до головы: грязную одежду, порванную на животе рубашку… – Что? Забрал у меня жену, а теперь приехал проверить, жив ли еще старик?

Закусив губу, Джеймс тяжелым взглядом смотрел на этого человека и не узнавал его. Злости на Шеймуса уже не было – только жалость.

– Давай погасим огонь, Шеймус. Я приготовлю какой-то ужин и помогу тебе убрать.

– Это ты убил ее, так и знай! – прорычал Шеймус и подошел ближе. – А сейчас помогаешь уничтожить память о ней.

В его огромных черных зрачках отражались искры. Исходящий от него запах – перегар, рвота, экскременты – было трудно вынести, и Джеймс отвернулся.

– Что, не можешь смотреть правде в глаза? Не можешь повернуться лицом к тому, что ты натворил, мальчишка! Так я тебе напомню, еще как напомню!

Шеймус повернулся, покачиваясь, поспешил в дом и вернулся с выдвижным ящиком бюро. Он швырнул его на землю, нагнулся, едва не свалившись, и поднял какую-то книгу.

– Бронте… Дерьмо! Это были последние слова, которые она услышала, прежде чем ты убил ее! – Он швырнул толстый том в костер и снова повернулся к ящику. – Посмотри на эти фотографии. – Он веером развернул снимки перед собой. – Умерла. Умерла! Умерла! – заголосил Шеймус и бросил фотографии в огонь. – Так что, я наконец увижу в тебе хоть немного запала, сынок? – Он ударил себя в грудь. – Давай, мальчик! Покажи мне, что ты стал мужчиной!

Джеймс закрыл глаза:

– Я не стану драться с тобой, Шеймус.

– Драться? Уф! Драться со мной? – заорал тот в ночь. – С твоими ручонками? Когда я бил тебя, пока не уставала рука, что ты делал? Давал мне сдачи? Нет! Ты валялся на земле, как мокрая курица!

Джеймса уже трясло от злости. Трясло так, что мышцы, казалось, готовы были лопнуть.

– Я не стану тебя бить, – выдохнул он.

Шеймус пристально посмотрел на него, снова полез в ящик и вытащил маленькую черную книгу.

– Так-так, наконец-то я нашел ее!

Он засмеялся и, подняв книжку, помахал ею в воздухе. В отблесках огня сверкнули золоченые буквы. Джеймс похолодел.

– Твоя драгоценная Библия! Но ведь здесь не слово Господне, не так ли? – Шеймус открыл книгу и принялся тыкать в нее грязным пальцем. – Это слово твоей мамаши-шлюхи!

В глазах у Джеймса потемнело. Он рванулся вперед, но Шеймус был словно одержимый: отбиваясь, он высвободил руку и швырнул дневник в огонь.

– Нет! – Джеймс вытащил его из костра и, отбросив в сторону, принялся сбивать тлеющие угли ногой.

Шеймус, держась за бока, засмеялся:

– Можешь приплясывать сколько угодно, она все равно будет гореть в аду!

Злость обожгла Джеймсу грудь и переместилась в руку, которой он толкнул это потерявшее человеческий облик тело. Шеймус покачнулся, сделал шаг назад и свалился на кучу мусора.

Джеймс взял дневник и крепко сжал в руках, чтобы успокоить сердцебиение и остановить ярость, пульсирующую в венах. Потом вернулся к лошади, сунул обгоревший дневник в переметную сумку и взял ружье. Направив его вверх, он выстрелил, подождал немного и выстрелил еще раз. Громкий звук потряс тишину ночи. Джеймс снова обмотал ружье кнутом. Запал его иссяк, злость улетучилась вместе с выстрелами, осталась лишь усталость.

Он обошел костер и приблизился к лежащему Шеймусу.

– Вставай. – Он нагнулся, чтобы поднять старика, однако тот оставался недвижим. Джеймс присел и шлепнул его по щеке. – Вставай, Шеймус.

Когда он приподнял голову Шеймуса, послышался долгий чавкающий звук и что-то теплое потекло по его пальцам.

Джеймс уронил голову Шеймуса, и та безвольно упала. Рядом с его ухом валялся обломок деревяшки с торчащими из нее гвоздями – гвозди были черными, и по ним стекали капли.

– Нет… – Джеймс посмотрел на свои руки: они были красными, и кожу стягивало от засыхающей крови. – Нет!

Кровь потекла к его сапогам, и он приподнял голову Шеймуса, как будто хотел вернуть эту страшную жидкость обратно.

– Господи, нет!

Перекошенное лицо Шеймуса смотрело на него невидящим взглядом. Джеймс отшатнулся, в ужасе уронил голову на землю и, опираясь на ладони, отполз подальше от этой крови, казалось, преследующей его. Руки его конвульсивно сжались. Он поднял их и закрыл ладонями глаза. Но железистый запах крови от них был слишком силен, и он сжал кулаки.

Костер горел совсем близко, но Джеймса била дрожь из-за того, что в нескольких дюймах от него распростерся холодеющий труп.

– Нет…

Он обхватил колени, прижался к ним лбом и закрыл глаза, чтобы не видеть этот огонь, эту кровь, эту смерть.

– Вставай.

Миссис Шелби обнимала его за плечи. Джеймс не знал, как долго она к нему обращается, как давно она здесь.

– Вставай, сынок, – тихо сказала она.

Джеймс медленно поднялся, ноги его затекли. Тянуло запахом тлеющего мокрого дерева. У нее за спиной он увидел кучу дымящегося мусора, сияющую луну… Он вдруг вспомнил, где находится, и кошмар вернулся. Он резко развернулся, но тело Шеймуса исчезло – на земле лишь осталось темное ржавое пятно.

Из-за угла вышел Том с лопатой в руке. Не глядя на Джеймса, он тихо спросил:

– Где, как ты думаешь?

– На дальнем поле. – Она повела подбородком, указывая направление. – Сверху положишь плуг, чтобы дикие животные не добрались.

Том ушел за дом, и миссис Шелби снова обняла Джеймса.

– Том позаботится обо всем. Чтобы ничего не осталось. – Она потянула его за собой. – Пойдем в дом.

Джеймс снова посмотрел на темное пятно и повернулся к ней, в горле его першило.

– Я просто толкнул его. – Он часто заморгал, и руки его дрогнули при воспоминании, как он тянул к себе книгу и как толкнул Шеймуса в грудь. – Он все сжег. Ее фотографии. Все. – Джеймс перевел взгляд на свои руки, по локоть в запекшейся крови. – Он упал. Но там… там были гвозди, – сбивчиво продолжал он. – Я не хотел… я пытался остановить кровь…

– Джеймс… – Голос ее звучал издалека, словно из длинного туннеля.

– Он упал на гвозди… кровь…

– Посмотри на меня, Джеймс. – В голосе миссис Шелби слышались слезы. Он поднял голову и встретился с ней глазами. – Ты этого не делал! – Он замотал головой, но она взяла его за плечи. – Послушай меня, Джеймс. Послушай! Шеймус умер в тот день, когда умерла Тесс. Он просто ждал, когда его тело догонит ее.

– Я не должен был его оставлять, – пробормотал Джеймс. – Я должен был помочь ему.

– Ты не мог его спасти, Джеймс. Его ждал один конец. Этот, этот! – крикнула она, указывая на кровавое пятно на земле. – Это был несчастный случай. Вот и все. Шеймус был не жилец и все равно бы погиб. Не от выпивки, так от пули. Так что это не ты сделал. – Миссис Шелби привлекла Джеймса к себе и обняла, прижав его голову к своему плечу. – Это не ты сделал, сынок. Это сделал не ты.

Глава 36

Дождь хлестал по каменной стене отеля в Нью-Йорк-Сити. Несмотря на ширину балкона, вода попадала и в него, и капли падали всего в нескольких дюймах от открытых дверей люкса Леоноры. Едва перевалило за полдень, но небо, почти черное, окрашивало тени зданий в темно-серые тона. Ни грома, ни молнии, одна лишь сплошная пелена ливня. На улице не было ни души.

Леонора держала двери балкона открытыми – это был освежающий проем в душных для нее стенах.

Вздохнув, она скрестила руки на груди. Алекс, подойдя сзади, обнял ее.

– Тебе холодно? Я могу закрыть двери, – предложил он.

– Нет. Я люблю наблюдать, как идет дождь.

Алекс поцеловал ее в шею:

– А я люблю наблюдать за тобой.

Первым делом мистер Файерфилд встретился с Алексом и сказал, что ей нездоровится. Она просто не привыкла к большому городу, пояснил он. Женщины вообще переменчивые создания. Такие эмоциональные. Беспокойные. Должно быть, ее просто расстроил кто-то из прислуги. Оуэн успокоил Алекса настолько основательно, что, когда Леонора в конце концов приняла его предложение, он не удивился столь резкой перемене в ее решении и надел ей кольцо на палец с таким видом, будто все прошло так, как и предполагалось.

Влажность придавала наполнявшему комнату теплому воздуху почти осязаемую тяжесть. Алекс обнял девушку за талию и уперся подбородком ей в макушку. Бедра его прижались к ее ногам, и что-то твердое уперлось ей в поясницу. Он поцеловал ее в шею.

– Ты слышала что-нибудь о Камасутре? – шепнул он на ухо.

Леонора быстро взглянула на него:

– Нет.

– Это древний индийский трактат. Об удовольствии. – Алекс провел рукой по ее локонам. – О сексе, если быть точным.

Краска смущения, поднявшись по ее шее, дошла до щек. Его пальцы подрагивали.

– Там описано множество способов, какими мужчина и женщина могут соединяться. Все подробно показано на картинках. – Он снова поцеловал ее в шею. – В общей сложности шестьдесят четыре позиции. – Губы его спустились до воротника ее платья. – Я покажу тебе всего одну. – Продолжая обнимать ее одной рукой за талию, Алекс другой умело расстегнул верхнюю пуговицу на ее платье сзади.

– Алекс…

– Тс…

Леонора не протестовала, только старалась контролировать дыхание, пока он спускался по ряду пуговиц, касаясь губами каждого дюйма обнажавшейся кожи и грея ей спину горячим дыханием.

Алекс развернул Леонору к себе лицом и прижался губами к ее губам. Язык его ворвался в ее приоткрытый рот, в то время как руки стаскивали с плеч платье. Его тело давило, и она отступала, пока не уперлась спиной в стену. Ей хотелось ускользнуть, скрыться за дверью, но вдруг она со всей остротой осознала, что скоро этот мужчина станет ее мужем. Ей предстояло перенести вещи похуже, так что она не сопротивлялась.

Крепко прижимая девушку к себе, Алекс спустил с нее платье, а когда оно оказалось на полу, отбросил ногой в сторону, чтобы Леонора не смогла его достать.

– Мне трудно дышать! – выдохнула она.

Но Алекс уже ничего не слышал. Обхватив ладонями ее грудь, он застонал, коленом раздвинул ей ноги, и его правая рука скользнула под комбинацию. Леонора отшатнулась и попыталась удержать его руку, но та уже двинулась вверх, сжимая ее бедра. Вот его пальцы уперлись в пояс для чулок и впились в кожу.

И тогда, хотя Алекс все равно должен был стать ее мужем, Леонора не выдержала и уперлась локтями ему в грудь, тщетно стараясь отодвинуть его от себя:

– Хватит!

– Нет, не хватит, – усмехнулся он ей в шею.

Под его опытными руками сердце девушки стучало все громче.

– Мы ведь еще не женаты, – прошептала она, пытаясь остановить его.

Алекс улыбнулся, его зубы коснулись ее кожи:

– Времена изменились, детка. Идет война, сама понимаешь. Может быть, это наш последний шанс.

Алекс сильнее прижал ее к стене.

– От этого я не стану думать о тебе хуже, обещаю. К тому же за тобой должок. За последнее время ты доставила мне немало душевных страданий. – Он быстро взглянул на нее и продолжил поиски под ее комбинацией.

Леонора сжимала ноги, но они раздвигались против ее воли. Алекс провел рукой по внутренней стороне бедра и резким движением вошел в нее пальцем. Девушка застыла. Алекс встретился с ней глазами и удовлетворенно улыбнулся. Она стонала, извивалась, но спасения не было. Чем больше она сопротивлялась, тем жестче и грубее становились его движения. В конце концов Леонора закрыла глаза, парализованная отчаянием.

Неожиданно Алекс остановился, подхватил ее под ягодицы и отнес на кровать. Не успела она понять, что больше не прижимается спиной к стене, как была полностью раздета, а Алекс, навалившись на нее, поспешно снимал рубашку и стягивал брюки.

Леонора замотала головой и умоляюще застонала, не в силах произнести хоть что-то. Ее охватила леденящая душу паника. И все же она рванулась и принялась бить его кулаками. Ухмыльнувшись, Алекс одной рукой толкнул ее на постель, а второй снял брюки. При виде его обнаженного возбужденного тела Леонору охватил ужас. Она потянулась к лицу Алекса, поцарапала ему плечо, попыталась закричать, но голоса не было.

Левой рукой Алекс обхватил ее запястья и завел их над головой. В следующий момент он всем своим весом навалился на девушку, раздвинул ее ноги, застонал и быстрым движением вошел в нее. Она выгнулась дугой и закусила губу от боли. Сознание ее закрылось и, дрожа, забилось куда-то в темный угол, глаза были плотно зажмурены. Это продолжалось и продолжалось, и она уже не могла понять, как долго все длится, когда его тело вдруг застыло и напряглось, а из горла вырвался звук, похожий на стон раненого зверя. Он содрогнулся и поник на ее груди.

Алекс перекатился на спину и уставился в потолок. Его потная грудь вздымалась от тяжелого дыхания. Он лениво повернулся набок и, привстав, оперся на локоть. Взглянув на Леонору, он улыбнулся и заправил выбившуюся прядь волос ей за ухо.

– Ты в порядке?

Она сглотнула, не отрывая взгляда от потолка.

– Это только в первый раз больно. Да ты сама увидишь. – Довольный, он погладил ее грудь, живот, бедро и прошептал: – Господи, какая ты красивая!

Леонора старалась сдержать слезы, но подбородок ее задрожал.

– Ах, эти сожаления об утраченной девственности. Не стыдись, дорогая. – Он погладил ее руку. – Дожидаться первой брачной ночи – это как-то немного старомодно, ты не находишь? – Он провел кончиком пальца вокруг ее соска и шепотом добавил: – Теперь, по крайней мере, ты уже не сможешь передумать.

Леонора резко повернулась.

– Мы же не хотим, чтобы ты пошла на попятную по поводу нашей свадьбы при следующем приступе недомогания, верно? – сказал Алекс. Глаза его сияли жестким блеском. Он усмехнулся и нежно поцеловал ее в лоб. – Доброй ночи, миссис Хэррингтон.

Леонора снова перевела взгляд на потолок. Грудь ее медленно поднималась и опускалась, обнаженное тело оставалось неподвижным под тонкой простыней. Вскоре Алекс уснул. Шторы то втягивались сквозняком в комнату, то вновь вырывались на балкон. Дождь прекратился. Теплый влажный воздух был густым и плотным. Из кустов и неряшливых городских деревьев доносилось жужжание насекомых. И перед Леонорой открылась картина ее будущего – одна тюрьма сменится другой. Огонь ее сердца мерцал совсем слабо, но она умоляла его не гаснуть и как могла укрывала от подступающей тьмы.

Через окно доносился вой полицейской сирены. Леонора вслушивалась в этот заунывный звук, и по ее щекам бежали горячие слезы.

Глава 37

Похороны Шеймуса должны были проходить в засуху, под пронзительно синим небом – прибежищем скудных слез.

Джеймс присел на корточки: поношенные туфли безбожно потрескались, отвороты штанов из «чертовой кожи» были выпачканы оранжевой грязью. Он взял пригоршню земли и, прежде чем бросить ее к подножию надгробного камня, растер большим пальцем в мелкую пыль. Потом выпрямился, расправив широкую спину под белой отутюженной и накрахмаленной рубашкой, и вытер ладонь о штаны. Солнце немилосердно жарило его кожаную шляпу. Заросли акации, остролистая колючая трава спинифекс да пробегавшая изредка ящерица – вот и все признаки жизни в этой безрадостной местности. Признаки жизни, но не утешения для сердца.

Миссис Шелби, вся в черном, стояла слева от Джеймса, ее поношенное траурное платье успело выцвести на многочисленных церемониях прощания с умершими. Справа от него стоял Том, которого обступила ватага рыжеволосых девочек. Джон и Уилл были далеко, на войне, но их присутствие тоже ощущалось. Все Шелби стояли плотной группой, они были друг для друга буфером, защищавшим от жестокого внешнего мира. И так было всегда.

Единственной тенью в этот жаркий полдень была тень проповедника, которая протянулась перед надгробным камнем. Земля у его ног была не нарушена, не было свежего холмика, был только этот камень – напоминание о закончившейся жизни, о человеке, похороненном далеко в поле в могиле без опознавательных знаков.

– Мы скорбим о Шеймусе О’Рейли, – объявил проповедник перед тем, как окропить землю святой водой, которую мгновенно впитала пыль. – Да упокоится он с миром.

Два белых надгробия. Рядом. Тесс О’Рейли. Шеймус О’Рейли.

Миссис Шелби взяла Джеймса под руку – он дважды остался сиротой в этой жизни.

Проповедник щелкнул калиткой кладбища – бесполезной железкой, призванной, оставляя призраки мертвых внутри, выпускать живых наружу.

– Пойдем с нами, – сказала миссис Шелби, – оставь этот день в прошлом. Никакой мессы не будет, я обещаю.

– Мне нужно убрать в доме.

Миссис Шелби понимающе кивнула и сжала его руку, после чего повернулась к Тому:

– Ты вечером уходишь, не передумал?

– Да, ухожу. Вернусь поздно.

– Веди себя хорошо, Томми, а не то… – Она выразительно помахала пальцем перед его носом.

Том заулыбался и отвел ее руку.

– Как всегда.

– Ну ладно, – сказала миссис Шелби, – я поеду обратно вместе с проповедником. Дети уже начинают буянить. Надо покормить их, пока они не начали убивать друг друга. – Она похлопала Джеймса по плечу. – Возвращайся в дом и сделай то, что должен сделать. А после отпусти этот день, оставь его в прошлом, сынок. Это место больше не твой дом. Твой дом сейчас у нас. И всегда был.

Джеймс наклонился и поцеловал миссис Шелби в щеку. Она расправила плечи и закричала детям:

– Все собрались? Мы уезжаем.

Джеймс смотрел вслед повозке, которая на широкой пустой равнине становилась все меньше и меньше, потом обернулся к Тому:

– Куда направляешься?

– В Кросс.

Том пнул ногой комок земли и смущенно посмотрел на него.

– Правда? – усмехнулся Джеймс. – И как ее зовут?

– Эшли. – Глаза его вспыхнули. – Мы познакомились на танцах несколько месяцев назад.

– Я помню. – Джеймс скрестил руки на груди и посмотрел на друга. – А еще я помню, что мы тебя после этого два дня не видели.

Том расхохотался, приподняв брови. Потом взглянул в сторону кладбища и стал серьезным:

– Может, хочешь, чтобы я пошел с тобой? Ты только скажи, приятель.

– Нет, спасибо, – ответил Джеймс. – Мне просто нужно побыть одному. Я сам все сделаю. Это надолго.

Том кивнул:

– Что ж, тогда увидимся дома.

– Веди себя хорошо. – Джеймс погрозил ему пальцем, как это недавно сделала миссис Шелби.

– Как всегда, – ухмыльнулся тот.

Как только Том ушел, Джеймс надвинул на лоб шляпу и ушел с кладбища. Солнце светило в лицо, и он наклонил голову, глядя на облака красной пыли, которая поднималась с каждым его шагом. По степи разносилось стрекотание цикад, и в конце концов стало казаться, что других звуков вообще не существует.

К востоку мерцала золотом узкая полоска пшеницы, обозначавшая границу участка Ливингстона. Золотистые колосья были тонкими и гладкими, как женские волосы. Дул ветерок, возможно, прилетевший с моря. Он принес с собой воспоминания из далекого прошлого – о подруге, о ее волосах, о море и свете….

Джеймс заморгал, расправил плечи и сунул руки в карманы, после чего пшеница снова стала просто пшеницей.

В день свадьбы Леоноры ее тетя, Элеонора Файерфилд, оценивая внешний вид своей племянницы, топала ногами сильнее и чаще обычного.

– Слава богу, что есть вуаль! Ты похожа на привидение. – Она поправила несколько прядей ее зачесанных назад волос и прикрикнула на горничную: – Ты уже нашла бриллианты?

– Да, миссис Файерфилд, – ответила она, протягивая изящную шкатулку розового дерева.

Элеонора открыла крышку и скорчила гримасу.

– Клянусь, Леонора, ты словно пятилетний ребенок. – Она вынула небольшой круглый камешек. – Прятать вместе с бриллиантами какую-то гальку! – И она швырнула камешек через комнату. Леонора следила за ним, пока он не закатился под кровать.

Элеонора вдела в уши племяннице серьги с бриллиантами и в последний раз критически оглядела ее.

– Должно сойти. Мы уже опаздываем. – Она открыла дверь и выжидающе обернулась. – Ну?

– Мне нужна еще минутка, – тихо сказала Леонора. – Пожалуйста.

Элеонора закатила глаза и вышла в коридор, зычным голосом отдавая распоряжения горничной, следовавшей за ней по пятам.

Леонора подошла к кровати, подобрала подол платья и, нагнувшись, подняла с пола камешек – гладкий и идеальной формы, точно яйцо крошечной птички. Перед глазами возникла добрая улыбка друга, и она почувствовала странное тепло.

Джеймс стоял на покосившемся крыльце своего прежнего дома, и растрескавшиеся доски прогибались под его весом. На стенах остались следы плевков жевательным табаком, похожие на пятна крови; пол был усеян осколками бутылок. Он открыл сетчатую дверь, и проржавевшие петли отчаянно заскрипели. Мухи были повсюду. Потревоженные, они жужжанием выразили недовольство действиями непрошеного гостя и вновь расселись по любимым местам. Занавеска, отделявшая его комнату от остальных, была сорвана, матрас на полу прогрызли крысы.

В комнате Шеймуса царило запустение. Железная кровать была придвинута к стене, одеял или подушек на ней не осталось. На тонком полосатом матрасе виднелись следы ржавых пружин и какие-то желтые пятна. Ящики комода пропали. Никаких следов, напоминавших о прожитых здесь светлых днях, – только шрамы от плохих дней и плохих лет.

Джеймс вышел из дома и прошел в сарай. Там среди пустых консервных банок и разбросанного инструмента он нашел бутыль керосина и, открутив пробку, короткими быстрыми всплесками облил деревянное основание дома и ступеньки крыльца. Дерево было старым и сухим – отличное топливо. Он зажег спичку о камень, и голубое пламя, шипя, задышало новой жизнью.

Леонора вышла из машины словно слепая, не замечая, кто несет шлейф свадебного платья и дает ей в руки цветы. Жизнь за вуалью текла мимо, все было как в тумане.

Заиграла музыка, по струнам скрипок и виолончелей задвигались смычки. Иоганн Пахельбель, канон ре мажор. Голоса и разговоры в зале стихли. Дядя взял ее за локоть и шепнул на ухо:

– Ты выглядишь умопомрачительно, дорогая.

И ее ноги двинулись вперед. Шаг за шагом. Еще на один шаг ближе.

Джеймс бросил горящую спичку на пропитавшееся керосином дерево и отступил назад – спина прямая, большие пальцы заткнуты в петли для брючного ремня. На его глазах пламя заполнило пространство под крыльцом и охватило доски пола.

Леонора смотрела сквозь дымчатую вуаль. Алекс взял ее за руку.

Раздался голос священника:

– Берешь ли ты этого мужчину в законные мужья?

Огонь пополз по столбам крыльца. Они занялись быстро, взорвавшись фонтаном искр. Пламя лизало каждую балку, и его обжигающие языки оставляли на дереве темные следы.

– Да, беру, – ответила Леонора.

Крыльцо обвалилось. Обуглившиеся перекрытия дома обрушились.

– Леди и джентльмены, разрешите представить вам мистера и миссис Александр Хэррингтон.

Джеймс задыхался от дыма.

Под вуалью из глаз Леоноры брызнули слезы.

Огонь раскаяния – тлеющие угольки боли.

Глава 38

Джеймс вернулся в усадьбу Шелби поздно. Где-то в кроне деревьев пронзительно кричала сорока, чьи навязчивые концерты, напоминавшие кошачьи, так раздражают людей. На окне в кухне стояла лампа. Родной дом.

Джеймс отвел лошадь в сарай. У веранды мерцал крошечный огонек сигареты. На ступеньках виднелась темная фигура. Том. Джеймс сел рядом и вытянул ноги, в которых до сих пор ощущалась вибрация после долгой скачки. От друга шел тяжелый запах табака, лестница была усеяна окурками. Джеймс нахмурился – вообще-то Том не курил.

– Спалил его? – негромко спросил Том.

– Да, – ответил Джеймс. – Дело сделано. – Он откинулся назад и посмотрел на звезды. – А я думал, что тебя не будет всю ночь.

Том затянулся, прищурив один глаз, и, выдержав паузу, выпустил дым через нос.

– Я в беде, приятель.

Джеймс ждал продолжения, глядя на его мрачное лицо.

– Она беременна.

Они надолго умолкли. Тяжесть этих слов заглушала крики сорок.

– Ты собираешься жениться на ней? – медленно поинтересовался Джеймс.

– Если бы все было так просто. – Невесело усмехнувшись, Том обхватил колени и начал нервно раскачиваться. – У нее уже есть муж. Она замужем.

– Господи…

– Я не знал! – выпалил он. – Богом клянусь, она и словом об этом не обмолвилась.

– А кто он такой?

– Не знаю. – Том провел пятерней по своим рыжим волосам. – Слышал, что какой-то психованный сукин сын. Работает в тюрьме в Квинсленде. Заместитель начальника или что-то в этом роде.

– А он в курсе? – спросил Джеймс.

– Пока нет.

– Она планирует ему рассказать?

Том поднял камень и швырнул его куда-то в ночь, а потом устало опустил голову:

– Похоже, это кое от чего зависит.

– От чего?

– От того, заплачу ли я. Она денег хочет, Джеймс. – Том взял еще один камень и бросил его туда же. – Она думает, что у нас есть деньги. Что мы скваттеры и все такое. Я говорил ей, что отец не оставил нам даже ночного горшка в наследство, но она не поверила. Говорит, что я должен заплатить.

– Бессмыслица какая-то! Ей же придется признаться, чем вы с ней занимались.

Том снова затянулся, пальцы его тряслись.

– Эшли, конечно, дура, но не настолько. Она все продумала. – Он усмехнулся, но в голосе его чувствовался страх. – Говорит, если не заплачý, она скажет, что я ее заставил. В смысле, я ее изнасиловал. – Том отчаянно заморгал, на лице его было выражение боли. – Я бы никогда так не поступил, ты же знаешь! У меня пять сестер. От одной мысли, что кто-то может такое сотворить с женщиной, у меня все внутри переворачивается. – Он скорчил мучительную гримасу. – А она размахивает у меня перед носом словом «изнасиловал», точно флагом! – Том уронил голову на руки. Окурок упал на землю, продолжая тлеть. – Что мне делать?

Джеймс раздавил окурок каблуком и задумчиво посмотрел в темноту.

– Денег у меня нет, – задыхаясь, выдавил из себя Том. – Черт, я бы с удовольствием заплатил, лишь бы только от нее отделаться, но мне нечем! – Он покачал головой. – Клянусь, мне плевать, что этот тип со мной сделает. Он может повесить меня на ближайшем эвкалипте, и я приму это с улыбкой. Но я не могу позволить, чтобы на маму обрушился такой позор. Это будет для нее хуже, чем смерть отца. Хуже, чем уход ее мальчиков на войну.

Джеймс встал и принялся расхаживать перед Томом:

– Ладно, допустим, ты заплатил. Но она же по-прежнему останется беременной. Как она собирается это объяснить?

– Говорит, что, как только получит деньги, поедет к своему мужу. И заставит его переспать с ней, так что он будет думать, будто ребенок его. – Он сплюнул. – Она чертовски испорченная, Джеймс. Зло и испорченность так и прут из ее проклятой головы! – Том задумался. – Думаю, она спланировала это давно. И просто заманила меня, тупую деревенщину. – Он вздохнул. – И не ошиблась.

Том посмотрел на своего друга, своего брата. В голосе его зазвенела сталь:

– Мы достанем деньги, Том.

Тот бросил на него недоверчивый взгляд:

– Но у нас же…

– Я найду деньги. – Джеймс протянул руку и помог Тому подняться. – Я найду их.

Глава 39

Элегантные комнаты особняка Файерфилдов заполнили гости. Леонора была молчалива и лишь слабо улыбалась на пожелания молодым – душа ее оставалась глуха к словам, звукам, эмоциям. Алекс, обходивший приглашенных в черном фраке, выглядел очень уверенным. Он вертелся, как настоящий акробат, ловко целуя руки, пожимая чьи-то плечи, и при этом пальцы его оставались на талии молодой жены точно приклеенные.

Официанты начали провожать толпу гостей в бальную залу, приглашая их занять места за праздничным ужином. Леонора с Алексом сели за маленький стол, накрытый золотистой скатертью, посередине которого стоял букет белых роз.

Оуэн, одетый в белоснежный смокинг, встал и постучал вилкой по бокалу шампанского. Зал притих.

– Для меня большая честь приветствовать вас в нашем доме в такой замечательный день – день бракосочетания Александра Хэррингтона и моей очаровательной племянницы Леоноры.

Леонора отрешенно смотрела на свои лежащие на коленях бледные руки, будто они принадлежали кому-то другому.

– Но, несмотря на поздравления и слова любви, высказанные в адрес этой счастливой пары, мы должны сегодня попрощаться с ними.

Леонора настороженно подняла голову. Оуэн и Алекс обменялись понимающими улыбками.

– Как многие из вас знают, с некоторых пор Алекс для меня как сын. Его деловая хватка, а также привязанность к нашей племяннице стали источником гордости и радости для нас с женой. А с ними пришло и глубокое доверие. Алекс великодушно согласился вступить в наш семейный бизнес и теперь будет представлять мои интересы за рубежом.

Внутри Леоноры что-то дрогнуло, отчего даже начали зудеть ладони. Дыхание ее стало частым и прерывистым.

– Прошу вас присоединиться к моим пожеланиям здоровья и счастья Алексу и Леоноре в их новом доме… – Оуэн Файерфилд встретился с Леонорой взглядом и выразительно наклонил бокал в ее сторону, показывая, что обращается сейчас только к ней.

У нее перехватило дыхание.

– В Австралии!

Часть 5

Глава 40

Ранним утром Ган брел по ухабистой дороге. Он горбился от холода и по очереди грел в карманах руки, державшие веревку наплечного мешка. Пронзительно холодно было только ночью и по утрам. Сейчас землю подморозило, а к полудню его рубашка уже будет мокрой от пота.

Ган остановился, снял ботинок и пошевелил опухшими, растертыми до мозолей пальцами. «Чертово обморожение!» Чем сильнее он их тер, тем больше они горели и отекали. У каждого времени года был свой зуд: мухи донимали его летом, вши – весной, грибок – во влажную погоду, обморожение – зимой. Хорошо еще, что чесать приходится только одну ногу. Ган натянул ботинок, так и не испытав облегчения. Но мешкать было нельзя. Сегодня у него была работа.

Над равниной выглянуло солнце. Пальцы скоро отогреются. Работа приходит, работа уходит. У него было хорошее дело, связанное с сандаловым деревом, оно продолжалось несколько лет. Привязываешь ствол к нескольким резвым козам, упираешься рычагом и вырываешь дерево с корнем. Он мог бы заниматься этим вечно, но лес быстро поредел. За несколько лет на его месте остались только одинокие воронки. Тоскливое зрелище, когда видишь акры и акры голой, покрытой ямами земли. Ни птиц, ни кенгуру. Вообще ничего. Но зато у какой-то богатой леди на бюро появилась прекрасно пахнущая шкатулка из сандала.

До слуха Гана донесся скрип колес, и он обернулся. В подъехавшей небольшой повозке сидел тучный краснолицый человек в поношенном пальто, застегнутом на все пуговицы под самый подбородок.

– Куда идешь?

– В Саутерн-Кросс.

– Давай подвезу.

– Вот карта. – Мистер Флетчер, владелец кооператива, вручил ему свернутый лист бумаги. – Ты читать умеешь?

– Конечно, умею! – бросил Ган. Читать он, ясное дело, не умел, но карта есть карта, и ее-то он сможет прочесть не хуже, чем какой-нибудь маменькин сынок читает стихи.

– Волы запряжены, – сказал Флетчер. – Мне нужно, чтобы они вернулись через два дня, ты меня слышишь? Никаких задержек.

– Можете не волноваться.

– Хорошие люди эти Монаханы. Мои постоянные клиенты. Их сын погиб на войне. Я не хочу их потерять, слышишь? Нужно, чтобы моя упряжка была здесь через два дня, ты понял?

«Повторишь еще раз, и я врежу тебе в челюсть».

– Да, сэр. Два дня.

Ган понимал, что становится слишком терпимым, но, с другой стороны, человеку нужно что-то есть. Он свернул карту и сунул ее в карман, после чего забрался на сиденье повозки, запряженной парой волов.

– На ночь загоняй скотину в сарай, слышишь? – крикнул мистер Флетчер. – Ты меня понял?

«Да слышу я тебя, ворчливый ты сукин сын! Твои волы будут спать в уютном сарае, а я буду отмораживать задницу в их загоне».

– Да, сэр! – прокричал Ган в ответ и учтиво коснулся пальцем края шляпы.

Дороги из Саутерн-Кросса расходились в разные стороны, словно растопыренная пятерня, и он, как только миновал окраину города, развернул карту, сориентировался на местности и поехал в направлении большого пальца этой «пятерни».

Ган миновал небольшое кладбище справа от дороги, которое ничем не отличалось от других кладбищ в этих краях: покосившаяся железная ограда, скромные белые надгробия, отмечавшие собой могилы людей с позабытыми уже именами и жизнями. Через несколько часов он проехал мимо мертвой фермы и сгоревшей хижины скваттера. Из закопченной земли торчали обломки обгорелых балок. На боку лежала тачка, наполовину рыжая от ржавчины, наполовину черная от огня. Рядом стоял старый, но целый бак для воды. При приближении волов из пустого курятника, выгнув спину, выскочил одичавший кот и понесся в поле неубранной пшеницы. «Какой позор, – подумал Ган, – такая хорошая земля простаивает!»

К обеду показалась ферма Монаханов. Из дома высыпали дети, визжа и крича, что приехали продукты, и облепили повозку еще до того, как она успела остановиться.

– Добрый день! – окидывая взглядом ящики, приветствовали его работники фермы. – Мы думали, что груз привезет Оши.

– У него корь.

– Бывает. Похоже, эпидемия случается каждые несколько лет.

Люди, слетевшиеся быстро, как пчелы на сироп, толпились вокруг и взбирались на кучу ящиков. Повозка скрипела под их весом. Женщины искали и находили рулоны серого набивного ситца, коробки с иголками, нитками и пуговицами. Мужчины, кряхтя, начали разгружать самое тяжелое, и от напряжения на их шеях вздувались вены. Детвора вынюхивала банки с леденцами, словно они могли уловить их запах прямо в соломенной упаковке.

Маленькая девочка с косичками взяла одну из таких коробок.

– Можно, мама? – спросила она.

– Ладно, бери, – позволила миссис Монахан. – Но только одну штучку, не больше. – Она закатила глаза. – А то они закончатся еще до конца недели.

Мужчины разгружали ящики с сухофруктами, мешки белого сахара и риса, сундуки с импортным китайским чаем, муку. Крепкого вида работник взял ящик с каменной солью и понес на чердак. Было разгружено и пересчитано все – посуда, рабочая одежда, лекарства, семена и специи.

– Поужинайте с нами, – пригласил Гана мистер Монахан. – Возможно, и вам достанется кусочек леденца. Если, конечно, удастся вырвать его из липких рук детишек.

– Спасибо, но я прихватил немного еды из города. Я посижу здесь, не хочу путаться у вас под ногами.

– Вздор! Моя хозяйка воспримет это как личное оскорбление, – не согласился мистер Монахан. – И не задерживайтесь, а то все остынет.

Человек, отвыкший от вкусной еды, будет упрямо отказываться от нее, опасаясь, что, когда ее попробует, поймет, насколько соскучился по ней, а ведь, возможно, пройдет немало времени, прежде чем ему удастся поесть ее снова. Поэтому Ган разговаривал во время еды и старался не слишком радоваться угощению, сдерживая себя, чтобы не закрыть глаза и не заорать от удовольствия, чувствуя на языке вкус масла, сахара и свежей говядины.

В эту ночь он спал на чердаке в сарае между ящиками с солью и мешками с семенами. Как место для ночевки это было не так уж плохо, даже совсем неплохо. К моменту, когда через оставленные термитами отверстия в досках в сарай просочились первые лучи солнца, Ган уже был на обратном пути.

Когда упряжка въехала во двор, мистер Флетчер взглянул на свои карманные часы и, осмотрев животных, одобрительно кивнул.

– Как все прошло? – спросил он.

– Они получили все, что заказывали.

– Хорошо. – Мистер Флетчер положил ладонь на крестец вола и небрежно облокотился на него, руки его оказались неожиданно длинными. – Хорошие люди эти Монаханы, – заметил он и перешел к делу: – Оши до сих пор болеет. Готов прокатиться еще раз?

– Да сколько угодно.

– Хорошо. Я загружу все сегодня. Приходи завтра, и мы отправим тебя к югу от Корригина.

День был свободный. Ган решил прогуляться вдоль железнодорожной колеи, разглядывая китайцев, которые вкалывали под солнцем, как рабы, и неожиданно для себя оказался в самом дальнем от центра города пабе. Время от времени он позволял себе пропустить стаканчик, особенно когда работа была сделана, но только один – если больше, в нем просыпалась злость, а он был слишком стар и слаб для пьяных драк.

Ган, подволакивая ногу на липком полу, зашел в паб. Было уже за полдень, и вдоль стойки выстроился народ. Бармен, скрестив руки на груди, прислонился к треснувшему зеркалу, призванному создавать обманчивую иллюзию изобилия напитков. Его длинные усы странно растягивались, когда он говорил.

Ган взял табурет. Сидевший рядом молодой парень подвинулся, давая ему место у стойки. Бармен вопросительно приподнял подбородок.

– Пива, – заказал Ган.

Тот налил пинту эля, плеснув пеной на стойку, но продолжал крепко держать стакан.

– А деньги у тебя есть?

– Я что, побираться сюда пришел? – огрызнулся Ган.

Бармен неохотно отдал стакан и повернулся к парню рядом с ним.

– Еще воды? – насмешливо поинтересовался он.

Молодой человек ухмыльнулся и сделал вид, что не слышит, после чего бармен вернулся к своему зеркалу.

Эль был противно теплым, но хмельным, и от него по венам сразу растеклось тепло. Ган медленно поцеживал его – некуда торопиться, некуда идти до следующего утра. Только ждать. Ждать своей работы.

В паб вошел молодой человек с выгоревшими на солнце рыжими волосами и по-приятельски кивнул парню рядом с Ганом. Оба были чистыми и гладко выбритыми, оба загорели от работы на открытом воздухе, но при этом выглядели опрятно, в отличие от стригалей или чернорабочих.

– Ты поговорил с ней? – спросил темноволосый.

– Она сказала, что дает мне месяц, а потом все расскажет. – Рыжий почесал за ухом. – Один вонючий месяц.

К ним подошел бармен:

– Чего тебе, Том?

– Мне бы работу… – с горечью ответил тот и покачал головой. – Виски.

Бармен налил ему стопку:

– Мне казалось, ты неплохо заработал за последнее два сезона.

Том отхлебнул и уставился в свой стакан.

– Хорошо, но недостаточно.

Тут заговорил второй, спокойный темноволосый парень.

– Том считает, что нам нужно отправиться на прииски, – ухмыльнулся он. – Думает, что мы найдем здоровенный самородок, который просмотрела тысяча человек, копавшихся там до нас.

Том оперся на стойку локтями:

– Все лучше, чем тупо сидеть и ждать, пока вся трава высохнет.

– Слушайся Джеймса, – посоветовал ему бармен. – Прииски не место для таких парней, как ты. Они выжимают человека, меняют его, делают грязным и твердым, как камни, которые он там ворочает.

Том рассмеялся:

– Да ты прямо поэт, черт возьми!

– Прииски – это не шутки! – отрезал бармен. – И вам там не место, ребята. Том, я хорошо знал твоего отца. Знаешь, что он говорил каждому фермеру, который собирался отправиться туда? Он говорил: «Человеку, который всю жизнь работал на земле, невозможно трудиться под землей, чтобы не свихнуться». Послушай меня, держись лучше за землю, приятель. Она создаст тебе проблемы, но хотя бы не угробит.

Ган прислушивался к их разговору. Не подслушивал, а просто слушал, как слушал звон стаканов или шарканье ботинок друг о друга. Бармен был прав. Прииски съедят этих двух чистых мальчиков, а остатки просто выплюнут.

Он покосился на них, потом присмотрелся повнимательнее. В Джеймсе, который пил воду, чувствовались уравновешенность и надежность. «Симпатичный парень, но при этом не выглядит педиком». Брови его были нахмурены, но, похоже, это обычное выражение лица – задумчивое. Второй был типичным деревенским парнем с простыми манерами, немного угрюмым, но смышленым.

Ган сделал последний глоток теплого эля. Он разобьет лагерь, перекусит и сразу после заката ляжет спать. Он отодвинул стакан и встал.

– С тебя один шиллинг.

Ган сунул руку в карман и пошарил в нем, после чего полез в другой и нащупал там дыру.

Бармен, пристально следивший за ним, нервно облизал верхнюю губу.

– Какие-то проблемы?

– Они где-то тут, сейчас. – Карманы были пусты, но Ган продолжал рыться в них в надежде обнаружить монеты, которые только утром были там. – Должно быть, я их где-то выронил.

Бармен в сердцах хлопнул ладонью по стойке. Разговоры стихли, все повернулись в его сторону.

– Ведь знал же, что ты бродяга, знал, как только ты вошел! Здесь тебе не благотворительная организация! Уселся, как нищий на паперти! Тут не подают! Плати шиллинг, а не то я сейчас сниму твою деревяшку и выколочу из тебя деньги!

– Я не нищий и не бродяга! – воскликнул Ган, хотя в настоящий момент ничем от него не отличался. – Мне просто нужно пройти там, где я шел сюда.

– Ты просто смоешься, не заплатив!

– Да спроси мистера Флетчера! – выкрикнул Ган. – Он дает мне заказы на доставку.

– Говорю же, этот сукин сын все врет! – заявил бармен. – Эту работу выполняет Оши. Вот уже как два года. – Он закатил рукава и, выхватив из-под стойки палку, ткнул ею в грудь Гану. – Послушай, калека…

Молодой парень, сидевший рядом, оттолкнул палку.

– Убери! – сказал он и бросил на стойку несколько монет. – Все, уплачено.

Бармен, постукивая палкой по стойке, перевел взгляд с одного на другого:

– Не стоит заступаться за всяких бродяг, Джеймс. Их нужно учить.

– Он не бродяга, – ответил тот. – А теперь оставь его в покое.

Том сунул деньги за виски под палку.

– К тому же, – язвительно заметил он, – это ты должен заплатить за то, что он выпил эту теплую лошадиную мочу. Купи себе холодильник, дешевый мерзавец!

Кое-кто засмеялся. Вся злость бармена прошла.

– А ты стал смелым, Том. – Он засунул палку под стойку. – Совсем как твой отец.

Ган вывернул карман наизнанку и показал его Джеймсу:

– Наверное, я потерял деньги.

Он почесал свою неряшливую бороду, и уши его покраснели от стыда.

Джеймс похлопал его по плечу:

– Не переживайте.

Ган не мог унять жгучую досаду и, когда молодые люди вышли из паба, последовал за ними.

– Погодите! Оставьте свой почтовый адрес, и я пришлю вам деньги. Мне завтра заплатят. Можете спросить у мистера Флетчера в кооперативе. Я не какой-нибудь бездомный бродяга.

Эти слова продолжали звучать в его голове снова и снова: «Я не бродяга… Я не бродяга…»

Джеймс улыбнулся и махнул рукой:

– Это всего лишь выпивка. Я угощаю.

Этот человек совершил хороший поступок – спас несколько зубов, которые ему точно выбили бы. И Ган поспешил за ними:

– Я слышал, вы ищете работу…

– Да, – шагнул к нему Том. – А у вас есть что-то на примете?

– В Кулгарди приезжает человек, который будет управляющим на тамошнем руднике. Американец. Толкуют, что он купил парочку скотоводческих ферм в буше и ему нужны работники: гуртовщики, стригали, приказчики, разнорабочие, люди для ухода за скотиной. – Гану так хотелось подняться в их глазах: он не бродяга какой-нибудь! – Я знаю, потому что возил туда лесоматериалы. Все строят заново. Попадете туда первыми – может, получите работу.

На лице темноволосого парня, Джеймса, появилось задумчивое выражение, напряженное и настороженное.

– Где, говорите, находится эта ферма?

– Возле Ленстера. Это часть прежней фермы Миранда-Крик.

– Спасибо за подсказку. – Джеймс протянул ему руку. – Вы оказали нам большую услугу, сэр.

Гана буквально распирало от гордости: «Он назвал меня сэром!»

Он пожал протянутую руку, и его стыд испарился: «Я не бродяга».

Глава 41

– Бронсон сказал, что переедет туда, где жил прежний управляющий, – сказал Том. – Чтобы присматривать за тобой и девочками.

Миссис Шелби не скрывала раздражения:

– Я уже сказала, что могу управляться с ружьем не хуже мужчины.

– Я знаю. Все это знают, – попытался убедить ее Том. – Но если люди узнают, что здесь не осталось мужчин, тебе придется этим ружьем воспользоваться. Бронсон не станет путаться у тебя под ногами, ты это знаешь. Он будет просто сидеть с ружьем у себя на крыльце. Больше для показухи. К тому же бедняга будет чувствовать себя при деле.

Когда он закончил, повисло неловкое молчание. Наконец нервы у Тома не выдержали:

– Конечно, все это, если только мы получим там работу. Рискованный шаг, но мы потом локти себе кусать будем, если хотя бы не попробуем.

Миссис Шелби постарела, уголки ее глаз опустились вниз. Жесткие рыжие волосы, собранные в узел и заколотые, стали седыми у корней. Она посмотрела на Тома, потом на Джеймса и снова на Тома:

– С чего это вам так срочно понадобились деньги?

Том беспокойно заерзал на стуле и покраснел.

– Налоги, мама. Девочки подрастают. – Он замялся. – Надвигается засуха.

– Ты попал в какую-то переделку. – Это был даже не вопрос. В глазах миссис Шелби появилась мольба. – Что ты натворил, Томми, говори!

Кровь отхлынула от его лица, он побледнел.

– Не произошло ничего такого, чего нельзя было бы исправить, – вмешался Джеймс. – И мы как раз собираемся это сделать. Но для этого нам нужна работа. И хорошая работа.

Закивав, она подняла голову и громко вздохнула.

– Хорошо. Я поговорю с арендаторами насчет издольщины[9]. – Избегая смотреть сыну в глаза, миссис Шелби кивнула в сторону конторы. – Томми, принеси бухгалтерские книги.

Том смущенно вышел.

– Бестолковый мальчишка! – Плечи ее устало обвисли, отчего она выглядела еще старше. – Что, серьезные проблемы?

– Да.

– Присмотри за ним, Джеймс. – Миссис Шелби закрыла глаза. – И исправь все.

– Хорошо, – кивнул Джеймс. – Обещаю.

– Кулгарди! – объявил кондуктор, перекрикивая шум.

– Вот мы и приехали. – Джеймс схватил свой вещевой мешок.

Сквозь пар и дым, мимо раскаленных от долгой езды колес они вышли в город, где добывали металл: вокруг громкий шум, рев бешено работающих поршней, отдаленный металлический лязг. Из сердца станции в разные стороны расходились напоминавшие вены железнодорожные колеи, забитые вагонами с рудой. В воздухе витал запах копоти, нефти и угля. От постоянного грохота составов барабанные перепонки, казалось, втягиваются внутрь, словно голова испуганной черепахи – в панцирь. Рудокопы, грязные и грубые, заполняли платформу и шныряли между вагонами. Слышалась колоритная смесь языков – итальянский, польский, украинский, – расцвеченная гортанным австралийским акцентом.

Двое темноглазых мужчин сидели на повозке, запряженной ослом, и щеки их оттопыривались от жевательного табака.

Том решительно закинул вещевой мешок на плечо, словно готовясь огреть им кого-нибудь.

– Чувствую себя как рыба, вытащенная из воды, которую собираются потрошить.

Джеймс подошел к повозке.

– Добрый день, – вежливо поздоровался он.

Мужчина, сидящий справа, сплюнул, и на земле возле ботинка Джеймса расплылось рыжее пятно.

– Ищешь себе экипаж, малыш?

Джеймс проигнорировал его слова и спросил:

– Вы работаете на руднике?

– И я, и все остальные здесь.

– Я слышал, сюда приезжает новый управляющий. Что-нибудь знаете о нем?

Презрение на лицах мужчин пропало: теперь они выглядели как люди, которые неожиданно почувствовали себя более осведомленными, чем другие. Это им льстило, и они были готовы поделиться своей осведомленностью.

– Хэррингтон. Янки. Богатый сукин сын!

– Он купил здесь ферму?

Мужчины рассмеялись. Тот, что слева, сплюнул. Табачная жвачка попала на ногу ослу, тот занервничал и, взбрыкнув, сбросил ее.

– Что в этом смешного? – спросил Том.

– Ну да. Он купил ферму. Только она больше похожа на страну. Поговаривают, что больше трех миллионов акров.

Первый мужчина, не желая оставаться в стороне, добавил:

– У этого парня сто тысяч голов скота, за которым нужно ухаживать. Есть и лошади. Их привезли откуда-то с Ближнего Востока.

– Из Саудовской Аравии, – уточнил другой.

– Они набирают работников?

Мужчина только пожал плечами – видимо, его желание помочь иссякло.

– Не подскажете, где можно найти попутный транспорт? – спросил Том.

– Спросите в пабе Мак-Келара. Обычно там что-нибудь есть.

– Спасибо.

Джеймс коснулся края шляпы, и мужчины вернулись к своему занятию – жевать, поплевывать и смотреть, как металл бьется о металл.

– Как считаешь, он пошутил насчет трех миллионов акров? – спросил Том.

– Думаю, скоро мы это выясним.

Пьяненький кучер сидел, раскачиваясь, в своей старой повозке и распевал странную смесь из трех песен. Наконец он остановил лошадь на пустынной дороге, с одной стороны которой была невысокая, до пояса, проволочная ограда, тянувшаяся, сколько хватало глаз.

– Вот здесь начало его собственности, – сказал он. – Через дырку в заборе можно срезать путь к усадьбе. Это далековато, как я понимаю.

Том и Джеймс ступили на красную землю. Кусты колючего спинифекса на равнине напоминали покрытые волосами родинки на обожженной солнцем коже. Они пробрались через ограду и пошли дальше, выдерживая направление по солнцу. Через час они были около поржавевшей ветряной мельницы. Том остановился и посмотрел на ее неподвижные крылья:

– Как думаешь, этот пьяница понимал, куда нас посылает?

Джеймс рассмеялся и вытер со лба пыль и пот:

– Нет.

– Господи, тогда мы пропали!

Они остановились и огляделись по сторонам – местность во всех направлениях выглядела совершенно одинаковой.

– Мы заблудились, черт побери, – усмехнулся Том.

– Мы с тобой покойники, приятель.

– Сморщимся и высохнем, как изюм.

От приступа хриплого от жажды хохота по щекам Тома покатились слезы.

Джеймс вынул флягу, хлебнул воды и отдал ее Тому.

– Что, с чистой одеждой покончено?

Том оглядел свою рубашку с отпечатками выпачканных в красной пыли рук.

– Я вывозился как не знаю кто. – Он оглядел Джеймса. – Каким образом тебе удается оставаться чистым?

Джеймс прищелкнул языком:

– Ну, я же джентльмен.

Том толкнул друга в плечо, оставив след ладони возле воротника. Джеймс не обратил на это внимания, он вглядывался вдаль.

– Похоже на автомобиль. – Он указал на небольшое облачко пыли, двигавшееся параллельно им. – Должно быть, нам туда.

Они пошли дальше, не сводя глаз с пыльного следа, чтобы не потерять его из виду. На горизонте, словно ростки из-под земли, медленно появлялись очертания построек. Вначале старый побеленный коровник. Затем помятая ветряная мельница, тень от которой указывала на восток. Еще один коровник, сарай для стрижки овец стойл на двадцать, конюшня с рингом, три водонапорные башни. И вот вдали показался большой дом свежей кладки из желтого кирпича с блестящей крышей. Он был окружен верандой, закрытой сеткой и окаймленной металлическим выступом, выпиравшим, словно вытянутые губы.

Том и Джеймс отряхнули пыль с рубашек и брюк, вытерли лица чистыми носовыми платками. На крыше конюшни, в которой могло разместиться три десятка лошадей, сидел рабочий.

– Мы ищем мистера Хэррингтона! – крикнул Джеймс.

Мужчина показал им направление молотком и, не вынимая гвоздей, которые держал во рту, ответил:

– Он только что приехал.

Бросив вещевые мешки за сараем, они прошли по подъездной дорожке мимо новенького «форда», хромированная отделка которого была покрыта слоем пыли. В этот момент парадная дверь дома распахнулась. Оттуда вышел мужчина и крикнул кому-то у себя за спиной:

– Просто скажите, чтобы они ехали сюда! – Сразу был слышен его резкий американский акцент.

На нем были бежевые бриджи для верховой езды и накрахмаленная белая рубашка с открытым воротом и закатанными рукавами. На крыльце он остановился, закурил, затянулся и только потом заметил двоих парней. На лице его расцвела улыбка, и он довольно хлопнул в ладоши.

– Как вовремя! Я ждал вас еще два дня назад.

Том бросил взгляд на Джеймса и вопросительно приподнял брови.

– Расписание поездов изменилось, – осторожно ответил он.

– Меня это не удивляет. – На американце были высокие черные сапоги, уже до щиколотки в грязи, хотя начищенные голенища по-прежнему сияли. – Конечно, куча времени нужна для того, чтобы дойти до телеграфа, и трудно сообразить, чего можно ожидать от следующего дня. – Он оглядел их с головы до ног и рассмеялся. – Вы жутко грязные. Что, пешком шли?

– От Кулгарди мы ехали, – пояснил Том. – Но нас, похоже, рановато высадили.

– Нужно было ехать поездом до Гвалии. Сэкономили бы несколько часов. Вы что, не получали инструкций? – недовольно поинтересовался он.

Том пожал плечами.

– Ну да ладно. – Он ухмыльнулся. – Здесь теряется половина моих распоряжений, как будто эта чертова пустыня втягивает их в себя. Мы вас быстренько устроим. – И, оставив сигарету в уголке рта, он протянул руку. – Александр Хэррингтон. Зовите меня просто Алекс.

Джеймс тоже протянул руку, их рукопожатие было крепким.

– Джеймс О’Рейли. А это Томас Шелби, – кивнул он в сторону друга.

– Честно говоря, я удивлен. – Алекс внимательно оглядел их и глубоко затянулся. – Когда Митчелл рассказывал о вас, я представлял себе пару грубых, обожженных солнцем мужиков. Вы кажетесь мне слишком молодыми для приказчиков на ферме.

Том принялся нервно переминаться с ноги на ногу и открыл было рот, чтобы выложить правду, но Джеймс его опередил.

– Собственно, и вы нас немало удивили, – небрежно заметил он. – Вы тоже кажетесь слишком молодым для хозяина такого поместья. При всем уважении…

– Я не обиделся. – Алекс усмехнулся. – По правде сказать, я испытываю облегчение. Вы привнесете хоть какую-то жизнь в это безрадостное место. – Он бросил тлеющий окурок и присыпал его пылью. – Эта должность предполагает оклад в шесть тысяч в год плюс пятьсот долларов аванса. Делите сами как хотите.

Том замер. Джеймс бросил на него предостерегающий взгляд, и тот тут же закрыл рот.

– Я знаю, что это несколько меньше, чем вы зарабатывали прежде, – продолжал Алекс, – но при условии достижения намеченных цифр будут бонусы, и если вы станете усердно работать, то будете получать намного больше, чем было у вас в Новом Южном Уэльсе. Я убежденный сторонник побудительных стимулов. – Алекс потер руки. – А теперь позвольте вам все показать и познакомить с персоналом. – Подумав, он добавил: – Может, вам нужно сначала привести себя в порядок? Хотите поесть?

– Мы перекусили в дороге, – непринужденно ответил Джеймс и заслонил собой Тома, на лице которого так и осталось ошарашенное выражение. – Нам бы тоже хотелось сразу начать.

– Хорошо. – Алекс снова хлопнул в ладоши. – Тогда по коням.

Оседлав лошадей, они проехали мимо двухэтажного дома, ослепительно сиявшего крытой стальными листами крышей. Через каждые несколько футов на веранду выходили высокие французские окна. Под ярким солнцем уныло стояли недавно посаженные фруктовые деревья с поникшими, как у плакучих ив, ветвями. По стене дома пытался виться куст плетистых роз, но помимо этого растительность была очень скудной.

– Прежние постройки я сравнял с землей, – пояснил хозяин. – Тут все новое: хозяйственные здания, водонапорные башни – все. Когда мы здесь обустроимся, то займемся ландшафтом. Много еще нужно сделать.

Алекс пришпорил свою лошадь. Он был хорошим наездником, сильным и с правильной посадкой. Завернув за угол, они оказались на арене для верховой езды. Там, прислонившись к забору, стояла группа аборигенов, явно чувствовавших себя неловко в этих странных западных одеждах. Некоторые сидели прямо на земле.

Алекс остановил коня:

– У меня тут двенадцать человек для ухода за скотом, достались мне по наследству от прежней фермы. Они живут в пяти милях отсюда вон в том направлении. Это горстка лачуг, что-то вроде городских трущоб. Я был там всего раз. Хотел все снести, но соседи сказали мне, что они все равно будут шататься поблизости, потому что могут спать под открытым небом точно так же, как под крышей. – Откинувшись назад, Алекс закинул ногу на седло и оперся на нее локтем. – Я ни слова не могу разобрать из того, что они говорят, и даже не уверен, что это английский язык. Но слышал, что они хорошие скотоводы, если правильно их организовать. И очень дешевые. Похоже, они готовы работать за сахар, чай, мясо и табак. – Он посмотрел на Тома, потом перевел взгляд на Джеймса. – Руководить ими будете вы. Если они не справляются с работой, вы их просто прогоняете.

Мимо прошла пара белых людей: один мускулистый, с жилистой шее, а второй повыше, с крепкими руками.

– А это кто? – спросил Том.

Алекс равнодушно пожал плечами:

– Бичер и Рассел. Подсобные рабочие, я их нанял на другой ферме. Тихие и, похоже, довольно безобидные. Выполняют приказания, особо не задумываются. Мне нужен был кто-то, чтобы присматривать за лошадьми. – Он почесал шею. – Оставьте их или увольте, как хотите.

На арене, поигрывая рельефными мышцами, ходили по кругу пять лошадей.

– Какие красавцы! – сказал Том. – Собираетесь заняться разведением?

– Да, есть такие планы. Мы должны вырастить несколько хороших скакунов.

– У нас есть и дикие лошади тоже, – заметил Том.

– Этот жеребец – просто зверь. Никого к себе не подпускает. Вы должны что-то сделать, чтобы объездить его. – Щелкнув языком, Алекс тронул свою лошадь с места. – А всего мой участок занимает три миллиона акров, – сообщил он.

Даже не глядя на Тома, Джеймс знал, что у того сейчас побелели костяшки пальцев, судорожно сжимавших уздечку, и выступил пот.

– А сколько у вас скота? – спросил он.

– В настоящий момент десять тысяч овец. Бычки прибудут через несколько месяцев. Вы должны будете встретить стадо на полпути. Их гонят с севера – сто пятьдесят тысяч голов.

Проехав еще несколько миль, они очутились у гранитной гряды. За ней раскинулось пресное озеро, в котором отражались окружавшие его зубчатые скалы. Там они спешились и напоили лошадей. Алекс прислонился к дереву и закурил. Он предложил сигареты и Джеймсу с Томом, а когда они отказались, сунул их обратно в карман.

У воды рос колючий мох с напоминавшими помпоны желтыми цветами. На лососевокором эвкалипте расселись длиннохвостые попугаи, и их крики усиливались, отражаясь от скал. Том уселся на большом валуне и наконец расслабился.

– У вас прекрасный участок, мистер Хэррингтон.

– Алекс, – поправил тот. – Да, это правда. – И он с удовольствием окинул взглядом свои владения.

Джеймс ловко бросил плоский камешек, и тот заскакал по поверхности воды.

– Вы еще и управляющий рудника в Кулгарди?

– Да, все правильно.

– Далеко ездить.

– У меня в Кулгарди тоже есть дом. Часть времени здесь, часть там, – ответил Алекс. – К тому же это место предназначено скорее для моей жены. Не хочу, чтобы она находилась вблизи этих шахт. – Алекс стряхнул пепел с сигареты. – Кстати, через несколько дней я еду в Перт ее встречать. – Он внимательно посмотрел на них. – В свое отсутствие я доверяю вам управлять поместьем и присматривать за всем. По этой причине я отвел приказчикам жилье недалеко от дома, всего в полумиле в сторону ручья. Там есть водопровод и электричество.

Он щелчком отправил горящий окурок в озеро, вынул из кармана черную флягу и сделал большой глоток. Потом протянул ее Тому, и тот, запрокинув голову, с благодарностью выпил. Алекс протянул флягу Джеймсу:

– Теперь ваша очередь.

– Я не пью.

– Правда? – Алекс удивленно приподнял брови. – Ну, дело ваше. – Он вытер губы и спрятал флягу в карман. – Вы женаты, ребята? – спросил он.

– Нет, – ответил Том. – Чтобы ничего не отвлекало.

Алекс громко рассмеялся:

– Разумно. Очень даже разумно.

– А ваша жена американка? – спросил Том.

– Да.

– Буш может оказаться тяжелым местом для женщины. – Том взглянул на солнце, пробивавшееся сквозь тонкие ветки. – Особенно если она к такому не привыкла.

– А она и не привыкла, можете мне поверить. – Алекс погладил свою лошадь. – Моя жена испорчена, как ребенок. Это место хоть немного ее закалит. – Алекс подмигнул им. – Хорошая женщина, как и хорошая лошадь, нуждается в том, чтобы ее объездили. – Он вскочил в седло и натянул удила. – Австралия в этом смысле сработает лучше любого хлыста.

Глава 42

Она чувствовала себя самой Австралией…

Леонора, прижавшись лбом к горячему стеклу вагона, разглядывала мелькавшие за окном ландшафты. Вдоль рельсов протянулись бесконечные мили красной равнины, раскинувшейся, казалось, до края света. Рыжая, ржавого оттенка земля и белое палящее солнце – это была страна ее детства.

Она была сама Австралия. Здесь каждая клеточка была ее клеточкой, а воздух – ее воздухом.

Леонора возвращалась к этой мелькавшей за окном земле – казавшейся мертвой, но одновременно такой живой дамой со звучным именем. На ней стояло клеймо Файерфилдов, а теперь еще и Хэррингтонов. Имена эти, синоним богатства, следовали за ней повсюду, они говорили о ней и за нее, подчеркивали, что она не дочь Австралии, а заложница своей родословной. Но она-то знала, как все обстояло на самом деле.

Месяц назад, когда она стояла на палубе парохода, Америка провожала ее, посылая воздушные поцелуи и желая всего хорошего на новом месте, в новой стране, – совсем как тетя, которая нежно подталкивает дитя к его родной матери. После нескольких недель, проведенных на корабле, где морской ветер, казалось, звал девушку за собой, из пучин океана наконец возникла Австралия, встала над горизонтом, чтобы приветствовать ее отвесными прибрежными утесами и остроконечными скалами, которые, терпеливо дожидаясь ее возвращения, похоже, совершенно не изменились. Втайне она уже расправила складки, приготовилась ко встрече с Австралией, но все же еще не задышала по-настоящему. Пока что.

Саутерн-Кросс, Калгурли, Мензис, Кукини… Города пролетали мимо. Поезд останавливался в каждом из них, его огненная топка делала передышку и вновь принималась глотать уголь. И наконец они приехали. Алекс взял ее под локоть, провел через суровый, пропахший дымом город с суровыми, такими же пропахшими дымом людьми и усадил в машину. Их автомобиль покатил по пустынной дороге Австралии под палящим солнцем.

Равнину рассекала надвое проволочная ограда, тянувшаяся, насколько хватало глаз. Через каждую милю они оказывались у ворот. Алекс останавливал машину, открывал их и ехал дальше, до очередного въезда, отделявшего один пустой участок от следующего.

Наконец показалось поместье. Ванйарри-Даунс. Из пыли вырос дом с разомлевшими от жаркого солнца стенами из желтого кирпича.

Алекс открыл дверь, обнял ее за талию и окинул взглядом их новое жилище:

– Что ты об этом думаешь?

Слов у Леоноры не было. Эта земля была ее родиной, она была дома! Здесь она сможет начать все с чистого листа, она вдохнет жизнь в этот дом, создаст настоящую семью, у нее появятся новые воспоминания, которые затмят собой кошмары прошлого. Для нее открывалась новая жизнь, и она была благодарна за это. Она потянулась к Алексу, обняла его и почувствовала, как он улыбается ей в волосы. Она забудет минувшее, сотрет свою историю до настоящего момента. И постарается полюбить его. Он привез ее в Австралию, и за это она сможет простить прежние раны, которые он ей нанес. Она станет хорошей женой. Душа ее расцветала, открывалось настоящее дыхание. Оно наполняло ее грудь, готовое прорваться слезами, но для этого было еще не время.

Алекс водил ее по дому, показывал комнаты и открывал французские окна, чтобы горячий ветерок играл на них занавесками. Он болтал о земле, о руднике, но уши ее были глухи к словам и улавливали лишь звуки – тембр его голоса, шуршание гардин по оконным рамам, эхо их шагов, скрип половиц и щебет миллиона птиц снаружи.

Она была сама Австралия.

День клонился к закату. Алекс ушел в свой кабинет. Леонора вышла на веранду, любуясь тем, как солнце встречается с оранжевым диском луны. Тело двигалось, казалось, помимо ее воли, как будто она была в нем пассажиром, которому не нужно ни о чем думать. Земля узнавала ее ноги и припорашивала высокие каблуки красной пылью. Птицы вокруг смеялись, гомоном и пронзительными криками выспрашивая, где она была все это время.

Леонора направилась в сторону эвкалиптов-призраков, росших так тесно друг к другу, что их тонкие ветки переплелись, образовав сетку. Подобрав шелковое платье, она протиснулась внутрь, коснулась пальцами гладкой отслаивающейся коры и прислонилась щекой к их белой коже. Опершись о сук, она пристально вглядывалась в полумрак широко открытыми, как у сумчатой куницы, глазами. Из тени начали вырисовываться силуэты настороженных кенгуру, готовых в любой момент сорваться с места и унестись по равнине, высоко вскидывая лапы и подергивая ушами. Тело ее содрогнулось, и она заплакала, как плачет ребенок, прильнув к груди матери.

Леонора чувствовала, что здесь ее место. И сейчас она стояла под глубоким небом родной страны, выпачканная ее пылью, и местные мухи приветствовали ее своим жужжанием. Австралия разбила ей сердце, но не забывала о ней, как и она не забыла свою родину. В ее легкие словно ворвался воздух, и она наконец задышала по-настоящему.

Она была дома.

Глава 43

Том расхаживал по новым половицам домика приказчиков, щели между которыми до сих пор были забиты свежими опилками, и уже в сотый раз остановился перед окном.

– Думаешь, он уже знает?

– Трудно сказать. – Джеймс зажал ботинок между коленями и надраивал его голенище воском.

– Алекс вернулся несколько часов назад, – продолжал Том. – Если бы он знал, то уже давно пришел бы сюда, верно? – Впрочем, ответа он не ждал. – Как думаешь, что он сделает, если узнает, что мы не те, за кого себя выдаем?

– Вышвырнет нас отсюда, – спокойно ответил Джеймс, расправляя тряпку из мягкой ткани и нанося жир на смятый язычок ботинка.

– Господи… – Том почесал затылок. – Судя по всему, он будет в ярости. – Он обернулся к Джеймсу. – И что нам делать? Может, самим все рассказать?

– От нас уже ничего не зависит. – Джеймс продолжал натирать складки возле каблука и отверстий для шнурков. – Если он знает, то знает. Мы это скоро выясним.

– Боже мой, Джеймс! Но шесть тысяч долларов… Я до смерти не успокоюсь, если мы потеряем такую работу. – И он снова принялся расхаживать по комнате.

Джеймс схватил второй ботинок и запустил им Тому в спину.

– Ой!

– Ты скоро дырку в полу протрешь. Лучше бы почистил свои ботинки, – посоветовал Джеймс. – Так, по крайней мере, мы будем выглядеть достаточно прилично, когда он станет нас увольнять.

– Ты что, совсем не переживаешь по этому поводу?

Джеймс прекратил натирать обувь:

– Мы с тобой в состоянии управиться с этой фермой. Надеюсь, Алекс это понимает. – Он сунул в руку Тому баночку с ланолином. – Так или иначе, но ответ мы получим уже очень скоро. – Он бросил взгляд на вещевые мешки, стоявшие у стены возле дверей. – Хотя распаковывать вещи пока не стоит.

Том взял ботинок и принялся рассеянно постукивать им по столу.

– А ты жену его видел? – ухмыльнувшись, спросил он.

– Нет, – ответил Джеймс без всякого интереса.

– А я видел. Правда, со спины. – Том широко улыбнулся. – Держу пари, она просто картинка.

Джеймс хмыкнул:

– А что там с твоим обетом безбрачия?

– Так я же только посмотрел! – Том с невинным видом поднял руки вверх. – Можно с ума сойти, если постоянно пялиться на овечьи задницы. – Он встал, едва не опрокинув стул. – Все, не могу больше ждать. Давай уже пойдем и получим то, что нам причитается.

В поместье стояла тишина. Они шли, и солнце согревало им половину лица, тогда как вторая еще ощущала прохладу утреннего воздуха.

– А вот и он. – Том взглянул в сторону дома. – Добрый день, Алекс! – крикнул он, нервно переминаясь с ноги на ногу. – Как поездка?

Алекс неторопливо шел по широкой подъездной дорожке, непринужденно засунув руки в карманы. На нем был легкий бежевый костюм и белая рубашка с синим галстуком, завязанным большим узлом под стоячим воротником.

– Хорошо. – Он огляделся по сторонам и улыбнулся лучам солнца. – Какой прекрасный день, не так ли?

Том немного расслабился и вытер пот со лба.

– Как у нас дела?

– Мы составили карту участка и оценили лучшие места для выпаса, – доложил Джеймс. – Записали цифры, составили список того, что понадобится для скота, а также график стрижки, и прикинули, сколько для этого потребуется людей.

Алекс удовлетворенно кивнул.

– Хорошо. Я впечатлен. – Он ослабил галстук. – Неплохо для деревенских парней.

Том опустил голову, а Джеймс, даже не моргнув, продолжил смотреть вдаль, как будто не услышал.

– Чтобы все выяснить, потребовалась всего лишь пара звонков, – подмигнул им Алекс. – Впрочем, попытка была славная.

Джеймс посмотрел ему в глаза:

– Мы не лгали вам. Ни разу.

– Это верно. – Алекс нахмурился и на секунду задумался. – Хотя и правду сказать даже не попытались.

Джеймс вспомнил, что он обещал миссис Шелби.

– Мы можем управлять этим поместьем.

– Не спорю, – ответил Алекс. – Но есть гораздо более квалифицированные люди, которые претендуют на эту работу. – Он с вызовом прищурился. – Приведите аргументы, почему я должен оставить именно вас.

Джеймс огляделся по сторонам, посмотрел на дом, на хозяйственные постройки и остановился взглядом на конном ринге.

– Вы сказали, что вам нужен кто-то, кто мог бы тренировать лошадей.

Алекс с изумлением уставился на него:

– Это правда.

– Я могу это делать.

– Точно? Ты знаешь лошадей?

– Да.

Алекс почесал подбородок.

– Может, ты, Джеймс, любишь заключать пари?

– Нет.

– Хм… Не пьешь, не куришь, сторонишься азартных игр. – На лице его появилось выражение насмешливого удивления. – Да ты человек без пороков! – Алекс хлопнул в ладоши и ликующе потер их. – Ну ладно, поскольку об заклад ты не бьешься, как насчет вызова?

Джеймс прищурился:

– Что вы имеете в виду?

– Если ты сядешь на этого жеребца, – Алекс указал на черного коня на ринге, – и продержишься на нем одну минуту, вы получите эту работу.

Том тут же сдался:

– Мы сейчас заберем свои вещи и уйдем.

Но Джеймс уже пролез под верхней перекладиной ограды и вышел на арену.

Алекс оперся о грубо оструганный брус забора и вынул портсигар. Открыв его, он взял сигарету, прикурил и сделал глубокую затяжку.

– Надеюсь, ты знаешь, как фиксируются сломанные ребра.

Черный жеребец стоял особняком и при приближении Джеймса начал нервно перебирать передними ногами. Потом грозно раздул ноздри и захрапел, но Джеймс, не обращая на него внимания, прошел к более спокойной кобыле и погладил ее сначала по спине, а потом по морде.

Алекс прикрыл ладонью ухмылку и громко откашлялся.

– Хм… Эй, мистер О’Рейли! – Брови его надменно выгнулись. – Жеребец – это тот, черный, который стоит у вас за спиной.

Джеймс проигнорировал замечание и потянул бурую кобылу за собой. Так он отступал, пока жеребец не оказался прямо позади него и горячее злое дыхание не коснулось его волос. Тогда Джеймс залез рукой в мешок с зерном, который вешают лошадям на шею, и начал кормить кобылу с ладони. Конь недовольно толкнул Джеймса мордой в спину, но тот продолжал говорить кобыле ласковые слова и почесывать ее шею.

Жеребец, как капризный ребенок, шагнул вперед и толкнул Джеймса в локоть так, что корм просыпался на землю. Тогда Джеймс набрал еще пригоршню и протянул ему. Жеребец обнюхал его ладонь, фыркнул, переступил на месте и тронул овес губами.

Неторопливым и легким, как весенний ветерок, движением Джеймс опустил руку на его гриву цвета оникса. Конь отпрянул. Джеймс отвернулся в сторону. Жеребец подошел снова. Снова отшатнулся. Они сыграли в эту игру несколько раз, в результате чего рука Джеймса постепенно и почти незаметно продвинулась по мускулистой шее и опустилась на могучую спину животного.

Джеймс не проявлял ни тени нетерпения или угрозы. Жеребец успокоился, но продолжал косить на него глазами, в уголках которых были видны белки. Наконец, положив одну руку ему на шею, а вторую – на подрагивающую спину, Джеймс закрыл глаза, задержал дыхание и одним махом вскочил на коня. Тот встал на дыбы, и Джеймс сжал его бока коленями, изо всех сил вцепившись в шею. Конь рванулся и перемахнул через высокий забор.

Из-под копыт летело густое облако пыли. Джеймс зарылся лицом в развевающуюся гриву, пальцы его побелели от напряжения, уши оглохли от яростного топота. Собрав все силы, он мертвой хваткой сжимал бедрами бока жеребца. Он держался! Держался ради этой работы, ради Шелби, ради Тома. А бешеный галоп все продолжался. Они летели через заросли, и ветки рвали ему рубашку, хлестали по рукам. Конь резко менял направление, скакал через ручьи, забрызгивая его грязью, и бедра, скользящие по мокрой шкуре, невыносимо пекло.

Наконец дыхание коня стало натужным, вздувшиеся мышцы начали устало подергиваться и он сбавил скорость. Джеймс осторожно приподнял голову от гривы и с хрустом повернул шею. Он ослабил давление в коленях, и бедра задрожали от перенапряжения, потом начало болезненно пульсировать восстанавливающееся кровообращение.

Теперь конь бежал рысью, и Джеймс нежно похлопал его по мощной шее. Их окружала глубокая лощина. Палило солнце, и в его лучах рыжие камни казались оранжево-кровавыми. Над головой раскинулись кроны величественных эвкалиптов, ветви их раскачивались на самом верху.

Джеймс направил жеребца к ручью и дал ему напиться. Во рту у него тоже было полно пыли, горло пересохло, но он не посмел спешиться: у него просто не было сил на то, чтобы взобраться на коня еще раз. Когда тот напился, они выехали из лощины и той же дорогой вернулись на так неожиданно покинутую ими ферму.

Поместье, появившееся на горизонте, сперва казалось бледной точкой, но с каждым неторопливым шагом становилось все больше. На арене собралась небольшая толпа зрителей. Рабочие, бросив молотки, следили за приближением взмыленного коня и насквозь пропыленного всадника на нем. Том снял шляпу и лихорадочно размахивал ею, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не закричать.

Спешившись, Джеймс наклонился и, опершись на колени, закашлялся от пыли в горле.

– Так что, – покосился он на Алекса, – мы получили эту работу?

Алекс удовлетворенно хлопнул его по спине:

– Да, эта работа ваша.

Глава 44

– Следующий! – выкрикнул человек, сгорбившийся над бумагами и печатями за видавшим виды письменным столом. Не поднимая глаз, он устало потер лоб и требовательным тоном бросил: – Имя?

– Ган.

Человек вытянул шею и оглядел его деревянную ногу:

– На сортировочной линии все занято.

– Я пришел сюда не на сортировку.

Человек покачал головой:

– Калек не берем. – Он отодвинул бумаги в сторону и крикнул: – Следующий!

– Погодите минуту! – в отчаянии заговорил Ган. – Я проработал под землей дольше, чем вы ходите по ней. Нога нисколько не помешает – я же не ею, черт бы ее побрал, собираюсь рубить породу! У меня две сильные руки, как у любого другого мужика. – В качестве доказательства он вытянул их, но тут же спрятал за спину, поскольку они начали дрожать. – Нога не имеет значения! Я всегда много и усердно трудился. Это видно по моим шрамам. Черт, да я мог бы спуститься туда даже на двух деревяшках, я же не этими чертовыми ногами буду работать!

Ган тяжело дышал, губы его скривились. Он был голоден. Чертовски голоден. Он бродил от одного мертвого города к другому, выпрашивая работу, и из-за того, что ее не было, чувствовал себя уставшим и больным.

Мужчина задумчиво побарабанил пальцами по столу. Он был белым и чисто одетым. Он не мог знать, что за жизнь там, под землей. Он мог только руководить ею сверху, как всемогущий Господь.

– Как, говоришь, твое имя? – переспросил он.

– Ган.

– Как тебя зовут, я спросил! Твое настоящее имя.

– Клаудио Петрони.

– Итальянец?

Ган кивнул.

Мужчина испытующе осмотрел его:

– Участвовал когда-нибудь в забастовках?

– Нет.

– Вступал в профсоюз?

– Ни один профсоюз не станет сражаться за одноногого.

– Прикрой-ка дверь на секунду! – скомандовал чиновник.

Ган закрыл дверь, отгородившись от безучастных лиц людей, ожидающих в очереди.

– У нас появился новый хозяин – мистер Хэррингтон, – начал мужчина. – Он везет сюда итальянцев, чтобы заменить ими большинство рабочих. Первая партия прибыла примерно с месяц назад. Хорошие работники и недорогие. Следующая команда приедет через несколько недель. Греки, славяне, австралийцы теряют работу, а тем, кто остается, урезают зарплату. Их держат только потому, что нужно поддерживать определенный процент работников, говорящих по-английски, и пару раз в год сюда приезжает королевская комиссия, чтобы проконтролировать это. Послушай, – грубовато продолжил он, – я не собираюсь ничего приукрашивать. Никому бы и в голову не пришло нанять калеку, но у тебя есть уши – одно, по крайней мере, – усмехнулся он, – а нам это и нужно. Нужен кто-то, кто не привлекал бы к себе внимания, кто-то, кто мог бы предупредить нас о ропоте и недовольстве – о том, что что-то затевается.

– Вы предлагаете мне шпионить? – презрительно сплюнул Ган.

– Нет. Просто слушать. Слушать обе стороны. Следить, вдруг кто-то заговорит о профсоюзе. Прислушиваться к итальянцам. Они сейчас рвутся в бой, но это проходит. Нам нужно заранее знать о тех, кто создает проблемы. И отсылать их обратно, пока они ничего не натворили. Дурной язык заражает людей хуже любой лихорадки.

– Ну, не знаю… – неуверенно промямлил Ган. Все это звучало неправильно и не нравилось ему, вызывая боль в животе, как будто он съел несвежее, залежавшееся мясо.

– Я думал, тебе работа нужна.

– Конечно, нужна.

Он так устал от блужданий и был чертовски голоден. Ему до смерти надоело рыться в отбросах, пялиться на поплавок в надежде вытянуть рыбу или жариться на солнце, пытаясь поймать в силок кролика.

– Послушай… – Чиновник откинулся на спинку стула, и по всему было видно, что терпение его на исходе. – Я ведь ни о чем особенном тебя не прошу, просто слушать и сообщать мне о самых бойких. Вот и все. Так да или нет?

В душе у Гана что-то сжалось:

– Да.

– Полагаю, не нужно предупреждать, чтобы ты держал язык за зубами насчет нашего разговора? – Вынув лист бумаги, он черкнул на нем несколько строчек. – Мистер Хэррингтон не станет терпеть бездельников и подстрекателей. Ему нужна прибыль. Подведешь его, и твоей деревянной ногой растопят печку. – Он сунул ему в руки записку. – Причем тебя от нее отсоединять не будут.

Глава 45

Практически за одну ночь Ванйарри-Даунс превратился из тихого поместья в суетливую и шумную ферму. Живность, которую выгружали из ящиков и контейнеров, – куры, свиньи, козы, – отчаянно кудахтала, визжала и блеяла. С транспортной платформы, кося ослепшими от яркого света глазами, спустились три жеребца. Рабочие стучали молотками на крышах, устанавливали столбы для оград, копали колодцы на удаленных выгулах. В воздухе висел запах опилок и поднятой пыли, слышалось напряженное дыхание мужчин – пилящих, копающих, куда-то спешащих.

Леонора доставала фарфоровую посуду из кедрового ящика, освобождала ее от упаковочной стружки и ставила на выложенные кружевами полки, и каждая тарелка была для нее возможностью устроения домашнего уюта. Закончив, она закрыла стеклянные дверцы буфета и провела рукой по гладкому полированному дереву.

– Ты все это время чему-то улыбалась. – В дверях, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, стоял Алекс. – Я не знал, что процесс распаковки доставляет тебе такое удовольствие.

Она отступила назад и сняла передник.

– Просто мне здесь нравится.

– Мне никак тебя не понять, дорогая. – Он пригладил волосы. – Это место размером с жилье какого-нибудь из наших слуг, а ты сияешь так, будто это настоящий дворец.

– Зато оно наше. – Она взяла его за руку и потянула к стулу. – Позволь мне напоить тебя чаем. Ты проголодался?

Пока Леонора обследовала кладовую для продуктов, Алекс не отрывал от нее глаз. Он сидел, забросив ногу на ногу, и поглаживал колено, обтянутое брюками для верховой езды.

– Я уже нанял повара и экономку. Они начнут работать со следующей недели.

– Нет нужды кого-то нанимать, Алекс. – Леонора выставила горшочек с конфитюром и коробку с печеньем к чаю. – Я сама могу готовить. И убирать, кстати, тоже.

– Вздор! – Кончики его пальцев вычерчивали круги на полированной поверхности стола. – Дорогая, ты понятия не имеешь, сколько еды необходимо готовить на ферме.

Услышав его обычный снисходительный тон, она отвернулась.

– Наверное, ты прав.

– К тому же, поскольку это место расположено довольно далеко, гости будут задерживаться здесь на несколько дней, а может, и недель. Кроме этого, неподалеку рабочие станут стричь шерсть, так что появится множество ртов, которые нужно будет кормить.

Она налила ему чаю.

– А что за люди тут работают?

– Приказчики, хорошие ребята, – одобрительно заметил он. – Типичные ковбои, молодые и сообразительные. Решение здешних проблем они возьмут на себя, мне хватает хлопот с рудником. – Алекс откинулся на спинку стула, положил кусочек сахара в чай и осторожно перемешал. – Видела бы ты, Леонора, их глаза, когда они приехали сюда! – Алекс ухмыльнулся. – То, как эти люди смотрели на лошадей, на землю. Наша собственность здесь по размеру как половина Бельгии, ты знала это? Сомневаюсь, чтобы они когда-нибудь видели что-то подобное. – Глаза Алекса скользнули по фигуре жены. – И это они еще тебя не видели!

Алекс поднялся со стула – печенье осталось нетронутым, чай он едва пригубил. Он обхватил руками ее талию и прижал к себе. Это была знакомая уже прелюдия к занятию любовью, и Леонора закрыла глаза, стараясь сдержать инстинктивное желание вырваться. Он больше не был груб с ней, не принуждал ее силой, как это случилось в первый раз. С другой стороны, она не давала ему повода для этого, потому что не сопротивлялась его домогательствам, позволяла ему получить удовольствие и была рада, когда все заканчивалось.

Алекс поцеловал ее в шею, и она в поисках причины для отказа воспользовалась отговоркой, которая всегда срабатывала:

– Сейчас не самое подходящее время для этого. Я могу забеременеть.

Алекс тут же убрал руки: он не хотел заводить детей, пока не сколотит достаточное состояние.

Он со смиренным видом проглотил остаток чая и удовлетворенно хлопнул в ладоши.

– Ты находишься здесь уже достаточно долго. Выйди и познакомься с нашими людьми. – Он взял ее под локоть – У меня есть сюрприз для тебя.

Том с шумом уронил тяжелое седло рядом с открытой дверью конюшни.

– Похоже, босс устраивает своей леди экскурсию. Хочет, чтобы все собрались на ринге.

– Буду там через минуту.

Джеймс двумя ударами вколотил толстый гвоздь и повесил на него последнюю сбрую. Затем вытер руки о штаны и вышел, чтобы присоединиться к Тому.

Алекс одной рукой обнимал талию женщины, которая стояла, потупив взгляд.

– Прошу всех познакомиться с моей очаровательной женой, миссис Хэррингтон, – обратился он к мужчинам, ревниво убедившись, что каждый из них позавидовал ему. – Дорогая, а это люди, которые построили наш дом и которые сделают Ванйарри-Даунс лучшей фермой во всей Западной Австралии.

Наступило неловкое молчание. Собравшиеся мялись, не зная, то ли хлопать, то ли радостно приветствовать хозяйку, то ли помалкивать.

Джеймсу хотелось побыстрее вернуться к работе. Он переглянулся с другими работниками – суровыми мужчинами с загорелыми морщинистыми лицами и заросшими щетиной подбородками.

– О’Рейли! – крикнул Алекс. – Приведи-ка Полночь.

Джеймс сходил в конюшню, вывел оттуда черного жеребца, заметно присмиревшего после нескольких недель тренировок, и вручил поводья Алексу.

Тот подвел коня к жене, и она провела рукой по его шелковистой гриве.

– Он просто великолепен, Алекс! – с восхищением выдохнула она.

Мужчины одобрительно закивали. Действительно, хорошая лошадь.

– Оседлай его, – приказал Алекс Джеймсу. – Я хочу прокатиться на нем.

Джеймс надвинул шляпу на глаза:

– Он еще не готов.

– О чем ты говоришь? Ты ведь ездишь на нем уже несколько недель!

– Он привык ко мне, но никого другого к себе не подпускает.

Алекс обвел глазами группу собравшихся и ухмыльнулся.

– Я езжу верхом всю жизнь и, думаю, смогу с ним справиться. Оседлай его!

Том пожал плечами и одними губами произнес: «Он его угробит».

Джеймс затянул ремни седла и отступил на несколько шагов – он был готов вмешаться в любой момент, если понадобится.

Алекс с полной уверенностью вскочил в седло и улыбнулся.

– Я же говорил…

При звуке его голоса конь насторожился, в панике мотнул головой, ударил передними ногами, а затем встал на дыбы и принялся бить в воздухе копытами. Алекс отчаянно пытался совладать с жеребцом. На лбу его выступил пот, а безукоризненная прическа растрепалась. Яростно заржав, конь взбрыкнул, и Алекс, взлетев в воздух, упал в пыль посреди собравшихся. В толпе кто-то фыркнул, но большинство настороженно молчали.

Его жена рванулась вперед:

– Алекс, с тобой все в порядке?

Он поднял голову, и она отпрянула. Алекс медленно встал и провел руками по своей одежде – пыль прилипла к ней, как приклеенная. Он откашлялся. Справа послышался приглушенный смешок, слева кто-то переступил с ноги на ногу. Алекс зло усмехнулся, глаза его потемнели, а рука скользнула в карман и выхватила оттуда пистолет. Солнце сверкнуло на серебристом металле, когда Алекс поднял руку и направил дуло в голову жеребцу.

Джеймс рванулся, чтобы отвести коня, но женщина опередила его, схватила Полночь за уздечку и прижалась к нему.

– Нет, Алекс!

– Уйди с дороги! – процедил тот сквозь зубы.

– Нет! – Она обхватила руками шею лошади. – Алекс, опусти пистолет!

– Уйди, Леонора! – Алекс взвел курок. – Уйди, или, клянусь, я пристрелю тебя вместе с ним!

Леонора… Имя это эхом отдалось в ушах Джеймса, судорогой прошлось по его рукам и ногам, и на миг перед глазами потемнело. Из-за одного только слова – Леонора. Но затем он отбросил раздумья, рванулся к коню, погладил его и встал перед женщиной, заслонив ее хрупкую фигурку собой. Жеребец вновь поднялся на дыбы, и Джеймс потянул за поводья.

– Тпру! – прикрикнул он на лошадь и обернулся к Алексу. – Проверить не могу, что вам удалось на него вскочить! – Несмотря на лихорадочно стучавшее в груди сердце, Джеймс смог выдавить из себя веселую усмешку. – Сегодня утром он брыкнул Тома по яйцам только за то, что тот слишком близко к нему подошел.

Том мгновенно понял, к чему он клонит, принял игру и тут же схватился за низ живота с выражением невыносимых страданий:

– Бедная моя мамочка уже не дождется внуков!

Все дружно рассмеялись. Джеймс, воспользовавшись этим, отвел лошадь в сторону, убрав заодно и женщину с линии прицела.

Рука Алекса обмякла, и он часто заморгал сквозь заливавший глаза пот.

– Но жеребец все равно просто красавец, – продолжал Джеймс. – В этом можно не сомневаться. Глядишь, он еще выиграет для вас Мельбурнский кубок.

Алекс сглотнул и опустил руку, хотя курок все еще оставался взведенным.

Джеймс высвободил поводья и, подойдя к Алексу, подмигнул ему.

– В конечном счете, – внутри у него все переворачивалось от слов, которые он должен был произнести, – лошади во многом похожи на женщин: лучшее вознаграждение приносят самые норовистые.

Мужчины засмеялись и согласно закивали; Алекс расслабился и положил руку Джеймсу на плечо.

– Это правда, друг мой. – Алекс подошел к жене и шлепнул ее по заду. – Истинная правда!

Леонора порывисто распахнула дверь. Лицо ее было красным от только что пережитого унижения, а внутри клокотал гнев. Услышав, как Алекс вошел через парадный вход, она резко обернулась к нему:

– Как ты смеешь…

Алекс схватил ее руку и вывернул так, что плечо пронзила острая боль.

– Никогда больше не говори со мной подобным тоном перед другими мужчинами! Никогда, слышишь?

– Так ты же собирался пристрелить этого коня! – Он вывернул ее руку еще сильнее, и у Леоноры перехватило дыхание. – Прекрати, Алекс! Ты делаешь мне больно!

– Никогда больше не повышай на меня голос! – заорал он. – Никогда!

– Отпусти, пожалуйста, – умоляющим голосом попросила она. – Прости меня!

Алекс оттолкнул ее в сторону. Подойдя к зеркалу, он пригладил волосы, открыл дверцу бара и достал оттуда две коричневые бутылки. Входная дверь захлопнулась за ним, и Леонора осталась одна, потрясенная случившимся и потирая наметившиеся синяки.

– Что это было, черт побери? – спросил Том.

Джеймс, стиснув зубы и нахмурив брови, пристально смотрел на безмолвный хозяйский дом.

– Вот псих! – Том заправил рубашку в штаны. – Как думаешь, он мог бы застрелить коня? Причем чистокровного рысака? По мне, так выглядел он вполне на это способным. Боже мой! Я уж думал, что он таки пальнет. Даже несмотря на то, что там стояла его жена, – пробормотал он. – Напомни мне, чтобы я больше никогда не выводил этого парня из себя. – Губы Тома дрогнули в улыбке. Он прищелкнул языком. – А жена у него и вправду красотка, верно? Думаю, таких женщин можно купить только за очень большие деньги.

Джеймс, сверкнув глазами, обернулся к нему:

– А ну-ка забери свои слова обратно!

– Тпру, полегче! – Том отступил назад. – В чем проблема, приятель?

– Просто заткнись, вот и все.

Том рассмеялся и удивленно приподнял брови:

– Выходит, в твоих ирландских жилах все-таки течет обычная кровь.

– И что это должно означать?

Том ухмыльнулся:

– Она тебе понравилась.

– Ничего не понравилась! – возмутился Джеймс.

– Я слишком давно тебя знаю, дружище, и мне знакомо это выражение твоего лица. Ты втюрился! – Том хлопнул его по спине. – Причем в жену босса, на меньшее ты не согласен. Ну ты и похотливый мерзавец!

Лицо Джеймса стало угрюмым:

– Просто, похоже, я ее знаю.

– Что? – продолжал улыбаться Том. – Что ты имеешь в виду, черт побери?

– Думаю, я ее знаю. – Джеймс повернулся к нему, взгляд его был тяжелым. – Еще по сиротскому приюту.

Улыбка Тома так и застыла на губах, пока мозг пытался как-то вникнуть в смысл сказанных слов.

– Ты шутишь? – Он невесело хохотнул и растерянно взглянул в сторону большого дома. – Это невозможно, дружище! Она даже не австралийка.

– Австралийка. Была ею. Точно так же, как мы с тобой. – Голос Джеймса дрогнул. – Ее усыновила одна американская семья. Думаю, это она.

– Господи! А она тебя вспомнила?

– Сомневаюсь, чтобы она хотя бы рассмотрела меня. – Джеймс и сам задавался этим вопросом. – А может, я ошибаюсь. Не знаю. Это было давно. – Он помолчал. – Не знаю.

Парадная дверь дома открылась, и на веранду, помахивая двумя полными бутылками, вышел Алекс.

– Похоже, кое-кто в настроении гульнуть, – насмешливо заметил Том.

– Ни слова ему, ладно?

– Насчет того, что ты положил глаз на его жену? – поддел его Том. – Да ни в жизнь!

Джеймс бросил на него гневный взгляд.

– Ну, она хорошенькая, никто же и не спорит. – Том сделал шаг вперед и крикнул Алексу: – А эти напитки, они для нас или для лошадей?

Джеймс лежал без сна, закинув руки под голову и уставившись на свежие доски на потолке. Леонора… Он вспоминал лицо той женщины, вспоминал лицо своей давней подруги и сравнивал их долго и упорно, пока они не слились воедино. Он вспомнил, как решительно она бросилась на защиту лошади, как покраснела, когда Алекс шлепнул ее, – а потом вспомнил, что это спровоцировала его грубая шутка. Но выбора не было, потому что он уже раскусил Алекса Хэррингтона – человека, который расцветает под аплодисментами и приходит в ярость при их отсутствии.

На ступенях послышались тяжелые шаги. В дом, спотыкаясь, вошел Том и схватился за дверной косяк, словно это был борт качающейся на волнах шхуны.

– Ты в порядке? – усмехнулся Джеймс.

– Со мной все будет хорошо, – ответил Том, – как только эта чертова комната перестанет крутиться. – Он устало прислонился лбом к деревянному откосу. – Я завтра отправлю Эли деньги телеграфом.

– Хорошо.

– Ты спас мою задницу, дружище. – В порыве пьяной сентиментальности глаза Тома заблестели.

– Вот и держи ее теперь в штанах покрепче.

– Я же говорил тебе, что принял обет безбрачия. – Том оставил в покое стену и, раскачиваясь всем телом, поднял руку. – Клянусь!

– Ну какой может быть обет безбрачия у такого озабоченного кролика, как ты?

– Кстати… – Тома шатнуло из комнаты в коридор, и голос его стало хуже слышно, пока он старался удержать равновесие. – Эта его жена, красотка… Ее девичья фамилия Файерфилд.

Имя это нашло отклик в памяти Джеймса, эхом отозвалось из прошлого, завибрировало в его сердце. В комнате вдруг подул бриз, нежный морской зефир, коснувшийся его ресниц. Это была она! Когда в онемевшем сознании возникло ее лицо, ощущения были такими, будто он вошел в ледяную воду. По телу пробежала волна, которая остановилась в его груди, принеся в сердце твердую уверенность: Лео.

Вечернее солнце светило прямо в лицо. Возвращаясь в поместье, Джеймс опустил поля шляпы ровно настолько, чтобы только видеть лошадь. Том, покрытый коркой красной пыли, убирал в доме последствия пылевой бури, случившейся ночью.

– Как там с кормом для овец? – спросил он.

– Они все грязные и пить хотят. Впрочем, мы ни одной не потеряли.

Том почесал за ухом:

– Думаю, через день-другой нужно двигаться дальше. Перегонять их на другое место.

– Я думал о том же, – согласился Джеймс. – Похоже, погода собирается устроить нам испытание. – Он вынул носовой платок и вытер лицо. – Пойду скажу Алексу.

Джеймс постучал в большую деревянную дверь хозяйского дома и только сейчас заметил, что рука его вся в рыжих пятнах грязи. В ожидании ответа он повернулся лицом к подъездной аллее. Тонкий слой красной пыли покрывал стоявший там «форд» и розовый куст у крыльца. «Эта штука липнет ко всему, как мел к пальцам», – подумал он. И пройдет не меньше недели, прежде чем все уляжется.

– Здравствуйте!

В дверях стояла Леонора Хэррингтон.

Подошвы его ботинок, казалось, расплавились и приклеились к половицам. Он забыл, где находится. Рука дернулась к шляпе, и Джеймс сорвал ее с головы – пожалуй, даже слишком быстро.

– Простите, что беспокою вас… миссис Хэррингтон. – Он откашлялся и нервно пригладил припыленные волосы. – А… уф… муж ваш дома?

– Нет. Он уехал сегодня утром, – негромко ответила она, – и вернется только вечером.

Джеймс думал о том, что пора уходить. Он должен уйти. Иди! Но его ноги словно забыли, как это делается. Он даже притопнул немного, чтобы проверить, не потеряли ли они чувствительность, а затем неожиданно протянул руку:

– Джеймс. Нас с вами официально не познакомили.

– Леонора. – Она улыбнулась и пожала ему руку, а потом посмотрела на пыль, прилипшую к ладони.

– Ох, простите. – Джеймс вытер руку о штаны. – Я просто только что вернулся с дальнего пастбища. И не успел помыться. – Его охватило смятение.

– Я сама перепачкалась чуть не с головы до ног. – Она со смехом открыла дверь пошире и прислонилась к косяку. – Все пытаюсь убрать пыль. А эти бури всегда налетают так стремительно?

– Обычно нет. – Язык его шевелился нормально, автоматически помогая произнесению каких-то слов, тогда как сердце стучало, словно колеса курьерского поезда. – Я видел такую сильную всего один раз, но она быстро ушла. А если ветра нет, они могут задержаться.

Это была она! Стояла перед ним! Джеймс забыл о буре. Да что там о буре – он забыл собственное имя. Забыл, что нужно что-то говорить, и просто смотрел на нее и смотрел.

После затянувшейся паузы ресницы ее беспокойно дрогнули, она нервно коснулась пальцами воротничка.

– Так вы один из наших новых приказчиков? Я запомнила вас с того дня.

– Кстати, насчет того дня, миссис Хэррингтон… – начал он и сделал шаг вперед.

– Прошу вас, зовите меня просто Леонора.

Ее имени он произнести не мог.

– Насчет того дня… – Он судорожно сглотнул. – Я должен извиниться перед вами.

– Нет. – Она опустила глаза и отодвинулась к двери. – Все в порядке.

– Нет, не в порядке. Тот мой комментарий… – Он выдержал паузу и снова надел шляпу. – Я увидел пистолет и… Я подумал, что он застрелит коня. Я не хотел никому причинить вреда. И уж точно не собирался нанести вам обиду. Я люблю женщин. – У него покраснели уши из-за последних вырвавшихся слов. – Я имею в виду, что отношусь к ним с уважением.

Она рассмеялась тихим смехом, мягким и нежным, как прикосновение перышка.

– Ох, я совсем запутался, – беспомощно улыбнулся Джеймс, покачав головой. – На самом деле я просто хотел извиниться перед вами, вот и все.

– Ваши извинения принимаются. – Леонора улыбнулась, и вся неловкость тут же ушла. – Вы, вероятно, спасли жизнь этой лошади. Мне следовало бы поблагодарить вас за это.

Джеймс во все глаза смотрел на нее – на ее кожу, овал лица, волосы. В груди его поднималось приятное тепло, подогреваемое воспоминаниями. Он отвернулся и посмотрел на подъездную дорожку, чтобы дать небольшую передышку эмоциям и немного упорядочить мысли.

– Вы хотели что-то еще? – спросила она.

Он медленно обернулся к ней:

– Когда-то я знал одну Леонору. – Слова прозвучали мягко и осторожно, как прикосновение ленивого ветерка.

– Правда? – Она с любезным видом склонила голову к плечу. – Это не слишком распространенное имя.

– Она похожа на вас. – Он поднял голову. – Мы тогда жили в сиротском приюте на берегу океана… возле Джералдтона. – Джеймс внимательно смотрел на нее, его волнение улеглось. – Может быть, вы знаете, где это.

Губы ее приоткрылись, кровь отхлынула от лица. Она хотела что-то сказать, но не смогла и резким движением мотнула головой – так встряхивают запылившийся ковер.

– Так вы думаете, что я сирота?

В ее глазах была паника.

В этот момент луч солнца осветил волосы Леоноры, которые золотистым ореолом обрамляли ее лицо. Сердце у Джеймса екнуло. Свет поднялся к ее карим глазам, и на миг в них показались страх и боль. Все сомнения, если таковые еще оставались, ушли. Джеймс сунул руки в карманы и выпрямился.

– Я не хотел обидеть вас.

– Сиротский приют? – переспросила она высоким дрожащим голосом. Ее широко открытые глаза блеснули неожиданной влагой. – Так вот, оказывается, за кого вы меня принимаете!

Ее слова достигли цели.

– Я ошибся, – пробормотал Джеймс, извиняющимся жестом прикоснувшись к краю шляпы.

– Да уж, ошиблись!

Дверь захлопнулась, и внутри у него все оборвалось.

Леонора прислонилась к двери и закрыла лицо руками, сдерживая рыдания. Горячие слезы покатились по ее щекам. Это был прерывистый плач, частые спазмы на фоне потока слез. Она сползла по двери на пол и, содрогаясь всем телом, уткнулась лицом в колени.

На нее нахлынули воспоминания о приюте и прошлой жизни. Леонора вцепилась в душивший ее воротник и принялась расстегивать его. Ее пальцы нащупали золотую цепочку, скользнули к висевшему на ней небольшому круглому камешку и принялись гладить его.

Помимо страха, эти душераздирающие рыдания были вызваны тоской по тому, что было похоронено в душе и почти утеряно, а также осознанием, что это не сон, и обескураживающим облегчением от этого. Джеймс… Леонора зажала цепочку в кулаке, а потом медленно раскрыла ладонь и затуманенным от рыданий взглядом посмотрела на белый камешек. Она улыбалась странной улыбкой, в которой были и радость, и скорбь, и страх. С губ ее, прерывая всхлипывания, сорвался короткий смешок, и она помотала головой, окончательно заставив себя поверить в реальность происходящего.

Вдруг Леонора подняла голову, и от охватившего ее ужаса слезы разом прекратились. Она вспомнила лицо Джеймса, вспомнила, как накричала на него. Обхватив колени, она раскачивалась, пытаясь представить его до конфликта. Он пожал ей руку… Она снова ощутила крепкое прикосновение его длинных пальцев, их надежную уверенность. Его образ начал расплываться, и она зажмурила глаза, чтобы рассмотреть его лицо, но увидела только то, как он отвернулся, будто получил пощечину. Она посмотрела на свою ладонь. Вокруг запястья красовался начавший желтеть синяк, оставленный Алексом, и она быстро спрятала руку.

Обессиленная, Леонора запрокинула голову и оперлась на дверь. Занавески покачивались легким бризом, доносившим на своих крыльях тонкий аромат роз. Джеймс… Она мысленно произнесла это имя и мягко улыбнулась. Здесь… Легкое движение воздуха высушило промокший от слез воротничок, охладило глаза и щеки. Комната стала выглядеть приветливее и спокойнее, когда она прошептала заветное имя вслух:

– Джеймс…

Том сидел на тюке сена и изучал бухгалтерскую книгу. Шляпа его была сдвинута на затылок, обнажая веснушчатый лоб и слипшиеся от пота рыжие волосы. Он что-то коряво записал в ней карандашом, потом задумчиво пожевал его кончик и обернулся на звук звякнувшего стекла.

– О, миссис Хэррингтон, да вы настоящий ангел!

Сжав губы, Леонора старалась успокоить подрагивающие руки, чтобы не расплескать лимонад из стаканов, которые принесла на подносе. Она нервничала, но, несмотря на это, не могла удержаться от смеха при виде выражения искреннего счастья на лице Тома.

– Просто подумала, что вам, может, захочется пить.

Он оставил гроссбух и карандаш на сене, взял стакан и двумя глотками осушил его до последней капли.

– Вкус просто божественный! – заявил он и протянул ей руку. – Томас Шелби.

С трудом удерживая поднос одной рукой, она второй ответила на рукопожатие.

– Леонора.

Он с чувством пожал ей руку.

– Очень приятно познакомиться.

– Может, хотите еще?

– Нет, спасибо. Это было просто идеально.

Глядя на Тома, она не могла сдержать улыбки. Он был простым искренним парнем с ясными глазами. Скорее симпатичный, чем красивый, он казался мужчиной, который готов забавлять свою девушку в не меньшей степени, чем целовать ее.

Том вытер лоб рукавом. Солнце жгло им плечи.

– Не знаю, как вы выдерживаете такую жару, – сказала она.

– Жары вы еще не видели. Сейчас ведь зима, дорогая моя. Но не беспокойтесь: вы ко всему со временем привыкнете. – Он взглянул на дом. – У вас тут просто замечательное место, Леонора. Мой отец мог бы человека убить за акр такой земли.

– Он у вас фермер?

– Был фермером. Умер, уже давно.

– Мне жаль.

– Не стоит. Он всегда хотел выращивать овец, иметь большую ферму. И стадо у него было, но не так уж много голов. – Губы Тома дрогнули в улыбке. – Отец относился к ягнятам скорее как домашним любимцам, чем как к скотине. Давал им имена. Правда, половину из них звали Пушистиками.

Леонора рассмеялась: он понравился ей мгновенно, понравился больше, чем кто бы то ни было из тех, с кем ей приходилось встречаться.

– Что ж, мне нужно возвращаться к своим записям. Еще раз спасибо за лимонад.

– А второй приказчик, он тоже где-то здесь? – спросила она, стараясь, чтобы голос звучал как можно естественнее.

– Джеймс? Да. – Том кивнул в сторону. – Он там, за конюшней, чинит дыру в заборе. Только предупреждаю: его величество что-то не в настроении. – Он подмигнул ей. – Может быть, напиток подсластит его кислую физиономию.

Обойдя конюшню, Леонора направилась в сторону бесконечной ограды и перелезла через несколько камней, немного расплескав при этом лимонад из стакана. Джеймс сидел на корточках с куском проволоки в зубах и гаечным ключом в руке и воевал с прорывом в изгороди. Она судорожно сглотнула и с бешено бьющимся сердцем подошла к нему.

Джеймс не поднял головы на звук ее шагов и не обернулся, когда на него легла ее тень.

– Я… я подумала, что вы, возможно, захотите выпить лимонада, – предложила она.

– Мне пить не хочется.

Джеймс не отрывал взгляда от проволоки, полностью сосредоточившись на заделывании дыры. Брови его были нахмурены, мышцы на загорелых руках напряженно вздувались при каждом новом рывке.

– Пожалуйста! – Голос ее дрогнул. – У вас тут даже тени нет, чтобы спрятаться.

Джеймс отложил проволоку в сторону и выпрямился под ее пристальным взглядом. Потом благодарно кивнул и взял стакан с подноса, после чего снова отвел глаза.

– Спасибо.

Он пил, а Леонора молча стояла с подносом в руках. Казалось, он даже не замечает, что она еще здесь. Чтобы как-то привлечь его внимание, она пробормотала:

– А что случилось с оградой?

– Точно не знаю, – коротко ответил он. – Может быть, динго.

Леонора смотрела на него сбоку: каштановые волосы, аккуратно подстриженные вокруг ушей и на шее, прямой нос, загадочный взгляд… Она закрыла глаза и, глубоко вздохнув, тихо спросила:

– А вы помните, как дразнили сестру Мак-Кракенэс?

Джеймс молчал. Потом сделал долгий глоток лимонада. Ни один мускул не дрогнул на его лице.

Леонора поняла намек. Покраснев, она развернулась и поспешила уйти, чтобы окончательно не потерять уважение к себе. И тут ей в догонку его голос произнес, нарочито растягивая слова с шотландским акцентом:

– Вы имеете в виду н-нашу о-очаровательную мисс Кракен Эсс?[10]

Смех вырвался так быстро и неожиданно, что она начала икать и уронила поднос с пустым стаканом в пыль. Джеймс смотрел на нее с озорной ухмылкой на лице. Потом нагнулся, поднял стакан и поднос и, широко улыбаясь, держал, пока она пыталась унять нервное хихиканье.

Леонора вытерла глаза и обмахнула себя ладонью, как веером, словно ее необузданное веселье было вызвано жарой, а не чувством глубокого облегчения. Постепенно она успокоилась, справившись и со смехом, и с дыханием.

– Так это и вправду ты? – прошептала она. Рот ее снова норовил открыться от изумления. – Через столько лет?

Джеймс кивнул, на лице его застыло выжидательное выражение.

Она вспомнила, как неуважительно обошлась с ним накануне.

– Я была груба с тобой! – выдохнула она. – Прости, мне очень жаль, что так получилось.

– Пустое.

– Нет, я вела себя ужасно. Я просто никак не могла поверить в это. – Она торопливо подыскивала слова. – Все это было так давно, словно в далеком сне. А потом… вдруг оказаться здесь… и чтобы ты тоже был тут… – Они взялась руками за голову. – Ты понимаешь, что я имею в виду? Или я бормочу какую-то бессмыслицу?

Джеймс кивнул, и ей стало ясно, что он все понимает, – красноречивее, вероятно, он бы и сам не смог объяснить. И снова повисло молчание, вызванное тем, что за прошедшее время их прежние дружеские отношения поблекли и забылись.

Джеймс сунул одну руку в карман и кивнул в сторону дома:

– Похоже, жизнь была благосклонна к тебе.

– Похоже, что так.

Выражение лица Джеймса смягчилось, складки на лбу разгладились.

– А как ты? – спросила она. – Жизнь обошлась с тобой хорошо?

Складки вернулись на место, брови нахмурились.

– Довольно неплохо.

Бездна между ними ширилась, и нити разговора оборвались.

Леонора сжала пальцами стакан и прижала поднос к груди, словно латы.

– Я хочу попросить тебя об одолжении, – сказала она извиняющимся тоном. – Я хочу попросить тебя не упоминать о нашем прошлом… о моем прошлом. Алекс ничего не знает. – Она запнулась. – Это может очень осложнить мне жизнь.

Джеймс внимательно рассматривал свои ботинки.

– Разумеется.

– Он не понял бы, – попыталась объяснить Леонора. – Так будет лучше для всех.

Кивнув, он присел, взял инструменты и принялся наматывать сорванные кольца проволоки. Она снова причинила ему боль. И то, что эта пощечина была нанесена с нежностью, значения уже не имело. След от нее все равно остался.

Они выехали из Ванйарри-Даунс ясным утром. Четырнадцать лошадей, нагруженные тюками и седлами, шли клином: спереди Джеймс с Томом в застегнутых под подбородок куртках от пронизывающего холода, а пастухи-аборигены – сзади. Люди и животные, слившись воедино, синхронно скользили по равнине, напоминавшей растянутый шелк.

Леонора следила за ними через закрытое окно своей спальни; стекло приглушало топот копыт, поэтому для нее люди и лошади двигались бесшумно, словно призраки, пока не скрылись в утреннем тумане. Их не будет здесь несколько месяцев. Леонора коснулась холодного стекла кончиками пальцев. В постели храпел Алекс. Пронзительная пустота опустилась на землю, вползла в дом, заполнила все углы. Тени сгустились и замерли. Она уже скучала по нему.

Глава 46

Ган двигался мимо грязных палаток, пока не дошел до последней в ряду – из провисшей выцветшей парусины в обрывках паутины. Он устало опустил вещевой мешок. Дома.

– Боже ж ты мой! – воскликнул чей-то голос. – Да быть этого не может!

Ган обернулся и пригляделся к лицу кричавшего, почти такому же старому и уродливому, как его собственное.

– Свистун, ты, что ли?

Человек хлопнул себя по колену и загоготал.

– Ах ты мерзкий сукин сын! – Он стоял, раскачиваясь на кривых ногах; из-под майки на груди торчал клок седых волос. – Что ты тут делаешь, Ган?

– Работаю. Похоже, мы с тобой будем соседями.

Свистун заулыбался, и его морщины расползлись в стороны вместе с губами.

– Поверить не могу, что ты до сих пор жив, старый придурок!

– Таких мужиков, как мы с тобой, просто так не доконаешь, – сказал Ган. – Мы отовсюду выберемся, пусть хоть на зубах.

– А вот это сущая правда! – рассмеялся Свистун. Штаны у него сползали, и он их все время подтягивал.

– Что-то ты больше не свистишь, – заметил Ган. Раньше у этого человека были испорченные передние зубы с большой щелью посередине. И когда он смеялся, из его рта вырывался пронзительный долгий свист.

– Так зубов-то больше нет! – Свистун широко открыл рот, чтобы продемонстрировать это. – Эй, ты голодный?

– Я всегда голодный.

– Пойдем, я приготовлю что-нибудь. Бросай свой мешок здесь, никто его не тронет. Тут нормальный народ. – Он скорчил гримасу. – Если бы, конечно, не эти чертовы мотоциклы… Итальянцы гоняют на них с утра до ночи, говорю тебе. А так ничего, нормальные ребята. Сам увидишь.

Свистун откинул парусиновый полог палатки, чтобы Ган мог войти. Рядом с центральным шестом стояла небольшая печка, сделанная из бидона из-под керосина. Свистун сунул в нее несколько веток и развел огонь. Он поставил на печь консервную банку с водой, бросил в нее щепотку чаю и достал еще две пустые банки в качестве кружек. Потом вытащил сковородку, все еще в жире после предыдущего использования, и начал смешивать стандартное тесто для пресной лепешки – мука, вода, сода.

– Варенья у меня нет, – извиняющимся тоном сказал Свистун. – Но зато есть немного светлой патоки. Купил за четверть цены.

– Я такой голодный, что вылизал бы даже этот жир.

Свистун размешал чай, кипящий и почти черный, и разлил его по банкам.

– Выходит, ты какое-то время был без работы?

– Да. С войны возвращаются ветераны. Калеки с медалями на груди. Мне с ними трудно тягаться.

Свистун сунул Гану в руку обжигающую банку с чаем, и тот взял ее своими загрубевшими пальцами, даже не поморщившись.

– Тебе отняли ногу?

– Да.

– Болит?

– До чертиков.

Свистун передернул плечами.

– А меня проще было бы убить. У меня бы смелости не хватило лечь под нож. При одной мысли об этом меня уже выворачивает наизнанку. – Он расхохотался так сильно, что по подбородку сбежала струйка слюны. – Вот что бывает, когда у человека вся семья состоит из сплошных баб! Это делает мужчину мягким, как масло!

– Ну и как там твои девочки? – Ган вспомнил пятерых его дочерей, все погодки, светловолосые и славные. Свистун не мог смотреть на них без слез, любовь изливалась из его глаз в буквальном смысле.

– Все замужем. За нормальными мужиками. Слава богу! Никто из них не пьет и волю рукам не дает. – Он с гордостью улыбнулся. – Угадай, сколько у меня внуков?

– Ну, и сколько?

– Двенадцать! А хочешь знать, сколько из них девочек? Одиннадцать! – Свистун сиял, даже когда вроде бы жаловался. – Одиннадцать девчонок, черт побери! Как будто у меня в жилах не сталь, а сахарный сироп. Ну как это может быть, чтобы у такого старого черта, как я, были сплошные девчонки в семье?

Ган, ухмыляясь, прихлебывал чай, пока Свистун разогревал сковороду. Растопленный жир шипел и пузырился вокруг клякс теста, и от этих запахов желудок его начал урчать и жалобно стонать.

– А моя жена… Ты еще помнишь мою Пиппу? – спросил он.

– Конечно. Такая же красивая, как девочки.

Глаза у Свистуна заблестели.

– Она умерла. Давно уже. – Он ткнул в подрумянившуюся лепешку вилкой и перевернул ее – во все стороны полетели брызги яростно зашипевшего жира. – Иногда жутко скучаю по ней. И неважно, сколько ее нет, все равно по-прежнему больно. – Он ударил себя в грудь. – Прямо вот здесь. Как будто не хватает чего-то. Боже, как же я по ней скучаю!

Ган задумчиво смотрел на банку, над которой поднимался пар. Он думал о своем, и мысли эти накатывали волнами.

Свистун поставил оловянную тарелку и выложил в нее лепешку, раздувшиеся края которой мгновенно запеклись от горячего жира. Он полил лепешку патокой, и на нее сразу же слетелись мухи. Приятели ели молча, держа еду одной рукой, а другой отгоняя навязчивых насекомых.

– И какую работу тебе дали? – спросил Свистун.

– Копать.

Он перестал жевать:

– Что, под землей?

– Да.

– А когда ты копал в последний раз?

– Точно уже не помню. – Ган щурился от дыма, выходившего через отверстие вверху палатки. – Лет пятнадцать назад… может, двадцать.

– Так какого черта ты лезешь туда?

– Я же говорил. Нужна работа.

– Нет. Нет. Не-е-е-т! – Губы Свистуна выразительно скривились. – Чересчур много времени прошло, приятель. Ты слишком долго находился на поверхности, и, если спустишься туда снова, это просто убьет тебя. Не делай этого!

– Я должен.

– Нет! – Остаток лепешки Свистун проглотил, не разжевывая. – Послушай меня, Ган. Если ты долго не копал, очень тяжело вернуться к этому занятию. Солнце меняет человека: в его легкие снова проникает свежий воздух, и он ему нравится. А когда опять спускаешься под землю, это как будто кто-то сунул тебя головой в воду и держит там.

Ган продолжал жевать лепешку, теперь уже не чувствуя ее вкуса.

– У меня нет выбора.

Его приятель почесал волосатую грудь сломанными ногтями:

– Черт, жаль, что я не могу взять тебя с собой на сортировку. Я делаю это так давно, что управляющие уже не видят разницы между мною и машиной. Очередь из тех, кто ждет, пока я помру, чтобы занять мое место, выстроилась на милю, не меньше. Черт, жаль, что я не могу взять тебя к себе!

Вскоре исчез последний кусок лепешки, оставив жирное пятно на тарелке. Мухи принялись за еду, не беспокоясь, что их могут прихлопнуть.

– Пойдем. – Свистун встал и направился к выходу из палатки. – Я покажу тебе территорию.

Они лениво брели среди палаток. Некоторые из них были полностью брезентовые, другие укреплены дерюгой и пустой металлической тарой, барабанами. Были среди них достаточно большие, в которых могла жить целая семья, но встречались и настолько маленькие, что взрослый человек мог разместиться там с трудом.

– Добрый день, миссис Риккиоли, – с поклоном поздоровался Свистун.

Привлекательная женщина с завязанными в тугой узел черными волосами прекратила подметать.

– Доброе утро, – улыбнулась она. – Хотите поесть чего-нибудь? Вы, Свистун, выглядите слишком тощим.

Он выставил живот вперед.

– Я должен следить за своей фигурой ради женщин, вы же знаете! – Свистун склонился к Гану и шепнул ему: – Эти итальянцы всегда стараются тебя покормить, особенно женщины. Хороший народ. Если бы не эти их окаянные мотоциклы…

Он помахал женщине рукой и повел Гана дальше.

– Большинство этих палаток расставлены здесь, как на карте. Тут итальянцы, дальше всех. Ближе к городу расположились австралийцы. Потом идет смесь из славян, поляки. Есть еще нескольких типов из других стран, эти рассеяны повсюду. В штольнях все работают вместе хорошо, но на поверхности не видят дальше своих флагов. Раньше была еще команда немцев, но с началом войны они сбежали. Вообще-то, жаль, конечно. Хорошие были ребята, крепкие и веселые. Перед их отъездом была большая драка, бедняги в итоге наложили в штаны. Интересно, куда бежать немцам, если их повсюду ненавидят? Как думаешь, куда они отправились, Ган?

– Обратно к себе, в Германию.

– Нет. Своего кайзера они ненавидят, как никто другой. Наверное, тяжело не иметь родной земли. – Он вдруг рассмеялся. – Ну их всех к черту! Знаешь, как я говорю про всех девушек? Что они мягкие, как масло, да. Так, черт возьми, и тают во рту!

Они проковыляли мимо развевающихся итальянских флагов, измочаленных от пыли, которую нес с собой ветер.

– Каждый день прибывает все больше итальянцев, – предупредил его Свистун. – Их количество тут уже зашкаливает, и это нехорошо. Народ нервничает. Не я, конечно, мне-то наплевать. Но ты сам почувствуешь недовольство. Повсюду начинает закипать злость. Управляющие урезают зарплаты налево и направо, заставляют дольше работать. Мне это не по душе. – Он замедлил шаг. – Видел уже нашего нового хозяина, мистера Хэррингтона?

– Не думаю.

– А-а, тогда еще увидишь. Можешь мне поверить: он янки с головы до ног. Настоящий денди. Но взгляд у него тяжелый. Такой будет причинять боль и при этом улыбаться. Он наживает себе врагов, но и друзей заводит тоже. Важные персоны. Постоянно устраивает в отеле приемы. Собирает адвокатов, докторов, государственных чиновников, чтобы выпить и поиграть в азартные игры. Даже шерифа приглашает. Они там и баб жалуют: каждый вторник в город приезжают шлюхи от Анни. Сейчас они собираются три раза в неделю. Похоже, там наживаются все представители порока – игроки, проститутки, поставщики спиртного. А мы, нормальные работяги, должны голодать. – Он обошел ручеек мыльной воды, вытекавший из одной палатки. – В общем, народ озлобляется. Закипает. Говорю тебе, не нравится мне все это.

– Брось, всегда так было.

– Нет. Было, но не так. Всегда была группа недовольных или что-то в этом роде, но не так. Слишком уж разрастается жадность. Большие люди становятся еще больше, а маленькие – еще меньше… Они становятся такими маленькими, что уже чувствуют себя не людьми, а просто крысами, которые еле живые выползают из шахты.

Ган ухмыльнулся:

– С возрастом ты, приятель, стал язвительным.

Свистун даже не улыбнулся:

– Я не язвительный, Ган. Просто много повидал. И проснулся. Чуть не помер от старости, но наконец проснулся и увидел все так, как оно есть на самом деле. – Тон его стал холодным. – И от злости, которая закипает сейчас в палатках и рудниках, меня, старика, бросает в дрожь.

Глава 47

Зима сначала дала послабление, а потом разразилась весна. С ней пришли яростные дожди – они грохотали по жестяной крыше, хлестали в окна, стучали и скреблись в стены. Поблизости не было ни дерева, ни горы, которые могли бы укрыть дом от молний, и при каждой вспышке черты лица спящего Алекса проявлялись контрастно и от этого казались жесткими, а на кожу ложились тени от капель на оконном стекле. Леонора натянула одеяло до самого подбородка. От ударов грома дом содрогался до фундамента. А в перерывах между его раскатами слышался пропитанный запахом джина храп Алекса. Она думала о Джеймсе и Томе, которые вместе со скотоводами-аборигенами гнали где-то по Северной территории стада бычков. Они, должно быть, промокли и промерзли до костей.

Утренний свет, казалось, отодвинул дожди на восток и показал землю во всем ее великолепии. Рыжая почва потемнела и приобрела цвет ярко-оранжевой ржавчины. Блестели отмытые от пыли темно-зеленые листья. Над головой раскинулось бесконечное небо, синее и глубокое. На деревьях, словно пойманные в сети облачка, расселись белые какаду.

В кухне Мередит и Клэр, повариха и экономка, пекли хлеб и болтали.

– Добрый день, миссис Хэррингтон, – поздоровалась Мередит, бледная женщина с неровными зубами и сильными руками доярки. – Что вам предложить?

– Только чаю, спасибо. Да я и сама могу его приготовить.

Мередит уперлась руками в бока.

– Ничего делать не нужно. – Она налила чай и поставила чашку на стол, а потом кивнула в сторону двери. – Я уже забрала первое яйцо после дождя. Куры несутся хорошо, даже очень. Обычно стоит упасть паре капель, и яйца из них приходится чуть ли не выжимать. – На плите шипела сковорода. – А мистер Хэррингтон будет завтракать?

– Я спрошу у него.

Дверь в кабинет была открыта. Алекс устроился в кресле, положив на стол длинные ноги. При виде жены он свернул газету.

– Доброе утро, дорогая.

Леонора оглядела комнату: полки с книгами, хрусталь в баре, фотографии в рамках – Алекс с ее дядей в охотничьих костюмах с закинутыми на плечо спортивными ружьями, Алекс в окружении высокопоставленных индийских чиновников, снимок его прежнего жеребца с венком из цветов на шее… И ни единой фотографии жены.

– Кухарка просила узнать, будешь ли ты завтракать.

– Через минутку.

Леонора провела пальцами по поверхности письменного стола, по узору бронзовой настольной лампы.

– А как скоро вернутся люди со стадом? – небрежно поинтересовалась она.

– Где-то через месяц. – Алекс уронил газету на пол и снял ноги со стола. – Чтобы пригнать всех этих животных, нужно немало времени. – Он откинулся на спинку кресла и с довольной улыбкой сплел пальцы перед собой. – Я уже подготовил контракт на поставку мяса в Британию. А то, что останется, будем продавать на руднике.

Леонора кивнула и, подойдя к окну, раздвинула шторы.

– На улице так красиво. Не хочешь прогуляться?

– Может быть, чуть позже. – Алекс выдвинул ящик стола и принялся рыться в папках. – Мне нужно написать письмо в церковь и переслать им денег по телеграфу.

– С каких это пор ты стал делать пожертвования церкви?

– С тех пор, как они начали пытаться нам угодить. К тому же церковь в этих краях имеет большое влияние. И радовать их – это хорошее вложение. – Алекс задумчиво потер подбородок и поднял на жену глаза, словно удивляясь, что она до сих пор здесь. – Что-то еще?

– Я подумала, что, возможно, мы могли бы на денек съездить в город. А ты не считаешь, что нам нужно периодически выезжать отсюда?

– Да, согласен, но не сегодня. – Он вынул несколько листов бумаги и повернулся к печатной машинке. – А почему бы тебе пока не обследовать окружающую местность? Ты ведь практически не выходишь из дома. – Алекс вставил чистый лист под ролик и провернул его. – Вот что я тебе скажу: после того как я улажу все дела, мы совершим выезд в город. Я познакомлю тебя с женами друзей, устроим пикник, вечеринку или еще что-нибудь в этом роде. Как тебе такая идея?

– Хорошо. А я не могла бы пожить с тобой несколько недель в Кулгарди?

Он резко обернулся, и на лице его появилось выражение, близкое к панике.

– Это исключено.

– Но почему?

– Город при руднике – это не место для настоящей леди. – Он повернулся к печатной машинке и принялся нажимать на круглые клавиши. Тук, тук, тук. – А пока наслаждайся обследованием местности. – Тук, тук, тук. – И не заблудись. – Тук, тук, тук.

Леонора прошла по сходням через высохший ручей, дно которого после ливня превратилось в месиво. Неподалеку от этого места стоял домик приказчиков фермы, небольшой и симпатичный, прятавшийся в тени огромного голубого эвкалипта. Солнце светило ей в лицо. Зеленые попугаи пронзительно кричали, щелкали серыми мускулистыми языками и хлопали желтыми изнутри крыльями.

Поднявшись на подметенное крыльцо, она встала на цыпочки и заглянула в окно. На вбитом в стену крючке висела куртка, на спинке стула – фетровая шляпа. Комната была чистенькой и аккуратной, на кухонной стойке стояла сложенная стопкой посуда. В открытую дверь спальни ей была видна часть кровати, застеленной чистым бельем. Все это выглядело очень личным, даже интимным, и она поспешила вернуться к мостику.

Леонора продолжила обход поместья, прошла мимо курятника с крупными коричневыми курами, мимо громадной водонапорной башни – ей стало холодно от одного только приближения к ней. Она все шла и шла, глядя на солнце, птиц, небо над головой, пока не стало казаться, что это мир движется ей навстречу, а тело ее покоится на месте.

Посреди растрескавшейся равнины вдалеке возникла горстка лачуг. Над жестяными крышами, большинство из которых были ржавыми, а некоторые даже с дырами, вился дымок и расползался запах подгорелой патоки. Леонора приблизилась к первой из лачуг. Двери тут не было, на ее месте чернела дыра, напоминавшая открытый рот. Подойдя ближе, она заглянула внутрь и увидела утоптанный земляной пол. Внезапно откуда-то из темноты появились две ноги с кривыми желтыми ногтями, и Леонора отшатнулась, испуганно прижав ладонь к груди. На пороге стоял старик, седые волосы которого резко контрастировали с почти черной кожей.

– П-простите, – запинаясь, пробормотала она. – Я не знала, что тут кто-то живет.

Старик молча следил за ней подслеповатыми глазами с покрасневшими белками. Высокий и ужасно тощий, он был странным образом одет в западную одежду, которая висела на нем, как на вешалке.

– Простите, – повторила она, чувствуя, как на лбу от смущения выступает пот.

Теперь Леонора увидела и других людей, хотя еще минуту назад тут никого не было. Они были словно тени на свету, мягкие и молчаливые, сливавшиеся с полумраком в проемах дверей и под навесами крыш. Женщины сидели на корточках, убаюкивая детей или чистя батат в подолы своих простых прямых платьев. Даже у самых худых из них были округлые лица с широким носом и густыми волосами. Некоторые провожали Леонору пронизывающими взглядами, другие не обращали на нее никакого внимания. Одна женщина, беременная, с наметившимся животом, украдкой улыбнулась ей.

Леонора остановилась и улыбнулась в ответ.

– Доброе утро.

Но женщина продолжала смотреть куда-то сквозь нее, как будто с этой странной таинственной улыбкой заглядывала в собственные воспоминания. Она не ответила Леоноре и не проводила ее взглядом, когда та поспешила уйти от этих домов. Ей здесь были не рады. Она нервничала и стыдилась этого чувства.

– Добрый день, – послышался тонкий голосок, и кто-то потянул ее за юбку.

– Что ж, доброе утро.

Леонора нагнулась, и у нее перехватило дыхание. В одном глазу у девочки не было зрачка, а выпирающий белок беспорядочно крутился и дергался вместе с отражавшимся в нем облачком. Лицо ее было странным, со следами умственной отсталости. На ней была выцветшая женская красная юбка, подвязанная на поясе, обтрепанные края которой свисали до лодыжек. Рубашки не было вовсе. Но даже в таком виде она была удивительно красива, с бронзовой кожей и шелковистыми черными волосами, золотившимися под солнцем. Ее здоровый глаз сиял, как будто им она видела одних только ангелов, а бельмо на втором показывало мир в виде неподвижного, блистающего перламутром озерца.

Леонора взяла ее крошечные пальчики и осторожно сжала.

– Как тебя зовут?

– Макария.

Произнесенное шепотом имя нежно коснулось ее щеки, оно было скорее похоже на музыку, чем просто на слово.

– Макария, – повторила Леонора мелодичные звуки. – Макария. Это самое красивое имя, какое я когда-либо слышала. – Она отпустила руку девочки. – А я Леонора.

– Макария! – позвал строгий голос со стороны хижин. Лицо маленькой девочки дрогнуло, и она убежала, не оглянувшись.

Леонора присела и обвела пальцем детский след в пыли. В ветвях деревьев щебетали птицы, под солнцем стрекотали цикады, но одиночество буша отзывалось в душе острой болью. Она медленно выпрямилась и отряхнула пыль с платья.

Обратный путь показался ей более длинным. Солнце пекло в полную силу. Туфли натирали ноги. Ей повстречался небольшой островок эвкалиптов с пятнистой корой, и она с облегчением зашла в их тень – почва здесь была прохладной и все еще влажной. Она взяла в руку горсть земли, и внезапно ей в голову пришла новая мысль. Схватив сучковатую палку, Леонора прошлась под деревьями и начертила палкой квадрат, а потом остановилась и окинула взглядом участок, живо представив пробивающиеся из почвы ростки бобов, помидоров, огурцов. Удовлетворенно кивнув, она улыбнулась. Это будет ее собственный огород, ее собственный надел земли. Ее собственный.

А через два дня раздался вопль.

Вопль этот заполнил сон Леоноры. Сначала ей снилось, что она маленькая девочка и стоит в темноте под горящим деревом. Ветки царапают ей лицо, в ушах завывает ветер. А потом сон переместился в приют. Пламя лизало его стены, дети пытались выбраться из церкви, но дверь была заперта на засов, и среди дыма и огня были слышны детские крики…

Леонора открыла глаза. Грудь ее тяжело вздымалась, ужас ночного кошмара был близок к физической боли. Однако тишину нарушал не только гулкий стук ее сердца. Прислушавшись, она уловила и другие приглушенные звуки. Леонора затаила дыхание, и по спине ее пробежал холодок. Без сомнения, вопли по-прежнему были здесь, в реальности, ужасные и надрывные. Она вскочила. Алекса в постели не было, обувь его тоже исчезла. Она схватила платье и принялась лихорадочно застегивать пуговицы, путая петли. Воздух прорезал новый пронзительный крик. Она попыталась успокоиться, но из горла вырывались мучительные стенания.

Чуть не падая на ступеньках, Леонора бросилась вниз по лестнице, на ходу завязывая волосы. По мере того как она приближалась к двери, вопли становились все громче. На улице она увидела фургоны полиции и каких-то людей с оружием. Сердце у нее оборвалось. Леонора попыталась разобраться, что происходит, когда до ушей ее донесся глухой стук – тяжелый и отчаянный. Перед запертыми дверьми сарая стоял мужчина в форме, с ружьем. Изнутри неслись пронзительные крики.

Леонора зажала рот ладонью. Появился еще один мужчина, который тянул за руку мальчика-аборигена. Глядя на сарай, ребенок пронзительно кричал, кричал, кричал и отбивался от полисмена, который в итоге закинул его на плечо, как мешок картошки. А затем все звуки как бы сгустились – вопли детей, от которых все внутри переворачивалось, и скорбное завывание женщин. Ее ночной кошмар материализовывался: полиция забирала детей.

Сердце Леоноры обливалось кровью и слезами, и она рванулась вперед. Услышав ее шаги, священник, напоминающий черный столб, повернулся и улыбнулся ей.

– А-а, доброе утро. Вы, должно быть, миссис Хэррингтон?

– Что здесь происходит? – выдохнула она высоким от испуга голосом.

К ним подошла женщина.

– Мы с вами еще не знакомы, миссис Хэррингтон. Я Ребекка Маллой, жена диакона. – Она учтиво протянула ей руку. – Приятно познакомиться.

Они что, не слышат этих ужасных криков? Леонора проигнорировала и руку женщины, и ее официальное представление и повторила:

– Что здесь происходит?

– Простите. – Диакон принялся смущенно теребить шляпу, которую держал в руках. – Я думал, муж рассказал вам.

– Рассказал о чем?

– О том, что мы приедем сегодня, чтобы забрать детей, – вмешалась его жена.

– Забрать детей? – Взгляд Леоноры судорожно заметался между ними. – Но зачем?

Женщина, казалось, не расслышала вопроса и внимательным взглядом окинула поместье.

– Какой у вас очаровательный дом!

Леонора схватилась за голову.

– Что вы здесь делаете?

– Мы представляем Комитет по защите аборигенов, – сказала миссис Маллой чопорным голосом и вздохнула. – И осуществляем свою миссию в отношении детей этой страны.

Появился полисмен с голым младенцем на руках, который отчаянно молотил воздух руками и ногами.

– Видимо, я должна все объяснить, – начала миссис Маллой. – В Америке вам такие вещи не знакомы. – Она покровительственным жестом положила руку на плечо Леоноры, словно та была маленькой девочкой. – Видите ли, мы помогаем этим детям – местным жителям и в особенности полукровкам – найти постоянные семьи, где их будут должным образом растить и где у них появится шанс получить достойное воспитание.

– Но у этих детей и так есть семьи.

– В самом грубом понимании – да, есть, но большинство из них живут как дикари. Наша миссия вводит их в общество, где им предоставляют приличное образование, еду и одежду. Без наших программ у этих несчастных детей не было бы ни единого шанса. Ими полностью пренебрегают, они запущены.

Леонора непонимающе уставилась на них:

– Никто ими не пренебрегает, и вовсе они не запущены! Я сама это видела.

– Миссис Хэррингтон, сам факт, что они являются аборигенами, уже говорит о том, что они запущены. – Миссис Маллой взяла Леонору под руку и повела в сторону дома. – Пойдемте, я все объясню вам за чаем. Я должна своими глазами взглянуть на ваш очаровательный дом.

Леонора отдернула руку:

– Вы не заберете этих детей!

– Заберем. – Голос женщины стал жестким. – Они находятся под опекой государства. Таков закон.

За спиной у четы Маллой Леонора увидела еще одного ребенка, бившегося в крепких мужских руках. Макария! На ее личике застыл ужас, слепой глаз с бельмом вылез из орбиты – она уже не видела ангелов.

– Нет! – Леонора оттолкнула супружескую пару. – Отпустите ее!

Она выхватила ребенка из рук полицейского и прижала к груди. Макария обхватила ее руками и уткнулась лицом ей в волосы, дрожа всем телом.

– Убирайтесь прочь с моей территории! – Захлестнувшая ярость ослепила Леонору. – Вы все!

Миссис Маллой с вызовом шагнула вперед.

– Я понимаю, что наблюдать такое тяжело, миссис Хэррингтон. – Она на мгновение прикрыла глаза, как будто молила Бога даровать ей терпение. – Но вы должны помнить, что местные жители рассуждают не так, как мы с вами. Они простые люди. Вскоре они забудут, что у них вообще были дети. Я видела это уже сотни раз. Сначала они вопят и воют, как дикие звери, а потом все забывают.

Диакон печально закивал головой:

– Да, это правда.

Леонора смотрела то на одного, то на другого:

– Но это же негуманно!

– Напротив! – пылко возразил диакон. – Дикость порождает дикость. А жить в нищете без образования и даже без приличной одежды – это гуманно? Забрать детей у таких родителей – это самый милосердный шаг, какой только можно предпринять.

– А-а, диакон и миссис Маллой! – послышался голос Алекса. – Я рассчитывал встретиться с вами раньше, но поездка заняла больше времени, чем я ожидал. – Он поцеловал миссис Маллой в щеку. – Вы должны пройти в дом и позавтракать с нами.

Леонора почувствовала во рту вкус желчи:

– Так ты обо всем знал?

– Разумеется. – Он озадаченно взглянул на жену. – Я же говорил тебе, что церковь оказывает нам услугу.

Тут Алекс заметил на руках у нее ребенка и поморщился от отвращения.

Нарастающая тошнота отнимала все силы. Леонора отошла в сторону и, опустив девочку на землю, обхватила ладонями ее холодные щечки.

– Макария… – Хотя она и старалась говорить спокойно, голос все равно дрожал. – Все будет хорошо. Ты поняла меня? – Леонора постаралась поймать ее убегающий взгляд. – Все будет хорошо, Макария. – Она отпустила ее, и ребенок тут же забился под куст, спрятавшись в его чахлых ветвях.

Все смотрели на Леонору с жалостью. Алекс закатил глаза и вздохнул:

– Вы должны извинить мою жену. Ей не знакомы проблемы, которые Австралия испытывает со своим коренным населением.

Чета Маллой понимающе закивала.

– А что это за шум? – спросил он.

– Мы были вынуждены запереть женщин в сарае. Надеюсь, вы не против, – сказал диакон. – Я подумал, что так будет безопаснее для всех, пока не закончится это суровое испытание. Мы уже почти загрузились, так что через минуту уедем и не будем вам мешать.

Во рту у Леоноры пересохло. Полисмен запер заднюю дверцу одного из грузовиков, оттолкнув от проема маленькую черную голову, и сел на место водителя, высунув толстую руку в открытое окно. Из-за зарешеченной дверцы фургона тянуло запахом мочи и рвоты. Вопли затихли, их сменил мучительный скулеж.

– Алекс, можно тебя на пару слов? – с отчаянием в голосе торопливо проговорила она.

Тот подмигнул диакону и его жене.

– Прошу извинить, я на минутку. – Отойдя в сторону, Алекс прошипел, продолжая для виду улыбаться: – Не делай этого, Леонора! Маллой в этой части Австралии знают всех и каждого. И я не хочу, чтобы ты устраивала сцены.

У нее был только один шанс и один аргумент. Это должно было сработать.

– Алекс, мне кажется, кое-что ты все же не продумал.

– Правда? – Он вызывающе скрестил руки на груди. – И что же это, дорогая?

Она сглотнула:

– Сколько аборигенов работают у тебя скотоводами?

– Двенадцать. А что?

– И сколько ты им платишь?

– Немного.

– А они хорошие работники?

Глаза его подозрительно прищурились.

– Надеюсь.

Леонора привлекла его к себе и прошептала:

– Мне кажется, в данный момент аборигены выгодны для тебя. Пока у них есть работа и их не трогают, они вполне безобидны. Но если мы отнимем у них детей, они просто уйдут, и тебе придется нанимать новых скотоводов, причем из белых. – Алекс задумался, и она осмелела. – Кроме того, совершенно непонятно, как отреагируют твои люди, когда вернутся и выяснят, что их детей забрали. Я слышала разные истории, Алекс. Они могут сжечь постройки, сжечь дом. Они изрежут изгороди. Они могут даже убить твоих лошадей.

Алекс встревоженно замер, во взгляде его появился металлический блеск. Дверь заскрипела, но пока не поддавалась… Тогда она схватила его за руку:

– Если ты сделаешь это, Алекс, мне будет слишком опасно оставаться тут одной.

Он расправил плечи и погладил ее по голове:

– Мои люди защитят тебя.

– Они же целыми днями на выгонах, ты сам знаешь. – Она крепче сжала его руку. – У меня не будет другого выхода, кроме как отправиться к тебе на рудник, Алекс. Я остановлюсь в нашем городском доме, и мы сможем каждый вечер ужинать вместе. – Улыбаясь, хотя с трудом подавляла тошноту, она погладила его руку. – Да, действительно может получиться очень здорово.

Дверь не выдержала и распахнулась настежь…

Алекс нервно откашлялся.

– В твоих словах есть определенный резон. – Он ущипнул ее за подбородок. – В конечном счете, в тебе, вероятно, есть что-то от здравомыслия твоего дядюшки.

От такого прикосновения Леонора сжалась, но улыбнулась еще шире. Алекс взглянул через ее плечо.

– Маллой будут разочарованы.

– Просто скажи, что мы берем на себя ответственность за этих детей. А потом сделай богатое пожертвование, и они будут считать тебя самым рассудительным и щедрым человеком в округе. – Леонора прильнула мужу и положила голову ему на грудь, хотя в эту минуту всем сердцем ненавидела его.

Супруги Маллой выслушали Алекса, опустив голову, – их важная миссия лопнула, как мыльный пузырь. Полисмены ворчали, отпирая дверцы грузовиков и позволяя ускользнуть плодам стольких трудов. Выскочив, одни дети оставались во дворе, другие со слезами убегали в буш. Один из полицейских забросил ружье за спину и помог им поднять щеколду на воротах сарая. Оттуда ринулись матери, ослепленные солнцем и горем. Они сталкивались, высматривая своих детей, и, когда те бросались им на шею или хватали их за ноги, раздавался новый всплеск воплей и причитаний.

Леонора с трудом крепилась, слушая все эти всхлипывания и рыдания. От такого ужаса и жестокости она с трудом стояла на ногах.

Пустые полицейские грузовики, громыхая, уехали. Набив карманы деньгами, жадные Маллой покинули их ферму и отправились дальше «спасать» следующую партию детей, отрывать аборигенов от их семей, калечить жизни, забирая у матерей сыновей и дочерей.

Алекс подошел к Леоноре и поцеловал ее в макушку, а она мысленно пожелала ему скорее умереть.

Глава 48

Ган потер плечо, затекшее от лежания на твердой земле. «Похоже, старость первым делом добирается до костей, – подумал он. – Костный мозг густеет, суставы становятся жесткими, как будто просят смазки. Кровь превращается в желатин, кожа высыхает и трескается, покрывается пятнами, волосы выпадают». Он провел языком по деснам. Зубов у него не было, если не считать нескольких стертых пеньков на нижней челюсти. Глаза и уши тоже постарели, отчего картинка мира стала дрожащей и какой-то далекой. Мороз ощущался холоднее, жара – жарче, а между этими двумя состояниями лежали боль и усталость.

Ган пристегнул деревянную ногу и взял свой обед – полбуханки хлеба и банку сардин. Выйдя из палатки, он вместе с остальными рабочими муравьями заковылял навстречу солнцу и зияющей яме рудника. Сегодня он прощался со светом и спускался во тьму, туда, откуда пришел, в место глубоко под землей, прятавшее его от прекрасного мира наверху.

При каждом шаге земля под ним вибрировала, отдаваясь ударными волнами в здоровой ноге и дребезжащим стуком – в деревянной. По колее, толкаясь и сталкиваясь, двигались железные вагонетки, со стороны плавильных печей доносился грохот поршней и тяжелые удары стальных молотов. Удушливый воздух был пропитан запахом нефти и руды – здесь смрад подземелья боролся с кислородом, поступающим с поверхности. Ган миновал груды эвкалиптов, мертвых стволов деревьев, которые ждали своей очереди, чтобы отправиться в забой на подпорки или в топку. Он оглянулся назад, туда, откуда только что пришел. Лагерь был уже далеко. По спине его, от позвонка к позвонку, медленно пополз страх.

– Имя?

Ган стоял перед темным входом в шахту. Учетчик постучал кончиком карандаша по своему планшету.

– Имя! – гаркнул он во второй раз.

Гану мучительно хотелось уйти.

– Ган.

– Спускайся!

Ему хотелось отвернуться от этого шума, от запаха, от чернеющей бездны и убежать к свету, в свою маленькую парусиновую палатку. Но ноги сами двинулись вперед и ступили на холодный пол металлической клети. Рядом с ним встал еще шахтер. Он был смуглый, возможно румын, и кожа у него была скорее зеленой, чем белой. Зеленый человек, сдвинув брови, раздраженно смотрел черными глазами на Гана и, казалось, видел его насквозь. Ган отвернулся, но шахтер продолжал пялиться на него, потом перевел взгляд на его деревянную ногу, и глаза его стали еще чернее. Гану был знаком этот взгляд. Ни один из шахтеров не хотел, чтобы ему напоминали об опасностях, подстерегавших под землей.

– Опускай!

Клеть резко накренилась, и желудок Гана подскочил к горлу. Они ринулись в кромешную тьму, и шахтер, стоявший всего в нескольких дюймах от него, моментально исчез из виду. Шаткая клеть тарахтела, подскакивала, билась о неровности и летела дальше. По телу прокатилась волна холодного влажного воздуха, за которым последовало зловоние от загнанных в ловушку потных человеческих тел и коптящих шахтерских ламп. Через несколько минут, которые показались Гану часами, клеть остановилась, и они оказались на глубине более мили под землей.

Появились и другие шахтеры. Ган поспешил за ними. Если он замешкается, это будет плохо выглядеть со стороны. Но еще хуже, если его стошнит, поэтому он проглотил появившуюся во рту желчь и сдержался. Люди, похожие на муравьев, превратились теперь в мотыльков, тянувшихся вереницей к карбидным фонарям, расставленным вдоль штрека. Крепи, подпиравшие потолки и напоминавшие поставленную набок железнодорожную колею со шпалами, были низкими, так что приходилось нагибаться. Спереди из света доносились звуки выработки.

Стены, пол и потолок были покрыты черным движущимся слоем. Челюсть у Гана задрожала. Он совсем забыл про тараканов! Жесткие надкрылья мерзко скрежетали, когда насекомые, занимавшие каждый дюйм поверхности, наползали друг на друга, а из-под ботинок шагавших раздавался влажный хруст. Крысы, разжиревшие до размеров котов, шныряли между ногами шахтеров – в тусклом свете мелькали их бледные хвосты, напоминающие гигантских извивающихся земляных червей.

Громадный таракан упал с потолка на плечо Гану и успел заползти на лицо, прежде чем он смахнул его. К горлу вновь подкатила тошнота. Эта шахта была настоящим адом. Руки и ноги у Гана уже дрожали, и он не мог понять, как выполнял эту работу раньше, – словно это был не он, а кто-то другой, живший совсем другой жизнью.

Шахтеры пролезали в дыру в стене и оказывались в рабочей зоне, где можно было оглохнуть от звуков выработки. Свет после темноты шурфа казался ослепительным, на него невозможно было смотреть.

Десятник разводил шахтеров по рабочим местам и раздавал инструмент. И тут он увидел Гана.

– Опа! А ты что тут делаешь, приятель? – Десятник был уже стариком, и в его голосе звучала скорее озабоченность, чем злость. – Думаю, ты попал не туда, куда надо.

Ган действительно попал не туда. Он оказался в преисподней.

– Я могу работать, – ответил он.

– Похоже, они там вообще не соображают, кого посылают. Садись-ка на эту подпорку и подожди, пока тебя заберут.

– Мне сидеть нечего! – мрачно огрызнулся Ган.

Десятник ткнул в него пальцем.

– Если я сказал сидеть, будешь сидеть! – И добавил мягче: – Это не из жалости. Иногда видно, что человек заслужил, чтобы просто посидеть. Судя по всему, ты провел под землей достаточно и отработал все свои долги. Так что садись, упрямый ты ублюдок!

И он сунул кирку в руки только что прибывшему шахтеру.

Глава 49

В доме стояла тишина, воздух был теплым и душным. Изголодавшиеся по влаге мухи наглели, так что окна открывать было нельзя. Леонора в спальне сворачивала одежду и аккуратными стопками укладывала в комод. Внезапно затарахтел металл крыши, задрожали развешенные картины, половицы под ногами дрогнули, а кровать начала подпрыгивать. Леонора ухватилась за край матраса – внутри нее все дрожало в ритме шума, который теперь был таким громким, что, казалось, из-за него может обрушиться дом. Но затем она все поняла и бросилась к окну. Вдали поднималось и расползалось облако пыли, поднятое сотнями копыт.

Леонора, прижав ладони к щекам, засмеялась, едва сдерживая слезы. Они вернулись!

Бросив свое занятие, она поспешила вниз. Клэр и Мередит прильнули к стеклу. Мередит с расстроенным видом обернулась к ней:

– Кто-то пострадал.

Леонора протиснулась между ними и посмотрела туда, куда они указывали пальцами. К дому, хромая, направлялись две фигуры.

– Закипятите воды! – скомандовала Леонора, бросаясь к двери. – Достаньте чистые полотенца и аптечку.

Том шел, одной рукой держась за шею Джеймса и прижимая другую к боку, рубашка в этом месте была пропитана кровью вперемешку с пылью. Леонора подбежала к ним, обхватила Тома за талию, и они вместе пошли к веранде. Лицо Тома при каждом шаге кривилось от боли.

– Что с ним случилось? – запыхавшись, спросила она.

– Напоролся на бычьи рога. Примерно в миле отсюда, – ответил Джеймс. – Рог вошел глубоко, но насколько, я не знаю.

Они затащили Тома, который от боли уже скрежетал зубами в дом.

– Кладите его на диван, – скомандовала Леонора.

– Не нужно туда, – заупрямился Том. – Из меня же кровь течет.

– За этот диван, Том, я и хвоста дохлой крысы не дам. Ложитесь.

Леонора приподняла его ноги в тяжелых пыльных ботинках и положила на чистую обивку из серовато-зеленого бархата. Кровь из его бока сочилась на диван и капала на ковер.

Она осторожно расстегнула рубашку Тома, которая уже успела затвердеть от засохшей крови.

Клэр принесла аптечку, кучу бинтов и таз с горячей водой, после чего немедленно удалилась. Леонора убрала рубашку с раны. Над темнеющим отверстием поднялся кровавый пузырь.

Том опустил глаза и тут же отвел взгляд в сторону.

– О боже!

– Все будет хорошо, Том. Выглядит все хуже, чем есть на самом деле, – солгала она. – Ложитесь на спину. Это уменьшит кровотечение. – Она перехватила встревоженный взгляд Джеймса. – Необходимо съездить в Гвалию за доктором. Возьмите машину. Ключи на сиденье, – сказала она и, подумав, добавила: – Наверное, нужно позвонить Алексу.

Джеймс с благодарностью взглянул на нее, кивнул и повернулся к Тому:

– Лежи и не двигайся! Делай все, что она скажет.

Клэр принесла стопку полотенец и, увидев страшную рану, расплакалась:

– Ох ты, господи! Ох…

Леонора бросила на нее суровый взгляд, и Клэр тут же прикусила язык.

– Принесите мне бутылку виски.

– Вам в такой момент, конечно, не помешает выпить.

На искаженном гримасой боли лице Тома мелькнула улыбка. Леонора поднесла горлышко бутылки к его губам:

– Выпейте, сколько сможете.

Том выпил, и тело его немного расслабилось. Леонора сделала из бинта тампон и приложила его к ране. Том дернулся и попытался встать.

– Пожалуйста… Вам нужно лежать. Мы должны остановить кровотечение.

Тампон промок за несколько секунд, и она заменила его следующим.

– Сейчас может немного попечь. – Она протерла кожу вокруг раны горячей водой, прошептав, когда он начал кривиться от боли: – Простите. Я знаю, что это больно.

– Да нет, щекотно немного, – соврал он, стиснув зубы.

– Как это случилось?

– Да все по глупости. Чертов бык! Ох… – Он задохнулся от приступа боли. – Я пытался отделить его от остальных и загнать в загон. А он пришел в ярость.

– Надеюсь, вы не такой вспыльчивый, как он, – пошутила Леонора.

Он засмеялся, но тут же снова скривился:

– Не надо…

– Простите.

Кровь уже не хлестала, а текла тоненькой струйкой, которая пропитывала каждый новый тампон. Теплой водой Леонора смыла кровь с его груди и рук, и вода в тазу стала ярко-красной.

– Том, вам нужно приподняться, чтобы я могла наложить повязку. Постараюсь сделать это как можно быстрее. Это позволит вам продержаться до приезда доктора. Возможно, у вас сломано несколько ребер, но вы еще хорошо отделались. Чуть выше, и рог задел бы желудок. Чуть ниже, и… – Она смущенно улыбнулась. – В общем, радуйтесь, что этого не произошло. Так что вы еще сможете продолжить род Шелби.

– Надо же! – ухмыльнулся он. – Такая судьба для меня была бы хуже смерти.

Она уложила его обратно на подушку – тугая повязка удерживала ребра и не позволяла им смещаться.

– А где вы всему этому научились? – спросил он. – Вы что, медсестра?

– Нет. Хотя мне хотелось ею стать. – Она снова поднесла к его губам бутылку с виски. – Я была волонтером в Красном Кресте в Штатах, когда началась война. Мне нравилось работать с солдатами, и я пыталась помогать медсестрам всем, чем могу.

– Мы с Джеймсом собирались пойти воевать. Но вместо нас ушли два моих старших брата. Повезло мерзавцам.

– Не говорите так, Том. Эта война ужасная! Люди говорят, что никогда еще не видели ничего подобного. – Взгляд Тома потемнел, и она поспешно добавила: – Конечно, вашим братьям, наверное, там легче, чем вам в данный момент.

Том усмехнулся:

– Они бы от души посмеялись, если бы увидели меня сейчас. Эти двое – отчаянно смелые ребята. Мне почти жаль этих турок.

– У вас двое братьев? – спросила она.

– И пятеро сестер.

– Восемь детей! Да ваша мама заслуживает медали!

– Заслуживает, – с гордостью подтвердил он. – Ей сейчас приходится кормить целую кучу голодных ртов. Даже не знаю, как она там одна справляется.

Леонора осторожно коснулась его повязки.

– Как насчет чая? Или, может быть, супа?

– Я не могу пить. У меня в животе все бурлит.

– Ну, с виски-то у вас получилось неплохо, – поддела его она.

– Я никогда еще не пил такой хороший виски. – Он подмигнул ей. – У Алекса хороший вкус.

Приняв комплимент и улыбнувшись, она постаралась отвлечь его от мыслей о ране:

– А с Джеймсом вы давно знакомы?

– С детских лет. Он мне как брат. – Том энергично кивнул. – Я все сделаю ради этого парня! Видит Бог, он всегда готов прийти мне на помощь. – Он бросил на нее долгий взгляд. – Теперь я понимаю, почему вы ему так сильно нравитесь.

– А он вам что-то говорил обо мне… о нас?

– Он сказал мне еще тогда, когда и сам не был уверен. Но я никому не скажу, ни единой живой душе, клянусь.

– Я рада это слышать. И еще я рада, что у него такой хороший друг. – Через бинты снова проступила кровь. – Мне жаль, Том, но время снова делать перевязку.

– Вы просто не можете оторвать от меня рук.

Она засмеялась и принялась разматывать бинт.

– А у вас есть девушка?

– У меня? Море девушек! – Он подарил Леоноре улыбку соблазнителя, но тут же поморщился, когда она начала отрывать тампон от раны. – Их даже слишком много. В этом и проблема. Я просто не могу выбрать какую-то одну. Они все такие чертовски хорошенькие!

– А не хотели бы вы остепениться? – Она бросила грязные бинты на пол и обтерла рану теплой водой. – Завести жену и восьмерых детишек в придачу?

– Восьмерых? Ни за что. Одного, ну двух, в крайнем случае… Кто знает, возможно, однажды мне все надоест и я позволю какой-нибудь красотке заарканить меня.

– Великодушный жест с вашей стороны.

Он улыбнулся, стараясь не дернуться, чтобы опять не пошла кровь.

– А что насчет Джеймса? – Она изо всех сил старалась произнести это равнодушным тоном. – Он тоже пользуется успехом у женщин?

– Женщины Джеймса любят. – Том закатил глаза. – Считают, что он такой загадочный…

Леонора не отрываясь смотрела на Тома, уши ее начали гореть.

– Но, – лукаво продолжил он, – наш Джеймс – крепкий орешек. Похоже, он всегда сравнивает этих несчастных с кем-то еще.

Пальцы Леоноры разжались, и она выронила бинт. Потом быстро перевязала Тома и сунула ему в руки бутылку виски.

– Ну хорошо, Казанова. Довольно с вас разговоров. Еще один глоточек – и давайте отдыхать до приезда доктора.

Она поднялась, чтобы уйти, забрав таз с красной водой и окровавленные бинты.

– Ладно, мамочка, – вяло ответил он. – Как скажете.

Прошло четыре часа, прежде чем Джеймс вернулся с доктором, крепким мужчиной невысокого роста с покрасневшими глазами. Леонора встретила их на веранде.

– Я Леонора Хэррингтон. Большое спасибо, что приехали.

– Доктор Мид, – представился тот. – Я знаю вашего мужа. – От его поношенного костюма пахнуло нафталином. – Где больной?

– На диване. Он спит.

Доктор вошел в дом, а Джеймс обернулся к ней:

– Как он, нормально?

– Думаю, да, – ответила она. – Потерял много крови, но, к счастью, рог не повредил внутренние органы. Некоторое время ему придется лежать.

Они сели на ступеньках веранды. Воздух был теплым и неподвижным. Джеймс прислонился к столбу крыльца.

– Спасибо, что помогла ему.

Она улыбнулась.

– Он хороший человек.

– Хороший. – Джеймс обернулся к двери. – Кстати, теперь мы должны вам новый диван.

– Диван меня не волнует. – Она опустила глаза. – Меня не волнует ни диван, ни зеркала, ни ковры, ни все остальное.

Джеймс внимательно смотрел на нее, и она буквально погрузилась в этот взгляд.

– Вы скакали почти два месяца, – заметила она, прислонившись к нагретому солнцем дереву перил. – Ты, должно быть, вымотался.

Джеймс хлопнул себя по колену, выбивая пыль.

– Мне нужна теплая ванна. И чтоб никуда не торопиться. Я готов отмокать два дня подряд.

Леонора представила его в ванне, от которой поднимается пар: глаза закрыты, тело расслаблено… Она прогнала видение и разгладила складки юбки, чтобы чем-то занять руки.

– Как тебе домик приказчиков?

– Все удобства и даже больше. – Джеймс усмехнулся. – Ты должна как-нибудь заглянуть к нам на чай.

– С удовольствием, – обрадовалась она. – Может быть, я даже принесу вам занавески.

– Занавески?! – насмешливо переспросил Джеймс. – Да за это наши ребята просто выгонят меня с ранчо.

– Ладно-ладно, – засмеялась она. – Никаких занавесок. А как насчет пирога?

Он улыбнулся в ответ, открыв ровные белые зубы:

– Пироги я люблю.

Продолжительное молчание было простым и естественным, без тени напряжения. Они просто сидели, дышали и лениво щурились на солнце, занятые каждый своими мыслями.

– Как лошади? – спросил Джеймс.

– Хорошо. Алекс заботится о них, как о детях.

– А что тут еще произошло, пока нас не было?

Леонора подумала, знает ли он об аборигенах: может, он в курсе этого ужаса или даже поддерживает его? Эта мысль потрясла ее, словно кусочек льда, неожиданно прижатый к коже. Она сглотнула.

– Ничего. Ничего нового.

Они снова замолчали. Но вот Джеймс посмотрел в сторону облака пыли, появившегося на дороге, и брови его сердито сдвинулись – почти со злостью.

– Твой муж вернулся.

Леонора била мотыгой между рядами овощей, и с кончика ее носа падали капли пота. Растения буйно разрастались в этом тенистом месте. Без дождя почва пересыхала, но она носила сюда воду, набирая ее в баке с дождевой водой. Алекс об этом огороде ничего не знал – он неделями пропадал на руднике. Когда он возвращался, кожа его, словно одеколоном, благоухала спиртным. Временами он был добрым и веселым, в других случаях – холодным и мрачным; но при этом всегда очень беспокойным. Частенько от его одежды пахло женскими духами, а иногда на белых воротничках были заметны следы губной помады, однако она испытывала от этого только облегчение.

С западной стороны послышался топот копыт. Леонора прекратила работать, вытерла руки о платье и начала вглядываться сквозь деревья. Сердце ее затрепетало, когда на поляну выехал Джеймс – сильный, крепкий, пышущий здоровьем.

– Выходит, мне не показалось, что тут кто-то есть. – В следующее мгновение он ловко соскочил с лошади и отвел ее в тень. – А в саду при доме тебе места уже не хватает?

– Я так давно не работала на земле… – Леонора прислонила мотыгу к дереву. – И очень соскучилась по этому занятию.

– Физический труд тебе идет. – Улыбнувшись, он подошел к ней настолько близко, что заслонил собой солнце, взял шляпу, висевшую у нее за спиной, и надел ей на голову. – Ты можешь получить солнечный удар.

Леонора поспешно отступила и поправила шляпу:

– Мне, наверное, лучше спрятаться от жары. – Она села в тени на прохладную землю.

Джеймс прислонился спиной к стволу дерева возле лошади; его загорелое тело выделялось на фоне светлой коры эвкалипта.

– А в Америке ты много работала в саду?

– Нет. – Она подняла голову. – Сам посуди: уроки игры на фортепьяно, французский, литература, рисование акварелью… Ах да, еще немного рукоделия или чаепитие с престарелыми светскими дамами. Но садоводство – нет, этого не было.

– Жаль, у тебя это хорошо получается. – Джеймс взглянул на нее из-под полей шляпы. – А на что она похожа, Америка?

– Хм… – Леонора задумалась. – Это красивая страна. Скалистые горы, Калифорнийское побережье, острова Флорида-Кис. Я жила в штате Пенсильвания, в Питтсбурге. Если человека не смущают сажа и копоть, это очаровательное место. И такое зеленое от обилия дождей, что похоже на Ирландию. – Она повернулась к Джеймсу и, вспомнив о его мечте, осторожно спросила: – А ты побывал там?

– В Ирландии? Нет. – Он почесал шею. – Я не выезжал за пределы Западной Австралии.

– А что представляет собой твоя семья? О’Рейли, кажется.

– Они умерли. – Брови его нахмурились, улыбка исчезла. – Не так давно.

– Мне жаль.

– Меня взяли к себе Шелби. – Джеймс сунул руки в карманы. – Не знаю, что бы я без них делал.

Легкий ветерок колыхал их волосы, подсушивая пропотевшую одежду. Леонора ладонью вытерла пот со лба.

– Возьми. – Джеймс вынул носовой платок и протянул ей. – Правда, не гарантирую, что он идеально чистый, – улыбнулся он.

От платка пахло мылом, сеном и землей. Это был настоящий мужской запах, и Леонора вдохнула его, закрыв глаза и надеясь, что платок отдавать не придется. Промокнув лицо, она поморщилась:

– Кожу жжет.

– Ты прилично подгорела на солнце.

– Ужас, буду вся в веснушках!

– О, не нужно так отзываться о веснушках! – рассмеялся он. – Некоторые мужчины находят их очаровательными.

– Да неужели?

Джеймс кивнул, подошел к ней и подал руку.

– Мне пора возвращаться. Надо приготовить поесть нашей принцессе. Целыми днями оставаясь в доме, она становится капризной.

– Бедняга Том… – Ухватившись за его руку, Леонора поднялась с земли. – Я позже зайду проведать его. Ах да, и принесу пирог, который обещала.

Глаза их встретились. Джеймс осторожно сжал ее руку.

– Буду ждать с нетерпением.

Как всегда, с наступлением сумерек шум строительных работ поутих, и его место заняло настойчивое жужжание насекомых. В ветвях эвкалиптов-призраков с белой корой кричала кукабара. Свет в окнах домика приказчиков, теплый и мерцающий, был виден издалека. Залаяла было встревоженная собака Тома, но, узнав Леонору, взвизгнула, с виноватым видом завиляла хвостом и проводила ее через мостик. Леонора несла пирог, и сердце ее стучало волнительно и часто.

На крыльцо с широкой улыбкой, прихрамывая, вышел Том:

– Ух ты! Вот это да!

Леонора мгновенно успокоилась:

– Привет, Том! Ты выглядишь значительно лучше.

Он поднял руки и повернулся.

– Да я уже почти в норме. Здоров как бык, и все благодаря вам. Сегодня утром я даже проехался немного на лошади вместе с Джеймсом.

Леонора похлопала его по руке:

– Смотри не растревожь рану.

– Все в порядке. – Том с удовольствием потянулся. – Побаливает немножко, но уже могу двигаться. А что это так замечательно пахнет?

Леонора смущенно подняла пирог:

– Он с вишней.

– Мой любимый! Вы настоящий ангел, вы в курсе? Сейчас найдем Джеймса.

– Он занят?

Том ухмыльнулся:

– Да нет, просто не может оторваться от своей подружки.

– А-а… – У Леоноры внутри все оборвалось. – Тогда… тогда я лучше приду в другой раз.

– Пустяки. Сейчас я позову его. – Том повернулся и крикнул в дом: – Джеймс, надень рубашку и выходи. Тут кое-кто хочет тебя видеть. Да, и приведи с собой Джозефину! – Он хитро подмигнул Леоноре: – Она вам понравится.

Леонора судорожно сглотнула. Ее тошнило и хотелось забиться в угол. Она развернулась, чтобы уйти.

– Эй, Лео! – окликнул Джеймс, появляясь в дверях и на ходу застегивая рубашку.

Желудок ее оборвался и остановился где-то в области коленок.

Джеймс вышел на крыльцо.

– Уже уходишь?

Рубашка его не была заправлена в штаны, подтяжки болтались на бедрах, а через тонкую хлопчатобумажную ткань просматривались рельефные мышцы груди.

Леонора не знала, куда девать глаза.

– Я… я не хотела помешать, – запинаясь, пробормотала она и коснулась ладонью щеки. Лицо ее горело.

– Что-то не так?

Она закрыла глаза и без сил присела на ступеньку, чувствуя себя полной дурой из-за того, что оказалась здесь, и еще большей дурой – из-за того, что так расстраивается. А Джеймс уже снова был у двери.

– Погоди минутку, ладно? Я хочу тебя кое с кем познакомить.

Леонора наклонилась вперед, схватилась за живот и заранее начала улыбаться, чтобы не выглядеть глупо, когда эта женщина выйдет.

Через мгновение Джеймс появился. В руках у него была свернутая куртка, и он сел так близко к Леоноре, что коснулся ее плеча.

– Познакомься, это Джозефина.

Он отвернул полу куртки, и оттуда выглянула маленькая пушистая головка кенгуру.

Облегчение вырвалось наружу красноречивым вздохом, и Леонора, засмеявшись, прикрыла рот ладонью.

– Так Джозефина – это кенгуру?

Глаза его смотрели насмешливо.

– Конечно. А ты что подумала?

– А я подумала, что это твоя… подруга.

– Вот оно что… – Он кивнул и, взглянув на нее, насмешливо приподнял брови. – Увы, это не так. – Он повернулся к зверьку и почесал у него между ушами. – Я нашел эту малышку в буше. Она сирота.

Выражение лица Джеймса было нежным и в то же время мужественным.

– Имя мне очень нравится.

Чувство облегчения было таким теплым и освежающим, что Леонора никак не могла перестать улыбаться.

– Я подумал, что Джоуи ей не очень подходит.

Джеймс встретился глазами с Леонорой и улыбнулся. Она протянула руку и погладила желтовато-оранжевый мех на носу кенгуру. При этом ее локоть коснулся груди Джеймса, и по руке прокатилась волна тепла.

Сидеть тут было так уютно. И так легко. Даже слишком, пожалуй. Леоноре хотелось положить голову ему на плечо, уткнуться в него, как в мягкое одеяло.

– Как долго ты думаешь держать ее у себя? – спросила она.

– Пока не научится есть самостоятельно и не подрастет немного. А потом отпущу ее. Но за одну ночь такое не происходит.

Взгляд его скользнул по лицу Леоноры, и она опустила голову. Джеймс протянул руку и осторожно заправил выбившийся локон ей за ухо, своим прикосновением оставив пылающий след на коже.

– Эй, а где моя медсестра? – донесся из дома веселый голос.

– Думаю, мне следует проведать своего пациента, – улыбнулась Леонора.

Она прошла за Джеймсом в дом, где пахло теплым хлебом и свежей древесиной.

Том сидел на кровати, держась за бок; он был голым до пояса, если не считать повязки.

– Я знал, что рано или поздно заманю вас в свою спальню.

Джеймс, стоявший за спиной Леоноры, поднял руки и оперся о дверной косяк.

– Веди себя прилично, а не то она пришлет вместо себя доктора Мида.

Его дыхание щекотало Леоноре волосы, а тепло тела волновало и лишало сил.

– Ой, тогда я буду вести себя хорошо, клянусь! – Том перекрестился.

Джеймс легонько похлопал Леонору по плечу, оставив горячий след на ее коже.

– Приглядывай за ним, а я пока нарежу пирог, – сказал он и вернулся в кухню.

– Он просто мне завидует, – заявил Том, откидываясь на подушку.

– Я все слышу! – крикнул Джеймс.

Но Том повторил одними губами:

– Он просто мне завидует.

Леонора присела на край кровати и начала осторожно разматывать бинт.

– Ты ужасный тип, знаешь ли!

– Кто? Я? Нет, только не это! Просто я нравлюсь вам, любовь моя, все больше и больше. Ну признайтесь же!

– Ну да. Нравишься, – согласилась она, продолжая снимать повязку. – Как плесень[11], например.

Из кухни донесся смех Джеймса.

Наконец Леонора убрала последний бинт.

– Ты точно не придавливаешь рану, Том?

– Да все в порядке. Ребра почти не болят. И я даже могу дышать без воплей.

Леонора полезла в сумочку за новыми бинтами.

– Ты быстро идешь на поправку.

Шутливое выражение исчезло с лица Тома:

– Даже не знаю, что бы я без вас делал. Я серьезно.

– С этого момента оставь быков в покое, ладно? – Леонора похлопала его по ноге и встала, чтобы уйти. – Займись лучше женщинами.

Джеймс сидел на крыльце.

– Ты хорошо позаботился о нем, – сказала она, вдыхая теплый вечерний воздух.

Какое-то мгновение Джеймс смотрел на нее, думая о чем-то, потом кивнул в сторону двери.

– Пирог почти остыл. Съешь кусочек?

– Мне пора возвращаться, – ответила Леонора. – Скоро вернется Алекс. – Она вздохнула. – И вышлет поисковую группу по мою душу.

– Жаль. – Джеймс заставил себя улыбнуться. – Пойдем. Я провожу тебя домой.

– Не стоит. Я сама справлюсь.

– Это, собственно, был не вопрос. – Он хотел уже взять ее под локоть, когда остановился. – Чуть не забыл. Погоди, у меня есть кое-что для тебя. – Джеймс одним прыжком преодолел три ступеньки и через мгновение вернулся, держа в руках баночку из-под варенья с букетиком белых цветов. – Это олеандр, – сказал он. – На заднем выгоне у нас все в таких цветах.

От благодарности у Леоноры сжало горло. Она взяла цветы и вдохнула аромат, напоминавший смесь абрикоса и сирени.

– Они такие красивые…

Они молча шли в сторону большого дома.

– Как долго Алекс задержится здесь? – наконец спросил Джеймс.

– Трудно сказать. Каждый раз по-разному.

Они снова умолкли и не разговаривали до тех пор, пока не дошли до ее крыльца.

– Спасибо за цветы, – негромко сказала Леонора.

Джеймс кивнул:

– Спокойной ночи. – А потом, спохватившись, добавил: – И спасибо за пирог, Лео.

Лео… Внутри разлилось приятное тепло.

– А ты знаешь, ты единственный, кто называет меня так.

Он подмигнул ей:

– Вот и хорошо.

Когда Алекс вернулся, сразу стало ясно, что он не в духе. Он громко хлопнул дверью, и дом словно наполнился раздражением.

– Пожар в шахте! – с досадой бросил он, вешая пальто. Небритое лицо его было серым, воротничок рубашки выпачкан. – Целый день простоя.

– Кто-нибудь пострадал?

– Двое или трое. Точно не знаю. – Он пожал плечами. – Через день-другой нужно будет туда вернуться. – Он опустился в широкое кресло и провел пятерней по волосам, взъерошив их. – Мне нужна одна ночь передышки. Просто одна ночь полного покоя.

Она подошла к бару, налила виски в стакан с толстым дном и протянула ему.

Он сделал глоток и взглянул на нее:

– Ты что, откуда-то прибежала? Ты вся красная.

Леонора дотронулась до лица:

– Сгорела на солнце.

– Боже мой, ты что, не надела шляпу?

– Я работала на огороде, и шляпа все равно бы упала. – Она рассмеялась. – Я даже не сразу поняла, что случилось, а потом было уже слишком поздно. Ох и болит! – Она снова осторожно прикоснулась к щеке.

Алекс встал из кресла.

– Так ты копалась в земле? – Голос его гневно дрожал, и это мигом стерло улыбку с губ Леоноры. – Ты стояла у всех на виду и ковырялась в земле под палящим солнцем, как какая-нибудь батрачка?

Она была ошеломлена. Алекс окинул ее взглядом с головы до ног, и по спине у нее пробежал холодок.

– Покажи мне свои руки.

– З-зачем? – запинаясь, пробормотала она. – Я…

– Покажи мне свои руки! – рявкнул он, стиснув зубы.

Леонора протянула вперед руки, которые заметно дрожали. Он перевернул их ладонями вверх.

– Ты только посмотри на них! Посмотри на свои руки! Они жесткие и красные, как у мужика, а ногти грязные и сломанные!

Она сжалась, думая о том, что надо бы выбежать из комнаты и позвать Мередит и Клэр.

– Так вот как ты встречаешь меня! – взревел Алекс. – С грязными руками и обгорелой кожей!

– Прости. Я… я просто хотела…

– Ты просто хотела – что? Просто хотела опозорить меня перед всей фермой? Воображаю, что должны были подумать наши приказчики, увидев, как моя жена копается в земле, выращивая овощи, как будто я не могу обеспечить ее едой!

– Но меня никто не видел, Алекс! – солгала Леонора. – Огород не здесь.

Алекс сорвал галстук и швырнул его на пол.

– Я планировал в этот уик-энд взять тебя на скачки и познакомить с женами друзей. Теперь можешь об этом забыть.

– Почему?

– Ты только посмотри на себя!

Он подтолкнул ее к зеркалу.

Нарастающая злость начала побеждать в ней страх.

– Тебя, Алекс, постоянно нет дома. Что, по-твоему, я должна делать целый день? Сидеть, дрожа над своими ногтями, и дожидаться тебя? Ты нанял кухарку и горничную. Мне просто нечем заняться. Чем мне заполнить свой день, скажи?

– Почему бы тебе не заняться тем, что делают все остальные женщины? – Он с размаху ударил пустым стаканом по столу. – И заодно подумать о том, как стать хорошей женой.

Рев мотора «форда» испугал лошадей. Том, которого раздражал этот шум, придержал их и продолжил вычесывать.

– Ты уверен, что готов к работе? – спросил Джеймс.

– Если я еще хотя бы день проваляюсь в кровати, то просто застрелюсь.

Джеймс оглядел стойла:

– А где Рассел?

– Не знаю. – Том нагнулся, чтобы проверить копыто лошади, и скривился от боли. – Я видел, как он куда-то направлялся с мотыгой и тачкой. Сказал, что должен выкорчевать какой-то огород.

– Что?

Джеймс опустил поднятые вилы. Том только пожал плечами.

Вскочив на бурую кобылу, Джеймс галопом пронесся мимо дома и конюшен. Вдалеке из знакомого уголка в тени эвкалиптов раздавался шум. Под деревьями виднелась фигура Рассела. Ограда вокруг огорода была вырвана и свалена в тачку, а под ней виднелись сломанные стебли растений.

– Рассел! – гневно крикнул Джеймс. – Какого черта ты здесь делаешь?

Тот поднял голову; щека его оттопыривалась от жевательного табака.

– Убираю этот огород.

– Зачем? Кто тебе приказал это сделать?

– Мистер Хэррингтон. – Рассел оперся на мотыгу и вытер нос большим пальцем. – Сказал сделать так, будто его тут никогда не было.

Джеймс еле сдерживал злость.

– Жена его в курсе?

– А я почем знаю? – бросил тот. – Просто делаю то, что было сказано.

Джеймс оценил масштабы разрушения: грядки перекопаны, растения в тачке уже успели привять на солнце.

– Ты нужен Тому на конюшне! А это может подождать.

– Я не собираюсь перечить боссу. – Рассел поднял мотыгу и начал разравнивать землю. – Мистер Хэррингтон сказал закончить, и я закончу.

– Я сам закончу. – Джеймс забрал у него мотыгу. – Если возникнут вопросы, мистер Хэррингтон может поговорить со мной.

– Ну ладно, если так.

И он побрел к конюшне.

Джеймс присел на корточки и, проведя растопыренными пальцами по свежевскопанной земле, выгреб из нее обрывки листьев и цветов. Потом подошел к тачке и принялся рыться в ней в поиске растений, которые еще можно было спасти. Их оказалось совсем немного – кучка побегов бобов и гороха да увядшая морковь. Он вспомнил лицо Леоноры, вспомнил, как оно сияло, когда она работала, и как он радовался, глядя на нее, горестно оглядел уничтоженные грядки и направился к большому дому, чувствуя пустоту и печаль внутри.

Держа шляпу в руках, Джеймс поднялся по ступенькам на веранду и постучал в дверь. Подождав немного, он постучал снова, но никто не ответил. Он уже развернулся, чтобы уйти, как дверь скрипнула. Он с трудом узнал стоявшую перед ним женщину, очень бледную, с печальным лицом. Джеймс откашлялся.

– Добрый день, Лео. – Он нервно почесал голову. – Похоже, до твоего огорода добрались кролики и натворили там делов. – Он протянул ей свою шляпу. – Я попытался спасти что смог.

Она взглянула на содержимое его шляпы, и губы ее скривились в беспомощной улыбке. Джеймс взял один из поникших стеблей бобов и горько усмехнулся:

– Пир у них вышел королевский.

Она коротко засмеялась и улыбнулась одними губами. На ее лице читалась такая грусть, что Джеймс вынужден был отвести глаза.

– Почему он это делает?

Леонора вытерла слезинку:

– Подозреваю, что он не считает веснушки очаровательными.

Джеймс смотрел на нее – идеальной формы нос, гладкий лоб, плавная линия скул, – и сердце у него разрывалось, а в груди разгорался огонь.

– Алекс сейчас дома? Я бы хотел поговорить с ним.

– Его нет! – сверкнула она глазами. – Брось, Джеймс. Не так уж это и важно. Просто клочок грязной земли.

Огонь в его груди уже пылал вовсю.

– Дело не только в этом, Лео. Он не должен оставлять тебя одну. Это неправильно.

– Мужчины по всей Австралии оставляют женщин одних. Гуртовщики, рудокопы… Вряд ли найдешь профессию, при которой мужчины не бросали бы своих женщин.

– Речь о другом, Лео. В Западной Австралии нет человека, который не знал бы о вашем богатстве. – Джеймс с тревогой покачал головой. – Я знаю, что это не мое дело, но Алекс должен понимать ситуацию. Это неправильно и небезопасно – оставлять тебя одну.

– Даже лучше, когда его нет. – Она поднесла руку к виску. – Нет, я не это хотела сказать. Просто… он много и напряженно работает, от него зависит столько людей… – Ей потребовались большие усилия, чтобы улыбнуться. – К тому же у меня в кухне есть две женщины. И я совершенно уверена, что Мередит прекрасно умеет отбиваться сковородкой.

– Это не шутка, Лео.

– Я уже большая девочка и смогу постоять за себя. Кроме того, я предприняла некоторые шаги. – Она расправила плечи и снова сверкнула глазами. Ее бледные щеки приобрели естественный оттенок.

Джеймс скрестил руки на груди, стараясь не рассмеяться, его злость постепенно улетучивалась.

– Правда? И что же это за шаги?

– Это секретные шаги.

– Ну пожалуйста, расскажи мне!

– Если я расскажу, они уже не будут секретными, ведь так? – шутливо парировала она.

Джеймс усмехнулся и, сдаваясь, покачал головой:

– Но хотя бы пообещай мне не открывать двери всяким подозрительным типам.

– Включая тебя? – спросила Леонора.

Джеймс сделал шаг вперед, и вдруг его лицо оказалось в каких-то дюймах от ее лица.

– А мне в особенности.

Он подмигнул Леоноре, и неожиданно ему ужасно захотелось ее поцеловать. Желание нарастало так стремительно, что Джеймс, испугавшись его, смущенно отступил назад. Потом вытряхнул остатки растений в корзинку для мусора на веранде и торопливо надел шляпу.

– Просто будь осторожна, – бросил он и, не оглядываясь, спустился с крыльца.

– Джеймс…

Он обернулся.

На мгновение у Леоноры перехватило дыхание от захлестнувшей ее волны благодарности:

– Спасибо тебе.

Глава 50

Ливень, грянувший неожиданно и продолжавшийся два дня и две ночи, утопил в забое одного славянина и одного итальянца и остановил работы на руднике впервые со времен пожара.

Рабочие сидели группками по своим палаткам. Капли пробивали промокшую насквозь парусину у них над головами и гасили разведенный огонь. Это был холодный дождь, унылый и тихий, без неистовства молний. Рыжая земля между рядами палаток размякла и превратилась в жидкую грязь, в которой вязли ноги. Постели, личные вещи, спички и еду складывали по углам под листы покоробленной жести, чтобы уберечь от сырости. От мужчин и женщин неприятно пахло, потому что одежда промокала на них, потом высыхала, а после опять промокала. Открытая канализационная труба у холмов переполнилась, и зловонная жижа потекла в сторону лагеря. На подступах к нему дорогу этому потоку перегородили набитыми песком пеньковыми мешками и старой одеждой, но нечистоты упорно просачивались в каждую щель.

Ган сидел в палатке Свистуна на промокшем куске сложенного картонного ящика. Они молча ели – у каждого в руках было по банке консервов и по вилке. У Гана была баранина, у Свистуна – сардины. Они называли эти консервы «собачьи». В углу палатки гнил промокший, как губка, хлеб.

Дождь подрывал моральные силы. Вчера не было работы, сегодня нет, вряд ли будет и завтра. Над лагерем повисла угроза трех дней без зарплаты. Даже Свистун не улыбался, его лицо было чернее тучи.

– Есть разговор, – сказал он, обращаясь к своей банке.

Мясо в банке Гана было таким перетушенным и мягким, что казалось, будто его уже кто-то жевал.

– Что еще за разговор?

– Злой разговор. Такие сейчас слышатся со всех сторон, – сказал Свистун. – А дождь только усугубляет все. Делать-то нечего – только разговаривать. – Старик сердито ткнул вилкой в остатки рыбы в банке. – Кто-то говорит про забастовку, кто-то – про бунт, но все недовольны. Иностранцы просто с ума сходят по поводу двоих утонувших шахтеров. И они, в общем-то, правы. Десятники продержали этих парней там слишком долго. Видели, что вода прибывает, но все равно не подняли вовремя. Их даже похоронить толком не смогли, потому что могилы заливало грязью.

Ган тщательно выскреб свою банку и, поставив ее на землю, поднял глаза на Свистуна.

– В конторе хотят, чтобы я шпионил, – сказал он. – Чтобы рассказывал им про любое недовольство. Поэтому я и получил эту работу. Это была единственная причина, по которой она мне досталась.

Свистун доел последний кусочек, выскреб все, что еще оставалось, тщательно облизал вилку и широко улыбнулся:

– Но ты же не крыса, Ган.

Ган усмехнулся в ответ:

– И не был ею ни единого дня в своей жизни.

– А что ты станешь делать, когда они начнут тебя спрашивать? Даже начальство уже чувствует, что народ закипает.

Ган пожал плечами:

– Буду увиливать, наверное. Скажу им, что люди жалуются, но ничего такого не организовывают. Обычное разглагольствование.

– Дела у тебя хреновые, приятель. Уже очень скоро накопившаяся злость начнет выплескиваться наружу. Любое происшествие может опрокинуть кипящий котел. Это неминуемо, я совершенно уверен, черт побери! Народ только и ждет, чтобы кто-то неосторожно чихнул, и тогда вся эта ярость вырвется на свободу. – Свистун умолк и облизнул с губ остатки рыбы. – Большие мальчики сразу скажут, что ты их не предупредил, и будут рады переложить всю ответственность на кого-нибудь.

Картонный ящик под Ганом окончательно провалился в грязь, но ему было все равно. Он пожал плечами:

– Я не думаю об этом. Живу одним днем. Мне стоило бы убраться отсюда, но деньги… А если меня поймают, не так уж много они могут со мной сделать такого, чего еще не было сделано.

– Кости тебе переломают, – горестно заметил Свистун.

– Все это мне не в новинку. Когда с этим будет покончено, буду продолжать жить или умирать.

– Ты забыл про страдания в промежутке.

– Ничего я не забыл. – Ган уставился на свои мозолистые руки. – Но я все равно не крыса.

Свистун с трудом встал: суставы его болели и отчаянно хрустели от ревматизма, который обострялся от сырости. Покопавшись в груде вещей, он нашел ржавую консервную банку и достал оттуда старый носок с тяжелым шариком на конце. Он помахал им в воздухе, как маятником.

– Я все откладывал деньги. То там монетку, то сям – где только мог. Тут, правда, немного. – Свистун бросил носок Гану, и тот поймал его на лету. – При первой же опасности забери их. А потом убирайся к чертовой матери, пока они до тебя не добрались.

Ган бросил носок обратно:

– Я не возьму твоих денег, Свистун.

– Какой же ты правильный, черт бы тебя побрал! – отозвался Свистун. – У меня есть семья, целая гурьба девочек, чтобы ухаживать за мной. А у тебя что? – Он потер щетину на подбородке. – Послушай, мне уже недолго осталось. Суставы такие тугие, что все кажется, будто косточки вот-вот переломятся. Ходить и даже пальцами шевелить до того больно, что я уже близок к тому, чтобы хлебнуть крысиного яду, лишь бы прекратить страдания. Единственная причина, по которой я еще на этом свете, – это мои девочки. Если я покончу с собой, это разобьет им сердце. И за это гореть мне в аду. – Он горестно поджал губы. – Мне не нужны эти деньги, Ган. Если эти сукины дети обидят тебя, они обидят и меня. И сломают что-то важное у меня внутри. Ты же знаешь, что девчонки сделали меня мягким, как масло! Так что боли мне и без тебя хватает. – Свистун сунул носок обратно в банку, закрыл ее крышкой и закопал в груду вещей. – Если деньги тебе не понадобятся, они останутся здесь. Но если ты окажешься в беде, возьми их, черт тебя подери! – Для верности он бросил сверху еще кипу старой одежды. – А теперь пойдем. Посмотрим, не играет ли кто-нибудь.

Они вышли из палатки, на ходу поднимая повыше воротники рубашек и поглубже напяливая шляпы. Из большой палатки в квартале австралийцев выплывал и растворялся в воздухе сигаретный дым. Послышался гул голосов, потом резкий вскрик, затем опять глухой гул. Свистун откинул кусок брезента, служивший дверью. Потолок тут был высокий, так что они выпрямились. Дождевая вода капала с них на пол.

– А что, ребята, есть у вас игра? – спросил Свистун.

– Смотря для кого, – ответил дородный мужчина с обветренным лицом. – Деньги-то есть?

Свистун звякнул монетами в кармане.

– Тогда ладно, – кивнул здоровяк. – Присоединяйтесь. – Он сдвинул деревянный ящик, на котором сидел, и скомандовал: – Дайте место старикам!

Все дружно подвинулись.

– Во что играете? – спросил Ган.

– В «мушку» живыми мухами.

Между игроками лежала плоская деревяшка, на которой стояло шесть небольших пирамидок сахара. Все лихорадочно отгоняли круживших вокруг них мух.

– Делайте ваши ставки! – рявкнул здоровяк.

Ган положил монетку напротив четвертой горки. Его примеру последовали остальные: каждый делал свой выбор, и иногда он оказывался одинаковым.

– Ставки сделаны! – прокричал распорядитель. – Три, два, один – стоп!

Все замерли, уставившись на мух. Отвратительная волосатая муха спикировала вниз и сделала круг над сахаром. Все затаили дыхание. Но тут другая муха без раздумий опустилась на вторую горку и принялась есть сладкие гранулы. Трое мужчин оживленно захлопали, а остальные приуныли. Победители протянули руки за своими выигрышами.

– Мухи летят от сточных канав тучами, – сообщил один из собравшихся. – И никто не знает, что они любят больше – сахар или дерьмо, – засмеялся он.

– Вы ведь Свистун и Ган, верно? – дружелюбно спросил распорядитель, раздавая выигрыш. Они кинули. – Я Уинстон. Добро пожаловать к нам! А ты ведь тут новенький, так? – спросил он у Гана.

– Ну, новичком я себя не чувствую, – ответил Ган, доставая вторую монетку. – Я проработал на рудниках бóльшую часть жизни. И один день не слишком отличался от другого.

– Это правда, – согласно кивнул Уинстон. – А почему вы, ребята, живете среди этих вонючих итальяшек? Вам бы место в нашем крыле.

Свистун бросил на Гана красноречивый взгляд: «Я же тебе говорил…» Он немного помолчал и ответил:

– Там одна женщина подкармливает нас. Чертовски вкусно готовит. И это единственная причина. Такие старые пердуны, как мы, нуждаются в горячей пище.

Уинстон понимающе нахмурился:

– Тогда будьте осторожны. Тот народ не моет руки. И ест там же, где и гадит. – Со стороны игроков, размахивающих руками над столом, послышался одобрительный ропот. – Все, последняя игра! Делайте ставки!

Глава 51

Непрерывный поток через их поместье был ожидаем: сезонные рабочие с пожитками в узелке на конце закинутой на плечо палки; старатели с покрытыми шрамами мозолистыми руками и пустыми карманами; безработные скотоводы, прикрывавшие унизительность своего положения грубой речью. Чтобы справиться о своих потерянных друзьях, заходили ветераны, покалеченные и сентиментальные, в их глазах застыл шок от увиденного на войне. Кто бы и откуда ни приходил, все просили хоть что-нибудь поесть. Большинство вскоре, стирая в кровь ноги, продолжали свой нелегкий путь, другие укладывались вздремнуть в тени большого эвкалипта.

Еду и воду им подавали всегда – таков первый закон буша. По большей части это были честные, вежливые, трудолюбивые парни, переживавшие трудные времена. Большинство шло с запада или севера и направлялось дальше в поисках работы на шахтах или полях. В этой малообжитой местности криминальные элементы попадались редко, предпочитая скрытность и темные улочки городских трущоб.

И только когда вглубь территории ворвалась буря, затопив русла ручьев и превратив улицы в реки, поток путников приостановился. В ту неделю и в несколько последующих казалось, что жизнь вокруг Ванйарри-Даунс вымерла. Но как только вода спала, оставив на подсохшей земле шрамы промоин и вымытые борозды, бродяги появились снова – как неистребимые термиты на гнилом дереве.

Однако произошли некоторые перемены. Леонора заметила, что теперь уже больше людей шло с юга. Глаза у них были более пустыми, чем до дождей, а лица – нездорового землистого цвета. Когда она раздавала им пироги с бараниной и персики, когда наполняла котелки родниковой водой, ей хотелось спросить, откуда они и куда идут, но она этого не делала. Что-то подсказывало ей, что подобные разговоры их не интересуют, – как, впрочем, похоже, не интересовало и все остальное.

За все время, что она жила на ферме, к их порогу ни разу не приходила женщина. Несколько она раз видела женщин, которые сидели на подводах или убаюкивали плачущего младенца, но те всегда оставались на заднем плане, никогда не поднимали глаза на дом и не присоединялись к мужьям на веранде. Поэтому Леонора чрезвычайно удивилась, когда, в разгар жары, открыв на стук, увидела женщину, державшую за руки двух маленьких чумазых мальчишек.

Женщина избегала смотреть ей в глаза.

– Извините нас за беспокойство, мисс, – смущенно сказала она. – Я хотела спросить, не найдется ли у вас чего-нибудь поесть для моих деток.

Леонора ответила быстро, возможно, даже слишком:

– Конечно. Заходите в дом, пожалуйста.

Дети шагнули вперед, но мать удержала их:

– Мы не хотели бы доставлять вам беспокойство. Если вам все равно, мы бы просто взяли еду и пошли.

Мальчишки с несчастным видом уставились на свои протертые до дыр туфли, из которых торчали грязные пальцы.

– Прошу вас, – настаивала Леонора. – Никакого беспокойства нет. Наоборот, мне веселее в компании. У нас сейчас тушится жаркое, но оно не совсем еще готово.

Мальчики с надеждой подняли на мать глаза, в которых ясно читался голод. Она вздохнула и сдалась:

– Но только ненадолго, а потом мы сразу пойдем. Мы не хотим быть вам в тягость, мисс.

Оказавшись внутри, дети с открытыми от удивления ртами рассматривали просторные комнаты, высокие потолки и богатую обстановку. Мать откашлялась, чтобы привлечь их внимание, и кивком головы отдала безмолвную команду, после чего те быстро сняли шляпы, смахнув на пол рыжую пыль и мертвых мух.

– Боже мой, мальчики! – недовольно зашипела на них мать.

Леонора рассмеялась:

– Да все в порядке. Мой муж оставляет пыльный след по всему дому. – Она подошла к дверям в кухню и окликнула кухарку: – Мередит, как там наше жаркое?

– Уже готово, можно подавать.

– Подавай. У меня к обеду гости. – Она ободряюще улыбнулась мальчикам, которые просияли, услышав, как она их назвала. – Мне понадобится еще три тарелки и много-много хлеба с маслом.

Они вчетвером сидели за накрытым белой скатертью обеденным столом, который был настолько высок для мальчиков, что их головы едва виднелись. Их мать испытывала такую неловкость, что Леонора подумала, не было ли жестокостью приглашать их в дом. Ей было хорошо известно, как австралийцы относятся к подаяниям, в особенности женщины.

Мередит, принеся жаркое на блюдах, окинула новые лица удивленным взглядом. Мальчишки накинулись на булочки и вымокали ими горячую подливу, не дав ей хоть немного остыть. Женщина повернулась к Леоноре лицом, каждая складка которого была оттенена пылью. Ей легко можно было дать как двадцать лет, так и пятьдесят.

– Мы причиняем вам слишком много беспокойства.

– Мой муж часто в отъезде, – опустив глаза, честно призналась Леонора. – Женщин здесь мало, так что бывает очень одиноко.

Плечи женщины расслабились, и мгновенно между ними установилось взаимопонимание людей пусть и разного социального положения, но разделяющих общую печаль.

– Откуда вы? – спросила Леонора.

– Из Кулгарди.

– С рудника?

– Да.

– В последнее время из тех краев через нас проходит много народу. А что, на севере есть шахты, набирающие людей?

Женщина недоверчиво взглянула на нее:

– Они все бегут от лихорадки.

Леонора сначала не поняла:

– От лихорадки?

– Тиф. Им охвачен лагерь.

Мальчики на миг прекратили жевать, переведя взгляд на лицо матери, ставшее вдруг пустым и отрешенным.

– Мой муж умер от него несколько дней назад, – отрывисто сказала она. – А перед этим – мой малыш. – Она сжала ложку так, что побелели суставы. – Я увожу сыновей на запад, в Даггар-Хиллс. Там у родни мужа небольшая ферма.

– Это очень далеко. – Леонора промокнула губы салфеткой. – Как же вы доберетесь туда?

– Пешком.

Один из мальчиков взглянул на свои дырявые туфли и насупился.

– Но вы хотя бы переночуете здесь?

– Нет. – Женщина выглядела так, будто была готова уйти в любой момент, хоть прямо сейчас. – Мы пойдем. И так уже задержались у вас достаточно долго.

– Останьтесь, прошу вас! Дайте детям отдохнуть. У нас есть свободная комната. Вы можете уйти завтра до наступления жары. – Леонора улыбнулась. – К тому же мне спится спокойнее, когда в доме есть кто-то еще.

Женщина, похоже, позволила себе поддаться усталости. Она перевела глаза на утомленных мальчиков, и взгляд ее потеплел.

– Хорошо, мы уйдем завтра рано утром.

После ужина Леонора набрала для мальчишек полную ванну, благо после дождей воды в баке водонапорной башни было до краев. Забота об этой семье, пусть даже на короткое время, принесла ей ощущение счастья, напоминавшее дни, когда она работала в госпитале.

Мать завернула своих тщательно вымытых сыновей в теплые покрывала и впервые за все это время улыбнулась.

– Они славные ребята, – сказала она. – Хотя им досталось для их возраста, даже слишком. – Голос ее сорвался. – Почему я и ушла. Я не могла потерять их из-за лихорадки. – В глазах ее появились слезы. – Я просто не могла потерять и их тоже!

– А что же доктор с рудника? – удивилась Леонора. – Он разве не мог помочь?

– Мы ни разу не видели этого доктора. Мы вызывали его, как и все остальные, но он занимается только самой верхушкой. А мой муж был простым забойщиком. Десятников же заботит только то, что поступает из шахты, а не рабочие руки, которые это обеспечивают.

Леонора понимала, что женщина не догадывается, что рудник этот принадлежит им с мужем, и молила Бога, чтобы все так и осталось.

– Вода в ванне все еще теплая, и вы можете воспользоваться ею, пока ее не слили, – предложила она.

Усталость, похоже, окончательно взяла над женщиной верх.

– Это было бы здорово! – Она бросила на Леонору долгий испытующий взгляд. – Вы были добры к нам. Слишком добры. Я помоюсь и прикорну рядом с мальчиками. Не беспокойтесь о нас.

Леонору охватили угрызения совести: она почти ничего не сделала для этой женщины. Напротив, возможно, что это Алекс сделал ее вдовой.

На следующее утро трое гостей встали очень рано, как и обещали, и позавтракали яичницей с беконом и хлебом. Благодаря отдыху и хорошей еде в глазах мальчишек появился живой блеск. «Только как долго он сохранится?» – с грустью подумала Леонора.

На улице их ждала запряженная подвода. Она попросила Джеймса положить в нее фураж для лошади, одеяла и фляги с водой. Леонора сделала набег на свою кладовую и выгребла оттуда столько еды, сколько смогла. На самое дно корзинки она положила несколько купюр, затолкав деньги как можно глубже, чтобы женщина смогла найти их только тогда, когда они отъедут уже слишком далеко, чтобы возвращаться.

Когда женщина увидела запряженную подводу, то лишилась дара речи; потрясение не было бы бóльшим, даже если бы это была золотая карета. Она попыталась было отказаться, замотав головой, но Леонора сразу пресекла ее попытки:

– Этой подводой не пользовались годами, и мы уже собирались разобрать ее на дрова. Да и лошади этой, боюсь, недолго осталось, – солгала она. – Вряд ли вам удастся добраться на ней до Даггар-Хиллс. Так что вы сделаете нам одолжение, если возьмете ее.

Женщина не сказала ни слова, но в глазах ее читалась глубокая благодарность, когда она смотрела, как мальчики залезают на одеяла под навесом. Они уехали, не сообщив даже своих имен.

Вскоре после того, как повозка скрылась из виду, Леонора выехала на рудник. Она знала, что Алекса это приведет в бешенство, но ее собственная ярость превозмогала страх: каждый ее нерв напоминал тлеющий бикфордов шнур с зарядом пороха на конце.

– Ну и пусть злится сколько угодно, – бормотала она себе под нос.

Как он посмел позволить рабочим, своим рабочим, страдать и умирать, оставляя детей сиротами? Как он мог такое допустить? Почему не привез всех докторов Западной Австралии, чтобы помочь этим людям?

– Пусть себе злится! – с вызовом повторяла она.

В багажник «форда» Леонора положила столько канистр со свежей водой, сколько туда поместилось. Еще там была корзинка с чистыми тряпками, несколько ящиков лимонов и апельсинов, пузырьки с обезболивающими средствами на опии. На пассажирское сиденье она поставила несколько фляг воды для себя, а также фрукты, бутерброды и смену чистой одежды, поскольку не знала, сколько там пробудет. Она оставила список заданий по дому для Клэр, сообщив, что уезжает на несколько дней навестить Алекса.

Карта Леоноре не потребовалась: здесь была всего одна дорога. Примерно через каждый час попадались указатели поворотов в сторону городов, расположенных к востоку и западу от трассы. Салон черного автомобиля безумно нагрелся под палящим солнцем, и Леонора до половины открыла окно, но теперь облегчение от жары внутри компенсировалось удушливой пылью, залетавшей снаружи.

В воздухе чувствовался запах гари и копоти. По обеим сторонам дороги стоял изуродованный лес – вернее, то, что от него осталось. Насколько хватало глаз, все было усеяно тысячами низко срезанных пеньков, сочившихся густым древесным соком и напоминавших уродливые гнойники. Эта изувеченная земля была превращена в пустырь и брошена на произвол судьбы. Птицы улетели, тень пропала, почва покрылась коркой. В этом безрадостном пейзаже чувствовалась глубокая, почти человеческая скорбь.

Оплетка руля из коричневой кожи под влажными от пота ладонями Леоноры стала черной. Она по очереди освобождала руки и разминала пальцы, чтобы восстановить циркуляцию крови. Впереди появился голубой дым, потянуло странным резким запахом. Леонора мельком взглянула на капот автомобиля, чтобы убедиться, что ее двигатель здесь ни при чем. Но тут, заглушая запах горячего металла, возникла сначала слабая, а потом все нарастающая вонь канализации и тухлых яиц. Леонора закашлялась и уткнулась носом в плечо. Наконец показался источник этого зловония, лагерь. Это были стоящие рядами убогие палатки и хижины из парусины, дерюги и кусков жести, соединенных вместе шкурами и волокнистой корой деревьев.

Леонора замедлила ход, оглядывая лагерь в боковое окно. На улицах было тихо. Никто не казался больным. Мусора на земле почти не было. Воображение Леоноры рисовало лагерь полем битвы: все усеяно мертвыми телами, раздаются крики пораженных болезнью. Но, если не считать вони, все было в порядке, чисто и мирно. Мужчины, скорее всего, были на работе, дети – в школе. Возможно, она вынесла свое суждение слишком поспешно; возможно, в конце концов сюда все-таки прислали доктора.

Леонора съехала с дороги и поставила машину на тормоз. Откинувшись на сиденье, она вытянула затекшие ноги. Из некоторых печных труб, торчавших в крышах платок, поднимался дымок. В окнах и открытых дверях время от времени мелькали фигуры людей. Залаяла привязанная к столбу тощая собака. Вдруг Леонора почувствовала, как что-то перекрыло слабый ветерок из окна. По салону скользнула чья-то тень. На нее смотрел мужчина. Он постучал по стеклу согнутым пальцем.

– Вы что, заблудились? – Акцент у него был восточноевропейский, но говорил он вполне разборчиво. Он был невысокий, коренастый, с широко открытыми глазами и честным взглядом.

Леонора открыла дверцу и вышла.

– Я ищу главную контору, – сказала она, не зная точно, как называется то, что ей нужно. – Ту, где находится управление рудника.

Мужчина указал куда-то вдаль.

– Это через весь лагерь. Слева вы увидите здание. – Он помотал головой, как будто хотел сказать что-то, что отказывался произносить его язык. – Уезжайте. Тут плохо. Тиф. – Слово это он произнес как будто для проверки, не будучи уверенным, знает ли она, что в лагере свирепствует болезнь.

– Я знаю.

– Вы медсестра?

– Нет.

Мужчина, казалось, был разочарован. Сняв шляпу, он теребил ее в своих сильных руках.

– У меня маленький ребенок заболел. И средний тоже. Мы не знаем, не тиф ли это. – По щекам его неудержимо покатились слезы.

Смотреть на слезы женщин было тяжело, но от того, что так открыто плакал взрослый мужчина, у Леоноры просто разрывалось сердце.

– Где вы живете?

Говорить он не мог, только шумно дышал, показывая на свой дом – сооружение наполовину из брезента, наполовину из жести, кое-как поддерживаемое проволочной сеткой для курятников.

Мужчина вошел в металлическую часть этой конструкции, и Леонора последовала за ним. Голый раскрасневшийся младенец стонал в небольшой деревянной кроватке, которую апатично покачивал ногой мальчик лет восьми. На полу рядом с ним сидела женщина, держа на руках худенькую, болезненного вида девочку. Они взглянули на незнакомку безо всякого интереса, словно сквозь нее.

Леонора наклонилась и взяла младенца на руки – тело его было почти невесомым. Его кожа обожгла ей ладони.

– Пожалуйста, возьмите в моей машине воду и налейте в таз, – распорядилась она, стараясь, чтобы голос звучал спокойно. Осмотрев вздутый животик ребенка, она заметила тифозную сыпь, мелкую и плоскую, – ее было так же трудно не узнать, как, например, черный цвет гангрены. Прижав ребенка к груди, Леонора принялась укачивать его, поглядывая на мать, которая безучастно уставилась в угол. Быть может, она видела их будущее, в котором не было надежды, или прошлое, которым они когда-то наслаждались.

Мужчина принес таз с водой, и она погрузила в него ребенка по шею. Он был слишком слаб, чтобы сопротивляться, если не считать мучительного стона, который с каждой минутой становился все тише. Встретившись с мужчиной глазами, Леонора попыталась что-то сказать, но силы покинули ее, и она просто опустила глаза.

– Он умирает, да?

Она кивнула.

– И что, ничего нельзя сделать? – Голос его надломился.

– Я могу дать лекарство, чтобы он смог отдохнуть. – По щеке ее скатилась слеза. – Он отойдет в мир иной спокойно, обещаю.

Мужчина кивнул и вышел из дома. Жена его продолжала все так же, не мигая, смотреть в темный угол.

Прошло несколько часов, день уже клонился к закату. Леонора ходила из одной палатки в другую, от одной кровати к другой. Мужчины и женщины разной внешности и национальностей расплывались перед ее глазами, слившись в сплошную кошмарную вереницу лиц, которые она уже практически не различала. Человеческие эмоции – от беспомощной ярости до безграничного горя и молчаливого отчаяния – толкали ее вперед и отнимали все силы. Их было так много, и все такие худые и ослабленные! Одних терзали галлюцинации, другие корчились от боли. Но больше всего ее сердце обливалось кровью при виде детей, юных, только начинающих жить. Ей хотелось в отчаянии рвать на себе волосы, но она спокойно работала у их постелей, не проливая слез и не показывая ужаса, раздирающего ее на части. И с каждым новым криком боли она прятала свои чувства, свою скорбь все глубже и глубже.

Леонора не принесла в лагерь ничего. Она могла предложить в качестве утешения лишь себя – здорового человека, достаточно неравнодушного, чтобы находиться здесь. Она предлагала свежую воду и чистые полотенца пылающим в лихорадке и опий умирающим, но при этом не могла вылечить никого. Одному только Богу было дано решать, кто будет жить, а кто умрет, кто станет сиротами, а кто – вдовами.

Она не знала, сколько прошло времени к тому моменту, когда все флаконы с лекарствами опустели, а кожа на ее руках побелела и сморщилась от постоянного окунания в воду. Она знала лишь, что в лагере установилась тишина, а в небе над головой светит луна. Когда она наконец решила уехать, никто не вышел к ее машине. А она не могла вспомнить ни одного лица и ни одного имени тех, с кем встретилась сегодня.

Когда Леонора опустилась на прохладное кожаное сиденье автомобиля, все ее тело ныло, но спать не хотелось – в крови кипел адреналин. Она держалась за руль, но ключ зажигания не поворачивала и несколько минут просто сидела в оцепенении, уставившись в безмолвную ночь. Вдруг ладони на руле задрожали, и эта дрожь медленно поползла по ее рукам, передалась телу и обернулась неистовыми рыданиями. Все горе, вся беспомощность, копившиеся внутри, пока она сидела у кроватей больных, разом вырвались наружу. Она положила голову на руль и принялась со стонами колотить по машине кулаками, пока эта мучительная боль не изжила себя и не освободила место для нового чувства. Вместе с последними слезами внутри ее закипала ярость. Неистовая и беспощадная. И у этой ярости было имя – Алекс. Леонора решительно повернула ключ зажигания, и двигатель завелся с пол-оборота.

Ослабевшая от усталости, голода и собственной беспомощности, Леонора помчалась мимо палаточного городка к металлургическому заводу и открытому котловану вдалеке, зловеще сиявшему в темноте огнями, словно вход в преисподнюю. Припарковавшись возле аккуратного кирпичного здания управления, она выключила зажигание и, не дожидаясь, пока мотор заглохнет, поднялась по ступенькам в комнату секретаря. Из-за двери кабинета Алекса тянуло дымом сигар и слышались приглушенные голоса мужчин, порой прерывавшиеся смехом. То, что Алекс не один, было не важно: это ведь их общий позор!

Леонора без колебаний толкнула дверь и вошла. Коричневые сигары застыли на середине затяжки. Виски в стаканах так и не дошло до губ. Алекс сидел за письменным столом, лениво вытянув ноги. Напротив него в массивных кожаных креслах с подголовниками устроились двое мужчин. Все замерли. Эффект не мог быть большим, даже окажись Леонора привидением.

Первым пришел в себя Алекс.

– Что ты здесь делаешь? – пробормотал он.

Леонора проигнорировала его вопрос, как не обратила внимания и на удивленные взгляды незнакомых мужчин. Ярость пульсировала в ее висках и обжигала горло.

– Почему вы не оказываете помощь людям в лагере?

– В лагере? В каком лагере? – Алекс недоуменно пожал плечами. – О чем ты говоришь, черт побери?

– О лагере, Алекс! – Ее голос взорвал тишину кабинета. Мужчины застыли в креслах. – О том, который в пяти милях отсюда! О том, где живут твои бесценные рабочие. О том, где сейчас свирепствует тиф!

– А-а, вот ты о чем… – Он уперся кулаками в край стола, коротко усмехнулся и начал говорить спокойно, но с каждым словом повышая тон: – Так ты проделала весь этот долгий путь только для того, чтобы рассказать мне про этот проклятый лагерь?!

Леонора сделала шаг вперед, глаза ей жгло от усталости.

– Я провела там весь день. Люди умирают, Алекс! Дети так слабы, что не могут подняться. Ради бога… Этим детям не дожить до утра! – Она бросила на мужчин испепеляющий взгляд, и они беспокойно заерзали в креслах. – Почему не прислали доктора, который бы помог им?

Мужчина справа от нее откашлялся.

– Я доктор Миддлтон. – Лицо его озабоченно хмурилось, но голос звучал надменно. – Все это весьма прискорбно. У нас есть случаи заболевания тифом и среди руководства. Мы вынуждены держать рабочих на карантине. – Он развел руками. – Я бы и рад сделать что-то большее, но… – он цыкнул зубом, – у меня полно работы здесь.

– Да, я вижу, – кивнула Леонора, выразительно взглянув на его бокал.

Доктор Миддлтон выпрямился, и улыбка сползла с его лица.

– Уже поздно, – сказал он, обращаясь к Алексу, – мне нужно возвращаться. – Он сухо поклонился Леоноре, стараясь не встречаться с ее пылающим взглядом. – Возможно, мы еще увидимся при более благоприятных обстоятельствах, миссис Хэррингтон.

Второй мужчина тоже встал и поспешно удалился вслед за доктором.

Дверь за ними закрылась. В кабинете повисла гулкая тишина. Алекс остался за письменным столом. Голова его была опущена, пальцы отбивали по поверхности полированного дерева тревожную дробь.

Леонора смотрела на его темную шевелюру и ненавидела каждую волосинку в ней.

– Тебе нужно привезти сюда доктора…

– Все, ни слова больше, – процедил Алекс сквозь зубы. Подняв голову, он бросил на нее тяжелый, холодный взгляд. – Ни слова больше!

Впервые за все время она не испугалась этого угрожающего тона и горло ее не перехватило. Кровь в жилах бурлила от ярости, каждый нерв звенел, готовый к бою.

– Или ты привезешь сюда доктора, который позаботится об этих людях, или это сделаю я!

Алекс хлопнул ладонью по столу так, что стоявшие на нем стаканы подскочили.

– Моя забота здесь, Леонора, – это рудник, а не кучка чумазых иностранцев, у которых не хватает ума не гадить там, где они едят! Каждый здоровый человек нужен мне под землей, и именно на этом внимание доктора Миддлтона сосредоточено сейчас и будет сосредоточено в дальнейшем! Если ты не заметила, вообще-то идет война. И наша армия нуждается в каждой унции железной руды, которую мы добываем.

С губ ее сорвался горький смешок.

– О, да ты стал великим патриотом? Кто бы говорил, но только не тот, кто бежал от призыва! – насмешливо бросила она.

Алекс выскочил из-за стола и схватил ее за руки, губы его скривились.

– Да как ты смеешь, испорченная девка!

Он занес руку, чтобы ударить ее.

– Вот в этом ты весь, Алекс! Ну, ударь меня. Именно так поступают трусы! – продолжала клеймить его Леонора. – Твои друзья будут в восхищении: Александр Хэррингтон, тот самый, который бьет женщин и позволяет детям умирать!

Медленно, стиснув зубы, Алекс опустил руку и оттолкнул от себя Леонору. Она не дрогнула и, стоя перед ним, спокойным голосом сказала:

– Или ты привезешь доктора в лагерь, или я телеграфом сообщу дяде о том, что происходит. Он никогда не поставит кусок железа – или даже кусок золота – превыше человеческой жизни.

Алекс тяжело сел за письменный стол, запал его иссяк.

– Я поговорю с доктором Миддлтоном.

– Он должен начать завтра же!

– Это невозможно.

– Тогда я останусь в лагере до тех пор, пока он там не появится.

Алекс испытующе смотрел на нее, как будто они сидели за покерным столом, и, похоже, решил, что она не блефует.

– Хорошо. Я привезу доктора из Калгурли. А до его приезда в лагере будет работать доктор Миддлтон. Но только до окончания эпидемии.

Леонора в первый раз с момента отъезда из лагеря вздохнула свободно. Напряжение покинуло ее. Но только это произошло, как ее ноги налились усталостью, а легкое головокружение напомнило, что она с самого утра ничего не ела.

Алекс внимательно смотрел на нее, его холодность вдруг пропала.

– Что с тобой случилось, Леонора? – Наступил тот редкий момент, когда с его лица исчезло привычное высокомерие. – Что случилось с тихой застенчивой девушкой, которую я целовал в тени дуба? – Однако его дружелюбие испарилось так же внезапно, как и появилось, а нотки доброты сменились язвительным тоном: – Ты изменилась.

На самом деле она не изменилась – просто очнулась от зимней спячки. Австралия стала ее весной, и теперь она уже не отступит. Никогда.

Алекс взял со стола бухгалтерскую книгу и рассеянно перелистал несколько страниц.

– Ты выпачкалась. В квартире есть ванна. – Он взял ручку и начал что-то писать. – Я больше не могу общаться с тобой сегодня вечером. Уходи.

Они выехали из Кулгарди на рассвете, не позавтракав и даже не выпив чаю. Леонора прождала почти тридцать минут в машине с заведенным мотором, пока Алекс отдавал распоряжения своим менеджерам. Уставившись в ветровое стекло со следами запекшейся грязи и кляксами от разбившихся мух, она наблюдала за тем, как, разгоняя ночные тени, восходит солнце. Вместе с ним вставали и люди, один за другим появляясь из сумерек по мере того, как утренние лучи появлялись из-за горизонта, – рабочие словно тянулись к свету и следовали за ним, прежде чем спуститься во мрак шахты.

Наконец Алекс сел в машину и хлопнул дверцей. Рубашка, которую он не менял с прошлого вечера, была расстегнута, воротничок свободно свисал. Он курил, глаза у него были красными, в кровать к Леоноре он так и не ложился. Но ее меньше всего интересовало, где он спал и спал ли вообще.

Алекс резко нажал на газ и понесся, поднимая тучи пыли, сквозь толпу шахтеров, идущих на работу. Он откинул голову назад и чуть склонил к плечу. Из уголка его рта небрежно свисала пожеванная сигарета, и Леонора ненавидела его за все это.

Они ехали по утреннему Кулгарди мимо железной дороги, мимо вагонов, выстроившихся в ожидании загрузки руды, словно очередь бездомных. Они ехали мимо лесопосадок, мимо палаток и лачуг рудокопов, где Леонора была вчера вечером. Но нищета и страдания не показывались при свете дня, а опущенные пологи парусиновых дверей скрывали кошмар эпидемии. Вскоре палатки скрылись из виду, и они выехали на открытую местность, где солнце начало палить немилосердно, отчего в машине стало душно.

Леонора прислонилась головой к окну – стекло холодило ей кожу, тогда как спина прилипала к сиденью. Она смотрела на проносившиеся мимо островки деревьев и плоскую красную равнину с разбросанными по ней пучками травы, напоминавшими серебристую щетину на поверхности земли. Ее земли.

Но сейчас Леонора задыхалась: ее земля и ее воздух душили ее. Она видела ужасы тифа и опустошение, которое он несет; видела порождаемую им беспомощность и отчаяние, причиной которых он был. Теперь, прислонившись лбом к оконному стеклу, она чувствовала и свой тяжкий недуг – но касавшийся души, а не тела. Болезнь, поселившуюся в ней и назревавшую, возможно, всю ее жизнь.

Как в тумане, она оторвала глаза от ландшафта и мельком поймала свое отражение в зеркале: гладкая кожа и румянец, губы не растрескались от жажды, щеки не запали от голода. Под этой оболочкой она дышит ровно, без присвиста, тем не менее глубоко внутри ее притаилась болезнь, которая иссушала и медленно убивала ее.

«Брось его!» – вдруг отчетливо прозвучал внутренний голос, взывая к ней из каждой клеточки. Глаза Леоноры округлились, она затаила дыхание. «Брось его!» Эти дерзкие слова стучали в ее голове, в ее груди, грели ее изнутри. «Я могу бросить его». Она взглянула на Алекса и почувствовала неожиданное облегчение. «И я его брошу!»

Глава 52

Старое тело Гана было изнурено, и когда вновь накатывала изматывающая усталость, это казалось ему результатом беспокойного сна и плохого аппетита. Дрожа на своем спальном мешке, он пытался дотянуться до чего-нибудь – одежды или кусков картона, – чтобы хоть как-то согреться. Но все эти предметы были тяжелыми и ледяными, и холод пробирал его до костей. Ган обхватывал себя руками, голова его дергалась. Все тело болело, как будто его побили.

Ган то проваливался в сон, то всплывал, не замечая смены дня и ночи. Как-то, проснувшись в темноте, он подумал, что остался в шахте, и принялся кричать, просить света, запаниковав, что его забыли под землей, закрыли в забое. Ужас жалил, словно огненные муравьи, хотелось крушить все вокруг. Но вот появился свет и поджарил его снаружи, оставив внутри лед. Из каждой пóры сочился холодный пот, который пропитал одеяло, еще больше заморозив его. Ему безумно хотелось пить, в голове билась одна-единственная мысль – о воде. Фляга давно была выпита до последней капли, хотя, когда Ган пил, больше разливалось по подбородку. Во рту все опухло: казалось, он забит свалявшейся ватой с привкусом машинного масла.

В предрассветные часы Ган выползал из палатки и лизал росу. В такие моменты он был готов пить даже из лужи, если бы она была поблизости.

Бесконечная жажда оживляла окружающие тени. Темные пятна на палатке превращались в пауков, а иногда – в отвратительные увядшие цветы. Ган в исступлении бил по ним, и они, перед тем как засыпать его лицо, вновь превращались в пауков.

«Так вот, оказывается, как мне суждено умереть, – думал он в редкие моменты просветления сознания. – Пусть только это произойдет быстро! – Это было все, о чем он просил. – Чтобы только эта жажда ушла. И пропали пауки». Но он продолжал ждать, не зная, сколько времени все это уже длится.

А однажды ему явился ангел. Она вошла, откинув полог палатки. Ее лицо, красивое и бледное, озаряло сияние, легкий туман окутывал склоненную фигуру. Она положила ему на лоб влажную ткань, взгляд ее разогнал пауков и увядшие розы. Она поднесла небесный нектар, этот освежающий напиток, к губам Гана, и через его опухшее горло струйкой потекла свежая вода. Губы его все не закрывались, и она продолжала освежать их, а потом выжала ему в рот лимонный сок.

Ган следил за ней из-под тяжелых, будто кирпичи, век, которые поднимались и опускались все медленнее, и видел, что она светится. Возможно, она была ангелом только наполовину – возможно, он был только наполовину мертв. Тем не менее она оставалась с ним несколько минут. Или несколько месяцев. Трудно сказать.

Когда через дыры в палатку пробились лучи утреннего солнца, он все еще был слишком слаб, чтобы двигаться, но не умер. В этот момент Ган понял, что снова победил смерть. Шевелиться он не мог, все еще был очень болен, но теперь будет жить, и от этой мысли на него накатывала еще бóльшая усталость.

Днем у него началась лихорадка, растопившая внутренний лед нестерпимым жаром. Кожа его стала землисто-желтой, тело исхудало – штаны уже не держались на нем. Он съел дольку лимона, оставленного ангелом, и несколько сардин. От этого неожиданного вкуса он содрогнулся, но, когда шок прошел, желудок заурчал, требуя добавки. Это еще не означало, что к нему возвращаются силы, – скорее, просто слабость немного разжала хватку.

Ночью Ган спал без одеяла. И проснулся голодным. Снаружи доносился звон посуды на разведенных до рассвета очагах. Наступающий день нес с собой великую тяжесть, потому что нужно было идти на работу. Ган чувствовал себя плохо, но не умирал, поэтому его ждала шахта – звала, как виселица зовет приговоренного к повешению. Ему еще не время отдыхать. Гана охватила глубокая печаль, когда он понял, что живет только ради работы, а работает – чтобы есть, и это был ужасно тяжкий, грустный и изнуряющий способ существования.

Спотыкаясь, Ган вышел из палатки, чтобы разыскать Свистуна. Казалось, что земля устала так же, как его тело, и все ей давалось с трудом: дым поднимался вяло, запахи были слабыми, палатки выглядели грязными и безжизненными. Он не знал, сколько времени болел. Но мир продолжал существовать, люди двигались, и жизнь продолжалась, как будто он проспал всего одну ночь.

В своей палатке Свистун лежал на спальном мешке и еще спал. Ган доковылял до него и потряс за плечо, чтобы разбудить. Но тело оказалось твердым как камень. Замерев, Ган осторожно перевернул друга на спину. Лицо Свистуна было голубоватого цвета, глаза устремлены вдаль, открытый рот пересох – смерть наступила несколько дней назад.

Ган прикрыл мертвое лицо одеялом и обвел взглядом палатку, которую коронер должен будет сжечь. Затем побрел в дальний ее конец и рылся в груде тряпья, пока не нашел консервную банку. Открыв крышку, он достал завязанный носок, посмотрел на него, пощупал монеты и сунул себе в карман. Потом в последний раз взглянул на одеяло, укрывавшее его друга, и успокоился. Он будет в тепле, на небесах, рядом с женой, а если небес не существует – останется почивать в тихом, спокойном для смерти месте. Как бы там ни было, но суставы Свистуна точно уже не будут беспокоить. После долгой и тяжелой жизни Свистун наконец сможет отдохнуть. Ган с тоской посмотрел на мертвое тело:

– Спи с миром, дружище.

Произнеся эту короткую эпитафию, Ган побрел между палатками и лачугами итальянского квартала. Около своего дома с черной шалью на плечах стояла миссис Риккиоли, глаза у нее были еще сонными. Завидев Гана, она улыбнулась:

– Доброе утро. Хотите кофе?

Ган покачал головой и негромко сказал:

– Свистун умер.

– Тиф.

Это прозвучало как утверждение. Болезнь косила людей каждый день.

Ган вынул из кармана старый шерстяной носок и протянул миссис Риккиоли:

– Он хотел, чтобы это ушло в фонд вдов.

Лицо у нее скорбно вытянулось, уголки рта горестно опустились:

– Он был хорошим человеком.

Ган кивнул и отвернулся, чтобы уйти, но она схватила его за руку и негромко добавила:

– И вы тоже хороший человек.

Глава 53

Когда во время завтрака Леонора сидела за столом напротив Алекса, мысли ее были ясными, а в голове уже сложился четкий план. Нервы благодаря принятому решению были спокойны – в кои-то веки!

Мередит принесла лепешки и плошки с вареньем, долила им чаю и вернулась в кухню. Алекс, закинув ногу на ногу, читал газету. Слышалось тихое позвякивание фарфора. В гостиной мерно тикали старинные напольные часы с маятником. Тик-так, тик-так…

– Я хочу развестись с тобой.

Алекс рассеянно выглянул из-за газеты:

– Что ты сказала?

– Я хочу развестись, – повторила Леонора твердым голосом.

Он продолжал с отсутствующим видом смотреть на нее – не пошевелился, даже не моргнул.

Наконец уголки губ Алекса дрогнули и он усмехнулся, а потом поднял глаза к потолку и громко расхохотался, как будто услыхал хорошую шутку.

– Развестись? – задыхаясь, спросил он и, закрывшись газетой, продолжил смеяться. – Развестись, она говорит!

– Это не шутка, Алекс.

– Да нет же, шутка, – не унимался он, – и еще какая!

Леонора сидела молча и ждала продолжения. Чай ее остался нетронутым. Она держалась спокойно, грудь ее поднималась и опускалась почти незаметно. Она ждала.

Взгляд Алекса, бессмысленно пробегавший по газетным строчкам, начал мрачнеть. Губы его сжались:

– Это снова из-за того окаянного лагеря?

– Нет. Это из-за всего сразу. Я ухожу от тебя, Алекс.

Ноздри его раздулись.

– Ты глупа и не представляешь, о чем говоришь! – прорычал он. – Развод! Ради бога, Леонора, я не желаю, чтобы ты бросалась словами, смысла которых даже не понимаешь!

– Алекс, – медленно сказала Леонора, и взгляд ее был полон решимости. – Я хочу развода.

– Довольно нести вздор! – Он швырнул газету на стол, расплескав чай. Его показная веселость исчезла. – Мой ответ: нет!

– А это был не вопрос.

– Да что ты говоришь? – насмешливо протянул он. – Что ж, детка, тогда вопросы есть у меня. Куда ты собираешься податься? Обратно в Америку, в любящие объятия дяди и тети? Нет, дай угадаю: ты планируешь остаться здесь, в Австралии. А может, хочешь сбежать в Париж, чтобы полюбоваться прекрасным видом на Сену? – Он подался вперед и прорычал: – У меня есть новость для тебя, дорогая: у тебя за душой ни гроша.

– Найду себе работу.

– Ха! Есть только одна профессия, где тебя можно было бы использовать, но ты недостаточно темпераментна в постели, чтобы клиент пришел еще раз!

Она собрала нервы в кулак:

– Тогда я напишу дяде и попрошу денег у него.

– Ты ничего подобного не сделаешь! – Алекс с размаху ударил кулаком по столу. – И ни одному человеку на свете даже не заикнешься об этой абсурдной идее, тем более своему дяде!

Леонора опустила глаза на свои руки, сложенные на коленях. Спокойствие ее только возросло. Алекс был бессилен пригрозить ей чем-то или сказать нечто, что заставило бы ее изменить решение.

– Но почему, Алекс? – с недоумением спросила она. – Почему ты просто не отпустишь меня? Я знаю, что ты мне изменяешь. Похоже, все, что я делаю, вызывает у тебя раздражение и досаду. Я думала, ты будешь рад дать мне развод.

Губы его скривились в гримасе обиды и уязвленной гордости.

– Твое место здесь, Леонора, со мной. – На миг его лицо исказило страдание, но тут же на него вернулось злобное выражение. – К тому же я не собираюсь пачкать свое имя и имя твоего дяди позором развода. Все, это мое последнее слово. – Он поднял со стола газету и спрятался за ней.

– Мне очень жаль, Алекс. – Леонора вздохнула и встала из-за стола, – но я уже приняла решение. Я собираюсь встретиться со своим адвокатом на этой неделе и подписать все необходимые бумаги. Деньги за поместье моего дяди можешь оставить себе. Мне они не нужны. Мне отсюда вообще ничего не нужно.

Алекс не отвечал, и она ждала следующего всплеска ярости, но после нескольких минут молчания он заговорил ровным голосом.

– Выходит, я заблуждался на твой счет? Думаю, ты все уже хорошо обдумала.

– Да.

Он сложил газету пополам, провел пальцами по сгибу, плотно сдавил его и, положив аккуратный прямоугольник на стол, осторожно пригладил ладонью поверхность бумаги.

– Вот оно как получается… – Он поднял на нее глаза. – Ты приняла решение. Все кончено.

Столь внезапная смена его настроения ошеломила Леонору.

– Да, – тихо сказала она, – это так. Прости, Алекс.

– Да ладно. – Он пожал плечами и тяжело вздохнул. – Я дам тебе развод.

Леонора ждала продолжения, ждала очередных вспышек ярости, новых оскорблений. Когда же ничего этого не последовало, она прошептала:

– Спасибо тебе, Алекс.

И направилась к лестнице. Впереди, словно маяк, сиял свет свободы. Свобода… Впервые в ее жизни – свобода!

– Хотя жаль, конечно, – глухо прозвучал за ее спиной голос Алекса. – Бедные дети…

Леонора замерла, ее рука, лежащая на перилах, застыла.

– Даже сказать трудно, кто тяжелее переносит подобные вещи, – продолжал он, – сами дети или их матери.

Леонора обернулась. Алекс сидел к ней спиной и, подняв локоть, допивал чай.

– Разумеется, рано или поздно они с этим смирятся. По крайней мере, в сиротском приюте они будут среди своих. Впрочем, я не знаю, как они поступят с этой, у которой бельмо на глазу. Ну, ты понимаешь, о ком я говорю, не правда ли? С умственно отсталой. Хотя, думаю, должны быть какие-то учреждения для таких случаев. Бедная девочка, вероятно, больше не увидит света дня.

Сердце Леоноры обожгло болью:

– О чем ты говоришь, Алекс?

– Об аборигенах, конечно. – Алекс развернулся на стуле и печально покачал головой. – Само собой разумеется, что после твоего отъезда они не смогут больше жить здесь. Мне, видимо, придется снова пригласить диакона, чтобы он организовал их вывоз. И лучше покончить с этим прямо сейчас.

Кровь Леоноры застыла, руки онемели, к горлу подступил комок, а Алекс продолжал рассуждать, глядя в потолок:

– После того как детей увезут, остальных тоже придется разогнать. Мужчины будут слишком погружены в свое горе, чтобы работать, могут даже доставлять неприятности. Шерифу нужно будет дополнительно привлечь людей, чтобы выселить их отсюда. Это может стать довольно неприглядным зрелищем. Полиция, знаешь ли, не слишком церемонится с черными. – Он выразительно прищелкнул языком. – Я уверен, что они с большим удовольствием выдворят отсюда и нескольких местных.

– Ты не можешь быть настолько жесток, – хрипло сказала она.

– Я? – Алекс театральным жестом прижал руку к груди. – Но у меня же связаны руки, дорогая. Это ты выбираешь такой путь, не я. – Он вернулся к своему чаю. – Какой позор! Даже не знаю, как ты сможешь жить с таким-то чувством вины!

Ноги у Леоноры затряслись, и она побелевшей от напряжения рукой вцепилась в перила.

– Я не позволю тебе этого сделать, – повысив голос, сказала она, чувствуя, как подступившие слезы жгут глаза.

Он хлопнул себя по колену и рассмеялся:

– И как же ты планируешь это осуществить, дорогая?

– Наши люди, – запинаясь, ответила она, – рабочие, приказчики… они остановят это.

Алекс достал из кармана револьвер, потер его серебристую поверхность и заглянул в ствол.

– Сомневаюсь, чтобы они были настолько глупы.

Леонора вспомнила день, когда он навел этот пистолет на своего чистокровного скакуна. Она была уверена, что Алекс, если ему открыто противостоять, может выстрелить. Ее долгожданная свобода растворилась в тумане чужой ненависти и жестокости.

– Я остаюсь, – пробормотала она.

Алекс насмешливо приложил ладонь к уху:

– Что-что?

Она судорожно сглотнула и закрыла глаза:

– Я сказала, что остаюсь.

Алекс подался вперед и наморщил лоб:

– Я по-прежнему тебя не слышу.

Рыдания рвались у нее из горла, и она подавляла их одно за другим, а потом надтреснутым голосом громко произнесла:

– Я сказала… я остаюсь.

– Я знал, что ты передумаешь. – Алекс захлопал в ладоши. – Выходит, это была просто размолвка любящих супругов? Дорогая моя, не следует принимать все близко к сердцу. Разбрасываться такими непристойными словами, как «развод», – это определенно дурной тон, истерика замужней дамы. Фи!

Алекс встал и с торжествующим видом подошел к Леоноре. Он поцеловал ее в щеку, и губы его скривились в удовлетворенной ухмылке.

– Не волнуйся, дорогая. Я прощаю тебя.

Джеймс возился со ставней, криво болтавшейся на окне в задней стене конюшни, когда почувствовал у себя за спиной легкое движение воздуха, вызванное чьим-то присутствием. Обернувшись, он застыл с занесенным молотком и торчащим изо рта гвоздем. Перед ним стояла Леонора. Лицо ее было бледным, на щеках виднелись следы слез.

Он выплюнул гвоздь и положил молоток на землю.

– Что случилось, Лео?

– Увези меня куда-нибудь, – простонала она. – Куда угодно! Пожалуйста! Просто увези меня отсюда.

Джеймс на миг задержал взгляд на ее лице и мгновенно прочувствовал всю тяжесть ее страдания, после чего зашел в конюшню и выехал оттуда на своей лошади. Протянув Леоноре руку, он поднял ее и усадил позади себя. Ее пальцы мягко касались его талии и жгли сквозь рубашку. Ударив лошадь пятками, он пустил ее вскачь мимо конюшни, мимо конного ринга, в сторону дальних восточных пастбищ. Дом скрылся из виду, лишь сбоку тянулась невысокая ограда, защищающая от кроликов.

Пекло солнце, под Джеймсом была горячая лошадь, но невыносимый жар жег ему спину, растекался по ногам в тех местах, где Леонора касалась его бедрами, обжигал затылок ее дыханием. Но был и другой жар – жар, вызванный видом ее страданий и желанием сокрушить все, что их вызывало.

Несколько миль они проскакали в молчании, пока не достигли местности, где росла высокая трава, доходившая лошади до живота и касавшаяся их ног. Среди этой травы стояли белокорые эвкалипты, склонявшие ветви над большим озером в форме фасолины. Джеймс остановил лошадь, и Леонора, спрыгнув на землю, пошла к воде, неподвижная поверхность которой в тени казалась почти черной. Устроившись на островке мягкой травы, она обхватила колени руками и задумчиво уставилась перед собой.

Джеймс привязал лошадь и сел рядом с Леонорой. Прищурившись, он посмотрел на солнце, лучи которого пробивались сквозь узкие листочки деревьев. По ветке, смешно перебирая ногами в своеобразном танце, боком двигался какаду. Тишина словно раздувала жар в груди Джеймса, и кулаки его угрожающе сжались.

– Он ударил тебя?

Леонора прикусила губу и покачала головой; в глазах ее блеснули слезы. Ответила она не сразу:

– Нет.

Джеймс разжал лихорадочно сжатые занемевшие пальцы.

– Расскажи мне, что произошло.

Губы ее приоткрылись, и с них уже готовы были сорваться угрожающие слова, сказанные Алексом, – она могла сказать о них только одному человеку, которому это было небезразлично. Но в этом-то и заключалась проблема: Джеймсу это действительно было небезразлично. И поэтому он вмешается, он будет противостоять Алексу. В памяти всплыл холодный блеск револьвера…

Джеймс наклонился к ней:

– Ты не хочешь рассказать, что же все-таки случилось, Лео?

Подбородок ее мучительно сморщился:

– Нет.

Она скорее едва слышно выдохнула это слово, чем произнесла его. Потом отвернулась и, склонившись, точно плакучая ива, разрыдалась. Она пыталась унять слезы, но тело продолжало содрогаться.

Не думая о том, что делает, Джеймс притянул ее к себе. Продолжая плакать, она уткнулась лицом ему в грудь. Пальцы ее ухватились за край его рубашки и судорожно сжали его, а он крепче обнял ее за плечи. Шелковые волосы ласкали щеку, и Джеймс закрыл глаза. Ее слезы, промочив ткань рубашки, согревали его кожу, но каждое ее всхлипывание рвало душу.

Постепенно рыдания стали затихать, дыхание успокоилось. Леонора отодвинулась, взглянула Джеймсу в лицо, будто видела впервые, и выскользнула из его объятий. На порозовевших щеках остались полоски от слез, влажные глаза были необыкновенно большими и зелеными – в них, казалось, отражался весь окружающий мир.

– Прости. – Переведя дыхание, Леонора взглянула на него. – Ты, наверное, считаешь меня глупой. Разревелась тут как маленькая. – Она предприняла слабую попытку улыбнуться. – Я не должна была отрывать тебя от работы. Прости, – повторила она. – Все, я в порядке. А тебя, вероятно, уже ждут люди.

Без нее его рукам было холодно. Опершись на локоть, он прилег и принялся рассеянно теребить траву.

– Как бы ни были хороши аборигены, – улыбнулся он, – я все же предпочитаю твою компанию.

Леонора застенчиво улыбнулась. На ее лицо уже возвращался естественный цвет. На миг глаза их встретились, и от этой чистой, чарующей красоты у Джеймса перехватило дыхание, а по телу прокатилась горячая волна. Он отвел взгляд в сторону и снова спросил:

– Так что же случилось, Лео?

С губ ее сорвался тяжкий вздох, и печальное настроение вернулось. Она покачала головой.

– Иногда мне кажется, что… не знаю… что в мире пропала доброта. Как будто все вдруг сошли с ума. – Лоб ее нахмурился, взгляд стал растерянным. – Я продолжаю искать ее… Тянуться к ней… А она пропадает, просачивается сквозь пальцы. – Леонора горько усмехнулась. – Ты думаешь, я несу бессмыслицу, да?

Джеймс сорвал листик и провел пальцем по выпуклым прожилкам.

– Да.

Леонора опустила голову на свои сложенные руки, потом с растерянным видом взглянула на него.

– Что? – переспросила она, щурясь.

– Бессмыслицу – для всех, кроме тебя.

На лице ее было написано искреннее изумление.

– Ты всегда была доброй. – Джеймс вдруг вспомнил Шеймуса, истекающего кровью у его ног. – Много времени прошло, Лео. – Лицо его омрачилось. – И я, возможно, уже не такой хороший, как ты думаешь.

Она потянулась и взяла его за руку, от ее ладони растеклось тепло. Джеймс уронил стебелек травы.

– Если и есть на свете что-то, не подлежащее сомнению, – твердо и четко сказала она, – так это то, что ты – хороший человек.

Джеймс смотрел на ее гладкую, идеальной формы ладонь, лежавшую на его руке. Ее блестящие овальные ногти слегка касались его кожи, вдоль указательного пальца тянулась тонкая белая линия. Он попытался сфокусироваться на ней, чтобы отвлечься от гулкого стука крови, вызванного этим прикосновением.

– Откуда у тебя этот шрам? – спросил он, с трудом выговаривая слова.

Она отдернула руку и спрятала в складках платья.

– Я не хотел расстроить тебя, Лео. – Джеймс старался прочесть выражение ее лица. – Он почти незаметный. Правда. Просто я раньше никогда его не видел.

Она медленно раскрыла ладонь и, пристально глядя на шрам, провела по нему пальцем. Затем ее руки поднялись к горлу, повозились с верхней пуговицей на воротнике и после минутной борьбы расстегнули ее. После она перешла к следующей пуговице, проворно справилась с ней и двинулась дальше.

Джеймс судорожно сглотнул, глядя на ее обнажавшееся тело: бледно-розовая шея, небольшая ямка у ее основания, начало изгиба груди… Он знал, что следовало бы отвернуться, но не мог оторвать глаз и продолжал беспомощно следить за ее пальцами.

Леонора нащупала цепочку, вытащила странный кулон и, приподняв, протянула его Джеймсу.

Он оторвался наконец от созерцания ее кожи и оглядел украшение. На тонкой золотой цепочке висел белый овальный камешек. Джеймс улыбнулся:

– Не хочу тебя разочаровывать, но ювелир, похоже, продал тебе подделку.

Леонора пристально и даже требовательно посмотрела на него.

– Ты что, не узнаешь его?

Он всмотрелся в простой камешек и вдруг все понял.

– Ты сохранила его? – ахнул он.

Леонора кивнула, и глаза ее радостно заблестели.

– Я всегда помнила о тебе, Джеймс, – сказала она, но тут же поправилась: – Помнила, какой ты добрый.

Джеймс опустил цепочку ей на платье, скользнув пальцем по теплой коже. Ее дыхание участилось.

Леонора взяла камешек в руки и стала внимательно его разглядывать.

– После того как меня удочерили, – начала она, – Файерфилды сожгли все, что у меня было, – мой чемоданчик, мою одежду, даже мои туфли. Вещей у меня было немного. Но это… – Она тихонько раскачала камешек, и лицо ее дрогнуло от волнения. – Этот камешек значил для меня больше, чем что бы то ни было на свете. – Она спрятала цепочку под платье. – Как только появилась возможность, я раскопала золу. Гнездо и перья сгорели, но камешек я нашла. Отсюда и этот шрам. – На лице ее появилось смущенное выражение. – Ювелир решил, что я спятила, когда попросила оправить его в золото.

Погруженные в воспоминания, они сидели рядом и смотрели на воду. Потом Джеймс встал:

– Подожди здесь. Я хочу тебе кое-что показать.

Он подошел к лошади и вынул из седельной сумки книгу. На миг задержав взгляд на обложке, он вернулся и протянул ее Леоноре.

Она скептически посмотрела на него:

– Хочешь обратить меня в свою веру прямо сейчас?

– А ты загляни внутрь.

Она открыла потертую обложку и, взглянув на исписанные от руки страницы, подняла на него глаза.

– Это почерк моей матери, – пояснил он, – ее дневник.

– Так вот почему ты повсюду носил ее с собой! А я-то думала, что ты планируешь принять духовный сан.

Джеймс рассмеялся. Он уже заметил, как легко и естественно смотрится в ее руках эта бесценная для него вещь, и ему стало приятно.

– Ты первый человек, которому я ее показываю.

Леонора закрыла дневник и осторожно провела рукой по кожаной обложке. Она заметила, что края ее обгорели, но решила не спрашивать об этом.

– Спасибо, что доверяешь мне.

Солнце уже начало садиться. Отблески его все еще ярких лучей окрашивали белую кору эвкалиптов, превращая ее в подобие полотен, выполненных оранжевыми и розовыми мазками. Отражение листьев, ветвей и неба, казалось, медленно погружалось в воду озера.

И по мере того, как небесная высь из розовой становилась оранжевой, а потом лиловой, Леонора понимала, что истекают последние мгновения встречи с Джеймсом. Солнце клонилось к закату, и вместе с ним уходило ее хорошее настроение. Обернувшись к Джеймсу, она вглядывалась в его профиль: аккуратно подстриженные темные волосы, крепкая шея, широкие плечи, мускулистые руки… Он повернулся и встретился с ней глазами.

– Мне нужно возвращаться, – прошептала она.

– Это не обязательно, Лео, – едва слышно ответил Джеймс, и взгляд его был серьезным. – Если не хочешь, не возвращайся.

Она кивнула и встала с травы:

– Да, но я все же вернусь.

Они подошли к лошади. Леонора прислонилась к мягкой коже седла и положила голову на гриву, наслаждаясь ее теплом. Джеймс похлопал лошадь по морде, и она с любовью ткнулась ему в ладонь.

Казалось, воздух между ним и Леонорой вибрирует от напряжения. Пока он занимался сбруей, она смотрела на его лицо, вглядывалась в его черты, следила за его взглядом. Джеймс посмотрел на нее, глаза его стали темными и глубокими. На лице его появилось выражение решимости, и сердце затрепетало у нее в груди. Его глаза притягивали Леонору, и она уже не могла отвернуться. Мгновение он смотрел куда-то мимо нее, потом вздохнул и…

У Леоноры перехватило дыхание, чувства затмили разум. Она рванулась вперед и, встретившись с его телом, подняла к нему лицо. Догадка, что он просто хотел положить дневник обратно в седельную сумку, пришла слишком поздно, мелькнув где-то на периферии сознания, и остановиться Леонора уже не успела. Она мягко и жадно прильнула к его губам, когда в голове со всей ясностью проявилась мысль, что он не собирался ее целовать. Губы его остались жесткими и неподвижными, напряженными и неоткликнувшимися.

Тело ее заледенело, убитое острым чувством замешательства и смущения, губы оторвались от его губ. Зажмурившись, она отпрянула.

– Господи… – сдавленным голосом прошептала Леонора и закрыла лицо руками. От стыда она еле стояла на ногах. – Прости меня! – выдохнула она. – Какая же я дура! Я подумала…

– Посмотри на меня, Лео, – приказал он.

– Нет. Нет! О боже! – Она отчаянно замотала головой. – Ты должен возненавидеть меня!

Он схватил ее руки и оторвал от лица.

– Посмотри мне в глаза, Лео!

Чувствуя себя униженной и уничтоженной, она приподняла веки, желая скорее исчезнуть, чем увидеть гримасу отвращения на его лице. Но никакого отвращения не было – одно лишь страстное желание. А уже в следующее мгновение Джеймс поцеловал ее. Его губы были мягкими и живыми, теплыми и настойчивыми.

Ее кожа слилась с его кожей, губы растворились в его губах, а весь мир унесся куда-то далеко-далеко. Она обняла Джеймса и провела рукой по его широкой спине. Дыхание их участилось, губы задвигались быстрее. Они падали. Падали… Леонора прижалась к Джеймсу и, провалившись в тепло изгибов его тела, обмякла, но его сильная рука подхватила ее, удержав на ногах.

Дыхание их стало судорожным, они задыхались. Губы его скользили по ее волосам, по шее. А она целовала его глаза, лоб, щеки. Его бедра прижимались к ней с такой силой, что лошадь, к которой прислонилась Леонора, переступила на месте и сделала шаг назад. Поцелуй разорвался, и мир начал выплывать из туманной дымки, собираясь в единое целое. Солнце и воздух обрушились на них.

– М-мне пора, – запинаясь, пробормотала Леонора.

Она взглянула на их единственную лошадь и обернулась к Джеймсу: в ее глазах был вопрос.

– Забирай ее, – прошептал он.

– Но пешком идти далеко, – выдохнула она.

– Просто возьми ее. – Джеймс положил руку на седло. – Лео…

Леонора, боясь взглянуть на него, пробормотала:

– Я должна ехать.

Она ударила лошадь коленями и с места пустила ее в галоп.

Ветер хлестал в лицо Леоноре, а перед глазами стоял взгляд Джеймса, пальцы ощущали плотную ткань его рубашки, спину грело прикосновение его рук. В животе бурлило от всего сразу – от переживаний, от жары, от тревоги. А потом вдруг появились конный ринг и металлическая крыша их усадьбы, хотя казалось, что скакала она всего какую-то минуту. В сгущавшихся сумерках свет в окнах большого дома выглядел особенно ярким.

Леонора поспешила поставить лошадь в конюшню, взбежала по ступенькам, придерживая юбку, и вошла в дом. Из-под двери кабинета Алекса пробивалась полоска света, и она вздохнула с облегчением. Она уже дошла до лестницы, когда раздался шум открываемой двери. Леонора вздрогнула.

– Так вот ты где! – В проеме двери, прислонившись к косяку и скрестив на груди руки, стоял Алекс. – А я уже начал беспокоиться. Подумывал даже послать людей искать тебя.

– Зачем? – холодно отозвалась она. – Ты ведь знаешь, что я никуда не уйду.

– Это правильно. – Он зашел обратно в кабинет. – Очень правильно. Доброй ночи, дорогая. Спокойного тебе сна.

Леонора, наклонившись с веранды, срезала розы и складывала в корзинку. Услышав топот копыт, она вдруг сжалась. Это возвращались охотники. Первым ехал Алекс. За его спиной, оставляя кровавый след в рыжей пыли, висел застреленный кенгуру. Далее скакал Рассел, держа за уздечку третью лошадь, седло которой было пустым. Алекс спешился. Выглядел он посвежевшим и в прекрасном настроении.

– Ах, ничто так не разгоняет кровь, как хорошая охота. – Он развязал веревку, и безжизненная туша с глухим стуком упала на землю. – Ты только посмотри на этого самца! Он дергался до последнего вдоха.

Леонора с отвращением отвернулась.

– Что-то в этом есть, когда оказываешься посреди дикой природы, человек против зверя. – Алекс шумно вдохнул и выпятил грудь. – Видеть замешательство и страх в глазах животного, а потом… – Он показал, как поднимает ружье, целится и спускает курок. – Ба-бах! – Он внимательно следил за женой, и похоже было, что каждое болезненное подрагивание ее подбородка доставляет ему истинное удовольствие.

Леонора вернулась к своим розам. Алекс, поставив ногу на ступеньку, взял цветок из ее корзинки, поднес к лицу и с чувством понюхал, вдохнув полной грудью.

– А где тот черный парень, который уезжал с вами? – бесстрастным тоном спросила она.

Алекс озадаченно взглянул на розу, которую теребил в пальцах.

– Черный парень? – Он прищурился, делая вид, что пытается вспомнить. – Какой черный парень?

Рассел потоптался на месте, потом рассмеялся и подвел к нему лошадь без седока.

– Ах да, Алламби! Так его зовут, кажется?

Работник снова хохотнул и пожал плечами.

– Да, Алламби, я припоминаю. Он еще сказал, что его имя означает «спокойное место для отдыха». Странно, не правда ли? – спросил Алекс, глядя в небо. – В нескольких милях отсюда он просто слез с лошади и ушел. Сказал что-то вроде того, что хочет прогуляться. – Он внимательно изучал лепестки розы. – Странные люди эти туземцы. Вот только что он твой проводник, а уже через минуту уходит куда-то в сторону заката.

Хотя день был теплым, словно ледяные пальцы сжали Леоноре горло.

– При этом он даже не взял свою лошадь, – тихо заметила она.

Алекс взглянул на нее, словно на неразумное дитя.

– Именно поэтому это называется «прогуляться», а не «проехаться», дорогая. – Улыбнувшись, он уронил розу на землю и растер ее, как будто это был тлеющий окурок. Потом обернулся к Расселу. – Сколько выстрелов ты сделал за сегодняшнее утро?

– Трудно сказать, – пожал плечами Рассел. – Парочку в кенгуру. Ну, и еще несколько в буше.

– Ты должен быть осторожен, Рассел, – с насмешливым укором произнес Алекс. – Никогда не знаешь, куда может попасть случайная пуля. Эти аборигены просто сливаются с тенью, в особенности дети. – Он подмигнул жене и распорядился: – Вычисти лошадей, Рассел, и вытри кровь! Тому аборигену его лошадь некоторое время не понадобится.

Мужчины рассмеялись.

Леонору начало тошнить, щеки горели, как при начинающейся лихорадке.

– А что вы хотите, чтобы я сделал с этим кенгуру? – спросил Рассел.

– Оставь его для динго или стервятников. Мне все равно.

Рассел потащил тяжелого кенгуру к телеге, оставляя в пыли след из крошечных капелек ржаво-красной крови.

Леонора повернулась, чтобы уйти в дом, но Алекс схватил ее за локоть. Пальцы его скользнули по ее предплечью и сомкнулись, сжав запястье. Он взглянул на ее обручальное кольцо, протер его большим пальцем и поднял бриллиант к свету. Лицо его стало странным и отрешенным.

– Кольцо моей матери, – сказал он. – После ее смерти отчим попытался его продать, но я его украл. Ты знала это?

Леонора не шевелилась, чувствуя, как пальцы Алекса сжимают ее руку все сильнее.

– Если бы не этот человек, она бы никогда не оставила меня, не отослала из дома, не погубила себя в беспробудном пьянстве. – Сверкнув глазами, он впился в нее грозным взглядом. – Никогда не оставляй меня, Леонора.

Он отпустил ее руку, но теперь кольцо оттягивало ей палец, как булыжник. Алекс расправил плечи:

– Я полагаю, наш вчерашний разговор забыт?

Леонора неловко и торопливо кивнула: ей хотелось как можно скорее уйти от него, чтобы невидимые ледяные пальцы перестали царапать спину.

– Ты был прав. Я просто не понимала, о чем говорю.

– Умная девочка. – Алекс широко улыбнулся и потрепал ее по щеке. – Будем надеяться, что мы больше никогда не услышим этого ужасного слова. В противном случае, – он развернулся и закинул ружье на плечо, – у меня просто не будет другого выхода, кроме как предпринять еще один выезд на охоту.

Утренняя роса почти высохла, когда появились стригали. Они приехали с целым караваном видавших виды грузовиков. Одни разместились на переднем сиденье, остальные устроились в кузове, сидя на корточках или свесив ноги в ботинках, покрытых толстым слоем грязи. Это были загорелые сильные мужчины с выпирающими на мускулистых руках венами, с грубоватым смехом и глубокими складками вокруг глаз.

Мередит и Клэр, пренебрегая домашними обязанностями, уставились через окно на улицу, указывая друг другу на самых симпатичных и хорошо сложенных и насмехаясь над лишенными таких достоинств. Леонора подошла к ним, и женщины тут же перестали хихикать.

– Так вот они какие, эти стригали, – сказала Леонора.

– Да, только что приехали.

– Да их много!

– Думаю, около тридцати. Нам понадобится еще мука. – Мередит начала мысленно перебирать свой список. – Сахар. Сода для выпечки. Сыр. – Она закатила рукава, как будто готовилась замешивать тесто. – Мужчины хорошо работают только тогда, когда хорошо накормлены.

Стригали начали выгружаться из грузовиков. Управляющие вышли встретить прибывших. Мужчины сердечно пожимали руки, тыкали пальцами в разные стороны, задумчиво чесали подбородки, сгибались пополам от смеха, хлопали друг друга по плечу, скатывали сигареты и поправляли шляпы.

Глаза Леоноры остановились на Джеймсе, и к щекам прихлынула кровь. Она нервно откашлялась:

– Думаю, нужно накормить их прямо сейчас.

– Хорошая идея, – согласилась Мередит. – Они выглядят голодными. И точно захотят выпить чего-нибудь прохладительного.

Клэр снова захихикала, прикрыв рот рукой:

– У меня уже тоже слюнки текут.

Мередит толкнула ее локтем и хлопнула в ладоши:

– Все, вперед, за работу!

Леонора прильнула к окну, а девушки заметались по кухне, продолжая переговариваться звенящими от возбуждения голосами и достаточно громко, чтобы было понятно: они не особо ее стесняются.

– Боже мой, ты видела, сколько их! – воскликнула Мередит.

– Я тут положила глаз на одного. Высокий такой, с синей косынкой на шее, – отозвалась Клэр.

– Нет! Этот тебе не подойдет! – тоном знатока насмешливо заявила Мередит. – Это денди. Видала я таких. Все они жутко жеманные и чопорные. Гордятся тем, что держат себя в узде. Был у меня как-то один парень, так он натирал руки ланолином, чтобы они были мягкими.

– Ух ты! – снова захихикала Клэр. – У меня тоже была парочка стригалей. Так вот, ни у кого нет таких рук, как у них. Говорю тебе, у них мускулы даже под ногтями! Сплошная сталь, а не руки. – Клэр помолчала, задумавшись над своими словами. – Впрочем, у дояров руки, пожалуй, не хуже.

– Проблема с этими доярами вот в чем: удовлетворяя тебя, они не успокоятся, пока не добьются, чтобы из твоих сисек брызнуло молоко!

Леонора засмеялась, прикрыв рот рукой.

– Истинная правда, что и говорить! – засмеялась Клэр. – Был у меня один молочник, так тот не отпускал меня, пока я не начинала мычать, как корова! Клянусь вам! И все-таки мне нравится тот, с синей косынкой.

– Прекрати пускать слюни и начинай уже печь. Нам нужно хорошенько накормить этих мальчиков!

Джеймс, сидя на лошади, вел за собой грузовики стригалей. Жилой барак было новым и чистым, и при виде коек мужчины восхищенно присвистнули.

– Сколько, ты сказал, у вас овец? – спросил бригадир стригалей. Этот человек был намного старше остальных, но кожа его светилась здоровьем, а собравшиеся за долгие годы веселые морщинки вокруг глаз говорили о хорошем чувстве юмора.

– Двадцать тысяч, – ответил Джеймс.

– Хорошо. Это займет самое большее месяц. Людям здесь понравится. Жаль, что у вас нет больше овец, которых нужно стричь. – Он сдвинул шляпу на затылок. – Мы прибыли сюда прямиком с фермы Гиллабонг. И больше туда работать не поедем. В бараках полно блох. Мы с ребятами по ночам спали под открытым небом.

– А тут все новое. Инструмент, стойла… – Джеймс указал на сарай позади барака. – Если вы найдете здесь хоть одну блоху, это значит, что ее принес на себе кто-то из ваших. – Он похлопал мужчину по плечу.

Старый стригаль потер руки, словно ему не терпелось взяться за работу.

– А как у вас с обслуживающим персоналом? – спросил он, лукаво подмигнув.

Джеймс хорошо понимал, что он имеет в виду.

– Тут только поварихи и горничная в большом доме. Но о них судить вам самим.

Запах шерсти разносился горячим ветром по округе, пропитывая воздух настолько, что кожа тоже начинала пахнуть овчиной. Самих стригалей видно не было, появлялись только грузовики с горами тюков, которые на рассвете уезжали. Из-под проволочной сетки выбивались клочки шерсти и уплывали в небо, напоминая крошечные облачка.

Мередит и Клэр каждое утро приходили на работу с опозданием, принося с собой то яйца, то метлы и делая вид, будто они уже давно усердно трудятся. Но в пыли оставались цепочки следов от барака работников, а их щеки еще долго горели при воспоминании о тайных утехах прошедшей ночи.

Когда Алекс приезжал с рудника домой, то целые дни проводил в сарае для стрижки, следя за работой стригалей. Он часто обедал вместе с ними, а потом засиживался допоздна, деля с ними выпивку и помогая проигрывать в карты дневной заработок. Домой он возвращался далеко за полночь, а когда укладывался в постель, от него пахло овцами, алкоголем и застоявшимся табачным дымом. Своим весом он вдавливал матрас, и Леонора сворачивалась клубочком на краешке кровати. Алекс не прикасался к ней несколько месяцев, но ее по-прежнему не оставлял страх, что он это сделает. Рядом с ее изголовьем стояла корзинка с пряжей, где сверху лежали две длинные спицы. Она больше никогда не позволит ему прикасаться к себе так, как он делал это раньше, никогда не позволит ему взять ее, как муж берет свою жену. Она готова была платить проституткам, лишь бы он занимался ими и оставил ее в покое.

Леонора видела Джеймса редко, но он никогда не покидал ее мыслей. Он все время находился на пастбищах с лошадьми или скотиной, уезжая еще до рассвета и возвращаясь уже после заката. В те несколько раз, когда она встречала его в поместье, они не разговаривали, обмениваясь только взглядами, и, когда неминуемо появлялся Алекс, лицо Джеймса мрачнело и становилось жестким. Но он по-прежнему был здесь, неподалеку, и уже этого Леоноре было достаточно.

Через несколько недель Алекс собирался взять ее с собой в Кулгарди на ежегодный прием, который управление рудника устраивало в отеле «Империал», и почтой уже прислали новое бальное платье, которое он заказал в Милане. Она познакомится там с женами руководства. Они с Алексом остановятся в единственном номере люкс этого отеля. Леонора взглянула на корзинку с пряжей. Нужно будет прихватить вязальные спицы с собой.

Такова была ее жизнь. Но до тех пор, пока Джеймс был рядом, пока ее муж не причинял ему вреда, а сама она оберегала аборигенов, этого было достаточно.

Глава 54

Александр Хэррингтон, скрестив на груди руки, прислонился к дальней стене кабинета. Трое других мужчин, сидевших за столом, наклонились в сторону своего босса и настороженно следили за выражением его лица. Гану они сесть не предложили.

– Выходит, эпидемия остановлена? – спросил Алекс, глядя на него из-под мрачно нахмуренных бровей.

– Да. – Доктор Миддлтон покрутил носом, словно в комнате дурно пахло. – Сожгли половину лагеря, остальное выдраили дезинфицирующим средством. Я сам за этим проследил. – Он выразительно подмигнул, ни к кому конкретно не обращаясь.

– А что насчет канализационных стоков?

Из груди доктора вырвался вздох.

– Работаем. Но люди не желают заниматься этим. – Он снова вздохнул. – То они жаловались на тиф, теперь жалуются на то, что нужно вычищать дерьмо, которое этот тиф и вызвало. Поди разбери их.

Алекс перевел взгляд на Гана:

– Мне доложили, что вы прислушиваетесь к тому, что говорят в лагере. Ну, и как там настроение?

– Настроение угрюмое. – Ган обвел взглядом всех по очереди. – А вы как думаете, какое, к черту, может быть настроение?

Сидевшие за столом напряглись и покосились на Алекса, но тот лишь ухмыльнулся, и их напряженные плечи расслабились.

– Вы и сами раздражены не на шутку, не так ли, мистер Петрони?

Перед глазами Гана возникло посиневшее, застывшее лицо Свистуна, и ему с трудом удалось сдержать ярость.

– Да, я зол, – холодно ответил он. – Умирают маленькие дети, а матери настолько слабы, что не могут держать их на руках. Мужчины волнуются, чтобы их не уволили за то, что они не вышли в свою смену. Да, я действительно зол! – рявкнул он, глядя на доктора. – Док не показывался у нас до тех пор, пока лихорадка не разгулялась вовсю. Люди жалуются на то, что нужно вычищать канализацию, вы говорите? Так правильно жалуются, черт побери! Трубу эту проложили рабочие рудника. И руководство рудника позволило ей растрескаться и сгнить. А теперь вы просите людей из лагеря вычистить ее – просите людей, которые потеряли детей, потому что у рудника, видите ли, нет средств на то, чтобы починить эту проклятую трубу. – Он поджал губы и заморгал, стараясь скрыть ненависть во взгляде. – Так что да, я очень зол.

Алекс опустил руки, сунул их в карманы и уставился на свои туфли. Остальные, скривившись, ждали.

– Мартин, – наконец сказал он человеку в центре, – отправьте инженеров в лагерь отремонтировать эту трубу. И вычистить ее, полностью! Людей из лагеря не привлекать. Пусть найдут сезонных рабочих, мне все равно. Но чтобы все было вычищено, даже если для этого вам придется выгребать дерьмо собственными руками.

– Да, сэр, – ответил Мартин.

– Хорошо, с этим разобрались. – Алекс снова повернулся к Гану и многозначительно спросил: – А теперь, мистер Петрони, скажите мне, не собираются ли люди бастовать?

Ну вот, началось. Тот самый вопрос. Ответ был Гану известен. Забастовка надвигалась так же неминуемо, как над бушем каждое утро восходило солнце. И тогда сюда привезут штрейкбрехеров и начнется драка. А как только драка начнется, она будет нарастать и расползаться, как лихорадка.

Забастовка приближалась. Приближались времена ненависти и открытой борьбы. А эти чисто выбритые мерзавцы, откормленные, спящие по ночам в теплых постелях, сидят тут и задают ему этот вопрос – ищут подстрекателей. И если они узнают о недовольных, то просто уничтожат этих людей – так выдергивают присосавшегося к коже клеща, а потом сжигают на кончике спички. Они соберут итальянцев и разделят их; половину отправят паковать вещички и уезжать на родину практически с пустыми руками, а остальные сами побегут на смену да еще будут трястись от благодарности, что у них есть хоть какая-то работа и вонючая палатка для сна. Затем они возьмут нескольких австралийцев, выбьют из них всю их дурь и урежут им зарплату. А через несколько недель сюда приедут другие, ничего не подозревающие итальянцы, и все закрутится по новой.

Для пущего эффекта Ган перевел дыхание, хотя внутри у него все продолжало кипеть:

– Нет. Про забастовку не говорят.

– Неужели? – Мистер Хэррингтон недоверчиво смотрел на него.

– Они злятся. Я сам злюсь. Мы все там злимся до чертиков. – Плечи Гана поникли. – Но от эпидемии люди ослабели, их сознание и дух тоже. У них нет желания бороться. Они просто хотят прокормить своих детей. Даже у австралийцев пылу поубавилось.

Мужчины внимательно следили за ним.

– Я сам болел, – продолжал Ган. – Никогда в жизни мне не было так плохо. И вдруг я очнулся и почувствовал, что тиф оставляет меня. Я не мог поверить, что все еще жив! – Он не отрывал взгляда от их лиц. – И знаете, какой была моя первая мысль, когда жар спал? Знаете, что первым пришло мне в голову?

Они молча ждали ответа.

– Я хочу работать. Хочу встать и идти на работу. – Ган покачал головой. – Не будет никаких забастовок. С этой эпидемией в людях что-то сломалось. Они просто хотят работать.

Дурные известия распространяются быстро, за одну ночь. Новости добрые струятся и умножаются, неторопливо переходя от одной улыбки к другой. Но с новостями черными все не так: они катятся, как цунами, они рвут уши и питают свою ненасытную утробу человеческим страхом. Их волна нарастает и не остановится, пока не сметет все на своем пути.

К утру зловещая новость распространилась по всему лагерю рудокопов. Она, словно зловонные испарения, плыла между рядами палаток, пробираясь через парусину, полог, ржавую жесть. Новость росла и перекручивалась, одни факты опровергались, другие добавлялись, пока новость эта не перестала быть просто набором слов, а стала их жизнью.

Ган узнал об этом, как узнают в лагере обо всем: сначала услышал от какого-то прохожего, а потом к этому добавился зловещий шепот, доносившийся из палаток.

В городах рудокопов драки были делом обычным – как и продававшийся здесь виски. Но Ган сразу понял, что у этого конфликта жуткая подоплека, превратившая банальную потасовку в настоящую войну. Двое шахтеров, итальянец и австралиец, в пабе «Глаз барашка» сначала подрались на кулаках, а потом начали бить бутылки. Версия о том, кто все начал, зависела от национальной принадлежности рассказчика. Как бы там ни было, но в ходе ссоры австралиец получил резаную рану лица, достигшую мозга, и умер. Приехала полиция. Но не успела еще кровь убитого впитаться в пол, как того итальянца убили на улице выстрелом в лицо. Это было только начало. Все подробности теперь были утеряны, да они и не важны. Важно другое: дикого зверя выпустили из клетки.

Ган обвязал деревянную ногу древесной корой и закрепил на культе. Воздух был тяжелым, пропитанным ненавистью, которая оживала с первыми лучами рассвета. Даже слюна во рту казалась не совсем обычной на вкус. На улице мужчины пили горький черный кофе, и в их глазах отражалась такая же черная горечь.

«Ну вот, началось», – подумал Ган и нахмурился. Наступало общее ослепление. И теперь мужчины ходили между рядами палаток, сталкиваясь плечами с другими такими же, рыча и фыркая, как озлобленные псы. Призывая к забастовке, они использовали это слово, чтобы маскировать им бунт. Но эта война не будет иметь ничего общего с урезанием зарплат, штрейкбрехерами, иммигрантами или тифом. Эта война началась потому, что вкус крови заменил у людей стремление чувствовать на языке вкус сахара.

Ган шел мимо итальянских палаток и хижин, и за ним следили десятки темных глаз. Снаружи были вывешены зелено-бело-красные флаги. Среди ослепленных ненавистью мужчин мелькали женщины с плотно стиснутыми губами. Женщины могли видеть то, чего не видели мужчины, поэтому их лица бледнели. Они наблюдали перемены, видели, как страх превращает их мужей-кормильцев в рычащих зверей, и понимали, что собирать все по кусочкам придется им, женщинам. Женщины тоже испытывали гнев, но он был обращен на слепых и таких глупых – глупых! – мужчин.

Ган шел сквозь ряды людей, втянутых в разгорающийся конфликт, в сторону австралийцев. Поскольку она располагалась ближе к городу, новость пришла сюда раньше и, соответственно, варилась здесь дольше. Из палаток доносились громкие голоса. Возле лагерной кухни собралась группа мужчин, греющих у огня руки. Ган бросил монеты в открытую консервную банку, взял свой кофе и яичницу и отошел в укромное место у них за спиной. Там он сел на голую землю, подогнув под себя здоровую ногу. Его деревянная нога торчала в сторону, напоминая сломанное крыло.

Совсем рядом с Ганом, отбрасывая на него тень, расположились двое работяг с оловянными мисками.

– Что ты взял с собой? – спросил один рокочущим, словно отдаленный гром, голосом.

– Нож. А ты?

– Свои кулаки. – Мужчина вытянул над тарелкой мощную руку. – Люблю почувствовать, как под моими ударами трещат косточки. – Лицо у него было рябым, и, когда он жевал, выемки от оспин то открывались, то сморщивались. – А время выбрано лучше не придумаешь, правда? Как раз под вечеринку руководства в отеле.

Второй рассмеялся, и кусок его яичницы упал на землю.

– Устроим такую вечеринку, что они надолго запомнят, верно, Хью?

– Чертовски долго до этого! Народ хочет подождать, пока не стемнеет. Но мне удержаться трудно.

– Тс… – Второй мужчина вытер рот. – Поосторожнее. Этот калека все слышит.

Ган глотал яичницу, не ощущая ее вкуса и стараясь сохранять равнодушное выражение на лице.

– А он ничего никому не скажет, – многозначительно повысил голос Хью. – Правда ведь, деревянная нога?

Ган медленно жевал, глядя в тарелку.

Хью ухмыльнулся:

– Я же тебе говорил. – Он потер рукой испещренную шрамами кожу на щеке. – Я слышал, там будет Хэррингтон.

– Правильно слышал. А еще он привезет туда свою жену.

– Честно? Шлюхи будут скучать по любимому клиенту.

Они зашлись смехом.

– У меня так давно не было женщины, что сегодня я согласился бы и на половину шлюхи.

– Что правда, то правда, – кивнул Хью. – Я не видел свою жену три года, так что был бы не прочь заняться дамочкой этого Хэррингтона, говорю тебе. Уж я бы научил ее, показал, что такое настоящий мужик.

Второй взмахнул в воздухе вилкой.

– А почему бы и нет? Можно и поразвлечься, пока парни будут дубасить друг друга.

– Стоп, не гони лошадей! – хлопнул в ладоши Хью. – Черт, мы все заслужили того, чтобы хорошенько повеселиться! Ей-богу, Ангус, в твоих словах что-то есть! Пустим леди по кругу, чтобы каждый смог ее попробовать.

Кусок застрял у Гана в горле. Он перестал жевать, перестал двигаться. Воздух давил на него, словно каменные стены.

– Эй, хромой! – крикнул ему Хью. – А у тебя когда последний раз была женщина?

Ган оторвал глаза от тарелки, но головы не повернул:

– Это ты у своей жены спроси.

Хью нахмурился и угрожающе выпятил нижнюю губу, но тут Ангус разразился хохотом и хлопнул приятеля по спине:

– Вот так поддел он тебя, дружище!

Губы Хью дернулись в кривой усмешке:

– Не переживай, приятель! Мы и тебе дадим попользоваться!

Ангус, набив рот яичницей, спросил:

– Ты же пойдешь с нами сегодня вечером? Пора вышвырнуть этих итальяшек отсюда раз и навсегда! И преподать урок управляющим!

Ган молчал, и постепенно взгляды мужчин помрачнели.

– Ты или с нами, или против нас, – предупредил Хью.

Ган вытер рот тыльной стороной ладони и встал, чтобы уйти.

– Я буду там.

Ган чувствовал, как разрывается на части между лагерями. Он брел сначала в одну сторону, потом в противоположную. Шел навстречу солнцу, пока оно не начинало припекать лицо, потом разворачивался к нему спиной и продолжал идти, пока рубашка между лопаток не пропитывалась пóтом. Если он выдаст забастовщиков, его прибьют итальянцы и австралийцы; если не выдаст – прибьют чиновники из управления; если ничего не предпримет и из-за этого изнасилуют какую-то женщину – он прибьет себя сам. Компромисса не было, не было «серого» варианта – только белое или черное. Он должен был выбрать какой-то один путь, а потом бежать отсюда как можно быстрее и как можно дальше, бежать от псов, которые пойдут по его следу.

Гану ужасно не хватало Свистуна. Старик первым почувствовал злобу, поселившуюся в лагере, и пытался его предупредить. А теперь, когда произошли все эти события, Ган оказался в самой их гуще. Он слишком много знал.

Стиснув зубы, он проклинал этот завтрак, жалел, что услышал разговор тех мужчин и узнал их планы. Теперь он страдал, думая о той женщине, о том, что они хотели с ней сделать. «Будь прокляты эти управляющие! Будь проклят Хэррингтон! В такой ситуации будь они прокляты все вместе, и с белой кожей, и с оливковой! Но только не эта женщина. Только не женщина, ради бога! Мужчина не имеет права причинить боль женщине, никогда. Неважно, что это за женщина, хорошая или плохая, сварливая или приятная, красивая или уродина. Мужчина не должен относиться к женщине подобным образом».

Ган вернулся в свою палатку, лег на спину и уставился в грязный потолок. Сквозь парусину просвечивали тени греющихся на солнце мух. Он мог бы обратиться в полицию. Те с дубинками пройдутся по лагерю, всех предупредят. Люди начнут прикидываться дурачками: «Да нет тут никаких проблем!» А сами будут выжидать. Злоба будет нарастать. И наконец вырвется на свободу, только в другую ночь или в другой день.

Ган подождал, пока теплый воздух замкнутого пространства палатки проникнет в мозг и немного смягчит его. Он может пойти в управление. И рассказать о приближающейся забастовке. Сдать всю их братию. Ган печально покачал головой: «Но эти управленцы… этот Хэррингтон… вся эта чванливая братия… Они пойдут в полицию. Или же решат бороться с рабочими самостоятельно. Они все равно устроят свою вечеринку. Рабочие для них – как червяки. А богатый человек с полицейскими за спиной не станет бояться червяков».

Ган поднялся. Сунув в карман остатки денег, он выбрался из палатки и тяжело вздохнул перед лицом неизбежного. Решение было принято.

В городе Ган перешел улицу к почтовому отделению и увидел расположившихся перед ним мужчин, которых слышал за завтраком. Они вглядывались в прохожих и прислушивались к разговорам. Ган повернулся к ним спиной, собираясь с мыслями. Перед конторой курьеров стояли три потрепанных велосипеда. В углу в ожидании заказа примостился долговязый парнишка-посыльный. Чтобы добраться до поместья Хэррингтона, велосипедисту понадобится полдня, прикинул Ган. К тому же мальчишкам доверять нельзя: языками они болтают не хуже, чем крутят педали. Он перевел взгляд на старый пикап без крыши. На переднем сиденье, высунув ноги в окно, спал чернокожий мужчина. Босые подошвы его были вымазаны в грязи. Лицо накрыто шляпой.

Ган подошел к грузовичку и постучал по тонкой жести капота:

– Это твой грузовик?

– Моего босса, – ответил чернокожий парень, выглядывая из-под шляпы. – Он выпивает в пабе.

– А ты, выходит, управляешь этой штуковиной?

– Да.

– Хочешь заработать пару баксов?

Парень втянул ноги в салон и оперся локтями на приборную доску.

– Знаешь, где Ванйарри-Даунс?

– Да, знаю. У меня там родные живут.

– Сколько времени нужно, чтобы туда доехать?

– Если поспешить? Часа три-четыре.

– Нужно, чтобы ты доставил письмо мистеру Хэррингтону. Это срочно.

Молодой человек рассмеялся, обнажив белые зубы:

– Кто станет слушать какого-то аборигена, босс?

Он был прав.

– Погоди. – Ган покопался в куче мусора возле кооперативного магазина и, найдя там замасленный бумажный пакет, оторвал из него полоску. – Есть у тебя что-нибудь, чем можно было бы писать?

Парень осмотрелся и протянул ему карандаш. Ган подал ему бумагу:

– Тогда пиши.

Вновь блеснула белоснежная улыбка, и парень вернул бумагу обратно:

– Я могу только поставить крестик.

Ган уставился на полоску, потом положил ее на капот и долго теребил карандаш, пытаясь взять его в свои корявые пальцы. В конце концов он зажал его в кулаке и закрыл глаза, пытаясь представить, как выглядит нужное слово. С кончика его носа от усердия капал пот, оставляя на бумаге мокрые пятна. Он выругался. Взгляд его скользнул мимо почты и уперся в отель «Империал» с надписью большими буквами на стене. Он точно знал, как он называется, и про себя повторил это название, проговаривая каждую букву. Первое слово было короче и поэтому должно было означать «отель».

Ган расправил бумагу и с запинками скопировал «ОТЕЛЬ» большими печатными буквами. Это первое слово, которое Ган написал за всю свою жизнь, получилось у него не лучше, чем у трехлетнего ребенка. Он смотрел на свое неуклюжее творение со злостью, стыдом и грустью, а потом поставил вместо надписи большой крест. Это было все, что он мог сделать. Он вручил записку аборигену:

– Это должен получить мистер Хэррингтон, ты меня понял?

– А что, если он не захочет его брать?

– Тогда отдашь это любому белому человеку. И скажешь, чтобы тот не отпускал мистера Хэррингтона в отель. Понял?

– Конечно, босс.

Парень улыбнулся, сложил бумагу и сунул ее в карман. Затем выразительно протянул руку. Ган дал ему несколько купюр, и глаза у того округлились. Мотор грузовичка взревел.

Ган постучал рукой по капоту:

– Когда вернешься сюда, никому ни слова, понял?

Тот снова сверкнул белозубой улыбкой:

– Да кто станет слушать какого-то аборигена, верно, босс?

Машина ехала по улице, и худая фигурка чернокожего парнишки подскакивала в ней на каждой рытвине. Ган смотрел ему вслед без облегчения, только со смирением. Он сделал все, что мог.

Ган направился в лагерь, стараясь не смотреть на ряды палаток, которые, вполне возможно, с наступлением темноты будут сожжены. С пульсирующей головной болью он, спотыкаясь, зашел в свою палатку и потянул за подпиравший ее деревянный шест, но потом остановился. Если он снимет ее, по лагерю тут же поползут слухи, что он сматывается. Он стиснул зубы. Теперь у него не было вообще ничего – ни денег, ни палатки. Ган собрал все, что смог, и завязал в рубашку. Выйдя из этого жалкого жилища, он оглянулся в последний раз и торопливо, насколько позволяла деревянная нога, поковылял в сторону деревьев.

Глава 55

Джеймс побежал за грузовиком стригалей и помахал шоферу, чтобы тот остановился, а когда тот притормозил, взобрался на задний бампер и затолкал обратно сползшие тюки шерсти. Потом по новой завязал веревку и спрыгнул на землю.

– Груз едва не вывалился, – пояснил он водителю и хлопнул ладонью по дверце. – Теперь нормально.

Тот приложил пальцы к краю шляпы и поехал дальше. Поклажа в кузове на неровной дороге раскачивалась, словно бедра танцующей женщины.

С другой стороны в облаке пыли летел старенький грузовик. Он слишком быстро вошел в поворот, и половина его колес оторвалась от земли, а затем с сердитым стуком вернулась обратно. Машина остановилась перед домом, и из нее выскочил худощавый абориген. Шляпа его была опущена так низко, что виднелся только подбородок. Парень поднялся по ступенькам крыльца и постучал в дверь большого дома. К окну подошла Мередит. Выглянув, она скорчила гримасу и скрылась за шторой, плотно прикрыв ее за собой. Абориген подождал несколько минут, рассмеялся и спустился назад.

Том, который все еще тяжело дышал после погрузки тюков, вытер пот со лба.

– Как думаешь, чего он хочет?

– Может быть, поесть. – Джеймс нахмурился. – А кухарка даже не открыла парню дверь.

Чернокожий молодой человек вернулся к своей машине.

– Могу я чем-то тебе помочь? – крикнул ему Джеймс.

Тот широко улыбнулся ему белозубой улыбкой:

– Я ищу мистера Хэрррингтона.

– Он уехал еще утром.

Улыбка парня погасла:

– Это плохо. У меня для него записка.

Он полез в карман рубашки и, вытянув помятый клочок коричневой упаковочной бумаги, протянул его Джеймсу.

След свинцового карандаша расплывался на промасленной бумаге, но он рассмотрел написанное там слово, а также обратил внимание на то, что крест был поставлен с таким нажимом, что бумага в некоторых местах даже прорвалась.

– Кто тебе это дал?

– Один белый мужик. Он велел передать мистеру Хэррингтону, чтобы тот не ехал туда. – Абориген внимательно посмотрел на Джеймса, и его лицо вдруг перестало казаться глуповатым, а взгляд стал серьезным и глубоким. – В Кулгарди будет беда. Сегодня ночью. Народ кипит. Все ждут большой драки. – Парень ткнул пальцем в клочок бумаги и покачал головой. – Беда. Ужасное дело. Люди собираются бастовать. Бунт.

Джеймс вспомнил, как хозяйский автомобиль уезжал утром. Алекс был с чемоданами, Леонора сидела на переднем сиденье, понурив голову. Больше он туда не смотрел, потому что не мог видеть их вместе. Абориген уставился на Джеймса, который рассеянно комкал записку, мысленно комкая этот образ – Леонора рядом с Алексом.

– Не хочешь передохнуть? – спросил Джеймс. – Могу дать тебе еды на дорогу. – Он разговаривал с ним так, как говорил бы с белым человеком, и парень это оценил.

– Нет. Я должен вернуться, прежде чем мой босс проспится. Нужно будет вытащить его пьяную задницу из кабака, пока не начались проблемы.

Джеймс с пониманием кивнул, и тот уехал, трясясь на сиденье старенького шаткого грузовичка.

Подошел Том:

– О чем речь?

– Он сказал, что в Кулгарди назревает беда. – Джеймс мял записку в руке, сжимая ее все сильнее, пока комочек бумаги не стал величиной с горошину. – Забастовка. Он приехал сказать, чтобы Алекс туда не совался.

Том насмешливо хмыкнул.

– Ну да! По мне, это выдумки, сказки с привидениями. Кто-то просто хочет напугать его! С другой стороны, этому высокомерному негодяю не помешало бы немного приключений на задницу.

– С ним Леонора. – Слова эти прозвучали как напоминание.

– Так ты поверил ему? – Том подождал ответа, но так ничего и не услышал.

– Том, у меня плохое предчувствие. Что-то было в глазах у этого парня. Не могу объяснить.

– Зато я могу, – усмехнулся Том. – Ты тоскуешь по своей подруге. – Засмеявшись, он прижал все еще болевшее ребро. – Ладно-ладно… Ничего не случится, если мы это проверим. Черт, я уже много месяцев не был в городе. Может, в итоге мы сможем там хотя бы вкусно поесть.

Во время нескольких часов пути до Кулгарди Том, лишенный музыкального слуха, упорно свистел, но в конце концов устал. Они проехали вырубленный лес, и в опускающихся сумерках пни деревьев казались черными дырами на поверхности земли. Колеса их машины постоянно норовили съехать на накатанную колею, и Джеймс сражался с рулевым, чтобы ехать прямо. Он включил фары, их бледный свет боролся с серыми полутенями, становясь все более заметным по мере того, как спускалась ночь. Вдруг Том выпрямился:

– Чувствуешь запах?

– Что-то горит. Смотри.

В серовато-синем вечернем небе поднимались тонкие нити черного дыма.

– Боже мой!

Джеймс придавил педаль газа. Том напряженно потер лоб:

– Слушай, Джеймс, мы должны подумать, верно? Мы не можем сходу бросаться в эти события с головой.

– Том, но она там!

– Я знаю. – Дыхание его участилось, и он заерзал на сиденье. – Я знаю, но мы все равно должны хорошенько подумать, потому что нас там просто убьют.

Дым над Кулгарди разрастался и расцветал громадным ядовитым облаком. Небо на востоке тоже окрасилось в красный цвет, а затем оттуда повалил дым, который выглядел еще страшнее, потому что сопровождался языками пламени.

– Господи! Плохо дело…

Машина выехала на холм, откуда были хорошо видны огни Кулгарди. Дым расползался, поднимаясь выше темных контуров деревьев и уходя все дальше и дальше в ночь. Из огня вырывались искры, и весь город был покрыт пятнами оранжевого сияния. Том попытался что-то сказать, но так и не смог. Тогда он сглотнул и повторил попытку:

– Похоже, они не знают точно, куда идут.

– Знают. – Голос Джеймса звучал глухо и твердо. – Они ходят кругами.

Машина тряслась по дороге в сторону окутанной заревом долины.

– Ты помнишь, где отель? – спросил Джеймс.

– Да. Слева от станции.

– Мы подъедем с другой стороны путей, оставим машину, обойдем станцию и попытаемся попасть в отель.

В городе дым из разных источников соединялся и сгущался. Свет фар с трудом пробивал его. Машина съехала с главной дороги на тропу для лошадей и слепо уткнулась в железнодорожную колею. Оставив автомобиль, они прикрыли лица рубашками и побежали к зданиям, охваченным огнем. В ушах гремел звон колоколов пожарных команд. На землю летели осколки стекла. Кричали какие-то люди, и эхо подхватывало их голоса.

Джеймс и Том крадучись двигались по длинному переулку, расположенному перпендикулярно главной улице. Там стояла брошенная пожарная машина – шланг изрезан на куски, лестница разбита в щепки. Прижавшись спиной к кирпичной стене, они подождали, пока по главной дороге в сторону отеля пробежит толпа, напоминающая безликого дикого зверя. Вдруг от нее отделился человек, который палкой, утыканной гвоздями, ударил мертвый автомобиль по шинам, а затем принялся бить ею о землю, пока дерево не треснуло. В воздухе висел резкий запах разлитого керосина и масла.

Джеймс схватил Тома за рубашку и указал на дальнее крыло отеля:

– Мы залезем туда через боковое окно.

Еще один быстрый вдох, и они рванулись к отелю, четвертый этаж которого был уже объят пламенем. Окно с задней стороны было разбито, и через него они пробрались в темное и задымленное фойе. Несколько нападавших, отбившихся от толпы, заметили их в дыму и тоже бросились в окно, размахивая палками и круша все на своем пути. Удар пришелся Тому по спине, и он пошатнулся. Джеймс вместе с еще двумя какими-то мужчинами поймали тех, кого смогли достать, и вышвырнули обратно. Со стороны входа слышались глухие удары в парадную дверь, которую люди в отеле забаррикадировали изнутри.

В суматохе их закрутило, и они потеряли друг друга из виду.

– Том! – кричал Джеймс, но голос его заглушил общий шум.

В баре вспыхнул огонь, после чего последовала серия маленьких взрывов – это были бутылки с алкоголем. В отблесках пламени мелькали перекошенные ужасом лица, визжали женщины, раздавались отрывистые распоряжения мужчин. Джеймс оглядывал помещение, выискивая Леонору, и вдруг увидел Алекса, который, пригибаясь при взрывах, хватал пробегавших людей за грудки и что-то кричал им. Джеймс бросился туда:

– Алекс!

Тот ошеломленно обернулся к нему.

– Где Лео? – пронзительно крикнул Джеймс.

Алекс замер, и Джеймсу захотелось его ударить:

– Где ваша жена, черт побери?!

Лицо Алекса мучительно перекосилось, как будто он получил пощечину.

– Я не могу ее найти! Ее со мной не было, когда начался пожар. – Он схватился за Джеймса, словно утопающий за соломинку. – Ты должен ее найти! Помоги мне! Я не прощу себе, если с ней что-то случится!

– На каком этаже вы остановились?

«Только не на четвертом!»

– На втором! Но весь этаж в дыму.

– Ладно. – Джеймс приподнялся, оглядывая комнату. – Послушайте, Том тоже здесь. Только не знаю где.

Улица взорвалась воем ручных сирен, где-то вдалеке прогремел выстрел. Над полом стелился черный дым, и Леонора прикрыла рот влажным полотенцем. Несмотря на охвативший ужас, она старалась сохранить спокойствие. Она не понимала, что происходит. Она переодевалась к ужину, как город вдруг превратился в зону боевых действий. Она поборола в себе желание забиться в угол и звать на помощь. Никто ее не услышит в таком хаосе. «Думай, Леонора, думай». Она должна закрыть рот, должна помешать дыму заполнить легкие. «Думай!»

В коридоре слишком много дыма – ей придется выбираться через окно. Задержав дыхание, она начала толкать оконную раму, но руки скользили от напряжения. Она попробовала еще раз, сильнее, ломая ногти о дерево. Ее охватила паника, хотелось плакать, но она справилась. Нужно думать. А еще нужно дышать осторожнее, иначе она задохнется. Пальцы ее ощупали оконную раму и наткнулись на гвозди в углу. «Нет!» Окно было забито наглухо. В сгущающейся, клубящейся темноте она начала искать, чем бы разбить стекло. Ничего. Тогда она ударила по стеклу кулаками. «Нет!» Дым слишком быстро проникал в легкие, и она согнулась, нащупала на полу полотенце и начала дышать через влажную ткань.

Откуда-то донесся крик женщины. Где-то разбилось окно – сверху, снизу или непонятно где; звон шел, казалось, со всех сторон. Леонора закашлялась в полотенце и прислушалась к хаосу звуков. Легкие горели. Она могла умереть в этом номере или же попытать счастья в задымленном коридоре. Мысленно составив маршрут, она решила, что будет бежать, пока не выбежит из дыма или не упадет, – здесь в любом случае оставаться было нельзя.

И тут со стороны коридора послышались мужские голоса. «Слава тебе, Господи!» Они помогут ей. У Леоноры кружилась голова, ее покачивало. Они помогут ей выбраться отсюда. Глаза жгло от дыма, легкие жаждали глотка свежего воздуха. «Они помогут мне!» И она, шатаясь, пошла к двери…

– Полиция уже здесь, слава богу.

Жар в замкнутом помещении стоял невыносимый. На лице Алекса выступили капли пота, которые могли показаться слезами.

– Если найдешь Леонору, забери ее отсюда! – крикнул он Джеймсу. – Уведи ее, слышишь меня?

Над головами взорвалась еще одна бутылка, и все пригнулись.

– Найди ее!

Джеймс пробирался через толпу, пока не увидел лестницу, едва различимую из-за густого дыма. Он поднялся на второй этаж, прикрыв рот краем рубашки. Дым выедал глаза и обжигал легкие.

– Лео! – закричал он, перекрывая вой сирен, закашлялся и крикнул снова: – Лео!

Голос стал глухим и хриплым из-за кашля, так что имени уже нельзя было разобрать. Спотыкаясь, он ощупью брел по коридору.

– Брось ее! – крикнул кто-то в темноте. – Полиция рядом!

– И не подумаю, пока не получу того, зачем пришел! – Послышался хриплый кашель. – Нужно только стянуть эту чертову юбку…

Словно ледяная рука сжала сердце Джеймса.

– Черт!

Какой-то человек промелькнул в дыму и скрылся. На Джеймса смотрело еще одно серое лицо, испуганное, но свирепое. Рука человека задирала женское платье.

Джеймс с размаху двинул неизвестного ногой в подбородок, и удар тяжелого ботинка опрокинул его на пол. Согнувшись, тот попытался встать, но Джеймс не стал этого дожидаться и снова ударил его по ребрам, так что тело откатилось куда-то в темноту. Джеймс дышал чаще, его легкие быстро заполнились дымом, и, почувствовав головокружение, он схватился за стену. В коридоре послышался глухой шум, как будто что-то тянули по полу. Джеймс хотел было погнаться за этими людьми, но, решив не терять времени, опустился на колени и принялся шарить руками по полу. Наконец он наткнулся на безвольно лежащую женскую ногу. Пальцы его двинулись вверх по телу, пока не дошли до лица.

– Лео! – Джеймс подтащил обмякшее тело к себе и встряхнул за плечи. – Лео!

Он подхватил ее одной рукой под спину, второй под колени, прижал к груди и, ничего не видя перед собой, понес по коридору. Голова Леоноры лежала у него на плече. Он закашлялся, уткнувшись в другое плечо, и скользнул вдоль перил вниз по лестнице. Раздавались крики полицейских, вопящие люди выбегали через фойе, но пламя уже лизало двери парадного входа. Джеймс обошел толпу, через темный коридор вышел к запертой задней двери и выбил ее ногой.

В лицо ударил свежий воздух. В переулке Джеймс опустился на колени и, приложив щеку ко рту Леоноры, понял, что она не дышит. Тогда он прижался губами к ее губам и, превозмогая кашель, начал вдувать в нее воздух из своих легких, но это не помогло.

Он разорвал верх ее платья и отодвинул в сторону цепочку на шее, после чего опустил голову Леоноры и приподнял спину, чтобы тело выгнулось дугой. Глаза его задержались на белом гладком камешке. Он набрал полные легкие свежего воздуха и прижался ртом к ее губам. Ему вспомнились прошлые годы: каждый новый вдох – чье-то лицо, очередная потеря… Он действовал все быстрее и быстрее. «Такого больше не повторится, хватит, довольно!»

– Довольно! – приговаривал он в паузах между вдохами, то ли приказывая, то ли умоляя о чем-то. – Я не могу тебя потерять, Лео. Я не могу потерять тебя снова!

Вдруг Леонора открыла глаза и закашлялась, тело ее конвульсивно задергалось. Джеймс прижал ее к груди и придерживал за плечи, пока она судорожно ловила ртом свежий воздух. Услышав, как она сделала вдох, он поцеловал ее в голову дрожащими губами.

Донесшиеся с улицы крики привели его в себя. Не теряя больше ни секунды, Джеймс подхватил ее на руки и бросился к железнодорожным путям.

– Джеймс! – С другой стороны бежал Том, из его рассеченной брови текла кровь. – Ох, господи! Она в порядке?

– Будет в порядке. С тобой-то что случилось?

Том прикоснулся к лицу и с удивлением воззрился на кровь у себя на пальцах.

– Думаю, это просто осколком стекла. – Он небрежно вытер рану рукавом. – Я нашел Алекса.

– Я тоже.

– Он велел мне садиться в его машину. Мы поедем вслед за вами. Увези ее отсюда побыстрее.

Джеймс положил Леонору на заднее сиденье и попробовал напоить водой, но она покачала головой, не в состоянии говорить и содрогаясь в приступах сухого кашля. Однако она была в сознании, она дышала, она жива! Он вскочил на место водителя и поехал, направив зеркало заднего вида на нее.

Через несколько часов, когда над головой уже висело безмолвное ночное небо и единственным светом был свет звезд, Джеймс подкатил к главным воротам Ванйарри-Даунс. Выйдя из машины, он открыл их и заехал на территорию поместья. Останавливаться, чтобы закрыть ворота, он не стал. Весь обратный путь они молчали, тишину нарушали лишь приступы болезненного сухого кашля. Когда Джеймс услышал, что Леонора взяла флягу и сделала несколько медленных глотков, то остановил машину и обернулся к ней. Взгляды их встретились. Глаза у нее были усталые, с покрасневшими белками, лицо и платье перепачканы сажей.

– Ты в порядке?

Она кивнула:

– А ты? – Голос ее звучал хрипло.

– Сейчас да. – Он, пожалуй, впервые за вечер вдохнул полной грудью. – Я отвезу тебя домой и съезжу за доктором.

– Нет. – Она вцепилась в сиденье. – Доктор мне не нужен. Правда. – Она подавила очередной приступ кашля и потупилась. – А как Алекс? С ним все хорошо?

– Да. – Он отвернулся и, надавив на газ, тронул с места, глядя вперед с каменным выражением лица. – Его везет домой Том.

Въезжая на подъездную дорожку, Джеймс нажал на сигнал. Через минуту-другую из сарая для стрижки овец выскочила Мередит, на ходу поправляя волосы и застегивая на груди блузку. Джеймс открыл заднюю дверцу и просунул руку под спину Леоноры.

– Я сама могу, – сказала она.

Джеймс проигнорировал эти слова и, подхватив ее на руки, поднялся по ступенькам, где, в панике заламывая руки, уже стояла Мередит.

– Боже праведный! – причитала кухарка. – Что случилось?

– В Кулгарди бунт. Там сожгли отель.

– Боже мой, нет!

Джеймс прошел мимо нее.

– Приготовь чаю и набери ванну! – распорядился он.

– Я мигом.

Джеймс понес Леонору на второй этаж.

– Знаешь, я могу сама идти… – попыталась возразить она.

– Знаю.

Зубы его были сжаты, черты лица от напряжения обострились.

Джеймс ногой открыл дверь спальни и положил Леонору поверх одеяла. Он с раздражением посмотрел на место, где спал Алекс и где должен был бы спать он. Этот взгляд не укрылся от внимания Леоноры.

– Он спит не здесь, Джеймс.

Он кивнул и присел на край кровати.

Появилась Мередит с чашкой чаю.

– Пойду приготовлю ванну, – сказала она и заторопилась вниз.

Леонора пригубила горячий чай. Каждый глоточек сначала обжигал, а затем успокаивал ее все еще воспаленное горло. Джеймс внимательно следил за ее лицом, за едва заметными движениями пальцев. Брови его нахмурились, он помрачнел.

– Ты уверена, что тебе не нужен доктор?

– Уверена. – Она поставила чашку на прикроватный столик, оставив на фарфоре пятна от копоти.

Джеймс повернулся в сторону двери, и взгляд его устремился куда-то за пределы комнаты. Его молчание смутило и взволновало Леонору, сердце ее забилось чаще. Она посмотрела на свое грязное платье, на разорванный подол юбки, потом перевела взгляд на лежавшие на коленях руки: ногти сломаны, с черной каймой грязи.

– Ничего себе вид у меня, наверное, – сказала она, откидываясь на подушки.

Джеймс повернулся к ней.

– Такой жизни ты хочешь для себя, Лео? – спросил он, глядя на нее немигающим взглядом. Вопрос прозвучал грубо и слишком настойчиво.

Хотя едкого дыма здесь не было, она вновь почувствовала резь в глазах.

– То, чего хочу я, не имеет значения, – прошептала она.

– Как ты можешь такое говорить? – Лицо Джеймса исказилось. – К черту, Лео! Это имеет значение для меня. Ты имеешь значение для меня. – Он выпрямился, как будто собираясь выскочить из комнаты, но вдруг повернулся, взял ее за подбородок и поцеловал горячо и крепко, словно прощался с мечтой. Потом слегка отстранился от нее. – Я уже думал, что потеряю тебя.

Она схватила Джеймса за рубашку и притянула к себе. Его рука утонула в ее волосах, он нежно гладил ее, целуя и укладывая снова на подушку. Леонора обняла его за шею и крепко прижала к себе, чувствуя, как тепло его тела согревает ей кровь и обжигает оголенные нервы.

Внизу громко хлопнула парадная дверь.

– Где она? – раздался полный отчаяния голос Алекса.

Леонору охватил леденящий холод, и она оторвалась от поцелуя.

– Наверху, сэр, – ответила Мередит.

Взгляд Леоноры скользнул в сторону двери. Джеймс с тоской смотрел на ее губы, и его лицо исказилось от боли.

– Я больше не смогу так, Лео.

Внизу послышались громкие шаги Алекса.

Она нащупала его руку:

– Не сможешь что?

– Не смогу так. Не смогу видеть тебя с ним. – Он оттолкнул ее руку. – Не смогу!

В дверь спальни ворвался Алекс:

– Слава богу, с тобой все хорошо!

Он схватил Леонору и прижал к груди. Она отвернула искаженное страданием лицо в сторону, ища глазами Джеймса. Но тот уже ушел.

Глава 56

Остриженные и сразу ставшие худыми без своей тяжелой шубы овцы скакали намного быстрее и легче. Под пушком оставшейся шерсти проглядывала розовая кожа со следами от ножниц на боках. Последняя партия шерсти уходила утром. Стригали побили собственный рекорд скорости, обработав двадцать тысяч овец за три недели. Количество тюков, плотных и тяжелых, превысило все ожидания. Алекс сдержал слово, и работники в награду за болевшие от напряжения мышцы получили премию и много виски. Они сидели вокруг костра и ели из оловянных тарелок, щедро наполненных говядиной и бараниной. Соус и подливка капали с подбородков в пыль. Мужчины передавали бутылки по кругу, пока они не опустели.

Джеймс с Томом расположились за спиной едоков. Том болтал с мужчинами, а Джеймс лег на спину и, подложив руки под голову, уставился в небо. Видеть Алекса он не мог.

После беспорядков Алекс постоянно был дома. К нему приезжали менеджеры с хитрыми лицами, обдумывающие способы вернуть рабочих в шахту. Известие о случившемся распространилось по малонаселенным внутренним территориям Австралии со скоростью пожара, слизавшего деревянные постройки Кулгарди. В столкновениях погибли двое итальянцев и один австралиец. Дотла сгорели итальянский пансион, два паба и бесчисленное множество лачуг. Отель «Империал» потерял верхние ярусы, но главный первый этаж здания сохранился. Сам рудник и его постройки не пострадали.

Джеймс не видел Леонору со времени пожара и не искал с ней встреч. Он даже не смотрел в сторону большого дома, стараясь полностью загрузить мысли и тело работой. Но в снах он видел ее мягкие ждущие губы и вспоминал нежную кожу, скользившую под его пальцами. И тогда он просыпался, вытягивался на кровати и бил себя ладонью по лбу, чтобы прогнать видение. А потом шел на работу, чтобы забыться от сладостного томления, в которое погружался ночью.

В кругу мужчин у костра, покачиваясь, встал Алекс.

– У меня тост! За лучших стригалей всей Австралии, черт побери! – поднимая вверх бутылку, заявил он заплетающимся языком, словно переоценивший свои возможности паяц. Подвыпившая компания оживленно зашумела и подняла стаканы.

– Погодите… погодите… Еще не все! – остановил их Алекс. – Я уже поблагодарил их лично, но теперь хочу сделать это прилюдно. Джеймс и Том…. – Он отыскал их в толпе и снова поднял бутылку. – Вы, ребята, спасли мою жену. И за это я вечно буду вам благодарен. Выпьем! – И он прильнул к горлышку бутылки.

Мужчины выпили и снова зашумели. В их глазах появился нескромный блеск.

– Кстати, джентльмены, что касается моей жены… – Алекс пьяно ухмыльнулся и подмигнул собутыльникам. – Мне время возвращаться к ней в спальню и хорошенько отметить это событие! – Он потянулся за новой бутылкой и покачнулся.

Раздались громкие одобрительные возгласы, даже аплодисменты. Джеймс вскочил, в глазах у него потемнело.

– Не смейте прикасаться к…

Том поймал его руку и крепко сжал. Все притихли, только костер потрескивал сухими ветками. Алекс медленно повернулся и шутовским жестом приложил ладонь к уху.

– Что ты сказал?

Сдерживая Джеймса, Том обхватил его одной рукой за шею и весело крикнул:

– Вы же сами слышали, Алекс! Не смейте прикасаться к бутылке, иначе вашей жене не ублажить вашего шалуна!

Народ заулюлюкал еще громче. Алекс мгновение пристально смотрел на Джеймса, потом опустил голову и ухмыльнулся.

– Правильно подмечено! – Алекс демонстративно уронил бутылку на землю и поднял руки, показывая, что они пустые. – Правильно подмечено! – Он рассмеялся и, качаясь, пошел в сторону дома.

Джеймс вывернулся из объятий Тома, готовый заехать ему кулаком в челюсть. Но Том снова схватил его за руку.

– Она тебе не жена, – с горячностью прошептал он, отпустил руку Джеймса и повторил: – Она тебе не жена, дружище.

Леонора лежала в темноте спальни и прислушивалась к доносившимся с луга взрывам смеха. От присутствия этой шумной мужской компании одиночество в доме ощущалось гораздо сильнее. Она пробовала различать голоса, но все они сливались в один. Леонора пыталась различить в этом шуме голос Джеймса, его мягкий говор, но слышала лишь возгласы и хохот пьяных мужчин. Она тосковала, и от этого все у нее внутри сжималось.

Громко стукнула входная дверь, и от неожиданности Леонора подскочила на кровати, а сердце ее забилось учащенно. Это вернулся Алекс, и по тяжелым шагам она поняла, что он сильно пьян. Она замерла, ожидая скрипа двери его кабинета и приглушенного щелканья дверцы бара красного дерева, но вместо этого услышала громкие шаги по лестнице наверх, к их спальне.

– Просыпайся, детка!

Скатившись с кровати, Леонора бросилась к двери и успела закрыть засов как раз в тот момент, когда дверная ручка начала поворачиваться. Потом она снова забралась в постель и села, обхватив колени и натянув одеяло до самого подбородка.

Ручка нетерпеливо задергалась.

– Открой дверь, Леонора, – сказал Алекс спокойно.

Она затаилась и промолчала. Он принялся дергать за ручку, и дверь задрожала. Потом он ударил в дверь кулаком:

– Просыпайся и открой дверь, черт побери!

Леонора достала длинную вязальную спицу и спрятала ее под одеяло, ощутив ногой прикосновение холодного металла. Руки у нее дрожали.

Алекс врезался в дверь плечом. Бах! Она слышала, как он отступил и ударил в дверь всем своим весом так, что затряслась рама.

– Черт! – вскрикнул он от боли.

Продолжая сыпать проклятиями, Алекс присел у спальни, и все затихло. Леонора ждала, прислушиваясь к собственному пульсу, который, казалось, гремел на всю комнату, потом, не выпуская своего оружия, приблизилась к двери. Послышался звук падающего тела и глухой стук, когда голова Алекса ударилась о пол. Вскоре коридор огласил храп ее мужа. Леонора прижалась пылающим лбом к двери и закрыла глаза.

Часть 6

Глава 57

Дэнни, почтальон, совершал объезд по своему пятидесятикилометровому маршруту. После того как он сменил конную повозку на автомобиль, почта стала доставляться раз в семь дней вместо одного раза в две или даже три недели. В промежутках между регулярными рейсами он еще развозил телеграммы. С ногами кривыми, как сдвоенная косточка в куриной грудке, и такими же негнущимися, Дэнни двигался подчеркнуто не торопясь, не обращая внимания на нетерпеливые кивки и торопливые приветствия клиентов, ожидавших писем, каталогов и вообще новостей из внешнего мира. Он был очень немногословен, зато постоянно свистел, как какая-нибудь болтушка сорока.

Дэнни с беззубой улыбкой на лице учтиво прикоснулся к краю своей шляпы перед Леонорой. Раскачиваясь из стороны в сторону на своих кривых ногах, он вытащил из сумки конверт:

– Телеграмма для Шелби.

– Думаю, он сейчас с лошадьми. – Леонора взяла конверт. – Я сама отнесу ему.

Стоял ясный сухой и жаркий ноябрьский день. Было только половина десятого утра, а температура уже поднялась под сорок градусов. От сухой земли под ногами поднималась пыль, окрашивавшая нижний край ее синего платья в оранжевый цвет. Сердце ее на миг замерло, пропустив удар, когда она увидела на конном ринге Джеймса. Он вел под уздцы жеребца, успокаивая его мерными поглаживаниями и легкими подергиваниями поводьев. Том соскочил с серой в яблоках кобылы и помахал ей рукой:

– Привет, прокопченная Золушка!

– Привет, Том! – рассмеялась она.

Когда Джеймс заметил ее приближение, морщины на его лбу разгладились, но он тут же опустил глаза.

– Какая ты чистенькая сегодня, – подмигнул ей Том, небрежно облокотившись о деревянную ограду. – Хотя, конечно, на такой красавице даже сажа смотрелась бы очаровательно.

Леонора улыбнулась и протянула телеграмму:

– Это тебе, только что привезли.

– Вот тебе и на! – Том взял конверт и взглянул на адрес. – От мамы. Должно быть, наши мальчики вернулись!

Он разорвал конверт, достал телеграмму, и глаза его побежали по строчкам. Но в какой-то момент взгляд Тома замер, губы растерянно приоткрылись, а руки безвольно упали. Казалось, воздух вдруг застыл. Леонора в испуге отступила.

Джеймс оставил коня и подошел к ним:

– Что случилось?

Том поднял голову. Глаза его смотрели сквозь друга.

– Который из них? – Голос Джеймса звучал негромко и мягко.

– Оба. – Глаза Тома часто моргали, на лице застыло потерянное выражение. – Грипп. – Он помотал головой и скривился. – Они уже ехали домой… – Его замешательство нарастало. – Как же так? Грипп. Эта проклятая «испанка»! – Том уронил телеграмму и схватился руками за голову. – Они же уже ехали домой… – бормотал он.

Джеймс шагнул к нему:

– Том…

Но Том, продолжая держаться за голову, отступил назад.

– Они уже ехали домой! – Он замотал головой и сжал кулаки. – Я не могу говорить. Я не могу… – Он развернулся и, спотыкаясь, пошел за конюшни, а потом, согнувшись, пробежал мимо большого дома.

Джеймс поднял телеграмму, отряхнул пыль и прочел. Лицо его побледнело, губы крепко сжались.

Леонора в ужасе прикрыла рот ладонью, из глаз ее текли слезы.

– Мне так жаль их, Джеймс, – прошептала она. Они ведь были и его братьями тоже.

– Нам нужно съездить домой, – сказал Джеймс, глядя на телеграмму. – На похороны. – Он закрыл глаза. – Бедная миссис Шелби…

– Я поеду с вами.

– Нет.

Она осторожно коснулась его руки.

– На матери Тома еще пятеро детей и дом, за которым нужно присматривать, Джеймс. – Леонора утерла слезы. – Я буду готовить, убирать и заботиться о малышах. Бедная женщина в глубокой скорби, Джеймс. Ей нужна помощь. К тому же мы можем взять машину и выехать рано утром.

Джеймс смотрел на нее тяжелым взглядом:

– Это плохая идея, Лео.

– Но почему?

Взгляд его соскользнул на ее губы:

– Ты сама знаешь почему.

– Я не буду путаться у вас под ногами, Джеймс. Обещаю, – умоляюще сказала она, вспоминая искаженное горем лицо Тома. – Я просто… Я просто хочу помочь.

– Алекс не отпустит тебя.

– У него не будет выбора.

– Нет.

Алекс даже не поднял головы от бумаг, устилавших письменный стол.

– Но матери Тома понадобится помощь, – настаивала Леонора.

– Они могут взять с собой Мередит или Клэр.

– Алекс! – Леонора склонилась над столом, заставив мужа все же взглянуть на нее. – Они спасли мне жизнь. Возможно, спасли жизнь и тебе тоже. Это самое меньшее, что мы можем сделать для них. К тому же это всего на несколько дней.

Алекс продолжал просматривать документы, слушая ее вполуха:

– Я не пошлю свою жену на чьи-то там пшеничные поля в качестве наемной батрачки.

На видном месте на столе у Алекса стояла фотография, на которой он был запечатлен со своими чистокровными скакунами.

– Разве ты не уезжаешь сегодня на какие-то скачки? – поинтересовалась Леонора.

Алекс насмешливо фыркнул.

– Она еще говорит «на какие-то скачки»! – Он отложил в сторону бумаги и приподнял брови. – Это всего лишь знаменитый Мельбурнский кубок, детка!

– Ладно, тогда я еду с тобой.

Он рассмеялся:

– О нет, никуда ты не едешь.

– Послушай, Алекс. Одна я здесь не останусь. Особенно после того, что случилось в Кулгарди. Так что я еду либо помогать миссис Шелби, либо с тобой на скачки. Выбирай.

Алекс нервно забарабанил пальцами по столу. Леонора видела, что он думает о женщинах в Мельбурне, о вечеринках, о бесконечных ставках на лошадей, о свободе от жены.

– Ну хорошо. Займись своей благотворительностью.

Том положил багаж на пассажирское сиденье «форда», а сумку с продуктами поставил в багажник. Потом повернулся к Леоноре и впервые прервал молчание.

– Не возражаешь, если я поведу? – Он с мрачным видом потер виски. – Я не могу сидеть просто так. И не хочу думать ни о чем, кроме дороги.

Леонора отдала ему ключи и села на заднее сиденье. Джеймс устроился рядом с ней. Лицо его было свежим и гладко выбритым. Между ними витал легкий аромат мыла, исходивший от его кожи, из-за которого у нее кружилась голова. На сиденье сразу стало тепло от его сильного тела. Она чувствовала его присутствие всем своим существом, чувствовала даже без прикосновения.

Машина в облаке пыли оставила позади большой дом, проехала ворота – первые, вторые, третьи, четвертые, пятые. Дорога вела, казалось, куда-то в бесконечность. Ветер играл волосами Леоноры и щекотал ей лицо своими тонкими струями, словно кончиками пальцев. Рев мотора почему-то не нарушал окружающей тишины и спокойствия. Каждый из них был занят своими мыслями, тревогами, воспоминаниями или надеждами, которые витали в салоне, словно безмолвный задушевный разговор. Страусы эму с лысыми головами на длинных шеях наблюдали за ними издалека, озадаченные появлением такого странного и шумного зверя.

Рука Джеймса лежала на спинке сиденья, и его ладонь находилась всего в нескольких дюймах от головы Леоноры. Когда на дороге попадался каменистый участок, волосы ее слегка задевали его пальцы, и это простое прикосновение отдавалось покалыванием в руках и ногах. Она думала о том, как хорошо было бы положить голову ему на грудь и услышать успокаивающий ритм спокойного дыхания.

В пути часы пролетали быстро. Солнечный свет давил на веки, а из-за монотонного гула мотора и полуденной жары глаза сами собой начали слипаться. Леонора задремала и увидела сладкий сон с поцелуями и объятиями. Приоткрыв губы, она глубоко вздохнула и пробудилась ото сна, в который погрузилась, даже не заметив, как это произошло. Ошеломленная, она часто заморгала. Джеймс улыбнулся.

– Должно быть, тебе снилось что-то хорошее, – сказал он. – Потому что ты все время улыбалась.

Леонора покраснела до кончиков ушей и отвернулась к окну. Растительность в буше стала гуще, чаще попадались деревья, появились золотистые полоски высокой травы.

– Это начало «пшеничного пояса», – пояснил Джеймс. – Потом будет Саутерн-Кросс, а после него еще несколько часов – и мы дома. – Он оперся на спинку сиденья впереди. – Может, хочешь, чтобы я тебя сменил, Том?

Том ничего не ответил, только отрицательно покачал головой.

Прошло еще несколько часов пути, и Том вдруг выпрямился. Руки его сместились с боковых сторон рулевого колеса на самый его верх.

– Почти приехали, – сказал Джеймс. – Эта ограда отмечает начало земель Шелби.

Внутри у Леоноры проснулись и вновь запорхали бабочки, и она прижала руку к животу, чтобы унять трепет их крыльев. Возможно, ей не нужно было сюда ехать. Она вторгалась в полосу прошлого Джеймса, в мир, который был закрыт для нее. Может быть, он хотел, чтобы этот мир таким и оставался.

Они повернули. Словно ниоткуда появились собаки с высунутыми языками. Они бросились навстречу машине, затем развернулись и погнались за ней, стараясь укусить за колеса. Вдалеке показался приземистый дом – очень простой и по-домашнему уютный. По столбам веранды вились красные розы, доходившие до жестяной кровли. В окно высунулись пять рыжеволосых детских голов.

Том остановил машину и вышел. Собаки, скуля и повизгивая, бросились к нему. Леонора и Джеймс вышли следом. Псы с любопытством обнюхали их, а потом сели на задние лапы, глядя ей в лицо.

Затянутая сеткой дверь веранды распахнулась, и оттуда вывалилась целая гурьба маленьких девочек с рыжими косичками, которые бежали к ним, крича на разные голоса:

– Они приехали! Они приехали!

Девочки налетели на них, как до этого собаки. Том нагнулся, широко расставил руки, и детвора повисла на нем со своими объятиями. Потом смеющиеся и выпачканные в пыли девочки оставили его в покое и бросились к Джеймсу, который принялся поднимать их, крепко прижимая к себе, и кружить.

Дверь веранды снова распахнулась, на этот раз уже спокойнее, и на подъездную дорожку вышла высокая женщина с величественной осанкой и узлом пышных волос. Джеймс поставил девочек на землю. Дети тут же притихли. Лицо женщины было волевым, но линия губ скорбно опущена, а тело казалось напряженным и негнущимся. Она официально кивнула им:

– Том… Джеймс…

Том выпрямился и внимательно посмотрел на нее:

– Привет, мама.

Миссис Шелби кивнула – и продолжила кивать. Губы ее дрогнули. Том подошел, обнял ее своими загорелыми руками, и женщина вдруг обмякла. Дети притихли, собаки опустили уши и поджали хвосты.

Сын и мать стояли, обнявшись, меньше минуты, а потом миссис Шелби отстранилась и вытерла глаза. Лицо ее было спокойным, на бледных губах появилось подобие улыбки.

– Я рада, что вы здесь, мальчики.

Взгляд ее скользнул в сторону Леоноры.

– Мама, – начал Том, – это миссис Хэррингтон. Леонора.

Борясь с ощущением порхающих в животе бабочек, Леонора подошла и протянула руку.

– Миссис Шелби, примите мои соболезнования по поводу вашей утраты.

Женщина руки не пожала и посмотрела на Тома:

– Почему она здесь?

Том нервно откашлялся:

– Чтобы помочь, мама. Дать тебе передышку.

Миссис Шелби сверкнула на него глазами:

– С каких это пор я нуждаюсь в чьей-то помощи? Неужели похоже, что я не могу позаботиться о своей семье?

Повисла тягостная пауза.

– Довольно, мама, – наконец сказал Том твердым голосом. – Она хорошая женщина. Ты же знаешь, что похороны будут в Перте. Кто-то должен остаться с девочками.

Миссис Шелби проигнорировала слова Тома, как проигнорировала Леонору, повернувшись к ней спиной.

– Ужин на плите. Вы, мальчики, должно быть, ужасно проголодались. – Направившись к дому, она повернулась к детям и крикнула: – Вперед, девочки, быстренько все убрать! Накрывайте на стол – мальчики голодные.

Леонора опустила голову. Внутри все опустилось. К ней подошел Джеймс.

– Ты был прав, – едва слышно сказала она. – Не нужно было мне ехать.

Кончиком пальца он нежно приподнял ее подбородок и заглянул в глаза.

– А я рад, что ты это сделала.

Леонора попробовала отвернуться, но он мягко взял ее за плечи.

– Она оттает, уверяю тебя. – Он провел ладонями по ее рукам. – Она больна, Лео. Больна от горя.

– Я понимаю. – Она с трудом сглотнула. – Я понимаю.

Вся семья сидела за столом, в то время как миссис Шелби ходила между кухней и столовой, принося горячий хлеб, жаркое, бобы в масле и решительно отвергая все предложения помощи. За столом оставались два пустых места, и все старательно избегали смотреть на этот символический и зловещий пробел.

Дети с нескрываемым удивлением разглядывали новую женщину за столом. Грейси сдвинулась на самый край стула и, когда ее мама в очередной раз отправилась в кухню за новой порцией еды, быстро обежала стол и втиснулась между Леонорой и Джеймсом. Потянув его за рукав, она прошептала:

– Джеймси, можно я у нее кое-что спрошу? – Близняшкам было уже по девять лет, но они продолжали использовать по отношению к нему ласкательное имя.

Джеймс с легкой улыбкой кивнул.

– Не бойся, она не кусается, – заверил он.

Когда Грейси повернулась к Леоноре, глаза ее сияли от любопытства.

– Вы принцесса? – шепотом спросила она.

Леонора нагнулась к ней:

– Нет. А ты?

Девочка хихикнула, блестя глазами.

Леонора улыбнулась поверх ее головы:

– Так, значит, Джеймси?

Он приподнял бровь:

– Поосторожнее, принцесса.

Из кухни вернулась миссис Шелби, которая принесла масло. Она подозрительно взглянула на Джеймса, потом на Леонору и снова на Джеймса.

– Грейси! Вернись на свое место!

За столом повисло молчание, только вилки осторожно двигались от тарелок ко ртам и обратно. Тишину нарушил Том:

– Господи, как же я соскучился по твоей стряпне, мама!

– Ты выглядишь худым и изголодавшимся! – фыркнула она. – Вы оба. Вас что, не кормят там? – Миссис Шелби бросила суровый взгляд в сторону Леоноры.

– Просто работы много, мама, – попытался успокоить ее Том. – А едим мы вполне нормально.

Он вытер рот матерчатой салфеткой и, откинувшись на спинку стула, погладил живот. Потом положил руку на спинку одного из незанятых стульев рядом с собой, несколько мгновений посмотрел на пустое место, а потом похлопал по ней, словно по плечу брата.

– Когда мы должны завтра выехать? – негромко спросил он.

– Как можно раньше, до рассвета, – ответила миссис Шелби. – Поезд отправляется в семь.

– Том, – рискнула подать голос Леонора, – возьмите машину. Пожалуйста!

– Спасибо, – кивнул Том. – Это хорошая мысль. Сэкономит нам время.

– Поездом будет вполне нормально. – Миссис Шелби сурово воткнула вилку в кусок мяса, и щеки ее вспыхнули. – Шелби никогда не нуждались в милостыне, не нуждаются в ней и теперь. Машина… – проворчала она. – Не хочу, чтобы наша семья важничала перед окружающими.

– Все, довольно, мама! – Том стукнул кулаком по столу так, что девочки от неожиданности подскочили на месте. – Это совсем на тебя не похоже.

Леонора почувствовала себя неловко и встала.

– Пойду начну убирать, – пробормотала она.

– Нет, сядь! – приказал Том. – Ты не имеешь права быть грубой с нашей гостьей, мама. Хэррингтоны были очень добры к нам с Джеймсом и много для нас сделали. Я истекал кровью, после того как меня поддел на рога бык, и едва не умер, а она вылечила меня так, как не сделал бы ни один доктор. Мы получили там хорошую работу, мама. И благодаря этому выплатили уже все долги по налогам. То, что происходит, совсем на тебя не похоже. Мне очень неприятно говорить тебе это, мама. Действительно неприятно. Но ты должна извиниться перед этой женщиной.

Леонора вдруг почувствовала ужасную усталость:

– Да все в порядке, Том.

– Нет, не в порядке, – слабым голосом ответила миссис Шелби. – Томми прав. – Глядя на Леонору, она часто заморгала, словно только что увидела ее. – Мне как будто вогнали кол в сердце. От этой боли я схожу с ума. Я не могу соображать. – Руки ее судорожно дернулись к щекам, пальцы задрожали. – Я должна похоронить своих мальчиков, понимаете? Я больше ни о чем не могу думать. Это разрывает мое сердце. – Голос ее упал. – И это не прекратится, пока я не похороню своих сыновей.

Леонора кивала, стараясь сдержать слезы.

– Можно я помогу вам в кухне? – спросила она.

Миссис Шелби сделала глубокий вдох и встала:

– Я с радостью приму вашу помощь. Спасибо.

Дом Шелби был именно домом, настоящим семейным очагом. На двери в библиотеку виднелись многочисленные зарубки, отмечавшие рост детей за много лет; половицы были вытерты посередине множеством ног, которые ходили и бегали здесь; в буфете стояли стопки потертых разнокалиберных тарелок из разных наборов; кладовая и шкаф ломились от съестных припасов, которых хватило бы, чтобы прокормить армию. Весь дом, даже его стены, казалось, был пропитан смехом, оживленными голосами, какими-то историями; сама атмосфера здесь окутывала каждого настоящим домашним теплом. Тут Джеймс провел значительную часть своего детства, и, гладя пальцами выцветшую обивку мебели, кожаные корешки книг или шелковистые волосы детей, Леонора испытывала сладкое чувство благодарной радости за то, что Джеймс знал такую жизнь.

В кухне миссис Шелби домывала последние тарелки. Джеймс и Том, посвежевшие и сытые, сидели, допивая кофе.

– Доброе утро, – поздоровалась миссис Шелби, не поднимая головы от мойки. – Если хотите, есть кофе и яичница. – Она повернулась к Леоноре и слабо улыбнулась. – Вы хоть выспались? Кровать у нас не из лучших.

– Так хорошо я не спала уже очень и очень долго, – ответила Леонора.

– И мамин храп тебя не будил? – пошутил Том. – А мне казалось, что от него крыша провалится.

Миссис Шелби протянула руку и шутливо дала ему подзатыльник.

– Ой! – поморщился Том. – Сколько раз можно говорить, чтобы ты не била меня прилюдно?

Миссис Шелби бросила на него строгий взгляд, но не смогла сдержать улыбки. Потом она повернулась к Джеймсу:

– Надеюсь, ты справишься с девочками, сынок. Это не станет для тебя чем-то непосильным?

– Конечно. К тому же тут есть одна принцесса, которая сможет мне помочь, – подмигнул он Леоноре.

– Так ты не едешь? – с удивлением спросила она.

Джеймс нахмурился и покачал головой. Миссис Шелби заметила это:

– Ты нам родной человек, Джеймс, и знаешь это. Ты имеешь такое же право находиться там, как любой из нас.

– Я понимаю, – кивнув, сказал Джеймс. – И все же, думаю, будет лучше, если я останусь здесь. Пообщаюсь с арендаторами, присмотрю за скотом. Кроме того, я соскучился по девочкам.

Том и миссис Шелби уехали сразу после рассвета.

– Мы вернемся завтра! – крикнул Том, перекрикивая гул мотора. – Постарайся не попасть в какую-нибудь историю!

Они следили с веранды, как тает вдали пыль от автомобиля.

– Я рад, что они все-таки взяли машину, – заметил Джеймс. – Миссис Шелби заслуживает того, чтобы хоть раз в жизни проехаться с шиком.

– Это точно, – кивнула Леонора.

Джеймс рассмеялся:

– Ты с каждым днем все больше разговариваешь, как настоящая австралийка, Лео.

На лице ее появилась озорная улыбка.

– Хорош чесать языком, приятель. Порядок в доме сам собой не наведется, верно?

Чувствуя спиной добрую усмешку Джеймса, она решительно направилась в кухню.

В приоткрытой двери кухни виднелись блестящие детские глаза, следившие за тем, как Леонора готовит. Она приняла игру, делая вид, что не замечает их, разбила яйца в чугунную кастрюлю с ручкой, дно которой было золотисто-коричневым от масла. Ломтики бекона и колбасы брызгали жиром, оставляя пятна на черной плите, и зашипели еще яростнее, когда она их переворачивала. В этой простой работе Леонора нашла себя. И не имело значения, что это не ее еда, не ее сковородки и не ее дети.

Леонора разложила еду по тарелкам, и дети высыпали на кухню, словно кролики на свежеподстриженную лужайку. Она с поддельным удивлением оглядела их:

– Откуда же вы взялись?

Девочки уселись на свои места и, подталкивая друг друга локтями, уставились на Рейчел, самую старшую и, видимо, из-за этого назначенную говорить за всех. Рейчел шикнула на сестер и спокойно, как взрослая, обратилась к Леоноре:

– Миссис Хэррингтон, а что, мама и Том уехали?

– Да, уехали. Рано утром, – улыбнулась она. – Прошу тебя, называй меня Леонора.

Все глаза снова устремились на старшую сестру.

– А я Рейчел. Самая старшая.

– Сколько же тебе лет, Рейчел?

– Четырнадцать.

– Выходит, уже совсем взрослая?

Девочка расправила плечи и с гордостью ответила:

– Почти.

– Что ж, Рейчел, тогда я рассчитываю на твою помощь. Нам, женщинам, нужно держаться друг друга.

Лицо девочки просияло.

– Грейси и Шарлотта, – командным тоном начала она и взглянула на Леонору, ожидая одобрения, – пожалуйста, убирайте локти со стола, когда едите. А вы, Сара и Энни, прекратите баловаться!

В кухне появился Джеймс с охапкой только что нарубленных дров, мышцы на его руках вздулись после напряженной работы.

– Я уверен, во всей Австралии не сыщется компании столь прелестных дам, – заявил он и бросил дрова рядом с печкой.

Девочки дружно захихикали.

Джеймс тронул Леонору за плечо. Кожа его пахла свежей древесиной эвкалипта, и она едва не уронила вилку в горячий жир.

– Посиди с девочками, если хочешь, – сказал он. – Я сам все уберу.

– Нет, лучше ты. Они по тебе скучали. – Леонора посмотрела на него, и взгляд ее невольно скользнул вниз по его шее к расстегнутому воротнику рубашки. Она нервно откашлялась и отвернулась. – Ты голоден?

– Да. Я встал так рано, что кажется, будто уже время обедать.

Он сел за стол к девочкам, лица которых светились обожанием.

– Джеймс, – спросила Рейчел, – а это правда, что вы с Томом перегоняли гурт?

– Правда. – Он потянулся за вилкой. – Двести тысяч голов.

Девочки престали есть.

– А змей вы видели?

– Беглые преступники вам в буше встречались?

– Аборигены к вам подкрадывались?

Джеймс перестал жевать.

– Да. Да. И нет. – Он бросил взгляд на Шарлотту. – Не слушай ты детей в школе. Аборигены не хотят никому причинить вреда. Ты сама должна соображать, что к чему.

– А что там были за змеи?

– Несколько тайпанов. Одна западная коричневая змея. А однажды утром на выходе из палатки я едва не наступил на гадюку – шипохвоста.

– Они кусали тебя?

– Если бы укусили, меня бы здесь не было.

– А разбойники? Это были настоящие беглые каторжники?

Джеймс кивнул, доел и отнес пустую тарелку к мойке.

– Их было трое. С пистолетами, в масках и все такое.

– Ты что, так шутишь? – спросила Леонора.

– Вовсе нет. – Джеймс закатил рукава и принялся мыть тарелку. – Там всего можно было ожидать.

– И что вы сделали? – затаив дыхание, спросила Сара.

– Один старый фокус, которому Том научился у отца. Мы начали скакать вокруг стада и вопить что есть сил, так что скот принялся носиться кругами. Это сбило разбойников с толку. Их лошади были слишком напуганы и стали неуправляемыми. В конце концов злодеи решили, что нас больше, чем было на самом деле, и убрались.

– Вот это да! – хором прошептали дети.

– Ну хорошо, девочки, – Джеймс засмеялся и хлопнул в ладоши. – Несите сюда тарелки и одеваться.

Леонора стояла с ним возле мойки: он мыл посуду, а она вытирала.

– А это правда насчет каторжников? – спросила она.

– По большей части. Не считая конца истории. – Джеймс усмехнулся, отчищая жирную сковородку в горячей воде. – Том выскочил голый и как полоумный принялся ругать этих несчастных негодяев на чем свет стоит. Вероятно, они бы его пристрелили, если бы так не хохотали. Как бы там ни было, потом Том притащил бурбон, и они хорошенько выпили.

– Что, совсем голый? – засмеялась Леонора.

– В чем мать родила. Всю ночь. – Джеймс приподнял брови. – Я и сам чуть было не ушел с разбойниками, лишь бы не видеть его голой задницы. Она у него бледная, как луна в полнолуние.

Леонора хохотала, пока не заболели бока. Джеймс тоже согнулся от смеха, а потом оттолкнул ее от мойки и с напускной строгостью сказал:

– Возьмите себя в руки, женщина!

Джеймс встречался с соседями на дальних пастбищах, а Леонора весь день провела в доме, занимаясь домашними делами. Она застелила кровати, аккуратно разгладив все складки, вытерла пыль с книжных полок и пианино и пробежалась по мебели специальной щеткой из перьев. Потом выстирала платья девочек и погладила их паровым утюгом. Леонора понимала, что в этой работе нет ничего необычного, но ей она доставляла радость, и под мерное движение метлы или шипение утюга она думала, что всегда мечтала именно о такой жизни.

Чуть позже она чистила в кухне овощи – морковь, репу, картошку – и поглядывала в окно. Джеймс бегал по лугу с Грейси на плечах, а остальные дети гонялись за ним. Когда они его наконец поймали, он поставил девочку на землю и подхватил на руки следующую. В конце концов, обессиленный, Джеймс упал на землю, а девочки принялись дергать его за руки и за ноги, заставляя подняться. Бросив чистить, Леонора хохотала до слез. Джеймс притворился, что спит, вызвав приступ сердитого нетерпения у детей и усыпив их внимание, а потом вдруг вскочил и под безумный детский визг принялся гоняться за ними. Леонора следила за всем этим, и постепенно смех ее затихал, улыбка таяла… Она в очередной раз горько сожалела, что не живет такой жизнью.

Высоко в небе светила луна. Ужин закончился. Джеймс лежал на диване и читал вслух «Волшебный пудинг»[12], а девочки, умытые перед сном и в ночных рубашках, расположились у него в ногах. В конце концов они заснули, и он одну за другой отнес их на кровати. В доме впервые за весь день наступила тишина, и из-за сетчатой двери веранды стали слышны стрекотание сверчков и кваканье лягушек.

Прислонившись к стене, Джеймс следил за тем, как Леонора укладывает чистую посуду на застеленные чистой бумагой полки буфета. Обернувшись, она встретила его улыбку. Поза его была свободной и расслабленной, и сердце ее затрепетало.

– Ты прекрасно ладишь с ними, – мягко сказала она. – Из тебя получится хороший отец.

– Ты правда так считаешь?

– Правда.

– Я люблю детей. И хочу, чтобы у меня их было сорок-пятьдесят, – смущенно признался он.

– Пятьдесят? Думаю, это объясняет, почему ты до сих пор не женат! – поддела его Леонора.

Глаза их встретились, и выдержать его взгляд ей было легко и просто – это было так же естественно, как дышать.

Жар от плиты перешел на ее щеки.

– Мне, наверное, уже пора спать.

– Еще нет. Ты просидела взаперти весь день. – Он подошел и взял ее за руку. – Пойдемте со мной, юная леди.

Леонора, не задумываясь и не задавая лишних вопросов, последовала за ним, ощущая лишь свою ладонь в его руке и тепло их сплетенных пальцев, которое растекалось по всему телу.

Они вышли на закрытую сеткой веранду, а оттуда в летнюю ночь. Теплый воздух казался прохладным по сравнению с жарой в кухне.

Медленно и с видимым усилием Джеймс отпустил ее руку, но время о времени их локти соприкасались. Слышались своеобразное пение сверчков и лягушек, странная пронзительная перекличка кроншнепов в тишине ночи.

Руке Леоноры было неуютно без Джеймса, и она вытянула ее вперед, как будто занемели пальцы.

– А где был твой дом? – спросила она. – Участок О’Рейли.

На лице Джеймса сменилась гамма переживаний, его словно окутали мягкие тени.

– Примерно восемь миль в том направлении, – кивнул он в сторону.

– А можно мне посмотреть, где это?

– Нет, – с суровой поспешностью ответил он. – Там все сгорело дотла. Да и была всего лишь жалкая лачуга. – Джеймс на миг умолк и взглянул на ее озабоченное лицо. – Тесс… это была моя тетя, – пояснил он. – Она была хорошей женщиной, даже великой, можно сказать. У нее было огромное сердце. После ее смерти все развалилось. И поэтому воспоминания о том времени остались не самые приятные.

– А что собой представлял твой дядя?

– Шеймус? – Джеймс вздохнул. – Как я уже сказал, воспоминания у меня не из приятных.

Они поднялись на холм, и Джеймс встряхнулся, прогоняя призраки прошлого.

– Закрой глаза! – скомандовал он.

Леонора послушно зажмурилась.

Джеймс взял ее за плечи:

– А теперь ложись.

Глаза ее резко распахнулись.

– Доверься мне.

Она, заметно нервничая, снова закрыла глаза:

– А как насчет змей?

Джеймс рассмеялся:

– Никаких змей тут нет, это точно.

Он помог Леоноре лечь, осторожно опустив ее голову на высокую траву, словно на подушку. Сверчки теперь стрекотали на уровне ее ушей, и стало казаться, что звук этот исходит от нее самой. Она почувствовала тепло тела Джеймса, вытянувшегося на земле рядом, и от этой близости сердце ее забилось учащенно.

– А теперь открой глаза, – сказал он.

От неожиданности у Леоноры закружилась голова, и она вцепилась пальцами в траву. Казалось, со всех сторон ее окружает бездонное черное небо. Она лежала в объятиях бесконечности, под полночной небесной сферой, словно истыканной иглой, через дырочки в которой пробивался яркий свет звезд. От необъятного простора у нее перехватило дыхание.

– Я как будто уплываю в космос.

– Потрясающе, правда? Это заставляет чувствовать себя крошечным и громадным одновременно. – Голос его был нежным и задумчивым. – И кажется, что звезды светят удивительно ярко, точно красуются перед тобой.

Слова растаяли, и ощущение реальности пропало. Они лежали рядом, не видя друг друга, и тела их были окутаны сиянием ночи. Леонора глубоко вздохнула, коснулась руки Джеймса, и ощущение от этого прикосновения пронзило ее, словно электрический разряд.

Леонора не убирала руку, и Джеймс едва заметным движением накрыл ее своей ладонью. Ее дыхание замерло, когда он с бесконечной нежностью коснулся ее тонких пальцев. Она затрепетала. Любое его движение, даже самое незначительное, многократно усиливалось, а потом излучалось ее телом. Она смотрела на звезды, но все ее чувства были сфокусированы на ощущении от прикосновения его ладони.

Леонора перевернула руку, и ладони их прижались друг к другу. Она ощущала мягкость его кожи, чувствовала его нежность, когда их пальцы переплелись. Она представила его сильные руки, осторожные прикосновения, движения его крепкого тела… Леонора покраснела. Если он сейчас повернется и поцелует ее, она отдастся ему с радостью и благодарностью. Она устала бороться с собой.

Джеймс обернулся и взглянул на нее. Лицо его сияло в лунном свете, как фарфоровое. Она утонула в его глазах, в которых отражались звезды, и почувствовала головокружение, как будто падала в озеро с хрустально чистой водой.

– Ты такая красивая, – прошептал он.

От этих слов веяло печалью. Он действительно считал ее красивой; возможно, он даже любил ее, и это было больно, как бывает больно в объятиях скорби. Ее томление по нему отзывалось почти физической болью. Она хотела, чтобы он привлек ее к себе, чтобы занялся с ней любовью здесь, сейчас, и потом, в дальнейшем, делал это всегда. Леонора приоткрыла губы и сжала его ладонь – это был единственный сигнал, на который у нее оставались силы.

Дыхание Джеймса участилось, на лицо легла тень сдерживаемой страсти. Он закрыл глаза, борясь с собой, как железо борется с притяжением магнита, и усилием воли сосредоточился на звездном небе.

– Нам пора идти. Девочки спят очень чутко.

Он встал, помог Леоноре подняться на ноги и отпустил ее руку. Внутри у нее все оборвалось. До самого возвращения домой он избегал встречаться с ней глазами.

Джеймс, лежавший на диване в библиотеке, шумно захлопнул книгу и с глухим стуком уронил ее на пол. Затем потер глаза и положил согнутую руку на лоб.

В голове его звучал голос Тома: «Она не твоя жена».

Кулак Джеймса то сжимался, то разжимался. Он пытался вспомнить ощущение от ее пальцев, сплетенных с его пальцами, и одновременно хотел поскорее забыть. Он не знал, что делать. В какой-то миг он мог быть от нее вдали, а в следующий – уже тянулся к ней, мечтая коснуться. Но желание никогда не покидало его.

А когда он увидел, как Леонора чувствует себя в доме Шелби, стало еще хуже. Она была счастлива, просто светилась радостью. Он хотел ее. И ждал. Поцелуй, объятия, ласки – все это только подогревало его желание.

Совсем скоро Леонора вернется к Алексу, своему мужу. Они снова будут делить постель. А он останется один на один с воспоминаниями об аромате роз, которыми от нее веяло, и о ее нежных руках, прекрасно сознавая, что она не его, что для нее он не более чем отдушина.

Джеймс провел рукой по голове, взъерошив свои каштановые волосы. Он вспомнил ее тело, когда она лежала рядом с ним под звездами, вспомнил обострившийся профиль под луной, заливавшей ее гладкий лоб нежным светом. Он таял при воспоминании о ее улыбающихся губах. «Ах, эти губы…»

В тот момент, под покровом ночи, он почти держал ее в своих руках, почти позволил телу слиться с ней воедино, почти дал чувству ослепить себя. Он хотел любить ее. Прямо там. На твердой и холодной земле. Он хотел заниматься с ней любовью. Под черным одеялом неба, в окружении ночных звуков он хотел прикасаться к ней, хотел внести в эту ночь их собственные звуки и наслаждение, чтобы передать их земле.

Она не твоя жена.

Леонора спала через каких-то три двери от него по коридору. Через три. Их разделяли всего несколько стен и одна дверь, и он чувствовал ее дыхание на своей шее, ее волосы у себя на груди, чувствовал кожей, как она улыбается в темноте. Несколько шагов по коридору, поворот дверной ручки, и он мог бы оказаться в ее спальне. Он мог бы откинуть одеяло и проскользнуть к ней, отыскать ее губы, ее ждущие руки, ее полное желания тело. Всего через три комнаты по коридору. Ноги его уже соскользнули с дивана.

Она не твоя жена.

Из горла его вырвался стон. Джеймс перевернулся на живот, накрыл голову подушкой и зажал уши руками.

Она не твоя жена, дружище.

– Я знаю! – крикнул Джеймс, и мягкая диванная обивка поглотила этот вопль отчаяния.

После возвращения Том и миссис Шелби постепенно отошли от горестных предыдущих дней, и скорбь их понемногу унялась. Тяжкое бремя похорон уже не висело на их плечах: миссис Шелби похоронила сыновей, Том похоронил братьев. Жизнь, окрашенная в густые серые тона горя, пусть медленно, но все же текла дальше.

Никому не хотелось оставаться в стенах домах, не хотелось постоянно проходить мимо двух пустых стульев, которые в конце концов были отодвинуты к стене. Поэтому миссис Шелби устроила пикник, и они все вместе отправились за поля золотистой пшеницы на берег безмятежного озера на дальнем краю их земельного участка. День выдался ясный, сухой и жаркий. Голубое небо было безоблачным, в траве порхали бабочки. Джеймс затеял игру с Шарлоттой, которую нес на плечах: она время от времени закрывала ему ладонями глаза, а он начинал пошатываться, как слепой, и громко протестовать.

Том шел сзади.

– Так где, ты говоришь, будут танцы, мама?

– У Тесслеров, – ответила миссис Шелби. – Там соберется вся округа.

Том обернулся и посмотрел на солнце.

– Пойдешь туда после ужина, – заявила миссис Шелби.

– Ты же знаешь, что я туда не пойду, мама, – отозвался Том, еле переставляя ноги. – Это было бы неправильно.

– Еще как правильно! Ты ведь больше всего на свете любишь потанцевать! – ворчливо возразила миссис Шелби. – Ты слишком много работал, Томми. Нужно сделать передышку, встряхнуться. Это будет тебе полезно.

– Правда? А ты не обидишься?

– Я? Обижусь? Да я Бога буду благодарить за то, что дал мне хоть немного передохнуть от твоей болтовни! – Она погрозила ему пальцем. – Так что ты пойдешь на эти танцы, даже если мне придется тащить тебя туда силой! – Она кивнула на Джеймса и Леонору. – Вы все туда пойдете. Слышишь меня?

Расплывшись в улыбке, Том подбежал к матери и поцеловал ее. Миссис Шелби вытерла щеку ладонью:

– Боже мой! Надеюсь, с женщинами ты целуешься лучше.

Том выглядел теперь другим человеком – он смотрел на солнце и действительно видел его. Он положил руку на плечо Леоноре и спросил:

– Ты была когда-нибудь на сельском празднике с танцами?

– Не могу этим похвастаться. – Она представила, как Джеймс и Том танцуют с красивыми сельскими девушками. – Я могу остаться дома и помочь по хозяйству. Вам не обязательно брать меня с собой.

– Чепуха! – заявила миссис Шелби, наклонилась к Леоноре и шепнула ей на ухо: – К тому же за Томом должен кто-то присмотреть. Как у него глаза заблестели! Он пьян от одной только мысли о гроге и женщинах!

– Я все слышу! – крикнул Том и толкнул Джеймса локтем. – Но она все правильно говорит!

Перед ними раскинулось озеро. Миссис Шелби расстелила на густой траве одеяло и поставила на него корзинки с провизией.

– Мама, можно мы пойдем купаться? – заверещали девочки.

– Только если все время будете рядом с мальчиками.

Миссис Шелби подержала одеяло, за которым девочки переоделись в купальники. Том с Джеймсом сняли рубашки, ботинки, носки и бросили все это на гладкий валун.

– Искупаемся? – предложил Джеймс Леоноре.

Она покачала головой, стараясь не смотреть на его крепкое тело:

– Я не взяла с собой купальный костюм.

Он подмигнул.

– Тогда тем более пора.

Леонора покраснела и швырнула в него абрикосом.

– Кто последний, тот овечья задница! – крикнул Том.

– Томми, следи за своим языком! – проворчала миссис Шелби, но молодые люди уже бежали к воде. Девочки бросились их догонять. Наконец после серии больших и малых всплесков все оказались в воде.

Женщины, подоткнув юбки, сели в тени раскидистого перечного дерева.

– У вас замечательная семья, миссис Шелби, – с тоской в голосе сказала Леонора, разглаживая листик травы.

– Спасибо. Они и в самом деле славные, – с заметной гордостью ответила та. – Хотя Томми меня когда-нибудь доконает. – Она усмехнулась. – Он просто теряет голову, когда видит пиво, женщину или кулак. Совсем как его отец. Тот тоже был таким. – Глаза ее сверкнули и устремились куда-то вдаль. – Том словно мимолетный ветерок.

Леонора сорвала травинку и покрутила ее в руке.

– В каком смысле?

– В детстве он был болезненным ребенком. Глядя на него сейчас, такого не скажешь. Доктор сказал, что у него общее недомогание. Бред какой-то! Я уж и припомнить не могу, сколько раз мой Томми был при смерти на первом году жизни. Я ухаживала за ним, но старалась не держать его на руках, чтобы не привязываться. Звучит бессердечно, да? – Лицо ее дрогнуло. – Но я просто не могла. Единственная причина, по которой он выжил, это то, что отец никогда не отказывался от него. Он привязывал маленького Томми к груди и повсюду таскал за собой, как кенгуру носит детеныша в сумке. – Она усмехнулась, но лоб ее скорбно сморщился. – А у меня при взгляде на Томми до сих пор сердце замирает – все боюсь, что с ним что-то случится. – Она встрепенулась, прогоняя призраки прошлого. – Должно быть, это расплата за годы его болезни. Наверное, это из-за угрызений совести, что тогда не брала его на руки. Подобные вещи могут сыграть дурную шутку с сентиментальной женщиной.

Миссис Шелби рассеянно потянула за выбившуюся нитку на платье и обвела взглядом озеро, перечное дерево, прячущиеся в траве лиловые фиалки.

– Я продаю нашу недвижимость, – неожиданно сказала она. – Томми еще не знает. – Миссис Шелби опустила глаза. Лицо ее побледнело, складки вокруг рта стали глубже. – Слишком много тягостных воспоминаний. Я до сих пор, просыпаясь по утрам, ищу глазами мужа, сопящего рядом на подушке. Его нет уже больше десяти лет, а я все тянусь к нему. А теперь вот Уилл и Джон… Иногда мне кажется, что я вижу, как они идут по полю пшеницы. И это каждый раз разбивает мне сердце. Как будто я теряю их снова и снова, по сто раз на дню.

– Куда же вы поедете?

– Не знаю. – Губы ее сжались. – Но здесь я оставаться не могу. Я просто медленно рассыпаюсь. – Миссис Шелби вздохнула, закрыла глаза и с трудом продолжила: – Мои мальчики умерли. После их смерти мне трудно дышать. Я как будто задыхаюсь. – Ее подбородок предательски задрожал. – Я думала, что смогу с этим справиться. Когда мальчики уходили на войну, я готовила себя к такому. Все время надеялась, но снова и снова повторяла себе, что они могут не вернуться. Но невозможно подготовиться к кончине близкого – это все равно, что готовить желудок к голодной смерти. – Она пригладила волосы, заправив выбившуюся прядь за ухо. – Моих мальчиков больше нет, и мне кажется, что весь мир словно погрузился в сон.

Глаза миссис Шелби бегали, как будто она пыталась отыскать черты знакомого ей мира. Срывавшиеся с ее губ горестные слова уносились вдаль, словно подхваченный ветром пух.

– Не обращайте внимания на мою болтовню. – Она подтянула корзинку и вынула из нее миску с клубникой. – Угощайтесь. Не стоит ждать остальных. Нам еще придется выгонять их из озера.

Леонора взяла ягоду, сок ее был теплым и сладким. Она следила за появившимся из воды Джеймсом: его мокрая кожа блестела на солнце, а штаны немного сползли, и стали видны выпирающие косточки. Он что-то крикнул Тому, нырнул, перевернувшись через голову, и тут же вновь показался на поверхности, хохоча и брызгаясь.

– Он хороший человек, – серьезным тоном заметила миссис Шелби.

Леоноре не нужно было объяснять, о ком она говорит.

– Знаете, он ведь влюблен в вас. Я это сразу поняла, как только увидела, как он на вас смотрит. Никогда не видела, чтобы он смотрел так на кого-то еще. Никогда.

Леонора покраснела, горло сжало спазмом, так что стало трудно дышать.

– И вы его тоже любите.

Миссис Шелби внимательно посмотрела на нее.

Леонора закрыла глаза. Ей хотелось плакать. Проговоренное вслух, все стало более реальным. Грудь ее вздымалась так, что было больно ребрам.

– А ваш муж, – спросила миссис Шелби, – он хороший человек?

– Нет. – Голос Леоноры сломался, она не могла поднять глаза. – Не хороший.

– Ну, вы далеко не первая вышли замуж за мерзкого типа.

Леонора подняла глаза, и они понимающе улыбнулись друг другу.

Но вдруг миссис Шелби замерла:

– Вы планируете бросить его?

К горлу подступили слезы, и Леонора с трудом сдержала их.

– Нет.

Миссис Шелби понимающе кивнула:

– Тогда вы должны отпустить Джеймса.

Леонора судорожно сжимала травинку, пока та не потемнела.

– Этот мальчик мне как сын. – Миссис Шелби с любовью посмотрела на купающихся, и в уголках ее глаз появились добрые морщинки. – Он честный. Хороший. Всегда взвешивает слова и поступки. И чувствует тоньше, чем остальные. Так чувствовать – это одновременно и благословение, и проклятие. – Лицо ее дрогнуло. – У него была очень тяжелая жизнь, Леонора.

Она подняла голову и посмотрела на миссис Шелби, вслушиваясь в ее слова.

– У человека не должно быть в жизни столько потерь, сколько довелось пережить ему в юные годы. После смерти Тесс Шеймус О’Рейли принялся изводить мальчишку. Бил бедное дитя чуть не до смерти.

Леонора в ужасе прикрыла рот рукой. Страшные слова продолжали звучать в ее голове, горло снова сжалось, и горячие слезы теперь уже текли свободно, прокладывая дорожки по ее щекам.

– Я рассказываю вам все это только потому, – сострадательным тоном сказала миссис Шелби, – что этот человек не заслуживает страданий. Если не можете быть с Джеймсом, отпустите его. Это причинит ему боль, но не убьет. Но если обманете, вполне может убить. Лучше разобраться с этим сейчас. Позвольте Джеймсу жить дальше и найти своей счастье, завести семью. Однажды он станет хорошим мужем и отцом. Но вы должны дать ему шанс найти свой путь. – Миссис Шелби встала и разгладила юбку. – Я знаю, что для вас это больно, Леонора, я вижу это по вашим слезам. Но если действительно любите его, вы должны оборвать это прямо сейчас. Уже пережитой боли хватит ему на всю жизнь.

Старый амбар был залит светом, лучи которого пробивались наружу через щели и дырки в досках от выбитых сучков. Они еще не успели выйти из машины, а уже почувствовали, как вибрирует воздух от оживленных голосов и смеха, как на фоне гиканья мужчин и визга девушек пульсируют ритмы рэгтайма. Электрический заряд двигающихся тел и льющаяся над утоптанным земляным полом музыка притягивали к себе молодежь, которая тянулась сюда, как мотыльки на пламя свечи.

Том выскочил из автомобиля, не в силах держать себя руках после скорби последних нескольких дней и связанного с этим стресса.

– Сразу предупреждаю вас обоих, – ткнул он пальцем в Джеймса и Леонору, – я сегодня вечером такой заведенный, что вам придется соскребать меня с пола! – Покосившись на проходившую мимо миниатюрную брюнетку, он добавил: – Или вот с этой вот крошки. Эй, красавица, погоди!

Том бросился следом, не отрывая глаз от покачивающихся бедер девушки, которая дразнящей походкой направлялась в сторону амбара.

Леонора улыбнулась, глядя ему вслед:

– Подозреваю, что он сдержит-таки свое слово.

– Мы действительно можем на это рассчитывать, – согласился Джеймс. Сунув руки в карманы, он отставил локоть в сторону, приглашая взять его под руку. – Идем?

Леонора напомнила себе, что это всего лишь рука, взяла его под локоть и тут же остро ощутила, как по телу прокатилась волна тепла. Его мышцы под белой рубахой были твердыми, словно высеченные из камня. Она пыталась сфокусировать внимание на земле под ногами, на прохладном воздухе, на доносившихся из амбара звуках, однако тепло его тела стирало все остальные ощущения.

По усыпанной гравием дорожке они направились на яркий свет, лившийся из открытых дверей, сердце глухо билось в груди, отзываясь на громкие ритмичные звуки. В помещении царило оживление – все двигалось, дышало и жило своей жизнью, напоминая единый вновь образовавшийся организм. Земля дрожала под ногами, стены пропитались запахом табака, дым от сигарет собирался в облако, висевшее под крышей. Сидевшие в углу музыканты сделали перерыв и теперь курили, перекидываясь словами. Кто-то включил граммофон «Виктрола», и его иголка, запинаясь и подскакивая на затертой пластинке, начала воспроизводить мелодию «Бал задавак из черного гетто». По углам амбара были развешаны гроздья электрических лампочек. Вдоль стен на тюках сена сидели девушки, соблазнительно подоткнув юбки под колени, а кавалеры целовали их в шею и гладили по икрам и лодыжкам.

Леоноре было жарко, а от запаха эля, свежего сена, пота с примесью духов или одеколона кружилась голова. Повсюду горячие тела, чувственные прикосновения, поцелуи и желание – болезненное и нетерпеливое ожидание секса шептало здесь из каждого уголка. Леонора выпустила локоть Джеймса и отвернулась, чувствуя, как его напряженный взгляд жжет щеку.

Она не могла забыть слова миссис Шелби, причинявшие боль, словно открытая рана. Эта поездка с самого начала была бесплодной фантазией. Завтра они вернутся в Ванйарри-Даунс, и она снова станет миссис Александр Хэррингтон. А все это… это было лишь волшебной сказкой, за тем только исключением, что вместо тыквы был дорогой «форд» и не было хрустальных туфелек, которые ожидали бы ее в конце, а были лишь их осколки. К которым она и вернется уже завтра.

Однако в данный момент она была здесь. Леонора отбросила мысли о завтрашнем дне и погрузилась в ритм звуков. Несмотря на тяжесть на душе, она притопывала в такт музыке, рассматривая гостей на вечеринке. По разным углам стояли группы молодых мужчин и женщин, которые пялились друг на друга и вовсю флиртовали даже через площадку. Молодые хорошенькие девушки с раскрасневшимися от эля нарумяненными лицами были в нарядных платьях из яркого шелка и хлопка. Непринужденно болтавшие между собой мужчины с зажатыми в зубах сигаретами были одеты кто в чистую рабочую одежду, кто в церковного кроя рубашку со стоячим воротничком, а кто и в военную форму.

Том с трудом, спотыкаясь и расплескивая напиток, пробрался через толпу с двумя пинтами темного пива. Волосы у него под шляпой были уже мокрыми от пота. Одну кружку он сунул Леоноре, облив ей пальцы, и звонко чокнулся с ней.

– Твое здоровье! За начало конца. – После чего выпил эль до дна, словно воду.

Засмеявшись, Леонора отряхнула мокрые пальцы и посмотрела на Джеймса:

– Похоже, он про тебя забыл.

– Я не пью, – спокойно ответил тот.

Она заморгала, потом рассмеялась:

– Ну конечно, как иначе!

Он прищурил глаза и нахмурился. Леонора успокаивающе коснулась его руки.

– Я не хотела тебя обидеть, Джеймс, – с улыбкой сказала она. – Просто ты не перестаешь меня удивлять.

Лицо его сразу расслабилось. Он поднял бровь:

– Будь осторожна с этим напитком. Какой-нибудь местный озорник может попытаться этим воспользоваться.

– Спасибо за предупреждение.

Она хлебнула темного пива и почувствовала, как оно течет по горлу и попадает в желудок, распространяя тепло по телу. Эль на вкус был горьким и ужасным, но сейчас нравился ей больше всего на свете.

Две девушки с удивительно похожими улыбками вдруг остановились как вкопанные и дружно закричали через всю толпу:

– Томми Шелби!

Том обернулся, снял шляпу и, подхватив сестричек на руки, завопил:

– Вау-у-у-у!

– Какой же ты мерзавец, Том! Почему не предупредил, что вернулся?

Внезапно они умолкли, догадавшись о причине его появления.

– Ох, Том, мне так жаль твоих братьев, – с выражением раскаяния на лице сказала та, что повыше.

Том отмел в сторону горестные переживания, грозившие испортить настроение, и, схватив девушек за руки, потащил на танцевальную площадку.

В это время та, что была пониже, обернулась и крикнула:

– Джеймс! Боже мой, мы тебя не заметили. Эллисон, это же Джеймс!

Сестры были просто очаровательны в своем радостном возбуждении и довольно привлекательны. Леонора опустила глаза.

Девушки подбежали к Джеймсу и бросились ему на шею.

– Господи, как же мы по вас скучали, мальчики! Без вас тут все было не так.

Эллисон схватила Джеймса за руку:

– Пойдем, обожаю эту песню!

– Может быть, в другой раз. Похоже, что Том рассчитывает на вас обеих.

Девушка взглянула на Леонору и все поняла.

– Простите, мисс. Я вас здесь никогда раньше не видела. Я…

Но представиться она так и не успела, потому что Том утащил ее в толпу танцующих.

Джеймс, наклонившись к Леоноре, сказал ей на ухо:

– Это сестры Мак-Гинни, Эллисон и Джессика. Двое из них, а всего их пятеро.

Его дыхание щекотало шею, и Леонора поймала себя на том, что ей трудно сосредоточиться на смысле его слов.

Глядя на симпатичных сестер, Леонора вспомнила слова миссис Шелби и поняла, что из эгоизма оттягивает внимание Джеймса на себя.

– А ты не хочешь потанцевать с ними? – без особого энтузиазма попробовала она поправить положение. – Они такие хорошенькие!

– Танцор из меня никакой, – ответил Джеймс, и Леонора испытала глубокое облегчение, за которое ей тут же стало стыдно.

Из толпы танцующих появился Том. Он был один, щеки его раскраснелись, а волосы были мокрыми от пота. Физиономия его сияла таким счастьем, что они не выдержали и рассмеялись. Том улыбнулся и схватил Леонору за руку.

– Возможно, Джеймс недостаточно мужик, чтобы потанцевать с тобой, но я не такой. – Он забрал у нее пиво и сунул его Джеймсу. – Прости, дружище! – с улыбкой бросил он и потащил ее за собой на площадку.

Джеймс прислонился к стене и, сунув руку в карман, отыскал Тома и Леонору в толпе танцующих. На ней было голубое платье, на фоне которого выделялись кожа цвета персика, алые губы и розовые щеки – цвета заката солнца. Теперь он мог спокойно дышать – рядом с Леонорой ему не хватало воздуха. Потребовалось усилие, чтобы отвести от нее взгляд, как будто предназначением его глаз было любоваться ею – и ничего более. Он чувствовал себя ослепленным и беспомощным, в голове ежесекундно боролись противоречивые решения – он то рвался к ней, то усилием воли останавливал себя – и от этой борьбы все внутри его напряженно звенело.

Джеймс поставил нагревшееся пиво на землю и вытер влажную ладонь о штаны. Глядя, как его лучший друг кружит Леонору в этой тесноте, он посмеивался. Том не руководствовался ни ритмом, ни правилами этикета. Он просто двигался как вздумается, вовлекая бедную Леонору в эту неуклюжую пляску.

Леонора смеялась так, что Джеймс видел выступившие на глазах слезы, когда она пыталась не отставать от своего бесшабашного неловкого партнера. Он был рад видеть ее счастливой и облегченно вздохнул. Днем во время пикника настроение ее резко изменилось. Она вдруг притихла, стала отрешенной, в глазах появилась печаль. Но Том Шелби, похоже, успешно разогнал тучи на небосклоне.

Джеймс с трепетом наблюдал за ней: ее улыбка, смех, стройная фигура, кожа, золотистые волосы, изгиб шеи, узкая талия, идеальной формы плечи… Том и все остальные скрывались в какой-то смутной дымке, он видел одну лишь Леонору. Даже музыка стала приглушенной, и он только физически ощущал ее ритм. Джеймс вдруг перестал улыбаться. Он любит ее. Понимание этого вдруг пришло к нему. Это была непоколебимая уверенность, от которой сводило скулы, а тело начинало трепетать. Он любит ее – всю, до последней клеточки. И в нем нарастал протест, жажда борьбы за нее – это чувство подпитывалось вибрацией пола, энергией разгоряченных танцующих.

Завтра она вернется к этому негодяю… От мысли об этом черты его лица обострились, спина выпрямилась. Завтра все это исчезнет. Он любил ее, и сопротивление его росло. У него есть только сегодняшняя ночь. Всего лишь. Он не станет прятаться. Он может либо драться, либо погибнуть в пустом ожидании. Решение пришло быстро и твердо. Завтрашний день для него может озариться светом или погрузиться во мрак, но сегодня он будет сражаться.

Джеймс отошел от стены и, расправив плечи, решительно зашагал через толпу танцующих. Из-за плеча Тома Леонора заметила его приближение и шутливо приподняла брови, умоляя спасти ее от этого танца, однако, увидев выражение его лица, перестала улыбаться. Джеймс отодвинул Тома в сторону. Тот открыл рот, чтобы возмутиться, но увидел лицо друга и спешно растворился в толпе.

Теперь звучала медленная серенада «Для поцелуя годится любое время». Джеймс положил ладонь на талию Леоноры. От этого прикосновения она затрепетала.

– А я думала, что ты совсем не танцуешь, – прошептала она.

– Просто у меня не было подходящей партнерши.

Пальцы Джеймса так плотно прижимались к талии Леоноры, что мягкий шелк ее платья перестал скользить под ними. Потом его рука уверенно и спокойно двинулась по ее спине. Вся его сдержанность пропала. Он смотрел в беззащитные глаза Леоноры, согревая ее жаром своего сердца. Его переполняли страсть и желание. Голоса и звуки музыки расплывались и терялись вдали. Руки его обнимали ее все крепче. От этого напора губы ее приоткрылись, дыхание участилось, а сердце забилось громко и яростно.

Леонора не принадлежала другому мужчине, она не была чьей-то женой. Только не сейчас. Здесь, в данный момент, она была только его. Здесь, в данный момент, не существовало фермы, на которую ей нужно будет возвращаться, не существовало прошлого с его одиночеством, обидами и унижением – было лишь ее лицо и нежные губы всего в нескольких дюймах от его губ.

Когда песня закончилась и отзвучали последние печальные ноты, Джеймс остановился, продолжая обнимать Леонору и пристально глядя в ее широко открытые манящие глаза, а потом прошептал ей на ухо:

– Лео, я могу сделать тебя счастливой. – Он заметил страх, мелькнувший в ее глазах. – Я никогда не причиню тебе боли, – пообещал он. – Никогда.

Он горячо поцеловал бы ее в губы прямо там, на месте, со всей страстью и без сожалений, если бы какая-то пьяная женщина, перепутав Джеймса с кем-то еще, грубо не вырвала его из рук Леоноры и не утащила за собой в толпу.

Леонора осталась одна. У нее перехватило дыхание, закружилась голова. Спина до сих пор горела в местах, где ее касались его пальцы. А взгляд Джеймса, эта неуемная настойчивость в его глазах… Она бросилась через толпу к открытым дверям амбара, в ночную прохладу. Ей необходимо было привести мысли в порядок.

За спиной остались смех и музыка. Леонора глядела в темное небо, жадно хватая ртом свежий воздух. В темноте миллионами ярких точек светились звезды. Она шла мимо конных упряжек и немногочисленных автомобилей, пока наконец музыка и шум толпы не слились в пульсирующий далекий гул.

Она оперлась о забор и, подставив лицо прохладному ветерку, устремила взгляд в бесконечную черноту неба. Было так легко поддаться искушению. Было очень просто сказать «да», взять его за руку и уйти, забыв обо всех, оставив за спиной прошлую жизнь и свои воспоминания. Но это было невозможно, потому что мысли о темнокожих детях будут преследовать ее. Она снова увидела их испуганные глаза, услышала беспомощные крики, когда они звали родителей… Картина была настолько реальной, что Леонора вскрикнула. Если она уйдет от Алекса, она разрушит эти семьи. Если останется с ним, разобьет Джеймсу сердце.

Леонора напряженно терла лоб. Она могла удержать Джеймса на ферме, могла приковать его к себе, сделав заложником несбыточных надежд. И тогда, когда он был рядом, ее сердце могло биться ровно и спокойно. Но Джеймс начал бы медленно и мучительно увядать, отказываясь от собственного будущего и своего счастья. Она вспомнила слова миссис Шелби о боли, которую он уже испытал в жизни. Она не может и не станет добавлять ему новых страданий. Ее жизнь была небольшой жертвой. Но понимание того, что нужно сделать, не принесло Леоноре утешения – оно рвало ее, впиваясь в живую плоть и доставляя невыносимые мучения. Принятое решение определяло ее будущее как полное бесконечного одиночества и жизнь, больше похожую на смерть.

Звезды на небе расплывались из-за подступивших слез, которые уже катились по ее щекам. Леонора закусила губу, чтобы остановить их, но они только усилились. Содрогаясь от всхлипываний, она судорожно хватала ртом воздух, а потом закрыла глаза, позволив себе погрузиться во мрак печали. Она любила Джеймса, любила так сильно, что, казалось, ей легче было умереть, чем жить без него. Но в этом мире существовало нечто большее, чем ее собственная жизнь. Ее личное счастье всегда отодвигалось на задний план. И это было ее вечной болью и ее проклятием.

На гравии послышались шаги, и Леонора принялась лихорадочно вытирать щеки, пытаясь скрыть слезы. Из тени появился Джеймс. У нее мучительно засосало под ложечкой. К счастью, здесь было мало света, и она надеялась, что он не заметит ее красных глаз.

– Ты куда-то пропала, – настороженно сказал он.

– Просто нужно было глотнуть свежего воздуха, – пробормотала Леонора.

Джеймс подошел ближе:

– Ты что, плакала?

Она замотала головой, несмотря на слезы на щеках:

– Нет.

– Я вижу.

Джеймс аккуратно вытер слезинку и, придерживая ее за подбородок, провел пальцами по щеке.

Ее тело устало от борьбы, и Леонора, закрыв глаза, утонула в его ладони и еще плотнее прижала его руку, желая в полной мере насладиться этим моментом – моментом, который она сохранит на всю свою жизнь.

Джеймс взял ее безвольную руку и, перевернув, поцеловал в самую середину гладкой ладони. Ноги Леоноры ослабели. Она пошатнулась и прислонилась спиной к столбу забора, тогда как его губы продолжали ласкать ее ладонь, ее запястье…

Тело ее горело. Джеймс положил руку Леоноре на талию и прижал ее к себе, а потом наклонился и мягкими губами очень нежно поцеловал ее возле уха.

Она тонула. Падала куда-то. Погружалась в пучину. Совершенно беспомощная. Мощное желание парализовало ее. Его губы двинулись вниз. Она теряла контроль над собой. Если Джеймс поцелует ее в губы, она пропала. Она просто растает в его руках. Ее способность рассуждать и вообще мыслить испарится в ночной тиши.

«Если действительно любите его, вы должны оборвать это прямо сейчас». Эти слова миссис Шелби звучали в ее голове под его поцелуями. «Уже пережитой боли хватит ему на всю жизнь».

Джеймс поцеловал ее в щеку. Стоило лишь немного повернуть голову, и губы их встретятся. «Отпусти его».

– Я… не могу, – сквозь слезы прошептала Леонора.

Джеймс остановился. Его лицо было совсем рядом.

– Ты можешь уйти от него, Лео. – В словах его слышалась настойчивость. – Брось его. – Он крепко обнял ее, и губы его застыли у ее губ. – Я люблю тебя, Лео.

Закрыв глаза и судорожно сглотнув, она затолкала свои чувства в самый дальний уголок души. Невероятным усилием воли она заставила выражение лица стать жестким, шею – выпрямиться и осушила глаза. Откуда-то из глубины поднялись горькие, как желчь, слова, и она грубо бросила их Джеймсу в лицо:

– А я люблю Алекса.

Он содрогнулся. Если бы она собственной рукой возила кинжал ему в бок и повернула, это не вызвало бы такой боли. Рука его, державшая ее за талию, упала как мертвая. Глаза стали пустыми, брови нахмурились, а от скул к подбородку пролегли глубокие скорбные складки. Джеймс секунду смотрел ей в глаза – всего одну последнюю секунду! – а потом молча развернулся и ушел.

Леонора не провожала его взглядом. Ее тело было словно парализовано, двигалась только рука – ее пальцы вцепились в поперечину забора от неимоверной боли, которая едва не свалила ее с ног.

На следующее утро Том, Джеймс и Леонора выехали на рассвете в лучах уже жаркого солнца. Они ехали в машине с откинутым верхом, и золотистые колосья пшеницы укоризненно кивали ей, словно говоря: «Назад… Вернись назад…» Если бы только она могла вернуться назад!

Но потом вокруг редеющих полей начал сжимать свои объятия буш, пшеничные поля закончились. Серо-зеленый буш вырисовывался все четче, между островками полыни стала видна рыжая сухая почва, и жесткая негнущаяся трава торчала вверх, прямо в раскаленное недоброе небо. Вдоль дороги тянулась ограда, защищающая от кроликов, но ее столбики при взгляде из мчащейся машины расплывались, и только ряды серой проволоки указывали им направление домой.

Том, развалившись на заднем сиденье, дремал с похмелья. Ботинки на его скрещенных ногах торчали в окне, а надвинутая на глаза шляпа закрывала лицо. Время от времени тело его вздрагивало – то ли от воспоминаний о танцах, то ли от рези в желудке, – а потом снова обмякало и проваливалось в сон.

Машину вел Джеймс, и взгляд его был прикован к дороге. Он держал руль правой рукой, а локоть левой положил на окно. Даже несмотря на немилосердную жару, чувствовался исходивший от него холод. Леонора, расположившаяся на пассажирском сиденье, сидела как неживая, держа руки со сплетенными пальцами на коленях. После прощания с семьей Шелби между ними не было сказано ни слова – их разделяла пропасть, как будто они вообще ехали в разных машинах. Пройдет еще несколько часов, и появятся ворота Ванйарри-Даунс, которые последовательно закроются, не оставив ей выхода.

Леонора уставилась на свои руки:

– Как долго ты еще пробудешь здесь?

Джеймс долго не отвечал, глядя перед собой.

– Пока не переговорю с Томом, – наконец сказал он и добавил: – Он может оставаться, если захочет.

– Куда ты отправишься?

Он проигнорировал вопрос, только дальше отодвинулся от нее, сильнее выставив локоть в окно.

Она не имела права задавать ему вопросы. Он скоро уедет, возможно, уже к утру. И не будет больше ни единого поцелуя, прикосновения, взгляда. Не будет даже простого «до свидания». Все кончено. Она утерла одинокую слезу. Все было кончено, не успев даже начаться.

Глава 58

Когда почтальон доставил телеграмму от Алекса, то не присвистнул и даже не кивнул, а просто уронил ее в руки Леоноре и поспешил к своему грузовичку на всей скорости, какую позволяли развить его кривые ноги. Она чувствовала во влажном наэлектризованном воздухе приближение бури еще до того, как прочла первые слова.

Алекс застрял в Кулгарди из-за пожара в буше, который занялся от удара молнии из-за засухи и начал распространяться по равнине. В телеграмме он отдавал распоряжения, как защитить поместье от огня. Но, читая ее, Леонора думала не о пожаре и непогоде. Для нее это было большое облегчение, потому что Алекс сегодня не вернется, а следовательно, Том и Джеймс останутся еще на один день.

После возвращения в Ванйарри-Даунс Леонора еще не видела Джеймса. Она даже не была уверена, что он до сих пор в поместье. Новость о том, что они с Джеймсом увольняются, принес Том. Глаза его при этом щурились, а на щеках горел виноватый румянец.

– С тобой тут все будет в порядке, Леонора? – спросил он.

Она кивнула.

– Мы останемся, пока не приедет Алекс, – пообещал он. – Будет правильно, если мы скажем ему лично.

Она снова кивнула, закусив губу. Том сделал шаг вперед и обнял ее, как обнял бы сестру, а она уткнулась подбородком в его рубашку. Затем она отстранилась, отводя глаза в сторону, – на деревянные доски передней двери, на другие безжизненные предметы, куда угодно, лишь бы не встречаться с понимающим взглядом Тома.

– С Джеймсом все будет нормально, – сказал он, словно читая ее мысли. – Он у нас стойкий парень.

При звуке его имени Леонора часто заморгала влажными ресницами и уставилась в потолок, дожидаясь, пока Том уйдет.

Наступил рассвет, но было по-прежнему темно. Солнца сегодня не будет. Из кухни доносился грохот посуды. Леонора пошла на шум и застала там Мередит, которая вытаскивала с нижних полок буфета котелки, кастрюли и сковородки. Раскрасневшееся лицо ее вспотело. Мередит еще глубже залезла в дальний угол полки и, выбираясь оттуда, ударилась головой.

– Бога ради… – Она встала, потирая ушибленное место. – Ох, доброе утро, миссис Хэррингтон! А я и не слышала, как вы вошли. – Она кивнула в сторону окна. – Идет буря.

– Я только что получила телеграмму от Алекса. Под Кулгарди бушует пожар. Все дороги заблокированы.

Мередит с грохотом поставила сковороду на плиту.

– Да, буря будет сильная! Слишком долго все было спокойно, и теперь ненастье отыграется за упущенное время. – Она вытащила кастрюлю и поставила на дальнюю горелку. – Такие вещи нельзя предвидеть. Бывает, воды несется столько, что ручьи переполняются и разливаются в считаные минуты. Бывает, что молния лупит по сухому, без капли дождя. А иной раз есть и первое, и второе. Невозможно угадать. Впрочем, в этот раз молнии будут страшные, я нутром чувствую. – Мередит выдвинула ящик буфета, забитый черпаками, ложками и лопатками. – Мужчины уже работают, я сама видела, когда шла сюда. Они вытащили шланги и поливают конюшни. Это все, что можно сделать в такой ситуации: намочить хорошенько все сухое, что только можно, и молиться.

Леонора оглядела заставленную посудой плиту:

– Такое впечатление, что ты собралась кормить целую армию.

– Так и есть! – заявила Мередит. – Таков закон буша, миссис Хэррингтон. Если буш горит, все мужчины в округе придут останавливать огонь. А женщины с ферм должны кормить их. Посменно.

Дверь в кухню отворилась, и вошла заспанная Клэр. Платье на ней было то же, что и накануне.

– Доброе утро, миссис Хэррингтон! – поздоровалась она. Взгляд Клэр скользнул в сторону Мередит: ей явно не терпелось поболтать с подругой. – Буря идет. Хотите, чтобы я закрыла все окна в доме?

– Нет, я сама это сделаю, – ответила Леонора, радуясь, что ей нашлось занятие. – Похоже, Мередит нуждается в твоей помощи.

Леонора поднялась на второй этаж и принялась закрывать ставни на окнах. Небо над равниной на многие мили вокруг было закрыто густыми серыми тучами. Работники, трудившиеся как муравьи, готовили водонапорные башни, растягивали резиновые шланги и убирали подальше от построек сено и сухой кустарник. Затем верхом прискакал Джеймс и отдал какое-то распоряжение одному из аборигенов. Леонора, стоявшая за кружевной гардиной, чувствовала, как тоскует по нему, хотя он еще никуда не уехал. Но она загнала свое отчаяние в самые дальние уголки души, как швея, плотно набивающая пухом новую подушку, и захлопнула ставни.

Потом она спустилась на первый этаж. Здесь Рассел с веранды поливал из шланга стену дома. Струи воды бились в стекло и стекали по рамам. Она по очереди закрывала высокие французские окна, и в комнате становилось все темнее.

– Эй, Клэр, перестань витать в облаках и начисти картошки! – услышала Леонора из кухни ворчливый голос Мередит. – Что-то ты сегодня совсем как неживая. Где это ты так повеселилась?

– Скажем так: ночь была хороша, – хихикнула Клэр. – Да и утро не хуже!

– Правда? – не особенно заинтересовавшись, буркнула Мередит. – Что? Неужто оседлала бродягу, что околачивался поблизости?

Слушая их разговор, Леонора, закрывавшая ставни возле кухни, вздохнула. Эта болтовня не казалась ей забавной, как сейчас не казалось забавным вообще ничего.

– Как же! Сказала тоже! – с жаром отозвалась Клэр. – Да я провела ночь в домике у приказчиков!

Леонора застыла. Рука ее замерла на оконной раме, а уши ловили малейший звук из кухни.

Мередит рассмеялась низким грудным смехом, от которого грудь ее заходила ходуном.

– Как будто Том подпустил бы тебя к себе! Прибереги свои враки для простаков, которые в них поверят!

– Я не вру! – с обидой в голосе воскликнула Клэр. – К тому же Том тут ни при чем. Это был Джеймс.

Уши и щеки Леоноры горели. Она затаила дыхание. Вернее, просто не могла дышать.

– Да он знать не знает о твоем существовании, не говоря уже о том, чтобы улечься с тобой в постель! – отрезала Мередит.

– Что ж, теперь он о моем существовании знает, да еще как! Он взял меня дважды. Причем отходил так, что у меня чуть ноги дугой не выгнулись, как у нашего почтальона!

Мередит расхохоталась, но потом смягчилась и почти с нежностью сказала:

– Какое же ты все-таки трепло, Клэр!

Услышанное стало для Леоноры словно удар под дых – ее затошнило, колени подогнулись, и она без сил прислонилась к стене.

– Он говорит, что давно хотел меня, – продолжала хвастаться Клэр. – Думаю, он просто не мог больше ждать. Потому что все равно уезжает.

Леонора спрятала лицо в ладонях. Внутри все свело судорогой. Нет, нет, нет!

– Мне ужасно жаль, что они уезжают, – сказала Мередит. – Хорошие ребята.

– Джеймс говорит, что ему тошно быть мальчиком для битья у мистера Хэррингтона! – с видом знатока прокомментировала Клэр. – Он устал выполнять приказы богачей.

В Леонору словно вонзили тупой нож. Она была в ужасе. От этой измены, грубой и жестокой, сердце рвалось пополам. Из горла невольно вырвался хриплый вопль – она даже не успела прикрыть рот рукой. Это была какая-то шутка, жестокая и бессердечная игра. Пугающие картины ранили ее воображение: Джеймс, целующий тонкие губы Клэр, касающийся ее веснушчатой кожи, нашептывающий на ухо ласковые слова, смеющийся над ней.

От этих мыслей стало очень тяжело. Все было ложью. Боль внезапно обернулась ослепляющей яростью. Все было ложью! Подступили слезы, но Леонора со злостью смахнула их. Нащупав вазу на столе, она с размаху швырнула ее через всю комнату. Стекло разбилось вдребезги – совсем как ее сердце, разлетевшееся на миллион осколков. От удара в ее груди словно образовалась трещина, и тело начало содрогаться от сдавленных рыданий. Какой же она была дурой, когда поверила его словам! Он никогда не любил ее – ее никто и никогда не любил.

При закрытых окнах она оказалась словно в клетке, где ее преследовали навязчивые видения – Джеймс вместе с Клэр. Ей хотелось бежать отсюда. Бежать, пока не откажут ноги, пока не перестанет биться сердце. Она выскочила из дома, из этих ужасных стен. Ветер хлестал ей в лицо, рвал волосы. Она побежала к конюшне. Там один из работников задвигал ворота, пригибая голову от пыли. Леонора проскочила мимо него, отыскала черного жеребца, лоснящегося и косящего на нее глазом, который стоял в последнем стойле, и взяла его под уздцы. Мужчина попробовал остановить ее, показав в сторону мерцавших вдали зарниц:

– Это нехорошо. Буря надвигается.

Но она не думала ни о буре, ни о ветре, ни о молниях – существовала только боль, которая съедала ее изнутри. Она вскочила на жеребца без седла. Он встал на дыбы, но Леонора удержалась и резким ударом пятками послала его с места в галоп вдоль конного ринга. Джеймс и Том, которые как раз выходили из-за угла, едва успели отскочить в сторону, когда она пронеслась мимо них.

Леонора направила коня в сторону бури, преодолевая мили под угрюмым серым небом. Она скакала навстречу густым клубящимся тучам, двигавшимся с большой скоростью. Она не знала, куда едет, да это и не имело значения, поскольку главным для нее было вырваться из дома, убежать от смеха Клэр, от жестокости Джеймса и отвратительных картин, настойчиво возникавших в голове.

На лицо ей упали первые капли начавшегося дождя. С юга донеслись раскаты грома, и конь снова взвился на дыбы. Вспышки молний приближались. Резкий звук привел ее в себя и прояснил сознание. Кожа начала зудеть от наэлектризованного воздуха, волоски на руках встали дыбом. Конь нервно задергался. Она оглядела равнину, сориентировалась и начала искать укрытие. Ближайшим подходящим местом оказался расположенный неподалеку сарай с загоном для скота. Леонора ударила коня и направила его туда. Вдали загрохотал гром.

К моменту, когда они добрались до сарая, Леонора вымокла до нитки. Конь тяжело дышал, из ноздрей его и от шкуры поднимался пар. Капли дождя, лившегося теперь вертикально, били ее по голове. Она спешилась и подвела коня к сараю. Двери его были открыты, и ягнят этого года здесь почему-то не было. Привязав лошадь, она снова вышла, оглядела размякшую долину и заметила овец с ягнятами, которые жались в кучу под эвкалиптом. Гром звучал все ближе.

Напуганные необычным шумом молоденькие ягнята жалобно блеяли. Леонора собрала их и по одному перенесла в сарай. Она запыхалась и была мокрой с головы до ног, платье ее перепачкалось в красной грязи. Овцы испуганно жались друг к другу под невысоким деревом и упирались, не желая идти. Леонора сломала ветку и принялась хлестать одну из них, пока та не сдвинулась с места. Она убрала упавшие на глаза волосы и тут увидела фигуру всадника, скакавшего к ней во весь опор.

Внутри вспыхнула прежняя злость. Леонора вцепилась в шкуру овцы и изо всех сил потащила ее к сараю, а потом вернулась за следующей. Руки и ноги ее дрожали от напряжения. В серой пелене дождя Джеймс соскочил с лошади и повел ее к сараю. Вода лилась с полей его шляпы сплошным потоком.

– Лео! – окликнул он сквозь струи дождя, но она не ответила.

Джеймс бросился к ней.

– Какого черта ты тут делаешь? – крикнул он.

Она проигнорировала его, продолжая толкать овцу в сторону сарая и ненавидя его всем сердцем. Джеймс схватил овцу под живот.

– Я заберу ее!

Леонора изо всех сил оттолкнула его, и мокрые волосы упали ей на лицо.

– Не нужна мне твоя помощь! – закричала она. – Убирайся отсюда!

Джеймс ошеломленно уставился на нее:

– Лео, что случилось?

– Ты мне не нужен! – Она кулаками ударила его в грудь, голос ее дрожал. – Оставь меня в покое!

– Прекрати! – Он схватил ее за скользкие от дождя запястья. – Что это значит?

Она пыталась вырваться из его сильных рук.

– Я слышала, что говорила Клэр! – крикнула она. – Ты был с ней! Я все слышала!

Лицо его застыло. Леонора восприняла это молчание как подтверждение своей правоты и рывком высвободила руку. Губы ее плотно сжались.

– Как ты мог? – воскликнула она.

– Клэр? Это та горничная, что ли? – с не меньшим жаром возмутился он. – Да ты с ума сошла, Лео! – Он с досады плюнул на мокрую землю. – Да как тебе в голову могло прийти, что я хотя бы прикоснусь к этой женщине?

– Не лги мне! – Леонора впилась в Джеймса взглядом, отчаянно желая ударить его. – Я сама слышала, как она это говорила!

– Лео, она конченая лгунья! – Он махнул рукой куда-то в сторону. – Сегодня утром я видел, как она выскользнула из хижины аборигенов!

Капли дождя стекали по ее лицу. Джеймс говорил правду, она вдруг поняла это совершенно отчетливо. Клэр все выдумала! Леонора тысячу раз слышала враки этой женщины, но тогда это как-то не пришло ей в голову: мысль о Джеймсе – Джеймсе и Клэр! – уничтожила ее способность рассуждать логически. Ее захлестнула волна раскаяния.

– П-прости меня, – запинаясь, пробормотала она.

Джеймс стиснул зубы, и губы его сурово сжались. Настала его очередь злиться. Прямо над головой у них громыхнул гром, но он даже не вздрогнул. Он шагнул вперед и, перекрывая шум дождя, крикнул:

– Интересно, а какого черта я оправдываюсь перед тобой? – Голос его звучал грубо и жестко. – Это ведь ты у нас замужняя дама! – Джеймс сделал еще один шаг к ней. – Да как ты смеешь обвинять меня и вообще задавать какие-то вопросы?! – Он махнул рукой в сторону усадьбы, и в глазах его сверкнула ярость. – Каждую ночь ты уходишь в дом и делишь постель с тем негодяем, тогда как я знаю… я знаю, что ты должна быть со мной! А знаешь, каково мне, когда я думаю о том, как ты лежишь рядом с ним, ночь за ночью… когда думаю, как он касается тебя? Что, не задумывалась? Это съедает меня заживо, Лео! Это убивает меня! – Он провел рукой по волосам, откинув в сторону мокрые пряди. – Так что нет, я никогда не был с женщинами вроде Клэр, но я не святой, Лео. Я по-прежнему мужчина, и я хочу тебя так сильно, что… – Он сердито взглянул на нее и умолк, не в состоянии подобрать нужные слова. А потом подошел ближе. – И теперь, Лео, объясни, какое ты имеешь право, черт побери, задавать мне подобные вопросы?

– Потому что… я люблю тебя! – крикнула она в ответ дрогнувшим голосом. – Я просто люблю тебя.

Джеймс схватил ее за плечи и принялся целовать – неистово, лихорадочно, грубо, бесконечно. Вода потоками лилась им на головы, попадала на губы, но они уже перестали замечать ненастное небо.

Джеймс обхватил ее лицо ладонями.

– Брось его, – умоляющим голосом сказал он.

Ноги Леоноры внезапно ослабели.

– Не могу, – прошептала она.

Взгляд Джеймса из-под тяжелых от капель дождя ресниц стал жестким. Он отпустил ее и проглотил комок, сдавивший горло.

– Это все из-за денег?

– Нет! – с жаром воскликнула она, хватая его за руки.

Джеймс вздрогнул и посмотрел на ее губы так, будто они вызывали у него отвращение.

– Ты просто трусишь.

Она яростно замотала головой.

– Нет! – Она задыхалась, пытаясь поймать его руку. – Прошу тебя, не говори так!

Джеймс отшатнулся и сделал шаг назад. На лице его читалось замешательство:

– Ты просто малодушный и трусливый человек.

«Он ненавидит меня!» Леонора стояла под проливным дождем и беспомощно следила за тем, как он шаг за шагом отдаляется от нее. Она открыла рот, чтобы возразить, но голос вдруг пропал.

– Возвращайся к Алексу, – глухим голосом, но четко произнес Джеймс, и взгляд его был ледяным. – Не хочу тебя больше видеть.

Он развернулся и пошел к лошади, а она смотрела вслед его промокшей темной фигуре.

Леонора упала на колени прямо в грязь. Он уходил! Паника, которую она пыталась побороть, вырвалась наружу и завладела каждой ее клеточкой. Вернулась мрачная удушливая правда: они оба уходили…

Она уставилась на свои руки в пятнах рыжей грязи.

– Он грозил забрать детей! – пронзительно крикнула она сквозь шум непогоды, признавая свое поражение.

Джеймс остановился, но не обернулся.

– Детей… – простонала она и беспомощно ударила кулаком по грязи.

Джеймс повернул голову.

– Каких еще детей? – нахмурив брови, холодно спросил он.

«Не говори ничего. Прекрати немедленно! Отпусти его».

Но страх потери и пустота уже хватали ее своими когтями.

– Аборигенов! – крикнула она. – Если я брошу его, Алекс отошлет отсюда всех местных детей.

Повисшая тишина была похожа на аркан. Ее осмотрительность не сработала – она произнесла вслух то, что не должна была говорить. Пути к отступлению были отрезаны, и того, что будет дальше, уже не остановить.

Джеймс вернулся. Она тихонько всхлипывала, опустив голову, – ее терзали раскаяние и собственная слабохарактерность. Он наклонился и, осторожно взяв ее за плечи, поднял на ноги.

– Я пыталась уйти! – крикнула Леонора, не глядя ему в глаза. – Я просила развода. Но потом из миссии приехали за детьми, и я увидела… Я не могла позволить ему сделать это, Джеймс. – Колени ее подкашивались, но он держал ее за плечи, не давая упасть. – Я знаю… мы оба знаем, что бывает с сиротами. – Она наконец посмотрела на него и почти беззвучно добавила: – И я не трушу.

Джеймс вглядывался в нее сквозь серую пелену дождя, пока не поймал ее взгляд.

– Так почему же ты мне раньше ничего не сказала?

Слезы из ее глаз потекли сильнее, смешиваясь с каплями дождя. Она схватила его за руки и попыталась потрясти их, но сил не было.

– Потому что ты выступил бы против него. А тут ничего нельзя поделать. Ничего! – Леонора понизила голос. – Он очень жестокий человек, Джеймс. – Она рассеянно теребила промокший рукав его рубашки. – Пообещай, что ты ничего не станешь предпринимать.

Но Джеймс уже утонул в глубине ее глаз, в красоте ее лица. Он обнял ее за талию и прижал к себе. Она попыталась отстраниться: ей нужно было, чтобы он все понял.

– Пообещай мне, Джеймс! – попросила она. – Пожалуйста…

Однако Джеймс ее не слышал. Он просто приник к ее губам. Ее слова, осторожность, требование обещания – все было сметено этим поцелуем, и она растаяла в тепле его тела и в настойчивости его губ.

Дождь поливал немилосердно. Вода попадала им на лица, на волосы, на разгоряченные губы. Их одежда промокла насквозь и теперь, теплая и скользкая, плотно облегала тело. Небо раскололось от молнии, которая ударила так близко, что раскисшая земля, казалось, зашипела, и это наконец заставило их оторваться друг от друга. Джеймс подхватил Леонору на руки и бросился под сень сарая.

Жестяная крыша тарахтела так, будто на нее с небес падали молотки, а не капли воды. Стены были сколочены из свежеструганных досок, все еще в зеленых пятнах и пахнущих смолистым древесным соком, промокших и удерживавших влагу. Воздух был насыщен запахами свалявшегося сена, которые были слабее у земли, но усиливались ближе к своду крыши. Джеймс поставил Леонору на ноги и снова нашел ее губы. Полумрак разрывался вспышками молний, частыми и резкими, как будто кто-то в нерешительности то включал, то выключал свет. Им с небольшим запозданием вторили гулкие раскаты грома. Шорох топтавшихся по соломе овец и лошадей доносился словно издалека.

Джеймс, уткнувшись лицом в шею Леоноры, целовал каждый ее изгиб, словно пробуя на вкус кожу, скользкую от свежей дождевой воды. «Родной…» Она потянула его мокрую рубашку и вытащила ее из штанов. Ничего не видя от поцелуев, она теребила тугие от дождя пуговицы, расстегивая одни и обрывая другие. Он зарылся пальцами в ее волосы. «Родной…»

Не отрывая губ, Джеймс сбросил рубашку, и она соскользнула на землю. Леонора целовала его мускулистую грудь, а он осыпал поцелуями ее плечи. Она отвела руки за спину, расстегивая юбку, и Джеймс решительным движением снял с нее промокшую ткань. И на мгновение замер. Они пристально смотрели друг на друга под грохот разрывавшего небесный свод грома и вспышки молний, освещавших их застывшие лица.

Джеймс нагнулся и, целуя Леонору медленно и мягко, осторожно прикоснулся кончиками пальцев к ее лицу, как будто оно было еще более хрупким, чем китайский фарфор. Она опустила руки и потянула за его ремень. Кожаная лента выскользнула через железную пряжку, издав свистящий звук, напоминавший удар старого потертого кнута. Она расстегнула металлическую пуговицу у него на талии, и тело его слегка вздрогнуло. Джеймс придвинулся ближе и провел кончиками пальцев по ее шелковой сорочке. От этого прикосновения губы Леоноры приоткрылись. Он положил ладонь ей на грудь и сдвинул узенькие бретельки. Они упали с ее плеч, и сорочка соскользнула на землю.

Джеймс обнял ее и прижал к груди, а после приподнял и уложил на сено. Под звуки бушующего снаружи ненастья их тела сплелись, а дыхание слилось воедино. Отчаянно тарахтела жестяная кровля, стены сарая вибрировали, дрожала земля – в такт ей вздрагивали Джеймс и Леонора. Мокрая кожа покрывалась мурашками от прикосновения нетерпеливых пальцев. Губы искали и находили чувствительные точки, пальцы гладили каждую складочку, каждый изгиб, нежно сжимали мягкую плоть на груди, ягодицах, внутренней стороне бедер.

Бедра Джеймса, которые напрягались и подрагивали из-за того, что он сдерживал себя, вдруг расслабились – это Леонора с яростным, страстным желанием всем телом подалась ему навстречу. В теплом неподвижном воздухе раздались сдавленные возгласы острого наслаждения, граничащего с болью. От этих тревожных звуков ягнята заволновались, принялись жалобно блеять и жаться к ногам матерей.

Их дыхание, участившееся и ставшее стесненным, заглушало шум барабанившего по крыше ливня. «Родной… Родной… Родной!» Плотный воздух разорвал долгий высокий крик, и лошади нервно затоптались на месте. За ним последовал еще один крик, низкий и гортанный, и все смолкло.

В сарае повисла тишина. Овцы устало опустили головы на спины ягнят. Медленное, размеренное дыхание людей смешивалось со стуком капель, с дыханием животных, с запахом сена. Осторожным нежным поцелуям – неспешным и спокойным – уже некуда было торопиться. Потому что время для них остановилось. Страхи, одиночество, слабость – все унеслось прочь. Они обрели приют и опору. После поисков длиною в жизнь у них было наконец пристанище.

Мягкие прикосновения. Ласки на обнаженной коже. Тихий шепот – из губ в ухо. Приглушенный смех, теряющийся в горле и в волосах. Поцелуи. Губы, скользящие по шее, рукам, бедрам, животу. Сплетение ног. Пальцы, не прекращающие любовные игры. Познание через прикосновения. Волнительные складки. Чувствительные места. Открытия. Ожидания. Желание.

А затем участившееся порывистое дыхание. И сарай под дождем вновь наполнился проникновенными звуками любви.

Когда Леонора проснулась, все вокруг было в легкой дымке. Сквозь щели между досками в сарай пробивались лучи послеполуденного солнца, оставлявшие на полу светлые полосы и подсвечивавшие плавающие в воздухе пылинки. Дождь закончился. Капли срывались с крыши, падая на землю и в бочку для дождевой воды. В воздухе пахло влажной глиной и сеном, медленно подгнивавшим внутри тюков. От земли шел пар.

После занятий любовью тело Леоноры было расслабленным, а косточки казались мягкими, словно желе. Она бросила взгляд на лежавшего рядом обнаженного Джеймса, который крепко обнимал ее рукой за талию, как будто опасался, что она может исчезнуть. Лицо его было спокойным. Она вглядывалась в его черты с благоговейным трепетом: никогда еще он не казался ей таким красивым, таким совершенным. Следы тяжелого прошлого исчезли. Взъерошенные волосы беспорядочно торчали в разные стороны. В каштановых прядях застряло сено. Она улыбнулась, потом тихонько засмеялась и осторожно вытащила одну из травинок.

Джеймс пошевелился и, не открывая глаз, прижал ее к груди. Потом слабо улыбнулся и шепнул:

– Я люблю тебя, Лео.

Она уткнулась носом ему в шею и легонько провела ногтями по его боку, отчего тело тут же покрылось гусиной кожей. Джеймс приподнялся на локте, убрал с ее лица длинные пряди волос и заправил их за уши, открывая тонкую золотую цепочку с камешком, висевшую у нее на шее.

Леонора поцеловала его в висок, в уголок рта, а затем, прижавшись губами к его губам, раздвинула их кончиком языка. Здесь, в этом сарае, не было места страху – как не было и пути назад.

Она перевела глаза на пробивавшийся сквозь щели солнечный свет и вздохнула. Джеймс заметил на ее лице первые признаки тревоги и, словно прочтя ее мысли, пальцем приподнял ей подбородок:

– Мы все уладим, Лео.

– Так ты не уедешь?

– Я никогда не оставлю тебя.

Леонора улыбнулась и кивнула. Но по мере того как солнце поднималось все выше и припекало все сильнее, беспокойство ее нарастало. Джеймс обнял ее и погладил по волосам. По шее у него потекли теплые слезинки, и он прижал ее крепче.

– Мы все уладим. – Он не хотел отпускать ее. – Обещаю тебе.

Вдруг жеребец заржал и натянул поводья. Послышались новые раскаты грома, приглушенные и далекие, но постоянно усиливающиеся, только на этот раз они, казалось, исходили от самой земли. Овцы настороженно замерли, а ягнята закачались на слабых ножках. Ритм этих звуков напоминал шум скачущей галопом лошади. Леонора села, прижав одежду к груди. Джеймс вскочил, надел штаны, накинул рубашку и, на ходу застегивая пуговицы, направился к двери.

– Оставайся здесь, Лео! – скомандовал он, стараясь сохранять спокойствие, и выглянул наружу. – Думаю, это Том. Все еще слишком далеко, чтобы сказать наверняка. – Он бросил на нее нежный взгляд. – Не выходи, пока я тебя не позову, ладно?

Он заправил рубашку в штаны и закрыл за собой дверь.

Том так резко натянул поводья, что его лошадь встала на дубы.

– Господи, Джеймс, я тебя повсюду искал. – Он спрыгнул на землю и огляделся по сторонам. – Леонора с тобой?

Джеймс коротко кивнул, и лицо его стало жестким.

– Боже мой! – Том сплюнул на землю и, схватив его за руку, быстро заговорил: – Слушай, Джеймс. Алекс выгнал всю ферму искать ее. Я попытался оторваться, но они уже близко. Вы должны убираться отсюда. Немедленно!

Джеймс рванулся в сарай. Леонора была уже одета.

– Я все слышала, – сказала она.

Джеймс схватил лошадей под уздцы:

– Мы должны побыстрее уехать!

– Я не могу уехать, Джеймс. И нельзя допустить, чтобы нас увидели вдвоем. Поезжай один.

– Я тебя не брошу.

Том распахнул дверь сарая и уставился на них безумными глазами:

– Джеймс, ты должен сматываться! У тебя есть самое большее пять минут!

– Поезжай, Джеймс! – умоляющим голосом произнесла Леонора. – Пожалуйста!

Джеймс взглянул на Тома, потом на нее и, стиснув зубы, вскочил на лошадь.

– Давай в сторону восточных выгонов, – подсказал Том.

Джеймс повернулся к Леоноре, собираясь что-то сказать.

– Да поезжай же ты! – заорал Том.

Бросив на Леонору последний взгляд, Джеймс пришпорил коня.

Том озадаченно потер лоб, глядя на следы от копыт на размокшей земле, и в глазах его мелькнул страх.

– Подожду, пока он скроется из виду, и подам сигнал, что нашел тебя.

Он вышел из сарая. Через некоторое время прогремел выстрел, и эхо подхватило его, разнеся по всей равнине. Затем прозвучали еще два выстрела. И каждый раз Леонора вздрагивала, зажмуривалась и зажимала руками уши.

К сараю приближались, судя по топоту копыт, четыре или пять всадников. Алекс не должен был вернуться! Может, он все знает? Леонора напряглась, колени у нее подгибались, кровь отхлынула от лица, а кончики пальцев стали ледяными. Лошади были уже совсем рядом. Послышались голоса мужчин. Леонора подошла к двери, и солнце ослепило ее.

Том встал рядом, прикрывая ее.

– Скажешь, что буря застала тебя в буше и ты спряталась здесь, чтобы переждать ее, – шепнул он. – Хорошо?

Она кивнула как раз в тот момент, когда перед ними остановилась группа всадников.

– Она в порядке! – с напускной беззаботностью крикнул Том. – Просто испугалась бури.

Алекс спешился и решительной походкой направился к Леоноре. Она попыталась угадать его настроение по глазам, но они ничего не выражали.

– Я искал тебя повсюду, – сказал он. – И привлек к поискам всех людей до единого.

– Прости. Меня застала здесь буря, – осторожно ответила она. – Я заснула в сарае. – Она положила дрожащую ладонь ему на руку. – Прости, что заставила тебя беспокоиться.

Алекс посмотрел на ее руку, как бы оценивая, и переключил внимание на лицо Леоноры. Он был необычно притихшим и мрачно спокойным.

Она спрятала дрожащую руку за спину, с трудом сглотнула и спросила:

– Как тебе удалось так быстро приехать в бурю?

Он долго молчал.

– У нас кое-что произошло. Твоя тетя… – наконец негромко сказал он. – Она скончалась.

Леонора замерла.

– Мне очень жаль, – понурив голову, продолжил Алекс упавшим голосом. – Я узнал об этом вчера вечером. И решил сообщить тебе об этом лично.

Мысли Леоноры путались. Трудно было понять, что это означает для нее и что она чувствует сейчас. Сознание было затянуто пеленой сомнений. Не было ни печали, ни облегчения – только немое непонимание. Она медленно, словно фигурка в музыкальной шкатулке, повернулась в сторону сарая, пытаясь осознать, не сон ли это. Только что она была в объятиях Джеймса. Сейчас стоит перед Алексом. А теперь еще и тетя умерла. Туман в сознании начал сгущаться, в горле встал комок.

– Я уже отдал распоряжения по поводу нашего отъезда в Америку, – сказал Алекс.

Она подняла голову:

– В Америку?

– На похороны, Леонора.

– Да, конечно.

В голове все смешалось. Она не понимала, что означают самые простые слова.

– Пароход отходит в пятницу из Фримантла. Мы должны выехать завтра до рассвета.

«Завтра. Завтра!» Слова эти гремели в ее голове.

– Нам повезло, – кивнул он. – Из-за войны количество рейсов ограничено.

Леонора не слушала его. Она завтра уедет! Она покинет Джеймса! Глаза ее наполнились слезами.

– Твоя тетушка была хорошей женщиной, – растроганно сказал Алекс, что случалось с ним крайне редко. – Нам будет ее не хватать.

Глава 59

Шестьдесят секунд – и прошла еще одна минута.

Солнце немилосердно пекло спину Джеймсу, старавшемуся хоть чем-то занять руки: натягивая проволоку и без того исправных изгородей, полируя и так сияющие седла, выполняя уже сделанную работу и начиная ее заново.

Шестьдесят секунд – минута. Джеймс про себя считал каждую из них. Считал опять и опять. Каждая из этих нескончаемых секунд была для него крошечной волной, подталкивающей пароход, увозивший его сердце через Тихий океан. И при этом он знал, что каждую из этих секунд рядом с Леонорой находился Алекс.

Шестьдесят минут – час.

Дневные минуты были мучительны, но ночью минуты тянулись вообще бесконечно, доставляя ему нечеловеческие страдания. Потому что ночные минуты постоянно напоминали ему, что она делит постель с Алексом, и он задумывался, касается ли ее сейчас Алекс. Эти злобные минуты нашептывали ему, что она забудет его, забудет все, что случилось между ними тогда, в сарае, забудет, что они предназначены друг для друга.

Двадцать четыре часа – еще один день.

Двадцать четыре часа затаенного дыхания. Двадцать четыре часа ожиданий. Двадцать четыре часа рвавшей его изнутри тоски по любимой.

Семь дней – неделя.

Четыре недели – месяц.

Прошел уже месяц такой агонии, а Леонора все еще не ступила на землю Америки.

Два месяца.

А потом короткая телеграмма без указания отправителя: Я люблю тебя.

Это было напечатано на бланке большим жирным шрифтом. Джеймс снова перечитал эти три слова. Я люблю тебя. Он сможет пережить все эти секунды, минуты, часы, дни недели и месяцы. Я люблю тебя. Этого ему было достаточно.

Глава 60

Оуэн Файерфилд под тяжким бременем горя был похож на привидение. Костюм болтался на нем как на вешалке, а живот напоминал сдувшийся воздушный шар. Щеки его осунулись, и проступили кости скул, седая борода неопрятно торчала в разные стороны. Некогда блестящие, умные и настороженные глаза смотрели куда-то вдаль, как будто вглядывались в воспоминания прошлого, от которых он то расплывался в счастливой улыбке, то хмурился – в такие моменты подбородок его начинал предательски дрожать.

Об Алексе же, наоборот, можно было сказать, что он просто пышет энергией. Он встречался с адвокатами и бухгалтерами, уточнял детали и организовывал панихиду и похороны. И при этом еще успевал руководить сталелитейными заводами. Уши у него были красными от постоянных долгих разговоров с заграницей, в которых он ровным голосом отметал поползновения старых тунеядцев из окружения Оуэна примазаться к его бизнесу с поставщиками итальянской телятины. Мировая война закончилась. Возобновилось судоходство, по прежним маршрутам потоком поплыли корабли, словно кровь, хлынувшая в ранее пережатые сосуды; и кровь эта, казалось, непосредственно подпитывает вены Алекса. А в промежутках между делами он крутился вокруг свекра, удовлетворяя желания и опекая призрак прежнего Файерфилда – на случай, если в его затуманенном горем мозгу возникнут какие-либо неосмотрительные филантропические идеи.

В день похорон их сопровождал эскорт из полицейских на мотоциклах. Оглушительно громко звонил церковный колокол. Собор не мог вместить желающих, пришедших к его деревянным дверям, обитым железом, поэтому люди стояли на ступеньках и на улице. Гроб был закрыт, поскольку бальзамировщики были вынуждены сохранять тело до приезда Алекса и Леоноры. Долгая проповедь изобиловала возвышенными словами о человеке редкой души, о ее добродетельности и щедрости, о том, что Господь ожидает Элеонору Файерфилд на небесах с распростертыми объятиями. Леонора, слушавшая все это, как слушают навязчивый стук молотка, вколачивающего гвозди в хрупкую древесину, в конце концов поймала себя на том, что испытывает грусть при воспоминании о своем холодном, лишенном любви детстве, которое устроила ей эта восхваляемая всеми женщина.

Через несколько дней она отправилась на кладбище, сопровождая своего дядюшку. Стоял бледный холодный декабрьский день, не было даже снега, который мог бы как-то скрасить эту серую картину. Они молча шли между рядами гранитных надгробий, и промерзшая трава хрустела у них под ногами. Леонора спрятала подбородок в воротник шерстяного пальто и поглубже засунула в карманы руки в перчатках. Пальто ее дяди, наоборот, было расстегнуто, и он, казалось, вообще не замечал холода.

Надгробный камень Элеоноры Файерфилд выделялся среди других высотой и внушительным объемом. Даже после смерти эта женщина нашла способ принизить окружающих.

– Я долго не протяну в этом мире, Леонора, – задумчиво сказал Оуэн.

Она взяла его под руку:

– Пожалуйста, не говорите так.

– Я не печалюсь по этому поводу, дорогая. – Мистер Файерфилд попытался улыбнуться, но это ему не удалось. – Как раз напротив. – Она видела, как судорожно дернулся кадык на старческом горле, когда он нервно сглотнул. – Я тоскую по своей жене.

Он довольно долго пристально смотрел на могилу, а потом коротко кивнул, как будто о чем-то разговаривал с холодным камнем. После этого он обернулся к Леоноре, и к нему вернулась живость – хоть и не такая, как прежде.

– Присядь, Леонора, – сказал он ей. – Я должен тебе кое-что сказать.

Холод от промерзшей земли проникал через теплую обувь. Она прошла за дядей и, опустившись на ледяную плиту каменной скамьи, выжидательно посмотрела на него. Оуэн достал из кармана коричневый конверт и протянул его Леоноре. Конверт не был запечатан. Открыв его, она вынула сложенный лист пергаментной бумаги и развернула его. Пробежав глазами по строчкам текста, Леонора озабоченно остановилась, смущенная специфическим юридическим языком и видом выпуклых печатей.

– Я не понимаю, – сказала она.

– Это купчая, – пояснил он. – На тысячу акров земли в Новом Южном Уэльсе. Они твои. Элеонора хотела, чтобы у тебя это было. Алекс ничего не знает об этой недвижимости.

Леонора снова взглянула на документ. На бумаге было указано незнакомое имя.

– А кто такая Элизабет Грандби? – спросила она.

Мистер Файерфилд побледнел.

– Первоначально этот участок был выделен для нее. – Когда Элеонора… – голос его дрогнул, – …умирала, она попросила меня переписать купчую на тебя. – Он тяжело вздохнул и добавил: – А Грандби – ее девичья фамилия.

От всех этих загадок на Леонору накатила невероятная усталость. Она еще раз посмотрела на имя и рассеянно потерла переносицу. Но потом вспомнила.

– А Элизабет Грандби – это ее сестра, да? Та, что умерла в сиднейской больнице?

Мистер Файерфилд покачал головой – это были медленные движения, как у тяжелого церковного колокола, звонившего на похоронах.

– Не было никакой сестры. – Он зажмурился. – Элизабет Грандби была ее дочерью.

Холод вдруг исчез, и Леоноре стало жарко в шерстяном пальто.

– Что?

Мистер Файерфилд закрыл лицо руками и зарыдал. Глядя на такое горе, Леонора чувствовала свою полную беспомощность. Она была слишком шокирована, чтобы пытаться утешить его, и сбита с толку, поэтому просто растерянно сидела рядом.

Наконец, всхлипнув в последний раз, Оуэн достал из кармана носовой платок и вытер глаза.

– Я познакомился с Элеонорой, когда ей исполнилось шестнадцать. А мне тогда было чуть больше двадцати, – начал он хриплым голосом. – Я только что закончил Стэндфордский университет и путешествовал по Калифорнии, прежде чем начать свои первые геологические изыскания. – Слезы оставили полоски на его щеках. – И как-то остановился в гостинице переночевать. Я даже не помню, как назывался тот городок. Забавно, правда? – смущенно сказал он. – Там-то я и встретил твою тетю. Она меняла постельное белье в моем номере. Она была горничной.

Леонора решила, что неправильно его поняла. Или же от горя он впал в старческое слабоумие. Элеонора Файерфилд никогда не была горничной!

Мистер Файерфилд прочел ее мысли, и губы его скривились в подобии улыбки.

– Это кажется невероятным, верно? Однако это правда. И я влюбился в нее с первого взгляда. – Он улыбнулся и негромко рассмеялся. – Элеонора не хотела иметь со мной ничего общего. И я не осуждаю ее за это. Я был на восемь лет ее старше. Но я был настойчив и непреклонен. И задержался в той гостинице на неделю, пытаясь добиться ее расположения. Даже отложил свою новую работу. – Улыбка его растаяла, и он задумчиво потер лоб. – В тот день, когда я окончательно сдался и уже собрал вещи, чтобы уехать, Элеонора вдруг схватила меня за руку и потащила в маленькую комнатку в цокольном этаже, где она жила. – Он помолчал. – Там-то она и познакомила меня со своей дочкой. Когда Элеоноре было тринадцать, ее отец умер. Их семья была небогата, но жила в достатке, и в местной общине их уважали. Тамошний священник провел обряд прощания с покойным и на некоторое время остался в семье Грандби после похорон. – Вдруг щека его нервно задергалась, а голос задрожал. – Этот человек, священник, изнасиловал ее.

Глаза Леоноры горели, горячие слезы бежали по ее щекам.

– Элеонора забеременела, а когда сказала об этом матери, та обозвала ее шлюхой и заявила, что она специально врет, чтобы обесчестить их. А потом тот негодяй и ее мать отослали ее. Они посадили ее, совсем еще ребенка, беременную и без гроша в кармане, на поезд в Калифорнию и предоставили самой себе. – Его плотно сжатые губы побелели. – Элеонора нашла работу горничной, родила ребенка и, спрятав его от всего мира, ухаживала за ним, как могла. – Он сверкнул глазами и тихо добавил: – Тот ребенок, Элизабет… она была калекой… как умственно, так и физически. – Прежде чем продолжить, он судорожно вздохнул. – Я женился на Элеоноре Грандби через неделю. Я пообещал, что буду заботиться о ней, что и близко не подпущу демонов из ее прошлого. Я пообещал, что никогда – никогда! – и никому не позволю причинить ей боль. – Он шумно выдохнул. – И я сдержал свое слово. Я быстро разбогател. Мы много путешествовали, а когда я приобрел сталелитейный завод, решили осесть в Питтсбурге. Именно в этот момент Элеонора отослала своего ребенка. – Оуэн горестно покачал головой. – Элеонора жила в постоянном страхе, что кто-то может узнать о ее дочери, и приходила в ужас при мысли, что ее прошлое раскроется. В душе она всегда опасалась, что я могу бросить ее на произвол судьбы, что она снова останется одна, нищая. Поэтому она отослала Элизабет в самую дальнюю точку цивилизованного мира, какая только была ей известна, в Сидней, в Австралию. – Он убежденно кивнул. – Это было действительно отличное место и прекрасная больница. Мы очень хорошо платили докторам и медсестрам, и они заботились о бедной маленькой девочке лучше, чем это могли бы сделать мы. – Он надолго умолк. – Но когда Элеонора отослала свое дитя, часть ее души заледенела и умерла в тот самый день, когда она посадила своего ребенка на корабль. Она ловила себя на том, что много говорит об Австралии, и даже выдумала историю о своей сестре и племяннице, чтобы объяснить, почему ей на глаза часто наворачиваются слезы. А потом Элизабет умерла… – Мистер Файерфилд поднял глаза к серому, затянутому копотью небу. – Элеонора была опустошена. Она не могла говорить об этом даже со мной. Она закрылась от мира в своей ракушке, глаза ее стали пустыми. Я уже и не думал, что свет жизни когда-нибудь вернется в мою Элеонору, но все же это произошло. – Он повернулся к Леоноре. – И случилось это в тот день, когда она встретила тебя.

Леонора вздрогнула.

– Она любила тебя, Леонора, – печально сказал он упавшим голосом.

Она закрыла лицо руками.

– Она любила тебя. – Мистер Файерфилд коснулся ее колена, и на его печальном лице появилось умоляющее выражение. – Послушай меня, Леонора. Ты не знала, какой она была раньше. А я знал. Я видел, как она меняется с твоим появлением. Видел, как смягчается ее лицо, видел, как сияют ее глаза, когда она мечтала, чтобы ты жила спокойно и счастливо, в богатстве, с семьей и детьми. Видел, как она каждый вечер перед сном украдкой целует твою фотографию. Она любила тебя, Леонора, и часть ее оттаяла, исцелилась, когда ты появилась в нашей жизни.

– Как вы можете такое говорить? – возмущенно воскликнула она, убрав ладони от лица. – Уж вы-то знаете, как она обращалась со мной! Что я только ни делала, чтобы угодить ей! Что, не помните этого? У меня никогда не было друзей, я училась каждый божий день, я никогда не заговаривала без спросу. А она постоянно отталкивала меня, высмеивала. – Душевная боль затуманивала мысли, охватывала ее, как боль физическая. Леонора задыхалась, ей трудно было дышать. – Я была ребенком. Ребенком! Я пыталась завоевать ее любовь – и что взамен? «Я брошу тебя, Леонора. Я брошу тебя!» Каждый раз, когда она произносила эти слова, какая-то частичка меня умирала, пока наконец я не начала надеяться – и даже молилась об этом! – что она все-таки осуществит свою угрозу.

Мистер Файерфилд со страдальческим выражением на лице кивал, прикрыв глаза рукой.

– Да, я все знаю, – печально согласился он. – Она была жестока с тобой, а порой вела себя бессердечно. Наверное, я должен был останавливать ее.

«Наверное! – Внутри у нее все кричало от возмущения. – Он еще сомневается!»

– Но Элеонора считала, что защищает тебя. – Взгляд его устремился вдаль, как будто он пытался убедить в этом самого себя. – Когда она увидела тебя в сиротском приюте, когда увидела любовь к тебе в глазах того священника, ее захлестнули страшные воспоминания: ее собственный страх, беспомощность… и насилие.

– Отец Макинтайр был хорошим человеком! – воскликнула Леонора. – Он заботился обо мне, как никто в моей жизни.

– Я знаю. – Мистер Файерфилд поднял руку, останавливая ее. – Я знаю. Но Элеонора не доверяла священникам. Я просто пытаюсь сказать, что она хотела спасти тебя. И послала адвокатов, чтобы тебя защитить. – Он потер лоб. – Все сводится к страху, Леонора. В ее действиях не было логики, один лишь животный страх. Каждый раз, угрожая тебе, она думала, что защищает тебя. Таким было ее понимание любви. – Он положил руку Леоноре на плечо и заглянул ей в глаза. – Поэтому-то она и хотела, чтобы ты вышла замуж за Алекса. Думаю, Элеонора уже давно знала, что больна, и хотела защитить тебя на случай, если ее не окажется рядом. Но после вашей свадьбы ее старые страхи вернулись: ведь даже брачные узы могут быть ненадежными. Поэтому она и хотела, чтобы у тебя была эта недвижимость, что-то только твое, что-то такое, чего у тебя никто не отнимет.

Леонору мутило, к горлу поднималась тошнота.

– У меня все путается в голове! – воскликнула она.

– Я понимаю. – Перед ней опять сидело привидение – демоны горя и раскаяния вновь приняли старика в свои объятия. – Прости меня, Леонора. – Он опустил глаза. – Я не могу изменить прошлое. Надеюсь, ты сможешь отыскать хоть долю утешения в том, что я рассказал.

Он встал и шаркающей походкой направился к машине.

Ей вдруг снова стало холодно, кончики пальцев и ноги заледенели, лицо онемело от слез. Леонора повернула голову и взглянула на надгробный камень. ЭЛЕОНОРА Г. ФАЙЕРФИЛД. Она смотрела на большие печатные буквы на сером граните и думала об этой женщине. Теперь она видела: в глазах у тети скрывался страх. И понимала, чем он был вызван: это была ярость матери, отталкивающей свое дитя от летящей в него пули.

Глава 61

Через три месяца после того, как «форд» увез Леонору из Ванйарри-Даунс, скрывшись в предрассветном тумане, тот же самый «форд» вернулся обратно.

Тот январский день был одним из самых жарких за все время ведения наблюдений. Неистовые мухи тучами, похожими на черные торнадо, кружились над каждым живым существом. Том отгонял этих жирных волосатых насекомых, наблюдая за автомобилем, приближающимся по дороге в облаке пыли. Джеймс стоял совершенно неподвижно, не обращая ни на что внимания, пока машина, в последний раз громыхнув двигателем, не остановилась перед домом, после чего быстрым шагом направился к ней, усилием воли сдерживая себя, чтобы не побежать. Том схватил его за рубаху, но тот оттолкнул его руку. Первым вышел Алекс. Выглядел он веселым и довольным. Внутри у Джеймса разрасталась черная дыра. «Помоги мне, Боже, если он хоть пальцем коснулся ее…»

Но Том опередил его и подбежал поприветствовать Алекса еще до того, как Джеймс успел посмотреть тому в глаза своим тяжелым взглядом.

– «Америка, Америка! – безголосо затянул он. – Господь озарил своей милостью тебя!»[13]

Алекс расхохотался.

– Излил, – поправил он. – «Господь излил свою милость на тебя».

Он сердечно пожал Тому руку и дружески похлопал его по спине.

– Хорошо хоть я «Америка» разобрал правильно! Я вообще слаб в географии, – пошутил Том, краем глаза наблюдая за Джеймсом, и незаметно увел Алекса от машины. – Джеймс заберет багаж. Так как прошла ваша поездка?

Леонора открыла дверцу и вышла. При виде ее у него перехватило дыхание – от ее розовых губ, гладкой кожи, золотистых волос. Она была здесь! Мучительное бесконечное тиканье секунд наконец прекратилось – только что. Губы его зудели от желания поцеловать ее. Каждым нервом он жаждал прикоснуться к ней. Джеймс сделал шаг вперед, но Леонора едва заметно покачала головой.

– Не сейчас, – одними губами сказала она.

Оглянувшись на Тома, он увидел, что Алекс стоит к ним спиной. Не отрывая глаз от лица Леоноры, он потянулся через ее плечо за стоявшим на заднем сиденье чемоданом… и провел губами по ее щеке. От нее пахло духами. Он на мгновение коснулся ее талии, а потом вытащил чемодан из машины и отступил назад.

– Пойдем, Леонора! – крикнул Алекс, стоявший рядом с Томом. – Я умираю с голоду.

Леонора не смогла побороть морскую болезнь во время плавания по неспокойному океану, не смогла справиться с укачиванием при езде по бесконечным дорогам, и от этого лицо ее стало буквально зеленым. Сон слабо помогал преодолевать усталость и апатию. Каждый день она уходила на покой в самом начале вечера, а вставала, когда утро уже подходило к концу. И она знала причину этого. Она с невероятной радостью и леденящим ужасом понимала, что ее необычное состояние – тошнота и ощущение, будто кости вдруг стали мягкими, – связано вовсе не с долгим путешествием.

Они с Алексом сидели за столом друг напротив друга. Он рассеянно просматривал газету и что-то говорил о ценах на металл, долларах, рабочих. Голова ее была тяжелой, на лбу выступили капельки пота. От его монотонной речи ее мутило: желудок реагировал на это так же, как на дурной запах. К горлу подступила желчь, и Леонора поспешно прикрыла рот ладонью.

Алекс опустил газету и скорчил недовольную гримасу:

– Что с тобой происходит?

– Я неважно себя чувствую.

Желудок вновь сжало спазмом, и она бросилась к туалету, зацепив угол стола, отчего чайные чашки жалобно звякнули.

Через несколько минут Леонора вернулась. Лицо ее было белым как полотно, руки тряслись. От вида стоявшей на столе тарелки с яичницей ее начало тошнить с новой силой. Она прикрыла тарелку салфеткой и отодвинула от себя. Мередит подлила ей чаю.

– Тебе лучше? – спросил Алекс с полным ртом.

– Да, – солгала она.

Мередит поставила чайник на стол:

– Полагаю, уместно будет вас поздравить, да?

Внутри у Леоноры все оборвалось.

Алекс перестал жевать:

– Поздравить с чем?

– С ребеночком, конечно! У моей матери двенадцать детей. И уж я-то могу распознать беременную женщину!

Она подмигнула Леоноре и удалилась.

Подкравшийся страх потянулся, как проснувшийся кот, и Леонора защитным жестом прижала руки к животу.

Вилка Алекса зависла в воздухе. Брови его расправились, а складки на лбу смягчились.

– Это правда? – прошептал он.

– Я н-не знаю, – запинаясь, пробормотала она.

Словно в странном сне, Алекс приблизился к ней, опустился на колени и взволнованно сжал ее руки. Глаза его возбужденно блестели.

От такого проявления радости у нее внутри все сжалось. Все рушилось. Джеймс… Ребенок… Под руками Алекса все это превращалось в прах.

– Так что, ребенок? – Удивленное лицо Алекса сияло, губы расплылись в улыбке. – У нас будет ребенок?

Леонора ошеломленно уставилась на свои руки: его прикосновение вызвало в ней ощущение обреченности. Она ждала, как приговоренный к казни ожидает падения ножа гильотины. Сейчас у него в голове все сложится. Лгать бесполезно. Скоро ее беременность все равно стала бы заметна. Она ждала, зная, что стоит только Алексу сосчитать дни, недели и месяцы их супружеского воздержания, как он сразу поймет, что они не могли зачать это дитя. Тело ее заледенело и начало непроизвольно дрожать. На глаза навернулись слезы. Она ждала.

Пальцы его напряглись. Процесс ожидания закончился. Он все понял. Леонора, сдаваясь, подняла на него глаза. Все его радость и нежность разлетелись, разорванные в клочья. Остались лишь лед, ненависть и пугающая тьма.

– От кого он? – прорычал Алекс и сильно сдавил ей руки, впившись ногтями в кожу. – От кого он?

Леонора застонала, пытаясь вырваться. Но его ногти впились глубже, оцарапав ее.

– Я не знаю!

Выпустив ее руки, Алекс отвесил ей пощечину, так что голова Леоноры мотнулась из стороны в сторону. Она схватилась за пылающую щеку, чувствуя вкус крови, сочившейся из уголка рта.

– Прошу тебя… – умоляющим голосом произнесла она.

Но Алекс был ослеплен яростью. Схватив Леонору за плечи, он немилосердно тряс ее, как охотничий пес терзает пойманного кролика.

– Говори немедленно, кто это был, иначе я за себя не ручаюсь!

– Он из госпиталя! – крикнула Леонора в отчаянной попытке хоть каким-то образом прекратить все это. В памяти всплыло нужное имя. – Доктор Эдвардс!

Алекс мгновенно опустил руки, словно ее кожа была пропитана кислотой.

– Это было после похорон, – торопливо продолжила она, – когда ты был на заводе. – В голове наконец оформилась наспех созданная ложь. – Прости меня.

На мгновение Алекс застыл на месте. Но затем его глаза забегали, как у безумца. Он облизал губы и склонил голову к плечу.

Леонора в ужасе вскрикнула и попятилась, прикрывая живот руками. Алекс рванулся вперед и, схватив ее за волосы, швырнул о стену, вдребезги разбив зеркало.

Из кухни прибежала Мередит:

– Что случилось? Я услышала…

Алекс схватил Леонору за горло:

– Ты лжешь, шлюха!

– Уберите от нее руки! – закричала Мередит и попыталась разжать его пальцы.

Левой рукой Алекс наотмашь ударил Мередит по лицу, и та, отлетев в сторону, поползла к двери на улицу.

Джеймс водил жеребца по конному рингу, когда до его слуха донесся какой-то неясный шум, и волоски на его руках встали дыбом. Вскоре эти звуки оформились, превратившись в пронзительные крики. Джеймс перепрыгнул через поперечину забора.

– На помощь! – Из дома показалась Мередит. – Помогите кто-нибудь! Помогите! – Тут она заметила Джеймса. – Мистер Хэррингтон! – завопила она. – Он хочет убить Леонору!

В глазах у Джеймса помутилось. Он ринулся в дом. Каждая его мышца, каждый нерв звенели как натянутая струна. Ворвавшись в дом, он услышал громкие проклятия Алекса из соседней комнаты и глухой стук – это он бил Леонору головой об стену.

– Нет!

Джеймс подскочил к Алексу, схватил его за рубашку и швырнул на пол. Леонора медленно сползла по стене.

– Лео! – Джеймс подхватил ее безвольно поникшую голову и с жаром поцеловал. – Лео, ты слышишь меня?

– Ты! – прорычал Алекс, поднимаясь. – Так это был ты!

Джеймс обернулся, и в этот миг Алекс ударил его кулаком в плечо. Однако из-за ослепившей его ярости удар вышел несильным. Джеймс отбил его руку и нанес удар прямо Алексу в челюсть. Тот упал, но Джеймс схватил его за грудки и бил по лицу, пока кулак не стал скользким от крови, а тело Алекса не обмякло. Только теперь Джеймс увидел кровь и, взглянув на свои сбитые костяшки, отпустил его.

Джеймс оторвал взгляд от своих окровавленных рук и вернулся к Леоноре. Изо рта у нее текла кровь, опухшая щека была багровой.

– Проклятый ублюдок! – В дверях стоял Том, переводя взгляд с тела Алекса на Леонору и обратно.

– Вези сюда доктора! – скомандовал Джеймс. – А лучше сразу и шерифа.

Леонора пошевелилась, открыла глаза и, щурясь, посмотрела на Джеймса, как будто плохо видела его. Джеймс поцеловал ее.

– Слава богу! – Он прижался лбом к ее лбу. – Слава богу, с тобой все в порядке!

Леонора осторожно прикоснулась к щеке, но тут же отдернула руку. Потом она увидела Алекса, и рот ее испуганно приоткрылся:

– Он не…

– Нет. Он не умер, жив, – ответил Джеймс, хотя и жалел, что это так. Он погладил ее по голове. – Что случилось, Лео?

Она коснулась своего живота:

– Я беременна.

У Джеймса в крови кипел адреналин.

– Это твой ребенок, Джеймс. Наш. – Леонора сжала его руку. – С того дня на дальнем выпасе, когда ты поцеловал меня, я ни разу не позволила ему прикоснуться к себе. Клянусь тебе, Джеймс!

Его захлестнула волна радости, глубокая и теплая. Джеймс положил ладонь на неповрежденную щеку Леоноры и нежно поцеловал ее в переносицу. Затем перенес руку вниз, на ее живот, и улыбнулся в счастливом изумлении.

Когда он посмотрел на Алекса, взгляд его снова стал жестким.

– Мы срочно уезжаем отсюда.

– Но, Джеймс… – начала она.

– Мне все равно, Лео. – Лицо его исказила злость. – Сейчас меня заботишь только ты. – Джеймс опустил глаза на свои сбитые в кровь кулаки. – Том поехал за шерифом и доктором. Когда он привезет их сюда, мы уедем.

Внезапно Леонора согнулась и схватилась за живот. На лице ее появилась гримаса боли.

– Что случилось? – встревоженно обнял ее за плечи Джеймс. – Лео?

Она молча хватала ртом воздух. Джеймс подхватил ее на руки.

– Тебе необходимо лечь.

Она была очень бледна. Перед глазами Джеймса, лишая его присутствия духа, возникла умирающая Тесс… Он крепче прижал Леонору к груди и понес наверх. Она не отрывала глаз от своего живота. Джеймс положил Леонору на кровать, и она свернулась калачиком, подтянув колени к груди.

Джеймс протянул руку, чтобы погладить ее по плечу, но сдержался.

– Принесу тебе чаю, – нерешительно предложил он.

Леонора не ответила. Она лежала неподвижно, взгляд ее был пустым и отрешенным.

Джеймс кивнул, отвечая сам себе, и, отвернувшись, вытер глаза. Когда он спускался в гостиную, ноги у него были точно налитые свинцом.

Алекс лежал на полу в той же неловкой позе.

Джеймс остановился у него за спиной. Ноздри у Алекса были залеплены успевшей почернеть свернувшейся кровью. На порванной белой рубашке видны были рыжеватые следы от пальцев. Джеймс присел, и его колено зависло над багровым, в кровоподтеках лицом Алекса:

– Я должен был бы убить тебя.

Луч света из окна блеснул на металлической глади револьвера, торчащего из внутреннего кармана пиджака Алекса. Джеймс взял пистолет и протер холодную сталь, вглядываясь в собственное отражение, искаженное и размытое выпуклой поверхностью. По телу поползла болезненная дрожь. Ладонь обхватила резную рукоятку, указательный палец лег на изгиб курка. Джеймс навел ствол на Алекса. Пистолет словно врос в руку, превратив его в собственное продолжение, холодное и серебристое. Джеймс опустил руку и больше не смотрел на него. Отвернувшись от Алекса, он направился в кухню и выбросил револьвер в мусорный бак.

Нахмуренные брови так стянули кожу на лбу, как будто старались закрыть ему глаза. Джеймс взял чайник с плиты и сунул его под кран. Вода потекла с глухим унылым плеском. Он закрыл кран и вернул чайник на плиту. Раны на костяшках снова открылись, и на них выступили капельки крови. Джеймс зажег горелку и уставился на голубое пламя, лизавшее дно почерневшего чайника. Потом открыл ледник, зачерпнул миской осколки льда и сунул в них разбитый кулак. Холод унял тупую боль. Кончики пальцев слабо пульсировали. Бросив взгляд на мусорный бак, Джеймс снова увидел пистолет, лежавший поверх яичной скорлупы, кофейной гущи и вялых листьев латука. Он ногой затолкал бак в кладовку, захлопнул дверь и снова сунул кулак в лед.

Засвистел чайник, неожиданно и нетерпеливо. Джеймс протянул руку, чтобы выключить его. И вдруг увидел над своей тенью еще какую-то тень и почувствовал движение воздуха за спиной. А потом голова его словно взорвалась. Он тяжело упал на колени. Чайник продолжал жалобно завывать. Последовал еще один удар, уже в поясницу. Голова Джеймса дернулась и с размаху ударилась об пол.

Глотать было больно – собственно, от боли Леонора и проснулась. Она не заметила, как уснула. Джеймс с чаем так и не пришел. Она согнулась, чувствуя приступы резкой боли в животе. Боль, нарастая, накатывала через определенные промежутки и резала, точно ножницами, выкручивала все внутри, словно кто-то выжимал мокрое полотенце. Через некоторое время наступало облегчение, но потом вновь начинались мучительные спазмы. Леонора обливалась пóтом, тело дрожало от боли. Ей не хотелось, чтобы Джеймс видел ее в таком состоянии. Она попыталась выпрямиться, однако колени не желали отрываться от груди. Кружилась голова, хотелось пить. На стене громко тикали часы, отсчитывая секунды, и этот резкий звук многократно усиливался в тишине комнаты.

Леонора закрыла глаза. В таком положении ее уши как будто слышали больше, и она начала прислушиваться. На фоне ритмичных ударов маятника появился еще один приглушенный звук. Она открыла глаза и постаралась сосредоточиться на грохоте, который доносился снаружи. Она проклинала часы за их тиканье. Вот опять – на этот раз крик или испуганное ржание лошади. Она похолодела. Звуки были зловещими. Далекий смех. Чей-то голос. Алекс…

Леонора вскочила с кровати. От резкого движения голова пошла кругом, и она схватилась за шест балдахина, чтобы удержаться на ногах. Живот резало, словно ножом. Леонора судорожно ловила ртом воздух, усилием воли заставляя ноги двигаться. На лестнице она обеими руками вцепилась в перила, чтобы не упасть, и вдруг почувствовала, как по внутренней поверхности бедер потекло что-то теплое. С губ ее сорвался крик отчаяния.

Глухие удары на улице стали громче. Не обращая внимания на боль, она поспешила к открытой парадной двери. Когда Леонора, пошатываясь, вышла на веранду, странные звуки прекратились. Глаза ее наконец привыкли к свету…

– Нет!

На подъездной дорожке она увидела Алекса, а перед ним – Бичера и Рассела. Между ними стоял человек со связанными за спиной руками. Когда эти двое заметили Леонору, на их лицах проступило выражение стыда и раскаяния. Они отпустили мужчину, которого держали, и тот упал в пыль. Алекс отступил назад, вытирая разбитый нос, и посмотрел на свой окровавленный кулак. Потом поклонился Леоноре и махнул рукой в сторону распростертого на земле тела.

– Твой принц! – засмеялся он, переводя дыхание.

Бичер и Рассел поспешно отошли.

Леонора закричала и попыталась сдвинуться с места, но внутренности были словно завязаны в тугой узел.

На лице Алекса появился испуг:

– У тебя кровотечение!

Опустив голову, Леонора увидела растекающуюся лужу крови. Весь этот мир был сплошной кровью. Кровь… Джеймс… Боль… Кровь! Изнутри ее рвали невидимые когти. Она согнулась пополам и рухнула на ступеньки.

Со стороны дороги раздался автомобильный сигнал, напоминающий тревожное гоготание гусыни, потерявшей гусенка. Звуки эти становились все более громкими и настойчивыми по мере того, как машина приближалась к дому. Бичер и Рассел бросились наутек. Первым подъехал полицейский грузовик, из которого еще на ходу выпрыгнул Том.

– Ах ты ублюдок!

Он бросился на Алекса, и они, сцепившись, покатились на землю, молотя друг друга кулаками.

Из машины выскочили двое полицейских и оттащили Тома в сторону. Воспользовавшись этим, Алекс нанес ему удар в лицо. Но тут шериф схватил его за рубашку.

– Все, довольно! – приказал он.

Алекс вырвался и вытер окровавленный рот. Губы его скривились, грудь тяжело вздымалась.

Том упирался, но помощник шерифа выкрутил ему руку за спину.

– Да отпусти же меня, хренов ты урод! – прошипел Том и ударил полицейского лбом в лицо.

Помощник шерифа одной рукой схватился за разбитый нос, а другой полез за пистолетом. Его лицо покраснело от ярости.

– Я тебя сейчас пристрелю!

Шериф отвел его руку в сторону.

– Господи, Мерфи… Все, я сказал! – Он окинул рассвирепевших мужчин суровым взглядом. – Успокойтесь все! – рявкнул он. – Кто-нибудь может внятно объяснить, что здесь, черт возьми, происходит?

Том присел рядом с Джеймсом и перевернул его на спину. Шериф сурово взглянул на Алекса:

– Что все это значит?

Тот потер челюсть и ухмыльнулся:

– Этот сукин сын взломал мой сейф.

Том угрожающе шагнул в его сторону:

– Ты все врешь, ублюдок!

– А вы проверьте его карманы! Ну же, давайте. Сами убедитесь.

Шериф присел рядом с Джеймсом и вытащил у него из заднего кармана пачку банкнот. Из второго кармана он извлек золотые часы и прочел надпись, выгравированную на корпусе.

Глаза Тома вспыхнули гневом.

– Этот гад все ему подбросил! – Он попытался дотянуться до ухмыляющейся физиономии Алекса, но помощник шерифа крепко держал его за локти. – Вы что, не видите, что он все подстроил?

Взвизгнув тормозами, рядом с ними остановилась вторая машина. С переднего сиденья, путаясь в юбках, выскочила Мередит. За ней чопорной походкой, одной рукой придерживая шляпу, а второй – медицинский чемоданчик, появился доктор Мид. Склонившись над Джеймсом, он пощупал у него пульс.

Раздался пронзительный визг Мередит, которая, разинув рот, в ужасе смотрела в сторону большого дома. Все обернулись к ней.

– Миссис Хэррингтон!

Леонора очнулась, когда почувствовала, как кто-то осторожно пытается оторвать ее ладони от живота.

Она открыла глаза и увидела над собой испуганные лица, вот только все они были странно выгнуты и искажены, как будто она смотрела на них сквозь стеклянную банку. Она опустила глаза на свои красные руки и пропитанное кровью платье. Рот ее судорожно открылся, а горло сдавило спазмом. Она поймала на себе полный грусти и жалости взгляд Мередит, которая сразу отвернулась. Леонора приподнялась, взглянула на подъездную дорожку и увидела там Алекса, полицейских и Тома. И Джеймса, лежавшего без сознания.

– Джеймс! – попыталась крикнуть она, но с губ сорвался только слабый стон.

– Не двигайтесь, миссис Хэррингтон! – Поддерживая ее одной рукой под спину, доктор Мид рылся в своей сумке. – Держите ее, – велел он Мередит.

Леонора попыталась высвободиться.

– Том! – крикнула она. – Том!

Он вырвался из рук помощника шерифа и бросился к ней. Леонора схватила его за руку.

– А Джеймс? – вскрикнула она.

– С ним все будет хорошо, – сжал ее пальцы Том.

В этот момент что-то укололо Леонору в плечо. Обернувшись, она уставилась на иглу шприца.

– Нет! – крикнула она, вырываясь из рук доктора.

Он взял следующий шприц:

– Вам необходимо отдохнуть.

– Но мой ребенок…

– У вас больше нет ребенка.

Игла снова вонзилась в ее плечо. Рука стала неметь, и вот уже свинцовая тяжесть разлилась по телу. Леонора потянула за руку Тома, который начал расплываться перед ее глазами.

– Не оставляй Джеймса одного с этими людьми! – заплетающимся языком попросила она. – Не бросай его!

Том закивал, глаза его блеснули. Он обернулся к Мередит.

– Я останусь с ней, – заверила та. – Мистер Хэррингтон и пальцем ее не коснется.

Том пропал. Лицо Мередит подернулось дымкой. Доктор и его шприцы исчезли. Из-под опущенных век Леонора пыталась разглядеть Джеймса. Рот ее судорожно открывался и закрывался, как у выброшенной из воды рыбы. А потом мир погрузился во мрак.

В легкое ему кололо что-то острое. Голова билась о спинку сиденья. Бам… Бам… Бам… Джеймс застонал и попытался открыть глаза. Но открылся только один, да и то лишь узкая щелка.

– Как ты, дружище? – хриплым голосом спросил Том.

Джеймс попытался сесть, и внутренности обожгло, словно раскаленной кочергой. От боли он едва не задохнулся и откинулся назад.

– Господи…

– Что, ребра? – спросил Том.

Джеймс кивнул, морщась от любого, даже самого простого движения, и приоткрыл глаз. Спереди сидели двое мужчин. Ему были видны только их затылки и потные небритые шеи.

– Куда мы едем?

– В полицейский участок, – ответил Том.

– Полиция? Да что происходит… – Джеймс вдруг осекся. Боль отошла на второй план. – Лео! – Он рванулся, ударившись головой о крышу автомобиля. – Где Лео?

Помощник, сидевший за рулем, взглянул на него в зеркало заднего вида. Шериф, крепкий мужчина, обветренный и опаленный солнцем, обернулся.

– Сиди спокойно, Джеймс! – приказал он.

– Где она? – завопил Джеймс.

Том явно избегал встречаться с ним глазами.

– Она потеряла ребенка, – прошептал наконец он.

Джеймса пронзила острая боль, не имевшая отношения к побоям.

– А с ней все в порядке? – задыхаясь, спросил он.

На этот раз Том посмотрел на него и кивнул.

– С ней остался док. И Мередит тоже.

Алекс… Джеймс схватил шерифа за плечо:

– Вы должны вернуться назад!

– Угомонись!

Его помощник с пустыми глазами потянулся за пистолетом.

– Убери эту штуку, Мерфи! – Шериф оттолкнул руку полицейского. – Господи, да что ты сегодня все время за него хватаешься? – Он пристально посмотрел на Джеймса. – Это имеет отношение к деньгам? – спросил он.

– Каким еще деньгам?

– Алекс сунул тебе в карман деньги! – вскипел Том. – И сказал, что ты их у него украл!

– Что? – Мысли Джеймса расплывались, как мелькавшие за окном автомобиля деревья. – Когда это произошло?

– Когда они вырубили тебя.

В машине повисла тишина. Шериф поджал губы и кивнул:

– Насчет женщины – тут и дураку понятно. Если ты путался с его женой, Алекс имел полное право врезать тебе.

– И это правильно, черт побери! – проревел помощник.

Шериф бросил на него суровый взгляд.

– Ты что-то хотел сказать, Мерфи? – Тот нахмурился и сжался за рулем. Шериф закатил глаза и ткнул большим пальцем в его сторону. – Ох уж эти мне новички! – шутливым тоном заявил он. – Стоит только получить полицейский значок, так распаляются, прямо из кожи вон лезут.

Помощник шерифа осел еще ниже и так вцепился в рулевое колесо, что побелели суставы. Шериф, опершись руками о спинку сиденья, снова обернулся к ним.

– То, что происходит между мужчиной и женщиной, меня не касается, – пояснил он Джеймсу. – А вот если ты нарушил закон, тогда это уже мое дело.

– Алекс схватил ее за горло.

– Как я уже сказал, меня это не касается. И тебя, кстати, тоже. Мужчины и женщины сами разбираются между собой. – Он пожал плечами. – Лично мне не нравится, когда бьют женщину, это грубо. Но такое порой случается.

Том и Джеймс сверлили его одинаково презрительными взглядами. Шериф усмехнулся.

– Я знаю, о чем вы сейчас думаете. Вы считаете, что Алекс держит меня в кулаке, верно? И мне понятно, почему вы так решили. Копы в Кулгарди у него на содержании, и это так же верно, как то, что в аду жарко. Я хорошо знаю Алекса и считаю его чертовым придурком. Я прекрасно понимаю, что ты не крал этих денег, но я должен был увезти вас оттуда, пока он не убил вас обоих.

Плечи Тома расслабились. Шериф ухмыльнулся.

– Мы отвезем вас на ферму в Гвалию. Там тебя подлечат, Джеймс, перебинтуют твои ребра. А мы уладим это дело. Не беспокойтесь. – Он улыбнулся им. – Потому что вы славные ребята.

– Мне нужно отлить, – заерзал на своем сиденье Мерфи.

– Останови здесь, – показал на обочину шериф.

По обе стороны дороги протянулись невысокие каменистые холмы. Большие валуны были опутаны прожилками корней акации, которые, словно пальцы, пролезали в каждую трещину. К небу вздымались несколько древних эвкалиптов. На ветках их расположились вороны, вертевшие головами среди дрожащей листвы. Их черное оперение в отблесках яркого света отливало насыщенным синим цветом. Было жарко и пыльно, воздух словно застыл. Мухи то влетали в открытые окна, то снова вылетали. Помощник шерифа вышел из машины и медленно направился в сторону камней. Шериф посмотрел на небо.

– Тяжелый выдался денек, да? – вздохнул он. – Откуда вы родом, ребята?

– Из «пшеничного пояса», – ответил Том, устало потирая затекшую ногу. – Из-под Саутерн-Кросса.

Шериф с интересом оглянулся на них.

– Правда? Жена Мерфи как раз из тех мест. Славная девушка. Кстати, не так давно родила. – Он нахмурился, пытаясь вспомнить ее имя. – Как же ее? Эбби? Нет, Эшли!

Том напрягся. Стая ворон расправила крылья, с неистовым карканьем сорвалась с дерева и взмыла в воздух. От оглушительного грохота небо содрогнулось, как будто расколовшись пополам. На какой-то миг трое мужчин застыли, глядя перед собой. Потом голова шерифа упала вперед – ему снесло часть черепа.

Следующая пуля попала Джеймсу в плечо, и он упал набок. Дверца распахнулась, и он вывалился на землю.

– Джеймс! – Том выбрался наружу и попытался оттащить его за машину, успев пригнуться от просвистевшей пули.

Гром выстрелов, эхом отражаясь от камней, неуклонно приближался. Держа пистолет в вытянутой руке, Мерфи шагал неспешно и методично. Верхняя губа его кривилась, обнажая оскал зубов.

– Она рассказала мне, что это был ты! – заорал он.

Том встал, широко расставив ноги и прикрывая собой друга.

– Она рассказала мне, что ты с ней сделал! И что ты заплатил ей, чтобы она держала язык за зубами!

Том сделал шаг вперед и выставил руки перед собой.

– Это не то, что ты думаешь.

– Я видел этого ребенка, и я все знаю!

– Нет…

– Она рассказала мне, как ты заставил ее силой! Как ты изнасиловал мою жену!

Руки Тома безвольно упали. Он перестал спорить, только взглянул на Джеймса, и в глазах его были обреченность и ожидание конца.

– Ради всего святого, клянусь, я никогда…

Выстрелы прозвучали оглушительно громко.

Один… Два… Три… Четыре…

Том рухнул к ногам Джеймса.

Глаза его остекленели.

– Том! – отчаянно закричал Джеймс, в слепой ярости вскочил на ноги и ринулся на Мерфи.

Пистолет развернулся в его сторону. Из черного отверстия ствола поднимался легкий дымок. Новые выстрелы взорвали тишину буша.

Диван под Леонорой казался жестким. Голову ей подпирала подушка. Она не чувствовала своего тела. Веки ее то открывались, то закрывались, как створки раковины моллюска. Когда глаза открывались, перед ней вырисовывались силуэты темной комнаты, которые вскоре вновь исчезали под опустившимися тяжелыми ресницами. Ленивый свет исходил от настольной лампы, похожей на светящийся шар с размытыми краями. Голова была пуста, мыслей не было – только какие-то беспомощные видения, звуки и ощущения, подчеркнуто далекие.

Но вот послышались тяжелые шаги по деревянному полу. Тук… Тук… Тук… Перед диваном они замерли. С большим трудом Леонора подняла веки. Кто-то загораживал свет лампы. Кто-то в черных брюках. Этот человек помахал перед ее лицом листом бумаги – она почувствовала движение воздуха. Потом рука остановилась и выронила бланк телеграммы, который, вспорхнув, приземлился ей на ногу.

– Твой дружок мертв.

Слова эти, как и лист бумаги, вспорхнули и унеслись вслед за звуком шагов уходившего Алекса.

Глава 62

Ган вжался всем телом в камень и соскользнул по нему на землю. Песок и пыль посыпались ему за шиворот. Он затаил дыхание, во рту пересохло. Губы его дрожали. В ушах до сих пор гремела пальба.

Еще один выстрел разорвал неподвижный воздух. Ган обхватил колени руками и свернулся клубком. Новые выстрелы, и от каждого тело дергалось, как будто пули попадали ему в спину. Затем наступила тишина. Ган напряженно вслушивался, но мешал гулкий стук в ушах, совпадающий с ударами его сердца. Шум завевшегося мотора, шорох отъезжающей машины… Но Ган продолжал слушать, скорчившись на земле за камнями. Высовываться ему не хотелось – он не желал видеть того, что там произошло.

Наконец внутри у него все постепенно улеглось, и Ган разжал руки. По-прежнему с закрытыми глазами, он поднялся, прижимаясь к скале, выпрямился и глубоко вдохнул. А потом открыл глаза и содрогнулся. На земле, распластавшись, лежали трое. Страшные следы кровавой бойни.

Ган взглянул в обе стороны дороги и облизал растрескавшиеся, пересохшие губы. «Этот человек может вернуться, – напомнил он себе и еще раз огляделся по сторонам. – К тому же он мог быть не один». Хромая и чувствуя свою уязвимость, Ган вышел на открытое место и заспешил по пыльной дороге, оставляя деревянной ногой круглые отметины в мягкой почве.

Пот бежал по лицу, от него чесалась борода. Он осторожно подошел к телам. У первого человека, лежавшего лицом вниз, была снесена задняя часть головы и одежда залита кровью. Волна тошноты поднялась слишком быстро, и Гана вырвало прямо на его ботинок. Продолжая блевать, он отвернулся в сторону, но от терпкого запаха крови под жарким солнцем было не уйти.

Начали слетаться мухи, и вот уже над развороченным черепом кружился жужжащий рой. Над головой Гана кругами летали вороны, и их темные тени скользили по земле и лежащим трупам. Во рту снова почувствовался вкус желчи. Через час от этих людей уже мало что останется. Начнут мухи, продолжат вороны и стервятники. Потом запах смерти учуют динго и прибегут сюда, чтобы с рычанием разорвать остатки.

Их нужно похоронить. Эта неожиданная мысль вцепилась в него своими иссохшими пальцами. «Бессмысленно», – отговаривал себя Ган. Он был слишком стар, чтобы похоронить и одного человека, не говоря уже о трех. Да он просто загнется, пытаясь выкопать могилы на такой жаре, и тогда трупа будет уже не три, а четыре. Вороны, раскачивавшиеся на ветках, внимательно наблюдали за ним, ожидая своего часа. Мух заметно прибавилось. «Не могу позволить, чтобы человек заканчивал таким вот образом. Это неправильно». Ган уже чувствовал тяжесть лопаты в своих руках. «Они же мертвые уже, им все равно! – кричал ему внутренний голос. – Кожа и кости все равно подвержены разложению, похоронены они или нет. Не стоит это твоего пота».

Ган прихлопнул неосторожную муху, мысленно проклял ворон и заковылял к своей палатке за лопатой.

Глава 63

Возможно, она умерла первой.

А может, она была мертва всегда.

Наверное, этот мир всегда был окутан мраком – и внутри, и снаружи.

Наверное, она умерла вместе с ребеночком, который только-только начал обретать свое место внутри нее, еще не сделал ни единого вдоха и не почувствовал поцелуев отца и матери. Возможно, она умерла еще в детстве, там, в пустыне, и вся ее жизнь была лишь медленным печальным сном в ожидании момента, когда в гроб будет вбит последний гвоздь.

Наступило утро, но света не было. В окно Леонора видела солнце, висевшее высоко над деревьями, – странный светящийся шар, не относящийся к миру тьмы. Мередит, ссутулившаяся и притихшая, забрала с подноса нетронутый чай и заменила его чашкой горячего, промокнув салфеткой случайные капли. Но омертвевшее тело воспринимало все медленно, и Леонора следила за женщиной и ее действиями с отсутствующим видом.

– Это правда? – Леонора слышала собственный хриплый мертвый голос как бы со стороны. И вопрос этот был таким же безжизненным.

Мередит не обернулась, только скорбно кивнула.

Леонору словно закружил чудовищный черный водоворот.

– А где Том? – спросила она непослушными пересохшими губами.

На этот раз Мередит повернулась к ней, нахмурив лоб.

– Так вы ничего не знаете?

Леонора лишь приподняла подбородок: от успокаивающих лекарств мышцы шеи были слишком слабы.

– Не знаю что?

Хмурое лицо Мередит дрогнуло.

– Том тоже погиб.

Ресницы Леоноры часто заморгали. Мередит ушла, а ее невидящие глаза все продолжали беспомощно моргать. В темноте опущенных век она слушала биение своего сердца и ждала, когда же оно остановится, – ждала, когда омертвение тела дойдет до этой пульсирующей мышцы и успокоит ее.

Моргай… Моргай… Моргай…

Жди… Жди… Жди…

Странный светящийся шар продвинулся вдоль верхушек деревьев и соскользнул к задней части дома. На полу напротив высоких французских окон вытянулись прямоугольные тени. Вернулась Мередит и принесла новый чай. На подносе стояла тарелка с горячим супом, от которого поднимался пар. Но и суп скоро остыл.

Вдоль дивана двигалась высокая худая тень. В паузах между морганием она видела, как тень снова и снова ходит перед ней взад-вперед. Наконец тень остановилась.

– Я не делал этого, Леонора. – На нее пристально смотрел бледный Алекс. Его пустые далекие слова едва доносились до ее умирающего сознания, и она едва понимала их смысл. – Да скажи же хоть что-нибудь, черт побери! – не выдержал он.

Смерть, холодная и черная. Оцепенение. Воздух медленно входил и выходил из ее легких – двух мертвых раковин, и каждый такой вдох был для Леоноры странным, печальным и чуждым ей. И она ждала, когда дыхание остановится, и прислушивалась к упрямому тиканью у себя в груди. Боль в области таза была обособленной – она просто присутствовала, засела где-то далеко в своевольном сердце.

– Нет, я этого не вынесу. – Алекс схватился за голову и крикнул: – Посмотри на меня!

Мертвый взгляд скользнул вверх и остановился на его глазах. Алекс отшатнулся и, вцепившись в волосы, принялся вновь расхаживать взад-вперед, не в силах укрыться от этого взгляда. Потом остановился перед окном и сцепил руки за спиной.

– Мне необходимо, чтобы ты знала: я этого не делал! – Он немного успокоился. – Какая-то часть меня жалеет, что это был не я. Какая-то часть меня хотела бы нажать на курок. – Алекс обернулся к ней. – Но я не имею к этому никакого отношения. Клянусь тебе!

Ощущение правдивости – чистой, искренней – нарушило ее оцепенение. Странный орган в ее груди забился чаще, слюна смочила пересохший рот. «Нет!» Этот вопль пронесся в ее сознании, разбудив его от мертвого спокойствия. Жизнь, дыхание, пульс – все тянуло в противоположную сторону, уводило от смерти. Она хотела нарушить свое оцепенение, освободиться от него. Она чувствовала вкус боли, прятавшейся по углам и поджидавшей ее, и нервы ее звенели от ужаса.

Когда Алекс подошел, на лице его не было ни злости, ни заносчивости, а взгляд казался честным и искренним. Присев, он обхватил ее лицо ладонями.

– Я не делал этого. И я не могу жить, когда ты смотришь на меня с такой ненавистью. – Голос его надломился. – Эти парни напали на шерифа, Леонора. Они убили его и попытались скрыться. У помощника шерифа не было другого выхода, кроме как пристрелить обоих. – Он сжал ее руки. – Так что это сделал твой драгоценный Джеймс. А не я.

Звучание его имени было словно сокрушительный удар в болевшую до сих пор область таза, и Леонора вскрикнула. Боль ломала ее. Алекс схватил ее за плечи, губы его скривились.

– Так не должно быть, разве ты этого не видишь? Мы сможем начать все сначала. Теперь, когда ты знаешь о нем правду, мы можем начать с чистого листа. Кроме нас с тобой, никто не знает, что произошло. Никто ничего не знает.

От этих слов ее мутило. Новая волна горя вызвала тошноту, и она прикрыла рот пальцами. Но Алекс убрал ее руку и снова обхватил ее лицо ладонями:

– Я виню во всем происшедшем себя. Не нужно было ехать в Австралию. Это полностью тебя изменило.

У нее стучало в висках, мысли крутились, точно детский волчок.

– Ты просто не знала, что делаешь. Я слишком часто оставлял тебя одну. Теперь я это понимаю. Ты всегда была похожа на ребенка. Тебя нужно было направлять и наставлять, а меня не было рядом, чтобы дать тебе все это.

Алекс как будто убаюкивал ее. Она отрешенно смотрела на него, пытаясь найти в его лице что-то, что имело бы смысл и от чего бы ее не тошнило.

– Я прощаю тебя, Леонора, – радостно заключил он. – Я прощаю тебя. Ты меня понимаешь? Это была не твоя вина. Ты просто не знала, что делаешь. – Глаза Алекса горели. – Мы уедем отсюда. Вернемся в Америку. Переедем в Калифорнию. И я буду более внимателен к тебе, дорогая. Обещаю.

Она следила за тем, как он выговаривает каждое слово, как движутся его губы, произнося звуки. Она обратила внимание, что при некоторых словах он показывает свои белые зубы, а при других они прячутся. Язык у него во рту был розовым, а усы аккуратно обрамляли каждый изгиб губ.

– Ты понимаешь, что я говорю?

– Понимаю. – Голос ее был мертвым.

Он довольно улыбнулся:

– Ты понимаешь, что я тебя больше никогда не оставлю?

– Понимаю.

Звук собственного голоса звучал в ее ушах так, словно доносился из длинного тоннеля.

Он сильнее сжал ее лицо:

– Мы начнем новую жизнь.

При словах «новая жизнь» она судорожно сглотнула и захрипела.

Алекс обнял ее неподвижное тело и осыпал поцелуями лоб, щеки, сухие губы.

– Теперь все будет намного лучше. Вот увидишь. – Он поправил подушку у нее под головой.

Боль ждала, пока он уйдет. Раны вновь разошлись, и на них выступили капельки крови. Она схватилась за живот. Горе накатывало волнами, одна за другой, и царапало ее своими когтями. Губы ее сложились в стоне, тело содрогалось от отчаяния. «Джеймса больше нет. Он умер». Эта мысль рвала ей жилы, скорбным воплем отзывалась в каждом уголке мозга, пока за бесконечностью терзавшей ее боли не исчезли все мысли и чувства.

Прошло несколько недель, а может быть, месяцев. Леонора влачила унылое существование в толще своей скорби, как камешек, падающий в сумрачные глубины бездонного озера. Она больше не пыталась бороться с болью, которая стала ее неотъемлемой частью, пропитав кожу, кровь, все внутренние органы.

Алекс постоянно следил за ней. Она не могла перейти из комнаты в комнату без того, чтобы он не поинтересовался, что она делает. Для управления рудником в Кулгарди он нанял нового управляющего и теперь вынашивал планы продать Ванйарри-Даунс по частям. Но, несмотря на свое беспробудное горе, Леонора понимала, что не покинет Австралию, даже если это будет означать, что ее похоронят в этой земле.

– Куда ты идешь? – из своего кабинета окликнул ее Алекс.

– На прогулку, – ответила она.

– Хорошо. – Алекс снова уткнулся в газету. – Свежий воздух пойдет тебе на пользу.

Солнце слепило глаза, сухой жар окутывал кожу. Ноги тянули ее в сторону домика приказчиков, но она остановила себя и заставила повернуть на запад. Впрочем, это не имело особого значения, поскольку Джеймс был повсюду, и тоска по нему тяжким грузом давила ей на виски, на живот, на плечи. Пыль доходила ей до щиколоток. Они называли ее «бычья пыль», вспомнила Леонора и равнодушно пнула ее носком туфли. Не заботясь о направлении, она просто переставляла ноги. Шаг… Еще один… Еще…

Солнце жгло склоненную голову. Шаг… Шаг… Шаг… Пыли стало меньше, почва тут была более плотной и растрескавшейся, рыжеватого оттенка. Шаг… Шаг… Шаг… Пот стекал по лицу и пропитывал воротник ее платья. Грудь сжимало проснувшееся вдруг горе. Она пошла быстрее. Шаг… Шаг… Шаг… Прежние рыдания разразились с новой силой. Она побежала. Горячий воздух обжигал легкие. Слезы высыхали, не успев скатиться по щекам, но она продолжала бежать. Шаг… Шаг… Шаг…. Она остановилась. Над головой появилась тень. С губ ее сорвался скорбный вопль. Она схватилась за волосы и согнулась под тяжестью своего несчастья. Колени ее подогнулись, и она, упав у одинокого дерева, прижалась щекой к шершавой теплой коре; ноги ее сплелись с корнями. Она словно тонула. Глубже… Глубже… Глубже…

Она вдруг похолодела. Она уже бывала здесь раньше. Впрочем, то это дерево или другое – какая разница? От страшных воспоминаний по спине пробежал холодок, забытый ужас впился когтями ей в плечи. Леонора снова видела себя маленькой девочкой. Глаза невольно начали оглядывать бесплодную равнину в поисках одинокой фигуры отца. Ее затрясло. Все было точно так же. Паника, боль в желудке, страх безвозвратной потери. Все то же самое.

Леонора подняла руки с колен и вытянула их перед собой. Она смотрела на свои дрожащие тонкие пальцы, на ладони. И тут что-то изменилось. Она встряхнулась. На самом деле все было уже не так, как прежде. Это не руки ребенка. Пальцы ее выпрямились и замерли. Я по-прежнему здесь, я жива. Эта мысль подействовала на нее, как глоток свежего воздуха. Я по-прежнему здесь. Грудная клетка расправилась, горячий воздух буша наполнил каждый уголок ее легких. Я по-прежнему здесь. В сознании пролетела вся жизнь. Перед глазами замелькали картины прошлого. Вот она брошена умирать в пустыне. Оторвана от моря. Оставлена увядать под задымленным небом большого города. Презираема в браке. Затем попранная любовь. Потеря ребенка. Но я по-прежнему здесь. В этот момент, посреди неподвижной тишины буша, Леонора больше не олицетворяла собой свою скорбь, или свою боль, или свою потерю. Она просто была, существовала.

И пришли ответы на ее вопросы. Они прозвучали отчетливо, как будто были громко произнесены вслух. Ответы эти стучали в ее груди, кричали в ее голове, наполняли дыханием легкие, нежно обволакивали и смягчали сердце. Они пришли именно сейчас и были просты. Очень долго она не могла дотянуться до них, а теперь они открылись ей, как будто были написаны большими буквами на красной земле буша.

Теперь она может уйти. Она скажет об этом аборигенам. У нее есть земля, которую она может им предложить. Они эту недвижимость взять не смогут, это понятно. Подарить им купчую на землю было все равно, что предложить подписать контракт на воздух. Но она расскажет им – и пусть сами выбирают, остаться им или уйти. Однако сама она здесь не останется. А остальную землю она передаст матери Тома. Она помнила ее пророческие слова: Том словно мимолетный ветерок.

Леонора поднялась на ноги и снова стала взрослой. Горе не покинуло ее, но теперь она не была воплощением этого горя – она была человеком, который несет горе в себе. Она продаст свои драгоценности, заберет деньги, принадлежащие ей по праву, и уедет. Впрочем, она уедет в любом случае – даже если у нее не будет за душой ни гроша.

Леонора шла, сжимая свое горе в руках, словно дамскую сумочку, но при этом не погружаясь в него. Вдалеке показался лагерь аборигенов с жестяными крышами, отливавшими белизной и разными цветами радуги под немилосердными лучами палящего солнца. Она с трудом сглотнула, поймав себя на мысли, что видит это солнце, видит окружающую его синеву неба. Серые краски исчезли.

Группа женщин стирала белье в стоявшем посреди хижин ржавом баке. На этот раз они следили за приближением Леоноры и не отворачивались. Их черные зрачки были спокойны. Потому что они видели следы потери на ее лице, видели опухшие от горя веки – это было им знакомо. А этот взгляд они знали лучше, чем кто бы то ни было на этой планете.

На задворках поселка скакали дети, бросавшие палку худому, с торчащими ребрами щенку, который приносил ее обратно. Мужчины были на выгулах с хозяйским скотом, или в поле, или с лошадьми. Женщины отложили стирку, и Леонора растерялась: она не знала, с чего начать, мысли путались, не хватало слов. Высокая чернокожая женщина отошла к провисшей проволоке и развесила на ней выстиранное платье. Когда женщина повернулась, стало заметно, что она беременна. Леонора как завороженная смотрела на ее выпуклый живот, на то, как она осторожно прикасается к нему. Рука ее поднялась и прижалась к собственному животу – плоскому и пустому.

Беременная женщина приблизилась к ней, высокая и черная как ночь. Голова ее заслонила солнце. Она взяла руки Леоноры и прижала их к своему больному животу. По щекам Леоноры побежали слезы, но уже не от горя. Под ее пальцами пульсировала жизнь – неукротимо, горячо, мощно. В ней не было зависти. Это было подарком, подарком от этой женщины – она позволила чуду зарождающейся жизни проникнуть к ней в вены и восполнить то, что было потеряно.

– Спасибо, – прошептала Леонора.

Женщина кивнула и почти беззвучно произнесла одно слово… одно-единственное. Жизнь.

И Леонора впитала в себя это слово, чувствуя, как от его звучания содрогается все тело. Жизнь.

Через четыре дня поздно вечером раздался громкий стук в переднюю дверь. Леонора села на кровати. Стук становился все громче и настойчивее. Алекс застонал спросонья, а потом умолк и прислушался. Вскочив с постели, он выхватил из кармана брюк револьвер.

– Оставайся здесь! – скомандовал он.

Но Леонора пренебрегла распоряжением и последовала за ним. Теперь уже от грохота сотрясался весь дом. Алекс выглянул в окно.

– Какого черта!

В ярости распахнув настежь дверь, он с порога заорал на стоявшего перед ним аборигена с выпученными от страха глазами:

– Что это все значит?

Но мужчина, игнорируя Алекса, вытянул шею, глядя через его плечо на Леонору.

– Ребенок! – пронзительно крикнул он. – Ребенок не выходит!

Алекс обернулся к жене:

– Я же сказал тебе оставаться наверху!

– Что происходит? – Леонора отодвинула Алекса и прошла к человеку на крыльце. – Какой ребенок?

Алекс злобно зарычал и схватил мужчину за грудки:

– Немедленно убирайся отсюда!

– Ребенок! – заплакал абориген, глядя на Леонору. – Алкира тужится, но ребенок никак не выходит!

Леонора вспомнила высокую беременную женщину и вновь ощутила под пальцами биение не рожденного еще младенца.

– Оставайтесь здесь! – приказала она мужчине. – Я сейчас.

Она побежала вверх по лестнице переодеваться, когда Алекс перехватил ее.

– Никуда ты не пойдешь!

Леонора вырвала руку:

– Женщина нуждается в моей помощи, Алекс.

– А мне плевать на это!

– Ты действительно хочешь, чтобы на твоих руках была кровь еще одного ребенка? – с ненавистью в голосе бросила она.

Алекс бросил взгляд на ее живот и, вспомнив все, отшатнулся.

– Ладно, иди! – сказал он и замахал в воздухе руками, словно разгоняя дурной запах. – Какого черта… Мне-то какое дело?

С медицинским чемоданчиком в руках, застегивая на ходу пуговицы платья, Леонора шла за чернокожим мужчиной, едва заметным в ночной темноте. Было новолуние, и небо укрылось толстым покрывалом облаков цвета оникса. Земля и небо были неразличимы по цвету, только у горизонта блестела полоска звезд. В прохладном воздухе кричали кроншнепы, и их печальные вопли в тишине ночи резали слух. Абориген двигался проворно и бесшумно. Леонора запыхалась, но старалась не отставать, порой скользя на камнях и сухой траве с острыми листьями.

Когда они приблизились к лагерю, она остановилась. Не было заметно никакого движения, из лачуг не доносилось ни звука. Между хижинами из листов ржавой гофрированной жести залегли широкие густые тени. Здесь царила зловещая пустота, не стыковавшаяся с этой ночью. Чего-то не хватало. Нигде не горел огонь, в окнах не мелькал свет ламп. Ее передернуло, и ноги сами отступили назад.

Мужчина тоже остановился и, обернувшись, махнул ей рукой. Леонора, несмотря на страх, заставила себя двинуться вперед. Вокруг было слишком тихо. В прохладном воздухе не было никаких запахов, и от этого казалось еще холоднее. Она часто дышала, прижимая к груди медицинский чемоданчик. Проглотив подкативший к горлу тугой ком, она медленно шла среди рядов спящих жестяных коробок.

Мужчина вошел в самую большую хижину – длинную прямоугольную консервную банку с покоробленными и проржавевшими краями, с прорезанными дырками в качестве окон. Леонора оказалась в темной комнате. Под ногами был неровный, плотно утоптанный земляной пол. Она видела только очертания аборигена перед собой.

– Где она? – спросила Леонора надтреснутым голосом.

– Здесь.

Человек положил жесткую ладонь ей на талию. От этого прикосновения ее и без того напряженные нервы не выдержали, и Леонора вздрогнула. Он тут же убрал руку и махнул в сторону еще одной двери впереди.

Тени в углу пришли в движение, послышалось чье-то дыхание. Мужчина распахнул дверь. Леонора отступила назад, и внезапно ей мучительно захотелось немедленно уйти отсюда. Однако кто-то появился у нее за спиной и резким движением втолкнул ее в следующую темную каморку. Дверь захлопнулась. Леонора, вытянув руки перед собой, попыталась нащупать двери, какую-нибудь ручку.

– Что вы делаете? – закричала она.

Щелкнул замок. От ужаса волосы у нее встали дыбом. Наконец она нашла ручку – продетую в отверстия двери скрученную проволоку. Она вцепилась в нее, пытаясь сдвинуть с места, и стала дергать изо всех сил. От ужаса по спине пополз холодок, заполняя собой темноту. Леонора принялась бить в дверь кулаком.

– Выпустите меня отсюда! – пронзительно крикнула она. – Помогите кто-нибудь! Выпустите меня!

– Лео…

Она застыла. Занесенный кулак повис в воздухе. Сердце рванулось в груди так, что едва не сломало ребра. Ее пульс стучал в ушах оглушительно громко, заглушая все остальные звуки. А потом она услышала, как скрипнули пружины кровати.

– Все в порядке, – шепнула темнота.

Тело ее задрожало, кулак разжался, пальцы судорожно задергались. Из горла вырвался долгий глухой вопль.

– Прошу тебя, не кричи.

Это был призрак. Его призрак. С его голосом. Леонора хотела удержать этот звук. Она знала, что он должен затихать, таять… Она была уверена, что он на самом деле тает, поэтому упрямо мотнула головой и крикнула:

– Не смей так поступать со мной!

Теперь этот звук должен был исчезнуть. Она опять потеряет его! Она прижалась лбом к двери и, качая головой, заплакала:

– Пожалуйста, не делай так больше!

– Подойди, Лео.

– Нет! – вскрикнула она. Если она повернется, голос пропадет, а призрак исчезнет.

– Пожалуйста. – Голос зазвучал громче, в нем чувствовалась мольба. – Просто подойди, Лео.

Наконец она сдалась, повернулась в темноте и, спотыкаясь, медленно направилась в дальний конец комнаты. Не стоило ей этого делать, теперь этот голос больше не повторится. Рана откроется вновь. Она разрастется, закровоточит и уже не зарубцуется – так и останется вечно открытой. Однако ноги ее продолжали двигаться вперед. Колени сгибались, словно в них не было костей. А затем что-то коснулось ее руки. У нее перехватило дыхание. Она почувствовала, как чьи-то пальцы нащупали и сжали ее руку.

От этого прикосновения ноги у нее подогнулись. Леонора осела на пол и почувствовала щекой холодный металл спинки кровати. Невидимая рука подняла ее, невидимые губы целовали ее лоб и закрытые веки. Из невидимого рта вырвался тяжелый вздох.

Леонора замотала головой. Она плакала, и чьи-то губы целовали ее слезы. Ее руки потянулись в темноту, пытаясь нащупать кожу. Кожу. Ногти впились в широкую спину. Голова ее ощущала тепло – тепло его шеи. Кончики ее пальцев заплясали по лицу. По его лицу. Дрожащей рукой она водила по знакомым чертам: мужественная линия скул, длинный скошенный нос, вытянутые брови, складки на лбу, шелковистые пряди волос. Этого не могло быть, тем не менее было! У нее вырвался гортанный крик.

– Тс-с… – успокоил ее Джеймс и, обвив рукой за талию, прижал к груди. – Я все знаю, – шепнул он ей в шею, и она услышала в его голосе боль, которая была сродни ее собственной. – Я здесь, Лео. Я здесь. – Его пальцы гладили ей волосы, прижимали ее голову к его груди. – Я же говорил, что никогда не брошу тебя.

Она хотела заговорить, но слов не было. Тогда она попыталась поцеловать губы, которые терлись о ее щеку, но ее собственные губы были ледяными – они не отошли еще от прежнего горя и нового потрясения. Рот ее приоткрылся, и она выдохнула:

– Я… я думала, что ты… – Договорить она не смогла и снова горько заплакала.

– Я знаю. – Губы его медленно спускались по ее лицу, и один поцелуй сменялся другим. – Но теперь все будет хорошо.

Недели и месяцы медленного умирания без него наложили на нее свой отпечаток, оставили внутри глубокие шрамы, словно от порезов ножом.

– Так почему же ты не сообщил мне, что жив?

Поцелуи его замедлились, а потом прекратились, губы замерли над ее губами.

– Потому что я почти умер. – Джеймс прижался к ней лбом. – Я не хотел тебе говорить, пока сам не убедился.

– Убедился в чем?

– Что я выживу.

Она схватила его за плечи. Из горла его вырвался короткий стон, а тело дернулось от боли. Леонора отпрянула.

– Ты ранен! – ахнула она.

– Я в порядке. – Он немного помолчал. – Худшее уже позади.

В темноте она осторожно ощупывала его руки, грудь, многочисленные бинты, а потом прильнула к нему, положив голову Джеймсу на грудь.

– Как ты спасся? – прошептала она сквозь слезы.

– Сам не знаю, – ответил он. – Кто-то нашел меня в буше. И принес сюда.

Она отыскала его губы, тепло его дыхания. Джеймс положил руку ей на затылок и привлек к себе.

– Я не переставая думал о тебе, Лео, – прошептал он между поцелуями. – Все время.

Пальцами перевязанной руки он осторожно прикоснулся к ее животу.

Ребенок… В голове промелькнуло страшное воспоминание. Он еще ничего не знает! От ужаса и стыда она отстранилась.

– Что такое, Лео?

Джеймс взял ее ускользнувшую руку и притянул к себе.

– Ребенок…

Она задохнулась. Горячие слезы закапали на его запястье.

– Я знаю. – Стараясь успокоить ее судорожные болезненные всхлипывания, Джеймс подвинулся к Леоноре по краю тонкого матраса и, глотая собственные слезы, поцеловал ее в шею. – Я все знаю насчет ребенка, Лео, – едва слышно сказал он. – Том сказал мне.

После того как прозвучало это имя, повисла напряженная тишина. Том.

Леонора была рада, что не видит сейчас лица Джеймса, не видит страдания и скорби, исказивших его черты. Однако еще большее облегчение она испытывала из-за того, что он не видит ее лица и застывшего на нем горького сожаления. Казалось, имя еще звучит в воздухе, подхваченное эхом, и тягостное молчание между ними от этого только нарастает. Смерть Тома была ее виной.

Она закрыла лицо ладонями и снова заплакала.

– Прости меня, Джеймс, – запинаясь, выдохнула она.

– Нет, Лео. – Джеймс выпрямился и застонал от боли, а потом принялся целовать кончики ее пальцев. Его крепкая рука обнимала ее, и Леонора спиной чувствовала его надежность. – Это не имеет никакого отношения к тебе… к нам. Никакого. – Джеймс погладил ее по голове, заправил ей волосы за ухо и поцеловал каждый локон, струившийся между пальцев. – Поверь мне, Лео.

Леонора, всхлипывая, упала в его объятия, но он оставался спокойным и расслабленным.

– Все закончилось, Лео. Боль… Утраты… Всему этому пришел конец. – Он поцеловал ее в лоб, и она почувствовала, что губы его улыбаются. – Мы начинаем новую жизнь. Вместе. – Он снова поцеловал ее. – Как это нам было предопределено.

Глава 64

Это не ты сделал, сынок.

Эти слова миссис Шелби остались с Джеймсом со дня смерти Тома и долгие последующие недели просачивались в его сознание навязчивым шепотом.

Это не ты сделал, сынок.

Его мать умерла сразу после его рождения. Тесс увяла, когда он уже подрос. Шеймус умер в ненависти. А теперь Том. В тот момент, когда в него попадали пули, их лица мелькали перед его глазами.

Это не ты сделал, сынок.

Эти слова впитывались через поры его кожи, когда он, распластавшись, лежал в темноте забытья без единой мысли в голове. В минуты зыбкого усталого просветления эта мысль просачивалась в его вены и неумолимо разносилась кровью. А когда его трясла лихорадка и мрак смерти уже готов был взять верх, это укоренившееся понимание поддерживало его, помогало немощному телу, подменяя собой обессиленные мышцы. Это сделал не он. Он не виноват.

Ему все время слышались какие-то тихие голоса. Даже когда аборигены меняли ему повязки, поили его травяным настоем, омывали его тело и уходили, пространство вокруг него было наполнено шепотом. Вот мама поддерживает его голову и целует покрытый каплями пота лоб. Вот Тесс крепко держит его за руку своими мягкими пальцами. Шеймус тоже был здесь. Злость его ушла, и он с искрой в глазах говорил ему, что нужно держаться. Его отец пожимал ему руку, молча и ободряюще. Отец Макинтайр тоже не отходил от него – такой сильный, добрый, гордый. Все они, его близкие, несли одно общее послание: он не сирота; наоборот, многие люди считают его своим сыном.

А еще всегда рядом с ним был Том – его друг, его брат. Он сидел на краю койки – расслабленный, уверенный, улыбающийся. И когда темнота слишком быстро затуманивала сознание, Том толкал его и не давал провалиться в забытье. Все эти образы, чей тихий шепот постоянно звучал в ушах Джеймса, когда он находился на грани жизни и смерти, поддержали его. Аборигены вылечили его физические раны, а эти призраки исцелили рубцы в его душе.

Джеймс прижал повязку на ребрах. Боль была уже вполне сносной. Еще месяц, и он сможет уйти. Он закрыл глаза и подумал о Лео, вновь ощутил мягкую нежность ее кожи, ее поцелуев, ее волос. Это, конечно, ужасно, что он сразу не сказал ей, что он здесь. Ужасно, что им пришлось разыграть спектакль, чтобы вызвать ее на встречу. Но другого варианта не было. Никто не должен был знать, что он тут. И уже скоро они смогут уехать отсюда.

Джеймс вытянулся на старом матрасе и опустил веки. Перед глазами возникло море. Он вспомнил времена, когда они сидели на краю обрыва, бесстрашно свесив ноги, и солнце согревало их тела, а будущее было заполнено светлыми надеждами.

Теперь эти надежды вернулись. Они поедут домой.

Глава 65

Александр Хэррингтон потянулся под тонкой простыней и вытянул ноги. Во рту чувствовался устоявшийся кисловатый привкус виски. Язык был сухой, как ватный. Он шумно вздохнул спросонья и пошевелил пальцами на ногах. После сна он возбудился и привычным движением потер пенис. Леонора должна быть готова для занятий любовью, раны ее уже зажили. Он перекатился на бок и потянулся к ней, но рука опустилась на пустую кровать. Он рассеянно похлопал ладонью возле себя, заворчал и вновь перевернулся на спину.

«Наверное, следует радоваться, что она уже встала, – примирительно подумал он. – По крайней мере, больше не слоняется по дому уныло, как привидение». Вот уже почти месяц, как она начала приходить в себя, перестав напоминать ходячего мертвеца. На ее щеки вернулся естественный цвет, отощавшая фигура – кожа да кости – вновь приобрела здоровые очертания. Она опять выглядела эффектно, была как-то болезненно прекрасна, и он хотел ее. К тому же он уже устал от всех этих шлюх, от их фальшивых стонов и дешевой парфюмерии. Повернувшись набок, Алекс прижал к лицу ее подушку и с удовольствием вдохнул тонкий аромат розы.

Ей просто нужно было какое-то время. Теперь все их распри позади. Приступы гнева у Леоноры закончились, она смирилась. А Калифорния станет для них началом новой жизни. Будь она проклята, эта Австралия!

Калифорния… У них будет поместье на берегу океана, и они смогут разводить чистокровных скакунов в месте, где солнце не обжигает лошадям шкуру. Алекс довольно ухмыльнулся и закинул руки за голову. Дни Оуэна Файерфилда сочтены. Этот человек уже наполовину труп от горя. Он снова погладил пенис, но напряжение в нем уже спало. Ему нужно было в туалет.

Внизу он взял чашку черного чаю и принялся обмахиваться лежавшей перед ним газетой. Мередит расставляла на столе апельсины, пшеничные лепешки и масло.

– А где Леонора? – спросил он, не поднимая на нее глаз.

– Не знаю, – коротко бросила та.

Алекс насторожился:

– Ладно, но она хоть завтракала?

Мередит сердито взглянула на него и с вызовом скрестила на груди руки:

– Нет.

Глядя на этот спектакль, Алекс насмешливо фыркнул и подумал, что с удовольствием уволил бы эту стерву.

После завтрака он направился в свой кабинет и вытащил список выставленной на продажу недвижимости в Монтерее. Глаза его забегали по строчкам, где была указана площадь участков и профиль ландшафта. Но вот Алекс отвлекся и огляделся. Его преследовало странное ощущение, что что-то не так. Он осмотрел стены. Все картины были на местах. На столе тоже все в порядке. Повернув голову, он прошелся взглядом по аккуратным полированным книжным полкам. Хрустальные графины в баре почти полные. Сейф по-прежнему…

Алекс вскочил. Дверца сейфа была не заперта и легко открылась при первом же прикосновении. Кровь забурлила в его жилах, глаза вылезли из орбит. Половина денег пропала. Пропала! Как будто кто-то взял тесак и аккуратно разрубил содержимое стального ящика пополам – с одной стороны пачки купюр доходили едва ли не до верха, а с другой зияла пустота. Их ограбили! Руки его сами сжались в кулаки.

Он лихорадочно заморгал, и в голову ему пришла новая мысль. «Нет!» Он вскипел так, что из ноздрей едва не повалили клубы дыма. «Она бы никогда этого не сделала!»

Алекс выскочил из кабинета и, перепрыгивая через три ступеньки, бросился наверх. Ворвавшись в спальню, он выдернул верхний ящик бюро Леоноры. Пусто! Он открыл следующий. Пусто! В ярости Алекс заскрежетал зубами. Теперь он дергал выдвижные ящики один за другим. Пусто! Пусто! Пусто! Он распахнул гардероб, и деревянная дверца с размаху глухо ударилась в стену. Пусто!

– Не-е-е-е-ет! – взвыл он и, схватив настольную лампу, запустил ее через всю комнату. Она вдребезги разбилась о стену.

Алекс вихрем слетел по лестнице. Внизу его встретила Клэр с круглыми от страха глазами.

– Где она? – завопил он.

Клэр задрожала и отшатнулась от него. Тогда он схватил ее за плечи и принялся трясти так, что ее голова беспомощно дергалась из стороны в сторону.

– Где она?

– Я не знаю! – крикнула она прерывающимся голосом.

Алекс оттолкнул Клэр, и она на ватных ногах поплелась в кухню. В слепой ярости Алекс ринулся в кабинет, нашел револьвер, взвел курок и выскочил на улицу. «Форда» тоже не было. «Вот сука!» Он завертелся на месте, направляя ствол пистолета в разные стороны, но вдруг остановился, сообразив, что нужно делать.

Он побежал. Ботинки его глухо топали по твердой земле. Топ… Топ… Топ… От стекавшего по лицу пота пекло глаза. Шея стала мокрой и скользкой. Он шумно дышал – хрипло, с присвистом. Кружилась голова – казалось, что под палящим солнцем она распухла. Горячий воздух врывался в нос, обжигал горло.

– Я проучу тебя! – крикнул он, обращаясь к безмолвному бушу.

Вскоре на бесплодной равнине показался лагерь аборигенов. Здесь его встретили стаи мух, забивавшиеся в глаза, в нос, в рот. Он бежал вдоль ржавых перекошенных домиков, поворачиваясь с вытянутым в руке револьвером к каждой двери. Он хотел кого-нибудь убить, буквально жаждал крови. Глаза его лихорадочно ловили любое движение, чтобы выстрелить. Но вокруг не было даже тени движения, не было жизни, которую можно было бы забрать.

Алекс остановился и замер. Тучи черных мух беспрепятственно влетали и вылетали через окна и двери брошенных жилищ. У него вдруг дернулся глаз. Затем этот сбивающий с толку тик перекинулся на второй глаз, на челюсть, на подбородок. Ярость его нашла выход через руки – он навел ствол на пустые дома и принялся стрелять как безумный. При каждом выстреле он пронзительно кричал – кричал, когда пули попадали в пыль, когда эхо от хлопков отражалось от стен хижин и резонировало в безразличной тишине неподвижного воздуха.

Внезапно словно искра обожгла ему ногу.

– Черт!

Пистолет выпал из его рук. Алекс покатился по земле, схватившись за стопу. Пуля после случайного выстрела пробила ему ботинок, и теперь через дырку хлестала кровь.

Он раскачивался, сидя в пыли, корчился от боли и плакал – это были горькие, сдавленные, детские всхлипывания.

– Посмотри, что ты наделала, Леонора! – крикнул он. Нога его горела, будто обложенная раскаленными углями. – Это твоих рук дело!

Эпилог

Глава 66

Два года спустя

Растянутая на двух сучковатых шестах рваная парусина устало хлопала на ветру. Граница ее скудной тени серой полосой проходила через середину тела Гана. Горячее солнце находило дырки в брезенте и через них палило его кожу. Легкие не справлялись, и, чтобы легче было дышать, он открыл рот, в уголках которого засохла слюна. Эти места притягивали мух, которые свободно разгуливали и по щелям приоткрытых глаз. Сил прогнать их уже не было. Ган умирал.

Еще один натужный вдох, от которого стало больно в груди. Слабость из легких расползалась по мышцам, как в скучающей толпе расползается заразительная зевота. Глаза Гана уставились на грязную материю над головой. По ней двигались тени проплывающих в небе облаков, которые как будто играли с диском солнца в прятки. Запах пыли исчез – пересохший обветренный нос уже ничего не чувствовал. Вместе с запахами пропадали и звуки. Окружающий мир превращался для него в пустоту – только солнце, тени и слабеющее дыхание.

Тело Гана медленно и верно умирало, но сознание было живо – оно будет упираться до последнего удара сердца. Он никогда не думал, что закончится все это вот так, тихо и неторопливо, без принуждения. Боль смерти не была похожа на боль жизни. Эта боль была ласковой, как покачивание на руке матери. И все же он никогда не думал, что будет стариком, что будет приветствовать смерть, – он ожидал, что смерть наступит, когда его прибьют, загонят или сломают.

Спина Гана выгнулась. Тело просило воздуха. Отдых между вдохами был слишком долгим для легких, и им уже не хотелось просыпаться. Но они все-таки делали это. Еще один вдох, затяжной и натужный. Смерть лениво дожидалась момента. Тело Гана расслабилось и вытянулось на земле.

Он скучал по верблюдам. Эта неожиданная мысль принесла с собой отдельную боль. Верблюды были с ним в самые тяжелые времена. А теперь их не будет. Ему не суждено было попрощаться с ними или проверить, как о них заботятся, и теперь он тосковал по ним. Тело его наливалось новой тяжестью, которая все сильнее вдавливала плоть в землю. Хрупкое старческое сердце тревожно забилось, и внезапно его охватила паника. «Я не хочу умирать». Похолодевшие руки начали трястись. «Я не хочу умирать!» Дрожь поднялась до плеч и поползла в ноги. Стопы его задергались. Взлетевшие мухи продолжали упрямо кружиться над бившимся в конвульсиях стариком.

Никчемный человек… Из сухих закисших глаз вдруг потекли слезы. Это были легкие слезы, они жгли уголки его век. Бессмысленная жизнь никчемного, отталкивающего человека. Рот его приоткрылся шире, и с губ сорвался хриплый крик. Он ничего не принес в этот мир, кроме своего уродства. От осознания собственного убожества перехватило и без того слабое дыхание. Ужас пришпоривал его, умолял бежать и спрятаться от смерти, одиночества и уродства, но тело не могло пошевелиться. Он был загнан в ловушку закрывающихся створок раковины и мог только слышать, как страх стучится в них. В нем одновременно что-то боролось и что-то сдавалось.

И он был один. Боявшийся умирать. Боявшийся умирать в одиночестве.

Но тут послышался новый голос, который исходил от того же тела, но из места, погребенного намного глубже, чем его одиночество. Ты не один! Слова эти прозвенели очень громко и отчетливо, но без страха или назойливого упорства. Ган застыл, вслушиваясь в эти гулкие беззвучные слова.

Снова накатили слезы, рот его скривился. Он согласно закивал головой. Воздух заканчивался, надвигалась темнота. К его руке вдруг прикоснулась маленькая девочка – своей умирающей плотью он чувствовал ее тепло. Взгляд ребенка поглотил его. Девочка находила его красивым. Затем последовали новые прикосновения чьих-то пальцев, которые убаюкивали его, поддерживали в смерти. И вдруг это оказался уже не один ребенок, а миллион открытых чудных деток, и миллион нежных прикосновений, и миллион голосов, подтверждающих, что он прекрасен. «Ты никогда не был один!» – хором кричали они ему.

Тело задрожало, но на этот раз не от страха. Они окружали его, обнимали, а он покоился в этих объятиях, позволяя их свету и теплу любить его. Любить его! И в этот миг уже не было ни боли, ни обид, ни одиночества, ни надругательств. Словно их не было никогда.

Во время его последнего вдоха легкие едва шевельнулись. Дрожь прекратилась, пальцы разжались. Его тело осело, безвольно распластавшись на земле. Рот приоткрылся. Веки опустились. Течение мыслей остановилось. Сердце стукнуло еще один, последний раз и замерло.

Глава 67

Печаль охватила ее мгновенно и внезапно: прилетела ниоткуда и разом заполнила все вокруг. Рука Леоноры потянулась к губам, она замотала головой, чтобы отогнать непонятно откуда взявшиеся слезы. Легкий ветерок шевельнул волосы, как будто ангел коснулся ее своим крылом, и слезы потекли быстрее.

Кто-то осторожно потянул ее за юбку.

– Почему ты плачешь, мама? – мягко спросил тонкий голосок.

Леонора опустила взгляд на маленького мальчика и улыбнулась ему сквозь слезы. Присев, она взяла его за руки и вытерла рукавом мокрые щеки.

– Сама не знаю, – ответила она. Ее грусть начала таять, уноситься вдаль, как подхваченные ветром облака над морем. Она тихо засмеялась. – Не знаю.

Мальчик по-прежнему смотрел на нее встревоженными глазами. Леонора взглянула на его изувеченные полиомиелитом ноги с металлическими фиксаторами. Сиротский приют отказался от этого бедного ребенка. Она обняла его и прижала к груди.

В кухню вошел Джеймс, сгибаясь под тяжестью девочки, обхватившей его шею.

– Я не могу дышать, – наигранно простонал он сдавленным голосом.

Девочка весело захихикала, водя по сторонам слепыми глазами. Он опустил ее на пол рядом с братом.

– Мама плакала, – со взрослой серьезностью сообщил ему Натан.

Джеймс взглянул на нее:

– Ты в порядке, Лео?

Леонора рассмеялась. Какая же она глупая!

– Думаю, я просто сегодня немного сентиментальна.

Джеймс внимательно посмотрел на нее, потом кивнул.

– Кстати, ребятишки хотят сегодня ночевать у Шелби. – Он лукаво подмигнул ей. – Похоже, что весь дом может оказаться в нашем распоряжении.

– Ну пожалуйста, мама! – хором затянули дети. – По-жа-луй-ста!

С тех пор как миссис Шелби с девочками перебралась в гостевой домик, Леоноре с Джеймсом приходилось бороться за право опекать собственных детей. Первые несколько месяцев семья Шелби занималась тем, что подкармливала детей аборигенов, но потом аборигены уехали – ночью, не сказав никому ни слова.

– Ну ладно, – сдалась Леонора. – Но завтра прямо с утра вы мои! – Она обхватила их руками и покрыла уворачивающиеся смеющиеся рожицы поцелуями.

– Натан, – строгим голосом сказал Джеймс, – помоги сестре собрать вещи, и мы выходим.

Мальчик тут же схватил сестренку за руку и радостно потянул в спальню.

Джеймс обнял Леонору и поцеловал в шею.

– Ты готова усыновить еще детей?

– Да, но только не больше двадцати, – отозвалась она.

– Что ж, сегодня ночью мы остаемся вдвоем. И ты полностью будешь принадлежать мне, – решительно заявил он.

– Есть, сэр.

Она поцеловала его в теплую щеку. От его тела веяло силой и горячим жаром, и это заставляло сердце в ее груди биться часто и гулко.

Позади них солнце, окрасившее небо в пурпурные тона, казалось, раздвигало горизонты этого мира. Контуры громадных эвкалиптов стали оранжево-розовыми, а высокая, до пояса, трава приобрела изумрудный оттенок. Они целовались, и в шепоте дувшего со стороны изрезанного побережья Нового Южного Уэльса морского бриза, развевавшего их волосы, им слышался бесконечный напев всего из двух слов: мы дома.

Слова благодарности

Как писатель я хорошо понимаю и смирилась с тем, что являюсь лишь малой частью большого творческого процесса. Главная заслуга принадлежит тем, кто помогал и поддерживал меня на протяжении всего долгого пути. Спасибо моему замечательному агенту Мари Ламба из «Дженнифер де Кьяра Литерари Эдженси» за то, что взяла на себя адский труд проработать рукопись из девяти сотен страниц, а потом приняла решение представлять мою работу. Спасибо моему блестящему редактору Джону Сконьямильо и всей команде издательского дома «Кенсингтон» за то, что дали жизнь этой книге. Спасибо моим близким и друзьям, моим первым читателям и союзникам – без вас этот роман так и остался бы мечтой.

И наконец, спасибо моему мужу Джею и троим моим мальчикам… Вы для меня самые главные, залог моего спокойствия, вся моя жизнь.

Интервью с автором

– Действие романа переносит читателя на прекрасные и суровые малообжитые территории Австралии. Это правда, что вы никогда не были в этих местах?

– Да, все верно. Я никогда не была в Австралии. Людям трудно в это поверить, однако это правда. Сколько себя помню, я всегда была страстно увлечена этой страной – ее природой, людьми, историей. Помнится, в восемь лет я раздобыла карту Австралии и повесила над кроватью. Я водила пальцем по горам и долинам, по населенным пунктам со странными названиями, но внимание мое всегда привлекал небольшой городок – Леонора.

Трудно объяснить, почему это место оказывало на меня такое действие, но я начинала рыдать от глубокой тоски по краям, о которых ничего не знала. Я была маленьким ребенком и не могла понять, откуда и почему у меня возникают такие чувства. Только намного позже я осознала, что это была тоска по родине.

– Вы хотите сказать, что жили в Австралии в прошлой жизни?

– Да. Я понимаю, что это звучит странно, но я действительно так думаю. Когда я стала постарше, у меня начали появляться отчетливые воспоминания и видения Австралии. Начиналось это всегда одинаково, во время поверхностного сна. Я видела сначала вспышку белого света, а затем картинку… кладбище, чье-то имя, лицо, столб забора. Изображения практически всегда приходили ко мне в черно-белом виде, как старая фотография. Длилось это какую-то секунду, а затем я просыпалась с бешено колотящимся сердцем и пониманием того, что это часть моего личного опыта из прошлой жизни.

– Ваш роман автобиографичен или же это чистая выдумка?

– Сюжет романа и все его герои выдуманы. Однако отношение к Австралии, связанные с ней эмоции и единение с той средой для меня абсолютно реальны. Написание этой книги было для меня словно возращение домой.

– В диалогах ваших персонажей проявляется целый ряд специфических особенностей и акцентов. Как вам удалось заставить их язык звучать подобным образом?

– Я начала прослушивать записи разговора людей на разных местных диалектах, но оказалось, что весьма сложно передать нюансы такой речи в письменной форме. Поэтому я принялась читать австралийскую поэзию, и в конце концов мне удалось уловить общую ритмику и модуляцию. Через некоторое время я уже слышала, как мои герои непринужденно говорят между собой, и смогла записать их речь на бумаге, соответственно расставляя акценты.

– В романе много колоритных персонажей, а есть ли среди них ваш фаворит?

– Мой любимый персонаж – Ган. Когда я только начинала писать эту книгу, Ган не входил в число главных героев. Он должен был просто найти Леонору в пустыне и доставить ее в безопасное место, вот и все. Однако Ган не выходил у меня из головы. У меня к нему особое отношение, потому что это человек «с уродливым лицом, соответствующим его уродливой жизни», который одинок и влачит жалкое существование, но при этом очень добрый в душе. Сам же он видит только свои шрамы и увечья, не замечая внутреннего света. Я часто думаю о том, что большинство людей страдают подобным образом. Нам свойственно фокусировать внимание на своей уродливой стороне, на изъянах и недостатках, а не на внутреннем свете и красоте.

– Теперь, когда книга увидела свет, вы не планируете посетить Австралию?

– Пока не знаю. Я всю жизнь мечтала съездить туда, но после завершения книги острая потребность в этом отпала. Возможно, однажды я отправлюсь в эту страну, но, если этого не случится, ничего страшного. Потому что я считаю, что уже побывала там, когда писала свой роман.

Рекомендации для коллективного чтения

Ниже предлагается перечень вопросов, которые мы советуем рассмотреть при коллективном чтении романа Хармони Верна «Леонора. Девушка без прошлого».

1. Роман начинается с душераздирающей сцены, когда отец оставляет дочь посреди суровой австралийской пустыни. Чем мог руководствоваться родитель, покидая собственное дитя? Считаете ли вы, что он намеренно обрек ее на гибель? Поскольку нашли ее в местности, где не было ничего, кроме «буша, солончака и пыли», как вы думаете, откуда они шли?

2. Ган, покалеченный рабочий с рудников, вел одинокое существование, полное тягот и лишений. Однако его поступки показывают и грубую, и нежную стороны этого человека. Не считаете ли вы его уязвимым? Если да, то почему? Как вы думаете, люди рождаются с врожденной склонностью к состраданию или это приобретенная черта? Встретив Гана в реальной жизни, вы бы испугались его?

3. Когда найденную в буше девочку поселили в пансионе Мирабель, где ее окружали незнакомые люди, она совсем не разговаривала и жила там, как привидение. Но, увидев Гана, «она посмотрела на него так, как будто считала его красавцем». Как вы думаете, она была просто благодарна ему или же это были более глубокие чувства? Быть может, она видела за его шрамами и увечьями что-то еще? По-вашему, захотела бы она остаться в пансионе, если бы у нее была такая возможность?

4. На прибрежных скалах возле сиротского приюта между Джеймсом и Леонорой возникла неожиданная дружба. Почему, с вашей точки зрения, их так тянуло друг к другу? Что каждый из них приобретал в этой дружбе?

5. Джеймс принял решение покинуть приют – единственный дом, который он знал в жизни, – ради того, чтобы жить со своими ирландскими родственниками, семьей О’Рейли. Работа на той скудной земле была очень тяжелой, и Джеймс рос в бедности. Было ли его решение покинуть сиротский приют правильным? Как вы думаете, совершил бы отец Макинтайр самоубийство, если бы Джеймс никуда не уезжал?

6. Жизнь Леоноры у Файерфилдов полна материального изобилия и одиночества, а детство ее прошло под угрозой быть брошенной еще раз. Вкус свободы ей удается почувствовать, только работая в военном госпитале. Могла ли Леонора сделать что-то, чтобы изменить свою судьбу? Могла ли она убежать или действовать смелее? Появились ли у нее реальные права, когда она стала совершеннолетней?

7. Выйдя замуж за Алекса, Леонора наконец смогла вырваться из лап Файерфилдов, хотя для этого ей приходилось жить с человеком, которого она не любила. Был ли у Леоноры другой выбор, кроме как стать супругой Алекса? Учитывая, что в ее жизни было так мало любви, было ли для нее сложно познать истинную любовь или то, какой она могла бы быть?

8. После смерти тети Джеймс оставался один на один с гневом и обидой Шеймуса, пока миссис Шелби не забрала его в свою семью, где он прижился как родной. Почему Джеймс никогда не отвечал на побои Шеймуса? Смог бы Джеймс выжить, если бы миссис Шелби не спасла его?

9. Когда Леонора вернулась в Австралию, в их новый дом в Ванйарри-Даунс, она в каком-то смысле родилась во второй раз: «Она была сама Австралия. Здесь каждая клеточка была ее клеточкой, а воздух Австралии – ее воздухом». Учитывая, что ее детские годы в Австралии были очень тяжелыми, почему она так стремилась в эту страну?

10. Джеймс и Леонора в конце концов воссоединились в Ванйарри-Даунс, однако их первые встречи были напряженными и неловкими. По-вашему, их взаимная тяга друг к другу проснулась мгновенно, с первого взгляда? Насколько они изменились после сиротского приюта? Чье воспитание проходило тяжелее?

11. Когда Леонора вместе с Алексом вернулась в Питтсбург на похороны тети, она узнала всю правду о прошлом Элеоноры Файерфилд. Объясняет ли это, почему Элеонора обращалась с ней таким образом? Считаете ли вы, что она действительно любила Леонору? Является ли это достаточно веским основанием для того, чтобы Леонора простила тете подобное деспотичное воспитание?

12. После того как Алекс узнает о беременности Леоноры и ее связи с Джеймсом, следует целый ряд жестоких и трагичных событий, в результате которых Леонора охвачена горем из-за потери ребенка и мнимой смерти Джеймса, ее настоящей любви. Почему Леонора все же остается в Ванйарри-Даунс? Считает ли она, что это Алекс убил Джеймса? Каким образом все эти события «разбудили» ее?

13. Джеймс, по ходу того как побеждает смерть и залечивает раны, осознает, что на самом деле он не сирота, а «сын сразу для многих людей». Считаете ли вы, что это действительно так? Думаете ли вы, что такое осознание окончательно залечивает его душевные травмы? Было ли для него необходимо пройти через жестокость, оказавшись на грани гибели, чтобы зарубцевались раны прошлого?

14. Перед смертью Гана охватывают страх и печаль, пока в сознании его не начинает звучать мягкий внутренний голос и не появляется видение ангелоподобной маленькой девочки, которая сопровождает его до самого конца. Как вы думаете, почему жизненные пути Гана и Леоноры продолжают пересекаться? По-вашему, было это обусловлено духовной связью или просто совпадение? Был ли Ган ее ангелом-хранителем?

16. Джеймс и Леонора в конце концов оказываются дома. Они усыновляют детей и строят жизнь, о которой всегда мечтали. Стоит ли это всех пережитых ими невзгод и трудностей? Есть ли в вашей жизни примеры, когда мрачные дни в итоге приводят к безоблачному будущему?

Сноски

1

Леонора – город в Западной Австралии. (Здесь и далее примеч. пер., если не указано иное.)

(обратно)

2

Кукабары, или гигантские зимородки, знамениты своими криками, очень похожими на человеческий хохот.

(обратно)

3

Малюр – воробьинообразная птица семейства Малюровые, широко распространенная в Юго-Восточной Австралии.

(обратно)

4

Скваттер – животновод, овцевод, фермер (англ.).

(обратно)

5

В оригинале «How beautiful the earth is still»; перевод Т. Гутиной.

(обратно)

6

Вудро Вильсон – 28-й президент США.

(обратно)

7

Кули – презрительное прозвище чернорабочих или носильщиков в Индии и Китае.

(обратно)

8

Кресло скваттера – обтянутое полотном кресло с широкими подлокотниками и площадкой для ног.

(обратно)

9

Издольщина – вид аренды земли, при которой арендная плата уплачивается собственнику земли долей урожая.

(обратно)

10

Игра слов: фамилия McCrackenas (Мак-Кракенэс) созвучна с Cracken ass, в переводе «задница Кракена», чудовища из греческой мифологии.

(обратно)

11

В оригинале – труднопереводимая игра слов: grow on – англ., 1) нравиться все больше и больше; 2) расти на поверхности чего-либо.

(обратно)

12

«Волшебный пудинг» – сказочная повесть австралийского писателя и художника Нормана Линдси, опубликованная в 1918 году в Сиднее и ставшая классикой детской литературы Австралии.

(обратно)

13

Слова из песни «Америка прекрасная» (слова Кэтрин Бейтс, музыка Сэмюеля Варда).

(обратно)

Оглавление

Часть 1

  Глава 1

  Глава 2

  Глава 3

  Глава 4

  Глава 5

  Глава 6

Часть 2

  Глава 7

  Глава 8

  Глава 9

  Глава 10

  Глава 11

  Глава 12

  Глава 13

  Глава 14

  Глава 15

Часть 3

  Глава 16

  Глава 17

  Глава 18

  Глава 19

  Глава 20

  Глава 21

  Глава 22

  Глава 23

  Глава 24

  Глава 25

  Глава 26

Часть 4

  Глава 27

  Глава 28

  Глава 29

  Глава 30

  Глава 31

  Глава 32

  Глава 33

  Глава 34

  Глава 35

  Глава 36

  Глава 37

  Глава 38

  Глава 39

Часть 5

  Глава 40

  Глава 41

  Глава 42

  Глава 43

  Глава 44

  Глава 45

  Глава 46

  Глава 47

  Глава 48

  Глава 49

  Глава 50

  Глава 51

  Глава 52

  Глава 53

  Глава 54

  Глава 55

  Глава 56

Часть 6

  Глава 57

  Глава 58

  Глава 59

  Глава 60

  Глава 61

  Глава 62

  Глава 63

  Глава 64

  Глава 65

Эпилог

  Глава 66

  Глава 67

Слова благодарности

Интервью с автором

Рекомендации для коллективного чтения Fueled by Johannes Gensfleisch zur Laden zum Gutenberg